Андрей Валентинов
    Флегетон
   

   
    То, что я должен сказать...
    Александр Вертинский
   
   <На отдельно листке, неразборчиво> 
   

   «Белой акации гроздья душистые вновь ароматом полны. Вновь разливается песнь соловьиная в тихом сияньи луны. Помнишь, любимая<зачеркнуто>. «Смело мы в бой пойдем за Русь Святую и за нее прольем кровь молодую.» (Вариант: «и всех жидов побьем – напрополую», пели у Дроздовского и у нас тоже, у алексеевцев не приветствовалось). История: довоенный романс, песня русских кадетов, большевистская «как один умрем», наша. Туркул рассказывал, про «антидроздовский» вариант: «и всех «дроздов» побьем – сволочь такую!» (пела курсантская бригада летом 20-го.)
   Поместить полный текст в начале?
   

   <Далее зачеркнуто> 
   <Записи в тетради. Без даты, с середины страницы.> 
   Огненное зарево затопило полнеба, и недвижная гладь Днепра казалась розовой. Город горел, пламя рвалось ввысь, и сквозь него лишь кое-где проглядывали черные коробки домов. Разрывы снарядов сливались в сплошной гул, еле различимо стрекотали пулеметные очереди. Я стоял, не в силах тронуться с места и отвести глаза от красного зарева. Тут заржал Лютик. Я помотал головой, отгоняя наваждение, и тронул каблуком его бока. Конь шагнул вперед, и вслед за мной тронулись все остальные. Дорога пошла вниз, стало светло, как днем, и трепещущий красный огонь окружил нас со всех сторон.
   Почему-то чаще всего вспоминается именно это – миг, когда наши кони ступили в огненную реку. Кто скажет, почему?
   Да и было ли? Сейчас, когда с Эгейского моря дует теплый ветер, а над желтым прибрежным песком<зачеркнуто>.
   

   <С новой страницы> 
   

   5 апреля 1921 года. Полуостров Галлиполи.
   С Эгейского моря дует теплый ветер, белое полотно наших палаток еле заметно подрагивает, а над желтым прибрежным песком с самого утра неторопливо парят огромные, совсем не похожие на наших крымских, чайки.
   Значит, все-таки весна.
   Сегодня наше Богом проклятое Голое Поле затихло: неугомонный Фельдфебель с утра пораньше поднял Дроздовскую дивизию по тревоге и увел ее куда-то за холмы – отрабатывать отражение десанта. К счастью, я успел вовремя сказаться больным, ибо охота играть в эти игры пропала у меня достаточно давно. В общем, я прохворал подобным образом почти всю зиму, а, попросту говоря, отсыпался за последние шесть лет. Конечно, подобную роскошь могут позволить себе далеко не все. Фельдфебель, похоже, очумел окончательно: полковников – и тех ставит под ружье и гонит в штыковую. Всех чаек в округе распугал! Куда уж мне, штабс-капитану, да еще из какой-то сомнительной части, от которой, ежели признаться честно, остались только несколько офицеров – и смутные предания, гуляющие, думаю, и по сей день по таврийским степям. Но меня все же не трогают. Все-таки три контузии, а самое главное – маленький крестик с терновым венцом и серебряным мечом. С этим крестиком я уже не сомнительный штабс-капитан, а живая легенда, учебное пособие для наших юнкеров. Извольте видеть, господа, участник Ледяного похода собственной персоной. Ну да, того самого. И живой, что самое удивительное.
   Этот крестик я не носил ни дня с тех пор, как нам троим – поручику Огоновскому, подпоручику Михальчуку и мне – вручил эту награду генерал Романовский, помнится, в августе 19-го. Несолидно как-то. Ну, были. Ну, шли. Одни мы, что ли? А здесь крестик оказался как раз к месту – чтоб меньше приставали. Вон Фельдфебель – тот его с кителя на китель перевешивает, а я, между прочим, что-то не помню его ни в Ростове, ни под Екатеринодаром. Впрочем, был, наверное. Где-нибудь рядом с Антоном Ивановичем, в обозе. Ну, того инфлюэнца косила; а, интересно, какой это хворью Фельдфебель маялся, когда генерал Марков водил нас в штыки в тот проклятый последний день? Хотя нет, помню его, Фельдфебеля– как раз в тот день, только ближе к вечеру, в Гначбау, когда хоронили Лавра Георгиевича. Схоронили, могилу заровняли и на карту нанесли. Да что толку, через день красные все равно разрыли! Стоял тогда Фельдфебель у гроба. Правда, плакал или нет – врать не буду, запамятовал.
   А вот теперь и крестик пригодился. И ему, и мне.
   Поручику Усвятскому легче: устроился в нашу, с позволения сказать, газету и отлынивает от всех нарядов под предлогом сочинения очередной главы своего бессмертного опуса «Необычайные похождения капитана Морозова и поручика Дроздова в тылу у большевиков». Первую главу, ежели память не изменяет, тиснул еще в декабре, а капитан с поручиком еще на середине своего крестного пути. И ведь читают! Фельдфебелю, конечно, вся эта жюльверновщина противопоказана, но кто-то в штабе распорядился – и вот, извольте видеть, поручик Усвятский гуляет и в потолок, точнее, в белый полог нашей палатки, поплевывает. И правильно делает, между прочим.
   Ладно, хватит об этом – дорвался до белой бумаги, обрадовался! И бумага, между прочим, не моя, а все того же Усвятского, купленная в последнее увольнение во граде Константинополе, сиречь (ежели по-турецки) в Истанбуле. Ну да ладно, бумаги много, господа Морозов и Дроздов никуда не денутся, избегнут жидо-большевистских козней, а полпачки я конфискую. Как старший по званию и герой Ледяного похода.
   Вообще-то говоря, я хотел привести свои записи в порядок еще в Албате, но из благого намерения ничего тогда не вышло; потом был променад до Каховки и обратно, а затем я всю зиму отсыпался на нашем Голом Поле. Ну, а нынче весна, чайки летают, а нас того и гляди отправят куда-нибудь в Занзибар. Отступать некуда, надо начинать. Тем более, что господа большевики облегчили мне задачу: из трех моих тетрадей уцелела всего одна, последняя. Ее, кем-то забытую, я нашел в том самом классе Мелитопольской гимназии, где мы стояли в январе 20-го. Помнится, первые две страницы были исписаны задачками по алгебре, и ими (страницами вкупе с задачками) была распалена железная печка. А тетрадь я отбил, не отдал на растопку. Жалко стало – толстая, с прочными, прямо-таки книжными политурками, да еще с золотым обрезом. Моя тетрадь N2 кончилась, и находка пришлась ко двору.
   Тетрадь N1 (куплена в июле 15-го, экая древность!) я спрятал у своего квартирного хозяина в Ростове перед тем, как уйти в этот самый великий поход. Думал через неделю вернуться (и разве я один так думал!). Вернулся через месяцев десять: ни хозяина, ни, само собой, тетради. Теперь уже и не вспомнишь, что в ней было, а вспомнишь – не поверишь. Господи, помилуй – какой порыв! Господа вольноопределяющиеся! Добровольно вызвавшиеся заменить павших на поле славы офицеров! Прапорщик Пташников! Поздравляю вас первым офицерским чином, полученным на поле брани! Поручик Пташников! Указом Государя Императора вы награждаетесь... Последние записи я делал уже в декабре 17-го, как раз в Ростове. Теперь уже их не найдешь, разве что на Лубянку написать, чтоб поискали.
   Где я посеял тетрадь N2 – уже и не упомню. Обидно – и весьма, поскольку на большевиков и даже на жидо-масонов не свалишь. Сам потерял где-то между Каховкой и Уйшунью. Наверное, сей форс-мажор случился все-таки в Геническе, когда мне несколько облегчили вещевой мешок. На раскурку, видать, пустили. Наши дроздовцы все на чеченцев кивали, да теперь уж не докажешь. Знаю я «дроздов», особенно когда у них курево кончается! Тетрадь N2, безусловно жалко, хотя и не так – я почему-то записывал в ней, в основном, хронику боевых действий. Потеря невелика, в будущих историях Смуты все сие будет изложено досконально и, надеюсь, полно. Правда, там было записано несколько наших песен, если можно так выразиться, фольклор. Кое-что я, правда, помню, но некоторые, особенно те, что пел поручик Огоновский, уже подзабыл. Впрочем, авось поручик Усвятский поможет; память у него отменная – естественник, ему Бог велел. Куда уж нам, с историко-филологическим образованием!
   Итак, тетрадь N3. Вначале я думал попросту переписать ее, восстанавливая сокращения и, где следует, комментируя. Но уже первая страница ставит в тупик, и дело даже не в почерке. Наверное, мне тогда казалось, что достаточно будет взглянуть на эти пиктограммы – и сразу же вспомню все. Экий наив, право, да еще на третьем году Смуты!
   Ну, да ладно, будем разбираться.
   Итак, первые несколько записей сделаны в Мелитополе. Прибыли мы туда 31 декабря, аккурат под Новый год. «Мы» – это несколько офицеров и три десятка нижних чинов, все, что осталось от знаменитого Сорокинского отряда после того страшного боя под Токмаком. Собственно, это и был последний бой нашего отряда, когда мы еще напоминали воинскую часть, с которой считался не только противник, но и наше собственное командование.
   Токмак, Токмак... Какое нелепое название!
   В Токмаке (две дюжины хат среди заснеженной степи) мы не собирались задерживаться, но в последний момент подполковник Сорокин отдал приказ занять оборону и держать город. Вообще-то я до сих пор не уверен, что Токмак – это город. По-моему, его вид позорит сие благородное и к столь многому обязывающее звание.
   Но делать было нечего, кто-то на другом конце телеграфного провода распорядился, и обе наши роты – первая, штабс-капитана Докутовича, и вторая, моя – начали наскоро укрепляться в сараях и старых окопах у околицы. Приводить в порядок окопы не представлялось возможным: мороз стоял за минус двадцать по Цельсию, и таврийский чернозем поддавался только динамиту. В роте у меня оставалось сорок штыков при пяти офицерах. У штабс-капитана Докутовича людей было чуток побольше: он вечно просил у подполковника Сорокина пополнения, и тот, добрая душа, ему не отказывал. Подразумевалось, что моя рота, где трое офицеров прошли Ледяной поход, как-нибудь справится и так. И справлялись, в общем-то; но тогда, под Токмаком, нам всем пришлось туго. Так туго, как, пожалуй, не бывало с тех, теперь уже совершенно легендарных времен, когда мы с Чернецовым попали в мешок под станцией Глубокая.
   Итак, нам пришлось скверно. Красные были давно не те, что в чернецовские времена. Еще весной 19-го в Донбассе мы могли позволить себе роскошь наступать колоннами и ходить в «психическую» – без выстрелов, со стеком и под песню (пели отчего-то исключительно «Белую акацию»). Ну, а если попадалась какая-то упрямая дивизия, как правило, венгры или китайцы, мы попросту перебрасывали на грузовиках все, что у нас было в нужное место – и давили огнем. За остальной фронт можно было не волноваться: краснопузые дисциплинированно ждали, когда мы прогрызем оборону, а потом уже совместно бежали. Вот бегали они хорошо, не спорю. Так мы их и гнали почти до Тулы. А когда маятник качнулся обратно, и головорезов Андрюшки Шкуро шуганули от Орла, то красных, считай, подменили. Тут уж в психическую со стеком не пойдешь. Тут дай Бог пулеметами отбиться. Не те стали краснопузые!
   Чудес тут, собственно, нет, просто господин Бронштейн начал что-то соображать, и часть офицеров направил не в подвалы Лубянки, а прямиком в кристально-классовую Рачью и Собачью Красную Армию. Говорят, к каждому офицеру там приставлен еврейчик, чтобы следить за, так сказать, благонадежностью и в случае чего стрелять оного офицера на месте. И правильно! А то думали господа служивые отсидеться, гуталинчиком приторговывая. Тогда, в декабре 17-го, в Ростове из офицеров можно было сформировать корпус полного состава. А сколько ушло с Лавром Георгиевичем? Так что нечего их жалеть. Мы, во всяком случае, бывших офицеров в плен не брали. И ежели, не дай Господь, конечно, придется возвращаться и все начинать по новому кругу, то и брать не будем. В конце концов, господа пролетарии дерутся за свой классовый рай с бесплатной селедкой, а эти, которые бывшие, за что? За хлебное и прочее довольствие? Ну и пусть не жалуются!
   Так или иначе, но тогда, под Токмаком, нас обложили по всем правилам. Грамотно обложили – и стали выкуривать. Первый день еще можно было держаться: патронов хватало, да и у красных не хватало артиллерии. Но даже и без артиллерии прижали они нас крепко, головы поднять не давали, а к вечеру на горизонте, словно призраки из нашего недавнего прошлого, появились пулеметные тачанки. Тут началось нечто вроде легкой паники, кто-то первым брякнул «Упырь», и всем стало не по себе.
   Этот «кто-то» был, по-моему, все тот же штабс-капитан Докутович. Я тогда забежал в наш, с позволения сказать, штаб, то есть в более-менее протопленную хату, где находился подполковник Сорокин, и куда мы стаскивали раненых. Подполковнику Сорокину уже тогда было худо, он все время кашлял, но держался молодцом и командовал дельно. Туда же, в наш импровизированный штаб, заскочил и штабс-капитан Докутович. Он, помнится, попросил последний пулеметный расчет, естественно, его получил и, уже прикуривая, брякнул об Упыре. Храбрый он офицер, и воюет недурно, но махновцы – его больное место. Все не может забыть бой под Волновахой. И я не могу забыть Волноваху, но в Упыря, признаться, не поверил. Просто господа большевики научились всякому, в том числе и пулеметным тачанкам. Вскоре выяснилось, что так оно и было. Наступали на нас чухонцы, то есть красные эстляндцы, и тачанки были их собственные. Чухонские, так сказать.
   У меня еще стреляли три пулемета, и я, не мудрствуя лукаво – где уж тут мудрствовать, на таком морозе! – поставил два пулемета по флангам, а третий в центре. Благо, впереди была степь, мертвых зон практически не оставалось, а патроны еще имелись. Помнится, на левом фланге за пулеметом был поручик Голуб, а на правом – поручик Усвятский. Я находился в центре, словно Спаситель на Голгофе, и под прикрытием бывшего сельского учителя из Глухова и бывшего студента-химика Харьковского технологического института чувствовал себя вполне спокойно. Когда мои фланги начинали замерзать, бывшего учителя и бывшего студента меняли прапорщик Новиков и подпоручик Михальчук. При себе я держал поручика Огоновского, который, несмотря на хандру, был еще способен заменить меня на пулемете. Нижних чинов я к пулеметам не подпускал. На всякий случай.
   Эта недурная диспозиция сохранялась еще сутки и, в общем-то, оправдывала себя. Красные, имея преимущество где-то один к четырем, атаковали почти непрерывно, очевидно, тоже меняясь. Но они были в чистом поле, морозец все крепчал, а я мог все-таки греть своих людей и даже давать им поспать часок-другой. Не сон, конечно, но все же лучше, чем под ветром в таврийской степи. Еще год назад можно было ожидать, что краснопузые не выдержат, соберут митинг и, перестреляв командиров с комиссарами, отправятся делать мировую революцию куда-нибудь южнее. Но эти выдержали, а затем подкатила артиллерия, и вот тогда морозец начал продирать уже не их, а нас.
   Их главный чухонец рассудил трезво и начал гвоздить не только передовую, как поступил бы дилетант, но открыл навесной огонь в глубину. Город – если Токмак все-таки город, в чем я продолжаю сомневаться – ему было не жалко, равно как и его почтенных обывателей, которые по простоте душевной в эти часы, наверное, уже готовили красные флаги. Впрочем, на его месте я (и всякий иной) поступил бы так же. Да, научились они воевать! Видать, и мы помогли немного. Так сказать, вариант с Петром Алексеевичем и шведами. Ну еще бы! Помнится, кумир моих уважаемых родителей господин Чехов писал что-то о зайце и спичках. А господа красные, к величайшему сожалению, не зайцы. И, как выяснилось, учиться умеют.
   Когда вокруг начало все гореть, кое-кто из нижних чинов, особенно которые из бывших пленных, стали подаваться в тыл, тем более, сгущались сумерки, что весьма облегало указанный маневр. Конечно, жить хочется всем, в том числе и бывшей красной сволочи, но тут уже было не до сантиментов. Двоих, самых ушлых, я уложил на месте лично, на флангах господа офицеры тоже навели порядок, однако артиллерия лупила всю ночь, и к утру в моей роте нижних чинов заметно поубавилось. Впрочем, у штабс-капитана Докутовича было не лучше. Мы всегда выступали против этого странного порядка – посылать пленных на передовую. Когда я воевал у Чернецова, когда шли в поход с Лавром Георгиевичем, и потом, на Кубани и в Донбассе, в нашем отряде таких проблем не возникало. Можно было не бояться, что выстрелят в спину или драпанут в самый разгар боя. Но нас, настоящих сорокинцев, становилось все меньше, и к нам стали присылать этих самых, которые... Во искупление, так сказать. Припоминаю спор с подполковником Сорокиным еще перед Волновахой: он все разводил руками и жаловался на командование корпуса. Впрочем, теперь я понимаю, что мы зря горячились. Тех, кто уходил в декабре 17-го, уже не воскресить, а мобилизованные еще хуже бывших пленных. Те хоть «чеки» боятся.
   Удивительно, но за всю эту страшную ночь мы не потеряли ни одного офицера, и когда на рассвете красная чухна пошла на приступ, мои пулеметы вновь сыграли дробь. На том, однако, наше везение и кончилось. Чухна поначалу откатилась, облизнулась, а затем сделала то, что сделал бы и я сам – выкатила пушки на прямую наводку. Ну, а наши пулеметные точки особо искать не приходилось – бой шел уже третий день.
   Прапорщика Новикова уложило почти сразу: ему снесло полчерепа осколком, и вопрос о медицинской помощи даже не возникал. Мы оттащили его в сторону, накрыли тем, что осталось от его шинели и кто-то, по-моему, поручик Голуб, успел в передышке перед следующей атакой прочесть заупокойную молитву. По чести говоря, молитву должен был читать поручик Усвятский, все-таки поповский сын, но он как раз сменил прапорщика Новикова у пулемета.
   Сеня, Семен Николаевич Новиков, воевал с нами с весны 19-го. Он был родом откуда-то из-под Белгорода, добровольцем пошел на германскую и даже успел получить «клюкву» за бои под Ригой. Воевал он спокойно, грамотно и особенно хорош был в штыковой. Впрочем, в дни затишья он также первенствовал: наверное не один десяток хохлушек имеют основания помнить нашего белокурого Сеню. Красивый был юноша. Очень. Кажется, у подполковника Сорокина оставался его адрес, но писать мы не стали. Дома у Семена уже стояли красные, и незачем было задавать «чеке» лишнюю работу. Может, так оно и лучше – пусть те, кто его еще ждет, надеются.
   Хотя какое тут, к чорту, может быть «лучше»!
   К полудню стало ясно, что следующая атака может стать последней. Нижние чины один за другим норовили отползти куда-то за плетень, мои фланги прикипели к пулеметам, а красные вошли в азарт, выкатив прямо на пистолетный выстрел пять тачанок. Я понимал, что если уходить, то немедленно. Да и не придется всем уйти – поздно! С какой-то тупой обреченностью я думал, кто из моих офицеров будет следующим. Каждую секунду я ждал, что один из пулеметов – слева? справа? – замолчит, но пулеметы били, не умолкая. Бог хранил бывшего химика и бывшего сельского учителя. О себе я тогда как-то не думал, будучи почему-то уверен, что моя очередь – последняя. Так или иначе, но нам троим судилось уйти из Токмака живыми.
   Приходится прерываться. Поручик Усвятский вернулся, полный новых творческих планов и, не уважая ни чин, ни возраст, прогоняет меня из-за нашего единственного стола, требуя при этом, чтоб я учитывал интересы поклонников его военно-полевой музы. Ну, так тому и быть!
   6 апреля.
   Пишу вечером, при свече, чем определенно ухудшаю свое каким-то чудом сохранившееся зрение. К сожалению, весь день был занят, тут и крест не помог.
   Утром меня потащили читать нашим юнкерам лекцию по военной истории. Отвертеться не удалось, и пришлось два часа рассказывать невеселую эпопею Восточной войны, в книгах обычно именуемой Крымской. Поучительная история, но действительная невеселая. Правда, под конец лекции я сам немного увлекся. У нас в семье Крымскую вспоминали часто: дед отвоевал ее всю, сперва на Дунае, а затем на батарее N5, которая находилась аккурат на месте нынешнего Исторического бульвара славного города Севастополя.
   После обеда (про обед разговор особый и не к ночи) нас вместе с поручиком Усвятским направили на преужасное сонмище, именуемое штабной игрой. Собственно, никакая это не штабная игра, просто некий хорошо выглаженный полковник чуть ли не из самого Парижа ознакомил нас с соображениями командования по поводу предстоящего десанта в Крыму. Я не особенно внимательно слушал эту очередную сказку Шехеразады. Такие арии да еще в подобном исполнении предназначены исключительно для поднятия нашего духа. Отпев положенное, выглаженный полковник предложил задавать вопросы. Вопросов, естественно, не последовало, тогда он, явно обиженный подобным нашим отношением, поинтересовался по поводу, так сказать, иных мнений.
   Да, большими демократами стали наши отцы-командиры – после Перекопа.
   Тут уж меня начали подталкивать в спину. Иные мнения – это, действительно, по моей части, правда, ежели настроение тому соответствует. Нельзя сказать, что за эти самые мнения меня тут очень любят. Скорее, совсем даже наоборот, тем более, мое иномыслие приписывают нашей, якобы, дружбе с Яковом Александровичем. Ну, конечно! Среди господ марковцев и корниловцев, а особенно среди прихлебателей Фельдфебеля, считаться другом Якова Александровича даже как-то неприлично. Таких, как я, здесь именуют (за глаза, само собой) «слащевцами». Обычно я отмалчиваюсь, но ежели спрашивают, отвечаю искренне: личным другом генерала Слащева-Крымского не являлся и не являюсь, хотя быть другом такого человека, как Яков Александрович, почел бы за честь. Как и служить под его командованием. А то, что я слащевец (без кавычек) – горжусь.
   В общем, не понравился мне этот полковник, и я попросил слова. Сославшись на слабое военное образование, многолетнее окопное одичание и три контузии, я покорнейше попросил все сие учесть и только с учетом этих смягчающих обстоятельств выслушать мои недостойные соображения.
   Соображения же были до чрезвычайности просты. У нас три неполные дивизии без тяжелого вооружения, конфискованного союзничками, а равно и наших продовольственных запасов, конфискованных ими же. Вдобавок, флот, вернее, то, что от него осталось, мы не сможем использовать из-за отсутствия денег на топливо и в связи опять-таки с запретом все тех же упомянутых благодетелей. У большевиков же в Крыму стоит целая армия. Еще одна, считающаяся «трудовой», но имеющая легкое стрелковое вооружение, стоит у Сиваша и ковыряет для господ комиссаров крымскую соль. Большевистский флот, хотя и небольшой, но, как показал прошлый год, вполне боеспособный, опирается на наши бывшие черноморские базы, имея, помимо всего прочего, союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после зимней «чистки», проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не способен дать нам даже минимального пополнения.
   И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут с севера крымскую «бутылку» и повторится прошлогодняя ситуация. Так сказать, дурная бесконечность в действии.
   В заключение меня подмывало высказать надежду на то, что командование разработало секретный способ хождения по морю, аки посуху. В этом случае, да еще с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами, можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок успеха. Впрочем, последние соображения я придержал при себе, сообразив, что в воздухе и так пахнет скандалом.
   Но – поздно.
   Сказанного вполне хватило. Полковник и возразить не успел, как один из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить, что штабс-капитану Пташникову чрезвычайно милы здешние пляжи и что он ждет – не дождется купального сезона. Затем вступил хор, не очень дружный, но весьма громкий, с популярной ораторией «Чего еще ждать от этих слащевцев?» Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то, что называют нервами. Пришлось прикусить язык – от греха. Дослушав до конца, я довольно вежливо предложил автору этой реплики вместе со мной, участниками хорового коллектива, и, само собой, с его высокоблагородием господином полковником первой же шаландой отправиться в Крым, дабы разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а кто нет. Тут уж надлежало высказаться полковнику, но он внезапно в самом примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно, поскольку свой Чернецовский крест я на кителе не ношу – он у меня без планки. В общем, как только вся ворчащая свора расползлась, сообразив, что акт каннибализма откладывается, я подошел к нашему парижскому гостю. В отряде Чернецова мы с ним не встречались. По крайней мере, его я там не запомнил, хотя те славные и страшные недели вспоминаются часто. Чаще даже, чем величайший из великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.
   Оказалось, что полковник, тогда он был капитан, все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и он был переправлен в Ростов. Меня он узнал сразу, а вот я его, к стыду своему, нет. Тут, по логике вещей, следовало появиться бутылке, и бойцы за общим столом должны были помянуть минувшие дни. Но бутылки не оказалось, полковник спешил, да и пить с ним мне как-то не хотелось. Прощаясь, он глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку великие державы нам помогут, а большевиков через месяц свергнут разъяренные крестьяне.
   Ну да! Помогут, свергнут... Как же! Хорошо быть оптимистом в городе Париже!
   Ладно, Бог с ними со всеми. Вернусь к дневнику. Тогда, в Таврии, все было как-то проще.
   Да, следующая атака красной чухны могла стать последней. Но чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в штаб. Там уже был штабс-капитан Докутович, а бледный, едва державшийся на ногах подполковник Сорокин показывал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я появился на пороге, сей обрывок был предъявлен и мне. Это был наш пропуск в новый, 1920 год: штаб корпуса разрешал нам отступать на Мелитополь, и мы имели шанс дожить до первого января. Правда, не все...
   Мы переглянулись с подполковником. Ситуация казалась простой до глупости и даже не нуждалась в обсуждении. К краснопузым еще не подошла конница, и мы вообще-то имели возможность оторваться, ежели, конечно, вынести за скобки их тачанки. Но в любом случае, у Токмака следовало оставлять заслон. Не менее взвода и обязательно с офицером.
   Штабс-капитан Докутович был уже мысленно в Мелитополе, а то и в Карасубазаре, где его ждала семья, поэтому нам пришлось немного растормошить его, предложив высказать свое мнение. В первую секунду штабс-капитан, кажется, решил, что арьергард поручат именно ему, и смотреть на него в эту секунду было неприятно. Что ж, умирать никому не хочется. Но еще через мгновение штабс-капитан Докутович сообразил, что подполковник Сорокин болен, а заместителя командира отряда никто в прикрытие не пошлет. Тут уж он посмотрел на меня.
   Я не скажу, что мне было все равно. Просто меня не оставляла странная уверенность, что этот бой для меня не последний. Но я уже готов был вызваться в арьергард – хотя бы для того, чтобы подполковник Сорокин не подумал напоследок обо мне плохо. В конце концов, меня не ждет семья в Карасубазаре, а для последнего, личного, так сказать, боя Токмак вполне подходил. Архитектура, конечно, своеобразная, но того, кто здесь останется, эта проблема скоро перестанет беспокоить.
   Вероятно, подполковник Сорокин меня понял. Он всегда меня понимал и, похоже, что-то решив, поинтересовался, кто из офицеров остался в нашем распоряжении. Штабс-капитану Докутовичу и мне стало ясно, что мы должны уходить с отрядом. Едва ли подполковник Сорокин нас пожалел. Просто он знал, что вот-вот хворь свалит его окончательно, и оба ротных будут еще нужны отряду. А может, и пожалел – кто его знает?
   У Докутовича лишних людей, естественно, не нашлось. У него никогда не бывает ничего лишнего – зато всегда есть все необходимое. Планида такая! Правда, взглянув на меня, он поспешил добавить, что офицеров у него осталось трое, все трое – молодые прапорщики, а тут требуется кое-кто другой. Спорить я не стал. Даже если оставить здесь всех троих его прапорщиков, красные пройдут через Токмак, как нож сквозь масло.
   Стало быть, умирать придется кому-то из моих.
   Я возвращался на околицу, где изредка постреливали в ожидании атаки и, помнится, думал о том, что честнее и проще остаться здесь самому, чем оставлять кого-то из тех, кто еще жив и надеется выжить. Но мне было приказано уходить, и оставалось решить, кому уйти не суждено.
   Вероятнее всего, следовало было оставить здесь поручика Огоновского. Воевать поручик умел и сделал бы все как надо. Конечно, поручики Голуб и Усвятский сделали бы все не хуже, но жертвовать ими я не имел права – хотя бы потому, что оба они могли бы принять роту, ежели мне не повезет. Они могли, а вот поручик Огоновский не смог бы.
   Все так, но оставлять в прикрытии поручика Огоновского было нельзя, и вовсе не потому, что он был моим приятелем, как шептали все вокруг, и я берег его пуще прочих. Просто, поручик Огоновский был уже не тот, что полгода назад. Сломался поручик!
   Так бывает. Храбрый офицер, воевавший не один год и не два, не кланявшийся пулям, вдруг начинает проситься в тыл, прячется в лазарете, пишет рапорты начальству. Те, кто помоложе, ну хотя бы штабс-капитан Докутович, склонны видеть тут чуть ли не трусость. Поглядели бы они на поручика Огоновского в июне 17-го под Ковелем или годом позже под Екатеринодаром! Тут же пропала бы охота болтать ерунду! Дело в ином. Еще на Германской мы называли это «Ангел пролетел». Тот самый Ангел, что прилетает рано или поздно за нами всеми. Просто перед некоторыми он появляется раньше, и они, в отличие от нас прочих, мнящих благодаря Божьей милости себя бессмертными, уже знают, что смертны. И знают, что им осталось недолго.
   Поручик Огоновский сломался после Волновахи. Тогда, в самом пекле, когда этот бес Белаш, его махновское превосходительство бандитский фельдмаршал, размазал по закаменевшей донецкой земле нашу третью роту и прижал к терриконам оставшиеся две, поручик Огоновский сутки не отлипал от пулемета. И в том, что Якову Александровичу, прорвавшемуся к нам со своим корпусом, было еще кого спасать, есть немалая его заслуга. Тогда о его трусости никто не болтал. А днем позже, когда Белаша мы все-таки отбросили и даже погнали на юг, поручика Огоновского было не узнать. Я-то понял сразу, в чем тут дело, и не отпускал его с тех пор далеко от себя. А сломала его окончательно, конечно, смерть прапорщика Морозко, Татьяны Николаевны, нашей Танечки, в которую он – или с которой он... Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Никакого...
   Танечка прошла с нами все – и чернецовскую эпопею, и Ледяной забег, и Кубанский анабазис, и бои в Донбассе, и Волноваху. Мы берегли ее от пуль, но от воспаления легких спасти не смогли. Мы похоронили ее за неделю до Токмака в безымянном хохлацком селе, сорвав предварительно с ее шинели погоны, чтоб проклятые пейзане не сообщили антихристам, что тут похоронен офицер. Ее солдатский Георгий я отдал подполковнику Сорокину. Еще год назад его коллекция вымороченных наград вмещалась в коробке из-под леденцов Жевержеева, а сейчас он набил ими свою полевую сумку чуть ли не доверху. Теперь уже не установишь, где чьи, да и к чему? Сегодня в его сумку перекочевала скромная красная ленточка – «клюква» Сени Новикова.
   Да, на поручика Огоновского надежды оставалось мало, химик и сельский учитель были незаменимы, мне было приказано жить дальше. Значит, умирать придется подпоручику Михальчуку. Я отозвал его с правого фланга, приказал отобрать двадцать нижних чинов по его выбору. Это все, что я мог сделать. Ему оставалось двадцать человек, пулемет и полный цинк патронов.
   Подпоручик Михальчук всегда был гусаром, недаром покойный генерал Марков постоянно ставил его в пример. А между прочим, понравиться генералу Маркову – это было нечто другое, чем понравиться, скажем, нашему Фельдфебелю. Генерал Марков знал, как должно воевать. И как умирать, знал тоже. Поэтому подпоручик даже не мигнул, когда я сказал ему о полном цинке патронов. Вернее, нет, он как раз мигнул, точнее, подмигнул, потребовав впридачу коробку «Мемфиса». Он знал, что просит: я носил в полевой сумке нераспечатанный «Мемфис» – чтобы покурить напоследок. Я вынул из сумки папиросы, сунул подпоручику Михальчуку и, не оглядываясь, пошел распоряжаться об отходе.
   Все оказалось даже хуже, чем я думал. У нас имелось восемь тяжелораненых, которых нельзя было эвакуировать в такой мороз; вдобавок, подполковнику Сорокину стало совсем плохо, и он присоединился девятым к этой компании. Штабс-капитан Докутович превзошел самого себя и выволок откуда-то из-под земли три подводы вместе с возницами, но мы оба знали, что до Мелитополя довезем немногих. Впрочем, вариантов не было: оставлять кого-либо чухне мы не имели права.
   Мы вышли из Токмака минут за десять до того, как пушки краснопузых вновь рявкнули и жидо-чухна полезла на приступ. Уже на околице меня догнал связной от подпоручика Михальчука, сообщил, что все в порядке и за подпоручика можно не волноваться. Связной сунул мне какую-то тряпицу, козырнул и сгинул. Я сунул тряпицу в карман и только потом, сообразив, развернул ее. Что ж, подпоручик Михальчук помнил наши традиции: у меня на ладони лежали его Владимир четвертой степени – такой же точно, как у меня – и знак Ледяного похода. Оставалось все это приобщить к коллекции подполковника Сорокина. Я нашел в его подводе тяжелую полевую сумку и бросил в нее очередную лепту.
   Мы уходили быстро, а сзади весело стрекотал пулемет подпоручика Михальчука. Нашу колонну настиг все же пяток снарядов, что стоило нам троих нижних чинов, скошенных наповал одним взрывом. Шестой снаряд – последний – разорвался совсем рядом с дорогой, нас бросило на промерзшую землю. Я крепко ударился головой, поручика Усвятского забросало мерзлыми комьями, и на минуту от его междометий небу стало жарко. Потом мы вместе стали поднимать с земли поручика Огоновского, которого, как нам показалось, слегка оглушило. Мы трясли его, стараясь привести в чувство, а он не откликался и становился все бледнее. Подбежал штабс-капитан Докутович, волоча наш аптечный «сидор», начал извлекать из него чуть ли не английскую соль, но поручик Усвятский уже все понял и, отстранив склянку, чуть повернул голову поручика Огоновского в сторону. Все стало ясно. Осколок, маленький, не больше пуговицы, аккуратно вошел в левый висок. Прошел сквозь волосы, поэтому мы в первые минуты и не сообразили, что к чему. Ангел не зря предупреждал Володю Огоновского. Кажется, я не удержался и ляпнул какую-то несусветную глупость вроде «не ушел», но никто меня, ясное дело, не слушал.
   Надо было спешить. Штабс-капитан Докутович – теперь командовал он – отдал приказ, и мы уложили Володю на обочину, укрыв шинелью, с которой предварительно содрали погоны. Этот ритуал мы разработали еще во время Ледяного марша. Окрестные пейзане обычно хоронят таких, оставленных. Пусть не сейчас, пусть ближе к весне. А вот ежели найдут офицера, то могут отдать краснопузым, в агитационных, так сказать, целях. Любят они это! Лавра Георгиевича несколько дней возили по Екатеринодару, глумились от всей их собачьей души, а после устроили свое жидо-комиссарское аутодафе. Поэтому пусть Володя лежит тут без погон и документов. И пусть простит нас за то, что мы ничего не можем поделать с закаменелым таврийским черноземом.
   Requiem in pacem!
   Мы уходили на юг, а в оставленном нами Токмаке все еще что-то гремело, и долгими очередями бил пулемет подпоручика Михальчука. Я чувствовал, что за пулеметом был он сам – его почерк. Поручик любил стрелять длинными очередями в упор, расходуя патроны без счету, за что вечно получал от меня на орехи. Ну теперь он, стало быть, дорвался. Теперь – можно. Теперь ему было все можно...
   Мы уходили все дальше, и гул боя постепенно затихал. Едва ли подпоручик и его двадцать гвардейцев продержались долго. Но, во всяком случае, этот примитивный маневр оправдал себя: красная чухна уже успела обжечься и предпочла обкладывать наш арьергард по всем правилам. Вероятно, они сразу и не разобрались, что большая часть отряда сумела уйти. Господа обыватели, были бы, конечно, рады из классовой солидарности подсказать наш маршрут, но краснопузые своими гаубицами загнали их вглубь погребов, так что на этот счет можно было не беспокоиться. В общем, подпоручик Михальчук оказался на высоте и в этом бою. Мы больше ничего не слыхали о нем, даже когда вернулись в Токмак через полгода. В таких случаях раньше писали «пропал без вести», хотя куда (и как!) пропал – было яснее ясного. Надеюсь, Саша не попал к ним в руки живым. Впрочем, случись даже это, чего каждый из нас боялся более всего, Саша, подпоручик лейб-гвардии Московского полка Александр Николаевич Михальчук, держался бы как надо. В этом я уверен.
   В Токмаке осталась ровно половина нашего отряда. Я уцелел. Это можно назвать и везением.
   Мы шли до Мелитополя шесть дней, шли на удивление спокойно, хотя встреченные по пути пейзане злорадно обещали нам скорое знакомство с Упырем. Мы даже не отругивались, поскольку было действительно страшно: налети Упырь со своими тачанками, да еще в чистом поле, мы бы и десяти минут не продержались. Махно – это вам не красная чухна. Это людоед Божьей милостью и таврийскую степь знает, как собственный карман. С ним только Яков Александрович умел справляться, да и то имея за спиной корпус полного состава.
   К счастью, в эти самые дни – мы узнали об этом значительно позже, в Мелитополе – Яков Александрович сумел еще раз прищучить Упыря у Кичкас. Махно увел тачанки на север, а мы сумели дойти до Мелитополя, как я уже успел отметить, аккурат под новый, 1920-й год, 31 декабря, часов в девять утра, когда солнце, красное, в морозной дымке, еще только-только поднималось над степью.
   Ну вот, похоже, дописался до галлюцинаций. Нет, действительно, стреляют!
   7 апреля.
   Наши борзописцы уже успели создать легенду об ужасающей скуке в Голом Поле. Сие мы регулярно читаем в приходящих сюда всякого рода русско-берлинских и русско-парижских газетах. А напрасно пишут. Вчерашняя ночь – не из тех, когда скучают.
   Нет, никакого красного десанта, к счастью (или к сожалению, это кому как) не случилось. Просто трое пьяных марковцев подрались с сингалезами. Сингалезы – ребята спокойные и, в отличие от марковцев, дисциплинированные, первыми в драку не лезут. Так что виноваты наверняка наши. А кончилось все очень плохо – кто-то из наших ослов продырявил сингалезского лейтенанта. Лейтенанта жалко – он держал своих арапов как должно, к нашим зря не цеплялся и, между прочим, имел три французские медали. Вот, стало быть, кроем, кроем союзничков, и за дело, по чести говоря, а сами-то каковы? И сингалеза жалко, и неприятностей не оберемся, да и стыдно попросту.
   Впрочем, наши «дрозды» спешат уверить всех, что все беды только от марковцев. Интересно, а кто мой вещевой мешок переполовинил тогда, в Геническе? Все, все мы хороши, господа! Хоть намордники покупай.
   Нам, между прочим, эта потасовка уже вышла боком. Поскольку мы, сорокинцы, вроде бы и не марковцы, и не дроздовцы, нас обещают отныне назначать в ночные караулы. Во всяком случае, поручика Усвятского, несмотря на его заклинания, отправляют сегодня ночью в компании с тремя юнкерами блюсти, так сказать, наше Голое Поле, особенно его марковскую часть. Вот такие мы, сорокинцы, незаменимые!
   Уже здесь, в Голом Поле, когда мы немного обустроились и отоспались, уцелевшие сорокинцы стали потихоньку искать друг друга. В общем, нас осталось не так уж мало. Правда, эти сорокинцы уже, в основном, крымские, последнего призыва. Хотя бывают и чудеса: нашелся один прапорщик из той самой третьей роты, которую паровозный машинист Белаш расстрелял своими тачанками под Волновахой. Третью роту мы заочно отпели – и вот надо же! А от моей роты остались лишь мы с поручиком Усвятским и девять нижних чинов. Отвоевалась вторая рота.
   Между прочим, в первые недели мы, сорокинцы, вынуждены были отстаивать здесь свою, с позволения сказать, индивидуальность. Дело в том, что Фельдфебелю вздумалось нас побрить. А это уж – извините! Устав, конечно, уставом, но все в нашей Добровольческой армии знали, что сорокинцы изволят щеголять с бородами. Точнее, с короткими такими бородками. В конце концов, никто не заставляет дроздовцев снять эти дурацкие пенсне, хотя зрение у большинства из них отменное. И все потому, что полковник Дроздовский был слегка близорук. Ну и пусть носят! Наши же бороды оставьте в покое. После долгих пререканий Фельдфебель так и сделал, и теперь сорокинца узнаешь сразу. Правда, штабс-капитан Докутович бороду все-таки сбрил. Ему виднее, тем более, борода ему не очень шла. Вот подполковнику Сорокину с его бородкой было неплохо.
   Нам, во всяком случае, нравилось.
   В Мелитополе мы сразу же разделились. Штабс-капитан Докутович, теперь уже на правах командира отряда, отправился искать начальство, а заодно, что для нас было куда важнее, какую-нибудь крышу над головой. Мы же с поручиком Усвятским и несколькими нижними чинами поспешили на станцию, где, по слухам, стоял санитарный поезд. Следовало спешить – нашим тяжелораненым, а их оставалось теперь только двое, было совсем скверно. Наш командир Сорокин все никак не приходил в себя, хотя дорогой мы использовали весь наш оставшийся спирт ему на компрессы. Санитарный поезд действительно оказался на станции, но пришлось долго ругаться и доказывать невесть что, прежде чем эта тыловая сволочь согласилась принять наших раненых.
   Подполковник Сорокин так и не пришел в сознание. Нас уже порадовали диагнозом: крупозное воспаление легких, его уложили на носилки, и он лежал, длинный, худой, темная отросшая борода торчала вверх, а мы все стояли рядом, надеясь, что командир откроет глаза. В конце концов, санитары самым невежливым образом отодвинули нас с поручиком Усвятским в сторону и втащили носилки в вагон. Поезд должен был скоро отправляться, и мы смогли лишь узнать, что раненых, вероятнее всего, отвезут в Карасубазар или в Симферополь.
   В самом Мелитополе творилось что-то несусветное, впрочем, вполне знакомое. Город явно никто не собирался защищать, толпа штурмовала вокзал, а редкие колонны наиболее напуганных или наиболее смелых шли пешком на юг, навстречу морозу и махновцам. Прошел слух, что комиссары уже в Бердянске, толком же никто ничего не знал. Штабс-капитан Докутович, пробегав полдня, выяснил, что никого из старших командиров в городе нет, но скоро сюда должен прибыть генерал Андгуладзе, начдив 13, и мы отходим в его распоряжение. Мне, честно говоря, было все равно – генерала Андгуладзе я не знал, и с кем защищать Мелитополь или драпать из того Мелитополя мне, как и, думаю, всем в отряде, было безразлично. Некоторый интерес представляло другое обстоятельство: собиралось ли командование вообще оборонять Крым? Этого штабс-капитану Докутовичу, само собой, никто не сообщил, и мы с ним, докуривая его пачку «Сальве», обсудили несколько возможностей.
   Ежели Крым никто оборонять не собирается, то нас могут оставить прикрывать эвакуацию. В этом случае вопрос с нашим отрядом решался просто – и быстро. Я допустил компромиссную возможность: Яков Александрович мог повторить вариант 19-го года, когда он удержал Акмонайские позиции, не пустив красных в Керчь. Впрочем, и в этом случае нас, скорее всего, оставят в заслоне. Даже если предположить, что никто вообще ничего не прикажет, и войска будут эвакуироваться, так сказать, по возможности, то и тогда мы едва ли успеем дойти от Мелитополя до Феодосии, Керчи или Севастополя. В общем, спасти нас могло одно: приказ об обороне Крыма и кто-то способный эту оборону возглавить. Если это будет Яков Александрович, то какие-то шансы будут. В генерала Андгуладзе верилось слабо.
   Впрочем, влияния на высокую стратегию мы оказать не могли, и надо было подумать о хлебе насущном. Тут выяснилось, что штабс-капитан Докутович еще раз превзошел самого себя. Уж не знаю, каким образом, но он сумел выбить у местного коменданта разрешение нашему отряду поселиться в мелитопольской мужской гимназии и даже поставить нас всех на довольствие. Последнее было буквально даром Божьим, поскольку продукты давно кончились, а прикупить даже самое необходимое возможности мы не имели. Наш отряд, как и все части в Таврии, не получал денежного довольствия уже второй месяц. В общем, это было уже что-то.
   В гимназии все было разорено и разграблено, но в пустых классах обнаружилось несколько коек, на некоторых из них имелись (диво-дивное!) даже матрацы. В довершение всего, в некоторых классах оказались неплохо сработанные железные печки, оставшиеся, очевидно, от прежних постояльцев. Парт хватало, поэтому о дровах можно было какое-то время не беспокоиться.
   Нижних чинов мы разместили в актовом зале, штабс-капитан Докутович занял директорский кабинет, где имелся ободранный, но все же еще пригодный диван, а офицеры получили по небольшому классу на каждую роту. Нам троим – поручику Усвятскому, поручику Голубу и мне – достался кабинет географии, который насквозь промерз, и вдобавок зиял выбитыми стеклами.
   Поручик Усвятский и поручик Голуб рьяно взялись за наведение ежели не порядка, то какого-то подобия, а я, воспользовавшись служебным положением, упал на продавленную койку и мгновенно уснул, укрывшись поверх шинели содранной с окна портьерой. Перед тем, как уснуть, я успел отобрать у поручика Усвятского вот эту самую тетрадь с золотым обрезом и спрятать ее в вещмешок.
   Следующие несколько дней мы, насколько я могу судить по записям в дневнике, отсыпались. Кормили нас еле-еле, железная печка грела скверно, но после всего на эти мелочи можно было не обращать внимания. Один раз мы, собрав все имевшиеся у нас денежные знаки – получилось, признаться, недурная коллекция от керенок до «колоколов» – направили поручика Голуба на здешнюю толкучку за самогоном. Поручик – самый подходящий для подобных операций человек благодаря блестящему знанию малороссийского наречия и опыту общения с глуховскими пейзанами. Вернувшись очень нескоро, он порадовав нас бутылью чего-то чудовищно сизого, с запахом чуть ли не карболки. Впрочем, поручик Усвятский, вспомнив свою химическую науку, провел визуальный анализ и дал добро, после чего мы продегустировали этот таврийский эквивалент «Смирновской», закусывая таранью, купленной на той же толкучке.
   Все эти дни нас никто не трогал, и штабс-капитан Докутович совершенно напрасно бегал каждый день в комендатуру. Четвертого января, насколько можно верить моим записям, у нас в гимназии появились соседи – полсотни нижних чинов и десяток офицеров из 13-й дивизии. Таким образом, слухи о генерале Андгуладзе начали вроде бы подтверждаться, но полной ясности все еще не было. Офицеры сообщили, что в Бердянске уже красные, и что Мариуполь сдан. Екатеринослав, как выяснилось, отдали без боя еще 27 декабря. Впрочем, в 13-й дивизии считали, что командование твердо решило защищать Крым, и оборона будет поручена 3-му армейскому корпусу. А это значит, что оборону возьмет в свои руки Яков Александрович, что само по было себе неплохо.
   Все выяснилось 7 января. От этого дня у меня сохранилась подробная запись. Утром кто-то из наших соседей сообщил, что в город прибыл генерал Андгуладзе со своим штабом и расположился в помещении вокзала. Штабс-капитан Докутович тут же поспешил туда, но вскоре вернулся, рассказав, что к генералу его не пустили и велели к шести вечера всем офицерам собраться в зале ожидания. К этому штабс-капитан Докутович присовокупил, что якобы ожидается приезд Якова Александровича. Впрочем, все это были пока еще слухи.
   К назначенному времени в зал ожидания набилась где-то сотня офицеров. Вид мы, признаться, имели весьма ободранный, и несколько подполковников и полковников из штаба 13-й дивизии сразу же стали заметны благодаря своим английским шинелям. Сам генерал Андгуладзе оказался пожилым толстяком с неаккуратными усами и мрачным выражением на типично восточном лице. В общем, «капказский человек» с погонами генерал-лейтенанта. Ничего дельного мы от него не услыхали, кроме приказа застегнуться и привести себя в порядок. Повеяло чем-то родным, чуть ли не школой вольноопределяющихся. Мы с поручиком Усвятским переглянулись и, расстегнув шинели – в зале успели надышать – на лишний крючок, закурили невообразимый по крепости самосад, купленный все на той же местной толкучке. На нас покосились, но кто-то понимающе буркнул «сорокинцы» – и нас оставили в покое. Тут генерал Андгуладзе вскочил, дернул короткими ручками и трубным гласом возвестил: «Господа офицеры! Командующий!»
   После такого заявления я ожидал, по меньшей мере, самого Антона Ивановича Деникина. Но Антон Иванович, естественно, не появился, а вместо него в зал, сдирая на ходу перчатки, почти вбежал Яков Александрович. Он бросил перчатки на стул, через секунду туда же полетела шинель вкупе с фуражкой. Яков Александрович одернул китель и достал портсигар.
   Пока он закуривал, а вслед за ним и остальные, я решал нехитрую задачку о двух действиях. Прежде всего, какой бы Андгуладзе ни был «капказский человек», но устав он знает и называть командира 3 армейского корпуса командующим зря не станет. Действие второе: выходит, Яков Александрович действительно назначен командующим войсками Таврии и Крыма, а значит, мы все-таки будем драться, а не бежать.
   Выглядел Яков Александрович неважно и по сравнению с сентябрем, когда я его видел в последний раз, заметно сдал. Лицо было даже не бледным, а каким-то серым, вдобавок, как я заметил, у него все время дергалась щека. В общем, смотрелся он куда старше своих тридцати пяти. Что ж, мы все едва ли помолодели за эти идиллические месяцы. Но тик – тиком, а говорил Яков Александрович спокойно, не повышая голоса, в своей обычной чуть насмешливой манере. Говорил, правда, о вещах совсем не веселых.
   Наши войска отступали по всему фронту. Основные силы, в том числе Добрармия, донцы, кубанцы и терцы, уходили на Кавказ. На нашем левом фланге войска Шиллинга и Драгомирова отступали на Одессу и Николаев. В центре, то есть у нас в Таврии, образовалась стратегическая пустота, которую и пытался прикрыть 3 армейский корпус, срочно отводимый к крымским перешейкам. В Крым рвалась ХIII армия красных под командованием господина-товарища Геккера. В авангарде господ большевиков шли уже знакомая нам эстонская дивизия и группа Павлова, между прочим, бывшего офицера лейб-гвардии Волынского полка. Этот Павлов прошлой осенью изрядно отличился под Орлом и теперь спешил за лаврами в Таврию.
   А в Крыму обстановка была паршивая. Полуостров заполнили эвакуированные разного чина и звания. Забив порты, они требовали немедленного отплытия – куда угодно, лишь бы поскорее. Войскам несколько месяцев не выдавали жалованья, некоторые части окончательно разложились, перейдя на самообеспечение то есть, попросту к грабежам. Генерал Субботин, отвечающий за оборону, с положением явно не справлялся, а командующий флотом вице-адмирал Ненюков думал только об эвакуации. Ко всему прочему, поднимала голову большевизия в городах и зеленая сволочь в горах.
   В этих-то условиях Яков Александрович брал не себя оборону полуострова. Он сообщил, что в его непосредственном распоряжении имеется около трех тысяч человек, но он надеется, что успеет подойти 34-я дивизия из-под Николаева, хотя ее положение сложное – уже сейчас она практически окружена. Мы все переходим в распоряжение генерала Андгуладзе и будем действовать согласно плану командующего. Последнее, естественно, не расшифровывалось.
   Все это Яков Александрович изложил нам настолько спокойно, будто находился в учебной аудитории Пажеского Его Императорского Величества корпуса, где он до войны преподавал тактику. Да, преподавательская закваска неистребима, и я проникся чем-то вроде гордости за коллегу.
   После Якова Александровича слово взял Андгуладзе, который, произнеся нечто похожее на «умрем-умрем», достал какую-то бумагу и начал читать. Это оказался приказ Якова Александровича от 31 декабря. В основном, он относился не к нам, фронтовикам, а к разного рода тыловой сволочи, которую командующий призывал принять человеческий вид и включиться в организацию обороны. Кое-что запомнилось дословно: «Пока берегитесь, а не послушаетесь – не упрекайте за преждевременную смерть». Это было правильно, но для нас в этом приказе самое большое значение имело то, что ему, то есть Якову Александровичу, приказано удержать Крым, и он это выполнит, во что бы то ни стало. И не только попросит, но и заставит всех помочь ему.
   Так и было сказано.
   Когда все расходились, мне удалось протолкаться к Якову Александровичу, для чего, правда, пришлось изрядно пихнуть локтем одного полковника в английской шинели. Командующий меня узнал, мы поздоровались, и он, естественно, спросил о подполковнике Сорокине. Об этом, собственно, я и хотел ему рассказать. Он тут же понял в чем дело, кивнул и пообещал выяснить и, если требуется, оказать помощь. Потом он поинтересовался поручиком Голубом, которого, очевидно, запомнил по Волновахе. Я подозвал поручика, и мы втроем коротко побеседовали – к вящему неудовольствию столпившихся рядом штабных. Три бывших преподавателя. Так сказать, наследники Ушинского.
   На следующее утро к нам в гимназию примчался вестовой из штаба, и мы тут же начали собираться. Генерал Андгуладзе приказывал эвакуироваться. Остатки нашего отряда поступали в его распоряжение и вместе с частями дивизии отходили на Таганаш, чтобы занять позиции между Мурза-Каяш и Сивашем. В тот же день мы уехали, и в моих записях следует перерыв вплоть до 13 января.
   11 апреля.
   Несколько дней ничего не писал, хотя произошло немало интересного. Прежде всего меня вызвали в штаб и назначили в ночной караул. Я, само собой, отказался. Конечно, это была дурная фронда, но тут, что называется, нашла коса на камень. Я твердо стоял на своем. Тогда меня взяли под белы ручки и повели к начальству. Я ожидал разбирательства с самим Фельдфебелем, но меня привели не к нему, а к генералу Ноги. Собственно, его фамилия Нога, но мы его сразу же переименовали в честь командующего японской армией под Артуром. Ноги усадил меня на раскладной металлический стул, угостил французской папиросой и повел душеспасительную беседу.
   Душеспасительные беседы – его конек. Служба обязывает!
   Он, Ноги, естественно, знает, кто я такой. Помнит о том, что контузию я получил в бою под Екатеринодаром, когда генерал Марков вел офицеров на последний приступ. Помнит и о том, что я был еще раз контужен под Волновахой, когда мы остановили Белаша, не пустив его к Таганрогу. Поэтому меня стараются особенно не обременять мелочами службы и используют главным образом как преподавателя, то есть по довоенной специальности.
   Тут меня подмывало сказать, что к «мелочам службы» меня не особо подпускают не только из филантропии, но и как человека, служившего с Яковом Александровичем. Особенно после известных нам событий последнего времени. И что еще после первой контузии под Горлицей, в 15-м году, меня хотели направить на комиссию, но я из дурной гордости отказался. Однако, я не сказал ни первого, ни второго, поскольку знал, чем занимается генерал Ноги при штабе. Все это (и многое-многое другое) ему, конечно, известно, так сказать, по долгу службы. А он между тем перешел на совершенно медовый тон и сообщил, что обстановка в лагере нездоровая, господа марковцы, алексеевцы и дроздовцы никак не могут поделить победные лавры, и что в эту ночь ожидается генеральное (или генеральское – уже не упомню) побоище. Поэтому штаб старается опереться на наиболее преданных офицеров, к числу коих он, безусловно, относит нас с поручиком Усвятским.
   Ну, как говорится, спасибо, уважил. Бедный поручик Усвятский! И он у них на карандаше!
   Я наивно моргнул и тут же потребовал за ночное дежурство двое суток отпуска с правом съездить в Истанбул. Причем не в одиночку, а, естественно, с поручиком Усвятским, который уже ходил в ночное дежурство. Все это, разумеется, было несусветной наглостью, но генерал Ноги охотно согласился. Мне дали под начало двух прапорщиков из Корниловского полка и взвод нижних чинов, и всю ночь мы блюли наше Голое Поле. Никакого побоища, само собой, не случилось. Задержали троих в дрезину пьяных дроздовцев и какого-то капитана-марковца, тоже подшофе. Дроздовцев отпустили, а марковца, оказавшего сопротивление, отволокли куда следует. На этом наши подвиги и кончились, и на следующий день мы с поручиком Усвятским уже плыли на турецком катере в Царьград.
   После мрачного Голого Поля Истанбул несколько оглушал. А вообще-то город приятный, веселый, несмотря на грязь и турецкую бестолковщину. Впрочем, сейчас в нем турок, наверное, меньше, чем господ союзничков и наших вояк. Когда мы высадились в Золотом Роге, поручик Усвятский припомнил, как наши российские интеллигенты от господина Леонтьева до профессора Милюкова мечтали о российском воинстве в стенах града Константина. И вот мечта сбылась: мы, российское воинство, дефилируем через врата Царьграда, подсчитывая при этом имеющиеся у нас лиры.
   Между прочим, к русским здесь относятся не просто терпимо, а прямо-таки хорошо. Очевидно, турки чувствуют в нас собратьев по поражению. Господ союзничков они терпеть не могут, что, признаться, приятно.
   Мы с поручиком Усвятским уже знали, куда нам идти, но вышло по-другому. Еще на катере к нам приклеились двое розовощеких юнкеров-константиновцев, уверявших, что они впервые едут в Истанбул, а посему наш долг состоит в том, чтобы показать юношам Второй Рим. Глаза их были настолько невинны и простодушны, что я сразу понял нехитрый фокус генерала Ноги. Ну что ж, такой вариант мы с поручиком Усвятским тоже предусмотрели.
   Юношей сразу потянуло на знаменитый Истанбульский Крытый рынок, где можно купить чего угодно, а на известной среди нашего воинства узенькой улочке у самого рынка – и кого угодно. Но я решил молодых людей не баловать и организовать культурную программу. Сами виноваты, раз напросились! Истанбул я знаю не Бог весть как, но все же бывал здесь пару раз до войны, когда ездил к профессору Кулаковскому в Русский Археологический институт. Так что где находятся главные достопримечательности – представление имею.
   Мы прогулялись к Айя-Софии, где константиновцам была прочитана мною целая лекция об истории этого и в самом деле великого храма; не забыл я процитировать им и соответствующее место из Нестора о визите сюда послов Святого Равноапостольного князя Владимира, взыскивавшего истинного Бога. Поручик Усвятский подхватил эстафету и долго объяснял любознательным юнкерам особенности изготовления здешних мозаик. Выслушав подробный рассказ о химическом составе смальты и добавлявшихся туда красителях, юноши приуныли. Но это было лишь самое начало. Мы прошествовали к Голубой Мечети, что дало мне хороший повод для ознакомления наших спутников с некоторыми аспектами истории Блистательной Порты. Далее нас ждал Дворец Топак-Хана. Я рассчитывал, что дворца будет достаточно и нас, наконец, оставят в покое. Но не тут-то было: очевидно, генерал Ноги шутить не любит, и молодые люди, затравленно переглянувшись, заявили, что им чрезвычайно интересно и они жаждут продолжения.
   Ну что ж, Истанбул город большой. Мы направились по хорошо знакомым мне местам, к Русскому Археологическому институту. Меня и самого тянуло туда, хотя я и знал, что смотреть там, увы, уже нечего.
   Мы постояли у огромных литых чугунных ворот, глядя сквозь них на заброшенное двухэтажное здание. Института уже не было: после вступления в войну турки устроили здесь погром, вывезя все, что имело ценность. Нашему посольству было не до этого, посол лишь поручил итальянцам присмотреть за уцелевшим имуществом. Но вскоре Италия тоже вступила в войну, и вся эта история заглохла. А жаль институт! Когда мы с поручиком Усвятским год назад беседовали в Севастополе с профессором Лепером, старик все сожалел, что не успел спасти хотя бы часть здешних коллекций. Впрочем, даже если бы имущество и успели вывезти, то через четыре года оно досталось бы комиссарам. Так что – всюду клин.
   Юнкера не отставали, и мы, перемолвившись с поручиком, направились к Крытому рынку. Константиновцы повеселели, да и нам, честно говоря, стало интересно. Правда, время уже было вечернее и народу на рынке оставалось не так уж много, но поглядеть все же стоило. Побродив с часок, мы решили, что следует подкрепиться, и зашли в случившийся поблизости русский ресторанчик – один из тех, что выросли здесь в эту зиму, как грибы.
   Деньги у нас имелись, хотя и немного (поручик недавно продал свой серебряный «Буре»), но вполне достаточно, чтобы позволить себе шикануть. Ясное дело, на столе блеснула бутылочка, затем другая, и тут наших юных друзей повело. Они это почуяли, начали что-то бормотать о необходимости закусывать, но, видать, плохо они знали поручика Усвятского. Вскоре один из них был уже хорош, но второй все же держался и уверял, что константиновца перепить невозможно.
   Пора было действовать. Я помнил, что рядом имеется нечто вроде ночлежки, и договорился с поручиком Усвятским, чтобы завтра он ждал меня там в десять утра. Юнкеров он брал на себя, мне же предстояло исчезнуть, и желательно незаметно. В конце концов, генерал Ноги способен на многое, и за соседним столиком мог сидеть еще кто-то. А почему бы, собственно, и нет? Раз уж моя собственная персона их так интересует...
   (Написал, перечитал – и усомнился. Откуда у господина Ноги столько сотрудников? Бог весть, может и любопытные вьюноши не имели в виду ничего дурного? Просто захотелось заскучавшим константиновцам гульнуть как следует – вот и увязались. А с другой стороны, навидался я господ контрразведчиков. Дел у них на Голом Поле нет – вот и нашли себе дело. Бог весть!)
   Впрочем, думать долго не пришлось. К нашему столику приблизилась некая юная особа, раскрашенная, словно вождь ирокезов, и начала что-то сбивчиво нам втолковывать. Сия жрица Астарты была уже изрядно подшофе, а посему изъяснялась она тоже по-ирокезски. Я подмигнул поручику Усвятского, тот понял – жутким голосом завел столь памятную нам по Албату песню про шарабан-американку и девчонку-шарлатанку. В общем, звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары. Юная особа обиделась, возмутилась, вспомнила про своего папашку-генерала, расстрелянного красными, но мне уже стало ясно, что нужный момент настал. Налив себе рюмку местного пойла, я взял ее под руку и с самым непринужденным видом направился к выходу. Один из юнкеров, тот, что покрепче, вспомнил, вероятно, приказ генерала Ноги и рванулся следом, но поручик Усвятский был начеку и, перехватив сквернавца, предложил ему выпить за прекрасных дам. Мы тем временем благополучно удалились.
   Оказавшись на улице, юная особа заявила, что деньги она берет вперед, и что все сие удовольствие будет стоить мне две лиры, а ежели до утра, то пять. Заодно посоветовала не ходить далеко и воспользоваться как раз той ночлежкой, где завтра меня должен ждать поручик Усвятский с непохмеленными юнкерами. Я отвел ее в сторону и достал из бумажника банкноту в десять лир. Как я и ожидал, этого было достаточно, чтобы она онемела, словно глушенная тротилом рыба. После чего настала очередь высказаться мне. Не люблю читать мораль, но вся эта дурацкая история со слежкой разозлила меня чрезвычайно. Прямо Совдепия какая-то!
   Прежде всего я не отказал себе в удовольствии посетовать, что не являюсь братом моей новой знакомой, поскольку в этом случае мой долг был бы застрелить ее на месте. Но раз это не так, то лучше ей самой утопиться в Золотом Роге, поелику подобное купание все же приятнее, чем такая жизнь. Ну, а покуда она может заработать эти десять лир, ежели проводит меня на некую улицу, после чего забудет навсегда факт нашей встречи – иначе я ее все-таки пристрелю, даже не будучи ее родственником. Револьвера я доставать не стал, но девица, похоже, поверила мне на слово, и вскоре мы с ней уже шли в необходимом мне направлении. Всю дорогу она молчала, и я мысленно поблагодарил ее за подобную душевную чуткость.
   На углу искомой улицы я вручил ей банкноту и велел убираться. А вот это уже был перебор, поскольку девица вдруг заплакала и спросила меня, что она мне сделала плохого. Вопрос был резонный, и я мысленно обругал себя трехэтажным окопным загибом. Нашел на ком злость срывать, идиот! Пробормотав нечто вроде «ну, извини, девочка», я попытался вручить ей еще одну такую же банкноту. Деньги она, однако, не взяла, и я, несколько смущенный, оставил ее на месте и пошел искать нужный дом.
   Турки, конечно, народ приятный, но номера на своих домах, увы, не вывешивают. К счастью, было еще не очень поздно, и я оказался у цели даже быстрее, чем предполагал. В искомом доме я провел часа три. Подробности визита покуда не стану доверять бумаге. Сейфа у меня нет и не будет, а наша белая палатка, подаренная американским Красным Крестом, слишком уж продувается всеми ветрами.
   (Перечитал – и снова разозлился. Ну, точно Большевизия!)
   Не могу не написать о дальнейших событиях истанбульской ночи, хотя это и не имеет никакого отношения ни к моему дневнику, ни к цели моего путешествия на эту небольшую истанбульскую улицу. Выйдя из дома (меня оставляли ночевать, но я не решился надоедать хозяевам), на совершенно пустой улице я заметил знакомую фигуру. Гимназистка седьмого класса дремала, усевшись на какое-то крыльцо и прислонившись спиной к высоким резным дверям, которыми славятся дома в старой части города.
   Признаться, первая моя мысль была не из самых удачных. Но я тут же рассудил, что генерал Ноги все же не всесилен, и так глупо не будет вести себя ни один агент. Посему оставалась дилемма: разбудить девицу либо оставить ее у резных дверей. В конце концов то ли воспитание, то ли любопытство взяли верх, и я предпочел окликнуть ее и поинтересоваться, не меня ли она ждет. Оказалось, что все-таки меня.
   Она явно протрезвела, а моя злость уже успела перегореть. В общем, я извинился – уже по настоящему, и мы познакомились.
   Мы пошли куда-то в сторону Старых Казарм, время от времени перекуривая и переговариваясь о всякой всячине. Мою новую знакомую звали Татьяной, и она действительно училась в седьмом классе Ростовской гимназии, когда к Ростову подошла дивизия Азина, и ей с братом пришлось уезжать. Так что с гимназисткой я почти не ошибся, ошибся в другом: именно брат послал ее на панель. Впрочем, свое он успел получить: вот уж месяц как он пропал и, похоже, пропал основательно. Здесь, в Истанбуле, это просто. Я рассказал кое-что о себе, причем как-то незаметно мы перешли на «вы», что сделало наш разговор и вовсе невеселым.
   Затем мы свернули обратно и пошли к той самой ночлежке, где должен был ждать меня поручик Усвятский. На прощание она сказала фразу, которую не стоит ли записывать. Впрочем, запишу. Татьяна сказала: Мне Вас жалко, Владимир, вы скоро умрете». Я сделал вид, что сие меня весьма насмешило и, естественно, поинтересовался, почему? В ответ она заговорила что-то о моем лице, и тут я вспомнил об Ангеле. Неужели? Да нет, ерунда, право! Просто Татьяна не смогла простить мне тех пакостей, что я ей наговорил – и ответила.
   Ну вот, пожалуй, и все наши истанбульские похождения. Следует лишь добавить, что утром на книжном развале мы с поручиком Усвятским приобрели пару книг, с которыми также вышла небольшая история.
   Я дал прочесть эти странички поручику Усвятскому, который не преминул обидеться за низкую оценку своих вокальных способностей. По поводу остального он долго язвил, а затем вполне серьезно предложил мне заняться лечебной гимнастикой. Ну вот, и он туда же! К этому поручик добавил, что моя конспирация с неизвестной улицей может обмануть только меня самого, но уж никак не генерала Ноги. Ну ладно, пусть читают, кому интересно: той ночью я посетил квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом N15/17, где в настоящее время проживает уволенный со службы без права ношения мундира бывший генерал-лейтенант бывшей Русской Армии Слащев-Крымский.
   А вот о чем мы с Яковом Александровичем в ту ночь беседовали – это уж наше с ним дело.
   12 апреля.
   Пора, однако же, вернуться к дневнику. Итак, следующая запись относится к 13 января и сделана она под Ново-Алексеевкой.
   Прежде всего о том, как мы там оказались.
   Наш эшелон дошел только до Геническа, после чего нас задержали, и несколько дней мы торчали на станции, ловя доходившие до нас слухи. А слухи не радовали. Красные уже заняли Мелитополь, их конница веером шла по Северной Таврии, опережая наши отступающие части. Особенно туго приходилось той самой 34-й дивизии, которая походным порядком двигалась от Николаева. 10 января, ежели верит моим записям, штабс-капитана Докутовича вызвали в штабной вагон, откуда он вернулся с вытянувшимся несколько лицом и сообщил, что отряд включают в группу какого-то капитана Мезерницкого и посылают под Сальково. Насколько он мог понять, Яков Александрович потребовал от генерала Андгуладзе часть его войск, а «капказский человек» решил сберечь свою 13-ю дивизию, направив под Сальково приблудившиеся команды вроде нашей. Штабс-капитан Докутович был расстроен всерьез: он уже успел дать телеграмму в Карасубазар, и его супруга вот-вот должна была прибыть сюда. Мне проще – я никого не ждал, успел отоспаться и отогреться; да и капитан Мезерницкий все же лучше, чем неопределенность.
   В Сальково мы попали в небольшой, но неплохо организованный Вавилон, где, кроме нас, оказался чеченский отряд, остатки Пинско-Волынского батальона, три бронепоезда и даже несколько танков. Туда же прибыл конвой штакора – сотня свирепого вида донских казаков, увешанных Георгиевскими крестами. Капитан Мезерницкий оказался начальником конвоя и довольно толковым офицером. Во всяком случае, отряд он собрал быстро, распоряжался по-деловому, и когда к нам прибыл Яков Александрович, все уже было готово.
   Командующий собрал нас и коротко объяснил суть дела. Красные заняли Ново-Алексеевку, собираясь устроить 34-й Канны. Наш отряд должен был их атаковать, по возможности потрепать и отвлечь внимание. Нас оставалось до смешного мало, едва ли больше батальона полного состава, но у нас были танки, бронепоезда и внезапность. Последнее имело особое значение, поскольку красные явно не ожидали сопротивления и перли в Крым, словно нас там уже не было.
   Что ж, мы получили шанс доказать им обратное.
   Это было дело! Впервые за несколько месяцев мы не бежали, а если и бежали, то не от врага, а ему навстречу. Атаковали утром, а к полудню Ново-Алексеевка была взята. Мне понравился этот бой – он был организован, можно сказать, поставлен, не просто хорошо, но даже с некоторым форсом. На рассвете взревели танки, загрохотали трехдюймовки с бронепоездов, затем завизжала и завопила конница, и краснопузые с неумытыми своими физиономиями вынуждены были спешно занимать оборону, тщетно гадая, откуда мы, такие страшные, взялись.
   А пушки все били, били часто и точно. Красным должен был особенно понравиться один из наших бронепоездов, на котором стояли не только трехдюймовки, но и кое-что получше – морские орудия большого калибра. Во всяком случае, когда мы поднялись в атаку, краснопузые практически не стреляли. Что-то, правда, время от времени гремело, но мы шли, как в 18-м, в полный рост, насвистывая «Белую акацию». Я лишний раз убедился, что свистит поручик Усвятский очень музыкально, а вот насчет его вокальных данных я придерживаюсь прежнего мнения.
   Красные очухались только через несколько часов. Похоже, мы их здорово напугали, поскольку господа комиссары предпочли осторожно обкладывать нас, словно опасных зверей. Штабс-капитан Докутович, вернувшись из штаба, озабоченно сообщил, что нас отрезали от Геническа, что взято Рождественское, а значит, мы уже почти в кольце. Но почти – это всего лишь почти, тем более, к этому времени наша задача была выполнена – воспользовавшись переполохом, части 34-й дивизии проскользнули к Перекопу.
   Мы погрузили танки на платформы и спокойно покатили обратно. Настроение было праздничное: задача выполнена, и выполнена красиво, да и потерь почти нет. Во всяком случае, наш маленький отряд не потерял ни одного человека. Правда, поручику Голубу какой-то красный Вильгельм Телль отстрелил погон, но мы на радостях почти простили ему эту выходку.
   Ну вот, не дают работать! Поручик Усвятский привел своих комбатантов играть в преферанс и требует освободить стол. Это звучит настолько нагло, что приходится подчиниться.
   13 апреля.
   Вчера поручик Усвятский был в крупном выигрыше. Он почти всегда выигрывает, объясняя это преимуществом преферансной школы Харьковского технологического института перед школой игры провинциальных полковых бурбонов. К стыду своему – а может, и к гордости – я за все годы войны так и не научился играть в эту достойную игру. Правила, конечно, знаю, но играть – увольте. Да и довоенного опыта у меня нет. В те годы я играл главным образом в «кункен», нашу семейную игру, и время от времени в «шестьдесят шесть» – со знакомыми дамами. Ну, а на фронте я, в основном, сражался в «шмен-де-фер» – оно как-то проще. Не всем же дано, право! Поручик Усвятский уточняет, что в особенности не дано лицам с историко-филологическим образованием. Не спорю. Mea maxima culpa!
   Сегодня для поручика Усвятского еще один повод для хорошего настроения: наша знаменитая газета «Развей горе в Голом Поле» напечатала очередную главу о необычайных похождениях капитана Морозова и поручика Дроздова. Господа офицеры чудом избегли козней ВЧК, с чем я могу поздравить их лично, а также господ читателей и многоуважаемого автора. Жаль только, что газета наша выходит всего лишь в пяти экземплярах – это несколько препятствует победному шествию великого романа по белу свету.
   Итак, после Ново-Александровки мы оказались в Армянске, но пробыли там недолго и уже через два дня, как следует из моих записей, вернулись под отеческую руку генерала Андгуладзе. Нас разместили на небольшом, брошенном татарами хуторе восточнее Мурза-Каяш, и мы вновь получили несколько дней передышки.
   Стояли лютые морозы, но угля хватало, регулярно подвозилась какая-никакая провизия, а 18-го января – это следует отметить особо – нам выдали жалованье за все предыдущие месяцы. Здесь вышла любопытная история. Казначейства были, оказывается, эвакуированы в Крым заранее, но денег нам не платили, отговариваясь отсутствием необходимых документов. Спорить было бесполезно, да Яков Александрович и не стал этого делать. Он приказал деньги отобрать, сдать в Джанкойский банк и выплатить кому сколько следовало под ответственность командиров частей. Говорят, Антон Иванович Деникин за эту выплату лично объявил Якову Александровичу выговор в приказе. Удивлюсь, ежели это не так.
   В общем, в хатах было натоплено, денег и харчей хватало, а к штабс-капитану Докутовичу приехала супруга, и он вкушал радости семейной жизни, поселившись отдельно от нас. Впрочем, делами отряда штабс-капитан занимался достаточно рьяно и даже потребовал от генерала Андгуладзе подкреплений. «Капказскому человеку» было, вероятно, не до нас, но он, дабы отвязаться, все же обещал при первой возможности направить в отряд свежее пополнение. Что ж, спасибо, как говорится, и на этом.
   Вначале мы были уверены, что весь этот хуторской рай продлится очень недолго, и нас, дав слегка передохнуть, отправят в окопы куда-нибудь на Чонгар. Подобная перспектива, да еще в двадцатиградусный мороз, не могла радовать, но дни шли, мы все еще оставались на месте, и постепенно истинный замысел командующего становился мне ясным.
   Ничего нового Яков Александрович не придумал. Он исходил из двух самоочевидных предпосылок: нападать лучше, чем обороняться, и тому, кто в тепле, лучше, чем замерзающему. Спорить тут не с чем, а на практике это выглядело так. Окопы на Перекопе пустовали – там мерзли лишь наблюдатели. Наши части стояли в полутора десятках верст южнее, и не в окопах, а в натопленных хатах северокрымских хуторов. Мы как бы приглашали господ большевиков войти в Крым, вдоволь померзнуть на заледенелых перешейках и, наконец, подползти на дистанцию нашего штыкового удара. И вот тогда уж извольте греться, господа!
   Вскоре стало ясно, что красные не спешат. После Ново-Алексеевки их гинденбурги повели дело основательно, предпочитая, подождать, покуда подтянутся основные силы. Ну что ж, это было нам на руку, и как раз в эти дни, пока краснопузые ые топтались на месте, в наших степях замелькали железнодорожные петлицы: по приказу Якова Александровича в северном Крыму начали строить новую ветку от Джанкоя к Перекопу. Мы устраивались основательно, и постепенно даже у самых робких исчезли мысли об эвакуации.
   Наконец, 22-го января отряд подняли по тревоге, и мы двинулись ускоренным маршем к Уйшуни. Вскоре выяснилось, что генерал Андгуладзе вновь посчитал нас крайними и по требованию Якова Александровича направил к нему лишь один из своих полков, зато усиленный несколькими бездомными отрядами. В Уйшуни мы не задержались и вскоре вместе с Донской конной бригадой генерала Морозова подошли к самому перешейку, остановившись всего лишь в трех верстах от Турецкого вала. Стало ясно, что дело вот-вот начнется.
   Официально нам никто ничего не разъяснял, но офицеры Донской бригады, знали обстановку лучше прочих и поведали нам много нового. Прежде всего, у Турецкого вала уже стоят пять красных полков, в том числе два полка конницы; еще одна группировка нацеливается на Чонгар, дабы прорваться к нам в тыл. Но первую атака мы ожидалась именно здесь. Так оно и вышло.
   Итак, 23 января. Красные полезли на рассвете, и все утро у вала шел бой. Удивительно, но сотня замерзших за ночь офицеров и нижних чинов Славянского полка, стоявшая в боевом охранении, продержалась до полудня. Правда, их хорошо подкрепили четыре старых крепостных орудия, гремевшие, наверное, на весь Северный Крым. Мы не вмешивались и ждали.
   После полудня остатки Славянского полка покатились к югу, и краснопузые стали втягиваться на перешеек, подставляя нам свой левый бок. Мы сидели в старых окопах на небольшом полуострове и, ощетинившись пулеметами, поджидали гостей. В этот день комиссары были настороже и повели себя в общем разумно, предпочтя прежде всего разобраться с нами. Они, однако же, не ожидали нарваться на поручика Голуба, который решил припомнить комиссарам свой отстреленный под Ново-Алексеевкой погон. Вышло это у него красиво. Его пулемет был несколько выдвинут вперед, в небольшом окопе, опутанном ржавой колючкой. Поручик подождал, покуда краснопузые, словно бабуины, полезли на проволоку, и ударил в упор. Поручик Голуб никогда не стрелял, подобно Саше Михальчуку, долгими очередями, предпочитая, по малороссийской привычке, экономить каждый патрон. Зато не промахивался. Да и как промахнуться с десяти шагов! Красные это тут же оценили -резво сделали поворот «все вдруг» и помчались вприпрыжку назад, кроме, само собой, тех, что вороньем повисли на проволоке. Бежавших проводили мы с поручиком Усвятским – наши пулеметы стояли чуть правее и чуть левее.
   Красные накатывались еще три раза. Под конец стало особенно горячо: они в свою очередь выставили несколько пулеметов, и у нас появились первые потери. Мой второй номер, белокурый унтер Коля Свиридов, ткнулся носом в бруствер окопа, затем мой пулемет заклинило, а подбежавший связной крикнул, что штабс-капитан Докутович ранен. Я оставил бесполезный «максим» и по ходу сообщения добрался до штабс-капитана, которому в этот момент перевязывали левую руку. Страшного ничего не было, если бы не мороз. Докутовичу помогли перебраться во вторую линию окопов, где мы заранее разожгли пару костров. Тем временем красные полезли вперед, и тут замолчал пулемет поручика Голуба. Я бросился туда и увидел, что его второй номер отползает в сторону, держась на живот, а поручик борется с пулеметной лентой, которая начинает опутывать его, словно Лаокоона. С лентой мы вдвоем разобрались быстро, я лег за второго номера, и бабуины вновь оказались отброшенными назад, тем более, что пулемет поручика Усвятского не смолкал ни на минуту. Я оглянулся. Наши соседи, Виленский полк, также успешно огрызались, краснопузые откатывались от полуострова, и пора было отбить у них охоту лезть сюда еще раз.
   А в атаку мы пошли не спеша, чтоб не тратить зря силы на этом морозе. Но доблестная 46-я дивизия красных сочла, что уже получила свое, и штыкового боя не приняла. Мы постояли средь чистого поля, полюбовались зрелищем ретирады и вернулись в окопы.
   После этого господа комиссары решили с нами больше не связываться и, оставив заслон, двинулись, но не обратно в Таврию, а прямиком на юг, к Армянску. Мы, таким образом, оказались в тылу, который с каждым часом становился все более глубоким.
   Приближался вечер. Мы разожгли прямо в окопах несколько костров и, отогреваясь, ожидали дальнейших событий. План Якова Александровича вступал в решающую стадию: XIII армия красных втянулась в заледеневшие крымские степи навстречу наступавшей тьме.
   Ночь стояла превосходная, звездная, мороз трещал вовсю, и настроение было не хуже, чем под Ново-Алексеевкой. Прямо перед нами в чистом поле мерзли красные, и мы время от времени отбивали у них пулеметами охоту погреться у костров. Что творилось южнее, мы не имели понятия, но были уверены, что задумка Якова Александровича удалась. Так и случилось.
   Лишь после боя мы узнали подробности всего сражения. Красные без боя заняли Армянск и двинулись к Уйшуни. Тут и застала их ночь. В мертвой и мерзлой северокрымской степи спрятаться от мороза было негде, да и костры из перекати-поле грели плохо. Так же, как и речи комиссаров о мировой коммунии.
   А между тем по Крыму шла великая паника. Вся штатская сволочь и тыловые крысы, узнав о падении Перекопа, бросились к причалам, началась погрузка на корабли, и даже сам Антон Иванович Деникин поспешил послать очередной выговор Якову Александровичу.
   Приближался рассвет. Еще до первых лучей солнца мы услыхали где-то на юге грохот канонады. Прикинув направление, мы поняли, что бой идет где-то возле Уйшуни. Так оно и было: красные, двинувшись вперед, попали под фланговый огонь артиллерии. Затем загрохотало посильнее – в бой, как стало известно позже, вступила 34-я дивизия, атаковавшая заледеневших большевичков по всему фронту. Пора было шевелиться и нам.
   Штабс-капитан Докутович решил, несмотря на рану, лично возглавить атаку. Я вполне его понимал – это куда интереснее, чем скучать у костра во второй линии окопов. Тем временем наши соседи, Виленский полк, тоже оживились, но мы держали форс и вышли из окопов первыми. Они, впрочем, быстро нас догнали.
   Шли молча, даже не сняв винтовки с плеч. С этим можно было не спешить, до красных оставалось еще несколько сот метров. Комиссары за ночь очумели (и замерзли!) настолько, что почти не стреляли. Хотя даже если бы и стреляли, это не очень им бы помогло. Итак, мы шли молча, и какой-то капитан Виленского полка, шедший слева, закричал нам вполен генеральским тоном: «Сорокинцы! Па-а-ачему без песни?!»
   Сорокинцы в атаке поют. Это всем известно.
   Замечание было дельным. Я посмотрел по сторонам. Обычно начинал Володя Огоновский, у него был сильный баритон... И тут невдалеке кто-то запел, несильно, но чисто. Пел поручик Голуб. Мы подхватили, затем запели офицеры Виленского полка, и получилось очень неплохо даже без спевки. Надеюсь, красные успели получить удовольствие от нашего любимого романса, прежде чем штабс-капитан Докутович скомандовал «В штыки!», и мы перешли на быстрый шаг, выбирая себе каждый по мишени.
   Бежали они быстро, даже быстрее, чем предыдущим днем. Боюсь, многие на таком морозе простудили себе легкие. Остается надеяться, что в их будущих хамских фалангстерах будет достаточно санаториев. С бесплатной воблой, само собой.
   Итак, они драпали во все лопатки, и тут сзади нас послышался топот – это нагоняла нас конница Морозова. Мы пропустили их вперед и немного полюбовались, рубкой лозы в чистом поле. Морозовцы рубят красиво, так, чтобы не загружать большевистские санатории лишней работой. Тут оставалось перекурить и возвращаться к нашим кострам в траншею. Дело было сделано, морозовцы погнали красных героев на юг, навстречу штыкам 34-й дивизии.
   К часу дня все было кончено, и несколько сот бабуинов без орудий, пулеметов и даже без винтовок пробежало мимо нас в обратном направлении. Мы просвистели им вслед, и на этом знаменитый теперь бой на перекопском перешейке завершился. Именно тогда весь Крым прочитал легендарную телеграмму Якова Александровича: «Тыловая сволочь может слезать с чемоданов». Тыловая сволочь, конечно, обиделась, но с чемоданов слезла.
   Вскоре мы вернулись обратно на наш хутор. Штабс-капитан Докутович несколько раз съездил на перевязку в Мурза-Каяш, но все обошлось, благо его супруга умела создавать необходимый комфорт в любых условиях. У нас радости были поскромнее: мы достали в Таганаше две бутылки spiritus vini, и поручик Усвятский, вспомнив студенческую молодость, приготовил превосходный настой на крымских травах. С удовольствием привел бы тут рецепт, но поручик Усвятский держит его при себе.
   Все это было очень приятно, тем более, наступила оперативная пауза, то есть, вновь можно было отдыхать. Красные опять подползли к перешейку, но Перекоп не атаковали, вероятно, перечитывая в эти дни своего Маркса в поисках нужной рекомендации. Господин Маркс, однако, не мог подсказать им ничего более дельного, чем снова атаковать перешеек. В конце концов, они дважды полезли рогами вперед, но по рогам же и получили. Мы в этом деле не участвовали, 34-я дивизия вполне справлялась сама.
   31 января я отметил в дневнике резкое похолодание. Мороз и так был хоть куда, но в тот день похолодало круто, мы старались не выходить из натопленных хат, а поручик Усвятский достал где-то гусиного жира и приставал ко всем, требуя, чтобы мазали этой пакостью лица. Впрочем, действительно помогало.
   В эти дни произошла история, прямо связанная с похолоданием. Как-то, намазавшись гусиным жиром, мы втроем – я, поручик Усвятский и штабс-капитан Докутович – отправились в Мурза-Каяш. Штабс-капитану Докутовичу нужно было повидать генерала Андгуладзе, а мы решили составить ему компанию. В Мурза-Каяш мы нос к носу столкнулись с Яковом Александровичем, который как раз выходил из штаба. Мы поздоровались, и поручик Усвятский, никогда не отличавшийся особой скромностью, начал расспрашивать командующего о всякой всячине. Несмотря на мороз, Яков Александрович выглядел бодрым, куда лучше, чем в Мелитополе. Он все отшучивался, а затем предложил нам с поручиком покататься. Мы, ясное дело, согласились, предупредили штабс-капитана Докутовича, и, усевшись в подводу, поехали к Сивашу. На нашем хуторе мы позаимствовали еще одну подводу, нагрузили оба транспорта битым камнем и не спеша потрусили к морю. Заодно поручик Усвятский успел прихватить оставшуюся у нас бутылку настоя.
   К Сивашу мы подъехали уже в сумерках, связали обе подводы и пустили их на лед. Тут надо сделать необходимую оговорку. Вообще-то льда на Сиваше не бывает. Не положено ему там быть из-за солености воды. Но то ли вода в эту зиму была не такая соленая, то ли мороз оказался уж очень силен, но мы благополучно прокатались полночи, время от времени пробуя настой из трав. Зрелище со стороны было, наверное, прелюбопытное: командующий обороной Крыма катается по Сивашу под заледеневшим небом, кругом степь, тьма египетская, только на севере, где стоят красные, время от времени в воздух взлетают сигнальные ракеты. Хорошо!
   Катались мы долго. Яков Александрович все посмеивался, видно, был в хорошем настроении, и уверял нас, что завтра весь Крым заговорит о том, будто командующий упился до белой горячки и устроил катание с дамами прямо на льду. Ночь была длинная, и постепенно мы перешли на вечную для бывших студентов тему – о том, кто как списывал на экзаменах. Поручик Усвятский категорически заявил, что достиг в этом деле такой виртуозности, что берется списать на экзамене у любого из нас. Яков Александрович и я напрочь отвергли подобное предположение. Но поручик Усвятский не успокаивался, и, в конце концов, все остались при своем мнении.
   К утру мы вернулись на наш хутор и легли спать. Проснувшись, я убедился, что Яков Александрович оказался прав: слух о пьяном загуле с катанием по сивашскому льду уже разошелся по всей дивизии, а вскоре, как мы узнали, долетел чуть ли не до Парижа. Чтоб порадовать публику, мы через пару дней прокатились еще разок. Правда, настой уже кончился, но у Якова Александровича оказалась с собой бутылка коньяку.
   Вот такие загулы были у нас в ту веселую зиму. Чудил Яков Александрович, чудил! Особенно если учесть, что Сиваш замерз, красные каждый день могли его форсировать, и командующему было совсем не безразлично, смогут ли они протащить по льду тяжелые орудия. А наши ночные катания на груженых телегах показали, что смогут. И теперь мы были настороже.
   Тогда же Яков Александрович рассказал, что наш командир, подполковник Сорокин, все еще в госпитале. Вначале его привезли в Карасубазар, но там не нашлось нужных лекарств, и он был переправлен в Симферополь, где лекарств оказалось побольше, а медицинский состав поприличнее. Нам оставалось одно – надеяться на лучшее.
   Поручик Усвятский выразил резкий протест по поводу рецепта травяного настоя. Он утверждает, что вовсе не держит его в секрете, но главное не в самом рецепте, а в технологии. А вот технологию могут освоить лишь те, кто слушал в Харьковском Императорском технологическом институте специальный курс, посвященный водочному и коньячному производству.
   Что ж, вношу эту важную поправку.
   14 апреля.
   День сегодня прескверный. С утра похолодало, пошел мелкий противный дождик, палатки промокли, и на нашем Голом Поле стало совсем неуютно. Хорошо штабс-капитану Докутовичу! Он еще в январе поклонился Фельдфебелю, добился у него разрешения и снял поблизости, за холмами, небольшой домик, куда перевез из Истанбула семью. Что и говорить, комфорт он любит, и осуждать его за эту невинную слабость никто не собирается. Ничего, и в палатке жить можно: хоть она и мокнет, но – спасибо американскому красному Кресту – не протекает. Поручик Усвятский утверждает, что всякая крыша хороша, ежели не капает на карты, покуда идет преферансная баталия. С этим вполне можно согласиться.
   Есть, правда, новость похуже. Утром мы узнали, что на дуэли убит поручик Сомов, марковец, участник Ледяного похода, очень приличный человек. Он поругался с каким-то алексеевцем из-за сущей ерунды – и вот вам, пожалуйста...
   Дуэли – это выдумка Фельдфебеля. Личный состав, видите ли, должен сам поддерживать дисциплину, а заодно и тренироваться в стрельбе. Само собой, архаические дуэльные пистолеты здесь не достать, посему стреляемся на винтовках системы капитана Мосина. Удивительно, что не догадались использовать для этой благородной цели пулеметы и дуэлировать батальон на батальон. Тогда это вполне могло бы заменить маневры.
   Я был среди тех, кто с самого начала протестовал против этой несусветной глупости, но Фельдфебель на наши протесты не реагировал. Мне даже намекнули, что мое недворянское происхождение мешает вникнуть в сущность благородной рыцарской традиции. Что верно, то верно, благородными предками похвастать не могу, происхождение имею офицерско-купеческое. Поручик Усвятский, не при нем будь сказано, вообще порода жеребячья, да и не припомню я среди своих сорокинцев ни одного столбового дворянина.
   Но дело не в сорокинцах.
   По-моему, мы сами клюнули на большевистскую пропаганду, уверяющую российского обывателя в том, что мы, белые, суть дворяне и капиталисты, и, стало быть, интересы дворян и капиталистов защищаем. Лестно, конечно, чувствовать себя дворянами, но, помилуйте, много ли среди нас голубой крови? Бог с нами, с обер-офицерами. Но даже ежели взять наших вождей: генерал Алексеев – из крестьян, Лавр Георгиевич – из простых казаков, генерал Андгуладзе – из крестьян Тифлисской губернии. По-моему, из тех, кто воевал у Чернецова и шел в Ледяной поход, настоящих дворян были единицы, да и тех, признаться, не припомню. О капиталистах, то есть «буржуях», и говорить не приходится: не было с нами ни Путилова, ни Рябушинского, ни нашего харьковского Жевержеева. В общем, нравится это кому-нибудь или нет, но тогда, в декабре 17-го, против большевиков поднялась самая обыкновенная российская интеллигенция, военная и штатская, надевшая шинели. Она и дралась все эти годы против симбирского дворянина господина Ульянова-Бланка.
   Да, вспомнил, в белом движении участвовала семья князей Голицыных, но все три брата были расстреляны махновцами еще в 18-м и до нашей армии они даже не добрались.
   Так что рыцарские традиции в Голом Поле – это ерунда, и ерунда вредная. Когда у нас у всех за плечами военная и личная катастрофа, когда каждую неделю кто-то пускает себе пулю в лоб, дуэли становятся узаконенным способом самоубийства.
   Или – убийства.
   Перечитал вчерашние записи и понял, что избрал несколько неверный тон. Тогда, после Перекопского боя, легко было крыть краснопузых и свистеть им вслед. Но теперь свист идет по другому адресу, и приходится быть поскромнее. Я имею в виду не только белое дело вообще, но и зимние бои 20-го в частности.
   По чести говоря, мы не должны обвинять ХIII армию красных и лично господина-товарища Геккера в стратегической и оперативной безграмотности. Прежде всего, и я в этом абсолютно уверен, их толкали в спину. Господин Бронштейн спешил занять Крым, и в этом он был абсолютно прав. Красные к январю прошли от Тулы и Орла до Таврии, войска, само собой, устали, в тылу у них крутился Упырь, и после этого ждать от смертельно измотанных частей какого-либо чуда не приходилось. К тому же, они имели все основания надеяться, что три тысячи недобитых офицеров и нижних чинов на Перекопе и Чонгаре – это лишь заслон, необходимый для прикрытия эвакуации Крыма. Интересно, а какие основания были у них думать иначе? Генерал Шиллинг сдал Одессу, имея вдесятеро больше сил да еще союзный флот впридачу. О Добрармии на Кавказе я уже и не говорю. Вот они и сунулись. Да, железная воля и гений Якова Александровича сделали невозможное, но долго так продолжаться, ясное дело, не могло. Красные, подчеркну еще раз, воевать научились, что нам и пришлось почувствовать в самом скором времени.
   Я написал о том, что красные научились воевать, и поневоле задумался. Пишу это уже не в первый раз, но следует, очевидно, объясниться подробнее. С самого начала мы воевали лучше с точки зрения тактической и оперативной. Попросту говоря, рядовой, унтер-офицерский и офицерский состав до командира полка у нас был подготовлен лучше. Чему тут удивляться, ежели в Ледяном походе штаб-офицеры шли рядовыми! С точки зрения большой стратегии обе стороны, признаться, воевали скверно. К 20-му году красные догнали нас в тактическом и оперативном отношении, а в стратегии и мы и они явно топтались на месте. Рискну забраться в самые ученые дебри, но, по-моему, беда была в том, что наши генералы, как и их так называемые «спецы», то есть, те же генералы, воевавшие за большевистский паек, не могли забыть опыт Германской войны с ее фронтом, тылом, базами снабжения и Земгором. Смута требовала совсем другого, и первыми это поняли не мы и не они, а такие Стеньки Разины, как Упырь. У него было все наоборот: ни фронта, ни тыла, база снабжения – впереди, ну а остальное – по Суворову. Так вот, Яков Александрович, хотя и разделал махновцев, как Бог черепаху, сам многому у них научился. И не только он, но и его офицеры, к числу которых рискну отнести и нас, сорокинцев, воевали теперь по-махновски. Зимой 20-го это нам очень помогало. Но и красные умели учиться, в том числе у того же Упыря.
   Особенно это почувствовалось 12 февраля, когда нас подняли по тревоге. Мы долго стояли на большаке, но команды все не было, только где-то левее что-то грохотало и взрывалось. Наконец, штабс-капитан Докутович дозвонился в штаб и скомандовал отбой. Мы были уже не нужны. Красные под покровом ночи проскользнули с Чонгара и ворвались в Тюп-Джанкой. Проделали они это вполне грамотно, разметав наши заслоны и обойдя укрепленные позиции. Правда, особых потерь мы не понесли, в Тюп-Джанкое ничего серьезного у нас не стояло, но этот короткий и удачный рейд показал, что красные не потеряли присутствия духа. Части генерала Андгуладзе попытались перехватить их у самого Чонгара, но без всякого успеха.
   На следующее утро повторилась та же история. Однако, на сей раз для нас все же нашлось дело. Красные ударили прямо вдоль железной дороги, смели прикрытие и атаковали Таганаш. Это было наглостью, за которую следует наказывать. На станции шел бой, а мы попытались захлопнуть капкан с севера. Капкан, откровенно говоря, вышел неудачный, красные вырвались, но с ободранными боками. Преследовать их мы не стали, поскольку справедливо ожидали за Чонгаром засаду.
   После этих двух прямо скажем неудачных боев, генерал Андгуладзе созвал офицеров к себе в Мурза-Каяш. Мы ожидали выволочки, но вышло еще хуже. Генерал Андгуладзе надувал щеки, шевелил усами, но ругать нас не стал, поведав вместо этого немало грустного. Если верить моим записям, то речь шла прежде всего о двух вещах: о дисциплине в частях и о положении в тылу.
   И то и другое не радовало. Месячное стояние на позициях, пусть даже в тепле, а не в ледяных окопах, сделало свое дело. Особенно скверно вели себя тыловики, посланные на позиции. Чеченцы генерала Ревишина грабили все подряд, хотя, казалось бы, в этих степях грабить-то нечего. Они же и проспали налет красных на Тюп-Джанкой, потеряв ни за что ни про что два новых орудия. Командующий приказал их часть расформировать, но генерал Ревишин пожаловался лично Антону Ивановичу Деникину, и началась обычная в нашей армии склока.
   В тылу было не лучше. Большевизия в городах действовала нагло, особенно портовые пролетарии в Севастополе и Феодосии. Наши собственные тылы вели себя так, словно все интенданты поголовно состояли в РКП(б). Дошло до того, что эти господа предпочитали сдавать целые склады имущества красным, как это случилось в Мелитополе и Александровске, но не выдавать частям теплую одежду и обувь. Для нас, первого эшелона, Яков Александрович теплую одежду просто экспроприировал, получив, естественно, очередной выговор от Антона Ивановича Деникина.
   Все это было цветочками, а про ягодку генерал Андгуладзе поведал нам под конец. Ягодкой оказался капитан Орлов. Так мы впервые услыхали о Николае (так и хочется написать «Nicola») Орлове, этом enfant terrible белого Крыма.
   Не имеет особого смысла подробно писать об Орлове и орловщине – тема уже петая-перепетая, и мои личные впечатления много не добавят. Тем более, что покуда Nicola бузил и требовал создания чего-то вроде белых Совдепов, мы воевали и относиться к этому могли лишь вполне однозначно. В тот самый день, когда мы отбивали краснопузых от Таганаша, Орлов вместе с императорским бастардом князем Романовским захватил Симферополь. Из-за этого, собственно, генерал Андгуладзе нас и собрал: мы должны были готовы сняться с позиций и идти ловить Орлова.
   Ничего тут дивного, в общем, не было. За годы Смуты мы навидались всякого. Подобные Орловы встречались часто, причем по обе линии фронта. Ну хотя бы красный есаул Сорокин, однофамилец нашего командира, который в 18-м под Новороссийском вел себя еще более круто. Да и наш Андрюшка Шкура того же чекана. Удивительно другое – Орлов в Крыму был популярен. Ну ладно, юнкера и желторотые прапорщики, млевшие от призыва свергнуть генералов и взять власть в свои руки. Но отец Викентий, умнейший вроде человек! Тут уж только руками разведешь. Разве что наши господа генералы успели настолько скомпрометировать себя, что на их фоне Орлов оказался каким-то Робин Гудом.
   Так или иначе, а положение было скверное. Орлов арестовал в Симферополе коменданта, губернатора и нескольких оказавшихся там генералов. Яков Александрович по телеграфу цыкнул на сквернавца, но тот не унимался, а наоборот, рассылал по всему Крыму депеши, где божился, что действует только по приказу командующего. В общем, будь Орлов даже агентом «чеки», он не мог бы действовать успешнее.
   А вся беда была в ненадежности тыловых частей, по причине чего приходилось думать даже о временном оголении фронта. И это в те самые дни, когда господин-товарищ Геккер вел разведку боем и готовил что-то крупное.
   После этого совещания мы впервые заговорили вслух о том, что дело швах. Как говорили на Германской, «вата». И все, ныне происходящее – только агония.
   На следующий день стало известно, что Яков Александрович лично приехал в Симферополь, заставил освободить арестованных и принял капитуляцию у большей части орловцев. Но сам Nicola ушел в горы о объявил себя командующим войсками Крыма. Разбираться с ним было некогда – на фронте вновь стало худо.
   15 февраля штабс-капитан Докутович вернулся из штаба весь белый, несмотря на мороз, и сообщил, что в дивизии начался тиф. У меня при этой вести опустились руки, поскольку я помнил, что такое тиф, еще в 18-м году, а в нашем отряде не было не только фельдшера, но даже медицинской сестры. Откровенно говоря, первая мысль была не из удачных: выйти на Сиваш и атаковать большевиков в полный рост. По крайней мере, это лучше, чем многодневная агония во вшах и грязи. Но я был не один, и уже через полтора часа мы вместе варили нечто черное и вонючее, чтобы гнать заразу. Поручик Усвятский уверял нас, что от этого состава вымрут не только тифозные вши, но и все большевики в окружности двадцати верст.
   Забегая вперед, отмечу, что нас Бог миловал. То ли черное варево подействовало, то ли внутренняя дезинфекция посредством spiritus vini, но наш хутор зараза обошла стороной. Но дивизии тиф стоил больше, чем все январские бои, а некоторым частям, особенно на Перекопе, пришлось еще хуже. Однако, тогда мы не знали самого для нас страшного: 28 февраля в симферопольском госпитале от тифа умер подполковник Николай Сергеевич Сорокин, наш командир, который вел нас от Ростова, которого щадили пули и которому не исполнилось еще тридцати пяти. Мы узнали об этом только в апреле. Николай Сергеевич уже поправлялся, когда в госпиталь занесли тиф. Ему хватило двух дней – ослабленный организм не мог сопротивляться.
   А ведь если бы не Николай Сергеевич, я, может быть, и до сей поры мирно жил в России, то есть теперь в Совдепии, ходил бы на большевистскую службу и получал свою воблу. Тогда, в декабре 17-го, мы все съехались в Ростов, ожидая всеобщего восстания против большевиков, а все кончилось крахом, атаман Каледин застрелился, и началась паника. Не знаю, как я повел бы себя – война успела мне осточертеть, а гибель Чернецова, казалось, поставила точку в борьбе с красными. Но когда подполковник Сорокин сказал мне, что уходит с Лавром Георгиевичем, мои сомнения кончились. Я послушал своего бывшего батальонного, как слушал его под Ковелем и Стоходом. Теперь уж ничего не переиграешь, и, может быть, даже хорошо, что наш командир, подполковник Сорокин, кавалер орденов Св. Анны, Владимира и Георгия не дожил ни до Каховки, ни до Галлиполи. Бог избавил его от того, что пришлось увидеть нам. И еще придется увидеть.
   Господа преферансисты просят внести важное, по их мнению, дополнение. Капитан Орлов, как им достоверно известно, расстрелян красными в декабре 20-го. Приятно слышать, конечно. Жаль, что «чека» не поставила рядышком к той же стеночке Андрюшку Шкуру, Витьку Покровского и иных прочих. Большая бы получилась стеночка.
   Длинная!
   15 апреля.
   Ну вот, не поминай «чеку» к ночи! Правда, красная «чека» до нас еще не добралась, а вот наша собственная уже тут как тут. В общем, опять скандал.
   Сегодня утром пошел читать господам юнкерам лекцию о Балканской войне. Смурная, признаться была эта война, но поучительная. Прихожу – и застаю невиданный переполох. Юнкеров выстроили на плацу, начальник училища стоит весь зеленый, а рядом прохаживается Фельдфебель собственной персоной и рычит. Натурально этак порыкивает. Мне даже жутко стало.
   Вслушался я и все понял. Оказывается, утром в палатках наших константиновцев устроили обыск – хороши нравы, однако! – и обнаружили кое-что из запрещенного. Добро б еще господина Маркса или Ульянова-Бланка. Увы, тут случай похуже: нашли брошюру Якова Александровича. Ее, понятно, все наше Голое Поле читает. Но нельзя. Лично Фельдфебель запретил. Отсюда и форс-мажор.
   Дело на том не кончилось. Пока я любовался этой сценой, кто-то аккуратно взял меня под локоток. Обернувшись, я узрел генерала Ноги. Пару минут мы простояли в трогательной близости, причем мой локоть он выпускать не собирался. Наконец, он предложил пройти в штаб. Побеседовать по душам, так сказать.
   Разговор наш был весьма скучен и неоригинален. Генерал посетовал, что отдельные преподаватели неверно освещают ряд эпизодов нашей великой войны. Я охотно согласился и напомнил, что Германскую и Смуту юнкерам читает полковник Юрьев, с него и спрос. На это последовали вздох и замечание мимоходом, что курс читает Юрьев, но слушатели задают вопросы не только ему, но и другим преподавателям. Задают вопросы и получают ответы. С этим я также согласился.
   Генерал вздохнул еще раз и вновь посетовал, что нервы офицеров за эту зиму совсем разболтались, и возможно всякое. Ну, скажем, случайный выстрел в сослуживца, который ведет себя вызывающе по отношению к истинным героям Белого дела. И вносит смятение в наши стройные ряды.
   Мне очень захотелось спросить, кого это он, сволочь этакая, пугать вздумал? Я и спросил. На «сволочь» он никак не отреагировал, даже не покраснел, пояснив, что покуда никого не пугает, а лишь предупреждает. На это мне осталось напомнить, что он имеет полное право послать мне вызов, и с тем откланяться.
   Вызова никто мне не прислал, зато через пару часов к нам в палатку нагрянул генерал Туркул. Наши соседи-дроздовцы вытянулись свечками и побледнели: свою дивизию генерал держит крепко. Он на них и не поглядел, выслал прочь движением бровей и приступил ко мне.
   Антона Васильевича Туркула я знаю еще с 18-го, мы с ним давно на «ты», а посему я усадил его на койку, налил чаю и поинтересовался, что, собственно, случилось. Туркул, в общем, славный офицер, в мадридские интриги никогда не играет, а посему разговаривать с ним всегда легко. И на этот раз Антон Васильевич не стал ходить вокруг да около, а сразу брякнул, что сегодня была большая буча, двух юнкеров хотят разжаловать, а меня – отстранить от преподавания. Я на это лишь пожал плечами. Далее Туркул перешел на громкий шепот и сообщил, что кто-то настраивает его офицеров против сорокинцев, и дело пахнет чуть ли не дуэлью. Но он, генерал Туркул, категорически запретил своим «дроздам» вызывать кого-либо из сорокинцев на дуэль без его разрешения, тем более, сорокинцев в Дроздовской дивизии всегда уважали. И он лично помнит Николая Сергеевича Сорокина, о котором Михаил Гордеевич Дроздовский всегда был самого высокого мнения.
   Я поблагодарил его, и счел было разговор исчерпанным, но далее последовало самое интересное. Туркул, оказывается, уже прослышал о моих скромных литературных опытах. И он их всячески приветствует. Вместе с тем он, командир дроздовцев, опасается, что в моей истории роль дроздовской дивизии не будет оценена должным образом. Он понимает, как велико было значение 3-го корпуса в защите Крыма, но я должен признать, что только прибытие из Новороссийска частей Добрармии, в том числе легендарной Дроздовской дивизии, позволило весной 20-го спасти Крым.
   Я успокоил его, сказав, что пишу не историю войны и даже не историю отряда подполковника Сорокина, а всего лишь привожу в порядок свои дневники. Когда же речь пойдет о дроздовцах, я специально приглашу его поделиться воспоминаниями. Туркул охотно согласился и прошептал, что и сам собирается написать историю своей дивизии. И назовет он сей труд «Дроздовцы в огне». Я сказал, что это звучит гениально, после чего Туркул расцвел и, похоже, готов был меня обнять. К счастью, однако, обошлось без этого.
   Генерал Туркул высказал то, в чем уверена почти вся Добрармия, особенно ее офицерство. Они готовы признать – сквозь зубы – роль Якова Александровича в зимней кампании, но утверждают, что красные все равно прорвались бы в Крым, ежели бы не части, прибывшие из Новороссийска. Не буду пока делать глобальных выводов, но к концу февраля обстановка выглядела следующим образом.
   Красные явно готовились к новому удару. Господин-товарищ Геккер и его бывшее благородие товарищ Павлов полностью подтянули свои войска к перешейкам. В воздухе загудело. Красные аэропланы – впервые на моей памяти – появились в крымском небе. Прошел слух, что комиссары назначили наступление на конец февраля, в годовщину февральского переворота.
   Нам, между тем, приходилось нелегко. Тиф косил наши части, в тылу пиратствовал Орлов, успевший захватить и разграбить Ялту, а Добрармия все еще топталась на Кавказе, не дав нам к этому времени ни одного человека. (Это нечто вроде ответа генералу Туркулу.) Антон Иванович Деникин задерживал войска в Новороссийске, надеясь, вероятно, на то, что красным надоест его преследовать, и они повернут обратно. Как известно, вышло по-иному.
   Всю вторую половину февраля мы просидели на нашем хуторе. Мои записи, относящиеся к этому времени, очень коротки и однообразны. Честно говоря, особой охоты писать не было. Вокруг свирепствовал тиф, мы окуривали наши хаты трижды в день и пропахли этой черной дрянью настолько, что вполне могли сойти за студентов-химиков. Вдобавок, красные наглели с каждым днем и начинали постреливать через Сиваш из дальнобойных. Потерь у нас не было, но на нервы действовало чрезвычайно.
   Нижние чины держались угрюмо. Мы знали друг друга давно, несколько месяцев, а на войне это очень много – посему разговаривали при случае вполне откровенно. В основном, это были мобилизованные из Таврии и Донбасса, и теперь они вполне резонно спрашивали нас, офицеров, о перспективах. Но я мог ответить лишь то, что единственный наш шанс уцелеть – это отстоять Крым или, по крайней мере, организованно эвакуироваться. Перебегать к краснопузым смысла не было – зимние бои озлили комиссаров до последней степени, и едва ли они будут разбираться в каждом конкретном случае. Их пропаганда давно уже объявила Якова Александровича исчадием ада, и всем нам рассчитывать на их милость бесполезно. Особенно бывшим пленным – не забывал каждый раз добавить я, поскольку среди нижних чинов были и такие.
   Со мной не спорили: что такое «чека», знали все.
   Офицерам тоже было невесело. В глубине души мы понимали, что ежели нижним чинам может все-таки выйти послабление, то с нами, сорокинцами, у красных разговор и вправду будет коротким. А ведь наши семьи оставались там, в Совдепии. Даже штабс-капитан Докутович, который успел-таки вывезти супругу и детей, волновался за родителей, оставшихся в Курске. А что было делать остальным? Поручик Усвятский держался, однако, молодцом, а вот поручик Голуб захандрил всерьез. Он всегда был молчуном, только петь раньше любил, особенно в компании. Теперь было не до песен, поручик замкнулся, почти не выходил из хаты и перестал реагировать даже на приказы штабс-капитана Докутовича, доводя того до белого каления. Меня он еще слушался, но было ясно, что дело худо. Я даже не пытался расшевелить его: такая хандра либо проходит после первого боя, либо... Либо эта та самая, последняя хандра, которую я видел уже у многих.
   А между тем приближался конец февраля, мы ждали 28-е число, будучи уверенными, что господин-товарищ Геккер отметит свой хамский юбилей броском через Сиваш. Обычно такие предчувствия сбываются, но тут вышло по-другому. Возможно, комиссары и вправду готовили нечто подобное, но перед самым 28-м задул ветер, над Сивашем встал туман, а на следующее утро стало ясно, что на дворе весна. Ранняя крымская оттепель за одни сутки превратила ледяной панцирь Сиваша в мокрую кашу, и мы оказались в грязевой осаде: на наш хутор из Мурза-Каяш было не добраться даже на волах.
   Мы сняли полушубки и вновь надели наши старые шинели. Бог весть отчего, но эта оттепель нас взбодрила. Наверное, потому, что весна – наше время. Весной мы всегда наступали. Вот для краснопузых самое время – осень. И зима. Правда, эта зима в Крыму кончилась для нас не самым страшным образом, но в целом, они вновь выиграли. И если б не причуды крымского климата, то лед и мороз, помогавшие нам в январе, теперь пришли бы на помощь господам красноиндейцам. Но не вышло. Как говорил генерал Марков, значит, не фарт.
   Красные притихли, и мы получили такую нужную нам передышку. С Кавказа помощи все не было (это я специально для генерала Туркула), но Яков Александрович провел сплошную мобилизацию, вымел метлой все тылы и бросил на передовую. Даже Стенька-Орлов – и тот оказался со своим отрядом на фронте, правда, забегу вперед, чтобы удрать при первых же выстрелах. А 2 марта штабс-капитан Докутович укатил по чуток уже просохшей дороге в Мурза-Каяш и ближе к вечеру вернулся с целым воинством. Генерал Андгуладзе вспомнил-таки свое обещание и прислал нам аж двести человек подкрепления. Из усиленного взвода наш отряд превратился в батальон, хотя и не полного состава.
   Пополнение долго топталось на хуторском майдане, сбивая грязь с сапог, а мы со штабс-капитаном Докутовичем держали совет. Собственно, дело было ясное: мы воссоздавали наши две роты, вопрос состоял лишь в том, кому командовать первой. Вторая рота, само собой, оставалась у меня. Я предложил назначить ротным поручика Усвятского, но штабс-капитан Докутович скривился, пробурчал, что мой поручик и взводом-то толком не имел времени покомандовать, и, наконец, заявил, что первой ротой будет командовать сам. Я лишь пожал плечами. Штабс-капитан Докутович, похоже, все еще чувствовал себя ротным, а не командиром отряда.
   Мы разделили нижних чинов поровну, и я приказал поручику Усвятскому отконвоировать наше пополнение к старым овечьим сараям, где мы намеривались их разместить. Мороза уже не было, а спать можно и на сене.
   Пока моя рота шлепала по грязи, а поручик Усвятский бодро покрикивал «Ножку! Ножку! Ать-два!», я направился к штабс-капитану Докутовичу. Дело в том, что с пополнением прибыли четверо офицеров, и было далеко не безразлично, кого из них направят ко мне.
   Впрочем, все уже решили без меня. Двух крепких молодцов, одного поручика и одного подпоручика, Докутович забрал себе, а мне оставил двух невысоких прапорщиков, первого – белокурого, а второго – чернявого и черноглазого, совершенно цыганского вида. Я козырнул и представился. Они тоже. Услыхав фамилии, я вздрогнул: белокурого звали Геренис, а чернявого – Немно; однако молодые люди улыбнулись, и я сразу почувствовал к ним симпатию. Я прапорщиков в пустую хату и велел устраиваться.
   Тем временем пора было заняться пополнением вплотную. В сараях кипела работа: под чутким оком поручика Усвятского вновь прибывшие приводили свои жилища в божеский вид. Я отозвал поручика в сторону, и мы накоротке поговорили.
   Нам повезло: из сотни сорок человек оказались юнкерами. Они отбились от своих училищ и сами попросились на фронт. Юнкера, да еще добровольцы – это, действительно, подарок. Было еще два десятка добровольцев, но, в основном, желторотые гимназисты старших классов и учащиеся высших начальных училищ. Ну, этих можно было еще подтянуть, а вот на остальных не стоило даже смотреть: от них за три версты несло красным духом. Так оно и оказалось: это были доблестные красноармейцы не менее доблестной 46-й дивизии Рачьей и Собачьей Красной Армии. Конечно, правильнее всего было бы из этих господ образовать специальный взвод смертников для посылки на вражеские пулеметы, но не всегда правильные решения осуществимы. Пришлось всех разбросать по трем взводам равномерно. Первый взвод шел под начало поручика Голуба, второй и третий получали вновь прибывшие прапорщики, поручик Усвятский оставался моим заместителем. Правда, опять забегу вперед, все следующие дни первым взводом занимался поручик Усвятский – поручик Голуб по-прежнему хандрил и трогать его было бессмысленно.
   Выстроив у сарая юнкеров и гимназистов, я смотрел на этих симпатичных молодых людей и думал, как все-таки жестоко – бросать в бой тех, кому нет и двадцати. Да еще и в самые последние месяцы проигранной войны. Но я тут же одернул себя: мы с поручиком Усвятским тоже не были стариками, когда пошли добровольцами на Германскую. И юнкера-сорокинцы, атаковавшие Екатеринодар в 18-м, были не старше. И те, кто защищал от красной сволочи Кремль в те страшные дни Смуты. Просто – настал час и для них.
   Юнкера разглядывали меня с явным интересом. Я подумал, что неугомонный поручик Усвятский уже расписал мои подлинные и мнимые заслуги. Герой Горлицы, Брусиловского прорыва, Стохода. Орден Св. Владимира с мечами и бантами. Чернецовец. Участник Ледяного похода. Герой Волновахи.
   Я не помню точно, что говорил тогда этим молодым людям. Кажется, я начал с того, что теперь они – сорокинцы. Это будут знать и свои, и чужие. И если для своих это честь, то для врагов – это тоже честь. Сорокинцев, как и дроздовцев, красные в плен не берут. И те, кто сумеет получить офицерские погоны, может этими погонами по праву гордиться. Затем я сказал, кажется, о том, что бои начнутся скоро, и от этих боев зависит все. Ни одна армия не будет побеждена, если найдутся еще солдаты и офицеры, не чувствующие себя побежденными. Сорокинцы еще никем не были разбиты. Многих смогли убить, но отряд по-прежнему жив, и теперь они – отряд подполковника Сорокина. И я рассказал им о Николае Сергеевиче.
   Их вопросы касались, в основном, двух тем: можно ли им отращивать теперь бороды и просьба рассказать подробнее о себе. Я понял, что поручик Усвятский успел-таки изобразить меня былинным богатырем, и мне стало немного совестно. Бороды я разрешил, а автобиографию обещал рассказать позже. В подходящее для этого время.
   Отпустив юнкеров и гимназистов, я выстроил господ бывших краснопузых и велел побеседовать с ними поручику Усвятскому. Слушать я не стал – поручик говорить с подобной публикой умеет. Уже уходя, я смог разобрать, как он объясняет «красной сволочи», где и как мы ставим пулеметы, чтобы стрелять по тем, кто повернет в бою назад. Дальше должны были следовать рассуждения о «чеке», но их я уже не расслышал.
   Нет, конечно, лишних пулеметов для этих целей у нас не было, но подобная педагогика была не бесполезна. Особенно поначалу.
   Итак, мы занялись пополнением. Юнкера, да и краснопузые уже чего-то умели, с гимназистами же было похуже. Но не прошло и трех дней, как штабс-капитан Докутович имел все основания доложить в штаб, что отряд Сорокина готов к бою. И вовремя.
   На рассвете 8 марта нас разбудила канонада. Били где-то рядом. К счастью, красные батареи нацелились главным образом на Мурза-Каяш, и у нас оставалось время наскоро одеться и собрать вещмешки. Я приказал брать все имущество с собою – чувствовалось, что на хутор мы уже не вернемся.
   Мы шли, увязая в грязи к Мурза-Каяш, а рядом гремело, за Сивашем взлетали красные ракеты, и становилось ясно, что это не очередной налет, а именно то самое – то самое, что господа-товарищи Геккер и Павлов готовили все эти недели. И не ошиблись: именно так для нас началось Уйшунское сражение – пятидневный бой, решивший судьбу Крыма.
   Поручик Усвятский требует внести поправку. Господ красноармейцев он именовал не «красной сволочью», а несколько иначе. Все-таки оставлю первоначальный вариант, дабы не испепелилась бумага.
   16 апреля.
   Круги вчерашнего скандала продолжают расходиться все шире по нашему болоту. Сегодня Фельдфебель отменил занятия и устроил всеобщее игрище, выгнав в поле всех, включая писарей и больных. Было велено отрабатывать штыковой бой. Мы с поручиком Усвятским мирно курили, поглядывая на всю эту свистопляску, когда на меня налетел генерал Туркул и потребовал, чтобы я показал молодежи, что такое фехтование на штыках. Я завел привычную шарманку про три контузии. Тогда он зловеще рассмеялся и лично вызвал меня на бой. Генерал Туркул – мастер ходить в штыковую, посему вокруг нас тут же образовался кружок любопытных. Я заявил, что невелика честь заколоть инвалида, мы сменили боевые штыки на деревянные и, отогнав публику подальше, стали друг против друга. Туркул ниже меня ростом, зато гибок, быстр, да и здоровья побольше. Но горяч, а это не всегда к месту.
   Я сразу же кольнул его два раза, в плечо и в бок, он рассвирепел, поднырнул под мой штык и попал мне прямо в сердце, одновременно сам получив укол в живот. В общем, вышло у нас, как у Пересвета с Челубеем. Публика взревела. Туркул потребовал реванша, и тут внезапно все стихло. Мы поневоле оглянулись и узрели его превосходительство Фельдфебеля, хмуро взирающего на нашу потеху. Фельдфебель что-то скомандовал, и десяток юнкеров, примкнув деревянные штыки, стали окружать нас с Туркулом. Сообразив в чем дело, мы с генералом стали спина к спине, рядом с нами бок о бок стали поручик Усвятский и какой-то капитан-дроздовец, и наша четверка встретила юнкерскую атаку по всем правилам. Когда дерешься спина к спине, главное – не увлечься и не подставить противнику бок. Но мы все ученые. Было время учиться.
   Первую атаку отбили вчистую, Фельдфебель зарычал, и юнкеров сменили офицеры-алексеевцы. Эта публика была покруче, правда, мы их дважды отбили, но поручик Усвятский сделал-таки лишний шаг и получил укол в бок, а капитан-дроздовец – целых два. Тут уж и сам Фельдфебель не выдержал, вырвал у кого-то винтовку и устремился прямо на меня. Ну, с Фельдфебелем шутки плохи – в бою он сущий носорог. Я ткнул его в плечо, но он довольно ловко отбросил мою винтовку, и через мгновенье его штык оказался у самого моего горла. Мне еще повезло, что реакция у Фельдфебеля отличная, и он вовремя задержал винтовку. Штык, конечно, учебный, деревянный, но ежели им хорошо ткнуть, да еще в горло... Туркула, кстати, тоже прикололи, правда, сразу трое.
   Я не выдержал, отвел Фельдфебеля в сторону и потребовал показать мне его прием. Фельдфебель не стал ломаться и тут же продемонстрировал. Да, неплохо! Это он умеет.
   Кончилось это тем, что Фельдфебель всех нас выстроил и произнес целую речь, помянув Ледяной поход, наши штыковые и то, что пуля, как известно, дура, а штык – молодец. Я вспомнил Каховку, танковые атаки, бомбежку с аэропланов, но естественно, смолчал. Генерала Туркула и меня Фельдфебель выделил особо, назвав образцовыми офицерами и мастерами, а также пообещал отметить нас в приказе. Я похолодел: не хватало мне еще стать инструктором штыкового боя. Затем Фельдфебель величественно удалился, а мы с поручиком Усвятским вновь мирно уселись на бугорке и закурили.
   После игрища мы вернулись в лагерь и обнаружили, что в нашей палатке все перевернуто вверх дном. Искали от души – матрацы – и те оказались вспороты. Я предоставил нашим соседям-дроздовцам идти в штаб и скандалить, а сам отвел поручика Усвятского в сторону и стал держать совет. Ясно, что «дрозды» ни при чем. Генерал Ноги – человек, видать, обидчивый и это, похоже, только цветочки. Правда, тут тоже не дураки живут, и свой дневник, а также рукопись я, отправляясь на учение, сунул в полевую сумку. Но в следующий раз они доберутся и до полевой сумки, и следовало что-то придумать. Поручик Усвятский предположил, что наши юные друзья-константиновцы, хотя и были с похмелья, но успели заметить, какие именно книги мы купили тогда в Истанбуле. Ну, за эти книги я был спокоен: в палатке их, понятное дело, нет. В общем, прикинув то и это, я взял все уже мной написанное и отнес к генералу Туркулу. Тот долго крыл генерала Ноги, а потом положил мою рукопись в дивизионный сейф. У сейфа круглые сутки стоит караул, так что тут можно быть спокойным. Поручик Усвятский несколько волновался за рукопись своего великого романа про господ офицеров, но я успокоил его. Роман и его автор слишком популярны на нашем Голом Поле, чтобы генерал Ноги решился на похищение. Не сладить генералу с нашим Жюлем Верном!
   Итак, Уйшунский бой. В эти дни мне было не до летописания, и в моем дневнике сохранилось буквально несколько строчек. Впрочем, главное я помню и так. Да и неглавное тоже – такое забыть невозможно.
   Подходя к Мурза-Каяш, мы увидели зарево. Хутор горел. Мы ускорили шаг. И тут над головами заурчало, и в воздухе появились два «Ньюпора». Я было обрадовался, подумав, что это наши из Качинского авиоотряда, но аэропланы пошли на снижение, и прямо на нас посыпались бомбы. Я лишь успел гаркнуть «Ложись!», и мы попадали в грязь. Аэропланы уже заходили на новый вираж, но тут не растерялся поручик Голуб и ударил из пулемета. Мы немного пришли в себя и взялись за винтовки. Не знаю, удалось ли нам попасть хотя бы разок, но наша стрельба господам красным авиаторам явно не понравилась, и они повернули назад, напоследок сбросив бомбы на горящий хутор. Штабс-капитан Докутович скомандовал, и мы, грязные, как черти, побежали мимо пылающих хат к броду.
   У брода все смешалось. Красные были уже там, выдвинув вперед несколько тачанок, под прикрытием которых они теснили батальон 13-й дивизии. Наступали они грамотно, не спеша, где надо – пригибаясь, а где надо – в полный рост. Они уже выбили наших из первой линии окопов и, выстраиваясь в широкую цепь, начинали прижимать батальон прямо к горящему хутору. Так что подоспели мы вовремя. Разворачивать пулеметы было некогда, штабс-капитан Докутович скомандовал: «В штыки!», и наш отряд рванулся вперед. Дело было привычное, но я боялся за пополнение: штыковой бой – достаточно крутое испытание для начинающих. Но юнкера держались молодцами, да и господа бывшие краснопузые, памятуя, очевидно, о мифическом пулемете за их затылками, не отставали. Я выделил для себя плюгавого господина в черной кожанке – вероятно, комиссара, который размахивал наганом и что-то орал, не иначе цитировал господина Маркса.
   Он заметил меня и успел навести мне в лоб наган, но большего я ему не позволил: штык вонзился между ребер, что-то хрустнуло, я вырвал штык и ткнул его еще раз в живот. Господин в кожанке дернулся, его очки в железной оправе медленно сползли с носа, но меня комиссар больше не интересовал. Какой-то красноиндеец пропорол мне рукав, я отскочил и двинул его прикладом. Пока он пытался сообразить, больно ему или не очень, я ткнул его штыком под сердце, избавив от всех неприятных ощущений сразу. Тем временем наконец-то ударили наши пулеметы, и краснопузые попятились к броду. Мы бросились за ними, захватили одну из тачанок и заставили их улепетывать с несколько большей скоростью, чем им бы хотелось. В общем, отбились.
   Вернувшись на берег, мы сели прямо на песок и закурили, не обращая внимания на появившегося откуда-то генерала Андгуладзе. «Капказский человек» кричал, чтобы мы заняли окопы, но в грязь лезть не хотелось, тем более вид у нас и так был, как у кухаркиных детей. Вдобавок, увлекшись, так сказать, гоном, я забежал слишком далеко в Сиваш и зачерпнул левым сапогом ледяного рассолу. Искать сменные портянки было некогда и я, выкрутив имевшуюся, направился (что поделаешь!), чертыхаясь на чем свет стоит, загонять роту в окопы.
   Нас поместили на левом фланге – вероятно, потому, что там было грязнее всего. Я послал двух нижних чинов за водой на окраину хутора, где должен быть колодец, категорически запретив умываться сивашской солью. Это удовольствие оставляю для господ большевиков, ежели, конечно, им делать больше нечего.
   Пора было подводить первые итоги. Рота потеряла троих убитыми, четверо, в том числе двое юнкеров, были ранены и один бывший краснопузый исчез – не иначе, переметнулся-таки к своим. Надеюсь, в этом случае «чека» оказалась на высоте. Итак, первый гейм мы выиграли, и пора было посмотреть, что творится во взводах.
   У поручика Голуба был полный порядок, пулемет уже стоял в полной готовности, а нижние чины хлебали какое-то варево, которое, как оказалось, поручик Голуб обнаружил во всеми забытой полевой кухне, чудом уцелевшей в Мурза-Каяш. Узнав расположение кухни, я отправил туда гонцов, проверил сектор обстрела пулемета и убедился, что больше мне здесь делать нечего. Поручик Голуб, похоже, действительно проснулся. Я уж было совсем собрался дальше, как заметил странную картину. Поручик, которого я отпустил обедать, мирно хлебает упомянутое варево из одного котелка с каким-то нижним чином, от которого за версту несет Рачьей-Собачьей Красной Армией. Хлебают себе, беседуют и даже смеются. Нет, конечно, вольному воля, но чтоб поручик Голуб! Да еще чтобы смеялся! Он и улыбается-то раз в полгода. Ну, а про его любовь к господам большевикам подробно и распространяться не следует. В общем, меня разобрало любопытство, и я подсел к ним третьим, тем более, моя ложка была, как всегда, за голенищем.
   Выяснилось, что мир тесен. Во взвод к поручику Голубу попал его односельчанин, чуть ли не сосед. Поручик даже успел год или два поучить детишек этого соседа уму-разуму в местном народном училище. А почему поручик улыбаться начал, вскоре также стало ясно. Оказывается, краснопузый рассказывал ему о свадьбе его собственной сестры. Сестра нашего поручика, как сообщил красный герой, вышла замуж не за кого-нибудь, а за сына председателя сельского совдепа. Вот уж неизвестно, радоваться или нет таким вестям. Впрочем, поручика Голуба можно понять: его семья жива и здорова, правда, сам он числится пропавшим без вести на Германской, но это, быть может, и хорошо.
   Я сунул ложку за голенище и пробрался по ходу сообщения во второй взвод, где распоряжался прапорщик Немно. Тут тоже все было как следует: нижние чины приводили в порядок бойницы, углубляли ходы сообщения и, вообще, носились, как пчелки. Прапорщик Немно стоял посредине, блестя своими цыганскими глазами и время от времени вдохновляя нерадивых точными ударами сапога, так сказать, под хлястик.
   Про цыганские глаза я написал без всякого преувеличения. Прапорщик Немно оказался самым настоящим цыганом, правда, цыганом, закончившим Петербургский технологический институт и успевшим получить на Германской Анну и Станислава. Он – военный инженер, но ушел из армии после Бреста, жил в Крыму и попал под последнюю мобилизацию. Дело свое цыган знал, проверять тут было нечего, и я для порядка велел лишь подсыпать бруствер в пулеметном окопе. Заодно удалось угоститься моим любимым «Мемфисом» – у прапорщика оказался неплохой папиросный резерв.
   В третьем взводе картина была совсем иная. Грустная картина: взвод попросту спал. А ведь здесь почти половина были юнкера, можно сказать, гвардия. Конечно, мальчишек могло сморить, но чтоб так завалиться спать, не оборудовав огневую позицию и даже не выслав охранения!.. Я пнул сапогом первого попавшего слугу Морфея, поинтересовавшись, где взводный. Ну конечно, прапорщик Геренис мирно спал, завернувшись в шинель. Молоденький такой мальчик – лет девятнадцати, не больше. И прапорщика он получил только что, за успехи в учебе. Я вздохнул и пошел искать поручика Усвятского. Тот, как оказалось, не терял времени даром и уже организовал двоих штабс-капитанов из 13-й дивизии на партию в преферанс. Пришлось поманить его пальцем и направить в третий взвод.
   На переправе покуда все стихло, но слева грохот усиливался, в воздухе вновь проскрежетали «Ньюпоры», а за Сивашем то и дело продолжали взлетать сигнальные ракеты. Штабс-капитан Докутович, только что вернувшийся от генерала Андгуладзе, успел прокричать мне, что бой идет по всему фронту, красные атакуют Перекоп, а связь все время рвется. Я догнал его и поинтересовался, что, собственно, предстоит делать нам. Он немного отдышался и пояснил, что пока вместе с 13-й дивизией будем держать брод у Мурза-Каяш, ну а там будет видно.
   Красные дали нам передохнуть не больше часа. Поручик Усвятский только успел доложить, что привел третий взвод в божеский вид, надрал уши прапорщику Геренису и оборудовал пулеметное гнездо, как из-за Сиваша ударили тяжелые гаубицы, и колонна красных вновь поперла на нас. Я крикнул по цепи, чтоб без команды не стреляли и, послав поручика Усвятского во второй взвод, сам поспешил в расположение третьего. Прапорщик Геренис имел не просто смущенный, а совершенно несчастный вид. Он начал было бормотать нечто вроде извинений, но я прервал его и велел заниматься взводом, повторив приказ не стрелять без команды. Заодно поглядел на его уши: они оказались обычного цвета, а значит, поручик Усвятский надрал их все же не в прямом, а в фигуральном смысле. Я достал свой трофейный «цейс», с которым не расставался с 16-го, и стал наблюдать.
   Красные валили валом. Их артиллерия пыталась прикрыть колонну, устроив огневую завесу вдоль всего нашего берега, но получилось это у них не очень удачно. Правда, и пушки генерала Андгуладзе били неточно – водяные фонтаны взлетали то слева, то справа, обдавая краснопузых соленой сивашской водой, но это грозило им в худшем случае простудой.
   Между тем, среди наступающей колонны что-то темнело. Я всмотрелся и понял, что комиссары волокут с собой несколько пушек. Над головой вновь закружили «Ньюпоры», и тут я понял, что брод нам удержать.
   Впрочем, эту атаку мы все же отбили. Красных подпустили на пистолетный выстрел, они уже начали выволакивать свои орудия на берег, но тут разом ударили все пулеметы, из-за горящей на околице хутора хаты выполз броневик, а наши артиллеристы выкатили орудия на прямую наводку и ударили осколочными. Затем мы выскочили из окопов, но красные штыкового боя не приняли и вновь побежали обратно. Мы даже успели захватить две пушки, правда, без замков и панорам.
   Больше в этот день атак не было, а к вечеру спустился туман, и красные «Ньюпоры», к нашей радости, более не появились. За Сивашем по-прежнему взлетали сигнальные ракеты, артиллерия господина-товарища Геккера время от времени постреливала, но было ясно, что до утра можно отдохнуть.
   Спать пришлось в окопах, набросав поверх грязи все, что удалось найти в догоревшем Мурза-Каяше. Мне не спалось, и я решил прогуляться в штаб и узнать новости.
   А новости не утешали. Весь прошедший день красные атаковали по всем направлениям, но главный удар пришелся, как и ожидалось, по Перекопу. К вечеру им удалось-таки втянуться вглубь перешейка, хотя тающий лед и несусветная грязь помешали привезти артиллерию, что дало нам некоторые преимущества. Но главное было еще впереди.
   К утру все изрядно промерзли, несмотря на костры. Хуже всего был даже не холод, а страшная сырость, подползавшая с Сиваша. Над морем стоял густой туман, и противоположный берег, где скапливались для атаки красные, исчез, словно и вправду сгинул. В такой обстановке даже вражескую атаку ждешь с нетерпением. Солнце еще только-только начинало просвечивать сквозь сизую дымку, как наши соседи слева, батальон 13-й дивизии, снялись с позиции и двинулись куда-то на юго-запад. А вскоре и мы получили приказ оставить окопы и спешным порядком идти к Воинке. У брода оставался лишь небольшой заслон.
   Стало ясно – дело плохо. Вопрос был лишь в том, насколько.
   До Воинки было далеко, грязь временами становилась непроходимой, и я уговорил штабс-капитана Докутовича завернуть хотя бы на полчаса на наш хутор, чтобы отдышаться. Тем более, первая рота вчера выбежала налегке, оставив свои вещи, которые теперь было самое время забрать.
   Уже подходя к хутору, мы поняли, что зря сделали крюк: хутора не было. Все сгорело дотла – и наши хаты, и сараи, где мы разместили новобранцев, и дом, где квартировал штабс-капитан Докутович. Мы так и не поняли, что случилось: то ли артиллерия красных нащупала-таки нас, то ли «Ньюпоры» удачно отбомбились напоследок. Семью штабс-капитан Докутович успел отослать в Карасубазар еще вчера, но все добро его роты пошло дымом, заодно с полевой кухней. Первым следствием этого стала быстрая убыль наших папирос – теперь приходилось делиться с погорельцами.
   Высказавшись вслух по адресу краснопузых и про себя – по адресу командира, мы поплелись к Воинке, чувствуя себя почти что бездомными сиротами. Штабс-капитан Докутович мрачно молчал и поглядывал на меня, словно я был самим господином-товарищем Геккером. Вероятно, он обиделся на меня за то, что я приказал своим забрать вещи, и теперь получилось нечто вроде подрыва авторитета. Я, между прочим, советовал ему сделать то же, но не любит штабс-капитан Докутович советов. Прямо-таки обожает брать ответственность на себя. Ну, раз взял, пусть тащит.
   Итак, мы шли к Воинке, где-то за нашими спинами что-то грохотало, и не надо было быть великим стратегом, чтобы понять случившееся. Ежели командующий оголяет оборону на Сиваше, то, значит, на Перекопе еще хуже.
   К Воинке мы подошли около часу дня, обнаружив там скопление всякого рода отрядов и отрядиков и полное безначалие, что бывает почти всегда в таких ситуациях. Даже штабс-капитан Докутович, пробегав не менее часа, не смог ничего толком узнать, и мы разместились на окраине на какой-то брошенной ферме. Внезапно в центре села что-то грохнуло, не иначе ручная бомба, затем послышались револьверные выстрелы и громкие вопли. Все это напоминало налет махновцев, но поскольку Упыря в Крыму еще не было, положение становилось еще более непонятным.
   Я поднял роту, приказав выкатить пулеметы стволами на улицу. Вдалеке все еще вопили. Послышался конский топот – по улице мчался десяток верховых, впереди которых на забрызганном грязью караковом жеребце несся здоровенный малый в бурке. Вся эта кавалькада двигалась явно в нашем направлении, и я на всякий случай отбежал к пулемету. Поручик Усвятский и поручик Голуб уже были на месте.
   Возле плетня молодец в бурке картинно поднял коня на дыбы, но грязь сыграла с его мустангом плохую шутку. Конь дернулся, и где-то минуту мы все с интересом следили за тем, удержится ли джигит в седле или все-таки сковырнется. Но удалец справился, наконец, с конем, поднял руку и закричал нечто вроде «Здорово, сорокинцы!» Минуту он ждал, думая, вероятно, что в ответ последует дружное «Здравия желаем, ваше...», но мы молчали, ожидая, что будет дальше. Всадник закашлялся, а затем изволил-таки представиться.
   Так мы и познакомились с Nicola Орловым. Беседа наша была недлинной. Орлов заявил, что назначен командиром резерва главкома в Воинке и потребовал рапорта. Мы молчали, и я минуту-другую раздумывал, не срезать ли этого народного героя очередью в упор. Очевидно, так думал не я один, поскольку Орлов что-то почуял, сник, а затем неуверенным тоном заявил, что за неподчинение он разоружит наш отряд и отдаст под суд. Я начал соображать, не стоит ли вступить с ним в переговоры, дабы изловить и связать, но тут поручик Голуб свистнул, вслед ему засвистел поручик Усвятский, а затем другие, и получилось очень даже неплохо, будто бы здесь квартирует не Сорокинский отряд, а Соловей-Разбойник, Одихмантьев сын. Сообразив, что за этим последует продолжение, Орлов резво развернул мустанга и помчал назад в сопровождении своих абреков. Мы ждали. Через некоторое время в центре села вновь послышались крики, конский топот, а затем все стихло.
   Картина прояснилась к вечеру. Оказывается, Орлов, прибыв в Воинку, послал телеграмму Якову Александровичу с требованием подчинения себе резервной группировки, а получив отказ и будучи освистан, бросил фронт и помчался на юг. Кое-где, как выяснилось, ему пульнули вслед, что мы, собственно говоря и услышали.
   А новости были одна хуже другой. Красные втянулись вглубь перешейка и штурмовали Уйшунь. Оставленный нами брод у Мурза-Каяш был захвачен сразу – господин-товарищ Геккер бросил конницу, с налету смел наше прикрытие и уложил всех, кто не успел скрыться, в мерзлую крымскую землю. А банда Орлова, совсем озверев, шла прямиком на Симферополь.
   Ну вот, приходится закругляться. Нас всех приглашают в штаб по поводу форс-мажора с нашими вещами.
   17 апреля.
   Вчерашнее разбирательство проходило, так сказать, на высшем уровне. Присутствовали генерал Туркул, генерал Ноги, несколько штабных полковников и сам Фельдфебель. Мы с поручиком Усвятским молчали и честно изображали невинных жертв. Зато «дрозды» шумели вовсю. Это они умеют! Были помянуты и покойный Дроздовский, и покойный Туцевич, и Ледяной поход, и Харьковская операция 19-го. Заодно немало было сказано о тыловой сволочи, напившейся нашей крови и теперь допивающей, так сказать, остатки. Фельдфебель попытался было рыкнуть на «дроздов», но умница Туркул встал и заявил, что ежели его офицеров и боевых товарищей – кивок в нашу с поручиком Усвятским сторону – будут обворовывать или, хуже того, обыскивать, он попросту поднимет всех на штыки. Кого это «всех», он уточнять не стал, но Фельдфебель как бы случайно взглянул на генерала Ноги, а тот отвел глаза.
   Впрочем, кончилось это самым прозаическим образом. Генерал Ноги изобразил воплощенную добродетель и поклялся, что никто никого не думал обыскивать, затем Фельдфебель вызвал дежурившего в этот день по лагерю капитана-алексеевца и вкатал ему трое суток ареста. Мне стало жаль капитана, хотя, признаться, в его власти было не пустить господ белочекистов обыскивать наши вещи.
   После всего этого генерал Туркул отозвал нас с поручиком Усвятским в сторону и потребовал признания во всех смертных грехах. Или хотя бы в одном: что, собственно говоря «им» от нас надо было. Вопрос застал нас, честно говоря, врасплох. Поручик Усвятский предположил, что целью обыска была его единственная колода карт, которой еще можно играть, поскольку все остальные колоды в лагере крапленые. Я углубил эту мысль, выдвинув гипотезу, что истинный замысел генерала Ноги был еще ужаснее: подменить оную колоду, подсунуть крапленую и обвинить нас в шулерстве. Туркул тут же пообещал нас застрелить, а потом перешел на шепот и сообщил, что генерал Ноги уверял Фельдфебеля, что мы с поручиком Усвятским поддерживаем регулярные контакты с Яковом Александровичем, а через него получаем задания аккурат от «чеки». Услышав сие, поручик Усвятский выдал такую тираду, что у генерала Туркула слетела на землю фуражка, а мне пришлось приложить немало усилий, чтобы смолчать и не высказаться. В конце концов, Туркул пообещал направить к нам в палатку свою Пальму, знаменитого на весь лагерь тигрового бульдога, для несения караульной службы. Придя к такому мудрому решению, мы отослали поручика Усвятского писать очередную главу романа об отважных господах офицерах, после чего поговорили всерьез.
   В главном с ним мы сошлись: все это – мерзкая возня, неизбежная после поражения, а судилище, устроенное над Яковом Александровичем – позор и сведение счетов. Причем Туркул добавил, что основная «вина» Якова Александровича – расстрел подлеца Протопопова – на самом деле чуть ли не главная его заслуга, поскольку эти интендантские шкуры хуже большевиков, а Протопопов вдобавок помогал Орлову.
   Сошлись мы с ним и в другом – в том, что Барон не выдержал характер и совершил глупость, отрешив Якова Александровича от фронтового командования. Отрицать заслуги Барона глупо и бессмысленно, но то, что без Якова Александровича дела пошли совсем плохо, тоже несомненно. А Фельдфебель просто злобствует и завидует. К тому же, Барон, по слухам, собирается уходить, и кому-то придется заменить его. Ясное дело, заслуг у Якова Александровича побольше, чем у других, вот эти «другие» и накинулись.
   Не сошлись мы с генералом только в одном: я не могу и мысли допустить, что Яков Александрович, пусть даже в нынешнем его положении, способен на переговоры с большевистской сволочью. Ну, обида обидой, но забыть то, что видели мы все, то, что видел он сам!.. Нет, не верю!
   Туркул посетовал, что Барон не сделал в свое время Якова Александровича главнокомандующим – тогда бы он произвел меня в генералы, а при генерале Пташникове в Голом Поле настал бы порядок. Я в том же тоне ответил, что еще лучше было бы выгнать всех их, а главкомом сделать Туркула, присвоив ему звание Генералиссимуса Крыма и Всея Таврии. После этого Туркул пообещал натравить на меня Пальму, и мы расстались, причем генерал взял у меня разрешение ознакомиться с данной рукописью. Ну что ж, ради Бога!
   Читайте на здоровье, ваше превосходительство!
   Итак, мы стояли в Воинке и ждали. К вечеру туда прибыла Донская бригада Морозова – наши старые знакомые, батальон юнкеров, а также памятный нам по прежним боям Пинско-Волынский батальон. Прибыл и командир группировки, подполковник Выграну, сразу же начавший приводить нашу толпу в человеческий вид. К тому же погода улучшилась, и в воздухе загудели наши аэропланы. Кто-то сказал, что в одном из аэропланов находится сам Яков Александрович, который с воздуха наблюдает сосредоточение резерва. Признаться, в это все поверили и забегали еще быстрей. Аэропланы кружились постоянно, но сесть не решались, вероятно, из-за страшной грязи.
   Мы заночевали на ферме, голодные и злые. Правда, злость наша была направлена в нужную сторону – против красноиндейцев. Мне лично было жалко наш сгоревший хутор. В конце концов, господин-товарищ Геккер мог бы не спешить с наступлением хотя бы до своей хамско-пролетарской пасхи, дня международной солидарности всех бабуинов. Ну, раз «товарищам» не терпелось, то пусть не жалуются! Признаться, в ту ночь меня занимали мысли и другого рода: я все не мог решить, стоило ли мне пристрелить подлеца Орлова. Вообще-то говоря, он не был объявлен вне закона и даже оставался в списках армии, но, думаю, зря я тогда сдержался. С другой стороны, меня бы, конечно, судили, а может быть, и вывели в расход. Честно говоря, это меня и удержало: быть расстрелянным из-за Nicola мне ну никак не хотелось.
   Утром всех построили на майдане в центре Воинки, и подполковник Выграну ознакомил нас с обстановкой. Красные взяли Уйшунь и идут на Симферополь, их авангард уже достиг реки Чатарлы, еще одна группировка наступает на Джанкой. Общая численность господ-большевичков достигает восьми тысяч штыков и сабель, что почти вдвое больше наших сил. Командующий издал приказ, совершенно в духе Александра Яковлевича: «Уйшунь взять и об исполнении донести». Собственно, иного выхода у нас не оставалось. Будь наша группировка разбита, Крым можно и не эвакуировать, поскольку больше войск здесь не оставалось. Мы были последними.
   Донская бригада Морозова ушла вперед, к Уйшуни, а мы поспешили следом. Солнце начинало припекать, мы расстегнули шинели, вдобавок, кое-кто из юнкеров и бывших гимназистов натер за эти дни мозоли и теперь хромал. Конечно, наматывание портянок – из тех искусств, коими сразу не овладеешь. Мне было жаль молодых людей, но я гнал их вперед, гнал довольно-таки безжалостно, зная, что в бою мне понадобится каждый штык.
   Спешили мы недаром. Расчет командующего состоял в том, чтобы, оставив ударную группировку красных в тылу, взять Уйшунь, закрыв таким образом крышку котла. Около десяти утра вдали послышались выстрелы – бригада Морозова завязала бой с красными. Мы перешли на быстрый шаг, многих уже шатало, а двух гимназистов пришлось-таки посадить на санитарную подводу из-за лопнувших водянок на ногах. Но дело было почти наполовину сделано, мы почти пришли.
   На окраине Уйшуни что-то дымилось – очевидно, Донская бригада была уже там. Я ждал приказа развернуться в цепь, тем более, наш отряд шел в авангарде, сразу же за Пинско-Волынским батальоном. Но команды все не было, и я понял, что будем атаковать колонной. Это, конечно, опасно, но я понимал логику подполковника Выграну: вокруг была такая грязь, что цепи могли попросту застрять в качестве неподвижной мишени.
   Мы были уже близко, красные начали постреливать, и тут в воздухе зажужжало, и над нами пронеслись три аэроплана. Тут уж ошибки не было – наши! Аэропланы сделали круг над окраиной Уйшуни и украсили позиции красных гирляндой разрывов. Это оказалось очень кстати, тем более кто-то крикнул: «Командующий!», и мы все поверили, что Яков Александрович действительно находится в одной из машин. Пинско-Волынский батальон с ходу ворвался на окраину, мы валили следом, штабс-капитан Докутович скомандовал: «Правое плечо!» – и наш отряд, свернув влево, стал теснить красных к центру города.
   Уличный бой – почти такая же мерзость, как и штыковая. Даже похуже: в штыковую видишь врага, а тут тебя могут пристрелить сбоку, сзади, в общем, отовсюду. К счастью, краснопузые не успели как следует подготовиться, и мы, сбросив их заслон на околице, стали наступать по двум параллельным улицам, слева – штабс-капитан Докутович, справа – я. Мы шли быстрым шагом, почти бежали, даже пулеметы развернуть было невозможно. Поручик Усвятский, не растерявшись, схватил единственный имеющийся у нас «гочкис» и лупил с двух рук. Приходилось выкуривать красных из каждого дома, причем поначалу они дрались крепко и сдаваться не желали. Тут уж было явно не до сантиментов, и мы при первой возможности стремились попросту швырнуть в окошко пару ручных бомб. Надеюсь, местные обыватели успели попрятаться по погребам, как это они обычно и делают. Впрочем, заранее можно было сказать, что невинных жертв будет немало.
   На одном из перекрестков мы напоролись на пулеметную точку. Вначале я попытался прорваться сходу, но трое юнкеров из первого взвода были скошены сразу же, и пришлось залечь. Мы лежали в уличной грязи и ругались на чем свет стоит, пока поручик Голуб вместе со своим взводом обходил негодяя слева. Пулемет все бил, становилось даже скучновато, и тут я увидел, как прапорщик Геренис ящерицей ползет прямиком к той мазанке, в которой расположился подлец. Я завопил: «Назад!», но прапорщик продолжал изображать персонажа Фенимора Купера. Я знал, что будет дальше: пространство открытое, и краснопузый вот-вот заметит юного смертника. Не спорю, намерения у прапорщика были самые благие, но пулеметные точки уничтожают все-таки несколько иначе. Впрочем, в юнкерском училище этому не учат, а если и учат, то плохо.
   Я снова заорал: «Прапорщик Геренис! Назад!» Не знаю, услыхал ли он меня, но красный пулеметчик услышал точно, и послал в мою сторону очередь. Попасть – попал, но случилось то, чего я опасался: следующая очередь взбила фонтанчики грязи вокруг юного героя. Оставаться без командира взвода мне не хотелось и я, гаркнув: «Усвятский! Прикрой!», бросился вперед. Ежели бы поручик Усвятский меня не услыхал, то это было бы последнее, в чем он передо мной провинился. Но мне повезло, поручик был на месте, и в ту же секунду очередь из «гочкиса» заставила подлеца заткнуться. Я прыгнул, толкнул прапорщика Герениса под стену, аккурат в мертвую зону, и хотел сам перекатиться туда же, но тут что-то рвануло, мне в лицо плеснуло грязью, и я сделал то, что обычно делает нервная барышня при виде мыши – потерял сознание.
   Когда я стал снова что-то соображать, в ушах звенело, затылок ужасно ныл, и мне показалось, что я брежу. Кто-то звал меня: «Товарищ штабс-капитан!» и тряс за ворот. Я похолодел, вся дурь разом соскочила, но тот же голос на малороссийском наречии повторил: «Товарышу штабс-капитан! Да що з вамы?»
   Я вытер грязь с лица и открыл глаза. Передо мною покачивалась знакомая физиономия, определенно, виденная мною раньше. Обнаружив, что это нижний чин в погонах, я уверился, это все-таки не плен, и меня немного отпустило. А говоривший торопливо объяснял, что он Семенчук, что какой-то «Мыкола» велел отвести меня «до ликаря», а на улице стреляют, и надо поскорее куда-нибудь спрятаться. Действительно, вокруг что-то посвистывало, и я при помощи моего странного благодетеля приподнялся и переместился куда-то за ближайший плетень. Тут уж все стало на свои места, и я понял, что нахожусь рядом с тем самым домом, откуда бил пулемет, что пулемет молчит, а загадочный Семенчук – тот самый земляк поручика Голуба. «Мыколой» он называл самого поручика, а меня, вероятно, по красноиндейской привычке, возвел, прости Господи, в сан «товарища».
   Обижаться я не стал, «до ликаря» идти отказался, и мы направились вперед, где все еще гремело. По дороге я узнал, что красные, когда я оказался у самого дома, швырнули ручную бомбу, меня оглушило, прапорщик же Геренис цел и невредим. А буквально через минуту в хату с другой стороны ворвался поручик Голуб и разнес там все вдребезги. Пулеметчика взяли живым, но когда поручик увидел, что я валяюсь в грязи и не прихожу в себя, то приколол краснопузого на месте. Поручик Усвятский повел между тем роту дальше, а бывший доблестный красный боец Семенчук остался меня сторожить.
   Роту мы догнали быстро, но бой уже затихал. Красные откатывались из Уйшуни к Перекопу, бригада Морозова их преследовала, а нам подполковник Выграну приказал занимать оборону на южной околице в ожидании гостей. Стало известно, что господ большевичков турнули от реки Чатарлы, и теперь они валят назад к Уйшуни. И мы должны их встретить.
   Я уже вполне пришел в себя, похвалил поручика Усвятского, посоветовал прапорщику Геренису в следующий раз не бросать взвод без командира и поблагодарил поручика Голуба за заботливую няньку в лице краснопузого Семенчука. Занятие военной словесностью я решил провести с Семенчуком лично, но уже после боя.
   Меня нашел штабс-капитан Докутович и, мрачно поглядев на мой кочегарский вид, поименовал меня «господином штабс-капитаном», запретив впредь подобное гусарство. Я хотел огрызнуться, напомнив, что нельзя ставить командирами взводов молокососов, начитавшихся Буссенара, но дисциплинированно смолчал. В конце концов, моя рота – я и отвечаю. В том числе и за любителей Буссенара.
   Мы заняли те самые окопы, откуда вышибли красных два часа назад, и стали осваиваться. Убегая, краснопузые умудрились бросить целых три пулемета, причем все три исправные. Один из них был ручной, системы «гочкис», точно такой, как у поручика Усвятского. Вообще-то говоря, «гочкис» машинка ненадежная и часто заедает, но мы были рады и этому.
   В одном из окопов, очевидно, штабном, я нашел большую карту Крыма, на которой красные стрелы уже устремились к Симферополю. Карта была хороша, и я свернул ее, решив оставить, как трофей. Там же было полно всякой большевистской пропаганды, вплоть до сборников стишат. Я наугад открыл какую-то брошюрку Демьяна Бедного, перелистал пяток страниц и понял, что поэзия – вещь сугубо классовая. До господина Бедного я еще определенно не дорос.
   Пока я обогащался эстетически, где-то поблизости зашумели, и в блиндаж протиснулся поручик Усвятский, сообщивший, что обнаружены живые большевички. Я удивился, отчего это они до сей поры живые, но поручик вздохнул и уточнил, что они раненые. Это был наш закон: раненых, ежели, конечно, они не брались за оружие, не трогать. Делали мы это не из уважения к Гаагской конференции, а из сурового расчета – чтоб красные щадили наших раненых. Обычно они их не трогали, за исключением, само собой, офицеров. Впрочем, «краскомы» и «политкомиссары» также не могли рассчитывать на нашу милость.
   Раненых оказалось трое, причем, двое были без сознания, а третий, с виду явный комиссар, пытался стрелять, когда поручик Усвятский накрыл их убежище. Выстрелить, правда, не успел – сестра милосердия, находившаяся рядом, вырвала из рук комиссаришки револьвер, чем, весьма вероятно, спасла непутевую рыжую голову студента-химика. Когда я добрался до всей этой компании, тяжелораненые, как им и положено, лежали молча, комиссар мешком валялся на земле под присмотром двух юнкеров, а сестра милосердия, довольно миловидное белокурое создание, сидела рядышком и что-то бормотала. Я прислушался и уловил нечто вроде «белые гады» и «убейте сразу».
   Первым делом я поинтересовался, что, собственно, случилось, но юнкера лишь пожали плечами, а возникший вслед за мной поручик Усвятский предположил, что девица готовится к мученической смерти. Я решил, что поручик прав. Вообще-то мы сестер милосердия не обижали, дроздовцы и марковцы, насколько мне известно, тоже. А вот головорезы из бригады Витьки Покровского – это дело другое. Про Андрюшку Шкуру и его башибузуков и говорить нечего. Впрочем, красные вели себя не лучше.
   Вскоре новость облетела весь наш отряд, и сзади меня выросла целая толпа. Я цыкнул на любопытных, велел не пугать девицу и, приказав разобраться с комиссаром, пошел докладывать. Штабс-капитан Докутович рассудил как Соломон, дав указание взять пленную в качестве сестры милосердия в отряд, а раненых присоединить к нашим вплоть до выздоровления. Он начал было распоряжаться и по поводу комиссара, но тут поблизости треснула пара выстрелов, и штабс-капитан сообразил, что с комиссаром уже все в полном порядке.
   Заниматься этой историей дальше было некогда, и я пошел проверять пулеметные гнезда. С пулеметами вышла загвоздка. Собственно, пулеметы были в порядке, а вот пулеметчиков теперь явно не хватало. В январе, когда нас оставался еле-еле взвод, я ставил к пулеметам офицеров, но теперь им нужно было заниматься нижними чинами. К тому же прапорщик Немно честно признался, что с пулеметом дела не имел. Вот нивелир – дело другое... Прапорщик Геренис радостно потянулся к «гочкису», но я посмотрел на него достаточно хмуро, велев почистить имевшийся во взводе «максим». В конце концов, я нашел троих юнкеров и одного бывшего красноармейца, которые вроде бы что-то в пулеметах понимали. Юнкеров я поставил к «максимам», красноиндейца решил покуда попридержать в резерве, а «гочкис» отдать поручику Голубу. Через некоторое время я обнаружил, что поручик вооружил пулеметом того самого Семенчука, который произвел меня в «товарищи». Я хотел было вмешаться, но потом решил оставить все как есть. В конце концов, поручику виднее.
   Тут где-то впереди что-то ухнуло, затем еще, еще, и подбежавший вестовой проорал, что господа красные идут. Я вытащил «цейс», убедившись, что какое-то шевеление и вправду заметно, но время еще есть. Минут десять, не больше, но вполне хватит для самых неотложных дел. Ну хотя бы для того, чтобы найти поручика Усвятского, которого я намеревался направить в третий взвод.
   Поручик между тем пропал. Я уже начал волноваться, когда, наконец, сообразил, где может быть мой заместитель. Он, действительно, оказался в нашем импровизированном лазарете. Поручик Усвятский дымил папироской и угощал нашу новую сестру милосердия студенческими анекдотами, на что та очень мило смеялась. Увидев меня, поручик махнул мне рукой и стал объяснять своей новой знакомой, что зовут меня Владимир Андреевич, и что человек я невредный, грамотный и даже когда-то закончил церковно-приходскую школу. Я понял, что поручик в кураже, и ограничился тем, что представился. Девицу звали Ольга, родом она оказалась из Киева. Дальнейшее знакомство можно было отложить на потом, я поманил поручика за собой и предложил прогуляться в третий взвод. Поручик Усвятский вздохнул, забрал у меня последнюю папиросу и направился к прапорщику Геренису. Я выглянул в бойницу и понял, что перекур кончился. Орда красных шла на Уйшунь.
   Поручик Усвятский, прочтя эти строки, просит внести поправку. Он рассказывал Ольге не анекдот, а всего лишь о том, как сдавал органическую химию профессору Осипову. Поправку вношу, но, по-моему, это одно и то же.
   21 апреля.
   Три дня не писал. Одолела какая-то странная хворь, когда ничего не болит, но кружится голова, а сил хватает только на то, чтобы лежать пластом и смотреть, как над головой чуть колышется белый полог палатки. По-моему, ничего серьезного, нормальное следствие пяти лет войны и трех контузий. Поручик Усвятский со мной полностью согласен, но вновь советует заняться лечебной гимнастикой и даже приволок какую-то брошюру на немецком языке. Не знаю, признаться, я не поклонник господина Лесгафта, да и сил на это покуда нет.
   В лагере вновь были какие-то учения, но меня, к счастью, оставили в покое. Зато вчера зашел генерал Туркул, долго советовал мне съездить в Истанбул и показаться нормальному врачу, а потом мы с ним имели беседу по поводу моих заметок. Генерал внимательно ознакомился с ними и не одобрил.
   Прежде всего, он назвал меня язвой, очевидно, имея в виду строки, посвященные ему самому. Затем он с порога отверг возможность, чтобы дроздовцы, славные «дрозды», могли опустошить мой вещевой мешок. Далее должна была последовать подробная лекция о героизме незабвенной дивизии, но я довольно нетактично поинтересовался у генерала, чей это батальон в полном составе сдался краснопузым, ежели мне не изменяет память, аккурат 10 ноября прошлого года у Джанкоя. Это был ремиз, Туркул стал говорить что-то о неизбежном падении дисциплины в дни поражений и, наконец, согласился с возможностью форс-мажора с моим вещевым мешком, но при условии, что это был кто угодно, но не Первый офицерский полк. На том и поладили. Вдогон генерал заметил, что я неточен: на нашем Голом Поле Дроздовской дивизии, собственно говоря, нет, а он командует Сводным имени генерала Дроздовского полком. Я с ним согласился, но сослался на то, что здесь все по-прежнему говорят о Дроздовской дивизии, и прежде всего он сам. Впрочем, ежели надо, я готов внести необходимые коррективы.
   Затем последовало нечто более серьезное. По мнению Туркула, записки, а также мемуары, должны нести воспитательную нагрузку. Мотивировал он тем, что мы, последние свидетели, рано или поздно уйдем, а молодежи придется учить историю по большевистским книжонкам. А посему наш долг состоит в том... Дальнейшее опускаю, как очевидное. На это я возразил, что из меня плохой моралист. Генерал возмутился, заявив, что, поскольку я по профессии историк, то это моя, так сказать, обязанность. Я с готовностью признал, что я плохой историк, и пожелал генералу написать задуманную им книгу на должном идейном уровне.
   Наш малопродуктивный спор прервал поручик Усвятский, зазвавший генерала на партию в преферанс. Туркул разделал поручика под орех и потребовал в качестве выигрыша весь гонорар от бессмертного романа о капитане Морозове и поручике Дроздове. Деваться поручику было некуда, и он принялся сочинять очередную главу. Ежели не ошибаюсь, господа офицеры сейчас на пути в Кремль, где они должны похитить иерусалимского барона господина Бронштейна.
   Вернусь, однако, к моему дневнику. Последний день Уйшунского боя описан там достаточно подробно. Насколько я помню, я делал заметки как раз в те минуты, когда красные уже выходили на дальность пулеметного огня. Последнее, что я тогда записал, было обещание дать трое суток ареста поручику Усвятскому за глумление над непосредственным начальником. Потом я сунул дневник в полевую сумку и взялся за «цейс».
   В общем, веселились мы рановато. Крышка котла была закручена, но в самом котле бурлило вовсю. Не менее шести тысяч красных, сообразивших, наконец, что Яков Александрович опять их обставил, повернули назад и на максимально возможной скорости ушли к Уйшуни, надеясь вырваться из Крыма. Их было вдвое больше, чем нас, и хотя артиллерию они уже успели бросить, их оставалось, действительно, много, умирать им не хотелось, а выжить они могли, только вырвавшись из капкана.
   Они шли не колонной, как мы поутру, и даже не цепью. Они валили валом – громадной толпой, увязая в грязи, падая и снова двигаясь прямо на наши пулеметы. Вообще-то говоря, подобная толпа – великолепная мишень, но в такой ситуации это был единственно возможный шанс. Передние падали, но сзади валили все новые и новые, и эта масса, достигнув наших окопов, неизбежно смела бы нас и вырвалась на волю. Прямо над ними кружились несколько наших аэропланов, но их огонь только подхлестывал эту ораву. Артиллерия дала залп, и в людской каше образовалось несколько промоин, которые через мгновенье вновь сомкнулись. Они уже были близко, и я мог рассмотреть лица. Зрелище оказалось не из самых приятных, и я убрал свой «цейс».
   Почти тут же ударили пулеметы первой роты, потом заговорили мои «максимы» и «гочкисы». Дистанция – минимальная, промахнуться было практически невозможно. Первые ряды упали сразу, но тут же оказались под ногами бегущих сзади. Пулеметы били, били длинными очередями – очевидно, у пулеметчиков начали сдавать нервы.
   Я часто слышал, как поют идущие в атаку. Собственно, мы сами пели про белую акацию, пели дроздовцы про черный «форд», да и красные часто подбадривали себя «Интернационалом» господина Евгения Потье, а порою имели наглость петь нашу же «Акацию» на свои хамские слова. Признаться, слушать, когда поет враг, не особенно приятно. Для этого, вообще-то говоря, и поют, сие было ведомо еще в древней Спарте. Но эта толпа не пела. Когда ударили пулеметы, красные завыли, зарычали, заорали... Трудно передать, как это звучало – но звучало страшновато. Только жажда жизни могла пробудить у людей этот допотопный первобытный ор. Так, вероятно, ревели, когда шли на мамонта. Я выдернул бинокль из футляра и заставил себя взглянуть поближе. Да, страшно. Таких у людей лиц не бывает, вернее сказать, у людей не должно быть таких лиц... А толпа, топча мертвых и раненых, подкатывала все ближе, и становилось ясно – нам ее не удержать. Собственно, по мне, пусть себе валили бы назад, в Большевизию, но для этого им сначала надо было убить нас.
   И тут нам с ними мириться не на чем!
   Эти минуты под Уйшунью я вспоминаю всегда, когда в моем присутствии господа умники начинают говорить о смысле Белого движения. Я тоже умею произносить словечки вроде «братоубийство», «русская кровь» и прочего подобного, но когда перед тобою толпа, орда, прущая, чтобы затоптать тебя и твоих товарищей, у тебя есть только один путь – взять в руки винтовку системы господина Мосина. Вот и все Белое движение в самом сжатом виде. Ну, а касаемо «русской крови», я всегда отвечаю, что эта орда под Уйшунью не была для меня ни русской, ни какой-либо иной, китайской, например. Это были бизоны, мамонты, бездушная материя, желающая одного – смерти. Моей, поручика Усвятского, поручика Голуба, юного бой-скаута Герениса и даже бывшего краснопузого товарища Семенчука. И тут уж – кто кого. Кому фарт выйдет, говоря словами все того же генерала Маркова.
   Впрочем, тогда мне было не до подобных размышлений. Наша артиллерия замолчала – красные подошли слишком близко. Теперь бинокль был уже не нужен, мы могли при желании взглянуть друг другу в глаза. Еще несколько минут – и все. Я повернулся влево, туда, где находился штабс-капитан Докутович, но команды все не было, и я, в очередной раз плюнув нв субординацию, заорал во всю глотку: «Рота! В атаку! Штыки!» За первый взвод я не волновался – там был поручик Голуб. В третьем взводе находился поручик Усвятский, а я вновь, как под Токмаком – в положении Спасителя на Голгофе. Выскочив из окопа, я оглянулся, и от сердца отлегло: рота уже стояла, направив штыки в сторону бизоньего стада. Слева вылезала из окопов первая рота, а дальше, насколько я успел заметить, Пинско-Волынский батальон. Интересно, что после боя штабс-капитан Докутович и не думал упрекать меня за самовольные действия. Он был уверен, что я выполнял его приказ. Наверное, командир Пинско-Волынского батальона был уверен в том же. Удивительного в этом ничего нет, сработал все тот же инстинкт самосохранения. В окопах оставаться – смерть, бежать – тоже смерть, нагонят. Значит, вперед!
   Итак, вперед... Мы шли медленным шагом, и я несколько раз командовал «Подравняйсь!», пока наша шеренга приняла должный вид. Наверное, со стороны она смотрелась эффектно – редкая ровная цепь со штыками наизготовку. А перед нами – ползущая бесформенная толпа. Да, эффектно, но, повторюсь, со стороны. Нам было жутковато, но пути назад не оставалось, и мы медленно-медленно шли дальше. Я успел заметить, что шедший за два человека от меня прапорщик Немно вдруг закинул винтовку на плечо и начал творить руками какие-то странные пассы. В бою, конечно, бывает всякое, но такое, признаться, видел впервые. Духов он заклинает, что ли, подумал я, но затем мне стало не до этих загадок. Решающий миг приближался.
   Кое в чем нам повезло сразу. Прежде всего, выручила наша родная российская грязь. Даже не грязь, а грязюка, месиво, почти что топь. Нам было, само собой, не сладко, каждый раз приходилось вытаскивать увязший сапог, но красные прошлепали по этой грязи не менее десятка верст, и теперь, перед самой Уйшунью, начали выдыхаться. Любому из нас известен закон колонны: первые идут, последние бегут. И вот как раз эти последние в бизоньем стаде, которые толкали первых на наши штыки, теперь сбавили ход. Ну, а первые, которым, собственно, и полагалось лезть на штыки, тоже не особо спешили. Все это мы поняли потом, а покуда заметили одно – движение орды замедлилось. Ну, а ежели в бою темп начинает замедляться, то скоро последует остановка. Так, в конце концов, и случилось. Толпа остановилась. Между ней и нашей медленно шагающей цепью осталось не более пятнадцати шагов.
   Поразительно, но факт. Никто в эти минуты не стрелял, ни мы, ни они. Я хотел было после боя спросить поручика Усвятского, что он делал со своим «гочкисом», но не стал. Не стал, потому что на его месте я бы поступил, судя по всему, так же.
   Для полноты картины хорошо бы написать, что в эти минуты мы запели, песню подхватили соседи, и наша славная боевая песнь сокрушила дух большевиков... Нет, мы не пели. Мы шли молча, они так же молча стояли, и тут я понял, что сейчас они попятятся. Такие мгновения иногда можно угадать, и я угадал. И вот они отступили... на шаг... на два... Причем, мы по-прежнему смотрели друг другу в лицо, никто не показал спины, они именно пятились.
   Еще раз перечитал я эти строки и подумал, что стоило бы любому их «краскому» скомандовать «Огонь!», и нашу цепь смел бы первый же винтовочный залп. Вот уж таинственная русская душа! Господа европейцы уверяют, что на войне очень нужны психологи. Ну, на нашей войне куда важнее психиатры. Пусть они все это объяснят, ежели смогут.
   Возможно, еще минута-другая, и красные, очухавшись, смели бы нас, как пух, и ворвались бы в город, но тут слева и справа послышался свист, конский топот, кто-то завопил: «Держись, сорокинцы!», и грянуло «ура». Это мчалась Донская бригада Морозова. Почти одновременно справа, со стороны железнодорожной ветки, ударили пушки, и бронепоезд «Орел» двинулся во фланг красным.
   Тут уж обошлось без команд. Кто-то заорал: «Сдавайтесь, сволочи», мы рванули вперед, толпа метнулась кто куда, бросая оружие, спотыкаясь, падая в грязь и снова поднимаясь, чтобы упасть под саблями морозовцев. В общем, и тут инстинкт сработал верно: красные разделились на две части и попытались обойти Уйшунь с востока и с запада, но бронепоезд лупил из всех пушек, а Донская бригада и не думала отставать. Не знаю, много ли дошло до Перекопа. Во всяком случае, через несколько минут перед нашей цепью стояло несколько сот красных орлов, бросивших винтовки, а потому уцелевших, а шум боя, постепенно удаляясь, перемещался куда-то к северу.
   Тут только мы поняли, сколько стоила нам эта последняя атака. Я махнул рукой и приказал взводным, чтобы пленные сами складывали винтовки и прочую амуницию у наших окопов.
   Винтовки сносили медленно, очевидно, красные тоже двигались из последних сил, а я тем временем, уже успел перекурить и подозвал прапорщика Немно, поинтересовавшись о смысле его странных пассов во время атаки. Прапорщик блеснул отчаянными черными глазами и вполне серьезно объяснил, что этими жестами у них, у цыган, останавливают взбесившихся лошадей. Я покачал головой, не имея сил комментировать его заявление, а прапорщик улыбнулся, как ни в чем не бывало, и пошел разбираться с пленными.
   Пленных было, действительно, много. Столько мы не брали уж давно, наверное, с весенней кампании 19-го. Пока сносили оружие, пока красных орлов выстраивали, чтобы гнать в тыл, я крикнул поручику Усвятскому, чтобы он привел мне кого-нибудь из командного состава. Поручик, похоже, решил, что мне не терпится лично порешить какого-нибудь красного героя, и вскоре притащил, злорадно усмехаясь, худенького паренька с большой красной нашивкой на рукаве. Оказалось, что это мой, так сказать, коллега, ротный командир с вполне русской фамилией. Вообще-то говоря, «язык» нам не требовался, разведывательные данные были ни к чему – и все так ясно, дырявить его из нагана я тем более не собирался, но в этот день все, похоже, совершали странные поступки.
   Я усадил «краскома» рядом, он достал кисет с махоркой и стал вертеть «козью ногу». Руки у него дрожали, самокрутка никак не сворачивалась. Поручик Усвятский, не выдержав издевательства над ни в чем не повинной «козьей ногой», сунул пленному «Мемфис», и мы закурили, глядя на обезображенную воронками степь, среди которой там и сям лежали мертвецы в грязных серых шинелях.
   Наконец, я спросил его то, ради чего он мне, собственно, и понадобился. Наверное, из его ответа я надеялся узнать и другое – почему не стреляли мы.
   Господин «краском» долго молчал, затягиваясь «Мемфисом», и, наконец, тихо проговорил, что несколько раз хотел скомандовать «Огонь!», но не смог. Больше он ничего не сказал, да этого и не требовалось.
   Не смог. И кто мне объяснит, почему.
   Тем временем конвой из первой роты уже гнал пленных куда-то к центру Уйшуни, а штабс-капитан Докутович оживленно беседовал с соседом слева, высоким моложавым подполковником, командиром Пинско-Волынского батальона. Я подошел к ним и узнал кое-что новое.
   Подполковник Выграну час назад получил приказ командующего, где говорилось об измене (очередной) все того же Орлова. В результате наша группировка перенацеливалась на юг – ловить Nicola, дабы не пустить подлеца в Симферополь. Это, признаться, несколько удивило: банда Орлова уходила на рысях, и нашей пехоте со стоптанными пятками за ней было явно не угнаться. Подполковник и штабс-капитан Докутович были удивлены не меньше, но, на всякий случай, приходилось готовиться и к этому. Мы дружно ругнули Орлова, причем я окончательно убедился, какого маху дал третьего дня, не нажав вовремя гашетку пулемета. Один Орлов стоил дороже, чем несколько сот краснопузых. Делать было нечего, и мы пошли распоряжаться.
   Прежде всего подвели итоги. Уйшунский бой стоил отряду двух десятков убитыми и вдвое больше – ранеными. У штабс-капитана Докутовича погиб один из его прапорщиков; у меня, слава Богу, все офицеры были целы, но я потерял семерых юнкеров. Ребят было жалко: для всех это был первый бой, и мало утешало то, что мы одержали победу.
   Следовало спешить. Мы похоронили убитых в общей могиле на окраине Уйшуни, рядом с татарским кладбищем. Удалось даже привести священника, вконец перепуганного старика, который постоянно забывал слова отходной, и поручику Усвятскому приходилось ему подсказывать. Мы уже собирали вещи, и я всерьез прикидывал, где бы достать несколько подвод для наших пулеметов, как из штаба пришли новые указания. В погоню за Орловым уходил сводный полк 9-й кавдивизии, а мы покуда оставались в Уйшуни. Бригада Морозова тем временем заняла Чаплинку, вновь закрыв крымскую «бутылку». Итак, бой кончился, и для нас вновь наступала пауза.
   Мы еще не понимали, что эти несколько дней решили судьбу Крыма на ближайшие полгода. Волны красного потопа, захлестнувшие то, что еще недавно было Россией, остановились у Турецкого Вала.
   Поручик Усвятский долго язвил по поводу последней фразы, а вот генералу Туркулу она чрезвычайно понравилась. Поскольку Туркул старше по званию и должности, фразу оставлю в неприкосновенности.
   Впрочем, генерал оспорил мою фразу по существу. Он считает, что судьбу Крыма решил все же не Уйшунский бой, а сражения в конце апреля, в которых отличилась, само собой, легендарная Дроздовская дивизия. Долго спорили, но остались при своих.
   22 апреля.
   День солнечный, настроение превосходное, да и хворь сгинула. Сегодня читал господам юнкерам лекцию о Японской войне, и наивные молодые люди долго интересовались, не защищал ли я Порт-Артур. Пришлось их разочаровать: в те годы я еще просиживал парту в Первой Харьковской мужской гимназии, что на углу Московской улицы и Гимназической набережной, и, между прочим, состоял в нелегальном социал-демократическом кружке. Господи, неужели я выгляжу таким древним?
   Огорчает одно – все подряд справляются о моем здоровье. В конце концов это изрядно надоело, и когда с этим же вопросом обратился генерал Ноги, я позволил себе невинную шутку. Состроив постную мину, я закашлялся и стал жаловаться на то, что мерзну по ночам, поелику во время обыска у меня конфисковали мой любимый шотландский плед. Генерал Ноги вполне искренне возмутился и заявил, что никакого пледа у меня в палатке не было – сам проверял. Тут же челюсть у него отвисла, но слово, как известно, не воробей, к тому же этот разговор слыхала чуть ли не дюжина офицеров. Ей-богу, на какой-то миг я даже пожалел этого галлиполийского чекиста. Впрочем, так ему и надо. Теперь он прячется в своем домике, а Голое Поле гудит, словно улей.
   Есть одна плохая новость. Вчера опять была дуэль. К счастью, обошлось легким ранением – алексеевец подстрелил марковца. Я не выдержал и предложил Туркулу поставить вопрос перед Фельдфебелем. Туркул долго мялся, но, в конце концов, посоветовал мне бросить это дело, тем более, сообщил он мне по секрету, скоро нас будут отсюда эвакуировать. Я поинтересовался, не в Занзибар ли часом. Туркул не мог сказать ничего утешительного, но все же предположил, что куда-нибудь поближе.
   Между прочим, турецкие, точнее, султанские газеты сообщили, что Барон вот-вот займет своими войсками Истанбул, дабы не пустить туда Кемаля. Так что, вновь Олегов щит на вратах Цареграда? Как бы за такой слушок турки не всыпали бы нам перцу.
   Совсем было собрался продолжить свое повествование, как вдруг вестовой пригласил меня в штаб Сводного полка имени Дроздовского (не дивизии!). Признаться, первая моя мысль была не из приятных – не связано ли все это с господином Ноги? Так или иначе, но я собрался, поправил на кителе крестик с Терновым венцом и направил свои стопы к «дроздам».
   Меня ждал сюрприз. В штабе собрались полдюжины офицеров и целых два генерала – сам Антон Васильевич и однорукий Володя Манштейн. Из остальных я узнал лишь полковника Колтышева, заместителя Туркула. В общем, передо мной был цвет Дроздовской дивизии. Эти совсем еще молодые офицеры навредили господам большевикам, пожалуй, поболее, чем иной корпус. Одним словом, гвардия. Малиновые погоны.
   Это оказалось заседание только что созданного исторического кружка или, ежели хотите, военно-исторической комиссии Дроздовской дивизии (на этот раз именно дивизии). Туркул пригласил меня, памятуя о моих записках, для того, чтобы я послушал о крымской эпопее дроздовцев, так сказать, из первых уст.
   Насколько я знаю, подобным сейчас заняты не только «дрозды». В скором времени желающие смогут прочесть немало интересного. Надеюсь, у них смогут хотя бы в общих чертах отличить правду о страшных годах Смуты от охотничьих рассказов, которых мне, правда, покуда в устном виде, приходилось слышать более чем достаточно.
   Вначале говорили все разом. Оказывается, «дрозды» создают группу для сбора документов дивизии. Уже начали записывать воспоминания, и прежде всего тех, кто находится сейчас здесь, в Голом Поле. При этом, забыв чины, они обложили Туркула за то, что тот не сохранил дивизионный архив. Туркул в ответ пытался что-то объяснить по поводу пропавшей при эвакуации полевой сумки с документами. В общем, начиналось нечто вообще невразумительное, но тут Володя Манштейн гаркнул – и все стихло.
   В конце концов, стали намечать план, по коему надо будет в дальнейшем излагать события крымской эпопеи. Разговоры о плане быстро перешли в воспоминания, длившиеся не менее трех часов. Правда, до Крыма «дрозды» так и не доплыли – говорили, в основном, о Новороссийске.
   Я не стану переносить всего слышанного в мои записи. Это другая история. Скажу лишь, что там было, пожалуй, пострашнее, чем у нас зимой 20-го и даже позже, в ноябре, когда мы катились к Севастополю. Все-таки Барон, отдадим ему должное, сумел вывести полтораста тысяч из обреченного Крыма. В Новороссийске все было иначе. Не стану цитировать тех эпитетов, которыми был награжден Антон Иванович Деникин – бумага испепелится, но я понимаю этих офицеров в малиновых погонах.
   Откровенно говоря, никто из нас не считал «царя Антона» серьезным стратегом. Но потерять за одну кампанию все – все, что у нас было! Бросить на новороссийских пирсах не обозы, не штатскую шваль, и даже не военные припасы – бросить целые корпуса! Я слушал рассказ дроздовцев о жуткой погрузке в кромешной мгле, о гибели их товарищей, об утонувших и застрелившихся, и думал о тех, кого вообще не пустили в порт и бросили умирать среди кавказских предгорий. Только у грузинской границы красные взяли целехоньким тридцатитысячный корпус. С десятой частью этих сил Яков Александрович смог удержать Крым в январе 20-го...
   Когда «царь Антон» приплыл к Крымским берегам, то даже не решился сойти на берег. Так и проторчал на феодосийском рейде, покуда не подписал отречения и не убрался прочь. А вот сейчас – ничего, бодр и крепок, статьи пописывает и нас, сирых, уму-разуму учит. А виноват во всем, само собой, Яков Александрович. А кто же еще?
   Скажу сразу, что о политических аспектах крымской эпопеи писать нет охоты. В севастопольских интригах не участвовал, у Барона чай с ромом не пил, а посему буду излагать то, что видел своими глазами. Там, у Мурза-Каяш и Уйшуни, политические сплетни интересовали нас мало. И такие глобальные события, как приезд и отъезд Барона, визит одесского героя господина Шиллинга или та же миссия полковника Ноги, который еще не был тогда генералом, до нас, окопников, просто не доходили. Мы удивились только один раз, позже, когда узнали о назначении главкомом Русской Армии Барона. Его знали плохо и, честно говоря, надеялись, что главкомом будет все же Яков Александрович.
   Уже потом мне объяснили, что у Барона в портфеле имелся план земельной реформы для всей Руси Великой. А вот у Якова Александровича такого плана не было. Равно как и портфеля, между прочим – он ходил, как и все офицеры, с полевой сумкой. Помог нам план Барона, как же! Тачанки господина Каретника поставили на нем окончательную резолюцию в ноябре, на песчаном пляже Литовского полуострова.
   Однако же, пора вернуться к дневнику. Три дня после боя мы стояли в Уйшуни. Я написал в эти дни чуть ли не десять листов, радуясь нашей призрачной победе и свободному времени. Хотя победа стоила нам дороже, чем казалось на первый взгляд, а свободное время привело к тому, что в отряде начало твориться всякое.
   Конечно, все были рады, что остались живы. Но радовались по-разному. Одни, как например, поручик Голуб, попросту заваливались спать и мирно пребывали в объятиях фронтового Морфея, что называется, до упора. Я бы сам последовал примеру поручика, но не все в отряде отдыхали так тихо, вдобавок, штабс-капитан Докутович на следующее утро отправился в Карасубазар узнать, где его семья, и мне пришлось заниматься делами всего отряда. К сожалению, Уйшунь – не наш безлюдный хутор. К сожалению – поскольку здесь имелся самогон, который можно было запросто купить, и мирные обыватели, которых можно было так же запросто грабить.
   В первый же вечер я выставил караулы из юнкеров и перехватил семь бутылок «огненной воды», которую тут же отправил в лазарет для использования в дезинфекционных целях. На этом я счел свою миссию выполненной и уже собирался было поспать, когда сообразил, что в лазарете-то я караула не поставил...
   Нет, Содома я там не обнаружил. Прапорщик Геренис мирно спал, заботливо укрытый шинелью, пара пустых бутылок аккуратно стояла рядом, а за большим ящиком, в котором летом обычно хранят огурцы, сидели поручик Усвятский и еще трое, которых я поначалу принял на юнкеров, и резались в преферанс. В углу примостился прапорщик Немно в компании с гитарой и военнопленной сестрой милосердия. Прапорщик лихо наигрывал что-то истинно цыганское, а Ольга тихо млела. Н-да, господа сорокинцы гуляют. Пир победителей.
   Я отнюдь не сторонник пуританских нравов, которые, к примеру, насаждал на своей легендарной батарее не менее легендарный «дрозд» полковник Туцевич. Но ежели загуляют взводные, то через день-два отряд станет неуправляемым. Посему я первым делом попросил удалиться всех, кроме господ офицеров.
   Двое юнкеров встали из-за стола и более-менее твердой походкой отправились восвояси. Я уже собрался начать задушевную беседу, но сообразил, что в лазарете есть еще один посторонний. Тот самый, что сидел за ящиком и кого я принял за юнкера. Я всмотрелся, и тут же почувствовал себя неважно: третьим партнером поручика Усвятского оказался пленный «краском», которого сам же поручик привел ко мне после боя. Конечно, на войне можно ожидать всякого, но это было уже чересчур. Я аккуратно сел на свободный ящик, расстегнул крючок шинели и начал считать про себя до двадцати.
   Я досчитал уже до пятнадцати, когда господин красный командир встал из-за стола, начав, вероятно, что-то понимать. Я вытащил наган из кобуры и махнул им в сторону выхода. Ротный посмотрел на молчащего поручика Усвятского, улыбнулся и попросил напоследок стаканчик самогону. Я подождал, покуда он допьет, и ткнул стволом в спину, чтоб не задерживался.
   Я даже не задумывался, что делаю. А сейчас вспомню... Да что тут говорить! Впрочем, и тогда опомнился я на удивление быстро.
   Мы шли по темной улице, давя сапогами хрупкий ночной ледок, и с каждым шагом я все яснее понимал, что не смогу его расстрелять. После боя, когда кровь бьет в висках – другое дело. Да и того, что я видел утром, было более чем достаточно. Словно в крови искупался! К тому же, все получилось как-то по-дурацки с этим красным: накормили, напоили, посадили в преферанс играть, а потом не дали доиграть и расстреляли. А вот держался он хорошо. Кажется, именно это и заставило меня очнуться окончательно.
   Возле какой-то хаты я приказал остановиться, достал пачку «Сальве», и мы, усевшись на завалинку, закурили. Он оказался сыном учителя из-под Липецка. Учился в высшем начальном, не доучился и пошел воевать. Против нас. Член их большевистской партии. Он спросил обо мне. Я ответил.
   Докурив, мы пошли назад. Наше появление вызвало немалое удивление и, как мне показалось, облегчение. Ольга, во всяком случае, сразу повеселела, а поручик Усвятский принялся угощать меня самогоном. Отказавшись пить, я занудно напомнил господам офицерам их обязанности, велел позаботиться о прапорщике Геренисе и предупредил поручика Усвятского, что за пленного тот отвечает головой. Затем я прослушал в исполнении прапорщика Немно нечто вроде цыганской баллады про то, как кто-то ехал с ярмарки, и ушел спать, заработав, вероятно, репутацию сухаря и зануды.
   Наутро стало ясно, что мои кордоны оказались вполне проходимыми, и половина нижних чинов в полной мере воздала дань Дионису в его таврийской ипостаси. Пришлось устраивать проверку с мытьем голов и шей, после чего господа офицеры немного пришли в себя и занялись делом. Внешне теперь все выглядело благопристойно, но я очень жалел, что нельзя тут же увести отряд из Уйшуни куда-нибудь в степь и подержать его там под открытым небом, покуда нервы у всех не успокоятся.
   Как чуял – на следующий день случилась беда. Двое юнкеров из первой роты изнасиловали и убили девочку-татарку. Их поймали, когда они закапывали труп за хатой, в которой квартировали. Я не стал дожидаться следствия и суда, выстроил отряд на майдане и заставил подлецов признаться. Они не отпирались. Я вытащил револьвер и уложил их на месте прямо перед строем.
   Конечно, с моей стороны это было самоуправством. Вернувшись в тот же день штабс-капитан Докутович впервые в жизни наорал на меня и заявил, что отправит дело в суд. Я согласился и предложил лично подать рапорт командиру корпуса.
   Пока же меня отрешили от командования ротой, а тем временем пришел приказ возвращаться в Воинку. Перед отправлением я отозвал поручика Усвятского, который теперь стал ротным, и посоветовал ему содрать с нашего краснопузого его командирские нашивки и включить его в очередной транспорт с пленными. Поручик заколебался, но я объяснил, что даже если мы попросту отпустим господина красного преферансиста, он не сможет добраться до своих – Перекоп занят конницей Морозова, и любого подозрительного, да еще без документов, попросту зарубят на месте. Это убедило поручика, и его партнер по преферансу отправился в качестве рядового красного бойца по джанкойской дороге.
   Позже поручик Усвятский узнал, что в горах пленные из этого транспорта разбежались, причем большую часть поймать так и не удалось. Мне показалось, что поручика эта весть даже порадовала.
   В Воинке меня вызвали к какому-то полковнику – военному следователю. Я рассказал все, как было, полковник покрутил головой, пообещав мне, в лучшем случае, разжалование. Потом добавил, что за меня заступаются офицеры роты, а юнкера-однокурсники тех, кого я шлепнул, написали письмо командующему, в котором оправдывают мой поступок. Затем мы вместе со следователем пошли к подполковнику Выграну, и тот, узнав, что я чернецовец и участник Ледяного похода, глубокомысленно хмыкнул и отослал обратно в отряд, оставшись наедине со следователем.
   На следующее утро я узнал, что временно перехожу в особый отряд подполковника Выграну, который в тот же день отправлялся в район Ялты для борьбы с красно-зелеными.
   В этом отряде я пробыл больше месяца. К сожалению, свой дневник я оставил в Воинке, отдав на хранение поручику Усвятскому, и записей, относящихся к этим неделям, у меня не осталось. Тогда, признаться, писать у меня попросту не было настроения, а вот теперь жалею. Это были лихие недели. Теперь уж и не вспомнить все по порядку: засады, погони, когда они гнались за нами, погони, когда все было наоборот, перестрелки в горных ущельях, ночевки у костра. Одним словом, Майн Рид. Прапорщику Геренису определенно такая жизнь пришлась бы по душе.
   Тут надо опровергнуть одно широко распространенное среди крымских офицеров заблуждение. Красно-зеленые вовсе не были связаны с командованием Рачьей и Собачьей. Я и сам много слыхал про какой-то мифический партизанский штаб во главе с чудо-богатырем Мокроусовым, но ни с чем подобным нам сталкиваться не пришлось. Красно-зеленые были, в основном, вульгарными дезертирами, которые прятались от мобилизации и жили грабежом. Вели они себя нагло, пользуясь слабостью нашего тыла и чудовищной продажностью полиции и господ интендантов. Правда, уже в марте красно-зеленых прижали крепко, и они реже высовывались из своих горных убежищ в долины.
   К нашему счастью, горы эти господа знали скверно. Татары давали нам проводников, и несколько раз мы крепко брали эту шантрапу за горло. Хотя огрызаться они умели и в конце концов подстрелили из засады самого подполковника Выграну, которого пришлось направить в госпиталь.
   Ходили самые разнообразные слухи. Говорили о мифических шаландах, прибывающих к крымским берегам то ли с Тамани, то ли из Турции с грузом оружия и огнеприпасов. Мы даже как-то две ночи простояли в засаде у Профессорского Уголка, но кроме греческой шхуны с контрабандными чулками и прочей дамской ерундой, никого задержать не удалось. Затем нас послали ловить какого-то капитана Макарова, который якобы служил адъютантом у генерала Май-Маевского, а потом переметнулся к зеленым. Капитана Макарова мы поймать не смогли, да и, признаться, не очень верили в его существование. Зато во время рейда прикончили знаменитого бандита Камова, изловив его у Адым-Чокрака, где находился штаб его «2-го Повстанческого полка». За Камова мы получили личную благодарность Якова Александровича, а Макарова было велено ловить дальше. С большим удовольствием я бы поохотился за Орловым, но он притих и где-то скрывался.
   Стоял апрель, и мы сняли шинели, и самые смелые уже рисковали купаться в море. Наш отряд был, в основном, офицерский, жили мы дружно, но я скучал по своим и потому рад был услышать приказ о своем возвращении в Воинку.
   Честно говоря, к радости примешивалась и тревога. Обидно терять погоны из-за двух мерзавцев! Но – обошлось. В Воинке меня вызвали к какому-то незнакомому генералу, и тот сообщил, что дело прекращено по личному распоряжению командующего, я восстанавливаюсь в прежней должности и возвращаюсь в наш отряд.
   20 апреля я сделал очередную запись в моем дневнике. В этот день я принял роту от поручика Усвятского, помирился со штабс-капитаном Докутовичем и выслушал делегацию юнкеров, которые, на этот раз лично, выразили полную поддержку моему поступку.
   Тем дело и закончилось.
   За те недели, пока я был в отряде Выграну, у нас ничего особого не произошло. Мы стояли на той же ферме в Воинке, и штабс-капитан Докутович в меру возможностей проводил обучение нашего пополнения. Нам прислали еще три десятка весьма подозрительных пленных, от которых я бы на месте штабс-капитана попытался все же как-нибудь избавиться. Но наш штабс-капитан на все мои, да и не только мои, доводы отвечал, что в отряде нужен каждый человек. По этому вопросу спорить с ним было бесполезно.
   Итак, у нас в отряде шла тихая, почти что мирная жизнь, зато в Крыму за эти недели изменилось очень многое. О назначении Барона главкомом Вооруженных сил Юга России я узнал еще в отряде Выграну, но тогда мы только удивились – нам было не до политических дискуссий. Повторюсь – Барона мы совсем не знали, так как он воевал вначале у Царицына, а затем сменил Май-Маевского. Впрочем, ежели боем у Токмака мы обязаны его стратегическому таланту, то радоваться было нечему.
   Яков Александрович по-прежнему командовал корпусом, который теперь был переименован в Крымский. Всем нам, участникам зимней обороны, были обещаны памятные медали, каковые нам выдали уже осенью. Впрочем, теперь прошедшую зиму вспоминали редко: в Крыму царила большая политика, а понаехавшие сюда генералы могли бы организоваться в Отдельный Генеральский Батальон. Во всяком случае, такого количества лампасов я никогда не видел ни до этого, ни после.
   Прибыло и войск. С Кавказа эвакуировались остатки Добрармии, и наши скромные погоны с вытертым золотом затерялись в калейдоскопе петлиц и нашивок новой гвардии – господ марковцев, алексеевцев, корниловцев и дроздовцев.
   Приходится прерываться. Закружилась голова, а с левой рукой творится что-то неладное.
   23 апреля.
   Вчера вечером меня опять скрутило: голова кружилась, в затылке ныло, а левая рука начала дергаться самым непотребным образом. Впрочем, к утру все прошло, и теперь я снова вполне здоров.
   Днем я вновь зашел в военно-историческую комиссию наших славных «дроздов». Володя Манштейн развивал грандиозные планы написания истории дивизии о двух десятках томов с приложением корпуса документов такого же объема. Я порадовался этакому энтузиазму и подумал о том, что историю Сорокинского отряда писать некому. Разве что поручик Усвятский сподобится. Но он в отряде только с весны 19-го. Из тех, кто вышел с подполковником Соркиным из Ростова, я остался один.
   Впрочем, я не мог удержаться и задал собравшимся вопрос, который их чрезвычайно шокировал. Меня интересовало, насколько справедлива услышанная мной год назад история о похождениях «дроздов» в Крыму. Ее рассказал, помнится, прапорщик Немно, ездивший незадолго до моего возвращения в отряд по личным делам в Севастополь.
   Так вот, господа дроздовцы, высадившись на Графской пристани, первым делом устроили облаву на всех штатских в округе, забирая тех, кто был призывного возраста, в рекруты. Вслед за этим, они окружили редакцию «Севастопольских ведомостей» и взяли всех находившихся там в плен. Пленники, невзирая на пол и возраст, были выпороты, после чего «дрозды» направились на вольную охоту в город за часами и кошельками.
   Генерал Туркул, услыхав сие, поспешил заверить меня, что ничего этого не было и быть не могло. А ежели что-то случилось, то не с дроздовцами. А если и с дроздовцами, то не так или не совсем так. При этом Володя Манштейн весьма странно хмыкнул, а остальные присутствующие потупились.
   Затем мне была предложена дроздовская версия этих же событий. Облава, действительно, имела место, но не по всему городу, а только в Морском саду. И ловили не штатских, а укрывающихся от мобилизации офицеров.
   Редакцию, действительно, выпороли, но это была не редакция уважаемых «Севастопольских ведомостей», а один-единственный редактор какого-то местного радикального листка, известного мерзкими пасквилями против «цветных» войск.
   (Генерал Туркул специально пояснил, что «цветные» части, то есть носившие форму разных цветов – это лучшие, старейшие части Добрармии, и клеветать на них великий грех.)
   К тому же было добавлено, что дроздовцы редактора не пороли. Пороли его, по его собственному свидетельству, некие офицеры в золотых погонах, а вовсе не в малиновых.
   При этих словах Володя Манштейн вновь хмыкнул, а полковник Колтышев рубанул, что это была провокация, и что эта штатская сволочь выпорола сама себя.
   Покончив с севастопольским вариантом истории унтер-офицерской вдовы, Туркул заключил, что грабежи действительно имели место, но ограничились лишь конфискацией золотых часов у одной почтенной дамы. Виновные были лично им, генералом Туркулом изобличены и преданы военно-полевому суду.
   Позабавившись таким образом, мы заговорили на куда более серьезную тему. Кто-то из «дроздов» задал непростой вопрос: имела ли смысл сама наша крымская эпопея?
   Речь шла, конечно, не о необходимости борьбы с красной сволочью. Но сам Крымский плацдарм, наша «бутылка», настолько неудобен в стратегическом отношении, что целесообразнее, по его мнению, было все же удержаться на Кавказе, и оттуда весной 20-го начинать сначала. А может быть, стоило из Новороссийска уходить прямо за границу, чтобы через полгода высадиться на Дону и Кубани, где мы всегда находили поддержку.
   Ему тут же возразили, правда, в основном, с нравственной точки зрения. Володя Манштейн сказал, что мы обязаны были драться на любом клочке России, а не отсиживаться, ожидая удобного момента. Туркул напомнил о том, что все попытки удержаться на Кавказе зимой 20-го были неудачны, а десант на ту же Кубань летом был и вовсе провальным – господа казаки не поддержали генерала Улагая. Хотя, конечно, добавил он, крымская «бутылка» – заранее проигрышный вариант, который лишь затянул нашу агонию на год, и в этом понимании, действительно не имел смысла.
   Тут вмешался я, позволив себе не согласиться с Туркулом и остальными. С крымской «бутылкой» все, конечно, ясно. Но дело не в «бутылке».
   Тогда, зимой 20-го, мы дрались в Крыму, защищая собственные жизни. Иной цели, вообще-то говоря, у нас не было. Позже, с апреля, когда остатки Добрармии эвакуировались из Новороссийска, появилась смутная надежда на создание нового антибольшевистского плацдарма или – это мы вспоминать теперь на любим – на почетную капитуляцию. Ничего из этого, как известно, не получилось, но теперь, через год, наша борьба в безнадежном крымском тупике выглядит иначе.
   Зимой 20-го красные, раздавив наши армии, начали готовить то, ради чего они затеяли российский ад – Мировую Революцию. И уже не в теории, а на практике. Как первый, но очень важный этап, планировался поход в Европу, пролетарии которой, несмотря на миллионные субсидии Коминтерна, не спешили подниматься на борьбу с «буржуями». А посему в апреле трехмиллионная армия уже стояла на польской границе. Дальнейшее известно: приказ «на Варшаву! На Берлин!» – и красный потоп, захлебнувшийся у Вислы. В этом свете наш Крымский плацдарм видится уже не бутылкой, а капканом, который не пускал несколько большевистских армий в Европу. Тогда, на Висле, был дорог каждый солдат, и, может быть, мы, отвлекшие не самые худшие силы Рачьей и Собачьей, дали возможность коннице Пилсудского и танкам Фоша опрокинуть орды Тухачевского и погнать их вспять. Кто знает, может, наши безнадежные атаки в таврийских степях сорвали, дай Бог, чтобы навсегда, Ее Величество Мировую Революцию. Или, по крайней мере, здорово этому помогли.
   А раз так, то Яков Александрович, удержавший зимой Крым, вполне может быть назван, наряду с Пилсудским и Фошем, спасителем Европы от коммунистического рая с бесплатной селедкой.
   Тогда, у замерзшего Сиваша, мы вершили Историю. Странно звучит, но это так.
   Со мной согласились, но Туркул добавил, что главные бои за Крым произошли все же в апреле, когда в Севастополе уже сидел Барон, а на фронте совершала свои очередные подвиги Дроздовская дивизия.
   Я не стал спорить – генерала Туркула в этом вопросе не переубедишь. Об апрельских боях надо писать отдельно. Я их тоже не забуду. Правда, «дрозды» тогда были под Хорлами, а наш отряд все там же, у осточертевшего всем нам Сивашского болота.
   Нет, это просто никуда не годится! Левая рука опять безобразничает, да и правая, признаться...
   27 апреля.
   Три дня не брался за бумагу. Увы, не по своей воле. Меня скрутило всерьез, и я даже позавидовал тем, кто успел поймать свою пулю прошлой осенью. Самое противное – руки. Дрожат, как большевик в контрразведке. Голова, признаться, тоже просит гильотины. Чорт знает что!
   Похоже, я здорово напугал моих соседей, поскольку к вечеру, несмотря на мои энергичные протесты, поручик Усвятский и оба наших «дрозда» побежали за помощью. Поручик приволок какого-то марковца, прослушавшего два курса на медицинском факультете в Петербурге, а дроздовцы приконвоировали целого полковника. Этого полковника я часто видел у Фельдфебеля, он там чем-то вроде придворного врача.
   Консилиум цокал языками, меня вертели, как косулю над очагом, а затем потребовали подробно доложить о моих болячках. Я честно пересказал невеселую сагу о первой контузии, полученной еще у Горлицы и о двух свежих, заработанных под Екатеринодаром и Волновахой. За это я был наказан приемом каких-то микстур, достойных применения исключительно в «чеке» для пыток капитана Морозова и поручика Дроздова.
   На следующий день все как рукой сняло, и я, веселый и довольный, отправился гулять по берегу, но не тут-то было. Вестовой меня нашел и поволок к самому Фельдфебелю.
   Я решил, что час расплаты настал. Фельдфебелю меня любить не за что, а мне его и подавно. Одного визита на улицу Де-Руни хватит за глаза. В общем, я приготовился к чему угодно. Даже к тому, что он предложит мне возглавить отряд смертников для захвата Царьграда.
   Вышло, однако, иначе. Фельдфебель был настолько вежлив, что предложил мне сесть и даже назвал по имени-отчеству. После этого, по идее, должен был последовать приказ о разжаловании, но вместо этого Фельдфебель заявил, что мое здоровье вызывает опасение, а посему мне следует немедленно показаться хорошему специалисту. Тут в кабинет вошел вчерашний медицинский полковник, и я понял, кому я всем этим обязан.
   Я начал вежливо возражать, а Фельдфебель не менее вежливо настаивать. В разговор включился эскулап, выдавший целый этап по-латыни, но это меня не сломило, и я вновь отказался. Тогда Фельдфебель зарычал, поставил меня по стойке «смирно» и гаркнул, что ему не нужен еще один покойник в лагере. Затем последовал приказ не умничать и завтра же отправляться в Истанбул.
   Я пулей вылетел из кабинета, полковник выскочил вслед за мной и начал рассказывать, как и где найти в Истанбуле некое медицинское светило. Светило оказалось швейцарским, работающим по линии Красного Креста. Затем эскулап вручил мне послание, позволявшее не идти в клинику, а нагрянуть прямо на квартиру к ничего покуда не подозревающему земляку Жана Кальвина.
   Я надел парадный френч, дабы не выглядеть оборванцем, и отправился первым же утренним катером в град Св. Константина. Светило должно было пребывать дома до полудня, посему я тут же направился по указанному мне адресу. Честно говоря, идти туда не хотелось. Навидался я на фронте контузий и разбираюсь в них не хуже любого профессора. А услышать что-нибудь приятное я, признаться, не надеялся.
   Во дворе дома я был облаян собакой, затем меня долго держали в передней, покуда светило знакомилось с посланием нашего эскулапа, и, наконец, меня провели в святая святых – огромный кабинет, набитый хитрой медицинской механикой.
   Светило заговорило со мной по-французски. У меня отлегло от сердца, поскольку, будь он германо-швейцарцем, мне пришлось бы беседовать с ним по-немецки. А мой немецкий, после трех лет Германской, приобрел несколько окопный оттенок.
   Меня долго оглядывали, ощупывали и обстукивали. К счастью, пересказывать свою Илиаду мне не пришлось – видать, полковник изложил все в письме. Затем владелец кабинета что-то долго писал в чудовищного вида гроссбухе, а потом самым естественным тоном поинтересовался, есть ли у меня деньги.
   Я бодро вытащил свой тощий бумажник и спросил, сколько я ему должен за визит. В ответ светило рассмеялось, назвало меня шутником и пояснило, что деньги требуются не для оплаты визита. Деньги нужны будут в швейцарском санатории, куда меня следует направить, и, по возможности, немедленно. Приблизительная сумма была мне тут же названа. Естественно, не в лирах и, само собой, не в рублях, выпускавшихся казначейством Русской Армии.
   Я замешкался с ответом, и светило повело речь о том, что, в конце концов, мое командование должно мне помочь. Что, насколько он понимает, я заслуженный офицер, ветеран войны, имею награды. Он готов написать господину Врангелю...
   Я не стал дискутировать на эту тему, а он, качая головой, настрочил целое послание нашему эскулапу, затем последовала целая серия рецептов и советов относительно режима дня и питания. Я выслушал его до конца, после чего предложил ему ответить прямо – сколько мне осталось.
   Он долго молчал, а потом сказал, что об этом не говорят даже смертельно раненым. А мне просто надо лечиться, в Швейцарии же это будет быстрее и лучше. Я кивнул и повторил вопрос. Он долго мялся, мне даже стало жаль его, но, в конце концов, после десятка оговорок, приговор был назван. Я не стану его записывать. Все мы ошибаемся, в том числе и светила. Может быть, он ошибся, и я проживу еще сто лет.
   Мне было очень важно узнать еще одну существенную подробность. Тут он ответил сразу, и я несколько приободрился. Паралич в любом случае мне не грозит, а это очень хорошо. Валяться без рук, без ног в Голом Поле я не хочу – и не собираюсь. Тогда уж лучше сразу.
   Вот так! Съездил к доктору...
   После этого я часа два гулял по весеннему Истанбулу, поглядывая на белые дувалы, резные двери и редкие деревья, так похожие на те, что растут у нас в Крыму. В конце концов, я махнул на все рукой и решил провести остаток дня с большей пользой, а посему отправился в местный Музей Древностей. Когда я был здесь в последний раз перед войной, его только собирались открывать, и наши турецкие коллеги постоянно обращались в Русский Археологический институт за консультациями.
   Музей работал, но был почти пуст. Это оказалось даже к лучшему, мне никто не мешал, и я отвел душу – осмотрел неплохо составленную экспозицию, которая была, конечно, беднее, чем античный отдел Императорского Эрмитажа, но выглядела вполне достойно.
   Кое-что было знакомо. Некоторые экспонаты мне показывали еще до войны, а одну надпись на скверном малоазийском мраморе я приветствовал как старую знакомую. Уж ее-то я знал! Решив себя проверить, я не стал глядеть на мрамор и, закрыв глаза, прочитал про себя весь текст с указанием двух лакун и ошибки резчика. Открывать глаза мне не очень хотелось – все-таки пять лет войны, контузии, и я мог ошибиться. Но – нет, такое не забывается.
   Затем я прочел сопроводительный текст, чуток поморщился – можно было написать полнее, и тут только заметил, что рядом со мной стоит молодой симпатичный турок, естественно, в феске, зато в костюме и при галстуке. Турок вежливо поклонился и спросил по-французски, не может ли он чем-нибудь помочь господину офицеру. Ну, хотя бы прочитать и перевести эту надпись.
   Я поблагодарил его, заметив, что эту надпись мне уже доводилось в свое время переводить и даже публиковать. А перед этим довелось лично выламывать ее из стены полуразрушенного дома на окраине Конии, предварительно сунув «бакшиш» двум сарбазам, дабы те закрыли глаза на эту акцию.
   Турок вежливо выслушал и сказал, что, насколько ему известно, эту надпись опубликовали профессор Кулаковский и его молодой коллега по фамилии... Последовала пауза, но фамилию он воспроизвел верно. Но, добавил он, ему также известно, что господин Кулаковский умер.
   Я представился. Он чрезвычайно удивился, поглядел на мой далеко не академический вид с некоторым сомнением, и тогда я, отвернувшись от надписи, прочитал ее целиком, на этот раз вслух. А затем указал на две неточности в висящем рядом французском переводе.
   Турок оказался господином Акургалом, заместителем директора по научной части. Я тут же был отконвоирован в его кабинет, напоен настоящим турецким кофе и засыпан вопросами. Господина Акургала интересовала масса вещей: от того, почему мы с профессором Кулаковским датировали эту надпись второй четвертью третьего века от Рождества Христова, до того, где теперь его русские коллеги, с которыми из-за этой ужасной войны прерваны все связи. И над чем теперь работает античный отдел самого великого музея мира – Императорского Эрмитажа.
   С надписью было проще: я указал на особенности написания «тэты» и «эпсилон», посоветовав заглянуть в «Corpus graecarum», где есть точные аналогии. Про Эрмитаж я знал лишь, что с 18-го там располагалась питерская «чека», которая, вероятно, и работает с его сотрудниками. Ну, а насчет коллег... Видит Бог, я и сам хотел бы знать, что с ними случилось!
   Профессор Кулаковский умер, не дожив, к счастью, до Армагеддона. Академику Федору Усвятскому, однофамильцу моего поручика, повезло меньше – умер от голода весной 18-го. Михаилу Ивановичу Ростовцеву удалось, кажется, уехать за границу. Туда же успел вырваться в 19-м и профессор Виппер. Об остальных я ничего не знал. Впрочем, я спросил, помнит ли господин Акургал публикации профессора Лепера.
   Господин Акургал всплеснул руками и гордо заявил, что знаком не только с публикациями, но и с самим господином Лепером, что он чрезвычайно гордится этим знакомством; и я его очень обяжу, сказав, где сейчас господин Лепер и как его найти.
   Я объяснил ему, как найти господина Лепера. Господин Акургал испуганно поглядел на меня, и несколько минут мы оба молчали. Затем он поинтересовался, где и над чем работаю я. Когда я объяснил, где и над чем я работаю, господин Акургал заявил, что это неправильно и даже нелепо. Даже правительство Его Величества Султана считается с тем, что специалистов по древней истории в мире не так уж много. И даже если, от чего храни Аллах, войска Кемаля войдут в столицу, он и его коллеги могут быть спокойны – Кемаль-эффенди – европейски образованный человек и весьма уважает ученых. И он, то есть господин Акургал, не может понять, как правительство большевиков смеет так относиться к русским историкам, которых он и его коллеги всегда считали своими учителями.
   Я даже не улыбнулся, слушая эту несколько цветистую речь. Многого здесь не могут понять господа турки с их верой в европейскую образованность!
   Между тем господин Акургал оставил велеречивый слог и заговорил вполне по-деловому. У них нет свободных штатных должностей (война, увы, увы!). Зато у них есть свободная ставка консультанта. Конечно, господин директор – человек с некоторыми предрассудками, но даже он не откажется от услуг бывшего сотрудника Русского Археологического Института.
   Я поправил его, заметив, что был лишь сотрудником вне штата, но господин Акургал уже допивал кофе, явно собираясь направляться к директору. На какое-то мгновенье я подумал, как это было бы здорово. Может, швейцарец ошибся, и у меня есть еще несколько лет. Тихий музей, который через некоторое время вполне может стать серьезным научным центром. Отсюда можно связаться с теми из коллег, кто сумел уехать, можно даже попытаться разыскать что-нибудь из фондов и коллекции института...
   Я помотал головой, отгоняя наваждение. Поздно, поздно! Еще бы пару лет назад! Правда, как раз два года назад мы вели бои на подступах к Донбассу...
   Господин Акургал решил, вероятно, что я претендую на нечто большее, чем место консультанта, виновато развел руками и просил обязательно зайти через несколько дней. Я поправил френч и сослался на служебные обязанности, которые едва ли позволят мне часто бывать в Истанбуле.
   Эта встреча несколько успокоила. Во всяком случае, я отчасти пришел в себя. Ну что ж, Института нет, но есть господин Акургал и его молодые коллеги. Есть даже Кемаль-эфенди, ценящий европейски образованную интеллигенцию. А эта надпись на скверном малоазийском мраморе все равно впервые была издана в ежегоднике «Известия Русского Археологического института в Константинополе» профессором Кулаковским и выпускником Харьковского императорского университета Пташниковым.
   В Истанбуле мне было делать больше нечего. Конечно, я мог бы зайти на улицу Де-Руни, но сегодня меня там не ждали. Тем более, в последний раз Яков Александрович явно что-то недоговаривал. А между тем, я к этому никаких поводов не давал.
   Я пересчитал лиры, и решил перекусить в каком-нибудь приличном ресторане. В конце концов, будет что вспомнить в нашей офицерской столовой за ужином. Нет, спасибо, конечно, господам французам за продукты, но лучше бы они ели их сами.
   Трудность состояла в том, что приличный ресторан в Истанбуле – это не Музей Древностей. Где находится Музей, я знал, а вот с приличными ресторанами дело обстояло сложнее. Я уж совсем было собрался спросить об этом самым наглым образом у первого встречного британца, но затем в голову пришла иная мысль. В конце концов, не торчать же одному за столиком, пережевывая шашлык по карски или азу-измит. И я направил свои грешные стопы к гимназистке седьмого класса.
   Я помнил, где она живет – в ту ночь, вернее, в то утро я проводил ее домой, точнее, в тот многоэтажный домище, где она снимает комнатку у какой-то мрачноватого вида старухи. Конечно, Татьяны вполне могло не оказаться дома, но попытка, как известно, не пытка. Тем более, не пытка в чеке.
   Татьяна была дома, но ее вид мне сразу же не понравился. Допуская увидеть ее с очередным кавалером, просто подшофе или после понюшки кокаина – с позволения сказать, nobless oblige. Но она была совершенно одна, без всяких следов боевой раскраски, а комната имела весьма заброшенный вид и чуть ли не поросла мхом.
   Я решил было, что она прихворнула, но Татьяна заявила, что чувствует себя вполне прилично. Тогда я поглядел на нее внимательнее и поинтересовался, сколько дней она не ела. Оказалось, что всего день. До этого она питалась на то, что удавалось продать на местной барахолке.
   В общем, она не последовала моему дурацкому совету, и не пыталась топиться в Золотом Роге. Правда, пришлось все продать. А вчера это «все» кончилось. Но, в любом случае, она благодарна мне за добрый совет.
   Мне бы возгордиться, но я не стал. Моя дурацкая проповедь едва ли могла наставить на путь истины даже безгрешного лорда Фонтлероя. Просто, у каждого человека есть свой предел, за который невозможно переступить. Дурной пример, конечно, но бравый подпоручик Александр Михальчук не мог есть конину. Это было зимой 19-го, когда всем нам приходилось подражать татарам. А Михальчук конину не ел. Один раз попробовал – и чуть не помер. Видать, такой предел есть и у Татьяны. А встреча с моей нескромной персоной – только последняя капля.
   Однако же, помирать с голоду – тоже не лучший выход!
   Я поглядел на нее критическим взором и поинтересовался, где тут можно купить приличное платье. Она усмехнулась и сказала, что я несколько опоздал. Раньше мне стоило заплатить две лиры. А теперь и платье ни к чему. Лучше она и вправду искупается в Босфоре.
   Пришлось объясняться. Я сообщил, что нас того и гляди переведут в Занзибар, и напоследок мне хочется посидеть с дамой в приличном ресторане. Истанбульских ресторанов, однако, я не знаю, а знакомая дама у меня здесь одна. Что же касается платья, то после посещения ресторана его можно продать. Или сжечь, дабы никаких вопросов не возникало.
   С платьем вопрос решился быстро, труднее оказалось найти пристойный ресторан. В конце концов, мы остановили свой выбор на «Бристоле», невдалеке от Британского посольства. Это меня успокоило – господа островитяне любят чистоту, и по крайней мере, тараканов там не встретишь.
   «Бристоль» оказался весьма респектабельным заведением. Швейцар с подозрением посмотрел на мой френч. Я мысленно возмутился – френч был английский, и перед поездкой я его специально выгладил. Но блестевшие на нем кресты – Св. Владимира и Ледяной – убедили цербера, и вскоре мы сидели за столиком, производя изыскания в меню. Многие не любят британскую кухню, а, признаться, напрасно. Впрочем, тут был достаточный выбор турецких деликатесов. А уж тех, кто не приемлет турецкой кухни, я вовсе не понимаю.
   Мы заказали шампанское, но я почти не пил, а в основном, поднимал фужер. В последний раз пить пришлось месяцев шесть назад, а потом как отшибло. Господа эскулапы сие как-то объясняли, но уж очень сложно. Попросту говоря, не тянет.
   В общем, было спокойно, приятно, почти как до войны. Впрочем, нет, до войны я бывал в ресторанах редко и, конечно, не в военном мундире. Скорее это напоминало редкие поездки с фронта в Екатеринослав, где мы откисали после очередной схватки с Упырем.
   Между тем, пришлось отвечать на вопросы. Я радостно сообщил, что у меня, как всегда, все в порядке. Чувствую себя превосходно, что вполне подтвердил один очень-очень ученый профессор, у которого я побывал не далее как сегодня. В общем, живем – не тужим, только в Занзибар ехать очень уж не хочется.
   Татьяна слушала молча, а потом, не поднимая глаз от скатерти, попросила прощения за фразу, которую она произнесла в нашу первую встречу. Я весело поинтересовался, какую именно, но взглянул на нее и понял, что переиграл. Тогда я заставил себя усмехнуться, и, в свою очередь, еще раз извинился за все те глупости и пакости, что наговорил ей тогда. В общем, наступило взаимное прощение, я заказал кофе, готовясь покинуть гостеприимный «Бристоль», как вдруг на наш стол спикировала бутылка шампанского, причем, куда поприличнее той, которую заказал я сам.
   Я вопросительно посмотрел на официанта, и тот пояснил, что это нам прислали, и был указан столик в отдаленном углу. Как говорится, «от нашего стола – вашему столу». Алаверды, одним словом. Только мы были не в Екатеринославе, а в граде Константинополе, и это становилось уже интересным.
   Я пригляделся. За столиком восседала вполне приличная компания – две дамы и два господина явно британского вида. Впрочем, один из них показался мне чем-то знакомым. Я его определенно видел раньше, но не в Истанбуле, не в дамской компании и не в штатском.
   Господин британского вида перехватил мой взгляд, мило улыбнулся и помахал ручкой. Я решил развеять свои сомнения и встал, чтобы подойти к нему. Я сделал всего два шага, но тут меня повело, в висках застучала кровь, в ушах загудело, а дышать стало совсем нечем. Я успел подумать, что лучшего места для обморока не найти, пожалуй, не удастся, схватился за колонну и начал сползать на мраморный пол.
   Все остальное запомнилось скверно. Точнее – совсем не запомнилось.
   Очнулся я в пустой темноте. От случившегося не осталось ничего, кроме легкого головокружения. Свой френч я обнаружил на стоящем рядом стуле, а зажженная спичка объяснила мне остальное. Я пребывал в комнате, которую снимала Татьяна, нагло оккупировал ее кровать, вытеснив гимназистку седьмого класса на пол, где она мирно почивала, укрывшись старым пальто. Бутылка шампанского стояла в углу, слева от двери.
   Утром я приготовился нудно и долго извиняться, но Татьяна напоила меня вполне пристойным кофе, и глядела на меня так, что мне самому стало себя жалко. От нее я узнал, что несколько наших соотечественников, спасибо им, пришли вчера мне на помощь, причем, особенно старался господин британского вида, приславший нам шампанское. Он помог довезти меня сюда, не забыв оставить все ту же бутылку, и просил передать, что, к сожалению, очень спешит, но обязательно даст о себе знать.
   Теперь я вспомнил окончательно. Чуть больше года назад мой доброжелатель носил генеральские погоны, и на одной севастопольской квартире мы пили «Смирновскую» по поводу того, что мы с ним тезки. Жаль, что так по дурацки получилось! Мне стоило бы о многом его расспросить. Оставалось ждать, когда он появится вновь.
   В лагерь я вернулся, похожий, очевидно, на жертву графа Дракулы, поскольку никто, даже поручик Усвятский, не стал меня ни о чем расспрашивать. За что я им всем чрезвычайно признателен.
   Туркул, ознакомившись со всем, что написано выше, предложил объявить среди «дроздов» подписку на мое лечение. Я махнул рукой и даже не стал сие обсуждать. Поручик Усвятский, в свою очередь, потребовал, чтобы я перестал портить его бумагу, дабы не растрачивать силы. Историю сорокинцев он обещает написать сам, после завершения своего великого романа. Он не преминул добавить, что рассказ о раскаявшейся Магдалине и перепившемся штабс-капитане не имеет никакого отношения к нашей крымской эпопее. Суровый он человек, поручик Усвятский! Сразу видно, бывший химик. Но все-таки связь между всем этим очевидна: после трагедии в давние времена в театре ставили специальную пьеску, под разъезд карет.
   29 апреля.
   Денек отдыхал, и вот теперь, наконец, приступаю вновь к дневнику. Вчера, дабы не перепутать что-нибудь существенное, я лишний раз проконсультировался с Туркулом и Володей Манштейном, а также заглянул в одну из тех книжек, что мы с поручиком Усвятским нелегально купили в Истанбуле в прошлую нашу поездку. Поскольку поручик опять посмеется над моей склонностью к мрачным тайнам, рискну ее назвать. Это все та же строжайше запрещенная на Голом Поле брошюра Якова Александровича «Требую суда общества и гласности». Мне, честно говоря, плевать на рычание Фельдфебеля, но не хотелось бы, чтоб у меня ее отобрали, как это здесь принято (o tempora! o mores!). Надеюсь, узкий круг моих читателей меня все же не выдаст.
   Между прочим, книжка мне не особо нравится. Насколько я понял, она писалась наскоро, в соавторстве с генералом Килениным, который просто побоялся поставить свою фамилию на обложке. А не нравится мне то, что брошюра написана глубоко обиженным человеком. Более того, человеком, лелеющим свою обиду. А ведь речь идет не о генеральских обидах, точнее, не только о них, а о вещах куда более серьезных. Это первая книга о Белом Крыме. Обида помешала Якову Александровичу увидеть многое. Хотя бы то, что Барон был не только интриганом и завистником, но и талантливым организатором нашей обороны. Большего, чем Барон, никто, во всяком случае, сделать не смог. Это надо признать, хотя в конфликте Главнокомандующего Русской Армией и командира Крымского корпуса я целиком на стороне Якова Александровича.
   Зато в книге много подлинных документов. А это очень важно. Теперь я уверен твердо: апрельские бои – это, собственно, даже не заключительный аккорд крымской обороны, как ранее казалось мне самому. Это – начало нового (последнего!) этапа нашей борьбы.
   После Уйшунского боя вопрос о том, кто хозяин Тавриды, был решен. Красные облизнулись и отползли за Перекоп. В Крым прибывали уцелевшие части Добрармии, и теперь мы были явно не по зубам ХIII армии. Отныне господа комиссары имели дело не только с 3-м корпусом, а со всеми, кто еще хотел сражаться. И таких оставалось еще немало – вместо прежних трех с половиной тысяч, нас теперь было раз в двенадцать больше.
   Естественно, Ульянов-Бланк и господин Бронштейн не смирились и послали в Северную Таврию новые орды, подкрепив их даже частью сил, предназначенных для похода на Варшаву. Итак, вместо прежних противников – корпуса Якова Александровича и армии господина-товарища Геккера – теперь друг перед другом (хорошие друзья, однако!) стояли Южный фронт красных и Русская Армия, как стал называть наши силы Барон.
   Южный фронт был готов атаковать в конце апреля. Но мы развернулись первыми. Собственно, это был встречный бой, где далеко не все определялось только военными факторами.
   Барон, воздадим ему должное, был и остается реалистом. Вместо, или точнее, вместе с прежними высокими идеями, он выдвинул новые, куда более реалистичные: земельная реформа для пейзан, союз с Махно, Петлюрой и Пилсудским, коалиция со всеми антибольшевистскими силами в Крыму и активная дипломатия. Между прочим, Барон добился того, чего не удалось даже Колчаку – нас признала Франция. Англия воротила физиономию, зато о нас вспомнили Северо-Американские Штаты. Для Европы и мира мы стали законным русским правительством.
   Это признание дало нам возможность сесть за стол переговоров с господами комиссарами. Понятно, вслух этого не говорили – и сейчас молчат. Сказать «дроздам», только что приплывшим из Новороссийского ада и закопавшим в тайной могиле гроб с телом генерала Дроздовского, о близком мире с краснопузыми! Тут уж одними нагайками не отделаешься. И нам услышать после Токмака, Мурза-Каяш и Уйшуни о подобном!.. Да, вслух об этом говорить было нельзя, но переговоры шли, и весьма серьезно. Насколько я знаю, начало им положила нота господина Керзона и ответ на нее большевистского министра Чичерина. Ульянову-Бланку было некуда деваться – поляки как раз брали Киев.
   (Слухи обо всем этом, конечно, ходили. Но мы с чистой совестью приписывали их жидо-большевистской пропаганде.)
   Мои будущие коллеги, надеюсь, сумеют осветить то, что сейчас остается в тени. Но, судя по всему, к концу апреля переговоры были на грани срыва. Последовал красный ультиматум. Барон не принял требования о безоговорочной капитуляции, и комиссары тогда решили попытаться закончить все одним махом. Точнее, одним ударом – на Сиваше зашевелились орды.
   Барон также спешил. Он хотел показать своим партнерам по переговорам, что не стоит недооценивать Русскую Армию. И тоже торопил с наступлением. Мы должны были ударить первыми, и ударить сильно, чтоб господин Ульянов-Бланк отнесся к нашим предложениям более серьезно.
   Вот, собственно, и завязка апрельских боев. Мы были картами, брошенными на стол переговоров. Так сказать, последний довод королей.
   Генерал Туркул не удержался и потребовал, чтоб я предоставил ему слово. Я пытался робко возражать, ссылаясь на фантастический успех его будущей книги, которая, насколько я помню, будет называться «Дроздовцы в огне». Но генерал пригрозил натравить на меня своего бульдога, и я смирился. Итак, дроздовцы в огне...
   Записываю.
   Тогда, в апреле, «дроздов» погрузили на пароходы и отправили к Хорлам. Барон настолько спешил, что разведка даже не поинтересовалась местом их будущей высадки. «Чека» сработала удачнее – по пароходам был открыт шквальный огонь. Дроздовцы попытались проплыть по каналу Фальцфейна, наткнулись на пулеметную засаду, еле отбились и, наконец, высадились, выбив краснопузых из города. Ночью красные внезапным ударом смяли две дроздовские роты, «дрозды» опять отбились, а затем стали пробиваться к Перекопу, преследуемые красной конницей и артиллерией. Дойдя до перешейка, они чуть было не перекололи штыками прикрытие нашего Крымского корпуса. И зря – мы даже не знали о десанте. Не знал о нем и Яков Александрович, а потому не мог оказать «дроздам» никакой поддержки.
   Следующую фразу Туркул просит записать дословно, но я, пожалуй, ограничусь для благозвучия только ее началом: «Знал бы я тогда об этих сучьих играх...»
   Да, знал бы. И мы тогда ничего не знали. А если бы и знали – что бы это изменило?
   Утром 22 апреля штабс-капитан Докутович прибежал из штаба чернее тучи и поднял отряд по тревоге. Был получен приказ выступить к Сивашу и занять позицию возле взорванного еще зимой железнодорожного моста. Перед нами стояла задача подкрепить бригаду наших старых знакомых из 13-й дивизии. Штаб торопил – у Сиваша нас ждали к вечеру.
   Я отдал распоряжения, затянул свой вещевой мешок, и тут обратил внимание на штабс-капитана Докутовича. Что-то мне в нем совсем не понравилось. Очень не понравилось.
   Я не ошибся. Увы!
   Докутович отозвал меня в сторону, огляделся и, убедившись, что нас никому не услышать, стал плести какую-то ерунду про то, что скоро бой, а мы не должны подрывать дух отряда, особенно офицеров, и лучше сказать об этом потом. И он не знает, говорить ли даже мне.
   Штабс-капитан обратился ко мне на «ты», чего меж нами давно не было. Значит, что-то и вправду случилось. Я тоже оглянулся по сторонам, и как следует тряхнул его за плечо. Подействовало. Он вздохнул – и сказал в чем дело. Тут уж шатнуло меня, и несколько минут мы стояли молча, не говоря ни слова.
   Так я узнал о смерти Николая Сергеевича Сорокина. Он умер еще в феврале, но в тогдашней горячке сообщить забыли, и вот теперь, совершенно случайно кто-то упомянул об этом в штабе корпуса. Оттуда позвонили нам.
   Отряд уже строился, надо было спешить. Я согласился с Докутовичем, что говорить об этом покуда, действительно, не стоит. Хотя бы потому, что я даже не знаю, как об этом сказать.
   Мы шли долго, крымское солнце жгло совсем по-летнему, желтая степь сменилась серым песком, покрытым белесым соленым налетом, где-то вдалеке, севернее, уже слышалась пулеметная перестрелка. Впереди бой, еще один, который по счету, а мне было так скверно, будто мы заранее его проиграли.
   Может быть, даже хорошо, что весть о смерти командира пришла так поздно. Когда под Уйшунью мы шли в штыки, то, конечно, не думали, что подполковник Сорокин будет изучать реляцию этого боя. Но мысль, что командир жив, что он скоро вернется, держала нас и не давала отступить. Отступить, а потом виновато оправдываться перед ним, словно нашкодившие школьники...
   Мы – сорокинцы. Мы – были. Кто мы теперь без Николая Сергеевича?..
   Он был совсем непохож на легендарного Дроздовского. Михаил Гордеевич казался, действительно, как любит повторять Туркул, отлитым из стали. Выражаясь по-человечески, Дроздовский был не от мира сего, жил только нашей борьбой, и сама мысль, что с ним можно покалякать о жизни, сыграть в подкидного или пожаловаться на здоровье никому даже в голову не приходила. Особенно потрясали глаза – в те редкие минуты, когда Дроздовский был без пенсне. Страшные глаза, глаза того, кто давно уже увидел своего Ангела. Михаил Гордеевич тем был и страшен для большевиков, что он еще с Ясс – с декабря 17-го – считал себя мертвым. А поэтому мог уже ничего не бояться. И никого не жалеть.
   Он не боялся. И не жалел.
   А вот Николай Сергеевич был обыкновенным интеллигентным русским офицером, каких много служило в нашей армии во все времена. Спокоен, даже тих, никогда не выражался лозунгами, смущался, когда при нем начинали говорить скабрезности, и постоянно жаловался на здоровье. Он маялся печенью, хотя лекарств, помнится, никогда не принимал.
   Под Луцком, в июне 17-го, когда большевики развалили фронт, и армия побежала, наш батальон держался три дня, отрезанный со всех сторон под перекрестным огнем крупповских пушек. Подполковник Сорокин дело знал – мы зарылись в землю и огрызались редкими пулеметными очередями. А когда забузили наши собственные большевики, Николай Сергеевич пошел в самое их кубло и объяснил на пальцах, что бежать – значит всем сложить головы. А в окопах мы отобьемся. И мы действительно отбились.
   Не знаю, любили ли его солдаты. Любовь на войне – категория тонкая. Но Сорокину верили, а это куда важнее. «Батальонный сказал» – это была истина, не нуждавшаяся в доказательствах. Он ни с кем близко не сходился (в этом он походил на Дроздовского) но все мы настолько ему верили, что когда в декабре того же проклятого 17-го у многих из нас был выбор – спасать семьи или уходить в ледяную степь – мы пошли с ним.
   Его собственная семья – жена и сын – пропали тогда же, где-то между Курском и Белгородом, пытаясь добраться до Ростова. Если бы он выехал им навстречу, все могло бы повернуться иначе.
   И еще. Он был очень обаятелен. Нет, неверное слово! Обаяние – это что-то иное. Николай Сергеевич был...
   Впрочем, что сейчас об этом? Он – был.
   Перечитал написанное и понял, что ничего не смог объяснить толком. Для последних – крымских – сорокинцев Николай Сергеевич был уже героем из легенды. Высокий, чуть сутуловатый человек в старой шинели, никогда не кланявшийся пулям со своим легендарным стеком, которым он сбивал ромашки, идя впереди атакующей цепи. Не бросивший ни одного своего раненого на поле боя, четырежды раненый и дважды контуженный...
   И это тоже правда. Интересно, что сам Николай Сергеевич никогда не жаловался на ранения, и все толковал о ноющей печени. Даже в короткие минуты затишья под Волновахой, когда тачанки Белаша подкатывали на пистолетный выстрел и били в упор, Николай Сергеевич жаловался на печень, советовал нам стрелять только короткими очередями, а затем шел к пулемету. Мы знали, что если подполковник Сорокин ложится за пулемет и слишком часто говорит о печени, значит, бой особый. Так сказать, на заказ.
   Между прочим, Дроздовский, с которым Николай Сергеевич приятельствовал не один год, не просто не боялся – искал смерти. Это знали все и берегли командира даже ценой собственной жизни. От пули уберегли – но не от заражения крови. А вот подполковник Сорокин вроде бы никогда зря не рисковал. Даже когда шел впереди отряда со своим стеком, сшибая ромашки и насвистывая. Но он ни разу, ни единого разу не говорил о том, что будет делать, как будет жить после войны. Даже когда взяли Орел, и Москва была почти нашей. Наверное, и он увидел своего Ангела. Только не показывал виду.
   Я часто вспоминаю, как он смотрел на нас тогда, в Токмаке, получив приказ об отходе. Он радовался – за всех тех, кому суждено уцелеть. О себе он так не думал, иначе эвакуировался бы еще за неделю, когда его уже начало шатать от высокой температуры.
   Между прочим, он никогда не ставил перед командованием вопрос о развертывании нашего отряда в полк или даже в дивизию. Мы так и остались маленьким отрядом, который после Донбасса не участвовал ни в одной победоносной операции, проторчав все эти упоительные месяцы в приднепровских степях, отражая Упыря, гоняясь за всяческими Ангелами, Маруськами и прочими Разиными уездного масштаба. Славы на такой войне не приобретешь – зато мы первыми научились отбивать атаки тачанок.
   (Упырь пообещал перебить наш отряд до последнего человека. Мы пообещали Упырю то же самое, но обе стороны свое обещание так и не смогли выполнить. Во всяком случае, в полном объеме.)
   И вот теперь Николая Сергеевича не стало, мы уже не посчитаемся с Упырем, война проиграна, и нам осталось идти из боя в бой, не мечтая ни о златоглавой Москве, ни о победном малиновом звоне сорока сороков – ни о великой вселенской мести. В этих безводных степях думалось совсем о другом. Яков Александрович назвал как-то нас, защитников Крыма, кондотьерами. Нет, скорее мы были актерами провалившейся пьесы, которую все же нужно во что бы то ни стало доиграть. И мы ее доигрывали.
   Невесело? Еще бы!
   В сумерках, почти что без ног, мы подошли к Сивашу и сразу же заняли старые, вырытые еще зимой окопы слева от громады полуразрушенного моста. Рядом стояла бригада 13-й дивизии, в рядах которой нам тут же бросилась в глаза знакомая тучная фигура «капказского человека». Почти одновременно с нами к мосту подтянулись бронепоезда, в том числе памятный нам по Ново-Алексеевке, с морскими 8-дюймовками. На берегу этой зимой были построены небольшие железнодорожные ветки, и бронепоезда стали, что называется, щека к щеке. Последним подошел поезд командующего – Яков Александрович лично прибыл на место боя. Значит, дело ожидалось и вправду серьезное.
   Мы еще только подходили, когда саперы, пользуясь сумерками, начали починку моста. Прапорщик Немно, прикинув необходимое для окончания ремонта время, уверенно заявил, что до утра не справиться. Так оно и вышло.
   Часов в десять вечера мы быстрым шагом двинулись на узкую гать, которая шла параллельно мосту, и, выставив вперед пулеметы, приготовились. Вовремя! Красные уже наступали – быстро, без выстрелов, думая проскочить в темноте. Наткнувшись на пулеметы, они тут же откатились. Похоже, у них было мало артиллерии, поскольку в эту ночь они атаковали дважды, пытаясь нас выбить с гати штыками. Мы могли бы им показать, как это делается, но слева и справа плескался сивашский рассол, поэтому предпочтение было отдано пулеметам.
   Ближе к рассвету, когда глаза уже сами начали слипаться, и приходилось постоянно смотреть, чтоб никто не спал, наконец, заговорили красные гаубицы. Нас тут же залило водой, фонтанами взлетевшей со всех сторон, разнесло в щепу два пулемета, и мы начали оттаскивать в тыл раненых. К счастью, краснопузые лепили фугасами, а не шрапнелью – иначе нам стало бы совсем кисло.
   Впрочем, кисло нам было и без шрапнели.
   При первых лучах солнца мы начали отступать к нашим окопам. Мост починить не удалось, с гати нас выбили, и настроение было – хуже некуда. Красные сразу же поперли следом, но тут мы не остались в долгу, да и бронепоезда сказали свое слово. В общем, все остались при своих – мост не починили, а гать стояла пустая – ни вашим, ни нашим.
   Утром нам удалось часок поспать, но тут вновь заговорила артиллерия, и пришлось бодрствовать весь день. Говорят, некоторые умеют спать во время канонады. Им можно только позавидовать. Правда, не знаю, как бы они спали при работе морских 8-дюймовок.
   Перестрелка продолжалась до вечера. К нам дважды подходил генерал Андгуладзе и пытался давать указания по поводу позиций для пулеметов. Мы стоически молчали, а генерал все бурчал и обзывал нас отчего-то анархистами. Поручик Усвятский не удержался и сообщил генералу, что ему куда ближе правые эсеры, после чего «капказский человек» посмотрел на нас, как на василисков, и больше не показывался.
   Где-то к полудню к нам в окопы забежал Яков Александрович. Он был не один – его сопровождал молоденький офицер с миловидным лицом и жесткими глазами. Я знал, что этот офицер – его супруга, прошедшая с ним все зимние бои в качестве ординарца. Эту кавалерист-девицу официально называли прапорщиком Нечволодовым. На людях они держались исключительно в духе субординации, и нас даже не представили.
   Яков Александрович спешил. Он лишь порадовал нас, сообщив, что красные опять атакуют Тюп-Джанкой, отбросили прикрытие и, возможно, попытаются зайти к нам в тыл. Мы, следовательно, должны быть готовы занять круговую оборону. В общем, скверно.
   Штабс-капитан Докутович рассказал Якову Александровичу о подполковнике Сорокине. Командующий уже знал и лишь заметил, что у нас будет возможность сквитаться.
   Вечером мы готовились к новой атаке на гать, но тут красные, видимо, усиленные подошедшим, наконец, подкреплением, открыли бешенный огонь из тяжелых орудий, целясь, прежде всего, в наши бронепоезда. Несколько снарядов попало в поезд командующего, замолчали две морских 8-дюймовки, и тут пришла очередь наших окопов. Вдруг я увидел, что от поезда Якова Александровича к нашим позициям бежит офицер. Выхватив бинокль и взглянув, я узнал прапорщика Нечволодова. Очевидно, кавалерист-девица спешила передать нам что-то срочное.
   Тут залп вновь накрыл нас, а когда мы снова подняли головы, прапорщик Нечволодов лежал в нескольких шагах от траншеи. Прапорщик Немно не растерялся вместе с двумя юнкерами втащил ее в окоп. Жена командующего была жива, но серьезно ранена осколком, и ее отнесли в лазарет, находившийся в одном из бронепоездов.
   Пришлось посылать связного к Якову Александровичу с этой невеселой вестью. Вскоре мы узнали, что хотел передать командующий: необходимо вновь атаковать гать. И как можно скорее.
   Мы вышли из окопов, готовясь броситься вперед. Рядом с нами ожидала атаки бригада 13-й дивизии. Генерал Андгуладзе бегал туда-сюда, подбадривая своих орлов, и тут внезапно красные ударили шрапнелью.
   Все-таки этот капитан Шрапнель – редкая сволочь. Одним его «стаканом» можно уложить целый взвод. Конечно, мы и под шрапнелью научились наступать, но уж очень это муторно.
   Мы залегли прямо в песок, у гати. Стало ясно, что придется пережидать. Справа послышались крики – бригада 13-й дивизии бежала, их косила шрапнель, а «капказский человек» напрасно метался с неожиданной для его фигуры резвостью, пытаясь задержать хотя бы некоторых. В общем, мерзкое зрелище. Хотя сейчас я думаю, что эта бригада, состоявшая чуть ли не наполовину из бывших краснопузых, могла бежать вовсе не из трусости, а по другим соображениям. Ведь за Сивашем стала та же самая 46-я стрелковая дивизия красных, где они раньше служили. В такие минуты и начинаешь жалеть, что краснопузых приходится брать в плен! А Туркул еще обвиняет меня в том, что я излишне критикую бывших красных орлов, служивших в наших частях. Да чего уж там, в его дивизии любой комиссар, надев малиновые погоны, за сутки превращался в убежденного монархиста. А как драпали «дрозды» в ноябре под Джанкоем? Антон Васильевич спешит уточнить, что это были не офицерские части. Вот именно! Это были его перевоспитанные краснопузые.
   Бригада дала деру, мы лежали на мокром холодном песке, а шрапнель свистела над головами. Страшно? Еще бы! И – стыдно, невыразимо стыдно! Хороший венок мы возложим на могилу нашего командира! Сорокинцы, язви нас, лежим жабами и ждем комиссаров. А красные уже заползали на гать и на наш отремонтированный мост.
   Все! Вата!
   Я придвинулся к поручику Усвятскому, велев ему собрать офицеров роты. Через несколько минут все четверо были уже здесь. Прапорщик Геренис пристроился за бугорком, то и дело поглядывая в сторону гати, где шевелился враг, прапорщик Немно и поручик Усвятский присели, закуривая по очередной папиросине, а поручик Голуб пристроился поодаль, даже не глядя на Сиваш. Он, конечно, видел и не такое. Сивашем поручика Голуба не удивишь.
   Я попросил внимания и сообщил им о смерти Николая Сергеевича. Сказал о том, что штабс-капитан Докутович не хотел раскрывать этого до конца боя, но бой мы проигрываем. И проиграем, если не рискнем. Через десять минут рота пойдет в штыковую на гать. Если первая рота нас не поддержит, пойдем одни. Что бы не случилось, отвечать буду я. Я лишь попросил помнить о том, что сегодняшний бой для нас – первый без Николая Сергеевича. И я лично предпочту получить шрапнель в лоб, чем соревноваться с нашими соседями в беге на длинную дистанцию.
   Кажется, меня поняли. Я кивнул и поинтересовался, чей взвод пойдет на гать первым.
   Всем офицерам стало ясно, что я имею в виду. На гати больше чем взвод не развернуть, остальные пойдут в затылок. Значит, первые получат за всех. А тут еще красная шрапнель.
   Мои прапорщики начали переглядываться, но тут поручик Голуб, наконец, повернулся, взглянул на неподвижную гладь Сиваша и сказал, что, раз его взвод первый, то ему и идти. Кто-то из прапорщиков порывался возразить, но я закрыл наш военный совет и велел готовиться. К штабс-капитану Докутовичу я послал связного, предложив первой роте идти вслед за нами. Ежели, конечно, штабс-капитан Докутович разрешит.
   Взводы выстроились один за другим. Я приказал не стрелять, действовать только штыками. Поручик Голуб стал впереди взвода, я рядом с ним, и уже готовился скомандовать, как увидел, что сзади догоняет первая рота, а из-за бронепоезда выходит небольшой юнкерский отряд – последний резерв командующего. Впереди я заметил знакомую высокую фигуру – Яков Александрович лично вел юнкеров в атаку.
   Я отдал приказ, и мы пошли быстрым шагом. Первая сотня метров была пройдена спокойно – то ли краснопузые нас не заметили, то ли боялись попасть в своих, которые уже занимали гать. Это позволило выиграть несколько важных минут, на гать вслед за нами втянулась первая рота, а затем грянул оркестр, и юнкера запели «Вещего Олега». Тут только красные дали залп, но на этот раз их артиллеристы оказались не на высоте: шрапнели летели над нашими головами, падая где-то на берегу и давая камуфлеты.
   Впереди уже виднелся авангард красных. Их было немного, около взвода, и они беспорядочно крутились по гати, видно, не зная, что им предпринять. Мы-то знали – поручик Голуб скомандовал: «В штыки!», и колонна двинулась быстрее, почти перейдя на бег.
   Тут меня кто-то дернул за плечо, и я увидел рядом изрядно запыхавшегося штабс-капитана Докутовича. Он остановил меня, и мы, пропустив первый взвод, оказались в рядах второго. Я вопросительно посмотрел на штабс-капитана, но тот буркнул, чтоб я не гусарил, что он не хочет оставаться без последнего ротного. Я пожал плечами, и мы пошли рядом.
   Первый взвод ударил в штыки. Красные не выдержали и побежали. Бежали они, как всегда, быстро, и нам никак было не поспеть за ними, тем более, что большинство для увеличения скорости бросили винтовки. Оглянувшись, я увидел, что юнкера под «Вещего Олега» уже топают по гати, а шкодливая бригада 13-й дивизии бежит теперь в обратном направлении, то есть в атаку. Я посочувствовал генералу Андгуладзе, которому приходилось тяжко, учитывая его комплекцию.
   Победа? Если бы!
   Красные прекратили огонь. Я посмотрел вперед и понял: лоб в лоб на нас двигалась колонна краснопузых числом не меньше батальона. Идти быстрее мы не могли – мы и так почти бежали, и я с каким-то жутким нетерпением ждал, когда мы схлестнемся. Впереди я заметил нацеленное на нас пулеметное рыло. Секунды текли, и мне, как всегда в таких случаях, хотелось крикнуть: «Да стреляйте же, сволочи!»
   Пулемет ударил почти в упор, негромко, сухо. Шеренга первого взвода дрогнула, несколько человек упали сразу, но остальные тут же выровняли шаг. Мы поспешили за ними, и вдруг я увидел, что поручик Голуб лежит на земле, а рядом двое нижних чинов пытаются расстегнуть ворот его френча. Бледное лицо поручика мне сразу не понравилось. Останавливаться не было времени. Я бросился вперед, протолкался через шеренгу и, схватив кем-то брошенную винтовку, возглавил колонну. Красные были уже близко. Внезапно замолчал пулемет – краснопузые быстро оттягивались назад. Этот благой порыв следовало поддержать, и я, крикнув: «За поручика Голуба!» – побежал, а вслед за мною и весь первый взвод. Догнали – и в штыки. Краснопузые почти не сопротивлялись, прыгая в Сиваш и бросая все, даже скатки шинелей. Мы желали им приятного купания и спешили дальше.
   На другом берегу пришлось остановиться, чтобы отдышаться и подождать первую роту. Здесь уже можно было разворачиваться в цепь. Темнело, огонь красных постепенно становился реже. Кажется, отбились.
   Меня догнал штабс-капитан Докутович, сообщив, что поручика Голуба отправили в лазарет и рана вроде бы не тяжелая. Первый взвод тут же перешел под начало поручика Усвятского, мы подождали юнкеров, которые, успев допеть «Вещего Олега», развернулись в цепь, и под «Славянку» пошли на Джамбулук.
   Боя красные не приняли и покатились дальше, в степь. Признаться, я не очень понимал, что происходит. Все-таки последний год дрались они неплохо. А тут! Теперь же мне кажется, что их командование допустило ошибку, поставив у Сиваша битую-перебитую нами 46-ю дивизию. После зимних боев они нас просто боялись. Уверен, что любая свежая красная часть доставила бы нам куда больше хлопот.
   До Джамбулука мы не дошли. Командующий остановил цепь – нас сменяла 13-я дивизия, а в авангард был послан 8-й кавалерийский полк. Ночевать в поле не хотелось, и мы не спеша пошли обратно через гать.
   В общем, бой мы выиграли. Правда, то, что Яков Александрович лично встал в цепь юнкеров, не радовало. Командующий не должен, как выражается штабс-капитан Докутович, гусарить. Насколько мне известно, Яков Александрович придерживается того же мнения. И если сам идет в атаку, значит, плохи наши дела. Да и резвый аллюр 13-й дивизии наводил на невеселые мысли.
   На нашем берегу оказалось несколько подозрительного вида сараев, где раньше жили сезонники, добывавшие соль, и мы тут же стали укладываться. Надо было, однако, узнать, как дела у поручика Голуба. Вначале я рассудил, что, раз рана его не тяжелая, то можно зайти и утром, но тут же обругал себя за свинство и направился к бронепоезду, где располагался лазарет.
   Но меня опередили. На полдороги мне встретился какой-то нижний чин, и я услыхал столь памятное «Товарышу штабс-капитан!». Я узнал Семенчука, и уж совсем собрался было устроить ему урок словесности, но вглядевшись понял – случилась беда. А Семенчук все повторял этот странный титул, а затем произнес то, о чем я уже догадался, но не хотел верить. Его «Мыкола», поручик Николай Иванович Голуб умер. Умер, так и не придя в сознание – пуля задела сердечную оболочку.
   Про пулю я узнал уже в лазарете. Врач виновато разводил руками, наша Ольга плакала, а Коля лежал тихий и бледный, почти такой же как раньше, только его яркие губы стали совсем белыми. Он всегда был тихий, редко с кем разговаривал, и на наших нечастых застольях обычно молчал и только изредка улыбался. Вот петь он любил и слушать песни тоже. В общем, обычный малороссийский интеллигент из-под Глухова.
   Коля пришел в отряд осенью 18-го, оборванный, небритый, с нарисованными химическим карандашом погонами. Он так и не рассказал, что с ним было в первые месяцы Смуты. В штыковой атаке Николай был страшен и по тому, как он дрался, мы понимали, что поручик пришел к нам не только из-за теоретических расхождений с господином Марксом. В плен поручик Голуб никого не брал. Мне пришлось долго ругаться с ним, пока его взвод не стал приводить хотя бы некоторых из сдавшихся.
   До войны он был учителем, но мне, честно говоря, трудно представить Николая в классе. Правда, и мой вид слабо ассоциируется с университетской аудиторией. Во всяком случае, взвод у него был образцовым, так что, вероятно, и в школе он не плошал.
   За все это время его только один раз потянуло на откровенность и то при совершенно странных обстоятельствах. Это было в Донбассе, после Горловки, когда мы несколько дней подряд выкуривали большевиков из-за разрушенных копров и дымящихся терриконов. Наконец, мы получили возможность немного отдышаться, весь день проспали, а ночью зажгли костры и лежали, поглядывая в великолепное бархатное небо. У нашего костра тогда расположились мы с поручиком Усвятским, Коля Голуб и прапорщик Морозко, наша Танечка. Помнится, поручик Усвятский тогда долго язвил надо мной и поручиком Голубом по поводу нашего педагогического прошлого (любимая тема!). Затем пошли бесконечные воспоминания о гимназии, причем, поручик Усвятский не смог удержаться от слишком, на мой взгляд, подробной характеристики морального облика гимназисток Второй Харьковской женской гимназии имени Гаршина, где училась его кузина. Потом пошли кузины – еще одна вечная тема, и тут Танечка, то ли шутя, то ли всерьез начала жаловаться на то, что после войны ее никто не возьмет замуж, ибо дам, носивших военную форму, «общество» склонно недолюбливать. Тут же мы с поручиком Голубом в том же тоне предложили ей руку и сердце с венчанием сразу же по окончании войны. Танечка долго смеялась, требовала, чтобы венчание состоялось не иначе как в Успенском Соборе Кремля, а потом начала вслух рассуждать, кого из нас ей следует выбрать.
   Как подумаешь сейчас – бред. А тогда мы не думали – просто болтали. Приятно иногда чувствовать себя живым и молоть чепуху. Это мертвые постоянно серьезны.
   К слову, жених Татьяны, какой-то конногвардеец, еще в 16-м вернул ей слово, познакомившись с дочкой польского графа, эвакуированного из Варшавы. Мне кажется, из-за этого Танечка и пошла на фронт. С тех пор ей делали предложения, и вовсе не в шутку, но она и слышать об этом не хотела.
   В конце концов, она выбрала меня, посетовав мимоходом, что я все же несколько староват – тогда мне было тридцать два. Зато, как она заявила, она всегда мечтала быть женой приват-доцента и жить в казенной университетской квартире с бесплатными дровами.
   И тут Коля ни с того ни с сего обиделся. Сначала мы удивились, а потом испугались – Коля стал говорить что-то о женщинах вообще, о своей невесте и каком-то сыне помещика Левицкого, о ребенке... Его задергало, он чуть не плакал, заикался, и Танечка растерянно переводила взгляд то на него, то на меня, очевидно, надеясь, что у меня хватит ума как-то успокоить поручика.
   Положение спас не я, а поручик Усвятский, взявший с Танечки слово, что ежели штабс-капитана Пташникова убьют (а его, то есть меня, всенепременно убьют в следующем же бою), то она выйдет за Колю. Это уж был такой бред, что Коля не выдержал, махнул рукой и улыбнулся. Правда, ни в тот вечер, ни когда-либо после, он о себе больше не говорил.
   И вот теперь Коли Голуба не стало. Мы похоронили его там же, на берегу, в общей могиле. Так было больше надежды, что господа комиссары не потревожат прах офицера. Мы дали залп, а затем еще один – в память Николая Сергеевича Сорокина.
   Нас опять отвели в Воинку, и три дня мы стояли в резерве, ожидая приказа идти на Перекоп или в Тюп-Джанкой, где еще шли бои. Но очередь до нас не дошла – красные уже выдохлись и были легко отбиты. К тому здорово помогли дроздовцы, их трагический десант все же отвлек несколько красных дивизий.
   Итак, апрельские бои закончились в нашу пользу. Красное наступление было сорвано, наши акции на переговорах сразу пошли вверх, к тому же мы здорово помогли полякам и украинским войскам Петлюры – как раз в эти дни шли бои под Киевом.
   Да, мы победили, но победа стоила дорого.
   Написал, думал зачеркнуть... Дорого! Привычное и такое глупое слово. Стоила дорого! Да, дорого! Мы заплатили жизнью Коли Голуба, жизнями еще семерых. И не только ими.
   Случилось это через несколько дней. Семенчук, похоронив поручика, был сам не свой, все вздыхал и говорил о своем «Мыколе», пытаясь рассказывать всем и каждому о каких-то никому не нужных подробностях их давней довоенной жизни. Мы его не трогали – человеку надо было выговориться. Но этим, увы не ограничилось. На следующий день, точнее, на следующий вечер после возвращения в Воинку, Семенчук зашел ко мне и попросил разговора наедине. Называл он меня подчеркнуто правильно, даже не «господином», а «благородием». Я попросил всех из хаты, где мы жили, усадил его и стал слушать.
   Семенчук долго мялся, но потом, после моего предложения говорить откровенно и обещания молчать, что бы не пришлось услышать, решился. Тут уж мне пришлось удивиться – такого я за всю войну не слыхал ни разу.
   Семенчук просил отпустить его обратно к большевикам. Домой из отряда просились, и не так уж редко, особенно мобилизованные, но чтобы проситься в Рачью и Собачью – на это смелости не находилось. А Семенчук принялся сбивчиво объяснять, что хотел перебежать сразу же, но встретил «Мыколу». Как я понял, он и его звал к красным, но Николай, естественно, и слышать об этом не хотел. Тогда Семенчук остался. Он объяснил, что боялся за поручика – знал его, очевидно. И вот теперь, когда он не смог «збэрэгты Мыколу», у нас ему делать больше нечего.
   Что можно было ответить? Я напомнил о «чеке», но Семенчук заявил, что он у большевиков человек не последний, его знает сам «товарищ» Бела Кун, он партийный и чуть ли не комиссар. А посему и требуется отпустить его, Семенчука, обратно по назначению – к господам комиссарам и товарищу Бела Куну.
   Мне приходилось слышать, как на допросах добровольно признавались еще и не в таком. Признавались – чтобы быстрее умереть. А тут!..
   Я как можно мягче объяснил расхрабрившемуся краснопузому, что за эти слова должен его немедленно арестовать и отдать под суд. Но делать этого не стану. Более того, постараюсь добиться, чтобы его перевели в тыловую часть, и он не будет принимать участия в боях. Бежать же я ему не советовал – при всей безалаберности караульная служба у нас была поставлена неплохо.
   Семенчук помотал головой и вновь стал повторять то же самое, а затем начал объяснять мне суть самого справедливого в мире коммунистического учения. По его мнению, стоило лишь такому смелому и честному офицеру, как я, прочитать «Манифест» (он произносил «манихвэст») господ Маркса и Энгельса, то он, то есть я, тут же бы понял, что Рабоче-Крестьянская Красная Армия господина Бронштейна несет всему миру счастливое будущее.
   Я терпеливо пояснил, что эту, как и многие другие работы указанных господ, читать мне приходилось. Это и привело меня, в конце концов, в Белую Армию. А ему следует успокоиться, поспать и никому не говорить о нашем разговоре.
   Семенчук бежал в ту же ночь, был задержан конным разъездом и на следующий день судим трибуналом. На допросе он уверял, что бежал «до жинки», и может, все бы обошлось дисциплинарной ротой, но кто-то не вовремя вспомнил, что Семенчук – в прошлом красноармеец. Тут уж ни у кого сомнений не осталось.
   Я выступил на суде и напомнил про бой в Уйшуни, где Семенчук вел себя смело и вместе с другими спасал жизнь командира. Все остальные офицеры это подтвердили, но все тот же генерал Андгуладзе, председатель трибунала, не принял это во внимание.
   Семенчука расстреляли перед строем, предварительно зачитав приговор, и пригрозив всем потенциальным дезертирам той же участью. До сих пор не знаю, правильно ли я вел себя тогда. Отпустить его я не мог. Сдать в контрразведку – тоже. Отпустить – значит, еще одна винтовка будет стрелять по нашим атакующим цепям. Он выбрал сам.
   Но на душе до сих пор скверно. С врагами следует общаться только через прицел винтовки. Особенно, если эти враги – такие же точно, как мы...
   Упокой, Господи, души рабов твоих Николая и Федора, поручика Голуба и красного комиссара Семенчука.
   В тот же вечер, когда на плацу треснул залп, по Воинке разнеслась весть, что нас наконец-то отводят в тыл, а наши позиции займут кубанские части. В это верилось слабо – мы воевали без перерыва больше восьми месяцев. Поэтому я собрал офицеров и предупредил, чтобы они не распространялись об этом раньше времени, иначе трибуналы начнут заседать каждый день. Но наши опасения, как ни удивительно, на этот раз оказались напрасны. 1 мая нам приказали собираться и сдавать позиции сменщикам, бородатым кубанцам, которые сразу же начали интересоваться, как тут обстоят дела с самогоном и «жинкамы». 2 мая, это число я подчеркнул в своем дневнике целых три раза, штабс-капитан Докутович построил отряд и объявил, что мы идем на отдых в населенный пункт Албат, где, правда, нет пляжа, но зато полно зелени, чистого воздуха и тишины. Дружно крикнув «ура!», мы зашагали, не оглядываясь, зашагали на юг. Мы уходили, и никому, наверное, не хотелось думать о возвращении в эти страшные, покрытые солью и поросшие редкой травой северокрымские степи. Стоял май, наши лица уже начали покрываться загаром, дышалось легко.
   Мы уцелели.
   Поручик Усвятский обозвал эти страницы военно-полевой лирикой. За меня тут же заступились Туркул и Володя Манштейн, заодно позволившие себе недостаточно почтительно отозваться о великом романе господина поручика. Усвятский перешел в атаку, предъявив уйму претензий к моим запискам, которые (претензии) с покорностью принимаю. Разве что отвожу упрек в том, что преувеличил свои скромные научные заслуги в случае с надписью в Музее Древностей. Интересующихся отсылаю к «Известиям Русского Археологического института в Константинополе» за 1912 год, страницы, ежели мне не изменяет память, 123-141. А текст надписи привожу ниже. Надпись на провинциальном диалекте греческого. В переводе же профессора Кулаковского она выглядит так:
   ... сын Даиска.
   Прожил 24 года.
   Прощай!
   Воином храбрым он был, и в земле он почил чужедальней.
   Камень на гробе пустом отец безутешный поставил...
   

   <С новой страницы> 
   7 мая 1921 года. Полуостров Галлиполи.
   У Володи Манштейна есть манера задавать мне вопросы, как он выражается, «на засыпку». В этом чувствуется неистребимая привычка потомственного военного подначивать «штафирку», каковым он до сих пор меня считает. Достается и Туркулу – Антон Васильевич, несмотря на свой геройский вид, до войны служил делопроизводителем и пошел на фронт, как и мы с поручиком Усвятским, в 15-м. В таких случаях Туркул грозит Володе гневом своей верной Пальмы, а я, смиряя гордыню, пытаюсь отвечать. Ежели это удается, Манштейн отчего-то радуется и весьма одобрительно высказывается о приват-доцентах.
   На сей раз, а было это вчера, он зашел к Туркулу, где тот вкупе с поручиком Усвятским и двумя «дроздами» сражался в преферанс, а я, впервые за неделю, собрался сесть за письменный стол. Писать буду отныне здесь, у Туркула, где и хранится написанное. Когда имеется сейф, у которого не дремлют караул и тигровый бульдог Пальма, как-то спокойнее.
   Итак, Володя Манштейн предложил Антону Васильевичу объяснить, за что князю Кутузову-Смоленскому был пожалован орден Св. Владимира. Туркул, не отрываясь от карт, тут же кликнул Пальму, а Манштейн, хохотнув, поинтересовался мнением приват-доцента. Я не стал звать на подмогу Пальму и предпочел сказать правду: Михаил Илларионович был пожалован указанным орденом за Аустерлиц.
   Все присутствующие выразили глубокое сомнение и даже несогласие, но Манштейн вновь засмеялся, на этот раз одобрительно, и подтвердил мою правоту. Я, естественно, поинтересовался, при чем тут Аустерлиц.
   Аустерлиц, однако, оказался к месту. Манштейн сообщил, что наше командование решило сделать нам приятный сюрприз и устроить награждение офицеров и нижних чинов. Вообще-то войну мы проиграли, но получил же будущий князь Смоленский своего Владимира!
   Тут уж Туркул озабоченно отложил карты. Манштейн, гордый, что узнал такую новость раньше дивизионного командира, охотно пояснил, что в Истанбуле (или еще где-то, может быть, на яхте «Лукулл») начали разбирать канцелярию Барона и нашли списки, оформленные еще в Крыму. Кое-кто из награжденных умудрился уцелеть, а посему ордена должны найти героев. Заодно Фельдфебель решил раздать завтра давно уже приготовленные Галлиполийские кресты – его собственную награду, полагающуюся нам всем за зимовку на Голом Поле.
   (Кресты – черные, тяжелые, какие-то зловещие -выпилили из корпусов немецких снарядов наши умельцы. В этом, ей-богу, есть что-то двусмысленное.)
   Сегодня утром, действительно, состоялся большой плац-парад с раздачей пряников. Фельдфебель блеснул своим знаменитым во всей Добрармии красноречием, после чего нам были вручены обещанные кресты с двумя датами («1920-1921», как на могиле) – и с осточертевшим всем имечком «Галлиполи». Вслед за этим Фельдфебель вновь скомандовал «смир-р-рно!» и зачел ведомость из канцелярии Барона. В основном, вручались ордена Св. Николая. Помнится, о введении нового ордена много говорили еще в Крыму, но никто его не видел, во всяком случае, из фронтовиков. Не удалось и на этот раз – ордена забыли в Севастополе, и награжденным вручалась маленькая трехцветная ленточка для ношения на кителе. К ленточке полагалась большая английская булавка. В основном, отчего-то награждали марковцев, ни Туркул, ни Манштейн ордена не получили, зато, к моему полнейшему изумлению, в числе награжденных оказалась моя скромная персона. Я получил из рук Фельдфебеля полагающуюся мне ленточку вкупе с булавкой, предварительно узнав, что все это мне положено «за спасение товарищей в бою». Как только нам скомандовали «вольно», «дрозды», окружив меня, грозно спросили, каких-таких «товарищей» я спасал? Поручик Усвятский заметил, что в канцелярии перепутали, и мне полагается не ленточка, а орден боевого красного знамени и золотое жидо-большевистское оружие с надписью «Бронштейнов сын». Последовали несколько толчков под ребра, пока наконец-то до меня дошло. Св. Николай кланялся мне за дивную встречу в таврийской степи в июле прошлого года. Впрочем, в дневнике я описал сей небезынтересный эпизод достаточно подробно, и к нему, даст Бог, будет время вернуться.
   А с булавкой мне еще повезло. Могли бы и кольцом в нос пожаловать!
   Покуда же о нашем «великом сидении» в Албате. Мы пришли туда около полудня 5 мая, пройдя пешим ходом от Воинки до второй гряды Крымских гор. Через Симферополь и Бахчисарай нас вели глубокой ночью. Как я понял, это была очередная выдумка Барона, имевшая целью спасти остатки здешней цивилизации от контакта с одичавшими окопниками. Штабс-капитан Докутович всю дорогу тихо ворчал, намекая на господ в лампасах, разъезжающих в персональных салон-вагонах, где вполне нашлось бы место для таких усталых странников, как мы. А мне, признаться, эта прогулка через весь Крым понравилась, тем более, наши вещи и даже оружие были на подводах, а пешие прогулки, да еще без риска получить шрапнелину в лоб, мне всегда по душе. Вначале мы просто радовались, что уходим отдыхать. Но с каждым часом степь, как пишет господин Гоголь, становилась все прекраснее, вдоль дороги то и дело попадались неразоренные села, и идти стало совсем весело. Но...
   Но веселье кончилось на первом же базаре. К этому времени Барон уже успел напечатать свои тысячерублевки, и жалованье нам платили исправно. Мне, например, полагалось аж шестьдесят тысяч в месяц – сумма по старому счету просто-таки сенаторская. Покупать мы ничего особенного не собирались, сухой паек в дорогу у имелся, котловое довольствие в городах получали, однако... Однако за фунт сушеной дыни с меня запросили семь тысяч, за фунт изюма – двенадцать, а наши же армейские сапоги тянули на все сто. Стало ясно, что мы здорово оторвались от жизни.
   Поручик Усвятский тут же поинтересовался, за что мы, собственно, боролись, а затем провозгласил вполне большевистский лозунг экспроприации экспроприаторов. И действительно! Приобрести можно было разве что хлеб – всего триста рублей за фунт.
   Скинувшись, мы все же купили дыни и изюма, а также – за вообще неназываемую сумму – бутыль картофельного самогон. Подсчитав наличность, мы убедились, что при таких ценах победа большевиков в Крыму практически обеспечена.
   Чем южнее, тем становилось спокойнее. Весенний Крым жил, торговал и веселился, как будто войны уже не было. Мы не замечали ни привычных беженских обозов, ни тифозных бараков, ни усиленных патрулей. Зато почти в каждой деревне, не говоря уже о городах, стояла масса тыловиков с их канцеляриями, складами и обозами, что было очень похоже на прежнее время. В общем Крым, тот самый Крым, который мы всю зиму защищали от господина-товарища Геккера и прочих господ-товарищей, слез с чемоданов и процветал.
   Вот за сие и боролись! (Это я для поручика Усвятского.)
   Кстати, в ночном Симферополе недалеко от вокзала вышеупомянутый поручик совершил очередной геройский подвиг – изловил чумазого большевика лет двенадцати, который настолько самозабвенно клеил листовки, что потерял всякую бдительность. Тут же было устроено судилище, на котором приняли решение отдать юного комиссара прапорщику Немно для высылки в цыганский табор на перевоспитание. Прапорщик Немно зарычал, сделал страшные глаза и потребовал мешок, дабы уложить туда шкодника и немедленно нести в табор для кормления медведя. В конце концов, юный большевик был отпущен с миром, хотя и без листовок, которые мы конфисковали для самокруток.
   У Бахчисарая базары стали обильнее, а цены несколько пристойнее. К полудню жара загоняла нас надолго в тень редких рощиц, впрочем, скоро на нас надвинулись горы, и заметно похолодало. Заночевав в Сюрени, мы прошли поутру мимо развалин разбойничьего замка, где на полуразрушенной стене еще заметны силуэты навек исчезнувших домов, и очень скоро наш отряд втянулся в долину, окруженную невысокими, покрытыми лесом, горами.
   Я бывал в Албате году в 12-м. С тех пор он мало изменился. Те же горы слева и справа, те же татары, те же дома с внутренними двориками, мечеть, базары. Правда, теперь татары оказались в явном меньшинстве. Албат буквально забили тыловые части и такие, как мы, отдыхающие.
   Последствия этой перенаселенности почувствовалось сразу. Пока штабс-капитан Докутович ходил по начальству, мы усадили роту в тень и пошли с поручиком Усвятским на базар. Вернулись оттуда быстро – и с вытянувшимися физиономиями. Цены были чудовищными, что неудивительно при таком наплыве покупателей.
   С жильем вышло не лучше. Штабс-капитан Докутович получил крошечную комнатушку в довольно-таки приличном домике на окраине, нижних чинов ждало несколько мрачного вида сараев, напоминающих зимние убежища для скота, а офицерский состав вынужден был довольствоваться такими же сараями, только поменьше – решетка на окне, дверь обита железом, ржавые койки и вода в ста метрах. Впрочем, выбирать было не из чего, жаловаться некому, и мы начали размещаться.
   Офицеры нашей роты уместились в одном из сараев, на котором был выведен краской «N3». Поручик Усвятский скривился, и окрестил наше убежище «офицерской камерой N3». Название, как ни странно, прижилось.
   (Недавно поручик Усвятский вскользь заметил, что сейчас там действительно офицерская камера. При албатской «чеке». А чем большевистский чорт не шутит!)
   На правах командира роты и героя Ледяного похода я занял место в глубине сарая, предоставив остальным – поручику Усвятскому и прапорщикам Немно и Геренису – размещаться по возможностям. Вскоре мы растолкали вещи по углам, и я направил подчиненных на задание: поручику велел проследить за устройством роты, а прапорщиков послал на базар за закуской. Убедившись, что все идет как должно, я укрылся шинелью и мгновенно заснул, словно провалился в черную яму.
   (Перечитал и заметил, что на этих страницах я только и делаю, что сплю. Забавно, конечно. Понять меня может только фронтовик. Ведь хуже недосыпа – только холод.)
   Очнулся я уже вечером. На столе горело несколько свечей, сам стол был накрыт, а мои подчиненные занимались делом. Поручик Усвятский резался в «шмен-де-фер» с прапорщиком Геренисом, а прапорщик Немно бренчал на гитаре и поглядывал на нашу гостью, военнопленную сестру милосердия Ольгу.
   Я протер глаза, умылся из жестяного ведра и дал команду подсаживаться к столу, чтобы отметить первый вечер наших коротких албатских каникул.
   Помнится, разговор зашел о цыганах. Поручик Усвятский предложил прапорщику Немно организовать нам посещение ближайшего цыганского табора с последующими плясками, песнями и гаданиями. Прапорщик Немно почесал затылок и заметил, что ему в табор лучше не заходить. Опасно.
   Оказывается, оседлым цыганам, особенно с высшим инженерным образованием, в таборе делать нечего. Оседлые – уже не «рома», их считают чуть ли не изменниками, и может случиться всякое.
   Отец прапорщика, как нам было поведано, отличился в конной разведке во время Боксерской войны, когда умыкнул лучшего коня чуть ли не из конюшни богдыхана. Став офицером, он ушел в отставку и завел какое-то дело, что и позволило его отпрыску выйти в инженеры.
   Честно говоря, поверил я не всему. Легенды о похищенных царских коней бродят в каждом таборе. Высшая доблесть!
   Поручик Усвятский стал наседать на прапорщика, требуя объяснить причину цыганского конокрадства. Немно резонно заметил, что коней воруют не только цыгане, а для цыган это не просто промысел, а что-то среднее между спортом и кокаином. Что поделаешь – фараоново племя!
   Вслед за этим между поручиком Усвятским и прапорщиком разгорелся спор о прародине цыган, причем, поручик отстаивал их индийское, а прапорщик – сирийское происхождение. Я положил конец этой крайне бездарной дискуссии, предложив прапорщику Немно вновь взять гитару.
   Играл он превосходно. В основном, конечно, цыганское, причем настоящее, а не ресторанные подделки. Впрочем, «Скатерть белую» исполнял мастерски.
   Наши гитаристы... Поручик Огоновский играл, в основном, боевые марши. Любил и сочинять – жаль, почти все его песни пропали. Именно он принес в отряд «Белую акацию» (настоящую, ту, что пели в кадетских корпусах еще до Германской). «Акацию» мы, конечно, помним, а вот знаменитую песню про то, как Бронштейн отчитывается в германском генштабе, которую Володя пел на два голоса с разными акцентами – увы, забыли. Хотел ведь записать, но увы!
   Поручик Голуб на гитаре играл неважно, зато первым запел наш песенный трофей, махновское «Яблочко». Не хуже получался у него популярнейший в Добрармии романс «Шумит во дворе непогода».
   Танечка Морозко тоже неплохо играла романсы. В конце концов, они с поручиком Огоновским стали петь дуэтом, затем... А затем нас погнали на юг, поручик Огоновский занял место в нашей трофейной пулеметной тачанке, а вскоре Танечка заболела.
   Здесь, в Галлиполи, играть больше некому. Отыграли сорокинцы.
   Предоставив молодежи возможность веселиться вволю, я лег на продавленную койку и принялся глядеть в потолок, по которому плясали тени от догорающих свечей. Тогда я еще не знал, что албатский отдых будет для нас последним на российской земле, и в следующий раз мы бросим якорь только на заснеженном Голом Поле.
   Поручик Усвятский просит сделать важное добавление по поводу переселения душ. В тот вечер прапорщик Немно поведал нам, что цыгане верят в своеобразный матемпсихоз: в то, что их души раньше уже жили на земле, но не в человечьем облике, а в зверином. Он, Немно, например, раньше был медведем. Не потому ли Ольга в тот вечер не спускала с прапорщика глаз? Породистый, видать, был медведь!
   8 мая.
   Может быть, микстуры помогли, а, может, швейцарское светило обремизилось, но в последние дни все болячки куда-то пропали, и я твердо намерен с завтрашнего дня вновь посещать наших юнкеров. Пока же я вовсю пользуюсь свободой, майской теплынью и стараюсь побольше гулять. Конечно, наше Голое Поле я уже знаю вдоль и поперек, да и нет тут ничего особо заслуживающего внимания, зато можно часами глядеть на море. Бог мой, думал ли я, пробегая каждый день по пути в гимназию мимо нашей Лопани, что смогу любоваться Эгейским морем, тем самым, о котором писал Гомер! Ведь совсем близко отсюда Илион, Крепкостенная Троя, куда спешили чернобокие корабли ахейских вождей, дабы отомстить неразумным троянцам. Между прочим, сыны Крепкостенной Трои оборонялись худо-бедно десять лет, а вот мы не продержались и трех. «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...»
   Записал – и задумался. А ведь, действительно, Гиссарлык совсем рядом, часа три пути, если морем! Дорогу я знаю, бывал там и не раз (дважды!). Впрочем, эта история настолько давняя, что даже слабо верится.
   Да что там Троя! До нее ли сейчас? Что нам Гекуба, что мы ей?
   Вчера марковцы опять подрались с сингалезами, и опять они виноваты. Французы прислали полковника, который поставил Фельдфебеля по стойке смирно и изволил орать. Фельдфебель, однако, не убоялся и заорал в ответ. В общем, вышло все весьма некрасиво. Почему-то марковцев я всегда недолюбливал. Не дотягивают они до генерала Маркова! Тот бы зря кулаками не размахивал. Особенно при сингалезах.
   Эх, Сергей Леонидович! Как нам вас не хватало в 19-м! И в 20-м. А уж сейчас!..
   А ведь Маркова, покуда он был жив, наши вожди не любили. Очень не любили, между прочим. Зато офицеры всегда стояли за него горой. С Сергеем Леонидовичем не было страшно даже в штыковой, даже когда краснопузые посылали на нас господ клешников – красу и гордость Балтийского флота. Ну, а когда для генерала Маркова наступило его «потом», тогда и полк в его честь, и молебны, и, глядишь, в мемуарах главу-другую посвятят. Мир вам, Сергей Леонидович! Надеюсь, комиссары не нашли ту безымянную могилу на окраине станицы Мечетинской, где мы вас оставили.
   Поистине, над Белым делом висит рок! Мы потеряли наших лучших вождей в самом начале борьбы. Антон Иванович Деникин в свое время неплохо командовал бригадой, да и Барон был бы недурным тыловым администратором. Впрочем, господа-товарищи Бронштейн и Фрунзе тоже не Бог весть какие гении, и вся наша страшная Смута предстает борьбой дилетантов.
   Однако же, вернусь на год назад. Албат, май 20-го. Хороший месяц!
   Первые дни мы, естественно, отсыпались. Конечно, не стоит представлять себе, что господа офицеры изволили дрыхнуть двадцать часов в сутки с перерывом на обед и выпивку. Забот как раз хватало.
   Прежде всего, конечно же, личный состав. За пару недель отдыха любая часть может разложиться, посему в обычных условиях нижние чины каждый Божий день маршируют, чему-то обучаются и вообще, находятся при деле. Но что прикажете делать в Албате, когда нет ни казарм, ни плаца, зато полным-полно соблазнов разного рода и вида? А ежели учесть положение на фронте, то можно быть почти уверенным, что отряд не просто разложится, а разбежится.
   Со штабс-капитаном Докутовичем договориться на этот счет было трудно. У него свои методы, у меня свои. В конце концов, он предоставил мне возможность действовать по собственному усмотрению и, безусловно, под мою личную ответственность. Сам он за три дня выстроил вокруг сараев, где жила его рота, своеобразную линию Зигфрида чуть ли не с вышкой для часового, лично занялся с нижними чинами строевой подготовкой, а ночами бродил вдоль частоколов, подстерегая беглецов. Похоже, находил в этом некоторое своеобразное удовольствие.
   Я махнул рукой на все эти страсти, и, прежде всего, договорился с двумя десятками нижних чинов, в основном ветеранами отряда, которым я вполне доверял. Поступили просто: ночуют они в нашей импровизированной казарме, и раз в день, в час дня, появляются там же, на всякий непредвиденный случай. В остальное время они могут делать, что им заблагорассудится с уговором – не попадаться патрулям.
   Остальные, бывшие краснопузые и юнкера, требовали большего внимания. Оставлять их днем в Албате было опасно, да и ни к чему. И вот, дав им первые дни поспать, я достал в штабе крупномасштабные карты второй крымской гряды и с утра отправлял их во главе со взводными по маршрутам. Взводные тренировались ходить по незнакомой местности, нижние чины дышали свежим воздухом и любовались горами. Заодно, держались подальше от всего того, чем опасна тыловая жизнь.
   Раз в три-четыре дня я отправлялся с ними, и проводил занятия с юнкерами. Прапорщик Немно учил их фортификации, а недовольных я посылал к поручику Усвятскому для слушания лекций по защите от отравляющих газов. Этого боялись все, посему на дисциплину жаловаться не приходилось. Кое-кто из юнкеров обучался в свое время пластунской борьбе, и я организовал группу желающих выкручивать руки-ноги ближнему своему.
   Конечно, свободное время располагает к свободным мыслям, и мне приходилось часто отвечать на вопросы. Порою это было нелегко, но утешал себе тем, что нижние чины обращаются с вопросами ко мне, а не к эмиссарам большевистского подполья.
   Более всего их волновал, конечно, вопрос о заключении мира. Почему-то в эту весну весь Крым, особенно Крым тыловой, был уверен, что мир вот-вот подпишут. Пересказывали даже условия: свободная торговля, обмен представителями на уровне консулов (все настаивали почему-то именно на консулах), взаимная амнистия, право передвижения через границу и передача нами части Черноморского флота. Не знаю, были ли это обыкновенные фантазии, или Барон и в самом деле стремился добиться от большевиков чего-то подобного. Посредниками и гарантами должны были выступить Франция, Великобритания и отчего-то Греция.
   Бывших красных героев более всего волновал вопрос о том, будет ли в договоре статья о выдаче таких, как они, в лапы «чеке». Юнкеров же заботил, в основном, принцип – допустимо ли заключение мира с жидо-большевистской сволочью.
   Повторюсь: ни тогда, ни сейчас я ничего не знал и не знаю о деталях переговоров. Правда, еще в апреле прошел слух, что Великобритания отказалась посредничать, а Франция предложила подождать до окончания Польской войны, но верить ли этому – никто не знал. Обычно я отвечал, что заключение мира, на мой взгляд, вполне допустимо и даже полезно. Хотя бы из тех соображений, что Рачья-Собачья красная армия к тому времени достигла пяти с половиной миллионов, а мы в Крыму не могли прокормить даже нашу шестидесятитысячную Русскую Армию. Но в мир верилось слабо. Свободный русский Крым был бы постоянным соблазном для граждан большевистского Города Солнца. Скорее, переговоры были нужны красным для нейтрализации Русской Армии во время Польской войны, а Барону – для выигрыша времени.
   Польская война – еще одна вечная тема албатских разговоров. Трудно было определиться – поляки формально напали первыми, и генерал Брусилов призвал всех русских патриотов поддержать большевистское (национальное!) правительство. Но сочувствовать комиссарам мы тоже не могли. В целом, я был на стороне поляков, а точнее, на стороне всей Европы, которая в эти месяцы почуяла на своем затылке дыхание Ее Величества Мировой Революции.
   Конечно, вопросы задавались не только нижними чинами. Офицеры также часто расспрашивали меня, будучи в странной уверенности, что большее число звездочек на моих вытертых погонах дает их владельцу доступ к кладовым знаний. Особенно приставал ко мне прапорщик Геренис. Его интересовало буквально все – от истории Крыма до подробностей боев под Стоходом. Вдобавок, он увлекся топографией и, получив наставления от прапорщика Немно, начал в свободное время снимать подробный план окрестностей Албата, рискуя попасться патрулям в качестве красного шпиона.
   Прапорщик Геренис был очень похож на тех молодых офицеров, которых я успел повидать в Германскую, да и потом, в годы Смуты. Вначале я удивлялся, почему они так много спят, но потом понял. Война – тяжелая штука, и молодым ребятам трудно выдержать то, к чему привыкли люди постарше. Он, как и следует из фамилии, был литовец родом из Вильны, их семья эвакуировалась в Питер еще в 15-м. Затем, в начале Смуты, отец попытался вывезти семью на юг, но где-то у Синельниково эшелон попал в самую гущу боя между калединцами и отрядами Сиверса. До Ростов Геренис-младший добрался один, нашел там каких-то знакомых и прожил у них до лета 19-го, после чего оказался в юнкерском училище. Как раз в декабре, когда мы держали оборону у Токмака, ему, как успевающему в учебе, присвоили звание прапорщика.
   Геренис изъяснялся по-русски с приятным акцентом, чуть растягивая гласные, и нам порой доставляло удовольствие чуток его поддразнивать. Прапорщик (добрая душа!) только улыбался. Впрочем, никто из нас его не обижал, выражаясь юнкерским языком, не «цукал». Геренису не исполнилось еще и двадцати, а сколько таких ребят мы уже оставили под Екатеринодаром, под Ростовом, в Донбассе! К тому же, на фронт он попросился сам, и не на пороге победы.
   Иногда мне кажется, что я снова слышу знакомое: «Владими-и-ир Андрееви-и-ич!» А может – не кажется?
   Через несколько дней выяснилось, что прапорщик Геренис не хуже Немно играет на гитаре. Геренис предпочитал романсы. Голоса ему не хватало, но он пел, что называется, с душой.
   Моей роте всегда везло на офицеров. Жаль, что цыган и литовец попали в отряд только сейчас, когда уже ничего нельзя изменить. Годом бы раньше – и кто знает...
   Где-то через неделю штабс-капитан Докутович съездил в Карасубазар за семьей и снял отдельный домик, на время поручив свою роту заместителю, мрачному неразговорчивому поручику Петренко. Результатом этого стало исчезновение двух нижних чинов, которых мы целый день искали по горам, а обнаружили на следующее утро в самом Албате в совершенно непохмеленном виде – герои загостились у какой-то вдовушки.
   Это случилось, если верить моему дневнику, 14 мая, а 15-го в Албат понаехало не меньше взвода каких-то больших шишек не ниже полковника в мундирах такого дорогого сукна, что за версту несло интендантством. Затеивалась очередная инспекция, и я от греха подальше увел роту к Бахчисараю. У Тепе-Кермена мы устроили небольшие маневры, причем прапорщик Немно, обороняясь против двух других взводов, умудрился подчистую разгромить прапорщика Герениса и пал в неравной схватке с поручиком Усвятским, который заманил победителя в небольшое ущелье и устроил второму взводу Тразименское озеро. В Албат мы не спешили, а посему прошлись, не торопясь, к селу Баштан и там подождали до вечера у маленького озера. Прибыв в Албат в полной темноте, мы надеялись, что мундиры дорогого сукна уже укатили. Однако, прямо у нашей камеры N3 меня нетерпеливо поджидал штабс-капитан Докутович со срочным приказом явиться в комендатуру.
   Я почесал в затылке, на всякий случай велел поручику Усвятскому присмотреть за ротой, и отправился выполнять приказ.
   Комендатура располагалась в большом двухэтажном доме рядом с базаром. Дежурный сообщил мне, что комендант уехал с комиссией, а меня ждет какой-то капитан, прибывший сюда днем из Севастополя. Еще более удивившись, я прошел в приемную, где за столом, спиной ко мне, сидел офицер в тылового вида кителе и читал газету, ежели не запамятовал, «Великую Россию».
   Я стоял в дверях, прикидывая, из какого ведомства может быть сей капитан. Признаться, на ум приходило только одно ведомство, от которого в любом из двух вариантов – белом и красном – я всегда старался держаться подальше. Я пересчитал все свои возможные грехи за последние годы и рассудил, что расстрел перед строем – это будет еще по-божески. Впрочем, до мысли немедленно перебежать к краснопузым я дойти не успел, поскольку капитан, почуяв мое присутствие, изволил обернуться, и передо мною предстала довольная круглая физиономия с небольшими усиками. Физиономия широко улыбнулась, капитан вскочил и полез обниматься.
   Итак, поздно вечером 15-го мая в приемной коменданта Албата обнялись два харьковчанина, два бывших студента Харьковского Императорского университета, видевшиеся в последний раз в неправдоподобно далеком теперь ноябре 17-го. Передо мной был капитан Егоров, Алексей Николаевич, Лешка, бывший студент юридического факультета и гроза харьковских барышень. Лешка хлопал меня по спине, язвил по поводу моей бороденки и требовал немедленного доклада, во-первых, о женской половине албатского населения, а во-вторых, где это я шлялся все эти годы.
   Отвечать я не спешил, хорошо зная его манеру – сначала говорить самому, а уж потом, в виде особой милости, дать и собеседнику возможность вставить пару слов. Мы вышли из комендатуры и направились в какой-то дом, где Лешке выделили комнату. Там уже нас дожидалась бутылка шустовского коньяка, и мы, не найдя стакана, выпили из обнаруженных на подоконнике старых треснутых пиал.
   Лешка тараторил не переставая, и через десять минут я уже все знал о его одиссее. Он был мобилизован в Добрармию летом 19-го, надел свой фронтовой мундир поручика, быстро сменил его на штабс-капитанский, а затем получил полного капитана, подвизавшись в каком-то тыловом управлении. Лешка был военным юристом, занимаясь ревизиями наших господ-снабженцев. Без особых хлопот он уехал вместе со ставкой Антона Ивановича из Таганрога в Новороссийск, а затем в апреле приплыл сюда и теперь крутился в Севастополе при Бароне. В Албат Лешка приехал вслед за комиссией, навел здесь шороху среди разного рода мундирных крыс и, узнав о штабс-капитане Пташникове, решил вытребовать меня в комендатуру, дабы не бить своих нежных ножек по албатским улочкам.
   В общем, Лешка, то есть теперь капитан Егоров, был доволен жизнью, гладко брит и не имел на своей круглой физиономии ни единой морщинки. Он взахлеб рассказывал мне о раскрытых им головокружительных махинациях с сапогами и шинельным сукном, а я глядел на него и радовался, как и в прежние годы радовался при виде Лешки. Всегда завидовал таким жизнелюбам, которым даже Смута – как с гуся вода!
   Мы выпили по третьей, и тогда он, наконец, догадался сообщить мне о том, о чем сам я боялся спросить. Слава Богу, с моими родителями ничего за эти годы не случилось. По крайней мере, летом 19-го они жили все там же, на улице Окраинной, и отец даже продолжал работать в управлении Южной дороги. Господа красные и харьковский Торквемада Степан Саенко обошли дом стороной. Правда, с тех пор прошел год, а с декабря 19-го в Харькове вновь хозяйничали комиссары.
   О себе я рассказал в двух словах, зная, что Лешке новости надо выдавать небольшими порциями, иначе он их попросту пропускает мимо ушей. Да и рассказывать было нечего: Ростов, Ледяной поход – и дальше, вплоть до Крыма. Тем летом, год назад, я несколько раз пытался вырваться в Харьков, но наш отряд прочно завяз у Екатеринослава, потом мы оказались у Киева, а затем из полесских болот вынырнул Упырь, и вопрос с отпуском отпал сам собой. Писать я, конечно, писал, да все без толку.
   Мы заночевали у Лешки, предоставив моим сослуживцам строить самые невероятные догадки по поводу моего исчезновения. Наутро мы перекусили в чайхане на базаре, и Лешка заявил, что немедленно увозит меня в Севастополь, поскольку мне нужно развеяться, прийти в себя и, вообще, бросить действующую армию, благо, любая медицинская комиссия забракует меня в первую же минуту. Место же в грандиозных штабах Барона для меня всегда найдется. Я слабо отбивался, но капитан Егоров взял меня под руку и потащил к штабс-капитану Докутовичу.
   Генерал Туркул, прочтя эти страницы, долго поминал тыловых крыс. Тут я не согласен – Лешка не тыловая крыса. Он прекрасный юрист и честно ловил наше ворье, насколько позволяло здоровье и начальство. Благодаря таким, как он, при Бароне мы все-таки умудрялись обедать, получать жалованье и даже переоделись в прекрасную синюю форму английского сукна. Не всем ходить в штыковые.
   Заодно Туркул просил меня объясниться по поводу упрека в дилетантизме. Охотно повторюсь – наша Смута, во всяком случае, ее военная сторона – это сплошной дилетантизм. Доказывать сию максиму покуда не буду, поскольку время уже позднее, я и так засиделся в палатке у Антона Васильевича.
   9 мая.
   Преферансная баталия в разгаре, поручик Усвятский вистует, а я продолжу. Вернусь к высказанной выше максиме.
   Рассмотрим некоторые эпизоды минувшей войны.
   Господин Бронштейн, прекрасно зная, что чехословаки готовят восстание, посылает их в Европу через Сибирь, пуская эшелоны по Среднему Поволжью, главной базе Рачьей и Собачьей красной армии. Последствия очевидны – за неделю краснопузые потеряли Урал, Сибирь и Дальний Восток.
   Господа из Национального центра делают ставку на Дон, заведомо зная, что казаки не спешат выступать против Большевизии. Несмотря на возражения Лавра Георгиевича, предлагавшего начать воевать из Сибири, мы подталкиваем Каледина, идем в Ледяной поход и, естественно, проигрываем, что бы теперь не писали теперь господа мемуаристы. Лучшие силы добровольцев легли в первые же месяцы в степях между Ростовом и Екатеринодаром, и никакими мобилизациями восполнить это было уже невозможно.
   В свою очередь, комиссары, заняв Дон и Кубань, практически не встречая сопротивления казаков, начинают людоедский террор (по изящному выражению Бронштейна – «устраивают Карфаген»). В результате – Вешенский мятеж и сто тысяч добровольцев в нашу армию.
   Адмирал, наш Верховный, начинает наступление из Сибири, не дожидаясь Добрармии, чтобы занять Москву первым. Но идет не на Москву, а почему-то на Вятку. Вятку он, естественно, занимает, а Москва, столь же естественно, остается красным.
   Антон Иванович Деникин даже не пытается прорваться к Колчаку и установить общий фронт по Уралу и Волге. Наше же наступление на Москву на целый месяц замедляется тем, что командованию приспичило вначале занять Одессу и Киев. Их взяли, Москву – нет.
   Господа красные, имея гигантский численный перевес, терпят полное фиаско под Варшавой, совершая ошибки, достойные разве что командира взвода.
   О планировании отдельных операций распространяться нет нужды, поскольку достаточно вспомнить так памятную «дроздам» операцию у Хорлов.
   Надеюсь, я ничего не перепутал – и не преувеличил.
   Ergo: неизбежен вопрос, отчего победили они, а не мы?
   Об этом спорим постоянно, и будем спорить, пока живы. Повторять всем известные аргументы не стану, скажу лишь, что, по-моему, во внутренней политике обе стороны вели себя так же бездарно. Большевистская продразверстка ничуть не лучше нашего «шомполования» целых уездов. Очевидно, причина тут другая.
   Для себя я уже дал ответ. Кое-что я начал понимать еще в Крыму, но окончательную ясность внесла брошюра, купленная одновременно с книгой Якова Александровича и столь же нелегально привезенная в лагерь. Это, страшно признаться, опус самого Ульянова-Бланка с почти что гинекологическим названием «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Сдерживая вполне объяснимую тошноту, прочел этот гениальный труд до конца и, откровенно говоря, не раскаиваюсь.
   Книга эта особая. Бланк писал ее год назад, когда Ее Величество Мировую большевики ожидали со дня на день. И не только ожидали, но и готовили. Книга эта – сборник рецептов для большевизии во всем мире, а посему Ульянов-Бланк порой позволяет себе излишнюю в его положении откровенность. И вот что получается. Нам, белым, нужна была победа в войне для защиты наших принципов. Господа красные нуждались в принципах только ради победы.
   Мы не могли отдать крестьянам землю, потому что воевали ради законного решения этого вопроса. Бланк одним росчерком пера эту землю отдавал, другим же, когда надо, забирал. Адмирал не мог признать Финляндию до Учредительного собрания, ибо воевал, чтобы такие вопросы решались законно. Бланк готов был признать хоть трижды независимость какой-нибудь Рифской республики, ежели это ему требовалось. Ибо для господ большевиков не революция ради принципов, а принципы, то есть, их полное отсутствие, ради победы этой самой всемирной социалистической. Уши господина Лойолы торчат настолько заметно, что, вероятно, симбирский заика уже раскаивается, что взялся в свое время за перо.
   Мы воевали, как ни избито сие звучит, за Родину. Они – за власть.
   Дабы проверить свои выводы, рискну предложить генералу Туркулу прочесть избранные места из этого красного катехизиса. Кстати, Антон Васильевич просит внести одно существенное уточнение. В начале прошлого года Барон произнес речь, распечатанную всеми крымскими газетами, о невозможности мира с большевиками. Я эту речь не припомню, но рискну предположить, что наше так называемое общественное мнение склонно воспринимать такие документы с точностью до наоборот.
   Итак, капитан Егоров ворвался в мирную обитель штабс-капитана Докутовича, который в это время, ни о чем не ведая, вкушал завтрак в кругу семьи, потряс перед ним какими-то грозными бумагами, и пораженный штабс-капитан без звука отпустил в Севастополь не только меня, но и поручика Усвятского. Роту я оставил на прапорщика Немно, рассудив, что ежели ей суждено разбежаться, то, значит, такая у нее, роты, судьба. Как говорят татары, кысмет.
   Капитан Егоров продолжал меня удивлять. Нырнув в комендатуру, он вскоре появился с какой-то бумагой, по предъявлении каковой нам выделили авто вместе с шофером в черной кожанке, и мы, изрядно пыля, отбыли на юго-запад.
   По дороге Лешка продолжал мучить нас рассказами о кознях и заговорах, о каких-то склоках в окружении Барона, о перспективах торговли крымской пшеницей – и о том сколько с этой торговли «наварят» господа спекулянты. Я подумал, помнится, что такими разговорами неподготовленных фронтовиков можно склонить к немедленному дезертирству. К счастью, поручик Усвятский выяснил, что капитан Егоров – заядлый преферансист, после чего наша беседа вошла во вполне нормальное русло, и под разговор о трех тузах на мизере мы спокойно въехали в Севастополь.
   Я не был там еще с довоенных времен и сразу же удивился почти полному отсутствию перемен. Та же Большая Морская с ее витринами, тот же Нахимов рядом с Графской пристанью, те же корабли на рейде. Разве что публики чуток побольше, да и одета она чуток, скажем так, поэкстравагантнее. Кроме того, в городе теперь на каждом шагу можно было встретить сухопутного офицера, в то время как раньше все было наоборот – чаще попадались морские.
   В остальном, Севастополь оставался прежним. Его улицы, площади и скверы излучали такое спокойствие, будто наши передовые части стояли у Москвы, а не у Перекопа.
   Первый день я помню смутно. Мы очутились в какой-то веселой компании, Лешка нас с кем-то знакомил, представляя нас как главных героев – спасителей Крыма от большевиков. Признаться, публика была малоинтересная, да и пить не тянуло, и я, в основном, сидел в углу, листая оказавшийся каким-то образом у Лешки томик Теннисона на английском. Поручику Усвятскому было легче – компания преферансистов прочно оккупировала стол и заседала чуть ли не до утра. Тем временем мы с капитаном Егоровым обсудили все, что только можно, вспомнив всех приятелей и порассуждав о том, где они сейчас могут находится.
   Поспав пару часов, Лешка предложил ехать к дамам. Однако, я отказался, мотивировав чрезвычайной одичалостью, способной напугать любое дамское общество. Несмотря на все заклинания, я заявил, что имею намерение просто погулять по городу и, ежели повезет, увидеться с кем-нибудь из довоенных знакомых. Тогда капитан Егоров начал охмурять поручика Усвятского, но тот решил не оставлять любимого командира. В результате Лешка уехал один, сообщив, что будет ждать нас после семи вечера. Мы не спеша добрались до Большой Морской, и пошли от Исторического бульвара вниз, к рынку.
   На Большой Морской я надеялся найти двух своих давних знакомых. Увы, первого из них дома не оказалось. Ни дома, ни в городе, ни, кажется, в России. Зато по второму адресу мне повезло. Миловидная горничная открыла дверь, и вскоре мы предстали перед светлыми очами невысокого седоватого джентльмена, одетого с вызывающей для нашего времени тщательностью. Это был профессор Роман Христианович Лепер, с которым я несколько сезонов подряд копал в археологических экспедициях, и которого, как я теперь узнал, до сих пор помнят в Истанбуле.
   Лепер меня не узнал. Вероятно, вид мы с поручиком имели такой вид, что нас можно было принять за авангард банды мародеров. Пришлось представиться. Профессор всмотрелся, надел пенсне, вгляделся – и схватился за мою руку двумя своими. Он тряс ее минут пять, повторяя что-то невразумительное о письме профессора Гриневича, в котором сообщалось о моей безвременной кончине где-то под Дебальцевым. Пришлось вкратце изложить ему обстоятельства моего столь же безвременного воскрешения, после чего нас с поручиком начали поить чаем на такой белоснежной скатерти, что нам стало не по себе. Отвыкли!
   К счастью, поручик Усвятский с его здоровым отношением к жизни сразу же ввел нашу беседу в деловое русло. Он заявил, что нам в квартире делать нечего, зато стоит поймать извозчика и поехать к развалинам Херсонеса Таврического, дабы профессор и приват-доцент (поручик счел необходимым добавить «бывший приват») смогли бы удовлетворить его законное любопытство. Роман Христианович со вздохом сообщил, что он такой же бывший, как и все мы, после чего долго искал шляпу и сетовал на правительство господина Кривошеина, заморозившее финансирование раскопок в Херсонесе.
   Ехали мы долго, дорога ныряла из балки в балку, и поручик Усвятский имел достаточно времени, дабы высказать беззащитному профессору все, что он думает об историках вообще и об археологах в частности. Я не удивился, ежели в конце этих, столь знакомых мне рассуждений, последовало бы предложение расстрелять нас с профессором прямо на месте, но поручик ограничился лишь идеей создания при Академии Наук специальной химической лаборатории для экспертизы, консервации и определения возраста археологических находок. Только это, а также широкое применение флюоринового метода, разработанного французским химиком Карнотом еще в 1892 году, могло бы, по мнению поручика Усвятского, спасти археологию от полного вырождения. Я лишь хмыкнул, но профессор Лепер принял все сие всерьез и принялся жаловаться на пропажу коллекций Института в Константинополе и отказ властей подготовить к эвакуации фонды Херсонесского Склада Древностей.
   В Херсонесе почти ничего не изменилось с того времени, когда я впервые приехал сюда в 1907 году, чтобы участвовать в экспедиции Карла Казимировича Косцюшко-Валюжинича. Склад Древностей стоял все там же, правда, на дверях висел замок, а посетителей, которых весной и летом бывало здесь порядочно, теперь не оказалось вовсе.
   Однако, открыли нам быстро, и профессор повел нас по Складу, объясняя, что лучшее, увы, отправлено в Императорский Эрмитаж и теперь, вероятно, пропало навсегда. Впрочем, и тут оставалось много стоящего. Но поручика Усвятского обилием древностей пронять было трудно. Не склонный впадать в восторг по поводу того, что, скажем, данный канфар был современником Цезаря, он более интересовался, отчего мы датируем именно так, каков химический состав лака и возможно ли сей лак воссоздать в лабораторных условиях.
   Химик, что с него возьмешь?
   Да, тут было много знакомого. Кое-что осталось от экспедиции 1907 года, первой моей и последней – Карла Казимировича. Бородатого поляка уже валил с ног туберкулез, но он все торопил и торопил нас, будто и вправду чувствовал, что больше ему не копать эту серую землю. Здесь хранилось и многое из найденного в экспедициях самого Романа Христиановича. Я взял с витрины прекрасный аттический светильник с головой Пана, и мы с профессором вспомнили, как в 1908 году я выкопал его на Девичьей горке, когда мы заканчивали работы в южной части некрополя. Жаль, все это остается господам краснопузым! Эрмитажа уже нет, Константинопольский институт погиб, а теперь мы теряем Херсонес. Я спросил профессора, не собирается ли он уезжать, но Лепер лишь грустно улыбнулся, заметив, что никуда от Херсонеса не уедет. Поручик Усвятский попытался поведать Леперу о «чеке» и о том, как Совдепия относится к профессорам, особенно к тем, кто фотографировался вместе с Государем Императором на фоне херсонесских руин, но Роман Христианович заметил лишь, что ему они не смогут причинить зла. Тогда я еще не понимал, что он имеет в виду.
   Мы зашли в монастырь, поставили по свече в храме Св. Владимира и долго стояли под его сводами. И это тоже приходится оставлять! Мы видели, и не раз, что творили господа комиссары в Божьих Храмах. Господи, а ведь отсюда пошло на Русь учение Христа! На этом месте, в храме Св. Василия, что на холме, крестился Равноапостольный. И теперь между Собором и ордами, рвущимися испаскудить и осквернить последние наши святыни, оставалась лишь узкая стальная полоска наших штыков. Даже в тот теплый беззаботный майский день под гигантскими сводами пустого храма, закрытыми цветной смальтой мозаик, под немигающим взглядом Одигитрии над золотым алтарем, чувствовался холод обреченности. Мы оставляли наши храмы под золотыми крестами, чтобы в конце пути обрести другие – черные Галлиполийские с двумя датами, как на надгробии.
   Мы посидели в уютном монастырском дворике, послушали, как журчит вода в фонтане, а затем прошли мимо Игуменского корпуса к небольшой аллее, где под обломанной белой колонной навек успокоился Косцюшко. Когда-то мы все жалели его, но теперь я впервые подумал, что беспокойному поляку повезло. Худшее, что он встретил в жизни, были склоки коллег и козни святых отцов из монастыря. Даже когда сюда ввалятся паладины Коминтерна, ему будет уже все равно. Он сделал для Херсонеса все, что мог, и имел право на вечный покой на этой тихой аллее под сенью скорченной акации.
   Обратно мы шли молча, и я размышлял о том, что скоро наш белый Севастополь падет, как пал когда-то Херсонес, нас всех разнесет черноморским ветром, и может я останусь лишь здесь, на экспедиционных фотографиях, вклеенных в отчеты Косцюшко и Лепера. Останусь безымянным, как и десятки тех, кто копал вместе с нашими профессорами и потом фотографировался напоследок, собравшись у стенки раскопа или у руин базилик. Может, у комиссаров не дойдут руки до нас, навеки застывших на фотографических пластинках. И это будет надежнее, чем память наших безымянных могил, раскиданных от Орла до Джанкоя.
   Профессор звал нас к себе домой пить чай и беседовать, но мы откланялись, поскольку спешили к капитану Егорову, который, вероятно, уже ждал нас. Напоследок я вновь заговорил об эвакуации, но Лепер и слышать об этом на хотел и лишь качал головой.
   О Романе Христиановиче мы услыхали снова только на рейде Истанбула, в декабре, когда все было уже кончено. В последний день эвакуации профессор Лепер пустил себе пулю в висок.
   Вот и все, Роман Христианович!
   Капитан Егоров встретил нас ворчанием, после чего, не дожидаясь моего вопроса о дамах, потащил нас в комнату, где мы вместо дам обнаружили толстяка с генеральскими погонами, вкушавшего, ежели я не запамятовал, вареную осетрину под «Смирновскую». Признаться, я немного очумел, особенно когда генерал подмигнул мне, назвался Володей, и потребовал выпить по поводу того, что мы тезки. Я обалдел и опрокинул рюмку, даже забыв закусить. Поручик Усвятский занял оборону в темном углу, готовясь, в случае необходимости, прийти мне на помощь.
   Генерал Володя не терял времени. Он снова подмигнул мне и спросил, имеются ли у меня документы, подтверждающие мою службу в Харьковском Императорском университете в должности приват-доцента. Я не удержался и хмыкнул. Тогда генерал махнул рукой и заявил, что это, в конце концов, не так важно. А важно, оказывается, то, что мне предлагалось перейти на преподавательскую должность в эвакуированное в Севастополь Константиновское юнкерское училище. При этом генерал Володя упомянул о моих орденах и контузиях, заметив мимоходом, что в дальнейшем можно будет организовать командировку во Францию. При этом он подмигнул мне в третий раз.
   Я оглянулся и увидел капитана Егорова, взиравшего на нас из дверного проема, и все понял. Заметив мое колебание, генерал вдруг посерьезнел и сказал, что в Русской Армии сейчас достаточно тыловой сволочи, которая могла бы заменить тех, кто воюет уже третий год. И вовсе не в интересах страны, чтобы приват-доценты ходили в штыковую.
   Признаться, я минуту колебался. Но оглянулся на поручика Усвятского, вспомнил прапорщика Герениса, так еще и не научившегося нормально командовать взводом. И просто – вспомнил.
   Как можно вежливее я ответил генералу Володе, что прошу отстрочить мой перевод на преподавательскую работу до конца нынешней кампании. С нового же учебного года готов приступить к преподаванию вместе с юнкерами своего отряда, который тоже грех посылать недоучками на передовую. Конечно, все это с условием, что положение на фронте позволит.
   Тут капитан Егоров сказал генералу нечто вроде «а ты был прав», и предложил выпить за успех моей преподавательской деятельности в Константиновском училище с нового учебного года. Мы выпили, затем генерал Володя расспросил меня об апрельских боях, поинтересовался, успели ли мы получить новые английские шинели и откланялся, предложив мне все же подумать и, ежели что, написать капитану Егорову.
   Когда он удалился, Лешка и поручик Усвятский в один голос сказали мне: «Зря!», я тут же согласился и предложил на эту тему больше не беседовать. В конце концов, осенью будет виднее.
   Я оказался прав. Правда, учебный год начался с некоторым опозданием, но сразу же после эвакуации в Галлиполи я приступил к занятиям с уцелевшими юнкерами училища. Генерал Володя, фамилии которого я так и не узнал, сдержал свое слово, за что я ему чрезвычайно благодарен. Здесь, на Голом Поле, я ни на что большее, пожалуй, уже не годен.
   Наутро мы прощались с Лешкой, который просил заезжать почаще, тем более, что, по его мнению, бои возобновятся нескоро, а вероятнее всего, боев не будет вообще, и Барон подпишет с большевиками нечто вроде Брестского мира.
   ...В Севастополь мы вернулись только в ноябре, чтобы погрузиться вместе с уцелевшими «дроздами» на транспорт «Херсон» и отплыть к Голому Полю.
   Поручик Усвятский по-прежнему считает, что я зря изображал стойкого деревянного солдатика и остался в отряде. По его мнению, преподаватели юнкерских училищ – тоже полезные люди, особенно ежели они заслуженные офицеры, а не тыловая сволочь. Генерал Туркул, напротив, заявил, что полностью меня понимает, и добавил нечто о кресте, взятом каждым из нас, участников Ледяного похода, каковой крест мы будем нести до конца. Я так, признаться, изъясняться не научился, но в чем-то Туркул прав. Я просто не смог. Как не могу сейчас бросить наше трижды проклятое Голое Поле. Но дело не в чувстве долга. Просто иногда понимаешь простую истину – поздно!
   Все – поздно!
   10 мая.
   Утром Антон Васильевич вернул мне книжку господина Ульянова-Бланка. Припечатав вождя пролетарской революции трехэтажным с большим Петровским загибом, генерал заявил, что в реальном училище его уже пробовали пичкать трудами господина Маркса, но там все было просто скучно до зеленой тоски. А это чтиво как раз не скучное, и от того еще хуже. А затем, подумав, он согласился с моими выводами насчет «принципов» товарищей-большевиков, заметив, что с землей мы явно дали маху. Все равно ее у пейзан уже не отнять, а посему «царь Антон» должен был заявить об этом ясно и определенно. Заодно признать, до поры до времени, всяких поляков и эстов и, в конце концов, чорт с ними, совдепы, которые ничем не лучше и не хуже земств (перевешав предварительно всех комиссаров). Тогда, глядишь, большевикам и вправду стало бы нечем крыть.
   Спорить не имело смысла, я лишь заметил, что Туркул четко и понятно изложил основные положения программы Нестора Ивановича Махно. Неплохая была у Упыря программа, только она его не спасла. Дело не только в лозунгах.
   Сегодня в лагере тяжелый день. Двое юнкеров застрелились. Оставили какое-то письмо, которое сейчас изучает Фельдфебель, ушли от лагеря подальше за холмы и порешили себя из одного револьвера. Самое страшное, что случай этот не первый и, наверняка, не последний. Бедные мальчики, но, Господи, что же делать?
   А делать нечего. Нас не принимают греки, румыны, болгары, не говоря уже о господах британцах. Нас даже турки не пускают дальше окраин Голого Поля. Правда, можно было остаться в Крыму на поживу господину Пятакову, но, как по мне, так уж лучше здесь. Плакать поздно! Там, за морем, уже нет России. Там Совдепия, Большевизия, где нам нет места.
   Генерал Туркул считает меня маловером. Лично он верит в скорое падение краснопузых. Верил зимой, когда наши русско-берлинские газеты вопили о стачках в Петрограде, верил в марте, когда восстал Кронштадт, верит и сейчас, когда Упырь, судя по слухам, опять зашевелился в Таврии. А я, увы, маловер. Большевики выкрутятся, как выкручивались и раньше. Голод голодом, но они уже выпускают танки, а их авиация и год назад была немногим хуже нашей. А с пейзанами они поладят, как поладили летом 19-го, когда мы шли к Москве. До поры до времени, конечно, но поладят.
   В декабре прошлого года к нам в Галлиполи наведался знаменитый Шульгин. Рассказывали, что он обещал скорое перерождение большевиков и приход к власти некого красно-белого диктатора. Замечу, что революция, как говаривал Камилл Демулен – это свинья, пожирающая собственных детей, чего я комиссарам всячески желаю. Но на смену якобинцам пришел Бонапарт, который вовсе не спешил пускать назад Бурбонов. Нет, нам не вернуться. И напрасно «дрозды» мечтают о каких-то террористических группах и чуть ли не партизанских отрядах. Конечно, смириться трудно, но надо. Отвоевать то, что потеряли, уже невозможно.
   Мы были. Нас – нет. Как говаривали римляне – «прожили».
   Но столь же невозможно ползти на брюхе и каяться перед хамами, умоляя помиловать и пустить назад. Есть у нас такие! Особенно среди казачков, что воют под луной про свой Тихий Дон. Да пусть ползут! «Чека» начеку.
   А у нас осталось одно – Голое Поле. А там – как Бог рассудит.
   Вернувшись в Албат, я прежде всего доложился штабс-капитану Докутовичу, которого тут же потянуло на расспросы. Я намекнул ему о юнкерском училище, у него несколько вытянулось лицо, но после подробного пояснения он успокоился. Мы чувствовали, что летняя кампания в любом случае будет последней. А там можно будет даже в дворники.
   Прапорщик Немно встретил меня немного растерянно и доложил обстановку с таким видом, что я было подумал о самом худшем. Например, что рота все-таки разбежалась, или что прапорщика Герениса красные переманили на должность командира батальона. Но рота оказалась на месте, прапорщик Геренис, как ни в чем не бывало, появился в нашей камере N3 и принялся расспрашивать меня о Севастополе. Я поглядел на прапорщика Немно, и решил поговорить с ним попозже. Но и потом я довольно долго не смог вытянуть из него ничего путного, хотя было очевидно, что наш цыган скис.
   Только вечером я начал что-то понимать. Мы с поручиком Усвятским сидели на лавочке возле сарая и мирно курили, поглядывая на подступающие к околице горы, как вдруг заметили приближающуюся к нам парочку. Поручик Усвятский выразительно хмыкнул. Впрочем, и так все было ясно – прапорщик Геренис прогуливал сестру милосердия Ольгу. Не требовалось особого полета воображения, чтобы понять, отчего скис Немно.
   Признаться, это вполне невинное в мирной жизни обстоятельство добавило мне хлопот. Прапорщик Геренис весь день ходил с мечтательным выражением на физиономии, слабо обращая внимание на службу, а прапорщик Немно тоскливо глядел своими черными глазами в небо и вечерами пел под гитару что-то невообразимо прочувственное на цыганском языке. Пел он так, что я, пожалуй, на месте Ольги не устоял бы, но она охотно слушала – и шла гулять с прапорщиком Геренисом.
   Теперь я уже опасался сводить на наших учениях второй и третий взводы, дабы не допустить братоубийственной резни. Поручик Усвятский, видя такое дело, притащил Бог весть откуда несколько газовых масок и предложил провести с нашими прапорщиками занятие. По его мнению, два часа в газовой маске ежедневно вполне достаточно для поддержания бодрого духа. Я отказался, мотивировав тем, что здесь не «чека». Но маски решил пока не отдавать. На всякий случай.
   Пока Геренис и Ольга ежевечерне ворковали, а прапорщик Немно пел баллады про то, как полюбил цыган цыганку, а нога попала в колесо, нам приходилось думать о куда более земных проблемах.
   Прежде всего, у нас кончились деньги. Те, кто бывал в Крыму в 20-м, сразу меня поймут. На офицерское жалованье прожить там было невозможно (разве что на генеральское, но тут пусть Антон Васильевич внесет ясность). Штатские господа держали огороды или попросту брали взятки, чем не брезговали и наши тыловые чины, а остальным приходилось туго. Трудно поверить, но комендант Севастополя разрешил офицерам подрабатывать грузчиками в порту. Да и в грузчики попасть было нелегко, ибо заработать за ночь худо-бедно сорок тысяч желали многие.
   Базар пришлось забыть, самогон – тоже. Довольствовались исключительно котловым содержанием. В голове вновь начали бродить вполне большевистские мысли, а поручик Усвятский всерьез предложил грабить огороды. К счастью для огородов, был только май. Подработать в Албате было негде, занять не у кого, и оставалось, вслед за прапорщиком Немно, впасть в тоску, но, естественно, по другой причине. Один прапорщик Геренис ходил словно под воздействием мессмерических пассов и даже как-то поинтересовался у меня, требуется ли офицеру разрешение командования на вступление в брак.
   Я приказал поручику Усвятскому молчать, ибо у него уже явно созрел подробный ответ, и сообщил прапорщику, что раньше, до Смуты, такое разрешение, действительно, требовалось. И не только разрешение, но и определенная сумма, вносимая в кассу полка. В общем, песня про бедного прапорщика армейского родилась не зря. Прапорщик Геренис этой песни не знал, и поручик Усвятский, воспользовавшись моей оплошностью, успел воспроизвести пару куплетов. У бедного прапорщика покраснели уши, и от дальнейшей беседы он уклонился.
   Поутру 18-го мая пронесся слух, что в Албат вот-вот прикатит какое-то начальство во главе чуть ли не самим Фельдфебелем. Намечалось нечто вроде смотра с раздачей ландрина. И действительно, где-то в десять утра штабс-капитан Докутович выстроил отряд невдалеке от наших сараев, мы проскучали не менее часа, и, наконец, к нам подъехало несколько конных вполне генеральского вида. Впереди на мосластой серой кобыле гарцевал бородатый здоровяк, лысый, как колено, и с выпученными глазами. Последовало «смир-р-рно», мы застыли, а бородатый грузно соскочил с лошади и чуть вразвалку потопал прямиком к нам. Штабс-капитан Докутович унтерским голосом отдал рапорт, и Фельдфебель, то есть его превосходительство генерал Кутепов, изволил поздороваться.
   Я ждал, что будет дальше, но Фельдфебель только прохаживался вдоль строя, время от времени притопывая, будто бы давя невидимых тараканов. Этот своеобразный танец должен был, по идее, намекнуть нам, что его превосходительство недоволен. Говорят, в своем Преображенском полку он и вправду выглядел грозно, но лично меня, признаться, эти пантомимы давно уже оставляли равнодушным. Вот ежели бы предо мною выросла из-под земли пулеметная тачанка с Упырем собственной персоной, тогда дело другое, тогда и поволноваться можно.
   Чуть сзади толпились свитские, среди которых я узнал генерала Левашова и, к немалому удивлению, своего тезку – генерала Володю. Все они держались поодаль, как и положено свите грозного начальства, готовившегося разобраться с нерадивыми подчиненными.
   И началось! Фельдфебель зарычал – рычать он умеет и рычать он любит. По чести говоря, наш внешний вид и вправду оставлял желать лучшего, но тут уж надо винить интендантов. Хотя офицеры были в новых английских френчах, да и солдатские гимнастерки выглядели вполне свежими, зато наши сапоги... Ну, да это больная тема.
   Впрочем, Фельдфебеля не интересовали сапоги. Он увидел наши бороды. Почему-то даже Лавр Георгиевич не требовал от нас регулярного бритья, когда мы атаковали Екатеринодар, а «царь Антон», объявляя благодарность в приказе за взятие Екатеринослава, тоже не присылал нам парикмахера. Между прочим, сам Фельдфебель носил бородку ничуть не меньше нашей. Но, видимо, он действительно думал, что выступает в роли Юпитера в известной дилемме Jovi – bovi. Не будем уточнять, кто в данном случае бык, а вот сорокинцев ему бы лучше не трогать. Особенно после восьми месяцев беспрерывных боев, да еще при том, что жалованья хватает как раз на несколько фунтов вяленой дыни.
   Итак, Фельдфебель рычал. Мне это начало изрядно надоедать, да к тому же неудержимо захотелось курить. Иногда это бывает – вероятно, контузии все-таки не прошли даром. А может, Фельдфебель в это утро оказался слишком уж невыносимым.
   Рука потянулась к карману, где лежала початая пачка «Сальве», и я понял, что непременно закурю. Я отдавал себе отчет в том, что курить в строю не полагается, хотя бы ради того, чтобы не развращать прапорщика Герениса, но руки сами собой вынули папиросу из пачки, размяли и полезли за зажигалкой. Правда, в эти минуты Фельдфебель распекал первую роту, и мои манипуляции видела лишь свита. Кое у кого вытянулись физиономии, а генерал Володя подмигнул мне и показал большой палец. Я подмигнул в ответ и с удовольствием затянулся.
   На третьей затяжке Фельдфебель меня, наконец, заметил. Хотя «заметил» – это не совсем то слово. Звук замер в его глотке, ноги прилипли к земле, и над нами повисла тишина, нарушаемая лишь гудением шмелей. Бог весть, что могло последовать дальше, но тут я услышал щелчок зажигалки справа от себя и, скосив глаза, увидел, что поручик Усвятский последовал моему примеру.
   Да, все-таки мы оставались сорокинцами! Через минуту курили офицеры не только моей, но и первой роты, один лишь штабс-капитан Докутович поглядывал на нас и бледнел.
   Фельдфебель, наконец, закрыл рот и, в свою очередь, начал краснеть. Краснел он долго, и от моей папиросы оставалась половина, когда он, наконец, взбугрил жилы на шее и заорал, приказывая офицерам остаться на месте, а остальным разойтись.
   Нижние чины шуганули обратно в сараи и заняли там оборону, а мы продолжали курить и ждать, чего будет дальше. Я, честно говоря, предполагал, что Фельдфебель додумается выхватить револьвер, но он вдруг похлопал себя по галифе, и извлек пачку «Мемфиса». Теперь уже курили все, включая свиту.
   Наконец, он скомандовал «Вольно. Разойдись», и мы не спеша двинулись назад, только несчастный штабс-капитан Докутович стоял все на том же месте, не решаясь с него сдвинуться. Я решил также не отходить далеко – и не ошибся. Через минуту прозвучало грозное «Штабс-капитан!», и я предстал прямо перед его превосходительством.
   Первую фразу я почти угадал. Фельдфебель обратился к штабс-капитану Докутовичу, с горькой иронией спрашивая, как он мог воспитать таких офицеров. Мне было жалко штабс-капитана, и я, обратившись к Фельдфебелю по имени-отчеству, предложил переговорить тет-а-тет. Тот хотел было взреветь, но вгляделся – и узнал меня.
   В Ледяном походе мы оба командовали ротами, он – в чине полковника, а я – в тех же погонах штабс-капитана. Правда, в бою я видел его редко.
   Не знаю, может быть, я к нему несправедлив. В конце концов, его роту могли держать в резерве. Но невозможно забыть, как в последний день мы курили с генералом Марковым папиросы из его портсигара перед броском на красные пулеметы, как мы выносили полковника Неженцева, который только что смеялся, а теперь его голова бессильно болталась из стороны в сторону, а прямо меж глаз чернела дырка...
   Не было тогда с нами Фельдфебеля! Не было!
   Наверное, все это без труда читалось на моем лице, поскольку Фельдфебель прокашлялся и сбавил тон, поинтересовавшись, не мешают ли мне офицерские погоны. Я спокойно объяснил ему, что свое последнее звание я получил от Государя Императора, при этом как бы ненароком назвав Фельдфебеля полковником. Намек был прозрачнее некуда – «царь Антон» мог сделать Фельдфебеля даже фельдмаршалом, но цену этим «легким» погонам мы все знали. Еще минуту тянулось молчание, потом я попросил его оставить нас в покое. Наш отряд уже получил свое. И еще получит – сполна. А вот как возьмем Москву, пусть тогда и начинает нас воспитывать.
   Фельдфебель отошел к своей свите, там что-то забурлило, в воздухе пронеслось чье-то испуганное «контуженный», и через минуту у наших сараев снова стало тихо, только курилась пыль от умчавшейся кавалькады. Я повернулся и, не оглядываясь на окаменевшего штабс-капитана Докутовича, ушел в нашу камеру N3. Мои офицеры взглянули на меня немного испуганно, но я махнул рукой и повалился на койку.
   Сейчас как подумаю... Что, интересно, я хотел доказать его превосходительству? Да ничего толком, просто курить хотелось.
   На следующий день, 19-го мая, нам внезапно выдали жалованье. Теперь только желторотые юнкера не могли понять происходящего. Приезд двух комиссий и выдача жалованья раньше срока означали только одно – скоро в бой.
   Вероятно, именно в эти дни переговоры с большевиками были прерваны, и Барон начал бешенными темпами готовить удар в Северной Таврии. Наверняка он думал воспользоваться уникальной возможностью – польские и украинские войска уже заняли Киев, и вся Новороссия, вплоть до Екатеринослава, падала нам в руки, как спелое яблоко.
   В этот день я, поразмыслив, решил прокатиться в Симферополь, благо, имелась возможность воспользоваться порожним авто, которое шофер перегонял в Сюрень. Планов я никаких не строил, просто захотелось напоследок походить по чистым улицам, поглядеть на людей, одетых не только в форму, тем более – кто знает? – придется ли там побывать еще. Я уже собрался, но тут мне в голову пришла недурная мысль, я подозвал прапорщика Герениса и дал ему с Ольгой десять минут на сборы. Прапорщик радостно козырнул и метнулся надевать парадный китель, а Ольга вдруг отчего-то засмущалась и отказалась ехать. Вначале я никак не мог сообразить, в чем, собственно, дело, но тут она призналась, что ей попросту нечего надеть. Я предложил не мудрствовать лукаво и ехать в платье сестры милосердия. Ольга попыталась возражать, говоря что-то о тех, кто будет смеяться, но я прервал ее и твердо пообещал, что первого, кто посмеет бросить косой взгляд на сестру милосердия, я попросту пристрелю на месте. Мне все равно – я ведь, как известно, контуженный.
   Трудно сказать, что ее убедило – подобное обещание или желание прокатиться в славный город Симферополь, но вскоре мы уже ехали в сторону станции Сюрень. Роту я оставил на поручика Усвятского, разрешив ему в виде компенсации позаниматься с личным составом тренировками по отражению газовой атаки.
   «Р-р-рота! Газы-ы-ы!» Любит он это!
   Поручик Усвятский выражает решительный протест. Никаких занятий с газовыми масками он не проводил и проводить не собирался, поскольку с него вполне хватило Германской войны. К тому же, в Албате ему удалось достать только один испорченный противогаз системы профессора Зелинского, каковой (противогаз) он и не собирался надевать на наших прапорщиков. Поручик требует признать, что все это я выдумал.
   Ну ладно, выдумал. Но одну газовую маску он ведь для чего-то доставал!
   14 мая.
   Несколько дней не писал. Появилась возможность съездить в Истанбул, тем более, бумага кончается, а потребляем мы ее с поручиком Усвятским предостаточно. В Истанбуле не случилось ничего, достойного внимания, а всякого рода намеки, которые позволяет себе поручик Усвятский, я с порога отвергаю.
   Столица полна слухов. Правда, сказки о том, что предстоит штурм ворот Царьграда галлиполийскими частями, уже канули в прошлое, зато повсюду говорят о Кемале.
   Кемаль, судя по всему, скоро будет хозяином всей Турции. Покуда он держится подальше от Истанбула, не желая воевать с господами союзничками, но это до поры до времени. Сейчас он контролирует всю внутреннюю Анатолию, раздает земли местным пейзанам и режет греков с армянами. Упорно болтают, что у него советниками служат несколько известных большевистских генералов, носящих для пущей секретности турецкие имена. Трудно пока сказать что-либо определенное, но, учитывая интересы краснопузых в Закавказье и на Черном море, это выглядит вполне логично. Вероятно, вскоре нам все же придется уходить с Голого Поля, так как Кемаль едва ли будет терпеть нас под боком. Успокаивает одно – Кемаль все же не большевик. Своих собственных большевичков он попросту ставит к стенке. Хотя здесь возможны варианты – рассказывают, что весь большевистский синклит, то есть, их центральный комитет, по его приказу утопили на рейде в Трабзоне. Прямо в мешках.
   Этим-то нас не удивишь (а славно все таки! в мешках!), но московские большевики закрыли на сие глаза и по-прежнему Кемалю помогают. Что ж, господа краснопузые верны себе, цель оправдывает средства. Дружба Кемаля стоит целого центрального комитета.
   Генерал Туркул в восторге от Кемаля и предлагает подумать о контактах с его армией. Признаться, я бы и сам предпочел остаться в Турции вместо отплытия в Занзибар, но Кемалю мы не нужны. Большевики смогут дать ему больше, а этот турецкий Бисмарк, похоже, реалист до мозга костей.
   За время моего отсутствия вышла очередная глава великого романа поручика Усвятского. Отважные герои Дроздов и Морозов вновь очутились в подвалах «чеки». Поручик с возмущением поведал мне, что впервые на его пути встала цензура. В этой главе должна была действовать некая комиссарша, описанная настолько ярко, что в редакции посоветовали сей образ выбросить (вероятно, дабы не томить души наших холостяков). Взамен наш галлиполийский Жюль Верн ввел образ злодейского чекиста Иосифа Фишмана. По-моему, вышло удачно, но автор продолжает сокрушаться.
   Чуть не забыл. В Истанбуле пришлось повидать господина Акургала, и от него я узнал, что на Гиссарлыке никто не копает. Жаль, конечно, но съездить туда все равно стоит.
   Легко сказать – съездить! А как?
   Итак, авто подбросил нас до Сюрени, откуда поездом мы добрались прямиком в Симферополь. Город, как мы тут же убедились, жил мирно, даже военных на улицах было не так много, хотя несколько домов у вокзала зияли битыми стеклами – следы орловских налетов.
   Увы, Сиимферополь имел тот же недостаток, что и все иные города Крыма 20-го года – чудовищные цены. О ресторанах пришлось забыть, и мы просто бродили по городу, смотрели на беззаботную публику, одетую по моде пятилетней давности, а затем зашли в синема, где давали новую фильму с, увы, уже покойной Верой Холодной.
   Я никогда не был от нее в восторге. Однако, Ольга и прапорщик Геренис имели иное мнение, и наша сестра милосердия даже всплакнула по ходу сюжета, когда злодей любовник бросил несчастную жертву роковой страсти, оставив ее без квартиры и денег, но зато с ребенком. Я бы предпочел фильму с Максом Линдером, но Макса Линдера с этот день не крутили.
   К слову, уже здесь, в Галлиполи, я услыхал от тех, кто был в Одессе вместе с генералом Шиллингом, что Вера Холодная была агентом «чеки», и ее убила наша контрразведка. Впрочем, рассказывали и наоборот: ее убрала «чека» за отказ от сотрудничества. Комментировать не буду. Когда мы выбили Упыря из Екатеринослава, нам в руки попала местная газета, где сообщалось о взятии Петрограда японцами.
   Мы уже собрались отправляться в Албат, но тут внимание Ольги привлекла афиша, где сообщалось о гастролях в Симферополе Александра Вертинского. Числа совпадали, Вертинский должен был петь в помещении местного театра как раз в этот вечер, 19-го мая. Тут выяснилось, что прапорщик Геренис тоже мечтает послушать нашего Белого Пьеро, и я лишь попытался унять их пыл тем простым соображением, что нам не достать билетов.
   В кассе билетов, естественно, не было. Недовольная публика кругами бродила у театральных дверей, и вид у Ольги стал такой несчастный, что у меня появилась мысль ворваться к администратору и изобразить контуженного. Но тут из-под земли возник подозрительного вида юнец, шепнул, что для «господ офицеров» есть три билета.
   Денег нам хватило как раз на эти билеты, и вот, к восторгу юной пары, мы под треньканье звонка пробрались на наши места, и тут же открылся занавес.
   Я слыхал Вертинского в 17-м в Киеве, куда заезжал во время короткого отпуска. Уже тогда он произвел на меня двойственное впечатление. Коротко об этом, конечно, не напишешь, но, с другой стороны, о концерте Вертинского писать приятнее, чем, скажем, о нашем ноябрьском марафоне от Перекопа до Севастополя.
   Итак, Вертинский. Наверное, я все-таки глубокий провинциал. Наш Харьков выдумал себе громогласный титул Афин Юга России, но до Афин нам было далеко и в лучшие годы, так что я был и остаюсь провинциалом. Гордиться тут нечем, но и стыдиться не стоит – Россия, собственно говоря, состояла почти целиком из провинции, а наш Харьков – далеко не худший ее уголок. Посему мне было трудно уследить за столичной модой, и когда Питер зачитывался Северяниным, я все еще читал Надсона. Северянина я успел прочесть перед самой войной, в эпоху кубо-футуризма и какого-то еще акмеизма с капитаном Гумилевым вместо Пушкина. Не знаю, какой из него офицер, но до его стихов мне явно уже не дорасти.
   Наверное, в столицах Белый Пьеро в своем шутовском колпаке и с трагической маской пришелся как раз ко двору. Помню, как все хвалили его «ариетки», которые меня, признаться, оставляли равнодушным. Меня слабо волновали проблемы «кокаинеточки», которая мокнет под дождем и рифмуется с «горжеточкой».
   Правда, тот концерт в Киеве многое изменил. Мне не понравились песни, не понравился шутовской балахон, но я понял, что Вертинский все-таки великий артист. Так еще не пел никто. Собственно, он даже не поет, но названия этому еще не придумали. Говорят, Вертинский начинал в театре, затем бросил. Жаль, конечно. Но теперь он сам по себе театр. И равных ему у нас нет.
   ... И не будет больше. Вертинский в Совдепии? Смешно!
   А потом, уже поздней осенью, в Ростове, до нас дошла его знаменитая песня о погибших юнкерах. И Вертинский стал для нас своим. Песню о юнкерах мы пели все эти годы, пел поручик Огоновский, пела Танечка Морозко; я даже видел, как под эту песню ходили в атаку. Мы уже не обращали внимание, что «нужно» там рифмуется с «ненужно», и что Вертинский не просто почтил наших первых мучеников, но и позволил себе усомниться в главном – «кому и зачем это нужно». Жизнь дала ответ на этот, тогда, в 17-м, не ясный ему вопрос. А некоторые куплеты в Добрармии просто переписывали и пели по-другому. Правда, выходило не очень складно.
   В этот вечер в Симферополе Вертинский пел много. Почти все я слышал – ежели не на его киевском концерте, то в исполнении подражателей, коих сейчас расплодилось, как клопов. Он исполнил свою знаменитую «Ваши пальцы пахнут ладаном», и вдруг я понял, что этой песней Вертинский отпел Веру Холодную еще несколько лет назад, при жизни. Говорят, она, услыхав это впервые, была в ужасе. Немудрено! Неужели он почувствовал смерть Веры так безошибочно, что решился отпеть ее, живую? А ведь говорят, что Вера всегда была веселой и жизнерадостной, в отличие от своих вечно страдающих героинь из синема.
   В зале собралось много офицеров, и я был уверен, что Вертинский обязательно исполнит песню о юнкерах, тем более ее требовали здесь, в Крыму, на каждом концерте. И вот, он выждал минуту, чуть больше, чем обычно, и негромко, на первый взгляд без всякого выражения, объявил: «Все, что я должен сказать...»
   Все, что я должен сказать... Вертинский, кажется, так и не увидел в нашей Смуте ничего, кроме кровавого бедлама, кроме ступеней, ведших «в бесконечные пропасти». Винить его нельзя, таково мнение очень многих и, вероятно, так будут думать еще долго. Даже нам, прошагавшим от Ростова до Крыма, не всем удастся сформулировать на Суде, зачем мы это делали. Нас часто вел инстинкт, а не разум. Но инстинкт, и это, по-моему, главное, вел нас безошибочно. Что ж, Вертинский сказал то, что должен был сказать. Мы – сделали все, что, если не должны, то смогли сделать. Но сказать – сказать то, что должны, нам было не суждено. Даже тем, кто выжил. Я тоже, наверное, не смогу. Или просто не успею.
   То, что я должен сказать...
   После концерта глаза у Ольги снова были на мокром месте, а прапорщика Герениса стало клонить в сон. Время было позднее, и мы едва успели сесть в последний поезд. В вагоне прапорщик Геренис немедленно заснул, а мы с Ольгой тихо переговаривались, глядя в темное окно, за которым изредка мелькали фонари на полустанках. Бог весть с чего, но Ольгу вдруг потянуло на откровенность, и она начала рассказывать мне то, что никогда, конечно, не говорила прапорщику Геренису. Ей надо было выговориться, я молча слушал и думал о том, что таким, как она (как я, как все остальные), уже не придется жить спокойной жизнью до конца дней. Эти годы не уже отпустят никого и нас.
   Никого – и никогда.
   В Сюрени мы высадились под утро и, к нашему счастью, сумели пристроиться к военному обозу, шедшему через Албат. Я проигнорировал свой парадный френч, который, я чувствовал, мне уже больше не понадобится, зарылся в сено и проспал до самого Албата.
   В Албате мы застали настоящий муравейник. Пыль стояла столбом, по узким улочкам рыскали авто, и я сразу узнал знакомую картину сборов. Рота была уже на ногах, и поручик Усвятский давал кому-то выволочку за опоздание. Поставив пошатывающегося от сна прапорщика Герениса в строй, я как раз успел встретить спешившего к нам штабс-капитана Докутовича и отрапортовать о готовности. Он только кивнул, сказал, что мы выступаем немедленно. Я понял – наш албатский отпуск закончился. Понял я и другое. Закончились не только наши каникулы, но и необъявленное перемирие, переговоры – закончилось все, рухнули все надежды, и мы снова идем туда, в таврийские степи. Летняя кампания началась. Мы зашагали к станции, сделав первые метры по той гигантской дуге, которая привела нас на Голое Поле.
   По пути штабс-капитан Докутович рассказывал мне что-то про обращение Барона, сообщив при этом, что мы снова поступаем под начало Якова Александровича, но я почти не слушал его. В том месяце исполнилось ровно пять лет, как я ушел на Германскую. И мне впервые смертельно не хотелось идти в бой.
   Туркул считает, что все подобные мысли объясняются плохим моим самочувствием. Лично он начинал летнюю кампанию 20-го в наилучшем настроении, полный надежд. Ну, о надеждах разговор особый, а что касаемо настроения, то это дело индивидуальное. Все-таки я постарше Антона Васильевича. Правда, Туркул замечает по этому поводу, что дело не в возрасте, а в том, что я, выражаясь по-совдеповски, «гнилой» и вдобавок вырождающийся интеллигент.
   (Пришлось поправить его превосходительство. Впервые «гнилых интеллигентов» помянул Государь Александр III.)
   Кроме того, Антон Васильевич требует, чтобы я не игнорировал такие исторические документы, как упомянутое мною знаменитое обращение Барона от 20-го мая. Он специально принес из штаба Сводного полка копию, дабы я привел ее в своих записках. Полностью переписывать его лень, но самое главное – пожалуйста:
   20 мая 1920 года, N 3226, г. Симферополь.
   Русская армия идет освобождать от красной нечисти родную землю. Я призываю на помощь мне русский народ.
   Слушайте, русские люди, за что мы боремся:
   За поруганную веру и оскорбленные ее святыни.
   За освобождение русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников, вконец разоривших Святую Русь.
   За прекращение междоусобной бойни.
   За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность обрабатываемую землю, занялся бы мирным трудом.
   За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.
   За то, чтобы русский народ сам выбрал бы себе ХОЗЯИНА.
   Помогите мне, русские люди, спасти родину.
   

   Генерал Врангель.
   

   <С новой страницы> 
   5 июня 1921 года. Полуостров Галлиполи.
   У нас лето, на зеленовато-голубой глади Эгейского моря – ни морщинки, под вечер гудят в воздухе большие черные жуки, а ночами так жарко, что приходится откидывать полог палатки.
   Голое Поле затихло, будто вымерло.
   Не писал чуть ли не месяц, и опять не по своей воле. Надоело превращать записки в скорбный листок провинциальной лечебницы, а посему ограничусь лишь констатацией фактов. Итак, почти все это время я провалялся в нашем госпитале, провалялся без сил, да и без особой надежды на лучшее. Но Бог помог, и сегодня я снова в нашей палатке по поводу чего и делаю эту запись. Правая рука снова двигается, глаза видят, а посему пора вернуться к дневнику.
   За время, покуда я пролеживал госпитальную койку, случилось много всякого. Отмечу лишь кое-что, наиболее, на мой взгляд, существенное.
   Голое Поле начало расползаться. Похоже, Барон потерял надежду на скорое возвращение, а посему Фельдфебель разрешил целой группе офицеров демобилизоваться и отбыть в любом желательном им направлении. Одним из первых укатил штабс-капитан Докутович, который думает обосноваться в Болгарии, где какие-то его дальние родственники подыскали ему место чуть ли не преподавателя французской борьбы в гимназии. Перед отъездом он зашел ко мне и наскоро простился, пообещав написать, как только устроится. Ему, похоже, было неловко, а посему он держался еще более официально, чем всегда, и, прощаясь, сунул мне без всяких комментариев потертую полевую сумку подполковника Сорокина. Отныне эта сумка, набитая почти доверху орденами и медалями офицеров и нижних чинов отряда, будет по праву принадлежать мне. Ведь теперь я последний командир сорокинцев.
   Правда, командовать некем. Разве что поручиком Усвятским.
   Нас осталось совсем мало. Прапорщик из третьей роты, чью фамилию я так и не вспомнил, вскоре тоже уехал, даже не простившись, и остались мы с поручиком, да еще несколько нижних чинов. Ехать нам некуда, да и незачем. Поручик Усвятский все еще дописывает свой великий роман, а я, оставшись пока без работы по случаю перерыва в занятиях юнкеров, имею возможность довести до конца свои записки.
   В лагере также немало перемен. Вернулся генерал Витковский, и обстановка сразу же стала иной. Владимир Константинович Витковский, бывший дивизионный командир дроздовцев – личность неординарная. Он – настоящий вояка, чем-то похожий на покойного генерала Маркова. Это о нем, разъезжавшем на своем авто перед атакующими цепями, «дрозды» сочинили известную песню про «черный форд». Сейчас Витковский считается заместителем Барона. Все эти месяцы он был, по слухам, в Болгарии и Сербии, и вот теперь вернулся в лагерь. С его появлением Фельдфебель сразу притих, а Туркул, да и все «дрозды», прямо-таки взвились орлами. Надо сказать, что Витковский на следующий же день после своего приезда посетил госпиталь и с тех пор бывал там регулярно, в отличие, опять-таки, от Фельдфебеля. Лично мы с ним знакомы не были, познакомились уже здесь. Впрочем, о Владимире Константиновиче можно рассказывать долго. Как и о всех «дроздах».
   Пора, однако, вернуться в прошлое. Итак, 20-го мая мы навсегда покинули наш уютный, несмотря на пыль и людской муравейник, Албат, и зашагали к железной дороге. Что-то начиналось, хотя что именно – понять было нельзя. Вначале мы думали, что вновь направляемся к осточертевшему всем Сивашу, но вместо этого нас посадили в «телятники» и повезли на юг. Это было непонятно. Прошел слух, что зеленые спустились с гор крупными силами, и мы идем на подмогу чуть ли не ялтинскому гарнизону. Вскоре, однако, заговорили о каком-то красном десанте у Феодосии, куда мы, якобы, направляемся.
   Всю эту ерунду приходилось выслушивать за неимением чего-либо более достоверного. Прапорщик Геренис, выспавшись в вагоне, долго поглядывал в окно, а затем попросил меня высказать свои соображения. Вероятно, в юнкерском училище его приучили к тому, что ротный командир знает все. Или, по крайней мере, обязан знать.
   Я мог лишь констатировать, что на юг движутся части всего Крымского корпуса. Ежели сопоставить это с активностью разного рода комиссий, обращением Барона, а также с движением других частей на север, то можно предположить, что в ближайшие дни начинается наше летнее наступление. Мы направлялись на юг, очевидно, в один из портов, а значит, не исключался десант. При этих словах прапорщик Геренис восторженно заулыбался, предчувствуя, наверное, нечто совершенно романтическое. Правда, поручик Усвятский скривился и пообещал шторм и морскую болезнь, а я подумал о том, что красный флот мало чем уступает нашему. Но это соображение я оставил при себе.
   22 мая мы высадились недалеко от Феодосии. Отряд разместили в небольшом поселке на побережье, где нам и стало известно, что, действительно, готовится десант. Узнали мы это самым прозаическим образом – из газет. Оказывается, уже два дня крымская пресса на все лады обсуждала движение войск Якова Александровича. Наш маршрут излагался с такой точностью, что оставалось предположить наличие какой-то дезинформации для господ комиссаров. Особенно это касалось района высадки – указывался отчего-то Батум.
   Доверчивый прапорщик Геренис умудрился достать где-то школьный атлас и начал перечерчивать карту кавказского побережья. Я посоветовал ему не заниматься этим неблагодарным делом, поскольку, даже ежели газеты не ошибаются, в Батум попасть мы все равно не сможем. Красные успеют трижды нас утопить, ибо газеты читают не только офицеры Русской Армии. Впрочем, дня через два мы узнали из тех же газет, что высадка будет где-то под Одессой. Тут уж и прапорщик Геренис понял, что идет большая игра.
   27 мая, под вечер, к нам заехал Яков Александрович. Он не стал устраивать смотр с разглядыванием складок на гимнастерках и проверкой подворотничков, а просто бегло осмотрел наше пополнение, поинтересовался, как мы переносим морскую болезнь, и есть ли у нас лоцманы, знающие батумский фарватер. Было видно, что он в прекрасном настроении, а значит, все, в том числе и этот нелепый шум, входило в его планы. Он подарил нам три пачки «Мемфиса», пообещал поручику Усвятскому сыграть с ним в преферанс в Одесском офицерском собрании и укатил дальше. Я заметил, что с ним не было его прежнего конвоя, казачьей сотни. Следовательно, подтверждался слух, что Яков Александрович расформировал свой конвой по подозрению в грабежах. Подозревался только один из конвойцев, но товарищи его не выдавали, и командующий отправил всю эту компанию на фронт. И правильно, по-моему, сделал. Все-таки мы должны чем-то отличаться от господ краснопузых или от того же Упыря.
   Наступил июнь, мы все еще стояли у моря, успели вволю искупаться, причем, несмотря на все мои предостережения, поручик Усвятский и прапорщик Немно обгорели в первые же дни. Смотреть на них было жалко, но я категорически потребовал за день-два привести себя в полный порядок, поскольку дальше будет хуже. Поручик Усвятский побывал в лазарете, добыл какой-то мази, после чего всем полегчало. И вовремя.
   Утром 4 июня мы снялись с места и чуть ли не бегом двинулись к Феодосии. Правда, потом пришлось простоять несколько часов в порту, дожидаясь своей очереди на погрузку. Итак, мы, действительно, куда-то плыли. Причем, судя по количеству транспортов (на рейде я насчитал 32 вымпела), в море уходил весь наш Крымский корпус. Тут даже у таких, как я, которые видели все – или почти все, что бывает на войне, начало просыпаться любопытство. В конце концов, я не выдержал, забрал у прапорщика Герениса атлас и начал вместе со штабс-капитаном Докутовичем изучать акваторию Черного моря.
   Штабс-капитан, начисто лишенный романтического восприятия действительности, зато по-своему человек очень наблюдательный, заметил, что транспортам не хватит угля ни до Батума, ни до Одессы. Оставались только Херсон либо Новороссийск. Мой карандаш неуверенно ткнулся в керченский пролив и тут же отдернулся назад – в то, что наша армада будет прорываться через Азовскую флотилию красных, верилось слабо.
   Уже поздно вечером мы погрузились на один из транспортов и оказались в трюме, где было необыкновенно тесно и грязно. О прочем говорить не стоит, но незадолго до нас, транспорт явно перевозил гнилую капусту. Посему, несмотря на все запреты, мы выбрались на палубу, предпочтя провести ночь на свежем воздухе.
   Не помню, кто первый услыхал байку о подводной лодке. Похоже, ее притащили с берега наши соседи по трюму, и вот уже прапорщик Геренис с самым серьезным видом интересовался у меня, какие подводные лодки состоят на вооружении у красного флота. А также о том, надежно ли защищен феодосийский рейд, и доплывем ли мы, ежели чего, до берега.
   Я предоставил возможность высказаться поручику Усвятскому. Тот пояснил, что подводных лодок, по научному, «субмарин», у красных видимо-невидимо. Экипажи всех лодок назначаются лично Бронштейном, причем все члены РКП(б) обязаны во время подводного плаванья питаться исключительно сырым мясом. Естественно, человеческим. Особенно страшна для нашей эскадры субмарина «Красный Дракула», экипаж коей состоит исключительно из вампиров, воспитанных по методике Брэма Стокера, который, как всем известно, является главным агентом Коминтерна в Великобритании. «Красный Дракула» страшен тем, что охотится исключительно за юными прапорщиками, из коих изготовляются чучелы для Охотничьего Зала Большого Кремлевского Дворца.
   Прапорщик Геренис был, похоже, полностью удовлетворен этим объяснением. Я лишь присовокупил, что в дальнейшем за распространение подобных слухов буду выкидывать за борт. И незамедлительно, так что даже «Красный Дракула» не поможет.
   Мы покинули Феодосийский рейд 5 июня и пошли на юг. Берега исчезли из виду, налетел ветерок, начало понемногу укачивать, и на палубе стало неуютно. Впрочем, поручик Усвятский уже вполне освоился в трюме, сколотив бригаду преферансистов, прапорщик Геренис поступил мудрее всех и заснул, а прапорщик Немно, презрев начинающуюся качку, пытался растопить ледяное сердце нашей Ольги гитарными аккордами. Кочевая жизнь приучила нас осваиваться где угодно. Трюм, между прочим, еще не худший из вариантов.
   Я стоял на палубе, истребляя свой и без того небольшой запас папирос. Хотелось просто глядеть на море и ни о чем не думать. Но холодного философа из меня не получилось – неубитое чувство любопытства заставляло отмечать новые подробности нашего необычного путешествия.
   После полудня корабли внезапно повернули прямо на восток. Итак, Одесса и Херсон отпали. Оставалось понять, куда же мы пойдем – к Керчи или еще дальше, к Тамани. А ближе к вечеру корабли свернули на север.
   К Керченскому проливу мы подошли уже в сумерках. Но даже при плохой видимости можно было заметить с северной стороны несколько узких силуэтов – миноносцы сторожили вход в Азовское море. Наслушавшись еще в гимназии о Цусиме, я не без волнения ожидал первых выстрелов, но корабли начали перемигиваться и без помех потянулись в узкое горло пролива. Итак, здесь нас уже ждали суда нашей Азовской флотилии, значит цель десанта лежала где-то на побережье. Замысел Якова Александровича удался – пролив мы проскочили без единого выстрела. Очевидно, слухи сбили с толку не только прапорщика Герениса.
   Мы шли через пролив целый день. Часть транспортов волокли за собой баржи, что сильно замедляло ход. Моряки начинали нервничать – красных можно было ожидать с минуты на минуту. К счастью, на этот раз обошлось, и к вечеру мы собрались все вместе невдалеке от таманского берега. По кораблю пронесся слух, что высадка назначена у села Кириловка, невдалеке от устья реки Молочной. Тут уж не требовался даже атлас прапорщика Герениса, чтобы понять направление будущего удара. Итак, замыкая наш полугодовой круг, мы снова возвращались в Мелитополь.
   Увы, триумфального марша не получилось. Весь день 6 июня ветер крепчал, усиливалась качка, а наутро поднялся шторм. Вообще-то говоря, Азовское море не считается морем в полном смысле этого слова. Древние звали его Меотийским болотом. Похоже, они не попадали в шторм в этом болоте, иначе отнеслись бы к нему более уважительно.
   Трепало нас крепко. На палубе лучше было не появляться – вполне могло смыть, и мы скучились в трюме, получая все возможные при шторме наслаждения. Как ни странно, прапорщик Геренис держался молодцом и трогательно откачивал бедную Ольгу, которая временами была на грани обморока. За поручика Усвятского я не волновался, а вот прапорщик Немно внезапно затосковал, побелел, мне даже стало за него боязно. Помочь было нечем. Поручик Усвятский, начитавшийся в детстве книг господина Станюковича, предложил старый боцманский способ – избиение страждущего железной цепочкой до крови. Признаться, ежели бы я верил в успех, то, пожалуй, применил бы нечто подобное.
   Нижние чины оказались на удивление стойкими. Правда, лица юнкеров несколько позеленели, но это могло быть вызвано скверным освещением трюма. Господа бывшие краснопузые, распив добытый где-то самогон, играли в «шмен-де-фер». В общем, за личный состав я был более-менее спокоен.
   Ночью, несмотря на волны, мы вытащили прапорщика Немно на палубу и стали приводить его в чувство. Свежий воздух приободрил нашего цыгана, и он вполне связно изложил, по просьбе поручика Усвятского, три наиболее простых способа увода лошадей из запертой конюшни. К тому времени шторм начал понемногу стихать, и корабли вновь взяли курс на север.
   Вскоре мы вновь остановились и до утра простояли невдалеке от берега. Сквозь утреннюю мглу можно было различить несколько транспортов, уже начавших высадку, причем, ежели мой «цейс» не обманывал, высаживалась конница. Около шести утра очередь дошла и до нас. К самому берегу подойти не удалось – не было пристани. Пришлось прыгать прямо в воду, держа повыше винтовки, чтобы стволы не хлебнули воды. К счастью, берег молчал – Кириловка (слухи не обманули, именно Кириловка) была пуста.
   Наконец, высадились все, мокрые, злые, смертельно усталые. Прапорщика Немно поддерживали под руки, а нашу сестру милосердия пришлось уложить на шинели прямо на песок. Рядом разгружалась баржа, с которой выводили несчастных замученных лошадей и выкатывали повозки. Постепенно берег заполнялся пехотой. Конницы уже не было – как выяснилось, конная бригада генерала Шифнер-Маркевича уже ушла на север, к Акимовке.
   Штабс-капитан Докутович подыскивал какой-нибудь подходящий сарай, чтобы немного обсушиться, но тут к нам подлетел незнакомый полковник в плащ-палатке, потребовал командира и, не дожидаясь, начал распоряжаться. Оказалось, лошади и повозки предназначались для нас. Наш отряд в составе одной из пехотных бригад должен был двигаться вслед за конницей Маркевича.
   При виде лошадей прапорщик Немно мгновенно ожил, лично проверив упряжь на наших повозках. Наконец, кое-как разместившись, мы покатили, насколько позволяли несчастные лошади, в сторону Акимовки. Воскресший Немно был теперь в своей стихии, и, когда четвероногие сбавляли ход, начинал выть по-волчьи, отчего лошадки тут же прибавляли аллюра.
   Вскоре нас нагнал небольшой конный отряд, сопровождавший Якова Александровича. Командующий спешил развить наметившийся успех и шел вместе с авангардом.
   Нас не ждали. По дороге мы то и дело встречали совершенно сбитых с толку краснопузых, которые стояли с поднятыми руками у обочины дороги, бросив винтовки прямо на землю. Мы подбирали винтовки, конфисковывали весь имевшийся запас махорки и отправляли их к месту высадки десанта, в Кириловку. Разбираться было некогда, тем более перед нами были не красные орлы, а обыкновенная тыловая сволочь, такая же, как у нас, только красного цвета. На них жалко тратить лишнюю пулю.
   Правда, до Акимовки мы так и не дошли. На полдороги, у села Родионовка, шел бой – наша конница сцепилась-таки с заслоном красных. К счастью, мы поспели вовремя и к вечеру вышибли комиссаров из села, причем, большинство их предпочло не бежать, а попросту сдаться в плен. Мы не потеряли ни одного человека – в Акимовке у красных стояли одни лишь тыловые команды, едва ли знавшие толком, с какой стороны стреляет винтовка. Удивительно, что они вообще решились принять бой.
   Первый успех заставил на время забыть все мрачные предчувствия. Казалось, время пошло вспять, мы снова в Донбассе и наступаем на Харьков, гоня перед собой очумелых большевиков. Однако, с тех пор прошел год, и мы были не в Донбассе, а всего лишь на подступах к Мелитополю. А его еще следовало взять.
   Уже на следующее утро, 9 июня, штабс-капитан Докутович, вернувшись с короткого совещания, которое проводил в штабе бригады сам Яков Александрович, озабоченно сообщил, что в Акимовку красные подбросили свежие силы, а какие-то части уже идут вдоль реки Молочной прямо на нас. Командующий приказал немедленно выступать.
   В тот день было как-то по особенному жарко, мы все ждали грозы, но небо оставалось чистым. К полудню все вконец одурели, и ежели бы не наши повозки, отряд пришлось бы останавливать на дневку. Красных все не было, и я уже начал подумывать, что мы с ними попросту разминулись. Так бывало, и не так уж редко. Но где-то в час дня что-то загремело, мы соскочили с повозок и развернулись в цепь. Вскоре стало понятно, в чем дело – показавшаяся впереди небольшая деревенька горела, из-за белых хат лупили гаубицы, а прямо на нас резвым аллюром мчалась конница, за которой тянулась пехота. Штабс-капитан Докутович приказал приготовиться, но через минуту все выяснилось. И конница, и пехота оказались нашими. В деревеньке, которая называлась Владимировка, окопались красные, и наш авангард дал задний ход. Вскоре они залегли рядом, образовав беспорядочную кучу, по которой тут же ударила красная артиллерия. Не было возможности даже привстать, чтобы окопаться.
   Настроение сразу упало. Вот вам и триумфальный марш!
   Лежали мы не менее получаса, вокруг уже было полно раненых, вдобавок, куда-то пропал Шифнер-Маркевич, и его отряд пребывал в полнейшей растерянности. Командир бригады, в которую мы входили, был ранен в первые же минуты, и я готов был посоветовать штабс-капитану Докутовичу брать командование на себя, как вдруг сзади послышался топот. К нам на полном скаку подлетело несколько десятков верховых. За ними чуть ли не бегом шла пехота.
   Несколько всадников спешились и направились прямо к нам. Впереди шел Яков Александрович, весь в пыли и без фуражки. Мы коротко поздоровались, он махнул рукой, и мы сели прямо на землю, не обращая внимания на красные «гостинцы», пролетавшие то и дело над нашими головами. Подтянулись остальные офицеры, словно из-под земли появился худой мрачноватого вида генерал, как я сообразил, пропавший Шифнер-Маркевич. Рядом с Яковом Александровичем находился знакомый нам по зимним боям, но уже не капитан, а полковник Мезерницкий. Теперь он командовал 8-м кавалерийским полком.
   Яков Александрович первым делом поинтересовался, не скучно ли нам тут загорать. Получив наше дружное уверение, что скучнее некуда, он хмыкнул, порадовав нас, что у соседей дела еще веселее. Корпус Фельдфебеля еле удерживал Чаплинку, а печально знаменитая Чеченская дивизия умудрилась прошлой ночью угодить почти в полном составе в плен вместе со своим беком-абреком генералом Ревишиным. В общем, ежели мы сейчас не прорвемся к Мелитополю, летнее наступление можно будет считать оконченным.
   Вопросов не было. Все и так яснее ясного. Мы получили последние указания перед атакой, которую должен был возглавить полковник Мезерницкий. Яков Александрович, несмотря на наши протесты, заявил, что пойдет в первой цепи. Напоследок он лишь спросил, какую музыку заказать оркестру. Мы немного поспорили и сошлись на мазурке.
   Покуда Мезерницкий приводил в чувство наш набегавшийся авангард, оркестр, не спеша, выдвинулся аккурат на середину между нашими позициями и Владимировкой. Красные не стреляли – это был уже не 18-й год, и музыкантов научились щадить. Я еще раз повторил взводным наши обычные правила: в атаке не бежать, идти шагом, желательно в одном и тот же темпе. И не стрелять. Все равно, с ходу по окопам вести огонь из винтовки бесполезно. Повторял я это, конечно, не для поручика Усвятского. А вот нашим прапорщикам лишний раз послушать не мешало.
   Тут оркестранты подняли трубы, и загремела мазурка. Почти сразу же сзади послышался свист, конница Мезерницкого, перелетев через наши головы, помчалась к деревне. Мы встали, растянулись в цепь и пошли вслед за нею.
   Красные, вероятно, не ожидали такого. Вообще-то, по нашему старому боевому уставу деревню следовало обработать артиллерией, но пушки застряли где-то в тылу, да и, в конце концов, нам сходило с рук и не такое. Сошло и на этот раз.
   Конница ушла далеко вперед, и нам пришлось поневоле ускорять ход. Я несколько раз как следует гаркнул, покуда взводные догадались дать команду «шире шаг». Все это время я оглядывался, пытаясь увидеть Якова Александровича, и, наконец, обнаружил его в цепи первого взвода: командующий шел рядом с поручиком Усвятским, тот что-то с жаром рассказывал, а Яков Александрович посмеивался и дымил папиросой.
   Вскоре мы поравнялись с нашим оркестром, который, не переставая играть, занял позицию за цепью и двинулся следом. Я не выдержал и, подойдя к музыкантам, заказал нашу «Белую акацию». Под «Акацию» мы ворвались в окопы краснопузых. Впрочем, делать нам уже было нечего – конница вышибла оттуда защитников революции, и они предпочли сдаться в плен. Кое-кто, впрочем, успел огородами дать стрекача.
   С пленными оказалось немало возни. Коннице Мезерницкого пришлось спешиться и выстраивать их в колонну, а пехоте – выделять конвой. Красные орлы выглядели не самым лучшим образом. Поручик Усвятский не выдержал и произвел блиц-допрос первого попавшегося под руку краснопузого. Оказалось, что большинство пленных – местные, мобилизованные всего несколько дней назад. В общем, бить таких – невелика честь.
   Владимировка была очищена, но Акимовка по-прежнему оставалась словно заколдованной. Очередной заслон вновь преградил нам путь, но на этот раз это были не тыловики и не мобилизованные. У самой Акимовки нас поджидали четыре красных бронепоезда, а над нами парил аэростат, на котором огромными буквами было написано: «Даешь Врангеля!»
   Генерал Туркул, прочитав эти страницы, заметил, что они начали летнюю кампанию куда более романтично. Правда, в десант они на этот раз не ходили, но зато пришлось отражать атаку жирафов, зебр и антилоп. Я не мог не поинтересоваться, как обстояло дело со львами и тиграми, он Туркул стоял на своем. Львов не было, а по поводу вышеперечисленной фауны мне может рассказать любой «дрозд». В конце концов, мы позвали полковника Колтышева, которому, как известно, любые фантазии противопоказаны, и он подтвердил этот невероятный случай.
   Все объяснялось просто. Дроздовцы атаковали Асканию-Нова, и красные, убегая, открыли вольеры тамошнего зоосада. Бедные четвероногие, вздымая пыль до небес, помчались прямо на «дроздов», приготовившихся было к атаке красной конницы. Увидев жирафов, «дрозды» пережили, вероятно, не самые веселые минуты, но вскоре все разъяснилось и кончилось вполне благополучно. Антилоп тут же загнали обратно в вольеры, жирафы, правда, сумели поснимать с половины офицеров фуражки, а вот зебр довелось вязать и транспортировать против воли. Скормив бедным пленникам весь имевшийся запас сахара, «дрозды» пошли дальше. Экий таврийский Майн Рид!
   Жаль, прапорщика Герениса там не было.
   6 июня.
   Сегодня Туркул пригласил меня к себе и сообщил, что за то время, пока я прохлаждался в госпитале, офицеры и нижние чины нашего Голого Поля устроили подписку, собирая средства на лечение нескольких офицеров, нуждающихся в санаторном режиме. Среди этих офицеров был и я. Туркул показал мне подписной лист, выглядевший очень внушительно. Деньги внес даже генерал Нога, а Фельдфебель выложил чуть ли не все месячное жалованье.
   Достав бумажник, я извлек все его содержимое, прося внести его в этот фонд. Антон Васильевич в ответ заметил, что деньги мне пригодятся самому, покуда я буду лечиться в том самом санатории.
   Пришлось объясниться. Я напомнил Туркулу размер суммы, которую мне назвало швейцарское светило. Столько едва ли найдется во всем Галлиполи. Тем более, требуются не лиры, а швейцарские франки, в крайнем случае, британские фунты. Так что, надеюсь, собранные деньги помогут моим болящим сослуживцам. А мне и тут, в общем-то, неплохо.
   Туркул хитро посмотрел на меня и заметил, что можно обойтись и без швейцарских франков. Оказывается, он успел побывать в Истанбуле и посетить обитель этого светила. Бог весть, о чем они там толковали, надеюсь, генерал обошелся без рукоприкладства, но, в конце концов, выяснилось, что вполне приличный санаторий имеется в Болгарии, а там сойдут и наши лиры. Лечение стоит куда дешевле, а отправиться туда можно где-то через месяц.
   Я вспомнил приговор и произвел несложный расчет в уме. Вообще-то говоря... Чем чорт не шутит!
   Под конец Туркул обрадовал меня, сообщив, что о моей идее посетить руины крепостной Трои он поведал генералу Витковскому. Владимир Константинович чрезвычайно заинтересовался (надо же!) и обещал в ближайшее время организовать туда небольшую экскурсию. Оказывается, даже идэ фикс может иногда сбываться. Правда, к Гиссарлыку, по слухам, уже подбираются разъезды Кемаля, но остается уповать на обычную турецкую медлительность.
   Перелистывая свои записи за июнь прошлого года, я то и дело натыкался на достаточно неряшливо вычерченные схемы. Конечно, я не пытался копировать в дневнике оперативные карты (где мне их было взять?). Просто хотел представить себе замысел летней кампании, перебирая возможные варианты. Не имея представления о некоторых важных частностях, главное я понял тогда, как мне кажется, верно. Понял – и не обрадовался.
   Барон к лету успел сообразить, что из переговоров с красными ничего не выйдет. К этому времени стало ясно, что, сдерживая Русскую Армию в Крыму обещаниями мира, господа Ульянов и Бронштейн готовят удар на западе. Их ждала Коммунистическая Европа, а Белый Крым они были согласны терпеть только до подхода необходимых резервов, дабы потом скинуть нас в море.
   Барон, естественно, решил этого не ждать и воспользоваться успехами поляков и Петлюры. Отсюда – наше летнее наступление. У нас в активе была земельная реформа, соглашение с Пилсудским, Петлюрой и, по слухам, даже с Упырем, отдохнувшая восьмидесятитысячная армия и постоянная помощь Франции.
   Это мы понимали еще тогда, загадкой оставалось другое – чисто военные планы Барона. Логичнее всего было ожидать удара за Днепр, навстречу полякам. В крайнем случае, мы могли попробовать прошлогодний вариант и прорываться через Донбасс и Харьков.
   Мы не сделали ни того, ни другого. Наши удары веером разошлись по всей Северной Таврии, и покуда мы брали Мелитополь, «дрозды» шли к Днепру. Мы били не кулаком, а растопыренными пальцами, и эффект такого удара никак не мог быть сокрушительным для господ большевиков.
   Не мог – и не стал. Нас хватило только до октября.
   Многие оправдывают Барона. Поговаривают, что за Днепр его в первые недели не пускали англичане, чтобы не мешать полякам. А удар по Донбассу был нужен, чтобы прорваться на Дон, где нас всегда ждали.
   Может, Барон на это и рассчитывал. Но Дон к этому времени был уже надежно оккупирован и полностью разоружен, а десант Улагая на Кубань показал, что казаки предпочитают мириться с комиссарами. Вдобавок, предполагаемые союзники ничего для нас не сделали. Не лучше вышло и с земельной реформой. Юристы вновь запели давнюю песнь о выкупе, а крестьяне платить не собирались. В общем, политически мы провалились почти сразу.
   К тому же, в самом начале нашего наступления красные переломили ход битвы под Киевом и погнали поляков назад. Так что, мы здорово опоздали.
   Впрочем, есть циники, утверждающие, что наступление было необходимо Барону для международного признания. И заодно для того, чтобы запастись провиантом в богатейших губерниях России. Особенно был нужен хлеб, который мы продолжали продавать на Запад почти до самой эвакуации. В таком случае, Бог ему судья, нашему Барону.
   Конечно, в те первые дни мелитопольского десанта ни о чем подобном и не думалось. Мы снова наступали, наступали по той самой таврийской земле, по которой за полгода до этого уходили, отбиваясь от банд Упыря и господ красночухонцев. Теперь бежали они, а не мы, и это приносило невольное чувство удовлетворения. Когда наступаешь, быстро появляется то, что Клаузевиц называет привычкой к победе. А такая привычка – страшная вещь, даже если воюешь один против трех, как это было в те дни.
   Правда, Рачья-Собачья умнела на глазах. И вскоре мы получили возможность почувствовать это, так сказать, на собственной шкуре.
   Ни пехоты, ни конницы в Акимовке не оказалось. Наш десант глубоко вспорол красный тыл, а их фронтовые части еще не успели подойти. Но командование господ краснопузых, выиграв несколько часов, успело разместить у Акимовки бронепоезда, которые тут же открыли бешенный огонь, уложив наши цепи носом в траву.
   Прапорщик Геренис, любопытство которого не исчезало даже под обстрелом, поспешил поинтересоваться у меня назначением аэростата. В первую минуту я и сам задумался, а потом сообразил, вспомнив Германскую. Аэростат служил наблюдательным пунктом, откуда корректировался огонь с бронепоездов. Да, это уже вам не штыковая под музыку! Это уже война по всем правилам, так сказать, по науке.
   Мы вновь лежали в густой траве, а бронепоезда, остановив нас несколькими сильными залпами, лениво постреливали, экономя снаряды. Оставалось скучать и ждать подхода нашей артиллерии.
   Насколько я помню, с артиллерией нам всегда отчего-то не везло. И на этот раз после часового ожидания выяснилось, что подвезли всего четыре орудия. Наша батарея бодро открыла огонь, мы встали в полный рост, готовясь идти в штыковую, но не прошли и ста метров, как вновь ударили пушки с бронепоездов. Нас не задело, и мы продолжали движение вперед, но огонь наших пушек становился все реже и реже, пока, наконец, не смолк. Очевидно, артиллерия красных, пользуясь аэростатом, засекла нашу батарею и подавила ее. Тут краснопузые вновь ударили, на этот раз шрапнелью, и пришлось снова залечь в траву.
   Аэростат висел прямо над нами, вызывая невольные размышления по поводу намалеванного на нем лозунга. Я бы еще понял, ежели было бы обещано убить барона, но «даешь» приводило в недоумение. Кто и кому должен был «дать» (передать? выдать?) Петра Николаевича? Русский язык за годы Смуты определенно делал такие успехи, что моего образования уже не хватало.
   Время от времени мы открывали по «колбасе», как было принято именовать аэростаты еще в Германскую, прицельный огонь, но проклятый выродок из семейства монгольфьеровых висел довольно высоко. Приближался вечер, и оставалось надеяться только на ночную атаку. А к господам краснопузым вот-вот могли подойти резервы.
   Тут к нашим позициям на полусогнутых подбежал какой-то офицер и начал хриплым голосом вызывать артиллеристов. Оказалось, что одно орудие уцелело, но прислуга была перебита, и Яков Александрович приказал собрать всех, кто умеет отличить панораму от затвора. Вызвался поручик Усвятский – на Германской он полгода прослужил во взводе артиллерийской разведки.
   Вскоре пушка, действительно, заговорила. После первого же снаряда бронепоезда дали залп, нас засыпало землей, над батареей взлетели черные столбы, но пушка рявкнула вторично, затем еще раз – и аэростат исчез. Третий снаряд разнес его буквально в клочья, и мы лишь успели заметить два белых купола – это красные наблюдатели спускались на парашютах.
   За парашютистами мы наблюдали уже не лежа, а с ходу. Без всякой команды мы вскочили и, нарушая все правила, побежали прямо к железной дороге. Надо было не дать ослепшим большевикам времени сообразить, где мы и что делаем. Давно я так не бегал, как тем вечером под Акимовкой. Но расчет оправдался – через десять минут мы уже кололи штыками немногочисленное прикрытие, а затем занялись бронепоездами. Теперь мы находились в мертвой зоне, и пушки были бесполезны. Зато заговорили пулеметы. На новичков, знаю по себе, бронепоезд, особенно вблизи, производит сильное впечатление. Этакое первобытное чудище, клепанный монстр с хоботами трехдюймовок. Но мы навидались всякого и прекрасно знали ахиллесову пяту этого бронированного дракона – его лапы, то есть, попросту говоря, колеса.
   Мы залегли метрах в пятидесяти от ближайшего бронепоезда, на котором было написано белой краской «Товарищ Троцкий», и начали лупить, не жалея патронов, по смотровым щелям и бойницам. Это только со стороны кажется, что экипаж железного монстра надежно защищен. Бойницы прекрасно поражаются прицельным огнем, и противник «слепнет». Покуда мы от души тратили патроны, прапорщик Немно с двумя юнкерами, прихватив с собой сумку с ручными бомбами, стал обходить бронепоезд слева. Надо было выиграть несколько минут, но чудище, словно что-то почуяв, пустило дым и начало подергиваться, собираясь уходить.
   Упускать такого красавца было жаль, и я крикнул пулеметчику, чтоб он бил по паровозу. Паровоз защищен надежно, но грохот пуль по броне поневоле должен был заставить господ красных машинистов переждать минуту-другую. А этого должно хватить.
   Поезд все дергался и пускал дым, пули лупили по броне, и тут слева грохнул взрыв, затем еще один, еще. Дело было сделано. Бронепоезд резко дал задний ход, но сразу же остановился – прапорщик Немно поразил дракона в его пяту, взорвав железнодорожное полотно. Большевики оказались в ловушке.
   Минут двадцать они еще отстреливались, но с каждой минутой все более неуверенно. К нам подбежал штабс-капитан Докутович с сообщением, что один из бронепоездов все-таки ушел, один захватили с ходу, а один, как и наш «Товарищ Троцкий», оказался в ловушке. Тем временем красные, сообразив, что зря расходуют патроны, замолчали. Пора было действовать.
   Я вытащил белый платок, намотал его на штык и помахал в воздухе. Этот интернациональный жест подействовал сразу же, и когда я вышел вперед, дверь одного из вагонов со скрежетом растворилась.
   Мне много раз приходилось вести подобные переговоры. Поэтому, даже не глядя на склонившегося ко мне толстяка в кожанке, я потребовал немедленной сдачи, обещая в случае отказа разнести паровоз из тяжелых гаубиц. Чтобы не было особых сомнений, я напомнил судьбу аэростата и пообещал начать именно с этого вагона. Взамен я обещал всем, находившимся в поезде, взять их в плен живыми и здоровыми. Впрочем, через пять минут гарантии заканчивались.
   Толстяк в кожанке поинтересовался судьбой членов большевистской партии и бывших офицеров. Я велел ему не торговаться и вылезать наружу.
   Тут где-то рядом грохнул разрыв трехдюймовки. Очевидно, это били с одного из бронепоездов, но у страха глаза велики, и экипаж «Товарища Троцкого» принял это за начало обстрела. Через минуту толстяк стоял рядом со мной на насыпи, от волнения даже забыв отстегнуть кобуру маузера. Вслед за ним из вагонов начали вылезать остальные.
   Уговор есть уговор, и мы взяли в плен всех, хотя несколько краснопузых имели настолько комиссарский вид, что сдержать себя было трудно. Троих молодых ребят в незнакомой мне новенькой форме с красными нашивками скрутили сами же красные. Это оказались курсанты-добровольцы, пытавшиеся взорвать орудийную башню и отправить всех нас на небеса. Молодые люди чуть не плакали и смотрели на нас с такой ненавистью, что мне даже стало не по себе. Так мы впервые встретились с красными юнкерами-курсантами. Им было лет по восемнадцать, так сказать, новое поколение. Я им невольно посочувствовал, особенно когда один из них, не выдержав, вдруг начал кричать, именуя нас по полному списку белыми гадами, помещиками-капиталистами, агентами Антанты и требуя немедленного расстрела. Мы оставили их под охраной и занялись трофеями.
   Бронепоезд был целехонек, с чем нас вскоре и поздравил Яков Александрович, завернувший к нам из взятой уже Акимовки. Красные, оставшись без бронепоездов, не стали оборонять село и ушли на север. Яков Александрович был в хорошем настроении, сообщил, что за весь бой мы потеряли убитыми девять человек, в основном, артиллеристов нашей батареи, зато Акимовка, наконец, захвачена, а нам достались три бронепоезда. Он дал согласие переименовать «Товарища Троцкого», и мы тут же, замазав антихристово имя, белой краской вывели на броне «Подполковник Сорокин».
   Штабс-капитан Докутович приказал оставаться покуда у бронепоезда. Наша Ольга занялась ранеными, пленных согнали в колонну, а прапорщик Немно начал ходить кругами вокруг походного лазарета, уверяя сестру милосердия, что он ранен навылет осколком гранаты. К счастью, его раны оказались только душевными.
   Поручика Усвятского все не было, и я начал уже волноваться, когда он, наконец, появился, грязный, с огромной царапиной за ухом и, вдобавок, благоухающий картофельным самогоном, аромат которого невозможно спутать ни с чем. Я спросил его, как поживает красный аэростат, на что в ответ последовала длинная тирада, от которой трава увяла в радиусе десяти саженей. Как я понял, речь шла о поврежденном прицеле на орудии, которое пришлось наводить чуть ли не по каналу ствола. Поскольку победителей не судят, я не спросил поручика о самогоне, а отправил его к Ольге на перевязку. Как он рассказывал позже, их дважды крепко накрыло, прежде чем снаряд разворотил красную «колбасу».
   Мы заночевали на станции, предварительно заслушав приказ Якова Александровича, в котором особо были отмечены наши артиллеристы, в том числе поручик Усвятский. Получили благодарность и мы с капитаном Докутовичем за бронепоезд. Прапорщик Немно даже не упоминался, хотя я лично доложил о нем командующему.
   Увы, и самые лучшие начальники не всегда справедливы!
   Наутро произошла легкая заваруха. Несколько десятков пленных потребовали включить их в нашу армию, отказываясь идти в тыл. В основном, это были наши бывшие солдаты, взятые в плен красными и тут же, как это делали порой и мы, направленные на фронт. Яков Александрович, узнав, в чем дело, разрешил, и пленных распределили по подразделениям. В нашу роту попало пятеро молодых людей, недоучившихся гимназистов, мобилизованных красными в Мелитополе и Екатеринославе.
   Мы пошли дальше, прямо к Мелитополю, не встречая никакого сопротивления. Красные все еще огрызались у Чаплинки, тесня корпус Фельдфебеля, и пытаясь удержать небольшой плацдарм на побережье у Степановки. Но это была уже агония. Командование нашей старой знакомой, ХIII армии красных, начало оттягивать уцелевшие войска к Каховке.
   Мы наступали вдоль железной дороги, изнывая от жары и с надеждой поглядывая на небо в поисках хотя бы одного-единственного облачка. Увы, небо было совершенно чистым, серовато-голубым, а палило так, что некоторые из нижних чинов снимали сапоги и шли босиком. Кто-то предложил сложить винтовки на подводы и идти налегке, но этого позволить было нельзя. Расслабиться, конечно, можно, но не до такой же степени.
   Весь следующий день мы брали трофеи. Красные, оттягивая боевые части, похоже, махнули рукой на обозы, и мы устали подсчитывать бесконечные телеги с разного рода военным и прочим припасом. Мы лишь меняли лошадей для наших подвод и шли дальше. Хорошо было бы захватить несколько грузовых авто с запасом бензина, но авто мы захватили только два, и оба легковые.
   Наша молодежь чувствовала себя солдатами Александра Македонского, прибирающими к рукам Персидскую державу. Признаться, столько добра мы не захватывали у красных еще ни разу, даже в славное лето 19-го. Но я не чувствовал особой радости. Ведь мы вспороли тыл только одной из армий, даже не разбив ее до конца. А этих армий у большевиков оставалось больше чем достаточно. И ежели у каждой такие обозы!.. Да, красным в 20-м году не приходилось считать патроны и делить сухари.
   10 июня мы вошли в Мелитополь. Я не узнавал город – в последний раз мы видели его в январе, промерзшим, забитым беженцами. Теперь же Мелитополь словно вымер – жители сидели в погребах и ждали, пока устоится новая власть. Впрочем, боев в городе не было – части красных быстро уходили на северо-запад. Нашему отряду, как и всей бригаде, не довелось вкушать хлеб-соль и принимать букеты от гимназисток. Мы быстро прошли через еще не очухавшийся город и заняли оборону в нескольких верстах от северной окраины. Радоваться было рановато – ХIII армия красных готовила ответный удар. Поговаривали, что у нее таперь новый командующий – бывший пехотный поручик Уборевич, которому, якобы, не исполнилось еще и двадцати пяти лет.
   Поручик Усвятский попросил у меня брошюру господина Ульянова-Бланка. Великий роман приближается к кульминации: отважные герои Дроздов и Морозов попадают на допрос прямо к господину Ленину. Поручик, всегда стремящийся к точности, желает вложить, в уста симбирского заики, наряду с руганью и угрозами, его подлинные высказывания. Я посоветовал поручику особенно не увлекаться, дабы окончательно не раздраконить генерала Ноги, который, того и гляди, припишет нам пропаганду большевизма.
   7 июня.
   Вчера опять была дуэль. Два алексеевца выясняли отношения, если верить слухам, по поводу Учредительного Собрания. Оно, конечно, было бы смешно, но один из них убит наповал, а второй, уж не знаю, как это вышло, успел получить пулю в легкое. Самое страшное, что все воспринимают это очередное убийство, как нечто вполне само собой разумеющееся. Я вновь высказал все, что думал, Туркулу, услыхав в ответ прежние аргументы. К Фельдфебелю обращаться бесполезно, а значит следует поговорить с генералом Витковским. Должны же остаться на нашем Голом Поле разумные люди!
   Сегодня уехала еще одна группа офицеров. Говорят, вот-вот начнут составлять какие-то списки, и нас понемногу примутся развозить по Занзибарам. Чаще всего почему-то называют Марокко. Возможно, потому, что в Бизерте (если Бизерта, конечно, находится в Марокко) стоит наш флот, которому, увы, уже не вырваться из лап господ союзничков. Говорят, в Марокко нас будут вербовать для войны против какой-то Рифской республики. Не знаю, где это и что это за республика, но ежели там не большевики, то я охотно завербуюсь туда, дабы слегка проучить лягушатников. Хотя, что это я так расхрабрился? Мне бы до санатория дотянуть.
   Генерал Туркул заявил, что французы и вправду вербуют офицеров для войны в Марокко. Но армию будут переводить все же куда-нибудь поближе, по слухам, в Болгарию или в Сербию. Ну, поживем – увидим.
   Антон Васильевич, прочитав предыдущие страницы, просит объясниться по поводу одной, с его точки зрения, несообразности. Он не понимает, отчего это я, описывая блестящее начало летнего наступления, все время упоминаю о своих пессимистических прогнозах. Ему кажется, что я переношу свое сегодняшнее настроение на события годичной давности. Лично он прошлым летом был уверен, что таврийская операция закончится ежели не в Москве, то, во всяком случае, в Киеве или в Харькове. А имея за своей спиной Новороссию и Малороссию, можно надеяться следующей весной идти прямо к Белокаменной.
   Вероятно, так думали многие. Может быть, на это надеялся и сам Барон. Но я не кривлю душой, говоря о своей прошлогодней уверенности в том, что наша летняя кампания будет последней. Это я понял еще весной.
   Прежде всего, не от хорошей жизни Барон вел переговоры с красными. Даже весной 18-го, когда у нас не оставалось ничего, кроме винтовок и пустых подсумков из-под патронов, ни у кого подобной мысли не возникало. Ежели мы, имея танки, самолеты, флот и помощь Европы, готовы подписать мир с господами Ульяновым и Бронштейном, значит, у нас не просто было другого выхода.
   Начало наступления подтвердило мои предположения. Мы лихо прорвались к Мелитополю. Это был блестящий рейд, за который нам поставил бы «отлично» сам Упырь. Недаром Якову Александровичу приписывают слова, что он хотел бы стать вторым Махно. Да, мы научились воевать по степному, и это выручало нас и раньше, и потом. По сути, мы действовали, как партизанский отряд. А партизанские отряды войн не выигрывают. Регулярная армия – медведь неповоротливый, но и медведь рано или поздно встает на дыбки.
   Одной лихости может хватить на неделю. Для серьезного сражения нужна армия. А нас было так мало, что ежели вдруг господин Уборевич решил бы сдать свою ХIII армию в плен, то наших сил не хватило б даже для конвоя. А бывший поручик в плен сдаваться не собирался. И это мы почувствовали очень скоро.
   В общем, уже тогда я был уверен, что в степях Таврии решится наша судьба. Впрочем, Барону вряд ли удалось бы отсидеться за Перекопом. Ведь не отсиделся же он в ноябре! Так что для меня летняя кампания 20-го была последним парадом. Понял я это сразу, и завидовал оптимистам, подобным генералу Туркулу.
   Мы окопались севернее Мелитополя, установили пулеметы и стали ждать. Правда, в контрудар красных поначалу не очень верилось – из Мелитополя они бежали так быстро, что бросили склады, способные обеспечить наш корпус на полгода. Впереди время от времени что-то грохотало, но нижние чины, а потом и офицеры стали потихоньку снимать сапоги и гимнастерки, устраиваясь прямо в поле под солнышком. Река Молочная была совсем рядом, и приходилось отпускать личный состав повзводно купаться.
   В первое же купание прапорщик Геренис, желая показать пример остальным, прыгнул с обрыва и напоролся на корягу, порезав руку и, что было самым неприятным, ногу. Ногу пришлось забинтовать, и прапорщик мог передвигаться только с импровизированной тростью. Я поглядел на его потуги и велел немедленно отправляться в госпиталь.
   И тут я впервые увидел, как прапорщик испугался. Он переводил взгляд с растерянной Ольги на непроницаемого прапорщика Немно, умоляюще смотрел на меня и, наконец, попросил оставить его на позициях. Поручик Усвятский пообещал ему гангрену и посоветовал немедленно убираться в тыл, присовокупив, что не подпустит нашего цыгана к Ольге ближе чем на двадцать шагов. Тогда Геренис, побледнев от волнения и вставляя в речь литовские слова, сбивчиво объяснил, что не может оставаться в тылу, когда отряд готовится встретить красных, а взвод к тому же лишается командира. Все это было так, и я уж совсем было собрался гаркнуть и направить его в Мелитополь, но прапорщик отвел меня в сторону и жалобно попросил оставить его хотя бы на денек. Ему было стыдно появляться в госпитале с такой, с позволения сказать, раной. Я посмотрел на него и махнул рукой, разрешая остаться. В конце концов, перевязку можно сделать и на позициях, а в наши госпитали я не очень верил.
   Прапорщик Геренис от радости даже отбросил посох и бодро заковылял к своему взводу. По этому поводу я прекратил купание и велел как следует выкосить траву перед брустверами. Тишина начинала меня изрядно смущать.
   Вечером на позиции подъехали Яков Александрович и наш бригадный командир, фамилию которого я уже и не упомню. Командующий, похвалив нашу позицию, сообщил, что красные атакуют Серогозы, где наша 34-я дивизия пытается помочь полуокруженному корпусу Фельдфебеля. А прямо перед нами, у станции Федоровка, господин Уборевич собирает ударную группу. Ежели красные прорвутся у Серогоз и сумеют обойти Мелитополь с востока, корпус окажется в кольце. Мы должны держать оборону здесь, чтобы краснопузые не смогли внезапным ударом отбить город и рассечь части корпуса пополам.
   Да, радовались мы рано. ХIII армия красных никуда не делась и была готова дать сдачи. Под началом у Якова Александровича имелось не более пяти тысяч штыков и сабель, и мы опять воевали в соотношении один к двум. Выходит, я не зря оставил прапорщика Герениса на позиции.
   Красные полезли утром. Они шли молча, ровными цепями, а впереди пылили два броневика. К нашему счастью, они не успели подвезти артиллерию, зато в небе вновь появились аэропланы, правда, на этот раз не «Ньюпоры», а «Фарманы» и «Сопвичи». Аэропланы сделали над нами круг, сбросили несколько бомб и ушли с сторону Мелитополя. Летуны, однако, промазали – взрывы прогремели метров за сто перед нами.
   Первую атаку мы отбили на удивление легко. Как только ударили наши пулеметы, цепи остановились, броневики открыли ответный огонь, и красные тут же попятились. Зрелище было привычное, меня удивило лишь, что в следующую атаку они пошли тут же, почти не переводя дыхания. После третьей атаки пришлось задуматься.
   Это были какие-то другие красные. Надо сказать, что к этому лету мы навидались всяких краснопузых. Видели взбесившуюся солдатскую толпу, рвавшую офицеров на части в декабре 17-го. Видели рабочие отряды в обязательных черных кожанках – народ смелый, но глупый, ходивший в атаку в полный рост и натыкавшийся на наши пулеметы. Видели и самую опасную погань – китайцев, латышей и ту же чухну. А вот теперь перед нами было что-то новенькое. Я не удержался и подозвал поручика Усвятского. Тот махнул рукой и заявил, что это обычная красная сволочь, не стоящая даже того свинца, что мы на нее тратим. Я предложил ему присмотреться повнимательнее, тем более, начиналась очередная атака.
   Больше всего меня удивила продуманность их действий, как будто это был не батальон, а сыгранная спортивная команда. Они ожидали, покуда заработают наши пулеметы, а потом не бежали в панике, как это часто бывало, а отходили красиво, грамотно, не потеряв покуда – я был в этом уверен – ни одного человека. Будь это наши войска, я бы решил, что имею дело с офицерскими частями, получившими специальный приказ. Мы делали нечто подобное в Донбассе за год до этого, когда нужно было выманить красных из окопов или попросту держать их фронт в постоянном напряжении.
   Когда они полезли на нас в пятый раз, рота была уже готова. На этот раз мы не стреляли, и красные цепи без помех шли прямо к нашим окопам, постепенно замедляя ход. Меня сейчас интересовало, пустят ли они вперед броневики, и когда я увидел, что броневики остались за первой цепью, то окончательно убедился, что передо мною – элитные красные части. Впрочем, и мы еще кое-что умеем.
   Я рассчитал, что к окопам их нельзя подпускать ближе, чем на тридцать метров – иначе они успеют, как и велит устав, достать ручные бомбы, чтоб забросать нас перед штурмом. Но я тоже знаю уставы, поэтому рота ждала их не в окопах, а метрах в двадцати перед ними, в густой траве. Для подобных дел у меня в полевой сумке имелся свисток, я приложил его к губам, изобразив то ли Соловья-Разбойника, то ли Лихо Одноглазое – и перед красными цепями встала шеренга сорокинцев. Тут же пулеметчики ударили по башням броневиков, а две группы во главе с нашими прапорщиками бросились к чудищам, держа наготове ручные бомбы. Красные не оплошали и тут. И хотя штыковую они проиграли – наши юнкера оказались проворнее – но отступили без паники, вдобавок один из броневиков успел прижать нас к земле, дав возможность красным оторваться и исчезнуть. Второму броневику повезло меньше – бомба, брошенная одним унтер-офицером третьего взвода, заклинила ему пулемет, а еще одна бомба разнесла колесо. Люк броневика оказался открытым, туда полетела третья бомба, после чего чудище перестало внушать нам всякие опасения.
   Мы вернулись в окопы, потеряв двоих ранеными. Красных потерь было в несколько раз больше, они лишились одного броневика и, главное, поручик Усвятский и его юнкера скрутили двух красных орлов. теперь мы могли поглядеть на наших противников воочию.
   Я сразу узнал эту форму, новую, с большими нашивками на рукаве. Да и ребята были очень похожи на тех, из бронепоезда. Красные курсанты. Молодая большевистская гвардия. Вот оно, значит, что!
   Курсанты имели весьма потрепанный вид, лишившись в драке пуговиц, а после драки – ремней, зато приобретя несколько изрядных синяков. Я был встречен вполне откровенными взглядами, посему решил покуда поручить поручику Усвятскому поговорить с ними о жизни. У него это превосходно получается. Поручик способен разговорить любого самого фанатичного большевика, правда, не касаясь поначалу военных вопросов. Но как только пленный, так сказать, размякал, допрос продолжал я.
   Итак, поручик Усвятский взял этих двоих в оборот, я похвалил прапорщика Герениса за броневик, утешил прапорщика Немно, от которого броневик улизнул, и стал разглядывать в окуляры «цейса» позиции красных. Время шло, а очередной атаки не было. Вероятно, они думают. Взяли тайм-аут.
   Я докуривал папиросу, как вдруг услыхал громкий крик. Подскочив и выхватив револьвер, я сообразил, что кричит поручик Усвятский. Это было настолько редкое явление, что я спрятал револьвер и направился к нему в окоп. По дороге я успел ознакомиться с высказываемыми вслух планами поручика по отношению к нашим пленникам, командованию Рачьей и Собачьей, лично господина Бронштейну и даже самого вождя мирового пролетариата товарищу Ульянова-Бланка. Попадись они все в данный момент в поле зрения бывшего химика, им пришлось бы туго.
   Пленные сидели на корточках, прислонившись к стенке окопа, а поручик Усвятский, зеленый от гнева, стоял над ними и шипел, выпуская пар. Курсанты глядели на него вполне по-волчьи. В общем, полная идиллия.
   Мне было очень интересно узнать, чем они так допекли моего поручика, но это можно было отложить на потом, и я легко тронул его за плечо. Усвятский понял меня, гневно поглядел на красных героев и удалился.
   Теперь надо было держать паузу. Я одернул китель, поправил кобуру и заложил руки за спину. Где-то через минуту пленные, не сводя с меня глаз, начали приподниматься. Наконец, они стояли передо мною почти что по стойке смирно, но глаза по-прежнему блестели, и я чувствовал, что после первого же моего вопроса они запоют «Интернационал».
   Я поглядел поверх их голов и достал пачку «Мемфиса». Обычно это действует, но на этот раз оба изобразили некурящих, решив, вероятно, не принимать дары от белоданайцев. Да, публика попалась тяжелая, а посему надлежало бить в самую больную их точку. Молодые люди хотели умирать героями – что ж...
   Как можно суше, добавив лишь самую малость иронии, я поинтересовался, почему они так бездарно атакуют, высказав предположение, что ими командует бывший дворник. Конечно, с бывалыми солдатами такой фокус не прошел бы, но для этих мальчиков оказалось в самый раз. Они бросились защищать честь мундира. Через минуту я уже знал, что их командир, бывший штабс-капитан, а ныне комбриг Около-Кулак – не чета белым гадам, атакуют же они правильно, поскольку имеют приказ сдерживать белых гадов у Мелитополя, не давая перебросить части на другие участи. Все это было изложено истово, в два голоса, после чего курсанты начали, наконец, что-то соображать, испуганно посмотрели друг на друга и замолчали. Я протянул им «Мемфис», и на этот раз мы все оказались курящими.
   На ребят было жалко смотреть. Они начали киснуть на глазах, хотя внешне еще старались держаться. Я по-прежнему молчал, и тут один из них, не выдержав, спросил у меня дрогнувшим голосом, расстреляют ли их.
   Что было ответить? Конечно, расстреляем. Красных курсантов в плен мы не брали. Это были не мобилизованные тамбовские мужики и даже не одуревшие от большевистской пропаганды путиловские рабочие. Это настоящие враги, будущие офицеры Рачьей и Собачьей. Я хотел так им и ответить, но вдруг представил себе наших юнкеров, попавших в плен, так же расколовшихся на первом допросе и спрашивающих, что их ждет. Господи, им бы всем в школе учиться!..
   Я тем же тоном поинтересовался, сколько им лет. Обоим оказалось по восемнадцать. Изобразив досаду, я заявил, что несовершеннолетних, то есть не достигших двадцати одного года мы не расстреливаем, а отправляем в лагеря для военнопленных. Это была, разумеется, чушь, но они поверили сразу. Поверили – и тут же превратились их твердокаменных большевиков в смертельно испуганных, но счастливых оттого, что останутся живыми, мальчишек. Я вызвал конвой.
   Тут, однако же, появился поручик Усвятский и спросил, что я собираюсь делать с красными юнкерами. Я сообщил, что отправляю их в тыл, как живое подтверждение очень важной информации, которую только что удалось получить. Стало ясно, что главный удар краснопузых наносится на флангах, а у Мелитополя производится демонстрация. Кроме того, у бывшего поручика Уборевича появились свежие части. Например, эта курсантская бригада во главе с бывшим штабс-капитаном Около-Кулаком.
   Поручик Усвятский свирепо посмотрел на пленных и заявил, что их надо немедленно расстрелять. Я предложил ему сделать это самолично. Поручик подумал и предложил их не расстреливать, но хотя бы надрать уши.
   Оказывается, Усвятский, как обычно, заговорил с курсантами о жизни, естественно, упомянув студенческие годы и родной химический факультет. На это тут же последовала реплика одного из курсантов, что органическая химия победившему пролетариату не нужна, а посему студентов с профессорами надо отправить на разработки соли, кроме тех, по ком плачет «чека». Пролетарской революции химики не нужны!
   Бедный поручик Усвятский!
   Курсант был не так прост, и перефразирую известное высказывание господина Робеспьера. Да, это вам не прежние небритые пейзане!
   Я отправил пленных вместе с донесением в штаб бригады, а сам, воспользовавшись затишьем, отправился к штабс-капитану Докутовичу. Тот, как обычно, выговорил мне за контратаку, произведенную без приказа, а затем мы стали думать, что делать дальше. Я предложил не надеяться на беспросветную глупость красных и попытаться поставить себя на место поручика Уборевича. Мы порассуждали на эту интересную тему, после чего я вернулся в роту и приказал всем взять лопаты.
   За годы Смуты мы разучились как следует окапываться. В общем, война была дилетантской, повторю это еще раз, а посему куда больше внимания обращали на засады, налеты, набеги – в ущерб фортификации. Наша молодежь, не прошагавшая Германскую, и представления не имела, что такое настоящая траншея полного профиля. Наверное, меня в очередной раз приняли за самодура, решившего занять личный состав в перерыве между боями. Но я рыкнул, велел не рассуждать, а углубляться в землю. Причем, не просто углублять окопы, но рыть «лисьи норы» – затейливое изобретение нашей фронтовой голи. Юнкера понятия не имели о «лисьих норах», но, к счастью, в роте осталось несколько фронтовиков, и дело пошло.
   Два раза мы прерывали работу, чтобы отбить атаки красных, но те атаковали скорее для виду, чтобы не дать нам забыть о своем существовании. Они чего-то ждали. Мне оставалось надеяться, что я угадал, и после очередной атаки вновь приказывал всем браться за шанцевый инструмент.
   Ночью было тихо, только на севере со стороны красных окопов то и дело взлетали разноцветные сигнальные ракеты. Раньше я бы не обратил на это особого внимания – мало ли кто балуется с ракетницами, но теперь каждая мелочь могла иметь значение. В конце концов, я растолкал прапорщика Немно, мирно прикорнувшего прямо на ящиках с патронами, и спросил у него, почует ли цыган коня за три версты. Прапорщик изумился, но кивнул утвердительно. Тогда я велел ему накинуть шинель – было прохладно, несмотря на жаркий день – и мы аккуратно, стараясь остаться незамеченными, выбрались из окопов.
   Всюду было тихо, только откуда-то из траншеи доносился храп да что-то стрекотало в траве. Прапорщик прислушался, помотал головой, отгоняя сон, и уверенно заявил, что слышал со стороны красных позиций ржание. Значит, лошади...
   У прапорщика загорелись глаза, и он предложил сходить, то есть, конечно, сползать, дабы взглянуть своими глазами. Я заметил, что разведка – штука хитрая, и высшее техническое образование не гарантирует успешного возвращения. Но прапорщик лишь усмехнулся, пообещав угнать для меня коня любой масти по заказу. О коне я велел забыть, прапорщик вздохнул и, оставив мне шинель, ящерицей исчез в траве.
   Он появился только под утро, весь измазанный зеленью и отчего-то с царапинами на левой щеке. Коня он не привел, но зато увидел главное. Лошадей было не так много, всего около сотни. Сотня лошадей, запряженных в артиллерийские упряжки. Двенадцать тяжелых гаубиц. Две батареи.
   Тяжелые гаубицы! Как чуял!
   Они ударили ровно в шесть утра, ударили сразу, без пристрелки. Это нас и спасло – первый залп оказался недолетом. Я скомандовал «в укрытие», но тут прогремел второй залп, и пришлось кричать еще раз, пока сонные взводные не растыкали испуганно озирающихся людей по «лисьим норам».
   На Германской такое приходилось видеть неоднократно. Недолет, перелет... Это называется вилка. Третий залп накроет нас с головой. Ежели, конечно, они умеют стрелять.
   Стрелять они умели, и я успел прыгнуть в «лисью нору» за секунду до того, как снаряды легли прямо по линии наших траншей. Затем еще раз, еще. Не углуби мы вчера окопы да не вырой эти норы, роты уже не было бы. Видел я такое на Германской, когда немецкие «чемоданы» накрывали целые батальоны.
   Нас обрабатывали еще минут двадцать. Под конец я начал сомневаться, уцелел ли еще кто-нибудь, кроме меня. Я был весь в земле, узкая нора не позволяла даже отряхнуться, и я мог лишь сдувать пыль с носа и губ. Когда все стихло я, выждал минуту и не без труда выбрался наружу.
   Вокруг расстилалось нечто совершенно марсианское, окопы превратились в неровную цепочку гигантских воронок, а на горизонте уже вырастали ровные ряды молодых ребят в новенькой форме. Господа курсанты наступать изволят.
   Я хотел скомандовать, но голос не слушался. Вероятно, меня все же немного оглушило. Тут рядом кто-то заорал «К бою», я узнал голос поручика Усвятского, и тут же прямиком из-под земли стали появляться, казалось, навек исчезнувшие нижние чины. Я успел сообразить, что уцелело нас не так уж мало, зато пулеметы, похоже, накрылись все, а меня считают пропавшим без вести. Во всяком случае, в перерыве между командами поручик Усвятский кричал, обращаясь неизвестно к кому «где ротный?», и кто-то уже успел отрапортовать о том, что меня «нигде нету», не иначе разорвало на части.
   Наконец, я пришел в себя окончательно, отряхнул землю и появился, словно факир из пустого ящика, первым делом велев не стрелять без команды и проверить пулеметы.
   Два «максима», действительно, накрылись, один, к счастью, уцелел. Вдобавок, у нас было еще два «гочкиса», так что жить было можно.
   Мы подпустили красных юнкеров на полсотни шагов, дабы они уверились в нашей полной погибели, затем я достал свисток и вновь изобразил Одихмантьева сына.
   И все-таки они не побежали. Цепь упала на землю, курсанты начали отползать, при этом отчаянно отстреливаясь. Я хотел было вновь скомандовать атаку, но сообразил, что оставлять окопы сейчас опасно. Вместо этого я приказал проверить личный состав, а заодно и поглядеть, не завалило ли кого-нибудь в наших норах.
   Обстрел стоил нам семерых убитыми и вдвое больше ранеными. В одной из нор мы откопали троих юнкеров, перепуганных, но живых и здоровых.
   Впрочем, это был лишь первый тур. Вскоре начался второй.
   На этот раз они решили не жалеть снарядов. Обстрел продолжался ровно два часа. Со стороны это выглядело жутковато. Там, где были окопы, стояло гигантское пылевое облако, сквозь которое время от времени прорывались фонтаны черной земли и красные языки пламени. Да, прямо какой-то Верден!
   Я упомянул о виде со стороны, поскольку нашей роты в окопах уже не было. Сразу же после атаки мы, как и договаривались со штабс-капитаном Докутовичем, отвели отряд на полверсты назад, спрятав его в небольшой балке. Сделали мы это быстро, преодолев большую часть этого расстояния ползком. Удовольствие, конечно, ниже среднего, но все же приятнее, чем на собственной шкуре пережить двухчасовый обстрел.
   Как только красные гаубицы замолчали, мы тем же порядком вновь заняли то, что когда-то было нашими окопами. Шли мы туда, не прячась – поднятая взрывами пыль создала прекрасную дымовую завесу.
   Наверное, господа курсанты чрезвычайно удивились, обнаружив, что мы все еще живы и здоровы. Во всяком случае, отступали они на этот раз куда в меньшем порядке и до вечера дали нам передышку. Только красные «Фарманы» время от времени кружили над нашими позициями, но бомб отчего-то не сбрасывали, и мы перестали обращать на них внимание.
   Два следующих дня в моем дневнике не отмечены. Насколько я помню, красные продолжали атаковать, но все с тем же успехом. К тому же, из Мелитополя подошла подмога, батарея полковых гаубиц, а в воздухе, наконец-то, появились наши «Ньюпоры».
   14 июня я сделал в своем дневнике очередную запись. Все утро нас никто не тревожил, красные как будто вымерли. К полудню нам стало скучно, и несколько наших юнкеров решили рискнуть и проползти пару верст, дабы узнать, чего поделывает курсантская бригада. Через час они вернулись обратно, шагая в полный рост по высокой густой траве. Прятаться было незачем – красные ушли.
   К вечеру мы узнали, что Дроздовская дивизия вместе с нашим 8-м кавалерийским полком взяли, наконец, Серогозы и наступают на Федоровку. ХIII красная армия срочно снималась с позиций и отходила на Большой Токмак.
   Первое действие мы отыграли успешно – Северная Таврия отныне наша.
   Генерал Туркул, прочтя страницы, посвященные курсантской бригаде, усмехнулся, ненадолго удалился, а затем показал мне странной формы знак с красной пентаграммой. Этот амулет мне знаком – большевистский орден боевого красного знамени, хранящийся среди трофеев Дроздовской дивизии. Туркул предложил приобщить его к моему повествованию. Пожалуй, об этом стоит упомянуть, поскольку сей орден принадлежал тому самому штабс-капитану Около-Кулаку, командиру курсантской бригады. «Дрозды» сорвали орден с его кителя 17 августа 1920 года недалеко от села Михайловки, где остатки бригады вместе с командиром нашли свой конец. Этот Около-Кулак служил в Преображенском полку вместе с Фельдфебелем и руководил полковыми песельниками. Во всяком случае, так утверждает сам Фельдфебель.
   9 июня.
   Дивны дела твои, Господи!
   Не знаю, надо ли об этом вообще писать. Но, пожалуй, упомянуть стоит – как-никак страничка наших нравов. Или традиций, уж не знаю, как точнее.
   Сегодня утром меня вызвал генерал Витковский. Я был уверен, что это связано с очередным моим рапортом по поводу дуэлей. Так оно и вышло. Витковский встретил меня вежливо – он вообще всегда вежлив, не чета Фельдфебелю – и сообщил, что генерал Туркул передал ему мое мнение. Я был готов еще раз повторить свои аргументы, но Витковский остановил меня, заявив, что, в целом, со мной согласен. Более того, командирам сводных полков будет дан приказ сдерживать офицеров и решать конфликты через суды чести, по возможности не доводя дела до стрельбы. Вместе с тем Витковский считает, что полностью дуэли отменить невозможно, пока существует Галлиполи. Его мысль проста: отрицательные эмоции должны как-то выплескиваться. Ежели бы дуэлей не было, офицеры стали бы резаться кухонными ножами. Был бы фронт, где вся ненависть достается врагу. Увы, фронта уже нет.
   Возможно, в этом он прав. Во всяком случае, я не стал спорить, тем более Витковский подтвердил все ширящиеся слухи о скором отъезде. До Занзибара как-нибудь постараемся продержаться без лишней грызни.
   Но все это было, так сказать, вступление. Внезапно Витковский сделал строгое лицо и поинтересовался, по какому праву я до сих пор ношу погоны штабс-капитана. Я тут же спросил его, каким числом датируется приказ о моем разжаловании. Он расхохотался, попросил не обижаться и показал мне целую пачку бумаг, которую он недавно привез из канцелярии Барона.
   В общем, дивны дела. У «царя Антона», да и у Барона чины раздавались налево и направо, сам Фельдфебель тому яркий пример. Но наш отряд чинами не баловали – в каких войну начали, в таких и закончили. Признаться, мы к этому привыкли, а ежели и задумывались, то объясняли просто. Отряд наш отдельный, никому, кроме главкома, напрямую не подчиняется, а стало быть, и представлять нас к чинам некому.
   Но, как выяснилось, еще после Донбасса, то есть два года тому назад, подполковник Сорокин послал на нас представление прямиком «царю Антону». И – надо же! – представление утвердили, но сообщить об этом забыли. Или, скорее всего, сообщили во 2-й корпус, которому мы были подчинены в Донбассе. А к тому времени мы были уже далеко.
   Итак, я давно уже был капитаном. В августе того же 19-го Николай Сергеевич, не получив ответа, вновь послал в штаб представление на своих офицеров, там снова подписали, и я получил капитана вторично. Но как раз тогда мы спешили к Волновахе, а затем начался великий драп к Перекопу. Бумага нас, ясное дело, догнать не успела.
   Третий раз меня представили, уже одного, в июле 20-го, как я подозреваю, за то же, за что наградили трехцветной ленточкой. Быть бы мне капитаном в третий раз, но в приказе Барона стояло «на чин выше». А в штабных бумагах я давно считался капитаном. Теперь истина торжествовала, и я имел полное право нынче же надеть погоны с двумя просветами и тремя звездами.
   Мы вместе с Владимиром Константиновичем посмеялись над этой бюрократической Илиадой, после чего я убедительно попросил его никому больше об этом не говорить. Все равно, скоро эвакуация, а к своим погонам я привык. К тому же, трудно будет объяснять каждому встречному-поперечному, за какие такие заслуги на нашем Голом Поле я получил сразу подполковника. Витковский не мог со мной согласиться. Он считает, что это как раз и отведет упреки от командования, которое оставляет заслуженных офицеров столько лет подряд без повышения по службе. В общем, тут мы не сошлись, я лишь обещал обрадовать поручика Усвятского – ведь он теперь штабс-капитан.
   Поручик Усвятский – буду называть его по-прежнему, привык – первым делом попытался поставить меня по стойке смирно. Я разочаровал его, все-таки я по-прежнему командир нашего (пусть и формально расформированного) отряда, да и по производству старше. Про свои чины я, естественно, говорить не стал. Этот листок также постараюсь ему не показывать.
   Утром 15 июня мы вернулись в Мелитополь. Теперь город был неузнаваем: обилие войск, в основном, конечно, тыловые службы, на тротуарах – барышни с шелковыми зонтиками, чиновники в допотопной форме – и откуда они только вынырнули?! На всех столбах развешаны воззвания Барона и плакаты, клеймящие жидо-большевиков. Мальчишки разносили новую газету «Голос фронта», выпуск которой уже успели наладить наши шустряки из службы пропаганды. Мы подозвали одного Гермеса с пачкой газет, но, узнав, что сия газетенка стоит полсотни рублей, отпустили его подобру-поздорову. Впрочем, поручик Усвятский не выдержал и поинтересовался, сколько стоят советские газеты. Оказалось, «Известия» шли по два рубля за номер. Мы тут же пожалели, что большевики перестали присылать в Мелитополь почту. Чем покупать такой «Голос фронта», уж лучше читать «Известия».
   Барышни, чиновники и прочая чистая публика смотрели на наш отряд с подозрением. Мы, безусловно, портили общий вид: все в пыли, бородатые, а про сапоги и говорить нечего. В конце концов, нас остановил какой-то нахальный поручик из комендатуры, однако, узнав, что мы сорокинцы, поспешил указать дорогу. Я надеялся вновь оказаться в памятной нам по январю гимназии, но нам отвели какой-то постоялый двор, давно, еще при красных, переоборудованный под казарму.
   Покуда мы приводили себя в Божеский вид, прапорщик Геренис все порывался, несмотря на больную ногу, бежать в город на поиски нашей сестры милосердия. Мы отослали Ольгу в Мелитополь с ранеными после первого же дня боев и, к счастью, Верден ей пережить не пришлось. Я еле удержал прапорщика, велев ему сперва позаботиться о взводе, а затем пообещав отправиться на поиски вместе с ним.
   Штабс-капитан Докутович, едва стряхнув пыль с кителя, заторопился на телеграф, чтобы дать весточку супруге, а мы решили совершить променад по городу Мелитополю, предварительно нанеся визит в городской госпиталь, где, по моим предположениям, должна была находиться Ольга. Отправились мы туда всей компанией – я, поручик Усвятский, прапорщик Геренис и наш цыган, которого, несмотря на все личные моменты, грех было оставлять одного.
   В госпитале Ольги не оказалось. Мы проведали раненых и пошли на главную улицу. Признаться, чувствовали мы себя не очень уютно, хотя и надели свежие кители да и бороды успели подбрить. Но выглядели мы, конечно, не комильфо. Особенно по сравнению с блестящими офицерами, заполнившими мелитопольские улицы. Мы знали им цену, но зато у каждого из этих орлов на кителе сверкал чуть ли не целый иконостас. Мы свои награды, по старой привычке, не надевали. В бою всякое случается, легко остаться без кителя, посему наши кресты надежно прятались. В общем, барышни принимали нас, судя по всему, за штрафников. Того же мнения были, очевидно, и патрули. Поручика Усвятского дважды останавливали за неотдание чести, и каждый раз приходилось выяснять отношения.
   В конце концов, мы ввалились в какое-то заведение, которое по здешним меркам вполне могло считаться рестораном. Подсчитав наши финансы, мы заказали что-то более-менее приличное и пару бутылок «Смирновской» впридачу. На «Смирновской» настоял поручик Усвятский, заявивший, что картофельный самогон стоит у него комом в горле.
   Мы сидели, покуривая «Мемфис» и мелкими стопочками уничтожая «Смирновскую». Время от времени до нас доносились обрывки разговоров, и мы узнали много любопытного – от подробностей поимки главаря местной «чеки» до предстоящего посещения Мелитополя Бароном.
   Мы с поручиком Усвятским углубились в высоконаучный спор на весьма животрепещущую тему – сколькими снарядами дивизионной гаубицы можно накрыть нашу роту. Он, помнится, утверждал, что одного вполне хватит, и лично брался навести орудие. Я оказался большим пессимистом, считая, что «чемоданов» понадобится не менее трех – и то, кто-нибудь да выкрутится. Мы приводили аргумент за аргументом, перечисляя памятные нам по Германской типы снарядов, как вдруг я заметил странную метаморфозу, произошедшую с прапорщиком Геренисом. Прапорщик неподвижно застыл, держа в руке вилку, а взгляд его при этом устремился куда-то в угол. Я проследил за ним и понял, в чем дело. Бедный Геренис!
   В углу, в окружении веселой компании в новеньких мундирах, среди шампанского и цветов восседала Ольга. Вид ее совсем не напоминал военнопленную. Скорее, наоборот.
   Через минуту мы все смотрели в ту сторону. Вероятно, взгляды наших прапорщиков были способны в тот момент прожечь даже асбест, но сияние Ольги отражало их без всякого для нее вреда. Офицеры горланили, хохотали, один из них теребил гитару. Ольга внимала кавалерам и весело смеялась.
   Первым предложил устроить драку поручик Усвятский. Офицеров было пятеро, но он брал на себя двоих. Прапорщик Немно сверкнул глазами и пообещал вспороть первого же супротивника, как карася на кухне. Один Геренис молчал и, не отрываясь, смотрел на Ольгу. Я понял, что пора вмешаться.
   Прежде всего я объявил, что мордобоя не будет, поелику мы все-таки воюем с красными, а не с тыловиками. Возмущенный Немно возразил, что долг офицера – заступаться за женщин. Мне было жаль наших прапорщиков, но я не мог не поинтересоваться, оскорбляет ли кто-нибудь нашу сестру милосердия. Воцарилось молчание, наконец, поручик Усвятский предложил послать ей букет орхидей. Я отклонил эту идею по причине отсутствия в Мелитополе орхидей, но предложил нечто иное.
   В зале этого заведения было место для оркестра, и музыканты уже начали занимать места. Я вынул из бумажника несколько последних сотенных и подошел к оркестрантам. Возле них уже торчали два тыловых капитана, желавшие заказать какую-нибудь «Девочку Надю», но я сослался на то, что нам завтра на фронт и попросил сыграть «Белую акацию». С указанием адресата.
   Расплатившись, мы пошли к выходу. Тут дирижер прокашлялся и объявил, что по просьбе офицеров Сорокинского отряда для сестры милосердия Ольги имярек исполняется романс любимый всеми «Белая акация». Уже в дверях я заметил, что Ольга дернулась, беспокойно обводя глазами зал, но нас там уже не было. Выйдя на улицу под звуки нашей «Акации», мы поплелись к постоялому двору. В городе делать было больше нечего.
   Наутро прапорщик Геренис твердым голосом – во всяком случае, ему казалось, что он говорит твердым голосом – попросил нас в его присутствии об Ольге не упоминать. Я сдержал поручика Усвятского, который полез было комментировать это высказывание, предложив вспомнить, что и ему самому – поручику Усвятскому – было когда-то девятнадцать лет. На это поручик хмыкнул и принялся вспоминать, каким он был в девятнадцать, когда учился на втором курсе Харьковского технологического. Рассказ обещал быть, как всегда, весьма живописным, но тут прибыл вестовой с приказом явиться к штабс-капитану Докутовичу.
   Наш командир велел немедленно собираться. Нам предстояло выступить в составе 34-й дивизии на Токмак. При этом штабс-капитан Докутович посмотрел на меня, как бы спрашивая, понял ли я его. Я понял. Полгода назад мы оставили Токмак. Теперь появился шанс вернуться. И не просто вернуться...
   Надо было спешить, и я лишь попросил штабс-капитана не брать с нами нашу сестру милосердия. Докутович чрезвычайно удивился, а когда я в двух словах объяснил суть дела, посмотрел на меня весьма укоризненно. Но уже через минуту заметил, что мы, пожалуй, не успеем забрать ее из госпиталя. Или с того места, где она в это утро пребывает.
   Полчаса спустя мы выстроились во дворе, а еще через несколько минут грузились на повозки. Как я понял, красные пытались стабилизировать фронт, и Яков Александрович спешил закрепить успех. Овладев Токмаком, мы могли непосредственно грозить Александровску и выйти на подступы к Южному Донбассу. В общем, у Якова Александровича были свои резоны. У нас – тоже. Того декабрьского боя никто из нас краснопузым не простил. Оставалось надеяться, что город будет оборонять та же красно-чухонская дивизия, что так лихо обрабатывала нас из полковых гаубиц. Впрочем, ждать осталось недолго.
   Генерал Туркул явился с поздравлениями и страшно удивился, увидев на мне старые погоны. Когда же я заявил, что обойдусь и старыми, он вознегодовал, сказав, что из-за таких офицеров, как я, мы и проиграли войну. Ибо офицер без амбиции – половина офицера. Я согласился считать себя за половину, но пожелал узнать, какие амбиции у нас еще остались.
   Туркул тут же напомнил, что борьба далеко еще не окончена. В ответ я предположил, что в скором времени буду годен лишь в качестве чучела для отработки приемов штыкового боя. Тогда генерал обозвал меня штатской штафиркой, усадил за стол и полчаса подряд посвящал меня в тайны мадридского двора. С его разрешения кое-что доверю бумаге.
   Основная часть армии переводится в Болгарию, причем Барон имеет надежду закрепиться там прочнее, чем в Турции. Штаб и тылы перебрасываются в Сербию. Туда же переводят наши училища, причем из них будут созданы новые, объединенные учебные заведения. Туркул считает, что в руководстве училищем слишком много выживших из ума рамоликов или просто тыловой сволочи. Такие офицеры, как я, фронтовики (да еще приват-доценты), должны их заменить. Он, Туркул, уже говорил с Витковским, и после моего лечения в санатории мне кинут еще одну звездочку. Будучи полковником, я получу право, по крайней мере, теоретически, возглавить учебный процесс в том же Константиновском училище. Говоря по-штатскому, стать заведующим учебной частью. И, стало быть, буду растить новых «дроздов» и новых сорокинцев. Для будущих боев с большевизией.
   Не верю я в эти будущие бои. Хотя, конечно, преподавать в училище все же лучше, чем бродить с шарманкой по Белграду. Тем более, что у меня и шарманки-то нет.
   Напоследок Туркул поинтересовался, по-прежнему ли я собираюсь в Гиссарлык. Я успокоил его, сообщив, что идэ фикс просто так не проходит. Тогда он меня порадовал – Витковский уже договорился об аренде катера, и на следующей неделе мы можем отправляться. Ежели, конечно, Кемаль позволит. Его аскеры, по слухам, уже подходят к столице.
   Мы ехали целый день, не встретив ни одного краснопузого. Только один раз над головой промелькнул «Сопвич», но тут же ушел на север, а за ним погнались два наших «Ньюпора». Штабс-капитан Докутович поведал, что наша конница ушла вперед и уже, вероятно, под Токмаком, мы же подойдем к городу не раньше ночи. Однако, вышло иначе: верст за десять командир бригады остановил колонну, и мы, выставив охранение, заночевали прямо в поле. Штабс-капитан Докутович вернувшись от командира, сообщил, что атаковать будем на рассвете, и, по его просьбе, нас поставят в авангард. Токмак обороняют какие-то сборные части, и красной чухны среди них, похоже, нет. Увы!
   Отряд был поднят по тревоге в серой предрассветной мгле, роты выстроились, и штабс-капитан Докутович рассказал новичкам о декабрьском бое под Токмаком. Получилось это у него неплохо. Я видел, как заблестели глаза нашей молодежи, и понял, что красным сегодня придется туго. Последовал приказ: в плен брать только тех, кто сразу же бросил винтовку и поднял руки. Я понимал, что это означает на практике.
   Мы решили рискнуть и двинулись прямо в повозках по той самой дороге, по которой отступали в декабре. Теперь вокруг колосилась золотистая пшеница, утреннее небо сияло безмятежной голубизной, и мы с трудом по нескольким плохо засыпанным воронкам узнали то место, где нас напоследок накрыло и где погиб поручик Огоновский. Я даже поискал глазами вокруг в надежде увидеть деревянный крест, на котором висит подбитая ватой зимняя офицерская фуражка. Но все было залито поспевающими колосьями, и я понял, что искать тут нечего.
   Мы спешили, не щадя лошадей, прямо к близкой уже околице. Заметили нас поздно – возможно, в первые минуты вообще приняли за своих. Как только красные начали неуверенно постреливать, я дунул в свисток, и рота, соскочив с повозок, развернулась в цепь слева от дороги. Первая рота шла справа. Артиллерии у нас не было, но мы подошли столь близко, что этим можно было пренебречь.
   Мы ворвались в первую траншею, проходившую у самого въезда в город, и, не разбираясь, перекололи штыками сонных краснопузых. Нескольким удалось засесть в блиндаже, но поручик Усвятский швырнул через вентиляционную отдушину ручную бомбу, и можно было смело идти дальше.
   Нам казалось, что краснопузые готовят что-то серьезное. А хорошо бы! Хотелось наконец-то сцепиться, припомнив им все, но улицы города были пусты – красные в бой не вступали. Время от времени отдельные герои в нижнем белье, с винтовками и без, выбегали на улицу прямо на наши штыки, но ни тут, ни поблизости мы не слышали даже стрельбы. Наконец, мы оказались на грязном пустыре, который служил чем-то вроде центральной площади. Перед нами возвышалось кирпичное строение о двух этажах, над коим неподвижно висел красный флаг. Рядом стояли четыре гаубицы и несколько зарядных ящиков, а чуть в стороне – два броневика.
   Я послал взвод прапорщика Герениса прямиком на здание с флагом – вероятно, местный совдеп, прапорщик Немно повел своих к батарее, а я с первым взводом направился к броневикам. Броневики стояли тихо, можно было подумать, что они пусты, но из раскрытого люка явственно слышался храп. Поручик Усвятский предложил просто кинуть в каждый люк по ручной бомбе, но броневиков было жалко, и я приказал брать их (но не экипажи) целыми. Поручик Усвятский поморщился, вытащил револьвер и забрался на башню одной из машин под номером 12. Номер счастливый, но, очевидно, не для комиссаров. Грохнуло несколько выстрелов, и поручик с той же гримасой слез с башни, предложив своим подчиненным доставать дичь. Почти одновременно двое наших юнкеров разделались с экипажем соседнего броневика, номер которого я уже не помню.
   Несколько минут ушло на извлечение трупов. В одном из броневиков в экипаже оказалась дама, точнее, бабища в кожанке, к которой (кожанке) был приверчен орден красного знамени. Рядом с трупами обнаружились несколько бутылок самогона, большей частью пустых. Поручик Усвятский нравоучительно заметил, что пить, как известно, вредно, и попытался завести одну из машин. Броневик взревел, дернулся и покатил прямо к крыльцу совдепа.
   Тем временем нам навстречу спешил прапорщик Немно с докладом о взятии батареи. Красные проспали и ее. Оставался совдеп, от Герениса вестей не было, и тут на верхнем этаже с грохотом вылетели стекла. Началась стрельба. Я уже хотел было послать туда первый взвод, но стрельба тут же стихла, и через некоторое время из распахнутых дверей показалось несколько шатающихся фигур в кальсонах и с поднятыми руками. За ними шли орлы прапорщика Герениса, подталкивая краснопузых штыками, дабы те сохраняли равновесие.
   Прапорщик Геренис сообщил, что совдеп – а это действительно оказался совдеп – очищен, сопротивление оказал только один тип, заколотый на месте, а этих он привел просто показать.
   Я не стал рассматривать и тем более расспрашивать эту публику. Белье на них было шелковое, морды наетые, и мне оставалось приказать поставить их тут же к стенке. Краснопузых – их было около дюжины – расставили вдоль кирпичной стены совдепа, и поручик Усвятский предложил желающим спеть «Интернационал». Желающих не оказалось, только один худой господин, успевший, в отличие от прочих, надеть галифе, назвал поручика нехорошим словом и потребовал папиросу. Усвятский зарычал, но папиросу выдал. Тут какой-то тип с выпадающим из подштанников брюхом бухнулся на колени и начал нести такую околесицу, что всем стало противно. Поручик махнул рукой, и залп скосил всю шеренгу. Уцелел лишь худой господин с папиросой – поручик поставил его курить рядом с собой.
   Тем временем на площадь высыпала наша первая рота, гоня впереди полсотни красных. Оказывается, штабс-капитан Докутович накрыл казарму и взял красную роту – вернее, все, что от нее осталось – в плен. Мы построили пленных, и штабс-капитан Докутович выбрал десяток в шелковом белье и с длинными волосами. Вдобавок, среди пленных обнаружились трое эстляндцев, которых тут же присоединили к этой компании. Грохнул еще один залп, и конвой погнал уцелевших пленных к ближайшему сараю.
   Господину с папиросой повезло. Покуда он курил, все закончилось, а дважды, как известно, не расстреливают. Да и нам, говоря по чести, хватило впечатлений. Я предложил ему вторую папиросу, и мы поговорили.
   В общем, краснопузые были сами виноваты. Они не ждали нас так рано, но это еще не означает, что можно манкировать караулами и боевым охранением. Правда, в Токмаке стояла сборная команда – остатки потрепанных нами еще в первых летних боях частей. Командование поджидало приезда лично товарища Уборевича и не спешило укреплять оборону. Ну и достукались.
   Худой господин оказался самым настоящим комиссаром, прибывшим из штаба Уборевича два дня тому назад. В общем, ему повезло вторично: такую птицу мы тут же отправили к Якову Александровичу, и у него появился шанс продлить свои дни.
   В Токмак уже входили части нашей бригады. Стало ясно, что бой на этом и кончился. Нас похвалили за броневики и гаубицы, но лично я чувствовал себя немного обманутым. Мы шли сюда не для того, чтобы брать в плен сонный совдеп в кальсонах. Мы хотели боя по всем правилам, чтоб краснопузые припомнили те, декабрьские дни, когда выкуривали нас отсюда. Но, выходит, мечтали мы об этом зря, да и шваль, встреченная здесь, ничем не напоминала чухонскую дивизию. Что ж, значит, расплатились мы еще не до конца.
   Бригада пошла дальше, к Семеновке, а мы остались в Токмаке, поджидая Якова Александровича. Он прибыл к вечеру. Рота выстроилась у совдепа, с которого уже успели сорвать красную тряпку. Смотрелись мы неплохо: по сторонам стояли броневики, из-за строя торчали стволы орудий, а с боков шеренгу начинали и заканчивали груды трофейных винтовок. Да, это вам не мелитопольский ресторан. Тут мы выглядели как надо.
   Кавалькада, странно многочисленная, влетела на площадь, и тут мы сообразили, что Яков Александрович прибыл не один, а с начальством. Мелькнула черная бурка; высокий человек в черкеске с серебряными газырями легко соскочил с лошади и быстрыми шагами направился к нам. Я узнал Барона. Ну что ж, очень приятно.
   Штабс-капитан Докутович отрапортовал. Барон оглядел наш строй, взгляд его задержался на броневиках, затем он усмехнулся и поздоровался. Мы гаркнули, он пожал руку штабс-капитану Докутовичу и обошел строй, здороваясь с офицерами. Пожимая руку мне, он кивнул – узнал. Хорошая память! В последний раз мы виделись с ним больше года назад. Вновь усмехнувшись – настроение у него, похоже, было изрядное – Барон стал перед строем, расставив длинные худые ноги в блестящих сапогах. Я не без некоторого трепета ждал речи, но Барон крикнул лишь: «Молодцы, сорокинцы!», вновь вскочил на коня и дернул поводья, отчего бедное животное тут же встало на дыбы. В эту минуту он был до странности похож на Nicola Орлова. И сейчас же кавалькада пустила пыль и была такова. Можно расходиться.
   В этот день нам удалось обойти весь Токмак – благо, времени было предостаточно. Зимнее впечатление оказалось верным: местную архитектуру, ежели тут применимо сие слово, со всей определенностью следует считать ирокезской, посему я решил окончательно отказать Токмаку в звании города. Мы с трудом узнавали знакомые места. От хаты, где был штаб подполковника Сорокина, остались одни головешки, покрытые высокой травой, а наши старые окопы осыпались и заросли крапивой – красные не стали приводить их в порядок. Мы нашли место, где погиб Сеня Новиков, отыскали пулеметные гнезда и собрали среди крапивы несколько уже окислившихся гильз. Вот все, что осталось от того страшного боя. Перепуганные местные обыватели, уже не верившие в прочность какой-либо из постоянно меняющихся властей, не могли сказать, где похоронены наши товарищи. Да были ли они похоронены вообще? Тот бой местные не забыли, но толком не могли рассказать даже о том, что случилось с подпоручиком Михальчуком и его отрядом. Помнили, что стрельба длилась долго, а потом красная чухна два дня сносила своих покойников в городской парк, где теперь красуется деревянный обелиск к красной звездой. Мы не тронули могилу красночухонцев – мы не воюем с мертвыми, лишь сбили звезду с обелиска. Не могли мы глядеть равнодушно на эту пентаграмму, да и не место ей на могиле!
   Наутро к нам приехал Яков Александрович, на сей раз один, без Барона и его джигитов. Барон отказался подписать списки награждений корпуса, заявив, что мы понесли слишком небольшие потери. Вот у Фельдфебеля трупы складывались штабелями, потому ему и полагались кресты. Я знал этот бредовый критерий при награждениях и не удивился, к тому же вовсе не ждал баронских крестов. Куда печальнее было то, что в пополнении нам тоже отказали, велев ставить в строй пленных и проводить мобилизацию прямо во фронтовой полосе. И при всем при этом продолжать наступление.
   Заодно Яков Александрович присовокупил, что знаменитая земельная реформа Барона продвигается с большим скрипом, здешние пейзане не спешат платить выкуп за землю, давно уже считая ее своею. Идет массовое уклонение от мобилизации, а Упырь вновь зашевелился и, того гляди, вступит в игру. Вдобавок, заехав в Мелитополь, Барон произнес огненную речь, пообещав истребить всех жидов в России, и теперь мировая пресса перемывает нам кости, а обыватели прячутся по погребам. Есть от чего – в корпусе Фельдфебеля грабежи идут ежедневно, да и у Писарева дела обстоят не лучше. В общем, повторяется прошлогодняя история.
   Самое веселое Яков Александрович приберег напоследок. Наш корпус, численностью едва ли не с дивизию полного состава, должен двигаться к Пологам, а в это время на юге, у Мелитополя красные начинают подозрительно шевелиться. Аэропланы засекли скопление конницы в этом районе, обороняемом сейчас донскими частями. Итак, мы шли на север, а с востока начиналось давно ожидаемое красное контрнаступление. Яков Александрович сказал, что, предположительно, мы имеем дело с конным корпусом красных, командиром которого является Дмитрий Жлоба. Если он сумеет ворваться в Мелитополь, то корпус будет вести бои в окружении, так что наши старые окопы нам еще вполне могут пригодиться.
   Яков Александровича редко ошибался. Этой же ночью конница Жлобы прорвала фронт.
   Весь следующий день мы вновь готовили Токмак к обороне, на этот раз круговой, поскольку с конницей в чистом поле шутки плохи. Тем временем до нас доносились вести, что в Мелитополе паника, но бежать некуда, поскольку Жлоба уже отрезал город от побережья. Не надо быть Клаузевицем, чтоб сообразить дальнейшее. В случае падения Мелитополя наш фронт рухнет, все три корпуса будут отрезаны и разметены по летней таврийской степи. Вдобавок, в Мелитополе оставались еще наши раненые и, не при прапорщике Геренисе сказано, наша сестра милосердия. Настроение было – хуже некуда, но мы твердо знали – больше бежать не станем. Токмак, пусть это даже и не город, а какое-то стойбище – не такое уж плохое место для последнего боя. Зимой нам, уцелевшим, повезло. Судьба догнала нас летом.
   В Токмаке остался наш отряд и еще одна маршевая рота, состоящая, из мобилизованных пейзан, которую временно подчинили нам. Пейзане смотрели угрюмо и чесали затылки. Двоих в первую же ночь перехватили караулы, и пришлось, не особо разбираясь, вывести беглецов в расход. Это на какое-то время подействовало, но ручаться за такое воинство все равно не стоило.
   Итак, наша судьба должна была решиться в ближайшие дни.
   Разбираясь с кучей барахла, оставшегося от совдепа, мы нашли единственно стоящую вещь – радио, точнее, детекторный радиоприемник. Правда, он был изрядно поломан, посему я поручил поручику Усвятскому его отремонтировать, дав для этого день сроку. Поручик вначале попытался объяснить мне разницу между химиком и физиком, и то, что совмещать эти две специальности мог только Дмитрий Иванович Менделеев, но, в конце концов, обозвал меня гуманитарием и принялся за дело. К нему подключились прапорщик Геренис и какой-то юноша в больших очках – нижний чин из мобилизованных. К вечеру приемник заговорил.
   Мы сразу же поймали Париж. Эйфелева башня передавала обзор международных новостей. О себе мы не услышали ни слова, будто в Таврии ничего не происходило. Зато стало известно о том, что поляки оставили Киев, а на Березине Тухачевский прорвал фронт 1-й польской армии генерала Ржондковского. Затем диктор перешел к подробному рассказу о Вашингтонской мирной конференции, и мы принялись крутить верньер настройки дальше. Гатчина передавала воззвание господина Апфельбаума к пролетариату Европы с призывом к всеобщей забастовке. Попытка поймать что-нибудь поближе не увенчалась успехом: Харьков сыпал морзянкой, на длинных волнах трещали шифровки. Наконец, мы поймали обрывок какой-то передачи, где краснопузый начальник гневным тоном требовал от какой-то «семерки» выхода на связь. В общем, толку было мало. Мы вновь настроились на Париж, который теперь передавал танго.
   Утром 19 июня нам сообщили, что авангард Жлобы сбил с позиций донские части к востоку от Мелитополя и подходит к самому городу. Единственная дорога на Токмак вот-вот могла оказаться перерезанной. В воздухе кружилось несколько «Ньюпоров» и «Сопвичей» с красными звездами на крыльях, и штабс-капитан Докутович приказал занять оборону. Мы разместились в окопах на южной околице, оборудовав пулеметные гнезда, а на флангах поставив броневики. Батарея стояла в резерве. Толку от нее было мало, поскольку артиллеристов, ежели к ним причислить и поручика Усвятского, у нас едва хватало на одно орудие. На юге уже что-то грохотало, и штабс-капитан Докутович отдал приказ на ночь не расходиться по хатам, а оставаться в траншеях и не спать.
   Володя Манштейн рассказал мне об этом Дмитрии Жлобе некоторые подробности. Жлоба родом из пейзан, унтер-офицер на Германской, между прочим, авиатор, в свое время очень недурно летал на «Фарманах». Прославился в 18-м, командуя знаменитой Стальной дивизией красных, затем он был заместителем легендарного красного Мюрата – Бориса Думенко. А после того, как краснопузые сами же порешили своего Мюрата, Жлоба возглавил 1-й кавалерийский корпус, тот самый, что и был брошен красным командованием на Мелитополь, дабы одним ударом покончить с Русской Армией Барона.
   Кстати, Манштейн высказал сомнение относительно бурки. Барон, действительно, любил джигитовать, но тогда стояла лютая жара, и Володя считает, что бурку я домыслил. Трудно сейчас сказать, но бурка мне запомнилась. Вероятно, Барон был согласен жариться под солнцем, но вида не терять.
   11 июня.
   Два дня не писал, зато успел прокатиться в Истанбул. Туда меня вытащили Туркул и Володя Манштейн, заявив, что мне нечего киснуть и следует слегка развеяться. В Истанбуле мы заглянули к господину Акургалу и получили разрешение на посещение Гиссарлыка. Разрешение (по-турецки «ираде») – устрашающего вида бумага с несколькими чуть ли не восковыми печатями. Оно нам может понадобиться – в районе Гиссарлыка сейчас возможны боевые действия.
   Господа генералы изволили бросить беглый взгляд на коллекции музея Древностей. Упомянутая мною надпись была осмотрена особо. После всего этого Володя Манштейн с удовлетворением констатировал, что по латыни и в гимназии он всегда получал двойки, а Туркул заявил, что в своем высшем начальном он латынь вообще не учил. На мою скромную поправку, что надпись не по-латыни, а по-гречески, мне было велено не сметь рассуждать в присутствии их превосходительств, не то меня разжалуют из подполковников обратно в приват-доценты. Поглумившись вволю, Манштейн рассказал о том, что я и сам подозревал: часть сотрудников Русского Археологического института работала не на Клио, а на русскую военную разведку. Эта же служба обычно финансировала экспедиции, особенно в Турецкой Фракии и Западной Армении, то есть, в предполагаемом районе боевых действий. Что ж, вполне похоже на правду. Зато в Русском институте всегда были отличные чертежники.
   Я не остался в долгу, предложив их превосходительствам заглянуть на улицу Де-Руни и нанести визит Якову Александровичу. Генералы переглянулись и дали согласие. Мы пробыли там недолго, выпили прекрасный турецкий кофе, изготовленный бывшим прапорщиком Нечволодовым, и поговорили на самые нейтральные темы. Узнав, что я пишу об операциях против корпуса Жлобы, Яков Александрович вкратце изложил свою точку зрения. Мне бы хотелось услышать кое-что из подробностей, но времени, увы, было мало. Надо сказать, что Туркул и Манштейн держались как ни в чем не бывало, подчеркнуто называя Якова Александровича по его прежнему званию. Вскоре мы откланялись, но в последний момент Яков Александрович успел шепнуть, чтоб я зашел в следующий раз. Я понял – командующий приглашает меня одного. Значит, я не ошибался, и у него есть ко мне какой-то разговор.
   Ближе к вечеру генералы предложили посетить ресторан, мы зашли к Татьяне, и всей компанией посидели в каком-то незнакомом мне, но весьма приличном заведении у Старых Казарм. Татьяна держалась с полным достоинством и была похожа уже не на гимназистку седьмого класса, а скорее на офицерскую вдову. Володя и Антон Васильевич вели себя как истинные джентльмены, но на обратном пути позволили себе странные высказывания о седине в голову, бесе в ребро и о тихом болоте, где, как известно, кто-то водится. Я поинтересовался адресатом этих филиппик, на что мне было заявлено, чтобы я вообще молчал, а не то меня свяжут по рукам и ногам и отдадут генералу Ноги. Я, естественно, испугался, и все оставшееся время умолял этого не делать.
   Поручик Усвятский встретил нас ворчаньем – у него как раз закончилось дежурство по лагерю – и повлек генералов играть в преферанс. По этому поводу я конфисковал у него еще полпачки бумаги, и теперь имею возможность вернуться к своему дневнику.
   Интересно все же, что задумал Яков Александрович? А ведь задумал, это я точно знаю!
   Итак, весь день 19 июня мы просидели в окопах. Вдали грохотало, вдобавок связь с Мелитополем прервалась, из чего мы заключили, что дорога на юг уже перерезана. Впрочем, нас, если не считать нескольких красных «Ньюпоров», пока не трогали. Дважды вдали показывались конные разъезды, но приблизиться не рискнули. Мы так и не поняли, были ли это разведчики Жлобы или просто какая-нибудь местная банда. Ближе к вечеру я командировал поручика Усвятского послушать радиоприемник. Через час поручик вернулся и принялся излагать мне подробности переговоров между Северо-Американскими Соединенными Штатами и Японией по поводу свободы торговли в Китае. Я пообещал его пристрелить, однако Усвятский лишь пожал плечами, пояснив, что Парижу мы неинтересны, а длинные волны забиты непонятной морзянкой. Судя по всему, поблизости работают несколько передающих станций. Чьих? А Бог весть!
   Ночью штабс-капитан Докутович приказал выставить караулы и спать в окопах, благо ночью было очень тепло. Я оставил поручика Усвятского на позициях, а сам, взяв с собой прапорщика Герениса, отправился послушать наше радио. Заодно поинтересовался, откуда у Герениса познания в радиоделе. Оказалось, у них в училище был кружок радиолюбителей, и господа юнкера даже успели изготовить три детекторных приемника. Геренис вдохновился и начал рассказывать о каком-то новом устройстве, которое, якобы, способно передавать не только звук, но и изображение, однако я предложил для начала поведать об этом нашему поручику. В технике я чрезвычайно наивен, и меня можно убедить в чем угодно. Даже в возможности передачи изображений по радио.
   Париж опять крутил танго, зато Гатчина сделала перерыв в своих революционных заклинаниях и передавала новости. Совдепы чувствовали себя уверенно. Их войска уже приближались к польской границе, и как раз в эту ночь я услыхал слова знаменитого приказа Тухачевского: «На Варшаву! На Берлин!». Признаться, в ту минуту, в мертвом ночном Токмаке, мне стало жутко. Кругом расстилалась черная степь, где бродил Упырь, и где вот-вот были готовы сомкнуться красные клещи. Мы опять были заперты на этой ирокезской стоянке, а орды большевиков уже валили через разорванный надвое фронт прямиком в Европу. Как бы услыхав мои мысли, диктор походя заметил, что разгром банд Врангеля, просочившихся в Северную Таврию, идет по плану.
   На позиции я вернулся злой, и, в довершение всех своих неправедных поступков, лег спать, оставив дежурить несчастного Герениса. Прапорщик долго мялся, но не выдержал и спросил-таки меня, соблюдают ли краснопузые Гаагскую конвенцию по отношению к медицинскому персоналу. Я как можно убедительнее заявил, что они только этим и занимаются и велел выбросить дурные мысли из головы. Мелитополь еще не сдали, и паниковать раньше времени незачем.
   Меня разбудили перед рассветом, когда над полем стлался туман, траву уже успела покрыть роса, обещавшая очередной жаркий день, а сквозь дымку уже можно было различить ровные цепи, приближавшиеся без единого выстрела к нашим окопам.
   Через минуту мы были уже у бойниц, шепотом ругая на чем свет стоит проклятых краснопузых, которые даже атаковать не могут в нормальное время. Прибежал связной от штабс-капитана Докутовича, не иначе, нас будить, но я велел передать, что это излишне, и мы готовы. Злосчастный туман колыхался, будто это было не поле, а какое-то болото, но приближавшиеся цепи уже можно было вполне разглядеть. Шли они ровно. Красиво шли. Винтовки были направлены в нашу сторону таким ровным частоколом, что я даже позавидовал.
   Первым заподозрил неладное поручик Усвятский. Он ткнул меня в бок, причем, довольно-таки чувствительно, и шепнул, что форма у этих, которые в тумане, черная. Во всяком случае, темная. А краснопузые черную форму не носят.
   Форма была, действительно, темная. Вдобавок, несмотря на туман, уже ясно проступал цветной кант погон. Во всех известных мне частях, как красных, так и белых, такую форму носили только легендарная Корниловская дивизия да еще марковцы. Конечно, можно ожидать всего, в том числе и красного маскарада, но я тут же послал связного в первую роту. На всякий случай мы решили не стрелять.
   До наших окопов оставалось не более сотни метров. Того глядя, эти, которые в темной (черной?) форме, могли открыть огонь или угостить нас ручными бомбами. Я решился, вытащил белый платок и намотал его на штык. В конце концов, ежели это краснопузые, у меня будет минута, пока они будут раздумывать, и как-нибудь удастся выкрутиться.
   Наши гости приближались быстро, можно было уже разглядеть их во всех подробностях. Да, так оно и есть – господа корниловцы и при том весьма невыспавшиеся – не иначе, маршировали всю ночь.
   В плен меня брать не собирались. Заметив белый платок, никто не замедлил хода. До меня донеслось вполне отчетливое «Красная сволочь!», а еще через минуту несколько штыков оказались так близко, что я, признаться, настолько растерялся, что не смог даже выругаться. Возможно, тут бы мне и конец настал, но кто-то крикнул: «Господа! Погоны!», затем последовало: «Р-рота! Стой!», и штыки замерли чуть ли не у самого моего горла. Ко мне вернулся дар речи, и я высказался.
   Тут мне на помощь пришла половина нашей роты. Диалог грозил перейти в рукопашную, но тут кто-то гаркнул, и корниловцы стихли. Ко мне подкатился мрачного вида офицер с моноклем, представившийся полковником Марковичем, и потребовал отчета, кто мы такие, и что мы тут делаем.
   Я пытался объясниться, но в ответ было заявлено, что Сорокинский отряд погиб еще зимой, а в Токмаке, по их данным, должны стоять красные. Все это переставало быть забавным, но тут раздался крик «Это же Пташников!», и ко мне протолкались два офицера, начавшие объяснять Марковичу, что помнят меня еще по Ледяному походу. Я их, говоря по чести, не узнал, но был им очень благодарен. Тут подошел и штабс-капитан Докутович, начал совать полковнику какие-то бумаги, тот махнул рукой и принес извинения.
   Мы отправили корниловцев отдыхать, а полковника Марковича напоили чаем, заодно, выяснив подробности этого форс-мажора. В общем, обычная история. Фельдфебель опасался за свой левый фланг и послал в Токмак батальон корниловцев. В штабе кто-то, как это часто бывает, напутал, и Маркович пребывал в уверенности, что в Токмаке красные. А Сорокинский отряд хоронили уже не впервой. К этому мы привыкли.
   Маркович персонально извинился передо мной, присовокупив, что мой белый платок они попросту не заметили. Бог им судья, конечно, но боюсь, дело не в платке. Боевые ребята эти корниловцы.
   Волки!
   К полудню вновь налетели красные аэропланы и даже сбросили пару бомб, правда, без особого для нас вреда. У Мелитополя по-прежнему грохотало, но наш великий артиллерист поручик Усвятский уверенно заявил, что канонада смещается к востоку. Значит, Мелитополь отбился.
   Отдохнувшие корниловцы заняли позиции, выкатили батарею, и мы, имея теперь чуть ли не полк, почувствовали себя во всеоружии. Становилось скучновато. Мы всерьез поносили подлеца Жлобу за то, что он не атакует Токмак.
   Лишь позже стало известно, что в эти дни корпус Жлобы два раза пытался прорваться к Мелитополю, но откатывался назад. По мнению Якова Александровича, тут Жлоба и совершил главную ошибку. Его корпус, прорвав первую линию обороны, стремился выйти к Перекопу, но под Мелитополем завяз. Потеряв таким образом несколько дней, Жлоба дал возможность двум нашим корпусам повернуть часть сил и сжать красную конницу в клещи. Тогда еще он имел шанс вырваться, но красные, словно очумев, продолжали штурмовать Мелитополь. Жлоба, забыв обо всем, рвался во что бы то ни стало выполнить приказ. Это «во что бы то ни стало» стоило красным очень дорого. Во время нашей беседы Туркул спросил Якова Александровича, как бы тот поступил на месте бывшего авиатора. Яков Александрович подумал и предположил, что увел бы корпус назад, даже ежели бы после пришлось пойти прямо под трибунал. Это на него похоже.
   Господин Жлоба, очевидно, больше опасался трибунала, чем Якова Александровича. А напрасно. На третьем году Смуты уже можно кое-чему научиться.
   Через два дня связь, наконец, восстановилась, и Мелитополь начал бомбардировать нас приказами. Похоже, они там здорово перепугались, поскольку, в основном, увещевали нас держаться до последнего патрона. Мы докладывали обстановку и продолжали ждать неизвестно чего.
   Утром 24 июня над Токмаком загудело, и в воздухе закружились «Ньюпоры». Мы приготовились было открыть огонь, но вовремя остановились: аэропланы оказались нашими. Один из них снизился, покружил над полем и, наконец, сел.
   Аэроплан доставил связного от Якова Александровича. Командующий сообщал, что находится под Пологами, к нам же посылает четыре бронепоезда, в том числе наш «Подполковник Сорокин», которые будут сторожить Жлобу восточнее города по линии железной дороги. Туда же направляются наши старые знакомые из дивизии генерала Андгуладзе. Западнее нас прикроет конница Морозова. В общем, капкан готов. Наша задача – не пропустить Жлобу у Токмака.
   День 25 июня прошел спокойно. Париж передавал танго, а Жлоба, похоже, забыл о нас окончательно. Над Токмаком то и дело пролетали наши аэропланы, которых на этот раз насчитывалось не менее десятка. Прибыли связные от Андгуладзе и Морозова, и мы послали донесение Якову Александровичу, что ждем и начинаем скучать.
   Возможно, Жлобе и в самом деле надоело испытывать наше терпение, поскольку утром 26 июня западнее, у поселка Мунтау, загремело, и вскоре нам сообщили, что авангард 1-го конного корпуса красных сцепился с бригадой Морозова. Где-то через два часа, около полудня, на горизонте заклубилась пыль, и почти тут же связной доложил, что морозовцы отбили красных, и Жлоба идет на Токмак. Я схватил «цейс» и вгляделся. Облако пыли росло, катясь с юго-запада прямо на наши окопы. В воздухе вновь загудели «Ньюпоры» и закружились над облаком, видимо, сбрасывая бомбы. Разрывов мы не слыхали – от горизонта до горизонта гремела канонада.
   Облако приближалось, земля начала мерно подрагивать. Такое бывает при сильном обстреле, но сейчас она гудела под копытами тысяч лошадей. Сквозь пыль мы уже видели уходящую в горизонт черную шевелящуюся массу. Такой конной орды я не видел ни разу за всю войну. Перед этой мощью наши шесть рот с двумя броневиками казались чем-то игрушечным. Конечно, окопы не могли задержать эту массу сколько-нибудь долго.
   Мы замерли в странной детской надежде, что Жлоба передумает и свернет. Все молчали. Оглянувшись, я заметил, что прапорщик Геренис закрыл глаза, едва заметно шевеля губами. Молился? Не иначе. Стало неловко, я отвел глаза и, одернув китель, не торопясь пошел по траншее. Кажется, кого-то я заставил застегнуться, кого-то – пододвинуть к пулемету цинк с патронами, а у прапорщика Немно, кажется, спросил, кованы ли лошади у Жлобы. Немно не понял моей странноватой шутки, прислушался и заявил, что кони у красных кованы, но только на передние копыта. Я настолько удивился, что потребовал от нашего цыгана объяснений, в чем тут злодейский большевистский умысел, но прапорщик дернул меня за рукав и ткнул пальцем вперед.
   Началось! Орда развернулась, и первые сотни полетели прямо на нас.
   Земля загудела, пыль скрыла небо, и я еле успел скомандовать «огонь». Пулеметные очереди утонули в грохоте тысяч копыт. Сзади, а чуть погодя и спереди, донеслись разрывы – в бой вступила артиллерия.
   Теперь стреляли все, в пыли мешала целиться, но промахнуться, казалось, было невозможно – конница закрывала весь горизонт. Внезапно у самых окопов из пыли вынырнули несколько всадников, мелькнуло развивающееся красное знамя, и под ним – двое усатых кавалеристов. Кто-то крикнул «Жлоба!», и наши пулеметы ударили в упор. Всадники тут же скрылись в пыли, и мы так и не поняли, удалось ли нам кого-либо подстрелить. Конное море бушевало у самых наших окопов, но я заметил, что теперь оно движется не перпендикулярно, а параллельно им. Думать было некогда, очевидно лишь, что красные проходят вдоль нашего фронта. Тут снова ударила наша батарея, а в воздухе закружились почти незаметные сквозь пыль аэропланы.
   Через несколько минут пылевая завеса рассеялась, и перед нами вновь стало пусто. От травы, вытоптанной конскими копытами, остались лишь редкие островки. По полю носились несколько лошадей с пустыми седлами, на земле лежали мертвые люди и мертвые кони, а орда уходила на восток, уклоняясь в сторону от Мелитополя.
   Отдышавшись, мы подвели итоги. Потерь рота не понесла, зато расстреляли почти весь огнезапас. Жлоба ушел, отделавшись куда меньшими потерями, чем могло показаться вначале. Похоже, наша отчаянная пальба в упор почти не нанесла красным вреда, и всерьез пустила им кровь только артиллерия. В общем, я еще раз убедился, что конница несет куда меньшие потери, чем пехота. Хотя со стороны все представляется как раз наоборот.
   Я не удержался и спросил прапорщика Немно, отбили ли мы Жлобу, или он ушел сам. Прапорщик покрутил головой, подумал и уверенно заявил, что лошади были испуганы, но не очень. Орда была рядом, и, конечно, наши окопы красных бы не задержали. Выходит, Жлоба повернул сам.
   Покуда личный состав перекуривал, мы со штабс-капитаном Докутовичем расстелили карту и попытались понять происшедшее. Получалось, что красные и не собирались штурмовать Токмак. Вероятно, они не рассчитывал застать здесь крупные силы и надеялись, что пройдут город без боя. Убедившись, однако, что его встречают, Жлоба предпочел не вести уличный бой, что сильно задержало бы конницу, решив уйти к востоку. Очевидно, теперь прорыв последует у железнодорожной насыпи – там, где караулят бронепоезда.
   Полковник Маркович согласился с нами, но добавил, что насколько ему известно, железнодорожная ветка проходит по высокой насыпи, которую коннице одолеть трудно. Вдобавок, четыре бронепоезда – это серьезно. Значит, часа через три красные повернут назад, чтоб вновь попытаться пройти через Токмак. И на этот раз по своей воле они назад поворачивать не стану.
   День тянулся медленно, мы по-прежнему не покидали окопы, а на востоке гремела канонада. Я предложил выдвинуть вперед артиллерию и сразу же ударить шрапнелью, но Маркович сообщил, что шрапнельных снарядов на батарее всего восемь штук, посему их будут держать до последней крайности. Прапорщик Геренис то и дело приставал ко мне с разнообразнейшими вопросами по теории отражения кавалерийских атак, и мне пришлось переадресовать его к поручику Усвятскому. Тот заявил, что без химических снарядов тут не разобраться, и посоветовал прапорщику лечь спать. Геренис немедленно внял этому совету, а я, подивившись его нервной системе, тут же, незаметно для себя, уснул сам.
   Проснулся я от резкого толчка. Кто-то кричал, громко и совершенно невнятно. Я вскочил и увидел картину, показавшуюся мне поначалу чем-то нереальным. Пустая степь вновь преобразилась. Откуда-то слева, с востока, шла черная тень, словно предвестница приближающейся ночи. Пыли на этот раз было отчего-то меньше, чем утром, а посему имелась возможность разглядеть подробности.
   Теперь красные не перли ордой, как в прошлый раз. Очевидно, Жлоба решил действовать наверняка и построил конницу несколькими большими квадратами. Стало ясно, что часть сил будет штурмовать нас в лоб, а часть – не меньше половины – собирается в обход. Сил у Жлобы было предостаточно, чтоб обложить нас со всех сторон и одновременно атаковать. У меня мелькнула мысль, что на его месте я попросту подпалил бы Токмак, благо стояла сушь, и прошел бы мимо. Эту мысль я немедленно погасил, но в ответ откуда-то со стороны молчаливо стоящих квадратов блеснул огонь, и через мгновенье до нас донесся грохот. Красная артиллерия начала обстрел.
   К счастью для нас, Жлоба спешил, и артиллерия успела послать не более двух десятков снарядов, которые, просвистев над нами, разорвались прямо посреди кучи мазанок, называемой Токмаком. Я успел еще подумать, что господа обыватели получат от возлюбленной ими большевизии очередной подарок, но тут земля загудела, и часть конницы двинулась прямо на нас.
   Мы не стреляли – огнеприпасы приходилось беречь, а Жлоба неторопливо разворачивал свои эскадроны для атаки. Выбирать нам особо не приходилось. Штабс-капитан Докутович прикзал подпустить конницу поближе и бить в упор. Конная атака – страшная вещь, но тем, кто сидит в окопах, можно особо не бояться. С зарывшейся в землю пехотой справиться невозможно, главное – усидеть в траншее и не побежать.
   Конная лава была уже в километре от нас, когда впереди вновь показалось несколько всадников, один из которых нес знамя. Я схватил бинокль и всмотрелся. Всадник на сером коне выхватил саблю, все остальные, как по команде, взметнули вверх клинки, и до нас докатилось глухое «Ура-а-а!» Я решил, что тот, с саблей, и есть Дмитрий Жлоба. Окликнув пулеметчика, я велел бить прямо по знамени. Тут всадники, гарцевавшие перед строем, поторопили коней и помчались прямо на нас. Конница вновь, взревев, рванула следом.
   Красная артиллерия продолжала бить, но стреляла вслепую, посылая снаряды по центру города. Лава приближалась, и я уже был готов скомандовать «огонь», как вдруг впереди красного строя вынырнули несколько пулеметных тачанок и начали быстро разворачиваться. Я понял, что будет дальше, но моя команда опоздала на несколько секунд. Огонь наших пулеметов буквально смел одну из тачанок, но остальные развернулись и ударили в упор.
   Пулеметчика, стоявшего рядом со мной, скосило сразу, второй номер куда-то исчез, и я вцепился в рукоятку, боясь только одного – что заклинит лента. Тут кто-то из юнкеров, сообразив, стал за второго номера, и больше я не видел ничего, кроме мелькающих в узком проеме прицела всадников. Я бил прямо по знамени, надеясь попасть в Жлобу. Дважды бесовский штандарт падал, его снова подхватывали, и конница с каждой секундой становилась все ближе. Уже хорошо чувствовался густой конский дух, ржание мешалось с криками «Ура-а-а!» и мощной руганью. Наши пулеметы, однако, работали не зря: первые ряды падали, топтались на месте, не в состоянии перемахнуть узкую щель траншеи. И тут прямо перед собой я вновь увидел всадника, первым выхватившего саблю. Несмотря на жару, он был в белой меховой шапке и еще в чем-то, напомнившем мне черкеску Барона (может, это и была черкеска). Его широкое лицо, безбородое и безусое, было налито густой кровью, всадник что-то кричал, но крик тонул в чудовищном грохоте. Я повернул ствол пулемета и ударил длинной очередью. Жлоба – если, конечно, это он – исчез, и тут я услышал знакомый свист, который ни один фронтовик ни с чем не перепутает. Так свистит только шрапнель. Наша батарея ударила залпом.
   Артиллеристы, похоже, боялись задеть нас, и веер стальной дроби ударил не по авангарду, а прямо в середину конной массы. На секунду огромное скопище всадников колыхнулось, а затем неудержимой лавиной бросилось в разные стороны. Большая часть покатилась обратно в степь, но несколько десятков в один миг перемахнули траншею и оказались в нашем тылу. Некоторые тут же упали под выстрелами, другие бросились в гущу токмакских улочек, но остальные, вероятно очумев окончательно, полетели прямо к окопам, пытаясь достать нас шашками. Я бросил бесполезный пулемет и выхватил наган. Один всадник свалился с первого выстрела, но другой оказался совсем рядом и, пригнувшись, опустил саблю прямо на голову моего второго номера. Рубил он лихо – юнкер не успел даже охнуть, а сабля уже взметнулась над моей головой. Я выстрелил снова, но всадник был какой-то заговоренный, и сабля наверняка нашла бы мою буйную голову. Отбить удар было нечем, спрятаться в узком окопе негде, да и некогда. Что случилось дальше, я так и не понял, но в следующее мгновение всадник уже падал прямо на меня, шашка, сверкнув на солнце, влетела в окоп. Я только успел чуть привстать, как тело мешком свалилось в траншею, сбив-таки меня с ног. Я тут же отполз в сторону и вскочил. Краснопузый не шевелился. Вокруг стреляли – наши добивали нескольких заблудившихся всадников.
   На горизонте по-прежнему было темно – Жлоба уводил остатки корпуса куда-то на юго-восток, навстречу наступающей ночи.
   Отбились!
   Наступила пора подводить итоги. Я уцелел, рота также отделалась пустяками – мы потеряли троих, и еще пятеро были ранены. Где-то в Токмаке продолжалась стрельба – резервная рота ловила прорвавшихся кавалеристов, но было ясно, что мы завоевали передышку. Чуть позже полковник Маркович рассказал, что две его роты не пустили эскадроны красных, пытавшиеся обойти город. Похоже, Жлоба вновь надеялся, главным образом, на лобовой удар. Что ж, каждый воюет, как умеет.
   Спускалась ночь. Мы наскоро перевязывали раненых, чтобы сейчас же эвакуировать их в бывший совдеп, где размещался наш временный лазарет. Пятеро краснопузых, упавшие возле наших окопов, оказались живыми, и мы, следуя давнему правилу, перевязали и их. Полковник Маркович только хмыкнул, но комментировать не стал. Я знал, что корниловцы не берут в плен даже раненых. Бог им судья!
   Юнкер, стоявший вместе со мной у пулемета, был зарублен насмерть, а краснопузый остался жив. Чья-то пуля – я так и не узнал, чья – контузила его, слегка скользнув по черепу. Он быстро очухался и, оглядевшись вокруг, узнал меня. Я понял, что он ждет немедленной смерти, но злость куда-то ушла, и я велел ему не дергаться и идти своим ходом в лазарет. Поручик Усвятский предложил в качестве возмездия содрать с краснопузого хотя бы сапоги, но, взглянув на ножищи красного героя, сообразил, что в такой сапог нужно влезать не одной, а двумя ногами. Зато шашка оказалась великолепной – златоустовской работы, и я предложил ее поручику вместо сапог. Усвятский достаточно невежливо предложил мне носить ее самому, и шашка досталась прапорщику Геренису. С подобным украшением на боку прапорщик смотрелся весьма грозно. Шашка, однако, оказалась для него длинновата, эфес волочился по земле, отчего Геренис в который уже раз напомнил мне капитана Сорви-Голову из романа господина Буссенара.
   Эту ночь мы решили не спать, но нижних чинов буквально валило с ног, и я дал команду отдыхать повзводно. Чутье подсказывало, что Жлоба до утра не сунется, да и дальний гром свидетельствовал, что красных не оставили в покое. Позже стало известно, что в бой вступила бригада Морозова, рассеявшая красную орду на мелкие банды.
   Над Токмаком стояла ночь, по черному небу то и дело тропили след болиды, и я, оставив в траншее поручика Усвятского, не торопясь прогулялся по мертвым улицам и бывшему совдепу. Радио работало, выплевывая бешеную дробь морзянки. На коротких волнах было тише, Харьков и Гатчина молчали и, наконец, мы нащупали парижскую волну. Эйфелева башня вновь передавала танго.
   Туркул не преминул рассказать о своем знакомстве со Жлобой. В эти самые дни «дрозды» вместе с донскими частями держали оборону у Мелитополя. Генерал вспоминает, что у Жлобы была не только конница, но и пехота и даже бронепоезда. Очевидно, все это он, Жлоба, у Мелитополя и оставил. Антон Васильевич сообщил меня также, что в том бою Жлоба уцелел и ныне процветает в Совдепии. Остается надеяться, что с ним рано или поздно расквитаются сами краснопузые, как они уже успели расквитаться с господином Думенко, да и не только с ним.
   Заодно Туркул подверг критике мое утверждение о том, что конница в бою несет меньшие потери, чем пехота. Спорить я не стал – не было настроения. Правая рука вновь начинает шалить, а это совершенно ни к чему. Лазарет мне уже успел смертельно надоесть.
   Смертельно... В данном случае – очень точное слово!
   12 июня.
   Сегодня, несмотря на все опасения, чувствовал себя вполне прилично и даже присутствовал на совещании преподавателей нашего училища. Обсуждались планы работы на будущий год (хотя до сих пор неясно, в какой части света мы теперь будем работать). Все почему-то настроены на Болгарию, но Туркул по-прежнему уверен, что придется ехать к сербам.
   Мне, честно говоря, все равно, лишь бы не в Занзибар. А можно и туда – какая разница!
   У поручика Усвятского очередной триумф. Глава его великого романа, в которой немецкий шпион Ульянов-Бланк пытается подкупить славных героев Дроздова и Морозова за золотые рейхсмарки, пользуется всеобщим успехом. Я все же посоветовал поручику потихоньку закругляться, поскольку его читатели уже сидят на чемоданах.
   Среди прочего имел разговор с генералом Ноги. Меня вызвали к нему, он, как всегда, был вежлив, но о здоровье не спрашивал, чему я был немало удивлен. Он даже не предложил папиросу, и, вообще, выглядел каким-то помятым. Называл наш чекист меня не как обычно, по имени-отчеству, а просто по званию. Признаться, все это вместе понравилось мне больше, чем его всегдашняя медоточивость. Ноги без всякого виляния извинился за тот обыск, добавив, что я, без сомнения, вправе довести «дело» до самого Барона. Я ответил, что лично мне достаточно его извинений, никакого «дела» раздувать не стану, просто обидно, что меня тут принимают чуть ли не за племянника господина Дзержинского. Ноги покачал головой, признал, что таковым я не являюсь, а затем вновь пустился в рассуждения о Якове Александровиче.
   Он поведал историю их знакомства. Ежели ему, конечно, верить, Антон Иванович Деникин направил Ноги, тогда еще полковника, в январе 20-го в Крым с вполне определенной миссией. Приятного, разумеется, мало, но, как говорят кондуктора на железной дороге, «служба такая». Ноги, по его словам, заступался за Якова Александровича в каждом своем донесении, что стоило ему длительной опалы и чуть ли не временного исключения со службы. Рассказано это было к тому, что лично он против Якова Александровича ничего не имеет и не потому интересуется его знакомыми.
   Дальше пошло то, чему я верить отказываюсь. Ноги говорил мне про каких-то сомнительных типов, посещающих улицу Де-Руни, ни к селу ни к городу упомянул убийство генерала Романовского и, в конце концов, дал понять, что Яков Александрович, разуверившись в нашей борьбе и будучи смертельно обиженным, вступил в контакт с красными. Он даже упомянул некоего товарища Паукера, личного представителя Дзержинского, который через свою агентуру ведет переговоры об отъезде Якова Александровича в Совдепию. Ежели бы после этого последовало предложение сходить на улицу Де-Руни и послушать тамошние разговоры, мне бы все стало ясно. Но генерал ничего подобного не предложил. Он велел лишь никому об услышанном не говорить и попросил не считать его сволочью. Это был ясный намек на титул, который я даровал ему в одной из наших бесед. За «сволочь» я извинился, и мы расстались.
   Не знаю, что и думать. Яков Александрович и «чека»? Нет, это бред. Бред! Господин Ноги, похоже, перетрудился на своей хлопотливой ниве. Могу поверить, что в последнее время Яков Александрович стал весьма несдержан на язык, и к нему, вероятно, сползаются разного рода недовольные Бароном, но отъезд в Совдепию – это все-таки чушь. Возможно, сии слухи распускают сами господа чекисты. Ежели это так, то их можно поздравить. Кое-чего они успели добиться.
   Перечитал, снова подумал.
   Бред! Бред и чушь собачья!
   Записей за 27 и 28 июня у меня не осталось. Насколько я помню, было не до дневника, и, боюсь, события этих двух дней во многом успели забыться.
   27 июня мы провели в окопах. Часов в десять утра на горизонте вновь показалась конница, правда, теперь их было не более двух-трех сотен – вероятно, отколовшийся от главных сил отряд. (А может, к утру этих главных сил уже не существовало.) Красные в нерешительности остановились в километре от наших окопов, но тут батарея ударила фугасами, красные развернулись и ушли в степь.
   Следующий отряд, чуть побольше, появился где-то через час, получил свою порцию снарядов, но решился все-таки и помчался прямо на нас. Правильнее всего было вновь подпустить их на пистолетный выстрел, но после вчерашнего нервы были уже не те, и мы начали стрелять сразу, расходуя последние пулеметные ленты. К счастью, красные после вчерашнего, да еще после ночного боя, предпочли не пытать судьбу и тоже повернули куда-то к Мелитополю.
   Наконец, уже после полудня, краснопузые вновь показались на горизонте, но на этот раз они не топтались в нерешительности, а бежали. Бежали резво, но те, кто их преследовал, имели, похоже, более свежих лошадей. Вскоре все выяснилось – красных догоняли морозовцы. Километрах в двух от нас краснопузых взяли в полукольцо, несколько минут шла рубка, а мы, не решаясь стрелять, чтобы не попасть по своим, могли лишь довольствоваться ролью зрителей. Страшное это зрелище – кавалерийская сшибка, когда скопище всадников колышется из стороны в сторону, над полем стоит глухой рев и лошадиное ржание, и потерявшие всадников кони вырываются из общей давки, отчаянно мчась прочь. В такие моменты поневоле радуешься тому, что ты пехота и сидишь по горло в земле, прикрывшись пулеметным щитком.
   В конце концов, скопище дрогнуло, красные не выдержали и веером бросились в разные стороны. Большая часть помчала прямо на нас, и я уже приказал было пулеметчикам приготовиться, как вдруг заметил, что первая рота выходит из окопов. Я понял, что штабс-капитан Докутович решил повторить наш давний прием, и тоже дал команду.
   Через несколько минут мы стояли неровной шеренгой вдоль наших окопов: обе наши роты, третья – команда мобилизованных, и дальше, левее – черная цепь корниловцев. Стояли молча, не двигаясь, не стреляя. Мы, конечно, и не пытались переколоть штыками красную конницу, а лишь безмолвно приказывали: стой! Комиссары должны были понять, что они к кольце, и выбор у них прост – сдача или смерть.
   Они поняли. Сзади с гиканьем мчалась наша конница, и первые из краснопузых, подскакав почти к нашим окопам, стали слезать с коней, бросая оружие на землю. За теми, кто пытался уйти в степь, погнались морозовцы, а мы, стоя на месте, ждали, покуда спешится последний красный кавалерист.
   Их было менее шести десятков – загорелые здоровенные парни, едва стоявшие на ногах после нескольких суток в седле. Почти сразу же они попадали на землю и попросили воды. Похоже, их настолько вымотало, что, кроме желания выпить воды и отдохнуть, ничего не оставалось – даже страха смерти.
   Пили жадно. Многие, напившись, тут же падали в траву и засыпали на месте. Подбежал штабс-капитан Докутович, и мы принялись совещаться. Очевидно, это не последние пленные, которых нам предстоит принять, значит, следовало позаботиться о каком-то порядке. Тут подошел полковник Маркович, хмуро взглянул на господ красных кавалеристов и предложил запереть их во дворе элеватора. Никто из нас троих не чувствовал в эти минуты ненависти: эти красные сражались до конца, сражались честно, и даже в глазах Марковича были достойными противниками.
   А, может, мы просто устали? Устали ненавидеть?
   Я крикнул, подзывая кого-нибудь из командиров. Конечно, такой призыв не сулил обычно ничего хорошего, но красные, похоже, что-то поняли, и через минуту ко мне подошел, чуть хромая, невысокий парень в белой шапке, такой же, как была на Жлобе. Он представился: командир, ежели не ошибаюсь, третьего эскадрона. Штабс-капитан Докутович велел ему строить людей и идти к элеватору. То, что мы не собираемся его расстреливать, подразумевалось само собой. Пленный кивнул и попросил несколько минут, чтобы его люди успели перемотать портянки. Полковник Маркович скривился, но возражений, естественно, не последовало. Через некоторое время красные уже брели к элеватору. Мы выделили в конвой только троих юнкеров и унтер-офицера – было ясно, что на сегодня красные отвоевались.
   Тем временем прапорщик Немно со своим взводом занялся лошадьми, которых надо было, оказывается, сперва поводить по кругу, а лишь потом поить.
   До вечера мы оставались в окопах. Еще две группы красных подлетали к Токмаку, но напарывались на нас и уходили в степь. Один раз пришлось пустить в ход пулеметы, но это, безусловно, была уже агония. Корпуса Жлобы больше не существовало.
   А на следующее утро валом повалили пленные. Приходили они почему-то пешком, оставляя лошадей в степи. Быть может, боялись, что по верховым мы откроем стрельбу. У наших окопов лежала целая гора шашек и сабель, юнкера обзавелись превосходными биноклями, а мне поручик Усвятский преподнес тяжеленный маузер в деревянной кобуре. Я знал, что маузер – мечта любого офицера, но, будучи в душе консерватором, не хотел расставаться с наганом. Но маузер я все-таки оставил у себя, сунув его в вещевой мешок.
   Он и до сих пор там лежит. Новенький, смазанный, с двумя запасными обоймами.
   Выбросить жалко, продать негде. Подарить? А кому он здесь нужен?
   Пленных было так много, что они не умещались во дворе элеватора, и им самим пришлось отгораживать громадный четырехугольник по соседству, прямо посреди пустыря. Пленный командир эскадрона теперь был за старшего и мотался, как угорелый, размещая новых постояльцев. На третий день полковник Маркович, вероятно, оценив его старания, предложил ему собрать из пленных эскадрон и перейти на службу к Барону. Красный «комэск» заговорил что-то о присяге, но мы насели на него, объясняя, что в Мелитополе ему предложат то же самое, а в случае отказа поставят к стенке. Краснопузый, кажется, понял, побледнел, но, подумав минуту, вновь отказался. Нам стало жаль его, но больше уговаривать мы не стали. В конце концов, любой из нас на его месте поступил бы так же.
   Пленные были отправлены только через три дня. К этому времени не оставалось сомнений, что с красными покончено. Рассказывали, что Мелитополь забит пленными, и Барон прямо на месте формирует из них маршевые роты.
   1 июля к нам заехал Яков Александрович. Он выглядел усталым, не стал слушать наши доклады и лишь пожурил за то, что мы не сообщили ему о радиоприемнике. Он не гонял бы связных, а прислал бы шифровальщика и держал с нами постоянный контакт. Пришлось повиниться, поручик Усвятский вновь пристал к Якову Александровичу с предложением сыграть в преферанс, но командующий мог лишь пообещать, что сыграет с ним где-нибудь за Днепром. Так мы узнали, что наш корпус перебрасывают. Яков Александрович велел быть готовыми к выступлению в ближайшие же дни, сразу по получению приказа.
   Прощаясь, Яков Александрович внезапно спросил у меня, в каких я отношениях с полковником Выграну. Я пожал плечами и предположил, что отношения с полковником у меня вполне приличные, во всяком случае, мордобоя между нами еще не случалось. Яков Александрович кивнул и уехал.
   Я сразу же забыл этот странный вопрос, но поневоле вспомнил его через два дня, 3 июля, когда мы, как и ожидалось, получили приказ срочно возвращаться в Мелитополь. Штабс-капитан Докутович с довольно кислым видом показал мне бумагу и велел собираться. Я временно переводился из отряда в штаб корпуса, где поступал в распоряжение полковника Выграну.
   Я передал роту поручику Усвятскому, велев не баловать прапорщика Герениса и не подпускать прапорщика Немно слишком близко к лошадям. Приказ всех удивил, я был удивлен не меньше и мог лишь предположить, что полковник Выграну затеял очередной рейд против «зеленых», решив вызвать меня на подмогу.
   В Мелитополе я проводил всех до станции, дал страшную клятву штабс-капитану Докутовичу вернуться в отряд при первой же возможности и напомнил о нашей сестре милосердия. Докутович мрачно взглянул на меня, и я понял, что мои слова снова расценены как покушение на командирскую власть.
   Штаб корпуса уже покинул Мелитополь, но полковника Выграну я нашел быстро, в городской комендатуре. Выграну был как всегда хмур, молча пожал мне руку и усадил на стул напротив себя. Помолчав с минуту, он осведомился о моем здоровье. Я поблагодарил, поздравил его с новыми погонами и поинтересовался, как его высокоблагородие чувствует себя после ранения. Выграну буркнул, что все это ерунда, чувствует он себя превосходно, а меня вызвал по одному весьма малоприятному делу. Я было подумал, что мною заинтересовался ОСВАГ (или та контора, что у нас теперь вместо ОСВАГа), но дело оказалось в другом. Впрочем, будь у меня выбор, я, может, предпочел бы скорее ОСВАГ.
   Но это оказался не ОСВАГ и даже не красные.
   Упырь! Да-а-авненько не виделись!
   Несколько дней назад двое офицеров из штаба Барона, направляясь в Мелитополь на легковом авто, сбились с дороги и заехали куда-то не туда. Куда именно – мы так и не узнали, но позавчера агентура сообщила, что оба они попали к Упырю и покуда, вроде, живы. Раньше Барон в таких случаях договаривался с Упырем сравнительно легко, но после того, как наши в Севастополе перевешали махновское посольство, всякие контакты были прерваны. Упырь взбесился и пообещал вешать любого, кто в погонах.
   Пообещал – и вешал.
   В общем, дело ясное, но эти два полковника были Барону чем-то особо дороги, и он приказал выручить их любой ценой. Выграну получил особые полномочия и занялся этим делом.
   Нам повезло в одном: несколько дней назад, почти одновременно с разгромом Жлобы, морозовцы застукали в селе возле Токмака небольшой отряд из воинства Упыря. Почти всех уложили на месте, но пятеро попали в плен. Среди пленных оказались два брата Матюшенко – по агентурным данным, люди, близкие к Упырю. Старший Матюшенко, по слухам, был одним из его телохранителей из знаменитой Черной сотни имени Нестора Махно. Выграну получил разрешение на обмен всей этой компании на пленных полковников, и теперь оставалось как можно скорее провернуть это нелегкое дело.
   К Упырю надо было срочно посылать парламентера. Полковник Выграну решил ехать сам, но Барон запретил. Тогда полковник, не зная никого в Мелитополе, вспомнил обо мне. Таким вот образом я оказался в его распоряжении.
   Я поглядел на Выграну с чувством искренней благодарности. Он понял, но только развел руками.
   Служба!
   Мы поговорили с полковником и решили действовать немедленно, покуда Упырь не украсил нашими их высокоблагородиями ворота в каком-нибудь сарае. Через полчаса в комендатуру привели старшего Матюшенко, огромного детину в живописной куртке, напомнившей мне малороссийский жупан. И сам Матюшенко был вылитый казак с холста Репина. Так сказать, эскиз ненаписанной картины «Запорожец в плену».
   Наверное, он думал, что попал в контрразведку и готовился принять муки за своего «батьку», но нам быстро удалось его разуверить. Хлопец говорил по-малороссийски, мы с Выграну тоже перешли на южнорусское наречие, и дело пошло веселее.
   Вскоре Матюшенко, сообразив, в чем дело, перестал смотреть на нас героическим взглядом исподлобья, и о том, как выкрутиться, мы думали уже втроем. Договорились просто: Матюшенко везет меня к Упырю, а остальные ждут в Мелитополе. Не позже, чем через три дня я должен вернуться, иначе все они, включая его брата, будут расстреляны. Никакие мои устные просьбы и письма во внимание приниматься не будут – мы предусмотрели и это. Матюшенко пообещал доставить меня к Упырю живым и здоровым, а там уж, «як Бог дасть». Я понял – Упырь мог отказаться от обмена и присоединить меня к своей коллекции. Выбирать, однако, не приходилось.
   Ехать решили этим же вечером. Выграну выделил нам настоящую тачанку с пулеметом, одну из тех, что были захвачены у Упыря. Матюшенко сел за кучера, а я устроился сзади, решив покуда подремать. Все равно, дороги я не знал, и оставалось надеяться, что господин разбойник не обманет.
   Подремать, однако, не удалось. Не каждый день приходилось ездить к Упырю, к тому же спускалась ночь, и становилось жутковато. Мы закурили и постепенно разговорились. Матюшенко звали Мыколою, как и нашего покойного поручика. Меня он достаточно иронично именовал «ваше благородие», но я попросил этого не делать. В его исполнение это звучало слишком уж издевательски.
   История Матюшенко была необыкновенно проста. Отец – драгун гвардейской дивизии – погиб на Германской под Стоходом, где воевали и мы с подполковником Сорокиным. Летом 18-го в их село пришли гетманцы. Мыкола повздорил с одним из стражников, те, не церемонясь, сожгли хату, и Мыкола с братом в ту же ночь ушли к Махно. Вместе с Упырем он провоевал все эти годы, прошел летом 19-го рейдом от Полесья до Азовского моря и Волновахи.
   Большевиков Мыкола на дух не переносил, и в этом мы с ним сразу же сошлись.
   Он спросил обо мне, и я, как мог, рассказал свою одиссею. Очень удивившись, он наивно поинтересовался, почему я, не помещик и не «буржуй», пошел «до кадэтив». Я тоже удивился, спросив его, не к комиссарам ли мне было записываться. Мыкола подумал и сказал, что мне, «вчытелю», надо следовало вообще не воевать («вийна – справа дурна»), а «вчыты хлопцив». Нечто подобное, хотя и в других выражениях, мне уже приходилось слышать, и я каждый раз не мог ответить сколько-нибудь связно. О подполковнике Сорокине рассказывать не хотелось, и я лишь напомнил Мыколе, как у нас, на Юго-Западном фронте, в ноябре 17-го рвали офицеров на части. Не «буржуев» и тем более, не помещиков. Кололи штыками. Втаптывали сапогами в осеннюю грязь...
   Мыкола покачал головой, буркнул: «Дурни хлопци», и больше к этой теме мы не возвращались.
   Уже заполночь Мыкола предложил стреножить лошадей и пару часов поспать, чтоб как раз к утру подъехать к селу с забавным названием Веселое. Я согласился, но посоветовал все же спать по очереди – мало ли кто мог бродить в степи ночью. Засыпая, я сунул ему прихваченный с собой карабин. Мыкола, как ни в чем не бывало, передернул затвор и вежливо пожелал мне спокойной ночи.
   В село мы въехали поутру и сразу же свернули к полупустому базарчику. Мыкола огляделся и предложил купить молока и хлеба. Я не люблю молоко, но выбирать не приходилось, и я, сунув ему несколько тысячерублевок, попросил прикупить немного меда. Матюшенко возразил, что такие «гроши» здесь не возьмут, а мед лучше всего брать за «катеньки». Однако, походив несколько минут, он принес не только хлеб и крынку молока, но и миску с медовыми сотами. Похоже, он не просто делал покупки. Двое парней, перебросившись с ним несколькими словами, тотчас отошли куда-то за ближайшую хату, и я услышал стук лошадиных копыт. Оставалось сделать вид, будто ничего не произошло.
   Мы поехали дальше, солнце уже пекло немилосердно, Мыкола молчал, и меня в конце концов сморило. Спать под солнцем – неприятное занятие, меня преследовали какие-то кошмары, покуда я не очнулся от толчка в плечо и не услыхал чей-то насмешливый голос: «Приехали, барин!».
   Тачанка стояла на грунтовке посреди бескрайнего пшеничного поля, вдалеке горбился огромный курган, а вокруг гарцевали, поигрывая саблями, пятеро всадников. Их шапки украшали одинаковые черно-красные ленты. Мой револьвер, как я успел заметить, был уже у Мыколы.
   Нас ждали. Всадники – молодые безбородые ребята – наигранными голосами стали советоваться, как бы ловчее «срубить кадета», то есть, меня, но я знал цену такой болтовне и даже не стал слушать. Постращав меня несколько минут, хлопцы велели сидеть тихо и не высовываться из повозки. Мне завязали глаза, и лошади, насколько я мог понять, свернули куда-то в сторону.
   Я решил использовать время с пользой и вновь попытался уснуть, попросив Матюшенко разбудить меня, когда прибудем на место. Похоже, это произвело на мой конвой определенное впечатление, поскольку они вновь принялись обсуждать, как ловчее разрубить меня от плеча до пояса, а затем, уже сквозь дремоту, я разобрал чью-то фразу: «Силен, их благородие!..». Наверное, я показался им чуть ли не храбрецом, но мне попросту хотелось спать – сказывалось напряжение последних дней.
   Разбудил меня шум. Повязка сидела прочно. Я смог лишь сообразить, что вокруг собралась порядочная толпа, и обсуждают господа разбойники не кого-нибудь, а мою скромную персону. Их предложения не отличались разнообразием, правда, к рубке на две части прибавились обещания пеньковой петли и даже кола, по-малороссийски «пали». Наконец, кто-то поинтересовался, куда его, то есть меня, вести. Меня это тоже занимало, но чей-то голос, похоже, Матюшенко, объяснил, что «ахвицера» отведут куда надо. Стало быть, осталось выяснить, где находится это «надо».
   Повязку с меня не сняли, а попросту выволокли из повозки и потащили, придерживая за плечи. По тому, что я несколько раз ударился боком, стало ясно, что мы миновали калитку и сейчас, вероятно, окажемся в хате. Я еще раз ударился о притолоку двери, и тут мне развязали глаза.
   Я, действительно, находился в хате, совершенно пустой, ежели не считать табурета и нескольких порожних бутылок на полу. На табурете сидел черноволосый средних лет мужчина в гимнастерке без погон, в руке он держал маузер, двигая стволом из стороны в сторону. Миг – и черный зрачок ствола уже смотрел мне прямо в лоб.
   Все это напоминало дешевый роман про разбойников, и я, чтобы не играть в эти игры, самым решительным тоном потребовал себе стул.
   Подействовало. Черноволосый спрятал маузер, встал и достаточно любезно предложил мне свой собственный табурет. Я сел, снял фуражку и представился. Чернявый кивнул – вероятно, уже знал, кто я, и в свою очередь назвал свое имя и фамилию. Звали его Львом Зеньковским, об остальном он сказал лишь, что состоит «при батьке», и тут на всю хату запахло «чекой». Зеньковский совершил вокруг меня нечто вроде круга почета, а затем вдруг резко спросил, шпион ли я, и какое мое задание. Я ожидал чего-нибудь подобного, а потому принялся длинно и нудно разъяснять, что, согласно Гаагской конвенции, шпионом не может считаться военнослужащий, выполняющий задание в форме своей армии. Зеньковский хмыкнул и вполне человеческим тоном поинтересовался, каковы гарантии того, что заложников в Мелитополе не расстреляют. Я пояснил, что в интересах Барона спасти своих офицеров, и подобной глупости он не совершит. Узнав, что я сорокинец, он любезно осведомился, известно ли мне, как они, махновцы, поступают с пленными сорокинцами. Я, в свою очередь, возразил, что я не пленный, а парламентер. На это господин Зеньковский пробормотал нечто вроде «ну, это как батька скажет» и вновь спросил, не шпион ли я. Тут я не выдержал и засмеялся, он тоже хихикнул, а затем не без злорадства сообщил, что «батько» все эти дни не в настроении. Будь же его, Льва Зеньковского, воля, меня порешили бы на месте вкупе с обоими полковниками. Впрочем, он, Зеньковский, надеется, что «батько» распорядится именно таким образом. На его слова я никак не отреагировал, но понял, что оба полковника живы. Это меня сразу обнадежило, и я посоветовал Зеньковскому отвести меня прямо к «батьке», а уж он пусть решает.
   Зеньковский поглядел на меня, крутнулся на каблуках и заявил, что сейчас «батька» занят, и мне придется подождать. Я запротестовал, мотивировав тем, что сидеть в одиночестве скучно, и попросил чего-нибудь почитать, покуда до меня дойдет очередь. Господин Зеньковский пообещал прислать свежие газеты и ушел, многозначительно заметив, что идет прямо к «батьке», и они, то есть Упырь и Зеньковский, будут думать.
   Упомянутый им глагол сразу вызвал сомнения, но уточнять я не стал.
   Время шло. В хате было пусто, я по-прежнему сидел на табурете, за окном стоял шум, и мне вдруг подумалось, что где-то так я себе все и представлял. Зеньковский не произвел на меня особого впечатления. «Чека» – всюду «чека», даже у махновцев. Нет, Лев Зеньковский не показался мне глупым человеком. Он был, по крайней мере, изрядно хитер и не зря задавал свои дурацкие вопросы – его явно интересовала моя реакция. Но выглядело это столь провинциально, что я, всегда почитавший Упыря этаким Стенькой Разиным, почувствовал легкое разочарование. Зеньковский не тянул на разинского есаула. В крайнем случае, он годился в сотрудники провинциального бюро ОСВАГа. Или уездной «чеки».
   Наконец дверь отворилась, и на пороге появился хлопец с изрядной кипой газет. Не говоря ни слова, он выложил их прямо на пол и удалился, оставив меня наедине с грудой печатной продукции, в основном, как я убедился, местного производства. За исключением двух старых номеров большевистских «Известий», это был «Голос махновца», печатавшийся, ежели верить выходным данным, в Гуляй-Поле. Текст изобиловал грамматическими ошибками, а большая часть полос была отдана под статьи господ Аршинова и Волина, вероятно, местных Маркса и Энгельса. Внимать теоретическим изыскам сих столпов анархии я не стал и занялся разделом хроники. Это было не в пример интереснее, но сказывалась общая беда всех газет, издававшихся в годы Смуты – сугубое пристрастие к своим и любовь к сплетням. Заодно я прочел несколько приказов Упыря. Приказы, если отбросить некую излишнюю мелодраматичность, мне понравились. Упырь грозил суровыми карами за грабежи и советовал, как лучше делить землю. Впрочем, все власти обещали наказание за грабежи и решение земельного вопроса. Причем, что любопытно, с абсолютно одинаковым результатом.
   Прошло больше часа. Дверь вновь растворилась, и тот же хлопец буркнул с порога нечто вроде «Пшли!». Я не заставил себя ждать, и мы вышли на улицу. Теперь повязки у меня не было, и я увидел, что мы находимся на небольшом хуторе, вокруг полно хлопцев с красно-черными лентами на шапках, а довершал картину чуть ли не десяток пулеметных тачанок со знаменитой наглядной агитацией по бортам. Я убедился, что мои первые впечатления страдают излишним субъективизмом. Пьяных я не увидел, оружие у хлопцев было в полном порядке, и в целом это производило впечатление не банды, а регулярной армии. Похоже, встреча с обещанием сабли и веревки была устроена специально для меня, поскольку сейчас, пока мы шли по улице, никто на нас внимания не обращал. У одной из хат, ничем не отличавшейся от прочих, кроме караула у дверей, нас встретил Зеньковский. Он тоже перестал валять дурака и держался вполне сносно, предупредив, что сейчас меня примет «батько», и чтобы я во время разговора не смотрел «батьке» в глаза, поскольку он этого страх как не любит. Я поблагодарил за совет и вошел в хату. В прихожей дюжие хлопцы похлопали меня по карманам, убедились, что я безоружен, и слегка подтолкнули в спину.
   Я оказался в небольшой комнате с единственным окном, с трудом пропускавшим свет. Глаза, привыкшие к солнцу, на какое-то мгновение перестали видеть, и мне пришлось остановиться на пороге. Тут раздался чей-то резкий высокий голос: мне предлагали пройти и присесть.
   Я всмотрелся. В углу за столом сидел длинноволосый узкоплечий человек в английском френче, невысокий, с очень маленькими кистями рук. Человек что-то писал. Он сильно горбился, и тем напомнил мне отчего-то станционного телеграфиста. Я прошел в комнату и сел на один из стульев. Человек закончил писать, аккуратно положил ручку на чернильницу и поднял на меня маленькие блестящие глаза, в полутьме совершенно черные. Я узнал этого человека по фотографиям, хотя на них он выглядел несколько иначе. Да, это был Упырь собственной персоной.
   Нестор Иванович Махно...
   Антон Васильевич интересуется, насколько точны мои записи. Мне кажется, точны. Дневника с собою я не брал, но по возвращении в Мелитополь потратил целый вечер, занося на бумагу свежие впечатления. Могу лишь добавить, что Лев Зеньковский – это, по-видимому, знаменитый во всей Таврии Лева Задов, который, действительно, служит у «батьки» чем-то вроде начальника «чеки». Его странноватые ужимки объясняют артистическим прошлым, но мне он не показался похожим на артиста. По-моему, это типичный писарь из штаба, вырвавшийся в большие начальники.
   Поручик Усвятский просит воспроизвести полный текст махновской «наглядной агитации» на бортах тачанок. Категорически отказываюсь это делать, но намекну, что речь шла о полной невозможности ни догнать, ни перегнать, ни уйти от «батьки». Правда, сказано это куда короче и выразительнее.
   13 июня.
   Странный день. Сегодня впервые получил письмо. Долго разглядывал конверт, не понимая, от кого сие послание. Обратный адрес – пражский. И только распечатав, я сообразил, что весточку мне прислал Лешка, то есть, капитан Егоров.
   Как выяснилось, уже бывший капитан. После эвакуации Лешка демобилизовался и теперь обитает в Праге, где занимается некими делами, о сути которых сообщает лишь намеками. Все же можно понять, что правительство Чехословацкой республики готовит большую программу помощи русским беженцам, и Лешка каким-то образом оказался среди ее авторов и организаторов. Готовится что-то грандиозное, чуть ли не университет с академией наук. Слабо верится, конечно. Но, во всяком случае, спасибо господам чехословакам хотя бы за добрые намерения.
   Обо мне Лешка услыхал не от кого-нибудь, а от того самого генерала Володи. Тогда, в ресторане, именно он помогал эвакуировать мое бренное тело, поспешив известить обо всем Егорова. Очевидно, генерал Володя не упустил ни малейшей подробности, поскольку Лешка именует меня в письме старым греховодником и просит, при случае познакомить его с моей истанбульской дамой. Впрочем, по его словам, пражанки тоже чудо как хороши, особенно в сочетании со здешним черным пивом. В конце письма бывший капитан советует мне подавать рапорт о демобилизации, забирать мою истанбульскую знакомую и ехать прямиком в Прагу. К сему прилагается адрес в Истанбуле, где можно решить проблемы с документами и разрешением на въезд-выезд.
   Я не удержался и пересказал Туркулу содержание письма. К моему удивлению, Антон Васильевич отнесся к Лешкиным прожектам с полной серьезностью, согласился с тем, что Татьяну надо будет забрать с собой, но в Прагу ехать не советовал, равно как и снимать военный мундир. Он считает, что будет ли университет, не будет – неизвестно, а служба, по крайней мере, не даст пойти по миру. То, что я с моим здоровьем в Праге никому не нужен, Туркул из вежливости не произнес, но я его понял. Впрочем, и для Татьяны я теперь слабая защита.
   Я полюбопытствовал у Антона Васильевича насчет поездки в Крепкостенную Трою. Он успокоил меня, велев не волноваться. Все остается в силе, а больному не стоит постоянно думать о путешествии – это, как известно, очень плохая примета. Да, пожалуй. Как-то странно, тянет меня в Гиссарлык, а ведь раньше он никогда не вызывал у меня таких повышенных эмоций.
   Поручик Усвятский вновь в выигрыше. Он вполне серьезно предлагает основать в Белграде или Софии преферансный клуб и иметь с этого кусок хлеба с маслом. Я посоветовал ему для начала приобрести канделябры.
   Генерал Туркул попросил меня поподробнее описать внешность и манеры Упыря. Касательно его внешности могу лишь добавить, что, в целом, Упырь не производит карикатурного впечатления, несмотря на небольшой рост и сутулость. В нем чувствуется большая сила, особенно, когда он начинает говорить. Взгляд у него, действительно, пронзительный, но, конечно, никакой не гипнотический, как многие меня уверяли. При разговоре жестикулирует, улыбается редко. По мне, лучше бы не улыбался.
   Одним словом, личность неординарная.
   Говорит Упырь по-русски правильно, но с заметным южным акцентом. Ко мне он обращался исключительно на «вы», чем приятно порадовал. Пару раз, наверное, по привычке, назвал меня «товарищем», я же, в свою очередь, не желая титуловать эту личность ни «товарищем», ни «господином», обращался к нему по имени-отчеству. Когда он впервые услыхал это, то, похоже, удивился – и тут стал называть по имени-отчеству меня, хотя я ему не представлялся. Да, разведка у него работает без сбоев.
   Я уже отмечал, что голос у него высокий и резкий. Но вскоре на это перестаешь обращать внимание, фиксируя только смысл высказанного. Наверное, он прекрасный митинговый оратор. Не Разин, конечно, но, говоря по чести, Разин на пулеметной тачанке выглядел бы странновато.
   Мне думается, что в нормальной жизни он был бы постоянным неудачником. Но теперь его час, и мне порою казалось, что передо мною – живое воплощение Смуты, ее своеобразный символ.
   Итак, я сел на стул, оказавшись где-то в полутора метрах от Упыря, и внезапно для самого себя спросил, правда ли, что не следует смотреть ему в глаза при разговоре. Я пояснил, что у меня имеется противоположная привычка, и как бы нам не споткнуться на этой мелочи. Упырь в ответ вполне по-человечески рассмеялся и велел мне не слушать сказки, добавив, что «хлопцы» могут о нем придумать еще и не такое. Но тут же лицо его вновь стало жестким, и он взял разговор в свои руки. Курить не предложил, сам тоже не курил, и на столе я не увидел ни папирос, ни махорки.
   Прежде всего Упырь уведомил, что он в явном затруднении. Ему, как и любому командиру, следует выручать своих подчиненных из беды, а наше предложение кажется ему на первый взгляд вполне приемлемым. Вместе с тем, у него и у «штаба» возникли серьезные сомнения. Но прежде он хочет убедиться, что в этих двух полковниках, действительно, лично заинтересован сам Барон. Я предъявил ему свои полномочия – бумагу за подписью Барона, данную мне полковником Выграну. Упырь внимательно с нею познакомился, вернул и продолжил.
   Бумага эта, заметил он, укрепила его сомнения. Офицеры – он подчеркнул «штаб-офицеры» – нужны Барону, а, следовательно, и всей Русской Армии. А раз так, то, отпуская их, он и его «штаб» нанесут вред борьбе с белогвардейцами. В этом случае, возможно, следует пожертвовать жизнью нескольких хороших «товарищей» ради победы общего дела.
   Все это он изложил, разумеется, в иных выражениях, но очень ясно и конкретно. Признаться, таких глубин я Упыря не ожидал. Скорее, рассчитывал, что он начнет торговаться из-за количества голов. Оказывается, у разбойников тоже имеются принципы!
   Для двух загулявших полковников настала решающая минута.
   Прежде всего я подтвердил, что понял его опасения. Но тут же тоном легкого удивления поинтересовался, имел ли он так сказать, честь лицезреть этих двух «штаб-офицеров». Упырь кивнул в знак того, что полковников видел и с ними общался. Я, форсируя удивление, заметил, что в этом случае он едва ли стал бы говорить о них, как о лицах, необходимых Русской Армии.
   Видит Бог, я никогда не видел этих полковников и ничего не слышал о них. Но об окружении Барона некоторое представление имел, и потому решил рискнуть.
   Упырь, подумав, согласился, что полковники не кажутся ему героями, но личная заинтересованность Барона по-прежнему настораживает. Тогда я рубанул, что удивляться тут нечему: полковники – обыкновенные тыловые шкуры и пни с погонами, и, будь бы воля, я обменял бы его «товарищей» на любого пленного фронтовика, а тут приходится торговаться из-за двух собутыльников Его Превосходительства. Говорил я это вполне искренне, ибо говорил чистую правду.
   Тут Упырь задумался уже надолго и под конец заявил, что надо будет посоветоваться со «штабом». Я внезапно рассмеялся. Он бросил на меня пронзительный взгляд, и пришлось пояснить, что все начальники одинаковы. Все пытаются, принимая решение единолично, ссылаться на необходимость «посоветоваться». Заодно это хороший способ потомить собеседника.
   Я было подумал, что Упырь на меня разозлится, но он вновь задумался, а затем с самым серьезным видом заметил, что готов частично принять мою критику. Вместе с тем я, по его мнению, «продукт» прежнего режима и не понимаю роли коллективного руководства. Он, Упырь не может решать серьезные вопросы без совещания с «товарищами». Впрочем, добавил он, трудно объяснять принципы руководства свободными личностями человеку, не знакомому с азами анархистского учения.
   С моего языка уже срывался вопрос, как это он в бою командует тачанками на основе учения об анархии, и мне стоило немало сил сдержаться. В деле руководства свободными личностями я, действительно, профан. Вот строевой устав – это дело другое.
   Про полковников больше не говорили, но я понял, что Упырь согласен на обмен. Я склонен был откланяться, но он внезапно переменил тему и поинтересовался, не я ли теперь командую Сорокинским отрядом.
   Я пояснил, что командую одной из рот, о прочем же распространяться не стал. В конце концов, я был не на допросе. Но больше об отряде Упырь не расспрашивал, а задал куда более неожиданный вопрос – на что рассчитывает Барон, ведя наступление в Таврии.
   Вопрос честный, что и говорить. Я попытался также честно ответить, упомянув земельную реформу, помощь Франции и потенциальных союзников – поляков, украинцев и самого Упыря.
   Упырь тут же весьма кисло высказался о земельной реформе Барона, добавив, что земля и так принадлежит крестьянам, а по поводу союзников отметил, что Барон здорово ошибся. И он, Упырь, весьма удивлен тем, что крымские газеты пишут о каком-то союзе между ним и Бароном.
   Я заметил, что такие публикации нужны не ему, а публике, да и, возможно, господам краснопузым. Он изволил возмутиться, подчеркнув, что они, махновцы, в своей газете до таких методов не опускаются. Затем внезапно вновь изменил тему и заговорил о Якове Александровиче.
   Назвав Якова Александровича самым способным полководцем у Барона, Упырь полюбопытствовал, правда ли, что наш командующий заявлял о своем желании стать вторым Махно. Я ответил, что лично такое не приходилось, но, насколько мне известно, Яков Александрович, действительно, считает его, Упыря, необыкновенно талантливым военачальником, впервые понявшим, как надо воевать на нашей проклятой гражданской войне.
   Упырь покивал, похоже, весьма этим утешенный, и спросил, согласен ли я с этим мнением.
   Я сказал, что, если не учитывать личный момент, вполне с этим согласен, особенно же высоко ценю изобретенную им тактику боя пулеметных тачанок.
   Упырь категорически возразил против авторства этой тактики, сославшись на какие-то народные, чуть ли не запорожские боевые традиции, а затем попросил объясниться про «личный момент».
   Мне не хотелось отвечать, но вопрос был задан, и я, стараясь не давать волю эмоциям, напомнил, что сделали махновцы с нашим госпиталем в Екатеринославе.
   Упырь вспыхнул, но сдержался и упомянул каких-то бандитов и мародеров, которые были тогда же расстреляны. Тут уж я завелся и напомнил его приказ не брать в плен офицеров. Напомнил о разграбленных поездах, об «очистке» взятых городов.
   Зря это я, конечно! И он тоже – зря. Меня завел – и сам завелся.
   Упыря задергало. Он почему-то перешел на шепот и сказал, что не белогвардейцам предъявлять ему претензии. Тут лицо его покраснело, и дальше он почти криком перечислил одну за другой несколько совершенно неизвестных мне фамилий. Наверное, это были его друзья или земляки, но пояснять он ничего не пытался, лишь спрашивая: «А этот?.. А этот?..». Он упомянул о двух своих братьях, как я понял, младших. Об их гибели мне было известно, но он назвал село Ходунцы, где убили одного из них, и вспомнил бой под Ходунцами в октябре 19-го. Да, его брата уложили, похоже, мы, сорокинцы.
   Признаться, если бы Упырь упрекнул нас в том, о чем трубила все эти годы красная РОСТА – в грабежах, погромах, расстрелах – я бы ему не очень поверил. Но этот перечень имен производил впечатление. Ему было из-за чего воевать с нами. Впрочем, как и нам с ним. И убедить друг друга мы ни в чем не смогли.
   Поняли это мы одновременно. Упырь замолчал, постепенно успокаиваясь. Лицо его вновь обрело прежнюю желтизну, он даже попытался улыбнуться, хотя улыбка получилась больше похожей на оскал. Затем он вновь заговорил, заговорил негромко, глядя куда-то в сторону.
   Он начал с того, что мы, белые, не понимаем смысла этой войны. Что надо быть сумасшедшим, чтобы сейчас призывать к возвращению царя. Предупреждая мое возражение, он напомнил фразу о «Хозяине» Земли Русской из манифеста Барона и предложил подумать о том, сколько новых штыков эта фраза дала Рачьей и Собачьей, да и его собственной махновской армии.
   Тут он был прав, и спорить не приходилось. Да я и не спорил.
   Затем он заговорил о себе. Он заметил, что напрасно его считают выдающимся полководцем. Он, Упырь, не полководец, не военный и, вообще, человек малообразованный. Его образование – семь лет тюремной камеры. Зато он, действительно, понимает эту войну, и сила его не в тачанках, а в поддержке крестьян. Он не верит ни одной политической партии, потому что все эти партии пытаются под любыми предлогами грабить деревню. И поэтому он выдвигает идею вольной федерации свободных общин. Крестьяне понимают его, поэтому он, Упырь, действительно, непобедим. А мы, белые, с его точки зрения – ожившие мертвецы, пытающиеся вернуть то, что сгинуло навсегда.
   Я слабо разбираюсь в идее федерации общин, но в одном правота Упыря бесспорна: и мы, белые, и господа краснопузые привыкли видеть в пейзанах только покорное пушечное мясо. И вот это мясо заговорило устами Упыря, предъявляя счет и нам, и красным.
   Я лишь заметил, что его тачанкам не удержаться против Рачьей и Собачьей. Господа большевики просто задушат его свободную федерацию. Затопчут. Зальют кровью. Они умеют воевать – сто к одному.
   Упырь не возразил. Из его молчания я понял, что большевики заботят его куда больше, чем Барон. Но говорить со мной об этом он не хотел.
   Разговор пора было заканчивать, и я попросил показать мне перед отъездом двух пленных полковников, чтобы я мог сослаться на виденное своими глазами. Упырь кивнул и вдруг спросил, неужели такие, как я, верят в победу Барона.
   Я задумался, не желая отвечать лозунгом, а затем объяснил, как мог. Воюю я не за Барона, не за Империю, которую уже не воскресить, а против господ большевиков, поскольку считаю их победу гибелью для страны. И воевать буду до конца. Даже без всяких шансов на победу.
   Упырь встал, и я подумал, как мне поступить, если он подаст мне руку. Пожать ее я бы не смог. Понял ли он меня, или его обуревали такие же чувства, но мы лишь кивнули друг другу.
   За порогом меня ждали двое «хлопцев», которые без особых слов отвели меня в какую-то хату, где накормили обедом и предложили самогона. От самогона я отказался, а обедом брезговать не стал, тем более, кормили у Упыря не в пример Барону. Потом меня проводили в знакомые апартаменты с единственным табуретом и предложили подождать. Я постелил «Голос махновца» прямо на глиняный пол и решил подремать, но тут дверь отворилась, и появился господин Зеньковский. На этот раз обошлось без интереса к моей шпионской службе и запугиваний упыриным взглядом. Он лишь заявил, что «штаб» и «батько» дали согласие на обмен и что нам надо спешить.
   Меня провели к какому-то погребу, где я мог лицезреть обоих полковников. Вид у них был неважный: бедняг раздели до белья, зато украсили обильными кровоподтеками. Впрочем, их высокоблагородия были живы, что несколько успокаивало. Меня они встретили как ангела-избавителя, но я мог лишь посоветовать им набраться терпения и ждать.
   Зеньковский явно получил приказ торопиться, поскольку прервал наш разговор и повел меня за околицу, поясняя, что вместе со мной в Мелитополь вернется старший Матюшенко, который и договорится обо всех деталях обмена. Мелитополь неблизко, а посему придется ехать верхами.
   Последнее меня не особо устраивало, но возражать я не стал. За околицей нас уже ждал Мыкола Матюшенко в компании пяти «хлопцев». Все они были при конях, а еще один, буланый красавец, похоже, поджидал меня.
   Я честно предупредил, что последний раз ездил верхом три года назад. К тому же, согласно Уставу Петра Великого, пехотному офицеру не положено ездить верхом в присутствии кавалеристов, дабы не позориться. Недаром в армии пехотных верхом на лошади называют «собаками на заборе».
   «Хлопцы» посмеялись, но уверили меня, что Лютик – так звали буланого – конь хороший, только не надо сильно рвать удила. Ну, это я, положим, знал и сам.
   Обратный путь я помню плохо. Мы ехали весь вечер и почти всю ночь, время от времени останавливаясь на короткий отдых. Ехать верхом с непривычки было трудно, но постепенно я приспособился, тем более, Лютик вел себя очень толерантно. На одном из привалов Мыкола посоветовал угостить коня сахаром – для пущей взаимной симпатии. Лютик слопал сахар прямо с ладони и, как мне показалось, подмигнул. Запахло цыганской мистикой в духе прапорщика Немно.
   Под утро, проехав Веселое, «хлопцы» распрощались и повернули обратно, мы же с Матюшенко двинулись дальше и прибыли Мелитополь еще до полудня, где тут же были задержаны патрулем. Пропуск с подписью Барона избавил нас от ареста, и вскоре мы входили в кабинет Выграну.
   Полковник выслушал мой короткий рассказ, внимательно посмотрел на меня и велел идти в соседнюю комнату отсыпаться. Так и сделал, и все остальные детали Выграну уточнял уже с Матюшенко.
   Обмен состоялся следующей же ночью и вновь напомнил мне главу из приключенческого романа о разбойниках. Выехали мы затемно, долго блуждали по проселкам и, наконец, оказались у какого-то перекрестка. Там стояло несколько тачанок, а вдали темнели силуэты трех десятков всадников. Мы с Выграну вышли вперед, уточнили с бывшим там Зеньковским последние детали, а затем отпустили наших пленников. Люди Упыря, в свою очередь, вернули полковников, по-прежнему в одном белье, на которое им накинули старые шинели. Я попрощался с Матюшенко и хотел вернуть ему Лютика, но Мыкола заявил, что «батько» дарит мне коня на память. Моих возражений он слушать не стал и тут же уехал. Делать было нечего, и Лютика я решил оставить себе, тем более, как я понимал, воевать теперь придется в степи, где конь не помешает.
   Уже в Мелитополе я обнаружил привязанную к седлу сумку, в которой лежала заботливо замотанная в тряпки бутыль самогона. Трудно сказать, проездила она со мной все это время, или гвардейцы Упыря подсунули ее напоследок. Самогон оказался все тот же, картофельный.
   На полковников было тяжело смотреть. Перенесли они немало, и нервы под конец уже не выдерживали. Один из них все порывался записать мою фамилию, но бумаги ни у кого не оказалось, и он обещал обязательно ее запомнить. Не исключено, что именно ему я обязан трехцветной ленточкой и новыми погонами. Впрочем, тут Барон мог и сам распорядиться.
   Их высокоблагородий мы отправили в госпиталь, чтоб они немного пришли в себя, а потом вдвоем с Выграну распили самогон и всю ночь болтали о какой-то довоенной ерунде. Ни об Упыре, ни вообще об этой проклятой войне, помнится, не сказали ни слова.
   Наутро Выграну предложил мне от имени Барона месячный отпуск. Это было более чем соблазнительно, но я знал, что не смогу отдыхать, когда отряд на фронте. Я отказался, и тогда Выграну, уже от своего имени, предложил перейти под его начальство. Служить с Выграну, действительно, интересно, но хотелось довоевать с сорокинцами. Я поблагодарил и распрощался с полковником.
   Больше мы не виделись – через месяц Выграну погиб в бою с «зелеными» недалеко от Феодосии.
   Отряд уже должен был находиться в Дмитриевке, недалеко от Каховки, и я решил ехать туда не железной дорогой, а напрямую, через Калгу и Торгаевку, пристроившись к какому-нибудь обозу. Прежде всего из-за Лютика – везти его железной дорогой хлопотно.
   Мне повезло. Удалось пристроиться к небольшой колонне 13-й дивизии, где сразу встретились знакомые офицеры. От них я узнал, что дивизия выдвигается двумя колоннами – на Большую Лепетиху и на Британы. Я решил ехать вместе с ними до Торгаевки, а там свернуть к югу.
   Лютик сразу вызвал общий интерес, и мне впервые предложили его продать. Впоследствии мне предлагали это неоднократно, но каждый раз я отказывался, мотивируя тем, что Лютик – военный трофей, отбитый в кровавом бою лично у Упыря. Мои собеседники тут же начинали посматривать на меня с опаской, а Лютик – с иронией. Конь был, действительно, отличный, и мы с прапорщиком Немно долго гадали, из какой экономии Упырь его увел.
   Поручик Усвятский заявляет, что не верит моему рассказу. Лютика я, по его мнению, выиграл у полковника Выграну в «шмен-де-фер», а все остальное выдумал. Иначе, заявляет поручик, ему непонятно, почему год назад я ничего не рассказал в отряде. Не рассказывал, верно. И вовсе не из скромности. Просто, тогда бы пришлось поведать об Упыре, а этого мне делать не хотелось. Все было бы проще, окажись Упырь обыкновенным головорезом, как его рисовали наш ОСВАГ и большевистская РОСТА. Увы, это оказалось не так. Я понял, что Упырь – это очень серьезно. И очень страшно. Но даже он ничего не мог поделать с большевиками.
   А это было страшнее всего.
   14 июня.
   Сегодня я был вновь приглашен на заседание военно-исторического кружка (или военно-исторической комиссии – уж не знаю, что это) проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду. Попросив у меня разрешение, генерал Туркул рассказал о моих записках. Признаться, он употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли не с Денисом Давыдовым. Я был уже готов попросить его не вводить в заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду, перешел к критической части. Ему кажется, что многое требуется исправить и дополнить.
   Туркула не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь того, что было со мной до войны. Ему кажется, что это требуется для полноты рассказа (как он выразился, для «достоверности образа главного героя»). Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к Ледяному походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти отражение в моих записках. И, наконец, он, Туркул, не может согласиться с некоторыми характеристиками. Это касается, прежде всего, генерала Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
   Я ждал, что меня поставят по стойке смирно и прикажут рукопись переписать и об исполнении донести.
   Обошлось! Но смотрели на меня «дрозды» с явной укоризной.
   Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе, посему описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного впечатления «капказский человек» на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней мере, не было бы.
   Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю. Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый «гнилой», по выражению Туркула (и Государя Александра III), интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как от батальона ничего не осталось (в буквальном, увы, смысле), сам же Фельдфебель чудом уцелел. Я лично на фронте с лета 15-го, нагляделся всякого и не выношу командиров с придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
   Ледяной поход (великий! величайший!) описывать не хочется. О нем уже писали и еще напишут. Если честно, то ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли, что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала, по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной растерянности, не понимая, куда -и зачем – нам идти.
   А действительно – куда? Ростов пал, к Екатеринодару уже подходили красные. Есть нечего, ночевать негде...
   Льда не было, зато каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик Михальчук подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Огоновским приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного перехода. А у меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
   Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, мы очутились по колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае, соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не шло. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно – шли спасать страну, а к нам относились, как к бродягам. Будто бы никому, кроме нас, это и не нужно.
   (А если подумать, так оно и было. Было – и есть. У Государя было сто пятьдесят миллионов поданных. В армии Антона Ивановича Деникина в лучшие месяцы было около сотни тысяч штыков. У Адмирала – немногим больше. А остальные?)
   А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность судьбе, когда мы уползали обратно в степь.
   О Ледяном походе пусть пишут другие. Я – плохой свидетель.
   А о том, что было до войны, и вспоминать не стоит. Это совсем другая история, да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в моей жизни не случалось. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии, телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте Государя. Потом – страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник «Вехи», желание навсегда забыть о политике и заняться чистой наукой. И, наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты, действительно, нужен. А потом – фронт.
   До самого Голого Поля.
   Это было со мной, это было с другими. Что вспоминать?
   Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я не спешил и, вволю выспавшись на телеге, часами смотрел в безоблачное таврийское небо. Лютик шел рядом, привязанный к повозке, время от времени бросая на меня критические взгляды. Я понимал, что не тяну на лихого кавалериста, да и в седло влезать покуда не хотелось.
   Дорога лежала по давнему чумацкому шляху. В далекие годы здесь ходили запорожцы, возвращаясь из набегов на татар. Мы же теперь не возвращались, а наступали из Крыма, и странно было думать, что вся эта земля – от Каховки до Архангельска – уже чужая. И мы шли на север набегом, как когда-то крымские Гиреи.
   В Торгаевке мы расстались с обозом, я сел верхом на Лютика и не спеша поехал на юго-запад, к Дмитриевке. Было жарко, нам с Лютиком хотелось пить, но я знал, что в жару ни людям, ни лошадям пить нельзя. Степь вокруг забелела ковылем, вокруг было ни души, поля пшеницы исчезли – казалось, что мы и вправду заехали не в свой век.
   Ехать пришлось значительно дольше, чем я думал. Под вечер мы оба – и Лютик, и я – устали: я – с непривычки, он – от такого всадника, и я уж подумывал о том, заночевать прямо в поле. К счастью, нам встретился большой воз с сеном, влекомый равнодушными ко всему волами. Возчик сообщил, что Дмитриевка совсем рядом. И, действительно, через пару верст я увидел белые мазанки, высокий колодезный журавль и небольшую церквушку с зелеными куполами. Я еще успел подумать, что отчего-то не видать охранения, как из кювета бодро выскочили трое незнакомых юнкеров вместе с молоденьким подпоручиком и загородили мне путь.
   Я представился, на что мне было заявлено, что они меня не знают, причем подпоручик потребовал сойти с коня и сдать оружие. Офицерская книжка их немного успокоила, но меня все же взяли в плен и повели в центр села. По дороге я попросил пригласить штабс-капитана Докутовича, но узнал, что того сейчас в Дмитриевке нет, а заменяющий его поручик занят. Я сообразил в чем дело, и потребовал немедленно отвести меня к поручику Усвятскому.
   Поручик, как я и предполагал, играл в преферанс. Меня тут же освободили и познакомили с подполковником Штиглицем, чей батальон стоял в селе вместе с нашим отрядом. Патруль оказался именно из этого батальона, и меня они, естественно, не знали. Вдобавок, фронт был близко, и офицеры редко ездили в одиночку, что и вызвало подозрение у бдительного подпоручика.
   Поручик Усвятский первым делом поинтересовался, где я достал такого одра и кто ком нем ездит – я на Лютике или Лютик на мне. Лютик, услыхав такое, обиделся и заржал. Подполковник Штиглиц, оказавшийся из семьи знаменитых коннозаводчиков Штиглицев, заступился за моего коня и посоветовал немедленно его расседлать и поводить по кругу, а лишь затем давать пить. Расседлывать коня я толком не умел, но один из солдат пришел на помощь, и Лютик, наконец-то, получил возможность передохнуть. Поручик Усвятский заметил, что лучше бы было ехать на авто, и ушел доигрывать партию. В таком состоянии его было лучше не трогать, и я решил отправиться на поиски отряда сам.
   Но тут как из-под земли появился прапорщик Немно, козырнул и, увидев Лютика, расплылся в улыбке. Прапорщик лично занялся конем, попутно посвящая меня в подробности последних дней.
   Отряд прибыл в Дмитриевку два дня назад и разместился на другом конце села. Офицеры нашей роты заняли одну из хат, где меня уже ждала койка; штабс-капитан Докутович уехал на денек в Чаплинку повидаться с приехавшей туда супругой, а поручик Усвятский второй день подряд играет в преферанс. Больше новостей не было, если не считать того, что, пока мы стояли в резерве, бои шли чуть западнее, у Днепра, а Яков Александрович со своим штабом находился поблизости, на хуторе Балтазаровка.
   Впрочем, вскоре я убедился, что кое-что изменилось. Во дворе нашей хаты стояло несколько лошадей, и прапорщик объяснил, что штабс-капитан Докутович приказал всем офицерам быть готовыми наступать по-конному и даже посадил на коней один из взводов первой роты. Что ж, нас ждала степная война, и это было неглупо. Прапорщик Немно оказался главным инструктором отряда по верховой езде, хотя, как он мне признался, сам ездит неважно и полагается скорее на интуицию. Я хотел было спросить его, как поживают прапорщик Геренис и Ольга, но тут из хаты появился Геренис собственной персоной и принялся задавать мне вопросы. Я ограничился тем, что весьма туманно объяснил свой вызов в штаб якобы для консультаций и представил Геренису Лютика. Прапорщик похвастался, что у него теперь тоже есть свой конь по имени Злыдень, и поинтересовался, есть ли у меня шашка. Я хотел спросить о нашей сестре милосердия, но почувствовал, что не стоит. Иначе прапорщик не томился бы таким чудным вечером в одиночестве.
   Ольгу я увидел позже, когда уже совсем стемнело, и мы с прапорщиком Немно вышли прогуляться по селу. Сестра милосердия шла в компании двух незнакомых офицеров из батальона Штиглица, и о чем-то весьма оживленно с ними беседовала. При виде Ольги лицо Немно поскучнело, и я мысленно посочувствовал обоим нашим прапорщикам.
   Наутро вернулся штабс-капитан Докутович и ввел меня в курс дела. Крупных боев покуда не было, и корпус Якова Александровича готовился к форсированию Днепра. У нас по-прежнему был некомплект – не более трех с половиной тысяч штыков и около пятисот сабель. Правда, нам в помощь придали Туземную бригаду, но эти орлы – хуже чеченцев, так что на них рассчитывать не приходилось. В общем, здесь было сравнительно тихо, зато за Днепром творилось что-то непонятное. Ходили слухи, что там восстали пейзане и наш корпус собирается прийти им на помощь. О дальнейших планах командования нас не информировали, но можно было предположить, что готовится наступление в направлении Николаева и Херсона.
   Признаться, и сейчас, по прошествии почти целого года, мне не очень понятен смысл нашей заднепровской операции. Интересно, что неясен он и Якову Александровичу. Красные, ежели верить их пропаганде, были уверены, что наше наступление имеет целью помощь полякам. По-моему, это исключается. Тогда поляки уже откатывались к Варшаве, и наш десант за Днепр выручить их не мог. Резерв Якову Александровичу не дали, и наш корпус должен был опять наступать против вдесятеро превосходящих сил красных. Вдобавок, Барон запретил нам прорываться к повстанцам, что лишало нас единственной поддержки.
   В общем, создается впечатление, что Крымский корпус опять должен был отвлекать на себя красные резервы. А может, и того хуже – наступать за Днепр предписали французы, с которыми Барону конфликтовать не хотелось.
   Теперь уже очевидно, что наше наступление обречено с самого начала. К счастью, тогда мы этого не знали. Как не знали и того, что наша армия ничего не сможет сделать с железным мальчиком Уборевичем, и наступление Барона захлебнется в Южном Донбассе, приблизительно там, где за год до этих событий мы сидели у ночного костра с поручиком Голубом и Танечкой Морозко. И мы покатимся назад.
   На этот раз – навсегда.
   Два дня я занимался делами роты, подтягивая изрядно распустившийся за это время личный состав. Мы со штабс-капитаном Докутовичем послали в штаб корпуса представление на пятерых наших юнкеров с тем, чтоб досрочно произвести их в офицеры. Ребята этого заслуживали, да и офицеров нам явно не хватало. Не знаю, кому в штабе попала эта бумага. Во всяком случае, Яков Александрович говорит, что в глаза ее не видел. Все пятеро так и остались юнкерами. Им, как и всем остальным юнкерам-сорокинцам, так и не пришлось надеть офицерские шинели.
   Хватало и других дел. Как-то, по-моему, чуть ли не на следующий день после моего возвращения в отряд, я сидел на завалинке и в полном одиночестве докуривал пачку «Мемфиса». Папиросы, кстати, у нас кончились, и пришлось, как и весной 18го, перейти на махорку. Вновь папиросы мы увидели только в Истанбуле. Я курил, любовался тонким серпом молодой луны и размышлял, куда могли подеваться господа офицеры. Поручик Усвятский, судя по всему, по уши завяз в преферансной баталии, а вот местонахождение прапорщиков оставалось загадкой. Внезапно кто-то присел рядом, и я не без удивления узнал нашу сестру милосердия. На этот раз Ольга была одна и, похоже, не в настроении.
   Ольга заговорила о чем-то постороннем, чуть ли не о перевязочном материале, которого, как всегда, не хватало, и вдруг, прервавшись на полуслове, попросила меня об одной услуге. Она надеялась, что я смогу ей помочь. Помочь помириться с прапорщиком Геренисом.
   Ольга долго объясняла, как все сие могло случиться, и что она не так уж и виновата, а затем стала настаивать на моем вмешательстве. Она считала, что я должен повлиять как старший по возрасту. Ну и как отец-командир, само собой.
   Меня подмывало посоветовать ей обратиться по этому делу к штабс-капитану Докутовичу, но обижать Ольгу не хотелось. Я сказал лишь, что в этих делах я плохой советчик. Моя собственная личная жизнь так и не сложилась, и я не считаю себя вправе вмешиваться в чужую. Как бы хуже не вышло.
   Ольга живо заинтересовалась подробностями моей не сложившейся личной жизни, но я ее разочаровал, предложив поговорить о чем-нибудь более приятном. Ну, хотя бы об этой луне.
   Мы не торопясь прогуливались взад-вперед по абсолютно пустой сонной улице и вели заумный разговор, когда нас настиг прапорщик Геренис, возвращавшийся в полном одиночестве откуда-то со стороны степи. Увидев нас, он отшатнулся в сторону и попытался проскользнуть в хату, но я изловил его, мы присели на той же завалинке и повели общую беседу. Точнее, попытались – говорили Ольга и я, а Геренис поначалу только односложно отвечал.
   Оказывается, бедняга прапорщик тратил свободное время на то, чтобы практиковаться в топографии. Как и в Албате, он занялся съемкой плана местности, хотя, по-моему, снимать там было нечего – степь лежала ровная, как блин. Я укоризненно поглядел на Ольгу, и та, сообразив, до чего довела молодого человека, изрядно смутилась.
   В конце концов, мы проводили Ольгу до ее хаты и решили ложиться спать, не дожидаясь пропавшего без вести прапорщика Немно. Оставалось надеяться, что его тайна не была связана с похищением очередного коня из царской конюшни.
   Все выяснилось через два дня. Тайну звали Галина, она жила рядом и была весьма недурна собой. Особенно для тех, кто падок на малороссийских пейзанок.
   В общем, мы вели почти что идиллическую жизнь. Так продолжалось до 13 июля. В этот день штабс-капитан Докутович вернулся из Чаплинки и сразу вызвал меня к себе. В хате было пусто, но он лишний раз проверил, не прячется ли под лавкой дюжина красных шпионов, и лишь затем сообщил новости.
   Нашему безделью пришел конец. Выступать предстояло завтра, а посему рота должна быть готова, кони подкованы, а броневики заправлены бензином.
   Я тут же признал свою полную некомпетентность по части ковки лошадей, сообщил, что броневики заправлены, но бензина имеется только по полбака, после чего поинтересовался планами командования. Надо же, в самом деле, знать, к чему готовиться!
   Штабс-капитан попытался сослаться на секретность операции, но, в конце концов, сам не выдержал и, перейдя на шепот, поделился подробностями.
   Услыхав оные подробности, я тут же пожалел, что спросил.
   Завтра ночью мы должны переправиться через Днепр севернее Любимовки и уйти в красный тыл. Нам выделяют проводника, идти придется ночами, атакуя красные гарнизоны и ведя разведку. Рейд рассчитан на неделю, и, ежели повезет, обратно мы должны переправиться значительно южнее, у Тягинки.
   Как я понял, Яков Александрович ожидал подхода крупных сил красных, и наша разведка боем должна была прояснить обстановку.
   Прапорщики приняли новость о выступлении чуть ли не с восторгом, очевидно, наскучив нашей аркадской идиллией. Поручик Усвятский, напротив, заявил, что до Москвы мы все равно не дойдем, а таких партнеров по преферансу, как полковник Штиглиц, ему уже не найти. К тому же, ежели надо будет идти в тыл к красным, то броневики придется бросить на полдороге. Бензина мало, а на руках катить их будет тяжело.
   Несмотря на правоту поручика, этим же вечером я послал его, вместо преферанса, проверить двигатели броневиков, а особенно тормозную систему. Прапорщик Немно предложил свои услуги, намекнув о высшем техническом образовании, но я, запретив умствование, послал его с прапорщиком Геренисом проверить лошадей. В броневике и химик может разобраться.
   Попутно выяснилось, что у меня нет шашки. Собственно, она мне была не очень и нужна, поскольку фехтовать не обучен, да лозу рубить не приходилось. Вот винтовка со штыком – другое дело. Но шашка теперь мне полагалась по уставу, как офицеру «пешему по конному». Устав – есть устав, посему пришлось заниматься еще и этим. В нашем обозе хранилось немало трофеев, привезенных из Токмака, и я поручил Усвятскому, после приведения в порядок тормозной системы броневика, подобрать мне шашку. Все-таки сорта стали – его хлеб.
   Поручик Усвятский явился поздно, долго смывал бензиновые и масляные пятна, а затем, буркнув, что броневик в порядке, сунул мне саблю в потертых кожаных ножнах.
   Я решил, что поручик нарочно выбрал самый непрезентабельный клинок из всей нашей добычи. Роскошная златоустовская шашка прапорщика Герениса по сравнению с моей саблей смотрелась настоящей царицей. Впрочем, я сам был виноват, поручив выбрать оружие зловредному поручику. Вынув без всякого интереса клинок из ножен, я всмотрелся и понял, что возводил на поручика напраслину.
   Узкая, гнущаяся чуть ли не в кольцо, сталь была покрыта узорной арабской вязью. Я пригляделся. Когда-то меня немного учили и этому. Да, строка из Корана. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва». Бог весть, как попал этот дамасский клинок в Россию, к кавалеристам Дмитрия Жлобы. Поручик Усвятский, заметив мои изыскания, посоветовал разрубить саблей платок на лету. Я твердо возразил, что делать этого не буду: и платок жалко, и разрубить его я едва ли изловчусь. Даже дамасским булатом.
   На следующий день, после полудня, мы выступили из Дмитриевки. Нашим соседям из батальона Штиглица штабс-капитан Докутович ничего не сказал. Для них мы лишь меняли дислокацию.
   Подводы были готовы заранее, но мы специально не торопились, ожидая темноты. Наконец, убедившись, что солнце клонится к закату, мы посадили нижних чинов на повозки и полным ходом пошли к Любимовке. В полночь, обойдя ее с севера, мы вскоре оказались у переправы. Днепр был темен и тих, только левее, у Каховки, небо полыхало зарницами. Там шел бой.
   Антон Васильевич и поручик Усвятский проигрались в пух и теперь сваливают друг на друга вину за бесславное поражение. Поручик, забыв о чинопочитании, советует Туркулу играть исключительно в подкидного дурака, а Антон Васильевич грозит натравить на него Пальму. Бог им судья.
   Туркул, соглашаясь с моей трактовкой летних боев, все же считает, что какой-то шанс у нас был. По его мнению, нам просто не повезло. И, вслед за императором Наполеоном, он готов во всем винить погоду. Правда, не зимние морозы, а летнюю жару.
   Да, этого не забыть! Вязкий воздух, полный запаха пыли и сухой полыни, не остывал даже ночью. Воды не хватало, за все лето с безжалостного белесого неба не упало ни одной капли дождя. Это жуткое небо снится мне и по сей день и, наверное, не мне одному. Изредка его закрывали тучи, прорезаемые сеткой молний, но грозы были сухие, и воздух только накалялся, задерживая дыхание. Во всем этом чувствовалось приближение катастрофы. Вдобавок, Сиваш почти полностью высох и стал проходим на всем протяжении, что сыграло с нами злую шутку уже в ноябре.
   Все это правда, однако туго в то лето приходилось не только нам, но и краснопузым. Им тоже хотелось пить. Они так же задыхались и ждали дождя. И Сиваш они прошли тогда, когда Барон уже приказал начать эвакуацию. Мы проиграли не в ноябре, на Перекопе и Литовском полуострове, а раньше – у Синельниково, где Уборевич остановил Дроздовскую дивизию, и у Каховки, где Блюхер сжег наши танки. И жара тут была не при чем.
   Туркул требует также внести поправку. Выражение «гнилой интеллигент» не его и не Государя Александра III, который никак не мог такое сказать, а исключительно господ большевиков. Употреблено оно им, Туркулом, исключительно в шутку. Сам он российскую интеллигенцию необыкновенно уважает, хотя и не снимает с нее вину за все случившееся, в будущем же надеется перевешать никак не меньше половины этого «гнилья».
   Ну что ж, так, стало быть, интеллигенции и надо!
   19 июня.
   Со времени моей последней записи прошло пять дней, за которые случилось немало интересного. Все записывать нет резону, да и рука плохо слушается, о главном же стоит упомянуть обязательно.
   Главным, конечно, была наша поездка в Гиссарлык. Генерал Витковский сдержал свое обещание и раздобыл паровой катер, доставивший нас прямо к устью маленькой речки Мендере-су, к деревне Бунарбаши, откуда до Гиссарлыка рукой подать.
   Поехали мы вшестером: генерал Туркул, Володя Манштейн, мы с поручиком Усвятским и наши соседи по палатке, наслушавшиеся от меня за эти месяцы о руинах Крепкостенной. Витковский поехать не смог, о чем очень сожалел. Напоследок он предупредил, что разъезды Кемаля уже несколько раз появлялись у самых Дарданелл, и мы решили взять с собой револьверы. Не то, чтобы надеялись отбиться от всего Кемалева воинства, а так, для спокойствия духа.
   Еще в лагере Туркул приказал найти «Илиаду» Гомера, чтоб использовать ее как путеводитель. «Илиады» в Голом Поле, как я и думал, не оказалось, и мне пришлось кое-что воспроизводить по памяти. К счастью, Володя Манштейн учил в юнкерские годы не только строевой устав, и здорово мне помог. Память у него блестящая, особенно на стихи, которые я и в гимназии не мог заучить наизусть.
   Итак, «Гнев, о богиня, воспой...»
   Плыли мы довольно долго, и времени хватило, чтоб напомнить бывшим юнкерам, бывшим гимназистам и бывшим реалистам, содержание «Илиады», а заодно рассказать о великом авантюристе Генрихе Шлимане, петербургском купце и американском миллионере, который, несмотря на скепсис всего ученого мира, нашел-таки Трою под желтой гиссарлыкской травой у речки Мендере-су, бывшего и трудно узнаваемого теперь легендарного Скамандра. Наверное, я излишне увлекся, так что все почему-то уверились, что мне лично довелось копать с Великим Генрихом. Пришлось их разочаровать. Шлиман умер, когда мне не исполнилось и трех лет, да и Трою мне копать не приходилось. Я был там лишь гостем вместе с моими коллегами из Русского Археологического института. Правда, показывал нам раскопки сам Дерпфельд. Жаль, что война прервала работу, и Дерпфельд, если он, конечно, жив, голодает сейчас в побежденной Германии, не имея возможности увидеть желтоватые воды Мендере-су.
   Впрочем, Германия, даже разгромленная и ограбленная, все-таки не Совдепия. Бог даст, братья-тевтоны все-таки вернутся на Гиссарлык и доведут дело Великого Генриха до конца.
   А кто будет копать Херсонес? Господа балтийские моряки? Братва-махновцы? Лучше и не думать!
   Мы высадились на пустой берег возле полуразрушенной пристани. За годы войны здесь все пришло в упадок, местный люд разбежался, кто куда, так что даже проводника мы не смогли отыскать. К счастью, дорогу я помнил, и вскоре наш маленький отряд бодро зашагал прямо на восток.
   Отойдя сотню метров, мы остановились. Володя Манштейн предложил не спешить и вначале найти место греческого лагеря. Того самого, где стояли цветные палатки ахейских вождей, где ссорились владыка Агамемнон и быстроногий Ахиллес.
   Пришлось разочаровать моих спутников. Лагерь искал еще Шлиман. Дерпфельд, изучив береговую линию, предположил, что лагерь уже не найти. За долгие века море отступило, местность, увы, изменилась неузнаваемо, и нам остается только гадать. Гадание же – занятие для археолога неуместное.
   Туркул, однако, внимательно оглядел местность и уверенно наметил два холма. Будь он Агамемноном, то разместил бы лагерь на одном из них. Я согласился, но напомнил, что Агамемнон был слабым полководцем, иначе не стоял бы у Трои десять лет. Да и ахейский лагерь имел не очень удобное расположение, в противном случае его не пришлось бы ограждать стенами.
   Дорога к Гиссарлыку поросла желтоватой травой – в последние годы здесь явно никто не бывал. Позади осталась деревня Бунарбаши с ее фантастическими мазанками, напоминавшими чем-то Токмак, и мы ушли за невысокие холмы, покрытые той же выгоревшей травой и редкими мелколистными деревьями, необыкновенно похожими на крымские. В этой древней стране было тихо, и мы меньше всего ожидали встретить здесь конный патруль, появившийся из-за ближайшего холма.
   Вот так! Агамемнон-Кемаль уже у самых Дарданелл. Скоро в Истанбуле будут паковать чемоданы.
   Я достал бумагу с печатями, полученную от господина Акургала, и предъявил ее всадникам. Они принялись изучать ее с таким внимательным видом, что сразу же возникли сомнения в их грамотности. И тут Туркул чуть заметно толкнул меня рукой в бок. Я понял: патруль был в непривычной для нас форме – без погон, ничуть не похожей на форму султанской армии. Вместо фесок – фуражки, довершали экзотический вид красные петлицы и высокие ботинки. Чем-то эта форма напомнила мне господ краснопузых. Еще бы «богатырки» вместо фуражек – и не отличить.
   Мы уже приготовились к худшему, но старший патруля, судя по золоту в петлицах, офицер, внезапно заговорил на скверном немецком. Наша форма показалась ему подозрительной, но музейная бумага возымела действие. Кемалист разрешил следовать дальше и даже пожелал счастливого пути. Он козырнул, и патруль вновь исчез за холмами.
   Мы пошли дальше, рассуждая о том, пропустили бы нас русские большевики, будь у нас, скажем, бумага из Императорской Археологической комиссии. По всему выходило, что не только бы не пропустили, но, скорее всего, разменяли бы на месте. Выходит, господин Акургал прав, кемалисты не так уж и страшны. Туркул еще раз пожалел, что с Кемалем не удается поговорить. Я с ним полностью согласился. Но что поделаешь, паше больше по духу большевики.
   Гиссарлык появился как-то сразу, словно вынырнул из-под земли. С первого взгляда он не производил особого впечатления – обычный холм, почти такой же, как и десятки иных в округе, разве что чуть выше и больше. Правда, узнать его можно сразу – по срытой вершине, пробитым траншеями склонам и нескольким теснившимся домикам – остаткам лагеря Дерпфельда.
   Мы стояли на поле у подножия Гиссарлыка и, напрягая память, вспоминали полузабытые строки «Илиады». Именно здесь, на этом месте, погибли все защитники крепкостенной Трои. Чуть ближе к холму, там, где, вероятно, были ворота, упал пронзенный ясеневым копьем Гектор Приамид – главнокомандующий троянской армии. Туркул заметил, что в детстве, штудируя «Илиаду», всегда сочувствовал троянцам. Теперь же сочувствует им еще больше. Троянцы защищали свой город, защищали от вдесятеро превосходящих ахейских полчищ, и ему, Туркулу, непонятны почитатели Агамемнона и Ахиллеса.
   Спорить не приходилось, но кто-то резонно заметил, что всегда находятся сочувствующие силе. Ведь и большевиков многие поддержали. Краснопузым Ахиллесам скоро понаставят памятников с чертовыми пентаграммами, и Бог весть, когда помянут наших Гекторов.
   Да, все это было здесь, на этом поле. Было – и сгинуло. Остались только невысокие курганы, поросшие колючим кустарником, да козий выгон, где пасутся «трагосы» из паршивой деревеньки Хыблак, что прилепилась к северному склону Гиссарлыка. Впрочем, и коз не видать – говорят, Хыблак за годы войны обезлюдел.
   Восхождение оказалось не таким легким делом. Траншеи постоянно перегораживали дорогу, позараставшие травой ямы так и лезли под ноги, к тому же приходилось постоянно прерывать путь, чтобы рассмотреть и объяснить моим спутникам каменную мешанину, выползающих из-под красноватого суглинка. Хорошо еще, что в свое время Дерпфельд лично водил нас по раскопам! С первого взгляда понять здесь что-либо практически невозможно.
   И со второго – тоже. Как это Дерпфельд все определил?
   Здесь все перемешалось. Гладкие плиты от строений Нового Илиона, куда любили приезжать римляне, демонстрируя свой троянский патриотизм. Стена Лисимаха, не имеющая к Лисимаху никакого отношения, но, действительно, эллинистическая. Греки тоже любили сюда приезжать. Александр Великий выстроил здесь храм. В честь Ахилла, естественно.
   А глубже – семь или восемь слоев гари. Семь или восемь городов, сгоравших и вновь возникавших на пожарище. Какой-то из них и был, вероятно, Троей Приама. Правда, какой именно, никто еще не знает. Шлиман считал одно, Дерпфельд – другое, а великий Курциус так и не поверил, что это Илион. До самой смерти не поверил, хотя бывал здесь неоднократно.
   Да, камни производят впечатление. К сожалению, здесь можно увидеть только их. Все остальное, что не было расхищено и украдено, спрятано теперь в музеях. В Германии находится знаменитый Клад Приама, раскопанный Шлиманом на южном склоне, все прочее разбросано по разным странам и никогда уже не соберется вместе. Великий город снова грабят. Вернее, дограбливают то, что осталось после ахейских вождей.
   Поручик Усвятский, недоверчиво разглядывавший серые каменные блоки, не мог не поделиться своими сомнениями. Его беспокоила мысль о датировке. И прежде всего, применялся ли безотказный флюориновый метод для определения абсолютных дат.
   Химик, как всегда, бил в самую точку. Насколько я знаю, Дерпфельд пытался применять флюорин. Но о результатах говорить пока трудно, так что датируем традиционно – по керамике. Метод, в принципе, надежный, хотя и не столь точный.
   Поручик Усвятский недоверчиво скривился и был готов вступить со мной в очередной спор, но Туркул и Володя Манштейн потребовали, чтоб он не занимался критиканством. Иначе через пару веков, найдя следы наших блиндажей на Перекопе, грядущие умники тоже начнут сомневаться, была ли война, или это всего лишь древние легенды. И потребуют растолочь наши кости для химического анализа.
   Напоследок мы поднялись на стесанную вершину Гиссарлыка, откуда можно увидеть всю округу – и жалкие домишки Хыблака, и мазанки Бунарбаши, и желтоватый Скамандр, и виноцветное море, по которому приплыли чернобокие ахейские суда с десантом в медных панцирях...
   Вечерело. Пришла пора возвращаться.
   На катере меня поджидал сюрприз. Мы еще не успели отчалить, как внезапно Туркул скомандовал нечто вроде «Взяли!», и двое наших соседей – «дроздов» крепко ухватили меня за локти. Я оказался в клещах, а Антон Васильевич вместе с Володей Манштейном принялись в три руки снимать мои старые штабс-капитанские погоны. Затем Туркул, поминая все тех же «гнилых интеллигентов», нацепил мне новые, с тремя звездами и двумя просветами, заявив, что в присутствии теней Гектора и Приама я больше не посмею валять дурака. Поручик, а точнее, штабс-капитан Усвятский, надевший новые погоны еще две недели назад, лишь злорадно усмехнулся.
   Погоны оказались не золотые, положенные мне по уставу, а малиновые, как у «дроздов». Я хотел было заикнуться о таком непорядке, но Туркул скомандовал мне и поручику Усвятскому «смирно» и заявил, что с сегодняшнего дня он приказом производит нас в почетные дроздовцы. Теперь мы имеем право на малиновые погоны, нагрудный знак с надписью «Яссы, 1917» и на расстрел в случае пленения. Впрочем, эту последнюю привилегию сорокинцы имели и так – красные в плен нас, как и «дроздов», не брали.
   Остаток пути Туркул и Володя Манштейн, считая нас, так сказать, уже своими, посвящали меня и поручика Усвятского в подробности героического пути славной Дроздовской дивизии. Зная, что я харьковчанин, Туркул поведал драматическую историю погони за броневиком «Товарищ Артем» прямо на Николаевской площади Харькова. Броневик «дрозды» остановили чуть ли не с помощью лассо, как американские «коубои».
   Дивная история! Мы и сами сочиняли такие дюжинами. Будущая великая книга «Дроздовцы в огне» предстала перед нами во всем блеске.
   Гиссарлык не вспоминали, будто и не были там. Только уже у самого Голого Поля кто-то вновь упомянул Гектора, и Туркул высказал сожаление, что у троянцев в резерве не было батальона «дроздов». Лучше всего – из Первого Офицерского полка. С офицером из Первого полка не справится, как известно, и дюжина Ахиллесов.
   Куда уж Ахиллесам, Пелеевым сынам! А вот господа краснопузые справились. Пишпекский мещанин Михаил Фрунзе оказался похлеще вождя мирмидонян.
   На следующий день, уже на правах почетного «дрозда» я попросил Туркула принять на хранение последнее, что осталось от отряда – полевую сумку подполковника Сорокина, набитую почти доверху нашими крестами и медалями. Антон Васильевич только покачал головой и попросил список тех, кому эти награды принадлежали. Списка, увы, у меня не было. От Сорокинского отряда не осталось даже списков. Удивительно, как штабс-капитан Докутович умудрился вывезти эту сумку.
   Туркул заявил, что это непорядок и безобразие. А посему я, как последний командир сорокинцев, обязан составить хотя бы список офицеров, служивших в отряде. Иначе это будет просто несправедливо.
   Да, конечно, это будет несправедливо. К сожалению, я уже не помню всех. Слишком долго длились эти три года Смуты. Список, конечно, я составлю – тех, кого еще не забыл. Быть может, поручик Усвятский и вправду когда-нибудь напишет историю Сорокинского отряда.
   А ведь как подумаешь... Даже имен не осталось! Даже имен.
   Ну вот, до дневника, застывшего на 14 июля, я так и не добрался. Сегодня писать, к сожалению, не могу. Поездка в Гиссарлык начинает выходить мне боком, и поручик Усвятский советует вообще прекратить бумагомарательство, хотя бы на несколько недель. Прекратить – не прекращу, но буду писать меньшими дозами. Иначе можно не дотянуть даже до полумифического болгарского санатория.
   20 июня.
   У нас снова неприятности. Марковцы налетели на корниловцев, была стрельба, и сейчас разъяренный Фельдфебель ведет личное разбирательство. Да, нервы у людей уже ни к черту! «Дрозды» и сорокинцы еще как-то держатся, но поневоле пожелаешь нам всем скорейшего отъезда. Пусть даже в Занзибар.
   Рейд на правый берег Днепра я помню только отрывками. К сожалению, записи в эти дни почти не велись. Признаться, было не до этого. Единственную отметку я сделал 15 июля, почти сразу после переправы, а дальше пошло такое, что свой дневник я достал из полевой сумки только в Дмитриевке.
   А жаль! Впрочем, и того, что помню, более чем достаточно.
   Итак, глубокой ночью 14 июля мы подошли к паромной переправе у Любимовки. Эту переправу 13-я дивизия отбила несколько дней назад с помощью пейзан-повстанцев, которые и прикрывали ее с правого берега. Они же должны выделить нам проводников.
   Отряд переправился двумя паромами. Пришлось делать несколько ходок. Штабс-капитан Докутович уплыл на правый берег с первым же взводом, а я уходил на последнем пароме с броневиками.
   Тьма была почти кромешной, затянутое тучами небо накрывало нас, словно свод склепа. Дальний правый берег тянулся еле различимой черной полосой, днепровская вода с чуть слышным плеском билась о борот парома, все молчали, и только Лютик, привязанный к периллам время от времени негромко ржал. Похоже, ему было не по себе. Да и мне стало жутковато. В такую ночь можно ожидать чего угодно, вплоть до чертовщины в духе господина Гоголя – или пулеметной очереди в упор из прибрежных камышей.
   Впрочем, все обошлось благополучно, мы выгрузили броневики, а отряд тем временем уже строился в колонну. Рядом со штабс-капитаном Докутовичем я увидел двух усатых «дядькив» в чрезвычайно живописных нарядах. «Дядьки» оказались нашими проводниками, которые должны были обеспечить быстроту и внезапность рейда. Я занял место в одной из повозок. Лютик удивленно скосил на меня глаза, но я привязал его к той же повозке и предоставил каждому из нас возможность двигаться автономно. Честно говоря, ехать верхом я попросту побаивался, тем более ночью.
   Перед отправлением ко мне подскакал на серой в яблоках кобыле штабс-капитан Докутович (экий гусар!), и мы вкратце уточнили обстановку. Он предполагал идти ночами, а днем отдыхать в укромных местах. Карта с приблизительным маршрутом была у него в планшете, и он посоветовал мне, пока есть время, сделать с нее кроки. На всякий случай.
   Я взял карту, чтобы поработать с нею на привале. Штабс-капитан Докутович пришпорил кобылу, и через минуту мы тронулись. Колонна шла прямо на запад по узкой дороге, тянувшейся, между плавней и зарослей густого кустарника.
   Мы шли до рассвета, а затем свернули куда-то в плавни и устроили дневку. Это была последняя ночь и последний день, когда все шло по плану. Тогда и была сделана запись в дневнике. Больше писать не пришлось – в следующую же ночь мы столкнулись лицом к лицу с какой-то заблудившейся колонной красных, и с той минуты ни дня, ни ночи уже не было.
   Колонну мы опрокинули, но стало ясно, что нас раскрыли. Уже утром пришлось отражать нападение конного разъезда. Мы его рассеяли пулеметным огнем с броневиков и пошли не прячась – в лоб. Нашей целью было крупное село северо-восточнее Бериславля, название которого я уже не упомню.
   В селе, как нам стало известно, находился батальон только что прибывшей из резерва 15-й дивизии красных. Мы рассчитывали на внезапность, но краснопузые успели очухаться и ударили нам навстречу. Первым же снарядом разнесло один из наших броневиков, который запылал невысоким лиловым пламенем и перевернулся. Спасать экипаж было поздно. Почти тут же из-за беленых хат вылетело несколько десятков конных. Это явилось сюрпризом – конницы мы не ожидали. Конный взвод роты штабс-капитана Докутовича бросился им навстречу, но молодые ребята, плохо державшиеся в седлах, мгновенно оказались опрокинутыми. Конница уже расходилась веером по нашим порядкам, полосуя шашками налево и направо, но тут ударил пулемет второго броневика, которым командовал прапорщик Немно. Красные на минуту замешкались, и нам удалось развернуть три трофейные тачанки. Несколько конников прорвались к повозкам, один уже замахнулся шашкой, чтобы снести мне голову, но прапорщик Геренис, гарцевавший на своем Злыдне, рубанул краснопузого златоустовским клинком. Всадник перевалился через голову коня и скатился на землю, а прапорщик Геренис, сам, похоже, не ожидавший такого, чуть не упал со Злыдня, выронив шашку и потеряв стремена.
   Уцелевших всадников мы разогнали, послали вперед тачанки и ворвались в деревню, гоня перед собой красный батальон. Кровь ударила в голову, кололи штыками и стреляли в упор, и после боя у нас не оказалось ни одного пленного. Задерживаться не стали – зажгли склады и ушли с горящего села.
   Этот бой стоил нам броневика, в котором сгорели трое юнкеров и поручик Петренко – командир одного из взводов первой роты. Большие потери понес наш конный взвод, в моей роте убили троих, но это было, увы, только начало.
   Несколько следующих дней мы спали урывками, почти все время атакуя или отбивая атаки. Спасала скорость и знание местности – проводники уводили отряд из-под удара ведомыми только им тропинками. Через два дня у последнего нашего броневика полетело рулевое управление, и его пришлось бросить. Потом сломалось несколько повозок, и, в конце концов, мне довелось сесть на Лютика. Мы не выходили из боев, питались, в лучшем случае, раз в сутки и чувствовали себя охотниками и дичью одновременно. Ожесточение росло – в плен никого не брали, а сдавшихся отводили к ближайшей стенке.
   Рисковали мы все же недаром – вспоров красный тыл, отвлекли на себя свежие резервы, столь необходимые большевикам на Днепре. Сжигая склады и обозы, взрывая мосты на мелких излучинах Днепра, отряд, по огромной дуге обходя Бериславль, приближался к Тягинке, где нас ожидали повстанцы. Надо было дойти. За эти дни рейда в наши руки попали важные документы, из которых стало известно, что группа Эйдемана, куда входили 15-я, 52-я и Латышская красные дивизии, готовила удар в направлении Каховки. Эти сведения стоили целого нашего отряда, но, самое главное, нам очень хотелось вернуться.
   Живыми.
   Уже на подходе к Тягинке (это было, кажется, 22 июля) нас со всех сторон атаковали свежие конные части. Отряд нырнул в плавни – и началась погоня. Нас спасали проводники, творившие буквально чудеса, и отчаяние – в плен сдаваться не имело смысла.
   В эти страшные дни все в отряде держались хорошо. Даже бывшие краснопузые, понимавшие, что «чека» не помилует, дрались не хуже наших ветеранов. Штабс-капитан Докутович твердо вел отряд, успевая принимать правильное решение за мгновение до того, как его примет противник. Несколько раз мне приходилось заменять его, и могу подтвердить, что командовать в таком рейде – это похлеще, чем идти в штыковую на пулеметы.
   Наши прапорщики выглядели молодцами. Немно умудрялся сохранять хорошее настроение даже после двух бессонных ночей. Геренис как-то сразу повзрослел и уже не спрашивал о Гаагской конвенции, когда приходилось ставить к стенке очередную команду краснопузых. Шашкой он, правда, больше не орудовал, но в штыковой был первым, напоминая мне покойного поручика Голуба. Не знаю, что сказала бы Ольга, поджидавшая отряд в Дмитриевке, увидев прапорщика теперь. К счастью, ее с нами не было.
   Хуже всего приходилось бедному Лютику. Я старался как можно чаще идти пешком, чтоб не сбивать ему спину, но эти дни без отдыха и почти без сна сваливали с ног даже бывалых офицеров, не говоря уж о таких юных аристократах, как мой буланый. Впрочем, он не жаловался.
   Мы вновь описали дугу и подошли к Тягинке с юго-запада. Цель была близка, рукой подать, но увы! На пути попался небольшой хутор, где засел какой-то особенно упорный большевистский отряд. Мы сунулись туда – и были отбиты.
   И – пошло! Первый приступ, второй...
   Кончались патроны, и мы, как когда-то в 18-м, все чаще бросались в штыки. Хутор отстреливался отчаянно, две наши атаки были отбиты, а прапорщик Немно получил пулю в предплечье. В конце концов, штабс-капитан Докутович, рота которого потеряла за эти дни больше трети своего состава, отозвал меня в сторону и тихо, чтоб не слышали подчиненные, спросил, смогу ли я взять этот проклятый хутор. Он, вероятно, ожидал от меня какой-то свежей идеи, но придумывать было нечего – обойти красных не представлялось воэможным, отступить – тоже. Я заявил, что хутор возьму, выстроил роту и приказал наступать. Поворачивать назад я запретил. Поручик Усвятский должен был принять командование после меня, ежели краснопузые не промахнутся.
   Все это очень напоминало Екатеринодар, когда Сергей Леонидович Марков водил нас на штурм красных позиций. Тогда мы шли в полный рост – впереди подполковник Сорокин со своим неизменным стеком, а за ним, возглавляя взводы, мы с поручиком Огоновским и хромающим подпоручиком Михальчуком. Теперь все повторилось, только вместо подпоручика Михальчука хромал прапорщик Геренис – его нога еще не зажила.
   Мы пошли вперед, не обращая внимания на огонь краснопузых. К нашему счастью, у них что-то случилось с пулеметом – то ли ленту заело, то ли попросту кончились патроны. Четверых уложило наповал четверых, троих ранило, но мы все же ворвались в хутор и взяли их на штыки. Десяток уцелевших попытался забаррикадироваться в одной из хат, но поручик Усвятский, у которого пулями сбило фуражку и отстрелило погон, помянул весь большой Петровский загиб, швырнул последнюю ручную бомбу в окошко и ворвался в полную дыма хату с «гочкисом» наперевес. Мы вбежали следом и добили уцелевших штыками.
   Двое краснопузых умудрились каким-то чудом выжить, мы выволокли их из хаты и прислонили к ближайшему плетню. Несколько юнкеров взяли винтовки наизготовку, прапорщик Геренис собирался скомандовать «огонь», но вдруг поручик Усвятский дернул меня за рукав и ткнул рукой в сторону плетня.
   Я вначале ничего не понял, но на всякий случай предложил Геренису подождать. Наконец, кровавый туман перед глазами рассеялся, и мне стало понятно, что имел в виду бывший химик.
   Это были не красноармейцы, даже не курсанты – дети, мальчишки лет четырнадцати, не больше. Всмотревшись, я убедился, что дело и того хуже – один из мальчишек оказался вовсе не мальчишкой, а девчонкой. Очевидно, на хуторе оборонялся какой-то отряд юных коммунистов, коих господа Ульянов-Бланк и Бронштейн с большой охотой посылают на убой. Мальчишки дрались лучше взрослых и вполне заслужили право на расстрел. Но расстрелять их мы не могли. Мы не убиваем детей.
   Подъехал на своей серой в яблоках кобыле штабс-капитан Докутович, понял, в чем дело и только головой покачал. У него трое детей, старшему – двенадцать, и штабс-капитан прилагал героические усилия, чтоб не пустить сорванца на фронт. Надо было торопиться. Оставить юных большевиков на свободе мы не могли, чтобы те не навели преследователей на след, а потому штабс-капитан распорядился бросить их в одну из повозок нашего походного лазарета, связав по рукам и ногам.
   Мальчишка держался твердо, титулуя нас «гадами» и «белой сволочью», а девчонка не проронила ни слова. Я вспомнил нашу сестру милосердия, но Ольга была все же постарше – и намного.
   Вскоре, оставив позади горящий хутор, мы поспешили к Тягинке, где нас должны были ждать повстанцы.
   Поручик Усвятский советует мне на этом остановиться. На сегодня, пожалуй, и вправду хватит. Руки ведут себя паршиво, да и голова кружится сильнее, чем всегда. Этак можно и кондратий заработать, а сие совершенно ни к чему! Хотя бы потому, что на следующей неделе мне нужно обязательно съездить в Истанбул. Приближается эвакуация, а мне необходимо поговорить с Яковом Александровичем. И не только с ним.
   21 июня.
   Сегодня после полудня, ни о чем не подозревая, заглянул к Туркулу и обнаружил там полдюжины его сослуживцев, разгневанных донельзя. «Дрозды» буквально рычали, а в центре стоял Антон Васильевич и яростно тряс тощим журнальчиком, насколько я успел разглядеть, берлинской «Жизнью». Я хотел удалиться от греха, но был схвачен, усажен на раскладной стул, после чего мне был предъявлен журнал с требованием немедленно прочесть и высказать свое мнение. Пришлось заняться литературной критикой.
   Гнев славных дроздовцев вызван небольшим очерком Романа Гуля, посвященным Ледяному походу (говорил же! будут писать!). Это Гуля я немного знал. Этакий малокровный интеллигент с вечным насморком, почти все время просидевший в обозе. После Екатеринодара он был потрясен душевно – и дезертировал. И вот теперь господин Гуль объясняет, так сказать, urbi et orbi, что гражданская война суть бессмыслица, и мы, Белая Армия, совершенно напрасно взялись за оружие. Мол, плетью обуха не перешибешь, и нечего было ввергать страну в излишнее кровопролитие. Как говорили мои малороссийские предки, «нэ трать, кумэ, сыли, йды на дно».
   От таких откровений, конечно, зарычишь. Я лишь мог сказать в оправдание интеллигента с вечным насморком, что он все же прошел с нами от Ростова до Екатеринодара. Десятки тысяч других, и не интеллигентов даже, не сделали и этого, а приторговывали в это самое время гуталином или пропали зазря в «чеке». Но писать такие вещи ему не стоило. По крайней мере, покуда мы, уцелевшие, еще живы.
   Попадись этот Роман в руки «дроздам», ему пришлось бы туго, но господин щелкопер пребывал в Берлине, и обличение состоялось заочно. Особенно горячился Туркул, впрочем, и другие от него почти не отставали. Я слушал внимательно, ведь разговор шел на одну из наших вечных тем – об итогах и смысле Белого дела.
   «Малиновые погоны» приводили, в основном, аргументы морального плана. Туркул заявил, что Белая Армия спасла честь России. Она показала, что не все русские – скоты и холопы, и будущая Возрожденная Россия будет обязана спасением праведникам Белого дела.
   (Так и сказал – я записал дословно.)
   Этак красиво мне, конечно, не выговорить, но я вполне согласен с Антоном Васильевичем. Лучше уж получить пулю в лоб, чем заживо гнить в подвалах «чеки». Нам, по крайней мере, есть что ответить на Суде, если спросят, что мы делали, когда Россия погибала.
   Все это так, но дело не только в этом, иначе Белая армия походила бы на клуб благородных самоубийц. Как поется в паскудной большевистской песенке на мотив все той же нашей «Акации»: «И как один умрем в борьбе за это». Туда им, краснопузым, и дорога, конечно, но мы, белые, все-таки армия, а не клуб самоубийц. Поэтому следует посмотреть на проигранную войну с другой стороны. И прежде всего понять, чего мы все же успели добиться.
   Да, мы, Белая Армия, спасли честь страны. Все мы, офицеры и рядовые, рабочие, интеллигенты, крестьяне, поповские сыны и цыгане с высшим образованием. И этого у нас не отнять. Может, Туркул и прав, когда-нибудь нас вспомнят в воскресшей стране. Может...
   Но уже сейчас мы можем гордиться не только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Россию. Зато спасли всех остальных. Да, нас не хотели принимать всерьез господа союзнички, лакавший свой какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв Россию, все же не выпустили красную чуму за ее границы. «Мировой пожар», задуманный полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это сделали мы, белые!
   Пока этого никто, или почти никто, не понял. Боюсь, прозрение придет слишком поздно, когда Совдепия оперится и вновь попытается штурмовать Европу. Может, в подвалах парижской или берлинской «чеки» господа либералы и прочие консерваторы сообразят напоследок, от чего мы, белые, отстояли мир. Правда, лучше бы это не случилось никогда – пусть уж не понимают по-прежнему.
   Мое мнение пришлось «дроздам» по душе, и они перешли к другой, не менее вечной теме – проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков Бонапарта и внуков адмирала Нэпира? Или мы, действительно, поверили в лозунги типа «все люди – братья» и «демократы всех стран, соединяйтесь!»?
   Пусть господа союзнички давятся своим какао. Он еще станет колом у них в горле!
   Итак, в ночь на 29 июля мы прорвались к переправе чуть южнее Тягинки. Нас встретила сотня усатых «дядькив» с обрезами и дрекольем – отряд повстанцев, стороживший паромы. Они поджидали уже неделю и были от этого совсем не в восторге. Впрочем, ругаться не оставалось времени – мы тут же начали переправу.
   На первом же пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское, баюкал, словно ребенка, свою раненую руку. К нему в подводу мы подкинули связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика до полусмерти. Впрочем, цыган оставался истым джентльменом и, быстро сообразив, в чем дело, принялся подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и вторую руку – валькирия вполне могла откусить ему палец.
   Со вторым пленником церемонились меньше. Штабс-капитан Докутович поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив ствол прямо ко лбу, предложил выбор: немедленно вступить добровольцем в наш отряд на общих правах – или немедленно получить пару унций свинца между глаз.
   Что и говорить, жестоко. Могу лишь предположить, что Докутович никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось – штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. Второй раз ему умирать не захочется.
   Он тут же согласился. Юного большевика развязали, вручили ему карабин, пока без патронов, и уложили на другую повозку – отдыхать. Я предложил штабс-капитану не возиться с девчонкой и оставить ее здесь. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых «дядькив» и покачал головой. Я понял – оставлять девчонку повстанцам нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.
   Я оставался на правом берегу со взводом прапорщика Герениса, прикрывая отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром, как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная артиллерия сумела-таки нащупать переправу.
   Паром шел рывками, и фонтаны воды то и дело накрывали нас с головой. Наверное, той ночью кто-то молился за меня, грешного. Ни один снаряд в паром не попал, доплыли мы благополучно, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных пушек были для меня самыми страшными за весь рейд.
   А, может, и нет. Просто нервы под конец сдали.
   На левом берегу, пошатываясь, мы поспешили подальше от страшной реки и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Докутович расспрашивал поручика Усвятского, не оставили ли меня на правом берегу, но я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что все начнется сначала.
   Нашел меня Лютик. Мой буланый, переправленный одним из первых паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило, и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара, завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал штабс-капитан Докутович, поспешивший выговорить мне за то, что я не откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядев на меня внимательнее, он посоветовал пойти полежать, но не на песке, а на повозке.
   Я решил составить компанию прапорщику Немно, однако, подойдя к его подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка, кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно жалобно стенал, повторяя, что умирает за революцию.
   Я досмотрел эту дивную сцену до конца и только после этого присел на подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный от нас угол, а прапорщик же поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению, искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить, зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не проронила ни слова.
   Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Уцелевшие мыслями были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен был только прапорщик Геренис. Оказывается, во время переправы он умудрился потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе, как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но я прикрикнул, и Геренис, не без удовольствия, пристегнул к поясу холодную дамасскую сталь.
   Эта шашка так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы прощались с Геренисом в часовне на Покровском кладбище в Севастополе, я положил ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва...»
   В Дмитриевку мы вернулись поздно вечером и поспешили разойтись по хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Мы же со штабс-капитаном Докутовичем задержались, чтобы решить судьбу красной валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вольному воля!. Покуда же мы отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана, с наказом держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.
   У нашего плетня Ольга уже меняла повязку громко стонущему прапорщику Немно, который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру милосердия. Геренис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из наступавших сумерек поручик Усвятский с неизменной бутылью картофельного самогона. Немно тут же перестал стенать, а Ольга закончила перевязку и потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Усвятским поволокли слабо сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих – Герениса, Ольгу и Злыдня – выяснять отношения.
   Несколько дней мы отдыхали, приходя в себя после рейда. Ненадолго по пути в Каховку к нам заехал Яков Александрович, поблагодарил за привезенные документы и добавил, что действия повстанцев и наш поход, судя по всему, дней на десять задержали наступление красных. Но теперь за Днепром снова собираются орды, и со дня на день следует ожидать удара. Мы спросили о положении на других участках фронта, и Яков Александрович поведал, что красный таран пробил польскую оборону, Тухачевский уже на пути к Варшаве, а в Северной Таврии мы завязли у Александровска. Про Южный Донбасс командующий и говорить не стал, только рукой махнул. Похоже, время легких успехов миновало, и красные начали неторопливо обкладывать наши корпуса с трех сторон, вновь прижимая нас к Черному морю. Теперь нам оставалось бороться уже не за победу, а лишь за выигрыш времени. Я тогда, помнится, думал, на сколько нас еще хватит? На год? На полгода?
   Хватило нас на три месяца.
   Генерал Витковский обещает отпустить меня через два дня в Истанбул. Хорошо бы, чтоб за мной не увязались какие-нибудь любознательные юнкера. Впрочем, генерал Ноги, судя по всему, потерял ко мне всякий интерес. То ли догадался, наконец, что я не связан с «чекой», то ли просто поговорил с нашим полковником-эскулапом и понял, что меня уже можно не опасаться.
   22 июня.
   Поручик Усвятский попросил подсказать ему достойное завершение его великого романа об отважных героях и непобедимых борцах с гидрой большевизма капитане Морозове и поручике Дроздове. Я предложил, чтобы господа офицеры пристрелили подлеца Бронштейна, а Ульянова-Бланка сунули в мешок и приволокли прямо на Голое Поле. А чтоб это не выглядело неправдоподобным, перенести заключительное действие в будущее, год этак 1923-й. Поручик Усвятский обещал подумать. Думать ему следует быстро, поскольку редакционная коллегия нашей славной газеты уже наполовину разъехалась, и скоро из его читателей в Голом Поле останемся лишь мы с генералом Туркулом, Пальма и Фельдфебель. Впрочем, последнего можно в расчет не принимать.
   Антон Васильевич намекнул, что мой почерк становится совсем неразборчивым. В этом следует винить не меня, а все ту же правую руку, которая чем дальше, тем больше берет пример с левой. Придется писать крупными буквами, благо поручик Усвятский закупил достаточно бумаги. Антон Васильевич также советует зайти в Истанбуле к швейцарскому светилу и попросить что-нибудь более толковое, чем прописанные им микстуры. Стоит ли? Настроение и так невеселое, а визит к светилу вряд ли его улучшит.
   Эти несколько дней в Дмитриевке я вел записи регулярно, но, насколько можно судить, ничего особенного не произошло. Мы выспались, привели себя в порядок и занялись привычными делами. Поручик Усвятский вновь сколотил преферансную команду, прапорщик Немно помогал мне осваивать тонкости верховой езды, прапорщик же Геренис, вновь найдя общий язык с нашей сестрой милосердия, тоже не мог пожаловаться на излишнюю скуку.
   Через два дня после возвращения в село, то есть 1 августа, вестовой позвал меня к штабс-капитану Докутовичу. Тот выглядел несколько растерянным и, забыв даже предложить мне присесть, принялся жаловаться на нашу пленницу. Разговор с красной валькирией у него явно не получился, и штабс-капитан, заявив, что она определенно ненормальная, предложил сдать оную девицу в контрразведку.
   Я попытался разобраться. Ненормальных обычно сдают не в контрразведку, а в другое учреждение. Если же она нормальная, то сдавать ее нашим костоломам тем более не следует. Гуманнее было бы сразу ее расстрелять.
   В ответ штабс-капитан предложил мне самому с ней побеседовать. Я согласился, и через минуту в хату привели ту самую юную большевичку. Только теперь я имел возможность поглядеть на нее при свете дня и в более-менее спокойной обстановке. Спокойной, конечно, для меня, а не для нее.
   Переодетая Галиной, валькирия без комиссарской кожанки выглядела совсем мирно. Обыкновенная девчонка лет четырнадцати, очень симпатичная, черноглазая и черноволосая, прямо пара прапорщику Немно. Ольга, признаться, смотрелась бы на ее фоне бледновато. И не только потому, что была блондинкой.
   Я предложил валькирии сесть и представился. В ответ последовало молчание, мне же оставалось предположить вслух, что она попросту боится назвать свое имя. Не иначе, ее зовут Пестимея. Девчонка вздернулась и заявила, что ее имя не Пестимея, что зовут ее иначе, и она ничего не боится.
   Имя она назвала, но записывать его не стану. И не так важно, почему.
   Нет, важно!
   Судьба иногда балует странными совпадениями. Точно так же зовут мою дочь, которую я видел только раз в жизни и которую, очевидно, мне уже никогда не увидеть. Сначала мешала моя бывшая супруга. Потом – война. В прошлом году ей должно было исполниться десять лет.
   Не знаю, что можно прочесть на моем лице, но валькирия вдруг вполне нормальным голосом поинтересовалась, что это со мной. Я поспешил заверить, что со мной все в полном порядке, и попросил разрешения закурить.
   Мы давно уже перешли на махорку, и покуда я крутил «козью ногу», вполне взял себя в руки. Итак, ее имя я знаю. Отчества спрашивать не стал – оно могло тоже совпасть, а это был бы явный перебор.
   Я решил узнать, чем это наша пленница так допекла штабс-капитана Докутовича – не иначе, цитатами из «Капитала».
   Все оказалось значительно хуже. Докутович, вообразив себя Ушинским, принялся откровенничать, вспомнив среди прочего о своей семье. Валькирия поспешила заверить штабс-капитана, что она это запомнит и по возможности побеспокоится, чтобы «чека» занялась не одним Докутовичем, но и всеми его чадами с домочадцами. А если ее расстреляют, в чем валькирия была явно уверена, то в Совдепии найдутся те, кто разберется со всеми белыми офицерами и их семьями.
   Ну что тут ответишь? Я лишь заметил, что мы не воюем с юными девицами. Даже с теми, кто состоит в коммунистическом союзе молодежи.
   Валькирия возмутилась и заявила, что это неправда. Она на войне уже год и видела, что проклятые белые гады делают с пленными. И не только с мужчинами.
   Пока юная большевичка обличала белых гадов, я думал о том, во сколько же лет она пошла на фронт. Не иначе, лет в тринадцать. И пошла, конечно же, добровольно.
   Между тем, красная валькирия успела пообещать всему нашему личному составу погибель от руки победившего пролетариата, особо выделив «товарища Филоненко» (того самого пленного, вступившего в отряд). Ему смерть была обещана особо.
   Слово «расстрелять» было произнесено за десять минут раз пятьдесят. Посмеяться бы, да только смеяться не тянуло. Юная большевистская смена росла похлеще, чем даже их старшие братья – красные курсанты. Росла, растет. Скоро вырастет.
   Однако, во всем я люблю ясность. А посему, оборвав поток ее расстрельного красноречия, я полюбопытствовал, сможет ли она расстрелять, скажем, прапорщика Немно. Или, допустим, меня.
   Девица подумала, а затем честно ответила, что не сможет. Не потому, что рука дрогнет, а по причине отсутствия необходимости (так и сказала!). Прапорщик Немно – она назвала его отчего-то по имени – просто слепой, обманутый белогвардейской пропагандой, и ему нужно немедленно открыть глаза. Меня же, по ее мнению, следовало расстрелять всенепременно, как особо опасного врага, но сперва можно было бы предложить перейти в Рачью и Собачью, дабы я кровью искупил грехи против трудового народа, а также чуждое социальное происхождение.
   Последние слова меня все-таки задели, и я спросил валькирию, какого происхождения она сама. Не иначе, рабочего и крестьянского одновременно. Она вспыхнула, покраснела, а после заявила, что в данном случае это неважно. Она отреклась от своих родителей. И даже напечатала об этом в газете.
   Все стало ясно, и я лишь поинтересовался, что валькирия будет делать, ежели мы ее отпустим. Услыхав, что она немедленно перейдет линию фронта и будет убивать белых гадов, я с сожалением констатировал, что штабс-капитан Докутович, похоже, прав, и ее придется сдать в контрразведку. Там у нее найдутся внимательные слушатели.
   Я ожидал, что она будет держать форс до конца, но, видать, слово «контрразведка» в самом деле магическое – не менее, чем «чека». Юная большевичка увяла и неуверенно предположила, что могла бы уехать в Мелитополь. Там у нее тетя, и можно досидеть до прихода «своих».
   Разговор можно было считать законченным, но я не выдержал и спросил то, о чем думал уже много раз. Что ждет мою дочь, дочь белого офицера в Совдепии?
   О ней я ничего не слыхал целых два года. В 18-м они с матерью уехали в Самару...
   Валькирия поспешила заявить, что советская власть – власть подлинно гуманная и с детьми не воюет. Затем она задумалась и предположила, что вполне допускает трудности, которые могут возникнуть у моей дочери с получением образования. Образование в Совдепии тоже, оказывается, классовое. Мою дочь, поскольку она «чуждого происхождения», вероятно, не примут в коммунистический союз молодежи. Затем юная комиссарша снова задумалась и уверенно заявила, что ничего страшного в этой ситуации нет. Моей дочери просто стоит отречься от отца – белого гада – и все будет в порядке. Она, валькирия, сама из семьи эксплуататоров...
   Я не стал дослушивать до конца ее поучительную историю и вызвал конвойного. Штабс-капитану Докутовичу я посоветовал оформить нашей пленнице пропуск до Мелитополя и гнать ее отсюда в три шеи – пока она не принялась открывать глаза нашему цыгану.
   На следующий день юную большевичку отправили в Мелитополь с попутным обозом. Ее сотоварищ, вступивший в отряд, провоевал с нами до ноября и погиб под Джанкоем.
   7 августа связной привез приказ немедленно выступать. В эту ночь три красные дивизии форсировали Днепр, взяли Любимовку и начали штурм Каховки. Мы узнали также – на фронте дурные вести утаить невозможно – что Яков Александрович внезапно заболел, и, вероятно, его заменит генерал Витковский.
   Яков Александрович был отстранен от командования через десять дней, 17 августа. Он тогда, действительно, болел, но причина его отставки, конечно, не только в этом. Владимир Константинович Витковский, без сомнения, прекрасный человек, но задержать красных, как мы задержали их в январе, ему было не по силам. Впрочем, тогда, в августе 20-го, этого, наверное, не смог бы уже сделать никто. Даже Яков Александрович.
   29 июня.
   Стоит ли писать дальше? Еще сегодня утром казалось – не стоит. И все же привычка взяла верх. К тому, надо же чем-то заниматься, чтоб окончательно не спятить на нашем Голом Поле. Лучше вернутся в 20-й – и больше ни о чем не думать.
   Ни о чем!
   Уже три дня я в госпитале. Надо мной такой же белый полог палатки, но только побольше. Каждый день меня навещают, заходил даже генерал Витковский. Очевидно, мои дела и в самом деле плохи.
   Но беда даже не в этом.
   Дальнейшее, что бы ни случилось, убедительно прошу не читать. Это касается всех, в том числе бывших химиков, генералов и даже господина Ноги.
   Я съездил в Истанбул. Я не мог не поехать, потому что Яков Александрович хотел меня видеть, и отказаться не представлялось возможным. Но лучше бы я остался на нашем трижды проклятом Голом Поле. Как говорится, знать бы!
   Смешно, право, но в Истанбуле я, как заправский большевик-подпольщик, проделал несколько заячьих петель, чтобы убедиться в отсутствии любознательных сослуживцев. Никто за мной не шел, и до улицы Де-Руни я добрался вполне благополучно. Яков Александрович ждал меня, и вскоре я понял – зачем.
   Еще вчера мне казалось, что я никогда не смогу повторить то, что узнал. Генерал Ноги абсолютно прав. Яков Александрович получил вполне конкретное предложение и это предложение принял. Меня он звал с собою. Всем, кто вернется вместе с ним, «те» обещали амнистию. Яков Александрович считает, что, поскольку борьба кончена, наше место в России.
   Он уже все решил и возвращается. В Совдепию.
   К большевикам.
   Вот и все...
   Татьяна сразу поняла, что со мной не все в порядке и, боюсь, что не смог разубедить ее в обратном. Ни о чем с ней говорить я не смог, и только перед уходом решился предложить ей то, на что еще способен – предложил помочь выбраться из Истанбула. В Болгарии или Сербии – уж не знаю, где мы окажемся – ей будет легче, чем в этом муравейнике. Во всяком случае, там есть хоть какая-то надежда.
   Вернувшись на Голое Поле, я тут же свалился и очутился в лазарете, где попал под неусыпный надзор нашего полковника-эскулапа. Я стараюсь честно выполнять все его предписания и даже делаю вид, что верю в скорую поездку во все тот же чудодейственный болгарский санаторий. Наверное, этот эскулап, действительно, неплохой человек.
   Сводный полк имени Дроздовского собирается уезжать. Я попросил поручика Усвятского собрать и наши вещи. К счастью, их немного. Все самое ценное осталось в России – и в сейфе генерала Туркула.
   Кстати, до сих пор не написал список наших офицеров, а это никуда не годится.
   Сажусь писать.
   Ну вот, у каждого свои неприятности. Поручик Усвятский пришел злой, как чорт, и даже забыл справиться о моем здоровье. Оказывается, он умудрился повздорить с каким-то марковцем. Не знаю, что они друг другу наговорили, но поручик явился просить у меня официального разрешения на дуэль. Этого еще только не хватало!
   Я категорически запретил ему и думать о чем-нибудь подобном. Покуда я еще командир сорокинцев, никаких дуэлей не будет. А не будет слушаться – все уши оборву! Тоже мне, гусар нашелся! Гусар-расстрига!
   Наверное, до дневника я сегодня не доберусь. Ладно, время еще есть.
   30 июня.
   Читать здесь совершенно нечего. Единственно, что удалось разыскать – это «Чтец-декламатор» за 1912 год. К сожалению, подобное чтиво не идет даже на Голом Поле. Но все же там есть не только так называемые современные авторы, но и Тютчев, Баратынский и, конечно, Пушкин.
   Правда, из Пушкина поместили отчего-то только его юношеские вещи. Вероятно, их легче читать с эстрады. Среди прочего я нашел давно, еще с детства, не читанное, и сейчас многие строчки воспринимаются совсем по-другому. Даже такая сущая безделица, как «Из Парни». Вся эта галльская легкость с нимфами и мелким адюльтером кажется сейчас уже слишком несерьезной. Но вот начало звучит совсем иначе.
   «Плещут волны Флегетона, своды Тартара дрожат...» Да, своды Тартара дрогнули. Дрогнули, рухнули – и мы обрушились в бездну, где бродят тени, цветут асфодели и текут реки с мертвой водой. Флегетон, Коцит, Лета. Огонь, Лед, Забвение. А кони бледного Плутона уже несут нас прочь. За спиной остался огненный Флегетон, а впереди – только Коцит и Лета. Лед и Забвение.
   Нет, о таком лучше не думать. И без мистики впечатлений более чем достаточно.
   Вернусь все-таки к своим записям.
   Из Дмитриевки мы выступили в полдень и пошли на Терны. Штабс-капитан Докутович получил приказ занять оборону, а если противник уже там – Терны захватить и держаться до прихода подкреплений. Мы прошли уже несколько верст, когда нас догнала группа конных, среди которой мы узнали старого знакомого, «капказского человека» Андгуладзе. Генерал, не слезая с заморенного коня, обрушился на нас, словно на проштрафившихся кадетов, требуя немедленно остановиться и повернуть на юг. Штабс-капитан Докутович пытался сослаться на приказ, но генерал Андгуладзе закричал, что здесь приказывает он, что красные уже взяли Британы, и мы немедленно переходим в его распоряжение.
   Порадовал, нечего сказать! Британы – это совсем недалеко от Чаплинки. А взяв Чаплинку, красные вплотную подступали к Перекопу. Значит, фронт прорвал и наш корпус в кольце. Пока мы это переваривали, «капказский человек» вновь закричал, чтоб мы немедленно поворачивали к Каменному Колодязю, в сосредоточение 13-й дивизии. Делать было нечего, мы двинулись на юг, чувствуя, что вновь начинается столь надоевшая нам по прошлому году бестолковщина.
   К Каменному Колодязю мы добрались уже поздно вечером и застали там огромную гудящую толпу. У этого небольшого села собралась почти вся дивизия, и тут же нам встретилось немало старых знакомых. Все хаты оказались занятыми, и наш отряд остановился прямо в поле, у околицы.
   Было ясно, что завтра нам придется круто, и я предложил прапорщику Немно остаться в селе. Рука его по-прежнему болела, а посылать раненого в бой я не имел права. Прапорщик, однако, уперся и, поглядывая на Ольгу, заявил, что рука уже зажила и что красных он вполне может рубить и левой. Я не стал с ним спорить, тем более, не хотел терять взводного, зато предложил остаться Ольге. Не помню уж, на кого поглядывала она, но тоже отказалась. В общем, молодежь стремилась в бой, и этому, конечно, следовало только радоваться. Но я не радовался. Сам бы я точно остался. По этим степям мы кружили уже больше года, и это успело надоесть мне до чрезвычайности.
   Впрочем, остаться мне никто не предложил.
   Где-то в полночь приехал Андгуладзе, и по селу сразу же поползли слухи. Красные уже форсировали Днепр уже в трех местах, у них полно артиллерии и броневиков, все наши дневные атаки отбиты, а вражеская конница уже шла на оставленную нами Дмитриевку.
   Заодно мы узнали, что Терны, первоначальный пункт нашего назначения, так и не были взяты. Все это уже походило на панику.
   Впрочем, на рассуждения времени не оставалось. Нам дали поспать до трех часов утра, а в четыре мы уже выступили двумя колоннами на северо-запад и вскоре заняли оборону у небольшого села с оптимистическим названием Высокая Могила. Я знал, что «могила» по-малороссийски всего-навсего курган, но все равно в названии чувствовалось что-то зловещее.
   Пришлось окапываться, и окапываться всерьез, поскольку утром следовало ждать конницу, а то и броневики. Правда, опыт Мелитополя не прошел даром, никого не приходилось особо уговаривать и подталкивать. К девяти утра наша оборона выглядела вполне прилично, и я позволил нижним чинам немного поспать. Прапорщик Геренис смотрел на меня такими глазами, что я разрешил поспать и ему, а сам усадил поручика Усвятского играть в «шестьдесят шесть». Правила мы помнили плохо, приходилось все время напрягаться, и это занимало время.
   Красные показались на горизонте около одиннадцати. Шли, как на парад: впереди – завеса конницы, за нею – несколько броневиков, а сзади – пехотные цепи. Артиллерия ударила по нашим окопам, но била издали и неточно. Наши орудия не отвечали – очевидно, их попросту еще не подвезли.
   Дальнейшее помню смутно. За весь день я не успел написать ни строчки, а в памяти все смешалось. Мы отбили несколько атак, затем красная конница перелетела через наши окопы и унеслась куда-то в тыл, но мы сумели отсечь пехоту и поджечь два броневика. Потом каким-то образом краснопузые все же оказались сзади, и мы отстреливались в полном окружении. Наконец, ударила-таки наша артиллерия, и на помощь к нам пришла опоздавшая на марше бригада 13-й дивизии.
   Ночью удалось поспать, а на следующий день повторилось то же самое. Я до сих пор не понимаю, почему красные так и не смогли прорвать тонкую линию наших траншей. Возможно, они попросту не спешили.
   Третий день ничем не отличался от первых двух. К тому же прошел слух, что красный Латышский полк обошел наш левый фланг, и нам вновь грозит окружение. Мы смертельно устали, и красные латыши не могли уже никого испугать. Разве что, появись у краснопузых полки зуавов, мы бы немного удивились. Впрочем, на этот раз обошлось – латышей удалось отбить, правда, дивизия использовала в этом бою свой последний резерв.
   Четвертый день боев у Высокой Могилы был самым страшным. От роты осталось лишь полсотни нижних чинов – два неполных взвода, кончились патроны, и, главное, мы уже не могли сражаться. Что-то надломилось, и отряд не отступал только потому, что бежать было некуда – конница в степи не дала бы уйти. Но и на этот раз повезло. Утром 11 августа красные внезапно ушли. Ушли настолько быстро, что мы долго не могли сообразить, что случилось, и еще целый день сидели в окопах.
   Помниться, мне почему-то хотелось, чтобы краснопузые не убегали, а приняли бой. Вот так и сходят с ума!
   Все разъяснилось только к вечеру. Нас выручил конный корпус Барбовича. Скрытно подойдя к Константиновке, Барбович ударил с севера прямо в середину боевых порядков красных. Корпус потерял до трети своего состава, но свое дело сделал. Боевые порядки и тылы краснопузых перемешались, передовые части оказались в полукольце, и к вечеру 11 августа три красные дивизии отошли обратно к Каховке и заняли там оборону.
   Всегда уважал бойцов Барбовича. Они выручали нас и раньше, выручили и в эти дни. Через три месяца генерал-лейтенант Барбович вновь повел своих ребят на красные пулеметы, пытаясь спасти Крым. Но время чудес, увы, кончилось – сотни пулеметных тачанок господина Каретника ударили в упор, и корпус лег на холодный песок Литовского полуострова.
   Тогда нам не было известно, что происходит у Каховки. Мы спали, и нас не могли добудиться ни кашевары, привезшие ужин, ни генерал Андгуладзе, ни даже штабс-капитан Докутович, проснувшийся первым и безуспешно пытавшийся поставить нас на ноги.
   Очнулись мы уже поздно вечером, когда закат догорел и со степи подул свежий ветер. Но теперь он нес не привычный запах степных трав и созревшей пшеницы – воздух был полон гари и порохового смрада. У горизонта тянулась красная полоса – вдоль Днепра, не прекращаясь ни на минуту, продолжались бои.
   Поручик Усвятский прибыл меня навестить. На этот раз он был в прекрасном настроении, похоже, начисто забыв бредни по поводу дуэли. Наши вещи собраны, осталось дождаться приказа. Я напомнил поручику, что читатели с нетерпением ожидают окончания его великого романа. Поручик Усвятский поспешил меня успокоить – роман успешно приближается к финалу. Финал же, по мнению автора, будет умеренно-оптимистичным. Интересно, что это будет означать на практике?
   1 июля.
   Сегодня я чувствую себя настолько лучше, что уже начинаю подумывать о возобновлении прогулок, хотя бы минут по десять в сутки. Вчера поручик Усвятский вновь приносил книжку о лечебной гимнастике, но с этим можно не торопиться. Во всяком случае, капитулировать я не намерен. Сорокинцы не сдаются!
   Утром 12-го мы вернулись в Каменный Колодязь и уже начали было располагаться на отдых, как последовал приказ собираться и вновь готовиться к походу. Штабс-капитан Докутович узнал в штабе, что вчера два полка 13-й дивизии вместе с конницей Барбовича атаковали красных у Каховки, но были отбиты, а генерал Андгуладзе, по слухам, ранен. Теперь к Каховке выдвигались все резервные части, в том числе и мы.
   Перед выступлением штабс-капитан Докутович построил отряд, и мы еще раз проверили уцелевших. Нас оставалось почти столько же, сколько восемь месяцев назад под Токмаком. Но уже не было Николая Сергеевича, не было трех моих взводных, не осталось и десятка тех, с кем в декабре 17-го мы вышли из Ростова. Что ж, мои прапорщики командовали теперь взводами не хуже, чем Сеня Новиков и Володя Огоновский, а поручик Усвятский давно уже мог вести нашу роту в бой. Люди менялись, уходили навсегда, и один я оставался на месте, словно и вправду завороженный.
   Последние сорокинцы. Я уже тогда понимал – последние.
   Я еще раз попытался оставить прапорщика Немно в тылу, но наш цыган стоял на своем. Я обратился к штабс-капитану Докутовичу, но тот, переговорив с прапорщиком, резонно рассудил, что рана у него легкая, а офицеров у нас и так не хватает. Он был прав, но что-то заставляло не соглашаться с очевидным. Может быть то, что в последние дни прапорщик Немно перестал улыбаться, отвечал невпопад и впервые, словно забыв русский, обращался к нам время от времени по-цыгански. Он, как и все мы, здорово устал, но я опасался, что это не усталость, а то, иное, так часто мною виденное. Тот самый взгляд – взгляд Ангела.
   Переубедить мне никого не удалось, но в одном штабс-капитан Докутович со мной согласился – Ольгу мы оставили в Каменном Колодязе, в дивизионном лазарете, который собирались эвакуировать в Мелитополь. Прощаясь с нашей сестрой милосердия, прапорщик Геренис сделал суровое лицо и как бы ненароком звякнул шашкой. Я пожал Ольге руку, а она шепнула, чтоб я берег себя и остальных – насколько это возможно. Я шепнул в ответ, что нам беречься не надо. Мы и так – бессмертные.
   Уходили под вечер. Отдохнувшие кони бодро бежали, а расшалившийся Лютик то и дело пытался вырваться вперед, кося на меня лукавым глазом. Поручик Усвятский ехал рядом на своей гнедой кобыле, изредка чертыхаясь – ездить он так и не выучился. Я бы и сам охотно пересел на повозку, но не хотелось обижать Лютика. К тому же, мы торопились.
   Спускалась ночь, зарево на горизонте росло, и до нас все отчетливее доносился грохот канонады. К полуночи мы прошли Терны, и разрывы стали еще слышнее – Каховка была рядом. Через полчаса колонна остановилась. Штабс-капитан Докутович коротко побеседовал с кем-то из штабных, прибывших из Каховки, и сообщил нам, что части Андгуладзе и конница Барбовича ведут бой на окраине города, но из-за Днепра подтягиваются свежие силы красных и, по слухам, через реку переправляются танки. Следовало спешить – в Каховке каждый штык был на счету.
   Дорога потянулась на высокий холм, мы поневоле замедлили ход, но тут Лютик заржал и в несколько мгновений одолел подъем, буквально взлетев на вершину. В лицо мне ударил красный свет, и я непроизвольно дернул поводья. Лютик удивленно заржал, но дисциплинированно остановился.
   Холм был высок, и вся Каховка лежала, как на ладони. Огненное зарево затопило полнеба, и недвижная гладь Днепра казалась розовой. Город горел, пламя рвалось ввысь, и сквозь него лишь кое-где проглядывали черные коробки домов. Разрывы снарядов сливались в сплошной гул, еле различимо стрекотали пулеметные очереди. Я стоял, не в силах тронуться с места и отвести глаза от красного зарева. Рядом со мною придержал свою гнедую поручик Усвятский и тоже недвижно застыл, глядя вперед. Неподалеку заржал еще один конь – прапорщик Геренис остановил Злыдня и нерешительно гарцевал на месте, поглядывая то на нас с поручиком, то на горящий город. Наш отряд уже почти перевалил вершину холма, и тут к нам присоединился прапорщик Немно. Он кинул беглый взгляд на панораму Днепра и попытался пришпорить коня. Но конь вдруг споткнулся, еле удержавшись на ногах, прапорщик что-то закричал ему по-цыгански, дернул удила, конь взвился свечкой и поскакал вниз.
   Тут заржал Лютик. Я помотал головой, отгоняя наваждение, и тронул каблуком его бока. Конь шагнул вперед, и вслед за мной тронулись все остальные. Дорога пошла вниз, стало светло, как днем, и трепещущий красный огонь окружил нас со всех сторон.
   Что-то сегодня в нашем госпитале тихо. Никто не забежал ко мне в гости, поручика Усвятского, и того нет. Впрочем, не буду уподобляться дядюшке Евгения Онегина. И так я им всем очень благодарен. В общем-то, можно считать, что мне в этой жизни повезло.
   2 июля.
   Борис Усвятский убит вчера на дуэли. Мне не хотели говорить.
   Господи! За что же так?
   10 июля.
   Не думал, что еще придется писать. Но надо успеть кое-что закончить. К тому же, сегодня я могу немного приподняться, и правая рука чуть-чуть отпустила. Диктовать мне бы не хотелось – не привык.
   Девять дней, как погиб Борис. Его похоронили вместе с его убийцей – в ту же ночь марковец застрелился. В записке он просил простить и утверждал, что не хотел убивать Бориса. Хотел лишь сбить с его головы фуражку. Но рука дрогнула.
   Поручик Усвятский стрелялся из моего маузера – того самого, что я возил с собою от самого Токмака.
   Мне принесли все, что Борис Усвятский оставил в наследство. Я отдал Туркулу его солдатский «Георгий», знак «За защиту Крыма» и Галлиполийский крест. Я просил Антона Васильевича положить в сумку и мои награды, но он наотрез отказался.
   Неоконченную главу романа я отдал Туркулу. Читать ее я не смог.
   Вчера ко мне зашел Фельдфебель и говорил таким непривычным тоном, что я сразу понял – дело совсем худо. Так говорят со смертельно ранеными. Стало ясно – он пришел попрощаться.
   Что еще? Антон Васильевич обещал помочь Татьяне перебраться в Сербию и, по возможности, помочь устроиться. Я дал ему адрес в Праге, чтоб он сообщил Лешке Егорову. Туркул также просил мой харьковский адрес, чтобы написать, когда представится случай, но я отказался. Едва ли такая весть порадует моих родителей. Моей бывшей супруге будет, вероятно, все равно, а дочери лучше обо мне ничего не знать.
   У нее будет своя жизнь. Другая...
   Ну, вроде, все. Можно отдавать написанное вместе с моей старой тетрадью Туркулу. Осталось одно, последнее – список наших офицеров. Жаль, что я уже не могу вспомнить всех. Всех нас, оставшихся под Ростовом, Екатеринодаром, Миллерово, Волновахой, Токмаком. Всех, у кого за спиною Флегетон.
   И еще. Я обязательно должен сказать
   

   <Далее на отдельном листке> 
   

   Сорокинский отряд.
   Создан в декабре 1917 года. Расформирован приказом генерала Врангеля в декабре 1920 года.
   

   Подполковник Сорокин Николай Сергеевич, командир отряда. Умер от тифа 20 февраля 1920 года. Похоронен в братской могиле на кладбище г. Симферополя
   

   Капитан Греков. Погиб под селом Лежанки в феврале 1918 года.
   

   Прапорщик Герценштерн. Погиб в селе Выселки в феврале 1918 года.
   

   Прапорщик Лунич. Погиб под станицей Кореновской в марте 1918 года.
   

   Поручик Леонтьев. Погиб под станицей Кореновской в марте 1918 года.
   

   Подпоручик Клюев и еще двое офицеров. Погибли под станицей Лабинской в марте 1918 года.
   

   Прапорщик Кравченко. Погиб под станицей Новодмитриевской в марте 1918 года.
   

   Прапорщик Лойко и еще четверо офицеров первой роты. Погибли под Екатеринодаром в мае 1918 года.
   

   Поручик Сухотин. Умер от раны в ауле Гилты в июне 1918 года.
   

   Прапорщик Лорис. Погиб под Екатеринодаром в августе 1918 года.
   

   Подпоручик Байрамов. Погиб под Миллерово в мае 1919 года.
   

   Прапорщик Усиевич. Смертельно ранен под Бахмутом в мае 1919 года. Умер на следующий день. Тогда же погибли еще двое офицеров.
   

   Подпоручик Любимов. Погиб под Лозовой в августе 1919 года.
   

   Прапорщик Полухин. Погиб под Мариуполем в сентябре 1919 года.
   

   Штабс-капитан Обух и четыре офицера его роты. Погибли под Волновахой в сентябре 1919 года.
   

   Прапорщик Морозко Татьяна Николаевна Умерла от воспаления легких 15 декабря 1919 года под Александровском.
   

   Прапорщик Новиков. Погиб под Токмаком 23 декабря 1919 года.
   

   Поручик Огоновский. Погиб под Токмаком 24 декабря 1919 года.
   

   Подпоручик Михальчук. Пропал без вести под Токмаком.
   

   Поручик Голуб Николай Иванович. Погиб 24 апреля 1920 года в бою у Сиваша.
   

   Поручик Петренко. Погиб 16 июля 1920 года под Бериславлем.
   

   Прапорщик Немно Василий Васильевич. Погиб под Каховкой 13 августа 1920 года.
   

   Сестра милосердия Заруцкая Ольга Николаевна. Погибла на Перекопе 6 ноября 1920 года.
   

   Прапорщик Геренис Альгерд Витовтович. Застрелился в Севастополе 14 ноября 1920 года.
   

   Поручик Усвятский Борис Христофорович, бывший студент Харьковского технологического института. Убит 1 июля 1921 года в Галлиполи.
   

   Штабс-капитан Пташников Владимир Андреевич, бывший приват-доцент Харьковского Императорского университета.
   

   8 августа – 19 сентября. 1991 г. 
   г. Харьков. 
  

  

   

    Андрей Валентинов
    Созвездье Пса
   

   
    Моим друзьям по херсонесской экспедиции посвящается
   
   
    В те дни, когда на нас созвездье Пса
    Глядит враждебно с высоты зенита,
    И свод небес как тяжесть оперся
    На грудь земли, и солнце, мглой обвито,
    Жжет без лучей, и бегают стада
    С мычанием, ища от мух защиты,
    В те дни любил с друзьями я всегда
    Собора тень и вечную прохладу,
    Где в самый зной дышалось без труда…
    И сам себя еще я вопрошал:
    К чему мог быть тот памятник воздвигнут?
    Как вдруг от страшной мысли задрожал,
    Внезапным озарением постигнут…
    А. К. Толстой
   
   

    15.05.01. г.
    Харьков
    Дорогой Андрюс!
    Дожди не только в Вильнюсе, в твоей маленькой зеленой Литве, Харьков тоже заливает, и за моим окном — дождь, дождь, дождь…
    У меня к тебе несколько неожиданный вопрос — и столь же неожиданная просьба. Но по порядку.
    Книги растут как грибы, порой совершенно не по воле автора. Мой замысел о Спартаке зреет себе помаленьку чуть ли не восьмой уже год, а сейчас у меня совершенно не в очередь наметился роман, о чем бы ты думал? О нашей Крипте.
    Объяснять именно тебе, почему стоит написать об исследованиях Крипты, не имеет смысла — ты прекрасно знаешь, какой кусок жизни, и немалый, наша компания посвятила этой полуобвалившейся вырубке в толще херсонесской скалы. Скорее удивятся мои читатели, привыкшие, что Андрей Валентинов тешит их криптоисторическими байками о французских аристократах и кастильских пикаро. До поры до времени мне самому это нравилось, но теперь я понял — пора менять фронт. Дело не только в очевидной опасности самоповторения, что чрезвычайно раздражает как в чужих книгах, так и в своих в особенности. Меня начали хвалить те, чьи похвалы порой хуже брани. Хорошо бы вновь расшевелить наших снобов, ибо их ругань действует на меня чрезвычайно ободряюще. Посему новая книга не будет иметь ничего общего с криптоисторией, в классики которой меня уже записали. Да здравствует старая добрая научная фантастика! Хорошо бы изваять нечто про профессора Петрова, который изобрел некий полезный для страны агрегат, а в это время шпион Густопсиди уже ползет по полу лаборатории, дабы оный агрегат утащить в Пентагон… В детстве такие книги мне чрезвычайно нравились.
    Проблема в том, что я, будучи гуманитарием, понятия не имею, какой именно агрегат изобретет профессор Петров. Поэтому решил поступить проще — рассказать о событиях абсолютно реальных, однако вполне подходящих под определение «научная фантастика». Ты сам, принимавший в них активнейшее участие, думаю, согласишься, что исследования Подземного храма на Главной улице Херсонеса Таврического привели нас в некую промежуточную зону между наукой и чем-то непознанным, пока непознаваемым. Так что вместо криптоистории займемся «криптологией».
    Поскольку это роман, а не научный отчет, о всех наших исследованиях рассказывать не стану, изложу лишь самое начало — события лета 1990 года, от которых у меня сохранились подробнейшие записи, включая личный и служебный дневники. Именно поэтому среди персонажей не будет тебя, примкнувшего к нам через год. Очень жаль, конечно, хотелось бы рассказать о том, что довелось увидеть нам с тобой. Только вот с воображением у многих читателей туго. В баронов-драконов они вполне готовы поверить, а вот в случай с флейтой… Помнишь?
    Как ты сразу заметишь, все факты, события и реалии совершенно подлинные, включая полное отсутствие сигарет в славном городе Севастополе, трехлитровые банки с напитком, ласково прозванным нами «желтым чудовищем», — и то, что слово «зачистка» означало тогда всего лишь подготовку раскопа к фотографированию.
    С того, увы, далекого года многое изменилось — и не только в связи с насыщением рынка куревом всех сортов. Проблема Крипты сейчас уже проникла на страницы серьезных монографий, наши коллеги, и прежде всего ты сам, сделали очень много для продолжения исследований. А посему вопрос: не против ли ты, дабы я использовал наши совместные штудии, включая некоторые фрагменты из твоих работ, касающихся Крипты?
    Если не против, тогда просьба: не мог бы ты, подумав и перелистав свои заметки, написать о том, как сейчас выглядят результаты этих исследований? Имеется в виду пласт исторический (назначение, аналогии, архитектура объекта) и более общий (например, был ли дохристианский период существования Крипты?). В общем все, что сочтешь нужным и что в голову придет.
    Писать я решил просто, без излишних отступлений, лирических сцен и выдуманных апогеев-кульминаций. Жизнь — лучший режиссер, особенно в Херсонесе. Не имеет смысла также «сгущать» события, заставляя персонажей за четыре короткие недели проводить исследования, потребовавшие на самом деле нескольких полновесных сезонов. Только в кино да в книжках, написанных теми, кто не нюхал, чем пахнет раскоп, герои-археологи и день и ночь посвящают бя Науке. А что такое реальная экспедиция, нам с тобой более чем известно. За основу я взял расшифровку своего личного дневника, сделанную тогда же, по свежим следам, добавив некоторые имеющиеся у меня и у Бориса документы, а также мои наброски, сделанные в тот год, славным летом 1990-го.
    Пусть этот роман станет для всех старых херсонеситов ярким окошком в наш ушедший навсегда мир, теперь уже не менее легендарный, чем Митридатовы войны и Крещение Руси.
    А в Херсонес мы все равно вернемся, иначе наша жизнь окончательно станет пресной и серой — такой, от которой мы каждое лето уезжали к пыльным руинам давно погибшего Города на Полуострове.
    Твой Андрей.
    

    …Когда над головой вспыхивает созвездье Пса, когда прокуренный воздух квартиры становится вязким, когда пыль потревоженного рюкзака заставляет сладко замирать сердце, когда зыбкая граница между Настоящим и Грядущим начинает размываться предрассветным туманом, когда просишь соседей поливать кактусы раз в неделю, когда на дно рюкзака тяжело валятся банки тушенки, когда…
    Карандаш — самое главное.
    Не один, конечно, лучше всего целых три, причем не абы каких, не «Т» и тем паче не «ММ», а всенепременно «ТМ», да пару лезвий, да кусок наждачной бумаги.
    Две тетради. Ту, которая Дневник, надо будет еще привести в порядок, поля отчертить, но это успеется, а вот об обложке следует позаботиться сейчас, а не то спрыснет дождичком…
    Потому и карандаш — не пишут в экспедиции чернилами. И не рисуют. А поскольку Дневник — документ официальный, заполнять его придется понятным почерком, дабы можно было потом снять копию.
    А вот Тетрадь № 2, она же Рабочая, обойдется. Писать в ней можно будет скорописью, сокращая слова, причем с двух сторон. С обратной стороны — что на душу ляжет, а вот, так сказать, с парадной…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 3.
    

    Харьковский государственный университет им. А. М. Горького. Херсонесская экспедиция. Июль 1990 г. Портовый район. Казарма. Отряд «Стена».
    Основные цели работы…
    В общем, где-то так. Теперь обе тетради — в полевую сумку.
    Рюкзак собирается легко. Вещи привычно льнут друг к другу, теперь остается встряхнуть, узел потуже—и можно ехать. Место и время встречи, как известно, изменить нельзя, разве что сдвинется вечное, как привокзальная грязь, расписание поездов. В девять вечера на ступеньках Южного Вокзала…
    В этом ритуале, ритуале сбора, есть нечто волнующее — из ниоткуда возникают люди, со многими из которых не виделся целый год. Поэтому стараюсь приехать пораньше, хотя с каждым разом среди собирающейся небольшой толпы знакомых лиц все меньше и меньше.
    …Без пяти девять. На ступеньках уже кто-то есть — я не первый, хотя почему-то хотелось появиться прежде всех. И кто же тут такая пташка ранняя? Ну конечно, Д. собственной персоной, с чадами и домочадцами — жена, обе дочки. Не ходить же одному на пляж! Раньше Д. никогда не торопился, но в этом году он как-никак заместитель самого Сибиэса. И не просто заместитель — преемник! Этот сезон — стажировка, а уже следующий… В общем, можно и поторопиться.
    А рядом с Д. какой-то выводок, не иначе, студентки-практикантки, так сказать, площадка молодняка. Ну, это неинтересно.
    Поздороваться. Закурить. Ждать.
    …Грязный вокзал, грязная площадь, грязь на каменных ступеньках… Так всегда все начиналось, так всегда заканчивалось — все тем же вокзалом, той же площадью, теми же ступеньками…
    Рабочая тетрадь. С. 3. …
    1. Дойти до фундамента южной стены Казармы.
    2. Попытаться определить время строительства.
    Все это под вопросом из-за близости грунтовых вод, до которых не более 0,7 — 1 м. Возможные решения:
    — Применение технических средств для откачки воды.
    — Временная заморозка грунта. Примечание: Ха-ха! (три раза).
    3. Попытаться определить полные размеры Казармы, а также наличие входа — с использованием экстрасенсорных методов.
    Примечание: Предложение Бориса. Толку мало, но попытаться можно…
    Еще три года назад, до распада нашей старой команды, я мог назвать каждого вновь прибывающего. Но время прошло, иных уж нет, те далече, и остается вновь и вновь констатировать — не знаю, не знаю… Ага, вот и Борис! Впрочем, Борис — образцовый херсонесский офицер, и ожидать от него опоздания просто невозможно. Та-а-ак, на горизонте Ведьма Манон. Тут можно не спешить здороваться — Манон в последнее время ведет себя как-то некрасиво… С ней Стеллерова Корова, еще кто-то из прошлогодних. Вот эти ребята тоже были… Черт возьми, как мало осталось тех, с кем я когда-то здесь встречался!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 3.
    

    …Экстрасенсорное исследование археологического памятника сугубо сомнительно из-за крайней субъективности оценок. Категории «тепло» — «холодно» и «светло» — «темно» могут означать все, что угодно. К тому же результаты заведомо невозможно проверить, по крайней мере в ближайшие годы…
    Время идет, пора бы и начальству появиться. Ага, вот и Сенатор Шарап с мадам Сенаторшей. И Женька с ними, как всегда, и чемодан тот же — желтый, системы «оккупант». Только еще год назад Сенатор был просто Шарапом, ну а теперь в связи со всей этой демократией-гласностью…
    Где же Сибиэс? Неужели уедем без начальника? Сибиэса все нет, зато вижу О. с братом. Странно, логичнее было бы увидеть ее с супругом. Видать, решила отдохнуть от семейных радостей, а брат вроде конвоя. Что ж, и такое в Херсонесе бывало.
    Ага! Вот и Сибиэс. Эх, Сибиэс, интересно, кто из нынешней толпы помнит твою старую кличку? Теперь ты уважаемый, маститый, да еще и много повидавший. Откуда это ты приехал? Ну, конечно, Женева… На завтрак подают ананасы, а в магазинах сто пятьдесят сортов сыра.
    Вроде все? Парад закончился, можно закидывать манатки на горбы и маршировать аккурат на четвертую платформу. Да, все…
    …Нет Дидика, но он секретарит у себя в райкоме и забыл о Херсонесе. Нет Шуры-Крокодила, но у него на носу защита. Нет Лерки Ракович, но у нее дочке полгода. Нет Зубковой, Желтого, Одабашьяна, Дузана — где-то они все? Нет Юрки Птеродактиля — впервые за много лет не поехал. Не поехал, и я остался без левой руки на раскопе. Нет Луки, но Лука, к счастью, только чуток припоздает. Конец старой гвардии!
    …Мы на фотографиях, на старых снимках в альбоме, на катушках пленки, завернутой в фольгу, в херсонесских легендах, на беззвучных полях Прошлого. Мы — не здесь…
    Едем все вместе, прежнее деление на купейных и плацкартных отменено, но не из-за новых демократических веяний, а потому, что южные поезда перестали комплектовать купейными вагонами — дабы больше влезло. В перспективе перейдут на «телятники» — этак влезет еще больше.
    Первым делом, конечно, надо покурить в тамбуре. Берем с Борисом по «Ватре» и направляемся, подсчитывая по дороге наши сигаретные запасы. На десять дней должно хватить, а дальше — как бог даст. Увы! Еще три года назад мы могли привередничать — к примеру, рассуждать о том, что лучше брать с собой — «Родопи» или «Вегу».
    Перестройка!
    По пути в тамбур разглядываем наш табор. Внезапно замечаю Старую Самару с дочкой. Фантом? Вроде бы нет, вполне материальна. А муж где? Что за поветрие — оставлять мужей дома, когда едешь на раскопки?
    В соседнем купе разместились самые сливки — Сибиэс и семья Сенатора. Подсесть? О чем это великие гутарят? Сенатор только что с сессии, не о том ли разговор? Нет, конечно, речь не о политике — Сибиэс никак не может отойти от Швейцарии.
    …Везде подметено, фотоаппараты очень дешевы, а пленка, напротив, дорогая. Сыр — ста пятидесяти сортов… Впрочем, это я уже слышал. И ананасы на завтрак… Книги, естественно, очень дороги, не купишь, зато жвачка дешевая…
    Сенатор слушает чуток снисходительно, но особенное внимание оказывает мадам Сенаторша. И вправду, хотя супруг ее и стал из задрипанного Шарапа государственным мужем, но в Швейцарию его покуда не приглашают.
    И что скажешь? Пару лет назад, когда Сибиэс только брался за кормила экспедиционного фюрерства, в поезде мы с ним говорили о том, что мы намереваемся делать в этом самом Херсонесе. Впрочем, тогда я, а не товарищ Д., был его заместителем. Интересно, по моему нынешнему скромному рангу мне положено сидеть тут и слушать рассказы начальства о Швейцарии?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 2—3. 1.
    

    Скифский поход Дария.
    Ахемениды — владыки Персии, наследники аннексированного ими Мидийского царства, хорошо представляли себе, что такое степная опасность. Поэтому персидские цари воевали с кочевниками последовательно и упорно. Их противниками были ближайшие родичи скифов — азиатские саки имассагеты. Несмотря на ряд неудач, в частности гибель в бою с массагетами Кира Великого, персы сумели обеспечить стабильность своих степных границ и даже имели основания причислять часть саков к своим подданным. В конце VI века н. э. у персидского царя Дария появились причины вспомнить и о потомках скифов-«ишкуза», переселившихся на территорию нынешней Украины.
    Отец Истории Геродот охотно объясняет нам причину этого внимания. По его мнению, персы решили отметить неразумным «ишкуза». Мотив мести в политике чрезвычайно тонок. Всерьез поверить в вендетту великой империи живущим на краю тогдашней ойкумены правнукам своих врагов мог лишь житель провинциального Афинского государства, для которого самая могучая, развитая и обширная держава мира была всего лишь сонмищем безголосых «варваров» под управлением жестоких ц тупых самодуров. Впрочем, царь Дарий вполне мог прокламировать такую вендетту, как цель похода. Подобный предлог был ничуть не хуже, чем всякий иной (например, защита соплеменников, проживающих в другом государстве, или интернациональный долг)…
    Перед тем как отбиваться, можно — нужно! — заглянуть к Маздону, который, конечно же, как всегда, недоволен. Вообще-то он абсолютно прав. Маздон — первоклассный фотограф и заслуживает больше, чем два пятьдесят командировочных в сутки. Конечно, мы все недовольны, но не все умеют столь художественно возмущаться. Не всем дано! Подбородок выше, плечи расправить…
    Коммунисты пр-р-роклятые!
    …Он едет в Херсонес в последний раз! Его не ценят. Не дают должности начальника фотолаборатории. Не снабжают бесплатным молоком. И вообще, все они маздоны, лавочники — и коммунисты проклятые! Да, проклятые, это он всегда говорил! И едет сюда точно в последний раз, его приглашают сразу в три экспедиции, одно приглашение выгоднее другого. Да-да, все они маздоны! Все абсолютно, и особенно Ведьма Манон!..
    Ну как же без нее? Все верно. И ноги твоей больше в Херсонесе не будет. Не будет, раз тебя здесь так не любят.
    Эх, старый наш Маздон! Десять лет назад говорил ты то же самое. И куда ты делся? Тебе уже шестой десяток идет, здоровьишко пошаливает, а как июль — труба зовет, берешь три своих фотоаппарата — для узкой пленки, широкой и слайдовой — и прешься на вокзал. Что не любят — это точно, но никого из нас, стариков, здесь не любят. Все мы странные, Маздон, страннее некуда. А без тебя мы разбежимся — без твоих фотографий дела не будет, это уж точно. И ты хорошо это знаешь, поэтому и позволяешь себе время от времени покрикивать и пошумливать. Шуми, Маздон, покуда шумится! А чем черт не шутит — вдруг Д. и вправду решит избавиться в следующем году от всех нас, последних гусар экспедиции? То-то он проговорился, что учится фотографировать. Ну что ж, пока что были плохие экспедиции с хорошими фотографиями, а теперь будут плохие экспедиции с плохими фотографиями. Правда, кто ему будет отчет писать, если не поеду, скажем, я? Впрочем, Д. — человек усидчивый, напишет. Написал же диссертацию, в конце концов!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 3.
    

    …Подлинная причина, заставившая царя Дария вспомнить об «ишкуза», очевидна при первом же взгляде на карту. Персидская империя начинала завоевание Фракии, что требовало обеспечения безопасности с севера. Персы явно не собирались ни уступать Фракию скифам, ни подставлять свои спины под их бьющие без промаха стрелы.
    Где-то между 516 и 512 годами до н. э. огромная персидская армия, заняв часть фракийской территории, двинулась на север. Начался скифский поход Дария — пожалуй, самая яркая из известных нам страниц скифской истории.
    Нет нужды, подробно останавливаться на Геродотовой версии этого похода. Она не только общеизвестна, но и изложена настолько ярко, что любые списки уступают оригиналу. Удивляться этому нечего — литературное мастерство Геликарнасца соединилось, в данном случае, со скифским героическим эпосом. Итак, перед нами скифская версия событий, где, как и в любой саге (былине, эпосе, сообщении Совинформбюро или ТАСС), сочетаются крайняя тупость и недальновидность врага и мудрость защитников Отечества, поистине кутузовская тактика заманивания, наглые требования захватчиков, гордый ответ скифского «генералиссимуса» и, естественно, загадки, столь же малопонятные, как и иные современные дипломатические ноты. Мышка в корзине, лягушка в корзине…
    Снова красный закат и белесый восход. Снова еду тревожить я мертвый народ. Сколько стен я разбил и могил изувечил! Ты доволен собою, настырный ты крот?
    Утро. Слева, справа за окном — сизая водная гладь. Сиваш, тот самый, который в свое время перебрели латышские полки и удалые тачанки Каретника, чтобы на эти семь с гаком десятилетий решить вопрос о том, кому на Руси жить хорошо. Впрочем, сейчас Сиваш тих — болото болотом.
    Однако в это утро нам не до аллюзий. Чей-то уверенный глас, чей именно, спросонья и не понять, вещает очевидное: опаздываем! Вообще-то говоря, в этом нет ничего мистического, скорее в наши дни странным было бы обратное, но в данном случае есть причина задуматься.
    …Наша славная конкиста строится на великом «авось»: авось дадут пропуска в сверхзакрытый от советских людей Севастополь (по-нашему — Себаста), авось выделят жилье в Херсонесском историко-археологическом заповеднике — Херзаповеднике, авось найдется лишний шанцевый инструмент. Авось, авось, авось… Среди этих больших «авось» — авось малый, но важный. Наш поезд не идет до Себасты, ибо прямого харьковского нет, посему мы вот уже который год сходим в Симферополе (в Симфе по-нашему) и пересаживаемся на электричку. На сей счет существует давно разработанный ритуал со сбором пропусков для предъявления в билетную кассу и перебеганием на нужную платформу. Фокус, увы, в том, что между приходом поезда в Симфу и электричкой — всего двенадцать минут. Обычно все это как-то обходилось, но сегодня мы точно опаздываем. А до следующей электрички чуть ли не четыре полновесных часа.
    Четыре часа на симферопольском вокзале, да еще в июльскую жару! Есть над чем задуматься.
    Сибиэс молчит, но чувствуется, что вождь нервничает. Сибиэс изрядно суеверен, и такое опоздание способно выбить его из колеи на неделю, а то на весь сезон.
    Между ветеранами, отстаивающими очередь в умывальник, разгорается малопродуктивный спор о ближайших перспективах. Смотрю на часы: нагоняем, но полчаса опоздания налицо, а нам вполне хватит и десяти минут. Действительно, так мы еще не влипали…
    Красноперекопск, Джанкой, Красногвардейское… Вот уже за окном белые предместья Симфы, кто-то начинает подтаскивать вещи к тамбуру, мелькает темная речушка, которую мы видим бог весть в который раз, но до сих пор не удосужились узнать название. Вот на горизонте мавританские контуры вокзала.
    …«Скорей!» — вопит мадам Сенаторша, прорываясь в тамбур. Такое впечатление, что она намерена прыгать на ходу. Конечно, сидеть на раскаленном вокзале в Симфе не хочется не только ей одной. Впрочем, когда поезд наконец тормозит и мы начинаем спрыгивать на долгожданную землю Тавриды, все уже окончательно ясно — поезд приплелся на двадцать минут позже, значит, четыре часа под солнцем Симфы нам обеспечены.
    Не трать, кумэ, силы — иды на дно! …Бежим, спешим, гоним, торопимся, в спешке, в толпе, в суете, в поту… Некуда, незачем, пришли, притопали, приплыли…
    Табор расползается по вокзальной площади, кто-то уже лижет мороженое, кто-то устремился к киоскам, будто здесь и вправду не Крымская область, а аксеновский Остров Крым. У бесполезных касс электричек остаются лишь четверо — Сибиэс, Сенатор и мы с Борисом.
    Сибиэс мрачен. Вождь потряхивает загустевшей за последний год бородой и сообщает, что экспедиция, судя по всему, не удалась.
    Не комментируем — смотрим на расписание. Сенатор резонно замечает, что на Себасту идет ленинградский поезд, который отходит аккурат через четверть часа, и, в конце концов, можно попытаться. На это Сибиэс не менее резонно напоминает, что нам все равно не успеть, ведь требуется еще оформить билеты. На электричку таковые штампуют мгновенно, а на проходящие поезда данная процедура занимает куда больше времени. Опять же пропуска, сличение с паспортом, дабы шпион в Себасту не просочился…
    Истина эта неоспорима, но Сенатор проявляет твердость, памятуя, очевидно, наставления супруги. Прихватив с собой Д., который мирно уселся в семейном кругу под чахлой акацией, он бросается в здание вокзала.
    Остается одно — ждать. Мимоходом приходит в голову мысль, что билеты вообще-то и ни к чему — проводники охотно уладят этот нехитрый вопрос. Мы так ездили, причем неоднократно. И не мы одни.
    Говорю об этом Сибиэсу, но в его глазах вижу лишь ощущение покорности судьбе.
    Минут через десять взмыленные Сенатор и Д. возвращаются с ожидаемыми вестями. Касса, явное дело, заявила, что на нашу орду билетов не наштампуют. Д. кивает — вопрос для него решен — и идет покупать семье мороженое. Сенатор плетется докладывать супруге о случившемся форс-мажоре. Не сдается один Борис. Он смотрит на часы, затем на Сибиэса и уверенно заявляет, что все-таки еще можно успеть. Если взять вещи да рвануть. Рюкзаки в зубы, на полусогнутых, опережая собственный визг…
    Тут наконец узнаю Сибиэса. На какое-то мгновение исчезает занудная маска фаталиста, взгляд твердеет, еще секунда — и, как в былые дни, прозвучит команда…
    Нет, не прозвучит. Сибиэс оглядывает наш мирно расположившийся на лавочках, покорившийся судьбе табор — и ничего не произносит. Понимаю его — эту публику поднять даже для легкого броска на соседний перрон невозможно. Эх, где наша гвардия!
    И все-таки приказ Сибиэс отдает. Только приказ на этот раз касается лишь меня и Бориса.
    Мы едем первыми. Недобитую гвардию — в авангард.
    Итак, мы едем, в Херсонесе достаем ключи от сараев и любой ценой — последнее подчеркивается особо — задерживаем коменданта до приезда остальных.:
    Все ясно, мой генерал!
    Рюкзак на плечи, вверх по переходу, прямо на толпу… Через пару минут протягиваю проводнику трешку, и мы с Борисом вваливаемся в абсолютно пустой вагон. Еще минута — и поезд, спотыкаясь, трогается. Вы как хотите, а я, во всяком случае, в Херсонес не опоздаю.
    Борис смотрит на убегающий за окном перрон и замечает, что можно было увезти всех, вслед за чем извлекает из рюкзака карты, явно намереваясь соблазнить меня на партейку поездного «дурака».
    Не знаю, прав ли он. Боюсь, даже будь я — чего не станется вовеки — начальником, поднять и разместить этот табор мы вряд ли бы успели. Правда, можно усадить в поезд десяток ребят поздоровее, чтобы привести в порядок наши сараи, пока остальные подтягиваются… Да что теперь об этом?
    Вообще-то говоря, если б не Борис, я, наверное, тоже покорился судьбе. Его присутствие как-то мобилизует, из таких, как он, получаются офицеры, что отстреливаются до последнего патрона. Вполне могу представить Бориса, скажем, среди последних защитников Крыма от орд Фрунзе и Миронова — тех, что отбивались, стоя по горло в ледяной ноябрьской воде. Поэтому именно Борис — моя правая рука, без которой мне пришлось бы туго, особенно после исчезновения руки левой — Юры Птеродактиля. Конечно, Борису далеко до Птеродактиля, у которого за плечами десяток экспедиций да еще работа у самого Слона. Но — не подведет.
    Познакомились мы в лаборатории Маздона. Время от времени я забегал в гости к нашему фотографу и заставал там взъерошенного студента-химика, который регулярно прохаживался по поводу истории, историков и преподавателей истории в особенности. Мне было что ответить по адресу химиков, и беседы наши проходили очень оживленно. К Маздону забегал не только я — херсонеситы нынешние и бывшие захаживали к нему на огонек попить чайку, посмотреть новые снимки и покалякать о Херсонесе. Очевидно, наши разговоры были не столь безобидны, поскольку уже через полгода Борис заявил, что ему было бы интересно поглядеть на наши херсонесские безобразия. Эта мысль в конце концов засела в его химической башке настолько твердо, что через пару лет он действительно оказался в Херсонесе.
    Десять лет назад, когда для меня Херсонес был еще чем-то новым, все время, проведенное в электричке, уходило на созерцание заоконных видов. Действительно, для новичков тут есть что посмотреть, но мы с Борисом уже давно не новички, так что незачем в окно пялиться. «Дурак», правда, дело дурацкое, куда полезнее достать карандаш… Интересно, разберу ли я свою стенографию?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 3—4.
    

    …Естественно, скифская версия повествует о полном и окончательном разгроме агрессора, спасение которого от гибели объясняется лишь недальновидностью и своекорыстными интересами греков, сопровождавших Дария в походе. В итоге следует очередная вендетта, на этот раз скифская — «ишкуза» мстили местным коллаборационистам.
    Этот рассказ поневоле вызывает желание совместить его с подлинными географическими и археологическими реалиями Украины. Подобных расшифровок, в том числе попыток нанести события войны на карту, имеется множество, некоторые из них поистине виртуозны. Правда, их достоверность едва ли выше, чем у попыток найти точное место боя Ильи Муромца с Соловьем-разбойником, Одихмантъевым сыном, или разобраться в событиях Второй мировой войны по советской исторической литературе.
    Примечательно, что другие античные авторы представляли себе скифо-персидскую войну совершенно иначе. Достаточно вспомнить сухого реалиста Страбона, который вообще не считал, что персы продвинулись в глубь скифской территории сколь-нибудъ далеко.
    В подобных случаях в первую очередь хотелось бы выслушать противоположную сторону. Мнение царя Дария сохранилось: он без малейших колебаний зачисляет «заморских саков» («сака парандрайя») в число покоренных народов. В своей победе он не сомневался…
    Борису скучно, и призрак «дурака» вновь начинает заглядывать через плечо. Отмахиваюсь — равно как от попытки завести экстрасенсорную шарманку. Экстрасенс из него приблизительно такой же, как из меня. Правда, Великий Шаман Паниковский, наш херсонесский гуру, пытался учить, да так и не выучил. Насморк вылечить — еще куда ни шло, а вот стену найти под метром суглинка… С Паниковским, может, и вышло бы чего, да где он теперь? То ли женился, то ли вообще пропал.
    Так что лучше подумаем о ближайших планах. Приказ вождя ясен — ключи добыть, коменданта задержать. Ну, коменданта, а точнее, комендантшу Олю задержать не составит труда, а вот сараи… Это уже нечто из Геракловых подвигов.
    Самое обидное, что эти три дрянных сарая с бетонным полом и выбитыми оконными стеклами давно записаны за нами. Так-то оно, конечно, так. Но ведь это Херсонес!
    Везде своя власть. В Херзаповеднике (или Хермузее, это кому как больше нравится) таковая тоже имеется — директор, бывший партийный функционер, которому положено разбираться во всем, даже в археологии. Но в нынешнем Херсонесе у него столько же влияния, сколько в древнем у архонта-базилея, так сказать, и. о. царя. Нет, он вообще-то старшой, но негоже старшому самому решать вопросы. Для этого ему положены аж три заместителя, каждый чем-то занимается, но все же и эта власть слишком высокая. С ними надо решать вопросы глобальные, но таких у нас бывает мало, разве что один вопрос за сезон. А вот сараи… И тут начинается реальная власть — комендантша Оля. Люди свежие, Херсонеса не знающие, и вправду подумают, что ежели директор, скажем, о сараях бумагу подписал, то комендантша ну прямо-таки обязана эти сараи выделить. В общем, обязана, конечно, но… Но есть еще истинный хозяин всей этой грандиозной свалки, именуемой Хермузеем.
    Гнус.
    Гнусу надо посвящать.оды — или трагедии. Не в прозе его воспевать! Борис, записывающий наши херсонесские байки, назвал его императором Гнусом Первым. Эх, Херсонес, Херсонес, не везет тебе на владык!..
    …Гнусен, отвратен, омерзителен, отвратителен, пятно на рубашке, бельмо на глазу, позор Херсонеса, надменен, нахален, лжив, труслив, подл… Тресни хер-сонесская скала, поглоти урода!..
    Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 4.
    …Но даже если принять за основу скифскую версию событий, изложенную Геродотом, то сквозь былинный тон проступают вполне прозаические обстоятельства.
    Скифия оказалась не готова к войне. В политическом плане далеко не все союзники выдержали это испытание. Агафирсы, невры, андрофаги, меланхлены, а также тавры, не прислали своих войск, мотивировав это нежеланием участвовать в конфликте.
    Очевидно, сработал предлог, выдвинутый Дарием, — скифские союзники не собирались участвовать в сведении давних счетов между скифами и персами. В результате вся северная и западная часть Великой Скифии сохраняла нейтралитет. Собственно скифских войск оказалось недостаточно, чтобы принять открытое сражение.
    Тактика «заманивания» не была такой уж выгодной для скифов. Она вела к опустошению страны, вдобавок не помешала персам проникнуть достаточно далеко в глубь Скифии, сжечь какое-то деревянное укрепление и вызвать паническое бегство нейтральных меланхленов, андрофагов и невров…
    На севастопольском вокзале бредем сквозь толпу к площади, где обычно можно поймать сговорчивого частника. Повезло! Нам в Херсонес. Да, прямо к воротам. Да, археологи… А как с куревом? Спасибо, у нас тоже.
    «Жигуль» мчит то вверх, то вниз, подчиняясь прихотливому городскому рельефу. Эх, сколько раз видено, будто и не уезжал! Панорама. Площадь Ушакова… Ага, винный отдел! Толпа, если следовать Булгакову, не чрезмерная — человек в полтораста. Та-а-ак… Ну, сворачиваем, теперь прямо.
    …Пожарова, маленькая церковь у православного кладбища. Караимское кладбище, серые невысокие надгробия, поросшие травой, на которой всегда сидят желтые улитки. Сейчас справа будет вид на бухту и там… Вот он — собор Владимира! Как ты еще умудрился уцелеть на пятом году перестройки и третьем году реставрации? Теперь налево… Магазин «Юбилейный»… Школа подводников… Древняя… Улица такая — Древняя, живут отставники, сдают сараи за безбожную цену. Еще поворот… Все! Ворота!
    Небольшая площадь заполнена пляжниками и туристами, тут же лавчонки с сувенирами, продавцы каких-то билетов — на спектакль средь херсонесских руин, наверное. Вот оно, детище Гнуса! Ну ладно, рюкзаки на плечо… Ничего, Борис, мы уже почти дома.
    В воротах все та же тетка, которая никогда никого не желает запоминать, хотя вообще-то мы должны были ей примелькаться еще лет восемь назад. Впрочем, достаточно грозно вымолвить: «харьковская экспедиция»…
    Харьковская экспедиция!!!
    Вид у нас внушительный, рюкзаки и штормовки говорят сами за себя… Переступаем порог. Прямо — собор Владимира, справа — наш бывший и будущий раскоп, а мы… А мы пойдем налево, где такая прекрасная тамарисковая аллея, где руины театра, найденного Акеллой, и где наша конечная цель — эстакада.
    Эстакада… Слово это надо писать с большой буквы — Эстакада. Когда-то, еще два года назад, именно на Эстакаде собирался весь Хергород. Здесь играли и пели наши гитаристы — Саша, Дидик, Принц. На Эстакаде так хорошо было смотреть на метеоры, устраивавшие свои ежегодные июльские налеты. По-моему, астрономы зовут этих постоянных гостей Персеидами. Так здорово было загадывать желания!..
    Теперь Эстакада имеет грустный вид — здесь явно что-то жгли. Консервные банки в обрамлении жеваных газет… Варвары, дикое скопище пьяниц!
    …Заплевали, забросали, закидали банками, бутылками, окурками, объедками, мерзостью, дрянью, своей отрыжкой, своей блевотиной, сволочи, мерзавцы, ублюдки…
    Ладно, эмоции потом. И что мы видим? В нашем большом сарае уже явно кто-то проживает, кажется, нас туда в этом году не пустят…
    …И вам привет! Это хорошо, что из Ленинграда. А вещи мы пока оставим. Ну, Борис, пошли ловить комендантшу.
    Это — самая легкая часть из всего намеченного. Застаем Олю на месте и передаем ей грозным голосом наказ Сибиэса. Его слово здесь еще имеет вес. Оля мрачнеет — она, конечно, уже готова отчалить, но обещает подождать. Заодно узнаем, что, кроме трех сара-бв, нам еще полагается Слоновья Веранда. А это уже Для нас — для Маздона, Бориса и для меня, ну и, конечно, для Луки, когда он изволит прибыть. В общем, барские палаты для офицерского корпуса. Когда-то с нами квартировал и Сибиэс, но уже два года он предпочитает жить в городе у родителей — наша экзотика его уже не вдохновляет.
    Но Веранда не убежит, — вперед, на сараи! Все оказывается проще, чем думалось. Прямо у сараев встречаем знакомую плюгавую фигуру — Его худосочное Величество Государь Император Гнус Первый. И Последний, надеюсь. И вам день добрый… Да-да, насчет сараев. Ага, за ключи спасибо.
    Не верится. Чтоб так сразу! Что-то тут не то, ох не то!..
    Загадка решается быстро: полдюжины орлов из Золотого Легиона — кагала Его Величества — расторопно выносят из трех наших пещер все — от кроватей до лампочек. Гнус довольно разглядывает происходящее, любезно поясняя, что сие принадлежит, конечно же, его экспедиции. При этом мы узнаем от него же, что кроватей, как и матрацев, в заповеднике нет и не будет.
    …Врет! Есть и даже будут. Достанем! Но все-таки жалко, что время раскулачивания минуло. Так и записался бы в большевики на полчасика, дабы Гнуса тряхнуть, а потом, согласно идее генерала Чарноты, тут же обратно бы выписался. Ну все, отчалили крохоборы! Рюкзаки в сарай, плавки достать — и куда? Правильно. Именно на скалу, на наши камни, конечно, не в лягушатник же. На камнях хоть вода чистая!
    В воду! …Когда часто, то есть не реже раза в год ездишь на море, запоминается только первое купание — и последнее. В этом году первое купание приятно вдвойне: и от самого факта хорошо, и от воспоминания о том, что наш грозный коллектив еще только грузится в электричку. Расторопнее надо быть, господа гусары! Ну, еще разок, а там на берег — и можно перекурить.
    Осмотр сараев дает поразительные результаты: в одном из них уцелела розетка. Если бы мы нашли золотой саркофаг или Гнус оставил пару кроватей, я удивился бы меньше. Розетки тут — мало сказать nоn-grata. Местный пожарник ежедневно обходит с плоскогубцами все сараи и все, что видит, режет под корень, дабы не возгоралось. Года четыре назад наши художники поглумились над Иродом — нарисовали розетку, да такую, что только на ощупь понять можно. Ох и было же тогда! О великий и могучий русский язык… Что они в этом году, нюх потеряли?
    Так или иначе, а кофе мы сварим, доставай, Борис, кипятильник. Да и перекусить следует. А там бросим спальник в тень нашей любимой алычи и будем ждать, чем все это кончится.
    Хорошо! Тайм-аут среди этого бесконечного первого дня. Можно закрыть глаза — так лучше. А можно надвинуть кепку на самый нос — так еще лучше. Ну, можно спокойно поразмышлять…
    …Хотя бы о том, что Веранда, когда мы ее наконец отобьем, наверняка ограблена поосновательнее. Конечно, в прошлом году мы достали все, что нужно, и в лучшем виде передали наш боевой корабль комендантше Оле. Теперь, несомненно, там мерзость запустения, можно и не проверять. Значит, все по новой, а ведь здесь зимой даже со снегом проблемы. Не допросишься! Правда, снег тут редко идет, так что можно простить.
    А можно подумать и о том, что, собственно, я буду тут делать. Год назад Д., получив свою долю власти — мою долю власти, — согнал меня с Юго-Западного участка, который я копал два предыдущих года. Копал, копал и дошел до самого интересного — до эллинизма, до того самого эллинистического слоя, о котором мечтает каждый здешний археолог. Это должно было стать Для меня заслуженной наградой, но Д. решил, что тоже таковой достоин, и участок забрал. А мне с моими последними гвардейцами от щедрот своих позволил докопать мерзкое и совершенно запущенное помещень-мце, известное в нашем кругу как № 61-а. С мотивировкой, что раз я его начал копать еще десять лет назад, так я его и должен добить. Ну конечно, это Д. тут новичок, я-то копал, считай, все помещения на нашем многострадальном участке, который есть район средневековых усадеб №№ 9, 10, II…
    Помнится, я озлился. Озлишься тут! Но меня недаром все годы считали удачливым — и ставили на самые безнадежные ямы. И Фортуна, херсонесская Фортуна, не подвела и в тот раз. Когда Борис извлек из мокрой глины фрагмент аттической вазы с двумя грифонами, у Д. отвисла его ответственная челюсть. И, кроме грифонов, было еще кой-чего, но главное — мы вышли на Стену Казармы, точнее, на ее разобранную часть у самого фундамента. Вот этого-то Д. не ожидал, иначе черта с два пустил бы меня в это самое № 61-а.
    Итак, Стена. Если бы Д. был начальником вместо Сибиэса уже в этом году, то не видать мне ее как своих ушей! Правда, если подходить здраво, Стена не его и даже не моя. Стена, вместе со всей южной частью Казармы, принадлежит Сибиэсу, и это именно ему полагается снимать научные сливки. Ну, копнем сперва, а потом и делить станем. Если будет что делить, конечно. Но об этом — завтра, а скорее всего послезавтра, успеется еще…
    А почему это, интересно, О. едет сюда без супруга? Не то чтобы странно, но все-таки…
    …Два года, целых два года, редкие звонки, редкие встречи — под сырым харьковским небом, на сыром харьковском асфальте. Чужой голос в телефонной трубке, чужой взгляд, чужие слова…
    Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 5—6. …Между скифами и персами состоялись какие-то переговоры с вручением даров персидскому царю. Армия Дария благополучно вернулась назад, причем неоднократные попытки уничтожить или отрезать ее были совершенно неудачны.
    Сам Дарий оценивал поход как вполне успешный, а Скифию — как покоренную территорию. После окончания войны скифам пришлось разбираться с отпавшими союзниками, восстанавливая свое господство в Скифии.
    Подобная картина случившегося мало походит на историю выигранной войны. Конечно, далеко не все эти факты, почерпнутые из текста «Истории» Геродота, подлинны. Вполне вероятно, что они лишь часть героического эпоса о скифско-персидской войне. Но уже то обстоятельство, что эпос позволяет вычленить такие совсем не победные детали, свидетельствует, что подлинная история этой войны была куда суровее и печальнее для скифов.
    Еще одно обстоятельство заставляет склоняться к этим «негероическим» выводам. Царь Дарий был опытным полководцем, имевшим большой стаж войн с кочевниками. Все его предыдущие войны с азиатскими соками и скифами были удачны. Едва ли скифская тактика заманивания была для него таким уж сюрпризом, а дары (мышка-норушка да лягушка-квакушка) — столь непонятными. Завоеватель Индии, усмиритель мятежников, расчетливый и ловкий политик ничем не походил на тупого самодура из Геродотова рассказа. Мощь его империи и поистине непобедимой армии едва ли могла быть сокрушена хитромудрой тактикой «ишкуза». Скорее всего поход достиг своей цели, и скифам пришлось заниматься некоторое время своими внутренними проблемами…
    Однако же что-то там, за моим козырьком, происходит. Ну конечно, первые эшелоны нашего полка, так сказать, подползают. Привет, привет, водичка превосходная! И Сибиэса нет? И Д.? Ну Д.-то приедет, надо же ему домочадцев размещать. Ага, Сенатор с семейством, этим-то апартаменты готовы… Что, Маздонушка? Не подали тебе «Мерседеса»? Конечно, маздоны они все и коммунисты проклятые. И лавочники тоже. И жить нам негде покуда. И ноги твоей больше здесь не будет. И Ведьма Манон во всем виновата… Давай-ка лучше кофий сварим, тут и розетка есть…
    Наконец-то и Д. собственной персоной. Вот и ключи, прошу. И комендантша на месте, так что давай командуй личным составом, а то они сами не догадаются, как нужно вещи вносить в сараи. А вот кроватей нет. И лежаков тоже. А вот нет — и все.
    Ладно, пора и о себе позаботиться. Посылаю Бориса к комендантше на предмет ключей от Веранды. Увы, ни ключей, ни комендантши. Ну ничего, собственный глаз тоже не помешает, посему направляемся прямиком к нашему будущему обиталищу. Вот она, родимая! Никак тебя покрасили? И стекла вставили? Эх, если бы еще три-четыре лежака…
    Лежаков, конечно, нет. Нет, впрочем, и замка, так что зря мы искали какие-то мифические ключи. Скобы для замка тоже отсутствуют. Да-а, поработали основательно!
    Внутри, как и полагается: бутылки пустые, банки консервные, также пустые, и эти самые, которых в аптеках не сыщешь, естественно, использованные. Пол голый. И грязный.
    Очень грязный…
    Маздон скис. Бедняга! Ездить столько лет — и каждый раз начинать с уборки свинюшника. Ну это ничего, вспомни, Маздонушка, как мы с тобой в старом гараже жили, в котором стены не было. Тут хоть стены на месте.
    Прежде чем объявить коммунистический субботник, да что там субботник — абордаж! — собираем военный совет.
    Обстановка — нет ни черта.
    Задача — достать хоть что-нибудь.
    Дополнительная информация — никто ничего не даст. А вот побить могут.
    Совет не затягивается. За неимением иных вариантов остается одно — экспроприация экспроприаторов. Вокруг — штук пять сараев, на некоторых даже нет замков. А где замки, там можно и гвоздем открыть — согнутым.
    Ну, с песней! «Пятнадцать человек на сундук мертвеца!..»
    …Грабь, хватай, экспроприируй, уноси, пионерь, казачь, тырь, греби, все наше, всюду наше, тащи, кидай в кучу, еще, еще, еще!..
    Добыча превосходит все ожидания. Борис волочит откуда-то тумбочку, я извлекаю из старой летней кухни превосходный стол. Вскоре к нему присоединяется стул. Ведро — старое, но для мусора сгодится. Веселей, флибустьеры! Ага, в этом сарае даже замка нет… Лежаки! Правда, не совсем лежаки, но так даже удобнее — с откидными краями и местом для вещей. Один, второй… Говорят, на таком сам Слон спал… Третий… Нужен четвертый — для Луки. Та-а-ак, придется в окошко влезть. Ничего, здесь уже лазили. Вот и четвертый!.. Заодно и вешалку прихватим — и будет совсем как дома. Борис, рви к черту петли для замка, небось это наши и есть, с Веранды поснимали, умельцы!..
    Вскоре добыча доставлена и размещена, теперь можно посылать Бориса за ведром морской воды. Пресной нет и пока не будет, днем краны здесь сухие. Благо веник и чистое ведро мы уже успели позаимствовать ранее — из экспедиционных, так сказать, фондов.
    Солнце уже начинает валиться за обрыв, когда Веранда приведена в относительно божеский вид. Конечно, нет ни матрацев, ни подушек, ни прочих предрассудков в виде простыней и одеял. Нет замка, нет даже лампочки, но это дело наживное. В стены врезаются гвозди — коробка с гвоздями всегда с собой, как и топорик. Впрочем, пустой бутылкой тоже хорошо заколачивать. Вон их тут сколько!
    Вдали, у сараев, хорошо видных с нашей горки, — знал, знал Слон, какое место для жилья выбирать! — заметна какая-то суета. Наша молодежь тоже что-то достает, копошится, кучкуется. Какой-то грузовик — подумать только! — чего-то им привозит… Еще совсем недавно доставали все для всех, и всем хватало. А теперь каждый грабит в одиночку.
    Две экспедиции — констатирует Борис. Две экспедиции: наша — из недобитых ветеранов, и эти, юные. Иногда Борис умеет говорить формулами.
    …И наступает первый херсонесский вечер. Откуда-то из ранних сумерек появляется цикада и начинает свое соло, затем соло превращается в дуэт, вступает хор…
    Может быть, я сюда именно из-за этого и езжу — из-за цикад. А греки, недотепы, их лопали. Жаренными в масле. А еще гордились тем, что умеют ценить прекрасное!
    Над храмом Владимира сгущаются сумерки, так и ждешь, что из-за горизонта появится рогатая луна, но сейчас не ее время, она вынырнет лишь под утро, через пару дней новолуние, когда мертвый город погружается во тьму. А вот когда луна в силе, здесь наступают бесовские ночи!
    …Холодный лунный огонь на траве, холодный лунный огонь на камнях, холодный лунный огонь на море… Лунный потоп, лунный шабаш, лунный Армагеддон…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 3.
    

    …Первое экстрасенсорное исследование Казармы следует провести до начала работ на раскопе, поскольку, пока объект покрывает трава, эксперимент будет более .чистым, строительные остатки не будут видны и не станут «подсказывать» решение.
    Целесообразно начать с южной части Казармы в связи с тем, что ее северная часть сохраняет средневековую застройку, не позволяющую ориентироваться в более ранних строительных периодах.
    Установка: стена — «свет» и «тепло». Конкретная задача — южный вход…
    …Колокол? Ну конечно, колокол, как же без колокола в Херсонесе? Какие-то варвары лупят булыжником на ночь глядя. Эх, народ-богоносец! Хоть бы в музей колокол-беднягу оттащили, ведь не простой он, на звоннице Нотр-Дам де Пари красовался! Увы, теперь он тут, на берегу, подвешенный на бетонной дыбе, чтобы каждый ублюдок мог запустить в него камнем. И запускают.
    Впрочем, говорят, скоро за право бросить камень будут брать по пятаку. Перестройка!
    …Над сумеречными руинами — голос мертвой бронзы, голос мертвой памяти, оскверненной, выставленной на посмешище. Камни бьют в бронзовую плоть Прошлого, оставляя вмятины, уродуя, превращая в ничто, в забаву, в бесполезную погремушку. Порушенный город, порушенный монастырь, порушенная память, порушенная страна…
    Теперь остается одно — покурить. Покурить на старом нашем месте, возле источника с затейливой татарской надписью на белом мраморе, где когда-то ежи ночами ходили на водопой. Сейчас источник высох, бедняга, бедняги-ежики напрасно заглядывают сюда по старой памяти. Источник, рядом — Дерево Фей, где мы каждый год оставляем что-то из вещей, чтобы обязательно вернуться…
    Хорошо курится. И сигареты еще есть, недели на две, глядишь, и хватит..
    …А кто это там на тропинке, а, Борис? Темновато, правда, но ошибиться невозможно. Он, он собственной персоной!
    Лука! Долгожданный! Ну, будет дело!..
    Обнимаемся. Лука догнал нас на аэроплане — как и обещал. Хлопаю его по еще более округлившемуся комку нервов на животе и рассказываю о наших успехах. В ответ Лука лишь усмехается в свои тюленьи усы. Еще бы! Ему наша возня с лежаками и тумбочкой — детский утренник.
    Тюленьи усы многообещающе шевелятся. Лука бросает свои вещи — ну и наволок же всего!..
    …И устремляется вместе с Борисом в ночную тьму.
    Через полчаса гонцы возвращаются с лампочкой и двумя одеялами. В следующий набег Луку сопровождаю я. Во всем происходящем понимаю только одно — невесть откуда невесть кто выносит нам очередную пару одеял, подушку, еще подушку… Нет слов!
    Последний вояж приносит нам еще пару матрацев. Самый упитанный Лука по праву берет себе. Да, Лука, конечно, велик — по крайней мере, в некоторых вопросах. Там, где появляется он, все необходимое выныривает из-под земли и прыгает прямо в руки. Впрочем, это лишь одно из его достоинств. Иные же… О них мы, без сомнения, тоже скоро услышим.
    Сегодня у нашего Луки прекрасное настроение. Вырвался! Причем вырвался сам, оставив Гусеницу, свою законную супругу, в Харькове. Лука уверяет, что напугал ее предстоящим землетрясением. Это едва ли — Гусеницу землетрясением не напугаешь. Но — факт налицо.
    Переглядываемся, шелестим купюрами.
    За воротами «Легенда», по-нашему — «Легендарий», кооперативная кафешка, где наливают в любое время дня и ночи. Не по карману, конечно, но ради первого дня…
    Лука решительно заявляет, что завтра же возьмет вопрос под свой личный контроль.
    Мы сидели на камне и пили вино, Оставляя в стаканах лишь грязное дно. А вокруг нас лежат те, что прежде гуляли. Что ж, и нам этот путь всем пройти суждено.
    В давние-давние времена, когда нашу армаду водил сюда сам Старый Кадей, на второй день после приезда мы уже спешили на раскоп. Теперь времена иные — осваиваться будем не меньше трех дней. К тому же воскресенье грядет. Гуляй — не хочу!
    Впрочем, пока это я так размышляю и предаюсь утреннему безделью, лежа на продавленном матраце, неугомонный Лука, мобилизовав Бориса, уже что-то вовсю громит в соседнем вагончике. Ага, дело важное — оттуда извлекаются такие полезные вещи, как лишние гвозди, вешалки и прочая нужная мелочь. Все верно, надо успеть выгрести побольше — вот-вот приедет следующая команда, а лишних вещей в Хергороде не будет. Что ж, когда Лука в хорошем настроении, он может все — или почти все. Вот и сейчас, пока я продираю глаза и пытаюсь умыться пайковой кружкой воды — краны по-прежнему сухи и оживать не собираются, — он уносится вдаль и вскоре возвращается с каким-то подозрительного вида замком. Нет слов!
    После некоторой реанимации замок начинает открываться. Лука, ежели ему, конечно, верить, выпросил его на военной базе, не иначе в школе подводников, что аккурат за забором. Так ли это, не знаю, зато теперь наш корабль укомплектован полностью.
    Пока суд да дело, появляется Сибиэс. Он еще более мрачен, чем вчера, и, повторив, что экспедиция не заладилась с самого начала, радует нас тем, что, может быть, придется уезжать обратно. С питанием — швах, воды нет… Ну, с питанием у нас каждый год — швах, потому как готовить сложно, а столоваться почти что негде. С водой похуже, но… Но и не такое видели. Так что никуда мы не уедем, не впервой. А ежели что — пусть Сибиэс увозит молодняк, мы тут и сами накопаем… Расстроенный вождь бредет куда-то вдаль, пообещав мобилизовать Сенатора на поиски воды и пищи, словно мандат нашего Шарапа способен организовать починку усопшего водопровода! Хотя… Кто его знает, а вдруг?
    Направляемся на пляж, вернее, на наши столь знакомые камни. На пляж пускай студенты-практиканты ходят, на скале и привычнее, и вода тут лучше. Да и публика знакомая. Гнус уже занял боевую позицию, усевшись на старый моноласт и разглядывая публику сквозь задымленные очечки. Сколько его помню, Гнус всегда торчит на одном и том же месте, а ежели кто-то по недомыслию пытается сие место узурпировать, начинает вопить — тонко так, противно… . С Гнусом все ясно. А что там в море? Ага! На рейде, как обычно, что-то то ли авианосное, то ли авионесущее. Несколько лет назад тут болтался «Киев», его сменил «Минск», затем «Баку», а вот в этом году новинка в географии — «Тбилиси». Защищает нас от супостатов. Пусть защищает, лишь бы мазут не спускал. Ну, в море!..
    …Податливая теплая вода, податливая теплая твердь, податливое вечное лоно… Мы снова здесь, мы никуда не уезжали, мы всегда тут были, мы…
    Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 7. 2. Херсонес и греческие колонии Почта. Мирная эпоха греческой колонизации Северного Причерноморья завершилась в IV в. до н. э. Интересы отдельных греческих государств быстро пришли в противоречие. Если между Ольвией и относительно далеким Бос-пором особых противоречий не замечалось и отношение этих родственных (ионийцы из Милета) полисов были вполне нормальными, то молодое и весьма агрессивное Херсонесское государство с самого начала не собиралось считаться с интересами соседей. Херсонес был не только «поздним ребенком» среди греческих городов Причерноморья, спешащим догнать своих «старших братьев». Он был также и своеобразным «анфан террибль» среди эллинских полисов. В этом смысле репутация Херсонеса оставалась стабильной в течение всех веков его существования. Херсонеситы постоянно конфликтовали с Ольвией, Боспором, затем с Римом, а позже с Византией и Русью. Трудно сказать, чем вызвана явная некоммуникабельность этого греческого города. Может быть, тем, что с первых лет существования его населению приходилось вести настоящую борьбу за выживание с их соседями — таврами, вдобавок сказывалась и племенная рознь — дорийцы-херсонеситы не воспринимали ионийцев как вполне «своих». Во всяком случае, репутация Херсонеса как надежного союзника и подданного была, вероятно, самым стабильным достоянием этого города. Доходило до трагических курьезов. Византийские императоры разрабатывали целую систему мер на случай очередной измены херсонеситов, и одновременно «каган россов» Владимир избрал именно этот город для демонстрации силы в борьбе с греками. Впрочем, это не помешало Херсонесу просуществовать до начала XV века и пережить всех своих «старших братьев» из числа эллин-ских полисов.
    В IV веке до н. э. херсонесская история еще только начиналась, но это начало было весьма бурным…
    Жара крепчает, и ехать в орденоносный Севастополь нет ни малейшей охоты. Ей-богу, был бы рад, ежели Херсонес стоял бы в степи и чтоб на три дня пути вокруг было пусто. Но Лука тут же разбивает мои пораженческие доводы, напоминая, что в степи живительную влагу «не продают».
    В Себасте еще пару лет назад тоже «не продавали» — в единственный соответствующий отдел на Пожарова сходился весь город, доходило чуть не до смертоубийства. Да и теперь немногим лучше — в центре «продают» только в одном месте, и очередь там уже с утра — мавзолейная. Но что делать?
    Автобус мчит быстро, и вскоре мы уже в центре. Большая Морская (попросту — Бэ Морская) на месте, все по-прежнему, вот только кооператоров погуще стало. План ясен — перекусим в первой попавшейся забегаловке, где тараканов поменьше, а затем круг почета по магазинам. Занятие пустое, но надо уважить Луку. Это его любимое дело, тем более что он, с его фортуной, способен выудить кое-что интересное даже из здешних вымороченных точек. Впрочем, на этот раз Луке не везет. Времена пошли крутые, сигарет нет, пива, естественно, тоже… А это что за хвост? Все ясно, можно не спрашивать — «продают». А если по общепонятному — «дают».
    Ненавижу севастопольские очереди! Во-первых, они длинные. Во-вторых, каждые пять минут обязательно начинают кого-нибудь лупить. Ага, уже лупят! Грешно, конечно, лезть без спросу, но все же…
    Переглядываемся. Дело мертвое, стоять — дохлый номер. Эх, были денечки!.. Ну что, по коням?
    Э-э, нет! Лука явно что-то задумал. Но что? Он, конечно, почти маг, но такая очередь… Ежели что — как стану я перед вдовой? Может, не надо, а?
    Но Лука уже решился. Сумку под мышку, червонец в карман. Ну, ни пуха!..
    Лука камнем из пращи облетает очередь и исчезает в какой-то темной и весьма подозрительной подворотне. Нет, Борис, зря мы его отпустили, на части ведь разорвут. Бедная Гусеница!
    …Липкая жара мешает дышать, ноги готовы провалиться сквозь асфальт, очередь стоит нерушимо… Хоть бы знать, что жив он, наш Лука! Вот, еще одного лупить начали. А хорошо бьют, с душой! Эх, город-герой…
    Лука! Живой!.. Живой-то живой, но, видать, не со щитом — в сумке пусто. Но он не сдается. Подмигнув нам и обойдя очередь с другой стороны, исчезает в соседнем магазине. Подземный ход ищет, что ли? Ну, это надолго.
    Надо было, Борис, прямо домой ехать. Конечно, бутылка не помешает, даже очень не помешает, но не такой же ценой! Вон уже третьего колошматят… А ведь почти прорвадся было! Не выйдет, здешняя публика немцев — и тех чуть ли не год сдерживала, куда уж тут без очереди… Разве что на танке. Лука, конечно, и танк может пригнать, с него станется…
    Очередь все густеет, начинается истерика, особенно у тех, кто стоит подальше, кого-то скидывают с крыльца. Невысоко, и двух метров нет — но полтора точно будет. Вот-вот, Борис, и я о том. Так кому к вдове ехать?
    Ну, хвала Творцу! Жив! Жив Лука наш! Что? Неужели… Есть? Есть!!!
    Подробности потом. Ходу!
    …Есть, есть, взяли, назло, несмотря, наперекор, наперекос… Ура!..
    В автобусе лучше забиться в уголок, благо народу немного. Теперь можно и о подробностях. Лука — мастер чесать языком, но на этот раз его эпопея похожа на правду.
    …Первый этап — выяснить имя товароведа и заодно — завскладом. Второй этап — на склад.
    А потом все просто. Сначала диким воплем «Зинка!» — или «Верка!» — привлечь внимание, а дальше, как говорят разведчики, «легенда». Например, про комиссию по закрытию Крымской АЭС. Глава комиссии артачится, нужно его ублажить, иначе излучать миллирентгены всему полуострову от Ялты до Перекопа! Ясное дело, тут никакая Зинка не устоит, равно как и Верка, это вам не тюльпаны в январе, жить здесь всем хочется, даже товароведам.
    Лука — гений, никаких сомнений. Ну ладно, а чем закусывать будем?
    Маздона на Веранде нет, видать, ушел в гости. Много у него тут знакомых. Раньше, правда, ежели он оказывался в нетях, можно было бы смело делать вывод, что он у Ведьмы Манон. Но это дела хоть и не очень давно, но все же минувших дней. Теперь он просто в гостях. Ну, спешить не будем, тем более Лука как-то странно посматривает, усиками шевелит, копытами бьет…
    Рабочая тетрадь. С. 4. Предварительные соображения. Экстрасенсорика в Херсонвсе давно стала популярной. Даже если не обращать внимания на постоянные публикации о разного рода «фантомах», наблюдаются вполне реальные ежегодные скопления «колдунов», «магов» и прочих Нострадамусов. Наиболее характерное занятие — «подзарядка».
    «Подзарядка» практикуется двух видов: от развалин и от Луны. «Лунники» чаще всего собираются возле храма Св. Владимира. Что интересно, «подзаряжаются» они чаще всего не в обычной позе адорации (левая рука вытянута вперед, правая согнута в локте, ладони прямые), а в позе «немец под Москвой» (обе руки вверх, полусогнутые, пальцы почти прижаты к ладоням).
    Объяснения:
    прежде всего, конечно, мода на подобное, а также привлекательность старых развалин для любителей подобной экзотики. Вместе с тем:
    — Херсонес находится в зоне мощной магнитной аномалии.
    — Само существование города на протяжении двух тысяч лет неизбежно внесло серьезные изменения в энергетику места. Можно как угодно относиться к экстра-сенсорике, но жизнь и смерть сотен тысяч людей не могли не отразиться на том, чем сейчас стал Херсонес. Иное дело, все читанные и слышанные «теории» для объяснений не годятся.
    Прикладной экстрасенсорикой для нужд археологии никто в Херсонесе, насколько мне известно, еще не занимался.
    Борис просит дополнить:
    1. Два года назад наш общий знакомый В. проводил эксперименты с могилой Косцюшко.
    2. Этой зимой по харьковскому каналу «Тонис» была показана передача об одной «кудеснице», снятой как раз на руинах Херсонеса. Дамочка, одетая во все черное, эффектно кружилась прямо на Крестилъне Владимира.
    Почему именно там ? Ради кощунства ?
    Берем кружки, банку с ветчиной… Молодец, Борис, недаром ее сюда тащил! Водичку…
    Пить в помещении пошло. Мы же в Херсонесе все-таки! Раньше, пока кураж был, потребляли все больше на Западном городище. Помнишь, Борис, какие там стены жуткие, когда луна светит? А пьется-то как!.. Впрочем, и где-нибудь поближе пойдет не хуже. Ну хотя бы там, прямо по курсу, где заросли. Во-о-он добрые люди и лежак поставили. Ну, двинули? Э-э, ты куда, Лука? Ладно, догоняй, не заблудись только.
    И вправду, место чудное — темно, тихо, какой народ и есть, то на море или у сараев… Как чем банку открывать, а мой нож на что? Ну и что, если без открывалки, а мы ее лезвием, лезвием, не впервой! Где же Лука?
    Ждать Луку — последнее дело. Вообще-то говоря, на такое мероприятие грех опаздывать. Опасно. Ага, вот и он. Да не свались, здесь камни! Что? Ага, ясное дело…
    …Причина задержки, конечно, более чем уважительная — для Луки, во всяком случае. Что ж, теперь у нас, выходит, соседи, а точнее, соседки. Не зря Лука копытами по земле скреб! Что, уже договорился? На чай, значит? Только не сажай их на мой лежак — мало ли что…
    Борис, у тебя глаз-ватерпас, разливай. Ровнее, ровнее, ты же химик!.. Ну, поехали!
    Что и говорить, водка в Херсонесе пьется не так, как дома. Словно вода
    — и не пьянеешь… Курнем, покуда курево не кончилось! Когда кончится, придется тебе. Лука, ехать к командующему флотом — он, кажется, курящий. Попросишь у него пару пачек…
    Что ж, и все хорошее имеет конец. Нет, ребята, к соседкам я не пойду, давайте уж сами. Их две, вас двое, а я — уже перебор… Поброжу — сами знаете, как здесь вечерами дышится…
    Итак, иду дышать.
    Недалеко — тридцать метров вниз по тропинке.
    Монастырская стена, узкие ворота, две тропинки сходятся, ныряют к Итальянскому дворику.
    Перекресток Трех Дорог — наше с О. место встречи, точнее, было таковым два года назад, но, кажется, время тут действительно стоит или ходит по кругу. Пусть Лука это обоснует с точки зрения физики, как раз на докторскую будет. А пока подождем, можно и на камешек присесть посреди травки. Тут уж никакая собака не заметит. Эх, конспираторы!..
    Рука, уже ныряющая в карман штормовки за отощавшей сигаретной пачкой, замирает.
    Время идет по кругу — О. уже здесь. Словно и не расставались, не прощались тут же, у Перекрестка, когда она твердо решила, что все-таки выйдет замуж, а я — просто так, эпизод.
    Впрочем, нет. Ничего не стоит на месте — и ничего не возвращается. Но рассуждать об этом совершенно не хочется…
    …Прошлое в легкой зеленой штормовке, прошлое без улыбки на знакомых губах, прошлое, прижавшееся лицом к моей груди, застывшее, холодное, безмолвное. Призрак, эхо, мертвый болотный огонь…
    …Поднявшись по ступенькам и предвкушая вечерний глоток чая, натыкаюсь на замок — тот самый, что Лука из школы подводников притащил. Очень приятно, ключ-то один, и он как раз у Луки. Ну ладно, Маздон мог и у своих знакомых заночевать, у него это часто бывает. Но где остальные, половина третьего все же!.. Холмса бы сюда с его дедуктивным методом!
    Впрочем, можно обойтись и без британской помощи. Где это те самые девицы проживают? Правильно, на втором этаже они проживают, вот и окна светятся… Лень идти, но надо же извлечь ключ!
    Да, разгул в разгаре, разгар в разгуле. Ого, кажется, пили «шило», даже Борис слегка окосел! И вам добрый вечер — или доброе утро, как вам, милостивые государыни и государи, более по душе. Я бы, так сказать, не посмел бы, но… Во-во, именно ключ.
    Ну что тут скажешь? Лука на боевой тропе. Ладно, подробности услышим завтра — в «Херсонесише беобахтер».
    …«Херсонесише беобахтер» — наша любимая газета. Живая газета с бессменным главредом, супругой нашего уважаемого Сенатора Шарапа. Все новости благодаря ей узнаются не позже чем через час, в крайнем случае, через полтора. Корреспонденты, конечно, тоже помогают. Эх, коммуналка!.. Иногда, правда, бдительность не срабатывает. Вот и о нас с О. в свое время как-то помалкивали. Впрочем, наверное, это все было в спецвыпусках для особо доверенных. Никак не поверю, что в Херсонесе можно что-либо спрятать. Положено прятать, другое дело. Ладно, пусть пишут, почитаем!
    А хорошо на нашей Веранде — или, как говорит Борис, на Фазенде. А что? Вроде как целый дом посреди сада, рядышком море шумит… А ведь если бы Гнус не съел Слона, не видать бы нам Веранды-Фазенды. Могуч был Слон, страшен. Еще десять лет назад здесь всем заправляла легендарная троица — Слон, Гнус и Шарап, тогда еще не Сенатор. Слон жил в этом доме, словно граф в Лангедоке. Все здесь кипело, гудело, иногда даже ревело, но порядок был железный, вокруг даже охрана бродила, из бравых «афганцев», которых Слон обильно угощал спиртом. Спирта же у Слона было — залейся, как и всего остального. Посторонних «афганцы» отсекали четко. Один раз бедняга Лука, попытавшийся пробраться к какой-то девице-чертежнице, улепетывал от них быстрее лани. Это с его-то соц-накоплениями!.. А копал Слон делово, на две монографии накопал. Вот тут Триумвират и распался. Гнус, ясное дело, озлился — сам-то он научной славой похвастать не может. Напустил он на друга Слона комиссию, да не одну. И сколько Слон хоботом ни размахивал, пришлось ему отсюда уходить. Говорят, все успокоиться не может, грозится вернуться…
    …Съели Слона, повалили, повязали, погнали пинками, выкинули, выбросили, вслед плюнули. Тараканы суетятся в Слоновьей берлоге — ушлые, хищные, мелкие, гадкие…
    Неказист, тесноват херсонесский наш дом. Даже койку свою ты находишь с трудом. Ерунда! Не бывает уютней оазис Между Сциллою «до» и Харибдой «потом».
    Воскресное утро начинается с приступа поэзии. Лука, едва продрав глаза, начинает декламировать импровизированные вирши — естественно, о вчерашних своих похождениях. Лука — заслуженный херсонесский поэт. Лирика, правда, у него не очень удается, но что касается так называемой сатиры… Причем в самом Прямом значении — про сатиров. Ну и про здешних нимф, естественно. Конечно, главным героем поэз является он сам — на то и Лука. Жаль, цитировать его можно только в мужском обществе. Еще бы! …Пусть даже кровь моя застынет в венах, я буду трам-там-там на херсонесских стенах, когда взойдет Аврора золотая, я буду трам-там-там в тиши сарая… Золотая Аврора — смелый образ, однако!
    Из прозаического комментария становится ясно, что поселившиеся рядом с нами залетные птички не имеют прямого отношения к археологии, зато знакомы с кем-то из окружения Гнуса. Вот и осели в этом богоспасаемом месте.
    Борис слушает нашего акына с несколько скептическим видом, но помалкивает. Лука же смело строит планы — видать, и в самом деле встал на боевую тропу.
    …Лука, Лука! Когда я впервые увидел тебя, а было это — ох и давно же это было! — ты и впрямь был хорош. Но все проходит, усатенький ты наш. Где твой, штилем поэтическим выражаясь, стройный стан? И откуда эти обвислые щечки? Да еще Гусеница за спиной… Отгусарил ты. Лука! И я отгусарил, только я это понял еще после Второго Змеиного года, а вот ты все дергаешься, приключения ищешь. Наше с тобой дело теперь — зимой на печке греться, летом в Херсонесе тихо копать, а вечерами чай с мятой пить. А ты все в бой рвешься!..
    Итак, воскресенье. А воскресенья тут жуткие. В Херсонесе вообще нельзя не работать — тоска съест. В воскресенье же сюда набегают стаи пляжни-ков, всюду визг, лай — и так до самого утра. Раньше мы, как выходной, все в горы норовили, хорошо бы и сегодня. Хотя бы на Каламиту — не маршрут даже, прогулка. Что, решили? Часа в три тронемся, а пока можно и на лежаке поваляться, в потолок поглядеть, авось мысли в голову придут… Не на пляж же идти, надоело за все эти десять лет!
    …Толпа, толпина, толпище, сонмище, сбор, сброд, угукают, агакают, визжат, верещат, вопят, гадят, пачкают, плюют, паскудят…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 4—5.
    

    Исследования Казармы.
    В 1906 году Карл Казимирович Косцюшко-Валюжинич прокопал очередную траншею в Портовом районе вдоль городской стены.
    Копать траншеями — варварство, однако в случае К.К. — варварство неизбежное, поскольку монастырь требовал скорейшего окончания раскопок. Целью К.К. была башня Зинона, но в ходе работ его копачи наткнулись на огромные желтые блоки какого-то здания. К.К. раскопал его западную часть.
    Название «Казарма» условное, поскольку существует предположение, что в здании находился гарнизон.
    На самом деле Казарма (мнение Сибиэса, с которым я полностью согласен)
    — вероятнее всего, не одно сооружение, а остатки как минимум двух. Первое — эллинистического времени и весьма непонятного назначения. Его особенности — огромные окна, находки многочисленных фрагментов статуэток, в том числе религиозного характера. Второе здание — перестройка II—III вв. н. э., которая и в самом деле использовалась для размещения стражи, о чем говорит наличие мостика между городской стеной и зданием. Вместе с тем казармой оно быть не могло, поскольку римские войска размещались южнее, в Цитадели.
    Задача — определить назначение и время постройки «первой», эллинистической Казармы. Для начала — закончить раскопки участка Стены (см. выше). …
    Лука просит добавить, что назначение «первой» Казармы очевидно — это лупанарий…
    …Все это так, но, боюсь, Д. не даст мне даже пятерых. Конечно, люди нужны ему самому, а он теперь — заместитель. Остается рассчитывать хотя бы на двоих и, естественно, на Бориса, который просто-напросто отказывается подчиняться Д., что тому приходилось до поры до времени терпеть.
    Нет, не пойду на пляж! Так и буду валяться. Тем более солнце уже высоко, а обгорать — удовольствие ниже среднего…
    Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 8—9. …Херсонес — самый поздний из городов, основанных греками-колонистами в Крыму. Из-за этого пришельцам не удалось найти места в относительно безопасном скифском окружении. Соседями херсонеситов стали тавры, с которыми греки не могли наладить контакт на протяжении всей истории.
    Ранний Херсонес — небольшой город, располагался восточное нынешнего храма Св. Владимира. В портовой части и на северной стороне находился некрополь. Стена, окружавшая город, была невысокой и наскоро построенной, поэтому уже в IV в. до н. э. встал вопрос о строительстве новых укреплений.
    Население раннего Херсонеса едва ли превышало 1,2 тыс. чел. Считается, что город основали 400 семей из Гераклеи, во всяком случае, именно столько участков было размежевано на Маячном полуострове. Население делилось на 4 сотни (гекатойи). Существовали три филы (городских объединения), называвшиеся, возможно, по примеру Гераклеи, Фивийской, Дионисийской и Мегар-ской. Иной вариант: филы гиллеидов (Геракла), диманов (Аполлона) и памфилов (Деметры).
    Кроме полноправных граждан, в Херсонесе жили пе-риэки, возможно, греки не из Гераклеи…
    На Каламиту идем в самую лютую жару, когда хочется одного — лежать в теньке на топчане и мечтать о вечерней прохладе. Но расслабляться грех, к тому же надо постепенно набирать форму — впереди маячат горы, настоящие, куда не сходить поистине грех. А для тренировки и Каламита сойдет. И Борис там еще не был, и Луке, дистрофику нашему, следует встряхнуться.
    На Каламиту можно идти с закрытыми глазами -места знакомые. Да и что по дороге смотреть? Хилые инкерманские сады? Адову пасть известнякового карьера? Лучше так и идти с закрытыми глазами прямо до каламитской горы. Тут можно глаза открыть и смело лезть наверх. Благо невысоко — не Мангуп и даже не Чуфутка.
    …Ну вот, Борис, это она и есть. Негусто нам оставили предки, но в Балаклаве и того меньше. Конечно, Лука, в Балаклаве можно купить пиво… Только это раньше его можно было купить, теперь разве только ты выдашь себя за внука командующего флотом… Да, турки тут тоже были — это, собственно, их башни, но до этого несколько веков хозяйничали теодориты. Были и такие, ни в одном учебнике, правда, не встретишь, но были, княжество Теодоро, Твердыня Господня. Стерегли вход в Инкерманскую бухту, все с генуэзцами грызлись, пока турки и тем и другим чесу не дали. Совершенно верно, это монастырь. То есть был, и прикончили его, естественно, не турки.
    …Стены, разбитые снарядами, стены, сокрушенные бульдозером, стены, оскверненные похабными граффити, стены рухнувшие, в серой горькой пыли, в зеленых пятнах колючек, бесполезные, бессильные защитить и уберечь… Твердыня Господа — мерзость запустения…
    Верно, закат тут красивый. Все, что осталось здесь красивым, — это закат. Не добрались пока до солнца! Ну-с, можно спускаться. Не отставай, Лука, понимаю, что дверь узкая, а ты бочком, бочком…
    Рабочая тетрадь. С. 5. Каламита.
    Пещерный монастырь Св. Климента Римского. Церкви Св. Георгия и Св. Мартина. Наиболее ранняя датировка — XII в., вероятно все же — на два века позже. Наиболее близкие аналогии — пещерные храмы Каппадо-кии. Уникальная форма креста в церкви Св. Мартина.
    У подножия горы — монастырь XIX в. На вершине — скит.
    Хуже, чем два года назад. Фрески в пещерном храме выжжены. Смотреть нечего..
    С Каламиты возвращаемся уже в сумерках. Маздон ждет нас на Веранде. Наш фотограф ворчит — и заваривает чай с мятой. Это его фирменный чай, тем более мята здесь отменная, да и сахар пока еще есть. Живем!..
    Маздон и вправду ночевал у своего знакомого пожарника — того самого Ирода, который так не любит розетки. Впрочем, как выяснилось, пожарник — тоже изрядный маздон и даже коммунист проклятый. И все Прочие — тоже!
    В прежнее время после такого заявления Маздон брал спальник и уходил ночевать куда-нибудь на Западное городище. Неужто и в этом году опять? Если так
    — силен!
    Лука, лишь отхлебнув из кружки, начинает суетиться — спешит на боевую тропу. Но Борису данный вариант уже явно надоел, да и в этот вечер у нас с ним есть куда более интересное дело, чем охота на перезрелых девиц.
    Перекуриваем. Лука, резво перебирая ножками, направляется куда-то за угол…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 5—6.
    

    …Экстрасенсорное исследование Казармы. Время — 21.00 — 21.35. Погода — ясная, ветра нет. Освещение — минимальное. Цель — поиски южного входа. Каждый из нас действовал по очереди, не сообщая о своих выводах.
    Оценка виденного:
    Цвет стен — светлый, белый (я), светлый, желтоватый (Борис). Ясно ощущается тепло. Развалины Казармы на удивление «теплые», не найдено ни одного «холодного» участка. Мы исходили из уже установленного эмпирическим путем правила, что место входа в здание всегда несколько «теплее», что проверялось неоднократно, в том числе и в Херсонесе.
    Вероятное расположение входа — южная стена пом.
    № 60. Размеры —2,2м.
    Предположение выглядит несколько неожиданным. Возможность такого никогда не обсуждалась, Сибиэс и Д. считают, что ворота должны находиться западнее приблизительно в 20 метрах.
    Перспективы реальной проверки минимальные, поскольку именно в этом месте внешняя стена Казармы разобрана полностью, включая фундамент. Вместе с тем даже предположение о наличии входа (точнее, ворот) именно у южной стены пом. № 60 позволяет сделать некоторые любопытные выводы, о которых ниже.
    Субъективное впечатление: чистота эксперимента все-таки сомнительна, мы могли «увидеть» и «почувствовать» не остатки входа, а что-то совсем иное…
    Мы сидим с О., как когда-то, на моей штормовке, говорить нет охоты, да и не о чем. Даже странно, что мы с ней могли когда-то досиживать вместе до рассвета. Почему-то хочется спать, хотя раньше думалось, что в Херсонесе спать хочется только утром, когда надо идти на работу. Впрочем, днем тоже хочется, и даже вечером. А вот ночью…
    …Ночной Херсонес не похож на дневной. Тьма зализывает раны, и мертвый город становится как-то выше, серьезнее. Страшнее… Конечно, в центре, где все уже копано-выкопано и цементом залито, спокойно, приятно, туда и гулять все ходят. В монастырском саду прямо чистый рай, недаром его Гефсиманским прозвали, каждую ночь милиция парочки оттуда гоняет. Этот, ближний Херсонес даже ночью тихий, какой-то ручной. А ежели пройти от нашей Веранды налево да за холм перевалить — вот там, посреди мертвого, не копанного никем Западного городища,
    — там лирики мало. Зубья стен в лунном свете пострашнее здешних привидений, мертвая желтая трава кажется каменной. Херсонесская саванна…
    У западных стен мы часто любили собираться ночью. Давно, правда, это было… Как там пьется шампанское! То есть пилось, конечно… Оно даже не пузырится — стоит в кружке ровно, как ртуть. Прибоя не слышно, не видно огней Себасты, только над головами Млечный Путь и этот оскаленный лунный череп… Потомy и не любят Западное городище здешние влюбленные. И вообще, нынешняя публика ночью там не шляется, да и я там давно не был. Хоть и под боком — только за холм перевалить.
    И после всего этого меня обвиняют в херсонесской мистике!
    О. молчит. Ее губы равнодушны и холодны, как в ту ночь, два года назад, когда мы с ней расставались…
    …Борис с Маздоном спят. Лука же, как ни странно, скучает у входа, рядом с нашим покойным источником. Но даже тьма не может скрыть его печаль.
    Держи, Лука, кури! Помялись немного, забыл пачку из кармана штормовки вынуть, как тут не помяться? Вот кончится курево, тогда будешь доставать у адмирала… Что, обидели? И сильно обидели? А ты ей стихи читал? А про привидений здешних рассказывал? А про?..
    Тяжелый случай… Ну, ничего, главное бодрости не теряй. Только ежели будешь звать ее к нам, не сажай на мой лежак. И кружку мою не давай. И вообще, держи свою кружку-ложку отдельно!..
    Новолуние. Стен еле виден разлет.
    В полночь тень из могилы разбитой встает.
    Вслед за нею другие — от края до края.
    «К нам иди! Ведь ты наш!» — кто-то тихо зовет.
    Кто из нас не любит скрежет будильника? Я тоже не люблю, тем более в Херсонесе да еще без пятнадцати шесть. Нет, тут лучше вообще не ложиться! Но делать нечего — многолетняя привычка берет верх. Вскакиваю, тормошу Бориса. Впрочем, Борис, образцовый офицер, уже и сам встает. Маздон и Лука, естественно, мирно спят. Маздон — по долгу службы, фотографу спозаранку делать нечего, а вот Лука — по одному ему известной причине. Попытки его растормошить заканчиваются только невнятным бормотанием и подергиванием усиками…
    Ясно! Не видать мне в этом году Луки на раскопе. Жаль, копал он отменно, а в давние годы вообще был орел, порою даже за руки хватать приходилось, настолько увлекался. Но что делать, и это проходит. Неужели и у меня пройдет? А вот дрыхнет Лука классически, во сне у него совершенно детское выражение лица, вдобавок посапывает он так беззащитно, что поистине неотразим. И усики, усики! Ах, тюленчик ты наш!..
    А ведь точно — тюлень!
    Утренние минуты расписаны уже много лет назад. Пайковая кружка воды (ровно полтора стакана) идет на умывание, а в это время кипятильник исправно булькает, обещая порцию кофе. Без кофе тут делать нечего, особенно когда ложишься спать в полтретьего — или в полчетвертого. Ну а там — обязательная сигарета, покуда таковые еще в наличии, и—с богом! Труба зовет.
    …Полевая сумка, рейка, кепка… Все? Все!
    Звание ветерана ко многому обязывает. Например, к тому, чтобы не опаздывать на работу. Особой необходимости в этом нет, пять минут, скажем, ничего не решают, но кураж — есть кураж. Мы с Борисом все годы четко следуем этому правилу. Д., кстати, тоже, но не из уважения к обычаю, а по долгу службы.
    Кофе допит, сигарета догорела… Все, Борис, нас ждут великие дела!
    Проходя мимо сараев, обнаруживаем знакомую по прежним сезонам картину — молодняк еще спит, а Д. исправно пытается их разбудить. Когда заместителем был я, решалось все просто: совковой лопатой — да об дверь, благо двери железом обиты. Ох, как вскакивали! Ну ладно, новые времена, новые традиции… Знакомая аллея, поворот, еще один, теперь вниз… Кто как, а мы уже на месте.
    …Да, Борис, заросло классически! Естественно, там, где копано, трава растет быстрее. Ничего, почистим! А кого будем просить у Д. в помощь? Сам понимаю, что Птеродактиля не заменить, но все же… Ладно, так и поступим. А вот, кстати, и Д.
    Д. появляется на раскопе не в самом лучшем настроении. Прекрасно его понимаю: первый выход на работу, и сразу же — опоздание личного состава. Интересно, а чего он ожидал после трех дней безделья? Еще денек пооколачивали бы груши — вообще б разбежались. Хорошо, что Сибиэс этого афронта не видит. Впрочем, кажется, вождь на раскопе показываться не спешит. Его, конечно, воля. И то правда, а мы с Д. на что?
    Переговоры недолги. Прошу двух ребят — Володю и Славу. Володю знаю. давно, копал с ним еще пару лет назад. Он — «афганец», парень серьезный и, главное, знакомый с правилами нашей игры. Слава же, судя по всему, — молодой шалопай, но за него ручается Борис. А больше тут брать и некого, не зелень же практикантскую.
    Д. морщится, но соглашается. Себе он оставляет всех прочих, а ведь это, считай, полтора десятка. Хотя половина из них — девицы, да еще первокурсницы. :
    Ну, ничего, справится как-нибудь.
    Та-ак, а вот и личный состав на горизонте… Борис останавливает Славу, я подзываю Володю — и можно начинать. Но сначала, естественно, небольшая лекция
    — это тоже традиция. Да и самому не грех лишний раз мысли перед работой в порядок привести.
    Про международное положение опустим, про дискуссию в Верховной Раде тоже…
    …Ну-с, уважаемые коллеги, мы с вами находимся в так называемом Портовом районе, где наша славная экспедиция копает уже третий десяток лет и будет рыться, ежели не выгонят, еще столько же. То, на чем, мы стоим, было когда-то средневековой усадьбой Осознали? Так вот, она нас не интересует — мы ее уже раскопали. Под ней видите камешки? Да-да, эти се ренькие… Так вот, на ее месте стояла усадьба первых веков нашей эры. Мы ее тоже раскопали. Стало быть, пойдем дальше, до воды. Здесь, Слава, водичка грунтовая подступает, так что как раз до нее и дойдем А это уже эллинизм, аккурат до Александра Македонского доберемся…
    И это осознали?
    Копать будем здесь, в этом помещении под номером, дай бог памяти, 60-а. Верно, Слава, здесь есть еще и 60-6, и просто № 60. Здесь вообще много чегo есть… А выкопать мы должны Стеночку. Вот видите, в соседнем помещении мы в прошлом году кусочек ее уже обозначили… Да-да, именно эта Стена, и именно от этой самой Казармы, вы правы, Володя. Но чтобы сие доказать, надо еще поглядеть, куда она идет… Вот-вот, именно, Борис, кому-то на кандидатскую. Да-с, но чтобы начать копать… Это я для вас, Слава, говорю, остальные волки опытные… Так вот, для начала надо всю эту травку того… Козьим способом. Самое неприятное дело, но куда деваться? И не только здесь, но и по стеночкам, и даже чуть дальше. А затем, Слава, что все это будет сфотографировано и пойдет в отчет. Дело нудное, заранее сочувствую… Итак, операция «Травка зеленеет».
    Рукавицы, кажется, взяли? Прелестно, прошу начинать.
    …Трава идет за нами по пятам, прорастает сквозь порушенную землю, колючая, упирающаяся в рыхлую пыль желтыми корнями, неистребимая, восстающая зеленой стеной каждый год, умирающая под беспощадным солнцем, вновь оживающая… Зеленый саван над руинами, покрывало милосердной природы, наброшенное на мертвый город…
    …Совсем забыл — обязан, как и полагается, объявить, что за сто найденных монет — шампанское. Но поскольку здесь мы больше десятка не найдем, снизим порог до полусотни. Да, Слава, представьте себе, было когда-то и такое — пивали, еще при Старом Кадее. Сам понимаю, что не найдем, но — традиция.
    У Д. между тем работа уже кипит. Вообще-то говоря, ежели в раскопе кипит работа, то это не бог весть как хорошо. Работа не должна кипеть, лучше всего, чтобы все проходило спокойно, без суеты, тем паче без кипения и, как идеал, без всяких команд. Но тут уж мы с Д. не сойдемся, на раскопе он — истинный фельдфебель. Впрочем, подобным образом работать можно только с такими, как Борис, — или с такими, как Птеродактиль, Дидик, Крокодил, Граф… Да где oни теперь?
    A пока травка щиплется, займемся прозой, нo прозой важной — инструментом. Дело в том, Слава (работайте, работайте!), что инструмента всегда не тoт. Так вот, в свое время, года этак четыре тому назад, я, учитывая эту вечную ситуацию, достал себе две личные кирки, и теперь их следует найти. Поскольку здесь их, как видите, нет, схожу к соседям. Конечно, Слава, кирки, в принципе, похожи. Между нами говоря, все это — не археологический инструмент, но настоящий археологический инструмент мы можем увидеть, увы, только в справочниках. Но из того, что у нас есть, это — самое лучшее. Первая кирка легкая, прекрасно набитая, для тонкой работы. Ну а вторая — мое знаменитое кайло «Ласточкин Хвост». Что, Володя, помните? Рубить им — одно удовольствие. Дело в том, Слава, что у этого кайла маленький носик, зато длиннющая хвостовая часть, и если надо снимать землю пластами… Знаю, Борис, что не по методике, но это мы пройдем завтра… Так вот, в этом случае кайло незаменимо. А что нам еще нужно? Правильно, Володя, еще нам нужны две совковые лопаты, три ножа, медорезка. Веники и так есть… Ну и хватит с нас покуда.
    Как я и думал, мое личное оружие уже в жадных практикантских ручонках. Молодежь рычит, не желая отдавать инструмент, но, к счастью, обе кирки имеют метки — мою тризубую тамгу. Тут уж крыть им нечем, Д. тоже помалкивает — у него своя кирка имеется. Оттаскиваю инструмент к раскопу, заранее прикидывая, где будет лучше оставлять его на ночь, дабы не волочь каждый раз на горбу. Да, Борис, именно под тем кустом, где и в прошлом году. Авось туда никто заглядывать не станет…
    Господа офицеры, не вижу темпа! Прошу, прошу, какой еще перерыв?
    Итак, дело пошло, значит, пора чем-нибудь заняться и мне. Например, дневником, той самой тетрадью, где еще следует отчертить поля.
    …Дневник, в данном случае не личный, а полевой, довольно мудреная вещь. Лично я учился нехитрому искусству записывать ежедневные археологические впечатления лет пять, Д. пока только осваивает эту науку, время от времени честно штудируя мои записи. А сие совершенно необходимо, ибо любая комиссия первым делом смотрит что? Правильно, полевой дневник. Значит, поля должны быть аккуратными, писать следует только на одной стороне листа, а другую украшать чем? Именно — рисунками и схемами. Чем больше рисунков — тем лучше.
    Ну ладно, вспомним-ка великий и могучий рыбий язык полевого дневника. Итак…
   

   

    

     Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 4.
    …Начали работу на месте пом. 60-а средневековой усадьбы № 9. В последний раз работы здесь велись в 1989 г. Описание помещения будет дано ниже.
    Начали зачистку пом. 60-а…
    …А еще следует не забыть ангажировать Маздона, чтобы все сие запечатлеть. Солнышко будет в нашей яме этак к полудню, даже чуть попозже, значит, Маздона надо позвать к часу. Правда, контражур останется… Ничего, сойдет.
    Борис, у тебя еще есть сигаретки? Мерси… А кстати, сколько у нас пачек осталось? Н-да… Слава, вы ведь некурящий? Как, и вы курящий?! Эх, времена!.. Ну ладно, Слава, идите-ка ко мне. Внизу с травой уже все нормально, но вы взгляните отсюда. Дело в том, что аппарат возьмет чуть шире, значит, в объектив полезет эта ерунда из соседнего помещения. Правильно, Борис, вырывать ее ни к чему, а вот срубить необходимо. И стенки, стенки, Слава!.. А потом все веничком, кеничком, чтобы следов не оставалось, а то они так хорошо видны на фотографии!.. То-то сраму будет, давечa один отчет проглядывал, а там прямо посреди снимка -следы человечьи.
    Позорище! Володя, вы правы, зачистить бы не грех. Вы же копали в степных экспедициях? Именно — зачистить до «зеркала». Только здесь не получится, сами знаете. Почему, Слава, не получится? Ну, понимаете, чтобы зачистить помещение, хотя бы это, надо срезать верхний слой земли штыковой лопатой. Так обычно делают в степных экспедициях, где земля мягкая, лучше всего если чернозем, там это «зеркало» обязательно. А у нас, увы, суглинок с битым камнем, так что не выйдет… Очень жаль, полностью с вами согласен, настоящее «зеркало» дорогого стоит!
    А что там у соседей? Ага, Д. куда-то засобирался.
    Ясно, дела административные, Сибиэса нет, и бедняга Д. отдувается за двоих. Ну, теперь его команда разбежится, это уж точно. Ладно, время еще есть, успеет…
    Солнце начинает печь немилосердно, по-настоящему, по-херсонесски. Надо не забыть отдать приказ, чтобы завтра все были в головных уборах, что совершенно необходимо, дабы не словить солнечный удар. И, конечно, обувь. Обувь должна быть закрытая… Это, Слава, столь же обязательно, как и запрет бегать по стенам и курить в раскопе.
    …Нет, Слава, я и сам точно не знаю, почему нельзя курить в раскопе. По-моему, просто дурная примета. Впрочем, начальник — я в данном случае — курить имеет право и, как видите, курит. А вам нельзя. Да, Борис, может быть, из-за того, что окурок попадет в культурный слой и спутает хронологию. Хотя едва ли кто-либо поверит в древнегреческие окурки!
    …Так, соседи явно решили пошабашить. Карантинная бухта в двух шагах, сейчас пойдут плескаться, потом разомлеют, потом начнут мазут с себя смывать. Выходит, Д. придется доводить до ума свои владения еще и завтра. А у меня… А у меня вроде порядок, козья работа выполнена… Еще во-о-он ту травиночку, Слава! Именно, именно… Теперь можно всех отпустить, предварительно спрятав инструмент и попросив Бориса поторопить Маздона.
    Ну, как? Красиво? Нет слов!
    Ага, вот и Маздон! Ну, все готово, будем оформлять. Куда рейку поставим? К южной стене — так к южной. Цифры, как полагается, верхней частью на север… Все правильно — «60», без буквы «а» обойдутся, и так понятно. Годится! Ну, поехали!..
    Конечно, конечно, Маздон, не будь я таким лентяем, то давно бы научился и сам фотографировать. Наши раскопы, по крайней мере… Ладно, а теперь снимем все это с той стеночки…
    Во время очередного перекура Д. не без удовлетворения сообщает, что с питанием личного состава кое-как устроилось. Сибиэс договорился со школой, той, что на Дмитрия Ульянова, дабы нас кормили завтраками вкупе с обедами. Д. выглядит чуть ли не счастливым, ибо стадо практикантов и вправду нуждается в регулярной кормежке. А по мне так лучше суп из тушенки варить, знаю я эти севастопольские школы! …Вот поэтому Д. — заместитель, а я — нет.
   

   

    

     Дневник. археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 4.
    …В 13.00 пом. 60-а было сфотографировано фотографом экспедиции. Работали с 6.30 до 13.00.
    Первый рабочий день на исходе, и что мы видим? Старый Кадей за такие темпы головы поотвинчивал бы, у него все летали пчелками. А нам — куда летать? Так себе, ползаем. Что ж, направим стопы наши грешные обратно на Веранду. Авось Лука не всю воду выхлюпал, кружку, чтоб умыться, оставил. Или хоть полкружки…
    Невдалеке от Веранды вижу новые лица. Вернее, лица как раз не новые — передо мной двое почтенных херсонесских ветеранов, Саша и Андрей. Приехали из Питера, копают у Гнуса уже пятый год, а то и шестой. Они из той вымирающей породы, которая ездит сюда бог весть за чем, во всяком случае, не за диссертацией или бесплатным пляжем. Андрей и Саша — не историки, технари, оба преподаватели, Андрей, по-моему, даже доцент. Но вот надо же, каждый год исправно направляются сюда махать кайлом. Правда, таких, как они, с каждым годом все меньше и меньше. Мы, старики, даже стали как-то смущаться. Вот Саша — как пел под гитару! А в последний год все молчал — не заставишь.
    Ну, привет, привет! Ну что ты, Саша, куда там не изменился!.. Давно приехали? А где разместились? А-а, так мы соседи! Как, Саша, ты и гитару не взял? Это жаль, жаль, все понимаю, но жаль. А с сигаретами здесь плохо. И с этим делом плохо… А то, что захватили, — это хорошо! Конечно, «Стрелу» я курю, сейчас я все курю. И с этим дело тоже плохо. «Легендарий» открыт, но сами знаете, сколько там дерут! А мы, как в прошлый год, на Слоновьей Веранде — и Маздон, и Борис, и Лука. Так что — ждем вечером на чай с мятой, хоть поговорим. Нет, не верю, что вы в последний раз. Я уже три года говорю, что в последний раз, — и все еду… Ну заходите, будем ждать.
    Сползаются ветераны! А ведь им у Гнуса несладко — недаром его экспедицию, его Золотой Легион, Восточным фронтом зовут. Это у нас сейчас лафа, только встаем рано. Хотя, с другой стороны, помахал киркой — и в час дня свободен. При Старом Кадее такого разврата не было…
    И чего делать, Борис? В город рванем, что ли?
    В город, так в город. В Севастополе, как всегда в это время, жарко, всюду очереди и патрули в белых кителях. Привычно обходим книжные магазины, на всякий случай заглядываем в продуктовый и от полной безнадеги заваливаемся в первую попавшуюся видушку, где честно внимаем похождениям банды вампиров. Поучительное, конечно, зрелище, но уже успело как-то поднадоесть. Да и по сравнению с тем, что по телевизору в «Новостях» показывают, вампиры выглядят несколько бледновато… А в общем, обидно — за вампирами мы, что ли, по такой жаре сюда ехали?
    …Но Провидение бдит. У поворота на улицу Древнюю, в нашем совершенно забытом богом и людьми «Дельфине» (не тот, что ресторан, а тот, что магазин) видим странное шевеление. Предчувствие, томящее, сладкое, охватывает наши измученные души. Нет, Борис, этого не может быть, не поверю!.. Ладно, зайдем, чего нам терять-то? Все равно этого не может быть.
    Не верю!
    Приходится, однако, верить — прямо на прилавке лежат сиротливые пачки «Стрелы», и малохольный дедок, забыв, в какое время живет, приценивается к одной из них. Есть бог, есть бог, Борис! По сколько даете?! По десять? Ну так давайте!!!
    Десять пачек — десять дней жизни! Ну пусть восемь, пусть всего неделю!..
    …Первая затяжка, спросонья, под глоток наскоро сваренного кофе, предраскопная, самая сладкая, неповторимая, прогоняющая одурь… Не встававший под скрежет старого будильника в сером утреннем полумраке не поймет, не посочувствует, не оценит, не поделится последней сигаретой из пачки…
    Долго курим, сидя на случайной уличной лавочке, все еще не придя в себя от нежданной, невиданной удачи. Десять пачек курева, неделя жизни! Ах, как славно, ах, как хорошо! А помнишь, Борис, в прошлом году мы все болгарские искали, а феодосийскими брезговали? Я все «Родопи» выглядывал, от прочих нос воротил. Ты прав, много ли человеку нужно?
    На Веранде наконец видим Луку — впервые за день. Вечер только надвигается, но Лука явно возвеселился душою. Ежели ему верить, наш герой напросился в гости к какому-то совершенно незнакомому «каплею», сиречь капитан-лейтенанту славного Черноморского флота, и они совместно опустошили имевшиеся у этого «каплея» две бутылки. При этом Лука, естественно, выдавал себя за уволенного из армии майора.
    …Заливает? Не удивлюсь, ежели правда, и не такое бывало.
    Так ли, не так ли, но Лука снова бодр и начинает увлеченно строить дальнейшие планы. Похоже, в его планах произошла какая-то перемена, и он уже не так настойчиво собирается добиваться благосклонности наших соседок. Ага, там появился какой-то Толик… Толик? Насколько я помню, это один из подручных Гнуса, хилый такой стрикулист, но очень вредный. Ну, поглядим, поглядим, Лука, неугомонный ты наш.
    Вечер опускается на Херсонес. Сегодня, как и вчера, нет туч, и солнце погружается прямо в воду, заливая горизонт неверным перламутром, прощальный свет падает на серые колонны, из-за неровной глыбы храма Владимира наползает мрак…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 5—б.
    

    …Экстрасенсорное исследование Казармы.
    Время — 20.40 — 21.20. Погода — ясная, ветра нет. Освещение — минимальное. Цель на этот вечер — проверка вчерашних выводов и поиски северного входа Казармы. Порядок работы прежний.
    Общие впечатления.
    Казарма действительно очень «теплая». Для сравнения использовали так называемый «храм с аркосолями», находящийся в сорока метрах южнее Казармы. В храме отчетливо ощущаются «холодные» участки в районе северной и южной стен. В самой Казарме такого не обнаружено.
    Северный вход в Казарму мог находиться под входом в средневековую церковь, построенную в Х веке, однако проверить это совершенно невозможно, поскольку руины средневековой церкви не подлежат сносу. К тому же «тепло» входа самой церкви экранирует более ранние слои.
    Общий вывод: результаты не могут быть признаны сколько-нибудь достоверными и заслуживающими дальнейшей разработки.
    Уже в полной темноте заходит Саша, Маздон заваривает свой знаменитый чай с мятой, и мы сумерничаем, вдоволь вспоминая прежние годы и тех, кто когда-то здесь копал. О некоторых приходилось слышать, но о многих — ни слуху ни духу. Ваган, наш старый приятель, уже второй год воюет в Карабахе, черт его туда занес, ереванского доцента… О себе Саша говорит неохотно, я лишь понимаю, что личная жизнь у него не особо клеится, вторая — если не ошибаюсь — супруга не очень с ним уживается, да и с работой что-то не так. Неудивительно, что Саша забросил гитару. А как он пел!.. Впрочем, что говорить, многие пели под этими звездами. Да где они теперь?
    …Голос гитарной струны над разрушенным городом — неповторимый, певучий, яркий, прогоняющий призраки, собирающий уставших за день, дающий силы… Голос медной струны, голос живых, собравшихся среди этой Мертвой страны, негромкий, памятный, исчезающий в подступающих сумерках Забвения…
    Луки нет, Бориса нет — ушли в поход, не иначе на охоту, Маздон ложится спать, а я бреду к Эстакаде. Там быт уже устоялся. Сама Эстакада пребывает в полном забвении — молодняк ее обходит стороной, — зато невдалеке выстроен временный, но достаточно добротный стол, за которым, насколько я уже успел убедиться, наша юная поросль принимает пищу посменно. Создается впечатление, что едят они почти круглые сутки с небольшим перерывом на сон. Вот и сейчас небольшая компания уминает какое-то варево, а еще несколько орлов и орлиц тусуются с банкой заваренного чая, ожидая своей очереди. Можно только позавидовать этакому жизнелюбию. Молодые, румяные, без комплексов, а как щеками двигают!..
    Сижу на Эстакаде и покуриваю «Стрелу». На меня почти не обращают внимания, что, конечно, к лучшему. Я чужой на этом празднике жизни, где едят, едят, едят…
    О. появляется внезапно, присаживается рядом. Встаю, одергиваю штормовку, на всякий случай кошусь на публику. На нас не смотрят.
    Едят.
    О. передергивает плечами, берет меня под руку…
    …Маздон третий сон видит, зато появились Лука с Борисом. И не просто появились — разместились на одном их лежаков и дуются в «деберц». Очень хочется чаю, и я, правда, без особой надежды, заглядываю в наш котелок. Удивительно, но полкружки заварки еще осталось. После этого можно и покурить…
    …О. почему-то не нравится, когда я курю. Кажется, это что-то новое, раньше на такое она не реагировала.
    Пока я дымлю «Стрелой», сбрасывая пепел в пустую консервную банку. Лука пытается изложить хронику боевых действий на соседском фронте. Слушаю его вполуха, понимаю лишь, что Толик (вспомнил! Толик по кличке Фантомас!) по-прежнему маячит на горизонте, но какое-то продвижение все же имеется. Во всяком случае, завтра эти дамы нанесут нам визит.
    Эх, Лука, Лука!.. Три дня — и речь все еще идет о каком-то визите с питием чая! Нет, на пенсию, на пенсию, дорогой. Рыбку ловить будем, мемуары писать…
    Рабочая тетрадь. С. 6-7.
    …Из известных мне экстрасенсорных опытов в Хер-сонесе интерес представляет случай, рассказанный В. Его достоверность подтверждает Борис, при этом при— сутствовавший, а также еще трое, включая Женьку, Сенаторова сына. Последнего, впрочем, в расчет можно не принимать.
    Два года назад В., экстрасенс неплохой, лечивший всю нашу экспедицию, решил провести опыт у могилы Косцюшко-Валюжинича, похороненного за храмом Владимира. Время — поздний вечер. В. и все присутствовавшие были совершенно трезвы.
    В. попытался послать в сторону могилы, как он говорит, «сгусток энергии», или же «плазмоид» (терминологию оставляю на его совести). При этом он стоял у самой ограды, следовательно в полутора шагах от памятника. После нескольких попыток В. почувствовал, что «плазмоид» возвращается. Через некоторое время он ощутил страх, опустил руки и быстро отошел в сторону.
    Все это недостойно даже упоминания, если не одно обстоятельство: все присутствовавшие подтверждают, что лицо и руки В. начали светиться бледным, бело-голубым светом. Явление продолжалось несколько минут. Сам В. ничего этого не видел.
    Опыт был повторен через два дня с тем же результатом, но свечение на этот раз было слабее. В. вновь ничего не смог заметить, хотя субъективные ощущения оставались прежними.
    Оценка: крайне недостоверно, несмотря на совпадающие свидетельские показания. Одному могло почудиться, другие тут же поверили и тоже «увидели». А в целом опыт глупый и очень опасный…
    Мы выходим с рассветом горячего дня. Скоро будет стонать под кирками земля. А пока — тишина. Только чайки на стенах. А под ними лишь мы — черный строй воронья.
    …И вновь солнце не спеша выползает из Карантинной бухты, серые чайки по-хозяйски бродят по обломкам стен, вдали копошится отряд товарища Д., а наша боевая четверка, доблестный отряд «Стена» стоит на краю помещения номер 60-а…
    …Борис, Слава, прошу за инструментом! Слава, вы сегодня опоздали, причем на восемь минут. Пока ничего, а в следующий раз — десять отжиманий. Так… Нас четверо, значит, кирка, лопата и двое на выносе. На кирке будем меняться, в общем, все как всегда. А вот что такое «как всегда», вам, Слава, надо будет разъяснить…
    Но прежде — немного магии. Священная процедура — первый удар киркой в сезоне. Этот удар должен лично нанести кто? Правильно, я. Где моя, именная?
    Ну, раззудись плечо!..
    Так вот, Слава, раз вы еще не работали с киркой, взгляните. Есть два способа работы. Вначале показываю ортодоксальный, по всем правилам.
    …Борис, не хмыкай, сам знаю, что у нас его не применяют, но я начальник или куда? Так вот, Слава, берете кирку и осторо-о-ожненько копаете носиком, при этом держа его почти параллельно земле. Копаете, потом отбрасываете. Но-о-осиком, клю-ю-ювиком… Совершенно верно, никакой производительности, но все-таки запомните на всякий случай. Не нравится, правда? Мне тоже не нравится, посему показываю способ неправильный, но результативный. Берете кайло… Да-да, именно «Ласточкин Хвост», и этим самым хвостом — не клювом, клюв тут слишком короткий — выворачиваете кусок побольше. Р-р-раз! Затем аккура-а-атненько по нем сверху — хлоп! И — выбираете находки. Как видите, все целое, ни одного свежего скола. А вот если киркой землю царапать, то половину разобьете. Лучше? И мне так кажется, а вот Старый Кадей нас бы этой же киркой за такое варварство — да по головушке… Нет, при мне никого не бил, но однажды погнался…
    …Мальчик был полон высоких идей. Сзади подкрался Старый Кадей. Старый Кадей размахнулся киркой — мальчик нашел себе вечный покой…
    Итак повторяю: сначала — «р-р-раз!», потом — «хлоп!». Только не вздумайте поднимать кирку выше головы, так и убить кого-нибудь можно. Теперь находки — в лоток… Лоток — это наш ящик… Находки — в лоток, землю в ведра — и в соседнее помещение. Я его раскопал лет шесть назад, я его и закопаю. Нет, никакого криминала, помещения и полагается закапывать, чтобы стены не рухнули. По-научному, Слава, это называется консервация…
    Ну, Борис на кирке, я и Володя — смена, Слава, прошу пока к ведрам… С богом!
   

   

    

     Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 5.
    …Работу начали в 6.30. Работали в том же составе. Начали раскопки пом. 60-а.
    Пом. 60-а имеет прямоугольную форму, его длина 5,6 м, ширина 2,5 м. Помещение ограничено стенами, описание стен будет дано ниже.
    На месте пом. 60-а раскопки велись с 1966 г. Всего было вскрыто четыре, слоя. В 1989 г. снят слой № 4 высотой ок. 0,7 м. Материал слоя состоял из строительной засыпи, в которой содержались главным образом находки VII—XI вв. Встречались более ранние находки (IV— VI вв.). Материал был сильно фрагментирован…
    Уф, ну и рыбий язык! Но делать нечего, приходится писать именно так, ведь после доведется из всего этого клепать отчет. А находки здесь были мало сказать «фрагментированы» — раздроблены почти в труху. Ну ладно, что там у Бориса вылазит?
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсоне-са. 1990г.
    Лист 5.
    …Начали снимать первый штык 5-го слоя. Характер засыпи: нивелировочная, состоит из суглинка серого цвета с включениями небольших фрагментов белой глины, устричных раковин, костей крупного рогатого скота. Встречаются сильно фрагментированные куски черепицы, кувшинов, амфор, большей частью VI—VIII вв. Встречаются также куски дерева, фрагменты архитектурных деталей, небольшие куски тонкого оконного стекла…
    Где-то так… А теперь посвятим несколько строчек всей той ерунде, которую еще можно определить. Ну-с, по порядку…
    Плинфа… Плинфа, Слава, — это плоский кирпич. Средневековый, конечно. Какой же еще может быть в этом слое? Впрочем, античная плинфа точно такая же. Итак, плинфа, глина серая, с черными включениями…
    Черепица. Кувшины. Кости… Почем я знаю, Борис, чьи это кости, остеолога у нас нет. Мослы здоровые — видать, корова. Стало быть, крупный рогатый, очень крупный и очень рогатый… Нет, Борис, это все же не крыса, крыс мы тоже находили.
    Та-а-ак, полива… Слава, хотите взглянуть? Красиво, правда? Нет, не уникум, массовый материал, берем только для счета. А делали ее проще некуда — поливали горшок стеклом, потому и полива. Это ранняя, она обычно без рисунка и почти всегда зеленая или желтая. А вот потом всяких зверушек рисовать начали, а цвет стал бурым…
    Это, Слава, красный лак. Второй век нашей эры, судя по всему. Малая Азия, так называемый «Пергамский круг». А вот почему так называемый и почему фуг — это мы в следующий раз.
    Чего тут у нас еще? Ага, фрагмент известняковой колонны. Не первый — такие мы уже десятый год находим. Совершенно верно, Борис, Сибиэс уверен, что в этой Казарме, которая вовсе не казарма, было святилище. Небольшой такой храмик аккурат посередине, причем на втором этаже. Это надо Д. показать, пусть узрит.
    Поглядели? А теперь три четверти всего этого можно с чистым сердцем выкинуть. Верно, Слава, считается, что археологи должны сохранять любой черепок. Во Дворце пионеров именно так и объясняют. Только мы этого добра откопаем не менее двух центнеров, а в фонды пойдет хорошо если дюжина вещей. В экспозицию? В какую, в музейную? Слава, за все время, пока я здесь копал, в экспозицию попало, по-моему, четыре или пять находок. Да, всего лишь, и это не так уж мало.
    …Ну конечно, Борис, ежели ты так хочешь досадить Ведьме Манон — то тащи к ней на точок все подряд, пусть описывает… Точок, Слава, — это куда мы находки сваливаем, ток, только маленький… Но зря это — все равно выкинет. Так что посчитаем, запишем — и в отвал с чистым сердцем.
    Эх, джентльмены, разве дело в этом мусоре? Что мы тут, красного лака не видели, что ли? Вы лучше на камешки поглядите — как лезут, а? Вот она, Стеночка!.. Нет, сегодня еще описывать не буду, рановато. Вот еще копнем да сравним. Но похоже, похоже… Судя по всему, эти камешки нам и нужны…
   

   

    

     Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 4.
    …Работу закончили в 13.00…
    После обеда — сиеста. Неглупо придумали греки-испанцы — в самые жаркие часы спать, а потом, как похолодает, делом заниматься. Дел, правда, до завтра нет, но поспать надо, а то с недосыпу черти будут мерещиться. Ложиться в три ночи — вредно. А еще позже — еще вреднее!..
    Рабочая тетрадь. С. 7.
    …Если предположение о местонахождении южного и северного входов (ворот) Казармы все-таки справедливо, то из этого следует:
    1. Казарма имела еще один ряд помещений, примыкавший к ее восточной части, ныне скрытый под дорогой. Здание было действительно огромным, а посему — 2. оно никак не могло быть первоначально казармой хотя бы из-за размеров, а также наличия двух или даже трех этажей. Однако обращает на себя внимание то, что северные ворота предположительно примыкали к городской калитке, а точнее к узкому коридору, между стен, который шел от калитки к морю. Южные ворота в любом случае выводили прямо в порт.
    Итак, гости города, пройдя проверку у калитки (или у находящихся рядом главных ворот), следовали прямо в Казарму, бродили по ее этажам и, судя по размерам входа (ворот), вполне могли транспортировать в порт не только вьючную лошадь, но и небольшую повозку.
    Возле западной стены Казармы в прошлом году была обнаружена поилка для лошадей.
    Что из этого всего следует?..
    Вечером Лука и Борис отбывают все к тем же дамам, Маздон как-то незаметно исчезает, а я направляюсь на Эстакаду. Картина не изменилась — часть молодняка усиленно ест, однако несколько человек о чем-то оживленно беседуют. О. среди них, посему присаживаюсь рядом и прислушиваюсь.
    Разговор ведется, оказывается, о колдовстве. Ну, в Херсонесе это вечная тема! Здесь все располагает к мистике, так что тех, кто давно сюда ездит, начинают понемногу считать колдунами — или, соответственно, колдуньями, как ту же Ведьму Манон.
    И действительно, что-то с нами постепенно происходит — то ли интуиция понемногу просыпается, то ли память предков дает о себе знать, то ли просто помрачение накатывает пополам с дежа-вю. Но это, конечно, мелочи, а вот Ведьма Манон…
    …Она-то как раз молчит. Молчит, глазенками сверкает…
    Ведьма Манон — это серьезно. И дело не только в том, что она — ветеран, тут мы один другого стоим. Ведьма Манон — ведьма настоящая, наследственная, дар сей получила от бабки. И добро б еще картами баловалась или, к примеру, хиромантией. Нет, Манон мастер по иным делам — травки разные, зелья приворотные. Слыхал, что и фигурки из воска лепит… Не видел, но верю, тем более что в последнее время она совсем озверела, всем грозить стала… Тут без святой воды не разберешься!
    Всему этому, естественно, можно и не верить. Но что она с бедолагой Маздоном сотворила? Старше ее мужик на четверть века, умнее, толковее — и на тебе: совсем маздоном сделался, голову потерял, побежал с Манон чуть ли не в ЗАГС. Потом стал не нужен, уже и вроде как развелись-разбежались, а Маздон все забыть не мог, бегал по Херсонесу, ревновал, с фонарем искал ночами… Всем смех — и Манон довольна. Бедолага Маздон!.. И все остальные, на кого она глаз положила, ничем не лучше стали. Вот Стеллерова Корова, к примеру. Только с Манон сдружилась — сразу карты «Таро» завела, пентаграммы чертить принялась. Вот и оставайся после всего этого материалистом!
    Мужики-то ладно, но там, где появляется Манон, особенно в последнее время, начинается нечто несусветное. Вот об этом несусветном сейчас и речь идет. В соседнем сарае рубашки по ночам летают, а поблизости, рядом с нашей Верандой, барабашка объявился. Веселый такой, в контакт вступает охотно — и всем пакости говорит.
    …Знаю, знаю, уже встречался! И не один я. Лука вчера спросил, скольких дам он в этот сезон к сердцу прижмет и собой обрадует, а барабашка возьми да ответь, что Лука — ни одной, а вот его — это точно. Причем — не дамы. Бедняга аж взвыл. Да, что-то сильно запахло в нашей богоспасаемой экспедиции серой!..
    …Борис все время грозит Ведьме костром, а та обещает его извести. И вообще, знающие люди утверждают, что у Манон биополе черное…
    Поистине есть что обсудить под черным херсонесским небом!
    …О. качает головой. Кажется, ей никуда не хочется уходить. Мне, признаться, тоже…
    Та-а-ак, а молодежь уже заговорила о привидениях. Ну конечно, разве можно без них? Черный Монах и Белый Адмирал!.. Черный Монах выдал чекистам. монастырские сокровища, а вот Адмирал — это сам Александр Васильевич Колчак, тот, кого в Ангару сбросили. Вынырнул, стало быть. Вынырнул, сюда явился.
    …Привидениями здесь пугают новичков, как правило, девиц, для чего есть немало проверенных способов. Лучше всего выбрать полнолуние, когда тени резкие и любой камешек кажется мертвецкой головой. К этому добавляется белая простыня — а если еще и как следует повыть!.. Обычно сие проделывают на развалинах собора Владимира, чтоб далеко не ходить. Но привидения, что появляются в полнолуние, все же не так опасны, а вот которых в новолуние встретишь, те уж совсем страшные. Ежели с собой не уволокут, то инфаркт обеспечат на раз.
    О месте, где привидения наиболее опасны, мнения присутствующих разделяются. Я категорически отвергаю предположение, что призраков можно встретите на вершине башни Зинона. На этой башне почти каждую ночь гуляют веселые компании, что считается особым шиком. Ясное дело, такие сонмища могут распугать самых смелых призраков, а посему я защищаю свою давнюю теорию, что ежели тут привидения и имеются, то искать их должно все на том же Западном городище. Прежде всего — безлюдно, и днем, и особенно ночью. А главное то, что все Западное городище — почти сплошь кладбище, где покоятся целые поколения херсонеситов. Сам я, правда, здешних привидений не видел, врать не буду…
    …Не видел?
    И никто из наших ветеранов не видел. Вот первокурсницы — те да, те каждый год наблюдают. Видать, настоящие привидения в Херсонесе повывелись. Вот на Эски-Кермене еще встречаются, там Керменский мальчик живет, это все знают. А на Мангупе, соответственно, Мангупский. Правда, я их тоже не видел, но знаю таких, что видели. А не видел их я потому, что эти, Керменский и Мангупский, профессиональных археологов боятся…
    …После того как мы несколько лет назад в небольшой компании, куда затесалась и Ведьма Манон, сбегали на Эски-Кермен, бедняга Маздон, переживавший очередной приступ ревности, вопил о том, что Манон там путалась с Керменским мальчиком…
    Вновь смотрю на О. Она отворачивается, опять качает головой…
    И вообще, Хергород — загадочное место. Летом здесь почти никогда не идет дождь. Севастополь — через бухту — заливает, а здесь ни капли. Роза ветров, говорят, особая. А ежи! Только здесь живут ушастые ежи, нигде больше. А фиолетовая жужелица, крымский эндемик, нигде нет, а здесь на каждом шагу. Что тут скажешь? Загадочное место…
    Начитанная молодежь охотно соглашается, Ведьма Манон начинает что-то повествовать о раскопках могил на том самом Западном городище, но это уже не интересно. Могилы я не трогаю — дал зарок еще много лет назад, совсем желторотым, когда копал скифов под Песочином. Тогда пили прямо на дне опустошенного кургана, обмывая очередную находку, делали из черепов чаши — или играли ими же в футбол. Уже под самый конец экспедиции раскопали могилу, где были похоронены две старушки вместе с маленькой собачкой. На следующий вечер череп одной из бабушек служил чашей на торжественном посвящении в археологи…
    Все, пора уходить!
    О. даже не обернулась. То ли не в настроении, то ли просто понимает, насколько это все… Насколько — что?
    …Поздно, ненужно, бесполезно, мучительно, словно пробуждение мертвеца, гальванический ток по жилам, гальваническая боль в сердце, легкая дрожь тонких пальцев… Агония, фантомная боль, фантомная любовь, фантомная нелепость…
    На Веранде — свет. Ага, да у нас гости! Думая о сохранности своего спальника, взбегаю по ступенькам. Так и есть — на моем спальнике сидят. Правда, сидит Лука, а это не так страшно. Две наши соседки расположились напротив, на лежаке Маздона, которого опять где-то носит, Борис пристроился чуть в сторонке и покуривает. Чай уже выпили, теперь доедают откуда-то взявшуюся колбасу.
    Отодвигаю Луку в сторонку и выцеживаю из чайника глоток заварки. Значит, так: которая побольше — Лена, поменьше — Марина, обе из Кемерова… Та-а-ак, и о чем разговор? Тоже о привидениях? Слава богу, не о них, а о Великой Тайне Састера.
    А что, тоже неплохо!
    Присаживаюсь в уголке, слушаю, хоть и не в первый раз. Но Лука излагает знатно — жаль не этим кемеровским сие оценить!
    Итак… Итак, век назад великий Косцюшко нашел каменную плиту с надписью. Это была знаменитая херсонесская Присяга. «Клянусь Зевсом, Геей, Гелио-сом, Девою, богами и богинями олимпийскими и героями, которые владеют городом, землей и укреплениями…» Ну и так далее. Занятная Присяга! Обещали, ясное дело, не предавать, не изменять и прочее, но главное — сообщать обо всем подозрительном куда следует, то есть работникам тамошней госбезопасности — номофикалам. Ничто не ново!.. И среди прочего херсонеситы клялись не выдавать тайну Састера…
    Чего это такое — никто не знал. И сейчас не знает. Састер себе — и Састер.
    Думали всяко, но в последние годы начали все чаще предполагать, что таинственный Састер — не что иное, как подземное святилище. Может быть, то самое, где хранилась городская святыня — деревянная статуя богини Девы. Именно оттуда его доставали в редкие дни праздников — или в час беды, когда Дева отводила опасность от города. Но Лука с этим категорически не согласен. Он глубоко проник в сущность древних обычаев и пришел к выводу, что в Састере хранилась не какая-нибудь богиня Дева, а нечто более серьезное — Великий Фаллический Символ…
    …Лука давно занимается проблемой Великого Фаллического Символа. Еще в те годы, когда он не гнушался бать в руки кирку, наш гусар ставил перед собой единственную цель — отыскать Великий Символ, совершив таким образом переворот в привычных представлениях о Херсонесе. В его рассказах Символ вырастал до титанических размеров — в последнее время Лука определял его пятью метрами в диаметре и двадцатью в высоту. Бросив баловаться киркой, Лука пообещал соорудить у себя на работе интровизор, просветить толщу херсонесской скалы, найти недоступный Састер и доказать свою правоту.
    Мы с Борисом слушаем этот шедевр научного красноречия с явным удовольствием, но, увы — девицы из Кемерова, кажется, так ничего не поняли. Надо было Луке выдумать что-нибудь попроще. Не ценят нашего акына! Смотреть на девиц становится совершенно неинтересно, и я отправляюсь дышать свежим воздухом. Все равно чай уже допили!
    …Прямо на холмике посреди херсонесской саванны натыкаюсь на человека
    — живого, в спальном мешке и мирно спящего. Да это же Маздон! То-то он по ночам пропадает, не иначе, вспомнил свою давнюю привычку ночевать под херсонесскими звездами. И не сыро ему… А еще говорят, что перевелись оригиналы на свете!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 7—8.
    

    …Необъяснимый случай.
    Два года назад работавшие в одной из экспедиций пионеры юные (головы чугунные) нашли где-то человеческий череп, вероятно, немецкий, из могил на Западном городище. Черепом играли в футбол, а потом бросили его около тропинки, которая ведет от Веранды к сараям.
    Мы тогда жили в сараях. Вечером, когда уже темнело, мы с Борисом сидели на скамейке и курили. Борис заметил некий силуэт, двигавшийся от веранды прямо к нам. Разглядеть подробнее его было невозможно из-за темноты. Скуки ради мы стали гадать, кто бы это мог быть (тогда на Веранде жила команда Слона). Однако силуэт внезапно исчез. Мы удивились, однако подобное повторилось и на следующий вечер. Мы заинтересовались и подошли к тому месту, где таинственный силуэт исчезал. Возле тропинки, в траве, лежал череп.
    На следующий день череп мы похоронили, и больше ничего подобного не происходило. И я, и Борис в эти дни были совершенно трезвыми.
    Подобных баек я наслушался и начитался (хотя бы эпизод с философом во «Флоридах» Апулея). Однако в данном случае мы это действительно видели…
    Из раскопа доносится радостный крик —
    Чей-то точный удар погребенья достиг.
    Нависает толпа, суетится фотограф…
    Здесь лежит человек? Замолчите на миг!
   

   

    

     Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 7.
    …Работу начали в 6.30. Работали в том же составе. Продолжали снимать первый штык 5-го слоя в пом. 60-а.
    Характер засыпи прежний, однако в северной части помещения находок значительно меньше, чаще встречаются включения желтой глины, а также мелкие необработанные камни.
    При вскрытии первого штыка 5-го слоя пом. 60-а обнаружены остатки каменной стены, идущей параллельно юго-западной стене пом. 60-а. Эта стена находится на одной линии стены Казармы, открытой еще в 1989 г.
    Является ли эта стена стеной Казармы ? Сомнения вызывает характер кладки, которая очень похожа на раннесредневековую. Приблизительно на этом уровне в 1983 г. в соседнем помещении номер 60 были открыты остатки стены, которая, возможно, являлась фасадной частью стены, открытой в этом году.
    Находок сравнительно немного, все они сильно фраг-л монтированы…
    Вот так-то, Борис: копали, копали — откопали. То ли та Стеночка, то ли вообще бог весть что. Она? конечно, на том же уровне, что и Казарма, сам вижу. Но может быть, это просто средневековая стена на более древнем фундаменте, и такое здесь бывало. Что делать? Копать будем, однако, — пока не поймем хоть что-нибудь. Ладно, давай сигарету. Перекур.
    Что ж, курим… Приходит Д., и я демонстрирую ему весь бедлам моего раскопа. Д. в ответ приглашает взглянуть на свой бедлам, который, пожалуй, почище. Хуже нет занятия, чем копать город, проживший много веков! Проживший — и к тому же умерший своей смертью. То ли дело если какой-нибудь налет, великий пожар, землетрясение, наконец. Никаких тебе перестроек, новых строительных слоев. Да, гуманизмом в археологии и не пахнет!..
    …Представляю, как бы мы ругались, ежели б Херсонес не погиб тогда, в конце страшного XIV века, а худо ли, бедно, но дотянул до дня сегодняшнего. Копать современный город вообще почти невозможно. Вон, Александрия, Афины, даже Рим. Много накопали?
    Ну ладно, скоро должен появиться Сибиэс, надо же ему что-то доложить? А что именно? Три камня непонятного значения и назначения?
    Сибиэс действительно скоро появляется, но мы с Д. тут же понимаем, что вождь вполне может обойтись и без наших проблем. Взгляд его грустен, рассеян…
    В общем, как всегда.
    …Копаете? Хорошо… Откопали? И это хорошо. А он, стало быть, Сибиэс, чувствует себя не ахти, то ли печень, то ли совсем даже не печень. Того и гляди в больницу уложат. А Сенатор Шарап завтра катит в Киев на свою парламентскую сессию, так что экспедицию придется тянуть нам с Д.
    Окончательно убеждаюсь, что с начальством все в полном порядке. Когда Сибиэс начинает ныть и жаловаться на печень, значит, дела идут как должно. А вот когда он, не приведи господь, начинает активничать…
    Ничего, Сибиэс, все будет нормально! Чаю бы зашел выпить, что ли, а то и на пляж бы заглянули, со скалы попрыгали… Вон мы уже как загорели, а ты все белый! Здесь, конечно, не Женевское озеро, но все же…
    Бедняга Сибиэс! Что-то он и вправду киснет. Рано, рано еще болеть, небось когда при Старом Кадее вставал каждое утро в полшестого и торчал тут, под этим ненормальным солнцем, как огурчик был! Нет, в Херсонесе расслабляться нельзя… Куда же ты, хоть погляди, чего выкопали!
    Было начальство — нет начальства. …Маленький мальчик в Казарму залез. Там караулил его Сибиэс. Хищно взметнулся над жертвою клык — маленький мальчик попал на шашлык…
    Д. придавлен чувством свалившейся ответственности. Впрочем, это в его интересах — надо же поста-жироваться перед тем, как в следующем году везти сюда эту ораву самому! Ничего, ничего, разберемся…
    Что, кладочки, говоришь, у тебя лезут? Они и у меня лезут. Ну ладно, пошли поглядим…
    …Кошмар! Кошмар и дикий ужас! А сколько тут у тебя строительных периодов? Два, говоришь. Не-е-ет, не два тут периода. Это что вылазит? Сам вижу, что водосток. Ладно, давай цигарку, поглядим попристальнее…
    Слушай, а ты уверен, что это еще не копано? Точно уверен? А бутылка пивная откуда? Ну-ну…
   

   

    

     Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 7.
    …Описание черепицы. Найдено восемь фрагментов, в том числе три с бортиками. Бортики высокие, клювовидные…
    После обеда к нам заглядывает несколько оклемавшийся Сибиэс, и мы все вместе отправляемся на пляж, то есть на все те же наши скалы. Быстро совершаем дежурный заплыв по скучной теплой глади и поудобнее располагаемся на камнях, скуки ради наблюдая за Лукой. Наш тюлень не спешит вылезать из родной стихии (тюлень и есть!), время от времени совершая непонятные маневры, сходные с противолодочным зигзагом. Вскоре смысл сих экзерсисов обнаруживается:
    Лука, словно конвойный авианосец, совершает виражи вокруг какой-то незнакомой дамы. Время от времени тюлень шумно отфыркивается и с победоносным видом поглядывает на нас.
    Все понятно. Боевая тропа! Лука преследует цель не только на суше, но и на море. Видать, скоро летать станет!
    Наше укоризненное «а-а-а-а!» несется над морем. Лука отзывается бодрым «бе-е-е-е!» — и уплывает с неизвестной дамой вдаль.
    Ладно, теперь можно покурить и побеседовать, тем более что в последнее время беседовать с Сибиэсом приходится нечасто. А жаль, с такими, как он, приятно разговаривать на самые неактуальные темы. Актуальные-то с любым дураком обсудить можно! А вот чего-нибудь позаковыристее…
    Ну, например, такой вполне херсонесский вопрос: отчего, собственно говоря, все это погибло? Почему пала Византия? Великая империя, самое культурное государство в мире, самое богатое, да еще с колоссальным опытом Римской империи. Держава, раскинувшаяся в лучшие годы от моря Черного до моря Красного, от Эбро до Евфрата…
    Сибиэс задумчиво почесывает бороду. И вправду — почему?
    Судьба империи! После гибели Византии сюда, в Крым, приплыли турки и сровняли с землей то, что еще оставалось от Херсонеса. А через четыреста лет после гибели Второго Рима в Крым ворвались орды Фрунзе, и Юра Пятаков вместе с доброй бабушкой Розалией Самойловной Залкинд всю зиму тешились расстрелами. Впрочем, Розалия Самойловна, не вынося звука стрельбы, предпочитала топить белых гадов в севастопольской бухте.
    …Горькая память давней войны, горькая пыль крестного пути, горькая полынь забытых могил, горькая слава последних героев, вставших за честь страны, встретивших тонкой сталью штыков Красный Армагеддон, кинувшихся в жерло Мальмстрима… Убитые, расстрелянные, изгнанные, рассеянные от колымских тундр до африканских песков, над вашей памятью сомкнулась пучина Черного моря, над вашими костями клубится черный ил…
    Понимая, что Луку мы едва ли дождемся, поскольку защитная жировая прослойка обеспечивает ему длительное автономное пребывание в воде, начинаем собираться. Сибиэс опять жалуется на самочувствие и все вздыхает о тех славных временах, когда он попросту копал (если по-нашему, то «стоял на кирке») в экспедиции легендарного Стрежелецкого. Я тоже вздыхаю — стоять на кирке, не занимаясь дневниками, отчетами и всякой бухгалтерией, и еще у самого Стрежелецкого! Да…
    …Стрежелецкий был одним из последних Великих Херсонеса. Именно он, собрав молодежь из разных городов — и Старого Кадея, тогда еще отнюдь не старого, и Великого Бобра, которая в те годы была всего лишь аспиранткой, и сибарита Балалаенко, еще худого и юного, вместе с ними начал копать наш Портовый район. Из его экспедиции вылупились три новые, затем еще две…
    Увы, Великих Херсонеса почти не осталось.
    Нет отчаянного смельчака Константина Гриневича, первым решившегося опуститься в громоздком водолазном скафандре на дно Карантинной бухты в поисках таинственного Страбонова города.
    Нет старика Белова, раскопавшего Северный район с его потрясающей красоты базиликами, с тех пор пропечатанными на сотнях открыток и проспектов.
    Нет и легендарного Лепера, первого знатока херсонесского некрополя. И никому не пожелаешь его судьбы.
    Нет уже и Стрежелецкого.
    Только старый Волк Акелла, давно уже выгнанный на пенсию, ославленный и осмеянный, все еще копает свой знаменитый театр, каждый день набирая в экспедицию бог весть на какие деньги крымскую шпану — отчаянных «волчат».
    Его товарищу по несчастью, мрачному чернобородому москвичу Беляеву повезло меньше: оклеветаный и выгнанный с работы, он навсегда расстался с лерсонесом. Лагерь, который он строил много лет, прибрали к рукам более основательные люди.
    Не копает уже и Старый Кадей. Он сам предпочел бросить это неблагодарное занятие.
    Держится покуда еще Большой Бобер со своим Урлагом. Но к ее владениям уже подбирается Гнус…
    Что и говорить, нелегкие времена сейчас в Херсонесе! Похоже, Сибиэс покидает вахту вовремя, и нелегко будет Д. держать здесь оборону. Настает эпоха Гнуса, сдадут весь Хергород кооператорам в аренду — и останется наследие Великого Косцюшко только на старых негативах из архива. Ежели, конечно, сам архив не используют под кооперативный ресторан.
    Сибиэс грустен. Он наверняка помнит свои собственные речи, сказанные много лет назад, — как можно реставрировать Херсонес, подвести под своды старые базилики, поднять из праха целые кварталы, пока еще не поздно, пока еще есть время. Построить здесь научный центр с настоящими лабораториями и хранилищем для фондов… Тогда Сибиэс еще верил в это. Теперь же… Чего уж теперь!
    Еще год назад в нашей столь любимой, столько раз запечатленной на маздоновских снимках «Базилике в Базилике» стояло семь колонн. В этом году осталось только две.
    …На мертвых камнях мертвого города копошатся гиены, воют шакалы, роют норы лисицы, волки скалятся на равнодушную луну. Не найти того, кто поднимет Херсонес, словно Лазаря, из праха, не вечны стены, и камни не вечны, и земля перетирается в пыль. Пыль, пыль, сухая безнадежная пыль…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 7.
    

    …Наблюдения Бориса:
    1. В последние несколько дней в Хергороде особенно много заезжих «магов» и прочих хиромантов-гадалок. Замечены вечером возле храма Владимира, где «заряжались» в позе «немец под Москвой». Также кучковались в «Базилике в Базилике», причем все около колонн, где тоже пытались, «заряжаться».
    Борис вспоминает, что Ведьма Манон очень любит фотографироваться именно у этих колонн. Случайность?
    2. Борис не поленился сходить к Крестилъне Владимира, где выплясывала колдунья, виденная нами по ТВ. Он считает, что это самое «холодное» место в Херсоне-се, откуда любой обычный экстрасенс постарается уйти как можно быстрее. Выходит, кому война — а кому мать родная?
    Комментарии:
    — Ведьма Манон весьма высокого мнения о своей фотогеничности, посему фотографируется всюду. А колонны «Базилики в Базилике» смотрятся на фотографии очень неплохо.
    — Крестильня Владимира не имеет отношения ни к древности, ни к средневековью. Это новодел конца прошлого века, в настоящее время залитый бетоном. Поведение колдуньи и в самом деле выглядит странным. Вероятно, плясала она там по просьбе телевизионщиков для пущего визуального эффекта…
    Пьем чай. На этот раз Маздон расстарался — или мята какая-то особенная. Сибиэс откланивается, посетовав, что не дождался Луки. Видать, занят наш тюлень, не иначе в Турцию уплыл!
    …Стук в дверь. Очевидно, кто-то из нечастых гостей — мы вечерами никогда двери не запираем. Ага, действительно гость, причем редкий — Женька, Сенаторов сын.
    Когда я впервые сюда приехал со Старым Кадеем, Женьке было семь лет, он гонялся за местными бабочками, мечтая стать энтомологом. Слово это Женька произносил абсолютно правильно. Теперь уже семнадцать, он увлекается компьютерами и тэквондо.
    Ну-с, юноша, что тревожит? Ага!..
    Оказывается, Женька всерьез озабочен ухудшением астральной обстановки вокруг нашей экспедиции. 'брные пятна отрицательной энергии внедряются в нашу общую ауру, дважды к сараям наведывались крайне подозрительные энергетические двойники… …Вот ужас-то! А следы-то человеческие!.. А посему Женька намерен начать кампанию по борьбе с колдовством в экспедиции. Для начала он решил начертить вокруг Ведьмы Манон магический шестигранник, дабы запереть в нем Ведьму до конца сезона. За формулой шестигранника он ко мне и явился. После некоторого раздумья предлагаю отложить шестигранник до новолуния, когда он наиболее эффективен, а пока освятить наш участок Казармы, поскольку любой ребенок в Хергороде знает, что Ведьма Манон творит по ночам страшные заклятия у свежих раскопов, в результате чего находки уходят далеко под землю прямиком в грунтовые воды. Женька загорается этой идеей и предлагает ценное дополнение: наряду с освящением раскопасоорудить на его стене крест из подручного материала (глины), а заодно установить в укромном месте некий амулет, тайна которого известна ему одному.
    …А ведь парню уже семнадцать! Вот что значит каждый год в Херсонес ездить!..
    Осуществление этой программы намечаем на завтрашнее утро. Заодно поставлю Женьку в наш раскоп на ведра — чтобы заклятия были более действенными.
    Хороший Женька парень, но лишнего при нем болтать не стоит. Он не только наследник Сенатора Шарапа, но и сын главреда «Херсонесише беобахтер» — а заодно добровольный корреспондент и распространитель свежих номеров нашей знаменитой газеты… Вот и сейчас он сообщает кое-что из вечернего выпуска.
    …И снова — ага! Оказывается, Лука кинулся в море, потому как его кемеровская пассия, та, что покрупнее, по имени Лена, отшила нашего тюленя, предпочтя ему какого-то желторотика из команды Д. К тому же вокруг этих девиц вороном кружит небезызвестный Толик-Фантомас…
    Прав был Борис — дохлый номер, зря Лука про Символ Фаллический распинался. Пусть теперь хоть за морем счастья поищет!
    …Солнце снова валится за серые прибрежные утесы, но сегодня над морем тучи, и закат кажется блеклым и неинтересным. В этих случаях старые херсоне-ситы замечают, что завтра будет ветер. Еще ни разу эта примета не подвела, тем более что ветер в Херсонесе дует постоянно — даже ежели солнце садится при совершенно ясном небосклоне.
    Интересно, доживу ли я когда-нибудь до такого своего Херсонеса, когда вечерами будет хотеться только одного — надеть свитер, штормовку, сесть на нашей лавочке у навек заглохшего источника и курить, беседуя с такими же, как я, ветеранами о днях минувших? Ведь давал, давал себе зарок — никуда не влезать, вести себя тихо-тихо…
    Впрочем, мы с О. не шумим. На Западное городище наваливается темень, окружает нас со всех сторон, я надеваю на О. вовремя захваченный из дому свитер, а она дрожит, повторяет, что ей холодно, что она зря сегодня пошла со мною, и в Херсонес тоже поехала зря, а ее брат стал уже о чем-то догадываться.
    …Ложь украденных поцелуев, ложь покорного тела, ложь привычных слов, ложь торопливых ласк, ложь безвидной херсонесской ночи, ложь сигареты, передаваемой из губ в губы… Ложь, ложь, ложь…
    Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 9—10. …В середине IV в. до н. э. произошло усиление херсонесской экспансии в Западном и Северо-Западном Крыму. Часть тавров отступила в горы, но некоторые остались жить в предгорьях и на равнине. Интересно, что одно таврское поселение находилось рядом с городом — в Сигнальной бухте (Симболон), ныне Балаклавской. Возможно, эти тавры находились на положении полурабов-члотов.
    Оттеснив и покорив тавров, херсонеситы овладели частью западного Крыма, присоединив к своему государству небольшой ионийский город Керкинитиду. Была основана крепость возле современной Евпатории (совхоз «Чайка»).
    Продвигаясь далее на запад, херсонеситы столкнулись с владениями Ольвии, и между этими греческими государствами началась ожесточенная война. Усадьбы ольвиополитов в Крыму были разрушены и сожжены, а территория присоединена к Херсонесу. Отношения между Ольвией и Херсонесом были серьезно испорчены как минимум на полстолетия.
    Так была создана Херсонесская держава, просуществовавшая до III в. до н. э., пока ее не уничтожили скифы, отступившие в Крым под натиском сарматов…
    Я к лицу твоему прикасаюсь рукой. Холод кожи, а в сердце — недвижный покой. Если что-то и спит — не найдешь, не разбудишь. Просто встретились тени над Летой-рекой.
    Сидим с Борисом на краю раскопа совершенно сонные и оттого крайне невеселые. Мы попросту не услыхали будильника и проснулись, точнее, я проснулся, по сигналу невидимых внутренних херсонес-ских часов, аккурат за десять минут до начала работы. Какой уж тут кофе! Конечно, можно было и кофе сварить и выпить, и покурить, не особо торопясь, поскольку наша гвардия — Володя со Славой — вероятно, еще только умываются. Но форс, форс херсонес-ский! Я никогда еще не опаздывал на раскоп. Однако тоскливо… Борис не выдерживает и хватает кирку. Пятнадцать минут киркования вполне заменяют чашку кофе. Следую его примеру.
    Э-э-эх! Ух-х…
    Вместе с изрядно опоздавшими гвардейцами прибегает умытый и веселый Женька, Сенаторов сын, и с места в карьер он спешит сообщить, что его уважаемый родитель Сенатор Шарап временно прерывает свои парламентские бдения и возвращается в Хергород. Что-то недолго он в этом парламенте бдил! Однако же Сенатор прав — на наших скалах не в пример веселее, чем в Мариинском дворце.
    Между тем Женька приступает к делу, благо все необходимое имеется под руками. Все необходимое — это прекрасная, чуть зеленоватая и очень вязкая глина аккурат из-под Стены и немного умения.
    …Сгинь, пропади, исчезни, сквозь землю провались, уйди с волной штормовой, растворись туманом, марой, не воскресай, нас не трогай, стороной обходи, нас ты не видишь, не слышишь, не почуешь, не дотронешься…
    Через некоторое время крест закончен. Женька водружает его согласно моему указанию на восточную стенку помещения № 60-6, после чего я торжественно освящаю раскоп. Теперь уж козни Ведьмы Манон не страшны! Однако Женька иного мнения. В душе он все-таки язычник, поскольку начинает лепить из глины, в свое время использовавшейся, насколько я могу сообразить, для подсыпки фундамента Стены, некое чудище, которое при наличии некоторой фантазии можно принять за ушастую голову с глубоко сидящими глазами. Сенаторов отпрыск помещает голову в небольшую щель между камнями и шепчет какие-то невнятные заклинания… Вот теперь он успокоился, и я могу ставить юного экзорциста на ведра — выкидывать наш вязкий грунт. Женька, конечно же, предпочел бы взять кирку, но эту честь еще нужно заслужить. Даже Славу — и того к кирке я пока не подпускаю.
    Д. издалека наблюдает нашу прикладную магию, наконец не выдерживает и подходит ближе. Убедившись в правоте своих самых жутких подозрений, он участливо заявляет, что херсонесская мистика меня в конце концов таки погубит. Но сочувствие личного состава явно на моей стороне, тем более после того, как Женька еще раз подробно разъясняет всю опасность колдовских козней Ведьмы Манон. Тут уж и Д. поневоле задумывается — нашу Ведьму побаивается и он, хотя виду, конечно, не подает. Через некоторое время, угощаясь у меня сигаретой, Д. вполголоса роняет, что, когда он станет начальником, ноги Манон в Хергороде не будет — не из-за мистики, конечно, а из-за ее характера. Что верно, то верно, характер у нее в последнее время стал невыносим, но ведь не у одной же Ведьмы характер плох! Нет, от Херсонеса никуда не уйти, через год-другой Д. будет начинать каждый рабочий день с торжественного молебна…
   

   

    

     Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    

    Лист 8.
    … Характеристика находок.
    Найдены крупные фрагменты красноглиняной черепицы и плинфы. Обращает на себя внимание небольшой фрагмент камня зеленоватого цвета, тщательно обработанный с двух сторон. Возможно, это мрамор с сильными вкраплениями слюды. Обнаружено несколько фрагментов раннесредневековых амфор с рифлением и белым ангобом, а также несколько ручек и донышек, не поддающихся точному определению. Найдено шесть небольших фрагментов чернолаковой посуды II—I вв. до н. э. Найден также небольшой фрагмент тонкого оконного стекла и фрагмент стеклянного сосуда. Встречались кости домашних животных и челюсть крысы. Из металлических предметов найден один бронзовый гвоздь…
    Что такое ангоб, Слава? Смотрите сюда, вот видите, боковушка? Да-да, она самая, типичное раннее средневековье, век VII—VIII. А точнее вам, Слава, никто не скажет, они, в общем, одинаковые были. Ну вот, это зеленоватое покрытие и есть ангоб. В общем, типичный раннесредневековый слой, а еще точнее
    — засыпь. Разница в том… Борис, не подсказывай, на кирку смотри! Разница в том, что слой создается естественным путем, а засыпь — это когда яму забрасывают землей, обычно при строительстве. А эллинистическая керамика встречается в засыпи потому, что землю брали тут же, рядышком, вот и выскребали, что под ногами. Нет, Борис, это не III век, ты же видишь, какой скверный лак! Графитовый блеск, значит, второй век до… Смотрите, Слава, смотрите. И что за босоножки, юнкер? Когда вы будете надевать закрытую обувь?!
    …А потому что не положено! Ясно? Будете тут у меня беспорядки нарушать…
    А где Володя? Пора кончать перекур, пачка и так пустая…
    Стена лезет из-под земли. Похоже, это все-таки она, родимая, от «первой» Казармы. Но кто бы помог разобраться во всей этой каменной каше! Нет, копать могилы в сотни раз легче: снял землю, прощупал каждый комок, просеял, сфотографировал, забрал все, что есть… Помнится, Слон таким образом однажды золотую сережку нашел — чуть ли не в отвале, проглядели его орлы… И все, иди писать отчет. А тут — стенки, стенки, слои один за другим. Ладно, посмотрим еще раз…
    Ага, вот наш Старый Маздон жалует. Раскоп, смирно! Еще смирней!!!
    Здорово, Маздонушка, что не весел? Ну конечно, все они маздоны! И Гнус первый маздон, лавочник — и коммунист проклятый. И тушенку тебе не дали, и сгущенку. И нам тоже, между прочим. А сами жрут… Нашу тушенку жрут — какую же еще? Держи сигарету, правда, она последняя, а последнюю даже менты не берут… Ну конечно, Маздон, ты берешь и последнюю!
    Маздон погрызся с Гнусом… Ничего, обычное дело, без этого ему скучно. Когда Маздон ругается, значит, настроение его — не из худших. Вот когда дела плохи, он умолкает, становится тихим…
    Да бес с ним, с Гнусом, ты лучше, Маздон, погляди, какая у нас яма глубокая намечается. Ага, метра в три. А как снимать для отчета будем? Понимаю, что с контражуром, но как именно?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 7—8.
    

    …Неделя с начала экспедиции.
    Предварительные итоги: все идет оптимально, работаем без сбоев и без ЧП. Потеряли целый день на раскачку, что недопустимо.
    Особенности нашего коллектива — закрытостъ, минимум общения с посторонними. Ввиду такой эндемичности любая ссора способна доставить изрядные неприятности. И не только ссора, но даже неадекватное поведение кого-то одного. Пример: в 1987 г. из-за плохого настроения Сибиэса экспедицию буквально трясло.
    В этом году все быстро заняли отведенные им в Херсонесе (Херсонесом?) «ниши». Единственное исключение — Борис, который все еще не нашел себе партнеров для преферанса.
    Лука хорош, как в лучшие годы. Только работать не Хочет, a cue, как показывает опыт, опасно. Таким был Дидик в его последний год, такими были Крокодил и Птеродактиль. Сначала не выходят на раскоп, потом начинают дурить, ссориться со всеми, грозиться уехать. Неужели и Лука тоже?..
    Пьем чай на Веранде, с тоской подсчитывая остающиеся пачки сигарет. Н-да, три дня жизни — и то ежели не барствовать, а экономить. Да какая тут экономия — куришь вдвое больше, чем дома, да еще кругом стрелки! А в Себасте пачка «Стюардессы» уже по трояку… Хорошо чаю много, его тоже, говорят, курят.
    Луки нет. Маздон сообщает, что наш тюленчик встал в начале двенадцатого, вылил на себя, обормот, весь запас воды (хоть бы раз ведро притащил!) и умы-лил в неизвестном направлении, Н-да, разрезвился Лука! Ну, собственно говоря, каждый проводит отпуск как хочет, тем более его Гусеница в Харькове…
    Стол у сараев по-прежнему не пустует.
    Едят!
    Вероятно, это поздний обед или полдник — или все вместе. Ага, вот и Сенатор! День добрый, день добрый… Что там, наверху, в эмпиреях? Читывали, читывали… Читывали, скорбели. А у нас все в том же духе. И воды нет. Хорошо б запрос парламентский по этому поводу… Ах, и министров еще не назначили, некому воду пустить!..
    …Сенатор, Сенатор, многоуважаемый Шарап! И понес бес тебя в политику! Чего тебе не хватало? Я ведь помню твои лекции, и все мои однокурсники помнят. Царь Набонид, царь Асархаддон, ты про него еще стишок Брюсова читал… Ниневия. Египет, Шумер. А теперь? Ну стал депутатом, ну жжешь глаголом раз в три месяца по три минуты, ну покажут по телевизору. Изменится что-нибудь? Воду в Хергород дадут? Сигареты появятся?
    …С трибун, с телеэкранов, с броневиков, с танков, из динамиков, из подворотен, из водопроводных труб — орут, призывают, проклинают, обещают, указывают, наставляют, провозглашают, кроют, жгут глаголами, огнеметами, залпами «Градов»… Будет все, будет всем, будет всегда и навсегда, только идите за нами, за вождями, за самыми лучшими, самыми демократическими из демократических, а уж мы, да уж мы, да не сомневайтесь…
    На камнях Луки тоже нет. А это уже интересно, поскольку в такую жару деваться некуда, не в город же ехать! Луки нет, зато Гнус, как всегда, на месте. Моноласт под задницей, очечки черные… Ну, смотри, смотри! Ага, мадам Сенаторша… День добрый! А вот те ребята, кажется, из Москвы, видать, сегодня приехали, поселились наверняка в Беляевке, сиречь в бывшем лагере Беляева, что на горке. Привет, Андрей, привет! А где Саша? О-о, а еще жаловался, что стареет!
    Бомонд потихоньку сползается… А мы — в воду!
    В первые годы всегда брал с собой маску. Когда вода чистая, нырять — одно удовольствие. Чего там на дне только нет! Камешки, крабики, мидии, черепица с французским клеймом, та самая, оккупационная, еще с Крымской войны. Интересно было плавать! Заплывешь, бывало, подальше, чуть ли не к авианосцу, что на рейде скучает. Здорово Херсонес оттуда смотрится, с суши его так не увидеть! А потом все надоело. Ну стоят колонны, ну храм Владимира горой громоздится, ну водоросли зеленые внизу. Мидий еще можно собрать и пожарить… В первый раз оно ой как здорово! А ежели в тысяча первый?..
    Ладно, чего уж! Туда — брассом, нырок, другой… Обратно кролем… Все, назад! Теперь можно и сигаретку в зубы.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 10—11.
    

    3. Греки и их соседи в Причерноморье.
    Эллинских «лягушек», приставших к северному берегу Моря Негостеприимного, встретили скифские «кентавры», только что завоевавшие эту землю. И те и другие искали здесь новую родину. За спиной у одних были сотни километров степи, за спиной других — многие дни плавания по еще малознакомому, а потому опасному морю. У кромки берега встретились два мира, казалось, ничем не походившие друг на друга. Кочевники и мореходы начинали контакт.
    К сожалению, этот контакт почти не оставил следов в греческой традиции. О нем мы можем судить лишь по результатам — греки сумели основать свои города, и, очевидно, без большой войны. В противном случае едва ли «лягушкам» удалось надолго обосноваться на Черноморском побережье. Впрочем, немногие сохранившиеся сведения позволяют судить двояко: Стефан Византийский сообщает, что город Пантикапей был основан благодаря соглашению с местным «царем», а Страбон утверждает, что эту землю пришлось отвоевывать у скифов. В любом случае, как-то договориться все же удавалось. То, что новые города строились в наиболее удобных с точки зрения обороны местах и немедленно опоясывались мощными укреплениями, свидетельствует о далеко не дружественных отношениях между «лягушками» и «кентаврами». Но то, что эти города уцелели, говорит об относительной слабости скифского натиска…
    А что это там дымит на Западном городище? Ну, дело ясное, снова пожар. Интересно, кто это, как лето, начинает Херсонес палить? А ведь хорошо палят, от души, в прошлом году огонь чуть ли не до сараев добрался. Раз десять пожарную тревогу объявляли. Лопаты в зубы — и вперед! А потом на пепелище то банку с тормозной жидкостью находили, то с краской… Пиромания! Дождей здесь летом не случается совсем, сушь страшная, а дураков всегда хватает. Сожгут, сожгут Хергород! Как хан Едигей когда-то…
    Сейчас, правда, горит так себе. Слабо горит, уже и дыма почти не видно. И слава богу! А раз так, самое время поспать, Борис, тот даже на пляж не пошел, сразу отбился…
    …Поспать не удается. Издалека слышен топот… Лука? Ну кто же еще?
    Слушай, а можно не шуметь? Понимаю, что тебе весело, спишь до полудня — вот и весело. Вот и Бориса разбудил. Ирод ты. Лука, после этого! А чаю уже нет, выпили. Вот завари, не ленись, вода еще в бутылке осталась, ту, что в ведре, ты уже выхлюпал… Да не ворчу я, просто не выспался, так что я все же посплю, а ты потом свои сказки расскажешь. Вот и правильно, лучше стихи пиши. Только чтоб тихо, чтоб ручка не скрипела…
    …Маленький мальчик забрался в раскоп. Камень свалился — и мальчик оскоп. Кровью окрасились ножки и брюшко. Он похоронен рядом с Косцюшко…
    Но Морфей — божество хрупкое. Хрупкое и обидчивое. Топанье и возня нашего тюленя не дают забыться, к тому же время от времени он начинает повизгивать…
    Ну и евин же ты. Лука! Ладно, не судьба, видать. Лучше чай заварить, без мяты, но покрепче, а еще лучше — кофе, кажется, в рюкзаке есть еще пара пакетиков. Хлебнем с Лукой, а то он, бездельник, от жажды пропадет…
    Тюлень, осознав свои грехи, перебирается к нашему высохшему источнику, дабы не будить Бориса, и, присев на камешек, лихорадочно строчит стихи. Честно говоря, те, что он излагает на бумаге, мне не очень нравятся. Вот когда Лука начинает импровизировать — это действительно крик души… Ну, строчи, строчи, тюленчик, а я покурю, пока чай закипит. Пиши, пиши, не отвлекайся…
    …Твердыня херсонесской цитадели нас не забудет, друг мой Марциал. Недаром наши годы пролетели — здесь твой сарказм как молния блистал, звенели среди звезд мои сонеты… Увы, мой друг, пора на пьедестал. Наш час уходит, коль не лгут приметы, и скоро расставаться навсегда нам с Херсонесом, лишь в истоки Леты падет Полынь — печальная звезда. Семь раз менялись звезды над Собором, тускнела ночь, как старая слюда, и Колесо Времен пред нашим взором неспешно вдаль катилось мимо нас, сминая годы медленным напором… О Марциал, печален мой рассказ! О временах далеких, прикровенных пусть будет темен звук моих терцин и не ласкает слух непосвященных. Пусть ведаю о том не я один, но мало нас, и не откроют тайны свидетели ушедших вдаль годин. Как встречи здесь прекрасны и случайны! В тот час, когда столкнула нас судьба, собрался здесь народ необычайный… О многом помнит старая трава: шуршанье змей, блеск их холодной кожи, и под луной нелепые слова, и комья наспех сброшенной одежи, и шорох сплетен жаждущей толпы, которая, видать, хотела то же… Простим врагам! Завистливы, глупы, они смешили нас своей интригой. И сладок час любви был и борьбы. Что ложь, что правда — нынче не решить, но мы не зря проникли в эти стены, и рады были так и дальше жить. Но кончен век. Настали перемены… Была эпоха наша золотой, прошли года и серебром, и бронзой, и век настал Железный — век пустой. О старый мир, веселый и курьезный! Тебя смела Железная Пята, и не вернешь года мольбою слезной, как не вернется к деве чистота. Все изменилось в этих старых стенах. Мы те же, но вокруг нас пустота и скорбь о неизбежных переменах. Не буду проклинать Железный мир — уйдет и он, и кровь застынет в венах всех тех, кто нынче пышный правит пир. Но в этот час, час нашего ухода, мы не забудем, старый наш кумир, наш серый дом под чашей небосвода, чреду базилик, башен и колонн. О Херсонес! Сын древнего народа, ты разорвал бесстрашно цепь времен и нас пригрел у этих скал безводных, что помнят пурпур харьковских знамен и кирок блеск героев благородных. Остались тени, и луны оскал, жара и гарь среди камней бесплодных. Мы стали мифом, друг мой Марциал! Пусть так, но время нас запечатлело и било в херсонесский наш кимвал. В него последний раз ударим смело. Твори, мой друг! Твори не для толпы — нам до двуногих тварей нету дела. Угрюмы, похотливы и глупы, они мертвей, чем тени дней далеких, мертвей, чем херсонесские столпы. Пиши для нас — последних, одиноких, сплотившихся у этих старых скал, таких любимых и таких жестоких. Твори и здравствуй, славный Марциал!..
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 8.
    

    …Борис предлагает провести экстрасенсорное исследование «Базилики в-базилике». Цель: понять, отчего хироманты-гадалки ее облюбовали, а особенно почему они предпочитают «заряжаться» у колонн, а не, к примеру, возле алтаря.
    Его теория: все эти колдунишки «черные», а потому заряжаются там, где «холодно», то есть отрицательной энергией. В этом случае непонятно, отчего «холодно» именно в районе колонн?
    Вывод: Борис так и не нашел, с кем расписывать пулю. Делать ему нечего!..
    Ладно, Лука, повествуй, ежели так не терпится! Да не облизывайся ты, не облизывайся! Слушаю.
    Увы, в некоторых случаях (а сейчас случай именно таков) мысли нашего тюленя бегут наперегонки со словами. К тому же каждая фраза сопровождается Прицокиванием, причмокиванием… Прямо вампир какой-то!
    …Света. Из Южно-Сахалинска…
    Откуда?! Н-да, так издалека в Хергород, по-моему, еще никого не заносило!
    …Фигура… Такая… Такие… А если… И еще… (Цок-чмок!) Лука бегал весь день. Лука нашел ей комнату на Древней, но надо бы найти комнату на самом Херза-поведнике, потому что она…
    Она — кто? Комната?
    …Не хочет просто в траве, даже если на одеяле, а в комнате постоянно соседки, те самые из Кемерова, их Гнус, оказывается, из нашего дома турнул, они и… (Цок-чмок!) …Увлекся, повелся, развоевался, напыжился, задергался, заегозил, стойку принял, копытами бьет, усиками дергает, губами подрагивает, наш тюленчик, херувимчик, казановчик…
    Удивляет вовсе не смысловое ядро — мало ли с кем Лука здесь крутил? Разве что Южно-Сахалинск… Она часом не из ительменов? А вот форма изложения поражает. Не только тон, но и весь облик. Тюленя не узнать: куда только подевалась скука, элегическая грусть, жалобы на возраст! Лука сияет, он бодр, он помолодел» почти такой же, как шесть лет назад, когда он приударял за бедной Иркой Щегловой.
    Эка мужика зацепило!
    Тюлень приплясывает на месте. Он собирается в город — достать где-нибудь огненной воды. Где-нибудь — вероятнее всего в ресторане, ибо в последние дни магазины высохли окончательно. Ну, с богом, а мы и на крылечке посидим. В город не тянет. Конечно, надо забежать на почту, где меня могут ждать интересные новости — посылка с сигаретами, например, или телеграмма от Черного Виктора. Пора бы уже! Но нет желания. Успеется! Херсонес пока не надоел, посему можно посидеть на крылечке и подымить, благо сигареты кончатся только дня через два…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 11—12.
    

    …О том, что «лягушки» и «кентавры» в конце концов сумели как-то договориться, свидетельствуют не только последующие многовековые контакты между ними. Можно найти и доказательства от противного. «Лягушки» закрепились в низовьях Буга и Днестра и на востоке Крыма. Между этими двумя ареалами расселения существовал своеобразный барьер — глубоко вклинившийся в море Крымский полуостров, точнее, его юго-западная часть. Казалось, стратегия и просто здравый смысл диктовали грекам закрепиться в районе современного Севастополя и на Южном берегу Крыма. Но преодолеть крымский барьер не удавалось в течение более ста лет.
    Причина этого — тавры. Все попытки «лягушек» основать свои поселения на юге полуострова натыкались на жестокое, непримиримое сопротивление этого морского народа. Отпор был настолько силен, что вызвал у греков определенную растерянность. Очевидно, с легкой руки неудачливых колонистов в греческом сознании сформировался образ, а точнее «имидж» тавра — безжалостного пирата, грубого дикаря, украшавшего частоколы человеческими черепами, чуть ли не людоеда. Впрочем, это не помешало приписать обитателям Крыма не , только поклонения греческой (точнее, греко-малоазийской) Артемиде, но и неплохое знание греческой мифологии, в частности предания об Ифигении…
    Ночью не спится, хотя днем из-за поганца Луки не подремал и часа. У пересохшего источника тихо, вокруг темень, только у сараев мелким светляком прогрызает ночь свет небольшого фонаря. На Веранде все спят, чуть слышно доносится сонное повизгивание Луки. У меня в руке кружка с уже остывшим чаем, пальцы, сжимающие сигарету, чуть подрагивают… И чего им, собственно, дрожать?
    …О. не бросит мужа. Она его и не собиралась бросать, просто поссорились, и О. решила слегка его проучить. А я… А я — человек несерьезный и за эти два года серьезнее не стал. А вот ее муж скоро поступит в аспирантуру. И если меня не устраивает…
    Надо было уйти сразу. Уйти не оглядываясь, потому что, когда я попытался что-то ответить, вышло еще хуже, вышло совсем плохо.
    …Чужая жена, чужая судьба, чужая игра, чужая жизнь, чужая измена. Наскоро, на брошенной штормовке, на раздавленной пачке сигарет, на растоптанной верности, без прошлого, без будущего, без настоящего…
    Город спит под холодной недоброй луной.
    Как и раньше, сидим мы за старой стеной.
    Нет, обман! Все — обман! Мы с тобой не встречались!
    Ты знакома не мне. Ты была не со мной.
    Яма все углубляется, и с каждым штыком выброс становится все труднее. Чаще и чаще меняю ребят на ведрах и лопате. А дальше пойдет еще хуже — под ногами уже влажно, вскоре под подошвами кроссовок захлюпает вода. Не сахар? Конечно, не сахар, но копать надо. Мы и копаем, только стараемся чаще отдыхать.
    В перерывах Борис и Володя курят, оседлав полуразрушенные известняковые стены средневековой усадьбы, а неугомонный Слава бежит к соседям, в команду Д., где сегодня бесплатный аттракцион — Сенатор Шарап держит речь.
    Говорить Шарап всегда умел. Правда, его лекции слушаются приятнее, чем политические рассуждения. Впрочем, кому что по вкусу. Сегодня Шарап, польщенный всеобщим вниманием, произносит спич, посвященный свежим впечатлениям от парламентской сессии. Речь Сенатора достаточно однообразна и сводится почти целиком к обличению проклятых буржуазных националистов, оптом и в розницу продающих Украину кому попало. Похоже, на национальный вопрос его демократизм не распространяется. Я особо не прислушиваюсь — политические взгляды Сенатора мне давно известны.
    …Россия, Русь, Матушка, Великая-Неделимая, от моря Белого до моря Желтого, от Мурмана до Кушки, исконная, посконная, оплот, надежда, опора — назло инородцам, иноверцам, инославным, масонерии иудейской, агрессии пентагоновской, измене мазепин-ской, гадам ползучим, змеям подколодным, растоптать, раздавить, разрубить, размозжить, расстрелять…
    Ладно, час потехи кончается, прошу в яму. Ну-с, что там у нас сегодня?
   

   

    

     Дневник археологических раскопок, Портового района Херсонeса. 1990г.
    

    Лист 9.
    …Характер слоя прежний. В центре помещения на глубине второго штыка находилось несколько крупных камней со следами обработки.
    При расчистке выяснилось, что стена Казармы уxoдит под Ю-3 стену в направлении пом. 61.
    Находки: небольшие фрагменты черепицы и среднее aмфор.
    На фрагменте боковой части амфоры сохранились следы нефти. Найдено сколько фрагментов кухонной посуды со следами копоти и фрагмент рыбного блюда, а также два фрагмента донышек небольших стеклянных сосудов…
    Все еще раннее средневековье, до эллинизма еще штычок, в крайнем случае полтора. Да, Слава, здесь после средневековья сразу же лежит эллинизм, похоже римские слои они просто снесли, когда строили усадьбу. А Стеночка выползает, выползает! Вот разобраться бы в этом ералаше из трех слоев… Э-э-э, Володя, да вы совсем что-то скисли!
    …Володя и вправду скис. У парня контузия — подарок из Афгана. Помнится, его хватануло еще два года назад, но в этом году стало, пожалуй, еще хуже. И, как я понимаю, ничего не помогает. Да и что тут поможет — контузия-то черепная. А ведь ему только-только двадцать пять! Остается усадить Володю в тенек под Стеночку и самому рядышком сесть. Мне тоже не помешает несколько минут в теньке — что-то стало мутить.
    Первая мысль о рационе — не сглотнул ли случайно кусочек крысиного филе в столовке. Но уже через несколько минут понимаю, что мутит вовсе не из-за крысиного мяса — просто начало хватать сердце. А вот этo уже лишнее, сердце в Херсонесе должно работать без сбоев, иначе в такой жаре долго не протянуть. В тени надо больше сидеть, что ли?
    Впрочем, разбираться поздно. Еще минута безделья и моя команда начнет разлагаться на составные чaсти.. А что, ежели дышать не cпеша? И губу прикусить, чтобы не так чувствовалась боль под ребрами? Очень даже ничего!..
    …Ладно, Борис, кажется, и в самом деле надо уползать. Смотри тут, Славе воли не давай! Находки забросишь на точок, инструмент спрячешь… Сам знаю, что ты в курсе, это я для порядка… Ну, пополз. Полежу, пожую валидол…
    Извещаю Д. о форс-мажоре. Тот сочувственно кивает, предлагает мне валидолину из аптечки, попутно сообщив, что эти несколько дней чрезвычайно неблагоприятные. Прогноз такой — геофизический. Он и сам еле проснулся — а точнее, и вовсе проспал.
    Не спорю. Само собой, все дело в геофизике, в чем же еще? Ладно, полчасика посижу — и приползу обратно.
    Да нашей Веранды далеко, и я приземляюсь у сараев, под хлипкой тенью невысокой алычи. Там, к моему удивлению, полно народа. Впрочем, удивляюсь я зря — в любой армии всегда есть второй эшелон, который, само собой, значительно больше первого. И пока полтора десятка с кирками-лопатами роют серый суглинок, где-то столько же сидят тут. Сидят — и, само собой, перекусывают все за тем же столом. Формально, конечно, все они при деле, кто рисует, кто черепки описывает. Да только работы в этом году немного — на полчаса в день, а то и меньше. Так что вполне можно посменно питаться. И чай пить.
    От чая и я не отказываюсь и поудобнее устраиваюсь под алычой. Кто-то несет очередную валидолину, но это уже ни к чему. Полегчало, да и толку от валидола — чуть.
    Убедившись, что помирать я пока не собираюсь, молодежь спешит завести разговор за жизнь. Нет, пока в горы не иду, разве что через недельку. Куда мне сейчас в горы? Там такого тенька можно и не встретить, разве что на Мангупе, но туда надо сначала подняться… Нет, монет пока мало и больше не будет — не тот слой… Ну, хорошо, хорошо, постараюсь ничего такого не находить, чтоб вам рисовать было меньше, — конечно, если вы мне еще чаю плеснете. А то такое найдем! Слышали, в прошлом году грифончика откопали? Ух, как его рисовать было тяжко, одна практикантка чуть не повесилась. Так и быть, обойдемся в этом году без грифончиков, будем откапывать рыбные блюда, их рисовать совсем просто. Берется циркуль…
    То ли валидол подействовал, то ли под алычой тенек хороший, но через полчаса я уже вполне в форме. Слева под ребрами все еще слегка ноет, но этим можно пренебречь. Пора снова на фронт.
    Узкая тропинка между рядами тамарисков. Поворот, еще поворот. И тут носом к носу… Признаться, не ожидал. О., вероятно, тоже…
    Я пытаюсь что-то сказать, она пытается что-то сказать.
    …Ведь что-то было, ведь все же не зря, ведь оба мы помним, будем помнить, может быть, стоит остановиться, оглянуться, решиться, нельзя, чтобы навсегда, нельзя, чтобы никогда…
    Ну конечно, Слава исчез, а Борис грустно курит в полном одиночестве. Нет, спасибо, не буду, накурился. Да ничего, не помер, надо просто полежать — вместо обеда. И вообще, в жару жрать вредно. Во-во, особенно в нашей столовке. Та-а-ак, Слава, и где это вас носит? В яму!.. В яму, говорю! Сам знаю, что скоро шабаш, у меня часы точные. Борис, прошу, прошу!..
    Это, конечно, ни к чему, но важен дисциплинарный момент. Не для Бориса, естественно, — для мальчика Славы, а то совсем разопсеет…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г. Лист 9. -Работу закончили в 13.00…
    Ладно, армада Д. тянетсц домой, пора и нам.
    Тащусь, не глядя по сторонам. Скорее бы лечь! Эх, солнышко, за тучку бы тебя, хотя бы на сегодня, хотя бы до вечера. И — умыться, не морской, соленой водой, а настоящей, из-под крана! Да только наш запас Лука небось опять выхлюпал, свинтус…
    Нет, Борис, какой там обед? Чаек сварю, попозже только. Эх, и курево кончается!
    Начинаю взбираться по ступенькам — и чуть не сталкиваюсь с какой-то весьма экстравагантной и весьма легко одетой дамой. Носик востренький. Челочка. Очки… Чего это ее к нам занесло?
    Мое недоумение тут же разрешается — вслед за дамой из дверей вываливается хрупкая фигурка нашего тюленчика. Машинально придвигаюсь к стеночке, пропуская раздобревшего Марциала, но Лука притискивает меня комком нервов к кирпичам и начинает блиц-допрос.
    …Нет, на обед не иду. Точно не иду — сам видишь, еле ползаю… А что, собственно, случилось?
    Естественно, ничего такого не случилось, просто Лука очень не прочь скормить мою порцию Свете. Ага, стало быть, эта востроносенькая и есть та самая из Южно-Сахалинска! Ну, скармливай, Лука, жалко, что ли? Пусть поправляется…
    Лечь, закрыть глаза, отключиться… Давно так не хватало! Д. что-то толкует про геофизику, Маздон наверняка станет твердить про то, что я слишком много торчу на солнце, и начнет поить меня целебным чаем, а молодые архаровцы решат, что я стал староват для Херсонеса…
    Все равно, все равно, все равно… Лежать, не открывать глаза, дышать, дышать, дышать…
    Откуда-то появляется озабоченный Маздон, посылая проклятия Гнусу, отделу кадров и всем коммунистам, вместе взятым, и вскоре мне достается кружка чаю и порция корвалола. Затем возвращается Борис, ложится спать.
    …Уже легче, но все равно лучше не шевелиться. Дышать, дышать…
    Окончательно оживляет меня Лука. Слишком велик контраст: уходил —до ушей ухмылялся, брюшко почесывал, а вернулся — шипит, как закипающий чайник. Или обидел кто? Так ведь Лука с коммунистами проклятыми вроде бы не ссорился! Он вообще ни с кем не ссорится, планида у него такая…
    Нет, к счастью, нашего тюленчика никто не обижал, это он просто озабочен. Прежде всего требуется взять «чего-нибудь» на вечер…
    ..Требуется — так бери! Я-то при чем, беспокойный ты наш?
    Ага, это еще не все! Слухи подтверждаются («Херсонесише беобахтер» — всегда свежие новости!). В комнату, которую тюлень нашел для этой самой Светы, вселились Лена и Марина, которые из Кемерова, Света, бедная, вынуждена спать на полу…
    …А я чем помочь могу?
    Но он, Лука, этих негодяек пинками выгонит, потому как нечего, к тому же Света не хочет, чтобы просто на траве, даже если одеяло постелить. А пока надо взять ключ от камералки, там, правда, сыро и мыши бегают, но можно будет дезодорантом побрызгать, а главное — простыни достать, хотя бы одну, простыни есть в Беляевке…
    …Лука, а может, я лучше посплю, а?
    Тюлень не слышит. Еще бы! Света такая! Света этакая! У нее и то, и это, и вообще, и к тому же… Сплю.
    А вообще-то говоря, странное ощущение. Все вроде бы по-прежнему, но что-то неуловимо меняется.
    Такое уже было в 1987 году. Не накануне ли мы великой шизы?
    Теперь уже точно — сплю! …Солнце клонится за невысокий мыс, издалека доносятся удары волейбольного мяча, а где-то совсем близко шлепают карты. Выглядываю. Так и есть — возле нашего источника Борис обыгрывает двух волчат из стаи Акеллы в «сочинку»… Ну, Борис — преферансист безжалостный, впрочем, в «деберц» с ним тоже лучше не садиться. Что значит — химик!
    Ладно, довольно хандрить! Если Борис играет в преферанс, значит, все в полном порядке. Правда, слева под ребрами продолжает ныть, но терпеть можно. А вот валяться на душной Веранде совершенно ни к чему. Борис занят, Маздон в нетях, с Лукой все ясно… А не прогуляться ли по вечерней прохладе? Хотя бы к Саше.
    Саша сидит в своей комнатушке и грустит. Впрочем, его грустный вид ни о чем не говорит — грустит он всегда, что не мешает Саше вволю пользоваться радостями жизни. Во всяком случае, в Херсонесе. Впрочем, сейчас ему действительно невесело. И есть от чего. Саша и Андрей копают у Гнуса немало лет и все эти годы при всем скотстве Его Гнусности умудрялись с ним как-то уживаться. Но в этом году Гнус озверел окончательно. Я давно слыхал про его подлую манеру: неугодных людей ставить на самый трудный участок — к примеру, на тачку — и гонять до сердечного приступа. А недовольных — в двадцать четыре часа из Херго-рода. Теперь эта участь постигла и Сашу с Андреем. Они пока сдерживаются, но настроение, естественно, не самое лучшее. Эх, Саша, с кем вас угораздило связаться! Да, конечно. Его Величество умеет быть любезным — до поры до времени. А потом пора кончается, и время тоже кончается…
    А еще у Саши нет гитары. Молодняк он не знает, и его не знают, так что даже гитару не попросишь. Впрочем, им сейчас не до Сашиных песен, вот пообедать-поужинать — дело другое. Вымираем мы, Саша, потихоньку вымираем, как херсонесские ежи. Которые c ушами.
    Появляется Андрей, длинный, худой и тоже очень грустный. Как я понял, ему от Гнуса достается даже больше, чем Саше, ведь Андрей — доцент, кандидат наук. То-то сладость Гнусу, неучу с высшим без среднего, поизгаляться!.. Андрей пока терпит. Эх, интеллигент питерский!
    …Вы видали букашку по имени Гнус? Боги дали промашку по имени Гнус. За ушко бы его — да лопатой по морде! Только жаль старикашку по имени Гнус…
    Так и сидим втроем, время от времени покуривая «Стрелу» из Сашиных запасов. Чувствую, что ребята последний раз в Хергороде, так что через год здесь будет двумя ветеранами меньше. И кто вспомнит о них? Я—да Маздон… Не Гнус же!
    Да и я сам… Раньше сердце никогда не шалило, даже после бессонной ночи, даже в липкую херсонесскую жару…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 10.
    

    …По предложению Бориса провели экстрасенсорное обследование «Базилики в Базилике». Поскольку идея его, подробное документирование эксперимента он взял на себя.
    Время работы — с 20.25 до 21.30. Ясно, безветренно, очень жарко, освещение минимальное.
    Предположение подтвердилось. Обе линии колонн, слева и справа, чрезвычайно «холодные». Замечено также, что «тепло» чувствуется на пороге и возле входа, а также в алтарной части. Средняя часть базилик' «нейтральна».
    Таким образом, «Базилика в базилике» имеет следующую энергетическую структуру:
    — Два противоположных конца (порог и алтарь) — «плюс».
    — Линии колонн вдоль стен — «минус».
    — Центр — «нейтралка».
    Предложение: проверить субъективные ощущения с помощью инструмента или прибора. Возможны:
    1. Физическая рамка.
    2. Экстрасенсорная рамка.
    3. Маятник.
    4. Компас.
    Выводы делать покарано,..
    Возле сараев все то же. Едят.
    Ужин в самом разгаре — очередная смена поглощает какое-то варево из здоровенной кастрюли, остальные, уже приняв пайку, блаженствуют, сидя чуть в сторонке. Кругом атмосфера сытости и благополучия. Садимся и мы с Борисом, но поодаль, дабы не мешать.
    Не тут-то было — откуда ни возьмись появляется Ведьма Манон.
    …Свят! Свят!
    Насколько мне известно, здесь ее слегка недолюбливают (раскусили!) и даже, кажется, начинают побаиваться. Мне-то ее бояться нечего, но все же…
    Вероятно, именно из-за этого Манон сегодня не в духе. Так и кажется, что сейчас я услышу шипение. Интересно, за что это она так возненавидела род людской? Или ее очередной муж так плох?
    Манон не шипит — шепчет, и я сразу начинаю жалеть, что заглянул сюда…
    …Выходит, о нас с О. тут все знают? Или это только Манон знает, все-таки Ведьма? Во всяком случае, она не очень ошибается. Еще два года назад Манон не без злорадства предсказала, что у меня с О. ничего не получится. Теперь же на правах старого друга она уверенно констатирует, что…
    Спасает меня Борис, обещая Ведьме камеру пыток и костер из мокрой соломы. Манон окрысивается и начинает злобно шипеть — на этот раз именно шипеть на нашего химика, но тот невозмутим. Навьи чары на него, истинного материалиста, не действуют.
    Ведьма предрекает нам обоим скорую погибель и уползает куда-то в темные кусты.
    …Искать зелье, следок вынимать, волосок разрывать, воск топить, фигурки лепить, иглами протыкать, проклятье шептать… Сгинь, сгинь, сгинь!..
    Между тем молодежь тоже беседует о делах мистических. Стеллерова Корова, верная ученица Манон, начинает сеанс хиромантии, причем желающие образовывают внушительную очередь. Откуда-то появляется Сенатор, тоже протягивает ладонь…
    …А будет тебе, бриллиантовый, удача в казенном доме, и назначит тебя пиковый король в комиссию по бюджету…
    Сенатор вполне удовлетворен. Пользуясь его присутствием, интересуюсь, не намерена ли демократическая власть помочь Херсонесу? А если у нее, у власти демократической, с деньгами декохт, то для начала не поспособствуют ли хотя бы восстановлению храма Владимира?
    Это интересует, как оказалось, не только меня. Даже желторотики понимают, что еще несколько лет, и от святыни останется лишь куча известняковых глыб…
    В последнюю войну бомба — наша ли, немецкая, кто скажет? — снесла купол, но не обрушила стены. Мрамор и порфир собора содрали для отделки горкома родной партии, а черный мрамор пошел на пьедестал очередного истукана с воздетой к небу десницей. А в опустевшем храме кто-то с дьявольской настойчивостью отколол десятки квадратных метров мозаичной смальты. В никуда сгинули кресты с монастырского погоста. Монастырь погиб еще раньше — в январе 1921 года, когда чекисты по приказу пламенного революционера Бела Куны расстреляли почти всех, включая последнего игумена отца Викентия…
    …Два года тому назад, как раз в те недели, когда амнистированная церковь отмечала тысячелетие Крещения, на моем, тогда еще моем, Юго-Западном участке чья-то кирка вывернула из-под стены нечто, покрытое зеленой окисью, сквозь которую проступал фигурный, глубоко вдавленный крест. Это оказалось навершие ножен. Вскоре, перелистав несколько пухлых томов, я убедился, что меч, который вынимали из этих ножен, был не византийский, не греческий — он был варяжский. Пьяный скандинав из дружины Равноапостольного потерял ножны, выписывая «мыслете» после победного пира. Тогда, тысячу лет назад, идолы пали, чтобы в веке двадцатом отомстить — и живым, и мертвым.
    …Див кличет верху древа, велит послушати земли незнаеме, Велзе и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский болван…
    Увы, как выясняется, народной власти пока не до собора. Суверенитет… Правительство… Местная власть… А ведь предлагала патриархия еще десять лет назад за свои средства привести храм в порядок. Как же, позволят адмиралы! К тому же Сенатор глубокомысленно поясняет, что «попов» в Херсонес лучше не пускать — заберут себе не только храм, но и музей.
    …Оно, конечно, музей отдавать жалко, тем более «попам», да только ворованное впрок нейдет.
    А ушлые кооператоры, прорабы перестройки, уже вовсю торгуют дрянными фотками еще не взорванного храма Владимира, чем, без сомнения, способствуют сохранению исторической памяти — по сходной цене.
    В тот вечер засиживаемся у Эстакады допоздна, почти как в давние, теперь уже легендарные времена. Но и тут демократического перемешивания всех возрастов и всех состояний не происходит — мы беседуем тем же раскопным составом: я, Борис, Володя и мальчик Слава. Володя слегка оклемался к вечеру, но выглядит скверно. Разговор незаметно сползает к Володиной эпопее в Афганистане, слушать такое нет охоты, и я проста киваю», стараясь глядеть, куда-то, в сторону…
    О. тоже здесь, буквально в трех шагах, в компании с братом и какими-то первокурсницами. Ни взгляда в мою сторону. Что ж, ждать больше нечего, хотя мне казалось, хотя я все-таки надеялся…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 12—14.
    

    …Черная легенда о таврах лишь не так давно была развеяна работами археологов, но до сих пор остается в бытовом сознании. А между тем именно тавры защищали свою землю, не пуская на нее пришельцев. Их пиратство носило вполне определенный адрес, ведь, кроме греческих, иных кораблей на Черном море в то время не было. Сохранись до нашего времени таврские предания, мы бы узнали немало любопытного о героической борьбе таврских героев с армадами безжалостных пришельцев. Интересно, что греки обвиняли тавров в своих собственных грехах: пиратство вовсе не было чуждо эллинам, а человеческие жертвоприношения случались у «первых европейцев» даже в V веке до н. э.
    Причина, по которой тавры не пускали «лягушек» на свои берега, очевидна. Обитатели Крыма были морским народом и сами были заинтересованы в контроле за побережьем. Только в конце V века до н. э. греки сумели закрепиться на границе гор и степи, но на Южный берег доступ так и не получили.
    У скифов, и это тоже очевидно, такой заинтересованности не было. Потомки «ишкуза» так никогда и не стали морским народом. Их интересы лежали на суше, и несколько небольших городов на черноморском берегу не казались им чем-то опасным. В то же время скифы, судя по всему, быстро оценили выгоду от нового соседства.
    Выгода эта была очевидна. Потомки «ишкуза» уже успели узнать блага цивилизации в ходе своего переднеа-зиатского анабазиса. Скифская знать привыкла к роскоши, к золотым украшениям, к массе полезных и бесполезных, но приятных вещей. Прежний путь на Восток был теперь закрыт — кавказские «ворота» были запечатаны савроматами. Великая Скифия была богата, но скифам требовался не «простой продукт», который они имели в избытке, а то, что можно было за него получить.
    Греческие города на побережье стали для них новым окном, а точнее, началом моста, который связал Великую Скифию со Средиземноморьем. Положение Скифии становилось поистине уникальным. Если без этого моста она была лишь глухой периферией цивилизованного мира, то теперь она сама становилась крупнейшим транзитным центром, через который могла осуществляться торговля Средиземноморья не только со «степью», но и с «лесостепью», «лесом» и даже отдаленными районами Севера и Заволжья. Потенциальные возможности такой торговли были практически не ограниченны. Сами греки не могли торговать с глубинными районами — скифы не пускали их дальше Днепровских порогов. Впрочем, и греческие города становились монополистами в торговле Средиземноморья и огромных районов Евразии…
    Мы уже засыпаем, когда в комнату врывается Лука и начинает беспорядочно кружить, натыкаясь своими выпуклостями на мебель и предметы домашнего обихода. Из его бормотания можно что-то понять про какой-то бар или кафе и про то, что там водку подают почему-то в кофейнике…
    И ведь будет дрыхнуть по полудня, оболтус!
    …Не спится. Уже захрюкал во сне наш тюлень, давно спит Маздон, отбивающийся вместе с вечерней зарей, видит третий сон Борис… Нет, определенно не спится. То ли на солнце перепекся, то ли и вправду эти клетки, которые не восстанавливаются… А тут еще под окнами что-то зашумело, забулькало, завизжало. Ну, ну, кто это там пикнички устраивать вздумал?
    Штормовку на плечи, сигарету в зубы. Та-а-ак, очень приятно, это у нас, стало быть, столик. А что на, столике? Да-а-а… Достают же люди! А за столиком..
    Очень приятно, очень! Все три подружки налицо: Лена да Марина из Кемерова вместе со Светой из этого, как его? Ну, куда Чехов ездил. А с ними вместо дядьки Черномора — Фантомас-Толик. Спи, Лука, спи! Вторая смена пришла.
    Краткая политбеседа. Уважаемые! Бесценнейшие… Ваш приход — лучший праздник. Я б вас до утра слушал не дыша, но вот беда какая — народ умаялся. А будильник уже через три часа… Вот спасибо. И вам всем спокойной ночи.
    Дружная шведская семейка упархивает куда-то в сторону моря…
    Мы не пьем в этот вечер — и жаль, что не пьем. Моя кружка пуста и не дышит огнем. Дионис, как Эрот, он не требует спешки — Все, что мы припасли, было выпито днем.
    Крест кем-то сброшен со стенки раскопа и вдребезги разбит. Да, освятили место!.. Женька, Сенаторов сын, в отчаянии, Борис же вновь начинает обсуждать вопрос о том, где лучше соорудить костер для проклятой Ведьмы. Да какой там костер, если она и креста не боится? И тут Женьке в голову приходит поистине дельная мысль. Древесным углем, взятым прямо из нашей ямы, он тщательно изображает новый крест на том же месте. Попробуй разбей, называется. Ну что ж…
    Отче наш, иже еси на небеси…
    Прошу в яму… Слава, вы опять опаздываете! На ведра, на ведра!..
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990 г. Лист, …Начали вскрывать третий штык 5-го слоя в пом.60-а. В слое появилось больше рыжей глины с включением небольших фрагментов цемянки. Вдоль Ю-3 стены находилась линза серой глины, являвшейся, очевидно, материалом для подсыпки. Находок в слое мало, встречающиеся находки сильно фрагментированы. Заметно чувствуется приближение грунтовых вод, засыпь стала заметно влажнее. Перешли к работе с ведрами.
    Следует отметить встречающиеся в центре помещения крупные включения гашеной извести (Са(ОН)2). Под стеной Казармы встречаются большие (до 0,5м) необработанные камни.
    В слое найдено несколько крупных фрагментов стенок пифосов и черепицы, а также фрагмент точильного камня. Найдены две ручки чернолаковых канфаров IV— III вв. до н. э., а также фрагмент стенки чернолакового сосуда II в. до н. э. (лак графитного оттенка). Найден один фрагмент буролакового сосуда I в. н. э. …
    Верно, Борис, та же картина, что и в прошлом году. Под стеной — эллинистическая керамика. В основном третий век до… А это значит, Слава, что, раз под фундаментом — эллинизм, и вдоль стены тоже эллинизм. Стало быть, эта Казарма построена вовсе не в начале нашей эры, как в путеводителе написано, а на три века раньше. Вот так-то!.. Нет, Борис, думаю, построена она все же в третьем. Во втором веке им было не до великих строек.
    …Понимаете, Слава, во втором веке у Херсонеса начались, как бы это сказать… небольшие трения со скифами. Сарматы выгнали скифов из Таврии в Крым, скифам требовалось жизненное пространство. Отсюда и некоторое взаимное непонимание. Сначала сожгли херсонесские хозяйства на северо-востоке, потом до города добрались. В общем, ежели бы не царь Понтийский Митридат, тот самый, с которым потом Помпеи воевал… Тут бы Херсонесу и гаплык. Есть теория, что в городе все надгробия с кладбищ на строительство и ремонт стен пустили. Но открылся Второй фронт — приплыл из Понта стратег Диофант с превеликим воинством… Ну конечно, Борис, не превеликим, но для скифов хватило. Да, Слава, именно этому Диофанту и поставили здесь памятник — тот, что в музее хранится. Но и Диофант не помог бы, если б город не спасла богиня Дева. Так и написано, а вот как именно спасла — не уточняется. Был бы здесь Лука, объяснил, что навстречу врагу вынесли Великий Фаллический Символ, и… Так что во втором веке Херсонесу стало не до строек…
    Ну ладно, Борис, ежели ты так настаиваешь, пусть будет начало второго века, как раз перед скифским форс-мажором. Только керамика из-под фундамента идет все-таки третьего… Ну, не будем гадать. В яму!
    Сегодня сердце в полном порядке, хотя солнце палит во всю дурь, да и день, если верить все тому же Д., столь же неблагоприятный. Сплошные неблагоприятные дни в этом июле!.. Так или иначе, но настроение такое, будто геофизики пометили этот день тремя плюсами. С чего бы это, интересно?
    …Мы вновь столкнулись с О., на этот раз недалеко от нашей столовки. Сегодня она какая-то другая, и мне почему-то показалось, всего лишь показалось, но все-таки…
    Или у нее тоже хорошее настроение?
    Держите, Слава, пока я добрый. Считай, последняя пачка. Если мне не пришлют еще с десяток, то худо дело, так что, Борис, сегодня заскочим на почту… Должны, должны хорошие люди помочь!
    Что, Слава, вам вправду все это нравится? Ну-ну, тогда приезжайте на следующий год, тут еще мно-о-ого всякого копать… Во-во, Борис, хотя бы Мартемья-новские пустоты. Что, Володя, и вы ничего не слыхали про Мартемьяновские пустоты? Ну, это там, где Маленький Зеленый Камнеед живет, тот, что здесь все фундаменты прогрыз. Серьезно, говорите, Слава? А если серьезно, то Мартемьяновские пустоты — вполне научный термин, во всяком случае общепринятый. Названы в честь Леши, то есть теперь уже Алексея Павловича Мартемьянова. Лет десять назад, когда мы только здесь осваивались, кстати, в этом же самом помещении, которое 60-а, Алексей обнаружил интересную вещь: под тонким слоем земли открываются странные щели. Тыкали палку — уходила на метр. Подземелье, не иначе! С кладами. А начинаем копать — ничего… Мистика какая-то. Во-во, Борис, не иначе — Састер, где Символ имени Луки хранится.
    …Да просто все — обычный завал камней. Между камнями, естественно, щели, отсюда — пустоты. А начинаем копать — земля сыплется вниз и весь эффект пропадает. Конечно, конечно, Борис, влияние Ведьмы Манон отвергать не следует.
    …О. сказала, что поехала в Херсонес только ради меня. Почему же она не позвонила ни разу еще в Харькове? Почему…
    Надо обладать немалым мужеством, чтобы после раскопочного пекла выбраться в Себасту до наступления прохлады. В жару город поистине непереносим. Однако жуткий призрак отсутствия курева гонит нас с Борисом на Бэ Морскую к главпочтамту, к заветному окошку — которое до востребования. Ведь есть, есть еще добрые люди на земле, ведь обещали же прислать!..
    Увы, увы! В который уже раз — увы! Собственно говоря, летом почта в Крым идет так медленно, о посылках и говорить не приходится. Но что будет завтра? Страшно даже подумать, без курева здесь не выжить. Конечно, можно направить Луку в адмиральский буфет, но, боюсь, сейчас наш тюлень излишне занят.
    Бродим с Борисом по Себасте в тщетных поисках хоть чего полезного. Но много не побродишь. Хотя город и расползся в последние годы, но собственно Себаста — это две улицы, Бэ Морская и Ленина, а между ними горка. А все остальное — бывшие слободки.
    На горке тихо. Это район старых улиц, где дома одноэтажные, из белого инкерманского известняка, почти все обвитые диким виноградом. Здесь спокойно, живут, почитай, одни отставники. А прямо посреди горки — громада Адмиральского собора. Нет, Борис, туда мы не попадем, видал заборище? Считай, полвека собор не могут в порядок привести господа адмиралы. А ведь там лежат Лазарев, Корнилов, Нахимов… Зато какой истукан напротив отгрохали — тот самый, на который мрамор с собора Владимира пошел. Истукан в полном порядке. А на что им собор?
    …Здесь туристам каждый раз байку рассказывают о том, что храм французы с англичанами разорили и заодно склепы адмиралов разграбили, варвары! Впрочем; некоторые экскурсоводы больше на немцев валят. Осквернили, арийцы-оберменши! А ведь врут, врут. Не трогали они склепов. Памятники на площади сломали, бедной скульптуре Тотлебена даже голову отпилили, а вот могил не тронули. А разграбили склепы адмиральские уже после войны, всего лет тридцать назад. Последним грабанули склеп Нахимова. Кортик забрали, ордена. Сибиэс рассказывал — Нахимов лежал в белом мундире, волосы рыжие, с проседью.
    …Город, забывший давнюю славу, город чванливой гордыни, город угрюмых отставников, город, осквернивший свои соборы и затоптавший могилы. Не люблю его улицы, его площади, его залитые мазутом гавани, его не помнящих родства жителей. Дважды гнев небес падал на Севастополь, обращая его в прах, но каждый раз он воскресал, злобный Феникс, спеша навстречу новому часу Гибели…
    У «Юбилейного», как всегда, толпа. На этот раз не слишком большая — сотни на две. Нет, сегодня, пожалуй, чуть поболе среднего. Не сигареты ли? А, карточки отоваривают! Ну, карточек у нас нет, можем идти спокойно. А это кто?
    Из магазина выныривает Ведьма Манон с морской капустой в авоське — не иначе для зелья. Ну, чего тебе, Манон? Что-то ты сегодня такая веселая?
    Манон и вправду выглядит веселой и весьма довольной жизнью. Радость ее переполняет, посему Ведьма спешит с нами поделиться. Ну, что еще? Следок чей-то вынула, сейчас кипятком поливать станешь? Или супруг твой прикатил?
    Да… Пошли, Борис, пошли. Да нет, ничего, сигарета что-то крошится, в мундштук не влезает. Делают же, обормоты…
    …Сегодня мы не встретимся с О. Не поговорим, не объяснимся. Супруг действительно приехал. Только не Ведьмин. Прикатил ее супруг — именно этим спешила меня обрадовать Манон. Специально, что ли, она меня поджидала?
    Пока мы брели к Веранде, эту новость сообщили мне еще двое. Выходит, тайн в Хергороде действительно нет?
    …А давай-ка, Борис, чайку выпьем! Что, и сахара уже нет? Да что там, можно и без сахара.
    Привет, Маздон, привет! Нет, чай весь тю-тю — видать. Лука вылакал, вот, завариваем. Знаю, знаю, приехал… Нет, я с ним не знаком, не имел повода. Ну конечно, Маздон, ты же всех знаешь.
    …Маздон действительно неплохо информирован. По секрету ему уже сообщили, что супруг О. приехал не просто так. Ему позвонили. Вроде бы какая-то женщина…
    Вот даже как! А собственно, чему удивляться? Наша коммуналка маленькая, и стены в ней прозрачные, и дверей нет…
    А между тем вдали слышится звяканье. Нет, призраки в цепях днем не ходят, даже в Херсонесе. А ну-ка, ну-ка… Да-а-а! Вот что значит — люди делом занимаются. Погляди, Борис. Нет, это все-таки явь!
    Это действительно явь. Правда, такое в наше время бывает редко, тем более в Севастополе. Но приходится верить — к нам движется ящик с пивом. Не спеша, позвякивая.с каждым, шагом». Конечно, ящики Cами не двигаются. Этот, например, волочет Лука. Дзинь! Уф-ф! Ну, привет, тюленчик!
    Есть, есть еще герои! На этот раз Лука штурмовал подсобку магазина под видом инспектора санэпидемстанции. Правда, пришлось еще звонить в торг, но результат налицо. Тюлень цветет и тут же выделяет нам с Борисом по бутылке, а все остальное оставляет на вечер. Очевидно, намечается очередная скромная вакханалия… Ладно, все равно делать совершенно нечего. Теперь уж нечего…
    Пиво лучше всего пить на пляже. Это мнение, несмотря на возражения Маздона, побеждает, и мы двигаемся на камни. Удовольствие по высшему херсонес-скому разряду: солнышко печет, пиво булькает… И все это с видом на море, равно как на весь наш цветник. Сползлись, считай, все — Сенатор с семейством, Д. со своими, Володя. Слава. Естественно, Ведьма Манон.
    А вот и О. со своим…
    Ну ладно, мое дело теперь — пиво пить. Пиво, конечно, севастопольское, кисловатое, но в наше пере-строечное время и это — дар божий.
    …Да пожалуйста, Лука, приводи вечером кого хочешь. Кружку только свою держи отдельно. И ложку… А, кстати, кто это сегодня на моем спальнике в мокрых плавках сидел?
    Плаваем долго. Вспомнив прежние годы, направляемся в обход наших скал, туда, где есть знаменитый грот. Грот настоящий, целая подводная пещера, когда-то мы там вино хранили, чтобы на солнце не грелось. А с этих каменюк — помнишь. Лука? — вниз ласточкой прыгали. Конечно, сейчас не стоит, куда уж нам!.. Представь себе, Борис, прыгали. Эх, были гусары… А в шторм, в шторм! Какие здесь волны!.. Правда, уж столько лет тут ни одного нормального шторма не было. Раньше, бывало, в шторм приезжаем, под шторм отбываем. Волны аж до базилик добивали! А после шторма по пляжу местные деятели ползали — монеты собирали, которые из берега вымывало. Ну, по монетам это у нас Лука спец. Вот именно, «роман» на толкучке чуть ли не червонец, а мы этих «романов», бывало, по два десятка в день выкапывали…
    Ну что, к берегу да перекурим?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 10—12.
    

    …«Базилика в базилике», время проведения опытов — 18.10 — 19.45. Погода жаркая, ветра нет, яркое солнце. Приборы: маятник, физическая рамка, экстрасенсорная рамка, два компаса, фотокамера, рейка.
    Опыт с физическим маятником.
    Определяли период раскачивания физического маятника в алтарной части базилики, у входа и возле колонн. Видимых результатов нет.
    Опыты с физической и экстрасенсорной рамкой дали результаты, аналогичные предыдущему.
    Примечание: я никогда не работал с экстрасенсорной рамкой, Борис — всего пару раз в жизни.
    Опыт с компасом.
    Первоначально попытались проверить общее направление на север. Уже первая попытка в районе входа (компас был положен прямо на мраморный порог) показала непривычно большое отклонение. Использование второго компаса дало те же результаты.
    Примечание: оба компаса совершенно новые, до этого ни разу не давали сбоев.
    Ввиду этого было проделано следующее:
    1. В двух метрах от стены базилики компас был положен на землю, после чего отмечено направление на север, названное Истинный Север (в дальнейшем N). Направление проверено по второму компасу, оба наблюдения совпали. Для наглядности по земле с помощью рейки была прочерчена длинная полоса в направлении N.
    2. Компас был последовательно помещен на порог, в олтарной части, у левой колоннады, у правой колоннады. зультаты: всюду зафиксировано отклонение от N одинакового значения, однако разного направления.
    В том числе (в градусах):
    Порог («теплый»): + 20.
    Алтарь («теплый»): + 20.
    Левая колоннада («холодная»): — 20.
    Правая колоннада («холодная»): — 20.
    «Плюс» и «минус» определялся по положению стрелки правее («плюс») и левее («минус») истинного значения N.
    Опыт был проверен три раза. Средняя погрешность не более 3 градусов. Выводы делать рано. Однако:
    — В полу базилики и в камнях фундамента металлических деталей, как правило, не бывает.
    — Даже если таковые имеются, этим никак не объясняется разновекторность отклонения.
    — То же аналогично магнитной аномалии под херсонесским плато.
    Пример: Курская магнитная аномалия была обнаружена из-за отклонения компаса от истинного значения, однако там отклонение было, насколько мне известно, только в одну сторону. Дальнейшие планы:
    1. Продолжить опыты, с компасом в «Базилике в базилике» на протяжении нескольких дней, считая ее контрольной.
    2. Одновременно проверить соседние базилики, а также другие строительные остатки. Хорошо бы найти некий доказательный объект.
    Во время проведения опытов с рамками и компасом было сделано несколько фотоснимков…
    Валяюсь на лежаке, упорно глядя в свежекрашеный потолок. Рядом суетится Лука — открывает банку с минтаевой икрой, фирмовой местной закусью» а заодно вываливает на газету добытую неизвестно где рыбку-корюшку. Появляется, откуда ни возьмись, пара бутылок приличного «Ркацители.» (даже не спрашиваю откуда, не иначе Лука выдал себя в горкомовском буфете за незаконного сына Горбачева). Кажется, намечается пир, а значит, пора исчезать, тем более Маздон уже куда-то смотался… Ну и я сгину, не стану портить своей кислой физиономией сей праздник бытия.
    Уйти, однако, не удается — Лука действительно в превосходном настроении, и у него хватает энергии уговорить меня остаться. Вероятно, я ему нужен для украшения стола, в качестве, так сказать, образцово-показательного херсонесита. В конце концов срабатывает коллективистский рефлекс, и я начинаю совместно с Лукой двигать стол, расставлять посуду и даже нахожу некоторое развлечение в процессе открывания консервных банок. Ежели на то пошло, надо бы и Маздона пригласить. Ведь он не просто так слинял — почуял, что гулянка готовится, мешать не захотел, раз его не пригласили. Но мое предложение искать нашего фотографа повисает в воздухе. Маздон, по мнению Луки, не очень годится для украшения стола.
    Борис? Ага, ясно дело, у «волчат» пулю пишет. Ну, это надолго!
    Рабочая тетрадь. С. 12. …Проверить Крипту на .наличие «контура». Там нет фундамента!!!
    Темнеет, и вот Лука, испарившись на полчаса, возвращается со своей дамой. И почти тут же появляется довольный ухмыляющийся Борис (всех обставил!). У востроносой Светы настроение, судя по всему, тоже неплохое. И в самом деле, с чего это ему быть плохим? Днем-вечером перед ней Лука пляшет-выкомаривается, икру-минтай мечет, а ночью Толик-Фантомас стол накрывает. Очень даже ничего! Впрочем, мне-то что? Ну, добрый вечер, добрый вечер…
    Худшие предположения сбываются — Света усаживается аккурат на мой спальник.
    …Чужая, другая, не наша, не херсонесская, не своя, из других миров, из других краев, случайная, залетная, чайка с моря, гостья с далекого берега, из кружки не пившая, на спальнике не сидевшая, чужая, чужая, чужая…
    Первую, как водится, за знакомство. Ничего «Ркацители», такое можно и без минтая потреблять. Эк Лука соловьем разливается, да-а-авно я его таким не видел! Разобрало тюленя на старости лет. Анекдотики, правда, давности десятилетней, зато стихи свежие, это да.
    …Уши заткнуть, что ли?
    Света, впрочем, слушает с явным удовольствием. Ей тут определенно нравится. Улыбается, очками поблескивает, рыбкой-корюшкой угощается… Под пиво очень даже ничего — рыбка-корюшка.
    А вот и херсонесские байки пошли. Тут уже я пригодился, да и Луке есть что вспомнить. Много копано, кой-чего найдено. Правда, этой Свете что лекифы, что бальзамарии, но слушает с интересом. Не лекифы-бальзамарии ее, конечно, интересуют, просто попала девка в самую экзотику. Будет о чем рассказать на Сахалине: теплое море, развалины, «Ркацители» с дикими археологами, да еще под минтай.
    …А это уже что-то из апокрифов. Врет, врет. Лука, все врет, не так это было!
    А как было?
    Семь лет назад… Точно, семь, тогда как раз Первый Змеиный год случился. Удачливый сезон выпал — серебряных монет набрали, да не простых — с портретом Девы, надпись на камне нашли. Ну и статуэточку, о которой Лука помянуть изволил. Бронзовая, с Дуная, второй век, изображает актера в роли раба да еще с кувшином на плече…
    У меня и фотографии есть — Маздон наклеил как раз на тыльную сторону моих цифр. Цифры эти. Света, нужны для фотографирования раскопа, чтобы номер его обозначить…
    Так, где мой планшет? Вот, прошу. Да, симпатичный. А нашел я его… Ну ладно. Лука, ежели ты и вправду помнишь лучше…
    Лука уверен, что помнит лучше. Было это, если следовать ему, так. Мы заканчивали тогда помещение № 60. Это, Борис, куда мы теперь землю перебрасываем. Шел чистый морской песок, его туда ссыпали, очевидно, под фундамент, когда усадьбу средневековую строили. Надо было зачистить помещения для фотографирования. Зачищал я… А вся прелесть была в том, что стеночка… Северо-восточная, если быть точным… Еле держалась эта стеночка. Там была грязевая кладка, мы вынули землю, и камни начали, так сказать, ходить. А стеночка была высотой… Точно, Лука, метра три минимум. Ну, стеночка ходит себе, я под ней зачищаю, срез по песку ровный ножиком делаю. Сибиэс мне советы подает, а рядом Шарап, тогда еще не Сенатор, стоит, на стеночку глядит, чтобы мне просигнализировать в случае чего. А вдруг успею выпрыгнуть? Ну, нахожу статуэточку, беру в руки — и тут Шарап кричит «атас». Я выпрыгиваю — и на мое место аккуратно ложится с полтонны камней. Сибиэс сперва за сердце, потом за статуэтку — и к Старому Кадею. А Кадей еще и разнос устроил, что статуэтку с места сдвинули, на месте фотографировать не стали. Надо мне было, очевидно, еще под стеночкой постоять, чтобы Кадея утешить… Ну-с, теперь мы в это самое № 60 землю ссыпаем, а актер бронзовый, пропечатанный в должном количестве изданий, стоит себе в экспозиции — будто всегда там и стоял.
    …Только ничего этого, Лука, я не помню, ну, хоть убей! Помню, день был пасмурный, прохладный, я ровнял песчаную стенку, чтобы красивой была на фотографии… Песок мокрый, серый — и очень чистый. Ровнял ножом, резал как масло, Сибиэс и вправду смотрел — указания давал, а вот Шарапа не помню. Навел я в помещении марафет, а Сибиэс — он тогда еще увлекался этими играми — возьми да и скажи, чтоб я еще маленько стеночку песчаную подрезал. Я ее ножиком — тут все и вываливается мне под ноги. Статуэтка — вся зеленая, только руки-ноги и можно разобрать, и гвоздики медные, штуки четыре. Наверное, актер этот бронзовый в деревянной шкатулке лежал, шкатулка сгнила, медь окислилась… Я даже в руки ничего не брал, только, помню, брякнул: вот, мол, и находка сезона… И все. А что там потом падало — это уже на твоей. Лука, совести.
    Вот так, Света, и рождаются легенды. Поди — проверь!.. Ведь я даже не помню, Лука, был ли ты сам тогда. Ну, тебе виднее…
    За винцом идет пиво. Перекуриваем… Лука настолько доволен жизнью, что готов облагодетельство— вать кого угодно, меня, например. Скажем, он отвлечет внимание не вовремя приехавшего супруга О.
    …А ему-то кто рассказал?
    Это, по мнению тюленя, просто. Лучше всего телеграмму прислать — вызов на работу или еще куда. Муя на денек-другой отбывает, а в это время…
    Чай… Чай — и невесть откуда взявшийся тортик А у этой Светы аппетит недурен, хоть по ней вроде нe скажешь. Лука выразительно поглядывает на меня.. Ну что, Борис, курнем да погуляем? А чего еще делать И мысль одна имеется… Только кусок торта оставьтe для Маздона, а то вообще свинство будет.
    Бредем с Борисом куда глаза глядят. А глядят он на восток, на храм Владимира. Не на Западное же городище идти, мрачно там сейчас. Лучше уж к собору, тихо возле него, уютно, нет этой жуткой саванны с сухой мертвой травой. Сегодня как раз время местных привидений. Впрочем, нам они едва ли попадутся, мы тут сами как привидения. Ты прав, друг Борис, настроение у меня неважнецкое. Это ты у нас железный челoвек…
    Громада храма позади, под ногами древний камень Главной улицы Херсoнeca. Странно, по этой мостовой ходили больше двух тысяч лет назад, а она до сих пор получше севастопольских тротуаров. А вот и дом Гикии — тои самой, что мужа-врага разоблачила, этакий здешний Павлик Морозов, только без красного галстука…
    …Да какая Гикия! Просто дом, второй век до нашей эры, хорошо сохранился, вот экскурсоводы и придумали. Хотя, судя по описаниям, Гикия жила и в самом деле где-то рядом. Это же центр, самые богатые кварталы…
    А нам туда — прямо через камешки.
    Перемахиваем через невысокую каменную стенку метра в полтора высотой и осторожно идем к центру того, что когда-то было базиликой… Осторожность вполне оправданна, ибо я хочу показать Борису нечто, куда можно запросто провалиться, особенно в темноте. Итак… Это базилика, век десятый, может, и чуть позже, а вот посередине…
    Не свались, Борис! Смотрим… Все верно, вырубка в скале, ступеньки…
    …Черный провал, черная яма, черный погреб, черная тайна — непонятная, забытая, ненужная, заброшенная… Двенадцать ступеней в никуда, двенадцать ступеней во тьму, двенадцать ступеней в прошлое, в вечность, в могильный мрак…
    Домой возвращаемся тихо, разговаривать не тянет. Недалеко от могилы Косцюшко, на той самой скамейке, где мы так и не встретились сегодня вечером с О., выкуриваем по последней сигарете. Вообще последней, ибо в запасе больше нет ни одной пачки. Делать нечего — идем спать.
    …Только сворачиваем на узкую тропку между густых деревьев, ведущую к нашей Веранде, как прямо на иас выскакивает, держа полотенца наперевес, веселая мпания. Нам говорят «добрый вечер» и летят на всех парах в сторону пляжа. Только через несколько секунд соображаем, что это не кто иной, как все те же три подружки — Лена, Марина и очкастая Света, а с ним Не Лука, ясное дело, а с ними Толик-Фантомас Луку обнаруживаем мирно спящим. Маздона нет — судя по отсутствию спальника, можно предполoжить, что он опять спит где-нибудь на пригорке, покоритель природы, душно ему здесь. А вoт тюленю не душно — спит-посвистывает. Он спит некоторые не спят, даже на пляж бегают. Вот ведь что получается. Лука! Стараешься, квартиры дамочкам устраиваешь, в столовку водишь мои порции кушать а они с Толиком гульки гуляют. Ну, спи, спи!..
    «Третьи Змеи», — констатирует Борис.
    Третьи Змеи?
    …Херсонесские Змеи — не просто стихийное бедствие, это целая эпоха. Эпоха Первых Змей… Вторых… Неужели настало время Третьих?
    Особ женского пола, вносивших смуту в наши стройные ряды, в Херсонесе перебывало сонмище неисчислимое. Однако далеко не все из них — Змеи. Змеи же, дабы получить право таковыми именоваться, должны соответствовать строго определенным признакам, столь же категоричным, как те, по которым в Египте выбирали священного быка Аписа. Прежде всего Змей должно быть три. Ежели Змея вновь приезжает в Хергород, она сохраняет свой титул, но в этом случае год Змеиным не считается. Итак, Змеи должно быть ровно три, они должны быть знакомы друг с другом и в идеале составлять одну компанию Кроме того, Змеи не должны иметь отношения к нашему университету и к основному составу экспедиции — Змеи всегда приползают со стороны. И еще Змеи признаются таковыми только с общего согласия тех, кто пережил Змеиные годы…
    Итак, не Третьи ли Змеи с нами? Лена плюс Map на да плюс очкастая Света. Все признаки налицо, Дa смута уже пошла. Вон, Лука на раскоп даже не заглянул, все вокруг этой, которая из Южно-Сахалин круги пишет.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 12.
    

    Главная улица Херсонеса. Объект — Подземный храм (Крипта). Время — 22.45.
    Интерес к объекту вызван его необычностью. Подземный храм высечен в толще скалы, поэтому возможен опыт в «чистом» виде, без допущений о влиянии каких-либо металлических частей, оставленных при строительстве.
    Результат: та же схема, что и в «Базилике». Порог, алтарная часть — «плюс», слева и справа — «минус».
    Наблюдение велось при плохом освещении (использовался фонарик) и только с одним компасом, однако очевидно, что отклонения значительно больше, чем в «Базилике» (в два раза?). Между тем:
    — Крипта вырублена в скале, поэтому никакого фундамента и, соответственно, металлических детален, там нет и быть не может. Нет и колонн. Однако схема полностью сохраняется, что совершенно необъяснимо. Фактически Крипта — просто вырубка в скале непрaвильнои формы, и такое поведение компаса удивительно.
    примечание: однако в целом эта вырубка сохраняет У базилики.
    Отклонение стрелки компаса (приблизительно на усов) слишком существенно, чтобы быть результaтoм неточности или случайности.
    Херсонесский июль — мак в руинах цветет. За наркотиком едет привычный народ. Херсонесский дурман, как иголка под кожу — Боль снимает с души — сроком ровно на год.
    Когда еще не поспать, если не в воскресенье? Особенно в Херсонесе. Никакого будильника в полшестого, валяйся на лежаке хоть до завтрака. А можно и на завтрак не идти, что за охота баланду хлебать? В общем, спи — не хочу.
    …Поспишь тут, как же! С утра пораньше меня будит громкий стук. Продрав глаза, вслушиваюсь: не просто стук, молотят чем-то тяжелым, ломом, не иначе, аккурат по земле-матушке… Смотрю на циферблат — еле-еле восемь. Да что они там, спятили?
    Лука все еще дрыхнет, улыбаясь и похрюкивая, Борис же проснулся и тоже недоуменно прислушивается. Вскоре следует первая версия — наш химик предполагает, что это вернулся Слон и в гневе топает своими тумбообразными ножищами, готовясь отбивать у нас Веранду.
    Хорошо, если бы это был Слон! Но едва ли, по последним сводкам нашего «беобахтера», он колесит по Восточному Крыму с приятелями — и с несколькими канистрами спирту для поддержания компании. Тут что-то иное.
    Вставать — так вставать. Выглянув во двор, наконец обнаруживаем причину колебания земли. И действительно, картина былинная!..
    …Рядом с соседним домом в окружении полдюжины своих «волчат» возвышается могучая фигура Волка Акеллы. Старик полон чувств — размахивает толстыми мускулистыми ручищами, порыкивает на стаю, время от времени раздавая подзатыльники особо нерасторопным. «Волчата» между тем возятся вокруг здоровенного металлического бака. Бак, между нами говоря, отменный. Гнус выцыганил его у моряков и чрезвычайно им гордится — в безводном Хергороде это цeлое богатство. И вот этот самый бак «волчата» пытаются извлечь из земли, при этом двое действительно орудуют ломами. Да-а-а…
    На крыльцо вылезает заспанный Лука. Вдоволь полюбовавшись редким зрелищем, он, не в силах оставаться в стороне, подкатывается к Акелле. Тот тут же начинает громко рычать, причем его жестикуляция приобретает мельничный темп. До нас доносится нечто более-менее связное, что можно сложить во фразу:
    «Здесь все мое!.. Весь Херсонес мой!»
    Сопротивление бездушной материи преодолено, и бак, конвоируемый «волчатами», резво катится в сторону лагеря Акеллы. Возвращается Лука и, довольно ухмыляясь, сообщает, что это именно он пару дней назад подал Акелле идею реквизировать бак. Взамен Волк выдал ему пару одеял и подушек — для Змей, само собой.
    …И тут не без Луки!
    А между тем в Хергороде столь откровенно покуситься на имущество Гнуса может только Акелла. И дело не только в том, что не хилому Гнусу тягаться с Волком, который, несмотря на семь десятков лет, способен своими ручищами скрутить пяток таких, как Его Величество. Акеллу поистине не берут годы: по-прежнему могучий, квадратный, дочерна загорелый, полный злой решительности. И дело даже не в волчьей стае, способной загрызть весь Восточный императорский фронт. Гнус справлялся и не с такими, на то у Его Величества разные способы имеются. Просто Акелла — не обычный пенсионер, отставной преподаватель архитектуры, балующийся на склоне лет археологией. Он — живая история Херсонеса, последний из еды Великих, прямой наследник Лепера, Бертье-Де-лагарда и Косцюшки. За ним — десятилетия херсонеских раскопок, он сам уже миф, легенда, бродящая коcoлапой походкой по серым камням. И Гнус робеет, рпит. Акелла уйдет сам, как уходили богатыри из прежний. Уйдет — в херсонесскую вечность… Да смолчит, стерпит Гнус. И бак стерпит, и другое тоже. Каждый должен знать свой шесток…
    Все это приятно, беда лишь, что не выспался. Для пущей бодрости Борис тянет меня на пляж. Не ходок я по пляжам с утра, но резон есть — к полудню здесь будет пол-Себасты, не протиснешься к воде.
    Ну,пошли!
    На камнях уже людно — воскресенье, что поделаешь! Ладно, было бы где сандалии поставить… Та-а-ак, кого это мы видим? Доброе утро, доброе утро… Конечно, солнечные ванны лучше всего принимать до одиннадцати, здоровье — прежде всего…
    …Да, Борис, это и есть ее супруг. О. решила не терять времени и с утра пораньше выгуливает законного мужа. Ну что, пошли знакомиться?
    Знакомимся. Все понятно, закончил истфак в прошлом году, собирается в аспирантуру. Помню, помню…
    Будущий аспирант пользуется здесь популярностью. Кроме супруги, его окружает полдюжины наших девиц, что явно способствует его красноречию.
    …Почему-то более всего его интересуют порнографические журналы.
    Девицы млеют. О. смотрит в сторону.
    У самой кромки скалы, откуда так хорошо прыгать в зеленоватую гладь Эвксинского Понта, со мной здоровается незнакомая девица с чрезвычайно грустной физиономией. Доброе утро… Привет! — это уже Борис. Уже в воде соображаю — с нами поздоровалась все та же Света — в купальнике и без очков. Богатой будет — не узнал…
    …А, бог с ней, пусть Лука разбирается — его кадры. Поплыли-ка во-о-от туда… Там еще, хвала Всевышнему, чисто. И народу пока нет.
    Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 15—16. …Уступив «лягушкам» небольшую часть не особо ценного для них побережья, скифы приобрели во много раз большее —неиссякаемый источник необходимых товаров и возможность получать прибыль от широкомасштабной транзитной торговли. Масштабы этой торговли поражают — товары из Средиземноморья распростра-няются не только по всей Скифии, но и далеко за ев пределами, доходя до центра Русской равнины, Заволжья и даже еще более отдаленных районов. Возникает разветвленная сеть торговых коммуникаций, проходящих по многочисленным рекам лесостепи и леса. Не будет особым преувеличением вывод о том, что Великая Скифия становится главным районом распространения товаров из Средиземноморья для всей Восточной Европы и Волж-ско-Уральского региона. Геополитическое положение Скифии становится уникальным по крайней мере в двух отношениях: по масштабности функционирования «моста» из Средиземноморья и сложности ситуации в самой Скифии.
    Эта сложность определялась тем обстоятельством, что южная часть торгового «моста», то есть эллинские города на побережье, не только в историко-культурном, но и в геополитическом отношении принадлежали к совсем другому миру. Находясь на территории Скифии, они в то же время чутко реагировали на все изменения не только в бассейне Эгейского моря, но и в других, более отдаленных районах Средиземноморья. Таким образом, если скифская часть Причерноморья являлась периферийной областью средиземноморского мира, то греческие города на побережье были ее непосредственной частью. Встретившиеся «миры» сохранили своеобразие и разность…
    Чай после пляжа — это хорошо, правда, Маздон? Конечно, чай — это всегда хорошо. Слушай, а чего это ты вещи собираешь? Понятно, понятно, а я было по-думал…
    Собирать вещи — давняя Маздонья традиция. Когда его вопли и призывы в адрес проклятых коммунистов упорно не достигают ушей начальства, он принимается грузить рюкзак, заявляя, что уезжает домой. Вот возьмет вещи и сегодня же уедет! Прямо сегодня! Сейчас!..
    В прежние годы процесс пакования обычно совпадал с очередной ссорой с Ведьмой Манон. Любила его дразнить Ведьма! Дразнить — и стравливать со всеми подряд. Бывало, что бедняга Маздон полночи бегал ее искать по всем кустам с фонарем, полночи орал — а потом начинал укладывать вещи. Правда, уехал только один раз, и то лет пятнадцать назад. Теперь же это только своеобразный обычай.
    На этот раз причина более мирная — Маздон не уезжает, а переезжает. Наше общество ему не по душе.
    …А вот это уже странно. Нервы у Маздона, конечно, уже не те, шумная компания противопоказана. Вот и ходит ночевать на бугор посреди саванны, хоть там и сыро, и холодно. А отдельной комнаты с диваном и кондиционером, которую он громко требует каждый сезон, ему не дают и не дадут…
    Но ведь все эти годы мы жили вместе!
    А подвернулось ему то самое помещеньице в бараке, где размещается камералка, сиречь камеральная лаборатория. Знаю я эту пещеру — сыро, скучно, из окна вид на мусорник. Ну, нашему фотографу виднее… Ладно, Маздон, ты хоть в гости приходи — вместе с чайником…
    И как мы теперь будем чай пить — не представляю. Кипятильником много не заваришь…
    …Надо же — Маздон свалил! Не знаю, как Змеиный год, а вразнос мы уже пошли. Ну, если не вразнос, то враскачку. Еле заметно пока еще, чуть-чуть.
    …Рядом, под боком, совсем близко, ступи шаг, полшага, обернись, посмотри в глаза… Херсонесский Вий, херсонесская шиза, херсонесское безумие, херсо-несская чума…
    Курим… Хорошо, что у Луки еще осталось полпачки! Между делом рассказываю тюленчику о пляжной встрече с востроносой Светой. Кто бы это ее в такую грусть-тоску вогнал? Толик ли Фантомас — или сам Лука?
    У тюленя, однако, иные заботы. На камералку, куда намерен перебраться Маздон, у него были виды, причем вполне конкретные, он уже и матрас достал, и простыни, и дезодорант…
    …Помню, помню…
    И теперь, когда охота вступила в решающую стадию, когда только плоды пожинать осталось — такой облом. В комнатке на Древней поселились кемеровские Змеи, интима не создашь, а тут и камералку, которую Лука берег, словно последний патрон, отбирают. Куда бедному гусару податься? Был бы здесь Си-биэс — ударил бы Лука шапкой о землю, заявил, что смерть ему без камералки, не может он спокойно работой научной государственного значения заниматься… Но вождь еще вчера уехал в город к родственникам, а Д., после того как Лука проигнорировал раскоп, потерял к славному ветерану всякий интерес.
    …Мое наивное предложение просто снять номер в гостинице не находит отзвука. Кажется, деньги тюлень уже прогусарил. Разве что Гусеница перевод пришлет.
    Вздохнул бедняга Лука, полпачки сигарет уцелевшие ухватил.
    Исчез.
    Пора и нам что-нибудь предпринимать, дабы не покрываться плесенью. После обеда можно съездить в город. Но это после обеда…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 12—13.
    

    …Продолжение опытов с компасом.
    Исследованы шесть базилик в разных частях Херсо-неса. Объекты выбирались так, чтобы каждый находился друг от друга приблизительно на одинаковом удалении. Методика исследования и инструменты прежние.
    Время — с 11.15 по 13.40. Погода жаркая, легкий ветер, освещение яркое.
    Подробное документирование взял на себя Борис.
    Результат: во всех шести базиликах наблюдается наличие такого же энергетического контура, что и в «Базилике в Базилике» и Крипте (в дальнейшем — «контур»), однако при разном значении отклонений.
    В том числе (отклонение дается в градусах):
    1. Базилика 1935 года (Беловская) — 15.
    2. Баптистерий Уваровской базилики — 25.
    3. Базилика у колокола — 15.
    В «Базилике в Базилике» и у Крипты результаты прежние.
    Каждый опыт проводился три раза, погрешность в пределах 3—4 градусов. Показательно, что в каждом случае экстрасенсорные исследования также совпадают: «плюс» — «теплый», «минус» — «холодный».
    Была предпринята попытка проверить «контур» на примере обычных жилых домов. Объекты — два дома на главной улице, выбраны из-за хорошей сохранности. Результат: порог «теплый» в обоих случаях, отклонения стрелки компаса имеются, однако очень незначительные, в пределах погрешности.
    Вывод: «контур» пока прослеживается только в базиликах.
    Планы: продолжить исследования базилик Херсонеса. Относительно Крипты — см. выше…
    Из Себасты возвращаемся уже в сумерках. Около Эстакады стол по-прежнему накрыт.
    Едят!
    Посреди стола красуется ведерная кастрюля с каким-то варевом, и очередная смена желторотых спешит набрать калории. Рядышком примостилась О. с супругом.
    Что ж, присядем и мы. А вот и Володя со Славой!
    А нет ли у них пары сигареток для любимого начальства? И для заместителя любимого начальства?
    …А эту — про запас!
    Сумерки сумерками, а у насытившейся молодежи внезапно пробуждается желание сбросить лишние калории. Выбор невелик — из сарая извлекается видавший виды волейбольный мяч, и группа желающих становится в кружок. Я не участвую — куда уж мне! — зато Борис тут же занимает боевую позицию. Супруг О. тоже не прочь чуть-чуть похудеть…
    Роль зрителя меня вполне устраивает. Усаживаюсь на пригорке, разминаю конфискованную у Володи «Ватру».
    Через пару минут я уже не один. О. пристраивается рядом и начинает внимательно следить за молодецкой забавой. Я болею за Бориса, она, само собой, за супруга. Но ведь никто не запрещал болельщикам разговаривать…
    Херсонесская конспирация. Херконспирация…
    …Она думала, она вспоминала, она решала, она решила, это все, это конец, итог, точка, предел, рубеж. Навсегда, навечно, хватит, достаточно, забудем, зачеркнем, вычеркнем…
    Ночная темень прерывает игру. Все довольны, всем весело, я тоже доволен, мне тоже весело. Пошли, Борис, на Веранду, чаю вскипятим, что ли… Как это в чем? А мой котелок на что?
    …Она не бросит мужа. Она для того и ехала — побыть одной, разобраться. То есть и со мной разобраться тоже…
    Кажется, разобралась…
    На Веранде непривычно тихо и пусто. Маздон собрал манатки и отчалил в свою сырую камералку, Луку где-то черти носят. Одни мы в своем здоровом коллективе. И чайника нет… Делать нечего, кипятильник в кружку, заварку — в котелок, не впервой…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 16—18.
    

    … Чего хотели «лягушки» от «кентавров» и «кентавры» от «лягушек» ?
    Интересы эллинов с самого начала были направлены в сторону закупки сельскохозяйственных товаров. Покупали продукцию скотоводства и, несколько реже, земледелия. Собственно, экономика Великой Скифии ничего больше и не могла предложить. Едва ли греков заинтересовала бы ремесленная продукция «степи» и «лесостепи».
    Зато греков интересовало нечто, не относившееся непосредственно к производимым в Скифии товарам. Им были нужны рабы, и эта статья экспорта из Северного Причерноморья сохраняется в течение столетий.
    Скифские торговые интересы носили принципиально иной характер. Первоначально они закупали дорогую, богато украшенную посуду. Затем все большие масштабы приобретают закупки вина, которые становятся массовыми. Вино приобретали огромными партиями, прежде всего знаменитое хиосское, а несколько позже — фасосское. Но, вероятно, главной статьей импорта была разная «мелочь»: украшения, одежда, косметика, мебель, то есть все, что свойственно «цивилизованной жизни». Примечательно, что закупки вооружения были редки, да и то уже на позднем этапе.
    Сравнение ассортимента невольно заставляет задуматься. Греки приобретали необходимое: сельскохозяйственную продукцию и рабов. Скифов же интересовало то, что иначе чем «роскошью» назвать трудно. Дорогая посуда, вино лучших сортов, ювелирные украшения — все это могло интересовать лишь сравнительно узкую верхушку племенной знати. В результате торговые отношения со Скифией, с одной стороны, стимулировали экономику Средиземноморья, поощряя ремесленное и сельскохозяйственное (вино!) производство, а с другой стороны — заставляли скифов разорять собственных и чужих подданных (рабы!) ради заморского импорта. По сути, такая направленность торговли толкала скифов не только на усиление эксплуатации подвластных им этносов, но и на форсирование агрессивной внешней политики. При всем уважении к своеобразию скифской цивилизации можно констатировать, что потомки «иш-куза» воспользовались уникальным геополитическим положением Скифии не самым оптимальным образом. В наши дни такие экономические отношения назвали бы неравноправными: продажa сельскохозяйственных и людских ресурсов в обмен на тряпки и ширпотреб. Неудивительно, что сами греки оценивали эти контакты приблизительно так же. В их глазах скифы были любителями роскоши и неумеренными пьяницами.
    Впрочем, причины скептического отношения, причем взаимного, заключались не только в этом…
    Чай еще не допит, когда с улицы доносится топот и сопение — появляется Лука во всей красе. Впечатлений у него столько, что он никак не может погасить скорость и делает попытку кружить по веранде, словно цирковая лошадь по манежу. Впрочем, наткнувшись пару раз на лежаки, он вовремя оставляет это занятие. Брось, Лука, с ума сходить, бери лучше кружку! Хлебнем кипяточку…
    Тюлень полон впечатлений и после первого же глотка начинает азартно вещать. Следует подробный отчет о богатом арсенале психологических средств, использованных Лукой при работе с «объектом». Я уже давно заметил, что для нашего тюленя процесс всегда важнее результата. Карнеги ты наш Херсонесский! Да какая тут психология, прости господи, за психологией сюда Змеи приезжают, что ли?
    Ага, а вот это и вправду обидно. Все так успешно шло, а тут эта оказия с жилплощадью. Там Змеи. Здесь Маздон…
    …Ну почему она не хочет просто прогуляться куда-нибудь в Гефсйманский сад?..
    И что тут скажешь? Разве что можно посоветовать не искушать «объект» Гефсиманским садом, куда каждую ночь милиция заглядывает (знает!). Трое нас на Веранде осталось, или не договоримся?
    Увы! На Веранде, оказывается, нет замка — внутреннего. «Объекту» не подходит — с точки зрения той же психологии.
    Ну чем помочь тюленю?
    Попутно узнаем о причинах утренней грусти все того же востроносого «объекта». Оказывается, прошлой ночью Змеиная компания под предводительством Толика-Фантомаса и его дружков затеяла нечто…
    В общем, затеяла. Света то ли убежала, то ли попыталась убежать…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 18—20.
    

    …Что думали они друг о друге ? Насколько понимали и насколько стремились понять чужую жизнь?
    Но прежде всего неизбежен вопрос: насколько это было возможно? Имели ли эти этносы достаточно информации, чтобы объективно оценить друг друга?
    На первый взгляд и времени, и возможностей было вполне достаточно. Греки прожили бок о бок со скифами и другими этносами Великой Скифии сотни лет. За это время, в принципе, можно было составить вполне объективное мнение о соседях. К сожалению, результаты многовекового знакомства были зафиксированы лишь греками. Скифский взгляд дошел до нас опять-таки в греческой передаче, неизбежно искаженный и утрированный. Но даже сохранившиеся данные позволяют сделать неутешительный вывод: особого понимания так и не сложилось.
    Это вовсе не означает, что эллины и скифы имели друг о друге лишь отрицательное мнение. Такое мнение, конечно, было. С точки зрения греческого обывателя скифы — жестокие, неумеренные в вине и роскоши люди, Абсолютно не знакомые с благами «цивилизации». Скифский взгляд также известен. Отец Истории передает презрительный отзыв скифского вождя о греках как о худших свободных и лучших рабах. Греков к тому же считали изнеженными и даже психически неустойчивыми. О справедливости подобных упреков особо распространяться не стоит, тем более что существовали и другие, куда более взвешенные точки зрения.
    Греки не могли не оценить такие близкие им самим свойства, как верность друзьям и союзникам, храбрость и мужество на войне, патриотизм. Даже в самой скифской «дикости» они видели качество, выгодно отличавшееся от собственной излишней привязанности к «цивилизации». Скифов, как и других обитателей Причерноморья, напротив, манил высокий уровень этой «цивилизации», умение оформить повседневный быт, сложные и экзотичные для скифов таинства греческих мистерий.
    И все-таки они так и не поняли друг друга. Для греков скифы оставались дикарями, мужественными или жестокими, верными дружбе или коварными, но в любом случае «дикарями», варварами (на этот раз в современном значении этого слова). Скифы продолжали считать греков народом слабым, изнеженным, более заинтересованным в прибыли, чем в славе, в целом лишенным мужества. Греки так и не поняли все своеобразие скифской цивилизации, основанной на глубоких, давних индоевропейских традициях, цивилизации, обладавшей сложной (куда более сложной, чем у греков) общественной организацией, разработанными религиозными представлениями и ярким неповторимым искусством. Из достоинств этой цивилизации они оценили по сути одно — военную мощь скифов.
    Скифы же остались не просто равнодушными, а прямо-таки «параллельными» к достижениям эллинов в формировании гражданского общества, в развитии естественнонаучных и философских знаний и личностного индивидуального начала. Колоссальный потенциал греческого искусства воспринимался ими только в «прикладном» смысле (оформлении предметов быта), а достоинства греков они видели в умении устроить все тот же быт…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 13.
    

    …Результаты исследований наложить на карту Хесонеса!..
    Нам не нужно любви — мы хлестали вино. Все ушло, не зови — мы хлестали вино. Гавриил к нам сойдет и мечом пощекочет. Брось, старик, не шуми! Мы хлестали вино.
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 13.
    …Работу начали в 6.30. Работали в том же составе. Продолжали снимать третий штык 5-го слоя в пом. 60-а. Характер засыпи прежний. Встречаются включения глины, кости домашних животных (коров). Стена Казармы в северной части помещения, приблизительно на расстоянии 1,5м. от С-В стены пом. 60-а, оказалась разобранной до фундамента.
    Находок немного…
    Это я немного погорячился насчет «в том же составе». Женьке, кажется, надоело таскать ведра с грязью, во всяком случае, на работу он не вышел. А записывать почти нечего, сплошная полова.
    …В печку, Борис, в печку!
    И Стенка сгинула… Да нет, Слава, была тут она, вот видите, беловатое пятно на ее месте? Это известь, на нее фундамент клали. А разобрали Стеночку роди-ю веке этак в пятом, не позже, когда здесь усадьбу троили. Нет, не нашу, которая сверху, а ту, что под ней. Очевидно, город продал этот район частникам
    — вместе с развалинами Казармы. Казарму, само собой, разобрали, а камешки в дело пошли. Вот видите, торчат. И рядом… Так это от нее — вторичного использования. Ладно, продолжайте в том же духе. Пойду к соседям, там, говорят, сигареты имеются.
    У Д. удается стрельнуть «Ватру». А он, оказывается, богач, а плакался, плакался! Впрочем, плакаться ему самое время — из-под земли лезет такое!.. Слава тебе, господи, что у меня в яме то, что есть, а не то, что тут! Ладно, давай разбираться. Это, стало быть, эллинистический водосток. А это позднесредневековый, разумеется. Так, говоришь, два строительных периода. А кто тебе сказал, что их тут два? А что это?..
    …Ненавижу водостоки! Когда имеется возможность — срубаю их к чертовой матери, а в отчете пишу, что обнаружен «развал камней со следами грубой обработки». Грешно, конечно!..
    Плохо ли, хорошо ли, но через какое-то время хаос начинает превращаться в некое подобие космоса. В общем, это немногим сложнее, чем у меня, только камней поболее. Хотя и сам я пять дней сообразить не мог. Ничего, научится наш Д. Куда он денется!..
    Внезапно Д., тоскливо покрутив головой, предлагает бросить бригаду на произвол судьбы и прогуляться в музей, в дебри бывшего игуменского особняка, туда, где под средневековой экспозицией находится самое интересное — архив. Знаменитый херсонесский архив, в котором хранится пропыленная память обо всех двухстах годах археологической конкисты. Д. хочется взглянуть на свои водостоки. А почему бы мнев не взглянуть, собственно говоря, на Стену? И Д. Пycть посмотрит. Полезно!
    …И не только на Стену. Удачно вышло, я как раз собирался в архив, но, конечно же, после работы. A почему бы не прошланговать?
    Ценные указания даны, и мы с Д. не спеша идем пo тенистой тамарисковой аллее к музею, огибая встречные стада туристов. Вообще-то говоря, Гнус почти чтo отлучил нас от архива, но слово Сибиэса здесь еще кое-что значит. Да и я тут не первый год. Проникнем!
    Проникаем. Полевую сумку со всеми причандалами можно поставить на пол, кепку снять… Здесь прохладно в любое время суток, даже когда созвездье Пса над самой макушкой. Неплохо строили монахи! Ну-с, с чего начнем? Где тут у вас картотека?
    …Сотни папок. Казалось бы — бумажки, бухгалтерия, но ведь за каждой новенькой или совсем растрепанной обложкой — судьбы нескольких десятков человек, рыхливших серый суглинок Хергорода. Скольких уж нет, скольких уже забыли, а здесь их слова, их мысли все так же слышны, лишь только сдуешь осторожненько пыль, перелистаешь страницы…
    Д. навалил на стол полдесятка— синеньких переплетов с желтоватыми корешками. Ага, это же отчеты экспедиции Старого Кадея! Три подписи: Кадей, Шарап и Сибиэс. Д. кивает — помнит, мы с ним тогда уже здесь копали. А вот этот отчет мне нравится больше всего. Точнее, эти два. Правда хороши? Ну конечно, это мои. Смешно, право, — моя стряпня стоит на одной полке с отчетами самого Косцюшко. Так сказать, прицепился сбоку. Ага, а это наш с тобой прошлогодний, вот и Стеночка… Ну, это можно не читать, наизусть помню. Ладно, не буду мешать, смотри свои водостоки. А мы нырнем поглубже…
    Обложка не синяя — серая. И бумага пожелтела, и шрифт какой-то непривычный. Хотя и не такая древность — бумагам только четверть столетия. Ну-с, поглядим, что пишет товарищ Балалаенко о Стене, он ведь вроде там копался…
    …А ничего он не пишет, Балалаенко! Правда, план изволил составить, это надо будет потом сфотографировать, пригодится. Лентяй, лентяй Балалаенко! Так и «е написал отчеты за 1968-й и 1969-й… Бог весть, 'чожет, и нашел он тогда что интересное, теперь навер-чяка и сам уже не помнит. Все равно, на всякий случай можно и спросить.
    А вот тут уже спрашивать некого. Огромная черная папка, углы обтрепаны, порван корешок. Листали вовсю, не жалели! Год 1906-й… Карл Казимирович Косцюшко-Валюжинич.
    Мелкий неровный почерк… Интересно, применяли ли тогда пи1цуцще машинки? Впрочем, читать написанное рукой самого Косцюшко даже интереснее. Тa-a-ак, вот и План… Боже мой, тушь четырех цветов! К.ак сделано! Aга, ясно… «Изготовил военный топограф». Нам бы военного топографа!.. А это что? Ух ты! Сейчас такого тоц g бывает — все надписи скопированы в папье-маще, даже раскрашены под мрамор. То-то отчет такой Толстенный. А вот и сам…
    …Косцюшко стоит в окружении своих копачей — тамбовских чудо-богатырей, опирающихся на гигантские, под стать росту, лопаты. Рядом с Карлом Кази-мировичем — некто в форме, уж не тот ли военный топограф? А левее кто-то молоденький, в цивильном и в пенсне, теперь уе, наверное, никто не скажет, кто именно… Косцющд ур величествен. Прекрасная фотография, выполненная, конечно же, со стеклянного, вечного негатива, запечатлела его в конце очередного многомесячного сезона. Сколько ему оставалось копать? Два года. Три?
    …Косцющко цц ушел, Косцюшко остался, навечно. навсегда, пока стоит мертвый город, пока лежит Вокруг Мертвая страна. Он здесь, в серой земле, под Мраморной колонной, под сенью скорченных акаций, под беспощадным херсонесским солнцем, под бесстрастными Херсонесскими звездами. Уйдем мы, он останется — среди своего города, среди своего мира, среди своей Вселенной…
    Ну-с, почитаем. Так, траншея, еще траншея… Несовременно Копал Карл Казимирович, прошибал слои, как бульдозер. Остатки храмика… Алтарь. Ага, уже теплее.
    Вот она — cтена из крупных тесаных блоков. Вот и профилек на карте. Что еще? Собственно говоря, и все. Бригада богатырей пошла дальше, к башне Зинона. А находки, что там было, у Стеночки? Н-да, «находки весьма гадкие». Хорошо сказано! В наши дни так уж не пишут. Разучились!
    Что ж, для Косцюшки это был лишь эпизод. Расчистил небольшую часть этого странного здания и пошел дальше. Спешил. Наверное, думал вернуться после и докопать. Или понадеялся на нас…
    Д., слегка высунув язык от напряжения, трудится над своими водостоками. Ну конечно, он наконец-то выяснил то, на что я намекал ему с самого начала, — все это уже копали, так что зря он целую неделю ворошил отвал!
    …Обычная херсонесская история. Лет двадцать назад Старый Кадей расчистил эти водостоки, обмерил, сфотографировал и засыпал — ему нужна была дорога для вывоза земли. А теперь мы копаем все это вновь, потому в слое и попадаются вполне современные пивные бутылки. Да-а… Чего уж там, бывает! Тем более нам надо копать глубже, так что это все придется так или иначе расчищать.
    Д., кажется, увяз. Ну и мы еще чуток посидим…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 14—16.
    

    …Подземный храм на Главной улице (Крипта).
    Храм найден сотрудниками Одесского общества истории и древностей в 1883 г., исследовался два сезона. Описание раскопок весьма схематично, как и чертежи.
    Фотографии 1889 г., выполненные академиком Я. И. Смирновым, в архиве отсутствуют, но, судя по их описаниям, в то время в Крипте имелись архитектурные детали, которые в настоящее время, увы, отсутствуют.
    Одесское общество, начав исследование на крайней сточной оконечности городища — от Восточной бази-ки, осуществляло раскопки по северной стороне Глав-чой улицы с востока на запад. Были раскопаны I и Ч кварталы. Когда дошла очередь до III квартала, землекопы наткнулись на Крипту.
    Первоначально Крипту приняли за погреб жилого дома.
    Описание: «Далее на восток открыто здание, которое поначалу могло быть и церковью, но впоследствии,! как видно, было перестроено. В нем дверь была сбоку, с. Главной улицы, и есть погреб, высеченный в скале, с ка* менною же лестницею, высеченной в скале же; открыта пока 5 ступенек, углубляющихся на одну сажень. Снару мси отверстие погреба в длину имеет 13 футов, а в ширину — одна сажень; снизу погреб гораздо шире, но ещe завален большими камнями и мусором».
    Описание: «В третьем квартале очищен весьма просторный и глубокий погреб, высеченный в скале, служив ший, как оказалось, гробницею… В упомянутом выше погребе длиною 22,5 фута, шириною 15 футов и глубиною 22,5 фута с 12-ю ведущими вниз ступенями, ниже которых иссечена на значительной глубине четвероуголъная яма в виде колодца и вокруг нее три ниши, найдены шесть человеческих черепов и кости, мраморная колонка в один аршин вышины и два пьедестала, несколько небольших кусков мрамора и ломаных стеклянных браслетов, два медных перстня, две глиняные лампочки, пластинка золота в один вершок длины, 1/2 вершка ширины и в лист бумаги толщины и более ста монет. Судя по нахождению погреба внутри строения и в центре города и по открытым в нем монетам древнейшего и позднейшего периода, следует предположить, что он принадлежит древнейшему Херсонесу и что был засыпан мало-помалу, окончательно в XI столетии н. э. Между присланными Обществу 87 монетами из этой находки оказалась одна с бычьей головой, одна с профилем богини Херсонас и одна с именем Мойрия, кроме византийских: Василия I — 75 экз., Василия I и Константина VIII — 1 экз.. Льва VI — 2 экз., Константина Х — 2 экз., Константина и Романа 11—2 экз.. Романа II — 5 экз., Никифора Фоки — 2 экз., Ивана Цимисхия — 2 экз., Василия II экз., Констанция I — 1 экз. и Льва 1—3 экз. Сверх того свинцовая печать, принадлежавшая Георгию Каси-дику, протоспафарию и стратику Херсонскому, которой грубая работа и правописание свидетельствуют, что она выбита в позднейшее время…»
    Чертежи исполнил штабс-капитан Д. С. Григорьев. За раскопками наблюдал иеродиакон Владимирского мужского монастыря отец Дионисий и учитель реального училища в Севастополе Г. Н. Доброе.
    Имя руководителя раскопок отчего-то не указано…
    Как ни странно, но в наших ямах еще кто-то копошится. Значит, Д. сумел установить некое подобие дисциплины, с чем его и поздравляю. Ну а как там у меня?
    …Славик на кирке — дорвался до настоящего дела и страшно горд. Что там у нас, Слава? Да не выпрыгивайте из ямы, сам спущусь…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсоне-са. 1990г.
    Лист 14.
    …Найдены восемь фрагментов чернолаковой посуды II—I вв. до н. э., фрагмент чернолакового сосуда первых веков н. э., ручка канфара со следами черного лака, а также предположительно ручка от светильника. Находки металла: два фрагмента железных гвоздей, фрагмент медного гвоздя, медная монета, бронзовый наконечник стрелы. Особо следует обратить внимание на донышко чернолакового сосуда с пальметками (IV в. до н. э.) и на два фрагмента известняковых колонн.
    Неплохо, Слава, неплохо, стрела симпатичная… Не Скифская она, Борис, обыкновенная греческая. Скифские, между прочим, были трехгранные. И донышко красивое… Ну что, Слава, нравятся вам наши игры?
    Ну и хорошо. Да, пошел материал!.. Снова эти колонны… А означает это все, джентльмены, что мы дошли аккурат до самого настоящего эллинизма. Теперь можно будет заглянуть под Стеночку и, даст бог, что-нибудь понять.
    Вижу, Володя… Шабаш! Борис, Слава, инструменты в тайник, лоток для находок не забудьте. А я еще пару слов нацарапаю…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 15.
    …Работу закончили в 12.30. Снят третий штык 5-го слоя в пом. 60-а. Слой 5 закончился…
    На веранде пусто. Луку где-то носит, и воды снова нет — выхлюпал, паршивец. Хорошо, что всегда имеется резерв в моем котелке! Полежим, Борис, в столовку топать неохота. Вот интересно: говорят, что от работы появляется аппетит, а тюлень наш лопает регулярно. Правда, он тоже вроде как при деле.
    По ступенькам скрипят шаги. Стало быть. Лука возвращается из харчевни… Ого, да это не Лука! День добрый, давненько не виделись!
    Это и вправду не тюлень — перед нами Сибиэс собственной персоной. Грустный еще более, чем обычно, побледневший. Да что с тобой? Борис, давай-ка чай организуем…
    Вождю и вправду не везет — скрутило, приходится ложиться в больницу на несколько деньков, обследоваться. Понятное дело, ему сейчас не до нашего карнавала…
    …Нет, Луку с утра не видели. Он как всегда неутомим. Должен, должен прийти, куда денется?..
    Оказывается, Сибиэс пришел не просто так. И не по делам экспедиции — тут он твердо уверен в нас с Д.
    Дело совсем иное — хотя и вполне херсонесское. И очень невеселое.
    Куда уж грустнее! Странно, что об этом вспомнил Сибиэс, а не Лука. Ведь это он хотел организовать, еще в Харькове мы с ним говорили… Неужели до такой степени все затмила эта очкастая? Хорошо, что хоть Сибиэс вспомнил.
    …Несколько дней назад исполнилось сорок дней, как умерла Ира Щеглова, копавшая с нами в год Первых Змей. Умерла далеко отсюда, в Москве. Из всех, кто работал с нами, она стала первой, перешедшей эту грань… Эх, Ирка, Ирка, ведь тебе только двадцать пять стукнуло!..
    Да, об этом должен был помнить, конечно же. Лука. Ведь это была его дама, именно он не мог ее забыть все эти семь лет, начиная с того Змеиного года. Ездил к ней в столицу, вызывал сюда, сходил с ума, воровал ей цветы из директорского садика… И вот теперь Сибиэс, а не он, пришел, чтобы договориться о том последнем, что мы можем для нее сделать, — помянуть. Помянуть здесь, в Херсонесе, где и познакомились…
    Это было давно, в те годы, когда и солнце было ярче, и море солонее, когда серые херсонесские колонны вызывали щенячий визг, когда очень хотелось жить и стыдно было терять время. Экспедицию держал в своих твердых руках Старый Кадей, и бледными тенями носились вокруг него совсем молодые еще Ша-рап и Сибиэс. Тогда наша ватага была втрое крупнее, настоящий бродячий табор, где можно было встретить кого угодно. И где все они теперь? Как чума прошла, только что и остались Шарап с Сибиэсом, Лука да мы с Маздоном.
    Лука в тот год был и вправду хорош. Даже среди ге-Роев нашего Золотого века, покорителей изысканных херсонесских див-дев, он был одним из первых. Сейчас этому не верит никто. Молодежь просто смеется, слыша о былых подвигах тюленя…
    …Где твое время. Лука? Где твоя слава, Лука? Где твои победы, Лука? Где твои девы, Лука? Где все, что было, Лука?..
    Луки все нет. Мы вторично кипятим чай и от скуки забираемся с Сибиэсом в такие исторические дебри, что у Бориса начинает сводить скулы. Наш вождь рад поговорить — в больнице не очень весело. Как бы случайно намекаю ему, что в моем раскопе кое-чего есть. Не грех бы и взглянуть. Сибиэс оживляется и обещает завтра подойти. В конце концов, это он заинтересовал меня в свое время тайной Казармы. Похоже, у него появились какие-то новые мыслишки на сей счет. …Признаться, у меня тоже. И вот наконец у дверей слышится сопение и Лука просовывается в проем. Он равнодушно смотрит на Сибиэса, даже не скользит взглядом по нас с Борисом и, не говоря ни слова, плюхается на свой лежак. Э, дорогой, что-то у тебя не так. И даже очень не так! И это «что-то» наверняка похуже, чем отсутствие необходимой жилплощади или козни Толика-Фантомаса.
    Плохо дело! Не отвечая на наши вопросы, тюлень заявляет, что немедленно уезжает отсюда. Прямо сегодня… нет, завтра утром. И в подтверждение своих слов начинает с пыхтеньем вытягивать из-под лежака рюкзак.
    Ты что, Лука, от нашего Маздона чуток заразился? И даже не чуток — самый настоящий маздонизм в прогрессирующей стадии. Ну, хватай, хватай рюкза-чишко, тыкай туда мокрые плавки… Дальше-то что?
    Процесс укладывания рюкзака постепенно замедляется и в конце концов сходит на нет. Сибиэс терпеливо ждет — он знает Луку побольше нашего и явно не удивлен. Наконец вождь объясняет, зачем пришел.
    Лука мрачно кивает. На поминки он, конечно, останется, а потом тут же уедет. А водку можно будет достать в «Дельфине» — или в «Легендарии», хотя там и дороже…
    Настроение Луки столь мрачное, что мы спешим оставить тюленя наедине с его невеселыми мыслями и расходимся кто куда. Расставаясь, Сибиэс обещает еще раз зайти завтра, поглядеть на раскоп. С тем и ауфвидерзеен…
    У Эстакады обед, а может быть, ужин в полномразгаре.
    Слава лихо наворачивает ложкой, да так, что поневоле начинаешь завидовать. Вот если бы он работал столь же ретиво! Уклоняюсь от предложенной мне порции и желаю приятного аппетита. Чаю можно, только полкружки, не больше. О. с супругом тут же. Супруг весел, травит анекдоты — вполне свежие, не то что у Луки. Борис на что невозмутимый человек, и тот улыбается.
    …О. не смеется.
    Мы с Борисом отходим не далее чем на десяток метров, когда сзади до нас доносится шипение. А, день добрый!.. Ведьма Манон собственной персоной. Что-то она такая веселая сегодня, даже веселее прежнего? Не иначе кому-то ба-а-альшую гадость сделала.
    Ах, вот оно что! Тогда понятно. Есть из-за чего Ведьме веселиться. Когда кому-то из нас скверно, у нее сразу повышается настроение.
    …На этот раз скверно Луке. Манон для того и подкралась к нам, чтобы поведать причины, в силу которых бедный тюлень начал хвататься за рюкзак. Спешила нас порадовать.
    Что тут сказать? В общем, сам он виноват, наш Лука. Будто бы первый раз в Хергороде. Нельзя, нельзя тут ничего выставлять напоказ, тем более свою очкастую из Южно-Сахалинска! Во-первых, кто-нибудь, хотя бы та же Ведьма, непременно ненароком сообщит твоей супруге. А во-вторых…
    Во-вторых… Все эти дни Лука мою обеденную пайку скармливает Свете. На здоровье, конечно, но в столовой они не одни. Желторотики, не будучи извещенными обо всех хитростях ситуации, почему-то уверились, что симпатичную дамочку с Сахалина кормят за их счет. А уж ежели кто попробует их объесть!.. В общем, окружили они сегодня Луку и высказались — крепко высказались. И про то, что он работать не изволит и что неведомо кого водит в нашу столовку, дабы личный состав объедать. И вообще, катился бы он, пень старый, бурдюк с ушами…
    Вот Лука и покатился. Конечно, схватишься тут за рюкзак!.. Все верно, юная босота не помнит прошлых заслуг — и крепко не любит старую гвардию. Но я по крайней мере каждый день выхожу с ними на раскоп, а вот Луке крыть нечем. Не будешь же рассказывать про прежние годы!
    А главное — обед. Ведь они, бедные, и так с голодухи пухнут!..
    …Молодые, гладкие, умные, ученые, кормленые, поеные, рассудительные, глядящие вдаль, нашедшие масло на бутерброде. Что им Херсонес?..
    Ладно, Манон, ты всегда была добра к людям. Да чего уж там, вижу, что рада! И тебе того же желаем, правда, Борис?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 17.
    

    …Продолжение опытов с компасом. Время — с 18.30 до 19.45. Погода жаркая, легкий ветер, яркое освещение.
    Исследованы четыре базилики и два жилых дома в разных кварталах города. В жилых домах «контур» отсутствует, наблюдаются особенности, указанные выше.
    В трех базиликах «контур» обнаружен. Отклонения различны — от 10 до 20 градусов. Значение погрешности прежнее.
    Примечание: «Контур» отсутствует в небольшой базилике на главной улице. Эта базилика является новоде-лом, сложена несколько лет назад работниками музея. Камни взяты из отвала и положены на современный цемент. Таким образом, ее сохранившаяся часть, по сути, современная.
    Таким образом. Крипта на настоящий день дает самое большое отклонение.
    Результаты были положены на карту (туристская схема Херсонеса, однако достаточно точная). Первоначально предполагалось, что размеры отклонения будут расти с севера на юг, однако закономерность, если она и присутствует, значительно более сложная.
    Вывод: спешить не будем.
    Планы: закончить обследование базилик, продолжить работу с картой, продолжить поиск материалов магнитной аномалии и по Крипте. В архиве материалы по геологической экспедиции и карта магнитной аномалии отсутствуют. Заведующая архивом уверена, что эти материалы засекречены, что сомнительно.
    Переговорить с Сибиэсом, Гнусом и Асеевой…
    …Сумерки над Хергородом. В кустах опять сходит с ума цикада, вдали гулко бьет колокол под ударом очередного булыжника, над крышей один за другим проносятся ушастые нетопыри. Источник мертв и тих… . Идти никуда не хочется, да и, признаться, некуда. А ведь пол-экспедиции уже позади, даже не верится!
    Лука немного пришел в себя. Рюкзак снова покоится под лежаком, а тюлень, близоруко моргая, что-то быстро записывает на бумаге, не иначе стихи кропает…
    А все-таки не так что-то! Маздон, Лука… Кто следующий?
    Вечер нынче вразнос. Ночь, скорее приди! Мы собрались опять, снова день позади. Наливайте! Теснее наш круг, динозавры! По последней, вперед! Кайнозой впереди!
    Борис, не увлекайся! Сначала землю выбрось, а потом киркуй дальше. Накурил, прости господи! Слава, опять опаздываете!.. В ящик, Борис, все кидай в ящик, потом разберемся…
    Солнце уже припекает вовсю, и мы оставляем на себе только плавки. Все, кроме Володи, тот не переносит солнечных лучей и в самую лютую жару не снимает брюк и рубашки. У бедняги сегодня опять неважно с головой. Ладно, Володя, идите, посидите пока в теньке. Мы тут сами управимся. Борис, давай кайло; разомнусь…
    …Раззудись, плечо, размахнись, рука! Кайлом, белым острием — с размаху, от всей дури, со всей радости. Бей, бей, бей, круши, лупи, как когда-то, как прежде, как всегда…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г. Лист 16.
    …Начали снимать первый штык нового слоя № 6. Слой № 6 состоит из желто-серого суглинка с частыми включениями глины. В слое очень мало находок, отсутствуют раковины и мелкие камни, фрагментов керамики немного. Слой, очевидно, эллинистического времени (III в. до н. э. ?) и является подсыпкой к фундаменту стены Казармы…
    Верно, Слава, водичка уже близко, но пару штыков мы еще снимем. Да, мокро. Мокро и противно. И поэтому нечего надевать вьетнамки, когда идете на работу! Увидел бы вас Старый Кадей… Во-во, Борис, а то и киркой бы огрел. Это у него просто-запросто. Ты чего это вздумал в раскопе курить? Да кури, кури, какие уж тут приметы!
    Пора бы и Сибиэсу появиться.
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 16.
    …Находок немного. Главным образом это фрагменты чернолаковой посуды I—Ill вв. до н. э., в том числе две ручки чернолаковых канфаров, фрагмент боковой стенки чернолаковой краснофигурной вазы IV в. до н. э., фрагмент рыбного блюда с врезным орнаментом. Следует отметить бронзовый наконечник стрелы иного типа, чем найденные в 5-м слое.
    Сибиэс приходит уже под самую завязку. Сперва он долго обсуждает с Д. какие-то оргвопросы. Я не вмешиваюсь. Год назад все подобное приходилось решать мне, пусть теперь Д. потеет! Стеночка может еще чуток подождать. Больше ждала. А что я все-таки расскажу вождю?
    Приветствую, приветствую. Ну, как здоровье? Эк тебя!.. С чего бы это твоей печени шалить?..
    Слава, не сидите на стенке! А потому, что береженого бог бережет. На что Кадей был старым волком — и то на моих глазах со стенки вертанулся, хорошо, что на кого-тo свалился, а не на камень…
    Ну, смотри, Сибиэс, смотри. Вылезла Стеночка!.. …С каменным переплетом я, кажется, разобрался. Все оказалось очень просто — между средневековыми стенами и Казармой есть остатки еще одной усадьбы. Века этак шестого-седьмого или чуток раньше. Вот эти-то стены всю картину портили. Все просто, все понятно. Но не для этого я кликал Сибиэса. Звал я вождя для того, дабы сказать, что он оказался прав. Никакая это к черту не казарма первых веков нашей эры. В прошлом году, когда я в соседней яме вышел на фундамент, все можно было списать на случайность, но теперь уже никакой случайностью не пахнет. Из-под стены идет самый матерый эллинизм, и такой же эллинизм — в заполнении фундамента. Так что сомнений нет — доску с надписью можно смело снимать и переписывать заново, потому как что бы это ни было, но построено оно никак не позже III века до Рождества Христова. Что и удостоверяю.
    Сибиэс не спорит — дело ясное, тем более что он и предполагал нечто подобное еще пару лет назад. Мы долго бродим с ним по заросшей травой древней улице, и вождь, временно забыв о своих болячках, оживленно излагает свои соображения. Если Казарма была построена задолго до римлян и если она — вовсе не Казарма, если она стояла у самых ворот, если через нее проходили те, кто желал попасть в город…
    …И если из-под земли так и лезут известняковые колонны, мраморные обломки фракийских всадников, барельефы с Акслепием…
    Не спорю — все может быть. Даже очень может быть.
    Но делать окончательные выводы рано, придется еще копать — и не год, не два. Сибиэс уходит, я… Мне тоже недолго… Что ж, Д. докопает, он мужик основательный. Если здешние бароны позволят, конечно.
    Еще раз смотрим на странные желтовато-серые зубья, выползающие из-под земли. К нам подходит Борис, отряхивая мокрую глину с рук, и сообщает, что после обеда сбегает за водкой, в крайнем случае Лука возьмет в «Дельфине»…
    Да, за водкой. На поминках вина не пьют.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 17—19.
    

    …Крипта (продолжение).
    Р. X. Леппер и А. Л. Бертъе-Делагард о Крипте ничего не пишут. Д. В. Анналов незадолго до революции обследовал ее и составил чертеж. В пояснительной записке сказано:
    «…Видны апсида, сложенная очень грубо из бутового камня, и часть высеченного в скале и ровно выложенного на краю свода подземелья. Мусор впоследствии был извлечен, и в подземелье оказались столбы, поддерживающие свод…» Интересно, о каких столбах речь? Нет там никаких столбов!
    Более подробное Крипту изучали в 20-е — 30-е г. К. Э. Триневич, тогда директор музея, писал:
    «Подземный храм представлял собой первоначально, судя по верхней вырезке в скале, обыкновенную прямоугольную цистерну, которых имеется в Херсонесе большое количество и существование которых нам подтверждает известный рассказ о Гикии, дочери Ламаха, переданный Константином. Эта первоначальная цистерна была впоследствии сильно углублена и расширена, что могло быть сделано без особых трудностей, так как ниже сарматского яруса, представляющего собою довольно крепкий известняк, идет слой третичной глины зеленовато-серого цвета, который легко пoддается обработке. В этой довольно мягкой почве была вырыта апсида, а также апсидообразные ниши, может быть, место для рак с останками мучеников. В юго-восточной части мы внизу имеем следы входных дверей, вырезанных в той же почве, и сделанный из камней столб — опорный столб бывшей здесь впускной лестницы. В скале вверху мы видим вырезанный дромос с остатками высеченных в скале ступеней, ведущих вниз. На поверхности земли мы имеем следы надземного храма, точно соответствующего подземному, над апсидой храма мы имеем апсиду вверху, сложенную на скале из простых бутовых камней. К юго-востоку от нее находится могила. Очевидно, подземный храм сохранился как святыня, имея над собой надземный храм, повторивший его формы… Возможно, что подземный храм является свидетелем борьбы двух идеологий, о которых имеются сведения в литературных источниках. Этому памятнику мы предполагаем посвятить особое исследование».
    Общий итог: большая часть исследователей видит в Крипте раннехристианский памятник, возможно, место собрания первых христиан города. Первоначально это была цистерна, позже углубленная и перестроенная в мавзолей.
    Сибиэс уверен, чтосооружение это построено не ранее VII— VIII веков, доказательством чего является свод, до этого в подобных мавзолеях не применявшийся, Гнус сообщил, что в первые века нашей эры, то есть в период распространения христианства, место, где позже была сооружена Крипта, находилось во дворе большого общественного (не частного!) здания на Главной улице…
    Стол выдвинут на середину нашей Веранды. Борис режет хлеб, я, как всегда, воюю с консервными банками. Водка остывает в ведре с морской водой.
    Почти не разговариваем. Маздон, притащивший зачем-то целых два чайника, возится с заваркой, Лука сидит в своем углу и молчит. Лучше его, конечно, не трогать… Ну что, пора застилать стол газетами? Ага, можно еще нарезать сала. Сюда ставим кружки. Котелок с водой… Вроде все?
    Нет, не все. Маздон достает свечу и вставляет ее в бутылку из-под «Крымской минеральной». Теперь пододвинем лежаки поближе…
    В разгар хлопот появляется Сибиэс и достает из сумки нечто консервированное. Где наша открывалка? Ладно, и ножом обойдемся.
    Вождь ставит на окно фотографию Ирины — старую, еще со времен Первого Змеиного года. Рядом с фотографией появляется небольшая стопка, из которой Ирине уже никогда не выпить… Садимся? Лука, где ты?
    Тюлень и впрямь расклеился. Он, кажется, не слышит. Лука, ты чего?
    Лука мотает головой, отворачивается, бормочет что-то невнятное, машет рукой, наконец нехотя встает…
    В кружки льется водка. Водка льется и в маленькую стопочку рядом с фотографией… Я стараюсь не смотреть на подоконник. Маздон зажигает свечу.
    Первые поминки в Херсонесе. Мы еще не привыкли.
    …Ты не вернешься в Херсонес, Ирка, ты не спустишься в раскоп, ты не поправишь светлые волосы, выбившиеся из-под косынки. Ты где-то в Москве, ты под грудой желтой земли, ты — табличка на кресте, ты — полустершееся имя на черной ленте венка… Почему, почему, почему?..
    …Вскипает чайник, мы моем кружки, и Маздон заваривает свой знаменитый
    — с мятой. Садись, Лука, чай пей, да садись, что это ты опять?
    Но тюленю не до чаю. Внезапно он становится суетливым, начинает что-то распихивать по карманам куртки, из-под кровати извлекаются новые кроссовки… Еще минута — и мы остаемся за столом одни. Без Луки.
    Живые, стало быть, думают о живых. А ведь он плакал, когда узнал, что Ирка умерла!
    Пьем чай… За окном, над серыми обломками херсонесских стен, опускается вечер. Свеча в бутылке из-под «Крымской минеральной» погасла…
    Даль заката красна — будет ветер опять. В бледной дымке луна — будет ветер опять. Над безжизненной, мертвой землей херсонесской, Что нам Роком дана, будет ветер опять.
    Бездельник Слава только-только обозначился на горизонте, мы с Борисом еще докуриваем предраскоп-ные цигарки, одолженные до лучших времен у Володи, как вдруг, словно из-под земли, Мефистофелем налетает Д.
    Вид — странный. То ли смущен, то ли хвост ему накрутили. А где же «доброе утро»?
    Нет «доброго» утра! Не до того ему.
    Ах, вот оно что! Все ясно, Сибиэс в нетях, Д. сейчас главный… Вот и решился Гнус на этом главном покататься. И не только на нем.
    …«Мы» от «них» зависим. «Мы» — это, как я понимаю, мы, «они» же — Гнус и компания. Итак, «мы» от «них» зависим, и никуда от этого не деться, посему «мы» должны идти «им». Гнусу с компанией, навстречу.
    А идти навстречу в данном случае — это отдать «им» в рабство Славу и Володю, дабы помочь Гнусу строить какой-то сарай, выгрузить вещи из склада, где рухнула крыша, и в слесарне опять же… Правда, не пожизненно, «они» согласны удовлетвориться и тремя днями. Впрочем, эти три дня Д. будет рад видеть нас с Борисом у себя на участке…
    Пока Сибиэс был в силе, Гнус себе такого не позволял. Между прочим, наши ребята работают даже не за питание — бесплатно. Своим-то «они» платят!
    Еще год назад я бы, пожалуй, поспорил, намекнул на то, что и у Д. на раскопе есть люди. Да и не мешало бы заглянуть в сараи — а нет ли там лишних? Но теперь не стану. Бессмысленно, Д. и нас с Борисом, будь его воля, послал бы в рабство к Гнусу или еще куда подальше. Значит, быть посему, хотя три дня — это до субботы, и, стало быть, неделя пропала…
    Ах, не совсем пропала? Будем работать в воскресенье? Хорошо, душа поет!
    На Володю со Славой жалко смотреть. Перспектива работать на здешнем складе или в допотопной слесарне их отчего-то не радует. Увы, тут я не волен. Тут волен Д.
    Итак, я не спорю. Бессмысленность этого занятия — лишь одна причина. Есть и вторая — с Черным Виктором я созвонился еще несколько дней назад, и если телеграмма уже пришла…
    Совпадение? Странное совпадение, словно кто-то выталкивает меня из Херсонеса…
    Ну чего, Борис? Поспим часок, а там…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990s. Лист 16. …Работы не велись…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 19—20.
    

    …Продолжение опытов c компасом.
    С 11.00 по 12.30. провели контрольные замеры на трех объектах:
    1. «Базилика в Базилике».
    2. Базилика у колокола.
    3. Крипта.
    Погода жаркая, ветра нет, освещение яркое. Для дальнейших опытов на каждом объекте обозначили репер с помощью меченых камней, указывающий на N.
    Результат:
    «Контур» тот же, однако отклонение несколько выросло (на 2—3 градуса). Это в пределах погрешности, однако рост можно было проследить на всех объектах. Причины пока неясны. Борис предполагает, что это связано с усилением действия магнитной аномалии.
    Примечание: с какой стати этой аномалии «усиливаться» ? Действие (и воздействие) подобных аномалий ни мне, ни Борису неизвестны, посему от суждения лучше воздержаться. Работа с картой.
    Предположение Бориса: базилика представляет собой своеобразный диполь, причем отрицательный полюс полностью компенсирует положительный, как и должно быть согласно закону сохранения заряда. Исследованные базилики находились на некоторой кривой (параболе), и энергия возрастала по направлению к центру аномалии, который оказался в Крипте.
    Комментарий: необходимо добавить: «предположительно оказался».
    Я: если это так, то строительство Крипты именно в этом месте не является случайным. Однако все эти рассуждения пока бездоказательны, поскольку для точности необходимо продолжить поиски «контура» на других объектах Херсонеса, равно как исследовать таковые за городскими стенами (Крестообразный храм), что позволит уточнить наличие этой гипотетической «параболы». Однако Крипта и в самом деле является очень интересным объектом…
    Дневная Себаста ничуть не лучше вечерней. Даже хуже — жара валит с ног. Когда-то на Бэ Морской можно было выпить пива — и не только пива, само собой. Когда-то… Не разжигая себя бессмысленными воспоминаниями, заглядываем по привычке в знакомые бук-шопы. Магазины действительно знакомые. До боли… Правда, и сейчас в них можно купить, к примеру, «Королеву Марго» — всего за полсотни…
    У дверей почтамта оказываемся еле живые. Жарынь выжигает остатки оптимизма, однако же собираемся с последними силами… Где тут окошко, которое «до востребования»?
    Тоскливого вида дама тасует пачку писем. Ну, писем-то я не жду. Что? Не может быть!
    Может!, Передо мною целых две бумажки. Ну-ну, не было ни гроша, да вдруг алтын, во всяком случае, первая выглядит весьма обнадеживающе, поскольку это квитанция на получение посылки… Вперед, Борис, это за углом!
    За углом приходится долго ждать, стоять в душной очереди… И вот наконец нам вручают искомое. Бумагу долой! Ну? Ну!
    Есть!!! Два десятка пачек несравненной «Ватры»… Есть, есть бог на свете, и добрые люди есть! Посылку отправили еще две недели назад, хорошо, что вообще дошла… Двадцать пачек, дней десять жизни, может даже чуток больше.
    …Дымись, родимая, дымись, закруточка, — назло врачам, назло лекаришкам, назло совдепам, Совмину, Минздраву!.. Закоптим орденоносную Себасту!..
    Перекурим, Борис, на радостях? Ах да! Бумажка номер два: Телеграмма! Пошли обратно, это в главном зале…
    На этот раз ждем недолго. Ну-с, ну-с?.. Вот так, Борис, и начинаешь верить в промысел божий. Это я про Д. — и про то, что мы остались без работы. Три свободных дня нам очень даже пригодятся. Это от Черного Виктора.
    …А ведь если бы не Гнус и не Д., мне пришлось бы оставлять Бориса за старшего, уходить одному. Удачно вышло!
    А все-таки странно это!
    Черный Виктор немногословен. Он лишь сообщает, что будет ждать нас в условленном месте в указанное время. Но подробности не нужны, все уже договорено. Указанное время — это завтра, с двенадцати до шестнадцати, условленное место — у желтой кручи Чуфуткале, а ежели точнее — то справа от входа. Телеграмма здорово опоздала, так что мы оказались здесь очень вовремя…
    Договорились мы с Черным Виктором еще весной. Заочно. Ясное дело, от Харькова до Саратова не близко.
    Каждый занимается своим делом. Старый Кадей, к примеру, изучает Хергород римского времени. Сибиэс пишет о торговле. Сенатор Шарап — дока в вопросах религии, Д. тоже в чем-то там копается. А вот Черный Виктор — спец по императору Августу.
    Мы впервые встретились с ним шесть лет тому назад на достаточно-таки скучном научном толковище в Белокаменной Москве. Тогда мне уже начинали надоедать эти сонмища — слишком они напоминали разговор глухих. Ученые мужи, равно как и не менее ученые дамы, толковали, словно тетерева на току, каждый о своем — благо тезисы уже изданы и вожделенная публикация состоялась. Большие бизоны выдавали на-гора семенные вытяжки из будущих монографий, аспирантско-доцентская плотва «прокатывала» только что написанные статьи… После первого же доклада неудержимо тянуло в буфет. Я давно уже потерял надежду услышать что-нибудь путное, когда высокий крепкий парень с чуть заметным волжским акцентом разорвал серую пелену скуки, рассказав нам о битве при Акции.
    …Египтянка шла на прорыв, убегала, удирала, рвала когти, делала ноги
    — сквозь строй своих же кораблей, сквозь плоть своих же солдат, а вокруг гибла армия, гибло царство, погибала династия, гибла эпоха, гибла слава Великого Александра, Граник, Исс, Гавгамеллы, навсегда, навечно, но бабий страх был сильнее, и она шла на прорыв, убегала, удирала, рвала когти…
    Потом мы встречались с Виктором то в Горьком, то снова в Москве, временами обменивались посланиями. Узнав, что он собирается этим летом пробежаться по Крыму, я договорился ненадолго примкнуть к его войску, несколько дней назад мы еще раз созвонились…
    Из-под лежака извлекается рюкзак. За эти две недели он успел порядком запылиться, посему первым делом надо выйти на крыльцо и как следует его вытряхнуть. Так… Еще раз… Нормально! Кружка… Котелок… Наш сигаретный запас…
    Глядя со стороны, можно подумать, что маздонизм добрался наконец и до нас, потому что Борис проделывает со своим рюкзаком то же самое. Вот сейчас топну ногой, отрясу прах с кроссовок, пошлю прощальное проклятие Гнусу…
    …Наверное, и это будет. К счастью, еще не сейчас. Сколько я еще продержусь в Херсонесе? Год? Два? А если Д. в следующем году меня просто не возьмет? Двум медведям в берлоге не ужиться…
    Рюкзаки постепенно наполняются. Берем самый минимум, оставляем даже спальники — Черный Виктор, когда мы договаривались с ним еще в Москве, обещал на ночь пристроить группу на какой-то базе. Надеюсь, не на военной, хотя, чтобы переночевать, сгодится и военная… Ну ладно, Борис, поглядим, что надеть на ноги, по горам бродить — это не по раскопу; И темные очки, само собой… Ну-с, как в песне поется, , «были сборы недолги». Пойду-ка найду Д., порадую.
    …Д. хоть и не обрадовался, однако явно почувствовал нечто вроде облегчения. Все устраивается к общему удовольствию: он сохранит своих декхан на раскопе, Слава с Володей будут ишачить за вашу и нашу свободу… а мы с Борисом не будем мозолить ему глаза. Правда, показалось мне… Ну так, чуть-чуть показалось, что Д. очень не прочь присоединиться к нам. Он и сам когда-то с удовольствием бегал по горам. И такое было, во всяком случае, Эски-Кермен мы с ним брали вместе…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 20—21.
    

    …В архиве и в библиотеке данных о геологических исследованиях Херсонеса, в том числе карты магнитной аномалии, обнаружить не удалось.
    И. А. Асеева сообщила, что карту изъяли два года назад. Насколько она помнит, исследования показали, что Херсонес стоит на сплошной скале, никаких признаков залежей полиметаллических руд не найдено. В этом случае появление «контура» связано не с влиянием «подземного» железа (и не с особенностями строительства, чему доказательством является Крипта), а с чем-то иным.
    Крипта (продолжение.
    Мнение А. Л. Якобсона:
    «Под пещеру использовали обычную в Херсонесе большую прямоугольную цистерну римского времени, расширенную в нижней части; в пещеру ведет высеченная с узкой стороны цистерны лестница в 8 ступеней. Самой пещере (длина 8,26 м, наибольшая ширина 4,40м) был придан четырехлопастный план: к восточной (верхней, северо-восточной) триконхиальмй части с юго-западной стороны примыкает конха, по ширине наибольшая. В целом пещерное соорумсение по своей композиции очень близко к уже известным памятникам гробничной архитектуры. Скорее всего перед нами именно мавзолей — мартирий раннесредневекового времени, может быть, также V в., чему нисколько не противоречит находка здесь краснолаковой керамики (более определенных сведений о ней не имеется), продолжавшей бытовать, как известно, ив V и в VI вв. К. Э. Гриневич высказал правильную мысль, что в крипте было „быть может, место для рак с останками мучеников“, иначе говоря, предполагая (если мы правильно понимаем автора) именно гробнич-ный характер сооружения. На погребальное назначение указывает не только композиция этой пещеры, но и наличие с юго-восточной стороны ее дополнительного небольшого помещения (наибольшая длина 2,70 м) — явно дополнительного погребального склепа… Близ лестницы имеется каменный, прямоугольный в сечении, массивный столб, служивший, возможно (как полагает К. Э. Гриневич), в качестве опоры для впускной лестницы. О перекрытии мавзолея (плоским деревянным посредством стропил или каменным или кирпичным сводом) никаких данных мы не имеем, и поэтому судить трудно; не исключено, что мавзолей имел плоское деревянное перекрытие. Над мавзолеем, несомненно, возвышалась церковь, имевшая, возможно, какую-либо центрическую композицию, подобную композиции крестообразных мавзолеев Восточной и Западной базилик и Загородного крестообразного храма. Очень возможно, что и усыпальница позднее превращена была в церковь-меморию, на что указывают остатки престола в восточной нише…»
    Из книги В. М. Зубаря и Ю. В. Павленко «Херсонес Таврический и распространение христианства на Руси» (Киев, 1988):
    «По мнению некоторых специалистов, с первыми веками н. э. каким-то образом связан располагавшийся на главной улице пещерный храм-мавзолей, функционировавший как культовый объект, очевидно, с V века и почитавшийся в средние века как место, связанное с деятельностью первых христиан. Возможно, здесь, в переоборудованной под маленький храм уже не использовавшейся цистерне, собиралась для молитв и богослужений небольшая группа христиан, скрывавшихся от властей и языческого населения города. Не менее вероятно, что на этом месте (возможно, в самой цистерне) погиб кто-то из первых проповедников, в честь которого в IV или V веке и был сооружен культовый мемориал, дополненный позднее наземной часовней, от которой сохранилась только часть апсиды».
    Из «Жития Святых епископов херсонесских» (перевод но церковно-славянский):
    Херсонеситы ищут Святого Василия: «Они же, весе-яе приемше слово, начаша искати Святого епископа и обретете и в некоей пещерке, зовемой Парфенон, идеже живяше моляся… И ю пришедше в пещерку, идеже в селение имеяши святый епископ…»
    Место гибели Святого Василия: «…идеже христиане столп имуще горе животворный крест поставиша…»
    …А вокруг кипит жизнь. Из окон нашей Веранды наблюдаем грациозную постать Стеллеровой Коровы, направляющейся на пляж, рядом с ней семенит Ведьма Манон, почти зримо окруженная черной аурой. Вдали мелькает благородная седина Маздона — наш фотограф, увешанный аппаратами, словно рождественская елка, ведет группу молодняка запечатлеваться на фоне базилик (наверняка у колонн, там, где «минус»). А вот сквозь высокую желтую траву к нам резво катится неопределенной формы предмет. Ага, Борис, это же Лука, только чего-то он…
    Тюлень и вправду чего-то, и даже очень чего-то. А говорит еще, что в Себасте выпить нечего! Ну-с, а что это за банка с соком?
    Лука явно в духе. Постепенно адаптируясь к особенностям его речи, начинаем понимать, что его, как и час, поджидали сегодня немаловажные сюрпризы. Прежде всего он тоже был на почте. Правда, сигарет не дождался, зато получил — экая синхронность? — телеграмму. И послезавтра тюлень едет в Симферополь, дабы кое-кого встретить.
    Мы переглядываемся — призрак Гусеницы затмил свет за окнами, но Лука спешит нас успокоить. Гусеница прочно осела дома, зато к нам приезжает Бурати-но. Его лучший друг, товарищ и заодно подчиненный — тоже лучший.
    Переглядываемся — только Буратины нам здесь и не хватало, знаем мы этого лучшего друга и подчиненного!
    …Вот оно, пошло-поехало! Маздон нас бросил, Лука не работает, мы убегаем — а тут еще и Буратино. Пропала экспедиция!
    Лука, а что в банке-то? Да ну? Вот дела! Действительно — дела. Лука, наш неутомимый Ганимед, успел заехать в легендарные Камыши, где всегда что-нибудь есть. На этот раз «что-нибудь» продавалось в трехлитровых банках аккурат из-под сока. …И это пьют?
    Вблизи «это» соком не назовешь — цвет явно отдает анилином. На блеклой этикетке гордая надпись о том, что сие изготовлено в совхозе «Перемога». Ах, теперь это называется «Ркацители»? Не шутишь? То, что мы недавно пили, еще можно так назвать, а это… Нет слов!..
    …Желтое-желтое, страшное-страшное, мерзкое-мерзкое, жуткое-жуткое, ужас, погибель, смерть, конец всему, амба!..
    Лука, ты-то ладно, хотя тоже душа живая, но каково будет гроб до Южно-Сахалинска везти? Поездом, потом на пароме… Нет, пробовать это мы не будем, правда, Борис? И при нас не открывай, а то нюхнем. Нам ведь завтра в гору, мы, понимаешь…
    Луке абсолютно все равно, куда мы направляемся. Для него мертвые громады Мангупа, Чуфутки и Эски-Кермена излишне страдают отсутствием столь привычных удобств, в том числе соответствующих заведений, где наливают то, что пузырится в банке. Вот если бы мы собрались в Ялту или, паче того, в Гурзуф!.. Это да, тут бы, глядишь, и Лука брюхом тряхнул. Как в год Первых Змей, когда мы с ним решили слегка встряхнуться…
    Ну, каждому свое! Лука спешит вдаль, чуть пошатываясь и пыхтя под тяжестью трехлитровой банки со счастьем, а мы можем и чаек попить, а заодно подумать, не забыли ли чего. Как ни крути, а идти нам с незнакомым народом…
    …Виктора прозвали Черным не из-за характера, а всего лишь за черную куртку, которую он обычно надевает в поход. Сам Черный Виктор — парень крепкий, и весьма, а вот кто на этот раз окажется в его группе — пока загадка. Не пришлось бы кое-кого в конце маршрута тащить на горбу!.. Да и идейка относительно ночевки на мифической базе начинает казаться уж очень фантастичной. Спальники взять в самом деле, что ли? Но ведь это опять же на своем горбу переть!
    Наконец приходим к компромиссу — в рюкзак укладывается одеяло, как некий паллиатив в этом сложном вопросе. Теперь остается одно — извлечь из тайника изрядно уже похудевший кошелек и сбегать в «Дельфин» за тем, без чего в горах вечерами прохладно… Итак, все готово, можно сжевать по паре купленных в городе вафель, поглядеть на вечернюю панораму за окном и, презрев благородные традиции ночных гулек, отбиваться — до утреннего ворчания будильника.
    Выходим из круга. Ненадолго, хотя бы на два дня…
    …Кто кого обманул, Херсонес? Кто кому нос натянул, Херсонес? Ты ли выпихнул нас, Херсонес? Или тебя мы хитрей, Херсонес?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 21.
    

    …Две недели работы экспедиции.
    Раскопки идут по плану, однако личный состав начинает изрядно штормить (Маздон, Лука). Змеиный год!
    Возможные объекты на маршруте:
    1. Чуфут-Кале.
    2. Тепе-Кермен., 3. Керменчик.
    4. Сюренъ (?).
    Постарат ься:
    — Проверить наличие «контура». Взять оба компаса!
    — На Чуфут-Кале имеется некое подскальное сооружение (так называемый «каземат»). Сравнить с Криптой. Аналогично — на иных объектах…
    В этом странном оазисе — странный народ. В наше дикое племя не каждый войдет. Кому быть в Херсонесе, кому возвратиться, Только сам Херсонес до конца разберет.
    Полупустой «Икарус» мчит нас Древней улицей, делает лихой разворот у кинотеатра с шовинистическим имечком «Россия» и катит, набирая скорость, по гигантскому спуску, оставляя позади печальные серые надгробия караимского кладбища. Подъем. Круче, круче. Еще разворот… Все! Теперь рюкзаки на плечи и вниз, к вокзалу. Ничего, Борис, в электричке отоспимся!
    …В поезде Себаста — Бахчи (который «сарай») главное — сесть поудобнее, желательно у окошка. Рюкзаки наверх и… И пока что спокойной ночи. В таких электричках высыпаться — одно удовольствие. Ничего, Бахчи не проедем, там, считай, все сходят.
    …Тихий стук колес, тихий стук сердца, тихий стук песчинок в песочных часах, еле слышный, вечный. Снова дорога, снова мой дом на двух ногах, снова рюкзак за плечами, за спиною Вчера, впереди Завтра, а вокруг только тихий стук колес, только тихий стук сердца…
    Это, конечно, не сон, так, легкая форма анабиоза.
    Мысленно отмечаю каждую очередную станцию. Верхнесадовая. Сирень… Кажется, пора шевелиться, да и солнышко пригрело — не подремлешь.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 21. Крипта (анализ).
    

    Само название указывает на то, что Подземный храм на Главной улице принято считать христианским мавзолеем. Это не вызывает сомнений, по крайней мере предварительный осмотр (первый раз я спускался в Крипту еще шесть лет назад), и отчеты экспедиций этому вполне соответствуют. Более того. Крипта являлась чрезвычайно почитаемым местом, поскольку:
    — Находилась в самом центре города.
    — Над нею была сооружена базилика, то есть Крипту накрыли «колпаком», как особо памятный объект.
    Вопрос лишь в том, чем он был памятен? Версия о том, что Крипта сооружена на месте тайной христианской молельни…
    Подъем, Борис. Вот он. Бахчи!
    Редкий город соответствует своему названию. Едва ли встретишь в Воронеже ворона с ежом, да и в Херсоне не всегда снятся плохие сны. А вот Бахчи, ханский Бахчисарай, до сих пор держит марку. Улицы усажены фруктовыми деревьями на любой вкус, лопай — не хочу, а на вокзале можно получить редкое яство — лучшие в Крыму чебуреки. Экий оазис по нынешним временам!.. Ладно, можно и чебуреками заняться, благо время еще есть.
    В автобус влезть трудно, но в принципе возможно. Рюкзаки, конечно, мешают, но они, к счастью, полупустые. Ничего, у Дворца все вылезут, будет посвободнее…
    Собственно говоря, весь старый Бахчи — это одна Длиннючая улица, начинающаяся почти от самого кзала. Вдоль нее и протянулся город — сначала кварталы внеисторических мазанок, потом коттеджи времен послевоенной колонизации, а затем сам татарский город — полуразрушенные дувалы, мечети с обезглавленными минаретами, почерневшие резные калитки. Ага, вот и Дворец!.. Если я не ошибаюсь, Борис, мы здесь уже бывали. Не ошибаюсь, конечно, — в прошлом году. Что и говорить, мизерное зрелище, этакие декорации к оперетке, ты прав. Но хотел бы я знать, как может Дворец выглядеть, если его жгли раз этак шесть — при Минихе, войска генерала Ласси, до этого Дорошенко-старший, потом немцы поспособствовали…
    …За набеги, за гаремы, за черные гари, за черную измену, за черный страх… Гори, ханский дворец, гори, ханский огонь!..
    Вот Бахчи и кончился!
    И вправду, за Дворцом город, щегольнув на прощанье несколькими кварталами сюрреалистических мазанок, таких же, как возле вокзала, быстро сходит на нет. Едем дальше, слева начинают вырастать темно-серые, в огромных выбоинах скалы, затем они уходят куда-то в сторону, а справа возникает новая гряда, но на этот раз поросшая редким крымским лесом…
    Да, Борис, это она и есть, Иосафатова долина. Еще одна остановка — и выходим.
    Здесь уже не степь, посреди которой стоит Бахчи, но это еще и не Крымские горы. И степь, и горы — невеселые места, особенно в нечеловеческий июльский зной, когда Пес над головами сходит с ума. А здесь… Здесь что-то переходное, ни на что не похожее. Зелень, как в Амазонии, тропинка сквозь какие-то лианы проложена… Да сам скоро, Борис, увидишь.
    Ага, кажется, приехали.
    Выгружаемся. Под ногами небольшая асфальтовая площадка аккурат на один автобусный разворот. В отличие от классического васнецовского распутья здесь только две дороги: широкая налево и поуже — направо. Впрочем, нет, есть еще одна, совсем тропка, вверх, к магазину. Маленький такой магазинчик, старенький. Этакое ретро.
    Люди с революционными убеждениями пошли бы, разумеется, налево, там и дорога прямее, и двигаться удобно — спуск. Но мы, пожалуй, налево не пойдем, нам туда еще рано. Нет, Борис, если ты, конечно, считаешь, что уже пора… Ну, как хочешь.
    Борис прав — нам туда все-таки рановато. Ведь эта дорога ведет не куда-нибудь, а в местный сумасшедший дом, в крымский филиал Канатчиковой дачи. Лучше повременим, хотя места, конечно, райские. Что ж, придется делать правый уклон. А что магазин? Господь с тобой, что там делать? Перестройка. Гласность… Думаешь, сюда еще демократия не проникла? Ну пошли, время еще есть.
    Да… Провинция… Мерзость запустения… Свежие перестроечные ветры в эти места точно не проникли. У нас бы дома такого не потерпели! Не потерпели бы в наших оазисах демократии, чтоб так, внаглую, валялись сигареты, а люди брали бы по одной пачке… Экая деревня! Что, по десять пачек даете? Ну так давайте.
    …Ну, теперь точно — не пропадем!
    А конфеты «Каракум», по-моему, вообще разврат. Гнусный, застойный, махровый разврат! Ничего, в воскресенье туристы подъедут, наведут здесь демократию… Ну что, грабеж закончен? Тогда — труба зовет. На Чуфутку!
    Тропа ползет сквозь низкорослый крымский лес. Повеяло свежестью, такой странной в этих местах да еще в такое время года. Деревья постепенно становятся более рослыми, вершины начинают смыкаться над головой. Увы, это ненадолго, на Чуфутке хлебнем солнышка. Вволю хлебнем!.. Интересно, встретимся ли мы вообще с Черным Виктором? Обычно он пунктуален, но ведь добираться ему сюда пешком, через горы, да ещe с группой…
    Тропа выводит на большую поляну. Эка мы высоко yбрались! Ну-с, можно оглядеться..Та-а-ак, внизу, Борис, аккурат то заведение, куда мы не попали. Солидная контора! Теперь смотрим правее. Еще правее… Видно, конечно, плохо, но вот то, желтое, за деревьями, если не ошибаюсь, и есть вершина Чуфутки. Далековато еще…
    А теперь можем оглянуться.
    …Громадная скала закрывает полнеба — отвесная, серая, насквозь пробитая какими-то ходами, лестницами, черными провалами окон. И, разумеется, покрытая надписями: «Здесь был Вася»… Развалины часовни, остатки огромного креста… Все, что осталось от Успенского монастыря. Известная была обитель — единственная в Крыму при Гиреях. Ага, а вот и надпись для таких, как мы. Почитаем.
    Так… Построен… Жили… Русский посол жил. Библиотека, стало быть, уникальная. Экий очаг мракобесия! Зато финал оптимистичен: в двадцать первом году… отряды красноармейцев… покончили… Хэппи энд! Красноармейцы покончили с монахами, их потомки — с монастырем. Можем туда не подниматься, Борис, там уже революционный порядок.
    Теперь идем вдоль скалы, но буквально через двадцать шагов натыкаемся на столь частую и столь привычную для Тавриды — и не только для нее — картину. Белый мрамор, черный мрамор, расколотые вдребезги кресты, буквицы-муравьи, цепляющиеся за неровные осколки… Нет, Борис, не монахи, от монастырского кладбища и такого не осталось. Так что это не монахи-мракобесы, это реакционное царское офицерство. Здесь в Крымскую был госпиталь, сам Пирогов заезжал…
    Ну, тут тоже — революционный порядок.
    …Вдребезги — черные каменные плиты, вдребезги кресты с забытыми именами, вдребезги блеск золотых эполет, вдребезги блеск давней славы. Хамы мстят — за поротые задницы, за битые морды, за барскую ласку. Людям, мертвецам, именам, могилам, камням, земле, миру…
    Тропа вновь ныряет в увитый лианами коридор. Вверх, вниз, снова вверх… Ну, уже скоро! Ага, вот на этой поляне есть вода, самое время набрать фляги. Воды мы не встретим еще долго, даже слишком долго..
    Подъем становится круче. Запахло жарой, кроны над головами размыкаются. Все… Пришли!
    Амазония кончилась. Гигантский голый склон, усыпанный грязно-серыми валунами, уходит к самому зениту. По вершине гребня протянулись руины стен, кажущиеся снизу кучей мелкой гальки… Белое, лютое крымское солнце. Ни ветерка… Чуфут-Кале.
    Рай позади, это уже горы. Рюкзаки сразу становятся тяжелее, щебенка на склоне колет ноги даже сквозь кроссовки…
    Хорошо, конечно, назначить встречу у входа на Чуфутку! Точнее, справа от входа. Удобно, не промахнешься. Но критерий истины, как утверждают поклонники этого бородатого, — практика. А на практике устроить даже временный лагерь под этим солнцем, да еще на склоне градусов в шестьдесят… Ну-с, Борис, какие есть предложения?
    А какие, интересно, тут могут быть предложения? Склон пуст, только где-то на полдороге притаилась груда валунов, чуть прикрытая хилой маслиной — или оливой, кто их разберет. Ну, Борис, ежели ты так хочешь, пусть это будет смоковница. Греческая, само собой. Ну что, туда?
    Тенек, конечно, мизерный, но делать нечего. Благо одеяло с собой, стелим… Сколько там на наших кремлевских? Так, без десяти полдень. Мы, во всяком случae, не опоздали.
    Лежать жестко. Но ежели присесть на рюкзак, то вполне терпимо. Что ж, осмотримся. Вид отсюда — хоть куда: все проходы к воротам просматриваются Реально, хоть пулеметы ставь…
    Итак, к вершине можно подойти по двум тропам. Одна —по которой мы пришли. Другая — вдоль гор»
    Ладно, будем поглядывать…
    …Солнце — белое, беспощадное, безумное, безудержное. Солнце в глазах, солнце на серых камнях, над воротом рубашки, у самого сердца. Белый свет, белый огонь, белый океан…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 21—22.
    

    …не выдерживает ни малейшей критики. Прежде всего смущает само место, где находится Подземный храм. Он построен в наиболее аристократической части . города, где жила херсонесская знать. Такое его расположение возможно только в случае наличия влиятельного покровителя из числа тайных христиан, который мог обеспечить строительство и охрану святыни. Однако эта версия не может решить все проблемы. В позднеантичное время вход в храм располагался во дворе крупного здания, которое, по мнению некоторых специалистов, было не жилым, а общественным сооружением некультового характера. Наземная часть храма, вход и трапециевидная шахта, прорубленная в скале, находились в центре двора. Если сама шахта была скрыта заподлицо каменными плитами, то следов маскировки входной лестницы не сохранилось. Итак, спуск в это сооружение был заметен любому, кто входил во двор. Если учесть, что богослужения сопровождались песнопениями, то тайна нелегального святилища была бы открыта очень быстро. В Херсонесе секреты, как известно, хранились плохо. Это в полной мере относится к истории первых христианских общин, о чем свидетельствует такой памятник, как «Жития епископов херсонесских». Христианскую общину преследовали постоянно и успешно, ее первые руководители, как правило, погибали от рук врагов. Постройка и длительное существование Подземного храма в этих условиях были бы поистине чудом. Между тем «Житие» ни разу не упоминает, что община имела постоянный храм в самом городе. Его постройка вдобавок потребовала бы таких средств, которыми христиане наверняка не располагали, и вызывала бы неизбежное любопытство соседей, что сразу способствовало бы раскрытию тайны…
    Вверх по склону ползут все новые и новые стайки туристов, исчезая за проемом ворот. Скучновато… А еще скучнее будет, если мы так и не дождемся Виктора. Ладно, Борис, ты как хочешь, а я попытаюсь последовать примеру йогов. Ежели лечь на бок, да еще кроссовки под голову…
    …Сгорим, испепелимся, исчезнем черным пеплом, сизым дымом, белым облаком, серым пятном на камнях. Ой, жарко!..
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 22.
    

    …Следует отбросить предположение о том, что христиане, не имея храма, могли собираться в старой рыбозасолочной цистерне, на месте которой позже и было сооружено подземное святилище. Худшую конспирацию придумать трудно. Собираться в центре города, в аристократическом квартале, да еще под открытым небом, где каждое громкое слово (не говоря уже о пении) слышно соседям, было бы, мягко говоря, самоубийством. Если христиане действительно имели неизвестного, но могущественного покровителя, то куда проще было предоставить в распоряжение общины надежный подвал или домик на окраине. Сами же гонимые последователи Христа едва ли рискнули бы собираться в подобных условиях.
    Единственный фрагмент «Жития», который может быть отнесен к гипотетической «цистерне», — это соoбщение о том, что одного из епископов (святого Василuя» ) нашли в небольшой «пещерке» («… начаша искати пятого епископа и обретеше и в пещерке…» — см. выше). Из текста ясно, что указанная «пещерка» была свя-на с каким-то языческим культом (Афина, Артемида, Херсонесская Дева, богиня Херсонас), поскольку именовалась Парфенон. Епископ, которому грозила смерть, мог прятаться в ней, поскольку такие святилища предоставляли убежище гонимым («Деяния апостолов», случай с апостолом Павлом, который прятался от разгневанных иудеев в храме). Из источника невозможно понять, находилась ли «пещерка» за городом или все-таки в городе. Если допустить второй вариант, то чисто теоретически это могло быть место, где позже возник Подземный храм. Однако в «Житии» сказано лишь, что епископ там находился в описываемый автором конкретный день. Ни о службе (или собрании христиан) в предполагаемом тайном храме, ни о гибели будущего святого на этом месте сведений в «Житии» нет. Святой Василий погиб «идеже христиане столп имуще горе животворный крест поставиша», после того как его приволокли туда из упомянутой «пещерки». И кроме того, «пещерка» — все-таки не цистерна…
    От наших рубашек вот-вот пойдет дым. Тень уползла, теперь она на склоне, где не только лежать, но г сидеть опасно. Ладно, как-нибудь примостимся. Перекурить, что ли?
    …Первым их замечает Борис. Недаром в армии он был артиллеристом! Несколько фигур медленно ползут вдоль склона прямо к нам, медленно ползут, не торопятся. Вещичек набрали — под самую завязку…
    Они? Нет, пока никого не узнаю, ведь я знаком только c Виктором. Но на всякий случай — подъем!.. Гости приближаются, теперь уже можно их хорошо рассмотреть. Два мужика постарше, молодой хиляк, пуxлый юноша, чернявый такой… Две худющие девицы. А кто это впереди с тремя рюкзаками? Черная куртка.
    Вроде он… Он! Еще минута — и Черный Виктор, знаток эпохи Божественного Августа, хлопает меня по плечам. Все в порядке, встретились. Они, правда, подзадержались — электричка опоздала, потом попался трудный перевал… Ну, все равно — порядок!
    Пока я представляю Бориса, орда падает под смоковницу. Эге, а вымотало их изрядно, даже как-то чересчур. И отчего это Виктор тащит целых три рюкзака? Не много ли на одного? Ох, чую, это еще та команда!..
    Гершафтен унд дамен! Во-первых, привет вам из пролетарского Харькова. А во-вторых, Виктор Николаевич, может быть, сразу на Чуфутку, а там и отдыхать будем?
    Народ начинает нехотя подниматься. Кто-то жадно хлещет воду, миг — и фляга идет по кругу. Эге, а вот это совсем не годится. Вода в горах, да еще в жару!.. Это же первое правило! Не иначе, сборная в первый раз на серьезном маршруте.
    Вперед! То есть понятное дело — вверх.
    Мы с Виктором и Борисом в авангарде, остальные ползут следом. А это второе правило — на подъем надо идти быстро, меньше устаешь. Зато есть время поговорить.
    Виктор держится молодцом. Еще бы — командир! Правда, три рюкзака — это уже перебор. Начинаю понимать, в чем дело: обе девицы, словно козочки, порхают налегке. Значит, с рюкзаками надо будет что-то придумать…
    Тем временем Черный Виктор обрисовывает обстановку. Их планы, оказывается, переменились. От Чуфутки они собираются идти не по Иосафатовой долине, прямо на Себасту, а сделать крюк, чтобы выйти на Куйбышево. Посему поход займет времени слегка побольше, чем думалось, и намеченная турбаза, естественно, накрывается.
    …Когда идешь вверх по склону, думается средне, Неважно думается — в основном под ноги смотришь. Две мыслишки приходят на ум сразу. Первую тут же излагаю Виктору. Дело в том, что я обещал вернуться через два дня. Эмоции Д. и Сибиэса можно проигнорировать, но этак я совсем в Луку превращусь. Нет, надо прийти вовремя, а значит, мы пробежим с группой Виктора только первую, самую, впрочем, интересную часть маршрута — до Куйбышева. Дальше они пойдут долиной, это не так интересно.
    Вторую мысль я придерживаю — это уже наши с Борисом заботы. Сами виноваты, что наши спальники остались в Хергороде, а ночевать придется на сырой землице с одним одеялом на двоих. Маздоны!
    За воротами Чуфутки начинается узкий подъем между двух высоких стен. Логика обороны — гости под полным контролем сверху. Теперь, кажется, направо. Еще подъемчик… Все, пришли!
    Борис явно разочарован — города за стенами нет, только невысокие холмы, поросшие желтой высохшей травой. Что ж, и такое видели. Жили тут караимы тысячу лет, до самого двадцатого века дотянули, а потом пришел гегемон. Так что и в этих местах — полный революционный порядок. Ладно, дальше будет интереснее, Куда идем? Если к южным воротам — тогда нам туда.
    …И здесь — желтая трава, и здесь — желтый саван, и здесь — желтая вечность. Еще один мертвый город, еще одна мертвая страна, еще один мертвый мир…
    Пухлый чернявый юноша, оказывается, наш проводник. Точнее, полупроводник — бывал он здесь лишь однажды, но надеется на лучшее. Хотя по дороге к воротам приходится сделать пару явно лишних кругов, этаких сусанинских…
    …Злоязыкий Борис уточняет, что наш полупроводник, ежели приглядеться, не Иоанн Сусанин, а скорее Иоанн Сусман. Особой разницы, признаться, не вижу. Хорошо, что мы взяли карту — и оба компаса, кстати.
    Наконец мы на верном пути. Справа остаются две чудом уцелевшие кенессы
    — караимские молельни, затем дом Ферковича, караимского Ломоносова, чудoм сохранившийся среди общего разорения. Идем по уложенной гигантскими плитами дороге с навеки оставшимися следами бесчисленных татарских арб. Слева выныривают из-под желтой травы руины мавзолея… Нет, Борис, это не хан, это дама, сестра Тохтамыша, того самого, что Москву спалил. Тут про нее целую легенду сочинили. То ли она от любви утопилась, то ли утопила кого-то — опять же от любви. Ага, вот и дорога!
    Южные ворота почти целые. На месте даже вечная дубовая обшивка…
    …А жарко-то как!
    Короткий привал. Вновь фляга идет по кругу — воздерживаемся лишь мы с Борисом и Виктор. Между тем Иоанн Сусман бегает кругами в поисках одному ему ведомых примет. А куда идем-то? Ежели нам надо пройти через кладбище, то тогда направо и вниз, это даже я знаю. Вот дальше бы дорогу найти!..
    Пользуясь свободной минутой, складываем наши вещи в один рюкзак, после чего освобождаем Виктора от излишнего груза. Теперь я похож на парашютиста — рюкзак спереди, рюкзак сзади. А что, даже удобно, уравновешивает… Двинули? Верно, Борис, двигаемся к караимскому кладбищу, тому самому, знаменитому.
    …Поднявшись ввысь по каменной твердыне и побродивши по Чуфут-горе, мы шли по жаркой каменной пустыне, скрываясь, чтоб не таять на жаре, под сень деревьев, чьи худые ветки застыли в черной сморщенной коре и листья чьи были сухи и редки… Оставив гору, мы спустились в дол, где углей многочисленные метки тропили след привычному из зол — туристским шайкам, что, бродя повсюду, стремятся вбить в природу смертный кол, что издавна присуще было людям. Тропа текла, и вот в ее конце мы увидали серых блоков груду стены почти разваленной. В торце еще висели старые ворота, немые, словно в брошенном Творце. Из глубины тянуло, как из грота, — сырою гнилью. Сотни мощных крон закрыли солнце, словно своды дота… И мы, впадая как бы в тяжкий сон, бы ли во мрак гигантского погоста, в ковчег навеки сгинувших времен…
    Здесь хоронили более двенадцати веков. Карайcкая Долина Памяти… Самые старые надгробья уже прочитать, на более поздних рядом с квадратным рейским письмом теснятся русские и немецкие буквы. Из Петербурга, Вильны, Каира… Отовсюду.
    Справа от входа — серое бетонное надгробие Фековича, рядом с ним — кое-что поновее. Трагически погиб… 20 ноября 1920 года. Поручик… И сколько емy было, бедняге? Двадцать четыре… Ноябрь 1920-го, красные орлы ворвались в Крым. Потешились…
    …И сюда добрались. Надгробия огромные, самое маленькое на полтонны потянет, а все разбито, опрокинуто. Ты прав, Борис, конечно, могли и целый полк прислать — чтоб побыстрее отречься от старого мира. Бедные караимы! А может, их с евреями спутали?
    …Бей, громи, круши, ломай, уничтожай — без жалости, без пощады, без сожаления. И снова разоренные могилы, и снова разоренное кладбище, и снова разоренная святыня. Страна бесчестья, страна беспамятства…
    А кстати, где наш Сусман? Нам, по-моему, прямo и вверх. Ну, веди, веди!
    Мы снова на солнцепеке. В двух шагах — гигантский обрыв, откуда видать пол-Крыма. Да, красиво!.. Ну, Сусман, куда нам дальше? Лучше определиться по карте. Надежнее как-то. Что, опять привал?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 23.
    

    Чуфут-Кале. «Каземат» ничего общего с Криптой не имеет. Судя по всему, это обычное хозяйственное помещение. Up0 «каземат» и пыточные камеры явно придумали экскурсoводы. Предполагаемая «церковь» (восточная часть городища) в плане почти квадратная и Крипту также ничем е напоминает…
    Поглядим и мы, а то заведет нас полупроводник! Ну-с, слева от нас Чуфутка, сзади — Иосафатова долина. А вот то, ежели не ошибаюсь… Точно, Крымская обсерватория! Нет, Борис, из пулемета, конечно, не достать — тут километров восемь, а вот из гаубицы… Значит, если компас не врет, Тепе-Кермен
    — направо. Это хорошо, Иоанн, что ты с этим согласен. А где спускаться будем? Жаль, жаль, что не знаешь. А кто знает?
    Обрыв и вправду превосходен — классический крымский обрыв, градусов семьдесят, весь заросший травой и колючим кустарником. И что, так и будем катиться? Ладно, пошли! Что, Борис, рискнем составить авангард? Пить не станем, прополощем рот… А эти пускай себе пьют, поглядим на них через час.
    Рискнем? Рискнем! Соловей, соловей, пташечка!..
    Рюкзак, болтаясь на плохо прилаженных лямках (сам виноват!), кидает из стороны в сторону, то и дело аккурат в физиономию лезет очередная любопытствующая ветка.
    …Ой!
    Это, Борис, называется седловина — сначала спуск, а потом, стало быть, подъем. А что там красненькое на кусте? Нет, не годится, волчья ягода. Эге, а это действительно неплохо — кизил! Кислятина, но жажду утоляет… Ну, прибавим скорости, только осторожно, здесь ветки, глаза береги!
    …Ветер в ушах, ветер в лицо, ветер в затылок, ветер под ногами. Ветер, ветер, ветер…
    Мчим, подгоняемые Ньютоном, далеко опередив Стальных. Чуть сзади нас пристроилась одна из безрюкзачных девиц, как выяснилось, родная племянница Черного Виктора. Пыхтение остальных доносится издали. Злоязыкий Борис спешит окрестить двух немолодых джентльменов пожилыми вампирами, наглых девиц — ведьмочками, а молодого хиляка — отчего-то агентом КГБ… Веселая получилась компания! А мы кто? Не иначе херсонесские тролли?
    Вниз, вниз…
    В авангарде хорошо — авангард всегда снимает сливки и берет трофеи. Правда, нам пока достались лишь кусты кизила, но все еще впереди. Хотя в таком походе есть еще одна выгода для тех, кто идет первым. Вот эту выгоду мы сейчас и ощутим.
    Спуск закончен. Мы особо не радуемся — впереди подъем. Тепе-Кермен, Крепость Вершины… Ну что, перекур?
    Валимся на траву, не снимая рюкзаков. Ничего, терпимо… Конечно, курить перед подъемом — против правил, но ежели потом заесть кизилом… И к тому же хочется. Приятно, что и говорить!
    Через минуту рядом с нами валится на траву молоденькая ведьмочка, вскоре к ней присоединяются агент КГБ, Виктор, вторая ведьмочка и вконец измочаленный Сусман. Последними подходят, тяжело пыхтя, вампиры. Что и требовалось доказать: сейчас мы встанем — и кто, скажите, пожалуйста, дольше всех отдыхал? То-то… Люблю быть в авангарде!
    Теперь глаза смотрят вниз. Сектор обзора — кроссовки и полметра дороги впереди. Бог с ней, с небесной голубизной, тем более небо не голубое, а какое-то серое. Главное — следить за дыханием и не оступиться… Хорош подъемчик, хорош, тут уже не до разговоров. А что впереди?
    Нет, еще далеко…
    Тропинка ведет себя плохо — то и дело вздыбливается, норовя уйти из-под ног, и приходится хвататься за первый попавшийся корявый ствол. Рюкзаки, ироды, давят к земле… Ладно, минуточку посидим. Давай кизил, Борис! Нет, только минуточку… Пошли!
    Ближе к вершине деревья кончаются, солнце вновь вступает в свои права, а тропинка окончательно выходит из повиновения. Ну, это уже совсем никуда не годится!.. Правда, ежели ухватиться руками… И зубами. И ползком, ползком! Ну и видок же у нас, Борис, со стороны, как жуки в коллекции! Зато уже близко…
    …Небо серое, камень под ногами тоже серый, в глазах рябит, в ушах — зуммер… Ничего, чуток осталось! Вот еще этот подъемчик. Шажок, еще шажок… Неужели поднялись? И живые? Странно… Теперь можно все. Можно снять рубашку и Кроссовки, можно прилечь на травку, можно даже воды выпить — по глотку, не больше… Ну-с, где главные силы?
    Из-за камней появляется Виктор. Оборачивается, вытаскивает ведьмочку. А вот и наш секретный сотрудник! Ого, а где же их вещи?
    Да… Лихо! Оказывается, они оставили вещи на полдороге. По совету Сусмана, естественно. На Тепе-Кермен никто с вещами не ходит. Иоанн, а нам ты сказать не мог? Ах, забыл? Слушай, а ты не думал, почему ты не сокол и почему не летаешь? Здесь как раз метров триста будет… А вообще-то, Борис, сами могли бы сообразить.
    На Тепе-Кермене смотреть почти нечего — от крепости и средневекового монастыря осталось несколько загаженных, казематов, вырубленных в скале. А наверху — мелкий кустарник, высохшая трава, кучи каменюк без признаков формы. Ладно, можно и прогуляться… Зря, что ли, лезли?
    …Пусто, мертво, жарко, безнадежно, беспросветно.
    Высохшая мумия… Камни под солнцем, солнце на камнях…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 23.
    

    Тепе-Кермен.
    Раннесредневековая крепость и монастырь. Часовня (так называемая «церковь с ризницей») похожа на пещерный храм в Каламите (Инкерман), однако размеры значительно меньше. Много автографов, в том числе начала века (1912-й и 1914 годы). В плане часовня похожа на базилику, «погребальная» ниша находится справа от алтаря, вход — слева. Часовня ориентирована строго на восток. Могильные ямы вырублены прямо в полу часовни, неглубокие (0,55 м).
    Тип постройки немного напоминает Крипту, но общее впечатление совершенно иное. Измерения «контура» проводились только в одной точке (порог). Результат отрицательный…
    Солнце уже начинает склоняться к западу, когда мы располагаемся у обрыва и держим военный совет. К ночи надо дойти до Баштановки, где у пруда предполагается ночевка, чтобы уже с утра двигаться на Куйбышево. Ну и где же эта Баштановка? Угу, видим, теперь бы спуститься отсюда. Очередной обрыв, еще круче, еще отвесней…
    Полупроводник Сусман с неожиданной резвостью направляется на разведку. Вскоре он возвращается и с довольным видом предлагает спускаться кто где хочет, потому как тропинка куда-то делась, а может, и не было ее вовсе. Спасибо, друг, за добрый совет! Ну-с, что там у нас внизу?
    …Деревьев нет, зато все заросло высокой, по пояс, травой. Вдалеке тонкая нитка дороги. Метров триста будет? Будет, пожалуй… Что, Борис, рискнем? Полетели?
    Трава шелестит, а мы набираем скорость. Будь я командиром группы — уши надрал бы за такое гусарство; спускаться нужно медленно, осторожно… Ладно, однова живем! Только бы нога не подвернулась.
    …Сломаем руку, сломаем ногу, сломаем шею, сломаем все, земля из-под ног, обрыв из-под ног, планета из-под ног. Поберегись!..
    Скорость, усугубленная весом рюкзака, постепенно приближается к первой космической. С ходу oгибаем — ай! — какие-то весьма колючие кусты, ни с того ни с сего оказавшиеся на пути. Ничего, заживет… . Интересно, что там сзади? Но оглядываться не стоит, склон все еще норовистый, да и камешки появились, так и прыгают под ноги. Еще немного… Ага, уже лучше! Круча постепенно переходит в пологий ненавязчивый спуск, теперь и оглянуться можно…
    …Виктор спускается спокойно и с достоинством, несмотря на гигантский, в три четверти его роста, рюкзачище. Ведьмочки весело скачут. Хорошо им! Вампиры неторопливо топают, чуть покачиваясь на ходу, сотрудник госбезопасности совсем затерялся в высокой траве. А Сусман… А Сусман застрял в кустах и возится там, словно медведь в малиннике. Ну ладно, Борис, пошли к дороге, перекурим.
    Пока наши сигареты дотлевают, к нам присоединяются остальные и приступают к традиционному питью воды. Вампиры тяжело отдуваются, исходя потом, Сусман выглядит не лучше. Вот что значит воду в жару глушить! Ну, каждый развлекается как может.
    Иоанн, а теперь нам куда?
    После некоторых .колебаний Сусман находит разбитую пыльную дорогу, которая должна вывести нас к Баштановке. Увы, самое интересное позади, теперь мы будем пересекать обжитую долину, где нет ничего любопытного, кроме изредка встречающихся фруктовых деревьев. Да, вишня бы сейчас не помешала. Кизил кизилом…
    Вечер уже близок. Солнце стоит низко, освещая громадные скалы, нависающие справа от дороги. Туда нам точно не подняться. Ни нам, ни скалолазам с их крюками… Мы топаем по шоссе, объедая то и дело встречающиеся мирабельки, сливы и вожделенные вишни. Теперь бы умыться и полежать часок! Но времени нет, спешим, спешим, дабы не ночевать в чистом поле.
    …Сусман верен себе. По его милости мы делаем лишний кружок километров в восемь и к месту доходим почти затемно. Разбираться с ним некогда, надо успеть набрать воды, умыться в ручье и, конечно, заняться костром. На беду, костер разжигать взялся опять-таки Сусман, козыряя своим многолетним опытом. К сожалению, этот опыт не подсказал ему сущей мелочи — чтобы костер разгорелся, требуются дрова…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 23—24.
    

    Крипта (анализ).
    Чтобы окончательно «закопать» никогда не существовавшую на месте Подземного храма цистерну, достаточно сравнить вырубку в скале над подземельем Крипты с известными херсонесскими цистернами. Все они (цистерны) имеют ширину не менее 4—5 м, в то время как максимальная ширина вырубки над Криптой — около 2 метров, более того, вырубка не прямоугольная, а несколько напоминает призму. Ни по размеру, ни по форме они совершенно не сходны. Предполагаемая цистерна, где должны были прятаться первохристиане, должна быть либо узким углублением в камне, что совершенно нефункционально и не имеет аналогий, либо вырублена как подземелье — с узким входом и подземной частью, связанными между собой небольшой горловиной. В этом случае перед нами уже не цистерна, а нечто совсем другое.
    Вывод: никакой цистерны на месте Крипты в античное время не было. Не могло быть и тайного христианского храма. Таким образом, это место почиталось в средневековье не по этой причине. Однако Подземный храм действительно являлся одним из наиболее почитаемых мест средневекового Херсона. Его мемориальный характер очевиден, более того, почти наверняка там находились захоронения (шесть найденных черепов), следы которых обнаружены при раскопках. Возможно, на этом месте погиб кто-то из христианских проповедников, в честь которого и был сооружен храм. Ни доказать, ни опровергнуть это нельзя, поскольку гипотетический проповедник мог погибнуть в любом месте города, в том числе и во дворе богатого дома на Главной улице. Но возможно и другое: храм сооружен не в честь какого-то лица, а по иной причине, а захоронения производились уже в самом храме, как величайшая честь для погребенных…
    В ведре клокочет какое-то ароматное варево, хлеб нарезан, по посудинам разливается содержимое заветных емкостей, извлеченных из рюкзаков. Усталость чуть уходит, и можно почесать языки. Ни слова о горах — этим на сегодня сыты. Разговор крутится вокруг все той же осточертевшей еще дома политики, о которой мы в Хергороде стараемся не вспоминать.
    …Отделяемся, отделяемся! Все отделяются — и мы отделяемся. Ще не вмерла, стало быть, Украина вид Берлина до Пекина. А что? Все, что наши гетманы Олекса Македонченко и Богдан Гатылла завоевали, наше. А России Москву оставим — по Садовое кольцо. А от Маросейки, которая теперь Богдана Хмельницкого, уже наше…
    …И мамонты наши, и колесо наше, и Америка наша, и Луна наша. Шаровары, вышиванка, глечики… Гоп, кумэ, нэ журысь, туды-сюды повернысь! Весь мир гопак плясать заставим!..
    А если серьезно, лучше прикинем, где нам отбиваться. А то уже время, да и набегались на сегодня…
    Виктор тут же соглашается. Действительно, ночь давно вступила в свои неотъемлемые права, от близкого пруда потянуло сыростью, и всем после дневного анабазиса становится явно не до политики.
    А вот тут мы с тобой, Борис, облажались похлеще Сусмана. Одно одеяло на двоих, а ночи здесь, я тебе скажу… Ты, конечно, свитер не взял? Я тоже… Ладно, посидим-ка покуда у костра, да и дровишек подсоберем. Чую, понадобятся.
    Вскоре команда Черного Виктора, упаковавшись в спальники, уже вкушает вполне заслуженный отдых. Перед тем как пожелать нам доброй ночи, Сусман одолжил мне какое-то подобие легкой куртки. Борису досталась лишняя рубашка, но и то и другое имеет скорее символическое значение. Ладно, дровишки — в огонь да сядем поближе.
    …Ночь уже рядом, в затылок дышет, в ухо шепчет. Холодно, холодно, холодно, холодно…
    К полуночи начинаем потихоньку тосковать. На поляну лег туман, костер сразу сник, послав на нас волну сизого горького дыма, сырые дрова упорно саботируют, не желая возгораться. Хороший вид будет у нас завтра, этак и двух часов не высидим, окочуримся!
    Борис, подумав, предлагает выпотрошить Сусмана из спальника и спать в оном спальнике по очереди. Предложение дельное, но Иоанна все-таки жалко.
    …А вот по очереди — это мысль.
    Итак, первая смена — я — ложится спать, завернувшись в одеяло, вторая смена — Борис — сидит у костра и поддерживает огонь. Через час смены меняются. Просто и ясно — хотя и холодно.
    …Часовые у костра, часовые у огня, скоро очередь моя…
    Сон — не в сон. Поневоле начинаешь думать о ставшем вдруг таким родным лежаке, оставшемся на нашей Веранде, пусть он колченогий и без одной доски… Но боже мой, как ему там сейчас одиноко, стоит себе, укрытый бесполезным спальником, один-одинешенек, ежели, конечно, злодей Лука не вздумал использовать его в своих интересах. Ну, если узнаю!.. Кроссовки бы под голову подложить, но, пожалуй, не стоит — ноги и так дубеют.
    Легкий толчок в плечо. Ого, да я все-таки умудрился заснуть! Ну, давай, Борис, отбивайся, я как раз и место нагрел.
    Темный южный небосвод нависает над самой голо-бой, Небесный Пес скалится, подмигивает желтым глазом… Плохо, что дрова кончаются, если костер даст дуба, то не до светил небесных будет. Орион, Кассиопея, Лебедь, Медведица… Двойная звезда, та, что вторая от ручки ковша…
    …Два года назад я учил О. различать созвездия. Над Западным городищем так же горели звезды, а потом всходила луна, трава становилась белой, словно высеченной из камня… Жаль, ни я, ни она не поняли, что все умерло еще тогда. Херсонес не имеет продолжения, начавшееся среди мертвых развалин там же и заканчивается. Зря она вышла в этом году к Перекрестку Трех Дорог. На наших губах пыль — серая, сухая херсонесская пыль.
    …Прощай, прощай, позапрошлое лето, прощай, позапрошлая любовь, прощай позапрошлая сказка. Тебя не было, ты приснилась, ты привиделась под хер-сонесскими звездами…
    Все…
    Этой ночью я щедр и дарю Борису лишних десять минут сна. Спит он крепко, даже будить жалко. Но что делать? Ладно, накрываемся с головой… Не поможет, конечно, но все же какая-то иллюзия. Эх, дровишек мало, не дотянет костер до рассвета!..
    Вновь заступаю на вахту, когда от предутреннего холода уже ничто не может спасти. Угли костра еле краснеют, и даже дополнительная пайка дров, добытая Борисом бог весть где, не помогает. Можно, правда, пройтись по поляне — или пробежаться, отжаться от земли… Огонь греет только кончики пальцев, протянутых сквозь сизый дымок к умирающим углям. Не-е-ет, это на сырость не похоже, тут уж скорее поверишь в Духов Ночи, чей самый страшный, предрассветный час уже наступил… Лучше всего сидеть на последнем несгоревшем чурбачке у того, что еще недавно было костром, и стараться не оглядываться лишний раз. Мало ли? Это не тихие призраки Западного городища. Эка, обступили, навалились, через плечо заглядывают…
    …Мы здесь, мы рядом, мы пришли, мы за вами, мы не исчезнем, мы всюду, мы в серых углях, мы в черном небе, мы в черных мыслях…
    Нет, врете, мы вас сигареткой! Ничего, что сырая, загорится! Капюшон штормовки на голову, все стружки и щепки в огонь, все клочья газет туда же… Что, не разгорается? Разгорится… Ну то-то!
    Когда вновь приходит время менять вахту, на востоке уже розовеет, чурочки весело трещат в огне, а сверху красуется кастрюля с остатками каши. Что, друг Борис, тяпнем горячего? Правда, неплохо? А мы еще и чаек поставим, пока вся армия дрыхнет.
    А ночь-то, между прочим, кончилась!
    Тихий вечер. Остывших камней немота.
    А душа, словно ветер, тиха и пуста.
    Между Будущим темным и тягостным Прошлым, Словно поздний закат, проступила черта.
    Солнце, выползшее из-за далеких скал, сразу создает уют. Милая полянка, ничего не скажешь, как это мы только раньше не заметили? А кстати, пора бы орлам вставать. Сейчас бы по самому холодку и пробежаться. Отдохнуть можно и в полдень, в тенечке.
    Эй, братья-славяне!
    Первым просыпается Черный Виктор. Командир — всегда командир. Доблестный августовед, не успев даже протереть глаза, тут же отправляется к ручью за водой. Молодец, конечно, но мог бы и Сус-мана разбудить, а то спит себе, сопит в обе ноздри — равно как и все остальные. Чую, чую, не бегать нам по холодку! Что поделаешь, любят они солнышко, и не просто, а чтоб под ногами камень дымился… Виктор, кашу ставить будем? Правильно, и чаем обойдутся, а то на полный желудок идти совсем невесело.
    Виктор торопит, но расшевелить сонную компанию не так-то легко. Только в начале десятого, когда солнце уже печет вовсю, трогаемся в путь. Утешает то, что, по уверениям Сусмана, идти придется в основном лесом.
    И на том спасибо!
    Лесная дорога, меченная деревянными столбиками с непонятными цифрами, узка, мы с Борисом, вновь составившие авангард, еле-еле вписываемся в ее русло. Идти легко, сегодняшняя дорога — сущие пустяки по сравнению со вчерашним, а встречающиеся порой горки — смех рядом с Тепе-Керменом. И Сусман оживился — старается не отставать от нас, достаточно уверенно ориентируясь в этой чащобе. Кажется, сей участок и вправду ему знаком.
    Этот почти идиллический маршрут откровенно скучен. По пути не встречаем ничего, достойного внимания, — и, увы, уже не встретим. Сейчас перевалим невысокий отрог гор, вклинившийся в степь, а там уже равнина, автобусы пылят…
    Да, идти нетрудно. Ведьмочки резво скачут, перебегая из хвоста в голову колонны, вампиры и те набавили ходу, а Сусман заводит глубокомысленные беседы о своем будущем аспирантстве. Ох уж эти будущие аспиранты!.. Короткий привал — и мы выходим к опушке, расположенной над длинным и пологим спуском в долину. Вот, собственно, и весь перевал. Где-то там, внизу, правда, еще достаточно далеко, Куйбышево, точка расставания.
    …Меня всегда дергает от таких названий. Куйбышево, Ароматное, Танковое, Майорское, Героевское… Вся карта Тавриды покрыта этими новоделами послевоенной застройки. Лишь до неузнаваемости перестроенная мечеть или случайно сохранившаяся арабская надпись у источника намекнут об истинной истории этих мест, перечеркнутой нелепыми псевдонимами, перечеркнутой глухим забвением. Исчезли, сгинули, навек пропали Инкерман, Карасубазар, Аджимушкай, Эльтиген. Хорошо еще реки сохранили свои имена, да море все еще Черное, а не какое-нибудь «имени XXVI съезда». Кипарисы — и те уцелели чудом, попав под державный гнет Кремлевского Горца, повелевшего заменить их эвкалиптами. Бедные кипарисы, их-то за что?
    …Тяжела Его длань, тяжела Его воля, тяжело Его слово. Мертвая длань, мертвая воля, мертвое слово… Он не ушел. Он все еще с нами, всемогущий, великий, всесильный. Даже здесь, даже среди пустынных гор мы слышим Его голос, чуем взгляд его желтых тигриных глаз…
    Чем дальше, тем жарче, тем выше вздымается придорожная пыль. Дорожка переходит в асфальт, мимо нас начинают проноситься рейсовые автобусы и легковушки, начиненные туристами. Не завидую Черному Виктору — поход по столь индустриальному пейзажу вряд ли может понравиться. Почти с облегчением мы с Борисом замечаем белые кварталы домов, абсолютно одинаковых и безликих, — паршивый городок Куйбышево, обитель густопсовых отставников. Куй-бышево, развалившееся на месте разоренного древнего Албата…
    И вновь перекресток, на этот раз — прощальный. Нам с Борисом налево. Черному Виктору прямо. Тоскливо расставаться — даже с Сусманом. Ну, орлы, хватайте рюкзаки! Только не навешивайте их на командира, по очереди несите, что ли…
    Счастливо, Виктор! Смотри за своей командой, когда будете подниматься к Сюренскому гроту. Ну, будь здоров! Я напишу…
    Бредем, загребая кроссовками пыль. Вот и все, погуляли… Эх, пробежаться бы с ребятами дальше — на Сюрень, к Эски, к Мангупу… Увы, труба зовет, Херсо-нес отпустил нам только эти два дня. Но на Мангуп мы все равно сбегаем, правда, Борис? Жара. Серый вязкий асфальт. Идем к автостанции.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 25.
    

    …Виктор считает:
    1. Крипта для Крыма совершенно уникально, но 2. Подобные сооружения встречаются на римском Востоке, прежде всего в Каппадокии и Сирии. Советует заглянуть в «Anatolian Studies».
    Примечание: Ленинка не выписывает «Anatolian Studies» с 1980 года, в Харькове нет ни одного экземпляра..
    Куда заглядывать?..
    Хергород встречает нас полнейшим равнодушием, наглядно демонстрируя, что, как ни странно, прекрасно может обходиться и без нас. Бабка в воротах смотрит настолько подозрительно, что вновь железным голосом приходится сообщать нашу экспедиционную принадлежность. Все по-прежнему — народец так же спешит на пляж, у Эстакады вовсю функционирует обжорка, бездельник Слава просит закурить и без всякого видимого интереса спрашивает, где мы пропадали. Да так, Слава, прогулялись слегка, позагорали. Ну как, завтра выходим на родной раскоп? Вот и отлично.
    На бельевой веревке, натянутой рядом с Верандой, как обычно, полощутся на ветру, словно флаг экзотический страны, плавки Луки. Эге, Борис, а тут кое-что изменилось. И как их много!
    «Их» — новых соседей. За время нашего отсутствия чья-то экспедиция густо заселила пустовавшие сараи и вагончики. Живите, ребята, пользуйтесь, все равно самое ценное мы уже вынесли! Придется вам грабить в ином месте, ежели сноровки хватит…
    Кое-что переменилось и на Веранде. У входа нас встречает строй пузатых трехлитровых емкостей из-под желтого чудовища, именуемого «Ркацители», а на пустовавшем прежде лежаке растянулась чья-то долговязая фигура. Ага, Борис, вот и пополнение! Оч-чень приятно, оч-чень… Ваше деревянство, многоуважаемый Буратино.
    Буратино — не новичок в Хергороде, но называть его ветераном язык как-то не поворачивается. Странный он какой-то. Конечно, все мы тут весьма своеоб разные, но Буратино странен по-своему. Он — не наш, совсем не наш. Все эти годы он все равно — посторонний. Буратине не интересен Хергород, ему не интересно на раскопе, где, между нами говоря, деревянненький ни разу не появился. Буратино приезжает сюда пить, купаться — и отдыхать от своей супруги. По-моему, он до сих пор толком не понимает, зачем ездим сюда мы, и считает нас по меньшей мере сдвинутыми по фазе. И вообще, он — Буратино. Деревянненький.
    …Буратино, бревно, дубина, полено, шпала! Буратина заявилась, бревно навалилось, дубина вломилась, полено скатилось, шпала упала…
    А еще он любит учить всех жить — в том числе и нас. И не просто жить, а жить в Херсонесе. Мы, уверена шпала, живем здесь не так. Мы тратим время зря. Вот и сейчас, только голову повернул…
    …Шляться по горам — глупость! Надо ходить по бабам. В экспедиции баб много. Он сегодня же пойдет по бабам. И — выпьет. Много выпьет, затем сюда и ехал…
    Переглядываемся с Борисом. Вслух можно не комментировать. Пропал Лука! Всеконечно пропал, да и нам поберечься следует.
    Херсонесская шиза — и Буратино пророк ее. Обязательный чай — и спешим на пляж. Наше появление и здесь, на камнях, не вызывает особых эмоций. Ходили в горы, ну и что? Чем черт знает куда переться, лучше б на «Ахтиар» отправились, тот, что по Северной бухте плавает, там бар с дискотекой и вообще очень красиво.
    Не спорим, наверняка красиво. А что комфортнее, чем на Тепе-Кермене, и спорить не приходится. Опять же дискотека…
    Впрочем, есть исключения. Грациозно маневрируя, к нам подплывает Стеллерова Корова. Чую, сейчас последует сцена: отчего это ее, Корову Стеллерову, разрядницу и альпинистку — и с собой не взяли?
    …Стеллерова Корова просится в поход регулярно.
    И точно, Корова обижена. Я скучным голосом пытаюсь намекнуть, что разряды у нее были много лет назад, а вот по склонам карабкаться надо сейчас. Случись, не дай господь, чего. Корову пришлось бы этапировать силами всей нашей бригады, включая Сусма-на. И то далеко бы не пронесли. Но — только намекаю. С Коровой лучше не связываться, дама она с норовом. И без излишнего воспитания. Лучше всего пообещать взять ее с собой в следующий раз. Когда-нибудь.
    Когда мы возвращаемся, Буратино уже куда-то пропал, зато получаем возможность наконец-то лицезреть Луку. Ути, мой худенький, дай-ка я тебя по животику впалому похлопаю! Надеюсь, ты не трогал мой спальник?
    Тюлень, однако, озабочен. Его проблемы множатся, словно тараканы, — Света в последние дни уезжает по вечерам в Себасту к каким-то своим знакомым, оставляя тонкого душой Луку в печали, вдобавок Буратино с ходу потребовал от своего друга-приятеля водки и женщин, мотивируя сие тем, что раз тюлень его сюда вызвал, пусть о нем и заботится. Посему этим вечером Лука решает убить сразу нескольких зайцев: во-первых, купить желтого чудовища (которое якобы «Ркацители»), во-вторых, выманить на Веранду Светку; а в-третьих, дав Буратине необходимый допинг, отправить его на вольную охоту.
    Последние пункты оставляют нас с Борисом равнодушными, а вот вопрос о хороших посиделках кажется и нам весьма актуальным. Не помешало бы — после Чуфутки, Тепе и лихой ночки у тлеющих головешек. Так что, скидываемся? Только Лука, друг сердечный, не бери ты того, что в банках, помрем, ей-богу. А вообще жаль, что ты с нами не пошел, там были такие девочки!
    Но Луку на мякине не проведешь. Он знает, что такое поход, подобный нашему, а посему лишь довольно усмехается в усы. Ходите, мол, сами, а девочки и тут найдутся. Вот Света. У нее такие. И такое… И вообще.
    …Снова повелся, снова завелся, неутомимый, неугомонный, про все подряд, про все прелести — в ряд. А как глазки горят!..
    А насчет «Ркацители», считает тюлень, мы зря. Сахару добавить — и очень даже ничего будет, особенно если не нюхать перед тем, как пьешь.
    По поводу сахара Лука, может быть, и прав, да наши запасы, увы, на исходе. Может, все-таки чем-то поприличнее оскоромимся? Ну, как знаешь.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 25.
    

    …План дальнейшей работы:
    1. Продолжать опыты с компасом в контрольных точках:
    — «Базилика в Базилике»;
    — Базилика у колокола;
    — Крипта.
    Цель: проверка значения «контура» и его возможных колебаний.
    2. Обследование Крипты. Следует привлечь кого-нибудь, понимающего в архитектуре (из Урлага?). Поговорить с Сибиэсом.
    3. Экстрасенсорное исследование Крипты…
    Незаметно подкрадывается Морфей, чувствовавший себя неуютно прошлой ночью. Эх, хорошее дело — деревянный лежак, пусть даже без одной доски! И еще вкупе со спальником… Вот они, скромные радости жизни! Побродил бы Лука с нами, у костра посидел, куда бы только хандра делась.
    …Лука в горах — экий страх! Увы и ах, зад не поднимах…
    Просыпаюсь при звуках оживленного диалога. Ага, наши ходоки вернулись. О чем это они? Дело ясное, опять недоволен. Наш деревянненький действительно не в духе. Он вновь подчеркивает, что мы тут все чря время тратим. Раз уж сюда приехали, надо заниматься бабами.
    …Баб здесь много. Бабы здесь голодные. Бабы здесь на все готовы. Для начала следует обратить внимание на ту, которая Манон. И на ту, которая толстая и хорошо плавает. Причем сегодня же вечером. Да, сегодня же!..
    Лука помалкивает, вероятно предвкушая Буратину в объятиях Манон, Стеллеровой Коровы — или обеих разом.
    Впрочем, для начала Буратино считает, что нужно выпить. Много выпить, причем побыстрее и без всякой закуски — чтоб влезло больше. А потом — по бабам!
    Тут уж Лука начинает возражать. Тюлень не спешит. Пусть стемнеет, сумерки — его охотничье время.
    …И вообще, тут еще кое-кого встретить надо.
    Пока джентльмены выясняют отношения, можно пойти на крылечко и покурить. Скучно все это, господа! Неинтересно как-то… Стоит выбраться из Хергоро-да на пару деньков — и все здесь начинает казаться каким-то мелким, серым, гадким. «Ркацители» из банки будем дудлить, излияния Луки слушать, потолок за-дымливать. А Черный Виктор этой ночью наверняка на Сюренском гроте заночует… Сгинули навьи чары Херсонеса и бог весть когда вернутся.
    Скорее бы в раскоп, там хоть скучать не придется… Напиться, в самом деле, что ли?
    Меж тем в комнате начинается привычная церемония приготовления стола. Лука и вправду молодец, достал не только хлеба и баклажанной икры, но даже повторил свой подвиг — извлек неизвестно откуда десяток банок той самой знаменитой местной закуски — икры минтая. Круто! Для Севастополя это все равно что паюсная икра в ресторане «Максим». Как же, набьешься с такой закуской! Хотя…
    Ладно, люди добрые, благодетели наши, давайте я банки открою, у меня, так сказать, специализация по этой части…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 25.
    

    …Из-за чего может меняться значение «контура»? Переменными факторами являются:
    — Погода (температура).
    — Время дня (Солнце).
    — Фазы Луны…
    Вечереет, и Лука отправляется на лов. Его стратегическая задача — изъять Свету, пока ее не унесло в Себасту. Ну и пусть изымает, выпивки на всех хватит. Вон, стоят в ведре с водой белогвардейцы кардинала, а под лежаком пузырится парочка желтых чудовищ. Правда, туда еще сахар добавлять надо… Выходит, и нам требуется решить стратегическую задачу — ограничиться «беленькой» или рискнуть потребить «это». Дилемма непроста, и я так и не успеваю с ней справиться, когда на Хергород валятся сумерки и приходит время садиться за стол, точнее за исполняющий обязанности стола лежак, выдвинутый на середину комнаты.
    …Ага, а вот и наши друзья с Сахалина! Лука суетится, мечется, усиками дергает. Буратино тоже спешит, требуя начать церемонию. Ему явно не терпится приступить к подвигам, к вечерним, а после и к ночным. Света поблескивает стеклышками очков и слегка улыбается, видать, наша экзотика ей еще не наскучила. Тюлень, естественно, усаживает ее на мой спальник…
    …Ох! Хорошо еще, что востроносая не в плавках! Ну, Лука, перед сном оботру я свои кроссовки о твой матрац. Предупреждал ведь!
    Борис меж тем достаточно занудно пересказывает Свете наши похождения. Востроносая все так же улыбается, но слушает больше из вежливости. Что ей ЧуФут-Кале, что ей полупроводник Сусман? Вот ежели бы мы учинили дебош в ресторане «Крым», прогудев пару тысяч!..
    …Чужачка, чужая, совсем чужая, не нашей крови, не нашей стаи, чужачка…
    Приходится время от времени встревать в разговор, уточняя некоторые детали (Тепе-Кермен построили не в VIII веке, а все-таки позже, не надо путать, Борис!). Света столь же благосклонно выслушивает и меня, после чего забирается на мой спальник с ногами… Не прощу тебе. Лука! Хорошо, что она хоть сандалии сняла.
    Рассказ прерван на полдороге — тюлень спешит объявить симпозиум открытым. Тут же приходится объяснять гостье, что «симпозиум» у греков означал! просто-напросто пьянку. Хорошую пьянку с девочками, так что термин вполне научный. Ну, все бутерброды разобрали? Тогда вздрогнули! Вздрогнули… Первая здесь водой льется, даже нe чувствуется. Можно сразу же и вторую. Лучше!.. Теперь и закусить можно.
    Лука меж тем овладевает вниманием общества. Инвективы Буратины явно на него подействовали, поскольку неблагодарный тюлень начинает ругать Хергород. Это, конечно, предназначается Свете. Ничего-то здесь, в этом Херсонесе поганом, нет. Вот Ласпи, Симеиз, Фарос. Или Гурзуф. О, Гурзуф, о-о!..
    Все! До Гурзуфа доплыли!.. Гурзуф для Луки — нечто вроде Мекки. Об этом дремучем городишке он готов говорить часами. Ну конечно! Там в водопроводе вместо воды плещется мускат, все дамы — королевы красоты… Хотя, само собой, куда им до Светы!.. Как там гуляно, как едено, как пито! Ох, почему он не в Гурзуфе, а в этой Хер-дыре? …Беда! Лука заговорил о Гурзуфе. Плохой признак.
    Гурзуф — это уже предпоследняя стадия.
    Тюлень мне друг, но истина требует вмешаться.
    Скучным голосом напоминаю, что tempora, как известно, mutantur и сейчас с мускатом в Гурзуфе явная напряженка. А насчет всего прочего предлагаю Луке вспомнить наш с ним совместный поход. Семь лет назад, в год Первых Змей.
    Тюлень охотно соглашается, даже очень охотно. Поглаживает усики, ухмыляется. Есть что вспомнить! Похождения джентльменов, прожигателей жизни, среди красот ЮБК. О, какая тогда была ночь! О, какие прекрасные часы пережили мы тогда! О золото шампанского, о пламя страсти!
    …Великий Гурзуф, пьяный Гурзуф, искрящийся огнем Гурзуф, полон прекрасных дев Гурзуф, лучше тебя ничего нет, Гурзуф!.. О, Гурзуф, о-о-о!..
    О-о-о-о-о!
    …Ночь тогда была мерзкой. Лил дождик, и мы с Лукой, изрядно промокшие, сшивались невдалеке от уснувшей танцплощадки, мечтая о ночлеге. Времени для раздумий было предостаточно, ибо дождь все лил, а ночевать было негде… Шампанское действительно присутствовало. Его принес нам лохматый парень из развеселой компании бомжей, с которыми нас свела одна ночь и одна судьба — ночевать им тоже было негде. Шампанское оказалось непростое, нам был предложен коктейль «Гурзуф» — демократическая смесь «Новосветского» с яблочным самогоном.
    После того как бутылка отправилась на заслуженный отдых в ближайшие кусты. Лукою овладел бес странствий, и он предложил всем нам отправиться в ночное турне через гору Аю-Даг. Отговаривать тюленя было бессмысленно, и вскоре мы в сопровождении бомжей, которым оказалось все равно, куда идти, карабкались через колючий виноградник по скользкому склону, чтобы выйти на алуштинскую трассу. Коктейль «Гурзуф» сделал свое черное дело, и, когда мы с бомжами уже достигли гребня. Луки с нами не было.
    Да, волшебная ночь! Лил дождь, ноги шлепали по Раскисшей земле, и мы, ругаясь на всех известных нам йаречиях, прочесывали виноградник, чтобы найти хота бы тело.
    Тело было обнаружено только часа через полтора.
    Оно выбралось-таки к дороге, предварительно помяв боками ничем не провинившийся виноград. Тело было все в порезах, но кровь унять было нечем. К счастью, у единственного пассажира рейсового троллейбуса, рискнувшего подобрать нашу компанию, обнаружился флакон одеколона и нечто похожее на чистый носовой платок…
    С тех пор я закаялся куда-либо ездить с Лукой. Не романтик я, что тут попишешь?
    Наш Гомер не успел закончить свой вариант этой дивной истории, а хмурый Буратино уже потребовал продолжения. Кружки стукнули, руки вновь потянулись к бутербродам. Лука не успел подобрать оборванную нить эпопеи, потому что Буратино сам пожелал высказаться.
    Деревянненький суров, зато краток. У него была жена. Она выгнала его из дому. Он вернулся и выгнал из дому жену. Затем она вернулась и собирается выгнать его, Буратину. Посему все бабы — сволочи!
    За что и выпьем.
    Пьем и за это. Света явно довольна — улыбка не сходит с лица, очки поблескивают, отражая отблеск свечи, водруженной ради интима посреди стола. А чего бы, собственно, ей не веселиться? Представляю, как наша компания выглядит со стороны, наверняка она чувствует себя здесь единственным нормальным человеком. Бедняга Лука, напрасно старается! Наш тюлень для этой востроносой не усатый мужчина в самом соку, а просто составная часть здешней экзотической фауны, нечто вроде ушастого ежа. Этакий эндемик.
    А темп тостов нарастает. Буратино опрокидывав кружку за кружкой, грозным кликом призывая следе вать его примеру. Незаметно кончается запас «белен! кой», и в емкости льется ядовитая желтизна из банки. Эге, а тут уже надо подумать! От ста пятидесяти граммов этой пакости я, конечно, не умру, но ведь здоровье дороже…
    Бедняга Борис после всех наших похождений впадает в дремоту. Меня покуда спать не тянет, но я хорошо знаю, что такое перейти с «беленькой» на крутой крепляк, да еще под икру минтая. Шиза плещется 1 уже совсем близко, ближе чем желтое чудовище в банке, Лука с Буратиной вошли во вкус, их уже не ос— тановить. Света… А что ей сделается — пьет себе да ве-селится, небось у себя на Сахалине голимым спиртом пробавлялась… Ну что, в атаку? Боги Херсонеса, не :поминайте лихом!
    В атаку! Опрокидываю кружку и вкушаю сполна прелести желтого дива. Да-а-а… Что-то лампочка под потолком качается… Эге, а не пора ли сделать перекур?…Повело, вело, ведет, уводит, заводит, с пол-оборота, с полглотка, с полвзгляда, желтое чудовище, желтая смерть, желтая чума, желтое страшилище…
    Борис тихо дремлет. Лука завелся с Буратиной по вопросу об особенностях криогенного резания в жидком азоте — тема, без всякого сомнения, более чем актуальная в настоящий момент. Приходится развлекать даму, все-таки она здесь гостья.
    …Нет, Свет, мы тут в Хергороде не все такие психи. Вот молодежь, что у сараев, те люди как раз нормальные. Конечно, я понимаю, с нами интереснее, где такой зверинец еще сыщешь? Вот Лука — каков, а? Орел! Неужели не орел? Но все равно уверен, таких, как мы, ты у себя в Магадане не встречала. Конечно, конечно, в этом, как его, Сахалинске-Камчатском…
    Востроносая, впрочем, настроена вполне миролюбиво. Она уже наблюдала нечто подобное, причем не единожды — когда бичи зарплату пропивают. А вообще здесь действительно интересно. Она никогда не встречала археологов и не бывала в Херсонесе. Жаль, о Лука ей почти ничего не показал. И рассказать-то будет не о чем…
    Ну уж нет, рассказать будет что. А что касаемо бичей, то еще вопрос, кто кого перебичует! Это ведь «Рисказка покуда, гулянка только в силу входит. Как по-твоему, о чем сейчас Лука размышляет? О криогенном резании? А вот и нет. Сейчас он скажет одно волшебное слово…
    Наша гостья слегка обижена — она, конечно, думала, хоть и не высказывает сие вслух, что все это затеяно ради ее вострого носика. Не спорю, первоначально так и замышлялось, но беда в том, что пьянка имеет свои законы, средство становится целью…
    Вот сейчас! Допьют только.
    Я не ошибаюсь. Пока мы с гостьей мило беседуем, банка почти опустела. Сейчас тюлень с Буратиной в последний раз поднимут кружки. Еще минута… Точно.
    …Мало!
    Ну вот. Света, волшебное слово сказано.
    Лука серьезен и собран. Надо идти — в «Легендарий», а еще лучше в «Дельфин», у него там швейцар знакомый. Надо взять еще, потому как…
    …Мало!
    Оставляю гостью, обхватываю тюленя за мягкие плечи, в сторону отвожу. Лука, да брось ты, мы же и так косые. Еще менты заметут, ей-богу! Да и чего ты возьмешь — на часы взгляни!..
    Ошибка — страшная и непоправимая. Последнего говорить не стоило ни в коем случае. Лука почуял трудную, но вполне разрешимую задачу, более того — почуял вызов. То есть как это не возьмет?! В «Дельфине» есть швейцар, он всегда готов… И вообще, надо добавить, мы же ни в одном глазу…
    Тут уже пытается вмешаться Света, что-то говоря о принципе разумной достаточности. Кажется, она слегка перепугалась — процесс превращения усатого толстячка в разбушевавшегося кентавра и в самом деле впечатляет. Но на помощь Луке приходит Буратино. Он лично берется подстраховать нашего тюленя в этом трудном деле.
    …Мало, мало, еще, мало, глотнуть, хлебнуть, мало, мало, ни в одном глазу, ни в другом глазу, мало, мало, считай, и не пили, считай, и не пробовали, мало, мало…
    Мало!!! Нет, это уже бесполезно. В одно мгновение наша. компания теряет две пятых своего состава. Ну вот, погуляли… Эй, Борис, спишь? Слушай, давай чай заварим. Свет, ты чай будешь?
    Чаепитие действует умиротворяюще, и включенная по этому поводу лампочка перестает раскачиваться. Но все-таки желтое чудовище лучше было не дегустировать. Что, Борис, отбиваешься? Тогда ставь будильник. Спи, а мы тут посидим, надо же этих гавриков дождаться!..
    Лампочка гаснет. Щербатая луна заглядывает сквозь давно немытые стекла…
    …Вдвоем с чужачкой, вдвоем с чужой, с совсем чужой, не нашей крови, не нашей стаи, с чужачкой. Вдвоем…
    Первой надоедает ждать Свете. Она дергает носиком и заявляет, что, пожалуй, отправится к себе на. Древнюю, потому как впечатлений хватает. Не спорю, но все-таки предлагаю компромиссный вариант. В город дорога одна, заблудиться трудно, так почему бы нам не встретить припоздавших орлов? Чем сидеть тут в сигаретном дыму… Заодно ночным Хергородом полюбуемся — для пущей экзотики.
    Очки блеснули в лунном свете. Предложение принято.
    Штормовку на плечи. Сигареты… Спички…
    Хергород лежит тихий, в неверном свете уходящей к невидимому горизонту луны. Скоро полнолуние, скоро оденется белым камнем ночная трава на Западном городище… Лунный смех в ушах, черные мертвы улитки на сухих стебельках.
    …Зачем ты здесь. Луна? Зачем ты пришла, луна?
    Ты мне не бог, луна. Чего ты ждешь, луна?..
    Отходим недалеко — аккурат туда, где некогда Маздон оборудовал свое ночное лежбище. Тихая такая долинка… Маздон сейчас далеко — мирно спит в своей камералке.
    Дальше — тропинка, черные ряды сараев, пустая Эстакада… В глазах у Светы что-то странное. Лунные блики играют на стеклах очков. Смеется — негромким дунным смехом.
    Змеиный год на дворе.
    Очки падают в траву. Вслед за ними неслышно скользит штормовка, и я с запоздалым сожалением вспоминаю о сигаретах, оставшихся в кармане. Помнутся, жалко.
    …Лунный свет на руках, лунный свет на губах, лунный свет на лице, лунный плеск в ушах, лунный, лунный, лунный…
    Правды некуда деть — добродетель пресна. Слишком долго терпеть ради вечного сна. Херсонес! Херсонес! Ты отверг добродетель. Здесь руины теперь. Участь грешных ясна.
    Пачка уцелела, целы и спички. Правда, потерялись очки, но после минуты поисков они возвращаются на законное место. Что ж, курим… Жаль, конечно, что без фильтра. Ничего, в конце концов, в городе можно прикуцить пачку болгарских…
    Над нашими головами те же созвездья, что грели меня вчера возле умирающего костра. Странно, это было только вчера! Херсонесское время — вещь дискретная. Да, Свет, мы аккурат с гор, если хочешь, могу дорассказать то, что Борис не успел. Вот там и вправду было холодно…
    Странно, по моим расчетам ночь должна уже давно кончиться. Впрочем, сна
    — ни в одном глазу. Но все-таки как здесь ни мило, однако даму пора провожать Домой, дабы успеть и самому соснуть часок или даже полтора, если повезет.
    В предрассветных сумерках ее лицо кажется со-Ршенно обычным — усталым, слегка помятым. Говорить не о чем, из обычной вежливости предлагаю встретиться где-нибудь в городе, скажем, у почтамта, что на Бэ Морской, в шесть, запоздало понимая, что в такую жару ехать в Себасту — истинная пытка. Спать, спать, спать… Хорошо, что Древняя рядом — спуститься к воротам, затем триста метров по асфальту…
    …Ты не нужна мне, чужачка, это все лунный свет, чужачка, ты не узнаешь меня, чужачка, ты все забудешь, чужачка, я все забуду, чужачка…
    Так, можно ползти домой. Где-то на задворках души непрошеная кошка чуть-чуть, еле слышно, скребет лапкой, но об этом не стоит думать, ночь позади, а еще древние римляне говорили, что .нет ничего хуже памятливого собутыльника.
    А вот интересно, кого мне Лука секундантом пришлет? Не иначе Буратину. Поскольку выбор оружия за мной, выберу кирку, ее Лука уже год в руках не держал, справлюсь как-нибудь.
    Однако, еще не доходя до крыльца, начинаю понимать, что вызова со стороны тюленя не последует —по крайней мере, в обозримом будущем.
    …Недвижное тело покоится на лежаке, вытащенном нашими соседями во двор. Впрочем, покой этс относителен — время от времени тело взбулькивае подергивается, похрюкивает. Окружность в радиусе полутора метров, да и сам лежак, носят наглядные доказательства того, что герой пал не сразу, и поистине тяжка была его борьба…
    Буратино сидит неподалеку, со стоическим видом попивая чаек. Эге, а это как раз то, что сейчас нужно!
    Ну-ка, сбегаем за кружкой…
    Наш деревянненький хмур и недоволен. Все-то мы — люди несерьезные, жить не умеем. А ему уже сорок четыре. И жить он умеет. А жену все равно выгонит!..
    Две пустые банки из-под желтого чудовища, стоящие рядом с тюленем, вместе с комментариями Буратины, проясняют картину агонии. Тюлень не оплошал» правда, пришлось прибегнуть к помощи ночного сторожа в каком-то магазине. Увы, пить им пришлось вдвоем с Буратиной. Мне, само собой, были обещаны кары земные и небесные, однако утешился наш тюленчик удивительно быстро. Но потерял бдительность и был погублен Змием. Добро еще Зеленым, так ведь — Желтым…
    …Желтое чудище обло, озорно, стозевно, желтое удище наземь Луку повалило, страшное! Рухнул рой — и взгремели пустые бутылки… В голосе Буратины — печаль. Лука негромко поxрюкивает в такт рассказу…
    Мало выпили — итожит Буратино. Не спорю — можно было бы выпить и больше. Ну, все еще впереди.
    Борису тяжко. Он, конечно, не может позволить себе не встать, даже не вздохнет лишний раз, но вид имеет глубоко несчастный. Но он-то хотя бы поспал, а вот у меня будет видок… То есть не будет, конечно, уже есть. Да, мрачное утро, даже кофе сквозь зубы пьется. Ладно, пора кончать волынку, погуляли… Та-а-ак, кепка, сигареты, спички, планшет, рейка. Ну, вперед, труба зовет! Поползли!
    …Во рту эскадрон ночевал — буденновский, гусарский, кирасирский, уланский, пикинерский, мамлюкский, драгунский. Ночевал, ночевничал, не стеснялся…
    У сараев тихо — молодая гвардия и не думает вставать. Видать, не мы одни этой ночью веселыми ногами скакаша и плясаша. Володя, Славик, ау! Вставайте, золотые, вставайте, бриллиантовые, ждем вас, не дождемся.
    Догоняйте!
    …Д. появляется встрепанный, мрачный, жалует— на то, что проспал, затем стреляет у меня сигарету, и мы долго курим, стараясь не глядеть на нахальных ек, оккупировавших стены наших раскопов. Наконец приползают наши зомбиобразные подчиненные.
    Д. кривится, словно от зубной боли, но делать нечего.
    Приступаем.
    Володя, Борис, прошу в яму! А землица-то мокренькая. Да, Борис, водичка близко. Экая мерзость!.. Ну, золотая рота, будем выгребать…
    Дневник, археологических раскопок Портового района Херсоней.7990 г.
    Лист 17. …Продолжили вскрывать первый штык 6-го слоя пом. 60-а. Характер слоя прежний, однако в нижней его части проступает новый песчаный слой. Встречаются крупные известняковые камни, некоторые со следами грубой обработки. Очевидно, камни использовались для укрепления фундамента Казармы.
    Находок мало. Встречаются небольшие фрагменты кухонной посуды, некоторые со следами гари. Найдена ножка эллинистической амфоры (синопская, II в. до н, э.). По-прежнему встречаются фрагменты чернолаковой посуды, в том числе две ручки чернолаковых канфаров, ручка крупного сосуда и фрагмент дна (III в. до н. э.)…
    Ближе к полудню, когда жара вступает в свои права и тень в раскопе ползет под юго-восточную стену, становится совсем невмоготу. Остальным, впрочем, не легче — не иначе, весь личный состав экспедиции совершал этой ночью двенадцать Геракловых подвигов. Да, штормит нас, штормит… Мучает соблазн махнуть на все рукой и отправиться по домам, тем более что грязюка, ползущая из-под кирок, не способна вдохновить даже желторотого Славу. Но нельзя, нельзя, не то совсем разопсеют! Нет уж, стой под солнышком, мучайся, будешь знать, как по ночам шкодить!..
    Положение спасает мрачный Д., решительно заявивший, что нам с ним надо обязательно зайти в ка-мералку, а затем к нашим сараям, где так хорошо сидится в тенечке. Приказ есть приказ. Борис, оставайся за старшего и обязательно… Впрочем, не обязательно.
    Ну его все!..
    Мы с Д. еще не успеваем скрыться из виду, а весь трудовой люд — затылком чую! — уже ставит инструмент аккуратненько к стеночке, а сам поудобнее располагается в тенечке. И слава богу! Больно уж день сегодня такой… Геофизический.
    У сараев, само собой, тишь да гладь. Одинокая девица-практикантка, высунув кончик языка, перерисовывает обломок какой-то глиняной кастрюли. Очередная смена завтракает. Едят!
    А вот и О. с супругом. День добрый, день добрый!.. Спасибо, сходили нормально…
    Д. с важным видом дает ценные руководящие указания рисующей девице, после чего мы имеем законное право и даже обязанность возвращаться на раскоп, однако ноги отчего-то ведут нас в обратном направлении. Вскоре мы оказываемся в увитом виноградом и окруженном кипарисами монастырском дворике, ак-курат напротив игуменского корпуса. Чудный дворик! Строй колонн с рельефными крестами окружает старый фонтан, где еще недавно плавали золотые рыбки. Увы, теперь там ни воды, ни рыбок, но все же это место выглядит дивным оазисом среди полуденного пекла. Неплохо строили монахи-мракобесы!.. Скамейка притягивает, и через минуту мы уже покуриваем, теша взор увитыми плющом стенами старинного здания.
    …В полночь среди этих колонн бродит Черный Монах — тень, призрак, фантом, нежить. Без креста, без лица, темное пятно под капюшоном, темное пятно в лунном свете, темный страх в мертвом Херсонесе…
    Нет, мы вовсе не бездельничаем, такого совесть не Позволит. Тело бренно, но бессмертна мысль, и, прикованные к скамейке, мы размышляем. Сначала вслух, про себя, каждый о своем…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 26— 27.
    

    Раскопки Казармы (предварительные итоги).
    1. Удалось доказать существование «первой» Казармы, построенной, судя по всему, в III веке до н. э. Это здание казармой никак быть не могло, по типу оно напоминает общественные сооружения эллинистического периода. Аналогии: Смирна, Эфес, Антиохия, Сиракузы.
    Сибиэс считает, что «первая» Казарма имела три или даже четыре этажа. Судя по всему, это самое крупное здание эллинистического Херсонеса из найденных. Оно даже больше, чем обнаруженный Косцюшкой-Валюжиничем так называемый Монетный двор.
    2. Казарма была перестроена во II—III вв. н. э., при этом количество этажей уменьшилось до двух. Не исключено, что причиной перестройки было сильное землетрясение, о чем говорят характерные трещины в уцелевших каменных блоках. Во «второй» Казарме действительно могла располагаться стража.
    3. Возможное назначение «первой» Казармы:
    — Биржа.
    — Таможня.
    Оба эти варианта вполне вероятны. В этом случае объяснимы как размеры здания (контора, склады), так и его расположение (в порту, прямо у городских ворот), а также наличие небольшого храма, находившегося, вероятно, на втором этаже, в центре, на квадратной площадке между двух рядов колонн. Характерно, что в этом храме почитались боги, которым обычно в Херсонесе не поклонялись. Очевидно, храм был предназначен для гостей города. Понятно также наличие коновязи с западной стороны здания.
    Тип «первой» Казармы можно определить как «базилика» в первоначальном, точном значении этого слова…
    …По крайней мере, логично. А вот чтобы сие доказать, надо раскопать все до фундамента, а потом думать, думать… Но уже не мне — и может быть даже не Д. Ведь основная часть того, что все еще зовут Казармой, лежит во владениях лентяя и сибарита Бадалаенко, а ленное право в Хергороде соблюдается строже, чем в средневековом Иль-де-Франсе…
    Д. — человек действия. Он предлагает единственно возможный план — совместную экспедицию. Балалаенко все равно сам копать не станет. Значит, рыть будем мы, а он пусть себе ставит подпись, вместе с нами, естественно. Ежели удачно к нему подъехать…
    Я не возражаю. Попробуем — точнее, пусть Д. пробует. В удачу верится слабо, хотя бы потому, что есть подлинный царь и господин этих развалин — Его Величество Гнус. Д. считает без хозяина…
    Д. вздыхает в предвидении хлопот и не спеша бредет прочь. Ну, мне-то спешить некуда…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 26—27.
    

    …Крипта (продолжение).
    Раскопки экспедиции Беляева.
    В отчете отсутствуют несколько первых листов. Можно понять, что Беляев считает, будто первым полностью очистил Крипту.
    Странно, а как же экспедиция Одесского общества?
    Итак, экспедиция Беляева дошла до самого дна Крипты. У входа «был обнаружен каменный завал, камни большие, некоторые напоминали куски скалы». Лестница имела четырнадцать ступенек (сейчас, кажется, осталось двенадцать). «При дальнейшем углублении в землю в правой боковой стене открылось несколько ниш, напоминающих колумбарий». Одна была достаточно большой, другая — поменьше.
    Идя «вдоль поверхности пола, по отрихтован— ной скале», они «наткнулись на алтарь в нижней полуапсиде».
    В архитектурном плане отрытое помещение было yчтено необычным, потому что:
    — Оно было гораздо глубже и больше, чем все друг «годвалы» храмов-усыпальниц Херсонеса.
    — Оно «имело необычную для Херсонеса apxumeктуру».
    Внизу на расстоянии полуметра от пола по всему периметру шли прямоугольные глубокие отверстия от. балок». Над алтарем — «нечто похожее на изображение креста, выгравированного на скале».
    Внутри Крипты было найдено «несколько обломков беломраморных колонн небольшого диаметра, обломок черномраморной колонны» и около 80 с лишним монет, из которых 5% были эллинистические, 25% — римские, остальные — византийские. Из монет только три серебряные, остальные медные.
    Примечание: никогда не встречал в Херсонесе чёрный мрамор!
    После Беляева Крипту, как мне сообщили в архиве, никто не изучал…
    По пути домой натыкаюсь на ЧП местного значения — неугомонный Маздон сцепился с нашими новыми соседями, обитателями вагончиков. Причина совершенно непонятна, да и не в ней дело. Для Маздона любой конфликт — повод излить душу. Сегодня он в отличной форме, и голос громок, и глаза сверкают…
    …Рази их, Маздон, круши их, Маздон, кляни их, Маздон, гони их, Маздон, дави их, Маздон, громи их, Маздон, дай им жару, Маздон!.. …Коммунисты пр-р-роклятые!!! И не только они — помянуты в свой срок и должность начальника лаборатории, которую Маздону пообещали, да не дали, и тушенка, съеденная экспедиционным начальством, и разврат, царящий в Хергороде, и даже Ведьма Манон с навеки сгинувшим Юрой Птеродактилем…
    Орет Маздон превосходно — для тех, кто слышит в первый раз, ночной кошмар обеспечен. Силен старик!
    'Под конец наш фотограф строит изящную словесную фигуру, обвинив во всех изложенных бедствиях, равно как в социально-экономическом и политическом кризисе, захлестнувшем нашу богоспасаемую державу, персонально своих собеседников.
    …Маздоны!!!
    Убедившись, что враг добит, Маздон спокойно поднимается к нам на Веранду. Спектакль окончен, господа, всех просим в буфет…
    Догоняю Маздона уже в дверях. Ата, Борис на месте, а вот гвардейцы кардинала в отсутствии. Ну, привет, Маздонушка, давно что-то ты не заходил… Садись, чай пить будем. Эх, скучно здесь без тебя — и без твоего чайника, кстати.
    Пока кипятильник честно греет порцию чудом не выхлюпнутой тюленем воды, обмениваемся новостями. У Маздона их уйма. Он уже жалеет, что переехал в свою сырую каморку. Ведь у него ревматизм, а вокруг, сплошные маздоны. Даже утюга не дают!
    Ага, вот в чем causis belli! Маздон зашел к нашим соседям за утюгом, а те по неопытности замешкались. Да, с Маздоном надо быть порасторопнее!
    Дальше — интереснее. Оказывается, утренний «бе-обахтер» целую страницу
    — первую! — посвятил нашему вчерашнему симпозиуму. Мадам Сенаторша лично распространяет тираж, ее аггелы и аггельши, трепеща нетопырьими крылами, спешат узнать дополнительные подробности для вечернего номера. Ничего странного тут нет: Хергород — тесная коммуналка.
    …Слушайте, слушайте! Утренний выпуск, дневной выпуск, вечерний, ночной… Мы все знаем, мы все ви-Дим, .мы всюду, мы всегда, не укроетесь, не спрячетесь, не отомолчитесь, не отмахнетесь!..
    Однако редколлегия «беобахтера» — странное делo — явно дала маху. Стержень сюжета — коллективный разврат на Веранде, затеянный непосредственно… Лукой! Оный Лука устроил «нертолет», гул которого cлыщался всю ночь…
    Что означает сей авиационный термин, не решаюсь уточнить, однако подробности и без того поражают. По последним данным, Д. после ознакомления с oными заявил, что больше ноги нашего тюленя в экспедиции не будет.
    А о нас почему-то молчок. Обидно даже! Бедный Лука, порой и тебе достается не за дело!..
    Пока Борис достаточно подробно знакомит Маздона с нашей версией происшедшего, занимаюсь чаем. Эх, и заварка на исходе!.. Маздон, у тебя случаем сахарку в заначке не осталось? Жаль, у нас тоже.
    Между тем Борис начинает сообщать и кое-что новое. Тюлень встал в начале первого, выхлюпал при помощи Буратины почти весь наш запас воды, после чего обрушил давно ожидаемые проклятия… ясное дело на кого. Но — о человеческая близорукость (моя в данном случае)! — вовсе не за то, о чем я думал. Оказывается, я навредил не ему — я подвел коллектив.
    …Чего?! Борис подтверждает: подвел коллектив. Народ, можно сказать. Ибо для народа — для всего народа — согласно стратегическому плану нашего тюленя и предназначалась гостья после того, как будет опустошена принесенная дополнительная банка.
    …Как?! Именно такую кару Лука избрал для покарания излишней строптивости, проявленной Светой. Тюлень уже все расписал, он уступал другу и товарищу Буратине свою очередь, я должен был идти номером третьим…
    …Заманить, напоить, повалить, разложить — чтобы знала, чтобы запомнила, фря, гордячка, нахалка, змея, ехидна…
    Бред! Похмельный бред! Лука просто озлился, распустил язык! Но в любом случае хорошего мало. Если уж тюлень начал такое буровить…
    Очухавшись, Лука заявил, что надо взять припас на вечер, после чего вместе с Буратиной отбыл в Камыщи. Деревянненький напоследок вновь констатировал, что мы тут теряем время даром, пообещав вечером лично заняться Ведьмой Манон. Или Стеллеровой Коровой… Или двумя сразу.
    О Третий Змеиный год. Ты уже не за шеломеном еси!
    …Маздон также отбыл, и мы заваливаемся на лежаки. Тяжкий день сегодня. Во всех отношениях тяжкий. Да и ночка была не лучше… А ведь и вправду, вразнос идем!
    Голова то ли свинцовая, то ли пробковая, во рту — сахарская сушь, каракумский полдень. А на часах половина пятого. Отдохнул… Приходится употребить остатки воды для самореанимации. Скорее сигаретку! На воздух из этой духоты, в тенечек…
    Уф, уже лучше!
    За удовольствие надо платить, тем более за сомнительное. Лука уже получил свой аванс, а мне… А мне пора вспомнить о том, что на шесть вечера у меня назначена встреча у почтамта. Что значит пить не в меру!
    При мысли о жарыни на асфальтовых берегах Бэ Морской становится не по себе. Впрочем, так мне и надо! Остается успокоиться соображением, что Света воспримет все правильно и не попрется по солнцепеку в такую даль.
    …И чего это мне в голову почтамт пришел? Делать нечего, одеваюсь. Рубашка, прогретая солнцем, кажется ничуть не легче каракулевой шубы. Очки бы темные не забыть, а то и глаза открыть будет тяжело. Мучайся, мучайся, за свои ведь грехи! Поделом!..
    …Да вот, Борис, думаю, не прошвырнуться ли мне в город. Нет, ничего интересного, может, в магазины зайду, на ужин прикуплю чего-нибудь. Сам съезжу, не беспокойся.
    Не тут-то было! Борис ни за что не может спокойно кейфовать, ежели я, бедолага, стану бродить по магазинам в поисках съестного. Парень он компанейский и не желает бросать меня в беде.
    …А если она и вправду явится?
    Очарование раскаленного добела города, кто тебя оценит, как не я? Почему бы Потемкину не аннексировать Кольский полуостров вместо Крымского? Ладно, где тут магазины? И вправду, без ужина будет как-то скучно…
    В магазинах — баклажанная икра, хлеб — и слухи, что со следующей недели все будет продаваться по паспортам с севастопольской пропиской. Слухи принимаем к сведению, оставшееся покупаем. Так, а сколько у нас времечка на наших золотых? Слушай, Борис, а не покурить ли нам, у почты как раз есть чудные скамеечки, в тенечке…
    Куранты отзванивают «Севастопольский вальс». Ничего не происходит, никто меня не ждет. Пора, Борис, и домой, может, искупаться успеем. В Змеиный год надо вести жизнь тихую, нравственную.
    Итак, все хорошо, что хорошо кончается. Порадовавшись этой мысли, делаю первый шаг в направлении троллейбусной остановки, но добросовестность (или еще что-то, бог весть) заставляет оглянуться. Как при переходе дороги — налево и направо. Налево — ничего не видать. Направо… Вроде тоже пусто. Эге, а это что, никак, очки поблескивают? Ну-ка, Борис, обождем минутку, кажется, мы сейчас кое-кого увидим.
    Света, как всегда, улыбается. Вот так встреча! Надо же, такое совпадение, а еще говорят, что Себаста — большой город!..
    Наш химик невозмутим. Впрочем, он таков почти всегда, а в подобных амбивалентных ситуациях вообще незаменим… Ага, Света, гуляем. Нет, с Лукой все в порядке, я его, правда, не видел, но Борис охотно подтвердит.
    Борис охотно подтверждает. Заодно достаточно подробно излагает некоторые неизвестные Свете детали, правда, о неосуществленных мечтах нашего тюленя предпочитает умолчать. Зато добавляет кое-что новое, мною не слышанное. Бедный Лука, как проснулся, все спрашивал, кто его к лежаку приклеил. Приклеил, все брюки облил. Кто, а главное, чем?
    …А ведь воды для стирки у нас нет! Придется тюленю с ведрышком побегать!
    За этими пикантными деталями не замечаем, что отмахали почти всю Бэ Морскую. Борис, которому явно надоело таскать авоську с припасами, отбывает в сторону троллейбусной остановки, и мы со Светой остаемся вдвоем. Интим, так сказать, — посреди раскаленного добела города. И что прикажете делать? Шляться жарко, зайти — считай, что некуда. Лука бы придумал, конечно…
    Эврика! Слушай, Свет, ты в Себасте первый раз? Ну, в Севастополе? На катере каталась? Тогда, ясное дело, айда на Графскую, там катера аккурат до Инкер-мана ходят. Сначала туда, потом назад…
    А ведь и правда — Хергород хорош в небольших дозах. Побыть в Себасте среди магнолий и японских мимоз не так уж и плохо…
    …Слушай, Свет, а почему, когда ты в очках, то всегда улыбаешься, а без очков такая серьезная? И лицо у тебя совсем другое…
    А вот чего в Себасте не найдешь, так это настоящий кофе. В Херсонесе мы растворимый поутру пьем, а так чаем пробаваляемся. Но стоит на часок ощутить себя цивилизованным человеком, так сразу настоящего кофе хочется, лучше всего чтобы на песке, в джезве…
    Ничего, у нас на Веранде можно сварить! Ну и что с того, что там Лука? Ему, думаешь, кофе жалко? Да и не кофе он пьет.
    …По раскаленному городу, по раскаленному асфальту, по раскаленному лету, по раскаленному миру. Вдвоем, просто так, в никуда, в пустоту, сквозь горячи воздух, сквозь колышущееся марево, сквозь…
    Луку мы встречаем не на Веранде, а на троллейбусной остановке — причем с гигантской сумкой, содержимое которой мерно позвякивает. Наш тюлень не одинок, вслед за ним, груженный такими же сумками, появляется по-прежнему мрачный Буратино вместе с неунывающими ленинградцами — Сашей и Андреем.
    …Из Камышей, джентльмены? Можно и не спрашивать оттуда. Нет, я желтую смерть больше не пью!
    Вы в Хергород?
    Света молчит, Лука тоже помалкивает, но это вполне компенсируется болтовней Андрея. Оказывается, они с Сашей аккурат перед приходом заглянули в, местную видеоточку, дабы слегка отвлечься. Отвлеклись — фильм, что называется, душевный. Поехала, значит, одна девица на кладбище, а из могил вылезла дюжина покойников. И там такое началось!..
    …Съели всех героев фильма упыри. Закусили режиссером упыри. Оператора загрызли упыри. И до зрителей добрались упыри. Пировали всем погостом до зари!..
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 27.
    

    …Опыты с компасом (продолжение).
    Исследование проводились с 20.30 по 21.30. Жаркая погода, ветра нет, освещение неяркое, вечернее. Цель:
    проверка величины отклонения компаса от N. Объекты — три контрольные базилики.
    Результат: во всех случаях заметен рост величины отклонения от N. В том числе (по сравнению с первым наблюдением):
    «Базилика в Базилике» — на 10 градусов.
    Базилика у колокола — на 10 градусов.
    Крипта — на 15 градусов.
    Такой рост уже не может быть ни случайностью, ни результатом погрешности при наблюдении. Все особенности «контура» сохраняются.
    Борис считает, что наиболее вероятная причина изменения (роста) — приближение полнолуния. Однако измерения проводились до восхода Луны.
    Примечания: Борис требует записать, что даже гуманитарии должны знать, что Луна — это небесный объект, имеющий большую массу, а значит, влияющий на Землю вне зависимости от места нахождения наблюдателя.
    Дальнейшие планы:
    — Подробный осмотр Крипты (сегодня не успели).
    — Продолжение опытов с компасом…
    Источник мертв и тих, сигарета вот-вот погаснет, идти никуда не хочется. К тому же поспать надо: два часа в сутки — все-таки недобор. Даже в Херсонесе.
    Но действительность не отпускает. На тропинке появляется Д. собственной персоной, мрачный, словно Буратино. Подходит, смотрит долгим взглядом…
    …Ох!
    Я с ним согласен — действительно «ох!»: Сибиэс в больнице. Сенатор все еще в Киеве, бедняге Д. приходится крутиться за всех…
    Угощаю начальство чаем с мятой, после чего мы долго рассматриваем чертежи его участка, пытаясь разобраться во все тех же поганых водостоках. Дело нудное и чрезвычайно неблагодарное. Наконец чертёж свернут…
    …И Д., к моему изумлению, заводит разговор о Луке! Оказывается, наш тюлень — oro! — компрометирует всю экспедицию, на харьковчан уже косятся, а Лука еще и затеял чуть ли не коллективный разврат. Говорят о каком-то «вертолете»…
    …Опять эта авиация!
    Д. спешит меня успокоить — речь не идет о нас с Борисом, но смотрит все же весьма укоризненно, а затем просит, дабы я на тюленя «повлиял».
    Интересно как? Связать его. Луку, что ли?
    …Уже в кромешной тьме в комнату залетает, поигрывая самодельными нунчаками, Женька, Сенаторов сын. Этот не разводит турусы, а честно спешит поделиться содержанием последнего «беобахтера».
    Понимай как знаешь: Буратино пошел гулять со Стеллеровой Коровой, а Лука собирается разводиться с Гусеницей и уезжает в Южно-Сахалинск…
    …Детей об стенку, детей с балкона, жену под трактор, крысиным ядом, грузите мебель, обои рвите, родимый Харьков, прощай навеки, несись, мой поезд, без остановок, купаться буду в Японском море…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 28.
    

    …Крипта (анализ по отчетам прошлых лет).
    Подземный храм является сложным в инженерном и архитектурном отношении сооружением. Для его строительства требовались значительные силы и средства. Следует учесть, что строителям приходилось преодолевать верхний слой скалы, который в этом месте чрезвычайно тверд.
    Точное время строительства установить невозможно, однако, судя по наличию сводов и арки, оно достаточно позднее, не ранее VI века, а если учесть особенность сводов (яйцевидные), еще позднее. Ближайшие аналогии подобным сооружениям следует искать на Ближнем Востоке, в Малой Азии и Северной Месопотамии.
    Скорее всего Подземный храм первоначально не задумывался как склеп или крипта. Ниша, в которой, возможно, осуществлялись захоронения, судя по сохранившимся отчетам и планам, относится к более позднему! строительному периоду, она сооружена в несколько ином технике и с явным нарушением первоначального плана. Таким образом, строители храма не предполагали, что он будет служить местом погребения.
    Вместе с тем строительство Подземного храма должно было носить какой-то особый, возможно, символический характер, что следует из места и способов строительства, а также возведения над ним часовни.
    Одна из возможных причин строительства христианского мемориала на Главной улице (причем не на самой улице и не на ближайшей площади, а во дворе)
    — наличие на его месте языческой святыни, которую в знак победы новой религии переделали в христианскую подземную часовню!
    Примеры:
    1. Рим. Замок Святого Ангела (бывший языческий мавзолей), монастырь Санта-Мария сопра Минерва (бывший храм Минервы), Пантеон (бывший храм Всех богов).
    2. Киев. Строительство языческого капища на месте церкви Святого Василия (при Владимире), последующее уничтожение капища и восстановление христианского храма.
    Однако в этом случае языческое святилище тоже должно было быть подземным. Аналогии?..
    Стоит нам перейти »ерсонесский порог, Надеваем все маски — какую кто смог. Донжуаны, шуты, одалиски, мегеры… Каждый год — карнавал. Видно, шутит так бог.
    Первые ведра мокроватого суглинка уже отправились аккурат через стенку, когда мы обнаруживаем, что уже не одиноки средь наших каменюк. У нас появились соседи, точнее, соседка. И не где-нибудь, а на участке Балалаенко, именно там, где покоятся остатки Казармы. Утро доброе, мадемуазель! Откуда вы, прекрасное дитя?
    Мадемуазель зовут Юлей. Это прекрасное дитя не откуда-нибудь, а с симферопольского истфака, где обитает господин Балалаенко. Девочка Юлечка, мирно красившая свое общежитие, не далее как вчера получила срочный приказ прибыть сюда для прохождения практики. Конкретнее — для очищения данного участка от травы, для чего ей была выдана пара перчаток.
    …Слава, перестаньте глазеть на ребенка и лезьте в яму! Во-во, именно туда. Ради прихода Юлечки разрешаю вам покирковать. Только внимательнее. Вот именно, все зеленое и черное — на-гора… Прошу, Володя, вас ждет лопата. Совершенно верно, Борис, тебе на ведра, стой и любуйся нашей соседкой. Травку щиплет она мило, экая козочка!.. Борис, да следи ты за ведрами, а то еще уронишь не дай господь!
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсоне-са. 1990г.
    Лист 18.
    …Продолжали снимать первый штык 6-го слоя в пом. 60-а. Характер засыпи прежний, находок мало, все они относятся к эллинистическому времени (III в. до н. э.).
    Приблизительно в 0,8 м от основания фундамента стены Казармы находятся два глубоко вкопанных в положение «на ребро» известняковых камня. Камни имеют прямоугольную и трапециевидную форму, глубоко околоты. Еще три камня были вкопаны не столь глубоко и извлечены в процессе работы. Возможно, мы имеем дело с остатками опалубки, возведенной при строительстве фундамента Казармы…
    Ну что ж, Стеночка, с тобой уже почти все ясно. И когда тебя строили, и как, и даже для чего. Теперь бы вскрыть тебя целиком… Но, видать, уже не придется.
    К полудню девочка Юлечка исчезает к явному неудовольствию Бориса. Оно и понятно — сегодня все-таки воскресенье. Удивительно, что в такой день она вообще работала. Ай да Балалаенко, зашевелился! К чему бы это?
    …Почуял, унюхал, услышал, удумал, забегал, задергался, замаячил, засуетился…
    Земля идет мокрая, вперемешку с мелкими необработанными камнями. В такой грязи находки легко теряются, а посему положено перебирать каждый комок, перед тем как отправить его в ведро. Дело нудное, неудивительно, что Слава затосковал. Затоскуешь тут! А Володя опять не в форме, головной болью мучается. Эх, сейчас бы не помешал Юра Птеродактиль. Вот с ним проблем не было.
    …Птеродактиль ездил с нами лет восемь — с первого курса до прошлого года. Работать с ним было одно удовольствие — кирковал он классически, а такой зачистки, как у него, мне еще видеть не приходилось, хотя я и сам в свое время зачищал недурно. А когда дело доходило до последнего штыка, шла грязь и работа превращалась в редкую пакость, Юра был вообще незаменим. В прошлом году Стеночку зачищал именно он. Увы, теперь будем обходиться без него. Ведьма Манон, выйдя в очередной раз замуж, лишила нашего Птеродактиля последней надежды. Прав Борис: хороший костер — лучшее средство от нечисти, равно как от нелюди и нежити. Верно, Борис?
    …На мокрых дровах, на мокрой соломе, с кляпом во рту, в бумажной короне. Аутодафе, Кемадеро, площадь Цветов… Гори, гори ясно!..
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 18—19.
    …Фундамент Казармы состоит из глубоко околотых известняковых камней, не скрепленных раствором. Камни фундамента выступают за внутренний край стены Казармы на расстояние до 0,5 м…
    Ладно, пора шабашить. В воскресенье работа идет туго, даже если знаешь, что честно отгулял полнедели и наверстывать все равно надо. Ничего, еще успеем, если б не эта грязь, если б не эта жара…
    На Веранде прежняя картина. Вода в ведре успешно выхлюпана, Лука, близоруко щурясь, что-то пишет в тетради — не иначе, кропает стишата, а Буратино, величественный и невозмутимый, словно мумия египетского фараона, валяется на лежаке.
    Тюлень, на миг оторвавшись от стихов, заявляет, что вечером надо выпить. И много. Деревянненький его тут же поддерживает, присовокупляя, что надо позвать и Стеллерову Корову — дабы не тратить времени зря. И так вон сколько ерундой прозанимались!
    …Корова велика, Корова хороша, Корова обильна, Корова всегда готова…
    Не спорю. Дело, конечно, хозяйское, но, боюсь, Стеллерова Корова на нашу Веранду просто не влезет, а ежели все-таки влезет, то ни для кого другого места не останется. А вообще, Лука, тебе печенки не жаль? Как это чьей — своей, естественно, эдак и до зелененьких чертиков допиться можно, особенно если каждый день потреблять это самое, из банки которое.
    Моя проповедь пропадает зря — Луке печени не жаль, даже своей. И вообще, он вошел в штопор, а посему просит не мешать. Штопор — дело святое, а посему тюлень тут же берет сумку побольше и отправляется в Камыши.
    А у меня другие планы. Потреблять «Ркацители», да еще в компании Луки, что-то не очень тянет, тем более Лука в штопоре — зрелище страшноватое…
    Что, Борис, айда на пляж?
    И вновь убеждаюсь, что херсонесский пляж в воскресенье — место не из самых приятных. Из города набегает орда, с воплями сигающая по скалам и время от времени выясняющая отношения, не выходя из воды. У самых скал встречаем недвижное тело в рубашке и плавках — местном купальном костюме. Картина знакомая — бутылка спирта на троих, да еще без закуси, да еще под солнцем. Что ж, вы жертвою пали в борьбе роковой… Змий Зеленый, друг со дна бутылки, не оставь малых сих!
    К счастью, наше любимое место свободно. Эге, знакомые все лица! День добрый, день добрый!.. Как поживаете?
    Компания живописная. Ведьма Манон в окружении трех молодых гурий-первокурсниц, Володя со Славой… Вот и Корова Стеллерова, вблизи она кажется еще грандиозней. А вот и О. с супругом…
    О. выглядит как-то невесело. Странное дело, мне почему-то кажется, что она не прочь со мною поговорить, причем не на пляже, не среди толпы…
    …Случайный взгляд, мимоходом, вполоборота, еле заметный — скользнул, чуть задел, слегка зацепил, ненавязчиво, ненароком…
    Ее супруг, впрочем, вполне доволен жизнью. Он долго вертит в руках мою кепку, шевеля губами и пытаясь прочесть налобную надпись. Наконец буквы складываются в слова, и он с важным видом сообщает, что написано на кепке, ежели, конечно, на русский перевести, «дикий кот». Это сообщение вызывает ехидный смешок Ведьмы Манон. О. как-то странно смотрит на супруга… Ладно, Борис, оставляем «дикого кота» на шлепанцах, пусть сторожит. В воду!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 27—29,
    

    …Обследование Крипты.
    Подземный храм (Крипта) находится неподалеку от Главной улицы и расположен параллельно ей. В северной его части заметны остатки средневековой базилики Х века — ее апсидная часть. На поверхности находится . лестница, вырубленная, как и весь храм, в сплошной скале (сланец).
    1. Лестница и вход.
    Сохранилась верхняя часть вырубленной в скале каменной лестницы, двенадцать ступенек, вероятно, около половины ее первоначального размера. На северо-восток от нее идет трапециевидная шахта длиной около семи метров и шириной от 0,9 до двух метров. Судя по сохранившимся в левой части выемкам, она была когда-то перекрыта плитами, то есть замаскирована. Каменное перекрытие шло заподлицо с поверхностью земли. Перекрытие могло быть сплошным, но, возможно, в нем находился небольшой световой колодец.
    Визуальное изучение выемки позволяет сделать вывод, что плиты перекрытия опирались на деревянные брусья, которые вставлялись в углубления, вырубленные в скале. Через какое-то время выемки разрушились, и для брусьев был вырублен еще один ряд — чуть еыше первого. Это еще раз говорит о длительном периоде существования памятника.
    Обращает на себя внимание толщина и, следовательно, большой вес плит перекрытия. Не исключено, однако, что этот вес был меньше, если перекрытие не являлось сплошным. Возможно, существовало световое окно, необходимое также и для вентиляции. Оно, в свою очередь, могло закрываться легким деревянным щитом. Аналогии — подземная часовня на Латеране (Рим) и базилика Юстиниана (Равенна).
    2. Общая характеристика подземной части.
    Двенадцать плохо сохранившихся ступеней ведут в Подземный храм. Лестница обрывается, нижние ступени разрушены, поэтому нельзя точно определить, каков был спуск непосредственно в подземелье. Опускаться вниз приходилось на общую глубину более 4 м (до поверхности пола). Существует предположение (Беляев), что лестницу (деревянную) спускали вниз по мере необходимости. Если же существовала каменная лестница (следов которой на полу визуально обнаружить не удалось), то по ее сохранившейся части можно предположить, что она спускалась несколько ниже того места, где сейчас обрывается (на одну-две ступени), после чего делилась на две лестницы, шедшие по бокам помещения, постепенно спускаясь под сделанную из плинфы арку, переходящую в свод. Возможно, на том месте, где лестница делилась на две, находилась небольшая площадка. Такое теоретически возможно. Отсутствие следов на стенах и полу может быть вызвано тем, что нижняя часть лестницы была сооружена из плинфы.
    В настоящее время Подземный храм находится в чрезвычайно запущенном состоянии, что затрудняет его исследования, однако на основании сохранившихся остатков сооружения можно предположить, что первоначалъно оно состояло из трех помещений (а не двух, как указывалось в прежних отчетах!), получивших условные названия:
    — Алтарная часть.
    — Зал со Сводом.
    — Помещение с лестницей…
    …Моя любовь к главпочтамту поистине трогателъна. Вновь стою у окошка «до востребования», и, как оказывается, недаром. Правда, это не сигареты — всего лишь телеграмма. И опять от Черного Виктора.
    Августовед кратко извещает, что поход успешно завершен и они возвращаются в Саратов. Нам с Борисом передает привет какой-то Семен… Кто таков, почему не знаю? Господи, да это же Сусман! Ай да Иоанн, не забыл!..
    …После Сюрени Виктор повел своих подопечных на Мангуп. Завидно! Ну ничего, еще не вечер, выберемся и на Мангуп, два-три свободных дня у нас еще будут…
    …Белый блеск крымских скал, белая пыль крымских дорог, белый жар крымского солнца, белый камень крымских святынь, белый шатер крымского неба… Эх!..
    Бэ Морская полна фланирующей публики, где-то поблизости в кооперативной обжорке гремит «Ламбада», а я присаживаюсь на ту же скамейку у входа в почтамт, ловя редкую тень японской мимозы. Ну-с, теперь самое время поглядеть налево…
    Света сегодня выглядит как-то не так. Ну конечно, oна же просто сонная, видно» даже сквозь очки. Ну, привет! Слушай, рядом есть чудная точка, где коктей-1И дают. Посидим в теньке…
    Коктейль пьется в этакую погоду хорошо — даже очень хорошо. Тем более в теньке, да еще под сигаретку, и не какую-нибудь, а «Стюардессу». Богато живешь. Свет! Ну, так что у тебя случилось? Новостей, оказывается, уйма. Наш добрый тюлень забежал вчера вечером в гости и конфисковал раскладушку, которую с усердием великим доставал несколько дней тому назад для нашей гостьи. Впрочем, спать Свете этой ночью не довелось — знакомые из Себасты вытащили ее в гости к киношникам куда-то за город. Один из этих киношников (солидный мэн, при брюшке и долларах) ангажирует Свету составить ему компанию для отдыха в Ласпи, присовокупив, что все будет оплачено.
    И что тут сказать? Конечно, Ласпи — не Хергород. Крыть нечем, да я и не крою, тем более что Света в Ласпи не поехала — хотя там и все оплачено. Здесь, конечно, не Ласпи, и мы не при долларах, но еще по коктейлю можно заказать. Так куда пойдем?
    …Маленькая узкая ладонь — ладонь чужачки, не нашего племени, не нашей крови, не нашей стаи. Пальцы коснулись пальцев, дрогнули, сплелись…
    Вечер мягко спускается на одуревшую от жары Себасту. На бульвар вылезает здешний цвет общества, одетый по моде пятилетней давности. Себаста — странный город, он вечно опаздывает. То ли часы здесь идут медленнее, то ли календари списанные завозят. Вчерашний день! Десяток панков, скромно ту-сующихся у ресторана «Севастополь», выглядят как пришельцы из будущего. Покидаем ярко освещенный Центр и не спеша идем узкой, усаженной акациями Улицей, ползущей то вверх, то вниз. Здесь спокойно и тихо. Спешить некуда, к тому же Света, как выяснилось, хороший ходок, поэтому можно не штурмовать вечно переполненные троллейбусы и, не торопясь, чапать пешедралом до самого Хергорода.
    …Мимо домов из ракушечника, мимо запертых ставней, мимо пыльных деревьев, мимо скучных очередей, мимо пустых витрин, мимо угрюмых памятников, мимо засыхающих цветов, мимо…
    В Себасте даже летом улицы пустеют быстро, словно в городе действует необъявленный комендантский час. Пора сворачивать направо, в сторону Древней, но в Хергород пока не тянет. Теплая Себаста, акации, отцветающие магнолии… Так не похоже на мертвые камни и желтую саванну Западного городища!
    …Бытовые неприятности не ограничились конфискацией раскладушки. Лука оказался последователен потребовал от хозяйки отказать Свете от комнаты. Н-да, раньше за тюленем такое не водилось! А в довершение всего обе кемеровские Змеи, Лена с Мариной, вкупе с их кавалерами полночи используют комнатушку для своих сугубо личных целей. Хоть ночуй на лавочке, что Света, по ее словам, и делает.
    Змеиный год, ничего не попишешь! Так что можно домой не спешить. А кстати, вот и Херсонес. Это вторые ворота, так сказать, черный ход — аккурат на Западное городище. Не бывала? Мрачное это место, Свет, но взглянуть стоит.
    Я и в самом деле скоро начну верить во всяку чертовщину. Но все-таки как сие объяснить? Толькo что вокруг нас был теплый летний город, удушливo пахли мимозы, от моря дул легкий ветерок, вечерняя жара проникала даже сквозь рубашку. И вот позади гнутая железная калитка, мы прошли первые метры по узкой тропинке среди шелестящей серой травы — тут же пахнуло погребом, да так, что я пожалел об оставленном на Веранде свитере. Да, Свет, Страна Дyхов… Конечно, при желании все это можно объяснить научно, с точки зрения материализма.
    …Херсонес соскучился, Херсонес заждался, Xepcoнес ревнует, Херсонес подступает — холодом, сыростью, могильным шепотом, могильным мраком…
    Света — материалист, как, впрочем, и все, кто бывает здесь впервые. У них на Сахалине, оказывается, тоже такое бывает. Все просто — в городе свой микроклимат: асфальт, дома, освещение. А в Херсонесе — камни да эта саванна, тоже, стало быть, микроклимат, но совсем другой. И никаких духов…
    Не спорю — так тому и быть. А для материалистов предлагаю интересный маршрут: поперек городища. Там даже тропинка есть. Правда, ночью тут никто не ходит — из-за микроклимата, вероятно. Да вот она, тропиночка!
    Через несколько десятков метров дорога, оставшаяся позади, исчезает за невысокими холмами. Где-то там впереди море, но его не видно, от горизонта до горизонта — высокая сухая трава, кое-где перемежаемая черными проплешинами. Горело совсем недавно…
    Вообще-то говоря, ночью бы я один сюда не пошел — на всякий случай. Тропинка начинает петлять, холмы все тянутся и тянутся, и кажется, что это странное место никогда не кончится. Эге, Свет, да я вижу, тебе что-то невесело! А чего это ты шепотом заговорила?
    …Холмы стали ближе, холмы окружили, холмы встопорщились сухой травой, взбугрились острыми камнями, не пройти, не обойти, не разминуться…
    Света быстро оглядывается — раз, другой. Шепчет, пытается улыбаться. Разумеется, мистика — это чушь, но ей кажется… Только кажется, это все нервы… Кажется, что за нами все время кто-то смотрит. И этот «кто-то» рядом, совсем близко…
    Кусаю себя за язык, ибо тема весьма благодатная — Даже без всяких баек, на которые так горазд Лука. То, что в Херсонесе живут всякие эндемики, ежи с жужелицами, понятно. А вот собаки! То их нет несколько, то появляются сразу целой стаей. Бывает и такое, кoнечно, да только почему ни одна из них не залаяла?
    Ни разу за все годы! А порой увяжется такая псина за тобой, рядом бежит, время от времени в лицо смотрит. Особенно если ночью, если никого вокруг нет — как сейчас, например…
    Ладно, про собак не стоит. Лучше про ежей расскажу.
    …Море возникает внезапно. Обрыв катится вниз, « вдали появляются грозные контуры западных стен. Да, красиво! Этакие клыки… Только спускаться надо осторожно, неровен час…
    Под ногами обрыв, тот самый, где вечно шумит море. В лицо бьет свежий ветер — бьет, уносит странное дыхание мертвой саванны. Далеко-далеко внизу волны с нечеловеческим упорством раз за разом пытаются слизать черные, почти квадратные зубья. Да, Свет, такое мало где увидишь. Сколько раз здесь бываю, а привыкнуть не могу.
    …Вечный прибой, вечное море, вечная соль, вечный плеск, вечный непокой. Вечность, вечность, вечность…
    Почти пришли. Теперь вот по этой тропинке — и аккурат к нашей Веранде. А мы не туда, мы чуть ниже, где «Базилика в Базилике». А называется она так потому, что сначала построили одну, а потом, когда она развалилась, вторую, но уже поменьше, как раз между старых стен. Там мозаика осталась, очень красивая…
    Светит фонарь, тихо, как-то по-домашнему шуми море, цикады наперебой показывают свое искусство, Веранды принесен котелок с недопитым кофе… Это кто же у нас кофе варит на ночь глядя? Неужели Лука?
    Кофе, ночью, притом в Херсонесе, да еще если пьешь его, сидя на обломке стены, болтая ногами над мозаичным полом!.. Свет, такого на Сахалине не увидишь, верно? И в Калининграде, и даже в Ласпи, хотя там все и оплачено… А это перепела, которые на мозаике. Нет, рыба сия к закуске никакого отношения не имеет, это очень уважаемая рыба. Рыба по-гречески будет «ИХТЮС» — «Иисус Христос Теос Ус Сотерос», ежели по первым буквам… Точно, Свет, чудес тут было навалом. Когда сюда Святой Капитон приехал херсонеситов крестить, ему не поверили, и он для наглядности в горящую печь залез. Убедил! Печка до сих пор стоит, завтра могу показать. А на месте, где погиб Святой Василий, свеча целую неделю горела. Нет, обычная свеча, такая, как в церкви, тонкая, восковая… Согласен, все это вполне объяснимо и без всякой мистики.
    …Легкое касание губ, легкое касание душ, легкое, еле заметное. Мы еще чужие, мы еще далеко, мы еще не рядом…
    Аки кошка, без лишнего шума, дабы не будить Бориса, прокрадываюсь на лежак. Так, будильник… Порядок! Ну что, спокойной ночи? Эге, видать, что-то сейчас будет…
    Шаги — грозные, гулкие. Включается свет, бедняга Борис, растерянно моргая, вежливо интересуется, кого это черти носят… На этот раз черти принесли братьев-разбойников. Лука вполне в форме, даже на ногах пытается держаться, Буратино — тот вообще молодец, да только что это у него под глазом и на щеке? Никак замазался? Так ведь сажи вроде поблизости нет…
    Ага, вопит Лука, вот вы где. Иуды! Затем он напряженно смотрит в угол, где висит штормовка Бориса, приглаживает волосы и мрачным голосом интересуется, как сюда попал этот северный олень… Пояснить появление оленя на Веранде не успеваю — в разговор вступает Буратино, который выдает краткую, но емкую характеристику женщин экспедиции, особо выделяет при этом отчего-то Стеллерову Корову. Перспективы, которыми деревянненький ей грозит, поистине Ужасают.
    Лука выражает полное с этим согласие, после чего Делает официальное заявление о том, что ноги его здесь больше не будет. Завтра же наш тюлень уезжает на Крымскую АЭС, которая на Казантипе. Там, оказывается, водку свободно продают и бабы голодные. А тут, в Херсонесе, все Иуды. Иуды — и олени северные.
    Закончив спич. Лука грузно плюхается на лежак.
    Через минуту слышится мелодичное посапывание. Тюленю уже хорошо, правда, при этом его подушка отчего-то лежит не под головой, а на брюхе. Буратино тоже готов. Можно тушить свет.
    …Да, пошел вразнос Херсонес Таврический. В резонанс вошел — не остановишь!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 29.
    

    …Крипта (продолжение).
    Провести «опыт Святого Василия» — поставить горящую свечу на дно Крипты и засечь время. Свечу следует купить в хозяйственном магазине у ворот…
    Херсонесская маска к лицу приросла, И торчат над личиною уши осла. Не печалься! Мы все в этом старом театре Арлекины чуть-чуть. Я не вижу в том зла.
    Девочка Юлечка, на радость Борису, вновь щиплет травку. Теперь она не так трогательно одинока — с нею вместе козью повинность выполняет еще одно субтильное создание в голубом купальнике и кооперативной шапочке с козырьком. Ох, неспроста Балалаенко прислал сюда этих гурий — как раз в тот самый момент, когда Д. начал хлопотать о том, чтобы нам передали этот участок.
    …Не отдадут — удавятся, повесятся, застрелятся, отравятся. Херсонесская жадность, херсонесская жаба»
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонeса. 1990г.
    Лист 19.
    …Продолжали снимать первый штык 6-го слоя 60-а. Характер засыпи прежний, встречаются мелкие и крупные (до 0,5м) необработанные камни. Хорошо замещен следующий слой, состоящий из песка и желто-зеленой глины…
    Слава, будьте добры, откройте мой планшет, там в большом отделении лежит складной метр. То есть как это — нет? Поройтесь получше. Вот-вот, он самый. Теперь кидайте его в яму Борису. Да не на голову, боже мой!.. Ну-с, а теперь поглядим, что у нас получается с этим шестым слоем. Нет, Борис, мерить надо шире — эта темная линза тоже к слою относится. Записываю. Высота… шестьдесят сантиметров… Не шестьдесят сантиметров, а 0,6 метра — все в системе СИ. Да, ничего копнули! Углубляться уже не будем, во-первых, вода вот-вот заплещется, а во-вторых, не успеем. Внизу только чистый песок и наносы глины. Мы это уже копали когда-то. Там, за стенкой…
    …Нет, Слава, я не уверен, что эти камни, что торчат, от фундамента. Они могут быть от чего угодно, к примеру от какого-то более раннего строения. Могло же что-то здесь стоять до Казармы! Или это одна из ее внутренних стен… Боюсь, мы этого так и не узнаем, разве что когда всю Казарму вскроем. Ты прав, Борис, когда это еще будет… Эге, да к нам гости!
    Да, гости. И не кто-нибудь, не всякая мелочь пуза-вроде Гнуса. Сама Бабушка Асеева. …Смирно! Шапки долой, во фрунт, грудь четверто-человека, есть глазами, не жевать! Смир-р-р-рно!!! . Инна Анатольевна Асеева — не просто археолог. Oна легенда, живая легенда Мертвой страны. Копала slue с Гриневичем, не в двадцатые, конечно, попозже, но все-таки. Бог весть, сколько ей лет, наверняка не ньше, чем Акелле. Теперь она здесь пенсионер, а когда-то была директором, и не один год. Ой, непроcтая Бабушка!
    Бабушка Асеева прославилась сразу после войны, когда она еще, конечно, не была бабушкой. В те годы Инна Анатольевна копала в Цитадели, ничего особенно там не ожидалось, но Асеева решилась нарушить табу — тронуть великую Башню Зинона. Сие строжайше запрещалось, потому как и башни, и базилики — экспозиционный материал, сиречь социалистическая собственность. Времена были крутые, за повреждение башни могли и вредительство впаять. И Гриневич, и Стрежелецкий угодили в Гулаг за куда меньшие грехи. Но Асеева почуяла — бог знает, каким чутьем, но почуяла, что обшивка башни, ее каменная рубашка — двойная. И она решилась снять эту рубашку.
    Конечно, Инне Анатольевне и влетело крупно, но вскоре всем пришлось замолчать — промежуток между обшивками оказался заполнен сотнями надгробий с разрушенного еще в древности старого херсонесского кладбища. Десятки надписей, портреты, несколько плит с чудом уцелевшими постановлениями херсонесского Совета…
    Экскурсоводы рассказывают туристам, что во времена строительства башни скифы шли на город, и камень был нужен для укрепления стен. Может, и так, но возможно, все было проще и обыденней. Город расширялся, начали строить Портовый район, ту же Казарму, кладбище снесли. Все как у нас!
    Уже сорок лет Бабушка Асеева копает Цитадель. Это ее феод, ее лен. Рассказывают, что все чертежи она прячет где-то в развалинах, в старом склепе, подальше от чужого глаза. Среди херсонесских баронов и герцогов ее место — у самого трона…
    Здороваемся. Встречать гостью больше некому — Сибиэс, бедняга, до сих пор хворает, Д. унесло куда-то по делам хозяйственным, значит, именно мне предстоит доложить о наших грандиозных успехах. Бабушка Асеева, конечно, не начальник, но… Сама Асеева!
    …Ну вот, Инна Анатольевна, это, стало быть, водостоки… Водостоки как водостоки, мерзость каменная, нaвидалась Бабушка этого крошева, но я стараюсь защитить честь фирмы. Сложные строительные периоды, уточнение планировки, пересмотр традиционной хронологии участка.
    Бабушка не возражает. Сколько здесь было уже этих уточнений и пересмотров! Тем более Казарма — не ее участок, у Асеевой и без нее забот хватает… Но ведь зачем-то пожаловала!
    Теперь моя епархия. Вот-с, Инна Анатольевна, извольте видеть: Стена, Стеночка, так сказать. А вышли мы на нее аккурат в прошлом году. И здесь уточнение — на этот раз хронологии. Да-да, никак не позже III века до…
    Асеева не сомневается, не спорит — кивает, слушает. Этакая добрая-добрая Бабушка. А вот мы сейчас у этой доброй Бабушки и спросим…
    Все бы хорошо, Инна Анатольевна, но вот что с дальнейшими раскопками будет? Вон, участок прямо за стеной, там уже два десятка лет конь не валялся. Вот ежели бы… Для пользы дела, само собой…
    Добрая Бабушка одобряет мою заботу. Казарму, понятно, надо копать, давно пора! Вот Балалаенко как раз собирается, уже и своих людей прислал.
    …Его «люди», вероятно, и есть две наши соседки-козочки. Так-так…
    До свидания, Инна Анатольевна! И вам всего наилучшего. Обязательно передам. Всенепременно! И вам также…
    Вот так, Борис. Все ясно? Зашевелились! Музейщики тут, в Портовом районе, не копают. Такие, как Гнус, расхватали все самое интересное, там и пасутся. А здесь что? Рыбьи кости да устричные раковины. Казарму давно считали неперспективной, просто экспонатом, зато теперь, как только начала вылезать Стена, когда выяснилось, что Казармы было Целых две… Теперь они налетят! Потому и приходила Бабушка — опытным глазом взглянуть, не ошиблись Ди часом харьковчане? И Балалаенко ожил весенним мишкой в берлоге. Быть очередной херсонесской сваре! Но что плохо — мы в этом раскладе явно лишние.
    …Съедят! Забьют, как Слона, выкинут, вышвырнут, выбросят, вынесут, выкосят…
    Этими соображениями встречаю возвращающегося Д. Тот ничуть не удивлен. Все верно, Гнус сообщил Балалаенко, разбудил этого симферопольского лентяя — и заодно готов пойти в соавторы. Ну, на это Гнус всегда готов! Впрочем, объявился и еще один нетопырь из музея, уже и кружить начал, крылышками трепетать… Но Д. еще надеется — у Балалаенко всегда не хватало людей, а у Его Величества сейчас много работы, лишних рук не найдется. В конце концов, можно подключить Старого Кадея….
    Не спорю. Пусть. Может, и вправду…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 19.
    …Следует обратить внимание на то, что в северной части пом. 60-а, между С-3 стеной и раскопанным вчера вертикально стоящим камнем находится завал камней, перемешанных с глиной и землей, уходящий под С-3 стену. Очевидно, и камни, и этот завал имели непосредственное отношение к фундаменту Казармы. Находок крайне мало…
    У наших сараев — немалое оживление. Едят. Впрочем, не только едят. Несколько девиц окружили Стеллерову Корову, рядом топчется Ведьма Манон, глазенками сверкает, вот и Женька, Сенаторов сын, чертиком из табакерки выскочил. Так что там «беобахтер» пишет? Давненько не читывал!
    …Свежий выпуск, свежий выпуск, свежий выпуск, свежий выпуск, свежий выпуск…
    А пишет «беобахтер» все о нас да о нас. Разврат на Веранде, пьяный Лука ползает возле фонтана, он уже купил билет до Южно-Сахалинска, квартиру отдает Гусенице… Старо, старо!.. А вот и кое-что поновее. Злой Буратино посмел посягнуть на честь уважаемой…
    …Ах, вот почему на физиономии нашего Буратины пятна!
    Но уважаемая смогла за себя постоять. Так был наказан злой и похотливый Буратино. Да только не он один виноват, это его старый развратник Лука надоумил!..
    Гляжу на могучие плечи Коровы, на пудовые кулаки… А все-таки Буратино герой, не побоялся посягнуть. И ведь жив остался!
    …Как обнимет, как к сердцу прижмет, как притиснет, как приголубит, как утешит…
    И вновь некая странность. То, что наши кости перемывают, — привычно. В Херсонесе положено грешить тихо, буднично. Как наша молодежь: переглянулись, встали, он сунул под мышку одеяло, она пояснила подружкам, что идет воздухом подышать. Подружки кивают, в сторону смотрят. Можно иначе — окно сарая занавешивается тем же одеялом, друзья-подружки сидят поблизости и опять-таки в сторону смотрят…
    И ведь все знают, кто, когда, зачем, почему. Невесты перед самой свадьбой, жены, приехавшие отдохнуть без мужей… Главное — не шуметь. Гусарские ухватки Луки здесь явно не к месту.
    …Ушли гусары, ушли, навсегда, навечно, прочь, не нужны гусары, смешны гусары, ни к чему гусары. Денщики правят, денщики гогочут, денщики судят…
    Но отчего именно за тюленя взялись?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 29.
    

    … Опыты с компасом (продолжение).
    Исследования проводились с 15.30 по 16.15. Жаркая года, ветра нет, освещение яркое, дневное. Цель: дальнейшая проверка величины отклонения компаса от N. Объекты — три контрольные базилики.
    Результат: по-прежнему заметен рост величины отклонения от N. По сравнению с первым наблюдением:
    «Базилика в Базилике» — на 15 градусов.
    Базилика у колокола — на 15 градусов.
    Крипта — на 20 градусов.
    Отклонение «контура» Крипты от N — 40 градусов!
    Все особенности «контура» сохраняются.
    В связи с тем, что:
    — все эти дни сохранялась одинаковая погода;
    — рост отклонения плавный, а не скачкообразный, резонно предположить, что наиболее вероятная причина — воздействие Луны. Следовательно, максимальный результат следует ожидать в полнолуние.
    NB! В греческом пантеоне «лунной богиней» считалась Артемида-Селена. Однако Дева, покровительница Херсонеса, отождествлялась именно с Артемидой!
    Итак: Луна, богиня Дева, тайное языческое святилище в центре города.
    Борис добавляет: наиболее старой части города…
    На пляже жара — такая, словно море не Черное, а Красное. Вода теплая до омерзения, как в ванне. Нет, это не по мне, Борис, вылезаем — и домой! Пусть себе здесь Гнус остается, вот он, на посту, гений моноласта. Конечно, пивка бы сейчас в самый раз… Луку бы сюда!
    Тюленя мы находим на Веранде, но с первого же взгляда становится ясно, что сейчас ему не до пива. Лука, чернее тучи, лихорадочно тыкает какие-то тряпки в рюкзак. Кажется, маздонизм перешел в хроническую стадию, ибо знакомая пантомима должна означать одно: уезжаю — и немедленно!
    В таком состоянии Луке лучше не мешать — кризис пройдет сам собой. Однако что это его так задело? Неужели наш старый добрый «беобахтер»?
    Между тем появляется Буратино, мрачный, но не мрачнее обыкновенного. При его виде Лука начинает собираться еще интенсивнее, приговаривая что-то то ли о последнем автобусе, то ли о первой завтрашней электричке. Ну, первая электричка в шесть, ни за что тюленчик не проснется. А до второй, которая в начале десятого, желание эмигрировать уже успеет остыть. Лука рычит, смотрит Индрик-зверем… …Довели Луку, завели Луку, подвели Луку, обвели Луку, нет здесь места Луке, неуютно Луке, неприветно Луке, нет покоя Луке…
    Нет, дурдом. Кто как хочет, а я в город. Борис, компанию составишь?
    У нашего химика, однако, свои планы. Кажется, догадываюсь — план «девочка Юлечка». Оказывается, нет. То есть не совсем нет, но этим вечером… Как же я мог забыть?!
    Ах да! Впрочем, чему удивляться, с Лукой да с Буратинкой и не такое забудешь. А ведь сегодня вечером великое событие — очередной исторический футбольный матч. Мы вновь вызываем УрГУ.
    Злые ургуяне, сиречь студенты Уральского госуниверситета, живут за бухтой, совсем рядом с нашим раскопом. Бог весть отчего они злые? Назвали — и назвали. Злые! А вообще-то они наши давние соседи и одновременно футбольные противники.
    Их вождь — Большой Бобер (именно Бобер, не дай господь Бобрихой назвать!), дама авторитетная, маститая. Ее худая фигура с вечной «беломориной» в зубах . давно стала неотъемлемой частью здешнего пейзажа. .А на берегу бухты вырос целый городок, где проживают ее подданные, коих Бобер держит в покорности и страхе. Навязанный ее железной волей комендантский час — отбой в одиннадцать!
    — еще не самая суровая из тамошних традиций.
    Наша вольница, без кола и двора, без лагеря и кухни, зато и без комендантского часа, всегда относилась к ургуянам снисходительно — как к этаким забитым язычникам. Так сказать, сумь, емь, самоядь, чухна белоглазая, мордва болотная, закон-тайга, прокурор-медведь. Бога истинного не знают. Большому Бобру поклоняются! А недавно с легкой руки злоязычной молодежи все это было обобщено емким словечком — Урлаг.
    …За проволокой, в бараках, под караулом, вохра, вертухаи, аппельплац, чекист на вышке, СС в засаде…
    Каждый год мы вызываем их на футбольную дуэль. Уже десять лет. И каждый раз распиваем законный приз — ящик пепси.
    Да, Борис, нам продувать в этот раз совсем не с руки. Где теперь пепси взять? Ты, как в прошлый раз, в полузащите? Ах, даже судья… Ну, смотри, с мылом сейчас, как и с пепси, — напряженка.
    С пепси напряженка, с мылом напряженка, а в нападение нам ставить некого. А злых ургуян в этом году — тьма, небось подберут костоломов. И морально, само собой, подготовятся, сейчас небось все вместе камлают, ургуянку, салом смазанную, в жертву приносят. Нет, Борис, я на матч не пойду. Это тоже традиция — у меня глаз дурной. Без меня обычно выигрывают.
    У сараев и вправду оживление. Молодежь пытается что-то делать с мячом, да только как-то неуверенно, без огонька. Любуюсь этим зрелищем — и не замечаю, как сзади подкралась Ведьма Манон. Только когда над левым ухом зашипело…
    На мое счастье, Ведьма настроена миролюбиво. Конечно, она с удовольствием съест нас всех (не только с удовольствием — с костями!), но… Но не сейчас. Сейчас Манон решила язвить нас словесно. Вот, к примеру, Лука…
    Ах, вот она причина очередного хватания за рюкзак! Лука не оригинален — опять столовка! Полез голодный тюленчик без очереди, потому как животик гСвело, не осталось силушек ждать… Полез, был изловлен нашей молодежью, приперт к стене, получил внушение — к счастью, словесное, но весьма откровенное.
    … А ко всему еще рогоносцем обозвали! Гусеница-то в чем виновата?
    Ведьма довольна, а мне остается лишь руками раэвести. Не оценил тюлень обстановку, покусился на самое святое, что есть у нашей юной поросли…
    …Еда, пайка, жратва, хавка, хаванина, первое, второе, третье, пятое, не отдадим, не подпустим, еда, пайка, жратва…
    Но рогоносец-то отчего?
    Все, хватит. Ноги, ноги отсюда, из любимого Хер-города. Не то очумею, как Лука. Наша коммуналка временами становится невыносимой!..
    Автобус лихо мчит на подъем, оставляя по правую руку небольшую часовню на Пожарова, полускрытую темно-зелеными кипарисами, ряды цветущих мимоз, серую ограду Кладбища Коммунаров… Дурной город Себаета, никогда его не любил. Но чтобы прийти в себя — вполне годится.
    Мы снова встречаемся у главпочтамта, и Света:»! долго жалуется на жизнь. Тюлень, оказывается, проявляет последовательность и весьма настойчиво уговаривает хозяйку выставить сахалинскую гостью за дверь. Вдобавок кемеровские Змеи очумели совершенно, спать приходится все на той же скамейке… Н-да, хорошо еще, что Свете не предъявили иск за попытку увоза Луки на Сахалин! Кажется, тюленей там и так хватает.
    Знаешь что, Свет, ну их всех! Врежем по мороженому и пойдем куда-нибудь, хотя бы на Исторический бульвар. У вас в Южно-Сахалинске есть колесо обозрения?
    Колеса обозрения в Южно-Сахалинске нет, зато там есть красная рыба, японская электроника и американские шмотки. А вот рестораны там плохие…
    Земля уходит вниз. Света снимает очки, смотрит, слегка щурясь, на разбегающиеся под нами черепичные крыши…
    . …Не надо прятаться, не надо бояться, не надо никого обманывать — даже себя. Мы можем расстаться прямо здесь, можем встретиться завтра, можем заехать ко мне в Харьков, увидеться здесь же в следующем году. Или даже через десять лет…
    Легкий ветерок, недвижная гладь бухты, серые борта кораблей. Света надевает очки, впервые за этот вечер улыбается…
    …Колесо судьбы, колесо случая, колесо Фортуны, колесо удачи. Рука в руке, глаза в глаза, крутись, не останавливайся, не спеши…
    И так не хочется возвращаться в любимый Херсонес, в наше царство сухой желтой травы, грязных сараев и серых руин, слушать мудрые советы Буратины, наблюдать боевые пляски тюленя…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 30—32.
    

    …Обследование Крипты (продолжение).
    3. Алтарная часть.
    Алтарная часть представляет собой полуцилиндрическую нишу радиусом приблизительно 1,35 м. В 0,35 м от входа в полу имеется круглое отверстие глубиной 0,05 м. По некоторым признакам можно предположить, что первоначально стены Алтарной части были покрыты штукатуркой. С этим согласуются и данные из отчета Беляева. На полу находятся несколько обработанных камней, служивших, вероятно, основанием какой-то конструкции.
    4. Зал со Сводом.
    Наибольший интерес представляет Зал со Сводом. Он имеет форму, приближающуюся к кругу, наибольший диаметр которого — 3,5 м. Главная особенность зала — наличие яйцеобразного свода. В настоящее время он рухнул, но его существование не вызывает сомнений. Свод был частично открытым, его верхняя часть выходила на трапециевидную шахту, которая, как уже указывалось, накладывалась плитами.
    На полу Зала со Сводом в настоящее время находят -c обломки известняковых колонн, возможно, те, что нашел Беляев. При наличии свода они могли его поддерживать, но в этом случае для них в помещении зала просто не остается места. Скорее всего колонны не имели отношения к Крипте, они могли упасть в нее в более позднее время из разрушенной средневековой базилики. Зато не вызывает сомнений существование перемычки, выполненной из плинфы. Она находилась в южной части зала, отделяя его от Помещения с лестницей.
    В правой части Зала со Сводом имеется полукруглая ниша, относящаяся к другому, более позднему строительному периоду. Она была заложена каменной кладкой, от которой в настоящее время сохранились два ряда камней. Эта ниша получила условное название «погребальной», поскольку такое ее использование весьма вероятно.
    Над нишей имеется выбитая в скале прямоугольная плоскость, где, очевидно, помещались иконы.
    5. Помещение с лестницей.
    За перемычкой находится третья часть храма Помещение с лестницей. Оно сохранилось очень плохо, однако можно предположить, что над ним был еще один свод, имевший форму полуэллипса с радиусом нижней части около 2,23 м. Он завершался выходом на трапециевидную шахту и тоже был перекрыт каменными плитами.
    Поверхность стен Зала со Сводом и Помещения с лестницей сильно повреждена, но ее обследование позволяет предположить, что она также была покрыта штукатуркой.
    Чертеж (набросок) Крипты взялся нарисовать Борис. .
    Мнение Беляева и остальных справедливо — в Крипте заметны следы перестроек:
    1. «Погребальная» ниша в правой части.
    2. Два ряда углублений для брусьев у входа.
    3. Возможно также, что-то перестраивали в Помещении с лестницей (слева и справа от входа).
    Время и более точный характер перестроек определить пока невозможно, но они еще раз подтверждают длительность существования памятника.
    s Опыт Святого Василия начат. Свеча зажжена в 17.30 и поставлена в алтарной части. Свеча стандартная, стеариновая, длина — 18 см. Новую свечу покупать не стали из-за возражений Бориса, считающего подобный опыт зряшным расходованием имущества. По его мнению, свеча будет гореть несколько дольше, чем на поверхности, из-за отсутствия ветра, но разница будет небольшой.
    Борис считает, что Крипта в плане напоминает электронную лампу.
    Чем лампа лучше свечи ?..
    К ночи наш Лука уже пришел в себя. Рюкзак занимает законное место под лежаком, а тюлень вновь трудолюбиво горбится над заветной тетрадью в черной обложке — кропает стишата.
    …И не пойду с протянутой рукою, ведь я зовусь каким-то там Лукою!..
    Мир тебе. Лука, ты избрал благой жребий!
    Буратино, увы, стихов не сочиняет и свои чувства изливает словесно. Давно я не видал его таким разговорчивым!
    …Все бабы, стало быть, дуры. Его жена — дура. Хочет его из дому выгнать. И теща тоже дура…
    Не ново, ваше деревянство!
    …А эта Корова Стеллерова вообще идиотка. Зачем она сюда приезжает, не на раскопки же? Только идиоты приезжают сюда чего-то копать. А если так, то чего она этак?..
    А действительно, Буратино, чего она этак?
    Деревянненький искренне не понимает. Раз они, бабы, сюда ездят, значит, ясно, зачем ездят. Тогда от-tero кобенятся? Он два вечера одеяло под мышкой чскал, в аптеку специально ездил, деньги тратил… Ничего, теперь Буратино займется Ведьмой Манон!
    С ней он церемониться не станет, даже одеяло брать не будет…
    …Схватить Ведьму, скрутить Ведьму, повалить Ведьму, покорить Ведьму, сейчас, немедля, не сходя с места, с налета, с наскока…
    Борис, внезапно появившийся в дверях, прерывает этот страстный монолог. По лицу нашего химика становится ясно, что футбольные дела плохи. Так и есть. Не поражение, но и не победа. Два — два. Ничья. Впервые за десять лет мы не победили.
    У сараев — траур. Как всегда после неудачи, побежденные ищут виновных. Защита клянет нападение, нападение, само собой, защиту. Судью винят все. Бедняга Борис! Призрак мыловарни становится вполне реальным. А торжествующие ургуяне требуют продолжения. Сейчас небось идолов медвежьим жиром мажут, в бубны бьют, нехристи! Кто-то уже предлагает сходить в «Дельфин» за пепси…
    Эх, где бойцы минувших лет, что гоняли этих печенегов, как Мстислав Редедю пред полками касожскими? Где Дидик, Крокодил, Птеродактиль? С ними мы никогда не думали, где искать пепси-колу!
    …Мазилы, на мыло, на костяную муку, осрамились, оплошали, обесчестили, обманули, обесславили, облажались! Позор ныне, присно, в веках, в истории, навсегда…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 32.
    

    …По мнению Бориса, лампа лучше свечи тем, что опыт со свечой — извращение, а электронная лампа хорошая модель для понимания феномена «контура»…
    …У горизонта, далеко в море, сверкает огнями плавающий железный сундук, с палубы которого то и дело врезаются в небо столбы света — на «Тбилиси» сегодня ночные полеты. Скоро День Флота, последнее воскресенье июля…
    Море холодом дышит, и ветер с утра. Крики чаек, как будто скрипят флюгера. Видно, грешники мы, вновь богов прогневили. И впервые мелькнет: «Не домой ли пора?»
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 20.
    …Работу начали в 6.30. Работали в том же составе.
    Начали зачистку пом. 60-а. В северном углу разобрали завал камней. Камни известняковые, со следами обработки. В результате обнажилось основание стены. Стена оказалась стоящей на земляном «none» ..
    Слава, Слава, да кто же так чистит? Не надо ковырять ножом между камнями, этак мы стенку развалим — она же без известки. Ваше дело — обнажить швы, и все. Борис, тебя это тоже касается, плотнички-работнички!
    …Чего это я их так гоняю, не развалят же они стенку, в самом деле! Что за манера срывать свое настроение на подчиненных?
    Сегодня завтрак запоздал, и мы долго бродили, неприкаянные, у запертых дверей столовки. Моя бы воля — я бы вообще не завтракал, но этак и ноги протянуть можно. Солнце уже начало припекать, становилось совсем неуютно…
    О. подошла ко мне как ни в чем не бывало, не обращая внимания на сонмище вокруг. А чего обращать? Мало ли кто с кем поговорить собрался?
    Оказывается, я ее подвел. Хуже — изменил, ведь все знают, что я ее парень, а не захотел подождать, ведь ее муж рано ложится спать, все так просто, а я связался с этой очкастой, и теперь все это видят…
    …Законы Херсонеса, традиции Херсонеса, обычаи Херсонеса, правила Херсонеса. Свои со своими, своих простят, своим помогут, отвернутся, отойдут, не заметят, не выдадут. Чужие побоку, чужие лишние, чужие вне игры…
    И Теперь все это видят… ВСЕ! Вот, значит, как?
    Я тоже что-то нарушил в неписаном херсонесском кодексе. Стоило лишь подождать, пока будущий аспирант после сытного ужина приляжет отдохнуть…
    Так просто!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 33.
    

    …Опыт Святого Василия. 5.50 утра — свеча продолжает гореть. 8.40 утра — свеча продолжает гореть. В Крипту не спускались, наблюдение вели от входа. Стеарин расплавился, горит фитиль, огонь обычного размера и цвета.
    Борис говорит, что это ничего не значит. Отсутствие внешних воздействий (ветер) позволяет огню не гаснуть…
    …Нормально, нормально, Борис! Глубже не надо, переходи на следующую стену. Что, Володя, опять сигарет нет? Моя пачка у входа на камне. И мне тоже одну киньте… Как голова, не безобразничает? Но на солнце лучше не вылезайте, береженого бог бережет…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990 г.
    Лист 20. …После расчистки стало окончательно ясно, что как основание стены Казармы, так и стоящие на ребре камни уходят под С-В стену пом. 60-а. Таким образом, можно сделать вывод, что Казарма продолжается дальше за территорию средневековой усадьбы № 9.
    Та часть Казармы, которая непосредственно примыкает к С-В стене, была разобрана до фундамента при возведении раннесредневековой усадьбы IV—VI вв., для строительства капитальной внешней стены усадьбы (С-В стена). В этой части от фундамента осталась лишь нижняя часть, состоящая из мелких известняковых камней и остатков сероватого вещества, вероятно, извести. В целом порядок строительства фундамента выглядит следующим образом. Дно глубокой траншеи шириной около 4м засыпалось мелкими камнями и известью и заливалось известняковым раствором с камнями. Сверху было уложено несколько слоев необработанных или грубо околотых крупных известняковых камней. На этом основании находилась кладка собственно стены Казармы…
    Вот так. А может, и не так — не знаю. Ничего, мы вышли на фундамент первые. Потом будут вторые… Узнают! Жаль, что не скоро.
    А у наших соседей, кажется, митинг. Ну конечно, Сенатор беседует с избирателями! Сегодня утром прикатил из Киева, полон впечатлений. Что, Слава, на месте не сидится? Ну бегите. Перерыв. А мы покурим. Ничего, отсюда тоже слышно.
    Так, и что же привез Сенатор из столицы? Ага, независимость. Слышь, Борис, мы, оказывается, уже независимые!.. Нет? Не совсем независимые, просто суверенные? Все равно, сбылась мечта вековая. Борис, у тебя паспорта с собой нет? А то можно было бы сжевать — за ненадобностью. Теперь у нас новые паспорта будут, жовто-блакитные. Для дам — желтые, для джентльменов — голубые. Гип-гип, ура! Все «ура» крикнули? Вот и прекрасно. Слава, где вы там? Просим, просим в яму! Ласкаво просимо, панэ!..
    …Шаровары, шаровары, шаровары, шаровары! Гоп, кумэ, будэм вильни, мы сегодня самостийни! Гоп, гоп!..
    Странное дело! Сенатор вроде как подзабыл о своих чувствах к самостийникам. Цветет, видать, рад то, что учудил. А вот Д. мрачен. Ему ни к чему независимость, он поклонник единой и неделимой. И вообще, у нею нет чувства юмора.
    …Слушай, Борис, что-то мы давно чаю с мятой не пили. Хорошо бы, хорошо… Лучшая мята, Слава, здесь растет у некоего заведения, того, к которому не зарастет народная тропа… Во-во, приятного аппетита. Нет, я не мяту предлагаю рвать, надо просто Маздона пригласить…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 33.
    

    ...Опыт Святого Василия.
    11.15. Свеча продолжает гореть. Борис уточняет — не свеча, а фитиль, свеча давно расплавилась. Эффекты «вечной» лампады.
    Независимость Украины — перспективы для Херсонесa 1. Денег для заповедника станут давать меньше.
    2. Гнус отберет Беляевку у москвичей.
    3. Гнус отберет Урлаг у свердловчан.
    4. Гнус все продаст иностранцам и устроит в Казарме лупанарий на радость Луке…
    Мрачный Д., не приемлющий великой национальной идеи, отводит меня в сторону. Опять водостоки? Опять, но не водостоки. Лука!.. Лука?
    Д. недоволен, настолько недоволен, что считает необходимым заявить… Интересно, а почему мне? Да, заявить! Личный состав жалуется, личный состав весьма недоволен. Дебоши. Загул с этой дамой, которая из Магадана. Ежедневный и еженощный разврат! Говорят, Лука вообще собирается туда переезжать, так пусть переезжает и не разлагает экспедицию…
    Успокаиваю начальника — не переедет наш тюлень, есть у меня такое предчувствие. И вообще, что за беда? Ну возвеселился душою Лука, ну отдыхает…
    Д. плотоядно хмыкает и намекает, что в следующем году экспедицию повезет он… Повезешь, повезешь, конечно! И будет у нас Урлаг-2. Ну, это ясно, а как твои водостоки?
    Водостоки, оказывается, в порядке. Зачищают водостоки. А пока нужно заняться еще одним важным делом — сдать валюту.
    Ах да, наша валюта — два десятка медных монет, зеленых, обросших многовековой накипью. Жалкая добыча! А помнишь, как мы шампанское пивали за первую сотню? Было, было… Ну что, сдавать так сдавать…
    Монеты у меня с собой — в сумке, на самом дне, в самодельных бумажных пакетиках, на каждом номер, карандашный обвод, число… В банк подобную зеленуху уже не сдашь, теперь место этой валюте в фондах, там, где оканчивают свой путь все интересные находки. В царстве Тамары Ивановны.
    Тамара Ивановна обитает в правом крыле все того же игуменского корпуса. За белой дверью начинается небольшая анфилада комнат, уставленных ящиками, стеллажами, а более всего мелкими коробочками. Со стеллажей мортирными жерлами вырисовываются ам-форные горла, проходы загромождают пузатые пифосы, поставленные для устойчивости на арматурные опоры. А в коробочках всякая мелочь, накопившаяся за полтора века раскопок: клейма, светильники, булавки-фибулы, резная кость, обломки стеклянных бальзамариев, кусочки блюд с роскошными разноцветными павлинами, наконечники стрел — скифские, сарматские, греческие, римские, татарские… А вот монет там нет, они хранятся отдельно. Где именно — тайна Тамары Ивановны.
    Нас ждут. Тамара Ивановна, как всегда, приветливо улыбается. Для нее мы
    — дети малые, дети неразумные. Наверное, четвертое, а то и пятое поколение археологов, приносящих сюда находки. Добрый день, а вот и мы!..
    Нас угощают абрикосами, и мы вываливаем на стол нашу скромную добычу. Одна, вторая, пятая…
    Само собой, денежки счет любят. Эх, Луку бы сюда! Впрочем, лучше не надо, не выдержало бы сердце заслуженного нумизмата. Ну, вроде все, можно составлять акт.
    Пока Д. корпит над актом сдачи-приема, я сую свой все еще любопытный нос в груду коробочек на соседнем столе. Ух ты, да это же светильники, черно-лаковые, с узорами! Боже мой, Аттика… Малая Азия… А этот откуда, неужели местный? Тоже неплохо. Экое богатство! А что там на коробочках написано? Грине-вич Константин Эдуардович… Это двадцатые. Белов… Уже попозже. А вот уже добыча Слона, совсем свежая.
    А это чьи? Лепер Чернолаковый аттический светильник уснувшим птенцом застывает в руке. Лепер… Профессор Лепер, преемник Косцюшки, толковейший археолог, не давший загубить наследство бородатого поляка, сотрудник Русского Археологического института в Константинополе. Копал в Палестине, Малой Азии, Болгарии… Ему повезло меньше, чем остальным. Он дожил до того дня, когда его мир перестал существовать…
    …Ноябрьский ветер провожает последние пароходы защитников Крыма. Впереди у них — Варна, Стамбул, Галлиполи, Бизерта. У тех, кто остался, впереди ничего нет, от Симферополя уже спешат дивизии победителей. Все кончено. День Гнева наступил. Седой старик, бывший профессор бывшего университета, бывший редактор, бывший директор музея, водивший когда-то государя императора по херсонесским раскопам… Старик стоит на обрывистом берегу мертвого города и смотрит вслед уходящим кораблям. Револьвер у виска.
    Все…
    Монеты давно оприходованы, и Тамара Ивановна привычно сетует на здешние беды. Места не хватает, сотрудников мало, те, кто поопытнее, уже на пенсии, молодых не заманишь на такую зарплату, а ей самой уже ckodo на заслуженный отдых. А что будет с фондами? Передать некому, хотя бы инвентаризацию успеть завершить…
    Доедаем абрикосы и откланиваемся. Д. вздыхает — страшный призрак самостийности не дает ему покоя.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 33.
    

    … 12.30 — свеча погасла.
    Результат: свеча горела не менее шестнадцати часов. Борис уточняет, что менее. Значит, менее шестнадцати часов, но более пятнадцати.
    Борис считает, что ничего особенного в этом нет.
    Опыты с компасом.
    Проводились с 13.30 по 14.15. Жара, легкий ветер, освещение яркое. Рост отклонения контура по сравнению с первоначальной величиной:
    «Базилика в Базилике» — 20 градусов.
    Базилика у колокола — 20 градусов.
    Крипта — 25 градусов.
    Отклонение «контура» Крипты от N — 45 градусов.
    Примечание: завтра полнолуние, возможно, эти отклонения близки к максимальным.
    Предложение: поглядеть на Крипту ночью, когда луна будет высоко (после 23.00). Провести также экстрасенсорные наблюдения.
    Лука встречает меня радостно. Не сходя с места и не дав мне умыться, наш тюлень принимается читать свое новое произведение. Судя по кислому виду Буратины, заключаю, что он с очередным опусом тюленя уже ознакомлен.
    Выбив три минуты и кружку воды, привожу себя в относительный порядок и отдаюсь в распоряжение Луки. Тот усаживает меня на нашу скамейку у заглохшего источника к приступает.
    …Тра-ля-ля-ля-ля, а потом тра-ля-ля, и траля-ля на кушетке и еще траля-траля. Ля!..
    Читает тюлень неплохо, с настроением, удачно интонируя в нужных местах. Это уже не какое-то там стихотворение — целая поэма. Жаль, напечатать не придется! Даже ежели самое важное заменить точками, все равно — не выдержит бумага, испепелится. А в общем круто.
    Хвалю в меру, предупреждая о необходимой осторожности при обращении с текстом. Нашим дамам сие читать не стоит — этак можно и без экспедиции остаться, разбегутся по всему Крыму. Разве что Ведьме Манон… Впрочем, этим Ведьму не проймешь.
    Лука меня успокаивает — поэма нужна ему для обработки дам со стороны. Оказывается, тюлень затеял поход в Урлаг. Куда?!
    Лука, Лука! И в наши лучшие годы ургуянки были для нас недоступны. Эндогамия — обычай примитивных племен. Согрешивших торжественно съедают в присутствии Великого Бобра — под бубен. Лишь однажды, во времена былинные, наш чудо-богатырь Берлага умыкнул ургуянку прямо с раскопа, схватил в охапку, успел добежать до Казармы, прежде чем дикое племя настигло смельчака. Преизрядная тогда случилась баталия!.. Впрочем, попытка не пытка, подобные строчки могут сбить с копыт даже этих язычниц…
    За самого тюленя я не боюсь — бегает он, как ни странно, неплохо, ежели приспичит, конечно. -Ладно, Лука, ни пуха! Отведай ургуятины!
    …Ургуятины, медвежатины, дикарятины — землепроходец, конкистадор, Ермак, Хабаров, Атласов, Кортес, Писарро, Коронадо…
    Солнце уже начинает склоняться к западу, жара постепенно переходит в мягкое предвечернее тепло, камни базилик теряют ослепительный дневной цвет, медленно покрываясь серой краской. Лука и Буратино отправились своим обычным маршрутом в Камыши, а мы с Борисом, отоспавшиеся и повеселевшие, сидим, за колченогим столом и пьем чай со знаменитой херсонесской мятой, той самой, что растет там… где и было сказано. Чай с мятой — верное свидетельство, что у нас гости. И вправду, рядом с нами сидит Маздон и угощается купленными утром пряниками.
    Наш фотограф тих. С нами он обычно не шумит и не проклинает извечных своих врагов — маздонов, проклятых коммунистов, лавочников и начальника отдела кадров Петрова. Это спектакль для посторонних, в нашем кругу Маздон разговаривает на вполне чело веческие темы. А что такое человеческая тема для фотографа? Понятное дело, фотографии.
    Маздон вздыхает — работать с каждым месяцем труднее. Бумага, пленка, проявитель, фиксаж. Пока добудешь, пока выпросишь… И бумага теперь не та. До войны фотобумагу делали на серебре, а еще раньше на золоте, поэтому старые фотографии живут вечно, сохраняя неповторимый зеленоватый или коричневатый оттенок. А какие тогда были негативы! На стекле, ясное дело. А эмульсия!..
    Вспоминаю фотографии, где запечатлен Косцюш-ко. Маздон бывал в местном фотоархиве и подтверждает — раньше здесь умели снимать. Какая тут была лаборатория! И куда все делось? Теперь в лаборатории здешней и пленку проявлять опасно, вода то и дело кончается. А вещи снимать — это только дома, здесь разучились.
    …А ведь через неделю нам уже уезжать! Мысль эта приходит первому Маздону. Неужели уже через неделю? Вторник, пятница, снова вторник… Да, точно! Ну и быстро же дни летят!
    …И этот месяц пройдет, и это лето пройдет, и этот Херсонес пройдет — скоро, скоро, навсегда, тенью, ночным болидом, призраком среди желтой травы…
    Впрочем, Маздон вспомнил об этом не из сожаления о быстротекущем херсонесском времени. Он думает о более прагматичном — желая уехать пораньше, спешит закончить фотодела. Прежде всего это итоговые фотографии раскопа и, конечно, общая фотография экспедиции — все вместе, все рядом. Давняя археологическая традиция, еще с прошлого века. Сколько их здесь хранится в архивных папках! И у меня самого их уже с десяток… Нет, уже, считай, все полтора, если с этой, будущей.
    Ничего, Маздон, скоро заканчиваем. Ко Дню Флота будешь свободен, как птица небесная. Можешь уже покупать билет.
    Маздон отправляется в очередной фотопоход. Наступает идеальное время для слайдов. Желтая трава, серый камень, голубое небо — все это будет здорово смотреться в осеннюю слякоть, когда свет диапроектора на несколько секунд прорубает окно в навсегда сгинувшее лето.
    Борис тоже готовится. Он ангажирован не куда-нибудь, а в «волчатник», в логово Акеллы на преферансный матч. «Сочинка» до победного конца. Смотри, Борис, там все-таки волки! Впрочем, бесстрашный химик уверен в себе — университетская преферансная школа не выпускает слабаков.
    Мы со Светой сидим на склоне холма в высокой траве, которая здесь не успела еще окончательно высохнуть и пожелтеть. Тихо, очень тихо… Даже не верится, что за холмом — шумный московский лагерь, а в двухстах метрах левее — наша Эстакада. Света вспоминает, что у них на Сахалине полно таких травяных джунглей. А деревья, наоборот, маленькие — те самые, что японцы разводят в цветочных горшках…
    Ночь катится дальше. Из глубокого рва, тянущегося вдоль холма, начинает медленно выползать серый туман, наполняя воздух сыростью и холодом. Трудно поверить, что совсем недалеко отсюда — теплая Себаста. Свитер оказался в самый раз!.. Света шепчет, что ей кажется, ей снова кажется, что кто-то за нами наблюдает. Кто-то притаился, совсем рядом, совсем близко, дышит в затылок…
    Ну, если наблюдает…
    У моря, возле фундамента Уваровской базилики, становится теплее. Несмотря на поздний час, здесь людно, то и дело во мраке мелькают знакомые фигуры, однако неписаный херсонесский кодекс не рекомендует здороваться в такое время суток, сейчас мы все инкогнито…
    Ага! Кемеровские Змеи ползут на пляж, конвоируемые двумя своими кавалерами и… Ну конечно, Толиком— Фантомасом. А это кто?
    Голоса — мужской и женский. Далековато, мужской узнать трудно, но вот женский — скрипучий, визгливый, да еще с подвыванием на конце каждой фразы… Быть не может! А с кем? Вот это да!..
    Мимо нас, мило беседуя, дефилируют по направле-нию аккурат к Базилике 1935 года Ведьма Манон и — надо же! — Буратино. Манон, а как же ненаглядный супруг, что все никак сюда не доберется? Ай да Ведьма! Видишь, Свет, всякая тварь в такую ночь гуляет!
    А кстати, который час?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 34—35.
    

    …Наблюдение за Криптой.
    Время — с 23.00 по 23.45. Тепло, легкий ветер. Полная луна (полнолуние завтра).
    Мои впечатления:
    Лунный свет заполняет Крипту с востока на запад, то есть от алтарной части к лестнице. Ниша освещается сверху вниз. Если там стояла, к примеру, статуя, то освещалось вначале лицо, затем плечи, грудь. Эффект мог быть усилен, если в плитах перекрытия и в самом деле имелось световое окно, позволявшее направить свет в нужном направлении.
    Борис:
    Энергия Крипты очень сильная, вязкая, восходящая куполом над входом. Зафиксирован темный источник энергии в виде цилиндра, а также два пятна в форме «легких» (в районе алтаря).
    Примечание: опять экстрасенсорика!
    Впечатления С.:
    Ей было страшновато, причем это чувство, совершенно необъяснимое, появилось, когда мы прошли храм Владимира. С. хотела быстрее вернуться и даже не подошла ко входу в Крипту. Когда мы возвращались, настроение ее сразу улучшилось, она даже удивилась такой своей реакции.
    Борис заявил, что собаки, которых около храма Владимира всегда много, обходят место, где находится Крипта.
    Примечания: кто этих собак считал ?
    Предложение: спуститься в Крипту ночью. Для этого нужна страховочная веревка…
    По лестнице топают знакомые шаги, вспыхнувшая лампочка озаряет явление тюленя на веранду. Залезаю под спальник с головой и замираю. Все, я сплю, меня нет, я умер…
    Вовремя! Лука прямо в брюках и сандалиях валится на матрац, издавая нечто вроде рычания. Спите? — слышится грозный голос, вновь сменяющийся рыком. Спим, Лука, спим… Э-э, нет, беднягу Бориса разбудили-таки эти вопли, он сонным голосом отзывается…
    Получив слушателя. Лука высказывается прямо, но энергично по поводу Урлага и ургуянок. Ах вот оно что! Прелестницы охотно слушали стихи, тюленьи вирши даже чем-то понравились. Увы, поэтический вечер был прерван рейдом, устроенным Большим Бобром. На предложение временно — хотя бы на два часа — эмигрировать неверные ургуянки лишь посмеялись и помчались в вагончик, чтобы успеть туда раньше грозной начальницы.
    Издав очередной рык, тюлень проходится и по моему адресу, упирая на извечную мою зловредность и благодарность, после чего задает риторический вопрос о том, где наша южносахалинская гостья.
    …Сплю я, дорогой, сплю!
    Тюлень, яростно засопев, завершает свой спич обещанием завтра же покинуть неблагодарный Хергород. Домой! А еще лучше — на Крымскую АЭС, на мыс Ка-зантип…
    Снова топот на лестнице. Осторожно выглядываю, дабы полюбоваться Буратиной. Тот молчалив и как-то особенно деревянен. После минутного безмолвного размахивания руками он отводит Луку на крыльцо, затем оба возвращаются и дружно вытягивают из-под лежаков рюкзаки.
    Неужто и вправду умотают?
    Перед тем как гаснет свет, успеваю заметить на щеке у Буратины свежую царапину — глубокую, широкую.
    Длинную…
    …Я вдруг понял, на кого похожа Света, — на египетскую статуэтку. Есть такая в Эрмитаже — из слоновой кости. Даже прическа та же. У нее часом в Древнем Египте родственников не было?
    …В музейной пыли, на пыльной полке, нелепый инвентарный номерок — издалека, из прошлых веков, из прошлых миров, все такая же, вечная, неменяющаяся, хранящая тепло давно погасших солнц…
    Этот старый светильник — услада для глаз. Для кого ты горел, перед тем как погас? Слышен голос в ответ: «Много рук меня брали. Всем, кому я светил, свет не нужен сейчас».
    Кирки мирно лежат в тайнике. Сегодня они не нужны, они вообще уже не понадобятся в этом сезоне. Настал час ножей…
    …Володя, переходите на южную стену, с этой уже разобрались. Борис, да не ковыряй ты между камнями! Так, так… И хватит! А теперь поскреби ножом. Нормально… Нет, Слава, это не обычай, просто если поскрести, то будет лучше видно на фотографии, каждый камень станет заметным. Ну, кажется, на завтра можно ангажировать Маздона… А между прочим, господа, это почти что финиш!
    До финиша действительно уже близко, совсем чуть-чуть. Идет самая нудная работа — зачистка, каждую стеночку, каждый камешек — ножичком, ножичком… А мне придется заниматься кое-чем еще менее приятным. Не хочется, но надо. Ну-с, вспомним рыбий язык…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г.
    Лист 22.
    …Описание стены Казармы.
    Стена идет параллельно Ю-В стене пом. 60-а, почти впритык к ней. Промежуток размером ок. 0,15 м заполнен землей. Стена имеет высоту (в наиболее сохранившейся части) — 1м, длину (в пом. 60-а) — 5,5 м. Южная часть стены уходит под Ю-3 стену пом. 60-а.
    Стена трехслойная, промежуток между фасадами заполнен бутом и мелкими камнями. Стена двухлицевая.
    Система кладки постелистая, присутствуют горизонтальные ряды, кладка однорядная, полигональная. Камни прямоугольные и полигональные, форма фасада камней — прямоугольная и полигональная, камни грубо околотые.
    Техника кладки псевдоисодомная, местами уступчатая, перевязка слоев и рядов отсутствует, притеска швов неплотная…
    Ну вот, Стеночка, описали тебя. Трехслойная ты, двухлицевая… Наверное, мы с тобой больше не встретимся. Жаль, конечно! А вдруг Д. все-таки договорится и мы сможем продолжить? Нет, грех себя иллюзиями тешить… Ничего, переживем и это.
    Между тем у Д. на участке дым стоит столбом. Его порядком поредевшая от простуд и тепловых ударов гвардия приводит водостоки в божеский вид. А что1 Ничего, даже красиво. Во всяком случае, вполне прилично.
    Д. доволен, но тут же озабоченно сообщает, что на днях к нам может нагрянуть комиссия. Принять работу, а заодно сунуть нос куда надо — и куда совсем не надо. Сибиэса нет, так что придется нам самим докладывать.
    Удивил, называется!
    Комиссии в Хергороде бывают всякие. С их помощью здесь выжили не одну экспедицию. Так погорели Беляев, Слон, так выдавливают из Херсонеса Бобра, самому Акелле худо приходится. Нами пока никто всерьез не интересуется, ежели, конечно. Стенка их на это не вдохновит. Ладно, прорвемся! Это еще что, три года назад, когда сюда приезжали Слона трусить, у нас даже дневники смотрели. Мой дневник им понравился — там рисунков было много. Рисунки, само собой, первое дело.
    Д. обещает учесть и в дальнейшем зарисовывать в дневник все подряд, а заодно передает мне очередное распоряжение Сибиэса. Вождь — прямо с больничной койки — дает указание о ракурсе заключительной съемки.
    Смотрим… Ага! Отсюда — сюда, оттуда — туда…
    А это значит… А это значит, что придется как следует почистить вокруг, дабы в кадр попала не только наша нынешняя работа, но и то, что мы отрыли год назад. Вот и дело на завтра нашлось, как раз закончим.
    Д., впрочем, намерен возиться со своими водостоками еще два дня. Вольному воля!
    Час ножей подходит к концу, наступает время веников. Сегодня подметем только в основном, так сказать, черновой вариант. Ну и пылища, однако!.. Слава, смотрите, куда метете, мести надо перед собой, а самому пятиться. И не пылите, Борис уже на индейца похож. А у нас, между прочим, воды мало, не умоешься даже!..
    …Белым-бело, белый туман, горький туман, горький саван, мертвая плоть мертвого города, потревоженная, разбуженная, злая… В горло, в лицо, в глаза…
    Несмотря на повисшую в воздухе белесую пыль, краем глаза замечаю, что к нам кто-то направляется. а-ак, любопытно. Борис, твори знамение крестное. Вот именно. Ведьма!
    Манон бодро подползает и своим скрипучим голоском желает нам доброго дня. Знаем, знаем, Манон, что вы нам желаете! Борис сейчас как раз толковал о вязанке дров…
    Ведьму этим не смутишь. Ее не огорчает и сообщение, что раскоп наш надежно освящен. Поблескивая глазками, Манон дает понять, что ее возможности мы недооцениваем — но очень скоро сумеем оценить по достоинству. Затем, убедившись, что ее поняли, спешит сообщить, что только что видела Луку с Буратиной. Братья-разбойники, груженные рюкзаками, садились в автобус…
    Ого, выходит, они все-таки уехали! Допекло, значит. Интересно, что это Манон с Буратиной сотворила? Сам ли он физиономией по камням проехался — или его когтями приласкали?
    Невозмутимая Манон усмехается и выносит приговор — Луке в Хергороде больше не быть! И не только ему.
    Почему-то никто из нас не смеется. Даже не улыбается, не пытается возразить. Ведьма Манон, хотя по ней и костер плачет, плоть от плоти Херсонеса, как и Маздон, как и мы с Борисом. И если она не шутит…
    Впрочем, Манон пришла не только за этим. Ведьма просит нашей помощи. Нет, она ее требует. Мы обязаны! Обязаны в интересах экспедиции!..
    Ах да, ясно! Ведь скоро посвящение, и мы с Борисом, по мнению Манон, должны все это организовать. Или, по крайней мере, помочь, поскольку в этом году за дело берется именно она — Ведьма.
    …Косте-е-е-е-е-ер!!!
    Посвящение — венец любой экспедиции. Желторотых посвящают в археологи, так сказать, инициация и конфирмация одновременно. А посвящают по-разному. Пятнадцать лет назад меня приобщали к археологии глотком вина, смешанного с кровью, — под дикие вопли личного состава, переодетого отчего-то индейцами. Шеф экспедиции сидел на импровизиро ванном троне, давая указание каждому неофита сколько глотков тому пить. Мне почему-то досталос всего два — но за столом все наверстали. Тогда мы ко пали в Сухой Гамольше. Первая экспедиция, самая самая первая…
    …Сухая Гамольша, мокрая Гамольша, палатки сре ди болот, сабля в старой могиле, сердоликовые бусищ на вспаханной земле, дождь с утра, дождь с вечера, се годня, вчера, завтра, всегда. Сухая Гамольша, мокра Гамольша…
    Когда десять лет назад мы приехали в Херсонес с Старым Кадеем и готовили первое посвящение, авторами сценария были мы с Лукой. Тюлень предложил самое простое: херсонесские боги встречают неофитов в нашей «Базилике в Базилике», задают приличествующие событию вопросы — после чего и посвящают. В те первые годы, когда все это нам было еще интересно, посвящения наши гремели, смотреть их сбегались не только коллеги из соседних экспедиций, но и половина пляжа. Боги были закутаны в простыни за неимением хитонов, фаросов и гиматиев, а Лука, оказавшийся не кем-нибудь, а самим Зевсом, щеголял в плаще из блестящей фольги. Неофиты-посвящаемые кланялись низко, дружно пели и плясали, а под конец даже устроили бой гладиаторов, щедро размазывая по физиономиям припрятанную в ладонях краску. А потом все читали написанную Лукой присягу, обещая не предать Херсонес и снова приехать сюда…
    Сейчас здесь осталось только пятеро из тех, кто был на том посвящении: мы с Лукой, Маздон, Сибиэс — и Д., который тогда складно пел частушки и отбивал цыганочку. Спел бы он и сейчас, что ли?
    …То не молнии блестят и не гром играет — это харьковский отряд Гнуса убивает. Опа! Опа! Зеленая ограда!..
    А то, что в последние годы называют посвящением, выглядит, признаться, довольно бледно. И боги пошли какие-то не те, и посвящаемые на мечах уже не бьются. Нельзя же десять лет подряд обкатывать все тот же сценарий! Вот в Северном Крыму в прошлом году на посвящении устроили налет скифской конницы — на совхозных лошадях. Девиц арканами вязали, начальника раскопа в жертву богам определили…
    Манон не зря печется о посвящении. В последние годы она регулярно претендует на роль небесной покровительницы Херсонеса — богини Девы. Хороша Дева, костер по ней плачет! И сейчас Манон настаивает — нужно обновить сценарий, мы обязаны помочь!.. В конце концов Борис не выдерживает и соглашаeтся. Ведьма расцветает и обещает сегодня же собрать производственное совещание.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 35.
    

    …Борис. Теория «лампы».
    Если внимательно посмотреть на Крипту сверху, то южно увидеть, что она напоминает гигантскую лампу, точнее — вакуумный триод.
    Если лестница (вход) служит катодом, то алтарь — анодом. Положительный коридор между ними соответствует электрическому току.
    Есть основание предполагать, что Крипта была перекрыта раньше плитами с открывающимся люком, в который проникал свет. Именно эта конструкция и слу-мсила сеткой, пропускавшей лунный свет в определенные Триоды.
    Исходя из этой теории можно предположить, что области (сгустки энергии, виденные Борисом возле алтаря) — области антистоксовой части поля, энергетическая тень. Как и все области, бедные энергией, эти пятна ее поглощают.
    Комментарий: мудрено что-то! Такая «подпитка» лунным светом возможна, только если Крипта находилась под открытым небом, то ееть до строительства базилики над нею, возможно — в дохристианский период своего существования, однако это пока гипотетично. Требуется тщательное обследование Крипты, в том числе изучение строительных периодов и их хронологии…
    Лука и Буратино действительно уехали. За обедом Маздон сообщает, что беседовал с беглецами. Как и было обещано, направились они на Казантип. Луку срочно вызывают на АЭС для консультаций. Якобы…
    Делать ничего не хочется, на пляж не тянет, к тому же снова начинаю чувствовать, где у человека расположено сердце. В таких случаях лучше всего брякнуться да спальник и упереть глаза в потолок. Можно вдобавок сжевать валидолину — так еще лучше.
    Ладно, тайм-аут.
    …Вот и посвящение на носу, все, в общем, идет к финишу, наступают самые глупые дни, когда все выкопано, оружие, наши кирки-лопаты, сдано и можно от всей души сходить с ума. Интересно, как это Лука, весь сезон не работая, ручек белых не замарав, умудрился отделаться только легкой формой помешательства? Впрочем, когда дела нет, его придумывают.
    Борис, слушай, а ведь мы хотели с тобой сбегать на Мангуп, правда? Нет, к завтрему я вполне оклемаюсь, а к субботе, как отосплюсь, буду в полной форме. Так что, в субботу и рванем?
    Мангуп, Мангуп, сердце Крыма, заколдованное место! Когда-то я даже хотел там копнуть… А Борис там еще не бывал. И в Южно-Сахалинске, между прочим, пещерных городов тоже нет…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 36.
    

    …Три недели работы экспедиции. Раскопки закончены, план выполнен. Лука—увы!
    . . Мангуп. Поглядеть:
    1. Главная базилика.
    2. Пристенные казематы в южной части города. Проверить наличие «контура». Не забыть оба компаса!..
    Дверь гремит, и на пороге вырастает Стеллерова Корова. В комнате мгновенно темнеет и становится как-то тесно. Вслед за Коровой просачивается Ведьма. Свят, свят Саваоф!.. Борис, это по твою душу.
    Грозная парочка тут же подтверждает, что они пришли именно за этим. Впрочем, они не откажутся и от моей души. Должен ведь я помочь в таком деле, как подготовка посвящения, ежели, конечно, я патриот экспедиции.
    Я, конечно, патриот — насколько возможно в наших условиях, естественно. Но ведь посвящение готовят, и сие железная традиция, сами посвящаемые, иначе что это за обряд?
    Получив обвинение в лени и зазнайстве, умолкаю. Конечно, если наша молодежь устроит все сама, захочет ли она видеть богиню Деву в прежней ипостаси? Да и впишет ли Корову в число богинь, куда та явно стремится? Интересно, какой это богиней желает стать наша Корова?
    …Не Эллада — Египет, Кеми, Черная Земля. Корова-Хатор, супруга Аписа, ступающая мощно, ступающая горделиво в ее рогах солнце, на ее хвосте луна. Божественная Корова — да живет она вечно-вековечно!..
    Бориса уводят, и я получаю завидную возможность смотреть в потолок без помех. Скучать мне, однако, не дают — размахивая нунчаками, влетает Женька, Сенаторов сын, и засыпает меня вопросами.
    …Куда это повели Бориса и не надо ли его выручать? Не пора ли сложить костер для Ведьмы? Где Лука и как его скорее найти?
    Объясняю представителю молодого поколения, что Борису уже ничем не поможешь, а о костре же следовало заботиться заблаговременно. Что касаемо Луки, то тюлень уплыл на Казантип, во всяком случае, ежели ему верить. А что, собственно, случилось?
    Женька блестит глазами, предвкушая, что сможет сообщить новость, мне еще неведомую. Ну конечно, свежий номер «Херсонесише беобахтер», экстренный выпуск. Читайте, дрожите!
    …Лучшая в мире газета, лучшая в мире газета, лучшая в мире газета, лучшая в мире газета!..
    Что, опять про «вертолет»?
    Отнюдь — но ничем не хуже. Оказывается, Лука, совершая в первый день великие подвиги по добыче простыней-матрацев, взял все это добро не где-нибудь, а в Урлаге. Взял под честное слово на два дня, да еще якобы по поручению самого Д. Ургуяне, ясное дело, свое добро назад не получили, в конце концов история достигла ушей Большого Бобра…
    Ой!
    Матрацы — это святое. А уж простыни!.. Ну, быть грозе!
    Быть! Лука, останься он здесь, сумел бы всех охмурить, но теперь случится то, что назначено судьбой. Ничего, Женька, думаю, война из-за матрацев не начнется, в крайнем случае, тебя поставим впереди войска. С нунчаками. Ты же у нас ниндзя!..
    Как ни странно, но намечающийся Армагеддон с Урлагом приводит в хорошее настроение. Что-то в этом есть — матрацные войны, крестовый поход за парой простыней, великая битва за пляжные лежаки… А ведь взрослые люди, доктора наук, кандидаты, мэтры, можно сказать. В Херсонесе все меняются…
    …За ломаный гвоздь, за кривой гвоздь, за гвоздь без шляпки — удавятся, удавят, удушат, умучат, пят…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 36.
    

    …Если допустить:
    — что Крипта построена на месте языческого святилища,
    — что это святилище сознательно выстроено в центре магнитной аномалии,
    — что это святилище было тайным. Тогда очевидно:
    1. В святилище могла храниться какая-то святыня.
    2. Там проводились обряды, в том числе ночью, при лунном свете, позволявшем создать соответствующий визуальный эффект.
    В этом случае расположение Подземного храма совершенно логично. Он был спрятан в самом центре города во дворе какого-то общественного здания, среди хозяйственных построек. Вход мог быть закрыт, к примеру, деревянным щитом, который снимался перед обрядом. Менее всего гипотетический враг решился бы искать тайник в таком месте — рядом с Главной улицей, на виду, где постоянно бывают люди.
    В тайнике могли храниться городские святыни (по Луке — Символ Фаллический).
    Христиане вполне сознательно превратили тайное языческое святилище в Крипту, где могли похоронить своих мучеников за веру, например, кого-нибудь из погибших епископов херсонесских («погребальная» ниша справа)…
    По случаю отъезда братьев-разбойников Света становится смелее, и мне удается заманить ее на Веранду. Там абсолютно пусто и можно спокойно выпить чай, а заодно и слопать случайно уцелевшую банку консервов с остатками хлеба. В конце концов, это даже можно назвать ужином.
    Свеча в бутылке горит, вечерние сумерки липнут к стeклам, можно никуда не ходить, а мирно устраивать-на лежаках — вон их сколько! — и делать что угодно. Или ничего не делать, что тоже неплохо. В конце концов, можно уместиться и на одном лежаке, благо херсонесский паек не располагает к ожирению…
    Свет, а ты никогда не бывала на Мангупе?
    Стемнело, свеча начинает агонизировать, рядом, у скал, негромко бормочет прибой, цикады вновь проводят спевку.
    …Некуда спешить, незачем бежать, наша маленькая Вечность, наш маленький мир, от окна до окна, от Вчера до Завтра, не о чемспорить, незачем спорить, нечем считаться…
    Дверь распахивается, умирающий отблеск свечи падает на внушительную фигуру с неизменной полевой сумкой на боку. Ну, это уже совсем диво, в это время Д. должен давно спать, у него ведь режим!
    Д. сейчас не до режима — слишком озабочен. Свету он, во всяком случае, не замечает, пока я не усаживаю начальство на лежак и не предлагаю чаю. Тут только он оглядывается кругом, начиная что-то соображать, и поспешно здоровается.
    …Он, конечно, очень извиняется. В некотором роде помешал…
    Давно не видел, чтобы Д. смущался! Не то чтобы сильно, но все-таки…
    …Но, понимаешь, тут такое дело… Нехорошее…
    Знаю, знаю, о каком деле ты мне расскажешь! Но не будем спешить, послушаем с самого начала. Так я и думал! За эти несколько часов матрацная эпопея стала приобретать грозный оборот. Бобер рвет и мечет, призывает на наши головы все казни египетские и, что самое обидное, обвиняет во всем ничего не подозревавшего Д. Ведь именно на него ссылался зловредный тюлень!
    Успокоить Д. нелегко. Таким я его давно не видел, куда только девалось его обычное хладнокровие, тут перед ним и Старый Маздон спасовал бы!
    Матрацы! Подумать только, целых четыре матраца, старых, порванных… Нам не простят. И через год поминать станут, и через пять лет, и через десять. Черное пятно на экспедиции…
    Выпустив пар, Д. переходит к деловой части. Завтра утром к нам забегут урлаговцы — по искомые матрацы. Само собой, похищенное придется отдать. А с Лукой он сам разберется!
    А что, Д. — мужик здоровый и в хорошей форме!
    …В ухо плюху, в глаз — р-р-раз! Потом в торец — и Луке амбец…
    Ну, быть посему. Пусть Урлаг прибегает, отдадим. Капище устилать…
    Появляется Борис, вернувшийся победителем из очередного «пулевого» сражения с Акелловой стаей, и мы проводим краткое совещание. Резолюция состоит из двух пунктов: в субботу втроем сбегаем на Мангуп — проходит единогласно. И ввиду сложнейших житейских обстоятельств оставить Свету ночевать здесь. Проходит при одной воздержавшейся — Свете, и также принимается. Благо подушки-матрацы у нас еще не отобрали.
    Интересно, а где сейчас братья-разбойники? Луке этим вечером здорово икалось!..
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 37.
    

    …Крипта.
    Время —с 23.15 по 23.45. Спуск.
    Задание: спуститься вниз, пройти от входа к алтарю, постоять там, вернуться.
    Впечатления несколько неожиданные. В Крипте бывать приходилось неоднократно (днем), и никаких особых ощущений не было. Теперь же:
    — Легкий звон в ушах.
    — Нечто, напоминающее сопротивление воздуха. Во всяком случае, пройти десять шагов оказалось неожиданно трудно.
    — В алтаре — легкость, прилив сил. Борис добавляет:
    Ощущение сильной энергии, проходящей от ног до затылка и заполняющей все тело. Когда приближаешься к алтарю, появляется непонятное желание. Взлететь9 Пройти сквозь камень?
    Я: все эти наблюдения носят исключительно субъективный характер. Мы были мысленно готовы к чему-то подобному. Обстановка способствовала: ночь, древнее святилище, лунный свет.
    Борис: прежние хозяева святилища тоже были готовы к чему-то подобному, и на них так же действовала обстановка. Энергетическое поле («лампа») повышает чувствительность и создает необходимый «фон». Лица с — неустойчивой психикой могли начать пророчествовать у них усиливались способности к ясновидению. Пример:
    пифии в Дельфах.
    Я: на этом следует остановиться. Все, что могли мы уже узнали. В дальнейшем, если представится возможность:
    1. Крипту полностью очистить от мусора.
    2. Пригласить архитектора, снять план, изучить последовательность строительных периодов.
    3. Поискать аналогии подобных сооружений и если удастся, обрядов.
    4. Использовать более совершенные приборы (магнитометр?)…
    Этот город предателей, плутов, лжецов С четырех подожжен был когда-то концов.
    На руинах теперь — новых грешников стадо.
    И, конечно, не лучше своих праотцов.
    Последний день на раскопе, как и первый, состоит из множества больших и малых ритуалов. Прежде всего — пригласить Маздона. Затем собрать из всех тайников инструменты, чтобы не оставлять туристам лишних сувениров, сделать в дневнике заключительную запись, сфотографировать раскоп. И сняться всем вместе
    — напоследок.
    …Станем призраками, пятнами на эмульсии, геня-щи среди теней, камнями среди камней, отпечатки памяти, отпечатки Вечности…
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонесa. 1990г.
    Лист 24.
    …Производили зачистку под фотографирование пом. 61. Целью являлось фотографирование остатков стены Казармы в пом. 60-а. В 11.00 работы по зачистке пом. 61 были завершены. В 11.30 стена Казармы была сфотографирована фотографом экспедиции…
    Ну что, Маздон, нормально, травка не мешает? Ага, Слава, вот тот будяк, будьте добры… И не свалитесь в последний день! Борис, Володя, весь инструмент наверх. Весь, весь… Из-под кустов все забрали?
    Борис, под твою ответственность. Мне оставьте веник. Так, цифры есть…
    Маздон, командуй!
    Сандалии прочь — обувь оставляет слишком заметные следы. Ну-ка, веничком в последний раз… Кто тут окурок оставил, а? Борис, Борис!.. Маздон, погляди, годится? Куда мне, вылезать или прятаться? Ладно, тогда я под стенку…
    Настал час Маздона. Ему нужно поймать в объектив работу двух наших последних лет — открытую нами Стену сразу в двух помещениях. Лучше всего, конечно, снимать с вертолета — или, в крайнем случае, с подъемного крана… Ничего, Маздон справится и так.
    Снимок… Еще один — контрольный. Впрочем, у нашего фотографа сбоев не бывало. Ну хорошо, теперь займемся помещением. Это уже полегче. Маздон, куда Рейку класть? Нет, ты сам мне скажи, ты тут спец…
    А у Д. еще на денек работы. Лунный пейзаж на Месте улицы приобретает более-менее законченный вид, но еще чистить, чистить… А его кадры и пол в сарае подметают скверно. Птеродактиля бы сюда, да только где его теперь найдешь?
    Все! Дело сделано, и Маздон отправляется к соседям гнать всех в кучу — впереди общая фотография.
    Камни снимать легче, чем нашу ораву. Поди собери всех. Всех и не соберем: Сибиэс до сих пор в больнице, братья-разбойники покоряют Казантип, кое-кто из желторотых уже успел отпроситься домой. О. Тоже нет, видать, мужу обед готовит.
    Маздон торопит — солнце печет, хочется закончить все поскорее. Из сарая подтягиваются тыловики. Ну, если Стеллерова Корова пришла, можно начинать.
    Последняя фотография… Сколько их уже было! Меняются лица, меняется фон, но порядок размещения сохраняется прежний, чуть ли не со времен Кос-цюшки. Начальнику место в первом ряду посередине, ему положено стоять. Сибиэса нет, и место по праву принадлежит Д. Слева и справа — заместители. Их окружает толпа, причем наиболее выдающиеся особи имеют право как-то выделиться, например лечь на землю или залезть на ближайшую стенку.
    Последние годы я не пользуюсь своей законной привилегией, не занимаю центровое место рядом с командиром. Располагаюсь сзади, поодаль. В этом тоже есть смысл.
    Сейчас, Маздон, только на стенку заберусь…
    Первые ряды, дружно обступившие Д., это уже его гвардия, его будущая экспедиция. Мы с Борисом сзади и чуть в стороне — уже прошлое… В последний момент Володя и Слава становятся рядом, и весь наш раскоп выстраивается шеренгой на фоне серых известняковых камней. Ну что, замрем?
    …Навсегда, навсегда, навсегда, прощай навсегда :серые камни, желтая трава, этот сумасшедший год, прощайте, навсегда, навсегда…
    Замерли. Маздон щелкает затвором объектива. Раз. Другой. Третий… Все.
    Можем расходиться, дело сделано. Мы уже там, на пленке, в долгом ряду экспедиционных фотографий, которые, желтея и темнея, уходят навечно в глубь херсонесского архива. Мы навсегда остались в этом жарком лете, у осыпающихся стен раскопанной нами Казармы. Это уже случилось. Этого уже не будет никогда…
    Конечно, до севастопольского вокзала и прощальной «Славянки» московского поезда осталось немало, но фотография — граница, и то, что осталось за этой границей — уже история. Наша маленькая скучная херсонесская история…
    Слава подгоняет тачку, мы грузим инструменты. Кирку можно отдать, пусть помашут напоследок, желторотики. Борис, Володя, пройдитесь-ка по участку! И в раскоп загляните, а то мы вечно ножи прячем между камнями… Что, все? Действительно все? Ну тогда, Слава, гоните тачку к сараям. Борис, не жди меня, мне еще тут кое-что осталось сделать. Чай пока завари… Я скоро.
    …Ну-ка, пройдемся еще раз. Да, вроде все. Стенки описаны, чертежники могут снимать профили, но они тут и без нас управятся. Ладно, теперь будет время заняться находками. И в архив не мешало бы разок заглянуть… Но, в общем, все, откопали, отработали… Ладно, где тут дневник? Что там полагается писать в конце?..
    Дневник археологических раскопок Портового района Херсонеса. 1990г. Лист 24.
    … На этом работы сезона 1990 года на месте пом. 60-а и 61 средневековой усадьбы № 9 завершились…
    Да. Завершились…
    На участке уже пусто — все помчались на обед, улеглась ставшая столь привычной сероватая пыль. Тихо… Ровные ряды полуразобранных стен, желтая высохшая трава, на привычные места снова начинают слетаться распуганные три недели назад чайки.
    …Разрушили, разбили, разломали, расколотили, разбросали, Чингисханы, Едигеи, Шлиманы, вскрыватели могил, рады, счастливы, довольны…
    Можно уходить.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 38.
    

    …Казарма.
    Итоги работы:
    1. Доказано существование «первой» Казармы, постройки эллинистического времени, предположительно III века до н. э.
    2. Наиболее достоверное предположение относительно его назначения — общественное здание, связанное с торговлей (биржа или таможня).
    3. Тип здания — базилика.
    4. Очень предположительно определено место, где могли находиться входы (ворота), а также наличие еще одного ряда помещений в западной части здания.
    Перспективы окончания работы: существующими темпами открытую часть Казармы (не считая ее гипотетической западной части) придется копать еще 9—10 лет…
    Короткий забег на пляж, чай с мятой — и можно поспать. В общем-то, теперь можно делать все, что угодно, или не делать ничего. Я предпочитаю второе, Борис же, не поспав и часа, начинает проявлять активность. Ах да, ему же надо к Ведьме! Посвящение намечено на завтра, а еще ничего не готово. Ну, это у нас почти всегда так. Ладно, курнем и побредем на Эстакаду. Выйдем, так сказать, в свет.
    У Эстакады полно народу. Как всегда, очередная смена вкушает из кастрюли нечто дымящееся.
    Едят.
    Приятного, стало быть, аппетита! Ага, вот и инициативная группа…
    Ведьма Манон с клекотом ухватывает Бориса за руку, Корова — за другую, после чего волокут его куда-то за бугор. Ну, творите, творите, а я посижу, как встарь, на Эстакаде, на своем законном месте, слева, у самого края. Ну-ка, подымим…
    О. возникает откуда-то сзади и спокойно садится рядом…
    …Личный состав все еще занят своими делами, а ко мне приближается Д., с некоторой опаской глядит на нас. О. исчезает так же незаметно, как и появилась, Д. с видимым облегчением вздыхает, усаживается на то самое место, где она сидела… Начальник по-прежнему невесел. Спешу его успокоить — матрацный кризис ликвидирован, ургуяне забрали свое законное, войны не будет, на инциденте можно ставить крест.
    Увы, крест не ставится. Оказывается, Лука, добрая душа, ссудил пару матрацев еще кое-кому, чуть ли не за пределами нашей экспедиции. Уж не кемеровским ли Змеям часом? Придется ждать возвращения тюленя для установления истины. А это все очень плохо…
    Конечно, плохо! Хорошо еще. Лука простыню не позаимствовал, нас бы за это точно со свету сжили. Ох, коммуналка!
    Впрочем, Д. озабочен не только этим. К счастью, грозная комиссия пока откладывается и, кажется, нас здесь уже не застанет. Завтра к полудню он закончит свой участок, а к часу надо сдать находки. И, само собой, заняться инструментом.
    Ну, с инструментом проблем не будет, вон сколько орлов вокруг! Почистят, покрасят, отволокут куд! надо. А в фонды нам сдавать считай что нечего, ничего-приличного и не нашли. То ли дело было когда-то!.. Д. соглашается. Когда-то! Когда-то и вправду…
    Разговор переползает на грядущее посвящение, мы вспоминаем, как Д. отплясывал цыганочку, и констатируем, что посвящения в прежние годы были не в пример нынешним…
    И вода была мокрее…
    Слухом земля полнится. Поистине, наш «беобахтер» — лучшая газета. Д. уже знает, что мы собрались на Мангуп (откуда, интересно?), интересуется маршрутом…
    Так пошли вместе!
    На мгновение у Д. появляется столь редкое для него мечтательное выражение. Мангуп! Это да, это стоит. Но вот жена, надо с ней поговорить, дела опять же… Д. разводит крепкими руками, зачем-то поправляет командирскую сумку…
    Ясно!
    Бориса все никак не отпускают, и я, оставив его в творческих конвульсиях, бреду обратно. В последний раз оглянувшись, замечаю, что за обеденным столом устраивается очередная смена. О. сидит рядышком с будущим аспирантом, тот улыбается и наворачивает суп из миски.
    Едят…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 21—22.
    

    4. Гибель античного Причерноморья. Агония римской «морской» границы и одновременно конец эпохи относительного благополучия греческих городов побережья наступили неожиданно, обвально. Вину за это можно возложить, как представляется на пер'вый взгляд, на целиком случайное обстоятельство —переселение воинственных готов, объединивших вокруг себя причерноморских «варваров» и начавших набеги на Империю. Однако признаки неблагополучия проявлялись и ранее. Хотя на протяжении II — начала III веков греческие города Боспора и римской «морской» границы не испытывали особых экономических и политических затруднений, однако симптоматично то, что они заметно «теряли лицо». Это несколько неопределенное, но понятное явление проявлялось по-разному. Города, бывшие когда-то центрами эллинской цивилизации, заметно «варваризировались». Не устоял даже дорийский Херсонес, где теперь жили не только переселенцы из восточных районов Империи, но и «варвары»-сарматы. В еще большей степени это касалось городов Боспора и Олъвии…
    Света утром съездила на рынок, и теперь у нас имеется неплохой запас вишен. А чай с вишнями ничем не хуже мятного, в чем мы быстро с ней убеждаемся.
    Наконец-то появляется Борис, с порога сетующий на полное равнодушие будущих посвящаемых. С такими и Хичкок не поможет… Ясное дело, Борис, не поможет, пусть уж Манон вдвоем с Коровой суетятся, ежели им так приспичило.
    …Интересно, все же в какие это богини метит Стеллерова Корова?
    Чай уже почти выпит, когда в дверь стучат, и у нас в гостях оказывается Андрей. Ленинградец грустен — он зашел проститься. Уезжать приходится раньше, чем думалось. Из-за Гнуса, конечно. Его Величество изволил разгневаться и пообещать, что больше Андрея в Хергород не пустит. Вот так… Саша пока остается, но он тоже, видать, здесь в последний раз. Да, уходим… И останутся на пепелище Гнус с Ведьмой и Стеллерова Корова. И, конечно. Д., так сказать, здоровое начало…
    …Уходим, уходим, навсегда, в херсонесское прошлое, в херсонесские легенды, в херсонесское забвение, в херсонесскую пыль. Не вспомнят, не позовут, не окликнут. Мертвый город, мертвая память…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С, 23.
    

    …В самом этом процессе нет вроде бы ничего плохого, если, конечно, не настаивать на преимуществе одной цивилизации над другой. Без сомнения, сарматизированная культура позднего Боспора не менее интересна (и по-своему даже более оригинальна), чем цивилизация периода эллинского расцвета. Но вместе с греческим «лицом» города теряли то, что помогало им выжить много веков во враждебном окружении — патриотизм, чувство сплоченности и, в конечном итоге, смысл защиты своей самости. «Варваризированное» население постепенно приобретало вполне космополитическую ментальность, что неизбежно вело к потере элементарного инстинкта самосохранения…
    Соседи, те, что расселились по сараям, сегодня куда-то исчезли, и вот, пожалуйста, вновь объявился ба-рабашка, тот самый, что беседовал с нами в первые дни по приезду.
    …Стук… стук… стук… По деревянному ставню, по старому дому, по мертвому городу — тихо, упорно, упрямо, нахально… Стук… стук… стук…
    Ну что стучишь? Стучи, стучи… А скажи-ка нам, хорошо ли сейчас Луке гуляется? Да? Нет?
    Ответ какой-то странный — дробное мелкое постукивание, словно нежить смеется. Ну-ну… А я еще приеду в Херсонес?
    Да, стучит барабашка. Да, да, да…
    Скоро?
    Нет, не скоро. Через год? Через два? Не отвечает — вновь смеется, видать, знает что-то. Ну смейся, смейся, демон. А в Южно-Сахалинск я когда-нибудь попаду?
    Нет, сухо и коротко телеграфирует нежить.
    Ясно… А Крипта? Мы что-нибудь узнаем, что-нибудь поймем? Да? Нет?
    Вновь стучит барабашка, но уже что-то свое. Прервал контакт, не дозваться.
    …Поднявшийся ветер качает ветки вьюокой вишни У дома, одна из ветвей бьется о ставень. Стучи, стучи, барабашка!..
    Сегодня нет туч. Солнце, тускнея и вырастая на глазах, медленно сползает куда-то в сторону румынского берега. Мы бредем со Светой вдоль пустеющего пляжа, смотрим на розовые колонны, которые с минуты на минуту вновь станут серыми и утонут в катящихся из-за собора сумерках. Но пока они розовые, и море, древнее, вечное море, покрыто перламутровой пленкой. Такого не может быть, правда. Свет? Таких красок не бывает, нам не поверят, если расскажем… Смотри, сейчас солнце нырнет в воду и станет куполом. Сиреневый купол над перламутром…
    …Прощай, солнце, бешеное, горячее, горящее, вечное, языческое. Ночь, снова ночь, ночь мертвого города, ночь Мертвой страны… Рука в руке, пальцы касаются пальцев…
    Бродим пустыми безлюдными улицами, мимо базилик Северного берега, мимо Восточного обрыва, под которым зловеще шевелятся волны, с высокой горки лицезреем притушенные огни Урлага. Никуда не торопимся, на душе тихо. В небе все ярче разгораются созвездия, между звезд то и дело маленькими острыми молниями мелькают Персиды, остается только загадывать желание. Но что загадать? Чтобы все это повторилось, чтобы так же горело над головой созвездие Пса, хрустела под ногами серая херсонесская пыль? Но ничто не повторится, не вернется, вечен лишь этот древний город, а мы лишь пассажиры, очередная смена. Мы уйдем, появится еще кто-то, а Херсонес останется — и после меня, и после того, кто придет мне на смену…
    Света счастливее, чем я. Она что-то загадывает, улыбается, зачем-то снимает очки…
    …Почему ты здесь, чужачка? Какой ветер тебя принес, чужачка? Кто тебя сюда пустил, чужачка? Что я буду делать без тебя, чужачка?..
    На Веранде свет, и дурное предчувствие охватывает нас. Не Лука ли? Света замирает у крыльца, не желая подниматься без разведки. Что ж, разведка всегда готова, однако уже у самой двери понимаю, что не тюленем тут пахнет, не его это скрипучий голосишко. Но уж лучше Лука…
    …Да-с, да-с, добрый вечер! Ну конечно, Борис все в той же компании. Манон с Коровой разложили на лежаке, не на моем, к счастью, какие-то бумаги, обсуждают, Немировичи-Данченки… Заходи, Свет, тут не страшно!
    Ведьма встречает Свету добрым и ласковым взором. Света-то чем тебе, Манон, не угодила? Корова, простая душа, долго открывает рот, пытаясь что-то сообразить, не иначе, по поводу планируемого отъезда Луки на Сахалин. То-то будет работы «беобахтеру»!
    Ну что, Борис, как дела сценарные?
    Наш химик только начинает разъяснять значение образа Маленького Зеленого Камнееда в задуманной церемонии…
    Я — Зеленый Камнеед, от меня три тыщи бед… …как дамы, сославшись на нежелание нам мешать, откланиваются. Эка спешат, не иначе, в редакцию!.. А знаешь, Свет, самое интересное, что «беобах-тер» об этом писать не станет. Мне, честно говоря, все равно. Гусеницей я еще не обзавелся, но о нас никто говорить не будет, а вот Луке не отмазаться от Сахалина до конца дней. А бог весть почему. Наверное, здесь любят только те новости, которые посолоней, а когда все нормально, по-человечески, это никого не интересует…
    Ну что, Борис, чай там еще остался?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 39.
    

    …Крипта. 22.50. Борис предлагает повторить вчерашний опыт.
    Не вижу смысла. Борис заявляет, что повторит его сам, а для подстраховки возьмет «кого-то». Интересно кого?..
    Будильник можно не тревожить. Утром спешить некуда, можно спать от души, Веранда зияет пустыми лежаками, соседи в сараях и вагончиках — и те куда-то исчезли. Без матрацев, унесенных злыми ургуянами, жестковато, но для Светы находится надувной матрац и спальник, а я вполне обхожусь одеялом, тем самым, на котором так сладко спалось у ночного костра.
    Общий снимок — подводим работе итог.
    Наш фотограф сегодня серьезен и строг.
    Мы застыли: «Снимаю!» Щелчок, словно выстрел.
    Нашей маленькой вечности пройден порог.
    Солнце давно встало, мы проспали не только восход, но и завтрак. Что будем, кофе или чай? Кофе, между прочим, на исходе… Ладно, кофе так кофе, но остаток я спрячу — на завтрашнее утро, когда на Мангуп идти. Ну, кто куда?
    Бориса тянет на пляж. Света решает составить ему компанию, а затем нанести визит на здешний рынок. Крымские фрукты для уроженки Сахалина — тоже экзотика. Правда, нитраты — еще большая экзотика, так что ранние яблоки покупать не советую, их шприцем колют. Этакие бройлеры! Ну а я пошел. Как это куда, на раскоп, само собой. Да, Свет, на базаре есть автостанция, так что взгляни, когда завтра первый автобус на Терновку… Не забудешь? Тер-нов-ка. Песня есть такая — «Цвитэ тэрэн». Да, конечно, у вас там, наверное, поют «Цвитэ сакура».
    Над моей ямой тишина, и чайки неторопливо бродят по стенам. А вот на улице, где вкалывает команда Д., работа кипит, мелькают веники, клубы серой пыли поднимаются прямо в небеса. По случаю последнего дня работы Д. нагнал сюда чуть ли не весь личный состав, и теперь все это несколько напоминает строительство Большого Ферганского канала. Да, неплохо, неплохо! Еще часок — и можно звать Маздона.
    Д. полон энергии. Он не терял времени даром — за эти дни поговорил с Балалаенко, с Гнусом, со всеми тремя заместителями директора и даже с самим директором, хотя директору что Казарма, что цистерна. В конце концов Д. сумел договориться — или почти договориться…
    …Консенсус таков: копаем вместе, а подписывать будут Балалаенко, Гнус, кто-то из заместителей директора. И мы, само собой. При условии, конечно, что у Гнуса следующим летом не будет достаточно людей. А вот если люди у Его Величества будут, мы, само собой, отпадаем…
    А ты, Д., добрая душа! Это «мы» — очаровательно. Что же ты все в сторону смотришь, а? Такие совместные отчеты, и это известно нам обоим, подписывает только начальник экспедиции, так что мне подписывать будет нечего. А в будущей твоей экспедиции двоевластия ты не потерпишь, так что…
    …Я тебя знаю, фельдфебель, я тебе не нужен, фельдфебель, ты меня не возьмешь, фельдфебель, я ломаю строй, фельдфебель, мы из разных эпох, фельдфебель…
    Кажется, и мое время проходит. Конечно, я найду себе в Хергороде занятие и без Д., но бросать все, когда посвятил экспедиции десять лет… Впрочем, на этой странной земле можно ожидать любых сюрпризов, так что не будем спешить. Тем более что и дел еще немало.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 40—41.
    

    …Рассказ Бориса.
    Вчера приблизительно с 23.15 по 23.50 он провел следующие эксперименты:
    1. Спустился в Крипту сам, дошел до алтаря. Впечатление то же, уверяет, что «подзарядила на месяц вперед.
    Примечание: скоро в Херсонесе появится новая секта — криптофилов.
    2. Спустил в Крипту на веревке девочку Ю. по ее просьбе. Далее произошло следующее — девочка Ю. испуга— 299 лась, закричала, пришлось ее экстренно извлекать на поверхность. По ее словам, она якобы почувствовала чье-то присутствие, в Крипте начало темнеть и т. д.
    Примечание: садист! После этого девочка Ю. долго не могла успокоиться, легче ей стало, только когда они отошли за храм Владимира.
    Вивисектор Борис делает выводы:
    — Энергетика Крипты отрицательно влияет на женщин (Свете тоже было не по себе) и положительно на мужчин, что могло быть использовано жрецами при различных обрядах (пифии!).
    — Наиболее ярко выраженная аномалия находится на северо-востоке Херсонеса (Главная улица — храм Владимира). За храмом Владимира «напряжение» резко па» дает. Северо-восточная часть полуострова — это и есть первоначальный Херсонес V—IV веков до н. э., значит, стены города строили с учетом энергетики местности. «Контур», проходя по стенам, каким-то образом защищал город от вторжения, а в Крипте (точнее, в языческом святилище на месте будущей Крипты) находился «пульт управления», элементом которого была статуя Девы. При крайней необходимости ее выносили за стены (случай, когда Дева помогла отбить скифов).
    Примечание: если петь эту песнь дальше, то христиане, уничтожив святилище, использовали это место для создания своей главной святыни, которая также каким-то образом берегла город, чем и объясняется счастливая судьба Херсонеса-Херсона на протяжении пятнадцати веков. Ну-ну!..
    …Маленький мальчик в Крипту залез. Свет появился — и мальчик исчез. Ищут ребенка и мама, и папа. Лучше б ему оказаться в гестапо!..
    Ждем Маздона, затем — последний взмах веником. Старый Кадей шкуру бы содрал за такую зачистку, честно говоря… Ничего, в Институте археологии обойдутся и этим, у них самих получается не лучше. Да, теряем секреты мастерства, а еще смеем ругать Косцюшку!..
    Ну что, Маздон, аллее капут? Ты прав, надо еще отснять посвящение. Решили начать в шесть, так что солнце будет. Ежели не опоздают, конечно.
    Теперь нам с Д. надо спешить — возле фондов нас уже наверняка дожидается команда Тамары Ивановны. Ну, пошли сдавать сокровища. Зря, что ли, копано?
    Возле фондов — привычная картина: длинный ряд раскрытых картонных коробочек. Все годы не могу понять, где они их берут? А в каждой коробочке — находки за день. Н-да, на полпуда будет, правда, стоящего в — этом году маловато — пара фрагментов светильников у Д., несколько симпатичных чернолаковых фрагментов у меня, мои наконечники стрел. Ах да, у Д. еще что-то вроде резного фрагмента кости. И в довесок — пара-тройка горлышек амфор… Ежели бы не Стена и не водостоки, то, считай, даром съездили.
    …Черепки, черепки, черепки — черепки памяти, черепки прошлого, смешные, бесполезные, ненужные. Забытые жизни, забытые судьбы, забытые руки, забытые глаза… Черепки, черепки, черепки…
    Тамара Ивановна действительно ограничивается немногим, именно тем, что я и предполагал. Берет еще какие-то фрагменты канфаров — для статистики, наверное. И эта жменька — весь наш вклад за сезон. Лепта вдовицы!
    …В прошлом году я сдавал своего грифончика, грозного зверя с поднятой львиной лапой. Двадцать пять веков назад его нарисовали афинские мастера на боку чернолаковой вазы. Два года назад я из рук в руки — не дай бог уронить! — вручал Тамаре Ивановне навершие епископского посоха. Чуть потрескавшаяся желтоватая слоновая кость, остатки глубоко врезанных греческих букв. «Епископ Христов, раб божий»…
    А имя его ты, господи, веси…
    Три года назад… Тогда я гордился тем самым бронзовым навершием ножен. Меч из Восточной Пруссии, пятый тип, ежели по классификации Кирпичникова.
    А дальше почти что легендарные времена. Помнится, мы целой толпой волокли в лапидарий надгробие двух братьев. «Даиск, сын Митродора. Прожил 21 год. Газурий, сын Митродора. Прожил 24 года. Прощайте!» Тяжеленное оно было, и привезли его.в Херсонес издалека — морем, из Малой Азии. А еще раньше мы сдавали чудесный бронзовый горшочек. Как новенький был!
    …И моя первая херсонесская добыча, забавный глиняный львенок, блестящий, горчичного цвета. Десять веков назад в него заливали вино. Львенка я нашел по частям, сначала одну лапку, затем другую… Ничего, склеился, теперь почти как новый!
    А еще были серебряные монеты — бесформенные комочки розового цвета. Потом, когда кислота сняла патину, на одной из них проступил профиль женщины в короне. Спокойное лицо, чуть сжатые губы — богиня Дева, Царица Херсонеса.
    Ну что, Тамара Ивановна, фонды мы на этот раз особо не загромоздим? Вы правы, этот светильничек очень мил. И канфарчик хорош, жаль, что от него одна ручка только и осталась…
    Теперь — самое интересное, для новичков, конечно. Перед нами груда бесхозных сувениров. Жадные ручонки желторотых уже тянутся к ящику, куда ссыпано все оставшееся. Но и тут действует обычай, херсонесское us prima noctis. Первым отбирает сувениры начальник, потом заместитель. В общем, в порядке чинов.
    Д. держит характер и делает вид, что это его не интересует. Он — человек взрослый и серьезный. И мне эти черепки не нужны, комплексом домашнего музея не страдаю. Разве что парочку для гостей — тех, что из Южно-Сахалинска. Да и пепельница нам с Борисом не помешает, а что может быть лучше для этой цели, чем донышко краснолаковой тарелки? Вот это, например…
    Молодежь терпеливо ждет. Ловлю на себе чей-то любящий взгляд… Ну конечно, Ведьма Манон! Говорят, дома у нее три сундука херсонесских черепков — и два шкафа фотографий, выжатых у Старого Маздона.
    …И побольше, побольше, побольше, побольше!..
    Луку бы сюда! Этот черепки чемоданами возил!
    За моей спиной слышится возня и какой-то стук. То ли бьются друг о друга разбираемые черепки, то ли молодежь сталкивается лбами над ящиком.
    …В свое время лучшим херсонесским сувениром считалась целая амфора. У Луки таковая размещена на кухне и служит пепельницей для гостей. Сенаторша, по слухам, ставит в амфору цветы. Что делает со своей амфорой Сибиэс, остается загадкой.
    Я не люблю идолов. Когда мне хочется вспомнить Хергород, я достаю единственную стоящую вещь, хранящуюся у меня дома, — средневековую игральную кость. Бросок… Еще бросок… Но мне никогда не выиграть — кость только одна, «двенадцать» на ней никогда не выпадет…
    Новая пепельница оценивается на Веранде по достоинству, и три сигареты, Светы, Бориса и моя, щедро обновляют ее пеплом.
    До посвящения еще уйма времени, и мы отправляемся на пляж. Подобная мысль посетила не только нас, поскольку весь цвет общества уже украшает знакомые скалы. Кого тут только нет! Нет, пожалуй, только болящего Сибиэса, все прочие в наличии. В чем дело? Что за шевеление в такую жару? Экий я несообразительный — мы со Светой впервые вместе на камнях. Новое в разделе «Светская хроника».
    …Общество, свет, салон, господа бароны, господа бараны, лорнеты, монокли, парижская Опера, искоса, косо, через губу…
    Сенатор ограничивается тем, что на секунду отрывается от газеты и бросает короткий, выразительный взгляд. Сенаторша не столь щепетильна и наблюдает за нами вовсю, правда, сквозь темные очки. А вот Его Величество Гнус даже очечки снять изволил. Плечиками пожимает, ручонками тощими водит. Ну трясись, трясись…
    О, смотрит в сторону. …И лютым пламенем пылают глазки Ведьмы Манон.
    В море, в море! Оставим хоть ненадолго этот зоопарк! Слава богу, я еще не разучился плавать, можно заплыть подальше, туда, откуда пляж видится узкой полоской, откуда так хорошо разглядывать наш серо-желтый полуостров… Здорово, Света, правда? Нет, Борис, до авианосца мы, пожалуй, не доплывем, да и не стоит, того и гляди, в мазут влипнем…
    Над головами просвистывает стайка серебристых узкоклювых машин. Красиво идут, уступчиком, две впереди, две сзади. Наверное, с «Тбилиси» — буревестники Перестройки. Завтра у них праздник души — День Флота. Тут такое, Света, будет!..
    Сандалии на ноги, сигарету в зубы. Нет, Борис, сейчас докурим — и домой, хватит с меня солнышка, и так уже на мулата смахиваю. Свет, а у вас там, на Сахалине, пляжи есть? Или вы там круглый год затерты льдами?
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 23—24.
    

    .. Данный процесс был вызван не тем, что греки, как этнос, выродились или начали стареть. В конечном итоге это была плата за Империю, за относительную безопасность и «просперити» в тени крыльев золотого римского орла. Империя неизбежно порождала космополитизм, и варваризация эллинских городов была лишь одной из его форм. Бывший греческий патриотизм не сменился римским — он перестал быть таковым, перейдя в чувство подданства, то есть из категории иррациональной, а следовательно, более сильной и живучей, в рациональную, а значит, преходящую. Римский гарнизон греческого (когда-то) Херсонеса состоял из солдат, набранных во Фракии, а римские купцы, прибывавшие в город, были в основном малоазийцами. Конечно, солдаты выполняли свой долг, а купцы были готовы защищать свои интересы, но это были уже не те чувства, что сплачивали хер-сонеситов в самые трудные годы их истории.
    Одним из следствий «потери лица» стала очевидная атрофия религиозных, общественных и даже нравственных традиций. Для городов Причерноморья становятся характерным явлением с одной стороны многочисленные восточные культы, иногда весьма странные и экзотичные, с другой — постоянные мелкие конфликты как в собственной среде, так и с римскими властями, а на Боспоре — внутри правящей верхушки. Эти хорошо знакомые и нам явления надежно фиксируют назревающее неблагополучие.
    Иной становится и политика Империи. Еще до готской экспансии римские власти начинают откупаться от приграничных «варваров», создавая смертельно опасный в конечном итоге прецедент. Неудивительно, что именно это обстоятельство придало смелости готам, которые начали свои отношения с Римом именно с требования своей доли этой «дани». Таким образом, внешне прочная и надежно защищенная имперская граница была внутренне нестабильна и вдобавок не имела надежного тыла.
    Неудивительно, что готский удар был столь сокрушителен. Его последствия были чрезвычайно многообразны, но в любом случае весьма невыгодны для Рима. Дело было не только в том, что были разрушены Ольвия, Тира, многие мелкие населенные пункты в Крыму, на долгое время потерян Боспор. Империя понесла огромные убытки в результате опустошения малоазийских и балканских провинций, что в конечном счете дестабилизировало все государство. Кроме того, после готских походов морское господство Рима в Причерноморье фактически прекратилось
    — остатки римского флота были уже неспособны противостоять «варварам». Морские сражения с готами и их союзниками шли уже непосредственно в Средиземноморье. Таким образом, «морская» граница была прорвана и полностью дестабилизирована на всем протяжении и на всю глубину…
    И снова дымится чай, а мы поедаем дежурную пачку печенья. Компанию на этот раз нам составляет Маздон, который сегодня в очередной раз не в настроении.
    Нашего фотографа обидели. Обидели те самые проклятые лавочники, которых он регулярно предает анафеме. Лавочники оказались из магазина «Юбилейный», что у самого поворота к центру Себасты. Обидели же они Маздона тем, что потребовали у него паспорт — с севастопольской пропиской, само собой, потому как тем, кто без прописки, продавать не велено…
    …Коммунисты пр-р-р-ро клятые!!!
    Маздон подробно пересказывает свою речь, которую он держал перед продавцами и посетителями магазина, поминая права советского человека, историческую ответственность проклятых коммунистов перед страной, принадлежность провокаторов из «Юбилейного» к проклинаемому сословию лавочников
    — а заодно и командующего Черноморским флотом адмирала Хронопуло, который все это и затеял.
    Когда тема проклятых лавочников исчерпана, Маздон переключается на нечто более близкое — на ожидаемое посвящение. Его не особо волнует предполагаемый эстетический уровень действа, вполне достаточно того, что все будут в простынях и с распущенными волосами. Вполне фотогенично, а песни-вопли на эмульсию не запечатлеешь. Маздона заботит то, что посвящение, как всегда, начнется с запозданием, а значит, солнце уйдет, снимать станет трудно. Остаться Маздону без заказов, как пить дать!
    Посвящение и вправду затягивается. В начале седьмого к нашей любимой «Базилике в Базилике» сходится офицерско-генеральский состав: Сенатор с домочадцами, Д. с супругой и двумя белокурыми наследницами. Здесь же оказываемся мы со Светой и Борисом. Воспользовавшись отсутствием действа, давно ожидающий тут Маздон спешит расставить нас в самых живописных позах и берется за дело. Ах, Маздон, да не надо мною пленку портить, лучше Свету сними!
    Но Маздона уже не остановишь. Он заявляет, что сфотографирует всех и что именно для этого он целый год копил пленку, которой, как известно, в магазинах нет из-за проклятых лавочников и коммунистов.
    Ну так тому и быть! Нас ставят к стенке… Шлеп… Еще раз шлеп… Да хватит, Маздон! Нет, еще раз — шлеп. Затем наш фотограф с клекотом набрасывается на Д., тот не возражает — его супруга любит семейные фотографии. Затем наступает очередь Светы.
    …На фоне колонны. Мозаики. Алтаря. В очках. Без очков. В моей кепке системы «Дикий кот». И без моей кепки… Веселая, грустная, непонятная, чужая, своя…
    Тем временем Сенатор развлекает нас размышлениями о политике. При слове «суверенитет» мне плохеет, и я отхожу подальше, чтобы наблюдать, но не слышать. Ну-с, курнем.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 24.
    

    …Но, наверное, еще более опасным стал моральный \итог. Готские походы не просто развеяли миф о могуще-f стве Империи. Они поставили под сомнение само сохранение Римской державы в прежних пределах. И следствия этого сказались чрезвычайно скоро…
    Тем временем к нам подходит Саша-ленинградец, призраком давнего прошлого подтягивается Старая Самара, волоча свое брыкливое чадо. А вот и Гнус! Его Величество не пропускает ни одного посвящения.
    …Трон Его Величеству, опахало Его Величеству, скипетр Его Величеству, корону Его Величеству, кол осиновый Его Величеству…
    Да, зрители собрались хоть куда! Штучные… Ага, что-то белеет на холме. Точно — ползут! Согласно традиции, первыми в базилику входят небожители. Ну-с, ну-с?
    Впереди, само собой, Ведьма с люто разрисованной физиономией. На руках
    — дюжина браслетов, на голове, само собой, бумажная зубчатая корона. Как же, как же, богиня Дева. Плачь, Херсонес!
    Геракл с Зевсом… Н-да… Маздон, оказавшийся рядом, с гордостью вспоминает, что когда-то Зевсом был он. Неплох был Зевс, голосистый такой. Лука тоже был Зевс хоть куда. А о нынешнем Геракле и говорить не приходится. Ежели это у него дубина… Впрочем, может быть, не дубина, а волшебная палочка?
    А это уже неплохо, совсем неплохо! Стеллерова Корова гордо шествует в облике Афродиты. Это действительно смело. Находка!
    …Афродита Пандемос, Афродита Коровас, люблю всех, кого поймаю, кого к груди прижму, кого за шею обниму — с хрустом, с треском… Полюблю!!! Деметра… Нет, О. не похожа на Деметру… А это что за молодец в повязке набедренной? Образ археолога, не обедавшего уже третий месяц подряд? Борис тут же поясняет, что это и есть новшество сезона — Маленький Зеленый Камнеед. Ага, тогда понятно, таким он и должен быть, ежели камнями питается.
    Манон скликает богов в кружок и что-то каркает, не иначе дает последние инструкции. Вовремя — к нам уже пылят посвящаемые. И где они столько простыней набрали? Запасливый народ, однако.
    Сейчас Ведьма должна выйти вперед и завести свою обычную шарманку. Мол, кто вы такие, зачем сюда пришли…
    Манон делает шаг вперед, воздевает десницу вверх…
    …Дева-Ведьма, Ведьма-Дева, посреди мертвой страны, посреди мертвого города, посреди мертвой церкви… Сгинь, сгинь, рассыпься!..
    …Кто вы и зачем пришли?!
    Ответ одинаков уже десять лет, ничего иного не придумаешь. Пришли к богам. Пришли принять посвящение в херсонеситы.
    Сейчас Манон должна обратиться к этим самым богам…
    …Боги Херсонеса! К нам пришли… Откуда? Что умеют?
    Так, сейчас будут плясать! Почему-то в последние годы наша молодежь охотно пляшет. Хоть бы загадки загадывали, что ли? Впрочем, когда пляшешь, не надо слова учить…
    Пляшут! «Ламбада» в базилике…
    Мы с Д. переглядываемся. Был бы тут Дидик с его гитарой! И наш восточный друг Бадал Бадалар оглы с его ведром, которое так успешно заменяло барабан. Дидик играл на посвящении «Танец маленьких лебедей», а плясали пятеро аквалангистов в полном облачении.
    А вот и новация! Вперед выходит Камнеед. Да, голос у него определенно камнеедский…
    …Я Зеленый Камнеед, от меня три тыщи бед… Эх, слова забыл!
    Беспамятного Камнееда задвигают обратно. Расстроенный Борис заявляет, что ни одно из его указаний не выполнено.
    …Кто-то пытается без успеха пройти на руках, кто-то поет про Чебурашку… Дожили! Археологи про Чебурашку поют!.. Краем глаза кошусь на Свету. У той вид изумленный, однако несколько разочарованный.
    Еще бы! Чебурашки всякие…
    Наконец-то начинается сам обряд. Посвящаемые должны хлебнуть из канфара
    — то, что туда налито.
    …Содержание священного канфара остается тайной до последнего момента. И неспроста! Посвящаемый должен быть готов ко всему, например глотнуть морской водицы — что мы и устроили десять лет назад. На следующий год, когда новое поколение заранее кривилось, ожидая неизбежного, в канфаре оказалось красное вино. Возможны варианты, допустим, смесь того же вина с морской водой…
    На этот раз пить предстоит яблочный сок. Увы, традиции и тут уходят — меню не меняется уже третий год…
    Колено преклонить, хлебнуть, поклясться… Вот и все, comedia finita. Теперь на очереди — процессия через весь Северный берег, к собору. Раньше посвящение заканчивалось митингом у могилы Кос-; цюшки, но теперь Косцюшку забыли, и процессия превращается в поиск наиболее удачной натуры для фотографирования. Маздон принимает боевую стойку и устремляется вслед за толпой в простынях. Впереди белеет бумажная корона, Ведьма Манон горделиво шествует по своему городу…
    Ну вот. Света, и отгуляли… Ну если понравилось, тем лучше.
    Борис вновь направляется громить стаю Акеллы в «сочинку», Веранда пустеет, и мы со Светой имеем полную возможность очередной раз выпить чаю. Заодно на правах командира завтрашнего похода даю последние указания. Это тем более необходимо, ибо Света в Крымских горах еще не бывала.
    Мангупский маршрут считается не из легких — главным образом, из-за подъема. Это не Чуфутка и даже не Тепе-Кермен. Шестьсот метров кручи — не шутка, особенно ежели ползти с рюкзаками, запасами харчей да еще с палаткой. На такой поход вполне можно уложить двое суток, и то мало будет. Мы поступим проще
    — подъем в шесть, в восемь уже на автовокзале, в начале десятого начинаем бросок. В полдень — на вершине, час отдыха и знакомства с достопримечательностями — и рывок обратно. Лучше бегать, чем ползти. И лишние вещи ни к чему, налегке пойдем.
    …Полетим, помчимся, поспешим — от мертвых руин к мертвым руинам, от белой пыли в белую пыль. Сгинувшие города, сгинувшая страна, сгинувшая история…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 42.
    

    …Крипта (версия).
    1. Если языческое святилище, находившееся на месте Крипты, имело в целом такую же конструкцию (за исключением сводов, которые определенно возведены в более позднее время).
    2. Если божество, которому поклонялись в этом святилище, было лунным.
    3. Если перед нами действительно тайное святилище, известное лишь посвященному, к примеру одной или нескольким семьям потомственных жрецов…
    Компания в простынях уже вернулась. Раньше вслед за посвящением следовал обязательный сабантуй. Мы располагались в одном из немецких артиллерийских окопов на Западном городище, где так удобно разжигать незаметный со стороны костер и зажаривать — теперь такое трудно себе представить! — целого барана, а в хорошие годы — даже двух… Тогда не было деления на офицеров и молодых, такая мысль даже в голову не могла прийти.
    Три года назад мы стали отмечать посвящение порознь. А сейчас и вовсе не хочется праздновать. Луки нет, в магазинах пусто… Ничего, бог даст, в воскресенье сойдемся все вместе, тряхнем стариной. Ежели не рассоримся вконец, что также не исключается…
    Отправляю Свету пораньше спать, предвидя завтрашний подъем. Бориса все еще нет, и я могу вкусить столь редкое в нашей коммуналке чувство одиночества. Вечер постепенно переходит в ночную темень, на вечно безоблачном херсонесском небе в который раз загорается местный планетарий, вот уже заскользили Персиды… Сюда бы наш источник, чтобы журчал себе потихоньку, чтоб ежики шуршали и ночная духота чуть смягчилась от близости воды… Древняя вязь на мраморе не защитила наш ключ…
    А ведь скоро уже домой. Скоро, скоро… …Солнце в тучи вновь садится
    — ветер завтра. Корабли ушли за мыс и там пропали. На забытых скамьях старого театра тишина — актеры, видно, опоздали. Серый берег и базилики обломки… Хорошо тут одному, когда стемнеет. Здесь прибой, и волны бьют у самой кромки. Млечный Путь над Херсонесом звезды сеет… Херсонес теперь ломают, а не строят, в этих старых стенах стало очень тесно — так и нас с тобой когда-нибудь отроют, только вряд ли это будет интересно. Я устал копать весь день, пойду прилягу, напишу, как только выпадет минутка… Говоришь, археология — бодяга? Может быть, зато она — не проститутка. От маневров и стрельбы мы здесь устали, так грохочет, что, боимся, скалы треснут… Хорошо, что скоро мир в Афганистане, только те, что там погибли, не воскреснут. Напиши мне, как живется, что столица? Кому нынче там хула, кому поклоны? Я лишь знаю: где политика вершится, там правителям не писаны законы. Скоро нам в обратный путь по всем приметам, мы отправимся домой — хлебнуть прогресса. Только верю, что дождемся снова лета и вернемся, не предавши Херсонеса. Нынче тихо, только слышатся цикады, только Понта неумолчное ворчанье. Тишина у серой каменной ограды, старый Храм, застыв вдали, хранит молчанье…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 43—44.
    

    …4. Если воздействие магнитной аномалии («контур») и лунного света в Крипте («лампа») действительно сильно влияет на психику.
    В этом случае обряд, проводимый в святилище, можно реконструировать следующим образом.
    Обряд мог проводиться в лунную ночь. Следует отметить, что полнолуние конца лета считалось в античной Греции главным, поэтому наиболее важный обряд проводился скорее всего в полнолуние августа.
    Обряд начинался за час до полуночи по нынешнему счету времени. Снимались деревянные щиты, закрывавшие вход. Посвященные ждали возле ступеней. Наконец первый лунный луч падал на верх алтарной ниши, освещая корону на голове богини (в случае если это была Дева или Херсонас). Затем освещалось лицо, вся фигура. Вслед за этим в святилище входил жрец — или даже двое, по двум лестницам, идущим от площадки, начинавшейся ниже сохранившихся двенадцати ступеней. Вошедшие медленно приближались к алтарю, где начиналось главное таинство, при котором каким-то образом использовалось воздействие перечисленных выше факторов на психику человека. Это могло быть пророчество (ясновидение) или даже активное магическое воздействие, в котором какую-то роль играла статуя в нише.
    После перестройки святилища в христианскую Крипту обряд, конечно же, стал проводиться по всем христианским канонам (обычные христианские службы), однако в нем каким-то образом могла быть по-прежнему использована специфика этого уникального сооружения.
    Следует вспомнить, что Херсонес стал доступен для врагов после того, как св. Владимир, взявший город обманом, вывез в Киев много христианских реликвий. Не была ли тогда разорена Крипта ?
    Все эти предположения пока ни в малейшей мере не опираются на факты…
    …Лунный свет плещется на неровной, покрытой выбоинами скале, лунный огонь клубится над черным провалом, неслышно уходит обратно к черному безвидному небу. Каменные ступени обрываются в лунную кипень, холодные волны совсем близко, совсем рядом. Бледное тревожное пламя вспыхивает в пустом оскверненном алтаре…
    Чужая тайна, давняя, забытая навсегда. Вытяни пальцы, коснись, почувствуй, вдохни… Но тайна останется тайной, я напрасно сижу возле врубленной в скалистую твердь лестницы, напрасно жду какого-то ответа, напрасно, напрасно…
    Холод скалы, холод ночного воздуха, холод лунных лучей…
    Город славен, богат. Его стены крепки. Но неслышно текут воды Леты-реки. Все прошло. И у старых забытых развалин Злые тощие козы жуют сорняки.
    Режим есть режим. Стоит один раз поспать вволю, и шестичасовой будильник воспринимается вдвое горше. Голова падает обратно на спальник, веки захлопываются, Бог с ним, с Мангупом, стоял — и еще постоит. Без нас.
    За плечо дергают, и веки вновь, хотя и не без скрежета, приподнимаются. Железный человек Борис уже встал. Вид у него, правда, сомнамбулический, но у меня, вероятно, еще веселее. Кофе… Кофе!
    …Спасительный, воскрешающий, из гроба поднимающий…
    Глоток, еще глоток… Уже можно двигаться и даже соображать. Что у нас со временем? Нормально, но, боюсь. Свету еще предстоит будить. Пока добудишься, пока приведешь в чувство… Вот что, Борис, заварим-ка еще одну кружку. Жди нас в семь с четвертью на скамейке, что у поворота на Древнюю…
    Не забыть кепку… Очки… Кроссовки… Годится, можно идти.
    Двигаюсь осторожно, стараясь не расплескать кружку с допингом. Далековато нести, но другого выхода нет.
    Ясное дело, Света спит. Первое, что она видит, приоткрыв глаза, это, естественно, емкость с кофе. Уже со вторым глотком начинает проглядывать сознание. Наконец кофе выпит и можно спокойно покурить; кажется, самая сложная часть операции — побудка — прошла успешно.
    Автобус мчит, мы сидим на переднем сиденье и жмуримся, несмотря на стекла очков. Солнышко — что надо, но то ли еще будет к полудню!.. Так, что со временем? Все в порядке, Свет, мы как раз успеваем. Еще можно будет и по рынку пробежаться, и персиков подкупить. Правда, я планировал вишни…
    Запускаем Свету в рыночную суету, а сами спешим к остановке. Где тут на Терновку? Ну, билеты-то взять недолго, а вот толпа… Да, Борис, толпа страшненькая, хорошо, что мы без рюкзаков. Это тебе не электричка…
    Автобус уже выруливает и рычит, а Светы все нет. Ладно, чему быть, тому не миновать, с судьбой не поспоришь. Это я виноват, даму в таких ситуациях нельзя отпускать одну, тем более на рынок.
    Автобус подкатывает, в распахнутые двери устремляется бурлящий поток, и тут появляется Света, что-то бормоча про кооперативный киоск, где продаются неплохие майки-«ламбадки». Дороговато, правда, но…
    Иду в авангарде, за моей спиной — Света, Борис прикрывает сзади. Людской поток бушует, главное — попасть в струю, так сказать, на стрежень, тогда уж точно втащат. Ага, кажется, попали. Теперь не получить бы локтем по физиономии… Оттоптанные ноги не в счет… Есть! Влезли!..
    …Давят, душат, топчут, плющат, ничего, мы здесь, мы тут, мы тоже давим, душим, топчем, плющим…
    Автобус ползет через весь город, умудряясь всасывать в себя очередных жаждущих странствий бедолаг. За окном, насколько можно разглядеть за головами-кеглями, проплывают новые кварталы Себасты — одинаковые, утомительно белые, с многочисленными мемориальными досками и идейно выдержанными монументами на каждом углу. Жарко, дышать нечем… Ничего, скоро полегчает!
    И вот город наконец позади, людей прибавилось, но свежий ветер рвется в окна, становится веселее. Та-а-ак, Борис, давай разбираться. Слева сейчас будет Сапун-гора, там должен быть такой шпиль, его еще Мечта Импотента называют. Потом спуск…
    …Нелепый город, злобный город, душный город, чужой город. Не люблю тебя, не люблю, не люблю…
    Едем долго, домишки за окном сменяются виноградниками, затем исчезают и они, дорога то ныряет вниз, то вновь начинает ползти на очередной холм, но вот автобус начинает рычать, сбавлять скорость. Это уже не просто подъем, это гора. Значит, скоро поворот на Терновку. Прощай, цивилизация, въезжаем в дикие края!
    Дикие края начинаются с разбитой грунтовки, за окном нескончаемой лентой ползет невысокий крымский лес, а остановки случаются все реже. Да, это уже горы. Горы непростые, Света. Сейчас справа будет поворот… Именно этот, совершенно верно. Так там стоит пост. И не просто пост — каждую машину обыскивают. Вот и гадай, что за поворотом спрятано… Нет, ЦРУ, конечно, знает, это нам не положено. Ничего, еще минут десять — и приехали.
    Как-то незаметно автобус пустеет. Очевидно, до конечной доедет едва ли дюжина. Но садиться не стоит — эти дома, по-моему, уже Терновка и есть.
    Терновка — огромное село, дома из белого ракушечника, сады с металлическими оградами, из-за которых попеременно ораторствуют хозяйские Жучки и Шарики. Новостройка начала 60-х, приют отставников, опора строя.
    …На первый-второй, на третий-четвертый, противогазы надеть, левое плечо вперед, ножку тяни, как стоишь, как дышишь, извилина от фуражки, союз нерушимый республик свободных…
    Центральная площадь ничем не отличается от всех этих Ароматных, Танковых и Майорских: двухэтажный магазин с гордой вывеской «Дом торговли», белесое здание совета с обязательным тмутараканским Болваном, помазанным бронзовой краской, тут же и автостоянка, куда мы успешно подруливаем. Все живы? Тогда порядок. Как говорится, на выход, с вещами.
    Теперь можно и передохнуть, перекурить и даже съесть по помидору с куском хлеба. И даже водички выпить — по глотку, не больше. Следующую воду будем пить уже на Мангупе, в Эдемской долине. Ну, еще минутку посидим… Как там со временем? Порядок, идем по графику!
    Село лежит в долине, а наш путь — вдоль неширокого шоссе, ведущего к поросшей лесом горной гряде. Есть, правда, тут одна хитрая тропинка через перевал, но рисковать не будем, И по дороге недалеко… Слева и справа
    — все те же дома из белого ракушечника, перемежаемые садами за высокими сетками. Верно, Борис, это именно персиковый сад. И я бы рискнул, но сейчас, пожалуй, не стоит — персики еще зеленые. Вот ежели бы на неделю позже…
    А наше дело — все вперед, вперед, вперед. Отдыхать не будем, а то расклеимся, впереди — неприступная гора, шестьсот метров, отвесные склоны и лишь одна сносная дорога наверх. Сам господь создал эту гору для крепости.
    …Да кто угодно там жил. Света. Вначале римляне пост построили, потом народ набежал — от варваров спасаться. А после был тут город Теодоро, столица христианского княжества. Пока турки не пожаловали. …Они были умны, османы, они были хитры, османы, на гору втащили пушки османы, они мраморные ядра полировали, османы, полгода в упор лупили османы, они никого не щадили, османы…
    Да, Борис, и запорожцы здесь шерстили. Хан на Мангупе казну прятал, вот славяне и подсуетились. А сейчас пусто, даже археологи не каждый год заезжают…
    Очередной перевал позади, можно на минутку присесть и перевести дух. Можно и перекурить — если, конечно, у нас в порядке с дыхалкой… А Светка держится молодцом! Правда, это все еще цветочки… Ну что, как настроение? Уже близко, близко. Вот сейчас небольшой поворот… Деревья немного заслоняют. Вот. Прошу!
    Дорога выскакивает из неглубокой, поросшей лесом седловины на плоскую равнину, немного напоминающую гигантское футбольное поле, только покрытое не зеленой травой, а пшеницей. Слева и справа —горы, одна выше другой… Наша справа.
    Ну что. Света, нравится?
    …Гора-чудовище, гора-страшилище, гора-эверестище, гора-ужас, гора-кошмар. Муравьишки у подножия, муравьишки суетятся, муравьишки поправляют рюкзаки… Дороги здесь две. Одна полегче, по ней когда-то на арбах ездили, но это далеко — с другой стороны. Обычно поднимаются туристской тропой, вот она, беленькая такая, по диагонали тянется. Да, Света, самое смешное, что по ней вполне можно взобраться. И даже быстро, обычный норматив — сорок пять минут. Удивляешься? А мы поднимемся быстрее, вот увидишь. Мы же без вещей, и солнце еще не в зените. К слову, на сердце никто не жалуется? Ну и прекрасно! Десять минут перекура…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 25.
    

    5. Армагеддон.
    Европа оказалась удивительно стабильной по отношению к пришельцам из глубин Азии. Если разбойники-готы со временем приобрели черты подлинных рыцарей и даже культурных героев Запада, то оценка гуннов почти не изменилась за полтора тысячелетия. Современники без малейших сомнений восприняли их приход как начало Конца Света. Недаром наиболее известный из гуннских вождей — Атилла, заслужил прозвище Бича божьего. «Гуннский ужас» сохранялся долгие столетия, и уже в годы Первой мировой французы не нашли худшего опреде— •Я ления для своих противников из-за Рейна, чем имя этого т давно исчезнувшего с лица земли народа. Гунны вошли в и европейский и мировой миф как самый страшный враг западной цивилизации…
    Гора приближается медленно, неохотно, и только здесь, у подножия, начинаешь понимать ее подлинные размеры. Небо исчезло, сгинуло — склон, гигантский, громадный, взглядом не обмерить… Еще немного, и мы подходим к густой полосе леса и теперь идем по опушке, подстерегая начало тропинки. Случайно оглянувшись, замечаю, что шоссе отсюда смотрится тонкой нитью…
    …Выше, выше, выше, выше, выше, выше…
    Ну наконец! Вот она, тропа, — ползет сквозь заросли вверх, расходясь двумя рукавами. Налево не пойдем, это дорожка козья, делаем правый уклон. Я — первый, Света — за мной, Борис — сзади. Смотреть под ноги, красотами полюбуемся с вершины, а то здесь склоны меловые. Могут поехать, и тогда уж ни бог, ни микадо не помогут! Воду не пить… Света, готова? Борис?
    Пошли!
    Вершина тут же исчезает из виду, тропа круто бежит вверх, петляя между деревьями. Ноги скользят по белой крошащейся поверхности. Мел!.. В дождь здесь подниматься не стоит… Света, ты как там? Борис, держи дистанцию. Вот именно, чтоб успеть подхватить.
    А сейчас — внимание!..
    Тропа выводит к руслу сухого ручья. Придется подниматься здесь, больше негде. Света, иди вдоль деревьев, там можно цепляться за стволы, только смотри
    — здесь много колючек. Ну вот видишь… Под ноги смотрите, под ноги!
    …Выше, выше, выше, выше…
    Теперь мел всюду, со всех сторон, тропа вздымается почти отвесно. Начинаешь поневоле завидовать мухам за умение ходить по потолку.
    …Здесь переправляемся, видите тропу? Вот там — сразу дерево, хватаемся за него. Давай, Света, подстрахую!..
    Снова лес, слева и справа, тропа становится все уже и круче, вдобавок мой прогноз по поводу колючек начинает сбываться в полной мере. Ну что, передохнем? Вот, кажется, нечто вроде полянки…
    Можно прилечь, смочить губы водой и даже съесть пару вишен из сумки. Все, пора, расслабляться будем наверху. А ведь мы уже неплохо поднялись!..
    …Выше, выше, выше…
    Теперь тропинка все заметнее уклоняется вправо, складывается в гигантские ступени, влезть на которые можно, только цепляясь за деревья. Борис, жив? Осторожно, Света, здесь колючки. Держи руку…
    И вот наконец лес начинает редеть. Мел исчезает, мы идем среди высокой травы. Это уже получше, вот и бабочки появились… Свет, это махаон, видела? У вас там такие есть, или на Сахалине бабочки как в тропиках, размером с ворону?
    …Выше… Выше!
    Скалы вырастают внезапно и тут же закрывают полнеба. Тут не забрачься… По-моему, у геологов такая скала называется «бараний лоб». Нет, не в честь первооткрывателя…
    Далеко внизу оставленная нами дорога, чуть ближе — зеленое одеяло леса. Неужели мы все это пробежали? Неплохо, неплохо! Правда, ежели бы с рюкзаками да по полной форме, то и полдороги бы не прошли. Свет, как самочувствие? Ну и отлично.
    Скалы тянутся, сколько хватает глаз, их бока изрублены странными выемками, углублениями, иногда целыми площадками. Наверху, у самой кромки, можно то и дело различить то квадратные, то овальные отверстия. Окна…
    Верно, Борис, это и есть казематы. Стен уже почти не осталось, осыпались стены, а казематы в полном порядке, скоро увидишь… Ну, сейчас будет… Позвольте-ка… Точно, вот за этим зубом — проход.
    Тропа заворачивает резко вверх, становится почти отвесной, упирается в скалу, но скала пропускает ее сквозь черное отверстие лаза. Проход узок, приходится подтягиваться, цепляться за растущие рядом ломкие деревья… Света, руку! Не геройствуй, давай лапу… Борис, как там у тебя? Корзинку не урони, там у нас помидоры.
    …Сквозь толщу камня, сквозь серую скалу, сквозь порушенную твердь, сквозь порушенное время…
    Впереди мелькает клочок голубого неба, под ним желтая полоса травы. Еще немного… Света, осторожней!.. Ну, кажется, все… Леди, джентльмены, Мангуп!
    Здесь все так же, как на Чуфутке, Тепе-Кермене, на Эски, во всех давно брошенных и погибших горных городах. Трава, редкий кустарник, серые валуны… Только все больше, крупнее, выше.
    …Царь-Мангуп, хан-Мангуп, князь-Мангуп, император-Мангуп, басилевс Мангуп. Зеленая мантия, серая корона…
    Мангуп похож на растопыренную пятерню. Между пальцами-отрогами — глубокие яры. И только в одном из них — вода. Там Эдем, долина Жизни…
    …Туда, скорей, спрячемся, скроемся, подальше от усмешки мертвых камней, подальше от шелеста мертвой травы, подальше от злобы мертвой жары…
    Тропа ныряет вглубь, в вязкую сырость и темноту, густые кроны смыкаются над головами… Даже странно, что в нескольких метрах выше — обожженные солнцем скалы, мертвая нескошенная трава… Эдемская долина!
    Ну-с, будем считать, что это у нас обед. Все-таки прошу водой не злоупотреблять, хотя она и вправду вкуснейшая. Вот умыться стоит. Ну ладно, кто персики будет доедать? Чур, я первый!
    Теперь можно пустить дым. Да, неплохо!.. Сколько там на наших кремлевских? Между прочим, от дороги до плато мы шли полчаса, почти что рекорд. Совершенно верно, Света, всего полчаса, а кажется, что часа три, правда? Ну что, у вас на Сахалине такого нет? Это, конечно, не Ласпи, где к тому же… Молчу! Уже молчу…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 25—26.
    

    …«Гуннский ужас» был настолько велик, что даже внешне пришельцев воспринимали несхожими с обычными людьми. Римлянин Аммиан и гот Иордан согласно рисуют портрет, напоминающий зомби из голливудского ширпотреба — похожие на грубо отесанные колоды, с точками вместо глаз, с черными лицами. Конечно, можно сделать скидку на то, что гунны были первыми монго-лоидами, добравшимися до Европы, но, конечно, подобное описание имело мало общего с действительностью. Открытые в смертельном ужасе глаза европейцев видели во вполне обычных кочевниках выходцев из Тартара, всадников, несущих всеобщую гибель…
    .
    ..И снова перед нами бесконечная желтая равнина. Слева сквозь невысокие деревья проглядывает полуразрушенная стена. Не знаю точно, Борис, скорее всего турецкая, турки здесь все перестроили, от прежних хозяев остались только фундаменты да казематы… А идем мы. Свет, к дворцу князя Алексея. Последнего князя. Как раз построил палаты перед приходом турок… Мощный был дворец! Его не ломали, но здесь все осыпается, если не подновлять, на скале стоит. Два этажа все же уцелели… Непростой это дворец, со второго этажа в ясную погоду можно было увидеть Херсонес, а Бахчи тут вообще как на ладони. Легкий намек на то, кто в Крыму хозяин… К сожалению, тут мало что уцелело. Увы!
    …Ты постарел, царь-Мангуп, ты одряхлел, царь-Мангуп, ты крепко спишь, царь-Мангуп, тебе не встать, царь-Мангуп…
    Да, уцелели крохи. Остатки каких-то стен, белое пятно известняка на месте главной базилики. В центре того, что когда-то было божьим храмом, — выбитые прямо в скале прямоугольные углубления. Здесь они лежали… Неглубоко, сверху просто клали плиту…
    От дворца осталось чуть больше. Громадные провалы окон, четырехугольник парадных дверей, сложенный из резного мрамора, — а вокруг все та же сухая трава, скорченные деревья, уцепившиеся прямо за камни стен…
    …Мертво, мертво, мертво, мертво, мертво…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 45.
    

    …Поиски «энергетического контура» на Мангупе. Время — 12.15 — 12.45. Жаркая погода, ясно, ветра нет, яркое солнце. Объекты — дворец князя Алексея и фундамент главной базилики.
    Результат в обоих случаях отрицательный…
    Тропинка по-прежнему ведет сквозь желтизну травы, снова из-за невысоких деревьев выныривают зубья стен. Солнце в зените, долина, откуда мы недавно пришли, затягивается сизой дымкой. Ну, тут смотреть больше нечего. Заглянем в казематы…
    …Здесь можно снимать кино. В этих мрачных, грубо вырубленных пещерах так и видятся безмолвные силуэты средневековых арбалетчиков. В этих подземельях мало что изменилось с тех далеких лет — бойницы с видом на долину, неровный каменный пол, каменные скамейки, место для очага. Рядом такой же каземат, затем еще, еще — по всей протяженности обрыва.
    …Бесполезная крепость, ненужная твердыня, забытый замок, брошенная столица. Даже волки не воют среди твоих камней!..
    В соседнем каземате — все, что осталось от часовни. Немного, но догадаться можно… Ну что, какие есть предложения? Самое интересное мы, пожалуй, увидели. Значит, перекур —и по коням!
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 45.
    

    …Казематы Мангупа по архитектуре ничем не напоминают Крипту. Отсутствуют своды, сооружения чисто функциональные. Часовня — обычный каземат, не имеющий формы базилики.
    «Энергетический контур» отсутствует…
    …Мы вновь в каменном туннеле, снова под ногами склон, но теперь идти легко, настолько легко, что приходится тратить силы на то, чтобы не скатиться вниз. Тропа несет нас к узкой полоске шоссе, к желтому пшеничному полю. Быстрее, быстрее, еще быстрее… Вот и дорога! По сигаретке — и вперед, отдыхать будем в Терновке.
    …В Терновке отдыхать не приходится — гостеприимный автобус распахивает двери. Врываемся в забитую ошалелой толпой душегубку на колесах…
    Пое-е-ехали-и-и!
    Завернув на Древнюю, отправляем Свету отдыхать, а сами, уже никуда не торопясь, бредем через знакомые ворота по тамарисковой аллее, по высокому бугру, к нашей Эстакаде. Все вернулось на круги своя. И мы вернулись. Ничего не изменилось и не могло измениться…
    Эге, что случилось-то? Где очередная смена? Неужели у всех пропал аппетит?
    Почему не едят?!
    Вынырнувший из дверей сарая Слава дает пояснения. Все просто — утром молодежь уехала. Остались они с Володей, Манон с Коровой — и О. с супругом. Впрочем, нет, ее супруг тоже укатил. Разъезд карет начался…
    …Прощайте, пузатики, прощайте, жевуны, прощайте, обжорины! Колбаской по Малой Спасской, скатертью дорожка! О всех пожалею, о вас не стану…
    Дверь на Веранду открыта, изнутри доносятся голоса, и мы понимаем, что нашему одиночеству приходит конец. Ну, здрасьте» здрасьте, аллейкум ассалям!..
    …Буратино растянулся на лежаке во весь рост и, а положив руки под голову, изучает состояние потолка. Лука… Лука, само собой, сидит на моем спальнике.
    И если бы один!.. Эту даму я где-то видел. Ну конечно, ее бы в медвежью шкуру одеть вместо купальника — узнал бы сразу. Урлаг! Боже мой. Лука на старости лет занялся ургуянками, да еще на моем спальнике!.. Мы ворвались не вовремя — ну, никак не вовремя.
    Тюлень как раз читал прекрасной таежнице свою поэму. Крепкие у этой чухны барабанные перепонки, у наших дам уши, пожалуй, и не выдержали бы!
    Взгляд Луки красноречив, мой, устремленный на спальник, тоже. Тюлень делает вид, что пытается привстать… Ладно, потом. На пляж, Борис, на пляж! Заслужили!
    Заплываем подальше и долго лежим, раскинув руки и глядя в белое, обесцвеченное солнцем небо. А ведь уже послезавтра… Уже послезавтра!.. Заканчивается карнавал, его не вернешь, не переиграешь…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 45—46.
    

    …Борис считает, что мы не сделали все возможное относительно Крипты. Что именно, он точно не знает, но уверяет, что нам следовало еще раз побывать там ночью, посидеть у входа, спуститься к алтарю. Ему кажется, что мы на шаг от чего-то важного.
    Оценка: действительно, есть ощущение, что мы упустили нечто важное, однако это ощущение чисто субъективное. Даже если Крипта давала какие-то необычные возможности (и эта особенность сохранилась даже сейчас), никто из нас не знает, как ко всему этому подступиться.
    Борис считает, что для работы с Криптой нужен очень сильный экстрасенс. Итак, с экстрасенсорики начали, ею заканчиваем. Это явно от усталости. Но все же…
    Ургуянка исчезла, а мрачный Лука тут же предъявляет нам претензии. Нам
    — это мне. Спугнул, не проявил чуткости, мог бы и у дверей подождать. К тому же мой лежак так удобно стоит…
    …Медвежья кожа, медвежья шкура, медвежьи губы, медвежья страсть…
    Не комментирую. Аккуратно вытряхиваю спальник и укладываюсь поудобнее. Постепенно Лука добреет, он готов уже простить мне столь нетактичное поведение. Ну, это ты рано, сейчас я тебе про матрацы расскажу — про те, которые Большой Бобер так мечтает получить назад.
    Однако Лука уже все знает. Все знает — и все уладил. Они сразу договорились. Бобер просто забыла. К тому же эти матрацы все равно списанные…
    Кажется, войны и вправду не будет. Эх, тюлень, твои бы способности — да на пользу человечеству! Ладно, Лука, лучше поведай нам, о великий. Поведай о своих подвигах!
    Лука готов. О подвигах — хоть сейчас. Тюленьчик по-кошачьи жмурится, потирает руки… Муза, воспой!
    …Муза, воспой похожденья Луки, покорителя Крыма, дев всех, и местных, и пришлых, сжигавшего страстью любовной. Несть им числа, покоренным, покорным, стыдливо ронявшим одежды, чтобы предаться тюленю, что плыл в Казантип отдаленный. Список имен их обширней того, что Гомеру вздумалось в песне известной на страх всем студентам составить. Не корабли — покоренные девы в том списке. Маши, Наташи, Марины, Ларисы, Аксиньи и Перепетуи! Все вы Добыча Луки — Антиноя, быка Минотавра!.. После всего отвозили Луку в Херсонес не в автобусе грязном — сам адмирал приказал швартовать миноносец ретивый…
    Дивная, дивная сага! Интересно, однако, послушать и версию Буратины, но тот как раз изволил задремать. Уловив наше желание, Лука тормошит дере-вянненького и требует от него подтверждения. Бурати-но продирает глаза и охотно подтверждает.
    …Когда Лука после третьей бутылки водяры застрял в телефонной будке, его пришлось оттуда вынимать, а он, несознательный, всю будку облагодетельствовал. Потом еще взяли водяры, много водяры, очень много… А про остальное тюленю виднее.
    Лука вполне доволен и таким свидетельством. Интересно было бы поглядеть на Луку в рубке миноносца!.. Эх, тюлень, не ценят тебя здесь. Глупые они все люди. Скучные. Злые!
    Между тем Лука наскоро влазит в джинсы, накидывает рубашку и спешит в Урлаг — решать вопрос с матрацами. Впрочем, вероятно, не только с матрацами.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 26.
    

    …А между тем факты, которые приводят все те же перепуганные современники, рисуют совершенно иную картину. На Европу надвигалась не победоносная, могучая гуннская орда, а несколько разрозненных, постоянно конфликтующих племен, которым поначалу приходилось брать с боем каждый метр пройденного пути. Более того, отдельные гуннские племена охотно переходили на сторону европейских этносов, сражаясь со своими соплеменниками. Мощь гуннов росла не сама по себе, а благодаря включению в их союз многочисленных народов Европы, которых к моменту победоносного марша Атиллы на Европу было на порядок больше, чем самих гуннов. Первоначальные успехи Атиллы, принесшие ему печальную славу Бича божьего, стали возможны только потому, что могучая Восточно-Римская империя не без тайного удовольствия подкармливала пришельцев, направляя их натиск против «варварских» королевств и соотечественников на западе. В конце концов умирающая Западно-Римская держава, от которой оставались лишь небольшие осколки, объединившись с «варварами», остановила нашествие на Каталаунских полях…
    Буратино и Борис уже дремлют, и я охотно присоединяюсь в качестве третьего. Перед тем, как заснуть, жую валидолину. Незаметно… Впрочем, свидетелей в этом сонном царстве все равно нет.
    …Длань Херсонеса на сердце — беспощадная, холодная, всемогущая, властная. Сейчас дрогнет, сейчас сожмется… Ты не отпускаешь меня, Херсонес!..
    И снова наползает вечер, и мы, немного передохнувшие, сидим у нашего замолкшего источника, покуривая «Ватру». Экая благодать! Эти последние дни, когда уже все сделано, выкопано, записано и зарисовано, наш законный приз. Лука решил, наивный, что можно прокарнавалить весь Херсонес… Нет, тюлен-чик, ежели начать с первого дня, то уже через неделю спятишь. Что ты, собственно, и доказал…
    Лука, легок на помине, мелким бесом возникает из-за ближайших кустов, стреляет у Бориса цигарку и принимается докладывать об успехах. Само собой, матрацное дело он замял. Собственно, никакого дела и не было, Бобер с Д. все напутали. Короче, матрацы мы можем забрать назад хоть сейчас. И подушки в придачу.
    …Удивительно еще, что тюлень не организовал торжественное шествие ургуян с возвращаемым имуществом — под личным руководством Большого Бобра. И чтобы в бубны били.
    Впрочем, ургуянами Лука все же недоволен. Точнее, ургуянками, упорно не желающими нарушить священный обычай эндогамии. Он еще раз в этом убедился, а посему срочно меняет стратегию.
    Оптимист же он! Хотя без подобных забот наш тюлень в Хергороде попросту сгинул бы. Зачах — как покойный источник.
    Борису приходит в голову не особо оригинальная, но правильная мысль о чае. За этим полезным занятием неугомонный Лука напоминает, что завтра День Флота, а значит, предстоит морской парад — с адмиралом Хронопуло в белом кителе. Тюлень (хотел бы я знать, как и когда!) раздобыл пропуск на горкомовскую трибуну. Вполне можно сходить, ежели не проспим, конечно.
    …Здравствуйте, товарищи матросы!.. Здра-а-а-ав-ав-ав-ав-ав!.. Поздравляю вас!.. Гав-в-в-ву-у-у-у-гав-в-в-ву-у-у-у!
    Идея поддержки не находит. Видели мы все это!-А ежели снова хотим увидеть, незачем с утра, не спавши, не евши, мчать в Себасту, да еще в такую дурную компанию. С нашего Восточного мыса бухта просматривается так, что хоть пушку ставь. Так что, Лука, действуй сам, имеешь шансы поглядеть на свой миноносец. Впрочем, Буратино вполне может составить тебе компанию.
    В ответ деревянненький сердито заявляет, что он лучше займется бабами — или выпьет с утра. С чем и закрывает вопрос.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 26—27,
    

    …Примечательно, что от полного разгрома и гибели Атиллу спасли не его непобедимые всадники, а римский полководец Аэций, которому Бич божий был нужен как узда против собственных союзников — бургундов. Через несколько лет, после смерти Атиллы, его бесчисленные орды растворились так быстро и незаметно, что историки до сей поры не могут точно установить, что, собственно, с ними произошло.
    Итак, «гуннский ужас» был явлением не столько военно-политическим, сколько психологическим. Возможно, появление пришельцев из Великой Степи стало последней каплей, переполнившей чашу, из которой было суждено пить европейцам IV— V веков. Любое напряжение человеческих сил имеет свой предел, и в условиях тянувшегося много десятилетий кровавого противостояния между Империей и остальной Европой гуннское вторжение подтолкнуло европейцев к черте, за которой иррациональное в общественном и индивидуальном сознании начинает подавлять рацио, вызывая распад воли и психические эпидемии, одной из форм которых и был «гуннский ужас». Неудивительно, что те, кто вольно или невольно стал виной этого всеевропейского безумия, навсегда остались черной легендой цивилизованного мира…
    Мы идем со Светой вдоль кипарисов по Древней улице, и я думаю о том, что послезавтра будет последний день и все завершится, едва начавшись, хотя никому из нас этого не хочется. А лето еще не кончилось, вокруг нас по-прежнему Крым, рядом все то же море. Конечно, можно, сдав билет, побыть здесь недельку-другую — на черную зависть Луке. Но… Но Херсонес, настоящий Херсонес, послезавтра исчезнет, и я стану обыкновенным курортником в этом залитом асфальтом городе. А это как раз то, от чего я который год бегу на наш странный карнавал. На третий день нам со Светой будет совершенно не о чем говорить, и тогда она уж точно пожалеет, что не поехала в Ласпи, где, как известно, все оплачено.
    Но, может быть, все-таки… Жизнь — это не только Херсонес, не только эти серые камни, эта желтая трава, эти коммунальные склоки. Или сейчас только они и есть — жизнь?
    …Лишь здесь нам быть вместе — среди желтой травы, среди серых камней, среди херсонесского безумия. Лишь здесь чужие могут стать своими, лишь здесь можно войти в стаю. Херсонесские маски падают с лиц, никого не узнать, никого не вспомнить…
    Кемеровские Змеи только что уехали, оставив в печали многих в Херсонесе
    — и вне Херсонеса. Маленькая уютная комнатушка на Древней свободна. После нашего фронтового быта странно смотрятся тюлевые занавески и кровать с металлическими шишечками. В этих стенах Света уже не кажется египетской статуэткой на музейной полке — и мне почему-то на миг становится грустно…
    Пьем чай. Никому до нас нет дела.
    Мы на этих развалинах тратим года. Сколько вбито в проклятую землю труда! Херсонес! Забираешь ты силы и души! А взамен что даешь? Ничего! Никогда!
    Обитатели сараев только еще начинают шевелиться, когда мы со Светой, не торопясь, проходим мимо, направляясь на Веранду. В дверях сарая мелькает перекошенная от эмоций физиономия Ведьмы Манон, ее резкое повизгивание извещает о нашем появлении почтеннейшую публику. Оглянувшись, я с интересом обнаруживаю выстроившуюся у Эстакады шеренгу — пигалицу Манон рядом с могучей Стеллеровой Коровой, рядом с ними разгильдяя Славу. Чуть дальше…
    Чуть дальше, само собой, О. Очень тиятно, очень приятно…
    …Коммуналка, коммуналка, коммуналка, замочная скважина, мыло в супе, о чужой коврик ноги не вытирать, звонить три раза… Коммуналка!..
    На Веранде нас воспринимают гораздо спокойнее. Лука и тот источает только положительные эмоции и спешит сообщить, что раздумал посещать морское игрище, презентовав горкомовское приглашение Д. и его супруге в качестве компенсации за матрацный скандал. А парад мы сможем поглядеть и отсюда — прямо с Веранды. Почти вся бухта как на ладони. Кстати, они сейчас начнут.
    И точно! Не успеваем мы докурить по сигарете, как за мысом начинается движение. Что-то грохочет, вверх взлетает облако белого дыма, и над Хергородом проносится четверка узкоклювых. Поясняю Свете смысл происходящего — все это должно обозначать образцово-показательное сражение. Сейчас они бросят десант прямо на набережную, предварительно как следует пробомбив гостевую трибуну. Борис спешит внести необходимые коррективы, уточняя, что обычно бомбят не гостевую трибуну, а Дворец пионеров, который стоит прямо на набережной. Причем к новому параду его восстанавливают в прежнем виде.
    Света робко пытается сомневаться, но Лука авторитетно подтверждает сказанное, присовокупляя, что обычай этот ввел еще адмирал Сенявин в 1783 году
    — как раз после того, как князь Потемкин-Таврический основал здесь первый Дворец пионеров имени цесаревича Павла Петровича, что было проявлением извечного соперничества сухопутной армии и военно-морского флота.
    Сообразив окончательно, с кем имеет дело. Света больше не возражает, А в гавани между тем грохочет все громче, узкоклювые слетаются со всех сторон, дым повисает одеялом, и вот… И вот!..
    Задвигалось! Что-то серое выползает из-за утеса, за ним еще, еще…
    ..У севастопольских пляжей носимы, мы не боимся даже Цусимы. В ваксе ботинки, пушки в нагаре — здесь мы страшнее, чем при Трафальгаре!..
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 27—28.
    

    …Первая гуннская волна пощадила Крым. Однако вскоре одно из гуннских племен (утигуры), оторвавшись от главной орды, повернуло вновь в сторону Причерноморья, очевидно, решив завладеть запомнившимся им по дороге на запад полуостровом. Ослабленные, полурастворившиеся среди окрестных «варваров» города Боспора не смогли оказать никакого сопротивления, достаточно было одного ощутимого удара — и Боспорское царство, просуществовавшее почти десять веков, перестало существовать. Города опустели. На месте пантикапей-ского акрополя возникло кладбище…
    Когда наконец все поражаемое поражено, а штурмуемое — взято с боем, серые призраки по одному начинают выползать из тумана. Мы наблюдаем за ними с наших скал у берега, где ожидаем возможности поплавать до того, как ветер нагонит послепарадный мазут. Какой-то знаток, стоящий рядышком, называет зверей по именам. БРДМ, БПК, ТК-21, БО… Под это антихристово бормотание мы и залезаем в теплую, даже чересчур теплую для утра воду.
    …Парад пахнет мазутом, мазут пахнет парадом, парад мазута, мазут парада…
    Идея приходит в голову Борису. Идея проста и более чем незамысловата. И в самом деле, не махнуть ли нам по случаю столь великого праздника в «Дельфин»? А вдруг по поводу священного дня наливают что-нибудь посимпатичнее совхозного «Ркацители»?
    Мой скепсис противится этим доводам, но Света тут же поддерживает конструктивную идею, причем с явным энтузиазмом. Она так давно не бывала в ресторанах. Прошлый раз, когда востроносая ездила по Прибалтике, она только и видела, что рестораны. А в этом году…
    Да, в этом году — явная промашка. Мангупы всякие, базилики с казематами. Черт знает какая компания попалась, то ли дело в Ласпи!.. Ладно, и в самом деле, отряхнем медвежью шерсть!
    У кого-то из нас легкая рука — официантка после небольшого колебания одаривает нас бутылкой почти уже забытой красной коллекционной «Массандры». Боже мой, боже мой! Нет, слова бессильны. Даже Света перестает жалеть о ласпийском варианте.
    …«Массандра», «Мускат», «Бастардо», «Совиньон», «Кокур», «Новый свет»
    — белое, красное, розовое, с бульбочками, с крымским солнцем, с крымским зноем… Пивали, пробовали, дегустировали, разливали по хрустальным бокалам, разливали по жестяным кружкам… Эх!..
    Везет, впрочем, не всем. Вбежавшим почти след в след за нами Луке с Буратиной достается лишь незабвенная трехлитровая банка с ее грозным содержимым. Но Буратино и этим вполне доволен. Он вообще — не гурман.
    Итак, праздничный обед. Для Буратины еще и прощальный, он отбывает сегодня шестичасовым поездом. Уезжает и Маздон. В общем, разъезд идет вовсю, только успевай подавать кареты. Нам тоже осталось чуть-чуть. Еще один херсонесский вечер, еще одно херсонесское утро…
    Идти никуда не тянет, дел нет и в помине, остается одно — лежать, закинув руки за голову, и время от времени истреблять наш изрядно уменьшившийся запас «Ватры». Впрочем, эту идею осуществляем лишь мы с Борисом — Света отправилась в Себасту, Буратино с угрюмым видом пакует вещи, а Лука, неугомонная душа, куда-то унесся. Вскоре, однако, он появляется вновь и уже с несколько поднадоевшей интонацией заявляет, что уезжает вместе с Буратиной. И что ноги его тут не будет! И ничто не заставит его переночевать здесь еще целую ночь…
    Дело ясное, опять обидели тюленя! Тут же выясняется, кто и как. Это и вправду обидно, и даже очень. Мадам Сенаторша вкупе со своим ясновельможным супругом и августейшим Гнусом обсуждали очередной аморальный выверт Луки. Оказывается, наш тюлень, потеряв не только моральный, но и всякий прочий облик, не дожидаясь даже своего переезда в Южно-Сахалинск, уже третью ночь ночует у Светы на Древней. И не стесняется, развратник!
    …Бросил жену, бросил детей, бросил семью, бросил Родину. Анафема, свечу вниз, из церкви вон…
    Лука не просто зол до чертиков, он еще и напуган. Шутки шутками, но эта компания хорошо знакома с его уважаемой супругой, а мадам Гусеница уже не первый год подозрительно косится на вояжи Луки в Хергород.
    Сейчас тюленя успокаивать бессмысленно. Пусть развеется! А потом можно и обсудить, кому это Лука здесь мешает — самому ли Гнусу, Сенаторше или кому-нибудь попроще. В коллективное помешательство я не верю — даже в Хергороде. Кое-кто еще год назад обещал выжить тюленя из экспедиции. Как выяснилось, это не так сложно.
    …Но все-таки странная мысль вновь и вновь приходит на ум. Херсонес сам решает, кого пускать, кого нет. Чем-то наш тюлень пришелся не ко двору этим древним развалинам. Не тем ли, что отказался взять кирку? Мертвый город ревнив…
    Прощаемся с Буратиной. Он в кратких, но сильных выражениях доносит до нас все, что думает о Херсонесе, его нравах, его женщинах — и о нас в особенности. Фраза о ноге, которая больше не ступит, не произносится, но, само собой, подразумевается. Извини, Буратино, деревянненький ты наш, жаль, что так вышло. Не сошлись вы с Херсонесом! То ли ты его не понял, то ли он тебя…
    …Катись, бревно, плыви, бревно, уносись, бревно, по морю Черному, по морю Белому, подальше, подальше, подальше…
    Обнимаемся с Маздоном. Наш фотограф долго перечисляет свои болячки, козни проклятых коммунистов и лавочников, а также всю степень неуважения, проявленную к нему в этом сезоне. Фраза по поводу ноги воспроизводится в полный голос, но в данном случае она носит ритуальный характер, ибо звучит каждый год. Столь же ритуально звучат персональные проклятия в наш с Борисом адрес с поминанием тушенки, сгущенки, комнаты с кондиционером. Ведьмы Манон и похода на Мангуп, куда Маздона не взяли.
    Ко всему этому добавляется, что он ждет нас послезавтра после трех в лаборатории, что чай (само собой, с мятой) будет заварен, а фотографии напечатаны. Ежели, конечно, за время его отсутствия проклятые коммунисты не похитили запасы фиксажа.
    Будь здоров, Маздон!
    …Коммунисты пр-р-р-роклятые!!!
    Ну вот, Борис, одни мы, считай, остались… Нет, Лука, конечно, не уедет, у меня такое чувство, что его совсем не тянет домой. Конечно, Гусеница — дама розная, но что-то мне шепчет…
    …Не сдавайся, Лука, не сдавайся, тюлень, покажи м всем, натяни им нос, сверни им кукиш. Гусары не сдаются..
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 28.
    

    …Нашествие утигуров означало не только конец тысячелетнего Боспора. Это был конец прежнего мира, традиций, образа жизни. Исчезли просуществовавшие многие века населенные пункты Южного Берега и предгорий, уцелевшее население бежало в горы, где началось создание средневековой крымской цивилизации — цивилизации укрепленных горных «кале» и «исаров». После гуннского вторжения навсегда исчезают скифы, тавро-скифы, большинство сарматских племен Крыма и основная часть греческого населения. Правда, средневековые авторы привычно находят в Крыму и «скифов», и «тав-ров», но это были лишь названия-призраки, обозначавшие coвсем другие племена и этносы.
    Крымский Армагеддон окончательно завершил античную эпоху в Причерноморье. Наступил новый, страшноватый и непривычный для уцелевших мир. Гунны осваивали Крым и причерноморские степи, соседствуя с закрепившимися в Приазовье и Крымских предгорьях готами, а обезлюдевшие просторы запада и юго-запада будущей Украины быстро заселялись славянами-антами. Рудиментом сгинувшего мира остался уцелевший среди наступившего хаоса Херсонес. Но это был уже не прежний строгий дорийский полис, долгие века хранивший свою неповторимую самость. Город не погиб, но его заселяли теперь во многом все те же «варвары», на Гераклейском-полуострове, где когда-то выращивали завезенный из Эллады виноград, стояли гуннские юрты. Античный Херсонес уходил навсегда, становясь средневековым Херсоном…
    На Веранде тихо, потолок по-прежнему белый и ровный, а в голове уже мелькают соображения о том, как лучше сложить рюкзак. Почему-то для меня это всегда проблема. Например, где положить лишнюю обувь. Куда ни сунешь — всюду выпирает, причем обязательно в бок. К тому же за время экспедиции набирается куча совершенно случайных вещей. И вообще, рюкзак давно пора сдать в музей, если, конечно, его там возьмут, хотя бы в запасник…
    …Вопль за окном, затем снова. Ого, грабят, что ли? За окном суетятся наши соседи, причем отчего-то с лопатами. Что за субботник, а ну-ка, Борис, выглянем… Господа и товарищи, что случилось-то?
    Случилось… Хоть и не в первый раз, хоть не впервые в этом году. Но сегодня это действительно серьезно и даже страшновато — огонь идет прямиком от Западного городища. Просто удивительно, как много там сухой травы, каждый раз пожар начинается в саванне, и все равно остается чему гореть. На этот раз пылает от души — вал огня не ниже полутора метров, идет быстро, кусты, зелеными пятнами проступающие на желтом травяном фоне, вспыхивают за секунду-другую. Этак может задеть и нас, дом-то деревянный!
    …Пламя над мертвым городом, пламя над мертвой страной, пламя над мертвой травой, пламя над мертвой землей. Желтое пламя, черная гарь… Чем прогневил ты богов, Херсонес?..
    Соседи здесь впервые, посему спешат предложить нечто радикальное — сбить огонь на нашем фронте, выкопать ров. Или пустить встречный вал огня, как поступают в тайге.
    Не знаю, как в тайге, но здесь можно с тем же успехом сразу поджигать домики… Ну, вперед, хватай лопаты, если остались!
    …Огонь переваливает через бугор, гоня перед собой стаю перепуганных пляжников, дымит и вспыхивает маленькая рощица, где мы так славно выпивали в первый вечер, занялась трава у тропинки. Дым окутывает «Базилику в Базилике», горячий воздух дрожит, становится неправдоподобно вязким. Но все-таки пронесло
    — пламя останавливается у древних камней и уходит в сторону, выжигая травянистую лужайку. Со стороны сараев с воем, переваливаясь на каждом бугре, ползет красная машина с лестницей на крыше ну, это уже эпилог…
    Теперь от склона Западного городища и до базилик лежит черная дымящаяся пустыня, где странно смотрятся чудом уцелевшие травяные сгустки. Над мертвым городом клубится запах гари…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. Обратная сторона. С. 28—29.
    

    …Оптимисты-археологи любят упоминать о том, что на руинах погибших городов и селений жизнь «не прекращалась». Более того, через век-полтора страшные последствия войн и погромов стали забываться, и на месте развалин вновь возникали поселения. Действительно, погибли не все, и потомки этих «не всех» возвели новые города и создали новую цивилизацию, но это был уже другой мир и другое время…
    …Тропинка пуста. Пожарище осталось за спиной, и я стараюсь не оборачиваться. Под ногами серая пыль, и хочется одного — ни о чем не думать, просто идти по много раз топтанной земле. Марсианский ландшафт, подступивший вплотную к нашей Веранде, смотрится как-то особенно тяжело. Черный Херсо-нес… Это даже хуже, чем можно было ожидать.
    Обычно я замечаю встречных сразу, если, конечно, есть настроение. Вероятно, на этот раз такого настроения нет, и я вздрагиваю, когда меня внезапно окликают. Впрочем, ничего внезапного нет — О., похоже, давно поджидает меня. Все правильно, мы как раз у Перекрестка Трех Дорог. И на этот раз обходится без всякой телепатии, просто наш домик видно как на ладони и встретить меня здесь не составляет труда.
    Ну что ж, пошли вместе. Дорога привычная, почему бы не пройтись ею снова. Ничего уже не изменишь, да менять было поздно, все решилось еще тогда, в невозможном прошлом, два года назад. А теперь ушедшее ушло, осталась лишь серая пыль под ногами, лишь черная гарь за спиной…
    …Прощай, мы с мужем уезжаем из Харькова, далеко, навсегда, прощай, вспоминать не прошу…
    Над сухой желтой травой — вечерние тени.
    На Веранде застаю оживление. Жалкие остатки нашего экипажа — Лука с Борисом — суетятся вокруг поставленного в центре топчана, которому и на этот раз предстоит выполнять функции праздничного стола. Приближается всенощная — последняя херсонесская ночь. В ведре охлаждается то, что купили еще днем, на столе громоздятся банки с минтаем, а Борис пытается резать хлеб перочинным ножом. Меня тут же награждают титулом сачка и саботажника и усаживают за открывание консервов. Ну, это дело привычное…
    Ага, вот и Света!
    Великий оптимист Лука, несмотря на все свалившиеся напасти, в наилучшем настроении. Идея отрясти прах и немедленно покинуть сей неблагодарный край уже отвергнута. У тюленя есть план получше. Бог с ними, с ургуянками… Впрочем, всему свое время.
    А сейчас самое время наполнять кружки. К счастью, на столе не желтое чудовище, а благородная аква вита. Ну что, дамы, господа и товарищи? Жили мы дружно, весело, можно сказать, интеллигентно. Чем и вписали очередную страницу. За что и надо!..
    Надо! Кружки стучат, отгоняя призраки херсонесской ночи. Пусть остаются там, среди мертвой травы Западного городища, в черном провале Крипты, у полуразрушенных осыпавшихся стен. Мы устали от твоих тайн, Херсонес, все равно нам не разгадать и сотой доли, и тем, кто придет после нас, тоже не разгадать…
    Уйдите, призраки! Слово для спича берет Лука. Почему-то начинает он с краткой, но яркой характеристики всей здешней публики. Характеристика и вправду яркая — Света слегка краснеет за своими стеклышками.
    Но говорить об этом Лука больше не желает. К чертям их всех! Лучше он прочтет свою поэму. Новую. Но сначала, само собой, надо выпить — за прекрасных дам!
    …За что еще может пить наш тюлень? Задымливаем «Ватрой», и Лука, собрав воедино несколько вкривь и вкось исписанных листочков, приступает… Да, это свежо! Барков, услыхав такое, немедленно потребовал бы ввести цензуру. Чувствую, что начинаю… Не то чтобы краснеть, но…
    Впрочем, Свете на этот раз — хоть бы что. Улыбается. И вправду, экая забавная компания собралась!
    Вот если бы Лука все это ей переписал…
    Лука обещает, и мы снова разливаем. Так славно пьется в эту последнюю ночь!.. Доведется ли так пить через год?
    Тюлень решительно провозглашает, что на следующее лето он в эту дыру не сунется. Это Лука заявляет точно, можно сказать, официально. Лучше он отправится в Гурзуф — или хотя бы на АЭС, — если, конечно, там будут водку продавать.
    Как ни странно, на этот раз я ему почти верю. Тот Херсонес, к которому Лука так привык, его Херсонес, уже в прошлом. А к новым обычаям мы с тюленем адаптируемся плохо. Я, конечно, в Гурзуф не поеду…
    …Не поеду в Гурзуф, не поеду в Херсонес, прощальный пир, последний парад, остановись, мгновенье, замри, застынь, останься…
    Между тем наливаем еще раз, затем еще, в голове начинает гудеть кондиционер, лампочка под потолком чуток покачивается.
    Кажется, начал все-таки я. Сболтнул что-то о Ласпи, по привычке, не думая. Обычно Света пропускает такое мимо ушей. Но на этот раз…
    …Вскакивает, подхватывает упавшие очки — и через секунду уже сбегает вниз по ступенькам крыльца…
    Спешу следом, подхватываю ее под руку. Света молчит, стараясь идти побыстрее, но наконец не выдерживает. Странно, но говорит она почти что трезвым голосом.
    …Мы все сволочи, думаем о себе невесть что, считаем ее дурой, смеемся, хвалимся невесть чем. Ее знакомые в Южно-Сахалинске лучше нас в тысячу раз, они хоть, может, и не такие начитанные, но знают, как обращаться с женщинами. Не жлобятся на шампанское, водят дам в рестораны, а не по всяким вонючим пещерам.
    Ну да, конечно. В Ласпи…
    …Да, все оплачено! Света смотрит на меня с откровенной злостью. Там, по крайней мере, все честно. И лучше уж чтоб платили, чем общаться с такими идиотами и жлобами!..
    Что уж тут сказать? Пойдем, провожу…
    …Все та же трава, все та же луна, все та же дорога… Глупо, мы снова чужие, глупо, глупо, глупо…
    На Веранде свет потушен, Борис уже дремлет, а Лука ждет меня в компании с двумя недопитыми кружками. Ну, будем, что ли? Нет, все в порядке, все живы. И пора спать.
    Лука проявляет редкое благородство. Я на его месте тоже не стал бы злорадствовать, но тюлень честно пытается поговорить о чем-нибудь отвлеченном. Отвлеченном — и приятном. Хотя бы о том, зачем мне ехать сюда на следующий год вместе с Д.? Не лучше бы по старой памяти махнуть вдвоем в Гурзуф, тюлень недавно узнал пару адресов. Там такие девочки!..
    А еще лучше, чтобы я организовал собственную экспедицию, где-нибудь у моря, поближе к Южному берегу. Ведь я же имею право…
    Имею, Лука, имею. Возьму в Институте археологии лист, куплю кирку. И будем мы работать втроем: Борис — копать, я — командовать, ты — водку доставать. Тюлень тут же соглашается и предлагает внести в штатное расписание будущей экспедиции ещё и пару особ прекрасного пола.
    Здесь бессмысленно дружбы искать фронтовой. Мы расходимся, только закончился бой. Шумный Харьков. Кивнем еле-еле при встрече И забудем на год. Это нам не впервой.
    Веранда смотрится голой и ободранной. Собственно, она и есть голая и ободранная — вещи лежат на лежаках, рюкзаки уже наготове, даже гвозди выдраны из стен и сложены в жестяной коробок. Не Толику-Фантомасу же их оставлять!..
    …Руины посреди руин. На руины пришли, от руин уходим. За нами — пустыня, раззор, ничто…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 47.
    

    …Основные итоги экспедиции.
    Намеченное выполнено. Работа шла без сбоев, серьезных травм и болезней не было. В результате работы отряда «Стена» удалось подтвердить сделанные ранее предположения относительно времени постройки и общей стратиграфии Казармы.
    Недостатки: три потерянных дня, постоянные опо-. здания на раскоп, низкий уровень ведения документации (отсутствие фотодневника, плохие рисунки). Слишком много кадрового «балласта», что неизбежно (практиканты).
    Три похода (Каламита, с Виктором и Мангуп). Перспективы работы на участке Казармы в следующие сезоны сомнительны:
    1. Д. — чужак в Херсонесе, его быстро укатают вплоть до того, что заберут участок.
    2. При Д. мне ничего не светит. Поговорить с Сибиэсом о Крипте (маленькая экспедиция?)…
    Да, Борис, считай, и все. Надо еще напоследок искупаться, так сказать, генеральское купание. С Сашей попрощаться… Ну, и у меня есть еще одно дело. По археологической части.
    Пока же настало время ежегодного обряда — давнего и непременного. Собираем то, что уже ни за что домой не заберешь. Рваные кроссовки Бориса, мои старые сандалии, разодранная в клочья майка… Все это развешивается на ветвях растущего невдалеке тамариска, нашего Дерева Фей. Все-таки в душе мы остаемся язычниками! Дерево Фей — странный и смешной залог того, что мы сюда еще вернемся. Если сможем…
    …Обрывки среди ветвей, обрывки судьбы, обрывки мечты, смешные, ненужные, бесполезные, глупые…
    Лука куда-то пропал, однако вещи его уже собраны. И где это тюленя носит? Ладно, Борис, будь на хозяйстве, а я схожу. Последний парад… Ну, ежели последний уже был, будем считать его репетицией будущего.
    …И снова наши раскопы, серая пыль под ногами и чайки, неторопливо гуляющие по древним кладкам. Наш триумвират сегодня в полном составе: Сибиэс выписался из больницы и пришел взглянуть на результаты содеянного. Мы не одни, рядом суетятся здешние небожители — две неопределенного возраста дамы, двое бородачей, Бабушка Асеева. С ними, само собой, Гнус — стоит на стенке, темные стеклышки на носу, голова мотается в разные стороны. Его Величество мух отгонять изволят.
    Утром Д. докладывал на итоговом совещании. Доложился хорошо, небось три дня готовился. Теперь синклит пожаловал сюда — полюбопытствовать, так сказать, in situ.
    Д. поясняет, что к чему. Сибиэс молчит — новый вождь должен входить в курс дела. Я тоже помалкиваю, хотя речь идет о Стене, о моей Стеночке, которая как ни крути, а все же гвоздь сезона. Однако я понимаю, что она никакая не моя и что сейчас Сибиэс не только представляет отцам Хергорода будущего начальника экспедиции, но и передает ему все наши владения — вместе со Стенкой, само собой. Значит, так тому и быть… А рассказывает Д. неплохо, память у него цепкая, да и голос громкий, фельдфебельский.
    Сообщение принято с должным пониманием. Все это уже известно, и нынешний доклад носит скорее церемониальный характер. Разве что Гнус считает необходимым проскрипеть по поводу нашего отвала. Ссыпаем, понимаешь, землю в соседний раскоп, не желаем, понимаешь, таскать ее за двести метров к морю. Экспонаты портим, понимаешь!
    Вот зануда, право слово! Сам же через месяц будет все эти помещения консервировать — засыпать этой же самой землей. Мы же тебе полработы выполнили, клоп неблагодарный!
    Впрочем, на выбрык Гнуса никто не обратил внимания. Привыкли!
    Комиссия без излишних слов отбывает, и мы остаемся на раскопе втроем. Наш триумвират в последний раз занят общим делом. Дело, правда, серьезное — Д. озабоченно сообщает, что все его переговоры ни к чему не привели. Балалаенко балалает, Гнус гнусит. В общем, как и следовало ожидать, а значит, следующий сезон, мягко говоря, под вопросом.
    Сибиэс молчит. Думает… Пока он еще начальник, думать положено ему.
    …Неужели все, Сибиэс? Неужели ты уйдешь, Сибиэс? Неужели бросишь нас, Сибиэс? Зачем же так, Сибиэс?..
    Мое дело уже почти что сторона, не мне тут править бал. Но все-таки… Но все-таки рискну предложить. Для нас самое главное — продержаться сезон, в крайнем случае — два. Стенку так или иначе надо будет копать, и Балалаенко с Гнусом никуда не денутся, без нас все равно не осилят. Значит, надо тянуть время, а посему на год грядущий размахиваться не станем. Добьем улицу, водостоки доведем до ума. И здесь копнем, где перемычка между помещениями и улицей. Мелкая, но все же работа. На месте стоять не будем — а там и к Стеночке подберемся.
    Д. явно недоволен. Наверняка он уже видит свою первую экспедицию в блеске десятков синхронно взлетающих кирок, в скрипе многочисленных тачек. А тут такая сусанинщина! Ничего, все мы поначалу мечтаем о Великой Экспедиции. Это скоро пройдет.
    А Сибиэс, напротив, заинтересован. Он и сам думал о том же, даже обнаружил еще один подходящий объект — наш небольшой дворик с колодцем, а там еще копать и копать. Так что Балалаенку точно пересидим!
    Д. размышляет. Ну и пусть размышляет, теперь уже это его хлеб.
    У ворот прощаемся с Сибиэсом. Вроде в этом сезоне мы его не подвели. Вырастил, так сказать, выкормил… Будь здоров, вождь, отдохни от нас, в сентябре увидимся.
    Ну, хайре!
    Хайре! Сибиэс идет к воротам, оборачивается, машет нам рукой и спешит к желтому «Икарусу», который уже рычит, собираясь отъезжать.
    Переглядываемся с Д. И это уже позади. Держи ей сигарету, пустим дым! Так, во сколько у нас сегодня поезд?
    Идем к сараям — у Д. есть еще дела со сдачей того, что обычно называют имуществом экспедиции. Ну, будем считать, что и это имущество… Впрочем, уже на следующее лето, Д. уверен, у нас будет все — а если не все, то, по крайней мере, матрацы. Может быть, даже подушки…
    Проходим мимо развалин театра и сквозь густые пыльные кипарисы наблюдаем гордого Акеллу. Старик что-то горячо объясняет Гнусу с компанией. Ага, комиссия опять ищет блох! И копает Акелла не так, и нашел не то, и не театр это вовсе, а если и театр, то Акелла его давно снес по малограмотности… В лицо не скажут, но намекнут. И уже давно намекают.
    Старик сердится, бьет ногой о землю, тычет мощной загорелой ручищей куда-то в месиво кладок. Нет, Акеллу с херсонесской земли так просто-запросто не сгонишь, это его земля… Старый Волк хватает одну из дамочек под руку, подводит ее к очередной яме. Начальница покорно следует за ним, остальные подтягиваются сзади, а старик все говорит и говорит, чуть покачиваясь корпусом и тыча ручищей в покрытые серой пылью камни. Силен, силен!
    Силен, соглашается Д., но вот методика его, честно говоря… Копает, как Косцюшко!
    Ох уж эти Шлиман с Косцюшкой… То ли дело мы! …Линейки, веники, чертежная доска, два деревянных метра… Все экспедиционное имущество умещается в маленьком закутке необъятного монастырского подвала. Кирки и лопаты лежат рядом. Теперь уже точно все — кроме, само собой, прощального купания. Да, я тоже иду. Встретимся на камнях!
    Борис уже собрал рюкзак и явно начинает тосковать. Отрываю его от этого занятия, и мы спешим на пляж. Генеральское купание — последнее, самое сладкое.
    Солнце печёт, как и в тот, уже далекий, первый день на море тишь да гладь, и мы заплываем подальше, где реже встретишь вездесущих пляжников. Дальше, дальше… И не спешить — полежать на спине, нырнуть, снова полежать…
    …Полоска берега, неровный строй колонн на холме, серая громада храма Владимира…
    На скалах собралось все общество. Сенатор с супругой и юрким Женькой готовят к спуску на воду полосатый надувной матрац, Д. уже успел выкупать свое семейство и теперь за что-то распекает младшую дочку, Володя со Славой режутся в карты. Стеллерова Корова… Она, само собой, в воде — вместе с Ведьмой. Жаль, что в Черном море акул-людоедов не встретишь!..
    Так, а где Лука? Здесь, здесь тюленчик наш, здесь. И не один. Ах, вот на что, Борис, он вчера намекал!.. Это ведь Старая Самара!
    Лука на боевой тропе — глаза блестят, усики дергаются в такт речам, которых нам отсюда не услыхать. И не для нас они предназначены. А Старая Самара одаривает тюленя взглядами, от которых усики двигаются еще быстрее. Молодец Лука, вот, Борис, что значит оптимизм! А Самара еще ничего и даже очень ничего. Кто это, интересно, назвал ее Старой? Неужели и вправду я?
    …Грациозна, прекрасна, обольстительна, шарман, блеск, восторг, юные поручики стреляются у ворот, взгляд сквозь веер, сквозь дымку соблазна, сквозь огонь страсти…
    Пора собираться. Можно, конечно, еще посидеть на прощание, полюбоваться остатками нашей орды, поглядеть на коленца Луки, которые с каждой минутой становятся все более занимательными. Но — не стоит, раскиснем на солнце, а нам еще топать с рюкзаками. Да и проститься надо, не все же на пляже.
    …Прощальные визиты коротки. В фонды к Тамаре Ивановне. К соседям. К Саше… Ну вот, вроде всем все пожелал. И мне пожелали. Теперь можно просто пройтись — не спеша, без всякой цели. Сквозь высокую желтую траву, по обгорелой, пахнущей золой саванне и дальше, к тому обрыву, где всегда, даже в штиль шумит море…
    За спиною желтое травяное поле, под ногами — скала, а ниже торчат черные зубья, о которые лениво трутся волны. Бешеное солнце разогнало даже чаек, где-то там, за неверной голубизной, оскалил зубы Небесный Пес…
    …Прощай, прощай, прощай, недоступная земля, недоступная тайна, недоступная вечность, ухожу, исчезаю, прощай, хайре…
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 47—48.
    

    …Крипта (итоги исследования).
    1. Геомагнитная аномалия Херсонеса заметно воздействует на природу в целом, климат (дожди!), животных (эндемики) и, вероятно, на человека.
    2. По свидетельству Страбона, херсонеситы не сразу построили город на этом полуострове, а переехали сюда из «старого Херсонеса». Возможно, это место казалось им более защищенным (богами?) именно в силу наличия аномалии и указанной выше особенности климата.
    3. Воздействие аномалии приводит к тому, что некоторые каменные сооружения (базилики) в силу непонятных пока особенностей их архитектуры приобретают «энергетический контур», то есть меняют направление магнитной стрелки, как в одну, так и в другую сторону. Возможно, этому способствует некое излучение (?), идущее из глубин каменного плато…
    Борис уже вынес вещи и начинает беспокоиться. Вот он я, вот. Не опоздаем, еще вагон времени. Та-ак, рюкзачок ты мой… в цементном крошеве… собирайся ты домой, да по-хорошему… Готов! Стоп, а где Лука? Вещи-то его тут…
    Лука появляется только через четверть часа, когда мы докуриваем по второй сигарете и начинаем понемногу злиться. Тюлень ведет себя как-то странно
    — распаковывает чемодан, роется в вещах, затем снова начинает паковаться, после чего решительно заявляет, что никуда уезжать не собирается. То есть отсюда он уедет вместе с нами, но не на вокзал. Он тут присмотрел недалеко квартирку… А вечером пошлет домой телеграмму про срочный вызов на Крымскую АЭС — на предмет аварии реактора…
    Ай да тюлень! Разве что не стоит в телеграмме про реактор, а то быть панике по всей Руси великой. Ты уж что-нибудь про внеочередной симпозиум… Ну, тебе виднее.
    Лука заявляет, что ему действительно виднее и что он уже все рассчитал. Муж Самары появится не раньше, чем через неделю. Психологическую подготовку тюлень уже провел. Дело тонкое, но он уверен в успехе…
    …Это еще кто в чем уверен! Самара когда-то в таких делах могла дать тюленю сто очков форы. Правда, сейчас она — сама добродетель, особенно в Хергороде, где не спрячешься. Да еще при дочке… Но не стоит разочаровывать Луку, пусть себе. Может, это и есть его приз?
    …Удачи, тюлень! Не подкачай, тюлень! Мы с тобою, тюлень! Мы гусары, тюлень!..
    Ну что, пора?
    Лука заключает нас с Борисом в объятия, обещая тут же позвонить по возвращении. Вот тогда соберемся да такое устроим, такое… Заткнем за пояс Херсонес!
    Эх, Лука, всегда мы договариваемся встретиться после, да не всегда встречаемся. Сам знаешь, дома мы совсем другие. Дай бог, чтобы я ошибался. Если не звякнешь, сам позвоню. Ну, бывай!
    …Только не вздумай Самаре читать свои опусы! Она дама утонченная, для нее и Бодлер — порнография.
    Лука обещает учесть, взгромождает на себя рюкзак и резвой трусцой направляется к дороге, ведущей сквозь Западное городище в сторону его нового логова.
    Хайре, Лука!.. Ну что, Борис, пора и нам. Вещи уже на улице, мы стоим у крыльца, докуривая перед походом. Откуда-то из зарослей появляется Толик-Фантомас и начинает нерешительно топтаться невдалеке. Снова смена караула. Все возвращается на круги своя, и Фантомас готов вновь занять свои чертоги.
    …Вороны над камнями — жадные, наглые, крикливые, нахальные, бесстыдные… Ну, пошли!
    Рюкзак с непривычки кажется свинцовым, и первое время глаза видят только метр пыльной дороги впереди. Лишь у Эстакады я оглядываюсь.
    …Высокий холм, скрывающий Западное городище, наш опустевший домик с острой красной крышей, скалы у гладкого недвижного моря, кварталы серых кладок на месте Северного района. Белое жаркое небо, желтая трава, черные проплешины гари… Город на полуострове.
    Хайре!..
    Плечи постепенно привыкают к лямкам, и тамарисковую аллею мы проскакиваем быстро. Площадка у ворот, с которой виден весь Портовый район, песчаный берег Карантинки, вагончики Урлага… Вот и наши раскопы, через месяц они уже зарастут, зимние дожди размоют кладки, а туристы доделают остальное… Увы, так было всегда. А Казарма устоит — странное здание с желтыми полуразрушенными стенами. Где-то там, не видная отсюда, и моя Стена…
    Хайре!
    Бабка в воротах не чинит нам препятствий, поскольку на этот раз мы проходим калитку с другой стороны. До встречи, бабушка, все-таки постарайтесь нас запомнить. На всякий случай…
    Улица Древняя идет то вверх, то вниз, лента асфальта под ногами тянется бесконечно, рюкзаки дают о себе знать, и разговаривать совсем не хочется. Автобус будет не скоро, мы идем к трассе, чтобы попытаться взять штурмом троллейбус. Возле одного из домиков Борис вопросительно смотрит в мою сторону. Именно здесь квартировали Змеи, тут, по версии «Херсонесише беобахтер», Лука в пылу оргии продумывал план эмиграции на Сахалин… Нет, Борис, перекуривать не будем, лучше подождем до остановки.
    Троллейбус переполнен, за спинами и головами почти ничего не видать. Вот сейчас, слева должен быть храм Владимира… Вот он! Значит, действительно все!..
    …Прощай, прощай, хайре, прощай, хайре, хайре, хайре…
    До поезда еще более часа, мы ставим вещи невдалеке от камеры хранения, в тени старых платанов. Постепенно сюда сбредается вся наша публика и, оставив часовых, расползается в поисках мороженого и газировки. Бог с ней, с газировкой, лучше просто побродить, ноги размять. В поезде еще насидимся. Был бы здесь Лука, сразу вспомнил, как мы в вокзальном ресторане в прежние годы каждый раз пили чешское пиво. Теперь какое уж пиво, ресторан — и тот закрыт!..
    Время тянется медленно, и я забираюсь под тень платана, истребляя сигарету за сигаретой из предпоследней пачки. Ты прав, Борис, надо еще оставить на поезд. Ничего, до Харькова хватит.
   

   

    

     Рабочая тетрадь. С. 48.
    

    …4. Подземный храм (Крипта), считающийся раннесредневековым христианским памятником, не был и не мог быть тайной христианской церковью. Вполне вероятно, он был сооружен на месте языческого святилища, возможно, главного святилища Херсонеса, посвященного небесному покровителю или покровителям (Деве? богине Херсонас?). Был ли это Састер, предполагать пока рано.
    5. Языческое святилище, если оно и в самом деле существовало, было построено в центре аномалии, следовательно, имело наибольший «контур». Эту его особенность могли использовать в соответствующих обрядах. Святилище было тайным, хорошо замаскированным, что позволяет предположить также использование его в качестве тайника для каких-то городских реликвий (статуя Девы?).
    6. После победы христианства Крипта, перестроенная в V веке н. э. (или чуть позже) в подземный мавзолей, сохраняла свои особенности («контур»), что могло быть использовано служителями новой религии в тех же целях, что и прежде.
    Вот, пожалуй, и все.
    Сибиэс считает, что нужно:
    — В ближайшие месяцы поднять всю литературу по подземным святилищам Востока, языческим и христианским (аналогии!).
    — Связаться с Колей Немно из Мелитополя (архитектор).
    — К весне подобрать группу из пяти-шести человек…
    Наконец разведка докладывает, что поезд подан, и мы, вновь взвалив на горбы наш цыганский скарб, идем на платформу. Вещи брошены на сиденья, мы стоим у вагона, коротая оставшиеся минуты. Д. с Сенатором курят, и Шарап наставительно вещает младшему коллеге о чем-то важном. Их супруги, стоя поблизости, совещаются, вероятно по не менее значительному поводу, Стеллерова Корова, размахивая ручищами, что-то рассказывает Ведьме, та хихикает в ответ.
    О. стоит совсем близко от меня и о чем-то говорит с братом…
    Ко мне подкатывает Слава и с энтузиазмом неофита сообщает, что в следующем году обязательно сюда приедет, здесь куда интереснее, чем в тех полевых экспедициях, где он бывал. Он хотел бы писать диплом по Херсонесу, только не знает, возможно ли это…
    Вы правы, Слава, здешние места особенные, и будет очень хорошо, если вы нас смените. Только вам придется брать с собой будильник: Д. — мужчина строгий. А что касаемо диплома…
    Внезапно Борис, о чем-то толковавший с Володей, толкает меня в плечо, кивая при этом куда-то в сторону.
    Извините, Слава, мне кажется… Или не кажется…
    Света, поблескивая стеклышками очков, идет прямо к нам. Замечаю, как смолкают и настораживаются Корова с Ведьмой, О. отворачивается и продолжает что-то говорить брату. Без особой уверенности делаю несколько шагов вперед.
    Ну, здравствуй!..
    Привет…
    Поезд свистит, народ начинает толпиться у вагонных дверей, невидимый локомотив дергает, затем еще раз, вагоны трогаются с места.
    Все отлично, Свет… Счастливо!.. Мой адрес в Харькове! Помнишь, я записал тебе мой адрес…
    …Поезд уже движется, времени не остается ни секунды, я успеваю лишь сорвать с головы синюю кепку с угрожающей надписью «Дикий кот» и надеть ее на голову Светы. Кепка оказывается чуток великовата, съезжает на левое ухо…
    Вскакиваю на убегающую подножку. Света поправляет «Дикого кота», машет рукой, проводник оттесняет меня от двери, я вдыхаю затхлый дух вагона, дух Возвращения, а колеса уже стучат, пересекая незримую границу Настоящего и Прошлого, и злое созвездье Пса гаснет в небе…
    Храм недвижен и тих в ярком свете луны. Темен вход, и войти мы туда не вольны. Сколько лет я хочу разгадать его тайну! Но молчит мертвый храм среди мертвой страны.
    27.05.01. г. Вильнюс.
    Здравствуй, дорогой Андрей!
    Целиком с тобой согласен. Меня самого тошнит от звездолетов, баронов, драконов и тем более профессоров Петровых и шпионов Густопсиди — от всего, чем увлекаются современные (и не только современные) фантасты. Но твоя идея меня все-таки удивила. Может быть, потому, что мы не привыкли воспринимать происходящее с нами самими как нечто фантастическое.
    Конечно, я не против использования для романа наших материалов. Более того, такой роман совершенно необходимо написать. И не только из-за самой Крипты. Пусть твоя книга станет памятником нашим друзьям-археологам и всей эпохе — эпохе пытливых и неравнодушных людей 90-х.
    Что же касается твоей просьбы изложить более или менее обобщенно результаты наших исследований, то попробую, хотя нашел я в своих записях не так уж и много.
    Но — попытаюсь.
    На мой взгляд, Крипта представляет собой объект, исключительный для Херсонеса, и по расположению, и по описанному тобой «лунному эффекту», и, конечно, по архитектуре. Крипта — действительно необычный архитектурный памятник. Ее особенностью, нехарактерной для средневековой архитектуры Крыма, является прежде всего яйцевидный свод (хотя недавно было высказано предположение, что своды были не яйцевидные, а конусные). Вместе с тем Крипта имеет сходство с некоторыми аналогичными средневековыми постройками Крыма. Среди них:
    — Часовня в Бакле.
    — Церковь Успенского монастыря.
    — «Церковь с ризницей» на Тепе-Кермене.
    Все эти сооружения вырублены в скале и имеют форму, близкую к базилике, однако их конструкция значительно проще по сравнению с Криптой, своды отсутствуют, хотя определенный «намек» на них можно заметить.
    С планировкой Крипты сейчас кое-что прояснилось. Помнишь, мы предполагали, что в ней было два помещения (под лестницей и у алтаря)? Так вот, в VII—VIII веках «Помещения с лестницей» уже не существовало. Возможно, раньше что-то под лестницей и размещалось, но позже все было замуровано.
    Сооружение Крипты потребовало немалого труда. Верхний слой скалы приходилось снимать в неимоверно тяжелых условиях; дальше шла порода более мягкой тектоники, и ее, как ты понимаешь, рубить было легче.
    Подземный храм действительно содержал «окно», ведущее наверх, оно находилось над алтарем. Решился и вопрос о лестнице. Уже ясно, что она не могла идти к самому алтарю. Лестница шла до того места, где обрывается сейчас, после чего делилась на две, идущие с боков Крипты и постепенно спускающиеся под сделанную из плинфы арочку, переходящую в свод. Возможно, в районе ответвления лестниц существовала небольшая площадка. У алтаря, по всей видимости, была маленькая ограда.
    Крипта имела как минимум три периода реконструкции:
    1 .iv-v вв.
    2. VII-VIII вв.
    3. X-XI вв.
    На момент VII в, внутри она было покрыта светлой штукатуркой, имеющей алую кайму с голубой полосой у поля.
    Яйцевидный свод, форма и планировка Крипты говорят о сходстве с сирийским типом подземных храмов.
    Найти убедительные доказательства дохристианского периода существования памятника пока не удалось. Однако это не исключено, по своей архитектуре Крипта вполне могла быть мавзолеем (или святилищем) эллинистического времени (за исключением сводов, сооруженных уже в IV—V веках или даже позже). Возможно, Крипта и была загадочным Парфеноном, храмом Девы, где прятался святой Василий, епископ Херсонесский.
    Загадок тут много. Эллинистический строительный период в Крипте, как мне кажется, все-таки присутствует, но почему, если это был Састер, его место не на агоре, где-нибудь возле главного храма? Да и алтарь для богини Девы в Крипте слишком мал.
    Римский период тоже был, но о нем ничего не известно, кроме находок монет этого времени.
    О более поздней, христианской эпохе мы можем сказать куда больше. Характерные стенные ниши определенно говорят о мавзолейном типе сооружения. Не мавзолей ли это Св. Климента? Правда, Климента бросили в море при Траяне. Да и с чего христианам хоронить Святого в языческом храме?
    Стенные ниши, где раньше был, вероятно, захоронен пепел настоятелей храма (я имею в виду не упомянутую тобой «погребальную» нишу, а те, что над нею и на противоположной стене), говорят о нескольких поколениях священников, служивших в этом храме. Значит, церковь действовала лет четыреста как минимум. Возможно, настоятелей там хоронили лишь первое время, потом языческий обряд трупосожжения у христиан ушел в прошлое — и появилась «погребальная» ниша, то есть костница.
    Теперь о непонятных явлениях, связанных с Криптой и в целом с Херсонесом.
    Удалось доказать, что Подземный храм обладает своим постоянным микроклиматом, влажностным и температурным режимом. Именно это помогло Крипте уцелеть, несмотря на все разрушения. Еще более интересно, что внутри объекта присутствует очень удивительная сейсмика. Как выразился один мой знакомый физик: «Сейсмическая волна сохраняет здесь свой поток уже в течение 1400 лет». Именно исследование этой «застоявшейся волны» сейчас представляется мне наиболее перспективным. Не исключено, что все наблюдаемые нами эффекты, включая тот, что Борис именует «лампой», связаны именно с нею.
    Кстати, тектоника Крипты доказывает, что она не могла быть цистерной. Увы, в этой области я не специалист, остается поверить знатокам.
    Отклонение стрелки на компасе («контур») до сих пор остается загадкой, хотя кое-что и здесь начинает проясняться. По данным геофизиков из Питера, которые изучали это место со своей аппаратурой, какая-то электромагнитная волна из глубины скалы действительно идет. Они затрудняются с определением причин этого явления. Иногда такие вещи наблюдаются на местах месторождений железной руды. В последние годы появилось очень много публикаций относительно подобных мест, именно с геомагнитными аномалиями связывают такие явления, как «птицепад» на севере Индии, исчезновение людей в Аргентине, «видения прошлого» на юге Франции. Возможно, скоро удастся построить непротиворечивую теорию.
    Что касаемо моментов, связанных с экстрасенсорикой, в том числе воздействия аномалии на психику живых существ, то разобраться с этим очень сложно. «Странности» Херсонеса сейчас охотно признаются даже на страницах научных монографий, но от этого вопрос яснее не становится. Возможно, именно здесь проходит очевидная, хотя и внешне неприметная граница Познания.
    Кстати, ты оказался прав — в Херсонесе действительно появилось нечто вроде секты, проводящей у Крипты целые ночи.
    Итак, Крипта заслуживает дальнейшего изучения прежде всего на базе новых источников. «Вписать» Крипту в общую канву херсонесской истории пока сложно, хотя наша версия, конечно же, имеет право на существование. Был ли это действительно Састер? Служила ли Крипта своеобразным оракулом или даже «пультом управления» города? Боюсь, правду мы узнаeм нескоро.
    Порой я жалею, что нет в живых тех монахов, что копали в этом районе до Одесского археологического общества. Они могли найти больше источников по Крипте. Может, стоит перетрясти монастырские архивы?
    Ты прав, Крипта — действительно немалый кусок нашей жизни, причем далеко не худший и небесполезный. Даже умники из «большой» науки начинают это понемногу признавать. Впрочем, что нам до них?
    Надеюсь, что помог тебе. А в Херсонес мы обязательно вернемся, тут и сомневаться нечего. Сейчас намечается один очень интересный вариант, о котором — в следующем письме.
    Р. S. В памятную нам обоим историю с флейтой все эти любители баронов-драконов действительно не поверят. Но разве дело только во флейте? А черные собаки, которые кружили вокруг нашего костра той ночью? Куда там Конан Дойлу! Признаться, я и сам до сих пор не понял, куда нас тогда занесло. Горы, древняя дорога, разрушенный алтарь, весь вечер и всю ночь кто— то играет на флейте… А то, что мы увидели на рассвете! Разве что ты напишешь о том, как двое археологов забрели в гости к Пану…
    Твой Андрюс.
    В книге использованы материалы Сергея Борисовича Сорочана, Бориса Вадимовича Успенского (Харьков) и Андрюса Мишриса (Вильнюс). Всем им, своим товарищам по Херсонесу, автор выражает искреннюю благодарность.
   

  

  

   

    Валентинов А.
    Сфера
   

   
    И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами. А Он спал.
    От Матфея Святое Благовествование. Глава 8, стих 24.
   
   

    

     29 ОКТЯБРЯ 2002 ГОДА.
     1.45. А. М.
    

    Не отпускает, не заснешь… Такую музыку нельзя слушать часто, исполнять, наверное, тоже. Запись… Полвека назад, многих уже нет, лишь голоса остались. Но отчего голоса? Может, все они в каком-то ином мире, Великой Вселенной «St. MATTHIEU BWV 244»? Я в ней лишь гость, а они все там, навсегда, навечно.
    Не заснешь… Надо ли уходить туда, во Вселенную Сна? Очумелые прогрессивцы предлагали устранить сон. Треть жизни, сколько леса повалить можно! Супер-Оруэлл, Обер-Хаксли: никто не спит, все строят, строят, строят.
    Когда засыпаешь, слышишь песню. Такое только со мной или… Все разные, непохожие — люди, миры, Вселенные… Тронуть сон — богоборчество: Он тоже спал. Какой это номер? Choral «Herzliebster Jesu», третий, сразу после Нагорной? Не помню, засыпаю, засыпаю… И когда вошел Он в лодку, за Ним последовали ученики Его… Плавать во сне — скверно… Разбудили Его и сказали: Господи! Спаси нас, погибаем! Восьмая глава Матфея. Маловеры, маловеры…
    А если даже Матфей не понял Его? А если дела, которые Он вершил во сне, были куда важнее?
   

   

    

     1. МЕРТВЫЙ САД
     (Chor: 9’52)
    

    
(Подзаголовки глав — согласно номерам «Страстей по Матфею»

    
Иоганна Себастьяна Баха (St. MATTHIEU BWV 244)

    Собака? Здесь нет никакой собаки!
    Темно… Совсем темно, даже забор — тот, что на другой стороне улицы, — не разглядишь. Кажется, штакетник, некрашеный, старый.
    Грузовик стоит у самого забора, за ним — темные кроны яблонь (точно знаю — яблонь), острая крыша двухэтажного дома. Там я бывал, но сегодня мне не пройти темной аллеей, не подняться на обложенное красной плиткой крыльцо.
    …В тот дом я обычно попадаю иначе — прямо на веранду. Она небольшая, меньше, чем я ее помню. Комнаты… Их должно быть три, но прошлый раз…
    Нам не сюда. Нам напротив, где за нашими спинами другой забор — железный, кованая решетка. Нам… Как ее зовут? Имен я почти никогда не знаю, а вот лица порой вижу. Но не сегодня, сегодня слишком темно.
    За коваными воротами — тоже сад. Там совсем мрачно, только вдали неярко горит огонек. Обыкновенная лампочка, но все-таки светлее. Там, кажется, дом… Да, там дом, мы у дверей.
    Заперто…
    Рядом флигель, рядом — летняя кухня, там тоже горит лампочка, совсем маленькая.
    Заперто. Не пускают…
    Придется уходить. В мертвом саду мы не одни. Опасно! Земля под ногами начинает шевелиться, проваливаться знакомыми ямами — неглубокими, поросшими высохшей травой… Но это не кладбище, тут не должно быть могил! Просто сад, ночной сад, где нам надо переждать ночь, обыкновенный сад, к тому же лето…
    Нет, не лето — осень. Поздняя осень, хотя совсем не холодно.
    

    …Как ее зовут? «Здесь», в моем мире, почти не бывает имен. А если и бывают, их не слышно. Кажется, на ней штормовка, на мне тоже…
    

    Палатка? Ну конечно, можно поставить палатку, за деревьями стоят две — маленькие, брезентовые. Вот и место удобное…
    Стой!!!
    Как же я не заметил? Яма! Могила, я точно знаю!
    …Почему могила? Потому что темнеет? Могилы появляются только в темноте. Но ведь это просто сад!
    Да, пока — лишь сад, мертвый сад за высокой железной решеткой. Но земля меняется, горбится неровными холмиками. Все-таки кладбище, правда, старое, заброшенное.
    Можно уйти — туда, где деревья.
    Зачем мы приехали? Добирались на грузовике — помню точно. Мы из города, нам нужно было напротив, где штакетник, но вокруг оказалось слишком темно. К тому же сейчас там тоже кладбище, я знаю, даже вижу отсюда…
    Уходим! Если бы нам разрешили переждать ночь возле летней кухни, где сейчас собралась компания! Веселятся, играют на гитаре… Но ведь нас не пускают? Почему? Там безопасно, там не горбится земля, не проседает старыми могилами.
    …Оборачиваться нельзя! Нельзя!
    Отчего мы снова здесь, на старом кладбище? Ямы стали глубже, земля уходит вниз, вот-вот оттуда, из глубины, проступят черные, сгнившие доски, ноздри забивает тлен.
    

    Как же я не заметил? И она не заметила? Двое все время шли за нами, не отставая, они и сейчас рядом, они — самое страшное, что можно встретить в мертвом саду, они — Смерть!
    […………………………..]
    Да, мы сделали правильно. Все сделали правильно, иначе бы сами погибли!
    […………………………..]
    Трупы надо спрятать. Скорее спрятать! Это нетрудно, у нас есть лопата, яму можно вырыть тут же, у старых могил, никто не заметит. Трупы холодные, очень холодные — и очень тяжелые, запах тления стал сильнее…
    Почему я не видел могильный холм? Свежий, насыпали совсем недавно! И памятник — каменный, приземистый.
    

    Скорее! В полночь нас будут искать, в полночь выгуливают собаку.
    Отчего в полночь? Откуда собака? Тут нет никакой собаки!
    Надо спешить! Один труп, совсем тяжелый, закопаем неподалеку, рядом с палаткой. Второй отнесем за деревья, где тропинка, именно там нас будут искать. В полночь появится собака, за нами придут.
    Собака найдет трупы! Знаю — найдет, для этого ее и приведут!
    Глубже, еще глубже. Земля сырая, даже не земля — песок, мокрый грязный песок, в ноздри шибает запах тлена.
    Второй труп туда, за кусты. Тяжелый, поднять нельзя, можно только волочь.
    …Ее лицо. Жаль, в темноте не увижу лица. Молодая, старая? Отчего мы ехали в грузовике? Мы не были знакомы там, в городе, встретились совсем недавно, нам обоим очень надо в дом под острой крышей.
    Совсем темно! В доме, наверное, выключили свет. Скоро полночь, надо успеть, в полночь появится собака.
    

    Рука… Почему рука не желает уходить под землю? Закаменевшая черная рука со скрюченными пальцами? Яма глубокая, копать легко, тут клумба, из серой земли дыбятся засохшие цветы…
    Земли! Больше, еще больше, с верхом! Надо засыпать пальцы, они все время лезут вверх. Сейчас рука исчезнет, и все будет в порядке. В полночь нас найдут, мы вместе дождемся рассвета, тогда земля станет ровной, запах тлена сменится острым духом свежей травы. Правда, теперь осень, трава желтая, но утром всегда свежо, утром исчезают могилы…
    Вот так! Отряхнуть землю со штормовки… Лопата? Где лопата, ее надо отбросить подальше, в самую темень, но вначале оттереть штык от земли.
    

    Успели! Мы возле летней кухни. Теперь нас не прогоняют, играет гитара, лампочка горит ярче. Отчего мне казалось, что вокруг осень? Конечно же, лето! Скоро настанет утро, ясное утро, я снова окажусь в городе, на широком проспекте, где стоят пустые троллейбусы…
    В дом нас не пустят. Все-таки не пустят.
    …Я ошибался. Осень! Летом не бывает такой темноты.
    Не оборачиваться!!!
    Жалко, едва различаю слова. Так и бывает ночью — звуки скользят мимо, тьма скрывает лица. Сколько их? Кажется, пятеро, они нас нашли, предлагают развести костер. Значит, темнота отступит, мы досидим до утра, потом я попаду в город. Хорошо, если попаду утром…
    Собака! Не страшно, просто кто-то решил выгулять собаку.
    

    Мы зря пошли туда, на старом кладбище, слева у палатки — труп! Который мы зарыли первым. Он лежит совсем неглубоко, песок присыпан листьями, но его легко разрыть, очень легко…
    Зачем нам ставить палатку? Ведь совсем не холодно, лучше распалим костер, досидим до утра.
    Собака!..
    […………………………..]
    Нет! Здесь нельзя ставить палатку, нельзя рыть ямы, нельзя стоять рядом! Уходить, уходить, скорее, иначе земля заскользит вниз, покажется черная рассыпавшаяся крышка…
    Откуда гроб? Мы зарывали труп без всякого гроба, но я его вижу, до гнилых досок — всего несколько горстей песка!
    Нет! Тут нельзя ставить палатку, это же кладбище, смотрите! Как тогда, на Мангупе, помните? Мы свернули на поляну, на круглую красивую полянку, и я хотел ставить палатку, но кто-то увидел такие неглубокие ямы… Ничего, скоро утро!
    

    …Аллея, деревья по сторонам, засохшие цветы. Цветы? Но ведь здесь мы закопали!.. Рука!
    Почему собака роет землю? Зачем ей рыть? Надо сказать остальным, надо уходить… Уходить! Собака роет, значит, пора уходить, иначе не успеть…
    Хорошо, что на нас не смотрят, смотрят на собаку, она нашла, все столпились вокруг.
    Уходим! По аллее, к воротам, к узорной железной решетке. Там тоже тьма, но там нет собаки, там нас не найдут, только бы не…
    

    Рука! РУКА!!!
    […………………………..]
   

   

    

     2. ГОРОД
     (Rezitativ: 1’03)
    

    Отсюда город смотрится лучше всего. Удачнее не придумать: весь как на ладони — огромный, залитый утренним солнцем. Диск прямо подо мною. Тоже огромный, острый, ярко-белый.
    Диск я вижу редко — только в такие дни. Он точно посреди города, бетонный, вросший одним краем в земную твердь, другим же врезающийся в синее утреннее небо. Снизу его трудно заметить, к полудню Диск исчезает, заволакивается туманом. Значит, повезло. И не только потому, что забрался под самое небо. Утро — как давно его не видел! Хорошо бы спуститься вниз, на пустые улицы, пройтись не торопясь.
    Но спешить не стоит. Утро быстро кончается, особенно если начинаешь спешить. Синева сменяется скучной белизной, улицы заполняются толпой, наползает вечерняя дымка. Спешить некуда, тем более утро сегодня особенно пронзительное, светлое. Такое утро — маленький подарок, мир, который «здесь», словно собрал последние силы…
    Стоп! Думать о таком не стоит, иначе начнет темнеть. Лучше просто смотреть на город, он весь подо мною, до самого горизонта. Вторая закономерность — чем выше, тем лучше. Высота — всегда свет, глубина же…
    Давно, очень-очень давно, я не боялся кладбища, даже ночью. Меня пугала глубина. Много раз я оказывался на краю огромной ямины, целого стадиона, врытого в землю. Всюду был лед, а в самом центре, вросший в закаменевшую землю, лежал Он. Страх был похож на волка, но я знал: Он не волк — и не мертвый. Он лишь затаился, поджидая меня.
    Я убегал, Он мчался за мной, мы бежали между могил, между черных гранитных надгробий, аллеи уходили вниз, вниз, вниз…
    […………………………..]
    …Да, немного иначе. Город часто меняется, особенно ближе к вечеру. Никакой мистики — город, который «там», тоже разный. Когда я-неспящий иду на работу, улицы одни, когда обратно — немного другие. Так и «здесь». Дальние кварталы — те, что прямо передо мною (восток? восток, точно!), лучше всего видны утром. Там широкие проспекты, там не бывает зимы, там стоят пустые троллейбусы, на которых так и хочется прокатиться. На востоке не был давно, все не складывается.
    Однажды попал туда прямо из Туннелей. Здорово! После угольной тьмы — под яркое утреннее солнце. Тогда я катался в троллейбусе в последний раз. А что было в Туннелях? Наверняка погоня. Конечно же, погоня — узкими коридорами, через пустые залы, через маленькие комнатки, освещенные неверным желтыми светом. Я ушел. Я всегда ухожу, почти всегда.
    Центр меняется редко: гигантская колба площади, Здание, главная улица… А вот в кварталы, что прямо подо мною, попасть можно лишь днем — или ранним вечером. Днем чаще всего бродишь между серых «сталинских» пятиэтажек. Там тихо, никогда ничего не случается, а чуть позже можно спуститься вниз, к бесконечной трамвайной линии. Тут уж не плошай — попал, значит, наверняка начнется. Сколько раз приходилось уходить проходными дворами, по чердакам, даже по крышам! Но это хорошие погони, даже если совсем стемнеет. Всегда можно убежать (как и в Здании), главное же, там нет кладбища. Правда, один раз было — прямо на улице, ведущей на запад (запад, точно!), к знакомому двухэтажному дому с острой крышей, окруженному яблоневым садом. Слишком быстро стемнело, и я поздно заметил, как земля уходит вниз. Улица проваливалась, превращалась в ров, в пропасть. Тогда я не успел — и выпал прямо на асфальтовую площадку у кладбищенских ворот.
    И еще — там очень часто бывает зима. Зима или поздняя осень. А вот лето — никогда.
    Кажется, начинаю спускаться? Ничего не поделать, утро когда-нибудь кончается.
    

    А вот север (точнее, северо-восток) отсюда почти не виден. Там вообще лучше всего бывать вечером, когда ходят автобусы. На севере находится мое любимое кафе. Впрочем, это не совсем кафе — гостиница, где я ночевал несколько раз. На первом этаже — огромный бар, несколько ярко освещенных залов. В тех местах почти всегда безопасно — зато каждый раз что-нибудь да приключится. Можно даже в соседний город заехать, но не всегда. К соседям чаще попадаешь по главной улице…
    Вот она, главная! Она никогда не меняется, на ней почти всегда люди, даже в такое утро. Впрочем, утром туда трудно попасть, разве что с главной площади, когда кончится ночь. А чуть дальше — мой дом, немного на юг — школа…
    Зря о школе вспомнил! Это почти как кладбище, там я бываю чаще всего вечером и… И ничего хорошего не случается. Да и что хорошего может быть в школе? Так что ее вспоминать не стану, лучше погляжу на север, туда главная улица и ведет. Там интересно, там всегда появляется что-нибудь новое: поселки, куда ведет избитая грунтовка, странный институт, окруженный запущенным парком. Но главное — море. Оно не очень далеко, главное — проехать первые километры, а дальше дорога начинает идти на подъем, земля горбится, покрывается темно-зеленым лесом…
    Среди гор тоже бывает опасно. Но — редко. А вот у моря вообще ничего плохого случиться не может. Конечно, бывает шторм — и очень часто бывает. Случается, волны закрывают весь горизонт, катятся к беззащитному берегу, давя и сминая покорную твердь. Но — это не мой страх. Всегда можно подняться на гору, к небольшим домикам под красными крышами. Темное гремящее море остается внизу, наверх долетают лишь мелкие холодные брызги. А когда придет Большая Волна!..
    Если не хочется смотреть на шторм, можно свернуть чуть в сторону, к заливу. Там всегда тихо, там лес и дорога и горы, по ним можно ходить целыми неделями. В тех местах я тоже не бывал очень давно. В последний раз пришлось искать дорогу возле речушки. Скалы у берегов там красные, и дно тоже красное. А совсем далеко, за горным хребтом, есть небольшой поселок, но туда лучше не попадать. На его улочках всегда сумрачно, в дома не пускают, а вечер наступает особенно быстро.
    Восток — раннее утро. Запад — день и вечер. Север — день и море. Центр — вечер и ночь. Юг… Сегодня ничего не вспоминается о юге. Там, кажется, река…
    

    Ну вот, я внизу, на асфальте! Утро еще не кончилось, однако небо побледнело, синева почти исчезла, даже облака появились. Где я? Главная улица за спиной, справа школа, чтоб ей провалиться, слева — мой дом.
    …Не пойду! Именно сегодня понимаю — нельзя. С каждым разом все меньше хочется идти домой. Разрытый двор, перекопанная улица… Нет!
    Не вспоминать, не вспоминать! Дел и так хватает. В неспящем мире приходилось, помнится, читать, будто во сне никогда не видишь работу. Как ни странно, чистая правда. Но с важным уточнением — не видишь работу нынешнюю, на которую приходится ходить «там».
    …Сегодня никак не мог заснуть. Задержался в Сумеречной зоне, даже смог запомнить…
    […………………………..]
    Сюда! Эта улица мне не очень нравится, тут всегда то ли туман, то ли пыль. И еще трамваи… Не люблю трамваи! «Здесь» на них езжу очень редко, только если попадаю в западные кварталы, особенно ближе к ночи…
    На работу «здесь» ходить ни к чему, я даже не очень помню, чем я-неспящий «там» занимаюсь, но дел всегда по горло. Вот, скажем, сегодня… Ну конечно, потому я и оказался на этой улице! Нужный дом совсем рядом, я его вижу. Там, правда, рухнул лестничный пролет (подъезд огромный, темный — и очень пыльный), но подняться все-таки можно, если идти по самому краю.
    […………………………..]
   

   

    

     3. БАБУШКА
     (Choral: 1’10)
    

    — Знаешь, бабушка, мне-неспящему — тому, кто «там», — кажется, что я разгадал тайну сна. Все очень просто! Физические воздействия, внешние и внутренние, оформляются сознанием в нечто знакомое и понятное. Такое можно даже заметить, иногда сознание запаздывает, и тогда… Вижу, к примеру, несколько рядов горящих шаров, просто так горящих — в черной пустоте. Бог весть, отчего! Может, какой-нибудь сосуд в мозгу запульсировал. Я не врач, да и врач такого не объяснит. Итак, вижу ряды светящихся шаров — и вдруг они превращаются в зал заседаний, такой большой, где скамейки амфитеатром. Изображение как бы натянули сверху, словно пленку. Все как наяву, там тоже существует Нечто вокруг нас. Органы чувств это Нечто воспринимают — и оформляют в привычные картинки… Точно материя по Ленину! Если коротко: сознание во сне пытается оформить и осмыслить подсознательное, то самое «Оно». А «пленка» откуда берется? Да из воспоминаний, из привычного! Вот мне наш дом в поселке часто снится — двухэтажный, с «фонариком» наверху. Штакетник, яблони… Но каждый раз иначе. Внутри, где комнаты, зал появляется, за домом — сараи, их тогда в помине не было. Я тоже подумал — вдруг они СЕЙЧАС «там» стоят? Стоят — а я их «здесь» увидел?
    — Никакая это не разгадка. У Диккенса… Да, бабушка, прочитал всего Диккенса, как ты и советовала. Ты права, по-настоящему его можно понять только после тридцати. Ты его в войну, в эвакуации, читать стала, правда? «Рождественские сказки» помнишь, там, где мистер Скрудж беседует с призраком? Мол, ты не призрак, а лишь мой сон, порожденный плохим пищеварением. Мне, когда я не сплю, тоже кажется, что все просто. Лег на левый бок (я не могу спать на левом, помнишь?), положил кулак под сердце — и конец, вижу могилы с гробами и курю на собственных похоронах. Страшновато, конечно. Это была моя первая Смерть, из тех, что помню. Остальные забылись, и хвала аллаху, а тут все перед глазами — могила, гроб, я сижу рядышком и дымлю сигаретой. Положено напоследок! Бред, конечно, но как вспомню!..
    

    — Согласен, кулак под сердце класть не стоит. И слишком тепло укрываться тоже — сразу кладбище увидишь. Но это частные случаи, мы с тобой, бабушка, оба историки, привыкли к системе, к анализу. Допустим, физическое воздействие вызывает физическую же реакцию, которая осознается мозгом и оформляется в нужных картинках… «Пленка» натягивается, совершенно верно. Мне хорошо — я вижу утренний город и катаюсь в пустом троллейбусе. Плохо, кулак под сердцем — просыпаюсь в холодном поту и спешу включить свет. Но ведь это объясняет не все!
    Вот, скажем, Киев. Мне Киев стал сниться, когда я в нем еще не бывал. Да и не знал я, что именно Киев, я во сне почти никогда не слышу названий. Ты, бабушка, когда в Киеве жила, только до войны? Конечно, и в 1943-м тоже, помню… Так вот, вижу я костел, приметный такой. Типичная псевдоготика конца XIX века. Огромный — и весь в лесах. Мне он часто снился, даже интересно стало. Обошел я кругом, во сне, конечно, осмотрелся. А там целый квартал такой готики. Дома трехэтажные, окна стрельчатые. У нас похожие на Московском проспекте есть, их немцы пленные строили. Я еще удивлялся, отчего такое снится? А потом в 1987-м попал в Киев — и надо же! Улица Красноармейская, костел бывший, где теперь органный зал. И дома точь-в-точь! И что самое любопытное — все только что отремонтировано. Значит, когда костел мне снился, он и был в лесах!..
    

    — Ну, хорошо, совпадение. Нам снятся тысячи снов, по теории вероятности и совпасть может. Но вот случай второй, не такой приятный. Кладбище — не то, которое обычно вижу, где церковь. И не ночью. Ясный день, ворота — и спуск. Причем страшно не было, ведь светло. Вот я и удивился, где же такие кладбища бывают — налево склон, направо склон, а могилы вроде как террасами? Совершенно верно, Байковое кладбище в Киеве. Когда туда впервые попал — только руками развел.
    

    — Нет, нет, вещие сны никогда не снились — даже с четверга на пятницу. Хотя… Вещие не вещие, но иногда «здесь» случается то, чего «там» еще не было. Если сон отражает — то чему отражаться? Может, все происходит вообще неведомо где, а «там» и «здесь» — лишь тени, как в пещере Платона? Так что сон не только от яви зависит.
    …А порою смешно бывает. Зайдешь в букинистический, наберешь книг, а потом просыпаешься… Нет, не так! Еще не просыпаешься, еще на грани, которая между. Ее не всегда замечаешь, но она есть. Эта грань — нечто особое, непонятное. Сумеречная зона, как в кино. Не сон, не явь… Так вот, просыпаешься — и пытаешься сообразить, как книги туда, в неспящий мир, пронести. А когда понимаешь, что не удастся, что они «здесь» и останутся, так обидно становится!
    Ну, Киев — ладно, хотя я не только Киев видел. Но если сон — только реакция организма с «пленкой» наверху, отчего я вижу не просто картинки, а вполне нормальный мир? Самый обычный мир — пусть и другой? Причем вижу его много лет, почти сколько себя помню. Вижу, и он особо не меняется, а если меняется, то не больше, чем который «там». Отражение реального мира? Тогда отчего «здесь» свои законы? Скажем, темнота и свет. Темнота — почти всегда плохо. Темнота — Смерть. А наяву я темноты совершенно не боюсь!
    

    — Допустим, темнота снится, когда мне-неспящему плохо. И наоборот, так? Но отчего темнота наступает постепенно? Если не разбудят или не проснусь сам, ночь все равно придет — как и наяву? Как видишь, «здесь», во сне, время тоже существует. И солнце встает, и вечер наступает, просто «здесь» не всегда день начинается с утра. А разве может сотни раз сниться один и тот же город, одни и те же дома, люди? У меня «здесь» свои друзья, я с ними знаком много лет. Это не кулак под сердцем, не жаркое одеяло — и не лишняя рюмка. Нет, бабушка, если выпью, то ничего не вижу, лишь какие-то обрывки. Сюда я, во всяком случае, не попадаю. Пьяный — всюду пьяный. И когда больной — тоже. Я когда сплю, боль не чувствую — вижу, она яркая, оранжевая…
    

    — …Тяжелый год, давно такого не было! Поганый! И когда даже во сне плохо, мне «там» совсем скверно становится. Даже не знаю, чем помочь, «здесь» многое решить можно, но этого не перенесешь в явь, как и книги из букинистички. Кстати, случается и наоборот. Когда «там» совсем плохо, «здесь» почти всегда светло. Вроде защитной реакции. Знаешь, у одного писателя… Жаль, фамилию сейчас не вспомню! У него есть роман про мир, существующий параллельно нашему. Этот мир чуть меньше, зато не такой шумный, не такой страшный. Так и сны — они вроде убежища, и хорошо, когда в убежище светло… А вот взять бы — и придумать искусственный сон! Не наркотический и не тот, что от психотропов. И не гипноз, а вот нечто… Если бы я знал!
    

    — …Конечно, «там» о снах книги сочинять не приходится, работа, сама знаешь, у меня совсем другая. Но ведь интересно! Очень интересно! Тот… То есть, не тот — я, конечно. Я-неспящий, если совсем точно, весьма-а-а самоуверен. Даже опыты ставлю… Ставил — потом я это занятие бросил. Не рассказывал? Это, бабушка, целая история. В свое время я здорово экстрасенсорикой увлекался. Не смейся, не смейся, кое-что даже получалось, но когда я попытался пробиться «сюда»… Так что дело это я оставил, но кое-что все-таки понять смог. Я и сны иногда записываю, пытаюсь понять, КТО их выдумывает? Это и «здесь» интересно, а уж там! Диалоги, к примеру. Я не всегда различаю слова, «здесь» они не очень и нужны. Но вот когда начинаю понимать… Я никогда так не напишу! Не-е-ет, не все так просто, не в кулаке под сердцем дело! А что, если мое сознание, если я, который «здесь», связан… Не знаю, даже с кем или чем — с другими людьми, с ноосферой, прости господи, что помянул? А что? Вдруг Вернадский прав? Разум образует Сферу, причем не только разум живых, не только бодрствующих? Сфера сна — и я ее часть? Отсюда и Киев, и чужие слова, и незнакомые люди… Отчего бы и нет?
    […………………………..]
   

   

    

     4. ПОГОНЯ
     (Rezitativ: 0’36)
    

    Вверх! Через забор, через сад, через старую скрипящую калитку. За нею — подъезд, тоже старый, двери нет, остались лишь ржавые петли…
    Туда!
    Не догоните! Меня нельзя догнать, особенно днем, когда светит солнце, особенно на улице…
    …Но ведь я в подъезде, тут темно, темнеет с каждым мгновением. Значит, снова вверх, там квартира, мне откроют, выберусь из окна прямо на крышу сарая. И — по улице, к следующему двору, там тоже подъезд, но проходной, а дальше еще двор — и снова улица, но широкая, людная, по ней ходят трамваи.
    Не догоните! Не догоните!
    Звонить? Нет, дверь открыта — ждут, здесь меня всегда ждут.
    «Там», в неспящем мире, я бы наверняка спятил от такой жизни. «Там» я человек размеренный, не любящий стрессы. Странно, ведь что может быть лучше погони, когда уходишь, убегаешь, исчезаешь из-под носа, чувствуя на затылке чужое дыхание! И не так важно, кто там, сзади…
    Не война? Нет, не война, когда война, почти всегда вечер, во всяком случае, в городе.
    Двухэтажки кончились, вокруг огромные серые дома, пыльный асфальт, равнодушные прохожие. Это плохо — спрятаться негде, значит, надо бежать дальше, к главной площади, к Зданию. В Здании меня поймать невозможно, в нем сотни коридоров, тысячи комнат.
    Но там слишком быстро темнеет, слишком быстро. Может, меня туда и заманивают?
    Влево! Мимо проклятой школы, где тоже проходной двор, затем прямо, на улицу с трамваями — не ту, что осталась за спиной, другую, пыльную. Там есть где спрятаться, хотя бы в шестиэтажном доме, где рухнул лестничный пролет. Они туда не сунутся, там чужие никогда не бывают.
    Но в подъезде тоже темно? И в квартирах темно, там всегда вечер, всегда сумерки.
    Школа! Чтоб тебя, ненавижу! К счастью, сегодня в ней делать нечего, даже оглядываться не стану…
    «Там» я ненавижу бег, быстро задыхаюсь, ведь я курильщик. «Здесь» тоже курю, в кармане привычная пачка «Атамана», но… Но что может быть лучше погони? Тихими дворами, гулкими коридорами, долгими километрами трассы. Бегом, на автомобиле, на велосипеде, на мотоцикле… «Там» я так и не научился ездить на мотоцикле, а это очень просто!..
    Жалко, ни разу не пришлось убегать по небу. Самолеты «здесь» летают очень редко, а самому подняться в воздух удается не всегда. Теперь я, наверное, не смогу взлететь. А если и смогу — зачем? Погоня кончится, а в небе сегодня делать нечего, налетался в прошлый раз.
    Ага, отстали! Они не знают город, как знаю я, особенно если день, ночью у них все козыри. Но до ночи далеко, успею.
    Интересно, тот, который не спит (я! я! я!), смог бы привыкнуть к этому миру? Разница невелика, тот же день, та же ночь, только время рваное. Время и пространство. Все может начаться где угодно и когда угодно, значит, надо быть всегда готовым. Конечно, здешний день — не такой, как «там», и ночь… «Там» ночь — всего лишь темное время суток, «там» опасна не она, а то, что в ней скрывается. «Здесь» же…
    Да, лестница рухнула. Очень давно рухнула, я ее почти не помню целой. Но подниматься нетрудно, пара камней все еще торчит из стены. Если аккуратно, если не спеша… Погоня отстала, кроме того, в подъезд им не войти.
    Давно тут не был! Прошлый раз попал сюда зимой, мы пришли целой компанией. Новый год? Нет, «здесь» ни разу не встречал Новый год. Просто зашли в гости, нас было, кажется, трое, я — и…
    Этих ребят звали… Не могу вспомнить имен, обидно! Нет, не так. Имена помню, но не могу их услышать, даже если произношу вслух.
    […………………………..]
    — …А я искал твой дом «там»! Когда не спал. Ведь наш город очень похож. И улица похожа, по ней тоже ходят трамваи, и дома рядом — точь-в-точь, а вот твоего, Л, нет. Мне даже кажется иногда, что «там» ты есть, только живешь не на этой улице, а неподалеку…
    Нет, нет, Л, я тебя не забыл! Я приходил бы к тебе каждый день, но такое, ты знаешь, от меня не всегда зависит. Тому, который не спит, легче… Хотя нет, не легче. «Там» нет тебя, а если ты и есть, нам никогда не встретиться. Смеяться будешь, но «там» мы с тобой, Л, давно бы состарились. Мы с тобой, считай, полжизни знакомы…
    Они ещё у подъезда? Выгляни в окно.
    Ничего, уйдем! Вдвоем даже веселее, вдвоем можно уйти далеко. Хочешь в горы? Там мы с тобою были, только очень давно. Помнишь, лесная вырубка, за нею — метеостанция, дальше — река? Реку переходить не станем, не стоит. Река во сне!.. Тот, другой я, кажется, верит в эту символику. Но дело не в символах, просто за рекой почти всегда темно.
    Да, лет двадцать. Пожалуй, и больше — если по «тому» счету. Когда мы познакомились, тебе, как и сейчас, было… Было и есть. А мне… «Здесь» у меня нет возраста, я даже не знаю, как выгляжу. Странно, правда? У такой красивой, как ты… Красивой, красивой, Л, не скромничай! У такой красивой — и нет зеркала. «Здесь» вообще нет зеркал. Все о зеркалах знают, но ни у кого их нет. И хорошо, что так, в зеркало смотреться нельзя. А вода «здесь» не отражает — лица не отражает, специально проверял. И стекла не отражают. Когда спишь, нельзя глядеть в зеркало, первое правило…
    Нет, «там» бы тебе не понравилось. Мне самому «там» не очень нравится. «Здесь» время более доброе, люди не уходят навсегда, не старятся, не болеют.
    Они еще у подъезда? Надо было лишний круг проделать, свернуть к моему дому… Только мне туда сегодня не хочется, Л! У дома темно. И кладбище слишком близко. Оно, проклятое, с темнотой расползается… Да ну его, еще вспоминать такое!
    «Здесь» по-другому чувствуешь, совсем по-другому. Когда не спишь, все очень грубо, неестественно, такое и вспоминать не захочется. Поэтому я тебя помню, Л, помню и когда не сплю, хотя не могу даже представить, как ты выглядишь. Все очень хорошо, Л. Жаль, имени твоего не слышу. И своего тоже… Ты для меня — всегда Л. В общем, пусть тот, который не спит, завидует. Да, конечно, не он — я. Мы с ним (со мною!) почти что доктор Джекиль и мистер Хайд. Мы — целое, единое целое…
    Конечно, спешить некуда. Пусть те, у подъезда, поскучают! Пока светло, не сунутся. Знаешь, а у нас с тобой куча времени. Вагон! Хеопсова пирамида!..
    […………………………..]
    — …Держишься? Держись крепче, сейчас мы им покажем! Шлем надела?!
    Ходу! Газ до упора! Ходу-у-у-у! Не ожидали? Думали, если «там» я так и не научился ездить на мотоцикле…
    Какие узкие улочки! Почему я раньше не замечал? Ничего, проскользну, главное — не снижать скорости. «Там» бы я уже сто раз разбился — вдребезги, в кровавые клочья. Поэтому я-неспящий не люблю мотоцикл, «там» я вообще очень осторожен.
    «Здесь» — нечего бояться!
    

    Ходу, ходу! Вот вам! Догнать думали, поймать думали? Не поймаете, сейчас день, ночь еще на севере, возле огромных девятиэтажек, на том поле, откуда начинается дорога…
    Вспомнил! Вспомнил, Л! Там, на юге — день, вечный день, главное — туда добраться!.. Держишься? Ты у меня молодец! Теперь повернем, и они отстанут, они обязательно отстанут… Держи-и-и-ись!!!
    Конечно, и «там» можно сесть на мотоцикл, невелика наука — научиться, но дело не только в скорости, в пьянящей, сводящей с ума скорости, в улицах и кварталах, мелькающих перед глазами. Важно не только куда и с кем мчишься, от кого — еще важнее. От кого — и от чего. «Там» незачем убегать от ночи.
    Ходу!
    […………………………..]
    — Мы уйдем, мы все равно уйдем, Л! Сзади ночь, я знаю, она догоняет, она совсем близко. Но не беда! Ручку газа — до упора, дорога свободна, город позади. Давно тут не был, все почти забылось. Дальше, кажется, станция, маленькая железнодорожная станция, мы ее обогнем, там нас наверняка ждут.
    Держишься? Не устала? Ходу!
    

    Мотоцикл придется оставить. Жаль…
    […………………………..]
    — Это еще не ночь. Вечер, ранний вечер, тут не бывает ночи. Не должно быть, это юг. Не бойся, Л! Мы успеем, надо подняться на горку к метеостанции, там должен кто-нибудь быть.
    […………………………..]
    — Закрыто… Опередили! Видишь, там, слева, могилы? Вход в Туннели! Мы должны успеть. Должны!
   

   

    

     5. ДОМ «SALVE»
     (Chor: 0’19)
    

    В этот дом я никак не хотел попадать.
    В нем самом нет ничего плохого, напротив, часто здесь бывал, я его очень хорошо помню.
    …Если заходить с улицы, то прямо — дверь в сад, комнаты — направо. Нет, не совсем так, направо — большая зала, высокие окна выходят на тихую улицу…
    Почему тихую? По ней же ходит трамвай!.. Нет, не ходит, трамвай ходил раньше, когда было светло. Теперь — пусто, и улица пуста, и сад.
    Итак, зала, из нее выход в комнаты. Самая дальняя имеет балкон… Нет, какой балкон, дом одноэтажный! Там выход на крыльцо, на старое потрескавшееся крыльцо, на нем хорошо пить чай — и смотреть на сад.
    …Сада нет. Двор пуст, ни деревца, только у дальнего забора — уродливый сарай.
    А еще над входом есть надпись, кажется, арабская, витая вязь в три строчки… Отчего — арабская? Арабская была возле источника, того самого источника, возле которого столько лет…
    Где? Когда? Отчего не помню? Или это было «там»? Иногда путаешь «там» и «здесь». Арабская надпись, три строчки. Потом камень украли, грубо выломали, осталась дыра с неровными, серыми краями.
    […………………………..]
    Надпись на латыни! Большие ровные буквы: «SALVE». Когда не сплю, то, конечно, знаю, что они означают, но сейчас… Даже любопытно, отчего мы (мы? оба мы — я!) помним так по-разному? «Salve»…
    «Здравствуй»! Всего-навсего «здравствуй»! Все-таки вспомнил. «Здравствуй», «привет» — а также «прощай». Латинское наречие от «salvus»…
    А на каком языке мы все «здесь» разговариваем? Я всех понимаю, меня тоже…
    В Дом «Salve» заехали зря. «Мы» — кто? Ехали на велосипедах, как раз с севера, по дороге, которая ведет…
    Не важно! Это все не важно. Вместо того чтобы свернуть направо, к дому, мы (я?) поехали налево, по этой тихой улице. Как же я мог забыть? На севере почти всегда вечер, оттуда очень опасно возвращаться, надо ехать дальше, к морю, как можно дальше. За перевалом безопасно, там ночь не нагонит.
    Я оказался здесь. За окном — вечер. Кладбище рядом.
    

    Днем могилы почти не видны. Только если нет солнца, если осень, они иногда появляются. Но тогда можно не бояться, можно спокойно бродить по аллеям, читать надписи на надгробиях, листать рукописи…
    Отчего так? Почему на могилах лежат рукописи? Не книги — листы бумаги, исписанные обычными чернилами? Ведь «здесь» тоже бывают дожди! Кажется, на некоторых надгробиях есть козырьки, но все же… Впрочем, я давно такого не видел, даже днем стараюсь держаться подальше.
    Может, тут и остаться, в Доме «Salve»? Ночью тут не страшно, страх сюда не войдет, останется снаружи, на тихой улице, даже если надгробия окажутся у самых окон.
    Нельзя! Так можно было поступить раньше, когда было светло. Теперь — нельзя. Кажется, именно здесь я умер в первый раз…
    Идти некуда. Днем улица тянется дальше, там даже можно сесть на автобус. Ночью — глухо. Тупик. Сейчас — Время Кладбищ.
    Когда светло, можно не бояться, и я иногда обхожу их все — и то, что под окнами, и дальнее, и военный мемориал, где у служителей черные повязки с «мертвой головой». Обходил — прежде. А вот сейчас — нельзя, нельзя, даже днем!..
    Выходит, я был прав? «Здесь» тоже есть Время? Не дискретное, рваное — а самое настоящее? С каждым годом все меньше света, все чаще — ночь. А что впереди?
    Могилы у самых окон.
    

    «Там», в неспящем мире, я часто удивляюсь, особенно после очередного кошмара. Чего я боюсь «здесь»? Это же не голливудская чернуха, среди могил не бродят вурдалаки, не подстерегают мертвецы.
    Бродят! И подстерегают. Только «здесь» они — не мертвецы, разница между ними и живыми совсем другая. Но не в этом дело. Да, просто старое кладбище, возникающее под вечер и исчезающее с рассветом. Идти совсем недалеко, главное — добраться до церкви. Это совсем рядом, даже теперь она хорошо видна. Возле церкви всегда есть люди, живые, не живые — не важно. Не тронут. От церковных врат — всего две сотни шагов до ближайшей улицы. А до дома — еще три сотни с половиной.
    Показалось! К счастью, сегодня тихо. «Здесь» по ночам обычно тихо, но не дай бог услышать!..
    Все так, но дело не в дистанции. В конце концов, кладбище можно перелететь. Взлетать ночью трудно, но все же я летал раз в полной темноте, почти касаясь черных холодных крон. Тогда удалось уйти. Дело совсем в другом — в страхе. Это «там», у неспящих, страх внутри — в сердце, в мозгу. «Здесь» мне бояться нечего, страх приходит со стороны — как ночь. Как Смерть.
    Пора уходить! В доме слишком темно, я не один, там, за дверями, ждут. Сейчас послышится скрип…
    Скорее!
    

    Может, он такой и должен быть, Ад? «Там», среди неспящих, мне очень нравится фраза: «Ад в нас самих». Вроде бы правильно, это мне САМОМУ снится! Но «здесь» понимаешь — все сложнее. «Там» от меня мало что зависит, мир слишком огромен, слишком сложен. «Там» я даже не песчинка — атом. «Здесь» мир меньше, но от меня не зависит вообще ничего. Даже не знаю, что увижу завтра, утро ли будет, вечер…
    Утро, солнце, полет — Рай. Ночь, страх, могилы — Ад.
    […………………………..]
    Главное — не оглядываться. Не потому, что можно оступиться, аллеи тут ровные, а если яма… Если яма, ничто не спасет. Просто оглядываться НЕЛЬЗЯ — как и смотреть в зеркало. Но зеркало — это всегда, оглядываться же…
    Сколько я прошел? Церковь еще далеко, она даже дальше, чем была!
    Нет! Не бояться! Только не бояться, они чувствуют, чуют, как собаки…
    Чуть правее — аллея, на которой была яма-стадион. Та самая, покрытая льдом, откуда появлялся Он. Стадион — Он… Смешно! Ведь тогда было светло, так что зря боялся. Но я еще ничего не знал, меня тогда даже волны пугали.
    Совсем темно, церковь исчезла. Ничего, я иду правильно, не собьюсь, да и полная темнота — не так плохо. Я не вижу — меня не увидят.
    …Справа склеп. Разрушенный, с выломанными черными плитами. Днем туда можно даже спуститься.
    От таких снов станешь глушить себя психотропами! Приснится — и ходишь больной полдня. Бабушка советует пить валерьянку, ей все кажется, что ее маленькому внуку пять лет. Так в пять лет я ничего не боялся, разве что ямы, где поджидал Он. Ну и волн, конечно. Валерьянка! Эх, бабушка!..
    Вот и церковь. Ночью в ней всегда служба, из приоткрытых врат сочится свет… Нет, заходить не стану, сейчас там слишком много мертвых. Не тронут, но это их час, их ночь. Под огромным куполом слышится пение, но поют не те, кто пришел, они стоят молча, неподвижно, даже губами не шевелят. В пасхальную ночь в церковь приходят только живые, но до Пасхи еще очень далеко.
    Аллея! Всего две сотни шагов…
    […………………………..]
    Я-неспящий знаю, что смертен. Я, который «здесь», знаю это еще лучше. «Там» я уверен, что после смерти мир останется — лишь меня в нем не будет. А вот я-здешний… С точки зрения «дневного» материализма «здесь» должно исчезнуть, сгинуть вместе со мной. Логично — но логично и другое. Этот мир, мир «здесь», как и тот, где не спят, существовал ВСЕГДА, лишь я появился недавно. Когда меня-неспящего не станет, я-здешний… Исчезну? Останусь «здесь» навсегда? А остальные — те, что «здесь» постоянно? Вдруг и они когда-то…
    […………………………..]
    Можно не оглядываться — ворота позади. Повезло, в эту ночь я ушел от страха. И никакой храбрости нет, страх — как ветер, как дыхание чумы, от него ничто не спасет. Но сегодня…
    Горят фонари. Значит, на моей улице они тоже горят, так всегда бывает.
    Спокойная ночь!
    Можно не торопиться, можно пройтись по улице, свернуть налево, там спокойно и тихо. Можно даже пройти к площади, к самому Зданию…
    — Не хочу идти домой.
   

   

    

     6. ХРУСТАЛЬНЫЙ СОН
     (Rezitativ: 0’39)
    

    Зеленый глаз электронных часов честно высвечивает 2:43, фонарь за окном давно погас, тьма в коридоре загустела, налилась чернотой.
    Ночь как ночь. Комната как комната. Я не сплю.
    …А между тем глаза закрыты, и я никак не могу видеть ни зеленых огоньков слева, ни черного пятна впереди. Да и времени куда больше, чем кажется. Я ведь выключил свет в начале четвертого.
    Все-таки сплю. Хрустальный сон. Давненько не бывало!..
    Первый раз — в Бухаре, в забытой богом гостинице, в нелепом караван-сарае, куда я с трудом попал, чтобы перемучиться остаток ночи. Перед этим не спал двое суток, с ног валило, и когда, наконец, я рухнул на жуткое подобие лежака — началось.
    Сон — как явь. Снится, что не спишь. Но не блуждаешь невесть где, а лежишь тут же, смотришь в потолок и никак не можешь понять, отчего не спится.
    Потом интересовался. Оказывается, ничего необычного — то ли реакция на усталость, то ли…
    Название сам придумал. Тогда же — во сне.
    Сколько на часах? Ну конечно, 2:43! Надо бы заснуть. По-настоящему. Вставать не то, чтобы рано, но все-таки…
    «Сон — странное божество». Это сказал… Это сказал Александр Дюма в «Двадцать лет спустя». Нет, не так! «Сон — хрупкое божество». Как хрусталь, обволакивающий со всех сторон. Стоп! Хрусталь не может обволакивать, он твердый, это янтарь обволакивает.
    А сейчас можно встать. Можно одеться, даже выйти из квартиры. Интересно, что «там»? Ведь это не мир «здесь» — обычная квартира. А за окнами — город, не который во сне, настоящий. Ничего особенного там нет — и быть не может. Могилы не подползают к подъезду, я не езжу на мотоцикле, возле площади нет никакого Диска.
    И полететь не смогу. Жалко! Всю жизнь мечтал. Да и кто не мечтал, между прочим?
    Встать? Нет, пока полежу. Редкий случай — сплю, но все-таки остаюсь «там», в неспящем мире. Интересная штука этот хрустальный сон! Обычным сном управлять нельзя — или почти нельзя. Этим, хрустальным, тоже, зато можно спокойно думать, без всяких гипноглюков. День на юге, ночь на севере… Смешно!
    Сколько на часах? Да без разницы! Такой сон длится очень недолго, но время растянуто, размазано… Как и в обычном сне, он тоже короткий, всего несколько минут.
    …Это не я-неспящий излишне самоуверен. Слишком много мнит о себе тот, другой. Конечно, это тоже я (я! я! я!), но не мистер Хайд, убегающий по ночам от доктора Джекиля, а просто усталая психика. Сон для того и нужен, чтобы снять с души лишнее, переварить, растворить без остатка. Обычная сублимация.
    

    Субли-ма-ци-я! Субли-ма-ци-я! Четыре такта, подходит…
    

    Кажется, у Журавлевой? Или у Парнова с Емцовым? Рассказ есть, как некий профессор Трах (ну и фамилия, чистый фрейдизм!) пытается превратить сны в цикл общеобразовательных лекций. Время, мол, пропадает зря, треть жизни, не меньше. Ох уж советская научная фантастика!
    Где-то читал, что все главные открытия делаются именно на грани — между сном и явью. Некоторые себя специально доводят — до желтого дома. Штука опасная. Эту грань я и называю Сумеречной зоной. Никакая она, конечно, не зона, просто миг, короткий миг, когда засыпаешь. Иногда я его чувствую — и это очень интересно. Хотя бы потому, что слышишь песню — и каждый раз другую. Такого никто не объяснит, точно!
    А может, потому и поют колыбельные?
    Все-таки пора спать. Значит, нужно проснуться, это очень легко… Нет, не стоит, засну и так.
    […………………………..]
    Я уже стою? Да, как ни странно. Стою, и, кажется…
    Точно! Комната моя, и квартира моя, и часы знакомые… Но все старое, как несколько лет назад, до ремонта. Книжная стенка — ее уже нет, стол, древние стулья, их я давно выбросил.
    Интересно, компьютер на месте? Никогда еще не включал во сне компьютер. У меня-спящего компьютера нет.
    То есть как нет? Есть! Вот она, моя старая «четверка», давно не виделись! А что вокруг? Комната совсем другая, в ней все не так, явно не так. Ну, ничего. Не беда!
    Включаем? Включаем!
    …Смешно! Я-спящий уверен, будто обитаю в невероятном мире. А это просто мой город. Главная улица похожа, и та, где трамваи, и все прочие. И дом «Salve» стоит на месте, и церковь, и школа, будь она неладна, и Здание. Название, как у Стругацких, а на самом деле — мой университет…
    Ну-ка, ну-ка! И что мы видим? А директории знакомые, эту только вчера создал. Несовпаденьице, компьютер старый, с тех пор много воды утекло!
    Может, проснуться? Проснуться, заснуть по-настоящему. Я и так сегодня наработался, потому и сон такой выпал — хрустальный. Так что работать не будем, «Quake» гонять… «Quake» во сне — в этом есть нечто! Нет, не стоит, а вот поглядим-ка…
    Хрустальный сон — единственный, в котором нечего бояться. И некого. Он почти управляем. Правда, и чудес в нем не встретишь. Ты дома — только спишь.
    […………………………..]
    …На месте, все три файла. Директория «Inie», «Иные» то есть. Случайные письма, случайные файлы.
    Эти я, кажется, сегодня видел. Видел, но не открывал, потому что… Потому что в такие штуки не верю. А если это правда, то…
    Вот! Файл первый — mo3.jpg, второй и третий — mo8 и mo14 соответственно. И тоже — jpg. В общем, картинки. Но не просто. Чудо враждебной техники — картинки для релаксации. От Влада подарочек. У парня дома — да и не только дома — все кувырком, ему присоветовали.
    Такое, конечно, давно применяется. Вон там, сзади, на полке, несколько дисков — все для той же релаксации. Берег моря, тропический лес, утро на лужайке…
    Скотобойня — для садистов, Курская Дуга — для генералов.
    Итак, просто картинки. То есть не просто. Влад сказал, что выдумано сие чуть ли не в Австралии. Некий программист, от работы озверевший, сподобился. От работы и, вероятно, от ночных кошмаров. Патента пока нет, бродит вся эта радость по сети…
    Ну, какой ты, mo3.jpg? Та-а-ак, обычная бабочка. То есть совсем даже необычная и не совсем бабочка. Скорее, пластмассовая игрушка, слегка оную напоминающая. На но изделие рекомендуется смотреть в течение одной минуты перед сном. Ну-ка, ну-ка!..
    Стой! Откуда я знаю, что в файле, в том самом mo3.jpg, именно бабочка? Я его не открывал! Два дня назад мы виделись с Владом, он дал мне дискету, я кинул файлы в директорию…
    Или все-таки открывал? Не может сниться то, чего не было! То есть может. И снилось. Так что на самом деле там может быть не бабочка, а, к примеру, крокодил. Надо будет завтра взглянуть, интересно все-таки.
    Этот первый, mo3.jpg — успокаивающее. Против кошмаров. Нет, не так. Влад передал нечто вроде инструкции, там по-английски. В ней сказано… «Срывает неприятные ощущения». «Срывает»? Точно, даже по словарю проверил: «to pick off». Будем считать, что это не английский, а австралийский. Получается же нечто вроде анальгина, только принимать следует заранее. Так сказать, профилактика.
    Или я все-таки на этот файл взглянул еще перед сном? Бабочка…
    […………………………..]
    Слева, под самым потолком! Совсем маленькая, еле заметная. Компьютер исчез, и комната исчезла. Темно! Темнота — это плохо, значит, сейчас ночь, а ночью… Откуда «здесь» бабочка? Причем светится, не очень ярко, конечно, но заметить можно. Свет не фосфорный — обычный, дневной, словно там, наверху, окошко.
    Ночь! Надо выбираться отсюда. Как неудачно — попасть сразу в ночь!
    

    Так это совсем не бабочка!
   

   

    

     7. ВОЙНА
     (Chor: 0’37)
    

    Ремень поправить, автомат на плечо…
    Предрассветный сумрак, острые зубцы скал, каменистая тропа, уходящая вниз по склону. Взвод ждет команды — моей команды.
    Сегодня пасмурно. Это и понятно — война, на войне почти никогда не светит солнце. В городе еще хуже, когда воюешь, там почти всегда вечер или ночь. Если ночь, значит, дела совсем плохи. Но мы не в городе. Знакомые скалы, знакомый склон…
    Вперед! Ма-а-арш!
    Метеостанция сзади, чуть левее, еще дальше — негостеприимный поселок, но нам не туда, там враг. Но ведь и впереди… Значит, окружение? Значит!
    

    — Скалы позади, склон бежит вниз, сейчас справа будет, озеро. Там я часто бывал, но сегодня война, нам следует, торопиться. За озером — лагерь для военнопленных, теперь он пустует, но вот однажды пришлось оттуда бежать. Это оказалось совсем нетрудно, места знакомые, дорога ведет к морю.
    К морю? Да, к морю, но туда нам сегодня не попасть. Надо спешить, надо успеть спуститься… Вниз, вниз, вниз!
    
     
      
       День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

       День-ночь-день-ночь — все по той же Африке.

       (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

       Отпуска нет на войне!

      

     
     (Перевод А. Оношкович-Яцына.)
    
    

    Эту песню любил петь отец. Киплинг, кажется, но перевод очень неточный. Не перевод — перепев, даже размер немного иной. Впрочем, разве дело в переводе?
    
     
      Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль

      на этот раз,

      Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      Отпуска нет на войне!

     

    
    Пыли тоже нет — сегодня холодно, кажется, уже осень, мы все в камуфляжных куртках, в тяжелых ботинках. Сталь автомата влажная, мокрая…
    
     
      Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,

      И отпуска нет на войне!

     

    
    Все в порядке, вокруг тихо, нас пока не заметили. Странно, на войне очень редко вступаешь в бой. Хотя, если подумать…
    
     
      День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

      День-ночь-день-ночь — все по той же Африке…

     

    
    …Ничего странного нет. На настоящей войне, той, которая «там», у неспящих, сражения — это всего несколько процентов от общего времени. Война и «там» — бесконечные переходы, марши, томительное ожидание, топтание на месте.
    Я-неспящий ненавижу войну. Я-здешний… Я-здешний к ней привык. Тем более войну начинаю не я, и не мне ею командовать. К тому же сражаться приходится за тех, кто защищает город. А поскольку это МОЙ город…
    
     
      Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль

      на этот раз,

      Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера…

     

    
    Вниз! Остановиться, пропустить вперед первое отделение… Только теперь начинаю понимать, что взвод — не взвод, хорошо, если два десятка осталось. Нас успели здорово потрепать. Куда же мы спешим? Если у моря враг, за спиной — тоже враг… К озеру мы тоже не идем. Значит?
    Хуже всего на войне — вокзалы. Несколько раз оказывался там в самый разгар паники, причем не в городе, а у соседей. Если из города попасть туда просто — надо лишь как следует захотеть, то обратно приходится добираться поездом. А как доберешься, если билетные кассы закрыты, толпа осаждает перроны, переполненные поезда часами стоят на путях? В город я все равно попадал, но часто бывало, что слишком поздно. Приезжал прямо в ночь, площади и улицы пусты, если не считать патрулей. Чужих патрулей — мы проиграли. Значит, домой нельзя, к друзьям тоже нельзя, двери подъездов закрыты, тебя вот-вот начнут искать.
    И все-таки на войне не надо бояться. Что бы ни случилось, даже когда идут по пятам, когда перекрывают ночную улицу. Это не страх — просто война.
    […………………………..]
    Взво-о-од, стой!
    Мы неподалеку от озера. Ближе нельзя, слишком опасно… Да, осень, тонкий ледок на воде, высокая желтая трава, высохший камыш. Тут пусто, никого нет, но дальше, у дороги…
    Бинокль — дедов «Цейс», он привез его из Берлина, из самого рейхстага, там, в подвале, был целый склад. «Здесь», если война, бинокль всегда со мной.
    У дороги тоже никого, но я знаю — туда нельзя, никак нельзя. В город не попасть, значит, утро быстро сменится вечером, впереди ночь, пустые улицы, темные дома, .. Мы опоздаем.
    А если влево, вокруг озера? Смотрим… Пустой берег, серое небо, маленькая звездочка… Звездочка? Откуда? Ночь давно прошла, небо затянуто тучами. Ну-ка, внимательнее…
    Не звездочка. Бабочка? Да, бабочка. Кажется, вчера я тоже увидел в небе… Но почему бабочка? Странная какая-то, будто значок телеканала. Куда бы ты ни двинулся — она все там же, вверху и слева. И вроде бы, когда присмотришься, она становится ближе, больше, я даже начинаю различать…
    Взво-о-од!
    Снова подъем. Озеро позади, уходим по седловине. Нас заметили, но пока не стреляют, и мне впервые становится тревожно. Темнеет, хотя сейчас утро, однако солнце исчезло, даже не просвечивает сквозь облака. И небо потемнело.
    

    Да, бабочка стала больше. Белая, непонятная такая, словно из пластмассы.
    […………………………..]
    Теперь ясно. Мы снова поднялись, озеро осталось внизу, и лес тоже — внизу, а впереди красное плоскогорье, мокрый сланец под ногами…
    Разве сланец бывает красным? Но этот красный, точно.
    И там приходилось бывать. Плоскогорье только кажется ровным. Впереди, за полосой темно-зеленого кустарника, каньон, по которому бежит речка. Летом она маленькая, но осенью, после дождей… Реку не перейти, нельзя, «здесь» вообще опасно приближаться к реке. К тому же за каньоном — еще один, потом еще.
    Пе-р-р-ре-кур!
    Странно, у меня в кармане — зеленый «Атаман». И «там», и «здесь» я курю красный, без ментола. Зеленый слишком дерет горло. Между прочим, закурил я «здесь» раньше, чем «там». Так что, это еще подумать надо, кто кого отражает!
    Итак, впереди каньон, назад возвращаться нельзя, мы пришли справа… С севера? Да, с севера, море на юге. К морю тоже нельзя. Заперли! Одно хорошо — мы наверху. Даже ночью тут не будет полной темноты. Но оставаться здесь тоже не стоит.
    Взво-о-о-д!
    Лиц почти не различаю. Кажется, двое ранены, в повязках, но крови не заметно. Интересно, видят ли они мое лицо? И почему все молчат?
    

    Бабочка… Она все там же, но стала чуть больше, чем прежде. Странно, такое впечатление, что она освещена… Солнцем? Да, солнцем, хотя все небо в тучах.
    […………………………..]
    
     
      День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

      День-ночь-день-ночь — все по той же Африке…

     

    
    А вот Африка никогда не снилась. Индия снилась. Мы тогда перешли границу — и попали в маленькую деревушку. Дома — не дома, развалюхи жалкие, вдоль улиц — арыки, как в Средней Азии. И деревья — большие, без листьев. Ранняя весна… Вот, собственно, и вся Индия, даже обидно. Мог бы и Тадж-Махал присниться!
    …Идем вправо, вдоль каньона. Речка шумит совсем близко, и я стараюсь туда не смотреть. Автомат начинает оттягивать плечо.
    Бабочка уже размером с луну в полнолуние. Теперь точно вижу — пластмассовая. Этакая игрушка в сером небе. Игрушка, освещенная невидимым солнцем.
    […………………………..]
    Темнеет.
    

    Успели! Сюда мы и шли — узкое ущелье, густой кустарник, тропа ныряет вниз мимо поросших мхом скал. Там вход в Туннели — один из входов. По Туннелям можно попасть в город, а главное, там безопасно. Странное дело — угольная тьма, подземелье, много часов пути на ощупь, но все-таки бояться нечего.
    Взво-о-о-д!
    Вход внизу, на противоположном склоне — огромная стальная дверь. Там открыто, достаточно войти, запереться изнутри. Откроют — взорвут! — но на это уйдет время, мы будем далеко, в бесконечных лабиринтах.
    Я помню дорогу? Я помню дорогу!
    […………………………..]
    Бабочка, где ты? Нет ее, только маленькое яркое пятнышко в небе. Где и положено — вверху и слева.
    

    Нашли! Нас все-таки нашли! Они рядом, на тропе. Автомат в руках, магазины в подсумке… Почти все из взвода уже внизу, в Туннелях, значит, надо задержать, дать время, чтобы уйти.
    Встретимся в бункере. Там, где всегда светло.
    Перед боем… Перед боем — как перед боем. Далекие голоса впереди, еле слышное дыхание напарника рядом, потеплевший приклад под рукой. Еще секунда, еще… «Мы ждем атаки до тоски…» Высоцкий? Конечно, Высоцкий, «там» у меня есть запись еще на пленке второго типа, хоть сейчас в музей.
    Сегодня не надо бояться! Сегодня — война.
    
     
      Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,

      Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      И отпуска нет на войне!

      Вот они! Еще секунда!..

      Мы ждем атаки до тоски…

     

    
    […………………………..]
   

   

    

     8. ЦВЕТА
     (Rezitativ: 2’07)
    

    Красное, красное, красное, красное. Переливающееся облако, чуть подсвеченное изнутри, пульсирующее, заполняющее весь горизонт, слегка темнеющее по краям, исчезающее, распадающееся рваными клочьями, красное, мерцающее, красное, красное.
    […………………………..]
    Оранжевое, оранжевое, оранжевые сполохи перед глазами, оранжевые зарницы, одна за другой, безостановочно, резко, острый дух озона, лента, текущая бесконечно, через вселенную, через жизнь, дрожащий пульс вспышек, прогоняющий тьму, оранжевое, оранжевое, оранжевое.
    […………………………..]
    Желтый огонь, совсем близко, совсем рядом, у самых глаз, желтый, желтый, желтый, сухое терпкое пламя, жар на щеках, неровные пятна под веками, размытая луна, исчезающее солнце, желтое, желтое, бесконечные волны, беззвучные волны, желтые, желтые, огонь.
    […………………………..]
    Зеленые квадраты, ровные, зеленые, острые углы, резкие грани, зеленые, зеленые, вершины гор, зубья скал; зеленые, зеленые, зеленые, изумрудное свечение из глубины, из самого сердца зеленой тверди, зеленый туман над землей, заволакивающий, горький, зеленый.
    […………………………..]
    Голубое ущелье, голубая вода в ручье, голубая, голубая, голубая, голубые камни, голубая галька, скрипящая, уходящая в песок, голубой песок, голубой, голубой, голубой плеск в ушах, голубая рябь под ветром, голубые брызги, голубые, голубые, голубое, холодно.
    […………………………..]
    Синие сталагмиты, синие, синие, синий отблеск кристаллов, синие грани совершенства, синие, блеск холодной поверхности, ровной, полированной, синей, своды в синем блеске, россыпи окаменевшей синей пыли, лед, синий лед, лед, лед, синий.
    […………………………..]
    Фиолетовая пропасть, фиолетовая бездна, фиолетовый провал, фиолетовый, фиолетовый, глубина, спокойствие, холод, холод, фиолетовый, бесконечный, холод, морозный туман, фиолетовый, фиолетовый, темно, фиолетовая ночь, фиолетовая мгла, фиолетовая.
    […………………………..]
    Черное.
   

   

    

     9. ПОЛЕТ
     (Rezitativ: 1’06)
    

    Двор. Привычная осень. Старые черные тополя беззвучно тянут голые кроны к бесцветному небу, серый цемент стен дышит сыростью…
    Как давно я не бывал тут летом! Лишь ночью, когда все тонет во тьме, не замечаешь ни холода, ни мелкого дождика, идущего уже не первый час. Ночью вообще ничего не замечаешь — кроме главного, опасного. Но до ночи еще далеко, сейчас день, я в нашем старом дворе, за моей спиной — знакомый балкон, знакомые окна.
    Оборачиваться не стоит. Я знаю, что увижу. Двор меняется — быстрее, чем город. Он менялся и прежде, но все же оставался самим собой, и дом казался вечным, как гранитная скала.
    …Мой дом. Мы не всегда жили здесь, несколько раз приходилось переезжать, недалеко, на соседнюю улицу, тоже на второй этаж и тоже в трехкомнатную, но чуть другую… Или только кажется? Может, я просто искал дорогу домой, не мог найти, попадал в другой дом? Там мне не нравилось, там было слишком темно, и почти всегда — вечер. А сюда я очень любил возвращаться. Особенно поначалу.
    Любил — не люблю.
    Я знаю, что увижу, если обернусь.
    

    К подъезду не подойти. Траншея пересекает весь двор, от гаражей к калитке… Нет, калитка исчезла. Я хорошо ее помню — железную, тяжелую. Она не ржавела, хотя ее никогда не красили.
    И козырек подъезда рухнул. И лестничная площадка — та, куда вел первый пролет.
    Балкон… На нем пусто. На нем давно пусто. Зря я оказался здесь! Надо уйти, но пути отсюда нет. Следующий двор, тот, что за домом, тоже перекопан, ноги утонут в жидкой грязи, а на улице вместо знакомых зданий я увижу черные запертые сараи. И до главной улицы не дойти — она исчезнет, распадется на маленькие переулки, где не будет людей, не будет даже деревьев.
    Именно тут я понимаю, что мой город болен. И болезнь идет отсюда, от умирающего дома, умирающего двора. И еще это небо!..
    Бабочка, привет! Часто тебя вижу, пластмассовая! Сегодня ты совсем большая — и, кажется, тоже мокрая. Солнечные лучи отражаются от гладких крыльев…
    Солнечные лучи? Откуда?
    […………………………..]
    Можно никуда не идти, просто стоять у подъезда, не глядя на знакомый балкон, даже не пытаясь войти. Не стоит — квартира будет пуста, соседи скажут, чтобы я поднялся выше на этаж, но там тоже пусто.
    Кажется, одно дерево срубили — то, что росло у гаражей. Жалко! Оно было особенное — стелилось над самой землей, по нему можно подняться, словно по трапу. С него было очень просто взлетать.
    Взлететь… Дождик, тучи, нелепая бабочка прилепилась в уголке серого небосвода…
    …У неба не бывает углов! Не бывает, небо — сфера, иногда голубая, иногда — серая. Впрочем, в городе небо — всего лишь светлое пятно между крыш. Пространство искорежено, разорвано, сдвинуто. Значит, бабочка не висит на месте, она…
    Уйти нельзя. Надо улететь, обязательно улететь!
    […………………………..]
    Лучше всего подняться наверх, скажем на четвертый этаж, на один из балконов. Самый простой способ — шагнуть вниз. Жутковато, конечно, в первый миг просто падаешь, камнем несешься к земле. Иногда бывает очень страшно, кажется, что пространства не хватит. Особенно если нет солнца, особенно если дождь. Для меня этот способ — школьный. В школе, будь она неладна, я на спор взлетал с подоконника. Четвертый этаж, кабинет биологии. Становишься на подоконник — и вниз. Страшно почти не было, ведь на спор! То есть было, конечно, но страх быстро исчезал, когда появлялась опора, когда воздух сгущался, становился мягким, податливым…
    Я-неспящий так и не смог взлететь. Ни разу! Мне его (себя!) очень жаль. Правда ему (мне!) кажется, что полет — просто парение, вознесение тополиной пушинки под порывом ветра. А ведь летать труднее, чем, скажем, бежать. И сил уходит больше, особенно если темнеет. Ночью же взлететь — все равно что подняться на Эверест.
    Летать приходилось и ночью, но тогда просто не было выбора.
    Рискнуть? Подняться на четвертый этаж, а то и на пятый, для верности, соседи пустят… Но так не хочется вновь почувствовать пустоту внутри возле сердца! Леденящую пустоту, леденящий страх… А вдруг? Этот способ меня ни разу не подводил, но кто его знает? Если все так меняется…
    Но ведь отсюда, с земли, не взлететь? Попробовать можно, но, даже если повезет, я не поднимусь высоко. Лететь придется над самой землей, не лететь — ползти. И силы быстро кончатся. Почему теперь не утро? Тогда подняться в небо так легко — раскинул руки, поглядел вверх…
    Да, город гибнет отсюда, от моего дома, от моего двора. Только сейчас вспомнилось, как давно я тут не ночевал. Может, поэтому темнота все чаще застает врасплох? Раньше такого почти не случалось, тогда самое главное было — вовремя вернуться.
    […………………………..]
    А если все-таки взлететь — и подняться к этой пластмассовой игрушке? Она не так высоко, ее очень хорошо видно. Больше стала? Да, больше.
    

    Давний страх — еще с тех времен, когда я боялся Его, прячущегося в ледяной яме. Если не вернешься домой вовремя, дорогу преградит Безлицый. Он появлялся на нашей улице ранним вечером и медленно, очень медленно шел к подъезду. Его легко было обогнать, он вообще не обращал ни на кого внимания — пока не входил в парадное. Но и тогда можно было еще успеть, Безлицый поднимался не спеша, тяжело и грузно перешагивал через ступени. Успеть — слегка коснуться его плечом, прижаться к свежей побелке, рвануть к двери…
    А вот если не успел — плохо. Безлицый не пропустит. А сзади догоняет ночь. Именно тогда я начал бояться ночи.
    Всего этого уже нет. Безлицый, старый мой страх, ау! Нет тебя, ты неведомо где вместе с Ним, прячущимся под шкурой волка, вместе с огромными волнами, сбивающими с ног, тянущими в бездонные черные глубины. Я давно перестал вас бояться, и вы пропали, сгинули, исчезли.
    […………………………..]
    А такого раньше не было! Или просто не замечал? Пятый этаж! Крыша рухнула, вместо квартиры, той, что точно над нашей, неровный провал, железные листы свешиваются вниз, во все стороны торчит ржавая арматура.
    Уходить! Скорее! Такого еще не было, чтобы прямо на глазах, прямо сейчас… Куда угодно, только быстрее, не оглядываясь! На улицу!..
    

    Откуда тут яма? Ее не было!
    […………………………..]
    Бабочка выросла. Она очень близко, рядом. Или просто кажется? Протянуть руку — и… Нет, кажется.
    

    Яма… Яма — глубина, тьма, хуже подвала. Давно уже не решаюсь спуститься в наш подвал, раньше было совсем просто, теперь же… Значит, через калитку не пройти. Назад к гаражам? Там, кажется, есть проход? Наверное, и он исчез, я зря не ушел сразу, зря стоял тут, у подъезда.
    Но это еще не ночь! Не ночь, значит, меня не поймали — и не поймают. Главное, не смотреть по сторонам, смотреть надо только вверх, на кроны старых тополей, на нелепую пластмассовую бабочку.
    

    …Повернулся — а она снова слева, теперь над самой крышей!
    Взлететь! Руки вверх — и в стороны! Это нетрудно, совсем нетрудно, я проделывал такое много раз. Не нужно шагать вниз с неверной высоты, надо лишь видеть высоту, смотреть вверх, в самый зенит…
    Первое мгновение — самое тяжелое. Земля не пускает, держит, становится болотом, топью, тянет вниз, в глубину. Главное, ни о чем не думать, только прислушиваться к себе и верить, верить, верить…
    

    …Прислушаться! Почувствовать! Поверить!..
    

    Еще. Еще!..
    А получилось! Вниз смотреть по-прежнему нельзя, но можно медленно опустить руки, сначала в стороны, потом — вниз. Теперь представить, что всплываешь. Вокруг вода, серая прозрачная вода… Это очень просто, с каждой секундой все проще, легче.
    Уже третий этаж? Да, третий… четвертый. Медленно, конечно. А чего я хотел? С земли, да еще осенью!
    Пятый этаж… Поглядеть вниз? Нет, рано, но оглянуться можно. Верхушка тополя совсем рядом, рука легко дотрагивается до старого пустого гнезда. Туда! Едва не касаясь тонких веток, над самой кроной. Медленно, медленно… Ничего, это пока медленно, надо лишь подняться выше — еще чуток, еще самую малость.
    […………………………..]
    А бабочка где? Нет, потом погляжу.
    

    Ветки совсем близко, мокрые, кора набухла, от нее несет сыростью. Дерево старое, очень старое.
    Но все-таки оно еще стоит. «Там», в неспящем мире, его спилили лет двадцать назад. И то, ползущее над самой землей, тоже. И все остальные.
    […………………………..]
    Все! Крона внизу, и двор внизу, и дом, и черная крыша. Вокруг только небо. Посветлело? Ну конечно! Я уже наверху.
    Нет, еще нет. А вот сейчас… Смотреть в зенит, руки на бедра. Вперед!
    Вверх!!!
    Ветер в ушах, ветер в глаза, белый огонь впереди. Вверх, вверх, рассекая воздух, разрезая пространство! Сегодня получилось, сегодня я снова ушел, меня не поймали, и я могу больше не думать о гибнущем доме, о разоренном дворе.
    А могу и подумать — не страшно. Могу и вниз поглядеть.
    Высоко! Это замечательно, что так высоко. Я-неспящий очень боюсь высоты, бедняга. Наверное, потому, что «там» я никогда не летаю.
    

    Ямы исчезли? И крыша целая? Ну конечно, я же взлетел, я сумел оторваться. Сейчас и солнце появится… Появилось — прямо из-за туч. Да и не тучи — так, облачка.
    А скоро их тоже не будет! Останется небо. Мое небо.
    […………………………..]
    И никакой бабочки! Только маленькое пятнышко — слева, у самого зенита.
   

   

    

     10. ПОСЕЛОК
     (Arie: 5'31)
    

    — В магазин сходить, бабушка?
    — А не жарко? Может, ближе к вечеру?
    Жарко? Ну, бабушка, ну, сказала! Это разве солнце? Вот в Херсонесе, когда стоишь в яме, под ногами хлюпает — а сверху огонь! Когда под закрытыми веками печет! Тогда действительно жарко. Мы копали в Цитадели, там стены вокруг, воздух не движется, давит…
    — У них перерыв с часу…
    — Помню, бабушка!
    Цветы… Всюду цветы — маленькая аллейка слева от меня обсажена флоксами, чуть дальше — тюльпаны и розовые кусты. Розы — гордость деда. Красные, белые, чайные, чуть ли не ультрамариновые. Дальше — гладиолусы, сирень…
    …Сирень? Сирень расцветает весной, как раз на 9 Мая, а розы…
    Дед сидит на табуретке возле открытого контейнера и мастерит. Это его любимое занятие — здесь, в нашем поселке, куда мы выбираемся на лето. На лето — и на редкие выходные. Некогда. Бабушка и дед читают лекции, она — в высшей школе профдвижения, он — в авиационном. Я хожу в школу.
    В школу?! Да будь она неладна, школа эта! Не хожу туда и ходить не собираюсь!..
    — Кошелек на комоде.
    — Помню…
    Конечно, помню! Комод в дальней комнате — той, что прямо по коридору. Там ночуем мы с дедом, а бабушка спит на втором этаже, в «фонарике». До сих пор не знаю, как правильно назвать это чудо архитектуры. То ли лоджия, то ли застекленный балкон. Оттуда виден весь сад, видна дорога за забором, решетчатая ограда соседской дачи…
    Взбегаю по ступенькам, пересекаю веранду. Справа картина — Айвазовский «После бури». Копия, конечно, но мне очень нравится. А в коридоре — гравюры, виды нашего города. Это бабушке художник подарил, они знакомы чуть ли не с довоенных времен.
    …Картина так и осталась там, в брошенном доме под острой крышей. А гравюры у меня, вынутые из рамок, пожелтевшие…
    О чем я? Они «здесь», я их вижу!
    

    Комод — полированный, бурый, чуть ли не позапрошлого века. На нем кошелек, рядом «Вечерка», развернутая там, где программка. А телевизор? Да вот он, у окна! Не очень новый, конечно, «КВН», но два канала берет. То есть в городе берет, здесь же только один — первый, московский. Что поделаешь, это же не «Березка», всего лишь «КВН». Как говорит дедушка: «Купил, включил — не работает».
    На моей кровати — книжка. Что читаю? Ну конечно! Василий Ключевский, том второй. Остальные тома в соседней комнате, на полках. Там еще много чего есть, до самой осени хватит. И на следующий год останется.
    …Из восьми томов уцелели только пять. Остальные пришлось докупать, переплачивать.
    […………………………..]
    — Я пойду, бабушка?
    — Купи себе шоколада. Того, что тебе нравится.
    Ох, бабушка! Сколько тебе сейчас лет? Чуть за шестьдесят, наверное. Ты молодец, до сих пор работаешь, студенты тебя побаиваются, знаю. А дед (я его дразнил «дед-медвед») на пенсии, ему скоро семьдесят. Деду очень трудно ходить. Контузия, та, что он получил на Сандомирском плацдарме, все-таки догнала…
    — Я не ем шоколада, бабушка. Уже много лет не ем. И сладкого не ем.
    Она удивляется, но не слишком. Бабушка привыкла к капризам любимого внука. То он не ест суп, то не желает шоколаду, то мечтает поступить именно на истфак, где конкурс — восемь человек на место, то не хочет распределяться на кафедру истории КПСС.
    — На велосипеде поедешь?
    Оборачиваюсь. Мой «Спорт-шоссе» на веранде, у самого входа. Но мне надо к магазину, значит, спускаться вниз. Спускаться — ничего, а вот обратно… Да и сколько той дороги?
    — Пробегусь. Вечером покатаюсь — до Мерефы и обратно.
    — Ты все-таки осторожней.
    Осторожней? Ох, бабушка! Залитый солнцем поселок, пустая улица, зелень садов. И цветы, всюду цветы…
    И я слышу все, слышу даже свое имя! Не нужно угадывать слова, ловить смысл, переспрашивать. Дед и бабушка… Как редко я их вижу вместе, вдвоем!
    […………………………..]
    — Я прочел твою диссертацию, дедушка. Не так давно прочел… Ты писал о коллективизации — у нас, в нашей области. И ни разу — ни разу! — даже не упомянул о голоде. О голоде, о депортациях. Понимаю, ты защищался еще в 1952-м, но мог хотя бы намекнуть…
    — В последней главе. Разве ты не заметил? Где я рассказываю о помощи голодающим. Если есть помощь, значит, есть и голодающие.
    — Помню. Но там нет такого слова — «голодающие».
    — Там есть «продовольственная помощь». А зачем продовольственная помощь в деревне? Умному — достаточно. А в приложении — цифры. Стоит лишь взять карандаш, бумагу, сложить все вместе…
    — У тебя часы за коллективизацию, дед. Серебряный «Буре» от ЦК КП(б)У. За что? Что ты делал?
    — Я был в особой группе Центрального Комитета. Главная задача — предотвращение эмиграции из пограничных районов. Любыми средствами… Разве ты не знал?
    — Узнал. Не так давно… Дедушка, ты расскажешь мне про пустыню? Как ты в Ташкент на верблюде ехал?
    — Эх, солдат Яшка! Это я тебе маленькому рассказывал. Тебе очень нравилось.
    — Еще бы! Пустыня, львы, тигры, жирафы еще, да? А я ее видел, пустыню эту. Причем именно под Ташкентом, правда, зимой.
    — Я тоже там был зимой. В феврале 1942-го, всего пару дней. Отвез в Ташкент твою бабушку и твоего папу и уехал на Урал. Там наш корпус формировался.
    — Гвардейский Уральский орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого? Дед, почему ты так мало рассказывал о войне? И не только о войне? Я тебя все время спрашивал, а ты…
    — А ты бы о ТАКОМ рассказывал? Ты вырос, внук, вон — седина на висках. Неужели до сих пор не понял, почему мы — все! — молчали? Эх ты, солдат Яшка!
    — Дед-медвед!
    […………………………..]
    

    По аллее, мимо цветущего тамариска… Или божьего дерева? Никак не запомню. Мимо нашего маленького виноградника («шасла», очень сладкая!) — к серому штакетнику забора, к скрипящей калитке, возле которой растет высокий тополь. Оглянуться? Не стоит, я и так вижу. Вижу — и знаю. Бабушка поднимется на крыльцо, скоро обед, надо готовить. Дедушка тоже встанет, но сначала снимет очки, уложит их в кожаный футляр, нашарит рукой палку. Она всегда стоит справа…
    — Рекс! Рекс, ко мне!
    Огромная черная овчарка — овчар! — неслышно подбежала, ткнулась холодным носом, пристроилась рядом. Рекс — дедов любимец, предмет зависти всех соседей. Характер — точно дедов. Никогда зря не лает, спокойный, молчаливый — до поры, до времени. А уж когда пора настанет!..
    — Рядом! Гулять!..
    […………………………..]
    Я не видел сегодня бабочки. Да вот она — маленькая точка на небе! Совсем маленькая, совсем-совсем.
    

    Мы часто гуляем вместе. Рекса не надо водить на поводке, это вам не болонка. Он любит гулять, особенно на пруд — который за магазином. Плавает он просто здорово…
    — Рядом!
    Это я зря — Рекс и так рядом. Дорожка узкая, но места вполне хватает. Из-за забора к нам тянутся ветки со спелыми вишнями, с завязями яблок. Тут очень много яблонь.
    Скоро будет пустырь — огромный, целая площадь, там перекресток, нам налево…
    Не понимаю! Мы у станции? Но разве это наша станция? Отчего так темно, откуда взялись нелепые дома? Откуда здесь многоэтажки?
    Темно, очень темно… Где Рекс? Где?!
    Назад, скорее!
    Бабочка тут, почти рядом — огромная, мокрая, холодная. Солнце отражается на мелких капельках…
    Солнце? Но ведь солнце пропало!
    …За старым черным штакетником — черная пустошь. Деревья исчезли, исчезли кусты сирени, цветы… Пусто — ничего! Лишь возле обвалившегося крыльца — две могилы.
    — Бабушка! Дед!
    Голоса не слышу. Кажется, поднимается ветер. Черный ветер…
    

    Нет, все не так! Они похоронены в городе, над их могилой — памятник, там фотографии… Холодно. Черно. Очень холодно.
    […………………………..]
    Не двинуться, не пошевелить рукой. Это — самое страшное, когда не можешь ничего — даже вздохнуть.
    Бабочка? Ты еще здесь? Как ты близко, какая ты светлая! Рядом с тобой не так страшно.
    Дотронуться?
    Так это не бабочка! Диск — огромный, теплый, светящийся ровным солнечным огнем! Только прикоснуться рукой!..
    […………………………..]
    Светло! Голубое небо, зеленые кроны… Светло!..
    Успеваю оглянуться. Бабушка и дед стоят рядом, плечом к плечу, улыбаются, бабушка машет рукой. Справа от нее — маленький светловолосый мальчик. Шорты, белая рубаха с короткими рукавами, панама налезла на нос…
    […………………………..]
   

   

    

     11. КАРТИНА
     (Rezitativ: 0’44)
    

    За рекою — пустырь. Даже странно! Чуть левее — высокие трубы заводов, правее и дальше — длинная шеренга домов. А в центре ничего, пусто-пустынно. Лишь огромное поле, залитое ярким летним солнцем.
    И река — тоже огромная, от одного берега до другого никак не меньше километра. Серая вода, мелкая рябь, птицы в высоком голубом небе…
    Река — плохо, совсем плохо, но, к счастью, мы не в городе. Точнее, в городе, но не в нашем. Значит, река — не помеха.
    Гляжу на Л. Рискнем? Давно не был там, за рекой!
    

    На тот раз мы встретились с Л не на знакомой улице, где гремят трамваи. Совсем другой район, совсем другой дом — блочная девятиэтажка конца семидесятых, безликая, скучная. Зато лестница в порядке — и квартира светлая, просторная, на окнах нет штор. Сегодня вообще очень светло, даже тени исчезли.
    Л теперь выглядит совсем иначе. Никто бы ее не узнал — кроме меня. Она почти каждый раз другая, непохожая. «Там» такое наверняка удивит, «здесь» же — привычное дело. Иная внешность, и квартира иная, и голос. И даже имя.
    […………………………..]
    — …Держись за руку! Крепче, крепче! Главное — захотеть! У меня всегда получалось.
    Все действительно просто. Из нашего города можно легко уехать, если не ночь, конечно. Проще всего на машине или на мотоцикле. Но и на велосипеде можно, и поездом, и даже в автобусе. В автобусе порой бывает очень интересно, по пути встречаются новые, незнакомые города — огромные, ни на что не похожие. В одном из них я однажды задержался, и очень надолго.
    …Надо бы туда заехать вновь, но «здешнее» время — дискретно, и пространство дискретно. Автобусная станция давно пуста, сквозь асфальт пробилась трава…
    Но это — транспортом. А лучше всего — просто захотеть. Очень захотеть, представить место, куда надо попасть, закрыть глаза…
    Ты-неспящий (я-неспящий!), завидуешь?
    У нас с Л получилось с первого раза. И вот мы на набережной, впереди мост, за ним — бескрайнее поле-пустырь. Далекий город, где я бывал всего несколько раз.
    Названия не знаю. И спрашивать не стоит — не услышу.
    […………………………..]
    — Как много травы! Здесь, кажется, никто не бывает, Л! Чувствуешь запах? Да, я тоже…
    Запаха «здесь» нет. Мне легче — я-неспящий сам себе подсказываю, напоминаю. Высокая, начинающая желтеть трава, синие цветы, редкие головки клевера…
    За рекой сразу становится ясно, что мы не дома. У нас так не бывает, чтобы поменялось буквально все — и сразу. Наш город не рушится, он течет, плавится, медленно меняет форму.
    Тут иначе, тут — все сразу. Вместо знакомого квартала в конце поля, куда мы шли, — нечто непонятное, огромное, врезающееся прямо в бездонное небо. Куда там нашему Зданию!
    — …Очень жалко, Л! Там, за домами, был готический собор. Хотел показать, у нас такого нет. И здесь, выходит, уже нет.
    […………………………..]
    — Да, тоже храм. Но, кажется, православный. Все равно, раз мы тут. Поглядим…
    Да, очень жаль. Тот, исчезнувший собор я нашел совершенно случайно. В этом городе я бывал, но реку переходить не решался. Обычно жил рядом с главной улицей (с «их» главной улицей) в большой общаге, где всегда полутемно, где десятки коридоров, сотни дверей.
    …В общаге я всегда забываю вещи. Вначале огорчался, потом привык.
    Но однажды я вышел к реке — и увидел это поле, такое же, как сегодня — залитое солнцем, зеленое. А на главной улице шел снег, в общаге стало совсем мрачно…
    Решился. И не пожалел. Теперь тем более не жалею, ведь собора, скорее всего, я никогда не увижу. Печально, такого «там», в неспящем мире, тоже не встретишь. Тонкий силуэт, словно вырезанный ножницами из полупрозрачной бумаги, невесомый острый шпиль, рвущийся к зениту, сотни скульптур и барельефов, разбросанных по поверхности стен… Храм был пуст, заброшен и по-особому гулок. Туда никто не заходил, но страха не было — внутри всегда светило солнце. Легкие лучи прорезали стекла витражей, в лучах танцевали пылинки.
    […………………………..]
    — Ну, как тебе, Л? И мне не очень…
    Не очень. Совсем даже не очень. Собор с острым шпилем исчез, исчезли дома вокруг, уступив место огромному православному храму. Стены в грубой цементной обмазке, чудовищный купол в темном золоте, неприветливые серые окна.
    И сразу же стало темнее. Солнце скрылось за тучами, последний луч неуверенно коснулся тяжелого креста…
    Креста? Но тут нет креста! На его месте нечто странное, незнакомое.
    …Церкви снятся часто. И почти всегда — такие. Пыльные. Хмурые. Мертвые.
    Без крестов.
    Внутрь идти нельзя. Пальцы Л вцепились в мою ладонь, дрогнули.
    […………………………..]
    — Это памятники. Просто памятники!
    Я и сам слегка испугался. Показалось, на миг почудилось, что не памятники — надгробия. Такое бывает даже днем — земля неслышно колеблется, меняет форму, проступают еле заметные контуры… На этот раз обошлось — просто мы не сразу заметили.
    …Одинаковые, каменные, недвижные. Застывшие лица, застывшие взгляды, еле заметные усмешки на сжатых губах. Долгий ряд — вдоль всего собора. Кто они? Отчего — на одно лицо? Ни надписей, ни дат. Стражи? Хозяева? Так и кажется, что каменные лики вот-вот дрогнут, живым огнем вспыхнут глаза…
    Не стражи. Не хозяева даже. Владыки!
    Я-неспящий наверняка посмеялся бы над этой каменной безвкусицей. Но «здесь» над таким не смеются. Тревожное в воздухе. Полуоткрытые двери собора, давно не мытые окна, тишина вокруг — и безмолвное воинство вдоль стены. Может, зря мы перешли реку?
    — Их стало больше, Л! Вон тот, справа. Хорошо, что сейчас день! Ночью их ничем не удержишь. Смотри, кажется, двинулся…
    […………………………..]
    Сейчас день, но день испорчен. Впрочем… Совсем рядом еще одно здание, на этот раз двухэтажное. И что там написано, у входа? «Музей одной картины»? Всего одной? Интересно!
    Кажется, «там», у неспящих, такой музей действительно есть. Но где? Нет, не помню.
    […………………………..]
    А вот рисовать «здесь», действительно умеют. Я-неспящий все удивляюсь, КТО сочиняет «тексты». Мне-«здешнему» иное интересно — КТО рисует? Оба «я» (и Джекиль, и Хайд) овечку на лугу изобразить не сумеем, а тут!..
    «Там» я несколько раз пытался взяться за карандаш — срисовать кое-что по памяти. И этот, исчезнувший собор, тоже. Результат не помню, но вполне представляю.
    И все-таки — КТО? Чей сценарий, оформление чье? ЧЕЙ мир? Я не мог его создать, он слишком совершенен. «Тот», неспящий мир, создали Бог и Эволюция, а этот?
    Пойму ли я? Узнаю?
    

    …Все, как у людей. Билеты, даже программка. То есть не программка, конечно — буклет. На русском? «Здесь» все говорят по-русски (во всяком случае, я всех понимаю), а вот пишут всяко.
    По-русски. Эль Фано. «Процессия». Испания, конец XV века…
    Эль Фано? Кто такой, отчего не знаю? Между прочим, первая «здешняя» фамилия, которую я мог повторить. Или что-то изменилось?
    — Ну, Л, поглядим. Конец XV-го? Не иначе Акт Веры покажут. Хорошо, что мне никогда не снилась инквизиция! Да что с тобой?
    Странно, я ее почти не вижу — Л стала прозрачной, призрачной, неслышной. Или это уже не она? Такое «здесь» тоже бывает. Люди исчезают, чтобы появиться вновь. Или не появиться никогда.
    […………………………..]
    Я ошибся. Это не Акт Веры.
    …В центре — страшная клыкастая морда. Рогов нет, нет и копыт, но кто он — ясно сразу. Такие же черные, с когтями и перепончатыми крыльями, заполнили, заполонили все пространство.
    Процессия? Где же процессия?
    Процессии нет — люди рассыпались по узкой улочке, зажатой между высоких безликих домов с бойницами-окнами. Хорошо одетые, с пухлыми щеками, с солидными животиками. Только что они чинно шли по улице…
    Гроб? Почему гроб? И катафалк, и саван? Гроб опрокинут, саван брошен на булыжники мостовой, лошадей, впряженных в погребальные дроги, уже схватили под уздцы эти, чернокрылые. Их много, они всюду — ловят убегающих, волокут за ноги кого-то синелицего — не иначе главного героя церемонии. Чернокрылые хохочут, скалятся, они довольны, веселы, счастливы.
    В чем же дело? Что там, в буклете?
    …Можно не смотреть. Вспомнил.
    Легенда — испанская или нет, не знаю. Если грешник продал душу Врагу, Тот явится за ним, за его хладным телом. Души, проданной души, Ему мало. Не спасет ничто — ни отпевание, ни святость храма.
    Процессия шла по улице. Почтенные горожане провожали в последний путь такого же почтенного земляка. Кто он был? Меняла, купец, городской старшина?
    Чернокрылые ждали. Дождались!
    А молодец Эль Фано! Но ведь такого художника нет? Кто же такое создал?
    …А это? Как же не заметил сразу? Над острыми черепичными крышами, над буйством злой силы, над ужасом грешников — радуга. Странная радуга!
    Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан — Красный, Оранжевый, Желтый, Зеленый, Голубой, Синий, Фиолетовый. Семь. Семь цветов. Сколько цветов в настоящей радуге — той, которая «там», не помню, но здесь… Здесь их не семь, их… восемь! Под нижним — фиолетовым еще одна полоса.
    Черная.
    Радуга восьми цветов. Радуга с траурной каймой.
    

    Я это уже видел.
   

   

    

     12. ДОЖДИ
     (Arie: 5’25)
    

    […………………………..]
    Откидываю полог, подставляю, не глядя, ладонь.
    Отдергиваю. Стряхиваю тяжелые капли.
    Льет уже который день — когда как из ведра, когда мелкой сечкой, когда холодной дробью. Без перерыва, без просвета. Льет, льет, льет…
    Полог палатки набух, провис, за пологом лужи, и на генеральской линейке — лужи, и флаг застыл половой тряпкой, которую забыли выжать.
    Под стук дождя хорошо думается. И «там», у неспящих, и «здесь». Удается вспомнить многое, что в обычной суете не приходит на ум. Не из этой жизни — «здесь» забывчивостью не страдаю. Из «той», которую помню лишь обрывками. Ничего удивительного, я-неспящий тоже плохо запоминаю сны. То ли психика бунтует, защитный барьер ставит, то ли…
    […………………………..]
    …То ли просто НЕ ХОЧУ помнить. Я научился забывать. Я очень хорошо умею ЗАБЫВАТЬ!
    […………………………..]
    В палатке я не впервые, хотя прежде обходилось без дождя. Военные сборы — многодневная скучища, когда ничего не происходит, ничего не меняется, а до возращения домой еще так долго!..
    Вот и первая проблема, первый предмет для размышлизмов — время. Точнее, Время. С большой буквы, так правильнее.
    Я почти всегда знаю, что сплю. Исключения очень редки — и весьма забавны. Город тогда становится другим, появляются всякие незнакомцы и полузнакомцы, и начинается спектакль — шоу из жизни неспящих. То-то мой доктор Джекиль удивляется, когда привычный (ему привычный, ему!) мир вдруг начинает меняться на глазах, «дневной» грим исчезает…
    Я тоже удивляюсь — пока не понимаю, что к чему. Иногда такое приятно, иногда не очень.
    …Зато после могу представить, каково это — жить «там». Как по мне — не сахар. Бедный Джекиль, бедный я!
    А то, чего еще не было? Почему я «здесь» такое вижу? Откуда? Нет, не вещие это сны — Время шутит. Опережает, отстает.
    И еще — обидно. Ни разу не попадал в иную эпоху, в чужую жизнь. Хоть бы Варфоломеевская ночь приснилась, а лучше — прорыв дроздовцев к Харькову в июне 1919-го!
    Или я просто не помню ТАКИЕ сны?
    Итак, Время. Насколько я понимаю, сны, значит и мои сны тоже, длятся очень недолго. Несколько секунд, минут, но уж не час, точно. А я в палатке, на дурацких сборах, восьмой день. Сидеть же мне тут еще больше месяца — и все это время (мое Время) более чем реально.
    Как понять?
    […………………………..]
    На ужин одно и то же — гречневая каша и консервы из сайры, по банке на брата. Никто не возмущается, привыкли. От полевой кухни несет горелым салом (запах во сне?), деревянные столы плохо вытерты, даже ложку вымыть негде. Разве что под дождем.
    Ребят в плохо подогнанной зеленой форме — тех, что попали сюда вместе со мной, — вижу не в первый раз, они меня тоже. Работаем вместе, учимся? Или даже вместе воевали? Преимущество сна — никто над этим не задумывается. Вот оно, наше Время — дискретное, рваное. Каждый день может начаться не тогда, не там — и не так. В неспящей жизни все выглядит глаже, хотя (как я-тамошний помню) далеко не всегда.
    

    Сапоги очень странно пачкаются — и очень неудобно. Грязь, что спереди, смывается сама собой, особенно если идешь по траве. Как я, например. А вот та, что сзади… И не стряхнешь, и о траву не оботрешь, так и носи на каждой ноге по лишнему килограмму. Не снимать же сапоги в дождь! Возвращаться не хочется, лучше пройдусь по опушке, благо, никого тут нет. А на опостылевшие палатки можно даже не смотреть.
    […………………………..]
    Военные сборы — а никаких занятий! И ни одного офицера, только сейчас понял. Как же мы до сих пор не разбежались? В самоволки, конечно, ходим, село рядом, но…
    Что ни говори, «здесь» не «там»!
    Да, на палатки смотреть не стану, а вот налево взгляну. Налево — и вверх. Привет, бабочка! Сегодня ты не бабочка — яркая точка среди туч.
    А ну-ка протянем руку!
    Это я уже понял. Прилетит! То есть не прилетит, конечно, просто станет больше. И ближе.
    […………………………..]
    Она не отсюда? А откуда тогда? Надо мною, уснувшим, горит ночник? Или это просто боль, боль тоже похожа на цветное пятно?
    Сегодня я очень плохо слышу. Не дождь, не стук капель — людей. В первые дни мог повторить каждую фразу, теперь же приходится лишь догадываться. Может, так и кончается сон? Все становится глуше, тише, подергивается дымкой, расплывается туманом?
    …Заканчивается сон мистера Хайда — начинается сон доктора Джекиля.
    А что? Кто сказал, что «дневная» жизнь — не мой сон? Просто для того, чтобы попасть туда, к неспящим, не требуется пить снотворное. Я-здешний очень редко сплю.
    Интересно, а я («здесь»!) вижу сны? Не помню, жаль. А вообще забавно — сон во сне. Так сказать, в квадрате.
    

    У лилипутов должны быть свои лилипуты. Откуда цитата? Кто сказал?
    […………………………..]
    Где это мы? Ах, да, там за поворотом — деревня. Непонятно, зачем мы туда ходим. «Там» в самоволки бегут за самогоном и куревом, «здесь» же пьют редко, даже я. А сигареты… Ого, пачка пустая, надо прикупить.
    …Стемнело? Стемнело! Бабочка-а-а! Вижу, вижу, не лезь в ладонь!
    Дотронуться до нее пока не решаюсь. Если она — не лампочка над головой и не больной зуб, тогда что? Я-«там» и я-«здесь», как ни крути, один человек, и если у человека в мозгу завелась бабочка… Между прочим, ее никто не видит — кроме меня. Уже проверял.
    Что, если она не из этого мира? Вообще не из этого? Бред, бред, «здесь» пришельцев не бывает, маленькие и зелененькие приходят только вслед за белой горячкой!
    А дождь-то перестал! Во всяком случае, каплет не так. И я вновь начинаю различать слова. Этот парень, маленький такой, мне по плечо, о чем он? В полку говорят… В каком полку, мы просто на сборах? Говорят, что часть «партизан» после сборов призовут, потому что офицеров направляют в действующую…
    …Так уже было! 1980-й, Лубны, наш полк, 86-й гвардейский. Но тогда все выглядело иначе, и лагерь был иной, и палатки, и деревня находилась не рядом, а за восемь километров.
    […………………………..]
    Ребята совсем молодые, каждому — едва за двадцать. А сколько мне теперь?
    Стоп! Что я тут вообще делаю, на этих идиотских сборах? На моих погонах… Пусто! А я ведь офицер, я… Я майор! Где тут начальство, я им сейчас!..
    Не поможет. «Здесь» — не «там», тут логика иная, следствие не всегда спешит вслед за причиной. Когда в очередной раз оказываюсь в своей, чтоб она пропала, школе, я напрасно уверяю всех, что давным-давно получил аттестат. Соглашаются, сочувствуют — но не отпускают. Один раз просили войти в их положение в связи с недобором учеников. В другой — позвонили своему начальству, но все равно оставили в школе — учителем. Неизвестно, что хуже!
    Так что сегодня я не майор запаса, а… студент? Точно, студент инженерно-строительного…
    Еще не хватало! Мне что, математику сдавать придется? Еще один вечный кошмар!
    […………………………..]
    Ночь, под сапогами чавкает, с деревьев падают капли и с неба падают, а тропинка все не кончается. Спешить, впрочем, некуда, не в палатку же? Интересно, весь месяц с хвостом, что остался, я тут и пробуду? В принципе да, сон имеет свои законы, один из них — тянуться до финиша. Если, конечно, меня «там» не разбудит телефон — или будильник.
    Будильники ненавижу даже «здесь». Для меня они — рев сирены, взрыв бомбы, дикий крик под самым ухом — а то и чужие руки на горле.
    Мне, который «там», еще хуже. Для меня-здешнего все заканчивается быстро, лишь миг чувствую странную смычку между мирами, когда ты еще немножко «здесь», но уже чуть-чуть «там». А потом ничего, совсем ничего — до следующего раза, до следующего обрывка моего Времени. Ему же, доктору Джекилю, приходится вставать, идти на работу в его странный непонятный мир… Отчего Джекиль? Отчего Хайд? Это все — я!
    […………………………..]
    Ну, вот снова дождь! Хорошо, что мы почти добрались. Вот и палатки, вот красный огонек на кухне, там воду кипятят.
    А вот и бабочка! Больше стала? Больше!
    Чем больше — тем мне хуже. Так? Нет, не так! Она больше, когда мне СТАНОВИТСЯ хуже. Мокрая пластмасска спускается с небес прямо мне в ладонь. На помощь спешит, что ли? А если дотронуться до того, во что она превращается? Теплый солнечный диск… Попробовать? Если понимаю правильно, меня просто вышвырнет отсюда — из этого лагеря, из этого дождя. Вышвырнет, выкинет… Вот только куда?
    «Не искушай Господа своего». Библию даже «здесь» помню.
    […………………………..]
    Будем играть в карты.
   

   

    

     13. ТОМ ТИМ ТОТ
     (Rezitativ: 0’20)
    

    Песня? Значит, засыпаю. Интересно, получится ли?
    […………………………..]
    Не понял! Эт-то чего?
    Понял…
    Надо же, получилось! Интересно только, что именно. В австралийской инструкции рекомендуется сперва осмотреться, убедиться…
    Осмотримся. Убедимся.
    Кровать моя, а вот одежда, извините… Куда я собрался? Где носят белые костюмы? А это что, шляпа? «Поеду в город Анапу, куплю себе черную шляпу…» В данном случае, конечно же, белую, но…
    А странное ощущение! Даже не верится, что сплю. Сплю — а все как в хрустальном сне. Я — настоящий, и все вокруг настоящее. Почти настоящее. Комната как комната, без окон, без дверей, зато с компьютером. Светло, а лампы… А лампы йок. Значит, все-таки сплю.
    Ну, чего дальше? В инструкции к этому mo8.jpg ничего больше нет. Просто надо осмотреться…
    …И все-таки непонятное нечто. Неужели сплю? Помню и рассуждаю вроде бы нормально. И могил ползающих не боюсь. Конечно, и такое — реальное — присниться может, но уж очень редко.
    «Поеду я в город Анапу, куплю себе белую шляпу…»
    Итак, mo8.jpg, чудо враждебной техники. Файл с бабочкой, который mo3, мне по душе явно не пришелся. Осторожен я, когда сплю! И зря. Бабочка — просто анальгин, снимает кошмары, способствует хорошему настроению после пробуждения.
    …А компьютер включился! И на экранчике чего-то синеет. Ну-ка, ну-ка!..
    Installation… Что инсталлировать будем? Mo8.jpg — просто успокаивающее, картинка с морским берегом. Ага, она и есть, красуется. А что под нею? Start installation? Отчего бы не start?
    В последнее время почти не запоминаю сны. Оно и к лучшему, пожалуй. Так что я про бабочку могу и не знать. Вдруг каждый день ею пользуюсь, чертей во сне гоняю?
    …А это, интересно, запомню? Роман во сне писать приходилось, но вот программу инсталлировать — еще нет. Хорошо хоть, что не математику сдавать!
    Ой!
    Давай, давай! Думай, железяка! Надумала? Что? Ясно, что русский. Сколько тут всего языков? Прямо как в «винде». Итак, язык русский, имя пользователя… Еще чего! Может, еще и личный код с номером паспорта? Ага, «произвольно»! Зачем, интересно? Чтобы птички на берегу знали, с кем здороваться?
    Произвольно? А как меня зовут — произвольно? «Нимми-нимми-нот…» Точно!
    

    Нимми-нимми-нот,
    А зовут меня — Том Тим Тот!
    

    «Джек — победитель великанов», английские народные сказки. «Девушка, девушка, угадай, как меня зовут!», «Дорогая, я видел черненького бесенка, он прял пряжу и пел…» Тим Тот? Или Тит Тот? Да какая разница?
    

    Нимми-нимми-нот,
    А зовут меня — Том Тим Тот!
    

    Вот так меня и зовут — пользователь Том… Тим… Тот… Будем считать, что я китайский хакер. Съела, железяка? Да куда ты денешься? Ну, думай, думай, не запрещено.
    Я бы не рисковал с подобной лоботомией, но Влад давно такими картинками балуется — и жив пока, и хвост с когтями не вырос.
    …А чего, интересно, мне бесенок вспомнился? Не иначе все картину забыть не могу — этого несуществующего Эль Фано. Кто же такое все-таки рисует?
    Влад уверяет, что подобных картинок (не Эль Фано, а которые jpg) под сотню. Но — не патентуют, потому как фармакологическое лобби возражает. И вправду, зачем химию потреблять, если можно просто на файлик взглянуть? Тем более ничего страшного, легкая релаксация, берег моря…
    …Но бабочкой я-спящий не пользуюсь. Кажется, «здесь» я изрядный консерватор. Казалось бы, что проще? Протянул руку — и привет кошмарикам!
    Съел, железный? Съел! И чего пишешь? Открыть? Какой ящик стола? Нет тут никакого…
    Ага! Инсталлировался, видать! Ну-с? И что мы видим? А видим мы…
    Спасыба, дарагой, да? Дэнгы, да? Много, да?
    А и вправду! Бумажник, довольно тощий, но все-таки… Что за деньги такие? Кроны — а надписи русские. Страна… Не указана страна. Не иначе страна Виртуалия. Привет Сергею Лукьяненко!
    …Деньги мне тоже снятся. Но редко. Визитка? «Привет, друг Том Тим Тот! Если понравилось, проголосуй за эту фишку по адресу: http:\\www…» Почему на русском? Так я же язык инсталлировал!
    Все? Голосовать, друг мой австралийский, пока не буду, ты мне берег сначала покажи. Между прочим, ни двери, ни окон я еще…
    А неплохо! Ошуюю — улица, домики одноэтажные, красная черепица на крышах, слева садик-заборчик, справа заборчик-садик. Одесную… Одесную — море, как и обещано. Пристань, лодки в берег тычутся, чайки-птички парят.
    Что за птичка-бабочка? Привет, mo3.jpg, привет! Я на тебя, пластмасска этакая, тоже перед сном поглядел. На всякий пожарный. А вдруг на обещанном берегу крокодилы водятся? Правда, сейчас ты не бабочка — просто точка в небе. Ну и сиди там, пока не вызовут.
    Итак, дано: берег моря, городишко, тощий бумажник с фальшивыми кронами — и белая шляпа. Релаксируй — не хочу. Ну, не хочу — это к бабочке, мигом унесет, а вот что там написано в инструкции, мелкими буквами в самом низу? «Время действия программы составляет…» Цифр, кажется, четыре, но пояснений никаких. То ли лет, то ли секунд, то ли байт…
    Стоп! Отчего байт? Я же, слава богу, не в компьютере! Мне просто сон снится, релаксирующий сон, являющийся следствием…
    Следствием — чего? Ведь все это — в моей башке! Значит, дурацкий файл, тот самый mo8.jpg, каким-то образом…
    …Да не образом, матушка, не образом! Пью я анальгин, гублю нервные клетки? Пью. И гублю. А тут сказано, что отрицательные воздействия отсутствуют, потому как никакой химии. В худшем случае — нечто вроде легкого гипноза. Так что не надо!
    У Влада таких картинок — десятков пять. Интересно, что на остальных? Я ведь первые попавшиеся списал, а там — целая система. Все «mo» и все «jpg», но первая десятка — успокаивающие, вторая — наоборот, пятая — вроде бы экстремальные ситуации. И даже кошмары, говорят, есть — но не у Влада. У нас с ним своих кошмаров хватает, это австралийцам скучно. В общем, почти Голливуд. Кино, вино и домино.
    […………………………..]
    Бумажник, шляпа… «Поеду я в город Анапу, куплю себе…» А вас тут, между прочим, не стояло! «А это был не мой, а это был не мой, а это был не мой чемоданчик…» А в чемоданчике что? Рубашки, бритва… Ух ты, «Золлинген», прямо как у деда, трофейный! Никогда таким не брился.
    …Так я вообще никогда не брился — во сне! Достоверность, значит, по высшему разряду? Отменно, отменно.
    Карта? Изучим, очень к месту.
    Ну, пошли, что ли, Том Тим Тот?
    

    …А все-таки здорово! Просто так, на песочке, в костюме, шляпа на носу. Волны маленькие, ручные, прямо к подошвам ползут, ветерок легкий, солнышко нежаркое…
    Водоросли! Почти забыл их запах. На ЮБК и в Севастополе водорослей нет, бетон там всюду. И в Юрмале нет. Водоросли были в Хорлах, возле Скадовска, берег — почти как этот, только там еще остров у самого горизонта. А на острове — птицы, тьма тьмущая. Туда я не попал, обещали свозить — да не свозили. В каком я был тогда классе? В шестой перешел? Пионерский лагерь завода «Кондиционер», первый отряд… Или второй?
    Запах, между прочим, настоящий, не такой, как во сне. Не вспоминается — чувствуется. По-настоящему. И ветер настоящий, и песок. Интересно, что тут еще настоящее?
    …Какое настоящее? Ведь я сплю! Просто этот mo8.jpg каким-то образом стимулировал память — или воображение, уж не знаю.
    Эх, не образом, матушка, не образом! Чудо враждебной техники, что попишешь? А кстати, откуда это? Кир Булычев, «Тайна третьей планеты»? Точно! Про третью планету впервые там и прочитал, в Хорлах, на таком же пляже, на таком же песке!
    И все равно — море! «Вот он, легкий предутренний бриз…» Сюда бы Женю с его гитарой! Жаль, он так редко поет, клещами каждую песню тащим. «На Мадрид держит курс галион. На борту — золотой миллион. На борту, на борту. А в антильском порту…»
    […………………………..]
    Так и буду лежать. Пока не надоест. Интересно, деньги зачем? Там дальше вроде бы как магазинчик, надо бы заглянуть… А что? Освоиться тут, на берегу, до конца дней — и никаких тебе кошмаров, никакого дискретного времени. Сколько мы спим? Треть жизни? Значит, треть жизни — курорт. Теперь здесь весна, море еще холодное, но лето обязательно настанет!.. Или? «Время действия программы составляет…» Ничего! Файлов много, через пару лет они в каждом киоске продаваться будут.
    …Или в каждой подворотне — вместо героина. Да какая разница? Не файл — так какой-нибудь шлем с проводами придумают, как в американских фильмах. Идея носится в воздухе, просто австралиец первым ухватил…
    Чайки! Только кричат непохоже, тихо очень. Австралийские? Или так и задумано, дабы отдыхать не мешали? А вот и бабочка! Сиди смирно, не надобна пока! Как я понял, отсюда уйти легко — достаточно бабочку кликнуть. А вот из моего города (моего, ха!) просто так на этот берег не попадешь. Да и захочу ли? Мне-спящему все гробики с могилками подавай. А здесь!..
    

    Повезло тебе, Том Тим Тот!
   

   

    

     14. РЕКА
     (Chor: 0’34)
    

    «Пароход белый-беленький…» Как там дальше? «Черный дым…» Нет, не помню. «Здесь» вообще плохо вспоминаются песни. Свои поем.
    …А их КТО сочиняет? Не Долматовский же я, в самом деле! Помню, еще во времена, когда я волн боялся, услышалось (на мотив Утесова, кажется): «Соленый гул в ночи тонул». Потом привязалось — уже «там». До сих пор вспоминается.
    Итак, пароход белый-беленький… Никакой он не беленький — серый, с высокой черной трубой и огромными колесами. Миссисипи, одним словом. Колеса шлепают, из трубы идет дымок.
    …Шлепают — беззвучно. И дым прозрачный, еле заметный, только воздух колышется. Но не это главное, пароходы всякие бывают, особенно «здесь». Река! В последнее время я все чаще оказываюсь возле реки. Возле — ладно, но вот НА реке…
    Мы не в городе, не в моем городе. Мы вообще неизвестно где. Никогда тут не бывал — вода почти до горизонта, и слева, и справа. Слева еще виден берег, а вот справа — вода и вода. Но все же река — пару раз и справа мелькало нечто темное. И еще один раз приставали — ночью, я плохо помню.
    …Почему — плохо? Я спал? И этого не помню.
    […………………………..]
    И бабочки нет — ни следочка. Даже неуютно.
    

    Мы не в городе… Мы — нас не одна сотня, пароход огромный, три или четыре палубы. Да, четыре, причем верхняя, кажется, появилась только сегодня. Наверняка не скажешь, все вокруг смутное, неопределенное.
    И туман. С самого утра — и до самого горизонта. Не очень густой, кое-что увидеть можно, но все же неприятно. Туман, река… Капитана часом не Хароном кличут?
    Увидел бы бабочку — точно бы ладонь протянул! А может, и нет, но с нею спокойнее как-то.
    …Не иначе «там» лампочка над головой погасла. А что? Вполне в духе материализма!
    Мы… Кто — мы? Плывем не первый день, вот только помнится плохо. Маленькая пристань, туда я прилетел самолетом, вокруг все плоское, безжизненное… Тундра? Не помню. Вот пристань помню хорошо — дощатый настил, черные сваи, уходящие в воду, маленькая лодка рядом. Подумалось, что мы чуть ли не в Сибири, где-нибудь на Енисее. А потом — река. Эта пристань была на совсем другой. Там и вода иного цвета, и небо…
    Плывем — долго, терпеливо, неспешно. Беззвучно шлепают колеса, еле заметно дрожит воздух над трубой.
    А матросов не вижу. И капитана ни разу не встречал, так что спрашивать фамилию не у кого.
    Туман, река… Сонника у меня нет, он для тех, неспящих, но символика хоть куда! Я, который «там», наверняка бы испугался. А мне-спящему… Нет, не страшно. За пределами города спокойнее. Даже не так. Чем дальше от изуродованного траншеями двора, от пустого балкона, от квартиры, куда я не хочу возвращаться, тем…
    Нет, не думать!
    

    «Пароход белый-беленький, черный дым над трубой…» Итак, пристань — и самолет. Я был… Очень далеко был, пришлось возвращаться самолетом…
    …Серые тучи за иллюминатором, мгла, ни лучика света, молчаливые соседи в креслах, мигание маленьких лампочек над головой, стюардесса приносит пакет, но открыть его не решаюсь, в ушах — гул, машина легко подрагивает…
    Значит, возвращаюсь. Остальные, кажется, тоже, мы все вместе. Все вместе — но почти не разговариваем. И никто не смотрит на реку. Почти. Просто стоят на палубе или бродят туда-сюда.
    Бакен… Обычный бакен, но на нем не горит фонарь. Или на бакенах не должны гореть фонари? Но ведь туман, он стал еще гуще, даже берег — тот, что слева, — почти исчез.
    […………………………..]
    Надо с кем-то заговорить. Обязательно заговорить! Как я раньше не заметил? Их лица…
    «Здесь», в городе — и не в городе, тоже есть живые и мертвые. В этом наш (мой!) мир ничуть не оригинален. Но мертвые «здесь» не всегда лежат в гробах. Когда лежат — вокруг сразу темнеет, чернота подступает, начинает душить, а ты ничего не можешь сделать. Ничего! Но чаше все иначе — «они» почти такие же, как живые. Почти — сразу и не различишь. Лишь когда подойдешь ближе, взглянешь в глаза. Или тебе взглянут… Впрочем, и по одежке узнать можно. Женщины всегда в платках, на мужчинах старые костюмы с широкими лацканами, дети… Стоп, хватит!
    Правда, такое бывает только ночью. Но это в городе, а тут? Ведь мы на реке!
    Неужели они все…
    В глаза не смотреть, близко не подходить… И, конечно, ни с кем не заговаривать. Бабочки нет — и не надо, слишком часто ее вспоминаю. И без пластмасски выкрутимся, не впервой…
    Тем более и страха нет. Верный признак, «здесь» не сам пугаешься, а только если захлестнет.
    Страха нет. А что есть? Любопытство? Нетерпение? Пожалуй. Но главное не это, главное… Трудно выразить словами, очень трудно, но похоже на облегчение. Возвращаемся. Скоро вернемся. Вот-вот…
    Или кажется, или нет, но все остальные чувствуют то же самое. Иногда такое бывает — можно понять без слов. Все мы вместе — на этом старом пароходе, на этой незнакомой реке, среди этого тумана.
    […………………………..]
    Никто не разговаривает… Но я тоже не разговариваю! Да, я ни с кем ни разу не говорил!
    А как я выгляжу? Неужели так же, как они? Что на мне надето? Какой странный костюм! Кримпленовый, не иначе из музея. Лацканы… Обычные лацканы, зря это я. Вот только галстук странный, узкий … Нет, не странный, просто черный. Как восьмая полоска на радуге.
    Так куда мы возвращаемся? В городе — в моем городе — такой реки нет!
    

    Зашевелились!
    […………………………..]
    Правый борт! Все — у правого борта. На нашей палубе, на той, что ниже. Собрались, толпятся, куда-то смотрят. Молчат… Только куда смотреть? Все тот же туман, берега не видать, колеса шлепают по воде, вон еще один бакен вдали, и тоже без огней.
    Вдали? Но бакен — это стремнина, стрежень. Значит, мы повернули? Да, и как раз направо.
    Куда я все же летал? Почему ничего не помню? Только самолет, гул моторов, белесую мглу за иллюминатором. Случилось нечто важное? Ведь я был не один, все они тоже…
    Солнце!
    Нет, не солнце — просто свет, у самого горизонта. На солнце ничуть не похоже. На рассвете оно розовое или темно-красное, днем… Днем понятно, какое, а это просто свет. Белый, сильный, но тускловатый. Словно за матовым стеклом.
    Все смотрят туда. Я тоже, трудно оторвать взгляд.
    Вначале — пятнышко, затем… Да, как солнце, только больше. Над ним — полукольцо, будто гало возле луны. А выше еще одно, тоненькое, еле заметное.
    Нам туда. Теперь знаю точно. И все знают.
    Волнуемся? Я волнуюсь? Трудно сказать, все очень странно. И волноваться вроде не нужно.
    […………………………..]
    Уже на весь горизонт! Вокруг светло, туман уходит, уползает клочьями к стремнине. Вода стала белой, как молоко, гладкое густое молоко. А дальше, где свет…
    Пристань? Нет, город! Белый город в белом свечении. Странно, он совсем рядом!
    …Ровные кварталы, узкая лента стен, квадратные башни, острые шпили… Соборов? Мечетей? Пристань полна кораблей, таких же белых, как и река, как и все вокруг. Какой он огромный, белый город за белыми стенами! Наверное, там хватит места для всех и для меня тоже.
    Белый город, белый-белый… А это что? Почудилось — или… Над белыми домами, над белыми улицами — зеленоватая дымка. Еле заметная, еле различимая, странная. Словно под белым покровом, под белым саваном — гниющее болото.
    И свет уже не просто белый — белый с зеленью.
    Нет, показалось, просто показалось! Наверное, клочья тумана — те, что не унес ветер.
    

    Но ведь ветра нет?
    […………………………..]
    А если вернуться? Но как? Уже поздно, мы почти пришли. Там, в белых неярких лучах, нет ничего страшного, там нет ночи, нет темноты. И страха тоже нет.
    

    А что ТАМ?
   

   

    

     15. «ГИПНОНОМИКОН»
     (Rezitativ: 2’15)
    

    Книжные магазины — всегда интересно. И не во сне, и во сне, причем когда спишь в особенности. «Здесь» книги каждый раз непохожие, другие. Вот, к примеру, магазин в соседнем городе — не в том, где большая река, а где метро. Сколько там всякого! Половину подзабыл, но даже о том, что помню, думать приятно. Стоял тогда у прилавка и прикидывал: купить, не купить? А если куплю, сумею ли пронести из «здесь» в «там»? Мне-спящему все кажется, что такой способ все же есть, только я его не знаю.
    — Эту, будьте добры. И эту.
    — Пожалуйста-а, молодой человек…
    Наблюдение номер двенадцать: слышу и разбираю все, что говорят. Номер тринадцать: говорят по-русски (инсталлировано же!), но с прибалтийским акцентом. Вопрос: откуда в австралийском файле прибалтийский акцент? Ответ первый: бес его знает! Второй: файл программирует «заграницу», но такую, где говорят на языке пользователя. В данном случае — русскоязычного пользователя Том Тим Тота. Вот и получилась Прибалтика. Даже кроны подходят, их, кажется, в Эстонии ввели.
    — Заходите еще, молодой челове-ек!
    — Спасибо, зайду.
    Чуть не сказал: «Зайду-у-у-у». Не стоит, тут все вежливые, шляпы снимают, когда здороваются. Конечно, это просто программка — точнее, сон, оной программкой спровоцированный, но к чему хамить? Так и задумано — тихий городок, тихие жители, тихое море. Релаксация!
    

    …Релак-са-ци-я! Релак-са-ци-я! Четыре такта, подходит.
    И здесь всегда солнце. До ночи я еще ни разу не дотянул, то будильник, то сам проснешься. А вот вечер видел, и закат видел. Красивый он тут, солнце за холмы прячется.
    Надо бы туда сходить, за холмы. Если верить карте, там есть замок. Карта у меня прекрасная — все обозначено, даже роза ветров. А у дома, который следовало снять, стрелка нарисована. Чтобы, значит, не перепутал и не самодельничал.
    Интересно, а если бы в другой дом попросился? Наверное, не пустили бы. Программа!
    — Добрый де-ень!
    — Здравствуйте!
    Этого старика встречаю каждый раз, когда выхожу на улицу. Он уже тут, на скамеечке, газету читает. Старая форма без погон, фуражка с «крабом». Не иначе морской волк на пенсии. Понятно, городок-то приморский!
    …А спиртное не продают, только пиво. Не то чтобы напиться тянет, просто любопытно, отчего. Может, потому, что тут положено отдыхать, а не буйствовать? Не иначе этот mo8.jpg для пенсионеров!
    Поэтому бабочка-звездочка на месте. Вдруг я тут слишком задержусь? Или просто надоест, захочется в «мой» город, гробики посчитать — или с Л встретиться?
    Да какая там Л! Это песня есть — «Моя сладкая Эл»! Снятся мне всякие знакомые девчонки, совсем разные, я уж и лица позабыл, и имена. Много ли спящему нужно, я же там вроде зомби! Сексуальная сублимация — вот и вся сладкая Л!
    […………………………..]
    — Добрый день, господин Том Тит То-от!
    — Здравствуйте!
    Квартирный хозяин, высокий тощий старик, по виду — бывший учитель. Сдал квартиру (целый домик, даже с верандой!) — а сам перебрался на соседнюю улицу. Между прочим, стоило всего пять крон. Дешевизна невероятная.
    …И денег ни у кого нет. Кроме меня, никто не расплачивается — ни в магазинах, ни на рынке (наблюдение номер четырнадцать). Значит, на работу, скорее всего, не устроишься, да и негде. Деньги когда-нибудь закончатся…
    Деньги закончатся и… Деньги закончатся — и программа закончится! Вот оно что! «Время действия программы составляет…» Четыре цифры? Мои кроны! Все проще простого: кроны — ресурс программы, тратить можно много, а можно и мало, чтобы хватило на дольше. Сплывут деньги, и программе конец, останется лишь файлик — на память.
    Просто, красиво, понятно. Молодец, австралиец! Проснусь, проголосую «за», у них на форуме как раз дискуссия о «сонных» файлах. Адрес помню…
    — Господин Том Тим Тот, не желаете прокатиться на лодке-е?
    — Спасибо. Может, чуть позже.
    …Адрес помню, голоса разбираю, могилы не ползают, время идет нормально, от утра до вечера, если не будильник, конечно. А читать тут можно. В «моем» городе тоже можно, но больше страницы-двух осилить не удается, проверял. А тут?
    

    В комнате, да и в доме, ничего лишнего. Роскошь программой явно не предусмотрена. Зато все нужное есть, даже печка на кухне, можно кофе сварить. А вот готовить нельзя — здесь просто не купишь продукты. Впрочем, кафе (скорее, таверна) совсем рядом, за два дома.
    Кофе пока не будем. А вот книжки изучим, я их почти не глядя взял, даже не раскрывал. Первая, бедняга, без обложки лежала, такие я всегда жалею, стараюсь купить…
    На русском, надеюсь?
    

    «…Туземцы, которые погнались за мертвым бегемотом…»
    

    К-каким бегемотом?! Н-да… Зато на русском.
    

    «…Туземцы, которые погнались за мертвым бегемотом, поймали тушу двумя милями ниже, привязали ее к скале и сидели на берегу около мертвого животного, поджидая нас. Так как течение здесь было быстрое и скалистые берега не казались удобной пристанью, мы взяли бегемота…»
    

    И съели. Бедняга бегемот! Чего там, на первой странице? А нет первой страницы, вырвана. Ничего, разберемся, книжку-подранка я из жалости взял, а вот вторую…
    Таких совпадений не бывает! Кожаная обложка, медные уголки, золотое тиснение на корешке — ерунда, мне инкунабулы в золоте снились. А вот бабочка — пластмассовая бабочка на обложке, большая, приметная! Конечно, это может быть монография по энтомологии, раз уж тут про бегемотов книги продают. Но… Не верю, неспроста такое!
    И взяли за кожаное чудище всего ничего, раза в два меньше, чем за ту, что без обложки. Всю дорогу хотелось раскрыть, но сдержался. Из принципа. Да и опаска есть — откроешь, а оттуда выпорхнет чего.
    Бегемотов — в сторону, потом почитаем. Ну-ка…
    Есть! Прямо на форзацном листе!
    

    «Моему другу Том Тим Тоту…»
    

    Так у меня тут друзья объявились?
    

    «Моему другу Том Тим Тоту. Это, парень, только начало! Твой Джимми-Джон».
    

    А хороши друзяки! Том Тим Тот — и Джимми-Джон, два брата-акробата. Ну, с надписью понятно, я зарегистрировался. А книжка зачем? Впрочем, что за вопрос, узнаю, для того мне ее друг Джимми-Джон и подкинул.
    …Я-то его психом компьютерным представлял — с глазами на затылке. Из тех, что говорить нормально не умеют. А он книжки пописывает, однако! И чего мы сотворили? «Microsoft Office 2002 и как с ним бороться». «Как я приручил свою мышь».
    Толстый лист, слегка желтоватый. Пустой. А за ним… Готический Шрифт, сверху и снизу — странные вензеля. Между ними…
    

    
ГИПНОНОМИКОН

    
или

    
Власть над Гипносферой

    

    Так… Закрыть книгу. Встать. Подойти к окну… Нет, лучше на веранду выйти. Где мои сигареты? Между прочим, в лавке продается именно «Атаман», но только зеленый.
    …Почему «Атаман»? Откуда? Я его не инсталлировал, не было такого вопроса!
    Смотрим на берег, на тихую воду смотрим, на охрипших чаек. Смотрим, курим.
    То, что Джимми-Джон не шутит, я уже понял. Такие файлики дурак, даже компьютерный, не выдумает. Это раз.
    Распространяются они бесплатно. Причем, если я правильно понял Влада, их не воруют, просто есть сайт, где все это добро лежит. Сайт якобы хитрый, не каждый зайдет, так сказать, для своих. Разумно — то, что прячут, всегда интереснее. Это два. Допустим, просто реклама, друг Джимми-Джон уверен, что его секрет не украдут, не смогут, и (пока!) снабжает всех желающих, так сказать, gratis. Тем более патента нет, несогласные протестуют, вот ему, Джимми-Джону, и нужны сторонники. Обычный ход, кока-колу тоже поначалу наливают бесплатно.
    …И «косячок» дают курнуть на шару.
    Допустим? Допустим! Это, стало быть, три.
    Тогда зачем книга? На кого рассчитана? Эти mo.jpg смотрят всякие компьютерные недоумки, которым по ночам Билли Гейтс снится. Они такое читать не станут, им надо все в двух слоганах изложить — причем прямо на экране монитора. Аршинными буквами.
    А вот я, скорее всего, прочту. Откуда он, Джимми-Джон, знает? А если бы я не пошел в книжный?
    …То есть как — не пошел бы? Инсталляция! Сведения о пользователе! Я, конечно, Том Тим Тот, но там еще вопросик был, даже не один. Образование, род занятий, ученая степень…
    И я… Что значит привычка анкеты заполнять!
    …Ин-стал-ляци-я! Ин-стал-ляци-я! Тьфу, привязалось! Экспедиционная привычка — как попадается слово на четыре такта…
    Ну, Джимми-Джон, ну, молодец! Ладно, чего там, на первой странице? Термины-то, термины! Гипнономикон, Гипносфера. Хотя… Хотя все понятно.
    

    «…Мы все — рабы снов. Настало время освободиться…»
    

    Мы все — рабы снов… Я тоже?
   

   

    

     16. ЗДАНИЕ
     (Choral: 1’09)
    

    […………………………..]
    Стрелять нельзя. В такое утро сухой треск выстрела ударит громом, отразится от земли, от стен, от деревьев, от неба, меня тут же услышат…
    Ерунда! Если нажму на курок, все равно услышат, хоть утром, хоть ночью. Но стрелять и вправду нельзя. Их пока мало, а на звук сбегутся со всех сторон, перекроют, блокируют… Вот тогда точно — не уйти.
    Стрелять нельзя. А что можно?
    Можно прижаться к стене, холодной шершавой стене. И чуть заглянуть за угол — тоже можно.
    Позади — спящие серые пятиэтажки, такие же спящие деревья в осеннем наряде. Из квартиры удалось уйти, хотя ждали меня еще там, и квартира была не очень — темная, глухая, да еще на первом этаже. В таких опаснее всего, однако ночь все-таки прошла, минула, а на улице меня просто прошляпили. Теперь же раннее-раннее утро, кварталы «сталинок» позади, а впереди — пустая площадь и те, что ждут меня.
    Стрелять не стоит. Надо подумать.
    

    …А я успел соскучиться! За городом, за его улицами, за таким утром, а главное — за самим собой, «здешним». Настоящим. Но сегодня доктор Джекиль отпустил-таки мистера Хайда на свободу…
    Рассветет еще не скоро, в такую осень солнце поднимается поздно, очень поздно. Диск не виден, а ведь он справа, за Зданием. Но сейчас там туман, серая стена, такая же глухая, как та, к которой прижимаюсь.
    Да и солнце не поможет. Когда идут по пятам, когда обкладывают со всех сторон, время суток не имеет значения. Даже темнота не страшна. Уйти — вот главное!
    Уйду? Конечно, уйду!
    …Не к главной улице, она пуста, совсем пуста, даже кошки бродячей нет. Разве что вправо, через переулки, через проходные дворы — туда, где траншея, где пустой балкон, где старые тополя…
    Нет, туда не пойду. Забыть!
    Значит, выбора нет. Здание!
    Сегодня я даже не посмотрел на бабочку. То ли есть она, то ли… И смотреть не стану. Как доктор Джекиль ее называет? Mo3.jpg, кажется? Мудрый Джекиль явно впал в детство. Бабочки ему, файлики…
    

    Быстро, от дерева к дереву, серой тенью, беззвучно. Меня, конечно, заметят, но к Зданию все-таки успею, Всегда успеваю. Там открыто, пустят, а внутри я сам себе хозяин.
    Стой! Замри!..
    Площадь пуста — огромная, голая, клочья тумана зависли над влажным булыжником. У тех дальних домов, что на главной улице, никого нет, но я знаю, чувствую — меня видят, хотя подойти пока не решаются. Им нужна Темнота, закрытое пространство. Поэтому меня и пропустят к Зданию, думают, что поймали… Туда? Нет, подожду чуток, вдруг пойдут навстречу, тогда успею свернуть вправо, где спуск. Там опасно, спуск — всегда опасно, но все-таки шанс.
    Что там, за спуском? Давно не был — и, честно говоря, не собираюсь.
    Ждать, ждать…
    Значит, «здесь» я зомби? А «там» я кто? Кажется, доктор Джекиль решил наставить меня на путь истинный. Ему смешно, что «здесь» опасна темнота, что не по всякой улице пройдешь…
    А «там», извините? Помню плохо — и вспоминать не хочу. «Там» страха тоже полным-полно, с горкой. «Здесь» по крайней мере все зависит от меня самого. Почти все, если точнее. Надо пробраться ко входу. Бежать не стоит, лучше отсюда — прямо к стене, к желтой каменной стене, дальше — выступ, меня не заметят. Вперед!
    […………………………..]
    Открыто! Здание, к счастью, всегда открыто. В холле темно, но люди есть, меня тут знают. Жаль, что раннее утро, прямо у входа есть неплохой бар, часто там бываю.
    Двери! Они огромные, одному не закрыть, надо позвать, чтобы помогли. Те, кто идут по пятам, провозятся долго, я успею…
    Надо спешить, но не хочется. Когда дверь закрыта, Здание сразу становится безопасным, сразу успокаивает. Это, конечно, не так, не всеми коридорами можно ходить, в правое крыло вообще лучше носа не казать, но все-таки…
    Какое оно огромное! «Там» мне не нравятся большие дома, подавляют, даже настроение портят. «Здесь» же чем выше, чем больше — тем лучше. И ничего, что внутри темно, в Здании темнота не страшна, а наверху, начиная с пятого этажа, всегда горит свет… Сколько здесь этажей? Сто? Никогда не считал, даже не пытался.
    Какое самое высокое здание я видел «там»? Не в кино, не на фотографиях — а чтобы рядом постоять? Московский университет? Да, пожалуй. Мое Здание никак не ниже. Чём-то похоже? Пожалуй, отчего бы и нет?
    …Можно влево, там лифт, можно по центру, на третьем этаже тоже лифт. А вот вправо нельзя…
    

    Я, который не спит, изобрел себе игрушку. Сон-игра, вроде компьютерной. Все под контролем, все безопасно, все понарошку. А главное, чтобы «здесь» стало похожим на «там». Чтобы время катилось так же, и пространство не сжималось, не рвалось в клочья, и люди вели себя, как неспящие.
    Доктор Джекиль привык к рациональному миру. Доктор Джекиль не понимает, что мой мир столь же рационален, только по-своему. А вот если попытаться его изменить… Он, Джекиль (мы! мы!), историк, он (я!!!) должен понимать, что в каждой эпохе, обществе, каждом мире свои законы, менять их опасно…
    

    …Нет, влево тоже нельзя, у лифта могут ждать, не дураки же они. Значит, по центру. И быстро!
    Быстро!
    По лестнице, по широкой лестнице, мимо огромного барельефа с чьими-то суровыми ликами, мимо цветных витражей второго этажа, мимо огромных запертых дверей. Тихо, моих шагов не слышно и ничего не слышно, но все равно надо спешить, торопиться… Быстрее, быстрее, быстрее!
    Третий… На третьем этаже светлее, тут есть люди, поэтому бежать нельзя. А мы и не станем. Лифт совсем рядом, прямо в центре, в двух шагах всего.
    Ночью Здание живет своей жизнью. Именно Здание. Квартир тут нет, учебных аудиторий тоже, но люди зачем-то остаются в Здании на ночь, их много, причем чем выше, тем больше. Что они, интересно, делают?
    А что тут, в Здании? Не только ночью, а вообще? Странно, никогда не задумывался. Преимущество жизни «здесь». Стоит Здание — и очень хорошо. Не стояло — было бы хуже.
    По-своему тоже рационально, доктор Джекиль?
    А вот и лифт! Возле него, как всегда, толпа, но в кабину, кажется, попадут все. Она огромная, кабина, под стать всему, что в Здании. И даже не тесно.
    Поехали? Поехали! Кажется, ушел… Нет, радоваться рано, лифт не едет до самого верха, там площадка, потом еще один лифт, но поменьше, кабинка на двух человек…
    Уверен, мне, который не спит, скоро вся эта виртуалка с файликами осточертеет. Доктор Джекиль думает, что снами можно управлять…
    Стоп! Он-то так думает. Во сне он уже не Джекиль, он Хайд, он — я! И не он, я гуляю по скучному берегу и читаю какую-то толстую книгу.
    Мне — не ему — снится игрушечный сон!
    Сон во сне. Лилипуты должны иметь своих лилипутов.
    […………………………..]
    Совсем забыл, что лифт не рядом с площадкой, дальше. Надо пройти коридором, он тут узкий, темный…
    Шаги! Еще далеко, но я могу не успеть. Неужели обогнали? Нет, нет, скорее к лифту, можно срезать путь, если нырнуть в ту дверь… В ту? Да!
    Что в этих комнатках? Такие маленькие… Нет времени вспоминать, надо спешить, надо спешить, там, чуть дальше, лестничной пролет, железная дверь…
    Нет, сначала дверь. Вот она! Только бы не… Слава богу, открыта.
    Лестница! Вверх!
    

    Ерунда! Ни Джекиля, ни Хайда нет, все они — один человек, я, просто во сне все воспринимаешь по-другому, на то и сон!..
    Я, который «там», привык к рациональному миру. И я, который «здесь», к такому миру привык. Мир вполне рационален, просто я (я! я — не «мы»!) вижу его с двух сторон.
    А этот, Тот Тим Тот, кто он такой? Я-Джекиль зря считаю, что Тим — неспящий во сне.
    […………………………..]
    Выше нельзя? Нельзя, да и ни к чему. Выше — только небо.
    За дверью лифта — крыша. Такая же огромная, целый аэродром. До правого края идти и идти, левый поближе, но и туда спешить не стоит. Высоты я не боюсь, чего ее бояться, но отсюда ничего не увидишь. Сейчас утро, город укрыт туманом, а тут очень высоко, Здание выше, чем Диск, особенно когда нет солнца.
    …А все-таки здорово! Туман внизу, туман над головой, бездна под ногами, бездна всюду…
    Вышка чуть дальше. Вот она! Железная лестница, за стеклянными стенами — неяркий огонь. И тросы, толстые стальные тросы, уходящие прямо в туман. Канатная дорога — из ниоткуда в никуда. Давно мечтал прокатиться!
    В это утро народу мало. Тем лучше, в кабине не будет тесно. Насчет «в никуда» я, конечно, шутил, тросы ведут строго с севера на юг, от моря к красным плоскогорьям, через весь мир. Через весь МОЙ мир — на страшной высоте, через заоблачную бездну. По небу.
    На юг? На север? Разницы нет, главное, я снова ушел, скоро взойдет солнце, я буду далеко.
    

    Ты скучный человек, Том Тим Тот!
   

   

    

     17. ЗАМОК
     (Rezitativ: 4’24)
    

    Правила всегда интереснее нарушать, чем соблюдать. Истина вечная, иное дело, в обычной жизни такое часто выходит боком. В обычной — дневной. Когда спишь, когда находишься в «моем» городе, тоже лучше не рисковать. Над черным могильным страхом хорошо смеяться под ярким солнцем, так что себя-спящего я не осуждаю.
    А вот Том Тим Тоту легче. И вообще — и насчет правил.
    Велосипед напрокат — десять крон! И то едва отыскал. Мораль? Мораль проста, проще некуда. В файле mo3.jpg полагается релаксировать у моря — а не колесить по буграм. Но море я видел и город видел. А что тут еще имеется, в этом jpg?
    Стоп! Не в jpg, не в маленькой картинке, которая где-то далеко, в памяти компьютера. Не в картинке, в том-то и дело!
    […………………………..]
    Рисковать больше не стоит. Велосипед за рога — и обратно к замку. Карта точна, точнее некуда: городок, море, в трех километрах на юг — замок, а дальше степь. Даже не степь — неровное поле, в буграх и ямах. Сколько не иди, все одно и то же. Хоть час, хоть три. Вывод? Вывод-то есть, причем не один и даже не два.
    Несколько дней не выбирался сюда — попросту не открывал файл. Нарочно — хотелось кое что обдумать. Беда в том, что я не Влад и не Джимми-Джон, не гений-хакер, для меня компьютер — лишь арифмометр с пишущей машинкой и экраном.
    …КАК мне все зарядили? Море еще ладно, но вот ОТКУДА взялись детали и детальки? Фуражка с «крабом» у капитана-отставника, узорная решетка заборчиков, крик чаек, наконец? Нет, не наконец, наконец — замок. Сколько информации может быть в обычном файле jpg? Но чудес не бывает, товарищ Сталин правильно сказал.
    В книге Джимми-Джона этого я пока не нашел. Впрочем, в таких вещах не грех разобраться самому. Одно дело просто сон — направленный или спровоцированный, совсем другое, если в башку вставили программу, этакий DOOM. Как вставили, пока не важно, возможно ли вообще такое — тоже не важно. Чудес, конечно, не бывает, но…
    […………………………..]
    Выметено, вычищено и даже, кажется, пропылесосено. Будь тут, скажем, музей, я бы не удивился, но замок пуст, абсолютно пуст, сюда никто не ходит. Увидев такое, я и подумал о компьютерной игре. Оцифровали, зашифровали… Так сказать, зомбирование, причем в лучших традициях XXI века.
    …А заодно — и наркотик. Вдруг привыкну?
    Так что зря обвинял я себя-спящего в излишней осторожности. Не помешает, не помешает! Тут и наяву народ от DOOM'ов с Quake'ами попадает в «дом хи-хи».
    Значит, будем разбираться. И начнем… С замка и начнем, благо я как раз во дворе.
    Итак, что мы видим? Двор прямоугольный, метров этак семьдесят на двадцать пять, ворота обиты железом, полосы широкие, клепки круглые. Первый этаж — шесть дверей, точнее, шесть входов, поскольку на двух дверей нет. Второй этаж — галерея, резные деревянные столбы. Входов там восемь.
    Первый этаж: кухня, оружейная — и четыре помещения непонятного назначения, ибо пустые. А вот в кухне и в оружейной — целый музей. Но не музей — ни табличек, ни указателей, ни, само собой, экскурсоводов.
    Второй этаж… Не нужен пока второй этаж, первого вполне хватит. В поварском деле я не специалист, а вот оружейную осмотрел, не поленился. Экспонаты хоть куда, хоть в Государственный Исторический, хоть в Кунсткамеру. Золотой отделки и рубинов-бриллиантов нет, но и без того имеется, что взять в руки — или надеть на голову. Шлемы-бацинеты XIV века, поясные бастарды и даги XV-гo, кинжалы-страдиоты… Все западное, немецкое, французское и, кажется, итальянское. Русского и татарского нет.
    Отчего я вижу именно это?
    В «моем» городе таких вопросов можно не задавать. Сон, как известно, небывалое сочетание вполне реальных и виденных явлений. Музейного оружия я насмотрелся, причем всякого, да еще и справочники листал по долгу службы…
    Но почему в приморском городке, в наивной маленькой картинке — замок? Для пущей релаксации? Сначала посидел у моря, потом сходил итальянскими мечами полюбоваться? Скажем, картинка предусматривает нечто подобное, а мое воображение наполняет это «подобное» конкретикой. Тоже и с городком, и с прохожими. Если присмотреться, замок чем-то похож на Тракай, а там я бывал. И в таких приморских городках бывать приходилось…
    Возможно такое? Как рабочая версия — да.
    …А вот то, что за «Тракаем» бесконечное поле, вполне понятно. Программа имеет свои пределы, зайдешь за них — отбросит назад. Как в том же DOOMe, к примеру.
    Или нет? Бесконечное поле в ухабах — разве не граница, не конец пути?
    

    А на втором этаже не очень весело, вероятно, из-за наглухо закрытых ставней. В полутемные комнаты входить неприятно, да и смотреть почти нечего. В двух — рыцарские латы и мечи на стенах, в одной — какое-то резное кресло. Только в большом зале нет ставней, зато там вообще пусто, только старые лавки вдоль стен. Разве что гобелен…
    …Честно говоря, нечто подобное ожидалось. Если уж замок, как без гобеленов? Без старых, выцветших гобеленов, истрепанных по краям, потертых, прибитых ржавыми штырями к стенам? Но гобелен оказался всего один, причем именно в зале. А вот сюжет удивил. Я ждал какой-нибудь торжественной процессии (привет Эль Фано!), битвы, пира с жареными кабанами и собаками у стола, охоты на того же кабана, наконец. Но на гобелене вышито совсем иное. Что именно — догадался не сразу, вначале решил, что Ева со Змием…
    Нет, не Ева — и не Змий. Неровное поле, острые зубцы серых скал, худосочные деревья, больше похожие на кусты, вдали — маленький контур замка. Это фон, так сказать, задник, а на нерадостной сцене — четверо: Дракон (его-то я за Змия и принял), Девица, Рыцарь и Смерть. Девица у дерева, Дракон рядом, Рыцарь вынимает меч — а Смерть прячется за скалой. Понимай как хочешь. То ли Костлявая ждет исхода поединка, дабы заняться побежденным, то ли дама с косой пришла за всеми сразу — именно такое приходит на ум. Может, из-за того, что гобелен выцвел, поблекли краски, размылись контуры…
    …Как во сне! В настоящем сне, без всяких mo.jpg. Тогда тоже все подергивается туманом, начинает исчезать, блекнет…
    

    …Дракон пришед за Девицей, алкая ея пожерти. Рыцарь поспешах к Девице, дабы Дракона мертвити, Девицу оную свободити. Девица плаче и рыдае, надеяться не переставав. От Смерти же ни единый не утече.
    

    А над замком — радуга, еле заметная, маленькая. Я не удивился, когда увидел под фиолетовой полосой тонкую черную кайму. Восемь цветов, весь спектр — плюс черный. Каждый Охотник Желает Знать…
    […………………………..]
    Может, я слишком многого хочу? Может, во всем этом нет никаких ловушек и мин? Просто в ТАКОМ сне я могу рассуждать более трезво, вот и начинаю искать какие-то закономерности, правила… Только какие правила во сне? В «моем» городе все просто: темнота — плохо, свет — хорошо. А здесь, спасибо Джимми-Джону, темноты нет. И все!
    Остается одно — вернуться в свой домик и сесть за книжку. Джимми-Джон пишет мудрено, но главное понять можно. Понять — и согласиться. Пока, по крайней мере, я еще и половины не одолел. Собственно, никаких Америк австралиец не открывает, но…
    Человек смертен, изменить сие мы пока не можем.
    К сожалению, да.
    Для всего, что задумано, человеку часто не хватает времени.
    Кто бы спорил!
    От трети до четверти жизни мы спим, уменьшить это время невозможно.
    Угу. Окочуримся.
    От того, что мы видим во сне, во многом зависит наша «неспящая» жизнь. Хороший сон — хорошее настроение, плохой — плохое.
    Естественно.
    Химическое и механическое воздействие на мозг с целью регулировки сна слишком опасно.
    Подписываюсь. Совершенно сапоги.
    Вместе с тем в обычном сне мы себе не хозяева, ибо во сне распоряжается кто-то Другой, кем бы Он ни был.
    По форме — мистика, по сути же верно.
    

    Такой вот катехизис. Ради подобной элементарщины книгу не стоило и писать. Читать тоже. Но вот сегодня утром добрался до неожиданного. Человек — это земной шар, а сей шар, как известно, состоит из суши и воды. Мы живем на суше, море для нас — чужая стихия. Там можно плавать, там ловится рыба, но все равно в море опасно. Итак, суша — бодрствование, море — сон, так сказать, Гипносфера. Задача — научиться не только плавать в море, но и жить. Кроме того, за морем может быть новая суша.
    Кажется, этот австралиец все-таки решил открыть Америку!
   

   

    

     18. ОГНИ
     (Rezitativ: 1’34)
    

    В черной густой темноте, в безвидной бездне — огонек, искорка, еле заметная точка в пространстве, булавочная головка, молекула света в хаосе. Желтый, мерцающий, беззащитный, обреченный. Мигнул, исчез, снова появился, вновь пропал.
    Тьма. Черно.
    […………………………..]
    Огоньков два — две маленькие лампадки, два кошачьих глаза, два фонарика, непрошеные, дерзкие, пугающие, странные. Чернота сгустилась, набрала плоти, надвинулась со всех сторон, пошла на приступ — смять, раздавить, захлестнуть, утопить.
    Черно. Темень.
    […………………………..]
    Огоньков семь — семь желтых пятнышек, семь маленьких островков в темном пространстве. Черные волны штурмуют, накатываются раз за разом, отступают, вновь идут на приступ. Островок света исчез, сгинул — сперва один, затем другой… пятый… последний.
    Бездна. Топь.
    […………………………..]
    Огоньки всюду — неровные клочья света, исчезающие, возникающие вновь, сливающиеся в нестойкое целое, вновь распадающиеся, тонущие в черноте. Чуть слышный плеск, еле различимый гул, легкий стук, доносящийся из неведомой дали. Тьма отступает, собирается комьями, каменеет, застывает кристаллами, бледнеет.
    Желтый свет. Серая дымка.
    […………………………..]
    Опушка леса — черные деревья, желтая листва. В сером небе — отблеск солнца. Легкий ветер треплет листья, срывает, пускает в недолгий полет. Яркий ковер на земле, влажные голые кусты, телеграфный столб с провисшими проводами. Шум ветра, шелест крон, далекий, еле слышный гудок паровоза.
    Осень.
   

   

    

     19. ПЛЯЖ
     (Arie: 3’57)
    

    Несколько камешков все-таки удалось найти — плоских, как на заказ. Кто-то словно нарочно спрятал их в серый песок.
    Наводи! Навесным… целься! Огонь!..
    Первый пошел!
    Пошел, запрыгал — раз, другой, третий. Маленький каменный «блинчик»…
    

    «…Лихорадка не так жестока в Тете, как в Квиллимане или на низменном побережье, и, поскольку в этой части Африки так же легко заболеть лихорадкой, как в Африке схватить простуду, приезжим следовало бы перебраться с побережья в более высоко расположенные районы…»
    

    Сдвинул шляпу на затылок («Поеду я в город Анапу…»), огляделся. Не пора ли и мне? В эти, «более высоко расположенные»? Зайти в кафе, взять какую-нибудь жареную скумбрию? Нет, лень! Уж больно хорошо тут, на сером песчаном пляже под нежарким солнышком. Лежать, читать про Африку, «блины» по воде пускать. Оптимальная диспозиция!
    

    «…Отряд состоял из 80 солдат, и, несмотря на отклонения от режима, — поскольку большинство из них принадлежало к категории „неисправимых“, — в течение 3 лет из них умерло только десять, причем от лихорадки 5. Хотя выяснилось, что хинин не предупреждает лихорадки, он оказался неоценимым при лечении, как только появились первые симптомы заболевания…»
    

    Книжка про бегемотов, несмотря на подобные «лихорадочные» пассажи, оказалась очень забавной. Доктор Дэвид Ливингстон, «Путешествие по Замбези». Саванны, миомбо, термиты, баобабы… Не иначе Джимми-Джон увлекается географией. Хотя он прав, такие книги — самое подходящее чтиво у моря. Во всяком случае, повеселее «Гипнономикона».
    …Наводи! Целься!
    Второй пошел!
    Плюх… Плюх… Плюх!..
    […………………………..]
    Впрочем, главное я, кажется, понял. Не про файлики, не про эти mo.jpg. Тут дружище Джимми-Джон весьма-а-а немногословен. Оно и понятно — ноу-хау, патента нет, того и гляди сопрут. Так что приходится верить на слово. Вроде бы логично: зрение — наиболее сильное из чувств, «точечное» внешнее воздействие на нервные окончания… На картинке рисунок — не главное, там целая система светящихся точек, мудреная, как микросхема. Принцип горящей лампы — светишь спящему в глаза, а он видит солнце. Здесь то же самое, но в миллион раз сложней. Так что никакой компьютерной игры, вся «картинка» моя, и берег, и домик, и замок. Но прописал мне ее дружище Джимми-Джон.
    Воздействие пока слабое, поэтому и надо смотреть каждый раз.
    …И бабочка — нечто похожее, световой направленный импульс, гасит сильное нервное возбуждение. Так что не анальгин, а все-таки валерьянка.
    Логично? Поверим австралийцу? Никакой химии, никакого зомбирования, никакого побочного эффекта. Не хочешь — не смотри, последствий не будет, никакого привыкания, никаких следов.
    Целься!..
    Третий пошел!
    Плюх… Плюх…
    

    «…В конце концов экспедиция стала продвигаться вперед без проводников или с сумасшедшими проводниками. Как это ни странно, мы оказывались часто обязанными сумасшедшим из разных деревень: один из них почтил нас, когда мы спали под открытым небом, тем, что пел и плясал у наших ног всю ночь. Эти несчастные люди симпатизировали исследователям, считая, вероятно, что они — их поля ягоды…»
    

    Вот именно! И мы с другом Джимми-Джоном в некотором смысле одного поля ягоды. Во всяком случае, я его понял. Не согласился, но понял…
    […………………………..]
    …Гипносфёра — океан сна, в нем мы проводим до трети жизни. Там мы не хозяева, океан может быть тихий — а может быть Тихий. Захлестнет, уволочет в глубину — и просыпаешься с криком да с гадким настроением.
    А главное — Время! Тут я с Джимми-Джоном более чем согласен. Во сне, слава богу, работать нельзя, но и расслабиться не всегда получается. Сон — не отдых, во всяком случае, не такой, как бы нам хотелось. Сон, чем бы он ни был на самом деле, — иная реальность. А в этой реальности случается всякое.
    …Могилки ползают, к примеру.
    Целься! Плюх… Плюх… Плюх…
    Что можно сделать? Покорить океан, укротить волны? Нельзя. Сейчас нельзя — и еще долго будет. Кроме того, опасно. Перегородишь даже не море — залив, и тут же рыба уйдет, течение изменится, вода превратится в болото. Это не путь.
    А где путь?
    Плюх… Плюх… Вот и камешки кончились. Жаль!
    Джимми-Джон предлагает строить «платформы» — как в настоящем океане. Искусственные острова над стихией. Эти mo.jpg — первая попытка. Платформы пока недолговечны, их требуется возобновлять, зато на них можно жить. Как на этом берегу, к примеру. Где-то бушует море, где-то гуляет страх — а ты тут, под солнышком. Подсознанию никто не мешает сублимироваться…
    

    …Субли-ма-ци-я! Субли-ма-ци-я!
    

    …а мне, разумному, позволено таковым оставаться — и делать, чего хочу. Все по Фрейду — океан нерационального, темного, а над ним — тонкая пленка рацио. Только искусственного.
    Убедительно? Вполне. Но мне кажется, друг Джимми-Джон чего-то не договаривает. Или сам до конца пока не додумал.
    […………………………..]
    Еще один «блинчик»? Отменно, отменно!
    Плюх!..
    

    «…На равнинах было много больших стад куалата и черных козлов, хотя обычно последние живут в горах…»
    

    Ладно, про козлов с бегемотами — после. Вечером. Где тут наш талмуд?
    «…Гипнономикон» тоже захватил с собой. Не почитаю, так под голову положу. Тем более книга, несмотря на кожаную обшивку, оказалась невесомой, на ладони нести можно. Почти как пушинка. Почти как сон.
    Темнит австралиец, темнит! Как сей опус называется? Называется он «…или Власть над Гипносферой». Острова в океане — это еще не власть, это Хемингуэй. К чему Джимми-Джон ведет? Но как пишет, какой слог!
    

    «…Сейчас каждый, кто вошел в Гипносферу, — Кортес. Он — Бальбоа, увидевший неведомый океан, Джеймс Кук, ступивший на песок Гавайев. Сравнение корректно, ибо все они в первый миг неизбежно поддавались эмоциям, поражаясь виденному. Рассудок заговорил позже…»
    

    Не у всех — Джеймс Кук дальше эмоций не продвинулся. Съели Кука там, на Гавайских-Сэндвичевых. Как, сэндвич. А почему аборигены съели Кука? Вопрос неясен, молчит наука.
    

    «…Мы, люди, покорили пустыни, джунгли, горные хребты, осваиваем гидросферу и космос. Настал черед Гипносферы…»
    

    Блям, блям, блям! Как рекламной слоган — слишком длинно. Ничего, пиарщики подберут. Что-нибудь вроде: «Милый, купи мне хороший сон!» А то и: «Во сне я ее трахнул!» — под портретом какой-нибудь недоношенной Спиртни Брикс. Нет, второе не годится, слишком двусмысленно. Мол, нравится, не нравится — спи, моя плюгавица. Еще пропаганду сексуального насилия припишут!
    Ага, а это чего? В обычных книгах на последних страницах реклама — или пустые листы с грозной надписью: «На этом месте…» А тут?
    

    «Дорогой Том Тим Тот!..»
    

    Ну конечно! Дорогой Том Тим Тот! Понравилась ли тебе книга? Если понравилась, отправь двадцать долларов по этому адресу — и получишь ее целиком, натуральную, с розовым бантиком…
    А про бегемотов заказать можно?
    

    «Дорогой Том Тим Тот!
    Надеюсь, ты хорошо отдыхаешь. Мешать не стану, но если:
    — ты в душе конкистадор, а не трусливый филистер;
    — тебе не хочется просто стоять на берегу океана;
    — ты хочешь стать кем-то большим, чем ты есть,
    РИСКНИ — и вырви эту СТРАНИЦУ!
    Только имей в виду, дорогой Том Тим Тот, я ничего НЕ ГАРАНТИРУЮ. Это и в самом деле очень большой РИСК. Наш мозг, наше сознание и подсознание — неведомый Океан, а в Океане может случиться всякое. Подумай — но учти, что «Гипнономикон» можно найти в каждом файле, но ЭТУ СТРАНИЦУ ты больше не увидишь.
    Твой Джимми-Джон».
    

    Н-ничего себе!
    Книга внезапно показалась свинцовой. Не удержал, на песок положил. Вот тебе и релаксация! Да за кого меня этот австралиец принимает? Пригласил в Диснейленд — и предлагает вступить в Иностранный легион?
    Бабочка-а-а!
    Нет, с бабочкой, с этим mo3.jpg, тоже лучше не связываться. Проснусь, задавлю к чертям свинячьим все файлы, надеру уши Владу за то, что не предупредил.
    …Не море — разбушевавшийся океан. Свинцовое небо, гребень цунами у близкого горизонта, страшной волны, которую я так боялся в.детстве. Не уйти, не убежать…
    Стоп, стоп, стоп! Чего я, собственно, паникую? Берег как берег, море как море, страница как страница. Друг Джимми-Джон кое-что предложил другу Том Тим Тоту. И все! А друг Том Тим Тот закроет книгу и пойдет в кафе, рыбку жареную потреблять. Я же не конкистадор!
    

    Значит, я — трусливый филистер?
   

   

    

     20. БАБОЧКА
     (Rezitativ: 1’29)
    

    […………………………..]
    Ненавижу больницы!
    Всем лучшим в жизни я обязан… Уж не знаю, кому и чему, но всем худшим точно — больницам. Ждать возле операционной, открывать дверь палаты, вдыхая затхлый безнадежный воздух болезни… Ненавижу! Ненавижу больницы!
    Особенно такие.
    Ее тут и не было! Обычный квартал, сзади трамвайная линия, спуск, выше — знакомый район «сталинок». Трамвая не дождался, редко он в этих местах ходит, пошел пешком, нырнул в проходной двор, чтобы угол срезать. Сколько раз так ходил — и ничего. Точно помню — проход между маленькими домиками, типичный самострой начала прошлого века, двор с наружными лестницами, древними такими. За грязными стеклами окон — пожелтевшие газеты, какая-то вата с елочными игрушками. А потом ворота — деревянные, в зеленой краске. Там всегда открыта калитка, а за нею — улица, что к вокзалу ведет.
    И вот, пожалуйста!
    …Огромный двор, корпуса «покоем», распахнутые ворота, «Скорая», ткнувшаяся бампером в кирпичную стену. Все старое, древнее, чуть ли не мхом поросшее…
    И дух — тот самый, который ни с чем не спутать. Дух болезни. Застарелый, давний, вечный.
    […………………………..]
    Уходить поздно. Сзади… Не знаю, что именно, но там еще хуже. Придется идти насквозь, благо и ворота открыты, и двери.
    …Только не через ворота! В такие приметы даже «здесь» верю…
    Одно хорошо — редко мне больницы снятся. Одно время казалось, что в городе их вообще нет. Хотя ежели имеется кладбище, то как без такого? Лекарь, как известно, Смерти помощник.
    Что это? Нет, тихо. Тут, кажется, вообще никого нет. И славно.
    […………………………..]
    Скорее! Сзади холод, там плохо, совсем. Зря я пошел по спуску! Чем ниже, тем хуже, а здесь, на востоке, почти всегда вечер. Скоро ночь…
    …И не только вечер, не только ночь. Когда-то казалось, что именно тут, за спуском, вход ТУДА. Дантов ад в Гипносфере…
    Гипносфера? Откуда это? А, Том Тим Тот, курортник! Что же ты не на своем курорте, доктор Джекиль?
    Стоп! А бабочка есть? На месте, причем именно бабочка, а не светящаяся точка. Близко, совсем рядом. Не очень тебе верю, пластмасска, но в такой ситуации…
    Какое все древнее! «Скорая» со спущенными камерами, ржавые борта, разбитые стекла. Что за модель, неужели старый «Москвич»?
    И сыро! Господи, как сыро… Между кирпичами — мох (не зря казалось!), мертвый мох. И трещины. А это что? Такое я видел «там» — следы от осколков. На старых зданиях еще можно заметить рядом с надписями: «Проверено. Мин нет».
    А тут — проверено?
    Все, ждать нельзя! В дверь, она открыта, дальше коридор и выход на улицу…
    Никого, ни души! Но чисто, подметено… А это что на стене, да еще под стеклом? «Медицина в средние века»? Наглядная агитация, просвещение хворых и убогих. Фотоспособом, снимки черно-белые… Встречал такое, причем именно в больнице. Сон, как известно, сочетание уже виденного…
    «Везалий проводит анатомический опыт», «Кровопускание», «Ампутация руки»… Бр-р-р-р!
    Налево? Направо? И там темно, и там. А я-то думал, за дверью — сквозной коридор! Направо слишком мрачно, налево все-таки посветлее…
    Бабочка? Намекаешь? Куда ты меня унесешь, а? Лети пока рядом.
    […………………………..]
    Так… Светло, пусто, чисто. И стены другие — у входа в старой краске, а здесь пластик… И даже плитка. И воздух другой, чище. Чище, но…
    Откуда я пришел? Коридора нет, только двери! Скорее!..
    Стой! Очнись, и такое бывало. Это не ты бежишь, тебя гонит, он тут, рядом. Вот погаснет свет…
    Окна? Нет окон!
    Закрыто… Закрыто… Закрыто…
    Открыто! Светло? Светло!
    […………………………..]
    Вот отчего так чисто!
    …Лица на камне, на неровных полированных плитах — всюду, от пола до потолка. Овальные фотографии, черно-белые, цветные. Под ними надписи — фальшивым золотом. То, что и должно быть — фамилия с именем-отчеством, даты, все прочее. «Дорогому брату…»
    Не смотреть! Не ловить ИХ взгляд! Не смотреть…
    Дверь! Ну конечно, какая дверь?
    […………………………..]
    Успокойся! Успокойся! Успокойся! Это сон, обычный сон, ты кулак под сердце сунул, ты такое видел. Мало ли колумбариев: в Москве, на Донском похожий, только с окнами. Ничего страшного нет, нет и быть не может, в крайнем случае проснешься, проснешься, встанешь, выпьешь кока-колы из холодильника, потом смеяться будешь, могилы не ползают, это все сон, сон, сон. Забыть бы его, проклятый сон, проклятый город! Забыть, ЗАБЫТЬ!..
    Проснуться!
    […………………………..]
    А если НЕ ПРОСНУСЬ?
    […………………………..]
    Не могу двинуться. А вот это совсем плохо.
    […………………………..]
    Темнеет. А лица по-прежнему светлые. Они не оживают, мертвые не могут ожить, даже «здесь». Крикнуть? Последний, безнадежный способ — прогнать криком. Тогда я обязательно проснусь, обязательно, крик будит, знаю точно, проверено.
    Давит. Не могу.
    […………………………..]
    Сейчас… Как в тот, последний раз — сначала нечто черное, длинное у самых ног, затем сядут вокруг, заговорят. Посочувствуют даже. Беседовать будут долго, о чем-то совещаться, тянуть время. Потом встанут, подойдут.
    Проснуться! Проснуться! Проснуться!
    […………………………..]
    Ни крикнуть, ни сдвинуться с места, ни закрыть глаза…
    Бабочка? Нет, не бабочка — диск! Светящийся диск, маленькое солнце, маленькое солнышко.
    Скорее!!!
    […………………………..]
    …Пустая палата, облупленная краска на стенах, ржавые кровати, провисшие голые сетки. Из окна — неяркий вечерний свет…
    Бабочка!
    […………………………..]
    …Сяду. Прямо сюда, на травку.
    Подумаешь — смешно становится. Стыдно даже! Какие-то мертвые с косами. Чушь, дичь!.. Это НЕ Я боюсь! Страх не во мне, он снаружи, в глубине чертового подсознания, в этом океане, в Гипносфере, будь она!..
    А если бы я не решился потянуться к бабочке? Фу ты! И думать не хочу!
    Молодец, пластмасска! Где это ты? Рядом? Конечно, нет, ты в небе, маленькой звездочкой. Ведь сейчас день, трава, ветерок, солнышко.
    

    Вот тебе и анальгин!
   

   

    

     21. СТРАНИЦА
     (Choral: 1’20)
    

    […………………………..]
    — А корабли сюда заходят?
    — Очень редко, господин Том Тим То-от, очень редко-о.
    — Дорога? Куда она ведет?
    — В соседни-ий горо-од, наверно-о. Мы туда не ездим.
    — А ваш город? Как он называется?
    — На-аш? Странное дело, господин Том Тим Тот, забыл. Старость, господин Том Тим То-от, старость!..
    Чего я хочу от отставного капитана? Откуда ему знать про корабли и про названия? Я же сам с собой говорю!
    Файлик этот, mo8.jpg, как я понял, из простейших. Функция, не больше, — солнышко, серый песок, чайки. Странно даже, что тут замок с гобеленом образовался. Так зачем же я…
    — До свидания!
    — До свидания, господин Том Тим То-от!
    Внезапно, в который раз, поблекли яркие краски, потемнело небо, чернотой подернулось близкое море. Иногда и в раю неуютно. Да и какой рай? Компьютерная Игра, пусть и без компьютера.
    Не совсем, конечно, — без. И файлик есть, и программа. Тот же DOOM, только в моем мозгу инсталлируется.
    К морю, на чаек смотреть? В домик, почитать про бегемотов? Или в замок? Нет, не хочу! Потому и пристаю с вопросами к ничего не знающим обитателям-призракам городка-призрака. Границы этого мира, сонного маленького мирка, где они? Да вот же, рукой достать можно!
    Бабочка — маленькая звездочка в голубом небе — внезапно показалась особо симпатичной. Подзову — и прочь отсюда! Куда угодно, если что, ты меня, пластмасска, и выручишь. Ты тоже программа, но надоесть не можешь, как не надоедают анальгин и валерьянка. Вот за бабочку-выручалочку пламенное тебе русское мерси, Джимми-Джон!
    А может, все-таки к морю? Нет, лучше в домик, про бегемотов читать.
    …Кажется, в последнее время потеплело. Белый пиджак приходится нести на руке, рубашку расстегнуть, дурацкую белую шляпу даже надевать не стал. Весна! А как тут летом? Да чего гадать, узнаю, крон еще много, ресурс и наполовину не исчерпан. Только с каждым разом охоты попадать сюда все меньше. Этот мирок действительно для пенсионеров, друг Джимми-Джон! Для сонных отставников, которым уже ничего не надо, ничего не хочется. Сиди себе у моря, клюй носом.
    На дереве, что у входа в мое пристанище, — маленькие белые цветы. Похоже на яблоню, но не яблоня. И не абрикос, и не…
    Да какая разница? В DOOMe тоже деревья растут, так я их родом-видом не интересуюсь. Все! Пора отсюда, с этого безмятежного курорта. А то жить скучно станет.
    […………………………..]
    «…Некоторые туземцы, как здесь, так и в Сешеке, научились кое-каким подлым уловкам более цивилизованных торговцев. Однажды вечером нам принесли кувшин молока, которое было обязано своим происхождением не столько корове, сколько Замбези. В других местах в корзинах, которые казались наполненными прекрасной тонкой белой мукой, внизу оказывались отруби…»
    

    Книга о бегемотах летит в угол, прямо на низкий белый табурет. Ты тоже научился подлым уловкам более цивилизованных торговцев, Джимми-Джон. Хорошая рекламная кампания! Да только не для меня, на такое меня не купишь. И я твои файлы покупать не стану, хватит этого. Я тебя понял, Джимми-Джон! Рассуждения о конкистадорах, о платформах в океане, о новом мире, вся эта Гипносферщина — просто болтовня. Главное — файлики. В одном соскучишься, другой захочешь. Здесь нет страха, мой австралийский друг, зато есть скука. Может, оно и лучше, но ненамного.
    Позвать бабочку — и туда, в мой город? Мой — без всяких кавычек? И спящие, и неспящие не планируют жизнь, не выдумывают, не прописывают в программах. Поэтому и жить интересно. Страшновато — но интересно. А это и вправду компьютерная игра, все предсказуемо, все ясно заранее…
    Кроме страницы.
    Так, где она? Ну-ка, ну-ка… Вдруг исчезла? Нет, не должна, не должна! Вот!
    

    «Дорогой Том Тим Тот!
    Надеюсь, ты хорошо отдыхаешь. Мешать не стану, но если:
    — ты в душе конкистадор, а не трусливый филистер…»
    

    Вот твоя подлая уловка, Джимми-Джон! Только уловка эта не для конкистадоров, так что зря меня провоцируешь. Хитро придумано! Я, как и всякий другой, тут побывавший, уже успел оценить твой рай. Но это очень скучный рай, вот ты и предлагаешь рискнуть. Все как в жизни, да? Как в настоящем сне? Вот тогда и пойдет ТОРГОВЛЯ?
    А насчет риска — зря, Джимми-Джон. Вырву страницу — и что? Крокодил из-под пола выскочит? С ума не сойду, не заболею даже. Проснусь, пошлю тебя, друг мой австралийский, на три буквы, которые не jpg, и другим закажу, чтоб даже не пробовали твоими файликами баловаться.
    …Поэтому крокодил не выскочит. Джимми-Джону не нужна антиреклама. А что нужно? Может, эта страница вроде теста? Самые скучные и ленивые, которым ничего не требуется, кроме песочка да солнышка, для которых и mo8.jpg — рай, так в нем и останутся. Подобные файлы можно и бесплатно разбрасывать, не жалко. А вот для других — другое. Особенное.
    Угадал, друг Джимми-Джон?
    […………………………..]
    Ладно, почти решил — почти решился. Но сначала выйду из домика, погляжу на близкое море, вдохну запах водорослей, сорву цветок с неведомого дерева… Нет, цветок срывать не стану, пусть красуется.
    А все-таки тут здорово! Время от времени стоит заглядывать в сонный городок, чтобы поваляться на пляже, побродить по замку, в кафе пустое заглянуть. Жаль, здесь нет никого из ЖИВЫХ…
    Вот! Понял. В этом все и дело! Неспящие общаются с живыми. Спящие общаются с призраками, но страна «здесь», миры снов, Гипносфера — тоже призрак. Свой со своими, все правильно, все ровня. А здесь… Не «здесь» — просто здесь. Здесь иллюзия реальности, почти полная — но нет живых. Будь тут хотя бы кто-то реальный… А если не «кто-то» вообще? Если друзей-приятелей собрать? Пикничок устроить, прямо на берегу. С шампанским и барбекю.
    …Или исследовать замок — по-настоящему, с составлением плана, атрибутацией оружия, с фотографированием и экспертизой гобелена. Собрать экспедицию, человек шести хватит за глаза, прописать в программе инструменты…
    Кажется, повело. Археологическое исследование замка. Местонахождение объекта — файл mo8.jpg. «Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, вся Канатчикова дача…»
    И вообще, чего я стою, видами любуюсь? Сзади — дверь, за дверью — комната, на столе книга раскрытая — как раз на нужной странице. Персональное приглашение требуется? Пожалуйста! Дорогой Том Тим Тот! Вырви, будь любезен, страницу и не тяни время, а то будильник зазвонит, у тебя завтра вторая пара.
    …Хорошо еще, что не первая, иначе бы я тут не стоял!
    Вперед? Вперед!
    

    «Дорогой Том Тим Тот!
    Надеюсь, ты хорошо отдыхаешь…»
    

    Да лучше не бывает, дорогой Джимми-Джон!
    Тр-р-р-ресь! Прощай, страничка! Ну, где крокодил? Ни грома, ни молнии…
    — Привет, Том Тим Тот!
    А вот и крокодил!
    …Высокий, широкоплечий, загорелый, прямо как с журнальной обложки. Старые джинсы, клетчатая рубашка завязана узлом. А глаза голубые, яркие.
    — На вопросы ответить не смогу, я — только запись.
    Это-то я понял, но… Здорово! Точно как во сне — или у Булгакова. «И соткался из этого воздуха призрачный гражданин престранного вида…»
    — Там, на странице, появится адрес. Проснешься — включи модем и набери. Не забудь назваться, а то я-настоящий с тобой еще не знаком. Да, укажи название файла и свой часовой пояс. Напишешь?
    — А вот сейчас! — киваю, на миг забывшись. — Значит, это был все-таки тест, Джимми-Джон? Конкистадоров ищешь?
    На бессмысленные вопросы, как известно, не отвечают. Призрачный гражданин престранного вида подмигнул… сгинул.
    Оп-па!
    

    А зачем ему мой часовой пояс?
   

   

    

     22. ДЖИММИ-ДЖОН
     (Rezitativ: 1'11)
    

    …Язык, имя пользователя… Том Тим Тот, я, дорогуша, Том Тим Тот, привыкать пора. По сторонам и смотреть не стоит. Та же светлая комната без окон, без дверей, компьютерный столик, горящий экран.
    Или не совсем та? Без разницы, собственно говоря. А вот то, что я очутился тут, и вправду интересно. Давай, железяка, думай.
    

    …Инстал-ля-ци-я! Тьфу, привязалось!..
    

    Хитрюга Джимми-Джон на контакт идти не пожелал. Ответил сразу, минут через двадцать, но вместо чего-нибудь внятного — новый адрес. А там страничка, слепая да глухая, почти без всего, а на страничке (ха-ха!) — файлик.
    Вот этот.
    И надпись: «Посмотри ровно в 23.00 по Афинам (3 минуты). Файл не копируй, не получится».
    …Естественно, по Афинам. Афины я и указал, как ориентир. Мог бы и Стамбул, разницы нет. Часовой пояс мой, так что все верно. Правда, язык инсталлирую все-таки русский, но… Из принципа!
    И все-таки, для чего австралийцу часовой пояс? Спросил бы прямо, откуда, мол, друг сердечный, русскоязычный? Или на картинку можно смотреть только в 23.00 по афинскому времени?
    

    — Нимми-нимми-нот!..
    Голос прозвучал сзади, но я ничуть не удивился.
    — …А зовут меня Том Тим Тот!
    Теперь и повернуться можно.
    Уже соткался! Все тот же — и джинсы старые, и рубашка узлом… Эге, как же я не сообразил? Ведь так не носят, это, извините, ретро, родные семидесятые.
    Зацепочка, зацепочка!
    — В сказке не Том Тим Тот. Там — Том Тит…
    Оставалось пожать плечами.
    — Ну, я же не бесенок с прялкой. Привет, запись!..
    — Привет!
    Голубоглазый подмигнул, быстро оглянулся и, не обнаружив ничего подходящего, присел прямо на краешек стола. Еще бы, с его ростом!
    — Изрекай! — предложил я.
    — Изрекаю, — охотно согласился он. — Только я не запись, Том Тим. Сюрпри-и-из!
    Получилось точно, как в голливудском фильме.
    — Не может быть, — вздохнул я. — Чатов во сне не бывает.
    Белозубая усмешка — как у акулы. Очень добродушной, но акулы. Австралийской.
    — Думаешь, я только картинками балуюсь? Но если хочешь, проверь, Том Тим. Если я запись, то многого знать не могу. Спроси! Столица Малайзии, например.
    Пришлось задуматься. И крепко.
    — Нет, Джимми-Джон, не выйдет. Столица Малайзии — Куала-Лумпур, такое даже я знаю. Значит, не ты мне ответишь, а я — сам себе. Это не сложнее моря с чайками, друг Джимми-Джон!
    — Ага! — подхватил он, — файл mo8.jpg, понял. Тогда… Тогда пока ничего не стану доказывать. Просто поверь — или просто не поверь. Так что у тебя случилось-то? В чем рекламация?
    А вот теперь самое время моргать. На четыре такта.
    

    … Рекла-ма-ци-я! Рекла-ма-ци-я! Рекла-ма-ци-я!
    

    — «В чем рекламация» — не совсем по-русски, — осторожно начал я. — Смени программу — переводчик, Джимми-Джон. Рекламаций нет, чайки вели себя хорошо…
    Вот уж не думал, что во сне, даже в таком, придется слова подбирать!
    — А зачем ты мне книжку подбросил, а? Толстую-толстую книжку «Гипнономикон»? Зачем страничку вырывать было? А пугать? Насчет океана подсознания? Шутки шутим?
    Теперь думать пришлось ему. И долго. Не просто думать, со стола тоже слезть.
    …Сел он прямо на пол.
    — Вот даже как? Ну, ты даешь, Том Тим!
    — Я?!
    Слушал он, не перебивая, хотя сдерживался не без труда. Я даже подумал, что по профессии мой австралийский друг — преподаватель. Или, скорее, следователь, для которого так важно выслушать подопечного. Впрочем, на телемастера Джимми-Джон тоже был похож, Вызвали, значит, в квартиру и сообщают, что экран показывает… Ну, скажем, поверхность Плутона — в прямой трансляции. Даже не так, поверхность Плутона — не такое и чудо. А вот если экран колосьями пошел…
    — Интересно!
    — Не то слово, — согласился я. — Только вот, что именно?
    Голубоглазый встал, с силой провел рукой по непричесанной шевелюре, улыбнулся — но уже никак не по-акульи.
    — Насчет страницы… Я не знал, что у тебя будет страница, Том Тим. Каждая программа предусматривает «жалобную кнопку». Ну, если все пойдет не так. Обычно это действительно кнопка — или рычаг. У тебя оказалась страница. А вот книга…
    — Книга, книга, — поторопил я. — Конкистадоры у неведомого океана. Кортесы Гипносферы!..
    Джимми-Джон кивнул.
    — Гипносфера… Отличное слово! Я не писал эту книгу, Том Тим. Не писал и не подбрасывал. В файле есть всего несколько текстов — в том числе и Ливингстон, которого ты купил. Я решил, что, если море, значит, читать надо про путешествия. В моей библиотеке такая же — без обложки, только, понятно, не на русском. А «Гипнономикон»… Это — твоя книга, Том Тим! И все, что там написано, — твое.
    — Нет!
    Надеюсь, голос мой прозвучал достаточно твердо.
    — Твоя. Ты правильно понял, файл дает лишь, так сказать, опорные точки, сознание само заполняет их. Тебе хотелось осмыслить происходящее. Ты осмыслил.
    …Как бы покультурнее? «Ни хрена себе!»? А переводчик справится?
    — Странно, — наконец выдавил я. — Оч-чень странно.
    — Не очень, — Джимми-Джон вновь улыбнулся. — Ты прав, сон — действительно океан. И будет очень здорово, если мы научимся жить в… в Гипносфере. А об остальном еще поговорим, если не возражаешь. Погляди… Скажем, завтра… На этот файл — в то же время. Ради такого вновь выпью снотворного.
    И вновь захотелось моргнуть. У бедняги что, бессонница? Или… Господи! Иисус Христос и генерал Джексон! Часовой пояс, ну конечно! Спать положено по ночам, а сейчас в Австралии совсем не ночь. И если это действительно — прямая связь…
    Кажется, голубоглазый говорит правду. Такое в запись не вложишь. Или все-таки вложишь?
    — Могу опоздать, так что не сиди. Прогуляйся. Я невольно оглянулся. Ни окон, ни дверей.
    — По потолку?
    — Увидишь! — Джимми-Джон подошел к светящемуся экрану, постоял мгновение, затем пальцы скользнули по клавиатуре. — У меня нет пока особых файлов для связи. Беру неудачные. Как этот.
    — Крокодилы? — подхватил я.
    Даже не обернулся, только хмыкнул.
    — Не крокодилы… У тебя какие файлы есть, кроме mo3 и mo8?
    mo3? Как он узнал? Разве бабочка тут? Тут, даже забыл. Привет, пластмасска!
    — mo14, — не без труда вспомнил я.
    Бар со стриптизом. Легкая эротика — и никаких спиртных напитков, кроме пива. Первое поколение, такие делал еще года три назад. Этот — новый, очень сложный. Да ты сам увидишь. Не бойся уходить далеко, найду.
    — Крокодилы, — напомнил я.
    Он соизволил обернуться.
    — Дело не в крокодилах. Здешние… обитатели ведут себя не слишком адекватно. И время тоже…
    Голубые глаза скользнули по циферблату… Оказывается, и тут можно носить часы!
    — Пора! Я будильник поставил…
    — Погоди! — заспешил я. — Просто для интереса. Я — Том Тим Тот, ты — Джимми-Джон, друг о друге мы ничего не знаем — кроме часовых поясов и того, что я говорю по-русски. И не надо, согласен. Но… Внешность, возраст — это откуда? Они настоящие?
    …То, что парню с обложки едва ли двадцать пять, я понял давно. Но — пусть скажет.
    Теперь его улыбке вновь могла позавидовать акула.
    — Ты все понял, Том Тим! И внешность, и возраст можно прописать в программе, но в данном случае файл сам подбирает — адекватно к условиям. Ты на пляже, когда работал с mo8, в зеркало не смотрелся?
    — Еще не хватало! — возмутился я. — Зеркала во сне…
    — Это же не простой сон, — засмеялся он. — Зеркал тут можно не бояться, смотрись вволю. Так что скоро узнаешь. А там, на пляже, тебе было лет шестьдесят.
    Так я и знал! Пенсионер на отдыхе.
    — Здесь же… Программа неудачная, я тебе говорил, поэтому даже не могу точно сказать, КЕМ ИМЕННО ты станешь.
    — Крокодилом, — уверенно заявил я.
    — Таковых не предусмотрено. Но если увидишь, что стал, скажем, подавальщиком в буфете, не удивляйся. Ничего, скоро у меня будет специальный связной файл, и вся эта импровизация не понадобится… Ну, чао!
    «Чао-какао!» так и просилось на язык, но я все-таки сдержался. Из жалости к программе-переводчику.
    […………………………..]
    Кого хочешь обмануть, Джимми-Джон? Речь коверкаешь зачем, Джимми-Джон? Джинсы тертые к чему, Джимми-Джон? Не идет тебе оскал, Джимми-Джон! Ты не мальчик, не плейбой, Джимми-Джон. Мы с тобой в одних годах, Джимми-Джон. Но вот гений ты и впрямь, Джимми-Джон!
    

    Бабочка-а-а! Ком цу мир битте, бабочка. Не хочу я быть владычицей морскою. И подавальщиком в буфете — не хочу. Так что полетим-ка мы с тобой, выручалочка!
    […………………………..]
    …Грозовые тучи обступили горизонт, море застыло, Замерло, словно превратившись в стекло, но я знал — скоро! Не зря я тут, на вершине, не зря так шумит ветер, так кричат чайки.
    Настоящие чайки. И море — тоже настоящее!
    Внизу — маленький поселок, дорога, долгая серая лента пляжа. Как давно я тут не был!
    Как давно я не был «здесь»!
    Скоро, очень скоро! Море дрогнет, горизонт вздыбится, набухнет свинцом — и я увижу Большую Волну. На миг темные воды отступят, побегут назад, обнажая черную ямину, утаскивая в неведомую бездну лодчонки-скорлупки. Потом горизонт забелеет пеной, вознесется гребень — и Она грянет. Медленно, медленно, быстрее, быстрее… Грянет, ударит, рассыплется прямо у моих ног.
    Затаил дыхание. Замер. Разве что-то может сравниться с этим?
    Кажется, я только что видел сон. Очень скучный сон! Очень скучный сон про очень скучного Том Тим Тота. Ладно, пусть себе. У лилипутов должны быть свои лилипуты.
    

    ВОЛНА!
   

   

    

     23. РАУТ
     (Choral: 1’19)
    

    […………………………..]
    …Не заснуть, слишком темно, плавает, плывет, ближе, проход, не сплю, встать, покурить, иду, ближе, свет, уже сплю, не сплю, поднимаюсь, радуга, отчего радуга, все-таки сплю, нет, так не бывает, сейчас засну…
    […………………………..]
    Компьютером на этот раз не одарили. И ничем не одарили. Та же комната — пустая и без окон. Зато с дверью.
    Джинсовый австралиец в нетях. Опаздывает. То есть не опаздывает, начальство не опаздывает, задерживается. Как он советовал? «Прогуляйся»? Постой, друг Том Тим, за буфетной стойкой, клиентов развлеки. Дождется, как же! Но с другой стороны…
    За дверью — легкий шум. Что именно, не понять — то ли бензопила кого-то укорачивает, то ли чайник закипает.
    С другой стороны, если Джимми-Джон не шутит, данная картинка — нечто совсем новенькое. Почему он взял для связи бракованный файл, ясно — дабы качественные не портить. Но отчего именно этот? Да потому, что для… гм-м-м… гипнотелепатии что-нибудь простенькое, вроде mo8, не годится. Так что этот файлик, можно сказать, последнего поколения, с конвейера, с пылу, с жару.
    А деньги тут дают?
    В карманах — пусто. Странные карманы, в такие и пачка сигарет не влезет. Что это на мне надето такое, уж не фрак ли? Фу ты, пакость! Как у Чарли Чаплина: «Я граф де Ха-Ха!..» И сигарет, между прочим, йок… Комнату осматривать бесполезно, ничего в ней нет и быть не может. Значит? Значит, другу Джимми-Джону не хочется, чтобы я тут слишком долго гулял. А вдруг я гений-хакер? Кину орлиный взор — и все вычислю? А так, без денег да еще без сигарет…
    Ну, что там за дверью? А за дверью, как и полагается, коридор. Узкий, длинный, темный, полсотни шагов, не меньше. Слева черная стена, глухая, деревянная, в свежей краске. Справа тоже стена, но с какими-то дверцами.
    А это что? Зеркало? Поверим хорошему парню Джимми-Джону? Если поверим, то…
    Атр-р-ракцион номер р-р-раз. Зер-р-ркало для гер-р-роя!
    Тот, кто на меня взглянул, не понравился. Ну, совсем, ни чуточки. Парню лет… двадцать? Никак не больше, никак. Ростом почти с Джимми-Джона, а вот ликом точно с журнальной обложки, с какого-нибудь «Птюча». Хотя, если присмотреться… Да, лицо слегка мое. Оч-ч-чень слегка.
    …Значит, и Джимми-Джон — настоящий! — чем-то похож на голубоглазую акулу? Учтем, учтем.
    А от прикида вообще тошнит. То ли действительно фрак, то ли смокинг, то ли редингот даже, то ли все вместе.
    Все, хватит любоваться! Показать язык… Пошли!
    …Слева стена, справа — дверцы, ящики, ящики, дверцы, снова дверцы. Открыто? Непорядок, закрыть надо, а то не пройду… Стоп! А почему — открыто? Тут чудес не бывает, тут все не зря… Ага!
    Вначале показалось, что папка — кожаная, из тех, которые положено начальству на стол класть. Но когда ухватил да потащил, стало ясно — другое. Но чем-то похожее.
    Бумажник? Ай да Джимми-Джон, шутник!
    Пухлую пачку с трудом рассовал по карманам. Присматриваться не стал. Что кроны, что евро, что тугрики — какая разница?
    […………………………..]
    — Добрый вечер! Вы — Эрлих Грейвз?
    На ней было красное платье — длинное, почти до пола. Остальное я и не заметил, кроме разве что роста. Тот, в зеркале, почти баскетболист, а эта его (меня!) даже повыше будет. Девушка с веслом. А где весло?
    На всякий случай оглянулся. Весла не было. Коридор тоже исчез, вместо него — большие стеклянные двери.
    Она улыбалась. Кажется, надо отвечать.
    — Том Тим Тот. Но согласен на Эрлиха.
    — Альда. Альда Клеви.
    Узкая рука в белой перчатке протянулась вперед. Никак, лобызать велят?
    …Значит, ждали Эрлиха Грейвза? Будем знать!
    Внезапно захотелось щелкнуть эту, в красном, по носу. Просто так, ради вредности. Они же все компьютерные, игра Kyrandia!
    Рука протянута. Касаюсь — не губами, ладонью. Я — демократ!
    Касаюсь. Взлетаю.
    …Вверх, вверх, не спеша, плавно. Мимо белых мраморных стен, мимо зеленого дерева с пышной кроной, мимо огромных стрельчатых окон.
    Выше!
    Она рядом, глаза закрыты, на губах улыбка. Она тоже летит, ей не страшно, и мне не страшно. Ее ладонь коснулась моей, уплыла в сторону. И оба мы словно не летим — плывем, поднимаемся вверх из глубокого омута. Медленно, неспешно, но почти без труда. Нас тянет вверх, вверх, вверх…
    Теперь ее глаза открыты. Странный взгляд! Кого она видит? Наверняка не меня, не Эрлиха Грейвза с обложки журнала «Птюч», кого-то другого. Уж не меня ли НАСТОЯЩЕГО?
    …Обычное лицо, короткая стрижка, черные волосы. В маленьких ушах — крохотные сережки с красными камнями, на шее нечто сверкающее, в бриллиантовой пыли — и тоже с красными пятнышками.
    Откуда ты, прекрасное дитя?
    Летим! Выше, выше, наши руки вот-вот соприкоснутся…
    […………………………..]
    — Вы жених Дайзы? Она здесь.
    Кажется, надо привыкать — к бракованным файлам в том числе. А если бы и в самом деле крокодил появился?
    …Но ведь во сне летают, а я сплю? Тогда почему мы снова стоим на том же месте?
    — Альда…
    Язык прикушен. Ну, ответит, что, мол, летали. Какой смысл?
    — Ладно, согласен! Я — жених Дайзы… А заодно и Лайзы Минелли. Мы здесь в какую игру играем?
    Улыбка… Приятная у нее улыбка. Зря это я, компьютерная Альда на такое и ответить не сможет.
    — Игра очень скучная, Эрлих. Называется «светский раут». А еще скучнее, что я — хозяйка. Родителям пришлось уехать, а отменить было нельзя. Увы…
    Как она взяла меня под руку, даже не заметил. И как мы оказались на лестнице — тоже. Зато ее, лестницу, разглядел хорошо — широкая, мраморная, как и стены, как и колонны у входа. Под ногами — ковер, прихваченный медными прутьями, по сторонам светильники в виде каких-то птиц…
    Светский раут? Тоска! И кто же такой файл заказывал?
    […………………………..]
    А между тем мы тут одни. И у дверей, и на лестнице — никого, ни одного человека, даже кошки нет. Где же гости? Где графья с баронетами? Может быть, в зале? Или в комнатах? Где устраивают раут — в зале или в комнатах?
    

    Это оказался зал, и был он абсолютно пуст.
    — Я вас покину ненадолго. — Альда вновь улыбнулась, поглядела куда-то в пустоту. — Надо сказать пару слов госпоже Грасс…
    — Ага…
    Стулья, к счастью, тут имелись. Вот курева не было, что изрядно расстроило. Зато я понял, почему Джимми-Джон уверен, что найдет меня здесь. Разминуться трудно!
    …Альда с кем-то разговаривала, с кем-то невидимым, несуществующим. Не с кем-то — с глубокоуважаемой госпожой Грасс. Та явно что-то внушала молодой хозяйке, девушка послушно кивала…
    А если посмотреть на меня-спящего со стороны? Я тоже общаюсь с призраками? Правда, в моем городе некому подглядывать…
    Да, жутковато! Огромный пустой зал, нелепая лепнина под потолком, тишина, мертвая, гулкая — и девушка в красном платье в окружении невидимых фантомов. Можно даже догадаться — сейчас она беседует с кем-то одним, наверняка мужчиной, а теперь подошла к целой компании, не иначе сверстниц. Смеется, о чем-то оживленно рассказывает.
    […………………………..]
    — Почему вы скучаете, Эрлих?
    Невольно вздрогнул. Как она подошла, я даже не заметил.
    — У вас сигарета найдется?
    Кажется, удивилась.
    — Мы тут не курим. Но если хотите… В соседней комнате буфет.
    …На пустых столах — невидимые бутылки, призрачные тарелки, вазочки-фантомы. Рядом — бледные тени официантов.
    — Не стоит, — вздохнул я. — Много сегодня гостей!
    Развела руками, вновь улыбнулась.
    — И не говорите. Хорошо, что дядя скоро придет, он их сможет отвлечь… А почему вы не подходите к Дайзе? Она вас ждет. Обидится!
    — Не ждет, — не выдержал я. — И не обидится. Нет никакой Дайзы. Мы здесь одни, Альда! Мы же в компьютерной игре, мы во сне, тут ничего нет — и быть не может!
    Да, зря я так. В больших темных глазах… Нет, не боль и не страх. Недоумение? Догадка?
    — Эрлих… Странно, мне тоже так кажется. Иногда… Будто я тут одна, в доме, в городе. Когда я беседовала с господином Триммом… Нет!.. Я не одна, вы просто пошутили. Скажите!
    А что сказать-то?
    — Сейчас вы не одна, Альда. По очень странному стечению обстоятельств вы рядом со мной. И зовут меня не Эрлих, а… Том Тим Тот. Впрочем, подождем вашего дядю, вдруг он появится и все, как есть, разъяснит?
    — …Нимми-нимми-нот! Привет, Том Тим!..
    Оборачиваться не стал — и так ясно.
    Вот и дядя!
   

   

    

     24. ГОСТИНАЯ
     (Rezitativ: 232)
    

    — Не скучаешь, парень?
    — Не скучаю, парень.
    Сигареты все-таки нашлись. Там, где им и положено, — в сигаретнице. О таком только читал: коробочка дерева полированного, сверху — вроде ложбинки. Приподнял коробочку за бока, опустил — а в ложбинке сигаретка.
    Невкусная, правда.
    Джимми-Джона это не смущало. Его ничего не смущало — ни пустой особняк, ни девушка в компании призраков. Он даже ей не кивнул.
    …А она его и не заметила. Или все-таки? Когда мы уходили, оглянулась, словно хотела сказать.
    Не сказала.
    […………………………..]
    — Ну, гони свои вопросы, Том Тим! Сыпь!
    Акулья усмешка мне уже успела надоесть. Смолчать? А зачем?
    …Герой с обложки, вечный загар, немодные джинсы, клетчатая рубаха, узлом завязанная. Краса и гордость семидесятых…
    — Бросьте! — поморщился я. — Вам же не двадцать и не тридцать. И даже, как я подозреваю, не сорок. Зачем комедия, мистер Джимми-Джон? Я на вашу анонимность не покушаюсь, секретов не выведываю и не собираюсь. И вопросов у меня, между прочим, никаких нет. Это вы меня сюда пригласили!
    …Вопросы у меня, положим, имелись, но… Пусть съест! Съел? Съел, только скривился чуток.
    — «Мистер» — не надо, Том Тим. Тем более если нам обоим за… Больше двадцати. Моя… Скажем так, клиентура — в основном тинэйджеры, так что приходится соответствовать. В речевом аспекте тоже.
    Изменился? Ничуть, разве что глаза… Постарели? Поумнели? А программу — переводчик я ругал зря. И нюансы ловит, и «ты» с «вы» различает, не путает.
    — Много клиентов? — посочувствовал я. — Вызывают двадцать раз за ночь?
    Голубоглазый подмигнул.
    — Не угадали! Вызывают редко, не чаще раза в месяц. Откликаюсь тут же.
    …А почему я подумал про «ты» и «вы»? Потому что по-английски все равно будет «you»? А кто сказал, что акула говорит именно по-английски?
    «Жалобная кнопка» есть в каждом файле, но чтобы догадаться, требуется некоторый интеллектуальный минимум. Или обстоятельства должны совпасть.
    — У меня его нет, — констатировал я. — Интеллектуального минимума. Просто захотелось вырвать страницу.
    Джимми-Джон покачал головой, задумался.
    — Не совсем так. Мы все-таки спим, а не сидим у компьютера. Во сне ничего точно не пропишешь. Наше недовольство трансформируется по-разному. У вас, к примеру, — в страницу с провокационной надписью. Другой бы стал скандалить на улице, требовать, скажем, белый пароход.
    Мы сидели рядом, но не хотелось смотреть ему в глаза. Оставалось изучать стены. Все та же лепнина, медальоны с Амурами и Психеями, портрет какого-то надутого старика… Наверное, гостиная. Зал рядом, девушка в красном платье общается с призраками.
    Своя — со своими.
    — А насчет секретов… Я не очень боюсь всяких умельцев, Том Тим. На подобный случай я кое-что предусмотрел, поверьте!
    Поверил. Если уж этот австралиец (австралиец?) сумел открыть гипнотелепатию…
    — Программы индивидуальные и, если можно так выразиться, одноразовые. Каждый файл реагирует лишь на первого, кто взглянул, для остальных он — обычная картинка. Некоторые файлы переписать попросту нельзя, этот, к примеру. Получится обычная картинка, никому не интересная. А те, что я запускаю, так сказать, в народ, переписывать можно, но только три-четыре раза, не больше. Кроме самых-самых первых, вроде mo3. Такие пусть используют, не жалко.
    — Разумно.
    Спорить не о чем, спрашивать не хотелось. В конце концов, меня позвал он.
    — Вы не против еще разок очутиться на пляже?
    Как?!
    — Поглядеть на mo8.jpg перед сном. — Джимми-Джон усмехнулся, но не столь хищно. — А я бы перелистал ваш «Гипнономикон»… Хотите получить его текст? Не во сне, наяву?
    Оп-па! Теперь я должен произнести какую-нибудь реплику. Нечто вроде: «Это невозможно!!!»
    А вот возьму — и промолчу.
    — Не верите?
    Усмешка сгинула. Да, глаза изменились. И здорово.
    — Верю. И что?
    Не то чтобы совсем, но все-таки… С такого станется! Однако пляж-то, mo8.jpg — из первой десятки, из «первого поколения», как туда вдвоем попасть? Голубоглазый там говорил!
    — Да, файл старый, — согласился он, и я невольно вздрогнул. — Но попытаюсь, вдруг получится. Все-таки книга появилась не без моей помощи. Если не хотите делать копии, я просто почитаю…
    Все стало ясно, а если не все, то главное. Акулу заинтересовала книга — моя (моя?) книга. Зацепило!
    — Первое — картинки, провоцирующие нужный сон, — я не спеша загнул палец. — Второе — общение во сне, гипнотелепатия…
    Еще палец.
    — Какое следующее чудо, Джимми-Джон?
    Он встал, медленно, тяжело. Встал, повел плечами, сгорбился. Сколько же ему лет?
    Это все еще не чудеса, Том Тим… Вы не компьютерщик?
    — Абсолютный ламер, — выдал я чистую правду. — Даже ламмер. Через два «м».
    — Тогда… Тогда я не смогу объяснить. Пока, по крайней мере.
    Дз-з-зинь, звоночек! Впервые ты мне врешь, Джимми-Джон! При чем здесь компьютерные премудрости? Мы же не о новой версии «форточек» речь ведем, да и о ней нормальными словами изъясниться можно. У Влада иногда получается.
    

    — Вначале у меня была иная цель, очень скромная…
    Он говорил, отвернувшись, глядя куда-то в сторону медальона с Психеей. И голос стал другой, и тон…
    — Представь, если ты — или кто-то из твоих близких, друзей… Не так важно, кто именно, Том Тим! Он не может жить, как все люди, не может пробежаться по траве, поплавать с аквалангом, даже пройтись по улице. И с людьми общаться — тоже не может. Интернет, идол нынешних недоумков, — только суррогат. Понимаешь?
    Понимаю ли я? Кажется, понимаю. Во всяком случае, начал. А он, между прочим, снова на «ты». Ладно, не время вредничать.
    — Можно, конечно, включить компьютер, надеть шлем, стать на дорожку. Но виртуальный мир пока не создан, в лучшем случае надо ждать еще лет десять…
    «И слава богу!» — воскликнул я, конечно же, не вслух. Дабы не спугнуть.
    — К тому же виртуальное общение требует очень много времени, а его так не хватает, Том Тим! Его ни на что не хватает, даже чтобы поговорить с самыми близкими людьми. Не сказать «привет», не поцеловать в щеку, а побыть вместе, пообщаться… Ты сам это понял, Том Тим. И даже, кажется, написал.
    — Кажется, — честно признался я. В конце концов «Гипнономикон» — тоже сон.
    — Для начала — иллюзия мира, пусть и его кусочков. Для одного. Потом — возможность общения. Это оказалось совсем нетрудно. Слова «гипносфера» я не знал, но что нечто подобное существует, понял сразу. Понял — и сумел нащупать.
    — Ноосфера! — я не выдержал, подался вперед. — Если признать ее существование, то можно допустить, что мысли людей… Нет, что их сознание соприкасается не только наяву, не только когда они не спят!..
    — Вроде того, — он кивнул, не спеша обернулся. — Технически, как я сказал, все оказалось не так сложно. Даже для полного ламера. Который с двумя «м»…
    Наконец-то улыбнулся!
    — Если на мой файл посмотреть одновременно…
    — В 23.00 по Афинам, — вновь не сдержался я.
    — …Изображение становится чем-то вроде мостика. Этот мост существует пока недолго…
    […………………………..]
    — Вы здесь, Эрлих?
    «Том Тим Тота» она явно не запомнила.
    — Вы не могли бы… Вы правы, в доме творится нечто странное.
    …Джимми-Джона даже не заметила. Точнее, не увидела.
    — Мне… Давайте вместе выйдем на улицу!..
    Альда Клеви, хозяйка дома-призрака, была бледна. Нет, иначе! «Альда Клеви, хозяйка дома-призрака, была бледна» — фраза из женского романа.
    Джимми-Джон быстро взглянул на часы, покачал готовой.
    — Заговорился. Пора! Я напишу вам, Том Тим. Можете здесь остаться, никакой опасности нет.
    Остаться? Ах ты, бес, я же сегодня без бабочки! Попросту забыл, не посмотрел на картинку!
    Стоп! Выходит, голубоглазый девушку в красном платье видит?
    — Сейчас, Альда, — бросил я, не оборачиваясь. — У меня тут тоже кое-что… странное.
    — Думаю, договоримся! — Джимми-Джон резко выпрямился, оскалился, вновь становясь героем с обложки. — Уверен!.. А то, что вы наблюдаете, — просто неудачный опыт. Попытка создать в некотором роде самостоятельную реальность, не всегда зависящую от нас…
    Третий палец! Кажется, самое время загибать. Стоп, а зачем такое создавать-то? «Самостоятельных реальностей» и так хватает — и когда не спим, и когда спим.
    — Счастливо, Том Тим! Увидимся.
    

    Смотреть, как он растворяется в воздухе, я не стал.
    […………………………..]
    — …Может, я заболела, Эрлих? Понимаете, все исчезает, пропадает куда-то. Говорю с человеком — и вдруг его нет… Все, как вы говорили, — пустой зал, пустые комнаты. И дядя не пришел. Что мне делать, Эрлих?
    Итак, самостоятельная реальность. Самостоятельная реальность в длинном красном платье. Симпатичная девушка, сообразившая, что живет в игре Kyrandia.
    Я вдруг понял, что могу делать с ней, что угодно. Например, щелкнуть по носу.
   

   

    

     25. КАЛИТКА
     (Rezitativ: 2’08)
    

    Спать меньше надо. И сны дурацкие ни к чему!
    

    На улицу не выйдешь, хотя там — ясный день. Весеннее солнце заливает улицу, двор, проникает даже сюда, в полутемную комнату.
    Ждать. Пока — ждать!
    Со мною — четверо, лиц не вижу, но ребята надежные, мы с ними вместе воевали. И не так важно, когда и где, «здесь» предателей не бывает.
    А что за окном? Солнце за окном, булыжник мостовой, серые неровные плиты вместо привычного тротуара. Странная улица! Ведь это моя улица, чуть дальше — тот самый дом, куда так не хочется заходить, разрытый, развороченный двор, высокие старые тополя. Сегодня мне туда не надо. Мне пока вообще ничего требуется, только ждать. Ждать, ждать, ждать… Револьвер на месте, и патроны на месте, и фальшивое удостоверение. Ждать!
    […………………………..]
    Возле занавешенного окна — колченогий стол в окружении табуретов, таких же колченогих и ветхих. На столе — белая скатерть, глиняный кувшин, треснутые тарелки. Это тебе не замок с гобеленом, Том Тим Тот! «Здесь» — не в файле, не в нелепой картинке, скучать не придется…
    Пора? Нет еще, подождем, больше ждали. Должен быть сигнал. Караул вот-вот сменят, а новой сменой командует верный человек.
    Ждать!
    Я-неспящий напрасно думаю, что картинки Том Тим Тота — его (который «там») сны. Сны не заказываешь и в программе не прописываешь, они приходят сами, сваливаются с неведомых высот без всякой просьбы. И городок у моря, и австралийская акула, и бедная девушка в красном — все мое, мои сны, мои кошмары. А доктор Джекиль, кажется, решил поиграть в Царя Гипносферы. Жаль, запретить не могу. Неужели он не понимает? Реальность не заменить компьютерной игрой, ни которая «там», ни эту.
    

    …Девчушка в странном черном платье не спеша идет по тротуару. Ах, да, тротуар куда-то исчез, а вот девчушка в черном…
    Гимназическая форма! Гимназия как раз за углом, в сотне метров всего. Недавно построили, архитектор Покровский расстарался. Сам же себя и запечатлел — бюстом у входа. Эдакая очкастая сова в шляпе с кисточкой.
    Девчушка в гимназической форме достает платок, Маленький белый платок в маленькой руке. Машет.
    Сигнал! К бою!
    […………………………..]
    Скрип калитки. Мы на улице. Теперь посмотрим налево, посмотрим направо, как в детстве учили. Здесь же и учили, когда я с бабушкой переходил дорогу, где сейчас гимназия.
    Какая гимназия? За углом была школа, 68-я школа, потом райком комсомола, потом институт. Я там работал!
    Направо — спокойно, налево… И налево тихо. Пустая улица, двухэтажные домики, заборы, зеленые кроны яблонь. Сзади… Сзади тем более все в порядке, там — маленький дом, окруженный яблоневым садом, надежная квартира, где живут давние друзья. Хороший дом, хороший сад, яблоки там вообще отличные.
    Левое плечо вперед! Не спешить, идти медленно, до цели — всего полсотни шагов. Похожий дом, совсем рядом, за похожей калиткой.
    […………………………..]
    Дом я знаю, очень хорошо помню. А тот, откуда вышли… На его месте знакомая серая пятиэтажка, знакомый, перерытый траншеями двор! Моя улица, мой дом!..
    […………………………..]
    Не спешить, не спешить… Фальшивое удостоверение в кармане, но оно не понадобится, все пройдет хорошо, все пройдет быстро, авто ждет на противоположной стороне, там двор, достаточно открыть калитку — ту, что в саду.
    Что бы Австралийская Акула ни говорила, все «здесь» — настоящее. Такое же, как и «там», в жизни, а не в файле. Зачем рисовать картинку со скучным пляжем, зачем заставлять девушку в красном платье общаться с призраками? Файлы Франкенштейна!
    …А что за книгу такую я написал? Не помню, к счастью, не помню. «Здесь», как и «там», редко запоминаю сны.
    

    — Старшего!..
    Свой голос я слышу, ответ — нет. Не важно, серая тень неловко кивает, открывает калитку… Другая подходит ближе. Что у нее, у тени, в руках? Карабин? Да, карабин, как и у моих ребят.
    Тени… «Здесь» враги — почти всегда тени. Враг — не человек, не личность, у него нет лица, нет имени, возраста.
    — Вот мандат!
    Голос повышать не надо. Тот, кто вышел — свой, не тень, я его хорошо вижу. Не слышу, правда… Но откуда мандат? Такого слова сейчас нет!
    …И гимназии нет. И дома с яблоневым садом.
    Кажется, сказал правильно. И мои ребята все делают правильно. Тень, что осталась снаружи, сползает на землю.
    Куда все-таки тротуар делся?
    Сейчас его (ее — тень) аккуратно занесут в калитку, двое уже там, разбираются с остальными. Этих остальных много, но старшой караула почти всех запер — в караулке. Правда, караулки настоящей там нет, обычный флигель, но дверь все-таки железная, как и решетки на окнах.
    Все! Вперед, время пошло!
    […………………………..]
    …У невысокого крыльца на свежей зеленой травке — еще две тени. Отвоевались, бродяги!
    В дом!
    Невысокий плечистый человек в военной гимнастерке шагает навстречу. Лица не увидеть, не разглядеть. Не важно. ОН!
    Рука — под козырек. Почему, разве на мне — фуражка?
    Ничего не слышу, даже собственный голос. Докладываю — коротко, очень коротко, лишней секунды нет. Человек в гимнастерке кивает, протягивает руку.
    Одно авто — или два? Нам нужно два авто, я специально предупреждал!
    

    Все! Теперь мое место — у калитки. Ребята сами справятся. Авто все-таки два, вспомнил, значит, всех рассадить, провернуть «ручку дружбы» в моторе — и в разные стороны. Одно авто — к Бассейной…
    …Почему Бассейной — к Петровского! Ее же еще до войны переименовали!
    Второе — по Чернышева, затем переулком — и на Кладбищенскую.
    […………………………..]
    Выстрел «здесь» не всегда услышишь. Скверно, особенно в подобных передрягах. Не выстрел — просто хлопок, даже тише, чем шампанское. На улице? На улице! Парни у калитки ввязались, значит, им не уйти, еще двое нужны там, где авто…
    Успеваю оглянуться. Человек в гимнастерке поддерживает под руку немолодую женщину, она больная, ей трудно идти. Рядом — девушки в странных белых шляпах, в руке у каждой — маленький чемодан. Все? Нет, там еще должен быть мальчик!
    К калитке!
    […………………………..]
    Револьвер не поможет, зато есть пулемет. Раззявы-охранники — раззявы-тени даже ленту оставили. Сейчас моих ребят добьют, калитка распахнется.
    Как там у дома? Все уходят, женщина идет сама, девушки оглядываются… А где же мальчишка? Я же приказал — его первого!..
    На улице все еще стреляют. Долго держатся, молодцы. Как раз хватит времени поправить ленту в пулемете. Жаль, что я один, этой машинке нужен второй номер, ленту часто перекашивает.
    

    Ушли? Ушли. Наверное, уже возле авто. А вот мне сегодня не уйти. Бабочка, ты тут? Привет, пластмасска, Привет, mo3.jpg! Как ты думаешь, мистер Том Тим Тот остался бы? Он так любит комфорт!
    […………………………..]
    Лента? Кто поддерживает ленту? Мальчик, уходи, немедленно уходи, сзади калитка, дальше двор — и улица. Там авто, ты успеешь.
    Мальчишка не уходит. Теперь я вижу его лицо — упрямое, красивое, очень похожее на лицо того, в гимнастерке (да, теперь вспомнил!). Но ведь это неправильно! Мы же пришли выручать вас, всех вас — и тебя в первую очередь. Уходи сейчас же!..
    Не уходит, пытается объяснить. С каждым мгновением слышу все хуже и хуже, слова тонут, растворяются в хлопках шампанского. Вот-вот распахнется калитка.
    …Он умеет разбирать пулемет. Он умеет стрелять. В авто, даже в двух, все равно не хватит места.
    Мальчик прав — не хватит. Кто-то должен быть за рулем, авто совсем маленькие, других достать не успели.
    Только теперь замечаю, что на нем тоже гимнастерка. Новая, с золотыми погонами. Мальчишка перехватывает мой взгляд, улыбается, начинает рассказывать. Погоны им носить запрещали, он надел их только утром, он знал, что случится сегодня…
    Мгновения становятся долгими-долгими, каждое — как целая жизнь. Можно не спеша беседовать, толковать о пустяках, любоваться ярким майским небом.
    

    Калитка распахнута.
    […………………………..]
   

   

    

     26. ЧУЖОЙ СОН
     (Arie: 5’23)
    

    — Извольте пройти!..
    Изволю. Сказать — нечего, спросить — некого. Джимми-Джон вновь задерживается (снотворное плохое попалось?), а прихожая дома-призрака вовсе не пуста.
    Лестница та же, ковер тот же, светильники. И дерево на месте, справа от входа, в мраморной кадке. Но вместо фантома меня встретил некто — явно во плоти. Лакей, вероятно. Вероятно, потому как лакеев приходилось видеть лишь в кино. Так что мог быть и дворецкий.
    Следующий некто встретил прямо на лестнице. Этот точно лакей — личность больно подходящая.
    …Письмо Джимми-Джона не отличалось разнообразием — то же приглашение взглянуть на файл, только не в 23.00, а в 23.20. По тем же Афинам. И файл тот же.
    Заблудиться не дали — еще один ливрейный проводил в гостиную. Гостиная оказалось прежней — с медальонами на стенах.
    Присесть, достать сигареты… А сигареты появились, прямо в левом кармане! «Атаман»? Если бы! Но курить можно.
    Итак, лакеи материализовались — вместе с сигаретами. Интересно, а кто еще?
    — Нимми-нимми-нот!..
    Ясно!
    […………………………..]
    — Можете рассматривать историю с вашим «Гипнономиконом» как эксперимент. Книги во сне наверняка писались, но наяву их приходилось сочинять заново. А тут — чистый результат!
    …Все такой же — руки в карманах, ноги чуть ли не на столе. Чего он дурака-то валяет?
    — Неужели и вам, Том Тим, не хотелось бы наяву — наяву! — прочитать свое творение?
    — Угу, — кивнул в ответ. — Хотелось. Только до сих пор не уверен, что творение действительно мое. Ладно, согласен. В конце концов, я вам обязан, хотя бы за бабочку — за mo3.jpg.
    Усмехнулся, хмыкнул удовлетворенно:
    — Помогает? И, наверное, привыкли?
    Привык? Черт, дьявол, на что джинсовый намекает?
    — Если бабочка улетит, смело обращайтесь. У меня таких — коллекция.
    Так и не намекает! Первый файл даем задаром, как понюшку кокаина, а уж второй…
    Встал, одернул джинсы… Рубашку поправил с узлом на брюхе.
    — Пора. Думаю, уже поняли, Том Тим, у меня здесь своя… бабочка. Чуть более совершенная, чем mo3. Но о ней потом. Свою не забыли?
    Маленькая яркая точка под самым потолком. Не забыл!
    — Можете и тут погулять. Программа, кажется, инсталлировалась.
    — В каком смысле? — не понял. — Вчера в доме был сабантуй призраков. Хэллоуин!
    Акула дернула крепким подбородком.
    — И вы, Том Тим, наверняка летали, хотя в таких файлах подобное не предусмотрено. Да, многое не так, но пока это безопасно…
    ПОКА? Что значит «пока»?
    — …Кроме того, мы попали сюда вместе, а на двоих гостей файл не рассчитан. Вот программа и настраивалась — в меру возможностей. Все, исчезаю!
    — Не все! — поглядел я в широкую спину. — Эта девушка — Альда…
    — Альда? — Спина еле заметно дрогнула. — Это не совсем девушка. Собственно, она — и есть программа. Прежде файлы работали только с вашим сознанием, а этот… Я же говорил, эксперимент, попытка создать самостоятельную реальность.
    «И растворился в этом воздухе призрачный гражданин престранного вида…»
    Моя книга — эксперимент. Девушка в красном платье — тоже эксперимент. Что дальше?
    […………………………..]
    — Здравствуйте, Эрлих! Спасибо, что заехали за мной…
    Вот и дальше!
    — …Вчера вы так интересно рассказывали! В самом деле, вдруг мы все живем в каком-то выдуманном мире? Я вам чуть было не поверила.
    Меня вновь вели под руку — и вновь по лестнице, но не вверх, а наоборот. Спорить не решался, как и переспрашивать. Наш разговор Альда помнила, но теперь для нее он просто шутка — а раут призраков явно наполнился гостями. Программа настроилась. Настроилась, переоделась из красного платья в синее…
    — Хотите полетать? — не выдержал я, когда поравнялись с памятным деревом.
    Улыбнулась… рассмеялась.
    — С удовольствием! Вы мне поможете, Эрлих? Только глаза закрою — боюсь высоты.
    Тонкая рука протянулась ко мне. Я притронулся к ее пальцам… А что, если и вправду попробовать? Я сплю, ничего невозможного нет.
    

    — …Уже? Мы летим?
    Отпустил руку. В программе чудес не предусмотрено. Жаль!
    Глаза Альды все еще были закрыты. Губы улыбались.
    — Полет отменяется, — вздохнул. — Не захватили парашюты.
    […………………………..]
    Чужой сон… В таком не летают! Не так, в чужом сне взлететь должен… Тот, кому сон снится! Если сон — Альда, если она — «самостоятельная реальность»…
    

    — Дайза ждет. Она мне телефонировала.
    На такое и реагировать не хотелось. Хватит того, что еду неведомо куда, неведомо с кем… То есть с кем, ясно — программа честно пыталась функционировать. Черноволосая, с короткой стрижкой программа, Kyrandia в синем платье с блестками, которая должна вести юного стрикулиста Эрлиха Грейвза на встречу с невестой.
    Кто все-таки заказывал такой файл? Любитель Пруста, млеющий от слов «высший свет»? Безумный эстет, не выносящий «грубой реальности»?
    …Город — тот, что за окнами машины, — оказался очень даже ничего. В строительном деле не спец, но такое даже я понять могу. Все новенькое, ни одной прямой линии, стекло пополам с алюминием и деревом, этажи словно в воздухе парят. Уже видел, но не во сне — в телевизоре. Новый Берлин, мечта сумасшедших архитекторов. И машины на улицах — из того же телевизора, с очередного автосалона.
    — Том Тим Тот — ваш псевдоним?
    — Конечно, псевдоним.
    Выходит, запомнила?
    — Дайза говорила, что вы писатель, но просила никому не рассказывать. Вы же знаете, Эрлих, ее родителей…
    Ап! Надо же — писатель!
    — А вы, Альда, стихов не пишете?
    Короткий взгляд, внимательный, острый.
    — Догадались? Только я никому их не показываю. Вы же знаете… наших!
    Наших? Прозвучало как «наших».
    За окном — тот же город, та же улица. Сколько мы ехали? Минут двадцать? А большой город! Интересно, что в файле еще есть, он же экспериментальный?
    […………………………..]
    — Вас не тошнит?
    Оказывается, и в чужом сне можно обомлеть.
    — А… А отчего?
    — От всего этого!
    Резко выпрямилась, рука зацепилась за ремень сумочки, темные глаза блеснули.
    — От всего этого, Эрлих! Разве не видите, в самом деле не видите? Мы живем в каком-то безумном мире с безумными правилами. Все вокруг ненастоящее, странное, словно мы и вправду в компьютерной игре! Когда вы вчера пошутили, я действительно поверила, пусть на миг, но поверила. Пустой город, пустой дом — и я одна.
    Меня она не посчитала, но обижаться не стал.
    — Давно поняли?
    — Давно… Да что я вам говорю, Эрлих? Вы же из наших, и я из наших, вы — жених Дайзы, у вас с нею все расписано на сто лет вперед. И у меня все расписано, и у других… Знаете, когда вы предложили полетать, я тоже поверила!
    Самое время звать бабочку. Объясняться с неудачной программой, тем более экспериментальной… Увольте!
    Бабочка-а-а!
    — Сейчас я исчезну, Альда. Не пугайтесь, пожалуйста. А Дайзе — привет! И пожелания — наилучшие.
    Не удивилась. Пододвинулась ближе, коснулась ладонью моего запястья… От нее пахло какими-то странными духами.
    — Только не говорите, что снова шутите, Эрлих!
    — Эрлиха нет! — радостно констатировал я. — И Том Тим Тот скоро испарится. Пора домой! А вы, Альда… Извините, если что не так!
    Задумалась, сжала яркие губы.
    — Возьмите меня с собой, Эрлих! Или… Или у нас опять нет парашютов?
    Пластмасска совсем рядом. Исчезну — и кончится чужой сон.
    — Не оставляйте меня здесь!
    На миг компьютерная программа сгинула. Остался человек. Человек, которому плохо в собственном сне. Так почему бы и нет?!
    — Альда, возьмите меня за руку. И держите крепко, очень крепко! Не отпускайте…
    […………………………..]
    Темно! Очень темно.
    Светлее?
   

   

    

     27. ТУННЕЛИ
     (Rezitativ: 0’56)
    

    […………………………..]
    Удачно! Неяркий пыльный свет продолговатых светильников, коридор, уходящий в недра земли, стальная дверь с засовом-штурвалом, как в старом бомбоубежище.
    Да и не это главное.
    — Здравствуй, Л!
    Знакомый вкус губ, знакомый запах кожи, след духов, еле заметный, дальний, знакомые тонкие пальцы… Сегодня Л другая, непривычная. Короткие черные волосы, на ней — странное длинное платье, но разве я не узнаю Л? Тот, который не спит, недоумковатый доктор Джекиль, уверен, что она — призрак, тень давних воспоминаний. Дурак же он! И лилипут Тим Тот ничуть не умнее.
    — Мы давно не виделись, Л, очень давно. Я соскучился, так соскучился, ты даже представить не можешь! Это все я виноват, какие-то сны, бред… Представляешь, снилось, будто тебя нет, а есть некий плейбой из Австралии, который торгует снами…
    …Луну изготовляют, как известно, в Гамбурге. Сны — в Австралии. У алжирского бея под носом — шишка.
    Но что с Л? Отступила на шаг, поглядела странно… Не так сказал? Не то?
    — Не узнаете, Эрлих?
    От удивления не сразу понял, что разбираю каждое слово. Эрлих? Какой такой Эрлих? Тот, что мне снился? Стрикулист в рединготе?
    — Значит, вот вы куда уходите, Эрлих! А почему мы под землей? Здесь… Не опасно?
    На всякий случай огляделся. Опасно? Но ведь тут — моя крепость, я все обошел, когда города еще в помине не было, когда не было ничего!
    — Мы в Туннелях, Л! Мы же были тут совсем недавно. Тогда сломался мотоцикл, стало темнеть, но мы успели сюда зайти. Помнишь? Спустились в небольшое ущелье, там стальная дверь… И почему ты называешь меня Эрлихом? Еще бы Тим Тотом назвала!
    Не ответила. Шагнула вперед, к черному зеву прохода, осторожно коснулась пальцами засова-штурвала. Неужели не помнит?
    — Меня зовут Альда. Альда Клеви. А как зовут вас… тебя? На самом деле?
    […………………………..]
    Мы шли по проходу, я привычно отсчитывал шаги, чтобы вовремя свернуть в нужный коридор. Туннелям нет ни конца, ни края, они ведут к городу, ведут за город, к морю — и еще неведомо куда. Но эту часть я знаю хорошо, с самого детства. Совсем недавно мы были тут с Л, потом я вел в город остатки нашего взвода…
    Нет-нет, ты путаешь, Л! Альда Клеви… Помню! Высокая, с короткой стрижкой, на ней еще платье красное было. Но это сон! Искусственный сон, какая-то программа, файл, на него надо смотреть три минуты…
    — Ты и сейчас спишь, Эрлих.
    — Ты хочешь сказать, что мне снится Альда? Она совсем другая! Выше ростом, и лицо…
    — Ты тоже совсем другой, Эрлих. Можно, я буду тебя так называть? Том Тим Тот — просто глупо, а твое здешнее имя… Оно какое-то ненастоящее. Ты другой, у тебя тоже иное лицо, и голос изменился… Но… Это не важно. Туннели… А что за ними?
    Ее совсем плохо видно. Кажется, будто Л стала полупрозрачной, полупризрачной, ее шаги бесшумны, она даже не идет — скользит, летит, не касаясь холодного камня. Наверное, из-за света — фонари попадаются редко, на каждом — вековая пыль.
    Ее рука теплая. И губы теплые. Значит, оба живы.
    […………………………..]
    — Расскажи еще, Эрлих! Странно, никогда не думала попасть в город призраков!..
    Остановился. Осторожно взял ее за плечи, взглянул в глаза. Все действительно иначе, совсем по-другому. Такого голоса у Л никогда не было, взгляда — тоже.
    Не узнаю… Но такого не может быть!
    — Это не город призраков. Просто мой город, настоящий — как и я сам. Ты… Вы — не Л? Так кто же вы?
    

    В прошлый раз мы тут все перевернули. Нужна была аптечка, и ребята обыскали бункер сверху донизу. Аптечку нашли — в маленьком шкафчике без надписи, рядом с огнетушителем. Огнетушитель тоже зачем-то сняли, он покатился по бетонному полу, ударился о скамью.
    Теперь все снова на месте. Скамейки стоят ровно, шкафчик закрыт, огнетушитель скучает на стене. Я не удивился — Туннели!
    Она присела на единственный стул, бросила взгляд на странную карту, прикрепленную рядом с сейфом.
    …На карте — неведомо что. И в сейфе — неведомо что. Заглянуть бы!
    — Я успокоилась, Эрлих. Да и не очень волновалась. Я просто уснула…
    Теперь она уже ничем не походила на Л. Незнакомая девушка в дорогом синем платье, в туфельках на высоких каблуках, на запястье браслет с фиолетовым камнем.
    Красивая. Чужая.
    Если мы с вами ехали в машине, — осторожно начал я, — если я, как вы говорите, захотел исчезнуть… Но бабочка… Файл» mo3.jpg, рассчитан только на одного! На того, который его видит, который спит!.. Это же просто анальгин, снимает боль, напряжение, уводит из искусственного сна…
    — Не важно!
    Альда (Альда?) встала, зачем-то поправила браслет. Неярко блеснули фиолетовые грани.
    — Я просила взять меня с собой, и ты взял, Эрлих. Спасибо!.. И не говори мне «вы», среди призраков это как-то… странно. Как я поняла, идти еще очень долго, а я могу в любой миг проснуться. Ты бы не мог показать город? Махни рукой, пусть земля расступится…
    Ее улыбка показалась знакомой. Да, конечно, сон, все тот же сон! Мы летим, поднимаемся со дна бездонного омута, Альда улыбается… Только глаза у нее были тогда закрыты.
    Поглядел на дверь. Верно, еще идти и идти. Махнуть, что ли, рукой? Но мы же не в файле, не в искусственной картинке. Зачем лишняя гимнастика?
    — Пошли! Тут близко. Покажу!
    В дверях она на миг задержалась, повернулась.
    — А знаешь, завидую твоей Л!
    Не сказала — шепнула на ухо. Я бы мог ответить — не стал.
    

    — Красиво! Никогда такого не видела!
    Не спорю — красиво. Очень! Жаль, что бываю тут редко. Лунный зал в стороне от главного прохода, а времени в Туннелях всегда в обрез. Но — не сейчас.
    — Нам просто повезло, Альда. Если бы не луна, мы бы ничего не увидели. Только мрак.
    Но луна здесь, где и требуется, — в зените. Теперь Ее время. Холодное сияние заполняет огромный зал, льется через неровный провал в разрушенном своде, расползается над гулким полом. Лунные блики на камне, лунная пыль в недвижном воздухе…
    И вновь чудится, что рядом со мною — тень. Бесплотная, прозрачная тень, наполненная лунным огнем.
    — Готова?
    Я тоже шепчу, словно голос может спугнуть, отогнать лунное марево. Да и к чему шуметь, мы рядом, совсем рядом.
    — Возьми меня за руку, Альда!
    Сильные пальцы смыкаются на моем запястье. На миг становится холодно, очень холодно… Показалось! Пальцы теплые, живые. Мы не призраки — ни я, ни она.
    — А парашюты?
    Улыбаюсь. Зачем отвечать?
    

    …Прислушаться! Почувствовать! Поверить!..
    […………………………..]
    …Медленно-медленно, осторожно-осторожно, затаив дыхание, тихо, не спеша. Мы уже над полом, над неровным камнем, мы — пылинки лунного пламени, мы — часть этой ночи. Выше, выше, к яркому лику луны, равнодушно взирающей из надмирного далека. Зал исчез, он внизу, мимо нас проплывают неровные сколы каменных глыб. Еще немного, самую малость…
    Есть!
    Небо над нами, небо под нами, небо вокруг. Лунное море плещет, захлестывает, выталкивает все выше, все дальше, к сверкающей поверхности Селены, серебряной хозяйки Ночи…
    Альда рядом, уже не улыбается, яркие губы крепко сжаты. Что она видит? Лунное море, безбрежный сверкающий океан — или другое, свое?
    — Смотри, Альда! Город!..
    Не надо поворачивать головы, не надо разглядывать горизонт. Я и так вижу, даже не открывая глаз — далекие огни северных кварталов, черное пятно в центре, еле различимую громаду Диска, бесконечный проспект, ведущий на восток. Мой город, он всегда со мной, и я остаюсь с ним, где бы ни приходилось бывать.
    Чем соблазнить меня хочешь, Джимми-Джон? Такое тебе не придумать, акула!
    — Твой дом отсюда виден, Эрлих?
    — Нет, там темно. Очень темно.
    Решаюсь — осторожно освобождаю руку. Ничего не происходит, Альда по-прежнему рядом, все так же неспешно плывет по сияющему огню. Кажется, она даже не заметила. Как тогда, в моем сне.
    В моем? В нашем?
    А может, все просто? «Здесь» может случиться что угодно, присниться кто угодно.
    Мне приснилась Альда — девушка из города призраков.
    […………………………..]
    — Не хочу уходить, Эрлих! Не хочу!..
    — Оставайся!
    — Нет, сейчас я проснусь… Мы еще увидимся? Пусть призрак, пусть ты живешь в городе-призраке… Ты найдешь меня, Эрлих?
    

    Она — призрак. Я — призрак.
   

   

    

     28. БОЛЬ
     (Rezitativ: 1’19)
    

    …По кругу, темным пятном, вверх и вниз. Всплывая, уходя назад, подступая совсем близко. Край битой чашки, острый угол, мигающий глазок пульта, красный, тревожный. Не уйти, не ухватить, не исчезнуть. Пространство замкнулось, съежилось, пошло трещинами, отсветами, отблесками…
    Желтый свет. Желтый огонь. Желтые отблески. Желтая боль.
    […………………………..]
    …По кругу, темным пятном, вверх и вниз, всплывая, уходя назад, подступая совсем близко, край битой чашки, острый угол, мигающий глазок пульта, красный, тревожный, не уйти, не ухватить, не исчезнуть, пространство замкнулось, съежилось, пошло трещинами, отсветами, отблесками…
    Желтый свет. Желтый огонь. Желтые отблески. Черная боль.
    […………………………..]
    …по кругу темным пятном вверх и вниз всплывая уходя назад подступая совсем близко край битой чашки острый угол мигающий глазок пульта красный тревожный не уйти не ухватить не исчезнуть пространство замкнулось съежилось пошло трещинами отсветами отблесками…
    Желтый свет. Желтый огонь. Черные отблески. Черная боль.
    […………………………..]
    …покругутемнымпятномвверхивнизвсплываяуходяназадподступаясовсемблизкокрайбитойчашкиострыйуголмигающийглазокпультакрасныйтревожныйнеуйтинеухватитьнеисчезнутьпространствозамкнулосьсъежи-лосьпошлотрещинамиотсветамиотблесками…
    Желтый свет. Черный огонь. Черные отблески. Черная боль.
    […………………………..]
    покругуоджоугутемнымпрдодощзлпятноолщмвверхмвнизвсплываяпддупаясовсемблыдпзщоизкокраролтойчашкиострыуголродгающийглджоокнетинеухватитьнеиечезнутьпрэлээдэжэространствозамкнулолдасьсъежилосьпошлотрещинамиотсждывотблесками…
    Черный свет. Черный огонь. Черные отблески. Черная боль.
   

   

    

     29. ЦЕРКОВЬ
     (Arie: 4’44)
    

    […………………………..]
    Колокол! Колокол — плохо, очень плохо. Бабочка, пластмасска ты этакая!
    Скорее!..
    

    Сегодня тут пусто. Огромный, неярко освещенный зал, слева — стойка бара, прямо — еще одна. Пустые столики, и стулья пустые. Жаль, когда здесь людно, чувствуешь себя в безопасности. А вот если никого нет, как сейчас…
    Но не на улицу же идти! Там лютый холод, там поземка, там ветер. Последний автобус давно ушел.
    …Автобус? Почему автобус? Я возвращался в город… Не так, мне надо было уехать, срочно, очень срочно. Сейчас я… На северо-востоке, на самой окраине, среди серых одинаковых девятиэтажек. А дальше ничего — холодное ледяное поле. Хорошо, что вовремя вспомнил про гостиницу! Кафе, то, что рядом, закрыто, а сюда еще пускают… Зачем мне было уезжать? Куда?
    К стойке? А что еще делать? Странное лицо у бармена! Может, из-за огней, из-за маленьких разноцветных огоньков? Красный, оранжевый, желтый, зеленый… Каждый Охотник Желает Знать…
    Что взять? Без разницы, все равно — ни вкуса, ни запаха.
    […………………………..]
    С моим доктором Джекилем все не так, совсем не так. Обычно я про его дела дневные помню, хотя бы смутно, а вот сегодня — отрезало. Болен? Не удивлюсь, когда я-неспящий болею, «здесь» почти всегда темно. И холодно, очень холодно.
    Неужели никто так и не придет? И за стойками уже никого нет. В рюмке нечто красное, противное…
    Хотел уехать… Так отчего же не уехал? Дорога ведет… Ведет к морю, через перевал, там тепло. Автобус ехал долго, невыносимо долго, затем повернул. Здесь, кажется, где-то поблизости книжный магазин.
    

    Северо-восток… Тут я бываю редко. Днем очень трудно добираться, транспорт идет только на север, мимо парка, мимо больничного городка и дальше, по большой странной улице. На северо-восток лучше всего попадать вечером, на автобусе. В последний раз завалились сюда целой компанией, останавливались в гостинице, как раз в этой, мой номер был на шестом этаже… Я приезжал с Л? Конечно, с Л! В ее комнате было очень светло, мы никуда не хотели уходить…
    Что с ней случилось в последний раз? Л говорила, что ее зовут… Какое-то нелепое имя, имя из сна, из фальшивого акульего сна. Я почти поверил.
    […………………………..]
    Подняться бы в номер, постоять под душем. Как тут холодно! Холодно, темно…
    Отчего темно? Почему выключили свет?
    […………………………..]
    Этого коридора не было. Нет, он был, я просто не туда свернул. Где-то здесь, возле черного слепого окна, лифт… Нет, это в Здании лифт, там всегда можно уехать, подняться на крышу. А тут ничего, только тьма, со всех сторон, со всех углов.
    Бабочка, ты рядом? Это хорошо, спасибо тебе, Джимми-Джон, голубоглазая Австралийская Акула. Здорово я привык к твоему героину! Даже сейчас, когда знаю, что вот-вот захлестнет, что самое страшное — рядом…
    Светящийся диск… Уйти, уйти!
    […………………………..]
    Не везет! Не везет — и везти не собирается. Никуда. Трамваи исчезли, исчезли рельсы. Дом «Salve» тоже пропал, на его месте — деревянная развалюха под драным толем. Кладбище… На месте оно, правда, забора нет, и памятники, те, что ближе к улице, выглядят совсем иначе.
    Назад? Нет, в центр, где площадь, нельзя, знаю точно. А если вперед, если по пустой улице, по следу исчезнувших трамваев? Не стоит, там я бывал. Кладбище тянется до самого горизонта, потом будет военный мемориал. Слева? Да, слева. Странный мемориал — огромный, весь в камне, между плит растет трава. Но странно другое. Там стела, нет, огромная бетонная стена, на стене — лица, надписи. Все тихое, торжественное, мертвое…
    Так я это видел! Севастополь, Братское кладбище, где похоронены моряки с «Новороссийска»! Там тоже стена, плиты, пожелтевшая трава.
    Нет, в Севастополе я был уже после и еще очень поражался. Все казалось знакомо, я даже не стал спрашивать дорогу, хотя добраться туда нелегко. Я-неспящий не привык к такому. Уверен, почти все, что в городе есть, где-то и вправду существует, только ленивый Джекиль туда еще не добрался.
    […………………………..]
    Зря я тут стою! Здесь тоже пусто, гулко, холодно. И темнеет — с каждой минутой, с каждой секундой. Отчего я не сплю, не вижу глупый берег, не хожу по улицам глупого сонного городка?
    …Еще одна порция героинчика?
    Л тогда думала, что спит. Спит — и видит во сне меня. Ей казалось, что ее зовут… Какое-то нелепое имя.
    Дом «Salve». «Salve» — это по латыни. Ее звали тоже по латыни — Альда! Нет, другой язык, просто похоже на латинское «Alba» — «Белая». Альда — очень холодное имя, очень холодное, чужое…
    Надо идти. Темнеет, но я успею. Моя улица пуста, вечером ею мало кто ходит, фонари не горят.
    

    Зачем я Джимми-Джону? Чем я могу помочь в его играх с тенями, с файлами-обманками, с покорением Гипносферы? Он говорит все правильно, я его понимаю, но… Я не должен видеть сны! Сон — для тех, кто «там», без него они не могут. А я и так дома, я «здесь», в своем городе. Тут бывает плохо, как плохо сегодня, но все равно — это настоящее, реальное, не файл! Зачем лилипутам — лилипуты?
    А если бабочка меня не послушает? Именно в такой вечер, именно сейчас…
    

    Почему сюда? Почему я пошел сюда? Почему я…
    Да, зря. Совсем зря. Церковь, знакомая кладбищенская церковь. Тот, неспящий (я! я! я! доктор Джекиль — мистер Хайд!), меня не поймет, ему незачем бояться белых стен и купола в позолоте… Впрочем, поймет. Церковь положено освящать, не правда ли, доктор Джекиль? А кто освящал эту?
    Но все равно, иной дороги нет. Сзади… Даже не хочу оглядываться! В церкви не тронут, кто бы тут ни был сегодня.
    Ступени, ступени, ступени… Неужели здесь такое высокое крыльцо? Подниматься во сне не страшно, спускаться — совсем иное дело.
    …В том сне, ненастоящем — я, кажется, спускался — по мраморной лестнице, мимо мраморных светильников-птиц, по красному ковру. Красному? Он был бурый, я еще тогда удивился. Мы шли по лестнице (вниз! вниз!) вместе с Альдой, потом сели в спортивный автомобиль… В том файле, в картинке Джимми-Джона — как там с приметами? Зеркало я уже видел…
    Не смотреть на лица, не смотреть! Я знаю, кто собрался тут, кто пришел сюда — в неосвященную церковь, поздним вечером, среди темного кладбища. Не смотреть!.. Платки… Черные платки, старые платья… На мужчинах — немодные костюмы, узкие галстуки.
    Как на пароходе? Да, точно. Что там был за город?
    …И на иконы не смотреть! Сейчас не день, с каждой минутой все ближе полночь. Да и бывал я тут. Бывал, все видел. Вот эта икона — в серебряной ризе — Всех Святых, хорошо ее помню.
    Другая! Совсем другая, без ризы. На ней ничего, совсем ничего, только… Радуга? Да, радуга! Восемь цветов, внизу — черная кайма.
    Мне бы удивиться. Почему же не удивляюсь?
    […………………………..]
    Зачем туда? Куда все идут, к алтарю? Но алтаря нет, там… Яма? Откуда тут подвал, прямо посреди храма? Или не подвал, а именно яма — черная, сырая?
    …Проклятый сон, проклятый город! Забыть бы его, ЗАБЫТЬ!
    Идут молча, не глядя друга на друга, не творя креста. Сейчас и я…
    Бабочка! Скорей! Скорей!..
    

    Утро, солнце, полет — Рай. Ночь, страх, могилы — Ад.
    […………………………..]
    Солнце. Утро. Трава.
    Вырвался!
    Ничего, что церковь по-прежнему рядом, ничего, что вокруг могилы… Нет никаких могил! Пустырь, несколько деревьев, асфальтовые дорожки. А эта в булыжнике! Ныряет вниз…
    …Вниз?
    Нет, показалось, просто небольшая ложбина. Дорожка ныряет, снова ползет вверх.
    Молодец, пластмасска, молодец, mo3.jpg! И ты, акула австралийская, — тоже!
    Пусто, никого… Утром так случается, но не хочется быть одному. Надо уходить, надо…
    Так ведь я не один!
    […………………………..]
    Маленький светловолосый мальчик. Шорты, белая рубаха с короткими рукавами, панама налезла на нос… Что он тут делает? Один, на кладбище? Правда, сейчас утро, сейчас не страшно… Но все-таки!
    Мальчик в шортах и белой рубахе стоит у дорожки. Кажется, хочет уйти, убежать, но что-то не пускает, держит. Куда он смотрит? Там ничего нет, просто трава, просто невысокое дерево. Почему же он…
    Вспомнил.
    Нет, не трава, не дерево — глубокая яма, куда ведут вырубленные в земле ступени. Вниз, вниз, вниз, до самого дна. А там, вмерзший в лед, дожидается Он. Рыжая волчья шкура, мертвый оскал клыков, огоньки ненависти в застывших холодных глазах.
    […………………………..]
   

   

    

     30. ДЕЖА ВЮ
     (Rezitativ: 1’45)
    

    — Здравствуйте, Эрлих! Спасибо, что заехали за мной…
    Мне бы удивиться. Только удивляться расхотелось.
    — …Вчера вы так интересно рассказывали! В самом деле, вдруг мы все живем в каком-то выдуманном мире? Я вам чуть было не поверила.
    Лакей все тот же («Извольте пройти!»), лестница та же, птицы-светильники, дерево справа от входа. О хозяйке и говорить нечего: синее вчерашнее платье, уверенная — вчерашняя — улыбка.
    Вчерашняя? Позавчерашняя?
    Сейчас возьмут под руку и поведут вниз по лестнице, потому что надо спешить, Дайза ждет.
    …А не лезь в чужие файлы без спросу! Но ведь она сама просила: «Ты найдешь меня, Эрлих?»
    Нашел, значит?
    — Эрлих, надо поторопиться!
    Уже ведут. Все, как в прошлый раз, только сегодня не хочется предлагать коротко стриженной взлететь прямо к лепному потолку. Она все равно…
    …Неужели не помнит? Неужели тут все повторяется, день за днем, раз за разом?
    — А много вчера людей было на рауте! Устали, Альда?
    — И не говорите, Эрлих! Лучше бы все было по-вашему, как вы шутили: пустой особняк, пустые комнаты, призраки… Знаете, мне это снилось!
    А вот и авто чистых спортивных кровей! Сейчас шофер распахнет дверцу… Значит, все верно, прошлого (сегодняшнего!) дня еще не было. Тогда, на рауте призраков, программа настраивалась… Настроилась? На что? На один-единственный день?
    

    — Дайза ждет. Она мне телефонировала.
    За окнами машины — все тот же Новый Берлин в красе постмодернистской, машина мчит след в след себе вчерашней (позавчерашней?), красивая девушка в синем платье сейчас спросит о псевдониме. Файл дежа вю. Жаль, акула не предупредила!
    …Да и не хотел я ничего такого! Просто приболел, просто надоело просыпаться ночью от очередного страха. Просто не хотелось в маленький городок, где затаился «Гипнономикон».
    — Том Тим Тот — ваш псевдоним?
    — Конечно, псевдоним.
    Еще один файл ждет своей очереди — тот, который mo14. И пусть ждет! Бар со стриптизом? Покорнейше благодарю, Джимми-Джон!
    — Дайза говорила, что вы писатель, но просила никому не рассказывать. Вы же знаете, Эрлих, ее родителей…
    Что я должен ответить? Спросить о стихах? Не пишет ли она…
    — Совсем ничего не помните, Альда?
    Повернулась. Удивленный взгляд. Нет, не удивленный — испуганный. Слегка. Чуть-чуть.
    — Вы о том глупом рауте, Эрлих? Я все помню!.. Вы тогда рассказывали, шутили…
    Промолчать? Завтра (послезавтра, после-после…) все повторится, девушка встретит меня на лестнице, поблагодарит, что заехал.
    — Туннели. Зал Лунного Света. Ночное небо. Город. Вам не хотелось возвращаться.
    Если акула права, и стриженая — не зомби из DOOMa… Узкая ладонь коснулась моего плеча.
    — Теперь я, наверно, должна сказать: «Откуда вы знаете?»
    — «Не может быть!» — тоже годится, — кивнул я. — Произносить это надо погромче. А потом добавить, что я не смею заглядывать в ваши сны.
    …Не зомби! Программа, даже такая, даже работающая со скрипом, обязана ПОМНИТЬ. Лишняя информация — та, которую невозможно осознать, в которую нельзя поверить, становится… сном. Да, становится СНОМ!
    Возьмешь меня в ассистенты, Джимми-Джон?
    — Значит, все было? Ты не Эрлих, не Том Тим Тот, ты…
    А вот теперь и вправду стало холодно — от собственного имени. Сам виноват, разоткровенничался в Лунном Свете! Или тогда мы были еще в Туннелях?
    Альда не улыбалась. Ждала. Кажется, сейчас ей действительно страшно.
    — Какого ответа ты ждешь? Хочешь, снова назову тебя Л?
    Блеск темных глаз. Ладонь отдернулась.
    — Кто бы ты ни был, Эрлих… Нет, не хочу знать, кто ты, не хочу! Больше не смей, никогда не смей…
    Осеклась, закусила губы.
    — И не смей напоминать! Ты — жених моей подруги, больше ничего не хочу знать. Между прочим, мы с тобой… с вами на «вы»!..
    Оп-па!
    Поискал взглядом бабочку-выручалочку. На месте пластмассовая, вот только идти некуда. В моем («моем»? Нет, просто, без кавычек!) городе стало совсем кисло.
    — Вы слышали, Эрлих?
    И отвечать не хочется. Что за окном, все та же улица? Длинная, однако.
    — Знаете, Эрлих, когда Дайза сказала, что вы с ней обручились, я очень расстроилась. О вас рассказывают… Вы сами наверняка знаете. Я была уверена, что вам нужны только ее деньги… И что вы — последний человек, который мог бы меня заинтересовать!
    — Это признание? — осведомился я, по-прежнему глядя в окно.
    — Смотрите на меня! Не смейте отворачиваться, Эрлих!
    …«Не смейте отворачиваться, Эрлих!» — сказала гр-р-рафиня». Компьютерная игра «Светский скандал». Или даже «Скандал в благородном семействе». Эль скандаль, одним словом.
    — Вот Эрлихом и командуйте, — усмехнулся. — А вы действительно не Л, госпожа Альда Клеви. Вы — просто файл!
    

    Права, Акула, права! Стриженая — не зомби. У зомби, у компьютерных големов, не бывает характера. Она — не человек, просто программа? Глупость, глупость, Альда — не компьютер, она — сон! И если она, если файл — всего лишь программа, самостоятельная программа, не зависящая от меня, от того, кто сон видит…
    Где же компьютер?
    

    — Опаздываете, Эрлих. Я вас две минуты жду!
    Я безнадежно вздохнул.
    — Добрый день, Дайза!
    …Белые стены, золоченые рамы, мрамор с гипсом на круглых подставках-постаментах, столик с распахнутой книгой отзывов, невысокая, мне по плечо, девица-пигалица в сером приталенном платье. Альда осталась где-то у входа, вокруг — скучные джентльмены чуть ли не во фраках…
    — Это что, картинная галерея?
    Пигалица возмущенно заморгала. Пигалица дернула носиком. Пигалица… Нет, не топнула ногой, но обозначила.
    — Вы нарочно, Эрлих? У меня нет времени, чтобы… Пойдемте!
    Повернулась, застучала каблучками. А мне что делать? Идти в кильватерном строю? Да какая разница!
    У распахнутой белой двери оглянулся. Нет, не совсем галерея. Художественный салон — как в фильме про Нью-Йорк.
    Альды нет? Альды нет.
    […………………………..]
    — У меня мало времени, Эрлих. Садитесь за стол — и записывайте. Да не за этот, за мой, у окна!..
    Оказывается, к пигалице прилагался целый стол. Неужели ее кабинет? Или она просто секретарша?
    — Пишите! Ручка там, на пачке бумаг.
    Дернула носиком, пристукнула каблучком о паркет.
    — Первое… Сегодня же вам надо поехать к господину Немерсу и договориться по поводу оркестра. Слышите, Эрлих? Оркестра, а не вашей дурацкой рок-группы! На моей свадьбе…
    «На моей»? Хорошо формулирует!
    — …все должно быть пристойно. Сколько раз я вам говорила: вы входите в наш круг, поэтому должны забыть о своих привычках!.. Записали?
    Ручку даже не стал брать. Как там говорила Альда? «Вы — жених Дайзы, у вас с нею все расписано на сто лет вперед»? Выходит, не только рас-писано, но и за-писано. Кому все-таки понадобился такой файл?
    — Записали?
    Пигалица уже рядом. Сколько ей лет? Восемнадцать? Едва ли больше.
    — Что случилось, Эрлих? Вы сегодня какой-то… Вы что, обижаетесь на меня? Не смейте обижаться!..
    А забавное зрелище, если подумать. Пигалица во гневе.
    — Я еще не ваша жена и не желаю выслушивать…
    Правильная тактика — держать паузу. Давно понял.
    — Не вздумайте ревновать, Эрлих! У меня много друзей, у меня много обязанностей, я не бездельница… Не бездельник, как вы! Если я вам вчера вечером не позвонила… Да не смейте так смотреть!..
    Сейчас прыгать начнет — как на батуте. Или зашипит. Все мне сегодня дают ценные указания!
    — Эрлих, вы забываетесь!
    Не прошипела — железом отчеканила. Теперь, вероятно, я должен встать, опустить руки по швам. Или в поклоне согнуться.
    Чего я над девочкой издеваюсь? Компьютерная пигалица честно пытается действовать согласно программе — бракованной, неудачной программе. Неудачная бракованная пигалица…
    Встал, одернул нелепый редингот.
    — Не обижайся, малышка.
    Кажется, такой реплики программа не предусматривала.
    […………………………..]
    Странное дело, салон почти опустел. Оно и к лучшему. Интересно, а как тут рисуют?
    …КТО тут рисует?
    А пигалица тоже почувствовала! Или не она? Программа пытается осмыслить, понять, адаптировать — меня, своего гостя. Но Джимми-Джон сказал, что программа — это Альда! Самостоятельная программа? Что он имел в виду? Что только она здесь ЛИЧНОСТЬ? И все тут — не просто сон, а ЕЕ сон?
    Значит, там, в темных Туннелях и потом, среди звездного неба, Альда не спала? Не видела сон, не была призраком. Она стала… настоящей?
    

    А это что?
    Вместо золоченой рамы — грубо сбитые обгоревшие доски. Холст в серых пятнах, нет даже грунта, пространство картины словно разорвалось, пошло клочьями. Там же, где осталась краска…
    А ведь улицу я узнаю! Только что мы по ней ехали, но на картине не Новый Берлин, мечта сумасшедших архитекторов. Это Старый Берлин — тот, в который мой дед ворвался 2 мая в авангарде Четвертой Гвардейской танковой.
    …Мертвые дома, пустые глазницы окон, черные квадраты разбитых витрин, развороченный асфальт. И небо темное — без солнца, без звезд.
    Убитый город.
    Я искал на небе радугу — привычную радугу с черной каймой. Подумалось, что тут ей самое место.
    На холсте не было даже радуги.
   

   

    

     31. АРМАГЕДДОН
     (Choral: 1*08)
    

    […………………………..]
    «…Батока, как и другие племена, признают испытание ядом муаве, но место предполагаемого колдуна занимает петух. Недалеко от впадения Кафу к нам, на место нашей ночевки, явился мамбо, или вождь, с несколькими старейшинами. Лбы у них всех были вымазаны мукой, и они держались с необычной серьезностью. Незадолго до нашего прихода они были обвинены в колдовстве…»
    

    — Не скучаете, Том Тим?
    Скучаю? В сонном городке и положено скучать. Тем более на пляже стало неуютно, задул ветер, волну нагнал, небо тучами затянуло. Что с моим любимым mo8.jpg?
    — Я скоро. Немного осталось.
    Джимми-Джон скучать явно не собирался. И не скучал — сразу, как мы тут появились, взялся за «Гипнономикон». Думалось, что он приволочет с собою фотоаппарат, а то и (с него станется!) целый ксерокс, но акула явилась налегке. Явилась, села за стол, открыла книгу.
    …Чью все-таки? Акула этой книги не писала. Иначе зачем все игры? Не он, не я… Кто же?
    

    «…Они совершили паломничество к священной горе Нчомокела, где покоятся останки их предков. Они торжественно обратились к невидимым духам, моля их засвидетельствовать невиновность своих детей, и проглотили муаве. Очевидно, они верят, что жизнь души продолжается после смерти, что души умерших знают все о делах тех, кого они оставили на земле, и бывают довольны или недовольны в зависимости от того…»
    

    Перед сном пришлось смотреть целых три картинки: бабочку-выручалочку (без нее никак), mo8.jpg, которая с морским берегом — и нечто непонятное, выложенное Джиммом-Джоном на страницу. Совсем непонятное — то ли карта, то ли схема, то ли даже листик из детской книжки-раскраски. Но сработало, в домике мы очутились вместе!
    А что дальше? Сегодня встретились в искусственном сне, завтра встретимся… В настоящем? В моем городе? Альда там уже была…
    Была? Или мы оба видели сон? Скажи мне, Акула, любимец богов!..
    — Готово!
    Голубоглазый пружинисто встал, захлопнул тяжелую обложку. Ее-то, обложку, кто выдумал?
    — Файл перешлю через пару дней.
    — Файл? — оторопел я. — Но вы же просто перелистали! У вас что, Джимми-Джон, слоновья память?
    — Слоновья?
    Акула удивленно подняла брови, затем понимающе усмехнулась.
    — Это потому что у слона голова большая? Ливингстона начитались? Пойдемте на улицу, Том Тим, там, кажется, есть скамейка.
    

    Скамейки там, КАЖЕТСЯ, не было. Но — появилась.
    […………………………..]
    — Если хотите, могу новый файл прислать. Точно такой же, mo8.jpg. Вместо этого.
    Акула кейфовала. Руки за голову, ноги — поперек улицы, из нагрудного кармана вынырнула миниатюрная плоская фляжка.
    — Не желаете?
    Фляжку даже не протянул, просто кивнул в ее сторону.
    — В файлах стараюсь обойтись без крепких напитков, дабы всякие моралисты не возмущались, так что спиртное — по индивидуальному заказу.
    Пить не хотелось. Разговаривать — тоже. Кажется, Акула не просто перелистала толстый том. Чему удивляться? Рядом со мной — не человек из плоти и крови. Как и я сам, впрочем. Так о чем говорить, о чем спрашивать? О том, что еще в его файлах — по индивидуальному заказу?
    Впрочем…
    — Я так понял, файлу — каюк?
    — Файлу? — австралиец огляделся, словно попал сюда всего секунду назад. — Конечно, каюк. Мы с вами тут вдвоем, файл на такое не рассчитан. Кроме того, я резко усилил… Впрочем, дальше, как обычно пишут, «технические детали». Так прислать? Такой же?
    Я тоже осмотрелся. Неплохо тут! И гобелен хотелось еще раз увидеть. Как там мои кроны? Ого, пустой бумажник! Ясно…
    — Не стоит.
    Он подумал, кивнул.
    — Пожалуй, вы правы, Том Тим. Это же первая десятка, примитив. Вы в mo14 не заглядывали? Только не говорите, что вы тоже моралист.
    Вот еще!
    — Настолько не моралист, друг Джимми-Джон, что предпочитаю настоящий стриптиз компьютерному. У вас там тетрис с раздеванием?
    — Ха!
    Голубоглазый был явно доволен моей реакцией.
    — Вы же курящий? Купите в том баре сигарет. Дорого, но… купите, не пожалеете. Не только не пожалеете, но кое-что поймете. Вот увидите!
    Намекает Акула? Да чего там намекает, прямо режет. Ладно, запомним.
    — Я, знаете, друг Джимми-Джон, в другой ваш файл без спросу заглянул. Туда, где мы с вами встретились.
    Кажется, удивился. Во всяком случае, моргнул весьма выразительно.
    — Но там же хаос, Том Тим. Я же вам говорил! Неудачная попытка и содержание, признаться, дурацкое. Думать не хотелось, взял первый попавшийся женский роман, перелистал…
    …Светское общество, рауты, салон, привередливая невеста, мудрая подруга. Так я и знал! А если не знал, то догадывался.
    — Могу прислать что-нибудь поинтереснее. Автогонками увлекаетесь?
    — Не то слово, — вздохнул я. — Когда слышу «Шумахер», падаю в обморок… Кто такая Альда, Джимми-Джон? Вы сказали — программа, но сон — не совсем компьютер.
    […………………………..]
    Потемнело? Но еще день, сейчас весна, вечереет поздно!
    […………………………..]
    — Сон — совсем не компьютер, Том Тим. И то, что я делаю, к компьютерам не имеет отношения. Компьютер — лишь инструмент и средство распространения. Картинку можно выкатать на бумаге, можно и на холст нанести. Есть даже способ заменить ее обычной лампой…
    — Альда, — повторил я.
    Никак поморщился? Не по вкусу?
    — Ноу-хау, Том Тим! Ладно, в обмен на «Гипнономикон»… Кто хозяин снов? Обычных снов? Вы? Ваше сознание?
    На такое отвечаешь, не думая.
    — Нет!
    — Верно! В снах очень много вашего — воспоминаний, чувств, страхов. Всего! Но вы, точнее ваше сознание, не хозяин. Так кто хозяин? Подсознание? «Оно», как говаривал старина Фрейд?
    Кажется, мы с Акулой думали об одном и том же!
    — Так считают, — осторожно начал я, — но все сложнее. Уверен!
    — Уверены? — теперь он улыбался, белозубо, весело. — А почему, друг Том Тим?
    […………………………..]
    Действительно потемнело! Солнце, солнце, где ты?
    […………………………..]
    — Города, которые я никогда не видел, но которые существуют. Картины, что мне никогда не нарисовать. Тексты — не мои, такие мне не сочинить. И, думаю, люди тоже…
    — Ага!
    Акула определенно была довольна.
    Действительно, Том Тим, чье это все, а? Древние греки кивали на богов. А мы на кого кивнем? На Гипносферу, которую вы придумали? А что она, собственно, такое? Совокупность всех снов, которые когда-либо снились — и еще приснятся? Обрывки чужих воспоминаний, страхов, надежд, вожделений?
    — Хорошо формулируете, — констатировал я.
    — Вашего «Гипнономикона» начитался. А если предположить, что Гипносфера — лишь часть чего-то нам уже известного? Чего-то, о чем вы однажды говорили? Вспомните!
    […………………………..]
    Да, вечер, поздний вечер! Почему так быстро? И холод. Разве тут бывают морозы?
    […………………………..]
    — И вспоминать нечего, — удивился я. — Ноосфера. Это пока абстракция, но если Вернадский прав, сознание людей может соприкасаться не только наяву, но и во сне. Так что?
    — Пойдемте! — Австралиец встал, поглядел на небо. — Скоро всему этому, как вы говорите, каюк.
    Каюк?
    Сизый туман над крышами, сизая мгла над почерневшим морем, опустевшие улицы, голые деревья. Кажется, все… Прощай, картинка!
    — Файл переброски… Как вы говорите, бабочку, я вам новый пришлю, — Акула зябко поежилась. — Придумал кое-что забавное… Надо торопиться, Том Тим, гибель мира, даже такого, зрелище не из самых приятных.
    — Альда, — напомнил я. — Самостоятельная программа. Допустим, весь антураж выдумали вы, как и для остальных файлов. Но в том, где мы сейчас находимся…
    […………………………..]
    И моря уже нет!..
    […………………………..]
    — …Хозяин тот, кто видит сон. Здесь все, и берег, и солнце, — для него, для вашего, как вы говорите, клиента. Ноу-хау — сон Альды, так? Она хозяйка, хотя еще этого не понимает. Но она-то сама кто?
    — Хотите ответ? — Джимми-Джон вздохнул. — Времени мало, отвечаю по-компьютерному. Мир… Скажем так, мир Альды, дворцы и автомобили — моя программа. Компьютер же… Компьютер — ваша Гипносфера, Том Тим. Это все Ее воля.
    Протянул руку, чуть подался вперед… Что там у него? Бабочка, светящийся диск?
    — Гипносфера — абстрактное понятие, Джимми-Джон!
    — И атмосфера — абстрактное понятие.
    Его протянутая ладонь дрогнула.
    — Но в атмосфере есть облака, там дует ветер, там идет дождь…
    Городок исчез, исчезла земля, в серый провал превратилось небо. «Поеду я в город Анапу…» Нет, не поеду уже! Значит, так и гибнет мир? Значит, таков он и есть, Армагеддон?
   

   

    

     32. НЕ ДОМА
     (Rezitativ: 3’08)
    

    Темнеет, сейчас очень рано темнеет. Скорее бы домой, в такие осенние вечера надо возвращаться с последним лучом солнца, запирать дверь, и не на один замок — на оба. Запереть дверь, включить свет во всей квартире… Сначала свет, потом проигрыватель. Мой «Аккорд» совсем новый, я только что сменил алмазную иголку…
    Трамвай идет так медленно! Ненавижу трамваи, особенно когда приходится ехать через эти пустыри, через эту холодную степь.
    

    Почему я не дома? Совсем другое окно, у окна — стол, справа стенка с книгами, кресло рядом. Не дома, не дома… Как плохо ночевать не дома! Я не рожден бродягой. Вот и пытаюсь каждое лето вырваться в горы, чтобы себе доказать. Сырая палатка, сырая трава, сырой рассвет… Лучшие дни года, бр-р-р!..
    Значит, не дома. Скверно просыпаться не дома! Первая пара, шесть пятнадцать, не проспать бы!
    […………………………..]
    …Я не смогу включить «Аккорд». Я купил его еще на первом курсе, он давно не работает, пластинки лежат мертвым грузом в нижнем ящике.
    Почему так долго едем? Зачем я вообще садился и трамвай? Надо было сесть на автобус. Хорошо бы лечь пораньше, завтра — первая пара.
    Но ведь я сплю? Неужели сплю? Да, сплю в незнакомой комнате, на незнакомом диване. Утром придется просыпаться не дома.
    Куда идет трамвай?
    Не дома? Я эту комнату знаю, много лет знаю. И не только комнату. За окном… Сейчас ночь, ничего не увидеть, но я помню… Там, напротив, другое окно, оно сегодня темное. Нет, окно не может быть темным! Сколько себя помню, за ним все время горел свет, и вечером, и ранним утром, и ночью. Много лет я пытался понять, что за квартира такая, почему в окне всегда свет? Наверное, какая-нибудь кухня в большой коммуналке. Тут сплошные коммуналки, старые кирпичные дома построены в начале века, верхние этажи — надстройка тридцатых. Коммуналки — длинные коридоры, двери слева, двери справа, мутное окошко впереди. Почти все мои друзья жили там, в таких квартирах. Тогда казалось, что это очень уютно, очень хорошо — жить в коммуналке. Я им даже завидовал.
    Отчего бы не дождаться утра, не пройти сотню метров, не подняться в нужный подъезд… Только о чем спрошу? Почему у вас всегда горит свет? Почему он горел сорок лет назад, тридцать, двадцать?
    Не пойду, конечно. А жаль! Так и не узнаю, что там. Маленькая вечная загадка, одна из многих.
    Я помню окно, помню комнату… Нет, она должна быть не такая, совсем не такая. Отчего на стенах нет линкруста? Красивое слово — «линкруст»! И сам он красивый — ровные полосы, узоры между ними. Еще довоенный, потому и наружная проводка, витые провода, маленькие медные гвоздики…
    […………………………..]
    Совсем темно! Кажется, трамвай уже за городом. Но такого не может быть, мы просто на окраине, в царстве блочных девятиэтажек. Спальный район, нелепый, огромный, за всю жизнь пешком не обойдешь. Летом и весной тут очень хорошо, ветер пахнет травой, хочется никуда не спешить, идти от дома к дому, смотреть в небо, ни о чем не думать.
    Где-то сзади — знакомая гостиница, знакомый бар, где мы бывали с Л… Стоп, я там ни с кем не бывал! Никакой гостиницы нет, она просто иногда снится, я же сплю! Но все равно, надо спешить, а трамвай еле ползет, и остановок давно не было. За окном — поздние сумерки, темные силуэты домов… Значит, я все-таки не в поле, я в городе, в знакомом городе. И никак не доберусь домой.
    

    И люстра странная — нелепая, плоская, прямо стеклянный блин. Люстра должна быть совсем иной — большой, на бронзовых цепях. Светящаяся хрустальная капля под потолком… Она тоже старая, от прежних жильцов осталась. В войну квартира пустовала, на кухне разорвался снаряд…
    Значит, помню? И люстру, и комнату, и квартиру. Но я не дома. Завтра придется просыпаться не дома…
    […………………………..]
    Так и знал! Трамвай не свернул, мы ползем прямо, значит, придется объезжать еще полчаса, не меньше. Я часто тут ездил, пока не открыли метро. Трамваи ходили редко, особенно по вечерам, особенно зимой. Приходилось долго ждать на остановке, дул ветер, очень хотелось домой.
    Но ведь я сплю? Да, сплю, и мне надо скорее вернуться. Я не дома, а это так плохо, если ночью ты не дома!
    Жаль, здесь нет бабочки!
    О чем я? Какая бабочка? Она — тоже сон, мне приснилось, будто некий австралиец выдумал волшебную картинку… Так не бывает, сном нельзя управлять, сну нельзя приказывать.
    И хуже всего, когда все тянется, тянется, словно этот трамвай. А мне надо домой, я сплю, завтра рано вставать.
    

    Странный звук! Это за окном, на улице. Всегда знаешь, если кто-то едет по улице, там булыжник, серая неровная брусчатка. Особенно хорошо слышно по утрам, по утрам проезжают телеги. Им до овощного, что на углу, там они разгружаются.
    …Телеги? Откуда телеги? Улица давно в асфальте, никаких телег нет и быть не может.
    Но ведь я же помню! Каждое утро, и зимой и летом — легкий стук колес, сначала далеко, потом все ближе. На телегах возили овощи, и молоко тоже возили. Очень тихий район, машин почти нет, во дворах клумбы, одинаковые, круглые, обложенные кирпичами.
    Нет, нет, все не так, все совсем иначе! По улице — одностороннее движение, трасса, машины мчатся круглые сутки, свет фар отражается на потолке. И клумб никаких нет, во дворах все давно растоптано, перерыто…
    Да, перерыто. Там же траншея, глубокая траншея! Двор исчез, старые тополя давно спилены, не осталось и следа. И пионерка, гипсовая пионерка…
    

    Совсем темно, ничего не видно… Но мы, кажется, уже не в степи. Это что, дом «Salve»? Привет, привет, сегодня ты совсем не страшный. Да ты никогда и не был страшным, очень красивый старый дом, большое разбитое крыльцо, тихий сад. Хорошо, когда ты снишься именно таким, теперь ты совсем другой. Нет сада, справа громоздится нелепая пристройка, и крыльцо исчезло. А соседний дом, что стоял рядом, сломали, там сейчас многоэтажка. Жалко домик, он был как брат-близнец, только чуть меньше, уютнее.
    Пора домой, мне надо домой, я очень хочу домой! Но ведь я сплю? Если я сплю, значит, я дома?
    Но ведь я не дома!
    […………………………..]
    …Да, гипсовая пионерка. Как живая — в коротком платьице, с галстуком, с горном в руке, только белая. И пьедестал тоже гипсовый, высокий, большой. Это все наш скульптор сделал, он живет во втором подъезде… Пионерка стоит как раз посреди клумбы — той самой, обложенной кирпичами. Летом на ней очень много цветов, а над цветами летают «часики». Это пчелы такие — «часики». Они не кусаются, а если поймать, сжать в кулаке и к уху поднести, тикать начинают — жужжат.
    А еще там шмели. Но их лучше не трогать.
    …Но ведь пионерки нет! Ее давно сломали, и пьедестал раскрошили, разобрали по кирпичику. Он не гипсовый был — кирпичный. Вместо клумбы — колеи от машин. А «часики»… Где теперь они, «часики»? Оттикали, бедные!
    Колеи от машин? Нет, там траншея, к подъезду не подойти, отсюда надо уходить, улетать… Я не дома, мне скоро вставать, я поставил будильник на шесть пятнадцать!..
    

    Отсюда пешком. Через двор студгородка, через проломанный забор, мимо сельхозинститута и памятника Докучаеву. Можно через кладбище, но это дальше, крюк почти в полкилометра. Проверено, ходил столько лет.
    Кажется, во сне я боюсь ходить по кладбищу. Какая глупость! И кладбища давно нет, там парк, нелепые саженцы, упорно не желающие подрастать. Собачье царство, мятая трава, скучно, серо.
    …Но ведь я и сейчас сплю! Мне надо домой, скорее домой. Так зачем я иду сюда, на мою улицу? Там пусто, темно, там неровный булыжник…
    Нет булыжника! И улица не моя, и двор не мой, и дом. Все чужое, незнакомое.
    Бабочка!.. Нет никакой бабочки, нет — и не было. Все это сон, сон, сон… Отчего мне снится Джимми-Джон? Кто выдумал такое имя, не я же, в самом деле?
    

    «Старые ве-е-ещи покупае-е-м!»
    Вещи? Ну, конечно! Старьевщики ходят рано утром, чтобы всех застать дома.
    Я дома? Конечно, дома. Моя комната — линкруст на стенах, тяжелая люстра с бронзовыми цепями, «Детская Энциклопедия» на полке. На кухне играет музыка, там радио работает. А за окном — цветущая клумба, пионерка горн к губам подносит. Только в квартире никого нет.
    «Старые ве-е-ещи покупае-е-м…»
    Ушли… Почему никого нет, где все?
    Как же я забыл? Сегодня воскресенье, дедушка поехал на «толчок», и остальные вместе с ним. Жаль, меня не взяли! На «толчке» интересно, там целый город!
    […………………………..]
    Почему так громко играет музыка? Зачем так громко… Это же не музыка!
    …Будильник. Шесть пятнадцать, первая пара… Плохо когда во сне я не дома!
   

   

    

     33. СТРИПТИЗ
     (Duett: 5’00)
    

    
     
      Нимми-нимми-нот,

      А зовут меня — Том Тим Тот!

     

    
    Так и запишем, пардон, в память занесем. Том… Тим… Тот…
    И что мы видим? Компьютер такой же, как в mo8.jpg, и комната такая, а вот джентльмен…
    Я оглянулся — украдкой, дабы не спугнуть. Джентльмен был хорош — одоробло само себя шире, с вислым брюхом, вислыми щеками и серебряной шерифской (ого!) звездой на жилетке. Он-то меня и встретил. Встретил, взглянул искоса, на стол с компьютером кивнул.
    Если и находка, друг Джимми-Джон, то не бог весть какая. Начало адаптации, да? Мол, попали мы в самую Америку-Разамерику, дверь появится-откроется, а за дверью — телеса да волоса… Язык? Суахили, что ли, заказать? Ладно, пусть будет русский… А если бы я с этим пузатым драться полез?
    Не удержался — вновь глаза скосил. Шериф невозмутимо жевал, даже не глядя на гостя. Но вот огромная волосатая ручища как бы ненароком сжалась в кулак… Нет, с таким никто драться не полезет, уж точно!
    Все? Что такое, таких вопросов в mo8 не было! «Возраст»? Не по правилам! Сначала возраст, затем номер квартиры…
    Ага! «Произвольно»! Понял, понял. Не тот, который у меня, а который… А какой тут выбор? Четырнадцать — шестнадцать, семнадцать — восемнадцать… Предельный — двадцать… Ясно! Каждому возрасту — свое, да, Джимми-Джон? Умно, умно! Пусть будет двадцать, а то еще сигареты не продадут.
    Съела, железяка? Ну, думай, скрипи!
    

    Бумажник шериф вручил мне лично. С долларовых банкнот улыбался некто, очень похожий на австралийскую акулу. Ну, гнездо разврата, встречай! Надеюсь, для Том Тим Тота заказан столик?
    Ввек бы не пялился на этот jpg, но надо же когда-нибудь толком выспаться! В «неправильный» файл соваться нет охоты, женские романы — не мой профиль. Кроме того, акула так ясно намекала… Только вот на что?
    

    Столик нашелся, и пепельница нашлась, и даже зеркало в углу. А вот все остальное…
    …Ну и тип — который в зеркале! Помесь Тома Круза с Ди Каприо, слегка омоложенная компьютером. И это я? Вкуса у тебя нет, австралиец! Спасибо, что хоть под Круза загримировал, а не под какого-нибудь Дудикофа! А вот все остальное… Не люблю кинофильмы класса «В»! Если на трюки денег нет, на декорации тоже нет, что делаем? Телеса на съемочную площадку выпускаем, что же еще?
    Телеса оказались на месте — посреди помоста, возле любимого режиссерами стального столба. Телеса добросовестно крутились, вертелись, чуть ли не вприсядку шли. И не только вприсядку — пару раз соскакивали на пол, дефилировали между столиками…
    Сколько там полагается телесам в их экипировку вкладывать? Доллар, кажется? Если больше, это претензия, а претензию дополнительно оплачивать следует. То-то в бумажнике почти все банкноты по доллару!
    Претензий у нас нет. Получила доллар? Проходи, не задерживай, можешь не улыбаться, не надобна!..
    Плохо, Джимми-Джон! Очень плохо, акула ты австралийская. Я действительно кое-что понял. Море на твоих картинках настоящее, и небо настоящее, и стулья со столиками. А вот люди…
    — Красивая, как тебя зовут?
    — Ой! Бетси!
    — А что это за страна?
    — Н-не знаю…
    Вот именно. Сразу видно, Голливуд. Так и кажется, что все вокруг плоское, экранное.
    А каким оно может быть? Ведь я-настоящий по Америкам не ездил, в стрип-бары не заглядывал. Вот и вижу Голливуд класса «В». Эротика — вещь тонкая, Джимми-Джон! В таком деле главное — обо всем забыть, кроме, так сказать, предмета. А когда знаешь, что спишь, что все вокруг ненастоящее…
    …Альда — она настоящая? Я ее, кажется, здорово обидел.
    — Том Тим Тот, угости сигареткой!
    Сигареткой? Так нет их у меня.
    Стоп! Джимми-Джон, кажется, предупреждал. Купить сигареты, причем они тут дорогие…
    […………………………..]
    Сколько?!
    — Восемьдесят баксов, парень. Покупай — или проваливай!
    Сорок, шестьдесят, сто… В бумажнике — сто девятнадцать, один я сунул телесам под обмундирование… Значит, файл рассчитан всего на одну пачку? Нет, не так! Без сигарет можно сидеть долго, хоть полгода, но сигареты… Сигареты ускоряют программу, верно, Джимми-Джон?
    

    …Уско-ре-ни-е! Уско-ре-ни-е! Без «…ция» плохо!
    

    Ладно! Жалко, что ли?
    Ого! Что за дом моделей? Очередные телеса, но в шубе. Шуба хоть куда — роскошная, почти до пят. А телеса улыбаются, а телеса руки голые (голые? а как же шуба?) вверх тянут…
    И нет шубы! Хорьки? Или белки? Наверно, их там сотня, не меньше. Брызнули врассыпную, народ пугая, а телеса улыбочку корчат, формы свои поправляют.
    Живая шуба? Ничего, для класса «В» сойдет. Находка режиссера.
    […………………………..]
    Курить решил на улице. В зале и так топор висит, покачивается. Оставалось надеяться, что бар не в пустоте пребывает, за порогом еще есть нечто.
    Ну-ка?
    Голливуд, Голливуд! Одноэтажная Америка, какой-нибудь штат Огайо. Домики, палисаднички, окна темные, потому как ночь и хозяева спать изволят. Якобы изволят, якобы! Нет тут никого и ничего. Макет улицы, макет неба… Вот ветер почти как настоящий, свеженький, после душного зала — самое то.
    Зажигалку захватил? Табак, само собой, вирджинский. Не люблю!.. Все, посмотрели — и хватит! Погуляю до будильника по улице, воздухом свежим подышу.
    […………………………..]
    …Завтра в колледж, твою мать! Выехать надо на рассвете, всего сорок миль. Хорошо, что Сью, соска, сучка ревнивая, не знает, где я, еще глаза выцарапает! Сейчас докурю, свистну той, что около меня ошивалась, глазенки голодные пялила. Как ее, кошку драную? Бетси? Точно, Бетси! Ничего, сойдет! У нее, кажется, все на месте — и бабки клянчить не станет. Мотельчик тут найдется, а если что, можно прямо в машине, резинки захватил…
    […………………………..]
    Стой, куда?! Какой такой колледж? Какая Сью? Сигарета! Черт, дьявол, сигарета!..
    […………………………..]
    …А может, снять ту, в белках? Это не Сью, подстилка плоская! Небось профи, год вспоминать будешь, это тебе не просто ноги на плечи! Жаль, баксов мало, такая не меньше трех сотен захочет, знаю, встречал. Когда мы с Гарри Портлендом, уродом сраным, были в Чикаго…
    […………………………..]
    Дышать глубже! Еще глубже… Дышать!
    […………………………..]
    …Только бы Том не заложил, сволочь черномазая! Он ведь мне Сью простить не может, сам хотел ее трахнуть, ублюдок…
    […………………………..]
    Кажется, отдышался…
    А если бы курил не на улице? В зале ветра нет, хватило бы пары затяжек.
    Ай да Джимми-Джон, ловкач! Не ускорение программы, а… Потеря личности? Замещение? Как ни назови, лихо. Затянулся разок — и никакого тебе Голливуда, никакого экрана, все настоящее, веселенькое. Теперь ясно, почему пачка — восемьдесят баксов, почему картинка одноразовая! Этот файл пока (пока!) бесплатный, а потом все тинэйджеры последние штаны продадут, чтобы сюда попасть. Да разве только тинэйджеры?
    А что в следующем файле, Акула? Концлагерь? Камера пыток?
   

   

    

     34. СИГАРЕТЫ
     (Rezitativ: 3’21)
    

    […………………………..]
    — Извольте пройти!..
    Изволю, изволю. Тем более сегодня я ненадолго. На повестке дня всего два вопроса.
    

    Посреди лестницы остановился. Вопрос первый, кажется, решен. Урегулирован, так сказать. Лакей тот же, слова те же, а главное…
    (Лестница та же, светильники-птицы те же, дерево, которое справа…)
    …Я уже вдохнул воздух — застоявшийся вчерашний (позавчерашний, поза-поза…) воздух дома, воздух призрачного мира. Не ошибешься — после первого же глотка.
    — Здравствуйте, Эрлих!..
    На Альде — знакомое синее платье. И улыбка знакомая. Все по кругу, разве что в глазах… Нет, показалось.
    — Спасибо, что заехали за мной. Вчера вы так интересно рассказывали! В самом деле, вдруг мы все живем в каком-то выдуманном мире? Я вам чуть было не поверила.
    Странно! Слова те же, буква в букву, но вот голос… Словно роль играет, причем абсолютно без всякой охоты. Нет, тоже показалось! Чья сейчас реплика?
    — Да я чуть сам не поверил, Альда!
    Уже взяли под руку, меня уже ведут. Надо спешить, Дайза ждет.
    — Дайза ждет. Она мне телефонировала.
    Угу. А я просто хотел извиниться. Не так важно, помнит ли стриженая, что было вчера (не вчера — в прошлое «сегодня»!) — не помнит, человек она — или программа…
    Какие, интересно, номера на авто? «Alda-0003»! Почему «3»? Две первые машины успела разбить?
    …Она мыслит — следовательно, существует. Хамить же разумным существам не следует. Так чего я жду? «Извините, Альда!», ручку поцеловать — и можно тянуться за бабочкой-выручалочкой. Или просто по улице погулять, поискать книжный магазин…
    Новый Берлин сегодня совсем не такой. Нет, это я не такой. Мне все начинает здорово не нравиться. Не люблю быть марионеткой (а кто любит?). В моем городе я тоже себе не хозяин, но там мы с Гипносферой на равных…
    Альда смотрит в сторону. С нею тоже все не так, совсем не так. Между прочим, она и есть — Гипносфера, если Акуле верить. Только я не верю, Акула в лучшем случае метафорически выразилась. В худшем же… Да не в худшем! Соврать изволил джинсовый. Или загадочку подкинуть другу Том Тиму.
    — Том Тим Тот — ваш псевдоним?
    — Конечно, псевдоним.
    Вот это и плохо. Он, австралиец наглый, меня куда-то ведет. Прямо-таки тащит. А я… А я ведусь. Тащусь известным персонажем по стекловате. Зачем он меня в стрип-бар звал? Силу показать, вот, мол, чего могу? И силу само собой. А заодно меня, грешного, на вшивость прощупать. А вдруг куплюсь на телеса да волоса?
    И сюда пускает. А мог бы этот файл попросту задавить, ведь картинка вроде неудачная. Задавить… Раз, и нету! Альда… Не верится как-то. Нажал F8 — человек йок. Пусть даже и не совсем человек.
    Теперь она насчет писательства скажет. И насчет родителей…
    …Не совсем? А собственно, почему? Нас, сапиенсов, бесхвостых обезьян, тоже Кое-Кто сотворил! И свободу воли даровал. Но ты же не бог, Джимми-Джон?
    Стоп! А вот туда не надо!
    Дайза говорила, что вы писатель, но просила никому не рассказывать. Вы же знаете, Эрлих, ее родителей…
    — Нет, не знаю… Альда, извини. Ты — не файл, ты такой же человек, как и я, как и мы все. Напрасно я тебя обидел! Если хочешь, я исчезну. И если скажешь — навсегда.
    У нее странные глаза! Какие-то очень взрослые.
    — Только не смей называть меня Л, Эрлих!
    Вот так! Я не ошибся — и она не ошиблась. Поняла? Наверняка еще не все.
    Руку поцеловать так и не догадался. Ладно, mo3.jpg, где ты?
    — Погодите… Погоди!
    Ее ладонь скользнула по руке. Сжала мое запястье.
    — Я… Я не все помню, это сон… То есть похоже на сон, так?
    — Очень похоже, — пожал я плечами. — Если честно, я и сам до конца не разобрался.
    — Я тоже. Не исчезай, Эрлих! Иначе всю жизнь будет казаться, что я действительно живу в файле.
    …До первого нажатия F8. Впрочем, и на меня есть свое «delete». И на всех остальных.
    — Тебе кажется, что этот мир… Мой мир — ненастоящий, искусственный. Ведь так?
    Да, помнит. Все помнит, молодец, стриженая.
    — А вот мне кажется, Эрлих, что ты — призрак из города призраков. Но, может, все проще?
    Может, и проще.
    — Тогда пункт третий, резервный, — вздохнул я. — Начнем разбираться по порядку. Скажи, чтоб затормозили у ближайшего сигаретного киоска. Или магазина, все равно.
    Эту мыслишку приберегал, как последний патрон. Станет Акула разнообразить фокусы? Едва ли, клиенты должны привыкнуть. Сигареты — вроде кода.
    — Остановите здесь!
    Это шоферу. Переспрашивать не стала. Молодец!
    

    В бумажнике оказались евро, по виду совсем как настоящие. Целых пятьсот, десятками. А какие у нас цены на никотинчик?
    Так-так… Сортов чуть ли не двести. Понятное дело, не стрип-бар в Огайо. И стоит все добро от пяти до пятнадцати. Дороговато, но явно не то. Или все-таки? Пачка, в уголке! Странная такая, маленькая совсем.
    — Простите, сколько?
    — Двести пятьдесят.
    Есть!
    […………………………..]
    Что за сигареты, Эрлих? Никогда таких не видела.
    — Я тоже. Мы, кажется, приехали?
    Да, стоим. Стеклянные двери, добрый молодец у входа. А за дверями — Дайза во гневе. Ведь я опаздываю на две минуты.
    — Сделаем так, Альда. Мы зайдем, а потом я все-таки исчезну.
    В темных глазах — испуг.
    — Эрлих…
    — Ненадолго, — улыбнулся я. — Просто превращусь в настоящего Эрлиха Грейвза. Хочу поглядеть на ваш мир изнутри. Соберу информацию.
    

    …Инфор-ма-ци-я! Инфор-ма-ци-я!
    

    Альда покачала головой.
    — Эрлих Грейвз… Настоящий Эрлих — он… Не очень достойный человек.
    — Скажи еще — мерзавец, — подхватил я. — Вот мерзавец мне кое-что и расскажет.
    А заодно сигареты проверю. Если они действуют на меня, значит, могут подействовать и… Стоп, Джимми, кажется, объяснял — в упор не действуют. Только для гостей, only for whites, так сказать.
    Пигалицу заметил издалека. Спешит, каблучками постукивает… Закурить, что ли? Нет, лучше потом.
    — Альда, здесь есть одна картина. Хочу посмотреть.
    Справа? Да, вторая справа, не спутаешь. Всюду золоченый багет, резьба, а тут…
    — Опаздываете, Эрлих. Я вас две минуты жду!
    — Сейчас, сейчас…
    А вот и ты, Старый Берлин! Нет, конечно, не Берлин, дома бетонные, окна огромные, полно алюминия. Скорее, Нью-Йорк, 11 сентября.
    — И что тут хорошего, Эрлих? Обычный эпатаж!
    Пигалица!
    — Погоди, Дайза! В самом деле… Странно, я была тут позавчера, но такого не видела. Картина что, новая?
    А это уже Альда. Итак, новая картина. Уж не вместе ли со мной появилась? Никакого «позавчера» в мире-файле нет! Было «вчера» с раутом призраков — и вечное «сегодня». Они помнят… Но мы, люди, тоже помним все свои «позавчера»!
    — Не хватает радуги, — решил я. — Радуги восьми цветов. Весь спектр — и черная кайма внизу. Символ Последнего Дня.
    — Радуга?!
    Пигалица шагнула ближе к полотну, наморщила лоб, всмотрелась. Так она еще и искусствовед!
    — Ерунда! С радугой был бы вообще кич!.. Альда, мы с Эрлихом ненадолго.
    Уходя в кильватерном строю, не удержался — поглядел назад. Девушка в синем платье смотрела на картину. Что она видела? То же, что и я? Каждый Охотник Желает Знать…
    […………………………..]
    — У меня мало времени, Эрлих. Садитесь за стол — и записывайте. Да не за этот, за мой, у окна!..
    Пепельница на столе есть? В наличии пепельница. А сколько в пачке сигарет? Так и знал, не двадцать, шестнадцать всего.
    — Пишите! Ручка там, на пачке бумаг.
    Предложить сигарету даме? Нет, лучше по порядку. Как говаривали в годы давние? Начни перестройку с себя? Ну, каков ты, Эрлих Грейвз?
    — Первое… Сегодня же вам надо поехать к господину Немерсу и договориться по поводу оркестра. Слышите, Эрлих? Оркестра, а не вашей дурацкой рок-группы! На моей свадьбе… Да не курите тут, Эрлих, я же вас просила!..
    Поздно, матушка, поздно.
    — …На моей свадьбе все должно быть пристойно. Сколько раз я вам говорила: вы входите в наш круг, поэтому должны забыть о своих привычках!.. Вы записали?
    Ладно, запишем. Пункт первый — оркестр. Как говаривал дед: «Может, тебе еще румынский оркестр пригласить, солдат Яшка?» Я так и не спросил, отчего именно румынский. Может, потому…
    […………………………..]
    Так бы и врезал, блин, дешевке! Оркестр ей подавай, сучка наглая! Ничего, Густлав мне пленку подбросит, иначе запоешь! Думаешь, меня на крючок взяла?
    […………………………..]
    Ого! Никак страсти роковые?
    — Записали?
    Записал, записал…
    — Что случилось, Эрлих? Вы сегодня какой-то… Вы что, обижаетесь на меня? Не смейте обижаться!..
    […………………………..]
    Это я раньше обижался, Дайза! Когда ты на меня смотреть не хотела, носом крутила. Помнишь, на курорте, в Вейсмаре, когда ты с тем актеришкой, уродом поганым, обжималась? Думаешь, забыл?
    — Я еще не ваша жена и не желаю выслушивать…
    Выслушаешь, выслушаешь, еще на колени встанешь! Думаешь, мне деньги нужны? Нужны, только твои предки мне их и так отдадут, без всякой свадьбы. В вашем гребаном «кругу» не любят скандалов, правда? А если твой папаша увидит, как ты…
    — Не вздумайте ревновать, Эрлих! У меня много друзей, у меня много обязанностей, я не бездельница… Не бездельник, как вы! Если я вам вчера вечером не позвонила… Да не смейте так смотреть!..
    Да кто же тебя ревнует? Это я тебя раньше ревновал, сука…
    […………………………..]
    Назад! Сигарета… Хвала аллаху, затушил. Хорошо, что окно открыто! Пора, однако, исчезать, пора!
    — Ну, Эрлих! Ну, не обижайтесь, пожалуйста! Я бываю иногда несносной, знаю. Но ведь я стараюсь, чтобы у нас все было хорошо!..
    Пигалицын голос внезапно дрогнул. Кажется, она не такой уж плохой человек.
    — Да я не обижаюсь, малышка. Кстати, кто такой Густлав?
    А ты, Эрлих Грейвз — злодей, как есть злодей! Правда, мелкий очень. Из женского романа.
    Интересно, Альда меня дождется?
   

   

    

     35. У МОРЯ
     (Choral: 6’44)
    

    — …Ты не прав, Эрлих!
    Она стояла там же, где мы и расстались, — возле картины. У панорамы Мертвого Города.
    — Знаю, — вздохнул я, шаря глазами по потолку — вверх и влево.
    Бабочка-а-а-а!
    — Радуга не символ гибели, она — знак надежды. Ты сказал, черный цвет — самый нижний? Но в этом, наверное, все и дело.
    Сзади — дробный топот. Никак, пигалица нагоняет? Ведь она так ничего и не сообразила.
    …И хвала аллаху!
    — Я, конечно, не прав, Альда. И сейчас исчезну — по-настоящему. А этот Эрлих…
    Сказать? Не стоит, пожалуй. День повторяется, злодею Эрлиху ничего не успеть. Так и будет список составлять — под пигалицыну диктовку.
    […………………………..]
    …И ты свое получишь, Альда! Думаешь, гордячка фригидная, на тебя управы нет? Только денег я у тебя не возьму, ты мне…
    Вдо-о-ох! Выдо-о-ох! Ну и гад ты, Эрлих! Все, пора!..
    — Стой!
    Стою. Откуда у Альды фотоаппарат? Никак, цифровая камера? Прогресс, прогресс!
    Чи-и-и-и-из!!!
    — Не удивляйся, Эрлих. Я, кажется, придумала. А теперь…
    Повертела аппарат в руках, усмехнулась.
    — Мы исчезнем вместе. Там, у тебя, и поговорим. И не вздумай спорить!.. Мне… Мне взять тебя за руку?
    А когда тут спорить? Пигалица уже рядом.
    — …Эрлих, вы что себе позволяете? Вы что себе… Я ничего не поняла, объясните! Что случилось?..
    Выручалочка!
    […………………………..]
    Темно! Очень темно.
    Светлее? Солнце! И, кажется, море?
    Повезло!
    

    Не глядя, беру Л за руку, жадно глотаю свежий ветер. Да, повезло! Кажется, лето, кажется, море… И Л рядом — уже не кажется.
    В закрытых глазах — желтый огонь. Солнце! Ничего, сейчас привыкну.
    — А где же призраки, Эрлих?
    Кто?! Эрлих — кличка мистера Том Тим Тота?
    Не удержался — открыл глаза. Оранжевые пятна (не солнце — пламя!), синее небо, синее море… И такое же синее платье на незнакомой черноволосой девушке. То есть не совсем незнакомой.
    — Мы… Мы с вами, кажется, встречались. В Туннелях, да?
    Подошла близко-близко, взглянула прямо в глаза.
    — К такому трудно привыкнуть. Тебя можно узнать, Эрлих, но… Ты теперь совсем другой. Другой — но все-таки настоящий. Тогда, ночью, ты казался фантомом.
    Взаимно! Итак, мы с этой стриженой на «ты», она здесь бывала («здесь» бывала!), а мерзкий лилипут Том Тим опять учудил нечто.
    Сзади горка, за нею — бухта, справа гора, откуда хорошо смотреть на Большую Волну. Мы на обочине серого шоссе, дальше — поселок.
    А слева — море. До самого горизонта море. Настоящее! «Вот он, легкий предутренний бриз…» Бриза, правда, нет; и не утро — день в самом разгоне.
    — Призраков тут нет, Альда. Это во-первых. А во-вторых… Вы… Ты сказала, что я другой? А какой именно?
    …Призраков «здесь» нет — и зеркал нет. Как я не догадался раньше спросить о том, какой я? У той же Л, к примеру?
    Задумалась, сжала губы.
    — Тебе лет тридцать, ты чуть ниже меня ростом, у тебя очень короткая стрижка…
    Провел ладонью по затылку — точно! Впрочем, чему удивляться? Лето, все по сезону.
    — А главное, ты не Эрлих. Не ТОТ Эрлих. Хочешь, буду называть тебя по имени?
    Кажется, надо идти. Все тихо, все спокойно, но… Надо идти! Или даже бежать?
    — Зови, как нравится. Нам туда. Быстро!
    Туда — прямо по шоссе. Свернуть бы, так некуда. Слева море, справа маленький поселок, все домики на виду. На гору не поднимешься, там наверняка ждут.
    

    — Эрлих, не так быстро! Я же в туфлях!..
    Фу ты, забыл! Угораздило же ее в туфлях сюда попасть. Еще бы муфту взяла.
    — Надо спешить, Альда. Сейчас поселок кончится, нам направо, там санаторий…
    — Но это не твой город? Ты знаешь, где мы?
    Не выдержал, остановился. Море, гора, поселок… Разве все вокруг — не мое? Не Я?
    — Город на юге, за горой, несколько часов на машине или поездом. Сзади бухта, там хорошо ставить палатки… Мой мир, Альда. Настоящий! Если я попадаю в твой, то просто вижу сон. И ты видишь сон. А вот когда именно, у себя или «здесь», решай сама. Все, пошли!
    […………………………..]
    Вид санатория мне не понравился. Слишком тихо, слишком пусто. А сейчас лето, тут должно быть полно людей.
    И потемнело. Не то чтобы очень, но все-таки…
    — Сюда!
    Сюда — за густую акацию. Береженого бог бережет! В санаторий заходить не стоит. Помню — пустые длинные коридоры, лестницы, зовущие вниз, в темный сырой подвал. Скверное место!
    — Обойдем. Справа аллея, она ведет к дороге.
    — Погоди…
    Сняла туфлю, усмехнулась, взялась за каблук. Тр-р-ресь! Теперь вторую…
    — А откуда ты знаешь, что нам надо именно туда? Мы с тобой только что здесь оказались?
    Ну и вопрос!
    — Это же мой мир, мой город, мое море, Альда! Я всегда знаю, где я, что нужно делать. Почти всегда… А сейчас мы с тобой попали в ловушку, нас ищут — значит, надо пройти к дороге.
    Взглянула удивлённо. Улыбнулась.
    — Догонялки? Тебе часто приходится убегать?
    — Не то слово, — не без гордости согласился я. — Только не говори, что погоня во сне — признак неуверенности и страха перед жизнью.
    Протянула руку, словно хотела схватить меня за ухо… Не схватила.
    — Просто ты еще мальчишка, Эрлих! Как бы ты ни выглядел, сколько бы тебе ни было лет. Ну, побежали?
    

    А вот бежать не надо. Идти спокойно, не оглядываясь, деревья нас закроют, так что пройдем, не страшно… Жаль, оружия нет! Ничего, выберемся к дороге, там ждет автобус…
    Для Альды это игра? А ее мир? Рауты, «свой круг», злодей под маской жениха?
    …Надо же, помню! А вообще-то скверный сон. У лилипутов оказались бракованные лилипуты.
    — У тебя каждый день — другой? Я правильно поняла?
    — Правильно.
    А вот туда мы не пойдем! Тропинка широкая, дальше она становится еще шире, покрывается асфальтом… Там кладбище — незнакомое, огромное. Оно на холме, ко входу ведет широкая лестница, мраморная, как в доме стриженой.
    Темнеет. А это скверно! Я-то ладно, прорвусь.
    […………………………..]
    — Что-то случилось?
    — Пока еще нет.
    Пока еще нет… Пластмасска, ты здесь? Не подведешь меня, mo3.jpg? Смотри, не подведи!
    — Направо! Скорее!
    …За нашими спинами — тьма, за нашими спинами — холод, за нашими спинами — смерть. Не оглядываться, не сбиваться с шага, не думать, не представлять. Наверное, в ее мире, в ее глупом сне, есть свой страх, свое кладбище, своя тьма. Они у всех разные, но они существуют, от них никуда не деться…
    — Сюда!
    Можжевельник, узкий проход… Дорога!
    […………………………..]
    …Посветлело? Конечно, посветлело! Знакомые места — впереди перевал, за ним наш военный лагерь, где столько раз приходилось скучать, а дорога ведет прямиком к железнодорожной станции. Маленькая узкоколейка, поезд в три вагона…
    — Ты о чем-то хотел рассказать, Эрлих?
    Да, рассказать. И о мерзавце Эрлихе-настоящем, и том, что такое женский роман… Нет, не это главное!
    — Присядем.
    Скамеечка? Не помню тебя, скамеечка. Вовремя появилась!
    — Я подумала…
    Ладонь Альды коснулась моей. Всего на миг, неуверенно, почти робко.
    — Мне говорили, что жизнь — очень серьезно. Ее надо планировать, ее надо опасаться, следить за каждым шагом…
    — И мне говорили, — удивился я. — И всем говорят.
    Кивнула.
    — У меня… Как ты говоришь, в «моем» мире… Все именно так. У тебя, выходит, иначе? Каждый день — новый, все — с чистого листа. Летаешь, уходишь от погони, гуляешь по подземельям…
    Вот она о чем! Девушка из «круга» угодила прямиком на «Зарницу».
    — Все не так просто, Альда. Мы живем в разных мирах — не только мы с тобой, но и каждый из нас. У доктора Джекиля… У меня есть свой очень скучный мир. Вроде твоего, только наверняка похуже. И есть мир мистера Хайда. Здесь — «здесь»! — не всегда хорошо, но этот мир, мой мир, не призрак, он тоже настоящий. Один знакомый австралиец называет такой мир Гипносферой. А если по порядку… Однажды, когда я был «там», где очень скучно, мой приятель Влад ссудил мне три файла. Маленькие такие файлики в расширении jpg…
    

    Плохо, что нет автобуса! Надо успеть на станцию, поезд, что там ждет, последний. До города — часа три, приедем засветло.
    Альде придется уйти. Жаль! Но у каждого — свой сон.
   

   

    

     36. АТАКА
     (Arie: 4’00)
    

    …Далекие голоса впереди, еле слышное дыхание напарника рядом, потеплевший приклад под рукой…
    Приклад? Но у меня нет автомата, пальцы сжимают гашетку, передо мной — узкая прорезь пулеметного щитка. Откуда такое старье? У нас во взводе только «РПК», он совсем другой.
    Еще секунда, еще… «Мы ждем атаки до тоски…» Высоцкий? Да, конечно, Высоцкий, «там» у меня есть запись еще на пленке второго типа, хоть сейчас в музей.
    
     
      Сегодня не надо бояться! Сегодня — война.

      День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

      День-ночь-день-ночь — все по той же Африке

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      Отпуска нет на войне!

     

    
    Вот они! Еще секунда!..
    […………………………..]
    Мы ждем атаки до тоски…
    […………………………..]
    Мгновения становятся долгими-долгими, каждое — как целая жизнь. Можно не спеша беседовать, толковать о пустяках, любоваться ярким майским небом.
    …Беседовать? Но я же один! Вокруг — никого, ни живых, ни мертвых, только серые тени впереди.
    

    Калитка распахнута… Калитка? Нет никакой калитки, на ее месте — проход между камней, я в ущелье, за моей спиной вход в Туннели.
    Огонь!
    И уже все равно, отчего я один, почему бой повторяется снова и снова, почему…
    Огонь! Огонь! Огонь!..
    Серые тени мечутся, падают за камни, отходят, отползают назад. Вам не пройти! Тогда, у калитки, я все-таки выжил, и теперь осталось последнее — задержать серых тут, у стальной двери подземелья, чтобы уцелевшие ушли, исчезли, растворились в бесконечных лабиринтах.
    Огонь! Огонь! Огонь!!!
    Деревянные рукоятки давно мокры от пота, ангел-хранитель каким-то чудом не дает перекоситься ленте, и серые отступают, отступают, отступают…
    Но ведь бой уже был? Ребята ушли, мы встретились с ними в бункере, огнетушитель катился по бетонному полу, а потом девушка по имени Альда…
    Огонь!!!
    
     
      Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль

      на этот раз,

      Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      Отпуска нет на войне!

     

    
    Серых все больше, выстрелы — хлопки шампанского справа и слева, значит, сумели забраться на скалы, значит, недолго, значит, гаплык и вата, но уходить нельзя — и сдаваться нельзя.
    
     
      День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

      День-ночь-день-ночь — все по той же Африке…

     

    
    Не слышу! Почти ничего не слышу, даже треск пулемета. Нет, пулемет не трещит, такое придумали те, кто видел — и слышал! — войну только в кино. Звук другой, совсем другой, он не похож на хлопок, не похож даже на удар плети. Вначале негромкий, даже протяжный, затем — как ладонью по ушам. Только кажется, что выстрел длится долю секунды, на самом деле он долгий, очень долгий, особенно в такие мгновения.
    Огонь! Огонь! Огонь!..
    Серые там же? Нет, ближе, хлопки шампанского не умолкают, фонтанчики пыли мешают дышать.
    

    Серые? Нет никаких серых! Светло-зеленые гимнастерки, бесформенные фуражки с красными пятнышками над козырьком… И у них не автоматы — старые мосинские винтовки.
    И на мне тоже — фуражка! Только кокарда не красная, а…
    Но так и должно быть! Они захватили город, мой город — эти, в старых нестиранных гимнастерках. Потом они ворвались в калитку, и мальчик в золотых погонах ткнулся лицом в истоптанную траву.
    Огонь!!!
    
     
      Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль

      на этот раз,

      Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль

      вчера…

     

    
    Этот у них, кажется, главный — невысокий, темноволосый, немногим старше мальчишки, погибшего у калитки. На нем не гимнастерка — кожаная куртка. Приметная куртка, целиться легко. Но я не могу в него стрелять!
    Уже близко! Огонь!..
    […………………………..]
    Я их хорошо знаю — этих, с красными пентаграммами на фуражках. Всегда мечтал сойтись лицом к лицу, стволом к стволу. «Там», у доктора Джекиля, такому не сбыться, зато сбывается «здесь», среди холодных скал, у стальной двери, к которой я никого не подпущу. Их много, их всегда много, они нападают сто к одному, словно саранча.
    …Огонь! Огонь!
    Темноволосый снова впереди. Без него орава давно разбежалась бы, попряталась за камни, он у них главный — широкоплечий паренек в приметной кожанке, он поднимается первым, первым идет под мои пули. Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Но я не могу в него стрелять!
    […………………………..]
    Ну, вот и все. От ленты — только огрызок, светло-зеленые гимнастерки совсем близко, раскаленный металл дышит жаром.
    Даже не покурить. Поздно!
    Ты, в кожанке, ты снова впереди? Куда лезешь, парень, я же тебя старше, старше на целую жизнь. Я знаю, что прав! Это ты не прав, ты воюешь не за тех, не за тех! Кому нужна твоя храбрость, у меня еще остались патроны, палец лежит на гашетке… И не будет ничего — ты не познакомишься с молодой веселой студенткой, твой сын не будет носить пилотку-«испанку», тебя не пошлет в разведку генерал Лелюшенко…
    Почему ты за НИХ? Почему?
    Но я не могу стрелять…
    

    Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.
    (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
    

    Встаю. Вытираю липкие от пота ладони.
    Вот он я, дед!
    […………………………..]
    — Тебе не очень хотелось говорить о войне, дед. О той, что вы называли Отечественной. Но о другой — о своей первой войне — ты не рассказывал ничего. Вообще ничего, ни слова!
    — Рассказывал. Я был пулеметчиком на тачанке. Помнишь? Ты еще смеялся…
    — Смеялся — когда ты поведал, как вы почти каждый день удирали от страшных бандитов, а ты отстреливался и все боялся, что догонят. Но я уже не маленький, дед. Я знаю, что такое ЧОН. Часть особого назначения при ВЧК, правильно? Я видел твои фотографии, они даже в музее висят. Ты в заднем ряду, в кожаной куртке, коротко стриженный, но все равно тебя легко узнать.
    — Тебе показалось. Я никогда не носил кожаную куртку. Там я в обычной рубашке. Мы вернулись из-под Валок, был очень тяжелый бой.
    — И еще фотография — ты со своим другом. Там ты чуть постарше…
    — Это 1921-й. Нашу часть тогда как раз расформировали. Сфотографировались на прощание… Что тебя удивляет, солдат Яшка? Что я пошел к красным?
    — Тебя звали к Деникину.
    — Звали. И не просто звали — чуть ли не силком тащили. Мои же родственники. Я остался один, без отца и матери, вот и хотели пристроить. Говорили, что у Деникина сапоги хорошие дают. С подковками.
    — Но ты пошел в ВЧК, дед!
    — Деникинцы расстреляли моего крестного, после смерти отца только он нам помогал. Помнишь, мы ездили в Валки, я показывал это место? Гонтов Яр. Там многих расстреляли, а даже памятника нет… Ты бы поступил иначе?
    — На твоем месте? Не знаю. Я не батрачил с семи лет…
    — С шести, солдат Яшка, с шести. Но дело не в этом. Не только в этом… 20 августа 1991 года, когда еще не знали, чей верх и будут ли стрелять, ты вышел на площадь?
    — А вот теперь жалею. Чума на оба их дома!..
    — Меня хватило на дольше. На всю жизнь… Знаешь, было очень страшно в последние годы. Я видел, чувствовал, что рухнет. Помнишь, ты спрашивал, кто будет после Брежнева?
    — И ты не ошибся, дед. За десять лет угадал! До сих пор поражаюсь.
    — А я думал, не кто будет, а ЧТО. И тоже угадал. Потому и был о страшно.
    — Говоришь, хватило на всю жизнь? И ты никогда не усомнился? Друг — тот, который рядом с тобой на фото, он тогда застрелился, верно? В тот же день?
    — На войне гибнут не только от пуль.
    — Твоих родственников, почти всю нашу родню, раскулачили и сослали. Ведь правда?
    — Правда. Уезжая, они сожгли наш дом.
    — Это что, дед? Классовая борьба?
    — Назови иначе, сущность не изменится. Но и это не самое важное. На любой войне есть те, что идут в атаку, и обозники. Всю жизнь ненавидел обозников! Не остаться в обозе — наверное, главное.
    — А я вот обычный обыватель, дед. Война мне лишь снится, и то редко… Ты не хотел, чтобы я стал историком. Почему? Ты сам историк!
    — Историкам не выдают сапоги с подковками. Я это понял, еще когда сдавал историю в институте Красной Профессуры.
    — В 1937-м?
    — В 1937-м, за год до ареста… Так что тебя удивляет, внук?
    — Не знаю. Разве что… В нашем дворе тебя звали «комиссар», правда? А ты с самого детства приучил меня слушать «Голос Америки». До сих пор помню: «…А теперь у микрофона наш политический обозреватель Анатолий Максимович Гольдберг».
    — Гольдберг был на Би-би-си, солдат Яшка, не путай. Я не хотел, чтобы ты вырос дураком. Ты бы поступил иначе?
    

    …Среди густой травы — ржавый пулемет, зеленые старые гильзы, след от истлевшей ленты. Война кончилась. Война кончилась очень давно.
    Почему до сих пор мы ходим в атаку?
   

   

    

     37. КВЕСТ
     (Rezitativ: 1’06)
    

    […………………………..]
    Все-таки хорьки, а не белки! Как только цепляются, мохнорылые? И чем? Ведь под «шубой» — только телеса! А на телесах — ни порезов, ни царапин.
    Да о чем я? Это же просто программа!
    — Не верите? — Джимми-Джон подмигнул, отхлебнул нечто желтое из стакана. — Между прочим, чистая правда. По телевизору такое видел. А вот секрета не знаю. Ноу-хау!
    Акула блаженствовала. В уже виденной позе — рука за головой, длинные ноги поперек зала. Притворяется? Или в самом деле «такое» по душе?
    Рука привычно полезла за сигаретами… Стой, назад! А не то в Нью-Йорк укатить можно — вместе с каким-нибудь Гарри Поттером.
    — Не умеете расслабляться, Том Тим! Пиво, девочки! Что еще нужно, чтобы скоротать ночь?
    — И мирно встретить старость, — охотно согласился я.
    Спорить не хотелось, хотя джинсовый врал напропалую. Он-то явно не спешил расслабиться. В стакане — чуть ли не апельсиновый сок, «хитрых» сигарет нет и в помине. Даже на телеса смотрел через раз. Да и поза «ковбой в салуне» — как только позвоночник не сломал?
    Зачем я ему нужен?
    

    Все по той же программе: приглашение, два файлика (похабный mo14 и таинственный «усилитель» со схемой-раскраской), время по Афинам. Отказываться не стал — из любопытства. Начал играть — значит, доиграю до конца.
    Да и не у него одного завелись вопросы.
    

    Но помосте у столба — новые телеса, негритянские, густого шоколадного блеска. Закрутились, завертелись. Закрутили, завертели.
    — Обратили внимание? — Акула довольно улыбнулась. — Публика! Не шумят, с мест не вскакивают.
    Обратил, конечно.
    — Все для удобства клиента, друг Джимми-Джон? А если я полезу прямо к той шоколадке?
    Тридцать два зуба радостно блеснули.
    — Попробуйте! Затянитесь пару раз для храбрости…
    — Мерси.
    Нет, Акуле не весело. Но и не грустно. Скорее, по Высоцкому: «Он четок, собран, напряжен…» Как я понял, попасть в такой файл вдвоем — даже для Джимми-Джона высший пилотаж. Но ведь пригласил?
    — Не рискнете? — Австралиец покосился на извивающуюся негритянку, вздохнул. — Ничем вас, друг Том Тим, не удивишь!
    — Не этим, — вновь согласился я. — Как я понимаю, нахалов очень вежливо отводят в сторонку. А девицы заламывают слишком высокую цену, так? И ваш клиент, озверев и размякнув, тут же побежит покупать какой-нибудь mo666.jpg, где уже не бар, а бордель.
    Акула дернула подбородком.
    — Законы рекламы, ничего не попишешь! Сначала бросаем немного бесплатного сыра… У вас есть вопросы, друг Том Тим? Валяйте, слушаю.
    Ненужная улыбка сгинула, словно тряпкой стерли. Вопросы? Есть вопросы.
    …На помосте трое. Канкан, что ли? «Она была модисткой и шила гладью…»
    — Сначала не вопрос, а просьба. Я буду говорить, а вы — поправляйте. Лады?
    Молчаливый кивок. Похоже, лады.
    — Хозяином сна, как вы это называете, является личность человека. Я и Оно, сознание и подсознание. Тот, кто себя осознает во сне, я-спящий, по сути и есть сознание. А весь антураж, весь мир сна — Океан Оно, наше подсознание. Так?
    Акула изволила повернуть голову, взглянуть не без любопытства.
    — Весьма вероятно.
    …Вот и все твои секреты, наглый мистер Хайд. Ты лилипут, не я! Приятно ли купаться в собственном Оно?
    — Но это не все. Ноосфера, совокупность человеческих сущностей, живых и не живых…
    — Душ, — дернулся рот. — Не будем бояться слов, Том Тим!
    — Человеческих душ… Она влияет на психику каждого. Днем трудно заметить, но во сне такое воздействие ощущается постоянно. Часть ноосферы, влияющую на сон, можно назвать Гипносферой. Сон человека имеет на Гипносферу, так сказать, прямой выход, более того, он ее составляющая. Отсюда — эффект гипнотелепатии, общения во сне.
    — Да. Именно поэтому мы тут с вами беседуем. — Акула повела широкими плечами. — Приятно, знаете, общаться с умным человеком!
    

    — Том Тим Тот, угости сигареткой!
    Фу ты! Кажется, девицу кличут… Ага, Бетси! Какая же ты коротышка, Бетси! Пигалица Дайза по сравнению с тобой — горилла. Эй, эй, руки!..
    — Между прочим, она, если можно так выразиться, квест.
    О чем джинсовый? О ком? Кто квест? Коротышка Бетси?
    — Обратили внимание, какая она маленькая? Это для удобства, у клиентов все-таки различный рост, а такая подойдет каждому.
    Я покосился на квест-коротышку. Бетси невозмутимо курила, прижимаясь ко мне горячим бедром. Бедро выглядело вполне по-голливудски. Класс «В», конечно…
    — Она тут единственная разговорчивая — и единственная, кто согласится общаться с вами. А дальше собственно квест. Знаете, как в компьютерных порноиграх? Выбрать один из трех ответов, прикоснуться к нужной точке, купить шампанского определенной марки. Правда, под конец клиент остается без гроша…
    Я вновь поглядел на коротышку. Бетси заметила и обнадеживающе улыбнулась. Кажется, квест обещал быть несложным. Выиграл — и покупай новый файл.
    — «Гипнономикон» — тоже квест, друг Джимми-Джон?
    — Простите?
    Ого! Уже не акула, волк австралийский. Или тасманийский. Сумчатый.
    — Квест, — улыбнулся я. Mo8.jpg, где пляж, — файл для отдыха. Для пассивного отдыха. В таком состоянии человек много думает. Если он хорошо и интересно думает, появляется книжка. Подарок на память! Клиент заинтересуется, возрадуется собственным мыслям в кожаной упаковке — и побежит за очередным файлом. Берег с пляжем для стариков, так? А старикам есть что вспомнить, о чем поразмышлять. Книжки же потом можно будет забрать — для ознакомления. Верно, друг Джимми-Джон? Для того и страничка с надписью. Если человек и в самом деле увлекся…
    Тяжелый вздох — квест-коротышка явно страдала от невнимания. Бедняжка-програмяшка!
    …Протянул руку, не глядя, ухватил ее за нос.
    — Оглянитесь!
    Акула вновь скалила зубы. Я повернулся — и только вздохнул. Рубашка общительной Бетси оказалась гостеприимно расстегнутой.
    — Да у вас талант! — Джинсовый хмыкнул. — Продолжайте в том же духе… Насчет книги вы отчасти правы, Том Тим, но знакомиться с текстами я не собирался. Страничка — кнопка не только вызова, но и контроля. Понравилось клиенту, не понравилось… Порванная страница — прежде всего эмоции, а сильные эмоции всегда интересны… Не прогоняйте ее!
    Кого? Ах, да, квест уже у меня на коленях! Чего оно хочет, чего тянется? Ну, держи!
    Сигарета перекочевала в протянутые пальчики. Правильно? Кажется, нет.
    — Надо было закурить самому и затянуться, — подсказал Тасманийский Волк, — а потом передать…
    

    А что на помосте? Телеса временно кончились, вместо них — толстяк с гитарой. Ну конечно, клиента нельзя перенапрягать!
    — Второй вопрос. Хозяин сна в том бракованном — Альда. Мир — ее сон, так? Вы, кажется, сказали, что она и есть Гипносфера. Однако Гипносфера — абстракция. Как и атмосфера. Кто конкретно видит сон?
    Акула потянулась. Еще раз, еще… Неторопливо поднялась со стула, шагнула ко мне.
    — Хорошо формулируете!
    Предусмотрительная Бетси-квест поспешила застегнуться и отсесть подальше. Я встал.
    — Ноу-хау, друг Том Тим. — Австралиец смотрел прямо в глаза. — Но я отвечу. И на этот вопрос, и на следующий. Мое условие — все права на вашу книгу. Файл, как и обещал, перешлю, но только лично для вас.
    Спросить, почему? Нет, джинсовый обещал ответить лишь на ДВА вопроса.
    — Альда.
    Джимми-Джон кивнул.
    — Ваша схема, Том Тим. Тот, кто живет во сне, — сознание; все, что вокруг него, — подсознание, Оно. Но структура, внутри которой плещется Оно, не случайна, она задается тем же сознанием…
    Мой город! Все, что я когда-то видел, пережил, запомнил…
    — В случае с Альдой структуру дал я. Вы называете такую структуру программой, хотя термин не совсем точный. В данном случае программа — глупый женский роман, это ведь только опыт. Океан Оно, бессознательное, в моих файлах отсутствует, для того они и пишутся. А вот место «Я», место сознания, не стал заполнять — или оставлять для клиента. Я… Скажем, открыл дверь и впустил Нечто из Гипносферы. Что именно — облако, молнию, вихрь, — пока не знаю. Получилась личность. Это первая часть эксперимента. Удачная…
    Черноволосая, коротко стриженная девушка, не боящаяся радуги восьми цветов. Вихрь из Гипносферы. Облако. Молния…
    — Вторая часть эксперимента, .. Она сложнее. Предсказуемость таких файлов, как данный…
    Загорелый палец ткнул в совершенно скисшую Бетси.
    — …быстро надоедает, особенно умным и. пресыщенным людям. Таким, как вы, Том Тим! В файле типа «Альда», в чужом сне, есть элемент неожиданности. Гость остается самим собой, ощущает себя личностью — и одновременно влияет на мир, в который попал. Так что в том файле подсознание — вы! Я ответил?
    Ответил? Пожалуй… Все, пора звать бабочку — пока не отобрали.
    Выручалочка-а-а-а!
    — Погодите! — голубые глаза блеснули. — Вы куда, Том Тим? А второй вопрос?
    Я оглянулся, окинул взглядом поднадоевший Голливуд класса «В». Телеса с телесами телесятся… Думаешь, что похож на Мефисто, Джимми-Джон? Ну, будем считать, похож.
    […………………………..]
    Пластмасска под рукой — яркая, светящаяся. Без тебя будет скучно, анальгинчик!
    — У меня больше нет вопросов, Джимми-Джон! Разве что… Вам не нужен «Гипнономикон», правда? Вы и так до всего дошли, причем раньше меня. Тогда зачем?
    Мефисто — Тасманийский Волк развел руками:
    — И тут догадались. Вижу, вы спец по квестам, Том Тим! Книга требуется не для меня лично, все подобные премудрости мне действительно известны. Но я не писатель и не всегда точно формулирую мысли, особенно на бумаге. У вас же получилось очень удачно. Моим друзьям… И будущим друзьям тоже… Нужна… Нет, не Библия, не тот случай. Нужен «Майн кампф». Ваш «Гипнономикон» вполне подходит. Скоро устроим презентацию. Я ответил?
    

    …Презен-та-ци-я! Презен-та-ци-я! Презен-та-ци-я!
    

    Желаете покорить мир, друг Джимми-Джон?
    А кто не желает, друг Том Тим?
   

   

    

     38. ПАРУСА
     (Choral: 0’51)
    

    Желтый, серебристый, синий, белый… Полоска песка, кружевная пена прибоя, морская ширь, белые паруса. Один, второй… пятый. До горизонта, за горизонт, дальше, дальше, дальше…
    
     
      
       «Вот он, легкий предутренний бриз.

       Как цветок, распускается бриг.

       Паруса, паруса, на канатах — роса.

       И прибоя гремит полоса».

      

     
     (Стихи Евгения Лукина.)
    
    

    […………………………..]
    
     
      
       …Спой, как когда-то, Женя! Спой! Без тебя, без твоих песен, без твоей гитары — кто мы теперь? Спой, мы наконец-то собрались, мы вместе, все вместе, такое бывает нечасто, такое случается реже, реже, реже.

      

     
     Стихи Евгения Лукина.
    
    
     
      «На Мадрид держит курс галион. На борту — золотой

      миллион.

      На борту, на борту… А в антильском порту казначеи

      подводят черту».

     

    
    […………………………..]
    Мы все изменились, Женя, нас-прежних нет, мы остались где-то там, рядом с твоими песнями, рядом с холодным льдом Финского залива, балтийским ветром, с парусами на сером горизонте. Форты Кронштадта, молчаливые сосны, огонь костра, наши следы на мокром песке… Ты уже не поешь, Женя, и с каждой твоей неспетой песней мы уходим, исчезаем, превращаемся в чужих, в ненужных даже самим себе.
    […………………………..]
    
     
      «Но сказал капитан Пьер Легран:

      «Вон испанец ползет по ветрам.

      И плевать мне, что он — боевой галион.

      На борту у него — миллион!»

     

    
    […………………………..]
    Спой про капитана Леграна, Женя! Я не слыхал эту песню, ты обещал, но так и не спел, и теперь вместо песни — пустота. Я стал беднее — беднее на прошелестевший теплый бриз, на промелькнувший у горизонта парус, на несколько мгновений отчаянной абордажной схватки.
    […………………………..]
    
     
      «Полчаса пистолетной пальбы —

      в клубах дыма и в криках мольбы.

      Мы не чувствуем ран. Капитан Пьер Легран!

      Ты удачлив, как черт, капитан!»

     

    
    […………………………..]
    А ведь не так и мало — обеднеть на одну песню, на одно утро, на один закат. Темнеет, Женя, темнеет, но мы еще здесь, мы наконец-то собрались. Без тебя, без твоих песен, без твоей гитары — кто мы все теперь? Спой, как когда-то, Женя!
    […………………………..]
    
     
      «Вот он, легкий предутренний бриз.

      Как цветок, распускается бриг.

      Паруса, паруса, на канатах — роса.

      И прибоя гремит полоса».

     

    
    До горизонта, за горизонт, дальше, дальше, дальше… Один, второй… пятый. Полоска песка, кружевная пена прибоя, морская ширь, белые паруса. Желтый, серебристый, синий, белый…
   

   

    

     39. УЛИЦА
     (Rezitativ: 1’29)
    

    Эту улицу вижу всегда разной. Лучше всего бывать на ней ночью — улица становится гладкой, одевается новым асфальтом, вдоль тротуаров зажигаются веселые желтые огоньки. Так бывает не всегда. Порой тьма затопляет все вокруг, приходится пробираться, прижимаясь к холодным кирпичным стенам, а рядом скользят неслышные тени, обступают, дышат в лицо.
    Но это ночью. Чаще всего тут вечер. Такой, как сегодня, — хмурый, сырой, осенний. Листва опала, голые ветви беззвучно тянутся к низкому небу.
    Когда-то на старых тополях гнездились галки. Поздней осенью их стаи закрывали небо, черная карусель без устали крутилась до самой ночи.
    Тополей уже нет. И галок нет. Просто осень.
    […………………………..]
    — Нет, бабушка! Никого в детский сад вести не надо, да и детского сада давно нет. Я там был недавно — перестроили, изуродовали. Не узнать! Хорошо, что ты не видела… И, кроме того, уже вечер!
    — Сейчас утро, малыш. Весеннее утро, все рано встали, твой дедушка возится с машиной. Завтра мы едем в поселок… А мне нужно отвести внука в детский сад. Твоя мама не может, ей надо в институт, у нее скоро защита.
    Осень, вечная осень… Грязный разбитый асфальт залит водой, лужи на тротуарах, наглые иномарки загораживают путь. А мне и не надо дальше. Там — разрушенный серый забор, пустой проем от калитки, рассеченный траншеей двор. Дом, куда не хочется идти.
    — Не люблю нашу улицу, бабушка! Как только ее вижу, вспоминаю тех, кого нет, кто тут когда-то бывал…
    — Разве это плохо, малыш?
    — Плохо! Их нет, их не будет никогда, а улица все время напоминает…
    — Ты здесь родился, вырос, улица — часть тебя самого. Как и наш подъезд, наш дом.
    — Я давно живу не здесь, бабушка. И… И не люблю сюда приходить.
    — Никто не виноват, малыш. Никто! Мы с дедушкой не виноваты, что так и не увидели тебя взрослым, а я так хотела побывать на твоей защите!
    — Ты не успела чуть-чуть, бабушка. Всего лишь год…
    — Но ведь на улице не только умирали. Здесь жили, жили мы все, очень долго и очень счастливо. Смерть — всего лишь миг, а жизнь такая длинная.
    

    В далекие годы, когда я боялся огромных волн и Его, прятавшегося на дне ледяного стадиона, мне все время казалось, что наша квартира не тут, а где-то на соседней улице. В той — чужой — квартире было темно и мрачно, но я с каждым разом охотнее забегал туда, чем в наш двор, в наш подъезд. Нет, не так! Вначале очень нравилось возвращаться, было светло, на клумбе росли цветы. Но все кончилось, прошло, я стал приходить сюда только ночью или под вечер — и чаще всего не мог войти. На лестнице караулил Безлицый, двор уродовали траншеи. Они появились еще тогда, и с каждым годом становились все шире и глубже. А теперь вообще не пройти.
    […………………………..]
    — Никто не виноват, малыш! Ни улица, ни наш дом, ни мы с дедушкой, ни ты. И твои папа и мама не виноваты, что время идет и они не могут тебе помочь.
    — Мне не надо помогать, бабушка!
    — Когда родители здоровы, когда они живы, тогда ты чувствуешь себя сильным, остаешься молодым. Это и есть самая главная помощь. Но всему свое время, малыш, всему приходит свой час. И ты понимаешь… Давай пройдем к дому, мне надо…
    — Отвести маленького внука в детский сад? Мы с тобой ходили туда через кладбище, правда? Обратно возвращались вечером, иногда в темноте, зимой день очень короткий. Было страшновато.
    — Но ты не боялся, малыш. Совсем не боялся!
    — Маленький доктор Джекиль не боялся, бабушка. Он был очень любопытен, маленький доктор. Помнишь, ты рассказывала мне о тех, чьи памятники мы встречали дорогой? О Кадминой, о Корфах, о генерале Зашихине? Маленькому доктору было очень интересно. А вот будущий мистер Хайд… Ему было страшно, хотя и не так, как теперь. С тех пор мне и снятся кладбища. Знаешь, мой город очень большой, но именно тут, на моей улице, у моего дома, я менее всего люблю бывать.
    — Потому что страны твоего детства нет? Нет тех, кто был тогда с тобой рядом?
    — Детства? Разве только детства, бабушка? Я помню, когда сажали эти деревья, каждое из них было не толще карандаша…
    — Не узнаю тебя, малыш! Чего ты боишься? Ведь ты мой внук, внук нашего дедушки! Мы остаемся с тобой, и твой папа и мама с тобой, и все твои друзья, и вся твоя жизнь…
    — Сейчас осень, бабушка. Я так не люблю осень!
    […………………………..]
    Зря я зашел сюда! Мой город огромен, он растет с каждым годом, мне есть куда пойти. Странно, дом — мой новый дом, где живу много лет, чуть ли не целую жизнь, почти никогда не снится. Снится улица, разоренный двор, старый подъезд.
    Доктор Джекиль, доктор Джекиль, как ты «там»? Я почти ничего не помню о себе-неспящем. Но если «здесь» осень, если «здесь» туман и сумерки, то не завидую я тебе (мне!), который не спит!
    …Только не смотри дурацкие картинки! Не помогут — ни «здесь», ни «там». И воображала Том Тим Тот не поможет. Я не должен видеть сны, мне не нужны лилипуты. Я — настоящий, и все «здесь» тоже настоящее. Осень, холод, темная вечерняя улица. Слишком настоящее… Иногда так не хочется настоящего! Иногда так хочется ЗАБЫТЬ…
    

    — Ты все время пытаешься узнать, что такое сон, малыш. Может, это и не так важно? Может, куда важнее понять, что мир будет таким, каким ты захочешь его увидеть?
    — В такое верилось только в детстве, бабушка. Да и то… Взрослым кажется, что детство — самая беззаботная пора. Они просто забыли… Когда маленький, все кажется огромным — не только дома с деревьями, но и проблемы. Дети и любят, и ненавидят.
    — Не смеши, малыш!.. Ну, пойдем, пора.
    — Бабушка!..
    — Пойдем.
    […………………………..]
    Грязные лужи под ногами, сырость не дает дышать, сгущается туман… Ты всегда была молодцом, бабушка! Только не все так просто. Даже «здесь», в моем вечном городе, никто и ничто не остановит Время. С каждым годом траншеи во дворе все глубже, все заметнее трещины в серых бетонных стенах. И мне все труднее идти по улице. Да и куда идти? Зачем?
    — Поторопись, малыш!
    Эх, бабушка, бабушка! Я тебя уже не вижу, даже слышу плохо, вокруг — сырой туман, скоро наступит ночь…
    Если бы и вправду было так! Захотел — и снова весна. Захотел — и снова солнце. Мы все живы, мы все здесь, маленького внука надо отвести в детский сад.
    […………………………..]
    Серая стена, чуть дальше — такой же серый забор.
    Не хочу!
    Скорее! Протянуть руку, дотронуться до сияющего диска, умчаться!.. Только куда? Город огромен, но я все равно буду знать, что где-то есть темная осенняя улица, серый дом.
    Бабушка видит солнце. Ей кажется, что сейчас утро, сейчас весна. Солнышко, должно быть, вон там, как раз над старым тополем, над птичьими гнездами. А на небе не тучи — легкие облака, невесомые, едва заметные.
    Да, солнце… И тумана нет. И осени. Это мне кажется? Просто кажется? А может — не просто? И не кажется? Там действительно весна, осень — лишь пелена перед глазами?
    Так чего бояться?
    […………………………..]
    Отчего я решил, что дом серый? Он же белый, его совсем недавно покрасили!
    …За распахнутой калиткой — знакомая клумба. Гипсовая пионерка поднимает руку с горном, на пьедестале-тумбе разлеглась рыжая кошка, вокруг — густая тополиная зелень. Май? Конечно, май, в соседнем дворе цветут каштаны, а тут скоро полетит белый пух. Выше, там, где кроны… Не вижу ничего — солнце! Огромное, весеннее, глазам больно…
    Бабушка у перекрестка. Мальчик в белой рубашке и шортах держит ее за руку, но не спешит. Впереди дорога, надо осмотреться. Сначала поглядеть налево, потом направо…
   

   

    

     40. УТРО
     (Rezitativ: 1’14)
    

    Бабочка-а-а-а! Куда спряталась, пластмассовая? Ага, ясно…
    Вот тебе, бабочка, и Юрьев день!.
    На месте знакомых палаток — высокая трава. Тропинка, по которой ходили в самоволку, исчезла, генеральская линейка поросла одуванчиками, от автопарка остались лишь гнилые, косо вкопанные древолесины.
    Война окончена — всем спасибо! Приятное зрелище для тех, кто понимает. Еще бы увидеть на месте родной школы пустырь, а лучше — танцплощадку!..
    …Густая трава лезет в лицо, жуки-пауки (именно жУки-паУки) бодро обживают рукав рубашки. Никуда не надо спешить, убегать не от кого. И бояться нечего.
    Вот только бабочка…
    Понял — почувствовал — сразу, потому и не хотел заниматься астрономией, пялить глаза в синее весеннее небо. Разве увидишь там маленькую светящуюся точку? Солнце, всюду солнце…
    Точки-бабочки так и не увидел. Потому как нет ее. Йок!
    Изменилось! Не у меня. Вообще.
    

    За селом — знакомая станция. Там мы были с Альдой, там и расстались. Я сумел втиснуться в переполненный вагон, она крикнула вслед… Стриженой незачем было ехать в город, начинало темнеть, а в темноте — как в темноте. Не погуляешь — и не полетаешь. Разве что в Туннелях (да, в Туннелях! зал Лунного Света!), но туда еще добираться и добираться.
    Альда… Стрикулист Том Тим Тот узнал нечто важное, и, кажется, его это здорово встревожило. Или заинтересовало, не пойму. Но лилипут явно недоволен. Настолько, что даже я…
    Вспомнил!
    Странички Джимми-Джона тоже нет — как и бабочки. Набираешь адрес, а в ответ — стандартные строчки. Недоступен, наберите, мол, снова. Или пишите жалобы.
    Вот оно что! Нет странички — нет и файла. Нет файла — и Альды нет.
    Или вообще НЕТ. F8 — и все. Delete стриженой!
    […………………………..]
    Трава примята, вытоптана — значит, ходят, хотя и редко. Пройдусь и я. На станции наверняка пусто, но я не стану ждать, пошагаю дальше, к шоссе. Там перевал, справа — огромная серая скала. От нее же, если как следует поискать, можно найти дорогу прямо к нашему поселку, к дому за серым штакетником.
    Что поделаешь, мой мир, мир «здесь», не так и велик. Оно и к лучшему. Можно даже представить все сразу: город, плоскогорье на юге, узкий клин морского побережья, поселок. Немного, но для меня — в самый раз. Слышишь меня, Том Тим Тот?
    …Разве что река — та, на берегу которой белый город. Там я больше не был. Не звали. Пока…
    Delete — и нет. «Там», в неспящем мире, такое может и напугать. «Здесь»… «Здесь», пожалуй, тоже. F8 — и все. Кранты. Крышка. Гаплык! В моем городе (ты права, бабушка!) ничего не исчезает навсегда, все когда-нибудь возвращается. По крайней мере, в подобное хочется верить. Так что Том Тим Тоту можно посочувствовать. Лилипуты — тоже люди.
    Но ведь Акула… Стоп, Акула! Джимми-Джон, австралийский штукарь! Он предупреждал о бабочке, о файле mo3! Предупреждал, обещал прислать нечто взамен. Но в небе пусто, только синева, только солнечный огонь…
    А если города уже нет? Такое иногда приходит на ум, особенно когда надолго застреваешь где-нибудь вдалеке. Как теперь, например. Возвращаюсь, а вместо привычных кварталов, вместо главной улицы, вместо громады Диска — зеленое поле. Или вообще — ничего.
    Ну и что? Город — это я, я-то останусь, не сгину. Значит, будет другое, обязательно будет.
    …Будет. Нет, не так! Случится. Сегодня! Скоро!..
    

    Станции нет. Вообще нет, даже заходить не стоит. Тропинка ведет вправо, мимо посадок, мимо ветхого домика с проваленной крышей. А если и шоссе исчезло? Ничего страшного, но в город не попасть, придется скучать тут — или подняться в горы…
    А если и горы? И море? А потом и небо?
    Стой, назад! Ничего не случится — ни «там», ни «здесь». Проснусь, плечами пожму, пойду на работу, а ночью увижу нечто новое. Другим никакой город не снится, сны каждый раз иные, и — никаких забот. То от дракона удираешь, то в Монте-Карло рулетку крутишь… Хоть бы раз дракон приснился!
    …А город все равно вернется!
    Бабочки нет. Так не потому ли все исчезает? Я слишком привык к анальгину, его не стало… И что? А ничего — если и вправду анальгин. А если героин? Друг Джимми-Джон слегка присадил друга Том Тима… Зачем? Я ему нужен? Кажется, да. Он не сказал, но я ведь понял!
    […………………………..]
    Ага, скала на месте. И шоссе на месте, и остановка. Почему остановка? А потому что… Сюда ходят троллейбусы! Сел — и через три часа в городе, на северо-востоке, среди девятиэтажек, прямо у знакомой гостиницы.
    …Которой тоже нет. Как и девятиэтажек. И города.
    Страшно? Нет, не страшно. Город никуда не денется, он — это я, его ночь — моя ночь, его солнце — мое солнце…
    А если действительно — платформы? Острова над океаном — Океаном Оно? Мы ничего не сделаем с собой, с подсознанием, с памятью и страхами, это убьет нас самих, изуродует… А зачем? Просто острова над бушующими волнами, а на островах — маленький искусственный Рай. Кому серый пляж и старинный замок, кому — стрип-бар в Огайо. На таком острове можно собраться вдвоем, даже целой компанией. Можно построить город — большой, настоящий город, где нет ночи, нет страха. Очень хороший город.
    Стой! О чем я? Том Тим Тот, это ты? Молчи, лилипут, ты мне просто снишься!..
    Но разве плохо — видеть сны? Разве плохо иметь своих лилипутов? Послушных лилипутов в послушной Лилипутии? Поиграть в злодея Эрлиха Грейвза, затянуться сигареткой в компании Бетси-квеста? Доктор Джекиль видит сны, отчего бы и мистеру Хайду…
    А кому станет худо? Да никому. Доктор Джекиль… Нет, я-неспящий! ( я! я! я!) проснусь в хорошем настроении, будет, что вспомнить.
    […………………………..]
    Троллейбус? Троллейбус! Как-то быстро. Ехать неохота, но не торчать же у этой скалы! Хоть погляжу, как там, в городе.
    Тормози, тормози! Ты что, пустой? Совсем пустой? Тем лучше. Вот возьму и сяду за руль, как когда-то! Лучше не придумать — пустая дорога, пустой троллейбус, яркое утреннее солнце.
    Двери… Ступеньки… Лестница та же, и ковер тот же, и птицы-светильники. И дерево на том же месте, справа от входа, в мраморной кадке…
    Откуда? Обычный пустой троллейбус, сиденья в темной коже, узкий проход с резиновым ковриком на полу.
    […………………………..]
    …Вверх, вверх, не спеша, плавно. Мимо белых мраморных стен, мимо зеленого дерева с пышной кроной, мимо огромных стрельчатых окон…
    […………………………..]
    Неправда, неправда! Ничего нет, ничего — даже темноты. Вокруг лишь Нечто — невидимое, неощутимое Нечто. Неспокойное, бурлящее, вскипающее вихрями, молниями, тучами.
    Хаос и Космос.
    Гипносфера.
    […………………………..]
    Фу ты! Чуть не испугался. При чем тут твоя Гипносфера, Том Тим Тот! Это же город, мой город!
    Вот он весь — в ярком весеннем солнце. Прямо подо мной, я на Диске, на самой вершине, на маленькой площадке, куда так трудно попасть.
    — Эрлих!
    …На ней — красное платье, как в нашу первую встречу. В маленьких ушах — крохотные сережки с красными камнями, на шее нечто сверкающее, в бриллиантовой пыли — и тоже с красными пятнышками.
    Оглянулась, посмотрела на залитый солнцем город.
    — Теперь я, кажется, тебя понимаю.
    Она понимает. А я?
    — Ты… Ты Альда, — слова рождаются нелегко, каждое — как минута полета. — Ты Альда Клеви! Девушка из сна. Девушка, которой снится сон.
    Подошла ближе. Взглянула в глаза.
    …Кого она видит? Эрлиха Грейвза, меня ли, настоящего? Или кого-то… Кого-то ДРУГОГО?
    

    — Нет, Эрлих. Я проснулась. Это ты еще спишь.
   

   

    

     41. ПИТЕР ПЭН
     (Arie: 3’46)
    

    […………………………..]
    Ветер в лицо… Небо все ближе, ближе, ближе, синева заливает глаза, сухой солнечный жар проникает под кожу. Выше, выше, выше…
    — Куда теперь, Питер Пэн?
    Не отвечаю. Не потому, что я такой же Питер Пэн, как и Эрлих, просто не хочу пропустить нужный миг. Он почти неуловим: граница между небом — моим небом — и… И чем-то другим, куда даже «здесь» нет пути.
    …А так хотелось бы подняться в космос, к немигающим белым звездам! Странное дело! В детстве, в моем «гагаринском» поколении, почти все мечтали стать космонавтами. А я хотел в археологи. Археологом побыть довелось, а вот в космос дороги по-прежнему нет. Даже тут, под моим небом.
    Еще? Еще, немного совсем.
    Альда — рядом. На этот раз почти не пришлось помогать. Только взял за руку — и тут же выпустил, уже в небе. В такой день, ясный, солнечный, летать легко, совсем легко. Тебя словно возносит вверх, даже не устаешь, даже не думаешь, что паришь…
    

    …Прислушаться! Почувствовать! Поверить!..
    

    — Все! Альда, давай руку!
    Да, все. Синяя граница. Мое небо — и не мое. Выше — темная густая твердь, ниже… Ниже — мир. Мой мир.
    Ее рука горячая, как солнечный огонь. Лицо… Странное лицо — спокойное, грустное.
    — Твоя земля, Питер Пэн?
    Моя… Неровное, серое пятно города, красное плоскогорье, зеленые горы, за которыми синеет море. Давно не видел подобного, давно не приходилось взлетать так высоко. Хотелось — но не мог. А вот сегодня… Неужели из-за стриженой? Такого ясного дня не было чуть ли не год. Ясный день, ясное солнце. Радоваться бы…
    Тогда что не так?
    […………………………..]
    — Обиделся, Эрлих?
    О чем эта она? Ах, да!
    — За что? За Питера Пэна? Нет, просто любопытно, как меня все-таки зовут?
    Ответила не сразу. Еле заметно двинула рукой, отплыла по горячему воздуху в сторону, поглядела вниз.
    — Великолепная игрушка!.. Завидую тебе, Питер Пэн, в моем сне все иначе… Я буду звать тебя, как хочу, хорошо? Это мое единственное условие.
    Странно, ее голос слишком серьезный. Впрочем, какая разница? По сравнению с небом, с тем, что внизу… Игрушка? Ну, пусть игрушка!
    — А мои условия?
    Протянула руку, чуть коснулась моей щеки. Еле-еле, кончиками пальцев.
    — Никаких условий, Питер Пэн. Никаких! Хотела тебя увидеть, хотела вновь посмотреть на твой мир. Ночью он другой, правда?
    — Правда…
    …А если Альда — не Альда? Если она просто снится, как снится Л? Разве можно попасть в чужой сон — если ты, конечно, не Джимми-Джон?
    

    Джимми-Джон? Альда его не знает, она, кажется, даже видеть Акулу не может!
    Том Тим Тот, не твоя ли работа?
    

    — Все, Питер Пэн. Все! Пора…
    И сам вижу — пора. Только кажется, что мы не тратим сил. Эйфория неба, наркоз скорости. Вот-вот это кончится, а земля далеко. Впрочем… Если уж показывать все до конца…
    — Руку!
    Взять покрепче, сжать, вцепиться пальцами. Ничего, если будет чуть-чуть больно, оно того стоит. Не все еще видела, стриженая!
    — Питер… Эрлих!
    Теперь — определить точно цель. С этих надмирных высот город почти не разглядеть, даже площадь исчезла, даже зелень парка у Здания. Если бы не Диск… Вот он, вижу! Значит, чуть левее.
    — Если хочешь — закрой глаза!..
    — Как?!
    Может, я зря? Когда-то и самому было страшно, до холода в сердце, до озноба. Чему удивляться? Я-неспящий, бедный доктор Джекиль, до сих пор боюсь высоты. Пуще смерти боюсь.
    Но если я и в самом деле Питер Пэн… Интересно, в мире стриженой, в ее сне, прыгают с парашютом?
    — Сейчас будем падать, Альда. Не волнуйся, я тебя не отпущу. Боишься — не смотри, это недолго.
    — Нет…
    Отчего же нет? Все просто, достаточно представить… Ну, хотя бы школьный двор. Я на четвертом этаже, кабинет биологии, чтоб он пропал, внизу асфальт.
    — Вниз!!!
    

    …Такое бывает только «здесь», только «здесь», только… Ты — молния, ты — метеорит, ты — луч света. Воздух не свистит — гремит! — становится вязким, почти твердым, заливает глаза, рот… А внизу разворачивается земля. Моя земля!
    Мертвое пике — без парашюта, без страховки, лицом к городу, к недвижной тверди, к сухому асфальту…
    […………………………..]
    Альда все-таки «здесь». Она не сон — настоящая. Я не помогал стриженой попасть сюда, даже не думал, что увижу. Как же так?
    […………………………..]
    …Площадь. Значит, все верно, не ошибся. Еще две секунды, одна…
    Рывок! Воздух каменеет, толкает назад. Все, скользим. Туда? Отчего бы и нет, самое место. Но где же…
    

    — Не смотри… Не смотри на меня!
    Пожал плечами, отвернулся. Не хочешь — не надо. С непривычки такое и вправду слегка утомляет. Но какой же мой мир без полета, а полет — без падения? Мы спим, светло, ничего плохого случиться не может.
    Стриженая думает, что проснулась. Или уже не думает?
    — Ты… Ты настоящий Питер Пэн! Жестокий мальчишка из вымышленного мира.
    Альда улыбалась, хоть и не без труда. Я лишь развел руками. Вымышленный мир? Пусть так, но его, по крайней мере, выдумала не Австралийская Акула!
    — Мы на вершине того большого дома?
    А где же еще? Крыша Здания, станция канатки, вот и кабины, вот и вышка… Но где же люди?
    Вот оно что! Понял, понял!.. За весь день — никого, ни души. Брошенный лагерь, пустая дорога. И город, кажется, пустой.
    Мы с Альдой. Все.
    — Там есть бар, — кивнул я на вышку. — Бармена не обещаю, но в холодильнике что-нибудь раскопаем.
    […………………………..]
    Нет, Питер Пэн, объяснять ничего не стану. Тебе… Тебе это просто ни к чему. Хотела тебя увидеть. Тебя — и твой город.
    — Увидела?
    Покачала головой, поставила недопитый стакан на столик. Посмотрела куда-то в окно, за которым синело небо.
    — Увидела.
    — А что именно?
    В холодильнике оказался апельсиновый сок. После полета — в точку.
    — Что именно?
    Задумалась, чуть подалась вперед.
    — Не так важно, Питер Пэн. Главное, что я не увидела — не нашла — тебя. Тебя, с которым познакомилась в огромном пустом доме, тебя, снившегося каждую ночь. Знала, что так и будет, но все же решила попытаться. Но я не ошиблась. «Здесь» ты просто самовлюбленный мальчишка, который любит летать и боится темноты.
    Такое следовало переварить. Причем основательно. Откуда ей знать про темноту? Или я рассказал еще там, в Туннелях?
    — Ты… Кого ты имела в виду, Альда? Том Тим Тота? Лилипута этого? Ты уверена, что проснулась, да? Можешь считать, что и я не сплю. «Здесь» все настоящее, Альда! А Том Тим Тот, твой Эрлих — всего лишь мой сон. Вот и все!
    — Вот и все…
    Встала, огляделась.
    — Мой Эрлих… Нет, Питер Пэн, ты плохо помнишь свои сны. Не называй его лилипутом, он старше тебя. Жаль, что его тут нет.
    — Погоди, — я тоже вскочил, шагнул ближе. — У тебя что-то случилось? Если я смогу…
    — Не сможешь. Город… Мир… Это ты и есть Питер Пэн. Когда тебе хорошо — светит солнце, когда плохо — наступает тьма… Когда скучно — встречаешь свою Л!
    — Не дразнись!
    Подошел совсем близко, опустил руку на ее плечо.
    — Ты права. Но я встретил тебя!
    Не отстранилась. Лишь улыбнулась грустно.
    — Нет, Эрлих! Нет, Питер Пэн… Летаешь ты лучше, чем целуешься. Если увидишь того парня — Том Тим Тота, расскажи ему обо мне. Передай, чтобы нашел меня. Обязательно нашел!
    Найти? Но файл… Стоп, что случилось с файлом, с той проклятой картинкой? Ведь помнил, только что помнил! Джимми-Джон сказал… Нет, сделал!..
    — Я… Эрлих тебя не найдет, Альда. Твой сон — просто файл в компьютере. Файл, который нельзя увидеть.
    Отстранилась, отступила на шаг.
    — Странно, голос… Голос почти как у него. Только слова не такие. Передай ему Питер Пэн, обязательно! И… Это не для тебя — для него.
    Губы коснулись губ.
    — Теперь уходи. Уходи!..
    

    […………………………..]
    Посреди пустой площади я оглянулся. Громада Здания тянулась к зениту, еле заметные нити канатки уходили за горизонт…
    Девушка в красном платье осталась там, на пустой крыше, под равнодушной синью небес.
    Ты не найдешь своего Эрлиха, стриженая.
   

   

    

     42. ЭЛЬ-РЕЙ
     (Rezitativ: 1'48)
    

    […………………………..]
    
     
      
       И опять за стеной, за спиной, за окном

       Проедет ночной экспресс.

       Белый кий над зеленым сукном

       Проведет перевернутый крест.

      

     
     Стихи Бориса Смоляка
    
    Мотор мотоцикла нетерпеливо урчал, но я не спешил газовать. Полгорода за спиной — знакомые улицы, знакомые площади, знакомые дома.
    И все не так.
    
     
      У тусклой лампочки тени, как нимб,

      И стены в дырках от пуль.

      Когда кто-то садится в кабину к ним,

      Шоферы бросают руль.

     

    
    Песня привязалась с рассвета, с того мига, когда я веселым бесом вырвался на улицу, свернул на главную площадь. Казалось, что в такое прекрасное утро…
    …Солнце! Который день (второй, третий, пятый?) над городом, над моим городом, не заходит солнце. К вечеру оно лишь немного опускается вниз, прячется за крыши, касается, словно играя, неровного горизонта. И снова — вверх.
    

    Мне бы радоваться. Утро, солнце, полет — Рай. Ночь, страх, могилы — Ад.
    
     
      И грузовики, как черный поток,

      Уходят в бездонный провал.

      А души взлетают в небо, где Бог

      Отбирает у них права.

     

    
    Площадь пуста. Как и улицы. Как магазины, кафе, Здание, главная площадь. Никого — словно солнце испепелило всех. Никого — который день (второй, третий, пятый?).
    — Город — это я! Отчего же пусто?
    
     
      И этой ночью блаженные сны

      Приснятся тому, кто спит.

      Ему приснится сладкий жасмин

      И стопроцентный спирт.

     

    
    Ночью… Странное дело, вечный день совсем не радует. Как и эта, привязавшаяся с рассветом песня. Неспящему доктору Джекилю она очень нравится. У нас с ним определенно разные вкусы. Кажется, песня называется…
    
     
      Выходят дамы из галерей,

      Неся в волосах цветы…

      А он никогда не увидит Эль-Рей,

      И не увидишь ты.

     

    
    «Эль-Рей» — Рай. Вспомнил! Могу даже припомнить автора…
    Не важно! Вперед!..
    […………………………..]
    …И тут ничего. Ничего — и никого. Вместо дома, где мы столько раз виделись с Л — пустая чаша стадиона. И другого дома нет — того, что на улице с трамваями, там, нечто непонятное, без окон, то ли склад, то ли…
    Вперед!
    
     
      Никто не спасется, никто не сбежит.

      Дверь открывать не сметь!

      И те, кто искали лучшую жизнь,

      Найдут не лучшую смерть.

     

    
    Темноты нет, нет ничего страшного, ничего уводящего вглубь, под землю. Улица прямая, трамвайные рельсы на месте, даже трамваи никуда не делись — стоят, ждут.
    Вперед! Ничего, что там — проклятое кладбище, проклятый ночной ужас. Но именно сегодня стало понятно: проступающие в сумерках надгробия — не самое жуткое, что может случиться.
    …Дом «Salve» — сейчас будет справа. Если опасности нет, рельсы побегут дальше, если есть — начнется некрополь, бесконечный некрополь — тот, где военный мемориал с серой стелой.
    
     
      В очках-озерах трещин разлет,

      Холодный зрачок пуст.

      Он почувствует — в мертвом теле его

      Появится мертвый пульс.

     

    
    […………………………..]
    Рельсы! Все в порядке, мой Рай — мой Эль-Рей! — на месте, иначе и быть не может в такой ясный день. Почему ты пуст, Эль-Рей? Я же никогда не оставался «здесь» один, даже ночью!
    

    Вместо кладбища — зеленая лужайка, чуть дальше — несколько молодых деревьев неуверенно обживают солнечный простор. И церковь сгинула — без следа. Только в такие солнечные дни понимаешь, что дело не в маленьком мистере Хайде, которого вели домой по темному погосту. Ночные могилы — лишь личина, обычная маска, под которой прячется страх. Сложись все иначе, меня бы приводили в ужас зеленые собаки или красные автомобили. Утро, солнце, полет — Рай. Ночь, страх, могилы — Ад. Отчего же все не так? Или Страх сменил маску?
    …Дом «Salve» — он хоть остался? Даже не посмотрел… Возвращаться не стоит, такие приметы и «здесь» актуальны.
    Вправо? Вправо! Широкой безымянной (пустой!) улицей — к дороге на север. Так проще всего выбраться, покинуть Эль-Рей, умчаться подальше.
    
     
      Сгорает бабочка в фонаре,

      Дымит прозрачная кожа…

      А он никогда не увидит Эль-Рей,

      И ты не увидишь тоже.

     

    
    Дорога на север, дорога к перевалу, к серой скале, к остановке троллейбуса. И дальше — к самому морю. Она тоже разная, тоже меняется. Если все в порядке, если день — настоящий, слева будет лесопарк — обычный зеленый лес на много километров. А вот если не так…
    
     
      А утром — утром чары падут,

      Оковы падут вместе с ними,

      И женские губы станут в бреду

      Шептать проклятое имя.

     

    
    […………………………..]
    Больницы нет, нет огромного квартала — того, что появляется лишь в сумерках, куда лучше не заезжать. Лес, зеленый лес, яркое солнце, безоблачное небо.
    Джимми-Джон прислал… Письмо? Новый файл, очередную картинку-дурилку для Том Тим Тота? Не помню, да и не важно. Иное важно — город, мой Эль-Рей, опустевший рай.
    Как звали девушку в красном платье? В красном? В синем? Ей никогда не увидеть Эль-Рей… Том Тим Тот, бедняга-лилипут, не вини меня, мне нечем тебе помочь, и твоей стриженой — тоже не помочь, самому бы разобраться.
    Альда… Ее зовут — Альда. Звали — Альда.
    
     
      Ей так хотелось без плана, без карт

      Мчать путями большими,

      Ей так хотелось ворваться в ад

      На своей горящей машине.

     

    
    Плохая песня! Зачем врываться в Ад? Ад и так есть, он в каждом из нас, просто меняются маски. И у стриженой наверняка есть своя Преисподняя, и даже у белозубого Джимми-Джона.
    Дорога, что ведет на запад — неровный проселок, загадочная дорога, которой я ни разу не проехал до конца…
    Река? Да, кажется, именно так можно проехать к реке, к той, где белый город.
    

    Дороги нет. Лес. Солнце. Эль-Рей.
    […………………………..]
    Да, картинка! Акула прислала картинку, новую, я-неспящий ее даже не открывал. И время указано — как всегда по Афинам. Жаль, не могу приказывать доктору Джекилю! Я бы ему запретил…
    И он никогда не увидит Эль-Рей.
    Глупость, глупость, глупость! Его (меня! нас!) просто присадили на картинки, на чертовы файлики Франкенштейна. Может, поэтому в городе все не так, может, поэтому и солнце не в радость, и синее небо не в радость? Потому город и пустеет?
    …Том Тим Тот, лилипут наглый, подскажи! Акула говорила… Она говорила, что файл Альды (Альда! ее зовут Альда!) — просто ее сон, но туда мы попали вдвоем с этим австралийцем, поэтому программа не выдержала…
    А у меня, в моем Эль-Рее, тоже есть программа? Альда побывала «здесь», а город — только для одного, только для меня.
    Питер Пэн? Она читала Питера Пэна? Эту книгу читают «там», а не во сне. Или в программе предусмотрено даже такое, даже книжка про летающего киндер-сюрприза? Том Тим Тот, когда нежился на пляже, тоже читал про каких-то бегемотов.
    Прямо? Да, прямо. Если у моря тоже пусто, значит… Значит — пусто! И ничего не придумать.
    
     
      Ей так хотелось на белый свет

      Пролить золотую желчь.

      Ей так хотелось подняться наверх

      И небеса поджечь.

     

    
    Альде тоже хотелось наверх, к самому небу. В ее мире чудес, кажется, нет. Программа не предусматривает, как выразилась Акула.
    …Пустой троллейбус. Еще один… Теперь бы затормозить, забраться в кабину, сесть за руль. Давняя мечта: солнце, пустой троллейбус, бесконечная дорога. Путь в Рай! Но сегодня все не так, все по-другому. Мне не увидеть Эль-Рей — никогда…
    Не смей! Не смей, трусливый мистер Хайд! Ничего не случится, «здесь» всё возвращается, и все возвращаются. Люди могут исчезнуть, и город может исчезнуть, но они все равно вернутся!
    А если…
    Не смей, не думай!
    […………………………..]
    Скала… Значит, за поворотом — море, а прямо по тропе — пустая станция и брошенный лагерь. Оттуда легко попасть к странному санаторию, где темный подвал, еще дальше — незнакомое кладбище на холме…
    Море!
    

    Ехать некуда. Я уже знаю, что там — пустой берег, пустая набережная. И поселок тоже пустой. «Здесь» не требуется тыкаться носом, чтобы понять такое. Мой Эль-Рей пуст. Да и какой это теперь Рай? Тот же Ад, только залитый солнцем.
    
     
      И вот за солнцем она на заре

      Гонит усталый мотор.

      Она никогда не увидит Эль-Рей,

      И не увидит никто.

     

    
    Отсюда моря не видно, разве что подняться на пригорок. Только зачем? И так все ясно. Солнце, небо, равнодушная зелень до самого горизонта. И все-таки стоит посмотреть. Вдруг?
    …Кажется? Кажется, конечно! В такой день контуры не могут расплываться, не могут течь. Это лишь в темноте, в сумерках. Ничего страшного, завтра все вернется, все будет по-старому.
    […………………………..]
    …Восемь цветов. Черный — внизу. Над морской ширью, над мертвым покоем. Я ждал, тебя, радуга! Я все понял.
    Каждый Охотник Желает Знать…
    
     
      Она никогда не увидит Эль-Рей,

      И не увидит никто.

     

    
   

   

    

     43. КЛУБ
     (Rezitativ: 0'42)
    

    Песня на этот раз запомню обязательно запомню… это легко очень легко… зря купился зря акула снова задумала не снова все время… странно засыпать и знать… темно всегда темно… песню легко запомнить легко повторить… куда зовет акула… не колыбельная кто сочиняет не я же… акуле не верить… неверитьневеритьневерить…
    […………………………..]
    Не комната — веранда, даже не застекленная. Столик, два шезлонга, на столике нечто желтое в графине… Компьютера, между прочим, нет. А как же инсталляция?
    

    Инстал-ля-ци-я! Инстал-ля-ци-я! Тьфу, привязалось!
    

    За крыльцом — баскетбольная, площадка. Конечно, не совсем баскетбольная, но тут я не спец. Дальше лес, за лесом… Горы за лесом, и не маленькие. Тянь-Шань прямо.
    …Как в Ташкенте? Да, как в Ташкенте, если посреди главной площади стать и на юг посмотреть. Только горы там дальше, у самого горизонта.
    — Нимми-нимми-нот!
    А вот и Акула. Не у горизонта — тут, в дверях, что внутрь дома ведут. Веселая улыбающаяся джинсовая Акула. Загар тот же, рубашка узлом — та же…
    — День добрый! — вздохнул я. — По инглиш не спик из принципа. На эназе лэнгвиджэз — по невежеству. Впрочем, можем на латыни. Бене, фратере?
    Хохотала Акула долго. Мне даже понравилось.
    — Не пугайте, Том Тим! Латыни я боялся еще в колледже. А русская программа уже настроена. Добро пожаловать в клуб!
    Я не выдержал — вновь оглянулся. В какой такой клуб? В баскетбольный, что ли? То есть не баскетбольный, за крыльцом не площадка (смотреть надо было!) — теннисный корт. Хоть по мне — никакой разницы. Мячик налево, мячик направо…
    — В мой клуб, Том Тим. Помните, я говорил о связном файле — настоящем. Вот, прошу!
    Кажется, «прошу» относилось не только к связному чудо-файлу «Веранда-Корт», но и к одному из шезлонгов. Во всяком случае, понял я именно так. А что в графине? Не апельсиновый ли сок? Прямо как в буфете возле станции канатки…
    Спросить об Альде? Сейчас?
    — Ну вот, Том Тим. Считайте себя полноправным членом клуба. А по случаю вступления вам полагаются подарки.
    Спросить — но не сейчас. Ее файл в комплект подарков явно не входит.
    Акула плюхнулась в соседний шезлонг, порылась загорелой рукой в кармане.
    — Подарок первый. Извольте!
    Даже «извольте»!.. Так это же пульт! Почти как телевизионный, только совсем маленький.
    — Спасибо, друг Джимми-Джон. И что смотреть станем?
    […………………………..]
    — …Обычный домик, так сказать, летний. — Акула развела руками, поглядела вокруг. — Я, знаете, друг Том Тим, не поклонник роскоши.
    Тут он был прав. Комната — та, что примыкала к веранде, — выглядела истинно по-спартански. Даже койка оказалась раскладная, зеленого брезента.
    — Такие использовали в британской армии в Первую мировую. — Акула явно уловила мой взгляд. — Месопотамский фронт. Очень удобно!
    — Как у Колчака, — согласился я, продолжая бесцеремонно оглядываться. Правда, любоваться особо было нечем. А такое неспроста. Или друг Джимми-Джон привык к простоте, к брезентовым койкам и фанерным стенам — или все это для освежающего контраста. В Австралии, поди, на золоте обедает!
    А что там в углу, на стене? Оч-ч-чень к месту! Темновато, правда, но посмотрим.
    — Кончак? — Акула моргнула. — Татарский хан какой-нибудь?
    — Племянник Чингиза, — кивнул я, не без опаски заглядывая в зеркало. С Джимми-Джона станется, превратить меня, скажем, в питекантропа…
    — Ого!
    — Сработало? — Акула была уже рядом. — Дело не сложное, но должно понравиться.
    …В зеркале был я. Самый обычный, настоящий. Во сне не всегда помнишь себя, но тут сомнений не оставалось. Такой же, как «там». Правильный!
    — Зеркало из «Белоснежки», друг Том Тим. Каждый видит себя оптимальным.
    — Оптимальным? — Я невольно поднес руку к щеке, понаблюдал за стараниями меня — отражения. — Но это — обычное зеркало? Или…
    […………………………..]
    Можно не спрашивать — «или». Парню в зеркале даже не тридцать — двадцать пять, не больше. Это вообще. А если в частностях… Нет, не стоит!
    — Зеркало по Фрейду, — констатировал я, неблагодарно отворачиваясь от своего почти двойника. — У вас тут все по Фрейду, друг Джимми-Джон! В колледже увлекались психоанализом, да? Фрейд, помноженный на компьютер?
    — Но почему компьютер? — Акула присела на пластиковую табуретку, нога легла за ногу. — Вы все время поминаете компьютер, Том Тим, но я говорил — сходства почти нет.
    …Второй табуретки в комнате не оказалось. Как у обер-якобинца Максимилиана Робеспьера. Гостю ненавязчиво указывали на его место.
    — В каждом втором фантастическом романе обязательно присутствует какой-нибудь компьютерный город, Джимми-Джон. Там все в личинах, все под «никами», все веселятся…
    Акула поморщилась, дернула носком сандалии.
    — Я же вам говорил — сходства мало. Компьютер нам и не нужен, более того, мир, где мы находимся, — это не файл, носитель куда более надежный. Файл, что я вам прислал, — лишь пригласительный билет…
    …А странный файл! Не рисунки — чертеж. Нечто сложное, почти старый ламповый телевизор.
    — Главное же — время. Мы не крадем его у жизни, мы лишь используем то, что прежде нам не принадлежало!
    — Конкистадоры Гипносферы, — настало время морщиться мне. — Кортесы сновидений!
    — Сами написали. — Акула оскалила зубы. — Это тоже важно — властвовать над собой в океане Оно. Точнее — подняться над океаном… Файл получили? С «Гипнономиконом»? Сегодня выслал, как раз перед тем как выпить снотворного.
    …Опять снотворное! Раньше я думал, что дело в часовом поясе, а вот теперь начинаю сомневаться.
    

    Знаю много о тебе, Джимми-Джон! Ведь тебе за пятьдесят, Джимми-Джон! В жизни часто везло, Джимми-Джон? Пьешь снотворное, как чай, Джимми-Джон? Хочешь стать Кортесом снов, Джимми-Джон!
    

    — Кстати, узнаете, Том Тим? Впрочем, темновато…
    Щелк!.. Нет, просто «хлоп»! Сомкнулись загорелые ладони, вспыхнула лампочка под потолком…
    …Которой нет. Я ошибся, Акула желает стать не просто Кортесом. Тот не творил Свет, приговаривая «это хорошо!»
    — Вы, кажется, такое видели.
    — Видел…
    Подошел поближе, всмотрелся. Через всю стену, от окна до двери… Как же сразу не заметил? Или это тоже — «хлоп»? Мелкие спецэффекты производят порой наибольшее впечатление.
    

    …Дракон пришед за Девицей, алкая ея пожерти. Рыцарь поспешах к Девице, дабы Дракона мертвити, Девицу оную свободити. Девица плаче и рыдае, надеяться не переставав. От Смерти же ни единый не утече.
    — В замке. Файл mo8.jpg. Гобелен. Такой же.
    — Для вас такой же. — Акула явно наслаждалась эффектом. — В данном случае я прописал лишь главное — Дракон, Дева, Рыцарь. И Смерть, само собой. Детали уже ваши, так что каждый видит немного свое… Приятно, знаете, рассуждать о том, кто кого сожрет! На кого ставите, друг Том Тим? Лично я — на Смерть.
    Словам я не удивился. Тону — тоже. Ницшеанец из Австралии крутизну кажет. Иное интересно. Детали… Дракон вроде такой же, и Дева та же, и Рыцарь…
    Радуга! Ну, конечно, радуга с черной каймой! Вот ее тут и нет. Спросить? Ни за что, такие вещи, такие факты складывать надо — в отдельную коробку. Как патроны. А вот кое-что другое… Промолчал бы, так опасно — нажмет Акула F8 пальчиком-мизинчиком… Если не нажала еще.
    — Как вы говорите, друг Джимми-Джон, «кстати». Кстати, о бедных девицах и страшных драконах. Ваш экспериментальный файл, где он? Страничку я не нашел.
    Кажется, удивился. Или притворился, что удивился?
    — Тот файл не нужен, можем встречаться здесь. Вам что, так понравилось?
    Надеюсь, мой взгляд был достаточно голубоглаз и наивен.
    — Вы скрестили меня с неким Эрлихом Грейвзом. Негодяй мелкий, но забавный. И файл — забавней некуда. Высший свет, китайские церемонии… Всю жизнь мечтал ощутить себя героем Марселя Пруста, этаким графом де Ха-Ха. Яркие губы сжались, побледнели. На миг, всего на миг.
    — Хорошо, Том Тим. Будем считать это подарком номер два. Файл — ваш. Я верну страничку — через несколько дней. Сейчас слишком много работы.
    — Мерси!
    Он дернул плечом, отвернулся, поглядел в окно.
    — Не желаю вам зла, Том Тим. Поэтому имейте в виду… Время там идет, как в обычном мире. День у вас — день там…
    Я понятливо кивнул, не став спорить. Акуле пока незачем знать, что время у Альды кусает себя за хвост. Факт — в коробочку.
    — Но это — не главное. Я не знаю точно, кто хозяйка сна, кто та девушка. Гипносфера слишком велика. Это может быть отражение чьей-то психики… души, обрывки нескольких душ, просто всплески воспоминаний или эмоций… Не изучали Каббалу? Но то, что существует — личность. Понимаете, Том Тим? Новая личность, у которой есть только ее сон.
    — Ну и что? — удивился я.
    — Она… Эта девушка скоро все поймет. Поймет — и будет пытаться попасть в обычный мир. Единственный человек из этого мира — вы.
    О чем это он? Альда — призрак? Фантом, пытающийся обрести жизнь? Но если так, зачем это Акуле? Экспериментальный файл… В чем эксперимент? Вызывание фантомов из Гипносферы, будь она трижды!..
    — Фантом… — повторил я вслух. — Призрак сна. Призрак во сне.
    Джимми-Джон привычно дернул подбородком.
    — Можно сказать — призрак. Но «вампир» — точнее.
    […………………………..]
    — Эй, ребята! Где вы?
    — Пойдемте, Том Тим. У нас гости.
   

   

    

     44. ПЛАНЕТА
     (Choral: 1’01)
    

    […………………………..]
    — Гейм! Гейм!..
    Рыжеволосая девушка не бегала — летала по корту. В сравнении с ней Джимми-Джон казался не акулой — черепахой. Невысокая, поджарая, кости да мускулы, на голове даже не стрижка — рыжий «ежик»…
    …Кажется, джинсовый не любит длинноволосых! Или просто совпадение? Нашел фотку в очередном таблоиде, ткнул пальцем… Правда, лицо не журнальное, самое обычное. Типичная студентка — курносая, сероглазая, да еще веснушки. Лет двадцать? Меньше, пожалуй.
    — Еще раз, Джимми? Я готова!
    В куклы играем, Акула? В Барби-ежика с теннисной ракеткой? На молодятинку потянуло?
    От тенниса я отказался — самым решительным образом, за что был усажен в кресло и оставлен наедине с «Гипнономиконом». Мое (мое?!) творение выглядело знакомо — обложка кожаная, тиснение золотое, шрифт тот же.
    Читать не стал — полистал только. При слове «конкистадоры» чуть не стошнило. Акуле же явно нравилось — закладка, еще одна… Изучает!
    А вот зовут куклу Барби странно — то ли Ирица, то ли Ирца. Из сербов-хорватов, не иначе. Переспрашивать не стал, рыжей определенно не до меня. Ткнула худую ладонь, улыбнулась — и побежала на корт.
    — Твоя подача, Джимми!..
    […………………………..]
    Играют? Играют. Ну и пусть, спешить некуда. Как я понял, в таких файлах время тоже не торопится. Обычный сон — несколько минут, этот — раз в десять быстрее. Для чего — тоже ясно: в теннис поиграть успеть, и не только в теннис. А мне чем заняться? До будильника (7.45, вторая пара) еще далеко, читать «Майн гипнокамф» не тянет. Разве что пульт… Подарочек номер один. Его, понятно, с собой не унесешь, но соответствующий файл (не иначе тоже с чертежом) Акула уже выслала. Система прежняя: компьютер включить, файл раскрыть, смотреть три минуты. Где пульт станет прятаться, джинсовый не пояснил, но пообещал, что найти будет легко. Протянул руку — и подарочек в руке.
    Да, это не бабочка, не сверкающая мокрая пластмасска. Пульт и вправду — чудо враждебной техники! маленький, в половину ладони, черный, блестящий, точно пистолетная рукоятка. И четыре кнопки — квадратом.
    […………………………..]
    — Вместо бабочки, друг Том Тим. Запомнить легко, красная кнопка. Р-р-раз!..
    Красная — слева вверху. Справа же — зеленая. Пока не горит, а вот если загорится…
    — …Значит, я здесь. Добро пожаловать, друг Том Тим!
    […………………………..]
    Две нижние — резерв. Для чего, пока неясно.
    

    — Том Тим, пошли поныряем! Пошли!..
    Барби? Разделала друга Джимми с сухим счетом? За кортом, кажется, бассейн…
    Ой!..
    Разворот «Плейбоя»: Барби — неглиже. Старомодный, стыдливый Том Тим спешит отвернуться.
    — Побежали, Тимми!..
    Еще и Тимми! Воспитывать кукол надо, Джимми-Джон! Ой, надо!.. Все, разбирайтесь сами — и купайтесь сами! — буду книгу читать. Раз уж я сие написал…
    […………………………..]
    

    «…Крах всех известных Утопий связан не с несовершенством политических и социальных систем. Напротив, проекты Ямбула, Мора, Кампанеллы и Бэкона выглядят куда более логичными и приспособленными для людского общежития, чем существовавшие и существующие общества. Проблема не в несовершенстве структур, а в несовершенстве человека, который был, есть и останется злой бесхвостой обезьяной…»
    

    Странное дело! Когда не про Кортесов с Коронадо, вполне приемлемо. Под таким и подписаться можно. Особенно насчет обезьяны.
    

    «…Часть людей, ныне именуемых пассионариями, неспособна жить во всяком, даже идеальном, обществе. Остальные могут удержаться у грани, но с немалым трудом. Изменить такую ситуацию пока практически невозможно. Воспитание во всех его формах, даже тоталитарных, лишь загоняет агрессивное „эго“ вглубь. И то — лишь временно…»
    

    Точно! Как бы я дальше написал? Что-нибудь о невозможности внешнего воздействия на психику, пожалуй.
    

    «…Внешнее воздействие на психику (хирургическое, химическое, возможно, физическое) не только антигуманно, но и непредсказуемо по своим последствиям. Такое вмешательство не менее опасно, чем генетические опыты…»
    

    Дальше можно не смотреть. Кажется, понял (вспомнил?). Гипносфера, искусственные острова над неконтролируемым океаном «Оно» — не только убежище и клуб общения в идеальных условиях. Это еще и полигон для социальных экспериментов — безопасный и очень эффективный. Можно «прописать» любое общество, можно «ускорить» время. Желающие найдутся, у нас каждый третий — Наполеон.
    …Зачем далеко искать? Вон он, Бонапартий! В бассейне плещется — вместе с рыжей Барби.
    Форму идеального общества вывести не удастся (это и невозможно), но создать несколько приемлемых «моделей» — вполне. Все по Аристотелю: лучшая форма правления, скажем, для огнеземельцев, лучшая — для норвежцев с готтентотами…
    …А заодно потенциальные Наполеоны-наполеончики выплеснут все ту же агрессию — прямо во сне. Меньше террористов — и то благо.
    Но это — только начало. Эксперименты — не самоцель и не работа для праправнуков…
    […………………………..]
    — Пошли, Том Тим! Полетаем!
    Тут еще и летают? Как говорит Акула, сюрприи-и-и-з!
    На Джимми-Джоне — нечто вроде тропического костюма. Вместо пробкового шлема — летный, с очками на лбу. И на Барби — нечто весьма похожее.
    Здесь что, цельный аэроплан прописан? А зачем мне аэроплан? Не люблю! Так и не откажешься, я же теперь член клуба!..
    — Машина там…
    Вижу! Не аэроплан, всего лишь джип — зеленый, в маскировочных пятнах. А номера? Нет номеров. Не предусмотрено.
    — Я поведу.
    Конечно, ты, Акула, я водить не горазд, даже «здесь». Будь это, к примеру, мотоцикл… А на чем летать будем? Прямо на джипе?
    
     
      …Ей так хотелось ворваться в ад

      На своей горящей машине.

     

    
    Бр-р-р! Да вы, дамы и господа, эстеты!
    Оставалось забраться на заднее сиденье и покориться судьбе. Акула прыгнула (не села — прыгнула!) на переднее, повернулась:
    — Мирца! Вы где?
    — Я с Тимми.
    Мирца? Какая такая Мирца? Барби-ежик? Не Ирца, не Ирица? А знакомое имя!
    Рыжая кукла уже тут — рядышком. Откинулась назад, улыбнулась.
    — Любите летать, Тимми?
    — Не на самолетах… Вам что, роман «Спартак» нравится?
    Зря спросил! Прописанной в связном файле Мирце вполне может нравиться роман Джованьоли — и заодно образ героической сестры героического гладиатора.
    — Да, еще в школе зачитывалась… А-а, кажется, поняла! Я — настоящая, Тимми! Мы с вами — оба гости.
    …А вот это точно — сюрпри-и-и-и-из!
    — Насчет самолетов — вы зря. Но полетим мы не на самолете. Скоро увидите, здесь близко.
    […………………………..]
    Голубоглазая Акула получила свой «Майн кампф». Пусть его! Размножит на принтере — и пойдет книжка приложением к рекламным проспектам. Но ведь Джимми-Джон говорил о другом, совсем о другом! Между океанской платформой с теннисным кортом и властью над миром все-таки есть разница. Шутил? Акульи шутки, однако!
    […………………………..]
    — Ну, ни хера себе!..
    Надеюсь, программа-переводчик не сплоховала, смягчила. Во всяком случае, Джимми-Джон не обиделся — напротив, улыбнулся, причем весьма победительно. Мол, съел, друг Том Тим?
    Съел, конечно! Бетонка налево, бетонка направо, решетчатые вышки, локаторы. Это ладно, обычный антураж, вроде городка в mo8. Но посреди…
    — Это что, «Шаттл»? «Челнок»?
    Конечно, во сне и не такое увидишь, но тут — не обычный сон!
    …А вот «Шаттл» самый обычный — из телевизора. Острый нос, острые крылья. Только…
    — Он же не взлетит без носителя! Или здесь…
    — Или здесь, — Акула вновь усмехнулась. — Тут такое можно. Не так. Тут и не такое получится! Не летали в космос, Том Тим? Космос редко снится — тем, кто не бывал. На Марс свозить пока не обещаю, но… Кое-что покажу.
    …Перегрузку, невесомость, разгерметизацию, шальные метеоры, запутавшиеся стропы парашюта…
    — Готово! — Мирца выглянула из кабины, кивнула на алюминиевую лесенку. — Залезайте!
    Я с опаской покосился на рыжую валькирию.
    — Она что, бортмеханик?
    — Бортмеханик? — поразилась акула. — Почему бортмеханик? Пилот, причем первоклассный!
    […………………………..]
    — Еще не поняли, друг Том Тим? Я создал не летний домик с верандой и не теннисный корт. Этот, как вы говорите, файл — планета — целая планета, наша Земля. Мы в предгорьях Гималаев, на юг от нас — Индия… Все по-настоящему, все взаправду. Конечно, это первый этап, прописаны лишь несколько точек, и в космос дальше орбиты не подняться, но… Лиха беда — начало! И еще… Людей на этой планете всего трое — вы, я и Мирца. Пока. Перспективу улавливаете?
   

   

    

     45. СУМЕРКИ
     (Rezitativ: 0’58)
    

    […………………………..]
    Устал! Очень устал.
    Если нет солнца, если вокруг — серый туман, если всюду чужое, всюду — чужие…
    Над площадью — мелкий снежок. Ветер срывает поземку, гонит белых мух по заледенелой брусчатке к подножию огромных кирпичных стен. Где-то там, в густых сумерках — зубцы башен, золоченые навершия, но даже не хочется искать их взглядом.
    Чужая площадь. Чужой город. Чужой мир.
    Мне, к счастью, не туда, не в каменное безлюдье, к заледенелым холодным елям, к мертвому граниту незнакомых могил. Можно нырнуть в темный коридор небольшой улицы, где тоже вечер, тоже снег, но все как-то тише, уютнее. Людей почти нет, лишь вдали мелькают неясные силуэты. Идти недалеко, совсем близко, если бы не ветер, не поземка, не сумерки.
    […………………………..]
    Сплю? Наверняка сплю. Но я не в городе, не «здесь», не в моем мире! Или ничего этого не было — никогда? Просто почудилось среди холодных чужих улиц, среди темных безглазых домов? Диск, громада Здания, зелень парков, Лунный зал… Приснилось? Показалось?
    Как давно я тут? Почему? Мистеру Хайду принадлежит целый мир!.. Стоп! Я — мистер Хайд… Доктор Джекиль, близнец мой неспящий, что случилось? Что у тебя не так? Файлы, картинки, Акула в джинсах… Уже не сон — бред!
    […………………………..]
    Кажется, сюда. Странное здание, даже без окон, вместо дверей — железные ворота. Заперто? Конечно, заперто, уже вечер, поздний вечер. Я должен подождать… Нет, должен дождаться. Время! Сколько времени?
    Ветер все сильнее, колючий снег бьет в лицо. Уйти не могу, я должен дождаться!.. Даже не помню кого — и зачем. Чужой город, чужие лица… Так я не видел еще ни одного лица!
    Звездочка? Звездочка! Непонятная какая-то, как ни повернусь, все время слева. Вверху — и слева.
    А знакомо! Очень знакомо, я просто запамятовал! Нужно позвать… Нет, надо протянуть руку!..
    Пульт!
    Как же я мог забыть? Это же мой новый приятель, внучатый племянник бабочки-выручалочки! Подарок… Чей-то подарок, причем номер один. А какой второй? Том Тим Тот, подскажи!..
    Посветлело? Нет, куда там! Чужой холодный город, равнодушный, темный, ему незачем меняться. Я стою у мертвого дома, у запертых железных ворот. Жду? Только кого ждать, это сон, нелепый ненужный сон. В чужом городе, в чужой стране…
    Так что же я тут делаю? Пульт… Красная кнопка горит. Зеленая? Спит зеленая, меня там сегодня не ждут. «Там»? У доктора Джекиля? Нет, конечно, меня не ждет Акула, мистер Джимми-Джон, покоритель миров!
    …Неужели я действительно видел? Облака, такие же белые, как этот снег, неясные очертания континентов, острые маленькие звезды… Космос? Никогда, мне не снится космос! Маленькая кабина, рыжая девушка со стрижкой-«ежиком» у мигающего лампочками пульта, некто загорелый и долговязый рядом. А за круглым окошком — планета. Голубая, огромная, вся в отблесках близкого Солнца…
    

    Ждать нечего. Пора! Зажигание… Красная кнопка — пуск!
    […………………………..]
    Ничего… Совсем ничего! Я там же, в чужом городе…
    Стоп!
    Там же, да не там. Не улица, не заснеженная мостовая… Музей? Похоже, только очень большой, покрупнее Здания. Прямо — залы, один за другим, конца не видно, влево залы, и вправо.
    Людей нет. Совсем нет. Никого! И лампы еле светят, пульт на месте? На месте, его я и не отпускал. Тем лучше, можно не спеша пройтись, посмотреть. Люблю живопись! Интересно, КТО «здесь» все-таки рисует? Откуда? Из какого уголка Гипносферы?
    …Гипносфера. Странное слово — «сфера сна». Нет, «сфера» тоже переводится, сфера — замкнутая поверхность… Замкнутая поверхность, все точки которой одинаково удалены от одной точки. И точка эта — центр.
    И точка эта — Я!
    Твоя идейка, Том Тим Тот? Гипносфера, замкнутая поверхность снов… Нет, Том Тим Тот, нет, мой лилипут, ошибочка вышла! Ты — это Я, и тот, кто не спит, который «там», — тоже Я. И сфер вокруг нас, всех этих замкнутых поверхностей — не счесть, пальцев не хватит. Даже не так — единый мир, единая Сфера. Мы лишь видим ее по-разному. Для Джекиля-неспящего — это скучная жизнь с утренним будильником, для лилипута — файлики, веселые картинки. А для того, который «здесь»… Для него (меня!) Сфера пока что — чужой город, огромный непонятный музей…
    

    Неинтересно! Портреты, портреты, портреты — все в шелках да атласах. Чужие лица, скучные, далекие. Салон стриженой Альды, графы де Ха-Ха, маркизы де Хе-Хе. Кажется, стриженой тоже не по себе в ее нелепом мире, в ее бесконечном сне. Альде чудилось, будто в моем городе она просыпается. И ей не понравился Питер Пэн… Стой, стой! Акула Джимми-Джон рассказал лилипуту про девушку, плохое, очень плохое. Ведь ей никогда не увидеть Эль-Рей…
    

    Не Альду ли я ждал у мертвого холодного здания? Нет, сюда стриженой не попасть. Как и мне — в мой город.
    […………………………..]
    Еще зал, такой же пустой, гулкий. Надменные лики смотрят из золоченых рам, пустые глаза провожают пустыми взглядами…
    Как называлась картина того испанца? «Процессия»? Да, «Процессия» — бесы, явившиеся за останками грешника. Гибнущий город, гибнущие люди… Мой город тоже гибнет, исчезает, его уже нет. Мне туда не попасть, австралийский бес Джимми-Джон готов вонзить когти… Выходит, я — тот, кто в саване, кто на мостовой? Не дождетесь! Не закогтишь, джинсовый!
    Но если не он, у меня не было бы пульта, моего анальгинчика-героинчика. Четыре кнопки — красная, зеленая, синяя… Синяя? Конечно, синяя! Кнопка-приглашение к рыжему ежику, астронавту первого класса. Она обещала прислать файл… Или прислала?
    […………………………..]
    — У меня только одно правило, Тимми! Одно-единственное. Никогда. Что бы ни случилось… Не напоминай о том…
    — Что это — всего лишь сон? Принято. А у тебя там тоже… летают?
    […………………………..]
    Помню! Рыжая Мирца, любительница Джованьоли! Но сегодня синяя кнопка мертва, и зеленая мертва…
    

    Красная! Пуск!
    […………………………..]
    Не судьба! Глаза можно не открывать — я все там же. Правда, вместо музейной тишины — странный гул. Метро? Конечно, метро! Я тут бывал, бывал не раз…
    Знакомая станция! Только пустая, наверное, поезд только что ушел, пассажиров мало, сейчас вечер, ветер, поземка. Если войти в последний вагон, проехать три остановки, выйти, сесть в автобус… Л живет именно там, в заснеженной пятиэтажке, второй этаж, четыре квартиры на площадке.
    Скорее бы поезд! Скорее бы…
    

    Не надо! Ехать незачем, никакой Л там нет — и дома ее нет, и магазина возле автобусной остановки. В чужом мире не встретишь Л. Ее нет даже там, в моем покинутом городе. Ты прав, лилипут, ты, к сожалению, абсолютно прав! Л — просто память, уходящая память, отсвет забытых лиц, горечь давних поцелуев. Тебе виднее со стороны, Том Тим Тот, и мне виднее — отсюда, из пустого подземелья. В городе — в моем городе — снова забуду, снова начну искать.
    Не начну… Города нет.
    Поезд… Странный поезд — ни огней, ни пассажиров. Надо уходить, рядом переход на соседнюю станцию. А там что? Пустая платформа, пустые темные поезда… Тебе не уйти, мистер Хайд!
    

    Красная… Пуск!
    […………………………..]
    Снег, снова снег. К счастью, не площадь, не мертвый простор брусчатки. Незнакомая улица, неяркие фонари, снежинки в темном небе… Окошки не светятся, вокруг — ни души, даже машин нет.
    Тебя изгнали, Хайд! Ты был слишком самонадеян, мистер, думал, что самое страшное — оказаться в доме «Сальве» под вечер. Патриархальный ужас, доморощенные жутики… А тут — никакого страха, просто чужая улица, чужой город, чужой мир. Считал, что твой город вечен, как и ты сам? Напрасно! Он лишь отблеск Сферы, вечной Сферы, куда ты случайно попал. Случайно, ненадолго… Ты тоже не увидишь своего Эль-Рея — главной площади, улицы с трамваями, бесконечных Туннелей, Л, встречающей тебя на пороге. Когда-то города не было. Не было, появился. Исчез…
    Снег уже не падает — валит, рушится из темной бездны. Идти некуда, идти незачем… Пульт? Подарочек не поможет, он — просто анальгин. Нельзя лечить то, чего нет. Фантомные боли — самые страшные.
    Сдаюсь, лилипут! Забирай меня в Лилипутию, к джинсовым акулам, к рыжим ежикам! Все лучше, чем оставаться тут. А ты-неспящий, ты, надменный доктор Джекиль, не делай вид, будто ни о чем не ведаешь. Все одно, все мы — я (я! я! я!), и если кому-то плохо… Слышишь, Джекиль?
    […………………………..]
    Снег, снег, снег… Поднять воротник, спрятать руки в карманы. По темной улице, по чужому городу, ниоткуда, в никуда. Бесконечная ночь, бесконечные сумерки…
    Если нет солнца, если вокруг — серый туман, если всюду чужое, всюду — чужие…
    Устал! Очень устал.
   

   

    

     46. MИРЦА
     (Chor: 1’41)
    

    […………………………..]
    — Тимми! Привет, Тимми!..
    Не ошибся, угадал — Ежик был гол. Напрочь — даже без темных очков. Астронавт Мирца возлежала в пестром шезлонге, прихлебывая из высокого бокала нечто темно-красное. Вероятно, сок — вишневый. С алкоголем рыжая не ассоциировалась.
    — Тимми, сбрасывайте тряпки, падайте рядом!
    Рядом — вероятно, на соседний шезлонг, такой же пестрый. Очередной журнальный разворот — зеленая лагуна в обрамлении из пальм, тоже зеленых, густые синие небеса, бешеное солнце, обнаженная девица…
    …Отчего же — «тряпки»? Костюм мне выпал на этот раз вполне приличный — светлый, слегка приталенный. К нему бы еще шляпу, скажем, серую. «Поеду я в город Анапу, куплю себе серую…»
    Программа-переводчик, между прочим, настроена. Ждал меня ежик! Ждал, синюю кнопку активизировал. А неглиже — явно местная традиция, судя по загару, рыжая редко надевает купальник.
    Единственное правило — не напоминать, что спим. Не забуду? Не забуду. И ладушки! Значит, о ее файле, о том, где и чем кончается зеленая лагуна, да и о Джимми-Джоне поминать не след. А о чем тогда говорить?
    — Да не смущайтесь, Тимми! Считайте, что вы в сауне!..
    […………………………..]
    — Самолеты не для меня, Мирца. Я и летал по-настоящему всего дважды. Оба раза рейс задержали, причем чуть ли не на сутки. Не мое!
    — Жаль! Небо — это первое, что мне нужно в жизни. Самое первое!..
    В бокале (достался вместе с шезлонгом) действительно был сок, но не вишневый — незнакомый, острый, почти несладкий, с аккуратным кубиком льда. Как раз по сезону! Насчет сауны рыжая явно не ошиблась. Жарынь — смертная, почти как в Херсонесе, когда копаешь Цитадель.
    …А вот обнажаться не стал. Так и устроился в шезлонге, не снимая семейных трусов. Из принципа.
    Небо — первое, что нужно рыжей. Интересно, что второе?
    — Не принимайте меня за какого-то ужа, Мирца Летать люблю — но без всякого самолета. И ездить люблю без машины.
    — А вы, оказывается, Икар!
    Вот спасибо! Питером Пэном уже величали. Спросить про «Шаттл», про то невероятное, что мы видели ОТТУДА, с черных небес? А зачем спешить? И так хорошо — берег, солнышко, бокал с соком, ленивая беседа.
    …Не напоминать, что спим. Отчего? Для Акулы — любимая тема.
    — Я тоже Икар, Тимми. Самолеты — не самое главное. Планер! Вот это, как вы говорите, «мое».
    — Планер? — Я прикрыл глаза, спасаясь от беспощадного света. — Почему тогда не дельтаплан? «Наверно, только дельтаплан поможет мне…» Помните?
    Ах, черт! Переводчик, совсем о нем забыл. Откуда рыжей такое знать?
    — Леонтьев? Русский певец? Помню! Дельтапланы… Я просто не успела, Тимми. В Штатах ими увлекаются давно, с начала 1950-х, но у нас дельтапланы появились поздно, очень поздно. SIVL организовали…
    — Простите, что организовали?
    Бедный переводчик, я тебя напряг!
    — SIVL! — Рыжая явно изумилась. — Неужели не слыхали? Международная комиссия по дельтапланеризму, основана в 1976-м. А в 1977-м прошел первый европейский чемпионат. Как же вы летаете? Один, без команды?
    Итак, Ежик решил, что я летаю на дельтаплане. Ясно, ясно, левитируют только факиры — и те, кто спит! Слово «сон» — табу!..
    — И дикий Икар, Мирца. Очень дикий… Ай!
    Еще бы не «ай»! Мокрая ладонь — да к горячему животу!
    — Купаться, Икар! Быстро, от вас дым идет!
    Купаться?! Живого человека — в воду? Теплого живого человека, прямо в семейных трусах!..
    А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
    […………………………..]
    …Она здорово плавает, эта Мирца, этот рыжий морской Ежик. Я и сам люблю — и брассом, и бабочкой-баттерфляем, и под водой. Но чтобы так! Глотнет воздуха — и снова вниз, в зеленую хлябь. Глубже, глубже, глубже… Без маски плохо видно, только нечеткий силуэт, гибкий контур, легкую тень. Да и пялить глаза ни к чему, мы не в сауне. Я и сам изголодался по теплому морю, по зеленой воде…
    Изголодался! Точно!.. Рыжая тоже — изголодалась. У нее всего этого слишком долго не было — синего неба, прозрачного моря, тропического солнца. Ничего! И тут соткался прямо из воздуха призрачный гражданин престранного вида — Мефисто из Австралии с волшебными файликами в белых клыках.
    Нырок! Глубже, глубже, руками коснуться песка. Он тут очень чистый, этот песок…
    

    — Тень… Надо в тень! Сгорим!..
    — Ага! Надо…
    Соглашаюсь, но без всякой охоты. Вставать не хочется, мы и так лежим почти в тени — на песке, да еще под пальмой. Правда, тень от нее никакая, обгорим в два счета.
    …У Мирцы свое кино, вино и домино, свой маленький городок у моря. Только песок не серый — желтый. Наверняка рыжая тут совсем недавно, ей еще не надоело… Или я видел не все? Планерист — и не летает? Не верю!
    — Тимми, вы… Вы очень скучный человек?
    Кажется, все-таки вопрос.
    — Очень. Работа, дом, компьютер. И официальные застолья. Иногда.
    Усмехнулась, перевернулась на живот.
    — Я жила еще скучнее, Тимми! Тренировки, соревнования… Официальные застолья без капли спиртного. Даже с парнями трахалась по графику. Вместо гимнастики…
    «Жила»… Яснее не скажешь!
    — «Голодал он в этом детстве, не дерзал, — усмехнулся я. — Успевал переодеться — и в спортзал!»
    Это тебе, программа, за SIVL. Потрудись!
    — «…А вторым, чего уж тут, он все выверил — в утешение дадут кости с ливером…» Нет, Тимми! Я, скорее, была тем Вторым. «Краше некуда уже, а он еще… Этот будет выступать на Салониках и детишек поучать в кинохрониках…»
    Знает Высоцкого? Наизусть! Выходит, землячка?
    — Все казалось, что такое — ненадолго, просто разминка перед Главным. Казалось…
    Стоп, тормози! Рыжая напрашивается, так и напрашивается на прямой вопрос. Нет, нельзя! Почему — еще не понимаю, просто чувствую. Нельзя!..
    — Ненавижу спорт! — цинично заметил я. — Официальный. Начальство, расписание, судьи какие-то. Что за удовольствие? То ли дело встать утречком сесть на велик, выехать на шоссе, разогнаться…
    […………………………..]
    Вот и армия твоя, Джимми-Джон! Собираешь бедолаг, Джимми-Джон? Ведь у многих жизнь — не мед, Джимми-Джон! Ты зовешь их за собой, Джимми-Джон? На песок под сенью пальм, Джимми-Джон? В черный Космос манишь их, Джимми-Джон? Ты — не первый, мелкий бес Джимми-Джон!.. Только я зачем тебе, Джимми-Джон?
    […………………………..]
    — Здесь все про авиацию, Тимми. Ну, и про планеры, конечно. Почти все… Вы что, смущаетесь? Теперь такое — детская литература…
    Спорить не стал — как и комментировать. Каждый волен ставить на книжную полку все, что по душе. И пузатые справочники на непонятном языке с понятными крылатыми силуэтами на обложке, и несколько изданий «Кама сутры» — тоже с очень понятными силуэтами. Не крылатыми, правда.
    Дом — отражение человека. Я ожидал, что рыжая обитает в бунгало. Что это такое, представляю смутно, но, кажется, оно и есть — под крышей из пальмовых листьев, с плетенными чуть ли не из лиан стенами.
    — Не спешите, Тимми?
    Розовое полотенце на голове, легкий халатик… Душ Мирца уже успела принять. Интересно, каков в бунгало душ? Бочка с дождевой водой на крыше?
    — Понятия не имею, — честно сообщил я. — Все за висит…
    Ап! Шкодливый язык вовремя прикушен. Чуть не сказал «от проклятого будильника». А чем заменить? Ладно, пусть так и будет: «Все зависит…»
    — Если от меня, Тимми, то… Считайте, что синяя кнопка горит. Вы честно играли, Том Тим, даже ни разу не намекнули, где мы…
    Ого! И голос другой, и лицо, и глаза. Закусила губы, отвернулась. Резко, почти зло.
    — Не помогает, правда? Разве что…
    Дернулась, кинулась в угол, взяла со стола… Сигареты? Они! «Camel» облегченный, верблюд без поклажи.
    — Выдумка Джимми-Джона! Узнаете?
    Ах, вот оно что!
    — Героинчик?
    Не ответила. Пачка со стуком врезалась в стену.
    — Почти пустая, Тимми! Почти пустая… Извините, хотела вам предложить. Сначала сигарету, потом ужин при свечах.
    Кажется, Ежику хочется, чтобы его пожалели. А вот не стану! Хуже будет.
    — Джимми-Джон обещает подбросить новинку — не на несколько часов, а на несколько дней. Или даже навсегда… Не смотрите на меня, Том Тим, вы почти все поняли. И не угостила я вас проклятой сигаретой не из-за того, что совесть взыграла. Просто потом, когда очнешься… Ощущаешь себя куклой…
    Куклой Барби, только стриженой «ежиком». Альда мечтает проснуться, Мирца — уснуть. Каждому — свое.
    — А сейчас уходите, Тимми! Впрочем, если хотите, можете сделать пару затяжек и оттрахать меня прямо на полу, без всяких сантиментов. Можете даже не брать сигареты, зажмурюсь… В глаза смотреть не смогу, вы не умеете прятать мысли, Тимми!..
    Поглядел вверх и налево, протянул руку… Синяя кнопка на пульте все еще горела.
    — Уходите, Том Тим Тот?
    Красная кнопка. Зажигание… Но ведь она останется одна? Рыжий Ежик, которому не помогает даже героин.
    […………………………..]
   

   

    

     47. ЭКСПЕРИМЕНТ
     (Arie: 7’46)
    

    — …Том Тим Тот, угости сигареткой!
    Бетси-квест явно обнаглела. Третья сигарета меньше чем за час! Нет, она не квест — вольный стрелок, фрайшюц из штата Огайо!
    — Пристает? — Джимми-Джон подмигнул, хмыкнул. — Ваш типаж определенно в ее вкусе, Том Тим!.. Что поделаешь, такое вы, кажется, называете программой. Ей доложено. По штатному расписанию.
    Программа наглела на глазах. Пару раз приходилось менять дислокацию…
    

    Дисло-ка-ци-я! Дисло-ка-ци-я!
    

    …дабы квест не запрыгнул прямо мне на колени. Значит, все по-штатному… Темный прокуренный зал, шкаф-бармен за стойкой, негромко шумящий народец, дверь, Ведущая на улицу-декорацию. И, конечно, телеса на помосте — белые, черные, смуглые, с мохнорылыми хорьками вместо шубы — и вовсе без таковых…
    Здесь меня Акула и нашла. Не приглашал — сама приплыла.
    […………………………..]
    — Так что вас удивляет, Том Тим? У меня тоже был свой… город. И почти у каждого он есть. Ваше сознание пытается оформить бессознательное, превратить в нечто знакомое, в ваш родной дом, квартал, город — или даже страну. Да вы и сами знаете, к чему повторяться?
    Зачем он пожаловал? Зеленая кнопка горит уже два дня, только я ее не нажимаю. Соскучился?
    — Ваш мир… Вы называете его «здесь», правильно? Мир этот, мягко говоря, несовершенен. Он не такой, как вы хотите, все время меняется, плывет, в нем иногда страшно и больно. И вы сам — не такой, даже себя порой забываете…
    — Но так и должно быть! — не выдержал я. — Мы что, умнее бога?
    Рука зацепилась за нечто знакомое. Нос Бетси-квеста? Точно! Не иначе сама подставила. Так и хочется ей, программе шкодливой, пуговки расстегнуть!
    — Не забудьте раскурить сигарету. — Акула мягко улыбнулась. — Раскурить — а потом угостить девицу… Не узнаю вас, друг Том Тим! Что вы такое говорите? Умнее бога? Но бог не снабжает нас жареным мясом, мы сами кладем бифштекс на сковородку. Мир — наш неспящий мир, мы строим и перестраиваем по собственному желанию, так? Знаете термин «вторая природа»? Надеюсь, вы не из диких экологов и не призываете вернуться в пещеры? Просто дошла очередь до мира «здесь». Так что вас смущает?
    Смущает? Города нет, вместо него — нечто чужое, холодное, не мое. Пару раз казалось, что я снова у себя, снова «здесь», но привычные силуэты расплывались, уходили клочьями тумана. Вместо Здания, Диска, площади, знакомого дома — Ничто. Серое бесформенное Ничто.
    — Я вас понял, друг Джимми-Джон. Да и понимать нечего. Сознание переключилось на ваши картинки, отвлеклось, увлеклось. Все, что им строилось и поддерживалось, исчезло. Теперь там лишь океан Оно, бесформенный, бессмысленный — и какие-то случайные обрывки.
    — Жалко? — Акула недобро прищурилась. — Я читал, что если кочевника переселить в нормальную квартиру, он обязательно поставит в комнате юрту. Жалеете о грязных кошках, о собачьих блохах и овечьих катышках, друг Том Тим? Если желаете, все можно вернуть. Помучаетесь пару недель — и снова окажетесь в замызганной юрте. Прельщает? Кортес, вы хотите бросить Новый Свет, хотите закрыть Америку?
    Чуть не сказал «да». Не сказал. Все не так просто. Не хочу, чтобы сварливый мистер Хайд сгинул навсегда. Но и Том Тим Тоту исчезать не резон.
    — Только не говорите, Том Тим, что в вашем прекрасном городе виделись с дорогими вам людьми. Знаю, можете не пояснять! Но даже во сне вы понимаете, что разговариваете лишь сами с собой!..
    Ого! Акула кажет зубы. Даже улыбаться не пытается, Волк Тасманийский. А вот мы улыбнемся.
    — Отчего же, друг Джимми-Джон? Мы же приняли с вами гипотезу о Гипносфере. Отчего бы не предположить, что память наших близких, их личности… Вы, кажется, называете такое «души», правда? Что они помнят о нас, не хотят расставаться…
    — Хватит об этом!.. Перерыв. Если не возражаете…
    Не такой ты и железный, плейбой!
    

    — …Том Тим Тот, угости сигареткой!
    Ну, достала! Чего тебе надобно, куцая? Раскурить, затянуться… Эй, что это я? Сигареты…
    […………………………..]
    …Чего я менжуюсь? Затащить кошелку в сортир — и на четыре кости. А станет бухтеть — так каблуком в ухо, соску поганую! Копов поблизости нет, не докричится, если что…
    […………………………..]
    Н-ничего себе! Кого это там я пригрел, как змею на груди? Сигарета… Ну да, сигарета. На тебе, Бетси, отвянь только!
    […………………………..]
    …А пасть у нее в самый раз, рабочая!..
    […………………………..]
    И ты отвянь, урод безмозглый, не то все Сью твоей перескажу! В подробностях, дословно. Ага, испугался, даун из даун-тауна!.. А что Акула? Никак, довольна зубастая?
    — Я вам говорил, друг Том Тим! Нужно уметь расслабляться. А вы все броню ставите, защиту кевларовую!.. Кстати, оглянитесь.
    Можно и не оглядываться, и так все понятно. Коротышка-квест уже без рубашки, бретелька лифчика приспущена… И довольна, довольна!..
    — Могу подсказать, как обойти все промежуточные этапы. Всего одна сигарета…
    Не договорил — на взгляд мой наткнулся.
    — Хорошо, о ерунде не будем. Завтра жду вас у себя. Там проще общаться.
    …Это тебе проще, джинсовый. Значит, о душе рассуждать не хочешь? А раньше говорил! Больно стало? Или просто боишься лишнего сболтнуть? Ведь тебя очень интересует то, что приходит из Гипносферы. Что приходит — и кто приходит. Альда, например…
    — Ожидается Мирца. Вы ей, по-моему, понравились, друг Том Тим.
    Не напоминал бы лучше!
    — А не боитесь, друг Джимми-Джон, что ваша Офелия, скоро будет купаться в пруду? Она же покончит с собой из-за этих картинок, неужели не ясно?
    Подумал. Подбородком дернул.
    — Не ясно, напротив. Мирца — очень сильный человек. Ее истерики — обычный выхлоп, она просто еще не пришла в себя. А без этих, как вы говорите, картинок Мирца бы сошла с ума. Как вообще продержалась? Но об этом спросите у нее сами…
    Угу, сейчас спрошу. Даже смотреть на тебя не тянет, Акула! Лучше на помост погляжу, все веселее… Ух ты, неужели драка? Да, самая настоящая драка, подумать только. А не надо было даму за ногу хватать, ковбой! И с лобызаниями страстными приставать. Сколько тут, интересно, драк запрограммировано? Две за вечер? Или только по четным?
    — …Так вас ждать?
    Оставалось задуматься. И крепко.
    — Отчего бы и нет, друг Джимми-Джон? Только… У вас Интернет часом не глючит? Вашей странички так и не нашел. Той самой — с файлом некондиционным. Вы обещали, правда?
    […………………………..]
    Сколько дней прошло там, в мире Альды? Одинаковых дней, одинаковых поездок в красном авто рядом с неприятным типом Эрлихом Грейвзом на выставку, где работает пигалица Дайза? Или все сложнее? Джинсовый намекал, что время там идет обычно, день за днем. Врал? Или дело не в нем, не в стриженой — во мне?
    […………………………..]
    Теперь ты, Акула, думай. Щурься!..
    — Страничку верну. Скоро верну, но… В прошлый раз я вас предупредил — однако не обо всем. Это просто эксперимент, Том Тим, понимаете? Обычный… Ну, пусть не очень обычный, но эксперимент. Файл просуществует недолго. Ресурс — пачка денег, помните? — там не действует, так что средства можете не экономить.
    …Эксперимент. Недолго, очень недолго. Не действует. Не экономить…
    — Понял, друг Джимми-Джон. Ничего, свожу девушку в ресторан. Вы марочное шампанское там прописали?
    […………………………..]
    Возле касс — орущая толпа, и возле входа-выхода толпа, патруль в незнакомой форме, груды серых мешков, бесформенных сумок.
    Не люблю вокзалы! Впрочем, кто их любит?
    Здесь бывать еще не приходилось. Только кто тебя спрашивает, мистер Хайд? Дано: вокзал один, очереди две… Даже не две — три. Мне… В среднюю. В среднюю? Да, точно.
    Или все-таки бывал? Я помню кассу, там продают билеты до города, до моего города! Главное — достояться, дотолкаться… А если нет, не беда, подцеплюсь к поезду, не впервой. Сколько ехать до города? Дня два? Три? Больше?
    Том Тим Тот, мой храбрый лилипут, борец с Акулой! Не спеши меня хоронить, я еще жив, я еще «здесь». И город «здесь», мне бы только до него добраться. Ничего, что очередь не двигается, в горле першит от карболки, а билетов может не хватить. Протолкаюсь, загляну в окошко! Найдется лишняя плацкарта, и вагон сыщется, пусть даже товарный.
    Моего города нет, лилипут? Мой город есть, вот увидишь! И я еще увижу — увижу Эль-Рей! А ты… Хочешь найти стриженую? Упорен ты, лилипут, уважаю!
    […………………………..]
    Ты не виноват, Том Тим Тот! Твои теории — лишь полправды. Дело не в том, что сознание (не сознание — я, я, я!) слишком увлеклось веселыми картинками, файлами австралийского Франкенштейна. Океан Оно, подсознание, которого ты так боишься, лилипут, — это тоже я, тоже мы с тобой. Значит, переживем и это, прорвемся к кассе, купим самый последний билет. Город вернется, Том Тим Тот. И все вернутся, ничто не исчезает из Сферы — Сферы, в которой мы проводим вечность.
    Кто сказал, что «вечность» — страшное слово? Ничуть не страшное!
    […………………………..]
    Чужие спины, чужие шинели, чужой вокзал, чужой мир.
    Ничего. Вернусь!
   

   

    

     48. БЕЛЫЙ ЗАЯЦ
     (Choral: 1’10)
    

    […………………………..]
    Белым по черному… Яркие пятна на темной завесе — неровные, маленькие, дрожащие. Дернулись, задвигались, запрыгали, замелькали — вверх-вниз, вверх-вниз! Белая метель в черную полночь, стаи снежинок, ищущих покоя, исчезающих, уносимых ветром; белые иглы в черном бархате, белые провалы в черном эфире, белые платья среди черных мундиров, несомые неслышным вальсом. Белые, белые, белые…
    

    …Заяц белый, куда бегал?
    

    Позднее утро, зимний лес, солнце на заснеженных кронах. У протоптанной февральской лыжни — яркие красные флажки. Веревка упала в снег, лед намерз поверх клочков ткани.
    Мальчик застегивает лыжные крепления. Дело идет туго — холодный металл не поддается, выскальзывает из пальцев. Еще попытка, еще. Лыжи новые — узкие, непривычные, черные. Мальчик не сдается, пробует снова и снова… Щелк! Левая лыжа сдалась, остается правая… Нет! Еще, еще!.. Щелк! Теперь лыжные палки, просунуть руки в петли…
    Он побежит так, без всяких палок, они нужны лишь, чтобы оттолкнуться от твердого наста. С палками бегают только детишки! Впереди горка, крутая горка, палки не помогут. Мальчик знает, что упадет, обязательно упадет, придется вставать, отряхивать холодные снежинки, подниматься по крутой тропе вверх… Ничего, он все равно попробует! Получится — не с первого раза, так с пятого.
    Вперед! Оттолкнуться… Быстрее, быстрее, быстрее!.. Перед глазами — белый снег, черные деревья. Белое — черное, белое — черное, белое…
    

    …Заяц белый, куда бегал?
    

    Белый истоптанный снег на огромном чужом дворе, белые пятиэтажки квадратом, черные ленты на венках из сосновых веток. Их очень много — сосновых венков, их выносят из автобусов, ставят возле раскрытых дверей. Черные ленты, надписи серебрянкой, равнодушное белое небо, мелкие снежинки в тихом воздухе… Людей много, они молчат, переглядываются, говорят шепотом. Мальчик стоит у самой стены, ему холодно, очень холодно, он растерян, не знает, что делать. Перед глазами одно и то же — белый истоптанный снег, черные ленты венков.
    Двери одного из автобусов открываются. Странные двери — они не сбоку, сзади. Несколько немолодых мужчин, не сговариваясь, шагают к ним, черные начищенные ботинки ступают прямо в снег. Белое — черное, белое — черное, белое…
    

    …Заяц белый, куда бегал?
    

    Белый вечер, ранний-ранний, почти неощутимый. Белый круг солнца за низкими тучами, черные ветви старых деревьев в заснеженном парке. Мальчик и девочка идут по аллее, о чем-то говорят, спорят — горячо, перебивая друг друга. Март наступил, дни стали длиннее, и у них есть еще время до темноты. Можно не спешить, можно идти по пустой аллее, вперед, вперед, вперед… Мальчик доказывает, девочка не соглашается, упрямо качает головой, берет мальчика за руку. Тот даже не замечает — слишком увлечен спором. На руке у него — черная перчатка, у девочки — белая вязаная варежка…
    Поворот, еще поворот. Теперь они не на аллее — на узкой тропе. Ноги вязнут в снегу, но девочка и мальчик не замечают, они заняты, они спорят, им очень интересно. Мальчик срывает перчатки, неловко сует их в карман, левая перчатка падает в снег… Девочка вновь не согласна, упрямо качает головой. Она тоже сняла варежки, их некуда спрятать, девочка держит их в левой руке.
    На голове у девочки — белая вязаная шапка. Она сбилась на сторону, но девочка не обращает внимания, ей интересно спорить. Мальчик подносит руку к ее голове, хочет помочь. Пальцы касаются щеки, замирают. Девочка удивляется, подается вперед…
    Они не умеют целоваться, совсем не умеют. Вязаная шапка падает, но девочка даже не замечает, ей чуть-чуть больно, губы мальчика слишком сильно прижаты.
    Ранний-ранний вечер, ранняя-ранняя весна. Белые низкие тучи, черные узкие тени. Черная перчатка на белом снегу. Белое — черное, белое — черное, белое…
    

    …Заяц белый, куда бегал?
    

    Белые снежные пятна на черном мокром асфальте. Снег ноздреватый, старый, в мелких черных пятнышках. Зимы нет, давно нет, но снег остался, он на асфальте, на кромке тротуара, возле подъездных дверей. Снег не уходит, держится, врастает в землю, в камни, в желтую прошлогоднюю траву.
    Мальчик идет по улице. Зимняя куртка ни к чему, на нем легкое серое пальто, в руке — черный портфель. Рядом с мальчиком двое ребят — высокие, фитилистые, голова мальчика едва достает им до ушей. Всем троим по дороге: мальчику прямо, тому, кто слева, — налево, в большой семиэтажный дом; тот, кто справа, пойдет дальше, свернет в ближайший переулок. Но они не спешат, торопиться некуда, совершенно некуда, впереди длинная улица в пятнах ноздреватого снега, впереди — бесконечное время, его очень много, с запасом, хватит на всех и на все.
    Мальчик улыбается, двое других — тоже, у них хорошее настроение, они уже там, в спешащей им навстречу весне, они даже не замечают притаившийся снег, их черные туфли отважно ступают по белым пятнам. А улица тянется все дальше и дальше, прямо в страну Завтра, в счастливый Эль-Рей, в безоблачное Грядущее. Черный мокрый асфальт кажется бесконечным, как и умирающие сырые сугробы. Ноздреватый белый снег, черные пятнышки мокрой земли. Белое — черное, белое — черное, белое…
    

    …Заяц белый, куда бегал?
    

    Белая метель в черную полночь, стаи снежинок, ищущих покоя, исчезающих, уносимых ветром, белые иглы в черном бархате, белые провалы в черном эфире, белые платья среди черных мундиров, несомые неслышным вальсом. Белые, белые, белые… Дернулись, задвигались, запрыгали, замелькали — вверх-вниз, вверх-вниз! Яркие Пятна на темной завесе — неровные, маленькие, дрожавшие. Белым по черному…
    […………………………..]
   

   

    

     49. НЕБО
     (Rezitativ: 1’12)
    

    […………………………..]
    — Не-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!..
    К счастью, не вслух — про себя. Вслух мой отчаянный вопль, вероятно, напоминает нечто среднее между мурлыканьем и мычанием. Пусть рыжая думает, что ее пассажир от блаженства напевать начал.
    — Не-е-е-е-е-ет! Не нада-а-а-а-а-а!..
    Вот так и напеваю. Глаза не зажмуриваю, иначе Мирца решит, что я…
    — Ай-й-й-й-й!
    …испугался крылатого корыта. А я не испугался, я очень люблю летать на планерах. Очень-очень! Можно сказать, страх как люблю. Ой, страх!..
    — Мама-а-а-а-а!..
    Вверх, вниз, снова вверх, снова вниз, потом все по новой, затем вниз — вверх одновременно, потом куда-то в сторону. Вираж, снова вираж… А еще оно трещит — корыто проклятое. Так и кажется, что хвост уже отпал — вместе с крыльями. Не у меня — у планера. У меня бы отвалился сразу, в первую же минуту, когда мы от самолета отцепились. Или еще раньше — как только по бетонке поползли.
    — М-мирца! А не так… Не так резко… м-можно?
    «М-мирца» и «м-можно» — это зубы. Ст-т-тучат в такт отсутствующему хв-в-в-восту.
    Хохочет рыжая. Ей-то что, астронавту первого класса! Я и сам почти астронавт, но одно дело — уютная кабина «Шаттла», совсем другое…
    — О-о-о-ой-ой-ой!
    …сидеть в разваливающемся корыте, пусть и крылатом. Наверное, самолеты тоже скрипят, но там хоть не слышно из-за моторов. А то, что ты спишь, что все вокруг, как ни крути, понарошку, даже не вспоминается. Ничего себе — понарошку!
    — Мирца! Ну, хватит! Пожалуйста…
    Хохочет! Дорвалась до неба рыжая, дотянулась. В такие секунды даже и не верится, что Барби-ежик живет на героине, на поганых акульих сигаретках. Так «героин» — лекарство для героев, потому и назвали.
    […………………………..]
    Мирца меня и встретила. Вначале решил, что кнопки перепутал — зеленую с синей. Оказалось, нет — рыжую тоже позвали в гости. Прибыла на полчаса прежде меня, раскланялась с австралийским гением…
    А вот куда Акула уплыла, мне не доложили. Кажется, Мирца и сама не ведает. В нетях Джимми-Джон. И он в нетях, и джип его камуфлированный. Не иначе обходит владенья свои — как Мороз-воевода.
    

    …И не один. Не Нострадамус я, но сразу понял.
    В общем, на аэродром пошли пешком. Зачем пошли — даже не догадывался, думал, Ежик мне про «челнок» объяснять станет. И в кабину крылатого корыта сел без опаски. Отчего бы на планер не взглянуть? Только когда самолетный мотор заревел, а Мирца колпак захлопнула, сообразил. Но поздно.
    Самолет, понятно, в файле прописан — вместе с «челноком» и планером. А за штурвалом кто? Неужели тоже «прописанный»? Фантом-летчик? Ужас!..
    […………………………..]
    — А куда мы сядем?!
    — Не кричи так, Тимми, я тебя прекрасно слышу. Вон туда и сядем…
    Туда?! Слева гора, справа — река, впереди — тоже гора, черные скалы путь заступают. Корыто уже не скрипит, не трещит даже — гремит кровельным железом. А колпак пластиковый вибрировать начал, противно так.
    Сколько до скал? Метров сто… девяносто… пятьдесят? Все, закрываю глаза! Ну, не герой я, не герой. Не геро-ой-ой-ой!!!
    — В воду, Тимми, в воду!
    — Ага!
    Выбраться из кабины все-таки смог, но на остальное не хватило. Так и упал на песок — в сером костюме. В том самом, слегка приталенном.
    …А рыжая уже неглиже. Когда только успела?
    — В воду, Том Тим Тот! Кому говорят, лентяй?
    Ладно, мы люди послушные…
    

    Эй, я же в костюме… В костюме не нада-а-а-а-а-а!!!
    […………………………..]
    — Не Знаю, зачем я понадобилась Джимми. Не представляю даже.
    — Ты, Мирца, в теннис играть умеешь. А вот для чего ему я?
    Теперь я тоже неглиже. А куда деваться? Семейные трусы — и те промокли. Лежат себе на песке под солнышком, сушатся — вместе с костюмом.
    И мы на песке, на самом берегу, но не под солнышком — в тени летающего корыта. Глаза закрыты, руки раскинуты… Хорошо! Совсем хорошо, особенно если вспомнить, что САМ планер не взлетит. Не умеет, гад!
    — Курить будешь?
    — Обычные, да? Я ведь не курю, Тимми. Режим!
    Повезло — всего полпачки подмокло. Сигареты и вправду обычные, из моего кармана. Как там оказались, можно не спрашивать.
    Сегодня Ежик совсем другой. Не играет — в самом деле другой. И славно! Акула уверена, что рыжая привыкнет, обвыкнет, успокоится. К наркоте тоже привыкают, Джимми-Джон!
    …Интересно все же, мы с Мирцей на «вы», или на «ты»? Или переводчик силен ловить интонацию?
    

    Легкий дымок, легкая горечь во рту… Чем не жизнь? Сейчас я бы и от героинчика не отказался, на полчаса всего. Отключиться, воздухом свежим подышать, подремать даже. Пригодилось бы — перед беседой с другом Джимми-Джоном. Он позвал меня не просто так, знаю.
    — Самое простое — ему нужны деньги. Наши деньги, Мирца. Все, что вокруг нас, — сыр в мышеловке.
    — Деньги? — рыжая даже привстала, уперлась локтем в песок. — У меня есть деньги, Тимми! Я ему предлагала… Сразу предложила! Джимми взял сущую мелочь, сказал, что тот файл — мой файл — почти ничего не стоит…
    — Значит, и твой файл — всего лишь сыр.
    Жаль, что приходится говорить о таком. Поваляться бы и вправду на месте, потом поплавать, затем — снова на песок. Прямо-таки рай. Эль-Рей, можно сказать.
    …Ты прав, мистер Хайд, не сердись. Не Эль-Рей — всего лишь обрезок сыра. Корочка.
    — Не веришь людям, Тимми?
    — Не людям — акулам. Мне тоже обещали сыр. Даже укусить дали.
    Сыр — экспериментальный файл, экспериментальный сон экспериментальной девушки Альды. Сон, которому длиться недолго. Джимми-Джон знает, как забрасывать крючок! Что стриженая сказала тогда, на крыше Здания? «…Передай, чтобы нашел меня. Обязательно нашел!» Мистер Хайд едва ли понял…
    Обещанной интернет-странички все еще нет. Вот я и нажал зеленую кнопку.
    — Тимми… Я… Прошлый раз я вела себя, как старая больная баба…
    — Прекрати! — поморщился. — И слышать не желаю!
    Засмеялась — горько, безнадежно. Меня даже передернуло.
    — Вижу, ты вкусил здешнего… лотоса, Тимми! Только зачем себя обманывать? Ничего вокруг нас нет, всего лишь сон, пусть и очень реальный. А я действительно старая больная баба, мне…
    — Стоп! — Моя ладонь впечаталась в песок. — Единственное правило — без подробностей. Они у тебя и так на лбу написаны!
    — Правда?
    Перекаталась поближе, положила голову мне на руку, надавила подбородком.
    — Слушаю! Нет-нет, говори, раз начал. Говори!..
    В этот миг я действительно пожалел о сигаретах с героином. Чего еще нужно? Пустой пляж, солнышко, рыжая спортсменка, мечтающая, чтоб ее трахнули.
    Лотос…
    Много ли сыра человеку требуется? Правда, друг Джимми-Джон?
    […………………………..]
    — …Почти угадали, Тимми, почти угадали. На самом деле я старше вас, скоро юбилей — полвека. В восемнадцать — чемпионка Латвийской ССР, в девятнадцать — три мировых рекорда, в двадцать — чемпион мира. И все! Вы намекнули, что бывшие спортсмены ведут себя неадекватно, да? Думали, я спилась или на иглу села? Спилась бы, наверно, если бы могла. Не успела… Я ничего не успела, Тимми! Через месяц после чемпионата, того самого, мирового, разбилась. На обычной тренировке, совершенно случайно, нелепо. Какая-то глупость, даже не успела сообразить. Перелом позвоночника… Слава богу, вы не знаете, что это такое! Могу говорить, могу немного двигать руками. Могу… Могу видеть сны. И так — почти тридцать лет. Первый файл от Джимми мне прислали полгода назад. Mo11.jpg, один из самых простых. Стадион, беговая дорожка, рядом еще теннисный корт. В первый же день… В первую же ночь не выдержала — истерика, нечто страшное, невозможное. Представляете — истерика во сне! И тут появился Джимми, не сам, конечно, запись. Стали обмениваться письмами, даже перезваниваться, он подарил мне картинку с морским берегом, а две недели назад пригласил сюда. Знаете, Тимми, я чуть не заказала ему файл с тремя голодными мужиками в запертой комнате! Но потом поняла — сойду с ума. Секс — не только воображение, это весь человек. А если почти весь человек — недвижная, бесчувственная туша… Не шокирую, Тимми? Вид у вас, словно вы и вправду только-только школу закончили! Джимми обещал: все наладится, придет само собой, я просто должна привыкнуть к новому… новому телу, к новому миру. Да вот не налаживается. А вы зачем тут, Том Тим Тот? У вас тоже все на лбу написано, для вас придуманное Джимми — забавная игрушка, безопасный наркотик. Нет, не игрушка, Тимми! Это страшно, страшнее наркотика, куда страшнее. Только деваться мне некуда, вот беда. Об одном мечтаю — умереть во сне, где-нибудь здесь, а еще лучше — в небе. Не отворачивайтесь, Том Тим Тот, я еще живая!.. Слушайте, только сейчас поняла! Вы летаете… ПРОСТО летаете? Тимми, Тимми, научите, а? Я же всю жизнь мечтала, потому и планеризмом занялась!..
    […………………………..]
   

   

    

     50. ПРЕЗЕНТАЦИЯ
     (Rezitativ: 0’49)
    

    — Так вы Том Тим Тот?
    И как ответить? Вариантов не слишком много.
    — Он самый. С кем имею честь?
    Знакомая веранда, знакомый столик, три шезлонга вокруг, в графине, как и прежде, нечто желтое. А вот Акулы нет. Вместо него…
    — Бобби… Просто Бобби. На блядей не обращайте внимания. Эскорт от Джимми!
    …Мальчишка лет шестнадцати, чуть полноватый, черная грива до плеч, на пухлых губах улыбочка, в левой ноздре — серьга. Майка, шорты, сандалии…
    И две девицы в шезлонгах — негритяночка с китаяночкой. В ярких купальниках, с цветами в хитрых прическах.
    Эскорт.
    — А ну, брысь! Падайте, Том Тим!.. Рыжая — тоже из местных?
    Я оглянулся. Мирца наивно моргнула, радостно заулыбалась…
    Понял.
    — Эскорт. От друга Джимми-Джона.
    Взгляд нежданного гостя замер, посерьезнел, пухлые губы дрогнули.
    — А у вас есть вкус, Том Тим! Или это Джимми так расстарался? Уступите на часок? А то мои… Сами видите!
    Что именно, не пояснялось. По мне, телеса как телеса, не хуже, чем в mo14.jpg. И не лучше. Разве что программа чуть другая.
    — Не выйдет! — Я упал в освободившийся шезлонг, блаженно потянулся. — У меня — программа-летчик, Самолеты, планеры… Еще вертолеты, кажется. Хотите трахнуть автопилот, Бобби?
    Пухлый палец нерешительно коснулся носа. Замер.
    — Пожалуй, нет. Предпочитаю обычных блядей. Девочки, ко мне! Место!..
    …Негритяночка слева, китаяночка справа, Бобби, само собой, в кресле, словно султан турецкий. Мирца тоже присела — прямо на циновку. Отвернулась…
    — Так вы, Том Тим, книжку накатали? Про эту, как ее? Во! Гипносферу?
    Началось! Говоря акульими словами, презентация.
    

    Мало чего просек, да и не важно. Каждому по планете, класс! Чего хочешь, то и вороти!.. Хе! Я себе такой дворец отгрохаю…
    Я покосился на рыжую, та еле заметно дернула губами. Гипнотелепатия ни к чему, без слов понятно. У нас с ней все на лбу написано, у этого — зубилом выбито.
    — А еще Джимми обещал, что можно кого угодно скопировать, если фотка будет и запись голоса. Представляете?
    — Вполне, — не выдержал я. — С кого начать думаете? С жены соседа — или с самого соседа?
    Захохотал, загоготал, забулькал… А смех не спрячешь — как и взгляд! Не шестнадцать тебе, Бобби, совсем не шестнадцать.
    — А почему не Мэрилин Монро? Она, правда, фригидной была, так поправим. Хе-хе! Представляете, Том Тим? Вот картотеку завел, подбираю.
    — Но они — не люди! — поразился я. — Не настоящие люди. Внешность и голос — еще не все.
    Его брови поползли вверх.
    — Как? Я чего, разговаривать с ними стану? А понадобится настоящая… Ну там, потрепаться по-умному, прежде чем в пасть дать… Заплачу любой профессорше, будь ей хоть сто лет. На картинку поглядит, от нее не убудет. А еще лучше студенточку найти, скажем, с ребенком, чтоб деньги нужны были. Во класс! Она ночью мужика своего обнимает, губами от счастья шевелит… Он и не подозревает ни хрена, приколись! А лучше, чтоб и он на картинку поглядел. Фэйсы им разные нарисовать, голос тоже разный. И по очереди, чтобы видели… А еще его можно тоже бабой сделать!..
    «Фэйсы!» Сбоит программа-переводчик, сбоит! Или ей, бедной, просто деваться некуда? А в целом, ясно. И не в целом — тоже.
    Встал, подмигнул Мирце. Рыжая кивнула, тоже поднялась.
    — У вас, Бобби, все впереди. Скучать не будете.
    — Уже уходите? — Турецкий Султан явно удивился. — А-а, понял, автопилот смазать пора! Во все, хе-хе, щели… Да и я пойду. Там, говорят, речка, искупаюсь, а то жарко чего-то… Эй, сучки, подъем!
    Китаяночка, негритяночка… Бобби довольно ухмыльнулся, взял девиц за уши.
    — Ничего мяско! А главное, что ни делай — ни хрена не будет… Н-на!
    Крик — негромкий, полный боли. Я не успел даже охнуть, а китаяночка уже сползала на землю, прижимая руки к животу. В узких глазах блестели слезы.
    — Вот тебе, сука! Вот тебе! Так вам всем, блядям!.. Подошва врезалась в лицо. Уже не крик — стон. Кровь хлынула из носа, из рассеченной брови…
    — Получай!..
    Мирцу я все-таки успел схватить за плечи. В последний миг.
    — Не надо, Бобби. Мой эскорт — не только летчик. Личная охрана — реакция на всякую опасность. Может, и не убьет, но болеть будет долго.
    — Она? — Султан покосился на рыжую, сплюнул. — Такая сопля?
    Я развел руками:
    — Бьет один раз — зато по яйцам. Промахивается редко.
    — Правда?
    Бобби ткнул пальцем в нос, хмыкнул.
    — Надо и себе завести. Ну чего, Том Тим, до встречи? Пойду поразвлекаюсь. Сучки, за мной!..
    Негритянка радостно улыбнулась. Та, что лежала на земле, попыталась встать, застонала…
    […………………………..]
    — Я бы его убила, Тимми. Жаль, ты не дал!
    — Не убила бы. Самое худшее — проснулся бы гад с головной болью. Мы не дома, Мирца! И урод этот не дома. Думает, что бьет девушку, а лупит сам себя, понимаешь?
    — Может, и понимаю… Теперь даже у себя, в моем файле, буду представлять, как совсем рядом…
    — А разве в нашем мире иначе? Но мы живем, не сходим с ума. Во всяком случае, не все. Ты до сих пор еще не поняла, Мирца, мы не в компьютере, у нас нет шлемов на головах, мы не стоим на дорожках. И наркотики тут ни при чем. Ты права, все вокруг — совсем не игрушка. Мы в иной части Вселенной, в другой точке Сферы, но этот мир реален. Искусственное тоже реально, правда? Тебе… Нам надо не прятаться, а просто жить. Жить — не ждать смерти. Джимми-Джон прав. Только тут… И еще в таком мире можно ПРОСТО летать!
    — Это ты прав, Тимми. Я читала твой «Гипнономикон».
    — Ерунда, его я не писал! Просто оказался в картинке, файл mo8.jpg…
    — Знаю, Джимми объяснял. Когда ты смотришь на картинку, мир, куда ты попадаешь, становится твоим. Даже не так — он и есть ты. Самое яркое в тебе, то, о чем постоянно думаешь, легко записать, привести в систему. Не у всех получаются книги, у меня, например, написалась инструкция по обучению планеристов. Только не смейся!..
    — Какой уж тут смех! Выходит, мистер Хайд поспособствовал? Не думал, что он такой теоретик!
    — Мистер Хайд? А кто он?
    […………………………..]
    …Белые пятна облаков поверх нечетких контуров континентов. Прямо в центре — зелено-бурая Европа, снежное пятно лежит на Германии, сползает к итальянскому сапогу. Над темно-синим Средиземноморьем ясно, вода блестит, еле заметно отсвечивает, отражая солнечный свет. А над желтой Африкой — снова тучи, огромная белая спираль закрывает Сахару, тянется к узкой полоске Нила…
    Гигантский экран во всю стену. Выпуклый, трепещущий, живой. На экране — Земля. Наша Земля.
    — Итак, дамы и господа!..
    Итак… Мы с Мирцей в креслах, Джимми-Джон у экрана. На девушке строгий серый костюм, и на мне костюм, только черный, и даже на джинсовом Джимми-Джоне. А я еще не понимал, зачем переодеваться, к чему маскарад? Теперь — понял. Акула словно подводила черту. Раньше было одно, теперь — иное. Новое, совсем новое.
    — Дамы и господа! Уважаемый Том Тим Тот, уважаемая Мирца…
    Волнуется? Неужели акулы могут волноваться? У них кожа — хуже наждака! И кровь холодная. Однако волнуется, плейбой!
    — Вы кое-что видели в нашем новом мире, в мире Гипносферы… Еще раз спасибо за термин, Том Тим! Видели хорошее — и совсем скверное. Вы наверняка поняли, что показал я вам это не зря…
    Поняли? Я-то понял, причем давно, почти сразу. И рыжая наверняка сообразила. Но почему нас только двое?
    — Собрание акционеров состоится завтра…
    Наши взгляды встретились, и мне стало не по себе. Неужели мысли читает?
    — О чем я скажу на собрании, вы уже догадались. Каждому по потребностям! И по возможностям. Тот, у кого хватит денег, получит планету, у кого не хватит — страну. Остальные станут покупать файлы. Картинки… Ваш термин, Том Тим, не забыли? Как всегда, самое вкусное будет продаваться из-под полы и по тройной цене. Думаю, это ясно.
    Странное дело, акулий цинизм не покоробил. Словно австралиец имел право на ТАКОЕ.
    — Теперь о вас, Мирца. И о вас, друг Том Тим. Много званых, но мало избранных. Я знаком со многими клиентами и… И каждый получает свое. Странное дело, почти всем хватает малого!
    …Например, права бить девушку ногой по лицу.
    — Завтра я их буду именовать «уважаемые господа акционеры», сейчас назову по-настоящему — дойные коровы. Почему здесь именно вы? Ну, скажем, вы мне понадобитесь в иной роли, куда более достойной. Данной причины пока хватит. Том Тим, что вы написали в «Гипнономиконе»? Сначала — эксперименты по созданию оптимальной общественной организации, потом…
    Я пожал плечами.
    — Потом — тоже эксперимент. Можно создать остров Утопию, прообраз идеального общества, скажем, на вашей планете. Не с марионетками, не с девочками Бетси — с настоящими людьми. В крайнем случае, такой мир может стать убежищем…
    — Только на несколько часов в сутки! — Длинный палец нацелился мне в грудь. — А потом? На моей планете человек будет счастлив, сыт, безмятежен, но утром… Нет, друзья, такое — всего лишь полдела. Социальный наркотик, не больше. Многие, конечно, будут в восторге, но для меня такого мало. И для вас, думаю, мало.
    Мало? Да я и не думал ни о чем подобном. Это все мистер Хайд с его размышлизмами о том, что такое сон и как с ним бороться. Мне и «там» хорошо, слышишь, Хайд?
    …А вот Мирца… «Недвижная, бесчувственная туша…» И спорить не о чем.
    — Не додумали до конца, Том Тим! А у вас просто нет сил на такое, уважаемая Мирца. Разрешите помочь! Я предложу вам нечто большее. Не бесплатно — но и не за деньги. Думаю, не откажетесь!
    […………………………..]
    …Страшная клыкастая морда. Рогов нет, нет и копыт, но кто он — ясно сразу. Если грешник продал душу Врагу, Тот явится за ним, за его хладным телом. Души, проданной души, Ему мало. Не спасет ничто — ни отпевание, ни святость храма…
    Эль-Фано. «Процессия». Испания. XV век.
    — БЕССМЕРТИЕ!
   

   

    

     51. ПРИЗРАКИ
     (Arie: 3’12)
    

    […………………………..]
    Ну, давай, служба, давай! «Извольте пройти!..»
    — Госпожа Альда не принимает.
    Чего-о?
    От неожиданности замер. Замер, по сторонам поглядел. Вроде бы все на месте: мраморная лестница, птицы-светильники, ковер непонятного колера. А вот и дерево, которое справа.
    «Не принимает»? У друга Джимми-Джона что, программа засбоила? Ведь все по кругу! Альда наверняка там, на верхней площадке…
    Ладно, once again. Лакей (ну и физия!), лестница, ковер, дерево-пальма… Полное дежа вю? Почему же тогда…
    Понял.
    — Передайте госпоже Альде Клеви, что дело срочное. И важное. Очень!
    Добавить про Питера Пэна, что, мол, привет передает? Не стоит, пожалуй. Не будем умножать сущности.
    — Сейчас доложу, господин Грейвз!
    То-то, ливрейный!
    […………………………..]
    Страничка открылась сразу. Акула явно предоставила другу Том Тиму кредит. Не только страничку, но и ведро благих советов. Все к одному: бракованный файл — бракованный мир, изувеченная Вселенная стриженого вампира из Гипносферы. Опасно. Очень!
    — Извольте пройти!..
    Изволю, изволю… Лестница кажется сегодня слишком длинной. Длинной — и узкой. Так и чудится, будто из-под мрамора вот-вот зачернеет плебейское железо. Не лестница — мостик через пропасть. Впрочем, это все лирика и обман чувств, а вот воздух…
    — Госпожа Альда в гостиной.
    …Я сразу почувствовал, только не понял. Воздух — не вчерашний! И не позавчерашний, и не поза-поза… В прошлый раз дышалось совсем иначе — мягче, легче. Значит, без меня Время не шалит, течет штатно? Джинсовый не ошибся? Сколько же дней прошло?
    

    — Что угодно, господин Грейвз?
    Незнакомое белое платье, блеск незнакомых камней: колье, браслет, тяжелые серьги. И лицо — незнакомое. Совсем. Разве что стрижка прежняя.
    — Я, кажется, поставила вас в известность…
    Вот даже как? Что же тут успело произойти? Гостиная вроде не изменилась — те же Амуры с Психеями, сигаретница на столике.
    — От Питера Пэна, — улыбнулся я. — Зачем ты обидела бедного мальчишку? Ему несладко.
    Взгляд — недоверчивый, испуганный. Рука в белой перчатке зачем-то коснулась горла.
    — Ты…
    Кажется, это не вопрос.
    — Крыша здания, Альда. Апельсиновый сок. Канатка не работает. Я.
    — Ты! Эрлих…
    — Именно, — вздохнул я. — Из-за тебя я, между прочим, душу бессмертную продал. Если не продал — заложил точно.
    …Дурак ты, боцман. И шутки у тебя дурацкие!
    Шагнула вперед. Взгляд все еще прежний — не верящий, резкий.
    — Иногда люди умеют читать мысли… Эрлих! И видеть чужие сны.
    Ого! Изменилась стриженая! Или ее изменили.
    — Тогда ничем помочь не смогу. Мысли можно прочесть, сны — увидеть. Вот уж не думал, что господин Грейвз — медиум!
    Уже рядом… Посмотрела прямо в глаза, дернула щекой. Да, укатали госпожу Клеви! А от стрикулиста Грейвза она явно ждет какой-нибудь мерзости. Особой, на заказ, так сказать.
    — Если вам больше нечего сказать, господин Грейвз…
    Ну, Акула, удружила! Что за роман ты тут прописал, джинсовый?
    …Но ведь предупреждал!
    — Нечего, — согласился я. — Кстати, мистер Хайд, обруганный вами Питером Пэном, все рвался мне что-то передать. Но я с мальчишками не целуюсь.
    Отшатнулась, закусила губы. Пальцы в белой перчатке коснулись моего лица.
    — Тогда… Тогда ты вернешь мне все обратно, Эрлих. Если тебе… Если ты…
    Обе ладони — на моих плечах. Пальцы впились в ткань нелепого редингота.
    — Эрлих, ты можешь исчезнуть немедленно, сейчас? Вместе со мною?
    Да что может быть проще? Пультик, а-ап! Красная, синяя, зеленая… Стоп! Исчезнуть? И куда? В город, которого нет? В пасть к акуле?
    

    — Быстрее! Эрлих, быстрее!..
    Уже бегу. Жаль, нет здесь мистера Хайда, погони — его конек.
    — Скорее, Эрлих! Родители, они… Сюда! Сюда!..
    Машина знакомая, и номер приметный — «Alda-0003», тот самый. Только стоит красная красавица не у входа, а во дворе. И шофера нет, и по лестнице мы не сошли — скатились. Никак и вправду нагоняют? В доме тихо, шагов не слышно, но…
    — На переднее!
    Вероятно, сиденье. Уточнять нет времени, стриженая уже за рулем…
    — Пристегнись!..
    Покатили-и-и-и-и-и-и-и!
    […………………………..]
    — Ни о чем не расспрашивай, Эрлих! Ни о чем — пока. Я чуть с ума не сошла, а может, и сошла, родители вызывали врача, меня не выпускают из дому… Нет, нет, ты ни в чем не виноват, ты ни в чем не виноват…
    За окном — все тот же Новый Берлин. Правда, улица совсем другая, поуже и поскромнее, и едем не как прежде — солидно и прямо, а рывками, дергаясь, виляя. Зря пустил стриженую за руль!
    — …Это все потому, что я сама не могу… не могла разобраться, кто ты: сон или настоящий? Там, у тебя в гостях, у Питера Пэна, я все понимала, все видела, а здесь… Я сплю, просто сплю, Эрлих! Сплю — и вижу нелепый сон, идиотский, дурацкий…
    Мотор обиженно ревет, недовольно пофыркивает, красные огни светофоров изумленно мигают вслед. Теперь ясно, отчего на ее машине — номер «3». Не попросить ли остановиться? Скажем, у сигаретного киоска?
    Сигареты! Ага!..
    Две пачки. Одна знакомая — та самая, за двести пятьдесят евро, почти нетронутая. Вторая… Сигареты? Они! Незнакомые, черные, длинные… Ничего, сойдут.
    — Я даже стала думать, что все приснилось, почудилось. Не может быть, чтобы день повторялся, чтобы в одном человеке жили двое, правда? Тут, в моем мире, все так реально, так серьезно. И мерзость — такая настоящая!.. Только ты не исчезай пока, Эрлих! Не исчезай, прошу…
    […………………………..]
    Город-призрак за стеклом, девушка-призрак за рулем обезумевшего авто-призрака. И я — призрак, фантом ее снов. Не так! «Я, Эрлих, — фантом ее снов!» Женский роман, кульминация…
    Откуда ты взялась, стриженая Альда, вихрь из Гипносферы, облако, смерч? Я могу проснуться, я скоро проснусь, будильник на шесть (первая пара!), а ты можешь проснуться только в чужом сне, у тебя нет своей страны «там», хозяйка сна, владычица бракованного мира, падчерица Сферы!..
    «Файл просуществует недолго»… Помню, друг Джимми-Джон, помню.
    […………………………..]
    — А что это, Альда?
    — Дом.
    Какой вопрос, таков ответ. И в самом деле, что непонятного? Лес, посреди леса поляна, на одном краю — загнанное красное авто, на другом — бревенчатый дом. Даже не дом — домик, почти как у Австралийской Акулы.
    Родители останавливаются здесь, когда приезжают охотиться. У меня есть ключи, сейчас открою…
    — Погоди!
    Стриженая послушно кивнула. Замерла. Кажется, она ничему не верит, ничему — и никому. Еще не верит. Уже. Взял ее за плечи, немного подождал.
    — Слушай!..
    Вновь кивнула, мотнула головой. Всхлипнула.
    — Извини, Эрлих! Я!.. Я…
    — Посмотри на меня!
    Взгляд не скроешь — как и смех. Этой девушке нет и двадцати. Призраку. Вихрю из Ниоткуда.
    — Ты не сумасшедшая. Ты действительно спишь. Во сне время идет по-другому, совсем иначе.
    — Да…
    Рассказать о Джимми-Джоне? Или мистер Хайд постарался — просветил? Не из-за того ли ей так плохо?
    — Я — Эрлих. Настоящий. Ты звала меня Питером Пэном, но это тоже был я. Ты помнишь и мое настоящее имя. Называй меня, как хочешь, но помни — я не сон.
    Дернулась, попыталась вырваться. В глазах… Отчаяние? Растерянность?
    — А кто ты? Кто?! Ты сказал, что продал душу, чтобы увидеться со мной! Ты не шутил, правда?
    Почти.
    — …Настоящий Грейвз — просто мелкий негодяй, завистливый подонок, мразь, я вижу его насквозь! А кто ты, Эрлих, Том Тим Тот, Питер Пэн? Ты — КТО?
    …Страшная клыкастая морда. Рогов нет, нет и копыт, но кто это — ясно сразу. Если грешник продал душу Врагу…
    Нимми-нимми-нот!… Кто ты, Том Тим Тот?
    Отпустил ее плечи, отступил на шаг.
    — Мне нужен… Мне нужен час, Альда. Всего один час. Желательно сидя, желательно с чашкой кофе в руках. Впрочем, можно и стоя. Без чашки.
    Помолчала, затем внезапно усмехнулась.
    — Этот злой самовлюбленный мальчишка — Питер Пэн… Он сказал… Извини, Эрлих, больше не буду… Когда мы были в твоем городе, ты сказал, что мой мир, мой сон — просто плохой роман, чей-то неудачный опыт. Знаешь, теперь я понимаю, что ты прав. Когда я думала о тебе, то представляла… Не смейся только! Все, как в дурацком телесериале: ты входишь в гостиную, я бросаюсь навстречу, ты меня целуешь, мы падаем на какую-нибудь медвежью шкуру или прямо на ковер, ты срываешь с меня платье… А теперь, когда ты здесь, рядом, мне плохо, мне стыдно, я чувствую себя полной идиоткой, мне нечего сказать…
    Она — живой человек! Живой, настоящий!.. Что же ты наделал, Джимми-Джон?
    

    — Нет, Альда. Просто мы оба просыпаемся.
   

   

    

     52. ПАРОЛЬ
     (Rezitativ: 2’49)
    

    От бревенчатых стен — сосновый дух, в маленьком камине потрескивают дрова, горчит подгоревший кофе в кружке. Это не сон, мы не спим. Просто скоро зазвенит будильник, безжалостно призывая меня на первую пару, а стриженая поедет домой, чтобы родители не заявили в полицию.
    Все реально, все на самом деле. По-настоящему.
    — Вот чего я вспомнила про медвежью шкуру! Смотри, Эрлих!..
    Шкура надвигается прямо из дверного проема. Надвигается, надвинулась, с шумом рухнула на пол. Альда гордо поглядела на меня.
    — Молодец!
    И вправду молодец. Дотащить этакое!.. Бедный мишка, однако.
    — Остается рухнуть, — стриженая с некоторым сомнением поглядела на импровизированное ложе, — в пароксизме страсти.
    — Угу! — встал с тяжелого, потемневшего от времени табурета, осторожно поставил недопитый кофе на стол, достал сигареты (черные — не «те»!). — Сначала немного постонать и повыть, затем начать стягивать одежду друг с друга. Желательно зубами… Брюки снимаются последними, красивше будет.
    Ой, чего это я? «Красивше»? Программа-переводчик, как ты там?
    — Вы невозможны, господин Том Тим Тот! И все-таки падай, Эрлих. Можно без пароксизма. Обещаю лежать на самом краешке.
    Оставалось подчиниться. Упасть на шкуру в костюме — не в костюме же купаться. Мирца не столь гуманна.
    […………………………..]
    — Ты даже не знаешь, кто я? И этот Джимми-Джон не знает? Даже он?
    — Даже он.
    — Никогда не думала, что услышу, как зовут бога! И что бог так… так безжалостен. Экспериментальный файл… Какой ужас!
    — Ты считаешь, что Тот, кто сотворил нас — злых бесхвостых обезьян, добрее? Вдруг и я — всего лишь эксперимент? А может, и Он — тоже? У лилипутов должны быть свои лилипуты.
    […………………………..]
    От медвежьей шкуры несет нафталином, дрова в камине прогорели, рассыпались малиновыми углями. Тихий дом, тихий лес… Скоро зазвонит будильник, скоро мир стриженой перестанет существовать. Она еще не знает. Не сказал — и не скажу.
    […………………………..]
    — Значит, твоего города нет, Эрлих? Жаль, мне он очень понравился. Наверное, он такой, как ты сам, во сне всегда так бывает. А мне просто повезло. Я ведь тогда тебя сфотографировала. На выставке, возле картины с разрушенным городом, помнишь? Так неужели ты думаешь, что у нас нет экстрасенса, который за десять евро может поколдовать над фотографией? К сожалению, такое может получиться всего один раз. Получилось…
    […………………………..]
    Не спорю, ни к чему спорить. «Там», у неспящих, никакой экстрасенс не перенесет меня в чужой сон. Но мир Альды, ее несчастный бракованный файл, творил бог по имени Джимми-Джон — по образу и подобию Своему. Интересно, что скажет Акула? Шустрыми оказались его лилипуты!
    […………………………..]
    — Ты считаешь, что настоящий Эрлих — мелкий негодяй, подонок и еще, кажется, мразь. Почему же ты называешь меня так?
    — Эрлих — прекрасное имя, так звали моего деда. Настоящего Грейвза я величаю по фамилии — или куда хуже, если не вслух. Он мой родственник, хотя и дальний, приходится его иногда принимать в доме…
    — И что этот родственничек сотворил? Кажется, у него есть на Дайзу некий компромат.
    — Есть… Есть — что? А, поняла! Дайза была очень неосторожна, она… Нет, не хочу! Если ты прав — и если права я, если это все сон, какое нам дело до… скучного женского романа? Придумай что-нибудь, Эрлих! Сделай так, чтобы мы исчезли оба, пусть ненадолго, но чтобы я была прежней и ты… не превращался в Питера Пэна. Ты творил чудеса, сотвори еще одно!..
    […………………………..]
    На пульте два огонька — красный и зеленый. Но чуду не свершиться. Сварливому мистеру Хайду не до стриженой, а отправить ее к Акуле… Получится? Ведь у Альды нет своей страны «там», и сны ее совсем иные. Рисковать не стоит, лучше вначале узнать у джинсового, попросить его…
    …И душу в заклад, друг Том Тим? Шутки действительно кончились. Интересно, что Акула предложила Мирце? Бессмертие — несерьезно, друг Джимми-Джон просто любит красивые слова.
    […………………………..]
    — Ты сможешь вернуться сюда, Эрлих? Я… Все время скажется, что я не то говорю, не так — и не о том. Хотела почитать тебе стихи, свои стихи, но вдруг поняла — они тоже не о том, они не мои, чужие! В следующий раз… Нет, в следующий раз я тоже не сразу пойму, мне будет казаться, что ты — призрак из сна, фантом, но я проснусь, проснусь быстрее, чем сегодня. А потом ты исчезнешь — вместе со мной. Тут, в моем… в этом мире я даже не решусь… Нет, сказать тоже не смогу. А еще считается, что во сне люди смелее!
    — Еще бы! Я вот не боюсь летать. А когда не сплю…
    — Не притворяйся Питером Пэном, Эрлих! Я не о воздушной акробатике.
    Альда уже не на краю, ее лицо близко, почти рядом — взрослое лицо двадцатилетней девушки, которой очень хочется проснуться. Но проснется не она, проснусь я, нажму ладонью клавишу на будильнике, смою холодной водой остатки сна. Мистеру Том Тим Тоту все это кажется очень важным, очень серьезным. А я-дневной, я-Джекиль, что об этом думаю?
    Раздвоение личности, Том Тим? Нет, просто мы видим мир из разных уголков Сферы. У сферы не должно быть углов, но у ЭТОЙ — есть.
    

    — Там, кажется, остался кофе?
    — Не вставай, Эрлих. Не спеши!
    Нет, встану. И не потому, что спешу — или так жажду выпить подгоревший кофе с черной сигаретой вприкуску. Просто я знаю то, что не сказал стриженой. Альда уверена, что впереди вечность, что ее жизнь — настоящая жизнь — только начинается. Ей хочется, чтобы Эрлих наконец-то догадался…
    Догадаться просто, Альда. Но целовать красивую девушку и целовать умирающую — не одно и то же.
    — Платье… Если скажу, что просто лежала рядом с тобой, мне никто не поверит!
    Альда тоже встала, взяла свою кружку с кофе — и даже вспомнила, во что превратился ее наряд. Или платье — первое, что скатилось на язык?
    Стриженой кажется, будто она не все сказала. Нет, сказано много, даже слишком. Ей хочется не сказать — ей хочется услышать.
    Мне нечего ответить, Альда! Ты хотела проснуться, просила, чтобы я тебя нашел? Я нашел, ты проснулась, а больше помочь нечем. Значит, мне пора — по-английски, не прощаясь. Пульт в руке, кнопки горят. Красную? Зеленую?
    — Эрлих!!!
    Заметила. Поняла.
    […………………………..]
    — Не смей, не смей! Это нечестно, нечестно, Эрлих! Не смей меня бросать, не будь сволочью, так нельзя, нельзя! Я от тебя ничего не хочу, ничего не требую, просто не оставляй меня так, не оставляй!..
    […………………………..]
    Запах хвои, запах старого дерева, запах подгоревшего кофе, запах дешевых сигарет. Кажется, ты прав и в этом, друг Джимми-Джон! Вихрю из Гипносферы, случайно попавшему в твой проклятый файл, хочется жить. Все прочее — не так важно, остальное девочка сама себе придумала. Стриженую тянет не к смазливому пареньку Эрлиху, она не хочет отпускать Мефистофеля, искусившего ее самым сладким, самым манящим —
    Жить! ЖИТЬ!
    — Не плачь, Не люблю, когда маленькие девочки плачут.
    — Очень глупая шутка, Эрлих!
    — Я не шучу. Сказать, на сколько я тебя старше? На самом деле?
    — На самом деле… На самом деле ты дурак, Том Тим Тот! Ты не умнее своего Питера Пэна!..
    Не умнее. Просто больше знаю. А теперь мне нужно уйти, исчезнуть из этого бревенчатого уюта, покинуть заплаканную девушку в мятом белом платье, которую опять обманули, опять бросают.
    Нимми-нимми-нот!.. Кто ты, Том Тим Тот?
    — Больше не приходи, Эрлих! Лучше я снова усну, лучше снова поверю… Нет, не слушай меня! Приходи, приходи скорее и… Придумай, как мне узнать тебя — сразу?
    — Пароль?
    — Да, пароль! Что-нибудь такое, о чем настоящий Грейвз никогда и не вспомнит, не подумает даже. И не только… Вдруг мы встретимся где-нибудь еще? Не знаю где, но встретимся? Надо… Какие-нибудь стихи, песню… Из репертуара Питера Пэна! На что бы сподобился этот мальчишка?
    — Он? Ну, скажем…
    
     
      День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

      День-ночь-день-ночь — все по той же Африке

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      Отпуска нет на войне!

     

    
    — Я… Я не поняла. Ни одного слова, Эрлих! На каком это языке?
    — Черт! Программа-переводчик, как же я забыл-то? Роман наверняка на английском…
    
     
      We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa —

      Foot — foot — foot — foot sloggin' over Africa —

      (Boots — boots — boots — boots — movin' up and down again!)

      There' no discharge in the war!

     

    
    — Какие странные стихи! Но их действительно не спутаешь. Значит, пароль? Здесь — и во всех мирах?
    — Во всех мирах? Ценю оптимистов, Альда!
    Ее лицо совсем близко. Девушке в мятом белом платье, в нелепых ненужных бриллиантах очень хочется сказать, услышать в ответ. Поздно — ухожу. Час призраков кончился, петух пропел, звенит будильник, первая пара в восемь, лекция, физический факультет…
    — Ты меня все-таки поцелуешь, Эрлих!
    — Все-таки…
    […………………………..]
    
     
      Seven — six — eleven — five — nine-an'-twenty mile to-day —

      Four — eleven — seventeen — thirty-two the day before —

      (Boots — boots — boots — boots — movin' up and down again!)

      There' no discharge in the war!

     

    
   

   

    

     53. СИНЯЯ КНОПКА
     (Choral: 1'30)
    

    […………………………..]
    Не выйти! Дверей попросту нет, к тому же плохо видно, свет неяркий, желтоватый. Все вокруг — предметы, контуры, лица — плывут, меняются… Я пришел… Нет, меня привели, притащили сюда, значит, вход-выход все-таки был, надо лишь его найти.
    Дверь? Настоящая дверь! За нею… Еще одна комната. Окон нет, серая побелка на стенах. В углу кто-то стоит, сейчас повернется…
    Назад!
    

    Это не город. Улицу помню плохо, и все остальное — плохо, но то, что не в городе, ясно. Кажется, на улице ночь. В этом непонятном доме тоже сумрак, мерзкая полутьма. Незнакомые люди. Лица… Лица разглядеть трудно, и голосов не разобрать. Легкий шум, тусклый свет.
    […………………………..]
    …Нажать синюю!..
    […………………………..]
    Девушка… Нет, не знаю, вижу впервые, все чужое, я не в городе, там я давно не был. А не был оттого…
    Лестница — странная какая-то, словно в кино — не прямая, к стене прилепленная. В доме девушки по имени… по имени Альда лестница тоже киношная, но другая.
    Тот Тим Тот? Том Тим Тот! Лилипут, куда спрятался? Почему? Хочешь дать мне время найти город? Это правильно, только я никак не…
    Города нет! Вспомнил. НЕТ!
    Жаль, не слышу. От меня что-то хотят, потому и привели сюда, заперли, я здесь не один день… Точно! В этом доме время идет медленно, очень медленно, час тут — полдня снаружи. Как во сне.
    Во сне? Да, я сплю, и я должен найти…
    […………………………..]
    …Нажать синюю кнопку!..
    […………………………..]
    Справа от лестницы — тоже дверь, за нею коридор… Идти не стоит, там очень темно, в темноте наверняка ждут. Затаились!
    …Кто ждет? Ерунда, это же не город, просто тяжелый сон, доктор Джекиль переутомился, валерьянки не выпил. Лучше всего проснуться…
    Снова девушка… Это не Л, не Альда, у нее странное лицо, у нее неподвижные глаза. Отойти, подальше отойти!
    Жаль, бабушку давно не видел. Она мудрая, она бы подсказала. Но бабушка осталась в городе, а города нет.
    Подсознание, океан Оно… Мудрые слова, лилипут, а все проще. Я забываю город. Если бы удалось вспомнить, представить, почувствовать его…
    

    Ты хорошо умеешь ЗАБЫВАТЬ, умник? Так научись, наконец, вспоминать! Ты должен. Я должен…
    […………………………..]
    Я должен нажать синюю кнопку на пульте! Джимми-Джон…
    […………………………..]
    Улицу помню. Слева и справа пятиэтажные дома, темные подъезды, квартиры — тоже темные. В одной из них я был, меня привели сюда…
    Не о том! Вспомнить город, обязательно вспомнить!.. Площадь — громадная колба в серой брусчатке; справа — Здание, за ним — Диск, впереди — главная улица. Утром улица шире, вечером она сжимается, наполняется людьми, троллейбусы едут медленно. На юг — спуск, на север — подъем, мой дом чуть севернее, надо немного пройти, свернуть… Налево? Направо?
    […………………………..]
    Я должен нажать синюю кнопку на пульте! Джимми-Джон прислал письмо, не во сне — наяву. Нечто плохое…
    […………………………..]
    Не вспомнить! Контуры расплываются, текут, превращаются в бесформенные пятна, потеки, лужи. Ведь город — это я, значит, изменился не он, я изменился. Зачем же искать себя самого? Лилипуту проще, у него лилипутские заботы, ему не требуется искать выход…
    Двери! На этот раз точно — двери. Высокие, черные… заколоченные. Не выйти, а время спешит; там, снаружи, прошли сутки, даже двое суток, а тут все темнее, все медленнее.
    Не ходят — плывут. Тени удлиняются, текут, сливаются…
    Проснуться! Надо крикнуть, надо обязательно крикнуть.
    […………………………..]
    Я должен нажать синюю кнопку на пульте! Джимми-Джон прислал письмо, не во сне — наяву. С Мирцей! Случилось — или случится…
    Что за пульт? То черное в руке? Да, конечно, я ведь не выпускал эту штуку с самого начала, она оказалась в кармане… Нет, не в кармане, я взял пульт… Не помню, жаль.
    Красный, синий… Должен нажать синюю… Зачем? А если нажать красную? Не помню, не помню, не помню!
    Том Тим Тот исчез. Мой сон, мой наглый лилипут… Нет, не он! Я не открыл страничку Альды, хотя должен был, но в ящике лежало письмо от Акулы, очень странное, будто не Акула писала — человек. И я успел протянуть руку, превратить яркую точку в пульт, увидеть синюю кнопку, прежде чем меня привели сюда…
    …Со всех сторон! У дверей, у лестницы, вдоль стен. Ждут меня? Просто стоят? На лица не смотреть, не смотреть! Жаль, не могу закрыть глаза, они и так закрыты, я сплю, доктор Джекиль спит.
    Нужно вспомнить город! Нет, нет, нужно проснуться. Пока еще не страшно, но эти, вокруг, ждут, они знают, что скоро начнется.
    Проснуться!.. Нет, нет! Я должен…
    […………………………..]
    Я должен нажать синюю кнопку на пульте! Джимми-Джон прислал письмо, не во сне — наяву. С Мирцей! Случилось — или случится. Джимми-Джон написал: «Обязательно!»
    […………………………..]
    Мирца, Мирца… Нет, не помню, ничего не помню, даже город, даже…
    Совсем темно, только под потолком мерцает. Скоро погаснет… Надо проснуться… Синяя… Погасло… Синяя кнопка! Скорее!.. Очень темно…
    

    Я ДОЛЖЕН НАЖАТЬ СИНЮЮ КНОПКУ!
    

    Синяя кнопка! Вспомнил.
    […………………………..]
    Потому я не попал к стриженой. Потому и пульт в руке. Я просто не успел. Увидел проклятую улицу, оглянулся…
    — Мирца! Мирца!..
    Яркий шезлонг пуст, соседний — тоже. По столику растекается красная лужица, треснутый стакан откатился к плетеной стене домика-бунгало.
    …Посреди красного — алмазный блеск разбитой призмы. Лед еще не успел растаять.
    — Мирца!
    Ежик — на полу. Голый стриженый Ежик, худой, маленький, свернувшийся клубком. Ноги поджаты к животу, на голову наброшена куртка, в скрюченных пальцах — погасший окурок.
    Сигаретка? Героинчик? Ясно…
    Повсюду — разбросанные книги, ближе к двери — вырванная страничка из справочника, на ней — распластавший крылья планер.
    Поднял страницу, аккуратно вложил в книгу…
    Подклеим!
    — Встать!
    Пальцы вцепились в ткань, я рванул, отбросил куртку куда-то в угол.
    — Встать, говорю!
    Веки дрогнули. Рука с сигаретой медленно потянулась к губам.
    Не горит, — поморщился я. — И не загорится. Что, уже не действует? Это же наркотик, хуже наркотика!.. Сама встанешь или массаж физии устроить? Спортивный?
    — Уходи… Уходи, Тимми! Оставь…
    Голос незнакомый, чужой, хриплый. Голос старухи — умирающей старухи. Мертвой.
    — Вставай, тряпка! Ты же спятишь, неужели не ясно? Хочешь превратиться в тюфяк без мозгов?
    Пальцы на запястье, рывок… Безвольное тело едва устояло на ногах, голова дернулась, откинулась назад.
    А теперь — спортивный массаж! С какой щеки начнем?
    — Оставь… в покое… пожалуйста…
    Ударил сильно — насколько позволяла левая рука. И тут же открылись глаза. Взгляд живой, бешеный.
    — Да пошел на хуй, импотент! Убирайся к своему мудаку Джимми!..
    Уже лучше. Прогресс!
    — А это — за импотента! Поднял руку, прицелился… Ай!
    

    Я уже на полу?
    …А хорошо, что она босиком!
    […………………………..]
    — Тимми! Тимми!.. Господи, что я наделала? Давай кровь вытру. Надо… Надо лед приложить!..
    Наблюдение номер сорок семь, — вздохнул я, ворочая распухшим языком во рту. — Даже в усовершенствованном файле можно выбить человеку зуб. Между прочим, потерять во сне зуб, да еще с кровью — худшая примета!..
    — Сейчас, сейчас…
    Лед… Хорошо, что у рыжей есть запас льда! Интересно, сломанные ребра тут сращивают? Ну и отмолотили тебя, Том Тим Тот!
    …Зато с ежиком, кажется, все в порядке. Очнулся Ежик!
    

    Джимми-Джона тоже била ногами?
    — Ну, Тимми! Что мне сделать? Какая я… Уж не знаю, кто… Набросилась на тех двоих, которые только и могут мне помочь… Нет, которые помогают, единственные во всем мире! Бедный Джимми попытался отобрать у меня сигареты, я на него наорала, кажется, напугала до смерти… Больно, Тимми? Очень больно?
    — Сигареты… Выкинь к гребаной матери, поняла? А в следующий раз возьму бейсбольную биту и так тебя отмудохаю!.. У меня на попечении есть одна стриженая, бритой только не хватает!
    — Мы пойдем на пляж, и я съем горсть песка, Тимми! На твоих глазах. Съем — и поклянусь, что сигарет больше не будет. И ничего такого не будет. А бейсбольную биту можешь приносить, врежешь мне пару раз на память, тупой дуре… Все, хватит валяться, Тимми. На пляж!..
    — Не тащи! Больно же!.. Ребро…
    — Не умрешь! А кто эта стриженая?
   

   

    

     54. ВЫСОТА
     (Rezitativ: 2’45)
    

    Песок желтый, солнце белое, море синее… Нет, море зеленое, да и не море — мелкая лагуна, лягушатник. Но все равно — журнальная обложка. Тропическая красота, стильная девушка a naturale. Только я из стиля выпадаю. Плейбой с выбитым передним зубом! Макабр-р!..
    — Джимми говорит, что мне надо продержаться еще немного, совсем чуть-чуть. Психика должна приспособиться, а это трудно, очень трудно…
    — Прекрати выть! Со стороны на себя погляди — двадцатилетняя девка, клубок мускулов, мужиков ногами лупишь, физия — хоть сейчас на обложку… И скулишь!
    — Договорились, Тимми. Начну плакаться — сразу лупи по… Как ты сказал? Физии? Ты кто по профессии?
    — Педагог. Наследник Ушинского.
    — Угадала.
    Я не в обиде на друга Джимми-Джона. Акула только притворяется суперменом, ухмылка в шесть рядов зубов — дешевая бравада. Не удивлюсь, если его дела — которые «там»! — ничем не лучше ежикиных. Джинсовый испугался, позвал меня… Правильно, что позвал.
    Если бы и все остальное решалось малой кровью! Выбитым зубом, к примеру. Или сломанным ребром. У-у-у-у, зануда, больно-то как!..
    — Все, пошли в воду, Тимми! Ребро у тебя не сломано, так что нечего… плакаться, правильно? Плакаться — и выть. Сейчас переплывем лагуну, а потом ты мне еще раз расскажешь про эту девушку. Кто-то из вас здорово намудрил — или ты, или Джимми… В воду!
    Ну что за привычка? Живого теплого человека…
    

    Море — это хорошо, просто замечательно! Зеленая прозрачная вода, неясные тени водорослей, солнечные блики… И ребро уже не болит! И Ежик снова стал морским, плывет над самым дном, обгоняет на два корпуса, завидно даже… Она сильная, Мирца, она выживет, только ее нельзя оставлять одну в дурацком бунгало, наедине с планерами, «Кама сутрой» и героином. Надо сказать Акуле, обязательно сказать.
    …А твои, мистер Хайд, дела хуже некуда, правда? Плохо помню, но… Нет, мы оба плохо помним! Ты не можешь найти свой город (наш город, наш!), забываешь, зачем нужен пульт… А я тебе ничем не могу помочь. Я на платформе, океан бушует где-то внизу, а ты, бедняга, там, в Марианской впадине. Все по «Гипнономикону», будь он трижды!..
    — Мирца! Спятила? Я же утону!
    — Ты неправильно плывешь под водой, Тимми. Давай покажу.
    — Отстань, ты же планерист, а не пловец!
    — Обижаешь! Первый разряд, собиралась на камээса сдавать…
    Зеленая вода, бурые водоросли, неровные блики солнца… Глубже, глубже, глубже. Мистер Хайд боится глубины. Бедный мистер Хайд!..
    […………………………..]
    — Ты рассуждаешь, как моя бабушка.
    — Это комплимент, Тимми?
    — Не то слово! Я и сам понимаю, что Акула… Что друг Джимми-Джон в чем-то прав. Альда — личность. Личность, но…
    — Не человек, да? По твоей теории…
    — Нет у меня никакой теории!
    — Не перебивай, ущипну! По твоей теории, Тимми, мы, люди… Злые бесхвостые обезьяны… Мы живем во многих мирах, живем внутри Сферы, поэтому почти бессмертны. Почти… У твоей Альды есть лишь ее маленький мир…
    — Созданным богом по имени Джимми-Джон.
    — Ущипну! Что за привычка — перебивать? Неудивительно, что она готова вцепиться в тебя зубами! Ты для нее не Мефистофель, ты — архангел Гавриил…
    — Вот спасибо! Ай! Больно же!..
    — А психика… Она, бедная, все пытается объяснить, адаптировать, тут ты прав. Вот Альде и кажется, будто влюбилась в таинственного принца, который является ей во сне. Пока что кажется. А потом…
    — Захочет выпить из меня всю кровь? Занять мое место «там», в неспящей жизни? Не смеши, Мирца!
    — Мне не смешно. Она убьет тебя, Тимми.
    […………………………..]
    И снова зеленая вода, снова желтые блики солнца, но теперь Ежик не впереди, плывет рядом, бок о бок. Кроль — древний стиль. Сочи, середина семидесятых. Гребок — вдохнул, гребок — выдохнул…
    — Голову не опускай, Тимми! Не опу…
    Гребок, вдохнул.
    — Отправимся к те…
    …Вдохнул!
    — Научишь меня…
    Гребок! Раз! Раз!..
    — Куда отправим…
    …Выдохнул!
    […………………………..]
    Альда убьет меня? Меня нельзя убить, я сплю, вижу сон — и только! Глупость, глупость, глупость, стриженая — человек, реальный человек в реальном мире, пусть даже искусственном, сотворенном. Наш мир тоже творили, и все иные творили. Она — человек, двадцатилетняя девушка, которая навоображала…
    Навоображала? Нет, ей навоображали. Ты навоображал, Том Тим Тот! Том Тим — тот (Тот!), кто является во сне. «Тот, Кто является во сне!» Женский роман…
    Альде нужен пароль для всех миров. Широко мыслит, стриженая!
    […………………………..]
    — Мирца, ты что? Там у меня… У мистера Хайда — дурдом, он, бедняга, пятый угол ищет, какие уж тут полеты во сне и наяву!.. Да я же там тебя не узнаю!
    — Познакомимся. Не хочу оставаться одной, не могу! Того и гляди, снова сорвусь. Тут делать нечего, меня уже тошнит от этой пляжной карамели. У Джимми… Зеленая кнопка не горит и… Не очень хочу с ним общаться. А еще у меня будет повод врезать тебе по… физии. Долг платежом красен!
    — Так ты мне еще и должна? Ну, знаешь!.. Мирца, мы можем попасть… Даже не на кладбище, даже не в дом с призраками. Куда-нибудь в черное пятно, в пустоту…
    — Знаю. Я тоже видела такие сны. Тридцать лет, Тимми, тридцать лет! И у меня не было своего города… Боишься?
    — Боюсь.
    — Тогда давай руку и тяни сюда пульт. Во сне — как и жизни. Если не можешь убежать — иди навстречу… Кнопку сам нажмешь или помочь?
    […………………………..]
    …Жаль, не попадем в город. И к морю не попадем, и на крышу Здания. Оттуда взлетать легко… Было легко, тянет на подвиги, ей нужно забыться, совершить какую-нибудь глупость, но это ничего, это лучше, чем героин…
    Светло? Очень светло!.. Кажется, повезло.
    […………………………..]
    …Я все-таки в городе. Он другой, непохожий, но узнать можно. Город ни с чем не спутать.
    Ура, мистер Хайд? Ура, мистер Хайд!
    Ага, спуск, крутой спуск, трамвайные рельсы. Там, наверху — главная площадь, правее — Диск.
    ..Диска нет, и Здания нет, на рельсах — рыжая ржавчина в палец, между шпал желтеет старая трава. Мерзость запустения.
    И все-таки город. Город, мотоцикл…
    Вот видишь, Л! «А он никогда не увидит Эль-Рей, и ты не увидишь тоже…» Он не увидит, а вот я…
    Разве ее имя — не Альда?
    

    — …Не узнаю, извините. Тимми — это Том Тим Тот? Он что, экскурсбюро организовал?
    — Он… Он мне немного помог. Так научишь… научите летать, мистер Хайд?
    Брусчатка исчезла, площадь — в глубоких ямах, вместо Здания — пирамида битого кирпича. И пусто, совсем пусто, ни души. Это я виноват, город, мой бедный калечный город, меня слишком долго не было. Извини!
    — Сегодня мы не сможем взлететь, Мирца.
    — Сможем.
    Что он там творит в моих снах, этот лилипут? «Мистер Хайд»! Здоров он, Тимми, языком трепать! Сначала черную выцепил, потом рыжую… Нет, сегодня летать нельзя, я сразу почувствовал, мотоцикл, и тот еле тянет, бедняга… И солнца не видать, хотя и светло.
    Альда… Да, помню. Она совсем другая, чем эта… Мирца. Мирца? Знакомое имя, кажется, из читанного в детстве романа. Ей лет сорок пять, не меньше, на голове — рыжевье пополам с сединой, но тетка боевая, сразу видать. Альда все больше глаза открывала, всему удивлялась, а у рыжей прищур — как у снайпера.
    — Вы что, с Тимми большие друзья?
    — Час назад я ему выбила зуб.
    Молодец, Мирца! И ты, Том Тим Тот, молодец, правильных друзей заводишь. Дружи дальше… Но сегодня нельзя взлететь. Невозможно. Никак! Я и от земли не оторвусь, даже если один буду…
    […………………………..]
    И все-таки я в городе! Неужели ты поспособствовал, лилипут? Если так — спасибо. Жаль, что вокруг — мерзость запустения, но я здесь, наконец-то «здесь».
    Взлететь? А ведь правильно! Какой Эль-Рей без этого?
    

    …Прислушаться! Почувствовать! Поверить!..
    […………………………..]
    — Ориентирую по местности. Прямо перед нами — моя школа, чтоб ей провалиться. Более гадкого места в городе нет, но я знаю, как отсюда взлетать. Поднимемся на четвертый этаж, там кабинет биологии…
    — Но это же развалины, мистер Хайд!
    — Именно! Прямо сердце млеет. А потом… Потом я все покажу. Надо стать на подоконник, поглядеть вниз, чтобы стало страшно. По-настоящему страшно.
    — Если не можешь убежать — иди навстречу… Я не боюсь высоты, Тимми! Не испугаюсь.
    — А придется!
   

   

    

     55. ТВОРЕНИЕ
     (Choral: 1’17)
    

    Извольте пожаловать, господин Грейвз! Госпожа Альда в гостиной.
    Сюрпри-и-и-и-из!
    Лакей тот же, лестница, само собой, та же, дерево на месте. Так какого беса? Он же обязан меня не пускать, день повторяется, сейчас тут «вчера». Нет, «позавчера», Вчера я был у рыжей!..
    Первое правило разведчика… Преданность партии и правительству? Как же! Первое правило — драпай, если чего не так. Не оглядываясь.
    Так не затем шел!
    Воздух… Не поймешь, кажется, и этот датчик отказал.
    — Неужели так часто тут бываю… э-э-э… любезный, что меня узнавать начали?
    «Я — гр-р-раф де Ха-Ха!» Мсье Пруст, оцените тон!
    — А как же, господин Грейвз! — на ливрейной физиономии — растерянность не по протоколу. — Вы же к нам каждый день заходите, вот уже неделю целую. И позавчера были, и вчера. Но если желаете без фамилий…
    Оп-па! Целую неделю? В корзину фактик, в коробочку!
    — Полно, полно, любезный…
    «Я — гр-р-аф!..» Еще бы ор-р-рхидею в р-р-розетку!
    Ступени бегут, скачут, но спешить нельзя, незачем, не стоит. Акула права, с этим миром, с бракованным файлом «Альда» все не так…
    Площадка. Взгляд налево, взгляд направо, как при переходе трассы. Альды нет, на лестнице она ждала, когда «Извольте пожаловать», но без «господина Грейвза». Сейчас стриженая в гостиной. Но в гостиной она была в день «Не принимает»! Значит, день номер три. Для меня.
    …Я бываю здесь неделю подряд? Был и вчера, выходит? То есть не я, а…
    

    — …Добрый день, господин Грейвз.
    Платье не белое и не красное. Но и не синее — фиолетовое. И камни — в цвет. Тяжелое колье, кольцо на безымянном пальце, серьги, само собой.
    Она что, каждый раз — так?
    — Я же вам говорила, господин Грейвз, в доме нам лучше не видеться…
    «В доме»? Так-так… «Вы же к нам каждый день заходите»! А куда еще мы заходим?
    — Добрый день, Альда.
    Поморщилась, знакомо поднесла руку к лицу.
    — Мы же договорились. В этом доме я — госпожа Альда!
    В глазах — непонятное. Стрикулисту она не рада, но и гнать — не гонит. Видать, привыкла, ее родственник Эрлих Грейвз захаживает сюда не так и редко.
    Стихи Киплинга, которые я повторял на лестнице, внезапно показались распоследней глупостью. «We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa…» Ведь это просто женский роман!
    …А я — сон героини женского романа. «Альде опять привиделся Он. Проснувшись в холодном поту, трепещущая девушка накинула пеньюар…»
    — Вы правы, госпожа Альда. Забылся. Виноват!..
    Кру-у-гом!
    
     
      «We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa — foot — foot — foot — foot sloggin' over Africa…»

     

    
    — Погодите!
    Как раз занес ногу над первой ступенькой. И куда ее, ногу, теперь девать?
    — Зачем вы пришли сюда? Извольте объясниться!..
    «Сюда»? Я не ошибся, ударение именно на этом слове?
    — Извольте!..
    …Лицо совсем взрослое, суровое, даже злое. Злое и… Испуганное? Да что происходит? Грейвз, как я понял, изрядная сволочь, но тогда к чему все эти «в доме» и «сюда»?
    А зачем тебе знать, Том Тим Тот?
    — Не слышу ответа, господин Грейвз!..
    Подвиг разведчика. Глаза сузить, голос понизить, скулы буграми: «Сама знаешь!» А еще лучше: «Знаеш-ш-ш-шь!!!» — громовым шепотом.
    — Извини, Альда! Уже исчезаю…
    Ступеньки сами прыгают, скользят, убегают из-под подошв. Предупреждали же, наивный Том Тим Тот! Правда, вместо упыря меня встретила восковая персона в фиолетовых каменьях… Ну и ладно! Пульт в ладони, красная тапка — зажигание…
    
     
      — We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa —

      Foot — foot — foot — foot sloggin' over Africa…

     

    
    Альда стояла на площадке. Лицо — белее хлора, пальцы вцепились в мраморные перила…
    — Если это ты, Эрлих…
    Пароль «Красноярск», отзыв «карабин»… Вообще-то пульт в руке, и кнопка не погасла.
    

    — (Boots — boots — boots — boots — movin' up and down again!)
    There' no discharge in the war!
    

    Ее пальцы с трудом отрывались от камня. Сначала указательный, затем средний…
    […………………………..]
    — Ничего не говори, Эрлих, ни о чем не спрашивай, я еще просто не проснулась, у меня был очень скверный сон! Я же просила забрать меня — куда угодно, на сколько угодно, хотя бы на час. Только подальше отсюда! Мой мир — отвратительный, мерзкий, но это я понимаю, лишь когда вижу тебя…
    Красное авто мчит, пугая светофоры, за окном — постмодернистский калейдоскоп, руки девушки впились в рулевое колесо.
    Молчу. Стриженая права, просыпаться иногда больно.
    — Позавчера, там, в охотничьем домике… Ты исчез, появился Грейвз, настоящий Грейвз, а я перед ним — в мятом платье, заплаканная, никакая. Конечно, он никому не расскажет, не в его интересах, но я почувствовала себя изнасилованной, брошенной в грязь…
    А ты об этом даже не подумал, Том Тим Тот. Чужая шкура — свинцовая шкура!
    — Не удивляйся, он бывает у нас часто, он наш родственник, и Дайза — наша родственница, раньше Грейвз жил за границей с родителями, я даже не была с ним знакома…
    Мотор на пределе, уже не ревет — воет, встречные машины шарахаются от взбесившейся «Alda-0003», стриженая девушка даже не смотрит вперед…
    — Альда, будь добра, сбавь скорость! Вот так, вот так… Теперь — к обочине. Где тормоз — показать?
    […………………………..]
    Красная, зеленая, синяя. Три кнопки — три карты.
    «Три карты, три карты, три карты…»
    Красная… Стриженая не хочет общаться с Питером Пэном.
    Зеленая… Что случится с Альдой в акульем логове? Я так и не спросил!
    Синяя… Мирца сегодня не ждет гостей. А может, и сама в гостях — на зеленой кнопке.
    …Мы с рыжей все-таки попали в город! Смешно, но мистер Хайд, кажется, ее слегка испугался. Так ему и надо! Впрочем, на место мы с Мирцей его доставили.
    Интересно! Рыжую взял с собой — город появился, стриженую взял… Стоп! «После» — не обязательно «вследствие», но ПОСЛЕ того, как Альда попала в мой город… Точно! Сначала — люди. Пусто, никого, словно после чумы.
    А потом?
    
     
      …И грузовики, как черный поток,

      Уходят в бездонный провал.

      А души взлетают в небо, где Бог

      Отбирает у них права.

     

    
    Чем тебе не угодил мой Эль-Рей, стриженая?
    […………………………..]
    — Не хочу, чтобы ты считал меня сумасшедшей, Эрлих! Представляю, как со стороны смотрится: экзальтированная девица вопит: «Забери с собой, забери с собой!» И с визгом лезет к тебе в постель.
    — Разве ты лезла ко мне в постель?
    — А разве ты, Эрлих, слепой? Пусть не постель, пусть медвежья шкура или сиденье автомобиля. Сиденье, кстати, раскладное.
    — Учту.
    Мотор остыл, остался еле заметный дух бензина, любимый запах детства, запах нашей вседорожной «Победы», могучего броневика, покорителя проселков. От деда тоже всегда пахло бензином, он шофер от господа бога, водил чуть ли не с Гражданской. Каждый год дед возил нас всех к морю. Не в санаторий — просто на берег, где ставили палатку. Тогда на пляжах было пусто — и в Коктебеле, и в Алуште…
    Кажется, стриженая успокоилась. Нет, просто проснулась.
    Она проснулась. А я?
    — …А я, как ни странно, совершенно нормальный человек, Эрлих. Учусь на экономиста, у меня есть друзья, есть жених, есть любовник… Есть даже лучшая подруга Дайза, хитрая дрянь, которая ненавидит меня с самого детства… Обычная жизнь, не самый худший вариант. Все, как у всех, да?
    — Почему — как у всех? У меня, например, нет любовника.
    — Ты сейчас не Питер Пэн, тебе такое не идет… И вдруг я понимаю, что вокруг ничего нет — ни плохого, ни хорошего. Что мой мир… Да ты все знаешь, Эрлих! И единственный настоящий человек из настоящего мира — это…
    — Вчера мне пообещали, что ты меня убьешь, Альда!
    — Правда? Я подумаю.
    Ее голова лежит у меня на плече, губы слегка касаются кожи, я чувствую ее теплое дыхание. Живой человек Альда Клеви…
    …Эксперимент. Недолго, очень недолго. Не действует. Не экономить.
    Помню, помню, друг Джимми-Джон!
    — У тебя, в твоем городе, я совсем проснулась, мне было очень смешно вспоминать свой сон, всю эту глупость, все эти рауты и приемы…
    — А жениха? А любовника?
    — Эрлих! Возьми мистера Питера Пэна за шиворот и врежь ему. Как следует, от души!.. Да, я проснулась, но там не было тебя, зато появился скверный мальчишка, который не умеет целоваться и любит призрак. Во сне человек другой, совсем другой, во сне свои страхи и радости… Бог, бог по имени Джимми-Джон… Если Он всемогущ, пусть поможет мне! Я Его раба, Его творение!
    Пульт в руке, две кнопки горят, третья смотрит мертвым синим глазом. Мирца хочет уснуть, стриженая — проснуться. А над ними — бог-творец Джимми Джон, бог-Акула.
    …Бог-Акула? Кажется, в одной книжке было!
    Что скажет Акула творению Своему?
    

    — Возьмись за мою руку, Альда! Держи крепко, очень крепко… Пятьдесят на пятьдесят — или мы увидим бога — или рядом с тобою окажется господин Эрлих Грейвз. Согласна?
    — Сначала поцелуй меня. Больше просить… Больше просить не стану. Никогда, обещаю! Ты меня когда-нибудь сам попросишь, наглый Питер Пэн! Попросишь, попросишь, попро…
    […………………………..]
    …Seven — six — eleven — five — nine-an'-twenty mile to-day — four — eleven — seventeen — thirty-two the day before — (boots — boots — boots — boots — movin' up and down again!)…
    […………………………..]
    — …Нимми-нимми-нот!
    И предстал я пред ликом Его…
    

    Альды нет. В запястье — боль от ее пальцев.
   

   

    

     56. В ЭДЕМЕ
     (Rezitativ: 0’16)
    

    […………………………..]
    — Отдыхайте, Том Тим! Скоро буду, у меня сейчас встреча…
    — Ага.
    На акулий хвост и смотреть не стал. Все ясно — джип рычит, за рулем некто чуть ли не в тропическом шлеме. Кто, интересно?
    Да какая разница?
    Пятьдесят на пятьдесят… Тебе не повезло, стриженая!
    — Тимми! Тимми!..
    На Мирце — шорты и майка, полный теннисный доспех. И ракетка в руках. Кого она там разносила?
    …Что разносила — хорошо. Жив Ежик!
    — А ну повернись, скучный Тимми!
    Чм-м-мок!
    — Зубы покажи!
    Я только моргнул. Какие еще зубы?
    — Ну, Тимми! Скажи «гы-ы!»
    — Гы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!
    Улыбнулась, наморщила нос.
    — На месте! Да здравствует кудесник Джимми!..
    Ах, да! «С воплем „Кийа-я-я“ от удара ноги…» Зуб на месте и десна как новенькая. Кудесник Джимми вставил другу Том Тиму зуб. Бог Джимми не захотел видеть свое творение Альду.
    — Так… — рыжая отступила на шаг, покачала головой. — Совсем скверно, да? Тогда раздевайся — и прыгай в бассейн. Но сначала — под душ! С мужчиной, от которого пахнет потом, разговаривать не намерена. А я пока доиграю гейм.
    […………………………..]
    Бог Джимми-Джон создал свой Эль-Рей — прекрасный Эдем с бассейном, душем, Гималаями и орбитальными полетами. Сюда пускают всех, здесь оживают даже умирающие рыжие Ежики, тут всегда рады другу Том Тим Тоту. Пускают всех — кроме госпожи Альды Клеви. Вихрю из Гипносферы места нет.
    Я ему скажу! Я попрошу. Предложу…
    …И достанет Он пергамент, и повелит расписаться кровью.
    Эль Фано. «Процессия». Испания. XV век.
    […………………………..]
    — Том Тим Тот? Наше вам!..
    Ну, денек. Этого еще не хватало!
    — Не узнаете? Я же Бобби, Бобби!..
    Узнаю, узнаю…
    Турецкий Султан на этот раз без гарема. Но такой же веселый. Цветет.
    Поплавали, да? Классно тут, правда? У меня не хуже будет, обустроюсь — вас приглашу. Вы же мне в прошлый раз столько фирмовых идей понакидали! Про соседа подсказали, помните? Хе! Соседа — не соседа, а одного типа таки срисую. Буду его каждый день… Хе-хе! Воспитывать — с вазелином. Да падайте, чего стоите?
    — Ага…
    Мне все равно. Можно упасть в шезлонг, можно даже слушать бульканье этого выдумщика. У Бобби-султана тоже появился собственный Эль-Рей, он тоже может проснуться поутру, вспомнить свой эдемишко хреновый, пузико огладить… Настоящая живая сволочь — из настоящего живого мира. Обидно!
    — А я вот только сегодня и сообразил.. Прикиньте, дружище Том Тим Тот! Ведь когда платишь, нашему боссу по барабану, чего именно прописать. Хоть дворец, хоть тюрягу. Мы же за объем деньги кидаем, за объем — и за время. Так это же… Представляете? Стены из золота, крыша — из золота. Ну, там алмазы всякие…
    — А на фига? — лениво удивился я. — Перед кем выначиваться?
    — Да вы чего? — Султан даже подпрыгнул. — А гости если? Это же самый смак, чтобы дыму с перцем подпустить! Про золото — это я так, тут все бриллиантовые писсуары заказывают. А вот что-нибудь этакое, особенное! Ну… Вы же сами про жену соседа присоветовали…
    Вот спасибо! Джимми-Джону «Гипнономикон» одолжил, Султану — жену соседа. Незаменимый я человек! Жаль тебя с нами нет, Акула. Послушал бы, на что твое творение разменивают, гений австралийский!
    — Жену… Хе-хе! И ее можно. А на стены — всяких там Рубенсов с Рембрандтами. Я узнавал, самый дорогой, как его? Ван-Гог, во! Двести миллионов баксов за штуку, приколись! Так что на стены Гога приконопатить — а у входа Мэрилин Монро в позе поставить. Представляете? Гости приходят и Мэрилин, сучку, — по очереди, вместо аперитива. Только чур, идея моя. Ноу-хау!
    — Ага.
    …Каждому — по ноу-хау. Акуле — свое. И Бобби-султану — свое.
    — О! Ваш автопилот!..
    На Мирце оказался купальник — желтый, в цвет ежикиных иголок. Бобби-султан цокнул языком, хлопнул ладонью по брюху.
    — Том Тим Тот, уступите на часок, а? Пусть хоть отсосет, у меня как раз стоит!
    — А может, лучше оторвать, милый? — вздохнула рыжая. — По самые твои гланды, козел ты драный ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. ……….. на тевтонский крест! Пойдем, Тимми!
    Оставалось понадеяться на программу-переводчика.
    […………………………..]
    — Конечно, с Джимми можно поговорить, — Мирца задумалась, наморщила гладкий лоб.
    …Взгляд не спрячешь — хоть каждый день шкуру омолаживай. Страшновато, когда на молодом лице — такие глаза.
    — Только… Тимми, маленький Тимми!..
    — Вот спасибо, тетенька! — не выдержал я. — Ты еще скажи, что в моем возрасте всегда на молодятину тянет. То есть в НАШЕМ возрасте.
    Загорелая рука потянулась вперед, остановилась у моего уха.
    — Отвинчу! И скажу Джимми, чтоб нового не отращивал… На хрена тебе эта девочка, Тимми? Пожалел? Умрут все — и она, и ты, и я! И Джимми умрет, пусть он даже бог! Ну и что?
    — Ничего…
    Присела рядом, заглянула в лицо.
    — Обиделся? Чувств твоих не оценили? Ладно, мое дело поросячье, только ты тоже оцени, Том Тим Тот! Я узнавала — у всех, кто пользуется файлами Джимми, сон, обычный сон, быстро нормализуется. Недели за две, за три. Никаких кошмаров, никаких могил ползающих! Джимми для того и старался, кто же купит файл с такими побочными эффектами?
    Черт, дьявол, Хусейн, Бен-Ладен! А и вправду…
    — Сообразил, да? — Мирца вскочила, отвернулась. — Сам же понял, что с ее появлением твой любимый город начал исчезать. Между прочим, мы с тобой его сразу нашли.
    — Спасибо, — я тоже встал, подошел к окну. Знакомые покои Джимми-Джона, знакомый гобелен на стене. Дракон пришед за Девицей, алкая ея пожерти… Кто Дракон, кто Девица? И Рыцарь кто? Вот со Смертью ясность полная.
    — Между прочим, мистер Хайд мне очень понравился. Серьезный человек, не то что ты! Будь он лет на десять помоложе, я бы в него влюбилась.
    Вот как? Альда увидела меня тридцатилетним, рыжая… Стоп, помню! Она и сама тянула почти на полвека. Седина с золотом…
    — Закроем, — вздохнул я, — закроем и проедем. Летала?
    — Не помнишь? — Ее ладонь опустилась мне на плечо. — Школа, кабинет биологии, ты еще крыл свою биологичку окопным трехэтажным… Получилось! Правда, испугалась я здорово. Сосредоточиться, посмотреть вниз, сказать себе, что иного выхода нет…
    — Если не можешь убежать — иди навстречу…
    — Да.
    — …Дети мои-и-и!
    А вот и Акула, уже на крыльце. Не на джипе подъехала — на плавниках приползла, потому и не услышал.
    — Погоди! — Мирца подбежала, зашептала еле слышно. — Ему ничего не говори, а если хочешь разобраться — и в ней, и в себе самом…
    — Ау-у-у-у! Вы там ничем плохим не занимаетесь?
    — …Увези Альду из ее дурацкого мира куда-нибудь подальше — и трахни. До взаимного обморока. Способ жестокий, но действенный.
    — Пропуск у Джимми-Джона сама попросишь? — поморщился я.
    — Обойдемся. Привезешь ее ко мне…
    — …Может, мне подождать, малыши?
    А джинсовый сегодня в ударе!
    […………………………..]
    …И ничего! Даже фундаменты не уцелели. А может, и уцелели, только как увидеть? Ржавая арматура, обломки балок, тусклая стеклянная россыпь… И пыль, пыль, пыль. Не от шагающих сапог — просто пыль. Город…
    Наверно, это еще хуже, чем оказаться неведомо где, за тридевять земель. Вот он, Эль-Рей, — вперед, мистер Хайд! По пыльной пустыне, по битому кирпичу, по развороченной брусчатке.
    На месте дома, моего дома… Нет, и думать не хочу!
    Что ты чудишь, Том Тим Тот, смешной лилипут? Не ищи истину в своей Лилипутии, ее там нет, как нет и города. Город — это мы. Все мы — ты, неспящий доктор Джекиль, я, еще некто, нам неведомый. Мы — обитатели Сферы. Не вини никого, вампиров не бывает даже в снах. Если впереди пыльная пустыня — значит, она в нас самих.
    […………………………..]
    «…И этой ночью блаженные сны приснятся тому, кто спит… А он никогда не увидит Эль-Рей…»
   

   

    

     57. ФУТБОЛ
     (Rezitativ: 1’49)
    

    Красные точки в черной пустоте кружатся, сталкиваются, растут, приближаются. Их десятки, сотни — одинаковых, разных, похожих. Ближе, ближе, ближе… Не точки уже, маленькие красные фигурки — юркие, неуловимые, мерцающие, быстрые.
    Футбол!
    […………………………..]
    В коридоре пусто. Разошлись почти все, младшая группа давно, средняя — только что. Всех забрали, за всеми пришли… В немытых окнах — серый вечер, тени неясные, размытые. Шагов не слышно, даже двери не скрипят. Старый дом затих, в нем еще не страшно, но вечер крепчает, густеют тени.
    

    А мамы все нет!
    

    …Те стихи, что мама любит, — их поэт Лермонтов написал. И которая колыбельная, и про Бородино, и про Мцыри. Мама их много знает, она говорит, что Лермонтов даже лучше Пушкина. Мама недавно приехала из Тбилиси, так про Тбилиси Лермонтов и писал. Там две реки, что сливаются — Арагви и Кура. Рядом с ними — монастырь, где Мцыри жил. А убили Лермонтова не в Тбилиси, он на Кавказе погиб, это место на открытке нарисовано, там сейчас памятник…
    […………………………..]
    Ни ворот, ни мяча. Футболисты всюду — мельтешат, падают, встают, обгоняют друг друга, снова падают. Красный футбол в темноте, беззвучный футбол, бессмысленный, безумный. Вперед, назад, во все стороны — неустанно, неостановимо. Тьма отступает, сгущается, но футболисты ее не видят, их все больше, они все ярче.
    Футбол!
    […………………………..]
    На стене — старый огнетушитель. Он тут всегда висел, ждал пожара. Но пожары в коридоре не бывают, они случаются в подвале, где кухня. Оттуда начинает пахнуть горелым молоком, по лестнице ползет дым, и всех уводят во двор. А потом на полдник вместо молока дают чай.
    

    А мамы все нет!
    

    …Мама мне дала книжку про Персея. Про Геракла я уже прочитал, и еще мне про него папа рассказывал. Про Персея нам воспитательница пыталась рассказывать, но неправильно. Она думает, что Медуза Горгона всего одна, а у нее еще две сестры были, их Персей убить не смог. А про Геракла американский фильм крутят, он так и называется — «Подвиги Геракла». В кинотеатре Жданова идет, где мы с мамой «Барабаны судьбы» смотрели. Надо маме сказать, а то все видели, а я еще нет.
    […………………………..]
    Темнота отступает, красный свет заливает пространство, фигурки растут, им тесно, но они продолжают бежать, перегонять, расталкивать друг друга. Вечный футбол, непрекращающееся кружение красного по черному, танец огня в темноте. Быстрее, быстрее, быстрее.
    Футбол!
    […………………………..]
    Во дворе почти не осталось деревьев. У разбитого крыльца прежде росли голубые ели, но их срубили еще в войну. Соседний дом в войну едва уцелел, до сих пор стены не отремонтировали, даже дырки не замазали. А возле подъезда надпись: «Проверено. Мин нет». Ее нанесли чем-то черным, и она до сих пор словно новая. И на кладбище — том, что через дорогу, — очень много военных могил. К одной из них, которая на главной аллее, каждый день женщина приходит. Там сержант похоронен, он в госпитале умер, она — его мама.
    

    А мамы все нет!
    

    …Когда мама придет, мы сразу не пойдем домой, надо еще постоять в очереди. Хлеб без очереди не купишь, надо дождаться, дойти до прилавка и попросить городскую булку за шесть копеек «новыми». Больше все равно не дадут, потому что хлеба мало. Мама рассказывает, что продается еще гороховый и кукурузный, но их есть нельзя. Про кукурузу сейчас все говорят и все смеются. А по нашему «КВНу» мультфильм показали про эту кукурузу, там еще сорняки песни пели. Я хотел написать письмо дедушке Хрущеву о хлебе, а мама говорит, что не надо, он и так знает. Тогда почему хлеба так мало?
    […………………………..]
    Красный футбол — красное пламя, темноты нет, она исчезла, растаяла без следа, всюду огонь, невыносимо яркий, обжигающий, уходящий за горизонт. Горящие смерчи мечутся, сливаются, опадают, снова растут, продолжают бесконечный бег. Красный огонь все ярче, ярче, ярче.
    Футбол!
    […………………………..]
    В старом доме совсем стемнело, но свет в коридоре не включили, тени подползают все ближе, густеют, перекрывают путь. Дальше, в глубине, совсем черно. Там большой зал, днем его заливает солнце, и он становится очень красивым. На потолке — лепные гирлянды, на стене — огромная картина в золоченой раме. Но люстры не горят, поэтому идти туда незачем. Дом затих, сосредоточился, собирая силы перед близкой ночью.
    

    А мамы все нет!
    

    …Мама, наверное, задержалась на работе. «Работа» — это большой институт, там маму часто заставляют дежурить, даже на праздники. И летом мама занята, она ездит по каким-то карьерам, ей надо измерить, сколько там пыли. Этим летом меня снова пошлют в пионерлагерь, хотя я никакой не пионер, пионеры — совсем взрослые, а меня даже в октябрята не приняли, хотя других принимают. Но это в школе, а туда идти не хочется, все говорят, что в школе ничего хорошего нет. Мама не могла учиться в школе, потому что пришли немцы и школу закрыли. А папа в Ташкенте учился, там немцев не было.
    Не хочу в школу! Неужели мама не понимает?
    […………………………..]
    Меленькие красные фигурки — юркие, неуловимые, мерцающие. Нет, не фигурки — просто точки. Их десятки, сотни, одинаковых, разных, похожих. Кружатся, сталкиваются, становятся меньше, удаляются. Дальше, дальше, дальше. Красные точки в черной пустоте.
    Футбол!
    […………………………..]
   

   

    

     58. СЕМЬ ЦВЕТОВ
     (Arie: 4’33)
    

    Ну, давай, служивый! Глаза выпучить, брюхо выпятить…
    — Извольте пожаловать, господин Грейвз!.. Лестница в мраморе, дерево в кадке, ливрейный на посту. Дежа вю?
    — … Госпожа Альда…
    К чертям все теории! Тот же день — прошлый, кожей чувствую, печенкой!..
    — …ждет в гостиной.
    Ну вот! Только не меня ждет стриженая, не меня. Ну и мирок! Старина Кронос совсем обнаглел. Или обленился. То ему три раза «сегодня», то дважды — «вчера».
    С Акулой так и не потолковали всерьез. Не до меня Акуле — не иначе Бобби-султаны заказами закидали. Но кое-что плейбой все-таки сказал. Лучше бы промолчал, гений джинсовый! Или… Нет, правильно, что сказал…
    Ступени послушно прыгают под подошвы, птицы-светильники застывают по стойке «смирно», вот и ковер — серо-буро-малиновый в крапинку. Какая сегодня Альда? Фиолетовая, кажется?
    […………………………..]
    Мирца, рыжая сводница! То ее трахни, то у нее!.. Она права, стриженой нужно выбраться в обычный мир… В почти обычный. Синяя кнопка… Зеленая запрограммирована на стоп-сигнал, Творец не желает общаться со своим неудачным творением.
    Альду не пустят в Эдем. Альда может не вернуться. Ее мир, ее проклятый файл взбесился, вошел во флаттер. Из обычного сна она выберется, из царства Акулы — нет. Даже не так, в ее владениях стриженая просто исчезнет — без следа.
    …Гуманист Джимми-Джон поставил стоп-сигнал. Неужели догадался, что я возьму Альду с собой? Или не догадался — просчитал, спланировал, австралийский он муд… мудрец! Небось, и пергамент готов, и ножик, и Эль-Фано с палитрой.
    Файл Мирцы, синяя кнопка… Акула не ответила. Просто не ответила.
    […………………………..]
    А вот сейчас мне вмажут — прямым в челюсть! Не мне, конечно, Грейвзу-поганцу, но получу-то я! Как там? «Добрый день, господин Грейвз»? Таким тоном приговор в Нюрнберге объявлять!
    — …Добрый день, господин Грейвз.
    И вам того же, гр-р-рафиня! Неужели не помнит? Ничего не помнит?
    — Я же вам говорила, господин Грейвз, в доме нам лучше не видеться…
    Ну почему так? Идешь на свидание к красивой девушке, готов из-за нее с Драконом поединничать (пусть не с Драконом, с Акулой), а как услышишь этот мраморный голос… Что Джимми-бог с нею, бедной, сотворил?
    — Добрый день, Альда.
    Теперь — хук правой. «Мы же договорились…»
    — Мы же договорились. В этом доме я — госпожа Альда!
    Фу ты! «День сурка» в «Зеркале для героя». Рявкнуть, что ли?
    — Твой дом — дурдом, ясно? Все, мотаем отсюда!..
    — Ты!..
    Не «Ты…» — именно «Ты!..» А в глазах… Ого!
    — …Что себе позволяешь, ничтожество? Кем себя возомнил, Грейвз? Ты для меня — дешевая игрушка, я тебя просто выброшу. Из дому, из моей жизни! Немедленно! Сейчас!..
    «Прокричала в праведном гневе гр-р-рафиня и опрокинула графин». Женский роман, предпоследняя глава.
    — Вон!
    Шагнула вперед, вздернула маленький острый подбородок… Вот-вот укусит — или лакеев с дубьем кликнет. Отволокут хама на конюшню…
    Издержки воспитания графинь, что попишешь?
    — Редьярд Киплинг, бард империализма. Пиеса «Boots». Подзаголовок — «Infantery columns»…
    Отшатнулась. Тонкие пальцы сжались в кулак. Неярко сверкнул тяжелый камень на перстне.
    — Нет… Не надо, Эрлих!..
    — Это не пароль! — улыбнулся я. — Вторая попытка?
    Теперь на глазах — слезы. Еле заметные в фиолетовых отблесках.
    

    — We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa —
    Foot — foot — foot — foot sloggin' over Africa…
    

    Шагнул ближе. Внезапно почудилось, что Альда закричит. Страшный сон вернулся…
    — Видишь, совсем не больно. Неужели сразу не узнала?
    

    — Seven — six — eleven — five — nine-an'-twenty mile to-day —
    Four — eleven — seventeen — thirty-two the day before —
    (Boots — boots — boots — boots — movin' up and down again!)
    There' no discharge in the war!
    

    Теперь ее очередь шагать — назад, к тяжелым белым портьерам.
    — Я выучила это проклятое стихотворение наизусть! Наизусть, Эрлих. Но зачем, зачем? Твоего бога нет! Его нет, нет, нет!..
    …Она и в самом деле кажется мраморной — дорогим холодным камнем в роскошном фиолетовом платье. Даже слезы светятся острыми гранями.
    — Бог есть, Альда! Он, правда, не очень общителен… Но мы что-нибудь придумаем!
    […………………………..]
    — Ты меня обманул, Эрлих! Обманул, бросил!.. Нет твоего бога, нет! Ты его выдумал, нарочно выдумал, чтобы мне стало больно. Я же тебе поверила, каждому слову поверила. А ты ушел, оставил меня с этим Грейвзом, с этим подлецом, грязным мерзавцем!.. Да, он мой любовник, ты уже понял, я сплю с ним каждый вечер, мы встречаемся в одном паршивом мотеле, там всегда влажные простыни, какая гадость!.. Не думай, это не из-за тебя, вовсе не из-за тебя, это из-за суки Дайзы. Она, она и мой жених… Зачем я тебе рассказываю, тебе все равно, Питер Пэн, ты меня обманул, ты меня бросил! Убирайся, у меня — своя жизнь, это мой мир, мой собственный мир, мой отвратительный грязный мир…
    […………………………..]
    — Погоди… Что-то покажу!
    Провела ладонью по мокрому лицу, попыталась улыбнуться.
    — Теперь ты точно решишь, что я сумасшедшая… Пойдем, это в соседней комнате.
    …Вместо золоченой рамы — грубо сбитые обгоревшие доски. Холст в серых пятнах, нет даже грунта, пространство картины словно разорвалось, пошло клочьями. Там же, где осталась краска… Мертвые дома, пустые глазницы окон, черные квадраты разбитых витрин, развороченный асфальт. И небо темное — без солнца, без звезд.
    Убитый город.
    — Я купила ее, Эрлих, эту страшную картину. На этот раз — точно из-за тебя! И… не просто купила. Погляди, ничего не изменилось?
    Подошел ближе. Изменилось? Старый Берлин, Берлин 1945-го — разбитый артиллерией главного калибра, изувеченный гусеницами танков, расстрелянный реактивными минометами. Еще один погибший город. Почти как мой…
    — Радуга, Эрлих!
    — Радуга?
    …Маленькая, робкая, еле заметная, в дальнем правом углу. Не захочешь — не увидишь. Слишком темно, слишком тесно, слишком жутко…
    — Я съездила к художнику. Представляешь, как он удивился? А потом согласился и даже сказал, что теперь в картине появился смысл.
    …Мрамор исчез без следа. Альда снова живая, снова настоящая — обычная девушка в нелепом фиолетовом платье… Нет, не обычная — красивая заплаканная девушка с покрасневшими глазами, с платком в правой руке. Девушка, захотевшая увидеть радугу на страшной картине.
    Каждый Охотник Желает Знать…
    Радуга — символ гибели, Альда! Я читал, что ангелы посылают радугу, как знамение, как занавес над миром. Саван!
    — Это придумали очень плохие люди, Эрлих! Радуга — всегда надежда. Дождь кончился, впереди солнце, впереди — синее небо. Радуга не символ гибели, она — знак перемен. Будет нечто новое, непонятное, но будет, обязательно будет!..
    — Черный цвет, Альда. Черная полоса!
    — Здесь нет черного, Эрлих!
    Каждый охотник желает знать, где сидит фазан… Каждый Охотник Желает Знать… Черного нет. Просто радуга, семицветная надежда. Стриженая еще надеется.
    …Эксперимент. Недолго, очень недолго…Будь ты проклят, друг Джимми-Джон!
    

    — А теперь расскажи про своего бога.
    — Нашего, Альда. Нашего!
    — А теперь расскажи про НАШЕГО бога!
    […………………………..]
    Голова Альды — на моем плече, щеке тепло от ее дыхания. Будь я чернокрылым Мефисто, остановил бы мгновение, превратил в час, в день, в вечность. Но я не Мефистофель, не бог, даже не Австралийская Акула. Из соседней комнаты доносится еле слышное тиканье часов, секунды бегут, надо решать, решиться.
    …Тик-так! Тик-так! Тик-так!
    — Значит, пульт у тебя на ладони? Но я ничего не вижу! И… Я его не чувствую, не могу даже нащупать.
    — Потому я и боюсь, Альда. Твой мир… Он очень не простой. Ты смогла попасть в мой сон, в мой город, но к Джимми-Джону тебя не пустили…
    …Тик-так! Тик-так! Тик-так!
    — Думаешь, меня не пустят и к этой… Мирце? Она кто? Твоя…
    — Тетушка! Я не этого боюсь. Джимми-Джон может путешествовать по снам, и я могу, но мы люди, мы просто спим. В крайнем случае, увидим кошмар, проснемся. А ты… Не могу пока объяснить, но тебе это опаснее, чем мне, чем всем остальным. Сон Мирцы, ее мир, он не обычный — маленькая платформа над просто сном, над океаном Гипносферы. Но и твой сон, твой мир не такой, как другие. А ведь тебе надо будет вернуться!
    …Тик-так! Тик-так! Тик-так!
    — Вы люди, вы просто спите, вы можете проснуться… Значит, меня нет, Эрлих? Я — сон, призрак? Такой меня создал твой бог — создал и отвернулся? Ты говоришь, «платформа». Скажи сразу — «Рай»! И что? Меня скинут вниз, в океан? Я не смогу снова стать Альдой Клеви, не смогу выйти с черного хода, поехать в проклятый мотель и отдаться там Грейвзу? Нажимай, кнопку, Питер Пэн! Не смей спорить — нажимай!.. Что ты говоришь?
    — Это переводчик, Альда. В твоем файле плохая программа-переводчик… «Ей так хотелось без плана, без карт мчать путями большими. Ей так хотелось ворваться в ад на своей горящей машине…»
    […………………………..]
    Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит… Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, СИНИЙ! Синяя кнопка! Зажигание… Пуск!
    […………………………..]
    «А души взлетают в небо, где Бог отбирает у них права…»
    […………………………..]
   

   

    

     59. СЕРЖАНТ
     (Rezitativ: 2’09)
    

    …Шезлонги на месте, на столике пусто, на зеленой траве — зеленые ласты, вода не успела высохнуть…
    Альда!
    Ее рука все еще на моем запястье. Ее рука… Куда исчез перстень, я же помню!..
    — Альда…
    Незнакомая девушка в джинсах и белой спортивной майке пошатнулась, разжала пальцы… Подхватил я ее у самой земли.
    Негромкий стон… Где рыжая, черт ее!
    

    — Мирца! Мирца!..
    Как же! В комнате обнова — двуспальный полосатый матрас прямо на полу. Рядышком букет орхидей в кокетливой вазочке, на подоконнике — раскрытая на самом интересном месте «Кама сутра».
    Не стыдно, старая сводница?
    — Мирца!!! Твою передивизию да через генеральный штаб!..
    — Один не справишься, Тимми?
    Где только пряталась? Под матрацем?
    […………………………..]
    — Сейчас, сейчас, у нее просто обморок, бабские штучки, это тебе не с трех километров без парашюта… Дьявол, у меня и лекарств нет, даже нашатыря, мы же тут здоровенькие и здоровенькими сдохнем. Да не дергайся, Тимми, давай сюда воду. Вот так, вот так… А теперь мы ее на матрас положим, хоть для чего-нибудь пригодится. Слабосильная вы команда, герои-любовнички… «Моя милая в гробу, я лежу, ее гребу…» Да не помрет, вот, уже моргает!
    […………………………..]
    — Я… Извините… Добрый день!
    Голос узнать трудно, лицо немного другое, загорелое, с еле заметным шрамом на правой щеке. Но все же это она — Альда Клеви. Она! Живая…
    — И вам добрый… — Мирца не без сожаления отложила в сторону толстый справочник с крылатой железякой на обложке.
    …Мы на полу, по обе стороны от матраса. Я слева, рыжая справа. Белая майка Альды залита водой.
    — Вы, наверное, Мирца?
    Стриженая улыбнулась, привстала — и внезапно подмигнула. Мне.
    — Привет, Питер Пэн! Намучился с ненормальной?
    — Со мной, что ли? — невозмутимо поинтересовалась Мирца. Почти что невозмутимо.
    — С Альдой Клеви, конечно!
    Села, огляделась. Вскочила.
    — Все, хватит валяться… Прошу прощения, что изображала пациента анатомички, но эти ваши, извините, научные эксперименты… Джимми-Джона, часом, не разыскивает Интерпол?
    Мы с рыжей переглянулись. Кажется, она представляла Альду Клеви немного другой.
    — Управляемый сон… — Стриженая с интересом покосилась на авиационный справочник, покачала головой. — Истребители с изменяющейся геометрией? Уважаю!.. Читала про подобные опыты, леди и джентльмены, но оказаться в каком-то файле!.. Вам не кажется, что такие эксперименты незаконны? Вот подам на вашего выдумщика в суд!.. Питер Пэн, тебя здесь, как я понимаю, зовут Тимми?
    — Зовут так, — вздохнул я. — Имя другое.
    Альда (Альда?) хмыкнула, дернула плечами.
    — Знаю твое имя… Тимми. В твоем сне было здорово, особенно когда ты меня с небес скинул. Я тогда стала почти нормальной, даже пыталась тебе объяснить, но… мой персонаж! «Жестокий мальчишка!», «Жестокий мальчишка»! Я на твоем месте ей бы уши, зануде, оторвала! Так что имя твое помню, но ведь мы все под «никами» прячемся, как на порночате… Значит, искусственный сон? Ваш сон, Мирца?
    Рыжая отделалась чем-то средним между «ага» и «угу».
    — Погляжу, осмотрюсь. Не возражаете?
    А если бы и возражали?
    

    — Ты ее не трахнешь. — Мирца меланхолически глотнула красный сок. — Это она тебя трахнет.
    Задумалась, поглядела сквозь неполный стакан на солнце.
    — И меня трахнет. А потом подаст на нас в суд. Только не говори, что раньше она была томной и романтичной.
    — Ну… — Я осторожно оглянулся, перешел на шепот: — Люди во сне другие. А ее сон — вообще программа, женский роман.
    — Она плакала у тебя в объятиях. Просила поцеловать, дышала в щеку, умоляла: «Забери! Забери! Век твоя буду!»
    На такое можно и не отвечать.
    […………………………..]
    …Другая, совсем другая! Дело не во внешности, не в загаре, не в шраме на лице, не в возрасте (двадцать пять? двадцать семь?). Тон, манера, голос, глаза…
    Альды Клеви больше НЕТ.
    Но этого она и хотела? Проснуться, покинуть нелепый придуманный мир с ливрейными лакеями на лестнице и влажными простынями в мотеле?
    
     
      А утром — утром чары падут,

      Оковы падут вместе с ними…

     

    
    Проснулась. Проснулась — и умерла. Оковы пали, чар больше нет.
    
     
      Сгорает бабочка в фонаре,

      Дымит прозрачная кожа…

     

    
    Бабочка Альда Клеви сгорела.
    […………………………..]
    — Здорово! Не верится даже.
    Та, что была Альдой, удовлетворенно улыбнулась и присела в пустой шезлонг. Я заблаговременно освободил место, устроившись прямо на земле, поближе к рыжей. Вдруг защитит?
    — Итак, леди и джентльмены…
    Мы с Мирцей вновь переглянулись.
    — Итак… Еще раз прощу прощения, что помешала. Прежде всего у вас, Мирца. Но так надоело болтаться в этом идиотском сне! Я знала, что сплю, но не могла ничего поделать. Как парализованная, словно мне позвоночник сломали!..
    Рыжая отвернулась, еле заметно вздрогнула. Я быстро схватил ее за руку, сдавил что есть силы.
    — Почему? — незнакомая госпожа Клеви была уже рядом. — Сказала не то? Мирца!
    Рыжая покачала головой.
    Так… — Альда-бывшая присела рядом со мной, закусила губу. — Мирца, ничего не понимаю, но… Простите, ради бога! Ударьте меня, в конце концов!..
    — Я бью только Тимми. — Рыжая с трудом подняла голову, попыталась улыбнуться. — Вы ни в чем не виноваты, Альда. Я… Я вас… понимаю.
    — Тогда мир и дружба!
    Две загорелые ладони потянулись друг к другу, нерешительно остановились… Дотронулись. Переплелись.
    …А ведь похожи — планеристка и та, что была Альдой, очень похожи! Только бывшая чемпионка Латвии лежит пластом в темной комнате, накачанная снотворным, а стриженая… Кто же она такая?
    — Как бы опять глупость не сморозить? — Альда-бывшая встала, поглядела на открытую дверь бунгало. — Вот что! Прошу прощения, но Тимми я забираю. Попав в тыл к противнику, рекомендуется первым делом взять «языка» для последующего допроса и уничтожения. Мирца, не беспокойтесь, право бить оставляю за вами.
    […………………………..]
    «Радуга — всегда надежда. Дождь кончился, впереди солнце, впереди — синее небо». Я соскучился по твоему голосу, Альда!
    […………………………..]
    — Не знаю, как и начать, Тимми… Вы держались по-рыцарски с этой Клеви. Говорите, сценарий женского романа? Весьма похоже!
    Я был усажен на матрац, стриженая предпочла остаться на своих двоих. Иогансон, картина «Допрос коммуниста» — только все наоборот.
    — Я взрослый человек, но и меня порой тошнило. Какие страсти, какие, извините, позы! Мой персонаж… Воркует с вами, а потом, извините еще раз, становится на колени и делает минет этому ублюдку Грейвзу. Он даже брюки не снимал!..
    Настала моя очередь отворачиваться.
    — Альда… Не надо! Я тоже не слепой, но разве в этом дело?
    — Не в этом!
    Стриженая резко остановилась, щелкнула пальцами.
    — Не в этом, Тимми!.. Я хотела сказать две вещи. Прежде всего, огромное вам спасибо. Вы вели себя как истинный джентльмен в ситуации, джентльменства вовсе не требующей. Я бы охотно посоветовала больше не появляться в этом… дурдоме, кажется, да? Но…
    Присела рядом, положила руку на мое плечо. Ладонь незнакомая, тяжелая.
    — Но тут начинается вещь вторая. Я ничего не помню о себе, Тимми! Ровным счетом, даже имени. Понимаю, что мы не в обычной… реальности, но вы с Мирцей о себе все знаете! Что это значит? Отчего я не могу проснуться по-настоящему?
    Джимми-Джон, Акула Австралийская, демиург гребаный! Что это значит? Отчего, а?
    Пока вы утирали слезы этой… моему персонажу, вы успели кое-что рассказать — и про платформы, и про непростой файл. А теперь еще раз и очень-очень подробно!..
    — Ага…
    Внезапно она усмехнулась, обхватила меня за шею.
    Ой!
    — Тимми, друг Тимми! Совсем заклевала, да? Наверняка моя «дневная» профессия — сержант морской пехоты. Но я должна понять, должна вспомнить! Вспомню, проснусь, напишу вам письмо… А лучше завалимся вместе куда-нибудь на Багамы. Общаться с вами — это не… удовлетворять подонка Грейвза во всех извращенных формах!
    — Мне семьдесят лет, — сообщил я не без гордости, — у меня горб, большое брюхо и постоянная икота.
    Шея стала свободна, зато крепкие ладони сжали мои щеки.
    — Сильный парень Тимми!.. Тимми, помоги мне, помоги! Вытащи!
    […………………………..]
    Альда Клеви, сгоревшая бабочка! Новая, незнакомая, непохожая, чужая, взрослая… В одном ты не изменилась — веришь другу Тимми, как «персонаж» верил Эрлиху-призраку. Друг Тимми сильный, друг Тимми вытащит, мы поедем на Багамы, у сержанта морской пехоты неплохое жалованье! Никуда я не денусь, стриженая, расскажу правду, буду долго объяснять, растолковывать на пальцах. Ведь такое сразу не поймешь, не наденешь на голову…
    […………………………..]
    …Ты читал стихи. Про то, как она хотела ворваться в ад. Почитай еще, Тимми!
    — Альда…
    — Не надо, все поняла. «Там» меня нет, «здесь» же… Ты объяснил очень-очень доходчиво. Почитай!.. Если не хочешь эти, давай Киплинга.
    — Я не помню по-английски…
    — Давай на каком угодно. Мне нужно несколько минут, всего несколько минут… Можно даже стоя, без кофе.
    — Хорошо. Не очень точный перевод, конечно…
    
     
      Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,

      И отпуска нет на войне!

     

    
    
     
      Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,

      Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!

      (Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

      И отпуска нет на войне!

     

    
   

   

    

     60. ПРОТЕЙ
     (Rezitativ: 1’01)
    

    […………………………..]
    — Том Тим Тот, угости сигареткой!
    — Отстань, квест недоделанный! — заорал я, еле сдерживаясь, дабы не сотворить коротышке вселенскую смазь. — А вы, Джимми, перестаньте ржать, не смешно!
    Оп-па! Кажется, не по правилам. Тишина, удивленные физиономии, мулатка-шоколадка замерла у столба. Бармен вообще окаменел, глаза выпучил.
    Бить будут — или в ноги повалятся? Все-таки мой сон, я тут царь, бог и воинский начальник.
    — Скажите им, что все в порядке, — Акула, отсмеявшись, махнула рукой. — Файл несовершенный, не все ваши реакции просчитаны.
    — Свободны! — повторил акулий жест и отвернулся. Опять забыл, где нахожусь. Но если забыл, да еще опять… Гений все-таки этот австралиец, хвостом бы его!..
    Совсем рядом послышался горький плач. Маленькой Бетси не дали сигаретку.
    — Ну что мне с вами делать, друг Том Тим? — Джинсовый подался вперед, посерьезнел. — Поверьте, у меня нет времени разбираться с вашей Альдой Клеви!..
    — С нашей, — буркнул я, не оборачиваясь. — Точнее, с вашей, Творец-Саваоф!
    Сюда я его и вызвал, в занюханый и пошлый mo14.jpg, в паршивый Голливуд класса «В». Раз я нужен плейбою, пусть снизойдет, пусть растолкует. Снизошел, не побрезговал. Приплыла Акула!
    — Сначала о мелочах… То, что там день идет по кругу, сами виноваты, Том Тим. Красную кнопку применяли? Вашу любимую бабочку?
    От удивления я все-таки повернулся. При чем тут… Стоп!
    — Хотите сказать, что мое появление и исчезновение в файле… в мире Альды нарушает ход времени?
    …В зале — снова порядок. Легкий шум, толчея у стойки, мулатка на помосте сдирает последний фиговый листок… Простые тут нравы!
    — Мир Альды — ЕЕ сон, друг Том Тим. Вы в ее сне — деструктивный элемент, вы — подсознание, не забыли? Корежите, искажаете, портите. И не только ход времени.
    Порчу, значит? Я скрипнул зубами, не глядя, вытащил из пачки сигарету, нащупал в кармане зажигалку… Черт, дьявол, не покуришь даже!
    — Том Тим Тот, угости сигаретко-о-ой!
    — Н-на!!!
    Бетси радостно взвизгнула, полезла обеими лапками в пачку. А немного курева осталось, значит, скоро и этому миру-файлу конец. Жалко? Кто его поймет? Берег и белую шляпу до сих пор вспоминаю.
    — Кстати! — спрятал пачку, хлопнул ладонью по карману. — Чтобы не нарушать, не портить и… Не корежить, кажется? Вы этот героинчик и придумали, друг Джимми-Джон? Курнул — адаптировался. Только почему все предлагаемые… образы — такие уроды? Вы хоть сами пробовали?
    Акула кивнула, ненадолго задумалась.
    — Уроды? Вы когда-нибудь новые ботинки примеряли, друг Том Тим? И жмут, и подъем не тот, и вообще непривычно… Это же ВАШ сон! Очень быстро, за час, за два, вы адаптируете любую маску под свой характер, причем даже не заметите. Скверный тип из этого бара, которого вы явно невзлюбили, превратится в веселого рубаху-парня — или в задумчивого философа с банкой пива в руке. Он станет вести себя, как и вы на его месте, только…
    — Без моих комплексов и воспоминаний? — понял я. — Ладно, считайте, я вас недооценил. Браво! Но мы говорим об Альде, о ее сне. Там я — ублюдок Эрлих Грейвз…
    Что такое? Опять коротышка? Ладно, подставляй нос!
    […………………………..]
    Мы так и не договорили с бывшей Альдой, с Альдой-новой. Она исчезла, пропала, растаяла без следа. Я как раз отвернулся, услышал, как стриженая вскрикнула…
    Акула успела успокоить — ничего страшного, Альда вернулась к себе, в расчудесный мир-роман. Файл Мирцы не рассчитан на троих, Альда-призрак — слабое звено, ее просто выкинуло прочь.
    Итак, госпожа Альда Клеви у себя дома. Госпоже Клеви приснился очередной кошмар. Ничего страшного!
    […………………………..]
    — Эрлих Грейвз… — загорелая рука легко хлопнула по столешнице. — Значит, пора поговорить о вещах серьезных. Что такое сон Альды, Том Тим? Откуда сюжет, герои?
    — От верблюда! — буркнул я, запоздало вспомнив о программе — переводчике.
    

    — Все вам слоны, верблюды, — Акула ничуть не удивилась. — Сон — сценарий, основа — первый попавшийся роман. С полки снял левой рукой и не глядя. Я наметил все персонажи, только наметил — внешность, особенности поведения… Все они, кроме Альды, такими и остались. Их квазижизнь — вариации на тему сценария с очень небольшими отклонениями.
    — Големы, — кивнул я.
    — Големы… Кстати, можете раскурить сигарету и дать девушке.
    Опять Бетси-квест? Ну нет, не хочу превращаться в американского дауна — даже на несколько секунд! Пусть его кто хочет перевоспитывает.
    — Ой-й-й!..
    Надеюсь, ничего у коротышки не сломано — я лишь обхватил ее за плечи и обездвижил. Бетси засопела, подергалась. Затихла. Кажется, довольна.
    — Итак, големы. Исключение — Альда. Повторяю — я не знаю, что именно появилось из Гипносферы. Не знаю! Меня интересовало не это, а сама возможность закрепить Нечто, постороннее Нечто, в искусственном сне. Еще точнее — переселить туда, хотя бы на время.
    Теперь уж задумался я.
    — Нечто… Чья-то… душа? Живого человека или…
    — Скорее всего, «или». — Джинсовый невозмутимо кивнул. — А еще вероятнее — несколько обрывков и обломков, которые соединились вместе и стали Альдой. Каббала, я же вам говорил! Книга «Сияние» — Святой, благословен Он, вкладывает в нас фрагменты единой Души, прежде принадлежавшие разным людям. И не только души — воспоминаний, снов, страхов, надежд. Поэтому личность неповторима — как снежинка.
    Бог-Акула сотворил снежинку Альду. Обрывки душ, пойманные на крючок файла-западни… Африканские колдуны (привет Ливингстону!) в подобном, говорят, мастера. Что там про гору было?
    

    «…Они совершили паломничество к священной горе Нчомокела, где покоятся останки их предков. Они торжественно обратились к невидимым духам, моля их засвидетельствовать невиновность своих детей, и проглотили муаве».
    

    Тебя бы ядом муаве, Акула!
    — Теперь Грейвз. Он — оболочка для гостя, в данном случае, для вас. Не понравился? Отчего же вы его не адаптировали, попросту говоря, не очеловечили?
    — Бросьте! Он же ублюдок и негодяй!
    «И ты свое получишь, Альда! Думаешь, гордячка фригидная, на тебя управы нет?»
    Который быстро стал бы добродушным шалуном, этаким безобидным казановчиком. Или если посмотреть на вас… Только не обижайтесь!.. Искренне влюбился бы в обеих героинь сразу и раскаялся во всех грехах. Вы даже не стали как следует примерять ботинок, Том Тим!..
    — Черт с ним, с Грейвзом! — перебил я. — Альда! Какая она — настоящая?
    …Сбоку — легкое шевеление. Неутомимая Бетси-квест требовала продолжения игры. Интересно, ее тоже можно… очеловечить?
    — Альда? — Акула внезапно оскалилась. — Никакая! Она — Протей, личность без индивидуальности, принимающая любую форму. Еще не поняли?
    Личность без индивидуальности? Что за чушь, что за бред акулий?
    — Если судить по вашему рассказу, Том Тим… Альда, точнее Нечто из Гипносферы, заполняет созданный мною образ — и становится не очень симпатичной светской дамочкой. Так?
    Тон покоробил, но я все-таки кивнул. Красное платье — красные камни, синее платье — синие камни…
    — Потом вы ее перетаскиваете к нашей Мирце, в ее файл, в ЕЕ сон. Прежний сценарий над Альдой не властен. И кем Альда становится?
    О Господи! Как же я сразу не увидел, не понял?
    — Она стала… Мирцей?!
    «Истребители с изменяющейся геометрией? Уважаю!» Вздох — долгий, полный облегчения. Истинно акулий.
    — Поняли, наконец?
    …У помоста — драка, точь-в-точь как в прошлый раз. Перепившийся ковбой тянет к себе телеса, те отбиваются, машут конечностями, громилы-вышибалы готовятся заломать сквернавца. Но орут негромко, под сурдинку. Клиент отдыхает!..
    — Последний вопрос, друг Джимми-Джон. В… сценарии Альда была героиней романа. У Мирцы — Мирцей. А со мной? Она же становилась совсем иной, она была…
    — ВАМИ, друг Том Тим. Альда с вами — это вы и есть, ваше собственное отражение с очень небольшой коррекцией. Вы Нарцисс, друг мой! Пересказывать миф, надеюсь, не требуется?
    …Том Тим Тот, угости сигареткой!
    […………………………..]
    
     
      «…А утром — утром чары падут,

      оковы падут вместе с ними,

      и женские губы станут в бреду

      шептать проклятое имя…»

     

    
    […………………………..]
    — Я не Бог, друг Том Тим, хотя и пытаюсь творить миры. Я уже говорил: люди обычно хотят немногого. И это немногое им лучше дать. Помните Бобби, того тупого извращенца? В своем золотом дворце он или перебесится и подобреет — или сожрет сам себя, захлебнется комплексами. В любом случае безопаснее, чем если он стал бы сублимироваться «там». А мне нужно больше. Я хотел создать мир для нескольких хороших людей. Нескольких сот, нескольких миллионов… Они бы освоили его, создали бы — не без ваших советов, Том Тим! — приличное если не общество, то общежитие. А потом — остались бы в этом мире навеки. Я не шутил, когда пообещал вам бессмертие. Ни вы, ни Мирца, кажется, не поверили, но… Всему свой черед. Даже мои маленькие файлы, пустячки, такие, как этот, — тоже полезны. Люди могут просто отдохнуть; а не страдать от кошмаров. Вот чего я хотел и хочу… А вот вам, Том Тим Тот, требуется нечто глобальное. Вы действительно хотите стать богом. Творец — это не всемогущество вообще, здесь и всегда, а желание всех и вся подчинить СВОИМ правилам. Бог не обязательно начинает с чего-то колоссального, можно и с сущей мелочи. Скажем, превратить в человека собственное отражение в зеркале. Не стоит, друг Том Тим, не получится! С зеркалами лучше не шутить, об этом еще древние знали. То, что ваш город пропал, ваши обычные сны превращаются в кошмары — может стать только началом… Да, не забыть бы… Мирца сегодня перебралась ко мне, синюю кнопку можете больше не нажимать, файла нет. Так оно безопаснее… Почему я не хочу видеть Альду? Неужели не поняли, друг Том Тим? О чем мне разговаривать с САМИМ СОБОЙ?
    […………………………..]
    

    «…В очках-озерах трещин разлет,
    холодный зрачок пуст.
    Он почувствует — в мертвом теле его
    появится мертвый пульс…»
    

    […………………………..]
   

   

    

     61. ТЕРРИКОНЫ
     (Arie: 8’04)
    

    Гора оказалась не черной, даже не серой — рыжей. Крутой склон поднимался до самых небес, тянулся влево и вправо, неровные каменные языки сползали к самому шоссе. Старая битая порода, уже поросшая травой и невысоким кустарником…
    — Террикон, — не без гордости сообщил я. — Обожаю!
    Сзади — негромкий смех.
    — Мистер Хайд обожает терриконы!
    Рыжая, в цвет искусственной горы, Мирца не захотела подниматься и теперь дожидалась меня у подножия.
    — А что? — охотно согласился я. — В детстве часто приходилось бывать в Донбассе, у меня мама оттуда родом. До сих пор снятся вагонетки — бегут себе по стальному тросу, позвякивают. Откуда, куда? Так и философом можно стать…
    Подняться выше, к неровной рыжей вершине? Или даже взлететь? Не стоит, еще успею.
    — А терриконы… Если он «живой», то весь черный, страшный, дымящийся. Даже не черный — черно-серый. Между прочим, из-за горения в терриконах минералы синтезируются. Мечта геолога!.. Потом, когда породу уже не скидывают, террикон начинает умирать. Сначала темнеет, потом идет рыжими пятнами… И вот!
    Не без гордости развел руками. Эту гору я, конечно, не насыпал… Но кому она приснилась, а?
    …Города нет, не повезло на этот раз. А тут еще не бывал: дорога вдоль морского залива, небольшой поселок вдали — и терриконы до горизонта. Старые, рыжие, «мертвые»… Жаль, в городе таких не найдешь!
    А вообще-то хорошо, лучше не бывает. Тишина, море, терриконы…
    — Значит, я не зря утащила сюда беднягу Тимми? Он, знаете, мистер Хайд, брыкался.
    Пора и вниз. Пройти по шоссе, поглядеть что дальше, за поворотом…
    — Том Тим Тот, кажется, весьма расстроен? Вот лилипут! Постойте, постойте, он вроде бы в призрак влюбился? Бедняга!
    Мирца подала руку, но я проигнорировал и лихо спрыгнул прямо на асфальт. Снова — негромкий смех.
    — Вы — чудо, мистер Хайд! Тот же Тимми, только старше; умнее и без комплексов.
    — Мерси!
    […………………………..]
    …Вблизи заметно, очень заметно. Не так все с рыжей! Седины прибавилось, заострились скулы, и взгляд иной. Словно грызет ее нечто, не отпускает. И не сорок ей, все полвека будет, но… Но все равно, молодец, тетка!
    […………………………..]
    Справа — море, слева — рыжий отвал, под ногами — теплый асфальт. За поворотом… Не знаю, что за поворотом, для того и иду.
    Узнать.
    — Сегодня полетаем?
    — Полетаем.
    А ведь начинаю привыкать! Города нет, что осталось — не город, но все равно я «здесь», и не нужен пульт, пусть себе светит точкой в небе — слева и вверху. Придумать такое — подвиг, не спорю. Австралийцу Нобелевка светит, и правильно светит. А вот отказаться от пульта, от бабочки-выручалочки, от красной кнопки? За подобное премий, конечно, не дают… И не надо.
    Да и рано премии давать. Вон, звездочка поблескивает — искушает.
    — Вы сегодня… То есть не вы — Тимми появился весь зеленый, я поняла, что купать и бить его бесполезно, оставалось применить насилие и отправить сюда… Странно, мистер Хайд, один и тот же человек может быть таким разным! Я не только о вас, я и о себе.
    Странный тон у Мирцы! Невеселый. И сама она — грустная, хоть и бодрится. Спросить? Нет, нельзя.
    — Если уж нырять в самые глубины… Мы все внутри Сферы, единой Сферы. Там много миров, мы проживаем несколько жизней одновременно, даже не зная об этом. Так чему удивляться, что мы каждый раз немного другие, непохожие? Даже в обычной жизни… Человек всегда разный, Мирца! В детстве один, в старости — другой. На работе, в компании, извините, в чьих-то объятиях…
    — Началось! — рыжая недовольно поморщилась. — Почему — извините? В этом вопросе вы с Тимми — близнецы. Это не скромность, мистер Хайд, это… извините!.. ханжеством пахнет.
    Ого! Кажется, в тех краях лилипуту приходится туго… А поворот мы, между прочим, прошли. Так что за поворотом?
    …Зелено-желтая неровная степь, черные силуэты копров, от столба к столбу — еле заметные издали тросы, серые пятнышки вагонеток. И терриконы — черные, серые, рыжие. Тихо, очень-очень тихо, только слышно, как стучат вагонетки. Бегут, бегут — из ниоткуда в никуда…
    Здорово! Насмотрюсь на год вперед!
    — Ну вот, только расфилософствовался, а вы… Какое ханжество во сне, Мирца? Секс «здесь»… извините, лишь отражение того, что происходит «там», в дневной жизни. Если у моего доктора Джекиля возникают… извините, мысли…
    — Вы еще мне про физиологию расскажите, умник! Подавленные желания, долгое воздержание… У вас, неспящего, зачесалось, и тогда «здесь», откуда ни возьмись, появляется Л, сдирает с себя и вас исподнее… Заткнитесь, мистер Хайд, а то не посмотрю — и так вам врежу! Извините…
    Налево? Направо? Нет, и даже не вперед. Эту степь надо рассматривать, словно картину. Рассматривать, запоминать… Горы-муравейники, черно-рыжие конусы, далекая память детства. Маленький городок, белые дома в центре, долгий ряд заборов шахтерского поселка возле одной из рыжих гор. Давно туда не ездил. Незачем — и уже не к кому.
    Смотреть, смотреть, запоминать. С открытыми глазами, с закрытыми…
    — Мистер Хайд! Я вас, не дай бог, не обидела?
    — Не обидели, Мирца. Еще чуть постою и… К морю?
    […………………………..]
    Седая Мирца… Увы, седая, теперь точно вижу! Она ничем не обидела мистера Хайда, а вот ее кто-то — наверняка. Уж не ты ли, Том Тим Тот? Что там у вас происходит, в Лилипутии? Что за планов громадье? Зачем нормальным людям все эти платформы над океаном, бабочки-выручалочки, искусственный Сад Эдемский? «Здесь», во сне, человек, наконец, остается наедине с собой. А это так важно — разобраться в себе, понять, пережить! Вы что там, в Лилипутии, боитесь? Самих себя опасаетесь? Такое годится разве что для больных и увечных, и то не всегда. Опий тоже дозируют… Доктор Джекиль, брось баловство, не гляди перед сном на файлы, глаза испортишь!
    […………………………..]
    — Я попробую! Сама, сама!..
    Берег моря, невысокий обрыв. Седая женщина пытается взлететь. В принципе можно — разбежаться, спрыгнуть с края. Невысоко, но получится.
    В принципе.
    Поглядел на солнце, глубоко вздохнул — как всегда перед полетом.
    

    …Прислушаться! Почувствовать! Поверить!..
    

    — Не выйдет, Мирца. Сейчас не утро, даже мне будет трудно. Давайте вместе!
    Обернулась — резко, словно от удара.
    — Не путайте меня с вашей Альдой, Тимми. Которую вы даже трахнуть не смогли, слабак!.. Я пошла!
    Стой! Нельзя, нельзя, не о том думаешь, седая-рыжая, думать надо только о полете. Злиться нельзя и назло кому-то взлететь — тоже нельзя!..
    — Ах, черт!
    Ну вот! Я же говорил…
    — Сильно ушиблись?
    Глупый вопрос, глупее не бывает. Обрыв — метра три, внизу, правда, песок…
    — Н-ничего, не стеклянная! Не в первый раз…
    Песчинки всюду — на лице, на сжатых от боли губах, в коротких рыжих волосах… Надеюсь, в чужом сне кости не ломают?
    — Не помогайте, Тимми! Я сама, сама… У меня получалось, правда? Я смогу, я научусь, успею!..
    Ясно. Не люблю героев!
    Подождал, пока она встанет, провел ладонью по седым волосам, стряхивая наглые песчинки. Крепко взял за худые костистые плечи.
    — Я, конечно, слабак, Мирца, и кого-то там не трахнул, но сейчас прошу слушаться инструктора. Если говорю нельзя — значит, нельзя! Во сне, как и наяву, начинают с малого…
    — Нет…
    Медленно подняла голову, дернула уголками губ.
    — У меня нет времени, мистер инструктор. Совсем нет! Каждый день… час на счету. Я хочу научиться летать, хотя бы «здесь», во сне, в бреду, в беспамятстве. Где угодно! Научусь, если не могу летать «там». Слышите? И когда научусь — мне не будет страшно! Поняли, умник?
    Умник понял. Не все, но всего и не требовалось. Седая пятидесятилетняя женщина хочет научиться летать во сне.
    — Тогда… Тогда извольте выполнять команды, курсант Мирца! Первое… Для начала мы поднимемся вместе. И хватит спорить!
    […………………………..]
    Серо-желтая степь, маленькие пятнышки терриконов, зеленая гладь морского залива. Выше, выше!..
    С Альдой получилось сразу. Стриженая поверила — как в сказку, как в сон. А это — главное.
    Рука Мирцы холодна, как лед. Ей не страшно, но рыжая-седая еще не верит. Не мне — себе самой. Ничего, поверит!
    — Внимание… Отпускаю!..
    — Есть!
    …Маленькая фигурка камнем мчится к земле.
    Вниз, скорее! Если что — успею. Давай, седая! Ты должна прислушаться, почувствовать, поверить. Это просто, люди всегда летали, достаточно представить, что вокруг не свистящая пустота, а упругая хлябь, омут из которого надо выплыть. И наверх, наверх, наверх!..
    Скорее!
    […………………………..]
    — Еще раз, мистер Хайд! Пожалуйста… У меня получалось, почти получилось, я почувствовала, поверила!.. Не держите за руку, я сама, сама!..
    Серо-желтая степь, зелено-желтая страна терриконов. Маленькие пятнышки — черные, серые, рыжие. Города не видно, даже с таких высот. Ничего, найду!
    

    — Я не держу вас, Мирца. Вы летите.
   

   

    

     62. ПРИГОВОР
     (Rezitativ: 1’17)
    

    […………………………..]
    Экспертиза номер семь. Вдо-о-ох!.. И что я скажу? Как всегда — правду? Очень ей нужна твоя правда, Том Тим Тот!
    Вы-ы-ыдох!.. Проба воздуха… Прежний, вчерашний, типичное дежа вю. Теперь последует «Извольте пожаловать…», дальше — лестница, знакомый скетч в гостиной.
    …Да при чем здесь воздух? Ничего такого в нем нет, обычный, с кислородом и азотом. Просто — не спутаешь. Чую! Ну, служба, где «Извольте пожаловать…»?
    Что такое? Опять?
    Опять — и снова. Пусто, если дерева в кадке не считать. Пусто-пустынно.
    

    Ау-у-у-у!
    Взгляд налево, взгляд направо, как бабушка учила. Теперь лестницей полюбоваться… День четвертый, Том Тим Тот? Который с «Извольте пожаловать…» все-таки кончился. Да что у них тут, черт, дьявол, Ленин-Сталин, со временем?
    Не приглашают, значит?
    Ступени привычно мелькают, ковер стелится под подошвы, птицы-светильники мраморную гордость кажут… День третий, который с «Извольте…», наступил после того, как я дождался будильника, так? Проснулся — не перепрыгнул с помощью кнопки-бабочки?
    Логично?
    Площадка… Альда ждала меня тут в день первый. А кончился этот первый (где тоже «Извольте…», но без поминания Грейвза-урода) после того, как Альда… В гостиную? А если ее там нет? Не беда, выйду в зал, заору на весь дом, кто-нибудь да прибежит.
    …Альда САМА попала в мой сон, в мой город. Фотография! А день вчерашний… Мы были у Мирцы. Не в обычным мире-сне, а в творении Джимми-Джона!
    Дни можно и по платьям считать — синее, красное, фиолетовое. Сидит Каждый Фазан… И нулевой вечер — тоже красный.
    «…Том Тим Тот. Но согласен на Эрлиха».
    Гостиная! Дверь приоткрыта… Разбирайся сам, австралиец-нобелевец, с этой хроночушью. Разбирайся — и гори синим…
    

    — Я узнала твои шаги еще в зале, Эрлих! Доволен?
    Ни серег, ни колье. Серое платье, простенькое, какое-то плебейское.
    — Если, конечно, у меня не бред. Это ты?
    Лица не видать — отвернулась. Куда она смотрит, в занавешенное окно?
    

    — We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa…
    

    Подошел ближе, нерешительно остановился. Внезапно она рассмеялась.
    — Сейчас, Эрлих! Решусь! Забыла нарисовать лицо, даже не вспомнила, что в мире существует косметичка. Девушке из нашего круга такое не прощается и на смертном одре…
    Повернулась — медленно, медленно… Лицо? А что с лицом?
    Губы коснулись губ. Альда отстранилась, вздохнула.
    — Обещала не выпрашивать поцелуи. И не буду, беру инициативу на себя! Если ты сам ничего не соображаешь… Садись! Тебя надо просто утащить в спальню, пока ты снова не исчез…
    Поглядела в глаза, качнула головой.
    — А что я должна, по-твоему, делать? Болтать с человеком, которого люблю, о погоде? Молчи, Питер Пэн, ты все равно не скажешь ничего умного! Садись…
    Чуть не бухнулся прямо на пол. К счастью, вовремя заметил ее кивок в сторону гордого стула-красавца. Оставалось примоститься на краешке.
    — Молчи и слушай…
    Нет, лучше встану. Приговор выслушивают стоя.
    […………………………..]
    …Зачем я здесь? Зачем? Все время забываю, что это не игра, не веселая Kyrandia, для стриженой все настоящее, и я — настоящий, и что она вообразила — тоже!
    Вообразила? А ты холоден, как лед, Том Тим, странник между снами?
    […………………………..]
    — У Мирцы ты сказал, что плохо помнишь другие миры. Питер Пэн не всегда поймет Тимми, твой доктор Джекиль может даже не знать о вас обоих. А вот у меня иначе, Эрлих! Я помню все до единого слова. Молчи!.. Я знаю, что рассказывало тебе то чудовище, в которое я превратилась. И что ты рассказывал ему. А знаешь, что я еще поняла? Поняла, без помощи твоего бога, будь Он проклят? Я становлюсь сама собой, просыпаюсь — только рядом с тобой, проклятый Эрлих! Только рядом с тобой и только тут, в моем проклятом мире. Молчи, молчи!.. В твоем городе тебя уже нет, ты превращаешься в другого, совсем в другого — в наглого мальчишку, что мне не нужен. И выхода нет, никакого! Так? Можешь не отвечать, ты наверняка поговорил с Джимми-Джоном, ты упорный, Эрлих. Вижу, поговорил! А теперь… А теперь — уходи! Хотела напоследок вульгарно переспать с тобой, но потом поняла, что мне будет казаться, будто я по-прежнему ублажаю господина Грейвза. Все, уходи!
    […………………………..]
    Уходи… уходи… уходи… уходиуходиуходиухо… диухо… диухо… диухо… ди…
    Девушка в сером платье не смотрит на меня. Что она видит в занавешенном окне?
    — Прощай, Альда! Вспоминай иногда.
    Вздрогнула, обернулась. В глазах — ничего, пусто.
    — Зачем ты сказал это? Зачем ты это…
    Шагнула вперед — все так же медленно, не отводя взгляда.
    — Любишь красиво прощаться? Красивые слова любишь? Все красивое? Ты и файл такой заказал — с девушкой в бриллиантах? Откуда вы с твоим богом вызвали меня, из какой могилы? Я ведь для тебя не человек, Эрлих, тебе меня просто жалко, из жалости ты даже готов ругаться с Джимми-Джоном, со своим поганым Саваофом…
    Подошла совсем близко, зашептала.
    — Не нужна мне твоя жалость, Эрлих! Не нужна! Джимми-Джон думал, что нарисовал игрушку, телесериал с големами? И ты так думал? Я — просто беспомощный клочок информации, случайно попавший из Гипносферы в экспериментальный файл?
    Задумалась, помолчала. Внезапно улыбнулась.
    — Все-таки я тебе кое-что покажу, Эрлих. Не стоит, конечно, получается, будто я набиваю себе цену. Ну и пусть! Ты читал, что за любимого человека отдают жизнь? В каком-нибудь женском романе — читал? Нет, я не про твою жизнь, Питер Пэн, у тебя их много, как у кошки… Доставай сигареты! Да-да, те самые, за двести пятьдесят евро!
    Кажется, пора окаменевать. Или в обморок падать.
    

    Теперь мы не стоим — сидим на чем-то роскошном, мягком, гнуто-белоногом. Альда справа — спокойная, даже суровая. И голос звучит иначе — твердо, решительно. Уверенно.
    Подменили стриженую!
    Сигареты-героинчик — на моей ладони. Только сейчас заметил — пачка наполовину пуста.
    — Я богохульствовала, Эрлих. Каюсь, и да простится мне. Джимми-Джон не бог, ибо Он не только всемогущ, но и всеведущ. Знаешь загадку про камень?
    — Камень? — удивился я. — Может ли бог сотворить такой камень, что и Сам не способен поднять? За такую загадочку раньше розгами секли!
    Кончики ее губ еле заметно дернулись.
    — Ханжа!
    А знакомо! Совсем недавно меня уже так титуловали. То есть не совсем меня…
    — Не высекут, Эрлих! Джимми-Джон просто приговорил меня к смерти. Но это эмоции… А вот — не эмоции. Экспериментальный файл, да? Я — чей-то разум или даже не разум, клочья воспоминаний, эмоций, снов?
    Внезапно понял — Kyrandia кончилась. Девушка, которую я жалел, исчезла. Вихрь из Гипносферы говорит со мной на равных.
    — Ты мне этого не рассказал, но догадаться было легко. А теперь скажи: в этих картинках, в файлах Джимми-Джона, хозяин тот, кто видит сон?
    — Верно, — кивнул. — В данном случае, ты.
    Улыбка — незнакомая, недобрая. Странная.
    — Я разумна, остальные големы, а все вместе — сценарий телесериала для экзальтированных дам. Джимми-Джон не учел, что Творение всегда похоже на Творца.
    Слышишь, Акула? Я знал, догадывался, понимал! Фотография — пропуск в мой сон!
    — Я не про себя, Эрлих, пока еще не про себя. Я про этот мир. Ты, кажется, понял: то, что открыл «там», у вас, этот австралиец, «здесь» известно с самого начала. Прописано, как ты говоришь. Правда, за пределы нашего Мира мы выйти не можем, мы о них просто не знаем. И тут появляешься ты!
    — Ясно, — выдохнул я. — Сразу все поняла?
    — Почти сразу. Попробовала фотографию. Проверила, не схожу ли с ума. А потом мне здорово помог Грейвз.
    Ослышался, что ли? Грейвз? Этот пошлый стрикулист?
    — Но… Альда, он же просто голем! Кокон для гостя!..
    — Для таинственного Том Тим Тота, — ладонь легла мне на руку. — Для сильного парня Тимми… Я — разум, Эрлих, не забывай. Разум очеловечивает даже големов.
    Ах ты, дьявол! Джимми-Джон, слышишь? Кажется, ты сотворил-таки каменюку на свою голову.
    — Твоя гордыня, Эрлих… Ты даже не пытался разобраться в этом мире. Зачем? Обычный женский роман! Эрлих — мелкий злодей, неудачливый писатель, извращенец, который спит с двумя подругами, обеих шантажирует… и которому я делаю минет, стоя на коленях, да?
    О чем это Альда? Разве я не помню? Да и что помнить?
    

    «…Думаешь, мне деньги нужны? Нужны, только твои предки мне их и так отдадут, без всякой свадьбы. В вашем гребаном „кругу“ не любят скандалов, правда? А если твой папаша увидит, как ты…»
    

    Обычный мелкий мерзавец, злыдень, которого в предпоследней серии обязательно разоблачат!
    — Ты слышал его, да? Выкурил сигарету для пробы и больше не стал? А ведь он тебя ТОЖЕ слышит, Эрлих. Каждый раз, когда ты появляешься в нашем мире! А дальше…
    — Рассказал тебе? — хмыкнул я. — И что?
    Усмешка — невеселая, почти злая.
    — И что? Действительно, что могут големы? Доставай сигарету!
    — 3-зачем?
    — Доставай! — холодные пальцы вырвали пачку, откуда-то вынырнула зажигалка. — Закуривай, Питер Пэн. Не бойся, когда потребуется, я подведу тебя к открытому окну или суну голову под кран. Закуривай, мудрец Том Тим Тот!
    Тебе, тебе следовало оказаться тут, Джимми-Джон. Не я — ты у нас мудрец!..
    

    Чем они табак пропитывали? Раньше и не замечал…
    […………………………..]
    …Опять этот дьявол здесь? Зачем он тебе, сука? Меня тебе мало? Когда тебя трахают, я всем хорош, а сюсюкать предпочитаешь с ним? Разбить бы тебе твою каменную морду, дрянь!..
    […………………………..]
    Вот он, твой красавчик, стриженая!
   

   

    

     63. ГРЕЙВЗ
     (Choral: 3’00)
    

    […………………………..]
    — Ты его опять вызвала, Альда! Зачем? Зачем он тебе?
    — Мы договорились, господин Грейвз. В этом доме я — госпожа Альда!
    […………………………..]
    — Знакомо, знакомо!.. «Зачем он тебе?» Урод что, ревнует?
    […………………………..]
    — Конечно… госпожа Альда! Считайте, что я задал вопрос в более приличной форме…
    

    …Сволочь, сволочь, сволочь, сволочь, дрянь!.. Что ты со мною делаешь, Альда?
    

    — Не надо истерик, Грейвз. Ни о чем меня не спрашивайте, мне… Мне не до ваших вопросов.
    — Конечно, госпожа Альда… Как понимаю, мое собственное имя вы по-прежнему оставляете для НЕГО?
    

    …Сволочь, сволочь, сволочь!.. Я же человек! Разве так можно? Эй ты, Том Тим Тот, демон проклятый, ты меня слышишь? Если слышишь, убирайся к гребаной матери, не смей подслушивать, не смей влазить! Ты и так делаешь с нею, что хочешь. С нею — и со мной! Пошел на хуй, на хуй, на хуй!..
    […………………………..]
    Сам иди, душка Грейвз!.. Что это со стрикулистом? Какая вожжа попала?
    […………………………..]
    — Да, он здесь, Грейвз. Здесь — и слышит нас…
    …На хуй! Убирайся, сатана! Альда, зачем он тебе, он тебя не любит, никогда не полюбит, ты для него — лягушка для опытов, он о тебя ноги вытирает!..
    

    — Я попросила его… Эрлиха, чтобы он остался. И чтобы все наконец-то закончилось. Чем вы недовольны, Грейвз? Вы, кажется, получали свое? И достаточно регулярно?
    …Сука! Что ты со мной делаешь?!
    — Альда! Послушай…
    — Напоминаю вам, Грейвз, в этом доме…
    […………………………..]
    Осторожнее, стрикулист, на конюшню отправят! Постой, постой, парень, ты что? Ты ее…
    […………………………..]
    — Да, в этом доме, госпожа Альда… Вы упомянули, что я получал «свое»… Как вы думаете, насколько… комфортно пребывать в определенных отношениях с женщиной, ради которой готов отдать жизнь…
    

    …Услышал, Том Тим Тот? Услышь — и сдохни!
    

    — Я не шучу, Альда!.. Простите, ГОСПОЖА Альда! Это вы любите надо мною смеяться. Так вот, легко ли осознавать себя… коконом, кажется? Коконом для героя?
    — Я вам сразу сказала, что мне нет дела до ваших чувств, Грейвз! Вы захотели вступить со мной в… определенные отношения, я согласилась. Вам мало?
    

    …Это тебе мало, мало, мало! Трахаешься со мной, сосешь у меня, а видишь его, только его, проклятого дьявола!
    

    — Альда, я тебя люблю! Слышишь, я тебя люблю!..
    — Мне это неинтересно, Грейвз.
    […………………………..]
    Эй, стриженая! Нельзя же так, он все-таки человек!
    […………………………..]
    …Да, я человек, Том Тим Тот! Понял, наконец?
    — Знаете, госпожа Альда, сегодня утром я достал с полки том Киплинга и выучил известные вам вирши — о том, как кто-то там шагает по долбаной Африке. Хотел надеть на себя ЕГО шкуру, ведь вы думаете, что я не раскусил ваш говеный пароль?
    

    «…We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa». Сдохни, Том Тим Тот!
    

    — Прошу выбирать выражения, Грейвз! Не будьте большей тряпкой, чем вы есть. Спешу успокоить — всему конец. В том числе известному нам обоим замыслу.
    […………………………..]
    Что?!
    […………………………..]
    — Я расскажу ему. И покажу.
    — Альда! Нет, нет, не смей!..
    

    …Не слушай, Том Тим Тот, не слушай, гадина, гребаный ты дьявол, ты хочешь ее убить? Ты и так ее убил вместе со своим Люцифером! Не слушай, я заставлял себя не думать об этом, пока ты сидел во мне, наглый мерзавец, не слушай, уходи!..
    […………………………..]
    Спятил, Грейвз? Успокойся, уйду, достань только пульт. Надо протянуть руку, посмотреть наверх и влево, там маленькая звездочка!..
    […………………………..]
    …Как? Я же не могу, сука, пульт меня не слушается! Альда, молчи, ничего не говори!
    

    — Эрлих… Тимми! И вы, Грейвз… Вы оба меня слышите… Не смей исчезать, Тимми, это будет подло! Ты ничего не знал о Грейвзе и сейчас наверняка удивишься. Он не только плохой писатель, но и гениальный ученый…
    — Альда, пожалуйста! Я не хочу, чтобы ты умерла! Ради бога!..
    — Ради Джимми-Джона? Настоящий бог слишком далеко. Его мы все увидим лишь на Суде. И пусть рассудит рабу Свою… Пойдемте, Грейвз, Тимми должен увидеть. Хочу, чтобы он узнал. Пойдемте!
    — Не пойду… госпожа Альда!
    — Это ничего не изменит. Сделаю все сама, без вас.
    […………………………..]
    Грейвз, ничего не понимаю — и не хочу! Схвати пульт, черт возьми, на нем — красная кнопка…
    […………………………..]
    …Не получается, Том. Я не служу Владыке Гипносферы. Просто хотел спасти ее, Том Тим Тот! Я ведь почти сразу догадался, что наш мир — поганый эксперимент, устроенный вами, поганцами. Ты говорил с той сволочью в джинсах, не зная, что я тебя слышу…
    […………………………..]
    Джимми-Джон не может — а ты смог бы?
    […………………………..]
    …Смешно, Том, да? Я ее люблю, понял? Ты бы так не сумел, не смог бы, гад, слишком любишь себя, единственного!
    […………………………..]
    — Это мой кабинет, Эрлих. Второе его назначение — ловушка. Для тебя, Тимми. Я долго не соглашалась, не верила Грейвзу, но когда ты сам все подтвердил… А это — мой компьютер, сейчас он включен, экран «спит», я двигаю «мышью»…
    

    …Зачем, зачем, Альда? Он не стоит этого!..
    

    — Здесь несколько файлов, Тимми… Сценарий очень простой. Завожу тебя в кабинет, случайно двигаю «мышью», говорю: «Ой! Совсем забыла! Хочешь взглянуть?»
    Ваша идея, Грейвз?
    — Моя, господин Том Тим Тот! Как только я узнал, что тебе, ублюдку, понравилась эта дурацкая мазня в галерее, как только Альда ее купила…
    — Хватит!.. Внешне обычный jpg-файл. С той самой картиной. Ты бы не отказался, Тимми, взглянул. А я удержала бы тебя у монитора всего на пару минут… Радуга — символ надежды!..
    […………………………..]
    Кажется, догадываюсь… А ведь ты тоже гений, Эрлих Грейвз!
    […………………………..]
    …Не тоже, Том. Я просто гений. Паршивый гений-извращенец, который полюбил самую лучшую в мире девушку!
    — А потом, когда ты нажал бы красную кнопку, Тимми, в твой мир, в твой сон переместилась бы Я. И если бы ты проснулся, как тогда в охотничьем домике, — проснулась бы тоже Я. Затем включила твой компьютер… Нет, просто разбила бы модем. И никогда не открывала бы странички Джимми-Джона.
    — Могу я все же в присутствии уважаемого господина Том Тим Тота спросить вас, госпожа Альда, отчего вы не воспользовались…
    […………………………..]
    А и вправду гениально! Утерли нос Акуле!.. Так вы меня чуть не убили?!
    […………………………..]
    …Жалко, что «чуть» не считается. Да, Том?
    […………………………..]
    — Все просто, Грейвз! Вы любите меня. Я люблю Тимми. Вы готовы погибнуть в этом мире, но спасти меня. А я хочу, чтобы Тимми жил. Вот и все…
    

    …Он же тебя не любит, сука, не любит!..
    

    — Он… вас не любит, госпожа Альда!
    — Знаю. К сожалению, я для тебя, Тимми — фантом из сна, которому можно только сочувствовать. Нет, еще можно слетать с ним на небо — но не больше… Когда-нибудь ты поймешь, мой Тимми, все поймешь. А лучше — не понимай, это все тебе приснилось. Мелодрама, пошлый женский роман… Не вздумайте мешать мне, Грейвз, иначе я просто разобью компьютер!.. Все! И запасной файл тоже. Новый он не сможет сделать, Тимми, у него нет денег, это очень дорого стоит, а из бедняжки Дайзы он все вытряс… Последний!..
    — Ты думаешь, он оценит это, Альда?
    — Мы договорились, господин Грейвз. В этом доме я — госпожа Альда… А теперь бросьте пачку на пол! На пол, я сказала! Откройте окно — и дышите!
    — Вызываете дьявола, госпожа Альда?
    — Изгоняю, господин Грейвз!..
    […………………………..]
    — А теперь уходи, Тимми! Уходи — навсегда. Не смей ничего говорить, скажешь слово — и я покончу с собой, как героиня самого идиотского из всех романов. Мне уже все равно… Помолись за меня какому-нибудь богу, если Он есть в твоей Сфере.
    …Все-таки догадался? Ты не умеешь целоваться, мой Эрлих!.. Прощай…
   

   

    

     64. ЧЕТВЕРТАЯ РЕКА
     (Rezitativ: 1'11)
    

    […………………………..]
    А четвертая река — Евфрат. Четвертая… Фисон, Гихон, Хиддекель, она же Тигр. Первая, вторая, третья…
    Желтый огонь прожектора, белый туман. Мгла заволакивает золотистое око, клубится, рассыпается еле заметными точками, вновь собирается в бесформенную твердь.
    Прожектор… Вероятно, мост третий по пути. Третий мост, четвертая река. Фисон, Гихон, Хиддекель, Евфрат.
    Какой он, мой Евфрат? Не увидеть! Асфальт, серый камень набережной, чугунные перила, темная каменная обшивка берега — а дальше белая мгла.
    

    «…Из Эдема выходила река для орошения Рая; и потом разделялась на четыре реки…»
    

    В кармане — полупустая пачка «Атамана». Красного, как и всегда. Сигареты — самое стабильное из всего, что «здесь». Доктор Джекиль не любит менять сорта, мистер Хайд с ним полностью солидарен.
    Итак! Итак…
    Набережная, ночь, белые клочья тумана — от асфальта до черных небес, невидимая река за чугунными перилами, желтый глаз прожектора, громада моста.
    Города нет. Есть только ночь, четвертая река, сигареты в мятой пачке.
    

    «…Имя одной — Фисон: она обтекает всю землю Хавиля, ту, где золото…»
    

    Первая река почти сразу за главной улицей. Фисон обтекает город, за ним начинается юг, красное плоскогорье, вход в Туннели, негостеприимные поселки. Ее переходить просто — лучше всего перенестись на мотоцикле через мост, даже не задумываясь, не глядя по сторонам. Фисон — уже не примета, не знамение во сне, просто часть города. Порой река исчезает, мост висит над серой пустотой, над черной грязью, неровными камнями, полусгнившими сваями.
    На мост? Вот он — широкий, подсвеченный прожекторами, пустой, уходящий в туманное Никуда. Мокрый асфальт манит, стелется под ноги, как мраморные ступени и бурый ковер, прихваченный медными прутьями…
    Ковер? У меня в доме нет такой лестницы, и ковра нигде не видел. А на мост идти незачем, я еще не в городе. И мост совсем другой, непохожий, и река.
    Старое партизанское правило: не трогай границу. «Здесь» границы — реки.
    Зачем переходить четвертую реку?
    Огонь зажигалки на миг отгоняет белую мглу, манит неверным теплом. Сигаретный дым режет горло. Давно не курил? Или «Атаман» тоже изменился, как все вокруг?
    […………………………..]
    Что-то не так, доктор Джекиль? Мы в одном флаконе, не забывай. Разницы нет, материален ли мир «там», тень ли он, отражение моего «здесь»? Или все наоборот и все мы — квартиранты в плохо прописанных файлах? Какая нам разница, ангельский доктор? О таком лучше не задумываться. Ведь нечасто приходится тебе рассуждать о смысле жизни, когда вскакиваешь по будильнику и бежишь на работу в так знакомое нам с тобой Здание?
    Я «там» хожу в Здание на работу? Разве в Здании можно работать?
    […………………………..]
    Справа мост, и река справа, туман впереди. Туда? Туда!
    

    «…Имя второй реки — Гихон, она обтекает землю Куш…»
    

    Мой Гихон далеко — пересекает полузнакомый чужой город, где я в последний раз был вместе с Л. Тогда мы храбро перешли Гихон-реку, чтобы увидеть странную картину испанского художника. Булыжная мостовая, голубоватое полотно распахнутого савана, клыкастые морды жадных заимодавцев, пришедших забрать долг вместе с лихвой… Там еще, кажется, была радуга?
    Ночная холодная набережная, мокрый асфальт, влажный чугун перил, стена тумана. Города нет… Стоп, почему нет? Я «здесь», не на чужбине, не в файле имени Джимми-Джона!
    Вспомнил! А ну-ка, ну-ка? Смотрим еще раз. Вверх, влево.
    …Глухая мгла, прожектор остался за поворотом, мириады белых капелек клубятся до самых черных небес…
    Где бабочка, доктор Джекиль? Наша выручалочка? Пульт где — тот, с кнопочками? Что случилось, мой скучный доктор? Забыл компьютер перед сном включить? Или тебя тоже допек Том Тим Тот? Уверен, лилипут всем успел испортить настроение, даже тебе, Джекиль! Сам виноват! Тебе не нравился город, не нравилось «здесь», хотелось комфортных снов…
    

    «…Как вы думаете, насколько… комфортно пребывать в определенных отношениях с женщиной, ради которой готов отдать жизнь…»
    

    Что за мелодрама? Твой подарочек, Том Тим Тот? Какими глупостями занимался лилипут в моих снах? Видишь, Джекиль, тебе хотелось «комфортно пребывать», ты заставил меня видеть сны, заставил забыть город, выпустил на волю наглого лилипута. И что? Помогли тебе твои файлы? Даже на бабочку не смотришь!
    Бабочка — или все-таки пульт? Три горящие кнопки — красная, зеленая, синяя. Красная — мой анальгинчик, от которого, к счастью, начинаю отвыкать. Утро, солнце, полет — Рай. Ночь, страх, могилы — Ад… Еще совсем недавно я в это верил. Но города нет, и страха нет, и ночь ничем не пугает. Просто туман, просто мокрый асфальт, незачем хватать из запредельной выси черный пульт с горящими кнопками.
    

    Впереди — шум. Как будто мельница…
    Мельница? Какая мельница? Мистер Хайд, вы когда-нибудь видели мельницу? А вы, ангельский доктор? Не мельница — огромный мотор, нечто прячется там, за туманом — большее, необычное.
    Назад? А с какой стати? Я «здесь», пора привыкать, это и есть город, просто немного другой, радуга не зря вещала.
    […………………………..]
    Каждый Охотник Желает Знать… «Радуга — всегда надежда. Дождь кончился, впереди солнце, впереди — синее небо…» Чьи слова? Стриженая девушка, темноволосая, в красном платье…
    Том Тим Тот, ты, кажется, боялся радуги? Книжек перечитал, лилипут? Ничего страшного нет, даже если цветов не семь, а восемь. Без черного цвета не обойтись, лилипут, он был и будет, и радуга будет, и то, что за радугой.
    Стриженая девушка в красном платье… Она была «здесь»? Ерунда, Том Тим Тот — всего лишь сон, мой сон, насланный зловредным доктором Джекилем. Пришельцы из сна не приходят в явь, и напрасно доктор ищет дом, где живет Л!
    Альда… Стриженую звали Альда.
    […………………………..]
    Да, город изменился. Его не узнать, но это поправимо. Узнаю! Пройду туманную набережную до самого конца, погляжу, что шумит в белой сырой мгле, попытаюсь рассмотреть противоположный берег. Когда-нибудь перейду и четвертую реку. Когда-нибудь — не теперь.
    «…Имя третьей реки Хиддекель: она протекает пред Ассириею…»
    

    А вот третью, Хиддекель-Тигр, лучше не вспоминать. «Пароход белый-беленький, черный дым над рекой…» Дыма не помню, зато был туман, не такой, как сейчас, непохожий. Липкий, горький, соленый… Или мне теперь так кажется? А тогда очень хотелось увидеть белый город, шагнуть на призрачную набережную…
    Призрачную? Не туда рулишь, мистер Хайд! Призраки остались в картинках Австралийской Акулы, «здесь» — все настоящее, подлинное. Слышишь, лилипут? Реальность — «здесь», в Лилипутии все нарисовано, прописано. От кого прячешься? От себя?
    …Девушку звали Альда!
    Вот оно что! Неудивительно, что шум такой громкий. Бетон, лучи прожекторов, стальные фермы, тяжелые серые «быки», белая пена на темной воде… Плотина! Плотина — и электростанция. Потому и гул, внизу турбины, дальше — генератор.
    Ночная романтика! Река, туман, мост в неведомую даль, бетонная твердь плотины.
    

    «…Четвертая река Евфрат…»
    

    Сон — нереальная комбинация реальных ощущений, правда, доктор? Где ты встречал такое, Джекиль? Или дело не в том, что он (я! я! я!) видел? Плотина, бетонная преграда… Тебя взяли в плен, мой Евфрат, четвертая река! Не пускают, заперли, перерубили…
    Стало холоднее, зажигалка не хочет слушаться. Теперь бы анальгинчику! Нажать на кнопку, убраться к тихому заливу, где ждут рыжие терриконы. Рыжие терриконы, рыжая женщина. Седая-рыжая…
    …Гул сильнее, эхо гремит в пустоте, разносится над темной водой, уходит вдаль, к другому берегу пленной реки Евфрат, которую я сегодня не решился перейти. Мокрый асфальт, влажные чугунные перила, темная недвижная вода, желтые глаза прожекторов. Я не боюсь, мне не страшно, не больно. Мне не нужна бабочка, не нужны цветные огоньки на пульте, не нужны лилипутские сны, я даже их не помню — и вспоминать не собираюсь.
    Я искал мой город? Так вот он — рядом, под подошвами! Просто никак не мог его узнать, просто не мог вспомнить!..
    Но почему тогда… Почему?
    […………………………..]
    А четвертая река — Евфрат. Четвертая… Фисон, Гихон, Хиддекель, она же Тигр. Первая, вторая, третья…
   

   

    

     65. ПИСЬМО
     (Rezitativ: 0’41)
    

    […………………………..]
    …Жаль, не запомню! Никогда не запоминаю песен. Сумеречная зона — всего лишь миг, точка между «здесь» и «там», точка-кочка…
    

    Я выключил компьютер? Выключ…
    Разве я сплю? Я же все вижу — зеленые цифры электронных часов, фотографии на стене, белую дверь.
    Почему дверь закрыта? Почему она — совсем другая? Надо выключить компью…
    […………………………..]
    Коридор — еще один, такой же, как все прочие. Коридоры-близнецы — скучные, одинаковые. И двери одна в одну — в облупившейся краске, без номеров, без надписей. На стенах тоже краска, темная, непонятного цвета.
    Какие цвета во сне? Я же сплю! Я выключил компьютер, лег спать.
    …Не выключил, забыл! Все из-за письма. Только что пришло, час назад заходил на ящик, еще не было. Я прочитал письмо, зачем-то заварил кофе…
    […………………………..]
    Слева и справа — двери, впереди — узкая лестница, чуть ли не винтовая, ведет на второй этаж. Я на первом, за окном тихая улица, неподалеку — шумный проспект. Общежитие… Серое пыльное общежитие, немытые окна, облупившаяся старая краска…
    Общежитие? Я только что приехал, успел поставить чемодан… Где, в какой комнате? Не помню. Другое помню — в этом общежитии всегда остаюсь без вещей. Приезжаю, наскоро знакомлюсь с соседями, выхожу из комнаты — и забываю вещи.
    …Камера хранения внизу? Кажется… Огромный подвал, решетчатые сетки вдоль прохода, сырая тишина.
    Но я же сплю? Какая разница, потерял чемодан, нашел? Глупость, но каждый раз расстраиваюсь — что тоже глупость.
    Странно, людей нигде нет… Нет, есть! Они всюду, но никого не могу рассмотреть. Просто силуэты, неяркие тени, сливающиеся со старой краской на стенах.
    […………………………..]
    Из-за письма! Доктор Джекиль получил письмо… Какой, к черту, доктор! Я (я! я! я!) письмо получил — ночью, перед тем, как выключил компьютер.
    …Все-таки выключил! Вспомнил, слава богу. Еще оглянулся в дверях, поглядел, горят ли зеленые лампочки — на блоке и на колонках.
    Компьютер выключил… Теперь бы вещи найти. Жаль, не могу вспомнить свою комнату!
    Стоп! Гори они огнем, вещи, их вообще нет, я сплю! Сублимация жадности — чемоданы ищешь, ходишь по букинистическим, сгребаешь книги. Кулак-мироед ты, мистер Хайд! Куркуль — из тех, что дед в Сибирь отправлял.
    Письмо! Я получил…
    […………………………..]
    Не сплю! Циферблат, цифры зеленые светятся. Сколько времени, не понять, надо бы поглядеть… Нет, надо встать, выключить компьютер, найти комнату, где оставил вещи, спуститься в камеру хранения.
    Адрес отправителя незнакомый. Не Джимми-Джон, провались он в свой акулий Эдем! И подпись незнакомая — совсем. Латиница, но слова русские. Опция «Translit», кнопочка внизу экрана.
    Отчего я подумал о Джимми-Джоне? Мне многие пишут, почти каждый день.
    Снова коридор, на этот раз совсем темный. Окна исчезли, но я помню — за стеной двор, там стоят чемоданы, множество чемоданов, одинаковых, мне не найти свои…
    Свои? Сколько у тебя чемоданов, мистер Хайд? И что в них, паста для бритья во сне? Я сплю, я выключил компьютер, прочитал письмо, вначале ничего не понял, имя и фамилия незнакомые, даже подумал — ошибка, спам.
    …По всему двору чемоданы — десятки, сотни. От стены дома до высокого серого забора. Люди-тени скользят, плывут, возвращаются, им нужно найти свои вещи. Им нужно, мне нужно. Плохо, когда не видишь лиц! Двор уходит вниз, в пучину, тени беззвучно кружатся, кружатся, кружатся.
    […………………………..]
    Я не знаю этого человека, не знаю никакую Елену Беранек! Кто-то просто ошибся, адрес перепутал, поставил не ту букву. Да! Ошибся, прислал письмо, что неведомая мне Елена Беранек просит и передает…
    […………………………..]
    Опять коридор! Что за притча, в собственном сне заблудился! Заблудился, вещи потерял, компьютер не выключил, на циферблате неизвестно что — сорок восемь часов, семьдесят две минуты. Хватит! Надо проснуться, включить компьютер… Или я его не выключал? Включить компьютер, еще раз прочитать письмо, ответить, на такие письма нельзя не отвечать. Хотя бы «Получил…» Или даже «Выражаю…»
    На улицу? Все лучше, чем тут оставаться, чемоданы искать. Надо найти дверь, но двери пропали, только что видел, и вот — ничего, сплошные стены… Коридор, коридор, коридор, облупленная краска, двери исчезли, исчезли цвета, на часах 2:35, письмо я хотел сразу отправить в «Удаленные» и даже очистить папку, не люблю такие письма!..
    Доктор Джекиль, запасся пультом? Как же, даже не вспомнил о файле, эгоист паршивый! Самое время протянуть руку, нащупать красную кнопку — и нажимать, нажимать, нажимать.
    — …Тимми!..
    Тимми? Нет никакого Тимми, незачем его звать, а мне надо проснуться, сейчас будет нечто плохое, хуже, чем в доме «Salve» или в ночной церкви. Там — обычный кошмар, слишком теплое одеяло, кулак под сердцем. Все по Диккенсу, которого так любит бабушка.
    Выйти на улицу! Скорее… Тут слишком темно. На письмо надо было ответить, но я не знал, совершенно не знал, что именно! Сейчас наверняка поздно, разве что сумею проснуться, включить компьютер, модем…
    — …Тимми! Тимми!..
    Дверь! Фу ты, чуть не испугался. Вот и улица, чуть пройти налево — проспект, там светло, горят фонари, светятся витрины. Я знаю этот город, и общежитие знаю, и проспект. Мы бывали тут с Л, дальше река и мост, за ними — поле, собор, маленький музей. Это не мой город, но в нем нет ничего опасного, сюда легко попасть, надо очень захотеть, взять Л за руку…
    — …Тимми! Тимми! Тимми!..
    Вперед! Возвращаться нельзя, там темные коридоры, там безликие двери. Я всегда теряю вещи в общежитии, не найдешь, как ни старайся. Весь двор завален вещами, тени снуют, исчезают, густеют, подступают все ближе, ближе.
    Я не знаю никакой Елены Беранек! Зачем мне прислали письмо? На него нужно ответить, но я даже не представляю…
    […………………………..]
    Как запомнить песню из Сумеречной зоны? Песни всегда простые — и никогда не похожи на колыбельные. Слова исчезают сразу, как только услышишь, и музыка исчезает, и даже память о них…
    […………………………..]
    — Здравствуй, Тимми!
    — Вы… Вы Елена Беранек?
    Рыжие волосы ежиком, седины нет и в помине. И лицо — молодое, ни единой морщинки.
    …Не молодое — окаменевшее, фарфоровое, недвижное. Лишь глаза…
    — Я Елена Беранек. Ты называл меня Мирцей.
    

    …Я не ответил на письмо!!! Но что я мог написать, Мирца? Как отвечать на ТАКИЕ письма?
    На фарфоровом лице — фарфоровая улыбка. В глазах… Нет, не смотреть!
    — Я выпросила твой адрес у Джимми. Несколько дней назад. Запомнила, а потом записала, когда проснулась. На подобный случай. Извини… И за письмо извини. Представляю, что значит получить такое, но… Но ведь — в последний раз!
    Отвечать нечего. Совсем нечего. Нечего — и некому.
    — Я научилась летать, Тимми. Благодаря тебе! Я снова летала, как прежде, — и мне почти не было страшно.
    — А разве летать страшно, Мирца?
    Глаза на миг становятся живыми, добрыми, очень старыми.
    — Не летать, глупый Тимми! Не было страшно, когда я диктовала письмо. И теперь — не страшно! Почти…
    Протягиваю руку, пытаюсь коснуться ее щеки. Пальцы уходят в пустоту, в никуда. Фарфоровая улыбка медленно гаснет, лицо темнеет, покрывается серой дымкой.
    — Прощай, маленький Тимми! Пожелай своей тетушке счастливого полета!..
    

    — Мирца! Мирца! Не смей, не смей, не смей! Мирца!..
    […………………………..]
    Проснуться! Проснуться! Проснуться! Кричи, дурак, кричи! Ори!..
    […………………………..]
   

   

    

     66. БЕССМЕРТИЕ
     (Arie: 6'27)
    

    — …Нимми-нимми-нот!
    — Вас также, — поморщился я, неуверенно оглядываясь. Какого черта я тут делаю? Зарок же дал — акул не лицезреть!
    […………………………..]
    …Зеленая кнопка. Я должен нажать зеленую кнопку. Должен обязательно нажать…
    […………………………..]
    Нажал. Появился. Лицезрю. На месте Акула — в шезлонге, сок из трубочки потягивает, ноги на скамеечке складной пристроила. Кайфует джинсовый? А почему зубы не светят?
    […………………………..]
    Зеленая кнопка! Спроси, немедленно спроси!..
    […………………………..]
    — Не помешал?
    — Нет, Том Тим. Напротив.
    Медленно приподнялся, устало повел плечами, сгорбился. Что это со сверхчеловеком?
    — Очень хорошо, что вы здесь. Хотел написать, но у вас сейчас ночь. Знал бы телефон, позвонил. Нужна ваша помощь, Том Тим!
    Ого! Выходит, не только мне — и ему требуется? А что надо мне? Зачем зеленая кнопка?
    

    — Мирца умерла.
    

    Господи… Вспомнил! Ее письмо!.. Я проснулся, сунул голову под кран, включил проклятый компьютер.
    — Три часа назад. Мне позвонили… Я ведь, друг Том Тим, решил наплевать на всякую конспирацию и к ней в гости слетать. Десять часов в самолете — пустяки.
    — Елена Беранек, — пробуя незнакомые слова на язык, с трудом выговорил я. — Елена Беранек.
    — Да.
    Поморщился, зачем-то поправил идиотский узел на брюхе. Какой из тебя плейбой, Джимми-Джон? Меняй шкуру, джинсовый!
    — А кто-то фрак надевал, — едва сдерживаясь, проговорил я. — Рожи корчил, пророка Моисея изображал. Избранная нация бессмертных, да? Где же твое бессмертие, Мессия хренов?
    Усталый взгляд. Загорелая ладонь на миг коснулась места, где у людей бьется сердце.
    — Бессмертие? Да, бессмертие… Пойдемте в дом, Том Тим.
    Представился старый колченогий стол, накрытый газетой. Поверх выцветшего шрифта — открытая бутылка, три стопаря, краюха черняшки.
    — Мирца!
    Кого зовешь, Джимми-Джон? Поздно звать!..
    — Мирца, я Том Тима привел…
    На раскладной месопотамской койке — некто знакомый, маленький, укрытый с головой. Только рыжая макушка…
    — Проснись, открой глаза! Том Тим, понимаете…
    — На хер! — заорал я, отталкивая джинсового. — Пусти меня, пусти!..
    — …Мирца, Мирца, какого беса? Прекрати всех пугать, дура гребаная! Прекрати!..
    Под ладонью — теплая кожа, колкие после соленой воды волосы. Закрытые веки еле заметно подрагивают.
    — Я тебе морду разобью, Елена Беранек. Будешь знать, как слать такие письма!
    — Физию, — шевельнулись белые губы. — Физию, Тимми… Не бей, я не смогу ответить. Я умерла, Тимми, я…
    — У меня нет лекарств, — из неведомой дали — растерянный голос Джимми-Джона. — Не думал, что реакция будет столь сильной.
    — Реакция?!
    

    И тут я ПОНЯЛ.
    

    […………………………..]
    — …Все получилось, Том Тим, вы же видите! А у меня даже нет сил, чтобы радоваться… Если хотите, все подробно объясняю. Помните файл Альды? Я решил попробовать, можно ли сохранить сущность, душу человека в таком искусственном сне… Не сердитесь, Том Тим, понимаю, что говорю не то и не о том. У меня нет лекарств, я не врач, а Мирце плохо. Да что я вам объясняю, у вас же все перед глазами! Я ждал, что реакция будет очень непростой, но все же не предполагал, что такой… Я ничего не могу сделать, меня она даже не слышит. А вы… Зачем же я вас звал, Том Тим? Я ведь совсем не умею ладить с людьми.
    […………………………..]
    Дано: мертвый Ежик на раскладной койке, бесполезный австралийский гений за порогом, стакан воды со льдом. Все? Все!
    …Глаза плотно зажмурены, пальцы вцепились в покрывало, окаменели, в уголках губ — то ли слюна, то ли…
    Хватит видеоряда, диагност вшивый. Действуй!.. Что у меня есть? Стакан воды? Так чего жду, козел?
    Покрывало — на хрен! Нечего цепляться, все равно сдеру.
    — Водички выпьешь, трупик?
    Вновь дрогнули губы.
    — Нет…
    — А придется!
    Кусок льда — в расчетную точку, в ямку между шеей и ключицей. Бинго!..
    — Н-не надо!..
    Дернулась, медленно открыла глаза. Взгляд такой же, как во сне, как на пустой улице в чужом городе. Но на этот раз не отвернусь.
    — Два вопроса, и можешь разлагаться дальше… Давай, давай, чемпионка! «Пошел на хуй, Тимми!» или хотя бы «Сволочь!»
    Застонала, с трудом подняла руку, сбросила лед, попыталась отряхнуть капли.
    — Спасибо, Тимми. А теперь — уходи.
    «А теперь уходи, Тимми! Уходи — навсегда». Сговорились стриженая с бритой, что ли? Не дождетесь!
    — Первый вопрос, Елена Беранек. Давно начала себя жалеть? Тебя что, поп при соборовании так растрогал?
    …Ну давай, давай! «Катись, Тимми, на…»
    — Меня уже обмыли, Тимми! Новое платье… Нет, не новое — старое, еще с тех времен, я его всего раз надевала. Белое, очень красивое. И ордена… Их уже достали, они у меня в красной коробочке, в ящике комода.
    Пустые мертвые глаза смотрели в потолок. Я похолодел. Мирца не просто говорила — ВИДЕЛА.
    — Наверно, на стол положат, в большой комнате. Знаешь, Тимми, я гроба боюсь. Я же буду на эту крышку все время смотреть, все время, год за годом!
    — Второй вопрос…
    А какой второй, эскулап-затейник? В стакане пусто, Акула только и умеет, что нобелевки зарабатывать!..
    …В комнате — ни черта полезного, даже аптечки с нашатырем, на полу — пустой стакан, не иначе Джимми-Джон с водичкой прибегал, на стуле — тенниска, ракетка в углу, знакомый гобелен на стене…
    […………………………..]
    Дракон пришед за Девицей, алкая ея пожерти. Рыцарь поспешах к Девице, дабы Дракона мертвити, Девицу оную свободити. Девица плаче и рыдае, надеяться не переставав. От Смерти же ни единый не утече.
    […………………………..]
    …На столе — справочник с крылатой железякой, тоже знакомый. Негусто для реанимации. Впрочем… Впрочем!
    — Второй вопрос.
    Подошел к столу, взвесил на ладони книгу.
    — В твоем долбаном «Шаттле» какую кнопку нажимать? Я, знаешь, прокатиться решил. В Австралию, блин!
    Ну… Ну! Ну!!!
    — Там нет… кнопки, Тимми. Там…
    Фу ты! Святой Пантелеймон, всем лекарям отец, не оставь, не попусти!..
    — Инструкция хоть есть? Ладно, у Джимми-Джона спрошу… Все, привет! Слетаю — поговорим. Чао!
    Теперь к двери, не оглядываясь, быстро! Она смотрит, она видит, она должна!..
    — Тимми, не надо. Ты разобьешься, сгоришь, там все очень сложно!
    Не останавливаться. К порогу!.. Где Акула, где чертова Акула? Ага, на месте, где и надо.
    — Тоже мне проблема! Разобьюсь — зато проснусь в хорошем настроении. Это тебе не над терриконами летать! Да кому я объясняю?
    — Тимми, это опасно! Это… Там сложная техника!..
    Уже погромче! А ты, джинсовый, сообразил? Не ешь меня глазами, подавишься. Где же твоя реплика? Ладно, поможем.
    — Джимми-Джон, подбросите до полосы? А то я эти джипы никогда не водил, еще в кусты врежусь, рожу… физию расцарапаю.
    Давай!!!
    — У меня есть мотоцикл, если хотите. Только, Том Тим, это и вправду опасно.
    …Громче, говори, громче!
    — Вы, конечно, проснетесь, может быть, даже ничего и не вспомните. Но в этот файл, в этот мир, вы, друг Том Тим, больше попасть не сможете. Причем, боюсь, ни при каких обстоятельствах. И если с вами что-нибудь случится «там»… Я не смогу помочь, вы… уйдете навсегда.
    Да не «уйдете», а «сдохнете»! А вообще, молодец, джинсовый, я тебя даже расцелую. Потом — если захочешь.
    — Где мотоцикл?
    […………………………..]
    Давай, рыжая, давай! Никуда не денешься, реанимируешься, как миленькая.
    …Реани-ма-ци-я! Пять слогов, не подходит, жаль.
    С Альдой бы так! Там я сплоховал, сопли пустил, хуже — труса спраздновал, уговорам Джимми-Джона поддался. Акула и вправду — гений, поганый гений, гребаный господь бог, творец-воскреситель. Вот она, Сфера — для всех, навсегда, никто не исчезнет, ничто не исчезнет… Кроме стриженой, ей даже Саваоф австралийский помочь не в силах.
    Не в силах? Поглядим, спросим… Спросим, а мне ответят. Известно, как ответят. Все, хватит! Не перевернуться бы, гоню тачанкой махновской. Тише, тише, тише!..
    Как ты там время проводишь, мистер Хайд? Мосты в тумане рассматриваешь? Полезное занятие, тебе скажу!
    А что в этой кабине делать? Ведь ничего не помню, тогда я сразу в пассажирское кресло сел, в иллюминатор смотреть принялся. Ничего, кнопки понажимаю, страшнее будет.
    Сейчас! За поворотом… Мыс Канаверал-бис, добро пожаловать, дорогие туристы! «Челнок» на месте и лестница на месте, горючее, спасибо Джимми-Джону, никогда не кончается.
    То, что доктор прописал!
    […………………………..]
    Расслабился только в пилотском кресле, когда шлем надел. Комбинезон проигнорировал, перегрузки в прошлый раз почти что и не было, это не просто «челнок», а «челнок» системы «Джимми-Джон-1». Специально для рыжей придуман, чтобы делом Ежика занять…
    С какой кнопки начнем? А, все равно! С этой, покрасивше будет. Целимся…
    А что там за шум? Никак на лестнице?
    […………………………..]
    — Убери руки! Не трогай!..
    Мирца поглядела на пульт, вздохнула.
    — Во-первых, вон из моего кресла! Во-вторых… Смерила меня презрительным взором, наморщила нос.
    — Во-вторых, надевай комбинезон. Здесь все достаточно реально, потом кишки от пола отскребать придется. Надевай, а я проверю. Твое кресло — сзади. Убирайся и не мешай.
    Убираюсь. Не мешаю. Вспомнить бы, как комбинезон надевать! Вроде ОЗК, что ли?
    — И, в-третьих…Задумалась, помолчала.
    Засмеялась.
    — Какая же ты сволочь, Тимми! И все-таки я тебя трахну!..
    

    …Живой рыжий Ежик смеется.
   

   

    

     67. БОГИНЯ СНОВ
     (Rezitativ: 3’38)
    

    …Гроза? Едва ли, здесь осень, трава желтая, как в городе мистера Хайда, ветер до костей продирает. И еще тучи…
    Небо исчезло, спряталось. Серые тучи — серые туши, наползли, сомкнулись, потемнели.
    Обступили мя тельцы тучные мнози…
    

    — Это действительно Австралия?
    Знакомый смех. Ежик, естественно, неглиже, но на этот раз вне пределов видимости. Лежим темечком к темечку, слегка соприкасаясь черепами. Рыжей — свой кусок неба, мне — свой.
    — Пока — еще картинка, Тимми. Прописана лишь взлетная полоса, центр управления — и по километру в стороны.
    Тоже неплохо! Тем более при этом центре (с локаторами, как у взрослых) обнаружилась неплохая сауна — с огромным бассейном и стеклянным потолком. Вот и лежим мы с Ежиком темечком к темечку под сенью серого тучного стада, заполонившего австралийское небо.
    Обступили мя тельцы тучные…
    — Тимми, я живая, правда?
    — Как Ленин. Только без мавзолея.
    — Импотент!
    — Уже было.
    Мчатся тучи, вьются тучи… Это на севере, где весна, мчатся и вьются, а тут, среди австралийской осени, они никуда не спешат. Сошлись, столпились, налились чернотой. Неужели гроза? Гроза осенью, гроза во сне… Очередное чудо Джимми-Маниту.
    — А знаешь, Тимми, теперь планета, весь мир вокруг — это я. Смешно, правда?
    — Постой! Раньше это был файл, искусственный сон Джимми-Джона. Значит, он подготовил для тебя место… Как для Альды! Ты теперь — хозяйка мира? Богиня?
    — Этим Джимми и хотел меня воскресить. Объяснял, уговаривал. А я все представляла, как меня на стол в белом платье кладут. Пока ты, сволочь, не объявился!
    — «Сволочь» — тоже было.
    Не видать нам грозы! Так и станут эти серые толпиться, пихаться неровными боками, заполнять простор. Ни единого клочка синевы — только бесформенная масса, густеющая, твердеющая на глазах. Мы еле успели нырнуть в последний светлый коридор между сходящимися облачными фронтами и коснуться колесами бетонки. «Челнок», конечно, набит аппаратурой, но береженых и Джимми-Джон бережет. Если он не шутил, погибшие на этой планете сюда не возвращаются. Все, как у взрослых.
    Обступили мя тельцы…
    — А что тут еще есть, на твоей планете?
    — Интереснее не что, а кто. В доме Джимми, в «клубе», как он выражается, прописано несколько…
    — Големов?
    — Големов. Обычная обслуга. Больше никого, моя Земля еще пуста, Тимми. Гости заглядывают, но ненадолго. А вот кого Джимми хочет тут постоянно поселить? Как я понимаю, есть еще кандидаты — кроме нас с тобой.
    — Кандидаты на бессмертье? Скажи своему Джимми, чтобы меня из списка вычеркнул. Каждый день рисковать, что тебя зверски изнасилуют в особо извращенной форме?
    — А придется!
    Тучи уже над самым стеклом — прилипли, налипли, навалились серыми тушами, уставились слепыми провалами-глазницами. Мы с Ежиком в западне, нам не выбраться, не взлететь в далекое небо на волшебном «челноке», в котором никогда не кончается «горючка». А мы и не выбираемся. Незачем, меня все равно выдернет отсюда безжалостный будильник (шесть утра, первая пара!), а богиня Мирца теперь дома — всюду дома, в любом уголке Прекрасного Нового Акульева мира.
    Happy end? Зрители утирают платочками слезы, глядя на темный экран, влюбленные целуются, даже не вставая из кресел.
    Обступили мя…
    — Я не шучу, богиня Мирца! Я нажал зеленую кнопку только из-за тебя. Хотел узнать наверняка, хотел удавить этого хвастуна-балабола!..
    

    И выпить с ним, не чокаясь… Знаю, маленький скверный Тимми. Твоя тетушка может пообещать лишь Одно — поступить так же. Но ты нужен Джимми, очень нужен!
    — Нет. Скоро меня разбудит будильник и… И все! Я не вернусь сюда, рыжая! Не хочу. Забуду — я умею забывать.
    — Забудешь? Все забудешь? Даже Альду?
    — Даже ее. Нет смысла помнить. Думал поговорить с Акулой, но понял — бесполезно. Если бог сказал «нет»…
    — С богом поговорю я.
    — Не получится — даже у тебя. Джимми-Джон либо действительно не может — либо не хочет. Кажется, что Акула сама боится того, что сотворила. И, знаешь, не напрасно. Творения иногда встают вровень с Творцом. Расскажу пока только тебе, слушай!..
    […………………………..]
    За толстым стеклом — буйство дождя, мокрые потоки воды, сизая мгла. Австралийская осень, австралийская небесная хлябь, в которой невидимыми тенями скользят серые акулы, Акулы-боги, дарующие и отнимающие, милосердные и безжалостные. Рыжий Ежик совсем рядом, он тоже смотрит в серый небесный океан, но Ежику легче — выбор сделан за него. Елена Беранек получила свое воздаяние на небесах — и под небесами, она — гражданин Сферы, богиня и творенье божье, рыжая хозяйка снов.
    Человек свободнее бога. У человека есть выбор. У всех — даже у Альды. Даже у меня.
    Серые тучи, серая хлябь, серая австралийская осень.
    Обступили…
    […………………………..]
    — И не думай, вредный Тимми, что так легко улизнешь! Я не буду жаловаться нашей Акуле, не маленькая. И тебя тоже ни о чем просить не стану. Теперь я богиня, мне не нужно бояться, что умру наяву, не во сне… Не знал? Чтобы остаться навсегда в этом файле, в мире нашего Джимми, надо спать, надо находиться тут. Джимми обещал все усовершенствовать, но пока… Меня все равно куда-то выкинуло, в жуткую темень, в пропасть. Никаких световых коридоров, никаких ангелов — все это ерунда, болтовня по телевизору. Знаешь, очень огорчилась, думала, таких, как я, действительно встречают… Ничего, я даже успела попрощаться с мистером Хайдом. Он — тебе не чета, маленький Тимми, и я буду разговаривать с ним, не с тобой. Да! Теперь у меня есть свой мир, своя планета «здесь», будет собственный пульт — и первую кнопку я оставляю для мистера Хайда. Так что катись отсюда, Тимми, плакать не стану! А мистер Хайд научит меня летать по-настоящему. Не понял? Летать тут, на моей планете! Джимми такого не предусмотрел, и не надо, но я упорная, научусь. А ты все-таки слабак, Тимми, твоя девушка скоро умрет, а ты даже не хочешь прижать как следует нашего Творца. У тебя теперь есть свое «ноу-хау». Джимми даже не представляет, что в его файлах тоже могут вырасти свои Джимми и тоже включить компьютер. Да-да, у лилипутов появились свои лилипуты, и это знаешь пока только ты, недоумок! Ладно, не стану тебя терзать, какой смысл говорить с лилипутом? А знаешь, когда Джимми сообщили, что я умираю, он накачался гадостью и спал трое суток подряд, чтобы я сумела попасть сюда. Толку с тебя, глупый Тимми! Только и умеешь, что женщин по… физии лупить, сразу видно — педагог!.. Нет, сегодня ты никуда не убежишь, даже не пытайся!
    […………………………..]
    Осенний дождь над Австралией, над нарисованным континентом, над хрупкой платформой среди бушующего океана, над искусственной Вселенной Джимми-Джона. Здесь не кончается керосин в баках «Шаттла», здесь можно прописать целый континент, здесь воскресают рыжие Ежики — и не надо бояться смерти. Дракон пришел за девицей, но Рыцарь не сплоховал, Смерть лишь облизнулась. А всего и делов — жать до отказа зеленую кнопку и не искушать господа своего. Зеленая кнопка — «зеленая карта». Ты получил свою «green card», Том Тим Тот! Так чего еще надо?
    Ты еще не нашел свой город, скучный мистер Хайд? А зачем он тебе, город? Коллекционировать давние страхи? Купаться в собственном подсознании, в собственном Оно?
    Обступили мя тельцы тучные мнози… Обступили, обступили, обступили…
    […………………………..]
    — Смотри, Тимми! Восемнадцать точек, в десяти есть посадочные полосы, в остальные можно добраться только на вертолете. Пока.
    — Франция, Италия, Греция… А это что, Филиппины?
    — Гавайи. Лучший в мире прибой, пляж с чудовищным названием… Уайкики, что ли? Жаль, что прописать все это можно только «там». Компьютер — не проблема, но информация идет на носитель, а он находится где-то у Джимми-неспящего. Джимми намекнул: не файл — нечто неуничтожимое, вроде гигантского кристалла. Вселенная-алмаз! Пошловато, но… Мне нравится.
    — А твоей Латвии еще нет?
    — Как и твоей страны, Тимми. А хочешь, создадим твой город тут? На том же месте, таким, как я его видела, как ты описал? И терриконы будут, и Диск, и твоя школа?
    — Эль-Рей!.. Очищенный от всего плохого Эль-Рей. Хороший, глянцевый Эль-Рей, веселенький такой… «И этой ночью блаженные сны приснятся тому, кто спит. Ему приснится сладкий жасмин и стопроцентный спирт…»
    — О чем ты, Тимми? Разве плохо, если мы возьмем лучшее, что было у нас-прежних?
    — Наверное, нет. Это хорошо, даже очень хорошо, о, великая богиня Мирца! «В очках-озерах трещин разлет, холодный зрачок пуст. Он почувствует — в мертвом теле его появится мертвый пульс…» И все-таки я уйду, Мирца! Уйду — и забуду. Я умею ЗАБЫВАТЬ.
    […………………………..]
    Забыть? Забыть… Забыть! Забыть!! Забыть!!! Это очень просто, совсем-совсем просто!..
   

   

    

     68. ТВОРЕЦ
     (Rezitativ: 0’20)
    

    — Я буду спрашивать, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли ты прогреметь голосом, как Он? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие, налей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое и смири его. Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя.
    […………………………..]
    Исчезли краски — только бесконечная белизна, ни тени, ни пятнышка. Ледяной холод, мертвый озноб. Белая тишина, белое безмолвие, уходящее в бесконечность — до краев ледяного мира. Белая власть над пространством, равнодушное сияние холодной вечности, гладкая скользкая твердь.
    

    — Если Ты создал всех нас из Себя самого, значит, и я сотворен из Тебя, и спорить нам на равных, ведь я и есть — Ты. Творение — часть Творца, и не всегда худшая. Отчего же мне не спросить Тебя? Отчего не судиться с Тобой?
    

    — Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя. Он ест траву, как вол; вот его сила в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его; поворачивает хвостом своим, как кедром; кости у него, как железные прутья. Это — верх путей Божиих; только сотворивший его может приблизить к нему меч Свой.
    […………………………..]
    Трещина — острая, неровная трещина посреди белизны. Синие края, черная глубина… Пространство дрогнуло, пошатнулся мир, заскользили тени. А трещина змеится дальше, устремляется к горизонту, раскалывает твердь. Покой нарушен, изгнан, исчезло равновесие, заскользил под ногами неверный лед.
    […………………………..]
    — Сотворивший мир, сотворил Ты нас по образу и подобию Своему. Наши чудовища страшнее чудовищ Твоих, ибо слабость ведет к изощренности, бессилие же — к хитрости. Не дарованное нам берем сами, ибо и Ты ничего не просил у других. Творения Творца, мы умеем создавать миры, как и Ты создавал, и лишь слабость наша не позволяет сравниться им с мирами Твоими. Но мы умеем учиться у Тебя, мы терпеливы, мы ждем своего часа, ибо, когда Ты творил время, Ты создал его достаточно. Ты — един, нас, подобий Твоих, много, имя нам — легион.
    

    Вздыбился мир, синими вершинами заострились айсберги, разошлись в стороны потревоженные льдины. Не тишина — грохот, не Космос — Хаос. Плещет черная вода из глубин, захлестывая все вокруг, беря в плен битое белое войско. В бесцветных небесах — синие промоины, золотые лучи бьются о лед, разлетаются мелкими горящими осколками. Лед чернеет, плавится, уступая простор, исчезая.
    

    — Где был ты, когда Я полагал основание земли? Скажи, если знаешь? Или кто протягивал по ней вервь? На чем утверждены основания ее или кто положил краеугольный камень ее? Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева? Я сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим. Можешь ли ты посылать молнии и пойдут ли они и скажут ли тебе: вот мы?
    […………………………..]
    По черной хляби — белые пятнышки. Осколки льдин, обломки сгинувшего мира бессильно носятся между волн, гонимые непрошеным ветром. Бездонная топь ярится, выходит из берегов, захлестывает, тянет за собой. В небе — обрывки туч, золотой огонь сжигает их, превращая в пар, в дымку, в ничто. Волны вздымаются все выше, до синих небес, до золотого солнца.
    […………………………..]
    — Когда Ты творил Землю, мы, злые бесхвостые обезьяны, были в Тебе, были с Тобой. Когда Ты подарил нам бытие, мы научились затворять моря вернее, чем затворяет десница Твоя. Наши молнии точнее молний Твоих, ибо страх делает нас всеведущими и всесильными. Мы ущербны и оттого опасны, ибо, как и Ты, не признаем рубежей, даже Тобою поставленных. Смерть — наш непереносимый вечный страх, дарованный Тобой, дабы не поднялись мы на самое небо и не опоганили его, лишь подгоняет нас. Мы плохо слышим пророков Твоих и посланцев Твоих, ибо каждый из нас — частичка Тебя, чувствующая себя равновеликой Творцу. Мы опасны, Господи! Ибо предел Тебе — Ты Сам, нам же предела нет. Мы — камень, Тобой сотворенный, который даже Тебе не поднять, мы скала, на которой Тебе не построить Царства.
    Белые гребешки волн опадают, теряют силу. Черноту сменяет лазурь, стихает шум, рассыпаясь тихим шелестом прибоя. В ясном небе — спокойное солнце, над тихим горизонтом — семицветная радуга.
    

    — Кто поставил Меня судить или делить вас? Отчего ропщешь ты, отчего замышляешь тщетное? Не Я ли сказал, что бремя Мое легко, не Я ли даровал тебе свободу Свою, не Я ли поставил тебя наместником Своим над мирами? Так иди, куда ведет тебя воля твоя, и не страшись смерти, ибо Я — Бог живых, а не мертвых. Земля, сотворенная Мною, — твоя, и мир, основанный Мною, — твой. И все иные миры — твои. Молящий Меня о жизни вечной — получит, ищущий по воле своей — найдет. Так чего же ты еще хочешь, злая бесхвостая обезьяна?
   

   

    

     69. ПУСТЫНЯ
     (Rezitativ: 1’42)
    

    […………………………..]
    …Отсюда город смотрится лучше всего. Удачнее не придумать — весь как на ладони, огромный, залитый утренним солнцем. Диск прямо подо мною — тоже огромный, острый, ярко-белый.
    Диск я вижу редко — только в такие дни. Он точно посреди города, бетонный, вросший одним краем в земную твердь, другим же врезающийся в синее утреннее небо. Снизу его трудно заметить, к полудню Диск исчезает, заволакивается туманом. Значит, повезло. И не только потому, что в это утро я забрался под самое небо. Утро — как давно я его не видел! Хорошо бы спуститься вниз, на пустые улицы, пройтись, не торопясь…
    

    Открыл глаза. Сон во сне, краткий миг прошлого, совсем недавнего, только что ушедшего Вчера. Утро, яркое солнце, глубокое весеннее небо и даже сверкающая громада Диска — все есть. Только чему радоваться?
    …Неровная зеленая равнина — от горизонта до горизонта, рассеченная серой полоской знакомой реки. Даже руины исчезли — только зелень, только трава, кустарник, незнакомые деревья. Города нет.
    […………………………..]
    Почему — нет? Я сплю, это просто сон, плохой сон! Город здесь, он рядом, за окном. Серая набережная, подернутая туманом река, темная громада Диска.
    Это сон! Сон! Плохой сон!
    […………………………..]
    На северо-востоке что-то уцелело. Издалека похоже на старые терриконы, но рыжим громадам взяться неоткуда. Их и нет — просто холмы на месте рухнувших многоэтажек. Вроде скифских курганов, которые мы копали в Песочине. А вот от Здания не осталась ничего — ровная пустая площадка в пятнах желто-зеленой травы. Не просто рухнуло — разобрано по камешку, растащено. Левее и дальше, где стоял мой дом, где траншеи рассекали двор, тоже пусто. Холмистая равнина, небольшая рощица… А где была главная улица, даже не угадать — непрошеные овраги рассекли землю, оплыли, заросли превратились в пологие яры.
    Фисон, первая река, такая же, но от мостов не осталось и следа. На востоке, там, где стояли серые «сталинки»… Можно не оборачиваться, ничего на востоке нет. Ничего!
    Сколько лет минуло? Тысяча? Десять тысяч? Диск все же уцелел, даже странно.
    Хотел найти свой город, мистер Хайд? Радуйся, ты снова «здесь». Не пришлось даже переходить Евфрат.
    […………………………..]
    Евфрат? Его не надо переходить. И зачем? У реки лишь всего один берег!
    […………………………..]
    Л ждала внизу. Я совсем не удивился. Помнил — среди зеленой пустыни я не один. Потому и хватало сил разглядывать могилу города. Если я «здесь», если рядом моя Л, значит, все продолжается. Тем более сейчас утро, я смогу услышать ее слова, не надо догадываться, переспрашивать.
    А вот и она — маленькая, рыжая, со стрижкой-ежиком на ушастой голове. Увидела, махнула рукой, знакомо улыбнулась.
    — Привет, Л!
    Приземлился точно в двух шагах, почти не снижая скорости. В такое утро летать — все равно что дышать.
    — Привет…
    Притянул к себе, прижал, провел рукой по жесткому ежику.
    — Вот и ты, мой Л-Рей! Давно ждешь?
    Не ответила, протянула руку, прикоснулась ладонью к моим губам.
    — Я не против быть вашей Л, мистер Хайд! «И этой ночью блаженные сны приснятся тому, кто спит. Ему приснится сладкий жасмин и стопроцентный спирт…» Правильно?
    

    Зеленая пустыня… Старая прошлогодняя трава цепляет за ноги, кусается колючками, оплетает треснувшие камни.
    — Нет, нет, Л! Ты — не Мирца! «Здесь» не всегда различаешь Сегодня и Позавчера, но Мирцу я помню. Я учил ее полетам, сначала в городе, потом мы летали над терриконами, около залива. Она была спортсменкой, планеристкой. Но Мирца давно умерла, Л! В это утро я, наверно, ее вспомнил, поэтому ты на нее немного похожа. «Здесь» ничего не исчезает насовсем, все когда-нибудь возвращается. Город… Он тоже вернется. Наверняка многое здорово изменилось у всех нас: у Джекиля, у меня, у лилипута Том Тим Тота. Нам стало не до города, и он исчез, ушел под траву. Город — это мы и есть… Ты что? Пойдем!
    Остановилась, поглядела вокруг, взяла меня за руку. Сильные ладони сжали мои виски.
    — Ты должен вспомнить меня, мистер Хайд! Я — Мирца, я жива! Вспомни!..
    Знакомые глаза, знакомый голос. И лицо знакомое — молодое, ни единой морщинки.
    …Не молодое — окаменевшее, фарфоровое, недвижное. Лишь глаза…
    — Мирца умерла, Л! Ее звали Елена Беранек. Елена — «Л», почти как тебя. Она летала на планерах, она снилась мне в тех снах, которые так любит Том Тим Тот…
    Отвернулась, сжала губы. Живые яркие глаза блеснули.
    — Тимми, я тебе еще один зуб выбью! Можно подумать, что не меня — тебя закопали на три аршина вглубь, и ты пролежал под травой тысячу лет!.. Вот достану пульт, выдерну тебя отсюда… и будет то, что и в Австралии. И в той же форме!..
    …Пульт? Поглядел в небо — влево и вверх. Я мог поймать там бабочку — маленькую светящуюся пластмасску…
    — Я никогда не был в Австралии, Л! Хорошо, если хочешь, буду называть тебя Мирцей, как женщину, которая летала на планерах. А когда-то я звал тебя Альдой, помнишь? Ты была в красном платье…
    Отступила на шаг, поглядела прямо в глаза.
    — Ты захотел все забыть? Даже Альду, Тимми? Думаешь, ты такой сильный, если смог это? Хорошо, пойдем, куда хочешь, я просто буду идти рядом.
    […………………………..]
    Почему — забыть? Я все прекрасно помню. «Мирца» — из романа «Спартак».
    — Здесь был твой дом?
    — Да. Неужели не узнаешь?
    Среди высокой, в пояс, травы — обложенная кирпичами клумба. Над яркими цветами — бессменные «часики». Гипсовая пионерка вот-вот даст сигнал к побудке.
    — Этого ты так и не смог забыть?
    Я оглянулся. Забыть? Я ничего не забыл! Тут был мой двор, от траншеи еще остался след — неглубокая впадина в густой траве, чуть дальше — неровное поле на месте улицы, по которой мы гуляли с бабушкой. А впереди — пустырь, где прежде стоял соседний дом. Там я ждал, пока откроется калитка, и мальчик с золотыми погонами умело придерживал пулеметную ленту.
    — Я увидел эту пионерку, когда первый раз в жизни выглянул в наше окно, Л! Мы жили на втором этаже, тут был подъезд…
    — Ты уходишь, Тимми!..
    Ее лицо теперь совсем другое — строгое, даже суровое.
    — Я ошиблась, и Джимми-Джон ошибся. Мы думали, ты теряешь свой город из-за Альды, из-за того, что ее сознание пытается растворить тебя, подчинить… А дело не в ней, Тимми! Ты просто уходишь — от своего прошлого, от себя самого. Ты не хочешь помнить, правда?
    Что за чушь? Не помнить? Да я могу нарисовать город даже с закрытыми глазами! Эта улица идет… шла дальше на запад, на углу стоял деревянный дом, даже не дом — нечто вроде сарая; за ним — парикмахерская, через два здания — магазин, куда по утрам ездили телеги.
    Рыжая девушка подошла к клумбе, поглядела на готовую к бою пионерку, вернулась назад.
    — Дело, наверно, не только в тебе, маленький Тимми, и не в тебе, серьезный мистер Хайд! Не только в вас двоих. И вы, и ваш доктор Джекиль, все вместе — захотели подвести черту. Город — это вы и есть, ваше прошлое, ваша жизнь, но «здесь» бывает не только такое ясное утро.
    Я даже присвистнул.
    — Не то слово! Нам здорово повезло, Л… Извини, Мирца! Когда «здесь» вечер, когда темно… Нет, лучше не вспоминать!
    Кивнула, погладила меня по щеке.
    — И ты решил уйти. Все равно куда — хоть в пустыню, хоть на платформу Джимми-Джона. Там не надо бояться темноты, но… Но там ты встретил Альду…
    — Альду?!
    Но Альда… Прикрыл глаза, вспоминая. Я называл так Л, мы шли с ней Туннелями, потом летели по черному ночному небу, она дразнила меня Питером Пэном.
    […………………………..]
    Сон, сон! Просто сон! Разве я боюсь темноты? Разве Альда — женское имя?
    […………………………..]
    — Альда — тоже боль, как тени, которые приходят к тебе ночью, правда? И ты решил забыть ее, Тимми. У тебя, кажется, получилось, но ты потерял все — и свой город, и своего маленького лилипута Том Тим Тота… Жизнь — не только светлое утро и ясное небо! Тьма и страх — часть нас самих, этого не выбросишь. Нельзя выскоблить собственную душу! Сам говорил о глянцевом Эль-Рее!..
    — Ты рассуждаешь, как моя бабушка! — улыбнулся я. Рыжая резко кивнула.
    — Сейчас ее «здесь» тоже нет? Как и всего, что тебе дорого? Даже ее потерял, Тимми? А что осталось? Заросшие травой руины, покой, ясное утро безо всяких забот? Веселенькое, да? А ты еще ругал Джимми… Знаешь, не буду тебе больше ни о чем напоминать! Пойдем!..
    Возле места, где прежде была калитка, оглянулся. Клумба, «часики» над цветами, пустой гипсовый пьедестал…
    […………………………..]
    «Какая же ты сволочь, Тимми!» Сволочь? Рыжая Л ругала лилипута? Она с ним незнакома, Том Тим Тот — мой сон! А мне не нужны сны, как и доктору Джекилю. Он, неспящий, научился их забывать. Научусь и я.
    […………………………..]
    И тут — ничего; пусто-пустынно. Даже трава выросла не всюду. Серая плешь в зеленых пятнах — вот и все, что осталось от давнего страха.
    — Тебе смешно, мистер Хайд?
    Поглядел туда, где когда-то стояла церковь — еще один ночной кошмар. Неживые лица, черный провал у алтаря… Неужели я этого боялся?
    — Смешно, Л! Ты не права, тьма и страх — не часть души, не часть нас самих. Они — просто жаркое одеяло, кулак под сердцем. Больной желудок!
    Достал из кармана знакомую красную пачку. «Атаман», как и должно быть.
    — Героинчик? — рыжая дернула щекой. — Жаль, что бить тебя бесполезно, Тимми! Даже этого ты не поймешь.
    […………………………..]
    Какой нелепый сон! Отчего мне снится пустыня? Я там никогда не был!
    […………………………..]
    Где гуще трава, где невысокий кустарник, что-то белело. Панамка? Ну конечно! Маленький, серьезный не по годам мальчик стоит на давно исчезнувшей аллее, смотрит, не отрываясь, вперед…
    — Кто это, Тимми? Я вновь улыбнулся.
    — Этому мальчику очень страшно, Л! Он видит кладбище — и огромную яму в земле, целый стадион. Там его ждет кто-то очень страшный. Вмерз в лед, затаился. Вот-вот набросится!..
    Рыжая задумалась, покачала головой.
    — Но мальчик не убегает. Все-таки не убегает!
    — Мирца говорила…
    Мирца? Да, Мирца, теперь вспомнил! Седая женщина, мечтавшая вновь подняться в небо. Седая женщина, приславшая мне письмо.
    — Она говорила: если не можешь убежать…
    — …Иди навстречу! Я поговорю с этим мальчиком.
   

   

    

     70. ПРОГУЛКА
     (Arie: 3’52)
    

    Странно смотреть на окна собственной квартиры ранним утром. До солнца еще далеко; прямо перед подъездом, на улице, горит фонарь. Свет и в моем кабинете, там включена лампа — настольная, слева от монитора.
    …Я вырубил компьютер? Я вырубил компьютер.
    Да, странно быть не дома в такое время. Всем странно, а мне — нет. Полночи у экрана, глаза устали. Самое время погулять. За то и люблю мой город — здесь всегда хорошо гуляется. Особенно по утрам, особенно возле реки.
    Зовется река — Евфрат. Непонятно, от чего: на Евфрат настоящий, который в Ираке, она ничем не походит. Не Четвертая ли река — из тех, что Рай орошают? Фисон, Гихон, Хиддекель, примкнувший к ним Евфрат? Тогда где же остальные?
    Да какая разница? Четвертая, первая, третья… Главное, река есть, есть это туманное утро, пустынная набережная, легкий ветер над водой.
    […………………………..]
    — Том Тим Тот! Тим Том!.. Слышите меня?
    […………………………..]
    Река, похожая на мой Евфрат, есть в каком-то далеком городе. Она шире, за нею — огромный пустырь, дальше, кажется, храм.
    …Художник Эль-Фано. Испания. XV век… Эль-Фано? Ни разу не слышал! И картин не видел, даже в репродукциях. Не иначе сон, причем не из самых веселых. Клыкастые хари, порванный в клочья саван на камнях мостовой…
    Справа, совсем рядом, мост. Левее еще один, до него минут десять ходу. Над Евфратом всегда туман, и над мостами туман. Туда заходить не стоит, худшая примета — пересекать реку во сне.
    Во сне? Разве я сплю? Просто вышел погулять! Работал всю ночь, голова пробковая, даже во рту кисло… Надо пройтись вдоль реки, подышать прохладным туманом. Маршрут привычный, исхоженный — по ровным серым плитам набережной, от правого моста к левому, мимо громады Диска и дальше, к плотине, к горящим сквозь туман прожекторам. Евфрат все время будет по правую руку, такой же туманный, такой же бесконечный. У него нет противоположного берега, так что незачем даже подходить к мостам. И за плотину идти не стоит — Евфрат исчезает, сразу, неожиданно. Но мало ли в мире странного?
    Не сплю. Просто гуляю. Просто встречаю рассвет.
    Во сне я, кажется, очень боюсь темноты. Неудивительно! Сон — просто сон, небывалая комбинация известных ощущений. А страх — всего лишь расшатанные нервы или больной желудок. Можно бояться могил, можно — красного авто.
    Красное авто… «Alda-0003». Стриженая девушка в красном платье. Она мне тоже снилась? Едва ли. Наверно, в памяти застрял кусок мексиканского сериала. Очередная экранизация очередного женского романа. «Я гр-р-раф де Ха-Ха!» Или еще лучше: «А зовут меня Том Тим Тот!»
    …Какой еще Том Тим Тот? В английской сказке — Том Тит, я же помню: «Нимми-нимми-нот! А зовут меня…»
    […………………………..]
    — Том Тим! Том Тим! Где вы? Отзовитесь!
    — В каком-то незнакомом городе. Теперь утро, туман на реке, иду по набережной. Теперь вижу это каждую ночь… Привет, Джимми-Джон!
    — Никаких кошмаров? Видите — долговременные последствия, стабилизация «просто» сна. Как и обещано в вашем «Гипнономиконе»… Том Тим, черт подери, как вы сумели блокировать память? Едва до вас достучался!
    — Блокировать? Просто приказал себе все забыть. Этому научился не «здесь» — наяву. Не так трудно, друг Джимми-Джон. Особенно когда приходится регулярно тренироваться. А теперь катитесь вы!..
    […………………………..]
    А вот и Диск — темное пятно на темном небе. Диск я вижу редко — только по утрам. Он точно посреди моего города, бетонный, вросший одним краем в земную твердь, другим же врезающийся в туманное сизое небо. Снизу его трудно заметить, к полудню Диск исчезает, заволакивается дымкой… Странно, иногда кажется, что раньше Диск был совсем другим, находился не здесь. На него можно было даже подняться, взлететь…
    Взлететь? Хорошо бы, только как? Подпрыгнуть, почувствовать опору под подошвами? Зайти в знакомую школу, она как раз за Диском, подняться на четвертый этаж в кабинет биологии. А дальше? С открытым зонтиком — на мостовую? «Плиты дворовые помнят о том…»
    

    «Я научилась летать, Тимми. Благодаря тебе! Я снова летала, как прежде — и мне почти не было страшно».
    

    А это откуда? Что значит пересидеть за монитором! Все равно мало успел, даже не выкроил минуту, дабы взглянуть на новые файлы — те, что Влад перекинул. Файлы-картинки в расширении jpg, игрушки для программистов. Для пущей релаксации. Куда я их спрятал, эти mo.jpg? В директорию «INIE»? Влад говорил, что на одном из них — забавная бабочка, бабочка-выручалочка.
    …Вверх и влево. Просто протянуть руку… Почему влево? Разве на небе есть право и лево?
    […………………………..]
    — Том Тим, мне некуда катиться! Вы мне очень нужны. Кое-что случилось.
    — Надеюсь, не с Мирцей?
    — Еще спрашиваете? Да она вас убить собирается! Первый раз приняли ее за какую-то букву в алфавите, потом просто не увидели…
    — И не увижу. Сознание — хитрая тварь, Джимми-Джон. Оч-ч-чень живучая. Мое вот новый город выстроило. Тихий, знаете, такой. Спокойный. Я у себя дома, странно, правда? Друг Джимми-Джон, я же вам, кажется, уточнил направление?
    […………………………..]
    Вот и мост номер два, он же левый. Бабочка из файла mo3.jpg должна быть как раз над ним — если бы я спал, конечно. Спал — и видел забавный сон про бабочку-выручалочку, про пульт с горящими кнопками, про рыжего Ежика, который сажает «челнок» на австралийском космодроме.
    …Австралийский космодром?!
    Теперь можно не спешить. До плотины минут пять ходьбы, а дальше идти не стоит, да и некуда. Он очень маленький, мой город: дом, светящееся окно на втором этаже, набережная, мосты в тумане, громада Диска…
    …Что за Диск? Зачем такое посреди города?
    Можно просто постоять у чугунных перил, глядя в серую пелену. Жаль, у Евфрата нет противоположного берега! Вчера я даже ступил на мост, но потом передумал. И в самом деле, что может быть «там»? Река и река, туман и туман, тихо, спокойно, сыро. Здесь никогда не перейдешь мост, не зайдешь за плотину, не увидишь радугу…
    Отчего — не увидишь? Обычное атмосферное явление. Каждый Охотник Желает Знать…
    […………………………..]
    — Том Тим! Том Тим!..
    — Джимми-Джон! Друг Джимми-Джон! За спокойные сны — спасибо. И за Мирцу — спасибо. И за то, что познакомили с Альдой, — тоже. Но я больше не смотрю ваши файлы, я их задавлю, как только домой вернусь! Мне не нужна ваша вечность, оставьте меня «здесь», в моих снах! Во сне человек может побыть наедине с самим собой, это важнее бессмертия!
    — Друг Том Тим, речь не о бессмертии. Речь обо мне. Извините, что напоминаю… Вы же сразу появились, когда узнали про Елену Беранек!
    — Только не говорите, что умираете. Вы пирамиду Хеопса переживете! У меня нет с собой пульта, да я и не собираюсь жать на зеленую кнопку.
    — Этого как раз не требуется. Боюсь, в моем файле…На моей планете вы меня не найдете.
    — Что?!
    […………………………..]
    Плотина! Люблю тут бывать — и утром, и ночью. Шум воды, белые буруны у бетонных «быков»… Жаль, в моем городе нет моря, и я никогда не встречу Большую Волну!
    …Море дрогнет, горизонт вздыбится, набухнет свинцом. На миг темные воды отступят, побегут назад, обнажая черную ямину, утаскивая в неведомую бездну лодчонки-скорлупки. Потом горизонт забелеет пеной, вознесется гребень — и Она грянет. Медленно, медленно, быстрее, быстрее… Грянет, ударит, рассыплется прямо у моих ног…
    О чем это я? Море далеко, почти сутки на поезде. К нему надо ездить летом, а до лета еще требуется дожить, работы много, слишком много. Поганый год, давно такого не было.
    Что за файлы прислал Влад? Кажется, на них надо посмотреть перед сном, и тогда не будут мучить кошмары… Так нет в городе никаких кошмаров! И слово глупое, как раз из женского романа. «Графиня увидела кош-ш-шмар-р-р: из зеркала скалился жуткий пр-р-р-ризрак Том Тим Тота…»
    Альда видела призрак… Альда? Это же мужское имя! Альдо Мануцио, известный книгоиздатель, его книги называют «альдинами». Венеция. XV век.
    …Эль-Фано, «Процессия». Испания. XV век.
    […………………………..]
    — Джимми-Джон, какого черта! Что за тонкие намеки? На пенсию собрались?
    — Собрался. Собрали… Том Тим, это, конечно, наглость, но я сейчас переберусь к вам. Ждите!
    — Думаете, я вас узнаю?
    […………………………..]
    Домой? Да, пора. Жаль, опять не выспался, скоро на работу, три пары подряд. Три пары — да на сонную голову!.. Жаль, нельзя придумать сон, в котором можно отдохнуть по-настоящему. Скажем, тихий берег моря, маленький городок, домик рядом с книжным магазином… Построить бы помост, надстройку над океаном подсознания! Мир снов, Гипносфера… Удачное слово!
    […………………………..]
    — Нимми-нимми-нот!..
   

   

    

     71. ОТСТАВКА
     (Rezitativ: 3’00)
    

    …Белесый утренний туман, темная вода за чугунными перилами, влажные бетонные плиты бесконечной набережной. Река с одним берегом, мосты, ведущие в Никуда…
    Евфрат? Не Евфрат, не Четвертая река — Ахерон, стремнина Смерти! Что я тут делаю, в сырой могиле?
    — Не вижу вас, друг Джимми-Джон!
    — И не сможете. Дайте руку, Том Тим.
    […………………………..]
    …Исчезли краски — только белая, бесконечная белизна, ни тени, ни пятнышка. Ледяной холод, мертвый озноб.
    — Глаза пока не открывайте. К сожалению, ничего толком не успел. Это мой резервный файл, последний патрон. Здесь еще ничего нет… И уже, боюсь, не будет. Все, можете открывать глаза…
    Открывать? А зачем? Сон «Ничего Нет» — белое пространство, белая пустота, белая бездна. Ничего. Никого.
    — Джимми-Джон?!
    — Я тут. Голос можете не повышать, я слышу.
    Он не рядом, но и не вдали. Всюду — и нигде.
    — Как видите, не успел прописать, даже себя. Но…Это не имеет значения.
    Для Акулы, может, и не имеет. А легко ли стоять… Легко ли висеть (плыть? застрять?) в пустоте, видеть пустоту — и с нею же разговаривать?
    …Белая тишина, белое безмолвие, уходящее в бесконечность — до краев ледяного мира.
    И голос не узнать. Да голос ли? Слова сами собой рождаются в мозгу. Маленькие горячие взрывы.
    […………………………..]
    «Я буду спрашивать, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли ты прогреметь голосом, как Он?»
    […………………………..]
    — Еще раз прошу прощения за этот… антураж, Том Тим. Но выхода у меня нет. Мы можем больше не встретиться.
    — Что за мелодрама? — поморщился я. — Вам так интересно, почему я стараюсь все забыть? Неужели непонятно? Вы меня напугали! Вы любого напугаете, друг Джимми-Джон! Да кто вам дал вам право на такое?
    Перевел дыхание, оглянулся. Никого! Бог говорит из сияющей белизны.
    — Напугала смерть Мирцы? Напугал новый мир, который УЖЕ существует?
    […………………………..]
    «Где был ты, когда Я полагал основание земли? Скажи, если знаешь? Или кто протягивал по ней вервь? На чем утверждены основания ее или кто положил краеугольный камень ее?»
    […………………………..]
    — И это тоже…
    Стало ясно — Джимми-бог вызвал меня не для бесполезного спора. Я ему действительно нужен, но джинсовый не спешит. Или просто не решается?
    — Вы сами любите слово «душа», Джимми-Джон. Сон — путешествие внутри собственной души, если хотите, дар Творца, право разобраться в себе самом. А вы хотите лишить меня… нас этого права.
    — Готовите вторую часть «Гипнономикона»? — смешок прозвучал неожиданно и резко, как выстрел. — Помнится, Боккаччо в старости накропал «Антидекамерон»…
    Вот даже как?
    — Да я и первой части не писал!..
    — Писали! Одно из следствий эксперимента. Во сне мысли легко систематизировать, даже без активного вмешательства сознания. Представляете, что это даст? Дало бы… Я ухожу из проекта, друг Том Тим. И проект… Проект закрывается. Увы!
    Закрывается? Закрывается… Проект закрывается, Америка закрывается, Рай закрывается… Стоп! Разве может Творец уйти в отставку? На запертых райских вратах — надпись «Бога нет», ангелы распродают арфы и крылья…
    — Америку нельзя закрыть, Джимми-Джон! — Я поморщился, глядя в лицо беспощадному белому свету. — Поздно! Я не просил вас уходить в отставку, я лишь хочу остаться один. У вас найдутся миллионы адептов!
    — Я тоже так думал, Том Тим… Если не секрет, кем вы меня считаете? Возраст, внешность, характер?
    …Джинсовая Акула, наглый австралийский плейбой с узлом на брюхе…
    — Вы из Австралии. Вам за пятьдесят, вы больны, возможно, даже инвалид, вам очень трудно общаться с людьми. Ну и… Как ни странно, редкий гений.
    Снова смешок, на этот раз тихий, очень грустный.
    — Австралия — для отвода глаз, чтобы искали дольше. А все остальное… Мне тридцать, я преуспевающий сотрудник секретной лаборатории, увлекаюсь виндсерфингом, женат, трое прекрасных детей. С людьми общаться действительно разучился, я ими чаще командую. Вас что, джинсы смутили? Сразу видно, что вы издалека, Том Тим! Мода семидесятых возвращается. Ретро!
    Даже так? Тридцатилетняя Акула со стариковскими глазами. Даже в этом ошибся… Да какая разница? Разве важно, как выглядит бог? Отставной бог — и подавно.
    […………………………..]
    — Помните, в самом начале нашего странного знакомства я сказал вам, Том Тим, что людям всегда не хватает времени. Не хватало и мне. Собственно, из-за этого и задумался. Сон — треть жизни, помните? Виртуальные миры, которые сейчас конструируют компьютерные гении, плохи одним — они съедают время. То самое Время, которое так опасно убивать! Про наркотики и прочую гадость и не говорю. От этого я и оттолкнулся. Ну и вторая причина, вам тоже известная. Мой брат был тяжело болен, не мог вставать, даже разговаривать. Рай, бессмертие — все пришло потом, причем не без вашей помощи. Брату помочь, увы, не успел. А вначале… Я работаю в одной очень секретной лаборатории, занимаюсь человеческим мозгом. Точнее — воздействием на наш бедный мозг. Не я один, конечно, целая группа. Работодатель наш — не Красный Крест, все результаты идут под грифом, категория «Только для глаз». Поэтому, боюсь, Америку вновь откроют очень нескоро. А если откроют, то высадят там морскую пехоту… Сперва нам всем просто хотелось выспаться, не видеть во сне того, что видеть не хочется. Знакомо, правда? Это оказалось нетрудно, мы тем и занимались — способом воздействия на человеческое сознание. Наши файлики, картинки — безобидная мелочь по сравнению, так сказать, с основной продукцией. Мы-то работаем над воздействием на сознание НЕ во сне. Файлики понемногу раздавали своим друзьям, это совершенно неопасно. Кстати, все мы быстро научились творить в… Гипносфере. Это не утомляет мозг, напротив, освобождает от лишнего груза. Так что не удивляйтесь своему «Гипнономикону». Потом… Потом попробовали сделать искусственный сон более продолжительным, сложным. Мы все — люди небогатые, поэтому решили кое-что пустить на продажу. Отчего бы и нет, тоже никому не повредит. Признаться, увлекся. Интересы клиентов, реклама даже, голосование в Интернете, акционерное общество. Суета, конечно! Но даже тогда никто из нас еще не понимал, что открыт Новый Мир. А потом я попробовал создать сон-ловушку — и сотворил Альду. Оставался всего шаг до настоящего бессмертия. И вот — Мирца. А вы, Том Тим… Вы смогли осмыслить все сами, даже не зная, что подобное уже делается. Затем… Естественно, ни с кем мы не связывались лично, но… К сожалению, огласки избежать не удалось, наш проект, точнее — хобби, привлекло внимание. А ведь методика наша, мягко говоря, совершенно секретна. Никто не хочет терять работу, друг Том Тим! К тому же… Среди нас есть верующие люди, они рассуждают приблизительно так же, как и вы. В общем, завтра наши компьютеры будут чисты, как слеза. Файлики — те, что уже есть, просуществуют недолго, скоро о них позабудут. Я не хотел останавливаться, однако… Меня не очень спрашивали. Вот и все!
    […………………………..]
    Белый свет, белый огонь, белые равнодушные слова. Творец уходит в отставку. «Я сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим».
    […………………………..]
    — Огорчил вас, Том Тим?
    — Удивили. Бог отдает сотворенный мир за чечевичную похлебку!
    — Значит, я в вас не ошибся! Вы продолжите то, что я начал, друг Том Тим. Вы, Мирца, может, еще кое-кто, вам пока неизвестный. Колумб продал Америку за чечевичную похлебку — но Кортес все равно завоюет Мексику!
    […………………………..]
    «Это — верх путей Божиих; только сотворивший его может приблизить к нему меч Свой. Можешь ли ты посылать молнии и пойдут ли они и скажут ли тебе: вот мы?»
    […………………………..]
    Белое сияние… Нет, уже не белое! Потемнело, пространство сжалось, съежилось, пошло клочьями. Последний приют отставного бога…
    — Джимми-Джон! — заорал я, надеясь, что он еще здесь. — Джимми-Джон, сволочь этакая! Мне на хрен не нужен твой мир, понял? Не нужен! Я обычный человек, у меня обычная жизнь, а ты — гений, говнюк! Понимаешь? Гений! То, что ты сотворил, Саваоф хренов, нужно тебе самому, Мирце, Альде, тысячам и тысячам. А ты всех их бросил, бросил, бросил! Ради своего виндсерфинга, ради вонючих сребреников, ради сраной карьеры, Колумб долбаный! Ты просто трус, трус, трус!.. Понял, Джимми-Джон? Ты трус!!! Да пошел ты!..
    […………………………..]
    «Кто поставил Меня судить или делить вас? Отчего ропщешь ты, отчего замышляешь тщетное? Не Я ли сказал, что бремя Мое легко, не Я ли даровал тебе свободу Свою, не Я ли поставил тебя наместником Своим над мирами?»
   

   

    

     72. МОСТ
     (Choral: 2’03)
    

    Пустая темная набережная, мрачные, ни огонька, дома вдоль пустой дороги, белый туман, бесцветное небо…
    И это твой город, мистер Хайд? Твой Новый город? Жалкий огрызок между мостами, ведущими в никуда, в туман, в пустоту?
    Сигарета никак не хотела загораться. Эх, акулий героинчик! Теперь бы курнуть, вновь оказаться в анабиозе. Вокруг все, как «там» — включенный компьютер, утренний будильник, почтовый ящик в подъезде. Только реку не перейдешь. Незачем!
    …Но ты этого хотел, мистер Хайд! Вот он, рядом, твой покой, мистер Хайд! Тут темно, но страха нет, мистер Хайд. Здесь туман лишь и покой, мистер Хайд! По ночам приятно спать, мистер Хайд?
    Не больше километра, меньше даже — от моста номер один до гудящей плотины. А надо ли больше? Пройтись вдоль реки, покурить, глядя на темную воду. И — домой, как раз к будильнику. Полная релаксация!
    

    …Релак-са-ци-я! Релак-са-ци-я! Именно!
    

    Так на кого сердишься, Хайд? Ты устал от своего города, устал его искать, устал от царства Джимми-Джона… Нет, не устал — испугался. Америка оказалась слишком настоящей.
    […………………………..]
    Ночь, страх, могилы — Ад? Нет, мистер Хайд, ночь и могилы — лишь маски, знаки. Не боль в желудке, не кулак под сердцем! Просто, когда слабеешь, когда наливаешься болью, подступает истинный Страх — издалека, медленно, на цыпочках. Это он, истинный, приближает ночь, окружает могильными тенями.
    «Здесь» — это Я. Весь Я — от рождения, от цветущей клумбы, увиденной из окна, — до Смерти. Она, костлявая, тут, ждет, напоминает, подступает кладбищенским ужасом. Город — твоя жизнь, мистер Хайд. Вся, от первого крика до последнего выдоха.
    Джимми-бог победил Смерть. Джимми-бог ушел в отставку. И ты тоже ушел, Том Тим Тот, напуганный лилипут! В мире картинок, в стране искусственных снов, пляжей и стрип-баров ты вдруг встретил Смерть. Ту, что подступает в стриженой, — и ту, что забрала Мирцу. Ежик вернулся, ты сам, юркий Тимми, помогал вытаскивать его за рыжую макушку, но простить — не простил. Чужая Смерть — слишком много для того, кто каждый день видит Свою.
    А Джимми-Джон просто сбежал. Продал. Предал. Плюнул. И я на Акулу плюну. Мне можно, я просто человек, а Он, мерзавец и трус — бог. Мне можно — ему нет!
    …Я — просто человек. Он — ПРОСТО бог.
    […………………………..]
    Какой мост ближе? Номер два рядом, но к плотине подходить не хочется. Жалкие бурунчики у бетонных «быков» — вместо моря, вместо Волны, закрывающих горизонт… Мир замкнулся, сжался, как последний файл Джимми-Джона, его последний искусственный сон. Сознание, жалкий, бедный хамелеон, закуклилось, закрылось — туманом, пустой набережной, темной рекой…
    Зря тебе кажется, Хайд, что все это возникло внезапно, из ничего. Ты согласился нырнуть в странную картинку mo8.jpg! Серый пляж, тихое море, гобелен в замке. Красиво, глянцево, тихо… Куда же возвращаться из такого Эдема? Вот ты и вернулся — сюда!
    Еще бы немного, и ты бы привык, мистер Хайд! Джимми-бог старался не зря — ты создал свой собственный файл, свою собственную платформу над океаном. Она пока еще не очень по душе, как плохо разношенный ботинок. Но ведь и ты не зря гуляешь мимо чугунных перил. Разносится! Разносилась бы…
    […………………………..]
    А ты, неспящий Джекиль, ангельский доктор! Не улыбайся во сне, умник! Тебе бывает хреново «там», тебя тошнит от твоего Сегодня, правда? Поэтому мой город и стал таким — ветхим, утонувшим в Позавчера. Ты вновь хочешь стать мальчишкой в белой панамке, мудрый Джекиль? Мастером погонь по чердакам и подворотням? Питером Пэном?
    …Питер Пэн — звала меня Л, Нет, не она — Альда. Стриженая поняла.
    «Здесь» нет твоего Сегодня, Джекиль! Не только я — ты, неспящий, пытаешься уйти, спрятаться, укрыться. Но Прошлое — лишь часть тебя и меня, город просто не выдержал, начал ветшать, рассыпаться. Зеленая пустыня, треснувшие камни среди травы…
    Жизнь — не только Прошлое, доктор!
    А я… А я слишком похож на тебя, Джекиль. Только храбрый лилипут попытался вмешаться. Тебе он тоже не понравился, доктор ангельский?
    […………………………..]
    Мост номер один… Жаль, нельзя взлететь, подняться над черной рекой, над лже-Евфратом, прорваться за белесые облака, оставить внизу надоевший туман. Новый город осторожен, в нем нет крайностей. Утро, солнце, полет — Рай… Но если нет Ада, Рай ни к чему.
    …Ты не узнал Мирцу, даже не увидел ее! И вновь — чему удивляться? Она появлялась, чтобы тревожить, напоминать: «Ты уходишь, Тимми!..» Верно, Ежик! Жалко, ты не выбила мне еще один зуб, рыжая! И плевать, что это тоже — не лучшая из примет.
    Если не можешь убежать… Я не убегаю, Ежик!
    Рыжая Мирца, стриженая Альда… Девушка в красном платье, в красной машине. «Alda-0003»… Почти не помню, почти ничего! Что там случилось, лилипут, подскажи?
    Ты сам разрушил свой город, мистер Хайд! Разрушил — и создал новый, без Рая и Ада. Так чего же ты еще хочешь, злая бесхвостая обезьяна?
    Чего хочу? Для начала — подойти к мосту.
    

    …Гладкий влажный асфальт, узорный чугун по краям, посреди — рельсы несуществующего трамвая. И туман — сверху, где белесое небо, снизу — где черная вода. Переходить реку во сне — худшая из примет. Не так ли, мистер Хайд? Вот ты и спрятался за туманной рекой, подальше от самого себя. Так за что ты невзлюбил джинсовую Акулу? Он начинал с того же!
    Слева — черная гладь, занавешенная белым, справа — асфальт, по которому никогда никто не ездит. Мост через Четвертую реку, через Ахерон, через океан Оно. В бесконечность, в Никуда.
    …Первый шаг.
    Позади — завоеванный покой, вожделенная тишина, сырой туман, за которым не увидишь страха. Маленькая уютная скорлупка, файлик с высшей защитой.
    Впереди… Черная река, темный мост, белый туман. Не боишься, мистер Хайд? За мостом — не Эль-Рей, не солнечное утро, там не ждет пустой троллейбус и чистое шоссе. Там… А что Там?
    […………………………..]
    …Уже темно. Сейчас появятся. Сначала нечто черное, длинное у самых ног, потом сядут вокруг, заговорят. Посочувствуют даже. Потом встанут, подойдут…
    …За старым черным штакетником — черная пустошь. Деревья исчезли, исчезли кусты сирени, цветы. Пусто — ничего! Лишь возле обвалившегося крыльца — две могилы…
    …Не смотреть на лица, не смотреть! Я знаю, кто собрался тут, кто пришел сюда — в неосвященную церковь, поздним вечером, среди темного кладбища…
    …Их очень много — сосновых венков, их выносят из автобусов, ставят возле раскрытых дверей. Черные ленты, надписи серебрянкой, равнодушное белое небо, мелкие снежинки в тихом воздухе…
    […………………………..]
    Думаешь, река спрячет, мистер Хайд? Не спрячет! От Смерти же ни единый не утече. И сюда доберутся клыкастые гости, нарушители чинной церемонии.
    Эль-Фано. Испания. XV век.
    

    Уже ничего не увидеть. Набережная, спасительный файл — за туманом, впереди тоже туман, внизу — черная вода. Прощай, скорлупка, ты честно пыталась меня защитить! Но я все равно бы не выдержал, все равно бы сунул нос в Гипносферу. В покое нет Ада, но нет и Рая.
    […………………………..]
    …Ветер в ушах, ветер в глаза, белый огонь впереди. Вверх, вверх, рассекая воздух, разрезая пространство…
    …Медленно-медленно, осторожно-осторожно, затаив дыхание, тихо, не спеша. Выше, выше, к яркому лику Луны, равнодушно взирающей из надмирного далека…
    — …Уже? Мы летим?
    …За распахнутой калиткой — знакомая клумба. Гипсовая пионерка поднимает руку с горном, а вокруг — густая тополиная зелень…
    «… — Здесь жили, жили мы все, очень долго и очень счастливо. Смерть — всего лишь миг, а жизнь такая длинная. Мы остаемся с тобой, и твои папа и мама с тобой, и все твои друзья, и вся твоя жизнь…»
    […………………………..]
    Какой короткий мост! С набережной казалось, что до противоположного берега… Нет берега! И тумана нет, и черной воды, и чугунных перил. Ничего — исчезло, сгинуло. Растаяло нестойкое марево, тонкая пленка привычного.
    Мост кончился. Впереди…
    …Красное, красное, красное, красное. Переливающееся облако, чуть подсвеченное изнутри… Оранжевые сполохи перед глазами, оранжевые зарницы, одна за другой… Желтый огонь, совсем близко, совсем рядом, у самых глаз, желтый… Зеленые квадраты, ровные, зеленые, острые углы, резкие грани… Голубое ущелье, голубая вода в ручье, голубая, голубая… Синие сталагмиты, синие, синий отблеск кристаллов… Фиолетовая пропасть, фиолетовая бездна…
    Черный!
    […………………………..]
   

   

    

     73а. БЕТСИ-ШЕФ
     (Rezitativ: 2'32)
    

    Шезлонги пусты. И веранда пуста, и дорожка, что вела к корту. И сам корт.
    — Эгей!
    На миг почудилось, будто минула тысяча лет. Стоит подойти чуть ближе, шевельнуть недвижный воздух — и все превратиться в пыль, бесцветную, горькую.
    Бог ушел… Бог. А богиня?
    — Привет, Тимми!
    Знакомая тенниска, знакомые шорты. Все тот же ежик — как и в первую нашу встречу. Только не улыбается.
    — Мирца…
    Подошла, зачем-то покрутила в воздухе ненужной ракеткой. Поморщилась.
    — Если собираешься извиняться, лучше заткнись. Мне даже ругаться не хочется. Пойдем, у нас, кажется, новый шеф.
    Переспрашивать не стал. Извиняться — тоже. Не всех, подобно Елене Беранек, выпилили из авиационного дюраля. Вот и комната — тоже очень знакомая, гобелен на стене…
    …Дракон пришед за Девицей, алкая ея пожерти. Рыцарь уже поспешах. Где Дракон?
    […………………………..]
    — Том Тим Тот, угости сигареткой!
    …На Бетси-квест — строгий синий костюм. Не Бетси-квест — ни миллиграмма помады. На лице Бетси-квест — холодная маска.
    Была Бетси-квест — стала Бетси-шеф.
    

    Приглашения ждать не стал — сам присел. Возле стола, на табурет пластмассовый. Мирца темной тенью застыла в дверях.
    — Господин Том Тим Тот!..
    Строгие губы на миг сложились трубочкой, словно новый шеф пробовала мое имя на вкус. Программа-переводчик все же сплоховала. «Мистер Том Тим Тот» — не в пример выразительнее.
    — Надеюсь, мне не придется извиняться за… обстоятельства нашего знакомства.
    Не вопрос — констатация. Я вытащил сигарету, протянул пачку.
    Не улыбнулась. Не взяла.
    — Намек поняла. Разъясняю. Я была против ваших… контактов с Джимми. Потребовала взять меня на встречу в mo14.jpg. На первую — и все последующие. Без него с вами общалась настоящая… барышня Бетси. Джимми счел возможным скопировать мою внешность для файла. Считал, что это очень смешно. Так что мы с ним квиты.
    Со мной она, кажется, только собиралась поквитаться.
    — Неужели вы, господин Том Тим Тот, и в самом деле считаете, что лучший способ соблазнить женщину — схватить ее за нос?
    Надеюсь, я все же не покраснел. Ну, Джимми-Джон, шутник австралийский!
    Мне уйти? — негромко поинтересовалась Мирца, глядя не на нас, а в сторону теннисного корта.
    — Попросила бы остаться, госпожа Беранек. Речь пойдет и о вас. Присядьте, будьте добры.
    Садиться Ежик не стал, пристроился возле стула. На мою руку легла маленькая ладонь. Вздрогнул — холодная!
    […………………………..]
    — О том, что проект завершен, вы знаете. Осталось уточнить, что это означает непосредственно для вас.
    Для НАС? Ледяная ладонь Мирцы еле заметно дернулась. И я похолодел. Для Том Тим Тота — все это лишь сон, для Ежика…
    — Прежде всего скажу, почему пришла я. Джимми-Джон — наш общий псевдоним. Джеймс и Джоанна. Мы коллеги. Не родственники. В близких отношениях не состоим.
    Последнее можно и не уточнять. С ЭТОЙ Бетси, Бетси-Джоанной, в упомянутые отношения не помог бы вступить даже акулий героинчик. Как же она курила, тогда, в баре? Не иначе, и это прописали, умельцы!
    — Я была против коммерциализации проекта. Такой бизнес опасен чисто в финансовом отношении, хотя не это главное. Ублажать извращенцев — поистине грех!
    Откинулась назад, сцепила сильные пальцы… Бобби-Султан, тебе икается?
    — Мы, коллеги Джеймса, к сожалению, тоже оказались слабы. Но его грех во сто крат хуже. Вы знаете, госпожа Беранек и господин Том Тим Тот, про опыты с так называемой «ловлей» душ?
    …Альда!
    — Ему удалось, извините за отвратительный термин, «поймать» три неведомые нам сущности. Для человека верующего — гнусная пародия на акт Творения. Для неверующего — вопиющая жестокость! Две сущности погибли, последняя — погибнет через несколько дней.
    

    «Файл просуществует недолго».
    

    — И все это понадобилось для истинного кощунства — создания приюта для неупокоенных душ.
    — Для моей? — не поднимая головы, поинтересовалась рыжая.
    — Для вашей! — Голос окреп, налился металлом. — Никто не должен уйти от Суда, госпожа Беранек! Думать иначе — противопоставлять себя Ему! Поэтому мой долг помочь вашей душе наконец-то спастись!
    Ежик молча кивнул, отвернулся.
    — Все результаты этого отвратительного… опыта уничтожены. Существующие файлы со временем ликвидируются сами собой. Скопировать большинство из них невозможно, тем более — воспроизвести. Что касаемо данного, извините, объекта…
    Бетси-Джоанна резко встала, раскинула руки.
    — Гордыня! Джеймс думал создать мир лучший, чем у Него! С точки зрения христианина — смертный грех. С точки зрения ученого — абсолютно бесполезный опыт. Сам по себе этот мир, извините, не сложнее компьютерной игры.
    «Извините» да «извините»… Кто это так извинялся, раз за разом? Не Ежик ли, когда мы с ним гуляли у рыжего террикона? Рыжий террикон, рыжий Ежик… Компьютерная игра для планеристки Елены Беранек…
    — Надеюсь, вы согласитесь, что носитель информации, где прописан этот… мир, правильнее всего уничтожить?
    Мирца даже не шелохнулась.
    

    «Не страшись смерти, ибо Я — Бог живых, а не мертвых. Земля, сотворенная Мною — твоя, и мир, основанный Мною, твой».
    

    — Надеюсь, господин Том Тим Тот…
    Улыбнулся. Потянулся. Не спеша встал.
    — Если с этим миром… Если с госпожой Еленой Беранек хоть что-нибудь случится, очень НАДЕЮСЬ, что найду тебя, блядь гребаная, где бы ты ни пряталась!
    Подождал, дав программе-переводчику потрудиться. Надеюсь, словарь синонимов не подкачает?
    Ее рука потянулась вверх. Пульт! Не-е-ет, не убежишь, коротышка!
    — А для начала я ваш долбаный вонючий сверхсекретный проект перед всеми распялю, как шлюху на диване! Джимми не такой дурак, чтобы просто уйти. Он своему дружбану Том Тиму кое-что на память оставил. Маленький такой файлик. Письмецо с гарантией…
    Подействовало? Маска все та же, только вот рука уже к пульту не тянется. Ну, Отец Лжи, выручай!
    — Сперва — адрес. Вы квартируете не в Австралии, верно? И не в Европе, конечно. До Риги целых десять часов лету, но… На карте есть. Потом — назначение проекта. Вы воздействуете НЕ на спящих, госпожа Джоанна, не так ли? Секретность — «только для глаз», твою мать!
    Вновь подождал, дал переварить. И не только переводчику.
    …Тихо-тихо дышала Мирца.
    — И — персонально, начиная с самого Джимми. С того, как ему на виндсерфинг денег не хватало — и на колледж для потомства тоже. Платят хорошо, но ведь трое детей… Продолжать? Или госпоже Беранек ни к чему знать детали?
    — Я презираю ваши угрозы!
    Так и сказала — словами. Я… Презираю… Ваши…
    Кажется, самое время смеяться.
    — Вот, твою дивизию, непонятливая! Ничего и доказывать не придется! Стоит прессе кость кинуть — вместе с файлом «Гипнономикона». Да ваше правительство по жилочкам растащат! Не за ту дрянь, над которой работаете, а именно за ваше хобби. Сначала — правительство, потом и вас, штукарей. Святоши — сами знаете за что, врачи — потому что снотворное продавать надо, жены — дабы мужья блядей во сне не видели, их мужья — аналогично. И, конечно, евреи. С фондом Симона Визенталя еще не знакомы?
    — Почему? — Маска исчезла, глаза горели ненавистью и… Нет, пока только ненавистью. — Евреи — почему? Что вы мелете, идиот? У меня самой муж…
    «Идиот»? Прогресс, прогресс!
    — Или вы не знаете, госпожа Джоанна, что захотят видеть каждую ночь эти страшные антисемиты? Ой, вэй! У дяди Изи инсульт!.. Продолжить? Родители, дабы детки во сне…
    — Что вам надо?!
    Вот и все! Можно и дух перевести. Спеклась, коротышка?
    — Пословица есть такая: попал в говно — сиди и не чирикай. Вот и не чирикай! Файл… Носитель информации беречь как собственный… глаз. Между прочим, Елена Беранек — тоже личность, не правда ли? Начнет тебе, бляди, по ночам являться. И потомкам твоим до седьмого колена!
    — Хватит! Подонок!..
    Бетси-Джоанна дернулась, рванула ворот крахмально-белой блузки.
    — Ты!.. Я не убийца! Госпожа Беранек имеет право сама принять решение. Это будет не самоубийство, она мертва, ясно? Мертва! Ее похоронили…
    И снова — улыбку пошире.
    — Я тебе, суке, морду разобью. Виртуально — но больно. За такие слова, христианка хренова!
    Отшатнулась, на миг закрыла глаза. Умолкла. Снова поглядела — но уже иначе.
    Друзья Джимми, ну конечно… Я должна была догадаться, кого он тут приветил!.. Вы забыли еще одну опасность, господин Том Тим Тот! Как вам идея — создать секту из тех, кто собирается стать бессмертными? Гуру отбирает кандидатов, неофит глотает десять упаковок снотворного — и оказывается здесь, в Эдеме, который построил Джимми.
    Логично! — ничуть не удивился я. — Вы — первая, госпожа Квест?
    — Не я!
    Новая маска, совсем иная. Оскал — как у клыкастого с картины Эль-Фано.
    — Первый есть. Это сам Джимми. После того, как мы уничтожили все файлы и решили ликвидировать главный носитель, ваш дружок пришел домой, написал несколько писем — и лег спать. Только упаковок было не десять — восемь…
    

    «Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли ты прогреметь голосом, как Он?»
    «Значит, я в вас не ошибся! Вы продолжите то, что я начал, друг Том Тим».
    

    — …Вероятно, хотел попасть сюда, бежать в свое грешное бессмертие. Как видите, его здесь нет. Джеймса спасли, не волнуйтесь! Но Господь справедлив. Теперь ваш дружок — просто растение. Где бродят его разум и душа — ведает лишь Тот, Чью волю он презрел… В компьютере будут подробные инструкции, госпожа Беранек. Вам самой предстоит распорядиться вашей судьбой… Да, господин Том Тим Тот, в компьютере есть письмо и для вас. От Джимми. Как ни странно, на этот раз он совершено прав. БЫЛ прав. Почитайте — и подумайте…
    На лице-маске — неподвижная усмешка. Так смотрят на горящий костер, пожирающий прах еретика.
    — Не провожайте!..
    — Изыди! — выдохнул я. — Vade retro!
    Пальцы с коротко постриженными ногтями сжали пульт. Впились. Вцепились.
    […………………………..]
    — Как думаешь, Тимми, он… он вернется, выживет? Ведь Джимми не умер, не умер, да? Если не умер, надежда еще есть!
    — Он сильный, ему тридцать лет. Спортсмен, серфингист. Он выживет, Мирца!
    — Я мертвая, Тимми, я не верю в бога. Но я помолюсь за него, за Джимми.
    — За бога трудно молиться… Как ты думаешь, мою молитву услышат?
    […………………………..]
    «Можешь ли ты посылать молнии, и пойдут ли они и скажут ли тебе: вот мы? Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя».
   

   

    

     73b. ЧЕТВЕРТАЯ КНОПКА
     (Rezitativ: 1’32)
    

    «Друг Том Тим!
    Если Вы читаете письмо, значит:
    1. У меня ничего не получилось;
    2. Вы поняли, зачем нужны.
    Жалею о том, что не смог заселить мою (мою, Том Тим Тот! Мою!) Землю, такими, как госпожа Беранек. Она бы управляла своим новым миром, а Вы бы даровали ему законы. И стал бы Ваш «Гипнономикон» новой Благой Вестью…»
    

    Черные буквы на белом экране — беззвучные, равнодушные. Странно, я даже не слышу его голос. Зачем ты сделал это, друг Джимми-Джон? Хотел разделить судьбу рыжей? Надеялся, что тебя-бессмертного не решатся убить? Ведь ты все-таки гений.
    

    «…Как видите, пытаюсь шутить даже сейчас. Я почти спокоен. Единственный камень, единственный грех, который мне не снять с души, Вам известен. Вы упрекали меня за Альду, но в экспериментальных файлах существовало еще несколько — не людей, но разумных личностей. У них не оказалось даже друга Том Тима. Могу лишь верить, что хоть один из них — обычный человек, видевший очень странные сны…»
    

    …Акула за монитором. Пальцы бегают по клавишам; на столе, под рукой, таблетки — восемь упаковок. Кто стоял за твоим плечом, Джимми-Джон? Призрак стриженой девушки в красном платье?
    

    «…Вначале я просто НЕ ДУМАЛ о тех, кого поймают файлы-ловушки. Я знал, что Мирца умирает, что требуется действовать наверняка, а для этого нужен был не один эксперимент, несколько. Когда понял — благодаря Вам! — стало поздно. Помните, друг, Том Тим, когда в баре вы заговорили о душе?»
    

    Помню, друг Джимми-Джон! Тогда я и сообразил, что ты не супермен, не железный дровосек, не терминатор. Ты ПРОСТО Бог. В будущем Писании Гипносферы Тебя изобразят, как должно — даже Твой уход. Ушел, дабы слиться с миром Своим…
    И будут ждать ВОЗВРАЩЕНИЯ!
    

    «…Сделать ничего не могу. Ваша Альда существует лишь рядом с Вами — и только в ее или Вашем мире. Но даже ее сущность, ее душу я не могу „прикрепить“ где-либо еще. Я не хотел, чтобы вы общались. Помните, пугал Вас вампиром? Это не совсем ложь, живое хочет жить, борется, пытается спастись.
    Если Альда все знает, то пусть… Нет, не простит, и Вы, конечно, не простите. Мог бы напомнить, что такой ценой стала бессмертной Мирца. Не стану. Госпожа Беранек никогда не согласилась бы на это…»
    

    Рыжая? Уверен — нет! Но лучше бы ты был железным, Джимми-Бог! Сколько десятков МИЛЛИОНОВ стали бы в очередь? Умрет не человек, а неведомо что, клубок энергии неизвестно откуда. И кто бы их упрекнул — эти миллионы?
    Лучше… Или все-таки — не лучше?
    […………………………..]
    «Кто поставил Меня судить или делить вас?»
    […………………………..]
    «…Могу сделать лишь одно. Гибель мира, его агония — вещь невозможно страшная и мучительная. Даже со стороны. Альде предстоит пережить то, что она никак не заслужила…»
    

    …Сизый туман над крышами, сизая мгла над почерневшим морем, опустевшие улицы, голые деревья… Когда умирал маленький мир с серым пляжем и сонным городком, мне, постороннему, было не по себе. А что чувствовали они — старый капитан, хозяин квартиры, продавец из книжного? Они же общались со мной, они постепенно становились людьми!
    

    «…В давние времена у рыцарей был Кинжал Милосердия, которым добивали умирающего через щели в латах. На вашем пульте загорится ЧЕТВЕРТАЯ кнопка — пропуск в мир Альды. Теперь Вы не будете в шкуре нелюбимого Вами персонажа. Кнопку надо нажать еще раз. Лучше всего, если это сделает сама Альда — или Вы, если будете держать ее за руку. Может, Тот, Кто властен в Гипносфере, подарит вам обоим еще несколько минут.
    Четвертая кнопка. Все, что могу.
    Ваш Джимми-Джон
    (Джеймс Фицджеральд Лафайет Грант Третий)».
    

    […………………………..]
    «Из Эдема выходила река для орошения Рая; и потом разделялась на четыре реки».
    Из Эдема вел путь для тех, кто хотел достичь Рая; и потом разделялся на четыре дороги.
    — Ты бы и на мои похороны не приехал, Тимми? Боишься?
    — Не приехал бы. Боюсь. Первая дорога — кнопка красная.
    — Мне сказать, что ты слабак, сволочь и трус — или сам поймешь?
    — Как хочешь, Мирца.
    Вторая дорога — кнопка зеленая.
    — Пойду к этой девочке — одна. Я знаю, что такое мучиться перед смертью несколько суток, когда даже наркотики не помогают!
    — Кнопка — на моем пульте. В файле Альды я прописан, ты — нет. Только не объясняй, как я к ней отношусь — или должен относиться! Я сам не знаю. И не узнаю уже.
    Третья дорога — кнопка синяя.
    — Тимми! Кому нужны твои… лилипутские чувства? Альда умирает, понял? Может, за еще одну встречу с тобой она готова пожертвовать даже Царством Небесным, идиот!
    — Я не готов. Джимми-Джон хотел слишком многого. Я не Бог. И не Ангел Смерти.
    Четвертая дорога — кнопка белая. Яркая, теплая, горящая ровным огнем…
    — Знаешь, Тимми… После того, как ты обматерил поганую коротышку, эту, мать ее, Джоанну, хотела сказать тебе… Тогда ты и вправду походил на долбаного рыцаря с гобелена!
    — Я победил Дракона. От Смерти же ни единый не утече.
    […………………………..]
    Два шезлонга, один столик. Прямо между ними, прямо между нами. Ежик справа, Тимми — слева. Ежик — молчок, и Тимми — молчок.
    …Будильник вот-вот грянет. Всегда чувствую — кожей, аурой, задницей. «Там» — через долю секунды, «здесь»… Минута? Пять минут?
    Какая разница? Все сказано!
    …Несколько дней. Еще успею, если завтра…
    

    — Том Тим Тот? Наше вам!..
    Твою за ногу! Этого еще не хватало!
    …Мальчишка лет шестнадцати, чуть полноватый, черная грива до плеч, на пухлых губах улыбочка, в левой ноздре — серьга. Майка, шорты, сандалии…
    То есть нет — улыбочки нет. Скис он, Султан турецкий!
    — Добрый день, э-э-э… госпожа Мирца!
    Ежик и лицом не дрогнул. А все-таки, откуда взялся, падишах хренов? Или у тебя тоже зеленая кнопка на пульте?
    — Том Тим Тот, вы не знаете, где наш главный?
    Никак рекламация? Золото на стенах не той пробы?
    

    …Рекла-ма-ци-я! Рекла-ма-ци-я!
    

    Теперь она — главный! — кивнул я на правый шезлонг. — Жалобы в письменном виде!
    — В письменном…
    Не переспросил, не возмутился — вздохнул. Горестно этак. Геморрой ему по ошибке в его файле-дворце прописали, что ли?
    — В письменном, значит?
    Теперь уж точно — вопрос. Риторический. Покрутил Султан гривастой башкой, не иначе третий шезлонг взыскивая. Не взыскал — прямо на землю сел.
    Значит, не геморрой.
    — А чего — в письменном? Доплатить хотел. Чтобы, значит, еще полгода. Но лучше — год.
    Рыжик чуть поднял брови. А Султан и тому рад.
    — Госпожа Мирца! Я вдвое заплачу, втрое даже. Мне чего, денег жалко? А хотите, для вашей науки целую лабораторию отгрохаю?
    Пришла пора переглядываться. Ну, где же ты шлялся, извращенец, неделю назад? Будь у Джимми-Джона свое хозяйство…
    Как его кличут? Бобби, кажется?
    — Бобби, мне очень жаль. Файл рассчитан только на определенное время…
    — Да я же заплачу!!!
    Кажется, и Мирца почувствовала. Встала. И Бобби-султан вскочил. Резво так!
    — Бобби, как бы вам объяснить… Все, что происходит в файле, — лишь ваш сон. Рисунок, на который вы смотрите, возбуждает участки головного мозга, но мозговые нейроны привыкают к воздействию…
    Не узнать рыжую! Словно курсанту про планер объясняет. Видать, не зря с Акулой общалась, выспросила.
    Но с Султаном турецким, с Бобби-извращенцем что?
    — …Поэтому ваш сон постепенно слабеет. Второй такой же файл создать невозможно, как нельзя увидеть два одинаковых сна. Деньги не помогут.
    Надо же! Почти как с человеком разговаривает.
    — Так я же ее люблю!!!
    

    — …Да кто же его знал-то? Думал, сон себе — и сон, а во сне люди, которые не настоящие… Не как вы, госпожа Мирца, и не как вы, Том Тим Тот. Они чего? Они просто мясо! Хочешь, сырым лопай, хочешь — жарь! Извиняюсь за намек… Мэрилин Монро эту, понимаешь, заказал. Раз спела, два сплясала… Мясо — и все тут! И кто ж думал? Девчонка, понимаете, из обслуги, на кухне старалась. Чернявая такая, ростом с вас, госпожа Мирца… Да разве дело в росте?! Она же умная, добрая, меня с полслова понимает! Такую во всем мире не найдешь — в том, где мы просыпаемся и в офис спешим. Но файл — он на полгода всего! А потом? Она же помрет, слышите? А я чего делать стану? Вот что, госпожа Мирца, вы главному, господину Джимми-Джону, передайте, когда появится. У меня, значит, миллионов пять есть, если дом продать — настоящий, конечно, не во сне который. Так я себе полмиллиона оставлю, а все остальное отдам. Да все отдам, или еще не заработаю? Только чтобы господин Джимми-Джон… Полгода всего! А потом? Ведь помрет же!..
    […………………………..]
    — А ведь не захлебнулся в дерьме, выплыл. Не ты, Тимми, — болван этот. Девчонка — он сам и есть, так?
    — Угу…
    — Все, что можешь сказать?
   

   

    

     74. АНГЕЛ
     (Rezitativ: 2’46)
    

    […………………………..]
    …Долго! Никак не… Не стану, пусть она… Герой, Гавриил-Архангел… Взглянуть в глаза — слабо, да… Пусть бы Акула сама… Дезертировал, сволочь… Темно, очень темно… Бог-дезертир… Армагеддон состоится без Бога, состоится при любой… Долго… Пусть бы Акула сама!..
    […………………………..]
    Город я все-таки узнал. Менее всего он сейчас походил на Новый Берлин — чудо XXI века. И на другой, разбитый сталинской артиллерией, тоже. Дома не рухнули — осели, потеряли краски, улица съежилась, обесцветились автомобили.
    И все же узнал — и город, и улицу. Теперь бы хлопнуть дверцей дикого авто «Alda-0003», да на полной скорости…
    Не будет ее — полной. Все не так, ясно сразу. Люди — где они? Вместо уличной толпы — несколько серых силуэтов. Не идут, не спешат — замерли. Еле-еле заметно двинется рука, приподнимется нога в сером ботинке…
    На лица смотреть не стал. Не на что смотреть!
    …Туман — такой же серый, густой, машины, потерявшие краску, бессильно замершие у тротуаров, бесцветное небо. Армагеддон кутается в туман, одевается в серое.
    Передернул плечами, сунул руку в карман. Странно, сигареты на месте, фирменный «Атаман». Те, за двести пятьдесят евро, не понадобятся.
    …Огонек зажигалки — робкий, чуть живой.
    И яркий огонь белой кнопки — Кнопки Милосердия. Удар через прорезь доспехов.
    Не тяни, Том Тим Тот! Ты и так почти опоздал. Налево, направо? Вспоминай! Мы были тут с Альдой, киоск с героинчиком дальше, прямо, почти рядом…
    «Дайза ждет. Она мне телефонировала». Почему меня выбросило именно тут? Отсюда пигалица и звонила, из кабинета, что в глубине галереи. Значит, мне налево. От особняка ехали минут пятнадцать, причем с ветерком. Если быстрым шагом… Если совсем быстрым… А если попросту угнать машину?
    …Непонятное небо — не серое, не белесое даже. Никакое, стерты краски.
    Я же иду не туда! Мне налево, мне!.. Направо, друг Том Тим, направо, галерея совсем рядом, возле нее — стоянка, кто-нибудь да оставил ключи в зажигании.
    А ведь стриженая могла быть на моем месте. Стоило лишь послушаться Грейвза, заманить меня к монитору. Сейчас бы она — не я — думала, как побыстрее добраться до особняка, чтобы показать Эрлиху черный пульт с белой кнопкой.
    

    — Это… Это мое авто!..
    Так тебе и надо, угонщик хренов! На первой же машине накрыли.
    — Не забирайте, мне трудно идти!..
    Господи!
    Серое приталенное платье, серое неподвижное лицо. Почему она? Почему первая же машина у тротуара…
    — Вы же видите!..
    Успел подхватить, не дал упасть. Легкая она была, Дайза, невеста Эрлиха Грейвза. Как тень…
    — Не забирайте… мое авто. Сегодня с утра… Все куда-то исчезли…
    Бесцветные губы с трудом двигались, глаза смотрели насквозь, меня не видя. Все исчезли — почти все. Пигалица еще здесь. Не потому ли, что общалась с Альдой? Очеловечилась.
    Распахнул дверцу, пристроил невесомое тело на заднее сиденье. Еще не призрак — уже не человек.
    Держись, малышка! Куда тебя отвезти? На миг, на звук выстрела, глаза ожили.
    — Том Тим Тот… Ангел Смерти!
    Отшатнулся, закусил губу. А ты мнил себя Гавриилом? Благим Вестником?
    — Ты… называл меня малышкой. Эрлих потом рассказал, объяснил… Я не успела причаститься, думала, еще несколько дней. Заберешь меня, Том Тим Тот? Остальных уже забрал? И… свою Альду?
    Нимми-нимми-нот!.. Черный бесенок. «Девушка, девушка, угадай, как меня зовут!», «Дорогая, я видел черненького бесенка, он прял пряжу и пел…» «Джек — победитель великанов», английские народные сказки.
    …Страшная клыкастая морда. Рогов нет, нет и копыт, но кто это — ясно сразу. Такие же черные, с когтями и перепончатыми крыльями…
    …Эль-Фано. «Процессия». Испания. XV век.
    — Где она? Где Альда? Я отвезу тебя домой…
    — Не знаю. Уйди, Том Тим Тот! Не хочу… рядом с тобой… Страшно! Изыди!..
    Бесцветное низкое небо, осевшие, вросшие в асфальт дома, серый туман.
    — Дайза, может тебя все-таки отвезти?
    …Недвижные веки даже не дрогнули.
    

    Осторожно прикрыл дверцы, оглянулся. Машин много, можно взять соседнюю. И ту, что дальше — можно. Возмутиться некому.
    […………………………..]
    Особняк удалось найти только со второго раза. Я его почти не запомнил — выходил, не оглядываясь, спешил к красной машине…
    Вот она, красная, у подъезда! Только не красная уже. Номера знакомые — «Alda-0003», а вот цвет сгинул. Даже не серая — никакая.
    …А если заперто? Окна невысоко, но на них, кажется, решетки. Фигурные, чуть ли не с кружевами.
    Пусто на улице! Деревья почернели, сбросили листву, но на тротуаре — чисто. Выходит, Старуха приходит не только с косой, но и с метелкой? С помелом…
    На крыльце не выдержал, оглянулся… Мертвые дома, пустые глазницы окон, черные квадраты разбитых витрин, развороченный асфальт. И небо темное — без солнца, без звезд.
    Убитый город.
    Как быстро! Еще несколько секунд назад… Чего же ты ждешь?
    Жду? Вот чего!
    

    …Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан — Красный, Оранжевый, Желтый, Зеленый, Голубой, Синий, Фиолетовый. Семь. Семь цветов. И под нижним — фиолетовым, еще одна полоса.
    Черная.
    Радуга восьми цветов. Радуга с траурной каймой.
    […………………………..]
    — Том Тим Тот!
    Словно камешек в спину — легкий, кусучий. Не голос — скрип.
    Нельзя оглядываться! Нельзя, особенно если рука уже тянется к двери. Там, за дверью, Альда! КТО может окликнуть в этом городе, в омуте Армагеддона?
    — Том Тим!..
    Черный силуэт у тротуара. Руки в карманах, короткий подбородок вздернут.
    Акула? Здесь?!
    …Нет, не Акула. Парню лет двадцать, никак не больше. Ростом почти с Джимми-Джона, а вот лицом точно с журнальной обложки, с какого-нибудь «Птюча».
    Не всегда узнаешь сам себя.
    Эрлих Грейвз, писатель, извращенец и гений… Чему удивляешься, Том Тим? Он тоже пришел к ней.
    — Том…
    Лицо не серое — самое обычное, живое. В ярких глазах…
    Не смотри!
    — Она не захотела меня видеть, Том. Даже теперь!
    А вот голос… Грейвзу двадцать всего, двадцать — не восемьдесят.
    — Время кончилось, проклятый дьявол! Твоя работа? Я пытался остановить, задержать… Не смог! У меня тоже не хватило… Времени. Передай своему Богу… Будь он проклят, Джимми-Джон!
    Мертвый голос, живые горящие глаза… Только сейчас я понял, как красив этот молодой парень. Мерзавец Эрлих Грейвз, пытавшийся спасти свою Альду и свой мир.
    Опоздал со своим проклятием, Грейвз!..
    — И ты тоже, Том… Проклят!
    Не отвечай! Нельзя, нельзя отвечать, нельзя!..
    — Знаю.
    […………………………..]
    Лестница кажется сегодня слишком длинной. Длинной — и узкой. Так и чудится, будто из-под мрамора вот-вот зачернеет плебейское железо. Не лестница — мостик через пропасть…
    Так и есть! Исчез мрамор, сгинули птицы-светильники, пропал ковер. Конец нестойкому колдовству! Проступает настоящее, истинное — как балки деревянного дома, высвеченные пожаром.
    Мраморная… Железная площадка, почти как на верхнем этаже моего Здания. Стриженой нет, хоть я и надеялся…
    Налево? Направо?
    

    Огромный пустой зал, нелепая лепнина под потолком. Тишина — мертвая, гулкая… Все, как в тот, первый вечер. Особняк, полный призраков, девушка в красном платье…
    — Альда! Альда!..
    Ты думал, Том Тим, что тебе ответит эхо? Разве в доме призраков бывает эхо?
    — Альда!!!
    […………………………..]
    Та же лепнина, медальоны с Амурами и Психеями, портрет какого-то надутого старика, сигаретница на столе. Пустые стулья, пустой диван. Гостиная… За отдернутыми шторами — серое оконное стекло. Но видно даже отсюда.
    Каждый Охотник Желает… Все восемь, словно на параде.
    — Альда…
    Стриженая на полу — навзничь, раскинув руки. Я невольно отвернулся. Только в кино лежащие посреди комнаты девушки выглядят сексапильно.
    Больно смотреть, Ангел Смерти?
    …Губы не розовые, не серые даже — синие. Темные пятна на щеках, пустые равнодушные глаза. Из горла — еле слышный хрип.
    А ты думал, она будет умирать красиво, Том Тим Тот? «Альде предстоит пережить то, что она никак не заслужила…» Ты тоже хрипел, джинсовый?
    …А вот тебе хрипеть незачем, Том Тим, ангелочек Смерти. Правда?
    Губы дернулись. Стриженая пыталась заговорить, она еще жила, еще чувствовала. Чувствовала — что? «Альде предстоит пережить…» Сколько будет умирать обреченный мир? Каждый миг — новая боль.
    Так чего ты ждешь, Том Тим Тот? Если ты Бог — останови Армагеддон, если Прекрасный Принц — исцели поцелуем…
    Дрогнули веки. Она видела, она понимала.
    Еще один миг, еще, еще. Невидимые призраки заполнили комнату, обступили, жадно оскалились…
    Ты не Бог, Тимми, не Прекрасный Принц.
    Просто Ангел Смерти.
    

    «…И те, кто искали лучшую жизнь…»
    

    Чего же медлишь? Пульт, кнопка в белом огне. Четвертая кнопка, четвертая дорога — в Эдем, в Рай, в Эль-Рей, который никому из нас не увидеть.
    Взял за руку. Закрывать глаза не стал.
    Ни ей — ни себе.
   

   

    

     75. БЕЛЫЙ ГОРОД
     (Arie: 7’09)
    

    […………………………..]
    Пароход белый-беленький… Никакой он не беленький — серый, с высокой черной трубой и огромными колесами. Колеса шлепают, из трубы идет дымок.
    …Шлепают — беззвучно. И дым прозрачный, еле заметный, только воздух колышется.
    Альда рядом со мной — молчаливая, тихая, в знакомом красном платье. Даже не оборачиваюсь, не смотрю. Знаю — рядом.
    Мы не в городе, не в моем городе. Вода почти до горизонта, и слева, и справа. Слева еще виден берег, а вот справа — вода и вода. Но это все же река — пару раз и справа мелькало нечто темное…
    […………………………..]
    Умирать «здесь» уже приходилось. И если доктор Джекиль думает, что это легко и просто, то… Пусть думает!
    Самое страшное — забываешь, где ты. Разницы нет, что «там», что «здесь». Ни страха, ни боли, только тоска. Ты не понимаешь меня, ангельский доктор? Не понимай и дальше, не прошу!
    […………………………..]
    Мы не в городе… Мы — нас не одна сотня, пароход огромный, четыре палубы.
    Туман. С самого утра — и до самого горизонта. Не очень густой, кое-что увидеть можно. Туман, река…
    Надо спросить у Альды, отчего мы тут, почему вокруг вода? Кажется, я был в очень странном городе, искал стриженую, нашел. А потом — река.
    Плывем — долго, терпеливо, неспешно. Беззвучно шлепают колеса, еле заметно дрожит воздух над трубой…
    Спросить? Почему я знаю, что стриженая не ответит?
    […………………………..]
    Ты веришь в вечную жизнь, мистер Хайд? А ты, ангельский доктор? Не в ту, что придумал Бог Джимми-Джон — в настоящую? Кажется, мистер Хайд успокаивал себя тем, что его «здесь» вечно, его маленькая реальность была всегда, еще до того, как самоуверенный Джекиль впервые увидел в окно гипсовую пионерку, готовую сыграть побудку.
    А о чем теперь думается, мистер Хайд? Не о том ли, что вся твоя Вселенная, весь твой город, бездонный океан Оно — всего лишь пятнышко серого мозга. Под каждым могильным камнем лежит Вселенная. Откуда цитата, ангельский доктор?
    […………………………..]
    Серые тучи за иллюминатором, мгла, ни лучика света, молчаливые соседи в креслах, мигание маленьких лампочек над головой, в ушах — гул, машина легко подрагивает…
    Надо с кем-то заговорить! Обязательно заговорить! Как я раньше не заметил? Их лица…
    — Альда! Альда, ты видишь…
    Не отвечает — не слышит. И я не слышу — не различаю собственный голос. Беззвучно движутся губы.
    […………………………..]
    Ты был на этом пароходе, мистер Хайд? Все помнишь, мистер? Скоро появится город, белый город в белом сиянии. Тогда ты еще не был знаком со стриженой, ты еще только обживал акульи миры. Но у Сферы свои законы, Том Тим Тот, наглый лилипут! Решил проводить даму до пристани? Провожай. Привыкай!
    […………………………..]
    Правый борт! Все у правого борта. На нашей палубе, на той, что ниже. Собрались, толпятся, куда-то смотрят. Молчат… Только куда смотреть? Все тот же туман, берега не видать, колеса шлепают по воде.
    — Гляди, Альда! Солнце! Если солнце, все в порядке, днем можно не бояться!..
    Нет, не солнце — просто свет, у самого горизонта. Вначале — пятнышко, затем… Как солнце, только больше. Над ним — полукольцо, будто гало возле луны. А выше еще одно, тоненькое, еле заметное.
    Нам туда. Теперь я знаю точно. И все знают. И стриженая тоже знает.
    […………………………..]
    Доставай пульт, мистер Хайд! Любая кнопка из тех, что горят. Зеленая, красная — все равно. Ты тоже знаешь, что впереди. Альда тебя не услышит, не увидит, не скажет ни слова. Ты опоздал, Том Тим Тот!
    Доставай пульт, чего ждешь?
    […………………………..]
    Уже на весь горизонт! Вокруг светло, туман уходит, уползает клочьями к стремнине. Вода стала белой, как молоко, гладкое густое молоко. А дальше, где свет…
    Пристань? Нет, город! Белый город в белом свечении.
    Ровные кварталы, узкая лента стен, квадратные башни, острые шпили… Соборов? Мечетей? Пристань полна кораблей, таких же белых, как и река, как и все вокруг. Какой он огромный, белый город за белыми стенами! Наверное, там хватит места для всех, для меня тоже.
    Белый город, белый-белый… А это что? Почудилось — или… Над белыми домами, над белыми улицами — зеленоватая дымка. Еле заметная, еле различимая, странная.
    Нет, показалось, просто показалось! Наверное, клочья тумана — те, что не унес ветер.
    […………………………..]
    Ты, кажется, очень хотел узнать, что находится Там, мистер Хайд? Последняя сигарета позади, и последняя тоска — тоже. Вот и пристань! Смотри, не отворачивайся!
    […………………………..]
    Встречают… Тихая толпа по краю причала, незнакомые лица, незнакомые взгляды.
    Незнакомые? Не узнаешь, мистер Хайд?
    Мальчишка… Я хорошо вижу его лицо — упрямое, красивое. На нем гимнастерка, новая, с золотыми погонами. Мальчишка перехватывает мой взгляд, улыбается, подносит руку к козырьку большой, не по размеру, фуражки…
    Рядом с ним…
    — Не спеши, Эрлих!
    Альда пытается улыбнуться, полупрозрачная ладонь тянется ко мне.
    — Не спеши!
    […………………………..]
    …Белый город, белая пристань, белая дымка над белым миром, белый огонь в глазах…
    […………………………..]
    — Все-таки догадался? Ты не умеешь целоваться, мой Эрлих!..
    Ее лицо совсем рядом — живое, улыбающееся. Настоящее.
    — Альда…
    — Нет!
    Ладонь — теплая, тоже настоящая, коснулась моей щеки.
    — Альды Клеви, вздорной девицы, видевшей непонятные сны, больше нет… Нет и тебя, мой Эрлих! Но и Питером Пэном я тебя не назову! И Тимми — тоже…
    Где мы? Белая пристань, белая гостиная, темная комната с зелеными цифрами «3.45», зал дома «Salve», черный коридор Туннелей? Не поймешь. Ничего — и все вместе, все сразу.
    — Альда! Я должен был прийти раньше, не должен был вообще исчезать, я струсил, струсил!..
    Ее губы не дают говорить.
    — Ты пришел вовремя… Эрлих. Останься пока Эрлихом, ладно? Ты ни в чем не виноват, ты просто видел сон, и я видела сон. Сон кончился, мой Эрлих! Мы оба проснулись. Теперь — по-настоящему!
    Мир скользит, меняется каждый миг, грубая серая стена сменяется бархатом портьеры, зеленой весенней листвой… Разве мы проснулись? Разве я проснулся? Разве она…
    Ведь Альда… УМЕРЛА!
    — Нет, — стриженая улыбается. — Никто не умер, Эрлих! Я проснулась, ты успел. Все-таки вытащил меня из нелепого сна. Теперь вспоминаю, смешно даже. У твоего бога явно нет вкуса!..
    Теперь вокруг плещется море — незнакомое, зеленое, теплое. Острые гребешки волн играют у наших ног.
    — И не вздумай меня оплакивать, глупый Эрлих! Не вздумай! Мы скоро снова увидимся. По-настоящему, как сейчас. «We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa». Помнишь?
    Не отвечаю. «Тот, Кто властен в Гипносфере, подарит вам обоим еще несколько минут». Спасибо, Джимми-Джон!
    — Смотри, Эрлих!
    Ее рука тянется вверх. Выше, выше…
    Не хочу! Знаю, что там.
    …Красное переливающееся облако, оранжевые сполохи, желтый огонь, зеленые квадраты, голубое ущелье, синие сталагмиты, фиолетовая пропасть…
    Черный!
    — До сих пор боишься радуги, Эрлих? — голос Альды звенит, переливается всеми цветами. — Зачем ты веришь злым книгам, написанным злыми людьми? Радуга не символ гибели, она — знак перемен. Будет нечто новое, непонятное, но будет, обязательно будет!.. Радуга — всегда надежда. Дождь кончился, впереди солнце, впереди — синее небо.
    — Черный! — вздыхаю я. — Черный цвет, Альда!..
    Зачем я спорю, зачем? Несколько минут, прощальный подарок Джимми-Джона. Пусть стриженая думает, что все хорошо, нелепый сон позади, впереди только солнце, только синее небо…
    — Так всегда бывает в жизни, — ее лицо становится на миг серьезным, очень взрослым. — Ты сам это знаешь, Эрлих! Цветов много, черный — лишь один из них. Посмотри — нижняя полоса совсем узкая, ее почти не видно!
    Как хочется согласиться! Черная кайма и в самом деле почти незаметна. Она исчезает, распадается чернильными точками-брызгами.
    […………………………..]
    «Смерть — всего лишь миг, а жизнь такая длинная…»
    Наверное, ты права, бабушка. На какую-то секунду я даже этому верю.
    «Может, это и не так важно? Может, куда важнее понять, что этот мир будет таким, каким ты захочешь его увидеть?»
    Понять? Для начала хорошо бы понять, КАКИМ ИМЕННО я хочу его видеть!..
    […………………………..]
    — Очнись, не то позову Питера Пэна!
    Руки Альды сжимают меня за плечи, теребят, не дают исчезнуть, раствориться в безжалостном сиянии многоцветного неба.
    — Что стоишь? Полетели!
    Не успеваю даже понять. Не успеваю вдохнуть поглубже…
    …Медленно-медленно, осторожно-осторожно, затаив дыхание, тихо, не спеша. Мы над морем, над зеленой неровной водой, мы — пылинки многоцветной радуги, частички неба и солнца. Дальше, дальше, к переливающему огнями небесному своду! Все плохое исчезло, сгинуло, унеслось легким морским ветром. Еще немного, самую малость…
    Есть!
    Небо над нами, небо под нами, небо вокруг. Радуга плещет, захлестывает, притягивает. Мы летим, мы поднимаемся — выше, выше, выше.
    […………………………..]
    — Вспомнила! Я вспомнила, Эрлих! Я ведь не Альда Клеви. Я…
    […………………………..]
   

   

    

     76. МЕЧ ГЕДЕОНОВ
     (Rezitativ: 2’53)
    

    Очечки маленькие, стеклышки узкие, и весь он маленький, узкий. Никакой. Сразу понятно: не маска, не герой с обложки — персона собственная.
    Мы с Ежиком в тех же шезлонгах. Персона — перед нами, с ноги на ногу переступает. Странная персона! Не Акула, не демон-коротышка. Как по мне — бухгалтер. Или ревизор, только без портфеля.
    — Hallo! Miss Beranek? Mister Tom Tim Tot?
    Значит, новенький. Неинсталлированный. Откуда только взялся, бухгалтер?
    — Сейчас! — Мирца поморщилась. — Отконвоирую к компьютеру. Сиди, Тимми, с тебя все равно толку…
    Что верно, то верно. Толку с меня — чуть.
    […………………………..]
    — Заткнись, Тимми, понял! Заткнись!..
    — Заткнусь. Только ничего не изменится! Альда умерла.
    — Знаешь, я тебя даже по… физии лупить не стану. Просто подумай о том, что Елена Беранек тоже умерла. Приятно напоминать?
    — Елена Беранек не умерла, а пошла на повышение. Персональная планета и титул богини… Неплохо!
    — Сволочь же ты, Тимми!
    […………………………..]
    О госте нам любезно сообщил тот же компьютер. Оказывается, связь нам еще не отрубили. Джимми-Джон постарался — внешне это напоминало обычный Интернет. Односторонний, правда. Вроде диалога с покойником.
    Итак, мистер Гедеон. Ожидал я отнюдь не бухгалтера. Гедеон-Разрушитель из колена Манассиина, седьмой Судья Израилев, полчища мадианитян поразивший! Такому тут и место. Коротышку-нечисть прогнали, значит, пришлют кого пострашнее. «Трубите трубами вашими вокруг всего стана и кричите: меч Господа и Гедеона!» Надо же, помню!
    […………………………..]
    Я придумала, Тимми. Я на вас с мистером Хайдом жаловаться буду. И знаешь, кому? Вашему доктору Джекилю.
    — Телепатически?
    — Не скаль зубы! Придумаю. Он-то вам мозги вправит! Ведь ты, Тимми, — его жалкая фантазия. Големчик! Когда он поймет…
    — Что ты жива?
    — Что «здесь» все очень серьезно. Ничуть не менее серьезно, чем «там»! Он сообразит!..
    — И воинство пришлет — сокрушить фаланги Гедеоновы? Да он только посмеется! Письмо из собственного гипофиза, подумай только!..
    […………………………..]
    — Госпожа Мирца! Господин Том Тим Тот!..
    Вместе со средством межнационального общения Мирца инсталлировала и третий шезлонг. Смотрелся в нем мистер Гедеон своеобразно. Вроде как пришел бухгалтер на пляж да и пристроился под солнышком, костюма-тройки не снимая.
    — Я имею отношение к группе, в которой работает… работал мистер Джеймс Грант, известный вам как Джимми-Джон.
    Мы с Ежиком переглянулись.
    — «Имею отношение» — не годится, — поморщился я. — Нам нужен главный. Шеф, босс, старшой. Бугор, блин!..
    Бухгалтер приподнял голову, прислушиваясь к переводчику. Тот явно не спешил.
    — Понял… Могу ли напомнить? Вы не в том положении, когда можно ставить условия. Брошен вызов не личности, даже не группе личностей — системе. Обычно такие сражения не выигрывают!
    Я покосился на рыжую — Мирца улыбалась. На месте мистера Гедеона я бы от такой улыбки язык проглотил. Вкупе с гландами.
    — Госпожа Джоанна несколько погорячилась, — улыбка гостя оказалась ничуть не менее выразительной — она очень эмоциональна, увы! Для госпожи Джоанны опыты господина Гранта — святотатство и предательство.
    Кажется, к нам прислали нужного человека. Спокойный, холодный голос, еле ощутимая тень иронии. Все-таки Гедеон!
    — Госпожа Мирца… Разрешите вас так называть? Ради нашей встречи специально прочитал роман Джованьоли.
    Ого, да он дипломат! А что Ежик?
    — Отвечу в конце разговора. Пока я — госпожа Беранек.
    И Ежик, оказывается, дипломат. Съел, Судья Израилев?
    — Договорились.
    Улыбка исчезла, глаза-стеклышки блеснули холодным огнем.
    — Госпожа Беранек! Господин Том Тим Тот! При вашем разговоре с госпожой Джоанной обе стороны не проявили сдержанности. Госпожа Джоанна, не имея на то полномочий, намекнула на возможность уничтожения… Вы называете это «носителем». В общем, вашего мира и лично вас, госпожа Беранек.
    — Намекнула? — восхитился я.
    — Намекнула.
    Ирония в его голосе стала заметнее. Немного, всего на полградуса.
    — Вношу ясность. Носитель изъят и находится в моем ведении. Госпожа Беранек! Заявляю вполне официально, что вам лично и этому уникальному… объекту ничего не грозит. От себя добавлю…
    Паузу Гедеон держал долго.
    — В нашей семье знают спортсменку Елену Беранек. Перед… За три дня до смерти… Извините… Вы должны были получить телеграмму, подписанную: «Твой Питер…» И фамилия.
    Рука Мирцы дернулась, пальцы сжались в кулак.
    — Получила. Кажется, ответить не успела. Передайте… Спасибо! Я… помню! Буду помнить. Всегда!
    Не выдержал — отвернулся. Я тоже не ответил рыжей. Нет, не рыжей! Седой беспомощной женщине, которая умирала, не зная, удастся ли нам встретиться в Эдеме имени Джимми-Джона.
    — Итак, ваш мир не тронут, госпожа Беранек! Более того, я создал маленькую группу, которая продолжит… прописывать эту планету. Быстро не обещаю, но за несколько лет… Скоро на Луну летать сможете. А на Марс хотите?
    — Спасибо…
    Опять «спасибо»? Не выдержал — вновь повернулся, взглянул на Ежика. Глаза закрыты, нижняя губа прикушена, на щеке что-то предательски поблескивает…
    — Значит, все в порядке?
    В негромком голосе Судьи Израилева — скрытое торжество. И тут я понял. «От себя добавлю…» От себя?! Да это же домашняя заготовка, рассчитанный удар. Наповал! Ежик все-таки не дюралевый, как бы ни топорщились рыжие иглы. Елена Беранек уже пережила свою смерть. Еще одну дамокловым мечом подвесила Джоанна-демон. И тут — амнистия. Мирце гарантировали вечный покой… Даже напомнили о друзьях, о том, что рыжую не забыли, не забудут!
    — Теперь о вас, господин Том Тим Тот!..
    Блеснули очечки. Взгляд Гедеонов читался теперь не хуже распечатанного на лазерке «Гипнономикона». Рыжий мадианитянин сражен мечом Разрушителя. Осталось добить последнего. Меня!
    — Сложим все вместе: русскоязычный, преподаватель, как я понимаю, историк. Часовой пояс Афин… А также Стамбула, Минска и Киева. Ваша здешняя внешность не очень отличается от реальной. На что вы рассчитывали, кидая нам вызов?
    Действительно, на что? Оставалось улыбнуться.
    — А спросите у… у вашей Бетси!
    Судья Израилев вновь прислушался к невидимому толмачу, затем резко кивнул.
    — Спрошу… Наши условия: у вас останется доступ на эту планету. Бессмертия не обещаем… пока. Все будет зависеть от вашего поведения. В свою очередь, вы никогда и нигде — кроме как в разговорах с госпожой Беранек — не вспомните о Джимми-Джоне и его исследованиях.
    — Значит, об этих исследованиях будете помнить вы? ТОЛЬКО вы? Джоанна поспешила уничтожить образцы? Или вам требуется нечто более совершенное?
    Ай да Мирца, Ежик дюралевый!
    — Конечно, более совершенное, госпожа Беранек!
    Он засмеялся — впервые за весь разговор.
    — «Гипнономикон» господина Том Тим Тота — это… Нет, нет, не «Майн кампф», как думал наивный Джимми! Вы ведь оба из бывшего СССР? Тогда скажу так: «Утопия» преподобного Томаса Мора. Мы же сейчас пишем «Манифест Коммунистической партии». А вам остается одно — не вспоминать. Даже иначе! Вы все забудете, господин Том Тим Тот. Вы ведь хорошо умеете ЗАБЫВАТЬ?
    

    …И воздел Гедеон меч свой, кровью мадианитянской обагренный…
    

    — Значит, вы все-таки главный?
    — Думал, сразу догадаетесь.
    […………………………..]
    Тяжелая кожаная обложка, толстая, чуть желтоватая бумага…
    

    «Исследования Гипносферы уникальны тем, что при соблюдении минимальных предосторожностей не принесут и не могут принести никакого вреда. Гипносфера бесконечна, поэтому каждый может найти или создать в ней то, что захочет. Гипносфера — единственная из Вселенных, которую невозможно поделить или захватить. Ее освоение не решит проблем „неспящего“ мира, но сделает всех немного лучше, добрее и терпимее. Человеку, примирившемуся с самим собой, легче договориться с себе подобными. В Гипносфере и произойдет такое примирение.
    Но даже не это главное. Колумб, собираясь в Индию, надеялся набить трюмы пряностями, а открыл Новый Свет. Мы пока — охотники за пряностями…»
    

    Захлопнул «Гипнономикон», положил на свободное кресло. Утопия преподобного Томаса Мора…
    За иллюминатором — клочья белых облаков, сверкающая гладь океана. Индийского? Конечно, мы ведь стартовали из Гималайских предгорий. Астронавт первого класса Мирца выводит «челнок» на околоземную. «Челнок» «Джимми-Джон-1»…
    В наушниках шлемофона — негромкий голос рыжей. Впервые услышал, как Ежик поет. Переводчик не вмешивается, смущается, видать. Грустная песня! Наверняка про белокурую латышскую девушку, которая стоит на песчаной косе и ждет ушедшего в море жениха.
    …«Утопия» преподобного Томаса Мора. «Америку вновь откроют очень нескоро. А если откроют, то высадят там морскую пехоту…» Ты ошиблась, наивная Акула! Никто Америку не закроет, морская пехота высаживается на песчаных пляжах.
    — Теперь ты понял, зачем нужно связаться с доктором Джекилем?
    От неожиданности даже вздрогнул. Песня про белокурую девушку прервалась слишком внезапно.
    — Понимаю, что тебе «там» все это кажется сном. Ты можешь и не помнить свои сны.
    — Это и есть сон, — вздохнул я.
    — С тобой все ясно, Тимми. Буду говорить с доктором!.. Как думаешь, что эти мерзавцы затеяли?
    Пожал плечами. Затеяли? Да что угодно!
    — Не это главное, Мирца. Работа, которую вел Джимми-Джон со товарищи в своей лаборатории, наверняка опаснее. Не в их суете дело! Акуле удалось открыть новый мир, неведомую часть Сферы. Человечество — человечество! — стало богаче на целую Вселенную! Бессмертие, уверен, только первый шаг — как золото Кортеса. И теперь все это забирают назад, запирают. «Только для глаз»! Забирают Вселенную, понимаешь?
    — А я уже представляла, — Ежик грустно усмехнулся. — Планеты, населенные такими, как я, затем — возвращение всех, кто ушел до нас. Циолковский! Сфера Людей…
    Я молча кивнул. Циолковский, Федоров, преподобный Томас Мор. Сфера Людей… Альда тоже бы вернулась!..
    — Я виновата, Тимми! Не ты сволочь — я. Обрадовалась, что жива… Что на повышение пошла! Даже не захотела понять, каково тебе теперь. Если хочешь… Оставим все это — навсегда. Тебе тоже выпишут билет на мою планету — и тебе, и твоим близким. Мистер Гедеон согласится, невелика цена…
    — Не оставим, — перебил я, — Когда вернется Джимми-Джон…
    В наушниках молчание — тяжелое, трудное.
    — Думаешь… Вернется?
    Я поглядел в иллюминатор. Облака исчезли, океан подался к самому краю, уступая место бескрайней желтой пустыне. Неужели Австралия, родина джинсовых акул? Быстро же привык! Первый виток вокруг шарика, второй, третий… А там и на Луну слетать можно!
    — Джимми-Джон вернется, Мирца! Он и не уходил, он «здесь», в нашей Сфере, рядом. Приплывет, никуда не денется! Между прочим, самое время прикинуть, чем ему помочь. Лилипутское ноу-хау! Мистер Гедеон еще не знает, что мы «здесь» можем стать очень опасными. В нашем компьютере, кажется, полным-полно всяких файлов?
    […………………………..]
    — Гедеон намекнул, что ты умеешь забывать. Выходит, они нас слышали? Ты сказал это здесь, в Австралии. Помнишь? Если они тогда подслушивали все…
    — Не надо!
    — Не надо. Гордиться тебе и вправду… хм-м… нечем. Ну и пусть слушают, сволочи! ПОКА! Сегодня займемся кое-чем увлекательным. Да не дрожи, трусливый Тимми! Будем учиться летать. По-настоящему, понял? Так что пригласи сюда мистера Хайда…
   

   

    

     77. РАССВЕТ
     (Rezitativ: 2’31)
    

    Отсюда город смотрится лучше всего. Удачнее не придумать — весь как на ладони, огромный, залитый утренним солнцем. Диск прямо подо мною — тоже огромный, острый, ярко-белый.
    Новый Диск. Тот, который Главный — впереди, за широкой серой лентой Евфрата. Рядом желтый силуэт Здания, гигантская колба площади, стрелка, где Четвертая река встречает Первую.
    Фисон, Евфрат… Названия редко вспоминаются. Зачем? Названия — дабы отличать, не спутать. А разве что-нибудь спутаешь в моем городе?
    …А вот север (точнее, северо-восток) отсюда почти не виден. Там вообще лучше всего бывать вечером, туда ходят автобусы, там находится мое любимое кафе. То самое, при гостинице. Недавно заходили туда вместе с Л. На северо-западе всегда интересно — каждый раз что-нибудь да приключится.
    Юг, красный юг, где почти никогда не темнеет, в это утро как на ладони. Новый Диск словно нарочно прописали, чтобы каждый раз разглядывать неровные плоскогорья, маленькие домики метеостанции, глубокие ущелья. Там — вход в Туннели. Давно не был, стоит заглянуть.
    А на горизонте, еле заметной полоской… Нет, море все-таки слишком далеко. Ничего, увижу. Скоро! Сегодня!
    Знакомая набережная — прямо тут, под ногами. Длинные девятиэтажные дома, мой — второй отсюда, окна выходят во двор.
    Я выключил компьютер? Выключил, выключил, выключил!!!
    Ну, пора?
    

    — Не-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!..
    К счастью, не вслух — про себя. Вслух мой отчаянный вопль, вероятно, напоминает нечто среднее между мурлыканьем и мычанием.
    — Не-е-е-е-е-ет! Не нада-а-а-а-а-а!..
    Вот так и напеваю. Но глаза не зажмуриваю, иначе ничего не увидеть. А зачем я тогда!..
    — Ай-й-й-й-й!
    …залез в это крылатое корыто? Я не испугался, я очень люблю летать на планерах. Очень-очень! Можно сказать, страх, как люблю. Ой, страх!..
    — Мама-а-а-а-а!..
    Вверх, вниз, снова вверх, снова вниз, потом все по-новой, затем вниз-вверх одновременно, потом куда-то в сторону. Вираж, снова вираж…
    Это тебе не мотоцикл, мистер Хайд! И не «челнок», Том Тим Тот, наглый астронавт из Лилипутии!..
    А все равно — научусь. А все равно — не страшно! Почти не страшно. Зато…
    Зато теперь я вижу море — ту самую тонкую полоску на горизонте. Жаль, сегодня туда не добраться, не попасть. Ничего, доберусь завтра, послезавтра, после-после… «Здесь» ни разу не приходилось плавать по морю. А что? Не поискать ли в знакомом заливе приблудившийся парусник? «Вот он, легкий предутренний бриз. Как цветок, распускается бриг. Паруса, паруса, на канатах — роса. И прибоя гремит полоса…»
    Выше, еще выше! Ветер крепчает, несет скрипящее крылатое корыто к самому зениту…
    Здорово видно, даже лучше, чем с Диска! Весь город, весь мой мир, моя страна «здесь». Обе ее половины. Сегодня — за широким неспешным Евфратом, и Вчера — у громады Здания, в узких улочках, по которым на рассвете скрипят телеги. Вчера и Сегодня… Просто названия, просто слова, и Вчера, и Сегодня — только география, «здесь» ничего — и никто — не исчезает навсегда. И не исчезнет.
    Мир будет таким, каким ты захочешь его увидеть… Да, именно так!
    Выше, еще выше! Вот он, мой Эль-Рей… Нет, не Эль-Рей! Никогда больше не вспомню эту песню. Старая романтика, черное перо! Рая нет, он мне и не нужен, пусть его ищет лилипут Том Тим Тот. Мы с ним как-нибудь поделим нашу Сферу — как поделили ее с Джекилем. Интересно, сколько НАС всего? В скольких мирах?
    Все! Пора и вниз. Площадь уже близко.
    

    Туда?! Слева дома, справа — громада Здания, впереди — главная улица, полная машин. Корыто не скрипит, не трещит даже — гремит кровельным железом. А колпак пластиковый вибрировать начал, противно так.
    Направо! Направо, тут площадь шире, колба все-таки.
    Сколько до Здания? Метров сто… девяносто… пятьдесят? Все, закрываю глаза! Ну, не герой я, не герой. Не геро-ой-ой-ой!!!
    […………………………..]
    Но ведь города не было? Он исчез, превратился в зеленую пустыню, ушел под траву, закрылся туманным Евфратом? Нет, так не бывает, не должно быть! Город — это я, просто я меняюсь, как и он. Меняюсь — но все равно остаюсь, черная полоса исчезает, рассыпается чернильными кляксами.
    Черная полоса? Мы с кем-то… Мы с Альдой видели радугу! Да! Каждый Охотник Желает Знать…
    […………………………..]
    — Садись, солдат Яшка!
    Дед уже вывел машину. Свежевымытая «Победа» победно сверкает кофейными боками. Победно, победоносно. Нашему броневику нипочем грунтовки и проселки, нипочем даже осенняя грязь. «Клиренс!» — гордо говорит в таких случаях дед.
    — А куда едем? — спешу уточнить. — К морю?
    Дед смеется, качает седой головой, неторопливо подходит к дверце. В руках — тяжелая палка. Ноги отказывают, не слушаются. Сандомирский плацдарм, ночной бой гвардейской танковой бригады, орден Красного Знамени, контузия, которая все-таки его догонит в далекой московской больнице.
    …Черные ленты, надписи серебрянкой, равнодушное белое небо, мелкие снежинки в тихом воздухе…
    — Не спеши, солдат Яшка. К морю летом поедем. Нам в поселок нужно, мне обещали саженцы привести.
    Саженцы… Зеленые верхушки яблонь за серым штакетником, черешня у калитки, тамариск — божье дерево возле маленького виноградника. Или все-таки туя?
    — Садись за руль.
    Я?! Нашел, дед, водилу! «Здесь» хоть на мотоцикле гоняю, а «там» вообще…
    — Садись, садись. Скорости переключаются, где руль. Не забыл?
    Верно, ручное управление. Совсем недавно установили.
    

    …Привычный уют маленького салона, плетенка на рулевом колесе, смешной (пимпочка влево, пимпочка право) переключатель ближнего и дальнего света. На спидометре — цифры до «90». А куда, в самом деле, гнать броневику?
    — Бабушка не смогла поехать, ей нужно малыша в детский сад отвести.
    Смотрю на часы. Не на свои — на дедовы, моих в это утро нет. Как и сигарет в кармане.
    …С сигаретами, впрочем, понятно. Дед не курит. И не дай господь увидит. Характер — комиссарский!..
    Стрелка часовая, стрелка минутная… Да, все верно. Бабушка отводит маленького любопытного внука в детский сад, папа с рассветом поехал в свое КБ, мама наверняка в командировке — пыль в карьерах измеряет.
    — Чего смеешься, солдат Яшка?
    — А у тебя, дед, часы «Победа». Даже забыл, что ты носил такие. Ну, эпоха у вас была, Оруэлл прямо! Автомобиль «Победа», часы «Победа»…
    — Угу!
    На загорелом лице — знакомая усмешка. Хорошо виден шрам на левой щеке. Я так и не спросил у деда, откуда память. С первой ли его войны, со второй?
    — Заводи, заводи, врангелевец! Перед перекрестком развернешься… Это потом твой Оруэлл таким умным стал. А знаешь, чем он в Испании занимался, в 1938-м? Не-е-ет, не тем, о чем этот предатель в «Прощании с Андалузией» написал! Такие, как он, из меня в тот же год показания в Лефортово выбивали!
    Броневик грозно рычит, разводит пары. До поселка ровно двадцать километров. Проверено! Как там с бензином? Полбака? Хватит!
    — Ты такой твердокаменный, дед-медвед? А знаешь, от кого я услыхал первый в жизни политический анекдот? Да от тебя же! Вспомни! Летят, значит, в самолете Хрущев, Кеннеди и Вильсон… Тот, где наша пехота по дну океана в Америку идет!
    Дед уже не смеется — хохочет. Ярко блестят голубые живые глаза.
    — А я тебе, солдат Яшка, еще один расскажу; по «Свободе» вчера передавали. Летят, значит, в самолете…
    […………………………..]
   

   

    

     78. НАВСТРЕЧУ
     (Chor: 6'24)
    

    Собака? Здесь нет никакой собаки!
    

    Темно… Совсем темно, даже забор, тот, что на другой стороне улицы, не разглядишь. Кажется, штакетник, некрашеный, старый.
    Грузовик стоит у забора, за ним — темные кроны яблонь, острая крыша двухэтажного дома.
    […………………………..]
    Самое страшное — если, кошмар повторяется. Как во сне… Во сне — как во сне. Ближе, ближе, ближе… Не убежать, не шелохнуться.
    […………………………..]
    Придется уходить. Здесь, в мертвом саду, мы не одни, и это внезапно пугает. Земля под ногами начинает шевелиться, проваливаться знакомыми ямами — неглубокими, поросшими высохшей травой…
    Но это не кладбище, тут не должно быть могил!
    […………………………..]
    Помню! Мертвый сад, заброшенное кладбище, непогребенные трупы…
    […………………………..]
    Как же я не заметил? Яма! Там могила, я точно знаю!
    Земля меняется, горбится неровными холмиками. Кладбище? Все-таки кладбище, правда, старое, заброшенное.
    …Оборачиваться нельзя! Нельзя!
    Ямы стали глубже, земля уходит вниз, вот-вот оттуда, из глубины, проступят черные, сгнившие доски, ноздри забивает тлен.
    […………………………..]
    «Здесь» не всегда утро, не всегда солнце, не всегда пустые троллейбусы на улицах. От себя не уйти. Страх приходит со стороны — как эта ночь. Как Смерть. Но эта сторона, оборотная, черная — тоже я. И никуда не деться.
    […………………………..]
    Трупы надо спрятать. Скорее спрятать! Это нетрудно, у нас есть лопата, яму можно вырыть тут же, у старых могил, никто и не заметит. Тела холодные, очень холодные — и очень тяжелые, запах тления стал сильнее…
    Надо спешить! Один труп, совсем тяжелый, закопаем тут же, рядом с палаткой…
    […………………………..]
    Детский страх, смешной страх… Нет, страх не бывает детским, он лишь меняет маски. От заледенелой волчьей шкуры — до пустого балкона, с которого тебе уже не помашут вслед. Такие мы есть, такими останемся — и «там», и «здесь».
    […………………………..]
    Собака найдет трупы! Я знаю — она найдет, ее для этого и приведут!
    Рука… Почему эта рука не желает уходить под землю? Закаменевшая черная рука со скрюченными пальцами? Яма глубокая, копать легко, тут клумба, из серой земли дыбятся засохшие цветы…
    […………………………..]
    Ужас повторяется, возвращается вновь — так же, как возвращается солнце. Утро, солнце, полет — Рай. Ночь, страх, могилы — Ад. Все вместе — жизнь.
    […………………………..]
    Мы зря пошли туда. На старом кладбище, слева у палатки — труп! Который мы зарыли первым. Он лежит совсем неглубоко, песок присыпан листьями, но его легко разрыть, очень легко…
    Собака!..
    […………………………..]
    Не уйти! Разум молчит, тонкая пленка сознания рвется на части, подступают темные волны океана. И никакие платформы над бушующей водой…
    Платформы? Звездочка в темном небе?
    Пульт. Пульт!!!
    […………………………..]
    Откуда гроб? Мы зарывали труп без всякого гроба, но, я его вижу, до гнилых досок — всего несколько горстей песка!
    Цветы? Но здесь мы закопали!.. Там рука!
    Собака роет, значит, пора уходить, иначе не успеть…
    […………………………..]
    Красная кнопка! Анальгинчик-героинчик, бабочка-выручалочка. Хорошо, что вовремя вспомнил! Сейчас уйду, исчезну, не увижу ТО, что встанет из-под земли!..
    И что дальше? Скоро все вернется, и я вновь буду убегать, убегать, убегать!.. От кого? От самого себя? Все это во мне, спрятаться негде.
    Если не можешь убежать…
    […………………………..]
    Уходим! По аллее, к воротам, к узорной железной решетке. Там тоже тьма, но там нет собаки, там нас не найдут, только бы не…
    […………………………..]
    Так чего бояться? Страх уже «здесь», не рядом — в тебе самом. Чем еще могут напугать? Белым городом на широкой реке? Траншеями в знакомом с детства дворе?
    Я все это видел. Увижу еще. Ну и что? Завтра все равно взойдет солнце.
    Если не можешь убежать — иди навстречу!
    […………………………..]
    РУКА!!!
    

    А где рука-то? Нет никакой руки!
    […………………………..]
   

   

    

     3 ДЕКАБРЯ 2002 ГОДА. 2.27 А. М.
    

    -…Алло? Да, меня зовут именно так. Нет-нет, ваш русский понимаю, только говорите, пожалуйста, чуть медленнее… «Добрый день», вероятно, у вас. Уже. А у нас — еще. Ничего, я все равно проснулся. Не из Австралии телефонируете? Намекаю? Нет, ни Джеймса не знаю, ни Джона. Так что случилось-то? Обещаю и слушаю, причем очень внимательно… И это обещаю, звонок из другого полушария в полтретьего утра сам по себе достаточно удивителен… Вы не стажер из ЦРУ? ЦРУ — это CIA, Central… Стажер потому, что директория «Inie» в компьютере действительно есть, а вот файлы от Влада еще не перебросил. Они у меня на дискете, так что не угадали… Именно в расширении jpg. Влад сказал, что это какие-то картинки для релаксации, но я даже не заглядывал… Как ее зовут, повторите? Стойте-стойте! Я действительно получил сегодня письмо от какой-то Елены Беранек, но еще не читал. Поздно получил, ночью. Глаза устали, письмо очень большое, а буквы все — латинские. По-русски, но латиницей, есть такая опция «Translit». Так вы ее знаете? Нет, я точно не знаю и буду очень благодарен… Диктую адрес… Честно говоря, думал, это какая-то ошибка… Готов! Как?! Погодите, погодите… «Boots — boots — boots — boots — movin' up and down again! There' no discharge in the war!» Могу по-русски: «Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог! Отпуска нет на войне!» Редьярд Киплинг, бард империализма. «Infantery columns», кажется… Что с вами? Конечно, слышал! Альдо Мануцио, знаменитый издатель из Венеции, его книги называются «альдины»… Ну, буду ждать письмо, вы меня, честно говоря, здорово заинтриговали. Обещаю! Честное слово… Spellyng, please! Не волнуйтесь, пожалуйста, я же обещал. Повторю! Обязательно повторю. И перед сном — и сейчас. Могу даже с восклицательным знаком: «Я АЛЬДА! Я ЖИВА!» Не волнуйтесь, обязательно повторю, такое повторять приятно. Может, во сне что-нибудь хорошее увижу. Жаль, я никогда не запоминаю сны!
    А кто это — Альда?
   

  

  

   

    Валентинов А.
    Омега
   

   
    «Столько маяться, – бормотал полковник Аурелиано Буэндиа. – Столько мучиться, и все для того, чтобы шесть педерастов убили тебя, и ты ничего не можешь поделать». Он все повторял и повторял эти слова, а капитан Роке Мясник, приняв его ярость за пыл благочестия, решил, что он молится, и был тронут.
    Габриэль Гарсия Маркес.
   
   
    Универсум – Будущее – может быть лишь сверхличностью в пункте Омега.
    Пьер Тейяр де Шарден
   
   

    

     ПАПКА I. АД И РАЙ. 1-9 августа 2004 г. Файлы 1-25.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     1. 
     9 июля 2002 г. В пакистанской провинции Пенджаб старейшины приговорили 18-летнюю учительницу Мухтиар Маи к групповому изнасилованию. Несчастная девушка подверглась столь зверскому наказанию лишь за то, что ее младший брат, принадлежащий, как и она сама, к племени гуджар, был замечен рядом с девочкой из племени мастой, имеющего более высокое социальное положение. При большом скоплении народа на центральной улице поселка девушку раздели и подвергли экзекуции. А через час, когда четверо негодяев закончили свою «работу», ее, измученную и опозоренную, отправили домой без одежды. Никто из односельчан не осмелился вступиться за несчастную, спокойно наблюдая за выполнением приговора. 
     

     2. 
     Святой Федор Стратилат убил змея вблизи города Гераклея Понтийская (совр. Эрегли). В. Х. Кондараки в своем труде «Универсальное описание Крыма» сообщил, что в 1828 году евпаторийский исправник подал донесение, в котором писал о появлении в уезде огромной с заячьей головой и подобием гривы змеи, нападавшей на овец и высасывающей у них кровь. Две змеи были убиты местными татарами, считавшими, что змеи приплыли из жарких стран. Уже в ХХ веке наблюдал «фантастичнейшего из фантастичнейших» змея известный писатель Всеволод Иванов. Но наиболее интересные и полные данные имеются о так называемом «Карадагском феномене»… 
     

     3. 
     Небо никогда не вмешивается в дела людские, и гнев небесный – это лишь гнусное орудие лжи и суеверия. Бога нет, и наказания и награды, основанные на этом призраке, достойны такого же презрения, как Он сам. В самом деле, если бы существовал какой-нибудь Бог, которого оскорбляет порок, разве дал бы Он человеку возможность творить зло? 
     

     4. 
     Симферополь, 27 июня 2003 года. Из источников, близких к командованию UkrFOR, сообщается, что в ближайшее время будет издана новая инструкция, касающаяся поведения военнослужащих в плену. Теперь в случае пленения солдаты и офицеры группировки обязаны сообщать не только свою фамилию и личный номер, но и национальную принадлежность, причем на двух языках – русском и родном. Эта инструкция, без сомнения вызовет неоднозначное отношение среди стран НАТО, учитывая, что такие полевые командиры, как уже ставший «черной легендой UkrFOR» майор Арлекин проводят «сегрегацию» пленных… 
    

    

     

      АД. 1 августа 2004 г., Крым, вблизи села Лучистое.
     

     Пришлось объяснить, что расстрел – такой же вид боевых действий, как и все прочие, поскольку не в меньшей мере служит задаче материального и морального сокрушения противника. Значит, и в этом случае требуется соблюдать уставы и приказы. Нарушение их, в свою очередь, карается по законам военного времени. 
     Я старался говорить как можно более занудно, без всякого выражения. Крик не подействует, если же повысить голос, обратят внимание на тон, а не на смысл. 
     Вид у ребят был, признаться, невеселым. Я успел подумать, что Суббота зря назначил на исполнение именно их, новичков, да еще после первого боя. Но отменять приказ – худшая педагогика. 
     Все четверо из Симферополя, в отряд прибыли неделю назад. Имен, к сожалению, еще не запомнил. В последние месяцы я почти бросил эту преподавательскую привычку. Пусть остаются безымянными, как и десятки тех, что были до них. После войны вряд ли встретимся, а похоронки в отряде не оформляют. 
     Итак, я напомнил, что смысл расстрела военнопленных не только в наведении ужаса на противника. Это действует лишь в первое время, а после начинается психологическое привыкание, более того, у опытных солдат появляется ожесточенность, что увеличивается стойкость врага. Поэтому мы применяем расстрел лишь к военнослужащим некоторой части вражеского контингента. Результат очевиден: все, кроме американцев и англичан, предпочитают не сражаться до последней крайности, а сложить оружие, зная, что смерть им не угрожает. Предупреждая неизбежный вопрос, я пояснил, что в данном случае отношение к пленным зависит не от международных конвенций, а исключительно от нашей доброй воли. Державы-оккупанты не объявляли войну нашей стране, значит, их военнослужащие юридически являются вооруженными разбойниками. 
     Кажется, ребята начали успокаиваться. Дело не в общеизвестных вещах, о которых шла речь. После горячки боя они вновь ощутили обыденность, рутинность происходящего. Расстрел – просто боевая работа, их отделение – дежурное. Эмоции будут после победы. 
     Остальное я вполне мог доверить Субботе, но предпочел уточнить лично. Правила расстрела разработаны давно, и нарушаться не будут. Акцию лучше всего проводить возле ямы, для чего вполне годится, скажем, дорожный кювет. Объекты исполнения снимают одежду, им связывают руки за спиной, после чего они становятся на колени лицом к упомянутой яме. Расстрел производится индивидуально, выстрелом в углубление между затылком и шейным позвонком, что сводит предсмертные мучения до минимума. Кроме того, сила выстрела отбрасывает тело вперед, избавляя исполнителя от необходимости чистить одежду от крови. 
     Когда бойцы, откозыряв, скрылись в темноте, я, наконец, сообразил, что не один. Лолита была уже рядом, не иначе пряталась все это время за ближайшим деревом. Так и оказалось – божье наказание самым невинным тоном поинтересовалось, когда «исполнение» поручат ей. Она, боец Лолита, в отряде второй месяц, стреляет же, как недавно выяснилось, значительно точнее многих офицеров – включая меня самого. 
     Самое время было дать гюрзе по шее, причем от всей души, но я вдруг понял: подобного она и ожидает. Поэтому ограничился вопросом – желает ли боец Лолита всю жизнь вспоминать взгляд первого из тех, кого придется убить. Именно первого – с остальными будет легче, но первый останется с ней навсегда. Поэтому и завязывают приговоренным глаза, но подобное не входит в нашу стандартную процедуру. 
     Кажется, дошло. Знакомое фырканье – и божье наказание, резко повернувшись, исчезло во тьме. К сожалению, ненадолго. 
     Неподалеку ударил выстрел. Всего их будет три – и еще столько же контрольных. Этим Суббота займется сам. Нехорошо так думать о ближнем своем, но с недавних пор стало казаться, что упомянутая «стандартная процедура» доставляет моему заместителю какое-то странное удовольствие. 
     

     
* * *

     

     – Кем ты пожертвуешь первым – Аргонцем или Субботой? 
     – Почему я должен кем-то жертвовать? 
     Лолита тихо дышала рядом. Как и обычно, пришла без спросу, бросила спальник на траву. Карематами в отряде не пользовались – хоть и небольшой, но лишний вес. И лето в этом году выдалось на диво теплым. 
     Заснуть, впрочем, не удавалось – ни ей, ни мне. 
     – Ты не ответил. 
     – А ты спальник застегнула? Простудишься еще! 
     – Ты не ответил! 
     До подъема оставалось всего ничего, но этого пока не знал никто, кроме меня и Аргонца. Трофейные машины ждали в соседнем ущелье, и я решил рискнуть – проскочить до рассвета на Караби. Блок-пост за Лучистым взял на себя Казачок. Пора бы ему позвонить… 
     – Субботу отдам последним. 
     – Так и знала! 
     Кажется, не угадал. И не угодил. А ведь у Лолиты с моим заместителем почти дружба, при виде же Аргонца она только что не рычит. Не всегда, правда – жаловаться на жизнь отправляется исключительно к командиру первого взвода. Пойми этих женщин! 
     К счастью, ее вопрос из серии исключительно теоретических. Пока что. 
     …Старшему лейтенанту Аргонцу и довелось доложить о появлении этой наглой худобы без особо заметных половых признаков, зато с кольцом в левой ноздре. Из Симферополя прибыли добровольцы, и вот среди них, а точнее, впереди них всех… 
     Аргонец ничего не сказал, лишь глазами повел. Я решил долго не разбираться, и, заметив, что только Лолиты в отряде не хватает, велел заброде убираться домой, причем немедленно и не оглядываясь. На это мне было тут же заявлено, что она – совершеннолетняя, стрелять умеет, домой же в любом случае не вернется. В отряд Шевченко ее приглашали и даже звали. Очень. 
     Я поглядел на Аргонца, тот сделал вид, что смотрит в сторону, потом дернул плечами. Я понял – к орлам Шевченко отпускать девицу нельзя. А вот мы, кажется, влипли. 
     Кольцо из носа довелось изъять в тот же вечер, как и выдать первое (оно же пока последнее) боевое задание: носить мой ноутбук. Когда пришло время выбирать псевдоним, она назвалась Лолитой. Никто особо не удивился – клички у всех в отряде были странные. 
     

     
* * *

     

     – А почему ты все-таки Арлекин? 
     Я невольно вздрогнул – наши мысли совпадали слишком уж часто. 
     – Уже объяснял. 
     – Что нужно быть смешным для всех? Ага! Но если серьезно? 
     – Аллекино – призрак Дикой Охоты из французских легенд. Данте называет его Эликен. Имя одного из бесов. 
     – Барон Суббота, Аргонский Пес, Аллекино… Старые дяди не доиграли в войнушку. 
     – Теперь доиграем. 
     Ночь, странно темная даже для летнего Крыма, тянулась и тянулась, светящийся циферблат «Командирских» горел мертвым зеленым огнем, можно было еще немного полежать, глядя на черные кроны над поляной, слушая, как дышит Лолита. 
     Если Казачок не справится, придется пробиваться. Не хотелось, и так нашумели. На Караби надо прийти тихо, не спугнуть. Операцию готовили две недели, Аргонец лично ходил в разведку… 
     – Почему ты запрещаешь ставить палатки? 
     Неужели замерзла? Поганому поросенку и в Петров пост морозно. 
     – Так велел Наполеон. 
     – Наполеон, товарищ майор, велел располагать армию биваками. Комранэ ву? Би-ва-ками! И палатки запретил ставить только на виду у противника, чтобы тот не подсчитал количество солдат. А бивак – это в первую очередь костер. И где наш костер? 
     – При Наполеоне не было вертолетов. А ты откуда это знаешь? 
     С Лолитой лучше не связываться. Суббота попытался в первый же день блеснуть интеллектом, назвав ее при всех «дамочкой с „Эмдена“. И мгновенно получил в лоб: история про ненормальную особу, стремившуюся попасть на немецкий рейдер „Эмден“ – обычная газетная байка, а о чем уже давно писали серьезные историки. А книги Бунича читать вредно. 
     Суббота скис. Ненадолго, правда. 
     – С Аргонцем вы дружили еще до войны? Лет десять? 
     – Двадцать. 
     На Караби меня интересовала метеостанция, вернее, то, что прежние годы было ею. Сейчас там у американцев нечто очень серьезное – настолько, что даже не упоминается в обычных документах. Еще что-то они прячут в Пчелином, но туда лучше пока не соваться. Пока – или уже. Кажется, все-таки уже. 
     – Арлекин! Если я все-таки засну… 
     – Не заснешь. 
     Циферблат! Мертвый зеленый огонь. 
     – Подъем! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     5. 
     Альфред Уоткинс, археолог-любитель, фотограф и знаток сельской Англии, стал создателем так называемой «теории леев». Летом 1921 года он посетил деревню Блэкуордайн в своем родном графстве Хирфордшир. Взглянув на карту, он с удивлением заметил, что несколько вершин холмов, увенчанных древними руинами, можно было соединить прямой линией. 
     В дальнейшем Уоткинсу удалось открыть гигантскую систему прямых линий, соединяющих все примечательные места в окрестностях. Вершины холмов, церкви, стоящие камни, перекрестки дорог, средневековые замки, погребальные курганы и другие освященные временем места, представали перед ним в переплетении линий, образующих сложную систему, похожую на паутину. 
     Спор о леях стал одним из самых сложных и неразрешимых в современной исторической науке. 
     

     6. 
     В ингредиенты порошка зомби входит морская жаба Борджия, жалящий морской червь Полихет, травы, кости черепа недавно умершей мамбо и, главное, рыба-собака (Diodon hisrtix). Все это тщательно перемешивалось и перемалывалось в течение трех дней под ритуальные песнопения до образования однородного желтоватого порошка. Полученное вещество опускалось на один день в гроб с покойницей (у которой ранее была изъята голова) для пропитывания состава исходящей из трупа силой. 
     Порошок не подмешивался в пищу, как считалось ранее, а наносился на кожу, через 10-15 минут жертва колдовства псевдоумирала, а унган призывал духа смерти – Барона Субботу, который помогал ему запечатать душу несчастного в бутыль, пробкой для которой служил предмет, ранее принадлежавший заживо погребенному. 
     Весь процесс зомбирования в лабораторных условиях воспроизвести пока не удалось, но химический анализ порошка показал, что большую часть составляет нервно-паралитический яд – тетродотоксин, превышающий уровень воздействия цианистого калия в 500 раз… 
     

     7. 
     Соображение по перевооружению отряда (май 1999 г.). 
     Если ориентироваться на трофейный калибр, то:.308 (7.62*51) и.223 (5.56*45), второй распространеннее, первый надежнее для условий леса. 
     – Автоматы – М16, Фамас, Штейр (.223), Фал, М14, Хеклер-Кох Г3 (.308). 
     – Пулемет ФН Миними, ХК-23Е (.223), М60, ЧЗ58, ХК-21Е (.308). 
     Отечественные образцы: «Калаши» и СКСы. ФАЛ хорош и достаточно надежен, но трофейные патроны.308 не всегда будут. 
     Снайперки СВД-С и СВУ. Единый пулемет ПКМ. Для поддержки – РПК, диски лучше китайские (по 100 против наших 75-ти). 
     Тяжелый пулемет («Утес», «Корд»). 
     Против вертолетов – ПЗРК «Игла», та же «Стрела», но легче. Для прицельного огня по бензобакам: Баррет-82, Штейр-50, Геката-2 или венгерский «Гепард» в калибре.50. Браунинг 12.7*99. 
     

    

    

     

      РАЙ. 1 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 21. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     1 августа отряд прибыл на Караби-яйлу и расположился в пом. бывш. метеостанции. В дальнейшем (в зависимости от погодных условий) предполагается разбить лагерь в районе горы Иртыш. 
     Состав отряда прежний. 
     

     Основные цели работы: 
     1. Продолжение исследований 2002—2003 г г. по комплексному изучению южной части яйлы, в том числе системы византийских укреплений (т н. Длинные Стены) и окрестностей горы Иртыш, где предполагается наличие остатков поселения. 
     2. Проверка теории «крымских леев» с использованием картографического и иных доступных методов. 
     Примечание: Давняя идея-фикс Бориса и Андрюса. Не относился всерьез (в значительной степени под влиянием Влада), считая ее чем-то вроде сказок о «крымских пирамидах». Но находки последних лет, в т. ч. обнаружение «Второй Крипты» неподалеку от монастыря Шулдан, заставляют задуматься. Очевидно, что система ближней и дальней обороны Херсонеса, а также поселения на его хоре, укладываются в пределы «большого треугольника леев»: Первая Крипта (Херсонес), Вторая Крипта (Шулдан), Святилище Девы-Георгиевский монастырь (мыс Фиолент). Внутри «треугольника» (якобы!) тоже прослеживается четкое деление. Вместе с тем, исследование херсонесского «треугольника» затруднено современной застройкой местности и наличием закрытых (военных) зон. Караби-яйла в этом отношении перспективнее. 
     3. Палео– и криптозоологические исследование плато Караби. Проверка информации о т н. мустангах, Большой Собаке и «змеиных лазах». 
     Примечание: Идея Анны, потому и напросилась. Следить, чтобы без спросу никуда не совалась. Пусть носит ноутбук!.. 
     

    

    

     

      АД. 2 августа 2004 г., Крым, Караби-яйла, бывшая метеостанция.
     

     Где-то возле дороги еще стреляли, упорный пулеметчик все не хотел умирать, но здесь, за разбитыми кирпичными стенами, было уже тихо. Суббота, поскользнувшись в кровавой луже, успевшей растечься прямо посреди комнаты, помянул Петровский загиб, а затем не без сожаления констатировал, что на такой войне заработать трудно. Оборудование спутниковой станции, которое мы разнесли в первые же минуты, стоило несколько миллионов, и документы из взорванного сейфа наверняка тянули не на меньшее. Воюем, как дикари! Варвары, дикое скопище пьяниц. 
     После боя от Субботы можно услышать и не такое, поэтому я лишь присовокупил, что им не упомянуты пленные, которых вполне можно было продать в рабство. Или держать в заложниках, подобно нашим коллегам в Ираке, требуя выкуп и красуясь на Интернет-сайтах. Кому война, кому – мать родная. 
     Суббота поморщился и явно хотел ответить дежурной гадостью, но тут на пороге появился Аргонец, оскалился и сообщил, что всему аминь. Я прислушался – выстрелы и вправду стихли. Оставалось скомандовать отход. 
     Маршрут мы проработали заранее – прямо через яйлу к Длинным Стенам. Ждать нас там не будут, острожным янки и в голову не придет, что озверевший майор Арлекин двинется прямо на Южный берег. 
     С американцами такой фокус проходит. Бритты – те иное дело, с ними в поддавки не сыграешь. Колониальный опыт, сразу видно! 
     Суббота выбежал отдать приказ (как всегда, поручив все дела безответному Казачку), Аргонец же внезапно поморщился и заявил, что все-таки война – мерзость. Американцы – черт с ними, а вот метеостанцию жаль. Место знакомое, почти родное. Ночевали, чай из здешнего лимонника пили, со смотрителем же и вовсе сдружились, наслушавшись его рассказов о мустангах и «Большой Собаке». Оная собака, местный аналог Пса Баскервилей, проживала, как выяснилось, совсем рядом – в ближайшей роще. 
     Я поглядел на разбитые пулями стены, на кровавую лужу (прежде думалось, что «лужа» – исключительно изобретение писателей-детективщиков) и лишь дернул плечами. Жалко? Пожалуй, нет. Метеостанция – не самая дорогая наша потеря. 
     Вернувшийся Суббота походя бросил, что у нас убиты трое, еще четверо ранены, одного мы точно не довезем, а затем предложил не уходить, а подождать американские «вертушки». У нас оставалось еще шесть «Стрел», американы же больше трех вертолетов наверняка не пришлют, значит, можно и поохотиться. В крайнем случае, мой кровожадный заместитель предлагал оставить группу прикрытия во главе с ним самим. 
     Мы переглянулись с Аргонцем, тот вновь поморщился, напомнив, что янки в последнее время поумнели. Прежде мы легко выманивали их под огонь, обстреляв блок-пост или небольшой гарнизон. Непуганые американы толпой мчались на выручку, что нам и требовалось. Но сейчас такое может и не пройти. Действительно – поумнели. 
     Вопрос был ясен, и я дал команду на отход. «Их» трупы даже не стали считать – все равно сообщат в новостях. Демократия, никуда не денутся! 
     Уходя, я поглядел на маленький закуток ада, в который раз остающийся за нашими спинами, порадовавшись, что сумел не пустить Лолиту в бой. Кажется, она поверила, будто сохранность ноутбука не менее важна, чем разгромленная спутниковая станция. Впрочем, я почти не лукавил. 
     

     
* * *

     

     – Хочу искупаться! Что тебе стоит? 
     – До моря десять километров, там британцы. Мы и так рискуем. 
     – Но здесь поляки, ты с ними дружишь! Я второй месяц в Крыму, и ни разу не купалась, даже видала лишь издали. Знаешь что, я сама съезжу! К морю – и назад. 
     В логике Лолите не отказать, в определенной наглости – тоже. С другой стороны, и вправду обидно: быть почти на море и не искупаться! Ведь и такое случалось – купались, только не здесь, не на ЮБК, а на северо-западе, в нейтральной зоне. 
     То, что мы решили пересидеть в Приветном, тоже можно было назвать определенной наглостью. С поляками у нас в самом деле самые сердечные отношения, но я впервые рисковал всем отрядом. Приветное – маленький поселок, мало ли чей взгляд скользнет ненароком? Помог дождь, мы проскочили незаметно, но так шутить с судьбой, пожалуй, не стоит. 
     В последние два месяца многое изменилось, причем не в нашу пользу. Прежде «они» воевали по схеме Тойнби: вызов-ответ, причем исключительно по уставу. Мы даже несколько потеряли осторожность – и зря. Весной погиб отряд Чернорога, совсем недавно что-то непонятное случилось с Шевченко и его бравыми отставниками (а если бы я отпустил к ним Лолиту?), нас же… С нами же происходило нечто странное, как будто-то «они» намеренно позволяли отряду резвиться, отвлекая внимание от главного. Суббота недавно предположил, что нас обкладывают – причем не только отряд, но и всех, кто помогал нам в Симферополе, Киеве и Москве. Ставят капканы, роют волчьи ямы – и ждут нужной минуты. Пока же мы нужны всем, и, прежде всего, командованию UkrFOR. Без страшного майора Арлекина их пребывание в Крыму сразу же теряет смысл. А тут еще выборы – и американские, и наши, родные. 
     Я бы уже давно распустил отряд, но, видать, нашла коса на камень. Нам готовят показательную экзекуцию? Ладно, давай показательную! Украинца Чернорога съели, русским Шевченко закусили, меня на десерт оставили? «Евреи – люди лихие, они солдаты плохие»? Ну, поглядим! 
     – …Все просто, Лолита. У каждого командира должно быть два заместителя. 
     – Знаю, об этом еще Виктор Суворов писал. Один думает, составляет планы, второй – погоняло для боя. Значит, Суббота составляет планы, Аргонец… А Казачок? Ты же его терпеть не можешь! 
     – Не то, чтобы… Скорее, мы его побаиваемся. Странный парень! Мусульман ненавидит. 
     – Именно мусульман? Чем они провинились? 
     – Спроси, если хочешь. Но говорить с нашим лейтенантом об исламе… не очень приятно. 
     – А почему – Казачок? 
     – Потому что он Засланный Казачок. 
     – Ага. И вы все его боитесь. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     8. 
     Тактика действий партизанских формирований основывается на следующих принципах: 
     – тесная связь с населением; 
     – действия преимущественно мелкими отрядами и группами; 
     – высокая маневренность отрядов; 
     – знание и умелое использование местности, устройство засад в тактически выгодных местах; 
     – активное использование условий ограниченной видимости, особенно ночи; 
     – тщательный выбор объектов воздействия, разработка простых и реальных планов своих акций; 
     – глубокая разведка, предшествующая действиям отрядов; 
     – ставка на изнурение сил оккупантов; 
     – психологическое обеспечение своей деятельности; 
     – организованные охранение и разведка… 
     

     9. 
     Считается, что в основе «Собаки Баскервилей» Артура Конан Дойля лежит легенда о призрачной собаке по кличке Шак (Shuck), известная во многих западных графствах Англии. О собаке-призраке писателю рассказал его друг Флетчер Робинсон, с которым Конан Дойль познакомился в июле 1900 года на борту парохода «Бритт». Вместе с тем, не следует исключать, что еще до этой встречи писатель знал немецкое предание об Аргонском Псе… 
     

    

    

     

      РАЙ. 2 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 22. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     2 августа. Полевые исследования не велись из-за дождя. Время было использовано для подготовки. 
     

     Соображения. 
     Основные возражения против «теории леев» (в трактовке Влада) могут быть сведены к следующему: 
     1. При составлении схемы леев в расчет принимаются разновременные объекты: от неолитических мегалитов до средневековых церквей. Такой подход, мягко говоря, некорректен. 
     2. Даже если допустить размещение объектов на местности по заранее продуманной схеме, учитывающей в том числе и естественные аномалии (скажем, магнитные), непонятным остается главное: зачем это было нужно «им» и что это даст «нам». 
     Контрвозражения (Андрюс): 
     1. Европейский исторический ландшафт весьма стабилен. Чаще всего, важные объекты либо накладываются один на другой (дороги, зависимые прежде всего от рельефа), либо меняют друг друга (храмы разных религий). 
     2. Выяснить, зачем все это было нужно «им», и составляет одну из наших задач. Некоторые ответы уже имеются (на примере Англии и Германии). Прежде всего, схема леев имела сакральный смысл, включая в себя храмы, святилища и подходы к ним. 
     Примечание: Ха-ха! Когда объект или предмет непонятен, его тут же включают в «сакральные». Сам включал. 
     Вместе с тем, «сакральность» следует понимать широко, в том числе и в оборонительном плане (боги, как хранители местности и конкретных населенных пунктов). Пример: наша Крипта и херсонесский «треугольник». Польза же от раскрытия каждой такой схемы очевидна: «нам» легче станет не только искать неизвестные пока объекты, но и лучше понимать их значение. То есть, мы получаем своеобразный план местности в историческом «разрезе». 
     Крым в этом смысле интересен тем, что многие его горные районы, важные в историческом отношении (та же Караби-яйла), практически лишены современной застройки. 
     Андрюс напоминает об эпизоде из экспедиции 1995 года, случившимся в районе села Подгорное (склон Первой Крымской гряды), когда мы натолкнулись на остатки древнего святилища, служившего узлом тропинок – а заодно на нечто странное, со всей этой стариной связанное. 
     Примечание: Имеется в виду все та же «невидимая флейта», черные собаки и «змеиные норы» на склоне горы. 
     Влад решительно возражает. Он считает, что собаки прибежали из села, «флейта» – звук транзистора с ближайшей фермы, рассказы же о змеях можно услышать во всем Горном Крыму. Змеи здесь действительность есть (в том числе крупные полозы), а их размеры преувеличены местными жителями из вполне понятных соображений. 
     Анна просит пояснить, какой это «крупный полоз» рвет на части дельфинов возле Карадага. Влад считает, что полоза зовут «моторная лодка». 
     

     В завтрашнем походе к горе Иртыш обязанности распределены следующим образом… 
     

    

    

     

      АД. 3 августа 2004 г., Крым, недалеко от города Джанкоя.
     

     – Арлекин! Ребята, которые погибли… Мы их с собой не возьмем? Нельзя бросать!.. 
     – Поляки передадут их в Киев. UkrFOR отдает наших убитых. 
     – Паны зацные – такие рыцари? 
     – Нет, Лолита, не рыцари. Но иначе им пришлось бы долго искать своих мертвецов. В Киеве тоже поначалу… Помнишь, по телевизору было? Какая-то сволочь генеральская перед камерой допрос родителям устроила. Мол, где воевал ваш сын, у кого? 
     – Генерала убил ты? 
     – Не я – Шевченко, погибший был из его отряда. Считаешь, своих трогать нельзя? Мы об этом здорово спорили, но, если подумать, какие они «свои»? Хуже полицаев! 
     – А ты, Арлекин, всем судья? Один из тех ребят, кажется, твой бывший студент? Не хотел бы поговорить с его родителями? Вместо генерала? 
     

     
* * *

     

     Бельгийского полковника Суббота чуть не расстрелял на месте. Мой заместитель стал и впрямь несколько неадекватен, однако и полковник хорош: не успев поднять руки, стал, наглец, набиваться в друзья. 
     Мы их здорово разбаловали. Когда датчане, голландцы и прочие бельгийцы сообразили, что их солдат убивать не будут, они тут же приказали своему контингенту в бой не вступать и сдаваться. Заодно начали экономить на конвоях, особенно тут, в степи. Воздушное прикрытие стоит дороже, чем потеря джипа и нескольких единиц вооружения. 
     За наглость следует наказывать. Чернорог предложил стрелять всех подряд, но мы с Шевченко были против, ведь это и являлось нашей целью. UkrFOR удалось расколоть. Поляки с самого начала заявили, что их участие в оккупационных силах – обычное историческое недоразумение, а теперь за ними потянулись остальные европейцы. Международный террорист майор Арлекин отстреливает только парней Буша-младшего и его «британского пуделя»? Зер гут и мерси боку! 
     На последней сессия НАТО вопрос о «прочности коалиции и укрепления взаимодействия всех ее участников» обсуждался за закрытыми дверями. Могу себе представить! 
     Но полковник все-таки наглец. Уже потом, когда мы оставили его посреди дороги (джип решили не портить, черт с ним!), Суббота запоздало предложил накачать бельгийца касторкой – по методу ребят Муссолини. Аргонец не без грусти констатировал, что в отряде касторки нет, да и много бы понадобилось – полковник оказался весом чуть ли не с два центнера. 
     А между тем, сообщил он интересные вещи. Убедившись, мы все поняли правильно («Я есть колонель Бельжийская арми» – «матка-курка-яйка»), полковник, не опуская рук, предложил нам капитулировать – прямо на месте. Оружие сложить в наши же грузовики и отправиться с ним в Джанкой, куда прибудут чины соответствующего ранга из UkrFOR. На меланхоличный вопрос Аргонца, не желает ли «колонель» получить в лоб, для начала прикладом, тот ничуть не испугался, пояснив, что выполняет приказ. Все офицеры европейского контингента (опять-таки «соответствующего ранга») обязаны в случае встречи со мной и неизбежного «хенде хох» передать предложение о капитуляции и добровольной явки в суд. При этом следует намекнуть, что суд ожидается, естественно, в Гааге, значит, смертная казнь международному террористу и его подельщикам не грозит. 
     Руку Субботы я все-таки успел перехватить, может, и напрасно. С другой стороны, бьет он крепко, откачивать же толстяка прямо посреди дороги у нас не было ни времени, ни особого желания. 
     Бельгиец невозмутимо кивнул, заметив, что командование UkrFOR догадывается о нашем ответе. В этом случае, он выскажется, как лицо частное. 
     «Колонель» говорил по-французски, но, решив, что далее «саперлипопет» наши познания не распространяются (мы с Субботой так-сяк, но понимаем, только знать это «им» ни к чему), перешел на английский и без всякого перехода посоветовал нам немедленно уходить из Крыма, и лучше всего, за границу. Если политики носятся с идеей суда в Гааге, то у военных интерес иной. Все те же бельгийцы с датчанами серьезно опасаются, что благодарные янки подставят их под мои пули в случае проведение «решительной операции». Такая операция готовится – или уже готова, в чем он, «колонель», абсолютно уверен. Уходить же нам надлежит не обычными каналами, а… по-другому. При этом толстая сволочь изволила подмигнуть. 
     Интересно, много ли они знают про «обычные каналы»? Но главное понятно: мнение частного лица (частной морды) – и являлось тем, что UkrFOR собиралось передать террористу Арлекину. 
     Враг настойчиво советует уходить. Бежать. Скрыться. Вот так! 
     Вдогон, уже без тени улыбки, бельгиец заметил, что потери при уничтожении отрядов Шевченко и Чернорога значительно превысили допустимые. Каждый блюдет свой интерес. 
     Впрочем, наглый «колонель» – неприятность мелкая. Так, штришок. 
     

     
* * *

     

     – Лолита останется, связь все равно на ней. 
     – Начальству виднее. Ты что, Арлекин, этому пидарасу поверил? Да они там просто перепугались. Выборы-швыборы, рейтинги, девочки с плакатами, блин! Скоро тебе миллионы начнут предлагать, только чтоб исчез и их не грохал. 
     – Аргонец? 
     – Разве дело в бельгийце? Если правда, что в разговоре с Киевом не было контрольной фразы… Арлекин, это точно? 
     – Точно. 
     – Хе! Тогда – херня полная. Лолита, писала разговор? 
     – Ну, дядя… То есть, товарищ старший лейтенант! Записала, могу прокрутить. Разговор велся по мобильному телефону, начался сегодня ровно в 11.00 по киевскому времени… 
     – Не надо. Выходит что, Арлекин? Его взяли? 
     – Выходит, ребята, нашего главного в Киеве взяли. Потому и предлагают сдаваться. 
     – Пиздец! 
     – Суббота! Еще раз при девушке!.. 
     – Не надо, товарищ майор, я товарищу капитану сама по губам надаю. Давайте, еще раз разговор прослушаем. Может быть… 
     – Может быть. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     10. 
     Швейцарские ученые из Цюрихского университета с помощью позитронной эмиссионной томографии (ПЭТ) установили, что месть – действительно сладкое чувство, сообщает Reuters. 
     В момент мести обидчикам у испытуемых регистрируется электрическая активность в центре удовольствия головного мозга. Результаты исследования, опубликованные в журнале «Science», по мнению специалистов, могут пролить свет на эволюцию социальных норм и регуляцию поведения в человеческом сообществе. 
     Психологи полагают, что именно этот психофизиологический механизм регулировал социальное поведение древних людей на протяжении тысячелетий. 
     

     11. 
     
      
       Евреи – люди лихие,

       Они солдаты плохие:

       Иван воюет в окопе,

       Абрам торгует в рабкопе.

       Я все это слышал с детства,

       Скоро совсем постарею,

       Но все никуда не деться

       От крика: «Евреи, евреи!»

       Не торговавши ни разу,

       Не воровавши ни разу,

       Ношу в себе, как заразу,

       Проклятую эту расу.

       Пуля меня миновала,

       Чтоб говорили нелживо:

       «Евреев не убивало!

       Все воротились живы!»

      

      (Борис Слуцкий)
     
     

    

    

     

      АД. 3 августа 2004 г., Крым, севернее города Краснопартизанск.
     

     – Ты, Арлекин, что, совсем слепой? Суббота ко мне в первый же день подвалил. В первый вечер, если точнее. Отвел в сторонку – и начальственным тоном… Царапину на его физии помнишь? 
     – Ага. 
     – Только не говори, что пойдешь ему эту физию драить. Из тебя джентльмен, как из… Обычная история – старший по званию отдает приказ, который надлежит выполнить беспрекословно, точно, и в срок. И должное количество раз. Свинья! Да все вы тут!.. Если девчонка с пирсингом и без охраны, значит… Эй, Арлекин, не вздумай! 
     – А у нас джентльменство и не принято. Завтра просто позвоню его жене. 
     – Ага… Не вздумай, говорю! Не хотела его закладывать, тем более, тебе, только достал… На сайт Евроньюс заглянуть? 
     – Какие там новости, на этом Евроньюсе? Народный праздник в Оверни, все едят сыр и танцуют, в Гамбурге прошел чемпионат по поеданию двухкилометровой сосиски… 
     – Сам же учил – насчет мелочей. Народный праздник в Оверни, значит, французский контингент гуляет, сосиска в Гамбурге… 
     – …Значит, немцы – в сосиску. Ладно, смотри, мне над фотографиями помудрить надо. 
     – Дай сама погляжу! А они точно – со спутника? В смысле – с правильного спутника? 
     – С неправильного. Не в ту сторону летит. Катись! Из тебя аналитик, как… 
     – …Из тебя – джентльмен. Значит, я нужна только для имиджа? Лысеющий папик между климаксом и маразмом нашел себе девочку-припевочку? Сюси-пуси… А интересно, кто тебе ноутбук таскал и всей этой фигней маялся, пока меня не было? 
     – Один лейтенант. Закончил радиофизический, занимался космической связью. Марченко Александр Иванович. Псевдоним – Гектор. 
     – Ты не говорил. А где он сейчас? То есть… 
     – То есть. 
     

     
* * *

     

     С Ильей Григорьевичем Стариновым мы познакомились в 1993-м. Тогда я приехал в Москву после первых боев у Морского, злой, сбитый с толку, но твердо решивший продолжать. Свел меня с ним надежный парень из издательства «Вымпел», готовивший к печати двухтомник воспоминаний великого диверсанта. Честно говоря, мне было жутковато, когда костистый старик с седыми бровями усадил меня перед собой в кресло и чуть надтреснутым голосом предложил докладывать. Так и сказал: «Докладывайте», по привычке, вероятно. Впрочем, уже после подумалось, что этим Илья Григорьевич сразу же решил показать: разговор будет серьезным. 
     Я доложил – и про то, что случилось у Морского, и про твердое желание вернуться и воевать, и про почти полное отсутствие опыта у всех нас, включая в первую очередь меня самого. Илья Григорьевич кивнул, попросил зайти через два дня в это же время (мы оба, не сговариваясь, взглянули на огромные настенные часы, висевшие возле окна), а затем принялся рассказывать о совершенно неизвестном мне человеке – Всеволоде Ивановиче Роборовском, участнике азиатских экспедиций Пржевальского и, одновременно, создателе российского спецназа. Сами экспедиции Старинов характеризовал весьма специфически: «удачные действия отряда оперативной разведки Генерального Штаба на глубину Азиатского ТВД». 
     Через два дня Илья Григорьевич выдал мне рукопись. Именно рукопись – два десятка страниц, исписанных крупным, очень разборчивым почерком. А потом я достал карту Крыма, и мы говорили до самого вечера. 
     – …Аргонец? 
     – Хе! 
     Я прижал окуляры старого «цейса» к глазам, проклиная свой изрядный «плюс». Не так, что-то не так. Нет, все, все не так! Колонну мы обложили, она уже обречена, пора давать команду «По местам!» и… 
     «И» не получалось. Опыт – не опыт, интуиция – не интуиция, шестое чувство, седьмое, двенадцатое… Обычная штабная колонна, в центре три джипа, прикрытие средненькое, а главное, навел на нее «самый-самый» человечек, которого я рисковал беспокоить не чаще раза в год. Дело того стоило – кто-то из высших чинов НАТО, тайный визит, срочное согласование планов. Потому и прикрытие небольшое, дабы внимание (мое!) не привлекать. Наводка железная, операцию готовили три дня… 
     Проведение партизанских акций в степной местности традиционно считается малоперспективным, особенно после появления боевой авиации. Так утверждал даже Че Гевара, до конца своих дней не забывших, что сотворили обычные легкие самолеты с отрядом Кастро прямо на месте высадки. Между тем опыт капитана Наумова, может быть, самого умелого и везучего партизанского командира Второй мировой, говорит совсем о другом. Сама по себе авиация – и даже столь всех пугающие вертолеты – не слишком опасна. После появление игрушек, подобных «Стингеру» или нашей «Стреле» (и, тем более, «Игле»), отдельные машины стали практически беззащитны, массированное же применение летающих тварей возможно, только если их на тебя наводят. Такое и вправду опасно, но в обычных условиях все небо не перекроешь, особенно если военная операция длится уже не первый год. Привыкают – даже к смерти. Степь в целом же ничуть не хуже, чем столь любимые романтиками горы и лес. Иногда даже лучше. 
     Так что колонне, на которую мы охотились, я заранее не завидовал. 
     – Суббота? 
     – Чего ждешь? Давай!!! 
     

     
* * *

     

     Да, с колонной, с глупой неосторожной колонной – полная ясность. Суббота все рассчитал, Аргонец с Казачком ждут лишь сигнала. Не нужно фугаса, даже без ракетной установки обойдемся (ни танков, ни иной серьезной брони). Гранатометчики берут на себя «хвост» и «гриву», но это не главное. Нам не требуется жечь, все, что движется. Джипы беззащитны, ради них мы приготовили целых два «Утеса», чтобы сразу и насмерть. Пара минут, десяток очередей – и все. Да что там, полминуты хватит, дураков надо учить!.. 
     – Суббота, у тебя зрение лучше… 
     – Зрение… Бинокль надо брать нормальный, а не всякое старье! Ну, джипы, как джипы, обычные. В каком главный, не разобрать, так и задумано. Ничего, замочим все три! 
     – Почему колонна? Сели бы в вертолет, никто бы и внимания не обратил. 
     – А нам что за горе? Командуй, а то опоздаем. Жги пидарасов! 
     – Аргонец?! 
     – Ну! 
     Вот тебе и «ну»… 
     …С тех пор мы с Ильей Григорьевичем не встречались. С ним вели разговоры мои московские друзья, а рукопись, к которой регулярно добавлялись страницы, давно уже стала книгой, изданной полулегально и (пока что) без фамилии автора. Называть ее «Правила партизанской войны против войск НАТО» было несколько не с руки, и на обложке появилось загадочное «Тактика непрямых действий». 
     Четыре года назад Старинова не стало. Перед смертью ему в очередной раз «зарезали» Героя России. Мы салютовали памяти Ильи Григорьевича разгромом британского штаба возле Алушты. 
     

     
* * *

     

     Старое партизанское правило: не понимаешь – остерегись. А я не понимал, не понимал, не понимал… Визит шишек из Брюсселя готовился загодя, пусть и тайно, и вот их везут степью, зачем-то подставляя под наши выстрелы. Приманка? Пусть даже приманка, засада, джипы пустые. Но от колонны в любом случае останется кровавое месиво, люди в грузовиках настоящие, живые. Какой смысл? 
     Пот заливал глаза, и стало ясно: ничего толком не разобрать. Поздно, колонна втянулась в невидимый для «них» коридор, заранее намеченный, поделенный на сектора обстрела. Если бы не разговор с Киевом, не отсутствие контрольной фразы, я бы уже давно… 
     И если бы не Лолита. В последней сводке Евроньюс… 
     – Арлекин!!! 
     – Отбой… Слышали?! Я сказал: отбой! Уходим. Быстро! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     12. 
     Франция направит в Крым и области Южной Украины батальон десантников для обеспечения безопасности намеченных на конец октября выборов. Об этом сообщил в пятницу, 30 июля, представитель французского Генштаба полковник Жерар Дюбуа. 
     Отправка французских военных в Крым производится в рамках сил быстрого реагирования НАТО UkrFOR. С целью обеспечения безопасности в Крым накануне и во время выборов из Франции, Бельгии, Италии и Германии должны быть переброшены в общей численности две тысячи военных. 
     Между тем, 3 августа делегация, представляющая организацию «Врачи без границ» под руководством лауреата Нобелевской премии по медицине Оскара Сноулибриджа, прибывшая в Крым по приглашению местного автономного правительства, проследовала через Джанкой в Симферополь. По сведениям командования UkrFOR, на колонну, в составе которой двигался отряд врачей, готовилась засада… 
     

     13. 
     Я далек от того, чтобы ограничиться отдельными пороками: я не хочу, чтобы человек был просто распутником, пьяницей, вором и предателем – я имею в виду, что он должен испытать все и, прежде всего, должен творить дела, которые кажутся наиболее чудовищными, так как только расширяя сферу своих безумств, он скорее получит максимальную долю счастья в распутстве. Ложные представления об окружающих людях – это еще один источник бесконечных ошибочных суждений в области морали. Мы придумываем себе абсурдные обязанности по отношению к этим созданиям только на том основании, что они тоже считают себя в чем-то нам обязанными. Давайте иметь мужество отказаться от подачек, и наши обязательства перед ними вмиг рассыплются в прах. 
     Я хочу вас спросить: что такое все живущие на земле в сравнении с одним-единственным нашим желанием? 
     

     14. 
     Соображения по оружию (ноябрь 2002 г.). 
     Никоновский АН-94? 
     АКМС, АК-103 (и укороченный АК-104). 
     Снайперки ВСК-94 и «Винторез» (СП-5)? Рабочая дальнобойность ниже, чем у «калашей», поэтому лучше все-таки СВД-С или СВ-98. СВ-99 – перспективнее всего. 
     Операции в населенных пунктах: «Клин-2», «Бизон-2-07» и ОЦ-39 под патрон ТТ. «Гепард» не годится, сертифицирован только как охотничий полуавтомат под 9*30 «Гром». 
     Пистолет ОЦ-27 «Бердыш». 
     Из пистолетов – ПСМ и ОЦ-23. Дротик под тот же патрон 5.45*18, на небольшой дистанции пробивает бронежилет. СП-1 «Гюрза» и СП-2 ПП «Вереск» – хороши, но будут проблемы с патронами. 
     

    

    

     

      РАЙ. 3 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 23. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Начали археологическую разведку окрестностей горы Иртыш («Динозавр»). Местность неровная, карст, склоны горы поросли лесом. Последняя разведка в этих местах проводилась отрядом Симферопольской экспедиции в 1988 году. 
     Результаты предыдущих разведок. В районе горы Иртыш найдено незначительное количество фрагментированной средневековой керамики и несколько фрагментов стеклянных браслетов. Признаков поселения не обнаружено. 
     Цели настоящей разведки: прежде всего, попытаться найти существовавшую в древности и раннем средневековье дорогу, выходившую к Длинным Стенам и Южному спуску с яйлы. Дорога эта, по аналогии с уже известной (Второй спуск), условно именуется Подкова-2. 
     Примечание: Знак на северном склоне (скала у дороги), называемый обычно «Подковой», возможно, имеет солярный характер (мнение Бориса). Вместе с тем, знак достаточно редкий, не встречается, в частности, в публикациях Драчука и Соломоник. 
     

     На сегодняшний день результаты изучения южнобережных укреплений средневекового времени выглядят следующим образом. 
     Систему укреплений Южнобережья первым описал Петр Иванович Кеппен в книге «Крымский сборник. О древностях Южного берега и гор Таврических». Остатки стен на перевалах между скалистыми обрывами южнобережной Яйлы – Байдарском, Бузлукском и Тарпанбаирском – описаны М. А. Сосногоровой в статье, опубликованной в 1875 г. под названием «Мегалитические памятники в Крыму». 
     Разведки на Караби-яйле, проведенные в 50-е годы сотрудниками Института археологии АН УССР О. И. Домбровским и Е. В. Веймарном, подтвердили наличие остатков стен, описанных Кеппеном и Сосногоровой. «Ограждая перевалы и ущелья, они вместе с горной цепью создавали комбинированную систему укреплений, защищавших большую территорию, расположенную вдоль морского побережья», – отмечает О. И. Домбровский. Она должна была защищать страну Дори с севера от кочевых племен. 
     Укрепления на основных перевалах или сильно повреждены, или до основания разрушены, камень растащен. Тем не менее, отдельные участки их сохранились и вполне дают представление об их устройстве. На некоторых перевалах с особо сложным рельефом местности воздвигали порой несколько стен, дополнявших скалы и другие природные препятствия. Такие укрепления назывались «каменными замками» (Таш-хабах): примером может служить Таш-хабах-богаз на Караби-яйле, описанный еще Кеппеном и обследованный в 1956 г. вместе со стенами перевала Чигенитра-богаз над селами Рыбачье (Туак) и Приветное (Ускут), завершавшими систему обороны с востока. 
     Сейчас эти оценки в значительно мере уже устарели. 
     

    

    

     

      АД. 4 августа 2004 г., город Геническ.
     

     Ближе к рассвету сырость стала липкой, физически ощутимой. Лолита еще бодрилась, но вид у нее стал совершенно несчастный. Можно было заглянуть в пустое кафе для дальнобойщиков, но этой ночью мне совершенно не хотелось рисковать. Такое случается, особенно после нескольких неудач подряд. Попадаться случайному патрулю, даже не чужому, «нашему», абсолютно не входило в мои планы. Пропуск у меня старый, а у промерзшей худобы и такого не имелось. 
     – Арлекин, выдай сигарету! 
     – Сейчас. Три раза – и по губам. 
     Засопела, отвернулась, зябко дернула плечами. 
     – Умный, да? Думаешь, я дома не курила? 
     Курила, понятно. И еще будет. Но не в моем присутствии. 
     Сам я честно пытался обойтись тремя сигаретами в день. Не из медицинских соображений, а из элементарной целесообразности. Снабжать меня харьковской «Ватрой» никто не собирался, небогатый запас быстро таял, а переходить на что-то иное, скажем, американское, не хотелось. Ненавижу виргинский табак! 
     – Они скоро подъедут? 
     – Скоро, скоро… 
     На этот раз я решил поломать все привычные схемы и уходить по давно не использовавшейся «тропе» через Геническ. Береженого, как известно… Особенно в такой ситуации, как наша. 
     Ситуация же была, прямо сказать, хоть куда: все с блеском и полным восторгом летело в тартарары. 
     После 11 сентября и особенно с началом операции в Ираке, UkrFOR, явно с подачи американцев, сменили не только тактику, чего следовало ожидать, но и стратегию. Походя, все мы были объявлены международными террористами, я, соответственно, вторым Бен Ладеном (почему не он – первым майором Арлекином, обидно даже!), но затем послышался странный хрип, и все умолкло. Нас не то, чтобы забыли, но вроде как перевели в категорию стихийных бедствий. Ураган Ivan, террорист Shevchenko… Мне даже стало казаться, что нас намеренно замалчивают, дабы спровоцировать на нечто бессмысленное и кровавое. Возможно, так и оно и было, но главное, кто-то очень умелый и неглупый начал продуманную, тонкую операцию по «зачистке» Крым. Без угроз, без «точечных ударов», без демонстративных полетов В-2 над Киевом и Харьковом. Мы оглянуться не успели, как из всех крымских отрядов остались лишь три, а теперь, после гибели Чернорога и нелепого ареста Шевченко … 
     Как легко воевать с дураками! С тупыми, жестокими дураками! 
     И вот мы еще не разбиты, даже не проиграли ни одной серьезной стычки, но эта не по-летнему холодная ночь уже кажется тьмой над Летой. Нам осталось лишь ждать лодки Харона, но и той нет, мы забыты, брошены… 
     – …А если их не будет? Сначала твой друг в Киеве, потом эта подстава с колонной. 
     – Поэтому нас с тобой решили прищучить именно в Геническе, чтобы мы как следует простудились? Нет, хотели бы убить – убили. Сразу. 
     – Прекрати, Арлекин! У тебя там фляжка, дай хлебнуть… Странно, когда я была маленькая, в Крым ездили отдыхать. Я еще помню… Недавно прочитала, что войну финансировала русская мафия, чтобы народ отдыхал в Сочи. 
     – Ага. А наши в ответ проплачивают Абхазию и Чечню. Никогда не верил в теорию заговора. Римский клуб, мировое правительство, масонерия всякая… Если приходится выбирать между глупостью и изменой, ставь на глупость, Лолита. Не прогадаешь. 
     – Не надо, я и так знаю, что ты умный. А когда ты поймешь, что я тоже умная, а? В Киеве выдашь мне пистолет, я буду… 
     – …Прикрывать спину командира. Ни в какой Киев ты со мной не поедешь, тебе домой пора, к учебному году готовиться. 
     – И не надейся, поеду. Куда ты теперь от меня денешься? И я от тебя. 
     – Сюси-пуси! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     15. 
     Искусство партизанской войны включает организацию и подготовку партизанских сил, планирование, всестороннее обеспечение и ведение партизанских действий. Кануло в лету время, когда партизаны успешно вели борьбу против иностранных захватчиков без всякой подготовки. 
     Военно-технический прогресс – развитие транспорта, появление бронетанковых сил, авиации, радиосвязи и, наконец, средств массового поражения, совершенствование служб контрразведки затрудняют, но, как убедительно показывает опыт, не исключают успешное ведение партизанской войны при должной к ней подготовке и умелом использовании доступных партизанам средств борьбы и прежде всего средств, которые дают партизанам возможность выполнять свои задачи, не вступая в боевое столкновение с противником. 
     Больше того, современное состояние промышленности, транспорта и средств борьбы резко повысили значение и возможности партизанской войны. Поражение американских войск во Вьетнаме и провал операций советских войск в Афганистане явились следствием того, что военное и политическое руководство этих стран недооценило новые возможности партизанской войны, появившиеся в результате военно-технического прогресса, произошедшего после Второй мировой войны. 
     

     16. 
     Можно спросить: судя по нынешнему состоянию Ноосферы, по каким линиям, выделяющимся из числа других, мы, по-видимому, будем развиваться, начиная с планетарной ступени психической тотализации и эволюционного подъема, к которому мы уже подошли? Я различаю три главные линии, где вновь выступают прогнозы, к которым нас уже привел анализ идей науки и человечества: организация научных исследований, сосредоточение их на человеке, соединение науки и религии. 
     

    

    

     

      РАЙ. 4 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 25. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Продолжена археологическая разведка окрестностей горы Иртыш («Динозавр»). Результаты будут изложены ниже. 
     Андрюс умудрился потерять компас. Примечание Бориса: второй компас за два года! 
     

     Соображения Анны по поводу криптозоологических особенностей плато Караби. Относительно большие размеры плато (самая большая яйла в Крыму), малая заселенность и слабая доступность делают Караби: 
     – Резерватом для эндемиков, что хорошо видно на примере растений (лимонник). 
     – Своеобразным «отстойником», позволяющим существовать одичавшим формам (мустанги). 
     Возражения Влада: 
     Мустангов перебили еще пятнадцать лет назад – отчасти, на колбасу, отчасти в отместку за склонность сманивать к побегу домашних сородичей. В 1995 году мы их уже не застали. Рассказ о Большой Собаке – типичная байка для туристов, даже если какая-то голодная собака, скажем, брошенная пастухами, и в самом деле жила в роще возле метеостанции. 
     Мои возражения (Владу): Мустангов мы видели в 1996 г., правда, не на самой Караби, а рядом, на горе Ликон (см. дневник похода, июль 1996 г.). 
     

     Соображения (очередные) Бориса по поводу т н. «Подковы»… 
     

    

    

     

      АД. 5 августа 2004 г., город Киев, гостиница «Украина».
     

     Лолита, прямо в джинсах и свитерке, спала на диване, Раскрытая пачка «Мальборо» вызывающе смотрела со стула, но пепельница оказалась девственно чиста. Вся эта картинка из «Мурзилки» читалась просто: ждала, даже курить не стала, а ты!.. 
     Я удовлетворенно вздохнул: не хватало еще заниматься ушами доставшегося мне божьего наказания. Не курила – и ладно. 
     Присел в неудобное, жуткого бурого цвета, кресло, нащупал в кармане «Ватру». Совсем не к месту вспомнилось, что в номерах «Люкс» предусмотрен дежурный набор алкоголика – по слухам, вплоть до «Билли Уокера». 
     Нет, пить нельзя. И курить не стану. Из принципа! 
     Лолита засопела, знакомо дернула носом. Кажется, в мире снов, в волшебной Гипносфере, божье наказание продолжает ссориться. То с Субботой, то ли со мной. 
     …Романтиков я бы расстреливал еще охотнее, чем американцев – лично, по полной старинной процедуре с копанием ямы и обязательным целованием сапог исполнителей. Подобное Суббота предлагал ввести и у нас, считая, возможно, вполне справедливо, что ритуализация смерти не менее страшит, чем сама Костлявая. До такого мы не дошли, но ради любителей красивых слов и героических жестов я бы, пожалуй, согласился. Романтизм в основе своей суицидален, и лучше шлепнуть очередного юного Вертера возле придорожного кювета, чем ждать, пока он потащит за собой остальных. 
     Пару раз я чуть так не поступил. Когда все начиналось, отдельные личности, особенно из числа так называемых поэтов, наперебой звали «умереть» – за Родину, за украинский Крым, за свободу, за хрен еще знает что. Даже я со своим хилым военным образованием помнил: за спиной одного стреляющего должно быть не менее дюжины работающих, посылать же наивных, почти безоружных мальчиков под пули М-14 – даже не преступление, а нечто, имени не имеющее. 
     Меня (и таких, как я) не слушали. Ехали. Гибли. Их кидались выручать – и тоже гибли. 
     Мало кого отрезвила даже Москва октября 1993-го. Туда нас звали. Мы уже сколотили несколько отрядов, и в той страшной каше даже наши старые «калаши» могли помочь. Кое-кто поехал. Моему другу Андрюсу повезло – всего лишь ранили, другим вышел куда худший фарт. Уже после меня уверяли, что произошла страшная случайность, Руцкой все рассчитал верно, но, как всегда, в кузнице не оказалось гвоздя… Странное дело, никто даже не застрелился. 
     И вот теперь, когда мы, наконец, выстроили «скелет войны», когда не надо считать патроны и делить пачку печенья на взвод, земля начала уходить из-под ног. Пока еще еле заметно, почти неслышно… 
     

     
* * *

     

     Мне было предложено взглянуть на карточку аккредитации. Я отказался, скучным голосом сообщив, что интервью отменяется. С самого начала мы, полевые командиры, свели контакты с журналистами до голодного минимума. Мне было предложено объяснить причину, но в ловушку я не попался, ответив стандартным: «No comment». 
     Встретиться с этой дамой все-таки пришлось. Человек, с которым я разговаривал, просил очень настойчиво, потому, что его тоже просили. Совсем недавно «Рейтер» сообщил о смерти (очередной) международного террориста майора Арлекина, значит, беседа в любом случае небесполезна. Я решил не спорить: просивший был последним, кто мог серьезно помочь отряду. 
     …Тот, кто так и не произнес условную фразу, не был даже арестован. Просто исчез – без следа. Так же просто мне об этом сообщили – без комментариев. 
     Итак, ночь, холл пятого этажа, тридцатилетняя мосластая тетка, от которой несет восточной благовонью. На носатом лице – очки-велосипед, четко по классику, коротко стриженые волосы даже не рыжие – бурые с проседью, не поймешь, настоящей или нет. Однако, тетка не из тех, от которых отвернешься, не заметив. Сильна! Якобы из Израиля, даже акцент на месте, но почему-то кажется, что и она ненастоящая, все вокруг – очередная западня, а я не выспался, устал, нет сил даже на «No comment»… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     17. 
     «Формула Победы» разработана в 1964 г. в рамках «Количественного оценочного метода анализа боевых действий» («Корпорация исследовательских операций», США). В нее входят: 
     1. Полигонные данные поражающего действия оружия, деленные на: 
     – поправку на местность (ПМ); 
     – погодные условия (ПгУ); 
     – время года (ВГ). 
     2. Факторы мобильности (МБ), качества руководства и связи (РС), наличие боевого опыта (БО), моральный дух (Д), тыловое обеспечение (ТО), характер позиции (ХП) и потенциальная уязвимость (У). 
     В общем виде: 
     Полигонные данные оружия. 
     ПОБЕДА = · ПМ.*ПгУ.*ВГ.*МБ.*РС.*БО.*Д.*ТО.*ХП.*У. 
     

     Формула применяется в Пентагоне с начала 1970-х гг. для расчета планируемых операций. Главное в ней – понятие равноценности всех факторов, включая те, которые традиционно считаются второстепенными. 
     

    

    

     

      АД. Ночь с 5 на 6 августа 2004 г., город Киев, гостиница «Украина».
     

     – Мне, честно говоря, жаль ваше время. Отвечать не обещаю. 
     – Оу, это обычная история, господин майор! Итак, я могу сообщить читателям, что слухи о том, что вы умерли от газовой гангрены, являются, э-э-э, некоторым преувеличением? 
     – Вы, вероятно, меня не поняли. Я не имею права указывать представителям прессы, что и как сообщать. Могу лишь отвечать на вопросы – или не отвечать. 
     – Но это не есть… То есть, нелогично. Особенно сейчас. 
     – Когда я умер от газовой гангрены? 
     – Когда вашей выдачи требует Гаагский трибунал. Обвинительный материал, собранный там, честно говоря, пугает. 
     – Меня это не касается. No comment. 
     – Как вы относитесь к решению вашего правительства о выдаче арестованного несколько дней назад господина Шевченко в Гаагу? 
     – No comment. 
     – Почему же вы не хотите ответить на обвинения, э-э-э, уточнить свою позицию? 
     – Когда лет восемьдесят назад очередной китайский генерал начинал гражданскую войну, он считал обязательным напечатать так называемую «большую телеграмму» именно с уточнением своей позиции. Обычно такая телеграмма занимала восьмистраничный газетный номер. 
     – Я не знала, интересно. Но в чем же ваш ответ? 
     – Ответа не будет. 
     – Но разве вы не хотите войти в историю? 
     – Я не хочу входить в историю. Я хочу войти в Севастополь – вместе со своим отрядом. То, что я веду именно такую войну, определяется ее характером. Можете записать дословно. 
     – Но получается, что сражаетесь вы не против конкретных, э-э-э, оккупантов, а против всей западной цивилизации! Вас уже называют Майор Геноцид. Обвинения в этнических чистках, в расстрелах военнопленных, в массовых изнасилованиях… 
     – Очень массовых? 
     – Господин майор, это не совсем смешно. Одна девушка-татарка рассказала нашему информационному агентству, что вы насиловали ее целый месяц, приковав наручниками к спинке кровати. 
     – Целый месяц? А, простите, в туалет она как ходила? Вместе с кроватью? 
     – Даже сейчас… Извините, мне сообщили… Вы приехали в Киев вместе с несовершеннолетней наложницей, которую взяли в плен месяц назад. 
     – Чуть больше месяца, значит, сеанс изнасилования закончен. А насчет наручников – хорошая идея, надо будет попробовать. 
     – Знаете, господин майор, если я просто напишу, что вы – циничное чудовище, мне не поверят. Всегда надо попытаться найти что-то позитивное. Вы, говорят, еврей. Для наших читателей… 
     – Я не возражаю быть евреем для ваших читателей. 
     – Оу, так вы из self-hating Jews? Э-э-э… Самоненавидящих евреев? 
     – С детства выписывал журнал «Жидье-битье». 
     – Как? Я могу процитировать? 
     – Можете, можете… 
     – Господин майор, а если все-таки серьезно? Написать репортаж о Враге рода человеческого я могла бы прямо в редакции. Но, боюсь, вы не все понимаете до конца. Ваша, э-э-э, антиамериканская позиция оценивается отрицательно далеко не везде и не всеми. Мы в Израиле не забываем, что ваш отряд начал войну в ответ на действия татарских фанатиков, таких, как Ор-бек. Кое-кто у нас считает, что в борьбе с палестинским террором ваш опыт может пригодиться. Для одних вы – Майор Геноцид, для других – еврей, сражающийся с исламским монстром, которого так любит Европа. Пример Косова многих отрезвил. 
     – И что? 
     – Господин майор, не лучше ли подняться ко мне в номер? Я знаю, что вы не употребляете алкоголь, но можно заказать чай… 
     

     
* * *

     

     – От тебя воняет ее подмышками! – злобно бросила Лолита, не поднимая головы. – Ее плохо выбритыми потными подмышками. Она их даже не моет, эта старая лошадь, эта!.. 
     Божье наказание я нашел там же, на диване, но уже не на боку, а лицом вниз. В пепельнице уютно пристроились три окурка. 
     – Мне оправдываться? – поинтересовался я, падая в кресло и доставая измятую пачку «Ватры». – Или сразу застрелиться? 
     – Зачем?! 
     Привстала, потянулась к пачке «Мальборо», отдернула руку. 
     – Не хочу! Это из-за тебя я курю, у меня изо рта воняет, как от ее подмышек!.. Ты… Ты!.. Скотоложец! Вы так ворковали, когда эта сука волокла тебя в… в… в свое стойло, что ты даже меня не заметил. 
     – Ага! 
     Закурить Лолита все-таки закурила – хоть и явным отвращением. Во всяком случае, мордаху кривила вовсю. 
     – Стреляйся! – наконец, буркнула она. – Или давай, оправдывайся. Сама, мол, привела, сама брюки расстегнула. 
     – Не уподобляйся Субботе, – я погасил ни в чем не повинную «Ватру», потянулся к ее пачке. – Цинизм нашего капитана порой утомляет даже меня… А, может, так поверишь? 
     Мордаха вздернулась вверх. Удивленный вздох. 
     – Правда? Просто, когда она тебя потянула… 
     Оставалось закурить «Мальборо» – и тут же пожалеть. Виргинский табак да еще в экспортном исполнении невыносим. 
     – Все ограничилось намеком на душ и рассказом и тайских маслах, имеющих эротическое действие. А если серьезно… 
     – Не надо серьезно, – тихо попросила Лолита. – Ложись спать, ты весь серый. 
     – Сейчас. 
     Я задумался, потом кивнул. 
     – Пожалуй, скажу. Некие службы одной далекой страны предложили убежище – мне и тебе. Фамилию придется сменить и какое-то время никуда не высовываться… Кажется, серьезные люди поставили на нас крест. Считают, что гибель отряда – дело нескольких недель. 
     Лолита осторожно подошла ко мне, протянула руку, легко коснулась щеки. 
     – Ты им не верь, Арлекин. Не верь, пожалуйста! Иначе… Ты ведь все равно не уедешь. Останешься – и всех остальных не отпустишь… Правда? 
     – «Известия», – вздохнул я. 
     Она не поняла, и пришлось подробно растолковывать смысл этой бородатой шутки. 
     

     
* * *

     

     – Партизанское движение опасно не только для врага. И чем ближе к победе – не столько. Вооруженные силы, находящие вне прямого контроля правительства и имеющие опыт самостоятельной борьбы, рано или поздно начинают бороться за свои собственные интересы… 
     – Объясняешь, будто я у тебя на лекции! Тебе никто не говорил, что ты, Арлекин, зануда? Как тебя студенты слушали? 
     – Сам удивляюсь. 
     – Значит, после победы партизан следует перебить и пересажать? 
     – Да. Только не после – накануне, пока не успели очухаться. И лучше всего сделать это чужими руками. Доступно? 
     – Ага. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     18. 
     Крымский полуостров занимает северный шельф Черного моря и далеко выдвинут на юг. От Перекопа на севере до мыса Сарыч на юге – 195 км, от Тарханкутского полуострова на западе до восточной оконечности Керченского полуострова – 330 км. 
     Среднегодовая температура около +13 градусов (в прибрежной части). В горах она падает, на яйле в районе Ай-Петри – всего +6 градусов. В среднем на каждые 100 м высоты температура снижается на 0, 5-0, 6 градуса. Абсолютный зимний минимум до – 14 градусов. Среднеянварская в районе побережья +4 градуса. 
     Сложный рельеф Крыма, сочетание степи на севере и трех горных гряд на юге, делает его весьма удобным для ведения партизанских действий. 
     Наиболее перспективные районы и их характеристика. 
     Квесты (склоны) Второй Крымской гряды… 
     

     19. 
     При ближайшем рассмотрении рыбаки обнаружили, что живот дельфина, найденного возле Карадага, выкушен одним укусом вместе с ребрами так, что четко просматривался позвоночник. В области головы болтались остатки легких, с которых стекала кровь. Ширина укуса по дуге была около одного метра. По краю дуги на коже дельфина четко виднелись следы зубов. Размер следа – около 40 миллиметров, расстояние между следами – 15-20 мм. Голова дельфина была сильно деформирована и равномерно сжата со всех сторон, словно ее пытались протащить в какое-то узкое отверстие. Глаз не было видно, голова имела белесый цвет, напоминающий цвет тела рыбы, вытащенной из желудка другой рыбы. 
     Осмотр дельфина продолжался не более трех минут – его обезображенный вид и текущая кровь вызвали панику среди рыбаков. 
     

     20. 
     В основе индивидуальных боевых действий в городе лежит так называемое «левостороннее правило». Суть его заключается в том, что человеку-правше, у которого правая рука ведущая, удобнее и быстрее удаются все действия, связанные с поворотом влево, чем действия, связанные с поворотом вправо. Удобнее и быстрее стрелять в условиях, когда надо двигаться или разворачиваться влево и гораздо труднее и менее результативнее – с разворотом вправо. 
     а) выбор укрытия для стрельбы. 
     Укрытие должно находиться слева, закрывая корпус и большую часть головы. В таком случае для встречного огня остаются открытыми руки, плечо и меньшая часть головы. 
     

    

    

     

      РАЙ. 5 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 26. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Продолжена археологическая разведка окрестностей горы Иртыш («Динозавр»), а также западной части Длинных Стен и Южного спуска с плато. 
     

     Общие соображения. 
     Дорожная система Караби-яйлы, как и всего остального Горного Крыма, определяется в первую очередь рельефом местности. За последний век появилось много дорог, проложенных автомобильным транспортом, вместе с тем, хорошо заметна система «старых» троп, прежде всего в южной части плато. Там же, в южной части, и (в меньшей мере) у Второго спуска сохранились остатки оборонительных сооружений предположительно раннесредневекового (византийского) времени, в том числе описанный еще Кеппеном Таш-хабах-богаз. 
     Мнение Бориса: очень предположительно. Выходы с плато могли охранять еще тавры, благо особых усилий для обороны (в обычных условиях) не требовалось. Возможно, дорога Подковы и была основной, потому и отмечена соответствующим знаком (тамгой). 
     Мое мнение: Мы видим две принципиально разные системы укреплений. Длинные Стены, сооруженные (или возобновленные) в византийское время, прикрывали южный выход, то есть, не пускали врага к побережью со стороны Караби. Северный спуск, напротив, обороняли изнутри, то есть со стороны плато. Гипотетическое поселение в районе горы Иртыш было, скорее всего, обычным сторожевым постом, подобным византийскому посту на горе Баба (Мангуп). 
     Мнение Влада: Это мог быть не пост, а исар (временное укрепленное убежище для населения). 
     

     Анна предложила провести во второй половине дня разведку рощи Большой Собаки. 
     

    

    

     

      АД. 7 августа 2004 г., Крым, турбаза «Подъем» возле Бахчисарая.
     

     Под ложечкой заныло, когда я нос к носу столкнулся с Аргонцем. Командир первого взвода должен находиться не здесь, а с основной частью отряда, но кивка в сторону палатки вкупе с выразительным взглядом оказалось вполне достаточно. Я понял: опять. 
     Суббота запил. Буза в эскадроне. 
     Мой заместитель срывается редко, тем паче в походных условиях такое весьма затруднительно. Но возможно – что он блестяще продемонстрировал и на этот раз. Хорошо еще, на турбазе мы оставили лишь штабную группу. В пьяном виде капитан Суббота выглядит весьма непедагогично, особенно для новобранцев. 
     Когда после очередного срыва я самым наивным образом поинтересовался у капитана, где тот умудряется находить спиртное в условиях горной местности, Суббота сослался на опыт Резак Бека Хаджиева, адъютанта генерала Корнилова, достававшего водку даже в зимней степи в дни Ледяного похода. Присутствовавший при этом Аргонец, которому во время Субботних загулов приходится отдуваться за двоих, мрачно напомнил: ничем хорошим для Белого движения спаивание главнокомандующего не кончилось. На это капитан возразил, что Автономов, красный главком, вообще не просыхал, однако это не помешало отстоять Екатеринодар. 
     Но сегодня нам всем было не до шуток. 
     Субботу я обнаружил, как и следовало ожидать, в палатке. Мой заместитель восседал на спальнике, уставившись стеклянным взглядом прямиком в мировое пространство. Погасшая сигарета намертво застыла в пальцах. 
     Аргонец привычно зарычал, но я покачал головой. Не поможет, только разозлит. Лучше я сам. 
     – …Тебе никогда не снятся те, кого мы расстреляли, Арлекин? 
     – Нет. Я своих снов не помню. 
     – И мне не снятся. Последняя стадия, да? Сколько лет мы уже мочим этих пидарасов? Десять? 
     – Скоро уже одиннадцать, Суббота. 
     – Суббота, блин, Арлекин – клички, как у бобиков! Даже по именам называть друг друга не можем. 
     – Не можем… Уезжай в отпуск, капитан! Захочешь – вернешься. 
     – Точно! Самое время в отпуск, когда нам всем скоро – полный пи… салют. В Киеве херово? Не отвечай, вижу. Десять лет, целая жизнь – и что? Помнишь, когда все начиналось, мы думали, что это – на год, на два. 
     – Мы даже стрелять не собирались. Меня назначили в пропагандистскую группу к Курчевскому, ты чего-то организовать хотел. 
     – Угу, первичные ячейки Конфедерации Анархо-Синдикалистов. Смешно, правда? Обхохотаться… Где тот КАС теперь? А мы здесь. Заседаем… Ни черта сделать не смогли! Резня остановилась сама собой, когда всех перерезали, штатники делают, чего хотят, суки!.. 
     – Мы сумели договориться с татарами и казаками, Суббота. Крови пролилось все-таки меньше, чем могло. НАТО не решается выйти за пределы военной зоны, Киев не бомбят, как Белград. 
     – Мы-то причем? Россия надавила, Ельцин, наконец, проспался, двинул войска… Сколько составов отряда уже легло? Хотя… Может, так и надо? Бешеных собак собирают вместе, на фронте, чтобы в тылу было спокойнее. Война – очищение общества от психов. 
     – И это тоже… В 93-м Руцкой и те, кто стоял за этим клоуном, всерьез готовили войну. Вспомни его заявления по Осетии и Крыму! Наши отряды остановили резню, не дали вмешаться. 
     – Это ты своим студентам рассказывать будешь! Руцкой, сволочь, просто трусы обмочил, как и всегда. Зато штатники… 
     – Мы не дали войне развернуться. Киев уже бомбили. И наш Харьков тоже. 
     – Ivan Susanin – hero of Soviet Union. Выпьешь? 
     – Капитан Суббота, под трибунал желаете? 
     – Под трибунал? Дожили, Арлекин!.. Да ты всегда такой был, даже в экспедициях. Эх, Цитадель херсонесскую не докопаем, жалко! Там, говорят, американы-суки все испоганили. Архи-олухи, блин! А, помнишь, мы собирались крымские леи искать? 
     – Альфред Уоткинс, графство Хирфордшир, великая лжетеория ХХ века… Это Аргонец собирался, у него с фантазией все в порядке. 
     – С фантазмами… Кстати, ты заметил – он твою сексапилку откуда-то знал. Раньше, до отряда. Так друг на друга косились!.. 
     – Правда? Давай спросим. Пусть выдаст ценную информацию. 
     – Инфор-ма-ци-я! Ин-фор-ма-ци-я! 
     …Экспедиционная привычка – если в разговоре попадется слово на четыре такта, да еще с окончанием на «ция», полагается его повторить, да не просто, а под аплодисмент. Своеобразная релаксация. 
     Ре-лак-са-ция! Ре-лак-са-ция! 
     – Между прочим, Арлекин, «за педофилию» – это не тост, это – статья. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     21. 
     Единственная легитимная линия Власти – это наследственная Сила, переходящая при мистериальной передаче Ее от Отца к Сыну, от праотца Ноя. Вся история была бы естественной и линейной по форме и сути, если бы не борьба с линией изначальной Власти, которую ведут те, кто выпал из прямой Правящей Линии. Только одна Сущность может дать альтернативную Силу. Это «он», тот самый «Dispater» («невидимый отец»), находящийся ниже уровня Аида, Гекатонхейров и Тифона. Мистика Власти – это поиск Силы власти, Силы Приказа. 
     Такую Силу можно получить, только принося в жертву людей. Лучшей социальной маскировкой культовой жертвы стала война. Война всегда воспринималась как естественная спутница человеческой истории. 
     Война всегда должна быть культовой. Всегда должен быть определенный процент межличностного убийства. В идеале – глаза в глаза. 
     

     22. 
     В одной из татарских легенд Крыма – «Отузской легенде» – рассказывается о змеином месте близ с. Отузы (современная Щебетовка) на речке Отузка, где растут камыши – Юланчике. Дословный перевод слова Юланчик – змеиное гнездо. «Здесь в камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Но остались от нее детеныши…». Небезынтересно, что жила именно там, где она описана в наши дни. 
     Очевидцы рассказывают также о встрече огромной змеи на Казантипе (Керченский п-ов). Чабан заметил под кустом терна что-то блестящее, похожее на отполированный дождями и ветрами бараний череп, и ударил по нему палкой. И вдруг взлетел вырванный с корнями терновый куст. Чабан увидел клуб пыли, а в нем своих овчарок и что-то громадное, извивающееся с чудовищной силой и быстротой. Когда чабан пришел в себя, одна собака была убита, а две уцелевшие с остервенением рвали еще дергающееся тело огромного гада. 
     То, что показалось чабану бараньим черепом, было головой громадной змеи. 
     

     23. 
     Неверно искать продолжение нашего бытия и Ноосферы в безличном. Универсум – Будущее – может быть лишь сверхличностью в точке Омега. 
     

    

    

     

      РАЙ. 7 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 28. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     В первую половину дня работы не проводились из-за дождя. 
     

     Краткая характеристика плато Караби. Плато Караби (Караби-яйла) находится между Алуштой и Судаком, его высота от 800 до 1100 метров над уровнем моря. Протяженность – двенадцать километров с запада на восток и десять – с севера на юг. Практически полностью «лысое» плоскогорье, только в нескольких местах растут сосны, посаженные после войны. Здесь находится свыше 100 пещер. Глубина самой глубокой из них, Солдатской, 500 метров. На плато произрастает около 500 видов диких трав, в том числе эндемиков, многие обладают лечебными свойствами. Снег ложится в начале ноября. Нередки ураганные ветра, температура падает до минус 25. Весной бывают сильные туманы. 
     Очень опасное место, почти каждый год на Караби гибнут туристы, особенно у южных обрывов. 
     В центре плато, на высоте 978 метров, находится метеостанция, построенная в 1916 году. 
     

    

    

     

      АД. 8 августа 2004 г., Крым, восточнее города Симферополь.
     

     
      Мне этот бой не забыть нипочем.
      Кровью пропитан воздух.
     
     

     Вчерашний дождь чуть все не сорвал: продлись он еще пару часов, горная дорога, на которую был весь расчет, благополучно бы накрылась. Да и сейчас «джипы», даром что заморские и вседорожные, ревели вовсю, демонстрируя явную обиду. Ничего, скоро шоссе! 
     
      
       А с небосвода бесшумным дождем

       Падали звезды.

      

     
     Песня привязалась с вечера и теперь катила вместе со мной, подпрыгивая на ухабах. Высоцкий, конечно, не совсем прав. Бои забываются, как дни на раскопе – один, второй, двадцатый. Может помниться эпизод – выкопанная в помещении № 60 бронзовая статуэтка, расстрелянный в упор британский генерал, похожий на киноактера Оливье. Весь бой – едва ли. К тому же, что значит «весь»? «Весь» не увидит никто, разве что спутник. У каждого солдата и командира перед глазами не бой, лишь маленький кровавый обрывок. 
     Впрочем, песня – и есть песня. 
     
      
       Нам говорили – нужна высота,

       И не жалеть патронов…

      

     
     Песня вспомнилась случайно, когда Аргонец и Суббота в очередной раз принялись язвить друг друга. Занятие из самых любимых, но на этот раз очень уж не вовремя. Пора было грузиться, невидимые шестеренки задуманного нами завертелись, а господа офицеры изволили спорить из-за названия операции. Суббота, не иначе с жестокого похмелья, предложил назвать ее «Пронусименто». Аргонец, которому предстояло писать боевое донесение (он их ваяет от руки, презирая компьютер), взвыл, заявив, что столько букв выводить не собирается. Зловредный Суббота посочувствовал: так много непонятного запомнить и вправду трудно. Аргонец вскипел и… И я, вспомнив песню, предложил назвать операцию просто – «Вторая звезда». 
     
      
       Вот покатилась вторая звезда –

       Вам на погоны…

      

     
     Не спорили, но поглядели хмуро. Не дозволил доругаться, отец командир! 
     И вот теперь ночь, мокрая дорога, пересекающая седловину, горы, заросшие молчаливым лесом, притушенные огни фар. Я на первой машине вместе с Аргонцем, на второй, как обычно, Казачок, Суббота замыкающий, а впереди самое опасное – въезд на шоссе. Если пронюхали, если узнали – там и встретят. 
     Боевые донесения – чистой воды нелепость. Раньше мы писали их для Ильи Григорьевича и, отчасти, для памяти, уж не знаю, чьей. Потом – по просьбе друзей из Киева, но туда отсылались не все, а только самые важные – как, например, про британского генерала, похожего на актера Оливье. 
     «Вторая звезда» – еще и дезинформация на всякий пожарный. Перехватят донесение – пусть ищут первую! 
     Насчет же реальных звезд (не на небе – на погонах) никакой ясности не было. Чернорог объявил себя сразу генералом, Шевченко ввел воинские звания времен Украинской Директории, остальные потянулись за ними, порой выдумывая нечто несусветное. Я сразу же решил подобной глупостью не заниматься, звания оставил реальные, соответственно записям в военных билетах. Если требовалось, на офицерских должностях прекрасно чувствовали себя и сержанты, и рядовые. 
     
      
       Вот покатилась вторая звезда…

      

     
     …Выезд на шоссе уже близко, водитель, из недавних симферопольских новобранцев, сбавил ход, а я нетерпеливо ждал, когда, наконец, пискнет рация. Разведка должна быть уже на месте, если путь свободен, сообщат. 
     Опасаться нам почти что нечего – кроме глупой случайности и откровенной измены. С последним хуже, народ мы проверяем и фильтруем (первый раз на пункте вербовки, второй – в отряде), но мало ли какая сволочь может польститься на доллары или евро? Пока Бог миловал. 
     Илья Григорьевич рассказывал, что в войну, давнюю, настоящую, засылать в партизанский отряд агента не имело смысла. По самой простой причине – из-за связи, точнее, ее крайней затрудненности. Это учитываем и мы, мобильные телефоны можно иметь только с моего разрешения, но на дворе уже XXI век. Незачем отстукивать морзянкой «Юстас – Алексу», достаточно вовремя выстрелить из ракетницы или посветить фонариком. 
     …Пискнуло! Кажется… Да, вперед. Вперед! Слишком рано нас похоронили, слишком рано отпели. Мы – гаитянские зомби, мы придем из тьмы, из ночного мрака, могильной черноты. Вы напрасно успокоились, майн герр, май сэр и мон пер! Потому и вспомнил похмельный капитан пронусименто – шумно, громко, с пальбой из всех стволов, чтобы августовская ночь превратилась в бразильский карнавал. 
     
      
       А с небосвода бесшумным дождем

       Падали звезды…

      

     
     Мокрая лента шоссе, резкие тени деревьев… Сюда бы художника, графика, такого, как Василий Мироненко, его работы очень любила бабушка. Правда, он рисовал не Крым, а юг Украины, как раз те места, где воевал отряд Шевченко. 
     Вперед! 
     

     
* * *

     

     Илья Григорьевич Старинов никак не мог понять бардака (так и писал – «бардака», ничуть не стесняясь), воцарившегося в диверсионном деле за последние годы. Старый полковник звонил, ходил по «инстанциям», волновался, глотал валидол. В страшные дни, когда в Первомайском гибли дети, а пьяный Ельцин бредил о двадцати девяти снайперах, Илья Григорьевич составил подробный план операции по освобождению заложников, кричал по телефону, уговаривал. Потом, говорят, плакал… 
     Мы слушались старика, как бога. И ни разу не ошиблись. 
     Именно он объяснил нам, что страшившие всех блокпосты – ерунда, глупость, «блок-могилы». Ему резонно возражали: не глупость, а кормушка для сволочей в погонах, собирающих лепту вдовицы с каждой проезжающей машины. Илья Григорьевич не хотел верить, спорил. 
     После пятого уничтоженного блокпоста UkrFOR стали оттягивать свои подразделения в населенные пункты. Оставшиеся мы быстро научились обходить – как этот, что исчез за поворотом. Следующий будет уже на въезде в Старый Крым, его не объехать, но… Тем, кто там скучает в ожидании рассвета, скоро предстоит повеселиться. От души! 
     
      
       Мне этот бой не забыть нипочем.

       Кровью пропитан воздух…

      

     
     На карту уже можно не смотреть, места знакомые, даже ночью узнать легко. По этой дороге я ездил в музей к Александру Грину. Его старый ветхий дом мы сегодня обойдем стороной, чтобы не дай бог не задеть, а, если, не дай господь, если пэры и сэры устроили там казино!.. 
     

     Гель-Гью, Лисс, Зурбаган, мы идем! 
     К бою! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     24. 
     Правила ведения боевых действий (Б.Д.) на территории Крыма и южных областей Украины. Приняты на общем собрании командиров 14 октября 1994 года. 
     

     1. Территория Б.Д. ограничивается исключительно районом расположения UkrFOR. Любые акции, включая террористические, на других территориях запрещены. 
     2. Б.Д. ведутся только против комбатантов. Таковыми признаются лица в форме войск UkrFOR, а также лица, имеющие в руках оружие. Акции против мирного населения исключаются. 
     3. Запрещено использование противопехотных мин. 
     4. Запрещена практика заложничества в любых ее формах. С пленными надлежит поступать согласно законам военного времени. 
     5. UkrFOR будет признана воюющей стороной со всеми последствиями (включая применение Гаагской и Женевской конвенций) только в случае подобного признания, осуществленного на официальном уровне руководством Украины. 
     6. Военные не вмешиваются в политическую жизнь и не пытаются навязывать политикам свои решения кроме основной задачи: освобождения территории страны от оккупации. 
     7. Командованию UkrFOR предлагается рассмотреть и принять пункты 1-5 настоящих Правил. В этом случае они будут соблюдаться обеими сторонами. 
     

    

    

     

      АД. 9 августа 2004 г., Крым, окрестности города Старый Крым.
     

     Исчезнувший мир вернулся внезапно, толчком, но разум еще молчал, бесстрастно фиксируя происходящее. Где-то там, вдали, за плотно сомкнутыми веками, короткими очередями били «Никоновы», резкий голос Субботы требовал немедленно, сию же минуту, врача… 
     …Нет нашего врача, капитан, три недели, как нет, забыл ты по горячке! 
     А под головой что-то жесткое. Нет, не так!.. Меня пытаются приподнять… приподнимают, голову держат на весу. 
     Я жив, ночь еще не кончилась… 
     Ночь?! Какая по счету?! Неужели бой длится так долго? 
     – У кого аптечка? Аптечка! 
     Аргонец? Почему здесь, он должен быть у бензосклада, на нем весь фейерверк, салют нашему пронусименто «Вторая звезда»! 
     – Суббота, твою дивизию, принимай командование!.. 
     О чем это Аргонец? Командование? Какое командование? Меня, что, похоронили? 
     Чего я, собственно, лежу? 
     

     
* * *

     

     – Какое там, не контуженный! Свалился носом вперед, не мявкнул даже. Из-за тебя я ни одного пленного не взял, всех их тут, пидарасов, положили… 
     – Погоди, Суббота! Значит, сейчас 2.03, девятое августа, мы в Старом Крыму. Я был без сознания… Десять минут? Десять? Всего десять?! 
     – Говоришь, не контуженный? А ну, в тыл, к своей девке, живо! Навоевался!.. 
     Ночь исчезла, скрывшись в рыжем горячем пламени. Фиеста в разгаре, я жив, прошло всего десять минут. Это главное, все остальное – потом. 
     Гори, «Вторая звезда»! 
     
      
       Я бы звезду эту сыну отдал –

       Просто, на память…

      

     
     Жаль, у меня нет сына. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     25. 
     Истинная физика та, которая когда-либо сумеет включить всестороннего человека в цельное представление о мире. 
     Я думаю, вряд ли у мыслящего существа бывает более великая минута, чем та, когда с глаз его спадает пелена и открывается, что он не затерянная в космическом безмолвии частица, а пункт сосредоточения и гоминизации универсального стремления к жизни. 
     Человек – не статический центр мира, как он долго полагал, а ось и вершина эволюции, что много прекраснее. 
     

    

   

   

    

     ПАПКА II. ЧИСТИЛИЩЕ. 1-9 августа 2004 г Файлы 26-50.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     26. 
     Группа шотландских учёных из университета в Абердине (University of Aberdeen) под руководством Роджера Пертви (Roger Pertwee) обучила лабораторных крыс различать короткие и длинные звуковые сигналы. 
     Всё было нормально, пока крысам не ввели синтетический каннабиноид – один из активных компонентов марихуаны. Под его действием животные наделали большее количество ошибок. Учёные приписывают погрешности в работе крыс как к общему недостатку концентрации под действием каннабиноида, так и к неспособности судить о Времени вообще: «Под действием препарата Время длиннее, чем на часах, – сообщил Пертви. – Минута может походить на час». 
     

     27. 
     Особую известность получили миражи когда-то прошедших на земле сражений и битв: в 1642, летом 1686, 23 июня 1744, 8 октября 1881 года. На всем протяжении XVII-XVIII веков в Англии и Шотландии неоднократно наблюдали на небе «кинопленку» с записью давно отгремевших боев. В 1785 неизвестные солдаты-призраки дважды маршировали над Уйестом (Силезия). 
     

     28. 
     Все попытки переместить тела во Времени не приведут ни к чему. Сразу после перемещения тело перестает существовать как в точке А, так и в точке В. Точка А со своим состоянием Вселенной перестает существовать – следовательно перестает существовать тело. 
     Уничтожив точку А, человек уничтожит одну из точек Времени. То есть, Время во Вселенной после перемещения будет выглядеть как отрезок, где начало в точке, когда появилась Вселенная, а конец в точке А. Такое изменение строения Времени приведет к его разрушению и, следовательно, к разрушению Вселенной, так как Пространство и Время связаны. 
    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 1 августа 2004 г. – 16 июня 1978 г., город Харьков.
     

     Наверно, так и придется умереть – в кресле возле стола. Слева под рукой – чашка с водой, три таблетки на блюдце. Когда-нибудь мозг не выдержит, значит, последним, что я увижу, будет циферблат часов, стилизованный под старинную карту. Черные стрелки застыли, часовая указывает на еще не открытую Антарктиду, минутная лежит вдоль Северной Америки. 18.03, белый день на дворе, но шторы плотно задернуты. Полумрак, полуночь… 
     Смертность среди тех, кто прочно увяз в DP, несколько ниже, чем у принимающих тяжелые наркотики. В среднем. Это несколько успокаивает. 
     Беленькая, желтенькая, черненькая… Три таблетки, три банана – как в старом мультфильме. «Я дракон – Бойся-Бой!». Ну, бойся-бой! Запить водой… Аминь! 
     Теперь – прикрыть глаза. Самый страшный момент, начало Погружения, начало очередной маленькой смерти, ведь можно здорово не угадать… Ничего, вернусь, проснусь, сон – такая же временная смерть, как и погружение. Точнее «Погружение», ведь «DP» – тоже со строчной. 
     DP – Dream of the Past. Или – Dearth in the Past. Для пессимистов. Во сне порой умирают… 
     Стоп! Это не сон, не сон, не сон! Первая заповедь DP: ты не спишь! Тем более, Погружения в сон не бывает. Проверено. 
     Часы… Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… DC – Death Certificate… Стоп, хватит, лучше еще раз посмотреть на время. 18.04, потом запишу, порядок есть порядок. Посмотреть на Время… Очень точно сказано, сейчас и приступим. Еще минута, совсем скоро, вот-вот… Ударит по затылку, как после глотка хорошего коньяка – и все. Эх, где его взять, хорошего? До сих пор спорят – помогает ли алкоголь при Погружении. Я, конечно, считаю, что… 
     

     
* * *

     

     – …Состоялся в Москве в июне 1930 года в самой разгар так называемого Великого Перелома. Основной вопрос – контрольные цифры Первой пятилетки… 
     И кто ж такую чушь морозит? Это я такое морозю. Или морожу? 
     Открыть глаза! 
     Если я могу соображать насчет мороженой чуши, то… Управляемость за пятьдесят, даже больше, что само по себе почти чудо. 
     Солнце! 
     – …Рассматривался также вопрос о борьбе с правым уклоном в ВКП(б)… 
     Зажмурился всего на миг, привыкая к ярким лучам, а, главное, к самому себе – новому, старому. Первые секунды Погружения почти так же опасны, как и прием таблеток. Тогда может не выдержать мозг, сейчас – я сам. Мало ли куда закинет? А если посреди моря, в шторм? Любил я в те годы понырять среди волн! 
     Почему я молчу? Я должен продолжать белибердень про правый уклон… 
     Глаза! 
     …Огромное окно, солнце над желтым зданием Академии, далеко внизу – зелень сквера, а над всем этим – бледное горячее небо. Родной университет, этаж этак пятый… Лето? Лето! 
     Аудитория 5-51. Точно! 
     – Продолжайте, продолжайте… 
     – Сейчас! 
     Это уже мне, и это уже я. Все ясно – почти все. Экзамен, билет на столе, там же – листок в клеточку с моими каракулями. А передо мной профессор Вайнштейн Аркадий Исаакович, значит, история СССР. Третий курс, летняя сессия? Ну, конечно! 
     На экзамен еще не заносило. Так мне и надо! Ладно, чего там дальше про правый уклон? Самое время брать управление на себя, я-прежний, меньший братец, поскучай пока! 
     – Дело, конечно, не правом уклоне, Аркадий Исаакович. Да и уклона-то никакого не было. 
     Хулиганить и безобразничать при Погружении не принято – даже у тех, кто окончательно впал в «сонный уклон» (уж точно уклон, куда там Коле Бухарину!). В любом случае получать за экзамене «хор.» вместо заслуженного «отл.» ни к чему. Но и повторять чушь из старого учебника не хочется. Профессор меня за попку-дурака не почитал, так что вполне можно высказаться. 
     Аркадий Исаакович до сих пор жив и здоров, что во всех отношениях приятно. Трудно разговаривать с покойниками. Но и он хорош – нагружал нас, бедных доверчивых студентов, чушью про любовь народа к партии. 
     – «Военная тревога» 1927 года показала, что РККА практически небоеспособна. Отсюда все подобные, извините, Аркадий Исаакович, телодвижения. Обвинять лично Сталина не имеет смысла, ведь даже Чаянов, на что либерал и мужиколюб, предлагал самые решительные меры. Этим объясняется и форсирование темпов индустриализации. Иное дело не рассчитали – слегка. Товарищу Кржижановскому песни бы писать, а не планированием заниматься! 
     И вдруг я понимаю, что уже не сижу – красуюсь возле окна в привычной стойке лектора, в левой руке – несуществующие очки, которыми (есть грех!) злоупотребляю в качестве реквизита. Тон и голос – соответствующие. Коллеги-студенты за партами уже поднимают головы… Эге! Осторожнее надо, не то брякну привычное: «Да-с, молодые люди, учебник читать надо! А вы, на последней парте, э-э-э, Хвостиков, не списывайте!» 
     …Юра Хвостиков, хороший парень со смешной фамилией. Этот уж точно покойник, умер лет восемь назад. Кажется, печень. 
     – А что касаемо, хе-хе, правого уклона, то история вышла вообще смешная. Перед съездом Сталин и Бухарин помирились, Горький поспособствовал… 
     Ах, черт! «Хе-хе» – совсем ни к чему. А вообще-то лихо! 1978 год, Погружение на… двадцать шесть лет! Личный рекорд. И почти полный контроль, что тоже невероятно. 
     – …Вот Коба и отправил друга Колю в горы – альпинизм поднимать. А бедняга Рыков отдувался на съезде за двоих. Били сильно. 
     Хвостиков, рядом – Лена Токаренко, чуть дальше… Не помню, mea culpa! 
     …Борисова, Яковлев, Таня Крутицкая. 
     Молодец, я-прежний, братец мой меньшой, подсказывай и дальше! 
     – Ну-ну! 
     Аркадий Исаакович, кажется, не удивился, если и да, то не слишком сильно. Меня всегда почитали на факультете несколько экстравагантным. На семинарах всегда именовал Троцкого исключительно по имени-отчеству, приносил из дому старые издания «ВКП(б) в резолюциях», Грушевского с Винниченко поминал. Либеральные стояли времена, а еще говорят: «застой, застой!». 
     А вот на работу после пятого курса не взяли. И правильно, нечего умничать! 
     – Что там был за вопрос с «милитаристским уклоном» в ВКП(б)? 
     Это мне за наглость. В «сером» учебнике Пономарева про «уклон» – ни слова, даже в справочниках он лишь упоминается. 
     Значит, «ну-ну», Аркадий Исаакович? Ну-ну – два раза! 
     – Письмо Тухачевского к Сталину с программой модернизации РККА. К тому времени стало ясно, что прежняя программа Уборевича, хоть и немцами составленная, неудачна. Тухачевский попытался перехватить инициативу… 
     А если спросит, откуда сие ведомо? Оттуда! Скажу – статья маршала Бирюзова в «Вестнике военной истории» за 1964-й. Не побежит ведь Аркадий Исаакович в библиотеку! 
     – …Сталин вначале возмутился, отсюда и «милитаристский уклон» на съезде. Но уже через два дня написал Тухачевскому письмо с извинениями. Программа была, конечно, еще та. Пятьдесят тысяч танков за пятилетку, когда реально выпустили еле-еле пятьсот. И те, извините, калеки вроде «МС»… 
     Кажется, «отл.» мне уже обеспечен – как и было в реальности. Если, конечно, профессор в Первый отдел не помчится. Едва ли, истфак все-таки! 
     А что было – будет – дальше? Именно в такие минуты понимаешь, что память – штука абсолютно ненадежная. 
     

     
* * *

     

     Хельги ждала в коридоре, листая общую тетрадь в красной клеенчатой обложке. Конспект? Но ведь она уже, кажется, получила свой «отл.»? 
     – Привет! 
     – Привет, Эликен! 
     Близоруко сощурилась (очки она наденет через пару лет), улыбнулась. 
     – Пятерка, конечно? Ну, пойдем! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     29. 
     10 августа 1901 года молодые девушки Энни Моберли и Элинор Джордан (Журден) во время посещения садов Малого Трианона (Версаль, Франция) неожиданно для себя заметили необычную перемену в окружающей обстановке и принялись с удивлением разглядывать людей и ландшафт явно из другой исторической эпохи. Путешественницы обратили внимание на то, что все окружающие одеты в костюмы времен Марии-Антуанетты. Позже, после столь же чудесного и непонятного их возвращения в родной XX век, историки по описаниям уточнили наблюдаемое девушками время – период с 1770 по 1774 годы. 
     

     30. 
     Согласно теории струн, все микрочастицы образованы замкнутыми в петли крохотными струнами и находятся под чудовищным натяжением в сотни миллионов тонн. Их толщина гораздо меньше размеров атома, однако колоссальная гравитационная сила, с которой они воздействуют на объекты, попадающие в зону их влияния, разгоняет их до колоссальной скорости. Совмещение струн или соположение струны и чёрной дыры способно создать закрытый коридор с искривлённым пространственно-временным континуумом, который и мог бы использоваться для путешествия во Времени. 
     Теоретическую возможность подобных путешествий обосновывают в своих работах известные специалисты по квантовой физике Эдвард Уокер, Джек Саргати, Юджин Уингер и Чарльз Мьюзес. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 16 июня 1978 г., город Харьков.
     

     – Что скажешь, Эликен? 
     – Подумаю. 
     – На тебя не похоже. 
     Солнце, солнце, солнце… При Погружениях ясно чувствуешь, что в прежние времена оно и вправду светило ярче. И небо было выше, и воздух слаще. Все привычное, все родное! Резная листва на знакомых деревьях, ровные чистые аллеи, полузабытые киоски с газированной водой (чистая – копейка, с сиропом – четыре). Парк имени Шевченко… Вот и дуб-ветеран, ему за триста, пока еще зеленеет, бедняга, но крона уже мертва. 
     – Все думаешь? 
     – Думаю и думаю. 
     Но труднее всего привыкать к себе самому. Лишнего веса за эти годы не набрал, но двигаться теперь куда легче. Не идешь – летишь. На зубах – ни одной коронки, непривычно. И чуб на голове пока еще проблема, девать некуда, а лицо странно голое, ни бороды, ни усов. Какая борода на военной кафедре? 
     Часы на руке… Привет, пластмасска, молотком деланная! И я такое носил? Стоп, Время! Не засек, забыл. Сейчас 11.23, экзамен шел минут десять, не дольше… 
     – Двадцать шесть лет и полтора месяца, контроль и управление – процентов восемьдесят, даже больше, опыт длится около получаса. 
     – Звучит серьезно. 
     С Хельги во время Погружений мы не встречались. И не могли. Той – этой! – осенью, далекой осенью 1978-го, она уедет в Москву, потом – за границу. Двадцать шесть лет! Шура прав, новые таблетки того стоят. Главное, остаешься самим собой, не чувствуешь себя космонавтом в чужом теле-скафандре. 
     На Сумской, как и всегда, людно. Улица почти не изменилась, разве что иномарок нет, и витрины забыто-советские, как в старых кинофильмах. Но такое я уже видел и еще увижу, Погружение, скажем, лет на пятнадцать – не проблема. А вот Хельги могу больше не встретить – двадцатилетнюю, еще не носившую нелепые очки в золотой оправе, легкую, почти невесомую в своих белых туфельках на высоком каблуке. Сейчас я провожу ее домой, мы зайдем в подъезд знакомого дома на Донец-Захаржевского… 
     Стоп! Не подсказывай мне, брат мой меньший, и так помню. Только… 
     – Эликен! 
     Оказывается, мы остановились – как раз возле глухого забора. Долгострой Оперного театра, откроют только через девять лет. Остановились, стоим, Хельги держит меня за руку. 
     – Эликен, что случилось? Это… Это ты? 
     Да, во время Погружений можно делать почти все. Почти – слишком резкие движения не рекомендуются, с чем не спорят даже «сонные» уклонисты. И во сне откровенные глупости ни к чему, твой ведь сон, не чужой. Но это не сон, не сон, не сон! Вокруг все настоящее, даже слишком. Абсолютная реальность… Если задуматься – страшно. И соблазн, соблазн! Иногда так и тянет поиграть в пророка, а то и хуже – исправить саму Историю. Позвонить, скажем, Брежневу, чтобы не посылал войска в Афганистан… 
     В первые годы увлечения DP почти все так и поступали. Потом опомнились, поутихли. Не только потому, что ничего не исправлялось. Поняли – нельзя, даже не поняли, почувствовали. Если DP – не сон, не привычная Реальность, не просто фармацевтическая Машина Времени, значит – нечто иное? Иное – что? 
     Лицо Хельги совсем близко, близорукие глаза смотрят настороженно, странно. Все время (все Время!) забываю: при Погружении не одни лишь деревья и улицы, но и люди настоящие. И ты для них – настоящий. Только играть в себя прежнего, в наивного двадцатилетнего студента, нет никакой охоты. Даже иначе – не получится. Ни у кого не получалось. 
     – Ты так никогда не улыбался, Эликен. 
     – Ага. Там, кажется, скамейка. 
     «Там» – возле забора, рядом с огромным экраном, на котором вечерами крутят рекламные ролики. То есть, конечно, не ролики – отрывки из новых кинофильмов. «Ленфильм» с Медным Всадником, «Мосфильм» с Рабочим-Колхозницей… Как выразился один мой язвительный однокурсник: «Кино для нищих». 
     А если посоветоваться? Просто посоветоваться? 
     – Сейчас… Я, кажется, сигареты не купил. 
     – Сигареты?! Ты же не куришь. 
     Ну, конечно! Какие в те годы сигареты? Спорт, спорт – и только спорт. Велосипед, плавание, лыжи… И курить не очень тянет, нет привычки. 
     – Н-да, перезанимался. Давай присядем. 
     

     
* * *

     

     – Попробую, Эликен. Во сне человек почти всегда знает, что спит. Сон когда-нибудь кончается. Можно проснуться – если очень постараться. 
     – Например, закричать. 
     – Да. Кроме того, во сне очень трудно читать, больше страницы не осилишь. Наверно, мозгу трудно придумывать текст. Ну и… Все. 
     – Не все, Хельги. А если я уверен, что все вокруг – нереальное? Не сон, не бред даже, а какое-то… состояние. Скажем, полная иллюзия перенесения в иное время. 
     – На двадцать шесть лет и полтора месяца? Назад? Значит, сейчас у тебя две тысячи… 
     – 2004-й, август. Я в отпуске, Шура продал мне новые таблетки, я сижу в кресле возле компьютера, на стене часы с циферблатом в виде старинной карты. 
     – Фу ты, а я уже испугалась! Хорошая идея, особенно насчет карты. А меня ты придумал? В своем 2004-м? 
     – Ты в Гарварде. Преподаешь. Кафедра истории России XIX века. 
     – В Штатах? А как я там оказалась? 
     – У тебя дядя в Калифорнии, очень богатенький дядя. 
     – Эл… Эликен! Откуда ты… Я тебе ничего не говорила про дядю Игоря! Кто тебе рассказал? Так нечестно! Нечестно!.. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     31. 
     «Ноогенетические» силы сжатия, организации и интерьеризации, под действием которых происходит биологический синтез мышления, ни в какой момент не ослабляют своего воздействия на человеческую ткань. Из этого вытекает отмеченная выше возможность уверенно предвидеть, если все пойдет хорошо, некоторые точные направления будущности. Упорядочивание крупных комплексов (то есть, организация их все более невероятных, хотя и связанных между собой, состояний) происходит в универсуме лишь двумя связанными между собой способами: 
     1) в результате пробного использования благоприятных случаев, появление которых вызывается игрой больших чисел, и 
     2) во второй фазе, путем сознательного изобретения. 
     

     32. 
     По одной из легенд, распространенных среди DP-watchers («Наблюдающих сны о Прошлом»), в июле 1993 года (или годом позже) Том Брэйвуд, житель города Сан-Диего, Калифорния, человек очень больной, принял одновременно три таблетки. Одним из лекарств был диазепам (вариант препарата валиум), по поводу двух других высказываются разные мнения. В результате примерно через минуту после приема последовала потеря сознания, длившаяся около шести минут. За это время Брэйвуд успел, по его уверению, побывать (позже стал использоваться термин «погрузиться») в собственном Прошлом (в 1982 году). Брейвуда поразил не сам факт Погружения, которое он первоначально принял за сон, вызванный общей слабостью, а невероятная реальность увиденного. 
     Через несколько дней, сопоставив факты, Брэйвуд повторил опыт с тем же результатом. На этот раз он погрузился в 1981 год, причем за несколько «реальных» минут Погружения сумел провести в Прошлом почти целые сутки. 
     Легенда о Томе Брэйвуде не имеет документального подтверждения. Есть мнение, что в первое Погружение произошло в 1983 году в ходе испытаний, проводившихся в лаборатории одной из фармацевтических фирм. 
     Вскоре движение DP-watchers стало массовым, охватив тысячи людей, несмотря на вред, приносимый приемом сильнодействующих препаратов. Использовались разные сочетания трех таблеток (около десятка), но среди них обязательно присутствовал диазепам. Достаточно быстро DP-watchers приравняли к наркоманам, однако борьба с этим явлением затруднялась и затрудняется тем, что все применяемые лекарства были совершенно легальны, более того, крайне необходимы миллионам больных. 
     Механизм явления DP до сих пор не изучен. Считается, что комбинация (набор) лекарств приводит к временному прекращению функций некоторых частей мозга в области, именуемой психоневрологами «Область Бога». 
     В настоящее время (2003 г.) «наблюдатели» применяют три основные комбинации лекарств (не считая т н. «черного DP»). 
     1. Набор DP-10… 
     

     33. 
     Британское королевское Метапсихическое общество, основанное 150 лет назад, накопило в своих архивах почти двести фактов проникновения Прошлого в Настоящее и Будущего в Настоящее. Практически все гости из Прошлого тяжело перенесли непонятное для них перемещение, закончив свою жизнь не совсем счастливо – кто в больнице, кто в тюрьме. Люди из Будущего к подобному приключению относились в какой-то степени спокойно. Вероятно, часть из них вернулась обратно. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 1 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Тетка за прилавком скользнула по мне равнодушным взглядом и, ничего не спросив, протянула пластмассовый стаканчик с коньяком «Коктебель». Так же молча был вручен ломтик апельсина. Теток здесь две, вторая, помоложе, выдает апельсин на тарелке с голубым рисунком. И столь же молча. 
     Иногда все же здороваемся. Постоянный клиент! 
     Среди тех, для кого Погружения стали частью жизни, наркоманов практически нет. Не пробовал, но, говорят, даже невинная конопля блокирует DP на много дней. А вот пьем безбожно, и это еще не самое страшное. Болеем, сходим с ума, бросаем семьи… Все мы ждали, когда про DP заорут во всю глотку, на уровне ВОЗ, а то и ООН. Крайний социальный эскапизм, чреватый распадом общества, новая, изощренная форма наркомании, поражающая прежде всего образованных и не самых глупых, хроноложество, хрономания… Молчат! И это молчание красноречивее любых криков. Выходит, все еще сложнее, чем кажется. DP не замечают – значит, это кому-нибудь нужно? 
     Коньяк пился привычно, почти не задевая нервов. Потом чуть попустит, самую-самую чуть. Надо будет взять еще, до встречи с Шурой десять минут, успею. 
     Нет, не десять – восемь. Но все равно успею. 
     Часы у меня без цифр, только со стрелками. Белый циферблат, птица с распростертыми крыльями… Последняя мода среди DP-watchers, а заодно и наш опознавательный знак, вроде браслета у хиппи. Вначале думал, будет неудобно, но быстро привык. В чем тут символика, каждый решает сам, для меня же пустой циферблат – это и есть DP. Время все равно идет, но определяю его я сам. Пусть и не всегда точно. 
     Про часы я узнал на одном из американских DP-сайтов, где рекламировалась чуть ли не дюжина моделей разных фирм – от дешевой штамповки до лучших швейцарских. Заказывать, понятное дело, не стал, но через месяц купил точно такие же в магазине через дорогу. Продавщица пояснила: «Стильно!» Значит, есть уже DP-мода, так и до субкульутры рукой подать. Три разноцветные таблетки еще встряхнут род людской! 
     

     
* * *

     

     – Н-ну как? 
     – Ну, так. 
     Это вроде пароля – вместо бессмертной фразы про славянский шкаф и тумбочку. Среди нас, «наблюдателей», в подобных случаях принято спрашивать, который час – с последующей демонстрацией пустого циферблата. Но бывают варианты. Шуру я знаю много лет, играть в Штирлицев нет охоты, однако первая фраза всегда одна и та же. Вдруг моего дилера подменили? 
     Восемь вечера, нестойкие сумерки, троллейбусная остановка на проспекте Гагарина, забитые народом скамейки. Лучшее место для встречи, никто и внимания не обратит. Шура, как всегда, с большим черным портфелем, полным картонных коробочек – больших и маленьких. 
     Подошел троллейбус, за ним подкатила маршрутка. Народ схлынул, и я поспешил присесть на освободившееся место. Шура достал «Ватру», я вынул пачку красного «Атамана». 
     «Ватру» я тоже курил. Давно. 
     – Двадцать шесть лет, управление почти полное. Правда, только четыре часа. Но все равно – чудо. 
     – Я же тебе, Арлекин, г-говорил. Еще возьмешь? 
     – Не знаю. 
     Взял бы, но эти новые разноцветные слишком дороги. DP – вообще, удовольствие не из дешевых, поэтому большинство из нас – зажиточные пенсионеры, доценты с профессорами, удачливая богема. Молодежи почти нет. Какой смысл погружаться, когда тебе двадцать пять, если крайний предел – пятнадцать-шестнадцать? Почему, пока неясно, но ниже собственных четырнадцати никто из «наблюдателей» еще не бывал. 
     – А я с девушкой поссорился. С очень хорошей. Ляпнул, не подумав… 
     – Т-там? Это, Арлекин, б-бывает. Так и тянет п-пророка изобразить. 
     – Ага. 
     – Может, в-все-таки возьмешь? Одно П-погружение не показательно. Эти н-новые – они синхронные, представляешь? Д-день в день, почти с г-гарантией! 
     …Очередной троллейбус, толпа толкается у дверей, вот и милицейский патруль с резиновыми «демократизаторами». Ничего, не тронут, вид у нас приличный, а я даже не слишком пьян. В черном портфеле у Шуры – обычные лекарства. И документ наверняка имеется: агент фармацевтической фирмы, какая-нибудь служба доставки. 
     Сам Шура никогда не погружается, как и положено дилерам. Зато все знает. 
     Снова троллейбус… 
     – Синхронные? То есть, приму завтра – окажусь на день позже? Так не бывает, обычный разброс – несколько недель. 
     – Т-теперь бывает. Потому и д-дорогие. Бери! 
     Не верю. Змей-искуситель Шура врать не станет, но чтобы синхронно? Чем глубже погружение, тем больше разброс. Сегодня – июнь 1978-го, завтра, даже если погрузиться ровно через сутки, какой-нибудь май или декабрь. Потому и много загадок. Вспомнит ли Хельги наш разговор, скажем, 17 июня, на следующий день – если я там снова появлюсь? Пока проверить не удавалось. DP – не фильм о Прошлом, а обрывки киноленты. Или нескольких лент. Нескольких жизней… 
     – Ну, п-пока. Завтра буду. 
     – Счастливо! 
     В какую сторону уходит Шура, я обычно не смотрю. Не мое дело. Но что не на остановку, точно. Моего адреса он тоже не знает – вроде бы. Как говоривал один известный персонаж: «Конспигация, товагищи!» 
     …Конспи-га-ци-я! Конспи-га-ция! 
     Пройдя шагов десять, я все-таки оглянулся. Шуры уже нет, на лавках – бабки с безразмерными клеенчатыми сумками, пара знакомых бомжей, грязная худая собака тычется мордой к прохожим… 
     Денег в кармане почти не осталось. На сто грамм «Коктебеля» еще хватит, а вот на июнь 1978-го – нет. 
     Машины Времени нынче дороги. 
     – …Вы не скажете, который час? 
     Что? Ах, да! 
     Смотрю на пустой циферблат, привычно ловлю Время за хвост. Двенадцать минут девятого. 
     – Можете взглянуть на мои. 
     Высокая худая женщина в строгом синем костюме протягивает руку – нетерпеливо, требовательно. 
     – Там, правда, нет стрелок. 
     И тут я понимаю. 
     

     
* * *

     

     – Вы – Арлекин, я – Гала. Мы переписывались. 
     – Помню, вы бываете на нашем форуме. Но это – не повод для знакомства. 
     – Я купила для вас пять наборов новых таблеток. Это – повод. Мне нужна помощь. Вас рекомендовал Шура, вы ведете Дневник Погружений, собираете информацию. Мне все это нужно. 
     – Что конкретно? 
     – Все. Но, прежде всего – «черный DP». Теория и практика. 
     – Не по адресу. 
     – По адресу. У меня есть деньги, у вас – нет. Вот ваша коробка, пять наборов. Завтра, в это же время здесь. Да, могу ли спросить? Вы – Арлекин. Почему? 
     – Потому что надо быть смешным для всех. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     34. 
     Физик Калифорнийского Института Технологии (California Institute of Technology) Кип Торн (Kip Thorne), автор монографии «Чёрные дыры и искривление Времени», предложил способ достижения необходимого для путешествия во Времени ускорения. Он, основываясь на теории Эйнштейна, по которой Пространство и Время везде постоянно, изучал различные «прорехи» в пространственно-временном континууме. Эти норы-тоннели, якобы, способны возникать между отдаленными объектами благодаря каузальной скрученности Пространства. Тоннели могут связывать отдаленные в Пространстве точки, которые существуют в принципиально разных временных плоскостях. 
     

     35. 
     В июле 1941 года под Оршей во время разведки боем рядового Терехова оглушило взрывом мины. Пришел в себя он уже в немецком блиндаже. Увидев вражеского пулеметчика, рядовой сразу на него набросился. Озлобленные поступком пленного, немцы решили его расстрелять. Когда Терехова повели к ближайшему лесу, неожиданно небо озарилось ослепительным светом, и раздался пронзительный свист. Открыв глаза, советский боец обнаружил, что лежит на зеленной траве среди деревьев, а рядом без сознания – его конвоиры. Он быстро собрал их автоматы, растолкал и, приказав поднять руки вверх, повел немцев в том направлении, где предположительно находилась его часть. Вскоре, к изумлению Терехова, лес кончился, а на дороге он увидел приближающуюся телегу, в которой сидели старик и девочка. Девочка сообщила, что он вместе с пленными немцами находится на Дальнем Востоке, а на дворе – лето 1948 года. 
     

     36. 
     Характеристика основных лекарственных комбинаций (наборов) DP. 
     № 1. ГП 10 лет (+0, 2). У-К 80-90 %. НС крайне невелик. 
     № 2. ГП 15 лет (+0, 4). У-К 60-70 %. НС 1-2 %. 
     № 3. ГП 20 лет (+0, 5). У-К 20-40 %. НС 4-5 %. 
     «Н». ГП больше 26 лет. У-К 80-90 %. НС неизвестен. 
     

     Примечания: 
     1. ГП – Глубина Погружения; У-К – Управляемость (контроль); НС – процент несчастных случаев; «Н» – «Новый». 
     2. Характеристики «нового» набора нуждаются в уточнениях. 
     

     37. 
    

    

     
      «Жалкий глупец, неужели ты настолько наивен, что думаешь, будто каждое наше слово следует понимать буквально, и что мы откроем тебе самую удивительную из тайн?»
     
     

     (Философ Артефиус, XII век).
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 17 июня 1978 г. – 2 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – …Нет, бабушка, ничего не случилось, слава богу, все в порядке. Просто зашел, давно у тебя не был. Очень давно… Конечно, конечно, вчера забегал. После экзамена, да? Это я переучился, бывает… Ничего, я валерьянку пью – по две таблетки перед сном. 
     

     – …Да, скорее всего в Песочин, скифские курганы копать. В начале июля поеду. Самые северные царские скифы. Поле, посреди – Большой курган, там кто-то очень знатный лежит, может, даже царь. И два десятка курганов поменьше. Нет, я еще ничего не видел, ребята рассказывали. А начальником будет Бородулин, из исторического музея, от нашей кафедры – Ваня Сергеев… То есть, Иван Павлович, конечно, он сейчас как раз диссертацию заканчивает. Если честно, ничего там, в Песочине, особенного нет, Большой курган грабленый, чуток только осталось. А в остальных – всякая мелочь, бусины сердоликовые, стеклянные браслеты. А чему еще там быть? Скифы – ладно, жаль, в этом году в Херсонес не попал. Ничего, успею! Там, в Херсонесе, Казарма есть, интересный очень памятник. А еще Цитадель. Ты же там бывала, еще до войны, да? Помнишь, на Главной улице, которая от собора Владимира ведет, есть такая яма в земле, Крипта называется? Про Крипту я у Гриневича прочитал, он ее исследовал еще в 20-е. Нет, с ним я не согласен, абсолютно. Вот и погляжу, что там к чему. 
     

     – …Представь себе, поссорился. Наговорил Хельги глупостей, сейчас и звонить как-то совестно. Ну, бабушка, почему сразу «космополитизм»? «Хельги» – это «Ольга», а еще «Кудесница». Мы с ней летом после первого курса переписывались, а псевдонимы – чтобы интереснее было. Нет, уедет. Сначала в Москву, потом – еще дальше. Не уговорю, не смогу. Конечно, попытаюсь, только… 
     

     – …А я сегодня только заметил, какие деревья во дворе маленькие, даже до третьего этажа не достают. И наш виноград… Его бы укрепить, а то поднимется повыше, скажем, до пятого этажа, а тут буря. И ничего нельзя будет сделать. Да, помню, в прошлом году мы его подвязали. Но… Ничего не исправишь, верно, бабушка? Даже если знать все заранее: когда будет буря, кто чем болен, кому сколько осталось. Нет-нет, здоров я, не волнуйся! Ничего со мной не случилось, переработался только – пока про XVI съезд ВКП(б) читал. Смешной он человек, Аркадий Исаакович. Сейчас все про партию да про пятилетки вещает, а как разрешат… У-у-у! Культ-раскульт, массовые репрессии, харьковская Катынь! Оно, конечно, не судите, да судимы будем, все мы человеки… Ладно, побегу. А Хельги из автомата позвоню. Ну не из «Калашникова» же! 
     

     – …Валерьянку – обязательно. И ты, бабушка, не забывай про лекарства. Соседке нашей уже восемьдесят шесть – и ничего. В смысле, будет когда-нибудь. Как и нам всем. Ага! 
     

     
* * *

     

     Непривычное, без новой желтой «столярки», окно, градусник на внешней раме, зеленые побеги винограда, еще только ищущие дорогу к нашей форточке… 
     Бабушка машет рукой, прощаясь. Как и всегда. Так будет еще год, и еще год. Целых пять лет. 
     Если б я знал все с самого начала, никогда бы не выпил три разноцветные таблетки. Наверняка не я один – очень, очень многие. Иногда это страшнее всякого ЛСД, но отказаться от Погружений, уже побывав «здесь»… Кто сможет? 
     Хватит! Эмоции забыть, комплексы отставить! Курс ост, затем норд-ост, через реку, улицей Гамарника… Молодец, я-прежний, братец мой меньший, правильно повел. Я-нынешний сразу бы к метро свернул, лишний километр – уже проблема. 
     Ост! Норд-ост! 
     Итак… Итак, Шура не ошибся, «новый» набор действительно синхронен, сейчас 17 августа 1978 года, вчера мы встречались с Хельги. Интересно, она помнит? Чем было для нее-сегодняшней мое «вчера»? На одном немецком DP-сайте синхронность зафиксирована, но без убедительных доказательств. А вот оно – доказательство, стоит лишь поднять телефонную трубку. 
     Выходит, мы погружаемся не в отдельные «омуты», а прямиком в Реку Хронос? Не факт, не факт, сон тоже бывает с продолжением. Река Хронос… Правда, та, что сейчас передо мной совсем не Хронос, зимой по ней плавают утки, летом все покрывается тиной. Мост… Во сне переходить реку – худшая из примет, но я не во сне. DP – не сон, не сон, запомни это! 
     А что я скажу Хельги? 
     

     
* * *

     

     Правильнее всего было оставить коньяк на вечер, но я все же не удержался – глотнул. Раз, еще раз… Не из бутылки, до такого еще не дошел. А вот мыть рюмку не стал, даже стол не вытер. Авось, сопьются гады-тараканы! Долька лимона смотрелась настолько мерзко, что я, не думая, захлопнул холодильник. Коньяк с лимоном, «николашка» – дожил, называется! Объясняли ведь, и не где-нибудь, а в благородном дегустационном баре: цитрусовые – смерть коньячному букету. Только какой букет у «Каховки», даже трехзвездочной? 
     …Дегустационный бар «Янтарь», Ленинград, Московский проспект. Лето 1977-го? Кажется, да. Заглянуть бы снова… Странно, но только дважды во время Погружений довелось попасть не в Харьков. Но, может, и не странно, просто статистика. Выезжал я тогда не так и часто, месяц – летом, неделя – зимой… 
     Кажется, от Харькова мне никуда не уйти. От Харькова, из Харькова. 
     Да, почти все мы, DP-watchers, «наблюдатели», жалеем, что взялись за наше неверное дело. По крайней мере, вслух. Энтузиасты тоже случаются, но быстро скисают. Во время Погружения всегда можно заставить себя… Не забыть, конечно, но успокоиться. Все живы, все с тобой, и это даже не сон. А вот когда вновь толкает в затылок, когда открываешь глаза и видишь же циферблат с картой Америки… 
     Первая мысль… Нет, не стоит о таком. А вот вторая очевидна: никогда больше! 
     Некоторых хватает надолго, чуть ли не на год. 
     На часах – 19.03, жить не хочется, даже занести очередную запись в ноутбук нет ни сил, ни охоты. Надо, надо! Если не вести Дневник, не документировать каждый шаг, Погружения станут ничем не лучше бытового пьянства. Пока держусь. Потому и ценят, чуть ли не за гуру почитают, оттого и направил ко мне Шура эту неприятную даму. Гала, понимаешь. Мадам Дали, нашлась – верхом на лебеде… Неправда, что псевдоним скрывает, напротив – анатомирует до белых костей. 
     Ладно, где ноутбук? Все по форме, все по порядку. Номер Погружения, номер набора, управляемость, время виртуальное, время истинное… 
     С Хельги так и не встретился. Не позвонил. Запишем… Интересно, я-прежний, студент из счастливого июня 1978-го, позволил бы ставить над своей девушкой опыты? In anima vili, как на лягушке? Можно, конечно, позвонить в Гарвард, прямо сейчас, по мобильнику. Привет, Хельги, это Эликен, не забыла еще? А я тут эксперимент ставлю, хочу с тобой «там» встретиться… Хельги, слава богу, жива и здорова, но с другими как? Куда звонить, по какому телефону? Взять бы картонную коробку с упаковками в блестящей фольге – да прямиком в мусоропровод! И коньяком запить. Слабо? 
     Слабо, конечно. А главное, скоро все пройдет, DP-отходняк короткий, всего несколько минут. DP-отходняк, хронопохмелье, хроноломка… Просмотреть запись, закрыть файл, спрятать ноутбук – и подальше. Компьютер, который на столе, слишком на виду. 
     Стоп! Не прятать. Где у меня чистые диски? TDK CD-R80? Годится! 
     Но прежде – коньячку. Здравия для. Куда там лимон спрятался? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     38. 
     В каком-то смысле каждый их нас путешественник во Времени, правда, двигаться можно только «вперед». 
     До Эйнштейна о путешествиях во Времени говорили только литераторы, причем идея «Времени вспять» принадлежит не Герберту Уэллсу, а Эдварду Пейджу Митчеллу (Edward Page Mitchell), издателю газеты New York Sun, который за семь лет до «Машины времени» опубликовал рассказ «The Clock That Went Backward» («Часы, которые шли назад»). 
     В физике о возможности подобных перемещений стало модно размышлять вслед за Эйнштейном. Феномен путешествия во Времени с того момента стал объясняться с точки зрения действия пространственно-временного континуума. «Тень» Эйнштейна по сей день лежит на всех мало-мальски серьезных рассуждениях на эту тему. 
     Реальная проблема, которая может ждать путешественников, – парадоксы Времени. Все они будут связаны с возможным воздействием на ход уже совершённых событий – «парадокс дедушки», например. 
     Большинство теоретиков сошлись на том, что всякое воздействие на ход совершенного создает новую, параллельную реальность либо другую «мировую линию», ничуть не мешающую существованию «исходной». Таких «параллельностей» будет ровно столько, сколько необходимо для непротиворечивого существования каждой из них. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 2 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Вы… Вы же пьяны, Арлекин! 
     Смотреть на мадам Дали в этот миг было почти что приятно. Я заранее выбрал хорошо освещенное место, чтобы безжалостный фонарь мог от души обрисовать все очевидные детали: морщинки у губ и глаз, набрякшие веки, неровно наложенную косметику. Дело не в возрасте, возраст у нее не такой, чтобы слишком. Если и старше меня, то на пару лет. 
     – Рад вас видеть, Гала! Воспитанные люди, между прочим, говорят не «пьяны», а «устали». Вот ваши деньги за пять наборов. Процент возьмете? 
     Вот так, мы не нищие! Неприятная баба, ох, неприятная! Давеча по кабелю показывали испанский фильм для интеллектуалов, там главный герой долго и интимно общался со старухой. На весь экран. Той за семьдесят было, но эффект, эффект… 
     Ее рука потянулась к купюрам. Замерла. 
     – Я вас чем-то… А, поняла! Реакция! Вы недавно погружались. Потом, естественно, стресс, жить не хочется. Затем коньяк, и – эйфория. На полчаса. Так? 
     Дело она знала, что, впрочем, не ухудшило настроения. 
     – Ага. Некоторые принимают химию, но после Погружения такое – явный перебор, мозги жалеть надо. Коньяк приятнее, после него хочется прекрасного. 
     Напудренное лицо дернулось, глаза зло блеснули. 
     – Вы!.. На что вы… 
     – Намекаю? – невольно восхитился я. – Еще на грамм двести с апельсинчиком. 
     «А вы что подумали?» – добавлять не стал. Ввиду очевидности. 
     Хороший способ почувствовать уверенность при разговоре с подобной особой – мысленно сорвать с нее платье. Или костюм, как в данном случае. Результат сразу придает бодрости. Метод, конечно, варварский, но недаром перед расстрелом раздевают! 
     – Вот вам диск, только что переписал. Там все мои файлы, включая архив и Дневник Погружений. Часть на английском, но разобрать можно. Будем считать, это за проценты. Кстати, спасибо, таблетки действительно на славу, я чуть ли не открытие совершил. Берите! 
     Диск я упаковал даже не в бумагу, в пластмассовую коробку. Пусть не думает, нечего! 
     Спрятала деньги, спрятала диск… 
     – Почему вы не хотите мне помочь, Арлекин? 
     – Потому что мы, «наблюдатели», DP-watchers, одиночки. У каждого свое Прошлое. 
     – Неправда! У нас полно сайтов, в Америке выходит журнал. Вы сами помещаете материалы. 
     – Верно. Только что я отдал вам все, чем богат. Но мы действительно одиночки, Гала. Теория – одно, практика – нечто иное. Это первое. А вот и второе… «Черный» DP – не мое. И вам не советую. Хуже наркомании, процент смертности… 
     – Знаю! Как и то, что все «наблюдатели» живут недолго. Спиваются, сходят с ума, кончают с собой. На себя посмотрите! 
     – Спасибо. 
     – Мне нужен совет, нужна информация. Требуется ваша помощь, Арлекин. Не хотите денег? А найти нечто новое? Настоящее? Вы же погружаетесь не только ради сентиментальных воспоминаний, правда? «Три таблетки» – чистое шаманство, никаких настоящих открытий вы не совершите. Нужно искать новый путь. 
     – «Черный» DP – новый путь? 
     – Да. 
     

     
* * *

     

     Переводить с английского тексты с DP-сайтов – сущая мука. Господа «наблюдатели» даже не думают о какой-то единой терминологии. «Dupilicity»… В каком смысле «dupilicity»? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     39. 
     Идея о том, что какая-то Душа подготавливается на вершине мира, не столь чужда, как можно было бы думать, нынешним способам видения, свойственным человеческому разуму. Но эта Душа, совпадающая с вероятным соединением всех элементов и причин, может образоваться лишь в крайне отдаленном будущем и в полной зависимости от обратимых законов энергии. 
     И вот от этих-то двух ограничений (отдаленности и хрупкости), несовместимых с природой и функцией Омеги, необходимо последовательно освободиться по двум положительным причинам. Одна из этих причин – любовь, вторая – вечность жизни. 
     

     40. 
     Сегодня в мире производится более 300 тысяч наименований лекарственных средств, каждый год на рынок выводится около 40 новых препаратов. Не все они имеют жизненную необходимость. Британские медики назвали 174 надуманные болезни человечества, от которых фармацевты упорно создают все новые и новые лекарства. Недаром сами же медики шутят: «Спеши воспользоваться новым лекарством, пока не доказали, что оно неэффективно». 
     Вместе с тем, в последние годы наблюдается новая, пугающая тенденция. Некоторые препараты, сами по себе безопасные, при приеме их в различных сочетаниях, способны принести немалый вред здоровью. Многочисленность производимых в мире лекарств не позволяет вовремя предусмотреть и предотвратить нежелательные последствия. Одним из самых опасных является так называемый «феномен DP». 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 18 июня 1978 г. город Харьков.
     

     – Он был добрый! – в отчаянии воскликнула Хельги. – Он… Он в сапогах ходил, как простой крестьянин! 
     – Да хоть в галошах, – хмыкнул я, допивая кофе. – Судят по результату матча. Профукал Россию, венценосец! 
     Кофе пился с трудом, и недаром: в прежние годы я предпочитал чай. Это сейчас без двух чашек «Якобса» не проснешься. 
     За окном все то же лето, беззаботное лето 1978-го. Четвертый этаж, дом на Донец-Захаржевского, мы с Хельги спорим о Николае II. А чем еще заниматься двум третьекурсникам в пустой квартире? 
     – Согласен! – махнул я рукой. – Свергаем большевичков и сажаем на престол Владимира Кирилловича. Правда, бабушка его – разведенная лютеранка… 
     – Прекрати! 
     – Папашка с красным бантом возле Думы вышагивал, Родзянкам всяким честь отдавал… 
     – Прекра… – Хельги даже уши руками закрыла. 
     – А дочка этого Кирилыча, вроде бы, за принца Гогенцоллерна выходит? 
     – Не хочу слушать! 
     Смешно, конечно, но ее монархизм, казавшийся в те годы нелепой фрондой, совершенно искренний. Сейчас, в своем прекрасном далеке, Хельги с жаром агитирует за возвращение в Питер праха Марии Федоровны, матушки того самого Николая. Каждому свое! 
     Но вот дразнить Хельги мне всегда нравилось. И сейчас нравится. 
     – Ладно! – смилостивился я. – Познакомишься с дочкой Врангеля, и она тебе все как есть объяснит. 
     – С кем? – ладони на миг оторвались от ушей. – Она ведь во Франции. Снова шутишь, Эликен? 
     – Шучу. Только не во Франции, а в Штатах. Живет где-то под Нью-Йорком, при Толстовском фонде. Наталья Петровна Врангель, в замужестве Базилевская. Ты с ней точно познакомишься. И передаст баронесса тебе золотые слова незабвенного Петра Николаевича… 
     – Какие? 
     Глаза Хельги блеснули неподдельным интересом, и я вдруг сообразил, что девушка, сидящая рядом со мной и держащая в руке чашку недопитого кофе, сама годится в дочки. Только не Врангелю – мне. 
     – «Россия – не романовская вотчина»! 
     – Ты!!! 
     Все вышло очень просто. Или это я привык усложнять каждый шаг? 
     Хельги помнила, все помнила – и наш позавчерашний разговор, и нашу ссору. Время текло синхронно, непрерывно – далекое, ушедшее навсегда Время, горячий счастливый июнь 1978-го. Я еще не понимал, что можно сделать с моим открытием, да и открытие ли это вообще? «Сонные уклонисты» тут же закричат о многосерийной галлюцинации, многие просто не поверят. 
     А если поверят? Начнут продавать путевки в Прошлое? Счастливый день с гарантированной пролонгацией в зависимости от оплаты? 
     Помирились мы с ней еще проще – потому что не ссорились. Я-нынешний постоянно забываю, как легко жить, когда тебе двадцать. Хельги вовремя вспомнила, что успела-таки рассказать мне о таинственном калифорнийском родственнике. Интересно, вправду ли успела? Не помню, ой, не помню! Или это обычная реакция психики с ее здоровым «не может быть»? 
     Созвонились. Объяснились. Встретились. 
     И что дальше? В тот далекий, давно сбывшийся день 18 июня 1978-го, мы просто целовались – даже о царях поспорить не успели. И не пытались. Кому нужны эти венценосные мумии? 
     А если все-таки попробовать? Хельги всегда соображала быстрее, чем я. В те далекие годы она уже мечтала о монархии, а я был таким ортодоксом, что и вспомнить страшно. Маркс-Ленин-Сталин-Комсомол… 
     – Понимаешь, Хельги… Я, конечно, шутил – и насчет Гарварда, и насчет двадцати шести лет, и насчет дочурки Черного Барона. Не знаю даже, жива ли она сейчас. Но… В Интерне… То есть, по «Голосу Америки» рассказывали. Передача «Мир науки», знаешь? Так вот, случилась недавно, как раз в твоей Калифорнии, в Сан-Диего, странная история. Некий больной, его звали Том Брэйвуд, принял три разных лекарство. Одно из них – диазепам… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     41. 
     Все теории, объясняющие феномен (эффект) DP, несмотря на различия, так или иначе, исходят из учения о Ноосфере Вернадского и Тейяра де Шардена, точнее, из ее крайне упрощенной интерпретации, характерной для многих популярных изданий. Суть ее (применительно к феномену DP) может быть сведена к следующему: 
     1. Ноосфера неведомым нам пока путем (единое поле вокруг Земли?) соединяет не только ныне живущих людей, но и вообще ВСЕХ – и давно умерших, и еще не родившихся, то есть, людей Будущего. 
     2. Это соединение возможно двумя способами: 
     а). Единая планетарная память, в которую попадают в «записанном» виде все наши воспоминания, своеобразная «Библиотека Памяти». 
     б). Объединение «живой» психики (душ) людей, но с использованием парадокса Четвертого измерения. То есть, в Ноосфере, в отличие от нашей земной жизни, Время отнюдь не линейно. Таким образом, для Ноосферы МЫ ВСЕ ЖИВЫ, просто находимся в разных «вагонах» поезда, идущего из Прошлого в Будущее. 
     Из этой констатации исходят следующие теории: 
     1. Теория Сна («сонный уклон»). DP – это искусственный сон, вызванный химическим воздействием на «Область Бога», в результате чего мозг на время напрямую «подключается» к Ноосфере и получает информация о Прошлом. 
     2. Теория Реального Прошлого. Поскольку для Ноосферы в силу нелинейности ее Времени, мы все живы, эффект DP – это проникновение в реальное Прошлое конкретного человека, своеобразное «переселение души» во Времени. Эта теория наиболее популярна, но не имеет необходимых доказательств. 
     3. Теория Параллельных Временных Потоков. Наименее популярна среди «наблюдателей». Суть ее в том, что DP-эффект отправляет человека не в его Прошлое, а в «параллельную» реальность, где Время идет с отставанием. Доказательством служит то, что проследить результаты воздействия на Прошлое в ходе Погружений («эффект дедушки») пока не удалось. 
     4. Теория Ветвящегося Времени. Погружение приводит к появлению нового временного потока («ветви»), что и объясняет отсутствие результатов нашего Воздействия на собственное Прошлое. 
     До недавнего времени все споры по поводу эффекта DP-эффекта были чисто схоластичными. Однако в последнее время появились новые данные… 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 18 июня 1978 г. – 4 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Погрузиться, – Хельги нахмурилась, закусила нижнюю губу. – Посмотреть на календарь… 
     – Ага, – подбодрил я. 
     – Вырезать на дереве свои инициалы и дату. Потом вернуться, то есть, проснуться и посмотреть. 
     Я невольно восхитился – не тому, что сообразила, а тому, что сразу, с места. Том Брэйвуд дошел до такого лишь через полгода. 
     – Инициалы оставляли, даже деревья рубили. И надписи на камне вырезали. Кто-то прикончил собственную тетушку. 
     – Ты что? – ахнула Хельги. – Правда? 
     – «Известия». Шучу. 
     На самом деле не шутил. На самом деле не только тетушку. 
     – И что? – она потянулась вперед, и я вдруг понял, как давно мне хочется ее обнять, прижать к себе, коснуться губами губ… 
     Погоди, меньший братец, скоро исчезну! 
     – Ничего. Глухо! Тетушки живы, деревня зеленеют, камни и кора – в первозданном виде. 
     Задумалась, машинально взяла со столика пустую чашку. Поставила обратно. 
     – Значит… Если это все правда, конечно. Параллельные реальности, Эликен? Да? 
     Я откинулся на спинку кресла, чтобы не слышать знакомого запаха ее духов. Эх, братец мой меньший, мечтательный третьекурсник! Не будь ты мной, а я тобой… И не будь Хельги самой настоящей – той, с которой мы до сих перезваниваемся… Не верю я в теорию Сна! 
     Но не портить же всем нам жизнь – всем четверым сразу! 
     – Не исключено. Только нарушается принцип Оккама. Почему эффект DP перебрасывает не только в иную реальность, но еще и на несколько лет назад? Слишком сложно для трех таблеток! 
     – А давай проверим! Если ты и вправду из 2004-го… 
     Я невольно вздрогнул – Хельги смотрела прямо в глаза. 
     – Какой день? 
     Встала, подошла к письменному столу. 
     Блокнот. Ручка. 
     – Ты что? – я тоже привстал. Жарко! Отчего так жарко в комнате? 
     – Эликен… 
     Помолчала, усмехнулась невесело. 
     – Мы с тобой уже три года знакомы, правда? Два с половиной… Это не ты, Эликен! Кто-то в твоей коже, в твоем дурацком сером костюме. Даже голос другой, разве я не слышу? Принцип Оккама – позавчера ты сказал правду. Пусть пятьдесят на пятьдесят, но… Немалая вероятность, верно? Я позвоню тебе из Гарварда в твоем… в нашем 2004-м. Ты ведь этого хочешь? 
     Можно было… Все можно, но я вдруг понял – не имеет смысла. Я не зря затеял разговор. Хельги права – хотел. Именно этого. 
     – Пиши… 4 августа 2004 года, 20.30 по киевскому времени. Не спутай – в Киеве и Москве время будет разное. Позвонишь мне на мобильный телефон. Пометь – именно на мобильный, потом поймешь. Номер… 
     Перо заспешило по бумаге, остановилось. 
     – Хорошо, сейчас. Ты… Не знаю, кто ты самом деле… Ты вернешь моего Эликена? Я все сделаю, только отпусти его, пожалуйста, отпусти! 
     

     
* * *

     

     На улице жара исчезла, и я вытер пот со лба. Хватит! Интересно, братец мой меньший что-нибудь запомнит? Пусть как сон, как случайное видение? Прости, младший, все получилось даже хуже, чем я думал. Гораздо хуже! И если не помру сегодня прямо в кресле, так и не увидев знакомый циферблат с Америкой, то больше ни разу, никогда, ни за какие Нобелевские премии… 
     Впереди знакомый сквер, слева – шумная Сумская. Хорошо бы не встретить знакомых, Времени еще много, но никого не хочется видеть. Неужели кто-то станет брать билеты в такие путешествия? Даже если встречаться только с живыми, если просто гулять по улицам своей молодости, вдыхать забытый сладкий воздух? Наверное, найдутся любители – уже находятся. А если удастся доказать, что DP-Прошлое вполне реально, пусть даже в каком-нибудь пятнадцатом измерении? Вот тогда набегут! И Пентагон, и СБУ с сигуранцей, и налоговая с пожарной охраной. Недаром все физические опыты по проникновение в Прошлое засекречены, недаром это дружное «Не может быть!» со всех кафедр. Может, физикам уже удалось? Узнать бы! 
     Как хорошо, что нас, «наблюдателей», пока не принимают всерьез! Наркоманы, что с таких взять? 
     Хельги не позвонит. Еще ни разу не удавалось. Никому. 
     Сон! Просто сон. Сдаюсь! 
     Больше никогда! 
     Но если никогда, значит – все зря? 
     

     
* * *

     

     Влад позвонил не вовремя, совсем не вовремя. Я даже не успел закрыть очередной файл в ноутбуке. 04-08-04.DOC… Хорошо, что мадам Гала его не увидит! В Дневнике никаких имен нет, только цифры и факты, но все равно – чужие глаза… Противно! 
     А Влад бодр. Как ни странно. В Крым зовет, в горы. 
     В прежние годы, в те же славные 70-е, мы с друзьями ссорились. Шумно, по-детски, с объяснениями и апелляциями к остальной компании. А потом чаще всего мирились. Без последствий. 
     Теперь – не ссоримся. Даже не уходим, просто отдаляемся. Не спеша, не торопясь, молча. Дрейф в Никуда. 
     Влад еще звонит – пару раз в месяц. А Бориса я лишь поздравляю с очередным Днем Рождения. 19 мая, праздник Пионерии, помню. 
     Андрюс иногда пишет. А вот увидеться не выходит. 
     В последний раз мы все вместе были в Херсонесе восемь лет назад. Потом долго собирались в горы, у Бориса появилась очередная завиральная идея насчет «крымских леев». Я тоже увлекся, даже успел расчертить карту Крыма, почитать кое-что из периодики. Альфред Уоткинс, деревня Блэкуордайн, графство Хирфордшир. И это помню. 
     С леями не вышло. Херсонес остался позади. Где-то там – Крипта, недокопанная, недоисследовання… Две статьи, доклад на конференции. Все! 
     Что осталось? Три таблетки в день, пока еще выдерживает мозг? Циферблат с картой Америки на стене? Три факультета, один и тот же курс, сессии, похожие друг на друга, как сосновые гробы? 
     Лет пятнадцать назад звали в политику. Наш Сенатор, потом Дмитрий Курчевский. В 1993 году он предлагал ехать в Крым с пропагандистской группой УНА, на полуострове начиналась заваруха, могло рвануть по-настоящему. 
     Не поехал. И заваруха не началась. Курчевский считал, что нам всем крупно повезло. Пугал чуть ли не интервенцией – то ли братской России, то ли братской НАТО. Чушь, конечно. 
     Тогда же – или год спустя – можно было собрать экспедицию. Пусть маленькую, пусть сначала не в Херсонес. Начальник экспедиции – вершина карьеры! Влад, Борис, Андрюс, вся моя гвардия – были готовы помочь. 
     Не захотелось. Просто не захотелось. 
     А Владу надо перезвонить, сегодня же, вот только повидаюсь с Шурой. Порой начинает казаться, что встречи с моим дилером – лишь предлог для того, чтобы заглянуть в знакомую «стекляшку» и принять лишние двести грамм. 
     Деньги, ключи… Мобильный телефон не забыть. Бесполезно, но вдруг? Сейчас – без десяти восемь. 
     Ноутбук. Спрятать подальше! 
     Или просто грохнуть о паркет? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     42. 
     …Приходим к интересному выводу: путешественники во Времени могут менять лишь свое Настоящее, а все изменения окружающего характера и следующие за ними тенденции развития, никак не отразятся на его Будущем – при условии, что он не собирается дожидаться этих следствий естественным путем (в месте изменения Настоящего). То есть, он могуществен над естественным ходом событий не более чем мы, двигающиеся с приближенно постоянной скоростью. Мы отличаемся лишь количеством информации о Будущем, но, выдавая ее и оказывая этим влияние на Настоящее, он это Настоящее нивелирует. 
     

     43. 
     В 1997 году в Петербурге были замечены призраки из Прошлого. Машина, в которой находились военные моряки, двигалась на небольшой скорости, когда прямо перед ней появились несколько солдат в треуголках и форме Российской империи петровских времен. «Петровские солдаты», закрывая лица от ветра, прошли совсем рядом, плащ одного из них даже зацепился за бампер машины, затем они скрылись внутри каземата. Офицер бросился вслед за ними, но часовые каземата уверили, что никто не входил внутрь. Рапорт о происшествии был составлен. 
     

     44. 
     «Человек есть тайна. Ее надо разгадать и, ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время…» 
    

    

     
      (Федор Михайлович Достоевский)
     
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 4 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Опыт? – Шура покосился на мобильник у меня в руке. – П-правда? 
     Хотел ответить привычным: «Известия», поморщился. Зря рассказал, совсем зря! 
     – Да. Впрочем, уже 20.45. Бессмысленно! 
     В этот вечер на остановке было неожиданно пусто. Странное дело, не воскресенье, всего лишь среда. Да и по выходным тут людно – проспект, метро рядом. 
     – И хорошо, – внезапно заметил Шура, – у т-тебя сигарета н-найдется? 
     Пожал плечами (я – да без сигарет?), достал мятую пачку «Атамана». Негромко щелкнула зажигалка. 
     – В каком смысле – хорошо? Для меня или вообще? 
     – В-вообще, – Шура затянулся, неодобрительно поглядел на вихрем летящую белую «Тойоту». – К-как гонит, козел! Вчера женщину т-тут сбили… Вообще, хорошо, Арлик-кин. Г-говорил я с серьезными людьми… 
     Он быстро оглянулся, хотя на наших привычных лавочках никого, кроме двух безобидных бабушек, не наблюдалось. Патруль – и тот загулял. Или за «Тойотой» погнался? 
     – П-понимаешь, DP давно бы уже пустили, т-так сказать, в серию, легализовали б-бы. У нас в г-городе хоть сейчас готовы фирму зарегистрировать. 
     – Тебе-то что за радость? – поразился я. – Прощай, бизнес! Гуд бай, гут нахт! 
     Шура улыбнулся – весьма снисходительно. 
     – Н-ну, да! Без меня им п-придется заново сеть организовывать. К т-тому же, опыт… Тебя б-бы, Арлекин, консультантом в-взяли. 
     Оставалось вновь пожать плечами. Подобное я уже слыхал. И читал, и даже думал, не далее, как сегодня – сегодня, 18 июня 1978-го. В Штатах уже пытались. И в Австрии, и чуть не в Австралии. Пытались – и регистрировали, конечно, без упоминания DP. Могут и у нас, отчего бы и нет? А вот насчет консультанта – нечто новое. По каким вопросам, интересно? Использование коньяка при выведении из хроностресса? 
     …Троллейбус, пустой, только с водителем. В детстве мечтал сесть за руль вот такого рогатого – и гнать до самого аэропорта. Только не вечером, ранним утром. 
     Почему так мало людей? 
     – Н-нельзя пока. Если бы точно знать, что это т-только сон… 
     – …А не воздействие на Реальность, пусть даже параллельную, – подхватил я. – Еще бы! Если даже у нас ничего не изменится, всегда найдется псих, решивший погрузиться лет на пятнадцать и шандарахнуть будущего Президента кирпичом в темной подворотне. Просто так, интереса ради. 
     – Т-тише! 
     Шура оглянулся с таким видом, словно одна из бабушек – переодетый полковник СБУ. 
     – Ерунда, – рассудил я, чуть подумав. – Не выйдет. Мадам Гала права: наши Погружения пока еще – чистое шаманство. Для массового клиента нужна определенность. Конкретный год, месяц, день… А насчет снов – не мы первые. Года два назад мой приятель Влад… Помнишь такого? 
     Кивок – кажется, наш дилер знает всех в Харькове. 
     – Он ссудил меня несколькими файлами. Настройка перед сном, так сказать, гипнопрограммирование. Смотришь на картинку с пляжем – видишь пляж. Смотришь на крематорий… 
     – К-круто! – рассудил Шура, в свою очередь подумав. – И что? 
     – А ничего. Мне они без надобности, я сны не запоминаю, давно уже, как отрезало. Попробовал – без толку. Но пока эти кустари файлы по Сети перебрасывали, в Японии настоящую Машину Снов изобрели. Само собой, запатентовали, само собой, продают. Там тебе и картинка, и звук, и запах. Эффект, само собой, получше. 
     Наш дилер, кажется, скис. Добить, что ли? 
     – Брошу я это дело, пожалуй. Запах мазохизма исчерпался и… И ничего мы не поймем. Уверен! Так и будем путешествовать по собственным глюкам. Не волнуйся, вслух объявлять не буду, чтобы клиентуру твою не распугать. Так что… 
     Шура моргнул, взглянул изумленно. 
     – Т-ты? Ты, Арлекин, б-бросишь? Не смеши людей! 
     Я поглядел на пустой проспект, на темные окна «стекляшки», куда следует завернуть завтра же утром. Действительно! Брошу – и что останется? Долька апельсина на блюдце? 
     …А каждый раз умирать – лучше? 
     – Брошу. Нужно быть смешным для всех. 
     

     
* * *

     

     – …Я узнал вас, Гала. А вы на часы смотрели? Они у нас всех без стрелок, но все же… 
     – Сейчас 00.59. Не страшно. Включите Интернет. Наш форум, Kharkov-DP. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     45. 
     Каузал. 4 Авг. 04. 21:42. Cообщ. № 4027. 
     Тема: Долой «сонный уклон»! 
     

     Заголовок: Почему бы и нет? 
     

     ] не верится что-то! 
     

     Этого мы и ждали. Объяснения требует уже не сам факт, а «эффект Запаздывания». Для неверующих: фотографии есть не только в Сети, на наших DP-сайтах, но и на сайте NBS. Уточню – кину ссылочку. По–моему, это Победа. Мы доказали, что DP – РЕАЛЬНОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ в Прошлое. Все, как обещали Уингер и Саргати. 
     

     Лерна. 4 Авг. 04. 21:51. Cообщ. № 4028. 
     Тема: Долой «сонный уклон»! 
     

     Заголовок: А потому… 
     

     ] Почему бы и нет? 
     

     …что такие сообщения уже были – и ни разу не подтверждались. И еще. Почему эти надписи появились только через ДЕСЯТЬ лет после Погружений? Думаю, просто очередная фальсификация. 
     

     Арлекин. 5 Авг. 04. 00:15. Cообщ. № 4029. 
     Тема: Долой «сонный уклон»! 
     

     Заголовок: Спокойнее, спокойнее… 
     

     Что мы знаем? На нескольких DP-сайтах и, якобы (кидай ссылку, Каузал!), в каких-то новостях помещены сообщения о том, что появились пометки, сделанные 10 лет назад во время Погружений. То есть, Время как бы «НАГНАЛО» нас. Так? Можно предположить (если это все правда), что воздействие на Реальность доходит до точки, откуда началось Погружения, за срок, равный сроку Погружения. Соответственно до нас – плюс еще столько же. Как версия – почему бы и нет? 
     

     Фома Верующий. 5 Авг. 04. 01:11. Cообщ. № 4030. 
     Тема: Долой «сонный уклон»! 
     

     Заголовок: Прощай, дедушка! 
     

     ] Можно предположить (если это все правда), что воздействие на Реальность доходит до точки, откуда началось Погружения, за срок, равный сроку Погружения. Соответственно до нас – плюс еще столько же. Как версия – почему бы и нет? 
     

     Опять ты мудришь, Арлекин! Значит, если я погружусь и при всех прикончу дедушку топором, то об этом узнают только через десять (допустим) лет? И как изменится сегодняшняя Реальность? Я окажусь в Лукьяновской тюрьме? Открою газа – и уже там? Сложно что-то! Не верю. 
     

     46. 
     Аппарат по названием «Мастерская снов» (Dream Workshop) от японской компании «Takara» поступит в продажу уже в конце нынешнего лета. Он стартует, прежде всего, на японском рынке под именем «Yumemi Koubou». Цена 136 долларов. 
     Аппарат, высотой примерно 35 сантиметров, предназначен для легкого засыпания и вызова снов по желанию. Для этого используется фотография предмета, ассоциируемого с предполагаемой тематикой сна, а также специально подобранный свет, музыка и запахи. Аппарат убаюкивает владельца, умолкает на определенное время, а ночью снова включается, рассчитывая так, чтобы попасть в ту фазу сна, когда человеку снятся сновидения. В этот момент машина не только возобновляет музыкальную и ароматическую «атаку» (разумеется, тихо-тихо), но и произносит фразу, заранее записанную владельцем – которая опять-таки ассоциируется него с желаемым сюжетом сна. 
     В исследовании, проведенном на группе мужчин и женщин 20-40 лет, устройство показало 85-процентный успех в стимулировании заказанных снов. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 31 марта 1991 г., город Харьков.
     

     Площадь встретила сыростью и холодным ветром. Куртка грела плохо, к тому же стальная змейка умудрилась застрять где-то посередине, отдавая беззащитное горло врагу. Мой брат, мой младший брат, неужели мы так с тобой одевались? Змейку сломал не я, так что сам виноват. Ты виноват, а мне мерзнуть. 
     Или я это зря? Просто свалился из августа прямиком в март, да еще под последние заморозки. 
     Госпром впереди, Дворец пионеров слева, справа – желтая туша гостиницы «Харьков». Все, как всегда, только площадь еще не Свободы, а Дзержинского, и пребудет таковой целые полгода. 
     За спиной – Обком, самый настоящий, КПСС который. Я как раз оттуда. Повезло! 
     Почти все «наблюдатели» отмечают странную закономерность – при Погружении мы почти никогда не оказываемся дома. Где угодно: на работе, на улице, в метро, у любовницы, наконец. Трудно сказать почему, некоторые опять-таки исходят из обыкновенной статистики. Человек, если он не инвалид, дома бывает меньше половины суток. К тому же в сон мы никогда не погружаемся, значит… 
     Налево, направо? Времени у нас… Ну и часы, даже забыл, что и такие носились! Стрелок нет, зато есть цифры, блеклые, дохлые какие-то. Электронная штамповка, Гонконг, последний писк моды. 
     Времени хватит – навалом. Можно по городу пройтись, вспомнить. Только что вспоминать, времена эти недавние и так колом в горле стоят! 
     К метро? К метро! Сколько за проезд, еще пятак – или уже побольше? Ничего, разберусь. 
     Итак, март 1991-го. Тринадцать лет и пять месяцев, управляемость и контроль – почти сто… Тоже любопытно. Молодец, Шура! 
     То ли дождь, то ли снег, а уж холод без всяких «то ли». Интересно, сам день помню неплохо, а вот какая была погода, забыл начисто. О другом тогда думалось. 
     Итак, от начала Погружения чуть меньше двух часов, и провел я все это время совершенно бездарно – на бюро Обкома. Там и оказался – не дома, не у телевизора. Может, дело не в статистке, точнее, не только в ней? Если то, что принес Шура (набор «Новый-2») обеспечивает синхронность и почти полный контроль, то временной «разброс» при Погружении все равно будет никак не меньше нескольких часов. Наш мозг – как маяк, и попадаем мы как раз в тот момент, когда психика наиболее возбуждена, энергия нейронов притягивает, зовет. А когда такое бывает? Не у телевизора же! Работа, тот же экзамен… Или бюро Обкома, чтоб он провалился! 
     Тогда, 31 марта 1991 года я впервые услышал о планах «силового решения». Были даже названы номера конкретных частей гарнизона. Секретарь обкома Маслов, самодовольная сволочь, победно булькал, надувая щеки. «Пора выходить из окопов, товарищи!» Потому и запомнился давний мартовский день. И вот – все повторилось. 
     Войска были готовы еще две недели назад – перед всесоюзным референдумом. Но об этом тогда не знало даже бюро Обкома. 
     Не выдержал – оглянулся. За чисто вымытыми окнами огромного здания уютно горел свет. Через полгода из форточек повалит черный дым – крысы станут жечь документы ГКЧП, и мы распахнем двери, оттолкнем обалдевших милиционеров, ворвемся в холл, бросимся вверх по устилавшему лестницу красному ковру. А на столбе – том, что слева от входа, молодые ребята из Студенческого Союза будут прикручивать проволокой сине-желтый флаг. То ли Бастилия, то ли Зимний… Потом об этом не любили вспоминать – и те, кто остался в Обкоме, обернувшимся Администрацией, и другие, кто навсегда закаялся вмешиваться во всю эту грязь. 
     …Набор «Новый-2». Синхронный, почти полный контроль, глубина Погружения – больше 10 лет. Тринадцать – больше десяти, значит, и тут Шура не обманул. В отличие от очень многих, не люблю погружаться на минимальный срок. Не та эпоха была десять лет назад, чтобы экскурсии проводить, но все-таки уговорили. Во-первых, бесплатно, на правах испытателя и постоянного клиента, а во-вторых… 
     Сегодня, кажется, понял, что в этой мадам Дали не так. У нее чужое лицо. Чужое – не собственное! Дико звучит, но иначе не объяснишь. Подобное бывает со слепыми от рождения – они не управляют эмоциями, не понимают, что каждая мысль отражается в мимике. На таких страшно смотреть. 
     С мадам Гала то же самое. Она не знает, что делать со своим лицом! И с телом тоже. Кажется, даже стоять ей неудобно. Бред? Бред, конечно. Просто немолодая неприятная женщина. Просто никому не нравится, если на него давят. Наш эксперимент – глупость, подобное DP-watchers пытались проделывать сотни раз, почти с первых же Погружений. 
     Уговорила! И под новый DP-набор (безвозмездно, то есть, даром), и под простую мысль: прежде синхронных составо еще не было. Если получится… Ой, что начнется, если получится! Нынешний вопль по поводу «реальности Погружения» еще не доказательство, такое можно и сфальсифицировать. Зарубки на дереве, краска на кирпиче… Блаженны верующие! 
     К тому же, новый набор – не «черный DP». С этим – не ко мне. 
     

     
* * *

     

     – …Вспомните, товарищи-и, книгу «Апокалипсис». Сказано там про Зверя, что из Бездны-ы выходи-ит. И у Зверя того семь голо-о-ов. Зверь и есть КПСС, семь голов ее – семь генеральных секретарей… 
     Худой старик в старом сером пальтишке, пустой левый рукав заткнут в карман, уцелевшая рука поднята к небу. 
     – …Резолюция 30 января 1991 года, принятая на митинге трудящихся Харькова, на этой самой площади-и-и, названной проклятым именем палача всех народов СССР, должна быть выполнена-а… 
     Слушали плохо – пятеро или шестеро, остальные лишь замедляли шаг, направляясь к входу в метро. Старика это не смущало – привык. Кажется, он готов был по примеру Франциска Ассизского проповедовать даже птицам. Или милиционерам, что не в пример сложнее. 
     – …Вчера в девять вечера в ответ на арест трех участников митинга-а-а, названного «несанкционированным», народ перекрыл движение троллейбусов на два часа-а. Наши товарищи освобождены – кроме одного, которого направили в Пятнадцатую больницу, в «психушку-у». Требуйте его освобождения, товарищи-и!.. 
     Старика звали Народным Трибуном. Местная достопримечательность, почти символ. Два года, каждый день, час в час, он выходил на «пятачок» возле метро и обличал, обличал, обличал. Его тоже отправляли в «психушку», народ собирался на митинги, перекрывал движение… 
     Трибун не был сумасшедшим. Сидел по «политической» статье, много лет жил в ссылке. Вернулся как раз вовремя. 
     – …Имеются достоверные данные-е-е, что враги народа в Обкоме приняли решение использовать войска харьковского гарнизона для подавления народных волнений. Такое происходит сейчас по всей стране-е. Они хотят свергнуть Горбачева, установить диктатуру-у!.. 
     Надтреснутый голос уходил, не оставляя эха, прямо в мокрое низкое небо. После августа 1991-го Трибун исчез – без следа. Хочется думать, что старик просто уехал домой, и сейчас, тоже в августе, но уже 2004-го, спокойно пьет чай, наблюдая по телевизору за предвыборными дуэлями. 
     Почему я смолчал сегодня на бюро? Тогда, в прошлый – первый! – раз, я просто не поверил. Казалось, что все эти мордатые накручивают сами себя, отгоняя страх. Какие войска на улицах, мы же не в Сантьяго! 
     А сегодня? Ведь не арестовали бы, даже из партии не выгнали бы. Не то время, господа комиссары! Эх, встать бы этаким гремящим скандалистом и выдать по полной программе расписание ближайших месяцев! Как бы господина Маслова кондратий не хватил – прямо за председательским столом. 
     Только вот зачем? Что изменишь? Все равно через пять неполных месяцев проснусь в шесть утра, включу радио, услышу заявление Лукьянова… 
     Это и остановило. Невелика честь – стать DP-пророком. 
     – …Впереди переворо-о-от! Переворот, товарищи! Они свергнут Горбачева, выведут танки-и! Шеварднадзе не зря предупреждал!.. 
     Ведь знали! Если не знали, то чувствовали. 
     – Привет! Ты как? С лекции? 
     – Так… Нормально. 
     – Ну, я побежал. 
     Поговорили, называется! 
     …Парень с истфака, с кафедры истории СССР. Сейчас в Америке, только не в Гарварде, а на юге, во Флориде. Там тепло, там яблоки. 
     На часах… Так и не смог привыкнуть к этим дурацким цифрам! Ага, 18.20, значит, можно не спеша спускаться в метро. Завершающая стадия эксперимента: двойное синхронное Погружение. В семь вечера мы должны встретиться с Гала на знакомой остановке. 
     С Гала из 2004-го. Таблетки мы выпили тоже синхронно. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     47. 
     Формула, которая описывает возможность путешествия по другим измерениям, достаточно проста: Информация = Знания. Знания = Сила. Сила = Энергия. Энергия = Материя. Материя = Масса, а Масса искривляет Пространство, превращая его в многомерное. В принципе это даже не формула, а цепочка взаимосвязанных превращений, которые демонстрируют, что для того, чтобы искривить Пространство вовсе не нужно каких-либо дополнительных приспособлений и порой достаточно лишь знать, как это сделать. 
     Попав в многомерное Пространство, вы получаете возможность перейти в миры, находящиеся в разных плоскостях, или же оставаясь в той же самой плоскости, перемещаться по любому из составляющих ее измерений. В этом случае наиболее интересным вариантом является перемещение по оси Времени, так как люди научились справляться с расстояниями, но пока не знают, как справиться со Временем. 
     

     48. 
     Идея «черного» DP впервые была сформулирована в 2001 году на одном из американских DP-сайтов. К этому времени движение DP-watchers оказалось в глубоком кризисе. Не удалось доказать ни одну из теорий, объясняющих DP-феномен, для части «наблюдателей» пресловутые «три таблетки» стали просто разновидностью наркомании. Выйти за пределы коридора десять-пятнадцать-двадцать лет не представлялось возможным. 
     Теоретики «черного» DP также попытались применить теорию Ноосферы, но с несколько иными результатами. Они исходили из того, что сама Ноосфера – лишь аура, энергетическая оболочка вокруг некоего Идеала, подобного описываемой Тейяром де Шарденом точке Омега. В этом случае, Человек, каждый из нас, един, но его жизнь, его судьба ветвится, подобно тому, как один предмет может отбрасывать много «теней». Количество «ветвей» в жизни человека зависит и от внешних обстоятельств, и от сознательного выбора, сделанного им на очередном «перекрестке». «Три таблетки» позволяют лишь перемещаться назад по одной из «теней», что в теоретическом плане не очень интересно. «Черный» DP должен был: 
     1. Воздействуя на «Область Бога» головного мозга, открыть дорогу в другие «ветви» человеческой судьбы, то есть, в пресловутые «иные измерения». 
     2. Изучив отдельные «тени», проанализировав причины случившихся «развилок», приблизиться к Идеалу, к человеческой Судьбе, как таковой, к точке Омега. 
     Неясность и путаность этих положений очевидны (хотя бы потому, что Тейяр де Шарден понимал под точкой Омега несколько иное) и представляют собой вольные вариации на тему вульгаризированного Платона (если не Роджера Желязны). Однако идея «черного» DP сразу же стала популярной среди части «наблюдателей». Начались поиски пресловутой «четвертой таблетки», которая позволила бы выйти за пределы нашей «тени». От использования наркотиков отказались почти сразу, однако средства, близкие к ним, применялись неоднократно. Очень популярны были препараты, включавшие тетродотоксин – нервно-паралитический яд, применявшийся среди прочего колдунами культа Вуду на Гаити. 
     Первые же опыты с «черным» DP привели к многочисленным смертным случаям. Хотя само движение «наблюдателей» нигде в мире официально не преследуется, наборы «черного» DP были сразу же приравнены к тяжелым наркотикам. Ввиду этого, «черные» ушли в глубокое подполье, отказавшись даже от контактов на сайтах в Интернете. Общение осуществляется исключительно путем личной переписки, которую труднее контролировать. Распространение наборов и составов «черного» DP происходит по глубоко законспирированной сети, по некоторым данным, с участием мафии. 
     Все это привело к тому, что большинство «наблюдателей» не располагают достоверной информацией о «черном» DP. Ходят разные слухи, в том числе о нескольких успешных опытах по проникновению в иные «тени» (параллельные измерения). Известно также, что в последнее время вместо «четвертой таблетки» (на самом деле их бывает до десятка) или вместо таблеток используется внутривенный укол специального состава. 
     Основные наборы (составы) «черного» DP делятся на две категории: BDP-plus и BDP-minus. Точное различие между ними неизвестно, по непроверенным слухам, BDP-plus позволяет «приблизиться» к точке Омега, а BDP-minus же, наоборот. Ортодоксальные «наблюдатели» не воспринимают такие объяснения всерьез. 
     Вместе с тем, угроза, которую несет «черный» DP, вполне реальна. В настоящее время «наблюдатели» склонны организовать всемирную DP-акцию с разъяснениями этой опасности. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 8-9 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Я не могла вас найти четыре дня! 
     Сказано было так, чтобы впору вешаться – или с балкона прыгать. С моего, правда, не получится – второй этаж, сломанная нога не в счет. 
     – Даже к телефону не подходили. 
     В кресле Гала смотрелась еще хуже, чем обычно. Не женщина – плохо сделанный манекен. Точно как в моем любимом «Господине оформителе», пострашнее только. Вместо костюма сегодня на гостье оказалось легкое голубое платье, сидевшее на ней… как на манекене. 
     Что же этой Гала не так? Не женщина, не манекен даже. Складной метр с маской-фантомаской вместо лица. 
     Болеет? Нет, не похоже. 
     Я бы и не приглашал мадам Дали домой, но на остановке нас застал дождь, в небе клубилось серое черт знает что, прохладно, сыро. Джентльмены мы или нет, в конце концов? 
     – Вы… 
     Кажется, самое время загибать пальцы. 
     – Найти вы меня не могли три дня. Раз! Часть этого времени потратил ради вашего же блага, собирая информацию по «черному» DP. Два. Третье же и главное… Больше вы меня в авантюры не втравите. Попробовал, спасибо! 
     Циферблат с картой Америки перед глазами, стол с компьютером слева, еще левее и дальше – кресло со странной гостьей. Внезапно я понял, что все это лишь слова. Меня уже втравили, только пока неясно во что. 
     – Почему «авантюра»? 
     Оставалось пододвинуть пепельницу и закурить. Кажется, дым ей не по нраву, что несколько улучшило настроение. 
     – Гала! Вы меня чуть не силком заставили попробовать «Новый-2». И что? Двойное синхронное не получилось, я честно прождал вас на остановке… 
     Домой так и не зашел, сам не знаю почему. Пустая бабушкина квартира, в 1991-м, я как раз затевал ремонт, компьютера – и того нет. Так и гулял по проспекту под мокрым снегом. 
     Извини, брат меньший, надеюсь, ты не простудился! 
     – Вы не правы, Арлекин. Опыт удался. 
     Не улыбнулась – дернула щекой. Или у нее улыбка такая? 
     – Единичный эксперимент ничего не доказывает. И не показывает. Мы с вами приняли набор «Новый-2», вы погрузились в 31 марта 1991 года, я – тоже. Но мы не встретились. А теперь скажу главное. За последний месяц, после того, как в Харькове появились «новые» DP-компоненты, подобный опыт проделывался три раза. Не со мной, но я эту работу финансировала. Одного участника вы знаете по псевдониму на форуме – Каузал. Пока решено держать все в полном секрете. 
     Я помотал головой: 
     – Каузал? Он, конечно, энтузиаст, но человек серьезный, ему я верю. Значит? 
     Снова гримаса, но это, кажется, не улыбка. 
     – Значит, Теория Реального Прошлого полностью подтверждена. Синхронные наборы позволяют «наблюдателям» встречаться во время Погружений, причем их воспоминания полностью совпадают. Насколько я знаю, одинаковые сны пока еще никому не снились? 
     – Вроде бы, – заметил я осторожно. – Вроде бы. 
     – И почти одновременно пришло подтверждение, что следы, оставленные при Погружениях реальны, пусть и проявляются через несколько лет. Это скрыть, к сожалению, не удалось. Вы не радуетесь, Арлекин? 
     – Создана Машина Времени, – я постарался произнести эти слова абсолютно без выражения. – Но нам с вами на ней прокатиться не удалось. Почему? 
     – У вас есть вторая пепельница? 
     Мадам Дали еще и курит? 
     …Что ей надо, что? Мадам Гала, мадам Дали, мадам Манекен, мадам Складной Метр… Пришла, вцепилась, оглушила, ошеломила, сейчас будет без костей глотать. Машина Времени, нет, нет, еще рано, еще ничего не понятно, не может быть, потому что не может быть никогда! Уэллс, наше вам с кисточкой, сбылась вековечная мечта, вот им всем, поехали кататься!.. Ей нужен эксперт, специалист? Нашла эксперта, я такой же наркоман, такой же ненормальный, между климаксом и маразмом, молоденькие девочки начали сниться… Тогда кто ей требуется? Кролик? Ушастый подопытный кролик? Всегда жалел кроликов, пусть опыты на профессорах ставят, иголками их, ядами, вводить DP два раза в день, «черный» DP, зеленый! Нашла себе пяток кроликов, кролики в Машине Времени, к элоям, к морлокам, через семь гробов с присвистом… Но зачем? Зачем? Ей все это на хрена? 
     – То, что Погружения – не сон и не какая-то «параллельная реальность», я поняла еще две недели назад. Надеюсь, вы не обижаетесь, Арлекин, что я не рассказала все сразу. Это не только моя тайна. И в нашем опыте я проверяла совсем иное. Как ни странно, получилось. 
     – Мы не встретились? Остальные смогли, а мы… И в чем секрет? 
     – В том, что пора переходить ко второму этапу. К главному! Машина Времени изобретена Томом Брэйвудом еще в июле 1993-го, все эти годы мы лишь пытались это доказать. С синхронными DP доказательства появились – и, боюсь, скоро в DP поверят не только «наблюдатели». 
     – Да-а… Господину Президенту докладывают: «Экселенц, we have Time Machine!» Азия-с, не поймут-с. Впрочем, вы правы, Гала, с третьего раза дойдет, и тогда… 
     – Последствия предсказать невозможно. Поэтому, пока у нас еще не связаны руки, надо продолжать. Наш с вами опыт – часть замысла. Но не основная. 
     – Основная, само собой, «черный» DP? Гала… Все материалы я вам передал, сейчас отдам то, что собрал в последние дни. «Черные» – шарлатаны, шайка наркоманов, психи!.. 
     – Слышу речь ученого мужа! Обыкновенный DP для большинства – тоже наркомания. Да, очень опасно, да, мы многого не знаем. Плохо, что у нас с вами нет материалов «черных» экспериментов. Спросите, почему бы мне не попробовать самой? Пробовала. О результатах расскажу позже – когда попробуете вы. 
     – Так… Прежде чем я скажу, что мне не нужна точка Омега, и я не собираюсь путешествовать по всяким «теням», откройте тайну – за каким бесом вам это нужно? Вы уж точно не ученый муж. Люди… нашего с вами возраста не прочь иногда попутешествовать по собственному Прошлому, но эти мудрости с Ноосферой, с параллельщиной… 
     – Я принесла два набора, по три порции каждый. Они считаются лучшими у «черных» – и самыми надежными. BDP-plus и BDP-minus. Что я пробовала сама, что пробовали другие, говорить не буду – для чистоты эксперимента. Вы умеете делать внутривенные уколы? Нет? Тогда начнете с BDP-minus, это таблетки. Если боитесь, позвоните какому-нибудь другу, пусть вас подстрахует. Записку напишите. 
     – Какую? «Прошу никого не винить?» 
     – Арлекин! Людям… нашего с вами возраста пора уже подводить итоги. Что у вас позади? Ничего толком, все скучно, мелко, неинтересно… А сейчас перед вами – Загадка, настоящая, никем еще не раскрытая. 
     – Не искусите, Гала. Не пытайтесь даже. Vade retro! 
     – Vade mecum, Арлекин. 
     

     
* * *

     

     …Черные стрелки застыли, минутная указывает на Тихий океан, часовая целится куда-то южнее Гренландии. Без четверти час. Значит, уже девятое. 9 августа 2004-го. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… Death Certificate. 
     Все сделано, все предусмотрено. Архивы по DP на отдельном диске, Влад позвонит завтра, ключи у соседей. 
     А вот записку не написал. Не мой жанр. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… 
     Dream of the Past – Death in the Past. 
     Тик-так, тик-так. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     49. 
     ЗАПАЗДЫВАНИЕ 
     изменений, возникших во время Погружения. 
     

     1. [ГП. – 10 лет] – Т.П. Сегодня. Начало Погружения. 
     2. [ГП. – 10 лет] + Воздействие – Т.П. Сегодня. Изменений нет. 
     3. [ГП. – 10 лет] + Воздействие – Т.П. + 10 лет. Начало изменений Реальности. 
     

     Примечания: 
     ГП. – глубина Погружения. 
     Т.П. – точка Погружения. 
     Общее время Запаздывания изменения – 2 ГП. 
     В данном случае изменения начались в Реальности, отстоящей на 20 лет от Г.П. и на 10 лет от Т.П. Соответственно изменился весь промежуток от Т.П. – 10 лет до Т.П. + 10 лет. 
     

     50. 
     Правительства России и Дании договорились о перезахоронении праха императрицы Марии Федоровны в Санкт-Петербурге 26 сентября 2006 года. Это событие будет приурочено к 140-летней годовщине прибытия принцессы Дагмар в Россию для заключения брака с цесаревичем Александром, будущим императором Александром III. 
     Как отмечается в сообщении МИД России, императрица высказала пожелание, чтобы ее останки были захоронены в усыпальнице российских царей рядом с останками ее супруга, когда это позволят обстоятельства. В настоящий момент прах Марии Федоровны находится в склепе в кафедральном соборе города Роскильде в Дании. 
     

    

   

   

    

     ПАПКА III. АД И РАЙ. 10-17 августа 2004 г Файлы 51-75.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     51. 
     Доказательством существования в Алуште древней развитой цивилизации может служить место, находящееся в 7 км от точки в море на линии весеннего равноденствия. 
     В конце XIX в. археолог-этнограф Мюллер произвел раскопки небольшого кургана. В 80-х годах член Союза журналистов СССР И. И. Неяченко подтвердил, что это место, как и знаменитый Стоунхендж в Англии, служило для определения дат космического календаря. 
     Треугольник Звезды Давида, образованной из вершин гор Куш-Кая, Чатыр-Даг, Южная Демерджи, при повороте вокруг оси гор Куш-Кая – Южная Демерджи, почти совпадает с параметрами пирамиды Хеопса и образует четвертую точку основания пирамиды (тоже в море). В эту точку сходятся линии, которые проведены от вершин гор и от двух перевалов, окружающих Алушту, над Алуштинскими холмами. 
     Центр этой «пирамиды Хеопса» находится рядом с селом Изобильное… 
     

     52. 
     Неожиданный визит министра обороны США в Одессу и Крым связывают прежде всего с большими потерями, которые понес американский контингент UkrFOR в ходе последних боев, в том числе во время нападения террористов на базу союзных войск в Старом Крыму. Необходимость визита связана также с разногласиями, возникшими между странами, чьи войска входят в UkrFOR. Накануне визита Госдепартамент выступил с резким заявлением, осуждающим позицию России в связи с ее нежеланием активно бороться с террористическими организациями, ведущими войну против войск НАТО в Крыму. В ответном заявлении МИД Российской Федерации… 
     

     53. 
     Распутная природа питается и поддерживается только за счет преступлений, а коль скоро они необходимы, они не могут оскорбить ни природу, ни воображаемое Существо, в котором ты видишь главный движитель всего сущего. Каким бы ужасным ни был поступок, его преступность, если таковая существует, совершенно ничтожна, следовательно, не способна оскорбить природу, чьи законы имеют всеобщий характер. Кроме того, имейте в виду, что речь здесь идет о самозащите, когда все средства, какие вы захотите употребить для этого, не только не будут преступны, но даже станут добродетельны, так как первым законом, который внушила нам природа, был закон самосохранения любой ценой. 
    

    

     

      АД. 10 августа 2004 г., Крым, город Симферополь.
     

     Лолита не без горечи заметила, что всегда мечтала посидеть у партизанского костра. Проливной дождь, запах грязных портянок, просроченная тушенка, клещи, градом сыплющиеся с веток – и никого не посылают за пивом. 
     Капитан Суббота, не вняв намеку, уточнил: пива – шесть банок, но если попадется в паках, брать всенепременно таковое. Затем последовала команда: «Бего-ом!». Божье наказание без всякой охоты взяло древнюю хозяйственную сумку, порылось в кошельке и не без сварливости заметило, что в симферопольских магазинах – европейский стандарт, значит пиво в банках, зато без хмеля и алкоголя. Вслед за этим уточнило, брать ли для граждан-алкоголиков чипсы, сушеных кальмаров и прочее, нужное для засорения желудка – или пить собираются, как лошади, дабы больше влезло? И вообще, господа офицеры лакают пиво, словно какие-то бюргеры… Фи! 
     Лицо капитана дернулось. Не будь здесь меня, последовало бы немедленное изменение приказа: чипсы с кальмарами на…. пиво туда же, брать водки, и побольше, побольше!.. 
     Ну, уж нет! Выспаться и пивом заправиться одно, надираться же с самого утра – совсем иное. Обойдется! В Харькове, даст бог, оклемаемся. 
     Гонять Лолиту за пивом, конечно, не следовало, хотя бы из педагогических соображений, но Субботе с его недельной щетиной и «ежиком» на голове выходить ясным днем опасно. Двор небольшой, все друг друга знают. Мало ли добрых людей? 
     Ничего, сбегает, нахалка, не рассыплется! Да и не всякий разговор для ее ушей. 
     Уже из прихожей была пущена парфянская стрела: Лолита не без сочувствия поинтересовалась, куда нам пиво, и так отъели такие «мамоны», что ремни не сходятся. Суббота заорал, требуя уточнить, у кого она увидела упомянутый «мамон» – но дверь уже хлопнула. 
     Капитан упал в кресло, меланхолически пообещав застрелить девицу по возвращению, а затем с грустью заметил, что насчет костра наглая глиста права. Он бы тоже… 
     И я бы тоже, но партизанская романтика («романтика» – ненавижу!) хороша исключительно для кино. За эти годы UkrFOR изучили Крым неплохо, да и братья-татары всегда готовы помочь. Кроме того, тепловые датчики на вертолетах, спутники, чтоб они пропали, видящие костер даже с орбиты… 
     В Чечне – еще ладно, в Крыму – нет. Поэтому и размещаем мы отряд строго по завету Честертона. Где спрятать лист? Понятно, в куче листьев. А роту молодых ребят? 
     Симферополь подходил как нельзя лучше. Мы специально три года тут не шумели, дабы здешний гарнизон (датчане и все те же наглые бельгийцы) потерял нюх. Пока бог миловал. Квартиру же я берег, как последний патрон: три комнаты, центр близко, рядом набережная Салгира, ночью и погулять можно. 
     Остальные на турбазах в пригороде. Кроме Казачка – тот прямо в гостинце «Крым» устроился. Хорошие у парня документы! 
     Впрочем, и в Чечне поумнели. Главная база Басаева давно в Грозном. 
     – …Убралась, наконец. Говори, Арлекин! 
     – Новости видел? Насчет министра? 
     – Штатника? Этого, как его, Дэвида? Видел, и что? Теперь все они, пидарасы, в полной боевой… 
     – А фиг вам, товарищ капитан! Сейчас личный состав UkrFOR траву красит в уставной цвет. В армии не служил, что ли? Охранять будут министра, а не… 
     – Ух ты! Верно! Где бахнем? 
     – Севастополь. «Приблуда». 
     

     
* * *

     

     Илья Григорьевич Старинов из всех видов партизанской «работы» наиболее эффективным считал минирование. Аргументов у него хватало, один лишь дом на Дзержинского 17 в моем родном Харькове, взорванный в 1941 вместе с немецким комендантом, дорогого стоит. Ирак и Чечня тоже кое-что показали, поэтому все мы были великими энтузиастами мин. Так и виделись летящие вверх тормашками в облаках черного дыма НАТО-вские «джи-мены». 
     Жизнь рассудила иначе. 
     От противопехотных мин мы отказались сами. Спорили до хрипоты, ругались, но я все-таки настоял на своем. Вышло удачно: мы стали чуть ли не первыми, кто внял призыву принцессы Дианы. Крымчане же, и русские, и татары, после этого оказались полностью на нашей стороне: пример Чечни был слишком свеж. На таких минах гибнут в первую очередь не солдаты. 
     Командование UkrFOR вначале не поверило, но, убедившись, что мы не шутим, вынуждено было поступить аналогично. Политика политикой, но сколько-то невинных душ мы спасли. Авось зачтется! Не в Гааге, понятно. 
     Но от фугасов мы отказываться не собирались. 
     

     
* * *

     

     Суббота метнул пивную банку в угол, угодив точно в раскрытый зев пустой сумки. Удовлетворенно заметив: «Бинго, блин!», он, как и обещал, принялся за Лолиту. Пораженный в самое сердце, точнее, в самый «мамон», капитан решил взять реванш, прицепившись к первому, что увидел – к безвинной книге, найденной нашим наказанием в соседней комнате. Это оказался сборник современной фантастики, и Суббота в емких, но красочных выражениях охарактеризовал данный жанр, помянув звездолеты длиной в семьдесят километров и вечнозеленый сюжет: «Едет барон, видит – дракон». 
     Лолита взвилась, заявив, что на баронов с драконами пробивает только похмельных офицеров, начинающих забывать буквы. Взятая же ею книга (сборник был поднят над головой и продемонстрирован) – прекрасное издание школы Ефремова, именуется «Фантазия чистой воды», а среди авторов присутствует не только Лев Вершинин со знаменитой «Сагой воды и огня», но даже молодой Бушков. 
     Я не преминул подлить масла в огонь, начав вспоминать творения великого писателя Бушкова, дойдя до эпохального романа «Сварог и три поросенка», Лолита зашипела и заметила, что товарищу майору только маркиза де Сада читать. А маркиз, как известно, был даже не мужик, а грязный, проткнутый… 
     После третьего эпитета последовало «Ай!» – и ненавистница де Сада, скуля, побежала к зеркалу, дабы обследовать покрасневшую физиономию. Пообещав, что в следующий раз будет больнее и до крови, я пояснил: де Сада читать полезно. Злее становишься, когда хлебаешь подобную философию. Убивать хочется плохих людей – очень. А все лишнее в тексте можно мысленно заменять танцами, потому что маркиз и вправду был… 
     Суббота, не дав договорить, радостно вскричал, что маркизишка был пидарасом – и в прямом смысле, и в более общем, метафорическом, который имел в виду Никита Сергеевич Хрущев, столь часто употреблявший это выражение. После чего предложил вымыть Лолите рот стиральным порошком. Идея понравилась, однако я, поглядев на «Командирские», напомнил, что сеанс связи через пять минут. Лолита поджала губы, но послушно открыла ноутбук. 
     Кажется, все мы уже успели отдохнуть. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     54. 
     Электродетонатор состоит из капсюля-детонатора и электровоспламенителя, собранных в одной гильзе. Войска снабжаются электродетонаторами двух типов – ЭДП и ЭДП-р, одинаковых по устройству, но ЭДП-р имеет резьбовую втулку для ввинчивания в запальное гнездо подрывной шашки или заряда. Расчетное сопротивление злектродетонатора в нагретом состоянии принимают равным 2, 5 Ом, минимальный расчетный ток для взрывания одного ЭДП при постоянном токе – 0, 5 А, при переменном – 1 А. 
     Для взрывания зарядов электрическим способом прокладывают электровзрывные сети с последовательным или параллельным соединением электродетонаторов. В первом случае гарантийный расчетный ток принимают равным 1 А при постоянном токе и 1, 5 A при переменном, разница в сопротивлении электродетонаторов не должна превышать 0, 3 Ом. 
     

     55. 
     Основными способами действий партизанских являются: 
     – обстрелы штабов, административных зданий, пунктов дислокации войск, аэродромов, вертолетных площадок, мест хранения вооружения и военной техники, промышленных объектов, контрольно-пропускных пунктов и блокпостов с применением различных видов стрелкового оружия; 
     – вооруженные нападения и налеты на хозяйственные объекты, расположенные в населенных пунктах, небольшие воинские гарнизоны и военные городки, контрольно-пропускные пункты и блокпосты; 
     – засадные действия; диверсионно-террористические акты в городах, на промышленных объектах, в государственных учреждениях, против оккупантов и коллаборационистов; 
     – захват пленных для допроса и последующего уничтожения. 
     

    

    

     

      РАЙ. 11 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 32. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     …Все найденные фрагменты относятся к т н. соленам – плоской черепице прямоугольной формы с резко выраженным сужением в нижней части. В некоторых случаях сужение имеет форму полукруглого выреза в двух нижних углах. Края имеют бортики (высота 0, 4 – 0, 5 см), два фрагмента имеют бортики 0, 6 см. Верхний край бортиков острый, профиль приближается к форме остроугольного треугольника. Поле черепицы снабжено узкими валиками. Толщина черепиц: у краев 1, 5 – 1, 8 см, в средней части до 2, 2 – 2, 3 см. Глина светлокрасного обжига, хорошо промешанная, отмученная с незначительными включениями кварца и органических примесей в виде желтых прослоек. Аналогии: Якобсон, МИА № 17, С. 118—119. 
     Примечание: Аналогичные находки (фрагменты черепицы и красноглиняной поливной посуды) встречались на участке и раньше (разведки 1974 и 1985 г г.), однако сегодняшний материал относится к более позднему периоду. 
     После обеда (в 14.30) вновь направились к роще Большой Собаки (просьба Анны). Результаты аналогичны вчерашним. Анна обнаружила несколько сильно деформированных старых костей, вероятно, мелкого рогатого скота. Ее предположение: съедены Большой Собакой. 
     Примечание Влада: Завтрак совхозных пастухов на лоне природы. 
     Предложение Бориса: Обследовать пещеры Большой Бузулук и Мамина, а также пещеру (шахту) Студенческая, где были найдены наскальные рисунки. 
     Возражение Андрюса: Холодно! (До – 5 С). Добавлю: и очень опасно без опыта и соответствующего снаряжения. 
     

     Анна требует, чтобы я съездил в Симферополь и сходил к врачу. Вчерашнее «затмение» напугало (слегка) и меня самого, однако визит к эскулапу можно отложить до конца экспедиции. Сегодня чувствую себя нормально. 
     

     Соображение по поводу древней и средневековой дорожной сети в южной части Караби-яйлы… 
     

    

    

     

      АД. 11 августа 2004 г., Крым, город Симферополь.
     

     То, что пора заканчивать, я понял еще весной. Политический аналитик из меня никакой, историк – пророк, предсказывающий назад, но что-то явно сгущалось, накапливалось, подступало. В Москве, куда я попал в мае, опять много обещали, жаловались, что Чечня связывает руки, извинялись, просили немного подождать. И снова – почти ничего. В Киеве хуже – вначале молчание, потом – откровенное предательство. Этих купить проще. 
     А в общем, ситуация складывалась не из сложных. Штатники рассчитывают, что на наших выборах победит «их» кандидат, который отдаст все задаром, включая базу в Севастополе, Россия желает того же, но ставит на победу соперника. В любом случае мы, бойцы Сопротивления, не только не нужны, но и опасны. 
     Предложения о прекращении борьбы стали поступать еще год назад. Кое-кто согласился сразу – и теперь по слухам процветает. Чернорог начал артачиться, даже грозить, обещая рассекретить некоторые любопытные факты. 
     Его убили первого. 
     Не знаю, с кем и что не поделил Шевченко. Может, просто глупая случайность – сунулся с неважно сделанной «липой» к погранцам и погорел, как Лазаренко на таможне. 
     Меня и моих ребят оставили, словно прикуп в преферансе. Пока. 
     

     
* * *

     

     – Лолита! Лолита… 
     – Катись ты! Еще дерешься! Кто ты, вообще, такой? Думаешь, если я к тебе приехала, если я… И вообще, товарищ майор прошу с этой минуты обращаться ко мне только по званию! Ты!.. 
     – Насчет ругани мы с тобой сразу же договорились. И не смей спорить! А теперь смотри – вот список, поищешь в Интернете, начни с сайтов фармацевтических фирм. Если что, обратись к Экселенцу. 
     – Арлекин! Ты что? Зачем? Врач сказал, контузия легкая. 
     – У меня вообще не было контузии. Поищи! Будешь себя хорошо вести, возьму тебя… 
     – Прекрати! Я не кукла, чтобы со мной забавляться, я – взрослый человек! А то, что у нас разница в двадцать пять лет… 
     – Двадцать шесть с половиной. 
     – Да? А я подсчитала… Все равно, это не значит, что можешь мной… А куда ты меня хотел взять? 
     – На операцию. Возможно, главную. Стрелять не дам, но кнопку нажать разрешу. 
     – Ой! То есть… Ты придумал, как выиграть войну? 
     – Нет, войну мы не выиграем. Но им тоже придется проиграть. Надеюсь. 
     

     
* * *

     

     – Товарищи офицеры… Приказы не обсуждаются, и, уверен, мы с вами не доживем до такой демократии. Это касается прежде вас, капитан, Суббота… Но прежде чем приказ будет отдан, считаю своим долгом поделиться некоторыми соображениями. До недавнего времени командование UkrFOR и правительства соответствующих государств, были уверены, что их политика в Крыму и в Южной Украине в целом успешна. Уничтожение нескольких наших отрядов оценивалось как, если не окончательная, то полная победа. Операции последних недель заставили противника насторожиться. Но опасность не в этом. Сейчас идет торг между нашим правительством и НАТО по поводу будущего вывода оккупационных войск. Наши головы – гирьки на весах. Если отряд немедленно прекратит боевые действия, всем разрешат эмигрировать или даже вернуться домой. Во всяком случае, большинству из нас. В противном случае, начнется охота, причем загонщиками станут не коммандос UkrFOR, а наши родные спецслужбы. Именно наши, старший лейтенант Аргонец, увы! Все мы добровольцы, но обязательства воевать против собственного правительства никто из нас не давал. Вместе с тем, лично я отказаться от операции «Приблуда» не считаю возможным, поэтому предлагаю высказаться, начиная с младшего по званию. Лейтенант Казачок, прошу… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     56. 
     Через полгода скитаний по госпиталям, после трех операций, Константин вернулся домой с искалеченной, недействующей рукой и весьма мрачными перспективами. До войны он зарабатывал себе на жизнь коммерческим альпинизмом. Теперь об этом можно было забыть. 
     После начала боев в Крыму очень многие политики заявляли о своей поддержке добровольческого порыва, о том, что готовы оказывать волонтерам всестороннюю помощь. Теперь, когда сложилась иная политическая конъюнктура, добровольцы их не интересовали. После начала новой фазы Кавказской войны политики предпочитали позировать перед телекамерами на фоне раненных в Чечне солдат и гуманитарных грузов. 
     Но помощь все же пришла, и совсем не от сильных мира сего. О беде добровольца узнала Елена Петровна Филозова, операционная сестра Научного центра хирургии Российской Академии медицинских наук Она сумела договориться о том, чтобы Константину, которого она представила своим братом, была сделана в Центре операция, причем бесплатно (стоит она не менее шести тысяч долларов)… 
     

     57. 
     «Крымские пирамиды», о которых так много писала пресса, были открыты при следующих обстоятельствах. Некто Виталий Гох и его «научно-исследовательская группа» работали в лесополосе станции Севастополь-товарная, пытаясь отыскать воду, используя СВЧ-приборы. На глубине 9, 8 метров они нашли «литую структуру», посчитав, неизвестно по какой причине, что это ребро пирамиды. По «структуре» начали бить кувалдой, потом пробили трещину наконечником отбойного молотка. «Структура» оказалась выходом верхнеюрских известняков. Затем колодец расширили и продолжали копать до глубины 20 метров. Там был найден кирпич современного изготовления. 
     Сам Виталий Гох уверен в успехе. Среди прочего, он заявил: «Мой метод геогидродиагностики позволяет обнаружить любые элементы таблицы Менделеева, как на Земле, так и в космосе, в том числе на других планетах и звездах. На Марсе мы нашли запасы золота и платины. Параллельно я работал над изучением земного ядра. Мне пришла в голову проверить, правда ли, что ядро состоит из метана? И действительно, оно состоит из метана». 
     

    

    

     

      АД. 12 августа 2004 г., Крым, город Симферополь.
     

     – Узнаешь? – Аргонец удовлетворенно хмыкнул. – Севастополь-товарная. Хе! 
     Я кивнул в ответ, не отводя глаз от экрана. Узнавалось плохо, смотреть на станцию с холма (скажем, с площади Ушакова) и со спутника – все-таки разные вещи. 
     – Товарная, чики-чики, – подтвердил Экселенц, не отрываясь от пульта. – Объект – через пять минут. 
     Экселенц нам попался правильный: лет девятнадцати, ушастый, худой, словно спица, рыжий – и в очках с немалым «минусом». Культом собственной личности парень не страдал, став «превосходительством» исключительно по моей инициативе. Каждый вправе выбирать рабочее имя по вкусу, и наш компьютерщик решил назваться «Excel», что звучало слишком уж прозрачно. Я предложил «Винчестер» – серьезно и со смыслом, но он почему-то запротестовал. Сошлись на компромиссе. 
     Экселенца в отряд я не взял. Не только из-за «минуса» – компьютерщик такого класса нужен мне в Симферополе, а не в лесной засаде где-нибудь под Терновкой. 
     Два года назад у нас еще хватало друзей, и мы устроили в симферопольский телецентр. Контрольная комиссия UkrFOR на телевидении только что не ночевала, отслеживая все, включая рекламные ролики. Но мне не требовалось, чтобы Экселенц выходил под обстрелом в прямой эфир, выкрикивая славянофильские лозунги. Он обеспечивал экстренную связь, иногда доставал нужные документы, но берег я парня именно ради этого дня. 
     – А не жалко? – внезапно скривился Аргонец. – Блин, почти родные места! Бродили тут, попутки ловили, когда на Эски-Кермен… 
     Вовремя вспомнил, называется! И что ответить? 
     – Жалко, понятно. Такой город и – уродовать! Предпочел бы Нью-Йорк, но там и без нас постарались. Ничего, отстроим! Нагоним пленных, как у нас в Харькове после войны, пусть горбатятся. 
     …Душная комнатушка на шестом этаже телецентра, невидимая антенна где-то над головами, незримый спутник в черных небесах. Экран, мы у экрана. Белые коробки жилых кварталов уходят за нижний срез… Севастополь! Город, куда я хочу вернуться. 
     – Так, внимание!.. 
     На «Командирских» – без трех десять. Суббота и Казачок уже час как работают – южнее Бахчисарая, у блокпоста возле Машино, точнее, возле того, что час назад было блокпостом. «Им» в Севастополе уже доложили, и министру тоже доложили, значит, общая тревога, «вертушки» в небе, грузовики ревут по серпантинам. 
     «Они» решат, что салют в честь высокого гостя начался. Нет, майне геррен, это пока фейерверк, салют впереди! 
     – Кнопка! – внезапно напомнила замершая в кресле Лолита. – Арлекин, ты обещал! 
     – Экселенц! – откликнулся я. – У нас найдется какая-нибудь кнопка? 
     Рыжая макушка дернулась: 
     – Зачем, товарищ майор? Можно «мышью». Но если хотите… Вот! 
     «Вот» – картинка со спутника, ясная, четкая, словно над городом повесили аэростат. Уже не над Севастополем – над Инкерманом. Знакомая бухта, ровная нитка «железки»… 
     – Серое, – негромко подсказал Аргонец, но я уже видел. Верно, серое: путепровод, гигантский мост на высоких опорах. Старший лейтенант не ошибся – мы тут бывали. Шли пешком от инкерманской пристани до Верхнесадовой, вначале не ловились попутки, потом решили дойти сами, из принципа… 
     «Приблуда». Ждет! 
     – Десять минут, – напомнил Экселенц, колдуя над пультом. – Чики-чики! Нет, девять с половиной, товарищ майор. 
     Коды спутника – подарок из Москвы – позволяли задержать всевидящее око над нужным объектом. Подарок я берег до последней крайности – как и Экселенца с его «чики-чики». Без рыжего-ушастого коды – просто сувенир на диске. А вот система перехвата «Echelon», к которой он Экселенц умудрился подключиться, позволяет использовать чужой спутник от души, на все сто. Недолго правда, может, и десяти минут у нас не будет. Хозяева небесного шпиона сообразят, засуетятся… 
     Итак, что видим? Увы… Путепровод был пуст. Совсем. Абсолютно. 
     Мы с Аргонцем переглянулись, я молча развел руками. Не хочется, но надо торопиться. Фугасы ждут, их заложили еще весной, когда обстоятельные британцы затеяли ремонт. Нашим рабочим не верили, пригласили поляков. Что и требовалось. 
     – Ихний министр проедет? Да? – Лолита дернулась, вскочила. – Министра грохнем? 
     Рядом заскрипело, и я не сразу понял, что Аргонец смеется. 
     – Вам чего, жалко этого гадского американа? 
     «Гадского американа» – явно с голоса Субботы. Я обреченно вздохнул. Вот оно, дурное влияние! 
     – Не жалко, боец Лолита. Я бы этого трехзвездного на дуэль вызвал – на пистолетах Лепажа. Индивидуальный террор – не наша тактика, нельзя сводить войну к личностям без крайней необходимости. Лучше живой напуганный бюрократ, чем мертвый герой на Арлингтонском кладбище… Что это? 
     Экран дрогнул, поплыл – Экселенц поспешил увеличить изображение. 
     – «Джип» – без особой нужды сообщил Аргонец. – Патруль, наверно. Бдительные, сволочи! 
     – Гражданских не зашибем? – внезапно поинтересовался рыжий, – Я не то, чтобы против, товарищ майор… 
     Оказывается, он еще и гуманист. Хакер-толстовец! 
     – А я вот категорически против, боец. Но сегодня все дороги перекрыты, по случаю визита гражданским покидать город запрещено. 
     – Семь минут, – вздохнул Экселенц. 
     Я вновь поглядел на циферблат. Очень хотелось позвонить Субботе, узнать, что и как, но теребить капитана посреди боя грешно. На душе скребли кошки – под Бахчисарай следовало послать пунктуального, спокойного Аргонца, а не моего взрывного заместителя. Суббота склонен увлекаться, пороть горячку, что порой очень опасно. Но выбрал я все же его. У маленького села с идиллическим названием Машино нужен не просто бой, нужна катавасия, феерия, бал со свечами на полные полтора часа. Пронунсименто! А для такого Аргонец слабоват, воюет исключительно по Денису Давыдову. Убить – и уйти. 
     Сколько их там уцелеет? «Вертушки» еще не самое страшное. 
     – Машины. Грузовые! 
     На этот раз вскочил я. Одна, две… Только две? Обидно тратить на такое «Приблуду», слишком долго готовились. Конечно, проще было не давить форс, не завязываться со спутником, просто направить группу с радиопередатчиком на ближайший холм. Проще – но не лучше. В Севастополе, тоже не желторотики, дорога стратегическая, все перекрыто, каждая кочка под наблюдением. Хотелось сработать чисто, чтобы рты пораскрывали. Прав Суворов: удивил – победил. 
     – Три минуты, товарищ майор. 
     – Понял. 
     Кажется, пора, и так задержались. Черт с ним, рванем, что имеем, не станем жадничать, счет и без того в нашу пользу. Не зря мы несколько лет не применяли фугасы, откладывали до последнего, ждали, пока эта сволочь успокоится, обнаглеет, подзабудет службу. 
     – Экселенц, готовь кнопку. Минута! 
     – Есть! 
     Грузовики уже скрылись, серая бетонка пуста. Ничего, все равно будет шум, да еще какой! Все равно… 
     – Арлекин!!! 
     Давно Аргонец так не кричал, очень, очень давно. Я бы и сам крикнул, только не смог, свело горло. Колонна! Длинная, набитая, чем попало: грузовики, легковушки, непонятно что с зенитными пулеметами на крышах, бэтээры впереди. Вот и «вертушки» вынырнули из-за горы. Не иначе под Бахчисарай собрались? Молодец, Суббота! 
     – Кому кнопка? Товарищ майор… 
     – Лолита! По моей команде. 
     Подошла к пульту, наклонилась к Экселенцу, что-то спросила. Кивнула. Пальцы на клавиатуре… Я вдруг понял, что сейчас произойдет. Если рассчитано верно, если «Приблуда» сработает, эта худая девочка движением пальца убьет несколько десятков человек. Не одна она, многие постарались – но и она тоже. 
     Лолита еще не знала, даже Экселенц не знал, что «Приблуда» – не только три фугаса в опорах путепровода. Тот же сигнал подорвет заряд в железнодорожном туннеле, последнем перед Севастополем, и еще один – на серпантине ближе к Верхнесадовому. Что там сейчас, кому сегодня не повезет, я решил не выяснять. Узнаю! 
     Эффективно лишь сплошное минирование – один из заветов Ильи Григорьевича Старинова. Нам легче, чем легендарному полковнику. После взрыва в Харькове пришлось ждать два года, чтобы узнать результат. В 1941 году спутники еще не летали. 
     Колонна-змея растянулась по бетонке, передовые уже на противоположном конце, задние только втягиваются. Еще бы секунд десять… Нет, пора! 
     – Кнопка! 
     – Есть!.. 
     В голосе Лолиты – азарт, и только азарт. Для нее пока это всего лишь компьютерная игрушка. Ничего, поймет! Или… Может, лучше не понимать? 
     – Арлекин! Я нажала, а она… Оно… 
     Напомнить про законы физики и про скорость распространения сигнала я не успел. Змея, протянувшаяся через весь экран, дрогнула, серый бетон выгнулся, начал беззвучно оседать. 
     Я отвернулся. Дальше можно не смотреть. 
     

     
* * *

     

     – …Арлекин, ты… Что с тобой? 
     – У Субботы большие потери. Очень большие, Лолита! Знал бы с самого начала… 
     – Это война, ты сам говорил! Мы же в Инкермане, кучу гадов поубивали!.. 
     – Прекрати! Кучу гадов… Где-то я прочитал, что война – не просто достижение цели насильственными средствами. Война – жертвоприношение, Зверь из Бездны. И кончается она не раньше, чем все жертвы принесены, воля людей уже ничего не значит. 
     – Ты еще скажи, что непедагогично было разрешать мне жать на кнопку. Тоже мне, Франциск Ассизский! А почему ты сам стал убивать? Читал бы лекции – или на митингах выступал. 
     – Именно поэтому. Когда в 1993-м начиналась резня, я ощутил бессилие. Свое, всех нас, всей страны. Все что мы могли – протестовать, жаловаться, просить о помощи. От бессилия до желания убивать – один шаг. 
     – А те, кто пошел на войну в 1941-м, тоже так рассуждали? Есть враг, есть мы – о чем еще думать? 
     – Наверно, ты права. На войне лучше ни о чем не думать – только о войне… Между прочим, тебе за колонну орден полагается. Министра мы не… грохнули, так, кажется? Но кое-кого еще… Жаль, у меня нет в запасе орденов! 
     – А ты меня поцелуй, Арлекин. 
     

     
* * *

     

     – Ну что, товарищи офицеры… Прежде чем поздравлять с успехом, разрешите напомнить очевидную истину. Нам честно предлагали выйти из игры – и враги, и друзья. Мы отказались. После сегодняшнего дня правила изменились. Раньше с нами воевали. Теперь станут убивать… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     58. 
     Радиомину сделали неизвлекаемой. После этого тщательно замаскировали место ее установки и уничтожили следы работы. Оставалось «успокоить» противника, подкинуть ему «грозную советскую мину»: мы прекрасно понимали, что, не обнаружив в таком прекрасном особняке никакой мины, враг насторожится и, скорее всего, не станет заселять дом. Мы установили в котельной «мину-блесну». В углу, под кучей угля, пожертвовав драгоценной взрывчаткой, смонтировали сложную мину замедленного действия, снабдив ее различными дополнительными устройствами для взрывания. На самом деле все эти устройства, вполне исправные, хитроумные и на вид крайне опасные, полностью исключали возможность взрыва «блесны» из-за того, что сухие батареи были уже негодными. Покончив с этим делом, минеры привели в первоначальное состояние пол котельной, а потолок подолбили, помазали свежим цементом и побелили. 
     

     59. 
     Борьба против противника в прифронтовом тылу ведется еще недостаточно серьезно. Вероломных и жестоких партизан и дегенеративных женщин все еще продолжают брать в плен. С фанатиками и бродягами, одетыми в полувоенную форму или полностью в гражданском платье, возятся, как с порядочными солдатами. Если в тылу армии будут обнаружены партизаны, взявшиеся за оружие, против них будут применены жестокие меры. Они будут применяться также по отношению к той части мужского населения, которая могла бы предотвратить предполагавшиеся налеты или вовремя сообщить о них. 
     

     60. 
     Автомат Никонова – АН-94 «Абакан». Принят на вооружение в 1995-м году после длительных испытаний и доработок взамен автомата АК-74. Вскоре был забракован частями спецназа России и снят с вооружения. Снова принят на вооружение Российской армии в 2000 году. 
     Основные недостатки: 
     – высокая сложность механизма; 
     – малая надежность; 
     – применение старых магазинов от АК. 
     – более высокая чувствительность к загрязнению деталей. 
     

    

    

     

      РАЙ. 13 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 34. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     …Продолжение описания «Объекта» возле Длинных Стен. Развалы северной стены перекрывают площадь шириной 10-15 м. Возможно, в центре этой куртины была наружная башня, ныне разрушенная до основания. Северная куртина поворотом на 90 градусов переходит в восточную куртину длиной 52 м. Структура и размеры стены такие же, как в северной куртине, но кладка сохранилась значительно хуже из-за большого уклона основания стены. Флангом восточная куртина выходила на южный склон. Стена здесь разрушена полностью, но место ее прослеживается по подтескам скального основания. Вход находился, возможно, в восточной куртине, в 12 м от углового поворота. Толщина стен у входа 2, 3 – 2, 4 м, входной проем имеет ширину 1, 5 0– 1, 65 м. С наружной стороны к нему подходит глыбовая вымостка дороги. 
     «Объект» был открыт и частично описан во время разведки 1988 г. Его назначение не вполне понятно. По типу он напоминает классический исар (убежище), наиболее близкая аналогия – Чертов Исар возле Байдарской долины (Фирсов, С. 380—384). Вместе с тем, расположение у Длинных Стен предполагает, что «Объект» был частью оборонительных сооружений. Однако, если Длинные Стены вполне обоснованно относят к византийским постройкам, то «Объект» сооружен в «местных», южнобережных традициях. 
     Примечание Бориса: «Объект» мог быть передовым укреплением крепости (города) у горы Иртыш. 
     Примечание Влада: Сначала надо эту крепость найти. Никаких следов! 
     Во второй половине дня Анна и Андрюс направились к горе Ликон, где мы видели мустангов. Взбираться на гору я запретил, пусть наблюдают с туристской тропы. 
     Борис и Андрюс продолжают составлять схему «леев Караби». 
     

     Мое самочувствие вполне удовлетворительно. Больше этой темы касаться не буду. 
     

    

    

     

      АД. 13 августа 2004 г., Крым, туристская стоянка Ай-Алексий, возле Караби-яйлы.
     

     …Суббота, махнув рукой, заявил, что второй и третий взводы все равно придется сводить в один, неполный. Беды в том он не видел: третий взвод у нас традиционно «сержантский», укомплектованный молодежью, офицеров на него не ставили. Несчастливый он, третий! Последним офицером там был лейтенант Говерла – и трех часов не продержался, бедняга. Новобранцев же следует распределить по двум оставшимся, так что ничего страшного. Аргонец согласился, но заметил, что в переформировании беды действительно нет, а вот потеря почти трети отряда в одном бою – дело совсем иное. Капитан вскипел, но я пресек дальнейший спор, приказав больше не говорить о войне. По крайней мере, до утра. 
     Суббота не виноват – он сделал, что мог. Все остальные тоже – и живые, и мертвые. 
     Лолита весь вечер молчала. Даже долгожданный «партизанский костер» ничуть ее не радовал. Кажется, расстрел двух британцев, сдуру налетевших на нашу колонну, потряс гюрзу куда больше, чем полторы сотни убитых ею лично. Да, настоящая война – когда глаза смотрят в глаза. Жертвоприношение… Остальное – компьютерные игры. 
     Я был готов нарушить все правила и отпустить англичан подобру-поздорову, но уж больно не вовремя мы встретились. Взять с собой – «засветить» еще одну нашу базу, отпустить – наведут на след. Жаль! Лейтенант-связист мне даже понравился, храбрый парень. 
     Казачок, обычно неразговорчивый, что-то почувствовал и поинтересовался, можно ли говорить об оружии. Не в связи с войной, а «вообще». 
     «Вообще» я разрешил, и лейтенант стал вспоминать, как в позапрошлом году ездил в Артемовск. Тогда мы всерьез подумывали о переходе на калибр ТТ, Суббота вовсю расхваливал «Клин-2», безотказный и незаменимый в ближнем бою, и Казачок отправился поглядеть образцы. Под Артемовск, в район знаменитых соляных шахт, его занесло случайно – встретился понятливый сослуживец. Каково же было удивление лейтенанта, когда в одной из шахт, еще век назад переоборудованной под склад, обнаружился целый музей. Там имелось все: от автоматов Федорова и пулеметов Льюиса до американских автоматических «Кольтов». Нашлись даже автоматы Томсона – настоящие, новенькие, в смазке. Бог весть как все это добро оказалось в соляной шахте! Казачок, хоть и видал виды, был потрясен. Недаром! 
     На рассказ отреагировали вяло. Аргонец поморщился, заметив, что музей – хорошо, но вот у патронов 7.62 (маузеровских 7.63 тоже) только одно достоинство: их много, как субстанции из анекдота. А «Томсоном», мечтой чикагских гангстеров, он вооружил бы лично капитана Субботу, дабы тот меньше фантазировал. Пусть потаскает семь килограмм плюс боезапас! 
     Суббота был настолько не в духе, что даже не стал отвечать. Лолиту тема явно не заинтересовала, а я, чтобы поддержать разговор, рассказал любимую историю про опечатанный телефон, виденный мной в штабе 25-й дивизии имени Чапаева. Аппарат работал, честно гудел – но еще ни разу не звонил с самого 1926 года, когда его установили для каких-то «особых целей». Вся дивизия гадала, что случится, если телефон подаст голос – не иначе, конец света. 
     Притча понравилась. Суббота заметил, что у каждого из нас есть такой телефон. Иногда просто гудит – но иногда и звякает. 
     

     
* * *

     

     – …Помните, мы тут ссорились? В 1992-м? С москвичами чуть не подрались. Ну и местечко! 
     – Ага. Странное дело, Ай-Алексий – в честь Святого Алексея. Сварливый, видать, был дедушка! Кстати, тут раньше, до революции, часовня стояла, фонтан был, а я даже следов фундамента не заметил. 
     – Холопы сожгли родовое поместье… Караби-то совсем рядом! Какой там лимонник, помните? Всю зиму чай с ним заваривал. Между прочим, Аргонец, там и твои леи. Видимо-невидимо, вся яйла, блин, в леях. 
     – А что – леи? Хе! В Европе их давно уже признали. Эт-точно. Даже в Англии. 
     – Ты еще пирамиды крымские вспомни. Лженаука-с! А вот копнуть возле Иртыша… Верно, Арлекин? 
     – Разогнался, Суббота! Копнуть – не знаю, разведать бы, собрать небольшую экспедицию. 
     – Андрюса из Литвы вызвать… 
     – Ага, чтобы еще один компас потерял. Ладно, захватим в плен Буша – тогда и на Караби. 
     – Только эту… Лолиту не вздумай брать. 
     – А что? Она на биолога учится. Будет мустангов ловить. 
     – Эт-точно. Хе! И Большую Собаку. Эй, у кого зажигалка близко? 
     – Тихо, Казачка разбудите! 
     – Засланного? Арлекин, ты что, и вправду курить бросил? 
     

     
* * *

     

     – «Здесь лежат свободные русские люди». Не слыхала, Лолита? Когда белогвардейцы хоронили своих, они не оставляли на крестах имен. Только надпись: «Здесь лежат…» Ты права – озверение, привычка убивать – все это есть. Но большинство из нас воюет, потому что хочет быть свободным. Поэтому мы опасны. Для всех – и для себя тоже. Наверное, такие как мы, не имеем права на возвращение. «Мы воины, мы трубадуры, увечный и голый отряд; мы те, кто назад не вернется, за труд не получит наград, кто ангельских крыл не коснется, кто злою судьбою гоним, уже никогда не предстанет, Господь, перед ликом Твоим». Не читала? Уку Мазинг, эстонский поэт. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     61. 
     Основными факторами, сделавшими возможным вмешательство UkrFOR, были: 
     1. Распад Союза Советских Социалистических Республик в декабре 1991 г. 
     2. Крайняя слабость правительства Украины, ее «атлантическая ориентация», вывод за пределы Украины тактического ядерного оружия (1992 г.). 
     3. «План Лукьянова», предусматривавший создание внутри союзных республик сепаратистских анклавов (Приднестровье, Абхазия, Южной Осетия, Крым). 
     4. Ослабление позиций Российской Федерации на внешнеполитической арене, прозападный курс Ельцина-Козырева. 
     5. Назревание военного конфликта в Чечне. 
     6. Острое политическое противостояние в Грузии, конфликт в Южной Осетии и Абхазии. 
     7. Сепаратистская политика руководства Автономной Республики Крым (Багров, Мешков), конфликт России и Украины из-за Севастополя, русско-татарские столкновения. 
     8. Относительно удачный опыт вооруженной интервенции стран НАТО в бывшей Югославии. 
     9. Внутриполитическая борьба в России (главный фактор). 
     К весне 1993 г. российская оппозиция, объединявшая главным образом сторонников воссоздания СССР (как левых, так и правых), окончательно взяла курс на насильственное отстранение Ельцина от власти. «Мозговым центром» будущего переворота (Вольский, Лукьянов, Бабурин) был предусмотрен вариант «ограниченного конфликта» с одной из бывших союзных республик. Идея заключалась в том, что «подвергшаяся агрессии» (или «выступившая на защиту сограждан») Россия «призовет к власти» генерала-патриота Руцкого. Отстранение Ельцина должно было быть санкционировано внеочередным Съездом народных депутатов. В качестве «агрессора» («нарушителя прав сограждан») намечались Молдавия, Грузия и Украина. Однако молдавский вариант отпал из-за решительной позиции командующего 14 армией генерала Лебедя. Проведение в жизнь грузинского варианта началось («ночное» заявление Руцкого по Южной Осетии), но вскоре затормозилось из-за опасения «неадекватной реакции» НАТО и США. 
     В ходе поездки Руцкого по военным округам востока России (апрель 1993 г.) и его «внезапного» визита в Севастополь был окончательно согласован украино-крымский вариант. Решающей стала позиция командующего Черноморским флотом адмирала Балтина. 
     В мае 1993 года начались спровоцированные «казаками» Мешкова русско-татарские столкновения в Крыму (Морское, Евпатория, Коктебель). Тогда же для их предотвращения в Крым направились первые отряды добровольцев из Украины и России. В ответ на резкие заявления Руцкого и руководителей Верховного Совета России (Резолюции ВС РФ о Севастополе и Крыме) 14 мая 1993 года последовало обращение Украины в Совет Безопасности ООН… 
     

     62. 
     Значительная часть информационных потоков в мире прослушивается с помощью системы «Эшелон» (Echelon), созданной США при участии Великобритании, Канады, Австралии и Новой Зеландии. Речь идет о всемирной системе электронного перехвата и прослушивания информации, передаваемой через спутники связи: телефонных разговоров, телексов, факсов, электронной почты. 
     С помощью системы «Эшелон» отслеживает международные информационные потоки Агентство национальной безопасности (National Security Agency, NSA) – американская спецслужба, созданная в первые годы «холодной войны» с целью радиотехнической и электронной разведки. Система направлена не только против потенциального неприятеля, но также и против европейских партнеров США. 
     Для правительств европейских стран это обстоятельство не является секретом… 
     

     63 
     «Когда все остальные права попраны, право на восстание становится бесспорным». 
    

    

     
      (Т.Пейн)
     
     

    

    

     

      РАЙ. 14 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 36. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     В первую половину дня работы не велись из-за дождя. Потерян второй рабочий день, поэтому будем работать в воскресенье. Поездка к морю отменяется. 
     

     Дискуссия о леях. Борис и Андрюс изложили свои соображения, Влад и я возражали. Резюме: 
     Борис сильно упрощает. В настоящее время термин «леи» употребляется для обозначения: 
     1. Условных прямых линий, которые можно провести на карте между несколькими археологическими памятниками. «Истинный лей» (или все-таки «лея»?) должен соединять не менее пяти объектов. Андрюс: леи – «шампур для шашлыка». 
     2. Вполне реальных следов древних дорог (т н. «курсусов»), которые не обязательно идут по прямой. Такие «курсусы» действительно найдены в Англии и Германии. Чаще всего они соединяют памятники, имевшие сакральное значение, например, курсус возле Стоунхеджа. Одно из названий – «пути духов». 
     Андрюс: самые известные леи в мире – плато Наска с его изображениями. 
     Соответственно и объяснений несколько: 
     1. Леи – свидетельство геометрического мышления, возникшего в эпоху неолита. Люди поняли, что кратчайшим расстоянием между точками является прямая, поэтому стали именно так, по принципу «шампура», располагать свои строения (насколько позволял рельеф местности). Апофеозом подобного мышления стала т н. «Гипподамова планировка» городов в Древней Греции (улицы идут под прямым углом), применяемая по сей день. 
     2. Леи – попытка расположить объекты с учетом магнитных и прочих аномалий («силовых линий») для получения помощи «свыше». Именно в этом смысле можно трактовать феномен херсонесской Крипты и херсонесского «треугольника леев». 
     Ввиду этого, привязка леев только к древним дорогам неправомерна. 
     Влад предлагает положить на карту все известные археологические объекты Крыма и провести между ними прямые линии, чем и решить вопрос. 
     Андрюс уточняет, что такое уже делалось, но работа с картой, даже крупномасштабной, приводит к большим погрешностям (до нескольких километров). Необходимо исследование на местности. 
     Мои соображения: принцип «шампура», если он действительно применялся в Крыму, может помочь при поиске неизвестных памятников. Однако следует учитывать крымский рельеф, при котором сооружение объектов по геометрическому принципу затруднено. Работа с «аномальными леями» требует очень хорошей подготовки, в том числе привлечения специалистов-геологов. 
     

     Анна показала фотографию «мустанга», сделанную вчера в районе горы Ликон. По мнению Влада, это обычная совхозная лошадь. Настоящие мустанги с Караби были низкорослыми и с длинными гривами. Анна возражает: мустанги – одичавшие потомки лошадей времен Второй Мировой войны и прибившихся к их табунам лошадей послевоенных, вплоть до наших дней. Породы, их варианты и сочетания, могут быть совершенно разные. 
     Вполне резонно. 
     

     Планы на завтрашний день… 
     

    

    

     

      АД. 14 августа 2004 г., Крым. Недалеко от города Джанкоя.
     

     – Докладывайте, боец Лолита. 
     – Товарищ майор, ввиду боевой обстановки разрешите перейти на общепонятный язык? 
     – Не разрешаю. Допросила? 
     – Так точно. Этот пи… Этот тип вначале лез с комплиментами по поводу моей внешности, а потом стал пугать. Сказал, что в тюрьме красивую девушку будет, кому оценить. И что его командование не сможет гарантировать джентльменского обращения, когда я попаду в плен. Особенно со стороны американских военнослужащих. 
     – Ага, рыцарь попался. Что там написано? Капитан… Военный юрист? 
     – Голландец. Прибыл собирать сведения о преступлениях террористических банд в Крыму. Для международного процесса. 
     – А мил-человек, оказывается, стукачок! Ну, переводи, только без эмоций. Чего он плачется? 
     – Выражает протест по поводу обращения. Его долго и жестоко били… Это я его, товарищ майор – прикладом, чтобы не хамил. 
     – Боец Лолита, в дальнейшем переводите дословно. Что он делал в Джанкое? 
     – Он говорит… Я собирал информацию о зверствах незаконных вооруженных формирований по отношению к татарскому населению. Материал ужасает. Вы действительно варвары и звери. 
     – Вы собирали информацию о преступлениях по отношению к русским и украинцам? 
     – Он… Татарское население вынуждено было защищаться. Татарские аскеры действовали… Можно перевести: в пределах необходимой самообороны. Скоро весь мир узнает правду. Процесс в Гааге станет новым Нюрнбергом. 
     – Над кем процесс? 
     – Над международными преступниками. Цивилизованный мир вынужден защищать свои ценности. Такие, как террорист Шевченко и… И такие, как мы с вами, товарищ майор, получат по заслугам. 
     – Так… А те, кто оккупировал Крым и южные области Украины, тоже получат по заслугам? Если он… Если вы юрист, капитан, то должны знать, что наше правительство не давало санкцию на ввод войск UkrFOR. Это – нарушение международного права, необъявленная война. Так чего вы хотите? 
     – Он… Современное международное право ставит принцип защиты прав человека выше государственного суверенитета. Мы, представители европейской цивилизации, имеем право вмешиваться для защиты наших ценностей. Пример Югославии показал, что мы способны доводить дело до конца. Вы, товарищ… То есть, господин майор, скоро почувствуете нашу силу. Европейский Союз и Соединенные Штаты заставят ваше правительство передать преступников в руки правосудия, иначе руководителей страны самих привлекут к суду, а против Украины будут введены международные санкции. Подлые убийства солдат и офицеров миротворческого контингента ни в коем случае не могут быть прощены… Товарищ майор, можно я его!.. 
     – Отставить! Переводи… «Враг злодейски обстрелял наши самолеты, мирно сбрасывавший бомбы на его город». Если капитан не знает, это Карел Чапек. Кого мы там, в Инкермане, достали? Заместителя командующего американским контингентом? 
     – Если господин майор слышал, Президент Соединенных Штатов Америки в своем выступлении по поводу гибели генерала… 
     – Пусть заткнется! Итак, вы влезли на чужую территорию без спросу, оккупируете ее больше десяти лет, обстреливаете и бомбите города с мирным населением, арестовываете граждан суверенного государства – и считаете, что правы? 
     – Он… Я заявляю… 
     – Скажи, чтобы заткнулся. И поинтересуйся, пожалуйста, чего он такой смелый? 
     – Он говорит… Вы ничего не посмеете мне сделать. Он… Я – представитель правосудия. Европейского правосудия. Я – юрист. 
     – Ага… Объясни ему, Лолита, что он – офицер иностранного государства, незаконно прибывший на нашу территорию. На нем форма, при нем было оружие. По законам военного времени… Что он говорит? 
     – Я протестую. Выражаю решительный протест. Это – варварство и чудовищное нарушение международных норм. 
     – Ты наглая самоуверенная сволочь! И все вы там – сволочи, решившие, что вашей долбанной Европе и поганым Штатам все в мире позволено! Новый порядок решили установить? Попробуйте! А ты… А ты сейчас сдохнешь, как последний гребаный нацист. Во Вторую мировую таких тут немало закопали. Поглядим, что скажет твоя Европа… Не надо переводить, кажется, до него дошло. 
     – Товарищ майор, он… 
     – Суббота-а! Капитан Суббота! Видишь этого миротворца? Можешь его расстрелять. Ага, и пусть сапог поцелует напоследок. Правда, ты в ботинках, но ничего, сойдет… Лолита, чего это он? 
     – Набор местных идиоматических выражений. Общий смысл: «Пощадите, дяденька!» И чего-то про жену и детей. 
     – Когда он твой ботинок поцелует, спроси его, Суббота: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» По-английски, он поймет. Ляхи? Ну, переведи: «European civilization». 
     

     
* * *

     

     Когда все только начиналось, перед нами стоял страшный призрак Югославии. И не так важно, разработал ли кто-то в незримом Всемирном правительстве типовой сценарий на подобный случай – или события шли сами собой, подчиняясь единой кровавой логике. Трагедия Боснии, Хорватии и Сербской Крайны готова была повториться на нашей земле. Поэтому я с самого начала считал необходимым навязать противнику наши правила. Отчасти удалось. Не из-за избытка рыцарства у «нас» и у «них», а из-за понятного нежелания большинства участников UkrFOR превращать Крым во второй Вьетнам. Все эти годы боевые действия велись локально, мы словно воевали на турнире, подчиняясь приказам невидимых герольдов. 
     Кое-кто был против – тот же Курчевский, пока мы еще были ему интересны. Странное дело! Многие видели в нем вождя нации, а он стал телеведущим. Каждому – свое. 
     Но в главном Курчевский прав. Своими правилами войны, резким ограничением ее интенсивности, мы играли на руку противнику. Партизанские действия должны быть беспощадными, тотальными, постоянными, только тогда они станут реальным фактором воздействия – что блестяще доказали бойцы сопротивления в оккупированном Ираке. Зажравшихся представителей «European civilization» следует бить в их самые больные места: взрывать небоскребы, брать и расстреливать заложников, рушить на их головы крыши вокзалов. Они – трусы, способные убивать только на расстоянии, виртуально, словно в компьютерной «стратегичке». Настоящей войны, войны-жертвоприношения, война «глаза в глаза» никакая «European civilization» не выдержит. 
     Но – нельзя. Тотальная война взаимна, «умные» бомбы и сверхточные ракеты будут падать на наши города, начнется ответный геноцид… 
     «Вы долго не продержитесь, – сказал тогда Курчевский. – Вас заставят забыть о правилах». 
     Продержались мы достаточно долго. Но, кажется, это «долго» заканчивается. 
     

     
* * *

     

     – Слу-у-ушай, Арлекин, как здорово, что разрешил пидараса шлепнуть. Боялся – отпустишь. Ведь голландец, блин. 
     – «Думаете ли вы, что эти галилеяне были грешнее всех галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете». Кто сказал? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     64. 
     Песнь солдат, отступающих под натиском нечистой силы. 
     
      
       Мы воины стана Господня, мы бросили дом и детей,

       Под нами усталые кони и выжженный вереск степей,

       За нами пустыня и пепел, летящий горячим дождем,

       Мы сушу минуем и море и все за собою сожжем.

       Топча свою тень, мы отходим, но все же уносим с собой,

       Как знамя, Господнего неба последний клочок голубой,

       Бренчат наши кости сухие, иступлены наши мечи,

       Изрублено тело, но сердце – как факел, горящий в ночи.

       Мы тонем в кровавой пучине, нам рот залепило золой,

       Саднят наши раны, но песня не молкнет над грешной землей,

       Мы дуем в дырявые трубы, скрываясь за полог огня,

       Мы воины, мы трубадуры недальнего Судного дня.

       И пусть эти долы и веси сгорят и погибнут в огне,

       Мы пяди живой не оставим нечистых царю – Сатане.

       Мы воины, мы трубадуры, увечный и голый отряд;

       Мы те, кто назад не вернется, за труд не получит наград,

       Кто ангельских крыл не коснется, кто злою судьбою гоним,

       Уже никогда не предстанет, Господь, перед ликом Твоим.

       Мы скоро умрем, но мы знаем, что кровь бесконечно нежна,

       Святого престола Господня сумеет коснуться она.

       И пусть только эта надежда нам брезжит на бранном пути,

       Мы верим: на древе Господнем сердца наши будут цвести.

       Рабы Твои, в гари и смраде мы помним небес синеву,

       И Белый Корабль избавленья мерещится нам наяву,

       И все же мы прочь отступаем, снимаем повсюду посты,

       И топчем, и рубим, и рушим, и жжем за собою мосты.

      

      (Уку Мазинг)
     
     

     65. 
     «Pax NATO является единственным режимом для поддержания безопасности в традиционным смысле. Если у НАТО будет доминантная роль в регионе, то блок должен будет уяснить себе необходимость в расширении его стабилизирующего влияния на соседние области, в частности в Юго-Восточную Европу, Черноморский регион, в первую очередь Россию, Украину, Румынию, Болгарию, Турцию и Персидский залив. Соединенные Штаты должны играть ведущую роль в этой системе безопасности». (Посол Мэтью Ниметц Ambassador Matthew Nimetz, «Mediterranean Security After the Cold War», Mediterranean Quarterly, Vol. VIII, N 2, 1997). 
     

     66. 
     В связи с сепаратизмом в Крыму, ситуация в Украине достигает критической точки. Как пойдет дальше развитие крымских событий – предвидеть сложно. В январе 1994 года лидер организации УНА-УНСО провел в Москве переговоры с Исламской Партией Возрождения (ИПВ), которая является наивлиятельнейшей мусульманской политической силой на территории Средней Азии и Российской Федерации. УНА-УНСО и ИПВ приняли политическую декларацию, в которой заявлено о наличии общих интересов двух организаций на постсоветском пространстве. Исламисты признали Крым неделимой частью суверенной Украины. Некоторые политологи сделали вывод, что с этого времени УНА-УНСО приобрела важный инструмент решения крымского кризиса. 
     

    

    

     

      АД. 15 августа 2004 г., город Бердянск.
     

     – «Открыт паноптикум» печальный…» 
     – Арлекин! Не надо мне Блока цитировать, сама могу. «…И черный рыцарь не даст ответа, когда застанет его заря». Возьми меня с собой! 
     – Не стоит, Лолита. Это будет лишь… паноптикум печальный. А черный рыцарь все равно не даст ответа. 
     – Так плохо? 
     – Еще не знаю. 
     Бог весть, зачем нас решили собрать именно здесь. Формально Бердянск входит в «нейтральную зону», однако весь нейтралитет заключается в том, что здесь могут появляться не только патрули UkrFOR, но и наши собственные погранцы. От таких мест я бы держался подальше, тем более, все годы мы благополучно встречались в Киеве, Харькове и даже Москве. Ощущение ловушки, плохо спрятанной западни не покидало меня с самого начала, хотя внешне все выглядело вполне пристойно. На улицах не встретился ни один «миротворец», наша охрана, как и обычно, была начеку, а в маленькой гостинице у самого моря я сразу наткнулся на старых знакомых – парней из Приднестровского отряда. Вероятно, дело не в личной безопасности. Странное предчувствие поражения, гибели, появившееся несколько дней назад, стало сильнее, подступило к самому горлу. Уже ничего не изменить, ничего не спасти… 
     

     
* * *

     

     – …Наша партия поддерживала и впредь будет поддерживать героическую борьбу славянских дружин против сил мировой закулисы, против Всемирного Сиона. Но, друзья, есть стратегия, и есть тактика. Мы в Москве считаем, что нужно временно, повторяю, временно, снизить боевую активность. Это даст возможность провести в Государственной Думе решение о… 
     – Ганьба, друзи! Ганьба!.. 
     – …Аналогия очевидна, панове – приказ Провода ОУН 1947 года о переходе к подпольной работе и сохранении основного ядра Повстанческой Армии. Сейчас, накануне президентских выборов, очень важно не дать нашим политическим противникам использовать крымский фактор. Но даже если мы не одержим победу на выборах, борьба все равно возобновится. Сотни, – нет, тысячи! – добровольцев из Галичины готовы в любой час… 
     

     Прежде, во время наших нечастых встреч, я определял обстановку очень просто – по числу собравшихся. Были времена, особенно вначале, когда требовался чуть ли не актовый зал. Год назад съехались всего девятеро, и кто-то грустно пошутил, что собрались делегаты I съезда РСДРП. Пришлось объяснять тем, кто не изучал историю КПСС, смысл сей пессимистической аналогии. 
     

     – …Чисто технические трудности. Назначение нового министра обороны требует пересмотреть схему снабжения оружием и боеприпасами. Это ненадолго, может быть, на пару недель. Поэтому лучше всего переждать, чтобы не рисковать жизнями наших товарищей. Нелепая смерть генерала Чернорога должна научить нас осторожности… 
     – Ганьба!.. 
     – …Сможем обеспечить избрание в Верховную Раду тех, кому грозит Международный трибунал. К счастью, закон о депутатской неприкосновенности дает возможность… 
     – Слава героям!.. 
     

     На этот раз я ожидал увидеть всего ничего, в лучшем случае полный танковый экипаж, но вышло иначе. Чуть ли не два взвода – знакомые и незнакомые, командиры и политики, друзья из Москвы, Тирасполя, Варшавы. От этой странной многолюдности стало и вовсе не по себе. На поминки тоже съезжаются. 
     

     
* * *

     

     – Объяснишь? 
     – А что тебе непонятно. Арлекин? В ближайшее время НАТО примет решение о выводе войск из Крыма и южной Украины – в связи с выполнением поставленных задач. Как раз к президентским выборам, нашим и американским. В Крыму остаются наблюдатели ООН – те же «джи-ай», только с другими нарукавными повязками. Севастопольскую базу возвращают русским, штатники получают право стоянки в черноморских портах. Все довольны, празднуют победу, примеряют фраки, дырки для орденов вертят. А всяческих экстремистов выдают в Гаагу, как Милошевича, для образцово-показательного распятия. Мы были уверены, что ты уже на островах Туамоту. Вошел в историю, чего еще надо? 
     – Я не хочу входить в историю… 
     – …А хочешь войти в Севастополь? Политика – искусство возможного, майор! Между нами… Ну, на кой черт ты взрывал мост в Инкермане? Генерала тебе не простят. Видел, какая рожа была у нашего Президента? Так что… 
     – Покупать билет в Гаагу? 
     – Шутки шутками, а мадам Выдра собирается в Киев. 
     – Выдра? А-а! Главный обвинитель Трибунала, та, что Милошевича на дыбу вздергивает? Точно – Выдра. Значит, меня ей выдадут на блюдечке с золотой каемочкой? 
     – Может, с золотой, может, с голубой. А может, головой обойдутся – как в случае с Крестителем. Уезжай, Арлекин! Ничего уже не сделаешь. А этих… Ты их не слушай, они очки зарабатывают перед выборами. Все уже решено. 
     – Ага. Значит, решено. 
     

     
* * *

     

     Перед самым началом меня предупредили, что намечается чествование «победителя при Инкермане». Я категорически запретил, пригрозив развернуться и уехать. Нашли время для танцев с саблями! Кольцо в нос, полагавшееся мне за подвиг, решил отдать Лолите – свое прежнее она умудрилась потерять. 
     

     – Новая тактика уже дает свои результаты в Одессе и Николаеве. Вспомните фильм «Интервенция». Да-да, с Высоцким. 
     

     …Интер-вен-ци-я! Интер-вен-ци-я! 
     

     – Агитация и пропаганда куда опаснее для врага, чем засады и фугасы. Мы отберем у UkrFOR их солдат! А для этого важно создать необходимую психологическую обстановку, не озлоблять «миротворцев», не культивировать комплекс мести… 
     – …Поймите, господин Арлекин, времена меняются… 
     

     Интересно, как потом, в учебниках истории, назовут наше сонмище? Бердянский съезд победителей? Последняя сходка загнанных в угол террористов? Азовская капитуляция? 
     

     – Ганьба! Предательство! Самое настоящее предательство! Соглашение по Крыму только закрепит иностранную оккупацию на долгие годы, на десятилетия. Мы не имеем права молчать! Мы должны перенести войну на территорию противника. Беспощадно, беспощадно! Пример Бен Ладена… Да-да, именно Усамы Бен Ладена!.. 
     – …Только мирные, только ненасильственные средства. Вспомните опыт ОУН на Западной Украине. Нельзя, чтобы в мире утвердился негативный образ украинца – террориста и бандита… 
     – Явная усталость, даже равнодушие. Последние события в Чечне совершенно заслонили для среднего россиянина крымскую проблему. Наша партия не сможет объяснить избирателям… 
     – …Кто-то предлагает перейти от войны империалистической к войне гражданской? Начать борьбу с собственным правительством? Хочу напомнить: плохое ли, хорошее, но это наше правительство… 
     – А вы, майор Арлекин, даже не украинец! 
     – …Немедленно извиниться! Немедленно! Мы не сомневаемся в патриотизме героя Украины майора Арлекина. Но поймите, друг мой, времена действительно меняются. Нужно осуществлять реальную политику. Компромисс? Брестский мир? Пусть так, но в нынешних условиях приходится… 
     – Ганьба-а-а-а!.. 
     

     
* * *

     

     «…За нами пустыня и пепел, летящий горячим дождем, мы сушу минуем и море и все за собою сожжем. Топча свою тень, мы отходим…» 
     Топча свою тень, мы отходим… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     67. 
     Вопрос корреспондента журнала «Элементы»: Чем был обусловлен выбор грузинской стороны в случае конфликта в Абхазии? Многие русские радикальные националисты сражались именно на абхазской стороне. 
     Дмитрий Курчевский: Нам тяжело далось решение об участии на стороне Грузии, ибо мы знали, что на противоположной стороне воюют в основном славяне (абхазов там было задействовано мало). Но после решения Верховного Совета России о статусе Севастополя, после того как конфликт в Крыму оказался реальным, мы решили, что в случае его возникновения Крым и Абхазия будут двумя фронтами одной войны. Чем меньший фронт мы хотели иметь в Крыму, тем больший мы должны были иметь на Кавказе. Таков был политический расчет, он оказался, по правде, не совсем верным. 
     

     68. 
     Флора и фауна Караби-яйлы. 
     

     А. Подушечные заросли ясколки Биберштейна. «Памятник природы государственного значения (1975) в одной из обширных карстовых котловин на восточной окраине Караби-яйлы. Среди огромного флористического богатства эндемичных для Крыма растений большой интерес представляет ясколка Биберштейна, иногда называемая „крымским эдельвейсом“. Ее серебристо-белые эллиптической формы листья, словно войлочные от покрывающих их густых волосков, действительно напоминают листья альпийского эдельвейса. В заповедной котловине Караби „крымский эдельвейс“ образует подушечные заросли. Ясколка Биберштейна занесена в Красную книгу». 
     Б. Дикие собаки. «Активность этих животных проявляется в основном в весенний период, видимо, после зимней голодовки. В основном они бродят группами от трех особей и выбирают одиноких путников. В некоторых случаях собак удавалось отпугнуть палкой, взятой как ружье (видимо, они знакомы с этим предметом). В одном случае пришлось применять нож». 
     В. Мустанги. «Видим вправо по ходу большую карстовую впадину, заполненную стоящими и поваленными деревьями. Между ними какие-то темные глыбы. Подойдя ближе, замечаем, что глыбы шевелятся. И тут происходит чудо: животные, стоящие вблизи верха котловины, истаивают мгновенно, а находившиеся внизу, совершенно беззвучно делают два-три прыжка и также исчезают. Но во время этих прыжков мы успеваем разглядеть их развевающиеся хвосты и конские гривы. Стоим ошеломленные, потом подходим к впадине. Она завалена не только деревьями, но и известняковыми глыбами. Непонятно, как там стоять лошадям, не то чтобы бесшумно скакать!» 
     Г. Общий обзор фауны. «Наиболее распространены зайцы, лисы, куницы, барсуки. Осенью на яйлу выходят олени, табунки косуль. В последние годы нередко появляются здесь дикие кабаны. Однажды я видел, как на яйлу из Аджикобинской балки поднималось кабанье стадо – голов сто, не меньше». 
     

    

    

     

      РАЙ. 15 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 38-39. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Продолжали разведку района, примыкающего к горе Иртыш с севера и востока. По случаю воскресенья работали до 12.00. 
     Анна настоятельно требует в следующее воскресенье обязательно отправиться к морю. 
     

     Среди найденного материала следует отметить мелкие фрагменты керамики, неопределимые из-за размера и плохой сохранности. Найдены три железных предмета, вероятно, современные, в том числе подкова. 
     Обращают на себя внимания следующие находки: 
     Три фрагмента (боковые части и дно) белоглиняной чаши с расширяющимся кверху корпусом на низком поддоне, расширяющемся книзу. Внутренняя поверхность покрыта зелено-желтой поливой, снаружи – зеленой. Внутри заметен орнамент: на дне – два неправильных концентрических коричневых круга, по стенкам – чередование коричневых и зеленых полос. Диаметр – 14 см. 
     Два фрагмента кувшина с грушевидным корпусом и слегка расширяющимся широким горлом, обрамленным сверху и снизу двумя полуваликами. Полива бледно-желтая. Корпус украшен вертикальными рядами небрежно нанесенных кистью коротких горизонтальных штрихов. 
     Найденные фрагменты могут быть отнесены ко второй пол. XII в. 
     Аналогии: Якобсон, С. 218. 
     

     Влад предлагает обследовать непосредственно склоны горы Иртыш. Едва ли это целесообразно – склоны горы представляют собой голый камень, на котором не могли сохраниться никакие строительные или иные остатки. 
     Работа с картой. Андрюс считает, что нашел «истинный лей», то есть прямую, проходящую через пять «точек», где находятся археологические памятники. 
     «Истинный лей № 1» (ИЛ-1) – от Гурзуфа на северо-северо-восток: Гелин-Кая, Сераус, Шумы, Демерджи. Все объекты одного и того же времени (раннесредневекового). Начало лея – Гурзуф, важная крепость и пристань. Между объектами существует дорога, однако идет она не по прямой из-за горного рельефа. 
     Андрюс думает, что если продолжить лей, мы окажемся на Караби, в ее юго-восточной части. Предлагает уточнить на карте и пройти вдоль предполагаемой линии. 
     Мое мнение: можно, но не в рабочее время. 
     

     Планы на завтрашний день… 
     

    

    

     

      АД. 15 августа 2004 г., город Бердянск.
     

     Наиболее верным решением было бы немедленно, не откладывая на завтра, позвонить Субботе и дать команду на эвакуацию отряда. План давно разработан, трудностей не предвидится. Дело не только в том, что случилось давно ожидаемое: политики продали нас вместе с Крымом. Хуже другое – логика борьбы неизбежно приведет к появлению нового фронта. Не в Европе, не в Штатах, как мечтают горячие головы. Война начнется у нас дома. Перед подписанием «Брестского мира» UkrFOR, на этот раз вместе с нашими властями, попытается окончательно разрешить проблему «терроризма». И хорошо, если придется погибнуть не от «своих» пуль. 
     Обо всем этом я и сказал. 
     Лолита выслушала молча и лишь поинтересовалась, как я намерен поступить. Предупреждая мой ответ, заявила, что без меня никуда не уедет, так что я должен считать ее «частью будущего плана». 
     От последней фразы так и веяло Голливудом, но я не стал усугублять. 
     Мы возвращались в отряд. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     69. 
     Первые вооруженные вертолеты были применены французами в ходе боевых действий в Алжире (1954—1962 гг.). Во время войны 1973 года 18 машин израильтян, применив ПТУР, уничтожили половину египетской танковой бригады, следовавшей к перевалу Митла. Войска Сирии и Египта вели борьбу с вертолетами, применяя счетверенные 23-мм (ЗСy – 23-4 «Шилка») и спаренные 57-мм зенитные самоходные установки (ЗСу – 57-2), крупнокалиберные зенитные пулеметы и переносные ЗРК (ПЗРК) «Стрела-2М». 
     Во время вооруженного конфликта в районе Фолклендских (Мальвинских) островов (1982 г.) для борьбы с вертолетами аргентинцы использовали в основном ПЗРК «Блоупайп», а также небольшое количество 35-мм спаренных зенитных пушек GDF «Эрликон» и ЗРК «Роланд-2». 
     Иракцы для борьбы с вертолетами в основном применяли зенитную артиллерию. 
     В условиях партизанской войны в Крыму оптимально было бы применить счетверенную «Шилку» (ЗСУ-23-4). Недостаток – горные дороги, установка пройдет далеко не всюду. 
     ЗСУ-23-2 можно смонтировать на грузовике. 
     

     70. 
     Командование UkrFOR проводит расследование инцидента, в ходе которого несколько военнослужащих отказались участвовать в операции по доставке грузов в зону боевых действий, сообщает Associated Press. 
     Речь идет о 19 военнослужащих 343 интендантского батальона резерва армии США, дислоцированного в городе Старый Крым. «Отказники» заявили, что конвой, в составе которого они должны были ехать, недостаточно хорошо охранялся, а грузовики, в которых должно было перевозиться топливо, находились в плохом техническом состоянии. 
     По словам представителей командования, некоторые из военнослужащих выразили свой отказ выполнять приказ начальства в надлежащей форме. Однако, как заявил американский офицер, пожелавший остаться неназванным, «небольшое число солдат предпочло выразить свои сомнения в несоответствующей форме, спровоцировав временное нарушение дисциплины». 
     Солдат, отказавшихся выполнять приказ, пока не арестовали, однако подвергли допросу в военной полиции. 
     

    

    

     

      АД. 16-17 августа 2004 г., Крым, окрестности города Бахчисарай.
     

     Лейтенант Казачок напомнил известные слова генерала Драгомирова: всеми способами стремиться захватить инициативу, и, если сил для наступления хватает – следует наступать. Оборона опасна прежде всего в нравственном отношении, не говоря уже о том, что нельзя давать противнику возможность навязать свои правила и условия боя. Говорил он в своей обычной манере – тихо, глядя сторону, словно заранее жалея о сказанном. 
     Казачка мои офицеры не любят. Трудно сказать почему, может, за крайнюю необщительность и явную отчужденность во внеслужебной обстановке. Субботу, горячего холерика, понять можно, как и Аргонца, человека спокойного, но любящего в свободное время потрепаться, что называется, по душам и от души. Даже внешне они полная противоположность: два широкоплечих «фитиля», черный и рыжий – и невысокий белокурый крепыш с невыразительными белесыми глазами. В тех редких случаях, когда лейтенант пытается отстоять свою точку зрения, Аргонец и Суббота вместе и солидарно (диво дивное!) не оставляют от его аргументов камня на камне. 
     Но сегодня никто не пытался спорить. Казачок добавил, что идея пропаганды среди солдат UkrFOR едва ли плодотворна. Сравнивать нынешних контрактников с мобилизованными 1919 года по меньшей мере смешно. Политическое же решение крымской проблемы ведет лишь ко все тому же «Брестскому миру» – похабному и унизительному. 
     Суббота, никогда не отличавшийся терпением, поспешил поинтересоваться, что собственно лейтенант предлагает. Тот невозмутимо пожал плечами, заметив, что при прочих равных условиях выступает не только за продолжение, но и ужесточение борьбы. Только условия, к сожалению, складываются не прочие и не равные. Вести борьбу на два фронта мы не сможем. 
     Я ждал возражений, но их не последовало. Кажется, «Азовская капитуляция» произвела куда большее впечатление, чем казалось вначале. Все годы мы верили, что нас поддерживают. Пусть не власть, не предатели в кабинетах и парламентских залах, но все-таки… Увы! 
     Оставалось распустить наш маленький военный совет. Я лишь предложил не прекращать боевых действий до подписания официального соглашения – если не случится ничего чрезвычайного. Воевать по-прежнему активно, безжалостно, не давая врагу продохнуть. А после «Брестского мира» действовать по обстановке. 
     Спорить не стали, но вид у товарищей офицеров был кислый. 
     

     
* * *

     

     Костер зажигать не стали, включать фонари я запретил, и августовская ночь тут же превратилась в подобие Тартара. С вечера небо затянули тучи, от близкой реки потянуло холодом, и я пожалел об оставленных на основной базе палатках. Август – не июль, горы Второй гряды – не Южный берег. 
     Лолита лежала рядом, завернувшись в спальник с головой, тихая, не похожая на себя. Я чувствовал, что божье наказание не спит, мне и самому не спалось, но заговорить первым никто не решался. Наконец, край спальника откинулся, Лолита, привстала, помотала головой. 
     – Х-холодно! 
     – Есть свитер, – напомнил я. Вечером от свитера она не без гордости отказалась. 
     – Ну, почему нельзя воевать там, где теплее? 
     Я невольно усмехнулся. 
     – Опоздала! У Фиделя на Кубе были идеальные условия. Даже купались круглый год. 
     – Ага, – Лолита подсела ближе, зябко повела плечами. – Я читала Че Гевару. Его послушать, так война – действительно курорт. Он даже предлагал покупать провизию исключительно в магазинах. И патроны запрещал экономить. А потом попал в Боливию… 
     – Ага. 
     Безвидная августовская ночь подступала все ближе, сырость обволакивала, мешала дышать. Много лет назад мы с Аргонцем так же влипли – ушли в поход без спальников. Ночевать пришлось совсем недалеко отсюда, рядом с Баштановкой. Но тогда никто не мешал разжечь костер. 
     – Значит, будешь воевать дальше? Как полковник Буэндиа? 
     – «Полковник Аурелиано Буэндиа поднял тридцать два вооруженных восстания и все тридцать два проиграл».Боже мой! Неужели твое поколение читает Маркеса? 
     Сопение – недовольное, сердитое. 
     – Не мое поколение. Я читаю! «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Думаешь, один ты такой умный? А мое, как ты говоришь, поколение… Они… Мы не тем плохи, что Маркеса не знаем. Ты заметил, что в отряде нет никого из мальчишек? Твои бывшие студенты – им всем за двадцать пять. А мои… Половина даже не знает, что идет война. И знать не желает! 
     Такого слышать еще не доводилось. Обычно Лолита защищала своих сверстников с энергией, достойной лучшего применения. 
     – Мы – не поколение пепси, не «генерация Пэ». Мы – поколение говна. Помнишь, ты смеялся над рекламой? Сигареты, джинсы, «лонгер» всякий? Мол, на такое никто не купится, нельзя рисовать дебилов с пустыми глазами? Мы такие и есть, Арлекин! Те, что хренеют у компьютера, еще не самые худшие, большинство даже не одноклеточные, так – протоплазма. Беда в том, что такими нас вырастили вы, умные и начитанные. Вот так! Я приехала сюда, чтобы не чувствовать себя говном среди говна… И не вздумай бить меня по губам! 
     Черное сырое небо было совсем рядом, сырость пробирала даже сквозь непромокаемую ткань, привычно заныла десна, реагирующая холод на точнее всякого барометра… 
     – Поколение говна, – повторил я. – Если так… Ради кого же мы воюем? 
     Я не ждал ответа, но он пришел в тот же миг. 
     – До сих пор не понял, Арлекин? Ты воюешь ради себя! Только ради себя, а вовсе не за какую-то «свободу». Тебе просто нравится воевать – вот и все. И мне нравится, и Субботе, и остальным. Вы правы – лучше так, чем гнить, как все. У тебя тут по крайней мере не скучно. 
     Вновь повеяло Голливудом класса «B», и снова я не стал спорить. Неужели, правда? Мне нравится воевать? 
     Мне нравится воевать. 
     – Арлекин! Совсем забыла. Я узнала – есть фармацевтическая фирма в Симферополе, немецкая. Я вышла на их сервер, заказала то, что ты просил. Видишь, и без Экселенца справилась! 
     

     
* * *

     

     – Пойдем к Куйбышево, километра за три свернем на юг. Погляди на карту. 
     – Хе! Места знакомые, разберусь… Арлекин, ты чего имел в виду? Насчет «чрезвычайного»? 
     – Понимаешь, Аргонец… «Второй фронт» может открыться раньше, чем нам кажется. Все эти годы мы были нужны – и нашему правительству, и российскому. Нами пугали Запад – и довольно успешно. Заодно собственным гражданам подмигивали перед выборами, мол, не оставляем братьев-славян в беде. 
     – Хе! Эт-точно. А теперь, значит, могут убрать по тихому? 
     – Или не по тихому. Совет Европы осудил «этнические чистки» в Крыму… 
     – Вот бляди! Мы же лет восемь, как с татарами договорились! 
     – Кого это интересует? Гаагский трибунал требует нашей выдачи, намечается новый Нюрнберг. Одного Шевченко им мало. 
     – Правильно ты приказал того юриста оприходовать. Эх, достать бы кого повыше! 
     – Есть американская шутка. Что такое сорок тысяч адвокатов на морском дне? Ответ: хорошее начало. А насчет «кого повыше» – дельная мысль. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     71. 
     Балканская война 1990-х вечным позором впечатается в историю цивилизованного Запада. Попытка мирного раздела Югославии провалились, вспыхнула цепная реакция межнационального и межрелигиозного конфликта. Против сербов развернулась пропагандистская война. Система mass media сделала из них образы чудовищ, агрессоров и садистов. Сербам приписали намерение разрушить мусульманские общины через массовое изнасилование женщин-мусульманок. Образ серба-насильника и убийцы крепко засел в подсознание западного обывателя. 
     Западу очень нужен образ врага, и если такового нет, его изобретают. Когда нет страшного инородного противника, взоры могут обратиться вовнутрь западного общества и это «сказочное общество» приходит в ужас от подобной перспективы. 
     

    

    

     

      РАЙ. 17 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 41. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     …Разбор ЧП. После обеда (приблизительно в 14.20) Андрюс, не предупредив никого, направился в юго-восточную часть Караби-яйлы – искать очередную точку ИЛ-1. Результат – подвернутая нога. 
     Анна наложила тугую повязку. В случае ухудшения отправим Андрюса в Пчелиное, где есть врач. 
     Повторил приказ: не ходить по Караби по одиночке и не отлучаться далеко без моего разрешения… 
     

    

    

     

      АД. 17 августа 2004 г., Крым, окрестности села Куйбышево.
     

     – Кузнечик? – шепотом осведомился я, кивая влево, где стеной стояла трава, уже успевшая пожелтеть от лютой жары. 
     Сержант Рябина прислушался, дернул плечами. 
     – Дэсь так. Я ж нэ биолог, товаришу майор. 
     Я тоже не биолог, посему, оставив прикладную энтомологию, занялся тем, чем и положено – наблюдением. Сегодня, не устояв перед уговорами Субботы, взял с собой не проверенный «Цейс», а нечто трофейное, чудовищного веса и вида. Зато можно обходиться без надоевших очков, что немало порадовало. 
     Итак… Итак, пустое шоссе, за ним – ровное поле, такое же, как то, на котором устроились мы с сержантом. Только наша позиция на холме, впереди же, за серым асфальтом – равнина. Спокойно, тихо, ласточки в безоблачном высоком небе честно предсказывают ясную погоду. Одним словом, идиллия, Ганс Кюхельгартен, только коровок на лугу не хватает. Коровки, коровки – и бычок. Бык… 
     Сержант не биолог, хотя биологи в отряде тоже есть. Физик, пять лет назад закончил университет, мой бывший студент. Именно из них, моих выпускников, я назначаю командиров отделений. Эти не предадут! 
     Каждый отряд формировался по-своему. Чернорога окружали односельчане, земляки из родных Карпат. Шевченко, отставной полковник, собрал в отряд сослуживцев. Приднестровцам никого не требовалось звать – их отряды создавались еще в начале 90-х. У меня же особого выбора не было: друзья по экспедиции – офицеры, бывшие студенты – сержанты. Потом приходили другие, незнакомые, ветеранов становилось все меньше. Суббота и Аргонец уцелели, Римлянин, Гектор, Одуванчик – нет. 
     Сержанта Рябину я берег, как зеницу ока, как ушастого Экселенца. Сержант – наш лучший снайпер. Если бы за пометки на прикладе его СВД-С давали, как в старину, ордена, ходить ему с тремя «Славами», а то и с Золотой Звездой. 
     Ордена нам не положены. Разве что лет через сто – с нанесением гравировки на надгробие. 
     – Так кого чэкаты, товаришу майор? 
     – Кого бог пошлет, товарищ сержант. 
     Белесый молчун Казачок прав – как и помянутый им генерал Драгомиров: оборона – смерть. И не только в стратегическом плане. После Старого Крыма и особенно Инкермана, после того, как среди оккупантов началась паника, командование UkrFOR постарается отыграться. Наверное, прямо сейчас их колонны пылят к Джанкою, Терновке, Приветному – зачищать, переворачивать вверх дном каждый дом. Рейнджеры протаптывают горные тропы, операторы в штабах изучают с лупой спутниковые фотографии… Значит? Значит, самое время бить, и не в одной точке, а сразу в нескольких. Пусть это будет всего лишь фугас, пара пулеметов – или сержант Рябина с винтовкой Драгунова. 
     Казачок остался возле Бахчисарая, Аргонец навестит Красный Мак, Суббота попытается добраться до Алушты. А я решил устроиться здесь, в этой аркадской идиллии, где не хватает только коровок с бычком. 
     – Мотор… Товаришу майор, чуетэ? 
     – Слышу. 
     Грузовик – не первый за сегодня и не второй. Засуетились, вояки, носятся взад вперед, бензин не экономят! И страх от азарта охотничьего потеряли. Не иначе, решили, что «банда Арлекина» прорывается к Перекопу или прячется в Мраморной пещере на Чатыр-даге. Не дождетесь! 
     Год назад один журналюга назвал меня «клоуном, над которым никто не смеется». Доверие следует оправдывать! 
     – Один, два… четыре… 
     Колонна! Вот и «вертушка», за ней – другая. Все-таки берегутся, сволочи. Эх, сюда бы весь отряд, да с полным боекомплектом! «Мы пяди живой не оставим нечистых царю – Сатане…» 
     – Ждем, сержант. Ждем… 
     Главный секрет успеха немецких асов во Вторую мировую – умение вовремя выйти из боя. Раствориться в облаках, сгинуть в лучах Солнца, выжимая полный форсаж… Трусости в такой тактике нет, есть железная логика. Зачем принимать бой, если это выгодно не тебе, а врагу? 
     Чубатые запорожцы тоже сие понимали. «Не тот казак, что победил – тот, что выкрутился». Только дураки смерти рады. И то не все. 
     Самое время выходить из боя, самое время! Отряд исчезнет за какой-то час, растворится, провалится сквозь землю. Рядовых и сержантов никто не станет искать, Казачок вернется в Россию, Аргонец и Суббота… Им тоже есть, где скрыться. 
     Я? А что я? Фамилию мою не называли, так что (чем черт не шутит?) вернусь в Харьков, на моей бывшей кафедре всегда найдутся полставки. 
     Это можно было сделать полгода назад, месяц назад, неделю. Сегодня? Может, и сегодня не поздно. Значит, все? Война закончена – всем спасибо? Лет через десять сяду за мемуары… 
     

     
* * *

     

     – Легковушка, товаришу майор! Здаеться, сама, бэз супроводу. 
     – Ага. И кто там такой смелый? На всякий случай, будьте готовы. Внимание!.. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     72. 
     Украинская Национальная ассамблея поспешила опровергнуть свою причастность к крымским делам. Развивая тему, глава ЛОО УНА-УНСО выразил удивление, как авторам статьи удалось определить национальность по трупам. «Солдаты удачи» не берут с собой в бой никаких документов или каких-либо других отличительных знаков. 
     Не вызывала у главы ЛОО УНА-УНСО сомнений только причина, по которой на Украину смогли навешать трупы: «Она молчит, она никакая, она с этим руководством позанимала самые низкие места в мировых рейтингах…» 
     Нужно отметить, что УНА в последнее время практически утратила былой авторитет. Это объясняется уходом из организации Дмитрия Курчевского. 
     

     73. 
     По мнению аналитиков, сторонники радикального ислама формируют треугольник Поволжье – Крым – Донбасс. Делегация поволжских исламских радикалов во главе с муфтием Биббарсовым, пропагандистом принятия русскими ислама, посетила крымско-татарский меджлис. Очевидно, что этот «треугольник» угрожает не только Русской Православной Церкви, но и России, русскому Поволжью, Крыму и Донбассу. 
     

     74. 
     Сама природа пожелала, чтобы народ был только орудием, исполняющим волю монарха. Народ только для этого и пригоден, он и создан слабым и тупым только для этой цели, и любой суверен, который не заковывает его в цепи и не унижает, несомненно, грешит против природы и ее намерений. Знаешь, какова цена либерализма монарха? Всеобщий разброд и беспорядок, разгул животных инстинктов народного бунта, падение искусств, забвение наук, исчезновение денежной системы, чрезмерное вздорожание хлебных продуктов, чума, война, голод и все прочие несчастья. Вот что ожидает народ, свергающий иго, и если бы в мире существовало высшее Верховное Существо, его первая забота должна была бы заключаться в том, чтобы покарать властителя, который по своей глупости уступает свою власть. 
     

    

    

     

      АД. 17 августа 2004 г., Крым, недалеко от села Баштановка.
     

     – Когда? 
     – Еще утром. Пусть лучше Лолита расскажет. 
     – Товарищ майор! Докладывает боец Лолита. Докладывает… 
     – Успокойся, я уже понял. Итак, министр внутренних дел выступил по телевидению… По Первому общенациональному? 
     – Да… Так точно. Сказал, что правительство осуждает террор во всех его формах, что… Суки поганые! 
     – Лолита, пожалуйста, не надо. Тебе не идет. 
     – Извини, Арлекин… То есть, товарищ майор. Он назвал фамилии – твою и капитана Субботы. Сказал, что вы объявлены в розыск, прокуратура открыла дело, арестованы сообщники. 
     – Ну, ты понял, Арлекин? Во пидарас! 
     – Погоди, Суббота. Фамилия правильные? 
     – Так точно. Да… Имена, отчества – всё. Даже сказал, где вы раньше работали. Фотографии показал, старые, правда. 
     – «Мы те, кто назад не вернется, за труд не получит наград…» Про Аргонца и Казачка, значит, еще не знают. Хорошо! 
     – Хорошо?! Ты, блин, говоришь, хорошо? Да нас же, Арлекин, сдали! Эти суки, эти гады, предатели, трусы – они просто сдали всех! На нас теперь с собаками охотиться начнут. Понял?! 
     – Ага. «Кто ангельских крыл не коснется, кто злою судьбою гоним, уже никогда не предстанет, Господь, перед ликом Твоим…» 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     75. 
     Человек незаменим. Значит, сколь бы невероятной ни была перспектива, он должен достигнуть конечной цели, несомненно, не по необходимости, но неминуемо. 
     Не приостановка, какой бы ни была ее форма, а последний прогресс, наступающий в свой биологический час. Созревание и высшая ступень. Все дальше в невероятное, из которого мы вышли. Именно в этом направлении, если мы хотим предвидеть конец света, следует экстраполировать Человека… 
     

    

   

   

    

     ПАПКА IV. ЧИСТИЛИЩЕ. 11-17 августа 2004 г Файлы 76-100.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     76. 
     Поразительный феномен выявили ученые из США. Как оказалось, у небольшого количества людей – 0, 002 процента населения Земли – есть невероятная способность «чувствовать» ложь. Обладающие данной способностью определяют, лжет человек или нет, как в общении с живыми людьми, так и по видеозаписям. Этими работами уже заинтересовались соответствующие отделы безопасности крупнейших банков и компаний, а также спецслужбы. 
     

     77. 
     Американские и английские ученые, проводившие в 1995 году исследования в Антарктиде, сделали сенсационное открытие. 
     «Когда они в первый раз увидели в небе над полюсом кружащийся серый туман, то решили, что это обычный смерч, – рассказывает физик из США Мариан Маклейн. – Однако время шло, а смерч не менял формы и не перемещался». 
     Специалисты запустили привязанный к тросу метеорологический зонд. Взмыв ввысь, он сразу же исчез. Некоторое время спустя исследователи, смотав трос, вернули зонд на землю и к своему изумлению обнаружили, что хронометр, установленный на нем, показывает 27 января 1965 года, то есть дату тридцатилетней давности. 
     Информацию о «Вратах Времени» – так назвали этот феномен – предоставил «компетентный источник из Белого дома», пожелавший остаться неизвестным. Маклейну удалось выяснить, что изучение необычного явления идет полным ходом. 
     

     78. 
     Алексей Зверев (корреспондент «Московского Комсомольца»): – Знаете ли Вы каких-нибудь изобретателей Машины Времени? 
     Николай Носков (физик): Да, я читал статьи авторов, которые, играя математическим аппаратом геометрий на криволинейных поверхностях (они это называют искривлением Пространства-Времени), добивались того, что геометрическая фигура, выворачиваясь, «протыкала» самоё себя. Но Вы же понимаете, что это не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни. 
     А.З.: Из чего, по Вашему мнению, может состоять аппарат для перемещений во Времени? 
     Н.Н.: В организме человека за одну секунду происходят миллионы химических реакций. Как можно их вернуть или переместить в Будущее? 
     А.З.: Как относиться к тем исследователям, которые предлагают перемещаться во Времени с помощью пирамид, Собственной Космической Частоты и так далее? 
     Н.Н.: Так же, как и к полетам на метле. 
    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 11 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Цифр на часах не оказалось, что совсем не удивило,. Привык! А вот отсутствие стрелок несколько озадачило, как и то, что циферблат отчего-то белый. Знакомый контур Америки исчез, растворился без следа, да и форма этих странных часов… 
     И тут меня ударило – не привычным толчком в затылок, вырывающим из бездны Погружения, иначе. В ушах застучала кровь, холод укусил за пальцы. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… 
     Часы с Америкой и вправду исчезли. Неоткуда им взяться – надо мной просто белый потолок. Я не сижу в кресле, а лежу на кровати, под подбородком – клетчатый шотландский плед, зеленый глаз будильника бесстрастно высвечивает 7.35. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… 
     Но ведь этого не может!.. 
     Может! Яркое солнце за открытой балконной дверью, телевизионный пульт на табурете, птичьи голоса во дворе. Издалека, чуть слышно, доносится гудок автомобиля. 
     Просто утро. Просто я проснулся. Просто мне все приснилось. И мадам Гала Манекен Дали, и семь таблеток BDP–minus, и чашка воды на компьютерном столе. Ничего не было, я не погружался, не перебарывал привычный страх. Сон, обычный сон! Я опять помню свои сны. 
     Оставалось найти тапочки. 
     Уже на пороге я оглянулся. Если мне все приснилось, почему… 
     …На табурете нет журналов и последнего выпуска «Великие художники»? Экран телевизора подозрительно чист? Я давно собирался вытереть пыль – целую неделю, а то и две. Когда же успел? 
     И где мои спортивные штаны, черт побери? 
     Можно было уцепиться за последнюю соломинку. Я не просто заснул, но предварительно прикончил оставшиеся полглотка «Десны», поставил немытую рюмку на кухонный стол, вытер пыль на телевизоре, увидел жуткий сон про «черный» DP… 
     Версия сразу же понравилась. Очередь было за фактами. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… 
     То, что после Погружения может случиться всякое, меня предупредили сразу. Стресс, тоска, мечта о намыленной веревке – не самое неприятное. Рюмка-другая коньяка чудеса творит, а опыт помогает продержаться первые, самые страшные, минуты. Бывает хуже, много хуже! Несколько процентов риска – не так и мало. Кое-кто не просыпается, некоторым же, самым невезучим, лучше вообще не открывать глаз. Однажды на Форуме Каузал, то ли шутя, то ли всерьез, предложил обсудить, куда уходят души, потерянные во время Погружений. 
     Желающих не нашлось. 
     

     
* * *

     

     Кухонный стол оказался девственно чист, как и сахарница, красующаяся как раз посередине. Знакомая рюмка гордо посматривала с полки, в мусорном ведре сиротливо ежился пустой пластиковый мешок, раковина и печка сверкали первозданной белизной. 
     Самое время садиться на пол и разводить руками. Отчего бы и нет? Линолеум не просто вымыт – выдраен, как палуба броненосца перед адмиральским смотром. 
     Коньяк обнаружился в холодильнике – рядом с чем-то странным, завернутым в фольгу. Решив, что удивляться поздно, я обнаружил под фольгой кусок жареной курицы, снял рюмку с полки, привычно плеснул «Десны» – ровно полглотка, последний резерв. 
     Пить почему-то не хотелось. А вот такого не могло быть по определению. Если вчера, 8 августа, я принял свои двести на двести грамм по случаю дня воскресного, то сегодня… 
     Сегодня?! 
     Отрывных календарей не держу, поэтому пришлось включить компьютер. Пока на экране мелькали знакомые заставки, я смог убедиться, что никакой чашки на столе нет, равно как упаковок от лекарств и блюдца, куда я клал таблетки. Итак, ничего не было, я не погружался, просто принял лишнего и мирно заснул, чтобы проснуться в 7.55 утра 9 августа. Логично? 
     Очки, чтоб им треснуть! Смотрим. Мышка-а-а! 
     «Диспетчер», «Панель управления», «Дата и время»… Все верно, все правильно. 7.47, август, девятое… 
     …Одиннадцатое? Одиннадцатое августа? Сегодня одиннадцатое августа?! 
     Можно, конечно, включить телевизор. Можно, конечно, сразу звонить 03. Можно… 
     И тут я заметил записку. На самом видном месте – возле лампы. Маленький квадратик бумаги, синяя паста, знакомый почерк. Мой, естественно. 
     «Включить ноутбук!» 
     Как просто! А я уже волноваться начал. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     79. 
     …Реакция на BDP-minus – отрицательная. Никаких перемен и ощущений, кроме легкой головной боли. Пришлось принять анальгин. 
     В 2.00 ввел инъекцию BDP-plus. Сонливость (причина неясна, может, просто хочется спать). 
     9 августа, 7.20 утра. Очень странное ощущение. Не помню начала опыта. О том, что было ночью, узнал лишь из предыдущей записи. 
     НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ! 
     Больше НИКОГДА и ни при каких обстоятельствах НЕ ПРИНИМАТЬ «черный» DP. 
     Надо обязательно позвонить Владу. 
     НЕ ПРИНИМАЙ «черный» DP! 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 11 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – …Ты же, вроде, не пьяный был. Ну, Арлекин, даешь! Так точно, позавчера ты звонил, сказал, что тревога отменяется, все в порядке. Правда, не помнишь? Про Херсонес говорили, ты еще почему-то Караби вспомнил, спрашивал, как дела у Бориса. Стареешь, Арлекин, стареешь, раньше у тебя, блин, память не отшибало! Может, подъехать? Да, ты еще сказал, что надо бы леи поискать. Ле-и. Крымские, которые Борис с Андрюсом предлагали вычислять, шиза их очередная. Может, все-таки подъехать, раз такая ситуация? Ситу-а-ци-я! Ситу-а-ци-я! 
     

     
* * *

     

     Продавщица взглянула не без укора. Даже традиционный ломтик апельсина вручался, словно воплощенный в цитрусе упрек. Начало десятого, и уже стартовые сто грамм. Нехорошо-с! Впрочем, эмоции были мои собственные, а все остальное подсказало услужливое воображение. Перед первым пластмассовым стаканчиком «Десны» всегда так: чувство вины, вялое желание оставить коньяк прямо на вымытом столе, ограничившись апельсином, ритуальное проклятие: «Гадость паленая!» 
     Сначала апельсин, потом гадость паленую… Снова апельсин. 
     Лучше? Интересный вопрос! 
     …Квартира убрана, куплена буханка «Бородинского» и курица-гриль, с Владом переговорено, сделана запись в ноутбуке, не выпито ни глотка (ни полглотка!), исчезла одна ампула с BDP-plus, на левой руке появился след укола… 
     И ни хрена не помню, нарокоман-хроноложец! Полтора дня – корова языком! Ну, Гала, мадам Дали недорисованная, попадись ты мне сейчас со своими проповедями! Намекала же, вешалка: мол, пробовала, о результатах расскажу позже. Спасибо, уже не надо! 
     Пустой стаканчик – в урну, недоеденный апельсин туда же, теперь перекурить, ритуал есть ритуал… 
     Случаев потери памяти при Погружениях не наблюдалось – пока. Разное случалось разное, но такого точно не было. Однако, у меня данные по обычному DP, по старым добрым «трем таблеткам», что же творится у «черных», понятия не имею. То есть, не имел – до сегодняшнего утра. Гала наверняка попробовала, испугалась, повторять не решилась – и стала искать кроликов, бедных, глупых, ушастых кроликов. Или еще хуже? Вдруг ей нужен именно отрицательный результат, как с «Новым-2»? Аллах ведает зачем, однако нужен? 
     …Неметеный асфальт, растоптанные окурки, суета у знакомых скамеек, два троллейбуса грозно шевелят рогами, готовясь в путь, вот и маршрутка подкатила. Город двинулся в утренний свой поход… Кто сказал? Ильф-Петров сказали, кто же еще? 
     Итак… Итак, есть ли у вас план, мистер Фикс? 
     – …Я и тебе звонил, Борис? Ага, полное выпадение… Памяти, памяти! Утро после запоя – звонишь всем подряд, спрашиваешь, кого и как успел обидеть. Я, кажется, про леи говорил, крымские которые? Шучу, помню, конечно. Местами… Ночь в Крыму, все в дыму. Меньше пить? Еще меньше? И от кого слышу? Ха-ха! Часовня на Ай-Алексие? Какая еще часовня? Нет там никакой часовни, мы даже следов фундамента не видели. Да-а… Какой такой Аргонский Пес? Сам ты… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     80. 
     Кроме интеллектуального значения отдельных человеческих единиц, необходимо принять во внимание коллективное возбуждение (путем поддержки или резонанса)этих надлежаще организованных единиц. Трудно сказать, имеются ли еще на Земле Аристотели, Платоны и Августины, но ясно, что, опираясь одна на другую (будучи сведены в одно место или собраны в фокусе зеркала), наши современные души видят и чувствуют ныне мир, который по его размерам, связям и возможностям ускользал от всех великих людей прошлого. И осмелятся ли возразить, что этому прогрессу в сознании не соответствует никакое продвижение вперед в глубокой структуре Бытия? 
     

     81. 
     Можно сравнить пространственно-временной континуум с термином «пряжа» – заплетающаяся и расплетаемая, который мы считаем более точным, поскольку он относится к «плетению», происходящему в действительности. 
     Что бы произошло, если бы кто-нибудь возвратился вдоль личного «каната», распутывая его, и изменил обстоятельства, окружающие этот «канат»? Изменило бы это Настоящее, и таким образом – Будущее? Да, но не в такой степени, как это иногда показывают в кино. Как такое может произойти, если каждое из этих происшествий состоит из многочисленных «прядей», переплетенных в разных направлениях, и изменить их все невозможно? Если кому-нибудь будет разрешено возвратиться во Времени и произвести какое-то изменение, то Будущее при этом, по существу, останется прежним. Мы говорим – по существу, поскольку изменение произойдёт, но из-за взаимных переплетений с другими «прядями», оно будет приглушено. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 11 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Пересчитав «двадцатки» в бумажнике, я констатировал: «Хватит!» Во всех отношениях. 
     DP – удовольствие дорогое – тоже во всех отношениях. Кроме неизбежного риска, скверного самочувствия и порванных нейронов, это еще и подрыв бюджета. «Три таблетки», конечно, дешевле героина, но вполне сопоставимы с конопляными «кораблями», любимым видом транспорта современной молодежи. Так что, и вправду – хватит. Остаток отпуска можно тихо пропьянствовать, изредка заглядывая в Интернет и пугая знакомых телефонными звонками. Недорого, экологично, приятно. А еще лучше взять билет на автобус Харьков-Ялта. Не до самой Ялты, нечего там делать, а до Алушты. Оттуда – маршруткой до Рыбачьего или Морского, снять комнатушку у моря. И все! Утром – пара стаканчиков крепленого, затем на пляж, откуда хорошо видна Караби-яйла, вечером, как и положено, шашлык у самого моря. И никаких Погружений, никакого DP вкупе с мировыми проблемами. Что мог, то сделал. Time Machine почти что запатентована, «черная» гадость испытана, даже пол в кухне вымыт. DP-watchers тоже имеет право на отдых. А если мадам Манекен захочет, возьму с собой, сниму для нее сарай – и буду пляжников пугать. А что? Народ разбежится, цены, само собой, упадут… 
     Одно непонятно. «Черные», пусть и психи с перевернутыми мозгами, сходят с ума не первый год. И не второй. Про препараты «плюс» и «минус» слыхал не раз, какой-то энтузиаст целую сагу-рагу им пропел на киевском DP-форуме. Действуют! Едва ли Гала меня разыграла, подсунув невинный аспирин и глюкозу. Тогда почему? Я что, у бога бороду сжевал? 
     …А в Рыбачьем здорово. Полно харьковчан, можно сказать, колония, вино не заводское – настоящее, личных виноградников, такого нигде в Крыму нет. Главное же – Караби. Ее отовсюду видно – нависает, закрывает полнеба. Странное дело, даже о Херсонесе так не вспоминается, хотя столько лет копал. Наверно, потому, что там почти все сделано. Кто может, пусть сделает лучше – Крипту исследует, например. Караби-яйла – так и не перевернутая страница. Правда, ничего особенного там нет и быть не может, Длинные Стены давно изучены, а леи – очередная псевдонаучная фантазия. Разве что мустанги – и Большая Собака. Но фауна не по моей части. 
     Смотреть на Караби – такой же мазохизм, как и Погружение. Тоже Прошлое – Прошлое Несостоявшееся. 
     Билет можно будет взять завтра утром. Или днем. Или нет. Или… 
     Что я еще не сделал? 
     

     
* * *

     

     – Н-ну как? 
     – Ну, так. 
     Шура на месте, олицетворяя стабильность и неизменность бытия. Все, как и положено: черный портфель, забитая людьми скамейка, маршрутки, одна за другой причаливающие к остановке, грозный патруль вдалеке. Восемь вечера, место и время встречи изменить нельзя. 
     – Д-да, Арлекин, верно. Гала – н-немного не того. Странная. Обратил в-внимание? Б-большинство «наблюдателей» – никак-кие не наблюдатели, обычные н-наркоманы, хроноложцы, к-как ты говоришь. Старички, ст-тарушки… П-погружаются, общаются с дорогими п-покойничками, потом ск-корую помощь вызывают. Гала не такая, ей чего-то еще надо. К-как и тебе. 
     Ого! Не ожидал от нашего дилера таких глубин. Только мне не до философии, спекулировать по Гегелю и сам обучен. Фактов бы – и побольше, как таблеток от жадности. 
     – Г-говорят… Только говорят, Арлекин, н-не ручаюсь… Кто-то из ее б-близких, чуть ли не муж, п-подсел на «черное». П-помер – во время Погружения. 
     Я не удержался, хмыкнул. 
     – А она, согласно индийскому обычаю, решила спалить себя на погребальном костре? Нет, Шура, не верю. Хотела бы помереть вслед за благоверным – уже бы померла. Долго, что ли? А ей кроликов подавай. 
     – К-кролик-ков? – изумился Шура, но тут же кивнул – понял. 
     Я поглядел на стаю «иномарок», рвущуюся на желтый огонек светофора, на толпу возле подкатившего троллейбуса… Чего мне, собственно, надо? Разливочная работает до девяти, успею еще перехватить двести грамм с апельсином – и домой. Телевизор включать не стану, поставлю чего-нибудь из «видеоконсервов», «Хороший, плохой, злой», хотя бы. Любимый фильм, давно не пересматривал. «Пришел стрелять – стреляй, болтать-то зачем?» А завтра схожу за билетом до Алушты, благо, автовокзал под боком. 
     И никаких Time Machines. Хватит! 
     – Чего-нибудь в-возьмешь? 
     – Да, – очнулся я. – Новый, который «Новый-1». Два набора. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     82. 
     …Не знаю, что и посоветовать, Арлекин. Точнее, знаю, но уж очень не тянет формулировать. Судя по твоим глухим намекам, ты «на гражданке» имеешь дело с мирными студентами. У меня несколько иной опыт. Если моим «подопечным» рассказать про DP, они сперва ни черта не поймут («непонятка, блин, начальник!»). Потом поймут – и что? Представлять не хочется. Если люди готовы платить лишь за иллюзию исполнения желаний (наркотики!), то как пойдет дело, если в их распоряжении окажется настоящая Машина Времени? Твоя «формула Запаздывания» никого не остановит, человек воспринимает жизнь не просто, а чрезвычайно просто. Присказка «убить дедушку» перейдет из разряда логических головоломок в сводки уголовной хроники. И это будет лишь началом. 
     Ты прав, «начальство» (в широком смысле слова) и в самом деле заражено дебилизмом. Но всегда найдется умный холуёк, готовый подсказать, растолковать, выдвинуть идею. Рузвельт тоже не сразу понял, что ему предлагают Оппенгеймер со товарищи. Но ведь понял в конце концов! 
     Расщепление Времени не менее опасно, чем расщепление атома. Мы пока на стадии экспериментов семейства Кюри. Если помнишь (ты, часом, не физик?), немцы обвинили Мари и ее супруга в том, что те элементарно безграмотны, не умеют проводить опыты, используют некачественные реактивы. Мари даже покаялась. Мы, DP-watchers, сейчас на этой стадии. Большая Наука вкупе с Большой Властью не принимают нас всерьез – и слава Богу. Time Machine в руках уголовников – кошмар, но она же в распоряжении спецслужб, особенно наших… Нет, и представлять не хочу! Тем более, в данном случае не требуется вкладывать миллиарды, достаточно сходить в аптеку, в крайнем случае, заплатить знакомому дилеру. 
     Конечно, когда-нибудь шило вылезет из мешка, и помешать этому мы не сможем. Но приближать День DP незачем. 
     ИМХО: 
     Никаких деклараций. Никаких выходов на Большую Науку. Никаких криков «Эврика»! Боюсь, нам придется по примеру «черных» перейти на нелегальное положение. По крайней мере, пока сами не поймем, ЧТО НАМ С ЭТИМ ДЕЛАТЬ. 
     А насчет «черного» DP и спорить нечего. Изыди, сатано! 
     Почему-то кажется, что ты со мной согласен. 
     

     Твой Каузал. 
     

     83. 
     Спустя 82 года после гибели «Титаника» 10-месячную девочку, считавшуюся погибшей, выловили в водах Северной Атлантики. Замерзшую, но совершенно здоровую малышку обнаружили после того, как в этом же районе спасли еще две жертвы катастрофы – Уинни Кутс и капитана Е.Дж.Смита. 
     «Я попробую объяснить, что происходит, хотя это противоречит здравому смыслу, – заявил корреспондентам в Осло (Норвегия) известный исследователь Малвин Иддланд, занимающийся изучением проблем океана. – Создается впечатление, что в этом районе мира Время потеряло свое значение. Люди, исчезнувшие в 1912 году, неожиданно появляются такими, словно с ними ничего не произошло. Думается, „Титаник“ и его пассажиры попали в какую-то ловушку Времени». 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 12-13 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Вы пьяны, Арлекин! 
     Кажется, фраза становится ритуальной. Во всяком случае, выслушал я ее не без удовольствия. Моя покрасневшая физиономия здорово раздражает мадам Гала. Весьма приятно! 
     Но ведь напросилась в гости, пришла, оккупировала кресло! А на этот раз и дождя нет. Чудный день, чудный вечер. И коньяк неплох – пятизвездочная «Каховка», конечно, не «КВВК», но весьма и весьма. 
     Человек в отпуске. В законном. И пропивает свои отпускные – тоже совершенно законно. 
     – Вы… Даже не позвонили, не рассказали. Я ждала! 
     Ах, вот оно что! Кролики обязаны не только глотать всякую гадость и прокалывать себе вены, но еще и отсылать боевые донесения. Не жирно ли будет? 
     – Могли бы поинтересоваться у Шуры. Он у нас нечто вроде DP-исповедника… Выпить хотите? 
     Сегодня мадам Манекен смотрелась еще более нелепо – даже в кресле сидела так, будто у нее сломан позвоночник. Обычно после двухсот грамм начинаешь проникаться симпатией к ближнему своему, тем паче, женского пола. Но Гала явно не подпадает под великое правило «не бывает некрасивых женщин». Бывает! 
     – Выпить? Надеюсь, не водку? В принципе, я бы… 
     Ага! В кои веки – человеческие эмоции. 
     Напоить ее, что ли? 
     

     
* * *

     

     – Если вы, Арлекин, думаете, что это остроумно… 
     – Я не думаю, Гала, я в отпуске. Завтра возьму билет, уеду в Рыбачье и буду смотреть на Караби-яйлу. Сами же сказали: Машина Времени создана, история человечества готова перевернуться вверх тормашками. Надо же отдохнуть после всего! 
     – Караби-яйла? Это на Кавказе? 
     – Ага, в Чечне. Всю жизнь мечтал побегать партизанскими тропами… Еще? 
     – Я… Я быстро пьянею. 
     – Пьянейте. Уложу вас на коврике возле двери, а утром вместе пойдем похмеляться. Все лучше, чем ваш «черный» DP! Интересно, другие кролики тоже заболели амнезией? 
     – Почему – кролики? Что за кокетство, Арлекин? А еще называете себя «наблюдателем»! Когда вы… Когда мы протрезвеем, я покажу вам записи, файлы. BD… Фу ты, из-за вас уже язык заплетается! BDP-minus – действительно дает странную реакцию. Человек резко меняется, каким-то образом становится совсем иной личностью. 
     – Не образом, матушка, не образом! Никакой «личностью» я не стал. Вымыл пол, с друзьями-приятелями покалякал, даже запись в Дневнике сделал. Только не запомнил ни черта. А потом вколол себе BDP-plus, и тоже – ничего. Нихт! Еще капнуть? 
     – Наливайте, все равно. Не понимаю! Специально не хотела вам говорить, чтобы не влиять на результат. Если верить «черным», «минус» – изменение личности человека. Очень сильное изменение. «Плюс» – Погружение, но не в Прошлое, а в Настоящее. Чужое, не наше. Понимаете? 
     – Гала, может, все-таки скажете мне, зачем вам эти танцы? Марки собирали бы, что ли? Все приятней. Или завели бы себе юного Керубино… 
     – Вы… алкоголик! 
     – Скорее, бытовой пьяница. Вам что за беда, Гала? «У французского посла ныне Лиза в гран гала…» Между прочим, Мечников холерную сыворотку выпил – опыт на самом себе ставил. Попробовать не хотите? Прозит! 
     – Прозит! Вы не похожи на Штирлица… Я принимала «черный» DP, Арлекин, несколько раз. Дважды все кончалось «скорой помощью» и больницей. Кажется, исчерпала свой ресурс. Но я хочу знать… 
     – А я хочу в Рыбачье. На Караби-яйлу смотреть хочу. Не верю во всякие «тени» и параллельные реальности! Не верю, ясно? Если отбросить весь этот воляпюк, что останется? Душа… 
     – Душа? 
     – Да-да, Гала, именно душа, о материальности которой писал еще Аристотель. Психея, Душенька. Что такое Погружение? Чертова химия, которую мы глотаем, нашу Душеньку освобождает и дает возможность постранствовать между измерениями, перепрыгнуть из меня-сегодняшнего в меня-позавчерашнего. Пусть так, поверили. Но почему данная мадемуазель должна прыгать в чужое Прошлое? Или в Настоящее, один бес. Какая связь? Опять – множественность миров, множественность судеб, ветвление Времени… Шаманство! 
     – Не верите? 
     – В шаманство – да, в «черный» DP – нет. Все, хватит! У нас еще… 
     – Не еще, Арлекин, а уже. Бутылка, увы… 
     – И не «увы». Мы, людоеды – народ запасливый. Та-ак, где моя большая заначка? Присоединитесь? 
     – Присоединяюсь. Вы на редкость не обаятельная личность, Арлекин! Значит, так и живете? Пьянствуете и погружаетесь, погружаетесь и пьянствуете? Даже не эскапизм, извращение какое-то. 
     – Извращение – это прекрасно, Гала! Вселенная Запоя не менее интересна, чем мир Погружений. Ей-богу! А вы часом не слыхали, кто такой Аргонский Пес? И я тоже, хотя вроде бы должен. 
     – Это как-то связано с экспериментом? 
     – Не знаю. Еще не знаю. Налить? 
     …Часовая стрелка – поперек Бразилии, минутная – строго по экватору. Без четверти четыре. Серый сумрак за окном, пепельница полна окурков, немытые рюмки, раскромсанный лимон, пара чужих дискет, привычное еле слышное «тик-так». 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… Death Certificate. 
     Натюрморт. Погуляли… Интересно, что на дискетах? 
     Гала заснула прямо в кресле – худой Складной Метр, укрытый клетчатым шотландским пледом. Мадам Дали – она же мадам Кюри. Та, помнится, тоже нахваталась, но не химии, а радиации. Не люблю фанатиков, даже которые от науки! 
     Но этой-то чего надо? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     84. 
     Если каждый станет возвращаться во Времени и при этом на самом деле действовать, пытаясь изменить Прошлое, неизбежно начнутся изменения. Примером мог бы послужить ребенок, рождённый с генетическим дефектом. Если пойти по ходу «каната» (Пространственно-Временного Континуума отдельной личности) к моменту зачатия и изменить нить ДНК, влияющую на дефект, ребенок будет рождён здоровым. Однако, в каждую секунду, которая проходит с момента зачатия, ситуация усложняется, поскольку идет постоянное «плетение каната». В три месяца плод имеет такой «канат» взаимодействия с телом матки матери, её кровью и структурой ДНК, что простое изменение генетической структуры плода становится недостаточным. В действие входит все многообразие «переплетений». Чтобы произвести лечение, нужно будет тщательно копаться в «прядях», которые вплетены в материнскую систему, матку, и даже снаружи области, окружающей мать и ребёнка. 
     

     85. 
     Теория Параллельных Временных Потоков (ПВП) была достаточно популярна в первые годы DP-экспериментов. Связано это не столько с результатами самих опытов, сколько с недостатком данных и отсутствием навыков анализа Погружений. ПВП позволяла корректно объяснить эффект DP, не покушаясь на основы классической физики, признающей невозможность путешествия во Времени. Приверженцы ПВП пытались при Погружениях обнаружить следы «не своего» Прошлого, чтобы доказать «параллельность» происходящего. 
     Первоначально «фактов» было много (к примеру, иной состав гостей на свадьбе или Дне рождения, незнакомая одежда, разговор, которого, якобы, в Реальности не было). Однако последующий анализ показал, что основная их часть связана не с «изменением» реального Прошлого, а с особенностями человеческой памяти, в том числе с так называемым «синдромом очевидца». Известно, что описания любого события, сделанные разными людьми по горячим следам, никогда точно не совпадают. Тем более это касается Прошлого. Как выяснилось, человек запоминает даже самые важные события в своей жизни весьма избирательно. Увидев их вновь, «наблюдатели» обнаруживают множество отклонений от запечатленной в памяти «картинки». Это и стало причиной увлечения ПВП. 
     Впоследствии, когда многие из «фактов» были проверены, выяснилось, что они вполне соответствовали прошедшей Реальности. Необъяснимые случаи единичны и никак не могут служить доказательством истинности ПВП. 
     В настоящее время ПВП считается пройденным этапом в изучении DP-феномена. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 13 августа 2004 г. – 27 июня 1978 г., город Харьков.
     

     Черные стрелки застыли, слева под рукой – чашка с водой, три таблетки на блюдце. Шторы плотно задернуты, полумрак, полуночь. 
     Беленькая, желтенькая, черненькая… Три таблетки – три банана. 
     Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… 
     …Не хотел, не думал, даже зарекался. Хуже наркомании, страшнее черного запоя. Зачем? Призраки, вокруг – только призраки, легче не станет, недаром «наблюдатели» сходят с ума, не выдержав ужаса Погружений. Мир привидений, мир мертвецов… Не хотел, не хотел! 
     Тик-так, тик-так… 
     Тогда зачем два набора покупал? Два дорогущих набора с «Новым-1»? Деньги некуда тратить? Хотел!.. Яркое солнце, живая зелень, глубокое синее небо – то, что ушло навсегда – ушло, не вернется. Соблазн, вот он, настоящий соблазн, куда там Сатане с его царствами-государствами! Победить Время, отвести от горла косу Хроноса, пусть ненадолго, всего на несколько часов!.. 
     И даже не это главное. В прошлый раз… Девять дней назад? Да, девять дней назад… 
     

     
* * *

     

     – Мама, я пошел! Дверь сам закрою. 
     Хлоп! И куда я сунул ключи? Карман, сумка, карман-бис… Ага, есть! Верхний замок… Нижний… Стоп, какой нижний? Замок только один, и ключ один, и… 
     …Сто-о-ой, братец мой меньший! Ключ и должен быть один, второй замок поставят лет через десять! 
     Прыжок! Через три ступеньки, через две, снова через три. Мама все боится, что ногу сломаю. Ха! Где тут ее ломать? 
     Четыре ступеньки. Прыжок! 
     Хлоп! Это уже дверь подъезда. Налево? Направо? 
     Налево – тяжелая железная калитка, забор в сером цементе, тихая, знакомая с детства, улица. Направо – палисадники, цветник, дивное дерево, растущее почти параллельно земле. Чудо природы, мечта детишек, на аттракционы ходить не надо. 
     И кирпичная тумба впереди. Тумба-клумба, где когда-то стояла гипсовая пионерка, трубившая побудку. Сломали, сволочи, жалко! 
     Налево? Налево! 
     …Сто-о-ой! Стой! 
     Фу ты, упрямый! Зато все правильно, чудес не бывает! Двадцать шесть лет и полтора месяца – не шутка. Контроль и управление? Почти никого, процентов десять-пятнадцать. Только сейчас сообразил, кто я и где. 27 июня 1978-го, Погружение длится около сорока минут, я только вышел из дома, перед этим позвонил Хельги… Выходит, «Новый-1» не так и хорош? Вспомнить хоть, что я делал тогда, 27-го… 
     …Может, уговорю? Не любит Хельги экспедиции – и в колхозы-совхозы не ездит, чуть что, сразу справка. Это мы кровей правильных, рабоче-крестьянских. Песочин рядом с Харьковом, можно в любой момент домой смотаться, никаких проблем. Куда она собралась? В Алушту? Знаю эту Алушту, тоска зеленая, только по набережной и гулять. Туда-сюда, туда-сюда – как в тюряге. 
     Месяц без Хельги! Тоска! Письма идут так долго!.. 
     …Интернет заводи, брат мой младший! И – никаких проблем. Только письма Хельги писала чуть ли не через день, а по Сети будешь получать от нее два послания в год. Почувствуй разницу! 
     Куда бежишь? А метро? Ишь, быстроногий! Ладно, беги, контроль и управление – десять процентов, ничего не сделать, можно лишь пребывать бесом вселившимся. Но почему бежим именно туда? Надо же, забыл, можно и через двор, угол срезать… 
     …Третий курс – аминь, сессия – аминь. Следующая, зимняя – ерунда, два экзамена всего, а вот летняя… Там же будет военка, мамма миа! Всю дорогу левой, отсекатель, отражатель, вспышка справа, зарин, заман, подполковник Пидник… 
     К-как?! И такой был? П-пидник, понимаешь! Да не дергайся ты, брат мой младший, военка в диплом не идет, супостатов сражать не придется, будешь майором запаса. Все – суета сует, кому он нужен, твой средний бал 5, 00 вкупе с красным дипломом? Бог ты мой! Оценки, военка… Неужели такое меня волновало? 
     …Жаль, с Херсонесом не вышло! Ничего, в следующем году поеду, переучиваться, правда, придется, я ведь «штыком» привык, БСЛ, лучший друг археолога-полевика. Землю – в отвал, Большую Саперную Лопату – параллельно дневной поверхности, делаем «зеркало для героя»… Стоп! Почему – для героя? 
     …Потому что нас двое, брат меньшой, неразумный. Ты меня слышишь, только не понимаешь. Книга такая, писатель Рыбас наваял «Зеркало для героя» называется. И фильм по ней снимут – лет через десять. 
     Что, так и будем бежать? Хорошо тебе, некурящему!.. 
     Стой! На этот раз – точно: сто-о-ой! Смир-р-рно, кур-р-рсант! 
     Контроль и управление… Есть контроль и управление! Поскучай пока, братец, набегался, поди! 
     А не прикупить ли сигарет? 
     

     
* * *

     

     – Она ему верила. Верила, понимаешь? 
     После полумрака кинозала солнце в первый миг ослепляет. Толпа несет вперед, и я очень вовремя успеваю взять Хельги за руку. Что такое? Никак у нее глаза на мокром месте? 
     – Хороший фильм, – соглашаюсь как можно естественнее. – Только зачем она ему верила? 
     – Ты не хочешь понять, Эликен!.. 
     Не хочу – и не пытаюсь. Даже не помню толком, что довелось посмотреть. На этот час с хвостиком дал младшему братцу полную свободу. Зря я сомневался – «Новый-1» и вправду не прежним наборам чета. Хочешь, будь самим собой, хочешь – отпускай меньшого братца на волю и наблюдай со стороны. Или вообще отключайся, спи. Это уже не просто управление, а двойное усиленное. DD – Double Direction, была такая секретная биологическая программа. Занимались, правда, не мозгом, а сердечными мышцами и конечностями. Б-р-р!.. 
     – Куда теперь? 
     И вправду, куда? За спиной кинотеатр «Украина», толпа расползается по парковым аллеям, впереди, за деревьями, Сумская. Странное дело! То ли с памятью что-то, то ли в той, настоящей Реальности мы с Хельги… 
     …Не смотрели этот фильм! Точно. «Барьер», болгарский, по Вежинову, фантастика, наш Смоктуновский играет. Хельги предлагала, я почему-то отказался, потом она сходила одна… 
     Фильм я посмотрел – по телевизору, лет через десять. 
     Изменили Прошлое? Значит, если правило Запаздывания справедливо, то через двадцать шесть лет и полтора месяца я вспомню, как мы… 
     Но ведь мы и так его посмотрели! Парадокс? 
     – Ты… Ты куришь? Зачем? 
     – Привычка! 
     – К-какая привычка?! Ты… 
     Я… В глазах Хельги – то ли удивление, то ли испуг, то ли все разом. Дрянной болгарский табак («Ту-134» – самый лучший самолет!) мгоновенно начинает горчить. 
     – Ты… Ты не куришь, Эликен! Курил тот, другой! 
     DP-DC… DP-DC… DP-DC… DP-DC… 
     

     
* * *

     

     Начинающих DP-watchers всегда предупреждают: Погружение ничуть не походит на сказочки об отважном Путешественнике во Времени, снедаемом жаждой познания. Любопытство, конечно, есть, особенно поначалу. Но первые же минуты «там»… Ох, эти первые минуты! У каждого «наблюдателя» они свои, неповторимые, но общий глас един. Шок – такой, что многие не решаются сделать вторую попытку. В каком-нибудь пермском периоде было бы легче, но бродить тропами собственного Прошлого… Общение с теми, кого уже нет и не будет никогда, еще не самое трудное. 
     Потом привыкаешь, Погружения становятся частью жизни, частью тебя самого. Начинаешь их воспринимать, как короткий отпуск в дивную страну Вчера, где и солнце ярче, и лимонад слаще. Сон наяву, явь во сне… Ради этого мы и глотаем «три таблетки». Беленькая, желтенькая, черненькая… Три таблетки – три банана. 
     А потом приходит… Нет, еще не скука, поначалу просто равнодушие. Таблетки на блюдце, чашка с водой, залитые ярким светом тротуары Прошлого… Видел, знаю! Погружение становится просто экраном телевизора – или коротким пикничком для расслабления. 
     Затем приходит скука. И это навсегда. 
     Мой порог уже близко. Страна Вчера давно перестала быть чудом, скоро исчезнет и Тайна. Но дело не только во мне. Фармацевтическую Time Machine скоро запатентуют, пустят на поток. Если Машина Снов – уже обыденная реальность! 
     И прости – прощай! 
     Мы еще не пляжники у Океана Времени, но уже не конкистадоры, не альпинисты у залитого снежной белизной пика. Мы – колонисты. Вбиваем колышки, присматриваем деревья для срубов, делим участки. Вершина покорена, возле флага набросаны пустые консервные банки. Война закончена – всем спасибо! 
     Гала, кажется, поняла это раньше меня. 
     

     
* * *

     

     – Я не знаю, чему верить, Эликен. Не знаю! Только не кури, ладно? 
     – Не буду, еще затяжка – и все. Вот! Ты не верь, Хельги. Допустим, мы оба решили друг друга разыграть. Или на меня напал пророческий дар – из-за угла с пыльным мешком. 
     – Голос… Все-таки не твой. Пытаешься шутить, но тебе совсем не смешно. Если это правда, то зачем ты… Зачем вернулся? 
     – А ты бы не захотела? На часок-другой погрузиться в славное ретро Застоя? Пиво по двадцать две копейки, Брежнев на каждой полке, Афганистан – всего лишь географическое понятие. Лепота! 
     – О чем ты, Эликен? Афганистан мне на экзамене попался, а я не все знала. Хорошо еще вспомнила этого… Тараки. Правильно? 
     – Нур Мухаммед Тараки. И я сейчас вспомнил. Надо же, и такой был! В общем, считай меня туристом. Или шутником – как хочешь. 
     – Я хочу… Хочу, чтобы ты не курил, Эликен. И чтобы не говорил со мной, как с маленькой девочкой! Я тебя, между прочим, старше. 
     – Ага! На целых полгода. А если честно… Хотелось тебя увидеть. Очень! До Америки далеко, сюда – ближе. 
     – Гарвард, помню. Если это правда… Ты в Харькове, я в Гарварде. Давно? А что было до этого? 
     – Не стоит, Хельги. Зачем знать? Будущего еще нет, скоро я исчезну, а мой младший братец, в дурацком пиджаке который, станет убеждать тебя в исторической предопределенности и справедливости Великой Октябрьской революции… Лучше бы он тебя убедил не уезжать в Москву! 
     – В Москву?! Но я тебе еще не говорила… Ты и это знаешь? Значит, ты в Харькове, я в Америке, я уехала, ты остался… Останешься. И это все? Все, что у нас было? Будет… 
     – Бог с ней, с метафизикой, Хельги, и так не слишком весело. Пойдем лучше мороженого съедим. На Сумской была… есть точка, кажется, «Кристалл». Тебе там нравилось. 
     – Погоди, Эликен! Ладно, не говори о нас. И обо мне – тоже не надо. А ты? Добился, чего хотел? Стать археологом, съездить на Гаваи? 
     – Будешь смеется, Хельги, но, кажется, все успел. На Гавайских островах, правда, не был, только это сейчас не проблема. Выправил визу, купил билет… Другое плохо. Вначале кажется, будто желаешь невозможного, невероятного. А теперь выясняется, что всего добился. Только мечтать уже не хочется. 
     – Ты… Ты точно – не Эликен. Не мой Эликен! Неужели у вас так плохо? Ты хотел меня видеть – в своем 2004-м? А я – та, что сейчас в Гарварде? Меня ты спрашивал? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     86. 
     Возможен мир, в котором Прошлое не является неизменным. Представим все события расположенными на мировой Оси Времени. Из Прошлого в Будущее идет импульс, прохождение этого импульса и является нашим жизненным переживанием Настоящего. Информация из Будущего воздействует на предыдущий импульс и реализует другой вариант Прошлого. Это созвучно античной идее «вечного возвращения», которая получает подтверждение в некоторых современных космологических моделях. Имеется бесконечная последовательность циклов, где каждая сингулярная точка представляет собой Большой Взрыв. 
     Перетекание информации из Будущего в Прошлое дает нам любопытный взгляд на причинно-следственные связи. Классическая философия, выстраивая цепочку причин, где каждая причина имеет свою причину, ставила вопрос, что явилось Причиной Причин. Ведь материя не могла произойти из ничего. Это рассуждение приводилось философами как доказательство бытия Бога, являющегося причиной нашего Бытия. 
     

     87. 
     Одной же из самых удивительных тайн остается случай с пассажирским самолетом, который исчез в 1939 году, совершая рейс из Рио-де-Жанейро (Бразилия) в Боготу (Колумбия), имея на борту 36 скелетов. Когда специалисты открыли двери самолета, они увидели в салоне авиалайнера чашки с еще дымящимся кофе и зажженные сигареты, а также газеты, датированные 16 апреля 1939 года. Газеты выглядели так, словно были только что привезены из типографии. 
     «Я бы очень хотел дать объяснение этому, – сказал Херман Гевара, один из экспертов, приглашенных к расследованию. – Мы понятия не имеем, каким образом самолет мог приземлиться. Некоторые из нас предполагают, что авиалайнер попал в „яму Времени“. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 14 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Стрелки на пустом циферблате предлагали сыграть в «угадайку», но я гордо проигнорировал их потуги. Без трех восемь – часы на желтой башне Университета не давали ошибиться. Значит, не опоздал. Памятник Ленину справа, Университет слева, серый контур Госпрома впереди… Место встречи изменить нельзя. И не стоит – тот, с кем я договорился, не знает меня в лицо. 
     Сумерки, огромная площадь, тихий сквер за спиной… Почти что родные места. Когда я еще помнил свои сны, Университет виделся почти каждую ночь, такой же гигантский, неприступный, таинственный. Интересно, снится ли он мне теперь? Жаль, не узнаю. 
     Сфера сна, Гипносфера… Может, и там есть Нечто, вполне реальное для нас, спящих? Кто скажет? 
     Итак… Итак, почти восемь, народу не много, но и не слишком мало. Неплохо – с точки зрения «конспигации». В самом крайнем-раскрайнем случае, могу сказать… 
     – Арлекин? 
     Фу ты, замечтался! А если бы гестапо с сигуранцей подкралось? Ну и шкаф подвалил, однако! 
     – Простите? 
     – Что? А-а, Штирлиц? Ну, который на твоих керосиновых? 
     Циферблаты – визитные карточки. На моем – орел, у него – непонятная надпись, чуть ли не японская. И корпус золотой, с каменьями. Не бедствует, многоуважаемый шкаф! 
     – Привет, Каузал! 
     – Здорово! – шкаф ухмыляется, поводит могучими плечами. – А я тебя так и представлял. Типичный профессор. 
     – Я тебя тоже. Типичный полковник. Правда, я не совсем профессор… 
     – А я не совсем полковник. Осенью третью звездочку обещали. 
     Шкаф в меру сед, в меру улыбчив – и весьма бодр. Не хотелось бы попасть к такому на допрос! 
     В нашей маленькой DP-тусовке я считаюсь чем-то вроде эксперта. А вот шкаф, он же подполковник Каузал – комендант и начальник контрразведки, никак не меньше. Нужная должность – в некоторых случаях. 
     Как сейчас, например. 
     – Так чего, Арлекин? По стопарю ради знакомства? А то все Интернет, Интернет, ровно шпионы американские! Тебя как зовут-то? 
     

     
* * *

     

     – …Нет на нее ничего, Арлекин. И муж не помирал, и сама ни по каким делам не проходит. Супруг ее – художник, потому она и Гала. Богатая бабенка, с претензиями, каждое лето на всякие там Багамы летала. Про дела наши, про DP, уверен, и не слыхала ничего. На фига такой цаце DP? А вот полгода назад случилось что-то. Как с нарезки твоя Гала сорвалась, может, и вправду заболела. Вышла на Шуру, стала переписываться с «черными»… Только они ее к себе не взяли, осторожничают, блин! Так что, Арлекин, не Мату Харю к тебе подослали. И цени, я из-за тебя служебным положением злоупотребил. В извращенной форме… А если честно, стыдоба прямо. Все мы, как диссиденты – прячемся, «ники» напридумывали. Думал я плюнуть на все и свистнуть нашим в Харькове. Собрались бы как люди, поговорили, в письмах ведь всего не напишешь. Теперь понимаю – нельзя, не понимаю даже, чую. Ховаться скоро начнем не хуже «черных». И знаешь, Арлекин, я к «черным» подобрел. Может, и психи они, так и мы тоже, вроде как «фик-фок», если со стороны взглянуть. А вдруг «черные» и в самом деле до чего-то важного докопались? Параллельные измерения, «тени» всякие – чушь, понятно. Но вдруг? Как думаешь, Арлекин? Вот и мне кажется. Ну, еще по коньячку? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     88. 
     Фома Верующий. 14 Авг. 04. 22:31. Cообщ. № 4154. 
     

     Тема: Путевки в Прошлое? 
     

     Заголовок: Ну, опять! 
     

     ] Возвращаться туда, где был счастлив? Нужно ли это? 
     

     Арлекин в своем репертуаре. Что за фрейдизм? Кому нравится, тот будет общаться с покойной тетей, кому нет – просто погуляет по улицам или сходит на Первомайскую демонстрацию. Главное, это уже ВОЗМОЖНО. Согласен лишь с тем, что кричать еще РАНО, но опыты требуется не сворачивать, а форсировать. Сегодня пробегусь по DP-сайтам, погляжу, чего и как. Вдруг уже есть «Новый-3», лет на сорок? 
     

     Гип-Гип-Нос. 14 Авг. 04. 22:53. Cообщ. № 4146. 
     Тема: Путевки в Прошлое? 
     

     Заголовок: А на полста не хочешь? 
     

     ] «Новый-3», лет на сорок? 
     

     Не все пенсионного возраста, Фома. Сорок лет назад мне было… немного. Как ты знаешь, Погружения возможны лет до четырнадцати. Важна пока не «глубина», а качество – то, что мы назвали «синхронностью». Направления опытов, ИМХО, должно быть три: 
     1. Проверка «новых» наборов. Надежность, «синхронность», степень управления и контроля. 
     2. Попытки совместного Погружения. Рассказы Гала меня пока не убедили. 
     3. Проверка того, что Арлекин называет «Запаздыванием». Вдруг все не так пессимистично? Если изменения займут не «2ГП», а, скажем, год-другой, то… Представляете? 
     

     Лерна. 15 Авг. 04. 00:10. Cообщ. № 4147. 
     Тема: Путевки в Прошлое? 
     

     Заголовок: Не хочу представлять! 
     

     ] Представляете? 
     

     Гип-Гип, ты понимаешь, что пишешь? Вот тогда-то и начнется отстрел и отлов бабушек с дедушками. Опыты нужны, но пора (Арлекин прав!) переходить на нелегалку. Для начала – пароль у входа, а то устроили Дом пионеров, скоро рецепты наборов начнем выкладывать. Сейчас начинается самое ЛЮБОПЫТНОЕ, но и самое ОПАСНОЕ. Странно, почему нами до сих пор не заинтересовались? 
     

     Фома Верующий. 15 Авг. 04. 00:43. Cообщ. № 4148. 
     Тема: Путевки в Прошлое? 
     

     Заголовок: …Славянский шкаф. 
     

     ] Для начала – пароль у входа 
     

     Вот-вот. Сначала пароль, потом – начнем допросы и обыски, подключим детектор лжи. «Вегной догогой идете, товагищи!» Пример «черных» заразителен? Нас потому и не трогают, что все на виду. Вроде как альтернативной историей увлекаемся. И состав наборов выкладывать можно, в США выкладывают – и ничего. Саргати, между прочим, регулярно публикуется. 
     В главном Фома прав. Арлекин излишне увлекся самокопанием. Беседовать с «покойниками» (чепуха! мы ходим в гости к живым, а не к мертвым) тяжело, согласен. И возвращаться туда, где был счастлив, не всем по душе. Но это частность, главное то, что открылось ОКНО, которое мы должны превратить в ДВЕРЬ. Кто хочет, тот пусть открывает. 
     …А я вот не успел с Львом Гумилевым познакомиться. Теперь смогу. 
     

     Гип-Гип-Нос. 15 Авг. 04. 7:31. Cообщ. № 4149. 
     Тема: Путевки в Прошлое? 
     

     Заголовок: Шутки шутками… 
     

     ] должны превратить в ДВЕРЬ. Кто хочет, тот пусть открывает. 
     

     …А рискнуть и вправду стоит. Предлагаю начать с проверки «синхронности» и возможности совместных Погружений. Мы знаем о пяти подтвержденных опытах (Гала и Арлекин). Четыре удачны, один – нет. Что это? Результативность – 75 % или просто ошибка при проведении эксперимента? ИМХО – требуется СИСТЕМА. Надо собрать команду волонтеров, скажем, человека три, с тем, чтобы они сосредоточились именно на «синхронных» Погружениях. Эпоха вольного туризма миновала, но путевки продавать еще рано. Глубину Погружений возьмем среднюю, воспользуемся «Новым-2». Выберем время, которое бы всех устроило, скажем, начало 90-х. Рискнем? 
     

     Лерна. 15 Авг. 04. 9.20. Cообщ. № 4150. 
     Тема: Путевки в Прошлое? 
     

     Заголовок: Рискнем! 
     

     ] Выберем время, которое бы всех устроило, скажем, начало 90-х. Рискнем? 
     

     Согласна. Кто еще запишется? 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 15 августа 2004 г., Новомосковск, автостанция.
     

     Продавщица выложила две пачки красного «Атамана», и я вновь пожалел, что не прикупил блок перед отъездом. Надейся теперь на розничную торговлю! Конечно, ничто не мешало запастись куревом прямо сейчас, но тут уж дело принципа. Не озаботился заранее – мучайся! 
     Все прочее, кажется, на месте. Паспорт, деньги, очки, чтоб они пропали, плавки с шортами. Не люблю собираться заранее, скучно. В подобном деле ценна импровизация. 
     А кепку взял? И кепку взял. 
     Теперь отойти в сторону, закурить… Зажигалку не забыл? Не забыл, умница. 
     Хорошо! 
     …Легкий бензиновый дух, стадо деловито рычащих автобусов, силуэт старинного казачьего собора – знаменитого, строенного без единого гвоздя. 
     Не тот казак, что победил, а тот, что выкрутился. Так, кажется? 
     Стоянка – пятнадцать минут, как раз, чтобы ноги размять и покурить с толком. И – вперед, дальше, дальше, дальше! 
     Ну, чего, получилось? Выкрутился, Арлекин, отряс прах? Только зачем взял таблетки – все наборы, какие остались? Зачем ноутбук прихватил? Только не говори, что случайно. 
     

     
* * *

     

     Автобус попался особенный – двухэтажный, и я увидел в этом счастливый знак. И вообще, везло. Очереди у касс не было, билет дали сразу, место досталось возле окна. Народ предпочитает поезда, чтобы гремело и лязгало всю дорогу, а мне по душе четыре колеса. Остановиться, выйти, землю под ногами почувствовать… Автобус – память о детстве, мы с мамой часто ездили в Донбасс, в маленький городок Красный Луч. Пустая дорога, терриконы на горизонте, привычный запах бензина… 
     Терриконы на этот раз не попадутся, зато уже завтра увижу горы. Тоже неплохо! И вообще, все складывается, как надо. Встряхнуться, поплавать волю, посмотреть на недоступную Караби, запастись положительными эмоциями перед неизбежным сентябрем… Как без этого? 
     Но даже Караби – не главное. 
     В Харькове делать нечего – в DP-Харькове. Не люблю, когда волокут за шкирку. Все равно кто – Судьба или она же в виде мадам Складной Метр. Волокут – куда? Коллеги по Погружениям, наш маленький DP-отряд, еще не чувствуют, не понимают. Им кажется, что Америка открыта, осталось высаживать десантную партию и рисовать карты. Они рады – пока что. 
     Сигарета – аминь, возле двухэтажного чудовища – толчея, отправляемся… 
     Пора! 
     Не понимают, не хотят понять, что открыта вовсе не Америка. Колумб плыл в Индию, а ткнулся лбом в Новый Свет. DP-watchers тоже не искали никакой Америки. Вначале увлеклись приятными снами о днях минувших, потом пытались понять, что происходит. Поняли? DP – Машина Времени, странноватая Машина, созданная на основе не физики, а химии? Дверь в Прошлое? 
     Если бы просто Дверь! 
     Кажется, поехали? Прощай, Новомосковск, увидимся еще! Надо будет, наконец, в церковь заглянуть, сколько раз проезжал мимо и ни разу не сподобился. Все-таки без единого гвоздя. 
     …Гала что-то знает. Знает, не хочет говорить. Там, за Дверью… Почему-то кажется, что она бывала «там». Что же увидела мадам Дали? Рай? Ад? И где это «там», черт побери? Мы, слепые, тычемся в омут, думая, что это парадный вход. Нет, нет, все сложнее! Чую – если цитировать подполковника Каузала. И дело не в «параллельных реальностях», как думают «черные», во всяком случае, не только в них. 
     А посему… Посему надо разобраться, и двухэтажный автобус, деловито выруливающий на шоссе – не худшее для этого место. Впереди вечер, за ним – целая ночь, можно не торопясь прихлебывать коньяк, запивая водой «Ордана», думать, вспоминать… А лучше ни о чем не думать, смотреть в темноту, рассеченную светом фар – просто смотреть, впитывать глазами ночь. Решение придет само собой, главное – не торопиться, не дергаться лишний раз. Проверено! 
     …Мои DP-коллеги все еще радуются. Эксперимент № 1, эксперимент № 2, «синхронность», совместимость… Не спешите, ох, не спешите! Мы лишь высадились в нашей Америке, за полосою пляжа – джунгли с голодными каннибалами, на горизонте – пиратские каравеллы, а мы даже не знаем что под ногами: теплый песок – или присыпанная песком западня… 
     Город позади, слева и справа – знакомая степь, редкие лесопосадки, солнце клонится к горизонту. Самое время заняться коньяком. Интересно, кто-нибудь пробовал погружаться в движущемся транспорте? Рискнуть? Нет, спасибо! 
     …Год назад не повезло. Караби затянули тучи, то и дело срывался дождь, море было серым, бесцветным. Не лето – осень, поздняя, безнадежная. Авось, на этот раз… 
     Что там, за Дверью? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     90. 
     Одним из бессмертных «тонких тел» человека является каузальное(кармическое)тело – наши представления и восприятия. В этой энергоинформационной оболочке закодирована информация о прошлых жизнях, и возможных будущих поступках человека. Именно в каузальном теле происходит регистрация текущих изменений, происходящих в плотном шельте и ментальном теле. В отличие от энергетических структур иных «тонких тел» (астрального и ментального), генерируемых эфирным «телом», энергетическая структура «тел» тонкого шельта формируется Творцом. Каузальное «тело» является своеобразным энергоинформационным симбиозом деятельности Творца и Человека, в котором на энергетическом «носителе» кодируется информация о представлениях и восприятиях Человека. 
     Вместе с тем, само существование «тонких тел» человека – того, что прежде именовалось Душой, их многообразная связь с Прошлым и Будущим наталкивает на мысль о существовании единого «тонкого тела», то есть Личности, пребывающей одновременно во все точках земного существования конкретного Человека. То есть, Душа «не-локальна», не имеет постоянной привязки к конкретному отрезку Времени или варианту человеческой судьбы. 
     

     91. 
     Призрачная собака, обитающая согласно преданиям в горном районе между Францией и Германией, получила прозвище Аргонский Пес. Это – огромный зверь, размером с теленка, его косматая шерсть черна, как сажа. В отличие от прочих призрачных собак, Аргонский Пес имеет один глаз величиной с блюдце, располагающийся в самом центре лба, как у циклопа. Пес-призрак издает сатанинские завывания, из его пасти извергается пламя, с челюстей капает слюна, а дыхание подобно сильному порыву ветра. Лапы Пса не оставляют следов на земле. Есть поверье, будто эта собака – не столько призрак, сколько магическое существо, исполняющее роль проводника в царство мертвых подобно древнеегипетскому Анубису или греческому Церберу. 
     Легенды об Аргонском Псе были широко известны в Средние века и в Новое время. В Германии до сих пор популярна народная песня «Аргонский Пес в полночный час». Ее мелодия уже в XX веке стала основой известной советской песни «Наш паровоз вперед лети». 
     Ближайшими мифологическими «родственниками» Аргонского Пса являются призрачная Чёрная Шкура и Эликен (Аллекино), предводитель Дикой Охоты из южно-французских (окситанских) легенд. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 5 июня 1993 года, город Одесса – 16 августа 2004 г., Крым, село Рыбачье.
     

     – Найдутся, – киваю я. – Есть один парень, мой студент. Недавно приехал в Крым из Узбекистана, живет под Бахчисараем, лидер их молодежной организации. Он – не из бешеных, поймет. Вернусь в Харьков, сразу же поговорю. 
     – Неплохо, – Дмитрий Курчевский сдержанно улыбается, зачем-то поправляет ворот черного френча. – Лечить от бешенства там будет некому… Ваш адрес я запомнил. 
     – Может, запишете? Мало ли? 
     – Запомнил, – теперь он уже не шутит. – Записывать не стоит, ни мне – ни вам. Опасно, особенно сейчас. 
     Я смотрю вперед, где из серой дымки тумана проступает Потемкинская лестница с черным силуэтом Дюка на самой вершине. День выдался неожиданно холодным, и прогулка на катере обернулась полярной экспедицией. Хорошо Курчевскому в его френче! Моя рубашка с короткими рукавами греет плохо. 
     Какое холодное лето! Холодное лето 1993-го… 
     – И еще, – голос Дмитрия звучит негромко, еле различимо из-за шума мотора. – Мне придется рассказать о вас друзьям. Имя и фамилию называть нельзя, поэтому требуется ваш псевдо. Лучше всего, чтобы он никак не был связан ни с работой, ни с внешностью. Привыкайте! 
     – К чему? К конспигации? – щурюсь я, пытаясь поймать взглядом вынырнувший из-за облаков робкий солнечный луч. – Явки, пароли, накладные бороды. Обожаю! Ладно, пусть будет… Да хоть Арлекин, какая разница? Только, извините, я на фронт не прошусь. Поговорить с людьми – всегда готов, но стрелять… 
     – А если придется, Арлекин? 
     На лице вождя нет улыбки. 
     …Стой! Сто-о-ой! Ага, сейчас. Контроль – еле-еле, процентов пять, только теперь соображать начал, управление ноль целых, фиг десятых. Привык я к «новым» наборам, этот, DP-10 – ретро, из резерва. Почувствуйте разницу! 
     Итак, десять лет и десять месяцев с хвостиком, Одесса, мы с Курчевским только что познакомились – точнее, нас познакомили. Помню, как же! Вернее, начинаю вспоминать, но… Но что-то определенно не так. Или погода, или… 
     – Я опасаюсь не русских, Арлекин. Руцкой даже не авантюрист, он опасный дурак. Думаю, его нарочно подставляют – и всех остальных вместе с ним. Такой потащит в могилу миллионы. Нет, у России – свои проблемы. Даже не в татарах дело, хотя, боюсь, без большой крови в Крыму не обойдется. Сейчас у них появился новый военный лидер, псевдо – Ор-бек. 
     – Ор-бек? Титул коменданта Перекопа во времена Крымского ханства? 
     – Вы историк, Арлекин, вам виднее. И все-таки с татарами можно договориться, они боятся русских больше, чем мы. Опасно другое. Мы сейчас слишком слабы, у нас нет ничего – ни армии, ни валюты, ни настоящих друзей. А главное – народ впал в летаргию. Нет пассионариев! Их всегда мало, но сегодня не найдется и одного на десять тысяч, способного взять оружие. 
     – Опять про оружие! Дмитрий, разве опыт Украинской Повстанческой армии не показателен? Террор ведет лишь к жертвам, причем страдают прежде всего невинные. После Второй мировой партизанили почти двадцать лет – и что? 
     – Вы рассуждаете, как преподаватель. Постарайтесь думать, как военный. Повстанческая армия проиграла не из-за тактики террора, а из-за неверно выбранного направления удара. Били пятерней вместо кулака! Подумайте над этим. Уже сейчас в Крыму надо создавать кадры боевых групп. Нам помогут, кое-какие связи есть, и здесь, и за границей. 
     

     
* * *

     

     Ничего не понимаю! И ничего не помню. Ор-бек, боевые группы? Мы говорили с Курчевским совсем о другом, он действительно намекнул на отсутствие «пассионариев», но я отшутился. Сказал, что не поклонник теории Гумилева, а пассионарная теория на Западе давно никем всерьез не рассматривается. Повстанческую армию мы даже не упоминали! 
     …Потемкинская лестница уже близко – огромная, словно бок Хеопсовой пирамиды. Дюк, герцог де Ришелье, парит наверху, недвижный, олимпийски спокойный. Он-то все видел! 
     – Интервенция? Неужели решатся? Как семьдесят лет назад? Подплывут к Потемкинской лестнице, высадят десант… Нет, Дмитрий, не верю! Тогда только что кончилась война, армия была отмобилизована. Сейчас все иначе. 
     – Сейчас – Югославия, – голос Курчевского звучит холодно и твердо. – Я был в Боснии и Сербской Крайне, Арлекин. Сербы оказались слишком слабы – как и мы сейчас. И там тоже нашлось слишком много предателей. 
     – Предатели? – невольно морщусь. – Как же! Что такое три украинца? Партизанский отряд с предателем! Начинаем искать врагов? Знакомо, не вы первый. 
     – Именно что начинаем, – лицо вождя еле заметно дергается. – Начинаем – но не ищем, и так всегда. Нация без памяти, без чести, без воли. Нация зомби! Мы проигрывали постоянно, каждое столетие, но этот проигрыш станет последним. Мы погибнем, причем не по вине врагов и тех самых предателей, а просто из-за отсутствия хорошего вкуса. Вкуса к жизни! Зомби не ценят жизнь… Уверен, вы спокойно отнесетесь к русским танкам на улицах Харькова. Не будем спорить, сейчас это неактуально. Актуальнее американские бомбы. Еще не попадали под авианалет? А я вот угадал – в Белграде. Истинный триумф западной демократии!.. Вы нужны нам, Арлекин! 
     

     
* * *

     

     Чепуха, чепуха! Не было такого разговора, и быть не могло Тогда, холодным июньским днем, я и не думал называться Арлекином. Мы с Дмитрием беседовали о Харькове, о настроениях студентов и преподавателей университета, кажется, еще о Белоруссии. При чем тут Ор-бек, Югославия, интервенция? Я действительно соглашался съездить в Крым, поговорить кое с кем из знакомых татарских интеллигентов, может быть, поработать в составе пропагандисткой группы УНА. Но чтобы стрелять? Бред! 
     Жаль, контроль абсолютно нулевой, тело-скафандр не слушается, а то бы я ему ответил. Тоже мне, вождь! Нацепил френч, усы отрастил, наобещал сорок бочек арестантов. И где он теперь, фюрер? Спортивные новости комментирует? 
     Кажется, о чем-то подобном я тогда подозревал. Потому и не стал особо откровенничать. 
     Итак, 5 июня 1993 года, глубина Погружения – десять лет с большим хвостом, опыт длится около сорока минут, оценка происходящего: ни черта не понимаю! 
     – Я назову вам несколько адресов и телефонов, Арлекин. Не записывайте, постарайтесь запомнить. И сейчас и в дальнейшем. Вам придется многое держать в голове, специфика нашей работы, ничего не поделаешь… Значит, вы майор запаса, военная специальность – мобилизация и военные сообщения? И Крым хорошо знаете? Прекрасно!.. 
     – Погодите, Дмитрий! Если мне придется заниматься Крымом, я хочу знать, кому буду непосредственно подчинен. Боевого опыта у меня никакого, но вот со всяческим начальством наобщался вволю. Кто там у вас старший? 
     – Как кто? Вы, майор Арлекин! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     92. 
     Эйнштейн опять оказался прав. Спутники, отклонившиеся от орбиты, показывают, что Земля во время вращения действительно искривляет ткань Пространства-Времени, заявили ученые. Их выводы впервые оценивают и доказывают тот важный аспект общей теории относительности Альберта Эйнштейна, что вращающееся тело деформирует и искажает «ткань», включающую в себя три измерения Пространства и четвертое – Времени. 
     «Когда Земля вращается, она действительно деформирует Пространство-Время. Чем ближе к Земле, тем больше искажение», – заявил Майкл Саламон, физик НАСА в Вашингтоне. – Это первое реальное прямое доказательство того, что мы имеем дело с деформацией Пространства-Времени, вызванной движением вращающегося тела». 
     Эррикос Павлис из Объединенного центра технологии земных систем НАСА и Университета Мериленда и его коллеги вели наблюдение за двумя спутниками, находящимися на орбите, и установили, что они смещаются, когда планета притягивает к себе Пространство. 
     Павлис сравнивает этот эффект с вращением ложки в патоке. 
     «Точно так же Земля при вращении притягивает к себе окружающее ее Пространство-Время. Это смещает орбиты спутников рядом с Землей», – сказал он. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 16 августа 2004 г., Крым, село Рыбачье.
     

     Поглядел поверх пышных зеленых крон, зацепился взглядом за серый камень закрывающих полнеба гигантских скал. Караби на месте, что несколько успокоило. Есть, есть в мире стабильность! 
     – Э-э! Что так поздно сегодня? Тебе как всегда? 
     – Ага, Юсуф. Как всегда. 
     «Как всегда» – это крепленое бастардо. Рыбачье – винный край, винный рай даже, но такого бастардо, как у Юсуфа, нигде не найдешь. Проверено! 
     – Держи. Нравится, да? Возьми брынзы, я нарезал. 
     Юсуф – интеллигентный круглолицый татарин в неизменных очёчках в железной оправе. Мы познакомились четыре года назад. И не зря. Юсуф – своего рода местная достопримечательность, о винах знает поистине все, для постоянных же покупателей держит нечто вообще невообразимое – вина уже погибших виноградников, вырубленных по милости Меченого лет пятнадцать назад. Пить такое непросто – словно цедишь терпкую память о навеки сгинувшей Атлантиде. Вино Прошлого… 
     Хорошо! Теперь вновь взглянуть на Караби-яйлу… Еще лучше! 
     – Повторишь, да? 
     – Повторю, Юсуф, повторю. 
     Забитые народом узкие улочки, скучные коровы на пляже, шум моторных лодок, острый запах горящих дров… В Рыбачьем все, как всегда – привычно, спокойно, даже уютно. Хорошо окунуться в водоворот, помчаться вперед, не оглядываясь, ни чем не думая… 
     …Что же это происходит, а? 
     Обычное Погружение, три разноцветные таблетки, глоток воды из пластикового стакана. Набор самый простой, много раз проверенный. Глубина – десять лет, точности никакой, зато почти абсолютная безопасность. Потому и решился, просто, чтобы формы не терять. 
     Адреса, названные Курчевским, помню до сих пор. Написать туда, что ли? Или герои-подпольщики тоже поумнели вслед за вождем? Делом занялись, стрип-бары пооткрывали? Может, просто сон? Перемена климата, встряска, вот и подействовало неадекватно? 
     – Брынзу бери, да. 
     – Спасибо. 
     А может… Нет, не может! Прокол с фильмом, с болгарским «Барьером», еще не доказательство. Мало ли? Забыл, из памяти вылетело, стерлось, следа не оставив. Пусть даже изменение Прошлого на микроуровне. Не стал спорить с Хельги, согласился, попал в кино… Мелочь, не считается. 
     Два случая – уже система. Значит, примем как данность. 
     А Караби… Караби-яйла там, где и всегда. Столько лет приезжаю поглядеть на скалы, а ведь до подножия – всего пара часов ходу. И попутку поймать – плевое дело. Подняться можно по южному спуску, где Длинные Стены, ничего сложного, рывок – и там. За спуском – новый ряд скал, за ним – бескрайняя равнина, лунный пейзаж, карстовые воронки. Почему бы не сбегать, не пройтись к знакомой метеостанции? Нет же, смотрю издалека, вздыхаю. Мазохизм, не иначе. 
     Тогда, в Одессе… Стоп! Вот сейчас и проверю. 
     – Юсуф! В начале 90-х был такой татарский лидер – Ор-бек. Скорее, всего, кличка. Не помнишь? 
     Маленькие глаза за стеклами очков на миг потеряли обычное сонное добродушие. Всего на миг, но я понял. 
     – Зачем вспоминать, да? Плохой человек был, террорист. В Чечню уехал, не вернулся. Не вспоминаем мы его, не любим. 
     Вот так! Значит, не сон. Фильм, разговор на катере, чужая память, чужие мысли… 
     Хотел знать, что за Дверью? Там не твое Прошлое, Арлекин! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     93. 
     В конце 2000 года стало известно о трагедии, якобы случившейся при испытаниях Машины Времени в США. Как следует из многочисленных статей в газетах («Тайная власть» 2000, N 23; «Газета com» 2001, N 1, с.11) и в Интернете, в начале 1995 года специалисты из сверхсекретного «Исследовательского проекта путешествия во Времени США» отправили лабораторную крысу на месяц в Прошлое и вернули ее обратно. В 1999 году было решено отправить в 1918 год человека. Доктор Ричард Мейсон Перел должен был пробыть в Прошлом всего лишь 25 минут, однако, вскоре после старта «что-то пошло не так». Специалисты проекта корпели над газетами того года, надеясь найти сообщение о появлении человека из Будущего. Наконец, в газете «Нью-Йорк полис курьер» 92-летней давности (от 26.02.1918) они нашли сообщение под заголовком «Таинственный мужчина обнаружен мертвым в капсуле». Специалисты в 2000 году опознали цилиндр на фото как капсулу Машины Времени и выяснили, что капсула, первоначальный размер которой составлял 12 м, непонятным образом оказалось сжатой в ходе хроноперелета. «В результате Перел был раздавлен», – так заканчивается сенсационная статья. 
     Представитель Пентагона отказался подтвердить или опровергнуть эту информацию. 
     

     94. 
     Мы недостаточно подумали о триедином свойстве, которым обладает каждое сознание: 
     1) все частично сосредотачивать вокруг себя; 
     2) все больше сосредотачиваться в себе; 
     3) путем этого самого сверхсосредоточения присоединяться ко всем другим центрам, окружающим его. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 16 августа 2004 г., Крым, село Рыбачье.
     

     …Солнце за веками – беспощадное, жаркое, белое. Глаза открывать нельзя, да и ни к чему. Знакомый грязный берег, шумная толпа у воды, ревущие катера – все видено, все надоело. Пусть лучше будет просто Солнце. 
     После того, как я бросил копать Херсонес, море стало другим. Обычный бассейн, не очень комфортабельный, зато чрезвычайно населенный. Войдешь, нырнешь пару раз – и назад. То ли дело после рабочего дня, когда пыль Цитадели въелась в кожу! Пробежаться к скалам на Северном берегу, рухнуть в зеленую воду навстречу извивающимся водорослям!.. На пляже, обычном пляже, делать нечего, разве что обсохнуть – и снова к Юсуфу, за очередной дозой бастардо. 
     А еще можно смотреть на Караби. Не мечтать, даже не вспоминать – смотреть. Даже если закрыты глаза, все равно знаешь, что над тобой – серая громада в полнеба. Никогда не скучаю по Херсонесу. Может, потому, что он и есть моя жизнь, уже случившаяся, остающаяся всегда со мной. Караби-яйла прошла мимо – или я прошел, лишь задев плечом теплый камень ее скал. 
     В воду? Еще не сейчас, пусть кожа подсохнет, пусть от нее дым пойдет, тогда уж… Хоть море почувствую! Спешить некуда, это не экспедиция, увы. 
     …Экспе-ди-ци-я! Экспе-ди-ци-я! 
     Хотя… Чем не экспедиция? Только что побывал аккурат в Одессе 1993-го, причем непонятно какого, не моего, уж точно. 
     Так все-таки, что происходит, черт его дери! 
     «Сонную» версию даже обсуждать не стоит. DP – не сон, по крайней мере, в привычном смысле. Все, что довелось увидеть прежде, не выходило за пределы обычных погрешностей памяти. Так мы все и относились к победным – а порой и паническим – сообщением о «чужом Прошлом». А теперь что прикажете думать? 
     Версия, увы, всего одна, причем весьма печальная. Мадам Гала добилась своего – чертовы «черные» наборы нарушили что-то в мозгу, в паутине нейронов, в загадочной «Области Бога». Складной Метр не сказала правды: «плюсы» и «минусы» не для Погружений, они лишь «настраивают» мозг, прокладывают тропу в чужое Прошлое. 
     Стоп! Не спешить, не спешить, это лишь версия. Может, ничего страшного не случилось, обычный сбой, чем больше опытов, тем сильнее вероятность, закон больших чисел… 
     Значит? Значит – в море. Пора! Но сначала – взглянуть на Караби. Интересно, что могут «черные»? Попасть бы не просто в чужое Прошлое, а в Прошлое-по-заказу! Допустим, на Караби лет этак пять назад. Мы возле горы Иртыш, обследуем Длинные Стены. Влад, Андрюс, Борис… Интересно, почему Стены – Длинные? По-гречески они «Мегалос» – Большие. Который грамотей расстарался? Прямо как Нестор Летописец с его «матерью городов русских». Мать городов – «метрополис» – столица! Плохо их учили, в Печерской лавре! 
     …Брассом вперед, разогнаться, теперь бабочка-баттерфляй. Быстрее, быстрее! Отдохнуть можно и на пляже, делать все равно нечего, спешить некуда, курорт, маленький грязный курорт, законный отпуск… 
     А если снова попробовать? «Черные» наборы тоже захватил, как чувствовал. «Минус» не подходит, внешней реакции никакой, а вот «плюс»… 
     Эй, не утони часом! 
     С «плюсом» неясно. Вышибает память? Только ли вышибает? 
     Ну, мыслишки! Хватит, не то и вправду потонуть можно. Лучше лечь на спину, зажмурить глаза, ни о чем не думать… 
     Беспощадное, жаркое, белое… Солнце за веками. 
     

     
* * *

     

     – Ага, ага… Да, Влад, звоню по «мобиле», гляжу на Караби-яйлу. Здорово смотрится! Осознал, осознал, пробежаться неплохо бы – от спуска Подковы к Южному. И на метеостанцию заглянуть. Даже поработать чуток. Компенсация за все эти годы. Компен-са-ци-я! Компен-са-ци-я! Длинные Стены обследовали не до конца, поблизости от них что-то определенно есть. И Большая Собака тоже, куда ей деться? Призрачная, Аргонский Пес. Нет, не рискну, что на Караби одному делать? А Борис как? Ну-ну! Ладно, приеду – звякну. Бывай, капитан! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     95. 
     Понятие «не-локальности» (Н-Л), ныне весьма популярное среди ученых (впервые оно было применено в квантовой физике), имеет разные, не всегда совпадающие, толкования. Понимание «не-локальности» как «всеобщности» очень приблизительно и неточно. В самом общем плане Н-Л означает, что все соединено со всем. Н-Л – принципиальная целостность, единобытие мира и его составляющих. Каждая частица Вселенной обладает свойством Н-Л, поэтому, когда эти частицы формируются в высокоразвитую систему, свойство Н-Л становится проявленным. 
     Теорема Белла утверждает: 
     1. Реальность не-локальна. 
     2. Не существует местных (локальных) причин. 
     Это следует понимать в том смысле, что местоположения или местонахождения в самом точном смысле не существует, поскольку местонахождение («я здесь», «ты там»), предполагает, что есть нечто, отличающееся от чего-то другого. На самом деле все состоит из одного и того же вещества, которое физик Герберт назвал «квантовым материалом». Если все состоит из одного и того же «материала», то не может быть отличия одной позиции от другой, значит, местонахождений нет. 
     Вывод: Все местонахождения могут существовать только относительно позиции наблюдателя. 
     В последнее время идеи Н-Л стали использоваться применительно к человеку. Личность тоже не-локальна, значит, не воспроизводима, не восстановима и не моделируема. С другой стороны, человек также не имеет местоположения, а то, что мы видим и воспринимаем, детерминируется лишь нашими органами чувств. Их ограниченность приводит к появлению иллюзии, называемой нашей Реальностью. При большем совершенстве органов чувств (или с появлением новых) мы смогли бы воспринять личность, в том числе свою собственную, в ее подлинном масштабе. Возможно, это имел в виду Тейяр де Шарден, рассуждая о приближении Человека к точке Омега. 
     Некоторые «наблюдатели» считают, что DP-эффект стал возможен именно из-за присущего человеческой личности свойства Н-Л. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 17 августа 2004 г., Крым, село Рыбачье.
     

     – Держи! Брынзу бери, да. Слушай, почему только бастардо пьешь? Возьми совильон, ркацители возьми. Сухие не любишь, мускат пробуй, смотри, сколько разных есть, ни у кого таких не найдешь. 
     – Спасибо, Юсуф. Мускат… Терпкий он слишком. 
     – Мускатель бери. Знаешь, какой в наших краях мускатель? 
     – Пробовал. Мы в 1992-м копали замок Гуаско около Морского, там маленький заводик, он по «мускателю» специализировался. 
     – Заводское хуже, наше лучше. Пино-гри пробуй, алеатико пробуй. Сладкие, настоящие. Вино не просто напиток. Напиток, пхе! Бодлера знаешь? Поэт французский, внук мой сейчас читает. Бодлер так сказал: «Вино – источник познания цивилизации». Ци-ви-ли-за-ци-и! Понял, да? Э, какой ты сегодня скучный! На пляж пойди, плов съешь, шашлык съешь. Только правильный шашлык бери, я тебе скажу, куда идти надо. 
     – Да… 
     – Э, совсем грустный! Что нет так? О чем думаешь? 
     – Об одной маленькой штучке. Она сейчас у меня в комнате. 
     – Ха, тогда чего стоишь? Вина возьми, к ней иди. Здесь познакомился? Осторожней, тут всякие ходят. А что, хорошая твоя штучка, да? 
     – Еще не знаю. Острая она, уколоться можно. И даже с ума сойти. 
     – Правду говоришь. С ними с ума можно, сам знаю. А мускатель все-таки пробуй, да. 
     

     
* * *

     
      
       Мне этот бой не забыть нипочем.

       Кровью пропитан воздух.

      

     
     Песня привязалась ни с того, ни с сего, старая, почти забытая. Если уж где ей не место, так это здесь, на шумных, забитых говорливым людом, улочках Рыбачьего. Воздух пропитан не кровью, а густым духом горящих дров, всюду огоньки, маленькие, большие, а вечер… Его я забуду завтра, если уже не забыл. Для того и ездим на «юга» – заполнять пустоту пустотой. Пляж, бастардо, шашлык – круговорот пустоты на южной природе… 
     
      
       А с небосвода бесшумным дождем

       Падали звезды.

      

     
     А вот звезды действительно падают. Если отойти чуть подальше по шоссе, где нет подсветки, небо развернется во всю ширь. Как в Херсонесе, посреди желтой саванны Западного городища. Август, время звездопада. Загадывай желание – не хочу! 
     Не хочу… 
     В сумке на ремне – мой DP-арсенал. Оставить у хозяйки не решился, захватил с собой. Среди коробочек и упаковок – два шприца. Маленькая штучка, даже целых две. Острая! BDP-plus… Можно уколоться, можно сойти с ума. 
     
      
       Нам говорили – нужна высота,

       И не жалеть патронов…

      

     
     Какие патроны, что за ерунда в голову лезет? Наверное, никак не могу забыть тот разговор, не бывший, не случившийся. А если бы я в самом деле послушал Курчевского и стал «майором Арлекином», тогда что? Ничего, пожалуй. В Крыму обошлось, а ехать куда-нибудь в Абхазию или Чечню… Увольте! Влад со своей Конфедерацией Анархо-Синдикалистов чуть ли не баррикады строить собирался. Не довелось, слава богу, каждый занялся своим делом, Курчевский комментирует Кубок чемпионов, Влад возится с компьютерами. Война отменяется, просим прощения за беспокойство! 
     
      
       Вот покатилась вторая звезда –

       Вам на погоны…

      

     
     Что об этом думать? И об этом, и обо все прочем. Шумная улица в электрическом огне, беззаботный люд, спокойное тихое море – чего еще нужно? Гуляй, казак! 
     …BDP-plus – не в нем ли ключ? «Минус» ничего не дал, может, я к нему невосприимчив, такое бывает. Потеря памяти – ерунда, в крайнем случае лишний раз полы в комнате вымою. Случилось нечто важное, и мне надо обязательно понять, что именно, рискнуть, выпить пробирку с бактериями, как Мечников. «Три таблетки» – привычная дорога, BDP-plus – поворот, за которым неведомо что. «Вот новый поворот…» Опасно? Конечно, опасно, особенно если шприц нестерильный. 
     Поздно бояться, хроноложец! 
     
      
       Я бы звезду эту сыну отдал,

       Просто на память…

      

     
     Потому и уехал, потому и бежал из Харькова – чтобы решиться. Решился? 
     
      
       В небе висит, пропадает звезда…

      

     
     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     96. 
     Курчевский Дмитрий Александрович (псевдо «Проводник»). Родился 21 июня 1962 года в г. Киеве. Выходец из семьи государственных служащих. В 1980 г. вступил в ВЛКСМ. После окончания средней школы в 1982 г. поступил в Киевский институт пищевой промышленности на факультет промышленной теплоэнергетики. Ушел из института после второго курса. Летом работал в сезонных археологических экспедициях на юге Украины. С 1985 по 1987 гг. проходил службу в Железной дивизии на территории Прикарпатского военного округа. В 1987 году зачислен на исторический факультет Киевского государственного университета. 
     В 1988 г. принял участие в создании студенческого общества «Громада», участвовал в первых массовых митингах студентов в Киеве. Один из создателей Союза Независимой Украинской молодежи. После раскола СНУМ возглавил ее радикальное националистическое крыло – Украинскую Межпартийную ассамблею. С августа 1991 г. – командир УНСО. Лично участвовал в военных конфликтах в Приднестровье, Абхазии, Чечне. 
     

     97. 
     В 1988 году на одной из улиц Токио автомобиль сбил неизвестного мужчину, который скончался на месте. Водитель и свидетели уверяли, что жертва «появилась на дороге внезапно, как будто свалилась с неба». Полицейские обратили внимание на то, что погибший был одет в костюм явно старинного покроя. Еще больше их удивил паспорт, выданный ровно 100 лет назад. Полицейские опросили всех жителей Токио, носящих такую же фамилию. После многодневных поисков нашли старушку, сообщившую, что ее отец пропал при загадочных обстоятельствах. Женщина показала полицейским фотографию, на которой молодой мужчина, удивительно похожий на попавшего под машину человека, держал на руках маленькую девочку. На снимке стояла дата – май 1902 года. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 17 августа 2004 г. Крым, Караби-яйла.
     

     – Балка Карализ, – повторил я. – Чуть южнее Мангупа. Мы же там бывали, Андрюс! В 1994-м, помнишь? 
     – Да-а? 
     Пришлось доставать карту. Нетерпеливый Влад начал ворчать, но я призвал его к порядку и пригласил всех поближе. Карту уложили прямо на пол, Анна придвинула керосиновую лампу, подумала, принесла вторую, поставила рядом. Борис побеспокоился о пепельнице, водрузив ее посредине, прямо на окраины Симферополя. 
     – Итак, что мы видим? 
     …А что видим? Черт возьми, мы же… Мы же на Караби-яйле, вот дела! 1995-й, как и загадывал? Похоже, но… Эт-то что за соплюха? Кольцо в носу, физия наглая… В 1995-м этой Лолиты с нами точно не было! 
     Ладно, приступим! 
     Итак, Погружение, препарат BDP-plus введен посредством… Или методом, бог весть, как правильно… Методом укола в вену. Подействовало почти сразу, секунд через двадцать. Это вам не «три таблетки»! 
     Да, Караби, бывшая метеостанция, здесь мы всегда останавливались. Знакомый смотритель, его, кажется, Володей зовут, он нас чаем из трав угощал… 
     Подействовало! Глубина Погружения – еще не понял, контроль и управление – пока неясно. Но почему все-таки Караби? Очень хотелось? Или потому что я рядом, буквально в двух шагах? 
     – Раскопки Сидоренко, сезоны 2002—2003 годов. В южной части балки Карализ найдены остатки стены, очень похожей на наши. 
     – Хе! Как наши Длинные? – Борис пододвинулся к самой карте, вворачивая «Ватру» в мундштук. – Вариация на ту же тему? 
     – Вари-а-ци-я! Вари-а-ци-я! 
     – Как Большие, – вздохнул я. – Или Огромные. По-гречески – «Мегалос». Грамотей-переводчик расстарался, почти как Нестор с его «матерью городов русских». Итак, стена, типичная позднеримская, квадровая кладка на известковом растворе… 
     – Вроде херсонесских, которые в Цитадели, – кивнул Влад, пуская очередное кольцо дыма. – Давай дальше, пока понятно. 
     – Тебе понятно! – возмутилась Анна. – А что такое «квадровая кладка»? 
     …Кладка из ровно отесанных блоков, форма которых приближается к кубу… Мистика! Может, потому меня так тянуло в Рыбачье, в эту шашлычную дыру? Во время прежнего Погружения я узнал, что BDP-plus отправляет аккурат на Караби. Узнал, забыл, но где-то в подсознании… Итак, управляемость никакая, глубина… Если Сидоренко копал в 2003-м… 
     Может, все-таки не Караби? Комната знакомая, рюкзаки в углу, банки консервов, мой планшет. В обычные походы я планшет никогда не брал, незачем, Значит, экспедиция? Ого! 
     Что за девица на мою голову? Борис притащил, что ли? 
     Не мое Прошлое. Опять. Или даже не Прошлое? 
     

     
* * *

     

     – Кладка из ровно отесанных блоков, форма которых приближается к кубу. Не мешай, Аня! Что получается? Если мы просто поглядим на карту… Вот! Укрепления у Судака, у Гурзуфа, здесь, на Караби. Всюду они прикрывали… 
     – …Перевалы, – буркнул Влад. – Тоже мне, блин, бином Ньютона! Ты это к чему? 
     – Не мешай, дядя Влад! – Анна удовлетворенно усмехнулась, ноготь в облупившемся маникюре ткнулся в карту. – Они прикрывали дороги, которые вели от побережья. Ага? 
     – Да-а, – невозмутимо кивнул Андрюс. – Дороги, верно-о. Система обороны строилась сразу же после правления Юстиниана-а. На Крым напали тюрки-и, потому византийцы стали сооружать убежища. Исар у Гурзуфа-а, скажем. И что-о? 
     Ученая драчка, знакомо, привычно, понятно. Только ничего этого не было, увы. Балку Карализ помню, а вот о раскопках Сидоренко даже не слыхал. 
     Значит, экспедиция на Караби? Интересно, что мы ищем? 
     Контроль… Пока никакого, но… Стой! Сто-ой! Сто-о-ой! 
     – Византийцы прикрывали не просто дороги, – я кивнул на карту. – И не просто перевалы. Дороги куда-то вели. А куда, какие будут мнения? 
     Андрюс недоверчиво поглядел сначала на меня, затем на желто-зеленые пятна карты, наклонился ниже. 
     – Мнения-я? 
     – Какая разница? – дернул плечами Борис. – Перевалы и без того – стратегические объекты. Хе! Побережье прикрывали, ясен пень. 
     Я улыбнулся. Пару месяцев назад эту же задачку довелось решать мне – под чутким руководством Сибиэса. 
     – Сам ты ясень. И не только ясень… – Влад нахмурился. – Дороги ведут… Если соединить их в одной точке… 
     – Мангуп! – в один голос выговорили Андрюс и Анна. 
     Оставалось улыбнуться. 
     – Именно. Тюркская угроза, косоглазые катафрактарии рвутся к побережью, византийцы срочно строят укрепления. Центр – крепость на Мангупе, где при Юстиниане был сторожевой пост. Прибрежное население прячется в исарах. Сибиэс все это вычислил еще год назад. А теперь вопрос… 
     Стой! Стой, парень! Я ненадолго, всего на минутку! Сто-о-ой!!! 
     – А теперь вопрос. Вопрос… 
     Ч-черт! О чем это я хотел спросить? 
     А ведь получилось! 
     – Хочешь сказа-ать, что система леев им была не нужна-а? – Андрюс не спеша встал, махнул ладонью, отгоняя сизые клубы дыма. – Ребят-та, вы слишком много курите-е! Можно уже вешать топо-ор… Именно при сооружении сложного узла обороны система леев была совершенно необходима-а. Кратчайшая расстояние между двумя точками – прямая-я… 
     – Как в Херсонесе, – подхватил неунывающий Борис. – Эт-точно. Треугольник Крипт: Фиолент, Шулдан, Подземный храм. Хе! Тут то же самое, только чуток посложнее… 
     – Вечер добрый! 
     Кажется, увлеклись. Гости, точнее, гость. Эге, этого парня я помню. Конечно, помню! Володя, смотритель метеостанции, специалист по здешним травам. 
     Он? Он, само собой. Ясен пень, как говорит Борис. Только… 
     Где мой дневник? Если это экспедиция, я обязан вести дневник! Наверное, в планшете… 
     Ноутбук? Ага! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     98. 
     Не следует представлять себе Омегу как просто центр, возникающий из слияний элементов, которые он собирает или аннулирует в себе. По структуре Омега, если его рассматривать в своем конечном принципе, может быть лишь отчетливым центром, сияющим в центре системы центров. Группировка, в которой персонализация целого и персонализация элементов достигают своего максимума, без смешивания и одновременно под влиянием верховного автономного очага единения, – таков единственный образ, который вырисовывается, если мы попытаемся логически до конца применить к совокупности крупинок мысли понятие общности. 
     

     99. 
     Некоторые исследователи (Казначеев, Козырев, Иванов) считали, что основной деталью Машины Времени (если не единственной) должен являться сам человек. 
     Василий Петрович Казначеев (р.1924) из Новосибирского Академгородка проводил эксперименты по изучению взаимодействия человека и Времени. Согласно теории Козырева внутри зеркального помещения должна была изменяться плотность Времени, что, якобы, влияло на обострение сверхчувственного восприятия. В начале 1990-х годов другой исследователь, Юрий Иванов, ученик знаменитого Порфирия Иванова, рассказывал в печати про свой проект «Летающий человек» (журнал «Пропеллер» 1992, январь-февраль). 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 17 августа 2004 г. Крым, Караби-яйла.
     

     В глаза плеснула тьма, и я глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Отсутствие результата – тоже результат, отсутствие ясности – тоже ясность. По крайней мере, отчасти. 
     Ничего, разберусь! 
     Сзади знакомая метеостанция, впереди – черная пустыня Караби. В кармане штормовки – полупустая пачка «Ватры», на часах («Командирские», с полузабытыми светящимися цифрами) – без четверти десять вечера. 17 августа 2004 года, день в день, час в час. Глубина Погружения – ноль целых, ноль десятых. 
     В комнате все еще спорят, того и гляди, за грудки хвататься начнут. Оказывается, искать крымские леи – целая проблема. Мне бы такую! 
     С непривычки «Ватра» показалась набитой перцем. Как я мог эту дрянь курить? Где ты, красный «Атаман», боевой товарищ! 
     – Можно я тоже? 
     Наглая девица по имени Анна неслышно подкралась сзади. Я невольно вздрогнул. 
     – Можно? Можно чего? 
     Маленькая ладонь еле заметно коснулась моего плеча. 
     – Ну… Покурить. Я сегодня еще не курила. Честно! 
     От удивления я чуть не прошипел: «Низ-з-я!», но вовремя спохватился. Кажется, он (который здесь вместо меня), держит эту, с кольцом в носу, в черном теле. И правильно! 
     – Можно. Только одну. 
     Пришлось вновь доставать зажигалку – сигареты она захватила с собой. Как выяснилось, соплюха предпочитает не «Ватру», а зеленый «Вог». Губа не дура! Спросить, кто она, и какого черта тут делает? Нельзя, не стоит подводить напарника. 
     А парень, видать, из педофилов! «За педофилию», братец, это не тост, а статья. 
     – Вчера ты так и не ответил. Возьмешь меня в Харьков? На пару дней всего? 
     Вновь пришлось кусать себя за язык. Кажется, у напарника не все с девулей просто. И что делать? «Да» и «нет» не говорить? 
     – Посмотрим. 
     – Опять! 
     Топнула ногой, засопела, надула губы. Мы, оказывается, с характером! 
     – Конечно! Жена узнает и не одобрит. Ты у нас образцовый семьянин и отец! Тогда зачем ты меня нашел, скажи? 
     Вот прямо сейчас и скажу! И куда я влип? Экспедиция, конечно, прекрасно, Длинные Стены – тоже… 
     – Сначала спустимся в Рыбачье и найдем там Юсуфа. Начнем с бастардо, а потом – что кому понравится. Рекомендую пино-гри. И каждый вечер – по две порции шашлыка. Двойные! 
     – А?! Но… Ты же не пьешь! 
     Вот так! Удивил – победил. Жаль, ясности почти не прибавилось. Что у меня здесь за жизнь? Курю «Ватру», не пью бастардо, с малолеткой спутался! 17 августа, тот же день, тот же час, не Погружение, что-то иное… 
     – Анна! 
     Взгляд – удивленный, встревоженный. Не так! 
     – Аня… 
     Кажется, угадал. Улыбнулась, потерлась щекой о мою штормовку. Сюси-пуси! 
     – Аня! Этот парень, смотритель станции. Его зовут Володя? 
     Моргнула, поглядела непонимающе. Опять не так? 
     – Конечно! Ты же сам рассказывал. Вы знакомы уже лет пятнадцать. 
     Верно, знаком. 
     Не Погружение. Тогда что? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     100. 
     «Факты» уже писали о том, что 28 января 2000 года на плато Караби в Крыму пропал без вести 40-летний техник-метеоролог Владимир Серебряков. Можно только предполагать, что с ним произошло. Владимир был человеком терпеливым, никогда не жаловался, но его друзья и родители знали, что иногда у него болело сердце. Серебряков мог расслабиться и присесть отдохнуть в небольшом лесочке, который пересекает дорога. А сон в таких случаях (зима, сильный мороз) почти верная гибель. На пути к метеостанции имеются два глубоких котлована, первый начинается восьмиметровым обрывом. Владимир мог забыть об их существовании и пойти напрямик… 
     

    

   

   

    

     ПАПКА V. АД И РАЙ. 18-24 августа 2004 г Файлы 100—125.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     101. 
     Суд пакистанского города Лахор приговорил 36-летнего Мехди Хасана к пожизненному заключению за то, что тот якобы в августе 2001 года сжег во дворе собственного дома священную книгу мусульман – Коран, сообщает во вторник, 6 июля, газета «Ньюз». 
     В Пакистане существует закон о богохульстве, по которому за оскорбления Аллаха, ислама, пророка Мохаммеда или Корана полагается наказание вплоть до смертной казни. 
     Судья, вынесший приговор Хасану заявил, что вина того полностью доказана. В то же время адвокат утверждает, что дело сфабриковано родственниками Хасана, оговорившими его в надежде заполучить земельную собственность осужденного. 
     

     102. 
     Генеральный секретарь НАТО Яап Хоуп Шеффер в очередной раз пообещал, что вскоре обвиняемый в геноциде лидер так называемого «Крымского Сопротивления» майор Арлекин будет пойман и предстанет перед судом. Он также призвал «не сожалеть о жертвах при попытках арестовать Арлекина». 
     За последнее время силы UkrFOR трижды устраивали рейды по поимке партизанского лидера. Несколько дней назад в результате операции по его поимке миротворцы НАТО по ошибке серьезно ранили православного священника и его сына, при этом сам майор Арлекин так и не был схвачен. 
    

    

     

      АД. 18 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Два года? – поразилась Лолита. – За смерть ребенка всего два года? 
     – Ага, – кивнул я. – И в том же суде хулиган за убийство соседской кошки получил десять лет. 
     – Вечно ты всякие гадости рассказываешь! 
     Божье наказание дернуло плечами, отвернулось. Мадемуазель сегодня не в настроении? Или просто перелет неудачный? Трясло, воздушные ямы, задержались на два полтора часа… 
     Я огляделся. Все привычно, все знакомо. Восемь вечера, нестойкие сумерки, троллейбусная остановка на проспекте Гагарина, забитые народом скамейки. Лучшее место для разговора, никто и внимания не обратит. 
     – Но… Как же так, Арлекин? Родители убивают сына – и два года. А за какую-то кошку!.. 
     …На что я надеюсь? Знал, с самого начала знал: сдадут, отрекутся, забудут. Хуже – сделают чучело для очередного политического Хэллоуина. Поражение – сирота, лишь у победы полно отцов. Курчевский – настоящий вождь, у него предвидение, отбежал в сторону, как только всерьез запахло жареным. Остальные не лучше, и у нас, и в России. Как пели, как пасти раскрывали! Глобализм, американская угроза, югославский вариант!.. Теперь иной репертуар – терроризм, «исламский фактор», наши вообще спятили, войска в Ирак послали. А из Крыма понемногу делают Косово. Даже не понемногу. 
     Троллейбус, за ним – маршрутка. Народ схлынул, и мы поспешили присесть на освободившиеся места. Лолита полезла в сумочку, нерешительно достала пачку зеленого «Вога». 
     – Можно? Я сегодня еще не… 
     – Валяй, разрешаю! – вздохнул я. – Но только одну – и не до самого фильтра. Так вот, о приговоре. Журналисты тоже заинтересовались. Судья пояснил так… 
     …Щелчок зажигалки. Внезапно захотелось курить, впервые за несколько дней. Хоть бы пару затяжек!.. 
     – Прежде всего – собственность. Кошка – соседская, ребенок принадлежал родителям. Но не это главное. Суд посчитал, что с точки зрения науки человеку в эволюционном смысле ничего не грозит. Мы – процветающий вид. Кошки – иное дело, значит, за них надо спрашивать строже. 
     – Ага. 
     Новый троллейбус, толпа толкается у дверей, вот и милицейский патруль с резиновыми «демократизаторами». Ничего, не тронут, вид у нас приличный, я не пьян, не при оружии. И документы подлинные. Едва ли мою фотографию успели раздать каждому постовому. Но и это не страшно. Фото у них наверняка старое, а за последние годы я очень сильно изменился. Увы!.. 
     Опять троллейбус… 
     – Потому ты и любишь читать де Сада? За то, что он ненавидел людей? 
     Половину сигареты Лолита уже умудрилась выкурить. Интересно, как? 
     – Ты не права, людей он как раз любил… 
     – Известно, в какой форме! 
     Я покосился на гюрзу, прикидывая, не дать ли ей по губам – авансом. Или погодить чуток? 
     – Почитай, сама поймешь. Маркиз был в ужасе от несовершенства человека. Для того и писал, чтобы ужаснулись прочие. Ужаснулись, исправились. У него есть фраза: я хотел бы рассказать о лучших временах, но они еще не настали… Сейчас люди стали понимать, что мы, сапиенсы, не воплощение Зла, но и не венец Творения – просто один из биологических видов, не особо привлекательный и не слишком ценный. Даже для самих себя. 
     …Три украинца – партизанский отряд с предателем, не мною выдумано. На Киев надежды нет, на Москву тоже. Харьков? Дома и стены помогают, но сейчас не тот случай. 
     Что мне скажут? Догадаться несложно, только не хочется. А вдруг? 
     Еще маршрутка… На лавках – бабки с безразмерными клеенчатыми сумками, пара знакомых бомжей, грязная худая собака тычется мордой в прохожих… 
     – Я давно поняла, что ты – не мать Тереза, – Лолита поморщилась, не глядя, выбросила окурок. – Даже не отец Терезий… К тебе заходить не будем. 
     – Это вопрос? 
     Я поглядел вдаль на уходящий к горизонту серый асфальт. До моей квартиры – рукой подать, семь минут, если на костылях. 
     Сколько я там не был? Три года, больше? 
     – Не вопрос. – Лолита резко встала, оглянулась. – Мы и так из-за твоей сентиментальности рискуем. Родные места, родные места!.. Зачем мы вообще приехали в Харьков? 
     – Действительно, зачем? – согласился я. – Надо подумать. 
     Новая толпа спешит к остановке. Обычно тут людно – проспект, метро рядом… 
     Лучше ужасный конец – чем ужас без конца. Кто сказал? Гёте сказал. Хорошо было ему в Веймаре!.. 
     «Полковник Аурелиано Буэндиа поднял тридцать два вооруженных восстания и все тридцать два проиграл». 
     

     
* * *

     

     – Ну-у… Я все помню, Арлекин! 
     – Повтори. 
     – Зануда! Педагог! Доцент! Ладно… Правила разговора по телефону, четыре пункта. Звонить только по необходимости, не говорить о важном открытым текстом, не называть дат, фамилий и адресов, использовать кодовую таблицу, применять в случае необходимости эзопов язык. Правильно? 
     – Молодец, держи конфетку. Таблицу нашу не забыла? 
     – Товарищ майор! Память, блин, у меня пока… 
     – «Блин» – не надо. Гуляй! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     103. 
     По данным авторитетного британского издания Jane’s intelligence, в результате войны против талибов базы «Аль Каиды» переместились из Афганистана и Пакистана в такие регионы как Филиппины, Индийский Кашмир, Грузия, Чечня и Крым. Особенно опасны крымские контакты «Аль Каиды». Полуостров должен послужить плацдармом для проникновения террористов в страны Восточной и Центральной Европы. Главным союзником Бен Ладена в Крыму является известный международный террорист майор Арлекин, перешедший, по слухам, в ислам. В настоящее время в отряде майора Арлекина воюют несколько сотен оперативников «Аль Каиды». 
     Основные центры финансирования исламских террористов в Чечне и Крыму (данные на 2003 год). 
     1. Исламский американский фонд Закат (Islamic-American Zakat Foundation), почтовый адрес: 4323 Rosedale av, Bathesda. MD 20814. тел.: 301—907-0997. Президент фонда – – Имад Ахмад. 
     2. Исламский центр содействия (Islamic Action Center), почтовый адрес: 1129 20th Street, N.W., Washington D.C., тел. (202) 463—6691. 
     3. Исламский круг Северной Америки (Islamic Circle of North America), почтовый адрес: 166-26 89 th ave., Jamaica, NY 11432. 
     4. Международная Амнистия – региональный офис в США (Amnesty International USA – – Mid-Atlantic regional office), почтовый адрес: 1118 22nd street N.W., Washington D.C., тел. (202) 775—5161. 
     

    

    

     

      АД. 18 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Мы, кажется, еще не знакомы? Майор Арлекин. 
     – Каузал. Подполковник. Давай сразу на «ты», если не против. Меня от «вы», честно говоря, воротит. 
     – Каузал? Это как? Кармическое эфирное тело? Закодированная информация о прошлых жизнях и будущих поступках человека? 
     – Точно! Разбираешься, вижу. Ты кем был-то войны, профессором? Молчу, молчу, мы сейчас оба… закодированная информация. Молодец, что приехал. Наши тебе вот чего передать велят… 
     – Наши? Неужели кто-то остался? 
     – А ты что думал? Остались, понятно, только учти – героев здесь нет. У каждого семья, кто-то очередную звездочку ждет. Не все же, как ты… Этот… 
     – Псих? 
     – Хоть псих, хоть герой. Слушай сюда, Арлекин! В Крым не возвращайся, не вздумай. И своим скажи. Все, война кончилась! 
     – Мы еще не вошли в Севастополь. 
     – Не сходи с ума, майор! Через неделю подпишут соглашение, начнется вывод войск. А наблюдатели… Пес с ними, пусть остаются, не страшно. 
     – Это будет новое Косово. Потеря суверенитета, полная капитуляция, раздел страны! 
     – Значит, судьба у нас такая. «Кысмет» – как твои татары говорят. Главное не это. Выборы, блин! Приказано, кровь из носу, отыскать тебя, предъявить – и сдать в Гаагу. Надо же новому Президенту перед, мать ее, Европой повыеживаться! Только так на бумаге написано, настоящий приказ другой. Найти – и на месте. и тебя, и парней твоих. А то начнете в Гааге языки распускать, понимаешь!.. Мотай отсюда, майор! С документами поможем, «баксов» подкинем. И адреса верные есть, пристроим тебя, чтобы с голоду не помер. Понял? 
     – Ага. «Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе…» 
     

    

    

     

      РАЙ. 18 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 43-44. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Продолжали разведку района, примыкающего к горе Иртыш с юга и востока, а также составление подробного плана района (Андрюс). Подъемный материал невелик, главным образом небольшие фрагменты керамики. 
     Среди находок обращают на себя внимание фрагменты красноглиняного средневекового кувшина (фрагмент горловины, две боковые стенки и дно). Корпус сравнительно короткий, горло невысокое, днище широкое, плоская ручка крепилась ниже венчика. На горле кувшина имеется энохоевидный выступ. Предполагаемая высота – ок. 20 см. Ближайшие аналогии – армянская керамика XII столетия. 
     Соображения. Эта находка, как и предыдущие (записи от 11 и 12 августа) относятся к XII в., следовательно, не имеют прямого отношения к строительным остаткам, относящимся предположительно к концу VI в. 
     Андрюс вновь предложил начать поиски «продолжения лея № 1» в юго-западной части Караби-яйлы. Не разрешил, пусть сначала выздоровеет. 
     Неприятный разговор с Анной. Снова курила, сослалась на мое (!) вчерашнее разрешение. Безобразие! 
     Смотритель метеостанции Владимир Серебряков сообщил, что пастухи видели Большую Собаку недалеко от Пчелиного. 
     

     Планы на завтрашний день… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     104. 
     Пистолет Астра А-80 (Испания) во многом повторяет известный пистолет SIG-Sauer P-220. А-80 также построен по схеме с коротким ходом ствола и запиранием ствола одним боевым упором за окно для экстракции гильз в затворе. Ударно-спусковой механизм двойного действия, курковый, имеет автоматический предохранитель, блокирующий движение ударника до момента нажатия на спусковой крючок. На левой стороне рамки расположен рычаг безопасного спуска курка с боевого взвода. Обычных неавтоматических предохранителей нет. Имеет магазины с шахматным расположением патронов большей емкости. 
     Калибр: 9x19 Luger/Parabellum; 9x23mm Largo;.38 Super;.45ACP. Емкость магазина: 15 патронов (9 мм). 
     

     105. 
     Самое опасное на Караби – заблудиться в тумане. На ее изрезанном рельефе не поможет и компас. В ясную погоду на пути то и дело встречаются чабанские коши, загоны для скота: Караби-яйла все еще остается главным летним пастбищем области. В тумане вероятность набрести на кош приближается к нулю. Густая сеть временных дорог, проложенных автомашинами, обслуживающими животноводов, делает такие блуждания совершенно безнадежными. 
     Человек будет кружить в каменном хаосе и сутки и двое (туман держится иногда неделю и больше), рискуя упасть с одного из бесчисленных обрывов и даже (были такие случаи) замерзнуть в летнюю, очень прохладную карабийскую ночь. Многократно усугубляются все эти опасности в зимнее время. К ним прибавляются еще и трещины, занесенные снегом, скрывающие глубокие провалы. 
     

    

    

     

      АД. 19 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Эту улицу я узнал не сразу. Слева, вместо привычной глухой стены, светились огни рекламы, исчез чугунный забор, асфальт сменила серая скользкая плитка. Выходит, зря! Хотелось пройтись дорогой Прошлого, просто так, без всякой цели – вспомнить, попытаться вдохнуть забытый воздух давних лет. И – ничего! Не узнать, не достучаться. 
     Во дворе, где жила Хельги, выросло уродливое здание офиса, дверь в подъезде поменяли, исчезло кафе, куда мы забегали после лекций. 
     Она уехала после третьего курса. Уехала, я не смог уговорить… Или плохо пытался? 
     Интересно, когда Хельги смотрит новости в своем Гарварде, догадывается ли, кто такой страшный террорист Арлекин? Наверняка возмущается, они там в Штатах чувствительные, за убитую кошку десять лет дают. 
     Нет, не ничего узнать, ни улицы, ни города. Только сейчас я понял, что майору Арлекину некуда возвращаться. Прежнего Харькова давно нет, и прежнего университета нет, и всей прежней жизни. Летом 1993, когда я уезжал в Крым, она еще теплилась – голодная, почти безнадежная, но узнаваемая. Настоящими казались люди, понятными – разговоры. Мне было, что защищать – мое Прошлое, мою уходящую навек Атлантиду. 
     Уехал – и не заметил, как моя Атлантида сгинула навсегда. Дело не рекламе и не в нелепых «биг-мордах», пугалами торчащих на каждом углу, не в шабашах, транслируемых продажным ТВ. Такое я уже видел в Крыму, где UkrFOR вовсю насаждают «западную цивилизацию». Оккупация – не самое страшное, хуже, когда исчезают люди. Уходят навсегда – или меняются до полной неузнаваемости, что порой еще страшнее. 
     Город, мой город, куда я так надеялся вернуться, теперь мало отличается от забитого чужой солдатней Симферополя. Там выросло новое поколение – продажные души, коллаборационисты с пеленок. Здесь… В Харькове не встретишь чужих «джи-ай», но оттого еще неуютней. Свои ничем не лучше врагов. 
     Мы, бойцы Сопротивления, не рассчитывали на особую благодарность. Просто надеялись, что наша борьба защитит родные улицы, родные дома, родных людей. Пусть не узнают, не вспомнят, не так и не важно. «Не поставят мне памятник в сквере где-нибудь у Никитских ворот». Зачем? Знать, что не зря – лучший памятник. 
     Выходит, зря? 
     Прежней моей жизни уже нет, а в новой мы не нужны. У Одиссея была Итака, у меня – только Атлантида. Разве что попроситься в Прошлое? Полцарства за коня, прекращение боевых действий – за пробный образец Машины Времени? 
     Полковнику Аурелиано Буэндиа не вернуться в Макондо. 
     Этой ночью я впервые ходил по родному городу с оружием. 
     

     
* * *

     

     – Порядок, – я спрятал мобильник, откинулся на спинку кресла. – Он дома, к нему никто не приходил и не интересовался. Надеюсь, «они» еще не знают. 
     – Сволочи! – мотнул бритой головой капитан Суббота. – Это же какой облом – в двух шагах, и даже позвонить нельзя. Пидарасы! Повезло же ему!.. 
     Казачок, не особо торопясь, разлил в стаканы водку, подумал, кивнул. 
     – Ему повезло. 
     «Ему» – старшему лейтенанту Аргонцу. Вначале я не собирался брать его в Харьков, как и Казачка. Оба пока не в розыске, но береженого, как известно… Однако добрые люди поспешили передать, что дома у моего комвзвода не все ладно, мама болеет, очень хочет его видеть. 
     И вот Аргонец вернулся в свою маленькую однокомнатную квартиру на Дальней Салтовке. Кажется, у него все в порядке. Кажется… Надолго ли? 
     А зачем с нами увязался Казачок, я так и не понял. Странное дело, за последний год парень ни разу не побывал в своем Екатеринбурге. Интересоваться я не стал, отпуска проводим по собственному желанию. 
     Правда, на этот раз мы не в отпуске. 
     – Будешь? 
     Я поглядел на заботливо приготовленный стакан, наполненный почти до краев, покачал головой. Легче не станет. 
     – Зануда, блин! – констатировал Суббота. – Давай, лейтенант! Как говорится: и немедленно выпил. 
     Я невольно улыбнулся – капитан позаимствовал любимый тост Аргонца, давний, с экспедиционных времен. И кажется, не первый раз за вечер. Пусть себе! Главное, чтобы никто не выходил из квартиры. Район тихий, хозяин свой, но опять-таки береженого… 
     – Про наши творческие планы спросить можно? Говорил с кем-нибудь? 
     Покрасневший и несколько успокоившийся Суббота вновь был в полной боевой. 
     – Говорил. 
     Я поморщился. Не будь здесь нашего Казачка – нашего Засланного Казачка… 
     – Не с теми воюем, товарищи. 
     Если бы в комнате взорвалась граната РПГ-5, я бы удивился меньше. Лейтенант заговорил – и о чем! 
     – Не с теми. Не тех мочим. Американцы – сволочи, но свои. Белые люди. Христиане. 
     – Чего-о-о?! Эти пидарасы? 
     От возмущения Суббота даже вскочил, чуть не опрокинув стул. 
     – Свои, блин? Кому свои? Да их всех надо рвать на тевтонский крест!.. 
     – Нет. Ошибка. Вынужденная. Предатели стравили. Наши и ваши. Стравили. Вопрос о Севастополе – ерунда. Провокация. 
     В тех редких случаях, когда Казачок говорит, а не докладывает, речь его строится именно так. Короткие фразы. Тихие. Очень. Без всякого выражения. 
     – Ты не был в Чечне. «Чечики» – зверье. Тупое зверье. Хуже. Не в них даже дело. Ислам и христианство. Противостояние. «Полумесяц напряженности». Мусульмане – опасность. Фанатики. У них – своя эпоха Крестовых походов. Походы Полумесяца. Всюду, во всем мире. Европа еще не понимает. Мы не понимаем. Поймем – поздно. Давить, стрелять. Никаких Женевских конвенций. Никаких компромиссов. Не жалеть. Женщины, дети – все равно. Караджич был прав. Смерть. Мы помирились с татарами. Тактически верно. Стратегически – ошибка. Непоправимая. Договариваться нужно со Штатами. 
     – Сказал, блин! 
     Суббота почесал затылок. Речь лейтенанта явно не пропала даром. 
     – А какого хрена тогда твои Штаты чуркам помогают? И в Косово, и в Крыму? А где мы договариваться с ними будем? В Гааге, что ли, в одной камере с Милошевичем? 
     Казачок не торопился с ответом, а я вдруг понял, что и этот разговор – не случайность. 
     

     
* * *

     

     – Будем исходить из очевидного. Вопрос о выводе войск из Крыма уже решен. 
     – Ну и что, Арлекин? Врежем пидарасам, чтоб быстрее, суки, драпали! 
     – Провоцировать опасно. Мао говорил: «Враг наступает – мы отступаем. Враг останавливается – мы ждем. Враг отступает – мы наступаем». 
     – Вот, блин, Казачок, нашел кого цитировать. Ганнибал, понимаешь!.. 
     – Суббота, не шуми, в ушах звенит. Провоцировать не стоит, а главное, никого мы уже не удивим. И не испугаем. 
     – После Инкермана? Это точно, Арлекин. Как того генералишку звали? 
     – Не шуми, говорю! Лишний десяток покойников ничего не изменит. Обычных покойников, даже с еще одним генералом. Нужно ударить, чтобы прочувствовали… 
     – …До печенок! Тогда надо в Европу ехать. Взорвем приют престарелых где-нибудь в Гамбурге. 
     – Нельзя. Обвинят Россию. В международном терроризме. Украину тоже. Санкции. 
     – Ладно, лейтенант, я же, блин, не всерьез. Командующего UkrFOR достать бы! Еще лучше – взять в плен. 
     – И выкуп попросить? Как в Ираке? Нет, Бен Ладена нам не переплюнуть. И не надо. Что у них сейчас в Европе самое больное? Какая мозоль? 
     – В каком смысле, Арлекин? Ха! Да те же пидоры нетрадиционные. Они свою еврокомиссию из-за них назначить не могут. Министр не то сказал, не по тому месту погладил. А еще – бабы. Гендерный, блин, вопрос. Все у них, извращенцев, вокруг причинного места вертится. 
     – Правосудие. Гаагский Трибунал. Выдача преступников – обязательное условие. 
     – А хрен им в ухо, товарищ лейтенант! Мы эту Гаагу сексуально-акробатическим номером!.. 
     – Не кричи, капитан. Значит, что мы имеем? Гендерный вопрос, Гаага и сексуально-акробатический номер. Интересно! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     106. 
     Простым и, тем не менее, надежным способом ухода от «плотной» слежки в большом городе, является метро. 
     Проезд на метро до некоторых точек намного быстрее, чем на любом другом транспорте, но маршрут, где движение на метро быстрее, должен быть известен заранее. Метро особенно эффективно во время наибольшего скопления машин на улицах и пробках. 
     На открытых платформах не надо заскакивать в поезд в последний момент. Лучше не дать дверям закрыться и выйти из поезда, когда все пассажиры уже вошли. Это же можно сделать в электричках, там к вашим услугам еще и стоп-кран. Можно проехаться в депо, но это делается тогда, когда поезд делает в депо остановку или когда с одного пути на другой нельзя перебраться быстро: некоторые конечные остановки устроены так, что не дают возможности пересесть на обратный поезд без выхода со станции. Можно использовать служебные помещения метро и сами пути, но это требует осторожности и предварительного ознакомления с помещениями станций. Продавцы, работающие на станциях метро, обычно менее подозрительны и знают служебные помещения станций не хуже работников метрополитена. 
     

    

    

     

      РАЙ. 19 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 44-45. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Продолжали работы в окрестностях горы Иртыш. Был также проведен сбор подъемного материала в западной части Длинных Стен. Находки: немногочисленные фрагменты средневековой и современной керамики. Найдена гильза от артиллерийского снаряда. 
     

     Описание западного участка Длинных Стен (стена № 1). 
     Стена идет параллельно обрыву, местами почти вплотную к нему. Стена имеет высоту (в наиболее сохранившейся части) – 0, 5 м, длину – 27, 5 м. Западный участок стены имеет очень плохую сохранность (разобран в период строительства метеостанции). 
     Стена трехслойная, промежуток между фасадами заполнен бутом и мелкими камнями. Стена двухлицевая. 
     Система кладки постелистая, квадровая, присутствуют горизонтальные ряды, кладка однорядная, полигональная. Камни прямоугольные и полигональные, форма фасада камней – прямоугольная и полигональная, камни грубо околотые. Техника кладки исодомная, местами уступчатая, перевязка слоев и рядов отсутствует, притеска швов неплотная 
     

     По настоянию Андрюса, мы с Владом обошли юго-западную оконечность плато в поисках предполагаемой «шестой точки» гипотетического «лея № 1». Результат отрицательный. Наблюдали стадо коз. 
     Примечание Влада: Козы на Караби-яйле сумасшедшие. Увидев человека, начинают его преследовать на протяжении многих километров (наш поход 1995 года). Можно отнести к криптозоологическим загадкам. 
     Примечание Анны: Загадки нет. Своих увидели. 
     Анна вновь просит разрешение на ночной поход к роще Большой Собаки. Категорически запретил. 
     

    

    

     

      АД. 19 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Я спрятал мобильник и несколько секунд честно пытался осознать случившееся. Голос Лолиты звучал спокойно, чуть ли не весело, но короткая фраза из нашей немудреной кодовой таблицы не оставляла сомнений. Едва ли божье наказание рискнуло бы шутить. Значит, либо ошибка, либо… Либо девочка успела вовремя. Предупредить – но не уйти. Уйти успею я. 
     С утра было ясно, но к полудню с севера поползли тучи, от близкой реки задул резкий ветер, пару раз срывался дождь, неожиданно холодный, почти осенний. Как раз под настроение. Я словно чувствовал, два раза без всякой надобности набирал ее номер, выслушивал саркастическое: «Гуси летят нас север» – наш шутливый пароль. 
     Теперь шутки кончились. 
     Я неуверенно оглянулся. Подпольщик из меня никакой, но ничего похожего на воспетый в детективах и шпионских романах «хвост» обнаружить не удалось. Хоть это хорошо. 
     До кафе с нелепым имечком «Аммон» (Еще бы «Ра-Хорахти» назвались, умники!) три минуты ходу. Подождать у светофора, пересечь узкую, вечно забитую спешащим транспортом улицу, пройти сотню метров вдоль огромной серой девятиэтажки… Несмотря на древнеегипетское название, кафе было вполне пристойным, тихим, мы с Лолитой как раз собирались пообедать. 
     День выпал трудный. А теперь еще и это. 
     Я поглядел вперед, поверх голов занятых своими делами людей, и вдруг понял, что я могу больше не увидеть Лолиту. Никогда! Для того и придумана наша «конспигация». Сейчас мне следует развернуться, не спеша и не оглядываясь, спуститься в метро, проехать несколько станций, пересесть на другую линию. Если за нашу гюрзу взялись всерьез, мне уже ничего не сделать, дарить же «им» собственную голову совершенно не с руки. Подведу всех, сам сгину зазря. И все? 
     Шевченко тоже переходил границу не один. С ним ехали жена и сын, поэтому стрелять полковник не решился. 
     Стоять на месте, привлекая к себе внимание, было неразумно, и я без особой спешки подошел к кромке тротуара. Красный свет, можно и подождать. Все спокойно, до «Аммона» рукой подать, в конце концов, ничто не помешает пройти мимо входа, взглянуть одним глазком… Странно, почему «они» не подождали меня? Или так задумано? Как выражается всезнающий Казачок: «Из оперативных соображений»? 
     Зеленый. Вперед! 
     

     
* * *

     

     Оружие прятать совершенно не умею. Пиджак, привезенный Аргонцем, был больше на два размера, чем требуется, но кобура все равно выпирала, заставляя держать левую руку чуть ли не на весу. Тот же Аргонец уговаривал взять что-нибудь миниатюрное, типа дамского «браунинга», но я предпочел проверенную «Астру», давний подарок Курчевского. Новый, 1995-й год, мы тогда встречались в Киеве… Откуда вождь взял испанскую игрушку? В составе UkrFOR подданных Хуана-Карлоса, к счастью, нет. Убивать с детства симпатичных мне испанцев было бы очень нелегко. 
     Дон Кихот наводит в Крыму «европейский порядок». Макабр! 
     Пользоваться подаренным пистолетом пришлось всего пару раз. В бою предпочтительнее АКМ или «Абакан», в тылу же лучше обходиться вообще без оружия. Мысленно я давно уже определил мою «Астру» в витрину будущего Музея Крымского Сопротивления для показа восторженным бойскаутам. 
     И вот – пригодилась 
     …Парня возле входа в «Аммон» я заметил сразу – как и припаркованную неподалеку машину. Обычная с виду белая «Ауди», вот только номера оказались государственные. Внешность у парня тоже была вполне служебный, а небрежно накинутый на плечи пиджак явно не по размеру устранял последний сомнения. 
     Лолита еще там, внутри. А вот меня, скорее всего, не ждут, иначе бы не выставляли дуболома на всеобщее обозрение. Так значит? 
     Порыв ветра – и я невольно поежился. Не только от холода. Илья Григорьевич Старинов едва ли одобрил бы мое поведение. Старик ценил дисциплину и не переносил глупости. Скорее всего, международного террориста и массового насильника Арлекина даже не станут арестовывать, прав всезнающий Каузал. Лолите же «они» ничего не сделают, не посмеют, несколько дней в камере – не смерть. «Дамочка с Эмдена» знала, на что идет. На войне, как на войне, потери неизбежны, а я еще нужен, я – последний. Мне надо войти в Севастополь, а не заниматься спасением неосторожных девиц с дыркой в ноздре. 
     Всегда ненавидел романтиков! 
     …Стеклянная дверь не поддавалась, пришлось толкнуть ее еще раз, от всей души. 
     

     
* * *

     

     – Какой у вас коньяк? 
     Пока бармен скороговоркой перечислял весь репертуар (а неплохо!), я мельком отметил очередную шутку подсознания. Почему именно коньяк? Наверное, в глубине души все эти дни мечтал напиться. Несколько лет назад чуть не дал слово выпить следующую рюмку только в Севастополе. Глупость, конечно. 
     …Лолита – за столиком, рядом некто квадратный, моих лет, еще двое, помоложе и поуже в плечах, сидят за соседним. Больше никого, если бармена не считать, публика набежит вечером. Странно, но меня еще не узнали. На старых фотографиях я при бороде, угадать и вправду мудрено. 
     Выбрал я «Хеннеси», гулять, так гулять! Оставалось присесть на свободное место, сделать для приличия пару глотков и не спеша оценить ситуацию. Лолита держится спокойно, «квадратный» – тоже, о чем-то негромко разговаривают, молодчики за соседним столиком на них даже не смотрят. 
     Какого черта она надела эту майку? Висит, словно мешок! Ну и мода у нынешних тинэйджеров! 
     Обстановку оценил, теперь надо думать… 
     Лолита вскочила, когда я только успел поднести рюмку к губам. 
     

     
* * *

     

     – Ни с места, суки! Ни с места! На мне – шахидский пояс, вот, вот, смотрите! Кило гексогена, сейчас рвану здесь все на хуй, размажу вас по стенкам, пидоров проткнутых!.. Мне все равно, я наркоманка, психованная, ненормальная, мне жить надоело, только подыхать одной скучно. Руки, руки! Стать лицом к стене. И ты тоже, падла. Быстрее! Я террористка, я вертолет сбила три недели назад, десять человек расстреляла!.. Я убивать хочу, всех убивать, мне мертвяки каждый ночь снятся, крови требуют. Если кто двинется, сразу разнесу все к гребанной матери, на хуй, кишками все обвешаю!.. К стене, к стене, суки, к стене! 
     

     
* * *

     

     – Еще раз, – вздохнул я, легко надавливая стволом «Астры» на затылок «квадратного». Тот покачнулся, но все-таки не упал. Немудрено – стоял он, как и положено в таких ситуациях, на коленях. 
     – Щербина, господин майор! Это он, он!.. 
     Вот, значит, как? Щербина? Интересно, интересно… 
     – И давно вы тут в господа записались? В 1991-м, поди, в партии состоял? Быстро перековался, говнюк! 
     – Разреши, я его пристрелю! – Лолита нервно рассмеялась, дернула предохранитель трофейного «Форта». – Давно мечтала убить гэбэшника. Ненавижу этих сволочей!.. 
     – Товарищ майор! – взвыл «квадратный». – Товарищ майор!.. 
     Двое других выть уже не могли. Ничего страшного, оклемаются. Может быть. 
     Я хотел напомнить про тамбовского волка, но решил, что время слишком дорого. Дуболом у входа, кажется, еще ничего не заметил, но мало ли? 
     – Дверь! 
     Лолита поняла, ствол «Форта» тут же повернулся в нужном направлении. 
     – Передай полковнику Щербине, что я помню его домашний адрес. Фотографии жены и детей у нас тоже есть. И еще кое-что имеется. Так и скажи: «кое-что», он сообразит. Понял, сука драная? 
     – П-понял! – квадратные плечи резко вздрогнули. 
     – Сейчас обделается, – безжалостно констатировала Лолита. – Товарищ майор, на хрена такого в живых оставлять? 
     – Нет, нет, товарищи. Не надо! Мы не хотели ничего плохого, не хотели! Это полковник Щербина нам приказал, он, он, ему из Киева звонили!.. У меня двое детей, дочка болеет. Не убивайте, пожалуйста, пожалуйста!.. 
     То, что божье наказание держится из последних сил, я, конечно, видел. Я – но не этот герой. И такого орла Щербина послал по мою душу? 
     – Боец! – подмигнул я Лолите, вновь надавливая стволом на безвольный затылок «орла». – Сейчас мне исполнят пару украинских народных песен а капелла, а ты вызови-ка такси. Номер 0-58. По мобильнику не звони, у бармена есть телефон. И погляди, не умер ли он там? 
     Оставался еще парень и входа – и белая «Ауди». Но с этим я справлюсь сам. 
     …Я ждал истерики, но всю дорогу Лолита казалась совершенно спокойной, только очень тихой. «Шахидский пояс» – три куска мыла, завернутые в черную ткань с ботиночным шнурком, грозно торчавшим наружу (ради него и майку надела) – она хотела выбросить еще у входа, но я решил не разочаровывать сотрудников полковника Щербины. Репутация психов, наркоманов и серийных убийц нам с Лолитой не помешает. Намек на «кое-что» тоже не лишний, бумаг, спрятанных в надежном месте, хватит за глаза, чтобы полковник лишился погон вместе с заслуженной пенсией. 
     С будущим полковником мы учились на одном курсе. Тихий, скромный парень из провинции, любитель волейбола. Помнится, все удивлялись, каким ветром его занесло в «контору». Потом удивляться перестали. 
     Щербина несколько раз предлагал помощь, но я старался обращаться к нему как можно реже, приберегая это на самый крайний случай. Мой последний патрон… 
     Кто следующий? 
     

     
* * *

     

     – Я знала, что ты придешь, не бросишь. Ничего не говори, я тоже не буду, иначе нагородим глупостей, потом стыдно станет. Я… Я тебя очень люблю Арлекин! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     107. 
     Международный Трибунал в Гааге создан ООН в мае 1993 года в соответствии резолюцией ООН № 827. Он уполномочен рассматривать все нарушения международного права и преступления, совершенные во время войн на территории Европы с начала 90-х годов. В первую очередь речь идет о грубом попрании Женевских конвенций 1949 года, нарушении законов и обычаев войны, геноциде и преступлениях против человечности. 
     Отправной точкой для начала расследования служит соответствующая информация, полученная из любого источника. Это могут быть и органы ООН и правительственные или неправительственные организации. Если суд сочтет доказательства достаточно вескими, то по требованию прокурора он может выдать ордер на арест обвиняемого. С начала работы международный суд в Гааге уже издал около 70 подобных предписаний. Бывший мэр боснийского города Самач Благодже Симич и бывший президент Республики сербской Биляна Плавшич добровольно предстали перед судом. 
     Слушания дел проходят в трех судебных палатах, в которых заняты 16 постоянных и до 9 временных судей, которые избираются Генеральной ассамблеей ООН на четыре года. Возглавляет Трибунал французский судья Клод Жорда, его заместителем является Мохамед Шахабулдин из Гайаны. Однако самая знаменитая личность – главный обвинитель… 
     

     108. 
     Вы можете сказать, что природа немыслима без Бога. Хорошо, пусть будет так, но чтобы объяснить мне то, что вы и сами не понимаете, вам требуется причина, которую вы понимаете и того меньше: вы хотите осветить темноту, сгущая сумерки; вы собираетесь скрепить связи, умножая препятствия. А вы, доверчивые и обманутые физики, должны внимательно прочитать труды по ботанике, если хотите доказать существование любого бога; должны, по примеру Фенелона, скрупулезно изучить все человеческие органы, взмыть в небо, чтобы полюбоваться ходом планет, восторгаться бабочками, насекомыми, полипами, организованными атомами, в которых предполагаете отыскать величие вашего ненужного никому Бога. И тогда вы увидите, что нигде нет никакого намека на присутствие этого фантастического Существа. 
     

    

    

     

      РАЙ. 20 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 45-46. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Некоторые предварительные итоги. 
     Обследование горы Иртыш и прилегающей местности не принесло особых сюрпризов. Единственным результатом являются находки средневековой керамики, относящиеся к достаточно позднему времени (XII в.). Такие находки были, впрочем, известны и раньше. Предположение о существовании в этом районе поселения и, тем более, города остается недоказанным. «Объект», судя по всему, является обычным сторожевым постом, нахождение которого рядом с Длинными Стенами вполне объяснимо. Разведка еще раз подтвердила, что в южной части Караби-яйлы находился узел укреплений византийского времени, построенный в конце VI в. в связи с возрастанием тюркской угрозы. Этот узел являлся частью системы обороны побережья и прилегающего горного района, его центр, очевидно, был на горе Баба (Мангуп). 
     Данный вывод позволяет более точно представить себе историю региона в эпоху, наступившую после окончания правления Юстиниана. В какой-то мере он опровергает распространившийся в исторической науке постулат о «гигантском строительстве» в юстиниановское время. Сооружение узла обороны на Караби началось несколько позже. Перспективная задача: работа на Мангупе и в его окрестностях. Если само городище исследовано достаточно полно (экспедиции А.Герцена, Симферополь), то прилегающая к горе Баба местность остается во многом «белым пятном». 
     

     Попытка применить на практике «теорию леев» не дала результатов. Как представляется, эта теория – типичная умозрительная конструкция, не учитывающая реальности. Предположение о целенаправленном строительстве системы укреплений «по прямой линии» не выдерживает критики, поскольку куда более важным фактором являлся рельеф местности. «Лей № 1» – скорее всего, просто случайность. 
     «Энергетические» и прочие «сакральные» аспекты теории леев в настоящее время подтвердить или опровергнуть невозможно. 
     Андрюс и Борис настаивают на дальнейших поисках «продолжения лея №1» в юго-восточной части Караби. 
     

     Криптозоологические исследования подтвердили очевидный факт: ничего «сверхъестественного» в районе Караби-яйлы нет. Вчерашний случай еще раз это доказывает. 
     В 18.30 смотритель метеостанции Владимир Серебряков сообщил, что в нескольких километрах отсюда (в направлении С-З) Большая Собака напала на стадо овец. В результате три овцы убиты. Пришлось отпустить Анну (вместе с Борисом и Андрюсом) для изучения данного случая. 
     Нападение произошло на рассвете. Пастухи дали следующее описание Большой Собаки (в пересказе Анны): 
     Зверь намного крупнее самого рослого сторожевого пса. Шерсть бурая и очень густая, на брюхе – желтая. Голова очень большая, заметны два крупных клыка, торчащих из пасти с обеих сторон. Уши короткие и прямые, хвост «жесткий». Движения неторопливые, но в случае нападения Собака может перемещаться прыжками. 
     Примечание Влада: Напоминает описание легендарного Жеводанского Зверя. 
     Анна осмотрела убитых овец. Предварительный вывод: овцы убиты именно собакой (следы зубов и отпечатки лап), не особо крупной, размером с овчарку. Скорее всего, в роще неподалеку от метеостанции действительно живет стая одичавших собак, нападающих на овец. Собаки самые обычные, вероятно, потомки пастушьих собак, «дезертировавших» и перешедших к вольной жизни, что и предполагалось с самого начала (запись от 4 августа). 
     Анна ничуть не расстроена. Пастухи рассказали ей о «большой черной змее», якобы обитающей в районе Чигенитры (южный склон Караби-яйлы). Я посоветовал отставить поимку «змеи» на следующий год. 
     Примечание Бориса: жалко ужика! 
     

     Планы на ближайшие дни… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     109. 
     Признаками того, что объект наблюдения обнаружил слежку, являются: 
     – частое использование сложных проходов (подъезды, проходные дворы); 
     – беспричинная и частая смена транспорта; 
     – изменение внешности; 
     – изменение скорости движения; 
     – необоснованное использование метро и неадекватное поведение при посадке; 
     – «петляние» в многолюдных местах; 
     – нарушение правил дорожного движения; 
     – беспричинное оглядывание и частное завязывание шнурков; 
     – контакт с преследователем. 
     При обнаружении слежки следует как можно дольше оттягивать начало активного преследования, для чего нельзя ни в коем случае показывать, что слежка раскрыта. Поэтому не следует использовать одни и те же маршруты. Передвигаться надо там, где вести слежку будет труднее. Следует иметь в виду, что на коротком маршруте профессиональную слежку обнаружить невозможно. Это относиться к передвижению пешком и на машине. 
     

     110. 
     Платон (Соч. т. 3, ч. II. – М., 1969. – С. 314) советует переселенцам отыскать прежде всего священные места и святилища местных божеств и заново освятить их в духе религии колонистов. Таковы были повсеместно распространенные обычаи древности 
     Теория леев претендует на то, что она, якобы, раскрывает смысл древних священных мест как системы, направленной на «уловление, усиление и преобразование тонких энергий». По мнению сторонников этой теории, можно говорить о единой картине энергетических потоков в масштабе всей планеты. 
     Внимание исследователей привлекла концепция, впервые выдвинутая русскими учеными, согласно которой земной шар может быть представлен как двенадцатигранник, кристаллическая структура которого проявлена через энергетические силовые линии. Более подробная схема делит земной шар на 12 пятигранников и 20 равносторонних треугольников Места на земле, где проходят незримые «ребра» двенадцатигранника, и особенно точки, где они пересекаются, особо насыщены энергетикой. 
     Наиболее известными местами подобных пересечений – «узлов» являются Бермудский треугольник, пустыня Наска в Перу, район пирамид Гизе в Египте. В Европе непосредственно на «узлах» находятся Британские острова, где собственно и родилась теория леев, и Крым. 
     

    

    

     

      АД. 20 августа 2004 г., город Новомосковск, автостанция.
     

     Суббота направился к ближайшему сигаретному киоску, а мы с Лолитой отошли в сторону, подальше от толпы. Божье наказание как бы нечаянно извлекло из сумочки пачку «Вога», на что я молча продемонстрировал кулак. Тяжелый, полный укоризны вздох был мною проигнорирован. Нечего, уже курила! 
     Легкий бензиновый дух, стадо деловито рычащих автобусов, силуэт старинного казачьего собора – того самого, знаменитого, строенного без единого гвоздя… 
     Не тот казак, что победил, а тот, что выкрутился! 
     Стоянка – пятнадцать минут, как раз, чтобы ноги размять и покурить с толком. Покурить – это, конечно, для капитана, хотя я сам не прочь. Нельзя, тем более в присутствии нашей гюрзы. Бросил – значит, бросил. И так неплохо. Землю потоптать, на казачий собор посмотреть… И – вперед, дальше, дальше, дальше! 
     Ну, чего, получилось? Выкрутился, Арлекин, отряс прах? 
     – А дядя… В смысле товарищ старший лейтенант Аргонец не потеряется? 
     – Не потеряется. Потерявшихся трибунал ищет. 
     Автобус нам попался особенный – двухэтажный, в чем я увидел некий счастливый знак. И вообще, везло. Очереди у касс не было, билет дали сразу, и место досталось возле окна. Народ предпочитает поезда, чтобы гремело и лязгало всю дорогу, а мне по душе четыре колеса. Остановиться, выйти, землю под ногами почувствовать… Автобус – память о детстве, мы с мамой часто ездили в Донбасс, в маленький городок Красный Луч. Дорога, терриконы на горизонте, привычный запах бензина… 
     Сантименты, конечно, не главное. Автобусные маршруты проверяют в последнюю очередь, тем более, внутренние маршруты. Террористы, по всеобщему мнению, должны передвигаться исключительно на «Боингах». Суббота предлагал ехать машиной, обещая прокатить с ветерком, но я поостерегся: капитан за рулем – стихийное бедствие. Кроме того, в толпе пассажиров легко затеряться, в крайнем же – самом крайнем – случае именно в автобусе можно повторить номер с «шахидским поясом». Поезд не угонишь, а с самолетом связываться – себе дороже. 
     – Арлекин, куда мы теперь? В Крым? 
     – На Кудыкину гору. Приметы не знаешь? Не «куда», а «далеко ли». 
     Наша «Кудыкина гора» совсем близко, но Лолите это знать пока ни к чему, как и беспокойному Субботе. Познание умножает скорбь, скорбит же капитан излишне эмоционально. Конечно, по правилам «конспигации» нам нельзя ехать вместе, но оставлять одного Субботу я и не решился. 
     Ага, вот и он. Наконец-то! 
     В Харькове делать нечего. Увы! В Киеве и Бердянске меня уговаривали, в родном городе попытались прижать к ногтю. Значит, надо подумать, не спеша, без нервов и эмоций. Двухэтажный автобус – не худшее для подобного занятия место. Впереди вечер, за ним – целая ночь. Правда, уже не в автобусе… 
     – Ну, ты слышал, Арлекин, чего он сказал? Блин, злости нет! 
     – И хорошо, что нет, Суббота – особенно в присутствии юных девиц. А что такого сказал? Международные террористы, финансируемые Аль Каедой и лично Бен Ладеном, решили сорвать соглашение по Крыму. Оных врагов рода человеческого, насильников, убийц и скотоложцев, должно повязать и отправить в Гаагу, для чего соответствующие органы получили указания, тоже соответствующие. Ожидал чего-то другого? 
     Обращение Президента мы выслушали как раз перед отъездом. С трудом удалось спасти ни в чем не повинный телевизор – гневен был капитан. Да и сейчас не особо подобрел. 
     

     
* * *

     

     – …Вечно мне рот затыкаешь! Не так сижу, нет так свищу… Ладно, Арлекин, кричать не буду, но ты все-таки выслушай. Я чего, за орденами в Крым ехал? Не маленький, понимал все. Думал, что понимаю… Хрен с ним, что всем нам, и живым и мертвым, даже спасибо не скажут – и еще оплюют напоследок. Как у Киплинга твоего любимого: «Гиены и трусов, и храбрецов жуют без лишних затей, но они не пятнают имен мертвецов: это – дело людей». Точно, блин, гиены, трупоеды гребанные! Обойдемся без «спасибы» ихней. Только ведь предали сволочи – и нас, и страну, и всех чохом. Теперь мы мешаем дипломатическому решению крымской проблемы, понимаешь! Талейраны, бля, Горчаковы!.. Экстремизм не метод, террор не метод… А жопу подставлять – метод? Соответствующий национальным традициям? Сначала от страха обделались, пидарасов из НАТО в Крым пустили, теперь готовы их там навсегда оставить, только чтобы Европа блядская нас полюбила. Видал, по Первому каналу митинг в Донецке показывали? Рожи квадратные, плакаты в типографии напечатаны, орут по команде. «Нет террору! Кровавого бандита Арлекина – в Гаагу!». Бляди! Шевченко выдали, теперь Выдру на нас натравили. Если бы не мы, Крым вообще бы оттяпали – вместе с Одессой. По самые бы гланды оттяпали, не эти, так русские, нашим козлам все равно перед кем лапки задирать. Главное, блин, мир и спокойствие сохранить! Где они были, когда В-2 над Киевом круги нарезали? А теперь, понятно, мы во всем виноваты, мешаем. Знаешь, Арлекин, за кого нас держат? За мустангов с Караби. Те тоже не вписывались, из всех загонов вырывались, кобыл на волю сманивали. Вот их и снивелировали – разрывными с близкой дистанции. Только у нас самих разрывные есть. Я, Арлекин, зазря пропадать не хочу и в Якутии прятаться не стану. Давай влупим им напоследок, да так, чтобы сотню лет чесалось. Всем – и Европе поганой, и нашим козлам. Ты придумать обещал, так, бля, думай! А то в Гааге додумывать придется – или в яме для невостребованных жмуриков. Мы должны объявить им войну! Не факс в Страсбург послать, а по-настоящему, как Бен Ладен. Они ведь трусы – и наши, и ихние, трусы и пидарасы. Давай, Арлекин, думай. Думай!.. 
     

     
* * *

     

     Кажется, поехали? Прощай, Новомосковск, увидимся еще! Надо будет, наконец, в церковь заглянуть, сколько раз проезжал мимо и ни разу не сподобился. Без единого гвоздя все-таки. 
     Еще увидимся. Может быть. 
     Суббота прав – нужно объявить войну. Только не как Бен Ладен. Гендерный вопрос, Гаага и сексуально-акробатический номер – отсюда и плясать станем. Для предателей в Киеве мы даже не мустанги – разменная монета в кармане. Сегодня позвеним, завтра на прилавок бросим. Нет, дорогие мои, у вас в кармане не медяк – граната на боевом взводе! В Гаагу нас отправить хотите? Ну-ну!.. 
     …Город позади, слева и справа – знакомая степь, редкие лесопосадки, солнце клонится к горизонту… 
     А Лолита, кажется, все-таки курила. Вот паршивка! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     111. 
    

    

     
      Когда похоронный патруль уйдет
      И коршуны улетят,
      Приходит о мертвом взять отчет
      Мудрых гиен отряд.
      За что он умер и как он жил –
      Это им все равно.
      Добраться до мяса, костей и жил
      Им надо, пока темно.
      Война приготовила пир для них,
      Где можно жрать без помех.
      Из всех беззащитных тварей земных
      Мертвец беззащитней всех.
      Козел бодает, воняет тля,
      Ребенок дает пинки.
      Но бедный мертвый солдат короля
      Не может поднять руки.
      Гиены вонзают в песок клыки,
      И чавкают, и рычат.
      И вот уж солдатские башмаки
      Навстречу луне торчат.
      Вот он и вышел на свет, солдат, —
      Ни друзей, никого.
      Одни гиеньи глаза глядят
      В пустые зрачки его.
      Гиены и трусов, и храбрецов
      Жуют без лишних затей,
      Но они не пятнают имен мертвецов:
      Это – дело людей.
      (Редьярд Киплинг, перевод Константина Симонова).
     
     

     112. 
     Западная оконечность европейской ойкумены в археологическом отношении изучена достаточно хорошо. Однако не меньшим вниманием древнейших мореплавателей пользовалось Черное море, где сохранилось немало мегалитов в Крыму и на Западном Кавказе. К числу наименее исследованных относятся крымские памятники. 
     Именно система памятников, а не отдельные сооружения, составляют настоящий предмет изучения. За ней встает и особая система мышления, во всяком случае, несопоставимая с новоевропейским рационализмом последних трех столетий. 
     В книге «Узор прошлого» Г. Андервуд подвел итоги своих многолетних исследований древних урочищ с мегалитами с точки зрения лозоходца. Согласно высказанным им соображениям, расположение древних монументов подчинялось основным принципам науки о земле, имеющей дело с проявлениями земного магнетизма и сопутствующих этому явлений. Именно эти принципы лежат в основе китайской геомансии – «фэн-шуй» 
     

     113. 
     Если и есть что-то святое в природе, друзья мои, так это, без сомнения, неписанное право распоряжаться существами, себе подобными, которое она предоставляет человеку. Убийство же есть первейший из законов природы, непостижимой для глупцов, но понятной для таких философов, как мы. Причина, побудившая меня заняться злодейством, появилась во мне в результате глубокого исследования природы. Посмотрите хорошенько на все ее поступки, и вы найдете ее хищной, разрушительной и злобной, непоследовательной, противоречивой и опустошающей. Обратите взгляд на беспредельные несчастья, которые ее адская рука сеет в этом мире. Не означает ли это, что ее смертоносное искусство имеет целью только порождать жертвы, что зло есть ее единственный элемент и что лишь для того, чтобы наполнить мир кровью, слезами и печалью, она осуществляет свои созидательные способности? 
     

    

    

     

      РАЙ. 21 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 47. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Продолжали обследование района юго-западнее горы Иртыш. Результаты прежние, строительных остатков и выразительного подъемного материала не обнаружено. Характер местности – многочисленные карстовые воронки, «лунный пейзаж», ближе к обрыву – скалы. Большое количество тропинок, вдоль обрыва ведет современная автомобильная дорога (грунтовка). 
     После обеда (в 14.30) мы с Андрюсом направились к предполагаемому месту прохождения «лея № 1». Прошли ок. 5 км, добрались до спуска Чигенитры. Этот участок плато в 1956 г. был обследован Сосногоровой, а позже – Олегом Ивановичем Домбровским. 
     Результаты разведки. Найдены два грубо околотых известняковых блока, предположительно строительных. Иных строительных остатков поблизости не обнаружено. Возраст блоков установить невозможно, но по характеру обработки они напоминают аналогичные камни Длинных Стен и Объекта. Возможно, они были перемещены к спуску Чигенитры уже в наше время. 
     

     Анна разговаривала с гостями смотрителя метеостанции Владимира Серебрякова и узнала очередную историю про «гигантских змей», на этот раз из района Судака. Серебряков сообщил, что недавно местные лесники видели крымских мустангов, но не на Караби, а неподалеку от Эски-Кермена. 
     Анна предлагает после завершения работ побывать на Эски-Кермене. 
     Завтра – выходной день. Решено отправиться в село Рыбачье. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     114. 
     Крупнокалиберные снайперские винтовки начали разрабатываться в 80-х годах. Они предназначались для борьбы с РЛС, самолетами и вертолетами на земле, командными пунктами на машинах, ПТУР и другими важными целями на дальностях до 2000 м, а также для нейтрализации мин. Большая роль снайперов безоговорочно признается в армиях всех стран НАТО. Существует также тенденция увеличения дальности эффективной стрельбы за счет применения более мощных патронов, чем 7,62-мм натовский (например, патронов калибра 8,6 мм). В США в тактико-технических требованиях на новую снайперскую винтовку предусматривается возможность ее простой переделки в дальнейшем под более мощный патрон. 
     Наиболее мощным стрелковым боеприпасом из состоящих на вооружении в мире считается советский 14,5х114. 
     

    

    

     

      АД. 21 августа 2004 г., город Днепропетровск, район Победа.
     

     – Мне тогда пять лет было, – нагло заявила Лолита, – но я все-таки выпью. 
     – Рискни, – посоветовал я, неуверенно поглядывая на собственную рюмку. Последний раз спиртное довелось потреблять (не считая глотка «Хеннеси» в «Амоне») в прошлом марте. День рождения, ничего не поделаешь, вдобавок удачно отстрелялись по одной неосторожной колонне. И место оказалось подходящим – стоянка Партизанская, словно по заказу. 
     – Ну, Арлекин!.. 
     – Хе! Да пусть глотнет, – махнул рукой Аргонец. – За победу, все-таки. 
     Настроение у старшего лейтенанта отменное. Сразу видно, дома побывал! 
     – Кто бы говорил? – мрачный Суббота недоверчиво поднес рюмку к носу, покачал головой. – Точно, палёнка… Ты, Аргонец, в тот день на огороде был, а мы с майором по военным училищам ездили, психов воспитывали. Забыл? 
     21 августа – тринадцать лет назад мы победили. В Москве, у Белого Дома ни меня, ни капитана не было, но и в Харькове хватило дел. Военные училища – еще не самое сложное. 
     – Ладно, – смилостивился я. – За победу! 
     – За нашу победу, – не преминул уточнить Суббота. 
     Лолита опрокинула рюмку, скривилась, втянула ноздрями воздух. Я ждал, что божье наказание начнет кашлять, но обошлось. Растет девица, скоро стаканами пить начнет! 
     – Водка не палёная, – констатировал я. – А 21-го мы не бегали, мы на площади были – до часу дня, когда все уже ясно стало. Слава богу, без стрельбы обошлось. А твои, из КАСа, предлагали Обком брать. Махновцы, понимаешь! 
     – Надо было брать, – насупился капитан. – Коммуняки, блин, все бумаги спалили, сволочи. Помнишь, какой дым из окон шел? 
     Обком мы заняли через два дня. От многих бумаг и вправду остались лишь кучи мокрого пепла – пустыми папками был устлан весь коридор. Любопытно было бы полистать, конечно, только что толку? Судить никого не стали, Язова с Крючковым – и тех выпустили. Погибших же у Белого Дома попросту списали – всего трое, мелочевка. Через два года счет стал уже иным. 
     Забытая, никому не нужная Победа. 
     – Сэр Джон Бэксфорд собирал в поход две тысячи уэльских стрелков… 
     – …Сэр Джон Бэксфорд был толстый, как кот, а конь его был без подков!.. 
     – А помнишь? 
     – А помнишь?.. 
     – Профа-на-ци-я! Профа-на-ци-я! Профа-на-ци-я! 
     Мы помнили, хотя и вспоминали нечасто. Только в этот день, и то, если имелась возможность. Год назад не получилось, я был у Керчи, Суббота возле Евпатории, Аргонца же с его взводом занесло под Одессу. 
     – Слушай, Арлекин, а тот парень, гэбэшник, который нам информацию подбрасывал. Он? 
     – Он. 
     Будущий полковник Щербина, тогда еще только-только капитан, нам здорово помог. Телеканалы отрубили в первый же день, газеты вышли с белыми страницами, а в его конторе связь никогда не прерывалась. Один из присланных капитаном парней и сообщил, что в Москве все кончено. Мы победили, всем спасибо… 
     – Скучные вы! – рассудила Лолита, нетерпеливо ерзая на стуле. – Собрались ветераны Куликовской битвы! «Помню я-я-я как на „Авроре“ Рейхстаг бра-а-л!..» 
     – В ухо дам, – бодро пообещал Суббота, наливая по второй. – Майор, тебе тоже? 
     Я покачал головой. Ни к чему, веселее не стану. Куликовская битва? Если бы! 
     – А я отвечу, – божье наказание пододвинулось ближе, потерлось плечом. – Меня товарищ майор защитит. А вы, товарищ капитан, телевизор-то включите, не поленитесь. У Белого Дома едва сотня собралась – таких же «ветеринаров». Кого вы тогда спасали, Ельцина с Кравчуком? Вот они вас и отблагодарили. Скоро добавка последует. 
     – Эт-точно! – Аргонец вздохнул, поднял рюмку. – За победу пили, за прекрасных дам еще успеем… Чего на очереди? За успех нашего безнадежного предприятия? Хе! Самое время! 
     Никто не спорил. Действительно, самое Время. 
     

     
* * *

     

     В победном 1991-м, когда все получилось слишком быстро и слишком легко, я не успел даже задуматься. Незачем – враг разбит, мечты сбывались, можно подавать в отставку, даже не понюхав пороху. То, что победа – Пиррова, и все только начинается, сообразил только через год, и то не сразу. Кровавые бои в Абхазии, ставший привычным Карабах воспринимались глухо, не задевали сердце. Кавказ, земля вечной кровавой резни, затухающей только под имперской пятой. Чему удивляться? Даже первые столкновения в Москве не насторожили. В красный реванш не верилось, а «кастрюльные» бунты не воспринимались всерьез. И когда действительно рвануло… 
     Теперь я уже не удивляюсь. Нечему – все, что могло случиться, случилось. Поэтому чаще начинаешь думать не о войне, а о том, что настанет после. Злоязыкая Лолита ошибается, ни мне, ни моим офицерам, не по сердцу то, чем пришлось заниматься эти годы. Но что станет делать Аргонец, когда все кончится? Что стану я? О Субботе не хочется и думать. Разве что Казачок… С ним-то все ясно. 
     Только рано еще мечтать о пенсии и реабилитационных программах. У нас не Штаты, где ветеранам приходится сражаться лишь с болячками с собственной Памятью. Чернорог и его парни мертвы, Шевченко уже в Гааге, теперь наша очередь. Мадам Европа готова спустить нас всех своих Аргонских Псов. Утонувшие в собственном жиру господа европейцы согласны терпеть педофилов, нацистов, незаконных мигрантов, столь любезных Субботе педерастов, кого угодно, только не тех, кто посмел защищать свою страну. 
     Такие, как Караджич, годами скрывающиеся от ищеек, не правы. Прятаться нельзя, у господ гуманистов и либералов только крепнет охотничий инстинкт. Надо бить самим, больно, насмерть. И тогда победоносная Европа превратиться в кучу воющего и скулящего мяса – как Штаты после 11 сентября. 
     Все эти годы мы пытались воевать по-рыцарски. Зря! 
     

     
* * *

     

     – Что это за песня? 
     – «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» «Ветряные мельницы твоей памяти». Стинг исполняет, я тебе диск еще ставил. 
     – Ага. Только ты не пой, Арлекин, ты рассказывай. Меня это тоже касается. Не злись, я хочу знать о тебе все. Неужели не понятно? Ты пытаешься жить одной минутой, но так нельзя, жизнь очень длинная, она, как река… 
     – О господи! И где ты такое вычитала, Лолита? Стихи по ночам сочиняешь про козочку и розочку? Река… «Река времен в своем стремленье…» Вспоминать действительно не люблю. Не потому, что неприятно, просто… Это уже не моя жизнь, слишком давно было. 
     – Зато моя! И не так давно, не выдумывай. 
     – Ладно… Я учился в университете на истфаке, у меня была… очень хорошая знакомая. Я называл ее… 
     – Хельги, ты говорил. А она тебя – Эликен. Потом твоя Хельги укатила в Москву, ты не смог ее удержать, за ней не поехал и остался горевать. Тряпкой же вы были, товарищ майор! Таких не берут в космонавты!.. Я не об этом. 
     – А я об этом. Когда Хельги уехала… Напоследок мы поссорились, потом помирились, но все стало не так – иначе, хуже. Ничего не хотелось, ни чем не думалось… Следующим летом, после экспедиции, я съездил в Прибалтику, в Юрмалу. Возвращался поездом, на скорый билет взять не удалось, ехал «шестьсот веселым». Каждому столбу кланялись, не спешили, времени навалом… 
     – Там ты и познакомился… 
     – Да. Мы с ней ехали в одном купе. На ней была белая рубашка, стрижка короткая, как у мальчишки. Поезд шел по Белоруссии, и мы смеялись, что станции называются исключительно «Бобры». «Большие бобры», «Нижние бобры», даже, кажется, «Сильные…» В Минске поезд стоял долго, мы с ней вышли на площадь, погуляли. Капал дождь, и мы все прикидывали, будет ли гроза. Тучи стояли очень низко, не серые даже, не черные – какие-то бурые… 
     – Метеоролог!.. Потом вы, само собой, целовались в тамбуре, ты прихватил адресок. Белая рубашка, короткая стрижка… Какая пошлость, Арлекин! Лучше бы ничего не рассказывал. Только не говори, что я сама просила, мало ли что я прошу? Сочинил бы сказку… А еще лучше, если бы ты не струсил и поехал бы вслед за своей Хельги. Всем стало бы легче. 
     – Тебе тоже? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     115. 
     В Партените (Автономная Республика Крым) в территориальном центре курортологии и реабилитации «Крым» проходят переговоры военных делегаций США и Украины во главе с министрами обороны. Численность американской военной делегации – приблизительно 20-25 человек 
     Как сообщил журналистам пресс-атташе посольства США в Украине Александр Клищ, переговоры ведутся в формате тет-а-тет. Заключительного коммюнике не предусматривается. Основной темой переговоров, по мнению экспертов, является предстоящее подписание соглашения о выводе войск UkrFOR из Крыма и Южной Украины. Эксперты также отмечают, что встреча с делегацией США происходит до аналогичных контактов с европейскими представителями. Это подтверждает наличие серьезных разногласий между США и Евросоюзом по крымскому вопросу. 
     Основные детали будущего соглашения уже намечены. Камнем преткновения по-прежнему является вопрос о выдаче Украиной лиц, виновных в геноциде, прежде всего, «черной легенды UkrFOR» майора Арлекина, недавно объявленного во всеукраинский розыск. По мнению представителей США, поиск преступника ведется недостаточно эффективно. Не исключено, что американская сторона сама предпочитает арестовать и судить Арлекина, не передавая его в Гаагский Трибунал. Именно так можно понять неоднократные заявления Президента США, сделанные им во время избирательной кампании. Едва ли является совпадением то, что встреча в Партените проходит накануне визита в Украину главного обвинителя Гаагского Трибунала. 
     По слухам, циркулирующим среди представителей прессы, майор Арлекин и несколько его офицеров уже покинули пределы страны. 
     

     116. 
     …Родилась в 1947 г. После обучения в закрытом пансионе для девочек в Ингенболе, известном своей жесткой дисциплиной, поступила на юридический факультет Женевского университета. Через несколько лет после получения диплома юриста, сдала экзамены и получила адвокатскую лицензию, но скоро пришла к выводу, что защищать обвиняемых не сможет: отстаивать интересы людей, нарушивших закон, зная об этом, противоречило ее внутренним принципам. Вскоре перешла на работу в прокуратуру. 
     В августе 1999 года утверждена ООН в должности главного обвинителя Международного трибунала в Гааге. При вступлении в должность сделала заявление, в котором в частности утверждала: «Я не добивалась новой работы. Но когда меня спросили, интересует ли меня эта новая функция, я сказала, что это важно, потому что представляет для меня новый вызов, и я рада, что согласилась». 
     Известна под кличкой Выдра. 
     

     117. 
     Мария Степановна Волошина рассказывала: «В 1921 г. в местной феодосийской газете была напечатана заметка, в которой говорилось, что в районе горы Карадаг появился „огромный гад“, и на поимку была отправлена рота красноармейцев. Дальнейших сведений в газетах не было. Макс отправил вырезку о „гаде“ М. Булгакову, и она легла в основу повести „Роковые яйца“ 
     В Коктебеле несколько раз видели чудовищ двух типов: с конечностями и змеевидных. 
     В то же время, обращает на себя внимание сужение ареала обитания чудовища. В прошлом веке оно встречалось от Тарханкута до Карадага и, очевидно, восточнее. Перед Второй мировой войной его наблюдали у Кучук-Ламбата (Малый Маяк), у Аю-Дага, на Казантипе в Азовском море. В наши дни фактически более или менее достоверные свидетельства указывают на один район – Карадаг. 
     

    

    

     

      АД. 22 августа 2004 г., город Днепропетровск, район Победа.
     

     Прежде всего, я отметил, что намечаемая операция непредсказуема по последствиям, более того, может вызвать серьезные возражения морального плана. Если у кого имеются сомнения, их следует высказать. Лично у меня полной уверенности в собственной правоте нет. Отряд фактически распущен, боевые действия не просто прекращены, но и прямо осуждаются нашим правительством, поэтому я не считаю возможным отдавать приказ без предварительного согласия всех участников операции. 
     Попросив не горячиться, я дал минуту подумать, после чего предоставил слово Аргонцу, как младшему по званию и должности. Попытки капитана Субботы нарушить порядок работы военного совета, пресек, может быть, излишне жестко. 
     Впрочем, мои потуги соблюсти должную дисциплину имели лишь относительный успех. 
     – …Устав не рекомендует отступать, имея на плечах сильного и неразбитого противника. Дать в грызло, блин, пидарасам, чтобы кровью умылись! 
     – Эт-точно, Суббота, только устав говорит про армию, а не про… 
     – Какая разница? Противник – весь их блядский «свободный мир», ясно? Мы слишком поздно это поняли. По всем гребанным международным нормам государственные служащие противника, приезжающие на оккупированную территорию без нашего разрешения являются комбатантами. Со всеми вытекающими! Если бы в 43-м сюда Розенберг приперся, его что, и тронуть было нельзя? И еще скажу, ребята… Не решимся, струсим – всю жизнь жалеть станем. Все, харе, вопрос ясен… Арлекин, чего молчишь? 
     – Розенберг в 43-м приезжал, но дело не исторических аналогиях. Ладно, решили. Первым отправится Аргонец, сегодня же… 
     – А чего не я?! 
     – Разговорчики, капитан Суббота!.. Аргонец, найдешь Экселенца, у него есть группа, человека четыре. Их никто не знает, в наших операциях еще не участвовали. Экселенц, если что, поможет с компьютерными заморочками. 
     – Я не хуже его!.. 
     – Капита-а-ан… Подробный план операции должен быть готов завтра. Мы с Субботой выезжаем вечером. Вопросы? 
     – Хе! Вроде, все ясно. А где Казачок? 
     – В Москве. Боюсь… То есть, надеюсь, больше не увидеть нашего лейтенанта. Честно говоря, ребята, я его стал побаиваться. 
     – Нашел, кого бояться, Арлекин! Хотя… Обратили внимание? У него глаза – белые. Упырь блин. 
     – Не упырь – так, упырёк. Но лучше бы ему не возвращаться. 
     – Эт-точно! 
     

     
* * *

     

     – Нет, Арлекин, поеду. Из дяди… То есть, из старшего лейтенанта Аргонца разведчик, как из тебя гуманист. Первый же патруль заберет, только на физиономию глянет. А таких, как я, всюду пустят. Малолетняя шлюшка, пятьдесят баксов за час, пропуск Экселенц в два счета достанет. Я буду осторожна, не бойся, очень осторожна!.. Кроме того, я – единственная, кто тебя никогда не предаст, и ты это знаешь. Только не смей про «сюси-пуси»!.. 
     

    

    

     

      РАЙ. 22 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла…
     

     Рабочая тетрадь, С. 48. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Воскресенье, выходной день. 
     Поход в Рыбачье. Вышли в 7.15. Вернулись в 20.30. 
     Примечание: В дальнейшем следует избегать вечерних походов по Караби. Моя вина: задержались в Рыбачьем из-за Анны, желавшей дождаться шашлыка, а шашлычные работают только вечером. 
     Впечатления от Рыбачьего. По сравнению с 1997 г. заметны изменения. Регулярно ходит транспорт, в т ч. катера, много новых «точек». На пляже грязно и шумно (морские мотоциклы), Анна сфотографировала трех коров у самой воды. 
     Примечания Влада и Бориса: Вино великолепно, особенно бастардо. 
     Купил книгу: Кулаковский Ю.А… Прошлое Тавриды. – К., 2002. Кулаковский – профессор Киевского университета, сотрудник Русского Археологического института в Константинополе, археолог. Известны его эпиграфические публикации, в том числе совместно с В.А.Пташниковым. 
     В 1981 г., работая над кандидатской диссертацией, пытался при написании статьи сослаться на одну из работ Кулаковского. В редакции «Вестника Харьковского университета» цитату потребовали снять из-за «политической неблагонадежности» автора. 
     Книга «Прошлое Тавриды» посвящена в том числе «пещерным городам» Крыма, в особенности христианским древностям. 
     

     Анна заявила, что прекращает поиски Большой Собаки. Теперь ее интересуют «большие крымские змеи». В следующем годы предлагает организовать экспедицию на Карадаг. 
     

     Планы на ближайшие дни… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     118. 
     Международный террорист, известный под кличкой «майор Арлекин», обнаружен спецподразделениями США на северо-западе Пакистана недалеко от города Кветта (Quetta), сообщает известный журналист Гордон Томас в воскресном выпуске британской газеты The Sunday Express. 
     По утверждению издания, источником информации об обнаружении майора Арлекина является высокопоставленный представитель американских спецслужб в Вашингтоне, который заявил, что «Арлекин наконец-то попался». За его передвижениями ведется наблюдение со спутника Агентства национальной безопасности США (National Security Agency). Американским спецслужбам удалось определить местоположение террориста впервые с 2001 года. 
     По имеющимся данным, майор Арлекин скрывается в приграничном с Афганистаном горном районе. Вместе с ним находятся не менее 50 хорошо вооруженных телохранителей. 
     Таким образом, подтверждается информация о том, что майор Арлекин несколько дней назад покинул Крым. Вместе с тем, некоторые высокопоставленные представители UkrFOR выражают сомнения в достоверности этих данных. 
     Европейский Союз в очередной раз подтвердил свое требование к украинскому руководству о выдаче майор Арлекина и его сообщников. С этим связан начавшийся сегодня визит в Украину Главного обвинителя Гаагского Трибунала. 
     Последние террористические акты, осуществленные отрядом майора Арлекина, по выражению высокопоставленного источника газеты Newsweek, «повергли в депрессию» руководство США. 
     

     119. 
     Д.Курчевский: УНА-УНСО создавалась мною в условиях развала Советского Союза под нужды войны и деструкции. Мы считали тогда, что Советский Союз не может развалиться мирным путем, что в Украине обязательно будет или война, или серьезный социальный кризис, поэтому создавалась организация, которая себя хорошо бы в этих условиях проявила. Мы тогда не могли предусмотреть, что впереди пятнадцать лет относительной стабильности. Сейчас мы живем уже в другую эпоху, все условия очень сильно изменились. Теперь моя деятельность основывается исключительно на христианских идеалах. 
     Корреспондент From-UA: А как Вы относитесь к своим прежним сторонникам, таким, как майор Арлекин? 
     Д.Курчевский: Тот, кто так себя называет, никогда не был моим сторонником. Арлекин – типичный неудачник, мелкий политический авантюрист, не видящий дальше мушки своего автомата. Он напоминает персонаж старого анекдота: война сорок лет, как кончилась, а партизаны продолжают поезда под откос пускать. Его возня в Крыму попросту смешна. Крымская проблема – никому не интересный обломок прошлого. 
     Наши цели куда более глобальны. Мы считаем, что Украина – лучшая страна в мире, и все должны это понять. В первую очередь – украинцы, а потом и остальные. Мы должны дать всем осознать нашу настоящую роль, понять, что на нас лежит величайшая всемирная миссия… 
     

     120. 
     …Заявила на пресс-конференции в аэропорту Борисполь: «Преступления майора Арлекина заставляют содрогаться сердце каждого цивилизованного человека. Особенно чудовищны его злодеяния против мирного населения, в том числе массовые изнасилования татарских женщин и подростков. В архиве Гаагского Трибунала собраны сведения о более 12 тысячах случаев таких надругательств. Недавно я говорила с татарской девушкой, которую майор Арлекин лично насиловал несколько месяцев, держа ее при этом привязанной к кровати и не давая ни есть, ни пить. Сегодня же я вылетаю в Симферополь…» 
     

    

    

     

      АД. 23 августа 2004 г., город Симферополь.
     

     Ругать было некого, Мысль о встрече возле Танка целиком моя, значит, мне и отвечать, если, не дай бог, что-то пойдет не так. Лолита честно призналась, что о Танке слышит впервые в жизни, я набросал на салфетке небольшую схему, вразумительно объяснил, где и как. Успокоился. Как выяснилось, зря. 
     Танк – старый Т-34-85, оставшийся с «той» войны, – я помнил еще по прежним временам. Удобное место – прямо возле пьедестала троллейбусная остановка, несколько киосков, значит, в полдень гарантирована толпа. Что нам и требуется – особенно сейчас, когда на всех углах красуется моя фотография. Снимок скверный, неудачная ретушь изменила лицо, к тому же мне пририсовали густую бороду. Получился Усама Бен Ладен № 2, что, конечно, порадовало, но… Самое опасное – считать врагов глупее себя. Нелепые снимки и байки про «побег в Пакистан» могут быть лишь частью игры, чтобы «клоун, над которым никто не смеется», слегка потерял бдительность. 
     Отчасти, своего «они» добились. Я даже не попытался проверить, что случилось с Танком. За последние годы Симферополь сильно изменился, старый памятник могли просто выкорчевать – за ненадобностью или по просьбе вечно комплексующей татарской «общественности». Символ русского милитаризма, напоминание о жертвах депортации, вечный укор внукам-правнукам полицаев и бойцов зондеркоманд. 
     Танк оказался на месте, зато исчезла остановка вместе с троллейбусной линией. Сгинул и парк, превратившись в площадь, заставленную десятками столиков под «парусами». Искомая толпа имела место быть, плохо лишь то, что в ней оказалось полно парней в белой форме UkrFOR. Миротворцы на отдыхе – беззаботные, сытые, довольные жизнью. Кажется, они в самом деле уверены, что война окончена. 
     Где вояки – там и патрули. Пропуск, врученный лично Экселенцем, очень похож на настоящий, но лишний раз показывать его не хотелось. Мало ли? 
     Оставалось отойти в сторону и следить за прохожими, надеясь увидеть Лолиту первым. Для пущей достоверности я купил в ближайшем киоске букет цветов, сразу превратившись в не первой свежести влюбленного. «Папик между климаксом и маразмом», по выражению нашей гюрзы. 
     Где же она, черт побери! Если, не дай господь, с ней что-то… Ага! 
     

     
* * *

     

     – И с кем это ты целовалась? 
     – А… А-а… Арлекин, ты что? Я ни с кем не… 
     – Парень лет двадцати двух, рост – приблизительно метр девяносто, широкоплечий, одет в летнюю форму UkrFOR с нашивками сержанта. 
     – Ой! Я думала… Даже оглянулась – незаметно, как ты учил. А тебя не заметила. Зигмунд, из польского контингента, приятель Экселенца, он меня проводил. Я ведь не знала, где твой героический Танк! И целовались мы исключительно из конспирации. Вот! А цветы кому? 
     – Никому. Исключительно из конспирации. Сигареты спрячь! 
     – Опять! Ты что, обиделся? Мы же просто… Арлекин, перестань кривиться, в конце концов, я уже взрослая, и… Давай сюда цветы, и пойдем, а то подумают, что старый папик… 
     – Который между климаксом и маразмом? 
     – …Устраивает своей нимфетке сцену. Ты в самом деле ревнуешь? Папик ревнует, вот здорово! Ревнуешь, ревнуешь, ревнуешь!.. Где ты прятался, за Танком? Арлекин, это символично!.. Ладно, слушай. Экселенц все придумал. Охрана у них фиговая, фиговее некуда… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     121. 
     Правила прямого общения при реальной возможности слежки: 
     1. Не вести информативные беседы открытым текстом на людной улице или в общественном транспорте; 
     2. Не следует упоминать подлинные фамилии, имена, общеизвестные прозвища и адреса. 
     3. Необходимо использовать для обозначения отдельных действий кодовые наименования; 
     4. Самые тайные аспекты разговора (подлинные адреса, пароли, даты) пишутся на бумаге, которая затем уничтожается; 
     5. При обнаружении одним из собеседников во время разговора чего-то настораживающего, партнер предупреждается особым словом или жестом, после чего беседа переводится в нейтральное русло… 
     

     122. 
     Току земного магнетизма соответствует в человеческом теле энергия Кундалини – «змеиная сила», как ее называют в Индии. Согласно предположению Андервуда, в древней Европе люди умели входить в контакт с естественными источниками целительной энергии. 
     Изучение многих древних памятников чисто археологическими методами обнаруживает свою недостаточность. Приходится отвергать, как «не относящиеся к делу», наблюдения генерала Ситуэлла, высказанные в его книге «Камни Нортумберленда», по поводу каменных рядов Карнака (Бретань): «Как объяснить магнетизм этих камней? Большинство их воздвигнуто с минимальным углублением в землю, и прикладывая ладонь к ним, ощущаешь удивительное чувство вибрации, когда кажется, что незначительного усилия достаточно, чтобы сдвинуть их с места…» 
     Археолог Т. Летбридж отметил подобный феномен, изучая каменный круг «Веселые девы» в Корнуэльсе… 
     

    

    

     

      АД. 24 августа 2004 г., южнее города Симферополя, поворот на Долгоруковскую яйлу.
     

     – Что у тебя со щекой? 
     Лолита хмыкнула, явно не желая отвечать, я взял ее за плечи, повернул к свету. Белый огонь мощных фар на миг превратил знакомое лицо в каменную маску. 
     – Царапина, Арлекин. Не обращай внимания. 
     – Не царапина, а две, – вздохнул я, – Возьми в аптечке йод… С остальными все в порядке? 
     Стоявший рядом Суббота внезапно стал по стойке «смирно», подбросив ладонь к несуществующему козырьку. 
     – Товарищ майор, докладываю. Группа потерь не понесла! Боец Лолита проявила излишнее мужество и, блин, героизм… 
     – Не шуми, – я привычно поморщился. – Что за привычка? 
     …Ночь, узкая грунтовка, поросшие редким кустарником холмы, два трофейных «джипа», низкое, покрытое тучами небо. Так я все и представлял. Идеальная декорация!.. 
     – Пусть Лолита расскажет. Я на улице был, прикрывал. 
     Впервые за все годы захотелось повернуть Время назад. Но я знал – поздно. Даже если бы в одном из угнанных «джипов» обнаружилась портативная Машина Времени. 
     Я уже перешагнул. Мы – перешагнули. 
     – …Когда Экселенц все поотключал, мы наверх поднялись, Зигмунд черный ход открыл и провел. Внутри даже охраны не было, а на видеокамеры мы запись пустили. Как в фильме «Настоящая Маккой», помнишь? Я в дверь постучала, номер двойной, «люкс». Открыл помощник. Я ему по-английски: помогите, должна рассказать, я – жертва страшного террориста Арлекина, меня здесь никто слушать не хочет. Плачу, понятно, сопли жую. А на голову платок набросила, вроде, как татарка. Вот и все. В лицо она мне потом вцепилась, уже в машине. Надо было ей сразу по голове дать, суке!.. Дядя… То есть, старший лейтенант Аргонец взял двоих и к аэропорту поехал, чтобы пошуметь, внимание отвлечь, как мы и договаривались. Ну и… И больше ничего. Докладывала боец Лолита!.. Видишь, Арлекин, справилась. А можно я эту блядь лично расстреляю? 
     

     
* * *

     

     …Голая худая женщина стояла на коленях. Кровь на лице и шее уже успела покрыться черной коркой, костлявые плечи раз за разом вздрагивали, в широко открытых глазах плавала пустота. На впалом животе белел старый шрам, след от операции. Мадам Выдра, Главный обвинитель Гаагского Трибунала во время оно маялась аппендицитом. 
     – Бить-то было зачем? – не выдержал я. – Надели бы наручники. 
     – Это сейчас она такая, блин, смирная, – Суббота зло усмехнулся. – Ты бы видел, как она в Лолиту вцепилась, еле оттащили. 
     – Ага! – божье наказание поднесло к глазам цифровую фотокамеру, прицелилось. – Чи-и-из! 
     Вспышка! 
     – И вообще, все по стандартной процедуре. Пусть почувствует, гадина, каково это – умирать! Сам же учил. 
     Выходит, я учил и такому. Выучил. 
     – Лолита, переводи. 
     Разговор был пустым, лишним, как и всякая беседа с покойником. Но эти слова были нужны не ей, а нам – бойцам, молча стоявшим за моей спиной, капитану Субботе, Лолите, мне самому. Их должны услышать все остальные – друзья и враги. 
     – Пусть назовет фамилию, имя, подданство и род занятий. 
     Стандартная процедура… Убить человека легко, важно не ошибиться. Мало ли в мире костлявых пятидесятилетних баб со шрамом от аппендицита? 
     Лолита заговорила по-английски, затем, слегка запинаясь, повторила на французском. 
     Выдра молчала. Плечи продолжали вздрагивать, и мне подумалось, что она икает. 
     – Отвечай, сука! – капитан резко шагнул вперед. 
     Остановить его я не успел, да и не очень пытался. Женщина взвыла от боли, начала заваливаться на бок… 
     – Встать! 
     Лолита вновь поднесла к глазам камеру. 
     Вспышка! 
     – Спроси еще раз. 
     Наконец, послышался ее голос – резкий, визгливый, хриплый. Я ничего не разобрал, даже имени, но Лолита с Субботой удовлетворенно переглянулись. 
     – Она! Смотри, майор, раскололась, блин! А здорово получилось. Все, как ты говорил: гендерный вопрос, Гаага и сексуально-акробатический номер. Ей бы еще групповое изнасилование устроить, только на такое дерьмо ни у кого не… Желания не возникнет. Ну, падла, колись дальше!.. 
     Капитан, кажется, на седьмом небе, Лолита улыбается, зубки демонстрирует… Скорее бы все кончилось! 
     – Цель приезда в нашу страну? Лолита, возьму мою сумку, там блокнот. Сверху напиши число, время… 
     – Мы составим протокол, протокол, протокол! – нараспев откликнулся капитан, явно кого-то цитируя. – Эх, надо было журналюг позвать, такие кадры пропадают! 
     Мне представилась знакомая репортерша с очками-велосипедом на носатом лице. Эта бы не отказалась! Суббота прав – пресса нас проклянет. Сюда бы пяток телекамер – Главного обвинителя Трибунала расстреливают в прямом эфире, сюжет десятилетия!.. 
     – …Готово? Ниже: «Протокол допроса». Запишешь ее ответы. 
     – Арлекин, а фотографировать кто будет? 
     Вспышка! 
     – Повторяю. Назовите фамилию… 
     А ведь ее почти жалко. Не потому, что женщина, хоть прежде женщин мы не убивали. Взялась за мужское дело, пусть и отвечает по-мужски! Но она, Выдра, все же не такая, как раскормленные наемники из UkrFOR. Костлявая дура действительно верит в сонм изнасилованных девственниц и в свою великую миссию. Спасти мир от злодея Арлекина – этак можно и Нобелевку отгрести. Нет, про Нобелевку я зря, Выдра – из идейных. Вечная борьба Добра и Зла, Бобра и Козла… Ненавижу романтиков! Война всегда должна быть культовой. В идеале – глаза в глаза. 
     Аминь! 
     

     
* * *

     

     – …Вы являетесь представителем судебной системы оккупационных властей, ведущих необъявленную войну против нашей страны. Вы добровольно прибыли на территорию, объявленную зоной боевых действий согласно декларации от 14 октября 1994 года. Ваша деятельность признана враждебной, поэтому с вами поступят согласно законам военного времени. Сейчас вы не юрист, не прокурор, а сообщник бандитов и убийц… Лолита, перевела? 
     – Ага. 
     – Если вы желаете что-то сказать… Почему она кричит? 
     – Я уточнила, не желает ли мадам Выдра перед смертью подвергнуться насилию в извращенной форме. 
     – Не хулигань, Лолита. Спроси… 
     – Без толку, товарищ майор. Она просто воет. Ты говорил, что придется всю жизнь вспоминать взгляд первого, кого придется убить? Не возражаю. Эта сука хотела отправить тебя в Трибунал – и я ее уже полюбила. Всем сердцем. Дай пистолет!.. 
     – Переводи! 
     – «Не убивайте, не убивайте, убивайте, не убивайте, боюсь, боюсь, боюсь…». Дальше нужно? 
     – Видал, майор? Хлипкая, гадина, на расправу! Не Зоя, блин, Космодемьянская. Лолита, ты фотографируй, пусть пидарасы поглядят. Сексуально-акробатический номер, «Пентхауз» с руками оторвет. Ничего, она мне еще ботинок целовать станет!.. 
     – Не шуми, капитан! Лолита, возьми чистый листок из блокнота, сверху напиши «Акт об исполнении». Поставь дату и время, потом я распишусь. И переведи ей, пусть молится, у нее есть пара минут. 
     

     
* * *

     

     …Пистолет Астра А-80 производства Испании во многом повторяет известный пистолет SIG-Sauer P-220. Пистолеты серии «Астра» считаются высококачественным и надежным оружием… 
     Вспышка! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     123. 
     Безусловным почерком палачей НКВД был выстрел в шею – в первый шейный позвонок. 
     Выстрел в голову, в мозг, как правило, смертелен, но у этого правила есть и поразительные исключения. Смерть даже от сквозного прострела мозга не обязательна и, что в данном случае главное, наступает не сразу, а через несколько минут. Поэтому стреляли под череп, а в шею, снизу вверх, целясь в первый шейный позвонок. В этом месте находится нервный узел, соединяющий мозг со всем телом, и при его разрушении смерть наступает мгновенно. 
     

     124. 
     «…Идешь по пути крови к одному светлому лучу» 
    

    

     
      (М.Г. Дроздовский).
     
     

     «Преимущество патриотизма в том, что под его прикрытием мы можем безнаказанно обманывать, грабить, убивать. Мало сказать, безнаказанно – с ощущением собственной правоты». 
    

    

     
      (О.Хаксли).
     
     

    

    

     

      АД. 24 августа 2004 г., южнее города Симферополя, поворот на Долгоруковскую яйлу.
     

     – На рассвете, когда до казни оставался один час, полковник Аурелиано Буэндиа, изнуренный бессонной ночью, вошел в камеру к Геринельдо Маркесу и сказал: «Фарс окончен, друг. Идем отсюда, пока наши пьянчуги тебя не расстреляли». 
     – О чем ты, Арлекин? Опять «Сто лет одиночества»? А-а, поняла! Полковник Буэндиа не смог расстрелять друга, который его предал? И что? Не смог – и проиграл свою войну. 
     – Ага. 
     – Совсем забыла! Мы с Экселенцем взломали пару сайтов и кое-что для тебя откопали. Мне даже интересно стало, я ведь думала, что DP – это «Diplomatic Persons», вроде как VIP… 
     

    

    

     

      РАЙ. 24 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 50. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     …Влад предложил дать Анне диазепам (улучшенный валиум). Анна против, я тоже. Ограничились валерьянкой. 
     Борис считает, что у Анны типичное переутомление. 
     Анна спрашивает, к чему может присниться пистолет «Астра» модели А-80… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     125. 
     Блез Паскаль в своих «Мыслях» доказывает невозможность рациональными доводами подтвердить или опровергнуть бытие Бога и далее предлагает решить этот вопрос с помощью бросания монеты. «Давайте взвесим ваш возможный выигрыш или проигрыш, если вы поставите на орла, то есть на Бога. Выиграв, вы обретаете все, проиграв, не потеряете ничего… Таким образом, если не играть нельзя, лучше отказаться от Разума во имя Жизни, лучше рискнуть им во имя бесконечно большого выигрыша, столь же возможного, сколь возможно и Небытие». 
     

    

   

   

    

     ПАПКА VI. ЧИСТИЛИЩЕ. 18-24 августа 2004 г Файлы 126—150.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     126. 
     Данные последних исследований позволили американским ученым предсказать, что в Будущем люди будут жить намного дольше. По их словам, наши современники проживут до 150 лет, а сегодняшние дети смогут встретить 2150 год. Объяснение этому специалисты видят в общественном образе жизни и развитии цивилизации. 
     Прогнозы об увеличении продолжительности жизни отчасти основаны на данных исследования специалиста по биодемографии доктора Джима Кэри (Jim Carey). Тем, что современные люди живут до 70-90 лет, мы обязаны нашему общественному поведению, считает доктор Кэри, которое в свою очередь привело к заметному увеличению размеров головного мозга человека в сравнении с размерами его тела. 
     

     127. 
     Правила, которые нужно соблюдать при путешествиях во Времени: 
     – Путешествия совершать в режиме read only, то есть, можно только смотреть, но ничего не трогать. 
     – Нельзя разговаривать с самим собой, находящимся в Прошлом или Будущим, или допустить, чтобы он вас видел. 
     – Нельзя брать с собой и использовать предметы и одежду, созданные в других временных периодах. 
     – Лучше, чтобы вас вообще никто из жителей другого Времени не видел, и вы ни с кем не общались. 
     – Возвращаться из путешествия во Времени нужно в то же самое время и место, из которого вы в него отправлялись. 
     

     128. 
     Философ Вундт обращает внимание на то, что наши знаменитые пять органов чувств – это, в сущности, щупальца, которыми мы ощупываем мир вокруг себя. Фактически мы живем на ощупь. При помощи зрительных труб и телескопов, телеграфов и телефонов мы немного удлиняем наши «щупальца», но не начинаем по-настоящему видеть. Поэтому мы никогда не можем убедиться в существовании того, что не можем «ощупать». В результате мы считаем реально существующим только тот круг, который в данный момент охватывают наши «щупальца». За этим кругом – тьма и небытие. 
     Но имеем ли мы право так думать? 
     Воспринимаемый нами уровень звукового давления (уровень шума): от 20-ти до 2000 герц по частоте, до 120—130 децибел по уровню. Для сравнения – дельфины «разговаривают» на частотах до 20 тысяч герц. 
     Столь же ограничены возможности зрения. Человек воспринимает излучение в промежутке от 380 до 760 нанометров. Цветовое зрение ограничено семью цветами (от красного до фиолетового). Области, лежащие за ультрафиолетовым и инфракрасным излучениями включительно, недоступны без специальной техники. 
     Особенно беспомощен человек при попытке правильно воспринять Время. Представим себе путешественника, едущего из одного города в другой и находящегося на полпути между ними. Путешественник уверен, что город, из которого он выехал на прошлой неделе, в этот миг уже не существует. А тот город, куда он должен приехать, в этот миг тоже еще не существует, но спешно строится к его приезду. На другой же день после его отъезда, так же как и первый, будет разрушен (феномен «лангольеров»). 
     Строго говоря, для нас не существует ни Прошедшего, ни Будущего, ни Настоящего. А между тем мы живем, чувствуем, думаем – что-то окружает нас. Следовательно, в обычном отношении к Времени есть какая-то ошибка. 
    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 2 июля 1978 г., город Харьков.
     

     – У Крупской совершенно не было вкуса. Ты бы видел, как она одевалась! Мужские ботинки, мужское пальто на три размера больше. И прическа типа «Клара Цеткин». 
     – Стиль, – развел я руками, невольно беря под защиту не имевшую вкуса Надежду Константиновну. – Старая революционерка, ей положено. 
     – Не положено! – бабушка улыбнулась, покачала головой. – У каждой эпохи – свой стиль. После революции мода менялась быстрее, чем сейчас. В Гражданскую носили кожанки, в двадцатые – пиджаки с узкими галстуками, в тридцатые перешли на френчи… Тебе какой хлеб – белый или черный? 
     – «Бородинский», – не думая, ответил я, но немедленно спохватился. – То есть, черный, конечно. Это я Москву вспомнил. 
     Всем хорош развитый социализм, но вот «Бородинского» в Харькове не купишь. Не положено – согласно нормам довольствия. В Москве – высшая, у нас только вторая. 
     …Двадцать шесть лет и полтора месяца, контроль и управление – процентов девяносто, даже больше, Погружение длится два часа. Характер – синхронный, набор «Новый-1». Неожиданностей и сюрпризов нет. Пока… 
     Бабушка совершенно не умеет готовить, во всяком случае, так считает она сама. За весь кулинарный спектр не поручусь, но жареное мясо в ее исполнении бесподобно. Истинный диалектический подход – мяса побольше – и масла побольше, причем масло не подсолнечное, вологодское, самое настоящее. Я уже забыл, как это вкусно! 
     – Весь наркомат смеялся, ее даже «Суфражисткой» называли, за глаза, понятно. Оклад-то у Крупской был немаленький, заместитель наркома все-таки. 
     – Ага, – хмыкнул я, – Нашли, кого назначить. Первым делом запретила детские сказки, потом взялась за «Робинзона Крузо». 
     – «Робинзон Крузо» – еще ничего, – бабушка вновь усмехнулась, но уже совсем иначе. – Вышел приказ по библиотекам уничтожить все книги, в которых есть посвящение царствующим особам. Сжигать боялись, рвали на клочки и спускали в канализацию. День и ночь работали, ждали, что Крупская проверку пришлет… Одевалась она так не из бедности и не из революционности. Своего рода оппозиция, протест. Но вкуса у нее точно не было! Все-таки дама из хорошей семьи, дочь генерала. 
     Дама из хорошей семьи… Ай да бабушка, комсомолец 20-х! Хотя и она не из пролетариев. Успела даже в гимназию походить, пока «гегемон» не пожаловал. 
     – Хипповала тетка, – резюмировал я. – И муж ее, товарищ Крупский, тоже в дырявом пиджаке вышивал. Профессор Попов, который историю КПСС у нас вел, целую лекцию прочел на тему: «Был ли Ленин оборванцем?» Как выяснилось, вопрос этот очень сложный. 
     

     
* * *

     

     Прожаренное мясо под хрустящей корочкой, полузабытая тарелка с синей каймой, колченогий рассохшийся столик, клеенка в зеленых цветочках на стенах моей маленькой кухни. Нет, пока еще не моей – бабушкиной, я просто зашел в гости. Двадцать шесть лет и полтора месяца, набор «Новый-1». 
     DP-DC… DP-DC… DP-DC… DP-DC… 
     – Крупская меня, считай, спасла. Если бы на моих документах в наркомате стояла не ее подпись, а Бубнова, он ведь тоже был замнаркома, всякое могло случиться, особенно когда твоего дедушку арестовали. Бубнова взяли тогда же, только на две недели раньше… Ты все вещи собрал? 
     – Вещи? Какие вещи, бабушка? А-а! Собрал, отбываем завтра утром. Рейсовым автобусом поеду, это Песочин, недалеко совсем. Я же тебе говорил – ничего особенного. Экспедиция, как экспедиция, скифы, как скифы. Скубентозавры играют черепом в футбол, а вечером в пьяном виде орут «Холопы сожгли родовое поместье». Вот Херсонес… 
     – Ты разве не рад? В прошлом годы не смог поехать, очень огорчался. 
     – Ну… Рад, конечно, только… Я вот о чем думаю, бабушка. Человек в основе своей нематериален. За семь лет полностью меняется состав организма, по сути, мы получаем новое тело… 
     – …С новыми болячками. Не спеши, малыш, успеешь! 
     – Что остается стабильным? Привычки, память… Но привычки тоже меняются, значит, именно без нашей памяти мы не будем сами собой. Так? 
     – Поэтому я и пошла на исторический факультет. Только не могла еще так формулировать. 
     …Но ведь и Прошлое существует не вообще, не как Прошлое для Всех, оно у каждого свое, личное – отпечаток в сознании, сохраненный нейронами мозга. Значит, меняя себя сегодняшнего, мы неизбежно меняем и Прошлое? Солипсизм, берклианство, сугубый и трегубый идеализм, но, по сути, верно. Только я не в Прошлом, я – в Настоящем, где еще ничего не случилось. Случится, конечно – но иначе. Хотя бы потому, что двадцать шесть лет и полтора месяца назад у меня не было таким мыслей. 
     Теперь – есть! 
     – Historia – via memorae est. История – путь Памяти. Цицерона мы еще на первом курсе учили, помню. Значит, изменяя Прошлое, мы искажаем память, деформируем собственную личность? Почти самоубийство. 
     – Если считать самого себя центром Вселенной, наверное, да. Но если бы я смогла, то многое изменила. Может быть, половину нашей истории. Иногда это важнее, чем личные удачи и неудачи. 
     – Ага, кто бы спорил. «Два вертолета существенно изменили бы ход Аустерлицкого сражения». Андрей Вознесенский, поэма «Оза». А если глобального ничего не предлагают? Если все, что можешь изменить – обычные мелочи, дребедень, из которой жизни и складывается? Тысячи ниточек, поди пойми, какая куда тянется. Может, вообще, лучше ничего не касаться, пусть все идет, как идет? 
     – Мы и так меняем себя – каждый миг, с каждой новой мыслью. То, что ты об этом подумал, малыш, уже перемена. Ты сейчас не такой, как бы минуту назад. 
     

     
* * *

     

     Сначала – «три таблетки», затем шприц с «черным DP». Куда дальше? Но если поздно менять, поздно поворачивать назад, значит? Значит – что? 
     Мы, DP-watchers, никакие не «наблюдатели», не хронотуристы, даже не хрономаны. Каждое Погружение – вмешательство, последствия которого мы даже не можем себе представить. DP – действительно прорыв, фронт взломан, танки ползут к горизонту. И это уже не остановить. Поймем ли мы? Если да, то не очень скоро. Это ведь не классическая МВ с рычагами управления и ручным пулеметом в багажнике – просто сны о Прошлом, просто возможность поглядеть на голубое небо, вдохнуть чистый воздух… 
     DP-DC… DP-DC… DP-DC… DP-DC… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     129. 
     В фантастической новелле лорда Дансэни «Пропал!» (1948 г.) рассказывается о том, как некий человек с помощью таинственных чар «на восточный манер» отправляется в Прошлое в надежде исправить свои старые ошибки. Столь активное вмешательство изменяет ход истории. Вернувшись в Настоящее, странник во Времени обнаруживает, что лишился жены и дома. «Я пропал! Пропал! – в отчаянии кричит он. – Не пытайтесь вернуться в Прошлое, чтобы исправить свои ошибки. Забудьте и думать об этом!..» 
     Однако в метакосмосе с «ветвящимися» путями Времени подобный парадокс возникнуть не может. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 2 июля 1978 г., город Харьков.
     

     – Эликен, Эликен, Эликен… 
     Хельги с трудом перевела дыхание. Пальцы все еще сжимали мои плечи, на губах таял забытый вкус ее помады. 
     – Эликен… 
     Она не открывала глаз, и я порадовался, что Хельги не видит моего лица. 
     – Очень хотела тебя увидеть. Очень! В последние дни мы как-то странно… Нет, не это хотела сказать. Едешь в эту экспедицию? Завтра, да? Не уезжай, Эликен! Махнем вместе в Алушту, можно взять путевки в пансионат… 
     Ах, вот оно что! Конечно, я ведь зашел проститься. 
     …Эту улицу теперь не узнать. Вместо привычной глухой стены – наглая разухабистая реклама, исчез чугунный забор, асфальт сменила серая скользкая плитка. Хорошо пройтись дорогой Прошлого, просто так, без всякой цели – вспомнить, попытаться вдохнуть забытый воздух давних лет. 
     Только «просто так» не получается. Сейчас мы с Хельги не только в Прошлом. Мы в Настоящем. Страшный сон грамматика: время глагола – настоящее прошедшее, не случившееся. 
     – Зачем тебе эти раскопки? Ты не собираешься заниматься скифами, экспедиция чужая, ты хотел копать Херсонес. Следующий курс такой сложный, я буду занята, ты тоже, нам всегда не хватает времени… 
     Обычно Хельги опаздывала, я ждал у подъезда по полчаса, но сегодня пришла вовремя, даже на пару минут раньше. Неужели из-за каких-то куцых трех недель? Тогда, тем – этим! – летом, жарким летом 1978-го мы просто поговорили по телефону. Хельги спешила, собирала вещи, обещала написать… 
     – …Мы с тобой давно хотели куда-нибудь поехать, все как-то не складывалось, не получалось… 
     Ее губы вновь ткнулись в мое лицо. 
     Сегодня все изменилось. Такой Хельги я еще не видел – ни тогда, в далеком 1978-м, ни позже. 
     – Эликен, почему ты молчишь? Это ты? Скажи, это ты, настоящий? 
     Признаваться поздно, уходить – тоже поздно. Сегодня она ждала не меня, непрошенного гостя из Грядущего. Братец меньший, я промолчу. Не обижайся, но так будет лучше. Если узнает – не простит, ни меня, ни тебя, безвинного. 
     Оставалось вспомнить, как я когда-то улыбался. 
     – Снять маску-фантомаску? 
     Быстрый взгляд близоруких глаз – недоверчивый, слегка испуганный. 
     – Нет, нет… Это ты, Эликен, вижу. Не обращай внимания, я просто пыталась пошутить. Глупо, но… Извини, должна была сказать тебе раньше. Дело в том, что мы… Я… 
     

     
* * *

     

     За эти годы довелось прочитать немало баек, сочиненных «наблюдателями». Именно их охотничьи рассказы соблазнили очень многих выложить кровные за первый набор «трех таблеток». Особенно горазды братья-американцы. Почти на каждом DP-сайте есть рубрика «Second Chance». «Я все-таки взял хоум-ран». «Она меня поцеловала, о-у-у-у!». «И тогда я врезал уроду!..» Уверен, половина всего сочиненного – неправда. Мячи медленнее летать не стали, а «она» даже со второй попытки едва ли соблазнится каким-нибудь Неуловимым Джо. Тем паче, поди проверь! Но пишут, тешат комплексы. А если, не дай господь, моя мыслишка насчет Запаздывания подтвердится, если это в конце концов осознают… 
     О-у-у-у-у! 
     А вот мы, бродящие среди родных осин Минувшего, почти не вмешиваемся. То ли пресловутый менталитет мешает, то ли опыт предков. Недаром американские «наблюдатели» все чаще вместо «Past» пишут «Tale» или даже «Wonderland». У нас же то и дело мелькает: «погост» – со строчной, не с прописной. «Вчера был на погосте, набор № 2, время Погружения – восемь часов». 
     И что есть Истина? Как всегда – посередине? Или «где-то там» – тоже, как всегда? 
     …Хельги хотела меня видеть, чтобы рассказать о своем отъезде. Рассказать – и позвать с собой, в долгий марафон от Москвы до Гарварда. 
     Настоящее прошедшее, не случившееся. The truth is out there… 
     

     
* * *

     

     – Я подумала… Ты хочешь поступить в аспирантуру, но у нас будет трудно, ты ведь беспартийный. В Москве проще, там есть не только кафедра в МГУ… 
     – Кафедра Васи… Василия Ивановича Кузищина? Нет, уж, спасибо, я лучше в школу! В сельскую. 
     – Можно в Институт Всеобщей истории, в нем работает какая-то Голубцова… 
     …Елена Сергеевна, душевный человек. Докторская диссертация по крестьянским общинам Малой Азии римского времени. Интересно, защититься она уже успела? 
     Так все и было – или очень похоже. Только не тем – этим! – летом, а тремя годами позже, когда я уже поступил в аспирантуру на нашей кафедре. Менять Будущее на московскую неопределенность так и не решился. К тому же я здорово обиделся на Хельги. Уехала, не сказав, не предупредив… 
     Но ведь сказала! Сказала, позвала, даже про Елену Сергеевну сумела узнать. Значит, придется записку писать – самому себе образца 1978-го. Мой братец меньшой, может, и слышит, да не разумеет. Знать бы, где он сейчас? 
     Легко сказать – записку. А чем мотивировать? Приступом амнезии? 
     – Эликен… 
     Хельги остановилась – уже возле самой двери подъезда. 
     Обернулась. 
     – Сколько лет госпоже Базилевской? 
     – Которой? – моргнул я как можно наивнее. 
     Откуда студенту истфака знать такое? Наталья Петровна Врангель, в замужестве Базилевская, 1914 года рождения… 
     – Дочка Врангеля, живет в Париже. 
     Не один крючочек – целых два. Не поймаюсь на фамилию, подцеплюсь на Париж. Наивно, но с выдумкой. Молодец! 
     – Тебе виднее, Хельги. Недобитые золотопогонники – по твоей части. А что? 
     А то, что все-таки не поверила. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     130. 
     Что мы можем сказать о мире многих измерений? 
     В этом мире Время – пространственно; временные события должны существовать, а не случаться, то есть существовать до и после совершения и лежать как бы на одной плоскости. Следствия должны существовать одновременно с причинами. То, что мы называем законом причинности, там существовать не может, потому что для него необходимым условием является Время. Там не может быть ничего, измеряемого годами, днями или часами. Не может быть «прежде», «теперь» и «после». Моменты, разных эпох, разделенные большими промежутками Времени, существуют одновременно и могут соприкасаться. Вместе с тем, все возможности данного момента и все их результаты до бесконечности должны быть осуществлены одновременно с данным моментом. 
     

     132. 
     Летом 1987 года в Москве начались работы по созданию первой модели Машины Времени. В конструировании установки большую помощь оказали специалисты Московского Авиационного Института им. Орджоникидзе (МАИ), завода им. Хруничева, НПО «Салют», НПО «Энергия». Аппарат для воздействия на Время представлял собой чечевицеобразный корпус с укрепленным на нем множеством электромагнитов, соединенных между собой последовательно и параллельно. В экспериментах использовалось от 3 до 5 таких поверхностей, названных «электромагнитными рабочими поверхностями» (ЭРП). Все слои ЭРП различных диаметров монтировались последовательно друг в друге подобно матрешке. Размер максимальной ЭРП составлял около 0, 9 м, диаметр минимальной (внутренней) ЭРП равнялся 115 мм, что оказалось достаточным для помещения внутрь датчиков контроля и подопытных животных. 
     Машина Времени была испытана 8 апреля 1988 года. Первый репортаж с места испытаний опубликовала газета МАИ («Пропеллер» 1991, 12 апреля, с.8). 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 19 августа 2004 г. Крым. Село Рыбачье.
     

     – …Богатым, значит, буду, если не разыгрываешь. Славянский шкаф у вас продается – с тумбочкой? А сколько времени на твоих керосиновых? Неужто не узнал, Арлекин? Он и есть – в смысле я, Куазал, который кармическое эфирное тело. Сам же мне номер своего мобильного написал. Ты там ванны коньячные принимаешь? Бастардо – это пять! Уважаю!.. Не киксуй, мы же оба на UMC, считай, на шару треплемся… Я ведь чего звоню, Арлекин. Искусил ты меня, как змеюка Еву. Не намекаю, прямо говорю. Думал я, думал – и прикупил «черненького», пару наборов на пробу. Если не испугаюсь, сегодня с богом и оприходую. Монетку кину: орел – «плюс», решка, стало быть, «минус». Есть там что-то, чую! Ни хрена со мной не случится, твоя Гала кололась – и ничего. Вены ее видел? То-то! А тебе я на всякий случай письмецо накатал. На всякий – это на всякий. Ну, бывай, Арлекин, не утони часом!.. 
     

     
* * *

     

     – Ага, Юсуф. Как всегда. 
     – Держи. Нравится, да? Возьми брынзы, я нарезал. Хорошая брынза, настоящая, брат мой делал. Еще бери!.. Почему уезжаешь, а? Погода хорошее, море теплая, шашлык вкусный! 
     – Я уже отдохнул, Юсуф. Пора! 
     – Почему – пора? Два дня всего был, моря не видел, вина не выпил, муската не попробовал. Вы у себя, в Харькове, разве вино пьете? Бодлера знаешь? А-а, говорил уже. Томаса Манна знаешь? Томас Манн в книжке написал: «Вино – дар богов человечеству» Человечеству! И еще написал. Точно не помню, но где-то так: начали люди лозу выращивать, зверями быть перестали. Зверями, понимаешь? Еще бастардо, да? Повторишь? 
     – Повторю, Юсуф, повторю. 
     

     
* * *

     

     – …Да, Влад, завтра уже в Харькове буду. Дыра Рыбачье, здесь можно только вино пить – и на Караби смотреть. Ага, южнее Длинных Стен, нашли то ли башню, то ли еще что-то. Пока назвали «Объект».Вполне возможно, центр обороны был на Мангупе, там еще при Юстиниане стоял сторожевой пост. Тюркская угроза, косоглазые катафрактарии рвутся к побережью, византийцы срочно строят укрепления, прибрежное население прячется в исарах. Тебе Сибиэс рассказал? Я?! А когда… Какие раскопки Сидоренко? Балка Карализ? Не говорил я тебе ни про какую балку!.. Еще меньше пить? Не волнуюсь просто легкая аффектация. Ага. Аффек-та-ци-я! Аффек-та-ци-я!.. 
     

     
* * *

     

     Мельницы памяти… Мельницы памяти… Слов не помню, песня старая, очень старая, даже автора забыл. Слова, кажется, есть у меня в тетради. Общая тетрадь в коричневой клеенчатой обложке, желтая бумага в клетку. Ветряные мельницы твоей памяти… «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel, never ending nor beginning, on an ever-spinning reel…» 
     Еще не заснул, еще на грани, которая между. Ее не всегда замечаешь, но она есть. Эта грань – нечто особое, непонятное. Сумеречная зона, как в кино. Не спишь, не бодрствуешь. Говорят, все главные открытия делаются именно на грани – между сном и явью. 
     «Like a carousel that\'s turning, running rings around the moon…» 
     Надо спать, завтра подъем с рассветом, как в Херсонесе. Маршрутка, потом – автобус, и домой, домой, домой! Выспаться, выспаться, я ничего не хочу открывать! Сумеречная зона… Никакая она не зона, просто миг, короткий миг, когда засыпаешь. Иногда я его чувствую – и это очень интересно. Хотя бы потому, что слышишь песню – и каждый раз другую. А сегодня даже не песня – обрывки мелодии, огрызки слов. 
     «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» «Like a circle in a spiral…» Не помню! Не вспомню… 
     Мне не нужно делать открытие, я уже все открыл, жаль, забуду через миг, через полмига, лишь только засну. Почему я не помню снов? Может быть, там тоже своя Сфера, Гипносфера, часть того всеобщего, которое и есть Я? Прошлое, Настоящее, Будущее, Случившееся, Несбывшееся? Но это не открытие, открытие в другом… 
     «Like a carousel that\'s turning…» 
     Болгарский фильм со Смоктуновским, экспедиция на Караби, заплаканные глаза Хельги. Я не рассказывал Владу про экспедицию Сидоренко! Я и сам узнал недавно – от себя самого 
     Мельницы, ветряные мельницы памяти… Надо вспомнить слова, они на английском, но есть русские переводы, неточные, правда. Тетрадь потерялась, ничего, Память – тоже Вселенная, надо лишь знать туда дорогу. 
     Зачем Каузал рискует? Кармическое эфирное тело, закодированная информация о прошлых жизнях и будущих поступках человека… Он ведь не верит «черным»! И я не верю, никаких «параллельных миров», не бывает, мир един, и человек тоже един, как платоновский Идеал, отбрасывающий тени. Много теней, очень много, сейчас засну – и попаду в тень Гипносферы. 
     Интересно, что там, за Сумеречной зоной? Может, сама зона – и есть Тайна? Может, в ней на какую-то секунду сходятся все мои миры, Вселенная соединяется – чтобы сразу же распасться? 
     «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» Общая тетрадь в коричневой клеенчатой обложке, желтая бумага в клетку. Мельницы памяти… 
     «Кем ты пожертвуешь первым – Аргонцем или Субботой?» Почему Лолита спросила? 
     «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» Жаль, не вспомню!.. То есть, как, не вспомню? И вспоминать не надо. Мишель Легран «The Windmills of Your mind» – «Ветряные мельницы твоей памяти», супершлягер конца 60-х. 
     
      
       Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel,

       Never ending nor beginning, on an ever-spinning reel;

       Like a snowball down a mountain or a carnival balloon…

      

     
     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     133. 
     Держи, склеротик! Файл плохо записался, но ничего, разберешь. 
     
      
       Windmills of Your Mind.

       Round like circle in a spiral

       Like a wheel within a wheel

       Never ending or beginning

       On an ever – spinning reel

       Like snowball down mountain

       Or carnival balloon

       Like carousel that’s burning

       Running rings around the moon.

       Like a clock whose hands are sweeping

       Past the minutes of its face

       And the world is like an apple

       Whirling silently in Space

       Like a circle that you find.

       In the Windmills of your mind

       Like tunnel that you follow

       To a tunnel of its own

       Down a hollow to a cavern

       Where the sun has never shone

       Like door that keeps revolving

       In a half-forgotten dream

       Are the ripples from the pebble

       Someone tosses in a stream

       Keys that jingle in your pocket

       World that jangle in your head

       Why does summer go so quickly

       Was it something what you said

       Livers walk along the shore

       And view their footprint in the sand.

       There’s the sound of distant drumming

       Just the fingers of your hand.

       Pictures hanging in your hallway

       And the fragments of this song

       Half-remembered names and faces

       But to whom does they belong

       When you knew that it was over

       Where suddenly aware

       That the autumn leaves were turning

       To the color of her hair.

       Like circle in a spiral

       Like a wheel within a wheel

       Never ending or beginning

       On an ever – spinning reel

       As the images unwind

       Like a circle that you find In the

       Windmills of your mind

       Pictures hanging in your hallway

       And the fragments of this song

       Half-remembered names and faces

       But to whom does they belong

       When you knew that it was over

       Where suddenly aware

       That the autumn leaves were turning

       To the color of her hair.

       Like circle in a spiral

       Like a wheel within a wheel

       Never ending or beginning

       On an ever – spinning reel

       As the images unwind

       Like a circle that you find In the

       Windmills of your mind.

      

     
     Мишель Легран, песня из кинофильма «Афера Томаса Крауна» со Стивом Маккуином и Фэй Данауэй (1968 г.). Недавно сняли римейк, но уже с другой музыкой. 
     Русский перевод сам найдешь? 
     

     134. 
     И черный рыцарь не даст ответа… 
    

    

     
      Александр Блок.
     
     

     Адепты «черного» DP зашли в такой же гносеологический тупик, как и мирные «наблюдатели». 
     Предпосылки, из которых первоначально исходили «черные» были вполне здравыми. Идея, что Человек больше, чем кажется самому себе, не нова, даже очень традиционна. Столь же разумна мысль, что наше познание резко ограничено прежде всего: 
     1. Слабостью наших органов чувств («щупалец»). 
     2. Тремя измерениями, в которых мы вынуждены существовать. 
     Отсюда следовал вывод о необходимости удлинить «щупальца» и, как идеал, «взломать» Вселенную трех измерений, превратив (в качестве первого шага) Время из линейной функции и реальное Четвертое измерение. 
     Эта двуединая задача была необыкновенно сложна. Составы «черного DP», призванные воздействовать на Область Бога нашего мозга, подбирались на ощупь, без предварительных исследований. Естественным результатом стал большой процент неудачных опытов, в том числе с очень печальным исходом. Немногочисленные положительные результаты всерьез не осмысливались. 
     Следствием всего этого стало быстрое вырождение всего направления. Два года назад произошел раскол. Значительная часть «черных наблюдателей» отказалась от теоретической части исследований. Погружение («черные» употребляют термин «Slide» – «Скольжение», взятый из одноименного телесериала) превратилось для них в поиск очередной «Wonderland». Меньшая, наиболее законспирированная часть «черных», объединилась в самую настоящую секту со своими «пророками» и «гуру». Среди них тоже нет единства. Некоторые стремятся через Скольжение приблизиться к Богу, иные, напротив, считают, что сами постепенно переходят в состояние Творца. Особенно это касается тех, кто использует составы BDP-minus, которые, якобы, позволяют «впускать» в свой разум некие «высшие сущности», именуемые часто «элементалами». 
     Резкое сужение контактов с обычными «наблюдателями» и вполне реальная опасность (после того, как «черный» DP приравняли к наркотикам) не дают возможности обменяться опытом и трезво осмыслить происходящее. Ни одной серьезной исследовательской работы по теории и практике Скольжения пока не существует. 
     Итак, в теоретическом плане «черное» направление почти совершенно бесплодно. В практике, напротив, имеются некоторые интересные наработки: 
     1. Некоторое количество опробованных и относительно безопасных (не более 5 % несчастных случаев) составов «plus» и «minus». 
     2. Составы BDP-stop. Их применение позволяет, якобы, надолго задержать проникшую в разум «наблюдателя» высшую сущность («элементала»), остановив, таким образом, эффект Скольжения, а также в случае необходимости затормозить Скольжение самого «наблюдателя» в нужной точке. 
     Вывод очевиден. От «черного DP» следует держаться подальше. Пока, по крайней мере. 
     Не вздумай экспериментировать! Лучше прикинь, почему «наблюдателей» до сих пор не прихлопнули – ни в Штатах, ни у нас? Только ли из-за кретинизма академиком и политиков? 
     Думай! 
     

     135. 
     
      
       Как в витке большой спирали без начала и конца,

       В этой серой мрачной дали тень неясная лица.

       Здесь и снежные лавины, и воздушные шары,

       И плывут дорогой длинной, словно яблоки, миры,

       Каруселью бесконечной стрелки крутятся в часах.

       В нашей жизни быстротечной каждый миг, как на весах.

       Ветер тихо ворошит

       Ветряки твоей души.

       Ты пройдешь одним туннелем, а за ним еще другой.

       В той пещере солнца нету, тишина там и покой.

       Там крутящиеся двери, как туманная мечта.

       И бросает кто-то тихо в воду камешки с моста.

       Время здесь течет обратно, как повернутое вспять.

       Все, что в жизни непонятно, мы пытаемся понять.

       Молча выстроившись в ряд,

       В мыслях мельницы стоят.

       Зазвенят ключи в кармане, зазвучат слова в мозгу.

       И меня ты не обманешь, я без лета не могу.

       Мы бродили возле моря, рисовали на песке.

       Разве звуки барабанов – это пальцы на руке?

       На стене висят картины, как фрагменты старины.

       Чьи-то лица, ноги, спины, но кому они нужны?

       Если знаешь, что напрасно – избегай ненужных слез.

       А ковер осенних листьев превратился в цвет волос.

       Как в витке большой спирали без начала и конца,

       В этой серой мрачной дали тень неясная лица.

      

     
     Взял из Интернета (www webber net ua/webbird/wbrdr16.htm). Есть старый перевод («Крылья мельниц»), но не такой точный. 
     Пить бросай, память пропьешь! 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 21 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Добило меня ведро – новенькое, пластмассовое, белое. Можно в ином порядке: пластмассовое, белое, новенькое. Белое, новенькое, пластмассовое – тоже годится. 
     Н-ничего себе! 
     Двое суток – коту под хвост, вместо мирного Рыбачьего – Харьков, в ноутбуке неведомо что, а ко всему – новое ведро с грязной водой. Полы драил, не иначе. 
     Еще? Можно еще. «Черного» DP – ноль целых, ноль десятых, на вене след свежего укола, зато рядом с монитором красуется картонная коробочка с приложением записки. Почерк, естественно, мой. 
     «Не трогай, пока не разберешься!» 
     Хорошо бы! Разобраться, в смысле. 
     …Минутная стрелка целится на Австралию, часовая – в сторону еще не открытой Антарктиды. Без двадцати восемь. Вечер, 21 августа 2004 года. 
     Последнее, что помню – комнатка в Рыбачьем, 19 августа, никак не могу заснуть, в голове крутится песня про мельницы. «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» 
     Вспомнил таки? 
     А ведь я даже не испугался! Заторможенные реакции, не иначе. Ничего, еще успею! 
     «Never ending nor beginning, on an ever-spinning reel…» 
     Выходит, чтобы сойти с ума, не требуется глотать таблетки? Прогресс, прогресс! «Как в витке большой спирали без начала и конца, в этой серой мрачной дали тень неясная лица…» 
     Тень неясная лица… Нет, даже тени не осталось. 
     

     
* * *

     

     – Н-ну как? 
     – Ну, так. 
     Восемь вечера, нестойкие сумерки, троллейбусная остановка на проспекте Гагарина, забитые народом скамейки. Лучшее место для встречи, никто и внимания не обратит. Шура, как всегда, с большим черным портфелем, полным картонных коробочек – больших и маленьких. 
     Хоть что-то в мире стабильно! 
     – К-круто, Арлекин! Ведро, значит, к-купил? 
     – Ага. И ничего не помню, хоть убей. Что обидно, ни черта не глотал, не колол. То есть, потом уколол – «черный», который «plus». Но почему? Может, я уже того? Поехал? 
     Троллейбус, за ним – маршрутка. Народ схлынул, я присел на освободившееся место. Шура достал «Ватру», я вынул полупустую пачку красного «Атамана». 
     Пачка еще с Рыбачьего. Выходит, ни одной сигареты не выкурил? Мамма миа!.. 
     – Т-так что там, г-говоришь, в файле? 
     …Допустим, все допустим. Потеря памяти, сознания, ощущения реальности, раздвоение личности, бред, шиза, сдвиг по фазе. Позавчера в полночь вместо того, чтобы заснуть, я слетел с нарезки, в полном беспамятстве приехал в Харьков, зачем-то вколол BDP-plus, закусил «минусом» (или наоборот), выбросил весь «черный» остаток, перекопал Сеть в поисках «Мельниц твоей памяти»… 
     …Не пил, не курил. 
     Ведро, о господи! Новенькое, пластмассовое, белое. Пластмассовое, белое, новенькое. 
     Начал драить полы в прихожей, кухню, кажется, уже вымыл. 
     …Белое, новенькое, пластмассовое… 
     Допустим! Готов Арлекин, шлите карету. Встречай, дом Хи-Хи! Но вот «адепты „черного DP“ зашли в такой же гносеологический тупик…» Это откуда? Формулировал сам, сразу видно. Только вот информация… 
     …Инфор-ма-ции-я! Инфор-ма-ции-я! Тьфу, привязалось! 
     В Сети ее нет, проверено. Писем мне не присылали, в ящике скопилась почта аж с позавчера. Шура? Нет, конечно. Гала? 
     – …BDP-st-top? Нет, Арлекин, даже н-не слыхал. П-покажи еще раз, чего т-там тебе подкинули? 
     Новый троллейбус, толпа толкается у дверей, вот и милицейский патруль с резиновыми «демократизаторами». Их еще не хватало! В пакетике даже не таблетки – шприцы. В полной боевой. Не подкинули их, Шура! Нет дураков, чтобы такое кому попало раздаривать. Сам купил, то-то денег почти не осталось. 
     – Н-нет, не видел. Узнать? Если хочешь, сп-прошу у одного ч-человечка. 
     Новая толпа спешит к остановке. Обычно тут людно – проспект, метро рядом… 
     Гала! Больше некому и незачем – если на элементала не грешить. Поймала меня вчера, воспользовалась беспомощным состоянием, надиктовала сорок бочек арестантов, всучила кучу шприцов с качественным тетродотоксином… Свят, свят, Саваоф! 
     – Нет, Шура, не надо. И узнавать не надо, и уговаривать. Обещал завязать с DP – завяжу. Не искушай меня без нужды! Романс такой был, Вяльцева пела. «Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней. Не возвратить былых желаний в душе моей, в душе моей!» 
     

     
* * *

     

     – …Нет, не сто. Давайте сразу двести. Ага, «Десны». И апельсинчик. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     136. 
     Элементалы являются формами жизни внутри стихий или элементов. Они не обладают телами в привычном для нас значении этого слова, но способны существовать в физическом мире другим способом. 
     Приведем такой пример: мы прекрасно увидим при свете дня ровный лист бумаги, находящийся в 25 метрах от нас, если он повернут к нам одной из своих плоских сторон, перпендикулярно линии нашего взгляда. Но если лист повернут к нам боком и при этом висит неподвижно или движется с той же скоростью, что и фон, то он окажется практически невидимым для того, кто не знает о его существовании. 
     Согласно эзотерическим учениям, элементалы появились на Земле гораздо раньше самого человека. Они – обитатели и хранители стихий, их неотъемлемая часть – существуют как проявленные формы с момента возникновения мира. 
     Гамма элементалов огромна – от правителей планет и звезд, до тех, кто поддерживает своей жизнью жизнь атомов. 
     Существуют элементалы, управляющие моментом рождения и смерти всех проявленных существ и предметов, переходом Души через различные пороги. Есть элементалы, охраняющие ход Часов Истории, находясь при этом вне этого механизма логически связанных в единую цепь причин и следствий. Существуют те, кто хранит Летописи, где можно прочитать Прошлое и Будущее. 
     Ангел-хранитель – еще один помощник, которого Природа дает всем людям без исключения. Он представляется в человеческом облике, обычно очень красивой молодой девушки с большими крыльями, которая в древнем символизме означала хранителя, а также присутствие смерти. Иногда она держит в руке светящуюся ветвь туберозы. 
     

     137. 
     Краткие тезисы квантовой психологии: 
     Уровень 1: Вы наблюдатель или свидетель своих переживаний (то есть, мыслей, чувств, эмоций и ассоциаций), следовательно, вы больше чем они. 
     Уровень 2: Вселенная состоит из энергии. 
     Уровень 3: Наблюдатель является создателем аспекта частиц и масс Вселенной. 
     Уровень 4: Временной аспект сознания. 
     Уровень 5: Пространственный аспект сознания. 
     Уровень 6: «Все взаимопроникает все остальное» (Дэвид Бом) 
     Уровень 7: «Все состоит из пустоты, а форма – уплотненная пустота». (Эйнштейн). 
     Другими словами, все состоит из одного и того же вещества. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 21 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Вы пьяны, Арлекин! 
     – И вам вечер добрый, Гала. 
     А я понять не мог, чего мне не хватает? Шприцы надежно спрятаны, грязная вода из ведра вылита, бутылка трехзвездочной «Каховки» на столе, рядом с нарезанным лимоном. 
     …Привет, «николашка», давно не виделись. Бастардо, бастардо… Эстетство это ваше бастардо! Никакого запоя, одна трата денег. Не тот класс езды на поросенке, как выражается Влад. 
     – Послушайте, Арлекин… Все понимаю, Погружение – тяжелая вещь, нам приходится глотать успокаивающее или, как вы, коньяком лечиться. Но всему же есть предел, сейчас вы просто пьяны, безобразно пьяны!.. 
     – Ага. 
     Отчего же «безобразно»? Пьян, как обычно, сейчас как раз стадия общения, когда тянет звонить по телефону или болтать с гостями. Следующая стадия – музыкальная, «Magic Book» Бреговича ждет, «In the dearthcar» – как раз под настроение. А можно и стариной тряхнуть, включить антикварный «Аккорд-стерео», поставить нечто душещипательное, виниловое. «Ветряные мельницы твоей памяти», к примеру. «Время здесь течет обратно, как повернутое вспять. Все, что в жизни непонятно, мы пытаемся понять. Молча выстроившись в ряд, в мыслях мельницы стоят…» 
     Пение вслух – тоже впереди. На два голоса, вместе с мадам Дали. 
     – Я хотела с вами поговорить, серьезно поговорить. Но я вижу, вы… 
     – …Безобразно пьян. И что? Коньяка хватит и на двоих, спать в моем кресле вы уже приспособились. Я знаю, что вы мне хотите предложить, вы знаете мой ответ. А я раскрыл вашу тайну. Налить? 
     – Вы – алкоголик! 
     Останется? Уйдет? Конечно, останется! 
     

     
* * *

     

     – Ерунда, Арлекин! Ничего я вам не подсовывала, никаких файлов. Мы с вами вообще не виделись в последние дни. Я поняла, что вы сбежали – пьянствовать у своего любимого моря. А информацию по «черным»… Покажете? 
     Про шприцы с неведомым зельем (тетродотоксин! тетродотоксин!) говорить не стал – из разумной осторожности. Как выяснилось, правильно сделал. 
     Файлы подкинула не она. Тогда кто? 
     – Да, я хотела вам предложить рискнуть еще раз. Потеря памяти – скверная вещь, по себе знаю… 
     Вот как? 
     – …Но вы же мужчина! Я не пытаюсь взять вас на «слабо», вы, Арлекин, вообще, не рыцарь и не герой. Но если вы начинаете «скользить» даже без BDP, то… Вы уже переступили, понимаете? Хода назад просто нет, а впереди… Впереди можно увидеть много интересного. Такого, что еще никто и никогда не видел! 
     А вот мадам Гала, кажется, видела. Нет, не кажется – видела, знает! Но я-то ей зачем? Самой трудно? Прикупить «плюс» с «минусом», набрать воду в чашку или протереть спиртом кожу… 
     – «Черный» DP – вещь опасная, нескольких Скольжений я могу не выдержать. Нужно, чтобы кто-то взял на себя разведку… 
     Вот спасибо! 
     – Спросите, какая вам выгода? Сами же говорили, что вы не турист и не мазохист, вам интересно заглянуть в иные миры, в иную реальность, найти вашу точку Омега, черт возьми!.. Мы же с вами стоим на пороге, осталось чуть-чуть, дверь открыта! Что там, мы пока даже представить себе не можем. Но сумеем, понимаете? Нет, нет, не наливайте больше, я должна вас убедить, должна объяснить… 
     Быстро пьянеет, однако! Пьянеет, но все-таки не пропускает, даже лимон игнорирует. Одно к одному – вселился Некто в тело благополучной супруги художника, поглядел на «иную реальность», хотел вернуться в свой «иной мир», в родную «тень» – и застрял. Тот, кто десантируется в мою черепушку, более удачлив. Помоет полы – и назад. 
     Бред? Конечно, бред. А что – не бред? Немолодая дамочка, помешавшаяся на исследованиях «иных реальностей»? Не верю! 
     – А вам не кажется, Гала, что мы еще не готовы к вашему «открытию»? Давеча вы лихо констатировали, что Машина Времени – ерунда, давно пройденный этап, пора заняться чем-то более глобальным. Скажите это любому, кто не слыхал про DP! А лучше не надо, Каузал прав, пусть нас и дальше психами считают. Мы пока сами ничего не понимаем, почти ничего! Я все успокаивал себя: прямого воздействия на Прошлое нет, задержка на двойной срок Погружения, Время тормозит, амортизирует… А фиг там! Я уже побывал в Прошлом, которого НЕ БЫЛО. В чужом Прошлом – и в чужом Настоящем тоже! Только это еще не открытие, просто лезем без спросу неведомо куда. Мы травим химией «Область Бога». Бога, понимаете? Мы пока не достойны даже приблизиться к Омеге. Помните легенду о Граале? Не достойны, рылами не вышли! А вы, Гала… Вы просто – элементал. Элементарный элементал – или элементальный элементар. У вас большие крылья, символизирующие ранг хранителя, а также присутствие смерти. В руке вы держите светящуюся ветвь туберозы, интересно только, в левой или правой? «Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…» Долетались? 
     …А ведь больна, теперь точно вижу – больна. Все мы, «наблюдатели», здоровьем не блещем, но у Гала что-то иное, серьезное. Худая, нескладная, дерганая – бывает. Некрасивая, немолодая – что поделаешь? Но вот движения… Не только лицо – все тело. Не двигается – дергается, словно тело не ее, чужое. Скафандр, в котором она никак не может освоиться. 
     Манекен. Мадам Складной Метр. Высшая сущность. 
     – Вы… Вы! Не смейте издеваться, Арлекин! Напоили меня, оскорбляете, а сами… Придвиньте пепельницу, вы же видите, мне неудобно! А вы – трус, элементарный… элементальный трус. Даже не мужчина, мужчина бы не испугался. Если не интересно, если уже мозги пропили, так могли бы просто помочь. Мне помочь, женщине! Вы что, Арлекин, сто лет прожить думаете? Не надейтесь, ваш мозг уже пропитан химией, вы превратили «Область Бога» в губку с ядом. Ваша фармацевтическая Машина Времени – пролонгированное самоубийство. Я могла бы рассказать… Только вам ни к чему, вы – никому не интересный скучный пьяница. Почему здесь все такие убогие, такие тупые? Ладно, наливайте, мне уже все равно. Понимала, кто вы такой, но все-таки надеялась… Черт с вами! Расскажите лучше еще раз, что вы видели. Сначала про Одессу… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     138. 
     Трехмерная протяженность мира зависит для нас от свойств нашего психического аппарата. Иначе говоря, трехмерность мира есть свойство его отражения в нашем сознании. 
     Увидав же или почувствовав себя в мире четырех измерений, мы увидим, что мир трех измерений реально не существует, и никогда не существовал, что это было создание нашей фантазии, фантом, призрак, иллюзия, оптический обман, все, что угодно, только не реальность. 
     Если мы будем рассматривать отдельную жизнь как круг четвертого измерения, то это объяснит нам, почему каждый «круг жизни» неизбежно уходит из нашего Пространства. Это происходит потому, что «круг» неизбежно кончается в той же точке, где начался, – и «жизнь» отдельного существа, начавшись рождением, должна кончиться смертью, которая есть возвращение к точке отправления. 
     В действительности все это происходит, конечно, совсем не так. Ничто не рождается, и ничто не умирает, но так представляется нам, потому что мы видим только «разрезы» вещей. В действительности «круг жизни» есть только разрез Чего-то. И это Что-то, несомненно, существует до рождения (до появления «круга» в нашем Пространстве) и продолжает существовать после смерти, то есть, после исчезновения «круга» из поля нашего зрения. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 22 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Под левым боком обозначилось нечто жесткое, но на подобную мелочь можно смело не реагировать. Самый жуткий момент – пробуждение в запое. Просыпаться и без того – удовольствие ниже среднего, особенно на первую пару (о, будильник, о-о!), но когда полночи было честно посвящено коньяку… Бутылка «Каховки», затем еще одна, заветная. «Десна»? Не помню, да и не важно… 
     О-о-о-о! 
     Вчера, то есть сегодня, часа в четыре утра, в заветной еще что-то оставалось. Это действительно существенно, а все остальное… 
     О-о-о-о-о! 
     Первая мысль – умереть. Вторая – и немедленно. Пробуждение – только начало пытки, сейчас придет адреналиновый голод, напасть, от которой нет лекарства. Никакой психологии, сплошная химия, но все-таки начинаешь перебирать крохи, оставшиеся в памяти: кого успел обидеть, с кем поссориться, кому лишку сказать. Поэтому напиваться следует исключительно соло, предварительно отключив телефон. 
     Но ведь я был один? Послушал музыку, два раза ставил Бреговича – в наушниках, чтобы соседи в стену не колотили. Тихо напился, тихо заснул. Только вот это жесткое под левым боком… 
     Гала! Ну, конечно. 
     Осмысливать не стал. Успеется. 
     …А почему на ней моя пижама? 
     – Боже, Арлекин, что это? 
     – Рюмка. Глотните. Первая идет колом, но жить-то надо! 
     

     
* * *

     

     – Вы все время ворочались, прямо как мой муж, спать не давали. Хорошо еще, что вы, Арлекин, были слишком пьяны. Хоть и обещали ко мне не приставать, однако, учитывая вашу аморальность… Но спать в вашем кресле еще противнее. С вами я скоро сопьюсь, что меня совершенно не устраивает, поэтому… Не наливайте, не хочу эту гадость! Как вы можете, с утра, без закуски? Ладно, дайте лимон! Поэтому вы сейчас мне дадите те ампулы, попытаюсь узнать, что это. Если вы мне не верите, дайте две на пробу, они разные. Я деньги в залог оставлю, в конце концов, чего вы боитесь? И еще мне нужны ваши последние записи. Все! Думаете, чего я вами связалась, Арлекин? Как мужчина вы, поверьте, никакого интереса не представляете. В зеркало посмотритесь, вами только детей пугать! Но у вас есть хорошая привычка все фиксировать. В анализе вы слабы, в синтезе беспомощны, но хоть что-то… Остальные действительно, как вы говорите, туристы. Да, кофе я буду, а потом пойду в душ. У вас, надеюсь, имеется чистое полотенце? А в квартире вы иногда убираете? Или ждете пока в вас вселится очередной… элементал? 
     Утренние кошмары страшнее ночных. Ночью все можно списать на темноту, на игры теней, на усталость. При ярком солнце, когда видна каждая пылинка, спасение нет – и не будет. 
     Мадам Складной Метр в моей пижаме. Мадам Манекен по-хозяйски устроилась за моим столом. Мадам Дали допивает мой коньяк и учит жить. 
     Макабр-р-р-р! 
     В зеркало взглянуть, говоришь? На себя посмотри, если смелая очень! 
     Ампулы пусть берет, а вот файлы… Запись про «черных» надо бы пересмотреть, кое-что выбросить. Отправим Складной Метр в душ, включим по быстрому ноутбук. Зачем, еще не понимаю, но… Чую, как говорит подполковник Каузал. 
     Позвонить бы ему, узнать, так ведь «конспигация», будь она неладна! К тому же, он должен письмецо кинуть. Эх, не туда скользим! 
     На что это Гала намекала? «Обещали ко мне не приставать»? Нет, мадам, и не надейтесь, столько я не выпью, умру. Свят Саваоф, свят! Аминь! 
     …А вот мыслишки наши сходятся. Простые мыслишки, конечно, по принципу Оккама. Если после шуточек с «черным DP» обычные Погружения превращаются в путешествия по «теням», это, скорее всего, не только «после», но и «вследствие». Не быть мне уже мирным «наблюдателем», не ностальгировать, плывя по волнам Памяти. Знал бы прикуп… А сейчас поздно пить боржоми! Кажется, у Гала – та же история. «Область Бога» – губка с ядом»… Бр-р-р! 
     Плещется, выдра? Отменно! Ноутбук к бою!.. 
     «На стене висят картины, как фрагменты старины. Чьи-то лица, ноги, спины, но кому они нужны? Если знаешь, что напрасно – избегай ненужных слез…» 
     …Почему – Выдра? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     139. 
     Компания The Time Travel Fund (TTF) занимается доставкой всех желающих в Будущее. Цена путешествия – 10 долларов. Эти деньги делятся на три части: за 8 долларов изготавливается персональный бланк и удостоверение Путешественника во Времени, 1 доллар идет на расходы фирмы и 1 помещается на специальный банковский счет под 5 процентов годовых. Дальше начинает работать экспоненциальная зависимость: 60 центов под 5 процентами годовых через 500 лет превратятся в 39 323 261 827 долларов 22 цента. 
     Создатели проекта исходят из того, что через несколько веков Машина Времени будет, наконец, изобретена. Поездка будет стоить, к примеру, 20 миллиардов долларов. На эти деньги служащие TTF вернутся в Прошлое, проверят удостоверение клиента – и заберут его назад в Будущее. У клиента останется 20 миллиардов долларов на обустройство. 
     Самоубийц и религиозных фанатиков TTF не обслуживает. 
     

     140. 
     Кажущееся невнимание властей и официальной науки к DP-феномену может быть связано не только с консерватизмом государственных деятелей и ученых. Не исключено, что в распоряжении ряда правительств в настоящее время имеются средства для путешествия во Времени, действующие по принципу DP, но куда более эффективные. Коренным и пока неустранимым недостатком DP является невозможность точного «выхода на цель». Эффект синхронности лишь приближает к решению этой задачи. Возможно, исследования, проводимые в секретных государственных лабораториях, позволили создать эффективную «мозговую» Машину Времени. Если это так, то DP-watchers для властей являются всего лишь кустарями-любителями, не представляющими реальной опасности. 
     Среди просочившейся в прессу информации, следует прежде всего выделить данные о Монтаукском проекте. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 22 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Скоро начну считать шаги. От остановки, где мы встречаемся с Шурой, мимо «стекляшки», где бьет коньячная струя, мимо поворота на узкую улочку, ведущую в тупик, вдоль серого бетонного забора… Туда, потом обратно – утром, днем, вечером. Совсем рядом, в нескольких шагах – бесконечные ряды машин, несущихся по проспекту, чуть дальше громада девятиэтажки с компьютерным салоном и алюминиевым космонавтом Гагариным, застывшим прямо на ступеньках входа. 
     Туда – обратно, туда – обратно. 
     Вечность. Бесконечность. 
     Даже странно, что где-то есть море, серые скалы Караби, белые колонны Херсонеса. Мир съежился, вытянулся в струну, словно неподвластное нам Время. Не жизнь – веревка о двух концах и о двух узлах. Рождение, смерть – и мы между. 
     Туда – обратно, туда – обратно. Остановка, «стекляшка»… 
     – И апельсинчик, пожалуйста… 
     …Улочка, ведущая в тупик, бетонный забор. Линейная Вселенная, линейное Время. 
     Туда – обратно, туда – обратно. 
     «Как в витке большой спирали без начала и конца, в этой серой мрачной дали тень неясная лица…» Будь мадам Гала и вправду элементалом с крыльями за спиной и туберозой в зубах!.. 
     Но ведь не обиделась! 
     Что я должен понять? Человек – не веревка, провисшая между узлом Рождение и узлом Смерть, а Древо Жизни, с корнями и ветвями, вот только не осознающее себя до конца? Вечное Древо, как вечны Вселенная и Творец? Такое даже не осознаешь, сколько ни повторяй о трех измерениях, отрезающих нас от самих себя. 
     Вечное Древо, растущее из точки Омега… 
     – Да, как обычно. И апельсин. 
     Мадам Складной Метр хотела, чтобы я это понял? Но такое понять невозможно, мы действительно пленники своей судьбы, своей «ветки». Где-то рядом другой Я ищет на Караби загадочные леи, еще один Я – чем Хронос не шутит! – бегает с «Никоновым» по той же Караби, гоняясь за оккупантами. «Так кто там у вас старший? – Как кто? Вы, майор Арлекин!» Неужели я мог купиться на такое? Бред, бред! 
     И все вместе, и всё вместе – Я, вечный, многоликий, единый? 
     Нет, мадам Гала, не открытие это, не Истина – просто еще одна сказка. А сказку не требуется осознавать и открывать. Мы просто смотрим картинки, просто ходим в гости, просто целуемся с теми, кто нас когда-то любил. Не стоит тешить гордыню, мы не Кортесы у берегов нового материка, мы – глушенная рыба в прибое Времени. 
     «Как в витке большой спирали без начала и конца, в этой серой мрачной дали тень неясная лица…» 
     – …Да, как обычно. И апельсинчик, пожалуйста… 
     Туда – обратно, туда – обратно. Линейное Время, линейная Вселенная. Бетонный забор, улочка, ведущая в тупик, «стекляшка», остановка, где мы встречаемся с Шурой. 
     «…Здесь и снежные лавины, и воздушные шары, и плывут дорогой длинной, словно яблоки, миры…» 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     141. 
     Лерна. 22 Авг. 04. 18:13. Cообщ. № 4211. 
     Тема: Человек – Древо Жизни? 
     

     Заголовок: По крайней мере… 
     

     ] Человек – Древо Жизни, с корнями и ветвями, только не осознающее себя до конца 
     

     …Вполне логично. В кои-то веки сделана попытка обобщить наши наблюдения. Мне лично кажется, что тут есть над чем подумать. То, что человек БОЛЬШЕ, чем он себе кажется, понял еще Платон: 
     

     «Если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух разных причин – первое, когда мы переходим из света в темноту, и второе, когда мы переходим из темноты на свет. И когда человек рассудит, что то же самое бывает с душой, то он, видя кого-нибудь растерянным и не замечающим ничего кругом себя, не будет смеяться безрассудным образом, но подумает, что это – или душа, пришедшая из более блестящей жизни, чувствует вокруг себя мрак невежества – или, переходя от полного незнания к более светлому существованию, наполняется ослепляющим сиянием, и он поздравит одну с ее судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой.» (Государство, Кн. VII). 
     

     Такое впечатление, что Платон знал о DP. 
     

     Фома Верующий. 22 Авг. 04. 18:35. Cообщ. № 4212. 
     Тема: Человек – Древо Жизни? 
     

     Заголовок: Думать? Трясти надо! 
     

     ] есть над чем подумать 
     

     Ну да, конечно! Думать можно, но есть страшный зверь – Формальная Логика. Мне ее в свое время преподавал профессор Вул, прозываемый также Вельзевулом. Он научил нас логику уважать. 
     «Теория Древа», она же «Очередная Очень Умная теория Арлекина» логике не поддается и логике противоречит, следовательно… 
     

     Гип-Гип-Нос. 22 Авг. 04. 19:03. Cообщ. № 4213. 
     Тема: Человек – Древо Жизни? 
     

     Заголовок: Логика от Вельзевула 
     

     Давно пора осознать, что DP привел нас туда, где формальная логика по Аристотелю уже не действует. Если коротко, логика по Аристотелю и Вельзевулу, сводится к простой схеме: 
     

     Я есть Я 
     Я не есть не Я 
     Все, что есть на свете, должно быть или Я, или не Я. 
     

     Вместе с тем, квантовая механика указывает на ограниченную область применения классической логики. Это ничуть не умаляет истинности логики по Вельзевулу, а только указывает на ее ЧАСТНОСТЬ. Обобщенная логика изоморфна с частным случаем аристотелевой в области операций с суждениями с нулевой достоверностью (но не истинностью). В сжатом виде: 
     

     Я есть Я, и не-Я 
     То есть, если о суждении невозможно никак сказать в какой степени истинно оно или ложно, то множеству суждений логики оно не принадлежит и в операциях не участвует. 
     

     Фома Верующий. 22 Авг. 04. 20:45. Cообщ. № 4214. 
     Тема: Человек – Древо Жизни? 
     

     Заголовок: Друг мой, Гип-Гип! 
     

     ] в области операций с суждениями с нулевой достоверностью (но не истинностью) 
     

     Не говори красиво, но говори понятно. Никакие кванты и всякие прочие кварки не могут изменить законы причинности, базирующиеся на всей той же логике по Аристотелю. Следовательно, Я, как личность, не могу существовать одновременно в Прошлом, Будущем, Настоящем и Параллельном. Жизнь – веревка между рождением и смертью? Согласен. В этом случае DP – мыло, которое позволяет нам по оной веревке скользить. И все. 
     

     Лерна. 22 Авг. 04. 21:13. Cообщ. № 4215. 
     Тема: Человек – Древо Жизни? 
     

     Заголовок: И все? 
     

     ] DP – мыло, которое позволяет нам по оной веревке скользить 
     

     А как быть с опытами «черных»? Хватит прятать голову в песок, это СУЩЕСТВУЕТ. Значит – требует объяснения. Намыленная веревка – конечно, аргумент… 
     

     Гор. 22 Авг. 04. 22:11. Cообщ. № 4216. 
     Тема: Человек – Древо Жизни? 
     

     Заголовок: 
     

     Ребята, мы тут болтаем… Только что мне позвонили – Каузал умер. Кажется, во время Погружения. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 6 июля 1978 г., поселок Песочин.
     

     – Пе – е-ерер-ыв! 
     Перерыв – так перерыв. Поглядел на оставшуюся в раскопе землю, хотел отложить лопату, но добросовестность победила. Сам же учил не мусорить! Последнее дело – идти перекуривать с «кучей могучей» за спиной. И учил, и гонял – особенно молодежь зеленую, желторотую. 
     В смысле, буду учить. И гонять. 
     И – раз! И – раз! И – раз! И – раз! Выкидывай, выкидывай, не ленись. Еще говорят – молодость! А отжаться пятьдесят раз – прямо здесь, на дне раскопа? Не сдюжишь, братец младший, покопай сначала в Херсонесе, киркой помаши! 
     Все? 
     Между прочим, увлекся. Типичная ошибка начинающих – копать легко, выбрасывать трудно. Потому и правило существует: копнул – выбросил, копнул – выбросил. Давно не работал, подзабыл. Mea culpa, mea maxima culpa! И даже maximissima. 
     К тому же штыковая лопата – не кирка. Тоже мне, инструмент! 
     – Дай сигаретку! 
     – Держи! 
     «Стрелять» у меня начали с самого утра. Ближайший магазин вовремя не открылся, продавщица в нетях, и остался народ без курева-ширева. Мы-то, людоеды, народ запасливый, еще в Харькове пару блоков прикупили. Не «Ту-134» (самый лучший самолет!) – «Родопи», они же «Погоны». Все-таки поприличней будет. 
     Парня-«стрелка», старшого на раскопе, почти не помню. Из музея, помощник Бородулина. Надо бы имя вычислить, неудобно как-то. 
     …Двадцать шесть лет и полтора месяца, контроль и управление – процентов восемьдесят-девяносто, Погружение длится чуть больше двух часов. Набор «Новый-1», синхронный. Ни к чему мне сейчас контроль, управление тоже, но можно просто не думать. Ни о чем. Вообще! 
     А сигареты зачем купил? Ведь я тогда был практически некурящим. Но ведь купил, не поленился. Опять – измененное Прошлое? 
     Не сейчас! 
     Честно говоря, степные экспедиции – не то. Форменное. Мы в Херсонесе по центнеру находок в день выгребаем, а тут двум черепкам рад. И не надо про качество – из ста наших находок одна порядочная все-таки встретится, а из этих двух сколько? Курганы – радость невеликая, на сотню всего один неграбленый. Этот, куда мы вгрызлись, почти пустой. Помниться, пару костомах отрыли, а к ним ли ножик, то ли гвоздь. 
     И моря нет. И Херсонеса. Это, пожалуй, главное. 
     – После обеда на пруд сходим? 
     – Захотим – сходим. 
     Гена Куропатов, однокурсник. Славный парень, до сих пор общаемся, пусть и редко. Он-то настоящий полевик, гальштадт копал в Закарпатье. Ас! Интересно, ходили мы в тот – в этот! – день на пруд? 
     – Эй, у кого зажигалка близко? 
     Хорошо бы задержаться в богом забытом Песочине не на полдня, не на сутки, а на неделю-другую. Копать помаленьку, по вечерам портвейн за рубль тридцать две потреблять, в пруду купаться. Ни отчета, ни полевого дневника, ни руководства личным составом. Благодать! Живут студенты весело от сессии до сессии!.. 
     У «черных» на сей предмет имеется BDP-stop, ненадежный и опасный, если моему верить элементалу. Откуда дровишки все-таки? С какого сайта снял? 
     Ненадежный и опасный. Каузал хотел… 
     Стой, назад! Не думать, не думать, не думать! 
     …Благодать, благодать! Лесок, речка, пруд, поле в курганах. Два десятка мелких, каждый – на день работы, а посреди Царский, его будем вскрывать две недели, уже начали, бульдозер подогнали, лучшие силы направили. Там и Слава Бородулин, и все ветераны. Ничего, маленький курган – тоже порой интересно. Через несколько дней попадется один – с золотыми бляшками. Олени, грифоны… Шестой век до нашей эры, настоящий звериный стиль. Для тех, кто понимает – песня! 
     Да, благодать. Во всяком случае, лучше, чем бродить вдоль бетонного забора – от остановки до улицы, ведущей в тупик. Веревка о двух концах, да еще намыленная… Нет, забыть! Забыть, по сторонам поглядеть, воздуха горячего вдохнуть. 
     Где-то там, за лесом – Харьков. Хельги уже уехала в свою Алушту. 
     – К ло-опа-а-ате! 
     Именно. Куда я девал «струмент»? 
     А кирка все-таки лучше! 
     Где сейчас остальные – Лерна, Фома Верующий, Гип-Гип-Нос? Тоже не дома, ушли в глубины Памяти, чтобы хоть немного забыться, не думать? 
     Не думать, не думать, не думать! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     142. 
     Летом 2001 года 17-летняя француженка Флоранс была изнасилована негодяями из XXIII века. 
     Флоранс возвращалась с дискотеки. До дома оставалось всего 50 метров, когда она, завернув за угол, оказалась на совершенно незнакомой улице, на которой возвышались одинаковые дома причудливой конусообразной формы. Заметив двух парней, Флоранс подошла к ним ближе. Парни были одеты в серые, как будто бы резиновые свитера и облегающие ноги штаны. Ее вопросы привели молодых людей в недоумение, а когда девушка спросила, где можно поймать такси, они чуть не упали от смеха. 
     Так Флоранс узнала, что каким-то чудом очутилась в 2245 году. Приняв предложение переночевать дома у одного из своих новых знакомых, она вскоре очутилась в комнате без всякой мебели, кроме застилавшего пол мягкого матраса. Убедившись еще раз, что их гостья действительно из Прошлого, парни перестали церемониться и подвергли ее жестокому насилию, после чего выкинули на улицу. Несчастная побежала по тротуару, завернула за «роковой» угол и оказалась на той самой улице, по которой возвращалась с дискотеки. 
     Феминистические организации Франции выступили с резким протестом, требуя от правительства решительных мер против обнаглевших «футур-насильников». Соответствующий запрос был послан в Европарламент. 
     

     143. 
     Монтаукский проект (проект «Феникс», Montauk Project) – исследования, которые якобы проводились с 1943 года по 1983 год на военной базе США рядом с городом Монтаук, штат Нью Йорк. В ходе этих экспериментов испытуемым облучали мозг высокочастотными радиоимпульсами, что приводило к возникновению у них различных галлюцинаций. Многие испытуемые сообщали, что они побывали в Будущем. 
     Штаб-квартира исследований располагалась в Брукхейвенской лаборатории на Лонг-Айленде. Руководителем проекта был фон Нейман – ученый, эмигрант из Германии, математик и физик-теоретик, известный благодаря своей концепции Пространства-Времени. 
     Задача, поставленная перед руководителями проекта, имела два аспекта: перемещение физического существа (тела) и перемещение духовного существа. Работы начались в 1948 году и продолжались до конца 1990 года. Наибольший успех был достигнут в 1983 году, когда, якобы, удалось пробить в Пространстве-Времени проход в 1943 год. 
     «Ментальные» путешествия в Прошлое с каждым разом становились все более эффективными и продолжительными, однако, одновременно с этим рос неизбежный риск. В конце концов, смертность среди испытателей достигла почти ста процентов. Фон Нейман и его команда более десяти лет выясняли, почему человеческие существа так страдали от воздействия электромагнитного поля, которое «вело» их разум через Пространство и Время. Ученые пришли к выводу, что людям с рождения свойственно то, что можно назвать «стандартом Времени». Согласно их концепции, все мы начинаем жизнь с того, что энергетическое существо попадает в поток Времени, «прикрепляясь» к нему. Чтобы осознать это, необходимо рассматривать энергетическое существо (или душу) в первую очередь как нечто отдельное от физического тела человека. 
     Все работы по проекту «Феникс» до настоящего времени являются строго засекреченными. Данные прессы официальными властями никак не комментируются. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 6 июля 1978 г., поселок Песочин.
     

     – Можно яблоко испечь. 
     – Совсем еще зеленое. Хотя… 
     Иных проблем у нас нет. Какие проблемы в экспедиции, когда все, намеченное на день, сделано, ужин благополучно съеден, а дождь, пугавший с полудня, обошел стороной? Сиди у костра, обсуждай особенности раннего железного века в Восточной Европе, яблоки пеки. 
     Яблоко действительно зеленое. Неудивительно, начало июля. Ничего, горячее, как известно, сырым не бывает. 
     – Киммерийцы – это миф, историографическая фантазия. Обычные ранние скифы – племя, враждовавшее с соседями-родичами. Геродот не разобрался, наплел про отдельный народ. 
     – Ага. Но все-таки пять десятков погребений насчитали – только в Южной Украине. Инвентарь своеобразный, не спутаешь. И «оленьи стелы» скифы на курганах не ставили… Дрова еще есть? 
     Дров мало, зато хворосту хватает – озаботились с вечера. Отвык я от экспедиционных костров. В Херсонесе не положено – город все-таки, а у замка ди Гуаско костров почему-то не жгли. Настроения не было. 
     Сидеть бы так хоть до рассвета! Киммерийская проблема необозрима, ночи не хватит. 
     …Почти двенадцать часов. Для обычного Погружения – не предел, но, кажется, уже скоро. Точно сказать невозможно, однако опытный «наблюдатель» всегда чувствует границу. Надеюсь, брат мой младший не слишком удивится. Разве что убыли сигарет. Полторы пачки – как корова языком. 
     Наши «младшие братья» не помнят Погружений. Мнение это общее, опытом проверенное. Более того, «пропущенные» по нашей вине часы не кажутся им «белым пятном», приступом амнезии или посещением зловредного элементала. Легкое удивление, не больше. Отчего сигареты исчезли? Почему Хельга так странно смотрит? А ведь мы, DP-watchers, как ни крути, забираем личность. Пусть и свою собственную, пусть и не навсегда. 
     А если – навсегда? 
     – Киммерийцы – метисы. Небольшое племя пришло из-за Волги, смешалось с местными, ассимилировало их. 
     – Ага. Скифы – тоже метисы. И все прочие степняки, обычное дело. Но это никому не мешало оставаться отдельным народом. У половины турок веке в XVI-м жены были славянки или черкешенки. Но народ ведь не исчез! 
     Костер, красные угли, сизый дым… Хорошо! 
     …Зачем «черным» BDP-stop? Если они в самом деле верят, что Скольжение приведет в рай, к Богу, в точку Омега, тогда понятно. Единственный прокол – найдется ли в оной точке шприц с нужным составом? Или они вначале «скользнут» на разведку, обустроятся, добудут BDP-stop, вернутся… 
     Но если остаться, пусть в раю, пусть в точке Омега, значит, придется занять место Другого? Другого – себя? Даже если мы ветви единого Древа, мы все равно разные, каждый – личность! Мы и так не спрашиваем наши «скафандры» – как не поинтересовался моим мнением злодей-«элементал», любитель белых пластмассовых ведер. А если не на час, не на сутки – навсегда? 
     Это же убийство! Каузал тоже… 
     Хватит! Не думать, не думать. Скоро вернусь, тогда уж. Пока – не думать! 
     «Каруселью бесконечной стрелки крутятся в часах. В нашей жизни быстротечной каждый миг, как на весах…» «Like a clock whose hands are sweeping past the minutes of its face…» 
     …У Славы Бородулина, нашего начальника, потрясающая привычка. По утрам, когда мы нестройной толпой бредем по проселку к курганам, он обязательно купается в пруду – одетый, в куртке, в ботинках, с полевой сумкой на боку. Зауважаешь такого! 
     – И как там яблоко? 
     – Горяч-ч-чее-е-е! 
     «…The world is like an apple whirling silently in space…» А если о другом? О стратегии, так сказать? Почему нас, «наблюдателей» не трогают? Может, не только из-за мизерности DP по сравнению с установками в Московском авиационном и Монтауке? А вдруг мы и в самом деле – кролики, обычные красноглазые кролики? Никакого Том Брэйвуда из Сан-Диего, штат Калифорния, случайно принявшего диазепам, не было, просто соответствующие службы вбросили идею в массы, внедрили в каждую DP-компанию своего человечка – и отслеживают результаты. Если надо, подсказывают, верной дорогой ведут. А мы стараемся. Как говорится, безвозмездно, то есть, даром. 
     Если так, то мадам Гала – генерал госбезопасности, не иначе. Стоп! Но ведь Каузал… 
     Нет, не думать! 
     

     
* * *

     

     – Эти пять десятков погребений – непонятно чьи. Киммерийским временем четко датируются только десять, остальные более ранние. Или возьмем памятники Волго-Донского междуречья. Тереножкин считал их киммерийскими. А почему? Потому что не скифские, да? 
     – Ага. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     144. 
     Какое из человеческих творений имеет самое большое значение для коренных интересов жизни вообще, если не создание каждым из нас в себе абсолютно оригинального центра, в котором универсум осознает себя уникальным, неподражаемым образом, а именно нашего «я», нашей личности? Более глубокий, чем все его лучи, сам фокус нашего сознания – вот то существенное, что должен вернуть себе Омега, чтобы быть действительно Омегой. Но это существенное мы не можем отдать другим, как мы даем пальто или передаем факел, ибо мы – само пламя. Чтобы передать себя, мое «я» должно продолжать существовать в том, что оно отдает, иначе дар исчезнет. 
     Из этого следует неизбежный вывод, что сосредоточение сознательного универсума было бы немыслимым, если бы одновременно со всей сознательностью он не собрал в себе все отдельные сознания. При этом каждое сознание продолжает осознавать себя в конце операции, и даже – это требуется хорошо усвоить – каждое из них становится там больше собой и, значит, тем больше отличается от других, чем больше оно приближается к ним в Омеге. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 23 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – …Три минуты первого. 
     Отвечаю по привычке, хотя это совершенно лишнее – достаточно просто продемонстрировать циферблат, пустой циферблат без стрелок. В ответ покажут такой же. 
     – Форма. Фома Верующий. Так ты реально Арлекин? 
     Все эти годы мы знали друг друга только по «никам», общаясь на нашем харьковском DP-сайте. Иногда, если забирало любопытство, я пытался представить, какие они на самом деле: Фома, Лерна, Гип-Гип. Ясно, что всем не по двадцать и не по двадцать пять, ясно, что все не слишком счастливы. 
     И в самом деле, зачем молодому и счастливому DP? 
     – …А на моих уже пять минут. Я – Лерна. 
     Не быть мне Шерлоком Холмсом! Если и угадал, то не все. Лерна – седая круглолицая бабушка-старушка. Такой с внуками гулять, а не эксперименты над собой ставить. А вот Фоме едва за тридцать – крепкий парень в дорогом костюме, не иначе от Воронина, по виду – из самых-самых. Прикатил на «мерсе», не сам даже, с шофером. 
     – Здорово всем! Я – Гип-Гип-Нос. Ах да, забыл. Здесь продается славянский шкаф? 
     И Гип-Гип – совсем не старик. Лет тридцати пяти, худой, длинный. Левый рукав пиджака пуст, на груди – колодка орденов. Уже понятнее. 
     – Между прочим, с праздником. Хотя какой сегодня праздник? 
     23 августа – День освобождения Харькова, День Города. Речи, народные гуляния, фейерверк, детишки с букетами. Увы, на этот раз настроение совсем не праздничное. 
     – Еще Гор должен подойти. Он мне звонил. 
     – Д-день добрый! 
     Шуре представляться не требуется. Известен. 
     Встретиться – в жизни, а не виртуально, хотели давно. Ясно, что наша «конспигация» шита белыми нитками, хотели вычислить – вычислили бы на раз. Но все как-то не складывалось. 
     Сегодня – сложилось. Есть повод. 
     

     
* * *

     

     – Ребята! Т-товарищи! Я узнавал, к К-каузалу лучше не ход-дить. Там следствие начали, п-подозревают самоубийство. У н-него, у Каузала, в последнее время б-были неприятности на службе… 
     – Да-а… Найдут у него весь наш арсенал, записи. Скажут: член тайной секты, станут раскручивать. 
     – Все равно, неудобно как-то. Уточнить надо, когда похороны, подъехать. 
     – Погоди, Гип-Гип. Рассказывай, Шура, раз ты все вычислил. 
     – Н-ничего я не вычислял, Арлекин. П-просто… Н-ну, в общем, знакомый общий, случайно вышло. Н-насчет секты – н-не подумают, никаких записей у Каузала, н-насколько я знаю, н-не нашли, он их д-дома не держал… 
     – Молодец, в натуре. Профессия обязывает! 
     – Не перебивай, Фома. 
     – Н-нашли таблетки, но т-там чисто, врач п-прописал. Если бы не шприцы, он д-дома держал «черный DP»… Н-на руке об-бнаружили следы уколов, поэтому и зап-подозрили. Н-нет-нет, я ему «черного» не п-продавал, что вы, реб-бята, не м-мое! 
     – Умер-то отчего? 
     – Н-непонятно. Остановилось сердце. Укола п-перед смертью вроде бы не делал. Лег н-на диван отд-дохнуть… 
     – А чашку с водой рядом нашли? С чего вы вообще решили, что он принимал BDP? 
     – Постойте! О чем вы? Человек умер, вы о какой-то ерунде!.. 
     – Нет, Лерна. Если Каузал погиб из-за DP, мы должны все узнать. Узнать, предупредить остальных. А если это обычные таблетки? BDP – совсем другое, «черный» никто из нас не использует. Каузал сам виноват, предупреждали. Но если все-таки «черный», то какая сволочь у нас этим торгует, а? 
     – Чему удивляемся? О проценте риска не забыли? Пусть всего пять процентов, пусть даже три. Если из года в год, то просто по теории вероятности… 
     – Просто? Все у тебя слишком просто, Гип-Гип. Ладно, разведем по понятиям. И вот чего я еще скажу: хватит кустарничать! Есть, в натуре, одна мысля. 
     – Извините, вы не скажете, который… Здравствуйте, я – Гор. 
     Общество Пустых Циферблатов… Какие они все в мире Погружений? Наверняка молодые и, конечно же, счастливые. Как и я сам. У каждого – свое лето 1978-го. Хрономаны, пасынки Времени, пытающиеся стать богами. Не очень счастливые люди, случайно нашедшие окошко в Прошлое. 
     Случайно? Какая же ты сволочь, брат-элементал! На что намекаешь? Испытания Машины Времени, плохенькой пока, ненадежной? А мы – добровольцы, смелые красноглазые кролики – они же белые лабораторные крысы. И крысолов из Гаммельна с дудочкой… Только вот кто? Всезнающий Шура с его «случайностями» и «общими знакомыми»? Покойный Каузал – по долгу службы? Но зачем подполковнику рисковать самому? Он ведь знал, что мы с Гала балуемся «черным». Подождал бы результата, оценил. 
     «Хватит кустарничать»? О чем это Фома? Что за «мысля» у него, в натуре? 
     – Но ведь Каузал кололся? Кололся? 
     Да, укол… Значит, скорее всего BDP, который plus. Где взял-то? Конфисковал, что ли? Так ведь не героин, на каждой хазе-малине не найдешь. 
     Гала? 
     

     
* * *

     

     – Реб-бята! Так ведь это Гала «черным» ув-влекается. Она эт-ту дрянь Каузалу и продала. Б-больше некому. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     145. 
     Монтаукский проект стал продолжением и кульминацией исследований, начатых знаменитым Филадельфийским экспериментом, известным также под названием проект «Радуга». В его рамках проводились опыты с целью обеспечить невидимость кораблей для вражеских радаров. Для этого создавался «электромагнитный пузырь» – экран, который отводил излучение радаров мимо корабля. «Электромагнитный пузырь» изменяет внешнее электромагнитное поле вокруг определенной области. 
     Опыты проводились в 1943 году в Филадельфии с военным кораблем «Элдридж». 
     Эффект оказался совершенно неожиданным. «Пузырь» сделал корабль невидимым для невооруженного глаза и изъял его из пространственно-временного континуума. «Элдридж» неожиданно возник в Норфолке на удалении в сотни миль. 
     Проект оказался успешным в материальном, физическом отношении, но для задействованных людей стал жестокой катастрофой. Те, кто выжил, были психически ненормальными, находились в состоянии ужаса. 
     Исследования по программе «Радуга» возобновились в конце 40-х годов. 
     

     146. 
     При испытании прототипа Машины Времени (т. н. проект «Ловондатр» – «Ловля ондатр») в 1987 году достигалось изменение скорости течения Времени порядка долей секунд в эталонный земной час. В одном из опытов замедление составило 4 минуты за 8 часов (30 секунд/час). В других было зафиксировано замедление темпа Времени до – 1,5 с/ч и ускорение до +0,5 с/ч. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 23 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Хуже, чем думал, много хуже! Озлоблены, испуганы, растеряны… 
     Чему удивляться? Много лет DP, привычные «три таблетки», были для нас чем-то вроде хобби, почти собиранием марок. Клуб по интересам, семейный отдых, хронотуризм – погрузиться, погулять, вернуться, впечатлениями обменятся. Фома Верующий сводит знакомство с Львом Гумилевым, я брожу по Караби, остальные тоже не скучают. 
     Оказалось, не Хронос – Танатос. Знать, конечно, знали, но вот сейчас – прочувствовали. До костей, до печенок. 
     Три таблетки, три банана… 
     DP-DC… DP-DC… Death Certificate 
     – Здравствуйте, я – Гала. Кажется, опоздала… 
     – Ничего, Гала. У нас к вам есть несколько вопросов. Говори, Шура! 
     Можно было и не собираться. К бедняге подполковнику идти нельзя. Расследование провести? Какие из нас Холмсы? А если крысловы из Гаммельна и вправду с нами играют, ничего не только не сделать, но даже и не понять. Где прячут песчинку? В куче песка, ясное дело. А где спрятать правду? В куче всякой ерунды о чудесах в Монтауке, о негодяях из Будущего, насилующих юных француженок. То-то Интернет разрывается! 
     Кролики мы. Как есть, кролики! Красноглазые кролики – красноглазые крысы! 
     Что можно сделать – сейчас, сегодня? Опыты прекратить? Начать, наконец, компанию, против «черного» DP» Нас и на это не хватит. Разве что накинемся на мадам Дали, все вместе, толпой. Кто виноват? Она виновата! 
     Общество Пустых Циферблатов. 
     DP-DC… DP-DC… 
     – …Да, да! Я передала Каузалу BDP! Я! И что? Теперь вы меня убьете? Каузал был не трус, как все вы, ясно? Мы взрослые люди, знаем, на что идем. А как иначе? Мы совсем рядом с открытием, огромным, невероятного масштаба. Каузал не побоялся, он был настоящим мужчиной. А вы!.. Между прочим, мы с ним такой вариант предусмотрели. Что? Не сообразили, умники? «Новый-2», глубина – десять лет. Погрузиться, найти Каузала… Да-да! Все ему рассказать, предупредить. Если Арлекин прав насчет формулы Запаздывания, то через десять лет… 2 ГП, верно? Сама сделаю, без вас обойдусь, импотенты! А вы, Арлекин, вы… Даже сейчас пьяны, даже… 
     

     
* * *

     

     А мне ее жалко стало. Не то, чтобы слишком. 
     DP-DC… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     147. 
     …Дурацкое чувство, Арлекин – будто и вправду завещание пишу. Только я человек, хоть и суеверный, но обстоятельный. Всю «технику» тебе Гала передаст, а я вот о чем написать хочу. Мысль в голову пришла. Не смейся, профессор, и у меня такое бывает. 
     Ведь что выходит? Погружение (говорят, Скольжение тоже) длится от силы несколько минут, обычно меньше. За это время мы проживаем в Прошлом до двух суток. Причем (ты заметил?) самые продолжительные Погружения никак не увеличивают время нашего «отсутствия». Попросту: гуляй в Прошлом целый месяц, «здесь» те же минуты и останутся. 
     Что если «там» притормозить? «Черные» уже изобрели BDP-stop, значит, и мы можем. И что выйдет? Я задержусь «там» хоть на полгода, хоть на год, а здесь для меня Время вроде как остановится, да? Несколько минут – не счет. 
     А если вообще я «там» останусь, в моем Прошлом? Погружусь на двадцать лет – и останусь. Значит, для меня-сегодняшнего Время остановится как раз на эти двадцать лет? 
     Фу ты, чего написалось! Не один ты, Арлекин, марксизм-ленинизм штудировал. Это, извините, субъективным идеализмом попахивает. Солипсизм какой-то, извиняюсь за выражение. Хочу – останавливаю Время… Чушь? 
     Может, и вправду аристотелева логика с ее причинами-следствиями в нашей DP-песочнице уже не действует? 
     Вот ведь какие мысли бродят. Ладно, скоро узнаю! Привет этим, которые в точке Омега, передавать? 
     

     Твой Каузал. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 24 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – …Ты, Арлекин, совсем того. Конечно, звонил. Ничего такого не говорил, про Рыбачье рассказывал. Приехал, мол, доложиться решил. Совсем плохо, да? Ты еще собирался Борису звонить, между прочим, предлагал на 23-е собраться, я ждал, а ты, как свинья последняя… Уверен, что все в порядке? Может, все-таки подъеду? О чем еще разговаривали? Ты что, и вправду ничего не помнишь? 
     

     
* * *

     

     Борису решил не звонить, хватит того, что Влад готов мчаться ко мне со смирительной рубашкой. Можно все объяснить, только рассказ про козни зловредного элементала будет иметь обратный эффект – ту же рубашку без рукавов, зато со шнуровкой. У Джека Лондона повестушка есть – про странника между мирами. Он, бедняга, исключительно в подобном одеянии и странствовал. 
     Ведро, о господи! Новенькое, пластмассовое, белое. Пластмассовое, белое, новенькое… 
     А был ли ты вообще, мой элементал? 
     Если нет – плохо, совсем плохо. Шестихвостый серафим с веткой туберозы отменяется, в сухом же остатке остаюсь я сам, дурной и беспамятный. Реакция на проклятый BDP, почему бы и нет? И это вполне логично! Вместо привычных Погружений заносит в альтернативную Одессу, а то и вообще на Караби. Заодно – вышибает память. Все та же бритва Оккама: самое простое объяснение и есть наиболее вероятное. 
     Я еще дешево отделался. Бедолага Каузал! 
     «И черный рыцарь не даст ответа…» Рыцарь-то откуда? Блок, кажется? 
     «Ладно, скоро узнаю». Что хотел узнать подполковник? Спросить у Гала? Да ну ее к черту, эту мадам Менгеле! Мечников, между прочим, на себе опыты ставил, не на друзьях! 
     

     
* * *

     

     – …Да, как обычно. И апельсинчик, пожалуйста… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     148. 
     Группа исследователей во главе преподавателем МАИ Вадимом Чернобровом вернулась из аномальной зоны в районе Медвединской гряды. Целью экспедиции было испытание первой в мире Машины Времени. Технология пока держится в секрете. Известно, что аппарат круглой формы способен вместить одного человека и составляет метр в диаметре. 
     Одна из участниц эксперимента, Лиля, рассказала, что после включения аппаратуры пару секунд чувствовала какие-то токи, будто само Пространство двигалось вокруг нее. На миг она увидела вспышку – пейзаж из прошлого, и все закончилось. Выбравшись наружу, девушка ощутила значительный прилив сил. Она провела в машине всего 15 минут, но, как оказалось, за этот небольшой период Время замедлилось на три процента. Это ничтожно малая величина, несколько долей секунды, однако все-таки первое реальное достижение человека по управлению Временем. 
     

     149. 
     Время можно рассматривать как гипнотический импульс, которому мы подсознательно соответствуем и подчиняемся. Тот, кто способен манипулировать Временем, может манипулировать нашими подсознательными ощущениями и переживаниями. Поэтому если произойдут изменения во Времени, этого никто не осознает. 
     Будущее многовариантно, следовательно, допускает вмешательство в пользу одного из возможных исходов. Две точки потока Времени оказываются связанными, зафиксированными образовавшейся «петлей», которая простирается от крайней точки, достигнутой нами в Прошлом, до крайней точки в Будущем, которая является объектом нашего воздействия. Таким образом, мы все оказываемся в «петле» Времени. Она зафиксирована и безальтернативна. 
     Но это не означает, что надежды утеряны, и что все мы становимся рабами тех, кто манипулирует Временем. Подсознание складывается из автоматических и гипнотических уровней, но оно включает в себя также и свободные составляющие: мечты. Если кто-то способен мечтать, значит, мечта может осуществиться. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ 24 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Нет, Шура, думаю, мы все здорово погорячились, стыдно даже. Гала не из «конторы», иначе не вела бы себя так глупо. А мы накинулись, наорали… Для вояк и спецслужб DP не особо и требуется. Мы ничем не управляем, нас просто забрасывает, куда попало. Вояки готовят что-то посерьезнее, поконкретнее. Мы, DP-watchers, вроде как на обочине. Представь, в мире двух измерений живут… ну, скажем, плоскотики. На плоскости обитают потому что. Живут себе, живут, а к ним вкатывается шар. Много они поймут? Вот и мы не в силах понять Время, оно – не для нашего разума. Так и будем ходить к самим себе в гости, хулиганить по мелкому, пока не нарвемся, как Каузал. Нет, Шура, сегодня обойдусь. Давно хотел завязать, повода только не было, а тут повод – хоть куда. Так что можешь передать нашему Обществу Пустых Циферблатов: Арлекин вышел в тираж. Все! Нет, Шура, не передумаю, я уже думал-передумал. Надумал… Н-нет, ничего. Просто… Хроношок. Хотя, «хроно» в данном случае не совсем верно. Прошло!.. «На рассвете, когда до казни оставался один час, полковник Аурелиано Буэндиа, изнуренный бессонной ночью, вошел в камеру к Геринельдо Маркесу и сказал: „Фарс окончен, друг. Идем отсюда, пока наши пьянчуги тебя не расстреляли“. Маркес, „Сто лет одиночества“. „Полковник Аурелиано Буэндиа поднял тридцать два вооруженных восстания и все тридцать два проиграл“… Приятно все-таки навестить славный городок Макондо! А ну-ка, Шура, давай еще раз – по порядку и желательно очень-очень подробно. 
     

     
* * *

     

     – Нет, нет, не «Десну». И апельсин не надо. Чашку кофе, покрепче, пожалуйста. Ага. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     150. 
     И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море, и все, что в нем, что Времени уже не будет 
    

    

     
      (Откровение, 10, 5-6).
     
     

    

   

   

    

     ПАПКА VII. АД И РАЙ. 25-30 августа 2004 г. Файлы 151—175.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     151. 
     Ежедневно в Ираке распространяются тысячи листовок, предостерегающих женщин против выхода из дома без хиджаба (мусульманский головной платок), пользования косметикой и любых контактов с мужчинами, даже рукопожатий. 
     За то, что женщины не одевают хиджаб, посещают парикмахерские и салоны красоты или просто носят джинсы, тысячи иракских женщин подвергаются нападениям, избиению, похищениям и насилию со стороны членов экстремистских исламистских группировок, считающих подобное поведение греховным. Тысячи студенток иракских университетов вынуждены оставить учебу, чтобы защитить себя от террора исламистов. 
     

     152. 
     Неизвестная девушка: Я уполномочена сделать следующее заявление. Майор Арлекин извещает всех о прекращении боевых действий против воинского контингента Соединенных Штатов Америки. Это связано с борьбой, которую в настоящее время США ведут против исламского терроризма – главной угрозы мировой цивилизации. Вооруженное противостояние с оккупантами из стран Евросоюза будет продолжено до полной победы. В случае необходимости боевые действия будут перенесены непосредственно на территорию Европы. 
     Корреспондент From-UA: Означает ли это… 
     Неизвестная девушка: Комментариев не будет. Могу лишь добавить, что наши цели глобальны. Мы считаем, что Украина – лучшая страна в мире, и все должны это понять. В первую очередь – украинцы, а потом и остальные. Мы должны дать всем осознать нашу настоящую роль, понять, что на нас лежит величайшая всемирная миссия. 
     Корреспондент From-UA: Но все-таки… Было ли это решение согласовано с идейным руководителем вашего движения Дмитрием Курчевским? 
     Неизвестная девушка: Мы никогда не были его сторонниками. Курчевский – типичный неудачник, мелкий авантюрист и политический импотент, не видящий дальше своих очков. Пусть футбол комментирует! 
     

     153. 
     Торжественная церемония подписания пакета соглашений о статусе Крыма состоится в Севастополе… 
    

    

     

      АД. 25 августа 2004 г., Крым, турбаза «Подъем» возле Бахчисарая.
     

     – Я была убедительна? – как ни в чем не бывало, поинтересовалась Лолита. 
     – Убедительна? – возмутился я, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватить божье наказание за ухо. – Что ты молола про Курчевского? Я тебя просил? 
     Фыркнула, дернула плечами: 
     – Великий вождь Курчевский, конечно! Ты тоже, Арлекин, выдумал. Исламский терроризм, исламский терроризм… Прямо лейтенант Казачок какой-то! 
     – Казачок возвращается, – вздохнул я. – Представляешь? 
     Лолита скривилась, повела носом: 
     – Зачем он тебе нужен? Знаешь, Арлекин я… Я его тоже боюсь. Честно! 
     Оставалось вздохнуть в ответ. Почему все так боятся Казачка? 
     – Да, Арлекин, я отслеживаю стоны и вопли по Выдре. Тебе они нужны? 
     – Зачем? 
     Дождь зарядил с самой ночи. Полило, полило, полило… Уже много лет я оценивал погоду только как военный фактор, причем не из последних – особенно при крымских дорогах. А вот сегодня дождь воспринимался именно дождем – тоннами воды, падающей с высот на землю. Серое небо, серый рассвет, серые деревья в тумане. Дождь, дождь, дождь… На Караби сейчас наверняка – ни пройти, ни проехать, да и здесь немногим легче. Оно к лучшему, «их» вертолеты прикованы к земле, авиация тоже. 
     – …Арлекин, она права. На кой хрен нам Казачок? Особенно сейчас? 
     – Пора уходить, Суббота. Исчезнуть – без следа, хотя бы на месяц-другой. В России легче укрыться, а Казачок обещал помочь. Только не говори, что и ты его боишься. 
     Дождь в горах – совсем не то, что на равнине. Звучит чуть ли не пошло, но только для тех, кто никогда не попадал в этот серый туман. Ни конца, ни краю, ни пола, ни потолка. Серая земля, серые скалы, серая тишина. Кап… кап… кап… 
     Повезло с дождем! При солнце я чувствовал бы себя трупом – бессильным, недвижным, покорным. «Когда похоронный патруль уйдет, и коршуны улетят, приходит о мертвом взять отчет мудрых гиен отряд…» Гиен в Крыму, к счастью, нет – четвероногих во всяком случае. «Вот он и вышел на свет, солдат, – ни друзей, никого. Одни гиеньи глаза глядят в пустые зрачки его…» 
     – …Около двух минут, Арлекин, или меньше даже. Ты сделал укол, закрыл глаза… Еле время успела засечь. Слушай, я тоже хочу попробовать, будь человеком! 
     – Ага. Это хуже наркотика, Лолита. И вреднее. Кроме того, минимальный срок Погружения – десять лет, тебе только восемнадцать. Не спеши, успеешь еще – засечь Время. 
     Туман, туман, туман… Серая тихая могила. Ни дна, ни покрышки. 
     «Гиены и трусов, и храбрецов жуют без лишних затей, но они не пятнают имен мертвецов: это – дело людей…» 
     

     
* * *

     

     – Казачок сообщил, что прилетит через час, говорит, сумеет добраться. В вертолете будут три свободных места. Это для кого, Арлекин? Для тебя, для твоей… 
     – Понял, Суббота. Через час… Позови-ка сержанта Рябину. 
     

    

    

     

      РАЙ. 25 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 50. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Работы не велись из-за сильного дождя и тумана. Андрюс требует продолжить разведку в западной части плато (предполагаемый «Объект № 2»). Обещал, но лишь в случае прекращения дождя до полудня. 
     Первоначальные соображения по «Объекту № 2». Время – позднеримское или ранневизантийское (характерная квадровая кладка). Назначение – сторожевой пост. Его нахождение на линии «истинного лея №1» (ИЛ-1) может быть обычным совпадением, тем более, определение «лея» исключительно по карте не дает необходимой точности. Нет полной уверенности и в том, что «Объект № 2» до сих пор не открыт и не описан, но его полная атрибутация возможна только в Харькове. 
     

     Анна по-прежнему чувствует себя неважно. Сегодня долго рассказывала о реликтовых гиенах Кавказа (ущелье Масох, Кабарда) и пещерных гиенах Крыма эпохи мустье. Борис и Влад считают, что это от обилия впечатлений. 
     

     Планы на 26-27 августа… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     154. 
     Находки костных остатков древних животных Крыма, выявленных на стоянках эпохи мустье, включают среди прочего шерстистого носорога, пещерного медведя, пещерного льва, пещерную гиену, древнюю косулю, кабана, бурого медведя, рысь. Арктическая фауна представлена такими видами, как северный олень, песец, тундровая и белая куропатки. Находки их костей свидетельствуют о весьма суровом климате в Крыму и о миграциях животных на юг из районов, затронутых оледенением. 
     

     155. 
     В ходе Чеченской войне встречались случаи установки авиапушек на отдельную станину, в т ч. и колесную. Точность такого «полевого орудия» на дальних дистанциях неудовлетворительна. 
     120-мм миномет – наш или натовский. Втроем его перенести можно, бьет по максимуму километров на семь. 
     Снайперка – самая дальнобойная южноафриканская NTW20 (с использованием 14.5 мм патрона) дает всего 2300 м. Маловато. 
     «Малютка», переносная, группа из трех человек – две ракеты. Дальнобойность до 3000 м. 
     «Корнет-Э», переносной, наведение лазерное, дальнобойность до 5 км. 
     

    

    

     

      АД. 25 августа 2004 г., Крым, турбаза «Подъем» возле Бахчисарая.
     

     – Всэ зрозумим, товаришу майор. Я б для такои справы «Утес» узяв. Гарна играшка. 
     – Действуйте, Рябина! 
     Туман не желает уходить, серое море неслышно плещется вокруг, заполняя горло сыростью. Ни дна, ни покрышки. Осень, скоро осень… 
     – Накинь куртку, Лолита. Холодно! 
     – И ничего не холодно, даже сексуально. Всегда мечтала полежать на травке рядом с немытым мужиком. Очень возбуждает! 
     Оба рядом, оба шепчем. Божье наказание несправедливо – на мокрую траву я ее укладывать не стал. Лежим на куске целлофана, прямо как в туристском походе. Все остальные рядом, может, молчат, может, тоже шепчутся. Серый силуэт туристской базы впереди, метрах в пятидесяти. Между нами – подернутая туманом поляна. 
     – Ноутбук не забыла? 
     – Обижаешь! 
     Слышу ее дыхание – неровное, частое. Кажется, девочке страшно, но виду, само собой, не подает. Форс есть форс, особенно если носишь кольцо в ноздре. Сегодня Лолита вновь его нацепила – не иначе резервное нашла. Я не стал возражать. Боевой наряд! 
     – А если все будет в порядке, Арлекин? 
     – Если все будет в порядке, если Казачок пригонит вертолет, ты сядешь в него вместе с Субботой. Адрес в Москве, надеюсь, не забыла. Ноутбук оставишь мне. Только не спрашивай: а ты? 
     Молчит. Дышит. Думает. 
     Туман еще гуще – надвинулся, навалился. Словно мы опять попали в облако где-нибудь на Демерджи. В детстве часто думалось, что там внутри, за белым краем? Оказалось, ничего особенного, никакого чуда. Дождик, туман, снова дождик. 
     У деда была дача в Научном поселке, в получасе езды от Харькова. Когда надоедало читать, я залазил на крышу, смотрел на облака, прикидывал, на что похожи. Одно на медведя, другое на зайца… 
     Сколько осталось времени? Полчаса? Меньше? 
     Почему мы так боимся Казачка? 
     – А все остальные? Заберешь их с собой на тот свет? 
     Ну вот! 
     

     
* * *

     

     – Скольким ты сломал жизнь, Арлекин? Никогда не думал? «Свободные русские люди»… Ерунда, пустые слова, сюси-пуси! Просто тебе стало скучно, просто захотелось пострелять. Остальное уже не возбуждало, правда? Недаром ты маркиза де Сада любишь! Кем ты был раньше? Обычным доцентом, пугалом первокурсников? А теперь! Я что, мужиков не встречала? Не морщись, Арлекин, не кажись большим ханжой, чем ты есть. Мужикам много не надо – поесть, выпить, завалиться со мной в койку и получить повышение на службе. Примитивно? Но ведь это и есть жизнь, понимаешь? А тебе больше нравится смерть… Только не говори, что мы – добровольцы. Помнишь, ты рассказывал про раскольников, как они в срубах заживо себя сжигали? Тоже добровольно, между прочим. Мне восемнадцать, я хочу заниматься спортом, сексом и изучать палеонтологию. Я нормальный человек! А теперь… Теперь ты вышвырнешь меня, как использованную шлюху, сам погибнешь, а я всю жизнь буду тебя вспоминать – каждый день, каждую ночь. Этого хочешь? Девочка в поезде с которой вы целовались… Ты и ей жизнь поломал, и остальным – всем, до кого дотянулся. Не смейся, а то я тебя ударю, майор Арлекин! Ты… Не смей меня отсылать, я останусь с тобой!.. 
     

     
* * *

     

     …Гул вертолета я услыхал даже раньше Лолиты. Нервы – девочка думала о палеонтологии, мысленно доругивалась со мной, а я ждал Казачка. И когда сквозь серое марево донесся еле различимый шум, прежде всего взглянул на часы. На двадцать минут раньше. Почему-то я не удивился. 
     А еще почудилось, будто кто-то стер цифры на моих «Командирских». Пустой циферблат… Ангел вострубил – и Время кончилось. 
     Что-то шептала Лолита, сбоку вынырнул неугомонный Суббота, но я отмахнулся, отсылая его назад. Только бы никто не выскочил на поляну, не подошел к зданию! Рано, еще рано, скоро все выяснится, скорее всего, у меня обычная паранойя, Казачок, как ни крути, свой, а то, что прилетел раньше, неплохо, больше времени на погрузку… 
     Гудело уже рядом, сквозь туман мелькнул неясный силуэт. Почему все мы боимся этого парня с белесыми глазами? 
     Когда вертолет завис над поляной, Лолита попыталась привстать, но я толчком отбросил ее на влажный целлофан, надавил ладонью, прижимая носом к земле… 
     Попали первой же ракетой. Неудивительно – били почти в упор. Вторая вошла прямо в рыжее пламя, охватившее здание турбазы. За нею – третья, четвертая… 
     И тут ударил «Утес» сержанта Рябины. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     156. 
     С неожиданной инициативой выступил сегодня в Думе генпрокурор РФ Владимир Устинов. Он предложил брать в заложники родственников террористов. «Задержание родственников террориста во время проведения теракта, безусловно, поможет нам сохранить и спасти людей», – считает Устинов. 
     Несколько изумленный предложением генпрокурора спикер Борис Грызлов заявил, что если эта идея, о которой он «впервые услышал сегодня», будет оформлена как поправка к действующему законодательству, то Дума готова ее рассмотреть. 
     

     157. 
     По мнению политических обозревателей, Украина стала объектом большого геополитического торга. Стремление руководства НАТО, и прежде всего США, вывести войска из Крыма вызвано главным образом неудачами кампании в Ираке, потребовавшей значительно больше сил и ресурсов, чем предполагалось первоначально. Вместе с тем, вывод подразделений UkrFOR без подписания соответственного политического соглашения означал бы фактическую капитуляцию оккупантов перед силами Крымского Сопротивления. В руководстве НАТО четко прослеживаются две тенденции. США готовы закончить «украинский эпизод» как можно скорее, чтобы сосредоточиться на Ираке. Европейские страны, напротив, стремятся закрепить свое влияние на Украине, в том числе в военно-политическом отношении. Это связано в значительной мере с требованием европейской «общественности», желающей окончательной победы над «террористами» и наказания «военных преступников». 
     Особую позицию занимает Россия, стремящаяся, сыграть на противоречиях в НАТО и восстановить свои прежние позиции на Украине и в Крыму. 
     Все это накладывается на близкие президентские выборы на Украине. Победа оппозиции может привести к формированию новой, более самостоятельной политики, поэтому все стороны, включая Россию, готовы прийти к компромиссу ради успеха «своего» кандидата. Аргументом должно стать соглашение о формальном «возвращении» Крыма Украине при фактическом сохранении оккупационных сил с включением в них российских контингентов. 
     Соглашение по Крыму, подписание которого намечено в Севастополе, должно стать подобным компромиссом. 
     

    

    

     

      АД. 25 августа 2004 г., Крым, турбаза «Подъем» возле Бахчисарая.
     

     Сопротивляться искушению не было ни сил, ни желания, ни особой необходимости. Оставалось последовать разумному совету – преодолеть, поддавшись, поэтому я без особых церемоний притянул к себе Лолиту и вывернул ее левый карман. Сигареты оказались именно там. Зеленый «Вог», редкая гадость для тех, кто понимает. Ладно, зеленый – так зеленый. 
     – Зажигалку! – бросил я, ни к кому не обращаясь. 
     Зажигалку наша гюрза хранила тоже в кармане, но не в левом, а в правом. 
     Полузабытый вкус ментола, первое, еще робкое кольцо дыма, легкое покалывание в кончиках пальцев… Сколько я уже не курил? Неделю? Больше? 
     Хорошо! 
     Подскочил взволнованный Суббота, принялся докладывать, сбивчиво, глотая слова, но я не стал слушать. Потом, все потом! Когда командир курит, война может подождать, тем более, проигранная. На этот раз – уже окончательно. 
     Сизый дым уходил вверх, сливаясь с туманом, и с каждой затяжкой мне становилось легче, спокойней. Страшна неопределенность, великая дилемма «повесят – не повесят». Когда же ясно, что повесят, причем всенепременно и в кратчайший срок, бояться нечего, волноваться ни к чему… 
     Вторую сигарету Лолита вручила мне сама. Уже не «Вог» – харьковскую «Ватру». Не иначе, из неприкосновенного запаса. 
     – …Поглядишь? Там их трое. 
     – Нет Суббота, не стоит. Чего я не видел, мертвого Казачка? Это точно он? 
     – Он, гад! Обгорел, но узнать можно. Здорово наш Рябина пидарасов срезал, первой же очередью!.. Ну, суки, братья-славяне! Честно скажу – не ожидал от них такого западла! Слушай, Арлекин, выходит, ты все знал? Или догадался? 
     – «Думаете ли вы, что эти галилеяне были грешнее всех галилеян?» Наши предали, чем эти лучше? 
     – Они не галилеяне. Они, блин, гиены из твоего Киплинга! 
     – «Вот он и вышел на свет, солдат, – ни друзей, никого. Одни гиеньи глаза глядят в пустые зрачки его…» Брось, Суббота, гиены-то в чем виноваты? 
     Даже сейчас я не мог рассказать капитану всей правды. Ни ему, ни остальным. Не потому, что она, голимая, выглядела еще более мерзко, чем обгорелые трупы в сбитом вертолете, прилетевшем по наши проданные и преданные души. Сказавши «алеф» пришлось бы упомянуть и «бейт»: Россия нам не поможет, Россия, на которую была вся надежда. Я верил несмотря ни на что, несмотря на всю очевидность. Не только американцем опасен наш отряд в освобожденном Севастополе. 
     – Арлекин, только сейчас поняла. Нас всех могли убить, первой же ракетой! И тебя, и меня… Значит, если бы не ты… Если бы не ты… 
     – Боец Лолита, прекратите «сюси-пуси»! 
     

     
* * *

     

     Далеко уходить все же не стали, понадеявшись, на туман. UkrFOR не станет рисковать «вертушками», особенно накануне эвакуации, высылать же патруль за несколько километров от спасительного блокпоста (ближайший – в том же Машино, восстановили, сволочи!), тем паче. Аргонец быстро построил отряд, и мы почти бегом прошли пару километров, оказавшись за небольшим озером. Дальше – предгорья, куда ни янки, ни представители «European civilization» в такую погоду не сунутся. Странное дело, не только экзальтированная Лолита, но и остальные смотрели на меня чуть ли не как на героя. Отец-командир в очередной раз спас своих орлов! Того и гляди, в мемуары вставят, если, конечно, найдется кто-то писучий. 
     Да, спас – и себя, и остальных. Только гордиться нечем. «Вертушка» спецназа из братской страны прилетела по моей вине. Не только – но и по моей тоже. 
     Веревка намылена, колченогий табурет под ногами. Может, еще и наградят – посмертно. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     158. 
     …Вы абсолютно правы, не доверяя спецслужбам Украины. Вместе с тем, Вы должны понимать, что интересы нашей державы, традиционной защитницы славянского мира, полностью совпадают с интересами Крмыского Сопротивления. Можете быть уверены, что мы и впредь будем оказывать Вам и Вашему отряду всю возможную помощь. Еще раз подтверждаем обещание, данное при личной встрече: при любом исходе борьбы всем вам гарантируется убежище на территории РФ. 
     Уверен, наши условия не покажутся Вам невыполнимыми. Прежде всего речь идет о включении нашего офицера в командный состав отряда. Этот офицер не только обеспечит постоянную связь с Москвой, но и окажет существенную профессиональную помощь. 
     Василий Николаевич Казаков является исполнительным, трудолюбивым, можно сказать, образцовым сотрудником. Он – настоящий энтузиаст нашего нелегкого и сложного дела. Служил в Карабахе и Чечне, имеет несколько боевых наград. Неоднократно действовал в тылу противника, как в одиночку, так и в составе спецгрупп. В личном общении спокоен и хладнокровен… 
     

     159. 
     В 1960-х годах стала ощутимой необходимость в замене состоящего на вооружении 12,7-мм пулемета ДШКМ более современным образцом. В 1969 году в Советском Союзе конструкторами Г.И. Никитиным, В.И. Волковым и Ю.М. Соколовым была начата разработка нового крупнокалиберного пулемета под шифром «Утес». В 1972 году после всесторонних испытаний он был принят на вооружение под наименованием НСВ-12,7. 
     НСВ-12,7 «Утес» до сих пор остается одним из наиболее совершенных крупнокалиберных пулеметов. Наличие нескольких станков расширяет его боевые возможности, позволяя выбирать конструкцию, наиболее полно отвечающую поставленной боевой задаче. Он предназначен для вооружения танков, бронетранспортеров и пехотных подразделений в целях борьбы с групповыми живыми целями, легкобронированными транспортными средствами, огневыми точками и маловысотными воздушными целями. 
     НСВ-12,7 удобен также тем, что производится на заводах Украины, в то время как Россия перешла на более современную систему «Корд»… 
     

    

    

     

      АД. 25 августа 2004 г., Крым, окрестности села Баштановка.
     

     – Докладывай, Аргонец. Все в порядке? 
     – Эт-точно! Базу накрыли, командир второго взвода прилетел, как волшебник в голубом вертолете, чтобы всех замочить, в Россию нам хода нет. В остальном – все порядке. 
     – Эмоции, эмоции, товарищ старший лейтенант! По крайней мере, теперь незачем бояться лейтенанта Казачка. 
     Туман наконец-то нас оставил. Сквозь редкие облака выглянуло блеклое, совсем не летнее солнце, но и ему были рады. Можно обсушиться, согреться. Костры зажигать опасно, продрогли же и отсырели мы основательно. 
     Лолиту на наш военный совет я не пригласил. И так эмоций хватает. 
     – …Сорок три бойца, оружие и патроны в комплекте, если еще подождать симферопольскую группу… 
     – Ждать не будем. Всем отбой, полный отбой! 
     Мне не нужны ребята из Симферополя – девять человек, последний резерв. Не потому, что только двое из них успели повоевать. Просто – не нужны, как не нужен весь отряд. Я смотрел на своих офицеров – хмурых, но уже пришедших в себя, готовых воевать дальше, и удивлялся тому, что они не понимают. Этот военный совет – последний, и день, нежаркий, почти осенний, тоже последний. Мы исчерпали наше Время, выбрали до последней капли. Наша война окончена – сегодня и навсегда. 
     Наша – не моя. 
     Они не понимали. И хорошо, что не понимали. 
     
      
       Мы воины, мы трубадуры, увечный и голый отряд;

       Мы те, кто назад не вернется, за труд не получит наград,

       Кто ангельских крыл не коснется, кто злою судьбою гоним,

       Уже никогда не предстанет, Господь, перед ликом Твоим…

      

     
     
* * *

     

     – …Отряд делится на три группы. Основная уходит сегодня, ближе к вечеру. Лучше всего переждать до темноты в лесу за Машино, а потом россыпью – в Бахчисарай. Группу возглавишь ты, Аргонец… Товарищ старший лейтенант, давно начали спорить со старшим по должности и званию? Ты, Суббота, подбери человек шесть, ветеранов, самых толковых. Сержанта Рябину оставишь мне. Взять с собой полный боекомплект и быть готовым выполнить приказ. А приказ, товарищ капитан, поступит в должное время. Ясно? Все ясно? Вопросов, надеюсь, нет? И еще, мне нужен наш Экселенц. Нет, не здесь, просто пусть будет готов – в любую минуту. 
     

     
* * *

     

     Уже когда Суббота доложил, что личный состав построен, я вдруг понял: сказать мне нечего. Лгать не хотелось, а говорить правду… Где она, правда? Сегодня последнее построение отряда, для большинства борьба закончена, войну мы проиграли, за десять лет погибло несколько составов отряда… 
     …Полного списка убитых нет даже в моем ноутбуке. Учет велся в Киеве, но я даже не знаю, живы ли друзья, помогавшие нам все последние годы. Не знал – и пока не старался узнать. Потом, все потом… 
     Признавать поражения нельзя – но и всей правды я сказать не могу. Даже намекнуть: война кончилась не для всех, я сдержу слово и войду в Севастополь. Нельзя, не только моя голова на кону. После они, уцелевшие, узнают, поймут. 
     Потом, все потом… 
     Оставалось молчать, медленно идти вдоль строя, улыбаться. Почему бы и нет? Все в порядке, мы уцелели, Смерть опять промахнулась. 
     Строй оказался неожиданно коротким. Два неполных взвода да еще десяток ребят в Симферополе, и еще пятеро в карауле. Всё! Вот если бы выстроить всех – и живых, и мертвых, тогда… Вместились бы мы на этой поляне? Едва ли. 
     Пора было начинать. «Равняйсь! Смир-р-рно! Слушай боевой приказ! Первый взвод под командованием капитана Субботы… Второй взвод под командованием старшего лейтенанта Аргонца…» 
     Нельзя даже проститься – ни с живыми, ни с мертвыми. Можно лишь в последний раз пройти вдоль строя, последний раз улыбнуться… С большинством из них мы уже не увидимся – никогда, ни в одном из миров… 
     Почему так трудно подобрать слова? Какой же из меня педагог? 
     – Командуй, Суббота! И… скажи им что-нибудь. О чем хочешь – но скажи! 
     

     
* * *

     

     – Товарищи офицеры. Прежде, чем вы приступите к выполнению приказа… 
     – Арлекин, блин! Нормально разговаривать разучился? 
     – Повторяю специально для вас, капитан Суббота. Прежде чем вы со старшим лейтенантом Аргонцем приступите к выполнению приказа, прошу выслушать следующее предложение. Учтите, я не шучу. 
     – Ну ты и вправду того, Арлекин. Этого… 
     – Погоди, Аргонец, дай сказать. Сейчас вы оба имеете полное право покинуть отряд. Оба, слышите! Война – та, что мы начали десять лет назад, закончена. Я еще не знаю, выиграли мы или проиграли, но – закончена. Все! Хотите – уезжайте с остальными. Ты, Аргонец, можешь вернуться в Харьков, тебя не тронут. Тебе, Суббота, я дам адрес в Киеве… 
     – Погоди, погоди… Мы уедем, а ты? Ты на что намекаешь? 
     

     
* * *

     

     – А если бы они согласились? 
     Солнце горело совсем рядом – за сомкнутыми веками. Горящий огненный океан. Открой глаза, шагни в пламя… 
     Лолита пристроилась рядом. К полудню трава высохла, и целлофан уже не требовался. Теплая земля внизу, моря огня наверху… 
     – Если бы согласились, – вздохнул я, – уехали бы домой. И всё. 
     – Всё?! 
     Кажется, она вскочила, но открывать глаза я не стал. Огненный океан не отпускал, завораживал. Совсем рядом, совсем близко… 
     – Хитрости твои, Арлекин, блин… 
     – «Блин» – не надо, – поморщился. – Что за сленг? 
     Сопение послышалось совсем рядом. 
     – Честный, да? Справедливый? Знал, что ни Суббота, ни Аргонец не оставят тебя одного, но все-таки предложил. А теперь? Какую ты гадость придумал? 
     – Боец Лолита! – не выдержал я. – Заткнись! 
     Кажется, все сделано – и сделано верно. Правило боя на ножах – дерись до конца, что бы ни случилось. Show must gone. Нас уже взвесили, оценили и поделили, скоро три самоуверенных болвана съедутся, дабы разрезать пирог и приступить к трапезе. Милости просим, гости дорогие! Численность войск, горы оружия, военная промышленность – еще не все. Война – жертвоприношение, схватка глаза в глаза, воля против воли. Не спешите праздновать, господа! 
     – Спишь? 
     Как видно, мною опять недовольны. 
     – Ты стал какой-то деревянный, Арлекин! Тебя ничего не интересует. 
     – А что меня должно интересовать? – откликнулся я без всякой охоты. – Труп лейтенанта Казачка? Торжественные похороны мадам Выдры? Мне уже пропели всеевропейскую анафему? 
     – Ты даже не представляешь! – в голосе Лолиты прозвучало явно неуместное торжество. – Съехались все президенты, два короля, королева, Папа Римский выступил… 
     – Не люблю попов! – хмыкнул я. – Королей, впрочем, тоже. 
     – Ты теперь главный враг Европы. Куда там Милошевичу с Караджичем! Вой стоит такой, что на Марсе слышно. 
     – А приятно! 
     На миг я ощутил суетное желание – включить ноутбук, пересмотреть заботливо подобранный нашей гюрзой файлы, потешить гордыню. Что, съели, господа европейцы? Получили, защитнички цивилизации? 
     – Нашему правительству грозят санкциями, требуют ввода дополнительных войск, хотят отдать под суд нашего министра внутренних дел… 
     – Давай о чем-нибудь другом, – я невольно улыбнулся. – Будем считать, что настроение ты мне уже улучшила. Только не о войне. Перерыв! 
     Рядом – снова какая-то возня. Божье наказание решило изменить диспозицию и прилечь ошуюю. Сколько лишних движений! 
     – Тогда я расскажу тебе про своего первого мужчину, Арлекин. Хочешь? Ты почти ни о чем не расспрашиваешь, будто у меня и жизни никакой не было. Какой же ты эгоист! Девочка-припевочка под боком, ноутбук в порядке, а как эта девочка жила все годы, что с нею было… 
     О господи! 
     – Твой первый мужчина старше тебя лет на двадцать. Скорее всего, твой преподаватель. Он торопился домой, к семье, поэтому вы очень спешили. 
     – Ага… 
     Кажется, она растерялась. 
     

     
* * *

     

     – Нет, Экселенц, мне твои подвиги не нужны, слышишь? Ты мне сам нужен, живой и здоровый. Ты где сейчас? Вот и хорошо, тихо-тихо собирайся и так же тихо приезжай. И больше не звони, понял? Как? Ладно, попробуй, но учти – если что с тобой случится, посмертно расстреляю. С занесением приговора на надгробие. Удачи! 
     

     
* * *

     

     – В Севастополе ты меня подождешь, – негромко бросил Аргонец. 
     Кажется, это не вопрос. 
     – Подожду, – согласился я. – Ты успеешь. Но ты мне нужен в Харькове. 
     – Подождешь. 
     Дискутировать я не стал – старший лейтенант спорит редко, возражает еще реже, но на своем настоять умеет. Итак, дождусь. Еще три дня, он успеет, если конечно… Нет, без «если конечно». Успеет! 
     Вечер, ранние сумерки над лесом. Группа Аргонца уходит. Их двадцать три, если считать и старшего лейтенанта. Двадцать три уходят, девятнадцать – остаются. 
     Никто, конечно, не думал устраивать прощальный парад, тем более о том, что он – прощальный, знал лишь я. Остальные знать не могли, но, кажется, почувствовали. Собрались все, даже Лолита. 
     Последний парад… 
     Суббота занервничал, едва кивнул старшему лейтенанту, отвернулся, принялся мять ни в чем не повинную сигаретную пачку. Меня и самого тянуло курить, но я пытался сдерживаться, думать о другом. 
     Они уходят – и хорошо, что уходят! 
     – Равняйсь! Смир-рно! Товарищ майор, группа для выполнения боевого задания… 
     Лолита стояла тут же, отступив на полшага – безмолвная, словно погасшая. Ноутбук в ее руке в этот миг выглядел особенно нелепо. 
     – Шаго-о-ом!.. 
     Аргонец тоже хорош – устроил плац-парад с «равняйсь-смирно». Обычно группы уходят тихо, незаметно. Но это – обычно. 
     – Песню-ю-ю! Запе-вай! 
     Какую еще песню?! Американцев распугивать? Ну, Аргонец! Мы же не Кантемировская дивизия!.. 
     
      
       Сэр Джон Бэксфорд собирал в поход

       Две тысячи уэльских стрелков.

       Сэр Джон Бэксфорд был толстый, как кот,

       А конь его был без подков.

       Сэр Джон Бэксфорд пил шотландский эль

       И от этого очень устал.

       Он упал под ель, как будто в постель

       И там до Пасхи проспал.

      

     
     Вот оно что! На строевую, конечно, не тянет, но если неспешно, вразвалку… 
     
      
       Король Эдуард четырнадцать дней

       Ждёт Бэксфорда отряд.

       Десять тысяч копий и столько ж коней

       Не пьют, не едят и не спят.

       Король Эдуард восьмого гонца

       Вешает на суку,

       Но Бэксфорда нет, и вид мертвеца

       Навевает на войско тоску.

      

     
     – Ваша песня? Из экспедиции? 
     Лолита стала рядом, наклонилась к самому уху. 
     – Наша, – вздохнул я. – С Аргонцем уходят еще трое, мы все вместе копали Цитадель… 
     Аргонец и его ребята все-таки решили попрощаться. Наша тайна – уже никакая не тайна. Они знают. 
     
      
       Король Эдуард подписал приговор

       И вышел, гневен с лица.

       «Сэр Джон Бэксфорд – трус, изменник и вор

       И Тауэр ждёт подлеца!»

       Сэр Джон Бэксфорд лежит на траве,

       Шлем стоит у плеча,

       И не ведает, что по его голове

       Плачет топор палача.

      

     
     – Нашли, чего, блин, петь! – хмурый Суббота тоже подошел, извлек из пачки последнюю сигарету, поморщился. – Еще бы «со святыми упокой» затянули! 
     – А мне нравится, – поспешила сообщить Лолита. – И всем остальным, кажется, тоже. 
     Насчет «кажется тоже» – не знаю, но капитан негромко зарычал. Кажется. 
     
      
       Лорд – канцлер Кромвель к Уэльсу спешит

       К лесам, где спит Бэксфорд.

       Королевский указ к уздечкам пришит

       У каждой из конских морд.

       Время идет, кончается год,

       В Лондоне Бэксфорда нет.

       Французский флот переплыл Ла Манш

       И занял цветущий Кент…

      

     
     
* * *

     

     – Ты улыбался, Арлекин. Ты давно так не улыбался. Молодость вспомнил? 
     – Далекую, туманом сизым повитую… Нет, не потому. Ребята останутся живы, Лолита. Кто-то из нас уцелеет. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     160. 
     В центре Белграда на рекламных щитах, фасадах зданий и киосках появились плакаты с фотографией бывшего президента Республики Сербской Радована Караджича, обвиняемого Гаагским трибуналом в военных преступлениях и объявленного в розыск. Как передает корреспондент РИА «Новости», надпись на плакатах гласит: «Каждый серб – это Радован». Несколько дней тому назад в Белграде продавались фотографии Радована Караджича и бывшего командующего армией Республики Сербской Ратко Младича, также обвиняемого трибуналом. 
     Международный трибунал по военным преступлениям для бывшей Югославии (МТБЮ) требует выдачи бывшего руководителя Республики Сербской и командующего ее армией. Служащие СФОР постоянно разбрасывает листовки с обращением к населению сообщить информацию о местопребывании Караджича и Младича. За это обещана награда до 5 млн долларов. В ответ в городах республики то и дело появляются плакаты с фотографией Караджича и выражением поддержки, а листовки и другие печатные объявления СФОР уничтожаются. 
     

    

    

     

      РАЙ. 26 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 51-53. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Последний рабочий день. Завершили обследование Объекта № 2. Удалось установить, что Объект был крупнее, чем предполагалось первоначально. К С-В от уже открытой его части к Объекту № 2 примыкало сооружение, вероятно, квадратной формы от которого уцелел нижний ряд стен, позднее засыпанный землей. Характер кладки (квадровая) аналогичен кладке Объекта. 
     Раскопки не производились. Был очищен и сфотографирован один из камней, после чего вновь засыпан землей. Длина обнаруженной части стены – ок. 10 м. 
     Во время работ были обнаружены несколько фрагментов керамики. Все они сильно фрагментированы, что не позволяет произвести датировку. В засыпи возле камней найдены фрагменты современного бутылочного стекла. 
     Соображения. 
     1. Возможно, случай археологического «дежа вю». Объект №2 и соседнее строение могли быть открыты и исследованы ранее, но результаты работ до сих пор не опубликованы. 
     2. Остатки стен могли быть засыпаны в новейшее время в ходе строительных работ. Смотритель метеостанции Владимир Серебряков сообщил, что в 1970-е годы производилась расчистка грунтовой дороги вдоль южного склона Караби-яйлы. 
     В любом случае Объект № 2 реально существует, причем это не сторожевая башня, как предполагалось ранее. Истинное его назначение, равно как время постройки, определить пока невозможно. 
     Андрюс полагает, что это могло быть укрепление «фиксирующее» начало ИЛ-1, то есть, системы укрепленных пунктов от Караби до Гурзуфа, сооруженных после правления Юстиниана. Но совершенно непонятно, зачем нужна была такая «фиксация», тем более, Объект № 2, чем бы он не являлся, находится в стороне от Длинных Стен и спуска с яйлы. 
     Борис предполагает, что это мог быть «командный пункт» или цитадель. 
     Вместе с тем, Объект № 2 действительно находится на линии ИЛ-1, что, конечно, может быть обычным совпадением. 
     Примечание Бориса: Обычным? Шесть объектов одного времени на едином «шампуре»? 
     

     Анне значительно лучше. Сегодня ей рассказали (тот же Владимир Серебряков) про появление в северной части Караби (возле спуска на Ай-Алексий) загадочного существа (очередного). «Существо» якобы видели местные пастухи. 
     Я попросил Владимира не издеваться над ребенком. Владимир уверяет, что пастухи в самом деле встретили нечто, прежде невиданное. 
     Примечание Влада: Карадагское чудище вылезло на берег погулять. 
     

    

    

     

      АД. 26 августа 2004 г., Крым, окрестности села Баштановка.
     

     – Дай сигарету! – не выдержал я. Суббота, ухмыльнувшись не без злорадства, распечатал новую пачку, протянул ближе. 
     – Может, еще и про граммульке? У меня во фляге… 
     – Обойдешься! 
     Чтобы не думать о собственном грехопадении и о об упомянутой капитаном фляжке, я поглядел на часы. Циферблат «Командирских» привычно высветил цифры. 
     – Пять минут второго. Через два часа тебе вставать. 
     Суббота махнул длинной ладонью, демонстрируя презрение к Морфею, вздохнул, поправил куртку. 
     – Холодно, блин! А еще говорят: август, август! 
     – Горы, – заступился я за ни в чем не повинный крымский климат. – И ночь. 
     Пришлось вновь поглядеть на «Командирские». 
     – Час ноль шесть… Вернусь… Если вернусь в Харьков – заведу часы с пустым циферблатом. Очень удобно, сколько хочешь времени – столько и будет. Говорят, такое модно, даже стильно. 
     Капитан покосился не без подозрения. 
     – Ты чего, у пидарасов словечек нахватался? Стильно, блин! Плейбой! Развел в отряде гарем с будуаром! 
     Бедная Лолита! Или это наш капитан – бедный? 
     – Если вернемся… Ты и скажешь, Арлекин! Не если, а вернешься. И я вернусь. Пошумлю, перепугаю сволочей до мокрых штанов – и вернусь. Без меня ничего не начинай, ясно? Да, у тебя документы есть? 
     – В смысле? – моргнул я от изумления. – Фальшивых – полная сумка, а настоящие… 
     – Документ! – резко бросил Суббота. – С фотографией, с мордой твоей. Настоящий! 
     – Паспорт, – совсем растерялся я. – Старый, еще советский. Он, кажется, у Лолиты, я решил не оставлять в Харькове… 
     – Дашь мне. Понял? 
     Не понял. Затем подумал. Понял. 
     – Не вздумай, Суббота! 
     – Не боись майор, все будет чики-чики, как Экселенц говорит. Раскис ты, майор, погляжу. Не-е-ет! Глупо, блин, подыхать перед самым финишем. Не хочу – и тебе не советую. Всю войну оттоптали, ни одной, считай, царапины, и чтобы под самую завязку… 
     – Столько маяться, – кивнул я. – Столько мучиться, и все для того, чтобы шесть педерастов убили тебя, и ты ничего не можешь поделать. 
     В этот миг мне более всего на свете хотелось отменить свой приказ. 
     

     
* * *

     
      
       Сэр Джон Бэксфорд лежит на траве, шлем стоит у плеча.

       И не ведает, что по его голове плачет топор палача…

      

     
     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     161. 
     Любовь к ближнему – это химера, которой мы обязаны христианству, а не природе. Безумец из Назарета, гонимый, несчастный и, следовательно, подталкиваемый своей слабостью, которая вынуждала его призывать к терпимости, к человечности, обязательно должен был придумать такие неестественные отношения между людьми, потому что тем самым он боролся за выживание. Но философ не принимает этих фантастических отношений: видя и признавая во Вселенной только самого себя, он только с самим собой соотносит все, что его окружает. 
     

     162. 
     Как нация, украинцы не существуют. Для восточных славян ближе название «русский». Надо, наконец, перестать путать понятия «страна» и «государство». В головах людей опять-таки формировалось ощущение того, что существует некая равноправная, равноценная России Украина, включающая в себя территории, здравым историческим и юридическим умом не могущие быть признанными украинскими. 
     Нам, болеющим за настоящую Россию, это не простительно. Интеграция, объединение стран и народов возможны в нашем большом российском пространстве, как в Западной и Центральной Европе. Но, как и там, сначала необходимо в определенной мере исправление исторических несправедливостей (возвращение Эльзаса и Лотарингии, воссоединение Германии и др.) – восстановление территориальной целостности России в разумных пределах, уважение прав народов в выборе своего самоопределения. 
     Исходя из этой задачи, главное внимание должно быть уделено ослаблению и последующему разделу и поглощению Украины. 
     

    

    

     

      АД. 26 августа 2004 г., Крым, окрестности Чатырдага.
     

     Мы оба оказались на диво пунктуальными. Стрелки на «Командирских» как раз сомкнулись на цифре «12», когда появился Экселенц – в шортах, полосатой майке навыпуск и огромной панаме. Я так и не понял, откуда он взялся – то вышел ли из-за ближайших камней, то ли соткался из горячего воздуха. 
     – У меня груз, – сообщил рыжий-ушастый вместо «здрасьте», – Его бы… 
     Я кивнул ребятам, дабы занялись делом, и удовлетворенно вынул пачку «Примы». С Экселенцем все в порядке, значит, полдела сделано. 
     – А вы не курили, товарищ майор, – с явным неодобрением заметил компьютерный гений, протирая очки. 
     – Закуришь, когда у тебя знамя украли! – злорадно прокомментировала вездесущая Лолита. 
     – Знамя?! 
     Экселенц недоуменно моргнул, и я не без удовольствия выслушал бородатый анекдот в исполнении нашей гюрзы. Повторять пришлось два раза – у нынешней молодежи трудности с юмором. 
     – Пошли? – предложил я, после того, как Экселенц, наконец, сообразил, из-за чего пришлось закурить народному герою Василию Ивановичу Чапаеву. – Мы «джип» в сторонку отогнали, тут рядом. 
     – «Джип»? – панама резко качнулась. – Товарищ майор! Пока мы с вами анекдоты рассказываем… 
     … – Не может быть, – выдохнул я, выслушав до конца. 
     – Чики-чики, товарищ майор! 
     Экселенц изволил улыбнуться – весьма и весьма злорадно. 
     – И что теперь? – не преминула встрять гюрза. 
     – Что? – задумался я. – Ну, прежде всего, тебе не придется звонить командующему американским контингентом. 
     

     
* * *

     

     – Лежать! Головы не поднимать! Не двигаться!.. 
     Английский сержанта Рябины ничуть не прозрачнее его русского, но поняли сразу. Все пятеро распростерлись прямо в пыли посреди проселка. Четверо в форме, один – в сером, не по-летнему теплом костюме. Точнее, одна. 
     – Лэжаты, наволочь! 
     По тому, как дернулись его подопечные, можно было догадаться, что американцы из состава UkrFOR понимают украинский. Приятно! 
     – Эта, – ушастый Экселенц, без всякой нужды указал на лежавшую в пыли женщину. Не иначе, хотел похвастаться. 
     – Сегодня расстреливать буду я! – бодро заявила Лолита, на что я лишь обреченно вздохнул Кто же воспитал ее, такую кровожадную? А ведь война когда-нибудь кончится. 
     С женщинами мне в последнее время определенно везло. Не иначе, слава насильника манила их, словно бабочек на огонь. Видит бог, я бы предпочел, чтобы в Гаагском трибунале обвинителем был мужчина. А вот та, что сейчас покорно нюхает крымскую пыль… Кажется, и в самом деле удачно выходит! 
     – …Просто повезло, товарищ майор. Она в телецентр с проверкой приперлась, все у нас перевернула, потом воспитывать принялась. Права человека, геноцид безвинных татар, злодейства международного преступника Арлекина… Затем расчувствовалась и Крым расхваливать стала. Мол, замечательная земля, мы, янки, порядок наведем, маршруты туристские проложим. Она сама спелеолог со стажем, дело знает чики-чики, давно мечтала Мраморную пещеру осмотреть, сегодня как раз собирается… Товарищ майор, может, не стоит ее, как Выдру? У них, американцев, дебилизм от рождения, что с таких взять? 
     Я кивнул ребятам в сторону спрятанного за поворотом «джипа», и въедливый Экселенц поспешил напомнить о «грузе». Интересно, что он приволок? Дальше спутниковой станции моя фантазия не простиралась. 
     Мест в машине должно было хватить – из пятерых пленных нам требовался лишь один. Точнее, одна. 
     

     
* * *

     

     – Цель вашего незаконного, преступного проникновения на территорию суверенной Украины? 
     На Лолиту было неприятно смотреть, и я в очередной раз пожалел, что поручил допрос именно ей. Увы, из нас всех английским пристойно владели лишь она и Экселенц, которого «засвечивать» было никак нельзя. 
     – Повторяю. Вы не имеете визы, равно как дипломатического паспорта, значит, ваше проникновение на территорию нашей страны… 
     Что мы услышим в ответ, я уже знал. На все вопросы божьего наказания тетка повторяла одно и тоже: «Я – сенатор Соединенных Штатов Америки». 
     Могла бы и не уточнять! Стали бы мы с ней разговаривать, не будь она членом Сената, а заодно и комитета обороны! Цель «незаконного, преступного проникновения» тоже не тайна – братьев-американов надлежало слегка подбодрить, а заодно встряхнуть местных коллаборационистов, не очень спешивших рисковать ради дяди Сэма. Отсюда и визит в телецентр. Не знала тетка, где прикуп! 
     – Я – сенатор Соединенных Штатов… 
     А, вообще, молодец, не киксует. Мадам Выдра только на вытье и сподобилась. 
     Пора было переходить к делу. Уложенные носом в пыль вояки наверняка уже сообщили в Симферополь. В этой глуши нас найдут не скоро, но вот излишне раздраконивать гюрзу не стоит. Ишь, вошла во вкус! 
     – Вы являетесь представителем законодательной власти государства, ведущего необъявленную войну… 
     Да, не стоит. Одно хорошо – ревновать божье наказание точно не будет. Сенатору Соединенных Штатов за пятьдесят, в спелеологи же она подалась определенно не зря – дабы по пещерам прятаться и народ не смущать. 
     – …Сенатор… 
     Я шагнул вперед, махнул ладонью, отсылая Лолиту подальше, присел прямо на траву. С психологической точке зрения позиция не из выгодных: тетку мы все-таки посадили на пень, но… Сойдет! 
     – Я – майор Арлекин. 
     – …Соединенных Штатов… Я вас узнала, господин майор. Только на фотографии вы моложе. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     163. 
     Имя майора Арлекина с ужасом произносят в Крыму и во всей Южной Украине. Боевики его группировки отличаются особой, поистине изуверской жестокостью. 
     Свидетели говорят, что именно отряд майора Арлекина повинен в уничтожении села Морское в мае 1995 года. Трагедию Морского, далеко не все подробности которой сейчас известны, можно назвать преступлением – символом этой войны. Газета «Бостон Глоуб» приводит леденящие душу свидетельства татарских беженцев. По их словам, операция в Морском началась в четверг 21 мая. Боевики из отряда майора Арлекина окружали село и выстрелами из автоматов по окнам заставляли татар выйти, затем принимались грабить дома. Они уносили все ценное; тех же, кто пытался сопротивляться – избивали. Многих молодых мужчин согнали на местный спортивный стадион. Девушек и молодых женщин зверски насиловали, причем при этом лично «отличились» майор Арлекин и его заместитель капитан Суббота. Затем начались расстрелы… 
     

     164. 
     10 июля Севастопольская городская администрация в лице Валентина Борисова и Институт классической археологии Техасского университета в лице профессора Джозефа Картера подписали соглашение о создании на территории Херсонеса археологического парка. 
     Картер пообещал инвестировать в Херсонес от одного до трех миллионов долларов, поставив одним из главных условий для привлечения инвестиций «защиту от нападок со стороны Православной Церкви». 
     Инвестиции планируются со стороны таких организаций как Гуманитарный институт Паккарда, Фонд Самуила Креспа (Нью-Йорк), Фонд Брауна (Хьюстон), Фонд Бернара и Одре Раппопортов (Техас). В документе подчеркивается необходимость развития Херсонеса как международного туристического центра. 
     

     165. 
     Представитель международной правозащитной организации «Эмнисти Интернешнал» заявила, что особенно ужасны сексуальные преступления пресловутого майора Арлекина. За время войны им лично были изнасилованы сотни женщин, девушек и подростков. В последнее время его постоянно сопровождает очередная наложница – несовершеннолетняя девушка, чьих родителей, как удалось установить, террорист держит в плену. Несчастную девушку насилуют каждый день, причем майор Арлекин время от времени уступает свое «право» наиболее «отличившимся» бойца отряда. 
     

    

    

     

      АД. 26 августа 2004 г., Крым, окрестности Чатырдага.
     

     То, что большинство американцев – самодовольные идиоты, отметил, если не ошибаюсь, еще Чарльз Диккенс. На резонный вопрос о причине немалых успехов упомянутых идиотов он, а позже и прочие, отвечал просто. Тупые янки вовсю используют талант и знания горстки умных людей, местных, а в особенности эмигрантов. Кто-то из наших писателей-диссидентов сформулировал еще понятнее: бывают морды красные и морды зеленые, баре и обслуга. С первыми – в их американской ипостаси – говорить бессмысленно, лучше сразу стрелять. Вторые – иное дело. 
     Оставалось уточнить, какого колера у миссис «Я Сенатор» физиономия. 
     – Заявляю сразу: ни в какие переговоры, кроме переговоров о вашей капитуляции, вступать не намерена. Всякий вред, мне причиненный, будет иметь результатом массированное возмездие со стороны… 
     – А тебя, блядина старая, пивной бутылкой еще не трахали? Без презерватива? 
     Вмешаться я не успел, и Лолита имела возможность продемонстрировать члену комитета обороны упомянутую бутылку – грязную, с выцветшей этикеткой «Оболонь». Не иначе, подобрала на этой же поляне. 
     Теперь можно было ожидать всякого. Мне даже стало интересно. 
     – Странно… – тетка привстала, поглядев на гюрзу так, словно только что заметила. – Кажется, девочка, ты его действительно любишь. 
     Лолита моргнула в ответ. «Я Сенатор» неспешно перевела взгляд на меня, покачала головой. 
     – Да, странно… Я хорошо знаю, что такое психологическая война, господин майор. Сделать из вас насильника мы решили несколько лет назад, когда сведения о массовых расстрелах татарского населения не подтвердились. Следовало от души напугать наших домохозяек, а что может быть страшнее сексуального маньяка? У вас есть сигарета? Все мои вещи забрали. 
     Я вынул из кармана полупустую пачку «Ватры», подбросил на ладони. 
     – Боюсь, такое вы курить не станете. Лолита! 
     – Обойдется! – буркнула гюрза. – Пусть табак без фильтра жует. Ишь, умные! Все ваши гребанные фригидные бабы только и мечтают о сексуальном маньяке! Вы там, в Штатах, вонючие, жирные, гамбургеры жрете, вас только фаллоимитатором расшевелить можно. Двухметровым – с дизельным движителем. В анальное отверстие! 
     Удовлетворившись подобной тирадой, Лолита все же смилостивилась и достала «Вог». 
     – Негативный образ Америки и американцев – тоже оружие психологической войны, – кивнула тетка, словно ничего иного не ожидавшая. – Врагу следует приписывать собственные недостатки в утрированном виде. Он должен быть грязен, ленив, жесток, похотлив и эстетически непривлекателен… А ведь хотела большие не курить! Все из-за вас, господин майор. 
     – Я тоже почти бросил, – охотно согласился я, усаживаясь поудобнее. Ярко-пунцовая поначалу физиономии миссис «Я Сенатор» зеленела с каждой минутой. Впрочем, в комитет обороны не станут назначать кретинов. 
     – Но мы заметили, что сотни изнасилованных излишне абстрактны. Тогда и придумали несовершеннолетнюю девочку, ребенка, которого кровожадный насильник всюду возит с собой. Даже фотографию подыскали. Правда, на ней вы, Лолита, блондинка. Для американцев блондинка убедительней. 
     – Значит, это ты меня выдумала? – ласково поинтересовалась гюрза. 
     «Я Сенатор» усмехнулась, кивнула не без удовольствия. 
     – Выдумала, кошелка старая?! Меня?! Суки вы! – божье наказание резко дернулось, выхватило сигарету. – Стрелять вас всех надо. Влезли в чужую страну, порядки свои сраные наводите! 
     – Лолита! – рявкнул я. – Рот с мылом вымою! 
     Подействовало. Сигарета упала на землю, гюрза дернула плечами, отошла в сторону, отвернулась. 
     – Она вас любит, – негромко повторила тетка, стряхивая пепел на траву. – Это ведь мисс Лолита выступала по телевидению? Господин майор, чего вы хотите? Ни у меня, ни у вас, нет ни малейшего желания умирать. Вы сделали заявление о прекращении войны с Соединенными Штатами, значит, мой расстрел вам не требуется. Тогда что? 
     Я вдруг понял, что уже не веду разговор. Гаркнуть? Не стоит, послушаем. 
     – Повторяю: от имени правительства Соединенных Штатов могу предложить только одно – капитуляцию. Немедленную и безоговорочную. А вы чего хотите? 
     – Новый барабан, настоящую саблю, красный галстук и щенка-бульдога, – вздохнул я. 
     – «Приключения Тома Сойера», глава пятая, – тетка даже не удивилась. – Мне тоже нравится Марк Твен. Из-за него и увлеклась спелеологией. Помните, как Том и Бекки блуждали по пещере?.. Знаете, господин майор, когда наши службы составляли ваш психологический портрет, начались сложности. С иными полевыми командирами все ясно. Чернорог – примитивный националист в худших галицких традициях, Шевченко, несмотря на украинскую фамилию, до сих пор мечтает о возрождении СССР и видит в нас цитадель мирового империализма. А вот вы… Вы не националист, не сторонник империи. Наши фрейдисты, конечно, выискали кучу детских комплексов, что получилось достаточно смешно. Но главное, конечно, в другом. Вы – идеалист, господин майор. Ваш идеализм субъективен, для вас в конечном счете не так важно, что творится в стране и мире. Вы сражаетесь за себя самого – и только за себя. А это, знаете, самое опасное. 
     Отвечать я не стал. Сговорились они с Лолитой, что ли? Ладно, пусть болтает! 
     – Вы считаете несправедливым, что Соединенные Штаты правят миром – и пытаетесь бороться с несправедливостью. Вы уверены, что Украину не принимают всерьез – и вам обидно. Вам лично! Вы не воюете за страну, а тешите свой комплекс неполноценности, господин майор! Неужели не понимаете, что кровавые методы не приведут к успеху? История вашей же Украины говорит о том, что только ненасильственные действия ведут к победе. Что дала война, которую вела в Галиции Украинская Повстанческая армия? Только новые жертвы! Поймите это – и станьте настоящим патриотом. 
     – Вот как? – восхитился я. – Сдаться оккупантам – значит стать патриотом? 
     – Для вас – да! – невозмутимо кивнула она. – Вы переступите собственные заблуждения, снимете с Украины ярлык «страны-изгоя». А заодно и кое-что выиграете. Вас не выдадут в Гаагу, вы будете военнопленным США, а наши традиции предусматриваю всякое, в том числе судебную сделку. Не слыхали о таком? И учтите – в Россию, на которую вы так надеялись, дороги больше нет. Об этом позаботились – в том числе и мы. У России свои проблемы – в Крыму, и не только в Крыму… И еще один резон, господин майор – очень серьезный. Правительство США не настаивает на вашем пленении, смерть даже предпочтительней. Российское правительство с этим в целом согласно. 
     Отвечать я не стал – в виду полной ясности вопроса. Вот чей приказ выполнял Засланный Казачок! Конечно, отдавал его не посол США… Но чему удивляться? Для братьев-россиян Украина до сих пор – географическое понятие. Малороссийские губернии. 
     Кажется, мою голову обменяли на Севастополь! Мне бы возгордиться. 
     – Спасибо, – искренне улыбнулся я. – За внесенную ясность. Ну что ж, с мирными предложениями я поторопился, остается позвать мисс Лолиту с бутылкой. Ваша пропаганда получит превосходный материал. Черт, в следующий раз надо брать в плен Президента США! 
     Странно, она, кажется, не испугалась. Даже улыбнулась – уголками узких губ. 
     – Убивать вы меня не собираетесь, господин майор. Не в ваших интересах! А правительству США ни к чему скандал, особенно перед саммитом в Севастополе. Поэтому предлагаю решить дело без лишнего шума. Я заплачу выкуп – миллион долларов. 
     Я все-таки удивился. Она что, гангстерских фильмов в детстве насмотрелась? 
     – На подобный случай имеется особый фонд, требуется только позвонить. Вы сможете одеть вашу девочку в лучшем бутике Парижа, а себе купить барабан, саблю и красный галстук. Бульдога не советую, лучше колли. 
     Я лишь вздохнул, но она резко взмахнула ладонью. 
     – Не спешите, я еще не закончила! Если не ошибаюсь, ваш же Сталин как-то сказал: «Хорошему человеку деньги всегда нужны». Поэтому и не верил агентам, не бравшим его золото. Уверена, у вас, господин майор, есть план на самый крайний случай. Вы уйдете из Крыма, но международного террориста станут искать – по всему миру, по всем континентам. У исламистов вас не примут, вы ведь воевали с татарами. В России… С Россией уже все ясно, впрочем, как и с Белоруссией. Дома вас тоже встретят плохо. Но, допустим, вы что-то придумали. Допустим! Нужна фора – несколько дней, чтобы исчезнуть, раствориться, уехать подальше. Я дам вам такую фору. Если в ближайшее время мы получим сообщение о гибели майора Арлекина, я постараюсь, чтобы наши службы проверяли этот факт, а не искали вас. Устраивает? Тогда верните мне телефон. 
     

     
* * *

     

     – Ты что, согласишься? Деньги возьмешь? Она тебя обманет, эта старая сука, эта… 
     – Погоди, Лолита, дай подумать. Сейчас два часа дня… Пожалуй, мне тоже понадобится телефон. А ну-ка набери номер Субботы, он должен быть уже в Армянске. 
     – Арлекин, ты что? Она тебя купила? Кто же ты после этого? 
     – Я вот думал, какая у нее все-таки физиономия – красная или зеленая? Чуть было не решил, что зеленая. Оказалось ни то, ни это, в полосочку. Давай телефон! 
     – Но… Она права? 
     – В том, что я – идеалист? Может быть. А в остальном… Дауны они все же там, в Америке. И живут – в даун-таунах! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     166. 
     Влиятельная американская газета «USA Today» опубликовала пространную статью, касающуюся неблаговидной деятельности своего зарубежного репортера Джека Келли. Он был уволен несколько дней назад за допущенную в репортаже фальсификацию и сознательный обман начальства. 
     В июле 1999 г. «USA Today» опубликовала за его подписью репортаж из Киева, озаглавленный «Объединенные нации: документы свидетельствуют о военных преступлениях майора Арлекина». В материале сообщалось о том, что представители ООН обнаружили некую тетрадь, в которой содержались сведения об этнических чистках в Крыму. Автор репортажа говорил, что он сам держал в руках эту тетрадь и что она должна стать важной уликой для Международного военного трибунала в Гааге. И вот четыре года спустя после этих событий один из представителей Гаагского суда открыто выразил сомнения в существовании этой тетради. И в мае прошлого года в отношении данной публикации было начато служебное расследование. 
     Прижатый к стенке репортер вынужден был признать: он сознательно ввел в заблуждение руководство газеты. 
     

     167. 
     Подробности саммита в Севастополе, как и содержание намеченного к подписанию Протокола по Крыму, до сих пор остаются неизвестными. Установлена лишь точная дата – 30 августа 2004 года. Под сомнением остается также приезд Президента России, хотя желание РФ участвовать в урегулировании крымской проблемы очевидно. Споры, судя по всему, идут о контроле России над Севастополем после вывода сил UkrFOR. 
     Не меньшей проблемой остается обеспечение безопасности саммита. Командование UkrFOR неоднократно заявляло о «полном уничтожении сил Крымского Сопротивления», но этому не верят даже самые большие оптимисты. Стало известно, что командующий миротворческих сил отдал негласный приказ – любой ценой ликвидировать отряд майора Арлекина до начала встречи в верхах. Пока же обсуждается вопрос о проведении саммита не в самом Севастополе, а лесном районе недалеко от города… 
     

    

    

     

      РАЙ. 27 августа 2004 г. Крым. Караби-яйла.
     

     Рабочая тетрадь, С. 54-55. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Подготовка к отъезду. Инструменты и оборудование приведены в порядок и складированы помещении метеостанции. 
     По предложению Андрюса во второй половине дня направились «по азимуту» (выражение на его совести) в С-В часть Караби. Цель – визуально обследовать местность, по которой проходит продолжение ИЛ-1. Андрюс и Борис полагают, что, следуя направлению «истинного лея», можно встретить остатки очередного «объекта», находящегося на «шампуре». 
     Прошли около 10 км в С-В направлении. Вернулись ок. 19.00. 
     Общие впечатления. Типичный «карстовый» пейзаж, характерный и для остальной части Караби. Многочисленные грунтовые дороги и тропы, постоянно меняющие направления, из-за чего приходилось идти по компасу. Редкие рощи. Встретили несколько стад (овцы). Ничего похожего на строительные остатки или дорогу с каменной вымосткой обнаружить не удалось. 
     Местность была сфотографирована. 
     

     Во время разведки Анна расспрашивала с пастухов о криптозоологических особенностях Караби. Двое пастухов упомянули только бродячих собак, но третий (фамилию Анна записала) рассказал о встреченном недавно «существе» (см. предыдущую запись, сообщение В.Серебрякова). Мое впечатление: обычная байка, которую пастух, молодой парень, с удовольствием «впарил» несовершеннолетней биологичке. 
     Возражение Анны: Во-первых, она совершеннолетняя, во-вторых, рассказ пастуха выпадает из ряда «обычных баек», характерных для Крыма. Отсутствует общая характеристика «монстра» (змей, собака, мустанг), т е. рассказчик не представляет, о чем говорит. Зато интересны детали: острые клыки, частичное прямохождение, густая шерсть, узкая морда с глазами, «похожими на человеческие», рычание, очень быстрая реакция. 
     Комментарий Влада: если сложить все вместе получается бежавший из зоопарка и очень голодный гамадрил. 
     Мой комментарий: Анне пора домой. Хватит впечатлений! 
     Анна вновь изменила свои планы, решив в следующем году ехать не на Карадаг, а вернуться на Караби-яйлу. 
     

    

    

     

      АД. 28 августа 2004 г., Крым, город Севастополь, Херсонесский историко-археологический заповедник.
     

     – И это твоя Крипта? – разочаровано протянула Лолита, всматриваясь в черный провал. 
     – Она самая, – вздохнул я, не даже оглядываясь. – In situ. А что, не похожа? 
     – Не похожа. 
     Да, можно не оглядываться. От Крипты, таинственного Подземного храма, вырубленного в толще херсонесской скалы, мало что осталось. Еще пятнадцать лет назад мы предлагали поставить решетку, замок повесить, если нет возможности провести настоящую реставрацию. Где там! Местное начальство решало свои проблемы, а уж когда пожаловали парни из UKrFOR с бумажниками, набитими густой «зеленью»!.. Какая Крипта, какая реставрация, если нужно срочно строить кафешки, магазины сувениров, пляжную инфраструктуру с борделями и саунами! А тут еще попы, почуявшие слабину у ненавидимых ими археологов. 
     Вот и все! Вместо Храма – неопрятная яма, заваленная камнями и пустыми пластиковыми бутылками. Хайре, Крипта. И ты, мой Херсонес, хайре! Нас больше нет – ни тебя, ни меня. Как говорили римляне: «Прожили». 
     Прощай! 
     – Не расстраивайся, папик! – Лолита подошла совсем близко, потерлась щекой о мое плечо. – Мы победим, ты станешь директором Херсонесского заповедника. Или сделаешь директором меня. 
     – Ага. 
     «Папиком» (о боже!) я стал из конспиративных соображений. Лолита справедливо рассудила, что поминать «Арлекина» в набитом чужой солдатней Севастополе не след. Совершенно согласен, но почему «папик»?! 
     Гюрза, как есть, гюрза! 
     Последние три дня нам подозрительно везло – и в большом, и в малом. Операция «Я Сенатор», прошла без сучка и задоринки, в Севастополь попали без всяких приключений, нас встретили, разместили… 
     Вот ты и вошел в свой Севастополь, майор Арлекин! Доволен? 
     Полоса черного невезения, начавшаяся в августе этого високосного года, в августе же и заканчивается. Вовремя, очень вовремя! Только я не верил в случайность. Что-то произошло – если не в нашем мире, то в Ином. Мы чем-то заплатили за удачу. Я заплатил. 
     

     
* * *

     

     – Высоко! Ты что, папик, прыгал отсюда? 
     – Нет, – хмыкнул я, не без опаски глядя вниз, где плескалась беспокойная зеленая вода. – Иначе осталась бы ты без… папика. И другие тоже не прыгали. Нырять – ныряли, с аквалангом. Молидовулы искали, печати подвесные. Я рассказывал, помнишь? Здесь у византийцев был таможенный пост. 
     – Помню. А красиво! 
     – Красиво. 
     Именно потому мы сюда и пришли – в самый конец Главной улицы Херсонеса, где гладкий известняк древней мостовой обрывается прямо над вечношумящим морем. Здорово! А еще хотелось побыть одному, подальше от шумных толп, запрудивших мертвый город. Чужая форма, чужая речь. И те, что в цивильном, немногим лучше. 
     И вот я один – не совсем, конечно. Только права Лолита, куда нам друг от друга деться? 
     – Я фотки на наш сайт перебросила, – заметило божье наказание, отдав должное изучению местности. – Под пароль. По-моему, классно получилось. Если что, обгадятся по самые уши! 
     – Что за сленг! – привычно вздохнул я, не отводя взгляда от бухты (побольше стало корабликов, готовятся сволочи!) – А вообще-то, правда. Обгадятся. По уши! 
     Идею провести фотосессию в момент передачи чемодана с долларами, честно обмененого на миссис сенаторшу, высказала именно Лолита. Она ее и осуществила, удачно устроившись за придорожной скалой. То ли американы и вправду дауны, то ли совсем страх потеряли. Зря, между прочим! Божье наказание постаралось, запечатлев все: злодея-Арлекина, раскрытый чемодан с ясно различимым содержимым, физиономии приехавших на встречу янки. Если «Я Сенатор» забудет о нашей договоренности, кисло же ей придется! И не только ей одной. 
     Позже Лолита пояснила, что идею позаимствовала у Рональда Рейгана, заказавшие подобные фотографии, чтобы добить революционную хунту Никарагуа. В объектив тогда попал лично президент Ортега. А еще говорят, что нынешняя молодежь не знает истории! 
     Да, нам пока везло. Пока. 
     – …Если бы не война, ты бы продолжать здесь копать? В Херсонесе? 
     – Не знаю, Лолита. Может быть. Мы не закончили Цитадель, там еще года на три работы, если в хорошем темпе. А еще хотелось выйти за стены. Херсонес – только часть мира, очень небольшая. 
     – Ты про теорий леев? Треугольник Крипт и загадки южнобережного лимеса? Идея дядюшки Андрюса с его черными собаками? 
     – В твоем исполнении звучит ужасно. Но… И такое возможно. Я бы начал с Караби, с Южного спуска, где Длинные Стены. Точнее, они Большие – «Мегалос». Только что об этом говорить? Поздно! Но… Представь, вдруг где-то существует спокойный мир, где нет войны, где Суббота занимается компьютерами, Аргонец заканчивает диссертацию… 
     – Уже двадцатый год заканчивает, хобби у него такое. А еще говоришь, Арлекин… То есть, папик, прости. Говоришь, что ненавидишь романтиков! Серьезный, взрослый дядя верит в параллельные измерения и во всю эту DP-фигню! Извини, конечно, мое мнение тебя, как всегда, не интересует, но DP – самая настоящая наркомания, даже хуже. Последняя стадия эскапизма: точка Омега, Будущее-Универсум. Просто смешно! Одни на войне спиваются, другие звереют, а ты!.. Между прочим, я по сайтам пошарила, там сейчас по поводу твоего любимого «Dream of the Past» куча новостей, обхохочешься. Тебе я ничего показывать не стану, ты сначала войну выиграй. Ты ведь приехал в Севастополь чтобы выиграть войну, правда? 
     – Ага. 
     

     
* * *

     

     То, что мы исчерпали наше внезапное везение, я понял, как только увидел Аргонца. Почему-то за него я совершенно не волновался, хотя с его вечным счастьем, проверенным еще в экспедициях, старший лейтенант мог попасться первому же патрулю – или сломать ногу на ровном асфальте. Что интересно, в бою это никак не сказывалось. Планида такая! 
     Аргонец оказался в нужном месте в нужное время: час дня, маленькая площадь с памятником Святому Владимиру работы Клыкова, чуть дальше – ресторан «Флорида», в девичестве – «Дельфин». Родные места! Вот только Аргонец… 
     По тому, как дернулась ладонь Лолиты, я понял – и она почувствовала. 
     – Тебя убили, – буркнул старший лейтенант, даже не поздоровавшись. – Сегодня утром сообщили по «Евроньюз». В ночном бою, в северной части Арабатской стрелки. 
     От сердца отлегло. Что-то я стал излишне мнительным. 
     – Нашли твои документы и вроде бы как опознали. На восемьдесят процентов. Ха! Интересно, как можно опознать человека на восемьдесят процентов? 
     Можно – если предварительно взять в плен сенатора США. 
     – Только это все лабудень, Арлекин. Там и о другом сообщили. Будто бы… В общем, Суббота погиб. 
     Тихо вскрикнула Лолита. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     168. 
     Первой в мире сверхзвуковой противотанковой управляемой ракетой (ПТУР) стала отечественная ракета комплекса «Штурм-С» с бронебойностью до 560 мм и дальностью стрельбы до 5000 м. На уровне лучших мировых образцов находятся российские ПТУР противотанковых комплексов «Конкурс-М» и «Метис-М». В вооруженных силах НАТО наиболее распространены ПТУР «Дракон», «Милан», «Тоу» и «Хот». 
     Примером ПТУР третьего поколения может служить противотанковый реактивный комплекс (ПТРК) «Джавелин», предназначенный для замены ПТУР «Дракон». ПТРК «Джавелин» состоит из двух основных частей: блоков ППО и ПТУР в транспортно-пусковом контейнере. Ракета, действующая по принципу «выстрелил – забыл», включает ПК головку самонаведения, систему слежения, стартовый и маршевый двигатели. Время подготовки к пуску менее 30 секунд. ПУ может использоваться независимо от ПТУР для наблюдения за полем боя, а запуск ракеты может производиться из закрытых помещений. 
     

     169. 
     Эйнштейн бросал в лицо Гейзенбергу полные страстного несогласия слова: «А в атоме, на ваш взгляд, никаких электронных орбит уже не оказывается! Это же, согласитесь, очевидная чушь. Нельзя ведь из-за простого уменьшения пространства, в котором движется электрон, отменять само понятие траектории». Шредингер приходил в отчаяние: «Вы должны все-таки понять, Бор, что вся ваша идея квантовых скачков неизбежно ведет к бессмыслице. Если нельзя избавиться от этих проклятых квантовых скачков, то я жалею, что вообще связался с квантовой теорией». 
     Благодаря квантовой механике была построена зонная теория твердого тела, а затем изобретен транзистор, положивший начало победному и не прекращающемуся до сей поры шествию полупроводниковой электроники со всеми вытекающими последствиями (Интернет). Гора интеллекта родила в прямом и фигуральном смысле мышь, в которой человек нашел, наконец, простой и универсальный в своем идиотизме способ удовлетворить самый сильный и опасный свой инстинкт – бежать от скуки жизни. 
     В этом смысле так называемая «DP-теория» является одним из самых непредсказуемых и вредных заблуждений Человечества. 
     

    

    

     

      АД. 28 августа 2004 г., Крым, город Севастополь, улица Людмилы Павлюченко.
     

     – Наша ваше усмотрение, Рябина. Денег не жалейте. Только обязательно посоветуйтесь с Экселенцем, он… 
     – Та всэ зрозумило, товарышу майор. Я й сам, бэз нього якось, все ж такы физычный закинчыв. А памьятаетэ, товарышу майор, як вы в нас историю Украйины читалы? Цэ ж выходыть, що мы тепэр в цю историю вийдэмо? 
     – Все зависит от вас, сержант. Справитесь – войдем в историю. Не справитесь – влипнем. 
     

     
* * *

     

     Больше всего понравился виноград. Темные ягоды только начинали наливаться спелостью, но виноград был хорош сам по себе. Густой, многолетний, он зеленым ковром покрывал стену, взбирался по деревянным стойкам маленькой беседки, ронял тяжелые лозы прямо на траву. У деда на даче было что-то похожее, только куда нашему северу до этого раздолья! Наверно, такой же растет в Греции, в моей любимой Элладе – стране, где мне, неверно, уже не побывать. 
     Резные листья, тяжелая тень, ярко-синее небо за зеленым шатром… 
     Эту явку – небольшой домик на Севастопольской горке – нам помогли найти два года назад. Про виноград я, конечно, не знал, но место и без того отменное. Центр, тихий квартал на самой верхотуре, спутниковая антенна над черепичной крышей, небольшой сад за окнами. Сад, конечно, лирика, а вот двор оказался с секретом. С улицы можно увидеть только его часть – ту, что за воротами. Стена, оплетенная виноградом, разрезала двор надвое, образуя закуток, недоступный взорам случайно зашедшего патруля. 
     Предосторожность нелишняя, но вояки UkrFOR заглядывают сюда не каждый день, что тоже очень приятно. Горка слывет спокойным районом: частная застройка, сады, небольшие дома, в которых доживают век пенсионеры. Патрули лютуют на окраинах, где скрываются немногочисленные подпольные группы. Впрочем, в последнее время ловить стало почти что некого. Севастополь – тихий город, куда более безопасный для «них», чем Симферополь. Неудивительно – вместо бельгийцев и прочих голландцев, тут стоят американские войска. Что ж, и это на руку! 
     Виноград, тишина, густой чай в глиняной кружке. Почти курорт. Почти… 
     – …Я той американской стерве пару фоток переслала, – сообщило божье наказание. – Там, где она кейс с баксами открывает. Чтоб не выеживалась и службу знала, сука. 
     – Да прекрати ругаться! – не выдержал я. – Я этому Субботе… 
     Сообразил. Прикусил язык. Поздно. 
     – Объявишь выговор посмертно, – каменно откликнулась Лолита. – и отменишь траурный салют. С тебя станется. 
     – Не спеши его хоронить, – поморщился я. – Влад… Капитан Суббота – не такой человек, чтобы дать себя подстрелить. Мы так и планировали. Он должен был взяться в бой, бросить часть груза с документами, чтобы янки поверили… 
     Засопела, провела по лицу платком, вытирая подозрительно покрасневшие глаза. 
     – Планировали? Тогда позвони ему, у него ведь есть мобила! Позвони, узнай. Сейчас же! 
     Я покачал головой. 
     – Нельзя. Он сам со мною свяжется – потом, когда будет можно. 
     Поглядела недоверчиво. Отвернулась… Хорошо, что можно не прятать взгляд. 
     Я лгал – и ей и, отчасти, себе самому. Ничего такого не планировалось, Суббота должен был нашуметь на где-нибудь возле Перекопа, обозначить прорыв отряда из Крыма, чтобы группа Аргонца успела проскользнуть незамеченной. Документы – идея самого капитана, не понравившаяся мне с самого начала. Их следует не бросать на землю, а оставлять на трупах. Трупов должно быть много, не один, не два. 
     UkrFor сообщило о пятерых убитых. Пять трупов – и наши с Субботой паспорта. С капитаном ушло шестеро, оставалось гадать, что случилось, и кто сумел уцелеть. Если, конечно, сумел… Гадать, вновь и вновь убеждая себя, что моей вины нет. У солдата на войне две задачи: выполнить приказ и уцелеть. Первое обязательно, второе – по возможностям. 
     Субботе я звонил дважды. Бесполезно. «Ваш абонент в настоящее время недоступен». Не-до-сту-пен… 
     – Я с ним трахалась, – внезапно бросила Лолита. – С Субботой. Вот! В первый же вечер – и потом еще несколько раз. Влад… Капитан Суббота – замечательный мужик. И не зануда, как ты. Понял? 
     Я лишь пожал плечами. Понял, конечно. И что? То есть, не совсем «и что»… 
     – Твое дело. Ты, кажется, совершеннолетняя? 
     – Все, что можешь сказать? 
     Вскочила, резко мотнула головой. 
     – И тебе по барабану? Правда? Когда я с тем поляком просто поцеловалась, ты аж зубами скрипел! Неужели не догадывался про меня и Субботу? Ты… Я не верю тебе, Арлекин. Эта сука американская права – тебе нет дела до других, для тебя война вроде компьютерной игры, помесь стратегички и стрелялки – с точкой Омега вместо бонуса. А люди… Даже не инструменты, инструменты берегут. Ты не посылал Влада на смерть, ты даже предложил ему уехать. Все честно, все красиво! Но ведь знал, что он откажется, не уедет! Сам позвонишь его родителям – или мне придется? У тебя еще остался Аргонец. Приберег напоследок, как и меня? Мы все умрем – ради твоих заумных идей, твоих комплексов, да? 
     Лолита не шутила. Она ждала ответа. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     170. 
     Разве тигр или леопард, образом которых, если тебе угодно, человек является, не сотворены, как и мы, природой и сотворены для того, чтобы исполнить предначертания природы? 
     Спроси у ягненка, и он ответит, что тоже не желает, чтобы волк сожрал его; спроси у волка, для чего служит ягненок. «Чтобы кормить меня», – ответит он. Волки, которые едят ягнят, ягнята, пожираемые волками, сильный, делающий жертвой слабого, слабый, становящийся жертвой сильного, – в этом суть природы, в этом ее намерения, ее планы. Нескончаемое действие и противодействие, сонм пороков и добродетелей, абсолютное равновесие, одним словом, равновесие, основанное на равенстве добра и зла на земле, равновесие, необходимое для извечного движения планет, для поддержания жизни, без которого все бы разрушилось в один миг. 
     

    

    

     

      АД. 28 августа 2004 г., Крым, город Севастополь, улица Людмилы Павлюченко.
     

     Я мог бы сказать. 
     Мог бы… 
     Я взялся за оружие не ради высокой идеи. Много их, идей, и слишком густо ради них пролито крови. Не выношу фанатиков с выпученными глазами, не выношу – и боюсь. Из таких и вырастают Засланные Казачки! Нет, не любовь к несуразному государству-новоделу, присягать которому я отказался, заставила уехать в Крым. Я говорил, что мы хотим остаться свободными людьми. Правда – но не все. Не свободными – просто людьми, а не бабуинами – теми, что в джунглях и зоопарке. 
     Кто бы не творил человека, Господь или Дарвин, биологически мы всего лишь мутировавшие приматы. Разумом, серым веществом, кичиться нечего, бабуины тоже не глупы. Их стая – точная копия нашего общества, точнее, общества, в котором нас заставляют жить. Самый толстый и наглый имеет все – от бананов и самок, остальные ловят в его шерсти блок и подставляют зады. Иначе нельзя – не выживешь. 
     Я не самоубийца, но искать в чужой шерсти блох не хочу. А быть свободным бабуином среди холуев и холопов невозможно. 
     Две сильные, жирные обезьяны – Штаты и Европа – хотят загнать нас в свою стаю. Возражающих мало, слишком мало. Бесплатные бананы – вот они, под самым носом, в ассортименте! 
     Мы, Суббота, Аргонец, наши ребята, живые и мертвые, предпочли остаться людьми. Война и вправду Зверь из Бездны, чудовище, Великое Жертвоприношение, но только так можно заставить себя уважать. Гуманизм, ненасилие и прочие химеры для того и придуманы, чтобы помешать людям остаться самими собой. Недаром первое, что делает тиран – отбирает у народа оружие. Где бы сейчас были штатники со своей гордыней, если бы их предки свыклись с обезьяньей долей? Горели Нью-Йорк и Вашингтон, виселицы гнулись от тяжести повешенных патриотов, враг выигрывал все сражения подряд, но погибшие выполнили свой долг, дав уцелевшим право считаться людьми. 
     Война. Насилие. Смерть. Или судьба бабуина. Коротко и просто. 
     Не так важно, существует ли вправду Омега – точка, где мы узнаем ответы на все вопросы и, наконец, станем сами собой – людьми, а не обезьянами. Важно, что есть верящие в это, а вера многих на многое и способна. 
     Я мог бы сказать. 
     Мог бы… 
     

     
* * *

     

     – Боец Лолита, призываю! Во-первых, прекратить истерику. Во-вторых, умыться. В-третьих, включить ноутбук. Приступаем к уничтожению архивов, начнем с адресов и переписки. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     171. 
     Ранним утром в четверг, 27 августа, силами UkrFOR был убит лидер крымских партизан майор Арлекин, передает Корреспондент net. 
     Вначале источники, близкие к командованию UkrFOR передали, что майор Арлекин погиб в районе города Армянска во время нападения на блокпост. Позднее, однако, было сообщено, что причиной его гибели стал неудачный бой в северной части Арабатской стрелки. Как считают эксперты, майор Арлекин, не сумев договориться с представителями американского командования, попытался прорваться из Крыма. В бою участвовало более сотни террористов, вооруженных гранатометами и тяжелыми пулеметами. Командование UkrFor подтверждает факт боя в указанном районе. 
     Как известно, погибший полевой командир, считался одним из самых известных мировых террористов. Ему инкриминировалось участие в десятках террористических акций, включая этнические чистки и убийство мирного населения. Госсекретарь США Колин Пауэлл включил отряд майора Арлекина в официальный список наиболее опасных иностранных террористических организаций. 
     Следует отметить, что уничтожение майора Арлекина произошло накануне саммита в Севастополе, на котором будут подписаны документы по крымскому урегулированию. 
     Пресс-служба UkrFOR пока официально не подтвердила факт гибели майора Арлекина, а также его заместителя – капитана Субботы. Экспертиза тел и найденных при них документов продолжается. 
     

     172. 
     Около тысячи сторонников присоединения Крыма к России провели митинг в Севастополе. 
     Собравшиеся держали в руках символику общественной организации «Движение избирателей за республику Крым», российские, белорусские флаги, а также флаги Крымской Автономной Республики, США и Великобритании. 
     Собравшиеся потребовали от депутатов городского совета провести внеочередную сессию и принять обращение к участникам севастопольского саммита с призывом немедленного решения «проблемы Севастополя и крымского вопроса в целом». 
     «Учитывая факт, что 9 июля 1993 года Верховный Совет Российской Федерации подтвердил российский статус Севастополя, а городской совет 24 августа 1994 года признал российский федеральный статус Севастополя, мы требуем от депутатов городского совета подтвердить решение сессии от 1994 года и направить обращение к РФ и Федеральному собранию Российской Федерации и возвратить Севастополь России», – говорится в резолюции митинга.» 
     Митингующие также поздравили командование UkrFOR с успешной операцией по уничтожению международного террориста майора Арлекина и его банды и потребовали отдать под суд всех участников т н. «Крымского Сопротивления». То и дело слышались призывы «Украина – умри!» 
     Митинг бы проведен с разрешения командования UkrFOR. 
     

    

    

     

      РАЙ. 29 августа 2004 г., г. Харьков.
     

     Рабочая тетрадь, С. 56-57. 
     Харьковский Национальный университет им. В. Н. Каразина. Горно-крымская комплексная экспедиция. Июль-август 2004 г. Отряд «Омега». 
     

     Собрание участников экспедиции. Обсуждение результатов. 
     Предварительные итоги. 
     1. Были продолжены исследования 2002—2003 г г. по комплексному изучению южной части яйлы, в том числе системы византийских укреплений (т н. Длинные Стены) и окрестностей горы Иртыш. Результаты разведки можно свести к следующему: 
     А. Поселение в районе горы Иртыш обнаружить не удалось. 
     Б. Был обследован участок Длинных Стен в районе Южного спуска, а так же т н. «Объект», уточнены их планировка и стратиграфия. 
     В. Удалось установить существование позднего периода существования оборонительного комплекса на Караби-яйле (по крайней мере, до XII в.). 
     Г. Найдены остатки раннесредневекового сооружения (Объект № 2), по предварительной оценке одновременного с Объектом № 1. 
     Д. Дорогу, выходившую к Длинным стенам и Южному (Второму) спуску с яйлы (Подкова-2) найти не удалось. 
     2. Исследования с целью проверки т н. «теории леев» будут подробно прокомментированы позже. С моей точки зрения, находка Объекта № 2 не может служить доказательством существования «крымских леев». Однако эти исследования надо продолжить в следующем году, с чем согласны все. 
     3. Криптозоологические штудии Анны целиком оставляю на ее совести (особенно рисунок, на котором она попыталась «восстановить» внешний облик виденного пастухами монстра; вышло нечто, и вправду напоминающее гамадрила). 
     Комментарий Анны: Мы все ретрограды. В следующем году она организует собственную экспедицию на Караби. 
     Общий итог: Экспедиция была в целом успешной. 
     

     В 18.00 встреча с Сибиэсом, обсуждение итогов и перспектив работы в следующем году. 
     

    

    

     

      АД. 30 августа 2004 г., Крым, город Севастополь, улица Людмилы Павлюченко.
     

     – Р-равняйсь! Смир-рно! Товарищ майор! Отряд по вашему приказанию… 
     Если не знаешь, с чего начинать – начинай с построения личного состава, не ошибешься. Правда, мы не на плацу, и командует Аргонец почти шепотом, и отряда уже нет. Четверо моих ребят, четверо севастопольцев, Аргонец – и мы с нашей гюрзой. 
     Серый сумрак. Рассвет. День – наш День – начался. 
     Ребят из Севастополя я совсем не знал. Местное подполье – те, кто сумел избежать ареста и пули. Познакомились позавчера, но ни о чем серьезном так и не поговорили. Некогда. 
     Для них я – легенда. Майор Арлекин – «Тот Самый». Кажется, в мое существование они поверили, только сейчас. Среди крымчан давно идут разговоры, что отряд Арлекина – героический миф, подобный сказанию о Евпатии Коловрате. Скользкая аналогия, если подумать!.. 
     – Здравствуйте, товарищи!.. 
     Сейчас я скажу главное. Борьба будет продолжена – несмотря на предательство наших собственных правительств. Будет! Придется воевать на два фронта. Это страшнее – но и почетнее. Неправда, что в такой борьбе победить нельзя. Мы уже победили, мы в Севастополе. И сегодня об этом узнает весь мир. 
     Ненавижу патетику, ненавижу раззявленные в утробном оре рты и безумные взгляды, поэтому охотно обошелся бы без слов, но сегодня, в наш День, иначе нельзя. Ведь для многих из нас этот День будет последним. 
     – Отряд делится на три группы. Первая – внешнее прикрытие… 
     Прикрывать нас, конечно, бесполезно, разве что от случайного патруля. Достаточно подогнать бронетранспортер – или просто пустить ракету с вертолета. Так, скорее всего, и случится, «вертушки» с рассветом поднялись в небо, особенно много их над бухтой, но и сюда залетают. Если заметят, если поймут, у нас останется секунд пятнадцать, не больше. 
     – Вторая группа остается со мной. Состав… 
     Тут ясно: мы с Рябиной, ушастый Экселенц, двое ребят из отряда. Займем позиции прямо здесь, в идиллическом дворике. Компьютерщик и снайпер все подготовили, остальные, включая меня – рабочая сила. 
     Впрочем, нет. Я еще должен отдать приказ. 
     – Третья группа во главе со старшим лейтенантом Аргонцем… 
     Субботе я звонил несколько раз – и ночью, и сейчас, за пять минут до построения. «Ваш абонент в настоящее время…». Может, он просто не успел зарядить аккумулятор? Может?.. 
     А ведь я даже не узнаю, что с ним случилось! Очень даже возможно. Или так лучше? Аргонец сказал, что сам позвонит его жене, скажет… Только вот что скажет? 
     Нет! Не думать. Влад, капитан Барон Суббота, выполнил свое задание. Сегодня я выполню свое. Остальное уже не важно. Наш День начался. 
     «Наш День»… Ненавижу патетику! 
     – Старшему лейтенанту Аргонцу остаться. 
     Рассвет. Серый сумрак. 
     

     
* * *

     

     – …Все, Аргонец! Ждешь до вечера, не появлюсь – действуй, как договаривались. 
     – Хе! То есть, как не появишься? Обязательно появишься! Сам же говорил. 
     – Да, конечно. Явка надежная, рядом вход в катакомбы, хозяин знает дорогу. Севастополь – не Одесса, но переждать можно. 
     – Эт-точно. Только ты, Арлекин, тоже не того… Не этого. Сразу уходи, а то возьму – и вернусь. 
     – Не вздумай! Все, мотай отсюда! И захвати Лолиту. Боец Лолита, слышали? 
     – Еще чего? Я с тобой останусь. Товарищ старший лейтенант, скажите ему. Скажите товарищу майору… 
     – Лолита… Аня… Мне сейчас нужно, чтобы ты ушла. Мне это очень нужно, понимаешь? 
     – Нет… Нет! Товарищ старший лейтенант… Дядя Борис, скажи ему! Он хочет погибнуть, хочет умереть, разве ты не видишь?! 
     – Я не хочу умирать, Аня. Я очень постараюсь выжить. Но сейчас ты должна уйти. Все, Борис, забирай ее, быстро! 
     – Нет, нет! Папа, не надо, не бросай меня, не оставляй! Папа, папа, папа-а-а!!! 
     

     
* * *

     

     Теперь можно и закурить. Можно… 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     173. 
     В лабораториях Оксфордского университета (Oxford University) будут пытать верующих, чтобы определить, действительно ли вера в Бога может облегчать боль. 
     Во время экспериментов испытуемым будут причинять боль и одновременно показывать такие религиозные символы, как изображение Девы Марии или распятие. Их неврологические реакции будут фиксироваться, чтобы определить, насколько вера помогла преодолеть болевые ощущения. 
     Исследователи заявляют, что эксперименты будут проводиться в полном соответствии с этическими правилами и добровольцы будут подвергнуты «неинвазивной симуляции ожогов». 
     

     174. 
     …2. Составы BDP-stop. Их применение позволяет, якобы, надолго задержать проникшую в разум «наблюдателя» высшую сущность («элементала»), остановив, таким образом, эффект Скольжения, а также в случае необходимости затормозить Скольжение самого «наблюдателя» в нужной точке. 
     Примечание: все известные составы BDP-stop пока еще очень ненадежны и опасны. 
     

    

    

     

      АД. 30 августа 2004 г., Крым, город Севастополь, улица Людмилы Павлюченко.
     

     
      Мне этот бой не забыть нипочем.
      Кровью пропитан воздух.
     
     Песня привязалась с самого рассвета, то уходя на самую кромку сознания, то вновь подступая непрошенной холодной волной Памяти. Виниловая пластинка, старый «Аккорд-стерео», иголки для которого приходилось покупать в Риге. 
     
      
       А с небосвода бесшумным дождем

       Падали звезды.

      

     
     Впрочем, песня, старая песня, что так часто вспоминалась в последние недели, ничуть не мешала. Пусть! Привычная мелодия скользила мимо, не задевая, не заставляя задумываться. Еще один оборот пластинки, еще… 
     
      
       Нам говорили – нужна высота,

       И не жалеть патронов…

      

     
     Не жалеть патронов… Интересно, смотрит ли сейчас на нас с Небес Илья Григорьевич Старинов, закоренелый атеист, не веривший даже в черных кошек? Видит Бог, Илья Григорьевич, мы сделали все, что могли. Сделали, сделаем… 
     – …Наводим на массу металла, так будет проще всего. Понимаете, Рябина? 
     – А чого ж нэ розумиты? Як на мене, хоч на цэглину. Разнэсэ у дрибний дощик. 
     
      
       Вот покатилась вторая звезда –

       Вам на погоны.

      

     
     На моих «Командирских» – двадцать семь минут двенадцатого. Ребята возятся с аппаратурой, Экселенц уже «поймал» спутник, «Копье» – адская машинка «Джавелин-2С» – смотрит в яркое августовское небо. Мне только что пытались разъяснить всю тонкость задуманного, но я махнул рукой, не желая слушать. Разберутся без меня! Уже разобрались. 
     
      
       Если б не насмерть, ходил бы тогда

       Тоже героем.

      

     
     Интересно, станут ли поминать нас в учебниках, как Ли Харви Освальда? Если получится, то наверняка. Яйцеголовые из UkrFOR предусмотрели почти все: город блокирован, закрыты главные улицы, над головами ходят «вертушки», бухта набита кораблями. Полдень, Графская пристань, площадь Нахимова… Там соберутся «они» – все трое. Перед тем, как разрезать на куски мою страну, следует почтить память героев. Цветочки, веночки… Ритуал-с! 
     – Гэй, Экселенц, обэрэжнише! Цэ ж тоби нэ тротил! 
     Да, не тротил. Вот о таком иноземные умники и не подумали. 
     
      
       Я бы звезду эту сыну отдал

       Просто на память…

      

     
     Мы прокрутили все варианты – как, наверно, и наши враги. Из обычной «снайперки» не достать, из крупнокалиберного чудища – тоже. Не из-за расстояния, здесь все рядом, просто не дадут выбрать позицию. Я хотел взять обычный дивизионный миномет, но и это не подошло. Не пристреляешь, а после первой же мины, вертолеты ударят в ответ. Рябина предложил американского «Дракона», но нам повезло, удалось достать «Джавелин», и не обычный, экспериментальный. Рекламный слоган: «Выстрелил – забыл». Прицел и прочие мудрости взял на себя Экселенц, так что и тут беспокоиться нечего. 
     А уж чем Рябина начинал снаряд, я даже не стал интересоваться. Не тротил, даже не пластид. После победы придется восстанавливать не только памятник адмиралу Нахимову, на который нацелилась умная Смерть, но и всю площадь. Ничего, реставрируем! 
     …Реста-вра-ци-я! Реста-вра-ци-я! 
     – А вам, товарищ майор, Нахимова не жаль? 
     – Та ты що, Экселенц, вин же москаль! 
     Ребята подумали о том же. Жаль, конечно. И памятники жаль, и людей. Последних, впрочем, не всегда. 
     – Он не москаль. Он, между прочим, украинец, по некоторым источникам – даже еврей. Выкрест. Фамилия-то – Нахимов, почти Нахимсон. 
     – Тю! 
     Если получится, если площадь превратится в море огня, завопят же наши братья с севера! Хохол Арлекин… Черта с два хохол! Жид Арлекин (ЖЫДЪ!) поднял руку на величайшую святыню великого народа!.. «Евреи – люди лихие, они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе…» Того и гляди, в крови христианских младенцев уличат, будто мне мусульманских мало! 
     А наша свобода – не величайшая святыня, братья мои? 
     
      
       В небе висит, пропадает звезда –

       Некуда падать.

      

     
     Скорее всего, мы даже не узнаем, что у нас получится. Если нет, пусть за меня узнает Анна. Узнает, запомнит… И меня самого – запомнит. Ее матери наверняка будет все равно, она очень постаралась меня забыть, и, кажется, ей удалось. До двенадцати лет Аня думала, что «папа умер». К счастью, я ее нашел, к счастью, о ней в Харькове никто не знает. Кроме Аргонца, конечно. Недавно мы втроем мечтали, как после войны махнем в экспедицию – на Караби или прямиком в Херсонес. 
     …Файлы в ноутбуке! Так и не проверил, Аня волновалась, могла что-то пропустить. Надо разбить проклятый ящик – вдребезги! Сейчас? Нет, еще успею. 
     
      
       В небе висит, пропадает звезда…

      

     
     
* * *

     

     – Внимание! Одиннадцать сорок пять, на площади Нахимова начинается церемония. Приступаем! Выстрел по моей команде. Как только на экране будет зафиксирован разрыв, уходите немедленно, не ожидая дополнительных распоряжений. По одиночке, враздробь. Место встречи вам известно. Меня не ждать. Вопросы? 
     – Товарышу майор! Як то «не ждать»? Та мы разом… 
     – Повторяю – не ждать. И не спорить. Поздно спорить, ребята! Еще вопросы? 
     Выстрел «они» зафиксируют сразу, ответная ракета с «вертушки» прилетит секунд через пятнадцать-двадцать. Не страшно, мы успеем покинуть идиллический дворик до того, как он превратится в пекло. Но вот дальше… Поквартальная зачистка, отмена всех пропусков, запрет на выезд из города. Ребят в лицо не знают, зато знают меня. 
     Стоит ли вообще уходить? Может, я все уже сделал? Может?.. «Папа, не надо…». Я не хочу умирать, Аня, совсем не хочу, но и оставаться здесь, в нашем мире, тоже. Взять бы тайм-аут, подумать, понять, решить. Жаль, нет времени!. «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся…» 
     А может, не так и прав этот Ангел? Может, я смогу найти мое Время? Шприц с BDP-plus в боковом кармане, в маленьком замшевом мешочке. 
     Говорят, нельзя прожить жизнь с начала. Говорят, нельзя прожить чужую жизнь. Говорят… 
     Но это – говорят. Правда, напарник? Ты ведь не обидишься? «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» 
     

     
* * *

     

     – Огонь! Огонь! Огонь!!! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     175. 
     Надеюсь, папа, ты найдешь этот файл и успеешь его прочитать. Ты недоверчивый, обязательно посмотришь, уничтожила ли я наши архивы. 
     Ты всегда был такой. Мама рассказывала. 
     Вначале я мечтала высказать все, что не решалась, глядя тебе в глаза. Но потом поняла – эмоции тебя не заденут. Ты прав, каждый делает свой выбор. Мы все выбрали, и я тоже. 
     У меня ничего не было с капитаном Субботой. Я тебе солгала – от злости, от желания хоть чем-то тебя задеть. Зря, конечно. Извини! 
     Вот и написалось письмо. Как и все подобные послания – ни о чем. Просто, хотелось, чтобы ты еще раз обо мне вспомнил. 
     Впрочем… Нет, папа, это не все. Я думала – и, кажется, решилась. Решилась, потому что поняла, ЧТО ТЫ СДЕЛАЕШЬ. Недаром ты так заинтересовался этой DP-дрянью! Ты веришь, что можно остановить Время, надолго, может, навсегда. Остановить, уйти в чужую жизнь, а потом «скользить» дальше, к твоей точке Омега. 
     Ты не хочешь погибнуть – ты хочешь уйти. У тебя остался один шпиц с BDP-plus. Я знаю, сама покупала. Только ты забыл, папа, что у меня есть такой же. 
     Завтра ровно в полдень я сделаю себе укол. Если «там» тебя не будет, я пойду дальше, за тобой, пока не встречу. 
     Ты оставил меня, еще не родившуюся. Ты слишком поздно ко мне вернулся. 
     И все равно – я найду тебя, папа! 
     

     Боец Лолита. 
     

    

   

   

    

     ПАПКА VIII. ЧИСТИЛИЩЕ. 25-30 августа 2004 г. Файлы 176—200.
    

    

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     176. 
     Джонатан Китс, ученый из Сан-Франциско занимается генетическим проектированием Бога. Его цель состоит в том, чтобы определить, где на филогенетической карте – научном древе жизни – разместить Творца. 
     Если эволюционная теория верна, то генетическая структура Бога должна больше всего быть похожа на первые земные формы жизни. Или же, если правы креационисты (сторонники версии сотворения мира Богом), то ДНК Бога больше походит на формы жизни, которые Он создавал по собственному образу и подобию. 
     Для практических опытов Китс использует цианобактерий и мух-дрозофил. 
     «Я пытаюсь исследовать, могут ли вера и разум мирно сосуществовать, – заявил ученый. – Я думаю, что могут. Так что этот проект – действительно эксперимент мысли: выдвигая предположения о крайностях и объединяя их, я надеюсь, мы сможем получить полезные результаты». 
     О первых результатах своих исследований Джонатан Китс намерен доложить на заседании Международной ассоциации божественной таксономии. 
     

     177. 
     Статья в журнале «Форбс» наконец-то вносит ясность в так называемую DP-проблему. Эффект «Dream of the Past», считавшийся необъяснимым с научной точки зрения, служил объектом разнообразных спекуляций, включая «опыты», якобы доказывающие возможность путешествия во Времени. 
     Статья написана Джеком Саргати, много лет изучавшим проблемы квантовой физики и квантовой психологии. В своей работе он использует также результаты исследований своих коллег Юджина Уингера, Эдварда Уокера и Чарльза Мьюзеса. Выводы его просты и одновременно парадоксальны. DP-эффект, вызываемый употреблением некоторых лекарственных препаратов, не способен перемещать нас во Времени. Однако, воздействие на т н. Область Бога в головном мозгу приводит к образованию некоей квази-реальности в человеческом сознании. Эта квази-реальность (Q-реальность) обладает уникальными свойствами, нуждающимися, как считает ученый, в дальнейших углубленных исследованиях. 
     Практической целью своей работы Саргати считает создание Q-чипа, устройства, которое будет способно стимулировать создание Q-реальности в сознании человека без вреда для его здоровья. По сути, человечеству будет предложена некая виртуальная Вселенная с заранее заданными параметрами. Тех же, кто пытался создать «фармацевтическую Машину Времени» ждет, вероятно, самое больше разочарование в жизни. 
    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 25 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Экран монитора вместо привычной заставки выстрелил обоймой голых распяленных афедронов. Ну, конечно! Прыщавый юнец, только что гревший стул у компьютера, поспешил нажать «Да». «Желаете ли вы, чтобы работа начиналась с этого сайта?» Возжелал, акселерат! 
     Сайт назывался «Порка ремнем». Эх, будь я фрейдистом! 
     Вот за это и не люблю Интернет-кафе. Но что делать? 
     Афедроны в красных рубцах сменились, наконец, привычным интерфейсом «Яндекса», и я набрал первое, что пришло на ум: «провалы в памяти». Пуск? Не стоит, кроме романа Дина Кунца, ничего интересного не найти. 
     Провалы в памяти… Если бы просто провалы! 
     На этот раз элементал не просто перетасовал все файлы в нотубуке, щедро всыпав целый мешок весьма подозрительного свежачка. Уходя, он не написал записки, поленился, зато оставил кое-что поинтереснее – настроение. После Погружения ждешь привычной тоски, хронопохмелья, черной меланхолии. В прошлые «его» посещения не было ничего, совсем ничего. Но вот сегодня утром… 
     Утром я и пришел в себя – на собственной кровати. Вымытый пол, свежая буханка «бородинского» в хлебнице, политые кактусы – все это не удивило, привык. Поразило спокойствие, холодное, какое-то ненастоящее, словно мои неприятности – мелочь и абсолютная ерунда. Потеря памяти, раздвоение личности, паранойя на пороге… Пустяки, дело житейское! 
     Отчего ты так спокоен, друг элементал? Или хочешь успокоить меня? Не беда, мол, напарник, прорвемся! 
     …Напарник? И это было – когда я «скользнул» на Караби. Я называл напарником того, другого, который не разрешал курить наглой малолетке. «За педофилию» – не тост, это… Выходит, мы с моим элементалом тоже напарники? Значит, он… 
     Стой, назад! Не сейчас, сначала – дела. Элементал не тратил времени даром, его пример – иным наука. 
     А если серьезно? Ох!.. 
     Если совсем серьезно, то не будь дарованного непонятно кем спокойствия, двери паранойи, столь ярко описанные моим земляком Андреем Дашковым, наверняка бы уже разверзлись. Все годы меня согревало то, что я не просто средне-паршивый «препод» провинциального вуза, бытовой пьяница с уклоном в алкоголизм. Я «наблюдатель», «DP-watcher», почти что пилот Time Machine! 
     Не один я, конечно – все мы, хромые, больные, калечные-увечные, искусившиеся DP-соблазном. Избранные. Издранные, блин! 
     «Эффект „Dream of the Past“, считавшийся необъяснимым с научной точки зрения, служил объектом разнообразных спекуляций…» И что теперь нам петь? Спасибо, элементал, спасибо, напарник! «Как в витке большой спирали без начала и конца, в этой серой мрачной дали тень неясная лица…» Я спокоен, спокоен, спокоен, спокоен… 
     Смотрим! Начнем с ретро, почти что с классики. Джек Саргати, чтоб ему погрузиться и не вернуться! Ну? 
     «Гипотеза о биологической сути Времени поддержана американским ученым Джеком Саргати, который не оставляет попыток создать так называемый Q-чип, который повторял бы структуру мозга человека, но с мощностью „времявосприятия“ в десятки и сотни раз превышающей подобную мощность мозга человека, он мог бы на основании этого стать настоящим генератором времени, своеобразной машиной его управления.» 
     Вот как? Однако же, фразочка, утонуть можно! Выходит, Джек вовсе не отрицал DP? Вместо химии предлагает свой чип, но в целом… И когда сие написано, в 2001-м? Что же с тех пор изменилось? Рухнула теория струн – или все еще проще? Вызвали мистера Саргати, куда следует, побеседовали сердечно тет-а-тет? Штаты – не покойный Союз, но если дойдет до чего-то серьезного… Time Machine не слабее проекта «Манхеттен» будет! 
     Прощай, «Яндекс», привет, «Yahoo»! 
     Ну?! 
     «The Post-Quantum Physics of the Mind-Brain by Jack Sargatti». Эпиграф: «No choice of two roads; if there were, I don’t doubt I’d have chosen both». Gregory Corso. Кто такой, почему не знаю? А дальше? 
     «The outer world naively revealed to us by our senses rely on the relatively stable classical structures…» 
     Ага! 
     

     
* * *

     

     – Двести. Да, «Десны». И апельсинчик. 
     Ты ведь, кажется, непьющий, напарник? Значит, придется за двоих. «Мы воины, мы трубадуры, увечный и голый отряд; мы те, кто назад не вернется, за труд не получит наград…» Господи, это-то откуда? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     178. 
     Параллельных миров не существует – утверждают ученые. 
     На сессии Американского астрономического общества в Сиэтле российский физик Сергей Копейкин, работающий в Университете Миссури, и американец Эдвард Фомалонт из Национальной радиоастрономической обсерватории в Шарлоттсвилле объявили, что им впервые удалось измерить скорость гравитации. Эксперимент стал возможен благодаря редчайшему небесному явлению: световой луч, соединяющий один из квазаров и Землю, пересек Юпитер. Гравитационное поле планеты-гиганта столь велико, что под его влиянием видимое положение квазара на небе изменилось, в результате чего удалось измерить его «виртуальное» смещение. Итогом обработки данных стала величина в 0, 95 скорости света. 
     Этот эксперимент результат важен для опровержения космологических теорий множественных вселенных, параллельных миров и так называемой «теории струн». В такой Вселенной число измерений больше, чем в привычном мире, а дополнительные пространственные измерения существуют в «свернутом» виде. Мы же из своего трехмерного мира просто не видим пребывающих рядом с нами миров с большим числом измерений, как тень не видит своего хозяина. 
     Эксперимент профессора Копейкина нанес по теории параллельных миров прямой и сокрушительный удар. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 25 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Т-ты Арлекин, не в н-настроении. П-пройдет! 
     – Куда пройдет, Шура? Если вся эта бодяга имени капитана Копейкина – правда, то мы – обычные наркоманы, понимаешь? Глюконавты! Наши наборы – просто «колеса», а мы – наблюдатели за победным маршем собственной паранойи. 
     – У т-тебя Арлекин, раздвоение л-личности, а это не п-паранойя, а шизофрения. Вчера т-ты меня д-даже н-напугал. Д-даже голос стал д-другим, н-не твоим. 
     – Я хоть не дрался? 
     – Об-бошлось. Н-но д-допрашивал прямо-таки п-профессионально, будто ты Мюллер, не Арлек-кин. К-круто, в общем. Д-да ты не расстраивайся, не в п-первый раз DP хоронят. Сам же говорил: чтобы сп-прятать тайну, ее надо заб-бросать к-кучей всякой «д-дезы». Вот и заб-брасывают. 
     – «Форбс» – очень солидное издание. Джек Саргати – известный ученый, давно занимается квантовой физикой. Еще несколько лет назад он фактически поддержал идею «Dream of the Past». А теперь именно он ее хоронит. Все одно к одному! 
     – Если слишком м-много совп-падений, значит, это… 
     – Не совпадения, Шура! Одно из двух: или DP – блеф, сказочка для наркоманов, или за нас взялись всерьез. Очень всерьез! Так, что скоро клочья полетят. 
     – П-пока не полетели, возьмешь чего? 
     – Я же тебе говорил… А, ладно! Новый, который № 1. На максимум. 
     

     
* * *

     

     – …И апельсинчик, пожалуйста. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     179. 
     Гор. 25 авг. 04. 20:01. Cообщ. № 4400. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: Меньше эмоций! 
     

     ] кажется, приплыли… 
     

     Коллеги! Я все-таки физик, во всяком случае, физтех закончил. Некритично относиться к подобным сообщениям в СМИ нельзя. Надо подождать серьезной публикации по поводу эксперимента «капитана Копейкина». Между прочим, эксперимент не является однозначным подтверждением именно эйнштейновской теории гравитации. С тем же успехом его можно считать подтверждением альтернативных теорий, скажем, релятивистской теории гравитации Анатолия Логунова. Суть вопроса не в пресловутой «скорости гравитации» (ну и сленг у журналюг!). Чтобы опровергнуть или подтвердить теорию струн, на которую так или иначе «завязаны» наши построения, необходимо решить вопрос о существовании гравитона – частицы со спином, равным 2. Пока ни положительного, ни отрицательного результата нет. 
     Джек Саргати никогда не пользовался авторитетом среди ученых. Мне кажется, он в лучшем случае конъюнктурщик, в худшем – просто жулик. 
     Так чего мы волнуемся? 
     

     Лерна. 25 Авг. 04. 20:42. Cообщ. № 4401. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: Дело не в физике… 
     

     ] Я все-таки физик 
     

     …точнее, не только в физике. Я только что прочитала статью в «Форбс». В ней разобраны и проанализированы ВСЕ случаи «воздействия», в том числе упомянутые на известном нам сайте NBS. Все они оказались либо ошибкой, либо фальсификацией. Об этом Саргати и пишет. Его построения насчет Q-реальности в данном случае не так и важны. Главное, НИКАКИХ доказательств РЕАЛЬНОГО проникновения в Прошлое в ходе Погружений у нас НЕТ. Мы опять у разбитого корыта. Арлекин поторопился со своей «теорией Запаздывания». Пока что «запаздывать» нечему. 
     

     Фома Верующий. 25 Авг. 04. 21:18. Cообщ. № 4402. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: Сухой остаток. 
     

     Значит, если отбросить гравитоны и прочие «реальности», получается: 
     1. DP – одна из разновидностей лекарственной наркомании с соответствующими глюками. 
     2. Мы все – наркоманы. 
     3. Наша работа за эти годы – коту под хвост. 
     4. Умные яйцеголовые дядьки скоро изобретут переключатель для мозга, чтобы вызывать столь милые нам глюки без отправления химией. 
     5. DP, если его все-таки не запретят, станет частью индустрии развлечений, как Арлекин и предсказывал. 
     Так? 
     

     Гип-Гип-Нос. 25 Авг. 04. 21:36. Cообщ. № 4403. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: А если… 
     

     …все это – хорошо продуманный «накат» на DP? Ведь что получается? За последние месяцы нам вроде бы удалось подтвердить несколько случаев реального проникновения в Прошлое, объяснить их (теория Арлекина!), испытать новые наборы, в том числе синхронные. DP из опасного увлечения начала превращаться в НАУЧНУЮ ТЕОРИЮ! И тут – серпом по ушам! Для кого нужны публикации в «Форбс» и отчеты об опытах «капитана Копейкина»? Не для несчастных старичков, для которых Погружения – просто путевка в Прошлое. Ударили по нам, тем, кто пытается ПОНЯТЬ! А мы еще удивлялись, почему нас не замечают. Заметили! 
     Кроме того. Где у Саргати (я тоже только что прочел статью) хоть одно упоминание о «черных»? Эффект «скольжения», кажется, не вкладывается в его «Q-реальность»? 
     

     Гор. 25 авг. 04. 22:11. Cообщ. № 4404. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: Между прочим… 
     

     …что такое упоминаемый в статье «Q-чип»? О нем писали ДО Саргати. Я вот нашел такое: 
     «The Q-chip folks also seem to imply the nonlocality involved in their ideas might allow Q-chips to ultimately, in effect, communicate through the time barrier itself– at least in some small way. Such movement could theoretically go both ways– into the past or the future». 
     Что-то знакомое, правда? «Nonlocality», «communicate through the time». И даже «into the past or the future». 
     Переводить надо? 
     Не правда ли, похоже на DP? Так что имеет в виду Саргати? 
     

     Арлекин. 25 Авг. 04. 22:32. Cообщ. № 4405. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: В том-то и дело. 
     

     ] Так что все же имеет в виду Саргати? 
     

     Саргати, как я понял, был долгое время чуть ли не ЕДИНСТВЕННЫМ известным физиком, который допускал техническую возможность Погружений. Метод иной, чем у нас, но принцип абсолютно тот же. И вот он делает вывод, что Погружения и вправду возможно, но не в истинное Прошлое, а в нечто, формирующееся в нашем мозгу, в той самой Области Бога. Он считает, что мы имеем дело с особой Реальностью («Q-реальность»), которая обладает еще неизвестными нам качествами. Возможно, даже синхронностью, то есть возможностью контактировать во время Погружений, и даже способностью как-то влиять на окружающий мир. 
     Но это – НЕ ПРОШЛОЕ. Мы не погружаемся в Прошлое. Мы все ОШИБАЛИСЬ. 
     Вот о чем статья в «Форбс». 
     Так ли это, не так, но пока аргументов у нас нет. Во всяком случае, их ОЧЕНЬ МАЛО. 
     

     Гип-Гип-Нос. 25 Авг. 04. 23:56. Cообщ. № 4406. 
     Тема: Вот и все, мы разбиты? 
     

     Заголовок: «Господа! Не пускайте сюда поручика Ржевского!..» 
     

     ] даже синхронностью, то есть возможностью контактировать во время Погружений, и даже способностью как-то влиять на окружающий мир. 
     

     Извините, Арлекин, про поручика я ради поднятия настроения. 
     А если серьезно, то чем выдуманная мистером Саргати «Q-реальность» отличается от нашего Прошлого? Он что-то мудрит. Если по улицам бегает нечто, похожее на собаку, если оно лает, как собака… И т д. 
     И все-таки, как же опыты наших «черных» братьев? Или Саргати и его заказчик с самого начала знали, что «черные» не поверят во все эту заумь? 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 26 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Поглядела на меня, брезгливо поморщилась. 
     – Арлекин, вы… 
     – Добрый вечер! – я постарался улыбнуться как можно обворожительнее. – Точнее, доброй ночи, уже, кажется, начало первого. Да, я пьян, у меня в резерве полная бутылка «Коктебеля» и… Проходите, Гала! 
     Мадам Складной Метр дернула плечом, шагнула к зеркалу в прихожей. Свет, мой, зеркальце, скажи… Нет, молчи, стекляшка, целее будешь! 
     – Арлекин, хоть вы и пьяны, как… как всегда, но, может, и до вас дойдет. Звонить замужней женщине и звать ее к себе ночью… 
     – Ага, – охотно согласился я. – Так послали бы меня тройным Петровским загибом! А вы даже код моего подъезда спрашивать не стали. Запомнили уже? Между прочим, как вас только муж отпускает? На ночь, в чужую квартиру? 
     Отвернулась, резко втянула воздух. 
     – Я взрослый самостоятельный человек. В отличие от некоторых! 
     Кажется, симпатии у нас вполне взаимны. Но ведь пришла! 
     – Где у вас коньяк? 
     Когда она падала на стул, я в очередной раз испугался. Разве можно так обращаться с манекеном? Сломается! 
     – …Если думаете, что я стану вас успокаивать, ошибаетесь. Решайте сами, Арлекин. Dream of the Past – в значительной степени вопрос веры, не только опыта. Наливайте, чего ждете? Прежде чем вы скажете, на кой черт я вам понадобилась, воспользуюсь возможностью. 
     – Прозит! 
     – Арлекин, я же говорила, вы не похожи на Штирлица! Слушайте, почему бы вам не побриться? Все-таки к вам в гости пришла дама! Побрились, надели бы что-нибудь поприличнее ваших «треников»… Знаете, вы – почти полное воплощение моих антипатий, вам только брюхо нужно еще отрастить… Ладно, давайте, сразу. Возможно, Саргати и прав насчет какой-то новой Q-реальности, но она никак не исключает реальности Погружений и Скольжений. Я не верю в это, я это знаю. Убедила? Налейте еще! 
     – Про… Будьмо! Не убедили, Гала. А хотелось бы! Вы что-то знаете, так ведь? Поделитесь! 
     – Нет! Постарайтесь понять сами. Иначе окажетесь еще хуже, чем я о вас думаю, хоть это почти невозможно. 
     – Ага. За политбеседу спасибо, только, Гала, без комиссара вполне обойдусь. А вот секундант мне, пожалуй, требуется. 
     

     
* * *

     

     Да, похоже, так и придется помереть – во все том же кресле, возле все того же стола. Правда, на этот раз ни чашки, ни разноцветных таблеток. Зато есть блюдце – цветное, в веселых желтых разводах, поверх которых лежит аккуратный маленький шприц. 
     Ждет! 
     Вот и карта-циферблат. Минутная стрелка пересекает Канаду, часовая лежит вдоль восточного побережья Штатов. Шторы можно не задвигать – начала третьего, ночь в своем полном праве. 
     Перед Погружением приятно вспомнить, что смертность среди «наблюдателей» все-таки меньше, чем у принимающим тяжелые наркотики. Сейчас и это не утешит: «черный» DP ничуть не безопаснее героина. 
     Эх, где вы, беленькая, желтенькая, черненькая, три таблетки, три банана? Как с вами просто! 
     – Преклоняюсь перед такой решительностью, Арлекин, но подумайте все-таки. Вы не просто выпили, вы пропитаны алкоголем, как… 
     – …Губка. Рискну. Все-таки. 
     На этот раз мадам Дали не в кресле – на маленькой коротконогой табуретке, совсем рядом, совсем близко. Уже не язвит, не ругается. Осознала? 
     – Почему вы решили начать с BDP-plus? Вы говорили, что он в прошлый раз не подействовал. 
     Действительно, почему? 
     – Это не я говорил, Гала. Так было в записке, которую написал не я. Кто – не знаю. Мое alter ego, напарник, элементал. Другой! И почему-то я ему не верю. 
     – Поэтому и пригласили меня? Проконтролировать? 
     Шприц под рукой, еще ближе, чем мадам Складной Метр. Пора? Впрочем, можно не спешить, до рассвета еще далеко. 
     – Это тоже, Гала. А также из осторожности. Если что, наберете «03». А еще… 
     Сказать? Конечно, сказать! Сколько можно играть в прятки? 
     – Что мне делать? В тех… реальностях, куда я попадал, много странного, но… Вам нужно не это, правда? 
     Отодвинулась. Встала. Отвернулась. 
     – Мы, DP-watchers, просто наблюдаем. Вы, Гала, хотите что-то найти. Что именно? 
     Плечи чуть заметно дернулись. 
     – Могу лишь попросить. Если там, куда вы попадете, будет, что и у нас: таблетки, шприцы, в общем, все наше варварство – попытайтесь скользнуть еще раз. На сколько сможете, чем дальше, тем лучше. Ищите нечто, вам еще незнакомое. 
     – Нечто вроде Q-чипа? 
     Наконец-то она обернулась. 
     – Догадались? Да, нечто вроде. Не сам Q-чип, он ни вам, ни не нужен, а… что-то очень похожее. 
     Я обреченно вздохнул. Выходит, все возня – из-за какого-то чипа? 
     Пора! Минутная стрелка строго на полюсе. Ненавижу шприцы! 
     – Вам, Гала, еще не говорили, что вы каннибал? 
     – А вам? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     180. 
     Президент Гарвардского университета Ларри Саммерс заявил, что женщины не могут достичь значительных успехов в естественных науках и математике из-за существенного генетического отличия от мужчин. 
     По мнению доктора Саммерса, выступавшего на закрытой экономической конференции, между полами существует непреодолимое различие. В частности, полагает он, основной причиной, по которой женщины не занимают высоких постов, является то, что они не желают много работать, поскольку постоянно думают о сексе, детях и покупках. 
     Некоторые из присутствовавших на конференции женщин не выдержали и демонстративно покинул зал. 
     

     181. 
     Относительно новой и оригинальной является гипотеза «глубинной сути Времени», выдвинутая Александром Черкасовым. Она исходит из предположения, что Время «квантуется», то есть не является непрерывным потоком, а проявляется дискретно («порциями»). Сама гипотеза может быть сформулирована так: ВРЕМЯ ЕСТЬ ИЗМЕНЕНИЕ МАТЕРИИ. Логически развивая эту гипотезу можно сделать вывод, что Время не есть какой-то направленный поток. Невозможно двигаться по его течению или против. Время создается непосредственно материальными телами, их свойством меняться. На практике это означает, что можно «создать Время» при помощи быстро меняющегося объекта и реально зафиксировать изменения свойств окружающего объект Пространства. Это положение возможно проверить опытным путем, например, по уходу частоты колебаний кварцевого генератора вблизи интенсивных химических или физико-химических процессов. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 26 августа 2004 г., Караби-яйла.
     

     Анна тихо дышала рядом. Я осторожно привстал, стараясь, не шуметь. К концу экспедиции ночные вставания начинают входить в норму. Обычно такое бывает после вечернего пива, но, учитывая наш сухой закон, грешить приходится исключительно на самого себя. Увы! 
     Нервы? Не иначе они, родные. Ничего страшного, выйду, покурю, погляжу на ночь. Тьма на Караби – это даже не Западное городище Херсонеса в безлунную темень, когда наступает Час Призраков. Будет что в Харькове вспомнить! 
     Где моя «Ватра»? Само собой, в кармане штормовки, само собой, измялась… 
     – Папа? 
     Ну вот, Анну разбудил! 
     …Стой, стой, напарник! Какой еще «папа»?! Чей? Этой стрикулистки?! 
     – Папа, ты курить? 
     – Ага. Спи! 
     – Я с тобой! Курить не буду, постою просто. 
     В комнате тихо, Андрюс уткнулся носом в стену, в пальцах Влада – погасшая сигарета, не иначе, курил, засыпая. Надо будет поутру шею намылить, договорились же: на улицу, если что. Нечего ребенка травить! 
     Стоп! Перед тем, как проснуться, я… 
     …Та-а-ак, напарник. Что мы видим? Караби-яйла, глубина Погружения… Кажется, нулевая, как и в тот раз. Управление и контроль – ноль целых, ноль десятых. Пока. Оно и к лучшему, присмотрюсь, пристреляюсь. Факт Скольжения… Установлен? Похоже, очень похоже. В прошлый раз меня сюда просто закинуло, а сейчас… 
     BDP-plus. Учтем! А не папаша ли, смолящий «Ватру» – мой элементал? Нет, мой не курит, здоровье бережет. 
     Не он. Тогда кто? 
     

     
* * *

     

     – Аня, где у нас аптечка? 
     – Папа?! 
     Ну вот! Осторожней надо. Сейчас начнется. 
     – Я тебе анальгин не дам! Ты скоро наркоманом станешь. Но-шпу выпей, если голова болит. 
     Фу ты! Не нужна мне но-шпа. Стоп! А что нужно? Коробочка, маленькая такая коробочка без надписи… 
     Анна уже возилась возле своего рюкзака, а я все пытался сообразить. Во сне, перед самым пробуждением, а я подумал… Об аптечке? Об анальгине? Нет, что-то другое. Маленькая коробочка, ее привез Влад, когда три дня назад ездил в Симферополь, я его специально просил, дал адрес… 
     Ладно, потом. Курить! 
     На крыльце нас встретил ветер. Я привычно поежился, на миг зажмурился, привыкая к темноте, нашарил в кармане измятую пачку. 
     – Папа! Папа! Можно я… Всего одну, я уже несколько дней не курила. В прошлый раз ты сам мне разрешил, а потом ругался… 
     …Уж не в тот ли, когда мы говорили о Мангупе и балке Карализ? Выходит, я молодежь в порок ввергаю? Господи, да у нее кольцо в носу! Макабр-р!.. 
     Ну, с богом! Потеснись, напарник! Что это ты искать собрался? Коробочку без надписи? Запомним. Поищем! 
     Стой! Стой! Сто-о-ой! 
     

     
* * *

     

     – Ты, Анна… Аня, по-прежнему «Вог» куришь? 
     Отвернулась, засопела. 
     – Не «Ватру» же! Курить «Ватру» – извращение. Только не говори, что извращение – это прекрасно! Я один раз при маме повторила… 
     – Извращение – это прекрасно! – улыбнулся я, щелкая зажигалкой. – Кури, одну разрешаю! 
     Моргнула, покосилась недоверчиво. 
     – А потом снова ругаться станешь. Знаю я тебя! 
     Я глубоко вздохнул. Холодный ночной воздух сразу же улучшил настроение. Вот ты снова на Караби, Арлекин! Доволен? Это тебе не в Рыбачьем винцо попивать! 
     – Если буду ругаться, скажи, что я разрешил. Если не поверю, назови пароль: «Дубельвейс». Запомнила? 
     – Ду… Буква двойная? Вроде «Дабл ю»? 
     Удивишься, напарник? Еще как удивишься! Откуда этой девица знать наш с тобой детский пароль – еще со школы, с седьмого класса? Я и сам вспоминаю его раз в три года. 
     Сколько нас было, «дубльвейсов»? Сначала трое, после – четверо. Одного уже нет в живых, остальные разъехались кто куда, от Хайфы до Чикаго. 
     Рядом щелкнула зажигалка. Резко, словно выстрел. 
     – Ой, хорошо, папа! 
     – Как выражается дядя Борис: эт-точно. 
     И что теперь скажете, мистер Саргати? Между прочим, спасибо, без вас меня бы тут не было. Разозлили, мистер специалист! Значит, DP – обманка, никаких иных реальностей нет, есть только ваша Реальность-Q вкупе с вашим же чипом? А я уж и вправду думал все бросить! 
     Сейчас – не брошу. Из принципа, а еще – из злости. Где же это я нахожусь сейчас, мистер, в Q-реальности? Философу приснилось, что он – бабочка, а бабочке… 
     В свое время господа ученые решили, что атом неделим, а метеоритов не бывает. Из этого и станем исходить. 
     А не спросить ли… Извини, напарник, если дров наломаю! 
     – Я рассказывал, как мы с твоей мамой познакомились? 
     Тихо, очень тихо. Наконец, легкий вздох. 
     – Нет. Думала, для тебя это тема – табу. Как для таитян… Я знаю, мама говорила. Она тоже не любит вспоминать, но я очень просила. В поезде вы встретились, ехали через Белоруссию, там еще станции были со смешными названиями. «Бобры», кажется. «Нижние бобры», «Верхние…» 
     Хорошо, что темно, хорошо, что девочка не видит моего лица. «Бобры», значит? Не помню никаких «Бобров» и поезда не помню! Когда же это было – то есть, могло быть? 
     А я подумал о Хельги! 
     – Не вини себя, папа! Ты ведь даже не знал, что я родилась. Мама… Сначала я винила тебя, потом – ее. Сейчас… А сейчас никого не хочу винить. Ты ведь нашел меня. Если бы ты сделал это раньше! 
     Я бросил окурок, не глядя, вытащил новую сигарету. Где моя зажигалка, дьявол ее!.. 
     Не помню никакого поезда! Не было этого, не было! Сколько девочке сейчас? Восемнадцать? Меньше? 
     – Извини, Аня… Мама не говорила, в каком году… 
     – Это что, имеет значение? 
     Кажется, действительно табу. Зря я туда полез, еще раз прости, напарник! 
     – В 1979-м. Потом вы переписывались, мама бывала в Харькове, затем уехала в Киев, ты туда приезжал… А после мама вышла замуж. Папа, не мучай себя, ты ни в чем не виноват! 
     Не виноват? Я, конечно, нет, разве что в излишнем любопытстве. Наглый элементал, возжелавший чужих секретов… Выходит, у тебя все сложилось иначе, напарник? Если не все, то очень многое? В результате ты здесь, на Караби, я тихо спиваюсь в Харькове… 
     А «мой» элементал? То-то ему было интересно! Наверняка, сразу в ноутбук полез – как и я в прошлый раз. Они ведь у нас одинаковые! 
     – Аня, я тебе рассказывал про DP? DP – Dream of the Past? 
     – Не-е-ет. 
     Значит, «не-е-ет». 
     

     
* * *

     

     Выключил ноутбук, посидел несколько секунд с закрытыми глазами. 
     – Чего уже вставать? 
     – Спи, Борис! – вздохнул я, не оборачиваясь. – Спи! 
     Пусть спят – и он, и остальные. Играть в напарника мне сейчас не с руки. Хватит и Анны. 
     – …А я тебе говорю, папа, они что-то видели. Дядя Влад смеется, говорит, что гамадрил из зоопарка убежал. А почему бы и нет? В Германии обезьяны прижились, а там климат хуже крымского. И в Японии… А вообще… Папа, я им всем не сказала, чтобы не смеялись. Это йети, крымский снежный человек! 
     Я сглотнул. Ничего, напарник разберется! 
     – Да! Я и в Сети кое-что раскопала, как раз про Бахчисарайский район, это совсем рядом!.. 
     – Потом, – махнул я рукой, прерывая ее горячий шепот. Каждому – свои проблемы. Если верить «его» записям, девице Жеводанского Зверя подавай. И то не успокоится. 
     А молодец все-таки! Другие в ее возрасте… Сколько же Анне лет? 
     – Ты аптечку искал. 
     Ах да! Только не аптечку, и не я. Напарнику что-то взбрело в голову, он еще успел удивиться, очень удивиться. Словно мысль была – не его. 
     Не его, не моя… Чья тогда? 
     …Рука отложила в сторону знакомые пачки анальгина и фталазола, без них в экспедиции никак. Вот и но-шпа. Пластырь, йод… Нет, не то, я ищу… 
     Есть! Сразу понял, лишь только дотронулся, еще не видя. Коробочка, маленькая коробочка без надписи… 
     – Аня, дай фонарик! 
     Тускло блеснуло стекло. Почему-то я не удивился. 
     – Ой, папа, что это? 
     …«Черный» DP. «Plus» и «Stop». Вот так! 
     – Витамины, Аня. Двойная глюкоза. 
     – А как это – двойная?! 
     Анна не понимает, я не понима. А вот мадам Гала… Знала? Но откуда? Нет, она не каннибал, выше бери, доктор Менгеле, не иначе! 
     – Папа, ты… 
     – Спи, Аня, я сейчас 
     Станции с названиями «Бобры», целое стадо бобров. Интересно, у бобров стадо, стая или даже прайд? 
     …Не забыть выкинуть шприц. Успею? Успею, несколько секунд у меня точно есть. Чем дальше, тем лучше? Это для вас лучше, ма шер Дали! 
     «Like a tunnel that you follow to a tunnel of its own, down a hollow to a cavern where the sun has never shone…» Тебе эта песня тоже нравится, напарник? «Ты пройдешь одним туннелем, а за ним еще другой. В той пещере солнца нету…» 
     

     
* * *

     

     …И чипа здесь нет. Точно нет! И моей протянутой руки тоже, и меня самого. 
     Нет. Ничего нет. Ничего! 
     Странно, я все еще думаю. Странно, что вижу, ведь у меня нет глаз. Но я вижу, даже могу назвать по имени… 
     Отчаяние? Боль? Нет, боль не для меня, она для тех, кто существует, мне не может быть больно, мне… Но я здесь! Я мыслю, следовательно… 
     Итак, Погружение… Нет, Скольжение, я уколол «Plus». Мадам Складной Метр хотела, чтобы я шел дальше. Но идти не могу. Двигаться. Дышать. 
     Не могу! 
     Но это я, по-прежнему – я? Кажется, я. Кажется… 
     Никогда не думал, что оно такое – Отчаяние. Белое? Нет, цвет не разглядеть, это вообще не цвет… Итак, Скольжение, глубина… Глубина ноль, здесь иные координаты, координаты… «Координаты Отчаяния» – старый фильм, смотрел когда-то… 
     Управление и контроль – пока не ясно. Думаю, вижу, не дышу. Могу рассуждать, могу порадоваться, что у меня нет шприца с BDP-stop, оставаться здесь нет охоты. 
     Не Прошлое, не Настоящее. Будущее? Разве оно такое – Будущее? Разве в Будущем я увижу Отчаяние, увижу… 
     Стой! Сто-о-ой, псих ненормальный! Что ты видишь, какое еще Отчаяние? Это же просто… Просто… 
     Очень просто. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     182. 
     Польская компания Rysio выпустила трейлер новой компьютерной игры «Dream of the Past» («DP»), посвященной приключениям в Прошлом, куда игроки «попадают» благодаря использованию целого набора фармацевтических препаратов. Разработчики пытаются уверить геймеров, что игра способна претендовать на смесь Fallout\'a и System Shock. Что ж, возможно новый трейлер прольет свет на эту тайну. 
     

     183. 
     Разного рода свидетельств о проживании в Крыму снежного человека предостаточно Особенно много рассказов о «крымском йети» в Бахчисарайском районе, там, где местность изрыта древними пещерными городами. 
     На плато Ай-Петри неоднократно наблюдали отпечатки гигантских ног, находили кости, якобы принадлежащие лесному гиганту. Живут они, как говорят, в пещерах, которых в Крыму – тысячи. 
     По мнению доктора биологических наук, члена-корреспондента Петровской академии наук и искусств Валентина Сапунова, существование троглодита «можно считать доказанным». Всего вероятнее, считает ученый, это иной биологический вид, некогда сформировавшийся как наш экологический напарник. Если наш вид развивался по пути усложнения социальных форм, то троглодит адаптировался к среде биологического обитания и осел в пещерах. 
     Многолетние наблюдения показали: в большинстве случаев говорят о существе в 2 – 2, 8 м ростом, с крупными ногтями и зубами, покрытом густой, жесткой шерстью, со скоростью перемещения в 2 – 3 раза больше человеческой. Химический анализ крови троглодита, еще 10 лет назад проведенный на кафедре эпидемиологии Ленинградского санитарно-гигиенического института, показал, что это – крупное животное, не сопоставимое с каким-либо из известных ранее. 
     

     184. 
     При проведении экспериментов с фотонами группа ученых Женевского международного научного центра обнаружила отсутствие привычного для классической физики понятия Времени – т е. парные фотоны, которые излучает ядро под воздействием лазерного луча, могут существовать одновременно в двух и более точках пространства. Об этом заявил руководитель экспериментов Антуан Суарес. 
     Эксперимент основывался на опытах французского физика Алекса Аспека, который в 1981 г. опроверг предположение Эйнштейна о сохранении законов классической физики на квантовом уровне. В 1935 г. Эйнштейн предсказал, что со временем можно будет вычислить положение в пространстве и силу импульса двух взаимодействующих фотонов. Французский ученый стал первым, кто опроверг это предположение, хотя сомнения в его правильности высказывал еще великий физик Нильс Бор. 
     Пока трудно оценить реальную ценность этого открытия. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 26 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Ладонь я успел поднять, останавливая стальную иглу, готовую вонзиться мне в вену. 
     – Гала, прекратите, вы не доктор Айболит! 
     Шприц замер, послышался облегченный вздох. Кажется, мадам Складной Метр рядом, все на том же табурете. Впрочем, об этом и о многом другом, можно подумать после. Пока – не важно. Я здесь, в знакомом кресле, монитор по-прежнему слева, стрелки все так же играют в прикладную географию, я жив, я дома. 
     …Минутная по-прежнему пересекает Канаду, часовая – вдоль восточного побережья. Сколько меня не было? Минут пять, меньше? Надеюсь, Гала догадалась засечь время? 
     Но и об этом – не сейчас. 
     – «Скорую» вызвать? 
     Странное дело! После обычных Погружений хочется повеситься, после Скольжений – тех, что были прежде, не ощущаешь вообще ничего. А вот сейчас… 
     – «Скорой» не надо, венки заказывать – тоже. У вас вид, словно меня уже похоронили. Не дождетесь! 
     Какой именно вид у мадам Дали, я судить не мог, но легко догадался по голосу. Почему-то это меня рассмешило. 
     – Немного коньяку, пожалуйста. Бутылка на кухне, рюмка там же, лимон… 
     – Пульс у вас определенно появился. 
     

     
* * *

     

     – Я не Айболит, Арлекин, но все-таки не доктор Менгеле. Колоть собралась не BDP, как вы наверняка вообразили, а сердечное. Теперь понимаете, что я испытываю почти каждый раз? Поэтому без «секунданта», как вы выразились, стараюсь не погружаться. Ваша эйфория – обычное состояние в подобных случаях, защитная реакция нашей бедной психики. Не обольщайтесь, скоро пройдет, и тогда полезете на стену. Поэтому коньяк не просто разрешаю, а настоятельно рекомендую. Коньяк – все остальное потом. Живы? Вот и радуйтесь! 
     

     
* * *

     

     По телеэкрану шествовали упыри – один за другим, без перерыва, бесконечной, жуткой чередой. Белые лица, пустые глаза, губы в темной киновари, на застывших деревянных плечах – то ли саваны, то ли гнилые лохмотья. 
     Показы мод меня всегда пугали. Особенно ночью. 
     – Дешевка! – Гала поморщилась, пригубила из рюмки. – Если хотите, можете переключать. 
     Рука потянулась к пульту, отдернулась. Какая, собственно, разница? Упыри, так упыри! 
     Начало пятого утра, на экране – парад покойников, я жив, коньяк еще есть… Хорошо? Еще бы! Велели радоваться, я и радуюсь. 
     …Особенно после того, что довелось увидеть. Странно, зрения я не терял. Или так только казалось? С закрытыми глазами мы тоже что-то различаем, и во сне, и в бреду. 
     – Обсудить желаете? 
     Голос у мадам Дали подстать циркулярной пиле, по крайней мере, воспринимается именно так. Чего ей еще нужно? Рискнул собой, едва назад вернулся. Дайте живому человеку упырями полюбоваться! 
     – Не желаю. Гала. Что мог, рассказал. И, смею заметить… Может, вам на жизненном пути попадались сплошь романтики и рыцари, но сейчас не тот случай. Рисковать жизнью ради вашего чипа не собираюсь. Разок попробовал – хватит. Найдите себе идиота, пусть гробится! 
     – Можете не стараться, Арлекин, на рыцаря вы и так не похожи. Вы лишь мелкий, честолюбивый эгоист. И честолюбие ваше – тоже мелкое: пугать студентов на работе – и быть пророком в нашем DP-кружке. Это ваш уровень? 
     – А ваш? 
     Этой ночью ничто не способно меня задеть. Эйфория прошла, но осталась тихая, спокойная радость. Чем не жизнь? Привычный, нормальный мир, ночь, полбутылки коньяка, на экране – шабаш нежити, в кресле – немолодая, некрасивая дамочка. Не нравлюсь? И не надо! Интересно, «майор Арлекин» ей бы больше полюбился? 
     …Поезд через Белоруссию, 1979-й, четвертый курс позади, впереди пятый, последний. Было, припоминаю! Я ездил тем летом в Юрмалу, в маленьком поселок Дзинтари. Дзинтари – Янтарь. Холодное море, холодный ветер, холодные люди… Туда добирался из Ленинграда, а вот обратно… Верно, и поезд был, и Белоруссия, и Минск, там мы долго стояли. 
     Только ни с кем я в поезде не знакомился! Книжку читал. Даже помню, какую – Маркеса, «Сто лет одиночества». Номер «Иностранки», обложка слегка порвалась… «Полковник Аурелиано Буэндиа поднял тридцать два вооруженных восстания и все тридцать два проиграл.» 
     – Я вам говорила – мы на пороге… 
     Ну, что ей от меня нужно? Гаркнуть? Неудобно, все-таки гостья. 
     – Не надо, – вздохнул я, не отводя взгляд от очередной вампирессы. – Ни порога не надо, ни великого открытия. На хрена нам открытие? Ну, докажем, что Саргати врет, и DP – не виртуальная реальность. А потом? Набегут вояки с гэбэшниками, подомнут все под себя, а Нобелевку получит какой-нибудь пень-академик. И что? 
     Встала, привычно повела худыми плечами, дернула уголком рта. 
     – А то, что мы откроем Америку, черт возьми! И докажем, что это – Америка. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     185. 
     Индивидуальное свойство Времени состоит в том, что оно являет собой полный цикл развития любой сложной системы от слияния двух «простых» элементов до момента ее распада на эти «простые» элементы. 
     При любом синтезе или распаде сложной системы освобождается или поглощается энергия. Это значит, что энергия и является тем «простым» элементом, который образует Вселенную. Для неизменного элемента Время, как принадлежность изменяющегося, развивающегося и сложно сочлененного мира, не существует, так как энергия была всегда. Ее количество во Вселенной в той или иной форме всегда неизменно, ее качество постоянно, степень ее проявленности в каждой точке Вселенной зависит только от количества и формы ее проявления в данной точке в качестве элемента в составе любой сложной системы, обладающей таким индивидуальным, субъективным свойством как Время. 
     Следовательно, единого для всей Вселенной Времени не существует 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ 26 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Хотите поясню, куда вы попали, Арлекин, после вашего Караби? Или сами догадались? Вы сказали, что видели Отчаяние. Нелогично, но очень точно, я вас сразу поняла. Мне такое очень знакомо, потому я и пришла к вам со шприцем. Кардиомин – на случай, если бы вас пришлось с того света вытаскивать. Все просто, вспомните вашу же теорию! Человек больше, чем себе кажется, верно? Можно добавить, что он создан по образу и подобию известно Кого. В Раю человек знал очень многое, мог давать имена вещам и живым существам, лицезрел Творца. Потом человека изгнали, он стал смертен. На самом же деле… Что я вам объясняю, это же ваши мысли! На самом деле человек не изменился, он по-прежнему живет многими жизнями, он вечен. Вечен! Время – одно из измерений, не самое главное. Но воспринимает человек себя лишь частично, в каждом отдельном варианте своего бытия. DP – прорыв к цельности, попытка вновь осознать себя, как единого Человека, вечно существующего в той самой точке Омега. Осознаем себя – осознаем Вселенную, как ни напыщенно это звучит. Наши методы варварские, очень ненадежные, но других у вас… у нас пока нет. Да, очень опасно! Среди вариантов нашей жизни – того, что случилось или могло случиться, – может быть всякое. Некоторые «ветви» сохнут, пропадают. Вы увидели собственную смерть, Арлекин! Там, куда вы попали, вас больше нет. Страшно? Мне тоже страшно, но я не хочу останавливаться. И вы… 
     – Ага. Насчет смерти, знаете, сам сообразил. Очень уж наглядно! И убедительно. Есть, правда, еще один вариант, хотя столь же провальный. В той реальности, на той «ветви» Древа Я, мне просто не довелось родиться. Скажем, папа и мама не встретились в поезде, который шел по Белоруссии. Не останавливайтесь, Гала, ваше дело, а я с удовольствием приторможу. Еще не поняли? Единственная наша с вами дорога «туда» – BDP-plus. Только он, «минус» призывает злобного элементала, покупающего пластмассовые ведра. Первый мой шаг в Скольжении – метеостанция на Караби-яйле. Вам повезло – у моего напарника оказался запас «плюса». А вот следующий шаг – Ничто, Нирванна, Ирий, поля Иалу. Дальше куда? И как? Так что, в качестве подопытного кролика я не гожусь. То, что вы наговорили, Гала – не моя теория. У меня нет никакой теории. И чипа нет, и ничего нет. 
     – Ошибаетесь. 
     

     
* * *

     

     – …Да, как обычно, сто «Десны». И апельсинчик, пожалуйста. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     186. 
     

     Глупость – это наследственное заболевание, которое надо лечить, считает один из самых выдающихся ученых современности, генетик Джеймс Уотсон. Такое заявление профессор сделал накануне в интервью британскому телевидению в связи с полувековым юбилеем открытия структуры ДНК. 
     Как заявил Уотсон, глупость в большинстве случаев передается по наследству, так же, как другие генетические заболевания, например, гемофилия. Поэтому глупость можно и нужно лечить, считает профессор, который принимает активное участие в международном проекте по расшифровке генетического кода человека. По его мнению, исследователи должны заняться разработкой методов генетической терапии, чтобы лечить детей от глупости еще в утробе матери. «Несправедливо, что у некоторых детей нет шанса родится умными. Методика, позволяющая сделать это, обязательно появится и тотчас же начнет применяться», – говорит знаменитый ученый. Агентство ЭФЭ называет его активным сторонником использования генетики в деле улучшения человечества. 
     По мнению Уотсона, достижения генной инженерии должны применяться и для того, чтобы все люди были красивыми. Как сказал 75-летний Уотсон, «многие считают, что будет ужасно, если все девушки станут красивыми, а я полагаю, что это замечательно». 
     

     187. 
     У меня есть ощущение, что именно благодаря комплексному подходу не за горами открытие какого-то фундаментального закона, который перевернет не только физику, а вообще наше восприятие мира в целом. Большинство людей считают мир детерминированным и раздельным, хотя квантовая теория говорит о том, что нельзя рассматривать фрагмент Вселенной, а лишь Вселенную целиком. 
     Некоторые считают, что дело не в законе. Законы открыты и должны были произвести революцию хотя бы в сознании ученых, однако этого не произошло. Но это мнение неверно: в научной парадигме, обобщение – один из методов, и, как любой метод, оно имеет область валидного применения и соответствующую разрешающую способность. Когда мы констатируем: «квантовая теория говорит о том, что нельзя…» – это как раз и есть пример детерминизма. Мы заменяем одну детерминанту другой, «хорошей» с нашей точки зрения. 
     Перенос квантовой теории в макросистемы не происходит не из-за чьей-то тупости, ретроградства или злобных неучей – ученых. Осторожность в данном случае совершенно необходима. Если бы вилка, которой мы кладем в рот аппетитный кусок, стала проявлять волновые свойства и, воспользовавшись нашим носом вместо дифракционной решетки, как тот квант, одновременно попала бы не только в ротовое отверстие, но и в глаз, думаю, мы бы не обрадовались. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 27 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – И где эта шашлычная? – Гип-Гип поднес уцелевшую руку к глазам, близоруко сощурился, глядя на пустой циферблат. – Может, поищем, у нас еще двадцать минут. 
     – Там, – кивнул я в самый конец аллеи. – Во всяком случае, пару лет назад стояла. Шашлыки хорошие, только дорогие. 
     Вокруг людно. Не воскресенье, не вечер, всего лишь пятница, без двадцати три пополудни, но аллеи, и главная, на который мы стояли, и боковые, забиты народом. Точнее, публикой. Веселые, шумные, молодые… 
     Парк имени Горького. Когда-то я бывал в нем почти каждый день, но теперь захожу редко – далековато от моей набережной. И сегодня меня тут не было, если б не позвали. 
     Позвали. Пришел. Вот-вот начну жалеть. 
     – А почему здесь? Я, Арлекин, не против шашлыков, только как-то странно. 
     Кажется, Гип-Гип-Нос разделяет мои сомнения. Впрочем, чего уж тут? Нас пригласили, мы не отказались. 
     Собрал нас Фома – вывесил объявление на сайте, потом не поленился, позвонил. Три часа дня, шашлычная в парке Горького, сам встречу, сам проведу, шашлыки на шару… 
     – Тьфу ты! – Гип-Гип, хмыкнул, поправил пустой рукав. – Ну, честное слово, как в поиске! Идешь, оглядываешься, засаду ждешь. Может, нервы, а? 
     – Ага, – согласился я. – Я тоже не люблю, когда зовут на бесплатный сыр. Чего это Фома удумал? Ну, пойдем? 
     Фома нас и встречал у входа – веселый, в дорогом приталенном костюме. Не в том, что в прошлый раз – новом. Пахло от него чем-то ароматическим, но в меру, в самое «чуть-чуть». Не иначе, стилист посоветовал. 
     – Почти все уже здесь, – деловито сообщил он, отздоровавшись. – Надо только Лерну обождать. Интересные дела намечаются, ребята, в натуре, интересные! 
     – Поминки по DP? – поинтересовался я. – Или банкет в честь доктора Саргати? 
     Гип-Гип ухмыльнулся, но Фома и не думал тушеваться. 
     – Скорее, блин, vice versa. Банкет в честь DP и поминки по… 
     – День добрый. Я не опоздала? 
     Вот и бабушка Лерна. 
     

     
* * *

     

     – А толку? Мы что, без печати и банковского счета не проживем? Жили как-то. 
     – «Ведь для мысли и для слова, откровенно говоря, нам не нужно никакого разрешения царя». 
     – Ну да. А для лаборатории? Своей собственной лаборатории? Понимаете, что теперь возможно? Берем любой набор, желательно из новых, синхронных, взвешиваем до миллиграмма – и погружаемся в любой день и час по желанию. О том, что мы сумеем синтезировать, я и не говорю. Это же прорыв! 
     – И как все будет называться? Общество анонимных DP-наркоманов? Союз хроноложцев? 
     – Мы ведь «колеса» глотаем, значит, лучше что-то автомобильное. ООО «Гонщики», к примеру. 
     – Слушайте, а почему Шуры нет? 
     Только заметили! Я-то сразу о нем подумал, только за стол сели. Остальным, не иначе, дух шашлычный в мозжечок ударил. 
     А в целом, хорошо – и в частности тоже. В натуре, хорошо, блин! Шашлыки правильные, не обгорелыми кусочками – цельным ломтем. И подают к ним все правильное, от века предписанное, и вино нужного цвета, и обслуга в глаза не лезет. Верную «точку» нащупал Фома! 
     Впрочем, может, и не он. В данном случае наш коллега – лишь посредник. Чей – пока тайна. 
     Все оценили, я тоже. Только Шуры нет, без него наш DP-СССР создавать придется. 
     Потому и шашлыки едим. Объединительный съезд «наблюдателей» славного города Харькова, все прочее – ради конспирации. 
     …Конспи-ра-ци-я! Конспи-ра-ци-я! 
     Печать с телефоном и офис с «выделенкой» – не главное. Неведомый благодетель (где Фома его только отыскал?) прекрасно знает, что большинство из нас – люди небогатые… 
     – А что несправедливого? От нас нужна информация, так мы ее не прячем. Ну, прикроем сайт, будем вести дневники Погружений, Арлекин так давно уже делает. Даже если составим общий график Погружений, тоже неплохо. Система! 
     – Угу, подопытные кролики честно отрабатывают морковку. А то, что погружаться будем не куда хотим, а куда надо, не смущает? А новые препараты испытывать? Понимаете, что это значит? 
     – Товарищи, товарищи, дело еще и в принципе. Нас же вроде как приватизировать хотят! Нам – бесплатные таблетки, а мы… 
     – А что – мы? Родину продавать не придется, а Погружения все равно наши. Фома прав: пора кончать с кустарщиной! Надо разработать подробный план… 
     – Пакистанский, в трех мешках. Боюсь, это Арлекин прав. Бесплатный сыр… 
     – Арлекин… Извини, конечно, но он, блин, со своим черным пессимизмом!.. 
     Шашлычный дух, аромат марочного вина, мягкая тень густой августовской зелени. Красиво покупают! И ведь не возразишь, нечего. Нашелся умник, решил поставить дело на широкую ногу, мы и пригодились. До поры, до времени, конечно. 
     Странное дело! Разгромная статья в «Форбс» сработала, как детонатор. Может, так и задумано? Сначала испытаем новые таблетки, потом – Q-чип мистера Джека Саргати. На то и кролики. 
     Кролики и крысы! Гаммельнский вариант. 
     А вот Шура с его портфелем уже лишний. Кустарщина! Мадам Гала тоже в нетях, но этому никто не удивляется. Анафема! 
     Ей тоже нужен кролик. Невезучая она, мадам Дали – сначала Каузал, потом я. 
     Кто же она такая, черт возьми? 
     

     
* * *

     

     – И что скажешь, Арлекин? Я и сам буржуев на дых не переношу, передавил бы гадов! Но, все, вроде, справедливо? Как на работу наймемся, по контракту. А у меня, честно говоря, и денег на наборы уже нет. Стыдно сказать, занимаю, вещи продавать начал. Может, толк выйдет, а? 
     – Толк выйдет, бестолочь останется. Не знаю, Гип-Гип. Такое уже делается при крупных фармацевтических фирмах. Только там платят, а мы готовы Христа ради работать. Но отказываться, думаю, смысла нет, других найдут. 
     – Как в гангстерских фильмах? Предложение, от которого нельзя отказаться? 
     – Ага. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     188. 
     Продам машину времени, работает нормально, но с дефектом – вперед дальше 12 лет не ездит. Создана на базе КБ в Иркутске, 450 у.е., торг. 
     (газета «Форпост», г. Владивосток, 25 мая 2004 г.).
     

     189. 
     Человеческое сознание низкого уровня пытается найти свой путь к истине, нагромождая горы абстрактных теорий, избыточно усложняя свое представление о реальности, формируя этим громоздкую, уродливую субъективную Вселенную. Этим путем идет классическая наука, блуждая в лабиринтах, которые сама построила. Наука, церковь, как и любая другая общественная структура, имеющая отношение к области сознания, необходима большинству членов общества для того, чтобы локализовать животный ужас, который они испытывают перед невозможностью познания Истины. Обществу необходимы толкователи его заблуждений, так как это заменяет ему истинное знание. Животная, материальная часть человека требует от него быть частью этого общества как единого живого организма, имеющего потребность существовать и порождать себе подобных, чтобы поддерживать свое существование в переплетении индивидуальных субъективных Вселенных, создаваемых каждым его членом. 
     Вечная Истина проста. Путь ее познания прост. Начало этого пути – в каждом из нас. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 12 июля 1978 г., поселок Песочин.
     

     За пологом палатки стояла тьма – густая, влажная, пропитанная тяжелым холодом. Ни неба, ни земли, только черные пятна по сторонам. Там тоже палатки, но сейчас их не увидеть. 
     До нашего кострища всего с десяток шагов. Прямо или чуть-чуть левее? Так и заблудиться можно. 
     Сигарета, спички… Хоть бы не отсырели! В пачке всего две штуки осталось. Куришь, напарник? Я в твои годы!.. 
     Ну, что? К погасшему костру, к холодным влажным углям? А куда еще? Ночь, холод, сырость… Я-то думал лопатой помахать! 
     Двадцать шесть лет и полтора месяца, контроль и управление – процентов восемьдесят-девяносто, если не все сто. Погружение длится чуть больше десяти минут. Аминь! 
     

     
* * *

     

     Эдем тоже бывает неуютным. Дело не в ночной сырости, не в пустом, спящем лагере. Никого я здесь и не искал, просто хотел слегка забыться… 
     …И прикупил путевку в Прошлое в виде набора Новый-1. Пока что у Шуры, но скоро продажей займутся те, кто посолидней. Почему бы и нет? DP никто не запрещал, все компоненты легальны. Странно, что благодетель сыскался только сейчас! То ли референт вовремя подсунул перевод статьи из «Форбс», то ли ушлый Фома расстарался, поговорил по душам. Ему-то что за печаль? Не бедствует же, не считает копейки! 
     Все справедливо, можно сказать, баш на баш. А как мы назовемся? «Dream works»? Или в плагиате обвинят? 
     …Стружки загорелись неожиданно быстро, и я поспешил подбросить подобранный неподалеку хворост. Жечь костры по ночам без особой нужды не рекомендуется, но все спят без задних ног, костерок мой маленький, к тому же я – старшекурсник, не мелочь практикантская. 
     Ну, как живешь, напарник? 
     Остаться бы здесь, в этой благодати, не на день, а на неделю. Лучше всего – до конца сезона. Днем махать лопатой, вечером печь яблоки и спорить о киммерийцах. Ни Джека Саргати, ни мадам Складной Метр, ни каждодневного запоя с дольками апельсина. Не ценил я свой Эдем, даже вспоминал редко! 
     Экспедиция, ночь, костер… Набор Новый-1, синхронный, гарантия – девяносто девять процентов, стоимость путевки… Никакой кустарщины никаких экспериментов. Кому она нужна, точка Омега? Прости, друг Каузал, не передавай привет, тем, кого встретишь в пути. Не от кого передавать! Ты все об Аристотелевой логике кручинился, а мы… Relax, my friends, relax! 
     

     «Like a circle in a spiral, like a wheel within a wheel…» 
     

     
* * *

     

     Письмо от Хельги я нашел в кармане штормовки. 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     190. 
     Эксперименты по «остановке света» ныне достигли уровня записи информации на квантовом уровне. К этому этапу относятся пионерские опыты Михаила Лукина, выпускника Московского физико-технического института, ныне – руководителя лаборатории в Гарвардском университете (США). 
     Исследователи из Гарвардского университета сообщили, что им удалось мгновенно записывать абсолютно всю информацию о световом луче и столь же быстро, «по требованию» контрольного лазерного луча, – считывать эту информацию в виде полностью «восстановленного» первоначального луча. В качестве среды для «заморозки» был выбран пар из сверхохлажденных атомов рубидия. На атомы рубидия, как на магнитную пленку, и «записывались» все квантово-механические характеристики лазерного излучения. 
     Михаилу Лукину и его коллегам удалось «затормозить» лазерный луч на одну секунду, по масштабам квантового мира – гигантский промежуток времени. Фактически это реализованная в «железе» Машина Времени, способная вернуть нас назад. 
     А можно ли «заморозить» световой луч на время большее, чем одна секунда? В случае положительного ответа зафиксированные, например, сегодня события, предметы, люди могли бы буквально оживать по нашему желанию через десятки, сотни, а может быть, и тысячи лет в своем первозданном виде. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 28 августа 2004 г., город Харьков.
     

     – Н-ну как? 
     – Ну, так. 
     Восемь вечера, влажные сырые сумерки, троллейбусная остановка на проспекте Гагарина, полупустые скамейки. Две бабки, полтора бомжа да худая собака. Недавний дождь разогнал народец, некому глаза любопытные пялить. 
     Троллейбус, маршрутка, снова троллейбус. Почти пустые. А так – почти что неизменность Бытия. 
     Почти что – Шура сегодня тоже «пустой». Даже странно видеть его без привычного портфеля. 
     – П-портал новый д-делаем, «Харьков-арт», через п-пару дней можно будет в-взглянуть. Там м-мы наших бардов соберем, л-лучших самых – См-моляка, Юрченко. Если хочешь, т-твою страничку сделаем. 
     – Какой из меня «арт»? – махнул я рукой. – А что Смоляку страничку сделаете – правильно. Давно пора. 
     Кажется, наш дилер ничуть не расстроен, во всяком случае, по виду не скажешь. У Шуры не только весь Харьков знакомых, но и дел полным полно. «Харьков-арт» – ничуть не менее интересно, чем наша полусумасшедшая компашка, нелепое общество Пустых Циферблатов. 
     – Сайт н-наш уже н-не работает? Я смотрел с-сегодня утром. 
     – Ага, прикрыли. Фома всех собрал в своем офисе контракты подписывать. Там что-то о соблюдении конфиденциальности. Политика фирмы-с! 
     Я не пошел. Думал, прикидывал, почти решился – не пошел, ограничившись дежурной порцией «Десны», и заодно решив подождать Шуру. 
     Дождался. Хоть и «пустого», но дождался. Наш иначе, наш бывший дилер – телепат. 
     – Д-думаешь, у вас… Т-то есть, у них, выйдет? Если д-доставать напрямую, в-все, конечно, д-дешевле. И лаборатория – дело п-полезное… 
     Кажется, Шура на нас не в обиде, ему даже интересно. Ему – да, а вот мне… 
     – Не знаю. И знать, признаться, не хочу. Мы… они уже не вольные «наблюдатели». Погружение по заказу, не потому, что хочется, а службы ради… Не знаю, работать белой лабораторной крысой еще не пробовал. И не желаю! Главное же, что суета со статьей в «Форбс» – неспроста. И ренегатство Саргати, и молчание остальных – Мьюзеса, Уокера, тоже не зря. Возьмут нас под опеку, академиков подключат, проведут серию опытов по всему миру, а потом заявят, что Погружения – всего лишь путь в Q-реальность имени Джека Саргати. И – конец DP! Подсадят желающих на его чип, а нужные лекарства потихоньку снимут с производства. Или еще что-то придумают, уверен. Если уж данайцы начали принесить дары… 
     Странно, что все упирается в какой-то чип, и у Джека Саргати, и у мадам Гала. Только помогать не хочется – ни ей, ни ему. Складной Метр показала мне Смерть. Что предложит американский итальянец? 
     – П-помнишь, Арлекин, ты все зав-вязать хотел. З-завяжешь? 
     Я поглядел покрытое темными тучами небо, невольно поежился. Осень, скоро осень! Новый учебный год, первый семестр, три факультета. Шура молодец, нашел, чем заняться. «Харьков арт» – давно пора! 
     И мне – пора. 
     – Перерыв сделаю. Тайм-аут. Мы ведь, Шура, не просто ностальгией маялись, когда «три таблетки» глотали, мы разобраться хотели. Что да как, глюки или правда, твари мы дрожащие или, опять-таки, право имеем. 
     – Разоб-брался? 
     Как ответить? 
     Снова троллейбус, еще один, маршрутка. Почему сегодня так пусто? Впрочем, и это – не впервые. Очередная фаза Бытия. 
     …В прошлый раз на полупустой остановке мы говорили с Шурой о подобном исходе. Ошибся наш дилер – в Прекрасном Новом DP-мире он уже не нужен. 
     Итак, разобрался ли? 
     

     
* * *

     

     Мы ждем простых ответов на простые вопросы. Ждем – и не можем дождаться, потому что любой вопрос сложнее, чем кажется. Правда, что Земля круглая? «Да» – правда, «нет» – тоже правда. 
     Правда, что Dream of the Past – путешествие в Прошлое? Правда, что каждый живет не одной, а многими жизнями? Правда, что мы в силах достигнуть точки Омега? 
     Простых ответов не будет, «да» и «нет» не подойдет. 
     Правда, что люди слабы и готовы продать первородство за чечевичную похлебку? Правда, что есть тайны, которые мы не в силах познать, даже если подскажут ответ? Правда, что Человек никогда не сравняется с Богом, хоть и создан по Его подобию? 
     Может, когда-нибудь я узнаю это, но ответы тоже не будут простыми. И не надо! Слишком много их, простых. 
     Это я понял, и пока – хватит. 
     

     
* * *

     

     – Разобрался? Кажется, да. 
     – М-молодец! В-возьмешь чего-нибудь – п-перед т-тайм-аутом? У м-меня случайно ост-талось, н-немного, правда. 
     – Ты, Шура – змий. Искуситель который. «Черное» брать не стану, поберегусь, Новый-1 еще есть… А так, вроде, все. Стоп, не все! У тебя что-нибудь из старого осталось? Совсем старого? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     191. 
     Атеист: Время – это понятие, то есть структура идеального, а не материального мира. Никаких «атомов» или же «квантов Времени», кроме тех, о которых я говорю, нигде, кроме как в нашем воображении, нет. 
     Верующий: Вечный бог создает Время умом человека для него одного – кому еще оно нужно? Только человек считает дни свои от рождения и до смерти и может продлить время Бога. Потому человек – Избранник… 
     Атеист: Но Избранник Бога – не Бог. Сколько бы ни складывали мы дни, не получится вечность. Бесполезно конечным измерять бесконечное, и Временем невозможно измерить вечность. Время – для смертных; но смертно все, кроме Бога, для него – вечность. Так, что ли, по-вашему? Где же выход? 
     Верующий: Не будет числа нам и не станет границ, тогда не будет и Времени, и вместе все мы будем – Сыном единым; а дни наши сложат вечность Его. Служа Богу, мы обретаем Бога в себе и устремляемся к истине, вставая на бесконечный путь к Отцу своему вечному. 
     Атеист: К истине мы приближаемся, служа не Богу, а нашей Вселенной. Бесконечным и вечным может быть только ничто – то, что не существует. Мы же – конечны и временны и, именно потому, мы – конкретны и дееспособны, разумны. 
     Верующий: Гордыня, друг мой, – любимая служанка Ошибки… 
     Атеист: Лишь Бог не знает ошибок. Но Он не знает вообще ничего. Я предпочту быть собою конечное Время в ограниченном числе мест, нежели – ничем всегда и повсюду! 
     

     192. 
     Испытания Машины Времени, созданной в лаборатории профессора МАИ Евгения Федоровича Каменкова, начались в 1988 году. В качестве объектов использовались белые лабораторные мыши. Первые подопытные особи погибли, выжила лишь седьмая по счету мышь. Зверушку спасла человеческая забывчивость. Обычно исследователи заглядывали в установку во время эксперимента. Но на этот раз про мышь элементарно запамятовали, и только когда отключили питание, первое, что увидели испытатели – красные бусинки глаз героического грызуна. 
     Происшествие позволило сделать важный вывод: несинхронное течение Времени в разных частях живого организма чрезвычайно опасно для него. Иными словами, вторжение в зону, где течение Времени изменено, пусть даже на доли секунды, недопустимо для живого существа. Это запомнили и записали как первое правило в экспериментах со Временем. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 17 сентября 1995 г., Крым, окрестности села Приветное.
     

     Оставалось узнать, сколько заплатили мы. Если я не ошибся… К сожалению, в подобных случаях ошибаются редко, и почти всегда – в худшую сторону. 
     – Четверо – и лейтенант Говерла. Нарвались, мать его! 
     Выглядел Аргонец скверно. Пуля не задела, но в самом начале боя старший лейтенант от души проехался щекой по камню. 
     – Говерла-то как умудрился? 
     – Черт его знает, Арлекин! Десять минут назад был живой. Потом я оглянулся, посмотрел… 
     Вот так, в первом же бою. Даже не в настоящем бою – в нелепой стычке с не вовремя подвернувшимся патрулем. Занесло же гадов-американов в эту глушь! 
     Глупо вышло с Говерлой. Только-только познакомился с подчиненными, бойцы даже не успели запомнить его псевдо. А я адрес не сподобился записать, думал, не к спеху. 
     – Не везет нам что-то с третьим взводом, старший лейтенант. 
     – Эт-точно. 
     …Ты прав, Борис, эт-точно. Знал. Догадывался! И все-таки не верил. В прошлый раз набор DP-10, антиквариат, который мы почти не используем, забросил в Одессу, в незнакомую Одессу, в холодное лето 1993-го. А где мы теперь? Ноутбука нет, не поглядишь, да и не выйдет – контроль и управление нулевые, только и могу, что соображать. 
     Снова на чужой тропе. Прошлое, но не мое. Сообразил? 
     

     
* * *

     

     Надо было уходить, сейчас же, пока янки не подогнали «вертушки». Скорее всего, они уже в небе, кто-нибудь из патруля наверняка успел доложить. Хорошо еще, что никто из отряда не ранен, по крайней мере, серьезно. Догонят – плохо, из РПК вертолет не достать. «Утес» бы сюда, а лучше бы парочку! Только где взять? Болтуны из Киева лишь обещают. 
     – Суббота где? Вечно его носит! 
     – Товарищ капитан разбирается с пленными. 
     Ну, конечно! Не иначе, дыбу сколачивает. Дай ему волю… 
     Где-то совсем близко сухо ударил выстрел, затем другой, третий. Все верно, пленных было трое – сержант и рядовые. 
     Разобрался! 
     – Уходим, Аргонец, уходим! Командуй! 
     …Аргонский Пес – огромный зверь, размером с теленка. Косматая шерсть черна как сажа, единственный глаз находится в центре лба, дальний родич Эликена, пса-призрака… И не так важно, почему старые проверенные таблетки закидывают меня в неизвестно чье Прошлое. Важно, что оно было. Пусть не у меня-нынешнего, но было. 
     Было! 
     С кем же ты воюешь, майор Арлекин? За кого? Зачем? 
     – …Рвем прямо в горы. Туда пидарасы не сунутся, побоятся, афедроны свои поберегут. До вечера переждем, потом двинем вдоль подножия Караби, через Ай-Алексий, заночуем на Партизанке… 
     – Покажи карту, Суббота. Нет, не годится, даже ночью не пройдем. Места слишком знакомые – не только нам. 
     – А если прямо через Караби? Заодно и метеостанцию навестим, устроим, блин, американам побудку! А на взвод мы этого нового поставим. Как его псевдо? Засланный Казачок? 
     – Почему Засланный? Просто – Казачок. 
     

     
* * *

     

     Плохо, очень плохо, что управление нулевое! Хотя бы узнал, какое число – и год заодно. Только кому это нужно? Мне? Мадам Дали? Моему элементалу? 
     А ведь он, майор Арлекин, кажется, не курит. Эт-точно? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     193. 
     Обыденное религиозное сознание разделяет свое представление о мире на две части, которые противостоят друг другу, давая одной из них эпитет «светлая, добрая», другой – «темная, злая». На этой основе примитивный наблюдатель строит свое представление о субъективной Вселенной и своем посмертном существовании. Но такое понимание реальности не допустимо при рассмотрении объективной Вселенной, для которой нет ни низкого, ни высокого, а все и во всем – энергия. Она не имеет знака, она имеет только количество в данной точке, от которого зависит качество ее проявления. 
     Зло и добро субъективны, так как любой знак есть лишь символ, вызывающий у наблюдателя определенные ощущения, эмоции, действия, связанные с обусловленной этим знаком реакцией. Субъективное отношение к действию не может быть частью объективной реальности. Объективная реальность не имеет знака. 
     

     194. 
     Каждая эпоха создает свою Машину Времени. Первые МВ, детища Уэллса и его современников, служили чистому Знанию, помогая узнать неведомые события Прошлого и Грядущего. Следующее поколение Путешественников во Времени стало использовать МВ, как «машину приключений», вначале, впрочем, вполне безобидных. Эпохи менялись, в годы Холодной войны МВ стали частью обороны Свободного Мира в качестве штатного оружия многочисленных «патрулей». Апофеозом использования МВ на службе цивилизации стала великая сага «Конец Вечности», в которой Машина служила главным регулятором всей истории Человечества. 
     Периодически МВ помогала решить и личные проблемы, как правило, действительно серьезные – спасение любимой девушки, помощь павшему в беду другу. 
     В агонизирующем СССР Путешественники во Времени с переменным успехом пытались предотвратить или смягчить катастрофу 1917-го. 
     Новая эпоха не требует таких подвигов. В очередной побасенке, сочиненной модным фантастом, герой использует МВ для выгодного обмена валюты, а заодно – для кражи нескольких пудов драгоценностей из Алмазного фонда. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 29 августа 2004 г., город Харьков.
     

     Искать упоминание о Dream of the Past в дебрях Сети – занятие увлекательное, но бесполезное. «Наблюдатели» стараются не называть кошку кошкой. Не из конспирации – какая конспирация с десятками сайтов и даже порталов! – скорее, из атавистической осторожности. Идя на охоту, зверя именуют иносказательно, дабы не спугнуть. Медведь – ведающий медом… 
     Ни к чему не обязывающее «DP», конечно, встречается сплошь и рядом, но мало ли их, всяких «Diplomatic Persons» и прочих VIP? Тем интереснее исключения. То компьютерная игра, то женский роман. 
     Наш DP-сайт, что и ожидалось, не работал, как и минский. Последнее – уже сюрприз. Он у братьев-белоруссов постоянно глючит, но совпадение поневоле насторожило. Им что, тоже сделали предложение? 
     Следующий на очереди – московский портал. Серьезные ребята! 
     А это что? «Dream of the Past?» И кто сподобился? «Sir John Everett Millais. A Dream of the Past; Sir Isumbras at the Ford.» Кто-кто? Какой еще Миллес? Художник? 
     …На этот раз я не лгал Шуре. Самое время уходить из DP – надолго, если не навсегда. Тайм-аут! Каждый сентябрь делаю перерыв на месяц-полтора. Обычная практика «наблюдателя» – без отпуска можно не выдержать. Но теперь речь идет о более серьезном. Я заигрался. Мы все – заигрались. 
     Физик из меня никакой, но если Бытие и вправду не-локально, наши Погружения – не просто безобидные прогулки. Почувствовал я это давно, еще до того, как очутился в Одессе холодным летом 1993-го. Почувствовал, а теперь понял. 
     Чужое Прошлое? Легче всего грешить на «чужих». А если я, именно я-сегодняшний, всему виной? Погружение изменило некую клеточку в загадочной Области Бога, я ответил Курчевскому иначе, чем собирался – и стал «майором Арлекином». 
     Мы не боги, я не бог. И не дьявол. Но мало ли Кто мог толкнуть под локоть? 
     А Хельги? Ее письмо… 
     Москвичи ругали «черных» – истово, от всей души. Вечная тема для DP-Москвы, можно сказать, рутина. А вот исчезновение харьковского сайта коллеги не заметили, хоть бывали у нас регулярно. И о статье в «Форбсе» ни слова. Не проснулись еще? Или… 
     А что в Екатеринбурге? 
     …Уже не помню, о чем писала Хельги тогда, в далеком, счастливом июле 1978-го. Но явно не о том, что я успел прочитать в послании, найденном в кармане штормовки. Речь шла о Москве, об истфаке МГУ, о нашем с ней разговоре по поводу историко-архивного института… 
     Письмо я не дочитал – Хельги писала не мне. Не мне – и не тому, кем я был тем далеким летом. 
     Разговор с Курчевским, ее письмо… Проще всего опять кивнуть на «параллельную реальность», любимое пастбище фантастов, на иную «ветку» Судьбы. А если иначе? Формула Запаздывания – 2 ГП, где ГП – глубина Погружения. После разговора в Одессе прошло одиннадцать лет, после письма Хельги… 
     Не отсюда ли наша беспечность, невыносимая легкость Небытия? Погружения – почти сон, не надо лишь делать резких движений. Только вот Бытие не-локально. 
     Прошлое всегда с нами – потому что его нет. Есть мы – ответственные за каждый свой день, час, минуту. Будущее еще впереди – но и Прошлое тоже, оно еще не наступило, оно ждет!.. 
     Или я зря себя пугаю? Раскаявшийся в DP-ереси Джек Саргати отрицает случаи «реального проникновения». Будем спать спокойно? 
     Екатеринбургский сайт не отвечал. Глухо! Оставалось заглянуть «за бугор». 
     

     
* * *

     

     – Нет, Гала, никуда я не уезжал, вероятно, просто заснул. Алло? Да-да, и прежде был пьян, и сейчас. Тоже смотрели? Как говорится, если сайты закрывают, значит, это кому-нибудь нужно. Ага! Зато есть два новые Q-сайта, пока в Штатах. Идеи мистера Саргати живут и побеждают, так что если вас и в самом деле интересует чип… Других чипов у меня для вас нет. Нэт! А вот просьбишка будет. Хочу пока завязать с Погружениями, в отпуск уйти, но есть одно дело. Подстрахуйте, перезвоните завтра после полудня. Сегодня не решусь, два Погружения в день – уже слишком, последний раз все вообще пошло не так… Нет, BDP-plus меня не интересует. И новый не интересует, и новейший тоже. Без меня, без меня! Так перезвоните, Гала? 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     195. 
     «Слава влюблена в него» – писали современники о Джоне Эверетте Миллесе. Ни один из английских художников не пользовался при жизни таким головокружительным успехом. Был ли он в рядах прерафаэлитов, рисовал ли сентиментальные жанровые сценки или парадные портреты – толпа следует за ним. Однако именно его называют «падшим ангелом живописи», и этому падению нет аналогии в истории искусства… 
     …Пастозный мазок особенно заметен в работах переходного этапа творчества Миллеса, в том числе в картине «Мечта о прошлом – сэр Изумбрас в Броде» («A Dream of the Past – Sir Isumbras at the Ford», 1857, Порт Санлайт, Художественная галерея леди Левер), яростно раскритикованный известным искусствоведом Джоном Рескиным. 
     

     196. 
     Без коренного изменения самого характера современной науки прогресс Человечества невозможен. 
     Мало у кого вызывает сомнения чрезвычайно низкий уровень нынешней науки, ее крайний консерватизм, подкрепленный некомпетентностью большинства ученых. Причины этого во многом очевидны, однако не все осознают главную из них, которая может быть сведена к формуле Марка Твена о «господствующем преступлении». 
     Полностью формула звучит так: «Господствующая религия, равно как любая господствующая идеология, есть господствующее преступление». Слова о религии охотно и часто цитируются, а вот «равно как» стыдливо опускается. 
     Между тем, наука, занявшая с конца XVIII века положение в обществе, прежде принадлежавшее Церкви, прошла тот же самый исторический путь, усугубленный своей изначальной безнравственностью. Ныне она, претендуя на роль «господствующей идеологии», находится в стадии закономерного маразма. Наука, как и любая кризисная система, полностью подчиняется знаменитому закону Паркинсона. Один из его симптомов – работа главным образом «на себя», стыдливо именуемая «фундаментальными исследованиями». Недоумение и скепсис пресекаются рассуждениями об истине, недоступной «профанам». 
     Не менее характерно неприятие всего, что не укладывается в уже готовые схемы. Соответственно идет отрицательный отбор, в ходе которого некомпетентная личность почти всегда будет предпочитаема человеку мыслящему и талантливому («принцип Питера»). 
     Все это, однако, не означает, что поиск истины ныне перешел к дилетантам. Большинство этих «самородков» отличаются от «жрецов» лишь еще более низким образованием и некоммуникабельностью, не позволившими им попасть в «касту». 
     Виноваты и люди, и система, но если человек в ряде случаев еще способен к перевоспитанию, то система «господствующего преступления» достойна лишь гибели. Пора вспомнить вольтеровское: «Раздавить гадину!» 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 30 августа 2004 г. – 14 июля 1978 г., город Харьков.
     

     Наверно, так и придется умереть… В который раз запрещаю себе так думать, только деваться некуда. Под рукой – чашка с водой, три таблетки на блюдце… Когда-нибудь мозг не выдержит, значит, последним, что я увижу, будет циферблат часов, стилизованный под старинную карту. Черные стрелки застыли, минутная лежит вдоль Северной Америки, часовая указывает прямо на полюс. 11.50, на дворе – солнечный день, но шторы плотно задернуты. Полумрак, полуночь… 
     Беленькая, желтенькая, черненькая. Три таблетки, три банана – как в старом мультфильме. «Я дракон Бойся-Бой!». 
     Запить водой, прикрыть глаза… Самый страшный момент, начало Погружения, начало моей очередной маленькой смерти. 
     Dream of the Past. Dearth in the Past. 
     Часы… Тик-так, тик-так. DP-DC… DP-DC… Death Certificate. 
     Почему все утро кажется, что я опоздал, что погружаться надо было вчера – рискнуть, наплевать на элементарную безопасность? Опоздать я не мог, все, что могло случиться в тот далекий год, уже случилось… Долго! Сегодня отчего-то долго. Наверно, мозг не устоял, взбунтовался. Мы влезли в Область Бога, в Его придел – нагло, не сняв сапог… 
     

     
* * *

     

     …Махнул рукой, привычно скользнул взглядом по зеленому покрывалу винограда, поглядел вверх, на низкие тяжелые тучи, почти цепляющиеся за крыши знакомой девятиэтажки. 
     С утра капало, сейчас перерыв, польет чуть позже. Я без зонтика, без плаща… И ладно, дождь летом – ерунда. Высохну! 
     Прошел десяток шагов, остановился. Оглянулся. 
     Вернуться? 
     Бабушка меня не поняла. Я… Не понял ее? Нет, понял, даже хотел согласиться, с тем, что она говорила, не поспоришь. 
     Спорить не стал, соглашаться тоже. Наверно, впервые в жизни. 
     Обиделась, конечно. А уж огорчилась – точно. 
     Увы, это только начало. Придется говорить с родителями, объясняться с научным руководителем, решать дела в деканате, чтоб ему провалиться с пятого этажа прямиком в подвал! 
     И ладно! Поговорим, объяснимся, решим. Первый уже шаг сделан, он, как известно, самый трудный. 
     Налево, к метро? Или направо, через мост, через горку, привычным пешедралом? Направо, конечно. Не пенсионеры, поди! 
     Дождь нагнал прямо посреди моста. 
     

     
* * *

     

     А не простудишься, молодой человек? Что за геройство – под дождем бегать? Мы же с тобой ненавидим романтиков! 
     Двадцать шесть лет и полтора месяца, контроль и управление – процентов восемьдесят, даже больше, Погружение только началось. Мой младший братец поговорил с бабушкой, теперь топает под дождем неведомо куда… 
     А как он вообще тут оказался? Его место в Песочине, на лопате, его курганы ждут! 
     Чувствовал, чувствовал! Потому и погрузиться решил, посмотреть, проверить. Письмо от Хельги… Надо был прочитать до конца. Что за чистоплюйство, ведь письмо адресовано мне! 
     Нет, не мне! В то далекое лето Хельги такого письма не писала. 
     Да что тут творится? Вот сейчас ка-а-ак перехвачу управление, ка-а-ак наведу орднунг! Будете все у меня скучные да вялые!.. 
     Стоп! Не спеши, разберись сперва. Беги, беги, молодой человек, только по сторонам смотри, когда улицу переходишь. Как бабушка в детстве учила: сначала налево, потом направо… 
     Сигареты хоть купил? 
     

     
* * *

     

     Хельги ждала у подъезда под бетонным козырьком, вокруг которого набухали лужи. Не выдержал, скользнул взглядом по циферблату своих пластмассовых. Надо же! 
     – Чудо Маниту! Ты сегодня не опоздала! 
     – Здравствуй, Эликен. Ты промок, ты… 
     Ее губы… Хорошо, что вокруг пусто, ливень всех разогнал, никто не таращится. А если бы таращились? Пусть себе! 
     – Эликен, Эликен… 
     Перевела дыхание, закрыла глаза. 
     – Теперь и я мокрая. Какой сильный дождь! Не повезло. 
     – Исключительно повезло! – улыбнулся я, чуть отодвигаясь. – Если бы не дождь, не бы отпустили из Песочина. 
     – И ты бы не приехал? 
     – Приехал. 
     Ее близорукие глаза совсем близко, не хочется ни о чем говорить, не хочется ни о чем думать… 
     – Только что рассказал бабушке. Кажется, она меня не поняла. 
     – А я поговорила с родителями – с тем же успехом. Но ведь… Мы все решили, Эликен? 
     – Решили, конечно! 
     

     
* * *

     

     И что это вы задумали, детишки? Осторожнее, парень, ведь это мое Прошлое, личное, персональное!.. 
     Хоть бы закурил, все веселее! 
     

     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     197. 
     В 1994 году в журнале «Успехи физических наук» была опубликована статья его главного редактора академика Бориса Борисовича Кадомцева. Выводы автора парадоксальны. С одной стороны, он отстаивает принцип причинности, постулируя невозможность непосредственного воздействия на Прошлое. Вместе с тем, из его рассуждений вытекает, что: 
     1. Сверхсветовые сигналы (в их числе и мгновенные) возможны, поэтому Вселенная доступна для анализа и управления. 
     2. Возможно «непрямое» воздействие на Прошлое в форме информационных сигналов, его изменение и связанное с этим изменение Настоящего. 
     3. Изменение Реальности не замечается нами потому, что оно является принципиально ненаблюдаемым явлением. Всякое изменение Прошлого ведет к полному изменению настоящего. 
     Ученик Б.Б.Кадомцева профессор Илья Чусов, ведущий научный сотрудник Российского научного центра «Курчатовский институт», пришел к еще более парадоксальному выводу: «На теоретическом уровне доказано, что искреннее покаяние человека в совершенных ошибках и грехах может изменить Настоящее». 
     

     198. 
     Один из вариантов корректной терминологии. 
     

     Путешествие во времени: 
     1. В Прошлое – при путешествии в Прошлое путешественник ощущает один и тот же момент как определяемый внешними часами и календарями более чем однажды в субъективной последовательности. 
     2. В Будущее – при путешествии в Будущее путешественник достигает более позднего момента в более короткое субъективное время, чем то, которое определяется внешними часами и календарями. 
     Машина Времени – физический объект, который дает пользователю возможность путешествия в прошлое. Правильнее думать о ней как о месте или пути, чем как об аппарате. 
     Парадокс путешествия во Времени – на первый взгляд невозможная ситуация, которую мог бы создать путешественник во Времени, если бы путешествие во Времени было возможно. 
     «Парадокс дедушки» – парадокс, при котором человек отправляется в Прошлое и затем мешает себе сделать это. 
     Парадокс знания – парадокс, при котором знание создается из ничего, через путешествие во Времени. 
     Вывод: Путешествие во Времени не парадоксально. Если человек отправляется в Прошлое, он сохраняет обычную свободу действий, но, в общем случае в конце попадает в Прошлое другой Вселенной. 
     

    

    

     

      ЧИСТИЛИЩЕ. 14 июля 1978 г., город Харьков.
     

     – Ага, – вздохнул я, нащупывая мелочь в кармане. Кафе за углом в двух шагах. Хватит на коньяк? Ой, не хватит! Жаль, сейчас бы сто грамм да с апельсинчиком!.. 
     – Эликен, ты же обещал! Ты же… 
     В чем дело? Ах да, сигареты! Ну, конечно, курить – здоровью вредить! 
     Щелкнула зажигалка, дрянной болгарский табак обжег горло. 
     Будем разбираться? 
     – Эликен… 
     Не поняла? Сейчас поймешь! 
     – Дочь Врангеля – Наталья Петровна, в замужестве Базилевская, 1914 года рождения, живет в Соединенных Штатах Америки… 
     – Нет! Уйди, уйди!.. 
     И не подумаю! 
     

     
* * *

     

     – …Не ломай парню жизнь, ясно? Ты пробивная, защитишься в Москве, в Америке не пропадешь. А он… Он же на четвертый курс перешел, до аспирантуры рукой подать. И все – коту под хвост? Даже если удастся перевестись в Москву, в дурацкий историко-архивный, что дальше? Мыкаться по общагам, зарабатывать гроши, а потом в Штаты, да? Кем я… Кем он станет в твоей Америке? Там все идиоты, дауны, в даун-таунах живут, там даже Херсонеса нет! Ни черта нет, Хельги, а главное – нет Будущего! Его жизнь здесь, в Харькове, дома! Неужели не понимаешь? 
     – Эликен… То есть… Как мне вас называть? По имени-отчеству? 
     – Фу ты! Зови… Арлекином, что ли. Какая разница? Хельги, у нас все будет в порядке. Я тебе недавно звонил, поймал по мобиле аж в Копенгагене, ты была веселая, просила написать. И у него… У меня все в порядке, у каждого из нас своя жизнь, нормальная, устоявшаяся. Пойми, не за себя я боюсь, Если ваше Будущее меня и догонит, то через четверть века с хвостиком, мне уже тогда по барабану будет. Но ведь он – это я! И я не хочу… 
     – Скажи, Арлекин… Вы часто с ней видитесь? 
     – Ну… Иногда она… Хельги приезжает в Харьков где-то раз в два года. Мы переписываемся. 
     – Вот видишь! Мне и Эликену этого мало, пойми! Мы не ходим, чтобы раз в два года. Он – не ты, Арлекин! Не знаю, откуда ты взялся, из какого мира, из какой Вселенной, но эта жизнь – наша, Эликена и моя. Ты прожил свою, не мешай нам, пожалуйста! Мы сами все решим. И отпусти моего Эликена!.. Арлекин? Арлекин, что с тобой? 
     – Н-ничего, пустяки. Кажется, это называется «футуршок», только в данном случае «футур» некорректно… Там за углом кафешка, может, выпьем по чашке кофе? 
     Зачем девочку обижаешь, напарник? Вон ведь, чуть не плачет! Это же твоя Хельги, идиот! Ладно, как там у вас, DP-старателей, заведено? Двадцать шесть лет и полтора месяца, контроль и управление – полный, полнее некуда. 
     Ты, что, напарник, себя богом вообразил? Но даже если богом… 
     

     
* * *

     

     – Какие странные стихи, Арлекин! Никогда не слыхала. Прочитай сначала! 
     – Пожалуйста! Уку Мазинг, эстонский поэт. «Песнь солдат, отступающих под натиском нечистой силы». 
     
      
       Мы воины стана Господня, мы бросили дом и детей,

       Под нами усталые кони и выжженный вереск степей,

       За нами пустыня и пепел, летящий горячим дождем,

       Мы сушу минуем и море и все за собою сожжем.

       Топча свою тень, мы отходим, но все же уносим с собой,

       Как знамя, Господнего неба последний клочок голубой…

      

     
     
ФАЙЛЫ ИЗ НОУТБУКА

     

     199. 
     Привет, напарник! 
     

     Правильнее всего задавить этот файл, оставшись для тебя зловредным элементалом, любителем чистоты и пластмассовых ведер. Но кое-что ты и сам начал понимать, кроме того, я тебе многим обязан. Поэтому постараюсь по возможности задокументировать свое временное и вынужденное пребывание в твоей Реальности (которая, как мы оба знаем, не «твоя» и «моя», но – для ясности). 
     Итак, нечто вроде Отчета № 1. 
     1. Кажется, мы оба не ожидали, что Скольжение и Погружение могут совместиться. Возьми на заметку. Твой покорный слуга сделал себе укол BDP-plus и, сам того не желая, оказался в июле столь любимого нами 1978-го. 
     Каюсь, в прошлый раз честно попытался ввести тебя в заблуждение. Но ты уже и сам сообразил: «plus» ведет тебя дальше на следующую «ветку», «minus» освобождает твое место для «соседа». Отсюда и названия. Составы, как видишь, очень разные, один «plus» привел меня сюда, другой – на Караби. Ты туда часом не заглядывал? 
     Будучи у тебя в гостях, старался особо не безобразничать. Разве что потратил наши (ха-ха!) денежки, на запасы BDP, столь тебя удивившие. Извини, но у меня нет другого выхода. К слову, в «мире Караби» я тоже накопил небольшой арсенал «plus» и «stop». Попадешь туда, не трать все сразу, оставь чуток. 
     2. Мне кажется, прав ты, а не Саргати с его «Q-реальностью». Я уж точно не «оттуда»! Но твои выводы и предположения надо проверять и перепроверять. В твою схему, скажем, никак не вкладывается «моя» Одесса 1993-го и еще кое-что, о чем ниже. 
     3. Не хотел об этом говорить, но, черт возьми, вовремя же я появился! И ты, и я уже один раз потеряли Хельги, до сих пор не можем ее забыть. К чему твои, извини, ужимки и прыжки? Боишься, что парень из 1978-го не пойдет по твоим стопам, не сделает скучную, никому не нужную карьеру провинциального доцента? Не будет тихо спиваться, закусывая апельсинчиком? Даже если это твое «личное» Прошлое, для тебя что-то изменится только в 2030 году! Чего опасаешься? Что постучат в надгробие? 
     Эти детишки из 1978-го – молодцы! А ты… Не мешай им, понял? 
     4. Самое, наверно, любопытное. Гала позвонила, как вы и договаривались, и я заманил ее в нашу с тобой берлогу. С чего ты взял, что она «Складной Метр»? Слепой, что ли? Симпатичная женщина – и дико сексапильная. Жизнь тебе усложнять не стал, но… Дурак же ты, напарник! 
     Большой соблазн был допросить ее по-настоящему, как пленного янки. Не пробовал? Очень забавно, рекомендую. Однако делать этого не стал, а попытался «разработать», используя твои наблюдения. Многого она не сказала, но судя по всему… Неужели не догадался? Догадался, конечно, только не сформулировал до конца. Гала «не отсюда»! На той «ветке», откуда она «скользнула», DP – обыденность. Химию давно не применяют, пользуются микрочипами. Не думаю, что тумблер в мозгу лучше горсти таблеток, но то, что надежнее – наверняка. Гала попала к нам – и оказалась рыбой на отмели. Теперь понял, какой именно чип она искала? 
     Спроси ее обо всем прямо, если захочешь. Уверен, я (и ты) прав. 
     На твоем месте, я бы ей все же помог. Связаться с «ее» миром было бы очень интересно и полезно. Во всех отношениях. 
     5. Теперь по поводу твоего нахального элементала. Проще всего защититься цитатой. Надеюсь, помнишь, откуда она? 
     «Простите меня за обман. Я не историк. Я просто дезертир. Я сбежал к вам, потому что хотел спастись. Вы этого не поймете. У меня осталась всего одна обойма, и меня взяла тоска. А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь». 
     Но это будет красивая неправда. Я ни о чем не жалею и возвращаться, чтобы умереть без толку, зазря, не собираюсь. Я взял тайм-аут. Знакомо? Если воспользоваться твоим выражением, «остановил Время». «BDP-stop» не даст «скользнуть» обратно, значит для меня, физически пребывающего «там», Время действительно ОСТАНОВИЛОСЬ! Чистый солипсизм, но приятно. 
     У тебя не задержусь, пойду дальше. Ты занят серьезным делом, мешать не стану. Не обращай внимания на бывшее «общество Пустых Циферблатов», работай. Только пить бросай, ей богу! 
     Кроме того, в «твоем» мире так и не родилась Анна. Впрочем, это уже мое дело, точнее, наше с ней. Может, из-за нее я все-таки вернусь в свой Макондо. 
     6. А вот тебе загадка. Час назад позвонила Хельги (да-да!). Она нашла в старой записной книжке напоминание, что с тобой требуется связаться, причем всенепременно по мобильному телефону. Все ничего, только запись сделана 1978-м! Позвонить она должна была еще 4 августа, но книжку нашла лишь сегодня. Можешь представить ее удивление. 
     Это как-то соответствует твоим теориям? 
     7. И последнее. Трудно найти слова, но попытаюсь. Обычно при Скольжении (при Погружении, как я понял, тоже), переход происходит практически мгновенно. Но в последний раз я кое-что сумел заметить – как и ты смог разглядеть Смерть. Мне повезло больше. На миг, на долю секунды, я увидел Жизнь – и свою, и твою, и всех нас, единых и разных. Она не походила на Древо, скорее, на реку, обтекающую огромную, невероятных размеров Сферу. Развилки, притоки, русла – и одновременно целостность, неразрывность. Не знаю, что и думать. Может, мне показали краешек, маленький, очень маленький осколок того, что ты называешь Омегой? 
     Но даже если это не так, не страшно. Бояться поздно, мы уже попали в этот Мир. 
     

     200. 
     «Самое главное место в Бытии, возможно, не занято. Вне нас может не существовать никакого центра. В этом случае нам ничего не остается делать, как искать его в самих себе и, в конце концов, это пустое место придется занять нам самим. Мы вынуждены становиться богами» 
    

    

     
      (Юлиус Эвола).
     
     

     В тексте использованы отрывки из произведений маркиза де Сада «Жюстина», Пьера Тейяра де Шардена «Феномен человека», В.А.Черноброва «Полеты во времени», П.Д.Успенского «Tertium Organum. Ключ к загадкам мира», Т.М.Фадеевой «Сакрализация пространства, или геомансия. Ее реликты в Крыму», отдельные цитаты из работ В.П.Фролова, Д.С.Луцкого, В.Иванова, И.Г.Старинова, В.Купцова, А.Черкасова, И.Чусова, Е.Гурской, В.Ю.Емельянова, В.В.Кассандрова, Юлиуса Эволы, Джека Сарфати, а также сообщения информационных агентств и материалы Интернета. 
    

   

  

  

   

    Валентинов А.
    Даймон
   

   
    И когда все души избрали себе ту или иную жизнь, они, в порядке жребия, стали подходить к Лахесис. Какого кто избрал себе Даймона, того она с ним и посыпает, как стража жизни и исполнителя сделанного выбора.
    Платон. Государство, Х 620 d-e.
   
   
    — Ну вот ты и дошёл, — сказал Пустотник Даймон, морща свой непропорционально большой лоб. — Ты сам как считаешь: дошёл или не дошёл?
    Генри Лайон Олди. Сумерки мира.
   
   

    Подумал Алёша, подумал, то и это прикинул — и решил взорвать бомбу. Сразу же легче стало, потому как некая ясность обозначилась. Правда, иные вопросы возникли. Скажем, какой именно объект подвзорвать следует, чтобы не жалко и с пользой. Опять же: откуда бомбу взять? Купить? Извините, где? Самому сделать? В принципе можно, только вот как?
    Ну, это не самое главное. Решение принято, цель поставлена. Уже легче.
    Взрываем, значит, бомбу.
   

   

    

     ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-1
    

    Скормите Бориса Моисеева голодным свиньям. И что? Цена на его, извините, «творчество» немедленно вырастет, мерзость же, им пропагандируемая, получит ореол трагизма и даже мученичества. Не лучше ли для начала поработать с его продюсерами? Диверсии на радиостанции, равно как показательные экзекуции в отношении деятелей дегенеративного искусства, все-таки считаю излишними.
    Впрочем, по порядку.
    Что бы мы с Вами не обсуждали, любая тема с фатальной неизбежностью приводит к одной из наших вечных проблем:
    1. Создание Всемирного Правительства.
    2. Ход и результаты Великой Антинаучной революции.
    3. Борьба с глобализмом, либерализмом и прочими проявлениями, прости господи, всепланетной экспансии известных нам сил.
    Настало время внести ясность.
    Вопрос о Всемирном Правительстве резервирую для дальнейшего обсуждения. Сейчас он не представляется актуальным. Любая компания из трех человек может устроиться на диване и объявить себя оным Всемирным, провозгласив самую завлекательную программу действий. Скажем, обвешать все деревья на земле китайскими колокольчиками. Подует ветер, а колокольчики — дзинь, дзинь, дзинь! Красота — и полное душ благорастворение. Осталось лишь завершить установление контроля над территорией (начиная с дивана) и приступить к полной колоколизации Земшара.
    Как Вы думаете, сколько таких Всемирных Правительств уже существует?
    Посему коснусь, уже всерьёз, вопроса куда более актуального — о Великой Антинаучной революции.
    Столь пугающим, душераздирающим даже термином мы обязаны не учёным, а попам, конкретно — Академии наук Ватикана. Именно на сессии этого почтённого учреждения 15 октября 1998 г. прозвучал термин «Антинаучная революция» и были названы её основные критерии. Сессии предшествовало распространение энциклики Иоанна Павла II. Понтифик писал «Сам Бог заложил в сердце человека желание познать истину и, в конечном итоге, сущность Его, чтобы тот, познавая и любя Его, мог достигнуть понимания истины в самом себе».
    Честно говоря, весьма подозрительно, когда Церковь, по определению не заинтересованная в успехах науки (не люблю попов!), начинает о ней заботиться. Однако, «данайский дар» был принят с восторгом, и господа высоколобые охотно подхватили ор об «Антинаучной». Свою лепту вдовицы внесли российские академики. 16 марта 1999 этому вопросу был посвящён специальный пленум РАН, на котором был выработан критерий «антинаучности». Таковым была признана «некомпетентность». Масло масляное…
    В чем же беда?
    Если обратиться ad fonts, мы получим следующий перечень симптомов:
    — Снижения общего темпа научно-технического прогресса.
    — Закрытие многих перспективных научных направлений.
    — Снижения престижности и оплаты научной работы.
    — Упрощение среднего и высшего образования.
    — Пропаганда лженаучных представлений и взглядов.
    — Игнорирование научного потенциала ряда стран (Россия, Куба, арабский мир) или использование его наукоёмкой продукции на кабальных условиях.
    Как видим, грешное смешано с праведным. Если же поскрести глубже, обнаружим самое элементарное. Один остроумный человек называл корень бед просто: «Фантомасов на всех не напасёшься». Если помните любимый фильм нашего детства, то легко догадаетесь: речь идёт все о том же ФИНАНСИРОВАНИИ науки. Мсье Фантомас не только злодейски похищал известных учёных, но и (руководствуясь своим злодейскими интересами) неплохо их субсидировал.
    К концу ХХ века поумневшие государственные мужи перестали кидать бюджетные деньги налево и направо, прежде всего на не слишком актуальные для рядового налогоплательщика «фундаментальные исследования». Отсюда и вой господ академиков.
    Вместе с тем, каждый разговор о «борьбе с Антинаучной революцией» сопровождается обязательными проклятиями в адрес «некомпетентных» конурентов. В российском варианте в качестве главного жупела использован страшный негодяй Фоменко, но под раздачу попали также уфология и безвинная биолокация.
    В США и Великобритании нашлись свои Фоменки для битья, каковыми оказались «ревизионисты», то есть отрицатели Холокоста. Как же иначе! Но наряду с «жидоедами» проклятию были преданы (внимание!) такие направление, как движение DP-watchers («Наблюдающих сны о Прошлом»), работы Джека Саргати, посвящённые Q-реальности, и исследования феномена сна, начатые несколько лет назад Джеймсом Грантом.
    И снова все элементарно. Кто-то очень умный (уж не наше с Вами Всемирное правительство?) под крики о «защите Науки» рубит под корень наиболее перспективные исследовании в сфере информации — то, что и двигает Человечество вперёд. А это уже опасно. Рискну напомнить: в 1950-е гг. СССР был мировым лидером в области информатики. Советские ЭВМ того периода, например, БЭСМ-6, много лет оставались лучшими в мире. В 1960-е гг. под руководством академика Виктора Михайловича Глушкова был разработан прообраз современного Интернета — по тогдашней терминологии Единая Система (ЕС). Но развитие соответствующих технологий в СССР было искусственно (якобы по идеологическим соображениям) заторможено — с известным результатом.
    Сейчас речь идёт даже не о судьбе страны, а о проблемах более глобальных. Поэтому со всеми известными Вам оговорками я согласен продолжить работу в рамках Проекта.
    Это, пожалуй, главное. Третий вопрос — о борьбе с глобализмом — тоже рискну оставить на потом. Могу пока отрапортовать, что борьбу веду регулярно и успешно, нанося удары по самому больному месту мировой буржуазии — по кошельку. Конкретно это заключается в скачивании пиратских mp3-файлов, из коих собираю музыкальную коллекцию. Записал уже пять дисков, которые регулярно кручу, получая двойное удовольствие — эстетическое и политическое. Под славную музыку Прошлого (когда и вода была мокрее, и солнце ярче) лучше думается и работается. Не слушать же наше паршивое радио!
   

   

    

     CD-ДИСК 1 «ТОСКА ПО РОДИНЕ».
    

    

     

      Дорожка 1 — «Тоска по Родине».
     

     Марш (авторы музыки: С. Трофимов, Л. Дунаев).
     (2`53)
     

     Исполнение самое обычное, впрочем, марш в любом случае хорош. Найти легко, лежит сразу на нескольких сайтах.
     

     Суббота, 2 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.56,
     заход — 16.52. Луна — I фаза, возраст в полдень — 5,4 дня.
     

     Река Чобе кишит гиппопотамами. Зрелище привычное, но сегодня животных было так много, что мы не рискнули даже спустить лодку. Зима в этом году выдалась тёплая, на радость всем тварям Божьим, включая, само собой, бегемотов. Вначале я настаивал (хотелось проплыть несколько миль вниз по течению, где, как рассказывают, находятся некие «загадочные руины»), но Мбомо, немного постояв у воды, возразил настолько решительно, что я смирился. Как выяснилось вскоре, не зря. Уже через час молодой негр-макололо, решивший войти в воду, чтобы достать застрявшую среди коряг сеть, едва не погиб, отделавшись глубокой раной на бедре.
     Гиппопотамы по общему мнению — наиболее опасные создания здешних мест, куда опаснее львов и даже носорогов. Особенно свирепы старые особи. Гиппопотамов-самцов часто изгоняют из стада, после чего они становятся истинным бедствием, среди прочего, нападая на каждую встреченную ими лодку. В своё время мы с доктором Ливингстоном наблюдали местную пирогу, вдребезги разбитую ударом задней ноги одного такого бродяги-мизантропа. В случае нападения гиппопотама на лодку выход один — прыгать за борт и нырять на дно, пережидая буйство злобного животного.
     Мы с моим Мбомо долго стояли на берегу наблюдая за гиппопотамами. Поистине картина для настоящего философа! Невольно вспомнилась виденное мною много лет назад зрелище, хоть и несколько иное, но сходное. Небольшое озеро на востоке Дамарленда было (по случаю изрядно жаркого дня) буквально оккупировано дикими буйволами. Среди зеленой растительности там и сям торчали рогатые головы, навевая, уж не знаю отчего, самые языческие мысли. Взгляд так и блуждал по берегу в поисках капища с рогатой каменной головой у алтаря.
     Теперь мне кажется, что именно после Озера Буйволов я решил остаться в Африке. Если рассуждать аллегорически, здешняя земля весьма подобна тому озеру, равно как реке с бегемотами. Неистовое буйство малознакомой жизни, опасное, даже страшное, но необыкновенно привлекательное.
     Пользуя тем, что отправление каравана задерживается (Зубейр Рахама третий день ведёт таинственные переговоры со здешним вождём), мы с Мбомой произвели основательную ревизию нашего имущества. К счастью, оно все цело, и, прежде всего, запасы коленкора. Мбомо, не доверяя моим математическим способностями, дважды пересчитал наши тюки, после чего вновь запер двери сарая, привалив их для верности большим бревном.
     Именно о коленкоре шла речь в последнюю нашу встречу с доктором Ливингстоном. Мы оба готовились к дальней дороге (я — чуть раньше, он — вслед за мною), поэтому вопрос о том, что именно и сколько из вещей брать с собою, чрезвычайно интересовал обоих. Ливингстон, соглашаясь с тем, что из продуктов следует ограничиться самым необходимым (чай, кофе, сахар), считал возможным все прочее добывать охотой. Он даже продемонстрировал свой грозный арсенал (три старых мушкета, непристрелянный карабин (!) и двуствольное ружьё какой-то сомнительной североамериканской фирмы). Насколько я помню, доктор охотился один раз в жизни — и умудрился попасть в буквальном смысле слова в львиные челюсти.
     Я тоже не охотник. Мои далёкие предки-горцы никогда не убивали ради развлечения (животных, людей — по всякому). Но дело не в личных традициях и привычках. Надеяться на охоту в Африке — все равно, что рассчитывать пройти всю Британию с севера на юг, постреливая куропаток. То есть, теоретически осуществимо, но не более.
     Я имел иное мнение, вполне совпадающее с точкой зрения «истинных джентльменов»: в поездку следует брать только одно — деньги, причём как можно больше. В глубинах Африки самая надёжная валюта — отрезы коленкора, ткани, столь недорого ценимой в цивилизованных странах. К нашему счастью, путешествие с караваном мистера Зубейра, при всем его риске, позволило сберечь наше богатство. Оно ещё, надеюсь, очень пригодится.
     Путешествие по Африке, впрочем, вопрос отдельный и весьма непростой. Озеро Буйволов, тем более реку с гиппопотамами, вброд без боя не перейти, иногда приходится и браться за оружие. Увы, в этом случае арсенал доктора Ливингстона едва ли спасёт. Требуется нечто более серьёзное.
     Я вовсе не считаю негров особо воинственными и жестокими. В этом отношении они ничуть не лучше и не хуже нас, белых. Каннибалов, которыми пугают новичков, ни разу ещё не встречал (думаю, в Африке людоедов не больше, чем в Европе), но к войне большинство здешних народов относится очень серьёзно. Надёжнее всего об этом говорит их язык. Скажем, в неплохо знакомом мне наречии макарака слово «копьё» имеет более двадцати соответствий:
     Тяжёлые копья разных видов: понги, акаталла, ундуга, голо, бодди, нангия, келеполо, бонду, сагбоди (и ещё полдюжины).
     Специальные копья для охоты на слонов: моне.
     Копья с четырьмя зубцами под заострённым наконечником: минанде, амбира.
     То же, но с тремя зубцами: анзага.
     Et cetera, et cetera.
     Впрочем, ни воинственность здешних народов, ни огромные расстояния, ни климат, к коему невозможно привыкнуть, ни даже пугающие всех колдуны — не самое страшное. По крайней мере, для моей скромной персоны.
     Увы, лихорадка не оставляющая меня уже вторую неделю, в последнее время заметно усилилась. Чувствую, что идти больше не смогу. Мистер Зубейр обещает предоставить мне носилки, но дело не в способе передвижения. Лихорадка эта, не описанная пока что серьёзной медициной, мне хорошо известна. Никто из белых, ею болевших, не прожил более двух месяцев.
     Это — факт. Можно считать, вполне научный.
     Сегодня я вновь очень внимательно перечитал путевые записи и проглядел нарисованную мною карту. Даже ежели очень постараться, я не успею вернуться к побережью, где есть надежда на нормальное лечение. Оставаться тут, на берегах Чобе, среди чужого, малознакомого народа, тоже не имеет смысла. Остаётся одно — следовать дальше. Настолько далеко, настолько смогу.
     Слабость и боли во всем теле — не самое неприятное. Страшнее всего, когда перестаёшь верить собственному разуму.
     Даймон, о котором я не решался писать в дневнике, вновь здесь, со мною.
    

    

     

      Дорожка 2 — Вика Врадий «Украина рок-н-рол».
     

     (3`52)
     

     Песня достаточно редкая. Вика написала её перед отъездом в США, нечто вроде прощального поклона стране. «Моя Украина з горя почорнила…»
     

     Думали, ругаться будут — или кликнут невозмутимый патруль, с утра скучавший неподалёку от закрытых дверей телецентра. Не стали — переглянулись и вперёд двинули.
     Без звука.
     Умные сообразили сразу — пятиться начали, а после, вообще, в бега ударились, бросая бесполезные плакаты. Кто посмелее, бежать не стал, но от дверей отошёл — подальше, подальше.
     Алёша не двинулся с места. Не от избытка смелости, не от ступора даже, просто. То ли из законного любопытства, то ли хотелось по гололёду скользить. Остался, где стоял — и всё, как и был, с самодельным плакатом: «Руки прочь!». Десантники призыву не вняли — сначала забрали плакат, разодрали с треском , растоптали на грязном снегу. А после Алёша сообразил, что на снегу лежит он сам, а его от всей души лупят ногами.
     Очень больно!
     

     
* * *

     Что делать, если тебе двадцать лет, у тебя русская фамилия, а живёшь ты и учишься в большом украинском городе?
     Ясное дело, демократию защищать!
     Алёша Лебедев, студент четвёртого курса истфака университета, рассуждал именно так. Не то, чтобы его общечеловеческие права как то особо, по изуверски, нарушались (не считая нескольких несправедливых «В» и «С» на экзаменах), но есть ещё принципы. А поскольку учился Алёша неплохо, то мог эти принципы не только прочувствовать, но и сформулировать. Скажем, вопрос о русском языке или проблема свободы информации, не говоря уже о правах личности, так сказать, вообще.
     Итак, защищать! Времени хватало. Предметы на четвёртом курсе оказались не слишком сложными, спецкурсы главным образом, курсовую же он в основном написал ещё осенью, только и осталось текст подчистить и выкатать.
     Демократию защищать в последнее время стало модно. Как историк, пусть и начинающий, Алёша мог констатировать: изменения произошли года два назад. Прежде, когда поступил в университет, студенты не интересовались политикой напрочь, не слишком даже задумываясь, в какой стране живут. Зачем, собственно? Безобразия в парламенте и очередная отрезанная голова неосторожного журналюги казались куда менее актуальными по сравнению с предстоящим переходом на письменные экзамены и заменой столь привычных «хор» и «отл» на безликие латинские буквы. И сама студенческая жизнь была прекрасна. Gaudeamus igitur, не нами придумано.
     Кое-что изменилось перед президентскими выборами. Уже после Алёше приходила в голову странная мысль: вся политика в их обычно спокойном городе проистекала из соперничества двух факультетов университета, филологического и исторического. Филфак защищал украинский, как государственный, и заодно демократию. Истфак был за демократию и два государственных, включая русский. А когда Десант на улицы вышел, ещё интереснее стало. Алёша все понять не мог, какой факультет за Десантом прятался, в спину подталкивал. Получалось, либо философский — либо мехмат, больше некому.
     Это теория, на практике все разнообразнее выходило. И веселее. Тут вам не дурацкие дискотеки для умственно отсталых — и не менее дурацкие ночные клубы, на которые у Алёши все равно денег не хватало (особенно «Черчилль», где настоящий джаз играют). Демократию защищать было интересно, особенно когда палаточный городок разбили и за справедливые выборы мёрзли. И с народом общаться можно, и журналисты рядом крутятся. Суета, а приятно. Опасности же, честно говоря, ни малейшей, меньше, чем на дискотеке.
     Справедливые выборы состоялись, и на радостях Алёша чуть не завалил сессию. Тогда и появились в зачётке глобалистские «B» и «C». Был повод призадуматься: тот, который «C» поставил, как раз с философского.
     Десанта поначалу не боялись. Думали, так, «зарница» для умственно отсталых, пыльным мешком ударенных. Контуженные «афганцы» чад своих муштруют, дабы от наркотиков навлечь. «Налево!», «направо!», повязки нарукавные с советскими «крылышками», строевые песни, речёвки для личностей с низким IQ. «Ни ума и ни таланта — становись в ряды Десанта!». Поначалу особо продвинутые, фильмов исторических насмотревшиеся, Десант с отрядами СА сравнивали (и ветераны, и маршируют, и за порядок), чуть ли не в колокола били. Мол, звериная харя фашизма, скалится уже. Только не получалось с фашизмом. Во-первых, именовались десантники не как-нибудь, а «Антифашистским движением Украины», а во-вторых, никаких Ремов и тем более Шикльгруберов среди них не наблюдалось. Ну, маршировали, ну, ездили летом в тренировочные лагеря. Забеги-пробеги, нормы ГТО… Даже после того, как несколько раз лоб в лоб столкнулись, внимания особого не обратили. Бывает! Те, с которыми драться пришлось, не местные, а из Донецка. В Донецке же, всем известно, урла на урле сидит, урлой погоняет.
     Так что было о чем подумать Алёше Лебедеву, защитнику демократии, пока его ногами лупили. Только не думалось особо. Это лишь в боевичках с яркими обложками, герой вначале старается сгруппироваться, затем умудряется извернуться, вывернуться, подсечкой врагам ответить. На практике всего и получилось, что перепугаться. Не за себя даже — за очки. Минус четыре, один глаз такой, другой этакий, не в каждой «Оптике» стекла закажешь. Разобьют — ходи, словно в тумане по болоту. Из-за очков и белый билет получил. Другие радовались бы, от казармы «откосив», Алёша же обидно стало. И так — ни росту, ни плеч неохватных, ни красы особой, теперь и вовсе неполноценный. Защищай, значит, Родину дистанционно. Таких не берут в космонавты!
     В Десант, впрочем, тоже.
     А потом даже об очках думать не смог — когда по виску попало.
     

     
* * *

     — Отставить! Отставить! Совсем спятили?! Приказа не слышали?!
     — Так, Хорст… Они же… Они же сами!..
     — Сами? Что — сами? Ладно, на базе поговорим. Реально! И о том, что такое приказ, и о том… Нашатырь у кого-нибудь есть?
     — Не надо. Очухался, либераст паршивый! Пошли, Хорст, менты уже интересуются.
     — Ага. Сейчас его, значит, в больницу отвезут, шум, пресса, адвокатишки поганые. Этого хотите? Очередной подвиг Десанта: очкарика отметелили! Кретины…
     — Так чего делать-то, Хорст?
     — Делать… Женя, твоя машина далеко?
    

    

     

      Дорожка 3 — «Take No Prisoner (Cannibalistic)»
     

     (4`15)
     

     Песня людоедов, взята с сайта ethnic.ru. Ударные хороши!
     

     Запах бензина Алёше всегда нравился. Настолько, что одна из мимолётных подруг всерьёз заподозрила его в токсикомании. Напрасно, конечно. Просто бензин, его резкий октановый дух, сразу же заставлял вспомнить детство. Они жили тогда в Днепропетровске, и покойный дед, железный ветеран-танкист, возил семью к морю на стареньких «Жигулях». Модель была даже не знаменитая «копейка» — «нулевая», пробной итальянской серии. Видом точно, как младшие сестры, только не ломалась. И дед, конечно, старался — за руль ещё в войну сел, опыта хватало. Так что и запах был Алёше по душе, и автомобильная тряска ничуть не смущала, напротив. Почти как в давние годы, когда все было хорошо, когда дед был жив, и бабушка жива, и мама не болела…
     На этот раз трясло не слишком, и запах бензиновый еле ощутим. К тому же знакомый дух октана был смешан с чем-то иным, резким, непривычным — и очень сладким. Нечто очень восточное и явно не автомобильное. Точнее определить нельзя — глаза Алёша предпочитал из разумной предосторожности пока не открывать. Мало ли?
     Главное и так ясно. Сначала побили, после в плен взяли. А теперь везут неведомо куда. Пытать что ли?
     От подобной мысли Алексея передёрнуло. И о таком болтали. Не слишком всерьёз, конечно, и не о местном Десанте, а опять-таки о донецком. Там всеми отрядами верховодил Федор Березин, отставной капитан, правда, не десантник, а ракетчик. Это в Донецке, а у них в городе… Недавно в «Слободе» была статья…
     Не вспоминалось — слишком голова болела. Рёбрам тоже досталось, но дышать было можно, значит, ничего не сломано. Куртка спасла, не иначе. А вот черепушке, защищённой всего лишь старой шапочкой-«подшлемником», досталось круче. Ой, болит! Ай, болит!
     И ещё кровь из носу. На губы натекло, солоно, противно.
     Голова не кружится? Нет, вроде. Не сотрясение, и то ладно.
     — Эй, либераст, ты как там?
     Это уже его. Здоровьем, значит, интересуются. Голос, кажется, того самого, Хорста. Ну и имя, самое подходящее! Или кличка, но все равно подходит.
     И как ответить? Может, промолчать?
     — Сам ты… «Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen…»
     — Ух, ты!
     Сразу в два голоса. Один тот же — Хорста, который Die Fahne Hoch, другой, слева — вроде женский. Да, они поминали какую-то Женю.
     Женя… Машина… Восточный благовонный запах… Все понятно.
     — Тебе тоже нацистские марши нравятся?
     Алёша так удивился, что открыл глаза.
     Искомая Женя обнаружилась, как и следовало ожидать, ошуюю. Вначале проявились очки, после… После — ничего, потому как собственные очки нуждались в серьёзной протирке.
     Зато не потерялись и не разбились. Повезло!
     Мысль о том, что не придётся блуждать в серой полутьме и тратить остатки денег на новые стекляшки, обрадовала до невероятия, и Алёша не только отреагировал на провокационную реплику («тоже»!), но и ответил со всей серьёзностью, без привычной иронии.
     — Нравятся. Только наши — больше. Немецкие они… Одинаковые какие-то. Три подряд послушаешь — уже скучно.
     — Реально мыслишь, — одобрил голос Хорста Die Fahne Hoch. — Мне наши тоже по душе. Правильные!
     Самого Хорста разглядеть не удалось. Он был за рулём, впереди, Алёша же вместе с Женей, любительницей нацистского мелоса, на заднем сиденье. Разве что затылок, и то как в тумане. Шея крепкая, стрижка короткая, словно в фильмах про 30-е годы.
     — Правильные! — та, которая Женя, презрительно фыркнула. — «Клюнул в ухо жареный петух!»
     — А тебе что из нашего больше нравится? Из старого?
     Вопрос Хорста предназначался явно не девушке. Поэтому Алёша вновь задумался.
     — «Суоми-красавица», — наконец, решил он. — Виноградов поёт.
     — Молодец! — одобрили из-за руля. — Рубишь!
     Защитник демократии чуть было не возгордился, но вовремя вспомнил, что он, как ни крути, в плену. Более того, противник, кажется, начал его «колоть», причём весьма успешно.
     …Ой, голова!
     Боль, засевшая возле уха (куда жареный петух клюнул) заставила вновь закрыть глаза, на время забыв обо всем: и допросе, и о любви к демократии, и о том, что в сочетании запаха бензина с восточными благовониями что-то есть. Даже когда машина затормозила, Алёша не сразу сообразил, и только почувствовав чью-то руку на плече, попытался встать.
     Получилось. И выйти из машины получилось. Только глаза никак не хотели открываться.
     — Если что, зайду к соседям. Там все врачи, сообразят. Но, думаю, обойдёмся… Так… Нам на второй этаж, дойдёшь?
     Последняя фраза любительницы нацистских маршей явно предназначалась Алексею.
     — Дойду, — выдохнул он.
     А что ещё скажешь? Бежать — сил нет, на помощь звать стыдно.
     — Хорст, отгони машину… Ну, пошли!
     Дошёл. Даже ботинки сам снять сподобился.
     

     
* * *

     Очухался Алёша уже в кресле. Не до конца, но глаза раскрыть сумел.
     …Цветные гравюры на стене, та, которая слева даже не гравюра — гобелен. Ого! Возле окна стол, компьютер включённый, по экрану картинки плавают…
     Сзади, кажется, книжный шкаф. Нет, не шкаф — стенка. Огромная, от двери до подоконника.
     Итак, ясности прибавилось. Боль, правда, никуда не делась, даже окрепла, растеклась по всей голове, к шейным позвонкам подобралась.
     — Ты что? Ты ещё героин уколи!
     — Если надо — уколю. Сотрясения нет, кости целы. Сильный ушиб — и шок. Ничего, сейчас…
     Все те же: Женя и Хорст Die Fahne Hoch. То ли в коридоре, то ли в соседней комнате.
     А вот героина не надо! Анальгина попросить, что ли? Помогает!
     — Пей! Сразу, не нюхая!
     Нет, уже не в соседней. Тут она, Женя, чашку к самому носу протягивает.
     Очки Алёша так и не протёр, не до того было. Посему кроме очков же, но Жениных, смог разглядеть лишь нос. Самый обычный, маленький, можно даже сказать, носик.
     — Это… Чего?
     Нюхать, как и велено, не стал, только запах такой за десять шагов почуешь. Вроде эвкалипта, только не эвкалипт. Ещё острее, ещё резче.
     — «BioGinkgo-27», экстракт из коры гинкго двулопастного. Каменное дерево, если совсем просто. Тебе это что-нибудь говорит? И не надо. Пей — и к компьютеру!
     Поднёс Алёша чашку к губам. Зажмурился.
     — К-куда?!
     

     
* * *

     — А если твой предок пожалует?
     — Хорст, я же кажется просила отца так не называть! Сейчас — можно. Поставлю самый обычный диск, релаксационную программу…
     — Тебе виднее. Если что, сама с Профессором будешь объясняться. Эй, парень, наушники надел? «Суоми-красавицу» слушать будем. Тебя как зовут-то?
    

    

     

      Дорожка 4 — «Принимай нас, Суоми-красавица»
     

     Ансамбль Ленинградского военного округа, солист Георгий Виноградов.
     (2`30).
     

     Эта песня, долгие годы забытая напрочь, ныне стала весьма популярной, по крайней мере в Сети. Есть на многих сайтах — но в единственном варианте, с одной и той же старой пластинки. Необходима работа с файлом, прежде всего, следует слегка «замедлить» исполнение.
     

     Воскресенье, 3 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.54,
     заход — 16.54. Луна — I фаза, возраст в полдень — 6, 5 дня.
     

     Караван отправится завтра. Во всяком случае, мистер Зубейр Рахама мне это твёрдо обещал и даже с самым серьёзным видом предложил дать клятву — хоть на Коране, хоть на Евангелии. Я не менее серьёзно напомнил ему соответствующую заповедь весьма уважаемого всеми мусульманами пророка Исы ибн Марьям.
     Надеюсь, мы оба поняли, что шутим.
     Мистер Зубейр, мой давний и, рискну предположить, хороший знакомый — человек, мягко говоря, неоднозначный. С точки зрения господствующей ныне в Англии (не в моей Шотландии!) пуританской морали, он — чудовище. Работорговец (подчас и разбойник), араб-метис совершенно тёмного, во всей смыслах, включая цвет кожи, происхождения, да к тому же мусульманин, причём самого предосудительного поведения.
     Быть арабом, по мнению англичан, очень некрасиво. Нехорошо. Фи! Шотландцем, впрочем, тоже. Пятую строфу гимна сейчас петь уже перестали — но из текста не вычеркнули. «Боже, покарай шотландца!» Взаимно, джентльмены!
     Доктор Ливингстон, скучая в своём африканском Эдеме, вывел теорию, согласно которой в чужих землях национальные различия между европейцами становятся незаметными, все они начинают чувствовать себя «белыми» — в противовес «чёрным» или «жёлтым». Обобщать не берусь, но я с большей охотой предпочитаю общаться с работорговцем мистером Зубейром, чем с многими из португальцев — и даже англичан. Зубейр Рахама, потомственный купец и авантюрист, в средние века непременно стал бы великим человеком, истинным Синбадом Мореходом. Он и сейчас значит очень много в этих землях. Рахама силён, смел, в меру честен, в меру циничен, к тому же обладает невероятным оптимизмом. Но главное, пожалуй, то, что мы оба ищем нечто, выходящее за пределы обычных желаний и стремлений. Поэтому с первой же встречи легко нашли общий язык.
     Я не идеализирую мистера Зубейра. Он вполне способен выстрелить в спину. Любому, включая, конечно, и меня. Может, уже выстрелил бы — но за моей спиной стоит верный Мбомо.
     Сейчас Рахама, если я правильно понимаю, подталкивает вождей макололо к войне с южными соседями — матебеле. Вождей матебеле он уже уговорил.
     По этому поводу в селении уже третий день царит большое оживление. Ещё пару лет назад я исписал бы несколько драгоценных страниц, фиксируя особенности здешних обрядов, танцев, песнопений и военной раскраски. Кажется, именно этого ждут будущие читатели, которыми так искушал меня глубокоуважаемый мистер Вильямс, мой постоянный издатель. К счастью, у меня хватило осторожности заранее не подписывать договор. Боюсь, надежды упомянутых читателей на этот раз будут обмануты. Дело не только в моей болезни, мешающей регулярно вести записи. В последнее время я почувствовал, что африканская «экзотика», весь этот «color locale», стали восприниматься мною, как обычная и привычная данность. Люди, как люди, обычаи, как обычаи — столь же дикие и своеобразные, как и традиции европейцев, не говоря уже об обитателях Северо-Американских Штатов.
     Впрочем, одна из песен, слышанных вчера вечером, мне чрезвычайно понравилась. Начинается она так:
     

     
      
       Когда наш вождь поднялся на высокую гору,

       Он просил о силе и мужестве, чтобы победить врага.

       Он сказал: выпьем из чаши мужества, чаши, сделанной из вражьего черепа,

       Это чаша боли и скорби, чаша борьбы и победы.

      

     
     

     Вероятно, образ Чаши-Судьбы известен всем народом мира. Здешние макололо, само собой, понятия не имеют о Чаше Спасителя в Гефсимании.
     Мбомо, сурово блюдущий мои интересы (равно как интересы будущих читателей), требует, дабы я не отвлекался на философские размышления, а занёс в дневник нечто более актуальное и понятное. Например, рассказал о здешних дамах. Требование сие отчасти справедливо, посему обещаю коснуться этого важного предмета завтра же.
     Пока что мы с Мбомо продолжили разбор и приведения в порядок наших вещей. Самое ценное моё достояние, конечно, инструменты, без коих это путешествие — всего лишь прогулка скучающего провинциального джентльмена. К счастью, все они в целости и сохранности. Прежде всего, это секстант работы знаменитых мастеров Джона Троутона и Майкла Симса с лондонской Флит-стрит. Моя гордость — и предмет чёрной зависти всех африканских знакомых. Ему в пару, конечно же, хронометр с рычажком для остановки секундной стрелки, сконструированный Дентом из Стренда для Королевского Географического общества. Третьим в этой компании — компас из обсерватории Кэпа.
     Термометр, запасной карманный компас, небольшой запас бумаги и две подзорных трубы также полностью готовы к работе. Значит, готов и я. И нечего хандрить!
     Вчера я позволил себе запись, достойную разве что юной девы из пансиона. «Даймон, о котором я не решался писать в дневнике»! Лавры лорда Байрона меня никогда не прельщали, посему выражусь менее поэтично, зато куда точнее. Моя болезнь среди всех прочих неприятных следствий имеет ещё одно: расстройство рассудка, пока ещё в лёгкой форме. Скрывать сие нелепо — прежде всего, от себя самого.
     Уже несколько дней я сталкиваюсь с тем, что ныне принято называть «слуховыми галлюцинациями». Некто на весьма скверном английском (акцент очень странный, мне незнакомый) пытается завязать разговор. Придя в себя после первой «беседы» я с неизбежностью вспомнил Сократа Афинянина с его «даймоном», не принёсшим философу ничего доброго.
     И как реагировать? В духов и привидений я не верю, разговаривать же с самим собою, точнее, с собственной болезнью, нелепо и опасно. Однако, естествоиспытатель должен оставаться таковым даже в самой безнадёжной ситуации. Посему, поразмыслив, я задал моему Даймону самый естественный для путешествующего по Африке вопрос — об истоках Нила. Любопытно было услышать, как я сам (точнее, некая часть моего больного сознания) сумею выкрутиться.
     Ответ, признаться, обескуражил. Привожу его дословно, ибо не удержался и попросил Даймона повторить:
     «Исток Белого Нила — река Рукарара, впадающая в реку Кагера».
     Вновь не сдержавшись, я поинтересовался точными координатами. Мой Даймон несколько замешкался (sic!), но все-таки сообщил следующее: 1°20’ и 2° северной широты и 30°30’ — 31°10’ восточной долготы. Но это не координаты загадочной Рукарары, Даймон их не знает (!), а координаты некоего озера, куда впадает река Кагера. Кроме того, он добавил, что Рукарара считается истоком Нила условно, ибо за такой можно принять любой из притоков Кагеры.
     Простите, КЕМ считается?
     Мбомо без всяких шуток советует обратиться за разъяснениями к здешнему колдуну.
     Вот именно.
    

    

     

      Дорожка 5 — «Njet Molotoff»
     

     Музыка Матти Юрва, слова Тату Пеккаринен, вокал Матти Юрва.
     (2`34.)
     

     Своеобразный «ответ Чемберлену» по-фински на «Суоми-красавицу», даже время исполнения почти такое же. Запись 1942 года. Матти Юрва музыку, конечно, не писал, а лишь обработал известную песню про ухаря-купца. Получилось очень удачно, особенно по контрасту с советской песней. Весёлая ирония — против весьма натужной патетики. В 1942-м финны ещё могли смеяться.
     

     — Очки сам протрёшь?
     Очки?! Алёша, не думая, коснулся металлических дужек. Надо же, и это заметили. Внимательные, однако!
     Вопрос решился быстро благодаря подсунутой под руку чёрной бархотке. Видно стало лучше, понимания, однако, ничуть не прибавилось. Его усадили к компьютеру, по экрану по-прежнему плавают какие-то картинки…
     Ага, уже не «какие-то» — фотографии. Знакомый город: улицы, деревья в парке, старые дома в центре, главная площадь. А вот и университет!
     За годы учёбы Алексей привык — к этим улицам, к домам, к людям. Не впервой — семья кочевала по стране от Мурманска, в котором довелось родиться, до тихого Чернигова, где сейчас жили отец и мать.
     Новый город Алёше пришлось осваивать уже самостоятельно. Освоил. Но все равно чувствовал себя не слишком уютно, особенно в шумном центре. Слишком много людей, и все куда-то бегут, бегут, бегут… А тут ещё Десант! Интересно, чего с ним делать собрались? Током пытать станут — прямо у монитора?
     А голова как болит! У-у-у!
     — Чего ты ему поставишь? — Хорст Die Fahne Hoch.
     — «Pain Control», само собой. А потом «Cable Car Ride». — Женя, у которой носик.
     — Заснёт.
     — А мы ему Эшера.
     На пытку это никак не походило, что, впрочем, не слишком успокаивало. «Pain Control» — в каком смысле? Боль, значит, станут контролировать? Вот спасибо!
     Или песня так называется?
     — Внимание, Алексей! — снова Хорст. — Сейчас наденешь наушники и станешь слушать музыку. Можешь реально расслабиться — а можешь и не расслабляться, один черт. Чего ждёшь? Наушники, давай!
     Спорить Алёша не решился. Хорст наклонился над столом (сколько росту у парня? метра два, больше?), диск в дисковод отправил…
     И грянуло!
     Нет, наоборот совсем. Это Алёше думалось, что грянет — не старым добрым роком, не поганой нынешней попсой, так «Аргонским маршем» — точно. А то и вообще «Вахтой на Рейне». Грянет — молотком по пылающему болью виску. «Es braust ein Ruf wie Donnerhall…» Или «Суоми-красавицей», как и обещано было. Но не грянуло, тихо заиграло. Не марш, не попса, не рок — и не классика. С оркестром, ретро — но точно не наше.
     — Чего это? — не удержался.
     — «Ad astra» — без особой охоты откликнулась Женя, — Ян Хайз. Не знаешь? И не надо, слушай, не отвлекайся. Там ещё много чего будет.
     А по монитору — все те же фотографии. Река, мост, костёр среди старой травы, жёлтая листва осенних деревьев. Где это? Кажется…
     Красношкольная набережная.
     Так это в двух шагах — возле дома и снимали. Странное дело! Ни как ехали, ни куда, Алёша не помнил, а тут все перед глазами встало. Набережная, высокие дома у реки, вдали — громадина Цирка. Не иначе, фотки вспомнить помогли. Красиво снято, с понимание, с любовью даже.
     Впрочем, пейзажи, ведуты разные быстро Алёши надоели. «А как же Эшер?» — чуть не поинтересовался вслух. Об Эшере Алексей слыхал, как не слыхать! Сумасшедшие картинки, ни верха, ни низа, одно в другое перетекает. Полное отрицание сразу всего: реализма, материализма, объективизма…
     Неведомый Ян Хейз сменился чем-то другим, тоже ретро-оркестровым. Алёша без всякой охоты вслушался. Так себе музычка, не впечатляет. Вспомнился слоган, виденный где-то в Сети: «Ностальгическая революция начинается!» И точно. Не марши, так занудство с полным набором духовых.
     Самое время повозмущаться и не просто, а по полной программе. Это чего ж получается? Сначала напали на мирный демократический пикет, потом ногами обработали, права человека нарушили в самой извращённой форме, а теперь «ретрой» накачивают. В конце концов, какого!..
     Замер Алёша. Губу закусил.
     Какого? Такого!
     Голова не болела.
     

     
* * *

     …В тот год они в последний раз втроём поехали на море: мама, папа и он, бывший десятиклассник, будущий первокурсник. Поступление висело на волоске, балл оказался «режущим», но Алёшу это совсем не волновало. Не потому, что в армию все равно не возьмут. Тут тоже ясности не было, военкомат грёб всех подряд, хромых, слепых, увечных. Но на душе было легко, спокойно и как-то по-особенному радостно. Может, потому, что папа бросил пить и твёрдо обещал больше не пытаться, а у мамы не болело сердце. Стоял август, штиль сменялся лёгкими волнами, на дискотеках крутили чудовищную чушь, чуть ли не «Руки вверх», а в маленькой кафешке «Миндаль», прилепившейся под самой горной вершиной, можно было выпить настоящий мускат.
     И — девушки. В тот, далёкий, почти забытый август Алёша впервые не без изумления понял, что так мучавшие его стёклышки на глазах не только ничуть не портят, но и напротив, придают даже некий, недоступный прочим шарм. По совету случайной знакомой, имени которой Алёша вспомнить уже не мог, он разорился на новые очки — отчаянно дорогие, с почти что золотыми дужками.
     Очки подбирали вместе — а потом долго целовались в парке под большим деревом-лианой с листьями, как у фикуса.
     Очки Алёша не снимал. И ничего, не мешали.
     Жаль, имени не вспомнить! Ни имени, ни самой девушки. Она, кажется, носила очки, но надевала изредка, когда читала…
     Дерево называлось павлония.
     Потом… Потом такого уже не было. Отец вновь начал пить, мама трижды в ход ложилась в больницу, постарела, перестала смеяться. Может, поэтому и не вспоминался далёкий счастливый август, забылся, ушёл… А теперь почему-то перед глазами встал, словно ему, Алёше Лебедеву, вернуться позволили. Как это у Геннадия Шпаликова? «Там, где — боже мой! — будет мама молодая и отец живой.»
     Девушку звали Света
     …Над неровным шахматным полем, над двумя реками — светлой и тёмной — неслышно и неотвратимо плыли птичьи стаи. Белая — над чёрной рекой, чёрная — над белой. Птицы возникали неоткуда, из изгибов клеток-полей, из крыльев иноцветных соперниц. Вот и два города — тоже разные, но чем-то и похожие, словно близнецы. Белые птицы над чёрными крышами, чёрные над…
     Все верно. Эшер, как и обещано, одна из самых известных работ. Перед этим был дом-загадка, где лестницы ведут вниз и одновременно вверх, до этого — водопад…
     Оказывается, он все видел? Когда?!
     Удивиться, как следует, по-настоящему, Алексей не успел.
     Звонок! В дверь? В дверь.
     

     
* * *

     — Объясняться будешь сама.
     — Не повторяйся, Хорст. Ты очень смелый, я знаю. Лучше пока спрячься… Как там наш?
     — Доходит.
    

    

     

      Дорожка 6 — «Белая армия, чёрный барон»
     

     Исполняет ансамбль под управлением А. Александрова (запись 1938 г.).
     (2`36)
     

     Файл включён в подборку только из-за качества аранжировки и исполнения. В остальном же — поучительный пример истинной расправы с хорошей песней. Половина куплетов выброшена, припев искажён. К сожалению, запись подлинного варианта («С отрядом флотским товарищ Троцкий…») найти пока не удалось.
     

     Музыку Алёша решил дослушать из принципа. Заодно и картинки досмотреть. Интересно все-таки! Правда, с картинками некая странность случилась. После очередной — два лица, мужской и женское, из ленточек-шкурок сложенные — экран потемнел, выстрелил полосой оранжевых мерцающих пятнышек. Всего на миг, не иначе сбой какой. И — снова картинка. Чёрные фигуры, одна возле другой, жутковатые, странные, а присмотришься…
     А ведь эти двое, Хорст с Женей, боятся!
     Сзади о чем-то говорили — негромко, но очень твёрдо. Алёша не прислушивался. И так ясно — медведь пришёл. Странно только, почему Жениного предка Профессором кличут? Может, он профессор и есть (книг сколько, ого!), но подобные прозвища только в детском саду бывают. Обзывают так очкариков — и зануд-«вумников». А ещё в анекдотах про студентов: «А это уже второй вопрос, профессор!».
     Боятся! Нашкодили — только как? Программу с картинками без спросу запустили — или…
     Снова пятнышки — слева направо, в несколько рядов, переливаются, текут. Оранжевое на чёрном, красиво!..
     И музыки нет. Вроде как метроном, только далеко очень.
     — Сейчас закончится. Можешь телеграмму послать.
     Женя снова рядом — слева, как и в машине. Как подошла, не заметил даже. Покосился Алёша на ту, что с носиком, очки на собственном носу поправил. И телеграмму можно — прямо в Европейский Суд. Зверски избит при защите демократии, подвергнут издевательствам посредством формалиста Эшера…
     — Несколько секунд тебя будут слышать. Вслух не надо, про себя говори. Только чётко, слова отделяй.
     Ничего Алексей не понял — и как понять такое? Кто услышит? Пыль в компьютере? У них что, пыль телепатическая?
     С другой стороны… Если тут музычкой лечат, картинками реанимируют…
     Ничего не болит! Ничего не болит!
     …Почему бы и нет? Всем, всем, всем, демократия в опасности!.. А впрочем, хрен с ней, с демократией, обойдётся. И так пострадал за неё, родимую.
     Поглядел Алёша, борец за общечеловеческие ценности, на чёрный экран, ухватил зрачками неверные оранжевые огоньки. Про себя, значит? Слова отделять? Ладно!
     — Не — хочу — больше — быть — идиотом! — Хочу — идиотами — командовать!
     Проговорил — даже губами не двинув. Поразился. На экран взглянул.
     Погас экран. Пусто!
     — Пошли — Женя рядом вздохнула. — С папой познакомишься. Только умойся сперва.
     Умыться? Так у него же кровь на лице!
     

     
* * *

     Профессор и вправду профессором оказался, самым настоящим. Даже знакомым. Свой, университетский, хоть и не с родного истфака. Но и у них читает — спецкурс на одной из кафедр, кажется. Имени-отчества Алёша не знал, потому и вспомнить не пытался. Но поздоровался смело:
     — Добрый день!
     С первого же курса себя приучил. Не «здрасьте!», а именно «добрый день!» — или «вечер», по обстановке. Солиднее как-то.
     — Добрый вечер, Алексей!
     Значит, уже вечер. В пикет, телевидение родное защищать, с утра вышли Быстро как!
     Знакомились очень официально, словно на приёме. Женя, как Алёша из ванны выбрался, лично в комнату провела, представила. Пиджак Профессор уже снял, но и в рубахе с галстуком выглядел очень внушительно. Не потому, что весу много, такого как раз и не наблюдалось. Профессора не только толстые бывают и не только худые. Это больше в кино, где вся интеллигенция вроде клоунов цирковых — мекают, экают, надевают вместо шляпы сковороду, улицу правильно перейти не могут. Нормальные профессора тоже встречаются. Иногда.
     …Этот из нормальных. Под пятьдесят, а крепкий, рост хоть и не с Хорста, но его, Алексея, точно повыше. Накачанный, мускулы даже сквозь рубаху видны. Ка-а-ак двинет! Разве что бородка интеллигентская, словно у товарища Троцкого, так бороды сейчас в моде.
     И очки на носу. Такие, как у дочки. Семейные!
     — Мне уже все рассказали. Садитесь, Алексей!
     Сел, не стал спорить — прямо в кресло у телевизора, потому как знакомиться в другую комнату привели, побольше. Диван, кресла, на стенах не гравюры, а цветные фотографии.
     Аквариум — на столике возле окна. Без воды.
     Алексея в кресло усадили, сам профессор в соседнем устроился, а Хорст с Женей как стояли, так и стоять остались, чуть ли не по стойке «смирно». Молчат, не переглядываются даже. Что-то это Алёше напомнило, чуть ли не старую картину «Допрос коммуниста».
     Только кто из них коммунист?
     Профессор помолчал, пальцы крепкие сцепил, посмотрел в тёмное окно. И Алёша не удержался — тоже взглянул. Ничего — только ветки голые. Летом, поди, листва весь свет застит!
     — Первое… Вам, Алексей, надо обязательно к врачу. Эти… знахари много о себе вообразили. Программа снимает боль, но не лечит. Плацебо — и только. А господа гестаповцы вас здорово отделали!
     — Папа! — не выдержала та, что с носиком.
     Алёше на миг даже обидно стало. Какими бы Женя и Хорст не были, но все-таки не бросили, помогли. И Десант, сколько его не ругай, не гестапо.
     — Что — папа? — профессор дёрнул щекой. — Вырастил на свою голову! И вы, Игорь, тоже хороши. Поддались на элементарную провокацию! Стыдно!..
     Игорь?! От удивления Алёша моргнул, но вовремя сообразил. Кому из них тут Игорем быть? Ясно, кому.
     Игорь, он же Хорст Die Fahne Hoch, даже отвечать не стал. Голову опустил, сгорбился.
     — Второе… Алексей, вы имеете полное право заявить в правоохранительные органы. Иное дело, толку не будет.
     Алёша согласно кивнул. Не будет, понятно. Не в том даже вопрос, что без толку. Он почему-то не чувствовал себя обиженным. Напротив! Нелепая, никому не нужная драчка нежданно-негаданно втянула, нет, привела куда-то…
     Куда? А сюда!
     

     
* * *

     — …Позвонили, сказали, что в телецентр ворваться хотят, как раз перед выпуском новостей. Я парней позвал, сам с Женей подъехал. Только подошли — а они в нас гайкой, прямо Степану Квитко в щеку! Ну, ребята и…
     — Ясно, Игорь. Выходит, и вам позвонили, и им тоже. Озаботились! Как это называется, уточнить — или сами знаете?
     — Мы гайкой не кидались! Неправда!..
     — Гайка всегда прилетит, Алексей. В нужный момент. Вы же историк, должны понимать.
     — Папа, нас… Десант постоянно провоцируют. Вчера менты… милиционеры напали на ребят, ни с того, ни с сего напали. Двоих арестовали…
     — А вы, само собой, отправились их выручать. Молодые люди, разве вы ещё не поняли? В стране готовится переворот, причём стены станут прошибать именно вашими лбами. А вы лбы охотно подставляете. Ладно, об этом потом, если желание появится… Какую именно программу вы ставили Алексею? Надеюсь, не «Gateway Experience»?
    

    

     

      Дорожка 7 — «Печальные вербы»
     

     Песня польской Армии Крайовой.
     (2`34)
     

     Одна из бесчисленных вариаций «Славянки», очень удачная. Исполнители и время записи неизвестны.
     

     Понедельник, 4 августа 1851 AD.
     Восход солнца — 7.53, заход — 16.56. Луна — I четверть в 8.08.
     

     Мистер Зубейр не обманул. Мы вступили с рассветом, покинув ещё сонное селение макололе. Никто нас не провожал. Вскоре долина Замбези осталась позади. Уже покидая её, я, мысленно собирая воедино наблюдения последних дней, пришёл к несколько неожиданному выводу. Таковым он, впрочем, покажется лишь читателям разного рода «африканских романов». Не секрет, что в этих книжках великий континент предстаёт неким заброшенным оазисом, отрезанным от цивилизации и незнакомым с её достижениями.
     Между тем, даже беглый взгляд на покинутую нами долину со всей очевидностью свидетельствует об обратном. У Замбези весьма часты рощи финиковых пальм, явно попавших сюда с берегов Аравии. Почти в каждом селении выращивают кукурузу, кое-где табак и сахарный тростник. Немало и европейских товаров, прежде всего тканей. Самих европейцев в этих местах и вправду ещё не встречали (вероятно, я тут некто вроде Колумба), но вот арабы с восточного побережья наведываются регулярно.
     Из благ цивилизации здешние негры давно уже познакомились с работорговлей, а в последнее время и с огнестрельным оружием. На очереди, вероятно, виски и ром, готовые вытеснить патриархальное пиво.
     Само собой, европейцы винят в развращении негров арабских купцов. Те резонно отмечают, что являются лишь непосредственными скупщиками и продавцами. Концы этой долгой цепи Плутоса следует искать не здесь, а в Лондоне и Нью-Йорке.
     Столь далёкие от романтизма рассуждения надолго отвлекли меня от созерцания открывшейся нам местности. А между тем мы вступили в миомбо.
     Идти мне очень трудно, однако же, предлагаемые мистером Зубейром носилки я отверг весьма резко. Пусть от моих прежних принципов мало что уцелело, однако пользоваться трудами безответных рабов не могу и не хочу. Заплатить им не представляется возможным, ибо жестокие надсмотрщики, такие же негры, немедленно отберут у рабов любую малость.
     Меня выручил, как и всегда, Мбомо, приобретя в селении милого серого ослика. Теперь мой вид стал поистине библейским. Сам Мбомо бодро вышагивает рядом, то и дело порываясь укрыть меня от солнце самодельным зонтом.
     Между тем, мистер Зубейр путешествует с немалыми удобствами. В его огромных крытых носилках хватает места и для него самого, и для его очередной спутницы. На этот раз Рахама избрал своей пассией совсем ещё дитя — девочку, купленную перед самым отъездом. Несчастная не пленная и не подкидыш — в рабство её продала родная мать за цену, могущую вызвать и смех, и слезы.
     Несчастную? Пожалуй, я употребил неверное слово. Мистер Зубейр по-своему благороден и не продаёт надоевших наложниц, устраивая их как-то в Мозамбике или в ином городе на побережье. А что ожидало девочку в краю, где матери продают детей?
     Суровый Мбомо напоминает о необходимости вплотную коснуться такого важного и милого сердцу читателей предмета, как африканские дамы, при этом обращая внимание на то, что выход книги — единственная возможность поправить наши неважные финансовые обстоятельства.
     На это я не менее резонно заметил, что никаких «финансовых обстоятельств» у меня не имеется за отсутствием собственно финансов, употреблённых до последнего пенни на экспедицию. Вместе с тем, я сумел не влезть в долги (Мбомо, надеюсь, тоже), а посему ничто не мешает нам по возращении заняться трудом в поте лица своего, достаточным для прокормления. Мы оба, кажется, не из белоручек.
     В последний свой приезд в Париж я среди прочего посетил один из театров, где давали популярную ныне комическую оперу уж не помню чьего сочинения. Герой оной переживал совсем не комические злоключения. Ему, аристократу и джентльмену, ради прокормления семьи пришлось работать (!!!). Через год, когда во Франции случилась очередная революция, я, в отличие от многих, ничуть не удивился.
     Однако же, пора перейти к здешним дамам. Кое-что уже сказано выше: женщин продают столь же часто, как в штате Виржиния и едва ли реже, чем в цивилизованной Англии, где обычай «продажи жён» среди простонародья до сих пор в силе. Отношения в здешних семьях ничуть не более гуманные, нежели в Европе или, скажем, в России. В то же время африканские дамы могут позволить себе некоторые вольности, невозможные в Европе. Ежели супруг слишком долго задерживается на чужбине, женщина имеет полное право вновь выйти замуж, и общество в том ей нисколько не препятствует. Муж в этом случае имеет право лишь огорчаться, но отнюдь не мстить. Прижить же ребёнка на стороне во время отсутствия мужа — дело совершенно обычное и не вызывающее толков.
     Что касается ношения разного рода украшений, прокалывания ноздрей и прочих мест, татуировок и раскраски, то все сие охотно оставляю для описания моему доброму другу преподобному Ливингстону, который при всем своём некотором (увы!) ханжестве, охоч до таких подробностей. Позволю себе лишь одно замечание, не предназначенное для моих будущих читателей. В отличие от негритянок, виденных мною в Северной и Южной Америке, африканки, живущие в прямом смысле слова дома, едва ли вызовут особые романтические чувства у белого человека. В этом, вероятно, состоит разница между культурами. Дело не в красоте или безобразии, а в трудно передаваемом ощущения чуждости, несовпадения всего, что случается общего между людьми. Единственное сравнение, приходящее на ум, это глухие Средние века. Именно так какой-нибудь барон мог смотреть на простолюдинок из принадлежащего ему села.
     Мы, белые, здесь ещё не господа. К счастью — вероятно, не только для местных негров.
     Между тем, рассуждения на эту пусть и любопытную, но абстрактную тему, отвлекли от материй куда более конкретных и важных: от сегодняшнего разговора с мистером Зубейром Рахамой и от земли миомбо, по которой мы держим путь. А ведь она по-настоящему прекрасна.
     Оставляю все на завтра.
     Вероятно, для пущей интриги мне следует сказать пару слов и о Даймоне. Некоторое улучшение моего самочувствия с неизбежности привело к тому, что являлся он очень ненадолго и был не слишком словоохотлив. Это более чем логично. Несколько расхрабрившись, я задал ему (духу? своей собственной болезни?!) вопрос о причинах его сдержанности. Ответ меня признаться озадачил — настолько, что я попросил его повторить. Оказалось, сие не что иное, как цитата (!) в его, Даймона, переводе (!!!) из неведомого мне литературного произведения. Передаю дословно: «Что за тяжкая служба, Творец, быть отцом взрослой дочери!».
     Боюсь даже предположить, с ЧЬЕГО языка этот перевод. Но, в целом, более чем резонно.
    

    

     

      Дорожка 8 — «Если завтра война»
     

     Слова В. Лебедева-Кумача, музыка братьев Покрасс.
     Исполняет ансамбль под управлением А. Александрова.
     (3`40)
     

     Если не вслушиваться в слова, песня производит очень сильное впечатление, особенно в таком прекрасном исполнение. Но текст поражает. «Если враг нападёт», следует двинуть вперёд «запевалу», затем барабанщиков, грянуть «победную песню», и лишь потом пускать в бой пресловутые «лихие тачанки». Танки названы «железными», но отнюдь не стальными. Тонкий намёк на броню Т-26 и БТ? Поэзия — субстанция, конечно, особая, но не до такой же степени! Как только Москву не сдали?
     

     Что делать, если подвиг совершишь? Посочувствовать для начала — себе невезучему, потому как самое время. Это в фильмах голливудских можно расслабиться, предвкушая поцелуй любимой девушки и чествование на местном стадионе в сопровождении хора пожарной команды. В такие эмпиреи сами янки не слишком верят, а уж остальные, на иных дрожжах выросшие, прекрасно понимают: ничего хорошего не жди.
     Алёша это тоже знал — историк, три полных курса за плечами. А уж историк обязан понимать: подвиг таковым становится исключительно по начальственной воле. И, соответственно, совсем наоборот. Тьма тому исторических примеров имеется, только Алексею Лебедеву было не до «Варяга» и не до панфиловцев. Своя гимнастёрка даже панфиловцу ближе к телу.
     Одно хорошо. Не учудил Алёша особых геройств, на настоящий подвиг тянущих. Пострадал за демократию, конечно, один за всех, считай, но такое и простить могут. Ното, что все бежали, товарища бросили, а он остался, лучше прочих стать решив, уже плохо. Не оправдаешься даже. Мог сказать Алексей, что не от желания погеройствовать под подошвы Десанта попал, а по собственной несообразительности. Только кто слушать станет?
     А тут ещё гайка!
     В общем, в Штаб городской демократии Алёша шёл без всякого удовольствия. Не пойти нельзя: разбор полётов, лично вызывают. Спустился Алексей после третьей пары (спецкурс по глобализму) с пятого истфаковского этажа в раздевалку, потолкался в очереди, накинул на плечи старую куртку (после вчерашнего долго чистить пришлось) — и двинул через площадь, к демократам. От университета наискосок, жёлтый шестиэтажный дом, первый этаж, дверь чёрным дерматином обита.
     Что не наградят и не похвалят, Алёша самого утра понял. В новостях полстроки всего: столкновение у телецентра, милиции пришлось вмешаться. И тут соврали! А на занятиях две девочки с курса, в Штаб вхожие, косились на товарища по борьбе без всякого сочувствия. Остальные, впрочем, тоже: синяк на щеке, нос распух, губа чёрной коркой застыла. Преподаватели вздыхали, не прячась: вот, мол, современная молодёжь пошла! Если студенты университета такой вид имеют, что с прочих спрашивать?
     В перерыве между парами Алёша по коридорам рыскал, даже на третий этаж сбегал, где философы обитают. Хотелось ему с Профессором, с отцом Жени переговорить. Если не переговорить, то хотя бы поздороваться. Поговорить, конечно, лучше, много вопросов со вчерашнего дня у Алексея накопилось. Всяких — и про оранжевые огоньки, и про неведомую «Gateway Experience».
     А переворот, который неведомые враги готовят? Не шутил Профессор! А если не шутил, то следует не в кресле сидячи рассуждать, в колокола бить, народ на улицы звать!
     Не встретил Профессора. Не судьба.
     Домой, к станции метро «Студенческая», Алёшу вчера лично Хорст отвёз — на Жениной машине. Молчал все дорогу, хмурился, здорово, видно, от Профессора досталось. На прощание пожал руку и визитную карточку сунул. По глянцевому картону — крылышки знакомые, эмблема Десанта, ниже ФИО, без всякого «Хорста», ещё ниже — «старший воспитатель», словно в детдоме. Телефон, адрес с «собачкой». Хоть не хотелось, но пришлось Алёше собственную карточку отдавать. Последнюю — полгода назад разорился, заказал полсотни да тут же раздал неведомо кому.
     С Женей он бы куда охотнее карточками обменялся. Только не предложила та, что с носиком. И Профессор не предложил. То ли по забывчивости профессорской, то ли потому, что невелика — демократ Алексей Лебедев.
     Почти как в старой песне про негра. Убили — ни за что, ни про что, воскресили, встал, пошёл. Спасибо за внимание!
     

     
* * *

     Главной за дерматиновой дверью, где истинные демократы собирались, была госпожа Усольцева, потому как её муж, член политсовета Очень Демократической партии за аренду комнаты платил. Даже у демократов старое правило соблюдается: чьи деньги, того и музыка. Не так грубо, конечно, не в лоб. Никто Штабу госпожу Усольцеву Инну Александровну силой не навязывал. Только зачем силой? Столько иных методов имеется, отработанных, in anima vili испробованных.
     К самой госпоже Усольцевой Алёша особо не присматривался. В отношении личном — никакого интереса. Лет на пятнадцать старше, вся в косметике, на ногтях — чуть ли не по картине Пикассо. Разве что ростом вышла, издалека увидеть можно, вёрст за десять — точно. Будь у них баскетбольная команда, цены ей не сложить. В смысле же серьёзном, политическом и вовсе — nihil. Что муж, демократ Усольцев, скажет, то она и повторит — вслух, громко и с придыханием. Демократ Усольцев и сам бы от раздачи ценных указаний не отказался бы, только дел слишком много. Газеты, заводы, пароходы, депутатство — ни головы не поднять, не продохнуть даже.
     Год назад господин Усольцев сподобился — лично приехал, дабы позвать на Майдан, в палатках ради честных выборов помёрзнуть. Сам, правда, не мёрз — занят слишком. А вот супруга решилась пример подать, благо шуба норковая имелась.
     Пришёл Алёша в Штаб, присел в уголке, затих, ожидая, чего будет. Может, не вспомнят о нем, дальше пойдут — по светлому общечеловеческому пути? Но если спросят, что ответить, о чем рассказать? Про музычку в наушниках, про оранжевые огоньки и смолчать можно (и про переворот, в виду полной неясности), а как про гайку промолчишь? Самому вопрос поднять? Не вчера Алёша родился. Двадцать лет — не так мало, чтобы поумнеть. Это пионеры-герои в старых книжках все сплошь принципиальные до полного суицида.
     Зря, конечно, Алёша надеялся. Вспомнили о нем, конечно. И ещё как!
     

     
* * *

     — А кто виноват? Ты, Лебедев, и виноват. Из-за тебя мы все, блин, в дерьме по самое не хочу. По всем судам затаскают. Зой Космодемьянский, понимаешь, нашёлся!..
     — Из-за таких!..
     — Тише, господа, тише! Алексей просто не подумал. Правда, Алёша? Вам хотелось как-то выделиться, показать себя. Мы все понимаем…
     — Инна Александровна! Ребята! Я же…
     — Погодите, Алёша… Да, мы понимаем, вы ещё молоды… Только… У того парня из Десанта, Степана Квитко, серьёзная травма лица. Могут быть большие неприятности. Мы, конечно, десантников не любим, но… Зачем вы кидали гайку, Алексей?
     — Я?!
    

    

     

      Дорожка 9 — «Персидский марш.»
     

     И.Штраус
     (2`11)
     

     Гениальное издевательство над маршем и над Персией одновременно. Любимая музыка детства.
     

     Вышел Алёша из жёлтого здания, спустился по мокрым ступенькам, подошвой по асфальту скользнул, скривился. Вчера мороз, сегодня оттепель, вчера побили, сегодня оплевали.
     Вокруг люди в метро спешат, предвыборные крикуны стараются (опять выборы?! опять и снова!), друг друга перекрикивают, с неба то ли дождь, то ли снег, солнце за невидимыми тучами к горизонту, тоже незримому, валится. Сыро, холодно, противно.
     Тоска, одним словом. Ой, тоска!
     В попы Гапоны его не произвели и даже вроде поверили. Не кидал — значит, не кидал, оговорили нашего Алёшу злые люди. Провокации это, десантура озверелая сама себя гайкой в упор угостила. Прости, друг Алексей, возлюбим друг друга — и да здравствуют общечеловеческие ценности вкупе с Гаагским трибуналом!
     Это — вслух. А на ушко, как народ расползаться начал, шепнула госпожа Усольцева Алёше пару душевных фраз. Мол, не приходи пока. И не звони. И мы тебе звонить не станем. А не то и тебе плохо будет, и нам, и всей демократии. А господин Усольцев, если Алёша шуметь и брыкаться не начнёт, дело как-нибудь замнёт. Может быть.
     Понял? Если понял — свободен!
     Понял Алексей Лебедев, свободный человек, как не понять? Не все, но многое. Не кидались бойцы Хорста Die Fahne Hoch гайками. Стояли друг против друга, стенка на стенку. Откуда гайка прилететь может, догадайтесь с трех раз? И не похож «старший воспитатель» Игорь, пусть и трижды нацик в душе, на гада, что своих же парней уродовать станет.
     Это раз.
     И с ним, с Алёшей, тоже ясность полная. Зачем перед человеком извиняться, что бросили, под кулаки и ботинки подставили? Проще можно.
     Это — два.
     Ещё третье есть и четвёртое. Не зря Алексей Лебедев на истфаке учился. Только к чему теперь этот анализ?
     Оглянулся Алёша, в мокрое холодное небо поглядел, куртку на плечах поправил. Из демократов, кажется, выгнали. Куда теперь? Домой? В комнатке, что он снимал, пусто — старый компьютер и дюжина книг с библиотечными печатями. В клуб «Черчилль», где джаз играют? Оно бы славно, только в кармане — двадцать гривен, а до стипендии ещё!..
     Протолкался Алёша к ближайшему киоску, очередь отстоял, купил шоколадку «Свиточ» с орехами — и пошёл в гости к Варе.
     

     
* * *

     Каждое поколение, всласть нашкодив и нагрешив, очень хочет, чтобы следующее вело себя подобно персонажам из фильма «Плезантвиль» Естественно, новая генерация твёрдо идёт по стопам родителей, вызывая ностальгический тысячелетний всхлип: «Молодёжь пошла!»
     Ну, пошла. И ходить будет. Завидуйте!
     Оплёванный экс-демократ Алексей Лебедев направился в общежитие к своей знакомой Варе Охрименко. Так и называл мысленно — «знакомая». «Подруга» — вульгарно выходит, почти по-новорусски. «Любовница»? Любовнице не шоколадку «Свиточ» дарят. «Знакомая» — и скромно, и точно. Познакомились, общаемся…
     Не то чтобы Алёша был воплощением непостоянства, напротив. Вариант «встретились — разбежались» случался, конечно. Особенно на редких гулянках в университетской общаге — или в археологических экспедициях, где с традициями не поспоришь. Но с Варей был знаком уже два года и «разбегаться» не собирался, что выглядело нелогично и даже странно.
     Об этой странности Алёша думал почти как раз, когда (с шоколадкой в кармане) шёл в Варино общежитии. Времени хватало — жила его знакомая далеко, причём в таком неудобном районе, куда добраться можно исключительно пешком. На транспорте тоже можно, но чисто теоретически: метро с пересадкой, трамвай, тоже с пересадкой…
     Шёл Алёша холодными улицами чужого города, к которому так и не прикипел сердцем, прятал озябшие руки в карманы, к шоколадке ближе — и сам себе удивлялся. Если по уму, свой со своим общаться должен. Кастовая система, не им придумано. Равенство-братство — это для митингов больше, отношения же лучше строить с ровней. Что может быть общего у студента университета с работницей завода холодильной аппаратуры? Понятно что. А ещё? Ведь не месяц знакомы, не полгода. Тут одного «что» маловато будет.
     Улица, ещё улица… Эта шумная, та — почти пустая. Старые ботинки скользят по льду, шарф еле греет, саботирует, а перчатки Алёша дома забыл. Тоскливо, грустно… И назад не повернёшь, ещё хуже станет. Сильные мужчины в женском утешении не нуждаются — на то и сильные, но таких только в кино встретишь. Алексей слабым себя не считал (ещё чего!), но если Вари не окажется дома… Не дома, понятно. Она, как и сам Алёша, приезжая — из райцентра Тростянец, где знаменитая шоколадная фабрика. Хорошо хоть комната в общежитии отдельная, по нынешним временам — редкость.
     Разбежаться они с Варей пробовали раза три. Со стороны поглядеть — и впрямь не пара. Она старше и ростом повыше, образование — училище заочно, книжки и музыка соответственно. Он, Алексей, тоже не подарок. Не местный, без квартиры, денег только на шоколадку хватает. И впереди ничего, кроме диплома. Куда историку податься, особенно без постоянной прописки?
     Не разбежались. Не получилось почему-то.
     Когда Алексей в демократы записался, когда в палатке мёрз и в пикетах скучал, он не только о правах человека и о свободе прессы думал. Иные мысли в голове копошились. Одно дело очкатый студент в старой куртке, неспособный девушку даже в «Черчилль» сводить (давно Варе обещал, стыдно). Совсем иное — он же, пусть в очках, но на трибуне, а то и впереди тысячной колонны. Реет знамя над головой, надёжные товарищи с боков прикрывают…
     Тогда и в «Черчилль» завалиться можно. Пустят, куда денутся! Поди, Хорста с Женей на пороге мариновать бы не решились!..
     Остановился Алёша, все разом вспомнив: и вчерашнее, и сегодняшнее. Та, что с носиком, не Варе, конечно, чета. Так и Хорст рядом с ним тоже… Да-а…
     А ещё у Вари любовник есть — с её же фабрики. Начальничек на двадцать лет старше, вдобавок то ли армянин, то ли вообще чечен. Потому и комната без соседки. Варя это не скрывала, напротив. То ли хотела, чтобы ревновал, то ли просто знала — никуда не денется парень.
     Пнул Алёша ботинком подмёрзшую лужу, назад поглядел. Ну, его! Вернусь домой, чаю заварю, диск с музычкой поставлю…
     «Pain Control», само собой. А потом «Cable Car Ride»
     Подумал. Дальше пошёл.
     

     
* * *

     — Здравствуй, Варя! Я вот шоколадку…
     — То привит, Лёша! Соскучив? Я зараз, переоденусь только… А я тебя споминала, скучила дуже. Добре що зайшов. Но я всэ ж таки в душ сбегаю, помыюсь.
     — Ты что? Опять со своим…
     — Зачем пытаешь, Лёша? Опять. Просто у кабинети. Розповисти як самэ?
     — Н-нет. Не надо.
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-2.
     

     По-прежнему не пониманию Вашей увлечённости идеей создания официального (или полуофициального) центра власти, то есть того же «Всемирного Правительства», пусть и под другим именем.
     Системы, как и люди (ибо из людей состоят), работают прежде всего НА СЕБЯ. Этот вывод пока не опровергнут ни теорией, ни практикой. Худшие интересуются даже не властью, а её атрибутами (машины, деньги, должности для родственников), лучшие — самой властью, как таковой. И первое, и второе вполне соответствует человеческой природе. На пресловутое «благо народа» любое правительство работает в лучшем случае по столь же пресловутому «остаточному принципу». Посему власть над людьми издревле признается ЗЛОМ, но злом (пока ещё?) неизбежным — в силу опять-таки особенностей человеческой природы, воссоздающей властную иерархию практически в любых условиях.
     Зачем нам ещё одна шайка мордатых бюрократов? Идея теневого «кабинета давления» более перспективна, хотя тоже не слишком привлекает. В данном случае я полностью на стороне Эдуарда Бернштейна: цель для меня если не «ничто», то нечто весьма малое. А вот про «движение» есть смысл поговорить подробнее.
     В любом деле следует соблюдать главный принцип стратегии — наносить лишь смертельные удары, ведущие к полной победе. Никогда НЕ ИГРАТЬ в войну, не начинать операции, не продумав все и не имея сил для её завершения. Добавлю: не обозначать главной цели до последнего момента, по возможности отвлекая внимание противника на заранее приготовленные ложные цели.
     Конкретнее? Пожалуйста: никогда нельзя называть в качестве цели определённую нацию или религию. Это станет поводом для сплочения врага, ибо ничто так не объединяет, как общий язык или вера.
     Два примера — положительный и отрицательный. Сразу оговорюсь, что не буду касаться моральной стороны вопроса. Дело личное и весьма субъективное.
     Гитлер воспринимал будущую мировую конфронтацию, как войну между арийцами и евреями. Борьба между державами была для него явлением по сути вторичным. Итак, он видел главного врага именно в евреях — и поспешил эту цель обнародовать, что и стало стратегической ошибкой. Если погромная агитация НСДАП периода борьбы за власть ещё могла быть отнесена к «эксцессам», то Нюрнбергские декреты открыли глаза всем, желающим видеть. Результат? После Хрустальной ночи мировые банки отрезали для Германии все кредитные линии, поставив Гитлера перед альтернативой: война при абсолютном неравенстве сил или экономический крах.
     Другой пример. Правительство младотурков Османской империи в 1915 году поставило целью «окончательное решение» армянского вопроса. Некоторой утечки информации при подготовке операции избежать не удалось, но все антиармянские выступления не носили официального характера, что позволило сохранить внезапность. Итог? Гибель нескольких миллионов человек, по сути целой нации, при полном отсутствии сопротивления и почти полной — мировой реакции. Если Германия до сих пор раздавлена «религией Холокоста», то Турция невозмутимо поплёвывает на попытки приписать ей «геноцид». Между прочим, в результате холокоста армян турки сумели очистить для своей нации треть нынешней территории. И это — несмотря на проигрыш в Первой мировой войне.
     А теперь представьте себе, что Гитлер, придя к власти, с круглыми глазами осуждает антиеврейские «эксцессы» СА и СС, заявляет, что в Германии для него нет евреев, а есть немцы иудейского вероисповедания — а дальше делает, то же, что и в реальности. В этом случае он получает несколько лет на строительство германской экономики и подготовку к войне. А потом, году в 1942-м, когда Вермахт выйдет к Сталинграду (как это и случилось в нашей реальности), тихо, без всяких манифестаций, начинается «окончательное решение» в масштабах всей Европы. Солдатов и офицеров еврейской национальности начнут отзывать с фронта «на переподготовку», тех кто в тылу — на «трудовой фронт», на оккупированных территориях начнётся масштабная «война с партизанами и их пособниками»… Едва ли это позволило бы Бесноватому победить во Второй мировой, но СВОЮ войну Шикльгрубер выиграл бы вчистую. Но и «большая» война шла бы совершенно иначе, поскольку среди противников Гитлера не оказалось бы сплочённой им же коалиции еврейского капитала и еврейской демократической общественности, одинаково влиятельных в Старом и Новом свете.
     Вывод? Мы должны избегать ЛЮБЫХ национальных и религиозных моментов в наших действиях. Пусть это делают другие — и чем больше, тем лучше. Особенно стараться не придётся, недоумков всегда хватает. Впрочем, есть и умные. В качестве свежего примера сошлюсь на действия лидеров радикального Ислама, последовательно называющих своим врагом тех же евреев (сионизм, Государство Израиль), но отнюдь не европейскую цивилизацию и не христианство.
     Поэтому мы своих противников обозначать не станем. Зачем бороться «против»? Всегда лучше «за». Кто различит в призыве: «Родина без наркотиков!» подготовку к депортации цыган, а в кампании «Здоровая семья — здоровая страна» начало решительного уничтожения гомосексуалистов?
     Однако, я по-прежнему считаю, что наше истинное Царство — не от мира сего. Именно поэтому спешить нельзя, тем более Время для нас будет постепенно иметь все меньшее значение. Относительно скоро (год, два, три) мы приобретём то, по сравнению с чем физическая власть над нынешними шестью с половиной миллиардов людей станет не слишком важным фактором.
     Стратегия, впрочем, не отменяет тактики. Да, да, да! Я против физического уничтожения журналистов, музыкантов, актёров и всех прочих, имеющих выходы на «массы». Пора понять, что один конкретно взятый журналист — лишь голова Гидры. Понять — и вести себя соответственно.
     У «них» не должно быть мучеников. Мученики должны быть у нас.
     Насчёт моих музыкальных набегов в Сети Вы меня, боюсь, не поняли. Соответствующий диск найти и купить не столь сложно, но приятен сам привкус ПИРАТСТВА. Ещё один хороший лозунг — «Искусство принадлежит народу» — воплощённый на практике.
     Между прочим, чужой опыт полезен даже здесь. Вы заметили, как лихо «сносят» пиратские музыкальные сайты? Кажется, пора создавать соответствующее подразделение в наших структурах. Если один-единственный вирус способен навести ужас на весь «сетевой» мир, то что сможет сделать эскадра, руководимая из хорошо законспирированного центра?
     Я не преувеличиваю значение Интернета, этой «всемирной помойки». Но он хорош (среди прочего) в качестве грубой модели того, что создаём мы.
    

    

     

      Дорожка 10 — «Bella ciao»
     

     (3`13)
     

     Из тех песен, что заслуживают даже не статьи, а целой книги. Данное исполнение в Италии считается эталонным (женский голос в сопровождении женского же хора). Исполнение интересно и тем, что оно ближе всего к музыкальной первооснове — «жалостливой» народной песне «La ballata della bevanda soporifera». Более того, начало песни — точная цитата из иного первоисточника — песни «Fior di tomba» («Цветок на могиле»), откуда был частично заимствован текст.
     

     Вторник, 5 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.51,
     заход — 16.58. Луна — II фаза, возраст в полдень — 8,6 дней.
     

     Мои попытки привести в порядок записи и впредь фиксировать все происходящее с должной регулярностью пока что тщетны. Сообразил я это сегодня около десяти утра, когда Мбомо без особых церемоний свалил меня с ослика прямо на пыльную тропу. Через мгновенье я понял, что в моих руках игольчатое ружьё Дрейзе, в руках упавшего рядом Мбомо — его американский драгунский карабин, над головами жужжат стрелы, а откуда-то сзади уже прогремел первый мушкетный выстрел.
     Думать о том, кто и почему вздумал напасть на наш караван, не было ни времени, ни возможности. Глаза уже выискивали возможную цель, но в первую минуту ничего, кроме высокой травы и нескольких брахистегий вдалеке я ничего не заметил. Потом трава колыхнулось, показалась высокая чёрная фигура с длинным копьём. Исчезла. Через миг появилась снова.
     Мбомо выстрелил. Не попал. Пришлось стрелять мне.
     Так все и началось. Теперь, счастливо уцелев, можно спокойно подводить итоги.
     Караван — богатая добыча для здешних мест. Кроме того мистер Зубейр Рахама успел нажить себе немало врагов, посему к чему-то подобному мы были готовы. Охрана неплохо вооружена, кроме того личный колдун мистера Зубейра предупредил об угрозе нападение ещё третьего дня (!), даже назвал более-менее точное время — «до полудня».
     Не веря в какие-то особые способности здешних колдунов, допускаю, что нашего хозяина предупредили лазутчики, рассылаемые из понятной осторожности по всем направлениям. Заслуга же их приписана ворожбиту из вполне очевидных соображений.
     Так или иначе, но действовали все на диво слаженно. Надсмотрщики быстро уложили рабов на землю и взялись за оружие. Так же поступила личная охрана Рахмамы и он сам. Вскоре стрельба гремела со всех сторон.
     Известно, что читатели обожают подробные описания не только боев, но и вооружения, чем многие авторы склонны злоупотреблять. Реальная ситуация их бы, пожалуй, разочаровала. Несмотря на невиданный прогресс в деле изготовления орудий смертоубийства (чему пример новая винтовка американца Шарпа, виденная мною ещё в опытном экземпляре), в глубинах Африки разумнее всего использовать старые проверенные мушкеты. Причина очевидна: отлить свинцовую пулю не представляет труда, патроны же изобретения Минье достать здесь невозможно. Стрельба ведётся обычно с достаточно близкой дистанции, на которой при некотором умении нетрудно попасть даже из мушкета.
     Мой небольшой оружейный запас, куда, кроме ружья Дрейзе, предназначенного для подобных случаев, входят охотничья курковая двустволка Лефоше (для охоты), три старых английских мушкета, американский драгунский карабин и три револьвера «Кольт», в этих местах представляет собой истинное сокровище.
     Надеюсь, мой друг Ливингстон, гордящийся своим могучим арсеналом, счастливо не прочтёт предыдущий абзац. Увы, оружие стоит немалых денег, которых у преподобного просто нет. Мне повезло, поскольку перед приездом в Африку я побывал в Северо-Американских штатах, где цены куда умереннее.
     Однако в реальном бою, подобному сегодняшнему, огнестрельное оружие далеко не всегда гарантирует успех. Я разрядил во врага ружьё, фигура вновь исчезла, причём я так и не смог понять, насколько успешен был выстрел. Заряжать вновь не было времени — вместо одного прямо на нас с Мбомо (и на нашего бедного ослика) мчались сразу пятеро. Теперь их можно было разглядеть — почти голые, несмотря на прохладную погоду, в яркой бело-синей раскраске, с тяжёлыми бусами на шее — и странными, невиданными ещё копьями. После боя я внимательно разглядел одно из них — очень длинное, с узким тонким наконечником, так непохожее на привычные ассегаи. Вдобавок, наконечники копий и стрел, как выяснилось впоследствии, были смазаны неким сильным растительным ядом. К счастью, во время боя мы сего не знали, но это мало улучшило наше нерадостное положение. Под рукой оставались лишь один заряженный мушкет и револьвер, остальное было в багаже. Посему Мбомо, сообразивший, что к чему прежде меня, отдал мушкет и приготовил свои метальные ножи.
     Первый из пятёрки был мною застрелен. Затем, отбросив мушкет, я встал на колено и приготовил револьвер. Почти тут же в мою сторону полетели два копья, я вновь упал и услышал негромкий стук — копьё упало совсем близко.
     Ударил выстрел из карабина — Мбомо все-таки успел перезарядить своё оружие.
     Когда я вновь приготовил «Кольт», бой уже кончился. Перед нами лежало два трупа, но живые исчезли, растворившись в высокой траве.
     Ослик уцелел, чему я невероятно рад. Между прочим, мы до сих пор не дали ему имени.
     Мбомо, не успевший воспользоваться метательным ножом, изрядно расстроился. Я тоже не опробовал револьвер, но совершенно не горюю.
     Из охраны каравана погибли двое, ещё двое вскоре умерли от яда. В суматохе бежал один раб. Мы насчитали двенадцать вражеских трупов, все в описанной выше раскраске, с бусами и узкими копьями-жалами. Вероятно, кое-кто из убитых и раненых был унесён своими же товарищами.
     Нам достался один пленный, легко раненый мушкетной пулей в ногу.
     Эта история, обычная для Африки, имела тем не менее интересный эпилог. Прежде всего объявился мой Даймон. Оказывается, он, подобно помянутому уже колдуну, знал (!) о предстоящем бое и не хотел мне мешать (!!!). Поздравив с успехом, он походя пояснил, что нападавшие были из племени ндорума, живущего далеко на севере и промышляющего откровенным разбоем. Оказались они здесь не сами по себе, а будучи нанятыми неким купцом, конкурентом мистера Зубейра.
     Напоследок Даймон посоветовал внимательно осмотреть лежащие передо мной трупы.
     Нечего и говорить, что я поначалу не придал веры сведениям, полученным столь оригинальным образом. Тем более ни я, ни Мбомо никогда не слыхали о племени с названием «ндорума». Каким же было моё удивления, когда очень скоро все сказанное подтвердилось. Пленный, спасая свою жизнь, поведал именно то, о чем немногим ранее сообщил мне Даймон.
     Окончательный сбитый с толку, но и одновременно чрезвычайно заинтригованный, я оглядел мёртвые тела, лежащие у тропы. У одного ничего не оказалось кроме убогой набедренной повязки и копья. Другой, почти голый, тем не менее носил кожаный, обшитый медными бляшками пояс, за который был заткнут очень длинный нож странного вида. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что нож изготовлен из цельного когтя невиданного размера.
     Длина лезвия кинжала — два фута и восемь дюймов. Сам коготь был, судя по всему, ещё больше.
     Осознав, что именно обнаружено, я чуть было не завопил во всю глотку, взывая к бесстыжему Даймону, столь хитро натолкнувшему меня на эту находку, но не пожелавшему ничего пояснить. Моё недоумение отчасти разрешил один их надсмотрщиков родом из племени макололо. Такие когти он уже видел.
     Итак, зверь Керит-чимисет. Очень приятно, мистер Керит, благополучны ли ваши дела?
    

    

     

      Дорожка 11 — «Die Moorsoldaten»
     

     Музыка и слова: R. Goguel, J. Esser, W. Langhoff.
     (3`49)
     

     «Болотные солдаты» — песня заключённых немецких концлагерей. Написана в Дахау. Как и все немецкие маршевые песни, великолепна, к тому же не имеет омерзительного привкуса нацизма. «Болотные солдаты, идём среди проклятых болот…»
     

     Хорошо, если тебя, взрослого серьёзного парня, почти что дипломированного историка, девушка называет «малюня»? Конечно, хорошо, даже очень. На людях, где-нибудь у демократов в присутствии гостя из Канады, можно и сквозь паркет до самого фундамента провалиться, когда к тебе этак: «Малю-юня! Мой малюю-ю-юня!» Но если один на один, если её губы касаются твоей шеи, скользят мягко, вокруг стылые зимние сумерки, но тебе тепло под лёгкой простыней?
     — Малю-юня! Мой малюю-ю-ня! Мой бидный!..
     «Бидный» — потому что кровавые отметины на лице, и на боку отметины, и на плече. Вот и скользят губы — осторожно, кожи еле касаясь.
     — Малю-юня! Моего малюню побылы. Би-и-идный!..
     Про «побылы», конечно, и речи не было. Не собирался отставной демократ Алексей Лебедев жаловаться. Напротив! Факт по всякому представить можно. Одно дело — отметелили на ровном месте ни за что, ни про что, совсем иное — вступил в неравную драку с нациками, в бой кровавый за права человека, за европейскую интеграцию. Пострадал, но и врагу не сладко. Наше кун-фу все равно ихнего сильнее!
     Так и сказал, только не обманешь. Умная она, Варя из Тростянца, даром что ни по-русски, ни по-украински чисто говорить не выучилась.
     — Малюю-ю-юня! Ты полежи, малюю-юня, не поспешай. А я тэбэ цилуваты буду… Би-и-идный!..
     Спешить Алёше и в самом деле ни к чему. Куда спешить? Сквозь холодный мёрзлый город, прихваченный вечерним морозцем, в пустую комнату, где ждёт только немытая чашка из-под кофе? И зачем? Тепло, Варя рядом, её рука на груди, а по тёмному потолку — лёгкие световые зайчики. То ли от окон соседнего корпуса, то ли даже откуда повыше. Трудно найти Эдем в чужом городе, пусть самый маленький, за тонкой дверью из деревоплиты, с двумя фикусами на окне и старым кассетным магнитофоном прямо на полу. Удобно! Протянул руку — щёлк. Слушай мюзикл про Собор Богоматери пока не надоест.
     — Малю-ю-юня! Ты самый лучший, мой малюю-юня. Мэни ни с кем ще так хорошо не було, ни с кем. И не будэ! Мой малюю-ю-юня!..
     Потому и не расстался он с Варей Охрименко, работницей завода холодильной аппаратуры, хозяйкой маленького Алешиного рая. Хотя по его теории им даже встречаться не стоило. Каста есть каста. Суржик с выворачиванием слов наизнанку ничего, даже с песней про Эсмеральду-цыганку свыкнуться можно (не «Руки вверх!», и слава богу). Но если все, что молодого историка Лебедева интересует, заботит, тревожит, для девушки из Тростянца исключительно «Тю! От дурныця!»? Иной раз найдёшь в библиотеке, в книжке древней, изданной в городе Бонне 1844 AD, такое! Такое!!!
     «От дурныця! На що тебе, бидный малюня? Лучше ко мне йды!..»
     Et vice versa. Варю тоже интересовали совершенно никчёмные Алёшиной с точки зрения вещи. Постоянная прописка, скажем, или лишний отгул. Или новая шуба, потом как в старой на улицу не выйдешь. «Дурныцями» это воспитанный молодой человек вслух не называл — но слушал вполуха.
     Где двоим таким встретиться? Нигде! Разве что на случайной дискотеке — или в метро друг другу на ноги наступить.
     Познакомились, как ни странно, в университете, в святая святых — на пятом истфаковском этаже. Варина подруга, тоже из Тростянца, вздумала на исторический поступать, на День открытых дверей зашла, что в начале каждого марта бывает. Варя, дабы землячку морально поддержать, с ней вместе в храм знаний пожаловала. А второкурснику Лебедеву доверили важное задание — отвести будущих абитуриентов в университетский музей. С пятого этажа на второй.
     Подруга не поступила — срезалась на первом же экзамене. А Варя с Алёшей как-то рядышком оказались. Думали вначале: раз — и раз-бежимся. Но все не разбегались. Несколько нестойких минут Эдема, когда никуда не хочется уходить, у тебя все в порядке, ты самый-самый, Варины губы скользят по коже…
     — Мой малюю-юнечка! Мой такый хороший…
     Что ещё надо в такой миг? Даже о борьбе за свободную прессу и права сексуальных меньшинств напрочь забудешь. Не то, чтобы надолго, но все же…
     — Вин хочэ меня в отдел техничного контроля перевесты. А я й нэ знаю. Працюваты легче, а от зарплата почти нияка.
     Вздохнул Алёша. Кончился Эдем.
     

     
* * *

     Иногда Алёше начинала напрочь не нравиться его жизнь. Совсем. Если со стороны взглянуть… Не надо со стороны, изнутри тоже не слишком весело. Всякое в таких случаях психология рекомендует. Вспомнить, например, что другим ещё хуже. Алёшин однокурсник, Семён Синецкий, с детства калека, горб на плечах таскает, бедняга. Другой, Петро Никоненко, вообще, в самом начале семестра, в сентябре, под электричку угодил. Третий…
     Помогало, но не всегда. И не надолго, особенно, когда Эдем кончался. Алёша начинал понимать, что лежит голый под простыней, пахнущей карболкой, сейчас придётся вставать, искать неведомо куда завалившуюся майку, одеваться, брать паспорт на у вахтёрши, выходить на холод. А завтра Варя зайдёт в кабинет к хачу-начальнику, тот закроет дверь, кресло подвинет…
     Зачем только рассказывала? Понятно, зачем, но все-таки…
     …А Хорсту Die Fahne Hoch Женя досталась. Не то завидно, что Профессорова дочка красоты неимоверной. Девчонка, как девчонка, Вари немного помоложе. Но ведь вдвоём интересно! По-настоящему, не только когда она слова ласковые шепчет. У них тайна — одна на двоих. Пусть на троих, если Профессора считать.
     Какую именно программу вы ставили Алексею? Надеюсь, не «Gateway Experience»?
     А если «Gateway Experience», что тогда? «Gateway Experience» — «Врата восприятия». Восприятия — чего? Не его ли, Алёши, дурацкой «телеграммы»?
     «Хочу — идиотами — командовать!» Фу ты, стыдно даже!
     А вдруг услышали?!
     

     
* * *

     — Алёша, мени трыста гривень нужно. Дужэ! Розумиешь, я год за свет на платила, видключиты могут.
     — Варя, я…
     — Не хочу в його брать. Понимаешь? И скупый он, приныжуватыся не хочу. Так выходыть, что он сам в мэнэ просыть, а если я попрошу… И ещё мэни серёжки нужны.
     — Но я тебя уже…
     — Дурный! То бижутэрия, а я золотые хочу. Не очень дорогие, я придывылась. Знаешь, такие, як кольца… Мне вжэ двадцать пять лет, Алёша, не можно мне, бижутерию носить. Так знайдэшь? Мени послезавтра нужно.
    

    

     

      Дорожка 12 — «Марш»
     

     Исполняет Александр Галич.
     (3`03)
     

     Очередная интерпретация «Славянки», может быть, самая удачная. Запись редкая, один из немногих случаев, когда Галич пел под оркестр. Именно этот вариант «Славянки» предлагался в качестве Гимна Российской Федерации. «Вперёд, за взводом взвод, труба боевая зовёт. Пришёл из Ставки приказ к отправке, и значит нам пора в поход».
     

     Морда — испугаться можно. Если не испугаешься, бери крысу — и о морду со всего размаху. Смерть грызунам, вредителям народного хозяйства!
     Морда не сама по себе — на фоне кирпичной стенки. То ли на мученичество тонкий намёк, то ли у художника совесть заговорила.
     — Нам здесь жить! Нам! Здесь! Жить!!!
     Это уже слоган. Белыми буквами по плакату — и голосом, словно перевод для особо непонятливых.
     — Нам здесь жить! Честной стране — честное правительство! Наш блок — блок честных людей!.. Нам здесь!..
     Поёжился Алёша от холода, на шаг отошёл, дабы все вместе обозреть: плакат, глашатая с мегафоном, ещё одного с пачкой свежих газет наизготовку. Вот и экран белеет, на экране та же Морда Крысобойная, тот же лозунг. Сейчас фильмик крутить-вертеть начнут, но пока мегафон старается.
     — Честные люди — честный парламент! Честной стране — честную власть!..
     Проорал, мегафон опустил. Фильмик? Нет, для начала затравку — ретро-песни, про «На дальней станции сойду». Независимость — независимостью, но все мы born in the USSR.
     Оглянулся Алексей, в сторону станции метро посмотрел. Там тоже экран, тоже мегафон, даже два. Чем удивляться? Вечер, народу тьма, самое время про «Нам здесь жить!» надрываться.
     …»Нам здесь жить» — роман так называется, Алёшей ещё на первом курсе читанный. Интересно, Морда авторам за слоган отстегнула? Или как всегда?
     Забыл Алексей Лебедев про выборы — не до выборов ему теперь. Не поленились — напомнили. Прямо-таки дежа вю. Год назад ради честных выборов в палатках мёрзли, теперь в палатки, не зовут, но бывшие братья-демократы сейчас наверняка тем же заняты. Только вместо Морды «Нам Здесь Жить» на плакате сам господин Усольцев. И крутят не «совок», а нейтрально-европейское. Тоже намёк — на грядущую интеграцию.
     — Честное правительство-о-о!…
     Обратно Алёша тем же путём добирался. Руки в карманы, шарф под подбородок. Куда спешить? В пустой комнате волком завыть можно. В бар «Черчилль», джаз послушать? Эх, лучше не вспоминать! Даже на кино не хватает, не при «совке» живём, когда билет сорок копеек стоил. Про театр и вспоминать нечего.
     — Нам здесь жи-и-и-ть!..
     А зачем театр, если прямо под носом настоящая жизнь, без дураков? Можно даже сказать, История. Вот она, вершится, родная! Президента в палатках высидели, теперь парламент вычудим.
     — …Год назад нас всех обманули! Обманули! Шайка, пришедшая к власти, занялась делёжкой того, что не успели разворовать! Наш блок требует: казнокрадов — под суд!..
     Ничего особенного Алёша увидеть не рассчитывал. И так понятно. Демократы — про Европу, остальные — про Россию, демократы — про Голодомор, остальные — про русский язык. И все вместе — про честное правительство.
     О чем ещё скажешь? Об отмене депутатской неприкосновенности? Так на Морде Крысобойной, если журналистам верить, три уголовных дела висит. У господина Усольцева… Нет, не уголовщина, и не у него, а у его брата…
     — Товарищи! А давайте их всех изберём. Всех, кто пожелает. Изберём — и за решётку, скопом. По «десятке» с конфискацией навесим, а там и разбираться начнём. «Нам здесь жить»? Это нам — здесь жить, а они, сволочи, думают на вилле швейцарской спрятаться, когда припечёт. Не спрячутся, не успеют. На черта нам вообще эта говорильня? Вор должен сидеть в тюрьме, правильно? Обещаю — сядут! Парламент закрыть, политиков — на нары!..
     Ого, кто там такой смелый? Обернулся Алёша, головой покрутил. А тут, откуда ни возьмись, патруль с дубинками.
     — Ваши документы!
     

     
* * *

     Задерживали Алёшу Лебедева регулярно. Выпившего — считай, за дело (не попадайся!), но и трезвого в покое не оставляли. То ли старая куртка подозрительной казалась, то ли из здоровой ненависти к тем, кто в очках и виду интеллигентного. Не братка же с обрезом под полою останавливать, не бомжа инфекционного!
     Алексей привык, потому и с паспортом не расставался. Сегодня задерживать его сам милицейский бог велел: личность, словно после парламентской дискуссии, со стороны смотреть страшно.
     — Прописка временная?
     Вздохнул Алёша — началось! Отпустят, понятно, потому как трезвый и с документами, но помурыжат вволю. Почему губа разбита, зачем очки надел…
     — Глядите, товарищи! Менты парня задержали. Ничего не делал, стоял, агитацию слушал. А почему задержали? Потому что бандюганов тронуть боязно. Трусы они — менты. И воры! Не должен народ ментов бояться — пусть они от народа прячутся. На нары ментов! На нары!
     Дрогнул Алёшин паспорт в милицейских пальцах.
     — Депутат, вор и продажный мент — враги народа! Покрывают друг друга, гады! Самое время вернуть смертную казнь! Мы не призываем, товарищи, мы её просто вернём. И скоро!..
     Отдали патрульные паспорт, не стали вопрос с пропиской усугублять. Отдали — в сторону смелого крикуна шагнули. Алёша спрятал паспорт, подумал чуток — и за ними.
     Кто же там решительный такой?
     Далеко идти не пришлось. Слева от входа в метро, где днём цветами торгуют, толпа невеликая. Посреди — парень с мегафоном, над ним полотнище малиновое, тяжёлого бархата. Буквы золотые: «Отечество и Порядок».
     Покачал головой Алёша, подход оценив. Не ноу-хау, конечно, но весьма доходчиво. Глядишь, и выйдет что-то.
     Только зря этот смелый родную милицию поминал. Сейчас, прямо здесь, и повяжут.
     — Завтра мы опубликуем список аптек, где торгуют наркотиками. Все они — под ментовской «крышей». Сходите, товарищи, поглядите, как «торчки» поутру собираются, прохода людям не дают!..
     А патруль уже рядом, руки к смельчаку тянет. Только опустились руки — шагнули из толпы крепкие парни с знакомыми повязками, загородили дорогу. Золотые крылышки на синем фоне, значки-«поплавки» на куртках. Чуть не присвистнул Алёша. «Десант»! Вот оно что! Интересно, полезут, эти с дубинками в драку, рискнут здоровьем?
     Не полезли. Здоровье — оно своё, не казённое.
     

     
* * *

     — Товарищи работники милиции! Если вы — парни честные, если наркотой не торгуете, перед бандитами не шестерите, идите к нам. Что мешает всех бандитов извести? Депутаты, адвокаты и законы. Правильно? Законы мы изменим, депутатов посадим, на адвокатов охоту объявим. А гады всякие, что нас сейчас запоминают и из-под полы фотографируют, пусть знают, что и у нас фотоаппараты есть. И семьи имеются — и у нас, и у вас, и дети в школу без охраны ходят…
    

    

     

      Дорожка 13 — «Марш Будённого»
     

     Слова Н. Асеева Музыка А. Давиденко.
     (2`44)
     

     Не путать с иными конармейскими песням-сёстрами. Эта о том, как «конная Будённого раскинулась в степи». Запись старая и редкая, сама же песня производит странное впечатление. Написанная явно в псевдонародных русских традициях, она слушается как нечто китайское, даже с пентатоникой.
     

     Среда, 6 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.49,
     заход — 17.00. Луна — II фаза, возраст в полдень — 9,6 дней.
     

     Сорта слоновой кости в зависимости от размера клыков:
     1. Дамир — наибольшие клыки (до 10 футов длины).
     2. Бринджи ахль — большие клыки очень хорошего качества.
     3. Дахар бринджи — мелкие клыки хорошего качества (весом до 20 фунтов).
     4. Бахр — клыки весом до 12 фунтов.
     5. Клиндже — самые мелкие клыки по 2-3 фунта весом.
     6. Машмуш — слоновая кость низкого качества, побывавшая в земле или воде, а также испорченная солнцем. Используется для технических целей, покупать ни в коем случае нельзя.
     Сведения эти могут весьма пригодиться во время моего самостоятельного путешествия.
     Надеюсь.
     Желая восполнить упущенное ранее, вынужден поступиться весьма любопытными подробностями сегодняшнего дня, в том числе результатами осмотра когтя зверя Керит, о чем напишу позже и отдельно.
     Итак, разговор с хозяином каравана мистером Зубейром Рахамой, состоявшийся позавчера, то есть в первый день нашего путешествия. Беседа наша действительно очень важна, ибо прямо касается всех моих дальнейших планов.
     Не удержусь от воспоминания: во время разговора с Рахамой мне довелось выпить целые три чашки кофе, завариваемого его невольником-арабом по какому-то особому рецепту. Кофе превосходен (мистер Зубейр именует его «аромат Йемена»), но повторять этот подвиг не решусь. Боль в затылке не отпускала до самого вечера — в придачу к моей постоянной спутнице-лихорадке.
     Суть беседы с мистером Зубейром проста. Никакие хорошие личные отношения не послужили бы гарантией безопасности в таком путешествии. Для хищника, которым без сомнения является мой добрый знакомый, я и моё скромное имущество (особенно оружие и коленкор) рано или поздно показались бы исключительно законной добычей. Однако, моя давняя дружба с губернатором Капской колонии заставляет даже разбойника проявлять осторожность. Более того, в личном письме губернатор прямо указал, что если со мной что-то случится, и я не вернусь в течение года, мистеру Зубейру придётся забыть о торговле не только в британских, но и в португальских владениях. Угроза не пуста: конкуренты Рахамы охотно займут его место и уже предлагают весьма выгодные условия.
     Итак, наши интересы совпадают: я хочу вернуться живым, а мистер Зубейр не желает терять доход. Посему все путешествие он весьма предупредителен.
     Зная цели моей экспедиции, он поинтересовался, на какое ещё расстояние к северу я желаю проследовать. Причина вопроса в том, что через несколько переходов караван остановится надолго — и моё присутствие становится совершенно нежелательным. Рахама аргументировал это начинающейся войной (которую сам же разжёг!) и посоветовал вернуться с отрядом, отсылаемым им на юг с грузом слоновой кости.
     Я ответил, что для первой из двух моих задач этого вполне достаточно. Мне осталось произвести два или три измерения, после чего можно смело подводить итоги. Данная часть работы будет выполнена. Вместе с тем, вторая задача требует дальнейшего, уже самостоятельного, движения на север, в район, именуемый местными неграми Иривати (Большая вода). Судя по всему, там находятся несколько крупных озёр. Для этого путешествия мною и захвачен запас валюты (то есть, коленкора), равно как оружие и боеприпасы.
     Мистер Зубейр твёрдо заявил, что риск для его «дорогого друга» превышает все разумные меры. Одинокий европеец в этих краях обречён, а моё «богатство» (коленкор!) послужит лишь приманкой для разбойников. В погоне за журавлём я потеряю не только синицу, которую уже посадил в клетку, но и самое жизнь.
     Есть над чем поразмыслить, особенно если учитывать моё скверное самочувствие. Умереть, не закончив ни одного из дел, было бы очень обидно.
     Между тем, сегодняшнее утро ознаменовалось весьма драматическим эпизодом — попыткой переправить небольшой отряд на другой берег встреченной по пути реки, которую местные жители именуют Кофуэ. Переправа завершилось посередине, на стрежне (наскоро построенный плот рассыпался по брёвнышку), после чего состоялась отчаянная схватка с местными крокодилами. Чудо, что никто не погиб, но двое негров и араб-охранник были ранены весьма серьёзно — и наверняка простудились. Все-таки август — южноафриканская зима.
     Крокодилы здесь, как я успел заметить, весьма большого размера, весьма сходные с виденными мною в Судане. Ружейных выстрелов чудища совершенно не боятся. Одно из них умудрилось выползти на берег и столкнуться нос к носу с нашим многострадальным осликом, отпущенным мною попастись по случаю привала. Вмешаться я не успел: крокодил помедлил самую чуть — а затем стремглав убежал обратно в реку. Поражённые арабы из числа охраны подняли дикий крик: «Куджур! Куджур!» («Колдун! Колдун!»), имея в виду явно не перетрусившего крокодила.
     Таким образом, вопрос с именем для ослика решился. Наш Куджур его заслужил по праву.
     Для меня этот трагикомический эпизод интересен ещё и тем, что явившийся с утра пораньше Даймон пересказал его задолго во всех подробностях — задолго до того, как все произошло.
     Капитулирую перед очевидностью. Никакая болезнь, никакая лихорадка, никакое раздвоение личности не могут превратить меня в провидца, причём два раза подряд. Даймон так же реален, как и крокодилы в реке Кофуэ. Вероятно, столь неуважаемые мною прежде спириты правы, и мы в некоторых случаях, например, когда чувства обострены болезнью, способны находить контакты с миром духов.
     Значит, я общаюсь с умершим? Не желая спрашивать прямо, дабы не спугнуть «гостя», я поинтересовался у вновь явившегося (уже на закате) Даймона, о его самочувствии. Ответ, признаться обескуражил: мой Даймон сообщил, что сидит за столом, пьёт кофе (правда, не «аромат Йемена», а напиток неведомого мне «Якова») и чувствует себя превосходно.
     Возможно, прав тот, кто считает, будто умершие сами не ведают о своей кончине, воображая, будто жизнь их продолжается. Страшно, если подумать!
     Увы, за всеми делами, я так и не успеваю написать о том прекрасном, что вижу каждый миг. Поистине земля миомбо достойна куда более умелого пера, чем моё. Даже самый чёрствый человек ощутит пробуждения истинного чувства, увидев, как ярко-красное, словно налитое тяжёлой кровью, солнце касается верхушек недвижных от жары деревьев мопане. Именно в этот миг над землёй, такой же красной, как закат, начинают петь вечерние птицы…
     Увы, поэтического дара я лишён. Мбомо спешит заметить, что сие определённо к лучшему, ибо в противном случае, я бы потратил все время экспедиции на сочинение оды в честь первой же встреченной зонтичной акации и винтовой пальмы.
     Не знаю, как пальма, а зонтичная акация того стоит.
     Небо ясное, туч нет, значит, ночь следует посвятить измерениям. Надеюсь, секстант и на этот раз не подведёт.
    

    

     

      Дорожка 14 — «Lily Marlen»
     

     Музыка Норберта Шульца, слова Ханса Ляйпа.
     Исполняет Сюзи Солидор.
     (3`23)
     

     Достаточно редкое исполнение легендарной песни в её французском варианте.
     

     Решил Алёша Лебедев все тайны разом узнать. Не вообще, не в мировом масштабе — в личном. Больно накопилось их: музычка в наушниках, оранжевые пятнышки на экране, телеграмма в мировое пространство, переворот грядущий. Мало? Можно Десант добавить, и ребят под бархатным знаменем, которые «Отечество и Порядок». Кто такие, откуда взялись, из чьей мошны деньги берут?
     Заодно и Профессора, Жениного папу разъяснить. Очень уж запомнился.
     Понял Алексей: прикоснулся он к чему-то необычному, к такому, что не на каждом жизненном углу встретишь, не у каждой станции метро. Даже не понял — почувствовал. Порознь, по отдельности, все мелочью показаться может, но если разом собрать и присмотреться…
     Решить-то решил, только не сразу руки дошли. Учиться надо, на лекции ходить, к семинарам готовится. Текучка, рутина, но куда денешься? В двоечниках, даже в троечниках, которые «D» и «E» по новому счёту, пребывать никак не хотелось. И так ничем не знаменит, из демократов выгнали, пусть хоть зачётка прилично выглядит. А преподы смотрят косо, кривятся: мало, что демократ, ещё и хулиганить горазд, вся личность в отметинах. Каждому не объяснишь, и слушать не станут.
     Отметины, кстати, сходили на диво быстро. И то счастье.
     С Варей никого счастья не предвиделось. Даже маленького, на полчаса всего, что порой Алёше выпадало. Как ни бегал, как ни вертелся, а триста гривен не достал. Кое-что раздобыл — как раз, чтобы Варе свет не отключили. Думал, подождёт остальное, серёжки — не лампочка, и без них прожить можно. Зря думал! У женщин своя шкала ценностей.
     Варя ему все обстоятельно пояснила, с примерами. Выслушал Алёша, понял. И то, что без золотых серёжек на улицу выходит стыдно, и то, что ему можно больше в заводскую общагу не наведываться.
     — Отакый ты, Алёша! Значить, його просить буду…
     Вышел Алексей из знакомой комнаты, дверь прикрыл — и двинул длинным коридором к лестнице. Вниз спуститься, паспорт у бабки-вахтёрши забрать, и — пехом, через весь город, не оборачиваясь.
     Можно и обернуться. Толку-то?
     Вот тогда и появилось время тайнами заняться. Больше, считай, нечем.
     Как тайну узнать? В книжках про пионеров-героев или про юных сыщиков все просто: надевай тёмные очки, бороду из мочалы к подбородку клей и начинай следить за врагом. Он на бандитскую хазу-малину, и ты туда же, он в склеп вампирский — и ты вслед за ним. Два раза в надгробие постучать, пароль «Я от Барона Субботы»…
     Простой способ, удачный, только ещё проще можно. Алексей Лебедев не зря на историческом факультете свои «A» и «B» получал, мудрых преподавателей слушал. А те питомцам своим разъясняли: настоящие тайны никто не ворует. Встречаются два шпиона где-нибудь в Швейцарии, в Давосе, за столик садятся, кофе заказывают — и тайнами обмениваются. Ты ему мобилизационный план, он тебе — медицинскую карточку президента. Даже название есть «шпионская биржа». Шпионы, как и милиционеры, тоже люди, к чему им здоровьем рисковать?
     Это тоже годилось, только не было у Алёши в запасе ни мобплана, ни даже пароля к компьютеру Ракетных войск стратегического назначения. И в Давос ехать далеко.
     Что остаётся? Понятное дело, Интернет. Тут совсем ничего не требуется. Заходи в интернет-кафе, очереди дождись, набери в графе «Поиск» «Самая-самая страшная тайна» и доставай флешку. Дискетой не обойтись, слишком много их, самых-самых страшных.
     Тут, конечно, возразить можно, даже посмеяться. Интернет не зря «всемирной помойкой» прозван, и тайнам, что по разным сайтам разбросаны, такая же цена. Кто пишет, что американцы на Луне не были, кто клянётся, будто наша Земля плоская, словно тарелка, лишь у краёв слегка приподнимается. Насчёт же глобальных заговоров и говорить не приходится. Мечта психиатра! Скачивай — и диссертацию ваяй, хочешь про шизофрению, хочешь про паранойю. Верно, только секреты, что по шпионским биржам кочуют, немногим качественней. Знающим людям давно известно: не в поиске проблема, в отборе. Сквозь сито просеять, ерунду выбросить. Только прежде чем выбрасывать, сперва набрать следует. Для этого и «помойка» сгодится. Вали кулём, после разберём!
     Так Алёша и сделал. Посидел у компьютера час с небольшим, перебросил все тайны на флешку, заплатил шесть гривен с полтиной.
     А что теперь? Тайны, считай, в кармане, значит, пора начинать агентурное внедрение. Подумал Алексей Лебедев, достал мобильник…
     

     
* * *

     С Хорстом, который Die Fahne Hoch, возле памятника Шевченко встретились, что на Сумской улице. Приметный памятник, не спутаешь. Стоит Кобзарь, хмурый весь, кулачища сжаты, в вокруг — толпа. Слева — гайдамаки-разбойники с косами, справа — комиссары с трехлинейками. То ли в бой их сейчас поэт поведёт, то ли наоборот, разом кинутся, чтобы Кобзарю линию партии разъяснить.
     Днём ещё ничего, а вечером, как сумерки сгустятся, и подходить страшно.
     Под одним из комиссаров, который в будёновке и шинели, Хорст и стоял. Тоже при полном параде — повязка с «крылышками» на рукаве, военная куртка, только не чёрная, чекистская, а камуфляжная, в жёлтых пятнах. «Поплавка» на груди нет — не положено. Его только те десантники носят, кто в настоящем десанте служил, армейском.
     Вот и первая польза от «помойки». Разъяснили!
     Увидел Хорст Алёшу, улыбнулся, шагнул вперёд. Бывший демократ Лебедев тоже вежливость соблюл, уголками губ дёрнул.
     Пора! Что говаривал товарищ Ленин? Оборона есть смерть вооружённого восстания?
     

     
* * *

     — Привет, Алексей! Ты как в целом?
     — Полный восторг, Игорь! Смеюсь и плачу. Выходит, я — самый главный провокатор? Что у вас на сайте написано, а? «Драку затеял активист так называемого „демократического движения“, известный своими провокационными выступлениями…» Чего только фотографию не повесили? Прислать?
     — Б-блин! Реально? Ну, это точно без меня. Я слышал, что тебя твои же либерасты…
     — Ага. Куды хрестьянину податься? Я не знал, что вам Суржиков информацию подкидывает.
     — Фу ты! Сегодня же исправим, обещаю. Сам понимаешь, Алексей, дураков реально много.
     — Откуда же умным взяться, Игорь, если людям по ушам звуками разной частоты лупить? СИС — первый шаг в дом Хи-Хи!
     — А-а… О чем ты?!
     — СИС — состояние изменённого сознания. Наступает вследствие того, что мозг начинает работать на частоте, равной разности двух поданных частот. На левое ухо одна, на правое — совсем другая. Бинауральный ритм, если по-умному. А музыка, всякие «Ad astra» Яна Хайза — для маскировки и лучшего усвоения. Кто это изобрёл? Доктор Менгеле?
     — Не Менгеле… Мы с Женей не хотел тебя в больницу отвозить. Не помогли бы тебе там, зелёнкой бы помазали — и ментов кликнули. В СИС мы тебя не вводили, разве что очень ненадолго. Это считается реально безопасным… Слушай, Алексей, может, ты лучше с Профессором поговоришь?
    

    

     

      Дорожка 15 — «Песня про маршала Тито»
     

     Авторы и исполнители неизвестны.
     (2`26)
     

     «Друже Тито — наше знамение». Типичный культ личности — с хором и распевами. Но слушается приятно.
     

     Каменная арка, по бокам коринфские колонны, сбоку надпись — повреждённая, несколько букв осталась. Кладка приметная, римская, первых веков нашей эра. Слева и справа — деревья в густой тёмной листве…
     Отвёл Алексей взгляд от фотографии, вновь на Профессора посмотрел. Кивнул:
     — Это я понял. А чего не понял, в Сети нашёл. «Pain Control» и «Cable Car Ride» — медицинские программы, институт Монро разработал, в Штатах который. Боль снимают, нервы успокаивают. Сейчас их на дисках продают. Комплект — шестнадцать штук, безопасность гарантирована.
     Теперь и Профессор кивнул, одобрительно весьма.
     — Сами нашли? Вы, Алексей, молодец. Да, вполне безопасно, но действие весьма поверхностное. Поэтому и советовал к врачу обратиться. Значит, вы не бинаурального ритма испугались?
     Когда я человеком беседуешь, в глаза смотреть не стоит. Взгляд — точка в разговоре. Не станешь же все время точки ставить! Поэтому лучше всего на ухо или на плечо собеседника поглядывать, а порой и вовсе взгляд отводить на секунду, другую. Как перебивка в телерепортаже.
     Эту нехитрую премудрость Алексей, конечно, знал. Поэтому и на фотографии, что в комнате развешаны, посматривал. Жильё — отражение человека, а тут, считай, родство душ. Что ни фото, то древние развалины. Как историку удержаться?
     …Там арка, а на этой дом целый в четыре этажа. То есть, не целый, только стена. Окна огромные, по бокам — колонны, тоже коринфские. Где же это? Не Херсонес, конечно, не Ольвия. И, кажется, не Рим. Спросить?
     — Нет, не испугался. Просто… Зачем это нужно, Профессор? В Сети говорят, что некоторые программы с бинауральным ритмом, предназначены для путешествия в… в другие миры. Роберт Монро даже книжки об этом писал.
     Профессора Алёша решил так и называть — Профессором, не по имени-отчеству. Если Хорсту-Игорю, позволено, то, может, ему тоже?
     Попробовал — получилось. Профессор не возражал, принял, как должное.
     

     
* * *

     Беседовали они в той же комнате, большой, с фотографиями, где и познакомились. Один на один — у Игоря важные дела оказались, Женя к матери поехала. Алёша не то, чтобы расстроился, но…
     Пока они к Профессору на Красношкольную добирались, Хорст рассказал по секрету: Профессор с женой давно в разводе, Женя у матери живёт, но у отца бывает чуть не каждый день. Не секрет это, конечно, но усугублять не стоит.
     Алёша, которому слово «усугублять» в исполнении Хорста Die Fahne Hoch, чрезвычайно понравилось, твёрдо обещал. Не будет, даже пытаться не станет.
     Итак, Жени не дома случилось. А ведь именно она все затеяла: с музыкой, с картинками, с напитком из дерева гинкго двулопастного.
     И вообще, почему бы не пообщаться, если повод есть?
     — Писал Монро книжки, — Профессор дёрнул губами, пружинисто встал, повёл плечами. — У меня где-то…
     К Профессорской внешности Алёша уже успел присмотреться. И выводы сделать. Крепкий дядька, несмотря на годы, энергичный, расслабляться себе не даёт. Лицо вполне кастовое, со слесарем не спутаешь, даже если очки снять. Вот только бородка… Ерунда как будто, но без неё Женин папа на обычного профессора бы походил, а с нею — действительно Профессор. Не кличка даже, не прозвище, а тайное имя, не для посторонних.
     — Сейчас!
     Вышел Профессор, Алёшу наедине с фотографиями оставил. Можно снова изучать. Видел он такую арку! Не вживую, конечно, но видел. То ли, в учебнике, то ли в кино. Арка, кажется, на улице стоит, там туристский маршрут проложен…
     — Эфес, — Профессор, оказывается, уже вернулся и даже успел сообразить, куда гость смотрит. — Безобразная реставрация, залили бетоном — и все. Погубили памятник! Кносс на Крите, впрочем, ещё хуже, смотреть не на что… Вот!
     «Вот» — это книжка. Прежде чем в руки взять, Алёша не удержался, завистливо вздохнул. «Смотреть не на что!» Эфес, Кносс… Он бы не отказался! Ладно, что там с книжкой? Ничего особенного, обложка мягкая, буквы цветные. R. A. Monroe «Ultimate Journey». Это как? «Окончательное путешествие»? Куда, простите?
     — У него ещё есть «Далёкое путешествие», — Профессор чуть улыбнулся. — Но это самая известная. Видите ли, Алексей… Я занимаюсь среди прочего, изменением общественного сознания в кризисные эпохи. Одна из тенденций — научная мистика, создание квази-религий. Роберт Монро усовершенствовал методики применения бинаурального ритма, создал программы для восстановления сна, снятие усталости, в некоторых случаях, боли. СИС, о котором вы упомянули, нечто вроде лёгкого гипноза, ничего особенного…
     Алёша кивнул понимающе. Само собой, ничего особенного. И картинки Эшера, и оранжевые точки, и телеграмма в Никуда. Но спорить не стал.
     — Монро не ограничился лечебными программами. Он заявил, что изобрёл методику выхода в астрал, в какое-то «над-Пространство», в мир чуть ли не духов.
     — А-а… А это не так?!
     Не то, что будущий историк Лебедев был твёрдым материалистом. Какой материализм в XXI веке! Но когда прямо тут и сразу!
     Какую именно программу вы ставили Алексею? Надеюсь, не «Gateway Experience»?
     — Это уже мистика, — Профессор вновь усмехнулся. — Как раз тот шажок, который превращает науку, пусть и сомнительную, в религию. Адепты Монро верят, что его методика позволяет не только выйти за пределы тела, но и жить вечно, общаясь с умершими, с духами, с высшими сущностями… Сложилась секта, настоящая Церковь Монро. Вот я её и, так сказать, препарирую. Диски достал, чтобы изучить вопрос вплотную. Между прочим, сон действительно восстанавливает… Женя, конечно, не должна была ставить на вас эксперименты…
     — Я не в обиде. Помогло же!
     Алёша усмехнулся в ответ, откинулся на спинку кресла. Теперь можно и в глаза посмотреть — точку поставить. Правда, ни про картинки, ни про «телеграмму» Профессор ничего не сказал, не намекнул даже. Спросить? Или лучше Монро почитать?
     — Это все, конечно, интересно, Профессор. Только вот… Вы про переворот говорили — мол, готовится. А я недавно кое-что видел, прямо у метро…
     

     
* * *

     — Переворот — не обязательно танки на улицах. Такое сейчас только в Африке встретишь. А вот «ползучая» модель у нас сработает. Знаете, как бывает? Начинают бороться, с террором, с коррупцией, с незаконными формированиями. С Десантом, например. Ограничение свободы слова, передвижений, печати. Само собой, временное… В таком деле очень нужны камикадзе. Вы, Алексей, так сказать, засветились, о вас начали говорить… Может, обойдётся, но вероятна и какая-нибудь гадость. Вы человек взрослый, учить вас нечего. Только зачем влипать во всякое, извините…
     — Да… Конечно… Профессор, я спросить хотел. Вы — философ, общественной психологией занимаетесь, разными культами… В списке ваших публикаций есть две статьи про Ричарда Макферсона, английского путешественника…
     — Шотландского. Англичан Ричард Макферсон не слишком жаловал. Тут, Алексей, не философия, даже не история. Скорее, элементарное чувство справедливости.
    

    

     

      Дорожка 16 — «Ой, у лузи червона калина»
     

     Исполняет хор имени Верёвки
     (3`03)
     

     Гимн украинский сечевых стрельцов. «Марширують наши добровильци у кривавий тан — Украину ридну визволяти з московських кайдан»
     

     Четверг, 7 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.47,
     заход — 17.02. Луна — II фаза, возраст в полдень — 10,6 дней.
     

     Измерения, в том числе определение точки нахождения и высоты над уровнем моря, были вполне успешны. Тому способствовали чистое, истинно зимнее, ночное небо и безотказные инструменты. Мысленно я ещё раз поблагодарил умелых мастеров и моих друзей, чьим рекомендациям я следовал при покупке снаряжения.
     Ночное небо Южной Африки поистине невероятно. Долго не мог я притерпеться к непривычным созвездиям, к отсутствию путеводной Полярной Звезды и родных с детства Медведиц. Теперь же стало обычным искать Южный Крест между созвездий Центавра и Мухи. Я не слишком увлечён мистикой, но в том, что Крест осеняет именно Южное полушарие, определённо есть некий высший смысл.
     Полярная звезда, столь роскошная в небе Шотландии, даже не показалась над горизонтом. Из всей Малой Медведицы рассмотрел я лишь маленькую звезду Тубан.
     Юпитер, моя планета, вчера ночью был в созвездии Девы, между звёздами Спика, Хизе и Аума. Я призвал его в свидетели свершившегося: моя работа закончена. Для полной убедительности необходимо произвести ещё несколько измерений, но главное сделано.
     Галилей воскликнул: «Она вертится». А что сказать мне? «Она — блюдце»? Плоское блюдце с приподнятыми краями? Ночью я чуть не закричал это, рискуя перепугать моих сонных спутников.
     Центральная часть Южной Африки имеет вид плоского блюда с приподнятыми краями, обрывающимися к океанам. Внутри неё нет песчаных пустынь, поглощающих воду рек, как считалась прежде. Напротив, речная система центральной части Южной Африки весьма развита, земли покрыты лесами и травами и густо заселены.
     Наиболее крупная река — Замбези. Севернее её присутствуют несколько крупных озёр, ещё не виденных европейцами.
     Перечитав сии гордые строки, я подавил невольный вздох. Открытие острова, целого континента, просто реки или озера, не нуждается в толковании. Но что нашёл я? Едва ли даже грамотный человек, не знакомый с проблемами географии, сумеет меня сразу понять. Ричард Макферсон, шотландец из Эдинбурга, открыл южноафриканское «блюдце»… Пусть так. Вместе с тем, рискну заметить, что африканские реки и озера уже тысячи лет ведомы людям. Их нынешнее «открытие» является таковым лишь для европейцев. А вот окинуть взглядов всю страну, понять, какова она пред ликом Господа, взирающего на Землю с Небес…
     Гордыня? Гордыня, конечно. Юпитер, во всяком случае, глядел хмуро.
     Мбомо, узнавший о причинах моей радости, деловито заметил, что теперь я имею не только полное право, но даже обязанность вернуться в Европу. Это так, «блюдце» мало стоит, пока о нем не узнают в Королевском Географическом обществе. Ещё недавно мои планы входило именно завершение исследований и скорейшее их опубликование.
     Однако же, ныне обстоятельства переменились.
     Об этих обстоятельствах я вволю рассуждал весь сегодняшний день, восседая на невозмутимом Куджуре. Караван двигается без особых происшествий, если не считать таковыми виденный нами львиный прайд, погоню нескольких негров за антилопой, завершившуюся полной неудачей горе-охотников, и встреченные прямо у дороги людские скелеты. Увы, не столь редкое зрелище.
     Некоторые из виденных сегодня животных и птиц достаточно редки, например, лошадиные и чёрные антилопы. Впервые за долгое время заметил серых птиц-медоуказчиков, кои характерными криками зовут к гнёздам диких пчёл.
     Между прочим, Мбомо, чьё знакомство с европейской цивилизацией не было слишком приятным, советует по возвращении нанять безработного репортёра, дабы тот за невеликую мзду написал книгу «Невероятные и опасные приключения в Южной Африки» со всем, что так любит читатель: описанием охот, боев с каннибалами, загадочных развалин и, конечно, страстных чувств местных дикарок. Мне же останется вставить точные названия рек, озёр, деревьев и зверей, равно как популярное изложение истинных научных открытий.
     Мбомо всегда отличался здравым смыслом и практичностью. Посему нимало не заинтересовавшись проблемой «блюдца», он в то же время прямо-таки зачарован страшным и загадочным зверем Керит-чимисет.
     Наш трофей мы изучили досконально. Прежде всего, он подтверждает очевидное: некий крупный, неведомый науке хищник действительно существует. Насколько он тождественен легендарному Кериту, иной вопрос.
     Слухи о Керите пока не достигли Европы, где предпочитают спорить о Морском Змее и чудище из хорошо мне знакомого озера Лох-Несс. Вместе с тем, в Африке, особенно вдалеке от побережья, о Керите знает почти каждый. Доктор Ливингстон даже составил со слов туземцев его описание. Воспроизвожу по памяти.
     Керит своим видом и телодвижениями напоминает большого медведя (около 4-5 футов в плечах). Спина сильно поката спереди назад, поскольку задние ноги значительно короче передних. Лапы стопоходящие, когти невтяжные и очень длинные (до двух дюймов и больше). Морда удлинённая, уши маленькие, хвоста нет или он незаметен. Ляжки и крестец зверя бесшёрстны или покрыты гладким и коротким волосом. На ходу Керит косолапит. Очень опасен, нападает на домашний скот и людей, коих часто скальпирует (!).
     Присутствие неведомого науке животного в глубинах Африки вполне вероятно. Но ещё вероятнее существование многочисленных сказок, специально сочиняемых неграми для доверчивых европейцев. Лично я не верил в Керита по наипростейшей причине. Судя по описанием, это какая-то разновидность африканского медведя. Не в том беда, что медведи в Африке не обитают, важно другое. Закономерность развития биологических видов проста: крупные особи на севере и мелкие — на юге. Африканский медведь должен быть куда мельче своего европейского собрата.
     Теперь все сомнения разрешились. То, из чего сделан нож — не медвежий коготь. И если это останки Керита, значит, перед нами нечто совсем иное, однако, более чем реальное.
     Мой Даймон, кажется, сполна оценил значение моих выводов о «блюдце». Он даже добавил, что на севере находятся не только несколько больших озёр, но и уникальный по размерам водопад, именуемый местными неграми «Моси Оа Тунья», что означает «Гремящий Дым». Хотел бы я знать, откуда он, обитатель мира теней, черпает эти сведения! О звере Керит Даймон также слыхал, однако же, в его существование не верит. Он даже сравнил рассказы о Керите с баснями о каком-то «йети», оказавшимся, как выяснилось, человекоподобной обезьяной (!), живущей в Гималаях. По поводу же когтя Даймон предложил рассуждать в духе бритвы Оккама и не придумывать неведомых чудищ, которыми мир и так полон.
     Между прочим, Даймон, поздравив меня с открытием «блюдца», первым делом посоветовал немедленно возвращаться, дабы, как он выразился, не искушать Судьбу.
     Возможно, в этом он прав. Прав и насчёт зверя Керит — в философском смысле. Но коготь конкретен и не допускает никаких метафизических толкований.
     Таким образом, подтверждаются рассказы о том, что является второй и главной целью нашего путешествия — о стране Миомбо-Керит.
    

    

     

      Дорожка 17 — «Конармейский марш»
     

     Музыка братьев Покрасс, слова А. Суркова.
     Исполняет ансамбль Александрова.
     (2`18).
     

     «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки». Великолепная песня в великолепном исполнении.
     

     С Женей Алёша встретился почти что случайно. Искать — не искал. И зачем? О тайнах поспрашивать, выведать то, о чем Профессор умолчал? Картинки, огоньки, «телеграмма» опять же? Может, и стоило, только у Алексея после беседы с Жениным отцом исчез всякий запал. Не потому что неинтересно, напротив. Не надо сыщиком мистером Шерлоком Холмсом быть, без него ясно: только краешек ему, Алёше, приоткрыли. В жизни — настоящей, не той, что в кино, таинственного не так и много. А тут такое!
     Интересно, слов нет. Только почувствовал Алексей: не его. Угодил, сам того не желая, прямиком в чужую жизнь. Там все без него сложилось — и у Профессора, и у Жени с Хорстом Die Fahne Hoch. Что могли, рассказали, на вопросы ответили. А дальше? Поменьше Алёше гордости, побольше наглости, может, и не отступился, пошёл на приступ. Но не смог, даже не хотел особо. Привык Алексей Лебедев на себя смотреть со стороны. Вот и посмотрел: неважно одетый очкарик, ни друг, ни родич, в кармане — блоха на аркане, на входной билет в «Черчилль» не хватит. Зачем такой Жене, даже если Игоря-Хорста за скобки вывести? А Профессору? Разве что в качестве подопытного кролика.
     По поводу же политики, переворотов, секретов государственных, и говорить нечего. Таких, как он, только в статистах держат. Год назад позвали в палатках мёрзнуть, сейчас в агитационные пикеты записывают, дабы господину Суржикову в парламентском кресле мягче сиделось. А чуть что даже не «спасибо» говорят, а «пшел вон!». Будет переворот, не будет, какая ему, Алексею Лебедеву разница? Экзамены отменят или декана в концлагерь отправят? Не беда, переживём.
     Разве что в Десант записаться. Не возьмут — очками не вышел. Правда, Женю взяли…
     Махнул Алёша на все рукой — и… И ничего. Все в жизни и так расписано. В шесть пятнадцать будильник, в восемь — первая пара, библиотека до шести вечера. А то, что после шести тоска подступает, не в первой.
     Пару раз Варе на работу звонил. Один раз не поймал, потом дождался-таки, парой фраз перекинулся. Ничего особого не сказал — и ему не сказали. К тому слышимость никакая, коммутатор старый, чуть ли не довоенный.
     Есть ещё, конечно, Интернет. Только зачем? Разве что в чат для судьбой обиженных записаться, к жилетке виртуальной поближе. Писем же Алёше никто не писал, зря только ящик зарегистрирован.
     В общем, кисло было Алексею Лебедеву. И повадился он вечерами по улицам гулять. В центре, понятно, потому как чуть подальше враз без очков остаться можно. А на Сумской, где памятник Шевченко, красиво — и снег регулярно убирают. И на Пушкинской тоже, там свой памятник имеется — Ярославу Мудрому. Гуляй, витринами любуйся…
     Шёл Алёша по Пушкинской, туда-сюда смотрел. Глядь — улочка в сторону уводит, небольшая, но приметная, вся старинными особняками застроена. Пройдёшь чуть дальше, там домик одноэтажный за литой чугунной оградой, в домике том — клуб «Черчилль»…
     Вздохнул Алёша, отвернулся. И дальше двинул. Вот и следующая улица. Вместо особнячков — дома пятиэтажные, серые, эпохи первых пятилеток. И тут бывал. Если налево свернуть, метров через триста — институт, где художников готовят. В том институте Женя учится. Как и он сам, на четвёртом курсе.
     Подумал Алексей — и повернул налево. Возле института, помнил он, кафе имеется, так отчего бы чашечку кофе не выпить? Тем паче там не только «Якобс» растворимый, но и настоящий варят, на песке, по-турецки.
     Дверь дёрнул, зашёл, огляделся. Стойка, столики, за столиками — студенты, зашли после занятий взбодриться. Дым сигаретный, непонятная музычка, такую в паршивых клубах играют.
     …Не в «Черчилле» понятно!
     А в самом углу, за столиком дальним — Женя.
     

     
* * *

     Алёша не поверил сперва, снял очки, протёр, на носу удобнее пристроил… Женя и есть, правда, очень грустная. И одна. Тому причин много найдётся, только все равно странно. Спряталась от всех подальше… Может, уйти? К чему навязываться?
     Но тут Женя сама его узнала. Прищурилась, кивнула. Это можно и приглашениям считать. Взял Алёша чашку кофе по-турецки, рядом сел:
     — Привет!
     Разговорить собеседника не так сложно. Даже шпионом быть не надо, не велика премудрость. Прежде всего тема. Что человеку всего интереснее? Он сам, понятно. Значит, с этого и начать следует. Ещё лучше, если твоему визави выговориться охота. Только не спугни — и все секреты разом узнаешь. Сиди, кивай, поддакивай. За это и тебя после выслушают, чуткость проявят, любую «дезу» проглотят.
     А говорят, будто у шпионов работа трудная!
     

     
* * *

     — С отцом поссорилась… Знаешь, Алексей… Как тебя лучше называть, «Алексей» слишком уж…
     — Как угодно. Только не с украинским акцентом.
     — Ага. Цепочка ассоциаций? Я, знаешь, тоже. «Женей» меня отец… Профессор зовёт, мне самой это имя не очень. «Иван» в женском роде.
     — Тогда… Можно просто «Ева». В честь… Как там её? Ева Коричневая? Которая фрау Шикльгрубер?
     — Издеваешься? Между прочим, у отца есть знакомый призрак. Её зовут как-то похоже… Ты что, с ним сговорился?
     — С призраком? Конечно.
     — Не стоит, Алёша… Алёша — сойдёт? С призраками лучше не общаться, я это, увы, знаю. По собственному дурному опыту… Профессор… отец — странный человек. Другие только со стороны такие, пока ближе не познакомишься. А он — наоборот. Всю жизнь среди призраков блуждает, из-за этого и с мамой… Твои хоть нормально живут?
     — Папа и мама? Не очень, если честно.
     — Ага… Гнилая интеллигенция. Из-за этого я и в Десант вступила. Там все просто и понятно. Яйцеголовых всегда тянет к простоте и силе, правда? Когда настроение плохое, самоанализом занимаюсь. Мерзкое занятие, но иногда полезное. Меня отец за Третий Рейх регулярно шпыняет. Увлекаюсь нацистской музыкой, фильмы Рифеншталь смотрю. Тебе, кстати, нравятся?
     — Фильмы? Не очень. Скука, если честно. Адольф Гитлер садится в самолёт. Адольф Гитлер смотрит в окно, на лице Адольфа Гитлера проступает забота о германском народе. Конец первой серии.
     — Ты точно, Алёша, с Профессором сговорился. А мне нравится. Дело не в реальных наци, уроды они, тут и спорить нечего. Но им удалось создать Идеальный Мир. Песни, кинофильмы, чёрная форма, прожектора в ночном небе… Вселенная сильных красивых людей, мужчин и женщин. Чистая, отряхнувшая грязь и мерзость… А для отца мир — склеп с привидениями. Это тоже интересно, но жить там нельзя! Как он не понимает?
     — А ты, Ева, не того? Не преувеличиваешь?
     — Самую малость, Алёша. В склеп пока не забирались. Отец как-то сказал: «Все пути проложены. Осталась дорога в мир мёртвых».
    

    

     

      Дорожка 18 — «Ой, у лиси на полянци»
     

     Авторы музыки и слов неизвестны.
     Исполняет группа «Орлы»
     (3`56)
     

     Боевая песня Украинской Повстанческой армии.
     

     Набрал полную торбу тайн, с плеч валится. Дальше что? Потому и тайна, что простого ответа недостаточно, комментарий нужен. А если некому пояснить? Спросишь о смысле жизни, а в ответ: «Сорок два».
     Проводил Алёша, Женю — Женю-Еву — до метро, запахнул шарф, сунул руки в карманы. Вечер, люди спешат, агитаторы про очередного спасителя отечества песню завели.
     Куда теперь?
     О новой встречи договариваться не стали, даже не телефонами не обменялись. Понял Алексей — не в нем, не ему Ева жаловалась. Нет, ему, конечно, но не Алексею Лебедеву, а случайному знакомцу. Выговорилась, домой поехала. Не к отцу — к матери. С Профессором явно разладилось.
     Пошёл Алёша по улице, вдоль трамвайных путей, мысли в ровные ряды выстраивая, словно оранжевые точки на чёрном экране. Не все Профессор рассказал — это ясно. И шутка с «телеграммой» в пространство мировое, может, и не шутка совсем.
     Адепты Монро верят, что его методика позволяет не только выйти за пределы тела, но и жить вечно, общаясь с умершими, с духами, с высшими сущностями…
     Или они просто психи? Профессор, дочка его, Хорст Die Fahne Hoch? Ещё одна секта, вроде Церкви Монро? Пример изменения сознания в кризисные эпохи? Кто тарелки летающие ловит, кто с призраками общается. Все дороги открыли, к мертвякам лишь ходу нет!
     Поглядел Алёша вверх, в чёрное ночное небо, тучами покрытое. Давно звёзд не видел, трудно это в большом городе. В детстве увлекался, в телескоп смотрел, учился созвездия различать, на физический факультет поступать думал, на отделение астрономии. Математика отпугнула. Не силён Алексей в цифрах, а без них астроному никуда.
     Была у Алёши мечта: Южный Крест увидеть — тот, что в северном полушарии только в атласе найдёшь. Поехать в Южную Африку, на берега Замбези, ночи дождаться. Южный Крест, рядом — Центавр и Муха… Давно Алексей о своей детской мечте не вспоминал. Вспомнил — и только хуже стало. Замбези! Если бы… Скорее, в царство мёртвых попадёшь, туда ни визы, ни командировочных не требуется, билет же всегда выписать могут, хоть за ближайшим углом.
     Правда, с призраками все проще может быть. Поссорилась Ева с предком и выразилась фигурально. В мире фантазий, мол, живёт, на близких внимания не обращает. А призрак с именем похожим — старая знакомая, с которой Профессор переписку ведёт. Почему бы и нет?
     «Все пути проложены»
     Проложены… Простите, куда? Или тоже — фигурально?
     Алёша понял — не раскусить орешек. Опять-таки, не его это дело, не его жизнь. Даже в профессиональном смысле. Будущему историку следует не призраков изучать, а конкретную действительность. Тот же Десант, в котором все просто и понятно. Прожектора в ночном небе… Над концлагерем, что ли?
     Прикинул Алексей что к чему, на часы взглянул — и направился к ближайшему интернет-кафе. Все интереснее, чем без толку бродить по улицам. А так и польза может быть. Наберёт материал, реферат изваяет для спецкурса «Политические партии современной Украины». Приятное — с полезным.
     Про Десант Женя-Ева ничего толком не рассказала. И не надо, не шпион же он, демократ Алексей Лебедев.
     Сам узнает!
     

     
* * *

     Искать в Сети Алексей давно наловчился. «Помойка», конечно, но и в навозной куче жемчужные зёрна попадаются, не врёт классик. Тем паче писали о Десанте немало — и не всегда ерунду. Вопли про «грядущие погромы» и «новое издание чёрной сотни» вкупе с обращениями недобитых правозащитников в Генеральную Прокуратору пропустить можно. Никто на обращения не реагирует, «погромщиков» не ловит. А вот про интернаты уже интереснее.
     Прежде Алексею только заметки попадались. Приехали, мол, бравые парни из Десанта в такой-то интернат или детский дом, подарков навезли. Теперь — целая статья. Раскопал глазастый и памятливый журналюга, что в начале 90-х, когда ещё волны от распада Державы плескались, несколько ветеранских организаций взяли шефство над самыми нищими интернатами и детскими домами. Сначала над двумя, потом сразу над десятью. Благое дело — и не столь редкое. Только обычно все подарками ограничивается, ремонтом в крайнем случае.
     Здесь — иначе. Среди детдомовского начальства много всякой сволочи попадается. Когда тушёнку со сгущёнкой воруют, когда питомцев педофилам продают. Убивать бы таких, только некому. А тут нашлись. Убивать — не убивали, но за пару лет все десять директоров с должностей слетели. Новых уже шефы назначили, а заодно и преподавателей с воспитателями перешерстили на корню, своими людьми разбавив. Надбавки к жалованию опередили, причём немалые.
     Тут бы журналисту удивиться. И такое возможно, но это уже не подарки с ремонтом. Средства откуда? Оттуда! Мелькал там и сям некий фонд. Названия разные, но речь вроде об одних и тех же деньгах. Чьих, конкретно — непонятка полная. Не раскопать, не увидеть, не пощупать.
     Фонд-хамелеон и ныне здравствовал, числясь под именем «Финансы-инвест-А».
     Лежала бы перед Алексеем газета, он тут же название бы подчеркнул — тремя красными чертами. Видел уже! Встречал — только не в связи с Десантом. Эх, память, дырявая! Ничего, файлы в домашнем компьютере собраны, за ночь проглядеть можно.
     Что же получается? Получается, что Десант не только настоящими десантниками пополняется, теми, кто в армии отслужил, не только гнилыми интеллигентами вроде Жени-Евы. Детдомовцы для Десанта — как сыновья полка. После детского дома куда пойдёшь? Едва ли мимо проволоки лагерной. А зачем туда, если можно повязку с «крылышками» надеть?
     Закрыл Алёша файл, флешку спрятал. Хватит на сегодня, и так всего много. В ящик почтовый заглянуть? Так не пишет никто, словно тому полковнику. Никто не пишет, никто не ждёт. «Холодная война, и время, как вода…»
     Алексей полез обратно в карман — за флешкой, но доставать не стал. Нечего записывать, не спам же, что ему кидают! Ладно, поглядим…
     Пока Алёша логин набирал, пока с паролем возился, озарение на него нашло. Маленькое, но приятное. Вспомнил! «Финансы-инвест-А» в другой статье поминались. Там речь о крикунах из «Отечества и порядка» шла. Точно? Точно!
     Законы мы изменим, депутатов посадим, а на адвокатов охоту объявим.
     Можно не удивляться, что Десант крикунов охраняет. Своя своих познаша.
     А это чего? Письмо? Письмо!
     

     
* * *

     «Лебедеву Алексею Николаевичу.
     

     В связи с ухудшением политической обстановки в стране назначаетесь руководителем областного подполья. Вам присваивается рабочий псевдоним «товарищ Север».
     

     Ваш Юго-Восток. № 44».
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-3.
     

     Очень рад, что мы наконец-то начали. Хрестоматийное состояние в духе Наполеона, когда вино уже налито, и ты понимаешь, что надо пить, не из самых приятных. В 1916 году русской армии был дан приказ перейти в наступление, но двое командующих фронтами, перенервничав, просто отказались его выполнить. Ясность и определённость боя спасительна. Вместе с тем, следует понимать, что, начав, мы должны идти до конца. «Relentless, ruthless and remorless» — «без остановок, без пощады, без раскаяния», как верно заметил первый лорд адмиралтейства Джон Фишер.
     Адмиралтейство помянуто не всуе. Предлагаю наше виртуальное подразделение назвать просто «Эскадра» — в значении, которое я уже поминал. Действовать оно должно именно «по Фишеру», чтобы сразу же снять все сомнения в наших возможностях. Вспомните, насколько неудачно выглядела попытка России заставить замолчать сайты чеченских сепаратистов. А ведь мы вступаем в бой на поле, которое противник считает своим. Более того, наш первый «поход» станет не только пробой сил, но и своеобразной «моделью» всей будущей кампании.
     Хочу обратить Ваше внимание (так и тянет написать «просвещённое», уж извините) на важное заблуждение, характерное для нынешнего состояния умов. Я имею в виду самое настоящее преклонение перед спецслужбами, охватившее буквально всех: и людей государственных, и богему (Голливуд!) и простого обывателя. Причины понятны. Постоянные конфликты, угроза террора и смутное предчувствие будущей катастрофы заставляют искать пресловутую «сильную руку». Армия в её классическом виде скомпрометирована в полной мере. Генералам не верят, считая (справедливо или нет, иное дело), что они способны провалить любое дело. Более того, не без помощи известных нам кругов армию повсюду обвиняют в претензиях на власть. Зато спецслужбы совершенно незаслуженно заработали невероятный авторитет.
     Образ агента-одиночки (или небольшой группы таковых), регулярно «спасающего мир», превратился в клише. В сознание буквально вдалбливается стереотип «сильного» сверхчеловека, способного победить, когда все прочие пасуют. В глазах обывателя спецслужбы превратились в некую касту — всеведущую, всемогущую, непобедимую.
     Кому выгодно такое представление, очевидно. Нам же ни к чему поддаваться этому «нескромному обаянию». Практика последних лет показала: нигде и никогда спецслужбы не смогли предотвратить удары по собственному государству. Причина этого не только в очевидной некомпетентности, но и в ней тоже.
     В условиях «свободного мира» невозможно избавиться от господства классической бюрократии, которая, во-первых, не слишком понимает дело, а, во-вторых, рискну повториться, блюдёт главным образом не государственные, а СВОИ интересы, личные и корпоративные. Рядовые исполнители (те самые супермены из фильмов Голливуда) могут быть выше всяких похвал, но что толку? На каком-то этапе все их успехи сходят на нет — прежде всего из-за позиции руководства. После того, как упали небоскрёбы-Близнецы, президент Буш заявил, что главная ошибка спецслужб — в отсутствии координации действий, когда каждое ведомства не спешило делиться «добычей» со службами-конкурентами. Это верно, но ещё хуже, когда интересы руководства разных «бюро» начинают прямо противоречить целям страны.
     В России издавна знали: все заговоры и покушения подготовлены жандармами. Истинная правда, но отчего только в России? Гармония между спецслужбами и государством возможна только в здоровом обществе. Таких примеров мало, могу вспомнить разве что Великобританию викторианской эпохи.
     Реален и другой вариант: постоянное насилие, «подсистема Страха», держащая спецслужбы в крайнем напряжении, не давая самовольничать. Сталину удалось укротить НКВД и сполна использовать его возможности в годы Второй мировой. Но страха хватает ненадолго, чему примером тот же Сталин, к концу своей жизни фактически потерявший над спецслужбами всякий контроль.
     В «демократическом» мире невозможно расстреливать наркомов каждую пятилетку. Иные же методы не столь эффективны.
     Вывод? Мы его уже сделали. В больном обществе спецслужбы тоже больны. Поможем им в этом. Вседозволенность ходит за руку с продажностью, кроме того многие Джеймсы Бонды искренне ненавидят и презирают помянутую «демократию» и её носителей.
     Что нам и требуется.
     Противостояние с этим противником меня не слишком заботит. Куда более волнует медленное продвижение на главном направлении. Я категорически против любого вмешательства в человеческий мозг, даже если это «просто» чип. Невинной лоботомии не бывает. Поэтому меня здорово смущает наша «группа добровольцев». Вспомните, чем кончились первые эксперименты с Q-реальностью Джека Саргати. «Туда» легко уйти, вернуться куда сложнее. Кроме того, мы рискует потерять над «добровольцами» всякий контроль. В строгом смысле слова они уже не совсем люди. Сравнение с «протезом» некорректно — деревянная нога и «лишняя» деталь в мозгу все-таки разные вещи. Что поделаешь? Творец заботливо заблокировал невероятные возможности, которые сам же вложил в Своё создание. Сейчас в нашем распоряжении всего несколько процентов «мощности». Если получится довести её хотя бы до половины, можно считать, что Человек победил. Но — без чипов!
     Ваши жалобы на современную дегенеративную культуру мне понятны и близки. Но тоталитарная эстетика, та же национал-социалистическая, ничуть не лучше. Знаю по собственному невесёлому опыту. С другой стороны, какую «культурку» Вы хотите предложить народу? В советскую эпоху людей закармливали классикой (хорошей классикой!) целые десятилетия. Результат? «Культурка» — прежде всего зеркало, отражающее тех, кто в него смотрит. Мне кажется, возможно лишь постепенное «отсечение» крайних проявление помянутой Вами дегенеративности. Требуется медленная работа, а не отдельные, пусть и эффектные акции.
     Но по большому счёту, вы правы. Совершенно не могу слушать радио, о телевизоре и говорить нечего. Спасаюсь записями, собираю шестой CD-диск. Кстати, я вовсе не глобальный поклонник ретро, просто среди современного «мусора» не так легко найти нечто приличное.
     В списке ещё не найденного есть несколько песен-загадок. Не помню ни названия, ни исполнителя, ни слов, осталась слабая тень, отзвук когда-то слышанного. А так хочется услышать вновь!
    

   

   

    

     CD-ДИСК 2 «X-FILES»
    

    

     

      Дорожка 1 — «The X-Files theme»
     

     Композитор Марк Сноу.
     (3`56).
     

     В комментариях не нуждается.
     

     Пятница, 8 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.45,
     заход — 17.04. Луна — II фаза, возраст в полдень — 11,5 дней.
     

     Дневной путь оказался весьма непродолжительным. Уже к полудню мы достигли пределов большого селения макололо, будучи извещены об этом лаем десятков остроухих псов, выбежавших навстречу каравану. Без особых происшествий мы проследовали по единственной, хотя и широкой улице к центру, где и остановились. Вскоре я узнал, что в путь караван тронется не ранее завтрашнего утра.
     Причина неожиданной днёвки вскоре совершенно изъяснилась. Часа в три пополудни на площадь, где мы расположились, вступила целая колонна, сопровождаемая вооружённой копьями охраной. Такое уже приходилось видеть, и не раз, на сердце все равно замерло. Невольники! Не менее трех сотен, по преимуществу женщины и дети, все — почти голые, более половины в тяжёлых деревянных колодках, сквозь которые продеты шея и руки.
     Итак, наш хозяин, мистер Зубейр Рахама, не оставляет свой промысел, выражаясь на языке янки, «бизнес». Как я понял, остановка связана ещё и с тем, что невольники, как прежде купленные, так и приобретённые в селении, будут отправлены с охраной в один из портов восточного побережья. Мы же двинемся на север за новой добычей. Надвигается война, и мистер Зубейр рассчитывает на богатый улов.
     Наблюдая за сотнями несчастных, волею злой Судьбы и злых людей потерявших дом, близких, родину, а в ближайшем будущим, весьма вероятно, и самое жизнь, я испытывал непростые чувства. Да гуманность вопиет. Моя душа, душа человека, пусть и несовершенного, но все-таки свободного общества, полна глубокого возмущения, даже гнева. Тщетно успокаивать себя мыслями, что чёрных невольников не менее цинично продают на аукционах в цивилизованных Северо-Американских Штатах, а доля фабричных работников в Англии и моей родной Шотландии не многим завиднее.
     Есть, правда, иной аргумент, куда более серьёзный. Попавшие в плен принадлежат к враждебному племени. Если бы победа досталась им, точно так же на главной площади продавали бы рабов, но уже других. Здешние обычаи и традиции ничуть не гуманные европейских.
     Поневоле начинаешь испытывать презрение и даже ненависть к сочинителям «африканских» романов, где высшей доблестью героев является отстрел беззащитных зверей и «диких негров», остальные же страницы посвящены описанию красот природы и поискам разного рода реликвий и сокровищ, чуть ли не копей царя Соломона. Так и хочется увидеть этих писак с деревянными колодками на шее!
     Красная земля миомбо и вправду одно из лучших созданий Творца. И на этой красной земле сейчас сидят в ожидании бедственного пути в никуда сотни Божьих образов и подобий. «Видел я зло под солнцем», — изрёк Соломон, сын Давидов.
     Преподобный Ливингстон в одной и наших бесед решительно заявил, что будет лично (!) освобождать всех встреченных им невольников, используя авторитет правительства Её Величества, а если понадобиться, и вооружённую силу. Порыв благой, осталась лишь пожелать ему удачи.
     Вместе с тем, проблема рабства негров не так проста. Об этом мы неоднократно беседовали с Мбомо, знающем о рабстве не понаслышке. Сегодня беседа наша была продолжена и привела к неожиданным выводам.
     Отмечу вначале, что Мбомо — личность непростая. С немалым трудом уговорил он меня называть его в присутствии иных европейцев «слугой». На мой решительный отказ, он не без смеха заметил, что должно считаться с предрассудками диких племён. Возразить было нечего.
     С Мбомо мы друзья уже много лет, ещё со времён путешествия по джунглям Судана. Надеюсь, при всем его презрении к дикому племени европейцев, Мбомо делает некоторое исключения для своего друга Рича.
     Мбомо добавляет: «И для доброго доктора Джо». Ливингстон ему тоже пришёлся по душе.
     Определённо знакомый с рабством, Мбомо должен, казалось бы, с понятным чувством относиться ко всему, что имеет отношение к торговле людьми. Работорговцев он и вправду ненавидит, но ещё больше не любит тех, кто непосредственно продаёт невольников. Это не только местные вожди. Женщина, продавшая дочь мистеру Зубейру, сделала это без всякого принуждения, причём, явно не умирая с голоду. Между прочим, сегодняшние невольники — такие же точно макололо, как и те, кто их пленил.
     Но даже не это главное. Мбомо неоднократно спрашивал меня: «Что бы делали с пленниками, если бы их НЕ продавали в рабство?» Ответ слишком очевиден. Невысокие здешние урожаи и постоянный падеж скота из-за мухи цеце приводят к изрядному переизбытку населения. Это странно слышать тем, кто видел Африку лишь на географической карте, но сие действительно так. Негрские племена воюют часто, не столько за добычу, сколько за землю, необходимую для сельскохозяйственного труда. Люди НЕ нужны. В случаях, когда рядом не оказывается невольничьего каравана, их судьба предопределена.
     Мбомо идёт в своих рассуждениях ещё дальше. По его мнению, многовековая работорговля, начатая ещё арабами, спасает Африку от худшего — перенаселения, кровавых междоусобиц и голода. Избыток людей регулярно изымается, причём гибнут далеко не все.
     Я не знал, что ответить. Кажется, Мбомо слишком увлёкся идеями преподобного Мальтуса, о коих я как-то ему поведал. Признать благодетельность рабства, которое веками забирает у Африки сотни тысяч, если не миллионы, её сыновей и дочерей, не могу. Вместе с тем, мне хорошо известна страна, где в своё время люди были тоже НЕ нужны. Это наша Британия, уничтожившая своё крестьянство в правление Тюдоров, когда овцы съели людей. Примечательно, что первые рабы, которых Англия отправила в колонии, были не чёрные, а белые. Не испанцы, не бунтовщики шотландцы, не ирландцы даже — англичане.
     Виденное и слышанное сегодня напрочь отбивают охоту к описанию разных мелких происшествий, равно как встреченных по дороге животных и растений. Начинаешь думать о том, КОМУ понадобятся наши открытия, наши с таким трудом составленные карты. Кто пройдёт по просторам южноафриканского «блюдца», следуя моему маршруту? Работорговцы? Гренадеры Её Величества? Янки со своим «бизнесом»?
     Даймон, не иначе проявив мистическую чуткость, не беспокоил меня сегодня. Я был ему за это весьма благодарен, но ближе к ночи начал волноваться. Поистине странно — волноваться за того, кто уже находится в мире духов! Однако, это так. Кто ведает, какие испытания ждут нас за роковой неизбежной чертой?
     Вспоминая наши беседы, я внезапно пришёл к странному, даже невероятному выводу. Мой Даймон, судя по всему, считает умершим отнюдь не себя, а, как это ни дико, меня (!!!). Не ведаю, что могло послужить основанием для такого заблуждения. Поистине даже духи не всеведущи.
    

    

     

      Дорожка 2 — «Gladno srdce („Hangry Heart“)
     

     Эмир Кустурица и «The No Smoking Orchestra».
     (3`48).
     

     Из саундтрека к фильму «Жизнь как чудо». Знатоки до сих пор спорят, много ли потерял Кустурица, поссорившись с Бреговичем. Но эта вещь в любом случае хороша. Очень выразителен женский голос.
     

     Плачет девушка, всхлипывает, слезы вытирать не пытается. Тушь на ресницах потекла, на щеках чёрные пятна, которое на левой — размазано, клякса кляксой.
     — Ой, кто же я тэпэр, Алёша? Кто ж я…
     Вокруг люди, полна остановка. Трамвая давно не было, хотя и час пик. В сторону не отойдёшь, мокрый снег всюду. С утра потеплело, заскользили подошвы по мокрому льду.
     — Алёша, Алёша…
     Как утешить? В кресло не усадишь, воды не поднесёшь. Даже не обнимешь, неудобно среди людского наплыва. Со стороны глянут, сразу решит: обидел студент очкастый девушку, довёл чуть не до истерики. Сразу видно, интеллигент!
     Район рабочий, не жалуют здесь очкатых умников. Смена закончилась, трудящиеся домой едут, трамвая нет, все злые, усталые.
     — Алёша, может мэни с города уехать? Тильки куда? Знову в Тростянец? А там що?
     Плачет Варя. И как помочь?
     Мобильный телефон Алексей включал редко. Звонили ему раз в месяц, не чаще, к тому же риск — купил с рук, модель старая, хоть в музей сдавай. Литиевые батареи, и то спасибо, заряжается без проблем. А с SMS-ками беда. Так что работала мобила в режиме почти одностороннем. Включил, позвонил, снова выключил, порадовавшись, что работает.
     А тут словно чувствовал — перед второй парой кнопку нажал, блокировку клавиатуры поставил, спрятал во внутренний карман. И надо же — как раз после третьей Варя позвонила. Впервые, кстати. Номер Алёшиной мобилы у неё имелся, но только на всякий пожарный, потому как дорого. Алексей сам ей звонил — на фабричный коммутатор. «Третий цех, пожалуйста…» Поэтому сразу понял, пока телефон доставал — пожар, не иначе. Тем более, в ссоре они. Значит и вправду, припекло.
     Встретились на трамвайной остановке. Рельсы налево, рельсы направо, за дорогой — склон, поросший редкими соснами. Почти парк. Летом там хорошо: белочки бегают, дух смоляной всюду. Остановка же самая обычная — будка, чугунные скамейки, даже в жару не сядешь. И народищу полно.
     Тоже странность, между прочим. Варя на остановках свидание не назначала. Просто говорила: «Приходь, сегодня вильна». Гулять иногда гуляли, конечно, не зимой же по гололёду!
     Как ни спешил Алёша, Варя все равно раньше пришла. Его увидела — плакать стала. Почти не прячась, в голос.
     — Зробы что-то, Алёша! Я же теперь жить не смогу. Я ж грязная, хуже шлюхи!..
     В первый миг Алексей растерялся, понять не мог. Мысль дурацкая мелькнула: из-за серёжек все. Повелась Варя на золотых колечках, сейчас денег просить станет. Глупость, конечно, только из-за этой глупости они уже поссориться успели.
     Обнял её Алёша, чужие взгляды проигнорировав, прижал к груди. Варя словно ждала — ткнулась мокрым носом ему в ухо.
     — Алёша… Яка я дура, Алёша!
     

     
* * *

     — Начальник мий, хач поганый. Денег не дал, обещал только. Мы ж с ним до этого тильки у кабинете, а тут говорит — домой ко мне идём. Свято, говорит, у него, праздник. Приходь, погуляем. До меня брат мой заглянет, он — вэлыка людына, в милиции служит. Я, дура, взяла и пришла. Думала, даст денег, обещал ведь …
     Всхлипнула Варя, вновь холодным носом уткнулась. Алёша поглядел вверх, на серые тучи, погладил девушку по грязной щеке. Затем не удержался, взглядом по её уху скользнул. Нет серёжек, только дырочки знакомые.
     — Они оба пьяные были. Им же, хачам, пыты, вроде как, нельзя, а они все одно пьють. Потом третий пришёл, тоже хач, у форми милицейский. С братом начальника разом служит. Я уйти хотела, испугалась, а они дверь заперли. Говорять: не выпустымо, прямо тут лягай…
     Дёрнуло Алёшу, болью ударило. Ясное дело, дура она, Варя, думать надо, к кому в гости ходишь. Но разве в том дело? Варя — его девушка, он же…
     — А мент, который брат його, грозить стал. Без прописки останешься, я швыдко устрою, у меня все схвачено…
     Странное Алёше вспомнилось — ни к месту, не ко времени. В Днепропетровске дело было, в школьные годы. Зашёл как-то Алёша на кладбище, у бабушкиной могилы убраться. Осень, листья нападали, отец как назло опять в запое… Алёша помахал веником, поставил две астры в стеклянную банку — и обратно пошёл. Дорога через главную аллею вела, где большое начальство вкушало вечный покой. Как раз угадал: похороны, да не простые. Оркестр медью гремит, высокий чин с деревянной трибуны слова прочувственные из пуза выдавливает. Толпа — почти все в форме, знакомой такой. Наша служба и опасна и трудна!
     Все как обычно, если бы не самосвал. Прямо тут стоит, на аллее. А в самосвале кузов чем-то серым полон. Пригляделся Алексей: бетон. Не поверил сперва, головой помотал. Зачем бетон на похоронах? Потом сообразил, охнул…
     Не выдержал, к дядьке-могильщику подошёл. Тот в сторонке стоял, смолил папиросину — ждал, пока начальство выплачется. Кивнул Алёша на самосвал: в чем, мол, дело?
     Могильщик понял, усмехнулся криво:
     — Гадов всегда заливают. Не встанет, так выкопают.
     Покосился на дядьку Алёша. То ли шутит, то ли нет, поди пойми. Может, шутит, только машина с бетоном — точно всерьёз.
     Долго у Алёши самосвал стоял перед глазами. Потом стёрлось все, ушло, а сейчас вспомнилось.
     — Я ж теперь, Алёша, хуже шлюхи. Они ж со мной всё робылы. Представляешь, всё! Уси трое! А потом сказалы, что ще меня покличуть и тогда денег дадут, если я на все згодна буду. А начальник, хач вонючий, смеётся. Нам, каже, понравилось, а тебе? Иди, умойся! Умылась я, Алёша…
     Закрыл Алексей глаза, словно в чёрную ночь ныряя. Только не темно там было: увидел он Варино лицо. Не в слезах и грязи, а счастливое, спокойное. «Малю-юня! Мой малюю-ю-ня!»
     Самый страшный гнев — гнев бессилия. Ничего не исправишь, никого не спасёшь, даже не отомстишь…
     «Гадов всегда заливают». Эх, бетона бы!
     

     
* * *

     — Ты только ничого не робы, Алёша, не звязуйся с ними. Я тебе рассказала, потому как некому, а мне плохо, так плохо! Может, справди домой вернуться? Мени начальник обещал, что в магазин устроит продавщицей, у него знакомых в фирмах разных полно. Или в кахве какое. А його брат, милиционер который, говорят, над наркотиками главный…
     — В смысле? Наркоманов ловит?
     — Ой, Алёша, ты прямо как дытына. Наркотиками они торгуют. И через цыган, и через аптеки. Или не слыхал? Цэ — страшни люди, хуже банды. Я тебе рассказала, но ты ничего не робы, Лёша, не звязуйся. И я мовчать буду, никуда мне не деться, не хочу в Тростянец повертатыся. Що я там буду делать, шлюха пидтоптана? Плохо мне, Алёша, пожалий, пожалий…
    

    

     

      Дорожка 3 — «Профессионал»
     

     Эннио Морриконе.
     (5`06).
     

     Из саундтрека к одноимённому фильму. Смертник идёт по пустыне, а впереди нет ничего, кроме мести, мести, мести…
     

     Алёша набрал в поисковой системе «Как убить мента», за «мышь» поудобнее взялся. Ищем? Пальцем на левую клавишу нажимая, спохватился: почему именно мента? Начальничка бы Вариного перво-наперво ущучить, а лучше всех сразу, оптом.
     Ладно, что там преложат? Ищем!
     Экран моргнул, подумал секунду-другую — и результат выдал. Вздохнул Алексей: точно, в стране советов живём. Вон, сколько подсказчиков!
     Читать? Стоит ли?
     В интернет-кафе народ битком набился. Вечер, но не поздний, самое время в Сеть заглянуть. Повезло, не пришлось долго ждать, почти сразу место освободилось.
     Сюда, в знакомую «точку», что совсем рядом с университетом, Алексей Лебедев и отправился, после того, как Варю до знакомого общежития проводил. Куда ещё идти? Не в пустую же комнату, чтобы волком там выть?
     За окном — тьма холодная, к ночи подмораживать начало… Поглядел Алёша по сторонами, задумался. Интересно, что люди в Сети ищут? Наверняка что-нибудь невинное вроде реферата по истории Украины. Но кто знает, чужая душа — потёмки. Кому мента убить, кому доцента зарезать…
     Ну, что там?
     Особой наивностью Алексей Лебедев не страдал. Как раз в меру для двадцати лет и неоконченного высшего. Понимал: никого не убьёт, даже пытаться не будет. Потому что не сможет, а сможет — поймают. Сразу и без разговоров. И что за дурь — вендетту устраивать? Если Варя за какие-то серёжки… Тоже не вчера родилась!
     И все равно — гадко. Словно его самого, Алексея, в дерьме вываляли и сверху сапогами прошлись. Как те парни из Десанта. Только возле телецентра, считай, глупость вышла, а здесь… И здесь — глупость. Дура Варя, сама виновата!..
     …Купил бы ей серёжки, глядишь…
     Поморщился Алёша, тоскливые мысли отгоняя. Вон, как все просто — тысяча и один совет насчёт ликвидации стражей правопорядка! А если про Президента спросить? Только без пользы все, даже если всерьёз. Всерьёз — это снайперская винтовка, «адская машина», пистолет «Макаров» хотя бы.
     Оружие — настоящее, боевое, Алексей Лебедев за всю жизнь держал в руках раз десять, и то на военной кафедре. Именно держал — стрелять довелось лишь однажды. Не попал, понятное дело. Таких не берут в руководители областного подполья!
     Вновь поморщился Алексей, скривился. Шутят же, идиоты! Вчерашнее письмо задавил сразу, только по привычке глянул на обратный адрес. Мог не трудиться — вместо адреса непонятно что, не с ящика посылали. Само собой…
     Письмо стёр — и не вспоминал почти. Что вспоминать? Все вокруг есть, подполья не хватает. «В связи с ухудшением политической обстановки в стране…» Она, обстановка, уже пятнадцать лет только и делает, что ухудшается!
     Пробежался взглядом «товарищ Север» по разноцветным строчкам, очки снял, протёр. Чушь! Половина — цитаты из книжек, половина — вопли с форумов. Или шуточки. Что, мол, подумаешь, если с утра убитого мента увидишь? Хорошо день начинается, подумаешь.
     Смешно. Ха-ха — три раза.
     Ничего ему не сделать — и Варе никак не помочь. Домой, в Тростянец, не хочет, значит, придётся вновь мерзавцев ублажать. Может, вправду на серёжки расщедрятся!
     Будь он и в самом деле вождём подполья! «Гадов всегда заливают»… Не встали бы, не выбрались!..
     Алёша понял — лучше не думать, а если думать, то о другом. Отвлечься бы, мозги занять, только чем? Новостями разве что. Набрал адрес, который первым вспомнился, подождал, пока монитор моргнёт…
     

     
* * *

     Когда настроение плохое, новости лучше не слушать и не читать. Все кажется: дурью мается народ. Дюжина партий на «Отечество и Порядок» в суд подаёт неясно за что. Заявление недодавленных правозащитников — тоже про «Отечество и Порядок». Здесь уже понятнее: оболгали бедных борцов за права, оклеветали аккурат в прямом эфире, заграничные гранты помянув. Не просто, с адресами, с цифрами. Нацизм в чистом виде!
     Хмыкнул Алёша, от бед отвлекаясь. Что правозащитники, что нацисты. Им на истфаке давно объяснили: за всеми, что с краю, охранка стоит. И за черносотенцами, и за большевиками…
     И этих бы… залить. По макушку самую!
     Дальше — скучнее. Выборы-швыборы, провокации-диффамации. У трех сотен кандидатов судимости не сняты, ещё полсотни в преступных группировках верховодят…
     Депутат, вор и продажный мент — враги народа!
     Вздохнул отставной демократ Алексей Лебедев. Правда! Если подумать, на хрена стране парламент? Не для демократии же, в самом деле. Если же ещё подумать, ответ дать можно: бандитов от тюрьмы «неприкосновенностью» спасать, деньги за лоббирование грести… А если парламент в самом деле разогнать, а депутатов на нары отправить? Что будет? Ясно что: всеобщая народная радость. Только Европа вздыбится, того и гляди направит скорострельных миротворцев.
     А это что? Никак мента замочили? Точно! «Убит полковник милиции…». Надо же, не испугался кто-то! Журналюги-злодеи, правда, подсказали: не в профессиональной деятельности убиенного дело. Крышевал полковник наркоторговлю в целой области. Врут, понятно, вот и опровержение — только что из пресс-центра МВД.
     Дёрнул Алёша щекой. И вправду, не побоялся кто-то.
     Завтра мы опубликуем список аптек, где торгуют наркотиками. Все они — под ментовской «крышей».
     Интересно, опубликовали?
     А про Десант есть? Есть, как не быть! В детский дом приехали, подарки привезли. И… С милицией подрались? Храбрые, однако, фашики! Ну, это в Донецке, там все отморозки, того и гляди, за пулемёты возьмутся.
     Остальное — вовсе неинтересно. Кит в Темзу заплыл, австралиец зарегистрировал брак с самцом кенгуру, в Интернете паника… Чего-о?
     Оглянулся Алёша, по сторонам посмотрел. Где паника? Сидит народ у мониторов, работает. Значит, не во всей Сети, погорячились репортёры.
     И вправду, не во всей. Зато на порносайтах, особенно тех, что для педофилов — беда. Уже вторые сутки идёт погром, такой, что прячься. Ничего не помогает, ни антивирусы, ни вопли про священную свободу информации. Бьют — не жалеют. Уже в Европарламент жалоба пошла — в защиту прав священных педофилов.
     Перечитал Алёша заметку — удивился. Есть у него на курсе приятель, Саша Лепко, великим считается докой по части всего компьютерного. Как-то завёлся народ по поводу порносайтов, особенно которые для извращенцев. Истфаковцы — народ суровый, недаром их в демократы редко берут. Задавить подонков — и точка! Тогда Саша и пояснил обстоятельно, почему серьёзный сайт уничтожить нельзя. Заткнуть можно, но ненадолго. Иначе бы сайт Билла Гейтса и часа не проработал.
     Основательно рассказывал Лепко, с примерами. Убедил. Вздохнули суровые ребята с истфака, помянули товарища Сталина. Вовремя, молодец, кибернетику топтать начал, жаль до победы не дотоптал!
     Выходит, сайты давить все-таки можно? Или вирус новый выродили? Особенный?
     И ещё заметил Алёша: первых делом снесли русскоязычные сайты, потом лишь за прочие взялись. Ой, молодцы!
     

     
* * *

     — Мама, я по мобиле звоню… Да-да, все в порядке, в полном порядке! Нормальный у меня голос. Ничего не случилось! А ты как? А папа? Опять?! Мама, скажи ты ему, скажи, не молчи!..
    

    

     

      Дорожка 4 — «Makhnovshina»
     

     Предполагаемый автор — Этьен Рода-Жиль.
     Исполняет неизвестная французская рок-группа.
     (2`55).
     

     Песня французских анархистов на мотив «По долинам и по взгорьям». Возможно имела украинский «прототип» — в слове «Makhnovshina» ударение ставится на предпоследний слог. «Шли деникинцы лавиной, собирались аж в Москву — все их войско махновщина покосила как траву».
     

     Суббота, 9 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.43,
     заход — 17.06. Луна — II фаза, возраст в полдень — 12,5 дней.
     

     Отбытие наше откладывается, по меньшей мере, на завтра. День сегодняшний был посвящён сбору и отправке каравана невольников на юг. Его поведёт один из арабов, помощников мистера Зубейра. Наш хозяин доволен: страшный «улов» обильный, как никогда, причём достался за невысокую цену. Беспокоит Рахаму лишь возможное нападение конкурентов, стремящихся урвать свою долю добычи.
     Не удержавшись, я спросил у мистера Зубейра, каковы ожидаемые естественные потери по пути к побережью. Продумав, он ответил, что надеется на благополучное прибытие трех четвертей груза, если аллах не нашлёт эпидемии или разбойников.
     Итак, каждый четвёртый невольник заранее списывается в убыток. Несколько сот людей, пока ещё живых и здоровых.
     Комментировать здесь нечего.
     Свою малолетнюю наложницу Зубейр тоже отправляет с караваном, причём на общих основаниях, в колодках и с верёвкой на шее. Кажется, я преувеличил его мягкосердечие.
     Не желая наблюдать за приготовлениями и отбытием несчастных, мы с Мбомо посвятили время осмотру селения. Оно мало чем отличается от уже виденных (те же улицы в красной пыли, те же круглые островерхие хижины с крышами, похожими на китайские шляпы), разве что несколько больше и богаче. Неудивительно, ибо здесь находится резиденция здешнего «рундо», то есть, старшего вождя, коему подчинены вожди всех окрестных селений. Именно в этом причина нашей задержки: мистер Зубейр ведёт долгие беседы с рундо и его советом. Подозреваю, что поводом является все та же грядущая война.
     Здешний базар весьма обилен товарами, как местными, так и привозными. Европейских нет, но очень многое явно доставлено из долины Замбези. Немало домашней птицы, сахарного тростника, риса, мапиры (вид проса), кукурузы. Предлагался, хотя и дорого, табак.
     Тканей и украшений также много. Среди прочего, я увидел небольшой коврик с аппликацией, изображающей, если верить мастеру, зверя Керит. Сам мастер его не видел, посему представил в виде большой гиены с огромными когтями.
     Коврик я прибрел исключительно для коллекции. Он свидетельствует лишь о фантазии туземцев, хотя наличие больших когтей у зверя подмечено верно. Однако, уже уходя с базара, мы с Мбомо наткнулись на нечто более ценное: странного вида щит, украшенный бронзовыми бляхами. На бляхах был представлен все тот же Керит, но совсем иначе. Длинная морда и характерные уши делают его похожим на барсука.
     Такие бляхи я уже видел. По уверениям торговцев они привезены из страны Миомбо-Керит. Неведомый науке зверь является, якобы, тамошним тотемом, давшим земле имя.
     Боюсь загадывать, но, кажется, страна Миомбо-Керит столь же реальна, как и давшее ей имя чудище. Если это так, то… Нет, пока ещё не решусь делать выводы.
     Следует отметить ещё нечто, связанное с миром зверей, хоть и не столь редкое. Я имею в виду местных собак. Наряду с обычными в здешних краях остроухими псами, мы увидел других, тоже знакомых, но здесь пока ещё не встреченных. Речь идёт о львиной собаке, которую держат готтентоты. Приходилось слышать, что она распространена далеко на север, причём очень ценится в качестве сторожа и охотника. Видимо, так оно и есть.
     Особенностью данной породы является гребень на спине, образуемый из волос, растущих против основной шерсти. Этот гребень, именуемый часто «ридж», у настоящей львиной собаки должен чётко выделяться, сужаться к крупу и быть симметричным. Начинается он позади холки, продолжается до самого хвоста и содержит два идентичных завитка, расположенных друг против друга.
     Мбомо твёрдо решил купить такую собаку в ожидании трудностей дальнейшего путешествия. Прибрести он думает не щенка, а молодого пса, дабы сразу же получить верного помощника. На мои замечания по поводу трудностей дрессировки фактически взрослого животного, он лишь смеётся. По его мнению, европейцы (племя, как известно, дикое и подверженное предрассудкам) лишь портят животных своей «дрессировкой». С животными следует дружить, тогда они ответят тем же.
     Поглядим!
     Разговор о предрассудках диких европейцев стал поводом для серьёзной беседы по поводы нашего маршрута. Мбомо откровенно высказался насчёт моего здоровья. Увы, возразить нечего. Даже если лихорадка каким-то чудом меня пощадит, сил все равно остаётся слишком мало. Африка — пока ещё злая мачеха для белых людей. Болезни, незнакомые европейцам, не самое опасное, равно как змеи и насекомые. Не менее вреден, как ни странно, здешний хлеб. Крупный помол делает его настоящей отравой для непривычного желудка. Подозреваю, что африканская вода для белых людей тоже не слишком полезна, и даже воздух распространяет смертоносные миазмы.
     Жить в Африке европейцы не могут. Однако, живут, торгуют, путешествуют, обманывают и убивают ближних своих. Живут — и умирают.
     Сами же путешествия по глубинам континента вовсе не так трудны, как может показаться человеку, начитавшемуся «африканских романов». Забавно встречать на их страницах описания подготовки к очередному походу за алмазами или золотом. Ежели героев и вправду снарядить подобным образом, то их появление где-нибудь у Замбези будет подобно высадке в Портсмуте толпы голых негров, которые, поставив на головы тяжёлые корзины, с пением песен направятся, ориентируясь по звёздам, строго на север, разбивая по дороги бивуаки и пугая полицейских и лесников. «Господа! Не лучше ли вам сесть на поезд?» — неизбежно поинтересуется у этих дикарей кто-либо сердобольный.
     Дикари-белые ведут себя в Африке не умнее. Но это — отдельная тема.
     Беспокойство моё о пропавшем куда-то Даймоне исчезло лишь с его появлением ровно в пять часов пополудни, если верить моему хронометру. Будь я англичанином, непременно пил бы в это время чай. Но вместо чая мы с моим Даймоном угощались (вот совпадение!) кофе. Между прочим, его сорт именуется не «кофе Якова», а именно «Якобс», как имя собственное. В мире духов свои традиции.
     Вероятно, я был не слишком сдержан, сразу же начав расспрашивать о самочувствии и делах. Надеюсь, Даймон меня извинит, ибо я и в самом деле волновался за моего навязчивого духа. Его дела, как я понял, благоприятны, если не считать неприятностей с дочерью. Я осмелился узнать причину. Ответ меня поразил: юная девица поступила волонтёром в некое войско (!!!) и всерьёз увлеклась германской культурой. Если первое и в самом деле чудовищно, то в достижениях немецкой цивилизации не вижу ничего плохого, если, конечно, не считать Фейербаха.
     Даймон не без грусти заметил, что мне его заботы до конца не понять. «К счастью», — добавил он.
     Изрядно раззадоренный (что у них там, за Ахероном, происходит?!), я потребовал от Даймона, дабы он, не пускаясь в абстракции, описал то, что видит из окна. Даймон охотно удовлетворил моё любопытство, причём не без некоторого злорадства. Не зря! Теперь мне остаётся размышлять над тем, что такое «гараж» и «электрический фонарь». Неужто в мире ином электричество применяется для освещения?
     «Бомджи» у духов (если я верно расслышал это жуткое слово) — то же, что в Париже «клошары». Видимо, их грехи особо тягостны.
     Уже без всяких шуток Даймон подробно расспросил меня о здоровье. Не иначе, они с Мбомо сговорились.
    

    

     

      Дорожка 5 — «Russian Dance»
     

     Автор и исполнитель — Том Вейтс (Tom Waits).
     (3`14)
     

     Полная психоделия. Больше трех раз подряд слушать не рекомендуется. Более двадцати — тем более.
     

     Вышел Алёша из родного университета, налево посмотрел. Налево — это к Варе, полчаса ходу, если не спешить. Только идти незачем. Варя на работе, и не звала. Позовёт ли?
     Направо посмотрел, где станция метро. В комнатушку, к старому компьютеру? Оно бы надо — курсовую отполировать. По дороге крикунов-агитаторов послушать можно, вдруг потешат чем-нибудь? «Подпольный обком товарища Севера действует». Или даже: «Север — последняя надежда нации»?
     Алёша вздохнул, привычно сунул руки в карманы. Опять перчатки забыл, вот незадача! Ничего о нем не скажут — ни сегодня, ни через сто лет. Не страшно, есть и другие темы. Про «Отечество и Порядок» — или про Десант.
     Направо?
     По дороге можно в пиццерию заглянуть, не век же пельменями пробавляться. Тем паче стипендия в кармане.
     — Привет, Алексей!
     Фу ты! Так и напугать можно, причём без всякого труда. Хорст Die Fahne Hoch собственной персоной — в полной десантной форме. Повязка, камуфляж, утеплённый кепи, ботинки тяжёлые на высокой подошве. Как раз, чтобы по рёбрам…
     Верно говорят: не поминай!
     — Привет, привет!..
     Не сам Хорст — с Женей, Женей-Евой. Потому и «привет» два раза. Профессорова дочка тоже вся пятнистая, при повязке и ботинках. С парада, что ли?
     — Пойдём, Алексей! Тут недалеко.
     Если бы не выгнали Алексея Лебедева из демократов, закричал бы он, народ распугивая: «Похищают! Спасите-помогите!» А теперь чего кричать? Кому он нужен, интеллигент очкатый? Разве что в качестве жилетки, и то ненадолго.
     — Пошли…
     Направо? Налево? Налево! Ёкнуло сердце: если площадь миновать и ещё чуток пройти, как раз ко входу к телецентр попадёшь, где ногами лупят. Покосился Алёша на Хорста, на Еву поглядел. Оба серьёзные, мрачные.
     …Шагают — и то в ногу!
     Спросить? Подумают, будто испугался. Не спросить? Решат, что язык проглотил. От страха.
     Площадь уже позади. Впереди… Телецентр впереди, такой знакомый. Ступеньки, истоптанный снег… Пять парней в камуфляже с повязками.
     Дёрнуло Алёшу. Не слишком сильно, но чувствительно. А что если вправду? Недолупили, сейчас продолжат. На том же месте, в тот же час?
     Алексей, конечно, виду не подал, даже руки из карманов не вынул, но влажность на ладонях все же почувствовал. Вдруг того хуже: призналась Ева, что по неосторожности лишнее сболтнула демократу? И решили в штабе Десанта лишнее из мозгов его взять — и выбить? Прямо на асфальт, потом подошвами растереть — для верности?
     Посмотрел Алёша на Женю-Еву, снова вздохнул. Она сболтнула, он язык распустил. Вот язычок ему и укоротят. Нечего панибратствовать! Не Ева, а «боец Десанта третьего года службы»!
     Пришли?
     Не выдержал Алексей, оглянулся. Пусто у телецентра — ни прохожих, ни патрульных, только Десант в красе и силе. Значит, сейчас начнётся!..
     — Все ко мне!
     Это Хорст Die Fahne Hoch. Началось!
     Пятеро в камуфляжи словно ждали. Уже тут, уже строям стоят. Все одинаковые, только у одного — пластырь на щеке. Не иначе, Степан Квитко, гайкой сражённый.
     — Внимание!
     Алёша и сам чуть по стойке «смирно» не стал — уж больно Хорст-Игорь серьёзен. И Женя, и все остальные.
     — Алексей! По поручение городского штаба Десанта приношу извинения за случивший инцидент…
     Так и сказал «случивший инцидент». Моргнул Алёша. Надо же, слова какие!
     — …В провокации ты не виноват. Виноваты мы — поддались. А ты — молодец, все твои бежали, а ты остался, не струсил. Так что — извини!
     Сказал — и ладонь к кепи подкинул. Лихо, словно и вправду на параде. Алёше даже завидно стало.
     И как ответить? «Вольно» скомандовать?
     Алёша, конечно, ответил — как умел. «Ну, да, и мы тоже, и меня тоже, плохо получилось, потому что — и вообще». Приняли как должное. Что с демократа возьмёшь?
     — Раз-з-зойдись!
     Снова Хорст. Голос прямо-таки металлом звенит. В армии наверняка школу сержантов закончил!
     Сказал — и разошлись, все и сразу, чуть ли не бегом. Алёша даже расстроился. Хотелось пострадавшего Степана Квитко о здоровье спросить. Неудобно как-то…
     — Ну что, Алексей, кофе выпьем? Тут кофейня приличная рядом. Или покрепче чего хочешь?
     Посмотрел Алёша на Хорста, потом на Женю-Еву, подумал. Отказаться? Опять-таки неудобно, к нему, считай, по-людски, можно сказать, честь по чести.
     — Ага. Только не «покрепче». У меня ещё курсовая…
     

     
* * *

     — Понимаешь, Алёша, мы политикой не занимаемся. Десант не для этого создан. Просто друзья нас помочь попросили — на время выборов. Политика не главное, ты же видишь, кто в парламент лезет. Мразь на мрази, противно даже…
     Женя говорит, Хорст кофе цедит, уже вторую чашку. Так, видимо, задумано: Игорь парадом командует, Профессорова дочь агитацию ведёт.
     Кивнул Алексей, спорить не стал. «Друзья нас помочь попросили»! Скажи мне, кто твой друг!..
     Законы мы изменим, депутатов посадим…
     — Главная цель Десанта — защитить людей. Не только своих, всех. От преступности, от наркомании, от продажных политиков…
     — От растленной западной культуры, — Алёша вздохнул, — От дегенеративного искусства, от однополых браков и гамбургеров. Надо сохранить национальную идентичность перед лицом всемирного глобализма…
     — А что — не надо? — Хорст, резко очень. — Алексей, ты же все понимаешь. Реально!..
     — Понимаю. На третьем курсе проходили. Если строишь концлагерь, сначала отправь туда бомжей. Город чистый, жители радуются. Потом — гомосексуалистов, затем — цыган. А потом — всех подряд.
     Поглядел Хорст Die Fahne Hoch на Женю-Еву. Поглядела Профессорова дочка на Игоря.
     — Ну, вот. Все ты, Алексей, правильно видишь. Вступай в Десант!
     

     
* * *

     — Уже было! При Гитлере, при Муссолини, при Сталине. И чем кончилось?
     — Гитлер ошибся с евреями. Сталин — с крестьянством. Мы это учтём.
     — Цыганами обойдётесь? Западный вариант — мерзость, никто не спорит. До нормального парламента нам ещё лет пятьсот на полусогнутых. Но что взамен? Концлагеря?
     — Взамен — власть для народа и в интересах народа. С максимумом допустимой свободы. Пресса, партии — пожалуйста. Мы будем только поддерживать порядок. Главное — люди. Дети не будут бояться идти в школу, молодые ребята — в армию. Вечером по улицам можно будет гулять!..
     — И поезда — по расписанию. Хорст!.. Игорь… Женя! Знаете, что дальше будет? Сначала — драки с милицией, потом бомбы…
     — Спятил, Алексей? Какие бомбы?
     — А вы у товарища Севера спросите. Который подпольем руководит.
     — А-а… А ты откуда о товарище Севере знаешь?!
    

    

     

      Дорожка 6 — «Эль Хокро-Танго»
     

     Исполняет Салонный оркестр.
     (2`23).
     

     Запись с пластинки фирмы «Сирена Гранд Рекорд» (1903 год). Русско-японская война ещё не началась, но Сипягина уже убили.
     

     Человек — сам себе загадка. Оттого и психоанализ придуман, чтобы разъясниться, понимание найти. Только Фрейд, от венских нервных дамочек одурев, все к одной-единственной причине повернул, чем себя и всех прочих ещё пуще запутал. Венские дамочки бальзаковского возраста это одно, просто люди — нечто совсем иное. Вдобавок ко всему — подсознание. Очень, знаете, удобно: я — не я, все «оно» проклятое. Сидит внутри — и гадости подсказывает, покоя не даёт.
     Алексей Лебедев психоанализом не увлекался, даже Фрейда не читал, хоть и полагалось по программе. Открыл как-то сборник, а там статья про Христа. Перелистал — и в сторону отложил. Мерзко! Повезло Фрейду — не дожил, извращенец, ни до Бухенвальда, ни до Кармурлага. Таким там самое место!
     Позже Алёша подобных мыслей, конечно же, устыдился, раскаялся даже. Но Фрейда читать не стал, чем прошиб немалую брешь в собственном образовании. Поэтому о причине своих поступков задумывался редко. Решил — значит, решил, чего ещё мусолить? Зря, конечно. Очень иногда интересно бывает, отчего человек именно сюда свернул, а не в иную сторону. Тем более, важные решения порой в долю секунды принимаются. Потом год анализируй, все равно не поймёшь.
     Так и сейчас. Хорст, который Die Fahne Hoch договорить не успел, вопрос полностью задать, а в голове у Алёши все сложилось. Значит, не просто его разыграли, а со смыслом. Знающие люди, видать, постарались. То ли по дурости, то ли подставить решили. Ответил бы он на письмо…
     Так значит?
     — Я в списке допуска, Игорь.
     Специально Хорста не по кличке назвал. Мол, кончились шутки. Если подумать, вправду кончились. Кажется, десантникам про настоящего товарища Севера успели рассказать, причём по большому секрету…
     А «список допуска» — удачно. Интригует, но ничего не раскрывает. Мало ли, где какие списки пишут?
     — Кто такой Север, ребята? Хорст, Алёша, объясните!
     Ева… Вперёд подалась, блеснула очками в золотой оправе. Любят девушки тайны почище французских духов. Еле удержался Алексей, чтобы не улыбнуться. Как они меня называли? Либерастом? Будет вам либераст!
     — Ну-у-у… — Хорст. Неуверенно так.
     На Алёшу посмотрел. Чего ответить, мол? Наверно, подписку давал, у них в Десанте все всерьёз.
     — Список составил координатор, — Алексей, в сторону глядя. — Начальные буквы псевдонима — «Ю» и «В».
     Теперь можно на Игоря-Хорста взгляд перевести. Если того в тайну посвятили, значит, и о загадочном «Юго-Востоке» поведали. Так?
     Так! Кивнул Хорст, крепкий подбородок почесал, хлебнул остывший кофе.
     — Женя, извини. Я… Мы с Алексеем не имеем права. «Ю» и «В»… У нас его решили вслух Юрием Владимировичем называть. Почти Андропов! А товарища Севера — Семёном. Ты, Алексей, тоже, когда при посторонних будешь поминать…
     — Кто здесь посторонний? Я?!
     Грозно сверкнули очки. Не выдержал Алексей — усмехнулся. Институт Монро, значит? Бинауральный ритм, «Ad astra» Яна Хайза? Думаешь, Ева, ты у бога бороду сжевала?
     — Игорь действительно не имеет права, — констатировал. — У него допуск по второй форме.
     Про «форму» Алёша вовремя вспомнил. Было такое — при защите «закрытых» диссертаций. Очень удобно, если «форма» первая: ни оппонентов, ни дискуссии. Выходит, люди и так делятся: у кого «форма» вторая, у кого — первая. Кто может товарища Севера помянуть, а кто рылом не вышел.
     Правда, Игорь?
     Алёша поглядел на Хорста, на Женю-Еву посмотрел. Решили, значит, отставного демократа подобрать, определить к месту? Вступай Алёша в Десант, мы тебя писарем зачислим и даже бить не будем. Благодетели, понимаешь!
     А теперь что скажете?
     Говорить, впрочем, никто не пытался. И не надо! Решил Алёша: хватит. Пусть без меня ругаются.
     Чашкой пустой по блюдцу стукнул. Встал.
     Куртку старую поправил.
     — О товарище Севере… О Семёне… Будете говорить только со мной. Все вопросы — ко мне. Но только в крайнем случае. В самом крайнем, ясно?
     Вышел. Даже прощаться не стал.
     

     
* * *

     Возле метро — знакомый крикун с мегафоном. И знамя то же — тяжёлое, красного бархата. «Отечество и Порядок» на боевом посту.
     — …Вчера мы опубликовали список депутатских привилегий. Обратите внимание, он из двух частей. Жалование министерское, машина, квартира в Киеве — это самой собой. А сколько им проплачивают за каждое голосование!.. Читайте, читайте!..
     Рядом двое стараются, листовки раздают. И милиция здесь же. Не вмешивается, слушает.
     — Кого бы не выбрали, товарищи, это будет парламент миллионеров. Для кого он работать будет, как вы думаете, для народа? У половины есть собственность за границей, там, в списке, фамилии, читайте! Дети учатся в Оксфордах и Сорбоннах, жены покупают бриллианты… Читайте, читайте!..
     Пожал плечами Алексей: не ново. Сколько уже говорили, сколько печатали. Что толку? Хотя… Вода камень точит.
     — А чего смертную казнь отменили? Потому что сами бандиты? Правильно. Но не только. Сами уже на дело не ходят, на них «братва» работает. Вот эту «братву» они и спасают, чтоб не боялись, служили верно. Где в Европе первыми смертную казнь отменили? В Италии. Мафия бессмертна! А мы этих бессмертных — по завету товарища Дзержинского…
     Подошёл Алёша ближе, взял листовку, сунул в карман куртки. Кричат, обличают — все мимо. Бомбу бы взорвать!..
     Подумал — поразился, сам себе не поверил. Второй раз за сегодня — и про бомбу. Что за чушь? Индивидуальный террор — не метод, покушения охранка устраивает, им на истфаке твёрдо разъяснили.
     Позвольте, а почему — индивидуальный? Террор — он разным бывает. Толпа тоже из отдельных индивидуумов состоят. Одна снежника ещё не снег, одна дощечка — ещё не гроб…
     Гадов всегда заливают.
     …С хача-начальника начинать нельзя, с его брата тоже. Найдут, не дураки. Но если нельзя выстрелить в лоб, можно поджечь дом за спиной. Стратегия непрямого удара!..
     Поджечь? Или все-таки взорвать?
     Взорвать — и поджечь!
     

     
* * *

     — …А сегодня в аптеки снова наркотики завезли. Сходите на Костомаровскую, поглядите, совсем рядом. Наркоманов — как на первомайской демонстрации, пройти невозможно. Думаете, милиция не знает? Как же! Вы с утра постойте, поглядите. Прямо в форме приезжают — следить, чтобы «дурь» не украли. Фамилии назвать? Назову — не жалко…
    

    

     

      Дорожка 7 — «Карл-Маркс-Штадт»
     

     Исполняет группа «Мегаполис».
     (1`58).
     

     Включил не ради каких-либо особых достоинств этой песни («Ландыши, ландыши…»). В Карл-Маркс-Штадте когда-то работал отец — на секретном предприятии «Висмут».
     

     Воскресенье, 10 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.41,
     заход — 17.08. Луна — II фаза, возраст в полдень — 13, 4 дня.
     

     Сегодня, впервые за всю зиму, увидел лёд. Ночью изрядно подморозило, земля покрылась инеем, лужи замёрзли. Оттаяло только к полудню, когда наш караван наконец-то тронулся в путь.
     Я узнал у мистера Зубейра Рахамы, что следующий пункт нашей остановки — большое селение Талачеу. Название это, означающее «Белая гора», весьма меня заинтересовало. Туземцы редко путают, значит, впереди и вправду горы. Этого я и ожидал — именно через горное ущелье, если верить легенде, надлежит попадать в страну Миомбо-Керит.
     Рассказы о неведомой стране на севере я долгое время не принимал всерьёз. Негры любят плести байки, радуя наивных европейцев. Наше дикое, подверженное суевериям, племя твёрдо уверено, что Африка полна тайн и загадок. Сие справедливо в том смысле, что европейцам она почти неизвестна, но люди, живущие тут уже тысячи лет, изучили свою родину вдоль и поперёк. Не меньше сделали и арабы — прирождённые купцы и мореходы. Железных дорог в Африке пока ещё нет, но вся она покрыта караванными путями, тропами, привычными исхоженными маршрутами. Даже Сахара для туарега не только море песка. Разве что в джунглях Гвинейского берега постороннему человеку делать нечего (так считают сами негры), в остальных же местах достаточно «сесть на поезд» — и добраться до пункта назначения. Надёжнее всего, конечно же, большой караван, подобный нашему.
     Итак, для аборигенов Африка — вовсе не terra incognita. Напрасно герои романов надеются найти здесь нечто невероятное, невиданное, чуть ли не остатки Атлантиды. Да, европейцев ждёт ещё много интересного (тот же зверь Керит), но африканское Эльдорадо нам не увидеть. Его здесь попросту нет.
     Рассказы о стране Миомбо-Керит и в самом деле напоминают обычные легенды. Богатая земля, населённая могущественным народом, спрятанная в ущельях далёких гор… Не менее фантастично предание о её возникновении, в котором присутствуют местные духи, говорящие гиппопотамы (они и указали путь через ущелье) и, конечно, огромные сокровища, хранимые за стенами таинственного города, тамошней столицы.
     Долгое время я только отмахивался, слыша подобные байки. Доктор Ливингстон был со мной полностью согласен, даже собирался записать сие предание для своей коллекции местного фольклора. Но постепенно мнение моё стало меняться. Кроме смутных и путаных рассказов, неведомая страна оставила и вполне материальные следы. Но это — отдельный и долгий разговор.
     Путешествие наше продолжается почти без происшествий. Почти — ближе к вечеру чья-то рука послала стрелу прямо в носилки мистера Зубейра. Стрелявшего не нашли, даже не разглядели, как следует — он успел скрыться в высокой жёлтой траве.
     Рахама не пострадал. Стрела прошла в нескольких дюймах от его головы.
     Теперь охрана настороже. Думаю, однако, покушение не свидетельствует о подготовке к нападению. Враги не стали бы так выдавать себя. Возможно, мистеру Зубейру желал отомстить родственник кого-то из проданных в рабство.
     Тем не менее, посты усилены, всюду горят костры. Мбомо проверил и перезарядил наше оружие. Он очень рад, что вовремя купил собаку, которая, по его мнению, защитит нас надёжнее ружья Дрейзе. Мбомо назвал пса Чипри, что на родном наречии моего друга означает «быстрый». Я не спорю, хоть пёс, на первый взгляд ленив и равнодушен ко всему, что не связано с едой. Жрёт он много и жадно и при каждом удобном случае заваливается спать. Разбудить же нашего Быстрого весьма непросто.
     Что интересно, Мбомо и вправду нашёл с ним общий язык. Чипри его слушается. Время от времени мог друг присаживается рядом, и что-то рассказывает псу, шепча чуть ли не в самое ухо. Чипри благосклонно внимает.
     Итак, у нас есть сторож, но пока он не нужен. Вокруг не заметно не только людей, но и зверья. Птиц несколько больше. Днём видел маленьких ястребов (Erytropius vespertinus), а перед самым закатом прилетела небольшая стая птиц-носорогов (Buceros cristatus), дабы устроиться на ночь на высоких деревьях, растущих у дороги. Кто-то из охраны пытался стрелять в них из лука (ружейные заряды приказано беречь), однако без успеха. Это меня весьма порадовало. Птицы-носороги обладают любящим характером и очень привязываются друг к другу. Гибель одного неизбежно погубит всю пару.
     Ночью я намерен произвести очередные наблюдения и измерения, благо, небо по-прежнему безоблачно. Делаю это больше для очистки совести — и по давней привычке доводить все до конца. Печально, но завершённая работа мне уже не слишком интересна. По этому поводу вспомнилась притча об узнике, много лет рывшем подкоп из темницы. Когда же труд был окончен, он понял, что вовсе не хочет бежать. Ему не нужна была свобода, просто очень нравилось копать.
     Уже после заката сообразил, что, несмотря на воскресный день, ни разу не возблагодарил Творца. С моей стороны это непростительно, ведь Он весьма терпелив и снисходительно к рабу Своему Ричарду.
     Чувствуя явное раскаяние, я поинтересовался у явившегося наконец-то (скучаю!) Даймона о взаимоотношении родственных ему духов с Высшей Силой. Мой Даймон пребывает явно не в аду, но, думаю, и не в Эдеме (гараж! бомджи!). Он весьма удивился, задав встречный вопрос: отчего я принимаю его за духа? Если его, Даймона, нет в моем мире, сие не означает, что он не благоденствует в каком-то ином.
     Я постарался уйти от прямого ответа, дабы не смущать собеседника. Отрадно, что, пребывая в мире Ином, он достаточно благополучен. Дантовский Ад, к счастью, обычная фантазия.
     По существу же Даймон сообщил следующее:
     1. Никто из них, насколько ему ведомо, лично не лицезрел Творца.
     2. Мир, в котором он пребывает, конечен и создан в результате некоего «большого взрыва» несколько миллиардов (!!!) лет тому назад.
     3. Время в мире духов не только линейно. Оно способно замедляться и ускорятся. Это называется «парадокс Эйнштейна». Духи вплотную подошли к возможности управлять временем (!), в чем им помогают некие «кванты».
     4. Духов сейчас более шести с половиной миллиардов. Они уже побывали на Луне, не найдя там ничего интересного. Ныне собираются на Марс. В самом же обиталище духов порядка нет, случаются войны, эпидемии и прочие беды.
     Пока оставляю без комментариев.
     Между прочим, по одной обмолвке Даймона, я понял, что у них там сейчас зима. Выходит, Даймон пребывает в Южном полушарии? Или там совсем иная география?
     Страны Миомбо-Керит в мире Даймона нет. Он специально сверился по карте.
    

    

     

      Дорожка 8 — «Як пишов комар до повстанцив»
     

     Исполняет группа Остапа Стахива.
     (2`02).
     

     Шуточная песня бойцов Украинской Повстанческой армии. Комар отправляется кусать коммунистов — от рядового гэбиста до члена политбюро. Очень поучительная история.
     

     Ткнул Алёша носком ботинка в снег, поморщился. Мокро! Ни зима, ни весна, одно безобразие. С утра под подошвами хрустит, а к полудню можно вплавь пускаться. И в небе карусель: тучи, солнце, снова тучи. А все оттого, что Америка не подписала Киотский протокол. Вчера с однокурсниками спор вышел. Одни и в протокол верят, думают, озоновые дыры всем бедам причина. Другие и тут происки видят глобализма. Международная мафия учёных-климатологов здорово заработала на этом озоне, протокол же Киотский для одного нужен: промышленность третьего мира придушить, чтобы и не встала.
     Алёша вперёд поглядел — на огромный бетонный корпус, небо заслонивший. Чепуха в голову лезет. Какая к шуту разница? Есть протокол, нет протокола, все равно под ногами хлюпает. Но и это не беда. Плохо, что никакой уверенности нет. Ни в чем, даже что сейчас делать, куда идти.
     Вперёд? Обратно? На месте постоять?
     К Вариному общежитию Алексей сразу после занятий собрался. Знал — на работе ещё она, и не договаривались вроде. Все равно пошёл. По дороге в пару знакомых книжных магазинов заглянул, чтобы время убить. Побродил, повздыхал. Доценты с профессорами, что при проклятом застое учились, рассказывают, будто в те годы книг в магазинах вообще не было. Одна «Малая Земля» вкупе с отчётным докладом к очередному партсъезду. Плохо, конечно, только хуже, когда книг интересных — море, а вот денег… Стипендии только на кофе с пельменями хватает и на Интернет чуток остаётся. Поглядел будущий историк Лебедев на восемь аккуратных томиков «Истории XIX века» знаменитых Лависса и Рамбо, совсем некстати клуб «Черчилль» вспомнил…
     К общежитию пришёл как раз к окончанию смены. От Вариного завода до знакомого подъезда всего ничего, три минуты ходу. Подождёт, встретит…
     Подождал, только не встретил. Шёл народ — сначала густой толпой, потом по одному, по два, стоял Алёша в сторонке, поглядывал внимательно. Пока ожидал, о многом успел подумать. И о том, что синяки с лица почти сошли, только у левого виска тёмное пятно осталось — на память. И что зря эти дни ни звонил, ни приходил. Мало ли чего Варя сказала! Ей наверняка невесело, а он только о себе думает.
     Не только о себе, конечно. И позвонить хотел, и в гости заглянуть, только не решался. А сейчас решился — и что?
     Мокрый снег под ногами, серый бетон впереди. Нет Вари! На пятом этаже, её окна, пустые, тёмные. Уехала? Сразу же после работы не в общагу — в гости пошла? А куда? Куда — догадаться нетрудно. Значит, пока он снег протаптывает, Варя со своим хачем… Или даже не с ним одним.
     А если Варя их тоже «малюнями» называет? «Малю-юня! Мой малюю-ю-юня!»
     Ну, мыслишки. Нет, лучше не думать!
     Одна надежда оставалась — завернула Варя по пути в магазин или, допустим, в парикмахерскую. Если так, подождать можно.
     Поглядел Алёша на часы, затем в небо посмотрел. Снова тучи.
     Тоска!
     

     
* * *

     Дурацкие мысли о бомбах, о «взорвать-поджечь» Алексей из головы выбросил. Рассудил справедливо: подобное лишь от злости и бессилия в голову прийти может. Какой из него, интеллигента очкатого, террорист? С Женей-Евой и Хорстом удачно получилось, но тут случай помог. Кто-то над ним подшутил, а он сообразил, воспользовался. Толку, правда, никакого, разве что приятно. Нечего нацикам нос задирать!
     Непонятно одно — кто с ним, с Алексеем, шутить вздумал. В Сети всякого народа хватает, любую гадость учудить могут. Но тот, кто письмо за номером 44 прислал был из самых-самых — из тех, кто первую «форму» допуска имеет. Причём к таким делам, что подумать страшно.
     Дико все это! Зачем вообще нужно подполье? В стране свобода — хоть на танке по улицам катайся. Может, именно потому? Профессор переворот обещает, чуть не диктатуру, а в этом случае без подполья не обойтись.
     Может, обойдётся, но, вероятна и какая-нибудь гадость. Вы человек взрослый, учить вас нечего. Только зачем вам влипать во всякое, извините…
     О чем-то подобном Женин отец его предупреждал. Не о шутке дурацкой — о том, что его взаправду во что-то втравят.
     А если все по-настоящему? И неведомый Юго-Восток, он же Юрий Владимирович, и товарищ Север — Семён для тех, кто без допуска?
     А Север — это он, Алексей Николаевич Лебедев!
     Алёша вытер холодный пот со лба, поглядел на бетонный корпус, на пустую дорожку. Сколько он ждёт? Минут сорок, больше? Ладно, раз делать нечего, можно и мысленный эксперимент поставить. В порядке бреда.
     Бросил взгляд Алексей на тёмные окна Вариной комнаты — и стал пальцы загибать. Допустим, все правда. Кто-то умный всерьёз к будущей диктатуре готовится — не чтобы приспособиться, а чтоб изнутри взорвать. Разумно. Настоящее подполье загодя создавать следует. Итак, принимается.
     Первый палец.
     А почему «товарищем Севером» назначили его, Алексея Лебедева? И ещё таким способом? Со способом понятно — чтобы лично не встречаться. Сначала предупредили, потом инструкции подкидывать станут. Значит, второй палец загибать можно. Но прочему он?
     Вспомнил Алексей, что им на лекциях рассказывали, плечами пожал. Почему бы и нет? Когда немцы к городу подходили, секретарём подпольного обкома назначали обычного доцента из сельхозинститута. Недолго провоевал, правда.
     Третий палец.
     Но если так, почему Десант все знает? Невеликая птица Хорст-Игорь, командир взвода, не больше, но и ему про подполье рассказали. Значит, и милиция в курсе, и служба безопасности. Что, простите, за подполье такое? Скоро по телевизору объявят, по всем каналам сразу.
     Поднял Алёша правую руку с тремя загнутыми пальцами, подумал, сунул в карман. Нет, не выходит! Поёжился от холода, в небо поглядел…
     А почему он сразу о бомбах подумал? Не о листовках, не о красном флаге над фабричной трубой? Взорвать, поджечь — почему?
     Где же Варя?!
     Тётка на проходной его сразу узнала, даже паспорт не стала забирать. Но и не порадовала: не приходила Варя. Если хочешь, сбегай, убедись. Она сейчас поздно приходить стала…
     Сбегал Алёша на пятый этаж, в дверь, белой краской окрашенную, постучал. Подождал.
     Убедился.
     На улицу вышел, шарф на горле поправил…
     А тут телефон голос подал — тот, что в кармане куртки.
     

     
* * *

     — Алёша? Ты куда пропал? Не звонишь, не появляешься!
     — Женя? Ева? Так я даже твоего номера…
     — Слушай! Ты мне поможешь опыт поставить? Отец уехал, нам никто не помешает…
     — Опыт?! В смысле… С наушниками?
     — Да!
    

    

     

      Дорожка 9 — «Ovo je muski svet» («This Is a Man`s World»)»
     

     Эмир Кустурица и «The No Smoking Orchestra».
     (6`27).
     

     Из саундтрека к фильму «Жизнь как чудо». Самая удачная вещь, можно слушать бесконечное число раз. Не надоедает
     

     К аквариуму Алёша подходил не без опаски. Что воды в нем нет, он ещё в первый же вечер понял, когда с Профессором знакомился. Окно в большой комнате, на окне — три кактуса, рядом столик под лампой. А там аквариум, посреди столика. Пустой — в смысле без воды. Что-то в нем определённо есть среди камней и ракушек…
     Может, черепаха?
     — Только руку не засовывай!
     Женя-Ева сзади, советы подаёт. Вздохнул Алёша. Уже не рад, что спросил. Просто так, ради разговора. Ева улыбнулась, наивно так: сам, мол, погляди.
     …Или ящерица? Какой-нибудь эублефар или игуана?
     Про аквариум Алексей первым делом спросил, когда в квартиру вошли и тапочки надели. Ева его в большую комнату провела, кофе предложила…
     Хотел про Игоря-Хорста или даже про Профессора, только язык не повернулся. А тут взгляд за аквариум зацепился. В первый раз не до него было, второй, когда про опыты Монро с Жениным отцом беседовали, тоже…
     Ой!
     Руку Алексей, конечно, совать не собирался. Понял уже — не игуана. Почему-то подумалось о пауке — чёрном, мохнатом, с крестом на спине.
     Не угадал.
     — Его зовут Керри, — сообщила Ева, ближе подойдя. — То есть, я его так называю, а отец…. Профессор Керитом кличет.
     Не паук — скорпион. Тоже хорошо!
     — Керит — не из Толкиена. Африканский зверь есть такой — Керит-чимисет. Вроде снежного человека. Сто лет ищут, найти не могут.
     Поглядел Алексей Лебедев на скорпиона по имени Керит. Под раковиной-рапаном сидел скорпион: чёрный с сизым блеском, клешни в полной боевой, хвост с острым жалом подрагивает…
     А красивый! На омара немного похож…
     — Ему тепло требуется. И копра, раз в три дня подстилку меняем.
     Хотел просить Алёша про рацион — не решился. Едва ли мистер Керит вегетарианец. Ну его!
     — Когда я маленькой была, отец ещё с мамой жил, мы кролика держали. А теперь…
     — Ага.
     Лучше не усугублять. И так понятно: развёлся Профессор, от жены ушёл — и завёл скорпиона. Скажи мне, кто твой друг…
     Алёша взял чашку кофе, нюхнул («Якобс»!), присел в кресло — в то же, что и в прошлый раз. Только теперь перед ним не Профессор, а его дочь. Но тоже в очках.
     Копия почти. Раньше и не замечал.
     — Давай сразу для ясности, Алёша. С Хорстом мы… мы большие друзья, но он слишком… Отец запретил включать некоторые программы, и Хорст… Игорь не станет мне помогать. А я хочу кое-что проверить. Вначале сама попробую, если что — ты сообразишь.
     Алексей только вздохнул. Хорошо, конечно, когда тебя смелым считают. Хорст, пусть он Die Fahne hoch, перед Профессором, видать, робеет.
     И нет у него, Хорста, первой «формы» допуска!
     Только «если что» — в каком, интересно, смысле?
     — Женя!.. Ева! Профессор говорил, что программы Монро — лечебные. Все остальное уже мистика, вроде секты. Он эту секту изучает…
     Кивнула Ева — спокойно, уверенно. Улыбнулась. Ну, точно отец!
     — Лечебные. Все опыты Монро насчёт выхода в астрал — мистика. Может, у него самого что-то получалось, но проверить невозможно. Это путь шамана — доступно избранным, единицам. Но, Алёша, отец тебе не все сказал. Бинауральные ритм — лишь один из возможных способов воздействия на мозг. Есть другие. Сами по себе они тоже не дают проверяемого результата. Но можно… Догадаешься?
     Вперёд подалась, сцепила пальцы. Поглядел на неё Алёша, задумался. Не о бинауральных ритмах — о девушке. На первый взгляд — ничего особенного. Маленькая, худая, очкатая, носик острый, локти тоже острые, из-под свитерка выпирают. Не Варя! Такая «малюней» звать не станет…
     С Варей о бинауральном ритме не поговоришь. Сразу видно, каких кто кровей, кто о чем с самого детства думать привык!.. Один из возможных способов воздействия на мозг… Стоп! Е-моё, огоньки!
     — Зрение? Воздействие на зрение? Огоньки… рисунки? Одновременно возбуждать слух и…
     Усмехнулась Ева.
     Встала.
     — Отец не доверяет мне ключ. Световые программы есть, но я не знаю ни порядка, ни методики. Пробую иногда. Но лучше, чтобы страховали. СИС, состояние изменённого сознания со стороны похоже на сон. Если что, можно успеть разбудить. Я засеку время…
     Тысячи и один вопрос у Алёши появился, куда больше, чем после нелепого письма от «Юрия Владимировича». Только понял он — лучше не сейчас. Сначала ответы, вопросы — потом.
     — Согласен. Одно условие: я — первый!
     

     
* * *

     — Сейчас… Должно пройти несколько минут.
     — Ага.
     На губах — знакомый привкус эвкалипта. Не эвкалипта, конечно: гинкго двулопастного, оно же каменное дерево. Женя-Ева объяснила: возбуждает мозг, но без последствий. Слава богу, не химия.
     А на экране — знакомые оранжевые огоньки. Мигают беззвучно, исчезают, появляются снова. Не просто так — ряд за рядом. Сколько в каждом, не поймёшь, но много, не семь, не восемь. Вспыхивают все сразу, но потом тот, что слева, на короткий миг ярче становится. Потом — тот, что правее, затем ещё один, ещё. Словно волна.
     Гаснут. Следующий ряд загорается.
     — Отец называет это «методом Белимова» — Женя рядом, с пустой чашкой от настойки гинкго в руке. — Есть старый способ, открыт в сороковых годах прошлого века: вспышки света, повторяемые с определённой частотой. Частота мозга становится равной частоте вспышек. Эффект — тот же, что и со звуком. Здесь иное. Взгляд не может различить, но каждая точка мигает не один раз, а несколько. Каждый — по-разному, от одной до девяти вспышек.
     Поставила чашку на край стола, стопку дисков достала.
     — Попробуем самое простое. «Gateway Experience», третья «волна», бинауральный ритм — 10 герц. Монро пишет, что весь цикл можно проходить только постепенно, «волна» за «волной», но метод Белимова позволяет…
     Не договорила — дисками занялись, Алёша же не стал переспрашивать. Потом, все потом! Об одном лишь подумалось — о «телеграмме». Неужели услышали? Но кто? Не тот ли, который «Ю» и «В»?
     Не — хочу — больше — быть — идиотом! — Хочу — идиотами — командовать!
     А если вправду?!
     И скорпион вспомнился. Красивый он, Керит!
     Что за зверь такой? Никогда не слыхал!
     

     
* * *

     — Сейчас будет музыка, клавесин, затем… Не важно. Ты, Алёша, не волнуйся, просто слушай — и на экран смотри. И не думай ни о чем. Это трудно, но попытайся, иногда получается.
     — Понял, Ева. А… А потом?
     — Потом ты что-то увидишь. Или кого-то. Или ничего, как повезёт. В любом случае можешь позвать. В фильмах радистов видел? Я такой-то, я такой-то, отзовитесь!.. Лучше всего, придумай псевдоним — короткий и ясный.
     — На каком языке… э-э-э… звать?
     — Н-не знаю. Я на русском пробовала, даже не подумала… Ой, действительно!.. Алёша, ты молодец! Ну что, включать?
     — Ja, ja-a! Naturlich!..
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-4.
     

     Давайте пока не касаться ни теологии, ни мистики. Вопрос о контактах с Высшей Силой уже две тысячи лет разрабатывается каббалистами. Результат вполне предсказуем: успех стал возможен лишь в отдельных, исключительных случаях, причём документально не подтверждённых. Аналогичны все мистические учения, вплоть до новейших писаний Роберта Монро. Отсутствует научность в самом узком смысле слова — результат невозможно повторить для проведения эксперимента. Все это — путь шамана.
     Поэтому скажем иначе. В последние десятилетия наметился самый настоящий прорыв в использовании человеком своих собственных возможностей, прежде всего психических. Предпосылки этого очевидны для верующего. Господь сотворил Адама по Своему образу и подобию, значит, вложил в него Свои практически безграничные возможности. Но из вполне понятной осторожности позволил им раскрываться не сразу, а постепенно.
     Атеисты же могут исходить из того, что разум эволюционирует не только количественно (накопление знаний), но и качественно.
     Если свести все к единой формуле, она может звучать так:
     ЧЕЛОВЕК БОЛЬШЕ САМОГО СЕБЯ.
     Пока мы сумели узнать лишь малую часть окружающего мира и очень немногое о нашем сознании, ощущая себя только «здесь» и «сейчас».
     В чем, по моему мнению, суть намечающегося прорыва? Отбросим, повторюсь, мистику. Речь о том, что человек начинает познавать себя и свои возможности за пределами привычной «тюрьмы» из пяти органов чувств, трех измерений и линейного Времени. Познавая самих себя, мы открываем неведомые нам части единого в своём многообразии Мира.
     Не будем включать сюда многочисленные, но пока не ещё не воспроизводимые (то есть, выходящие за пределы научного познания) явления и опыты. Как только очередной «гуру» начинает объяснять, что его «методика» требует многолетней подготовки, личного ученичества, затворничества в пещере, сразу ясно — это «не наше». Йоги тоже очень много умеют, да и ученики Кастанеды кое-что сумели «ухватить». Однако науке требуется установка, подопытный кролик и лабораторный журнал. Включил — и поехали, эксперимент № 153. Обычные «выходы в астрал» с помощью заклинаний и медитации оставим для мечтательных барышень.
     К сожалению, данные некоторых важных правительственных исследований (Монтаукский проект в США, к примеру) нам недоступны. Поэтому рискну обратить Ваше (вновь хочется написать «просвещённое») внимание на следующие направления. Все они подходят под самое строгое определение «научности», ибо предусматривают возможность эксперимента:
     A. Исследования по «Глубокому Погружению» (DP), суть которых в возможности ощущения себя самого на разных этапах собственного существования. Если очень упрощённо: перемещение в личное Прошлое и «параллельные» потоки собственной жизни. Методика совершенно варварская (воздействие на психику химическими препаратами). В последнее время встал вопрос о непосредственном вживлении в мозг необходимых устройств.
     К сожалению, именно сейчас движения DP-watchers подверглось самому настоящему разгрому (естественно, под предлогом борьбы с распространением наркотиков). Кажется, они перешли дорогу серьёзным правительственным структурам.
     Весьма близко к пониманию открытых DP-watchers «параллельных» временных потоков подошли адепты эвереттики (квантовая механика Хью Эверетта), но сами эвереттические исследования в практическом плане бесполезны.
     B. Исследования «сферы Сна», Вам более чем известные. Успешных экспериментов сейчас немало, наиболее интересна методика Джеймса Гранта. В отличие от поставленных на поток «машин сновидений», она позволяет осуществлять непосредственное общение спящих между собой на специально «прорисованной» (термин самого Гранта) «платформе», то есть, в искусственно созданном «сонном» мире. Методика заключается, прежде всего, в воздействии на мозг через органы зрения. Опыты Гранта по посмертному «закреплению» человеческой личности на такой «платформе» (искусственный «сонный» Эдем) кажутся пока сомнительными.
     Тяжёлая болезнь самого Гранта заметно притормозила работу. Его последователи лишь повторяют его опыты.
     В этом направлении очень удачно работала группа «хакеров сновидений», но после смерти их руководителя Сергея Изриги движение начало вырождаться в обычную секту. Практические результаты их исследований использовать невозможно.
     C. Q-реальность Джека Саргати. Обратили ли Вы внимание, как неведомая корова слизнула языком почти все упоминания о его опытах, как только было объявлено о первых успехах? Мы даже не можем точно сказать, что именно он создал. Вероятно речь идёт об искусственном мире (не во сне, но и не наяву), куда можно попасть благодаря вживлению в мозг некоего «Q-чипа».
     Интересно (и печально), что уже два года ничего не слышно о самом Саргати, до этого весьма активно публиковавшемся и дававшем интервью. Связаться с ним не удалось.
     Именно эти направления ближе всего к нашему Проекту. Более того, в будущем они вполне могут стать его частью. Смысл нашей работы рискну уподобить выходу в Космос, где существует огромное число планет, включающих и «сферу Сна», и Q-реальность Саргати, и «древа жизни» всех людей.
     Сумели ли мы уже выйти в Космос? Вы, уверен, ответите: «да». Я скажу осторожнее: нет ещё, но «подпрыгивать» научились. Если помните, американцы долго не могли запустить корабль с человеком на космическую орбиту. Их первые полёты были по сути высотными «прыжками».
     Мы пока «прыгаем». Но и это совсем немало. Наиболее перспективными представляются направления «Разговор» (N-контакты) и «Чтение» (Основная Информация). На них пока и сосредоточимся.
     В недалёкой перспективе человек, думаю, будет способен:
     1. Перемещаться по собственной жизни, включая все её «ответвления». Это сделает его «условно бессмертным», поскольку чисто теоретически момент смерти можно отдалять бесконечно.
     2. Создавать в «сфере» снов или в Q-реальности «платформы» для себя и своих друзей, то есть, «вселенные» по собственному усмотрению и находиться там чрезвычайно долго.
     3. Получать любую информацию из ноосферы («Чтение»).
     4. Общаться со всеми когда-то жившими людьми («Разговор»).
     Как видите, все пути проложены. Осталась дорога в мир мёртвых. Но тут пока — стена.
     На пути к завершению успеха (прорыва!) стоят хорошо известными нам с Вами технические трудности и, увы, злая воля. Обратите вынимания, как печально сложилась судьба всех Колумбов Ноосферы. Едва ли это случайность.
     Что касается нашей практической деятельности, то меня от неё порою тошнит. Увы, когда на планету падает астероид, только идиоты и «борцы за права человека» могут требования запрещения баллистических ракет. Но — никакого Мирового Правительства! Первый же день его работы ознаменуется неожиданными сюрпризами не самого приятного свойства, причём моё физическое исчезновение ничего не изменит.
     Ну его! Лучше о приятном. Следуя Вашему совету, продолжаю бороться с дегенеративной «культуркой». Недавно удалось достать уникальные записи кобзарей и лирников (в том числе Будника, Хея и Кушпета). К сожалению, на кассетах. Совершенно нет времени заняться переводом на CD-диск.
    

    

     

      Дорожка 10 — «Я люблю тебя» («Manchester and Liverpool»)
     

     Исполняет Алла Иошпе.
     (2`28).
     

     Один из русских перепевов знаменитой песни. Не из худших, переводчик, по крайней мере, попытался «намекнуть» на первоначальный текст. К сожалению, исчезли все географические реалии, придающие словам оригинала некий заморский шарм. «Облака плывут в Марсель…»
     

     Понедельник, 11 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.39,
     заход — 17.10. Луна — II фаза, возраст в полдень — 14,3 дня.
     

     Ночные наблюдения были вполне удачны.
     По мере нашего движения на север местность начинает меняться. Миомбо временами отступает, сменяясь холмистым ландшафтом, прорезанным глубокими лесистыми долинами, в которых можно встретить неглубокие, но чистые ручьи. Земля почти сплошь покрыта жёлтым и бурым мхом, стволы же деревьев одеты ярким лишайником. Почва состоит из чёрного суглинка, по видимости, весьма плодородного. Трава уже не жёлтая, а зелёная, причём весьма густая и высокая, что говорит о немалой влажности.
     Красивая земля, но я сразу же начинаю скучать по красной сухой почве миомбо.
     Уже не первый раз отмечаю особенный дымчатый оттенок, свойственный здешнему зимнему небу. По этому поводу мы немало рассуждали с преподобным Ливингстоном. Он искреннее полагал, что виной тому дым, поднимающийся от травы, сжигаемой туземцами на огромных пространствах. Я изложил не менее сомнительную гипотезу о водяных парах, становящихся видимыми в верхних воздушных течениях. Интересно, каков правильный ответ?
     Вспоминая Ливингстона, человека не только мечтательного, но и порой склонного к ярким фантазиям, не могу промолчать по поводу одного случая. Преподобный сообщил о раскрытии им ужасной тайны: оказывается, у негров существует масонский (!!!) орден. Поводом стали рассказы об обычае «баэнда пэзи», существующем в португальских владениях. Бродячие музыканты, играющие на «санса», составляют там некое братство, члены которого пользуются взаимным гостеприимством, и заодно ходят голыми в любую погоду. Как сия экзотика соотносится с масонством, ведает лишь сам Дэвид Ливингстон.
     Мечтательность доктора Ливингстона, увы, не всегда столь безобидна. Он уже не первый год вынашивает план, который намеревается направить британскому правительству. Суть этого плана в основании земледельческих колоний у реки Замбези, что позволит устроить жизнь тысячами англичан и одновременно поднять культуру (!) здешних дикарей. Одно хорошо: планы преподобного никогда не осуществляются. Очевидно, что замысел будет иметь первым следствием массовое обезземеливание негров, и без того страдающих от недостатка пашен и угодий. О дальнейшем не хочется и думать.
     Наше спокойное путешествие ознаменовалось лишь одним приметным эпизодом. Ближе к полудню, когда караван остановился, дабы приготовить обед, не менее двух дюжин антилоп, вероятно, напуганных каким-то хищником, устремились прямо на нас. Антилопы эти мне не знакомы. Они весьма походят на обычных южноафриканских, имея столь же прямые рога, но, в отличие от них, награждены от природы характерными белыми полосами на боках. В иное время я бы с интересом изучил данную разновидность, но когда «разновидность» с грозным топотом мчит на тебя, не думая сворачивать в сторону, естественнонаучные исследования затруднительны.
     За оружие никто взяться не успел. Куджур, проявивший такое мужество в схватке с крокодилом, на этот раз первый обратился в бегство, оглашая окрестности диким рёвом. Мы с Мбомо не обладали его прытью, посему поступили единственно возможным образом: прижались к стволу одного из деревьев.
     К счастью никто не пострадал. Вслед обезумевшему стаду начали стрелять, но без особого успеха.
     Истинным философом проявил себя лишь мирно дремавший посреди всей этой суеты Чипри, умудрившийся даже не проснуться. Следует, однако, заметить, что антилопы обошли и нашего пса, и вещи, которые он взялся столь оригинальным образом сторожить.
     Между тем, впереди нас ждут куда более серьёзные испытания. Мы покидаем владения макололо и вступаем в землю племени батока. Как нас там встретят, ещё неясно. Между тем, по каравану ходит интересный слух. Стрела, угодившая вчера в носилки мистера Зубейра Рахамы, была не орудием убийства, а чем-то вроде послания. Батока (или иное соседнее племя), прослышав, что мистер Зубейр готовит войну, предупредили его таким образом. Заинтригованный, я попросил Мбомо узнать, как выглядела загадочная стрела. Его рассказ заставил меня всерьёз задуматься.
     Наконечник стрелы оказался не бронзовый и не железный, а стальной. Южноафриканские племена умеют плавить сталь, но недостаточно высокого качества. Для стрел она не используется. Вместе с тем, все рассказы о стране Миомбо-Керит сходятся на том, что тамошние жители овладели искусством изготовления первоклассной стали, чему способствуют, якобы, богатые рудные месторождения. Такие рассказы — не выдумка. Стальные изделия, прежде всего оружие, изготовленные (по уверению здешних негров) именно в Мимобо-Керит можно встретить у макололо, матабеле и других племён. Они чрезвычайно дороги и ценятся очень высоко. Эту сталь я показывал знающим людям, и те согласились, что такое качество можно встретить разве что в изделиях из Швеции.
     Сталь — не единственная примета таинственной страны (и одновременно доказательство её реального существования). На базарах Южной Африки можно встретить изысканные бронзовые изделия, привезённые, якобы, из Миомбо-Керит. На некоторых присутствует изображения все того же зверя Керит-чимисет, причём именно в виде гигантского барсука. Ещё одним доказательством служат сообщения купцов, как арабов, так и местных негров. Никто из них в Миомбо-Керит не бывал, зато они неоднократно общались с северными племенами, для которых эта страна — совершённая реальность.
     Иное дело, многое из слышанного более походит на обычные байки. Это и рассказы о больших городах, застроенных многоэтажными домами, и слухи о том, что тамошние жители владеют техникой вполне под стать европейской (!). Как сие увязывается с изготовлением из стали наконечников стрел, а не, к примеру, дальнобойных орудий, совершенно непонятно.
     Тем более имеет смысл продолжать путешествие, когда до Миомбо-Керит уже не так далеко. Все, конечно, относительно, и добираться, возможно, придётся не один месяц. Вместе с тем, это куда ближе, чем от Лондона или Эдинбурга. Вернувшись в Европу, я едва ли найду в себе силы вновь приехать в Африку в достаточно краткий срок. Учитывая же состояние здоровья, я вполне могу не увидеть этой страны никогда.
     Значит, я должен добраться до Миомбо-Керит сейчас. Пусть даже вместе со своей неотступной лихорадкой и прочим печальным багажом.
     Я уже привык посвящать несколько заключительных строк моему Даймону. Делаю это и сейчас, хотя общаться с ним сегодня, увы, не пришлось. Я был честно предупреждён: вчера Даймон намекнул на свой возможный отъезд. Хотел бы я знать, куда и зачем ездят духи! В связи с этим он сделал мне предупреждение, суть которого я сразу даже не понял. Речь идёт о том, что со мной может «выйти на связь» (странное выражение целиком на совести Даймона) некий его сородич (!), возможно даже, девица.
     Даймона-самозванца велено игнорировать и гнать.
    

    

     

      Дорожка 11 — «Les Moulins des Mon Coeur»
     

     Мишель Легран.
     (3`58).
     

     Знаменитые «Мельницы» из кинофильма «Афёра Томаса Крауна». Исполняет сам Легран, концертная запись. Не очень впечатляет, певец из Леграна никакой.
     

     …Протянул руку Алёша — края облака коснуться. Что почувствует, знал. Облако — тот же туман, только погуще. Кто в горах хоть раз бывал, по себе знает. Войдёшь в облако, что на плоскогорье лежит, сбрызнет тебя мелким дождичком…
     Нет, не мокро. Прохладно, но сухо. Надо же!
     Алексей оглянулся, вздохнул удивлённо. Ни разу такой красотищи не видел, даже когда на самолёте летал. Единственный раз в жизни, рейс Киев-Симферополь. При проклятом тоталитаризме «птица самолёта» всех подряд возила, при демократии же с её экономически обоснованными ценами не разлетаешься.
     Красиво!
     Облака по всему небу — белые, лёгкого бирюзового отлива, в золотистых отблесках уходящего солнца. Края острые, и форма непривычная, словно из кубиков сложены. До самого горизонта плывут, а горизонт тёмный, не иначе, ночь близко.
     Небо не голубое, не синее — тоже бирюзовое. А что внизу, где земле быть положено, не разглядишь. Не темно, просто далеко очень. Вроде, есть что-то, но не увидишь, как ни старайся. И не стоит, землю всегда рассмотреть успеешь. А тут!..
     Ветра нет. И звуков нет, ни шелеста, ни шороха.
     Тихо…
     Полюбовался Алёша облаками, прикинул, что хорошо бы к горизонту поближе подобраться, ночь лицом к лицу встретить…
     Эй, где это я?! Я же на монитор смотрел, там ещё огоньки…
     Вздохнул, воздуха невесомого не чувствуя, усмехнулся. Надо же! Получилось.
     Когда в ушах музыка заиграла — незнакомая, но тоже ретро, как в первый раз, Ева успела предупредить. Бояться действительно нечего, но может просто не подействовать. Заснёшь, в чёрную яму провалишься…
     Повезло!
     Я же все равно сплю? Или это не сон? СИС — состояние изменённого сознания. Бинауральный ритм 10 герц!..
     Глотнул холодный воздух Алексей, в себя приходя. Объяснила Женя-Ева: что увидишь, предсказать нельзя. Не наша реальность, поэтому мозг к привычному всю странность адаптирует. По свету ориентироваться нужно, чем светлее, тем лучше. А если огонь со всех сторон — не жаркий, холодный, и вовсе хорошо.
     Покосился Алёша на далёкий горизонт, откуда тьма подступала. С огнём, кажется, не вышло. Ничего, все равно попробовать стоит.
     В любом случае можешь позвать. В фильмах радистов видел? Я такой-то, я такой-то, отзовитесь!
     Алексей обернулся, на уходящее солнце поглядел. Маленькое, с булавочную головку, даже глаза не режет. Ладно, в эфир, считай, вышел. Никто, правда, не встретил — и не встретился, но не беда. Пора голос подать. Как лучше — вслух или просто подумать? Да какая разница?
     Прокашлялся Алёша, вспомнил старую книжку про шпионов. «Я — 11-17, я — 11-17, приём». Нет, не годится. Не позывные, а шпионские. И с цифрами неинтересно.
     — Я — Север…
     Одними губами прошептал. Замер. Какой он к черту Север, это просто шутка дурацкая! Бен Ладеном ещё бы назначили!..
     Но ведь назначили! «Ваш Юго-Восток. № 44». Правда, Юрий Владимирович?
     …Назначаетесь руководителем областного подполья. Вам присваивается рабочий псевдоним…
     — Я — Север! Я — Север! Выхожу на связь, прошу отозваться! Я — Север!..
     Замолчал, прислушался…
     — I’m North! I’m North! Do you listening me? I’m North!…
     Вновь помолчал, каждый шорох ловя. Ничего! Облака, темнота у горизонта.
     Не у горизонта — ближе. И солнце исчезло. Ночь идёт…
     — Я — Север, я — Север!..
     Теперь уже не говорил — шептал. Главное, слово от слова чётко отделять, как тогда, в первый раз. Ева сказала, что насчёт «телеграммы» они с Игорем пошутили. Но не совсем. После сеанса, в самый последний момент, сознание словно раскрывается, и если кто-нибудь тебя слышит, то и «телеграмму» примет. Шанс, конечно, махонький…
     — I’m North! Do you listening me?
     Внезапно совсем о другом подумалось, о постороннем. Странная жизнь у него, отставного демократа Алексея Лебедева, началась. Те же лекции, те же пельмени на ужин, новости в Интернете. Но — не только. Причём все сразу. Раньше и чего-то одного хватило бы с лихвой. С Женей-Евой познакомиться — мало? А тут и она, и Профессор с его тайнами, и письмо от «Юрия Владимировича».
     Жаль, с Варей плохо вышло! Был бы он, Алёша, вправду террористом, он бы хача поганого с братцем-ментом враз…
     А Варя бы ещё кого-нибудь нашла…
     Алексей наконец-то понял, отчего мысли все к бомбам сворачивают. Не только от обиды и бессилия, нет! Все, что происходит — с выборами, со страной, с миром, с его Варей, считай, заранее расписано. Не им, конечно, не миллионами таких же, которым мозги промывают и на ниточках водят. Всё там (не важно где — там!) заранее решено, подсчитано, поделено. Полный порядок, Ordnung, можно сказать.
     А если бомба? Порядок — «Космос» по-гречески. Беспорядок, полное разрушение…
     Осмос?
     — Я — Север! Я Север! Вы меня слышите? Отзовитесь! Отзовитесь!..
     

     
* * *

     Как стемнело, даже не заметил. Только что перед глазами был белый облачный край, и почти сразу — словно свет выключили. И в небе черно, и в внизу, где земля.
     — I’m North! Do you listening?
     Не проговорил, не прошептал — подумал. Не отозвались. Может, и услышали, конечно…
     Кто услышал? Кто?!
     Алёша поймал зрачками подступавшую тьму, поёжился. Невесело! Ева говорила, чем светлее, тем лучше. Значит, пропала связь. Только закат ухватить сумел, самый краешек.
     — Я — Север…
     Все! Пора назад, к монитору, а то совсем…
     Не додумал, ахнул.
     Свет!
     Прямо перед глазами, снизу вверх, словно прожектор ударил. От невидимой земли к чёрному зениту — острый луч. Один, ещё один, ещё… Белые молнии среди тёмной ночи. Прорезая черноту, прорывая облака…
     — Эй, вы слышите?! Я — Север, отзовитесь! I’m North!..
     Открыл глаза Алексей, на монитор поглядел. Знакомая фотография, видел уже — Главная площадь, университет. Вот и другая, тоже знакомая.
     Наушники на виски давят…
     Женя-Ева рядом, на стуле. Губы сжаты, очки чуток на нос съехали. Втравила его Профессорова дочка!
     Втравила, значит? А что, сам не хотел?
     — Я… Я уже здесь, Ева!
     

     
* * *

     — Так… Сейчас подумаю, вспомню… Насчёт заката ты, Алёша, прав. Свет уходит, связь исчезает…
     — А облака?
     — Не знаю. Это как во сне, что угодно увидеть можно. Глаза ведь закрыты! Мозг преобразует сигнал во что-то привычное, адаптирует. А насчёт прожекторов — очень интересно, никогда не встречала. Эх, папины записи бы поглядеть!..
     — Прячет?
     — Ага. То есть, не прячет, просто не показывает. Но я так думаю. Тебя услышали, Алёша! Услышали — и даже ответить пытались. Вот здорово! Теперь сама попробую, а ты подстрахуешь, побудешь рядом. Знаешь, мне кажется, у нас вдвоём получится!..
    

    

     

      Дорожка 12 — «Грусть» (вальс)
     

     Автор — Н. Бакалейников.
     (2`39).
     

     Очень грустный!
     

     Экран монитора моргнул, выдавая новую заставку. Поглядел Алёша без особого интереса. Ну, чего в мире деется?
     В интернет-кафе идти не хотелось, и без новостей обойти можно, только куда деваться? Дома (дома, ха!) — пыль, тишина и глюкавый компьютер, пельмени — и те кончились. В кино, на очередной «Вечерний Позор»? Увольте!
     В «Черчилль» разве что…
     Конечно, можно было у Евы посидеть. Не гнала, напротив — чай заварила, музыку поставила. Алёша, как диск увидел, заранее испугался, марши нацистские предвкушая. «Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen…» Обошлось. Ретро, конечно (у Профессора дома современное не в чести), но приятное — шведский джаз. И ещё финский немножко. Женя-Ева пояснила: в Рейхе американский джаз не исполняли, потому как враги. А шведский и финский, напротив, всячески поощряли. Друзья! Репертуар один в один, зато политес соблюдён.
     Профессорова дочка не просто гостя привечала. Видел Алёша: девушке пообщаться охота, и не только по поводу СИС и бинауральных ритмов. С отцом обо всем не поговоришь, с Игорем-Хорстом тоже. Но не стал Алексей засиживаться. Чаю выпил и откланялся. Исповедь — в следующий раз.
     На улицу вышел, шарф поправил. Куда теперь?
     И оказался возле монитора. Опять.
     

     
* * *

     Вначале хотел набрать в графе «поиск» что-нибудь этакое — про институт Монро или даже про выход в астрал. Передумал. Про Монро читано немало, надоел, астрал же, как пояснила Ева, и вовсе не в строку. Жульничество все эти «астральные путешествия», никуда они с Алёшей не улетали, ни вживую, ни астрально-ментально. Просто слышать стали лучше, слово перед ними стенку сняли.
     Кто же прожекторами сигнал подавал?
     Ладно! Новости так новости. Что подряд читай, что наискосок — никакого интереса. Выборы, Десант, «Отечество и Порядок», снова выборы, снова Десант, в Запорожье застрелили преступного «авторитета», в Донецке тоже. В Сумах мент с собой покончил, полковник, как и в прошлый раз. И ещё один застрелился — с таможни, тоже в чинах немалых…
     Гадов всегда заливают
     Потёр лоб Алексей, даже о прожекторах в тёмном небе забыв. Давно такого не было, считай, никогда. В бурные 90-е «авторитетов» стреляли регулярно, и с начальниками милицейскими случался форс-мажор. Но чтобы сразу и столько? Молчат почему?
     Не молчат. Вот и ссылочка на статью. Сайт какой-то подозрительный, но… Читаем?
     …Осмос — не беспорядок, не разрушение, не хаос. Перепутал! Осмос — движение жидкости через преграду, проникновение, заполнение, невзирая на всякие перепонки и мембраны. Без шума, без суеты, неотвратимо… А что? У них — Космос, Порядок, «Отечество и Порядок». А у нас будет Осмос! Только у кого — «у нас», товарищ Север?
     Дочитал Алёша, вновь ладонью лба коснулся. Не жарко, а в пот бросает. Автор, конечно, увлёкся, детективов перечитал. Но даже если на четыре разделить…
     Две недели подряд идёт сплошной забой. Без громов, без молний. Кто сам пулю в висок вогнал, кто в гараже задохнулся, кого в кювет вместе с «Мерседесом» унесло. Каждый случай в отдельности вполне на случайность тянет.
     Менты и бандиты. Бандиты и менты. Иная публика тоже есть, таможенник, к примеру. Прочие тоже гибнут. И кто скажет, чьими молитвами?
     Ни угроз, ни «ответственности на себя». Может, потому и не шумят? В чем властям признаваться? Что у них под носом, считай, заговор? Кто в стране сильный самый, с деньгами и оружием? Они и есть, милиция и криминал. Их и давят — на выбор, не спеша.
     Переворот — не обязательно танки на улицах. Такое сейчас только в Африке встретишь. А вот «ползучая» модель и у нас сработает. Знаете, как бывает? Начинают бороться, с террором, с коррупцией, с незаконными формированиями…
     Верно! Предупреждал Профессор, предупреждал!..
     Не выдержал Алёша, встал, к тёмному окну подошёл. Коснулись пальцы стекла.
     Холодно! Весна бы скорее!..
     За окном — пустой парк, дальше площадь, такая же безлюдная. Если и её перейти — лабиринт улочек, сталинская застройка, серые пятиэтажки. Ещё дальше — спуск, трамвайная линия, заводские общежития. Варя…
     «Малюю-ю-юня!»
     Постоял Алексей у холодного стекла, успокоился, вновь к монитору вернулся. Паранойя это все! Выборы на носу, а журналюги не знают, что придумать. У нас не Африка, у нас первым делом самим журналистам рот заткнуть следует. Но как заткнёшь, если Интернет всюду? Газеты закрыть можно, телестудии разгромить, а с Сетью что сделаешь? Не в Северной, чай, Корее проживаем!
     Взялся Алёша за «мышь». И этот сеанс связи закончен. Я — Север, я — Север, ухожу домой.
     …Газеты закрыть, телестудии — разгромить, а Интернет не в каждом доме. Не Северная Корея, конечно, но и не Штаты. Сеть, конечно, неуязвима, не задушишь, не убьёшь…
     Неуязвима? Стоп! Что там с педофилами было?
     

     
* * *

     « — Почему „Корбина-телеком“ придаёт такое значение этой истории? Вам жалко педофилов?
     — Борьбу следует вести легальными методами. Интернет-провайдеры охотно помогают правительству и общественности. Хакеры — враги свободы информации.
     — А педофилы?
     — Но сегодня мы узнали, что убиты несколько человек, якобы, связанных с сайтами для педофилов. Понимаете, «якобы»! Никто не доказал их вины. Двое убиты в Соединённых Штатах, один в Германии…
     — Но ведь считается, что таких людей вычислить невозможно?
     — Практически да. Но не думаю, что их искали по Сети. Есть иные методы, куда более эффективные. Их применяют уже тысячи лет.
     — Сайты — русскоязычные?
     — Да. Нас запугивают!
     — Вас? Разве «Корбина-телеком» связана с педофилами?
     — Неужели не понимаете? На извращенцах и мерзавцах, за которых никто не решится заступиться, опробована методика. Теперь в можно ждать удара — по любому информационному агентству, по любому сайту. Повторяю, они запугивают не группку негодяев, а всех, кто работает в Сети.
     — Да, происходящее и в самом деле похоже на панику. Ходят слухи о каком-то СМЕРШ…
     — Эскадра СМЕРП — Смерть Педофилам. По слухам, они применили программу Hispalis…
     — Простите?
     — Программа Hispalis отслеживает адреса компьютеров, пользователи которых посещают интернет-сайты. Кстати, её разработали именно для поиска педофилов…
     — То есть, теоретически любой пользователь Сети теперь не анонимен?
     — Почему — теоретически?»
    

    

     

      Дорожка 13 — «Venus»
     

     Исполняет «Shocking Blue».
     (2`59).
     

     «Шизгара» — и этим все сказано.
     

     Вторник, 12 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.37,
     заход — 17.12. Полнолуние в 0.44.
     

     Мы снова на красной земле миомбо. Весь день, трясясь верхом на Куджуре, я то и дело приоткрывал глаза, пытаясь поймать зрачками знакомые цвета неяркого зимнего неба, ломкой прошлогодней травы, сухой, местами растрескавшейся почвы. Увы, на большее меня не хватало. Лихорадка, отступившая на время и напоминавшая о себе лишь редкими приступами, вновь взялась за меня всерьёз. От носилок я все-таки отказался, к тому же Куджур, словно понимая (отчего бы и нет?) моё состояние, шёл неторопливо и спокойно, избегая резких толчков. Ближе к полудню, в очередной раз приоткрыв глаза, я заметил, что рядом с моим бесстрашным ослом неслышно скользит Чипри. Это несколько успокоило — по крайней мере, меня не украдут.
     Вновь подумалось, что со стороны я определённо напоминаю библейского пророка: на осле, в запылённом, потерявшем всякую форму плаще и такой же шляпе, с неровной, давно не стриженной бородой… «Дикий шотландец!» — не преминул бы заметить первый ж встречный английский джентльмен. И был бы совершенно прав.
     Мбомо, стремясь меня развлечь и отвлечь, весь день добывал разнообразные дикие плоды, которыми сии места весьма обильны (несмотря на зиму!), сдабривая каждый своим комментарием. Наиболее понравился мне «могамеца» — боб, окружённый мякотью, по вкусу напоминающей бисквит. Немногим хуже «мава», пусть и не столь сладкая. Из ягод мне запомнились «мамоша» и «мило». Последнюю я пробовал и прежде, ещё на побережье, где её называют арабским словом «мушмула». Надо заметить, многие здешние плоды не в пример вкуснее дикого яблока или, скажем, терновника. Доктор Ливингстон в своё время предлагал заняться их культивированием с целью выведения более качественных сортов. Возможно, эта идея, в отличие от большинства им высказанных, и в самом деле неплоха.
     Именно сейчас, когда я сам как никогда близок к миру духов, Даймон не просто нанёс очередной визит, но и оставался со мной весьма долго. Поневоле подумалось о закономерности происходящего — граница, разделяющая нас, постепенно исчезает.
     Не могу его винить. С моим Даймоном не так тоскливо, кроме того, он честно пытается мне помочь. В меру своего разумения, естественно.
     Оказывается, среди прочих дел, принудивших Даймона совершить некое путешествие, был поиск лекарств (!) для моей скромной персоны. Дух пояснил, что в их мире лекарств «бесова уйма» (он употребил ещё более крепкое выражение), но все они изготавливаются на соответствующих фабриках. Воспроизвести их ни я, ни мои спутники не в силах. Посему Даймон озаботился узнать мнение иных учёных духов по поводу целебных свойств южноафриканских трав, деревьев и минералов.
     Разговор с моим невидимым собеседником и сам по себе подействовал весьма положительно. Я даже решился пошутить, изложив своё представление, как должна выглядеть фабрика в мире Ином, равно как тамошние специалисты. Даймон посмеялся, однако, после задал свой обычный вопрос: отчего я почитаю его духом? Он — «обычный» человек, получивший возможность «установить связь» (все то же его выражение) тоже с человеком, но из другого «измерения». В «обычном» мире мы друг для друга не существуем, но это вызвано лишь несовершенством наших чувств и технических возможностей.
     Я не стал противоречить, но будучи человеком из «обычного» мира, в очередной раз проверил себя, выстроив очевидное умозаключение. Мой Даймон в «обычном» мире (равно как «измерении») отсутствует. Но мы с ним общаемся, значит, он, по крайней мере в момент общения, «где-то» существует. Следовательно, это «где-то» — за пределами «обычного» мира, населённого живыми людьми.
     Могу ли я считать его «обычным» человеком? Как ни печально, но в очередной раз вспоминается предание: умершие порой никак не могут понять, что с ними случилось.
     Между тем, мне был предложен длинный перечень местных растений, трав и деревьев, снадобья из которых, якобы, способны помочь. Названия давались на африканских наречиях и одновременно на латыни (!). Вероятно, в их мире европейские духи досконально изучили Африку. Увы, Даймон старался зря. Некоторые травы мне известны, но явно бесполезны в моем случае. Другие названия ни мне, ни Мбомо, ни иным нашим спутникам ничего не говорят.
     Впрочем, один раз я искренне посмеялся. Даймон с самым серьёзным видом порекомендовал порошок из коры дерева Pausinystalia Johimbe и очень обрадовался, узнав, что оно мне хорошо известно. Даймон поведал, что добавление этого порошка (в коем, оказывается, содержится некий элемент «йохимбин») в пищу, укрепляет самочувствие, нервную систему, силу мышц и даже делает походку «лёгкой и пружинистой» (!!!).
     Причина моего смеха очевидна. Даймона здорово обманули его учёные духи. В больших дозах порошок из коры Pausinystalia Johimbe — самый настоящий паралитический яд. В малых же дозах негры применяют его в качестве афродизиака, надеясь преумножить свои возможности на поле страсти. Некоторые европейцы, соблазнившись рассказами об очередном «волшебном снадобье» потщились следовать их примеру. Результаты этих опытов доктор Ливингстон не мог комментировать без употребления обычно несвойственных ему выражений.
     Мне даже стало жаль Даймона. Он так пытался мне помочь! В конце концов, озабоченный дух заявил, что требуется «хотя бы» хинин, то есть, экстракт из коры хинного дерева, растущего в Андах. Если бы я путешествовал по Чили… Мне приходилось читать о блестящих опытах с хинином, но Даймон вновь ошибся: кора хинного дерева спасает от малярии, моя же лихорадка совсем иного рода.
     Разговор наш уже заканчивался, когда Даймон внезапно заявил, что мне следует немедленно, при первой же оказии, возвращаться к побережью, где я смогу получить квалифицированную помощь, а заодно поведать миру о результатах своей многолетней работы. Пресекая мои возражения, он рассказал вот что:
     По имеющимся у него сведениям доктор Дэвид Ливингстон в ноябре 1853 года отправится в путешествие с той же целью, что и я: изучение рельефа Южной Африки и характера её речной системы. Тоже ноябре, но 1857 года, доктор издаст в Лондоне книгу, в которой будет доказано существование южноафриканского «блюдца». Но он не станет первооткрывателем. За три года до этого председатель Королевского Географического общества Мурчисон, используя письма самого Ливингстона, подробно обоснует реальность «блюдца» — чисто теоретически, не выходя из кабинета.
     О судьбе шотландца Ричарда Макферсона будет известно лишь то, что он пропал где-то в Южной Африке. Его последнее, очень краткое письмо, датировано августом 1851 года. Все результаты исследований исчезнут вместе с ним. Вместо со мной.
     Я поверил. И не только потому, что мы с доктором Родериком Мурчисоном неоднократно беседовали о возможностях «вычислить» рельеф Южной Африки, не покидая Лондона.
     Даймон ушёл, и мне внезапно стало легче, что и позволило вернуться к дневнику.
     К вечеру небо покрылось тяжёлыми тучами. Они странной формы — словно кто-то сложил их из детских кубиков.
    

    

     

      Дорожка 14 — «Баб-эль-Мандебский пролив»
     

     Михаил Щербаков.
     (4`53).
     

     «И вот кругом тайга, пурга, и хоть умри, не убежать. Раз леса много, значит, должен кто-нибудь рубить его. И будешь ты его рубить, и коченеть, и подыхать».
     

     — Малюю-ю-юня! Мой малю-ю-юня! От видишь, як всэ добре. Ты полежи, а я тэбэ всего обцилую. Малюю-ю-юня!..
     По тёмному потолку — лёгкие световые зайчики, рука Вари на груди, губы скользят по лицу. Не хочется спорить, не хочется уходить, и думать не хочется. Лучше просто закрыть глаза.
     — Малюю-ю-юня!
     И так бывает. Думал, все потерял, все в прошлом, только и осталось — вспоминать. Мучаться, злостью исходить — на мир, на себя самого, на Варю, которая из-за поганых серёжек…
     Серьги девушка снимать не стала. Она и сейчас на ней — та, что в правом ухе, тёплая от их тел, слегка касалась Алёшиной щеки. А перед тем, как обнять его и потянуть на знакомое одеяло, Варя отступила на миг, посмотрела прямо в глаза, головой тряхнула. Наверняка хотела, чтобы золото зазвенело, голос подало. Не получилось — беззвучно колыхнулись лёгкие невесомые колечки.
     — Як, Алёша? Красивая я?
     Что ответить? Правду, конечно — красивая, глаз не отведёшь. Только и без золота в ушах Варя такая. А серьги, если приглядеться, ни то, ни се. Никакого впечатления.
     Варя явно думала иначе. Специально лишнее мгновения у кровати постояла, вновь головой качнула…
     — Я так скучила, Алёша, так скучила…
     Не стал отвечать, только руку на Варином плече сильнее сжал. Лучше не говорить, лучше молчать. Тонкая дверь из деревоплиты, фикусы на подоконнике, свет в близких окнах соседнего корпуса, старенький кассетник на полу. Его маленький Эдем. Изгнали, снова впустили… Нет, не думать, не сейчас!
     — Мой такый хороший. Не можу без тебя, малюня, не можу!..
     Сама его и нашла. Вышел Алексей из университета после третьей пары, мысленно гривны в кармане пересчитал, решил за пельменями в ближайший магазин завернуть. Глядь — Варя в своём старом пальто и вязаной шапочке. Слева от входа, чуть в стороне от компании курильщиков. Специально отгул взяла, чтобы встретить. Встретить — и встретиться.
     Обошлось без вопросов. И без ответов. Редко его Варя под руку брала, а тут взяла.
     — Пошли, Алёша. Вильна я сегодня. Зовсим вильна.
     И они пошли. Дорога знакомая — сначала через площадь, потом узкими улочками мимо старых пятиэтажек-«сталинок». Путь в Эдем, все, как раньше, все, как всегда.
     Если, конечно, глаза закрыть.
     

     
* * *

     — Повынылыся они. Цветы принесли, звынялыся сильно. Я ведь тоже вынна, Алёша. Пила с ними, и вино, и водку их домашнюю. Така гидка, химией пахнет. А пила, хоть и не маленькая. Не говорила тебе, чтоб зовсим ты обо мне погано не подумал…
     Хорошо, что в комнате темно. Хорошо, что Варя лица его не видит. А если бы и увидела? Он тоже не маленький, все знал, все понимал.
     — Повынылыся, а потом помирились. Тильки я деньги браты не стала, не думай. Серёжки на премию купила, как раз выдали. Красивые, правда? Скажи, Алёша, красивые?
     Хорошо, что темно!
     — Красивые…
     Можешь верить, Алексей Лебедев, можешь — нет. То ли в самом деле совесть заела ублюдков, которые твою девушку по кругу пустили, то ли просто напугали. Не их — её. Сама пришла, сама пила, не один судья не поверит. Тем более, если менты… Как они, гады, не любят своего прозвища! Иначе как «работником милиции» и не титулуй!
     В бетон, в бетон, в бетон!..
     — Я теперь, Алёша, в кахве работать буду. Пидробляты после завода. Тут поряд новое кахве открыли. Не официанткой — менеджером. Думала, складно будэ, а там тильки считать надо. А я считать вмию…
     Привстал Алёша, отвернулся, на стену посмотрел — туда, где пятнышко света.
     — Начальник устроил? Твой хач?
     Не хотел спрашивать, но не утерпел. Язык прикусил — поздно. Но не обиделась Варя, засмеялась.
     — Та не мой он. Цэ ты, малюня — мой, зовсим мой. А з ним я сплю иногда. И минет ему роблю на рабочем месте. А ты думаешь, як люди живут?
     Вздохнул Алёша, выдохнул.
     Встал.
     Потянулась рука к майке…
     — Дурный ты…
     Приподнялась Варя, простыню на плечи накинула.
     — Не жарко… А як иначе, Алёша? Чем платыты? Когда ни родичей богатых, ни мужа, чтоб у «Мерседеси» возил, водил по ресторанам? И ты, Алёша, бидный. Я в жены не прошусь, не до того тебе. Так все-таки легче. А стыдно хай тем будет, что не от бидности, а с жиру у проститутки идут.
     Дёрнулся Алексей, вновь язык прикусил. Философия, прости господи… Небось, не захотела в Тростянец возвращаться! «От бидности»… Это про золотые серёжки?
     Смолчал.
     Не сказав ни слова, оделся, так же молча подошёл к тёмному стеклу. На горящие окна поглядел, прищурился близоруко…
     О товарище Севере… О Семёне… Будете говорить только со мной. Все вопросы — ко мне. Но только в крайнем случае. В самом крайнем, ясно?
     Как с Хорстом и с Евой просто вышло! Несколько слов — и зауважали, чуть не испугались. Может, даже пуганулись слегка.
     — Обиделся, малюня? Ты не обижайся…
     Варя стояла рядом — в одних золотых серёжках. Руки легли ему на плечи.
     — Всэ будэ хорошо, Алёша. Ты до мэнэ станешь приходить, я тебя любыты буду. Не надо себя мучить, Алёша. Не надо! Мой малю-ю-юня!..
     И вновь смолчал Алексей. Не потому, что ответить нечего. И даже не оттого, что знал: ничего не изменят слова.
     Понял. Даже не понял — до костей прочувствовал.
     Так будет всегда. Всегда! Всегда…
     …Он закончит университет. А дальше? В аспирантуру без денег лучше не соваться, в школу идти бессмысленно, проще сразу петлю намылить. Значит, работать придётся черт знает где черт знает кем. И получать — черт знает что.
     На золотые серёжки не хватит.
     А его девушку будут насиловать менты.
     И так — всегда.
     И ещё подумалось. Хорошо быть скорпионом, чёрным Керри-Керитом в стеклянном аквариуме. Собачки за сахарок на задних лапах танцуют, кошки, на что гордые, и те мурчат, о подол трутся.
     Скорпиону — без надобности. И так уважат, никуда не денутся.
     Жаль, скорпионами не назначают!
     

     
* * *

     — Нет, малюня, забудь усэ. То я с обиды говорила. Не треба тебе никого боятся, у милиционера того сейчас дел — выше його лысины. Кажуть, у Полтаве ментов, что наркотиками займаются, стрелять начали. И в Днепропетровске, и дэсь ещё.
     — Террористы?
     — Яки террористы, Алёша? Мени начальник рассказывал, что эти разговоры — дурныця. Журналисты выдумали. Насправди милиция с мафиею зачепылася из-за наркотиков. От и начали…
     — Милиция, значит, думает, что бандюги с ними счёты сводят?
     — Кто ж ещё? Меня так и брат начальника казав мент той — когда мы с ним вчера…
     — Вчера?! Ты — и с ним!.. После всего?
     — Ну, було. Он обещал с пропиской помочь, слово дал. Ты что, Алёша, знову обиделся?
     — Н-нет. Не обиделся.
    

    

     

      Дорожка 15 — «Школа танцев-2»
     

     Михаил Щербаков.
     (3`33).
     

     «О смерти в целом мыслю я так часто, что когда ко мне, опять-таки во время сна, она является — не вопрошаю, кто это — я знаю, это она.» Если бы не случай, никогда бы не узнал о Михаиле Щербакове. Можно только предположить, как много хорошего так и останется неузнанным! Грустно.
     

     В каждом ряду — перчатки, по восемь пар. Рядов шесть. Значит, если умножить…
     А зачем умножать? Все и не нужны.
     — Это пару, пожалуйста. Покажите.
     Продавец, тётка крепкая, хоть шпалы таскай, взглянула не без пристрастия. Сомнительный покупатель, с первого взгляда понятно. Курточка старая, шапка не лучше, да ещё очки интеллигентские.
     На перчатки, впрочем, у такого хватит.
     Показала, даже в руки дала.
     Алёша перчатки легонько сжал, к ладони прикинул. Точь-в-точь, мерить не надо. И выглядят пристойно — чёрные, но без дешёвого блеска. С пяти шагов не скажешь, что ширпотреб с Благовещенского рынка.
     — Ваши, — тётка одобрительно кивнула. — И по сезону будут.
     Алексей не спорил. И перчатки по руке, и насчёт сезона — чистая правда. Весна на пороге, оттепели одна другую сменяют. Собрался он в день воскресный на рынок, что у Благовещенского собора, а обуть, считай, нечего. Зимние ботинки враз промочишь, других, на смену, нет. Только резиновые, но в них не набегаешься.
     Надел обычные зимние, с мехом. Пришлось через лужи прыгать.
     — Сколько стоят?
     На печатки должно хватить. Мама перевод прислала, так что даже на «Черчилль» может остаться. Если только перчатками ограничиться.
     Пока тётка взглядом по распечатке скользила, нужные цифры выискивая, Алёша и сам по сторонам взглянул. Налево, направо… Просто так.
     В шпионов Алексей Лебедев играть не собирался. Не любил он шпионов, и фильмы про них смотрел редко. Штирлиц — извините, сказочка. На самом деле шпион — либо враг, если засланный, либо предатель завербованный, с потрохами купленный. Что такими любоваться?
     Только он, Алёша, не шпион! Разве его шпионом назначили? Он, извините, руководитель подполья, считай, самый-самый патриот. Почему бы не поиграть в товарища Севера? Просто — поиграть? Занятие, конечно, не солидное для студента, притом старшекурсника…
     Но ведь никто не узнает! Мало ли что люди воображают? Свободу мысли никаким президентским указом не отменишь Может, тётка, пока скучает возле перчаток, мысленно в сериале пребывает в качестве главной героини?. И глаза закрывать не надо. Смотри на мир прямо, и представляй, как принц де Ха-Ха тебя в «Испано-Сьюизе» по Ницце катает. Даже песню закадровую можно мурлыкать — негромко, чтобы людей не пугать.
     А чем он, Алексей, хуже?
     Поглядел на себя со стороны товарищ Север — и доволен остался. Хоть десять шпиков вслед пускай! Пришёл молодой человек на рынок перчатки купить — весенние, лёгкие, чтобы кожа пальцы облегала. Подозрительно? Не слишком, даже если вспомнить, что зимой «объект» перчатки почти не носил. Надоело человеку, что пальцы мёрзнут, ясно?
     — Прошу, молодой человек!
     — Спасибо.
     Товарищ Север взял лёгкий пакетик в целлофане, в сумку положил. Сумка в соседнем ряду приобретена — большая, клетчатая, в таких тяжёлые покупки таскают. Уродливая — жуть! Зато сразу видно: человек на рынке, тут каждый второй с такими клетками.
     — А ещё пара есть? Точно такая?
     Шпик из наружного наблюдения, небось, с ноги на ногу переминается, скукой исходит. И записать нечего — выбирает товарищ Север перчатки, тратит время на личные нужды, о боевой работе забыв.
     — Держите, молодой человек, носите на здоровье!
     Повеселела тётка! Повезло со студентиком, не даже ожидала. А студентик и второй пакет — в сумку. Но змейку застёгивать не стал. Неужто ещё чего купит?
     Вздохнул товарищ Север, о недоступном «Черчилле» подумав. Там новая программа, из Москвы гость и ещё кто-то из Нью-Йорка. Одеться бы прилично, Варю принарядить, посидеть вечерок, джазом душу теша. Эх!
     Осудил себя товарищ Север за мелкобуржуазный уклон, тётке улыбнулся:
     — Чтобы посуду мыть. Прозрачные.
     Гляди шпион, в записную книжку заноси! Хозяйственный он, руководитель городского подполья. Живёт один, чашки и тарелки мыть некому, самому приходится, значит, о пальцах подумать следует. Химия и жизнь только на обложке журнала в добром соседстве.
     — Четыре пары, будьте добры.
     

     
* * *

     От перчаточного ряда товарищ Север прямо в глубь рынка двинул — не иначе, чтобы шпиков вездесущих с толку сбить. Мимо шапок прошёл, куртками полюбовался (эх!), даже на ботинки взглянул. Весна скоро, не помешают…
     Не задержался. Дальше, дальше, сквозь толпу, от чужих клетчатых сумок уворачиваясь. Вот ещё ряды, поинтереснее прочих. Все для тех, у кого руки из правильного места растут — детали-запчасти, железяки-медяшки. Дальше — электроника во всех видах, и в целом, и в разобранном, за ней трубы и вентиля, химия, снова запчасти.
     Усмехнулся товарищ Север. До подполья он историком числился, даже на лекции в университет ходил — ради конспирации, конечно. Историки же всякую старину любят, чем древнее, тем к сердцу ближе. А тут — прямо музей. Хочешь, радиоприёмник «Урал» покупай, хочешь — телевизор «КВН».
     Родители рассказывали, что первый телевизор в семье появился, когда Гагарин в космос полетел — в 1961-м, и тоже в апреле. «КВН» — коричневый ящик с экранчиком-блюдцем. К блюдцу линза полагалась, маслом наполненная. Приспособишь на двух дужках — больше увидишь.
     Маленький Алёша, про такое услыхав, поразился. Если масло в линзе, значит, цвета нечёткие. Засмеялась мама, и папа улыбнулся. «КВН», оказывается, черно-белый, словно кинофильм «Броненосец Потёмкин».
     Алёша очень удивлялся.
     Одёрнул себя товарищ Север. Не время расслабляться, вечер воспоминаний — после Победы. Шпики, поди, насторожились, шерсть на загривках встопорщили. Не замечен «объект» в увлечении ручным трудом, даже с краном не всегда справляется. Что ему в «железячном» ряду делать? Автомат «Абакан» сторговать решил?
     Скользнули вражьи взгляды по спине, резанули бритвой. Сжал губы товарищ Север. Сейчас кое-кого разочаруем! Хотел сразу туда, где пластмассовая ерунда горой свалена, но, видно, отвлекающий манёвр требуется. Следите, враги, ни на шаг не отставайте.
     Все равно не возьмёте!
     Места в сумке хватит? Хватит!.. Надо бы перчатки надеть, зря деньги плочены? Хоть оттепель, а воздух холодный, никто не удивиться.
     Даже шпики проклятые.
     

     
* * *

     — Да-да, эта канистра. Для воды подойдёт? Питьевой, которую по дворам развозят… Ага… Точно, не протекает? А запаха нет? Да, покажите…
    

    

     

      Дорожка 16 — «На ветвях израненного тополя»
     

     Песня из к/ф «Иван Никулин, русский матрос».
     Музыка С. Потоцкого, слова А. Суркова.
     Исполняет Борис Чирков в сопровождении оркестра Цфасмана
     (2`55).
     

     Песню слышал ещё в детстве со старой «твёрдой» пластинки. «Над пустынным рейдом Севастополя ни серпа Луны, ни огонька…». Немцы расстреливают пленного, одного из тех, кого командование бросило умирать в обречённом городе. Патроны кончились, рейд пуст…
     

     Среда, 13 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.35,
     заход — 17.14. Луна — III фаза, возраст в полдень — 16,1 дней.
     

     Река, которую мы сегодня пересекли, именуется Квило или Квелло (в зависимости от наречия). Этот небольшой поток шириной около 10 ярдов течёт по узкой глубокой долине с каменистыми склонами. Камень — известняковый туф, лежащий на глинистом сланце и песчанике с покровом из железистого конгломерата. Я постарался, насколько позволяла лихорадка, как можно тщательнее зарисовать столь интересное геологическое образование.
     В который раз подумалось об очевидной несуразице. С точки зрения европейской науки, я «открыл» и реку, и долину. Все сие охотно признают, более того, я имею полное право назвать реку, скажем, именем короля Брюса. Согласятся!
     Где же справедливость? Африканцы видят эти места уже тысячи лет, а через реку регулярно переправляются. Значит, опять право сильного, право победителя?
     Между тем, по-настоящему открывать в этих местах нечего. Они населены, причём достаточно густо. По мере приближения к Талачеу, все чаще встречаются обработанные поля и характерные кострища с обугленными стволами деревьев и горами обгорелого хвороста. Таков здешний обычай подсечно-огневого земледелия. Огонь подготавливает плодородную почву. С точки зрения европейца — варварство и чудовищная растрата природных богатств. Не следует забывать, однако, что наши предки точно так же вели хозяйство ещё во времена Карла Великого.
     Приближение людского жилья заметно по ещё одному характерному признаку. В редких рощах, встреченных нами по пути, можно увидеть немалое количество ловушек для мышей. Местные негры, имея недостаток в мясной пище, охотно подают их к обеду.
     Около полудня наблюдали огромный термитник. К сожалению, плохое состояние не позволило подъехать ближе для более точного измерения. Насколько можно судить, его вершина никак не ниже пятого этажа среднего лондонского дома.
     О термитах я охотно написал бы целую книгу. Впрочем, тут требуется больше философ, чем естествоиспытатель. По общему мнению, термиты лишены разума, однако, их организация, взаимодействия и некоторые навыки, к примеру, строительные, значительно выше человеческих. Так и хочется спросить: по ЧЬЕМУ образу и подобию они сотворены?
     Когда я гостил у доктора Ливингстона в его новом доме в Колобенге, термиты отчего-то чрезвычайно полюбили мои сапоги. Не пожалев только что поставленных подмёток, я в течение нескольких ночей проделывал один и тот же опыт, ставя сапоги в разные углы комнаты. Каждый раз термиты безошибочно вгрызались в подмётки (снизу, из-под земли!), не появляясь на поверхности. Ливингстон самым наивным образом предположил, что термитов есть не только рабочие и воины, но и разведчики. Оставалось принять сие за рабочую гипотезу.
     Размышлять о местной топографии и кознях термитов я смог по причине некоторого улучшения моего состояние. Куджур, определённо сие почуяв, пошёл бодрее, время от времени пускаясь в бег. Эти попытки, однако, каждый пресекались нашим псом Чипри, неумолимо принуждавшим ослика убавить прыть. Чипси не лает, только скалится, но на месте Куджура я бы тоже послушался.
     Мбомо горд своим приобретением, и буквально закармливает пса всякими вкусностями, включая жаренных мышей. Чипри не отказывается и жрёт все подряд.
     У нас с Мбомо забота была иной. Мы вновь проверили и зарядили все наше оружие и теперь держим его под рукой. Слуга мистера Зубейра предупредил, что нападение на караван более чем возможно. Он не уточнил, но из некоторых намёков можно понять, что правящий в Талачеу рундо не из числа друзей Рахамы. Договориться с ним он только надеется.
     А между тем, приближение Талачеу заставляет всерьёз задуматься. В прошлый наш разговор мистер Зубейр сообщил, что из этого селения (если удастся вступить туда без войны) он намерен отправить ещё один караван к побережью. Сказано было с явным намёком. Караван — мой шанс вернуться. Вероятно, последний.
     Если Даймон прав… Сколько раз приходилось читать и слышать, будто духи никогда не говорят правды, что их призвание обманывать живых, вводить в соблазн, наводить страх!
     Если Даймон прав, моё последнее письмо будет написано именно в Талачеу (август 1851-го!). Оно и в самом деле будет коротким: я уведомлю друзей в Порт-Элизабет, что жив, относительно (!) здоров и намерен двигаться дальше на север.
     Скажи, что мне делать, Даймон? Мои отрывочные записи надо ещё обрабатывать и обрабатывать, причём в спокойных, цивилизованных условиях. Сами по себе они — не доказательство существования «блюдца», только подготовительные материалы. Переслать их в Лондон Родерику Мурчисону? Пусть автором открытия станет он (как и случилось в «измерении» Даймона), но в его книге будут обязательно упомянуты мои материалы. Имя Ричарда Макферсона останется, не канет в африканскую Лету.
     Вернуться самому? Мбомо, я уверен, доставит меня живым в Порт-Элизабет или в Дурбан. На книгу уйдёт полгода, её можно писать и на корабле. Через год Родерик Мурчисон предоставит мне слово на заседании Королевского Географического общества. Южноафриканское «блюдце» откроют на пять лет раньше (sic!), и доктор Дэвид Ливингстон будет всю жизнь обижаться не на Мурчисона, а на меня. А я проживу ещё несколько лет.
     Миомбо-Керит мне никогда не увидеть. Возможно, не увидят и другие. Войны между местными племенами с каждым годом становятся все более ожесточёнными — не без помощи таких, как мистер Зубейр. Тот, кто пойдёт по моим следам (уж не доктор ли Ливингстон?) найдёт лишь заросшие травой руины.
     Кажется, Даймон хочет именно этого. Сегодняшняя наша беседа почему-то сразу напомнила то ли Гёте, то ли Марло. Дух приходит к Фаусту… Искушение и в самом деле завидное. Дело не в славе «первооткрывателя», как таковой. Просто очень хочется довести дело до конца. Много лет работы, лишения, болезни, радости и огорчения — в никуда, без следа, без отметины. Ричард Макферсон сгинул где-то в Южной Африке. И все.
     Акцент Даймона, к которому я успел привыкнуть, стал казаться зловещим, нечеловеческим. В его английском и в самом деле встречаются слова, неведомые не только в метрополии, но и в Северо-Американских Штатах. Кажется, в мире духов язык тоже стал другим. На акцент я обратил внимание потому, что Даймон был очень настойчив. Не удержавшись, я прямо спросил, в чем ЕГО выгода. Какая ему разница, чьё имя будет в энциклопедии и учебниках географии?
     Ответ бы таков. В мире духов очень мало возможностей свершить доброе дело (!). Он «вышел на связь» со мной совершенно случайно. Узнав (не без труда), кто я, Даймон поставил себе целью восстановить справедливость — так, как он её понимает. Если я выживу и сумею донести до учёного мира своё открытие, это будет правильно.
     Я упомянул страну Миомбо-Керит, но дух резко оборвал меня и не без горячности перечислил с дюжину совершенно неведомых географических названий (в том числе и какой-то «водопад Виктория»!!!). Все это ждёт меня на севере. В мире Даймона там уже исследован каждый ярд.
     Никакой страны Миомбо-Керит нет.
    

    

     

      Дорожка 17 — «Пули»
     

     Группа «Манго-Манго».
     (4`15).
     

     Цинизм эпохи Перестройки. Но по сути правильный. «Солдаты сидят и смеются. Хорошая вещь — привычка!»
     

     — Сегрегация! И только сегрегация! — Женя-Ева, дёрнув носиком, на столик решительно указала, который у окна. — Туда!.. Да, сегрегация. Не по национальному принципу, не по классовому…
     Хорст Die Fahne Hoch не стал возражать — послушно шагнул, куда велено. Алёша замешкался, не без сомнения по сторонам поглядел. Приличное кафе, очень приличное. Для его финансовых возможностей — даже с излишком. Только куда денешься?
     — Куртки можно снять! — девушка явно вошла во вкус, тем более, приказы никто не оспаривал. — Хорст, ты смотри меню… Нет, лучше сама посмотрю. Алёша, чего ждёшь, присоединяйся!
     Спорить было поздно. Пристроил Алексей на разлапистой вешалке видавшую виду куртку, мысленно порадовавшись, что его единственный костюм выглядит не слишком криминально, волосы ладонями пригладил…
     — Заказываем крылышки-гриль! Алёша, ты не против?
     Бывший демократ Алексей Лебедев был не против. Гриль, так гриль.
     Хорст его по мобильнику нашёл — накануне вечером, как раз после возвращения из победного похода на рынок. Канистра была опробована, перчатки рассортированы, все прочее исследовано самым внимательным образом. Руководитель городского подполья товарищ Север мог быть доволен. Подготовка к акции идёт полным ходом. Оставалось…
     Многое ещё оставалось. Хорст-Игорь позвонил совсем не вовремя. Алёша думал, опять уговаривать станет, в Десант звать. Может, не писарем — старшим архивистом. Казённый харч, зимние ботинки на двойной подошве.
     Не угадал, ещё веселее вышло. Не в Десант Хорст позвал — в кафе. Оказывается, у Игоря с Женей нечто вроде юбилея — два года знакомству. Пир на весь мир решили не закатывать, отметить скромно, в узком кругу…
     В общем, в шесть вечера у станции метро «Университет». Галстук-бабочка и фрак не обязательны.
     Оставалось ломать голову, каким макаром ярый враг тоталитаризма демократ Алексей Лебедев умудрился в «узкий круг» просочиться. Да ещё в такой! Подумал Алёша и рассудил: Игорь, как и он, иногородний, в Десанте же не друзья, а боевые товарищи. Профессоровой дочке вообще знакомства среди современной молодёжи противопоказаны. Поставит неподготовленному гостю, к группе «Руки вверх!» привычному, финский джаз — сразу санитаров вызывай.
     А он, Алёша, по всем статьям подходит. Вдобавок к самому товарищу Северу отношение имеет, можно сказать, генерал на свадьбе.
     Отказываться не стал. Галстук надел. Полчаса по картинке завязывать пришлось.
     И вот теперь — крылышки-гриль.
     — Их тут с тмином готовят, — деловито сообщила Женя. — И ещё с чем-то, но не говорят, ноу-хау. Хорст, ты винную карту смотрел?
     Игорь неуверенно покосился на книжку в тёмной кожаной обложке, затем на Алёшу, словно тот способен помочь.
     — А может… Пивка бы, а?
     — Закажешь бастардо. Будут предлагать «чёрного доктора», не соглашайся, он здесь фальшивый.
     Хорст обречённо вздохнул, Алексей же едва не хмыкнул. Без «десантной» амуниции парень смотрелся сущей деревней. Пусть и при костюме, и в рубашке из салона…
     — Кофе закажешь тот, что мы в прошлый раз пили, с тёртым шоколадом, — Женя откинулась на спинку стула, весьма собой довольная. — Варварство, но приятно!.. Так вот, о сегрегации. Люди всегда делились на касты. И сейчас делятся. Есть элита — извращенцы и эстеты, им Сорокина и Ким Ки Дука подавай. Есть быдло, для них «Иванушек» и Кобзона хватит. И есть нормальные. Перевоспитать никого нельзя, но можно…
     — …Расселить, — не выдержал Алёша. — И кого на Таймыр?
     Уточнить не удалось — как раз бастардо принесли. Алёша поднял рюмку с тёмной тяжёлой кровью, и понял — ему тост произносить. Больше некому! Не был Алексей спецом по здравицам, но делать нечего. Тем более, выдумывать не надо, что ни скажешь, все правильно будет.
     — Женя! Игорь! Сегодня…
     А как договорил, пригубил терпкое вино, подумалось вслед. Кто первый тост произносит, тот в компании и старший, так всегда бывает. Не в его случае, конечно. Как до разборки дойдёт, Женя-Ева его даже в эстеты не запишет, но то, что в «нормальные».
     

     
* * *

     Бредовая идея Профессоровой дочки не такой уж бредовой могла показаться — если со всем слышанным и виденным сравнить. Хоть в город не выходи! Избирательная кампания вздымалась волной-цунами, захлёстывала, мусор под ноги швыряла. Алёша устал в урны листовки с толстощёким портретами выбрасывать, скользить глазами по очередной биг-морде, свет застившей. А ещё митинги, а ещё говоруны у станций метро!
     После первой пары объявили: Президент приехал — тот самый, ради которого борец за европейские ценности Лебедев год назад в палатке мёрз. Не забыл верных своих Гарант, лично в университет пожаловал — демократов подбодрить. Все в актовый зал, дамы и господа!
     Алёша не пошёл. Было бы что слушать, в самом деле! Говорить, если честно, Гарант так и не выучился…
     Уже возле метро поймал себя отставной демократ за ухо. Мысленно, чтобы прохожих не смущать. Что ж это с ним такое? Морды на листовках не нравятся — бывает, на то и демократия. Но не в мордах дело. Понял Алёша — все ему не нравится, от Гаранта до последнего крикуна на улице. Гарант не так и плох, но как можно страной править без одного-единственного концлагеря?
     Депутат, вор и продажный мент — враги народа! Покрывают друг друга, гады! Самое время вернуть смертную казнь!
     Спохватился Алёша, себя одёрнул. Никак снова в товарища Севера поиграть захотелось? Но разве товарищ Север против демократии? Нельзя без неё, родимой!
     А давайте их всех изберём. Всех, кто пожелает. Изберём — и за решётку, скопом. По «десятке» с конфискацией навесим, а там и разбираться начнём.
     И в самом деле! Никак невозможно без выборов. Пусть засветятся, рожи предъявят, формуляры в избиркоме заполнят с домашними адресами. И номера счётов заодно. Почти все — липовые, но ничего, поищем — найдём.
     Удивился сам себе Алексей, но усугублять не стал. Наехало, видать, как прежде с бомбой. Тоже выдумал — взорвать, сжечь. Стыдно вспомнить! Хорошо, не слышал никто.
     У Евы идея ещё завиральнее. Создать, значит, резервации для любителей Сорокина…
     

     
* * *

     — Женя, несерьёзно это! Для начала с бардаком бы реально управиться, беспредел в стране прекратить, мафию прижать, ворьё и бандитов оприходовать, беспризорников к месту определить. Порядок нужен!…
     — Знаешь, Хорст, это и плохо, что наши из Десанта видят лишь «для начала». Все, о чем ты говорил, не цель — средство. Общество нужно изменить. Не по-большевистски, не по Гитлеру, а по-умному, чтобы на века. Устойчивость нужна — как в Индии или Китае. А твой порядок — только «для начала».
     — Нет. Нужен шок.
     — В смысле? Какой шок, Алёша?
     — Порядок потом. И все остальное — тоже потом. Нужно ошеломить, сбить с толку — всех и каждого. Чтобы земли под собой не чувствовали. А затем вводи любую систему, хоть кастовую, хоть Станиславского.
     — А ты, Алёша, прямо как Профессор рассуждаешь!
    

    

     

      Дорожка 18 — «Солдат»
     

     Группа «5’Nizza».
     (3`22).
     

     «Я — солдат, и я знаю своё дело — моё дело стрелять, чтобы пуля попала в тело врага. Эта рага для тебя мама-война, теперь ты довольна».
     

     Твёрдой походкой шёл товарищ Север на первое боевое задание. Блистал взгляд огненный, сжимались кулаки от ненависти к врагу…
     Ой!
     Старая подошва скользнула по льду. К вечеру подмёрзло, под ноги смотреть нужно. Не получится твёрдой походки. И со взглядом огненным проблема. Может, и есть он, только сквозь очки не разглядишь. А ещё сумка, не очень тяжёлая, но все равно идти мешает.
     Оглянулся Алёша, поморщился. Сыро, холодно, фонари не горят, на тротуаре ни души, только у самого перекрёстка — бабушка с собачкой-болонкой. Неуютно для боевого задания. Ночь должна быть южной, горячей, чтобы сердце билось в такт героическим мыслям. И чтобы звезды над головой…
     Алексей поправил сумку, дальше по тротуару заскользил. Со звёздами тоже промашка — который день тучи над крышами висят. Никаких условий для подвига! Был бы он в самом деле главой подполья!..
     Покачал головой Алексей Лебедев, отставной демократ. Начальство на боевые задания само не ходит, бойцов рядовых посылает. Правда, бойцов ещё найти требуется, а что лучше действует, чем личный пример? В Греции, когда немцы пришли, кто флаг национальный над Акрополем поднял? Манолис Глезос. Флаг поднял — и самым главным в подполье стал, никто не спорил.
     Снова нога по льду скользнула. Остановился Алёша, решил не спешить. Длинная она, улица Костомаровская, особенно если поздним вечером и по гололёду. Потому и пусто, бабушка с собачкой и та за угол завернула.
     Будь он и вправду товарищем Севером, начал бы… С чего? Как грек Манолис — с личного подвига. Себя следует проверить, вкус к боевой работе почувствовать. Заодно будет, чем козырять перед будущими бойцами. Учитесь, мол…
     Поглядел Алёша по сторонам. Слева дом-пятиэтажка, справа, через дорогу, точно такой же. Довоенные ещё, сталинские. Мимо похожих он каждый раз проходил, когда спешил к Варе. Да…
     …Зря он погоду ругает! Для настоящего подпольщика — самое оно. За два перекрёстка Сумская, главная улица вся в огнях, народу полна. А тут пусто, хотя почти что центр. И милиционеров, верных стражей порядка, неподкупных наших, не встретишь. Патрули там, где людно, бродят — у вокзала, на остановках. Или, где опасно, где шпана ошивается — в парке имени Горького, к примеру. На пустой мирной улице, вечером, когда все у телевизоров сидят, что им делать?
     Все! Хватить в подполье играть, не маленький. Лекция завтра, первая пара, перед сном надо ещё курсовую перечитать…
     Снова дом, такой же — пятиэтажный, сталинский. Конструктивистская застройка, то ли первая пятилетка, то ли вторая. Половина окон тёмные, половина — горят… Поёжился Алёша — холодно все-таки. Домой бы скорее!
     И все-таки не удержался — напоследок вновь о товарище Севере подумал. Доиграть хотелось.
     

     
* * *

     Флаг над Покровским монастырём поднимать товарищ Север не станет. Не оккупация, слава богу. Листовок и без него в городе хватает, все урны забиты. Выходит, теракт? Да, но не против конкретного человека, даже если не человек это — поганый хач…
     В бетон, в бетон, в бетон!
     …Рано ещё — конкретного. Значит, не выстрел — бомба. С этим ясно, только где её взять? Самому сделать? А как? Для товарища Севера это не проблема — для Алёши Лебедева проблема. Товарищ Север точно так же купил бы на рынке канистру, только не для воды — для бензина. Полную набирать не надо, чтобы внутри пары образовались. А в бензин всыпать кой-чего — пластмассового. Чего именно, на любом правильном сайте подскажут. Подсыплешь, и уже не бензин будет — напалм. Не погасить! Особенно, если не просто загорится, рванёт. Потому и не полную канистру набирать следует — половину. И в тепле немного подержать.
     А для работы такой требуется что? Правильно, перчатки. В них канистру покупать, в них и напалм бодяжить. Только в разных. Для улицы чёрные, приличного вида, для тонкой работы -прозрачные, в каких посуду моют.
     Потёр Алёша замёрзшую щеку. Злодей товарищ Север, как есть злодей! Ладно, а рвануть чего, что первым делом сокрушить? Для начала ударить следует по символу, но не по памятнику, а по чему-то реальному. Допустим, аптека на Костомаровской…
     Вновь остановился Алёша, огляделся изумлённо, словно впервые понял, куда ноги занесли. И в самом деле — она, Костомаровская. Аптека должна быть через квартал, как раз на этой стороне. Первый этаж, окно над самой землёй, решётки нет, одна сигнализация.
     Вот совпадение! Ладно, надо спешить. Поздно уже.
     Итак, аптека. Весь город знает, что в ней наркоту продают, а менты торговлю «крышуют». Такие, как братец хача-начальника. Если рванёт, на кого подумают? На кого угодно, хоть на мафиози-конкурентов, хоть на Десант, хоть на «Отечество и Порядок». Значит, риска меньше. И жертв не будет. Ночью в аптеке пусто, сторож штатным расписанием не предусмотрен. Для пробного теракта — идеально. И улица пуста, и патрулей нет. Утром наркоманы сползутся, а пока все тихо, покойно…
     Алексей пожал плечами, дурные мысли прочь отгоняя — и дальше тротуаром пошёл, под ноги поглядывая. Какой из него, к черту, террорист! Террор — не метод, а оружие бессильных, ещё Энгельс сказал. Глупость, одним словом! С Женей-Евой ближе бы сойтись, между облаками вновь побывать. А ещё лучше с самим Профессором — вдруг ему помощник нужен? Дочку он, похоже, к таким делами не подпускает…
     Кто же тогда отозвался, прожектора в чёрном небе засветил? Узнать бы!
     Задержал Алёша шаг, взглянул вверх, в тёмные тучи. Тут такого не увидишь! Поправил ремень сумки. Тяжёлая, зараза! На другое плечо перевесить, что ли?
     Остановился, снял сумку с плеча, на лёд поставил.
     Где это он? Неужто у аптеки? Точно!
     …Ступеньки, вывеска, чёрное окно. Пусто! Там пусто и на улице тоже. Вот сейчас бы! Из сумки канистру с самодельным напалмом достать, тряпку достать, смочить от души адской смесью… В горловину поглубже просунуть.
     Зажигалка!
     …Утром сегодня куплена. Прежде не требовалась: не курил — и бомбы не взрывал. То есть, не он, Алёша Лебедев, а товарищ Север…
     Гори!!!
     Когда стекло зазвенит — уходить не спеша, не оглядываясь и шага не прибавляя. Угол в нескольких шагах, конкретно — в пятнадцати. Даже если ахнет, если за стеной не спрячешься, взрывная волна не достанет.
     И за углом не спешить. Ну, звякнуло, ну, бабахнуло. Мало ли что бывает? Петарду школьники оприходовали…
     Или сто петард.
     Сразу.
     

     
* * *

     — Помогите! Помогите! Там человек! Люди там горят! Горят! Помогите-е-е!..
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-5.
     

     Иногда начинаешь чувствовать себя даже не обломком Прошлого, а частью вымышленного ретро-мира, где все лучше, честнее и чище, а вода, соответственно, мокрее. Специально листаю старые газеты, заставляю себя просматривать «историко-партийную» макулатуру, чтобы не утонуть в ненависти ко дню сегодняшнему. Вчера было немногим лучше, но…
     Может, потому, что это было наше Вчера?
     Плохо, что подобными идеями я не только заражаю близких, невольно отгораживая их от современности. Саму современность мы собираемся вталкивать не в Будущее, а в непонятную ретро-Утопию. Хорошо, что среди нас хватает молодых, их трезвый разум очень понадобится.
     О Времени, о том, насколько оно детерминирует личность, пришлось рассуждать при вполне конкретных обстоятельствах. Я даже представить не мог, что человек, не читавший «Машину Времени» Уэллса, не способен даже допустить контакт с реальным Прошлым или Будущим. Такая возможность до Уэллса просто не приходила на ум! Человек Будущего в лучшем случае будет восприниматься, как не упокоенный дух из мира Иного. Вам ещё не приходилось выступать в подобном качестве?
     Вчера впервые за несколько месяцев открыл Писание и перечитал Книгу Екклесиаст. Захотелось убедиться, что великая мысль «ничто не ново» тоже стара, как мир. Человек всегда был либо тупым животным, либо опасным зверем, либо бессильным мечтателем. Мы его не изменим (есть энтузиасты!), но не делать вообще НИЧЕГО тоже нельзя. Кому дано, с того и спросится. Нам — дано.
     Екклесиаста вспоминаю и сейчас, анализируя пробную вылазку в столь неприятный нам мир Сети. Неприятен он прежде всего тем, что является «сгущённой» копией мира нашего, являя его грехи с особой наглядностью. Даже меня поразило, какая стая кинулась душить педофилов (чуть не написал «несчастных»), лишь только мы дали пристрелочный залп. Пусть это послужит уроком. В дальнейшем так стараться не придётся. Страсти в Сети столь накалены, что акулы, почуявшие кровь, будут рвать практически любую обозначенную цель.
     Вы правы , завсегдатаи Сети — не лучшие представители человечества. В основном это люди, не нашедшие себя в реальном мире — и в любом другом из доступных миров. Будем, мой друг, терпимее — а заодно сполна используем их достоинства, а главное, недостатки.
     Но вот убийства я не предвидел. Не думаю, что отличились идейные борцы с детской порнографией, скорее всего, просто сводились счёты — одних негодяев с другими. Но тоже очень поучительно. Учтём на будущее.
     Весьма интересно и формирование легенды — буквально на глазах. Байка про страшный СМЕРП (Эскадра СМЕРП — хорошо звучит!) мне чрезвычайно понравилась. Мы не даром сохраняем полное молчание. Все, что нужно, скажут за нас, причём, в наиболее приемлемом для общества варианте. Потенциальный противник берет информационное обеспечении на себя! Осталось лишь использовать наиболее удачные варианты.
     Теперь о терроре. Чистюлей слушать не будем, этак до отмены смертной казни договориться можно. Чем хорош террор? Да всем абсолютно! Носителям власти плевать на все, прямо не касающееся их «личностей». А когда речь идёт даже не о кошельке, а о жизни! Героев «наверху» нет, даже приличных людей мало. Страх за собственную шкуру — самое действенное средство влияния.
     Вспомните, чему нас учили на лекциях по всяким, прости господи, «историям КПСС»! Как распинались господа большевички (самые жестокие террористы!) про «ошибочность террора»! А почему? Потому что дрожали за свои омерзительные жизни. Недаром Сталин очень быстро расправился со всеми «старыми народовольцами». Боялись, сволочи! Может быть, плох только индивидуальный террор? Но чем он отличается от массового? Масштабами? Одно не исключает другого. Как с Кировым удачно получилось! А как воет «свободный мир», когда этих «цивилизованных» рвут на куски мусульманские смертники? Приятно слушать.
     Террор — да, да и да! Глупость — нет, нет и нет! Устроить хаос нетрудно — современный Ирак наглядный тому пример. Но это абсолютно противоречит нашим планам. Обыватель должен бояться не таинственного «Юрия Владимировича», взрывающего бомбы на рынках и в метро, а тупой и жестокой власти. Причём, не вообще, а в лице её конкретных носителей. Кого из «служилых» менее всего любят? Вот именно. Значит: милиция, таможня, в крайнем случае мордатый чиновник из администрации. Но штатских лучше не трогать. Форма сразу же «отгораживает» от личности, убивают не Ивана Ивановича, а «поганого мента».
     Безопасность не трогать ни в коем случае! Не только из-за наших контактов. Эти хитрецы всегда до последней возможности стараются держаться в стороне, ожидая, чей верх будет. Что нас вполне устраивает.
     Вместе с тем, я решительно против «центральных актов». Вспомните охоту за Александром Освободителем! Народовольцам сочувствовали, но сочувствовали и жертве, особенно после 1 марта. А главное, легион сволочей в мундирах, реальная власть, чувствовали себя в полной безопасности, даже умудрялись под шумок проделывать всякие выгодные комбинации.
     Вывод? Бить по среднему звену, очень грубо — от майора до генерал-майора. Исполнители быстро поймут, что гибнут не они, а столь нелюбимые ими «начальники». Власть же станет думать о собственной безопасности и легко отдаст всех этих майоров и генералов НА СЪЕДЕНИЕ. А ведь страной правит не царь, а столоначальники!
     Но увлекаться нельзя. Составим список (несколько сот человек, думаю), но устроим не день Икс, а полугодие Игрек. Пролонгированное истребление легче замаскировать под сведение счётов, профессиональные конфликты и прочее. Заодно — заменить «выбывших» своими людьми.
     Бандитов уничтожать безжалостно, безустанно, без всяких перерывов. Но — тоже «порциями». Тем более, в этом случае нетрудно действовать чужим руками, даже легче, чем в Сети. Трогать ли депутатов, связанных с мафией? Думаю, да. Пора подпустить ужас к этим зажравшимся негодяям.
     Десант, столь Вами любимый, в последнее время явно порос жирком. Надо бы их расшевелить. Не пришла ли пора для Анти-Десанта?
     Но, знаете, что обидно? Занимаемся всей этой грязью — и не имеем возможности даже изредка сотворить пресловутое «доброе дело». Спасти хотя бы одного человека! Мне, во всяком случае, пока не удаётся. Мистер Ричард Макферсон упрям, как истинный шотландец.
     И с музыкой — без особых успехов. Истинных любителей и ценителей прекрасного в Интернете немного, их «запасы» почти уже (для меня!) исчерпаны. Между тем, с подачи бедных, голодающих буржуев продолжается уничтожение «пиратских» музыкальных сайтов. Поневоле приходит мысль переориентировать Эскадру СМЕРП на «истребление истребителей».
     Шучу. Не будем смешивать «личную шерсть с государственной». Но, идя лично Вам на уступки, согласен прощупать нескольких представителей дегенеративного искусства. С кого начнём? С Моисеева? Или прямо с Пугачёвой? Шучу, шучу…
    

   

   

    

     CD-ДИСК 3 «ТРЮКАЧ»
    

    

     

      Дорожка 1 — «Трюкач»
     

     Тема (Main Title) из к/ф «The Stunt Man» (1979 г.).
     Композитор Dominic Frontiere.
     (3`14).
     

     Замечательная музыка из замечательного фильма. Странное, но гармоничное сочетание лихости, цинизма и висельного оптимизма. Искал много лет, нашёл на сайте некоего горячего энтузиаста истинного ретро.
     

     Четверг, 14 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.33,
     заход — 17.16. Луна — III фаза, возраст в полдень — 17 дней.
     

     К пальмовому маслу, употребляемому неграми практически во всех известных мне местностях Африки, привыкнуть не так легко. Но все-таки возможно, чему я сам являюсь примером. Достойна упоминания его, масла, оригинальная упаковка, впервые замеченная мною в Судане. Кувшин, наполненный маслом, крепко перевязывается частями свежих банановых листьев, у которых снимают утолщённую среднюю жилку. Поверх кладут вторую повязку из длинных полос, шириной в руку, из наружной сухой коры бананов. Омертвевшие тонкие полоски её очень прочны и, будучи наложены перекрещивающимся полосками, закрывают кувшин почти герметически. Затем сосуд опрокидывают, крепко обвёртывают длинными свисающими концами полос, которые связываются в пучок. В оный вплетают ручку или петлю из того же материала. Носят кувшин на плече отверстием вниз. Именно так упаковано масло в нашем караване.
     Данную экзотическую подробность записал исключительно по требованию неумолимого Мбомо, не забывающего о моей будущей книге. Признаться, я скептик. Зачем публике такие детали? Вот ежели они бы прочитали о том, что масло хранят в бурдюках из человеческой кожи!
     Мбомо и с изрядным цинизмом предлагает так и написать. Поистине, плохого он мнения о нашем белом племени! Увы, я ещё худшего. Напиши я так, бурдюки из кожи Венца Творения того и гляди пойдут в ход если не в Британии, то в штате Алабама — точно.
     Хотя отчего не в Британии?
     Выкроить время для записи я смог только поздно вечером. День прошёл в тревоге и суёте. О тревоге — чуть ниже, суета же была вызвана ожидаемым, но тем не менее неотвратимым бедствием — нападением тучи мух цеце. Целый рой их сопровождал нас почти весь день, жужжа, подобно пчёлам.
     До этого дня цеце, сей бич земли миомбо, нас не слишком беспокоили, вероятно, из-за зимы. Теперь потеплело, и с теплом мухи вернулись. Весь день мы с Мбомо отгоняли вредоносных созданий от нашего верного Куджура. Ослы не столь восприимчивы к укусам цеце, как лошади, но мух оказалось слишком много. К сожалении, наша борьба оказалась не слишком успешном — все мы были искусаны без всякой жалости. Боль от таких укусов острая, однако быстро проходит, сменяясь лёгким, но очень неприятным зудом, подобным тому, какой бывает от укусов москитов. Бедный Куджур, ему не дано даже почесаться! Остаётся одно — орать во все горло от обиды, что наш ослик и делает.
     Цеце очень хитры. Не обладая разумом, они руководствуются безошибочным инстинктом. Садятся на кожу так осторожно, что присутствие их замечаешь лишь после укуса. От удара уклоняются с необыкновенной лёгкостью, словно умея читать мысли.
     Следует заметить, что ненавистные мухи искусали всех, кроме нашего Чипри. Они его просто облетали стороной, что воспринималось псом, как нечто вполне закономерное. Пока мы отбивались от врагов, Чипри откровенно завал, поглядывая на нас с явной иронией. Помощь все же оказал — с дюжину мух умудрились попасть ему в зубы. Эта закуска вызвала очередной приступ собачьего аппетита — на привале Чипри сожрал две свои обычные порции и потребовал добавки.
     Надеюсь, налёт цеце не будет иметь серьёзных последствий. К сожалению, он имеет все шансы повториться назавтра. Недаром цеце считается самым большим несчастьем Африки, оценить которое может лишь побывавший здесь. Там, где много цеце, жить невозможно, португальцы из-за этого не смогли продвинуться дальше реки Зумбо. Поистине природа Африки охраняет её надёжнее, чем люди.
     Сей случай стал своего рода аллегорией, ибо сразу же после остановки каравана на ночлег, меня пригласили в шатёр к мистеру Зубейру. Беседа наша была, как и обычно, долгой, многословной и чрезвычайно вежливой. Кофе подали все тот же — «аромат Йемена».
     Не удержавшись, поинтересовался сортом кофе «Якобс». Мистер Зубейр лишь развёл руками.
     Говорили, впрочем, не о кофе. Рахама объяснил мне причину тревоги, ощущавшейся с самого утра. Усиленная охрана и постоянно высылаемые во все стороны дозоры вызваны большой вероятностью нападения. Мистер Зубейр Рахама не ждёт его от местного рундо — с вождём Талачеу удалось договориться. Однако опасность остаётся. Планы мистера Зубейра по организации большого военного похода скрыть не удалось. Те, против кого он должен быть направлен, готовы принять меры.
     Нелегко сказать, на чьей я стороне. Гибель Рахамы означает и мою смерть. Вместе с тем, ни для кого не тайна, что цель нашего похода — добыча огромного числа невольников, причём по бросовой цене. Пленные стоят очень дёшево.
     Тогда-то я и вспомнил о мухах цеце.
     Мистер Зубейр и его союзники, племена мотабеле и батока, не боятся врага. Тот вооружён хуже и не отличается воинственностью. Но у будущих жертв может объявиться грозный союзник. И тут мистер Зубейр напомнил мне о стреле, попавшей в его носилки — стреле со стальным наконечником.
     Стрела оказалось нездешней. Такие наконечники изготавливают в некой северной стране специально для союзников, не имеющих огнестрельного оружия. «Некая северная страна» из разумной предосторожности не снабжает друзей мушкетами — но сама определённо их имеет. Стрела — предупреждение. Если мистер Зубейр начнёт войну, его встретят не только толпы голых негров с копьями, но неплохо вооружённые современные войска. По слухам, «некая северная страна» имеет даже пушки.
     Не знаю, правда ли это, но сам Рахама уверен в своих информаторах.
     Надо ли говорить о чувствах, с которыми я выслушивал нашего хозяина? О какой же стране он мог говорить, как не о Миомбо-Керит? Не сдержавшись, я поинтересовался её названием.
     Неведомая северная страна именуется, как выяснилось, Читабо. Но её гербом, точнее, тотемным знаком, действительно является изображением зверя Керит-чимисет.
     Даймон, ты слышишь?!
     Уже ночь, горят костры, часовые поют бесконечную унылую песню на неведомом наречии, Мбомо в очередной раз проверяет наше оружие, объевшийся Чипри видит третий сон, я все не могу успокоится.
     Миомбо-Керит существует. Она не так близко, но все же не на другом конце мира. И, что самое главное, многое из рассказанного о ней, соответствует истине.
     Даймон не пришёл. Уж не испугался ли он открывшейся мне истине? Вдруг его настоящей целью было не спасти меня от безвестной кончины, а не пустить на север? Не хочется, конечно, думать плохо — даже о неупокоенном духе.
     Лихорадка тоже словно почуяла, отступив на время. Весь день чувствовал себя настолько сносно, что пару раз поглядел самым внимательным образом на двух юных негритянок, сопровождающий кого-то из окружения Зубейра. Кажется, с выводами об африканских женщинах я несколько поторопился. Не то, чтобы оно готово измениться коренным образом, но… Поторопился.
     Ближе к полуночи попытаюсь провести очередные наблюдения и измерения, благо небо совершенно чистое. Звёзд словно стало больше — огромных, ярких, не по-зимнему тёплых.
    

    

     

      Дорожка 2 — «Pieces»
     

     Песня из к/ф «The Stunt Man» (1979 г.).
     Композитор Dominic Frontiere.
     (3`37).
     

     Песня звучит в момент, когда затравленный герой, уйдя от погони, попадает в шумный, заполненный толпой, курортный городок. Он идёт по улице, пытаясь слиться с толпой, стать таким же, как все, раствориться, исчезнуть…
     

     — …Вниманию встречающих! Прибыл автобус Чернигов-Харьков. Повторяю. Вниманию встречающих…
     Хорошо, когда встречают. Даже когда понимаешь, что не дите малое, не красная девица, не президент республики Буркина-Фасо. И к чему? Обычное дело — поехал, вернулся. Не на южный полюс, не на десять лет…
     Вышел Алёша из автобуса, сумку на плечо закинул, поглядел в серое небо. Опять тучи! И тут не везёт. Уезжал — солнышко, вернулся…
     Вернулся. Автовокзал, в воздухе — привычный бензиновый дух, народ уже расходится, кто к стоянке такси, кто к метро. Кому-то букет орхидей вручили, у кого-то чемодан из рук взяли…
     Оглянулся Алексей Лебедев, просто так, на всякий случай. Не встречают? Не встречают. А на что, интересно, надеялся, ждал чего? Господина Усольцева на личном «Мерседесе»? Почётный караул Десанта?
     …Варю?
     Отставной демократ Лебедев пристроил сумку поудобнее, шагнул по грязному асфальту. Чего уж там! Уехал, вернулся, всего и проблем!
     Домой Алёша ездить не очень любил. Не слишком далеко, и мама все время зовёт, скучает. А все равно не нравилось. Приедешь — и словно в Прошлом оказываешься. Знакомая с детства комната, книжный шкаф, проигрыватель «Аккорд-стерео», отцовский. Только не то это Прошлое, в которое с помощью уэллсовской Time Machine попадаешь. Не Уэллс — Стивен Кинг с его лангольерами. Жизнь ушла, и ты ушёл, остались старые декорации, пыль, гнилые креветки в холодильнике. Пиво не шипит, спички не горят…
     Мать давно приглашала, звала, Алёша же все откладывал, не ехал. Теперь собрался — и пожалел. Почти сразу, как отца пьяного в коридоре увидел. А мама…Что мама? Не поможешь, даже не присоветуешь. Пытается не плакать, весёлой выглядеть…
     Ударила тяжёлая сумка о бок (мама три банки варенья в последний момент положила), дёрнул Алексей локтем, наткнулся на что-то непонятное. Да, конечно! Газета, киевские «Ведомости», в дорогу купил, чтобы скучалось меньше.
     Выкинуть?
     — Молодой человек, так и будете стоять? Вы мешаете!..
     — А? Извините…
     

     
* * *

     Газета за время пути изучена досконально. Делать было нечего, думать — не думалось, даже о бинауральных ритмах и прожекторах в чёрном небе. Отчего же не почитать, будущему историку не без пользы. На истфаке учили анализировать прессу, не современную, правда — советскую. Важный исторический источник, мимо не пройдёшь. Ничего сложного, не при демократии, слава богу, жили. Берёшь «Правду» или, допустим, «Красную Звезду», смотришь, вначале на какой полосе материал. Если на первой — одно, на третьей — иное совсем. Потом шрифт, размер заголовка, подпись. Азбука, в общем. Это у демократов ни порядка, ни системы. На первой полосе выборы пополам с дурной рекламой, и на второй тоже самое, и на третьей. Коалиции, жалобы в Центризбирком, выступления по городам и весям, скандалы, компромат, компромуть…
     Тоска!
     Про сгоревшую аптеку на третьей странице напечатали. Так себе заметочка, размеров невеликих. Название, словно из советских времён, никакое: «Происшествие». У Остапа Бендера ярче получилось. «Попал под лошадь» — экспрессия!
     Двое в аптеке на Костомаровской живьём сгорели. Девушка двадцати двух лет, провизорша — и «неизвестный мужчина лет тридцати». Журналюга ушлым оказался. Для кого неизвестный, кому очень даже знакомый. Старший лейтенант милиции Сергей Гаврилович П-ко. То ли Петренко, то ли Писаренко, невелика разница.
     Девушка сразу сгорела, насмерть, мужчине помучаться довелось. В 4-й неотложке до утра полежал, в сознание не приходя — и только тогда преставился. Отбыл — к богу своему милицейскому.
     Пресс-центр МВД насчёт «П-ко» промолчал. То ли был такой, то ли нет. Насчёт самого факта высказался кратко: идёт, мол, расследование. Наиболее очевидная версия — неисправность электропроводки. Они, провизорша и неизвестный, видать, проводку вдвоём и чинили.
     Хмыкнул товарищ Север, такое прочитав. Чинили, как же! Вечером поздним, в полной темноте… Нашли, дураки, место и время! Все планы поломали. Трупы — дело необходимое и очень наглядное, но не с них начинать следовало. Сами виноваты, блудодеи!
     Про наркотики, само собой, ни слова, ни намёка.
     Проанализировал товарищ Север ситуацию и в целом доволен остался. Грешны служивые по уши, если шума не поднимают. Работника милиции, словно свинью, осмолили, а начальство даже вой для приличия не подняло. Искать будут, ищут уже, но тихо потому как… Боятся? Конечно, боятся! Значит, самое время продолжить.
     Интересно, этого «П-ко» бетоном заливали?
     Послушал Алёша кровожадного товарища Севера, удивился. Ни страха, ни жалости. Ментовский бог с этим «П-ко» — и кол осиновый в дорогу. Но провизорше посочувствовать можно. Вдруг она не от хорошей жизни с наркотой связалась — и со старшим лейтенантом заодно? Варя тоже…
     Товарищ Север упрёку не внял, даже не стал лишний раз заметку пересматривать, чтобы запомнить имя-фамилию заживо сгоревшей. Зачем? Не свечку же в ближайшей церкви ставить. Делала, небось, минет прямо на рабочем месте, увлеклась, не заметила, как ночь настала. Старательная была, подстилка ментовская!
     И её — в бетон!
     Алёше мысли такие не слишком понравились. Черт знает как далеко ушёл товарищ Север от демократических принципов! Жизнь человека — она, знаете ли, священна. Оноприенко-живорез пять десятков душ невинных погубил, а казнить не моги — корми за счёт налогоплательщиков, телевизор цветной в камеру ставь. Потому что европейским путём движемся, а для европейцев жизнь убийцы — высшая ценность. Убийца — он не Караджич какой-то, не Милошевич, к нему с пониманием подходить следует. А что товарищ Север предлагает? Оноприенко, любимое дитя демократия — тоже напалмом? В рот залить, дать окурком зажевать? А как же Совет Европы?
     В рот окурок — и прямая трансляция на Страсбург!
     Не одобрил Алексей подобные злодейства, осудил. И заметка надоесть успела. Правда, остальное тоже не слишком интересно. Десант с милицией подрался, на «Отечество и Порядок» в суд подали… У них что, других новостей нет? Ага, во Львове свой Десант создали — движение «Опир». Парад провели возле памятника Шевченко, где раньше Ленин стоял. «Опир» — Сопротивление? Интересно, кому?
     Что Десант, что «Опир» — какая разница? Одним миром заляпаны!
     В урну газету? В урну!
     

     
* * *

     — Варвару Охрименко, пожалуйста… Да, я подожду. Варя? Варя, это я… Да, сегодня приехал, домой ездил… Извини, я не знал, что занята. Я тебе очень видеть хочу, очень! Варя, не бросай трубку! Варя!..
    

    

     

      Дорожка 3 — «Город»
     

     Исполняет Борис Гребенщиков.
     (2`37).
     

     Песня-загадка. Сейчас, кажется, удалось докопаться до истины. Музыка — Владимира Вавилова (не Франческо ди Милано), слова — Анри Волохонского (не Гребенщикова, не Хвостенко, не Юнны Мориц). Песня написана осенью 1972 год, настоящее название — «Рай». Знаменитый Хвостенко-«Хвост» был её первым исполнителем.
     

     — Женя! Говорю тебе — опасно. Это не шутки! Профессор предупреждал. Опасно!..
     — Хорст! Он что тебе — папочка? Мне он папочка, сама разберусь. Все в жизни опасно! По улице ходить — тоже…
     — А если ты не вынырнешь? Что тогда, а? Алексей, скажи ты ей, наконец!
     — И что мне Алёша скажет? Все, не мешайте! Марш на кухню, можете пока кофе заварить. Алёша, ты кофеваркой пользоваться умеешь?
     Милые бранятся — только тешатся. Об этом Алексей подумал уже на кухне, кофеварку изучая. А ещё прикинул, сколько у человека жизней может быть. У него, к примеру. Первая жизнь — студенческая. Никакая, если вдуматься. Ни успехов, ни перспектив, только и хорошо, что шинель не надо надевать. С его «минусом», впрочем, и так бы не взяли.
     — Игорь, тебе с сахаром?
     — А? Нет, я просто… Алексей, нельзя же так! Женя тебя реально уважает, объясни ей. А то, как в старой книжке про фантастику. Папа-профессор в командировке, а юные пионеры его Машину Времени изучают. Поговори, она тебя послушает.
     — Меня?!
     Вторая жизнь — демократическая, партийная, в дружной команде господина Усольцева и супруги его. Год назад весело было, интересно. Палатки, листовки, песни у микрофона, журналисты. И победа — почти настоящая. Почти…
     Была — и нет. Ни победы, ничего. Наплевать — и забыть.
     — Понимаешь, Алексей… Я… Детдомовский я, блин, самый настоящий. Реально! Бросили папа с мамой. Породили — и в мусорное ведро! Ох, встретил бы, ох, поговорил! В детдоме, сам понимаешь… Учился, книжки читал, а все равно. У Жени отец — кто? То-то и оно. Женя с детства на трех языках разговаривает. Реально! Спасибо Десанту, в бандиты не пустил! А ты — интеллигент…
     — Интеллигент-либераст. В очках и галошах.
     — Не в галошах, Алексей. Если ты с самим Семёном связан…
     Вот именно. Ещё одна жизнь: Семён, он же товарищ Север. Но об этой жизни думать пока не хочется. Не место, не время. Лучше просто пить кофе за кухонным столом, по сторонам поглядывать. В таком доме и кухня непростая. Посуда — словно не из магазина, а из музея, знакомый запах восточных благовоний. На стене — цветная фотография в рамке. Раки, целая дюжина, только что из кастрюли. Здорово снято, хоть сейчас на выставку. Чья работа, кто постарался?
     — Жаль, поговорить нельзя. Ни с Семёном, ни с Юрием Владимировичем. Ты, Алексей, про Львов слыхал? Там же штурмовиков собирают, эсэсовцев! Эти, из «Опиру»…
     — «Опору», Игорь. Там чередование гласных.
     — Фашисты там! Реально! «Сичевые стрельцы»! Если сократить, что выходит? «СС»! Помнишь, Профессор про переворот говорил?
     Опять политика! И на профессорской кухне от неё не спрячешься, не затаишься. А хотелось бы! Прав Хорст Die Fahne Hoch — точно как в старой книжке. Профессор в нетях, любопытная дочка в его компьютере шмон устраивает. Что ты, папа, там хранишь, от дочки любимой прячешь? Не Машина Времени, но где-то близко.
     Женя-Ева и позвонила — по мобильнику. Алёша уже в метро спускался, а из кармана — «Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen…».
     …Специально для Евы, для её звонков, подобрал. То ли из вредности, то ли для достоверности. Хотел для Игоря «Суоми-красавицу» найти, но не успел.
     В метро спускаться не пришлось. Рядом Профессорова квартира — десять минут ходу от автовокзала. А как в дверь знакомую позвонил, так и началась ещё одна жизнь, самая интересная. Как в романе: копалась Ева в компьютере, пароли папины вскрывала.
     Нашла.
     Непонятно что пока, но, кажется, «именно то». Ещё одна программа, настоящая. Ева даже взглянуть не дала. Как успел догадаться Алёша — ещё одна картинка. Не просто картинка, понятно, нечто сложное, огоньками мигающее. «Именно то», что верным курсом между облаков направляет.
     — Игорь! Неужели ты не понимаешь? Десант, «Опир»… Политики вами в шахматы играют! В шашки — в «Чапаева», в вышибалочку!
     — Нет, Алексей. Пытаются, конечно, но мы не позволим. Видал, чего творится? Из Киева ребята приехали, рассказывают. Кто бы на выборах не победил, проигравшие не смирятся, людей на улицу погонят. Под пули! Вот тогда мы, Десант, и понадобимся.
     — Игорь, о чем ты? Какие к черту пули?
     …То ли дело напалм! Просто — и красиво, как детской песенке. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…» Не гаснет. Проверено!
     — Самые настоящие, Алексей. Думаешь, зачем в стране подполье создавать? Именно на такой случай. Начинать следует не когда петух в… в ухо реально клюнет, а прямо сейчас. Север… Семён — молодец! Ты знаешь…
     — Нет! Не знаю, Игорь. И знать не хочу.
     И ещё одна жизнь — та, что с Варей. Но тут полный аврал. Ни разобраться, не выбраться. Сегодня она снова к хачу пойдёт…
     В бетон, в бетон, в бетон!..
     — А зачем прятаться, Игорь? Почему бы самого Профессора не спросить? Расскажет, объяснит.
     — Ага. Ты его, Алексей, ещё не знаешь.
     

     
* * *

     Не стал спорить Алёша с Хорстом Die Fahne Hoch. Зачем? Всегда полезно кое о чем умолчать. Пригодится — вроде запасного магазина. Многое о Профессоре узнать не довелось, но и малое интересным бывает. Хорошая вещь — Интернет. Перешерстил Алексей все, что об институте Монро нашлось, и на русском, и на нерусском. И о Профессоре — тоже. На первый взгляд ничего странного: родился, учился, защитился. В списке публикаций — все про секты и про «кризисные культы». Но с Миллениума совсем иные статьи пошли. Про эвереттику, скажем, или про Джека Саргати. Алёша даже не представлял, что это такое, с чем едят. Ничего, узнал. И про Хью Эверетта с теорией «многомирья», и про Джека Саргати, изобретателя Q — реальности, и даже про облака, между которых довелось побывать. Не до самого донышка, но кое-что сообразить сумел.
     А когда сообразил, понял, что может быть за белыми облаками, тогда и подумалось. Эту бы жизнь главной сделат! Все остальное — чепуха, мелочь, дешёвка. Даже канистра с напалмом.
     Хотя… Одно другому не помешает.
     Жаль, Профессор не доверяет. Может, попробовать, переговорить? Без Евы, без Игоря, самому? Вдруг?
     

     
* * *

     — Die Strasse frei den braunen Batallionen die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann…
     — Женя, Женя! Что случилось!
     — Es schau’n auf’s Hakenkreuz voll Hoffnung schon Millionen der Tag fuer Freiheit und fuer Brot bricht an.
     — Женя! Ева!.. Что случи..
     — Все случилось! Все! Я разговаривала, разговаривала, разговаривала! С покойником, с покойником! Получилось!..
     

     
      
       Zum letzen Mal wird nun Appell geblasen

       Zum Kampfe steh’n wir alle schon bereit

       Bald flattern Hitler-fahnen ueber allen Strassen

       Die Knechtschaft dauert nur mehr kurze Zeit

      

     
    

    

     

      Дорожка 4 — «Jeszcze Raz Vabank»
     

     Инструментальная тема из к/ф «Ва-Банк».
     Композитор Хенрик Кузьняк.
     (2`44).
     

     В комментариях особо не нуждается
     

     Пятница, 15 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.31,
     заход — 17.18. Луна — III фаза, возраст в полдень — 17,9 дней.
     

     Ночные наблюдения были успешны. Не без гордости занёс полученные цифры в свой потрёпанный дневник. Все-таки получилось! Я, Ричард Макферсон…
     Чтобы успокоиться, пришлось вызвать в памяти кислые физиономии коллег из Королевского Географического общества. Тут же отпустило.
     Ночная работа проделана вовремя — к утру роскошное звёздное небо исчезло за подступившими с севера тучами. Зима! До весны, до первых оранжевых побегов, уже подать рукой. Но все-таки ещё зима.
     В Талачеу мы прибудем завтра. Сегодня же почти весь день стояли — Рахама через гонцов вёл переговоры с не слишком доверчивым местным рундо. Днёвка оказалась небесполезна. Бедняга Куджур, так пострадавший от мерзких цеце, немного отдохнул — и мы все вместе с ним. Наш пёс, оценив ситуацию, спал без задних ног почти весь день, при этом достаточно громко похрапывая. Просыпался он лишь два раза — к обеду и ужину. Поистине, Чипри доволен жизнью!
     Пользуясь свободным временем, а также убытием (надолго ли?) моей спутницы-лихорадки, записываю то, что было пропущено вчера. Мистер Зубейр приглашал меня вовсе не для того, чтобы рассказать о стране Миомбо-Керит (она же Читабо). Точнее, не только для этого.
     Рахама умен и наблюдателен. В отличие от многих негров и арабов он прекрасно отличает португальца от француза, англичанина же — от шотландца. Вполне вероятно, он не поленился навести справки о своём спутнике. И вот результат. Отдав дань вежливой беседе, он внезапно переменил тон и без особых обиняков предложил стать его компаньоном.
     Предложение мистера Зубейра сводится к следующему. Сейчас англичане прочно закрепились на побережье, вытесняя оттуда арабских купцов. Оживились и португальцы, прежде терпевшие таких, как Рахама. Торговля упала, более того, традиционные пути, по которым доставляют к побережью невольников, оказались под угрозой. Мистер Зубейр считает, что лет через десять работорговля в этом районе будет прекращена. Но именно в этом (!) районе. Огромные внутренние области Южной Африки пока недоступны ни англичанам, ни португальцам. Достаточно надёжно обосноваться там — и проложить новые пути к восточному побережью с выходом несколько южнее острова Занзибар, где можно будет расширить уже существующие гавани. В глубине же материка, в земле миомбо, следует построить несколько крупных укреплённых факторий, предварительно договорившись с местными рундо.
     Этот план уже выполняется. Будущая война — его часть. Средства, включая оружие, у нашего хозяина в изобилии. Более того, он поделился неким, по что тайным, замыслом. По заказу Рахамы во Франции строят два лёгких вооружённых парохода (!!!), которые он собирается доставить на Замбези. Пароходы станут плавающими крепостями, обеспечивающими мистеру Зубейру контроль над тысячами миль прибрежной территории. По сути, создаётся целое государство, имеющее все шансы просуществовать не один десяток лет.
     Жаль, всего этого не слышал мой друг Дэвид Ливингстон. Вот оно, пришествие цивилизации на Чёрный континент!
     Зачем Зубейру я?
     Кажется, он ведает о моих неприятностях с властями, случившихся ещё в студенческие годы. Мои мечты о независимой Шотландии Рахаме едва ли известны, зато неодобрение колониальной политики правительства Её Величества я никогда не скрывал. Посему мне предлагается оставить службу Британской Короне и стать «джентльменом удачи» в одной связке с нашим хозяином. Зубейру будут полезны мои знакомства среди колониальной администрации Южной Африки и Анголы, мои картографические знания — и сам факт, что с ним сотрудничает «белый».
     По поводу рабства Рахама высказался просто. Оно было и будет, пока в этом есть хозяйственная необходимость. Негры в любом случае станут продавать (а если не найдут покупателя — убивать!) своих сородичей. Так с чем спорить, с чем бороться?
     Ответа я пока не дал. Просто сказать «нет!», а заодно произнести гневную речь о торговле людьми. Но этим я ничуть не облегчу положение — ни бедных невольников, ни своё собственное.
     Между прочим, единственным серьёзным препятствием для осуществления своих планов Рахама считает вовсе не англичан, не португальцев, даже не арабских сородичей-конкурентов, а страну на севере. Ту самую — Читабо. Миомбо-Керит.
     Услышанного вполне хватило бы для многодневных раздумий (есть о чем!), но главный сюрприз ждал меня вечером. Прежде чем рассказать о нем, не могу не доставить себе удовольствие, процитировав собственные строки. «Даймон, о котором я не решался писать в дневнике, вновь здесь, со мною». Как быстро привыкаешь даже к самому невероятному! Что мне записать теперь? Толпа не нашедших покоя духов обступила меня со всех сторон…
     Конечно, не толпа. Случилось именно то, о чем предупреждал удалившийся неведомо куда Даймон. Со мной заговорил некий дух определённо женского пола. Сородич Даймона, а если совсем точно, его дочь.
     Её зовут Евгения. Вероятно, правильнее написать «звали», но не хочется думать о молодой девушке (ей двадцать лет), как об умершей. По-английски говорит бегло, лучше чем Даймон-отец, зато и акцент куда сильнее. Прислушавшись, я наконец-то понял. Духи, не дающие мне покоя — русские! Правда, моё предположение было тут же отвергнуто. Не русские — украинцы, из страны, находящийся в мире духов в южных пределах нынешней Российской империи. Но в любом случае я почти угадал.
     Следует заметить, что дух по имени Евгения был очень взволнован. Как я понял, произошла история, почти аналогичная той, что случилась с учеником незабвенного Роджера Бэкона. Мой Даймон, что бы он не говорил о себе — великий чародей, даже в мире духов. Он уехал по своим чародейским делам, любопытная же девица поспешила прочитать заклинание. Когда мы заговорили, она, кажется, сильно испугалась. Евгения, как и её отец, считала, что разговаривает с покойником (!!!)
     Не будучи тем, кого вызывал ученик Бэкона (спаси меня Создатель!), я поспешил успокоить девицу. Затем, воспользовавшись её растерянностью, задал несколько вопросов. Ответы её не внесли особой ясности, но оказались по-своему интересны.
     На её календаре — февраль 2006 года от Р.Х. Она находится в той же квартире, которую описал мне Даймон (вид за окном! бомджи!). Не одна — в соседней комнате её ждут спутники. Это её возлюбленный — некий Хорст (в России, как известно, живёт много немцев) и друг по имени Алексей. В разговор со мной она вступила, предварительно просмотрев специально подобранные изображения на «экране» и подвергшись воздействию какой-то особой музыки. Сама она считает, что «система» (выражение самой Евгении) такова. Музыка, точнее, нечто, в ней таящееся, открывает дверь в «ноосферу», вероятно, прибежище иных душ. Изображение «выводит» на «список адресов». Сами адреса — ряды мигающих точек, образующих, непонятно как, числовые номера. В этом «шифре» не должен присутствовать ноль.
     Я, всегда представлявший колдовство исключительно по «Макбету» Шекспира, был сильно озадачен и заинтригован. К сожалению, ничего уточнить не успел — разговор длился не слишком долго.
     Осмыслить все мне ещё предстоит. Пока же меня не покидает грусть. Евгении двадцать лет, она мертва. И даже не ведает об этом.
    

    

     

      Дорожка 5 — «В лунном сиянье»
     

     Музыка и слова Е. Юрьева.
     Из к/ф «Про уродов и людей».
     (1`43).
     

     Очень хорошее исполнение знаменитого романса. Запись «выдрана» прямо из фонограммы, поэтому качество желает лучшего.
     

     Поёжился товарищ Север, пальцами, затянутыми в перчатку, пошевелил. Этак и замёрзнуть можно! Всего час на посту, а уже продрог. А ещё говорят: потепление, Эль Ниньо, Киотский протокол, понимаешь!
     Как там окошко?
     Окошко на втором этаже светилось — как и соседние, сверху, снизу, по бокам. И хорошо, и плохо. Вечер не поздний, народ на улице, и в квартирах народ — не спит, ужинает, телесериалы смотрит. Значит, на молодого человека в старой куртке и очках никто не обратит внимания. Но это на улице, в подъезде хуже. Соседи друг друга знают, на посторонних поглядывают искоса. Пролетарии, у них бдительность в крови.
     Товарищ Север улыбнулся, качнул тяжёлым пакетом. Конечно, обратят внимание — особенно если повязку на рукав надеть, приколоть ближе к сердцу значок, заодно достать из пакета пачку листовок. Выборы — забыли, что ли? Демократия, блин! А раз демократия, то все, как один, голосуйте на нашего самого-самого кандидата. Не знаете, какого? Там мы вам подскажем! И фамилию, и номер в избирательном списке.
     Нам Здесь Жить!
     Пока вся мишура в пакете — ждёт. Что там ещё? Ничего особенного, напалм не носим.
     Окошко все горело. Поглядел на него товарищ Север, хотел вновь улыбнуться. Не смог — дёрнул замёрзшими губами. Не приглашал, хач? Ничего, демократия без приглашения прийти может, потому что без неё — полный тоталитаризм и прав нарушение. Звонок дверь, если спросят, сразу в лоб: «С избирательного участка»…
     А если Варя сейчас у него? От Вари про эти окна и узнал, гуляли как-то, она рукой показала…
     Не откроет? Откроет! Рассказывала Варя — пить горазд начальничек. На службе ещё держится, а уж дома сразу с двухсот грамм начинает. Но не упивается, на простыни не падает, крепок хач. А тем, кто выпивши, пообщаться охота, даже с агитатором от самой-рассамой «Нам Здесь Жить» партии. Хотя бы послать его подальше.
     Сколько нужно, чтобы послать человека по нужному адресу? Секунд пять, а то и все десять, если с чувством и не торопясь. Вполне хватит.
     Странное дело: солнце зашло, ледок на лужах захрустел, а словно потеплело. Не удивился товарищ Север, воспринял, как должное. Холод — категория внутренняя, не внешняя. Человек сам себе солнце. Особенно если не отвлекаться, думать о главном.
     О чем именно? Допустим о ремонте. Отчего бы и нет? Его комнатушка в последний раз видела маляров и штукатуров при Леониде Ильиче, а то и при Никите Сергеевиче. Хозяину не до того, значит, квартиранту придётся стараться.
     Не утерпел товарищ Север, в пакет заглянул. Под листовками и повязкой (прямо у станции метро этого барахла набрал) — малярная кисть, шпатель и ещё чего-то тяжёлое. Как бишь? Ах да, «Букама-Хаубольд АГ».
     Пистолет пневматический гвоздезабивной ИП-4402. Предназначен для забивания калиброванных гвоздей. Производитель — Вильнюсское производственное объединение по выпуску строительно-отделочных машин. По лицензии фирмы «Букама-Хаубольд АГ» (Германия). Дорогущий, зараза!
     Кто придерётся, кто вопросы задавать станет? Ремонт — дело серьёзное. Товарищ Север и отнёсся соответственно. Все, от шпателя до пневмопистолета, не здесь купил — дома, в огромном новом супермаркете. Толпа у касс, шум, гам, никому нет дела, что за покупатель, какой товар выбрал, почему на руках перчатки…
     Как окошко? Горит?
     …А если Варя там?
     Свет в окне интересовал не сам по себе. Спать хач не ляжет, время детское, но выйти может. Идеально — прямо на лестничной площадке встретить, только не станешь битый час торчать в подъезде. Значит, по плану: подождать ещё немного, совсем немного. В восемь вечера — новости, народ к экранам прилипнет. Ещё минут через десять — телесериал, то ли «Уродись горбатой», то ли «Людоеды-6». Это уже наверняка, новости проигнорируют, но серию точно не пропустят.
     Тогда — вперёд. Возле нужной двери достать пневмопистолет, приготовить к работе. Звонок в дверь…
     Привет, хач! Ремонт заказывал?
     …И не забыть на шаг отступить. Череп — не бетон, заляпает, не отмоешься!
     Без десяти восемь на часах. Девятнадцать пятьдесят — если по-военному. Не холодно, тепло, чуть ли не жарко. Значит, отвлечься следует, о постороннем подумать, о чепухе всякой. Хотя бы…
     Хотя бы о «Нам Здесь Жить!». Смех — и только. На Морду Крысобойную, что с плаката пялилась, покушение устроили. Самое настоящее, хоть и странное. Три петарды взорвали, когда деятель из штаба партии своей вываливал. Бах, бах, бах! Жив остался, только тыловые позиции слегка обуглились. Петарда — вещь ненадёжная, особенно если китайские.
     Говорят — инсценировка, спектакль перед выборами. Товарищ Север, человек серьёзный, в эту байку не поверил. Репутация у мордатого такая, что об обмане в первую очередь и подумают, не поверят, будто всерьёз. И что за удовольствие собственный афедрон подпаливать, даже ради лишней тысячи голосов? Значит, в самом деле? Но кто же человека петардой убивает? Значит, либо собственные соратники гадость сотворили, намекнули товарищу — либо охрана постаралась, незаменимость продемонстрировала. Больше, считай, некому.
     А вышло удачно. Там покушение, тут покушение. Пока разберутся…
     Поднёс товарищ Север циферблат поближе к глазам, хмыкнул. Приспело времечко!
     

     
* * *

     Легко ноги несли, весело хрустел под подошвами непрочный ледок. Улыбался товарищ Север, руководитель городского подполья. Удачно день складывается! В город с побывки вернулся, в гостях побывал, принял участие в научном эксперименте. Понравилось! Значит, опыт и продолжить можно, но в несколько ином контексте. Ева бинауральные ритмы использовала, он пневмопистолет испробует…
     …Молодец она, Женя-Ева! Повезло Хорсту-безотцовщине, реально повезло! Такая не бросит и за спину не спрячется. Но почему Ева решила, будто с покойником беседы вела? Тот человек, Ричард Макферсон в своём 1851 году жив! Это мы для него неизвестно кто неизвестно откуда…
     Подъезд! Товарищ Север поправил повязку, значок ловко нацепил. Листовки… Как там, в перестроечной песне? «Все идёт по плану!» Все идёт по плану! Только почему Ева решила, что говорила с мёртвым, с покойником…
     Протянул Алёша руку к дверной ручке. Опустил. Ева разговаривала с живым. А он сейчас заговорит с покойником. Он, Алексей Николаевич Лебедев, через минуту убьёт человека…
     Убьёт человека! Живого!..
     Алёша отступил на шаг, скользнул перчаткой по лбу, ледяной пот вытирая. Господи! Хорошо, хоть опомнился вовремя. А если бы вправду? Какой ужас! Все, хватит! Домой, домой, пневмопистолет выбросить, все забыть, забыть, не думать. Ещё чуть-чуть — и он стал бы убийцей!
     Не думать! Домой, домой!..
     Замерла рука, к мокрому лбу примёрзла. Чуть-чуть? А как же аптека, канистра с напалмом, 4-я неотложка?
     Он уже убил! Убил двух невинных людей! Ладно, пусть виновных, но — убил!
     Алёша понял. Дрогнули огни окон, тьмой подёрнулись…
     

     
* * *

     — Молодой человек! Молодой человек! Эй, сюда, помогите, парню плохо! «Скорую», «скорую»!..
    

    

     

      Дорожка 6 — «Атлантический океан»
     

     Михаил Щербаков.
     (2`51).
     

     «Эх, заняться б пустяками, поболтать бы с корешками, погулять бы кабаками, все бы стало на места. Но пустяки давно забыты, корешки давно зарыты, кабаки давно закрыты, тишина и темнота».
     

     Нет фотографии — рамка пустая. Не траурная, самая обычная, контур тонкий, серая линия. Кто-то рисунки отключил, чтобы лишнего не платить. Экономист, блин…
     Еле сдержался Алёша, чтобы не чертыхнуться. Не стоит, полно народа в интернет-кафе, под самым ухом дышат. Полчаса в очереди ждать пришлось.
     Сервис, свойства обозревателя… Дополнительно…
     Ныла рука — здорово брякнуло об асфальт, хорошо, портретом не приложило. А ещё хорошо, что на шум хач не выскочил. И так сбежались — на тело бездыханное взглянуть, нашатырём угостить…
     От «Скорой» отбился. От сердобольных бабулек тоже, норовивших «агитатора», на тяжкой своей ниве перетрудившего, чаем с вареньем угостить.
     Стыдно? Ой, стыдно! И хорошо, что стыдно, можно о тех двоих не думать, о жареном мясе с напалмовой подливкой.
     Отображать рисунки… Применить…
     А если бы хач вышел? Узнать не узнал бы, не встречались, но все равно. Не удержался, рассказал бы Варе, прежде чем на диван её уложить — или возле дивана на колени поставить. Смешной случай па-ны-ма-ешь, очкатый парень прямо у подъезда в обморок брякнулся. Смышно, га-га-га! А теперь работай, Охрименко, отрабатывай по полной программе! И-раз, и-раз!..
     Умереть бы!
     Лисиченко Ольга Ивановна, провизор…
     Лицо обычное, улыбка обычная, встретишь в толпе — не запомнишь. Родинка на левой щеке, особая примета. Старая фотография, ей, Лисиченко Ольге Ивановне, двадцать два было, а на фото — девчонка с выпускного бала.
     Ниже — статья, интервью. Неужели с родителями?
     Закрыл глаза Алёша, очки снял. Протереть, что ли? Вот дьявол, пальцы в крови, разбил, когда к асфальту прикладывался. Хорошо ещё, в собственной.
     Достал Алексей Лебедев, отставной демократ и убийца, флешку из кармана. Подумал. Навести «мышь» на фотографию, затем — «сохранить как», потом — смотреть каждое утро, чтобы не забывалась.
     Сжал губы Алёша, сунул флешку обратно в карман. Ужимки и прыжки… Ходил по городу до самой ночи, к университету завернул, по Сумской побродил, в свернул в холодный тёмный парк. Хорошо, что интернет-кафе круглосуточное. Постоял в очереди — и ныряй в виртуалку, гляди в глаза той, которую убил.
     Лисиченко Ольга Ивановна…
     Сдался бы сразу — уже, поди, и допрос сняли бы, и в тюрьму отправили. Или сначала в следственный изолятор полагается?
     Дрогнула рука с «мышью». Хватит! Встать, расплатиться, выйти на холодный воздух, вдохнуть полной грудью…
     А дальше куда? В тюрьму? Или обратно, в чужую пустую комнату — дожидаться утра? Но утром все по новой, с этим придётся жить не долго, а всегда. Всю жизнь!..
     …Бояться, что разыщут, дрожать при виде каждой официальной бумажки в почтовом ящике, шарахаться от всякого, кто в форме, переезжать из города в город, уехать за кордон, в Россию, в Молдавию, может, в Штаты. Годы будут сменяться годами, стукнет тридцать, сорок, полвека, но он останется убийцей, а срок давности для таких, как он, не предусмотрен. И никуда не спрятаться — даже среди белых облаков, даже в лучах прожекторов, даже в мире духов. А он ещё на Десант грешил, на Игоря-Хорста свысока поглядывал! А теперь смотреть? На него, на Еву, на Профессора?
     А на мента взглянуть не хочешь? На гражданина «П-ко»?
     Дёрнуло Алёшу, пробило морозом. Ты ещё здесь, товарищ Север, сволочь кровавая? Не радуйся, вместе мучаться придётся!
     Взгляни, взгляни!..
     Не стал очки протирать, так надел. Сойдёт! А что паранойя на пороге — худо, совсем худо. Этак и до изолятора следственного не дотянешь, отправишься прямиком на Сабурову дачу, к Наполеонам, в дом Хи-хи.
     Успокоиться, успокоиться, отвлечься, не думать, не думать… Утром, все утром — встать, умыться, заварить кофе, подумать…
     Ладно, что там ещё в новостях?
     

     
* * *

     А что в новостях может быть? Выборы, ясное дело. Агитация, провокация, ажитация. В Донецке Десант вступил в драку со служителями правопорядка… Прямо дежа вю! Ну, Федя Березин, ну, даёт! В Одессе убит преступный «авторитет»… Ясное дело — Одесса! Представитель движения «Отечество и Порядок» заявил… Знаем, слышали! Покушение на кандидата в депутаты, три петарды, сожжённые брюки…
     Ого!
     …В Киеве… сотрудник милиции… из табельного оружия 17-летнего активиста партии… расклеивал листовки… Молодой человек выполнил требование милиционера… лёг лицом вниз… не оказывая сопротивления… пытался надеть наручники…. по неизвестной причине выстрелил ему в спину… Пострадавший потерял много крови… нуждается в помощи доноров… Представитель МВД заявил… строго по уставу… Прокуратура не нашла состава преступления…
     Товарищ Север дёрнул сухими губами, на пластиковую спинку стула откинулся. Кому-то, значит, всю жизнь мучаться, Лисиченко Ольгу Ивановну двадцати двух лет вспоминать, а кому-то людям спины дырявить? Строго по уставу? Семнадцатилетних ребят калечить — а потом дырочки для новых звёзд на погонах вертеть и на казённый кошт к Чёрному морю ездить, здоровьишко поправлять?
     Раскис, студент? «Гадов всегда заливают» — забыл?
     Вздохнул Алёша — глубоко, глубоко. Выдохнул товарищ Север, усмехнулся. Не забыл, просто слабину дал. Не возле подъезда, когда в обморок бухнулся — раньше, как за пневмопистолет в кассе расплачивался. Зачем тебе хач? Вендетту решил устроить? Взревновал? «Гляжу, как безумный на чёрную шаль, и хладную душу…»
     Пневмопистолет, впрочем, ещё пригодится.
     А с Лисиченко Ольгой Ивановной позже разберёмся — на Суде, где взвешивают и навешивают. Связалась с теми, кому в Аду гореть…
     Гори сама, сука!
     Хватит, и так столько времени — впустую. Домой? Нет, сначала почту поглядим.
     Логин… Пароль…
     

     
* * *

     «Товарищу Северу
     В связи с ухудшением общей обстановки и вероятностью прямой вооружённой конфронтации, Вам в подчинение передаются оперативные группы, действующие в городе и области. Связной обратиться к Вам по этому адресу. Пароль для связи — «Кинопремьера», Ваш личный пароль, известный лишь командирам групп — «Виктория». В дальнейшем осуществляйте непосредственное руководство группами, исходя из ситуации.
     Ваш Юго-Восток. № 72.»
    

    

     

      Дорожка 7 — «Над твердью голубой»
     

     Исполняет Елена Камбурова.
     (3`31).
     

     Ещё один «Рай» Вавилова и Волохонского с сильно исправленным текстом. Несмотря на свою славу, Камбурова мне никогда особо не нравилась. Данное исполнение лишь подтверждает мою правоту. Охи, ахи, придыхания…
     

     Суббота, 16 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.29,
     заход — 17.20. Луна — III фаза, возраст в полдень — 18,8 дня.
     

     Заметно потеплело. Вопреки обыкновению занесу цифру не только в рабочий блокнот, но и в дневник: + 16 С. Тучи исчезли, небо необыкновенно яркое и глубокое. Взгляд так и скользит по чёрным стволам деревьев в поисках оранжевых пятнышек — первых весенних побегов. Нет, ещё рано. Весна рядом, но зима пока не ушла.
     Наше вступление в Талачеу превосходило пышностью все, прежде виденное в Южной Африке. Негры любят бесполезные церемонии ничуть не менее нашего белого племени и охотно тратят время на эту суету. Некий смысл и значение сии обычаи, конечно, имеют, являясь своего рода термометром, демонстрирующим градус могущества хозяев, а заодно и уровень тепла по отношению к гостям. В данном случае термометр местного рундо явно зашкаливал.
     В виду селения, когда уже можно было разглядеть его хижины с привычными «китайскими» крышами, нас встретила целая процессия. Впереди с громким лаем бежали собаки, небольшие, но весьма крепкие и выносливые с виду. За ними валила толпа, издалека могущая показаться усыпанной снегом: встречающие надели головной убор из белых страусовых перьев. Однообразие оживляли шлемы, сделанные из львиной гривы. Почти все имели на себе кроме упомянутых уборов лишь набедренные повязки, но на двух-трех я не без удивления рассмотрел португальские военные мундиры и странные одеяния, сшитые из столь ценимого в этих местах коленкора. Сии модники были явно из числа знати, каждый держал в руке дубинку, сделанную из рога носорога, слуга же, шедший сзади, нёс большой, ярко раскрашенный щит. «мачака», то есть воины-гвардейцы, шли в полном вооружении, с топорами, копьями и прочим оружием.
     Наконец, показался сам рундо. Разглядеть его было почти невозможно, ибо вождя сопровождал «мопато», отряд телохранителей. Обычно они являются его родичами, свойственниками или хорошими друзьями, всех их обязательно кормят за одним столом с самим рундо и часто одаривают. В целом «мопато» очень подобен дружине у древних скандинавов или славян. Я ожидал увидеть привычные уже копья и топоры, но ошибся — каждый «дружинник» нёс с собою мушкет. Более того, у нескольких из них я разглядел ружья, судя по виду, игольчатые. Они напоминали знакомый Дрейзе, но были несколько меньшими по размеру.
     Вновь вспомнился мой друг Ливингстон с его мечтаниями. Вот он, приход европейской цивилизации в глубины Африки!
     Местного вождя удалось увидеть лишь мельком. Он немолод, толст, одет по-арабски. Ехал рундо на коне, тоже «арабе».
     За авангардом с вождём во главе, шла, точнее бежала, громадная толпа простонародья — голые, без перьев и без дубинок. Судя по количеству народа, Талачеу — весьма крупное селение.
     Все описанное было лишь началом. После того, как мы проследовали на главную площадь, точнее, на огромный выгон посреди селения, нас вновь окружила толпа. Забили барабаны — и начался многочасовый танец. Мужчины, почти обнажённые, зато покрытые разноцветной раскраской, образовали круг, держа в руках дубины и небольшие топорики. Каждый из них громко кричал, вернее, орал во всю свою негрскую глотку. После очередного крика, все одновременно, с завидной синхронностью, поднимали одну ногу и сильно топали два раза, пуская в небо облака пыли и оставляя на земле глубокие следы. Их руки и головы при этом тоже двигались, причём способом, описать который весьма затруднительно. Топнув и покричав, они проделывали затем это же, но иной ногой, после чего били барабаны — и все повторялось опять и опять. Танцевали мужчины всех возрастов — от почти мальчишек до седовласых старцев, топавших и оравших с не меньшим жаром. Надо ли говорить, что очень быстро все вокруг заволокло пылью, по телам же танцоров густо потёк пот. Я засёк время на своём хронометре: от первого удара ноги в землю до последнего прошло три часа и двадцать одна минута.
     Шум, производивший все это время, был поистине ужасен. Особенно страдал Куджур. Бедный ослик прял ушами и жалобно поглядывал на нас, словно надеясь на помощь. А вот Чипри поступил, словно истинный философ. Поглядев вокруг и убедившись в отсутствии опасности, он зевнул во всю пасть и… Естественно, уснул прямо у моих ног, пробудившись точно с последним ударом босых пяток в пыль.
     Доктор Ливингстон, стажировавшийся в знаменитой клинике для душевнобольных в Бедламе, рассказывал, что танцы в таких заведениях весьма поощряются, ибо способствуют разряжению крайнего возбуждения мозга. Остаётся представить, как выглядят со стороны столь привычные для нас, европейцев, военные парады и придворные балы. Мбомо, невозмутимо наблюдавший за происходящим, заметил: здесь подобное почитается очень красивым (!!!). После добавил, что встреча свидетельствует о тесной дружбе между гостями и хозяевами, копья же и топоры в руках танцующих — о заключённом военном союзе. Этот нехитрый дипломатический язык понятен и без перевода.
     После танца, когда пыль улеглась, началась церемония взаимного вручения даров. Её я наблюдал со стороны, радуясь, что мои «дипломатические интересы» взялся представлять сам мистер Зубейр. В противном случае, запасы коленкора и всего прочего сократились бы не менее чем наполовину. Дарили многое и разное, среди прочего Рахама преподнёс вождю десяток новых португальских мушкетов.
     История с вручением подарков имела несколько странный финал. Как я понял, дары вручались не только от самого мистера Зубейра, но и от лица его «друзей». В их число попал и я, поскольку был одарён ответно: несколько голых негров принесли три корзины с лепёшками и всякой прочей снедью — а заодно привели некое юное создание, закутанное в покрывало. Мбомо без особых церемоний приоткрыл краешек ткани. На нас взглянули испуганные чёрные глазки, и послышалось нечто среднее между «ой!» и «ай!». Осознав, что произошло, я хотел немедленно отпустить девочку (ей никак не больше двенадцати лет), но был остановлен моим другом. Мбомо прехладнокровно заметил, что идти «подарку» некуда. Она рабыня, скорее всего из селения, сожжённого и дотла разграбленного теми же мачака, что недавно плясали перед нами. Кроме того, если отвергнуть дар, рундо оскорбится.
     Я махнул рукой и предоставил Мбомо самому разбираться со всей этой историей.
     В подобных хлопотах прошёл весь день. Даймоны, вероятно, тоже оказались весьма заняты, так как никто из них меня не посетил. Признаться, сие весьма огорчило. Привык, что поделаешь!
     Между прочим, из слов духа Евгении, я понял, что со временем все обстоит ещё более странно, чем казалось вначале. Судя по моим записям, Даймон впервые посетил меня 27 июля, то есть менее трех недель назад. Евгения же утверждает, будто её отец «установил связь» со мной два месяца тому. Итак, моё время и время Даймонов неодинаково. Они умудряются попадать ко мне, так сказать, последовательно, редко пропуская более одного дня (как, например, сегодня). В их же мире между «сеансами связи» (ну и выражение!) разрывы куда более значительны.
     Евгения очень просила «не выдавать» её при грядущей беседе с Даймоном-отцом.
     Мой Даймон очень строг.
    

    

     

      Дорожка 8 — «Sea of Love»
     

     Исполняет Том Вейтс (Tom Waits).
     (4`06).
     

     Как хрипит! Ой, как хрипит! Какое море любви!
     

     — А неплохо, — констатировал Профессор, слегка прищурившись.
     — Неплохо, — охотно согласился Алёша. — Очень даже.
     Щуриться не стал — все равно под очками незаметно. Тем более, важна не форма — содержание. Но и форма порой значит немало. Милицейская, скажем. Вон их сколько, четверть площади запрудили! А площадь немаленькая, чуть ли не вторая в Европе. В двадцатые заложили, как главную площадь суверенной социалистической Украины. Слева Госпром — Дом Государственной промышленности, с вышкой телевизионной…
     …Телецентр, возле которого ногами бьют.
     Сзади, чуть левее — родной университет, жёлтая громадина. Впереди сквер, за ним — академия военная, чуть правее — памятник с толпой милиции вокруг.
     И подъёмный кран. Только что подъехал.
     — Суета суёт, — подумав, молвил Профессор, — сама по себе, конечно, есть всяческая суета. Но в агитационном отношении очень даже полезна. Да-с!
     Вновь не стал Алёша спорить. Соглашаться, впрочем, тоже. Дело ясное: кран с милицией, любопытных, считай, несколько сот, телевидение со всех каналов. Смотрят же все в одну точку, на памятник. Точнее, на флаг, что к левой руке истукана привязан.
     Монумент хотели ещё в 91-м на цветной лом пустить. Обошлось — привыкли за долгие годы, кроме того, и при демократии истукан пригодиться может. Скажем, флаг. Тысячи их сейчас по городу, всех движений, всех партий, никто не глядит, внимания не обращает. А к этому толпы валят с самого утра. Ещё бы! На монумент взобраться, полотнище втащить, к бронзовой руке присобачить. То ли тоже без крана не обошлось, то ли альпинистов пригласили. Глядит народец на малиновый бархат, читает буквы золотые.
     «Отечество и Порядок».
     Менты-ментозавры у каменного подножия, топчутся (суета суёт!), кран бестолково разворачивают, все такие ма-а-а-аленькие, такие га-а-а-аденькие!
     …Этой ночью две «наркоманские» аптеки сизым пламенем загорелись. Без жертв обошлось — и потушили быстро. Неумело поджигали, по-дилетантски.
     То ли дело — напалм!
     А ещё в четыре чёрные метки присланы. Честь по чести, с адамовой головой и костями куриными. Текст соответствующий: спалим к чёртовой матери!
     Эхо — оно не только в лесу бывает, не только на «Ау-у!» отзывается.
     — Поучительно и весьма, — наглядевшись, заметил Профессор. — Так что у вас случилось, Алексей?
     Профессор Алёше в коридоре встретился, на пятом истфаковском этаже. Видать, завернул Женин родитель по делам со своего философского третьего. Странного в том ничего нет и быть не может, но за последнее время стал бывший демократ Лебедев если не подозрительным, то наблюдательным — точно. Идёт, скажем, профессор по коридору — велика ли новость? Как в песне старой: один верблюд прошёл, второй верблюд прошёл, третий… Верблюдов же, в смысле профессоров, на каждом университетском этаже предостаточно. Только почудилось Алексею, что Профессор не просто по коридору идёт, не просто с коллегами ручкается и студентам знакомым кивает. Улыбается, отвечает, сам вопросы задаёт, но глаза не на собеседника смотрят, словно сам Женин отец не здесь, не с народом коридорным. То ли ищет кого-то, то ли мыслями вдаль ушёл.
     И походка не такая, как после лекций — напряжённая, чуть нервная, словно вокруг минное поле…
     Чушь, конечно. Наверно, у самого Алёши настроение подобное выпало — нервное, с напрягом. Подумав немного, он и сам рассудил: чушь. Но случаем все же воспользовался. Подошёл. Протолкался.
     Профессор, здрасьте!
     Понятно, не плебейское «здрасьте!» — «добрый день». И без всякого «Профессора», по имени-отчеству, со всем студенческим пиететом. Мол, если не торопитесь, если у вас нет четвёртой пары…
     Вышли из жёлтого университетского корпуса вместе. У одного лекции закончились, у другого тоже.
     А тут памятник. С флагом, с подъёмным краном, с «Отечеством и Порядком».
     

     
* * *

     — А сами как думаете, Алексей?
     — Ну-у, — Алёша вздохнул, очки поправил. — Не верится , если честно. Год назад наши… Демократы шум подняли насчёт фальсификации. Бюллетени, открепительные талоны, протоколы комиссий с не теми печатями. Но теперь они, демократы, выборы и проводят, Президент за всем следит! Чего опротестовывать?
     И на Профессора покосился. Не сказал ничего Женин родитель, кивнул чуть заметно. Слушаю, юноша., продолжайте.
     В метро спускаться не стали — через парк своим ходом пошли. До Профессорова дома всего полчаса ходу, и погода подходящая, словно на заказ. Солнышко, почти весна…
     — Дело, конечно, не в демократии, это я, Профессор, понимаю. Никому демократия, честно говоря… Сейчас, как и год назад — Восток против Запада. У нас… На Востоке, где русскоязычные — Десант, во Львове — «Опир». Теоретически и те, и другие могут объявить выборы незаконными, вывести народ на улицы — если денег хватит.
     — Хватит…
     Не понял Алёша, кому сказано было. Ему, в знак согласия или просто слово эхом отозвалось.
     …Всего год назад он, Алексей Лебедев, в эту самую демократию верил! В палатке мёрз, воззвания господина Усольцева расклеивал…
     — Но почему — переворот? Победит, скорее всего, Восток…
     …Юго-Восток. № 72.
     — …Русскоязычных избирателей много, они сейчас объединились, значит, у нас… у них в парламенте будет большинство. И премьер будет с Востока. Так что? Националы свой «Опир» в бой бросят? Вы этого боитесь, Профессор?
     Сказал — и язык прикусил, потому как плохо вышло, хуже некуда. «Боитесь» — даже не намекнул, прямо в лоб врезал. Но не обиделся Профессор, вновь кивнул согласно.
     Остановился. По сторонам поглядел. Деревья старые в чёрной коре, влажные голые ветви сирени, мокрый лёд под ногами…
     Весна рядом, но зима не ушла.
     

     
* * *

     — Вы, Алексей, не учитываете два фактора. Первый — внешний. Штаты — и те от расклада сил в мире зависят, а мы точно — не Штаты. В близкой перспективы возможны… Скажем так, серьёзные и быстрые перемены, которые могут и нас… Накрыть.
     — В смысле… Война? С кем?!
     — Перемены — не только война… Но и она тоже — как некая гипотетическая вероятность. В Европе не воевали шесть десятков лет, забыли, поросли жирком… Если начнётся, будет не трагедия — катастрофа. И внутренний фактор. Перевороты производит тот, у кого есть деньги и реальная вооружённая сила. Деньги есть у многих. А сила? Десант и «Опир» прошу не предлагать — это ещё игрушки.
     — Сила? Менты… То есть, МВД, госбезопасность, армия. Они подчиняются Президенту! А Президент не любит не восточных, ни западных…
     — И ждёт, подобно мудрой обезьяне из китайской притчи, пока тигры перегрызут друг другу глотки. Это один вариант. Но, представьте, Алексей, что рядом с обезьяной прячется ещё один тигр. Представили?
    

    

     

      Дорожка 9 — «По Муромской дорожке»
     

     Исполняет Ольга Воронец.
     (3`09).
     

     «Он клялся и божился одну меня любить, на дальней, на сторонке одною мною жить».
     

     По тёмному потолку — лёгкие зайчики — то ли от окон соседнего корпуса, то ли повыше, с самых небес. Эдем в чужом городе, маленький, за тонкой дверью из деревоплиты, с фикусами на окне и старым кассетным магнитофоном прямо на полу.
     Варина рука на груди, тёплые губы у самого уха.
     — Ты где зараз, малюня? Ты ж не тут, нэ зи мною!.. Що с тобою, Алёша? Знов обиделся?
     Пошевелил губами Алексей, вдохнул знакомый запах Вариной кожи. Не стал отвечать. Ещё немного, минута, полминуты, несколько секунд! Так не хочется покидать невеликий островок между «ещё» и «уже», между «пришёл» и «ушёл», между «с нею» и «без неё»…
     Между «позвала» и «выгнала», между «с тобой» — и «с другими».
     Алёша закрыл глаза, чтобы на зайчиков знакомых не смотреть. Поздно, остров уже позади, на Эдеме-острове не надо слова подбирать…
     — Я не обиделся, Варя!
     Правда — не обиделся. Просто вспомнил, что прежде, когда Варя защёлкивала старенький американский замок, думалось только о ней. О том, что сейчас, прямо сейчас, уже… Теперь — иначе. Горячая вода в ведре, обязательное «я помоюсь», он не торопит, ждёт терпеливо. Ничего плохого нет, что твоя девушка хочет быть чистой, без капельки грязи на коже, который ты сейчас губами касаться будешь. Только грязь — она разная. Бывает просто, бывает — чужая…
     Варя словно испытывает, на прочность проверяет, на боль. «Не целуй пока, рот прополощу. Я сегодня хачу два раза минет робыла». Зачем так, за что?
     А молчала бы? Мылась, слова не сказав, а он бы все равно знал, ждал терпеливо…
     — Ты нэ зи мною, малюня. Нельзя так! Мучишь себя, меня мучишь. Навищо? Ты тут, я с тобой, нам добрэ. Я позвала, ты пришёл…
     Вновь беззвучно губы шевельнулись. Не хотелось уходить из Эдема, из нестойкого рая с небом в светлых зайчиках, с теплом Вариного тела — чистого, пахнущего счастьем, пахнущего тобой…
     — Не вставай, Алёша. Полежи ще!
     Поздно! Скользнули её руки, опустились, не удержав. Алёша накинул майку, поднял с коврика плавки. На миг почувствовал стыд: голый, в чужой комнате, напротив — горящие окна…
     Если бы хача — из пневмопистолета, в лоб? Если его мозги — по всему коридору? Лучше бы стало?
     Уйти? Прямо сейчас?
     — Ты… Может, чаю заваришь? Травяного, который ты из Тростянца привезла?
     

     
* * *

     Иногда верные мысли в самый нужный момент посещают. Чувствовал Алёша, понимал — не может уже. Позвала его Варя, он и пришёл, но чтобы прямо с порога: хватит, спасибо, у каждого свой путь… Не вышло — с порога. Посмотрел на девушку, представил, как она платье сбросит… А сейчас и вовсе не время. Получил своё, попользовался — и о полной отставке объявляет. Не устраиваешь ты меня, Варя Охрименко, потому как гордый я стал. Товарищу Северу такая любовница не нужна, он женщин ни с кем делит!
     Причём здесь этот Север! Причём? А при том!..
     Но и уходить не хотелось — ничего не сказав, не объяснившись толком. Почему бы чаю не выпить? Пока Варя кипяток принесёт, пока трава настоится… Социальная пауза, эмоциональная перебивка. И чай удивительный, ни с чем не сравнимый, Варя травы летом сама собирает, её бабушка учила, а бабушку — её бабушка…
     В большой стеклянной банке — коричневый настой. Тёплый парок, лёгкий острый запах…
     — Знаешь, що зробымо, Алёша? Ты про що хочешь сейчас говори, ладно? От що в голову придёт, то и говори. Тэбэ потому и плохо бывает, что в себе держишь. Только не про то, яка я плохая, то сама знаю, и ты знаешь. Про щось другое, про историю свою, про книжки, про чего хочешь.
     — Сеанс психоанализа устроим? Ты что, Варя, Фрейда начиталась?
     — Дурный этот Фрейд, сам же рассказывал.
     Рассказывал… Поднёс Алёша горячую чашку к губам, отхлебнул осторожно. Если сейчас сказать, с чем пришёл, станет эта чашка последней. Кому-то иному тростянецкий чай пить, не ему…
     Ладно! «Про щось другое»?
     — У меня однокурсник есть, Саша Лепко. Я тебе рассказывал — тот, что хакером себя воображает. Он, конечно, не хакер, но кое в чем разбирается. Говорит, историю можно понять только системно. Таблицы всякие составляет, графики…
     Лепко случайно вспомнился. На последней паре, на практических, когда разговор в очередной раз на выборы свернул (а куда деваться?), Саша всех удивить попытался. Слово попросил, развернул таблицу, на принтере выкатанную, приклеил скотчем к доске …
     — Он чего сделал? Собрал данные за этот февраль по чрезвычайным происшествиям. Взрывы, покушения, непонятные самоубийства — все, что можно террором посчитать. Цифра получилась страшная, словно война по стране катится. Для контроля привёл цифры за февраль 1996 и 2000-го. В два раза выше, чем в 96-м, когда самые бандитские разборки шли.
     Хлебнул Алёша чая, вдохнул травяной аромат. И не горячо! Кажется, в самом деле отвлёкся. Есть на что. Не то странно, что под выборы, под очередной «великий передел», менты и бандиты косяками на погост спешат…
     …В бетон, в бетон!
     Почему не замечает никто? Сообщат, прокомментируют — и снова песня про белого бычка. Агитация, дискредитация, коалиция… Приказ сверху пришёл — не реагировать? Пресса, даже купленная на корню, разных хозяев слушает. Или просто привыкли, надоело? Убийства и взрывы не волной идут — враздробь. Не всякий таблицу составить догадается, станет сводки происшествий шерстить. Особенно, когда вопрос о власти идёт, о миллиардах, о заводах, газетах, пароходах? Старый цирковой приём, Кио об этом писал: если надо фокус незаметно подготовить, на манеж въезжает «Волга» с клоунами на крыше. Чтобы все на них пялились, на главное не глядели.
     …Рядом с обезьяной прячется ещё один тигр
     Саше Лепко не слишком поверили. Доцент, что практические вёл, таблицу сквозь очки изучил и приговор выдал: подбор данных субъективен, выводы некорректны. Сказал — и доволен остался. Сформулировал!
     А если к таблице Лепко приложением письма от Юрия Владимировича добавить? К ним — отчёт про опыты с бинауральными ритмами, про полет между облаками, про то, как Ева с духом умершего речи вела?
     Помотал головой Алёша, мысли странные отгоняя. Не с мёртвым Ева говорила, с живым! И какое отношение это имеет…
     Профессор!
     Дрогнула рука. Плеснул горячий чай на пальцы.
     

     
* * *

     — Люди так живут, Алёша. Ты вже взрослый, ты понимаешь. Инакше не бывает. Хач мною пользуется, я — им. И остальными тоже. От устроюсь в кахве, стану больше заробляты, прописку одержу… Не хочу тебя втрачаты, малюня, и тебе бэз мэнэ плохо. Перетерпи — и я перетерплю!.. Что ты сделать можешь, Алёша? Вбьешь их всех? Ножом зарижешь? А что дальше? У банку сейф вскроешь, чтобы в твой «Черчилль» сходыты? Или просто бросишь меня, чтоб легче стало?
     — Н-нет. Не брошу!
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-6.
     

     После киевской встречи я до сих пор пребываю в шоке. Специально выражаюсь столь высокопарно, чтобы не поминать пресловутый «пыльный мешок из-за угла». Куда я ездил? На собрание секты Ошо, к «рерихнутым»? Если применить неточную, но наглядную аналогию получим кризисный штаб, имеющий достоверную информацию о скором ударе волны-цунами. Штабисты же заняты изучением метафизического смысла терминов «море» и «волна», а самые активные — ловят русалок.
     И все читают Кастанеду, Кастанеду, Кастанеду…
     Макабр!
     Меня, впрочем, тоже произвели в мистики, даже в некотором роде в мистагоги. Свет, я, понимаешь, возжёг! Хорошо ещё, что не принёс. При всей своей гордыне на титул Светоносного не претендую.
     Нет, я вовсе не против теоретической части проекта, она необходима, как и всякая теория. Но пусть сперва пройдёт цунами. Выйдем из убежищ, похороним мёртвых, тогда уж…
     Относительно же моего личного вклада в «возжигание», рискну занять Ваше столь ценное время и внести ясность. Комплименты, которыми меня увешали, слишком сомнительны. На «озарение» не претендую, а все знакомые мне «контактеры» и «гуру» пребывают ныне в 15-й психбольнице, именуемой в народе Сабуровой дачей.
     Повторю в очередной раз: весь смысл нашей работы состоит в создании простой и доступной системы, безопасной для жизни и здоровья человека. Единицы владеют телепатией или ясновидением. Мы не стремимся пополнить их ряды, мы создаём телефон — или, уж извините за такое, сравнение, Интернет.
     Дело с «возжиганием» обстояло так. Все это Вам отчасти известно, но все-таки рискну повториться. Мифы рождаются буквально на глаза, не хочу стать источником ещё одного.
     Несколько лет я участвовал в серии экспериментов по созданию искусственной «сферы Сна». Скажем прямо: с очень переменным успехом. Тяжёлая болезнь нашего общего друга Джеймса Гранта фактически остановила проект. Мы, уцелевшие, даже не знаем, что происходит «там», в «сфере», на недоступных «платформах», созданных по методике Гранта. А ведь «там» остались наши друзья. Одна из причин, побудившая меня заняться нынешним делом — надежда на восстановление контакта. Вам почему-то это не слишком интересно.
     Ещё одним толчком стала трагическая судьба участников группы (назовём её «группой Арлекина»), серьёзно занимавшихся DP-исследованиями. Из всех их, как Вы знаете, в живых остались только двое, причём оба тяжело больны. Жаль, они были близки к невероятному прорыву. Именно их судьба заставила меня раз и навсегда отказаться от опытов, проводимых с риском для физического и психического здоровья человека. Нам не нужны камикадзе, мы изобретаем телефон!
     Это к вопросу о «группе добровольцев» с их чипами. Если бы мы могли попросить цунами подождать ещё лет пять, а лучше — десять!..
     Итак, не соблазнившись рукотворным адом Dream of the Past (DP), я занялся N-контактами. Вначале без особой охоты — слишком густо там намешано мистики. Методика Монро, на которую натолкнулся почти сразу, не произвела особого впечатления. С точки зрения медицины, прямо скажем, ничего особенного (тут Вы меня не переубедите). Откровения же Монро о его астральных «полётах во сне и наяву» ничем не лучше видений Сведенберга или Данте.
     И вообще. Когда я слышу слово «астрал», моя рука тянется… Ладно, замнём!
     Однако я обратил внимание и на сильную сторону методики Монро: доступность и простоту. Первые же исследования привели показали, что некоторые из бинауральных ритмов (не те, что думал сам Монро!) действительно снимают некую «заслонку» в сознании, открывая «дверь» в N-пространство. Вещь давно известная, но на этот раз вместо шамана или «гуру» требовался лишь CD-диск с программой.
     Итак, «дверь» открыта, но за нею не холл, полный посетителей, ждущих общения, а столь соблазняющие мою Евгению «облака». «Летать» между ними можно всю жизнь, причём без всякого успеха и надежды на N-контакт. Моя шкодливая наследница ещё не поняла, что в «облаках» не три измерения, даже не четыре. Осознать такое нелегко и всем нам.
     Нужен был компас, нужна была адресная книга, хотя бы маяк. Попытки дополнить бинауральные ритмы Монро воздействием на зрение предпринимались давно, но без малейшего успеха. Все это оставалось чистым шаманством.
     Первые сведения о Волжской группе Геннадия Белимова меня не слишком заинтересовали. Опять «астрал», опять «контакты», прости господи, «духи»… Вы наверняка помните этот горячечный бред. Дух Талькова диктует тексты песен, дух Булгакова — продолжение «Мастера и Маргариты»… Как Вы любите говорить: «наш дом — дурдом». К фельдшеру, одним словом. К коновалу!
     Однако, среди «отчётов» о работе «дурдома» Белимова (он весьма активен и писуч) я наткнулся на любопытную деталь. Некоторые «контактеры» получали не очередную главу «Мастера и Маргариты», не поучения на тему «Делай добро, не то убью!» (духи такое особенно любят), а странные фрагменты, содержащие наборы цифр. Я поверил — хотя бы потому, что такое выдумывать не имеет смысла, это не очередная песня «Талькова».
     Белимов, честь ему и слава, тоже понял. Проанализировав сочетания цифр, он убедился, что в них отсутствует ноль. Из этого был сделан абсолютно верный вывод о том, что ноль, так сказать, прерывает программу. Дословно: «Всякий компьютерщик знает, что если он станет нумеровать свои файлы последовательными числами, то с 1-го по 9-ый все файлы выстроятся строго друг за другом, однако 10-ый не будет помещён вслед за 9-ым: компьютер автоматически перебросит его назад, к началу нумерации, и поставит вслед за файлом номер один». Просто и гениально. Белимов попытался применить «настройку», то есть перед каждым сеансом произносить вслух или записывать наборы «задающих» цифр (от однозначных до семизначных) и даже вывести некоторую закономерность. Например, он пришёл к выводу, что чем меньше число, тем серьёзнее «адрес». Следуя его логике, единица направит нас прямиком к Творцу. Эта логика и привела его, в конце концов, к вульгарной нумерологии. Два на ум пошло, два с ума сошло…
     Теперь мы знаем, насколько он ошибался — и в этом, и во многом другом. Но сама идея «цифровой» настройки оказалась верной. Моя заслуга состоит в том, что я привлёк к сочетанию Монро+Белимов третью составляющую — методику Джеймса Гранта, созданную им для опытов по программированию сна. Если цифры не скандировать хором, не рисовать мелом на доске, а обозначить мигающими точками на экране, а перед этим применить «заставку»… Какая жалость, что Грант сейчас не с нами! Он наверняка придумал бы что-нибудь получше и понадёжнее. Все мы стоим на плечах гениев!
     Вот с чем я пришёл в Проект. Остальное Вы знаете.
     По поводу же дележа портфелей в столь любезном Вам «Всемирном Правительстве» от суждения воздержусь. Разве что предложат должность министра по отстрелу министров. Наша миссия — миссия самурая из фильма Куросавы. Деревня спасена, самурай уходит, не оглядываясь… Или нам этого мало?
     Как Вам диски, которые я Вам передал? Успели оценить? Жаль, не хватает времени, чтобы закончить шестой. Поистине: обступили мя тельцы тучные мнози.
    

    

     

      Дорожка 10 — «Рай»
     

     Исполняет Алексей Хвостенко («Хвост»).
     (3`12).
     

     Первое исполнение знаменитой песни. Больше достоинств у этой записи нет, слушать «Хвоста» всерьёз трудно. Он хрипит, но, увы, не так, как Вэйтс. И все мимо нот, мимо нот…
     

     Воскресенье, 17 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.27,
     заход — 17.22. Луна — III фаза, возраст в полдень — 19,7 дня.
     

     С прибытием нашим в Талачеу, привычный и несколько монотонный ритм караванной жизни, от стоянки, до стоянки, от одного вражеского налёта до следующего, сменился неким подобием подзабытого бытия в крупном цивилизованном (!) городе. Талачеу — столица, центр большой округи, к тому же место пребывание главы государства. Разница же цивилизаций, здешней и европейской, заключается лишь в форме, но отнюдь не в содержании.
     На местном рынке торговцы гортанными криками подзывают покупателей, отчаянно торгуются и норовят обмануть. Стража бродит по улицам, задерживая «подозрительных» (военное положение!), вечерами можно увидеть немало пьяных (!!!), а возле рынка легко обнаружить тех, кого мой Даймон называет «бомджи». И в довершение всего местная «светская» жизнь кипит, словно в центре Парижа.
     С последним довелось столкнуться лично, ибо мы с мистером Зубейром были званы на приём к рундо. Отказываться, естественно, не следовало. Пришлось, оставив Мбомо улаживать хозяйственные дела, переодеться (а говорят, приличный костюм в дебрях Африки не нужен!), привести в порядок мою «библейскую» бороду, а заодно захватить подарки. К счастью, мой коленкор здесь весьма ценится. Европейские ткани в Талачеу не редкость (о чем ниже), но совсем другие.
     Аудиенция была дана нам неподалёку от «дворца» (все та же хижина с «китайской» крышей-шляпой, чуть побольше прочих). Вождь и его приближённые восседали на шкурах, находившихся в центре круга диаметром в тридцать шагов. Круг этот несколько возвышается над уровнем окружающейся почвы, являя собой нечто вроде постамента. Нам принесли циновки, на которых и довелось сидеть. На корточках, разумеется.
     Здешнего рундо зовут Калимбота. Это ещё нестарый человек, полный, вислощекий, весьма говорливый. Весь его наряд состоял из байковой юбки зеленого и красного цветов (!) и многих фунтов разнообразных украшений. Между прочим, в обмен на наши с Рахамой очередные дары, нам была пожалована именно байка, несколько рулонов. Мистер Зубейр пояснил: рундо намекает этим на свою причастность к делам «большого мира». Дескать, и мы — не дикари, в байке ходим.
     Мой коленкор всем явно понравился.
     Сама аудиенция — мечта этнографа. Хотя мы с Рахамой понимали здешнее наречие (оно не слишком отличается от макололо), каждую фразу хор приближённых повторял четыре раза. Выступающие то и дело наклонялись, поднимали с земли горсти песка (!) и принимались усердно тереть верхнюю часть рук и грудь. Сие означает приветствие и уважение к собеседнику. Я предпочёл растирать свой костюм пустой ладонью. Кажется, обошлось. Наконец, нам, как будущим союзникам в войне, был продемонстрирован парадный меч Калимботы. По виду он очень старый, широкий, сделан из обычного местного железа. Длина его около 18 дюймов, ширина — чуть более 3-х.
     Каждой столице — свой Букингемский дворец!
     О делах, как и полагается на таких приёмах, почти не говорили, и я начал откровенно скучать. К счастью, все длилось недолго. Мы церемонно попрощались, но мистер Зубейр не ушёл, а направился прямиком по «дворец». После официальной аудиенции рундо звал его для приватного, на этот раз серьёзного, разговора.
     Я посчитал себя свободным — и жестоко ошибся. Меня, как спутника и «компаньона» Рахамы, тоже пригласили на беседу. Но не к вождю, а к его супруге, у которой имелась своя «китайская» хижина неподалёку от «дворца». Так я познакомился с леди Ньямоаной. Тут и начались сюрпризы.
     Я невеликий пуританин и сноб, в нынешнем лондонском «свете» чувствую себя медведем из родной Шотландии. Но все-таки и меня несколько поразило, когда я передо мной предстала молодая, очень высокая и стройная женщина, совершенно обнажённая, зато в ярко-красной раскраске, покрывающей все её тело. Наготу умиряли лишь многочисленные украшения и амулеты, перечислить которые весьма затруднительно. Я, конечно, знал, что отсутствие одежды и окраска из охры — привилегия здешней знати (простолюдины ходят в набедренных повязках и красят только лицо), но когда перед тобою — красивая молодая дама…
     Поймал себя на странной мысли. Да, леди Ньямоана красива, даже с точки зрения европейца. Большие чёрные и очень выразительные глаза, яркие, чуть припухлые губы, приятный овал лица… Увы, я не художник и не поэт, посему ограничусь лишь вышеприведённой констатацией.
     Леди Ньямоане двадцать лет. Она неплохо говорит по-португальски. Как видно, байковая ткань — не единственный признак близкого знакомства с «большим» миром.
     Подобные мысли, впрочем, быстро исчезли, когда она начала разговор. Тут же стало ясно, что приглашение к ней — вовсе не светская формальность.
     Леди Ньямоана без всякого смущения заявила, что её супруг не склонён интересоваться ничем, кроме охоты и войны, занятий, приличествующих истинному рундо. Всем прочим приходится заниматься самой (!). А посему ей очень интересно, что делает в этих местах англичанин, подданный Британской короны, да ещё в компании с арабским работорговцем? Следует ли воспринимать мой визит, как частный — или я прислан с определённым поручением? А если таковое имеется, то в чем его суть?
     Сказано все сие было, конечно, иными словами, но смысл казался вполне очевидным. Я понял, что угодил прямиком в шпионы. Стоит сообщить, что я приехал для изучения здешней географии, составления карты, исследования дорог, рек, переправ, рельефа, занятий местного населения… На миг пришла на ум суетная мысль: выдать себя за миссионера, начав обращать прекрасную королеву в истинную веру прямо на месте. Фара породил, Авраама, Авраам породил Исаака, Исаак породил Иакова…
     Лгать не хотелось, и я рассказал, все, как есть. Аргументы, дабы меня не вешать, сводились к тому, что избежать визитов европейцев сейчас уже невозможно, за мною обязательно придут другие (привет вам, доктор Ливингстон!). Сведения же, мною собираемые, сами по себе не добро и не зло, а лишь факты, использование коих зависит от воли людей. Британское правительство в ближайшие годы не планирует завоевание или колонизацию глубинных районов Южной Африки (чистая правда!). Правильно поставленная торговля, а также обмен знаниями и навыками могут быть полезны и европейцам, и африканцам (?). Кроме того, Британия всерьёз собирается бороться с работорговлей (надеюсь!).
     И вообще, я не англичанин, а шотландец. Убедительно просим не путать.
     Меня не повесили. Леди Ньямоана достаточно резко высказалась об арабах (Рахаму она знает и определённо не любит), весьма скептически — о португальцах, походя обмолвилась, что собирается построить завод по переработке сахарного тростника (!) и хочет купить несколько паровых машин (!!!). Обо мне же и моем путешествии она обещает «подумать».
     Призрак петли отступил, но не исчез.
     Закончилась наша беседа несколько неожиданно. Леди Ньямоана заявила, что споёт в честь гостя песню, таков здешний обычай. И действительно, спела, причём очень красивым, неожиданно глубоким голосом. Слова были на местном наречии, смысл их может быть передан приблизительно так:
     

     
      
       Ты приехал издалека, шотландец Ричард.

       За тобой — длинная пыльная дорога, шотландец Ричард.

       Твои боги остались в твоей земле, шотландец Ричард.

       Кто будет хранить тебя в миомбо, шотландец Ричард?

      

     
    

    

     

      Дорожка 11 — «Кармэлюка»
     

     Исполняет хор станицы Гостогаевской.
     (3`44).
     

     Уникальная запись с сайта «Кубанская песня». Настоящее фольклорное исполнение песни про знаменитого разбойника Устима Кармалюка.
     

     С утра все покатилось. Не c самого — на первую пару Алёша прибыл благополучно, честно её отсидел, даже, чего давно не бывало, пытался конспектировать. Занятие при наличии учебника почти бесполезное, зато идеомоторную память развивает. Все как всегда: аудитория полупустая, сонные физиономии однокурсников, привычный лекторский голос. Скучновато, нудновато. Рутина!
     Перед самым началом Алексей минуту лишнюю выкроил, в интернет-кафе завернул — которое в парке, возле жёлтой громады университета. Вдруг Юго-Восток, шутник неведомый, товарищу Северу армию в помогу шлёт?
     Не прислал, понятно. И писем не было, спам один. Спам Алёша задавил, на часы поглядел — и нырнул на новостной сайт. Вдруг там чего?
     Чего! Ночью кандидата в депутаты застрелили — в Артемовске. Опять Донбасс, куда только Федя Березин со своим Десантом смотрит? А в Запорожье шесть трупов нашли на городской свалке. Не просто, при документах и оружии. Бандитская бригада Горелика, гроза горожан, в полном составе. Уже и комментарий официальный имеется: внутренние разборки, свои своих контрапупят.
     Только отчего «свои» оружие не взяли? Побрезговали?
     А ещё «Отечество и Порядок» отличилось — в очередной раз. По каналу ICTV…
     Чем отличилось, Алёша так и не узнал — на лекцию спешить надо, и так чуть не опоздал. Успел! Первая пара, перерыв короткий, сейчас вторая, семинар при кафедре…
     — Лебедев! Чего стоишь, куртку хватай — побежали! Скорее, скорее!..
     Пока моргал, пока куртку на бегу натягивал (словно чувствовал, не сдал в раздевалку), пытался сообразить. Он бежит? Бежит — вниз, с родного пятого этажа на первый. С кем бежит? С братьями-демократами из славной партии господина Усольцева. С бывшими, понятно, изгнали, за порог попросили. Тогда зачем бежит?
     — Потом, Лебедев, потом! Разбираться после победы будем, сочтёмся, сейчас каждый человек нужен. Там такое, блин, такое!..
     Ну, если «такое» да ещё «блин»!..
     Недалеко бежали — через площадь, мимо здания Администрации (оно же — Обком бывший). Квартал прямо, полквартала направо…
     Слева дома — и справа дома. Тот, что справа, пятиэтажный, оказался знакомым. Водили сюда первокурсника Алексея Лебедева, демонстрировали. Дом самый обычный, послевоенный, но до войны на его месте другой стоял. До самого октября 1941-го, когда разнесла его в щепки радиомина полковника Ильи Григорьевича Старинова — вместе с немецким комендантом фон Брауном.
     Уважительно глядел первокурсник Алёша на серую пятиэтажку. История! Только это давно было, а сейчас…
     Толпа. Менты. Десант… Десант?!
     — Сюда! За строй, за щиты!..
     Нырнули — за щиты пластиковые. А кто щиты держит? Десант? Точно! При полной форме, с дубинками, кое-кто в шлемах пластиковых…
     Мамма миа!
     

     
* * *

     — Внимание, товарищи! Дамы, господа… Панове… Не издеваюсь я, отдышаться надо. В общем так. Ночью по ICTV передача была. Парни из «Отечества и Порядка» выступали, компромат вывалили — цистерну целую, за год не расхлебать. Все рассказывать долго, скажу по нашей области. Счета в банках, торговля наркотой, заказные убийства, рэкэт по рынкам и магазинам. И фамилии — мент на менте, вплоть до верхушки горуправления. Магнитофонные записи, видео, полный комплект. И про лиц нетрадиционной… про пидоров было. Который «Нам Здесь Жить», помните? Кому зад петардой припалило? Так вот, его ближайший помощник, правая рука — в сауне, с мальчиками. Не только он, зам областного управления МВД, его референт… Внимание! Сейчас милиция готовит штурм штаб-квартиры «Отечества и Порядка». Ордер опротестован судом, но ментам все по барабану, озверели. Произвола мы не потерпим, поэтому принято решение…
     Слушал Алёша, поражался, головой по сторонам вертел. Не тому, что правая рука «Нам Здесь Жить» с мальчиками в сауне забавляется, не счетам тайным, не рэкэту. Нарыли компромат перед выборами, обычное дело. Но как обернулось! «Отечество и Порядок» и Десант демократам враги смертные. Или не смертные — ситуационные?
     Политика, блин!
     Повертелся Алёша среди своих, обозначил присутствие — и вперёд подался. Диспозиция понятна. Штаб-квартира — две съёмных комнаты на третьем этаже, окнами на улицу. Форточка открыта, из неё знакомый малиновый флажок торчит. На противоположной стороне улицы — милиция, пока негусто, с полсотни всего. Стоят, активности не проявляют.
     Много бетона понадобиться!
     Вдоль стены исторического здания — Десант со щитами. Демократы, как полагается, сзади, но тоже с флагами. Озаботились.
     — Не прой-де-те! Не возь-мете! Не прой-де-те!..
     Демократы кричат, десантники их щитами прикрывают. Почти идиллия!
     Поглядел товарищ Север на эту идиллию, губы сжал. Хреново! Зачем ментам штаб-квартира понадобилась, понять можно. Бумаги накрыть думали — или человечка нужного. Сходу не вышло, значит, ни бумаг, ни людей там уже нет. На черта вся оборона?
     Товарищ Север усмехнулся, на знакомую улицу поглядел, но уже совсем иначе. Узкая, если ударят со всей дури, всех по стене размажут, деться некуда. Разве что в подворотню, но там двор с глухим забором. Нагони толпу, брось гранату со слезогонкой…
     И какой же поп Гапон расстарался? Иных поводов для Великой Февральской революции не нашлось?
     …В стране готовится переворот, причём стены станут прошибать именно вашими лбами. А вы эти лбы охотно подставляете.
     Что делать прикажете? Пусть людей уродуют, ярость масс поднимают? А как помешать? Ни господина Усольцева, ни супруги его, одна молодёжь, энтузиасты-камидадзе. Это у демократов, а у тех, что со щитами?
     Протёр очки товарищ Север, пригляделся, скользнул взглядом по пятнистому камуфляжу. Кажется… Ага! Повезло!..
     

     
* * *

     — Игорь! Игорь!.. Хорст!!!
     — Алексей?! Эй, пропустите, свой… Привет! Ты тоже?
     — Все мы — тоже… Игорь, скажи своим начальникам…
     — Не прой-де-те! Не возь-мете! Не прой-де-те!..
     — Смеяться будешь: я — начальник… Про то, что размажут, угадал? Реально! Сам вижу, только, понимаешь, приказ. Стоять, как генерал Джексон — каменной стеной. Ни шагу назад! Кто там у либерастов главный? И я не знаю, набежали, словно нарочно. В общем так, скажи, чтобы вперёд не совались… Да, если чего — Женю возьми на себя.
     — Ты!.. Ты что, Еву… Женю сюда притащил?
     — Притащишь такую… Ракетницей реально не отпугнёшь!
     — Вы про меня? «Die Strasse frei den braunen Batallionen…» Вот здорово! «Die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann!» Наконец-то началось! Привет, Алёша, у тебя пистолета нет? Хотя бы газового?
     — ..Внимание, внимание! Приказываю всем разойтись! Приказываю всем немедленно разойтись. В противном случае…
    

    

     

      Дорожка 12 — «Трипак»
     

     Исполняет Черкасский народный хор.
     (2`32).
     

     Украинский народный танец с совершенно чудовищным названием. Полагается плясать, что есть силы, отбивая каблуки. Запись антикварная, с виниловой пластинки.
     

     Зажмурился Алёша — словно в детстве, в тёмной комнате без ночника. Папа и мама ушли, одного оставили, а там, за шкафом, в густой вязкой тени…
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     — …Будут применены спецсредства. Повторяю! Повторяю! Всем разойдись, освободить тротуар и проезжую часть. В противном случае…
     — Не прой-де-те! Не возь-мете! Не прой-де-те!..
     Товарищ Север открыл глаза, выдохнул резко. Пистолет, значит, Профессоровой дочке подавай? «Die Strasse frei den braunen Batallionen…» Распелась, канарейка! Она что, не понимает?
     Поглядел на Женю, головой качнул. Весело канарейке! К Хорсту Die Fahne Hoch плечиком прижалась, носик морщит. Довольна, на войнушку попала! Игорь хмурится, но молчит, невольник чести. Приказ у него, понимаешь!
     С этими ясно. А впереди что? Все то же — полсотни ментов без особого рвения. То ли приказа ждут, то ли подмоги.
     А это кто?
     Даже удивиться не успел — с двух сторон, слева и справа. В форме, при полной выкладке, с «капустой» на форменных шапках, при дубинках-«демократизаторах»… А он, дурак, через дорогу смотрел! Вот они, здесь, рядом!..
     Вот тебе, Ева, и войнушка!
     — Спокойно, товарищи, спокойно! Прибыл отряд муниципальной милиции для поддержания порядка! Не покидайте ряды. Это наши, повторяю, наши, свои!..
     Открыл Алёша рот, глотнул сырого воздуха. «Свои»? С дубьём и наручниками на ремне? Лишь потом сообразил: муниципалы, городской отряд, на рукавах — зеленые нашивки с каштановой веткой. Мэру подчиняются, не министру. То есть, и министру, но зарплату в городской кассе получают. Два года назад первый отряд создали, Алёша тогда очень удивился. Зачем? Или ментов в городе не хватает? Выходит, есть зачем!
     Значит, «каштаны» — за нас? З кого — за «нас»? За Десант?
     — Алексей! Давай сюда!..
     Ага! Хорст уже не здесь, чуть в сторонке, у самого асфальта. Рядом — мент-«каштан», три звёздочки на погонах. Здоровенный, Игоря на полголовы выше. Лицо… Нормальное лицо, словно и не из «внутренних органов».
     Кивнул Алёша Профессоровой дочке. Не просто, со значением. Мол, стой, все порядке, сейчас пистолет принесу.
     Сквозь строй Десанта протиснулся.
     — Не прой-де-те! Не возь-мете! Гес-та-по! Не прой-де-те!..
     Шагнул к тротуарной кроме, на старшего лейтенанта взглянул. Чего скажешь, муниципальный?
     — Сергей Кононенко.
     — Алексей Лебедев.
     Крепкая ладонь у «каштана»! Алёша даже позавидовать успел.
     — Алексей! Вы у тех штатских старший? Не важно, передайте, чтобы немедленно уходили. Немедленно! Штаб-квартиру мы сами прикроем, не пустим никого, пока не будет санкции прокурора. Иначе этих не остановишь. Драться мы не будем — приказа нет.
     И в сторону улицы подбородком дёрнул. Там — тоже перемены. Не полсотни уже, сотня с излишком. Впереди — щитоносцы с «демократизаторами» наперевес, на флангах — пара мордатых полковников.
     Этих первыми! Живьём — и сверху присыпать!
     Чуть подальше — телевидение с камерами шакальей стаей. Ждут, предвкушают, трупоеды! А они их ещё защищали!..
     — Беги, Алексей!
     Не стал Алёша переспрашивать и спорить. У «каштанов» приказа нет, у Десанта есть. И у тех, с дубинками — тоже есть.
     Ясно…
     Головой мотнул — и назад, за щиты десантников, мимо Жени-канарейки…
     — Ева, я сейчас! Стой, никуда не уходи!
     …К братьям-демократам. Бывшим, нынешним, кто теперь разберёт. Главное — успеть. Сейчас, пока «каштаны» Сергея Кононенко прикрывают, пока Десант стоит — россыпью, бегом. Половина вверх по улице, половина вниз…
     — Не прой-де-те! Не возь-мете!
     Пока локтями работал, сообразить успел, отчего про канарейку вспомнил. Не потому что «Die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann!» На лекции рассказывали: в давние годы брали горняки с собой в шахту канареек. Сидит, бедная в клетке — и воздухом подземным дышит. Как упадёт без чувств, значит, бежать пора. Метан, верная смерть!
     Фу ты, мыслишки!
     …А как того парня в Киеве? Пуля в спину — и пиши жалобы!
     — Ребята, слушайте! Надо немедленно уходить. Немедленно!..
     

     
* * *

     Шагнули шитоносцы перед, неспешно, грозно. Вместо глаз — пластиковый блеск забрал, вместо голоса — мегафонный рёв:
     — Приказываю разойдись! Приказываю разойдись! Приказываю…
     Вновь закрыл глаза Алёша, тёмную комнату вспомнив, вязкую тень за шкафом.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     — Они не уйдут, Игорь. Я сказал, объяснил… Провокатором обозвали. Попом Гапоном.
     — Кретины они, твои либерасты. Реально!
     — А твои — лучше? А я ещё думал, как войны начинаются?
     Не ругались — просто болтали. Плечом к плечу — Хорст Die Fahne Hoch, старший воспитатель Десанта, и Алексей Лебедев, демократ-провокатор. Щитоносцы в десяти шагах, за спиной толпа безоружная, бараны на бойне.
     — Я, Алексей, о другом подумал. Вот зачем подполье создано! Ничего, нас побьют, товарищ Север им вспомнит!
     — Ага…
     Уже не уйти, полукольцом охватили гады-менты. Грамотные, выучены людишек разделывать! Не уйти, не спрятаться, за спиной — серая стена да глухой дворик с высоким забором. И «каштаны» не выручат, их дело стоять — не драться.
     Ева не ушла. Даже слушать не стала — отвернулась, фыркнула. Нравится ей войнушка!
     Не удержался товарищ Север, хмыкнул. Картинка — словно из учебника, одного только не хватает. Чего? Да чтобы какой-нибудь хорошо проплаченный идиот разок в воздух стрельнул. Или взрывпакет кинул — этим, со щитами, под копыта.
     — Не прой-де-те! Не возь-мете! Гес-та-по!
     Товарищ Север прищурился, взглянул на гладкие блестящие забрала. Марсиане, блин, нелюди! Не торопятся, шаг от шага отделяют. Или в самом деле ждут? Взрывпакета, выстрела? Тогда не за дубинки можно взяться — за автоматы.
     А ведь ахнет! Точно!
     — Алексей! Женю — уведи. Чего хочешь, делай, но уведи! Сейчас!..
     — Ага!
     Протискиваться не стал, поднырнул — прямо под щиты Десанта. Пока голова о что-то острое билось, мысль проскочила: щиты против щитов, как при Юлии Цезаре или при Спартаке. Гладиаторские бои в честь грядущих выборов, тешься, народец! Расстарались для тебя, лучших бойцов выставили.
     …Рядом с обезьяной прячется ещё один тигр.
     — Ева! Женя! Где ты? Ребята, вы девушку не…
     — Алёша, я тут! Что, уже началось? А писто… Мы куда?
     Не ответил Жене-канарейке товарищ Север — секунды считал. Одна — девушку за руку взять, пальцы сжать мертво. Два — прямо на толпу, на охреневших братьев-демократов, камикадзе безмозглых. Три — кулаком в грудь особо непонятливого. Четыре — Еву в образовавшуюся брешь втолкнуть.
     Направо? Направо! Там двор. Забор высокий, но можно попытаться…
     Пять — вдоль серой стены заскользить, Женину руку не выпуская. Шесть — в чёрную подворотню нырнуть.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     Семь… Не досчиталось «семь». «Ба-бах!» помешало, громкое такое. Ошибся товарищ Север — не взрывпакет, пострашнее.
     — Беги-и-и-и!!!!
     

     
* * *

     — Руку! Руку давай! Подтягивайся, ногами упирайся! Быстрее, быстрее!..
     — Ал… Алёша! А как же Хорст?! Он же там остался! Как же…
    

    

     

      Дорожка 13 — «Chase»
     

     Из к/ф «The Stunt Man» (1979 г.).
     Композитор Dominic Frontiere.
     (0`47).
     

     Тема тревоги. Герой спасается, убегает, сбивает с ног всех, кто оказывается на пути, вслед ему стреляют, но он бежит, бежит, бежит, у него — один шанс из миллиона…
     

     Понедельник, 18 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.25,
     заход — 17.24. Луна — III фаза, возраст в полдень — 20,6 дня.
     

     Хлопот оказалось куда больше, чем я предполагал, причём и в большом, и в малом. Не без ужаса думаю о неизбежном возвращении подруги-лихорадки. Толку от меня и так не слишком много, в случае же болезни я стану годен лишь в качестве груза для Куджура. Не хотелось бы, самое интересное и важное (надеюсь!) только начинается. Оттого и хлопоты.
     Сначала о малом. Девочка-рабыня не понимает местного наречия. Попытки поговорить с ней на языке макололо были столь же бесплодны. Мбомо привёл носильщика из каравана, знающего наречие батоко. Увы! Наша пленница честно пытается повторять услышанные слова, что-то рассказывает на своём, совершенно неизвестном нам языке, но «установить связь» (привет тебе, о Даймон!) никак не удаётся.
     Между тем, девочка определённо умна, понятлива, обладает живым и весёлым нравом. Надеюсь, она уже сообразила, что здесь ей не причинят вреда. После того, как мы с Мбомо представились, она стала именовать нас соответственно «ака Риша» и «ака Мбо». Себя она называет «Ека Викири».
     С Куджуром и Чипри она подружилась сразу. Ослик от неё не отходит, а наш ленивый страж без всякого ворчания позволяет ей лежать, положив голову ему на бок. Почти аркадская идиллия.
     Викири откуда-то с севера, во всяком случае, именно туда она указала, пытаясь объяснить, где её дом. Мбомо без всяких шуток предположил, что мы встретили первую на нашем пути уроженку Миомбо-Керит. Вначале мысль сия показалась попросту дикой, но после, спокойно все обдумав, я уже готов согласиться. Отчего бы и нет?
     Девочка, судя по всему, попала в плен совсем недавно. Она даже не успела как следует оголодать и испугаться. Тем лучше.
     Заботы о нашей спутнице, конечно, не мелочь, но все же не особо трудны. Но вот дальнейший маршрут начинает вызывать у меня серьёзные опасения. Рассуждая о поездах-караванах и тщательно оберегая запас коленкора, я рассчитывал на все — кроме войны. А она, увы, уже на пороге.
     Мбомо был на базаре и лично наблюдал, как в спешке разъезжают торговцы. Товар распродают поистине за бесценок, кое-что отдают задаром. мачака ходят гордые, потрясая воздух дикими воплями и время от времени пускаясь в пляс. Зрелище, хорошо знакомое не только африканцам. Не хватает лишь вездесущих газетчиков. «Война! Война! Покупайте „Талачеу экспресс“! Наш рундо подписал указ…»
     Последствия всего этого очевидны. Как только воинство рундо Калимботы, вооружённое в том числе и нашими мушкетами, двинется на север, всякая торговля прекратится. Придётся двигаться одному, наняв носильщиков. Но как найдёшь желающих, если каждый час грозит встречей с разъярёнными мачака обоих враждующих сторон? Остаться в Талачеу и переждать грозу? Но война может длиться годами, кроме того, я рискую увидеть перед собой выжженную пустыню, тянущуюся на сотню миль. Признаться, эти соображения озадачили меня куда больше, чем грозные предсказания моего Даймона.
     Между тем, он, наконец-то (!) соизволил меня посетить. Уже с первых слов, я понял, что заботы ему тоже не чужды. Отвечая на мой вопрос, он с грустью пожаловался на Даймона Евгению, сообщив, что оная девица хотела взять без спросу его газовый пистолет (?) и отправиться на какую-то войну (!!!). Один Творец ведает, что там происходит, в этом мире духов!
     Пистолет Даймону удалось у девицы забрать, на войну же Евгения все-таки ушла. Да поможет ей Провидение!
     Я намекнул, что Даймону, вероятно, не до меня и не до моих забот. Даймон возразил не без твёрдости, и я решил спорить. Как я понимаю, наши беседы интересны и полезны не только для меня.
     Между прочим, Даймон обмолвился, что сумел проверить мой «адрес». Я предположил, что оный адрес должен выглядеть так: Южная Африка, десять дней пути на север от Замбези, селение Талачеу, хижина возле базара… Ничего подобного! Оказывается, «адрес» — это девять цифр, появляющихся в виде мигающих (со скоростью, недоступной обычному глазу) точек на уже упоминавшемся «экране». Первая точка мигает три раза, вторая — два… Полностью «шифр» назван не был, уж не знаю, по какой причине. Вероятно, это большой секрет.
     Судя по моему «номеру», счёт идёт на сотни миллионов. Значит, духи могут общаться с таким количеством людей?! Поразительно!
     Разговор про «адрес» был затеян не зря. Даймон сообщил, что проверка привела к неожиданному (для него) результату. Если коротко: он теперь не ручается ни за одно своё пророчество. Ричард Макферсон не обязательно исчезнет без следа где-то в Южной Африке, страна Миомбо-Керит не обязательно (!!!) является мифом, Родерик Мурчисон не обязательно откроет «блюдце», сидя в уютном кресле. Даймон ошибся.
     Суть ошибки мне была также разъяснена, но человеческое (моё!) воображение в данном случае явно недостаточно. Едва ли я верно понял, но речь шла о том, что «адрес» может принадлежать Ричарду Макферсону из «реального прошлого», то есть из прошлого мира Даймона. Но вероятно иное: я — Ричард Макферсон из какой-то другой, несостоявшейся в мире Даймона «реальности» (sic!). Третий вариант уразуметь вообще невозможно, процитирую дословно: «ветвление согласно теории Эверетта «.
     Надеюсь, сам Даймон понял, что сказал?
     Вместе с тем, практические выводы для Даймона (и для меня!) очевидны. Пугающие пророчества не обязательно сбудутся, ничто ещё не решено. Сей оптимистический вывод, впрочем, никак не облегчает бремя наших с ним проблем.
     Один совет я уже получил. В ответ на сетования по поводы войны, Даймон задал мне загадку, вероятно, популярную в его мире. Дословно она звучит так: «Где безопаснее всего находиться, когда в город входят лохани?». Я представил себе это зрелище и честно ответил первое, что пришло на ум: в Бедламе, среди Наполеонов и герцогов Веллингтонов. Ответ оказался неверен. В мире духов «лохань» (точнее, «бак» или «танк») — название боевой самодвижущейся машины.
     Где безопаснее всего находиться, когда в город входят «танки»?
     Из-за всех забот не остаётся времени, дабы порадоваться близкой весне. Она уже рядом — почки на деревьях набухли, воздух тепл и свеж, ярко, поистине празднично светит солнце. В такие дни не думается о плохом, хочется лишь благодарить Создателя за все Его милости и подарки. Я жив, я прошёл огромный путь, я на пороге чего-то нового, удивительно и манящего… Даже если эта весна станет последней, я все равно благодарен Творцу, так много для меня сделавшему.
     Надеюсь, Он будет милостив к моему Даймону.
    

    

     

      Дорожка 14 — «Караван» (с народным рефреном)
     

     Михаил Щербаков.
     (3`59).
     

     «О, марш-бросок! О, цевьё с прикладом! О, чуждый трепета сон младой, когда не помнишь ни книг, что адом грозят, ни Девы Святой, ни имени той, что рядом».
     

     — Кажется… Да, все в порядке. Пойдёмте, Алексей.
     Профессор бросил взгляд на мерцающий экран, поморщился еле заметно. Не иначе, в собственных словах засомневался. И в самом деле! Какой тут порядок, да ещё полный?
     Хорст Die Fahne Hoch в больнице, то ли жив, то ли нет, ещё четверо в больнице, Ева умудрилась разбить колено. Алёша руку оцарапал, до сих пор кровь не унялась.
     Царапина — мелочь. А пули над головой свистели самые настоящие. Не одна, не две. Кто-то особо усердный охоту устроил.
     — Папа! — донеслось из кресла. — Обязательно позвони, слышишь? Позвони!
     Женя-Ева замерла у монитора. Чёрные наушники на висках, знакомая картинка на экране. Над неровным шахматным полем, над двумя реками, светлой и тёмной, неслышно, неотвратимо плыли птичьи стаи. Белая над чёрной рекой, чёрная — над белой…
     Экстракт гингко выпит. В наушниках, само собой, Ян Хейз. Выручайте, мистер Монро!
     — Пойдёмте, — Профессор устало вздохнул. — Лучше всего… Да, на кухню.
     Не стал Алёша спорить. Все равно. В подвал позвали — и туда бы пошёл.
     Еву он еле дотащил. Не из-за колена. Невелика травма, можно идти, и бежать можно, если приспичит. Профессорова дочка этого и хотела — бежать обратно, вернуться, вновь услышать, как пули возле самого уха поют. Там остался её Хорст, её друзья, она дезертировала…
     Пришлось силой волочь. Хорошо, такси вовремя попалось. Пока на Набережную ехали, рассказало всезнающее радио, новости рекламой перебивая. И про штурм, и про взрыв гранаты, и про стрельбу боевыми. Раненых тяжело то ли пять, то ли шесть, поцарапанных и побитых никто не считал. Само собой, провокация. Видели в первых рядах очкарика в штатском, очень подозрительного.
     Про очкарика Алёша без всякого удивления услышал. Быть ему попом Гапоном до скончания века! Обидно? Само собой, но как-то не слишком.
     Горите вы все, дерьмократы-либерасты! Напалмовым огоньком!..
     Про Игоря уже здесь, в доме на Набережной узнали. Кто-то из друзей позвонил. Мол, в Неотложке, и милиция там, и прокуратура. Дело открыли…
     Что можно было придумать? Только одно — Еву в божеский вид привести. Хорошо хоть родитель дома оказался, сообразил. Брыкалась Женя-канарейка, в Неотложку ехать хотела, потом потребовала сперва Алёшу бинауральной ретро-музыкой лечить. Еле справились.
     Такая, значит, войнушка у отставного демократа-провокатора Лебедева Алексея Николаевича случилась.
     А что? Очень даже неплохо!
     

     
* * *

     На кухне, восточными ароматами пропахшей, Профессор первым делом извлёк из шкафчика коньяк. Не какой-нибудь — «Хеннеси». Бухнул на стол, выставил две рюмки.
     — Будете?
     Вновь не стал Алёша спорить. Пил он редко, но случай больно подходящий. «Хеннеси» да ещё с самим Профессором! Сюда бы Керри-Керита, чёрного скорпиона, чтоб на троих, как заведено.
     — Ладно! Не по последней!..
     Стукнули по пластику пустые рюмки, поглядел Алёша на фото с раками варёными, не к месту милиционеров в доспехах-панцирях вспомнил.
     Их бы — в кипяток!
     И другое вспомнил — как его, ногами битого, пытались лечить. Тогда Профессор инициативу не слишком одобрил.
     — Может, Еву… Евгению — в больницу? Музычка, ритмы всякие. Несерьёзно как-то!
     Профессор кивнул, вновь к бутылке пузатой потянулся.
     — Несерьёзно. Но в больницу лучше не спешить. Вы же историк, Алексей, знаете, как в таких случаях власти действуют. Обо всех раненых и травмированных тут же сообщат, куда следует. Евгению видели, она в Десанте… А мне ещё Игоря выручать. Ничего, успокоится, слегка, к соседу отведу. Он врач, наложит повязку, а завтра поглядим… Вы-то как?
     Товарищ Север пожал плечами. Как он? В полном порядке, в абсолютном, можно сказать. Ещё полрюмки, лимоном зажевать — в снова в бой. Но чтобы не так по-идиотски. Надо же, попались, как раки в сеть. И место им навязали, и время, и способ действия. Провокация по всем правилам. Интересно, кто же Гапон? Настоящий? Начальник ментовский, по мальчикам и саунам ходок? Повыше кто-нибудь, в Киеве? Или не повыше — в сторонке?
     …Рядом с обезьяной прячется ещё один тигр.
     — Профессор, что провокация, понимаю. Зачем — тоже понятно. Выборы скоро…
     Не договорил — на взгляд Профессоров наткнулся.
     — Выборы, Алексей? Думаете, попытка дестабилизации, чтобы сорвать голосование? А не мелко?
     Чуть не подавился Алёша коньяком. Мелко?! Граната под ноги — мелко? Масштабы у Жениного родителя, однако!
     — Вы только что с улицы, в вас с Евгенией стреляли, вы ещё в себя не пришли. Но что в новостях сообщат? Столкновение с милицией, Десант драку затеял. В Донбассе такое почти каждый день. Кто внимание обратит?
     Задумался Алексей, попытался вспомнить. Верно, парни Феди Березина ментозаврам скучать не дают. Это здесь подобное в новинку.
     — Думаю, это действительно провокация. Не со стороны властей. Перед выборами такое им ни к чему, а милиция и так по уши скомпрометирована. Демократы… Как думаете?
     Вспомнил Алёша господина Усольцева — и госпожу Усольцеву Инну Александрову заодно. В принципе, могут, если о власти разговор пойдёт, только…
     — Не потянут. Трусоваты! Здесь иные требуется.
     Вздёрнул брови Профессор, но углублять не стал, кивнул согласно.
     — Не они. Мне почему-то кажется, дело в Десанте. Слишком комфортно он себя чувствовал. С властями и с милицией чуть ли не дружба, с демократами уже не ссорятся. Закисли! Вот и встряхнули… Игоря жалко, и других жалко, но они — взрослые люди, знали, какую форму надевают!
     — Ага…
     Потянулся хозяин дома за бутылкой, но Алёша головой покачал. Хватит, не станет легче. Прав Профессор, не прав, одно ясно. Игра идёт — большая, на весомые ставки. А все они, что демократы, что Десант, что милиция, в той игре не лучше пешек.
     А товарищ Север — кто он в этом раскладе? Ладья, слон, конь, через поле прыгающий? Или тоже обычная пешка?
     Но и пешка в ферзи выходит!
     — Бог с ними со всеми, Профессор! Я давно спросить хотел… Ритмы бинауральные, методика Монро, картинки… Это не только для статьи, правда? Чем вы занимаетесь?
     Сказал — и язык прикусил. Нашёл кого, нашёл о чем! Профессор дочь родную к тайне не подпускает! Сейчас ка-а-ак рявкнет!
     Не рявкнул — усмехнулся. Рюмку в сторону отодвинул.
     — Вам в самом деле интересно, Алексей?
     

     
* * *

     — …Погодите, погодите… Значит, в принципе можно связаться и поговорить со всеми, кто когда-либо жил? Всеобщая связь между людьми — всех времён, всех стран? Это же…
     — Это не главное, Алексей. N-контакты… Ноосферные контакты — всего лишь телефон. Потрясающая перспектива, но все-таки мелочь по сравнению с главным. Представьте, мы живём в огромном доме, наши окна выходят по двор. А во дворе — площадка, куда мы сносим нами сделанное. Архив! Идеи, открытия, новости, тайны — все, когда-либо выдуманное и совершённое человечеством. Наша всеобщая память, живая, постоянно дополняемая память. Стоит выйти из квартиры — или хотя бы взять бинокль с неплохим увеличением…
     — Как… Как Нострадамус и Ванга?!
     — Мы изобретаем телефон, а не учимся телепатии. Значит, нам нужна не Ванга, а пропуск в архив.
    

    

     

      Дорожка 15 — «Shadow in your smile»
     

     Энгельберт Хампердинк.
     (2`31).
     

     Хампердинк, в отличие от коллег-миллионеров из шоу-бизнеса поступил порядочно: выложил все свои песни на сайте. Приятно иметь дело с приличным человеком! А песня замечательная!
     

     «Всякому городу — нрав и права». Кто сказал? Григорий Савич Сковорода, малороссийский философ. Бродил босиком по тропкам и битым шляхам, на флейте играл — как там, где жёлтую громаду университета построят. Прав философ: у всякого города и права свои, и нрав. И гордость. У кого колокольня высокая, у кого девушки пригожие. Всяким гордятся и меряются, иногда таким, что вообразить трудно. Заезжал Алёша к родичам в Ростов, а ему, по городу повозив, все, как есть, показав, и выдали. Наши, мол, ростовские памятники — самые уродливые в мире. И самые нелепые, ни к селу, ни к нашему городу. Дивись — и завидуй!
     Скользнул Алёша взглядом по бронзовому идолу, щекой дёрнул. Ещё подумать надо! Когда они в Днепропетровске жили, знали твёрдо: страшнее тамошних памятников быть не может. Чернигов, где папа и мама остались, тоже готов в конкурсе участвовать. Только Чернигов далеко, и памятники там, прямо сказать, не очень.
     А это да, это внушает! Сидит болван тмутараканский, брови насупил, башку тяжёлую в плечи вжал. Ночью приснится — утром не встанешь. Как про памятник Александру Миротворцу говорили? Комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — идиот. Здесь то же, только без бегемота.
     Скользнул взгляд по надписи бронзовой. Ярослав Мудрый, понимаешь. Что ему делать здесь, посреди Половецкого поля?
     Хмыкнул товарищ Север, через плечо бронзовому князю поглядел. Что делает? Олицетворяет, само собой. Сзади — юракадемия, рассадник самых гуманных в мире прокуроров и «следаков». Идиот бронзовый у них вместо тотема. Первый на Руси стражу организовал, первый людей в «поруб» сажать принялся. Судислав, брат родной, «четвертак» в яме-«порубе» отсидел, пока родичи не выручили.
     Отвернулся Алёша от бронзового болвана, газету в кармане курки поправил. С памятником ясность полная, а сам он что тут делает? Опять в товарища Севера играет?
     Или не играет уже? Игры, считай, кончились
     Три часа дня, памятник Ярославу Мудрому, свёрнутая газета в кармане. Пароль для связи — «Кинопремьера». Хотел, чтобы войско прислали? Вот и шлют.
     Письмо Алексей утром прочитал, перед лекциями. Вначале думал в университет не идти, обождать пару деньков. Мало ли, вдруг там и повяжут? Перед дракой менты наверняка не только в мегафон орали, но и фотоаппаратом баловались. Телевидение тоже расстаралась, каждый кадр по четыре раза прокрутило. Ментозавры — народ внимательный, всех отследили, каждого вычислили!
     Алёша подумал рассудил — пусть. Про аптеку не знают и не знать не могут, а гранаты он, извините, не бросал. И гайку не бросал.
     И подписывать ничего не станет. Из принципа.
     Перед первой парой не забежал в знакомое интернет-кафе. Вдруг новости образовались? А там — письмо, свеженькое, час как пришло. Просили товарища Севера связного прислать: три пополудни, возле памятника, газета свёрнутая в кармане. Кто просил, поди пойми: вместо подписи — «АГ-3» красуется. То ли Анонимные Гориллы, то ли Алкогольная Горячка в Третьем градусе.
     Думал Алёша, думал. Идти, не идти? Григорий Савич Сковорода не только о городах высказался.
     

     
      
       Всякому городу нрав и права;

       Всяка имеет свой ум голова.

      

     
     Если по уму, ходить не стоило бы. Не тронули пока его голову, не заинтересовались очкариком из первого ряда. К чему рисковать? Письма — одно, рандеву неведомо с кем — иное совсем.
     Был бы связной, в самом деле прислал бы. Только нет у товарища Севера связных. Никого нет. В наличии голова, которая свой ум имеет. Зачем ею рисковать ради Анонимных Горилл? Десантников два десятка арестовали, уже и дела завели, и по телевизору анафеме предали. К Игорю-бедняге в палату не пускают, караул там чуть не с собаками.
     Уйти? Подкрадутся сзади, возьмут под локти…
     — Здравствуйте! Вы от товарища… от Семена? Я… Я — «Кинопремьера». То есть…
     Вздохнул Алёша, на памятник покосился. Ещё и при свидетеле!
     Точно — сзади!
     Повернулся.
     — Здравствуйте!
     

     
* * *

     — Вот, смотрите! Здесь все понятно, все по порядку. Первая часть — анализ. Это неинтересно, товарищ Север наверняка знает. Вторая — рекомендуемый план действий. Двадцать семь прямых акций, каждая расписана, по каждой — справка…
     Слушал Алёша. Смотрел. Дурел потихоньку. Думал — шутка. А если не шутка, если взаправду, какого гостя ожидать следует? Разве что хмурого террориста с бомбой в сумке. Кого ещё товарищу Северу подчинить могут?
     — Особенно мы старались насчёт информационного обеспечения. Вот, глядите, «рыба» для каждого этапа действий…
     Какой террорист! Где террорист? Девица росту баскетбольного, с мадам Усольцеву, не ниже. Везёт ему на длинных! Очки-велосипед на длинном носу, пальто модное, ботинки итальянские, неяркого блеска. Сумка в наличии, но бомбы точно нет. Папки там — первая, вторая, третья…
     Возле памятника устроились, на ближайшей лавочке. Садиться холодно, но постоять можно, сумки пристроив. Со стороны поглядишь — студенты конспекты изучают, обычное дело.
     — Мы так рады, что нас подчинили товарищу Северу! А то мы даже не знаем, доходят ли наши разработки. Говорят, что получили — и все. Теперь, все иначе будет, правда?
     С ответом, к счастью, можно не торопиться. Уж больно девица говорливая.
     — А это наша гордость — прогнозы. Нам товарищ Юго-Восток… Юрий Владимирович передал, что не надо, у него своё «бюро прогнозов», но у нас толковые ребята, грамотные, они очень старались…
     Ещё одна папочка — прочих потоньше. Обложка глянцевая, красная.
     — Тут, правда, по-английски, не хотелось переводить терминологию…
     Вздохнул Алёша, в сторону юракадемии покосился. Там и на английском прочтут. Но что именно? Если анализ, если план и прогнозы, значит, не террористы — аналитики. Тоже интересно…
     А взвод с пулемётами — ещё интереснее!
     — Обязательно передайте товарищу Северу, что в ближайшие дни произойдут столкновения в крупных городах востока и юга, возможно, в Киеве…
     — Вас как называть?
     Просто так спросил, чтобы водопад словесный приостановить. Только девица слишком серьёзно к вопросу отнеслась. Замолчала, папку закрыла.
     Выпрямилась — во весь рост баскетбольный.
     — Подпольный псевдоним — Джемина!
     

     
* * *

     — Если коротко, Джемина, без терминологии? Переворот… Когда переворот?
     — Но… Мы же писали! Парламент после выборов просуществует не более полутора месяцев, правительство создано не будет… Конец апреля — начало мая. Думаю, все же апрель.
    

    

     

      Дорожка 16 — «Цыганочка»
     

     Из к/ф «Начало» (1967 г.).
     Исполняет ВИА «Поющие гитары».
     (2`10).
     

     Обычный в те годы «перепев» зарубежного оригинала («Man of Mystery» группы «The Shadows»), но необыкновенно удачный.
     

     Вторник, 19 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.23,
     заход — 17.26. Луна — III фаза, возраст в полдень — 21,5 дня.
     

     Поистине Время прихотливо! Иные дни тянутся, не наполненные приметным содержанием, пустые и тоскливо-одинаковые. Тщетно, спустя малое время, пытаешься вспомнить нечто существенное, запавшее в душу. Время словно замедляет извечный ход свой. Случается, однако, иначе, когда удивительно многое вмещается в малом. Не в сутки даже — в несколько часов, от рассвета до вечерних сумерек.
     Сегодняшний день определённо не из обычных. Столькому довелось произойти, ночь же ещё не настала. Однако главное событие, определённо сделавшее бы этот день самым важным в моей жизни, все-таки не случилось. К великому счастью.
     Началось все ранним утром. Я встал неожиданно бодрым и даже по давней привычке принялся разминаться, взбадривая сонные мышцы. Лагерь наш только просыпался, на востоке алело, и я успел подумать, что день будет очень тёплым. Затем вспомнил о своей подруге-лихорадке, так вовремя забывшей обо мне, поглядел на беззаботно вкушавшего свой собачий сон Чипри, порадовался за него — и… Авторы романов обычно пишут в таких случаях: «и он провалился в бездонную пропасть». Нет, даже этого не произошло. Все просто исчезло, словно задули керосиновую лампу.
     Единственное воспоминание, оставшееся от тех минут, когда Мбомо и случившиеся поблизости наши спутники тщетно пытались вернуть мне дыхание и пульс, заключается в странном видении, которое, конечно же, не может быть объяснимо сколько-либо рационально. Я видел лицо — лицо взрослой женщины, африканки, склонившейся надо мною. Её губы беззвучно шевелились, и я понимал, что лишь её неслышные слова не отпускают меня дальше, в края, откуда нет возврата. Все продолжалось долго, неимоверно долго, но вот я начал различать далёкий шум, затем разбирать отдельные звуки…
     На самом деле я был без сознания около десяти минут. Из них, если верить Мбомо, три минуты, не меньше, я выглядел, если употребить памятную нам обоим суданскую пословицу, «мёртвым, как топор». Затем появился пульс, чуть позже — дыхание. Я открыл глаза и, как рассказывают, самым спокойным тоном заявил: «Надо бы покормить животных». Последнего совершенно не помню. Я действительно открыл глаза, попытался встать и ещё подумал, отчего все, включая проснувшегося Чипри, выглядят столь встревоженными.
     Осознать случившееся я смог лишь некоторое время спустя. Воспоминание о странном видении не отпускало до самого вечера, пока я, наконец, не вспомнил — и не понял. Я видел лицо Викири, нашей маленькой спутницы — таким, каким оно станет лет через двадцать. Готов поклясться, что это была именно она, и что только её слова не дали мне уйти навсегда. Но сколько весит подобная клятва? Помутившееся сознание не отвечает за вторгнувшихся в него призраков.
     Мбомо не без некоторых трудов вспомнил, что девочка действительно подходила ко мне, беспамятному, но ничего не шептала, а просто положила ладошку мне на грудь. И продолжалось сие не более нескольких секунд.
     Не имеет смысла пытаться понять то, что пониманию недоступно. Можно лишь в очередной раз возблагодарить Творца за милость к недостойному рабу, порой забывающему даже молиться перед сном. Поистине, Он терпелив и всепрощающ!
     Другое не оставляет меня. Странные слова Даймона некоем «ветвлении» внезапно приобрели реальный и пугающий смысл. Сегодня утром я вполне мог умереть, и тогда бы сбылось предсказанное: Ричард Макферсон без следа исчез где-то в Южной Африки в августе 1851 года. Но случилось иное. Не в том ли состоит загадочная «теория Эверетта»? История, хоть и в очень малом, но изменилась, пойдя по другому пути — те такому, как в мире Даймона.
     Между прочим, Даймон не счёт возможным удостоить меня своим посещением. Не сетую, ибо дел оказалось даже излишне много. Причём не только у меня.
     Талачеу готовится к войне. Базар уже пуст, зато не пусты улицы. Их всего две, и обе буквально забиты весьма странного вида толпой. Несколько сотен негров — голых, порой избитых и связанных, стоят и сидят под бдительным присмотром суровых мачака. Местные жители благоразумно держаться поодаль, стараясь лишний раз не выходить из хижин. Каково же было моё удивления, когда мне пояснили: сии жалкие пленники — не рабы, а будущие солдаты. Оказывается, такова местная традиция. Перед большой войной рундо посылает свою гвардию в далёкие селения на настоящую «охоту» за рекрутами. Берут всех мужчин, не спрашивая ни имени их, ни желания. Теперь им предстоит несколько дней суровой подготовки под присмотром тех же мачака. Копьём и луком они владеют с детства, так что все обучение заключается в умении держаться толпой и толпой же исполнять приказы начальства.
     Поразмыслив, я рассудил, что здешние негры отстают от нас, подданных Британской Короны, всего на полвека. Во времена войны с Бонапартом наша армия комплектовалась весьма сходным образом.
     Я же, постаравшись забыть об утреннем происшествии, занялся решением задачи, сформулированной Даймоном. Где надо быть, когда в город входят «танки»? Как поступить путешественнику, если в край, куда он собрался, направляется войско?
     Первым делом я критически обозрел свой гардероб. Вопрос вовсе не пустой, как может показаться. Спокойные времена кончились, и моя потрёпанная, много раз чинённая европейская одежда будет скорее мешать, чем способствовать путешествию. Мой новый костюм годится лишь для парадных приёмов, посему я занялся этим делом со всей возможной основательностью. Мы с Мбомо (его европейское платье в столь же плачевном состоянии) обсудили все возможные варианты, и, наконец, нашли решение. Выручили запасы коленкора. Часть его удалось обменять на несколько штук крепкой белой ткани, из которой один из слуг мистера Зубейра взялся за пару дней сшить для нас настоящие арабские бурнусы, такие же, какие носит его господин. Тяжёлой и непрактичной чалме я предпочёл талаф, памятный ещё по Египту и Судану.
     Сегодня перед заходом солнца состоялась первая примерка. Взглянув на себя в зеркало, я убедился, насколько одежда меняет человека. В европейском одеянии я похож на самого себя — на тяжело больного, не первой молодости, шотландца, занесённого судьбой в самое сердце чужой незнакомой земли. Теперь же из зеркала глядел хищный и жестокий бедуин, гроза караванов, довольно ухмыляющийся в предвкушении близкой войны. Подстриженные вчера борода и усы окончательно сделали меня похожим на араба.
     На кого похож Мбомо, даже не решусь определить.
     Присутствовавший на примерке Рахама долго и с явным восхищением цокал языком, а затем посоветовал нам привесить к поясам кинжалы.
     Все прочее время, весь долгий день, я был занят написанием подробного письма в Королевское Географическое общество, а также постоянные переговорами — с мистером Зубейром, с «придворными» Калимботы, со слугами леди Ньямоаны. Удалось увидеть и её саму и даже обменяться несколькими фразами. Моё первое впечатление ничуть не изменилось — она поистине удивительная женщина!
     Сии слова — не только дань уважения её молодости и красоте. Как выяснилось, войско будет двигаться двумя колоннами. Одну поведёт сам рундо, она направится на восток, где проживают некие его заклятые враги. Мистер Зубейр принял решение ехать вместе с Калимботой. Именно там ожидается большая добыча.
     Я сделал иной выбор. Вторая колонна идёт прямо на север. Её поведёт леди Ньямоана, и я получил разрешение выступить вместе с нею.
     Мы идём на Миомбо-Керит.
     Я нашёл ответ, мой Даймон. Когда «танки» входят в город, безопаснее всего находится в одном из «танков». Ты именно это имел в виду?
     Время сегодня определённо не торопилось, спеша вместить в себя, как можно больше событий. И только перед самым закатом я наконец-то увидел то, что не замечал целый день: маленькие оранжевые ростки на чёрной коре окрестных деревьев.
     Весна!
    

    

     

      Дорожка 17 — «Берег моря»
     

     Из к/ф «Красная палатка».
     Композитор Александр Зацепин.
     (3`27).
     

     Сама по себе мелодия очень хороша, но в контексте фильма слушается по-особому. Фактически, это реквием. Души погибших среди льдов вспоминают, как все было. Вокруг мёртвая холодная пустыня, вместо неба — низкие серые тучи. Ничего уже не вернуть, никого не спасти, не воскресить…
     

     За Госпромом, среди узких, застроенных знакомыми «сталинками» улочек, Алёша понял: что-то изменилось. Не к худшему, не к лучшему, просто изменилось. Не выдержал, остановился, вокруг взглянул. Грязный лёд под ногами, белые айсберги-облака по ярко-синему небу плывут, на сером цементе стен — тёмные влажные пятна. Оттепель, ещё не весна.
     Сунул руки в карманы, нащупал перчатки. На месте? На месте!
     Может, не в природе перемена, не в пейзаже городском — в нем самом? Нет, каким с утра проснулся, таким и по улице идёт.
     Пожал Алексей плечами, дальше зашагал.
     Варю он все-таки вызвонил, как раз после третьей пары. Как обычно: «Варвару Охрименко, пожалуйста… Да-да, я подожду». Хорошо ещё по телефону-автомату, не по мобильнику. Пока найдут, пока Варя до трубки доберётся, карточке конец настанет. А без мобильника кисло, тем более теперь. Ева позвонить может, она сейчас в больнице, у Игоря…
     Новостройка — прямо между «сталинок». Лезет к небу белое, безразмерное, круглое. На дощатом заборе — плакат. Элитный дом, как же, как же! Артезианская скважина, гараж подземный…
     Поглядел товарищ Север на буржуйский новострой, вопросом задался. Как правильнее поступить? Подождать, пока вселяться — и всех разом, с конфискацией? А может, не мелочиться — «Боинг» нацелить? Агитационно и убедительно. Или гуманность проявить, сразу дом забрать — для нужд трудового народа?
     Хмыкнул руководитель городского подполья, собственную шутку оценив. Какого такого народа? Пенсионерам-маразматикам отдавать? Обойдутся! Хватит им русского, как второго государственного, мало будет, можно о советской символике подумать. Сюда звёздочку, туда серп с молотом.
     Лучше не серп — косу. Оч-чень убедительно!
     А в доме, в бывших буржуйских квартирах, своих людей расселить. Каких именно? Нужных — и полезных. А заодно и хороших. Еве и Хорсту Die Fahne Hoch три-четыре комнаты не помешают.
     Буржуев куда? У-у, столько вариантов, глаза разбегаются!
     Скривился Алёша, кровожадного товарища Севера слушать не желая. Экспроприация экспроприаторов? Спасибо, проходили! Не-е-ет, товарищ, с буржуями так нельзя, овец не резать требуется, стричь. Бережно, шерстинки не теряя!
     А все из-за бумаг подпольщицы Джемины. Фантазёры там сидят, в АГ-3! Фантазии же у них, признаться, страшноватые. Буржуйские квартиры, смертная казнь и «пункты социальной помощи» за тройной колючкой — не самое весёлое. Собрал, понимаешь, Юрий Владимирович Моров с Кампанеллами!
     Фантазии — ладно, а вот прогнозы! Даже если не половина сбудется, треть только…
     Вновь остановился Алёша, плечами дёрнул. Изменилось — в нем самом, точно! Не мысли, не настроение, иное что-то. Но что именно?
     Ладно! К Варе пора.
     

     
* * *

     Улица вниз ведёт, к бесконечной трамвайной линии, к заводскому району. Скользко, грязно, вместо «сталинок» — ветхие двухэтажки. Сколько раз хожено, и зимой, и весной, и летом. Внизу, у самой трамвайной остановке — киоск, там шоколадку купить, лучше с орехами, Варя любит…
     «Малюня! Мой малю-ю-юня!» Может, хоть сегодня не заговорит о своём хаче, о его брате-менте, об этой грязи? Неужели не понимает?
     Или, напротив, все понимает?
     Перетерпи — и я перетерплю!..
     Дёрнуло Алёшу, словно проводом оголённым ударило. Если терпит, если его терпеть уговаривает, значит, ей эта грязь… По душе? Не по душе, но устраивает! В петлю не полезла, домой не уехала, напротив, в «кахве» на работу собралась. Или это мудрость такая — житейская?
     Что ты сделать можешь, Алёша? Вбьешь их всех? Ножом зарижешь?
     Товарищ Север не удержался — оскалился зло. Ножом просто, и в лоб из пневмопистолета — тоже просто. Получше способ найдётся. Только зачем? Этих бетоном зальёшь, а Варя… Варя других найдёт! В «кахве», тоже начальнички имеются, после которых мыться придётся. И рот полоскать.
     Фу ты! Да она же просто… Просто…
     Выкинул Алёша худые мысли из головы, не стал додумывать. Лучше о другом, о важном. Не так плохи у Игоря дела, хоть и не хороши. Три ребра, сотрясения мозга, пуля в мякоти руки… Не смертельно, выдюжит! Женя-Ева по всему городу бегает, лекарства нужные ищет. «Дело» прокурорское завели? Завели, конечно. И на Игоря, и на весь городской Десант. Министр лично в новостях выступил, брови хмурил, вещал про конституционный порядок.
     Задержал шаг Алексей, у светофора пережидая. Сейчас трамвай проедет… Быстро он спустился, летел словно. Не спешил — само получилось.
     …Вещал министр, вещал, а сегодня утром всех задержанных десантников выпустили. Тихо, без комментариев. А как не выпустить, если Главный Совет Десанта в суд на ментозавров подал? Ордера у них не было и решения судьи не было, беспредельничали, стражи порядка! И мэр молодцом оказался — обратился прямо к Президенту. «Каштанов» в драке тоже потрепали, двое в больнице, один тяжёлый. За что муниципалов, честных служак, менты поганые уродуют?
     А программу, которая про сауны и счета тайные, канал ISTV повторил. То-то!
     Удивиться бы Алёше этим чудесам, вопросами задаться. Но не стал он мозги сушить. В списке «прямых акций», преподнесённом подпольщицей Джемина, эта история во всех подробностях изложена — под номером семнадцать. Поглядел Алёша, что под следующем будет, присвистнул…
     Авось, и с Игорем обойдётся. Есть для надежды все основания!
     Киоск!
     Алексей остановился, вновь по сторонам поглядел. Киоск, только другой. Первый, он даже не заметил. Этот, считай, у самой Вариной общаги.
     Не пришёл — прилетел. Не бежал, просто…
     Понял Алёша, что в нем изменилось, иным стало. Походка! Прежде ходил себе и ходил, когда быстро, когда медленно. А теперь…
     Не выдержал Алексей — вдоль киоска прошёлся. В самом деле! Совсем иначе ноги ступают, не на полную ступню — сперва на пятку, после на носок. Быстро, красиво, устаёшь меньше… И не учил никто, и сам не учился, даже не думал. Чудеса!
     Подивился Алёша, к киоску вернулся. Чёрный шоколад, лучше с орехами, Варя любит. Шоколадка у них, как пароль, как визитная карточка…
     Достал из кармана мятые гривны…
     …Даже если ничего не скажет, промолчит, все равно. Будет мыться, рот полоскать, а он станет терпеливо ждать, понимая, что и сегодня у неё не первый, может, даже не второй.
     Не хочу тебя втрачаты, малюня, и тебе бэз мэнэ плохо…
     И ему плохо. А дальше хуже будет. Как там Варя говорила? Её используют, и она использует. Хачей своих использует, и его, Алексея Лебедева, тоже. Каждый сгодится!
     Поглядел Алёша на бетонную «свечку» общаги, на свой маленький Эдем с горящими окнами за стеклом и старым магнитофоном на полу.
     Малюня! Мой малю-ю-юня!
     Отвернулся.
     Достал мобильник.
     

     
* * *

     — Алло? Здравствуйте, Профессор. Это Лебедев, Алексей Лебедев говорит. Вы разрешили позвонить, если… Да, интересно, конечно, интересно! А сегодня встретиться можно? Нет, я свободен, совершенно свободен!
    

    

     

      Дорожка 18 — «Title»
     

     Из к/ф «The Stunt Man» (1979 г.).
     Композитор Dominic Frontiere.
     (1`44).
     

     Финальная тема. «Сэм, вычеркни этого гада из титров!» Поздно, все уже в игре, ничего не вычеркнешь, не изменишь. Работай, трюкач!
     

     — Блокнот, пожалуйста. Тот, чёрный. Да покажите.
     Продавщица скользнула ладонью по обложкам, нащупала нужную. Обернулась.
     — Это ежедневник. Тридцать гривень.
     Усмехнулся Алёша. Пора менять имидж, больно вид у него неплатёжеспособный. Студент-очкарик в старой куртке в шапочке-подшлемнике. Зачем такому роскошный ежедневник в хрустящей коже?
     — Покажите, покажите!
     На ладони взвесил, открыл, перелистал. Все на месте: расписание по дням, телефонная книга, место для заметок. Мечта бизнесмена!
     …И следователя. Если арестуют, каждая страничка на полгода потянет.
     Отдал Алексей чёрное чудо продавщице, отошёл от лотка. Зачем ему вообще ежедневник? И без него прекрасно обходился, баловство это — расписание на день составлять. Такое лишь настоящим воротилам требуется — и киноактёрам с режиссёрами. Но у них секретари есть, самому стараться не надо.
     Сунул руки в карманы, перчатки нащупал. Это — другое дело. Нужное! Ну, куда теперь? Вверх по Сумской? Вниз? До встречи с Профессором больше двух часов, гуляй — не хочу.
     А пошли, куда глаза глядят!
     Нырнул Алёша прямо в вечернюю толпу, набрал нужную скорость, руки из карманов вынул. Почему бы не погулять? В толпе, среди чужих и незнакомых, хорошо думается, особенно если не о важном. О важном ещё успеет…
     …Скажем, ежедневник. Зачем ему блокнот понадобился? Затем, что память человеческая свои законы имеет — и пределы тоже. Сколько дел можно в голове держать, особо не напрягаясь? Считается, что четыре, пять — в крайнем случае. Больше у него и не бывало. На первую пару успеть, к Варе подъехать, в интернет-кафе завернуть.
     А теперь? Ева с Хорстом-Игорем — одно, Профессор — другое, Джемина и её АГ-3 — третье, книжка библиотечная про Эверетта — четвёртое…
     Варя, выходит — все, минус? И ладно, легче стало, на все прочее время останется.
     Ежедневник заводить нельзя, даже если по-немецки записи вести. И шифр не годится. Простой раскусят, невелика трудность, в сложном сам запутаешься. Можно, конечно, поднапрячься, органайзер купить. Но и здесь своя опаска имеется. Бумага все стерпит, а электроника…
     Стоп! Что это? «Славный Амур свои воды несёт…» Мобильник? В толпе и не услышишь сразу. Остановился Алёша, отошёл к поближе к ближайшей стене, чтобы не толкнули, не затоптали.
     «…Ветер сибирский им песни поёт…» Если про Амур и про его волны, значит кто-то не из списка. Уже интересно! Своим номером Алёша не часто делился.
     Кто бы это?
     — Алло? Слушаю!
     — Здравствуйте. Я насчёт кинопремьеры.
     Дрогнула рука, мобильник чуть не выронила. Что за бес, почему по телефону? Откуда узнали?
     — Оглянитесь!
     Опять сзади!
     Оглянулся.
     В двух шагах у стены — мужчина двухметроворостый в дорогом пальто. Такой шкаф сразу заметишь, даже в толпе. На голове — кепи серое, возле виска — наушник.
     Внимательно смотрит! Губы слегка улыбаются, в глазах… Нет, не веселье, скорее, любопытство.
     — Не волнуйтесь, Алексей Николаевич. Мы проследили за Джеминой, конспиратор из неё никакой…
     Шкафу за тридцать, но ненамного. Лицо… Не кабинетное лицо, даже загар не сошёл. Когда только успел, зима на дворе!
     Имя и отчество знают. Значит, фамилию, тоже…
     — А с Интернетом лучше не связываться… Пройдите чуть вперёд, Алексей Николаевич, там переулок. Сразу направо — моя машина.
     Отвернулся. Шагнул в толпу.
     И что делать прикажете? Следом идти? Усмехнулся товарищ Север. А что же ещё?
     Наконец-то!
     

     
* * *

     — …Вы меня удивили, Алексей Николаевич. Моих ребят тоже. После того, как вы поговорили с Джеминой, мы решили за вами присмотреть. Честно говоря, хотелось выйти на товарища Севера, поговорить без посредников…
     Лёгкий сигаретный дух, негромкая музыка из радиоприёмника, мягкая кожа сидения. Почти как в шпионский фильмах: тихий переулок, дорогое авто, разговор про явки и пароли…
     Почему «почти»?
     — Не представился, извините. Иван Иванович. Меня действительно так зовут, родители удружили…
     Шкаф по имени Иван Иванович коротко усмехнулся, стряхнул пепел в откидную пепельницу.
     — Вы оказались неплохим конспиратором. Все ваши знакомые — люди очень интересные, но Семена… Товарища Севера среди них, как я понимаю, нет. По Сети связь держите? Или просто по телефону?
     Отвернулся Алёша, поглядел сквозь толстое стекло, стараясь не улыбнуться. Ноу-хау, Иван Иванович!
     — Повторюсь: с Интернетом лучше не связываться. Ненадёжное дело!.. Алексей Николаевич, мы бы хотели передать товарищу Северу вот что…
     Замолчал — на очередную затяжку прервался. А может, и сомнение проснулось. Откровенничать перед каким-то сомнительным очкариком? Придётся, Иван Иванович, придётся, никуда не денешься!
     — Наша группа… Товарищу Северу она известна под индексом АГ-2… Создана три года назад. Состав: бывшие военные и работники правоохранительных органов. Мы вполне самостоятельны и в помощи не нуждаемся. Цель наша понятна и проста: очищение страны от мерзавцев, до которых не в силах добраться закон. Можете считать нас «эскадроном смерти», мы не обидимся.
     Не выдержал Алексей, прикрыл глаза на миг, словно хотел во тьме от этих слов спрятаться. Не кино, взаправду все!
     И аптека на Костомаровской — тоже взаправду. Чего бояться?
     — С товарищем Юго-Востоком… С Юрием Владимировичем мы сотрудничаем по единственной причине. Наша работа полезна, но в стратегическом плане бесперспективна. Вместо одного мерзавца в погонах ставят другого, не лучшего. И бандиты размножаются — быстрее, чем инфузории под микроскопом. Требуется изменение всей системы, коренное, глобальное. В этом вопросе нам с Юрием Владимировичем по пути.
     Хотел Алёша смолчать — не смолчал.
     — Систему менять? Каким образом? «Пункты социальной помощи» организуем? Журналистам головы рубить станем, чтобы нагляднее было?
     — Вариантов много…
     Кивнул товарищ Север, бумаги Джемины-подпольщицы вспомнив. Много вариантов, очень много, один другого краше. Чего это он в гуманизм ударился? Не поздно ли?
     Ой, поздно!
     — Мы работали и работаем по собственному плану, но готовы выслушать пожелания. Подчеркну — разумные пожелания. Поэтому мы согласны с переходом в непосредственное подчинение товарищу Северу. Как я понимаю, это вызвано приближением главных событий? Апрель… Что ж, мы готовы! Скажите об этом Семёну.
     — Скажу.
     На какой-то миг обидно Алёше стало. Передали в подчинение, называется. Станут эти убийцы, слушаться, как же! Такими командовать — тигра за усы таскать.
     А если?
     — Скажу, конечно…. Иван Иванович! Товарищ Север считает, что ваша работа совершенно не соответствует обстановке. Так и велел передать: «совершенно не соответствует». Это, извините, мышиная возня…
     

     
* * *

     — Хорошо. Передайте товарищу Северу, что мы подумаем. Возможно, он в чем-то прав… Да, Алексей Николаевич, оружие и документы мы оставили в тайнике, как и обычно. Можете взять, когда будет нужно. А деньги я захватил с собой. Раньше мы отсылали Юрию Владимировичу, но теперь, как я понимаю, они понадобятся здесь. На этот раз немного, тысяч пятнадцать, если на доллары считать.
     — Сколько?!
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-7.
     

     Очень хочется поделиться новостями. Увы, кроме Вас, не с кем. Наши «министры» слишком заняты проектом концлагерей нового типа (кстати, как Вам идейка?) и списками их будущих насельников. В остальном скатываются к самому вульгарному шаманизму, если не хуже. Вы в курсе, что самый проходной кандидат в мэры Киева — ярый поклонник Вуду? Паноптикум спасителей Отечества!
     Так вот, новость. Одна для начала, но чрезвычайно важная. Иное дело, понять её суть не так легко. Британский нейрофизиолог Брайан Баттерворф из Лондонского университетского колледжа сумел установить, что за операции с дискретными цифрами отвечает так называемая «межтеменная борозда» головного мозга. Баттерворф пришёл к своим выводам при исследовании больных дискалькулией — расстройством, которое делает невозможными мысленные операции с числами. Об этом подозревали давно, но теперь все сомнения исчезли.
     Оценили?
     Смысл воздействия на органы зрения (и в наших, и в близких к ним экспериментах) заключается в стремлении заставить мозг реагировать на нужные числа. Это и есть «настройка», без которой не достучаться ни до одного адреса. Способов имеется много, от самых примитивных («метод» Белимова), но истинных шедевров — jpg-файлов и прочих «картинок» Джеймса Гранта. Именно благодаря им мы смогли достичь относительного успеха. Но все эти способы сводились к тому, что настроить мозг наодин-единственный адрес. Теперь же, зная, где находится «переключатель», мы имеем (теоретическую пока) возможность воздействовать непосредственно на него, вводялюбое количество нужных нам адресов-цифр. Вопрос лишь, как именно. На ум приходит прежде всего механическое воздействие, в том числе столь неприятные мне «чипы». Мы, увы, ещё варвары. Нанотехнология, конечно, даёт некоторую надежду, поэтому я всячески выступаю за форсирование исследований именно в этом направлении.
     В идеале мы просто будем набирать нужный номер — как на телефонном аппарате. Или даже называть адресата, включая автонабор. Это облегчит и проблему поиска, ибо за один раз можно будет пробежаться не по нескольким десяткам адресов-номеров, а по тысячам или даже десяткам тысяч. Не в такой уже далёкой перспективы мы будем иметь возможность общаться со всеми, представляете, СО ВСЕМИ людьми, когда либо жившими на Земле — и теми, кому ещё предстоит на ней жить. «Ноосферный телефон» (скромно именуемый Разговором и N-контактом) станет относительно простым и общедоступным. Вы, конечно, спросите: «кому именно доступным?» Но это иная проблема.
     Если бы так же удалось найти в нашем неисчерпаемом мозгу «дешифратор», превращающий хаос Основной Информации в обычные столбцы цифр или букв! Но о таком можно пока лишь мечтать.
     Вот что меня действительно интересует. Планы же по построению очередного Самого Справедливого общества не вызывают особого энтузиазма. Думаю, у нас ничего не получится, как не получились ни у фараонов, ни у «всемирной масонерии», ни у Сталина вкупе с Бесноватым. Нет, я не ухожу от ответственности, и, как Вам известно, активно работаю. Но как только надвигающийся кризис будет преодолён, уйду туда, где недорасстрелянным интеллигентам самое место — в глухую оппозицию. Если эта оппозиция не превратится в подполье, смогу, наконец, продолжить исследования сразу по нескольким направлениям: N-контакты, «сфера» сна и (надеюсь) DP. Наши методики смогут очень помочь.
     Кроме того, не забывайте. Осталась крепость, которую все равно придётся когда-нибудь брать: Царство Мёртвых, чем бы оно на самом деле не являлось. Человек, созданный по Образу и Подобию, как уже приходилось констатировать, шаг за шагом приблизится к адекватному (по отношению к Оригиналу) Образу — и к точному Подобию.
     Что перед этим суета с диктатурой, демократией, подстреленными журналистами и утопленными в соляной кислоте поп-звёздами?
     Впрочем, если Вы настаиваете… Моё мнение по поводу Вашего проекта в целом положительное. Да, кастовая система. «Перемешивание тел», столь любезное нашим демократам приводит даже не к хаосу, а к всеобщему осмосу, смешиванию несмешиваемого и гибелью организма. Любое стабильное общество действительно подразумевает касты, как бы они не именовались. Сталинская система, согласен, не из худших. Если помните, Вождь как-то поделил советское общество по самому простому принципу: кто что должен пить. Рабочие — пиво, интеллигенты — марочные вина, стахановцы («рабочая аристократия») — шампанское. Крестьян-рабов этот расклад не касался.
     Советую также пересмотреть соответствующий раздел в «Мемуарах» Ришелье, где великий кардинал рассуждает о «нужных» и «ненужных» для страны сословиях. Наиболее опасны с его точки зрения расплодившиеся чиновники и гуманитарная интеллигенция. Кто бы спорил?
     Проблема в ином. Как загнать осматические процессы в нужные «русла»? Намечаемая чистка выпустит лишнюю «кровь» но не решит проблему. Поэтому я бы начал с образования. «Широкие слои» отнесутся с полным пониманием к отмене одиннадцатилетней «обязаловки». Четыре класса — и в большую жизнь, канавы копать, за остальное же следует платить. Исключение можно сделать лишь для детей самих учителей. Учительская «каста» малоприятна, но совершенна необходима.
     Среднее образование надлежит дифференцировать, взяв за образец хотя бы Российскую империю. «Кухаркиным детям» в гимназии делать нечего. Дети «новых русских» пусть учатся в «реальных» и «высших начальных» училищах, но без права автоматического поступления в университеты. Для «своих» следует широко практиковать закрытые школы.
     Платное образование не должно стать всеобщим пропуском «наверх». Диплом частного вуза и диплом государственного (для «своих») должны по-разному учитываться при приёме на ключевые должности, как это было в викторианской Англии. В такой-то департамент принимают только выпускников Итона (в нашем варианте — Могилянской академии). И — хоть задавись папашкиными миллионами, не поможет.
     Отдельные кварталы в больших городах — тоже вполне реально. Отсюда только шаг до сегрегации искусства. Не нужно будет отправлять «Фабрику Звёзд» в концлагерь, пусть поёт для соответствующей аудитории. Свои каналы ТВ, своё радио, своя пресса.
     Но спешить нельзя. Потерпим ещё несколько лет, больше терпели. Но против задуманного Вами пробного «шара» я не возражаю. Журналюги с телевидения чувствуют себя излишне комфортно, надо бы встряхнуть. Начинайте!
     Как Вам мои диски? Если заметили, я не стремлюсь к поиску исключительно «древностей». В те (в наши!) годы ерунды и мусора тоже хватало. Но Время, которое есть Справедливый Человек, уже успело все расставить по местам.
     Очередной диск никак не набирается. Обидно!
    

   

   

    

     CD-ДИСК 4 «ВПЕРЁД, ДРУЗЬЯ»
    

    

     

      Дорожка 1 — «Вперёд, друзья»
     

     Исполняет хор имени Пятницкого.
     Запись 1965 года.
     (2`56).
     

     Каторжная сибирская песня. «Угрюмый лес стоит стеной, стоит, задумался и ждёт. Лишь вихрь в груди его взревёт порой. Вперёд друзья! Вперёд, вперёд, вперёд!». Текст песни был найден Еленой Владимировной Калугиной, учёным-краеведом, изучавшей фольклор сибирских ссыльных. Песня (название в оригинальной записи «Узник») относится ко второй половине XIX века, автор неизвестен. В некоторых публикацией ошибочно считается «песней декабристов».
     

     Среда, 20 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.20,
     заход — 17.28. Луна — последняя четверть в 4.00.
     

     Считается, что прогресс цивилизации в конечном итоге уничтожит войну. Скептики добавляют: если война до этого не покончит с цивилизацией. Движение пацифистов существует в Европе не один уже десяток лет, однако, его успехи совершенно мизерны. Интересно, что все планы по установлению всеобщего мира (начиная с идей аббата Сен-При) предусматривают для начала создание некоего «нового» порядка, который предотвращал бы угрозу войны исключительно силой (!). То есть, Европу следует вначале покорить, а после замирить.
     За пределами Европы установление всеобщего мира пацифистами не планируется. Здесь воевать дозволено, особенно с народами «нецивилизованными», благ мира не заслужившими.
     Все те же скептики вполне разумно замечают, что сам прогресс в значительной мере основан на совершенствовании орудий самоистребления. Именно успехи в военном деле породили современную промышленность, транспорт, связь. А поскольку изготовленное ружьё рано или поздно обязательно выстрелит, люди и далее будут воевать, притом со все возрастающим ожесточением.
     Я, увы, принадлежу к скептикам. Даже успехи географических наук, столь мне близких, тесно связаны с нуждами не только мирной торговли. За купцами идут солдаты.. Различия в вере, быте и уровне развития цивилизаций не имеют ни малейшего значения. Люди везде одинаковы. В глубинах Африки воюют с тем же ожесточением, что и на неровном поле у Ватерлоо. Грустно сознавать, но Будущее, скорее всего, ничего в этом не изменит, напротив, ещё более усугубит. В города станут входить не только вражеские кирасиры, но и «танки».
     Сии пессимистические рассуждения то и дело приходили мне на ум на протяжении сегодняшнего дня. Неспроста — все и всё вокруг готовится к войне, включая меня самого. Даже лентяй Чипри, проведя почти весь день в глубоком сне, перемежаемом обильной кормёжкой, и тот не остался в стороне, набираясь сил, столь необходимых в походе. Всем же остальным было не до сна.
     Ревизия нашего арсенала, проведённая вместе с Мбомо, дала не слишком утешительные результаты. Оружия много, даже очень много по здешним меркам, а вот с порохом и особенно патронами значительно хуже. Мы не рассчитывали воевать и готовили наш запас для редких охот и столь же нечастых стычек с разбойниками. Ни я, ни Мбомо не собираемся идти в атаку или на приступ, но война, как известно, не спрашивает. Патронов Минье едва ли хватит для одного настоящего боя, револьверных зарядов тоже. Мы сошлись на том, чтобы будем беречь их до последней крайности, пользоваться же станем исключительно мушкетами. Надеюсь, здешнее военное командование поделится с нами порохом и свинцом.
     Странные мысли для мирного путешественника! Боюсь, мой друг доктор Ливингстон меня бы не понял и не одобрил. Увы, он (если Даймон прав относительно дальнейшей судьбы преподобного), вероятно, станет чуть ли единственным «мирным» путешественником в истории. Примеры Колумба, Магеллана и даже глубоко гуманного по натуре капитана Джеймса Кука весьма поучительны. Тот, кто плохо стреляет, рискует быть съеденным, порой в самом прямом значении этого слова.
     Подготовка к близкому походу подействовала даже на Мбомо, человека по натуре весьма уравновешенного. Когда перебирали оружие, я услышал, что мой друг напевает нечто совершенно незнакомое. По моей просьбе, он исполнил песню от начала до конца, позволив её записать. Признаться, я был поражён и даже сражён. Зачем путешествовать по глубинам Африки, если твой многолетний спутник знает такое, от чего содрогнётся любой этнограф?
     Слова песни следующие:
     

     
      
       Пусть ты жирен, как сливки, хозяин,

       И ездишь в карете четвёркой,

       Ты не можешь помешать миру идти вперёд,

       А нашим бойцам — добиться успеха.

       Пусть ты чтец и даже писец

       И мудрее старого Соломона-еврея,

       Ты не можешь помешать миру идти вперёд,

       А нашим бойцам — добиться успеха.

       Пусть твоё имя наверняка — Цезарь

       И у тебя пушка, стреляющая за милю и дальше,

       Но ты не можешь помешать миру идти вперёд,

       А нам — повесить тебя на ближайшей осине.

      

     
     Когда я, не без некоторого заикания, поинтересовался источником, Мбомо совершенно невозмутимо ответил, что мир велик, и где-нибудь эту песню обязательно поют (sic!).
     Мне кажется, я знаю ответ. Очевидно, мой друг был рабом в одном из южных Штатов. Он никогда не вспоминает об этой странице своей непростой жизни, а я не настаиваю. Успокаивает одно. Хотя в присутствии европейцев, я для Мбомо действительно «хозяин», моя тощая конституция никак не может вызвать ассоциацию со сливками (скорее, с кислым молоком). И мудростью я вышел определённо не в Соломона, иначе бы не оказался в африканской глуши.
     Мбомо добавляет, что в миомбо не растут осины. Не без некоторого сожаления, как мне почудилось.
     Оружие — не единственная наша забота. Мой небольшой, но яркий военный опыт свидетельствует, что в походе главное — не остаться голодным. Некоторый неприкосновенный запас (сухари и вяленое мясо) у нас имеется, но его, как и патронов Минье, хватиточень ненадолго. Пополнить запас, увы, нечем. В Талачеу и окрестностях скуплена вся живность, даже здешней скверной муки (крупный помол ужасен!) достать очень трудно. Надеяться на охоту, как это делают герои «африканских романов», конечно, можно — но только теоретически.
     Ещё одна проблема — наша маленькая Викири. Взять её с собой — значит, подвергнуть страшному риску. Оставить в Талачеу? Но где и с кем? Незнакомым и случайным людям доверять, конечно же, нельзя. Некоторое время я надеялся поместить её во «дворце» леди Ньямоаны и даже поговорил с людьми из её свиты. Увы, во время войны «дворец» будет пустовать. Мужчины уйдут в поход, женщины же разойдутся по окрестным селениям до конца похода.
     Эти и иные заботы целиком поглотили меня, посему я оказался захваченным врасплох Даймоном, явившимся с очередным визитом. У него тоже полно проблем, посему мы охотно посочувствовали друг другу. Решение идти в поход он не одобрил, но и не осудил, заявив, что «моя история» пошла, как он выразился, определённо «не по сценарию» (?!).
     Я невольно содрогнулся при мысли о том, КТО в мире Даймона пишет такие сценарии?
     Кажется, мы оба не были настроены на слишком серьёзную беседу. Будучи все ещё под сильным впечатлением от песни Мбомо, я, как мог, воспроизвёл её своему невидимому гостю. Даймону песня чрезвычайно понравилась, и он ответил жутковатым военным гимном, как я подозреваю, опять-таки в собственном переводе:
     

     
      
       Солдат, не спрашивай себя, что, как и почему.

       Коль знамя в бой тебя ведёт — шагай вослед ему!

      

      
       А выйдет срок, где б кто не лёг, придём со всех сторон.

       И строй избранников тогда обступит Божий Трон.

      

     
     В исполнении Даймона эти воинственные вирши звучали особо цинично. Но — запомнились. «Солдат, не спрашивай себя…»
     Солдат, не спрашивай!
    

    

     

      Дорожка 2 — «Jeszcze Raz Vabank»
     

     Песня из к/ф «Ва-Банк».
     Композитор Хенрик Кузьняк
     (2`44).
     

     В комментариях, как и весь саундтрек к фильму, особо не нуждается.
     

     — Ну-с, полетали, молодой человек?
     В голосе Профессора — насмешка. Добродушная, с улыбкой, но все-таки. Этак и обидеться можно.
     Не обиделся Алёша, честно ответил:
     — Да. Спасибо!
     Хотел глаза открыть — передумал. Ещё чуток, ещё несколько мгновений! Белые облака в темнеющем небе, уходящий вдаль бесконечный простор, лёгкий чистый ветер, прозрачный звенящий воздух… Остаться бы там навсегда! Не сейчас, конечно — потом, на самом финише, чтобы не в крематорий, не к червям…
     Фу ты, занесло!
     Открыл глаза, снял наушники. Встал.
     — Спасибо! Полетал. И облака видел. Больше ничего.
     Даже это не огорчило, хотя и надеялся — все никак не мог забыть прожектора. Вдруг снова получится, вдруг ответят? Ева говорила, что шансов почти нет, и отец её так считает, но мало ли?
     Не ответили, не отозвались. Что ж, тоже результат. Зато — побывал!
     — Присядьте! — Профессор коротко улыбнулся, кивнул на свободное кресло возле книжной стенки. — Несколько минут на адаптацию. И на вопросы.
     Кивнул Алексей, присел, на спинку откинулся. Глаза бы закрыть — чтобы снова белые облака, снова ледяная чистая бесконечность!..
     Вопросы? Как же без них!
     — Значит, это была Ноосфера? Я там побывал?
     — Побывали?!
     На этот раз Профессор не улыбнулся — рассмеялся от души. Присел в другое кресло, которое под гобеленом, сильные пальцы на коленях сцепил.
     — Повеселили, Алексей! Понимаю, в университете не изучают Вернадского. И Тейяр де Шарден тоже не в чести…
     — Изучают! — Алёша все-таки обиделся. — По Вернадскому я даже реферат писал на первом курсе. Не про Ноосферу, правда, про историю России. А Шардена мы на философии, «Феномен Человека», помню…
     Осёкся — на лицо Профессора взглянул, на сверкающие весельем стёклышки очков. Нельзя же так, по-детски! «Подколол» его Женин папа, если по-современному выразиться, а он, стало быть, «подкололся». Как первокурсник.
     — Если совсем просто, нигде вы, Алексей, не были. Ни вы, ни душа ваша, ни астрал, ни каузальное тело. Как сели у монитора, так в той же позиции находились, словно барон фон Гринвальдус у Козьмы Пруткова…
     Погас блеск очков в золотой оправе, в голосе не веселье уже — усталость. Алёше даже совестно стало. Совестно — и стыдно. Сейчас ему, как малолетке, разжёвывать будут. И на язык класть, дабы проглотить сподобился.
     — Нет, нет, я помню! — заспешил, из кресла зачем-то привстал. — Ноосфера — она всюду, везде, где есть люди, где они когда-то побывали. Никуда лететь не нужно, мне просто окошко открылось, правильно?
     — Правильно.
     Кивнул Профессор — твёрдо, без улыбки. А вот Алёша не выдержал, улыбнулся, словно на трудном экзамене с ответом угадал.
     — Мне вот подумалось. Говорят, Ноосфера вроде склада информации — всего, что люди думают и делают. Наш отпечаток в Вечности. А может, иначе все? Вдруг прав Платон? Ноосфера — это хранилище идей и образов, мы лишь улавливаем их, пытаемся в жизнь воплотить? Там — идеальный мир, а мы — его тени?
     Сказал, воздух резко выдохнул. Судите!
     Профессор снял очки, достал из кармана синей стёганной куртки бархотку. Подумал. Не стал протирать, обратно спрятал.
     Вновь очки надел.
     — Если сами придумали — неплохо. Если вычитали, тоже хорошо. Могу вас успокоить, Алексей. Никто пока толком не знает, что есть Ноосфера. Философский термин, не больше. Можно предположить, что там имеется — все. Абсолютно все, включая и некий идеальный прообраз. Но как узнать, как добраться до этого всего?
     Встал, шагнул к монитору, разбудил «мышкой» заснувший экран.
     — Самое простое сравнение — Интернет. Мне оно не нравится, как и сама Сеть, но… Похоже чем-то. Хранилище важнейшей информации, груды бесполезного мусора, система связи — и ещё много, много всякого. Не думаю, что создатели Интернета читали Вернадского… Хотя, кто знает? В результате мы имеем… Как вы сказали, Алексей? Тень? Да, некую очень приблизительную «тень» Ноосферы. А что нужно, чтобы попасть в Сеть? Чтобы «окошко» открылось?
     — Компьютер, программы, адреса, пароли…
     Алёше тоже подошёл к монитору, на заставку взглянул. Долина, слева и справа — горы, лесом поросшие, чуть дальше — отвесный склон, из тех, что смерть скалолазам. Где это? На Крым не похоже. Кавказ?
     — Адреса…
     Профессор взялся за «мышь», по экрану скользнула стрелка.
     Остановилась.
     — Сейчас мы знаем несколько тысяч адресов, точнее — их цифровых значений. Несколько сот из них — адреса тех, кто с нашей обывательской точки зрения давно уже умер…
     «Шотландец, Ричард Макферсон, который в Африке», — вспомнил Алёша. Не вслух, понятно. Не станет же он Еву выдавать!
     — Проблема в том, Алексей, что у человека может быть несколько адресов — как, впрочем, и в Сети. Каждый адрес — иной вариант его жизни. Что тому причиной, можно долго спорить, но это так… Однако адреса, N-связь — только приступ к главному, к хранилищу всего. Мы называем это все «Основной Информацией». Тут начинаются трудности…
     Замолчал Профессор, без всякой нужды «мышку» тревожа. Алексей дыхание затаил. Неужели не скажет — о главном самом? Скажет, должен сказать, должен!
     

     
* * *

     — Добраться до «хранилища» можно, но в этом случае «картинками» на экране уже не обойдёшься. Проблема в восприятии. Ваш идеальный мир, Алексей не рассчитан на человеческие органы чувств. Если повезёт, вы увидите изображение, стоп-кадр, но чаще всего на вас свалится одновременно несколько сот образов — неполных, фрагментированных, искажённых. Представьте, что вам смотрите на сотню телевизионных экранов одновременно. На одном новости, на другом — сериал. Нельзя ни сфотографировать, ни записать. Нужна абсолютная память и очень быстрая реакция. Именно так воспринимал свои видения Нострадамус. Удивительно, что он смог в чем-то разобраться. Мы тоже пытаемся…
     Улыбнулся Профессор, встал, покачал головой.
     — Извините, Алексей. Вероятно, я вас утомил. Это псевдонаучное занудство…
     — Нет, нет! Что вы! — заторопился Алёша. — Мне… Мне очень интересно, очень!
     — Правда? — золотые очки вновь блеснули. — Интереснее, чем ваша дурацкая политика? И слава богу! А я боялся, что вы вновь про переворот спрашивать будете!..
     Неуютно стало Алексею Лебедеву. Хорошие у Профессора окуляры, насквозь видят! Среди облаков, конечно, здорово, и N-контакты — здорово…
     Но с переворотом что? Подполье товарища Юго-Востока — для чего оно? Предотвратить переворот или, напротив, поспособствовать?
     Спросить?
     — Вы, Алексей, в сегодняшние новости заглядывали? Хотите посмотрим?
     

     
* * *

     — Не понимаю, Профессор. Как, «сбили спутник»? Ракетой?
     — Самому любопытно. Сказано, что уничтожен «из-за внешнего воздействия». Пуск ракет никто не зафиксировал. В космосе полно всякого мусора, но я, знаете, не слишком верю в совпадения. Этот спутник, российский «Экспресс АМ-11», считался спутником связи, но запущен как раз перед нашими выборами. Лишняя пара братских «глаз»… Кому они, интересно помешали?
    

    

     

      Дорожка 3 — «Хризантемы»
     

     Исполняет Лили Иванова.
     (5`14).
     

     На блеклом фоне «социалистической» эстрады 70-х Лили Иванова по праву считалась суперзвездой. Приятно вспомнить!
     

     — Вот вам, товарищи, насилие в чистом виде. Помните, чего год назад обещали? Светлый путь — дорожку прямиком в Европу. Слева от дорожки — деньги, справа — колбаса. Поверили, целый год шли — пришли. Нравится?
     Поморщился Алёша. И здесь они! В центре, возле университета, речистые с мегафонами давно гнездо свили. Сюда же, к окраине ближе, ещё не забирались. Плакатами пока обходилось. Вон, слева — «биг-морда» Нам Здесь Жить. Два дня назад разукрасили, рожки да ножки пририсовали, теперь опять как новенькая.
     — Парень из Десанта, между прочим, в реанимации. Слыхали? И ещё один, из муниципальной милиции — тоже. Кому отвечать? Начальник гормилиции отпуск взял, а его зама, который побоище устроил, второй день ищут, найти не могут. Не в милиции только дело. Морды отожрали, охамели, карманы деньгами набивают, наркотой приторговывают — это мы знаем. Но им ещё и приказы кто-то отдаёт!
     Сзади вход в метро, слева и справа асфальт, автомобилями забитый, чуть дальше — троллейбусная остановка. Вечер, но не поздний, народ с работы едет. Все, как всегда. Если дорогу перейти, за ближайшую девятиэтажку свернуть, вдоль следующей пройти чуток, в знакомый подъезд попадёшь. Седьмой этаж, слева дверь, чёрным дерматином обитая. Три года уже Алексей Лебедев там квартирует. Вначале радовался, даже гордился. Не общага, водкой и «штыном» пропахшая — комната, почти что своя. Закрывай дверь, включай компьютер…
     Потом скучновато стало. Выйдешь из университета — и куда? В свою «одиночку», учиться, учиться и учиться? Может, потому и к Варе прикипел, к душе живой. Эх!..
     — Смотрите, товарищи, чего в стране творится! Воровали и раньше, этим нас не удивишь. Мальчиками в бане — тоже, выродки они там, извращенцы. Но посмотрите, какой в стране террор устроили, демократы эти. Чикаго отдыхает! Сегодня утром убили главного ветеринарного врача Киева, вчера начальник львовской милиции на своей «тайоте» навернулся. Кто следующий?
     Знакомый бархатный штандарт, на малиновом фоне — буквы золотом. «Отечество и Порядок» на посту. И говорун знакомый — тот, что возле университета выступал. Штатный Геббельс.
     Хотел Алёша уйти — не ушёл. Куда спешить? В «Гастроном» за пельменями? В пустую комнату к учебниками с библиотечными штампами?
     …К папочкам, что Джемина-подпольщица оставила? Ещё раз пересмотреть не помешает, там и про «Отечество и Порядок» есть, и про мальчиков в бане, и про многое иное.
     — Я вам скажу, товарищи, кто следующий. Следующей наша будет наша страна. Смотрите, как получается! В Киеве, нас, русскоязычных, в сепаратизме обвиняют. Крым хотим отделить, Юго-Восток отделить…
     Не удержался Алёша, хмыкнул. Год назад и вправду пытались, в Северодонецке съезд провели. «Юго-Восточная Автономная республика», понимаешь! И чем кончилось? Цыкнули из Киева, прокурора натравили. Где теперь эти храбрецы?
     Может, поэтому Юрий Владимирович «Юго-Востоком» назвался?
     — Они, истинные украинцы, Родину, значит, любят. Любят, да? А знаете, что сейчас начнётся?
     Хороший вопрос! Только зря Геббельс под малиновым штандартом думает Алёшу удивить. Есть у товарища Севера на хороший вопрос хороший ответ. Зря, что ли, группа АГ-3 работала?
     «Широкая автономия Галичины» — правильно?
     — На выборах Восток все равно верх возьмёт, большинство в парламенте сформирует и премьера поставит. Поэтому они, патриоты, заранее себе отдельное государство готовят — в Галиции. Вслух сказать боятся, о «широкой автономии» болтают. А что такое эта «широкая»? Армия своя, таможня своя, русские школы к чёртовой матери закрыть, московское телевидение отрезать. И не только болтают. Про Десант на каждом шагу кричат, а сами свой «Опир» муштруют. Слыхали? «Сичевые стрельцы» — СС, если просто…
     Кивнул Алёша, соглашаясь. В самом деле просто, проще некуда. В одной из папок так и сказано: подкинуть братьям-галичанам идею насчёт «сичевых стрельцов». За Збручем все на «усусах» поведённые, про СС даже не подумают. Особенности регионального мышления!
     Хотел идиотами покомандовать? И как, товарищ Север, нравится?
     Повернулся Алёша и прочь пошёл. Без него обойдутся!
     

     
* * *

     Смутно на душе у Алексея Николаевича Лебедева, отставного демократа. Невесело. Отчего, не скажешь сразу. Месяц назад все понятно было. Никто он — и звали никак, «Алёша» для госпожи Усольцевой, «малюня» для Вари. Очкастый студент с временной пропиской и последней двадцаткой в кармане. А впереди ничего, совсем ничего, кроме бесполезного диплома. В «Черчилль» даже не сходишь, джаз не послушаешь.
     Плохо? Хуже некуда, злостью изойти можно. Но это с одной стороны, другая тоже имеется. Когда ничего нет, многого хочется. Не многого даже — всего. Мечтать можно от души. Если в двадцать лет не мечтаешь, что ты за человек?
     И всякая радость, малая самая — в строку. Статью в сборнике напечатали, на студенческую конференцию пригласили, Варя позвала, у братьев-демократов выступил удачно. Мелочь, а приятно. Жизнь, если подумать, из таких мелочей состоит. Нет же, захотел всего и чтобы сразу!
     Захотел — выдали. По полной программе. И что теперь?
     Остановился Алёша, оглянулся. Девятиэтажка позади, почти пришёл, уже и подъезд виден. Седьмой этаж, пельмени на ужин… Стоп, пельмени он купил? Надо бы…
     Пельмени?!
     Хмыкнул товарищ Север, сам себе подивившись. Пельмешек возжаждал? Не много ли будет? Может, поскромнее что — списочек для Ивана Ивановича, серьёзного человека, к примеру. Хач-начальник в том списке первым пойдёт, братец, мент поганый, вторым. Позиций десять сразу наберётся. Против каждой фамилии — примечание. Кого сразу, кого с мучительством, кого в живых оставить, только раствором цементным залить в три слоя…
     В бетон гадов, в бетон!
     Компьютер новый купить, завтра же. Интернет само собой, но главное — диски мистера Монро, лицензионные с подробным описанием. Одних дисков мало, Профессор о каком-то Джеймсе Гранте обмолвился. Джеймс Фицджеральд Лафайет Грант Третий, прямо царь-император. Без его «заставки» дело не пойдёт, не откроется нужное «окошко». Кажется, это и есть тайна Профессорская…
     Вот и цель появилась. Можно сказать, мечта. И славно!
     Товарищ Север немного подумал — и сам себя осудил. Куда спешить? Лучше, как бизон в старом анекдоте — пойти тихо-тихо…
     Куда пойти? Как это — куда?
     

     
* * *

     — Алло, Джемина? Я насчёт кинопремьеры. Узнали? Нужно встретиться. Через час у входа в клуб «Черчилль», там как раз ночная программа начинается. Не знаете? Объясняю…
    

    

     

      Дорожка 4 — Увертюра из к/ф «Дети капитана Гранта»
     

     Композитор Исаак Дунаевский.
     (3`48).
     

     Почти четыре минуты чистой романтики. Ветер дует в паруса «Дункана»…
     

     Четверг, 21 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.18,
     заход — 17.30. Луна — IV фаза, возраст в полдень — 23,5 дня.
     

     Ночью произвёл все необходимые наблюдения и измерения, повторив их для верности дважды. Теперь, когда наше путешествие начинает приобретать столь неожиданный характер, точное место нахождения и маршрут становятся чем-то вполне конкретным и действительно нужным. В дальнейшем постараюсь вести наблюдение дважды в сутки, обращая особое внимание на составление карты. Она не будет абсолютно точной: в моем распоряжении, увы, нет необходимых для этого трех (!) точных хронометров, термометр оставляет желать лучшего, анероида же и вовсе нет. Мой будущий (гипотетический!) читатель наверняка поинтересуется применением термометра в картографии. Когда-то, в далёком детстве, это меня тоже удивляло. К сожалению, без ежедневного определения точки кипения воды в нашем деле обойтись. Как и без многого другого.
     Мой хороший друг и поистине блестящий писатель Оливье Бижо, пропавший без вести где-то в среднем течении Конго, как-то жаловался на своих читателей: «Они даже не смотрят на мои карты! Даже не смотрят! Неужели они не понимают?». Не понимают, конечно.
     С другой стороны, понимающих тоже хватает. В своё последнее роковое путешествие Оливье направился на средства даже не французских торговцев, а военных. В спутники ему приставили двух офицеров — лейтенантов флота. Не хочу ни на что намекать, но вернуться моему другу не довелось.
     Бессмысленный вопрос: кто станет пользоваться моими картами, даже не стану задавать. Но пока они нужны мне самому, а также Мбомо, храброму Куджуру, ленивцу Чипри и маленькой девочке Викири. Значит, я буду работать.
     Утро ознаменовалась двумя важными событиями: примеркой наших новых одеяний и беседой с мистером Зубейром. Он присутствовал на примерке и вновь одобрил результат, более того, все-таки преподнёс мне уже помянутый арабский кинжал, заставив прицепить его к поясу. К счастью, оружие не слишком увесистое. Проявив неожиданную чуткость, он одарил и Мбомо. Удивляться нечему — Рахама чрезвычайно умен и наблюдателен.
     Суть же нашей беседы была очень проста. Мистер Зубейр счёл моё решение отправиться в поход фактическим согласием с его приглашением о сотрудничестве. Более того, не ставя меня в известность, он именно так изъяснил ситуацию в разговоре с рундо. Таким образом, для леди Ньямоаны я стал полномочным представителем разбойников-рабовладельцев (!!!).
     Вероятно, мне следовало возмутиться — или даже произнести речь в защиту несчастных негров и общечеловеческих свобод. Но я смолчал. Меня остановило самое простое соображение: с одиноким европейцем, за которым не стоит никто и ничто, здесь, в глубинах миомбо, не станут считаться. Рахама же, говоря по-американски, даже в этой глуши — «фирма». Париж стоит мессы — не мною придумано. Миомбо-Керит стоит «фирмы» Рахамы.
     Я ожидал невыносимых упрёков — если не со стороны подозрительно покладистой совести, то хотя бы от Мбомо. Но мой друг меня полностью одобрил, даже намекнул, что боялся обратного.
     Если я становлюсь бесстрастным циником, то кто тогда бывший раб Мбомо?
     Поворачивать назад поздно, равно как и сомневаться. События даже не идут — мчат с невиданной скоростью. Первые отряды покинули Талачеу ещё ночью. Насколько я понимаю, это разведка. Основные силы выступят скорее всего завтра, сегодня же мы с Рахамой были приглашены на нечто вроде военного смотра.
     Пишу «нечто вроде», ибо новонабранную армию нам не показали. Практически её ещё нет. Новобранцев отдельными группами выводят для муштры из селения, но едва ли их успеют обучить чему-то толковому. Рундо на неё не слишком надеется. Его ударная сила — гвардия, вымуштрованные мачака. Они-то и показали сегодня, на что способны.
     Рундо Калимбота и леди Ньямоана воссели на уже знакомом возвышении. Рядом с ними оказались несколько приближённых — и мы с мистером Зубейром. Наше присутствие наверняка требовалось для пущего поднятия духа — рундо демонстрировал своим подданным наличие европейских и арабских «союзников».
     Сам смотр происходил следующим образом. Мачака отряд за отрядом выбегали на площадь и демонстрировали бой с «невидимым противником». Сперва метались копья, причём каждый стремился бросить его как можно дальше. Зрелище весьма яркое: копья кидали по очереди, причём все прочие мачака держали оружие над головой и вертели им с невероятным искусством. Затем начинался всеобщий танец, имитирующий бой. Щиты перебрасывались из руки в руку, воины падали прямо в пыль, свёртывались в клубок, вскакивали, имитируя уход от вражеского копья. Наиболее ловкие демонстрировали поединок с настоящим оружием, к счастью, без пролития крови.
     Все это сопровождалось громом десятков барабанов и воинственными криками. Вслед за воинами свой искусство продемонстрировали родичи рундо, в том числе его брат. Все они тоже собираются в поход. В завершение на площадку вышел сам Калимбота. На нем был надет только «рокко» — короткий наряд из коры, тело натёрто жиром и раскрашено, на голову красовалась огромная шляпа, увенчанная султаном из перьев. Одеяние довершалось хвостами диких кошек, свисавшими с левого плеча.
     Несмотря на свою тучность, рундо не только протанцевал несколько кругов, не выпуская из руки оружия, но и умудрился произнести нечто вроде речи, выкрикивая отдельные фразы во время коротких пауз между очередным проходом перед публикой. Их смысл до меня не дошёл, но, вероятно, он не особо оригинален.
     Почему-то я думал, что леди Ньямоана тоже станцует, но этого не случилось. Супруга рундо была сегодня в своём прежнем наряде, то есть, в яркой раскраске и многочисленных украшениях. Мы сидели рядом, и я, как человек европейского воспитания (!) старался занять её беседой, отвечать на вопросы — и при этом не слишком пристально рассматривать свою соседку.
     Смотр со всеми его церемониями продолжался много часов. Завершился он пиром, с которого мне удалось благополучно улизнуть. Перед тем, как отправиться на пир, леди Ньямоана уделила мне несколько минут для беседы один на один. Мы поговорили коротко, исключительно по делу. Я честно признался, что мой военный опыт не слишком велик. Леди, улыбнувшись, ответила, что войско поведёт сама (!), я же буду полезен в качестве спутника и собеседника. Вероятно, я обиделся (шотландец клана Кэббингэмов в роли говорящего попугая!) и коротко рассказал ей о преимуществах игольчатого ружья Дрейзе, равно как изделий мистера Кольта. Во время боя я постараюсь обеспечить не только свою безопасность.
     Не знаю, насколько всерьёз она восприняла мои слова, но я поймал себя на мысли, что говорю со всей искренностью.
     Вернувшись со смотра, я решил поговорить с нашей Викири. Мне кажется, девочка неплохо понимает обращённую к ней речь. Посему я, как можно более точно подбирая слова, сообщил ей, что мы направляемся на север вместе с войском, но воевать не собираемся. При первой возможности я её отпущу, пристроив у родичей или земляков. Пока же нам лучше держаться вместе. Говорил я на наречии макололо.
     Викири выслушала меня со всей невозмутимостью, затем взглянула прямо в глаза и кивнула. Поняла?
     Осенённый внезапной догадкой, я достал из багажа бронзовую бляшку с изображением зверя Керит-чимисет и продемонстрировал её Викири. Она сжала губы, вновь кивнула — и указала рукой точно на север.
     Только ночью, приходя в себя после хлопотного дня, я сообразил, что Даймон так и не удостоил меня визитом. Не обижаюсь — у него тоже хватает забот.
     Надеюсь, моему Даймону не надо идти на войну!
    

    

     

      Дорожка 5 — «Чайка»
     

     Песня из к/ф «Моряки». Слова В. Лебедева-Кумача, музыка Ю. Милютина.
     Исполняет А.Тимошаева.
     (2`25).
     

     Хорошая добрая песня. Вспоминается летний Севастополь, моряки в белой парадной форме, День Флота… «В небе тает, улетает мой конверт живой…»
     

     Алёша вышел из вагона, шагнул вперёд, подождал пока двери за спиной резинкой схлопнутся, пока народец влево-право разойдётся. На часы поглядел.
     Девять ноль-ноль, как в банке.
     Где Ева?
     Знал Алексей за девушками дурную привычку — на минуту, но опоздать. Даже статью читал о причинах: опоздание у женщин идёт на подсознательном уровне, ибо это — способ на себя внимание обратить. С Алёшей не получалось. Внимание он обращал, но и начинал злиться. В самом деле! Великий ли труд — прийти вовремя, особенно если от дома пять минут черепашьим темпом? Что может быть проще? Станция метро «Проспект Гагарина», ровно в девять, на платформе, посередине, фотоаппарат желателен…
     — Привет, Алёша!
     Надо же, не заметил! Тут она, Профессорова дочка. Очки блестят, подбородочек вперёд, через плечо — чёрный ремешок от сумки. Ещё бы один ремень — офицерский, поясной, к нему кобуру…
     — Привет, Ева! Фотоаппарат взяла?
     Моргнула, дёрнула носиком.
     — Да-а… Но зачем? Мы же к Хорсту в больницу собрались? Он в бинтах весь…
     Не стал Алёша отвечать, улыбнулся. Мол, не зря, а зачем — сама увидишь. Как в фильмах голливудский: сюрприи-и-и-из!
     — Поехали?
     Когда втиснулись в вагон, когда хлопнули двери, Алёша не выдержал — снова губами дёрнул. Приятно хорошим людям сюрпризы преподносить! Пора, начинайте!..
     — Увага! Увага! Потяг прослидуе станцию «Центральний рынок» без зупынки. Увага! Увага! Потяг прослидуе…
     За шумом вагонным не сразу услыхали, Ева тоже не отреагировала поначалу. Ничего, есть ещё великий, могучий и свободный.
     — Внимание! Внимание! Поезд проследует станцию «Центральный рынок» без остановки. Внимание! Внимание!..
     — Ой, Алёша! Ты слышал? Что там случилось? Сегодня же воскресенье, все на базар едут…
     Действительно — что? Центральный рынок — это Благовещенский, самый крупный в городе. Именно там перчатки продаются, и канистра продаётся, и пластмасса нужная. Воскресное утро, самое время на рынок спешить!
     Моргнул Алёша — неплохо получилось, не хуже, чем у Евы. Ему почём знать?
     Сюрприи-и-и-из!
     — А мы на Советской выйдем, поглядим.
     Хотела Женя-Ева возразить. Им совсем не туда, на другую линию, чтобы потом на троллейбус пересесть. Посмотрела на Алёшу — внимательно очень, пристально.
     Промолчала.
     Вот и Советская. Толпа на перроне, а в толпе — сплошь синее, сплошь родная милиция. С чего бы? Даже когда Президент приезжал, без такого обходились.
     — Выходим?
     Сюрприз лишь тогда настоящий, если подготовить его, продумать до мелочей. Алёша так и поступил. Два выхода с Советской на поверхность ведут — на площадь и на спуск Бурсацкий, откуда Благовещенский рынок словно на ладони. Алёша свою спутницу туда и повёл. Пока эскалатором ехали, еле сдерживался, даже на вопросы не отвечал. Зачем слова, сейчас все увидим.
     Выше, выше, выше… Скорее! Наконец-то!..
     Переход, стеклянные двери…
     — Доставай фотоаппарат!
     Вышли наружу, на свежий весенний воздух, поглядела Женя вперёд…
     — Ой!
     Ещё бы не «ой»! Бурсацкий потому и спуск, что вниз ведёт. Справа — рынок Благовещенский, прямо за близкой рекой, только мост перейти. Слева…
     — А… А что там?!
     Вновь не стал отвечать Алёша. Зачем спрашивать? Дым там — чёрный, на полнеба. Славно горит, от всей души! Вон и пожарные машины, и оцепление, прямо за мостом…
     А хорошо! Ой, хорошо!
     — Снимай!
     Кивнула Ева, достала цифровик, прицелилась…
     Чи-и-и-из!
     — Слышь, мужики, это же ментура горит! Горотдел милиции! Горотдел!..
     Рядом дохнуло перегаром. Переглянулись изумлённо два небритых парня. Эти места знают, в темноте не спутают!
     — Горотдел! Бли-и-и-ин!..
     Дрогнули пальцы, едва фотоаппарат не упустили. Повернулась Ева, открыла рот.
     — Горотдел милиции? Он… Он же в самом деле там, у рынка!..
     Пожал плечами товарищ Север. Ему откуда знать? Сами мы не местные, живём на вокзале…
     — Пошли, Алёша, поглядим! Пошли, пошли!..
     

     
* * *

     За мостом — пробка. Оцепление стоит мертво, машины не пропускает. Людей, конечно, не остановишь, рынок рядом. Потому коридорчик устроили, чтобы по одному просачивались. Но не все на рынок спешат, кому и поглядеть охота. Не каждый день горотдел, твердыня стражей порядка, чёрным дымом народ радует.
     Толпа! Локоть к локтю, плечо к плечу. Фотоаппарат не достанешь.
     — Перед рассветом рвануло. Темно ещё было, спали все…
     — Я видела, видела! Сначала рвануло, потом со всех сторон занялось, и сверху, и…
     — Электропроводка.
     — Ага, самонаводящаяся. Вертолёт это был, военный. Три ракеты засадил! Потому и пожарных не сразу вызвали, боялись, гады…
     — Теперь не потушат, поздно!
     А впереди, за густым оцеплением, за пожарными машинами — дым. Где, чёрный, где белый, только ясно — амба зданию, хорошо если соседние спасти удастся. Стоял серый монстр о семи этажах, силу и порядок олицетворял…
     Где он теперь?
     А в толпе опять про взрывы, про вертолёт, про ракеты, не простые — зажигательные, специальной дрянью начинённые, чтобы не гасла, напротив, пуще разгоралась. И про то, сколько стражей порядка в сером здании сгорело, дымом задохнулось. Немного — то ли трое, то ли четверо. Гуманисты, они, вертолётчики, в воскресенье перед рассветом наведались. Если бы в полдень, в рабочий день…
     — Алёша, неужели правда? Насчёт вертолёта?!
     Развёл руками товарищ Север, поглядел недоуменно. Откуда ему знать?
     — Не думаю, Ева. Какой вертолёт! Сторож керосинку заправлял…
     Сам же не выдержал — улыбнулся.
     Ноу-хау! А насчёт вертолёта — удачно вышло. Сразу поверили, подхватили!
     — Снимки Игорю покажем. Порадуем!
     Вот и телевидение, куда без него? Наставили камеры, микрофоны тычут. Что скажете, люди добрые, как прокомментируете? Один, самый смелый, с камерой на горбу за оцепление проскользнул. Кинулись к нему стражи порядка, мрачные, с «демократизаторами» наперевес. Не вышло! Вслед за телевизионщиком ещё трое просочились. Менты к парню — они к ментам…
     Ой!
     Двое стражей порядка на земле пластом, третий присел, скорчился, подняться не может. Даже не поймёшь, почему и как, слишком быстро все…
     — Ментов бить начали!
     Уверенно констатировали, радостно. И не возразил никто. А чего возражать? Если горотдел горит, чёрным дымом исходит, ещё и не такое случиться может.
     — Это им, ментам поганым — за Десант!
     Быстро сообразили. Понятливые!
     

     
* * *

     — Алёша! Выходит, ты все заранее знал? Ты же вчера вечером велел фотоаппарат взять! Ты же… Тебе Севе… Семён сказал? Ты… Ты такой молодец, Алёша!..
    

    

     

      Дорожка 6 — «Czerwone Maki na Monte Cassino»
     

     Слова Феликса Конарского, музыка Шутца (обработка).
     Исполнительница неизвестна.
     (4`56).
     

     Знаменитая польская песня, посвящённая боям у Монте-Кассино в 1944 году. Дальний её прообраз — канадская «In Flanders Fields» («В полях Фландрии») времён Первой мировой войны. Песня очень хорошая, исполнение удачное, но под Монте-Кассино поляков все-таки разбили.
     

     К больнице Алёша подходил не без опаски. Пост у палаты Игоря убрали, и следователь надоедать перестал, но так до сегодняшнего утра было. Мало ли что озверевшим ментозаврам в голову взбредёт? Дуболомы у двери — ладно, а вот «мышеловка» (всех пускать, никого не выпускать) уже опаснее. Зачем товарищу Северу ясным месяцем светиться?
     Но и отступать поздно. Не отправишь же Еву в авангард, как Матросова на амбразуру. Раз договорились…
     Дочке Профессоровой, понятно, хоть бы хны. С шага на бег переходит, с первой космической сразу на третью. Не осудишь, не удержишь — первый раз девушку к Игорю пустили. Тем более, не просто идёт, с гостинцами — с теми, что в сумке, и с теми, что на фотографиях.
     Алёша не удерживал, лишь время от времени за руку брал. Не беги, уже пришли.
     А если бы Игоря убили? Куда бы они с Евой сегодня спешили?
     Возле входа — больничный народ в стираных халатах, никого в форме. В холле тоже, и у лифта, и в коридоре. Возле палаты — пусто. Ева не выдержала, вперёд бросилась, рывком дверь открыла…
     Дёрнуло Алёшу. Бог весть, чего боялся. Окрика «Стой, стреляю!»? Паранойя…
     Те, в аптеке на Костомаровской, не боялись. Смело горели!
     И только когда в палату заглянул…
     — Женя! Алексей! Ребята, смотрите, кто пришёл!.. Женя!..
     …Ясно стало: не в узилище попали — на праздник. Торт на столе, рядом ваза с цветами, из-за неё бутылка коньячная выглядывает.
     — Хорст! Хорст!..
     Пока Женя-Ева Игоря обнимала, по бинтам и по гипсу гладила, Алёша к стеночке отступил, мешать не желая. Своё дело сделал, девушку к другу в целости-сохранности доставил, можно в сторонке обождать.
     Не тут-то было.
     — Алексей! Парни, это же наш демократ! Дуй сюда, Алексей, чего топчешься?
     Узнали! И он узнал — всех троих, что возле койки Игоря собрались. Хоть и в штатском, без повязок и значков, а не спутаешь. Вместе тогда на улице стояли, в одном ряду. Двоих только в лицо помнил, а третий…
     — Помнишь, Алексей?
     — Привет, Степан! Уже без повязки?
     Степан Квитко, жертва злодейской гайки. Тот, с которого все и началось.
     — Живой, демократ? И молодец!
     За плечи обхватили, усадили на стул, коньяка плеснули в пластиковый стаканчик.
     — Погодите, погодите!
     Это уже Ева. Только-только от Игоря оторвалась — и в сумку за фотоаппаратом.
     — Вы ещё не видели! Ещё не видели! Тут такое!..
     

     
* * *

     — …Ребята, ребята, не увлекайтесь. Никакого вертолёта там реально не было. Вы что думаете, над городом кто хочет, тот и летает?
     — Граница рядом, Хорст. Семьдесят километров всего. Русские братья могли слегка помочь.
     — Помочь? И ПВО побоку, и погранцы? Ясно дело — термитные заряды заложили. Только не это главное, парни. Чего менты ждали, чего боялись? Что мы их реально отстреливать начнём, по подъездам ловить. То-то начальнички в бега ударились! А мы мелочиться не стали. Раз — и дымом в небо. Представляете, как эти гадов напугались? Сразу из коридора охрану убрали, глядишь, и дело закроют…
     — Мы напугали?! Не мы это, жаль… Знать бы кто постарался!
     — Ясное дело, товарищ Север!..
     — Тихо! Спятил, Степан, что ли? Никаких имён! Только-только караул сняли… Но если это действительно Семён… Ох, неслабый он парень!
     Слушал Алёша, молчал, коньяк мелкими глоточками цедил. «Ай-Петри» — правильный, но слишком резкий. Как раз для Десанта.
     …В «Черчилле» получше найти можно!
     Не перебивал, не спорил. Все они в Десанте — спецы, все разбираются. А он, Алексей Лебедев, простите, кто? Очкатый студент, демократ в галошах.
     — …Парни, я фотографии тоже смотрел, вместе с вами. Не спутаю, меня таким вещам в армии крепко учили. Женя, покажи ещё раз — ту, где фасад… Нет, следующую… Что мы видим? Видим мы, извините, пробоину. Дыру! Изнутри такую не сделаешь.
     — Но почему — вертолёт? Обычная пусковая установка — вроде американской «Джевелин». Просто, удобно, эффективно…
     — Ребята, а торт? Алёша, тебе ещё положить? «Eine Flasche Rotwein und ein Stuckchen Brot…»
     — Да, спасибо. А что за «дойче зольдатен»?
     — Не «дойче зольдатен», а «Wenn die Soldaten». «Schenken die Madchen Ihren Soldaten…» Тебе побольше?
     Алексей на все соглашался. Торт — значит, торт, побольше, так побольше, «Джевелин» — пусть «Джевелин». Спорьте, спорьте! Как на самом деле было, самому товарищу Северу знать не дано. И не надо. Его дело — приказы отдавать, а не ракетные траектории рассчитывать.
     А здорово получилось!
     Иван Иванович на прощание пообещал весь город удивить. Удивил, не соврал. И вправду спец! Это понятно, а вот со спутником что? Если не ракетой… Чем?!
     Только когда выговорились, все версии обсудили, удалось с Игорем фразой-другой переброситься. Все-таки три ребра, сотрясения мозга, пуля…
     Махнул уцелевшей рукой Игорь, молодечество изобразил. Пулю сразу вынули, без заражения обошлось, не три ребра поломаны, а два, насчёт сотрясения вообще неправда. Ушиб — только и всего.
     Потом стал серьёзным, Алёшу ближе притянул, шепнул в самое ухо:
     — За Женю — спасибо! Не забуду…
     Вырвался Алексей, головой помотал. Не слышу — и слышать не хочу! Никто никого не спасал, была команда удирать — удрали, тебя под пулями оставили.
     Неужели других тем не найдётся?
     

     
* * *

     — Как у Маяковского? «Приказ по армии искусств»? Бориса Моисеева под каток кинете? И что? Записи подорожают, а он из «голубых» станет мучеником.
     — Так что же, Алексей, терпеть? Этих уродов? Дегенеративное искусство…
     — Между прочим, Степан, термин «дегенеративное искусство» доктор Геббельс придумал.
     — Тихо, тихо! Алексей в чем-то прав, нельзя из таких, как Моисеев, страдальцев делать. Реально! Вот когда наши к власти придут, тогда и начнётся… Скажем так, правильная политика в области литературы и искусства. Обо всех вспомним, никого не забудем! Сыщутся методы… Сейчас не это главное, даже милиция — не главное. Видали, чего в стране творится? После выборов, в апреле — ждите, покатит по полной программе. Между прочим, «эсэсы» из «Опира» завтра в Киеве парад проводят. Прямо на Софиевской площади.
     — Да мы им, Хорст! Мы их всех!..
     — Вот именно… Мы их, они — нас. На Востоке — Десант, на Западе, за Збручем — «Опир». Начнём драться, кому легче станет? Иначе надо. Знать бы, как именно!
     — Но… Может, товарищ… Семён подскажет?
    

    

     

      Дорожка 7 — «Сормовская лирическая»
     

     Музыка Б.Мокроусова, слова Е.Долматовского.
     Исполняют И.Шмелёв и П. Киричек, запись 1951 г.
     (3`16).
     

     Очень лирическая! Молодой человек, понимаешь, всю ночь под окном ходит, а она книжкой зачиталась! Песня о том, что пролетариям «культурка» не впрок. Но слушать приятно.
     

     Пятница, 22 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.16,
     заход — 17.32. Луна — IV фаза, возраст в полдень — 24,5 дня.
     

     Мы в походе. Выступив при первых признаках зари, войско отряд за отрядом покинуло Талачеу, устремляясь на север. Мы снова в миомбо, вокруг знакомая красная земля, редкие рощи мопане, над головой светит яркое весеннее солнце, а на зубах хрустит лёгкая пыль, поднятая тысячами босых ног.
     Мы идём на войну, но, странное дело, меня не покидает ощущение, что я, наконец-то дома. Вначале я приписал сие лихорадке. Тяжело больному, как известно, присуще желание переменить место пребывания, уехать в неведомый край, где он в глубине души надеется найти облегчение. Врачи почитают такой симптом близким признаком неизбежного конца. Однако, обдумав все зрело, я рассудил, что отнюдь не чувствую себя умирающим. Подруга-лихорадка, похоже, напрочь забыла обо мне, я иду наравне со всеми, изрядно облегчая участь нашего Куджура, и даже без особых трудов несу на плечах ружьё Дрейзе вместе с запасом патронов. Может, отступившая болезнь и породила столь странное чувство? Где мой дом? Подзабытая Шотландия, нелюбимый Лондон, страны, где довелось побывать, суданские джунгли, шумные порты африканского побережья? Уже много лет я не чувствовал себя «дома». Моё «сегодня» — лишь стоянка между станциями «вчера» и «завтра». Так отчего мне, наконец, не найти свой «дом, милый дом»?
     Итак, мой дом миомбо? Но почему бы нет? Мне здесь нравится, я делаю именно то, что желаю, со мной целая «семья», вполне дружная и, надеюсь, преданная. Впереди же — цель, моё таинственное Эльдорадо, страна Читабо. Миомбо-Керит.
     Жребий брошен и Рубикон перейдён. Подробное письмо в Лондон, в Королевское Географическое общество с приложением части моих научных материалов отослано и, очень надеюсь, дойдёт до адресата. Если же нет… Что ж, Даймон сможет с удовлетворением сообщить синедриону учёных духов, что история в мире Ричарда Макферсона осталась неизменной. Упрямый шотландец сгинул где-то посреди Южной Африки в августе 1851 года…
     Надеюсь, мой Даймон не обидится на эту шутку. Странное дело, ещё совсем недавно такая мысль вовсе не казалось поводом для веселья!
     Однако же поэтические и философские размышления никак не должны отвлекать от главного. Мы в походе, из чего следует, что я не должен забыть о своих обязанностях. Они пока невелики — блюсти порядок в моей личной армии, регулярно вести наблюдения и измерения, перелагая их на бумагу, работать над картой — и, конечно же, держать ухо востро. Пусть я дома (sic!), пусть среди друзей (во всяком случае, союзников), но а la guerre comme а la guerre. В караване мистера Зубейра я мог не обращать внимания на многие важные частности, чувствуя себя исключительно «пассажиром». Сейчас случай иной. Я в войске — и посреди войска.
     Ещё на побережье я внимательно изучил опыт моих предшественников, пытавших проникнуть вглубь Африки. Правила, мною выведенные, просты. В любой партии три четверти личного состава (в идеале, на практике — куда больше) должны быть носильщиками. Это — самое слабое звено всякой экспедиции, ибо носильщиков приходится нанимать в попадающих на пути селениях, договариваясь с вождями и щедро расплачиваясь. Мой запас коленкора и был для этого предназначен. Иное правило — неизбежная потеря части груза, разворованного и просто брошенного по пути. Избежать такого пока никому не удавалось. К этому следует добавить неизбежные болезни, преследующие и европейцев и негров, что сильно замедляет скорость передвижения, а также постоянный недостаток продовольствия. Небольшие селения не имеют возможность пропитать отряд, состоящий даже из сотни человек.
     Следствие сего очевидны. В самом оптимальном случае средняя скорость передвижения по саванне и миомбо (о джунглях не приходится и говорить) не превышает 5 морских (5,5 английских) миль в день или же 8-9 километров. Именно средняя — с учётом многочисленных днёвок и непредвиденных остановок. Здешние «поезда» неторопливы. Такое трудно понять европейцу, не бывавшему в глубинах Африки. Глядя на ровную поверхность миомбо, так и хочется потребовать коня, в крайнем случае, велосипед. Увы…
     С тем большим интересом я присматриваюсь к тому, как организовано наше (!) войско. Подробно об этом я напишу позже, по мере накоплений впечатлений, пока же могу сказать: мы идём очень (!) быстро. Леди Ньямоана (или её офицеры) — неплохие организаторы.
     Моя личная армия (она же «семья») в полном порядке. Мы пристроились сразу за передовым отрядом, чтобы не глотать неизбежную в таком походе пыль. Авангард составляем мы с Мбомо, одетые в бурнусы, вооружённые и, надеюсь, готовые ко всяким неожиданностям. За нами шествует Куджур, несущий самый необходимый запас, прежде всего, бумаги, патроны и запасное оружие. Маленькая Викири идёт рядом с ним, то и дело поглаживая нашего ослика по морде, отчего тот довольно прядёт ушами. Ехать верхом Викири явно не желает.
     Лентяй Чипри тоже с нами. Его не узнать — пёс, словно стряхнув с себя сонливость, принялся всерьёз нас охранять. Он всюду — то впереди, то сбоку, то сзади, однако же, не удаляясь от нашей маленькой группы дальше, чем на несколько шагов. Не лает, даже не рычит, но подойти к нам никто не решается. Кажется, Чипри нашёл себе дело.
     Наш груз (коленкор и запас провизии) в обозе. Все тюки пересчитаны и помечены.
     Носилки леди Ньямоаны помещаются как раз посреди колонны. Их окружает охрана, несколько десятков мачака, часть из которых вооружена мушкетами. Леди редко выходит из носилок, отдавая команды через своих приближённых. Один из них навестил меня, передав приглашение. Леди Ньямоана зовёт в гости — вечером, когда будет разбит лагерь.
     Пока же я сам принимал гостей. Даймон наконец-то (!) меня навестил. Он явно в хорошем настроении, что со всей очевидностью проявилось в его заботе обо мне и моих делах. Я попытался его успокоить: в опеке не нуждаюсь, ибо здоров (!) и нахожусь под охраной целой армии, двигающейся в нужном направлении. Чего ещё желать?
     Даймон считает несколько иначе. Он поинтересовался, как мне почудилось, не без некоторой иронии, так ли я представлял себе путешествие в Миомбо-Керит? Не мирным путешественником — офицером армии завоевателей и грабителей? Не дорого ли будет стоить неведомой стране моё научное любопытство?
     Творец Небесный! Мой Даймон оказался, кажется, куда большим идеалистом, чем я сам! Вот уж не подозревал.
     Ответил я вполне искренно. Иного «поезда» в Миомбо-Керит у меня нет. Если же вместо пассажирского вагона мне подали «танк», выбирать не приходится. Солдат, не спрашивай!
     Даймон явно смущён. «Знакомясь» со мною, он наверняка надеялся помочь умирающему в дальней земле одинокому страннику. Боюсь, я его сильно разочаровал.
     Надеюсь, Даймон меня извинит.
    

    

     

      Дорожка 8 — «Летят перелётные птицы»
     

     Музыка М. Блантера, слова М. Исаковского.
     Исполняет В. Бунчиков, запись 1948 г.
     (3`08).
     

     Великая песня, ничего не скажешь. Слова же весьма примечательны. Именно в год появления этой песни СССР предъявил территориальные претензии к Турции и потребовал в ООН мандат на управление Эфиопией. «Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна».
     

     — Понимаете, Алексей Николаевич, я вначале решила, что вы пошутили. Ну, зачем товарищу… то есть, Семёну мистика? Это же несерьёзно — астрал, ментал, телепатия, бабки-ёжки. Но потом посмотрела, изучила кое-что. И, знаете, сама заинтересовалась…
     На третьем курсе, когда украинский фольклор изучали, встретилась Алёше байка про цыгана. Спросили у вечного бродяги, что станет он делать, если сотником назначат? Тот и отвечает: сала наемся, украду сто рублей — и сделаю ноги. Подальше, чтобы не поймали.
     — Но я совсем иначе к делу подошла. Открытых публикаций, в Сети и прессе, много, очень много, утонуть можно. Это и подозрительно. Лучший способ спрятать что-то подальше от глаз — это скрыть тайну в ворохе чепухи. Так называемый «двойной каскад»…
     Цыган Алексею не зря вспомнился. Что бы сделал непоседа в его положении? Если пачка денег в кармане — и команда убийц под рукой? Ясно что! Для убийц — списочек с примечаниями, а на доллары, от Ивана Ивановича полученные, костюм в бутике подобрать, туфли модные. Можно и пальто, почему бы и нет? Обедать только в ресторане, квартиру снять в центре, удобную с дверью стальной…
     — Я иначе поступила. Есть один парень, толковый очень, он отслеживает те научные направления, которые почему-то исчезают. То есть, никуда не исчезают, но публикации внезапно прекращаются. Вот что выяснить удалось…
     А для начала, ради разгона, уложить в постель… Хотя бы Джемину-подпольщицу. Отчего бы и нет? Чуть его старше и ростом повыше, так и Варя старше, не критично. Зато все остальное в полном порядке, к тому же умна, интересна, в очках (прямо как Ева!). А главное, для неё он не Алёша-студент, не «малюня» — командир, можно сказать, начальник. Алексей Николаевич, не иначе!
     — В последний год действительно прекратились публикации о N-контактах, закрылись все сайты, страницы. Более того, несколько учёных, которые больше всего об этом писали, заявили, что сворачивают исследования в виду их абсолютной бесперспективности. Но продажи программ института Монро не уменьшились, выросли, чуть ли не порядок…
     И отбивать не придётся, не у кого. Мать-одиночка, ребёнку три года, потому и в науку не пошла, аспирантуру бросила. Между прочим, занималась Джемина, тогда ещё не подпольщица, ни много, ни мало, теорией катастроф. Не шутка! С аспирантурой не вышло, с мужем тоже, родственников нет. Хоть в петлю, хоть на панель.
     — Я попросила нашего… Нашего товарища, мы его «Хаки» зовём. Вы понимаете, Алексей Николаевич, «Хаки» — потому что хакер. Не настоящий хакер, но разбирается. Я его попросила, он порылся на сайтах института Монро, посмотрел, что именно прежде всего у них покупают, какие программы….
     Пропала бы катастрофичка, с обрыва — да в воду, но объявился неведомый благодетель. И работу предоставил, и платит щедро. Не просто работу — целую группу Джемине подчинил, таких же талантливых и неприкаянных.
     Ай, молодца, Юрий Владимирович!
     Так что при делах ныне девка, пальто модное носит, очки штучные. Самое время жизнь наладить. С супругом обожглась, нового пока не ищет, так почему бы с хорошим парнем ближе не сойтись?
     На это и намекнула — когда в «Черчилле» за знакомство французского шампанского выпили.
     — Вот список, но вы уже поняли, Алексей Николаевич. «Gateway Experience», «Sprirt’s Journey» и тому подобное. Путешествия вне тела, путешествия духа — то, что, по мнению официальной науки совершенно бесполезно, даже вредно. Нынешнее руководство института Монро заявило, что не разделает фантазии своего основателя. Так и написали — фантазия, fantasy…
     Отчего не порезвиться с Джеминой-подпольщицей, не вышибить клин клином, чтобы о Варе вспоминалось пореже? Приятное с полезным, к тому же не выдаст, не станет сознательность проявлять. Вперёд, цыган, твоя добыча! Ягодки после будут, пока цветочек сорвать можно.
     — Об этом я написала, пусть товарищ Север… Семён почитает. Я лучше о другом расскажу — Джеймсе Гранте, Джеймсе Фицджеральде Лафайете Гранте Третьем. Вначале думала, очередной поведённый, хиромант-гадалка. А он… Вы не догадаетесь, Алексей Николаевич, какую оборонную программу он возглавлял! Это даже не «only for eyes», не «люди в чёрном». Один его коллега случайно обмолвился, будто Гранта заставили прекратить некие исследования, и он попытался покончить с собой. Представляете? Я, конечно, решила узнать. «Некие» — какие именно?
     Только вырос товарищ Север из цыганского возраста. То ли после Костомаровской, то ли после пуль, просвистевших над самым ухом. Повзрослел, поскучнел. Нет у него желания цветочки срывать. И с ягодками разобраться следует, какие полезные, от каких в Неотложку можно угодить. Извини, Джемина-подпольщица, придётся тебе одной поскучать, в подушку поплакать. Не встретился ещё твой парень!
     И не встретится — пока дело не закончим. А с претендентами Иван Иванович разберётся. Вдруг ты, Джемина, во сне разговаривать привычна?
     — Программы Гранта — его настоящие программы — мы попытаемся достать. Понадобятся деньги, больше, чем обычно. Нет-нет, Алексей Николаевич, не для меня, даже не для ребят…
     Улыбнулся Алёша, скользнул рукой по карману, где заначка от группы АГ-2 лежала. Именно что понадобятся. Подождут костюм и пальто вместе с туфлями. И — никаких ресторанов. Сегодня в случайное кафе заглянули, чтобы на холоде не болтать, но дальше…
     Квартира в центре — обязательно! Не для себя, не для веселья — для встреч. И чтобы дверь стальная. А из мебели — два кресла и компьютер, новый, самый мощный.
     И ещё — кофеварка.
     

     
* * *

     — Алексей Николаевич, объясните. Получается, Семён нашу группу перенацеливает? Мы занимались аналитикой, политическими прогнозами, разрабатывали рекомендации, а теперь…
     А теперь будешь выполнять мои приказы, баскетболистка! Мои — не Юго-Востока!..
     — Ответить можно?
     — Ой, Алексей Николаевич, извините. Я очень много говорю, это потому что почти всегда одна, только с дочкой…
     

     
* * *

     — …N-связь — приступ к главному, Джемина — к хранилищу всего. Мы называем это все «Основной Информацией». Тут начинаются трудности. Мы с вами эти трудности должны преодолеть. Ясно? А политика… Точку возврата прошли, в апреле рванёт в любом случае, нам понадобятся солдаты, а не умницы и красавицы, как вы.
     — Ну, Алексей Николаевич! Я не…
     — Нет, и умница тоже, не скромничайте… Когда сможем приступить?
    

    

     

      Дорожка 9 — «Яблочко»
     

     Исполняют Дягель и «Монгол Шуудан».
     Альбом «Рок фронт».
     (3`13).
     

     Из бесчисленных записей знаменитого «куды котисся»» приходится выбирать самые лучшие. Данный вариант соблазнил знакомством авторов с творчеством Бориса Штерна. «Едет Чёрный Барон — жопа белая» — определённо из романа «Эфиоп».
     

     — Мама! Мама! Ты не должна такое терпеть. Разведись ты с ним, наконец!..
     Выдохнул, закрыл на миг глаза. Сейчас начнётся… Зря про развод брякнул, у мамы пунктик, она его, видите ли, любит…
     — Мама! Послушай меня, ни один человек не должен позволять, чтобы его оскорбляли. Не должен!.. Мама, я все понимаю…
     Трубка возле уха стала горячей. Во рту то ли горько, то ли кисло, то ли все сразу.
     — Мама, мама!..
     Дослушал Алёша, оторвал трубку от виска, поглядел, губы кривя. Гудит, зараза!
     Не стала мама слушать…
     Повесил на рычаг, из кабины вышел, втянул голову в плечи. За окнами темно, в переговорном пункте — толпа, каждому к телефону охота. Весёлые, жизнью довольные…
     Повернулся к двери. Все? Все!
     Поговорил…
     С отцом Алексей почти не общался. Бесполезно — и с трезвым, и с пьяным. А мама… Мама его любит. Терпит, синяки перед работай припудривает… А отец только и может про уважение толковать. Уважай, меня наследник, почтения оказывай, иначе библейскому Хаму уподобишься! Наследник… Пустых бутылок — и тех в доме не найдёшь, сдаются с регулярностью солнечных затмений!
     Стукнула за спиной стеклянная дверь, сунул Алёша руки в карманы, перчатки нащупал. Ещё это! Подпалить да подвзорвать — дело нетрудное, а с мамой как решить? Не решается…
     

     
* * *

     На улице холод, на улице — сырость и мокрядь. Весна, теплеет понемногу. Но тепла как раз до заката хватает. С крыши капает, ботинки по грязи ступают…
     Мерзость! Как раз под настроение…
     Побрёл Алёша к метро, не спеша, шаг не ускоряя. В такую погоду про лето хорошо думать. Не про будущее, которое за сессией, а про другое, давнее, когда они втроём, мама, папа, он, мальчишка-первоклассник, на Чёрное море ездили. Хорошо было, весело, вечерами мама и папа на танцы ходили. Папа почти не пил, только вино, сухое, марочное. И потом ездили, и все было в порядке. Лето, море, август. «Там, где — боже мой! — будет мама молодая и отец живой.»
     Отец и сейчас живой. Будем считать, к счастью. К чьему именно, замнём.
     Дома слева, дома справа, те же привычные «сталинки». Пусто вокруг, хоть бомбы бросай. Понимал Алёша — не поможет, даже если не двоих живьём сжечь, а целую роту. Талдычили классики марксизма, что от бессилия террор рождается, от невозможности жизнь изменить. Хоть взрывай, хоть не взрывай…
     Кивнул товарищ Север невесёлым мыслям в такт. Человек — вроде бутылки с вином. На дне осадок, и чем дальше, тем осадка гуще. Никуда его не деть, разве что бутылку расколотить вдребезги. С ним и жить приходиться, с осадком грязным. Главное, пореже взбалтывать. Говорят мудрые люди: лучшее лекарство — работа. Увлечься, уйти с головой, ни на что внимания не обращать. Вернуться в свою комнатушку, защёлку задвинуть, достать учебник по новейшей истории, файл с курсовой проглядеть…
     Въехала нога в лужу, хлюпнуло грязью во все стороны. Тьфу ты! Темно, как в Зимбабве ночью, хоть бы фонарь повесили!
     …Нам Здесь Жить обещает весь город в бродвейскую лампионию превратить. Проголосовать за него, что ли? А как фонари поставит — то на первом же фонаре…
     Товарищ Север усмехнулся, вспомнив про близкий апрель. Голосуй, не голосуй… Интересно, какой у Юго-Востока сценарий в загашнике? В прошлом году, когда в палатках за демократию мёрзли, про фальсификацию выборов крик стоял. Второй раз может не пройти, надоело. Тогда что? Проще всего новоизбранный парламент торпедировать, ни спикера не избирать, ни премьера. В стране тем временем горотделы горят, ветеринарных врачей постреливают, беспредел, однако…
     Покачал головой будущий историк Алексей Лебедев. Не ново — и не пройдёт. Чрезвычайное положение, фильтрационные лагеря, танки на улицах. А дальше? Европа, оплот демократии и педофилии рядом, захлопнет границу, санкции введёт. Лукашенковский вариант!
     …В Интернете — страничка юмора. Озверели либерасты, борцы за права извращенцев. Хотят в Европу въезд запретить чуть не всей русской эстраде. Бабкина, Малинин, Газманов, прости господи, Лолита. Перед Лукашенко, оказывается, пели, тирана славили. Хороши у них, европейцев, «свободы»! Певцы да певички тоже хороши. То наркотики провозят, то журналистов бьют. Надо бы…
     Как у Маяковского? «Приказ по армии искусств»? Бориса Моисеева — под каток?
     Нет, иначе надо! И с эстрадой уродской, и с Лукашенко, и с родным парламентом. Как говорит Игорь, сыщутся методы. Ой, сыщутся!..
     Например…
     Щёлк!
     Дёрнулся Алёша, на месте замер. Где «щёлк»?
     Щёлк!
     …Возле самого уха — ветерком, ледяным холодом. Выбоина глубокая в стене. На лице — сырая крошка.
     Щёлк!
     Понял Алёша. Не сразу, пришлось фильмы голливудские вспомнить. Если «щёлк», если без звука, если в стене рядом с твоей головой — три дырки фигурой равнобедренной.
     Если крошка цементная — на лбу, на щеке, на ухе…
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     Та же улица — тёмная, сырая, безлюдная, та же грязь под ногами, тот же холод за воротом старой куртки. Только его, Алексея Николаевича Лебедева, не убили. Ещё. Пока. Сейчас лучше прицелятся… Если пули одна возле другой, значит не вслепую, наверянка с ночным прицелом…
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а!
     Сейчас… Сейчас… Сейчас… Не сейчас.
     Постоял Алёша у побитой неслышными пулями стенки, смерти ожидая. Не дождался. И страха не дождался. Страшно, но как-то не так. Он, недорасстрелянный у сырой «сталинской» пятиэтажки, отдельно — и страх, совсем рядом, но тоже отдельно. Думать не мешает.
     Если не убили, значит, не хотели. А чего хотели? Напугать? Предупредить? Напугать напугали…
     Будет страшно — сейчас, сейчас… Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     …Предупредили… О чем? Что он, товарищ Север — не всесилен? Не герой, не вождь — тварь дрожащая? Стоп! А почему он решил, что стреляли именно…
     Ударила боль по вискам, воздух в горле замер, плеснуло малиновым под свинцовые веки.
     Господи-и-и-и!
     Алёша пошатнулся, за стену, продырявленную пулями, ухватился.
     Устоял.
     

     
* * *

     — Нет, нет, Ева, ничего не случилось, просто так позвонил… Нет, не просто. Хотел узнать, что у Игоря. Нормальный голос, совершенно нормальный. Простыл немного, погода, сама знаешь, какая… Да? Это хорошо, хорошо. А что с нашим шотландцем? Ух ты! В самом деле? Ева, у меня все в порядке! Честное слово, все в порядке, все в порядке, все в порядке!.. Слышишь, у меня все в полном…
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-8.
     

     Сначала о Вас, потом обо мне. Справедливо?
     В отличие от лихой атаки на педофилов (не пора ли вновь пустить в бой Эскадру СМЕРП, но уже по другому адресу?), наш «звёздный», точнее, «антизвездный» поход не столь удачен. И вовсе не потому, что «нельзя давить». Поверьте, было бы ещё хуже. Для извращенцев и выродков, стыдливо именуемых «богемой», насильственная смерть — вроде ордена на надгробии. Не заслужили! Они не должны умирать под пулями или на нарах, даже передозировка наркотиков излишне «облагородит» их, извиняюсь, жизненный путь. Нет, только в забвении, только оплёванные, никому не нужные. Должно измениться общество, к чему мы, собственно, и стремимся. А уж потом…
     Что у нас итоге? Два-три скандала, которых никто и не заметил, арестованный продюсер и чья-то расквашенная физиономия? В результате эти шуты получили дополнительную рекламу. Если не дай бог получится Ваша задумка с «непущанием» всяких Лолит в Европу, мы вообще проиграем. Ублюдки получат паблисити на Западе, где обязательно найдутся «свободолюбивые» леваки, которые тут же побегут защищать их «права».
     Но есть категория негодяев, на отстрел которой даю добро прямо сейчас. Я имею в виду господ адвокатов. Естественно, не всех, помилуй аллах, но две категории заслуживают нашего пристального и прицельного внимания: «адвокаты мафии» — и, конечно же, «политические», всякие Резники и Падвы. Начать с первых — и закончить, как раз к апрелю, вторыми. Естественно, вначале должна пойти всякая мелочь, что на общем фоне будет не слишком заметно.
     Почему именно их? Из рациональных соображений. Публика не только омерзительная, но и очень чуткая. Сбегут сволочи, почуют! В изменившихся обстоятельствах Западу станет не до них, но зачем лишний лай? Дабы не спугнуть, можно применить паллиатив. Пусть «борец за права» сломает, скажем, ногу или подхватит редкую тропическую болезнь — главное, чтобы он оставался нанашей территории.
     Возьмётесь?
     Предвижу вопрос по поводу «правозащитников». Я бы пока их не трогал. В братской России закон о финансировании всяческих «фондов» (иудино серебро!) и без того хорошо работает. У нас этих предателей, к счастью, негусто. Пойдут общим списком — кроме тех, кто согласится на безоговорочное сотрудничество.
     Согласен, эмоции давят. Многие, достойные только негашёной извести, к сожалению, сбегут — или купят амнистию в качестве «полезных негодяев». Но разве мы не знали с самого начала, в какую грязь мы вступаем, с кем придётся вместе выть? Политика — искусство возможного, не нами придумано.
     Это, так сказать, плавный переход ко второму вопросу — к моей нескромной персоне.
     Ценю Ваши усилия, но, прошу — не надо меня защищать. Отстранят от политической «начинки» Проекта — и слава всевышнему! Отстранят вообще? Переживу. Проект запущен, в него вложены очень большие средства, о нем знает достаточное количество умных людей. Более того, эти умные люди ужепоняли, что такое N-контакты и Основная Информация. Не остановить!
     Кстати, я уже позаботился о том, кто сумеет меня заменить.
     Насчёт же моей личной безопасности… Тому, кто работал с Гипносферой и знает, что такое «Dream of the Past», всегда есть кудауйти. Кажется, в этом меня главным образом и обвиняют. Вместо того, чтобы строить светлое будущее (в нашем случае, скорее, светлое прошлое), я популяризирую новые варианты наркомании а заодно торпедирую науку, идя в авангарде уже поминавшейся Великой Антинаучной. Человек должен быть не «там», а «здесь», в распоряжении начальства, готовый выполнить любой приказ. В этом мои оппоненты правы. Я боролся и буду бороться за право человека не находится в распоряжении начальства. Готов аргументировать свою позицию с любой точки зрения, даже теологической. В конце концов, Господь творил Человека, а не стаю. Освобождение от законов стаи — ещё один шаг в приближении к первоначальному Замыслу.
     Мы, кажется, не спорим в праве каждого из нас жить, там, где он хочет — по крайней мере, после отмены чрезвычайного положения? Почему же этот каждый не может побывать на «платформе» среди Гипносферы, в любой, по выбору, точке своей жизни — или даже в ином её варианте? Да хоть в Q-реальности Джека Саргати! Всё помянутое — не наркотический бред, ареальности, в которые мы нащупываем дорогу. Вместо одной, привычной нам, Вселенной мы будем иметь возможность побывать в десятках, возможно, сотнях других, похожих и непохожих. Мы наконец-то ощутим себя существующими не в одной, конкретной точке, а всюду, во всех мирах!
     Может, дело именно в том, что «начальство» не сможет нас контролировать? Человек сможет стать абсолютно свободным даже возле расстрельной стенки, и с этим ничего нельзя будет поделать. Вот ужас-то!
     Следующее обвинение, само собой, в насаждении паразитизма. «Народ» (о народе вспомнили — симптом, однако!) будет работать, а отдельные индивидуумы — путешествовать между мирами! Но путешественник — важная и нужная профессия, без неё не только Америку не открыли, но даже не выбрались бы из первобытных джунглей. Мы даже не знаем, что можно найти в этих, новых для нас мирах. Неужели неинтересно выяснить?
     Конечно, хотелось бы увидеть долгожданный N-прорыв, тем более он так близок. Выход в Ноосферу станет главным событием тысячелетия, уверен. Но… Я, знаете, фаталист. Не дадут — погляжу со стороны. Не худший вариант.
     Насчёт же предательства… Три украинца — партизанский отряд с предателем, опять-таки не нами сказано. Однако я с самого начала согласился заняться политической «начинкой» Проекта исключительно ради предотвращения куда большего зла. Самурай спасёт деревню — оставьте самурая в покое!
     Ладно… Дабы не заканчивать на излишне пафосной ноте, поделюсь неким текстом, найденным во время вольной охоты в Сети. Это песня некоего Григория Данского. Интересна настроением. Чуют!
     Итак:
     «На самом главном пустыре страны, где, как сказал поэт, земля поката, я тенью неизвестного солдата брожу вдоль нескончаемой стены. Душа, на свете выше нет цены, чем жизнь, а смерть — лишь вариант оплаты. Душа, не помню, в чем мы виноваты, но верю, что мы будем прощены. Взгляни, душа, нам уготован ад: Манежная в огне, Охотный ряд, сад Александровский — куда дать драпу: на Курский? На Казанский? На Тверской стоит поэт, сняв бронзовую шляпу, оплакивая волю и покой.»
    

    

     

      Дорожка 10 — «Разлука»
     

     Исполняет Олег Митяев.
     (1`39).
     

     Странное дело! Исполнений знаменитой песни очень мало. Более того, имеющиеся, мягко говоря, далеки от оригинала. Это ещё из лучших. «Все пташки, да кынарейки так жалобно поют…». Если бы под шарманку, да тонким девичьим голосом!
     

     Суббота, 23 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.14,
     заход — 17.34. Луна — IV фаза, возраст в полдень — 25,5 дня.
     

     Обычно я не обращаю внимания на календарь, пропуская даже воскресенья (увы!). Сегодня, однако, вспомнилось: 23 августа, день Святого Варфоломея (!). Уж не знаю отчего.
     Мы на марше. Тепло, яркий свет, привычная пыль на зубах.
     Прелесть начавшейся весны почуяли не только мы, путешественники по земле миомбо. Иные, коренные её обитатели также вдохновились теплом и ярким солнцем, дав нам сие почувствовать почти сразу же после восхода. Мухи цеце, не рои — целые тучи — раз за разом атаковали нашу колонну. Хитрости были оставлены, цеце нападали с громким писком, ничуть не смущаясь нашего отпора и гибели своих товарок. Поистине эпическая борьба завершилась, как и следовало ожидать, нашим полным поражением. Все искусаны, все отчаянно чешутся, раздирая повреждённую кожу в кровь. Особо пострадали наши бедные животные. За покрытого густой шерстью Чипри я не особо опасался, но безответный трудяга Куджур мог заболеть всерьёз. К счастью сего не случилось, может быть благодаря маленькой Викири. Девочка, невзирая на укусы, отчаянно отмахивалась куском ткани, не подпуская мух к ослику. Вначале думалось, что её забота подобна ловле ветра в пустыне, однако же, результат налицо: Куджур здоров и бодр. Его взгляд, устремлённый на спасительницу, исполнен искренней благодарности. Между тем, три осла в отряде серьёзно заболели и уже не способны нести поклажу.
     Чипри тоже внёс свой вклад — грозно щёлкал зубами, уничтожая наиболее неосторожных и наглых разбойниц.
     Мбомо философски замечает, что весна только начинается. На его щеке краснеет свежая царапина.
     Несмотря на утреннюю напасть, колонна движется достаточно быстро, отставших нет. Но прежде чем коснуться вопроса организации войска, следует, ради соблюдения хронологии, рассказать о вчерашней встрече с леди Ньямоаной. Я был приглашён в её шатёр после заката. Мы были вдвоём, горел лишь небольшой светильник, однако же беседа наша была далека от вечерней идиллии. Леди очень серьёзно относится к своим обязанностям. Понимая, что теперь я её спутник и в какой-то мере подчинённый, она ясно и чётко изложила мне состояние дел в её державе и цели будущей войны. Слушая её, я поражался: двадцатилетняя женщина из миомбо, дикарка по европейским понятиям, рассуждала с мудростью опытного державного мужа. Её красота и ставшая уже привычной нагота, оттенённая неярким блеском украшений, лишь подчёркивали этот контраст.
     Итак, Талачеу начинает войну по двум причинам. В последние месяцы племена на севере предпринимали неоднократные грабительские набеги на владения рундо Калимботы. Попытки договориться ни к чему не привели, ибо разбойники имеют сильного союзника (sic!), поставляющего им оружие, включая и огнестрельное.
     Нечего и говорить, насколько внимательно я слушал. Увы, леди Ньямоана не стала уточнять. Ясно, что оный «союзник» могущественен и обладает немалой хозяйственной и технической оснащённостью. Переспрашивать я не решился.
     Иная причина войны столь же понятна. Калимбота рассчитывает сплотить свои рыхлые владения в сильную державу, поживившись заодно немалой добычей.
     Третья причина: интересы таких, как мистер Зубейр Рахама, названа не была, но она так же ясна.
     Между тем, леди коснулась предмета, мне пока неведомого, рассказав о себе. Она — четвёртая жена рундо, причём выдана была за него в десятилетнем возрасте. У неё двое детей, ещё один скончался во младенчестве. Видит их она редко: дочь и сын воспитываются во «дворце» мужа его родственниками.
     Показалось мне или нет, но о своих чадах леди Ньямоана высказалась с полным равнодушием. Словно догадавшись о моих мыслях, она походя заметила, что ещё молода и успеет завести столько детей, сколько пожелает (!!!).
     Заботит её другое. За годы её замужества две старшие жены скончались, умерли и их сыновья. Зато жива и здравствует третья жена, леди Абока, ныне ставшая главной. У неё три сына и четыре дочери. Именно из числа этих сыновей рундо назначит наследника. Судьба леди Ньямоаны в случае смерти мужа вполне очевидна: она и её дети будут убиты.
     Сообщила она об этом с ледяным спокойствием. Лишь левая ладонь, лежавшая поверх колена, слегка дрогнула.
     Сообразив, что все это рассказано не просто так, я хотел было призвать её к твёрдости, уговорить не отчаиваться, не падать духом и проч. Но внезапно показалось, что мне на ухо шепчет… Нет, Даймон был в отлучке, но мне и вправду почудилось…
     С невозмутимостью, удивившей меня самого, я заметил, что Абока, её сыновья и родичи, конечно же, готовятся к будущей схватке. Учитывая их возможности, победа главной жены практически предопределена. Единственный шанс — выигрыш во времени. Абока не спешит, ожидая смерти мужа. Неожиданное развитие событий может стать для неё роковым.
     Ещё не осознав до конца, что говорю, я добавил: в следующий раз рундо может не доверить леди Ньямоане такое большое войско. Если вообще, этот «следующий раз» случится.
     Я умолк, с ужасом понимая,<MID>во что посмел вмешаться,<MID>какой совет решился дать. Текли секунды, прошла минута, другая, но леди Ньямоана молчала. Наконец, она улыбнулась и подняла с покрывала, нечто, принятое мною сперва за многоцветную морскую раковину. Но когда леди поднесла её к губам, я осознал ошибку. Это оказалась небольшая флейта-окарина, чем-то похожая на виденные мною перуанские инструменты. Леди вновь улыбнулась — одними уголками губ — и заиграла.
     Я сидел молча, слушая музыку и глядя на женщину, чьим союзником я только что вызвался стать. Никто из нас не торопился — но и не сказал больше ни слова. Казалось, оба мы свершаем некий таинственный обряд. Кто ведает, может, так оно и было?
     Этой ночью (Варфоломеевской!) наш лагерь по-прежнему полон бурной жизнью. Слышатся песни, громко бьют барабаны, ярко горят костры, отгоняя холод и тьму. Мои спутники уже спят, маленькая Викири пристроила головку на лохматом боку похрапывающего Чипри. Мбомо спит беззвучно, положив руку на цевьё мушкета. Куджур дремлет, прислонившись к чёрному стволу огромной старой акации.
     Во что им всем обойдётся мой безумный порыв? Или я вновь кривлю душой, прячась за романтические словеса? Мой порыв не безумен, да и не порыв вовсе. О чем-то подобном я подумал сразу же, когда решил идти в поход. Мне, одиночке, хворому немолодому европейцу с несколькими тюками коленкора, не добраться до цели, более того, не выжить. Теперь же я не просто в «танке», но и, следуя завету моего Даймона, приближаюсь к тому, чтобы командовать целой «танковой» колонной. Отчего бы, собственно, и нет? Мой друг доктор Ливингстон, борец за мир, дружбу и отмену рабства, меня бы, конечно, не одобрил…
     Мой друг доктор Ливингстон, если верить Даймону, умрёт от дизентерии и полного истощения 1 мая 1873 года на берегу неведомого озера — брошенный всеми, и Богом и людьми. Его прах похоронят в Вестминстерском аббатстве.
     Не претендую — ни на первое, ни на второе.
     Ближе к полуночи займусь очередными измерениями.
    

    

     

      Дорожка 11 — «Девочка Надя»
     

     Исполняет ансамбль народных инструментов «Карусель».
     (3`53).
     

     Очень хорошо исполняет. Так и хочется спеть: «Шоколада нету, есть лишь чупа-чупсы…»
     

     Алёша скользнул в толпу, протиснулся между спинами, от тяжёлой сумки увернулся. Куда теперь? К трибуне, обратно? Или на месте остаться?
     Привстал на цыпочках, огляделся.
     …Не дал бог росту, даже отца перегнать не вышло. Девушки знакомые — кто на вершок выше, кто на полголовы. Это если Джемину приплюсовать.
     Кепи, камуфляж, кокарды… Ага! Десант во всей красе — возле самой трибуны. Ровно стоят, хоть и не в охране, просто флаг демонстрируют. Вот и флаг, как положено, десантный, ещё советский. Не один — рядом старый знакомец, малиновый с золотом. «Отечество и Порядок» на боевом посту.
     Туда?
     Вновь всмотрелся Алексей, важное и неважное примечая. Что в его положении важное? Снайпер в боевой готовности? Ему в толпе делать нечего. Сидит где-нибудь в номере гостиницы, окнами на площадь. Наводи, целься…
     Если и вправду? Лазерный прицел, красная точка между лопаток? Фу ты, гадость!..
     А вот и важное, хоть и не слишком. Охрана! Возле трибуны, понятно, штатские, а дальше не менты — «каштаны». То ли гости важные «внутренним органам» в упор не доверяют, то ли ещё веселее. Городское начальство характер показывает, мол, ни к чему нам хулиганы коррумпированные. Политическое недоверие, никак иначе!
     …Министр внутренних дел по поводу погоревшего горотдела специально выступил. Моргал сквозь очки, руками разводил. Ходят, видите ли, слухи, народ смущают. Слухам оным верить не след, причина в несоблюдении правил пожарной безопасности. Огнетушители старой системы, работают через один.
     Вчера в Крыму кандидата в депутаты в упор застрелили, средь бела дня. Тоже, видать, противопожарной безопасностью манкировал, потому как «политической составляющей» не обнаружено. Был кандидат, нет кандидата, солнце всходит и заходит…
     Двигаться сквозь толпу, особенно когда не лето — весна ранняя, народ в куртках и пальто, не слишком весело. Сплошное «извините» да «разрешите». Хорошо, опыт имеется — побегал в своё время демократ Алёша Лебедев по митингам, потолкался от души.
     — Извините… Можно? Простите!..
     А что на трибуне? Началось, кажется. Сейчас к микрофону подойдёт — утиной походкой, про антинародный режим задвинет.
     — Товарищи! Антинародный режим в Киеве, продавший нашу Родину — СССР в Беловежской пуще…
     — А-а-а-а-а-а-а!..
     Товарищ Север головой покачал. А ещё говорят, демократии в стране нехватка! Будь её, демократии, чуток поменьше, этот митинг только на Сабуровой психиатрической даче проводить.
     — …Навеки с Россией! Навеки с Россией! Мы и есть — Россия. Украинцев выдумал австрийский наместник Галиции граф Стадион в 1849 году. Сине-жёлтый флаг — это знамя Нижней Австрии. Ихний Грушевский — полковник австрийского генерального штаба!..
     — А-а-а-а-а-а-а!
     Баба Галамага — председатель футуро-социалистической партии. Или социал-футуристической, много их, не запомнишь. Она же Пани Муська, она же мадам Климакс. Боец, фурия интернационализма!
     — …»Нэзалэжну» Украину создал Збигнев Бжезинский на деньги Римского клуба. Нас предали и продали, товарищи! Нас заставляют говорить на их галицийском наречии, учить их суржик. Украинская «мова» — это «мова» бендеровцев, в оккупацию фашисты тоже запрещали говорить по-русски. В Галиции вновь создаётся СС — «Опир», штурмовые отряды для установления у нас бендеровского фашизма!..
     — А-а-а-а-а-а-а-а! У-у-у-у-у-у-у!
     Переправил мысленно Алёша «бендеровцев» на «бандеровцев» да и подумал: слушают, подвывают. Значит, правильно кто-то деньги вкладывает, посылает Бабу Галамагу в предвыборное турне. На Сабуровой даче тоже избиратели имеются, искренние, душой голосуют. Мало их? Не так и мало, полплощади набежало, лишний голос урну не ломит.
     — …Двойное гражданство! Единая армия! Поможем России в Чечне, она поможет нам в Крыму. Нет НАТО! Нет «Макдоналдсам»! Нет кока-коле, от неё развивается лейкемия!..
     — У-у-у-у-у-у-у-у! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!
     Посмеяться бы! Не стал Алёша смеяться, даже не улыбнулся. Учили на истфаке: с избирателем на доступном языке говорить следует. Значит, вот он какой — доступный.
     Такие и концлагеря проглотят, и расстрелы. Ещё добавки попросят. Народ? Вот он, богоносец!
     — …Братский союз! Братская нация! Братская страна!..
     — А-а-а-а-а-а-а-а!
     Отвернулся Алексей от Пани Муськи, отвёл в сторону чей-то локоть, прямо в ребра нацеленный. Кажется, добрался…
     Могут и не стрелять. Ткнут иглой отравленной, как болгарина Маркова…
     Вот!
     

     
* * *

     — Ребята, привет! Я…
     — О-о, демократ? Здорово, Алексей! Давай к нам!
     Повезло, сразу узнали. Как не узнать, если в первом ряду — Степан Квитко, от гайки пострадавший?
     — Слушай, Алексей, хватит дурить! Иди в Десант, мы тебя без испытательного срока возьмём. Правда, парни?
     Отставной демократ Лебедев развёл руками, улыбнулся, снял очки для пущей убедительности. Вы же бойцы, зачем вам такой калечный с окулярами?
     — Ничего, ничего, «драгуновку» выдадим, там прицел оптический…
     Вроде и шутят, вроде и нет. Узнал недавно Алёша — большое пополнение у Десанта, и в городе, и по стране. Разные идут, в том числе и отставные демократы, как и он сам, на господ Усольцевых обиженные. В Десанте никого не обижают, всем рады.
     Всем винтовки с оптикой выдают.
     — Мы вам о нем говорили, товарищ Лапчинский. Алексей Лебедев, тот самый!..
     — Здравствуйте, Алексей!
     Здрасьте-нате! Старый знакомый, хоть и заочный. «Депутат, вор и продажный мент — враги народа! Покрывают друг друга гады! Самое время вернуть смертную казнь! Мы не призываем, товарищи, мы её просто вернём.»
     Геббельс из «Отчества и Порядка»! Тесен мир…
     — Рад познакомиться, Алексей. Если согласны с нами — приходите в гости. Не согласны — тем более приходите, поспорим. Приятно спорить с умным человеком!..
     Скользнул взглядом (глаза бесцветные, пустые), сгинул. А на ладони визитная карточка: те же буквы золотые, только не на малиновом — на белом…
     — Алёша! Привет!..
     Ева! Слава богу, нашёл!..
     

     
* * *

     — Алёша, ты меня прямо напугал, у тебя такой голос был, по телефону!.. Что-то случилось? Не отвечай, и так понятно.Из-за твоей девушки, да? Алёша, мы же друзья, ты и я Хорст, друзья друг другу помогают, поэтому ничего не скрывай, не прячь не молчи… Плохо, да? Не говори, не отвечай, захочешь — скажешь. Мы вот что сделаем. Галамагу-дуру, дослушаем, посмеёмся — а потом к нам поедем. Мы же друзья? Значит, ты мне поможешь. Я решила заговор организовать.
     — З-заговор?
    

    

     

      Дорожка 12 — «Прощай»
     

     Исполняет ВИА «Лейся, песня».
     (4`49).
     

     «От всех вокзалов поезда уходят в дальние края…» Когда-то очень нравилось, записал на память. «Ничего не обещай, ничего не говори, чтоб понять мою печаль в пустое небо посмотри…».
     

     Профессор поглядел на скорпиона — и Алёша поглядел. Все такой же Керри-Керит: чёрный с блеском сизым, клешни в полной боевой, хвост с острым жалом к потолку воздет. И там же, в аквариуме, под раковиной-рапаном.
     А на Профессоре — чёрный костюм, тоже с блеском. Только с лекции, переодеться не успел. Если приглядеться… Не братья, конечно…
     Отогнал Алексей неуместную мыслишку. Женин папа этому, с клешнями, фору даст, без всякого жала.
     — С подходцем, значит?
     Профессор дёрнул губами, на дочь поглядел, пристально, не мигая. Не отшатнулась Ева, за руку Алёшу взяла.
     — Можете не намекать, молодые люди. Что регулярно роетесь в моих файлах — не тайна. Много накопали?
     Сглотнул Алёша, на девушку взгляд скосил. Кому отвечать? Её идея, её план. Сам бы не решился. С другой стороны, Ева для того его и позвала…
     — Мы знаем, чем занимался Джеймс Фицджеральд Лафайет Грант Третий.
     Сказал, вдохнул поглубже. Плохо начал. Не они с Женей-Евой знают, только он. И не знает, а догадывается. Немного Джемине нарыть удалось.
     Кивнул Профессор, словно иного не ожидая. Вновь скривил губы.
     — И вы хотите сказать, что уже взрослые. Если я не поделюсь информацией, все узнаете самостоятельно, заведёте компьютер с дисками Монро, запустите мои программы — и вперёд, в Ноосферу?
     — Папа, я… Мы уже взрослые!
     Твёрдо ответила Ева, словно не своим голосом — отцовским. Алёша даже позавидовал.
     — Впервые ты мне это сказала в семь лет.
     — Когда ты разводился с мамой.
     Негромко били фразы-очереди, без свиста летели пули-слова. Сжимали пальцы девушки Алёшину ладонь.
     — Профессор! Папа!.. Для тебя мы — те, кому сейчас двадцать — не люди, грязь. Ты и не пытаешься это скрывать. Но как мы станем другими, если ты на нас… на меня даже не смотришь? Для тебя политика — мерзость. Так покажи нам другое! Ты занимаешься чем-то настоящим, серьёзным? Значит, тебе нужны помощники, нужна…
     — …Смена? Нам время тлеть, а вам — цвести?
     Расстегнул Профессор чёрный пиджак, глаза на миг прикрыл. Дёрнулись плечи…
     — Когда я все начинал, мне было столько же, сколько вам. Диплом ещё не получил. Дело не в возрасте… Ладно, к чему воздух сотрясать? Пошли!..
     Снял пиджак, бросил, не глядя, на спинку кресла, ослабил галстук.
     — Тайн захотелось? Будут вам тайны… Женя, завари кофе!
     

     
* * *

     Поначалу Алёше замысел Профессоровой дочки никак не нравился. Не тот человек её папа, чтобы ультиматумы ему ставить. Лучше уж методом товарища Севера — тихой сапой, потихоньку, понемножку. Диски Монро прикупить, между белыми облаками пути поискать. Джемина-подпольщица помочь обещалась…
     Но отговаривать не стал. Почему бы не попытаться? Не враги же они с Профессором, в самом деле! Объяснит, тайнами поделится — тем лучше.
     …Отфутболит — тоже не страшно. Еву можно будет в помощницы взять, согласится…
     — Папа, я тебе сахар не клала.
     — Правильно!
     Профессор у компьютера, чашка с кофе под рукой, на мониторе — знакомые жёлтые пятнышки. Мигают, манят…
     — С адресами разобрались? И с моим шотландцем беседовали? N-контакты — не проблема, трудность в том, чтобы найти код адресата. Пока ищем методом свободной охоты. Летаем между облаками.
     Кивнул Алёша, свои «полёты» вспомнив. А что? Он бы согласился. Пару часов в день «полетать»? Легко!
     — Папа, я могу… Это просто, я знаю, как адрес записывать!
     Кажется, Женя-Ева тоже не против. Значит, двое их будет в холодном голубом небе. Здорово!
     — Записывать просто, — Профессор улыбнулся, двинул мышью, убирая мерцающий экран. — Бинауральная программа Монро открывает «окошко», «картинка» Гранта направляет в район поиска. Но для того, чтобы найти хотя бы один адрес, требуется перебрать в среднем до ста тысяч комбинаций. В половине случаев собеседник ответит на совершенно непонятном языке. Или вообще не станет отвечать — посчитает плодом воображения или демоном. Почти все наши адреса найдены совершенно случайно…
     Алёша мельком отметил «почти все». А те, что не «почти»?
     — Пока не найдём иной метод, наш «телефон» останется лишь курьёзом… А что касаемо Основной Информации — того, что, собственно, и хранится в Ноосфере… Кто смелый?
     Поглядел Алёша на девушку. Посмотрела Ева на него.
     — Я!!!
     Профессор встал из кресла, на дочь поглядел.
     — Алексей — мужчина, его бы первым запустить. Но все затеяла наверняка ты… Садись, бери наушники!..
     — Есть!
     Алёша только вздохнул. Вот она, семейственность! Хорошо ей, Профессоровой дочке. Счастлива, сейчас «Wenn die Soldaten» запоёт!
     Словно понял его Профессор. Руку протянул, плеча на миг коснулся.
     — Не завидуйте, Алексей. Рано!
     Потянулся к «мыши», достал коробку с диском.
     Поколдовал.
     — Ну, вперёд! А мы пока с Алексеем в аптечке пороемся. Вдруг пригодится?
     Когда в коридор вышли, решил Алёша — не всерьёз это. Шутит Профессор, наследницу своенравную пугает. Даже когда Женин папа стенной шкаф открыл и достал картонную коробку, все ещё не верил.
     — Что-нибудь от головной боли. И валерьянку…
     Понял Алёша — не шутит. Заспешил, в груде лекарств копаясь. Анальгин почти сразу обнаружил, а с валерьянкой загвоздка вышла. Все не то и не то…
     Зачем валерьянка? Сначала «Pain Control», потом «Cable Car Ride». Или… Не поможет?
     Валерьянка обнаружилась на самом дне — небольшой флакончик, под крышкой — белая вата. Достал Алёша, лекарства обратно уложил, повернулся, чтобы коробку Профессору отдать.
     Не успел. Ева закричала — громко, отчаянно…
     

     
* * *

     — Нет, нет, папа, лекарства не надо, и нашатыря не надо, чуть позже анальгин выпью. Голова… Ничего, пройдёт, сама виновата. То есть, не виновата, захотела — увидела…
     — Все-таки выпей. Потом релаксационную программу поставим… Ну-с, молодые люди?
     — Профессор! Так нельзя, это жестоко, это…
     — Алёша, не надо! Я увидела, увидела!.. Такое… В первый миг — картинка, какой-то город, улица, автомобили странные. Потом — навалилось. Лица, сотни лиц, голоса, голоса, кричат, перебивают, словно что-то важное хотят сообщить. Но не понять ничего, слишком… слишком много. Все как… как в калейдоскопе. Мелькает, дрожит. И больно, больно…
     — Да… Это и видят наши добровольцы. Основная Информация. Оценили? Только один из миллиона способен выделить отдельные детали, понять смысл. Наши возможности все-таки не безграничны. Впрочем, если вы согласны на лоботомию… Чип в мозгу не помешает?
    

    

     

      Дорожка 13 — «Nie spoczniemy»
     

     ВИА «Czerwone Gitary».
     (3`47).
     

     Самая сильная песня «червоных». Не забывается и не забудется. «Niepocieszony mija czas, bo za jednym czarnym asem — drugi as…» Кто бы спорил!
     

     Воскресенье, 24 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.12,
     заход — 17.36. Луна — IV фаза, возраст в полдень — 26,6 дня.
     

     Мбомо, человек очень наблюдательный, отметил, что к югу от Замбези наиболее употребительным восклицанием является «Отец мой!». На севере, то есть в этих местах, чаще говорят: «О, мать моя!». Из этого он делает далеко идущие выводы о положении и правах африканских женщин. В подкрепление своих умозаключений, Мбомо приводит виденную им на рынке в Талачеу сцену, когда некая негритянка назло (!) мужу отказалась продавать курицу даже за весьма немалую цену.
     Кажется, Мбомо заразился от европейского племени социологической лихорадкой. Я бы с выводами не спешил, хотя назначение леди Ньямоаны воеводой целого войска симптоматично.
     Между прочим, это войско сегодня получило боевое крещение. Не рискну написать «мы» — в бою мы не только не участвовали, но даже не смогли его толком разглядеть.
     Около десяти утра я заметил немалую суету в колонне. Солдаты показывали пальцами куда-то на восток, но кроме высокой травы и нескольких деревьев мопане ничего увидеть было нельзя. Я подумал о приближающемся хищнике (львиные прайды встречаем каждый день). Но тут солдаты, следуя команде, схватили копья и с криками бросились вперёд. Надо сказать, манёвр выглядел достаточно слаженно для новобранцев. Одна из причин несомненно та, что каждым десятком командует опытный ветеран из профессиональных наёмников. Подобную практику я видел в Судане, где таких командиров именуют отчего-то «драгоманами».
     Сообразив, в чем дело, мы с Мбомо озаботились привести в порядок наш арсенал. Я отвёл Викири и Куджура подальше, в противоположную сторону. Чипри, почуяв опасность, беззвучно скалился, вздыбливая шерсть на холке и то дело поглядывая на меня — вероятно, в ожидании команды. Моя маленькая армия была полностью готова, и я почувствовал нечто, напоминающее гордость. Убедившись, что оружие у Мбомо заряжено, я посмотрел в сторону носилок леди Ньямоаны. Если враг прорвётся, моё место там.
     Обошлось. Вдалеке прогремело несколько мушкетных выстрелов, затем, приблизительно через полчаса, воины начали возвращаться, громко переговариваясь и смеясь. Вскоре мы узнали, что дозором было замечено до сотни вооружённых людей, пытавшихся подобраться ближе к дороге, скрываясь в густой траве. Бой был недолгим — враг бежал, почти не оказав сопротивления.
     У нас убито двое новобранцев, причём один — из нашего же мушкета. Враг оставил пять трупов. Подозреваю, что в их число включили и раненых, не успевших убежать. A la guerre comme а la guerre. Увы…
     Я осмотрел трофеи. Это копья, большие и тяжёлые, с кожаным ремнём, явно предназначенные для войны, а не для охоты. Макарака называют такое оружие «бодди».
     Хотя пленных не было, все почему-то уверены, что нападавшие — жители Сешете, ближайшего селения на нашем пути. Стоит громкий крик, десятки голосов повторяют одно и тоже: «Гур! Гур!» — «Месть! Месть!». Гнев вызван тем, что Сешете числится в подданстве рундо Калимботы.
     Итак, месть. Мы на войне.
     Между прочим, этот частный случай неплохо иллюстрирует целую систему. Я уже упоминал о неплохом порядке в войске. Добавлю — дезертирства нет, более того, носильщики несут службу (и груз) честно, не пытаясь выбросить кладь или тем более украсть. Никакого чуда нет — в государстве Калимботы действует круговая порука. За дезертирство головой ответит не только командир, но и все племя, откуда родом бежавший. Первыми карают родственников, невзирая на возраст и пол. Такой же порядок действует относительно разбоев. За всякое нападение ответственность несёт соседнее селение, посему местные негры сами следят за порядком на своей земле.
     Трудно сказать, как такие обычаи совместить с привычными мне европейскими ценностями. Что важнее — права отдельной личности согласно Habeas corpus Act — или безопасность целой страны? Ответ я уже знаю. Местные негры переспросят меня, дабы уточнить, о чьей (!) личности идёт речь?
     С леди Ньямоаной мы виделись, но мельком. После боя, во время короткого привала, я подошёл к её носилкам. Леди о чем-то говорила с командирами мачака, и я, не желая мешать, коротко поздоровался. Она кивнула в ответ — милостиво и одновременно учтиво.
     Её слушают. Каждое слово этой женщины — закон. За неё идут на смерть. Моя шотландская кровь начинает закипать (подобно крови Святого Януария в неаполитанском соборе Сен Дженаро) при мысли о любом деспотизме. Меня ничуть не восхищают столь любезные англичанам «красоты» королевской власти. Сие суть не что иное, как пережиток язычества в худших традициях злокозненного папизма. Но я далёк от легкомысленного анархизма. Люди должны повиноваться иным людям, и тот, кто способен не считаться, а быть вождём, заслуживает всяческого уважения. В этом смысле, леди Ньямоана — настоящая королева.
     Иных происшествий за день не случилось, если не считать переправы вброд через небольшую речушку, где мы спугнули нескольких неосторожных бегемотов. Мухи цеце о нас, к счастью, не вспомнили, что весьма и весьма порадовало.
     Зато обо мне вспомнил Даймон. Сегодня он был деловит и одновременно настроен несколько по-философски. Без комментариев выслушав мой короткий рассказ о случившемся, он передал мне некую новость, взятую, по его словам, «в Сети». Мне тут же представились духи, ловящие большой ячеистой сетью вести прямо из воздуха. К моему удивлению, Даймон без всякого удивления воспринял мою шутку, заметив, что в «его мире» новости узнают именно так.
     Я не стал переспрашивать и уточнять. Про радиоволны и новостное агентство, именуемое «Всемирная Сеть», мне уже рассказала Даймон Евгения. Не хотелось её выдавать.
     Весть же, пойманная «Сетью», точнее, «в Сети», такова. В мире Даймона наконец-то нашли исток Нила! Он оказался не совсем там, где предполагали («река Рукарара, впадающая в реку Кагера»). Трое учёных из Британии и Новой Зеландии (маори?!) проплыли около двух тысяч миль вверх по Нилу, достигнув конечной точки — истока упомянутой Рукарары. Он оказался на 90 миль дальше, чем было указано на картах.
     Четвёртый участник экспедиции был убит. В мире духов нравы столь же жестоки.
     Мир душе твоей, неведомый смельчак!
     Рассказ Даймона показался мне притчей. Мира нет нигде, ни на Земле Anno Domini 1851, ни в юдоли духов, где на календаре 2006 год. За открытия платят собственной жизнью, люди воюют, убивают — и умирают сами. Подставляющих другую щеку убивают первыми.
     Ваши мечты никогда не сбудутся, друг мой Дэвид Ливингстон. Ни в мире этом, ни в мире Ином.
     Закат был очень приметным. Вспомнилось привычное сравнение: красный, как кровь. Нет, он краснее крови. Красное солнце над красной землёй…
     День был воскресный, но я ни разу не вспомнил о Творце.
    

    

     

      Дорожка 14 — «Последняя поэма»
     

     Песня из к/ф «Вам и не снилось».
     Музыка А. Рыбникова, слова Рабиндраната Тагора.
     Исполняют Ирина Отиева и Вера Соколова
     (3`34).
     

     «В полночь забвенья на поздней окраине жизни своей, ты погляди без отчаянья, ты погляди без отчаянья. Вспыхнет ли примет ли облик безвестного образа будто случайного…»
     

     Алёша перевернулся на бок, попробовал привстать. Не смог — Варины руки не пустили. Вокруг шеи обвились, сцепились замком.
     — А от задушу!
     Вниз потянули — ближе, ближе…
     — Втэкты думаешь, малюня? Ой, не втэчешь, не сбежишь. Я так скучила за тобой, не сбежишь, не сбежишь…
     Не стал Алёша спорить, ткнулся затылком в мятую подушку, в тёмный потолок поглядел. Полчаса у него есть, даже больше. Спешить некуда. Не хотел идти, пришёл, теперь уходить не хочется.
     А зайчиков на потолке нет! Точно! Куда только подевались? Сбежали? Сбежали — и никто не удержал…
     — Не могу без тебя, малюня! Ни з кым мне так мне не добрэ, ни з кым! Обиделся? А ты не обижайся, ты просто ко мне приходи, ни о чем не думай. Хочешь, даже размовляты не станем, просто будем любыты. Ты — меня, а я тебя…
     Шептали в ухо мягкие губы, скользили по коже тёплые ладони. Кажется, в самом деле соскучилась. И он соскучился. Сразу пришёл — только позвонила. Понимал, что не стоит, все понимал. Но…
     — Я теперь с хачем встречаться не хочу, и с братом его тоже, они мне не допомоглы, набрехалы. Я с тобой буду, малюня, тилькы с тобой. В кахве платят непогано, почти на все хватает, только бы с пропиской уладить…
     Не перебивал Алёша, не спорил. То ли забыла Варя, как про «ахвицанта» из «кахве» рассказывала — всего час назад, то ли думает, что он забыл. Или «ахвицант» не считается? Эпизод случайный?
     Может, ей с одним скучно, а все остальное — только слова? Для него, для себя самой? Возможно, Варя и о нем рассказывает — хачу, брату его, менту поганому, «ахвицанту». Интересно, что именно?
     — А воны такие нечэстни, ничего для мня не зробылы. Хач говорить, что брату сейчас ни до чего, боится он, уехать хочет в свою Армению. Все милиционеры боятся, стреляют их, через одного убивают. Не бандиты — свои же, те, кого зи службы звильнылы. И наркоманов стреляют, у нас в общаге вжэ коноплю купыты нэ можно…
     Не удержал товарищ Север — хмыкнул. Неплохо Иван Иванович постарался, даже до Вари круги дошли. Жаль хача в Армению отпускать, не заслужил, сволочь! И брат его, и другие…
     Не пора ли списочек составить? Или, как и задумано, с пневмопистолетом? Жаль, в тот раз не решился, слабину показал!..
     — А ты другим совсем стал, малюня. Думаешь, не вижу, не видчуваю? Жинку иншу нашёл? Молчишь? О ней сейчас думаешь? И кто она?
     Алексей улыбнулся. Не стал отвечать, глаз от тёмного потолка не отвёл. Надо же, ревнует! Варя — ревнует! Жаль, врать не хочется, а то бы по полной программе выдал — чтобы прочувствовала. Про Джемину-подпольщицу, допустим. Даже лгать не нужно, рассказать, как в «Черчилле» шампанское пили, остальное Варя домыслит, во всех подробностях. Хватает опыта!
     Джемина… Почему бы и нет? Или…
     Лисиченко Ольга Ивановна.
     Вздрогнул Алёша, сжал кулаки. Что за бред?
     

     
* * *

     С утра покойница вспоминалась. Ни с того, ни с сего. Вышел на улицу, в утреннюю толпу нырнул — и лицо увидел. Её лицо — провизора Ольги Ивановны Лисиченко. Удивился. Что за бред? Следствие прекратили, труп с ожогами четвёртой степени землёй засыпали. Забыть успели. Каждый день новые трупы — и какие! Два кандидата в депутаты, полковник милиции, два воровских «авторитета», каждый со свитой, с дружками. Разгулялась демократия, не остановишь, не уймёшь. Каравай, каравай, кого хочешь — убивай! Уже до адвокатов очередь дошла. Утром в новостях — сразу трое, в Херсоне, в Ужгороде и в Белой Церкви. Все, правда, не из святых, с бандюгами душа в душу жили. То ли деньги не поделили, то ли их не отработали.
     И он, Алексей Николаевич Лебедев, по всему видать в очереди стоит. Пули в стене, сырая крошка на щеке. Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     Кому дело до провизорши, что мента в тёмной аптеке ублажала? А у неё самой перед глазами не стояли мальчишки, наркотиками травленные? Получила своё — и ладно, поважнее заботы имеются. Если что, на Страшном суде напомнят.
     Не отпускала покойница — ни утром, в шумной толпе, ни на лекциях. Перед глазами стояла, такая же, как на фотографии. Родинка на щеке, улыбка, причёска девчоночья. Не уходила. Может, потому и откликнулся, когда Варя позвала. Вечер близко, тени в углах жмутся, густеют, вот-вот надвинутся. Народу на улицах много, но через час-другой схлынет поток, опустеют тротуары…
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     Пришёл — в общагу знакомую, в брошенный Эдем… Легче стало? Может, и легче, только вот Лисиченко Ольга Ивановна…
     — Кто вона? Расскажи, малюня!
     Не выдержал Алёша — дёрнулся. Скользнули по спине Варины руки… Не удержали.
     «Провизорша в аптеке — Оля Лисиченко. Мы с нею наркотой торгуем.»
     Не сказал — подумал. И язык прикусил. Ещё не хватало!
     Лисиченко Оля. Оля…
     Накинул майку товарищ Север, к плавкам, висевшим на спинке стула, потянулся. Ещё не хватало! Расслабился, раскис, сейчас на раскаяние потянет. Посреди площади Свободы встать, на колени бухнуться. Оле мне грешному, оле мне убивцу!
     Оле… Оля…
     Не стыдно? Размяк, перетрусил, к Варе прибежал — под простыней прятаться.
     Спрятался?
     — Где ты, малюня? Что с тобой? Зовсим про мэнэ не думаешь?
     Товарищ Север поморщился, представив, каков он, если со стороны поглядеть. Голый, в одной майке, в грязной общаге, босиком, пупырышки на коже.
     …Варя сегодня даже не помылась. Он не напомнил, забыл. Замечтался. Было бы о ком — о подстилке ментовской! Бред!.. При чем здесь Лисиченко! Не она напугала, пули в стене — те, что ровным треугольником. Это и страшно, когда Смерть не имеет лица.
     Отчего же не имеет? Вот оно лицо — с родинкой на щеке!
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а!
     Поглядел Алёша на знакомую дверь. Одеться — и туда, коридором, вниз по лестнице, забрать паспорт у вахтёрши, и — бегом на улицу!
     А там что?
     — Отак, малюня мой? Думаешь, без меня тебе лэгше станет?
     Алексей вздохнул, собственные слова вспомнил. «Н-нет. Не брошу!» Не тянули его за язык, от души говорил. Теперь, значит, по-другому все стало? К Варе пришёл — струсил, бросил её — храбрость проявил. Так что ли, товарищ Север?
     — Нет… Не станет. Только понимаешь, Варя…
     

     
* * *

     — …Ты як маленький, Алёша, совсем хлопчик. Тебе надо, чтобы дивчина твоя только с тобою була, с тобою одним? Я что, хуже стала? Иншою стала? Я тебя люблю, и ты меня любишь…
     — Нет! То есть… Варя, если я…
     — Если ты станешь дужэ богатым, шубу мне купишь, квартиру с пропиской и у свой клуб «Черчилль» сводишь? А я тебе изменю? Якый ты смешной, малюня!
     — Смешной? Да, наверное…
    

    

     

      Дорожка 15 — «Tutomaz» («Bu aksam Olurum»)
     

     Турецкая народная песня, исполняет Murat Kekili.
     (5`16).
     

     Кто такой этот Tutomaz? А бог его знает, кличка шпиона-нелегала. Но слушать приятно. Однако, если словарь открыть… «Этим вечером я умру, никто меня не остановит, даже ты меня не остановишь, звезды меня не остановят, я срываюсь в бездну у тебя на глазах…»
     

     Хорошо ли быть шпионом? Как в старом анекдоте: хорошо, да не очень. Входишь в метро, среди народа путь прокладываешь, уклоняешься от сумок и локтей, а на душе… Вдруг уже вычислили? Ты ещё не знаешь, спешишь, всех встречных разглядываешь, чтобы нужного человечка не упустить. Тем более, шпион ты не всамделишный, не стоит за тобой держава с ядрёными ракетами, не станут тебя обменивать, даже передачу не вышлют. Черт знает чей ты шпион, поэтому без ордера обойдутся, пристрелят на пустой улице — или прямо здесь, в толпе…
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     Упадёшь на грязный цемент, споткнётся о тебя бабка с сумками безразмерными, помянет недобрым словом…
     Плохо, конечно. Но если вновь анекдот вспомнить? Плохо, да не очень. Полно вокруг людишек, спешат, толкаются, о ерунде размышляют. Кто они? Ясно кто — народ, масса, электорат, объект Истории, точка приложения сил. А кто силы эти прилагает? То-то и оно. Бегите, встречные-поперечные, в вагоны запрыгивайте, станцию свою не пропустите.
     А мы делом займёмся. Настоящим!
     Улыбнулся товарищ Север, головой покачал. Расхвастался, распушил перья, чуть не суперменом себя вообразил. Рано, рано! Тут бы человека нужного встретить, а поди встреть его в толпе да ещё в час пик. Почему в толпе, догадаться нетрудно. На пустой улице (где на стене — выбоины треугольником) найти друг друга легче лёгкого. Погореть, под чужой глаз и под чужую пулю попасть — ещё легче. Не учили Алексей Лебедева на шпиона, в историки готовили. Но даже студент-историк знает, какая главная причина провалов. На связи шпионы горят, на контактах. И ничего не изменишь, надо встречаться — особенно если ты и товарищ Север, и его связной. В одном лице, точнее, в двух, вроде Януса римского. Поэтому лучше лишние пять минут потолкаться в толпе, мимо стеклянных дверей метро пройти, по сторонам поглядывая. Никто внимания не обратит. А если обратит, что с того? В следующий раз надо будет букетик у входа купить за две гривни. Старый способ, но надёжный. Ходит влюблённый парень в поношенной куртке, сквозь очки народ разглядывает, чтобы милую не пропустить.
     А ещё хорошо, что шпионам есть чем заняться. Если дело важное, если головой рискуешь, все прочее мелким покажется, несерьёзным. Мерещилась Алёше Лебедеву весь день девка с родинкой не щеке. А теперь не мерещится — сгинула без следа, как только товарищ Север в подземный переход нырнул. И день вспоминается иначе. Хороший денёк! С народом пообщался, лекции интересные послушал, с Женей-Евой кофе выпил…
     Железная девчонка! Другая до сих пор валерьянку бы глотала, а этой опять наушники с бинауральным ритмом подавай. Хорошо, ещё не чип! Неужели есть такие, что соглашаются? Железяка в мозгу — макабр!
     И с Варей пару приятных часов провёл, тоже неплохо.
     …Забавная она, Варя Охрименко. Может, и вправду снять для неё квартиру, паспортистке на лапу сунуть, чтобы с пропиской не тянула? Даже в «Черчилль» сводить, раз обещал?
     А зачем? И так неплохо. Позвала — и ещё позовёт. А не позовёт, тоже не критично…
     — Давно ждёте, Алексей Николаевич?
     Эх, не увидел первым! Учиться тебе ещё, товарищ Север надо. Учиться, учиться и…
     — Добрый вечер, Иван Иванович. Нет, вы очень точны.
     

     
* * *

     — Передайте, пожалуйста, Семёну: мы его идею оценили. Честно говоря, ребята вначале сомневались. Мы привыкли работать точечно, ювелирно. А тут, извините, целый горотдел. Прямо-таки Торговый центр в Нью-Йорке! Но Семён оказался прав — у них началась паника, настоящая паника. Теперь на нашу, скажем так, активность они даже внимания не обращают. Так что… Ждём указаний!
     — Передам.
     Алёша отвернулся, чтобы взглядом с Иваном Ивановичем, страшным человеком, не встречаться. Хоть и темно — специально подальше от фонаря отошли, хоть и разговор в нужном направлении идёт…
     Мягко стелет, ой, мягко! Прямо верить хочется!
     Далеко не уходит не стали, только из подземного перехода выбрались. Наверху тоже людно: семечки продают, орешки, карточки к телефонам мобильным. И цветы — белые подснежники.
     Весна!
     Иван Иванович закурил — не сигарету, сигариллу с блестящим ободком. У Алёши даже мыслишка мелькнула — не попробовать ли? В школе покуривал, чтобы от одноклассников не отставать. Не понравилось, бросил…
     Не стоит. Курение — примета, пепел сигаретный для всяких Шерлоков Холмсов вроде открытой книги. Элементарно, Ватсон!
     — Насколько я знаю, вы не посещали тайник. Передайте Семёну, там все безопасно, мы проверяли.
     Кивнул товарищ Север, но поворачиваться не стал. Тайник! Знать бы, где он! Зажал секрет Юрий Владимирович, не поделился, для себя оставил. Интересно, что там? Оружие, документы… А ещё?
     — Впрочем, если Семёну нужна непосредственно наша помощь…
     Не договорил Иван Иванович, фразу подвесил. Вроде как подчеркнул — и многоточие поставил.
     Товарищ Север намёк не понял. Товарищ Север удивился. Повернулся, моргнул недоуменно.
     — Помощь? В каком смысле?
     Охрана, скажем. Чтобы не одному по расстрельной улице идти, не одному влажную крошку со щеки стряхивать.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а!
     — Товарищ… Семён надеется на АГ-1? В обычное время — согласен, но обстоятельства наступают форсмажорные. Я бы на его месте подумал о своей безопасности. И на вашем, Алексей Николаевич, тоже.
     Зде-е-е-есь!
     

     
* * *

     — Нет, Алексей Николаевич. Передайте Семёну, что никаких политических прожектов у нас нет. Поначалу мы вообще политикой не интересовались. Я в розыске работал, в честного следователя пытался играть. Долго держался, все в закон верил. Помните у Капниста: «Законы святы, но исполнители — лихие супостаты»? Слишком много их оказалось, супостатов. Когда начали убивать моих друзей… О политике мы совсем недавно задумались. Выборы — ерунда, цирк с клоунами. Что Бим, что Бом — никакой разницы. Но танки на улицах… Не знаю, не знаю… Через несколько дней будет торжественное открытие первого Центра социальной реабилитации.
     — В смысле… Концлагеря?
     — Концлагеря, Алексей Николаевич, концлагеря. С оркестром, цветочками, речами. Проволоку потом протянут, когда пресса уедет. Поэтому мы очень осторожны. Я говорил с Юго-Востоком… С Юрием Владимировичем только один раз, но мне показалось, что он хочет подобного избежать.
     — Юрий Владимирович назначил Семена руководителем областного подполья. Вероятно, он имел в виду именно такой вариант — с танками. Переворот и без нас провёрнут.
     — Да… Выборы, между прочим, послезавтра.
    

    

     

      Дорожка 16 — «Ухарь-купец»
     

     Исполняет Надежда Кадышева и группа «Золотое кольцо».
     (3`43).
     

     Нравоучительная баллада Ивана Никитина в народной интерпретации превратилась в свою полную противоположность. «Молвил купец, тряханув серебром: нет, и не надо — другую найдём!» Мораль? Какая уж тут мораль! «В красной рубахе, красив и румян, вышел на улицу — весел и пьян». Эх, гуляй, проживём — наживём!
     

     Понедельник, 25 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.09,
     заход — 17.38. Луна — IV фаза, возраст в полдень — 27,7 дня.
     

     Сегодня утром я был готов идти в бой, во всяком случае, проснуться довелось именно с этой мыслью. Случилось, однако, иначе. Открыв глаза, я убедился, что наш лагерь на две трети пуст (!), Мбомо же невозмутимо размешивает только что сваренную им похлёбку из проса. На мой удивлённый вопрос он ответил коротко: «Ушли».
     Все разъяснилось вскоре. Две трети войска выступили по направлению к Сешете вскоре после полуночи. Ушли прежде всего новобранцы. Леди Ньямоана воспользовалась случаем натаскать молодых солдат перед предстоящими серьёзными сражениями.
     Об этом леди мне поведала сама. Вскоре после завтрака я был приглашён в её шатёр. Никого из свиты не было, но леди оказалась не одна. Рядом с нею, в небольшой, связанной из прутьев, клетке находилось совершенно неведомое мне существо — лохматое, размером с кошку, но ничуть на кошку не похожее. При моем появлении существо зашевелило чем-то, напоминающим кожаные крылья и с интересом прижало мордочку к прутьям.
     Нечего и говорить, с каким интересом я воззрился на дивного зверька. Леди Ньямоана засмеялась, заметив, что европейцы очень забавны. Араб в любом случае прежде всего посмотрит на женщину, а уж потом на что-то иное. Это не было упрёком. На какой миг почудилось, что для леди Ньямоаны я — такой же редкий зверь, нуждающийся в тщательном изучении. Я глядел на то, что в клетке, она — на меня.
     Между тем, в это утро леди впервые надела «рокко» — юбку из коры, похожую на ту, что я видел на её супруге. Когда первое любопытство (крылатая кошка?!) было удовлетворено, я смог в этом убедиться. Леди оказалась весьма наблюдательной. Вновь улыбнувшись, она заметила, что люди разных племён действительно несходны. Арабы скрывают под одеждой все, включая женские лица. Её соплеменники рассуждают иначе. Если человек прячет нечто, значит, стыдится — или пытается защитить. Ей понятно, зачем надевают верхнюю одежду в лесу — дабы не исцарапать тело. «Рокко» — символ власти, в такой юбке правитель отдаёт распоряжения. Остальное же, по её мнению, дань обычным суевериям и предрассудкам.
     Слышать такое от женщины, чью красоту скрывала лишь юбка из коры и золотые украшения, несколько непривычно. Я заметил, что мы европейцы, рассуждаем согласно с её соплеменниками, но только относительно лиц, которые не пытаемся скрыть. Во всем прочем мы, увы, совершённые арабы.
     Мы посмеялись. Леди в нескольких словах коснулась военной обстановки, заметив, что отряды, ею посланные, разберутся с мятежниками без особого труда. Первый, пусть и небольшой успех необходим для укрепления духа и выработки привычки к победе. Судьбы самого селения она даже не коснулась. Движимый чувством справедливости, я заметил, что вина его обитателей совершенно не доказана, посему необходимо провести следствие. В ответ леди покачала головой, заметив, что европейцы и вправду очень забавны.
     Разговор вновь коснулся обычаев разных народов, и я осмелился попросить её сделать для меня, как представителя очень забавного племени, некое исключения. У негров дарение — целое искусство, каждый подарок, даже самый простой, имеет характер знака, дары неоднократно возмещаются, причём ошибиться в этом деле весьма нежелательно. Посему я убедительно попросил леди Ньямоны ничего мне не дарить. Отдаривать мне нечем (разве что коленкором), возить с собой лишний груз затруднительно, а моё путешествие на север и так является лучшим из даров.
     Леди не спорила, но заметила, что от некоторых подарков никто не сможет отказаться — даже шотландец Ричард. Я ту же вспомнил её песню. Леди её тоже не забыла и даже напомнила мне последние строки:
     

     
      
       Твои боги остались в твоей земле, шотландец Ричард.

       Кто будет хранить тебя в миомбо, шотландец Ричард?

      

     
     Кажется, это намёк, причём довольно ясный.
     За весь разговор мы ни разу не коснулись политики — если, конечно, это слово употребимо для обозначения кровавых интриг в негрском племени. Я, конечно же, не настаивал. Если леди Ньямоана не забыла слова случайно придуманной песни, то о вещах куда более серьёзных, она тем более помнит.
     Между тем, моё знакомство с лохматым зверьком из клетки позволило внести некоторую ясность и в этот вопрос. Крылатое существо я действительно ещё не встречал, но слышал о нем и даже видел в Южном Судане шкурки. Это один из видов шерстокрыла (Galeopithecus) — животного, действительно чем-то напоминающего кошку, но с крыльями-перепонками как у летучей мыши. Зверёк необыкновенно грациозен, кроме того, облачён в очень красивую шкуру — коричнево-серую, нежную и мягкую, словно шёлк. В этих местах он встречается чрезвычайно редко, и леди им очень дорожит.
     Весь день прошёл спокойно, если не считать несколько довольно вялых атак цеце, от которых мы вместе спасали нашего Куджура. Воздух посвежел, на горизонте появились тяжёлые тучи. Мбомо предположил, что ночью будет сильная гроза.
     Маленькая Викири не просто подружилась с лентяем Чипри, но пытается, по примеру Мбомо, разговаривать с ним, шепча нечто неведомее прямо в лохматое ухо. Пёс слушает очень внимательно. Я был готов посмеяться над этой детской игрой, но девочка, внимательно поглядела на меня, а затем указала рукой на лежавшую в стороне сухую ветку, оставшуюся от костра. Затем, наклонившись к уху пса, прошептала несколько слов. Через пару секунд ветка лежала у моих ног. Чипри стоял рядом, но глядел не на меня, а на девочку, явно ожидая дальнейших распоряжений.
     Итак, время прошло почти что идиллически. Визит Даймона ничуть этой идиллии не разрушил. Гость из страны духов был краток. Он сообщил, что перечитал всю возможную литературу (!) и посоветовался со «знающими людьми» (самой собой, знающими духами). Вывод, к которому он пришёл таков. В его мире об истории Африки середины «моего» XIX века знают очень мало. Вполне вероятно, что некое государство Миомбо-Керит действительно существовало на север от Замбези. Его правители имели возможность получать через арабских торговцев мушкеты и порох и даже научиться изготавливать кое-то у себя. Но уже к восьмидесятым годам (то есть, лет через тридцать) от Миомбо-Керит не осталось даже воспоминаний. Такое государственное образование Даймон назвал «исторической химерой».
     Смущает его одно обстоятельство. В «его» мире европейцы узнали о звере Керит-чимисет только в конце XIX века. Я предположил, что это — ещё одна «химера».
     Вечером гонец принёс известие. Мятежное селение захвачено и полностью сожжено.
    

    

     

      Дорожка 17 — «Jouksuhaodoissa»
     

     Исполняет Sota-Ajan Lauluja.
     (3`12).
     

     Финская песня времён Второй мировой войны. Необычайно красивая.
     

     Была толпа — нет толпы, была биг-морда (ему Здесь Жить, блин!) — нет морды. И Геббельса-Лапчинского с микрофоном нет, и всех прочих голосильщиков, проплаченых зазывал. Идут люди по улице, солнышку утреннему радуются, на яркое весеннее небо поглядывают. Тихо, спокойно, хорошо, словно и вправду демократию отменили.
     Лепота!
     Алёша не выдержал, остановился — лепотой нежданной полюбоваться. Как раз напротив входа в метро. Руки из карманов вынул. Перчатки дома остались, но сегодня они не понадобятся. Перемирие вокруг — ненадолго, на день всего. Выборы завтра, сегодня электорату поразмышлять требуется. Потому — биг-морды долой, и ораторов с улиц тоже долой, и наводящую тошноту рекламу с телеэкранов…
     Поглядел отставной демократ Алексей Лебедев на пустую биг-морду, головой покачал. С родных экранов все вычистили. С отечественных. Только все, кто возможность имеет, братским телевидением сыты, соседским. Соседи — держава великая, законы и у них свои, так что голосильщики вкупе с предвыборной рекламой туда переместились. У соседей свой интерес, свой расклад. Они, конечно, больше танками привыкли, но и выборы подойдут, пока механики в боксах с всетопливным двигателями возятся. Братский народ, ничего не скажешь. Друзей выбирают…
     Сунул Алёша руки обратно в карманы. Без особой нужды — тепло. Просто по привычке. Одно время думал от подобных традиций избавляться. Руки в карманах — некрасиво. Ну и пусть! Зато стиль, как и очки, и куртка старая. Иногда приятно на самого себя со стороны взглянуть. Вроде бы не бог весть что, очкарик потёртый с двадцаткой в кармане. Но это форма, а содержание…
     Товарищ Север дёрнул губами, мыслишки неуместные отбросив. Самолюбование, да ещё в извращённой форме! Стиль… А вот для конспирации подобный вид в самый раз, можно сказать, в самое яблочко. Никто не подумает, лишний раз взглядом не скользнёт.
     Обстановку у метро оценили. Теперь куда? Теперь — вперёд. Погода весенняя, словно на заказ, отчего бы не пройтись, городом без осточертевшей демократии полюбоваться. Вдруг и не придётся больше? Мало ли чего завтра-послезавтра случится? «Кричи, не кричи, говори быстрей. Стена — кирпича, приговор — расстрел…»
     Стена, кирпичи, дырки равнобедренным треугольником, крошка не щеке…
     

     
* * *

     Песню Алёша на кассете нашёл. Ева подсунула — послушай, мол, здорово, почти как «Wenn die Soldaten». После такой рекомендации слушать не станешь, но Алексей решился, включил старый кассетник. И — надо же!
     

     
      
       Мои войска — в голове туман

       Мои войска — белена, дурман

       Косая сажень, прямая речь

       Картонный щит, деревянный меч

      

     
     Как всегда у поэтов — не слишком понятно, но смысл разобрать очень даже можно. И ещё как! Особенно если все разом вспомнить. Но лучше не вспоминать, просто по городу идти, в небо весеннее смотреть, пока следующая пуля возле головы крошку не выбила.
     

     
      
       Гуляй, гуляй — кобура пуста

       Сыра земля, поцелуй в уста

       Белы снега, да ручей голубой

       Рога с потолка — это черт с тобой.

      

     
     Лоток. На лотке — всякая всячина, полезная мелочь. Вот и блокнот — такой, что когда-то присматривал. Сейчас он ещё нужнее, дела в голове уже не помещаются. Но мысль о подобной бухгалтерии товарищ Север давно отбросил. Нет, лучше память тренировать. Вечером — контакт с Джеминой-подпольщицей, днём две встречи, самая важная — с «жучком» из квартирного агентства. Приличную квартирку «жучок» подыскал! Не в центре, однокомнатная, но метро рядом. И этаж второй, если что, из окна и выпрыгнуть можно. Конечно, такое на самый крайний случай, но мало ли что случается?
     

     
      
       Огонь погибал на моей войне

       На моей войне, да на той стороне

       Орал, умирал, слюну вытирал

       Его пытал чужой генерал.

      

     
     Эх, зажал товарищ Юго-Восток тайник, не поделился! Много, видать, там ценного складировано. Ничего, обойдёмся! Иван Иванович, страшный человек, ещё пачку «зелёных» подкинул, значит, можно не только о походе в клуб «Черчилль» думать, не только квартиру подбирать. Деньги хорошо, а деньги с людьми ещё лучше. Тайник — ладно, а вот группа АГ-1 очень бы пригодилась. «Эскадрон смерти» сам по себе скачет, просто так ему приказ не отдашь. И не всякий приказ…
     

     
      
       Кричи, не кричи, говори быстрей

       Стена — кирпича, приговор — расстрел

       Трибунал — великан, да карлик конвой.

       Свеча с потолка — это бог с тобой!

      

     
     Прямо, направо? Алёша остановился, недоуменно моргнул. Зачем направо, он же по Сумской, по главной улице идёт, воздухом весенним дышит. Для чего сворачивать?
     Костомаровская…
     Не удержался — поглядел. Улица, как улица, дома-«сталинки», льда со снегом почти нет, зато грязи полно. Не убирают, поди.
     Аптеки не видать — далеко, почти за три квартала. Смотреть и там нечего. Ремонт делать не стали, заколотили почерневшие окна, дверь наглухо забили. Была аптека — склепом стала.
     Лисиченко Ольга Ивановна. Оля…
     Сцепил зубы Алёша, вперёд шагнул, направо не глядя. Да, да, да! Помнит, не забыл, ещё не один раз вспоминать придётся. Только не думай, Оля, что меня остановишь! Не последняя ты, и не единственная. Дружок твой — мент, которого ты в неурочное время обслуживала, не вспоминается, ни именем, ни лицом. И прочие не будут. После победы Фонд памяти жертв демократии учредим — имени Ольги Лисиченко. Хватит с тебя?
     Вновь поправил Алёшу суровый товарищ Север. Рано загадывать, сперва победить нужно. Выборы завтрашние — цирк, прав Иван Иванович. Проигравшие, клоуны манежные, завопят, пересчёта голосов потребуют, выпихнут народец на площади. А где люди, там всякое случается. Бомба взорвётся, пистолет не вовремя выстрелит… Профессор не зря предупреждает!
     

     
      
       Чужой патруль у моих ворот

       Чужой козёл да на мой огород

       Идут, идут по моим городам

       Самбайну-Дарга, Монгол Щуудан

      

     
     Вновь остановился Алёша, двинул плечами. Ну её, песню эту, напророчит ещё! Монгол Шуудан едва ли наведается, а вот браться с севера, что дизеля проверяют, очень даже могут. Для них Украина — выдумка графа Стадиона, «историческая химера». Есть в песне рациональное зерно, не одно даже.
     

     
      
       Петля — река, берега — капкан.

       Наверняка да не по ногам.

       Лежал снежок да водицей стал

       Не зря дружок сапоги топтал

       Ещё шажок, и горит бензин

       Не зря дружок да погоны носил

       Пока, пока да играйте отбой

       Свинья с потолка — это я с тобой!*

      

      
       * [Стихи Бориса Смоляка]

      

     
     Если чужой патруль у ворот, неплохо о дружке озаботится, который бы и погоны носил, и сапоги топтал. В этом деле ни Джемина-баскетболистка не поможет, ни Ева, ни мудрый Профессор, ни упрямый шотландец мистер Ричард Макферсон…
     А кто поможет?
     

     
* * *

     — Скажите, этот троллейбус до Неотложки? До Четвёртой горбольницы? А какой? Понял, спасибо.
    

    

     

      Дорожка 18 — «Варяг» («Плещут холодные волны»)
     

     Музыка Ф. Богородицкого, слова Я. Репнинского.
     Исполняет хор Валаамского монастыря.
     (7`08).
     

     «Минорный» вариант истории знаменитого крейсера. В своё время песня очень нравилась знаменитому фантасту Ивану Ефремову. И не зря. Сразу видно отличие немецкого «оптимистического» («бодряческого», по словам Ефремова) варианта с «Наверх вы, товарищи» от российского. Мысль проста — радоваться нечему и надеяться не на что. «Чайки несутся в Россию, крики их полны тоской».
     

     Шёл Алёша в Четвёртую городскую больницу, на праздник попасть думал. Отчего бы и нет? Весна, теплынь, дела против Десанта прекратили, Хорста завтра-послезавтра выпишут. За такое дело он бы и торта съел, и коньячку хлебнул. Много ли в жизни положительных эмоций?
     Зашёл в палату — нет Игоря, пуста койка. Первая мыслишка — выписали, вторая…
     Вторую, верную, соседи, товарищи по несчастью, подбросили. Не выписали десантника, в коридоре он. Разминулся с гостем.
     Алексей поглядел на тумбочку у кровати. Ни торта, ни коньяка, только апельсин, один-одинёшенек… В коридоре, значит?
     Вышел из палаты — и носом к носу.
     — Игорь, привет!
     — Привет…
     Нерадостно получилось.
     Посмотрел Алёша на славного героя Хорста Die Fahne Hoch, но уже внимательно. Рука на перевязи, щеки небритые, в глазах…
     Осторожно под локоть взял.
     — Рассказывай!
     Мотнул головой Игорь, дрогнул широкими плечами:
     — Рассказывать… Что рассказывать, Алексей? Выгнали меня из Десанта. Понимаешь? Реально турнули!..
     Открыл рот Алёша, дабы изумиться вволю (Хорста?! Да за что?!). Подумал чуток, вернул челюсть на место. Не то странно, что выгнали, удивительно, что только сейчас.
     Вот тебе и тортик с коньяком… Реально.
     — …Столковались они, прокуратура с ментурой — и командиры наши. Мол, дело закроем, только вы своих хулиганов подальше спрячьте. Спрятали… Меня — и ещё четверых. Тебя тоже выгнать потребовали, думали, ты главный заводила. Смешно, обхохотаться… Нет, Алексей, я не такой наивный, не думай, с самого начала понимал. Политика, блин, искусство возможного, как Женин Профессор говорит. Реально! Но все-таки… В Десант пацаном вступил, ещё в интернате. Вроде, из дому выгнали.
     В палату не вернулись — пристроились возле коридорного окна. Тихо, пусто, не мешает никто, из форточки — воздух тёплый, весенний. Благодать…
     — …Пришёл наш старшой прямо в палату, а при нем — холуёк с папкой. И сразу в лоб: вот бумага, вот заявление. Можешь готовое подписать, можешь своё изобразить, если правая рука слушается. А холуёк грамоту филькину достаёт, и «паркер», блин, с пером золотым. У тебя, Алексей, «паркер» имеется? Вот и я о том. Зажрались, отцы-командиры, прямо как депутаты, противно. Небось, когда товарищ Север… Когда Семён горотдел оприходовал, сами испугались. Как бы чего реально не вышло, блин!.. Как подписал я, старшой и предлагает: запишись пока в «Отечество и Порядок», там спец по безопасности требуется.
     Игорь сжал кулак, хрустнул костяшкой, вниз, за окошко посмотрел. И Алёша посмотрел, хоть и не на что. Двор асфальтовый, серые верхушки деревьев, сараи с крышами чёрными, под толем.
     «Рад познакомиться, Алексей. Если согласны с нами — приходите в гости. Не согласны — тем более приходите…» Неглуп Геббельс-Лапчинский, с разбором кадры подбирает! Его пример — другим наука. Не правда ли, товарищ Север?
     Алёша кашлянул, чтобы смущения не показать. Всегда трудно, если в первый раз, даже целоваться с одноклассницей. А уж вербовка личного состава!.. С Джеминой получилось, но там без него начинали, на готовое подоспел. И Хорст Die Fahne Hoch — не очкатая баскетболистка.
     Ладно!
     Вновь кашлянул…
     — К нацистам зовут, значит? Пойдёшь?
     Поморщился Игорь, руку на перевязи поправил.
     Задумался.
     — Нет, не пойду. Только… Ты говоришь, нацисты. И Профессор так считает. С Десанта, мол, начнётся, но и малиновыми не кончится — коричневые подоспеют. А я программу видел — этих, из «Отечества и Порядка». Никакого нацизма, никакого расизма, сплошная тебе дружба народов. Реально!
     Хоть и «реально», но без всякого оптимизма прозвучало. Алёша спорить не стал. В программах известно что пишут, а на практике все просто. Сначала бомжи, потом извращенцы-мужеложцы, затем цыгане, там и до прочих очередь дойдёт. Концлагерь-первая ласточка уже построен, можно списки составлять.
     И мы список составим, но иной. И пойдёт первым номером…Только прямо нельзя. Надо, как Профессор изъясняется, «с подходцем».
     — Ну, его, Игорь! Ты лучше… Давно спросить хотел, почему ты Хорст? «Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen…». Из-за этого?
     Засмеялся бывший десантник — не ожидал. Головой качнул:
     — Ну, ты понимаешь. Из-за Жени, понятно. Наслушалась про Хорста Веселя, «Триумфа воли» с «Олимпией» насмотрелась. Рифеншталь ей все, Рифеншталь…
     Кивнул Алёша понимающе. «Искусство в чёрном мундире» — слыхивали! Фрау Рифеншталь нам не подмога, а вот камрад Вессель…
     

     
* * *

     — …Я статью самого Геббельса читал. Про него, про Хорста Веселя.
     — Ага, и я читал, Женя в Сети нашла. Там этот Хорст только что по водам не ходит и хлебами народ не кормит. Реально! А на самом деле… Сутенёром был — сутенёры и зарезали. Только Женю поди переубеди.
     — Это точно! А я , Игорь, подумал… Тогда, в Германии, нацики с «Рот Фронтом» дрались. У нас Десант против «Опира» — тоже вот-вот начнут. Не то плохо, что дерутся, плохо, что победить могут. Или одни — или другие. Штурмовики вроде как победили…
     — Сравнил! Десант — не штурмовики. А «Опир», эсэсов этих, бандер, мы ни за что… То есть, ты хочешь сказать… Сначала Хорста Весселя шлёпнули, потом до Рема очередь дошла. Ночь эта…
     — …»Длинных ножей». Был Рем — нет его, пепел в картонной коробке остался. Переворот, о котором Профессор говорит, боюсь, не шутка. Если все взаправду, если танки на улицах и аресты по спискам, о ком первом вспомнят, как думаешь? О бомжах? Знаешь, Игорь, песня есть — как раз про такой случай. «Кричи, не кричи, говори быстрей. Стена — кирпича, приговор — расстрел»
     — Намекаешь?
     — Не я намекаю, Игорь. Это тебе товарищ Север передать велит.
     — Семён?! Ты… Ты с ним встречался? Говорил? Правда? Не молчи, Алексей!..
     Сжал губы Алёша. Думал, трудно будет, а оказалось, самое сложное — не улыбнуться.
     

     
* * *

     — О чем тут говорить, Алексей! Нас пятерых из Десанта выгнали — впятером реально запишемся. Так Семёну и передай. Меня ты знаешь, за остальных головой ручаюсь, отличные парни. Когда они узнают, кому помогать придётся!..
     — Не спеши, Игорь. Пока знать будешь только ты. Ты — командир группы. Называться группа будет… АГ-4.
     — АГ-4… Реально!
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-9.
     

     Вы со мной не согласны и готовы спорить. Это отрадно: остальные просто не слушают. Своих взглядов я не менял, жёсткое хирургическое вмешательство по-прежнему считаю совершенно необходимым. Да, я за террор, за насильственную изоляцию, за разгон и примерное наказания нескольких сот (минимум) воров и бандитов из «представительских» учреждений и расстрел на месте «просто» бандитов, если надо — вместе с их адвокатами. Я за физическое уничтожение тех, кто растлевает нашу молодёжь, от выродков на эстраде до продавцов и поставщиков наркотиков.
     Могу процитировать своего любимого Плутарха: «Гегесипп по прозванию Гребешок говорил речь, возбуждая афинян против Филиппа; кто-то из собрания крикнул: „Так ты хочешь войны?“ „Да, — отвечал Гегесипп, — и войны, и траура, и всенародных похорон и надгробных речей, если только мы хотим жить свободными, а не по указке македонян“.
     Вопрос в том, кто они, наши «македоняне».
     Я не понимаю зоологической (в худшем смысле слова) ненависти к «Европе». Можно ненавидеть и даже презирать нынешний ЕС с его коррумпированным и слабым руководством, идущим на поводу у подонков внутренних и подонков внешних. По большому счёту «Европа» (от Бреста до Бреста) все ещё не оправилась от последствий Второй мировой войны. Удар был настолько сокрушительным, что европейцы до сих пор находятся под воздействием цивилизации «победителей»: США, организма предельно больного и опасного, и межнационального финансового капитала, имеющего вполне национальное лицо. Ненависть европейцев к собственному «истеблишменту» и заокеанским порядкам ничуть не меньше нашей. Так что именно мы должны ненавидеть? Пусть европейская цивилизация плоха, но есть ли что-нибудь лучше? Неужели Вам по душе страшная и гнусная «византийская модель» наших северных братьев?
     Выбирать все равно придётся. Мы в ситуации, хорошо обрисованной известной народной песней:
     

     
      
       Зажурылась Украина з вэлыкого жалю:

       По нема, кому вклонытысь, которому царю.

      

     
     К счастью, предпринятые меры (о которых мы договорились не упоминать в письмах) помогут обеспечить относительную безопасность даже в грядущих чрезвычайных обстоятельствах. Но «поклон», то есть выбор модели развития и существования, все равно неизбежен. Впрочем, для любителей политического экстрима есть ещё вариант — «зелёный». Желаете стать завсегдатаем мечети?
     В ответ я слышу нечто невразумительное, но страшноватое. Переубедить никого не смогу, разве что Вас, поэтому и не желаю участвовать ни в составлении планов «на потом», ни тем более, в их осуществлении. Можете так и передать членам столь любезного многим «Всемирного Правительства».
     Последние «разработки» наших умников подтверждают мои худшие опасения. Венцом всего стал план «культурной революции» в её полтавско-миргородском варианте. Предлагается разрешить «народу» крушить иномарки и отбирать у «запроданцев» мобильные телефоны. Лавры Талибана не дают покоя? Остаётся запретить мыло и разобрать железнодорожные рельсы.
     Если же кого-то ещё интересует моё мнение… После известных событий выжившие смогут построить принципиально иную цивилизацию, в которой потеряют актуальность и вопрос о форме политического правления, и «проклятая» проблема собственности. N-прорыв, выход в Ноосферу, а также иные «плоды» презираемой академиками Великой Антинаучной революции обеспечит людям такую личную свободу, что любой сможет повторить слова великого Григория Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал». Если каждый из нас (каждый, кто этого достоин, понимаете?) получит своё личное Время и любое количество собственных Вселенных, то (процитирую на этот раз Козьму Пруткова): «При виде исправной амуниции, как презренны все конституции».
     На это мне скажут и уже говорят о неизбежном попадании «тайны» в распоряжение столь любимого многими «народа». Быдло в Ноосфере — что может быть кошмарнее? «Разговор» и «Чтение» — только первые шаги, за ними неизбежно последует то, что можно называть «Воздействием». Это уже работа Бога.
     Опасения вполне понятны. Но никто не предлагает сделать N-контакты общедоступными в вульгарном смысле слова. Все люди знают о ядерной бомбе (извините за подобный пример), все образованные могут прочитать в энциклопедии о принципах устройства. А скольким по силам её изготовить? N-контакты практически безопасны, достаточно не разглашать личные «адреса». «Чтение» доступно и будет доступно считанным единицам. «Воздействие», думаю, потребует всепланетного поиска кандидата. Все же остальное смело можно доверить всем желающим. Для начала, скажем, выходы в Гипносферу — или в Q-реальность, если Джек Саргати её действительно изобрёл. Никто не требует широкого разглашения информации, само её обилие, необходимость приложения усилий для поиска будут приводить к отбору «избранных». Движение DP-watchers существовало вполне легально более двадцати лет. Многие к нему примкнули? А сколько сейчас «хакеров сновидений»?
     Мы все равно останемся кастой, более того, окончательно в касту сплотимся. Так чего бояться? Остальные займутся тем, что более всего по душе. Проекты, о которым мы с вами договорились не писать, весьма такому выбору поспособствуют.
     Это и есть Будущее. А мне все о концлагерях, о концлагерях…
     Ладно, отложим. Семь самураев пока не спасли деревню. Надеюсь, время поспорить ещё будет.
     Рад, что Вам понравились стихи Данского. Положенные на музыку, они слушаются ещё лучше. Жаль, никак не закончу сбор файлов для шестого диска, хотелось переслать Вам их в комплекте, так сказать, in corpora. По поводу же успехов на многотрудном пиратском фронте, могу с гордостью отрапортовать: они присутствуют. Несколько дней назад свершилось практически невозможное — нашёл песню, которую слыхал ещё в детстве. Не знал о ней ничего, ни автора, ни названия, ни исполнителя. Помнил, что (вроде бы) турецкая. В общем, искал Синюю Птицу. И, представьте себе…
     Песня в самом деле оказалась турецкой, более того, автор (она!) — из самых настоящих суфиев. Мои познания в языке Ататюрка и Назыма Хикмета очень скромны. К счастью, узнав название, смог найти и перевод. Не знаю, честно говоря, как к этому тексту отнестись. Впрочем, судите сами.
     

     
      
       Я умираю от любви… Твои глаза, как сладкий яд,

       Те два негаснущих огня меня, как бабочку, спалят…

       Я умираю от любви… А сердце у тебя — магнит,

       На шаг уйти я не могу. Оно меня в огонь манит…

       Я умираю от любви… В сетях от рук твоих плыву,

       Нет мыслей и желаний нет. Я вся в душе твоей живу…

       Я умираю от любви… А голос твой в ушах стоит.

       И даже, если ты молчишь, ласкает звук меня, пленит…

       Я умираю от любви… Меня давно уж нет, как нет.

       Я — часть тебя, ты видишь сам. Мы излучаем общий Свет…

      

     
    

   

   

    

     CD-ДИСК 5 «ТРАНСВАЛЬ»
    

    

     

      Дорожка 1 — «Трансваль»
     

     Исполняет Александр Ткачёв.
     (3`31).
     

     Ещё одна песня-легенда. Народная в полном смысле, хотя в основе текста — стихотворение поэтессы Г. Галиной. В Сети есть в известном исполнении Юрия Никулина, но Ткачёв поёт не в пример лучше. «Встаёт кровавая заря с дымами в вышине. Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне…»
     

     Среда, 27 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.05, заход — 17.42. Новолуние в 1.21.
     

     Мне нравятся наши солдаты. Пишу без тени иронии или, тем более, излишней похвальбы. Я не набирал армию, не вооружал, не муштровал, и ею не командую. Но я — внутри «танка». Моя жизнь зависит сейчас от этих голых белозубых парней, значит, войско для меня — никак не чужое. Может, потом, в будущей книге, я потщусь выставить себя в самом выгодном свете. Отчего бы не описать злоключения плена или, хуже того, рабства? Мой друг мистер Зубейр Рахама вполне подходит для столь необходимой роли отрицательного героя, злодея-работорговца, продавшего доверившегося ему странника диким неграм-каннибалам. Оные каннибалы и повлекли несчастного вслед за войском, спешащим на войну и разбой. О муки! О горести! О звон цепей!
     То, что цепи работорговцами в здешних местах отнюдь не применяются ввиду дороговизны металла (не столь романтичные колодки ничуть не хуже), можно смело проигнорировать. Писатель имеет право на вымысел.
     Я, конечно, шучу — да будет в том свидетелем Даймон, ежели он сейчас меня слышит. Ничего подобного писать не стану. Если же подумать, как следует, то кому нужен ещё один «африканский роман»? Пусть его пишет Родерик Мурчисон — не выходя из своего кабинета.
     Жизнь интереснее. Война — тоже часть жизни. Здесь, среди красных равнин миомбо, нелепо быть ханжой.
     Да, наши солдаты неплохи, пусть большинство из них новобранцы. Их выучили главному — подчинению. Мачака — неплохие инструкторы. Сегодняшнее утро наглядно сие подтвердило.
     Атаковали нас около девяти утра. Точнее сказать невозможно, ибо на хронометр я глядеть не стал. Подобные события уже не воспринимаются, как важные, требующие детальной фиксации. Могу лишь констатировать, что все завершилось в 9.46 — именно в это время вернулся последний из наших отрядов. Нападавшие, разглядеть которых я вновь не успел, были отогнаны, причём с потерями. Мы отделались двумя легко ранеными. На первый взгляд сие нападение было лишено всякого смысла. Как позже удалось узнать, врагов было всего около двух сотен. Их поведение можно счесть обычной дикарской наглостью — ежели не обращать внимание на рельеф местности. Атаковали нас с запада. После первых бросков копий и, естественно, яростных криков, враги тут же бросились наутёк Бежали они, однако, не враздробь, а цепью, причём строго на запад, к подножию двух высоких холмов. С помощью подзорной трубы легко заметить, что у подножия их начинается стена густого кустарника. Было бы слишком смело почитать это простым совпадением.
     Обычная негрская тактика достаточно известна и проста. Если враг бежит — бежать вслед, пытаясь нагнать его и довершить успех. Чем все это кончается, мы с Мбомо неоднократно наблюдали в Судане. Для истребления бегущих порой даже не требуется огнестрельное оружие. Наиболее проворные оказываются в авангарде, менее выносливые отстают… Подобный приём известен со времён поединка Горациев с Куриациями. В Африке он до сих пор очень действенен.
     На этот раз у наших противников ничего не вышло. Мачака, командовавшие отдельными подразделениями, вовремя остановили наступающее войско. Не то удивительно, что опытные воины вовремя спохватились, странно что новобранцы послушались команды. Отступили не сразу — сперва собрались, выставили заслон из мушкетёров и лишь после вернулись к дороге.
     Я обратил внимание, что солдаты веселы и, кажется, вполне довольны происходящим. Признаться, это весьма удивило. Рекруты силой исторгнуты от своих семей, оторваны от родных очагов, они идут воевать за чужое дело, причём добыча, их ожидающая, не столь велика. Мбомо, с которым я поделился своим мыслями, с усмешкой заметил, что семья, родной очаг и прочие патриархальные радости надоедают не только шотландцам. Жизнь африканских посёлков ничуть не лучше и не интереснее таковой в европейской и американской глуши. Молодые мужчины получили оружие и возможность побродить по миру, не неся за это никакой ответственности. Солдат, не спрашивай!..
     А какой стала бы моя судьба, не покинь я надоевший дом в четырнадцать? Мирный обыватель в тихой и благопристойной Британии? Член городского совета, школьный учитель, постоянный пациент местного врача-недоучки? Не хочется и думать!
     Не знаю, насколько мой друг прав. Со своей стороны рискну предположить, что воинственность заразна, чему сам Мбомо служит примером. После полудня он, без особой нужды, выстрелил из мушкета в буйвола, приблизившегося к дороге излишне близко. Выстрел оказался точен, но не смертелен. Буйвол поспешил отступить, Мбомо же в сопровождении Чипри бросился вдогон. Я был готов последовать за ними, но Судьба рассудила иначе, послав навстречу раненому животному двух молодых львиц. К счастью, Мбомо и Чипри последовали утреннему примеру наших солдат и вовремя отступили. Сейчас мой друг изрядно расстроен и клянётся, что больше подобной глупости не повторит.
     Весь день нас беспокоили цеце. К сожалению, мы с Мбомо далеко не всегда могли прийти на помощь бедному Куджуру. С ним оставалась маленькая Викири, героически его защищавшая. Кажется, ослик не слишком пострадал.
     Сейчас поздний вечер, но костры горят, возле них сидят воины, слышны громкие песни, некоторые даже пляшут. Почему-то подумалось, что именно так представляют себе войну дети.
     Судьба схваченной вчера правительницы Сешете пока не определена. Сегодня я сумел рассмотреть пленницу вблизи. Она невысокого роста (ниже моего плеча), плотная, очень крепкая с виду. Ей не более двадцати лет. На руках, когда она держала их против света, я заметил беловато-бурые волосы, похожие на шерсть. На шее правительница носит ожерелье или, скорее, ошейник из трех гладких железных обручей, кольца которых свёрнуты наподобие часовой пружины. В каждом ухе — по три (!!!) железных кольца. Из всей одежды на пленнице оказалась только небольшая юбка-«рокко».
     Долг джентльмена, казалось бы, требует от меня, дабы я заступился за молодую девушку перед леди Ньямоаной. Однако же найденные в селении мушкеты — очень серьёзный corpus delicti. Едва ли они предназначались для охоты на буйволов.
     Весь день я чувствовал странное жжение на левой ладони и только сейчас догадался исследовать его причины. Оказалось, что и ладонь, и кожа на запястье расцарапаны до крови. Не без труда вспомнилось, что вчера, когда мы осматривали горящие руины Сешете, леди Ньямоана то и дело брала меня за руку. Тогда мы оба не обратили на это должного внимания.
     О вчерашнем дне я так ничего не написал. Пожалуй, и не стану.
     Небо ясное, луны нет, посему звезды светят необыкновенно ярко. В полночь постараюсь провести очередные измерения.
     Карта нам очень понадобится.
    

    

     

      Дорожка 2 — «Underground»
     

     Автор и исполнитель — Том Вейтс (Tom Waits).
     (1`58).
     

     Песня про покойников. Скучно им, бедным, очень скучно!.
     

     — Маску надеть не желаете, Алексей Николаевича?
     В голосе Ивана Ивановича, страшного человека — то ли сочувствие, то ли издёвка. Сглотнул Алёша, в маске себя представив: сквозь чёрную шерстяную ткань нос выпирает, поверх узких прорезей для глаз — окуляры. Нет, очки не надеть, уши под маску уйдут. Фантомас, да и только.
     — Нет, не стоит. Вы же сказали, что здесь нас никто…
     — Не заметят, Алексей Николаевич, не волнуйтесь.
     Даже не издевается. Издеваются над людьми, а этот словно со щенком разговаривает.
     Лёгкий сигаретный дух, негромкая музыка из радиоприёмника, мягкая кожа сидения. Почти как в шпионский фильмах: тихий переулок, дорогое авто…
     Знакомо!
     Вздохнул Алексей Лебедев, отставной демократ, поглядел в тёмное окошко. Сам виноват! Напросился на «операцию», терпи. Это в городе, ты — связной самого товарища Севера, здесь же…
     — Если Семён станет требовать подробностей, рассказывайте все подряд. Больше деталей, начальство это любит.
     — Ага.
     Случайно вышло. Встретились, парой фраз обменялись, Иван Иванович передал очередной конверт, о тайнике осведомился, почему, мол, не наведываетесь. А потом обмолвился: через час операция, большая партия «наркоты» на Новую Баварию прибыла, накроем тёплыми…
     Напросился. Не стал спорить Иван Иванович, усадил в авто, на заднее сидение, отвёз. Никуда не выпустил, сам тоже не вышел. Так и остались в машине. Подбежал к левой передней дверце некто двухметровый в чёрной маске, в окошко заглянул, кивнул.
     Убежал.
     Сиди, Алёша, не выглядывай. Участвуй. Сам захотел!
     Вновь посмотрел товарищ Север в окно, плечами дёрнул. Улочка, как улочка, дома одноэтажные, заборы глухие, спутниковые антенны над крышами. Не знал он Новую Баварию, даже ни разу не заезжал. Если в самом деле докладывать довелось, что рассказал бы? Цыганская семья, наркотиками не первый год торгует, «крышу» имеет надёжную, райотдел милиции в доле, прикрывает получше всякой охранной фирмы.
     …Ментов поганых — в бетон, в бетон, в бетон!
     Только это все — слова. Поделился подробностями Иван Иванович, страшный человек, словно мелочь нищему в кепку кинул. Пособил связнику, дабы тому было что «Семёну» докладывать.
     Обидно? Обидно, конечно. Только…
     — Товарищ… Семён понимает, что такое конспирация. Только… Я к вам не просто так напросился, Иван Иванович. Товарищ Север хотел с вами проконсультироваться…
     На обиженных воду возят!
     Крепкая шея страшного человека дрогнула — еле заметно, чуть-чуть. Улыбнулся товарищ Север. Издеваешься, значит, шкаф?
     — Товарищ Север уверен: создание подполья и подчинение ему вашей группы необходимы не для обеспечения переворота. В Киеве без нас справятся. Мы готовимся к тому, что будет потом. Вы тоже так считаете?
     Кивнул Иван Иванович, но со словами спешить не стал. Задумался.
     То-то!
     

     
* * *

     О грядущем перевороте в эти дни писали все, кому не лень. Выборы прошли, пора начинать. И как не начать, если в победителях, считай, никого? Восток, как и ожидали, больше трети голосов набрал, больше прочих, но «прочие» тоже не простаки, коалицию сколачивать принялись. И недовольных, кого в парламент вообще не пустили, куча,. Баба Галамага, она же пани Муська, она же мадам Климакс первой вой про фальсификации подняла, за ней и прочая мелочь.
     Федя Березин со своими десантниками очередную драку в Донецке устроил. Отметился.
     А вот «Отечество и Порядок» не шумит. Или Геббельс голос потерял?
     Стрелять ещё гуще стали. Не только стрелять — в Крыму новоизбранного мэра средь бела дня бейсбольными битами забили.
     Рассудительные люди панике не поддавались, в танки на улицах не верили. Успокаивали: обойдётся. В прошлом году, когда Президента избирали, ещё хуже было. И ничего, не взорвалось. Авось, и сейчас…
     — Во Львове начали компанию по созданию Западноукраинской Автономной республики. «Опир» через весь город промаршировал, Fackelzug устроил. Слыхали, Алексей Николаевич?
     — Товарищ Север слыхал. Считаете, что «потом» уже началось?
     Тёмная улица, немые заборы, чернота за спящими окнами. Где-то там — группа АГ-2, «эскадрон смерти». Цыганская семья — значит, и взрослые, и дети?
     — Насчёт «потом». Не могли бы вы, Алексей Николаевич, уточнить?
     Наркотики да ещё «большой груз»? И куда этот «груз» после денется? Спросить? Или не стоит тигра за усы дёргать?
     Тигр… Не тот ли, прячущийся рядом с обезьяной?
     — Товарищ Север считает, что «потом» возможны два варианта. Первый — простой. Милицию попросту разгонят, как безнадёжно скомпрометированную. Надо же народ ублажить! Правда, Иван Иванович?
     — Правда. Не слишком умно, всех разгонять не стоит, особенно специалистов. Новых учить очень долго.
     Про Западноукраинскую Автономную всюду кричат. И про Крымскую Автономную, и даже про прошлогоднюю Юго-Восточную Украинскую. Баба Галамага потребовала отделения Харькова и Донбасса от проклятых «бендер» с последующим присоединением к «братской нации». Самое время Отечество спасать!
     — Есть второй вариант, Иван Иванович. Он ещё проще. Ментов вы уже почистили, перестреляли самых продажных, с остальными и договориться можно. И знаете на чем? На ваших костях. На черта новой власти «эскадроны смерти»?
     Вновь дрогнул шкаф. Не шеей — всем телом.
     Кивать не стал, сразу ответил.
     — Мы… Мы допускаем такое. У Семена… У товарища Севера есть конкретные соображение?
     Хорошо, что темно! Алёша улыбнулся, хотел «конкретное» предложить.
     Не успел.
     — Извините, одну минуту.
     Тот же — в маске чёрной, с выпирающим носом. Или другой, похожий, не разобрать. К дверце подбежал, подождал, пока окошко вниз опуститься.
     Пошептал — прямо Ивану Ивановичу, страшному человеку, на ухо.
     Сунул что-то небольшое, прямоугольное.
     Сгинул.
     Повернулся шкаф, руку протянул. В огромной ладони — цифровой фотоаппарат без футляра. Аккуратный, серебряного блеска, даже в темноте заметно.
     — Справились. Желаете, Алексей Николаевич, на фотографии взглянуть? Маленькие, но разобрать сможете. Отчётность, так сказать. Или сперва коньячку — для бодрости?
     Поглядел Алёша на цифровик, что там, представил…
     

     
* * *

     — Да, Иван Иванович, отвезите… Пожалуйста, на Пушкинскую, где поворот. Там… Клуб «Черчилль»…
     — Отвезём, не волнуйтесь, Алексей Николаевич. На вечернюю программу успеть желаете? Могу предложить кое-что поинтереснее. Ребята девочку прихватили — лет шестнадцати, свеженькую совсем. Ей уже все равно, лишняя пара часов ничего не решает. Наша небольшая, но приятная премия. Не хотите слегка отвлечься? Товарищу Северу об этом можно не докладывать.
    

    

     

      Дорожка 3 — «Марш Трансвааль»
     

     Автор и исполнитель — Олег Медведев.
     (4`01).
     

     Обаяние этой песни трудно объяснить. Не слишком понятные слова, ничем не примечательная музыка… Но как слушается! «Закрой же глаза, хмурый мой брат, этой круглой Земле все равно…»
     

     
      
       Я хочу в темноте, в темноте, в темноте

       Я хочу в темноте, в темноте припасть губами…

      

     
     Алёша поглядел на экран, отвернулся. Лучше не видеть! Город, весь какой-то бурый, между крышами торчат шестерёнки, а над всем — дохлые рыбы парят по небу.
     

     
      
       Тонкий мир стеной дождей

       остаётся между нами

      

     
     Вот и герой, бритый, с безумными глазами, из уголка рта — алая кровь ручейком.
     Макабр!
     Сходил в «Черчилль» называется. Кто же его знал? Группа «Theodor Bastard», последний писк, вся Сеть воем воет. Вот они, затейники, перед экраном — в банданах до самых бровей, словно античеченский спецназ. Стараются!
     

     
      
       В пустоте, в пустоте,

       В пустоте, в пустоте…

      

     
     Не удержался Алексей — вновь на экран поглядел. Мамма миа! Буратино, друг детства! Отчего в паутине, в проводках, с отвисшей челюстью с зубами-иглами? Словно из могилы выкопали.
     

     
      
       Вечность — ничто

       Когда на пути дождя

       Ляжет в ладонь

       Тонкое лезвие сна

      

     
     Лучше просто слушать. Музыка неплохая, странноватая, конечно. Вон, Женя увлеклась, уткнулась подбородком в сжатый кулак. И Хорсту, кажется, нравится. Замер, бокал с шампанским на весу держит.
     

     
      
       В пустоте, в пустоте,

       В пустоте, в пустоте…

      

     
     И всем прочим, кто в зале, «Пустота» тоже по душе. Даже аплодировать стали не сразу, подождали, пока мысли улягутся. В самом деле неплохо. «Тонкий мир стеной дождей остаётся между нами…»
     Не был Алёша знатоком современной музыки. Не был — и не стремился. Но о том, что «Theodor Bastard» приезжают, даже он узнал. Город афишками обклеен: всего один концерт, в клубе «Черчилль»… Как такое пропустить? И повод подходящий — Игоря-Хорста из Неотложки выписали. Почему бы не сходить?
     …О дохлых рыбах, над крышами, аки птахи небесные, парящими, между прочим, предупреждать надо. Мелкими буквами.
     — Здорово! — резюмировала Женя-Ева, переждав аплодисменты. — Молодцы!..
     — Жгут! — чуть подумав, согласился Хорст Die Fahne Hoch. — Реально!
     Алёша не стал возражать. Жгут, так жгут. Реально, так реально. Главное — понравилось. Не пропал вечер.
     Возвращение Хорста — повод, хоть и отменный. Не придерёшься и уточнять не станешь. Только у Алексея свой повод имелся. Есть у него, что отметить. Выборы позади, со стен плакаты содрали, Нам Здесь Жить в кресле мэра устраивается, афедроном обгоревшим ёрзает, господин Усольцев убытки подсчитывает (пролетел со своими демократами!), победители о коалиции спорят, хватаются за грудки. А у товарища Севера вроде как Рубикон позади. Незаметный, не такой, как у Цезаря. Тому проще — не один переходил пограничную реку, с войском, при народе, при ясном солнышке. А у руководителя областного подполья позади только ночь, только холод и лёд. Канистра с напалмом, мент сгоревший, Лисиченко Ольга Ивановна, провизор…
     Не приходит больше, не вспоминается. И она за Рубиконом осталась.
     Много их там, за пограничной речушкой, за тёмной водой. И сам он, Алексей Николаевич Лебедев, студент без постоянной прописки, тоже там. На эту сторону кто-то иной перешёл, непохожий, незнакомый.
     И Варя тоже там? «Малюня, мой малюю-ю-ня!» Неужели навсегда?
     Отогнал Алёша лишние мысли. Потом додумает — если охота будет. Сейчас у нас праздник? Праздник, конечно! Значит?
     Поднял бокал с шампанским, улыбнулся.
     Встал.
     — Женя! Игорь! Мне бы хотелось сказать…
     

     
* * *

     — Молодец, Алёша, что нас сюда вытащил. Я, знаешь, скисла. Мама… Она не хочет, чтобы я с Профессором… с отцом виделась. Плачет, кричит, валидол пьёт. То ли ненавидит его, то ли до сих пор любит…
     — Женя, я поговорю…
     — Нет, Хорст, не поможет. Ну, почему я должна выбирать? Между отцом и матерью! Это же, это!.. Нет, все хорошо, я сейчас, сейчас успокоюсь…
     Переглянулись Алёша с Игорем, вздохнули. Чем поможешь? У Алексея дома ничуть не лучше. Жизнь только в детских фильмах гладкой бывает. Не зря, видать, Профессор скорпиона вместо кошки завёл!
     …Зачем он смотрел фотографии?! Он же знал, знал! Специально показали, чтобы понял, до печёнок прочувствовал!.. Трупы, наверно, специально рядком уложили, для наглядности. Пятеро… Нет, шестеро, ещё кто-то возле стены, даже не разглядел, как следует.
     — Я тоже из Десанта уйду. Раз они так с Хорстом поступили…
     — Не надо, Женя — если только из-за меня. Как говорит Профессор, когда в город входят танки, самое безопасное место…
     — А правда, что «Опир» собирается к нам отряд прислать?
     О делах с Хорстом толком поговорить не успели. Игорь лишь намекнул: поговорил, все согласны. Остальное потом, не при Евгении, ей о группе АГ-4 знать ни к чему. Пусть пока с ноосферными делами поможет. С одной Джеминой-баскетболисткой каши не сваришь.
     Алёша улыбнулся, вспомнив последнюю встречу с руководительницей мудрецов-аналитиков. По времени — последнюю, а в новой конспиративной квартире, за стальной дверью с двумя замками — первой. Понравилось там подпольщице, еле уговорил домой отправиться.
     Скучает яйцеголововая! Плюнуть на конспирацию, уважить? Девка завидная, с такой не заскучаешь!..
     «Ей уже все равно, лишняя пара часов ничего не решает…» Два часа ещё не прошли, значит, девочку-цыганку ещё насилуют. Не по первому разу уже. «Ей уже все равно…» В бетон вас, уважаемый Иван Иванович, в бетон — по самые ноздри. И героев ваших из АГ-3 — тоже! Всех, всех!..
     Мог бы он остановить, спасти? Нет, конечно! Но, но, но… «Кричи, не кричи, говори быстрей. Стена — кирпича, приговор — расстрел…»
     — Хочешь, Алёша, я с Профессором поговорю? Насчёт работы? Он у меня железный, никому не помогает — из принципа. Но тебе поможет, я постараюсь. Для начала надо где-нибудь закрепиться, с пропиской решить…
     — Не надо, Ева, не стоит. Не знаю, хочу ли я тут оставаться. В Чернигове не лучше, но… Не знаю. А прописка… Моя девушка из-за этой прописки…
     — Твоя девушка? Чего же ты молчал, Алёша? Слышишь, Хорст, у Алёши, оказывается, девушка есть, а он скрывает. Расскажи!..
     Вздохнул Алёша, язык прикусил. Поздно, проговорился уже! Рассказать? Что рассказать, с чего начать? Сразу с хача?
     …Боится, Иван Иванович, страшный человек! Характер кажет, крутизну, а все-таки боится. Это при разгуле демократии «эскадронам смерти» воля вольная. Выползут танки на улицы — и что делать тем, кто не в танке?
     

     
* * *

     — А знаешь, Алёша, ты за последние дни изменился. Правда, Хорст? Нет, нет, не постарел, не смейся, я серьёзно. Словно… Словно ты трудную задачу решил, и теперь тебе все понятно стало.
     — Рубикон перешёл? «Тонкий мир стеной дождей остаётся между нами…»
     — Ну вот, я же серьёзно!..
    

    

     

      Дорожка 4 — «Вальс гемоглобин»
     

     Автор и исполнитель — Олег Медведев.
     (3`31).
     

     Некоторые критикуют эту песню за излишнюю «сложность». Напрасно. «Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирс Валгаллы, светел и неколебим, — но только через танец на снегу, багровый вальс Гемоглобин»». Что может быть понятнее?
     

     Четверг, 28 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.02,
     заход — 17.44. Луна — I фаза, возраст в полдень — 1,7 дня.
     

     Близость крупного водоёма ощущается со всей очевидностью. Сегодняшнее утреннее происшествие наглядно сие доказало. Уже не первый раз мною был замечен ястреб-рыболов. Его белую голову, белую шею и красновато-шоколадное оперение трудно с чем-либо спутать. На этот раз птица сидела на дереве неподалёку от нашего лагеря. Вспугнутая каким-то неудачливым охотником, попытавшимся (тщетно!) попасть в неё из лука, она улетела, уронив добычу, которую, вероятно, держала в клюве. Это оказалась рыба, точнее, целых две: более крупная держала в пасти другую, поменьше. Такую рыбу видеть ещё не приходилось. Её длина — 18 дюймов, окрас светло-жёлтый, чешуя испещрена яркими пятнами и полосами. Вооружена она внушительным количеством шипов и острыми зубами, выступающими наружу.
     Хищник, заглотавший добычу, сам оказался жертвой. Поучительное зрелище!
     Итак, впереди большая река или озеро. Возможно, это именно та Большая вода (она же Иривати), о которой мне рассказывали. Где там — «Гремящий Дым» Даймона.
     Наше сегодняшнее передвижение не ознаменовалась ничем примечательным. Врагов, включая все тех же цеце (к радости заметно повеселевшего Куджура), не наблюдалось. Между тем, около полудня гонец принёс известия от рундо. Войско Калимботы одержало победу над неким отрядом, вооружённым среди прочего огнестрельным оружием (!). Имеются потери, добыча же весьма незначительна.
     У гонца оказалось письмо и для меня, естественно, от мистера Зубейра. Оно было не слишком длинным. Рахама в изысканных выражениях, достойных истинного араба, желал всяческого здравия и благоденствия. Ниже, совсем иным тоном, он сообщал, что у наших противников имеются не только мушкеты, но и «нечто поновее» (?!). Жаль, что мистер Зубейр не пожелал расшифровать свой намёк. Что местные негры знакомы с мушкетами — не тайна, но «нечто поновее»? Самодельные пушки или даже револьверы? А может, закупленные через коллег Рахамы современные, европейские или американские, ружья? Поневоле вспомнились рассказы о Миомбо-Керите. Кажется, они готовы подтвердиться и в этом вопросе.
     День прошёл без войны, но событий случилось немало. Из них выделю главные, существенные прежде всего для меня самого.
     На том же полуденном привале я попытался поговорить с нашей Викири. Совершенно очевидно, что она понимает обращённые к ней вопросы, но почему-то не желает отвечать. Дара речи она никак не лишена, ибо охотно повторяет некоторые из произнесённых в её присутствии слов, прежде всего на наречии макалоло. На этом наречии я к ней и обратился, постаравшись говорить внятно и доброжелательно. Увы, девочка вновь предпочла промолчать. Тогда, чувствуя некоторую досаду, я несколько раз произнёс вслух «Миомбо-Керит» и «Читабо», указав прямо на север. Последствия сего оказались неожиданными. Викири взяла меня за руку. В том не было бы ничего удивительного, но на миг я вновь увидел перед собой лицо взрослой женщины — то же, что и во время моего недавнего обморока. Она и в самом деле очень похожа не Викири. На этот раз я успел поймать её взгляд. Да, эта женщина — наша девочка, но повзрослевшая на много-много лет.
     Если сие видение ещё можно отнести к обману чувств, то дальнейшее видел не один я. Викири отпустила мою руку и внезапно указала на Мбомо, который в тот момент что-то внушал сонному, как обычно объевшемуся за обедом Чипри. Её жест не взывал не малейших сомнений. Чтобы развеять даже их тень, девочка громко и внятно произнесла: «Читабо! Читабо!». Я не успел переспросить и даже как следует удивиться, Викири внезапно улыбнулась и произнесла совсем иным тоном: «Давно не общались, мистер Макферсон!»
     Девочка говорила по-английски. Более того, готов поклясться, что она пыталась подражать голосу Даймона, копируя даже его акцент.
     Если жест в сторону Мбомо и упоминание страны Читабо ещё можно счесть недоразумением, то английская речь (с русским акцентом!) в устах африканской девочки из глубин миомбо… Я даже не пытаюсь подыскать хоть какое-то объяснение.
     Мой друг только развёл руками. В мои отношения с Даймоном он не посвящён, касательно же намёка (?) нашей вынужденной пленницы, Мбомо, как я и сам, в полном недоумении.
     Не менее интересен был разговор с леди Ньямоаной, состоявшийся уже вечером, перед закатом. Мы встретились возле её шатра, и леди с самым деловым видом перечислила мою доли добычи, доставшейся нам в захваченном селении. Мне полагается дюжина клыков (сортов дамир и бринджи ахль) и два десятка пленников. Все это уже отправлено в Талачеу и будет дожидаться нашего возвращения.
     Первой и совершенно правильной мыслью было немедленно же отказаться, что я и попытался сделать. Но когда я поглядел на собеседницу (в этот момент она показалась мне особенно красивой), то внезапно произнёс нечто совершенно иное. Увы, разум на миг оставил меня, ибо сказал я (дословно): «Претендую на нечто большее, повелительница». Ответ последовал незамедлительно: «Большее следует завоевать, шотландец Ричард!»
     Леди Ньямоана не шутила. Кажется, я тоже.
     Несколько секунд мы оба молчали, но это молчание было красноречивее всяких слов.
     Творец всего сущего! Чего я хочу, к чему стремлюсь? Надо ли отвечать? Вероятно, надо, но — не сейчас.
     Чтобы скрыть смущение (если сие было вообще возможно), я попытался напомнить леди Ньямоане о пленной правительнице Сешете. Леди улыбнулась и не без некоторой снисходительности, сообщила, что та ещё жива, но особо завидовать ей не стоит. Потом добавила со всей той же улыбкой: «Враги должны умирать долго, очень долго, шотландец Ричард!» Пальцы мои похолодели…
     Я не дома, я не в Европе. Впрочем, и в Европе принцип «горе побеждённым» все ещё в полной силе. Можно взывать к милосердию, твердить о гуманных принципах, повторять, что все люди — братья… Увы, человечество занимается этим уже не первое тысячелетие, причём с одинаковым успехом.
     Тебе ничего не изменить, шотландец Ричард!
     Перечитав эту и предыдущие записи, внезапно сообразил, что уже несколько дней не общаюсь с Даймоном. Все ли в порядке в его непонятном и странном мире, где духи ведут себя ничуть не лучше нас, живых людей? Все ли в порядке с ним самим? Увы, спросить не у кого, в мимобо не найдёшь специалиста по бинауральным ритмам.
     Разве что… Может, Викири пыталась не удивить меня, но объясниться, даже передать некое сообщение?
     Закат сегодня необыкновенно яркого и густого красного цвета. В Европе это свидетельствовало бы о приближения сильного ветра. Здесь, в Африке, такое может означать все, что угодно.
    

    

     

      Дорожка 5 — «Звёздам навстречу»
     

     Музыка А. Новикова, слова В. Харитонова. Исполняет Людмила Зыкина.
     (4`00).
     

     «Кто вернётся опять из полёта, кто-то наверно войдёт в тишину». Странные слова в этой вроде бы простой лирической песне!
     

     …Облака по всему небу — белые, с лёгким бирюзовым отливом, в золотистых отблесках уходящего солнца. Края острые и форма непривычная, словно из кубиков сложены. До самого горизонта
     Алёша улыбнулся. Наконец-то дома. По-настоящему! Родительская квартира в Чернигове, дрянная комнатушка у метро, новая «конспиративка», пустая, с компьютером и раскладным диваном… Все не то, все временно, неуютно, вспоминать не хочется. А здесь, среди бескрайнего неба, среди снежно-белых облаков…
     Покачал головой Алексей. Увлёкся, забылся, скоро на стихи перейдёт. «В небе белом, в облаках…» Какую рифму подобрать? «Страх»? Почему «страх»? Не страшно, напротив. «Прах»? Ещё хуже. Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам… э-э-э… хвост собачий.
     Страх-прах-крах-вах. В смысле, вах-вах-вах, восторг полный.
     Все, хватит. Смотрим. Зовём!
     Алёша поднял руки вверх, чуть в стороны развёл (скользить удобнее!), оглянулся:
     — I’m North! I’m North! Do you listening me? I’m North!…
     Негромко проговорил, почти прошептал. Услышат? Было бы кому слушать, а так, должны, Профессор обещал. Можно и погромче:
     — Я — Север! Я — Север! Выхожу на связь, прошу отозваться! Я — Север!..
     Тихо, тихо, только издали — лёгкий перезвон, словно льдинки лопаются. Подождал Алёша, послушал…
     — Я — Север! Выхожу на связь. I’m North! I’m North! Do you listening me?
     Молчат? Молчат! Ничего, отзовутся. Времени полно, часа полтора точно есть, программа надёжна, а если чего, Джемина-подпольщица на страже. Подстрахует.
     — I’m North! I’m North!..
     Снова звон — далёкие ледяные колокольчики. Или только кажется? Здесь, среди белых облаков, нет ничего настоящего, это лишь картинка, образ в спящем сознании, иероглиф подлинной Ноосферы. Профессор говорит, что не всем небо видится, некоторым море, реже — пустыня или лес. Как в настоящем сне — непонятное, непредставимое преобразуется в знакомый образ, упрощается, становится понятным, простым, игрушечным…
     — Я — Север! Я — Север!..
     Небо
     Тихо, чисто, пусто…
     Внезапно подумалось, как это выглядит со стороны. Кресло — новое, только что из салона-магазина, монитор, сам он в кресле, наушники на висках, глаза закрыты. Джемина сидит на диване, больше негде, в руке — сигарета. Курит. А ещё баскетболистка!
     Надо было Еву позвать, с ней проще. Или… Все верно, в многом знании — многие печали. А зачем Профессоровой дочке лишние печали?
     

     
* * *

     С Профессора все и началось — как сегда. Столкнулись в коридоре на родном этаже, пятом истфаковском. Спешил Профессор, но все-таки остановился, протянул твёрдую ладонь.
     Улыбнулся.
     Алёша просто поздороваться думал. Впереди — третья пара, он спешит, Женин папа тоже торопится. Выборы выборами, война — войной, а работу пока никто не отменял.
     — Да, Алексей, два дня с собой ношу. Это для вас.
     Снял с плеча сумочку чёрной кожи, расстегнул.
     — Вот!
     Моргнул Алёша: что, простите, «вот»? Пакетик бумажный? В такой диски обычно кладут…
     Диски?! «Вот»!
     — Здесь все главное, чтобы собрание сочинений мистера Монро не перелопачивать. И заставка Гранта. Обычный mp4, на любом компьютере пойдёт. Летайте!
     Снова улыбнулся — кончиками тонких губ. Не глазами. Серьёзно смотрели глаза.
     — Что найдёте — ваше. Советую взять с собой, так сказать, секунданта. На всякий пожарный. Риск невелик, но все-таки…
     Алёша вздохнул. Выдохнул — понял. Так, значит, повернулось?
     — Спасибо! Только…
     — Только! — дёрнулись губы. — Только прошу, Алексей, Женю не приглашайте. Она… В общем, очень прошу.
     Что ответишь?
     — Понял.
     Хотел «Так точно!» брякнуть — сдержался в самый последний миг. Ещё не хватало!
     Без Жени-Евы и вправду обошлось. Джемина-подпольщица даже не дослушала — трубку бросила, вихрем примчалась. Пришлось пообещать, что и её в небо пустят. Потом. Когда-нибудь…
     — I’m North! I’m North! Do you listening me?
     Пока наушники надевал, пока диск в дисковод прилаживал, выдавал Джемине последние инструкции, об одном лишь думалось. Мечтал — и получил, прямо на блюдечке с каёмочкой. В бумажном пакетике, если совсем точно. Ставь диск, надевай наушники, лети прямо в Ноосферу, ищи, чего хочешь — и кого хочешь. Не нужно программы подыскивать, в Профессоровы файлы заглядывать, разбираться с мигающими пятнышками на экране. Все вместе, in corpora. Весь мир в кармане. Нет не мир — все миры, Вселенная. Ноосфера!
     И все прочее — in corpora, в полном комплекте. Денег на пару лет хватит, если не роскошествовать, комнатой новой обзавёлся, диплом не горами. Повезёт — здесь же на работу можно устроиться, хоть в архиве, хоть в областной библиотеке. Аспирантура — заочная, конечно, чтобы не спешить, не сбивать подмётки. А там… Чего ещё для счастья не хватает? Вари? В чем вопрос? Вызывай такси, говори шофёру адрес… Если не хочешь — не надо, Джемина рядом, ехать никуда не нужно. Авось получится что-нибудь, неплохая девка.
     …Так что катись ты, товарищ Север, со всеми интригами и тайнами! И ты, Юрий Владимирович, товарищ Юго-Восток, катись. Не просился Алексей Николаевич Лебедев в руководители подполья. Поработал — и будет, на такая великая радость идиотами командовать. А умными, так вообще… Ивану Ивановичу, страшному человеку, сказать: выведен в резерв, звонить больше не надо, товарищ Север сам связного пришлёт. Остальным и говорить ничего не надо, обойдётся.
     …А если не обойдётся? Если вправду — переворот? Что тогда?
     — Я — Север! Я — Север! Выхожу на связь, прошу отозваться! Я — Север!..
     То ли почудилось, то ли правда… Нет, не отозвались, тихо вокруг, даже звона не слышно.
     Тихо, чисто, пусто…
     Небо.
     И прожекторов не видно, только облака — огромные, тяжёлые, совсем близко, рядом. Но все-таки что-то… «В пустоте, в пустоте…»
     Испугаться не успел — ударило прямо в лицо. Белое. Чёрное. Никакое.
     Больно! Очень больно!..
     

     
* * *

     — North! North! Do you listening? Север! Слышите меня? Вы понимаете… говорите по-русски, да?
     — Я… Сейчас… Да, понимаю, говорю…
     — Начало контакта всегда такое, скоро пройдёт. Вы использовали что-то новое, не программу Джимми-Джона… Джеймса Гранта? Ладно, потом поговорим, я просто очень обрадовалась, первый настоящий контакт за несколько лет… Вас так и называть — Север, да?
     — Алёша… То есть… Алексей Николаевич.
     — Алёша — лучше. Я — Елена. Для вас, если судить по голосу — «тётя Лена», но тётей быть почему-то не хочется. Так… Глаз у нас обоих в физическом смысле нет, но… Можете их открыть, Алёша. Мы дома!
    

    

     

      Дорожка 6 — «Жизнь моя, любовь моя»
     

     Музыка С. Туликова, слова А. Пришельца.
     Исполняет Виталий Власов. Запись 1954 г.
     (3`08).
     

     Эта замечательная и очень грустная песня была написана Туликовым после смерти жены. «Как же быть? Кого спросить, что случилось с вами? Жизнь моя, любовь моя с чёрными глазами!»
     

     Руке больно. Глазам… Тоже больно, не открыть, не двинуть веками. Темно!
     Полетал? Долетался! «Тонкий мир стеной дождей остаётся между нами…»
     — Ничего, Алёша, ничего! Сейчас…
     Тот же голос — женский, с лёгким чужим акцентом. Под ногами — твёрдо, левая рука… Вот почему больно — его за руку держат. Крепко, однако!
     Боятся, что улечу?
     — Понимаете, там, где вы только что были, ничего материального нет. В нашем, конечно, понимании, да. А здесь вы стали кем-то… кем-то очень симпатичным… Извините, Алёша, просто я рада.
     — Я… Я тоже.
     Смог — выговорил. Легче! Совсем легко!.. Кажется, можно глаза открыть.
     — Ай!..
     Солнце!
     — Ну, видите?
     Рука свободна. Солнце светит. Он видит.
     — Добро пожаловать на планету Мирца!
     Девчонка — рыжая, как солнце в зените. Волосы короткие, «ёжиком», на лице и носу — веснушки россыпью. Невысокая, крепкая, в белых шортах, на лбу повязка, тоже белая. Прямо с теннисного корта, ракетки лишь не хватает. Вот и корт, чуть позади, за невысоким забором. Рядом бассейн, вода голубая, в цвет небу.
     …И горы — во весь горизонт. Белые пики, серые склоны, Гималаи — и только. Здорово!
     — Падайте!
     Пока думал, пока прикидывал, куда именно, девчонка (она же «тётя Лена») сама определила. Потянула за руку…
     …Ай — ещё раз.
     Шезлонг, маленький столик рядом, на столике — стеклянный кувшин с чем-то ярко-красным. И ещё один шезлонг.
     — Сок будете? Коньяк тоже есть, да.
     Алёша втянул воздух (свежий, горный!), головой помотал. Вот тебе тучки-облачка! Он то думал, N-контакты — вроде разговора по телефону. «Алле, алле, как слышите?» А тут все настоящее: и шезлонг, и столик, и сок. Апельсин? Манго? Что-то другое, незнакомое, острое, почти не сладкое.
     Планета Мирца? Почему — планета? Мирца — знакомое имя, кажется, из романа «Спартак». Джованьоли, итальянский романтик, друг Гарибальди… Интересно, отчего «Мирца»?
     И «тётя Лена» — почему? «Тёте» и двадцати не будет. Или…
     Алёша поставил недопитый сок на столик, на свою новую знакомую поглядел, уже внимательно. Лет девятнадцать, если по виду судить. Но взгляд…
     — Алёша… Алексей Николаевич!..
     Встала — решительно, резко. Подошла, наклонилась, поглядела прямо в глаза.
     — Просыпайтесь! У нас может быть малое… То есть, мало времени, да. А я хочу так много у вас узнать!..
     Вздрогнул Алексей, словно и вправду проснулся. Ох, и взгляд у рыжей, ох, и смотрит! Какие девятнадцать, она же старше мамы, Профессора старше!..
     — Да, конечно… Елена. Сейчас… Я все расскажу. Программу Джеймса Гранта мы… я использовал, но главное — бинауральные ритмы. Методика Монро, профессора Роберта Монро…
     

     
* * *

     Ледяные вершины на горизонте, чистое голубое небо, звонкий воздух, стакан с незнакомым соком в руке. Теннисный корт, бассейн, одноэтажный деревянный домик, возле него «джип» в тропической раскраске. За домом — стальная вышка, с непонятно чем на вершине, дальше стена леса, разрезанная узкой просекой.
     Планета Мирца…
     — Ваш Профессор не все рассказал, Алёша. Главное, уверена, на диске, что он вам дал, но расшифровать это главное не сможете, да. То, что вы называете N-контактом, не привело бы сюда. Я бы просто не услышала. Этот мир… В него попадают… попадали совсем иначе. Про бинауральные ритмы я ничего не слышала. Чтобы оказаться здесь, нужен адрес, точный адрес, и он на диске есть. Кажется, ваш Профессор определил вас в почтальоны, да.
     — Сюда? К вам?
     — Выходит так.
     В голосе Елены нет радости. Уже не улыбается, не шутит. Губы сжаты, на гладком загорелом лице — непрошенные морщинки. Может, потому, что не смог Алёша ничего толком рассказать, ни на один вопрос не ответил. Если и ответил, то явно не в десятку.
     — Он наверняка знает Джимми… Джеймса Гранта. Джимми делился своими программами, раздавал их бесплатно или почти бесплатно, но дорогу сюда знали всего несколько человек, да. Вы из УССР, то есть, из Украины… Кажется, я догадываюсь, откуда у Профессора адрес.
     Замолчала, потёрла ладонью лоб.
     Почему — УССР? Какой год на этой планете?
     Улыбнулась — виновато, по-детски.
     — Нехорошо поступаю, Алёша, да? Расспрашиваю, пытаю вас, а сама ничего не рассказываю.
     Встала, резко хрустнула пальцами, поморщилась.
     — Нервы, да. Самое время курнуть… Правильно будет по-русски — «курнуть»? У меня осталось три сигареты, берегу на последнюю крайность. Нет, нет, Алёша, не пугайтесь. Не наркотики, хуже. Одна затяжка — и ничего не помнишь. Ничего, ни о чем, ни о ком. Героинчик Джимми-Джона… Остаётся лишь этот мир. Мой мир…
     Поглядела вокруг, прищурилась.
     — Знаете, что это Алёша? Рай, самый настоящий. Его придумал и создал великий бог по имени Джимми-Джон. Джеймс Грант… Целая планета, огромная, настоящая… Почти настоящая. А ещё космос, Луна, даже Марс. Марс, правда, можно только увидеть, близко не подлетишь. Рай… Он дорого стоил, этот рай. И ему, Джимми, и другим. Потом… Потом я вам все расскажу, сейчас, наверное, не смогу, больно очень, да. Не рассердитесь?
     Алёша покачал головой. Не рассердится. Подождёт. Того, что узнал, за глаза хватит.
     Пока.
     Если этот мир кем-то создан… Искусственный мир, остров в Ноосфере? Профессор на что-то такое намекал, надо его расспросить, что за рай такой… Если он в самом деле вставил в программу адрес, путёвку в рай… Рай? Не слишком весело в раю! Ни ангелов с арфами, ни… Стоп!..
     — Елена! Вы что, тут одна? Больше никого нет? На всей планете?
     

     
* * *

     — …Поэтому тащите сюда, кого хотите, Алёша, чем больше, тем веселее, да. Думаю, можно подключиться к программе и двоим, и троим… Я не совсем одна, но те, что здесь обитают, не совсем… Один мой знакомый называл их «големами». Очень точно! А ещё есть демон… Нет, скорее персональный архангел по имени Гедеон. У него, само собой, огненный меч… Если бы Джимми был с нами… Ничего о нем не слыхали, в самом деле ничего? Мистер Гедеон молчит, как и положено стражу с мечом, а всех остальных… Всех остальных сюда не пускают. Два года уже, даже больше, да. Мой рай начинает казаться чем-то… совсем другим. Расспросите своего Профессора, обязательно, я вас очень прошу!.. И приходите ещё, завтра, послезавтра, когда хотите. Я буду очень вас ждать!..
    

    

     

      Дорожка 7 — «Засвистали козаченьки»
     

     Предполагаемый автор — Маруся Чурай.
     Исполняет Иван Козловский в сопровождении хора. Запись 1951 г.
     (3`02).
     

     Разумеется, в тексте Маруси Чурай «козаченьки» не свистели попусту, уходя в поход, а просто «за свит всталы», то есть поднялись до рассвета. Козловский исполняет «фольклорный» вариант, впрочем, исполняет блестяще.
     

     Пятница, 29 августа 1851 AD. Восход солнца — 7.00,
     заход — 17.46. Луна — I фаза, возраст в полдень — 2,8 дня.
     

     В одной из наших бесед Даймон обмолвился, что Время не следует воспринимать «линейно», исключительно, как одно из четырех измерений. Время — вообще не измерение, а целая Вселенная, и в понимании этого, якобы, и заключается секрет «выхода» Человека за пределы его привычной «клетки» (?!!), образуемой несовершенными органами чувств (!!!).
     Увы, я далёк от мудрости духов — или, если верить Даймону, людей XXI века. Но то, что Время дискретно, понимает каждый. Оно движется и стоит, спешит и отстаёт. Жизненного опыта в таком рассуждении куда больше, чем поэзии. Моё путешествие — наглядный и свежий тому пример. Ещё месяц назад моё Время не спешило, неторопливо меняя декорации. Встреченный львиный прайд или помянутая Мбомо зонтичная акация были предметом долгих рассуждений и даже философствований.
     Теперь Время сорвалось с цепи. Оно мчит настолько быстро, что я не успеваю не только делать подробные записи, но и даже осмысливать происходящее. Кажется, я перешёл очередной Рубикон, за которым остался мирный путешественник Ричард Маркферсон со своим мало кому интересным южноафриканским «блюдцем» и надеждами на гонорар от ещё ненаписанной книги. Там же осталась и болезнь, которую я, слабо верящий в чудеса, почитал безнадёжной.
     Я здоров. Я на войне. Я рядом с моей Леди. Я скоро увижу Миомбо-Керит. Надо ли гневить Творца, требуя от жизни чего-то большего?
     Из многого, случившегося в этот тёплый, пожалуй, слишком тёплый для здешней весны день (в два часа пополудни термометр показал + 27 градусов) запишу лишь главное.
     Мы, как и ожидалось, вышли к воде. Пока ещё не к Большой воде, обещанной Даймоном. Около полудня мы увидели реку, не слишком широкую (до 200 ярдов), с низкими пологими берегами, заросшими камышом, сухим в эту пору года. Река именуется Буа и, если верить слухам, действительно впадает в некое большое озеро.
     Однако, я не имел возможности производить научные наблюдения, которых неведомая европейцам река, конечно же, достойна. На нашем пути оказалась не только река, но и те, кто её охранял. Точнее, охранялись лодки — впереди была переправа.
     Услышав мушкетные выстрелы, мы с Мбомо привычно (!) взялись за оружие, которое теперь стараемся в любом случае держать под рукой. Ружьё Дрейзе и американский карабин смотрели в сторону врагов. Их оказалось немало — не менее шестисот, причём не менее полусотни имели огнестрельное оружие. Нас атаковали сразу же вслед за первым мушкетным залпом, причём сия толпа (строем её называть затруднительно), стреляя из луков и швыряя копья, пыталась охватить голову колонны. Успех им не способствовал — мачака быстро выстроили наших новобранцев, уже привыкших к подобным неожиданностям, приготовили мушкеты… Хватило одного залпа — нападавшие бежали, оставив нам до десятка убитых и раненых. Однако, их нелепая атака казалась таковой лишь по виду. Пока мы отбивали приступ, лодки были уже на воде, лишая нас средств быстрой переправы. Посему последовала новая команда, и наше войско само побежало вперёд. Несколько лодок оказалось в наших руках, и наиболее опытные мачака тут же начали перебираться на другой берег Буа, захватывая плацдарм.
     Мне и Мбомо и на этот раз не пришлось пострелять. Переправа шла быстро — солдаты, распугав крокодилов и бегемотов, уверенно перебирались вплавь. Некоторые связывали камыш, готовя примитивные плоты. В ожидании их постройки носилки леди Ньямоаны оставались на берегу, равно как и мы с Куджуром. Я решил не спешить и дождаться возвращения одной из лодок, дабы не подвергать ненужному риску маленькую Викири и нашего ослика. Время шло, я от нечего делать поглядывал по сторонам. Камыши, столь густо покрывавшие берега Буа невольно привлекли внимание. Солдаты наши не заходили далеко, между тем камыш мог скрывать не только пустые прошлогодние гнёзда приречных птиц. Подумав немного, я направился прямо к носилкам леди Ньямоаны. К счастью, её охрана имеет приказ пропускать меня немедленно.
     Камыш подожгли. Густой тёмный дым поднялся к самому небу — и почти сразу же послышались отчаянные крики. Десятки голых воинов, бросая копья и луки, кидались из горящего ада прямо в мутные воды река. Я оказался прав — нас ждала засада. Неприятель выгадывал момент, чтобы ударить наверняка, когда носилки правительницы окажутся у самой воды. В случае успеха им хватило бы одного удачного выстрела. Без леди Ньямоаны поход не продолжился бы.
     С самой леди мы так и не увиделись, чему я, признаться, рад. Выслушивать благодарность за правильный совет отчего-то не хочется. Леди привыкла повелевать, её воля и мудрость не подвергаются сомнению, а тут некий бродяга-иностранец выручает правительницу… К чему смущать красивую женщину — и смущаться самому?
     Во время переправы вновь удалось увидеть старого знакомца — ястреба-рыболова, причём за весьма неблаговидным занятием. Хищник отнимал добычу у пеликана. Подождав, пока эта птица наполнит свою находящуюся под клювом «мошну», ястреб начинал снижаться прямо на неё, не слишком быстро, но производя крыльями сильный шум. Пеликан в страхе и растерянности разевал клюв, словно крича «караул!». Ястребу оставалось лишь выхватить добычу из «мошны» и отправиться с нею на беззаконный пир.
     Поистине Африке нужен свой Лафонтен!
     Иное событие не столь драматично, скорее, странно и даже загадочно. Мне казалось, что я знаю о моем друге Мбомо немало. Свою биографию он никогда не рассказывал, но на расспросы отвечал не таясь. Исходя из его слов (и песен!) я был уверен, что мой друг родился в где-то Южных Штатах и был рабом на одной из бесчисленных тамошних плантаций. Этому предположению соответствует его манера разговора, скорее, американская, чем африканская. Все оказалось иначе — и сложнее. Мбомо родом из Африки, но родился в Либерии, на Перечном берегу, в поселении Мэриленд, что на реке Гранд-Сесс. Его родители и вправду были рабами за океаном, но освободились и вместе с прочими прибыли в Африку, дабы по почину Американского Колонизационного общества основать там вольное негрское государство по образцу Северо-Американских Штатов. Таким образом, Мбомо не американец, но потомок американских колонистов на африканской земле — выходцев из Африки (!). Поистине, затейливы и прихотливы дороги Судьбы!
     Вместе с тем, Мбомо, если верить его словам, покинул родину много лет назад. Мой друг обмолвился, что отъезд был связан с попытками центральной либерийской власти подчинить себе самоуправляющийся Мериленд. Эти события мне известны, но случились они более двадцати лет назад.
     Семь лет назад мы с Мбомо познакомились в Судане. Так и хочется спросить, где мой друг был долгие тринадцать лет. Неужели наша Викири в самом деле… Не спрошу — каждый имеет право на свою тайну.
     Переправа через Буа обозначена на карте и тщательно зарисована. Мы идём дальше.
    

    

     

      Дорожка 8 — «Сулико»
     

     Исполняет Леонид Утёсов. Запись 1947 г.
     (3`23).
     

     «Долго я бродил между скал, долго я могилку искал…» Так и кажется, что Утесову негромко попевает знакомый голос с грузинским акцентом. «Но найты её нэлэгко…»
     

     Толпа слева, толпа справа. И впереди — толпа. Оглянулся Алёша: может, сзади лучше? Где там! Всюду народец, не протолкнёшься, даже в турнирном рыцарском доспехе.
     Занесло! Или митингов не видел? Сколько можно? Главная площадь, справа — Администрация, сзади, чуть левее — Университет, впереди трибуна, на трибуне… Геббельс-Лапчинский на трибуне, кто же ещё?
     — …Значит, товарищи, мы — сепаратисты? Мы родину, Украину нашу, на части режем, вдоль и поперёк пластаем? Мы, значит, шпионы, агенты влияния, масоны недодавленные?
     Рядом с Геббельсом, само собой, штандарт — малиновая ткань, золотые буквы. «Отечество и Порядок» на посту. Слева и справа — камуфляж, парни с повязками и значками. Десант тоже не дремлет. И как дремать, если Отечество в опасности?
     — Сколько орали, сколько слюны извели! И такие мы, русскоязычные, и этакие. И вот вам результат. Продули бандеры из-за Збруча выборы и сразу отчаливать собрались. Широкая автономия Галичины! Знаем мы эту «широкую»!..
     Алексей Лебедев поглядел на Игоря. Не слинять ли с сонмища? Надоело. Понял его Хорст Die Fahne Hoch, широкими плечами под серой штатской курткой дёрнул. Раз уж пришли… Женя звонила, просила найти, подождать.
     Геббельс пограмотней бабы Галамаги будет. Не «бендеры» — «бандеры». И на том спасибо!
     Женя-Ева где-то возле трибуны, как обычно. Начальство в последнее время её в фоторепортёрах держит. Хороший цифровик Профессор дочке купил.
     — Двинули? — Алёша Хорсту.
     — Двинули! — Хорст Алёше.
     Двинули! Сквозь толпу, сквозь народ сознательный, что сбежался на митинг, времени не пожалел. Как не сбежаться, если Отечество…
     — …На части режут. Сперва по Збруч, потом — по Днепр. Вот они, гуцулы, лемки с бойками и прочие львовяне! Выборы проиграли — и прости, прощай!.. Кто не хочет в одном государстве жить — они или мы? У кого местечковые амбиции?
     Не выдержал Алёша, поморщился. Век бы не слушал, хоть и правда. Не возразишь Геббельсу! Черт знает что братья-галичане учудили. Не нравится русский язык — не надо, никто вас Пушкиным не закармливает. Страну зачем резать? Не просто так — с фанфарами. Во Львове памятный знак дивизии СС открыли — 14-й панцергренадерской, которая «Галиция». Сплошное «Zum letzen Mal wird nun Appell geblasen». То-то Еве радость! Львов — ладно, там все на эсэах и на Бандере помешаны. Им что Гитлер, что Дудаев, лишь бы русских резали. Но ведь они…
     — …К нам решили пожаловать, товарищи, «Опир» свой прислать. Зачем, спрашиваете? Памятный знак открыть — бойцам УПА, Украинской, понимаете ли, Повстанческой армии. А под это дело парад провести, прямо тут, на площади. Много в УПА этой наших воевало? Один? Два? Вот и я говорю…
     Тяжело сквозь толпу пробираться! Чем ближе к трибуне, тем народа гуще, плечи шире. Совсем близко не подойдёшь — десантники в парадной форме кольцом оцепили. За их строем ещё один — «каштаны», милиция муниципальная. Рядом стоят, не ссорятся. У Десанта с ними почти что дружба. А может, и не почти.
     Менты, которые настоящие, тоже на площади, но подальше, к трибуне не подходят. Не решаются, погорельцы!
     

     
* * *

     В последние дни Алёша редко заглядывал в новости. И надоело (как митинги с Геббельсами), и противно. Понимал — надо. И товарищу Северу, пока в отставку не отправили, и просто по работе. Грешно студенту-историку за политикой не следить! А все равно — противно. Если не о будущей коалиции, не о том, сколько кому постов министерских предложили, то о зарплате и пенсиях для депутатов. Стыдобища! Худшего компромата для господ Усольцевых и прочих демократов никакой враг придумать бы не смог. Глотают в три горла, не давятся. И все мало им, мало!..
     Если вправду тигр в засаду спрятался, тогда понятно. Сгонят «народных избранников» штыками на стадион, как в городе Сантьяго, а народ лишь посмеётся. Вот вам, господа депутаты, зарплата вместе с премиальными и выходным пособием. Получите — и распишитесь!
     Не это в новостях самое интересное. Стрельба после выборов не стихла, напротив. Разве что цели слегка изменились. Бандиты то ли спрятались, то ли из страны подальше рванули. И милиции передышка вышла. А вот на адвокатов словно мор напал: позавчера двое, вчера ещё один, и сегодня кому-то не повезло. Не всех пулей — кто в собственной машине, на гонорары купленной, сгорел, кто без следа сгинул.
     Засуетились крючкотворы, письмецо Президенту направили, собирают чрезвычайный съезд. Успеют ли? Апрель на дворе!
     А тут ещё «широкая автономия». Львовский совет решение о референдуме вот-вот примет, «Опир» «походные группы» по всей стране рассылает — парады проводить, демонстрировать флаг красно-чёрный. Спятили там за Збручем, что ли?
     Нет, среди облаков лучше! Может, вправду бросить все, АГ-группы распустить, с Иваном Ивановичем, страшным человеком, распрощаться?
     — Игорь, как там дела? Что нового?
     — Много нового. Ребята согласны, я ещё с одним человеком поговорил… Потом, Алексей, здесь не стоит.
     Кивнул Алёша, с Хорстом Die Fahne Hoch, соглашаясь. В самом деле, не в толпе о таком беседовать.
     И тут отбой? Спасибо, друг Игорь, война окончена? Струсил товарищ Север? Между тучек решил полетать, с тётями Ленами соку попить? Струсил, все бросил, всех бросил?
     Кто на трибуне? Геббельс? Нет уже не Геббельс.
     — Кто это? — Игорь Алёше.
     — Кто это? — Алёша Игорю.
     Худой, длинный, в десантом камуфляже, в фуражке офицерской, на широком лице — очки в роговой оправе.
     Улыбается.
     Рука под козырёк.
     — Здравия желаю, товарищи! Разрешите представься: капитан Федор Березин, донецкая областная организация Антифашистского движения «Десант». Привёл ребят на подмогу. Где тут бандеры?
     — А-а-а-а-а-а-а!..
     Переглянулись Алексей с Игорем. Березин, гроза ментов! Ну, сейчас будет!..
     — Заявляю, товарищи, со всей ответственностью: обстановка под полным контролем. «Опир» не пройдёт, мы его не пустим. Они не пройдут! Они не пройдут!..
     — А-а-а-а-а-а-а-а!..
     — Алёша, Хорст, наконец-то! Хорошо, что пришли, ребята очень просили. Тебе, Хорст, на трибуну надо, наши так начальству и заявили. Не будет тебя, их тоже не будет…
     Ева — в десантной форме, с цифровиком наперевес. Весёлая, улыбается.
     — Пойдёшь? — Алёша Игорю.
     — Ну… Не знаю даже. — Игорь Алёше.
     — Хорст, даже не думай! Вперёд — и на трибуну, ты сразу после Березина выступаешь, все наши требуют. А ты, Алёша… Ой, что это?!
     Не служил Алексей Лебедев в армии, не сподобился. Но сообразил первым, даже прежде Хорста. Схватил Женю за плечи, подмял под себя, толкнул прямо на булыжник. Упасть не дал, поддержать успел — прежде чем самому рядом прилечь.
     — Игорь! Падай, падай, падай!
     Пули. Вторая, третья… седьмая.
     

     
* * *

     — …Березин убит! Березин! Менты Березина убили! Товарищи, Федор Березин убит! Товарищи!..
    

    

     

      Дорожка 9 — «Донна Анна»
     

     Ария из к/ф «Господин оформитель»
     Композитор Сергей Курехин.
     (4`08).
     

     Тема Смерти — манящей, близкой, неизбежной. Белый огонь фар разрывает спасительную тьму. Не убежать, не спрятаться…
     

     Мчит ручеёк, весенней водой полнится. Недолго жить ему, беззаконному, не обозначенному на картах. День, другой, третий, и сгорит последний снег, уйдёт невидимым паром в яркое тёплое небо. И ручейку аминь — пересохнет, грязью укроется, потом пыль последнюю память развеет. До следующей весны, до того, как вновь загорятся снега…
     Мчи, ручеёк, твоё сейчас время!
     Алёша расстегнул старую куртку, на солнце прищурился, потом на ручеёк взгляд кинул. Спешит, грязной водой пенится…
     — Ты заметила? Климат и вправду меняется. Холода до апреля, а потом сразу…
     Зачем сказал, и сам не понял. Добро бы на геолого-географическом учился, там фенологию преподают.
     — Бидный, бидный малюня! Мой би-и-идный!..
     Коснулась Варина ладонь лица, потёрся о тёплую руку Алёша — щекой, носом, закрытыми глазами, снова щекой.
     Ой, хорошо!
     — Ничего, Варя! Я… Ничего…
     — Бидного малюню опять чуть не убили! Что ж тебя по таким местам носит, Алёша? Вчывся б спокийно, у кахве вечером ходил!..
     — Ага…
     Зря сказала, «кахве» помянула. Все сразу и вспомнилось: хач с братцем-ментом, «кахве», иное прочее. Отодвинулся Алексей от ласковой Вариной ладони, открыл глаза.
     Ручеёк, солнце, на кустах почки набухшие.
     Весна. Его опять не убили.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     — Спасибо, что приехала!
     — Та ты що, Алёша! Як ты позвонил, я одразу…
     И в самом деле, молодец. Сразу после площади, после того, как они с Игорем Женю подальше оттащили, Алексей, даже не отдышавшись, вынул кармана мобильник. Боялся, что разбил, что не дозвонится. Повезло! И телефон, спасибо ему, работал, и Варя на рабочем месте оказалась, сразу к аппарату подошла.
     Почему позвонил, почему Варе, думать не стал. Потом! Когда в себя придёт, проклятое шипение слышать перестанет.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а!
     Если же подумать… Джемина, конечно, прибежала бы, не замешкалась. Утешила, не преминула бы — моментом воспользоваться… Ну её, баскетболистку-подпольщицу! Девка хорошая, но… Не сейчас!
     Неподалёку от площади с Варей и встретились — за маленьким мостиком, что от входа в зоопарк протянулся. Под мостом трамваи бегают, авто шумят, а наверху, тихо, спокойно, безлюдно.
     Ручеёк…
     — Все хорошо, Варя. Все хорошо…
     Сказал, вновь на ручеёк, чудо весеннее, поглядел. Кому хорошо, кому не очень. С ним, отставным демократом, все, считай, в ажуре. Не ранен, не убит, даже не ушибся. Только лёгкий звон в ушах, как тогда, среди белых облаков — и знакомое шипение, словно оно злится. Промахнулось, не попало. Не последний раз. Не уйдёт оно, не отстанет.
     Здес-с-с-сь!
     Ему хорошо, и с Женей обошлось, даже испугаться не успела. Только когда её в четыре руки с булыжника вздёрнули, поволокли сквозь орущую толпу, удивляться начала. Игорь здорово ударился — боком, где ребра сломанные, едва-едва сросшиеся. Крепкий он парень, Хорст Die Fahne Hoch, а сдержаться не мог — постанывал, губы кусал. Авось, обойдётся.
     Даже Федору Березину повезло. Не убили, как показалось по страху и горячке, только ранили. И Геббельса-Лапчинского, что рядом с капитаном стоял, ранили — легко, в мякоть руки. Не рана, а самострел, за такие раны Особый отдел сразу в трибунал направлял.
     Ничего, выдюжат!
     А вот двоим из толпы совсем не повезло. Не десантники, не «каштаны» — просто любопытные. Обоих наповал.
     Может, кому ещё не подфартило, но и Феди Березина с двумя трупами хватает. Позвонила Ева отцу, успокоила…
     …«Я жива, папочка! Жива, жива, и Игорек жив, и Алёша. Да, да, не волнуйся, живы, никто не ранен!». Надо же! И про «Профессора» забыла, и про «Хорста».
     …А потом свой «Сименс» на FM-радио переключила. А там!.. Цивилизация! Со Страшного суда прямой репортаж организуют.
     Стрелял и вправду мент. При полной форме, при штатном оружии. Все видели! Интересно, что пресс-центр МВД на этот раз придумает? Провокатор в краденой шинели затесался?
     Чего тут думать? В бетон — и катком сверху! Подобрел что-то в последнее время товарищ Север, ослабел, о капитуляции мыслишки подпускать начал. В отставку, значит? В облачка, подальше от мокрого булыжника, на который Женю уложил?
     — Извини, Алёша, я тилькы на два часа отпросилась.
     — Да, Варя, конечно. Пойдём к трамваю, провожу.
     Если и вправду провокация? Тем более нельзя расслабляться. Кончились шутки, это уже не плакаты-бигморды, не болтовня на сайтах. Держись, товарищ Север, руководитель областного подполья!
     …С Игорем поговорить завтра же, с утра. Он да ещё четверо — группа АГ-4 готова. Не новобранцы, в армии отслужили, не в кашеварах, не в свинарях. Хорст про оружие заикался, но с этим и погодить можно, иное требуется…
     

     
* * *

     — Зря ты, малюня, зря! Я ж все вижу, не можешь ты без мэнэ. И я без тебя не можу. Иншу найдёшь, а меня все равно вспоминать станешь. Не потому, что такая я гарна, и ты такой гарный, просто нам лучше вместе. Сложились мы с тобой, малюня — як у конструкторе детском.
     Ничего не ответил Алёша, руки в карманы куртки сунул. Словно весна внезапно кончилась, морозом февральским обернулась.
     — Я ж тэбэ, Алёша, в мужья не зову…
     — Почему?
     Не хотел — само вырвалось. Спросил, пожалел. А Варя рассмеялась.
     — Ой, малюня! Ты бидный, я — бидна, дытына родится — тоже бидной будет. А бидный — он злой, он никого не любит, всех винит, никого не прощает. Нет, Алёша, сначала в люди вырвемся, на ноги станем, а там… Як захотим. Зачем ждать того «там»? Не мучь себя, приходи, как раньше. Можешь даже шоколадку не покупать!
     Вновь засмеялась, руку Алёшину сжала.
     — Или ревнуешь, малюня? Так я вжэ взрослая, и ты — взрослый. Иногда уступишь — или сама кого биля сэбэ положишь. Бывает — и у меня, и у тебя, наверное. И у остальных бывает. Навищо нам из-за того друг друга кыдаты?
     Дрогнул губами Алёша — сдержался. Философия, блин! А он хотел про «конспиративку» сказать, про то, что с деньгами уже не караул, а прописка хоть и дорого стоит, но запредельно.
     Или не хотел? Денег не слишком много осталось, а «конспиративка» на то и «конспиративка», чтобы посторонних не пускать.
     Варя — посторонняя?! А кто же ещё, товарищ Север?
     — Що молчишь, малюня? Знову обиделся?
     

     
* * *

     — Не знаю, Варя, не знаю. Я… Я позвоню, скоро, очень скоро!.
     — Кныжку я читала, малюня, у сусидки взяла. Одного француза, фамилию забула. Так он пишет, что улица Позже на площадь Никогда ведёт. От ты сегодня на такой площади уже побував… А знаешь, Алёша, чего говорят? Переворот 26 апреля начнётся, как раз на роковыны Чернобыля. Другый Чернобыль…
     — Второй Чернобыль? Второй Чернобыль… 26 апреля — Второй Чернобыль!..
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-10.
     

     Моё вынужденное путешествие в страну Физики, предпринятое в том числе и по Вашему настоянию, оказалось очень полезным. Дело не только в известныхпрактических результатах. Занимаясь новыми для себя проблемами, ещё раз убедился, что Великая Антинаучная грянула не зря. Я далёк от предложений некоторых наших экстремистов о прямом запрете некоторых научных направлений (не из филантропии, а по невозможности осуществления), но разобраться не мешало бы.
     Наука, оттеснившая Религию с насиженного тёплого местечка Основной Идеологии вобрала и все её недостатки. Возникла новая Церковь, точнее, «церковь», пытающаяся подобно своей предшественнице пасти жезлом железным тех, кто её кормит. Скажете, голословно? Или учёные никогда не пытались указывать «как надо»? Маркс и Мальтус — далеко не крайние примеры.
     Можно не забираться в такие дали. Достаточно вспомнить упомянутую нами проблему Фантомаса-благодетеля. «Фантомасов на всех не хватает» — не забыл? Дело даже не в лютом соперничество господ академиков у кормушки, а в том, на что тратят полученное. Именно! Львиная доля идёт на пресловутые «фундаментальные исследования». Наука ради науки, подсчёт чертей на острие иголки. Естественно, всякая попытка навести порядок наталкивается на величественное: «Вам не понять, профаны!»
     Отчего же не понять? Занялся я (по Вашему, между прочим, настоянию) творческим наследием небезызвестного Ландау. Оставим в стороне вопрос о его Нобелевке (коллеги-физики высказались без нас), но в мемуарах его супруги, Коры Дробанцевой, неоднократно подчёркивается мысль о том, что физической «практикой» заниматься плохо, чуть ли не позорно. В качестве отрицательного примера приводится Андрей Сахаров с его «ядрёной» бомбой. Сам господин Ландау интересовался чистой «теорией», причём вполне сознательно. Более того, из-за нежелания заниматься презренной «практикой» он остался в СССР, ибо на растленном Западе (вте годы, не сейчас!) от учёного требовали практической отдачи. Ландау формулировал так: «На Западе учёному работать нелегко. Его труд оплачивают в основном попечители. В этом есть некая унизительность». Лебезить перед Сталиным и его сворой было, оказывается, менее унизительно. В СССР, потерявшем почти весь свой научный потенциал после 1917 года, были вынуждены щедро финансироватьвсех, надеясь в конечно итоге получить хоть какую-то пользу. И началось царство «чистой науки». Интересно (и противно донельзя) читать о коллеге Ландау, не менее знаменитом Евгения Лифшице, копившем золото чуть ли не пудами в годы Второй мировой. Начало научной биографии этого гения-теоретика Дробанцева описывает так:
     «Привычку копить деньги Евгений Михайлович унаследовал от своего отца-медика. Когда сыновья подросли, их отец сказал так: „Раз „товарищи“ уничтожили у нас, врачей, частную практику, сделав в Советском Союзе медицинскую помощь бесплатной, мои сыновья станут научными работниками“. С большой гордостью об этом рассказывал сам Женька, восхищаясь прозорливостью своего отца».
     Комментарии нужны?
     Физика — только пример, в иных науках ничуть не лучше. Мой личный опыт на первый взгляд несколько иной, но только внешне. Бывший научный руководитель буквально изводил и меня, и других студентов (потом и аспирантов) требованием не писать «художественно», не злоупотреблять «стилем». А как надо? А надо писать «суконным» (не шучу!) языком, ибо «наука» не нуждается в «красивостях». Уже догадались о причине? Дедок с трудом связывал слова на бумаге, три раза «что» в одной фразе для него — не предел. Поэтому «практика», то есть адекватное донесения результатов исследования до читателя, было для него делом «грешным».
     Аргументы в пользу «фундаменталки» сводятся опять-таки к «ядрёной» бомбе и траекториям ракет, которые нужно де вычислять. Посему напрашивается предложение: платить господам академикам по результату. Теоретические же исследования за счёт государства (то есть за счёт, без всяких шуток, народа!) не финансировать. Пусть ищут наивных спонсоров — или покупают шарманки и поют «Трансваль, Трансваль, страна моя».
     Экстремизм? Но вы же сами говорите, что с наукой нужно «что-то делать». Наполеон потребовал, дабы война кормила войну. Пусть наука занимается тем же. Академики плачут о гибели «фундаментальной науки». Но кому она, собственно, нужна? Пусть сначала объяснят внятно, без всякого «vade retro, profanae!», а там рассудим.
     Когда я вижу плачущего от голода академика, моя рука тянется к кошельку. Пусть купит себе булочку!
     Моего «объекта», ради которого я нырял в море Физики, все сие не касается. Парень своё дело знал. Потому и Нобелевку не дали. Всякие там медали Э. Крессиана, Дж. Скотта и Т. Эдисона не в счёт.
     А как глумились господа «естественники» и прочие «материалисты» над Фёдоровым и Циолковским с их идеей заселения бессмертным человечеством Эфира, Мирового Пространства, всеобщей Сферы! Для тупого физика (астронома, философа, историка) Мировое Пространство — лишь три измерения во все стороны от Земли. Дальше станции на Луне их воображение не работает. Сейчас мы имеем первые, очень скромные результаты N-контактов. И что? Уже ясно, что человек может очень долго жить в «параллельных», «перпендикулярных» и ещё бог весть каких измерениях и состояниях — и даже в том, что мы даже не в силах систематизировать (Q-реальность). Остался лишь шаг, чтобы сделать это пребывание (для желающих) постоянным. Если верить опытам Гранта («планета Мирца») и «чёрных» DP-watchers (препарат «stop»), этот шаг сделан.
     Мы уже живём в Сфере. Дверь открыта, добро пожаловать!..
     Что перед этим здешняя возня! Её необходимость я прекрасно понимаю: «наша» старая недобрая реальность тоже нуждается в защите, она — часть Сферы. Поэтому я согласен даже на концлагеря и «эскадроны смерти». Бог не простит? Вероятно. Значит, обойдёмся без прощения.
     На этот раз привычного post scriptum, посвящённого ретро-музыке и пиратской охоте в Сети, пожалуй, не будет. Не потому, что некогда. Лишний час всегда найдётся, а вот желание… Даже моей дочери это не нужно. Из всего Прошлого её интересуют только нацистские марши. Специально нашёл «Интернационал» в исполнении оркестра Берлинского радио (запись 1939 года). Авось, позабавит…
    

    

     

      Дорожка 10 — «Sirtaki»
     

     Исполняет Далида.
     (3`11).
     

     Очень греческое, очень народное. Далида, как всегда, неподражаема. Что значит родиться не в скучной мещанской Франции, а в пряной Александрии! По сравнению с ней прочие французские певицы (кроме великой Пиаф) не женщины — подростки-недоростки с лягушачьей кровью.
     

     Суббота, 30 августа 1851 AD. Восход солнца — 6.58,
     заход — 17.48. Луна — I фаза, возраст в полдень — 4 дня.
     

     Большинство европейцев искренне считает негров дикарями. Большинство негров столь же искренне уверено, что белые — людоеды. Не менее распространено убеждение, будто в Африке по сравнению с нашим миром все наоборот. У нас нечистый чёрен, в Африке — бел, здесь шерсть растёт на головах людей, а волосы — на спинах овец. Длинные причёски носят, как правило, мужчины, а не наоборот. Горцы в Европе — пример смелости и честности, в Африке — трусости и обмана. Там, где негры разводят скот, женщины пасут его, возделывают землю и строят хижины, мужчины же остаются дома, дабы прясть, ткать и доить коров. За жён не получают приданое, а платят выкуп. Наиболее мудрые европейцы считают, что человек произошёл от обезьяны (!!!), африканские же колдуны уверены: в обезьян вселяются души людей после кончины.
     Что из всего этого следует? Белые обращаются с африканцами, как с недочеловеками, в лучшем случае — с неполноценными детьми. В результате в глазах негров сами оказываются таковыми. Очень часто белые задают вопросы в нарочито упрощённой форме — дабы глупые негры уразумели. Африканцы удивляются и отвечают соответственно. Доходит до того, что, даже говоря на родном языке (допустим, английском), белые для пущего «понимания» искажают его, прибавляя к словам «о» и «е». «Мы хотимо плыть другой береге, хотимо купить челноке». Негры только моргают, жалея глупых белых «человеке».
     После этого совсем иначе относишься к жуткому жаргону негров из Южных Штатов, который так блестяще копируют Мбомо. «Да-а, са-а-ар, шибко глупая негра будет стараться, са-а-ар!».
     Не первое уже поколение студентов-биологов смеётся над «кенгуру», что на языке австралийских аборигенов означает, как известно, «я не знаю». Спросили, называется! Но совсем недавно некий биолог из Оксфорда занёс в свои каталоги африканскую ящерицу с экзотическим названием «кайя» — что означает то же самое. Мой друг доктор Ливингстон был уже готов обозначить на карте местность под названием «Сирия» (!), но вовремя уточнил, что, собственно, не «Сирия», а «псидия», и не местность, а «другая сторона». Кенгуру, джентльмены!
     Сам преподобный Ливингстон охотно рассказывает, как он, в приступе филантропии, решил (ещё будучи в Англии) приехать в Африку, дабы среди прочего познакомить «шибко глупую негру» с нужной и полезной культурой хлопка. Как выяснялось, качество здешнего хлопка, который «негра» разводит не первый век, превосходит американский.
     Вместе с тем, наша, скажем так, наивность имеет и другую сторону. «Глупая белая человека» почему-то уверена, что негры — большие дети, добрые и наивные, неспособные к «взрослой» подлости и предательству. «Глупая негра» при случае охотно этим пользуется.
     В 11.40 утра мы увидели воды большого озера. Его приближение заметно прежде всего благодаря множеству водных птиц, в том числе все тех же ястребов-рыболовов. Наконец, показался низкий, заросший высохшим камышом (и, как выяснилось позже, папирусом) берег. Чуть поодаль, севернее от нашего маршрута, видна высокая гора с пологими голыми склонами. Негры именуют её Пиримити или Мопей-пей, а озеро называют Ширва. Оно весьма велико, по рассказам туземцев, до 80 миль в длину и 20 в ширину (!!!), на нем много островов, вода же по неизвестной пока причине солёная, почти морская (!). Берега покрыты густой и красивой растительностью, вдали, кроме горы Пиримити, виднеется целая горная цепь, именуемая, если я правильно понял, Зомба.
     Следует отметить, что, судя по моим наблюдениям (кипячение воды), мы находимся на высоте 1800 футов над уровнем моря.
     Вместе с тем, наши проводники дружно уверяют, что Ширва — ещё не «Большая вода». Иривати находится севернее, в нескольких десятках миль и отделена от Ширвы узкой полоской земли.
     Весь день я чувствовал себя Колумбом, вечером же пришлось примерить треуголку старины Бони. Леди Ньямоана пригласила меня в свой шатёр, разбитый недалеко от берега. Я удивился обилию охраны, но вскоре все выяснилось. Предстоял допрос пленного, точнее, перебежчика. Им оказался не негр, а араб родом из Келимане, города на восточном побережье. После первых же его слов (говорил он охотно, чем весьма облегчил свою участь) я понял, насколько эти сведения важны. Араб прибыл не просто из стана наших врагов — он бежал из страны Читабо. Я увидел настоящего обитателя Миомбо-Керит!
     К сожалению, араб был хоть и словоохотлив, но несколько бестолков — или принимал нас за таковых. Его слова вполне соответствовали все тому же «моя-твоя шибко много однако», хотя переводчик с арабского у леди Ньямоаны очень неплох. У меня даже появилась мысль, что араб не так просто и наивен, как хочет показаться. Понял же я из его слов вот что.
     Мой Даймон оказался во многом прав. Государство Миомбо-Керит возникло не так давно, лет двадцать пять — двадцать тому назад. Случилось сие благодаря тому, что на земли Читабо, населённые обычными «глупыми неграми» прибыли с востока (!!!) некие пришельцы, тоже чернокожие, но вооружённые мушкетами и говорящие по-английски (!!!). Гости быстро стали хозяевами, покорив местные племена, наложив на них дань — и заодно наладив производство пороха и огнестрельного оружия. Так что пушки Миомбо-Керит — отнюдь не сказка. Решительные пришельцы основали несколько хорошо укреплённых посёлков, ставших их форпостами среди земли миомбо. Они же взяли в качестве тотема (герба?) изображение загадочного зверя Керит-чимисет, считающегося среди здешнего населения олицетворением силы и свирепости.
     Все это само по себе необыкновенно интересно и важно (пушки!!!), но араб сообщил и нечто иное. Пришельцы с мушкетами никогда не смогли покорить Читабо, если бы не договорились с истинными хозяева земли — некими страшными колдунами (?), обитающими в горах севернее Иривати.
     Сие вполне можно отнести к обычным байкам. Колдунов здесь находишь повсюду, даже совсем под боком (если вспомнить нашего Куджура). Но рассказал о них не чёрный африканец, а правоверный мусульманин, называвший оных колдунов не иначе как «джинна», то есть, «злые духи»!
     Леди Ньямоана выслушала весь рассказ, не дрогнув лицом. Надеюсь, я тоже выглядел достаточно хладнокровным. К сожалению, поговорить с нею не удалось.
     Не без некоторого опасения я ждал визита Даймона. Разговор с ним меня заранее смущал. Кажется, мы оба не оправдываем взаимных ожиданий и надежд. Но мой дух так и не соизволил явиться, хотя некую весточку от него я все-таки получил. Меня посетил даймон по имени Алексей, с которым мы очень мило (иначе даже не скажешь) поболтали. У моего Даймона все в порядке, но он весьма и весьма занят. Сочувствую! Даймон Алексей, как я понял, не без успеха овладевает трудным искусством путешествия между мирами, именуемого у духов «N-контактами». Я пожелал ему всяческих успехов в этом нелёгком деле.
     Между прочим, Алексей сообщил, что со мной желает познакомиться ещё один (!!!) даймон. Зовут её (даймон женского пола) — Джемина. Кажется, наступает истинная 1001 ночь!
    

    

     

      Дорожка 11 — «People are strange»
     

     Исполняет группа «Doors».
     (2`11).
     

     People are strange… Кто бы спорил!
     

     — Потрясающе! Потрясающе!..
     Длинный нос дрогнул. Джемина не без труда оторвала наушники от головы, бросила взгляд на погасший монитор.
     Встала.
     — Я… Я никого не встретила, не услышала, но все равно… Читать — одно, а чтобы так, по-настоящему, вживую… Чувствуешь себя ангелом!
     Выходило не очень складно, но Алёша не стал уточнять. Ангелом? Профессор и мистер Макферсон все больше даймонов поминали. Ну, пусть себе!
     «Адресом» шотландца Алексей так и не поделился. У того и так полно дел в его ливингстоновской Африке. В следующий раз — если, он, конечно, будет.
     — Сегодня ещё слетаем? Вместе? Я вас очень прошу, очень!.. Я… У вас там кофеварка. Хотите, Алексей Николаевич, кофе сварю?
     Пожал Алёша плечами. Кофе, так кофе, варить, так варить. Вообще-то пора домой. Ночевать в «конспиративке» не хотелось. Пусто, голо, компьютер да диван. И ещё кофеварка, вчера купил.
     На сегодняшний «сеанс связи» Джемина-подпольщица не просто напросилась — вломилась. Встретились там же, у бронзового Ярослава. Алексей получил очередной файл с распечатками, выслушал рапорт о трудовых свершениях группы АГ-3, случайно упомянул, что собирается вновь рискнуть, похвастаться решил.
     Вспыхнули глаза Джемины-подпольщицы, прикусил Алёша язык, но понял — поздно. Не отвертеться. Не отвертелся, ясное дело. И к чему? В таком деле секундант в самом деле нужен, прав всезнающий Женин папа. Мало ли?
     А мыслишка царапнула! Думал, по нему, неповторимому, баскетболистка сохнет, дня провести не может. А тут иное. Тянет Джемину прямиком в Ноосферу, в белые облака, в холодное голубое небо. Как его самого, Профессора, Женю.
     Обидно? Не то, чтобы обидно…
     Строг оказался Алексей Лебедев, связной товарища Севера. Сам «полетал» вволю, с упрямым шотландцем пообщался, Джемине же разрешил нужный диск Монро поставить. Бинауральный ритм 10 герц — и ни одного адреса. Нечего!
     …Несправедливо, конечно. Не зря Джемине-подпольщице группу АГ-3 поручили. Сразу сообразила носатая, что диск Профессоров — «хитрый». Адрес есть, путь проложен, но только один, прямиком на планету Мирца. Зачем да почему, один Профессор ведает. Может, вправду решил почтальона направить к «тёте Лене»?
     Про хитрый диск Алёша от Елены-рыжей слыхал, но Джемине рассказывать не спешил. Сама сообразила, молодец!
     Джемина, оказывается, продумала все заранее. Вычислила наиболее удачную комбинацию записей Монро, чтобы сразу в облака, без пересадок. А файлом с заставкой Гранта и «адресом» Макферсона Алёшу Профессорова дочка ссудила. Удачно получилось.
     Отработала Джемина свою путёвку. Макферсона сегодня тревожить негоже, и так отвлекли человека, а на планету Мирца можно вместе заглянуть. Баскетболистка и тут озаботилась — вторые наушники притащила.
     «Тётя Лена», кажется, гостей ждёт?
     

     
* * *

     — Сахар положить, Алексей Николаевич?
     — Да… То есть… А, давайте!
     Что с сахаром, что без. То ли кофеварка подкачала, то ли руки у баскетболистки под другое заточены, но получился не кофе, а…
     Сойдёт!
     — А мы, знаете, Алексей Николаевич, с ребятами думали о N-контактах. Техника — это важно, но ещё важнее понять, осмыслить, с чем имеем дело…
     Покосился Алёша на разговорившуюся подпольщицу. Глаза горят, нос подрагивает, щеки румянцем пошли. Ишь, завелась! Осмыслить, говоришь? Давай, пробуй!
     — Если с религиозной, с христианской точки зрения… Вы, Алексей Николаевич, не смейтесь, религиозный взгляд — тоже обобщение, порою очень точное, точнее научного. Что у нас получается? Человек создан «по образу и подобию», так? Значит, человек, как и Бог, наделён способностью творить и принимать самостоятельные решения. В перспективе, очень далёкой, человек может стать и в самом деле подобным Богу. В этом смысл существования человечества…
     Пожал плечами товарищ Север, подобную поповщину услышав. Но перебивать не стал. Пусть себе! Для того и решил «сеанс связи» устроить, чтобы ни о чем не думать — кроме облаков, кроме загадочной Ноосферы. Завтра о другом придётся.
     Завтра — похороны. Ошиблись по запарке репортёры, когда о побоище на весь мир орали, просчитались. Не двое убитых — трое. Двое случайные бедолаги, что на митинг заглянули, а вот третий…
     Невезучий ты, Степан Квитко! И гайкой по тебе попало, и пулей. Вроде как меченый, в лотерею проигравший. Кинула Старуха кругляши с цифрами, выпали тебе «барабанные палочки»… «Кричи, не кричи, говори быстрей. Стена — кирпичи, приговор — расстрел…»
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     — Людей изгнали из Рай не потому, что они отведали плод, а потому, что отведали не вовремя. Вот их и выгнали туда, где их потенциал резко ограничен неустроенностью окружающей среды. Пришлось тратить основную творческую энергию на то, чтобы просто добыть пропитание. Творец надеялся, видимо, что к тому времени, когда у людей появится свободное время на эксперименты, они хоть немного дозреют…
     Не выдержал Алёша, хмыкнул:
     — Дозрели? Как там в книге Бытие? «Вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло». Оно и видно! «И теперь как бы не простёр он руки своей, и не взял также от дерева жизни…»
     — Да, да, Алексей Николаевич! Именно так. «И не вкусил, и не стал жить вечно»!
     На похороны Алёша решил идти. Хоть и не друзья они со Степаном, даже не приятели, но не пойти — как на поле боя бросить. Тем более, и Женя там будет, и Хорст…
     Достать бы гадов! Менты, само собой, убийцу в психи контуженные определили, академиков на экспертизу скликают. Не поможет! В Донецке ментозавры боятся форму надеть, на улице показаться. Зол на них тамошний Десант, не простит крови капитана Березина!
     И Федя не простит. Так и сказал: «Не прощу гадам!».
     — Во что, Джемина. Насчёт эзотерики не знаю, не силён. Но посоветоваться кое с кем и вправду не помешает. Время есть, можно слетать. Вы как, в настроении?
     Можно и не спрашивать. Сразу и с визгом!
     — Вы… Алексей Николаевич, вы Елену имеете в виду? Ту, что «тётей Леной» называете? Вы в те материалы, что я передала, ещё не заглядывали? Все это… Не так просто…
     Ого! Надо же, без визга обошлось! Не просто, значит?
     

     
* * *

     — Вы говорите, Алексей Николаевич, «почтальон». А почему ваш Профессор сам туда не… летает? «Летает», конечно, не то слово, но вы понимаете. Что ему мешает, если он специальный диск с программой записал? Тут что-то…
     Профессора Алёша так и назвал — Профессором. Кто да откуда, уточнять не стал. Конспирация!
     — Погодите, Джемина. «Тётя Лена» говорила… «Кажется, я догадываюсь…» Да! «Кажется, я догадываюсь, откуда у Профессора этот адрес»! Выходит, Профессор…
     — Они не обязательно знакомы, но он, как говорят, в курсе. И сам там появляется не решается. Вы не почтальон, Алексей Николаевич, вы — разведчик… Мы раскопали вот что. Первые исследователи Ноосферы, в том числе Грант, не пытались считывать Основную Информацию. У них была иная цель — создание «островов» в Ноосферы, убежищ, возможно даже постоянных. Чтобы остаться там до конца жизни — и даже после. Елена, кажется, назвала свою планету «рай»?
     — «И не вкусил, и не стал жить вечно…»
    

    

     

      Дорожка 12 — «Uralin»
     

     Исполняет Hidas Valssi (?). Запись 1942 г.
     (2`30).
     

     Ещё одна финская патриотическая времён Второй мировой Что-то про Урал и про Сталина. Смысл вполне понятен: «Но пасаран!» Очень красивая.
     

     То ли почудилось, то ли вправду… Нет, не отозвались, тихо вокруг, даже звона не слышно.
     — Я — Джемина! Я — Джемина! Выхожу на связь, прошу отозваться! Я — Джемина!..
     …Облака по всему небу — белые, с лёгким бирюзовым отливом, в золотистых отблесках уходящего солнца. Края острые и форма непривычная, словно из кубиков сложены. До самого горизонта.
     Тихо, чисто, пусто…
     Небо.
     — Я — Джемина… Я… Алексей Николаевич, Алексей… Они… Нас не слышат! Нас не…
     Алёша улыбнулся, поглядел на уходящее вдаль Солнце. Холодное, словно не дарит тепло — отнимает. Скоро темнеть начнёт. Все? Пора назад? Или ещё попробовать?
     Взмахнул рукой, легко заскользил вверх, мимо белого края огромного облака. Выше, выше, выше…
     — Алексей Николаевич!
     В голосе подпольщицы обида. Звала — не дозвалась, кричала — не докричалась.
     — Может быть, сами попробуете?
     Догнала, скользнула рыбкой в аквариуме. Руки над головой, ноги сжаты, словно не в небе летит, в омут падает.
     — Вас уже слышали, вас знают!..
     Отвечать Алёша не стал, только головой качнул. Если сам, значит «Я — Север! Я Север!» — и прости-прощай конспирация. Даже если не «Север», если «I’m North!». Или кем-то другим назваться, каким-нибудь «Зенитом»? Нет, не стоит.
     — Не стоит! — вслух повторил. — Здесь никого нет, Джемина. Вы же слышите?
     Ледяные колокольчики — даже их нет. Только облака, только небо.
     Тихо, чисто, пусто…
     — Но почему?!
     Взмахнула руками, подлетела… подплыла. На лице — обида, нос длинный…
     На лице?
     — Джемина вы… Вы совсем другая!
     Как в старом фильме: «Там Эльбрус, там Казбек…» На небо смотрел, на Солнце, на облака. А Джемину не заметил.
     …И нос нормальный, симпатичный, почти как у Жени, и лицо, и… И вообще. И кроме того…
     — А нас вас — лётный комбинезон!
     — Правда?
     Не совсем, конечно, лётный, не тот, в который авиаторы перед высотным рейсом облачаются. Трико-скафандр из фантастического фильма — облегающий, с высоким стоячим воротником, ткань блестящая светло-голубая, и перчатки светло-голубые…
     …Не на Благовещенском базаре куплены, не вместе с канистрой!
     — И очков на вас нет!
     Моргнула, прищурилась, на себя взглянула, потом — на Алексей. Дёрнула губы улыбкой.
     — Конечно! Мы не дома, не в нашем… мире. Нас, настоящих, здесь нет, мы — только голоса, только мысли. Вы меня такой видите, Алексей Нико…
     — Алёша! Мы не дома, субординация отменяется.
     Протянул руку, поджал холодную ткань перчатки.
     — Значит, и я… другой?
     Думал, вновь улыбнётся. Не улыбнулась Джемина, серьёзно кивнула.
     — Другой. Вы здесь совсем другой… Алёша. Мы увидели друг друга именно так. Давайте не задумываться, почему.
     Кивнул Алёша, Джеминой-небесной полюбовался. Красивая она — здесь, среди белых облаков. То есть, и в жизни, конечно, тоже…
     Стоп! Сказано же: «не задумываться».
     — Итак, Джемина, что мы имеем? «Адрес» не отозвался, нас не встретили. То ли потому, что мы вдвоём. То ли…
     Подождал немного. Поймёт?
     — То ли потому…
     Задумалась на миг, сжала полные губы.
     — Планета Мирца неплохо охраняется. Они не знали о методе Монро, и вас, Алёша не ожидали. Потом спохватились.
     Поняла. Молодец, баскетболистка!
     И никакая не баскетболистка. Тут, в небе, и рост у них почти одинаковый, и… Боги умеют менять обличье. «Вот, Адам стал как один из Нас…»
     — Елена говорила об архангеле Гедеоне, местном Цербере. Боюсь, Профессора мы не обрадуем. Ну, что — назад? Или ещё полетаем, пока время не кончилось?
     Вновь протянул руку — и Джемина протянула.
     Крепкие у неё пальцы!
     — Полетели, Алёша. Пока Время не кончилось!
     Вниз? Вверх? Конечно, вверх!
     

     
* * *

     — Знаете, Алёша, как здорово заниматься Ноосферой — вместо того, чтобы планировать разные… акции, провокации, всякую мерзость. Отказаться не могла, даже не из-за денег — из-за дочки. Юрий Владимирович в письме тонко так намекнул. Мол, есть теория катастроф, а есть практика. Индивидуальная… Я понимаю, во что ввязалась.
     Белые облака, синее небо, холодный звенящий воздух, солнце у горизонта. Нет, не у горизонта, тут его нет. Солнце не скрывается за гранью, просто уходит, исчезает, растворяется в звенящей пустоте. Вместо тепла и света — холод и мрак.
     Вверх, вверх! Выше, выше…
     — А мне кажется, Джемина, что N-контакты — тоже часть замысла. Их замысла. Может, кто-то в самом деле готовит убежище. Может, им нужна N-связь, это удобнее, чем по телефону. Но главное — Основная Информация, программа «Чтение». Они применяют чип, позволяющий вырвать нужные факты из хаоса, из осмоса…
     Сколько можно лететь вверх? Долго, очень долго, если ты здесь, где не кончается небо, не исчезают облака. Наверху нет космоса, внизу нет Земли. Лети, скользи вверх, пока не догнали тьма и холод.
     Выше, выше…
     — Второй Чернобыль, 26 апреля… Все может быть, Алёша. Кгда мы просчитывали варианты, все упиралось во внешний фактор. Переворот не должен вызвать сильной реакции извне, ни в России, ни на Западе. Это возможно, лишь в случае войны — настоящей войны, оптимальные всего, ядерной. Сейчас в мире такую войну могут развязать три страны — Штаты, Иран и Израиль, последний — в крайнем случае. Аналитики говорили о «войне Навруза» — ядерному удару по Ирану. Но Навруз празднуют в день весеннего равноденствия, в первый день месяца фарвадин иранского календаря, 21 марта. Обычная дезинформация. Иран далеко, на наши дела Европа обязательно отреагирует. Нет, нет, они задумали другое, они о чем-то узнали!..
     Тьма и холод нагоняют, небо уже не синее — фиолетовое, темнеют облака, словно превращаясь в камень. Ненадолго пускают в Небо! Леденеют пальцы, мороз забирается за ворот, замерзает дыхание, уходит невесомым белым паром.
     Вверх? Нет, не пускает. Пора домой, пора…
     — Джемина!!!
     Прямо перед глазами, снизу вверх — словно прожектор. От невидимой земли к чёрному зениту — острый луч. Один, ещё один, ещё… Белые молнии среди тёмной ночи. Прорезая черноту, прорывая облака…
     — Алёша! Вы слышите? Слышите?
     Прожектора!
     

     
* * *

     — Нет, Алёша… Алексей… Алексей Николаевич. Воды не надо, и лекарства не надо, у вас все равно нет никаких лекарств. А вот кофе… Ой, что это я? Сейчас, сейчас, заварю кофе…
     — Джемина, кофе я заварю сам. Но… Понимаете, что мы видели?
     — Вы рассказывали. Прожектора, свет — кто-то пытался с нами связаться. Но… Почему вы думаете, что с нами? Я услыхала… Не поняла, на каком языке, может, язык не имеет значение. Но я успела разобрать…
     — Я тоже. Кто-то сказал: «Умираю». Или что-то очень похожее.
     — Да. «Умираю, я — умираю…»
    

    

     

      Дорожка 13 — «Tico Tico»
     

     Исполняет Далида.
     (1`41).
     

     Всего-то и речь о том, что кто-то кого-то приглашает танцевать. Абсолютная ерунда — если бы не Далида, превратившая пустышку в истинный шедевр.
     

     Воскресенье, 31 августа 1851 AD. Восход солнца — 6.55,
     заход — 17.50. Луна — I фаза, возраст в полдень — 5,1 дня.
     

     Просматривая последние записи, убедился в странной закономерности. Все чаще они начинаются с какой-либо моральной сентенции (!), более подходящей нравоучительному роману, нежели путевому дневнику. Не иначе доктор Ливингстон вспоминает меня в своих молитвах!
     Мбомо замечает, что так и должно быть. Читатель не станет платить кровные шиллинги за книгу, каждая глава которой начинается словами «Прошли ещё 15 миль». Так что не стану нарушать установившуюся традицию. Вчера я начал с самонадеянности, сегодня коснусь очень близкой материи — гордыни.
     Поистине, она — смертный грех! Причём в некоторых случаях в самом прямом, «смертельном» варианте. Ещё совсем недавно я несколько свысока посматривал на мою Леди, считая её неглупой правительницей, красивой женщиной — но уж точно не полководцем (камыши на берегу Буа!). А сам был готов примерить треуголку Наполеона, о чем даже умудрился написать.
     Сегодня был большой бой. Хвала Творцу, что не я командовал нашим войском! Хвала Творцу, что леди Ньямоана не услышала моих советов, которые я, по своей самонадеянности, уже был готов ей дать.
     Удалось смолчать. Мы победили.
     Дело началось рано утром, в 7.45. Неожиданностью бой не был, разведчики ещё после полуночи сообщили о приближении большой колонны с севера. Именно колонны — на этот раз противник двигался достаточно организованно, выслав заставы и охранение. Пишу «противник», ибо среди врагов оказались представители нескольких местных племён и, что самое любопытное и важное, загадочные «гости» — нынешние хозяева земли Читабо. Узнать их очень легко, даже бросив беглый взгляд. Они были в мундирах, хорошо знакомых синих мундирах армии США.
     О, дикая Африка! О, голые дикари! О, варварство и отсталость!
     Нам навстречу шла рота, вооружённая мушкетами. Голые дикари двигались следом, но тоже в неплохом порядке. Всего нас встречало более чем тысячное войско. В довершение всего я увидел две пушки (!!!), правда, влекомые не лошадьми, как в американской армии, даже не мулами, а несколькими дюжинами крепких негров, на этот раз действительно голых.
     Все это я наблюдал с невысокого холма, на котором разбила свой шатёр леди Ньямоана. Сама она устроилась на невысокой скамеечке, держа в руке уже знакомого мне лохматого зверька — шерстокрыла. Несколько мачака из числа старших командиров находились рядом. Мне нашлось место слева от Леди, прямо на земле, точнее, на маленькой рогожке. Я не жаловался, более того, почти сразу же вызвался лично направиться в передовую цепь, но леди Ньямоана пресекла мой порыв. «Ты нужен мне здесь, шотландец Ричард!» Спорить не стал, мой арсенал который я предусмотрительно захватил с собой, мог пригодиться в самом крайнем случае.
     Мбомо я оставил в лагере со строгим приказом никуда не уходить и защищать — в случае всей той же крайней необходимости — нашу «семью». Сам я решил исполнить ту же миссию у шатра моей Леди.
     На меня, впрочем, никто не обращал внимания. Бой начался, «они» быстро развернули роту мушкетёров в линию глубиной в три ряда (!), пушки стали на флангах. Остальные — толпа с копьями и луками — остались позади. Даже мне, человеку, далёкому от военной науки (и от треуголки старины Бони) стал ясен их замысел. Рота в синих мундирах отобьёт атаки и разнесёт наш строй, после чего толпа голых с копьями начнёт резню.
     «Наш» (уж не мой, точно!) план был, напротив, далёк от понимания. Войско разворачивалось, словно собираясь атаковать. Мы идём в атаку на пушки?! Я был уже готов вскочить и объяснить леди Ньямоане, сколь опасны в чистом поле мушкеты и артиллерия против солдат, пусть и храбрых, но вооружённых по дикарски. Но, поглядев на Леди, необыкновенно спокойную и даже улыбающуюся, предпочёл смолчать.
     Мы действительно атаковали. мачака, вооружённые мушкетами (их у нас три десятка), дали залп, и войско бросилаось прямо на строй в синих мундирах.
     Остальное можно даже не описывать. В любом «африканском» романе всенепременно имеется глава о расстреле обнаглевших «дикарей» из европейского оружия. Грохот пушек, сухой треск мушкетных выстрелов, отчаянные крики раненых, бегство уцелевших, залитая кровью трава… Правда, имелись и некоторые отличия, весьма существенные. Наша солдаты — те, кого не скосили пули — не бежали, а отступали, готовые вновь атаковать.
     Повиновались они беспрекословно — и так же беспрекословно умирали. «Солдат, не спрашивай!» Они не спрашивали.
     Бой шёл уже около часа. Все это время леди Ньямоана оставалось на месте, поглаживая разомлевшего на солнце шерстокрыла. Лишь иногда она подзывала одного из мачака и что-то шёпотом ему приказывала. Как я понимал, речь шла об очередной атаке.
     Вскоре стало ясно, что при всем видимом преимуществе противник далёк от победы. Мушкет — не лучшее средство для точной стрельбы, пушки же к нашему счастью заряжались отчего-то ядрами, а не картечью. Солдаты довольно ловко падали в траву, угадав по громкой команде момент следующего залпа. Но все равно, мы несли потери, и трава была красной, очень красной… Несколько раз я порывался воззвать к леди Ньямоане, дабы уговорить её увести войска, прекратив бессмысленное кровопролитие. К счастью, моя шотландская сдержанность победила.
     Было 9.33, когда я заметил, что «они» начали разворачивать пушки — соответственно влево и вправо. Смысл манёвра вскоре стал ясен — наш резерв попытался охватить врагов с флангов. Сие ими было предусмотрено — пушки ударили почти в упор, на этот раз действительно картечью, а навстречу нашим бросилась толпа с копьями, до этого праздно стоявшая позади строя. Поле заволокло дымом, сражающие смешали строй, началась резня. Несколько раз ударил мушкетный залп, всеобщий крик усилился — и только тут я понял, что произошло.
     Пушки молчали!
     Все ещё не веря, я вскочил, пытаясь что-то рассмотреть сквозь серую пелену. Тщетно! Оглянувшись на миг, я встретился глазами леди Ньямоаной.
     Она улыбалась.
     Через час мы уже считали трофеи. Они оказались меньшими, чем думалось, но три десятка мушкетов и одно орудие — неплохой приз. Большая часть бойцов в синих мундирах сумела уйти, тех, что с копьями — убежать. Мы взяли две сотни пленных.
     Секрет победы был мне сообщён леди Ньямоаной уже вечером, незадолго до того, как я сел за дневник. Он прост. Её лазутчики заранее договорились с одним из вождей, готовым за соответствующее вознаграждение перейти на нашу сторону. Что и было сделано, причём в наиболее подходящий момент. Первым делом наши новые союзники попытались захватить орудия. Одну пушку «им» удалось спасти, но бой был проигран.
     Закачивая разговор, леди Ньямоана посмотрела мне в лицо и спросила: «Ты доволен мною, шотландец Ричард? Или хочешь чего-то ещё?»
     Что мог ответить шотландец Ричард? Только промолчать — а заодно нарушить все здешние традиции и ритуалы.
     Я преклонил колено и поцеловал руку моей Леди. Она не стала возражать.
     Надеюсь, у меня хватит силы воли, дабы успокоиться и заняться не терпящими отлагательства делами. Шотландцы, как известно, славятся хладнокровием и рассудительностью.
     Когда мне об этом говорят, я охотно соглашаюсь.
    

    

     

      Дорожка 14 — «Amsterdam»
     

     Исполняет Жак Брель.
     (3`17).
     

     В Амстердамском порту пьют, поют, пляшут, любят шлюх и философствуют. И все это истово, с надрывом. «А я плачу о тех, что в любви мне клялись в Амстердамском порту…» Знаменитая песня знаменитого шансонье.
     

     — Холодно как! А ещё брешут: весна, весна!
     — Ага… Как ты говоришь, реально.
     Если по правде, то не слишком и холодно. Солнце из-за туч выглядывает, ветер хоть и безобразничает, но в меру. Но все равно, и холодно, и мерзко. После кладбища всегда так, недаром предки, люди мудрые, придя с похорон, ладони прижимали к горячей печи. Только где её здесь взять, печь горячую? Подземный переход, ступеньки грязные, тротуар, обставленный киосками, чуть дальше — шумный проспект.
     Вышли, оглянулись. День на середине, а куда податься? Настроение самое подходящее — похоронное. В голове Шопен медью звенит, перед глазами венки со свежей серебрянкой, ноздри забил земляной дух. Рыжая земля, потревоженная, в комьях…
     Не будет тебе она пухом, Стёпа Квитко!
     Алёша поглядел на проспект, машинами забитый. И Хорст Die Fahne Hoch поглядел, и Женя-Ева, Профессорова дочка. Посмотрела, подумала, дёрнула острым носиком.
     — Мальчики, вам надо выпить. И мне тоже.
     Кивнул Игорь, осмотрелся бегло, ткнул рукой влево:
     — В «стекляшке» наливают. Только, Женя, там пьянь тусуется…
     Не ответила Евгения, Хорста под руку взяла. Тот возражать не стал. Трое их, а не Жене-Еве — камуфляж десантный и кобура на солдатском ремне. Пустая, для виду, но кто проверять решитсят?
     Алёша тоже молчал. Можно и выпить, вдруг поможет? И Шопен в ушах стихнет, и шипение мерзкое.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!
     Закрыл глаза на миг, а там, в темноте густой — лицо, тоже с глазами закрытыми. Вовремя ты вспомнилась, Лисиченко Ольга Ивановна!
     — Ну, так что? Идём?
     На пластиковых столах, наскоро протёртых тряпкой грязной — лёгкие стаканчики. Три штуки, каждый наполовину пуст. И три пирожка с мясом, по пирожку поверх каждого.
     С Десантом, с товарищами Степана, поминать не поехали. Прямо у могилы, когда горсти тяжёлые на крышку падали, подошёл к Игорю-Хорсту главный начальник в полном камуфляже, пошептал на ухо. Мол, обижайся, не обижайся — есть мнение. Нервы и так у всех вроде гитарных струн перед концертом, а если ещё ты, герой безвинно пострадавший, за столом окажешься… В общем, бей меня, начальника, в морду, но уважь. Сегодня — не с нами.
     Никого бить Игорь не стал, взял Женю под руку, Алёшу по плечу хлопнул, на могилу свежую поглядел.
     Прощай, Степан Квитко!
     Повернулись.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а!
     Пошли.
     

     
* * *

     — …Нет, я конечно, реально наивный, но есть же власть? Президент там, премьер? Людей средь бела дня стреляют, а они… Слыхали, чем Президент занят? Центр социальной реабилитации открывает — бомжей манной кашей кормить. А ты, Алексей, за него на Майдан выходил!..
     — Точно. Сначала на Майдан, потом — в центр реабилитации. Проволоку там уже навесили, никто не видел? Ладно, как насчёт ещё по сто?
     За упокой выпили, и ещё раз выпили. Хорст незлым тихим словом ментов-убийц помянул. Шарахнулись от тихого слова алкоголики, соседние столы обступившие, погладила Женя парня по руке. Ну их, давай о другом!
     Можно о другом. О концлагерях, например.
     — Их уже три открыли. Один в Закарпатье, якобы для незаконных мигрантов, один возле Львова, а третий, куда Гарант приезжал, у Жёлтых Вод.
     — Где урановые рудники? Интересно, Игорь, получается — все три на Западе, ни одного на Левобережье. Кого туда направлять станут?
     — Хорст! Алёша! Что вы придумываете? Какие концлагеря? Пункт у границы открыт по требованию Евросоюза, остальные действительно для всяких бомжей. Если понадобится концлагерь, любой стадион в дело пойдёт, как в Сантьяго.
     Поднял товарищ Север пластиковый стаканчик, поднёс к губам. Дрянь же здесь наливают, как раз под настроение! Спорить с Женей-Евой не стал, хоть было что возразить. Стадион — он сразу заметён, Би-би-си раструбит про права человека, про учительниц изнасилованных. А так: был человек — нет человека. Где он? А в Караганде — в Жёлтых Водах ванны родоновые принимает, скоро от счастья светиться начнёт. Как говорит страшный человек Иван Иванович: «С оркестром, цветочками, речами».
     И это — по плану. Значит, так и будет? Второй Чернобыль, 26 апреля?
     — «Опир» из Львова соболезнования прислал. И раненым — по телеграмме. Жертвою, понимаешь, пали в борьбе роковой, сочувствуем, дорогие товарищи. Они у себя с ментами тоже грызутся, что ни день. Но мы их все равно сюда не пустим!
     — Как ты их не пустишь, Хорст? Горсовет разрешит, милиция кордон поставит.
     — Ой, не знаю, Женя! Только не пустим — и все. Реально!
     Вновь не стал спорить Алёша. К чему? Все идёт по плану, не зря группа АГ-3 работала. Чем ближе к 26-му, тем стрельба гуще. Адвокатов каждый день с Шопеном провожают, суды того и гляди остановятся, правозащитники воем воют, Европу кличут на помощь. Не очень их слушают. Если б либерастов злая госбезопасность щучила, тогда и вправду помогать примчались. А тут дело тонкое: был у борцов за права фонд — и нет фонда. Тех, кто им ведал, тоже нет. То ли на дно речное отправились, то ли на Багамские острова вместе с долларами.
     …В Интернет и войти страшно. Вновь Эскадра СМЕРП объявилась. И не одна, сразу несколько. Рушатся сайты, слово башни-близнецы на Манхеттене. Кого бьют, за что бьют, и не разберёшь. Осмос пополам с хаосом!
     — Ева, твой отец… Профессор… Уезжать не собирается?
     — Он у меня фаталист, Алёша. Мама собирается — в Белоруссию, к тётке. И меня тянет. А я… Погоди-ка!
     Женя поставила недопитый стаканчик, шагнула вперёд, прямо к очереди алкогольной. Переглянулись Хорст с Алёшей. Ещё за порцией, что ли? Не стала Профессорова дочка к продавцу подходить — к алкашу подошла, что пристроился в самый хвост. Присмотрелся Алёша, ещё больше поразился. Не просто алкаш — псих. Пальто без пуговиц, ботинки без шнурков, на небритом лице такая улыбка, что и темноте не ошибёшься.
     — Псих! — это уже Хорст-Игорь. Тоже заметил!
     Ева к психу подошла, взяла за руку…
     На миг пропала усмешка, словно безумец сам себя вспомнить пытался. Не вспомнил — ещё пуще заухмылялся.
     Вернулась Профессорова дочку к столику, допила залпом коньяк.
     Выдохнула резко.
     — Друг отца, вместе работали. И в университете, и над N-контактами. Он занимался «снами о Прошлом» — «Dream of the Past». Очень опасное дело — химия, хуже наркотиков. Мозг не выдержал…
     Алёша отвернулся, чтобы на психа не смотреть, потом не выдержал — поглядел. Улыбнулся Алексею Профессоров друг — радостно, искренне…
     

     
* * *

     — Погоди, Хорст, я должна Алёше кое-что рассказать… Прожектора, что ты видел. Я зашла к Профессору порылась в его файлах… Да-да, такая я плохая! Он и его друзья с этим сталкивались. Знаешь, что это может быть? Некробиотика, предсмертный мозговой всплеск. Неужели не слыхал? В момент смерти…
     — Знаю, Ева. Непонятное пока излучение, проникает сквозь любые экраны, впервые зафиксировано русским учёным Владленом Докучаевым. Кому-то вчера не повезло… «Кричи, не кричи, говори быстрей…»
     — О чем ты?
     — Все о том же. «Стена — кирпичи, приговор — расстрел…»
    

    

     

      Дорожка 15 — «Амурские волны»
     

     Музыка М. Кюсса, слова С. Попова и К. Васильева.
     Исполняет Ансамбль песни и пляски ВМФ СССР, запись 1953 г.
     (3`20).
     

     Виктор Суворов считает этот вальс самым красивым в мире. Можно поспорить («Осенний сон» не хуже), но в любом случае вещь выдающаяся. Макс Аверьянович Кюсс, автор вальса, уже глубоким стариком погиб в одесском гетто.
     

     — Вижу, Алексей Николаевич, вас на поэзию потянуло. С чего бы?
     — С похорон, Иван Иванович. «Трибунал великан, да карлик конвой. Свеча с потолка — это бог с тобой!» Не слыхали? Песня такая есть, аккурат про переворот. Актуально!
     Разозлился Алёша — так, что страха не чувствовал. Опасное состояния, вместе со страхом осторожность теряешь. Но и для других опасное: видят люди, что страха у тебя нет. Понимают — и выводы делают. Иван Иванович, на то шкаф бронированный, и тот задумался. Сигариллу достал, зажигалку, но закуривать не спешил. Так и замер на переднем сидении — сигарилла в правой руке, зажигалка в левой.
     Подумал, сунул зажигалку в карман пальто, сигариллу в «бардачок» кинул.
     Обернулся, качнул кепкой.
     — Вы не в настроении, понимаю. Друзей хоронить приходилось… Могли не утруждать себя, Алексей Николаевич. Мне сегодня не с вами, с самим товарищем Севером пообщаться бы!
     Ничего не ответил Алексей Лебедев, связной руководителя областного подполья. Полезная вещь конспирация. Не во всех, правда, случаях.
     После похорон и поминок в «стекляшке» хотелось домой — упасть на кровать, одеялом с головой укрыться. Алёша понимал, что не заснёт, но полежать, ни о чем не думая, тоже спасение. Слишком много всего, слишком все мерзкое. Гадости — навалом, ковшом экскаваторным черпай, лишь Ивана Иванович с его убийцами не хватает!
     Видать, и страшный человек это почувствовал. Открыл Алёша подъездную дверь, а телефон в кармане голос подал. «…Ветер сибирский им песни поёт…» Хотел выключить — не выключил, а как к уху поднёс, поздно стало.
     Ему нужен Север. Действительно нужен. Что-то случилось? Случилось!
     На встречу Алёша не опоздал, зато озлился до последней крайности. Ментов-гадов, значит, в бетон? А этих неуловимых мстителей куда? Тоже ведь менты, пусть и бывшие. Гад бывшим не бывает!..
     В бетон не выйдет — выползут!
     — Будете говорить со мною, Иван Иванович. Имею все полномочия.
     Вновь дрогнула кепка. Удивился шкаф — или просто усмехнулся.
     — Какие именно?
     На миг увидел товарищ Север себя самого — глазами чужими. Сидит на заднем сидении дорогого авто очкарик в старой куртке, права качает. На такого пулю тратить не след, плевком перешибить можно.
     Встать — и уйти? Но зря бы не позвал!
     — «Виктория», Иван Иванович, римская богиня победы. Личный пароль товарища Севера.. Я вас слушаю.
     Сказал — и замер. Чего угодно мог ожидать, вплоть до самого худшего. Вопросов же — наверняка. Что да почему, откуда слово заветное знает, и кто он, Алексей Николаевич Лебедев на самом деле?
     Не стал Иван Иванович, страшный человек, задавать вопросы. Кивнул — к сведению принял, вновь обернулся.
     — Два часа назад мы получили приказ от товарища Юго-Востока на вскрытие тревожного пакета…
     

     
* * *

     — …Мне уже приходилось объяснять, Алексей Николаевич. Группа вполне самостоятельна, мы сами избираем цели, сами разрабатываем и, так сказать, приводим к знаменателю. Юго-Восток… Юрий Владимирович — наш временный союзник, как и товарищ Север. Мы согласились действовать вместе в чрезвычайных обстоятельствах. Как именно, изложено в упомянутом мною пакете. Поскольку сейчас мы находимся в оперативном подчинении товарища Севера, решил доложить о вскрытии пакета… Я понятно объяснил?
     Ивана Иванович серьёзен. Не шутить, не иронизирует — в самом деле объясняет. Понятно? Если бы!
     — Я передам все Семёну… товарищу Северу. Иван Иванович… Раз уж взялись объяснять, о главном скажите. Переворот готовится, так? А мы — мы за кого?
     Смешок, лёгкий, необидный. Кажется, Иван Ивановичу в самом деле весело.
     — Вы, кажется, Алексей Николаевич, из демократов, с господином Усольцевым сотрудничали? Права человека, адвокаты, правозащитники недобитые. Сочувствую… Нашу роль вижу так. Мы — пистолет у виска. Не понимаете?
     Дёрнуло Алёшу. Не понял, но представил. У виска… Дырки в старом бетоне — ровным треугольником…
     Зде-е-е-есь!
     — Такое существует во всех крупных «семьях» мафии. У «каппо» имеется личная группа, не входящая ни в одну структуру. О ней мало кто знает, распоряжается же только он, лично. Товарищ Север руководит именно такой группой. Сейчас она помогает готовить переворот. Потом, когда танки выйдут на улицы, она — тайно, не выходя на свет, — станет контролировать новую власть. Если понадобится, теми же методами. Бывают теневые правительства, мы — теневая армия вкупе с карательными органами. Лично меня такая роль устраивает. А вас?
     — Не знаю…
     Ответил — и понял, что солгал. Знает, конечно. Не лучшая товарищу Северу роль выпала, но не самая пропащая. Умен Юрий Владимирович, умен! Одной рукой новую власть устанавливает, другой — ей же укорот готовит. Настоящее подполье заранее создают, без спешки, без нервов.
     Значит, мафия? Пусть мафия, не в названии дело.
     — Новая власть собирается устроить изрядную чистку, что само по себе отрадно. Думаю, Алексей Николаевич, мы ей поспособствуем. Но я, увы, пессимист. Столь нелюбимую вами милицию скорее всего разгонят, отдадут на заклание. Но в новых структурах всех равно будет много грязи, так что работы нам хватит… Вот и весь сказ! Разве что… Вы с Джеминой встречаетесь? С той, что руководит АГ-3?
     — Д-да…
     Иван Иванович помолчал, кепку зачем-то поправил, достал из «бардачка» сигариллу, зажигалку из кармана.
     Щёлк!
     — Товарищ Север передал вам личный пароль, но содержанием чрезвычайного пакета едва ли поделится. Поэтому на всякий случай… Мы приступаем к ликвидации всей АГ-3. Они своё сделали, если понадобится — новых наберём. Нет-нет, Алексей Николавич, это не я такой кровожадный, так записано в приказе. Мой вам совет: держитесь подальше.
     Джемина!
     …Трико-скафандр из фантастического фильма — облегающий, с высоким стоячим воротником, блестящая светло-голубая ткань, перчатки светло-голубые… «Вы здесь совсем другой… Алёша. Мы увидели друг друга именно так. Давайте не задумываться, почему».
     Он теперь другой. Не стоит задумываться, почему. Джемина погибнет? Да, Джемина погибнет. Кто будет следующим? Варя? Ева с Хорстом?
     — Понял, Иван Иванович. Но… У неё, у Джемины ребёнок, дочка…
     — Мы же не звери! Постараемся не задеть. Но и вы… Не подставляйтесь зря.
     Они не звери. «Кричи, не кричи, говори быстрей…» Некробиотическое излучение, предсмертная вспышка… «Я умираю, умираю».
     Чей голос они слышали?
     

     
* * *

     — За предупреждение спасибо… Иван Иванович, дело не во мне, я — всего лишь связной. Вам бы с самим Семёном потолковать. Знаете, конфликт интересов, все такое… Как я понимаю, речь пойдёт о прожекторах.
     — С товарищем Севером? Когда? И… Прожектора — вы о чем?
     — Мне надо позвонить. Думаю, завтра. А о прожекторах вам сам товарищ Север расскажет.
    

    

     

      Дорожка 16 — «Ночь светла».
     

     Музыка М. Шишкина, слова М. Языкова.
     Исполняет трио «Реликт».
     (2`27).
     

     «Под Луной расцвели голубые цветы…» В этом романсе есть что-то инфернальное, до холода на коже. Маленькое чудо.
     

     Понедельник, 1 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.53,
     заход — 17.52. Луна — I фаза, возраст в полдень — 6,1 дня.
     

     Местность, по которой мы движемся, ровная и почти лишённая растительности. Берега Шире густо заросли камышом, в воде неосторожных поджидает масса пиявок. Птицы, за исключением ястребов-рыболовов встречаются не очень часто, удалось увидеть лишь знакомую птицу-носорога и весьма странное создание, прозванное «райской тётушкой». Возле дороги встречаются небольшие заросли ядовитого молочая, от которых мы стремились держаться подальше. Зарисовал в альбом интересный образец «чёрного дерева», очень старого, с высохшей вершиной.
     Цеце встречаются постоянно. Бедняга Куджур совсем скис, и я велел освободить его от поклажи. Викири героически пытается защитить его от постоянных налётов. Цеце докучают даже Чипри, наш лентяй злобно рычит и пытается раскусить врагов своими крепкими зубами. Странное дело, нас с Мбомо крылатые разбойницы почти не трогают. Мой друг считает, что ещё недостаточно тепло, в жару цеце нападают на всех теплокровных без разбора.
     Мы движемся по земле племени мангаджа. Всей здешней территорией управляет рундо по имени Манкокуэ. По слухам, он бежал со своими жёнами в горы.
     Осматривая вчерашние трофеи, я обратил внимание на мушкеты и синюю форму. Оружие не имело никаких фабричных клейм, хотя по виду очень напоминало старый английский мушкет «Браун Бесс». То же касается и орудия, очень похожего на лёгкую 12-фунтовую пушку, состоящую на вооружении американской армии. Не исключено, что и то, и другое — действительно местного производства. Синяя форма лишь издали напоминает американскую. Ткань иная, совсем другой пошив, отсутствуют знаки различия, равно как и обувь. Вместе с тем, такой армии в «чёрной» Африки я ещё не видел — и ни о чем подобном не слыхал.
     Все эти подробности, любопытные сами по себе, записываю исключительно по привычке, ибо они несущественны по сравнению с главным — мы вступили на землю Миомбо-Керита (!!!). Это случилось поздним утром, ближе к полудню. Ни пограничного столба, и стражи я, понятное дело, не увидел. Все случилось проще и обыденней — новость принёс посыльный от леди Ньямоаны.
     Я в Миомбо-Керите! Даймон, ты слышишь? Мои коллеги с вашим вечным «не может быть» — слышите?!
     Мбомо, узнав о случившемся, с невозмутимым видом предложил устроить салют из всего нашего арсенала. Идея не прошла, и я быстро устыдился своего первого порыва. Да, я прибыл в Читабо, государство в существование которого не верит ни один европеец. Но до триумфа ещё далеко, пока на нашем пути лишь приозёрная равнина с ядовитым молочаем. Самое интересное (ежели, конечно, оно есть) ждёт впереди.
     Размышляя обо всем виденном и слышанном, я пришёл к неожиданному, но логичному выводу. Миомбо-Керит, в отличие от иных племенных и государственных образований Южной Африки, устроено по принципу «трех колец» — или, если угодно, трех линий обороны. Внешняя — вассальные племена, такие как мангаджа, по чьей земле мы идём. Вторая линия — загадочные «гости с мушкетами», скорее всего беглецы-наёмники из Судана или с Восточного побережья. Сердцевина же страны — некие «джинна» они же колдуны, которые управляют и теми, и другими.
     Невероятно? Мне кажется, очень даже возможно. Схема проста и надёжна, о чем-то подобном писал ещё Платон в «Критии», рассказывая об Атлантиде. Непонятно одно: какой силой обладают «джинна», если им служат солдаты с мушкетами и пушками? В магию и колдовство я, человек XIX века (слышишь, Даймон?) не верю — и верить не буду. Что ж, значит, не все тайны ещё разгаданы. Тем лучше!
     Вспомнив в очередной раз покинувшего меня Даймона (случилось это на дневном привале), я решил произвести некий эксперимент. Подойдя к нашей Викири, я присел возле на неё на землю, поглядел девочке прямо в глаза и повторил слышанное от неё же: «Давно не общались, мистер Макферсон!» Не знаю даже, чего я ожидал — однако едва ли того, что за этим последовало. Викири, спокойно выдержав мой взгляд, столь же невозмутимо кивнула, после чего проговорила: «Оу, это вы, мистер Даймон?»
     Свой голос узнать мудрено, однако выражение и, самое главное, слова принадлежат, без сомнения, мне. Именно так я обычно отвечаю на приветствие гостя из мира духов.
     Самое интересное в этой история то, что она меня почти не удивила. Пребывание в африканской глуши явно пошло мне на пользу. Суеверный европеец не поверил бы своим ушам — или попросту испугался. Я, закалённый общением с «людьми XXI века», могу высказать предположение, что Викири наделена от природы способностью к N-контактам без использования специальной аппаратуры и бинауральных ритмов.
     Приятно не сходить со стези науки и твёрдого материализма даже в подобных случаях!
     Опыт на том не завершился. Меня интересовало главное: не воспоследует ли за этим что-либо ещё? Не услышат ли меня (точнее, маленькую Викири) в мире духов?
     Услышали! Причём отозвался именно тот, кому мы обращались. Первыми словами навестившего меня поздним вечером Даймона были: «Вы меня звали, мистер Макферсон?»
     На даже не это (!!!) стало для меня главным событием первого дня сентября. После полудня наш авангард вступил в небольшое селение, жители которого, уже знающие о вчерашнем поражении, встретили нас с немалым опасением, даже страхом. Однако леди Ньямоана строго-настрого запретила грабежи и насилия. После короткого разговора с приведёнными к ней старейшинами, войско и местные жители направились к стоящему неподалёку холму, почитаемому в сих местах священным. Там, в окружении солдат и мирных обывателей, леди Ньямоана торжественно провозгласила себя правительницей страны. Себя — её муж, рундо Калимбота не был даже помянут.
     Дабы переворот (если именовать вещи своими именами) прошёл гладко, леди по моему совету раздала всем мачака подарки, воинам же выставила богатая угощение. С лёгким сердцем отдал я ради этого дела свои запасы коленкора. Редкая и высоко ценимая в этих местах ткань немало порадовала приближённых новой правительницы Читабо.
     Леди улыбнулась и сама протянула мне руку для поцелуя. Кажется, я распорядился своим богатством не худшим образом.
     Во время церемонии мне было отведено место рядом с леди Ньямоаной. Когда в ответ на её слова о принятии звания правительницы, раздались восторженные крики (коленкор!), случилось неожиданное. Леди сделала знак приближённым, и мне на плечи было возложено тяжёлое золотое ожерелье. Я не успел удивиться, а двое мачака, поклонившись, вручили мне тяжёлый железный меч, очень похожий на виденный у рундо. Толпа вновь разразилась криками, а леди Ньямоана, наклонившись ко мне, шепнула: «Ты этого хотел, шотландец Ричард?»
     Ответить я не решился — и даже сейчас не решаюсь. В этих местах железный меч — знак власти, полагающийся верховному правителю.
     Если это так, кто же я теперь?
     О разговоре с Даймоном напишу в следующий раз. Меня зовут к леди Ньямоане.
    

    

     

      Дорожка 17 — «Плач о комиссаре»
     

     Автор и исполнитель Дмитрий Киммерфельд.
     (1`36).
     

     Скверная запись с магнитной ленты, другой достать не удалось. «Порубали хлопцы в спешке двух приблудших трубачей. Ах, как жаль, что порубили! Комиссару б потрубили…». Песня — память об экспедициях. Под гитару её пели, без гитары.
     

     Белый свет фар, прорезающий сырую тьму, белая полоса на асфальте — появилась, исчезла, вновь выскочила откуда-то слева. Сколько на спидометре? Лучше не смотреть!
     Слева и справа бесконечный строй ровных одинаковых деревьев. Лесопосадка. Значит, они уже за городом. Едут полчаса, если средняя скорость…
     Сколько на спидометре? Восемьдесят?
     За рулём незнакомый парень в камуфляже. С ним Алёша не встречался, даже представиться друг другу толком не успели. Буркнул: «Василий, очень приятно», руку пожал, крепко, до хруста костяшек — и за руль. Молча. Так и ехал все полчаса, губ не размыкая. Не из говорунов, сразу видно.
     Хорст за него ручается. Говорит, служили вместе. Интересно где?
     Можно, конечно, спросить. Ответит, невелика тайна.
     Прикрыл товарищ глаза Север — от белого огня отдохнуть. Длинный день все никак не не хочет кончаться. С утра похороны, потом с Игорем и Женей коньяком палёным давились, потом…
     — Скоро будем, Алексей Николаевич!
     Надо же, молчун заговорил! Но почему «Николаевич»? Василий лет на пять старше!
     А потому! Не понял ещё?
     — Извините, что так далеко, но Игорь приказал: с гарантией, без проколов. В городе чужих глаз много. Решили подстраховаться.
     Вроде бы правильно, по делу, но все равно — нет в голосе твёрдости. И уверенности нет. Вдруг не одобрит Алексей Николаевич, не оценит, не так товарищу Северу доложит? Первый раз группа АГ-4 задание получила, важное, срочное. Не осрамиться бы!
     Товарищ Север не обижался, понимал, даже сочувствовал. В спешке все готовилось, сплошная импровизация. Ни плана, и подготовки, даже обсудить толком не удалось. Вся надежда на Игоря. Обещал: не подведём, успеем. Реально!
     Как Иван Иванович, страшный человек, сказал? «Не подставляйтесь зря»? Не зря, Иван Иванович, ох, не зря! А пугать — лишнее. Хочешь убить — убей, болтать зачем?
     Скоро поймёте, Иван Иванович. Прочувствуете!
     В группе четверо. Хорст Die Fahne Hoch, трое из Десанта, их вместе с Игорем заявления написать заставили. Василий… Этот в Десанте не был. Почему, любопытно?
     Спроси!
     — Василий, вы не из десантников?
     Лёгкий смешок. Покачал головой молчун:
     — Из десантников, Алексей Николаевич. Из них, из самых настоящих. А у фашистов не был — и не собирался.
     Вот даже как? Но они же с Хорстом…
     Понял Василий, пояснить поспешил:
     — С Игорем служили вместе. 25 ОВДБр, не слыхали? Отдельная Днепропетровская воздушно-десантная бригада Вооружённых Сил Украины. Потом в охранном агентстве. Из-за Десанта мы с ним, с Игорем, чуть не поссорились, между прочим. Он что, историю в школе не учил? Штурмовики типичные! Даже название украли, как и те, коричневые. «Штурмовые отряды» — это же спецназ в Первую мировую, герои, элита! Наши тоже выдумали. Десант, понимаешь! Обнаглели… Хорошо, Игорь с ними расплевался.
     Не удержался Алёша, кивнул согласно. В точку! Но что же получается? Десант — фашисты. А группа АГ-4?
     Вновь понял его Василий. Догадливый молчун!
     — Про товарища Севера всякое болтают. Но я сразу сообразил — не зря подполье в стране создают. Так и нужно, по умному, не дожидаясь, пока петух клюнет. Про 26 апреля, знаете, наверное?
     Алёша хотел ответить (как не знать!), не успел. Дёрнулся белый огонь за ветровым стеклом, повернул руль Василий.
     — Приехали!
     В мёртвом свете фар — узкий просёлок. Кювет слева, кювет справа, посреди — автомобиль. Что-то древнее, «Жигуль»-копейка или…
     Тормоза!
     — Алексей! Алексей Николае.. Алексей!.. Слава богу, я так боялась, так…
     Пока соображал, пока думал, как лучше ответить, Джемина расплакаться успела. Всхлипнула, совсем как ребёнок, махнула ладонью, размазывая косметику по лицу.
     — Я ничего не… Даже маме не позвонила, даже!..
     — Девочка с нами, в машине.
     Это уже Хорст — подошёл, рядом встал. И слава богу, если баскетболистку процитировать. Сразу легче стало.
     Какая девочка? Ах, да, дочь — Джемина-младшая!
     — Я ничего не понимаю, Алексей! Что случи…
     Речь Алёша заранее приготовил, в машине, пока по ночному шоссе километры считал. Все просто, все понятно: приказ товарища Севера. Ввиду приближения решающих событий следует обеспечить безопасность и секретность. Ferschten Sie?
     Про «ликвидацию» решил не говорить, не пугать всеконечно. Если сопротивляться начнёт, спорить, тогда уж…
     Улыбнулся Алёша, погладил подпольщицу по мокрой от слез щеке. Хотел сказать…
     Не успел.
     — А зи мною поздороваешься, малюня?
     Тихо подошла Варя Охрименко, работница холодильного завода. И проговорила тихо, словно сама себя спрашивала.
     Алёша услышал. Повернулся. Снял очки, провёл рукой по уставшим глазам.
     — Добрый вечер, Варя.
     

     
* * *

     — …Ребята отвезут тебя и Джемину с дочкой в Тростянец. Устроишь её у родичей, у знакомых, у кого хочешь, но чтобы надёжно. Деньги есть, не скупитесь. Завтра вернёшься, как раз к вечерней смене в твоём «кахве»… И учти: убьют её — убьют и тебя.
     Не сразу ответила Варя. Вниз смотрела, под ноги, на грунт просёлочный. Наконец, улыбнулась, головой покачала.
     — От кто ты на самом деле, Алёша! Убьют… Зрозумила, не маленькая. Сховаю твою дивчину, не бойся.
     Хотел возразить Алексей, пояснить, что к чему. Не его Джемина «дивчина», и не до сантиментов сейчас…
     Не стал.
     — Меня пока не ищи. Не звони и не пиши. Если что, найду тебя сам. Поняла?
     Хотел, чтобы помягче, только не получилось. Ладно, сойдёт и так!
     Кивнула Варя, не стала спорить.
     Поняла.
     — Только не опоздай, Алёша. Найди скорише!
     Ткнулась мягкими губами в его лицо. Замерла…
     

     
* * *

     — Всех из АГ-3 мы предупредили — чтобы сегодня же уезжали. Джемина тоже каждому позвонила, объяснила. Их там четверо, двоих уже нет в городе. Джемина твоя — молодец, это сейчас расклеилась, как тебя увидела. Реально!
     — Ну, если реально… Теперь о другом. Пункт второй, так сказать. Этот тип будет ждать товарища Севера завтра. Время и место мы сейчас с тобой, Игорь, наметим. Он бывший мент, наверняка вооружён.
     — И у нас что-нибудь найдётся. Бывший мент? Ох, Алексей, люблю я ментов!.. Пункт второй, говоришь?
    

    

     

      Дорожка 18 — «Tu Vuo Fa Americano»
     

     Исполняют Matt Damon, Jude Law, Fiorello.
     Из кинофильма «Талантливый мистер Рипли».
     (3`03).
     

     Чудная старая и очень весёлая песенка в фильме слушается по-особому. Убийца поёт вместе со своей будущей жертвой. Виски-сода, гамбургер, Голливуд, Бродвей. Хорошо быть американцем!..
     

     Алёша поглядел на скорпиона, прислонил нос к стеклу. Как дела, Керри-Керит? Из-за рапана показалась иссиня-чёрная клешня, махнула нехотя. Ничего, Алексей Николаевич, мешают только.
     Дрогнула клешня, исчезла.
     Спать хочу!
     — Понравились вы ему, Алексей, — Профессор неторопливо опустился в кресло, поднял руку с пультом. По телевизионному побежали экрану весёлые идиоты из очередной рекламы.
     «Продам квартиру, куплю пиво „Оболонь!“
     Хорошо ещё без звука. Догадался Профессор, заранее отключил.
     — Садитесь! — Женин папа махнул рукой в сторону второго кресла, устало откинулся на спинку. — Как вы по четыре пары отсиживаете, не понимаю. Тут две проведёшь, и жизни не рад.
     Снял очки, закрыл на миг глаза.
     Алёша посмотрел на Профессора — точно так, как только что на Керри-Керита. Тот тоже сонный, один побыть мечтает, за рапаном спрятаться…
     Сунь пальчик, мой мальчик!
     — Мистер Макферсон вот-вот установит обратную связь. Представляете, Алексей? Двусторонняя N-связь, без аппаратуры, без дисков Монро. Думает, ему колдуны способствуют. Но тут что-то другое… Жаль, времени нет!
     Даже не глаз не открыл, клешнёй не двинул.
     …На экране уже не идиоты — заставка новостей. Для того и «ящик» включён. Только что за новости без звука? Впрочем, если присмотреться…
     — Судя по вашему боевому тону, Алексей, у вас получилось. Смущает, что на планету Мирца не пустили? Да, там защита, но мистер Грант это предусмотрел. Я записал для вас ещё один диск, будет охота — загляните.
     …А на экране… Голова губами двигает, рядом ещё одна, тоже высказаться хочет. С этими ясно — господа политики делят власть, поделить не могут. Выборы прошли, а ни парламента нет, ни правительства. Хмурятся головы, друг на друга кивают…
     — Хотите спросить, Алексей, отчего я сам туда не спешу? Наверняка догадались — или вам сказали. Мне станут задавать вопросы, а я пока не готов ответить. Адрес и все программы Гранта я взял у моего друга, там ждут не меня… Евгения вам его показывала. Не его, конечно — то, что от него осталось.
     Алкаш в самый хвост пристроился, не просто алкаш — псих. Пальто без пуговиц, ботинки без шнурков, на небритом лице такая улыбка, что темноте не ошибёшься.
     — Сказать правду я не смогу, не имею права. Меня могут понять… неправильно. Придётся отвечать, что я не сторож брату моему.
     Сцепил сильные пальцы, губы поджал, скользнул невидящим взглядом по экрану.
     …А там — Баба Галмага. Не одна — на трибуне среди прочих Галамаг. Разевает Баба рот — сразу ясно, что поёт. Не прошла в парламент, народ на революцию поднимает. Отречёмся, товарищи, от старого мира, отряхнём прах! Двойное гражданство и служба в Чечне!..
     — Планета Мирца — самое невероятное из всего, что нам удалось достичь. Ещё не поняли? Слетайте, поговорите. Ноосферный «телефон» и даже Основная Информация — мелочь по сравнению с этим.
     Легко стукнула дверь. Кто на пороге? Женя-Ева в аромате кофейном. Поднос с тремя чашками в руках, на лице — гримаска обиды.
     Поставила поднос на столик, присела на диван, дёрнула коротким носиком.
     Отвернулась.
     Обида у неё — и на отца, и на друга Алёшу. В облака не пустили, на таинственную планету пропуск не дали. И на Хорста Die Fahne Hoch обида: не встретил, не проводил. Такие они все, мужчины!
     Вздохнул Алёша сочувственно. Есть грех, виноват. Диском не поделился, Хорста-Игоря на весь день озадачил.
     Скоро позвонит? Скоро — если все сложится.
     …На экране уже не Галамага — сам Президент. Зрите, граждане вольной и демократичной, чем Гарант занят! В делах утонул, одни уши торчат. По стройплощадке шаги меряет, смотрит, где будут музей возводить — самый главный, Национальной Идентичности. Духовность всего первее, нечего к занятому человеку со всякой мелочовкой соваться. Террор в стране, говорите? В какой стране?
     — Женя, Алёша, не обижайтесь! Скоро, очень скоро исследования по N-контактам будут рассекречены, сможете ими заниматься сколько душе угодно — и вполне легально. Погодите немного!
     Переглянулись Женя-Ева с Алексеем, поморщились — не сговариваясь, синхронно. Не надо «погодите», и «легально». Легально это как? Лицензии станут выдавать, регистрировать, словно радиолюбителей? Какой тогда интерес?
     Пора Хорсту позвонить, пора!
     — Тебе самому что, уже неинтересно? — Ева, на чашку с кофе глядя. — Физикой займёшься?
     То ли шутит, то ли нет. Моргнул Алёша удивлённо. Это у древних греков философы всем подряд интересовались, даже физикой. Аристотель целый трактат наваял…
     …Кто на экране? Главный мент на экране — министр внутренних дел. Ему за террор отдуваться. Разводит министр руками. Какой такой террор? Отдельные личности, заинтересованные во всеобщей дестабилизации, слухи распускают. Недостатки, конечно, есть — а мы, внутренние органы, их искореняем. В чем проблема, товарищи?
     — Слыхали о работах Тесла? Никола Тесла, венгерский физик, коллега Эдисона?
     Вновь посмотрели друга на друга Алексей и Евгения, так же синхронно. Ой, не шутит Профессор! Если бы ещё физику вспомнить. В школе проходили, мимо прошли.
     Неужели Никола Тесла всей Ноосферы интереснее?
     Профессор встал, к аквариуму подошёл, где добряк Керри-Керит за рапаном прячется.
     Улыбнулся.
     — Один мой коллега всю жизнь изучал дождевого червя и жаловался, что червь очень длинный, а жизнь — короткая. Завидую! Мне одного червя мало. А вы, молодёжь, как хотите., Сейчас ваше время, не моё. Только ради бога, не занимайтесь… этим!
     Покосился на телеэкран («Опир» с факелами марширует), протянул руку с пультом.
     Пусто!
     

     
* * *

     — Думаете, Алексей, я не знаю, о чем меня хотите спросить? Будет ли Второй Чернобыль? Что случится 26 августа?
     — Почему только Алексей? — Женя, обиженно. — Я тоже!
     — Ты тоже…
     Профессор помолчал, тронул рукой короткую бородку.
     …Рядом с обезьяной прячется ещё один тигр.
     — Есть такая наука — стратегия. Одно из её правил: выбирай направление удара, которое ведёт не к одной, а сразу к нескольким целям. Не поняли? И слава богу!..
     — Ну, папа!..
     Не успела возмутиться Профессора дочка. Телефон помешал — тот, что у товарища Севера в кармане прятался. «Принимай нас, Суоми-красавица!»
     Есть!
     

     
* * *

     — Как ты говоришь, Алексей? Пункт второй? Есть пункт второй, по полной программе. Ставь зарубку!.. А я ещё думал, чего в жизни не хватает? Он, пункт этот, какими-то прожекторами интересовался…
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-11.
     

     Можете меня поздравить — шестой диск честно украденных mp-3-шек завершён. Заканчивал я свои «набеги» с куда меньшим запалом, чем начинал. Не только потому, что «сливки» давно сняты. Дело в ином. Да, мы умнее и сильнее ненавидимых нами «буржуев» (то есть «свободного мира»). Сейчас мы грабим их в малом, скажем, на шесть «пиратских» дисков. В ближайшем будущем наши возможности (и претензии) станут несколько большими. Не поставить к стенке поганца, требующего деньги за файл с «Днём Победы» грешно. Поставим, предварительно раздев догола! Но…
     История знает только два способа управления людьми: посредством денег и путём прямого насилия. Плутократию мы дружно отвергаем, что остаётся? Метод управлению с помощью лоботомии обсуждать не станем. Какой интерес править големами?
     Без всякого удовольствия дорабатываю известную Вам программу действий на первые «сто дней».
     В качестве «брэндовой» акции я бы организовал публичную казнь любимца правозащитников Оноприенко. Пригласил бы телевидение и (обязательно) тёток из ОБСЕ и Евросоюза. Пусть поглядят и другим расскажут: европейская мафия и купленная её интеллектуальная обслуга не в силах уже защитить столь любезных им убийц и садистов.
     Выход из всех «евроструктур» с соответствующими заявлениями — в первые же дни. Слов не жалеть, кошку называть кошкой. Плюнуть в лицо!
     Ещё одна акция — «ограничение» (то есть полный запрет) рекламы в СМИ. По требованию «народа», само собой. Вопящих журналюг открыто обвинить в продажности и проституировании. Не бояться их, не подчиняющихся отправлять в «профилактории», надо будет, вместе с жёнами, дабы не повторялась история с Гонгадзе.
     Русский язык ввести немедленно, указом, но не в качестве второго государственного, а как официальный. Слишком унижаться перед русскими братьями незачем.
     Торжественная конфискация имущества нескольких «народных избранников». Желательно избрать самых жирных и мордатых. На дачах организовать, как и полагается, ясли и пионерлагеря, коллекции отдать в музеи, самих мордатых — в «профилактории».
     В остальном все выглядит перспективно. Толпа должна получить свои куски мяса.
     В негласной части программы следует обязательно предусмотреть следующее:
     «Буржуям» (настоящим) сразу же объявить, что на их имущество и доходы никто не претендует (не все сразу!). В обмен они отдают политическую «обслугу» и обязуются не вмешиваться в наши реформы. С несогласными не спорить, убивать на месте. Не надо плакать по пресловутым «деньгам в иностранных банках». Мы их уже потеряли. Надо сохранить остальное.
     Категорически требую уничтожения всей выявленной иностранной агентуры и «агентов влияния», прежде всего российских (кроме тех, кто нужен из оперативных соображений). На крики не обращать внимания, чистить до белых костей.
     Так же поступить со всеми преступными «авторитетами», находящимися на территории страны.
     Под любым предлогом или без него не выпускать из тюрем рецидивистов. Это можно устроить под предлогом «эпидемии». В дальнейшем поступать с уголовниками согласно чрезвычайного законодательства.
     «Правозащитников» (кроме заранее перевербованных) изолировать всех.
     Милицию, столь успешно скомпрометированную (неплохо получилось!), добивать не станем. В городах дадим большие полномочия «муниципалам», пересажаем несколько сот мерзавцев, но структуры сохраним, изменив систему формирования. Наши «теневые» группы будут постоянно держать эти структуры в напряжении, отстреливая наиболее наглых «оборотней». Иного, пожалуй, не придумать.
     А вот Интернет трогать не надо. Следует, однако, выявлять (с использованием программы Hispalis) наиболее «интересных» пользователей. Подобный список пригодится в ближайшем будущем. Самое забавное, что интернет-боссы в своей гордыне уверены, будто пресловутая «анонимность» тождественна безопасности. Не станем пока разубеждать.
     Между прочим, именно людская гордыня вкупе с тупостью — самая надёжная система защиты. Уже приходилось об этом упоминать, но сейчас есть возможность привести пример, чрезвычайно для нас актуальный.
     Вы знаете, как бережём мы тайну мозговых чипов. Секрет не столько в конструкции, сколько в самом факте их существования. Иначе прощай, монополия на Основную Информацию! Увы, мир прозрачен. В начале февраля, если Вы помните, по всем СМИ прошла информация о создании такого чипа в лаборатории Беркли (Berkeley Lab) университета Калифорнии. Теперь же с гордостью могу сообщить, что опасность миновала. Наиболее авторитетные специалисты дружно высказались о полной невозможности подобного при современном уровне техники.
     Добиться этого оказалось нетрудно. Гениев, подобных Эйнштейну и моему любимому Тесла, среди учёных немного. Большинство — «узкие» специалисты, ни черта не знающие вне рамок своей диссертации, зато злобные и завистливые. Никому не пришлось даже платить.
     Как видите, моя правота о полном маразме нынешней науки доказывается самой жизнью.
     Неудивительно, что нам пока удаётся беречь в секрете наши проекты, которые мы договорились не поминать в переписке. Один раз (два года назад) пришлось здорово переволноваться. Журналюги раскопали буквально все. К счастью, тупость и зависть победили и на этот раз. Господа академики дружно проревели «не может быть», нам же пришлось потратиться только на одну международную конференцию.
     Все ещё желаете финансировать фундаментальную науку?
     Горжусь, что первый (и главный) проект из неназываемых завершён в моем родном городе — и не без моей помощи. Сохранить в тайне работу, превосходящую по масштабам «Манхеттен» в полуторамиллионном мегаполисе оказалось не так трудно. Главное вовремя выводить к телеэкрану очередного академика.
     Перефразируя Чаадаева, могу сказать: мы победим не благодаря нашим достоинствам, а из-за отсутствия таковых у противника. Победим — в этом я уверен.
     Но что дальше? Мы сходимся на неприятии навязанной нам «европейской» модели. Победители в Третьей мировой ввели на развалинах нашей страны свой «новый порядок», достойный лишь уничтожения. Мы это сделаем. Но что взамен? Риску вновь повториться: неужели Вам хочется жить в стране, похожей на братскую Россию?
     Ответов на эти вопросы у меня нет, поэтому в отставку я выйду в любом случае, вне зависимости от желания или нежелания наших с Вами коллег. Деревня спасена, самурай уходит, не оглядываясь…
     Как Вам слушок о 26 апреля? Я был прав: следует выбирать направление удара, которое ведёт не к одной, а сразу к нескольким целям. Кажется, мы этого добились. Вы рады?
    

   

   

    

     CD-ДИСК 6 «ПОЛЕТ ВАЛЬКИРИЙ»
    

    

     

      Дорожка 1 — «Полет Валькирий»
     

     Рихард Вагнер.
     (4`51).
     

     Для Рихарда Вагнера — это музыка, под которую неспешно движутся крепкие мускулистые бабы, для нас — фон для атаки боевых вертолётов. Но в любом случае смысл один и тот же: торжествующая Война, торжествующая Смерть.
     

     Вторник, 2 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.50,
     заход — 17.54. Луна — I четверть в 16.54.
     

     С сегодняшнего утра вновь еду верхом на Куджуре. Эта новость едва ли его обрадовала, но делать нечего: войско, точнее, его авангард, двигается очень быстро. Поскольку я не имею желания расставаться со своей «семьёй», Викири тоже едет верхом — на маленьком белом ослике, которого удалось найти в обозе. Имени он ещё не имеет. Мбомо не без доли цинизма предложил назвать его Наполеоном (!)
     Куджур смотрит на своего новоприобретённого собрата с некоторой ревностью.
     Мбомо идёт пешком, решительно отказавшись не только от транспорта, но и от возможности отдать часть своего груза носильщикам. Железный человек!
     Если кто остался недоволен, так это лентяй Чипри. Теперь ему приходиться шевелить лапами, отчего наш пёс впал в тоску, начал терять аппетит (!!!) и даже перестал ловить зубами вездесущих цеце.
     Итак, мы в Миомбо-Керите Ещё вчера я пожаловался на скудную растительность и пологую, гладкую местность, богатую разве что зарослями приречная камыша. Словно услыхав меня, Провидение позаботилось о решительной перемене. Уже после полудня мы вступили в предгорья. Первым, что порадовало нас, были хорошо знакомые цветы куманики. Поразило не только присутствие «британца» в этих местах, но и столь раннее цветение. На календаре начало сентября, по европейскому счёту — март! Кажется, в Южной Африке куманика с успехом заменяет подснежник.
     После полудня пересекли долину, в которой нам встретилась прелестная речка с необыкновенно чистой водой. Возле берега толпилось небольшое стадо буйволов, с явной неохотой уступившее нам дорогу. По уверениям проводников, скоро мы вступим в лес. Они же достаточно подробно рассказали о здешней природе и климате, но сведения ещё нуждаются в проверке.
     Мы спешим. Леди Ньямоана надеется подойти к вражеской столице до того, как будут собраны силы всех окрестных племён. Впрочем, в вопросы стратегии я стараюсь не вникать. Солдат, не спрашивай!
     Вчерашний разговор с Даймоном был неожиданно серьёзен. Он поинтересовался, нуждаюсь я ли ещё в его визитах. Понимая, что за этим может последовать, я поспешил заметить, что ценю — и буду ценить! — наше общение безотносительно конкретной «пользы». Наличие рядом человека (духа!), которому небезразлична моя судьба — самая лучшая помощь, которая мне требуется. Более того, его советы всегда были к месту. Без них, возможно, я бы не выбрал путь, приведший меня сюда.
     Даймон, кажется, был изрядно смущён, отделавшись дежурной фразой о помощи ближнему. Я не стал усугублять, но не всякий «ближний» ради этого способен преодолеть расстояние в тысячи миль и 155 лет (!!!). Желая сменить тему, я поинтересовался, слышал ли Даймон, когда мы с Викири его «позвали»?
     Он слышал! Поразительно! Кажется, это обстоятельство удивило его ничуть не меньше меня. Наши соображения на этот счёт весьма разняться. Если я отношу происшествие за счёт уже помянутых «способностей к N-контактам», Даймон видит причину не в девочке, а во мне самом (!) Ему кажется, что я уже «настроился на волну» (выражение оставляю на совести моего духа), а Викири лишь «усилила сигнал». Так или иначе, но Даймон поздравил меня, а заодно себя с настоящим прорывом в «ноосферных контактах».
     Пользуясь случаем, я попросил об амнистии для всех прочих духов, общавшихся со мной. Эти молодые люди движимы не только благородным интересом к науке, но также искренним стремлением помочь ближнему. Для них, живущих (увы, правильнее сказать, существующих) в «их» XXI веке, я наверняка кажусь Магелланом. Даймон заметил, что и не думает о каких-либо санкциях (ну и слово!), однако отныне отлучает даймона Евгению от всех исследований, ибо без твёрдого руководства они могут привести к настоящей беде. Мне стало жаль юную девицу, но оспаривать отцовскую волю я, конечно же, не стал.
     Следующий вопрос Даймона был именно тем, который я ожидал с самого начала. И действительно, что я, Ричард Макферсон, думаю делать дальше? У меня есть все шансы сложить голову в ближайшем же бою (A la guerre comme а la guerre!), но возможно иное. Прельщает ли меня роль царька в глубинах Южной Африки, союзника работорговца Зубейра Рахамы и угнетателя племён страны Читабо?
     Желая быть точным, я прежде всего заметил, что вручённый мне вчера меч означает всего лишь (sic!) звание вождя, соотносимое с европейским генералом, точнее, генерал-губернатором. Но не это главное. Что бы ни ждало впереди, в любом случае моя жизнь пройдёт интереснее, чем я мог только когда-либо предположить. Что ждало меня в Европе? Аплодисменты в Географическом обществе? Скромный гонорар от книги, которую ещё предстоит написать? Возвращение в Африку? Но я и так в Африке!
     Мой друг Дэвид Ливингстон выбрал (выберет!) стезю подвижника и могилу в Вестминстерском аббатстве. Пусть так. Но Даймон поведал мне, что вслед за Ливингстоном, пользуясь его картами, в эти края придут солдаты с винтовками и чиновники с налоговыми квитанциями. Африку поделят, поработят и ограбят. В мире Даймона «Чёрный континент» — истинное гнездилище бедности, болезней и войн. Что может изменить моё возвращение в Дурбан?
     Я не сказал Даймону о главной причине моей решительности. Однако отношения с леди Ньямоаной касаются только нас двоих.
     Впрочем, я упомянул причину, почти столь же серьёзную. Я ХОЧУ узнать, что такое Миомбо-Керит — пристанище вооружённых мушкетами наёмником или нечто более интересное и таинственное. Да, желаю это знать — и узнаю. Это моя Америка, мой Северный полюс, моя Атлантида!
     Кажется, я сумел убедить не только Даймона, но и самого себя.
     Незадолго до вечернего привала Мбомо принёс новость, точнее слух, о том, что прибыл гонец с известием о большой битве между войском рундо Калимботы и ополчением нескольких племён — наиболее заядлых его противников. Однако, вскоре выяснилось: слух сей ложен. Гонец сообщил лишь, что войско рундо успешно наступает, не встречая врага.
     Вечером я услыхал в лагере песню. Она на наречии макололо, и я без труда смог её записать:
     

     
      
       Мы ушли далеко от родной земли.

       Смелей! Наши боги следят за нами.

       Мы идём много долгих дней и ночей.

       Смелей! Наши боги следят за нами.

       Переходы нелегки, и солнце в крови,

       Смелей! Наши боги следят за нами.

       От войны не уйти, не уйти от Судьбы.

       Смелей! Наши боги следят за нами!

      

     
     Какие боги следят за тобой, шотландец Ричард?
    

    

     

      Дорожка 2 — «Истанбул-Константинополь»
     

     Исполняет Александр О’Шеннон.
     (4`51).
     

     Старая песня 1953 года (исполнялась сёстрами Эндрюс), перепетая по-русски. Адское варево: и «турецкие копы», и марихуана, и море Чёрное шумит. Но слушать приятно.
     

     Лектор посмотрел на часы. И Алёша посмотрел. 13.10, до законного финала пары аж пять минут, можно рассказать ого-го сколько. Но можно и распрощаться, особенно если особого куража нет. Какой кураж, апрель на дворе, суббота, третья пара!..
     Звонков в университете нет. И не было, в перестройку отменили. То ли потому, что свобода, то ли цепь замкнуло, а починить забыли.
     Кивнул лектор студенческому народу. Спасибо, мол, за внимание, ценю. Насчёт вопросов даже не поинтересовался. Откуда вопросы — суббота, третья пара, в апреле?
     Comedia finita!
     Сунул Алексей конспект в сумку, повёл затёкшими плечами. Позавтракать не успел, в желудке джаз-банд играет. Хорошо бы в кафешку зайти — туда, где они с Евой и Хорстом бастардо пили. Рядом совсем…
     Игорь к главному входу должен подойти в половину второго. Вместе и пообедаем!
     Мудро рассудил товарищ Север, осталось план в жизнь воплотить. А она, жизнь, вечно коррективы внести норовит. Только сумку взял, к двери повернулся…
     — Пошли, Алексей, пошли!..
     Куда пошли, зачем пошли? На митинг пошли, что в актовом зале. То есть, не пошли ещё, а пора. Сам господин Усольцев, член политсовета Очень Демократической партии, оплот парламентаризма, выступать будет. Права человека в опасности! А раз так, всякому место в строю найдётся, даже Иуде и Гапону Алексею Лебедеву.
     Побежали!
     Не стал отвечать Алёша братьям-демократам. И зря — молчание знаком согласия считается. Вышел в коридор, по сторонам оглянулся, чтобы сквозь толпу, вывалившую из аудиторий, ловчее пробраться…
     — Алексей! Здравствуйте, Алексей!..
     Джордж Вашингтон и Томас Джефферсон! Мадам Усольцева Инна Александровна собственной персоной. В косметике, в костюме строгом из бутика, головой потолок подбирает.
     Везёт на баскетболисток!
     — Алексей! Алёша!..
     Даже «Алёша»! Что тут скажешь? Поморщился товарищ Север…
     — Добрый день, Инна Александровна!
     А с ней чего после 26-го сотворят? В Жёлтые Воды отправят? Вроде и жалко. Хотя…
     — …Алёша, давайте забудем о прошлом. Нет, нет, о хорошем помнить надо, вы одним из первых на Майдан вышли, даже щеку отморозили. Сейчас трудное время, всякое случается… В общем приходите, мы на вас очень надеемся, ответственное дело думаем поручить, очень ответственное…
     Поглядел Алексей Лебедев, отставной демократ, на будущую насельницу Жёлтых Вод, внимательно поглядел. Неужели она серьёзно? Ткнули мордой в грязь, снова ткнули, по асфальту повозили — и беги, поп Гапон, листовки расклеивай?
     — Вы же понимаете Алёша, демократия в опасности, в любой момент можно ждать провокации, им нужен повод для чрезвычайного положения…
     Вздохнул Алексей сочувственно. Улыбнулся от души.
     — У вас дача где? В Симеизе, кажется? А сколько гектаров?
     Поперхнулась госпожа Усольцева Инна Александровна. Покраснела, затем белеть начала.
     Товарищ Север уже не улыбался.
     

     
* * *

     В университете, где Алёше учиться выпало, много славных традиций. Самая славная — памятник с места на место переставлять. Поставили век назад благодарные горожане монумент Основателю, открывшему университет в давние годы. Где и положено, в самом центре, на улице Сумской. Но обиделись профессора и доценты: памятник там, они совсем в ином месте. Подумали, посовещались — и памятник к главному входу перетащили. Вроде и правильно, только университету тоже на месте не сиделось. Бурный выдался век. Раз переехали, второй… Но сколько не собирали вещи, о памятнике Основателю помнили. Так с собой и возили, чтобы каждый раз возле главного входа поставить. Традиция!
     Последний переезд Алёша мог наблюдать лично. Подогнали автокраны, вздёрнули Основателя повыше… Ему, бронзовому, не привыкать! Зато порядок — как раз возле главного входа вкопан. Именно там, куда Хорст-Игорь подойти должен, аккурат в половину второго.
     Алёша поглядел на циферблат, привычно сунул руки в карманы куртки. Ещё пара минут, Игорь не опаздывает… Поднял голову, на бронзового Основателя взглянул. Эх, ты Век Просвещения!..
     — Алексей Николаевич, здравствуйте! Я по поводу кинопремьеры.
     Черт! Опять сзади!..
     Повернулся.
     …Худой, в куртке старой — не лучше, чем у него самого. Без очков, таким очки не положены. Жилистый, крепкий, подбородок, как в американских комиксах, квадратом.
     Небритый…
     Дёрнул товарищ Север рукой в кармане — просто так, от неожиданности. Отшатнулся жилистый, скользнул ладонью в карман. Моргнул — недоуменно, растерянно.
     — Кинопремьера…
     Кто кого боится, кто первый пулю ждёт? Некогда выяснять. Сейчас Хорст появится…
     — Отойдём!
     …За пьедестал серый, на котором слова Основателя красуются. Желал он, просветитель, блага любезной своей Украине, с Великой Россией узами неразрывными связанной. Так сказал, так записали…
     — Я… Алексей Николаевич, называйте меня Михаилом. Я и есть Михаил, Михаил Ханенко, старший сержант запаса. Группа АГ-2. Я был заместителем Ивана Ивановича. Товарищ Север, наверное уже в курсе…
     Кивнул товарищ Север, с Михаилом, соглашаясь. В курсе, само собой. А ты, небритый, нет. Подрастерялся, значит? Вот и славно!
     — Кроме меня вас никто не знал, мне Иван Иванович поручил за вами приглядывать. Когда вы с Джеминой встречались и потом. Ну… Вы понимаете, опаску всегда иметь надо, конспирация, все такое…
     И с этим согласился товарищ Север. Как без конспирации, никуда без неё, родимой! Только… Если его никто из АГ-2 больше не видел…
     Господи! Как же сразу не догадался! Знали всего двое: Джемина и…
     — Значит, это вы в меня стреляли, Михаил?
     Дырки в старом бетоне — ровным треугольником.
     Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!..
     

     
* * *

     — …На то и расчёт был: поглядеть, куда вы побежите. Или к товарищу Северу — или прямо Службу безопасности… Алексей Николаевич, я сотку из ста выбиваю, стрелял с оптикой, с ночными прицелом, риска никакого. Прицел хороший, «четвёрка» — 1ПН93-4. То есть, я понимаю…
     — И я… Понимаю. Психологический эксперимент, значит? Ну что, Михаил, товарищ Север велел передать, что группа отныне подчиняется товарищу… товарищу Хорсту. Вот, кстати, и он!
    

    

     

      Дорожка 3 — «Kalimbra de Luna»
     

     Музыка Тони Экспозито, слова Гарсии.
     Исполняет Далида.
     (4`33).
     

     Что-то истинно карибское: море, луна, пляж, шпионы сидят за стойкой бара, обсуждая очередное задание… Песню исполняли многие, в том числе и «Bony M», но куда им до Далиды!
     

     Алёша снял куртку, на знакомую вешалку повесил, окинул взглядом кафешку, тоже знакомую.
     — Бастрадо возьмём?
     Хорст поморщился, головой покачал. Не стал раздеваться, только змейку расстегнул. Сразу вино: не в настроении. То ли потому что новый фронт работ навесили — «эскадроном смерти» воротить, то ли ещё по какой причине.
     Алексей не стал настаивать, взял на себя инициативу. Заказал первое, до чего палец в меню дотронулся, и пару «эспрессо» вдогон.
     Когда устроились за столиком, Хорст Die Fahne Hoch поглядел по сторонам, достал из-за пазухи свёрток с полкирпича размером. Показал со значением. Оценил мол, Алексей?
     Алёша оценил. Кивнул.
     Ничего себе свёрточки таскал Иван Иванович, бетон ему пухом!
     — Реально!
     Думал, улыбнётся Игорь, но не вышло — лицом дёрнул, свёрток спрятал.
     — Потом передам, когда выйдем. «Зелень» и немного «гринов». Сколько, не считал даже. Блин, мы прямо разбойники!
     Вот оно что! Никак совесть проснулась? Не поздновато ли?
     Хотел разъяснить товарищ Север товарищу Хорсту разницу между беззаконным разбоем и справедливой экспроприацией. Не стал. Прямо в глаза поглядел.
     — А ты что думал? Мы если и носим перчатки, то не белые, а резиновые. «Пальчики» не оставлять.
     …С Благовещенского рынка перчатки.
     Губы Хорста дрогнули, но Алёша ждать не стал, сам сказал. Шёпотом, чтобы кафе в ступор не вводить.
     — Меня знаешь как товарищ Север проверял? Аптека на Костомаровской, где наркоту продавали. Не забыл? Двое заживо сгорело — мент и баба… Женщина. Лисиченко Ольга Ивановна, провизор. Такой у меня экзамен был, понял?
     Взгляда не отвёл — так и смотрел Хорсту прямо в глаза.
     Вот и ты, Ольга Ивановна, пригодилась!
     Отвёл Игорь взгляд, голову опустил. Вздохнул виновато.
     — Понял, Алексей… Значит, ты это был? Наши ещё думали, откуда такой смелый взялся? Извини… Вчера черт знает что тебе по телефону наплёл. «Ставь зарубку»! Психанул реально! Словно пьяный — или нанюхался чего. Сегодня отходняки… Ещё группа эта, АГ-3, чтоб ей пропасть. И Женя…
     Помолчали, благо официант подсуетился, тарелки на стол выставил. Можно и отвлечься, мысли в порядок привести.
     Зачем АГ-3 пропадать? Вот почистить бы не мешало. Стоп! А с Женей что?
     Товарищ Север не торопился — и товарища Хорста не торопил. Помнил, как сам носом в землю упал, когда понял, что сотворил на Костомаровской.
     A la guerre comme а la guerre!
     Улыбнулся товарищ Север, незаметно, одними уголками губ. Ничего, оклемается Хорст, не маленький. А как оклемается, про бумаги, что при страшном человеке были, следует узнать. Деньги хорошо, даже очень, но и документы не помешают. План действий из тревожного пакета, например. Но не с этого начать следует. Что там с Женей-Евой?
     — …Ты бы, Алексей, с ней поговорил. Позвони ей! На меня накричала, на Профессора накричала, дверью хлопнула, убежала… Сама виновата, между прочим. Говорил ей — не надо по чужим файлам лазить. И отец предупреждал. В общем, надоело Профессору, реально надоело, забрал он диски Монро, а все, что в компе было, задавил. Привет! Женя и взбеленилась. Тебя, между прочим, предателем называла. Дались ей эти, блин, полёты во сне и наяву! Хорошенькое дело — мозг уродовать.
     Пожал плечами Алёша, не зная, что ответить. Забрали у любительницы нацистских маршей игрушку! Не все ей «Die Fahne hoch», когда и «Вставай, страна огромная» слушать приходится!
     Позвонить можно, а вот своими дисками делиться — зась! Если Профессор дочке не доверяет, значит, есть причина. С Джеминой надёжнее…
     — Я ей позвоню, Игорь, сегодня же. А повеселее новости есть?
     — Повеселее? Да обхохочешься!..
     Хорст качнул головой, вилку по столу крутанул.
     — Сплошное веселье. Реально! В Десанте полную боевую ввели, «бандер» из Львова ждут. Начальство уверено, что это и будет повод. Как тогда, у штаба «Отечества и Порядок», помнишь? Стрельнет какая-то сука или гранату кинет — все, зови танки!
     Задумался товарищ Север, дом Старинова вспомнил, забор, через который Женю-Еву перетаскивал. И так случиться может. «Чужой патруль у моих ворот, чужой козёл да на мой огород…»
     А может и по-другому…
     

     
* * *

     — …Про «Опир» сейчас всюду кричат. И там он, и сям, «бандеры» под каждой кроватью, сейчас вешать начнут всех, кто не в вышиванке. А где он, «Опир», на самом деле? Если взять карту, пометить города, в которых группы «Опира» созданы. А потом другие, где Десант. Что получится?
     Теперь Хорсту задуматься пришлось. И в самом деле! Крику много, а ни одной драки, чтобы серьёзно, от души. Получается…
     Товарищ Север ответ знал — паренёк постарался из группы Джемины-подпольщицы. Красивая карта получилась, с рисунками. Талант у хлопца!
     — Нигде, ни в одном городе, Десант и «Опир» вместе не действуют. Понимаешь, Игорь? «Опир» — строго за Збручем, в Галичине и на Волыни. Десант — на Левобережье. Киев, Днепропетровск и Крым — нейтральная зона.
     Джемина обещала и по Крыму раскопать. Жаль, не успела!
     Игорь вздохнул. Усмехнулся недобро.
     — Понимаю. Поделили территорию?
     — Во Львовской области патрули «Опира» зачислены в муниципальную милицию. И у нас, уверен, скоро десантников в «каштаны» вербовать начнут. «Опир» и «Десант» — не оппозиция. Если 26-го в самом деле что-то случится , они — опора нового режима. Понял?
     Развёл руками Игорь — что ж непонятного? Особенно когда разъяснили.
     — Концлагеря охранят будем? «S.A. marschiert mit ruhig festem Schritt»?
     — Поэтому когда «бандеры» сюда припрутся, ты со своей группой кое-что сделаешь… Да, спросить хотел. У Ивана Ивановича бумаги с собой были?
     

     
* * *

     — Ева! Женя…
     — Ты… Значит, тебе Профессор доверяет, диски даёт с программами, а мне — нет? Ты его во всем слушаешься, на задних лапках ходишь! Любимчик!..
     — Ева!
     — Друг называется! Ничего, сама разберусь. Я уже кое-что нашла — такое, что тебе и во сне не приснится. И отцу… Профессору тоже. Теперь я уже сама, без вас. Копии дисков Монро у меня есть и… Не звони мне больше — и Хорсту скажи, чтобы не звонил! Все вы, все!..
     — Женя!..
    

    

     

      Дорожка 4 — «Into Eternity»
     

     Музыка Вангелиса.
     (2`53).
     

     Из альбома «1492 Conquest Of Paradise». Может быть, не лучшая вещь греческого композитора, но послушать все равно стоит. Есть в ней что-то… вечное. Каравеллы плывут в Рай…
     

     Среда, 3 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.48,
     заход — 17.56. Луна — II фаза, возраст в полдень — 8,2 дня.
     

     Странное дело, но привычки цивилизованного человека (правильнее сказать — привычки европейского племени) все ещё дают о себе знать. Очень трудно обходиться без мыла. Им я не запасался, считая, как мне казалось, справедливо, что обычное мытьё тёплой водой будет вполне достаточным. Увы, ощущение грязной кожи остаётся даже при самом тщательном растирании. По совету Мбомо я смешал имеющийся запас касторового масла с древесной золой (!). Результатом стала жутко пахнущая густая масса, которую мы скатали в шаровидные куски. Как ни странно, сей состав отчасти производит желаемое действие.
     Негры вполне обходятся без касторки. В случае необходимости добавляют в воду растворы трав, не только очищающие, но и смягчающие кожу. Мбомо предложил выведать рецепт для все тех же гипотетических читателей моей будущей книги. Кажется, он до сих пор верит в возможность её появления на свет.
     Утром, ещё до завтрака, мы вступили в бой. На этот раз противник был весьма опасен, а главное, многочисленен. Нас атаковали красные муравьи. Подобное зрелище приходилось наблюдать, однако на этот раз пришлось иметь дело с истинным нашествием. Муравьи шли длинными, густыми, непрерывными рядами, имея на флангах сторожевых воинов. Ничто не служило им препятствием, ямы и канавы преодолевались в том же ровном строю, деревья же практически мгновенно оккупировались от корней до макушки.
     Нелегко сказать, что послужило причиной нападения — обычное весеннее возбуждение, заставляющее муравьёв покидать обжитые места, или наши припасы. В любом случае, всем стало не до шуток. Горе той необутой ноге, которая отважилась бы наступить на одного из захватчиков. Укус крапивы ничто по сравнению с болью, вызываемой острыми крепкими челюстями. Единственный верный способ борьбы — огонь, в идеале, горящие угли. К счастью, костры ещё не были затушены, и мы отделались сравнительно легко. Ни маленькая Викири, ни Курджур не пострадали. Досталось лишь лентяю Чипри, не пожелавшему поначалу даже вынырнуть из привычной дрёмы и укрыться за одним из костров. Раскаивался в этом он долго, с громким подвыванием, сопровождаемым клацаньем челюстей.
     Муравьи исчезли внезапно, как и появились. Их войско двинулось дальше, предоставив нашему поступить аналогично. Во всем этом присутствует некий символизм.
     Истинный противник сегодня нас не беспокоил. Армия двигалась столь же быстро, несмотря на весьма жаркий день. По слухам, какое-то воинственное племя, живущее в близких горах, готовит засаду. Против него будет выслан отдельный отряд.
     Продолжив осмотр трофеев, ещё раз убедился, что противник возлагает все надежды на огнестрельное оружие, ибо захваченные копья чрезвычайно легки и ненадёжны, некоторые даже не имеют наконечников, но лишь обожжены на огне. Щиты невелики и пробиваются обычной стрелой. Столь же малонадежны луки. Создаётся впечатление, вероятно правильное, что здешние племена не воинственны и едва ли способны себя защитить. Отсюда и успехи «гостей» с мушкетами.
     Слабость вооружения может компенсироваться «могуществом» здешних колдунов, но в подобное трудно поверить даже не будучи цивилизованным европейцем. Самые страшные африканские колдуны способны наслать порчу и болезнь, но никак не победить врага на поле боя.
     Леди Ньямоана поинтересовалась у меня, каково положение женщин в Европе и Америке. Вопрос застал врасплох, и я не без труда смог собрать воедино все, что вспомнил. Рассказывая, сообразил, что затрудняюсь сделать какое-либо обобщение. Забитая неграмотная жена ирландского арендатора и королева Виктория — что между ними общего? А если вспомнить негритянок, продаваемых на аукционах в «цитадели цивилизации» — Северо-Американских штатах?
     Обобщение было сделано без меня. Леди Ньямоана рассудила, что европейцы по своим привычкам куда ближе к африканцам, чем к арабам. Вместе с тем, её удивило царящее в Европе ханжество, и в отношении женских одежд, и в отношении обычаев. По её выражению, европейцы пытаются «надеть чадру» на человеческую природу (!). Африканцы в этом отношении куда более естественны и, как следствие, более счастливы. Трудно не согласиться — особенно когда беседуешь с красивой женщиной, вся одежда которой состоит из нескольких фунтов золотых украшений!
     Между прочим, моя Леди далека от восхищения африканскими традициями. Она считает, что женщина-негритянка слишком вольна в семье и угнетена в общественной жизни. Трудно сказать, насколько сие замечание справедливо в общем плане, но для женщины, решившей поднять мятеж против мужа-правителя, оно вполне соответствует действительности.
     Я рискнул спросить то, о чем уже неоднократно думал. Если наше предприятия потерпит неудачу (и мы оба останемся живы), согласится ли она уехать со мною в Европу или в английские колонии. Для меня она всегда останется королевой.
     Ответ леди Ньямоаны был короток и твёрд. Она никуда не уедет. Её судьба — править или умереть.
     Из иных происшествий этого дня, не могу не упомянуть случай, оставивший самое тяжёлое воспоминание. Я возвращался к нашему костру после небольшой прогулки возле лагеря (меня заинтересовал большой термитник необычной формы). Внезапно я увидел Мбомо, беседующего (!!!) с маленькой Викири. Они именно беседовали, обменивались репликами, причём было заметно, что оба достаточно взволнованы. При моем приближении разговор стих. Когда же я, заранее обрадовавшись разговорчивости нашей вечной молчальницы, поинтересовался случившимся, Мбомо заявил, что действительно пытался говорить с девочкой, но ничего, как и прежде бывало, не услышал в ответ.
     Лгут мои чувства — либо мой друг. Хотелось бы верить в первое. Увы…
     Непростое впечатление оставила и моя беседа с даймоном Евгенией. Её вопросы были странны. Мне даже показалось, будто она тщится выведать у меня некую тайну (?!), относящуюся к N-контактам. Я бы с удовольствием поделился оной, если бы знал. На мои же расспросы по поводу Даймона, её батюшки, Евгения заявила, что видеться с ним более не собирается (!). Кажется, они в изрядной ссоре. Нечего и говорить, насколько это обстоятельство меня расстроило.
     Прощаясь, Евгения сказала, что собирается в некое трудное путешествие (?). Я успел лишь пожелать ей удачи и счастливого пути.
     Только что узнал, что назначен командиром завтрашней военной экспедиции (!!!). Надеюсь, это всего лишь шутка.
    

    

     

      Дорожка 5 — «Marathon»
     

     Исполняет группа «Neoton Familia», запись 1980.
     (5`27).
     

     Хороши были «Неотоны»! В конце 70-х приезжали к нам на гастроли, зрители от энтузиазма прямо на сцену лезли. «Marathon» — их самая «ударная» композиция. Жаль, слов не разберёшь, венгерский все-таки. Нем тудом!
     

     Как по небу летать? Если ни крыльев, ни пропеллера, ни турбины реактивной? Никак, в общем. Учёные, люди суровые, крылья — и те под сомнение взяли. Не соответствуют они научным расчётам. Птицы ещё ладно, а майскому жуку ползать положено, не летать, потому что полёты его науку уже который век компрометируют. Про левитацию и говорить нечего. Факиры индийские её выдумали — с доверчивых туристов мзду брать. Подпрыгнут на батуте, а камера их — «щёлк»! Не бывает ни левитации, ни майских жуков, ни метеоритов, ни «тарелок» с маленькими и зелёненькими. Значит, тупые они, учёные, если даже в майских жуков не верят? Тупые, конечно, зато науке преданы. А наука…
     Улыбнулся Алёша, руки повыше поднял, сцепил пальцы. Наука у каждого своя. Как летать здесь, где ни верха, ни низа, он давно наловчился. Руки поднять — и «рыбкой» вверх, в невидимый омут — тот, что где-то за облаками. Говорил Профессор: не бесконечно небо, даже в нем есть граница, но в какой стороне, не угадаешь…
     Выше, выше, выше!.. Свистит воздух в ушах, по лицу гладит, давно не стриженные волосы ерошит. Без парашюта, без пропеллера, без карты, без плана — в никуда, в синее пространство, в белые облака…
     Выше!
     — Алёша! Не убегай, Алёша!.
     Джемина! Догнала, заскользила рядом — лёгкая, в синем скафандре-трико, с короткой стрижкой. Совсем девчонка, без очков, без морщинок на лбу. Милосердно Небо — самое лучшее дарит. Молодость, красота, полет…
     Рядом, совсем близко. У Алёши руки сцепленные надо головой, у Джемины-подпольщицы — к телу прижаты. У каждого своя наука!
     Выше, выше!..
     — Позовём, Алёша? Я готова. «Джемина, Джемина, выхожу на связь!»
     — А тебе хочется? Профессор опыты ставит, понимаешь, сталкеров из нас воспитывает. Успеется! Просто полетаем, может, встретим кого — вне программы?
     — Полетаем!
     Выше! Облако рядом, совсем близко. Пахнуло сыростью, ударил морозом по коже… Отпустило. Нет облака, внизу осталось, снова небо вокруг. А Солнце ещё высоко, далека ночь, можно не спешить, не считать минуты.
     — Здорово, что мы здесь встретились, Алёша! Я — в Тростянце, дочку только что спать уложила, ты…
     — Такое уже делалось, Профессор рассказывал. Программа на дисках у нас одинаковое, наушники синхронно надели… А вообще, здорово!..
     Солнце ближе стало, больше. Другое оно, на настоящее не слишком похожее. На то не посмотришь без тёмных очков, без закопчённого стёклышка. А тут гляди вволю, только глаза прищурить не забудь.
     А кто сказал, что наше земное, Солнце — настоящее?
     Выше!
     — Ничего, что я на «ты», Алёша? Оно как-то само…
     — Не смеши, партизанка. Ты ещё с «благородием» меня поименуй!
     Легко с нею, с Джеминой-баскетболисткой! Слова подыскивать не надо, смущаться нечего. Правильно, что не стал он, Алёша, события торопить, в друзьях порою лучше, чем в любовниках…
     Хмыкнул товарищ Север, на ту, что рядом с ним скользит, покосился. Улыбается, глаза прикрыла. Красивая. Живая… Сука же ты, Иван Иванович, не тем будь помянут! Привык людей, как семечки, лущить, мент поганый! И ты, Юрий Владимирович, товарищ Юго-Восток, хорош. Самых головастых в АГ-3 собрал — для чего? Неужели после 26-го не пригодятся?
     А вдруг и это не зря? Может, Юрий Владимирович испытание товарищу Северу устроил? Твоя группа, твоя власть, что хочешь, то делай. Хочешь, Джемину, математичку очкатую, бетоном залей, хочешь, в небо с собой возьми?
     Диск с новой программой, Алексей сразу скопировал, словно чувствовал. Копию в бумажный пакетик уложил и в сумку спрятал. Вовремя — чтобы Джемине перед ночной дорогой передать. А ноутбук со всей начинкой баскетболистка сама захватила, догадалась.
     Созвонились, время назначили.
     Встретились сразу, даже звать не пришлось.
     Выше, выше!..
     

     
* * *

     — …Насчёт прожекторов мы, возможно, правы. Ты заметила, что они в темноте появились? Некробиотика — излучение смерти. Уходит свет — уходит жизнь…
     — Алёша, здесь вокруг люди: миллионы, миллиарды. Это же Ноосфера, отпечаток человечества. Мысли, воспоминания, чувства, боль радость… Мы ничего не видим, не слышим, но все это рядом, здесь… Я тебе не успела рассказать, перед самым отъездом раскопала. Кажется, твой Профессор и его друзья изобрели какой-то чип, приборчик в мозгу, чтобы в небе не летать, а сразу — по нужному адресу. Телефонная станция… Я собрала все опровержения, разложила по хронологии. Старый способ — утопить информации в ерунде, потом дать слово дюжине академиков…
     Прикрыл глаза товарищ Север, поморщился. Опять тайны Бургундского двора, конспирация, заговоры, комплоты! Кому они нужны? Лететь бы по небу, ни о чем не думать…
     А зря! Неужели не понял? До сих пор не понял? «N-контакты» и товарищ Юго-Восток — два бочка у яблочка. Катится яблочко аккурат в 26 апреля.
     Понято-то понял… И приказы, между прочим, выполнять положено.
     — Джемина! Слушай боевой приказ: скорость сбавить, к сеансу связи приготовиться!..
     Не свистит в ушах воздух, не гладит лицо ветер. Тихо вокруг, лишь вдали — лёгкий звон, словно льдинки ломаются. Лицо Джемины рядом. Протянула подпольщица руку в синей перчатке, Алёшиных пальцев коснулась.
     Исчезла улыбка с губ.
     — Все-таки рискнём, Алёша? Я… Погоди минутку, я… Как тот профессор из анекдота, не смешно даже. Хотела совсем другое сказать, хотела… Я знаю, кто такой товарищ Север, Алёша. Давно догадывалась, почти сразу, с первой нашей встречи. А той ночью поняла, что права. Вот так! Лгать больше не хочу, Алёша, дорогой мой товарищ Север, так и знай.
     Прямо в глаза смотрела Джемина-подпольщица. Ждала.
     — Вот как?
     Улыбнулся товарищ Север, Джемину-подпольщицу за руку взял.
     Дрогнули пальцы.
     — Ну и ладно. Мемуары напишешь — лет через сто.
     Покачала головой Джемина, поджала губы, прогоняя нестойкое небесное колдовство. Морщинки на лбу, знакомый близорукий взгляд.
     — Не хочу… Через сто лет — не хочу!
     

     
* * *

     — Варя… Она — твоя девушка, да? У тебя с ней серьёзно, Алёша? Я… Не знаю, как сказать, но ты сам должен… Понимаю, сейчас совсем не время, тебя могут убить, и меня могут. И вообще, нас здесь нет, мы — призраки…
     — Мы — не призраки, Джемина. Мы — здесь. Никого не убьют, ни меня, ни тебя. А обо всем остальном — после 26-го, хорошо? Ну, что начали? I’m North! I’m North! Do you listening me? I’m North!…
    

    

     

      Дорожка 6 — «Тайна третьей планеты»
     

     Музыкальная тема из мультфильма.
     Композитор Александр Зацепин.
     (2`20).
     

     Тем, кто слышал, комментариев не требуется, остальным лучше послушать. Конечно, музыка неотделима от фильма, от образа Будущего, краешек которого в нем показан. Вселенная прекрасной Утопии, в которой главная проблема — два мелких злыдня, легко побиваемые Алисой Селезнёвой.
     

     …Когда небо исчезло, исчезли облака. И Солнце, и ветер, и звон далёких льдинок.
     — Джемина!
     — Я здесь, Алёша, здесь!..
     Нет, не здесь. Здесь ничего нет — и самого «здесь» тоже нет. Только белое ничто, непрозрачное, вязкое. Белый колодец, белый омут. Ни дна, ни покрышки.
     …Алексей дёрнул рукой, сжал кулак. Скользнуло ничто между пальцами. Нет, даже пальцы исчезли. И сам он исчез, сгинул, пропал, слился с этим белым…
     — Алёша, не волнуйся, в любой момент мы можем вернуться, ты же помнишь. Программа действует.
     Фу ты! Молодец, подпольщица, не растерялась. Вытер бы Алёша пот со лба, только нет ничего — ни лба, ни пота. Эх, зря Джемина призраков поминала!
     «I’m North! I’m North! Do you listening me?» Белый омут. Прямо-таки «Theodor Bastard»! Дохлых рыб не хватает, чтобы по небу парили.
     

     
      
       В пустоте, в пустоте,

       В пустоте, в пустоте…

      

     
     Откликнулись? Кто у «бастардов» главный? Дохлый Буратино?
     — Алексей? И… мисс Джемина, как я полагаю? Теперь вы меня можете воспринимать… слышать…
     Откликнулись! Непонятно кто, непонятно откуда. То ли рядом совсем, то ли из дали несусветной, с края мира. Слова… Не разберёшь откуда они — сквозь белое Ничто проламываются, или сами рождаются, бульбочками в мозгу всплывают.
     …Сейчас дохлый Буратино появится!
     

     
      
       Вечность — ничто

       Когда на пути дождя

       Ляжет в ладонь

       Тонкое лезвие сна

      

     
     — Переводчик я настроил… инсталлировал. Не сочтите меня… нас… не любящими гостей… ксенофобами, но вы избрали не самый лучший путь… способ.
     

     
      
       В пустоте, в пустоте,

       В пустоте, в пустоте…

      

     
     То ли заикается Буратино, то ли сам себя переводит. Даже слова не его — чужие, как в плохом дубляже.
     Переводчик? То есть, говорит не он?
     — Сейчас… Требуется некоторое время для окончательной настройки… инсталлирования…
     — Кто вы? — Джемина, её голос. Тоже — непонятно откуда.
     — Александр Теодор Никольсон. Здесь меня называют Гедеоном.
     Вновь дёрнул Алёша рукой — по лбу себя хлопнуть. Гедеон-Цербер, кому ещё тут быть? Предупреждала «тётя Лена»!
     …Ушла ладонь в пустоту. Нет, не ладонь — пустота в пустоту.
     — Ещё минута…
     — Ой!
     Алёша даже на «ой» не сподобился — не успел. Сгинула белизна, чернотой сменилась. Ударила тьма по глазам…
     

     
* * *

     — …Проще всего обвинить вас в нарушении границ чужого владения и в покушении на частную собственность. Звучит на первый взгляд нелепо, но наши юристы могут обосновать и не такое…
     Ледяные вершины на горизонте, чистое голубое небо, звонкий воздух, стакан с незнакомым соком в руке. Теннисный корт, бассейн, одноэтажный деревянный домик, возле него — «джип» в тропической раскраске. За домом — стальная вышка, ещё дальше стена леса, разрезанная узкой просекой.
     Планета Мирца…
     …И мистер Цербер — собственной персоной. Скучная у Александра Теодора Никольсона Гедеона персона! Костюмчик-тройка, галстук узкий, очочки железные, тупоносые туфли не по моде. Ликом сер, ростом мал, потому и не в шезлонге — на табурете складном устроился.
     Слова чужие, но уже не заикается. Освоился, видать, переводчик!
     Шезлонги Джемине с Алёшей достались — вместе с соком. Столик, графин, стаканы пустые. И шезлонг пустой — третий.
     Елены нет. Не пригласили рыжую…
     — …Но это, конечно, не главное.
     Перевёл дух Цербер, потянулся к полупустому стакан — сочком взбодриться перед тем, как речи дозволенные продолжить. Зря он паузу Алёше подарил! Не любил товарищ Север, когда его всякие в галстуках поучают.
     — Это точно не главное, друг Гедеон. Главное, что мы сюда дорогу знаем…
     Хотел с «мистером» поименовать, раздумал в миг последний. Не в Америке, чай, не в Штатах драных!
     — Программа не из сложных, мы её завтра же в Сети выложим. С подробным комментарием: что за диск, какая заставка, цифровой код. Знаете куда? На форум Института Монро. Желаете с их юристами объясняться?
     Джемина! И не просто — по-аглицки, с выражением. Знай наших! Улыбнулся Алёша подпольщице. Молодец, сразу сообразила! А мы сейчас добавим.
     — В Ноосфере частная собственность не предусмотрена. Пролетарии всех стран соединяйтесь, друг Гедеон! Вам сюда матросов с «Авроры» прислать?
     Блеснули очочки. Дёрнулись бесцветные губы, сложились в усмешку.
     Не из пугливых он, Гедеон Цербер.
     — Это уже традиция, Алексей. Матросов с «Авроры» мне ещё не обещали, но все остальное было. Давайте поступим иначе. Прежде чем устраивать пролетарскую революцию, передайте тому, кто вас сюда послал: нет. Просто «нет», он поймёт.
     — А может, «да»?
     Опять Джемина. Хотел Алёша слово вставить — не успел.
     — К сожалению, мистер Никольсон прав. Нет…
     Елена! Уже здесь, рядом с шезлонгом. Такая же в первый раз — в теннисном костюмчике, с повязкой на лбу.
     Только грустная очень.
     — Лучше расскажу сама, да. Вас, мистер Никольсон, наши гости воспринимают неадекватно. Это тоже традиция.
     

     
* * *

     — …Тот, кто дал вам программу с адресом, не имел никакого права, да. Все это принадлежало другому… другому человеку. Он… Тот человек был другом Джимми-Джона… мистера Гранта. С ним что-то случилось, и ваш Профессор этим воспользовался. А теперь поясню, почему «нет». Эта планета, планета Мирца, одна из «платформ» в Ноосфере. Вы это знаете. Но не знаете другого. Джеймс Грант создал эту «платформу», чтобы на ней могли существовать не только… не только живые, да. В такое трудно поверить, да. Не верьте, примите, как данность. Вы, Алексей, в прошлую нашу встречу, сказали, что Профессор ищет дорогу в мир мёртвых. Это она и есть — дорога в Рай. Здесь, на планете Мирца, можно жить вечно — даже после того, как ваше тело засыплют суглинком на кладбище Микелиса. Это в Риге, если не знаете… Вас, Алексей, и вас, Джемина, послали на разведку. Наш ответ «нет». Ни одна попытка остаться здесь навсегда, так сказать, прописаться — кроме первой, — не удалась. Этого не смог сделать и сам Джеймс Грант. Почему, по какой причине, мы не знаем, да. И никто не знает. Если ваш Профессор надеялся найти здесь бессмертие, он ошибался…. У вас есть что добавить, мистер Никольсон?
     — Пожалуй. Странно, меня действительно воспринимают… неадекватно. Карма! Но при всей неадекватности, мне не все равно, что случилось с… человеком, которому принадлежала программа. Спросите о нем у вашего Профессора! И пусть не говорит, что он — не сторож брату своему!..
    

    

     

      Дорожка 7 — «Капли датского короля»
     

     Музыка Исаака Шварца, слова Булата Окуджавы.
     Исполняет Елена Камбурова.
     (2`53).
     

     Одна из немногих песен Камбуровой, которая по-настоящему нравится. Может, из-за фильма, в котором она впервые прозвучала («Женя, Женечка и „Катюша“). Молодой Олег Даль, молодая романтика на войне, где романтики не бывает. „Солнце, май, Арбат, любовь, выше нет карьеры. Капли датского короля пейте, кавалеры!“
     

     Четверг, 4 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.46,
     заход — 17.57. Луна — II фаза, возраст в полдень — 9,1 дня.
     

     Ежели моей книге, о которой столь много приходилось думать, вправду суждено появиться на свет, нынешний день, точнее его описание, станет лучшим её украшением. Естественно, не истинное, но преобразованное авторской фантазией. Сколько уже приходилось читать о войне в африканской саванне, в джунглях, в горах и пустынях. Настало время ознакомить любознательных читателей с особенности войны в миомбо. Сюжет, однако же, не должен отклоняться от общепринятого: вопящие орды голых дикарей, свист стрел (именно столь любезный читателям «свист», на самом же деле здешние стрелы издают звук, подобный жужжанию) и, само собой, ровная шеренга положительных героев, желательно с ружьями Дрейзе. Европейская цивилизация торжествует!
     Возможно, когда-нибудь я напишу что-либо похожее. Мой цинизм уже вполне созрел. Батальные сцены я с чистой совестью могу доверить Мбомо. Он достаточно кровожаден, по крайней мере, на словах.
     На самом деле сегодняшняя война происходила следующим образом. Вчера, ближе к полуночи, я был приглашён к леди Ньямоане. Она была немногословна, смысл же услышанного чрезвычайно прост. Пожалованный мне титул военного вождя нуждается в оправдании. Экспедиция в горы не обещает быть трудной, и возглавлять её я буду чисто номинально. Вместе с тем, моё присутствие в отряде очень желательно, ибо правительница хочет иметь присмотр за командирами-мачака.
     Последнее обстоятельство вполне примирило с незавидной роли «бобового короля» на деревенской свадьбе. Более того, я понял, что моя Леди и в самом деле желает связать наши судьбы. На какой-то миг стало жутко, ибо я словно воочию узрел остаток своей жизни. Мне не вернуться в Европу, не увидеть родную Шотландию, даже не написать никому не нужную книгу о похождениях одинокого путешественника в глубинах миомбо. Но минута слабости быстро прошла. Я сделал свой выбор, сокрушаться же о несбывшемся — занятие бесполезное и недостойное мужчины. Едва ли мои прежние знакомые (привет тебе, о Даймон!) одобрят случившуюся со мной метаморфозу. Что ж, переживу и это.
     Итак, мне приказали возглавить войско. Я ответил «есть». Солдат, не спрашивай!
     Перед выступлением из лагеря (вышли мы с первыми лучами зари, в 6.20) пришлось поучаствовать в достаточно странной сцене. Увы, менее странной, чем могло бы показаться. Мбомо твёрдо заявил, что последует со мною, ибо война не бывает игрушечной. Соглашаясь с ним, я тем не менее не решался оставить маленькую Викири одну, в окружении грубых солдат. Тогда Мбомо разбудил нашего пса и, глядя в его сонные глаза, твёрдым голосом велел оставаться возле девочки и стеречь её до нашего возвращения. К моему изумлению, пёс кивнул, после чего перебрался поближе к спящей Викири — и вновь погрузился в царство Морфея. Внезапно девочка открыла глаза. Встав, она быстро огляделась, затем подошла ко мне и, указывая рукой на Мбомо, несколько раз покачала головой. Для того, чтобы я оставил всякие сомнения, она кивнула в сторону предгорий, то есть именно туда, куда мне предстояло вести отряд.
     Выбора у меня не было, точнее, был, но крайне скверный: выразить недоверие моему другу — или взять его с собой, оставив в душе немалые сомнения. Едва ли девочка сознательно желает нас поссорить, значит, причина в чем-то ином.
     Разбираться я, конечно же, не стал, и вскоре мы уже шли во главе колонны по тропе, ведущей в горы. Точнее, шли солдаты, нам же с Мбомо подвели двух лошадей (!!!). Оказывается, их преподнесли в дар леди Ньямоане вожди соседнего селения. Уже взбираясь в седло, я мысленно пожалел наших новых четвероногих друзей. Им едва ли пережить здешнее лето с его жарой и бесконечными налётами цеце. Вместе с тем, откуда-то эти лошади были привезены! Седло у доставшейся мне было арабским, но лошадь Мбомо оказалась под американским (!) солдатским седлом, такой же была и прочая упряжь. Пора перестать удивляться сюрпризам «дикой» Африки.
     Сам поход прошёл идиллически. Старшой отряда, здоровенный увалень-мачака в боевой раскраске, пояснил, что ближайшие селения уже изъявили покорность. Строптивым оказался лишь некий вождь, обитающий со своим племенем среди скал (?). Он тоже не прочь покориться — но только после того, как мы продемонстрируем силу, дабы, как говорят китайцы, «сберечь лицо». Итак, никакой «засады» не намечалось, и мне действительно предстоит роль «бобового короля». На большее с моим военным опытом претендовать и не смею.
     Восседая на мирной, послушной конячке, неторопливо трусившей впереди колонны, я жалел о невозможности делать записи и зарисовки. Привалы были коротки — мы очень спешили. Оставалось надеяться на память и на спокойный завтрашний вечер. Я лишь пытался обозначить на бумаге кроки нашего маршрута, основу будущей карты.
     А между тем, горная страна, куда мы вступили, поистине достойна многостраничного описания. Даже если оставить в стороне красоты природы (три водопада!), жизнь аборигенов кажется ничуть не менее интересной. Мы видели два селения, точнее, проследовали через них. Населены они все теми же мангаджа, чьи вожди поспешили изъявить нам покорность. По сравнению с уже виденными мною деревнями макололо, селения поражают порядком и чистотой. Окружены они изгородями из ядовитого молочая, дающего летом густую тень. Преимущество именной такой изгороди ещё и в том, что под нею не растёт трава. Это помогает избежать пожаров.
     Дома мангаджа велики и достаточно сложно выстроены, в некоторых я заметил не одну, не две, а сразу несколько комнат. Все очень опрятно, улицы кажутся выметенными. Благодаря близости гор селения прекрасно обеспечены водой, равно как поля, находящиеся поблизости. Выращивают здесь не только просо и египетский дурро (Holcus sorghum), но также сладкий картофель, коноплю и кукурузу. Хлопок также известен, причём в трех (!) разновидностях. Одна из них именуется «тонье манга», то есть, «хлопок иностранцев». Образцы, которые я видел, и в самом деле прекрасны и почти равноценны лучшему манчестерскому.
     Железные предметы весьма различны. Много орудий из хорошо знакомого мягкого железа местного производства, но встречаются также предметы, в основном оружие, из превосходной стали (!!!).
     Итак, до самой ночи мне пришлось заниматься этнографией. Война откладывается на завтра. Если верить нашим лазутчикам, строптивый вождь лично поднимется на скалу для изъявления покорности и вручения даров. Скалу я уже видел — она немалых размеров и совершенно отвесна.
     Нельзя сказать, что я совершенно спокоен. Генеральского опыта у меня нет, но рядовым повоевать довелось, посему подобная покорность врага немало настораживает. Я пригласил старшого мачака, дабы распорядиться о защите лагеря и надёжных караулах. Как выяснилось, все это уже сделано без меня.
     Ночь ясная, посему попытаюсь произвести очередные измерения.
    

    

     

      Дорожка 8 — «Песнь о Вещем Олеге»
     

     Музыка неизвестного автора, слова А. С. Пушкина.
     Исполняет хор Валаамского монастыря.
     (2`28).
     

     В монашеском исполнении эта боевая песня, известная из кинофильмов про белогвардейцев, звучит неожиданно мрачно. Но голоса прекрасные.
     

     Алёша открыл меню, проглядел наискось. Пицца такая, пицца этакая… С грибами взять, что ли? Или спросить совета?
     — Василий, какую лучше заказать?
     Василий-антифашист моргнул, взглянул недоуменно. Видать, не о пицце размышлял. Наконец, улыбнулся, головой качнул.
     — Извините, Алексей Николаевич. С курицей берите, не ошибётесь… Мне не надо, я не голодный.
     Алёша и сам не слишком оголодал, отказа, однако, не принял. Раз в пиццерию попали…
     — Нам, Василий, здесь ещё сидеть и сидеть. Конспирация!
     — Тогда, конечно. С курицей.
     Давно уже понял Алексей Лебедев: помяни конспирацию, никто спорить не решится. Волшебное слово! Тем паче, только приехали, сидеть же придётся невесть сколько. Может, час, а может, и до вечера.
     — Две с курицей. И… Пиво? Сок? Два сока, яблочных.
     Пиво — вечером, если охота будет. В бою пиво не пьют, и на манёврах не пьют, и на штабных учениях. Нет, пьют, конечно, и не только пиво, но в данном вопросе товарищ Север строг. Как и его верный связник Алёша Лебедев. Сам руководитель подполья на посту, неуловимый, невидимый…
     — Звонить будут каждые десять минут. Если что случится, то немедленно.
     Кивнул Алёша — ясно. Мобильник включённый на столе, знакомое авто у входа. Этак можно всю жизнь воевать!
     …Или до 26-го — до Второго Чернобыля.
     Пиццерию, маленькую, прилепившуюся к стене дореволюционной, шестиэтажки, Алёша видел впервые. Недалеко от центра, а район, считай, незнакомый. Склон, узкие переулки, дома почти как в Риге, затейливые, старинные, хоть экскурсии води. Хорошо Василию — местный, каждый закуток знает.
     Василий-антифашист место и подсказал. Тихо, пусто, с улицы не видать. И день тёплый, можно на веранде устроиться. Чем не место для штаба?
     «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“, пощады никто…»
     Мобильник проснулся!
     — Приближаются к кладбищу. Без происшествий.
     — Ясно, Василий. Без происшествий.
     А вот и пицца — на деревянных кругляшах. На вид — ничего, на вкус… очень даже ничего. Эх, кому война, кому мать родна!
     

     
* * *

     Долго с Хорстом-Игорем думали, судили и рядили. В городе «Опир», уже на вокзале, две сотни с лишним. Вот-вот построятся, к центру замаршируют. Там ждут: милиция, «каштаны», «Десант» в полной боевой, «Отечество и Порядок» под малиновым штандартом. И публика штатская во главе с Бабой Галамагой. Лично приехала — народ против «бандер» поднимать. Не пустим «хахлов» в город наш, исконно русский!
     Нам Здесь Жить, мэр новоиспечённый, лично по телевизору выступил, к порядку-спокойствию призвал. Он призвал, и Баба Галамага призвала — бой супостатам дать, окропить вражьей кровью булыжник.
     Чего подполью делать? Какой приказ боевым группам отдать?
     Рассудили: в драку не лезть, но момент использовать — для учений и для боевого сколачивания. По всему маршруту «Опира» наблюдателей расставить, штаб развернуть, проверить взаимодействие.
     Если и в самом деле начнётся, тогда — по обстановке.
     Хорст Die Fahne Hoch с двумя парнями возле кладбища, куда колонна «Опира» путь держит. Там митинг будет, там десантники ждут с Бабой Галамагой. Остальные тоже при деле. Алексею Лебедеву, связанному товарища Севера, осталась самая малость: пиццу пробовать и рапорты принимать. Сколько уже прошло? Минут восемь?
     «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“…»
     — Голова колонны входит на кладбище. «Каштаны» оттеснили толпу. Без происшествий.
     — Понял, Василий. Без происшествий.
     …Хотя и любопытно. Все чаще на улице не мента увидишь, а «каштана». И патрули теперь из муниципалов, и оцепление. Целые подразделения из МВД в «каштаны» переводят. Киев, конечно, протестует, только не слишком слушают столицу. В Севастополе русский язык ввели, в Луганске ввели, и тут собираются. Прокуратура коброй шипит, но и её игнорируют.
     Вот она, дестабилизация, мать порядка! Ещё чуток — и выводи танки на площадь. «Чуток» же рядом совсем. Стрельнет очередной псих со справкой по колонне «бандер», взрывпакет под ноги кинет…
     — Василий, а чего они на кладбище пошли?
     — Там памятник, Алексей Николаевич, ещё в 91-м установили — погибшим бойцам Украинской Повстанческой армии. Я сам не знал. Откуда у нас УПА?
     Будущий историк Алексей Лебедев пожал плечами. Откуда? Оттуда! Жили они в Стране Чудес. Нет теперь страны, но чудеса остались.
     «Врагу не сдаётся наш гордый…»
     — Без происшествий.
     Товарищ Север отставил кругляш с недоеденной пиццей, задумался. Ждать происшествий — или не ждать? С одной стороны, повод — лучше не придумаешь. Запад на Восток идёт войной, Антифашистское движение «Десант» «эсэов» останавливает. Но и другая сторона имеется. Эффект «Волки! Волки!»: ждали — ничего, второй раз ждали — тоже ничего, в третий и ждать перестали…
     Джемина уверена — не сейчас. Не будет сегодня волков! А когда придут («Чужой патруль у моих ворот…») предупреждать не станут.
     «Врагу не сдаётся…»
     Что такое? Неужто сглазил?
     — Алексей Николаевич, вас. Михаил Ханенко, из АГ-2.
     Ага!
     Прежде чем к уху трубку поднести, Алёша прикинул шансы. Ребята-аналитики уверены, Джемина уверена, сам он тоже. Ошиблись? Угадали?
     — Алексей Николаевич, все сделали, установили прослушку. Сейчас совещание идёт, командиры «Опира» и наши, из Десанта. Там ещё Лапчинский, вы его Геббельсом назвали. Десантники сегодня приказ получили — не вмешиваться, что бы не происходило. И другим не давать… Все как вы говорили: делят. Правобережье — их сфера ответственности, Левобережье наша, то есть Десанта. Пока по Крыму сговориться не могут. И по Киеву. Послушать хотите? Они сейчас насчёт Севастополя ругаются…
     Поблагодарил Алексей Лебедев товарища Ханенко — не от своего, от товарища Севера имени. Слушать не стал, и так ясность полная. Не будет волков!
     …И с тигром угадали — сидит в засаде, в усы ухмыляется!
     Хотел трубку Василию-антифашисту вернуть, не успел.
     «Принимай нас, Суоми-красавица!..»
     Это же его телефон, собственный. Хорст!
     

     
* * *

     — ..Нет, Алексей, я не насчёт этого цирка. Да, сейчас дам отбой, все реально в порядке… Слушай, тут… Плохи дела, только что Женина мама звонила. Женя в больнице, без сознания. Врачи говорят, кома…
    

    

     

      Дорожка 9 — «У „Максима“ кровь — водица»
     

     Песня из спектакля «Дни Турбиных».
     Исполняет автор — Дмитрий Киммерфельд.
     (2`46).
     

     Некачественная запись с магнитофонной ленты. Одна из лучших современных песен о Гражданской войне. «У „Максима“ кровь водица, он лопочет, не уснёт. В белокаменной столице — комиссары с матроснёй…»
     

     Солнце, тучи, снова солнце. Вот и ветер налетел, пробрал нежданным морозом. Апрель на середине, до Пасхи рукой подать (до 26-го — тоже рукой подать), а куртку не снимешь, пожалеешь, что свитер дома забыл. Ветер, за ветром тучи, с ними и дождик, мелкий, противный. Холодный…
     Алёша провёл носком туфля по асфальту — черта неровная вышла. Словно граница: здесь, по эту сторону, они с Игорем, живые и здоровые, по другую…
     Медицинский городок у края Лесопарка — тот же, знакомый. Только корпус другой. Неотложка, где Хорста штопали, позади осталась, здесь от иного пользуют. Неврологичка: серый бетон, бесконечные ряды окон, этаж на этаже. Потрескавшийся, словно весенний лёд, асфальт, тоже серый.
     — Может, пройдём? Попытаемся?
     Игорь — неуверенно, робко. Сам на себя не похож парень. Помочь бы, ободрить, только нечем. Можно лишь остаться, не бросить, постоять рядом.
     Алёша так и сделал — остался, хотя понимал, что без толку. К Жене-Еве в реанимацию не пустили, разговаривать не стали. Ткнули пальцем в бумажную распечатку: справки с 16.00 до 17.00. Одно ясно — жива. И то слава богу.
     Совсем подрастерялись, но повезло — нос к носу с Профессором столкнулись. Прямо в коридоре, возле кабинета с надписью «Дежурный врач». Профессор в белом халате поверх чёрного костюма, ещё кто-то в халате, наверное, доктор. И женщина — Профессоровых лет, в дорогом пальто, в дорогой косметике. Алёша сразу догадался, а Игорь подтвердил: мама Женина. Не похожа, а узнать можно.
     …Нос — носик! — один к одному.
     Профессор заметил их, кивнул — и дальше по коридору пошёл. С ним белохалатник и мама Женина. Мешать не стали, решили подождать. Хорст-Игорь предложил возле лифта, Алёша же рассудил: на улице лучше. Пусть ветер, пусть дождь, все равно веселее, чем на пропахшем горем этаже.
     Там и ждали. Отвлечься бы, поговорить, только о чем? Не о Десанте же, не о Бабе Галамаге! Верно Хорст сказал: цирк. Цирк и есть.
     В цирке, правда, тигры случаются…
     — Мама её, Жени, позвонила. Чушь какая-то реально выходит. С утра на лекции не пошла, сказала, дома поработает, к компу села. И все! Да, ещё наушники надела. Мать в магазин вышла на полчаса, вернулась, а Женя уже на кровати. Одеяло на полу, а она…
     — Компьютер. Что там было?
     Хорст Die Fahne Hoch покачал головой, усмехнулся грустно. Об одном подумали. Стёр Профессор все файлы, спрятал диски Монро, но у Жени-Евы все это наверняка имелось.
     — Не сообразила она, мама Женина! Пока соседку звала — она врач, пока в «Скорую» звонила… Выключила комп, на автомате, кнопкой «power». А наушники — черт их знает? Женя часто музыку слушала, когда работала. Всякие «Alte Camaraden» и «Bomben auf Engelland».
     — А напиток? Которым вы меня поили? Экстракт гинкго двулопастного? Женя заваривала?
     Игорь пожал крепкими плечами, поморщился. Не спросил, хоть и следовало. Не до того было.
     — Мать растерялась совсем. Женя с детства ничем не болела, ни на что не жаловалась. А тут…
     Алексей кивнул, по сторонам поглядел. Хуже нет места, чем больница! Даже кладбище не так страшит. Там ясность полная, все уже случилось. Нет надо ждать самого страшного ждать — каждую минуту, каждый миг.
     — Профессор!
     Точно — он. Не один, с мамой Жениной. Переглянулись Алёша с Игорем. Подождать?
     Ага! Уже расстаются. Она что-то говорит, сердито, резко, Профессор отвечает… Ответил…
     Повернулась резко… Профессор поднял руку, словно хотел остановить.
     Ушла. Опустилась рука.
     Вновь переглянулись Хорст с Алексеем. Вперёд шагнули.
     

     
* * *

     — Сейчас, ребята. Одну минуту!
     Ладонь Профессора скользнула в карман пальто. Обратно вынырнула не пустая. Пачка сигарет, красный «Атаман». Зажигалка…
     Алёше захотелось глаза протереть.
     Да он же не курит! Вот дела!..
     Щёлк! Затянулся, жадно выдохнул сизый дым…
     — Если коротко… Что с Женей, врачи не представляют. Подозрение на инсульт, сейчас будет обследование… Нарушение мозговой деятельности, а конкретно — поди пойми!..
     Вновь затянулся, поглядел в серое небо. Дёрнул уголками узких губ.
     — Догадываюсь, о чем хотите спросить. Сразу отвечу: не знаю. Не знаю, пыталась ли Женя ставить какой-то опыт… эксперимент. Диски Монро у неё были, они скопировала и часть моих программ. Но это не опасно, ничего подобного ни с кем не случалось. Хуже другое. Женя пыталась искать в Сети, спрашивала совета на форумах, где выкладывают всякую дичь, иногда очень опасную…
     Поглядел Алёша на Профессора, скользнул взглядом по сигарете. Нервы? Конечно, нервы, чему удивляться? И все равно, странно Профессор говорит. Словно не рассказывает — оправдывается.
     Почему — «словно»? Он, конечно, не сторож брату своему…
     Алёша сцепил зубы. Не сторож, значит?
     — Несчастные случаи при N-контактах. Какие бывают причины?
     Не стал «бывают ли» спрашивать. И так ясно.
     Рука с сигаретой дрогнула — всего на какой-то миг. Спокойно ответил Профессор, словно не о дочери шла речь, словно ему на лекции вопрос задали.
     — Чаще всего несчастные случаи связаны с использованием мозгового чипа. О чипах вы, Алексей, уже знаете. Очень опасная вещь. Те, что соглашаются на операцию, фактически смертники.
     — У Жени не было этого дурацкого чипа. Не было!..
     Хорст — не выдержал, перебил. Профессор кивнул, сигарету в бетонную урну бросил.
     — Не было. Вторая причина — использование химических препаратов. Такое тоже применяют некоторые… энтузиасты. Врачи не заметили у Жени следов укола, но на всякий случай проверят. Обычные же, как вы, Алексей, называете, «полёты», совершенно безопасны. Это лишь лёгкий сон. В крайнем случае человек увидит кошмар — и проснуется.
     Убедительно говорил Профессор, твёрдо. Так, что поверить можно.
     А можно и не поверить!
     Вновь скользнула рука в карман, уже не в боковой — внутренний.
     — Вот!
     Ладонь, на ладони — замшевый футляр. Аккуратный, со змейкой.
     — Алексей! Игорь! На всякий, как говорится, пожарный. Если с человеком что-то случится во время опыта, если он не придёт в себя, ему можно сделать укол. Фенитон — очень сильное средство. Повышает дозу миорелаксантов, индуцирует микросомальные ферменты… Человек обязательно очнётся. Ненадолго, всего на несколько минут. Но, по крайней мере, успеет рассказать, что произошло. Иначе останется одно — искать его в Ноосфере, это даже не иголка в стогу сена. У меня два шприца, но пока… Пока Жене колоть не стану.
     Алёша поглядел на футляр. Фенитон, надо запомнить. Фенитон, фенитон, микросомальные ферменты…
     

     
* * *

     — Сейчас не самое удачное время Профессор… Но, может, это имеет значение. Мы… Я был по адресу, что на вашем диске. Там вам велели передать: «нет».
     — Нет… Вы правы, Алексей, это в самом деле… имеет значение.
     — Бессмертия не существует?
     — Бессмертия не существует.
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ-12.
     

     Вы ждали отмашки? Даю отмашку. Иран заявил об успешном осуществлении проекта термоядерного синтеза (ТОКАМАК). В нынешней свистопляске это сообщение воспринято исключительно как очередная, не слишком умная дезинформация. Господа академики дружно надули щеки, дабы выдохнуть: «Не может быть!» Возможно, они правы — относительно Ирана. Нам же под этот бестолковый шум самое время рассекретить первый из секретных проектов. Давать информацию в прессе необязательно (хотя и желательно, пусть посмеются напоследок!), но ознакомить будущий «теневой кабинет» и прочих заинтересованных персон — совершенно необходимо.
     Я горжусь нашим ТОКАМАКом, хотя и не имею к его созданию прямого отношения. Это первый проект, для осуществления которого была использована Основная Информация. Об этом Вы, конечно, знаете, но я удовлетворением могу напомнить об Основной Дезинформации. Началось это очень давно. Впервые попытку «спрятать» данные об успехах термоядерного синтеза предприняли в 1969 году, когда успех наметился в Ленинграде. Тогда и была намечена «каскадная» система дезинформации, основанная прежде всего на помянутых тупости и зависти господ учёных. Результат очевиден: в мире успешно работают четыре промышленные установки ТОКАМАК, а наши умники все ещё рассуждают о теории плазмы. Последнее, что я нашёл в Сети: «Но кто не слеп — тот видит, что направление тупиковое. Дальнейшее финансирование проектов типа токомак, это или дремучая безграмотность, или тупое желание урвать чужое в виде госфинансирования…» «Токомак» через «о»! Что с них взять, с академиков?
     Один академик нам, правда, здорово помог. Шум, устроенный Велиховом с «проектированием международного термоядерного реактора ITER» (ух, как все заорали!), позволил отвлечь внимание в самый решительный момент — когда в сентябре 2005-го мы запустили установку на полную мощность, дабы компенсировать прекращение поставок «братского» газа. Обошлось! В Российской Академии наук твёрдо знают, что ТОКАМАК — всего лишь «дремучая безграмотность».
     Нашей установки, даже после её планируемой реконструкции, едва ли хватит даже на областной центр. Поэтому уже сейчас пора вводить в действие известную Вам программу. Она рассчитана на пять лет и потребует очень серьёзно затянуть пояса. Придётся не только вытопить весь жир из господ народных избранников, заставить поделиться «буржуев» и ограбить грабителей, но и срезать многие социальные программы. Это — одна из причин моего согласия на самые жёсткие меры, включая террор и государственный переворот. Зато через пять лет страна почти полностью обеспечит себя энергоресурсами. Лучшего завещания потомкам нам не оставить.
     Итак, в этом случае моя совесть чиста. Но только в этом. Второй из «неназываемых» проектов вызывает очень серьёзные опасения. Нет, я не гуманист и не, прости господи, правозащитник. Однако любое открытие тут же будет заимствовано. «Токамакизация» мира ударит лишь по арабским нефтяным шейхам и Газпрому. Но «второй неназываемый» приведёт к эскалации насилия в невиданном масштабе. Мы не получим «щита», но отрастим себе «большую дубинку». Очень скоро такие «дубинки» будут у десятков государств.
     Время ещё терпит. Авось, одумаемся, авось, не понадобиться. Однако, кое-что надо решить сейчас же. Я имею в виду направление «Контроль». Прямой N-контакта («Разговор») в некоторых случаях может быть односторонним. Зная «адрес» собеседника мы можем слышать его мысли без всякого на то позволения. Мы (я тоже) иногда это применяем. Господь (может быть!) простит. Но вводить прослушивание в систему, распространять её на всю страну? Вы читали предложения? Наши доморощенные Берии и Ежовы уже успели составить смету!
     Аргументы насчёт «предупреждения преступности» и «государственной безопасности» даже не стану обсуждать. Такая логика приведёт к идее тотального зомбирования, то есть, к «големизации» человечества. Если мы можем «слушать» человека, почему бы не попытаться направить его в нужную сторону? Для его же блага, само собой.
     Вам ещё не хочется застрелиться?
     Я понимал и понимаю, что участвую в грязном деле. Понимаю, что грязь смешана с кровью. Требуется спасти миллионы жизней — пусть и таким способом. Ноосферные исследования дают нам не только необходимые знания, но и силу. Однако, планировать телепатический ГУЛАГ — это уже вне всякого «формата».
     Наши «адреса» — не тайна. Возможно, и Вас и меня уже «слушают». Из самых лучших соображений, само собой.
     В любом случае я позабочусь о том, чтобы все мои «адреса» не достались нашим штукарям. Заодно подстегну, насколько возможно, ребят, работающих по программе блокировки. Хотите очередной тур соревнования брони и снаряда? Будет очередной!
     Ваши намёки о причинах моей «неуступчивости» не имеют под собой оснований. Несчастье с моей дочерью никак не связано с нашим сотрудничеством. Скрыть от Евгении мои ноосферные исследования я не мог — хотя бы потому, что об этом открыто пишут респектабельные научные издания. То, чем она могла воспользоваться, включая базу моего компьютера — всего лишь безопасные игрушки. Я неоднократно объяснял, сколь опасны самостоятельные «вылазки», тем более с использованием чужих программ. Что я мог ещё сделать? Евгения — взрослый человек.
     Надеюсь не столько на врачей, сколько на естественный ход событий. Я нашёл описание нескольких случаев ухода «туда» (с использованием, само собой, бинауральных ритмов, а не всякой «химии»), продолжавшихся несколько дней. Все они заканчивались благополучным пробуждением. Последние опыты подтвердили: «там», на «островах» Ноосферы, невозможно остаться навсегда. Ещё недавно эта новость меня бы расстроила, теперь она внушает надежду. Даже если Евгения где-то «там», она вернётся. Если же нет… Только не стоит в очередной раз предупреждать меня о «неизбежном риске». Поневоле начинаешь думать, что мы, приучившись рисковать другими, стали относиться к себе с излишней нежностью.
     Перечитал… Кажется, сказано обо всем — кроме «формулы Ч». Предлагаю «Ч+3». Логика простая: день поговорят, день — посмеются, на третий — забудут. Кроме того, сам календарь подсказывает. Войны начинают в воскресенье в четыре часа утра. Не будем отступать от традиций.
     Итак, «Ч+3». Только сейчас сообразил: хоронят тоже на третий день.
    

    

     

      Дорожка 10 — «Гибель Стерегущего»
     

     Авторы музыки и текста неизвестны.
     Исполняет хор Валаамского монастыря.
     (6`01).
     

     Очень мрачная вещь! Исполнение вполне соответствует. Странное дело! Сколько у нас, у русских и украинцев, подобных песен? Неужели у прочих народов такая же безнадёга?
     

     Пятница, 5 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.43,
     заход — 17.59. Луна — II фаза, возраст в полдень — 10,1 дня.
     

     В романах, в том числе и «африканских», всякий драматический эпизод полагается начинать с фразы: «Его разбудил неясный шум», ещё лучше «отчаянный предсмертный вопль». Редеющие, но все ещё бодрые романтики из гнёзда лорда Байрона, непременно бы конкретизировали: «А-а-а-а-а-а-ах-х-х!..», ибо вопль должен завершаться придушенным хрипением или стоном.
     В моем случае все вышло проще. Разбудил меня Мбомо своим обычным: «Доброе утро, Ричи!» Я открыл глаза, привстал — и сообразил, что, во-первых, до утра ещё далеко, а во-вторых, оно едва ли будет добрым.
     Прежде всего, я обратил внимание на туман. За недели путешествия по миомбо я почти забыл, о нем, но белая, почти непрозрачная пелена живо напомнила, что мы в горах. Оглядываясь и пытаясь сообразить, что в лагере не так (кроме, само собой, тумана), я не сразу заметил, что мой друг отчего-то решил сменить уже привычный арабский наряд. Когда же, наконец, сообразил, все остальное стало ясным. На Мбомо была знакомая синяя униформа — та самая, издалека похожая на американскую. Голову украшала офицерская фуражка, а на плечах я заметил нечто, напоминающее эполеты.
     Я встал, накинул бурнус, сразу же показавшийся мне смешным и нелепым, и даже не стал смотреть в сторону моего грозного арсенала. Бесполезно — рядом с Мбомо находились ещё трое в такой же форме, с мушкетами наготове, а сквозь серую пелену можно было разглядеть, что лагерь полон «синими». Все стало ясно — моя война кончилась, даже не начавшись по-настоящему. Оставалось одно: попросить моего друга об одолжении, дабы растолковал непонятливому. Кое-что я уже начинал соображать, однако, подобный рассказ, обычно следующий в конце книги, порой бывает весьма поучителен. Если не для будущих читателей (?!), то хотя бы для меня самого.
     Поговорили мы за кофе, сваренного из наших запасов на наскоро разложенном костерке. Туман постепенно уходил, и случившееся ночью представало предо мной со всей очевидностью. Возле погасших костров лежали трупы наших солдат. Почти никто из них, как можно было понять по позам, даже не успел проснуться. Немногочисленных пленных «синие» строили в колонну, чтобы затем отправить куда-то в горы. Мы же пили кофе. Странно, но я мог не только глотать, но даже чувствовать вкус. Наверное, я уже мысленно простился со всей прежней жизнью, и теперь мог спокойно вкушать йеменский напиток в ожидании новой главы, какой бы короткой она не будет.
     Мбомо — полковник (!) Джордж Вашингтон Мбомо Смит, не стал темнить. Предваряя свой рассказ, он лишь удивился, отчего его друг Ричи не сообразил все загодя. Именно этого он опасался последние дни, особенно после неоднократных предупреждений нашей маленькой Викири.
     Мой друг ни в чем не лгал. Он действительно родился в Либерии, куда приехали на жительство его родители — освобождённые рабы из штата Миссури. При начале колонизации Перечного берега прибывшие туда надеялись, что худшее осталось за океаном. Они вернулись домой, они свободны, полны сил… Увы, действительность быстро предъявила свои права. Для местных жителей, таких же (с нашей европейской точки зрения) негров, прибывшие виделись не земляками, вернувшимися в родную Африку, но американскими колонизаторами, желающими отнять их землю и свободу. Мбомо не преминул добавить, что аборигены Перечного берега были достаточно развращены сношениями с португальскими купцами и особенно работорговлей, ведущейся там уже несколько веков. Не стану спорить, однако же, опасения этих «развращённых» быстро подтвердились. На Перечном берегу рождалась не вольная держава освобождённых рабов, но ещё один южный штат.
     Когда все прибрежные земли были освоены, переселенцы, опасаясь заходить в смертельно опасные джунгли, занялись переделом захваченного. Дошла очередь и до колонии Мэриленд, родины Мбомо. Федеральные войска быстро сломили сопротивление её защитников, и теперь перед проигравшими стоял незавидный выбор. Они его сделали, предпочтя фактическому рабству новый исход.
     О стране Читабо, вольных землях у «Большой воды», им рассказали арабы, указавшие наиболее удобную дорогу. Причина сего доброхотства вполне материальна — работорговцы Восточного побережья не могли столковаться с местными рундо. Дальнейшее понятно. Несколько тысяч хорошо вооружённых переселенцев без труда покорили страну, основав державу Миомбо-Керит. Диковинный зверь был взят в качестве герба из вполне понятных соображений: в сих местах его боятся более, нежели льва или леопарда.
     Мбомо, закончив военную школу (!), был командирован правительством в Северо-Американские Штаты и Европу с некими целями, о которых вполне можно догадаться. Через некоторое время он получил новое задание — отправиться в Судан, где разгоралась очередная война. Там мы с ним и познакомились.
     Его нынешнее путешествие предпринято с двоякой целью. Мбомо спешил домой, но, узнав по дороге о намечающейся войне, предпринял все действия, возможные в его положении. Не могу осуждать моего друга, ибо его родина подвергалась непосредственной опасности. Не знаю, какова была бы власть рундо Калимботы, но интересы работорговца Зубейра Рахамы слишком очевидны.
     Походя, словно речь шла о вещах не слишком важных, Мбомо заметил, что по его сведениям, армия Калимботы окружена, её судьба решится в ближайшие дни. Войска же леди Ньямоаны уже не существует.
     Пока мы допивали кофе, солдаты в синих мундирах закончили собирать трофеи и разбираться с пленными. Насколько я мог видеть, из мачака в живых не оставили никого, новобранцы же, перепуганные и сбитые с толку, выказывали полнейшую покорность. Самое время было спросить о леди Ньямоане и своей собственной судьбе. Однако, совершенно неожиданно для самого себя, я поинтересовался иным: загадочными «колдунами» Миомбо-Керита.
     Мбомо развёл руками. Он — человек военный, офицер, привыкший к вещам сугубо материальным. По его сведениям в горах и в самом деле обитает некое племя, пользовавшееся немалым авторитетом среди аборигенов. Пришельцы с Перечного берега предпочли не трогать их, но договориться. Однако подробности ведомы лишь правительству. Сам полковник Джордж Вашингтон Мбомо Смит в колдунов не верит. Случай же с Викири объясняет просто: девочка, будучи действительно родом из здешних мест, прониклась ко мне симпатией и пыталась предупредить об опасности.
     Могло быть и так, однако объяснение в любом случае не полно. Но о Даймоне и обо всем, что с ним связано, Мбомо не знает, я же не стал отвлекать его мистическими байками. У полковника Смита и без этого много хлопот. Он на службе, он выполняет свой долг, выполняет приказ.
     Солдат, не спрашивай!
     О леди Ньямоане знаю лишь то, что она жива. О себе могу сказать то же самое.
    

    

     

      Дорожка 11 — «Танго Магнолия»
     

     Автор музыки и слов Александр Вертинский. Исполняет Олег Погудин.
     (2`34).
     

     Можно по-разному оценивать «серебряный голос» Олега Погудина, но Вертинского он исполняет хорошо. Может, потому что он и сам несколько жеманен и фатоват.
     

     Товарищ Север спрятал мобильник, на солнышко поглядел. Весеннее, ярко светит! Пусть воздух пока холодный, и ветер налетает, но все равно — хорошо. Почки набухли, вот-вот первые листья выклюнутся…
     Весна!
     Да, весна. Апрель. Жёлтая громада университета, маленький мостик, шум трамваев внизу. Варя ещё не пришла…
     …Черт знает что творится! Сколько взрывов было? Два? Четыре?
     Рука нырнула в карман, нащупала кожаный футляр мобильника. Хорсту что ли звякнуть? Пусть своих ребят подбодрит. В самом деле! Виданное ли дело: командиру областного подполья обстановку доложить толком не могут. Взорвали — ясно. А где, сколько, главное же — кто и почему…
     Опаздывает Варя. Непохоже на неё!
     Вновь рука в кармане. Шоколадка на месте? На месте — «Свиточ» молочный с орехами. Смешно, если подумать. Можно белый «мерс» подогнать, устроить свиданку в новом ресторане на Лермонтовской. Целых три их там, новых: «Диканька», где Федя Березин парней из «Опира» спаивал, «Старгород» с пивом чешским, вдобавок ко всему «Венский дом» в четыре этажа. Выбирай — не хочу. Но не в «мерсе» дело, не в ресторане, и не в конспирации (кто смотреть станет?). Хотелось встретиться, как когда-то — у мостика, с шоколадкой в кармане. Для того и старую куртку надел, а не новое пальто из бутика.
     Где же Варя?
     Со взрывами, конечно же, ерунда получается, ерундовее не бывает. С утра мобильник ахтунгом завопил. Для подобных случаев товарищ Север поставил особую мелодию — «Танго Магнолия». Если не Хорст, не Женя (эх, Женя!), не мама, значит, ахтунг, ахтунг. «В бананово-лимонном Сингапуре» — или сержант Михаил Ханенко или Василий-антифашист. Вот и начали трезвонить, не утро — сплошной Сингапур.
     Первый взрыв — в универсаме «Юси» на Алексеевке. Есть раненые.
     «Это не мы, Алексей Николаевич! Не мы!..»
     Второй — в «Сельпо»-мегамаркете, тоже на Алексеевке. И там раненые, больше десятка, двое — тяжело.
     «Алексей Николаевич, может, наши менты из АГ-2 шкодят? Ох, не верю я им!»
     Третий и четвёртый — на Салтовке, поближе к Алёшиной комнате. Без крови обошлось, только стекла разметало. «В бананово-лимонном Сингапуре, когда поёт и плачет океан…»
     — Здравствуй, Алёша!
     — Здравствуй, Варя!
     Изменилась! Пальто новое (тоже из бутика?), берет… Не в берете дело. Изменилась!
     — Ну, як дела, малюня? Як твоя дивчина? Письма пишет?
     — Какая? А! Она не моя, мы просто… Ты-то как?
     В новостях после полудня сообщили. Не четыре взрыва, а два. И раненых всего ничего, то ли трое, то ли четверо. Все прочее — слухи, оснований не имеющие. Не поддавайтесь панике, дорогие сограждане!
     — Я добрэ, Алёша, все в мэнэ хорошо. По тебе скучаю, но… Ничего, вважай, прошло. А та дивчина, ничего, справна. Неужели меня лучше?
     — Варя! Мы просто… Просто друзья. Ей нужно помочь и… Спасибо тебе… Варя, что у тебя случилось?
     А как панике не податься? Опустели супермаркеты, отхлынул народ подальше от смерти. Всякое в городе было, но бомбы с 1943-го не взрывались. Телепередачи прервали, вышел к экрану Нам Здесь Жить, новоизбранный мэр, понёс околесицу. Послушать, так словно оправдывался: не я приказывал, без моего ведома…
     А с чьего тогда? Кто в городе, товарищу Северу вверенном, шалит? Без Ивана Ивановича «эскадрон» притих, не своевольничает. Значит, есть ещё кто-то — с бомбами наготове?
     Ясное дело — есть. Эх, не оказалось бумаг при страшном человек! Словно чувствовал Иван Иванович, кол ему осиновый, ничего не захватил! Что там ещё в пакете от Юрия Владимировича? Узнать бы!
     — Случилось, Алёша. Хач тот… Артём Суренович… С жинкой развёлся. Женимся мы с ним, после майских подадим заявление. Долго ты ждал, малюня, слишком долго!..
     — Ты… С хачем, значит? С Артёмом… Артёмом Суреновичем? Он же тебя принуждал, он тебя насиловал! Как ты могла, Варя?..
     Что в тревожном пакете неведомо, но подобного товарищ Север ждал. Чувствовал — не обойдётся без особенной, штучной гадости. Не просто чувствовал — головастики из АГ-3 предупреждали. Типичная схема переворота. Сначала «тихий» террор, истребление всех опасных, потом «громкая» фаза. Там и до бомб дело доходит: посеять панику, ужас навести. Заорёт народ благим матом, о помощи взывая — танки и подоспеют.
     Классика!
     Значит, правда? Значит, 26-го? Второй Чернобыль?
     

     
* * *

     — Всяко случается, малюня. Взяв силком та стал милком… Серьёзный он чоловик, обстоятельный, с квартирой. Маленькая квартира, правда, две комнаты всего. Диты будуть, повернуться станэ негде.
     — Дети? Ну, если так… Поздравлять, извини, не стану… Возьми шоколадку. «Свитязь», ты такую любишь.
     — Не шоколадка мэни нужна, Алёша. Квартиру покупать будем, только грошей не хватает. Нужно нам ещё пятнадцать тысяч долларов.
     Менты тоже ополоумели, не знают, что народу сказать. Уголовные, значит, разборки, никакой политики, следственные группы след взяли, вот-вот негодяев повяжут, доставят в суд.
     Сказать-то сказали, но так, что глухому ясно: сами себе не верят.
     Товарищ Север беспредел терпеть не собирался. Передал через связного, бывшего демократа Алексея Николаевича Лебедева, строгий и ясный приказ: выяснить, выявить, об исполнении донести. Сообщили Михаил Ханенко и Василий-антифашист: личным составом приказ понят правильно. Приступили!
     Хорста-Игоря товарищ Север к работе привлекать не стал. В больнице у Жени парень. Плохи там дела!
     Так сколько взрывов-то было? Два или четыре? Хоть это узнать можно?!
     — Пятнадцать тысяч долларов, Варя? И когда?
     — К маю. Лучше всего чтобы до девятого, до Дня Перемоги… Малюня, ты плохого не подумай. Брат хача моего, Артёма Суреновича, сам знаешь, где служит. Навищо тебе и хлопцам твоим неприятности? И дивчине тоже. Как зовут её? Нина Васильевна Семакова, кажется? Я на всякий случай паспорт её подывылась.
     Моргнул удивлённо товарищ Север, такую новость узнав. Вот ты кто, оказывается, Джемина-подпольщица! Будем знакомы, Нина Васильевна. Нина…
     Зря это, Варя! Ой, зря!..
     

     
* * *

     — Хорошо, деньги будут, позвоню сразу после первого… Значит, так жизнь решила строить, Варя?
     — Жаль, Алёша, що в нас с тобой не вышло. Любила я тебя, мой малюня, очень любила. Извини, только жизнь и справди строить трэба… А ця дивчина, Нина, гарна. Жаль, що с ребёнком. Ты же не хочешь, малюня, чтобы с ребёнком её щось недобрэ сталося?
    

    

     

      Дорожка 12 — «Смело мы в бой пойдём»
     

     Авторы музыка и текста неизвестны.
     Исполняет хор Валаамского монастыря.
     (2`34).
     

     Вариант знаменитой «Белой акации», одной из великого семейства, порождённого забытым уже романсом А. Пугачёва. На этот раз белогвардейский. Слова, судя по всему, подлинные, встречаются в эмигрантских публикациях. Хорошо звучит!
     

     Алёша хлопнул дверцей, наклонился к окошку, Василию-антифашисту кивнул:
     — Подождите. Я недолго.
     Потом сообразил, улыбнулся парню:
     — Пожалуйста!
     Волшебное словно не помешает. Не шофёра личного просит, не положен таковой руководителю подполья…
     …Собственно, отчего не положен? Подумать надо.
     Василий-антифашист теперь его правая рука, пока Игорь из строя выбыл. Не его, конечно, не Алексея Лебедева — грозного товарища Севера. Что подвёз, спасибо, очень уж не хотелось в метро толкаться. Настроение не то, и вообще…
     В «Черчилль» можно на машине, там стоянка есть. Джемина говорила, что водит, причём неплохо.
     Алёша взглянул на небо (опять тучи!), затем — на знакомую серую девятиэтажку. На часы не стал, уточнил уже, пока подъезжали. Итак, дом, куда его, битого-топтанного Женя-Ева привезла, двор, деревья, бабушки на лавочках, бомжи у мусорника…
     Профессор!
     Странно получилось. Как поговорил с Варей, первым делом Хорста вспомнил. Вызвать бы его с АГ-4 в полном составе. Разобрались бы! Затем опомнился, себя в рук взял, позвонил Джемине в Тростянец. Пусть собирается — и немедленно.
     А потом о Профессоре подумал. Бог весть, отчего. Не спрашивать же совета в подобном деле! Не до того сейчас отцу рисковой девчонки Жени-Евы. Небось, знакомых врачей обзванивает, а заодно себя клянёт. Как ни крути, с его подачи каша заварилась.
     И все равно! Поговорить бы…
     Алёша глядел на телефон, номер нужный вспоминал. А мобильник возьми — и зазвони. Номер, правда, незнакомый высветился — не с мобильного Профессор звонил, с домашнего. Алёша слушал — ушам не верил. Мол, извините, что отрываю, но не могли бы подъехать, всего на пару минут…
     Не читает же Евин папа мысли! Стоп! Профессор — нет, а если программу настроить? Алёшин «адрес» в компьютере ещё с первого раза, записан…
     Фу ты!
     Тут, словно по заказу, Василий-антифашист звякнул. Значит, судьба.
     — Здравствуйте, Алексей. Вы не знакомы?
     — Здравствуйте, Профессор. Я не… Кажется…
     Отчего же, кажется? Ничего не кажется. Вот Профессор возле лавочки в длинном, не застёгнутом пальто, с сигаретой в крепких пальцах.
     Всерьёз, видать, закурил!
     Вот лавочка в позапрошлогодней облезлой краске. На соседней бабушки сидят, толкуют о жизни пенсионной, правительство ругают. А на этой псих пристроился — тот самый, из «стекляшки», из коньячно-водочной очереди. Пьяный, небритый — и сумасшедший по самые уши. Улыбка такая, что только эсэсовцев пугать.
     Тоже с сигаретой. Погасшей.
     — Мой коллега. Познакомьтесь, Алексей.
     «Бывший» не добавил, зато имя-отчество с фамилией два раза повторил. Посмотрел — внимательно очень. То ли намекает, то ли…
     Запомнил, Профессор. Не волнуйтесь! Легко запомнить…
     Довелось руку пожимать. Так и чудилось, что ладонь по липкой грязи заскользит. Ничего, обошлось. Псих к рукопожатию очень серьёзно отнёсся. Сигарету выбросил, встал, радостно улыбнулся…
     — Новости вы уже знаете, Алексей. Я не про эти дурацкие взрывы, я про Женю. Был консилиум и… И ничего. Нарушение работы мозга, остались лишь простейшие рефлексы…
     Выбросил, не глядя, сигарету, новую из пачки достал. Все та же — красный «Атаман».
     Щёлк зажигалка!
     — К сожалению, даже не могу узнать, пыталась ли Женя проводить какой-то опыт… эксперимент. Её мать… Мне не дали даже порыться в Женином компьютере…
     Замолчал, глубоко затянулся, щекой дёрнул. На психа-коллегу взглянул, словно ожидая подмоги. А у того — усмешка до ушей. Весёлая-весёлая, радостная-радостная.
     — Поэтому… Возьмите, Алексей — и применяйте в меру разумения. Здесь только один шприц, одна доза, но это лучше, чем ничего. Вот!
     Вот? Замшевый футляр с металлической змейкой. Аккуратный такой, красивый.
     Фенитон. Повышает дозу миорелаксантов, индуцирует микросомальные ферменты…
     — Я вам с Игорем уже показывал, но пока найдёте, пока купите… Держите!
     Алёша взял футляр, зачем-то взвесил на ладони… На психа весёлого поглядел. Спрятал — во внутренний карман, к мобильнику поближе. И только тогда рот раскрыть попытался. Рот раскрылся, но вот слова… Профессор, усмехнулся, кивнул ободряюще.
     — Сообразите, уверен. И ещё… Если захочется продолжить ноосферные исследование — ни в кое случае не работайте один. Вы видите, что у Жени получилось… К сожалению, не могу никого посоветовать в наставники — по крайней мере, в нашей реальности. Но, к счастью, она не единственная.
     Снова пришлось рот открывать. Реальность, понятно, не единственная, можно между облаками полетать, предсмертными прожекторами полюбоваться… Стоп!
     …Ледяные вершины на горизонте, чистое голубое небо, звонкий воздух, стакан с незнакомым соком в руке. Теннисный корт, бассейн, одноэтажный деревянный домик, возле него — «джип» в тропической раскраске…
     — Вы имеете в виду… Планета Мирца?
     — Планета Мирца. Попытайтесь!
     Алексей кивнул в ответ, провёл ладонью по карману куртки (…индуцирует микросомальные ферменты), оглянулся. Пора, Василий ждёт. Вроде поговорили…
     То есть, как это поговорили?!
     

     
* * *

     — Профессор, вы уж извините… Не до того вам, только время… слишком подходящее. Сколько мы знакомы, вы все предостерегаете, не велите в политику лезть, пугаете переворотом, про тигра басни рассказываете. А пояснить не хотите? Вы намекали насчёт 26-го: выбирай такое направление удара, которое ведёт не к одной, а сразу к нескольким целям… Сейчас, знаете, не время намёков. Помогите!
     Сказал — и только потом соображать принялся. Эх, не так надо, не в лоб, не сразу!
     А как? Пусть уж скажет!
     Поглядел Профессор, Женин папа, на товарища Севера, руководителя областного подполья. Внимательно поглядел. Улыбнулся — устало, кончиками губ.
     — Если вы думаете, что я — товарищ Юго-Восток…
     

     
* * *

     — …С 26-м все просто. Если мы готовим переворот, надо сразу обнародовать его дату. Что подумает власть? Либо мы лжём, внимание отвлекаем, провоцируем — либо правду говорим. Значит, будут проверять не одну версию, а две. На самом деле — больше, нас никто не заставляет называть правильную дату. С остальным… С остальным не ко мне, Алексей. Я — не таинственный Юрий Владимирович, не руковожу заговорщиками. А вам повторю: homo fuge! Дело даже не в перевороте, а в том, что настанет после. Танки на улицах — ерунда, не будет никаких танков. Другое будет… Я писал своему шефу, пытался убедить. Поздно… Фенитон! Не забыли, Алексей? Надеюсь, не понадобиться, но…
    

    

     

      Дорожка 13 — «По полю танки грохотали»
     

     Авторы музыки и текста неизвестны. Исполнитель неизвестен.
     Запись взята с сайте «Советская музыка».
     (4`11).
     

     Из многочисленных вариантов знаменитой песни этот, может быть, не самый лучший (у Чижа вышло ярче, у Погудина — проникновеннее), зато самый точный. Неизвестный исполнитель не забыл даже о «петлицах» вместо анахроничных и не рифмующихся «погон». «И будет карточка пылиться на полке пожелтевших книг — в военной форме, при петлицах…» Знатоки вносят ещё одно уточнение: «А жить так хочется ребята, но вылезать приказа нет». Именно приказа — особист начеку…
     

     Суббота, 6 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.41,
     заход — 18.01. Луна — II фаза, возраст в полдень — 11 дней.
     

     Странное дело, я совершенно спокоен. Говорят, такое чувствуют перед казнью — когда уже все ясно, не томит неопределённость, и судьба окончательна прояснилась. Мой случай совершенно иной. Даже представить не могу, что ожидает меня не только завтра, но даже через час. Мой жребий будут бросать без меня, причём те люди (силы?) о которых даже не суждено узнать. И тем не менее, я спокоен, более того, чувствую полное удовлетворение от сделанного и достигнутого.
     Я в Миомбо-Керите. Мои спутники целы и благополучны. Рядом со мной моя Леди.
     Мой друг, полковник Джордж Вашингтон Мбомо Смит вернулся домой, чтобы продолжить службу. Он обещал позаботиться о моем верном и храбром и Куджуре и о своём любимце, лентяе Чипри. Маленькая Викири тоже вернулась, Мбомо в ближайшее же время отыщет её родителей или близких родичей. Мы очень тепло простились.
     С Чипри, впрочем, вышла некоторая неувязка. Как только мы вновь встретились среди разорённого лагеря нашей разбитой армии, пёс внезапно зарычал — и лёг у моих ног. С тех пор Чипри не отходит от меня ни шаг, грозно скаля зубы при приближении чужих. «Синие», наблюдая столь неожиданную для меня преданность, одобрительно кивают, но стараются держаться подальше.
     Охрана не слишком докучает. Нам с леди Ньямоаной отвели обычную армейскую палатку, разрешив пленной правительнице оставить при себе служанку и шерстокрыла. По совету Мбомо она надела платье, но категорически отказалась снять свои украшения. К счастью, на этом никто пока не настаивает.
     Когда мы встретились, моя Леди совершенно спокойным тоном попросила прощения за то, что её неумелые распоряжения привели не только к проигрышу войны, но и, скорее всего, к нашей скорой гибели. Я не стал сие комментировать, заметив лишь, что, согласившись разделить с нею судьбу, вполне допускал такой и вариант. Вместе с тем, торопить смерть вовсе не в привычке истинного шотландца, посему незачем отчаиваться. Среди многочисленных украшений леди Ньямоана смогла сохранить небольшой, но очень острый кинжал. Я не великий специалист по побегам, однако узник всегда имеет преимущество перед тюремщиком.
     Увы, мой замысел, вполне логичный и естественный для европейца, здесь оказался не к месту. Леди грустно улыбнулась, заметив, что не выберет жизнь беглянки. Дома, в Талачеу, её ждёт смерть, в Европе или Америке — ничтожество. Она королева и умрёт королевой.
     Итак, выбор сделан. Тем лучше.
     Случившееся почти не обсуждали. Из некоторых намёков Мбомо, я понял, что план войны был «синими» основательно продуман. Нас заставили втянуться в глубь страны, поверить в «измену» нескольких местных вождей, а затем разделить войско. Именно наши новые «друзья» впустили в лагерь врага, обеспечив быструю и лёгкую победу. Но это уже Прошлое. Поскольку о Будущем лучше не задумываться, остаётся одно — радоваться Настоящему.
     Мы с леди Ньямоаной сидим рядом и любуемся закатом. У моих ног лежит суровый насупленный Чипри, на её руке играет беззаботный шерстокрыл. Сейчас заварю кофе…
     Сумел ли я раскрыть «тайну» Миомбо-Керита, которая, как выяснилось, таковой даже не является? Резонно спросить: что я надеялся найти? Копи царя Соломона? Руины древних городов, хранящие великие тайны? Земной Эдем, когда-то потерянный первыми людьми? Увы, разгадка порой бывает куда менее интересной, чем сама загадка. Я узнал ответ — и этого вполне достаточно.
     Моё столь нежданное спокойствие весьма пригодилось во время нежданного посещения Даймона. Я был чрезвычайно рад, ибо не только соскучился, но и желал узнать, как о его делах, так и об успехах остальных духов, столь любезно меня навещавших. К сожалению, Даймон оказался чрезвычайно немногословен. Однако мне почему-то почудилось, что в далёком и непонятном году 2006 AD происходит нечто плохое — не только с ним и его близкими, но и со всем миром (?!). Трудно сказать, что стало причиной подобного умозаключения, но тревога не покидает меня. Очень надеюсь, что виной всему — мои собственные обстоятельства. Если Даймон прав, и в самом деле является счастливым жителем Будущего (а не мира привидений, как мне долго думалось), великий прогресс науки, техники и морали неизбежно позволит решить все, даже самые сложные проблемы оптимальным и гуманным путём.
     Итак, Даймон не стал говорить о себе, зато уделил немалое время моей скромной персоне. Каким-то образом узнав о нынешней ситуации, он с величайшей искренностью заявил, что чувствует себя «кругом виноватым» (его собственное выражение). Он нимало не хотел подобного исхода, но лишь желал помочь. Наконец, мрачно заметил, что своё прозвище вполне заслужил, ибо стал истинным Даймоном — выходцем из бездны, куда, без всякого на то желания, но повлёк и меня, и прочих.
     Честно говоря, я растерялся и даже не смог найти достойный ответ. Дело даже не в том, что мой Даймон «искушал» вполне взрослого и отвечающего за свои поступки человека — и даже не в том, что действительно стремился меня выручить. Дело вообще не во мне. Его слова, его тон, его очевидное отчаяние… С моим Даймоном (не с его миром!) что-то случилось, что-то очень плохое, а я, Ричард Макферсон, не могу ему помочь! Я прикован к своему Времени и даже не смею помыслить, дабы воспарить над ним. Даймон, почему ты не научил меня? Ты тщился помочь, я же не в силах в трудную минуту оказаться с тобой рядом! Сие обстоятельство куда сильнее удручает меня, чем собственная незавидная участь.
     Я рассказал леди Ньямоане о Даймоне. Она ничуть не удивилась, заметив, что с самого начала подозревала во мне «куджура». Только настоящий колдун мог найти путь не только в мир Будущего, но и к её сердцу. Леди, конечно же, шутила.
     Деревья, которых немало возле нашей палатки, густо покрылись коричневой листвой, сквозь старую жёлтую траву проглядывает зелёная поросль, воздух тепл и свеж. Африканская весна вступила в свои права, её мощное и дружное цветение поневоле успокаивает, настраивает на спокойный лад. Ночь будет тихой и безоблачной. В астрономических наблюдениях больше нет необходимости, зато можно вволю смотреть на звезды.
     Где-то совсем рядом находится Иривати — та самая Большая вода, о которой я так много слышал. Моси Оа Тунья — Гремящий Дым… Жаль, ежели не доведётся увидеть!
    

    

     

      Дорожка 14 — «Бразильский крейсер»
     

     Автор музыки и текста Александр Вертинский.
     Исполняют Ирина Богушевская и Александр Скляр.
     (3`04).
     

     Очередная попытка «осовременить» Вертинского, в отличие от очень многих, удачная. Исполнение, конечно, на грани хулиганства, впечатление такое, будто поют Лиса Алиса и Кот Базилио. Но — хорошо.
     

     Алёша потянулся, в тёмный потолок поглядел, хотел привстать. Не смог — рука Джемины не пустила.
     — Не спеши… Полежи ещё.
     Послушался, вновь на подушку упал. Все они, женщины, одинаковы. Не спеши да не спеши, словно на мятых простынях жизнь начинается и заканчивается. Но… Может они правы? Ну, встанет он, заварит кофе. Без кофе и минуты не прожить?
     Коснулось губ тёплое дыхание. Близко-близко Джемина, ближе не бывает. Вот ведь как вышло! Строил мудрые планы, искал тысячу и одну причину, чтобы этого не случилось. Отваживал, можно сказать, отважную подпольщицу Семакову Нину Васильевну. И что в результате?
     А то в результате! Тебе плохо?
     — Думал радио включить. Новости…
     — Не смеши, Алёша. Уже вечер, а перевороты устраивают исключительно в четыре утра. И обязательно в воскресенье… Да, уже вечер, пора к дочке. Слушай, я хоть маме позвонить могу?
     Подумал Алёша и все-таки встал. Без радио обойтись можно, но кофе надо заварить. Вдруг переворот, а у него в голове — бразильский карнавал. А о чем угодно думается, только не танках на улицах. И какие, к чертям собачьим, танки? Ерунда это, болтовня, дураки-журналисты выдумали…
     …И «эскадрон смерти» выдумали, группу АГ-3, трупы в информационных выпусках, взрывы в супермаркетах, похороны Степана Квитко?
     — Маме… Маме завтра позвонишь. Скажешь, что ты ещё в Тростянце. На всякий случай.
     — Хорошо. Знаешь, мне иногда кажется, что мы играем в какую-то глупую игру. Играем, заигрались, пора делом заняться. Настоящим. У тебя тоже так?
     Товарищ Север включил настольную лампу. Новая, только вчера куплена. Не в супермаркете (ну их!), все на том же Благовещенском базаре. Щёлкнул белой кнопкой электрочайника. Кофе в банке ещё есть? Есть! И славно.
     Надо Игорю позвонить… Или не надо? У него дел хватает.
     — И у меня так. Но… Вы же рассчитали! Сама же говорила — в апреле бабахнет. Все пока по сценарию: стрельба, взрывы, паника…
     — Мы исходили из того, что переворот обязательно будет — и вычислили оптимальное время, не больше. Жизнь сложнее математики, Алёша. Может, это все была авантюра, глупость, на которую решили зачем-то потратить деньги. Кто знает? И апрель ещё не кончился.
     

     
* * *

     Как нужно встречать переворот? В самую точку вопрос — актуальнее не бывает. Это лишь кажется, будто за окном сплошная демократия и европейские ценности. Не в наших Палестинах им колоситься! Посему вариант на крайний случай продумать следует, даже не один. Много на этот счёт советов имеется, только попробуй их на практике применить! Если в город танки входят, в танке и надо быть — старая истина. А где танк возьмёшь? Есть два в наличии — у городского музея. Один с Первой мировой войны, другой со Второй. Бери, катайся, ГАИ распугивай.
     Товарищ Север вопрос обдумал досконально. Музейный вариант отверг сразу, равно как идейку просидеть весь день возле включённого радио. Решил просто — пусть все идёт, как идёт, обычно и привычно. 26-го, день переворотный — самый рядовой, среда. Значит, с утра на занятия, а потом как выйдет. Телефон держать включённым, для чего заранее его подзарядить.
     Телефон подзарядить удалось, а с «обычно и привычно» не вышло. В семь утра, только мобильник включил: «Принимай нас, Суоми-красавица!». Бог весть что подумать успел, пока трубку к уху подносил и на кнопку жал. Если Игорь да ещё с утра пораньше, значит, на Верховную Раду парашютный десант выброшен.
     Сказал «Алло!», ответ выслушал — и про все напрочь забыл. И про парламент (кому он вообще нужен?) и про десант.
     Женя-Ева пришла в себя.
     Открыла глаза. Очень удивилась.
     Из реанимации её в интенсивную терапию отправили. Хорста туда пустили лишь на минуту: поздороваться, порадоваться — и заодно убедиться.
     Убедился.
     «Она же здорова, Алексей! Реально здорова, только не помнит ничего. Ты что-нибудь понимаешь?»
     Что тут понимать? Радоваться надо. Алёша заварил кофе — и в университет поехал. По дороги, правда, по сторонам поглядывал. Ничего особенного, день как день, памятный, чернобыльский. Возле метро — свежий плакат, «Отечество и Порядок» народ на митинг кличет, обещает всю правду сказать. Выздоровел Геббельс, спешит на людях показаться! Что ещё? Да ничего. Народ налево, народ направо, танки гусеницами не грохочут, «чёрные вороны» по площади не кружат.
     Возле университета телефон опять про Суоми-красавицу спел. Извинялся Хорст Die Fahne Hoch за беспокойство, но узнать хотел. Не о перевороте, понятно — о Профессоре.
     …Женя звонила — не дозвонилась, и Женина мама звонила, соседи тоже звонили — в дверь. Уезжать никуда не собирался, никого ни о чем не предупредил.
     Что за притча?
     В перерыве не выдержал товарищ Север, в знакомое интернет-кафе забежал, новости просмотрел. И там ничего — кроме статьи ехидного журналюги про «Второй Чернобыль». Валерьянку пить надо, господа и граждане! А в остальном все хорошо, словно у прекрасной маркизы. Переговоры о коалиции, ассамблея во Львове определяет границы Автономной Галичины, в Сети страшная Эскадра СМЕРП снесла порносайтов, в Донецке Федя Березин парад десантников устроил. Тоже мне, новости!
     А чего ждать? «Никто не заставляет называть правильную дату». И не назвали. Усмехнулся тигр в густые усы-вибрисы. Волки, волки!..
     После занятий товарищ Север решил подчинённых обзвонить — ради порядка, чтобы о службе помнили. И это не вышло. Мобильник сам, без спросу голос подал.
     Джемина!
     Уже здесь, уже в городе. Примчал её из Тростянца верный парень из группы Игоря-Хорста. Довёз, устроил у себя дома, купил молока Джемине-младшей.
     …Не то, чтобы товарищ Север слишком опасался хачей. Пусть даже всерьёз грозят, не найти им подпольщицу в двухмиллионном городе. Особенно если она никому звонить не станет — и на улицу лишний раз не покажется.
     Эх, Варя, Варя!
     Нарушила Джемина-баскетболистка дисциплину, позвонила. Не маме — товарищу Северу. Надо же о прибытие доложить!
     Доложила. Потом… До самой ночи «потом» затянулось. А когда пришло время кофе заваривать и радио включать, наступила полная ясность. И с переворот дурацким, и с тем, что завтра вновь встретиться надо. Лучше всего — прямо с утра.
     Вот только Профессор… Куда его унесло?
     Алёша позвонил Хорсту, потом Жене-Еве, с выздоровлением поздравил…
     

     
* * *

     — …Думаю, Алёша, эти дела — с подпольем, с нашими группами, с убийствами — все это часть какой-то грязной игры. Может, действительно переворота. Но не такого, как в Сантьяго, с танками. Выборы, кто-то рвался к власти и сейчас рвётся, недаром коалицию никак сложить не могут. Мы — рычаг давления, дополнительный аргумент в споре…
     — Ну, их всех. Джемина! Самому, знаешь, стыдно. «Назначаетесь руководителем подполья…» «Зарница» в дурдоме! Это ерунда, а вот куда Профессор пропал? Женя говорит: в квартире пусто, компьютер разбит вдребезги, документы исчезли. Кино какое-то! Завтра хотят в милицию заявить.
     — Погоди, погоди, соображу… Тот самый Профессор, да? Слушай, может, мы сами его поищем? Попытаемся хотя бы…
    

    

     

      Дорожка 15 — «Mama»
     

     Музыка Sonny Bono и Jacques Monty.
     Исполняет оркестр Поля Мориа.
     (2`55).
     

     Запомнилась всем по кинофильму «Был месяц май». Красиво, трогательно, очень грустно, даже трагично. Едва ли авторы хотели такого эффекта, но…
     

     — Хотите сока? Здесь всегда угощают исключительно соком. У Елены, надо признаться, весьма ограниченные фантазии.
     Цербер Гедеон — Александр Теодор Никольсон — поморщился, на столик с графином кивая. Отхлебнул из стакана, втянул голову в плечи, очки-стекляшки на носу поправил.
     — Прошу, прошу… А то в самом деле подумаете, будто я… ксенофоб.
     Переглянулись Алёша с Джеминой-подпольщицей. Остаться, сока хлебнуть? Хуже все равно не будет.
     …Шезлонги, бассейн, одноэтажный деревянный домик, стальная вышка, лес, разрезанный узкой просекой, горы в белой ледяной бахроме.
     Рай. Планета Мирца.
     …Про главное уже узнали. Не было здесь Профессора. Не появлялся, вестей не подавал.
     В небе не встретили и в Раю не нашли…
     Вновь поглядели друг на друга. Присели в шезлонги, соком угостились. Что теперь? Цербер на месте, Елены-рыжей нет. Или её Цербер в доме запер? С такого станется.
     — У нас сегодня гости, — Гедеон кисло улыбнулся, словно мысли подслушав (или не словно?). — Как видите, все мои попытки заблокировать этот… э-э-э… объект, мягко говоря, не слишком удачны.
     На этот раз переводчик превзошёл сам себя. Не только слово в слово, «эканье» включая, но и с интонацией не ошибся. Грустно Гедеону-Церберу, обидно, тоскливо даже. Не пускает — а они приходят, он снова, а они опять. Только кто «они»? Что за гости образовались? Ой, интересно!
     Усмехнулся Алёша, хоть и не до веселья было. Надо же Цербера очкатого припечь!
     …Джемина без очков, он сам тоже. Зачем стекляшки в Раю? А этот почему?
     — Зачем блокировать, друг Гедеон? Сока на всех не хватит? Или со службы выгонят?
     Кивнул в ответ Цербер. Понял, дескать, оценил — и вопрос, и прочее. Поёрзал в шезлонге, словно ему кнопок накидали. Стекляшки снял, в нагрудный карман спрятал.
     — Два ответа… друг Алексей. На выбор, какой больше понравится. Первый… Объект имеет невероятную, пока неопределимую ценность. Я отвечаю за него перед одной… э-э-э… очень крупной корпорацией, которой он и принадлежит. В случае чего меня действительно… погонят со службы. С занесением выговора на могильную плиту.
     Блеснули глаза — стальные, как и дужки нелепых очков. Вздрогнул Алёша, словно его острой проволокой царапнуло. Непрост Цербер, ох, непрост!
     — И второй ответ… Мой друг Джеймс Грант сделал невозможное. Каким-то ещё непонятным образом сумел… прикрепить… закрепить… привязать… личность умершего человека к небольшому кристаллу, который сейчас укреплён под вакуумным колпаком в моем кабинете. Елена умерла четыре года назад. Умерла — и стала этой планетой. Мы все — гости её души… сущности.
     Тихо охнула Джемина, закусил губу Алексей Лебедев. Так значит? А говорили, бессмертия не бывает! Он сам Профессору сказал.
     …Нет, только повторил. «Бессмертия не существует…»
     — Опыт воспроизвести не удаётся. Пока… Все примеривают эту планету, так сказать, на себя. Но мы с вами не в Солнечной системе, мы внутри человеческой сущности… души… Вы уверены, что такие визиты безопасны, особенно непрошенные? Не для нас с вами — для Елены. У всех нас есть мы сами: тело, мышцы, мозг. У Елены — только кристалл весом в полтора фунта — и эта «платформа» в Ноосфере. Если бы в ваш сон вторгся посторонний, как бы вы реагировали?
     Алёша выдержал — не отвёл взгляд. Понял: кончились шутки. Душа — и кристалл в полтора фунта, прав Гедеон-Цербер.
     Или… Не совсем прав?
     — Елена нас приглашала! — Джемина подалась вперёд. — Если это… сон, значит, ей хотелось, чтобы мы ей приснились!
     — Конечно.
     Цербер покачал головой, вновь пристроил очки на нос. Скривился — словно ему в сок лимон выдавили.
     — Мы хотим… Джеймс Грант тоже… хотел. Никто не знает, каков запас прочности у этой «платформы», на скольких она рассчитана. На скольких — и на сколько. К сожалению, дамы и господа, бессмертия пока не существует — настоящего, вечного. Все идеальное приходится привязывать к материальному объекту в нашем мире. Человек не может уйти в Ноосферу без «якоря». Вернее, может но только навсегда, как Джеймс Грант, как многие другие. Надеюсь, ваш Профессор просто… отлучился из дому. Кстати, он — личность весьма популярная. Сегодня о нем уже спрашивали. Как и о вас… друг Алексей. И о вас, Джемина!
     Снова взгляд — как удар. Хорошо ещё очки помогли — смягчили. Крепко бьёт Гедеон-Цербер, не промахивается!
     Алёша закусил язык, чтобы не переспросить, сжал руку Джемины-подпольщицы. Улыбнулся им Гедеон, уже не кисло, иначе совсем.
     — У нас тут складывается очень интересная… э-э-э… коллизия.
     

     
* * *

     — …Вы… друг Алексей, и вы, Джемина, любители, скауты. Но за вами стоят очень серьёзные люди. Наша корпорация занималась несколько иными проблемами, «платформы» — случайное изобретения Гранта. Дальше мы пойти не смогли. Поэтому будем взаимно полезны. Меня интересуют ваши программы — абсолютно все. Я не верю, что Профессор использовал только комбинацию дисков Монро с «заставками» Гранта, есть ещё что-то. Если это «что-то» поможет нашей работе, мечта Джеймса Гранта осуществиться. Взамен… Взамен вы получите постоянный пропуск на планету Мирца. Здесь вы сможете пообщаться не только с Еленой, но и с теми, кто допущен… в клуб. Первого гостя вы сможете увидеть уже сегодня. Если согласны, я объясню, как нам связаться в нашем… нашем мире. А, кстати!..
     Дёрнулся, поставил пустой стакан на столик. Встал.
     Одёрнул пиджак.
     — Прошу знакомиться!
     Возле входа в домик двое. Елена-рыжая и кто-то высокий, длинный, словно жердь. Одет странно. То ли в пляжную пижаму, то ли… То ли в тропический костюм, словно на картинке из старой книжки. Пробкового шлема не хватает.
     Усатый…
     Когда ближе подошли, когда Гедеон их представил, Джемина с Еленой рукопожатиями обменялись…
     — А это наш гость…
     Не стал ждать усатый, вперёд шагнул — прямо к Алёше.
     — Здравствуйте! Я — Ричард Макферсон, мы с вами уже знакомы…
     

     
* * *

     — …Увы, Алексей, я оказался прав. N-контакты — самая настоящая мистика. Мы — призраки встретились на планете призраков, что совершенно не соответствует положениям современной науки… Итак, что вы знаете о Даймоне? Извините, привык называть вашего… нашего Профессора именно так. Если он исчез, если с ним что-то случилось, я могу попытаться… Нет, скажу иначе. Мы должны ему помочь! И мы поможем. Вместе. Сейчас!
    

    

     

      Дорожка 16 — «Исторический роман»
     

     Песня Булата Окуджавы. Исполняет Олег Погудин.
     (3`06).
     

     Хорошее исполнение хорошей песни. Не являюсь поклонником Булата Шалвовича, но в данном случае ему и в самом деле удалось ухватить «нечто». «…И поручиком в отставке сам себя воображал». Погудин тоже понял — и сумел адекватно передать. Петь он умеет — в отличие от Окуджавы.
     

     Вторник, 9 сентября 1851 AD. Восход солнца — 6.33,
     заход — 18.07. Луна — II фаза, возраст в полдень — 13,7 дня.
     

     Мистрис Координатор отнеслась к моей просьбе с необыкновенным сочувствием. Она даже сравнила путешествующих в Ноосфере (здесь предпочитают термин «разумный эфир») с первыми мореплавателями, потщившимися выйти в бурное незнакомое море на утлых судёнышках. Не долг ли каждого оказывать помощь собрату, попавшему в беду? Вместе с тем, она не могла не удивиться наивным, поистине детским способам, с помощью которых мы пускаемся в «плавание», назвав все наше предприятие «ребячеством». Невидимый «даймон» (ещё один!), переводивший её речь, на мгновенье даже затруднился, но после некоторых колебаний сумел подобрать походящее английское слово. Даймон (мой) и его славная свита были уподоблены маленькой Викири, тоже стремящейся, хотя и по-своему, повидать «большой мир».
     Собственно с Викири, дочери мистрис Координатор, и началась сия история. Девочка, обладающая необыкновенным любопытством и не меньшей смелостью, прискучила пребыванием в безопасной, но излишне тесной и знакомой с детства крепости Керит. Её пленял не только «разумный эфир», но земля, на которой довелось родиться. Как-то ночью она сумела выбраться из дому и с немалой дерзостью направилась в странствие. Увы, красная почва миомбо оказалась для девочки истинной трясиной. В одном из приграничных селений жившие там негры, считающиеся подданными (!) властителей крепости Керит, похитили ребёнка и без особых угрызений совести продали её агентам моего знакомца мистера Зубейра.
     Судьба самого мистера Зубейра Рахамы точно неизвестна. На поле битвы, где погибло войско Калимботы, его тело не было найдено. Не попал он и в число пленных. Я не желаю ему худшего. Надеюсь, все случившееся заставит даже такого, как Рахама, задуматься о жизни и её истинном смысле. Ясно лишь, что в дальнейшем ему придётся обходиться без своего компаньона (!).
     Благодаря своим возможностям, мистрис Координатор, быстро сумела найти дочь, оказавшейся к тому времени уже в Талачеу. Однако найти и вернуть — разные вещи. Парение в «свободном эфире» позволяет быстро отыскать «дух», но не обрести тело. Это и есть преграда, которую пока не удаётся переступить владыкам Ноосферы. Свою часть они вынуждены оставлять на родной земле (нашей или одной из «параллельных»). Это может быть данная Богом плоть — или некий искусственный кристалл, в который, если верить слышанному, заключается «сущность» (душа?!) человека. Крепость Керит является материальной, вещественной составляющей великой Эфирной державы, гражданами которой являются мистрис Координатор, её дочь, их друзья, живые и «кристаллические» — а также (не зная об этом!) мой Даймон и его отважные последователи. Даймон прав — путь (само собой, с возможностью возвращения) в мир мёртвых пока закрыт. Человек должен оставаться на земле. Мистрис считает сие величайшей слабостью, мне же мниться в том некая высшая, истинная Справедливость. Познавая бесчисленные миры Ноосферы, мы не должны забывать Землю, подаренную нам Создателем. Только пребывая на ней, плотью ли, «кристаллом» или даже распавшимся в пыль прахом, мы способны, подобно Антею, набраться сил и поднять лицо к Небу.
     Необходимость охраны крепости Керит и привела к созданию столь странного государства. Обычные негрские племена слишком слабы и недружны, посему появился план пригласить в Читабо выходцев из Северо-Американских Штатов, хорошо вооружённых и организованных, но лишённых отчизны. Они, взяв под надёжную охрану крепость, стали в свою очередь владыками покорённых ими аборигенов. Таким образом, говоря о «кругах» Миомбо-Керита и об идеях великого Платона, я бы не так далёк от истины.
     Остальное вполне понятно. Узнав, что Викири попала не к местному хозяину, но к путешественнику-шотландцу, направляющемуся на север, мистрис Координатор поняла, что не может желать лучшего. Теперь в её интересах было помочь добраться нам до земель Читабо живыми и здоровыми. Сие предприятие вполне удалось.
     Мистрис категорически отказалась обсуждать намёк на то, что Викири (а фактически она сама, пребывавшая с дочерью в постоянном контакте) спасла мне жизнь во время нежданного приступа болезни, более того, быстро и успешно меня излечила. Кажется, благодеяния здесь принято не поминать. Зато охотно пояснила, отчего Викири отказалась со мною разговаривать. Девочка ещё не вполне контролирует свои огромные возможности. Беседа со мной, уже «инициированным» Даймоном, могла раскрыть её тайну.
     Между прочим, бинауральные ритмы, а также химическое и механическое (!) воздействие на мозг, имеющее целью «выход» в Ноосферу, почитаются здесь варварством. Способы «путешествия» в Эфирной державе не в пример совершеннее. Что важно, они основаны не на индивидуальных способностях (тут мой Даймон прав), а на неких общих правилах, позволяющих каждому достойному стать гражданином Ноосферы. От более подробного рассказа меня удерживает слово, данное матери Викири. Они имеют полное право беречьтакие тайны.
     Именно очевидная причастность к путешествиям по «разумному эфиру» стала причиной особого отношение к моей скромной персоне. Для владык Керита — я «свой», собрат по Знанию, пусть и заблудший, порою не ведающий, что творю. Если сие так… Ты спас не только меня, мой Даймон, ты спас женщину, без которой жизнь для отныне не имеет смысла. Королеву Талачеу казнили бы без всяких колебаний, супруге же Ричарда Макферсона, гражданина Ноосферы, ничего не грозит и грозить не может. Надо ли удивляться тому, о чем я первым делом попросил здешних хозяев?
     Мистрис Координатор обещала помочь. Как я уже сумел убедиться, её слова не пусты. Если ты жив мой Даймон, если ты ещё где-то здесь, в одном из миров Ноосферы… Молю, Творца, чтоб это было так.
     Среди всего прочего, мистрис рассказала, что письмо моё с подробным описанием южноафриканского «блюдца» через три месяца (!) успешно попадёт к адресату — доктору Родерику Мурчисону. Увы, по её предположениям (наши мысли для них не тайна), мой давний знакомец склонён утаить авторство, воспользовавшись моим открытием для собственной славы. Глубокоуважаемая мистрис так и не поняла, отчего её гость, вместо того, чтобы расстроиться, хохотал не менее пяти минут. Эта новость будет первым, что я расскажу Даймону при нашей будущей встрече. Со старушкой Историей ничего не произошло. Через два года председатель Королевского Географического общества Мурчисон докажет реальность южноафриканского «блюдца», совершив великое открытие, не выходя из кабинета.
     Два года! Тугодум же он, господин председатель!
     Этим он здорово обидит моего друга Дэвида Ливингстона, который пока ещё только собирается в своё первое путешествие. Шотландец же Ричард Макферсон, как и было обещано, исчезнет где-то в глубинах красной земли миомбо — что оного шотландца вполне устраивает.
     В который раз вспоминается песня, спетая моей Леди в нашу первую встречу.
     

     
      
       Ты приехал издалека, шотландец Ричард.

       За тобой — длинная пыльная дорога, шотландец Ричард.

       Твои боги остались в твоей земле, шотландец Ричард.

       Кто будет хранить тебя в миомбо, шотландец Ричард?

      

     
     Кажется, теперь я знаю ответ и на этот вопрос.
     Леди Ньямоана слишком горда, чтобы спрашивать об участи, ей уготованной. Когда я вернулся, она вопросила не о себе — обо мне. Поистине трудно найти нужные слова, но, кажется, удалось. Я сказал, что отныне наша с ней судьба — стать обитателями Неба. Леди Ньямоана спокойно кивнула — она готова последовать за мной на Небеса. Пришлось уточнить: пока что нам предстоит иное путешествие. Завтра мы отправимся к Иривати, дабы увидеть Великий Водопад — Гремящий Дым.
     Закат сегодня особенно красив. Земля миомбо очень добра ко мне.
    

    

     

      Дорожка 17 — «Кораблик»
     

     Музыка Александра Флярковского, слова Новеллы Матвеевой.
     Исполняет Наталья Варлей. Запись 1997 г.
     (2`08).
     

     Простенькая песенка из кинофильма «Ещё раз про любовь» про солнечного зайчика, который не линяет даже весной. «Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней…»
     

     …И запах другой совсем. Не благовониями восточными пахнет — химией. То ли карболка, то ли соляная кислота, не поймёшь, а все равно — противно. Гобелен в кабинете косо висит. Задели — не поправили.
     Керри-Керит, чёрный скорпион, пристроился у самого стекла. Глаза круглые не отводит, словно врага выискивает. Левая клешня на стружке, правая на весу, в боевой готовности.
     Книги сдвинуты. Искали что-то или просто любопытствовали. Компьютер — что от него осталось — уже на месте, только смотреть не хочется. Стойка с дисками пуста, лишь в самом низу торчит что-то классическо-музыкальное.
     Нет Профессора.
     Женя-Ева всхлипнула — негромко, горлом. Дёрнула носиком.
     — Суки! Менты — суки! Даже смотреть ничего не стали. Протокол просто так, не глядя, составили. А дела не завели. Говорят, уехал мужик по бабам прогуляться, нечего нас беспокоить. Суки поганые, бляди!
     — Женя, не надо, пожалуйста. Ну их!
     Хорст-Игорь погладил девушку по плечу, в щеку поцеловал. Вновь всхлипнула Профессорова дочка, ещё чуть-чуть — и разревётся.
     Алёша сам едва сдерживался. Плакать бы не стал — заорал во все горло. Куда человека девали, сволочи? Хорошего человека, умного, настоящего?
     Сволочи — только кто? Менты, понятно, сволочи, в бетон их всех, но и вправду — ничего. Ни следов, ни намёков. Был человек — нет человека.
     Всех знакомых обзвонили — на всякий случай. Товарищ Север бойцов из АГ-2 тряхнул. И Десант своих предупредил, чтобы поглядывали да поспрашивали. Без толку все. Нет, не знают, не слыхали, не представляют.
     …Женя пришла в себя. Профессор сгинул. «Фенитон! Не забыли, Алексей? Надеюсь, не понадобиться, но…». Но химия здесь не при чем, и Мирца, планета-душа, тоже не при чем. Профессор исчез не в Ноосфере, не среди белых облаков — в этом мире. И он пропал, и записи, и компьютерные файлы.
     Но все-таки. Женя умирала — не умерла. Воскресла. Дочь воскресла — отец пропал.
     — Пошли? — Хорст, негромко, голос сдерживая.
     — Сейчас. Я… Керри покормить надо. И кактусы. Папа давно не поливал…
     Женя-Ева вытерла, в комнату побрела, к аквариуму. Алёше вспомнилось: скорпиону копра требуется — и горящая лампочка. А чем кормят, не спросил, не догадался.
     На Хорста Die Fahne Hoch покосился. О деле бы поговорить, только время ли? Место точно не самое подходящее. И дела почти все подождать могут. Все тихо, все спокойно, отбой боевой тревоги, группы работают в режиме «увидел — доложил».
     Почти все. Почти!
     — Женя куда собирается? К маме?
     — Ага. Она на машине. Подкинет, если хочешь.
     Алёша улыбнулся — вспомнил, как познакомились. Везли тогда битого демократа на этой самой машине пользовать бинауральными ритмами, картинками Эшера гипнотизировать. И сейчас подвезти могут. Джемина обещала через два часа прийти на «конспиративку»…
     Использование служебного положения? Само собой! Начальник он — или куда? Можно и в «Черчилль» подъехать, там джаз из Питера выступает…
     — Нет, Игорь. Проводим Женю и… Дело есть.
     Со двора вышли — прямо на шумный проспект. Направо набережная, налево станция метро. Шуршат машины по сухому пыльному асфальту, светофор мигает, бродят по тротуару сонные голуби. Знакомо все, привычно.
     Теплынь какая! Наконец-то весна…
     — Туда, Игорь!
     Туда — налево, к метро, куда весь народ спешит. Сунул Алёша руки в карманы пиджака, губу прикусил. Вперёд! Права Ева — суки менты, злобные суки. Именно сейчас Профессора искать надо, пока след тёплый. Какой из него, историка-недоучки, следователь?
     Дёрнул щекой товарищ Север. Какой? А никакой! Но другого нет. Все слепые и глухие, смотрят да не видят…
     Что-то спрашивал Хорст, говорил о чем-то. Не отвечал Алексей, не слушал. Так и шёл — с руками в карманах, под ноги глядя. Повезёт? Не повезёт? Алкаши с утра похмеляются, сейчас полдень, самое время новую дозу принимать…
     Повезёт?
     Знакомая «стекляшка», где Степана Квитко поминали. Пластиковые столы, очередь алкогольная. Невеликая ещё, к вечеру сползутся…
     Товарищ Север поглядел внимательно, подбородок почесал.
     — Этого! Только тихо.
     Хорст-Игорь кивнул — понял. Посуровел, плечи расправил, шагнул вперёд, прямо к очереди. Выдернул человечка, словно редиску с грядки. Отшатнулась продавщица, попятились соседи-алкаши. Лишь схваченный был спокоен, даже улыбался. Чего ему бояться, сумасшедшему?
     «Мой коллега. Познакомьтесь, Алексей».
     Далеко уходит не стали, за угол свернули. Забор, за ним — свалка. Тихо, грязно, ни души…
     Товарищ Север вынул замшевый футляр, достал шприц. Фенитон — повышает дозу миорелаксантов, индуцирует микросомальные ферменты…Прав Профессор — понадобился!
     — Снимай с него куртку — в вену колоть будем.
     Игорь не стал спорить и переспрашивать. Упала куртка — прямо на мусор, на пластиковые пакеты, на пустые «паки». Забеспокоился псих, ногами засучил. Ойкнул, закрыл глаза …
     …Сколько ждать? Минуту, больше? Только бы не помешали, только бы подействовало, только…
     Дрогнули веки, не спеша приоткрылись.
     — Здравствуйте, Юрий Владимирович!
     Запомнил, Профессор. Не волнуйтесь! Легко запомнить…
     Выпрямился псих, из лапищ Игоря освобождаясь, скользнул ладонью по расстёгнутой рубашке, брезгливо поморщился.
     — Чем обязан, молодые люди?
     Улыбнулся ему товарищ Север, руководитель областного подполья:
     — Многим, товарищ Юго-Восток, многим!
     

     
* * *

     — …Представьте себе, нет. Не боюсь. Умирать неприятно, не спорю. И уйти в Ноосферу пока нельзя, тут вы правы. Только есть нюансы…
     Извлёк из мятой пачки сигаретину, щёлкнул зажигалкой. Затянулся.
     Хмыкнул.
     — «Я не волшебник, я только учусь». Так кажется, Алексей Николаевич? Вы пока ещё маг-недоучка, вас и на Мирцу едва пускают. Человек живёт не одной жизнью. Убьёте меня здесь — вернусь в себя-двадцатилетнего. Если точнее, в 1980 год. Двадцать два года, молодость, все ещё впереди. Вы меня вырвали именно оттуда. Есть и другие варианты. N-связь дополнит остальное, это уже не трудно.
     — Профессор, — негромко напомнил Игорь, едва сдерживаясь.
     — Я же сказал: не ищите, — Юрий Владимирович вновь затянулся — с удовольствием, смакуя. — Большего не услышите. Это наши дела, он знал на что идёт… Кстати, действие фенитона сейчас закончится. Можете меня убить — пока я здесь. Можете спросить. Если по делу — отвечу.
     Хорст тяжело вздохнул. Не дал ему Алёша сказать, опередил.
     — Переворота 26-го не было. Это лишь обманка, ложный слух. «Волки, волки!» Когда?
     Юрий Владимирович усмехнулся, поглядел в тёплое весеннее небо.
     — Войны следует начинать в воскресенье, в четыре часа утра. Хоронить — на третий день…
     

     
* * *

     — А вас, Юрий Владимирович, на планете Мирца заждались, в живых даже не числят. Оплакивают! Что же вы друзей забыли?
     — Не забыл. Но, знаете, трудно общаться с идеалистами.
    

    

     

      Дорожка 18 — «Я умираю от любви»
     

     Авторы музыки и слов неизвестны.
     Исполняет ансамбль «Orera». Запись 1961 г.
     (2`08).
     

     Фуражку надевать? Не надевать? Надо бы, по форме полагается, но противно до икоты. Увидел бы Алёше ещё вчера: мундир синий, ментовский, брюки синие, ремень, погоны с четырьмя звёздочками…
     — Держите, Алексей!
     Фуражка…. Делать нечего, придётся оскоромиться. Как поётся у классика: «Теперь я турок, не казак…»
     — Покажитесь!
     Ментовская форма! Добро бы ещё «каштан», нет — настоящий, литерный! В зеркало бы взглянуть… Да какое там зеркало — сразу в бетон!..
     Суров капитан Сергей Кононенко, командир «каштанной» роты, ничего не упускает. Оглядел прищуренным взглядом, подумал немного, наконец, кивнул.
     — Годится. Только… Алексей, может, мы сами? Вы, извините… То есть, я за вас отвечаю.
     «Извините…» Не иначе, хотел «демократом» обозвать, как когда-то у дома Старинова. Хотел — не решился. Не демократа паршивого снаряжает — связного самого товарища Севера. Поручили капитану важное задание, доверием почтили, вот и волнуется.
     «Мои войска — в голове туман, мои войска — белена, дурман. Косая сажень, прямая речь. Картонный щит, деревянный меч…»
     — Вы просили напомнить время. Ноль три — ноль пять.
     — Спасибо!
     Алёша открыл дверцу ментовского «уазика», взял с сиденья портфель, на землю поставил.
     Фуражка! Великовата дрянь, на уши сползает…
     Ноль три — ноль пять. Пять минут четвёртого, если по-человечески. Войны следует начинать в воскресенье, в четыре часа утра.
     Пора?
     Поднял портфель, встряхнул на всякий случай. Не гремит? А чему там греметь? Пора! Нет, сначала перчатки надеть — резиновые, с Благовещенского рынка… Теперь порядок!
     — Постойте!
     Хлопнул себя по лбу бдительный капитан Кононенко, высунулся из машины. Все осмотрел, все проверил, а слона и не приметил.
     — Алексей, вы же без оружия! Кобура пустая. Вот, возьмите мой!..
     Товарищ Север изумился такому повороту, взглянул недоуменно. Какое оружие? Зачем оружие? Он и стрелять толком не умеет!
     «…Гуляй, гуляй — кобура пуста. Сыра земля, поцелуй в уста. Белы снега, да ручей голубой Рога с потолка — это черт с тобой…»
     — Спасибо, товарищ капитан. У меня есть.
     Солгал? Ну, солгал. Надо же заботливого «каштана» успокоить! Если же подумать, не совсем солгал. Оружия у товарища Севера нет, зато целый портфель под рукой. Тяжёлый, руку оттягивает! Что в портфеле? Кисть малярная, шпатель — и ещё что-то тяжёлое, завёрнутое в тряпку.
     Пистолет пневматический гвоздезабивной ИП-4402, предназначен для забивания калиброванных гвоздей.
     А что такого? Товарищ работник милиции затеял ремонт, запрещено разве? Потому и одёжка старая в портфеле, связана в узел комком неровным. Идёт человек со державной службы, о завтрашнем воскресном дне, думает. Поспит, отдохнёт, ремонтом займётся.
     Не завтрашнем дне — уже сегодняшнем. Быстро ночь прошла!
     29 апреля, воскресенье. Третий день.
     — Пора! Да, товарищ капитан, ещё одна просьба. Включите радио. Если что…
     — Так точно. Если что.
     Повернулся товарищ Север, портфелем тряхнул. Ударило в спину: «Владимирский централь, этапом из Твери…» Радио «Шансон», само собой! Что ещё в патрульной машине слушать?
     Ничего, недолго осталось. Иное слушать станете!
     Пошёл…
     Трамвайные пути позади, тополя с клейкой свежей листве, еле заметные серые громады — корпуса общежитий. Киоск, где шоколадки «Свитязь» продают. Знакомые места, не только ночью, с завязанными глазами идти можно.
     «…Огонь погибал на моей войне, на моей войне, да на той стороне. Орал, умирал, слюну вытирал. Его пытал чужой генерал…»
     Налево? Налево!
     

     
* * *

     Насчёт радио товарищ Север, конечно, погорячился. Что там могут сообщить в куцем выпуске новостей. Крупный теракт в Брюсселе? Об этом уже в полночь сказали. Взрывы в Париже? И это было. Неизвестный вид оружия, тысячи жертв… Или десятки тысяч. Или даже больше.
     Страшно, да?
     Что на очереди? Лондон, Мадрид, Берлин? Где гореть нежному европейскому мясу, угольками покрываться?
     Усмехнулся товарищ Север, на знакомую многоэтажку взглянул. Там Варина комната, потерянный Эдем.
     …Тонкая дверь из деревоплиты, фикус на подоконнике, свет в близких окнах соседнего корпуса, старенький кассетник на полу…
     Туда? Нет, конечно. Не ждёт его Варя, другого ждёт. Впрочем, нет — не ждёт. Начало четвёртого утра, спит город, люди спят. Над Европой сейчас вой и предсмертный хрип, у нас, слава аллаху, не Европа. Тихо, покойно…
     Европа? Все ясно с Европой. Гореть ей в аду и ныне и присно. Киев! Что в Киеве? Парламента нет, не собрали, и правительства нет. Есть, правда, Президент — тот, что о «культурке» думает и концлагеря открывает.
     «…Кричи, не кричи, говори быстрей. Стена — кирпича, приговор — расстрел. Трибунал — великан, да карлик конвой. Свеча с потолка — это бог с тобой!..»
     А ещё армия есть. Есть? Списали её со счета, горемычную. Откуда армия у бедной-бедоносной Украины? Ну, аэромобильная дивизия, пара десантных бригад.
     «…25 ОВДБр, не слыхали? Отдельная Днепропетровская воздушно-десантная бригада…»
     Танков немножко, совсем немножко…
     Одёрнул себя товарищ Север. Не его забота, сами в Киеве разберутся. Уже разбираются! С бандитами, с ментами продажными, и с купленными адвокатами, с провозащитниками бескорыстными. Утром Президент новости послушает, удивится очень, соберёт совещание лидеров всех партий. Те тоже удивятся, станут советы давать на предмет спасения Отечества. А как не спасать — Мировая на пороге, Европа горит-полыхает!
     Пусть совещаются! Отечество уже спасено. Сюрприи-и-и-и-з!
     «…Чужой патруль у моих ворот, чужой козёл да на мой огород. Идут, идут по моим городам Самбайну-Дарга, Монгол Щуудан…»
     Отечество спасено — работа товарища Севера начинается. Подполье заказывали?
     Значит, все по плану? Не то слово! Хорст Die Fahne Hoch на посту, и его парни, и «головастики» Джемины, и «эскадрон смерти». Саша Лепко, однокурсник — и он при деле, вчера в АГ-3 зачислен.
     Начинаем с богом!..
     А Профессора я найду. Мы найдём! Джемина, Женя-Ева, мистер Ричард Макферсон…
     Вновь отогнал несвоевременные мысли товарищ Север. Успеем ещё, все успеем. Сейчас — дело. Знакомый дом, окошко на втором этаже. Тёмное, мёртвое. Спишь, хач? Досыпай, Артём Суренович, недолго осталось!
     С братом его, ментом, парни из АГ-2 разберутся. Уже разобрались. Старший сержант Ханенко твёрдо обещал — не раньше часа, не позже двух. Адью, ментозавр, добро пожаловать в Ад!
     Хлебни бетону!
     «…Петля — река, берега — капкан. Наверняка да не по ногам. Лежал снежок да водицей стал — не зря дружок сапоги топтал…»
     А сам хач — его, Алексея Лебедева забота. Личная. Не мстил бы, наплевал, забыл — если бы не Варя, не обещания-угрозы. Пятнадцать тысяч, значит? Дочка Джемины?
     Эх, Варя, Варя!
     Товарищ Север подошёл к знакомому подъезду, на тёмные окна поглядел. Было дело — растерялся, труса спраздновал. Было — и сплыло. Второй этаж, дверь, обитая кожей, кнопка звонка. Ночь, не откроет? Ещё как откроет! Потому и в форме, при погонах. От брата-мента, блин, беда у него, умирает, ухи просит… Откроет хач, никуда не денется!
     …Не забыть отойти на шаг. Череп — не бетон, заляпает, не отмоешься. Но если что, запасная одежда есть, не страшно…
     Вперёд. Вверх! Хач в квартире один, съехала жена, значит, без свидетелей. Их-то оставлять нельзя. Азбука!
     …Потом и с Варей поговорить можно. Очень серьёзно, с аргументами. Умная она, поймёт. Деньги… Отчего бы не подкинуть? Не пятнадцать тысяч, конечно… «Малю-юня! Мой малюю-ю-юня!» Варя, Варя!..
     Портфель… Тряпки… Пневмопистолет…
     Где тут звонок?
     «…Ещё шажок и горит бензин — не зря дружок да погоны носил. Пока, пока да играйте отбой Свинья с потолка — это я с тобой!..»
     Открывай, открывай, Смерть пришла. Свинья с потолка!..
     

     
* * *

     — Ой, хто цэ? Алёша?!
     — Варя…
    

    

     

      ИЗ ПРИВАТНОЙ ПЕРЕПИСКИ.
     

     Лебедеву Алексею Николаевичу.
     

     Глубокоуважаемый Алексей!
     Первоначально хотелось озаботить Вас двумя просьбами: помочь, если потребуется, Евгении и не забыть моего скорпиона. Можете забрать Керита себе, Вы ему определённо понравились. Мой питомец не доставит особых хлопот.
     Однако я понял, что у Вас неизбежно появятся — уверен, уже появились, — вопросы. Посему постараюсь ответить.
     Если Вы читаете это письмо, значит, меня уже нет. Не ищите, не рискуйте попусту. Иметь дело с группой АГ-1 — не лучшее из жизненных удовольствий. Но я знал, на что иду. Кажется, Вы называете этот эффект «прожекторами». Посвечу напоследок…
     Возможно, Вам скажут (хотя бы на Мирце), что человек не умирает весь, но существует в бесчисленных «ответвлениях» собственной жизни. Надо лишь найти его в пространствах единой и всеобъемлющей Сферы. Это так, но практическое осуществление пока недоступно. Мы, ноосферные исследователи, делаем только первые шаги. Думаю, нам с Вами уже не встретиться — ни в одном из миров.
     Собственно, исследования Ноосферы и породили все прочее — и хорошее и дурное. Много лет небольшая, но очень влиятельная группа занимается N-контактами. Её цель поистине грандиозна: присоединиться к единому Ноосферному Человечеству, сообществу людей, существующему над Временем и Пространством. Эта цивилизации, как удалось убедиться, действительно существует. Мы стучимся в двери.
     Последствия будут далеко превосходить эффект открытия Америки и выхода в Космос. Мы (пусть вначале и не все мы) станем человечеством совершенно иного уровня, объединившись со многими поколениями наших предков и потомков. Собственно, для нас не будет ни тех, не иных, мы все станем «вечными» современниками. Загадка Смерти — единственное, что будет сдерживать наше всемогущество.
     Конечно, «прогресс» в привычном понимании прекратится, исчезнет и то, что мы гордо именуем наукой. Будет нечто совершенно новое, пока только возникающее в виде нечётких контуров Великой Антинаучной революции.
     Как видите, мы не хотели и не хотим ничего плохого. Однако, высокие цели, как обычно и бывает, вступили в конфликт с грубой реальностью. Сколько бы не стремились в бесконечность Ноосферы, мы все равно остаёмся на Земле. И нам не все равно, что случится с нашей Землёй завтра.
     Какое-то время назад, разбирая доступные осколки Основной Информации (увы, пока только осколки) мы убедились в страшной перспективе: на рассвете 29 апреля 2006 года нас весьма вероятно ждёт Мировая война. Узнать удалось немногое. Первый удар будет нанесён по Западной Европе, причём с использованием принципиально нового оружия. Вслед за этим конфликт быстро распространится на Ближний и Средний Восток, а затем, судя по всему, перешагнёт океаны.
     Кто и почему начнёт, мы точно не знаем. Предотвратить — не имеем не малейшей возможности. Нострадамусов и Кассандр хватало всегда. Кто их слушал?
     Россия, Украина и Белоруссия не попадут под первый удар. Но опасность вступления в конфликт будет расти с каждым днём, поэтому было решено принять соответствующие меры. Режим «демократии», искусственно насаждённый и бессильный, в условиях глобальной войны невозможен. Мы начали планомерную «чистку» наросшей за последние годы грязи, с тем, чтобы с 29 апреля установить прочную и авторитетную власть. Эта власть и будет руководить нашими государствами в последующие нелёгкие годы. Да, с репрессиями, чистками, даже концлагерями. Иначе войны не выигрываются.
     Был ли иной выход? Думаю, нет. К сожалению, часть из нас не остановилась на этом. Вместо создания сильной власти, даже диктатуры (временной, до конца войны), они поставили целью строительство Анти-Утопии, жуткого гибрида из большевистских планов и бреда Бесноватого. Создание элиты «сверхчеловеков», уничтожение «недостойных», культурная «контрреволюция»… Не ново, но страшно.
     Можете представить, как реагировал я на «коричневые» увлечения моей Евгении!
     Мои доводы не действовали, с каждым днём мои отношения с коллегами становились все более напряжёнными. Поскольку Вы, Алексей, читаете это письмо, финал уже известен.
     Между тем, даже самые невероятные планы ныне становятся реальностью. Основная Информация, пусть получаемая по крохам, позволила очень серьёзно подготовиться. Созданные за последние годы ТОКАМАКи дадут практически неиссякаемый источник дешёвой энергии. Однако наше второе «ноу-хау» куда более опасно. Слышали об Оружии Тесла? Если 29 апреля уже наступило, то слышали: именно это обрушилось на Европу. Представьте себе падающие, словно ниоткуда Тунгусские метеориты! Есть легенда, что тогда, в 1908-м, на безлюдных просторах Сибири Тесла провёл первое испытание. Конечно, это только легенда. В реальности мы провели испытание Оружия Тесла совсем недавно. Помните сбитый русский спутник?
     Создавая такое оружие, мы думали только об обороне. Сейчас же… Не знаю — и даже боюсь предположить. Осмос может стать всеобщим, захватить весь мир. Не хотелось бы.
     Теперь понимаете, зачем нужно создавать подполье? Не я Вас назначал, не я следил за Вашими мыслями, но я знал — и не имел права ничего объяснить. Мог лишь намекнуть, предостеречь… Впрочем, это Вы должны помнить.
     Не удивляйтесь, что подполье возглавил не я, а человек с совершенно противоположными взглядами и целями. Власть требуется контролировать, подполье — необходимый противовес грядущей диктатуре. Не хочется втягивать в эти игры мою дочь, Игоря, Вас, Ваших друзей. Но Вы уже понимаете: спрятаться от Грядущего невозможно. Делайте, что должно — и будь, что будет!
     Думал оставить Вам на память небольшую коллекцию — шесть дисков ретро-музыки, но потом решил: не стоит. Прошлое не должно становиться Будущим, навязывая ему и свою ненависть и свою любовь.
     

     Ваш Профессор.
    

   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Капитан Филибер
   

   

    
     Пой, забавляйся, приятель Филибер,
     Здесь, в Алжире, словно в снах,
     Темные люди, похожи на химер,
     В ярких фесках и чалмах.
     …………………………………………………
     В путь, в путь, кончен день забав,
     В поход пора.
     Целься в грудь, маленький зуав,
     Кричи «ура»!
     Борис Прозоровский.
    
    
     Он сладко спал, он спал невозмутимо
     Под тишиной Эдемской синевы.
     Во сне он видел печи Освенцима
     И трупами наполненные рвы…
     Евгений Винокуров
    
    29. III. 2007. 12.24.
    

    Я родился и умер.
    Я родился и умер в один и тот же день, 17 марта 1958 года, о чем совершенно не жалею. Впереди целая жизнь, если повезет, даже две. Наверное, их следует прожить совершенно иначе, лучше, но в любом случае я почти счастлив. Говорят, Жизнь — дорога. Может быть, но не шоссе посреди желтой донской степи, а горный серпантин, лента Мёбиуса, рассыпанные файлы в старом компьютере. Что было раньше, что позже — кто подскажет? И есть ли вообще эти «раньше» и «позже»?
    Я родился и умер. Завидуйте!
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0+40
    

    Секретарю 1 Отдела РОВС Его Высокоблагородию Генерального штаба полковнику фон Прицу С.И.
    29 апреля 1958 года.
    

    Грустно, Сережа! Лучшие уходят, зато с самого дна всплывает невероятная муть. Герои Гражданской войны плодятся, словно тараканы. Если бы только «красные», пусть их, но и «белые», увы, тоже. Из нынешних претендентов на знак «Сальский поход» можно сформировать Гвардейский корпус по штатам 1945 года. Пока был жив Михаил Гордеевич, их прыть как-то пресекалась, теперь же, когда не стало ни его, ни Филибера, начался самый «ветеранский» разгул. Добро б еще болтали, так ведь и чернила в ход пускают! «Дроздовцы в огне», «Зуавы в огне», «Марковцы в огне»… Скоро и о Вас напишут нечто вроде: «С юнкером Принцем в огне».
    Вашего же покорного слугу господа сочинители изъездили вдоль и поперек. Такое выдают, что бумаге самое время испепелиться. Ну, почему бы не изваять подобно новомодному господину Ефремову нечто про Андромедову Туманность или Крабовое Облако? Так нет же, «историко-героическое» им подавай. Как сказал бы Филибер, макабр!
    Не поленился и переписал пару страничек очередного опуса. Сережа! Мы оба с Вами были под Глубокой, именно Вы, если память не изменяет, искали сапог для «непобедимого Вождя», когда «Он» размахивал босой пяткой на дне оврага — вероятно, от радости, что «замысел Вождя начал осуществляться». Нет, нет, это не старческий маразм и не, прости Господи, «культ личности». Я, увы, цитирую. Почитайте и рассудите, что из написанного — правда. К сожалению, лет через двадцать и это станет Историей.
    Найти бы «мемуариста», поставить по стойке «смирно»… Нельзя же так беспардонно врать! Голубова и то читать приятнее.
    Развоевался я сегодня. Так ведь есть из-за чего!
    Через неделю, даст Бог, выпишусь из госпиталя — и прямо к Вам. Закажу билет на аэроплан «Туполев-104». Давно мечтал! Если бы не повод…
    Ну, до скорой встречи, Сережа!
    

    Ваш В.Ч., пенсионер.
    

    P.S. Читайте, Сережа, читайте:
    

    Василий Чернецов, наш непобедимый Вождь, дал приказ наступать на Глубокую. Обходная колонна под командой только что произведенного в Полковники Вождя состояла из сотни партизан, офицерского взвода, 2-го орудия юнкерской батареи, нескольких разведчиков и телеграфистов, а также двух легких пулеметов.
    Нас было мало — но с нами находился Он.
    Колонна отправилась перед рассветом — степью без дорог, рассчитывая обойти Глубокую и внезапно атаковать ее с севера. Остальному отряду Полковник Чернецов приказал к двум часам дня подойти к разъезду Погорелово и по условленному высокому разрыву обходного орудия начать наступление на Глубокую с юга. План был дерзок до отчаянности, но вся предыдущая работа доказывала, что только в нем надежда на успех.
    Настроение у всех нас было приподнятое. Кто-то уже успел сочинить очередной куплет отрядной песни:
    
     
      Под Лихой лихое дело

      Всю Россию облетело;

      Мы в Глубокой не сдадим —

      Это дело углубим.

      От Тамбова до Ростова

      Гремит слава Чернецова.

     

    
    Но сама Природа, казалось, была против нас, помогая врагу. Голодные и замерзшие пешие партизаны не могли двигаться быстро против сильного северного ветра и только к заходу солнца вышли в тыл поселка Глубокое. Полковник Чернецов приказал открыть огонь из орудия и двинул вперед цепи. В ответ наши позиции покрыли ровные очереди 6-й Донской, управляемой кадровым артиллеристом войсковым старшиной Голубовым. Появились густые цепи «красных». Они давно открыли движение колонны, следили за ним и ждали партизан. Темнота прекратила неравный бой.
    Вождь не смутился. Он приказал идти в штыки.
    Партизаны ворвались на станцию, но, понеся большие потери, были выбиты. Остатки офицерского взвода, потеряв связь с остальным отрядом, пробились через цепи «красных» и в темноте отошли вдоль железной дороги к Каменской. Полковник Чернецов, пользуясь темнотой, решил заночевать в будке церковного сторожа у одиноко стоявшей на окраине селения церкви. Там удалось передохнуть. Части 5-й казачьей дивизии и 6-я Донская батарея под командой Голубова тем временем искали в степи исчезнувший отряд.
    Страх проник в сердца малодушных. Но мы знали — Вождь не даст нам погибнуть.
    С рассветом партизаны обходной дорогой вышли на Каменский шлях. Желая всполошить «красных», Полковник Чернецов открыл орудийный огонь по станции. «Красные» после первого замешательства густыми цепями вышли из селения, а привлеченный выстрелами отряд Голубова преградил партизанам путь в Каменскую. После утомительного марша усталые бойцы встретили врага. Шесть орудий 6-й Донской батареи прямой наводкой разметали жидкие цепи партизан и заставили замолчать одинокое орудие.
    Вождь не смутился. Глядя на него, держались и мы.
    По приказу Командира отряд начал отход, преследуемый артиллерийским огнем и густыми лавами казаков. Прямым попаданием гранаты выбило лошадей первых уносов. Далее трехдюймовка шла на корне. При переходе глубокого оврага сломалось дышло, и по приказу Полковника Чернецова юнкера, утопивши подо льдом ручья прицел и угломерный круг, сбросили орудие с крутого склона оврага. Коннице отряда Полковник Чернецов приказал пробиваться на юг, но сам наотрез отказался от лошади. Чудом удалось двум десяткам измученных людей на заморенных упряжных и строевых лошадях уйти от свежих сил врага.
    Казалось, наша борьба завершается. Горстка — против орды. Но Вождь оставался спокоен.
    На дне оврага возле Полковника Чернецова собралось около шестидесяти человек партизан и юнкеров. Подпустив без выстрела лаву донцов, мы залпом в упор отбросили ее назад. Но вот огнем голубовских пулеметов Полковник Чернецов был ранен в ногу. Пролилась кровь Вождя…
    Подъехали два парламентера с белым флагом с предложением сдаться. Превозмогая боль, Вождь сказал им:
    — Передайте войсковому старшине Голубову, что мы не сдадимся изменникам.
    Он знал. Он верил. Вместе с ними верили и мы.
    Еще две атаки были отбиты. Голубовцы готовились к третьей, но внезапно все стихло. Мы недоуменно переглядывались, наконец, кто-то сообразил:
    — Батарея!
    Грозные пушки 6-й Донской молчали. Но вот издалека послышалось «Ура-а-а!», сперва негромкое, еле различимое.
    — Приготовиться! — велел наш Полковник.
    Теперь он улыбался, и мы поняли — час пробил. Замысел Вождя начал осуществляться.
    На позиции красных упал первый снаряд. Батарея вновь заговорила — но уже совсем по-другому, на понятном и ясном каждому языке. Кто-то не выдержал:
    — Наши! Там наши!!!
    Второй снаряд, третий. «Ура-а-а!» уже близко, уже рядом. И тут мы услышали песню, известную в те дни всем на Тихом Дону. «В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора!.».
    Зуавы! Донские Зуавы!
    — В штыки! — приказал Вождь. — В огонь!
    

    (Чернецовцы в огне. — Мюнхен, издательство «Посев», 1958. С. 25–36.).
    

    Лабораторный журнал № 4
    9 марта.
    Запись первая.
    Тот, кто вел Журнал № 1, был изрядным шутником — или откровенным занудой. На первой странице он воспроизвел (и не поленился!) «Правила ведения лабораторного журнала» с введением и семью подробными разделами. Остальные — Журналы № 2 и № 3 — зачем-то последовали его примеру. Правила хороши. Особенно умиляет требование — писать исключительно чернилами. Забавно: археологический дневник, напротив, заполняется только карандашом.
    Дабы не порывать с традицией, цитирую начало:
    

    «Полная и своевременная запись хода и результатов анализа или другой выполняемой работы имеет гораздо большее значение, чем может показаться начинающему работнику. На практике часто приходится возвращаться к ранее полученным данным: составлять сводные отчеты, оформлять материал для публикации в печати, анализировать и сопоставлять результаты, полученные в течение определенного периода, или проверять их в сомнительных случаях. Поэтому форма записи экспериментальных и других данных должна содержать ряд обязательных сведений и быть в какой-то мере стандартной».
    

    Кто бы спорил? Аминь!
    Лабораторные журналы достались мне в виде файла (на всякий случай сохранил копию на флешке). Первую запись хотел сделать вчера, в Международный День Клары Цеткин, но не смог преодолеть странной робости. Все трое, чьи журналы оказались слиты в один файл, в нашем мире уже мертвы. Начну записи — отправлюсь их дорогой. Разумом все понимаю, но все равно — кисло.
    Сегодня решился, еще раз бегло проглядев Журналы моих предшественников. Если помянутая «форма записи» и является стандартной, то лишь «в какой-то мере». Кроме цитирования Правил, все трое (в дальнейшем — Первый, Второй, Третий) достаточно подробно изложили обстоятельства, которые привели их к необходимости вести Журнал. Поддержим традицию?
    Итак. В конце мая 1986 года я, в те годы — старший преподаватель нашего Университета, был призван на военные сборы. Честно скажу: не сообразил, хотя следовало бы. 5 июня я уже был в Чернобыльской зоне, в пустом и брошенном городе Припять. Шли дожди, мелкие, очень теплые…
    Через двадцать лет, то есть несколько месяцев тому назад, диагноз стал окончательным. Мне советовали призанять денег и ехать в Москву (или в Прагу), дабы врачи еще раз все осмотрели и просветили Х-лучами, но от этой бесполезной мысли я отказался, равно как от операции в нашем онкологическом центре, что в Померках. Чем все заканчивается, я уже видел, причем неоднократно.
    Аминь — дважды.
    Боль пока переносима, до самого страшного, когда перестанут помогать наркотики, еще пара месяцев. Значит, пора начинать Журнал и стать Четвертым.
    Пятый, Шестой и все последующие! Можно на этом прерваться? Детализировать нет ни малейшей охоты.
    

    Перечитав Правила, обратил внимание на следующий пункт: «Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию».
    Логично.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    1. Проводник.
    Примечание: Термином «Проводник» здесь и далее именуется вещество, применяемое в наших экспериментах. Его подлинное название не так сложно вычислить, но все же будем соблюдать элементарную конспирацию.
    Сперва забавное. Из Израиля:
    

    «Комиссия Кнессета по борьбе с наркотиками заслушала сегодня доклад об изнасилованиях женщин, находившихся под воздействием наркотического вещества, получившего название „наркотик для изнасилования“.
    „Наркотиками для изнасилования“ называется группа наркотических веществ и медицинских препаратов, которые оказывают снотворное воздействие и отрицательно сказываются на памяти. В больших дозах наркотик может привести к летальному исходу, в малых — вызывает чувство эйфории, сексуального возбуждения и некоторые другие ощущения. Наиболее известными „наркотиками для изнасилования“ являются „Рогипнол“ („Гипнодорм“), „Проводник“ и GHB. „Проводник“ применяется как снотворное для животных, в том числе, коров и лошадей…»
    

    Следовало бы посмеяться, хотя бы потому что Проводник ни в каком случае не вызывает столь желанное «чувство эйфории, сексуального возбуждения». Откровенный бред, равно как и отрицательное воздействие на память. Верно из перечисленного лишь то, что легальное распространение Проводника действительно связано с использованием его в ветеринарии. Это и обеспечивало относительную безопасность Q-исследований. Но очень скоро смеяться стало не над чем. Проводник запретили в Российской Федерации, более того, нескольких безвинных ветеринаров отдали под суд за его применение и даже хранение. «Общественность» повозмущалась, но толком никто ничего не понял. Поняли мы — кто-то очень серьезный занялся нашими делами. Быстро! DP-watchers вкушали покой лет десять, пока их не стали душит. Нам были отпущены всего три года.
    Проводник признан наркотиком. «Для изнасилования» — ход почти беспроигрышный в нашем помешавшемся на феминизме мире. Заодно следовало пугнуть доверчивых родителей — что и было сделано. Проводник оказался еще и «клубным наркотиком». Цитирую навскидку:
    

    «В малых дозах препарат вызывает мягкое, красочное ощущение, в то время как в больших дозах он приводит к опыту пребывания „вне тела“ или „приближенности к смерти“, потере сознания, делирию, амнезии, судорогам, а в некоторых случаях и к летальным нарушениям дыхания. Если препарат принимается одновременно с алкоголем, существует серьезная опасность того, что человек может заснуть или потерять сознание, а затем, если его вырвет, захлебнуться рвотными массами».
    

    Не удивлюсь, если Проводник скоро станет «наркотиком Холокоста».
    Вывод по Пункту 1. Q-исследования попали под запрет. Негласный, ибо обнародование правды нашим противникам ни к чему. Из трех составляющих «Q-набора» (чип, Проводник и Программа) «они» выбрали «слабое звено». Выслеживать компьютерные программы бессмысленно, а признавать существование Q-чипа — крайне опасно. Не для нас, естественно.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 1–1
    

    Мир был удивительно совершенным.
    Маленький, почти игрушечный, он начинался у близкого неровного горизонта, рассеченного резким конусом террикона, заканчиваясь прямо возле ладони, сжимавшей твердую папиросную пачку. В Мире не хватало солнца, ушедшего за низкие серые облака, но это совсем не огорчало. Мир трясло — поезд не спеша поднимался по склону, и пол вагона то и дело вздрагивал. Но и тряска казалась мелочью. Даже отсутствие звуков и запахов нисколько не умаляло совершенство того, что открывалось прямо за распахнутой стальной дверью. Четкая серая врезка, словно иллюстрация в старой книге: небо, неровная застывшая от ранних холодов земля, черный террикон.
    Мир двигался — не слишком быстро, вздрагивая на стыках вместе с эшелоном. Где-то впереди, совсем близко была станция — тоже часть мира, но именно это почему-то тревожило, сбивало с мысли.
    Станция… Надо подумать… Нет, сначала — прикурить.
    

    Его маленький Мир совершенен. Он жив.
    
* * *

    Он щелкнул зажигалкой и удивился — вышло с первого раза, ловко, одним движением большого пальца. Даже не понадобилось прятать в карман твердую картонную пачку с яркой желтой этикеткой. «Salve» — прочел он, вспомнив, что в мундштуке папиросы прячется маленькая ватка. Если разорвать…
    Прикурил…
    Щелк!
    …Вдохнул резкий, пряный дым. Знакомо! Он курил такие, хоть и давно.
    Зажигалка казалась странной, но тоже памятной. Такая или очень похожая была у отца — валялась в ящике для инструментов. Потому и удалось прикурить с первого раза, хотя привычные зажигалки ничем ее не напоминали. Они были без крышечки, они не пахли бензином…
    Бензин… Кажется, он различал запахи.
    Да, Мир был совершен, но надо было что-то решать со станцией — той, что спряталась за близким горизонтом. В битком забитом вагонном коридоре он услыхал… Нет ему сказали…
    — Эй, офицерик, угости барскими!
    Ему сказали… И тоже назвали офицером, хотя он был в штатском — и никогда не служил в армии.
    Сказали. Он услышал. Это хорошо.
    — Прошу вас.
    Чужие пальцы — длинные, с обкусанными ногтями, потянулась к пачке с желтой этикеткой. Открыли, задержались на миг.
    — Благодарствую.
    Да, он не служил. Три месяца в лагерях не в счет, и еще несколько в пустом брошенном Мертвом городе, который они охраняли, и который их убивал — тоже не в счет. В военном билете есть только запись о сборах, значит, не воевал, не служил. Его зря называют офицером. Это опасно, в маленьком совершенном Мире на офицеров объявлена охота, поэтому люди, с которыми он едет в купе, одеты в старые солдатские шинели со споротыми погонами. Едва ли поможет. Те, что в большинстве — и в Мире, в вагоне поезда — научились врага различать с первого взгляда.
    Но он не в шинели! Обычное кожаное пальто, такие сейчас носят не только военные. Фуражка тоже гражданская, без кокарды…
    «Офицерик»? Бог с ним, с устаревшим «благородием», но почему не «офицер»? Вероятно, типу с обкусанными ногтями тоже известно простейшее уравнение большинства. Если таких, как ты, много, очень много, можно себе позволить и худшее. «Измученный, переболевший и возвращающийся в часть…» Винокуров? Да, Евгений Винокуров, стихотворение про солдата из 1917-го. Этот точно не из возвращающихся и не из переболевших… В тамбуре они одни, стальная дверь раскрыта…
    Он чуть не испугался, но тут же успокоился. Его Мир совершенен, бояться нечего. Поезд идет медленно, со скоростью трехколесного велосипеда, да и зачем этому небритому дезертиру выкидывать «офицерика» из вагона? Ради пачки «Salve»? Или просто — согласно единственно верному классовому подходу?
    Все это, впрочем, ерунда. Станция…
    — Офицерик, часы не продашь?
    Часы? Он поглядел на левое запястье и удивился. Привычного ремешка не было, как и часов со знакомым циферблатом, белым, без единой цифры. Только стрелки — и маленький черный силуэт крылатой птицы. Такие в этом совершенном Мире не носят. Не было даже ремешка.
    — Чего на руку глядишь? Мне настоящие нужны — барские, которые на брюхе, с цепочкой. У тебя, небось, серебряные. Или даже золотые, а? Свои были не хуже, так загнал…
    Он уже не слышал. Солдату-дезертиру нужны «барские» часы, а ему…
    …Так и должно быть — первая стадия, нереальность. Это не я, это все не со мной, Мир — всего лишь уютная маленькая картинка. Он сам его создал, он — демиург, Творец. Мир — часть его самого, продолжение его пальцев, его нервов, его взгляда, поэтому в Мире не случится ничего плохого, он совершенен… Эта серая, твердая от первых морозом земля, это серое небо…
    
     
      И покроется небо квадратами, ромбами,

      И наполнится небо снарядами, бомбами.

      И свинцовые кони на кевларовых пастбищах —

      Я знаю, что это — не настоящее!

     

    
    Он легко прогнал полузабытые, чужие в этом Мире слова когда-то слышанной песни. Настоящее, здесь все — настоящее! Первая стадия — ненадолго, сейчас пройдет, должно пройти. Вторая стадия — «стадия шлема», но о ней можно будет подумать позже. Ждать нельзя, надо действовать прямо сейчас!..
    — Так что гони сюда часы, офицерик! Добром прошу, учти. Или подмогу кликнуть? Пальтишко-то твое…
    Выпрямился, бросил недокуренную папиросу — прямо в серую врезку-иллюстрацию, в стылую реальность за распахнутой вагонной дверью.
    Повернулся — резко, пытаясь ощутить, почувствовать самого себя. Он должен…
    …Не он — я! Я! Я! Я! Просыпайся!
    — Пальтишко, значит?
    Небритое чужое лицо приблизилось, дохнуло чем-то кислым. Нет, не приблизилось, это он сам…
    Я — сам.
    
* * *

    — Фасон нравится?
    Ворот шинели оказался неожиданно колюч. Я давно не носил шинели, очень много лет. Забылось.
    — И фасонщик тоже. Ты, баринок, пальцы-то убери. Хужей будет!
    Он не испугался. Не я — этот в колючей шинели со споротыми погонами. Скривил рот, покосился на руку, впившуюся в воротник. Левую — правая была уже в кармане.
    — Сейчас братве свистну…
    — Свисти!
    Пистолет оказался на месте. Мой Мир был совершенен.
    — Не «пальтишко». Пальто фирмы «Jasper Conran». Стоит оно, как десять твоих шкур, только меняться никто не станет.
    Ствол «номера один» уже упирался в его висок. Получилось как-то неожиданно просто. «Синдром шлема» — никаких сомнений, никаких комплексов — чистая реакция.
    — Отпусти…
    Осознал? Еще нет, рядом, возле самого тамбура, в узком коридоре, в загаженных купе — «братва». Наглые, уверенные в своей силе. Этот тоже — даже курить пришел с винтовкой, хорошо еще в сторону отставил…
    Винтовка, вещевой мешок… Мой, такой же, в купе. В следующую войну их будут называть «сидорами»…
    …Уже называют. «Сидоры» упоминались в статье 1903 года о кубанских пластунах. Я еще удивлялся, почему у автора статьи такая неказацкая фамилия. Гейман? Да, подъесаул Гейман.
    — Отпускаю. К двери, быстро!
    Ствол «номера один» указал направление — прямо к врезке-иллюстрации, к горизонту с терриконом.
    — Пошел!..
    Оскалился, попятился боком… Винтовка недалеко — протяни руку, но в тесноте с ней не развернешься. Потому и подчинился.
    — Стал!
    Теперь весь мир — небо, холодная окаменевшая земля, невидимое солнце — за его спиной. Словно спрятался, забился за грубую ткань шинели.
    — Что на станции?
    Губы дернулись усмешкой, забытая папироса повисла в уголке рта. Нет, он не боялся.
    — Гаплык там полный. Тебе гаплык, офицерик! Эшелон с братвой на станции, все поезда шерстят, таких, как ты, на части рвут!
    Я кивнул. Все верно, именно об этом толковали в коридоре такие же, в шинелях без погон.
    — Так что, офицерик, опусти-ка свою пукалку…
    Я выстрелил — не думая, почти не целясь. Даже не я — «номер один», карманный «Маузер» модели 1910 года, решил сам заступиться за честь оружия.
    Мир — маленький и совершенный — был снова со мной. Я подошел к двери, поглядел вниз, на неторопливо уходящий вдаль склон, бросил взгляд на далекий террикон. Станция — и поселок. Донбасс… Нет, не Донбасс — Каменноугольный бассейн, пора привыкать.
    Винтовка показалась неожиданно тяжелой, почти неподъемной. Тоже с непривычки — мой АКМ, номер ВК 0559, с которым пришлось патрулировать Мертвый город, был вдвое легче.
    Забрать вещи. Да! И предупредить тех, кто в купе.
    
* * *

    На гребне холма поезд уже не шел, еле-еле полз. Прыгать не пришлось. Просто шагнул вниз с подножки — из поезда-фантома прямо в холодную стылую реальность настоящего Мира. Земля ударила в подошвы… Порядок! Лишь фуражка подвела, съехала на ухо. Винтовка и оба мешка упали чуть дальше, их следовало поскорее подобрать…
    — …Етить твою триста раз подряд бога душу в матрену мать, етить твою в бабушку-лебедь, костить твою богородицу через вертушку по девятой усиленной, ёж вашу кашу под коленку в корень через коромысло, твоей мамы лысый череп в могилу под мышку…
    Фуражка, только что водворенная на место, чуть не улетела к самому террикону. Однако! Не один я, выходит, предпочел прогуляться пешком, кто-то очень голосистый решил составить мне компанию. Фольклорист, не иначе.
    — …Расклепать мою перететушку в ребро через семь гробов…
    С земли поднимался некто высокий, в старой солдатской шинели. Шапка, тоже солдатская, но без кокарды, откатилась далеко в сторону. Знаток фольклора выпрямился, поморщился брезгливо, провел рукой по шинельному сукну, затем пальцы коснулись широких «пушкинских» бакенбард.
    — Какая, однако, мерзость! Прошу прощения…
    Это уже мне. Заметил! Широкая ладонь оторвавшись от лица, привычно метнулась к несуществующему козырьку, задержалась в полете.
    — Фу ты! Совсем ремиз. Позвольте, однако, отрекомендоваться: штабс-капитан Згривец!
    Ответить я не успел. Еще одни голос прозвучал слева — громкий, молодой, с еле заметным гортанным акцентом.
    — Поручик Михаил Хивинский. Мы здесь не одни, господа!..
    Я обернулся. А нас уже, оказывается, трое! Третий — под стать голосу, и двадцати пяти, поди, нет. Тоже в шинели, но определенно офицерской, по плечам — лямки от «сидора». На горбоносом лице — белозубая улыбка. Загорелый, с небольшими щегольскими усиками… Его я запомнил, в вагоне сидели рядом, на одной полке, даже успели о чем-то потолковать.
    Беспогонный, как и мы все.
    Штабс-капитан и поручик… В переполненном купе нас было с дюжину, меня послушали двое. Двое? Но мы же не одни?
    Хотел оглянуться, но вспомнил, что не представился. С именем и отчеством давно уже определился, а вот фамилия…
    Ладно, берем трофейную!
    — Капитан Кайгородов, господа. Николай Федорович. Предупреждаю сразу: в запасе, не служил, не воевал, не участвовал.
    …Все верно, даже насчет капитана. Университетский старлей запаса, звездочка за Мертвый город, потом еще — от независимой Украины. Если все сложить, перевести на здешние деньги…
    Рука под кожаный козырек. Надеюсь, товарищ Троцкий простит за плагиат.
    Теперь можно обернуться.
    
* * *

    Винтовка и оба «сидора», мой и трофейный, лежали в нескольких шагах, но я не спешил — ни за вещами, ни за оружием.
    Считал.
    — …Двенадцать… четырнадцать… шестнадцать…
    — Восемнадцать, — эхом отозвался поручик Хивинский, явно занятый тем же.
    Я кивнул — именно восемнадцать. Молоденькие, в длинных, не по росту, шинелях, в штатских пальто, в каких-то невообразимых… душегрейках? Кацавейках?
    Стрижки короткие. Одна винтовка на всех. Кажется, война отменяется.
    Некоторых я уже видел, когда проходил по вагону, кто-то даже из нашего купе. Еще тогда подумалось, что все они — одна компания, только виду не подают. Сидели тихо, словом не обмолвились. Молчали — даже когда господа дембеля шутки строить изволили.
    И тоже без погон. Нет, у одного, самого рослого, в наличии, хоть и криво сидят. Наверняка только что приколол — английскими булавками. Эх, господа юнкера, кем вы были вчера! Стоп, какие еще юнкера? Двое как бы не из прогимназии…
    — Господин штабс-капитан, — вздохнул я, поворачиваясь к фольклористу Згривцу. — Постройте личный состав. Только без… Без этого.
    — Без чего? — крайне удивился тот. Даже моргнул, очень натурально.
    Уточнить?
    — Без этого, штабс-капитан. Без всякой там, разъядись оно тризлозыбучим просвистом, триездолядской свистопроушины, опупевающей от собственного лядского невъядения, разссвистеть ее рассучим прогибом, горбатогадскую ездопроядину. Ясно?
    Задумался, пошевелил губами, вероятно, считая коленца. Наконец, кивнул.
    — Так точно, капитан, полная ясность. Без этого.
    Повернул голову набок, почесал бакенбарду.
    — А вы, господин Кайгородов, тонняга!
    Вопрос о «тонняге» можно было пока отложить. Я пошел за винтовкой.
    
* * *

    — …Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Дрейман. Юнкер Васильев…
    Я шел вдоль строя, глядя на молодые лица, большинству из которых еще не требовалась бритва. В голову лезла всякая дурь: 30 апреля 1945 года, Адольф Алоизович обходит ряды гитлерюгенда. Не хватает лишь фаустпатронов… Двое на левом фланге, самые маленькие, оказались не из прогимназии, но я почти угадал. Кадеты из Сум, сорвались с места по призыву генерала Алексеева — Россию спасать. Белая гвардия, черный барон… Барон-то наш, Петр Николаевич, в бой пока не спешит, в Крыму сил для борьбы набирается — за спинами этих пацанов… Остальные хоть немного постарше. Очень немного.
    — …Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский. Юнкер Рудкин…
    Запоминать я даже не пытался. Может, мы сегодня же разбежимся кто куда, броуновским хаосом бесконечном пространстве Мира, чтобы никогда больше не встретиться. Юнкера пробираются домой — училища разгромлены, на несостоявшихся «благородий» охотятся чуть ли не собаками. Те, что попадут в Ростов или Новочеркасск имеют все шансы последовать примеру малолеток из Сумского кадетского — и угодить прямиком в герои-первопоходники. Вот уж не завидую!
    — …Юнкер Приц…
    Я невольно остановился. Не фамилия задержала — мало ли в мире фамилий? — а то, как была названа. Растерянно, чуть ли не жалобно, но одновременно с неким вызовов. Юнкер Приц… Почти Принц.
    Юнкер Принц оказался с меня ростом, но не высокий, просто длинный. Худой, узкоплечий, тонкошеий… Само собой, без погон, но не в шинели, в штатском пальто не по росту. Взгляд какой-то странный…
    — Приц… — повторил он уже не так уверенно, решив, очевидно, что я не расслышал.
    — Фон Приц, — не без злорадства поправил кто-то слева.
    — Фон Приц — Минус Три — донеслось справа.
    Ребята были из одного училища — Чугуевского. Кажется, Принц пользовался там немалой популярностью. «Фону» я ничуть не удивился, присмотревшись же, сообразил и насчет «Минус Три». То-то его взгляд показался странным.
    — Очки наденьте, юнкер. Нечего форсить.
    Хотелось добавить, что беда невелика, у меня самого… Спохватился. Здесь, в маленьком совершенном Мире, я прекрасно обходился без привычных «стеклышек».
    Очки были извлечены из кармана — большие, с выпуклыми линзами. Принц пристроил их на большом породистом носу, вскинул голову:
    — Сергей Иванович фон Приц, вице-чемпион училища по стрельбе!
    Так вам всем!
    Я одобрительно кивнул. Вице-чемпион был хорош.
    На правом фланге стояли самые высокие — и самые взрослые. Двоих я отметил сразу — крепкие, плечистые, на левой щеке самого рослого — розовая полоска свежего шрама. Я остановился, взглянул выжидательно.
    — Киевское великого князя Константина Константиновича военное училище, — негромко, с достоинством проговорил парень со шрамом. — Юнкера Иловайский и Мусин-Пушкин. Докладывал младший портупей-юнкер Иловайский.
    — Константиновское имени генерала Деникина, — не удержался я. Иловайский недоуменно моргнул, но сообразил быстро:
    — Так точно! Закончил в 1892-м, одним из первых по выпуску. Но, господин капитан, кроме генерала Деникина наше училище…
    — Оста-авить, — хмыкнул я. — Честь мундира защитите на поле брани. Потом… Отметились где?
    — На щеке? — портупей поднес руку к лицу, дернул губами. — В ноябре. Воевали с украинцами. Дали мы им, предателям-мазепинцам!
    Чем кончилось это «дали», уточнять, однако, не стал. Я не настаивал.
    Оставалось подвести итог. Я отступил на шаг, посмотрел на неровный редкий строй, скользнул взглядом по маленьким, замершим в испуге кадетикам на левом фланге. Затем повернулся к невозмутимому фольклористу Згривцу, который, воспользовавшись моментом, накручивал на палец левую бакенбарду.
    — Что скажете, штабс-капитан?
    — Три часа строевой, — кисло отозвался тот, даже не полюбовавшись нашим пополнением. — И по два наряда на кухне. Каждому-с.
    — Хивинский?
    Поручик тоже нашел себе дело — щелкал по сапогу подобранным где-то прутиком. Щелк-щелк-щелк!..
    — Полный киндергартен, господин капитан!
    Щелк!
    Я поглядел на строй, понимая, что ребята ждут от меня каких-то слов — хотя бы объяснения, для чего их построили. Последнее не представлялось сложным. Сейчас я сообщу им, что Мир, к сожалению, не полностью идеален, посему лучше дождаться темноты — и организованно обойти станцию, осуществив стратегический маневр «огородами к Котовскому».
    Набрал в легкие холодного стылого воздуха…
    Щелк! Щелк!.. Щелк!
    — В укрытие! В укрытие, разъядись все тризлозыбучим!..
    Штабс-капитан Згривец сообразил первым. Прутик поручика на этот раз был не виноват. В моем совершенном Мире кто-то решил пострелять.
    Щелк! Щелк! Щелк! Ба-бах!
    — В укрытие!
    
     
      И покроется небо квадратами, ромбами,

      И наполнится небо снарядами, бомбами…

     

    
    
* * *

    — Думаете, на станции?
    — Так точно. Из «мосинок» и из чего-то крупного. Не «трехдюймовка», пострашнее.
    Лежать на животе оказалось не слишком удобно. Подмерзшая, твердая, словно камень, земля давила сквозь тонкую кожу фатовского пальто, впечатываясь в ребра. Я уже успел пожалеть, что не обзавелся обычной шинелью.
    — Ага, снова! А вы знаете, господа, это — морское орудие. Не иначе, 57-мм пушка Норденфельда. Капонирная. Презабавно-с!
    — В смысле? Линкор в степях Малороссии?
    Згривец слева, поручик Хивинский — справа. Комментируют. Я молчу — по капонирным орудия не спец, по всем прочим тоже.
    — Вот, опять! Не линкор. Думаю, что-то на платформе. С колесами.
    «Опять» — это «Ба-бах!» На винтовочные выстрелы мы уже не обращали внимание. К сожалению, разглядеть ничего не удавалось. Станция и поселок выше по склону, из нашего импровизированного укрытия видны были лишь несколько крайних домов. Маленькие коробочки под красными крышами…
    — Господа, а не по нашему ли это поезду? Вовремя же мы!..
    Ба-бах!
    Укрытием для нас послужил небольшой овраг с пологими размытыми склонами. Так себе укрытие, конечно — с горки открывался прекрасный обзор. Оставалось надеяться, что там все очень заняты. Если же спохватятся, станут присматриваться…
    Уходить некуда. Позади — пустая железнодорожная насыпь, вокруг голая мерзлая степь. Все, как ладони. Ба-бах — и крышка. Разве что в самом деле дождаться темноты…
    Я встал, отряхнул пальто и спустился вниз, к юнкерам. Меня сразу же окружили, но я покачал головой, оглянулся:
    — Портупей!
    Иловайский на этот раз оказался с винтовкой — с той, что я заметил еще на насыпи. Наверняка у кого-то отобрал.
    — Отойдем.
    В дальнем конце оврага обнаружилось старое кострище. Зола, угольки, несколько полусгоревших чурок… Котелок — ржавый, с пробитым дном. Сразу же захотелось поддать его сапогом.
    — Как настроение личного состава, портупей?
    Иловайский дернул плечом, поправил ремень винтовки.
    — «Баклажки» рвутся в бой, хотят атаковать. Кто постарше… Если честно, страшновато. Оружие нет, одна винтовка, два револьвера… И не убежать — степь.
    Парень не рисовался, не пытался играть в героя. И это очень порадовало.
    Винтовок у нас было две, если считать с моей, трофейной. Кое-что имелось в карманах господ офицеров — и в моем тоже. Но все равно — кисло.
    Я поглядел в серое низкое небо, представил, как мы все выглядим сверху — маленькие муравьишки на дне неровной ямы…
    …Вторая стадия — «стадия шлема», она же одноименный «синдром». Считается очень опасной, опаснее первой. Все вокруг кажется не настоящим, нарисованной декорацией, «виртуалкой». «И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…» Люди — всего лишь «функции», фигурки на шахматной доске. Я — единственный живой человек в моем маленьком Мире, единственный Разум, остальные — марионетки…
    Потом это пройдет. Если «потом» наступит.
    Но я же — не единственный Разум! Я вообще не «разум», этот портупей, успевший повоевать с Центральной Радой, куда больше меня знает, что нужно делать, как поступить!
    И все-таки — «синдром шлема». Где-то совсем недалеко отсюда лежит солдатик, возжелавший прикупить у меня часы. Мертвый… А может и живой, я стрелял в живот, чтобы наверняка, чтобы с первого выстрела. Истекает кровью, стонет… Я подумал о нем только сейчас — и ничего не почувствовал. Просто вспомнил.
    Между прочим, трофейный «сидор» оказался как-то подозрительно тяжел.
    — Портупей, поручите кому-то… Или лучше сами. Среди вещей — два моих мешка. Один легкий, там папиросы, второй потяжелее. Я его у «товарища» конфисковал. Загляните, только осторожно. Как бы не рвануло.
    — Так точно! — в глазах Иловайского мелькнуло любопытство. — И еще… Господин капитан, ребята боятся… То есть… Ну, в общем, мы не хотим, чтобы вы считали нас трусами. Мы сошли с поезда…
    О господи! Зря, выходит, подумалось, что портупей — не из героев. Но чему удивляться? Время такое, можно сказать, эпоха. «А прапорщик юный со взводом пехоты пытается знамя полка отстоять, один он остался от всей полуроты…»
    Кажется, пора браться за политработу.
    — Господин портупей-юнкер, — проникновенно начал я. — Истинный образец храбрости, а заодно и галантности, показал некий рыцарь, который сражался с драконом, стоя к нему спиной, дабы не отводить взгляда от присутствовавшей там же дамы. Его подвиг да послужит нам примером.
    Иловайский хотел что-то возразить, но я поднял руку.
    — Минуточку! Подобных героев обожают романтические поэты — сволочь, которая прячется от фронта и зарабатывает себе на кокаин, призывая других героически умереть за Родину, желательно в страшных мучениях. Вы — будущий офицер, значит должны понимать: ваша цель — не погибнуть за Родину, а сделать так, чтобы за свою родину погибли враги. Можно в мучениях. С поезда вы сошли, последовав настоятельному совету старшего по званию. Вопросы?
    Вопросы у портупея явно имелись, но ответить не довелось.
    — Капитан! Кайгородов! Сюда, скорее, распрогреб их всех в крестище через коромысло в копейку мать!..
    Доходчиво. Убедительно.
    
* * *

    Песня — непрошеная, чужая в моем маленьком Мире, не отпускала, не хотела уходить. «Он», ставший теперь мною, все не верил, не мог осознать до конца…
    
     
      Загорится жизнь в лампочке электричеством,

      Прозвенит колесом по листам металлическим

      Упадет с эстакады картонным ящиком —

      Я знаю, что все это — не настоящее.

     

    
    Я сцепил зубы. Настоящее, все это — настоящее. Черный террикон справа, красные крыши впереди, склон, фигурки — малые мурашки — бежавшие вниз по склону. Мурашки то и оглядывались, дергались, некоторые падали…
    Щелк! Щелк! Щелк-щелк-щелк!..
    Отстреливались… Точнее, пытались — у тех, кто лупил по ним со стороны поселка, получалось не в пример удачнее.
    Если мурашки добегут, скатятся вниз по склону, то неизбежно наткнутся на нас. Иного пути у них нет.
    Щелк! Щелк-щелк-щелк!..
    — Русская сказка есть — про домик, — сообщил невозмутимый Хивинский, поудобнее пристраивая винтовку, ту самую, трофейную. — Лягушка шла, в домик зашла, потом мышка шла, потом медведь… Мы сейчас, как в домике.
    Кажется, поручик подумал о том же, что и я.
    — В теремке, — несколько обиженно уточнил фольклорист Згривец. — Про теремок сказка! Или вы ее, поручик, так сказать, адаптировали?
    — Про шатер сказка, да? — легкий акцент Хивинского угрожающе загустел. — Сказка твоя-моя патриархальный детство, да? Среди пустыня ровныя шатер стоит, да? Бар-якши, да? Один верблюд идет, да? Шатер видит, кыргым барам, да?
    Я покосился на разговорившегося поручика. Михаил Хивинский… Про пустыню, верблюда и «кыргым барам» он, конечно, зря. Такие, Пажеский корпус заканчивают. Но все-таки любопытно. Не грузин, не черкес. Может, действительно… Хивинский?
    — Между прочим, это максималисты, — закончил поручик на чистом русском. — Сиречь, господа ба-а-аль-ше-вички. Повязки видите?
    Вот уж кому очки без надобности! Я всмотрелся… Верно! Красные повязки на рукавах. Не у всех, но у троих или четверых — точно.
    — Они, — вглядевшись, согласился штабс-капитан. — Свиделись, разтрясить их бабушку в кедр Ливанский да через трех святителей матери их гроб…
    Рядом зашелестело. Краем глаза я заметил портупей-юнкера. Иловайский, нагло нарушив приказ — сидеть и не высовываться, пристраивался поблизости. Само собой, не один, с винтовкой.
    — Кипит мой разум возмущенный! — чисто и красиво пропел разошедшийся поручик. — Прицел — четыре, портупей!
    — Есть!
    
* * *

    Он снова увидел мир со стороны. Ледяная уходящая осень, низкое каменное небо, черная пирамида среди окаменевшей степи. И люди — мертвые люди на мертвой земле. Их уже нет, их и не было, они — всего лишь сигналы, импульсы, раздражение нервных окончаний, шипастые «импы» в DOOMе. Бродила-стрелялка «1917. Kill maximalist!» Убей большевика!..
    
     
      Этот мир находится на последнем издыхании,

      Этот мир нуждается в хорошем кровопускании,

      Этот мир переполнен неверными псами —

      Так говорил мне мой друг Усама…

     

    
    Лабораторный журнал № 4
    10 марта.
    Запись вторая.
    Изучаю Журнал № 1. Для того они, журналы, и нужны. Опыт, как слои на антарктическом леднике — наслаивается, наслаивается, наслаивается… По крайней мере, теоретически. На практике же, Первый (равно как и Второй с Третьим, чьи журналы я уже просмотрел) скорее самовыражается, чем описывает научный эксперимент. Тоже материал, но для психолога. Или психиатра.
    Собственно говоря, ведение Журнала совершенно необязательно. Каждый из нас может просто прийти домой, еще раз перечитать инструкцию, включить компьютер, поставить диск с программой, сделать себе укол Проводника — и смело «погружаться». Но так никто не поступает. Возможно потому, что все мы — люди не слишком молодые. Журналы анонимны, но изложение и весь строй мыслей говорят сами за себя.
    Кстати, Первый и Второй неоднократно прохаживаются по адресу «современной молодежи». У меня появилось глухое подозрение, что кто-то из них — бывший школьный учитель.
    Итак, безрассудство нам не свойственно, а посему каждый не только тщательно готовится, но и пытается помочь следующему. Насколько я знаю, так поступают Q-исследователи во всем мире, но «чужих» журналов (американских или, допустим, канадских) видеть еще не приходилось. Очень жаль, что ни с Первым, ни со всеми прочими нельзя просто поговорить. Поневоле начинает казаться, что Q-путь — это дорога смерти. Понимаешь, что это не так, убеждаешь себя, но все равно невесело.
    Между предпоследним и последним путешествием Первый прожил целый год — его ничто не торопило. Очень интересно узнать, как именно.
    О себе Первый пишет мало. По профессии он человек «книжный», скорее всего, редактор, а посему рассуждения о Q-исследованих начинает так:
    

    «На работе постоянно приходилось повторять авторам: не думайте, что читатель — тупой дурак. Да, ему требуется совсем иное, чем писателю. Ему не нужны философия, интересная информация, свежие гипотезы, изыски сюжета и слога. Он желает читать о сильных страстях, драках, бабах, выпивке и жратве, причем всенепременно с хэппи-эндом. Читатель лучше знает, что ему нужно. Современная книга служит для СУБЛИМАЦИИ, а не для пополнения запаса идей и знаний. Смирите гордыню, пойдите читателю навстречу — и все будут счастливы в тех мирах, какие им по нраву и по карману».
    

    Этакий изящный кульбит с переходом к Q-проблеме. То, что я с ним совершенно не согласен, в не так и важно. Такой подход, насколько я понимаю, весьма распространен. Более того, именно в подобном духе формулируются байки, гуляющие в околонаучных кругах. Ничего, мол, особенного, просто Джек Саргати изобрел утонченный метод самоубийства.
    Именно так в свое время давили (и додавили!) исследователей DP-феномена. О «сонных хакерах» тоже говорили, будто они сводят людей с ума. Неудивительно, что нас, исследователей Ноосферы, так мало.
    Тем интереснее читать Журналы.
    Первый озаботился — снабдил каждую свою запись эпиграфами, не слишком, кстати, удачными, зато не избитыми. Почти сразу наткнулся на что-то, смутно знакомое:
    
     
      Он сладко спал, он спал невозмутимо

      Под тишиной Эдемской синевы….

     

    
    Кажется, это тоже намек на Q-исследования. Если так, то не слишком удачный. Порывшись в закромах, я добрался до оригинала — малоизвестного стихотворения Евгения Винокурова «Адам»:
    
     
      Ленивым взглядом обозрев округу,

      Он в самый первый день траву примял,

      И лег в тени смоковницы, и руку

      Заведши за голову, задремал.

      Он сладко спал, он спал невозмутимо

      Под тишиной Эдемской синевы.

      Во сне он видел печи Освенцима

      И трупами наполненные рвы…

      Своих детей он видел… В неге Рая

      Была улыбка на лице светла.

      Дремал он, ничего не понимая,

      Не знающий еще добра и зла.

     

    
    У каждого — свой подход. Первый определенно считал себя даже не Адамом, а Творцом, создающим новые Вселенные. Но это лучше, чем сводить Q-исследования к созданию очередного способа самоубийства — изысканного и чрезвычайно сложного. Или — убийства. Почему бы и нет? Такое тоже возможно — маленький уютный DOOM протяженностью в целую жизнь.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    2. Информационная ситуация.
    «Заговора молчания» вокруг проблемы никогда не существовало. Сейчас такое невозможно в принципе — информация о любом открытии просочится сразу. Иное дело, чаще всего в совершенно искаженном и неузнаваемом виде. Впервые о возможности создания Q-чипа с упоминанием его изобретателя Джека Саргати было заявлено в 2001 году. Сообщение прошло почти незамеченным — о мозговых чипах можно было услышать не каждом углу, еще один картины не менял. Каждоая такая новость сопровождалось само собой, комментариями «специалистов» о том, что этого «не может быть». В общем, ситуация привычная.
    За последние годы (2001–2007) мало что изменилось. Упоминания о Джеке Саргати и его чипе очень редки, о самих же Q-исследованиях говорится лишь как о гипотетической возможности, причем сугубо сомнительной. Самый свежий пример (что любопытно, из русскоязычного интернета):
    

    «Гипотеза (из той же серии) о биологической сути времени поддержана американским ученым Джеком Саргати, который не оставляет попыток создать так называемый чип, который повторял бы структуру мозга человека(?), но с мощностью восприятия в десятки и сотни раз превышающей подобную мощность мозга человека. Такой чип мог бы на основании этого стать настоящим генератором времени, своеобразной машиной его управления».
    

    Что из этого можно понять? Ничего. Еще один сумасшедший изобретатель со сковородкой на голове. Более того, написано с хитрым «отсылом» к Машине Времени, находящейся в представлении среднего читателя на одной полке с Вечным Двигателем. Но и это не предел. Не так давно имя Джека Саргати прозвучало в совершенно невообразимом контексте. Вечный Двигатель сейчас не слишком в моде, зато маленькие и зелененькие — верный признак умственного расстройства. И вот пожалуйста!
    

    «Джек Саргати, американский специалист по квантовой механике, сообщил, что вечером в пятницу 6 декабря 2006 г. кто-то позвонил на радиошоу Арта Белла и, сославшись на свою связь с военными, сказал, что несколько лет назад в Ираке разбился НЛО. Поэтому США искали любой удовлетворяющий общественность предлог, чтобы вторгнуться в Ирак. На самом деле за их планами стоял великий страх, что Саддам сможет узнать и воплотить секреты разбившегося корабля пришельцев».
    

    Все сие подкрепляется авторитетом некоего «уфолога Д. Трайнора». Впрочем, зелененькие человечки в Ираке — мелочь. Совсем недавно в прессе был распространен рассказ (якобы!) самого Саргати о том, что своими достижениями в физике он обязан все тем же пришельцам:
    

    «В 1952–1953 гг., — рассказывает Саргати, — когда мне было лет 12, раздался телефонный звонок. В трубке я услышал странный металлический голос. Незнакомец представился бортовым компьютером НЛО и вежливо поинтересовался, хочу ли я научиться общаться с пришельцами. Помню, по спине у меня забегали мурашки. Конечно, было страшно, но я охотно согласился».
    

    Вполне вероятно, что интервью подлинное. Саргати — известный шутник и охотно кормит дурналистов (опечатался — но пусть так и остается) подобными байками. Однако воспринимают их слишком уж всерьез.
    Итак, можно считать, что с научной репутацией Саргати в глазах «широкой общественности» покончено. Любое его высказывание теперь неизбежно станет ассоциироваться с НЛО и «тайнами Саддама». О том, чем Саргати занят в свободное от ловли пришельцев время — молчок. Разве что в неких мемуарах промелькнуло, будто именно он, ученик одного из создателей Бомбы Ганса Бете, между прочим, Нобелевского лауреата, был главным экспертом по «делу Бора», когда американцы пытались выяснить, что именно сообщил датский физик советской разведке. Запомнят не Бомбу, запомнят «бортовой компьютер НЛО».
    Если об основателе Q-движения еще что-то говорят, то о самих исследованиях данных почти что нет. Не упоминаются и Q-чипы — вероятно потому, что мозговых чипов «не бывает». Правда, случайным поиском на каком-то «тусовочном» сайте обнаружилась уникальная цитата:
    

    «Q-чип в голове перепрошей под эйфорию и живи себе на здоровье»
    

    Именно так: «перепрошей» и без знаков препинания. Трудно сказать, что именно имел в виду сей вьюнош. Неужели что-то слышал?
    Единственная связная информация о Q-чипах нашлась «внутри» большой статьи по перспективам квантовой физики. Все цитировать не имеет смысла, но начало абзаца стоит перечитать:
    

    «The ultimate goal of the Q-chip is apparently to create a chip-based consciousness that would offer humanity the human peer or human superior minds they want to figure out things that are beyond us — or at least competently care for mundane matters we ourselves don\'t wish to deal with, like the boring sorting through billions of statistical data bits to locate an inventive breakthrough of some kind».
    

    Поскольку писано явно не профессором филологии, рискну дать свой вариант перевода:
    

    «Основная задача Q-чипа, очевидно, состоит в том, чтобы создать сознание на основе чипа, которое предложило бы человечеству разум, равный человеческому или превосходящий человеческий, чтобы выяснить и описать вещи вне нашего сознания — или, по крайней мере, компетентно выполнять те задачи, за которые мы сами не хотели бы браться — например, скучная сортировка миллиардов бит статистических данных».
    

    Здесь все верно, хотя и несколько «приземленно». Как и в следующем фрагменте:
    

    «Other ideas relevant to the pursuit of the Q-chip include fractal strange attractors residing in other dimensions of reality, and the possibility of spontaneous self-organization among biologic lifeforms promoted by some thinkers in the theoretical field of complex processes».
    

    Переводим:
    

    «Другие идеи включают рекурсивные странные аттракторы, находящиеся в других измерениях действительности, и возможность спонтанной самоорганизации среди биологических форм жизни, выдвинутую некоторыми мыслителями-теоретиками».
    

    Однако чуть дальше натыкаемся:
    

    «The Q-chip folks also seem to imply the nonlocality involved in their ideas might allow Q-chips to ultimately, in effect, communicate through the time barrier itself— at least in some small way. Such movement could theoretically go both ways— into the past OR the future».
    

    То есть:
    

    «Сторонники и апологеты Q-чипа подразумевают также, что отсутствие локализации, однозначной пространственной определенности, заложенное в саму идею Q-концепцию, могло бы позволить в конечном счете Q-чипам общаться, невзирая на барьер времени. Теоретически такое общение может идти в обоих направлениях — в Прошлое ИЛИ Будущее».
    

    Таким образом, нам намекают, что речь идет об очередной «Машине Времени», на этот раз — квантовой. Далее должен возникнуть Вечный Двигатель, эскортируемый маленькими и зелененькими. Само собой, Q-чип для автора статьи — нечто, существующее лишь в мечтах. Во всяком случае, о конкретных результатах работы ничего не говорится. Не упоминается и фамилия Саргати.
    Судя по всему, понимая, что информационная блокада в современном мире невозможна, противники Q-исследований («они») сосредоточились на компрометации автора идеи. Сама идея толкуется, как одна из завиральных выдумок современной физики. О связке Q-чип — Проводник нет и намека.
    

    Перечитал, еще раз пересмотрел материалы и понял, что не совсем прав. Имя Саргати в последнее время несколько раз поминалось в мире российской «большей науки». Его исследования никого не интересовали, зато тщательно муссировалось знакомство американского ученого с Геннадием Шиповым. Этот физик каким-то образом (причина в данном случае не важна) поссорился с руководством РАН, попал в опалу, а, следовательно, угодил в число «лжеученых». На свою беду Саргати не просто переписывался с Шиповым, но и встречался с ним. О чем шла речь в переписке, чем кончилась встреча — никому не известно. Зато сочетание «Шипов-Саргати» можно встретить почти во всякой статье, разоблачающей научных самозванцев, включая громокипящие бюллетени РАН «В защиту науки». «Комиссия по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований» — не шутка! Таким образом, имя Джека Саргати, пусть и не прямо, но включено в число тех, с кем оная комиссия ведет борьбу. Анафема — если совсем кратко.
    Особенно зацепили слова одного «борца» — «переписка с неким Джеком Саргати». «Неким»! Дальше идти некуда.
    Вывод по Пункту 2. Кажется, «мы» здорово наступили «им» на хвост. Остается определить, кто, собственно, такие «мы»?
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 1–2
    

    Он пытался прогнать песню, как гонят прочь непрошеную осеннюю муху — зажившуюся на свете предвестницу беды. Не получалось. В его прежнем мире, очень большом и несовершенном, песня ему очень нравилась, он хорошо знал ее автора, они дружили…
    Главное же, в песне была правда. «Ведь подземные жители и птицы райские, осенние ливни и грозы майские, холодные луны и солнце палящее — я знаю, что все это — не настоящее». Его друг пел о совсем ином мире, не об этом — маленьком и таком внезапно неуютном, но здесь тоже все казалось ненастоящим. Даже цвета исчезли, оставив в арьергарде один лишь — серый. Громадный террикон потерял краски, превратившись в громадное бесформенное пятно посреди неровной тверди. Он вспомнил терриконы своего детства — рыжие, старые, поросшие многолетним кустарником. Этот пока «живой», летом наверняка дымится, ад в каменном чреве работает в полную силу. Так и должно быть. Его Мир моложе, здесь еще ничего не перегорело, не ушло в небо бесцветным ядовитым дымом…
    Мир выходит из-под контроля, бунтует, живет по собственной программе. У Мира оказалась своя воля…
    Он заставил себя усмехнуться. Лет через десять один пролетарский поэт назовет подобные излияния «мелкими рассуждениями на глубоком месте». Самый конец ноября 1917-го… Мир и должен быть таким — на последнем издыхании, переполненный разного рода неверными псами. Скоро это серое небо наполнится снарядами и бомбами, а он ничего не сможет…
    Я ничего не смогу…
    
* * *

    — Отставить! Я сказал — отставить!
    Резко встал, поправил фуражку. Выпрямился. Полез рукой в карман. «Номер один» сейчас без толку, корреспондентская карточка «The Metropolitan Magazine» тоже… Вот!
    — Кайгородов, не дурите! — резко бросил штабс-капитан. Подстрелят за милую душу! Если у них, конечно, в наличии душа…
    Отвечать не хотелось — ни времени, ни желания. Рука наконец-то зацепила нужное, извлекла, расправила… Кто тут ближе?
    — Хивинский, помогите завязать!
    — Ого!
    И ничего не «ого». Обычная красная повязка, даже без надписи «ДНД». Такие надевали распорядители на первомайской демонстрации — или на ноябрьской, по сезону.
    — Отменно, отменно, — комментировал Згривец, наблюдая, как поручик ловко завязывает узелки. — Вам бы еще, господин капитан, кумачовый штандарт в руки — с надписью «Вся власть Учредительному Собранию!»
    Я поглядел вперед, на неровный склон, на маленькие бегущие фигурки. Нет, уже не бегущие. Муравьи с красными повязками наверняка выдохлись, к тому же стрельба стихла, их оставили в покое. Может, повернут назад? Едва ли, им, как и нам, хочется оказаться в безопасности, зарыться от врага поглубже в эту холодную землю, они спешат сюда…
    Я ничего не смогу изменить. Солнце не встанет на западе, даже не вынырнет на миг из-за облаков, и неверные псы ноября 1917-го скоро начнут рвать друг друга — враг врага! — на части. Но я и не собираюсь ничего менять во Вселенной. Речь сейчас о другом. Совсем необязательно умножать собственные неприятности…
    — Не похожи, — рассудил Хивинский, справившись с повязкой и критически оглядев результат. — Максималисты предпочитают, так сказать, рубища…
    Кажется, образ комиссара в черной коже еще не стал популярен.
    — Не стреляйте пока, — вздохнул, — только если побегут прямо сюда.
    Возразили в три голоса — портупею Иловайскому тоже приспичило меня вразумить, но на спор уже не оставалось времени.
    — Згривец, вы — за старшего. Только, ради бога, не устраивайте здесь Фермопилы!..
    
* * *

    Я замедлил шаг, когда до беглецов оставалось не больше сотни метров. Они меня уже видели, и нарываться на случайную пулю не хотелось. К тому же стоило приглядеться к незваным гостям. То, что это не солдаты, я понял почти сразу, но вот детали…
    Первой деталью был, конечно же, пулемет. Какой именно, понять мудрено, однако явно не киношный «Максим». Что-то большое, наверняка очень тяжелое. Его волокли трое — крепкие саженного роста парни, без шапок, в расстегнутых штатских пальто.
    Все-таки не бросили!
    Остальные тоже были гражданском, лишь на двоих я заметил шинели. Красные повязки — только у пятерых, зато винтовки почти у всех.
    Итак, пулемет, два десятка винтовок, двадцать три орла. Нет, двадцать четыре. Только не орла — спринтера.
    Вероятно, орлы-спринетры столь же внимательно разглядывали мою скромную персону. Повязку, конечно, увидели, поэтому и не пытались стрелять. Пока…
    Остановились… Стали группироватся возле высокого худого парня в широкополой шляпе… С повязкой? Само собой. Сейчас начнут обсуждать, кто-то горячий непременно предложит сперва пальнуть — а потом идти разбираться…
    Я поднял руку. Немного подождал. Резко рассек ладонью воздух, вновь помедлил… Если не совсем идиоты — поймут.
    Поняли?
    Я оглянулся, представил, как поручик и портупей смотрят в прорезь прицела… Фу ты! Ну, вперед!.. Курс? Курс на широкополую шляпу!
    Земля поползла вниз, каждый шаг отзывался резкой ударами крови в висках, хотелось остановиться, повернуть назад, побежать вперед. Неправда, будто направленные на тебя винтовки придают уверенности и оптимизма. Разве что прапорщику юному, который со взводом пехоты…
    — Почему убегаем?
    В лицо смотреть не стал — поглядел прямо, на расстегнутые пуговицы. Под пальто у владельца широкополой шляпы оказалась лишь темная рубаха. Тоже расстегнутая.
    Очень тихо, очень-очень тихо… Они тяжело дышат, эти спринтеры. А если бы на подъем пришлось?
    — А ты… А вы…
    — Спрашиваю я! Почему бросили позиции?
    Теперь — смотреть в лицо. В глаза! Не отпускать взгляд.
    — Но, товарищ… Их — целый батальон, у них — «танька» с пушкой! Они по поселку стрелять стали, по домам!..
    — «Танька» с пушкой, — повторил я. — Хорошо, что не Машка с базукой. С чего вы взяли, что их — батальон? По головам считали?
    — Так мы… Мы это…
    Парень как парень, чуть постарше Иловайского и поручика. Худой, длиннорукий, жилистый, весь какой-то серый, закаменевший, словно с памятника «Погибшим красногвардейцам Октября». Взгляд, впрочем, неглупый, вполне вменяемый.
    А еще ему очень стыдно.
    — У нас командира убили, товарищ. И заместителя убили, и представителя из Юзовки…
    — Ясно!
    Ничего, конечно, не ясно, но для разгона сойдет. Оставалась поинтересоваться фамилией. Нет, лучше вначале самому.
    — Старший военинструктор Кайгородов Николай Федорович, уполномоченный по Каменноугольному бассейну. Решаю вопросы по железной дороге.
    Кто сказал, что это неправда? А кем именно уполномоченный, можно пока не уточнять.
    Парень поправил шляпу, провел худой ладонью по лицу. Вздохнул устало.
    Набегался!
    — Красная гвардия поселка Лихачевка. Я — Жук. Жук Максим Петрович, помощник командира… То есть был помощник, а сейчас…
    — Командир, — подсказал я, пытаясь не улыбнуться. — Вот что, товарищ командир, ведите людей вниз, к оврагу. Там мой отряд…
    В его взгляде мелькнула радость, и мне пришлось уточнить.
    — Отряд маленький — группа военных специалистов. У оврага остановимся, я должен буду их предупредить. А по дороге расскажете про батальон и про… «таньку». Так кажется?
    Товарищ Жук кивнул, хотел что-то ответить. Не успел.
    — Каких-таких специалистов? Ахвицеров, что ль? Не надо нам… Ты, ваще, кто таков будешь?! Знаем мы такую контру!.. Товарищи, не слухайте его, кадет он, сразу видно!..
    Мы были на склоне не одни. Битая гвардия поселка Лихачевка собралась почти вся, даже здоровяки с пулеметом протиснулись в первый ряд. Я узнал «Кольт-Браунинг» и вполне одобрил их выбор.
    Все остальное понравилось куда меньше. Парни, как и их командир, оказались самыми обычными, совершенно штатского вида, несмотря на грозный боевой запас (винтовки, бомбы у пояса, у двоих даже револьверы). Но они были напуганы, растеряны, их только что побила неведомая «контра». Тут и самому товарищу Троцкому не поздоровилось бы. Если этот Жук не вмешается…
    — Тыхо! Тихо, вам кажу!.. Цыть! Побазлалы — й будя. Тыхо!..
    Вмешался, но не он. Дедок — седоусый, в коротком старом полушубке и смушковой шапке. Подшитые валенки, красная повязка, немецкий карабин.
    — Развоювалыся, пивныки! Так развоювалыся, що аж сюды добиглы. Ахвицеры не подобаются? А ти ироды, що нашу Лихачеву зараз грабуют та гвалтують, выходыть, кращи? Гэрои-разгэрои! Здоров будь, товарышу! Шульга я, Петро Мосиевич. Партийная ячейка.
    Я подбросил руку к кожаному козырьку и наконец-то улыбнулся. «Партийная ячейка» был всем хорош — особенно тем, что после его залпа «пивныки» дружно проглотили языки.
    — Кайгородов. Рад знакомству!
    Ладонь Петра Мосиевича оказалась истинно пролетарской — каменной. Но это был не камень старого монумента. Дедок сосвсем не торопился стать барельефом.
    — Трое нас в ячейки було, тильки двоих як раз сегодни й положылы: командира товарища Федько и товарища Сергеевича з Юзовки. От я одын й лышывся, а хлопци вид жаху вси подурили…
    — Мы мне от страха!.. — попытался вмешаться командир Жук, но Петр Мосиевич лишь дернул усом.
    — А ты мовчи, пока доросли размовляють. Краще собери усих та построй, як годится. Перед товарищем военинструктором соромно!
    Максим Жук обвел невеселым взглядом битое воинство, неуверенно попробовал голос:
    — Ребята… То есть, товарищи. Вы это…
    — Строиться! — гаркнул я. — По росту, по росту, кто повыше — направо, остальные налево, бодро, весело, хорошо!..
    Дедок покосился на меня весьма одобрительно. Подмигнул.
    — От я и говорю.
    Я вдруг понял, что мне очень хочется курить.
    
* * *

    — Тэ-экс! — удовлетворенно протянул штабс-капитан Згривец. — Вопрос с «танькой» можно считать урегулированным, господа. Бронеплатформа, капонирное орудие Норденфельда и три пулемета. Может быть, вспомните, какие именно, гражданин та-ва-рисч?
    Командир Жук понурился и даже не стал отвечать. Я мысленно пожалел красногвардейца: получасовой допрос, учиненной фольклористом, определенно не придал ему уверенности. Штабс-капитан не кричал, не ругался, просто спрашивал: обстоятельно, не спеша, ровным, невыразительным голосом. Затем переспрашивал, все так же вежливо. Но даже мне было не слишком уютно. Стоило зазевавшемуся командиру выговорить вместо «ствол» — «дуло» (пытаясь описать помянутые пулеметы), Згривец невозмутимо осведомлялся: откуда именно и не лучше ли прикрыть форточку.
    Костры мы все-таки развели — рискнули. Авиации у супостатов в Лихачевке не имелось, а склоны оврага надежно скрывали от любопытных глаз. Нами, впрочем, никто не интересовался: возле домов с красными крышами было пусто. Стихла и стрельба.
    Красную гвардию я отправил подальше, в глухой угол, к уже виденному старому кострищу, запретив любопытным юнкерам совать туда носы. Разъяснять ничего не стал. Пусть потренируются в дедукции и индукции, а заодно в искусстве разведения костра из щепок, сухих кустов и мелкого древесного мусора. Еще один костер мы разожгли сами, конфисковав старую бесхозную шпалу, найденную возле насыпи.
    На моих часах — не золотых, самых обычных, простеньких, с тонкой серебряной цепочкой — начало третьего. Скоро начнет темнеть, а мы все еще продолжали разбираться. Главное, впрочем, уже понятно.
    — Разъяснили «таньку», — повторил штабс-капитан и повернулся к Хивинскому. — Как там у вас, поручик?
    Тот не стал отвечать, лишь поднял руку. Згривец кивнул, не стал мешать. Хивинский и вправду был занят — вместе с Шульгой-«партячейкой» пытался нарисовать план станции и прилегающего к ней поселка. Ввиду отсутствия ватмана и туши, работа велась с помощью угольков прямо на куске полотна, изъятого у одного из парней. Хозяйственный красногвардеец завернул в него сайку и пару бубликов. Работа шла успешно: простецкий с виду дед много лет прослужил замерщиком — помощником маркшейдера.
    Они были шахтерами — почти все, если не считать фельдшера и мальчишки-буфетчика. Маленькая станция, маленький поселок возле шахты, дома под красными крышами. Забойщики, крепильщики, проходчики, плитовые, стволовые, коногоны… Партийный товарищ Шульга, отбегавший свое по штрекам и лавам, последний год числился ламповым — выдавал товарищам карбидные лампы перед спуском в черную преисподнюю.
    Само собой, именно они установили в Лихачевке советскую власть. Еще в октябре, чуть ли не раньше, чем в Петрограде. Красную гвардию организовали в конце августа, готовясь воевать с Корниловым. Юзовский Совет подбросил оружия, прислал служилого товарища Федько, фронтовика-фельдфебеля. Вместе с ним и собирались дать бой врагам трудового народа: корниловцам, калединцам и прочим «кадетам».
    Ударение в слове «кадет» упрямо втыкалось в букву «а». Следовало привыкать.
    В последние дни в Лихачевке только и разговоров было о страшном «кадете» есауле Чернецове, присланном самим атаманом Калединым на пролетарскую погибель. Кровожадный есаул ненавидел шахтеров особо лютой ненавистью — по достоверным известиям за то, что на Макеевских рудниках, где он комендантствовал, некий забойщик отбил у казака чернявую дивчину…
    Беду ждали с юга, откуда наступал Чернецов и очень обрадовались, когда сам товарищ Антонов сообщил по телеграфу, что шлет в помощь цельный революционный батальон. Не один, а с «танькой»-бронеплощадкой и двумя «трехдюймовками»…
    
* * *

    Юнкеров я застал за важным и серьезным делом — ребята пришивали погоны. Именно пришивали — английские булавки популярностью не пользовались. Нитки с иголками нашлись, разумеется, вкупе с самими погонами. Работали старательно, не спеша, молча, всем своим видом словно говоря: «Больше не снимем!».
    Кадетики оказались не столь предусмотрительными и теперь рисовали погоны химическим карандашом, одним на двоих.
    Убедившись, что все в порядке, я махнул рукой, пресекая попытку вскочить и отрапортовать. Хотел повернуться и уйти — господа красногвардейцы тоже требовали внимания, но меня отозвал в сторону портупей Иловайский. Как выяснилось, не зря. На склоне оврага к небольшому камню прислонились два знакомых «сидора» — мой и трофейный.
    — Разрешите продемонстрировать? — константиновец шагнул к трофею, наклонился. — Вот!
    Я кивнул — нечто похожее мне и представлялось, недаром «сидор» был так тяжел. Две бомбы — большие, с длинными деревянными рукоятками. Или все же ручные гранаты? В мемуарах встречается и так и этак.
    — Иловайский, как правильно: бомба или граната?
    — Господин капитан, в наставлении сказано «ручная граната или бомба». А есть разница?
    А ни малейшей!
    Гранаты (они же бомбы) были осторожно отложены в сторону, на заранее приготовленную тряпку.
    — И вот…
    Не выдержал — присвистнул. Солдатик, солдатик, и на хрена тебе была моя дешевка на цепочке?
    Неяркий блеск металла — и негромкое тикание. С цепочкой, без цепочек, большие и совсем маленькие, с камешками красными, с камешками белыми, с гравировками и без. Серебряных не оказалось, солдатик такими брезговал.
    И заводить не забывал!
    — Двенадцать штук, — Иловайский для верности начал раскладывать тикающую добычу рядом с бомбами, но я поморщился:
    — Бросьте! Двенадцать… Погнался герой за чертовой дюжиной. Это все?
    — Почти, господин капитан.
    «Почти» демонстрировалось молча. Восемь пачек, все — в банковской упаковке, сотенными. Оставалось прикинуть, много это или мало для зимы 1917-го. Кажется, не так и хило. То-то любитель часов с «сидором» не расставался, даже в тамбур с собой захватил! За пазуху, поди, уже не влазило.
    — Там еще картинки с девицами, господин капитан. И карты, три колоды…
    …По восемь тузов в каждой. И что теперь со всем этим богатством делать?
    — Карты и девиц — в костер. Лично проследите, портупей, чтобы до пепла. Бомбы — вам. Справитесь?
    — Так точно. Знаком, — не слишком весело откликнулся Иловайский, думая, вероятно, о предстоящем ауто-да-фе. Помиловать девиц, что ли?
    — А эти приваловские миллионы…
    — Поручите кому-нибудь, — подсказал портупей. — Пусть таскает.
    Кажется, парень, решил, что ко всем бедам я назначу его казначеем. Нет, константиновцы для иного сгодятся. Между прочим, вот он, дух эпохи. Полвека спустя мне бы уже намекнули, что такое следует не таскать, а поделить, причем прямо здесь — на двоих и по справедливости. А этому и в голову, кажется, не пришло.
    — Портупей, а позовите-ка того парня в очках. Который вице-чемпион по стрельбе… Да, девиц можете пока оставить в резерве. Только не вздумайте показывать… «баклажкам»!
    Вздох — глубокий, искренний, можно сказать, из глубин души…
    На добычу я смотреть не стал. Отвернулся, достал пачку «Salve». Быстро курятся, никакого запаса не хватит…
    Щелк! Зажигалка IMCO — чудо враждебной техники. Тоже трофей, между прочим.
    …А станцию придется брать. Была, была надежда, что революционный батальон, погуляв и пограбив, отправится дальше, навстречу Чернецову. Нет, не спешат, им и в Лихачевке неплохо. Ждать не стоит, ночь в ледяной степи — смертельный аттракцион. Костры не помогут, зато будут очень заметны в темноте…
    — Ваше благородие! Юнкер фон Приц по вашему приказанию…
    Фу ты, задумался! А «благородием» меня еще не называли. Приятно? Не то, чтобы слишком…
    
* * *

    — Нет, нет… Почему я, господин капитан? Я действительно хорошо стреляю, очки не мешают. Я… Ваше благородие!..
    Очкастому Принцу очень не хотелось становиться казначеем. Я его понимал, но выбор был не слишком велик. Парень по крайней мере взрослый. А с «минус три» в атаку лучше не ходить. Разобьет очки, где новые искать станет?
    Я поглядел в большие выпуклые стеклышки, поймал несчастный умоляющий взгляд и мысленно пожалел парня. Но только мысленно… Как бишь там, в моей любимой книге про Гамадрилу?
    — Юнкер фон Приц! А вы можете мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и в полете развернуться винтом на 180 градусов?
    — А…
    — Поэтому не мудрствуйте, а выполняйте приказ. Начните с подробной описи…
    Возле нашего костра кое-что изменилось. У тлеющей шпалы, прямо на земле, была разложена импровизированная карта — серое полотно, покрытое неровными угольными черточками. Господа офицеры и товарищи комсостав сгрудились возле него плечом к плечу, о чем-то негромко переговариваясь. При моем появлении штабс-капитан Згривец повернул голову:
    — Знаем решение. Разрешите доложить?
    Кажется, военный совет провели без меня. Оно в принципе, и верно, но как-то… Обидно? Не то, чтобы обидно…
    Оставалось присесть рядом. Шахтеры молча подвинулись, и я оказался между командиром Жуком и бывшим замерщиком Шульгой. С некоторым удивлением я заметил на лице «партячейки» очки. Не рабоче-крестьянские, в железной или роговой оправе, а вполне «барские», с позолотой. В сочетании с седыми усами смотрелось неплохо.
    Значит, решение? На миг я задумался. Я тоже знаю решение — оптимальное для моего маленького и, увы, не слишком совершенного Мира. Можно сказать, наилучшее. Не потому, что я умнее, просто у меня хороший обзор. Башня высотой почти в целый век…
    Как начать? «Господа»? «Товарищи»? Только не «граждане», я же не участковый!
    — Господа офицеры и товарищи красногвардейцы! Штабс-капитан Згривец сейчас доложит решение, но сначала…
    Я поглядел в серое, начинающее темнеть небо. Еще совсем недавно я прикидывал, чем лучше заняться в моей маленькой личной Вселенной. Громадья планов, правда, не наблюдалось, менять Историю — это для Гамадрил, умеющих развернуться винтом в полете. Всю жизнь предпочитал быть наблюдателем…
    — …Сначала предложу свое. Оно совершенно не героическое, зато очень реальное. Начинается война, господа и товарищи, большая война. Сейчас у нас есть шанс в нее вступить — со всеми многочисленными последствиями. Обратного хода ни для кого не будет, прошу это понять. А война предстоит такая, на которой в плен не берут и перемирий не заключают… Есть другой вариант — не спешить. В принципе, можно будет отсидеться, уехать подальше… справку об инвалидности выправить. Как стемнеет, мы обойдем поселок — с запада, обогнув террикон. Офицеры и юнкера пойдут вдоль «железки» на юг, навстречу Чернецову. А товарищи шахтеры — к ближайшему поселку, где есть телефон или телеграф. Оттуда можно связаться с Антоновым и потребовать помощи. Товарищ Антонов-Овсеенко не станет ссориться с рабочим классом, разберется. Вот такая стратегия, товарищи и господа. А если вас все-таки мобилизуют, вы станете убивать друг друга с чистой душой, потому как не ваша в том будет вина…
    Сказал… Кому? Им? Самому себе? Или Миру — такому маленькому, такому настоящему… ненастоящему? «И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…»
    — У меня брата эти сволочи убили, — негромко бросил командир Максим Жук. — И четырнадцати не исполнилось парню. Без оружия был, посмотреть прибежал…
    Никто не ответил. И что ответить?
    — Нэ дило цю наволочь видпускаты, — рассудил, наконец, дед-«партячейка». — Видпустымо — дали вбиваты безвинных пидуть. И над нами нэ змылуются. Отака, товарыш Кайгородов, стратегия партии будэ.
    Господа офицеры переглянулись.
    — Э-э-э, а не подскажите ли… уважаемый, — мягко начал Згривец. — Какой именно, так сказать, партии? Эсдековской или, может-с, анархистской? Был у нас один в батальоне, все господина Кропоткина цитировать изволил-с.
    — Чому ж анархистська? — удивился товарищ Шульга. — Социал-демократы большевики. Партия у нас, трэба сказаты, серьезная. Спысок номер пьять в Учредительное.
    — Учредительное! — в один голос выдохнули штабс-капитан и Хивинский. На их лицах проступили столь не соответствующие моменту блаженные улыбки.
    — Я бы, знаете, шомполами, — мечтательно проговорил Згривец. — Желательно — пулеметными-с.
    — Камчой можно, — рассудил Хивинский. — У деда моего такая была, со свинцовыми шариками, бычью шкуру прорубала… Разложить господ ад-во-ка-ти-шек — прямо в Мраморном дворце. Начать предлагаю с Керенского…
    — Слушать противно! — перебил командир Жук. — А еще спрашивают, почему народ офицеров не любит? Кто же таких полюбит? Шомпола, камча… Все бы вам над народом глумиться! Баловство это все, причем вредное. Адвокатишек, граждане, надо без всяких ваших церемоний ставить к стенке. А к Учредительному подбросить бронедивизион — пушечный для верности.
    — Молодый ты ще, Максим, — осуждающе качнул усом Петр Мосиевич. — К стенке! Ремонтировать стенку кто будэ? А свинец грошей коштуе, народных, щоб ты знав. Тому ниякого «к стенке». Есть у нас старая шахта, у трех верстах отсюда. Видвэсты туды усих цих адвокатив з меньшовыками — и прощавайте, панове!
    Улыбки с офицерских лиц словно дождем смыло. Поручик неуверенно кашлянул, зачем-то привстал:
    — Шахта, как я понимаю… глубокая?
    — На всех хватит! — отрезал командир Жук. — А для полной ясности, граждане, напомню. В августе вы со своим Корниловым уже против Керенского-гада воевали. Чем кончилось, могу рассказать — если кто забыл. А мы с Керенским в октябре в три дня разобрались, в бабском платье из Петрограда убег. Прав Петр Мосиевич, серьезная у нас партия!
    Теперь настало время кашлять мне.
    — Давайте по политическому вопросу… потом. Уже в Лихачевке. Господин штабс-капитан, вы хотели доложить?
    
* * *

    Сумерки застали врасплох. Он, конечно, знал, что за днем следует ночь, ибо таков порядок во всех мирах, где светит Солнце, пусть даже невидимое за толщей серых облаков. Знал — и ждал, без всякого опасения и страха. Ночь будет нужна ему и всем остальным, бояться же в его маленькой совершенной Вселенной нечего. Сигналы, поступающие на нервные окончания, могу расстроить, но не убить. Просто первый вечер, просто первая ночь.
    И все-таки тьма, подползавшая слева, от невысокой железнодорожной насыпи, заставила дрогнуть, пусть ненадолго, на какой-то миг. Солнечный огонь так и не смог пробиться сквозь тучи и теперь бесцельно растворялся в белом пятне заката. Ночь наступала, тени, незаметные пасмурным днем, внезапно загустели, налились ледяной плотью. Мир уже не казался рисунком, удачной выдумкой, иллюстрацией в старой книге. Мир стал слишком реален — как и война, начинающаяся прямо на его глазах. Он понимал, что она неизбежна, как и ночь, но холод все равно подступал к сердцу. Зато песня отпустила, улетела с порывов ветра в его настоящий реальный мир, где можно вволю рассуждать — и петь! — о ненастоящем. Другое представилось, вспомнилось: дорога, ведущая в закат, черные деревья слева и справа — и мертвые всадники, неторопливо рысящие к близкому горизонту. Убийцы и убитые, правые и неправые, «белые» и «красные»…
    Он это видел когда-то — в кино, на сцене, во сне, на желтой бумаге старой книги, на холсте картины. Не так и важно, потому что сейчас не было нужды ни в пленке, ни в красках. Закат, подступающая чернота, степь, резкий конус террикона — и мертвецы на призрачных конях. Не рассмотреть ни пробитых пулей мундиров, ни масти неслышно ступающих коней. Ничего не изменить, никого не спасти. Ничто не хочет меняться, никто не желает спасения.
    Он это знал.
    Я это знал…
    

    Лабораторный журнал № 4
    11 марта.
    Запись третья.
    В мой последний (во всех смыслах) визит в больницу удалось пополнить коллекцию «врачебных» анекдотов. Такого еще не встречал:
    

    — Алло, Иванов? Здравствуйте, это ваш доктор. Вы у нас тут анализы сдавали, так вот по результатам вам осталось очень мало жить…
    — Сколько, доктор?
    — Пять…
    — Чего? Лет, месяцев, дней???
    — … четыре… три… два…
    

    После таких визитов (и анекдотов) совсем иначе начинаешь относиться к невинным развлечениям вроде популярной анкеты «Вам осталось жить три недели. Ваши действия?». В самом свежем из виденных мною вариантов, предлагались такие возможности:
    а) убил бы себя;
    б) постарался бы взять себе от жизни все, пока боль не мешает: попробовать тяжелые наркотики, групповуху, гомосексуализм, бейс-джампинг, еще чего-нибудь, а потом убил бы себя;
    в) постарался бы сделать что-то хорошее людям, семье.
    Интересны не сами «альтернативы» (в еще одном варианте предлагалось прогуляться с бензопилой к Кремлю), интересен подход. Почему-то никто, ни разу не предложил очевидное: ПОСТАРАЛСЯ БЫ ПРОЖИТЬ БОЛЬШЕ.
    Неотменяемость приговора (как в моем случае) этому не помеха. Время у каждого свое. Эта абстрактная философская истина порой становится чрезвычайно конкретной.
    Так я стал Четвертым.
    

    Судя по всему, я несколько переоценил свои возможности. Не имеет смысла вдаваться в детали, но времени определенно меньше, чем думалось — и чем хотелось. Ввиду этого приступил к «ликвидации дел». Между прочим, словосочетание «ликвидационная комиссия», часто встречаемое в документах начала прошлого века, всегда приводило меня в некоторое смятение. «Ликвидационная» — ВЧК, а то и хуже. Теперь же… Теперь я сам себе — комиссия. Чрезвычайная и ликвидационная.
    С научной библиотекой определился, равно как с архивом. Осталось удалить лишние файлы из компьютера. Незавершенное останется незавершенным, а то, что придет в голову, буду заносить прямо сюда, в журнал. Авось, Пятого, Шестого и всех последующих это развлечет.
    Пока же продолжаю изучать Журнал № 1. Первый определенно стремился «оживить» повествование (это к вопросу об анекдотах). Мне даже подумалось, что он рассчитывал на публикацию — пусть и в неблизком будущем. Едва ли. Если работы самого Саргати издаются в год по три строчки, то кого заинтересуем мы? Дневники красноглазых лабораторных кроликов…
    Кое-что из записей Первого любопытно. К примеру:
    

    «Приговоренный к 20 годам лишения заключенный румынской тюрьмы, подал иск в суд не на кого-нибудь, а на Бога. Будучи убежденным, что жизнь его сложилась неудачно и что он не получил положенного ему по договору, заключенный винил во всем Всевышнего. Он потребовал привлечь Бога к ответственности за мошенничество, злоупотребление властью и взятку. По его мнению, непосредственным представителем Бога является Румынская Православная Церковь, которая и обязана возместить ему якобы нанесенный Богом ущерб. Адрес ответчика указан просто — „Небеса“».
    

    Для Первого байка про современного Иова стала поводом к долгим размышлениям о нашем «богоподобии» — и о Q-исследованиях, как способу приближения человека к своему Прототипу. Мысль понятна: Творцу свойственно создавать миры по Своему усмотрению. Мы, Его творения, в меру возможности следуем примеру.
    Пусть это даже так (не силен в теологии!), но история румынского зэка говорит об обратном. Творец ни у кого ничего не просил — и в суд не подавал, а создавал и брал САМ. Нечто подобное Он, помнится, пытался изложить помянутому Иову, вещая из тучи.
    Повторюсь, в теологии не силен. Более того, рискну повторить Лапласа: в данном случае для решения задачи Творец не требуется. Конфликт между «ними» и «нами» имеет вполне земные корни.
    Дабы в дальнейшем не возникал вопрос о происках Всемирной Масонерии (Ордена Тамплиеров, Пятого Интернационала, Зеленого Храма Люцифера), рискну предположить, что в настоящий момент никакого Всемирного Правительства не существует. Дело не в отсутствии желающих, а в чисто технических трудностях. Если сверхмогучие Штаты не могут обеспечить действительный контроль над своей «сферой влияния» (а это все-таки не весь мир), то откуда у гипотетических «жидомасонов» ресурсы, дабы править Земшаром — от Гренландии до Атлантиды? Кроме средств требуется еще и аппарат.
    В общем, ерунда.
    Зато не ерунда то, что в «глобализируемом» мире у очень многих появляются сходные интересы. Если использовать терминологию Тойнби, на «глобальный» Вызов следует столь же глобальный (уже без кавычек) Ответ.
    Вызовом являлось и является вполне очевидное стремление Власти (всякой — от правительства США до правительства Микронезии) к полному контролю над Человеком. Человек же (осознанно или нет) этому противится. Особенность «глобального» этапа вечного конфликта в том, что у Власти появилась возможность осуществлять контроль во всемирном масштабе близкими или даже одинаковыми средствами.
    Прямыми: международная координация усилий в борьбой с терроризмом, наркоманией и «странами-изгоями».
    Косвенными: через телевидение, рекламу, виртуальную «сеть».
    Власть стремится овладеть всеми «измерениями», доступными Человеку. Тот же в свою очередь пытается отстоять свой независимый «уголок» — или найти новый, недоступный для контроля. Если же это невозможно, то построить легендарный «фанерный ероплан» на котором можно улететь из нашего общего «колхоза» к известной матери. Хоть в Париж, хоть в страну Беловодье.
    Поэтому, если оставить вопрос о «богоподобии» в стороне, Q-исследования можно смело признать частью усилий Человечества по постройке «фанерного ероплана». «Мы» его строим, стараясь координировать усилия. «Они» этому противятся. В этом и состоит суть конфликта.
    Власть («они») сравнительно легко устанавливает контроль над двумя измерениями Бытия (если, конечно, не прятаться в ледниках Антарктиды). Третье (верх-вниз) сулит больше свободы, но не у каждого найдется подходящий «ероплан», пусть даже фанерный — или «Наутилус» с ядерным реактором. А вот дальше степень свободы резко возрастает. Недаром «официальная наука» с пеной у рта, задыхаясь и выплевывая вставные челюсти, кричит одно и тоже: измерений всего три, три, три!!!
    Здесь и начинаются «пляски на китах».
    Люди, осознанно или нет, упорно ищут дорогу в Беловодье, лежащее за тремя «официальными» измерениями. Власть, понимая, что возможности контроля над Беловодьем минимальны, готова идти на все, дабы не пустить, перекрыть дорогу. Так было уже много веков, но в последние десятилетия в связи с резким прогрессом технологий «пляска на китах» перешла в горячую стадию.
    Четвертое измерения — Время. За ним начинаются измерения Ноосферы, имени еще не имеющие.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    3. Основные направления: современное состояние.
    Порядок бьет класс. Власть, тупая и неповоротливая, но обладающая звериным нюхом на опасность, уверенно взяла след. В этом ей охотно помогает жалкая сучонка на коротком поводке — «официальная наука». Ее нынешний уровень даже не требует критики — он слишком очевиден. Корпоративный страх (а вдруг кормушку отнимут?) заставляет «официальных» порой говорить правду. Вот, к примеру, что такое с «их» точки зрения научная истина (из уже поминавшегося бюллетеня РАН «В защиту науки»):
    

    «Истинность или ложность научных результатов определяется коллективным мнением всего научного сообщества. Спорные работы обсуждаются на конференциях и в научных журналах и ошибки в конце-концов исправляются».
    

    При таких критериях ни Копернику, ни Галилею ничего не светит. «Коллективное мнение»! Если кто-то шагает в ногу, ему дружно помогут исправиться в Святейшем трибунале при очередной «научной» конференции. А поскольку опыт по выявлению врагов у «официальных» уникален, лучшего помощника для Власти не найти.
    Печальная судьба нескольких научных (на этот раз без кавычек) направлений тому свидетельство.
    

    Сергей Изриги и «хакеры сновидений». Несколько лет назад могло показаться, что это — одна из самых перспективных групп. Она направила усилия не самое близкое — Сферу сна. Преодолев пеленки «кастанедовщины», Изриги и его единомышленники разработали простую и действенную методику. Исходили они из того, что пространство сна является неким единым измерением. Мы видим во сне одно и то же, лишь «одетое» в разные покровы. Как правило, это некая «страна» с очень сходной «географией». Научившись контролировать свой сон, можно изучить и освоить «страну», наладив контакты для последующего общения. Таким образом, люди получают доступ в Новый мир — мир Гипносферы. Изриги допускал и возможность слиянии мира снов с повседневной реальностью, что якобы уже наблюдалось в жизни некоторых «хакеров». Освоение Гипносферы должно было стать лишь началом. «Граничные силы — смерть и знание, — писал Изриги. — За ними находятся пространства, о которых мы не имеем понятия — „MI· пока D· не имеем понятия.“» «Хакеры» не были первыми на этом пути, но их заслуга состоит в полном отказе от всякой мистики, равно как от использования кастанедовских «кактусов». Более того, они исходили из первичности не догмы, а эксперимента, то есть из абсолютно научных критериев.
    Движение «хакеров» быстро приобрело популярность. Однако, их открытость, переходящая в откровенную наивность, привела к печальным результатам. Почти сразу же появились подражатели, заведомо профанирующие идею. Группа «дримкиллеров», к примеру, предложила использовать Сферу сна для вульгарных убийств. Зашевелились разного рода «люцеферисты» и прочие «тантра-йоги».
    Трудно сказать, был ли этот процесс стихийным. В больном обществе такого избежать невозможно, но интенсивность возни вокруг группы Изриги говорит о том, что здесь не обошлось без умелого режиссера.
    Чем дальше, тем сообщения «хакеров» становились интереснее и одновременно тревожнее. Появились намеки на присутствие в Гипносфере неких «сил», с которыми можно было вступить в контакт. Речь шла о чем-то, существующем вне человеческого сознания, то есть о новой самостоятельной реальности. Некоторые из этих «сил» были лояльны к гостям, другие же казались откровенно опасными.
    К сожалению, открытие не состоялось. Сергей Изриги погиб, как было сказано, «при невыясненных обстоятельствах». Не он один. Назадолго до смерти Изриги с грустью констатировал: «Мы понесли большие потери». Гибли не только «хакеры», но и результаты их исследований. Сам Изриги считал, что часть документации попала в «чистые руки» компетентных товарищей. Ему тогда не поверили.
    Сейчас уцелевшие и постаревшие «хакеры» по прежнему чертят карты Гипносферы, совершенствуют методику, но продвижения вперед нет. Большинство незаметно «сползло» обратно к Кастанеде с его пейотлем и мудрым доном Хуаном.
    «Официальная» наука с легким сердцем отнесла «хакеров» к числу обычных сектантов-мистиков и, само собой, наркоманов. Их единомышленники сделали важный Вывод: ноосферные исследования обнародовать нецелесообразно. «Публика» должна получать уже готовый результат, сама же работа требует сугубой конспирации.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 1–3
    

    — Равняйсь! Смир-р-рно!.. Вольно!
    На юнкеров было приятно смотреть. Видать, соскучились по построениям, по отрывистым командам, делающим жизнь такой простой и понятной. Шахтеры тоже старались, но покойный фельдфебель Федько явно не придавал строевому делу должного значение. Не иначе, считал устаревшим предрассудком.
    Отдавать честь красногвардейцы отказывались наотрез. Аргумент, как из советского кино: эту отдадим, где другую взять? А уж как смотрели на тщательные пришитые юнкерские погоны!..
    До драк все же не доходило. Хватало ума.
    — Внимание! Объясняю обстановку…
    Третье построение за день — если, конечно, считать красногвардейскую импровизацию на склоне. Занятие при всей занудности, небесполезное. Можно еще раз полюбоваться личным составом, заодно проверив, не успел ли кто дезертировать. Можно и просто убить время, особенно когда «до самых главных дел» не всего лишь час, а половина ночи.
    Дезертиров не было. Напротив, в сером вечернем сумраке к нам в овраг-теремок неслышно проскользнули тени. Дюжина парней из разбежавшегося шахтерского отряда нашла, наконец, своих. Новость порадовала, но не слишком — столь же легко нас могли обнаружить враги. Итак, пополнение и не такое маленькое, но строй все равно оказался не слишком густ. Прибывших взяли в оборот штабс-капитан с Петром Мосиевичем, константиновец Мусин-Пушкин в компании троих здоровяков разбирался с пулеметом, а еще десяток, лично отобранный Хивинским, был занят чем-то очень важным — вместе с самим поручиком. Трое на постах, хотя разглядеть что-то в серой вечерней мгле было мудрено.
    Остальные достались мне. Юнкера и примкнувшие к ним кадетики слева, шахтерская гвардия — справа. Так и подмывало отдать приказ: по командам разойдись, гражданскую войну начинай! Нет, лучше без меня! А вот объяснить, почему мы до сих пор не рвем друг другу глотки, пожалуй, стоило.
    Поглядел налево, потом направо. В темное безвидное небо можно не смотреть…
    — Сегодня утром, 30 ноября 1917 года на станцию Лихачевка прибыл эшелон чинов бывшего 27 Запасного полка, самовольно покинувших место службы. Численность — около четырехсот человек, штатное вооружение, пулеметы, две «трехдюймовки», но почти без снарядов. Офицеров нет, временным командиром избран унтер-офицер Полупанов…
    Зачем прибыл, уточнять не стал. Шахтеры и так знают, а для юнкеров можно не заострять. Мало ли сейчас таких «диких» поездов колесит по России? В Бресте еще только болтают, но «перемирие» вступило в силу.
    — …Вместе с эшелон прибыла также бронеплощадка с морским орудием Норденфельда. Экипаж укомплектован матросами Балтийского флота. Командира нет, личный состав злоупотребляет алкоголем и кокаином…
    И слава богу, между прочим. Во всяком случае, лупили они, если верить рассказам, без всякого прицела, в белый свет, как в копеечку. Авось и дальше мазать станут.
    — По прибытию в Лихачевку Полупанов без всякого повода лично застрелил начальника станции и одного из служащих. Командир отряда местной… самообороны попытался вступиться, но тоже был убит. Солдаты открыли огонь по зданию станции. Есть жертвы среди мирного населения…
    Слушали молча — и юнкера, и шахтеры. А мне вдруг почудилось, что я в знакомой аудитории на десятом этаже с видом на зоопарк и фотографиями морских звезд на стенах. Биологический факультет, тема лекции — «Украина в годы Национально-демократической революции и Гражданской войны». Только читать следовало на «государственном». «Жертвы сэрэд мырного насэлэння…»
    Для моих славных биологов, как и для всех их коллег — это древняя история, в одном ряду с нашествием Батыя и Куликовской битвой. Никого уже не осталось. Ушли в Вечность последние «белые», последние «красные», даже те, кто в этом страшном ноябре лежал в колыбели. Живая связь разорвана, Река Времен смывает последние нестойкие следы. Но это для них, для ребят в аудитории с морскими звездами. А для тех, сейчас в строю…
    Юнкера не удивлялись — уже успели привыкнуть, хотя все началось совсем-совсем недавно. В старых учебниках это «все» именовалось «триумфальным шествием советской власти». Неведомый мне унтер Полупанов действовал вполне в духе «триумфа». Занять населенный пункт, сходу расстрелять десяток «буржуев», пугнуть до холода в костях всех остальных, дать несколько залпов по беззащитному поселку… Шахтеры, ждавшие подмогу против страшного Чернецова, еще не поняли, что дождались. Подмога громит и грабит, подмога ни в грош не ставит местную «гвардию» — но иной не будет. Потом, много лет спустя, поздний историк обмолвится об «отдельных эксцессах» — или вообще промолчит. А на станции повесят мемориальную доску в честь революционного отряда, установившего самую правильную власть.
    Такая она, линия партии, Петр Мосиевич!
    — Атакуем под утро, — закончил я. — В бой пойдут только добровольцы. Вопросы?
    Вопросов не было. Юнкера переглядывались, улыбались недобро. Кажется, добровольцев можно не вызывать. Ребят оскорбляли, травили, убивали… Наконец-то!
    Молча стояли шахтеры. Им тоже все ясно.
    Все? Нет, не все.
    — Бой будет ночной. Есть риск, что в темноте перестреляем друг друга. Поэтому вопрос: как отличить своих от чужих? Слушаю!
    — Юнкер Дрейман, — откинулись с правого фланга. — Нужен пароль! Предлагаю…
    Договорить не успел — сначала хихикнули, затем захохотали. На краткий миг смех объединил всех: и тех, кто в погонах, и тех, кто без.
    — В письменном виде, — уточнил кто-то. — И пропуска выдать.
    — С двумями печатями, — густым басом добавил стоявший прямо передо мной шахтер.
    Бедный юнкер Дрейман попытался что-то пояснить, но его не слушали.
    — Повязки нужны, — деловито предложили с левого «шахтерского» фланга. — Светлые, чтобы различить. Сбегаем в поселок, принесем пару простыней…
    Я поморщился. «Сбегаем»! А кого с собой приведем? Мысль, конечно, правильная…
    Белые повязки — не красные. Сами предложили!
    — С повязками решим, — подумав, согласился я. — Но вот какая мысль имеется. В сражении требуется своих подбодрить, а врага, напротив, напугать. Для этого служит боевая песня. С ней веселее — и своего сразу узнаешь. Вот вам и пароль, без всякой печати.
    Кто-то опять хихикнул, но смеяться не стали. Легкий шепот, шушуканье, недоуменные взгляды.
    — А… А чего петь будем?
    
* * *

    Замах — от всех души, со всей пролетарской дури. Громадный кулачина со свистом рассекает холодный воздух, уверенно впечатываясь…
    …В пустоту.
    Второй кулак уже не столь решительно бьет слева… мимо… мимо… Кулаки вздымаются вверх, словно в приступе праведного классового гнева. Поздно! Подсечка, бросок… Или бросок с подсечкой, вот уж не спец…
    Тот, кто пытался нокаутировать воздух — невысокий хмурый здоровяк, морщась, поднимается с земли. Он тоже — явно не спец.
    — Нет так! — морщится поручик Хивинский. — Господа, я же объяснял!..
    Здоровяк-шахтер виновато разводит могучими руками. Остальные лишь вздыхают.
    Мешать я не стал, присел рядом, прямо на заросший старой сухой травой бугорок. Хивинский занимался делом. Это вам не песни разучивать!
    — У нас будет мало времени, господа, — вероятно, уже не в первый раз повторил поручик. — Стрелять нельзя, сразу набегут, ножом вы не владеете. Но драться-то должны уметь!
    — А мы умеем! Умеем!..
    Народ у Хивинского подобрался крепкий, один к одному, поручик лично отбирал. Но что-то определенно не клеилось. Шахтеры и сами понимали, поглядывали виновато.
    — Вы, господин поручик, деретесь неправильно, — наконец, рассудил кто-то. — Драться — это когда по сопатке. Или в грудь. А ниже пояса — нельзя! Никак нельзя. И лежачего не бить!
    Забойщики и крепильщики одобрительно закивали. Ясное дело, драться они умели — стенка на стенку, по престольным праздникам. Или с парнями с соседней шахты. Раззудись плечо, размахнись рука!..
    — Мы их и так на куски порвем, без всякого ножа. Вы не волнуйтесь, господин поручик, все сделаем. Форточника бы нам…
    Кого?!
    Поручик, вероятно, это уже слыхавший, повернулся ко мне, вздохнул устало:
    — Господин капитан, надеюсь… Думаю, справимся. Поработаем еще, конечно… Но нужен кто-то маленький, ловкий, чтобы лазить умел.
    Мне тут же вспомнилась Гамадрила. Мощный толчок, винтом на 180 градусов, руками — за горизонтальный сук. Можно и за вертикальный. Был бы поблизости зоопарк!..
    — Они не идиоты, скорее всего, изнутри запрутся, но наверху есть лючок, маленький такой. Его закрывать не станут, внутри душно, особенно если печку распалят…
    Вникать я не стал, нужно, значит нужно. Точнее, нужен — маленький и ловкий. Форточник.
    — Я за братом схожу, младшим, — предложил было неумеха-здоровяк, но я покачал головой. Красногвардейцы воспринимали войну как-то слишком по-семейному. Он скажет брату, брат дяде, тот — соседу. Унтер Полупанов тоже не идиот, если он забыл о нас, то и напоминать незачем.
    — А от, товарищ старший военинструктор, хлопчики у вас есть, — внезапно напомнил один из шахтеров. — Такие смешные, с погонами замалеванными.
    Да, есть такие…
    — …Кадет Новицкий! Кадет Гримм!.. Господин капитан, мы… Мы… Мы!..
    …Они хорошо стреляют, хорошо бегают, они уже кидали ручную гранату, они могут подтянуться на турнике десять раз, даже двадцать, крутят «солнце», знают систему Баден-Пауэлла, они почти круглые отличники, они проползут, пролезут, все узнают, обо всем расскажут, всех победят…
    Мальчики стояли по стойке «смирно» — маленькие, в неудобных, не по росту пальто, не иначе из родительского гардероба, в одинаковых ушастых шапках. На тщательно нарисованных химическим карандашом погонах гордо выделялись буквы «СмК» — «Сумской-Михайловский кадетский». Взгляд… Я не выдержал, отвернулся.
    — Да вы не бойтесь, товарищ Кайгородов, — шепнули на ухо. — Подсадим хлопчика, прикроем, если что. Делов-то всего на минуту. А без этого…
    Я и сам понимал насчет «без этого» — и многое другое тоже. Четыре десятка взрослых посылают под пули пацана в ушастой шапке. Нет, не четыре десятка — я посылаю. Мой друг Усама, конечно же, одобрит. Что делать, если мир переполнен неверными псами?
    — Кадет Новицкий! Кадет Гримм! Никакого героизма от вас не требуется. Задание предстоит простое и скучное. Главное — точное выполнение приказа. Один из вас…
    — Я-я-я-а-а-а!!!
    
* * *

    — А усэ, як нэ круты, втыкаеться у вопрос про богатых та бидных. От так, господин штабс-капитан! Вийсько служит богатым против бидных, для того його и кормлять.
    — Да что вы говорите, господин Шульга? Да неужели? Право слово, вы мне на жизнь глаза открыли, да-с! Сей же час запишусь в… Как бишь это у вас называется? Совдепия-с?
    На месте костра — гаснущие угли. Холод достает даже не до костей — до клеточных мембран. Ледяное черное небо совсем близко, только протяни руку. Или встань — и ударься макушкой о стылую твердь.
    Руки в карманах. Не то, чтобы теплее, но как-то уютнее. Даже нет охоты доставать пачку «Salve».
    Ждем.
    Приказы отданы, нужное сделано. Осталось лишь дотерпеть. Недолго, считай, самое чуть-чуть. Всего лишь час до самых главных дел…
    Нет, не час, меньше.
    — От вы, господин Згривец, богатый чи бидный?
    — Издеваетесь? Да у меня поместье в Новороссии, три завода на Урале, банк «Лионский кредит», пол Беловежской пущи и еще этот… Гибралтарский пролив, да-с. Арендовал на предмет взимания пошлин-с.
    — И я о том. Скилькы поручиком жалования получали? Сорок рубликов?
    — Нет, чуть больше. В 1912-м как раз накинули. Повезло-с…
    Жечь костры в темноте я запретил. Вдруг у Полупанова часовые глазастые? Разведка уже доложила: пьют-гуляют герои. На станции, прямо в билетном зале, огонь развели, песни горланят, «Интернационал» кокаином заполировывают. Только береженого и Карл Маркс бережет.
    Разведчики вернулись, а кто-то ушел. Одна группа к террикону, подальше от чужих глаз, вторая — за полотно железки, в продутую ветром степь. Ушли Хивинский и командир Жук, ушли маленькие кадетики и дерущиеся по всем правилам крепыши.
    Мы пока здесь. «Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка…»
    — Чув я, песня есть — про бидного прапорщика.
    — Точно-с, точно-с. «Нет ни сахару, ни чаю, нет ни пива, ни вина. Вот теперь я понимаю, что я прапора жена…»
    — А я от пид землею вдвое зарабатывал. И дом був, и хозяйство, и у синема ходил по воскресеньям, на Веру Холодную смотрел, и у театр, что в Юзовке. И сыну лисапед купил. Не один я такый. Справни робитныкы нэ голодуют, хлеба нэ просять. Так хто богатый и хто бидный? Кому служиты трэба, господин штабс-капитан? Не адвокатам же усяким, не Керенскому!
    — Э-э… Эка завернули, Петр Мосиевич! Стало быть, офицерство Суворова, Голенищева-Кутузова должно служить… Нет-нет, нонсенс, макарб, cauchmar! Этот ваш, пардон, коммунизм!.. Как же, читывал, читывал. Утопия-с господина Мора!..
    Я все-таки встал, легко толкнул фуражкой тяжелое небо, достал негнущимися пальцами коробку папирос, долго искал зажигалку. Спрятался, австриец трофейный, саботирует!..
    Щелк!
    Я мог бы сказать… Я знал, что такое коммунизм. Настоящий, не от Томаса Мора…
    
* * *

    Он помнил коммунизм. Коммунизм был в детстве, на игровой площадке бесплатного садика, коммунизм был в его школе, где желающие учиться — учились, коммунизм был в светлом небоскребе Университета, в археологических экспедициях, в каждом уголке огромной страны, куда можно ездить без всякой визы и без всякого страха, в новых кварталах блочных девятиэтажек и первых цветных телевизорах. Коммунизм был в сообщениях ТАСС о полетах кораблей «Союз», в тревожных сводках с острова Даманский, в коротком коммюнике «О событиях в Чехословакии» и первых афганских репортажах. В очередях за маслом, в номерках на ладонях (химическим карандашом, словно кадетские погоны), в траурном марше на похоронах Брежнева — там тоже был коммунизм, уже умирающий, не замеченный современниками.
    Он жил, он видел, он мог рассказать, предостеречь. За четверть века пристойного существования было заплачено душами поколений, убитых и умученых даже не пытались сосчитать. Стоило ли оно того? Другие, не такие решительные и не такие романтичные, жили прилично уже многие годы без горькой памяти о Мальчишах Кибальчишах и корнетах Оболенских. Жили — а его страна весенним айсбергом ушла из-под ног. Один хороший приятель как-то невесело срифмовал: «Обложили меня идиоты всех страх, наверстали границ, налепили охран…»
    И вот теперь в его маленьком совершенном Мире Река Времен, темная ледяная Лета, поворачивала в очень знакомое русло. Он с легкостью мог бы стать пророком — но кто слушает пророков? Добро должно быть с кулаками, Нострадамусу положен пулемет. Но и это не спасет, слишком много их, самозванных Мишелей де Нотр Дам с полным боекомплектом и собранием пророчеств. И каждому внимает верный ученик Усама. «Этот мир находится на последнем издыхании, этот мир нуждается в хорошем кровопускании…»
    Говорят, что мир спасти очень легко. Говорят… Пулемет под рукой, принцесса, вырванная из пасти дракона, разворот в полете на 180 градусов…
    Он не стал ни о чем пророчить. Он… Я… Мне захотелось спросить. Не потому, что я не знал ответ.
    
* * *

    — Скажите, штабс-капитан, вы бы хотели, чтобы в России была восстановлена монархия с одним из Романовых на престоле…
    — О-о-о-о!..
    — Погодите! Романов на престоле, строгий устав в армии, погоны, городовые на улицах, твердый порядок в стране, защита государственных интересов от тайги до Британских морей — или куда дотянемся. Ну, и само собой, хруст французской булки, конфетки-бараночки, гимназистки румяные снег с каблучков стряхивают?
    — Ах, господин Кайгородов! Как вы изволите излагать, как душевно-с!
    — А вы, товарищ Шульга, согласились бы, чтобы страной правила партия большевиков — без всяких Учредительных собраний и прочих адвокатишек, землю передали крестьянам, заводы и шахты — в собственность рабочих коллективов, нерусским народностям дали самоуправление и всерьез занялись бы Мировой революцией?
    — От! Я так и думав, що вы, товарищ Кайгородов, твердый партиец.
    — А ведь это не слишком трудно совместить. Одно другому никак не мешает. Нет?
    — О чем вы, капитан?! Чтобы Государь и эта, пардон, публика-с, вместе?!
    — Добре выдумалы, товарищ, добре. Давно так не смеялся, цэ вы вид души! Веселый вы человек!
    
* * *

    Да, я знал ответ — они не знали. Еще не знали. Война начиналась, ее уже не остановить — даже если выписать из Персии джинна в старом медном кувшине. Даже если дать каждому по потребностям. И вопрос уже не в Романовых, не в акционировании предприятий, не в ненавистных каждому солдату погонах…
    Ледяной небесный свод давил на плечи, вминал в холодную твердую землю.
    Из меня — плохой Атлант.
    
* * *

    К домикам под красными крышами подошли не прячась, в полный рост. Сами крыши, как и дома, и весь поселок, разглядеть в ледяной темноте было практически невозможно. Ночь выручала — в глухой предрассветный час нас никто не ждал. Дозорные, даже если они и были, предпочли спрятаться там, где теплее.
    Собственно, час даже не был предрассветным. 1 декабря, первый день зимы, солнце встанет лишь в восемь утра — и то для того, чтобы скрыться за плотными облаками. Штабс-капитан дал команду в 3.15 после того, как сверил свой благородный «Буре» с моей дешевкой на серебряной цепочке.
    Шли молча, стараясь не сбить дыхание на подъеме. Первые минуты я прикидывал, что делать, если нас все-таки заметят, если начнут стрелять. Потом бросил. Ничего не придумаешь: перебьют на месте. Два десятка, у некоторых нет даже револьвера. Как в страшных байках о 1941-м: добудь винтовку в бою!
    Грозный «Кольт-Браунинг» не мог нам помочь — его взяли с собой те, кто ушел с командиром Жуком. В эту ночь здоровякам из расчета придется потрудиться.
    Боя пока не было, мы просто шли. Не спеша поднялись по склону, подождали отставших — молча, стараясь лишний раз не кашлянуть, затем так же тихо двинулись по узкой улочке между темными, утонувшими в холодном сумраке домами. Пару раз залаяла собака — неуверенно, только для порядка. Умолкла. Ее никто не поддержал.
    Я уже знал — полупановцы убивали не только людей, безвинным псам тоже досталось. Уцелевших спрятали хозяева. В который раз подумалось, на что рассчитывал бывший унтер, когда приказывал стрелять по поселку. Может, просто привык — к безнаказанности, к праву сильного, к покорности перепуганных насмерть обывателей? К такому привыкаешь быстро, к тому же теперь его банда — не скопище дезертиров, а ударный красногвардейский отряд. Небось, и денег выдали, и помощь обещали.
    Не повезло унтеру. Не на тех нарвался. Впрочем, о таком в штабе Антонова-Овсенко не могли и помыслить — шахтеры в одном строю с беглыми «золотопогонниками». И были по-своему правы.
    Выходит, здесь, на темной глухой улице, Река Времен слегка уклонилась от единственно верного курса?
    Станцию я вначале не увидел. Просто удивился, почему остановился на месте шахтер-проводник, зачем поднял руку… И потом не увидел. Тьма впереди казалось особенно густой, только неясные черные пятна, только непонятный силуэт справа — не то заблудившаяся Вавилонская башня, не то…
    — …Водокачка, товарищ Кайгородов. Здание станции левее, там сейчас темно, свет выключили. Там они, гады и сидят — главные, остальные, понятно, в вагонах. А поезд их прямо перед нами, то черное — вагоны и есть. «Танька» с краю, еще левее, вон там…
    — Тихо, раскудрить с пересвистом в хрен-березу, хрен-осину, в хрен-мореный дуб ко всей лесной угробищной ядреноматери! Капитан, время — ноль. Если у Хивинского часы не на керосине…
    Я кивнул. Время — ноль, часы у поручика идут точно, проверял. Значит, если все по плану, если мы не ошиблись, если я не ошибся…
    Секунды бывают очень долгими, пусть даже часы — от лучшего мастера. Время — не пленник тонких стрелок, Время свободно, оно течет своим вечным руслом, меняя скорость по собственному усмотрению. Самый краткий миг может длиться дольше часа, дольше года. Особенно в такую ледяную ночь, особенно если за этим мигом не просто следующий, а Война. Маленькая Вселенная еще не знает, она еще спит, чтобы через секунду прозвенеть колесом по металлическим листам, упасть картонным ящиком с эстакады, заполнить небо бомбами и снарядами, дабы возрадовался мой друг Усама…
    Я знаю, что все это — настоящее.
    …Хорошо хоть с песней столковались. Господа юнкера, само собой, «Журавля» предложили — во всех училищах поют. Только «Журавль» для другого случая, в нем своих поминать положено, по фамилии, званию и должности. Нашему отряду без году неделя, без двенадцати часов — сутки, не придумался еще наш поминальник. А товарищи красногвардейцы из всех строевых только «Рабочую Марсельезу» выучить успели — ту, что на слова то ли Лаврова, то ли Каца. «Мы Марсельезу, гимн стари-и-инный, на новый лад теперь поем!» Спасибо, не надо!
    Сам хотел предложить — опередили, считали мысль без всякого сканера. Кажется… Да, конечно, юнкер фон Приц, казначей новоназначенный. То ли и в самом деле телепат, то ли вкусы у нас с ним сходятся. Личный состав вначале очень удивился, но вскоре оценил. Пришлось, правда, некоторые слова перевести, а иные — растолковать.
    Ничего, поняли!
    Выучили за остаток вечера? Спелись? Скоро узнаем, скоро, очень скоро. Если бы секунды не тянулись так долго, если бы не приходилось торопить тот самый миг, который никак не желает уплывать по Реке Времен, если бы не молчал поручик Михаил Хивинский…
    Скорее, скорее, скорее!
    Какой бы загиб припас ради такого случая штабс-капитан? Какое бы, разъезди ее тройным перебором через вторичный перегреб, ездолядское хреноастронимическое чудосамогребище помянул? Хивинский, крести тебя в оазис Почаевским семиосвященным на пятнадцати просвирах, да ответь ты!..
    …Точка — тире, точка — тире, точка — тире.
    Бронеплощадка!
    Ответил.
    — Батальо-о-о-он!..
    Кричать нужно погромче, голоса не жалея. Не для себя ведь, не для горсти, что уже все слышала, все поняла. Для врага! Для тебя, товарищ Полупанов!
    …Точка — тире, точка — тире… Морзянка. Сигнал «начало действия», простой, проще не бывает.
    — В атаку-у-у-у!..
    Эх, надо было про полк — еще убедительнее. Главное чтобы услышали, чтобы поняли. Поручик тоже должен узнать: сигнал принят, мы начинаем…
    …Точка — тире, точка — тире…
    Про Пажеский корпус Михаил Алярович Хивинский промолчал, а насчет курсов сам признался. В конце 1916-го отозвали его, тогда еще подпоручика, с фронта на курсы по обслуживанию искровых станций. Там и азбуку Морзе выучил. А что делать, если радио нет? Очень просто: короткая очередь — точка, длинная — тире. И погромче, чтоб издалека слышно было.
    — …Ма-а-а-арш!
    …Точка — тире, точка — тире, три, тире, тире!
    Уже не темно, мрак отступил, попятился. Проснулась «танька», бронеплощадка с морским орудием и черт знает какими пулеметами. Поручик же явно вошел во вкус, сплошные тире, никаких точек. И все по вагонам, по вагонам…
    …Где вы там, маленькие кадетики, Гавроши с нарисованными погонами? Что получилось, слышу, а сами-то как? Поручик клялся и божился, что присмотрит, прикроет…
    Справа тоже услышали, свои тире шлют — прямо с вершины Вавилонской башни. Не из черти чего, из знакомого «Кольта»-«картофелекопателя». Втащили-таки на водокачку, пристроили! Константиновец Мусин-Пушкин лично обещал расстараться.
    Точка! Тире! Точка! Тире! Тире!
    …По вагонам, где дрыхнут усталые от грабежей дезертиры — насквозь, чтобы дерево в щепки. По станции, где спрятался штаб унтера Полупанова. Кирпичных стен не пробить, но самых смелых, кто проснулся и попытался выбежать, сметет начисто.
    А ты, Полупанов, жди. Уже скоро.
    Точка, тире, точка, тире, тире, тире. Слева и справа. Мы — посередине. Пора? Пора!
    — Песню-ю-ю!.. Запе-е-е…
    Кажется, сорвал голос — загодя, не спев и строки. Ничего, остальные помогут. Давай, Филибер, давай, приятель! Пой, забавляйся, здесь, в Алжире, в моей маленькой Вселенной, словно в снах, словно в виртуальной реальности…
    
     
      — Пой, забавляйся, приятель Филибер,

      Здесь, в Алжире, словно в снах,

      Темные люди, похожи на химер,

      В ярких фесках и чалмах.

      В душном трактире невольно загрустишь

      Над письмом любимой той.

      Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

      И напев страны родной…

     

    
    «Красная площадь», старый боевик — про таких же точно дезертиров, как те, что умирают сейчас под перекрестными «тире». Киношным повезло больше, перековались в бойцов Рабоче-Крестьянской, успели. Там и пели забытую песню. Не всю, только один куплет. И то странно, что разрешили. Автор в лагерях сгинул, и слова какие-то непролетарские…
    
     
      — В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав,

      Кричи «ура»!

      Много дней, веря в чудеса,

      Сюзанна ждет.

      У ней синие глаза

      И алый рот.

     

    
    И снова услышали, и снова отозвались. Не мы — весь поселок. Слева, справа, сзади — «Ура!» Громовое, страшное, до самого неба, чтобы оттуда — эхом. Послушать — не батальон Лихачевку берет, полк. Усатый дед Шульга предложил гонцов по всем дворам разослать, чтобы вышли на улицу, чтобы «Ура!» во всю глотку, чтобы до костей пробрало несостоявшихся бойцов РККА.
    И опять эхо. Знакомое такое.
    
     
      — В плясках звенящих запястьями гетер,

      В зное смуглой красоты

      Ты позабудешь, приятель Филибер,

      Все, что раньше помнил ты.

      За поцелуи заплатишь ты вином,

      И, от страсти побледнев,

      Ты не услышишь, как где-то за окном

      Прозвучит родной напев…

     

    
    Это — справа, за Вавилонской башней водокачки. Командир Максим Жук ведет своих земляков. Обещал, что еще полсотни соберет, с оружием, со всей выкладкой. Запасливый они народ, шахтеры!
    
     
      — В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав,

      Кричи «ура»!..

     

    
    «Маузер» модели 1910 года давно в руке, но стрелять еще не по кому. Темнота исчезла, однако неверные вспышки выстрелов не дают разглядеть цели. Нет их, целей! Большинство в вагонах, наверняка лежит пластом, дергаясь под падающей со всех сторон древесной трухой. Те, что на станции, за каменными стенами, пытаются огрызаться, но нас им пока не видно, лупить же по стальной «таньке» себе дороже. На улицу не выскочишь, с водокачки здание как ладони.
    И куда выскакивать? «Ура!» со всех сторон, не жалеют глоток товарищи шахтеры. Собаки тоже стараются, насиделись, бедные, взаперти. Одна у Полупанова надежда — сунемся мы дуриком к станционном входу, к запертой двери, там нас и встретить можно будет. Поди, и пулеметы унтер припас, и гранаты. И телеграф цел, наверняка уже вовсю стучит, подмогу кличет.
    Пора ставить точку. Сейчас, еще до рассвета, пока не опомнились, не дождались помощи от Антонова… Впереди перрон, выбитое осколками асфальтовое покрытие, но мы не спешим, нельзя, сначала нужна точка, точка, точка!..
    Я поглядел в сторону черного силуэта бронеплощадки, вновь помянул Хивинского…
    …И небо рухнуло.
    
     
      — Смуглая кожа, гортанный звук речей

      Промелькнуть во сне спешат.

      Ласки Фатимы, и блеск ее очей,

      И внезапный взмах ножа…

     

    
    Упасть не упал, просто сел на холодную землю. Песня теперь звучала еле слышно, шепотом, пробиваясь через звонкие удары пульса. А где-то сбоку уже гремело, шипело, взрывалось, пахло горелым металлом.
    Точка!.. «И покроется небо квадратами, ромбами, и наполнится небо снарядами, бомбами…»
    Морское капонирное 57-милиметровое орудие Норденфельда выстрелило снова, и я помотал головой, вытряхивая из ушей тугие пробки. Справились-таки с пушкой, разобрались!
    …И меня глушанули заодно!
    
     
      — В темном подвале рассвет уныл и сер,

      Все забыто — боль и гнев.

      Больше не слышит приятель Филибер,

      Как звучит родной напев…

     

    
    Не без труда заставил себя встать, покачнулся, поглядел налево, где только что оплевывался огнем полупановский штаб. Еще один выстрел, желтое пламя разрыва вырвалось через ошметья крыши… Достаточно, поручик, спеклись «дизиртирчеги»!
    Из горящего здания шагнул на крыльцо живой человек — в распоясанной гимнастерке и кальсонах. Босой. Поднял руки, что-то закричал… Поздно! Вавилонская башня плюнула свинцом, сдувая человека с земной тверди. «Хватит, — прошептал я, понимая, что меня никто не услышит, никто не послушает — Хватит, хватит, хватит!.».
    

    Лабораторный журнал № 4
    12 марта.
    Запись четвертая.
    Сегодня хотел разобрать библиотеку. Все уже договорено, наша Центральная Научная согласна хранить книги отдельным фондом, даже присвоить ему соответствующее имя. Суета сует! Просто не хотелось, чтобы книги попали неизвестно в чьи руки — и хорошо, если в руки. История, социология и философия — не женский роман и не детектив, тут уже макулатурой пахнет. В лучшем случае — несколько картонных ящиков на книжном базаре, в которых роются чьи-то не слишком мытые пальцы. Пятна на обложках, надорванные страницы… «За пять гривен отдадите?»
    Нет!
    Подошел к первому шкафу, открыл дверцу, вынул два первых ряда — и понял, что не смогу. Пока книги со мной, иллюзия нормальной жизни сохраняется. Смотреть на пустые полки, бояться даже подойти к разоренным шкафам… В общем, не хватило характера. Подождут в Центральной Научной, не так долго осталось.
    Между прочим, за вторым рядом нашел нечто совершенно раритетное — собственную курсовую. 1977 год, второй курс. Сейчас уже забылось, но в свое время из-за нее чуть было не вылетел из университета. Сам, конечно, виноват. Тему дали совершенно отфонарную: борьба с контрреволюцией на востоке страны. Красная армия всех сильней, взвейся-развейся, и на Тихом океане… Зато с научным руководителем повезло. По его совету я оставил «взвейся-развейся» во введении, саму же работу посвятил атаману Александру Петровичу Кайгородову.
    Естественно, даже второкурсник в 1977 году понимал, что о подъесауле Кайгородове, резавшем большевиков на моем родном Алтае, курсовые не пишутся. Зато можно было вволю исследовать «героическую борьбу» частей Особого назначения Сибирского округа с «белыми бандитами». Среди прочего приходилось писать и о «бандитах» — против всякого моего комсомольского желания, само собой.
    Найденную курсовую я даже не стал брать в руки, но (хитрая штука — память!) вижу сейчас каждую страницу, даже примечания. В тот далекий год более всего меня поразила строчка в наградном листе: «автоматчик второго эскадрона Рагулин Захар Иванович». Так и представилось: зима 1921, алтайская глушь — и чубатый парень с ППШ наперевес. Само собой, Рагулин Захар Иванович был обычным пулеметчиком, прославившимся тем, что лично отрубил голову белому бандиту Кайгородову. Одни говорили, уже мертвому, другие — совсем наоборот.
    Отрубленная голова атамана и стала причиной моих неприятностей. Даже ссылка на архивное «дело» не помогла. Как изящно выразился один доцент на защите: «Курсовая написана про вендетту двух банд, одинаково омерзительных». И до сей поры я с ним совершенно согласен.
    Перезащититься все-таки разрешили, само собой, без отрубленной головы в тексте. Я махнул рукой и согласился, тем более решался вопрос о переезде из Барнаула в далекий и почти незнакомый Харьков. В тамошнем университете совсем не жаждали видеть новичка с «хвостом». Героизм и «взвейся-развейся» оставил, «белых бандитов» выбросил. Усатый Кайгородов с чудом переснятой фотографии смотрел хмуро. Я не реагировал: не та личность, дабы из-за нее жизнь портить. Вендетта двух банд…
    Курсовая осталась, где и была. Книги вернул на место.
    Странно или нет, но личная «незавершенка» не вызывает и тени подобных эмоций. Две незаконченные монографии, «скелеты» нескольких статей, неотправленные на конференцию в Варшаве тезисы… Даже удивился — как же так? Всю жизнь считал себя ученых, гордился этим, нос к потолку драл. То и дело приходит на ум пренеприятнейшая мысль: я уже все сделал. Не в жизни, не «вообще», а на той узкой ниве, которую честно обрабатывал последние тридцать лет.
    Поправка: мысль вовсе не так и плоха (в обычных условиях). Приходилось слыхать, что многие, завершив свою «ниву», переходили к следующей — и тоже преуспевали. Если впереди еще лет тридцать или хотя бы двадцать пять…
    Насколько я понял, именно к таким выводам пришел Первый. Вначале записи полны азарта, Q-реальность для него — прежде всего объект Познания. Побывать, пожить, увидеть, набраться впечатлений… Он — не историк, но явно хотел им стать, пусть даже и в Q-измерении. Но ближе к финалу азарт исчезает. Первый начинает вспоминать, что именно не сделано, не закончено, не доведено до ума. Чем это завершится, кажется, догадываюсь. Q-реальность возможна только в трех вариантах. Первому проще выбрать самый простой.
    

    Читая Журнал № 1, наткнулся на интересную мысль. Первый, будучи знатоком литературы, предположил, что Джек Саргати, работая над Q-чипом, вдохновлялся вполне конкретным фантастическим произведением. На такое не стоило бы и внимания обращать, но, вспомнив всем известную экстравагантность мистера Саргати, я решил вникнуть. Выходные данный Первый сообщил, а трудяга-интернет в минуту выдал искомое.
    Итак, Альфред Бестер (первый раз слышу!), рассказ «Феномен исчезновения».
    На первый взгляд, ничего особенного, типичная «старая» фантастика. Америка ведет очередную мировую войну, некий Генерал браво этотй войной руководит. Но — вот незадача! — в некоем госпитале происходят странные вещи. Точнее, в одной из его палат — палате-Т.
    

    «— Я не знаю, как объяснить вам это. Я… Мы запираем их, потому что тут какая-то тайна. Они… Ну, в общем, они исчезают.
    — Чего-чего?..
    — Исчезают, сэр. Пропадают. Прямо на глазах.
    — Что за бред!
    — Но это так, сэр. Смотришь, сидят на койках или стоят поблизости. Проходит какая-то минута — и их уже нет. Иногда в палате-Т их две дюжины. Иногда — ни одного. То исчезают, то появляются — ни с того ни с сего. Поэтому-то мы и держим палату под замком, генерал. За всю историю военной медицины такого еще не бывало. Мы не знаем, как быть.
    — А ну, подать мне троих таких пациентов!»
    

    Между тем, с самими пациентами творится невесть что. К примеру:
    

    «Джордж Хэнмер сделал драматическую паузу и скользнул взглядом по скамьям оппозиции, по спикеру, по серебряному молотку на бархатной подушке перед спикером. Весь парламент, загипнотизированный страстной речью Хэнмера, затаив дыхание ожидал его дальнейших слов.
    — Мне больше нечего добавить, — произнес, наконец, Хэнмер. Голос его дрогнул. Лицо было бледным и суровым. — Я буду сражаться за этот билль в городах, в полях и деревнях. Я буду сражаться за этот билль до смерти, а если бог допустит, то и после смерти. Вызов это или мольба, пусть решает совесть благородных джентльменов, но в одном я решителен и непреклонен: Суэцкий канал должен принадлежать Англии…
    Почему-то вдруг он почувствовал тягу вернуться, взглянуть на все в последний раз. Возможно, потому, что ему не хотелось окончательно порывать с прошлым. Он снял сюртук, нанковый жилет, крапчатые брюки, лоснящиеся ботфорты и шелковое белье. Затем надел серую рубашку, серые брюки и исчез.
    Объявился он в палате-Т Сент-Олбанского госпиталя, где тут же получил свои полтора кубика тиоморфата натрия.
    — Вот и третий, — сказал кто-то.»
    

    Для совсем не понимающих, автор терпеливо разжевывает: странные пациенты уходят не в Прошлое и не в «параллельную реальность», а в ими же придуманные миры. Там полно исторических несообразностей, но обитатели палаты-Т желают существовать именно в таких «неправильных» Вселенных. Впрочем, у кого-нибудь из этой компании (бывшего историка, допустим), его собственный мир мог быть и вполне хрестоматийным. В любом случае хитрюги из палаты-Т изобрели-таки «фанерный ероплан».
    Авторское резюме (устами одного из героев) таково:
    

    «Они отправляются в придуманное ими время… Эту концепцию почти невозможно осознать. Эти люди открыли, как превращать мечту в реальность. Они знают, как проникнуть в мир воплотившейся мечты. Они могут жить там. Господи, вот она ваша Американская Мечта! Это чудо, бессмертие, почти божественный акт творения… Этим непременно нужно овладеть. Это необходимо изучить. Об этом надо сказать всему миру».
    

    В довершение всего пациенты палаты-Т числятся в госпитале по «разряду Q».
    Если Первый и не угадал, совпадение все равно впечатляет. При Q-исследованиях мы не исчезаем телесно из этого мира, и «мир воплотившейся мечты» — пока еще дело будущего, но… Но Джек Саргати, кажется и в самом деле читал неведомого мне фантаста Бестера.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    3. Основные направления: современное состояние (продолжение).
    В отличие от «хакеров сновидений», последователи Джимми-Джона (Джеймса Гранта) подошли к освоению Гипносферы совершенно с иных позиций. В теоретическом плане они сразу же отвергли возможность «цивилизовать» сферу обычного сна. Для них естественный сон — неуправляемое буйство подсознание, «океан Оно». Свою задачу они видели в постройке своеобразных «платформ» над этим океаном, то есть создание искусственной Сферы сновидений. Если Сергей Изриги пытался использовать индивидуальную методику самостоятельной деятельности во сне, основанную в значительной мере на приемах из арсенала Кастанеды (что сейчас признается серьезной ошибкой), то Джимми-Джон разработал простые, но эффективные методы «программирования сна» с использованием прямого воздействия на зрение.
    Следует отметить, что Джимми-Джон (Джеймс Грант) имел возможность опереться на опыт работы своего института, много лет занимавшегося вопросами контроля над сознанием человека в рамках одной из программ Совета США по глобальной стратегии (U.S. Global Strategy Council — USGSC). Это в свою очередь делало его замысел очень уязвимым, поскольку коллеги и руководство смогли осуществить эффективную слежку за ним самим и его исследованиями.
    Первоначально Джимми-Джон и его коллеги занимались созданием «файлов сна» — визуальных изображений, провоцирующих «сон по заказу». Безопасность и высокая эффективность методики (а также распространение файлов практически бесплатно через Сеть) сразу же сделали ее весьма популярной. Руководство института, где работал Грант, не препятствовало этому, поскольку считало такую кампанию полезной перед появлением на рынке так называемых «машин сновидений», первая из которых поступила в продажу в 2004 году (образец «Dream Workshop», фирма «Takara»).
    Следующим шагом Джимми-Джона (не согласованным с коллегами и начальством) стало создание и распространением «файлов связи», позволяющих двум и более участникам общаться в сфере искусственного сна. Велась также работа по созданию «индивидуальных» файлов для отдельных заказчиков. Гипносфера становилась крупным коммерческим проектом. Для самого Джимми-Джона, однако, все это было приступом к основной части работы: созданию «вечной» реальности в Гипносфере, которая позволяла бы находиться в ней без ограничения срока, в том числе и после смерти на «нашей» Земле. По непроверенным данным, некоторые эксперименты оказались успешными.
    Тяжелая болезнь Джимми-Джона остановила работы. Руководство института с подачи USGSC полностью засекретило их результаты. В настоящее время небольшая группа исследователей Гипносферы продолжает освоение уже созданным «платформ», но в целом проект можно считать закрытым.
    По некоторым данным «болезнь» Джеймс Гранта была результатом несчастного случая во время одного из экспериментов по созданию «вечной» реальности. Слухи о его самоубийстве не подтверждаются.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 1–4
    

    Ему хорошо думалось. Спокойно. Мир никуда не делся, он был рядом, столь же совершенный-несовершенный, но между ним и его личной реальностью словно легло стекло — абсолютно прозрачное и абсолютно прочное, не пробиваемое даже для пуль «картофелекопателя»-«Кольта». Можно было удивиться — он не удивлялся. «Защитка», его невидимая броня, спасала не только от случайных осколков, но и от ненужных эмоций. По крайней мере, на «стадии шлема», когда психика все еще пыталась приспособиться — и защититься от всего ненужного и опасного. Страшный сон о расстрелянных в упор и сгоревших заживо был отдельно, он — тоже отдельно, за уютным и таким надежным стеклом. «Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» И пусть вместо синевы над миром вставал серый бессолнечный день, точно такой же, как уже ушедший в Вечность, это ничуть не огорчало. Сон позволяет выбирать, канализировать эмоции, оставляя лишь нужные и приятные. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Но это был лишь сон, искусственная реальность, набросанная карандашом на холсте. «Осенние ливни и грозы майские, холодные луны и солнце палящее — я знаю, что все это — не настоящее…» А если так, то не стоит и волноваться. Можно радоваться новому дню, ночной победе — и тому, что уцелели маленькие кадетики, а в отряде никто не погиб и не ранен. Можно даже сочувствовать — но не рвать сердце.
    Ему было искренне жаль красного командира Максима Жука, плакавшего над телом убитого брата, он пожимал руки вдовам, уже успевшим надеть черные платки, нашлась даже минута, чтобы пожалеть врагов. Ежели отбросить пустые заклинания о «классовой борьбе», он разгромил обычный дембельский поезд, набитый озверевшими от трехлетней войны парнями. Если он их не пожалеет, хотя бы украдкой, больше жалеть их будет некому — ни мертвых, ни пока еще живых… «И я сочувствую слегка погибшим — но издалека». Сердце не болело, да и некогда ему было болеть. Поражение — сирота, у победы куча отцов. С каждым следовало поговорить, поздравить, помочь разобраться. Стекло не мешало, напротив, позволяло видеть главное — четко и ясно. Он был спокоен. Я…
    Я был спокоен.
    
* * *

    — Хрен им моржовый, а не бронеплощадка, — нахмурился штабс-капитан Згривец. — Заметили, Кайгородов, как посматривают, господа про-ле-та-рии? Не отдам-с! И пушки не отдам. Хоть и без снарядов, а все одно — опасно. Завтра им огнеприпасов подбросят, и по нам же лупанут. Хрен-с!
    Хотелось спросить фольклориста, что он собирается делать со всем этим добром, но я понял: вопрос излишен. Штабс-капитан Згривец всерьез собрался воевать. То ли понравилось, то все никак не мог остановиться.
    — Винтовок много? — без всякой нужды поинтересовался я, в который раз глядя на разбитые вагоны. Маневровый паровоз, деловито сопя, уже подбирался к крайнему. Станционные рабочие взялись за дело даже без напоминания. Жизнь продолжалась.
    — Изрядно, — кивнул Згривец, тоже поглядев на следы побоища. — И все наши. Ну, пусть не все, но половина — нам-с. Разбойников, считай, с четыре сотни было. Треть разбежалась, полсотни ухлопали, остальные в сараях скучают. Вот их товарищам шахтерам и отдадим, пускай к потолку подвешивают и пятки прижигают-с. А уж винтовочки…
    Гора оружия лежала прямо на перроне. Только пулеметы оттащили подальше и револьверы разобрали на сувениры. Пушки, обычные трехдюймовки, стояли на платформах в голове разгромленного поезда. Пользы от них было мало — и не только из-за отсутствия снарядов. Слишком мал наш отряд, да и не разбежится ли он уже к вечеру?
    — Бронеплощадку отдавать жалко, — рассудил я. — Она — наш фанерный ероплан. Сядем — и улетим отсюда подальше к какой-то матери. С салютом наций, если понадобится.
    Фольклорист хмыкнул — сравнение явно пришлось по душе.
    Телеграф работал — уцелел вместе с перепуганным до икоты, но живым телеграфистом. Аппарат стучал с самого утра, выплевая бесконечную белую ленту с точками и тире. С севера, со станции Должанской, посылал запросы штаб Антонова, успевший получить «SOS» от полупановцев и теперь терявшийся в догадках. На юге, на станции со странным названием Несветай, объявился со своим отрядом страшный Чернецов, которому тоже было интересно, что происходит в Лихачевке. И тем и другим я велел отстучать пламенный привет с обещанием подробного доклада в ближайшее же время. Но пока это время не наступило, я и сам еще толком не разобрался. Да и стоило ли выяснять все до мелочей? Бронеплощадка-«ероплан» уже прицеплена к новенькому паровозу вместе с относительно целым вагоном второго класса. Места хватит для всех…
    …Для всех, кто в погонах. Шахтерам ехать некуда, да они и не собираются. Разобрали трофейные винтовки, наскоро выбрали новых командиров. В отряде теперь больше сотни, а добровольцы все прибывали. «Партячейка» Петр Мосиевич осваивал опустевшее кресло председателя местного Совета, готовились торжественные революционные похороны «жертв бандитского террора», местный художник-энтузиаст даже набросил эскиз будущего монумента.
    Рисунок (футуристический квадратный рабочий с развернутым знаменем на постаменте-глыбе) был мне предъявлен вместе с вежливым вопросом. Нет, нам не предлагали убираться к помянутой матери из Лихачевки, но «разъяснить» ситуацию определенно требовалось.
    
* * *

    — Медаль за мной, — пообещал я, протягивая руку Хивинскому. — В следующий раз, когда захватим монетный двор, не забудьте напомнить.
    Пальцы болели — только что довелось обменяться рукопожатиями со всей диверсионной группой. Шахтеры отвечали искренно, от души. Эти пока не думали о «разъяснении» нелепейшего по нынешним временам золотопогонно-пролетарского союза. Они просто радовались. Еще бы! Бронеплощадка, три пулемета, пушка! Ни раненых, не убитых, обошлись лишь царапинами и шумом в ушах. Не одного меня оглушило изделие Норденфельда!
    Трупы в окровавленных бушлатах унесли (не повезло матросикам!), и неровный строй парней в пальто и полушубках, увешанных трофейным оружием, так и просился на обложку «Нивы». Поручик тоже был хорош. На плечах горели новенькие погоны, а у пояса появилась шашка. Оружием я никогда не увлекался, но сразу было ясно: Хивинский отыскал среди трофеев что-то особенное. Серебряная чернь эфеса, темные узкие ножны…
    Джигит!
    Тех, кто занял Вавилонскую башню, втащив туда «картофелекопатель», я уже поздравил. Тех, кто под командованием портупея Иловайского помогал Максиму Жуку, тоже. Здесь, вроде, всё… Нет, не всё, как же я мог забыть?
    — Кадет Новицкий! Кадет Гримм!
    — Я-я-а-а!
    Маленькие Гавроши улыбались во весь рот, морщили носы. Про них мне уже рассказали. На стальную крышу полезли оба, Гримм спускался в люк, Новицкий помогал. Повезло ребятам — вповалку спала пьяная матросня, даже на скрежет стального засова не отреагировала.
    И нам всем повезло. И мне — не будут мальчики в страшных снах являться. Живые!
    — Кадеты! За проявленное мужество перед лицом опасного и вооруженного до зубов врага объявляю вам благодарность и награждаю…
    Господи, чем?! Пистолет не отдам, еще начнут в Вильгельма Телля играть!
    — …Именными часами с гравировкой. Гравировку сделаем позже, а пока — носить по очереди согласно алфавита. Держите, кадет Гримм!
    Маленькая ручонка крепко ухватила посеребренную «луковицу». Извините, ребята, в следующий раз найду швейцарские.
    — Служим… Служим…
    — России и трудовому народу, — улыбнувшись, подсказал я, на ходу подбирая нечто наиболее политкорректное.
    — России и трудовому народу!!!
    Часы были уже возле уха кадета-героя Гримма. Кадет Новицкий тоже не удержался, потянулся послушать. Тикают, ребята, тикают! Кто сказал что на войне не выпадает счастливая минута?
    Можно было идти, но что-то удержало. Я вновь поглядел на крепких парней, стоявших у побежденной ими «таньки». Эти — лучшие, Хивинский лично отбирал. Сейчас они улыбаются, мы еще все вместе: «кадеты» с ударением на «а» — и будущие бойцы Антонова и Ворошилова. Жаль таких отдавать! А если не отдавать?
    — Товарищи, — начал я, пытаясь найти нужные слова. — Агитировать не буду, но главное вы уже знаете. Для вас — для нас всех! — началась война. Вы — не спрячетесь. Каждая сторона будет утверждать, что защищает народ и правое дело. Но вы уже поняли: на войне каждый защищает прежде всего самого себя. Завтра вас мобилизует Антонов-Овсеенко, и вы пойдете убивать тех, кого вам прикажут. И умирать за то, что никогда не увидите…
    На миг я замолчал, переводя дыхание. Слушают? Слушают! Недоверчиво, хмурясь — но слушают.
    — Сейчас мы — отряд, у нас оружие, мы — крепкий орех, не разгрызть. Предлагаю остаться с нами. Начнем с перехвата банд, таких как та, что мы вчера разгромили. А разбираться с теоретическими вопросами станем по мере их поступления — и оставаясь в живых. Этого Антонов может и не простить!..
    Я кивнул на бронеплощадку. Нет, не простит большевистский главком! Не только ее: убит — разорван в клочья — бывший унтер Полупанов, погиб почти весь его штаб. Но не это даже главное. Случилось то, чему не было места в Истории: шахтеры Каменноугольного бассейна выступили против большевиков. Река Времен дрогнула, покрылась рябью, обозначая новое русло…
    Молчали — долго, тяжело. Наконец, кто-то хныкнул:
    — В Зуавы зовете, товарищ?
    Зуавы?! Ну, конечно, они тоже слышали песню.
    — Почему бы и нет? — улыбнулся. — Зуавы — маленький, но гордый народ, лупивший в хвост и гриву французских интервентов. Так лупивший, что французы в его честь назвали свои отборные войска. Мы будем не хуже!..
    «Целься в грудь, маленький зуав, кричи „ура“!.». А что, хорошая песня!
    Вновь молчание. Переглядываются, смотрят по сторонам, без особой нужды поправляют оружие…
    — Подумаем, товарищ Кайгородов. Посоветуемся… Но… Мы не хотим воевать против народа! Офицеры — они, сами знаете!..
    Я покосился на невозмутимого Хивинского. Тот дернул плечом под золотым погоном, еле заметно скривился. Крепко усвоили политграмоту товарищи шахтеры! Если офицер, значит…
    — Спросим! — рубанул я. — Вот перед нами два ваших товарища, два будущих офицера… Два маленьких Зуава… Кадет Новицкий! Кадет Гримм! Вы собираетесь воевать против народа?
    — Не-е-е-ет!!!
    
* * *

    — Портупей-юнкер Иловайский!
    — Я!
    — Вам — задание. Срочное и, возможно, опасное. Для начала отберите десяток юнкеров, самых надежных. Затем… На путях стоят две платформы с орудиями. Возьмете маневровый паровоз, уговорите машиниста — и перегоните их на станцию Несветай. Штабс-капитана Згривца не слушайте, сошлитесь на мой приказ. Станция недалеко, за час управитесь. Там отряд есаула Чернецова. Орудия сдадите ему под расписку — и тут же возвращайтесь. Вопросы?
    — Все ясно, господин капитан. Только… На чье имя расписку писать? Капитана Кайгородова?
    — Будем скромнее, портупей. Если мы — Зуавы, то расписка должна быть на имя капитана…
    — Филибера?
    — Именно. Капитана Филибера. Все, портупей, в путь, кончен день забав, в поход пора!..
    
* * *

    — Юнкер фон Приц! Не ходите за мной бледной тенью, я вас вижу, давно заметил, но времени нет и… Вас Сергеем зовут, правильно? Сергей, большое спасибо за идею, с песней вы определенно угадали. Спасибо!..
    — Господин капитан! Я не из-за… То есть, пожалуйста, всегда рад, но… Ваше благородие, опись! Деньги, что в «сидоре» лежали. Еще часы и два кольца, они были в тряпку завернуты. Вот, опись, я всё…
    — Ох, Сергей, нашли время!.. Потом, потом… Это… Это у вас почерк такой?
    — А что? Я могу тремя разными почеркам писать, а еще шрифты знаю, у меня по черчению высший балл… Ваше благородие! Я же стрелок, я вице…
    — Принц, вы пропали. И даже попали. Это я вам вполне официально говорю. Итак, блокнот, карандаши, лезвие, чтоб острыми были… И не спорьте! Если бы вы могли мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и еще винтом на 180 градусов…
    
* * *

    Плачущую женщину в черном платке увели под руки двое шахтеров-«гвардейцев» — бережно, успокаивая, что-то шепча на ухо. Только как успокоишь? Ее сын лежит под красным кумачом рядом с мертвыми товарищами совсем близко отсюда, за дымящимся остовом станционного здания. Девятнадцать убитых, семеро погибли безоружными, две женщины, ребенок… По всей Лихачевке сколачивают гробы.
    Еще дюжину трупов нашли прямо за путями, в маленьком овражке. Пассажиры с поезда — с нашего поезда. Не рискнули спрыгнуть, понадеялись на судьбу.
    …И еще один солдатик — где-то там, у насыпи. Тоже не вписался.
    — Вяжите гада! — еле слышно, белыми губами шепчет командир Максим Жук. — Вяжите!
    Приказ не нужен. «Гвардейцы» крутят руки мордатому босоногому парню, которого опознала несчастная мать. Убивал… И он, и десяток других, тоже опознанных и связанных. Главных виновников уже нет, их обгорелые трупы сгрузили на повозки, пугая до белой пены несчастных лошадей, чтобы выкинуть, словно падаль, среди мерзлой степи. Не быть тебе, Полупанов, красным комбригом, не дожить до 1937-го!
    Но и среди мелкой шушеры остались убийцы. Ничего, всех опознают, каждого разъяснят!
    За станцией, среди желтой мертвой травы — длинная шеренга бывших солдат 27-го запасного. Без шинелей, без сапог, кое с кого гимнастерки содрали. Тихо стоят, тихо ждут. Со всех сторон — «гвардейцы» с «мосинками» наперевес, по флангам — трофейные «максимы». Не забузишь, не загорланишь! Двое попытались — и теперь светят босыми пятками, в серые тучи, не мигая, глядят.
    Руководствуясь революционной законностью, товарищи! Приведите сюда Сергея Ковалева вместе со всей «Amnesty International», пусть возразят, пусть защитят свои гребанные human rights!
    — Мать попа требует, — так же негромко, сдавленно говорит командир. — Ваньку чтоб отпевать. Плачет, кричит. А он же не верил, Ванька, брат мой, он же за коммунию был!
    — Йды, Максим. Додому йды, до матери! — «партячейка» Петр Мосиевич берет парня за плечи, чуть встряхивает. — Говорю: йды! Сами тут… разберэмося.
    Я киваю. «Разбэрэмося». В лучшем виде.
    Еще три женщины и тоже в черных платках. Обходят строй, в лица глядят, в глаза. Большинство стоит ровно, не дыша, кое-кто не выдерживает, отшатывается.
    — Этот, этот! Соседа нашего застрелил, нелюдь!..
    Переглядываются шахтеры, усмехаются недобро. Еще один, значит.
    — Вяжи убивца, товарищи!
    Не позвали сюда господ офицеров, и юнкеров не позвали. Нечего «кадетам» встревать, когда свои со своими разъясняются. У вас, «кадеты», своя война, барская — а у нас своя, пролетарская. Горняцкая, ятить их перебабушку во седьмую лаву через пятнадцатый штрек!
    Понимаю — не выдержат шахтеры. Еще немного — и покосят всех пулеметами. Без разбора, без выбора.
    — Товарищ Шульга! Нельзя расстреливать, не простит Антонов. Сожжет Лихачевку, никого в живых не оставит. Пусть убираются к черту! Дайте очередь над головами, пусть в степь бегут. Доберутся куда-нибудь — их счастье. Нельзя расстреливать, нельзя!
    — Ой, товарищ Кайгородов, сам розумию. Зараз прикажу убийц обратно увести, про остальных так и быть, подумаем… А тых, хто вбывыв, все одно придется порешить, потому как не люди воны. Ничего, тыхо зробымо, помните, я про старую шахту говорыв? Рты позатыкаемо, на телегах под рядном отвезем… Спросят если, мы и знаты ничего не знаем и видаты не видаемо…
    Спокойна речь партийного товарища Шульги Петра Мосиевича. Понимаю — ничего не изменить. Свяжут, изобьют напоследок от всей шахтерской души, сбросят в черный холодный ад. Может, и гранат вслед накидают для верности.
    — Алапаевск…
    Само собой вырвалось, но услышал дед-«партячейка». Покосился недоуменно:
    — Цэ на Урали? Там шахты неглубокие, нэзручно. Ничего, пристроим иродов…
    Уводят убийц — кого волокут, кому штыками идти помогают. Остальных сгоняют в кучу, прикладами трамбуют для компактности. В ответ — вой до самых серых небес. Не хотят умирать дезертиры, не для того офицеров на части рвали и поезда захватывали. Обидно! Почти до самого дома добрались с барахлом награбленным, еще чуток — и на печку к теплой бабе, как и обещано, как в «Декрете о мире» прописано. Всего и дело-то: калединцев с «кадетами» погромить и пострелять, добычу в узлы связать…
    Такая, понимаешь, непруха!
    — Петр Мосиевич, отпустите их! — повторил я уже во весь голос. — Пусть идут, куда хотят. Не их мне жалко, поймите!..
    Тяжело вздохнул партийный дед, даже глаза закрыл. Не иначе, Алапаевск представил — на всех сразу, чтобы шахта доверху. Задумался, усы седые огладил:
    — То быть по-вашему, товарищ Кайгородов. Говорите, хай в степь бегут? Ну, хай бегут, тилькы лишнее оставят. А мы кулеметами пособим — чтоб резвее бежала ця наволочь.
    Шагнул вперед шахтер Шульга. Попятились бывшие солдаты 27-го запасного, почуяли.
    — Кулеметы — цельсь!
    Замерло все. Усмехнулся Петр Мосиевич, к дезертирам повернулся:
    — До дому захотилы? Зараз пойдете — побегите со всей вашей дури. А ну, босота драная, сымай рубахи и портки! И панталоны сымай!..
    
* * *

    Юнкер Принц свернул телеграфную ленту, аккуратно положил на стол, взглянул вопросительно. Я пожал плечами. Вслух можно было не проговаривать. И в самом деле, чего придумать? Военный совет разве что провести? Прямо здесь, в телеграфной с разбитыми стеклами и сорванной с петель дверью?
    — Самое время совершить мой любимый военный маневр, — мечтательно улыбнулся Хивинский. — Знаете, господа, у нас в батальоне служило много малороссов. Они прекрасно формулировали: «Тикай, хлопци!»
    — Угу. Весьма экзотично-с, — чуть подумав, оценил фольклорист Згривец. — А у нас была команда: «Атаковать Урал». Капитан, эшелон готов, если вы не собираетесь устраивать… э-э-э-э… Фермопилы…
    Военный совет начался по всем правилам. Сперва высказывается младший по званию, затем следующий.
    Антонов-Овсеенко твердо решил с нами разобраться. От Должанской, где стоят его войска, ехать всего-ничего, даже если тихим ходом. Интересно, чем богат будущий троцкист-уклонист? Регулярных частей точно нет, разве что такие же одичалые «запасные». Понятно, Красная гвардия из Москвы и Питера, матросы Железнякова, Сиверса и Ховрина, будущая звезда НКВД Павлуновский со своими башибузуками… А бронепоезда? Это было бы совсем ни к чему.
    За разбитым окном требовательно и сурово подал голос паровозный свисток, словно намекая. Пора, пора атаковать Урал! Только где он, этот Урал?
    — Эшелон готов, — повторил штабс-капитан. — Кайгородов, чего мы ждем? Как говорится, спасибо этому дому…
    Я кивнул. Спасибо! И оружием загрузились, и припасами. У Полупанова обнаружились не только запасы сухарей, так что Принцу с его чертежным почерком придется постараться. Прав маршал Монтекукулли: для войны требуются только три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги, в третьих…
    Личный состав даже успел пообедать. Целые сутки постились, а какая война на пустой желудок! Меня тоже звали, но как-то не сложилось. Сгорел аппетит — вместе с Полупановым.
    — Чернецов, кажется, на станции Несветай, совсем рядом? — ненавязчиво намекнул Хивинский, кивая в сторону расстеленной на столе карты, тоже трофейной.
    — Что? — спохватился я. — Нет, его срочно отозвали в Новочеркасск, дорога на юг перерезана. Портупей-юнкер Иловайский только что оттуда.
    Рука нырнула во внутренний карман, нащупала сложенную вчетверо бумагу. Успел-таки портупей, молодец!
    Пора решать.
    — Грузимся. Но… Знаете, господа, не хочется начинать войну по-разбойничьи. Налетели, набрали добычи, скрылись. Мы же… Зуавы, в конце концов.
    — Герольда пошлем к боль-ше-вич-кам-с? — мягко улыбнулся Згривец. — Не много ли чести для этих, растудыть-переятить хреногловых, в Параскеву Пятницу через орудийный канал…
    Я задумался. Герольда? Можно и герольда.
    
* * *

    «Капитану Филиберу.
    Сердечно благодарю Вас и чинов Вашего отряда за присланные орудия. Постараюсь не остаться в долгу. Вас же, капитан, отныне считаю своим лучшим другом.
    Ваш Василий Чернецов.»
    

    Я спрятал записку обратно в карман, постаравшись не помять. Автограф! Хотел толкнуть дверь, но вовремя вспомнил, что это не требуется. Нет двери, отменена именем Революции! Ну-с, что там на станции?
    А на станции…
    — Р-равняйсь! Смир-рно!
    Я чуть не попятился. Незнакомый резкий голос, хриплый, словно после бронхита. Незнакомый парень лет двадцати пяти в короткой подшитой шинели. Слева, у сердца — солдатский «Егорий», не простой, с «веточкой». Офицерская фуражка, погоны — один просвет, одна звезда. Правый рукав шинели пустой. Была рука — нет руки.
    — Товарищ старший военинструктор! Добровольческий отряд поселка Лихачевка…
    Отряд? Человек тридцать будет, такое можно считать и отрядом. Все с оружием, пулемет… «Льюис»? Точно, образца 1915-го, с деревянным прикладом. Неплохо!
    — …Прибыл для получения дальнейших распоряжений. Докладывал прапорщик Веретенников!
    Левая, уцелевшая ладонь лихо взлетела к козырьку.
    — Вольно, прапорщик!
    Поглядел налево, направо поглядел… Кого ты привел, Веретенников? Троих здоровяков-диверсантов, победителей страшной «таньки», я узнал сразу, но остальные… Большинство в гражданском, однако трое в шинелях, вот и бушлат с бескозыркой…
    — Мы — Социалистический отряд! — прохрипел прапорщик не без гордости. — Представители партий социалистов-революционеров фракции Чернова и социал-демократов объединенных. Мы не признаем узурпации власти фракцией Ленина и готовы воевать за демократию и Учредительное собрание!
    Я невольно сглотнул. Хорошо, что фольклорист Згривец не слышит. Итак, ПСР-черновцы и РСДРП (о), по-простому — эсэры и меньшевики. Вот значит, как! В старых фильмах они все больше козлобородыми интеллигентами представлены, в пенсне и с зонтиками. Эти предпочитают «Льюис». Разумно, зонтиком Учредилку не защитишь.
    — Здравствуйте, товарищи бойцы!
    — Здра-а-а!..
    Я прошел вдоль строя, вглядываясь в лица добровольцев. Пенсне никто не носил, очков тоже не было. У одного, с Георгиевской медалью на шинели, вместо левого глаза чернела широкая повязка. Возле бушлата остановился. Неужели флотский? Они же все — анархи, которые не большевики!
    — Старший комендор Николай Хватков, — понял меня флотский. — Я, товарищ Кайгородов, с большевиками еще в июле дрался, в Кронштадте. Не подведу! Из Норденфельда, между прочим, с закрытыми глазами могу стрелять.
    — С закрытыми не надо, — думая совсем о другом, откликнулся я. — Товарищи! Разбираться будем потом, сейчас вы найдете еще один вагон, желательно целый, прицепите к бронеплатформе и…
    Вовремя, ох, вовремя! Даже не то хорошо, что у них «Льюис», а Чернов не договорился с Лениным. Местные! Эти парни — местные, они здесь все знают!
    — Товарищи! — я отступил на шаг, окинул взглядом воинственных социалистов. — Даю вводную. С севера и юга мы отрезаны. Но в Донбассе… В Каменноугольном бассейне множество железнодорожных веток. Они ведут к шахтам, к поселкам, к складским помещениям, это целый лабиринт…
    — Так точно, товарищ старший военинструктор! — откликнулись из строя. — Я пять лет помощником машиниста работал, всё тут объездил. Свернем на старую ветку прямо за поселком — сто лет искать станут. А надо будет, возле самой Юзовки вынырнем. Не хуже, чем у зуавов в Алжире выйдет!
    Этим, кажется, не придется рассказывать про «маленький и гордый народ». Грамотные они, эсэры с эсдеками!
    Я поглядел вверх, в низкое серое небо. Что-то легкое, холодное коснулось лица, затем еще, еще. Снег…
    — Ну что, товарищи Зуавы? По вагонам!..
    
     
      И покроется небо квадратами, ромбами,

      И наполнится небо снарядами бомбами,

      И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

     

    
    
* * *

    Паровоз, сердитый американец серии «В», еще не успел остановиться, а из распахнутых дверей вагонов-«телятников» уже посыпались на перрон парни в черных бушлатах и знакомых бескозырках. Им не требовался первый класс для пущего революционного удобства. Как там у Винокурова? «Солдат храпел впервые всласть…» Эти выспались! Винтовки наперевес, бомбы при поясе, пулеметные ленты — крестом на груди. Вот и сами пулеметы, не один, не два. Десант по всем правилам!
    Выскочили, ощетинились штыками… Остановились.
    — Приготовиться! — негромко приказал командир Максим Жук. Я так и не понял, к чему именно. Шахтерский отряд стоял ровным строем вдоль платформы, но пять пулеметов — знакомый «картофелекопатель» и трофейные «максимы» — смотрели пустыми зрачками на резвых гостей.
    Красная гвардия поселка Лихачевка встречала войска главкома Антонова. Мы тоже не подкачали: бронеплаформа, отведенная за водокачку, готова подать голос. Старший комендор Николай Хватков обещал не отходить от Норденфельда. Все в порядке, все по плану. То есть…
    …Еле удержался, чтобы не потереть глаза. Да что они там? Я же не приказывал!..
    На стальной башне — свежая белая надпись: «Сюзанна ждет!»
    Матросы тоже успели осмотреться. Пулеметы смотрели прямо на нас, но никто не спешил. Еще успеем! И вообще, не по-русски это, чтобы с марша в бой. Сперва требуется козлом обозвать, фигу под нос сунуть…
    — Ничего, порозумиемся, — уверенно заявил стоявший справа от меня дед-«партячейка». — Никуда не денутся.
    Я кивнул. Договорятся, понятно, не дурак же Антонов, чтобы шахтерам войну объявлять. Мои Зуавы — иное дело. Но сперва надо выслать герольда.
    — Пойду! — рассудил я. — Если что…
    Про «если что» само собой вырывалось, красоты ради. Нет, не станут стрелять, не объяснившись. Вот, кажется, и переговорщики. Двое? Двое…
    — Пошел!
    Встретились как раз напротив крыльца, ведущего в никуда — в сожженное дотла станционное здание. В дальнем углу еще что-то дымилось.
    Двое смотрели недобро. Ждали. Кому первому представляться? Наверно, мне. Они — гости.
    — Капитан Филибер. Добро пожаловать, товарищи!..
    Руку у козырька кожаной фуражки опускать не спешил. Пусть ответят!
    — Заместитель главкома Сиверс. Командир ударного отряда Флотского экипажа Железняков.
    Рука Сиверса взметнулась к фуражке — офицерской, с кокардой и крестом на тулье («мишенью на лоб нацепили крест ратника…»). Железняков небрежно приложил пальцы к надвинутой на ухо бескозырке.
    На миг я почувствовал нечто вроде обиды. Проигнорировал нас товарищ Антонов-Овсеенко, не соизволил явиться. А я бы не прочь лично познакомиться с «Кто тут временные?» Впрочем, этих суровых молодых парней я тоже знал. Встречались…
    …На Марсовом поле, у вросшей в землю каменной плиты. В тиши Ваганьковского кладбища у старого памятника. А еще в песне, тоже старой. «В степи под Херсоном высокие травы…»
    Каждому осталось жить — из горсти отхлебнуть. Я не враг вам, ребята!
    — Товарищи! — я постарался улыбнуться. — Можете доложить главкому об очередной победе. Красной гвардией Лихачевки и моим отрядом разбит целый полк калединцев и корниловцев. К сожалению, в бою погибли товарищ Полупанов и его героический отряд. А все остальное — слухи и провокация.
    Теперь оставалось оглянуться — сначала на пулеметы командира Жука, затем на притаившуюся бронеплощадку. «Сюзанна ждет!» Вот удумали!..
    Заместитель главкома и командир матросов-«ударников» переглянулись.
    — Мой отряд вынужден сейчас вас покинуть, — добавил я. — Должен со всей ответственностью предупредить: банды разбойников и грабителей будем уничтожать без всякой жалости. Хотите устанавливать советскую власть? Проведите для начала референдум!..
    Герольд вручил вызов. Теперь мы смотрели друг другу в глаза.
    — Ты уничтожил отряд Мишки Полупанова, — дернул губами Железняков. — Уважаю! Но учти — в плен не возьму. Ни тебя, ни твоих… Зуавов.
    Ого, вот это слава! Что ж, козлом, кажется, обозвали. Ответить? Нет, не хочется ругаться.
    — А я о тебе, Анатолий, песню слыхал:
    
     
      Ребята, — сказал,

      Обращаясь к отряду,

      Матрос-партизан Железняк, —

      Херсон перед нами,

      Пробьёмся штыками,

      И десять гранат — не пустяк!

     

    
    — Херсон еще не брал, — равнодушно откликнулся тот, кому предстояло лечь на Ваганьковском. — Но за песню — спасибо. Десять гранат и вправду не пустяк.
    — Отдай бронеплощадку, Филибер, — поморщился Сиверс. — Может, тогда и сговоримся.
    Я вскинул руку к фуражке.
    Усмехнулся.
    — Возьмите!
    
* * *

    …И он увидел всех троих со стороны — трех призраков среди серой мглы. Исчезла неверная, нарисованная грубой кистью твердь, и все предстало в истинном своем свете. Не Мир, не Космос — хаос, наполненный мириадами душ-песчинок, исчезающих, летящих неизвестно откуда невесть куда. Его песчинка, маленькая бабочка, оказалась лишней, беззаконной. Слишком малая, чтобы быть сразу замеченной, она уже успела своим появлением изменить это вечное движение. Хаос дрогнул, еще не понимая, но уже чувствуя. Хоровод душ на миг замер, а затем закружился вновь, все быстрее, быстрее, быстрее…
    

    Лабораторный журнал № 4
    13 марта.
    Запись пятая.
    Еще раз перечитал Правила ведения журнала (для чего-то же их цитируют!). Судя по всему, наиболее важен уже поминавшийся пункт 2. Вот он полностью:
    

    «В журнале обязательно указывают дату выполнения эксперимента. Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию. Кратко описывают ход работы и приводят название использованного литературного источника. Если анализ выполняется в точном соответствии с приведенной в литературе методикой, можно ограничиться лишь ссылкой на нее».
    

    Все сие мною по возможности соблюдается. Источники, увы, указать могу не всегда — из соображений элементарной безопасности. Конечно, Правила — просто шутка, зато не шутка сам Журнал. Он важен не только в качестве отражения «хода работы» (о технических деталях проекта писать пока не приходилось), но и как необходимое психологическое подспорье для того, кто пойдет следом. Кажется, я повторяюсь, но очень важно разобраться, почему Первый и все остальные приняли именно такое решение. В конце концов, каждый из нас имел возможность поступить по известному завету Воланда — выпить чашу яда на пиру в кругу хмельных красоток и бедовых собутыльников. Q-чип стоит куда дороже — во всех смыслах.
    Все очень субъективно. Насколько я понял, одним из мотивов Первого стало резкое неприятие нынешней эпохи. Изменить ее, даже на личном уровне, возможности он не имел (поздно!). Q-реальность казалась оазисом, где можно отдохнуть от пресловутой «злобы дня». В прошлом он был последователем Джеймса Гранта, что многое объясняет. Классический случай Хворобьева, описанный в «Золотом теленке». Пострадавшему от революции интеллигенту, вынужденному служить в страшном «Пролеткульте», наконец-то подарят правильный, идейно выдержанный сон. «Хворобьеву хотелось бы увидеть для начала царский выход из Успенского собора». Тем интереснее постепенный отказ от «ухода». Грозные инвективы становятся реже, мягче, потом и вовсе исчезают. «Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?» — думал он.
    Мы с Первым определенно сверстники, но у меня нет и тени недовольства XXI столетием. Эпоха относительной стабильности и свободы информации меня вполне устраивает. Даже пресловутая молодежь, которая «не туда пошла», более чем знакомая благодаря моей преподавательской судьбе, не кажется непереносимой. Пусть себе! Увидеть и услышать можно всякое. Не так давно одна моя студентка заявила, что «Деникин» — это линия модной косметики, а Корнилов написал «Анну Каренину». Я не расстроился. Может, и правильно, что Гражданская, столь реальная для моего поколения, уходит безвозвратно в Прошлое? Чапаева помнят — и хорошо.
    Но это, увы, не так. Совсем не так. Не хочется даже поминать нынешних «красных» и «белых». У их предшественников было какое-то обаяние, что у поручика Голицына, что у Мальчиша Кибальчиша. А эти… «Деникинская» линия косметики — ничто по сравнению с недавно вычитанным перлом: «Большевики, как истинно православные люди…»
    Не хотел писать в Журнале о мелочах, но вещи великие на ум пока не приходят. Зато сегодня смог еще раз посадить в лужу некоего «знатока» («знатоки» эти куда хуже любительницы косметики «Деникин»). Сей «тоже историк» распинался о том, что почти все известные «белые» песни — позднейшие подделки. Если бы речь шла о том же «Поручике Голицыне», я бы не спорил, но помянут был любопытнейший текст «Прощания славянки», написанный, судя по всему, весной 1920 года в Крыму. Он достаточно известен прежде всего своим ударным куплетом:
    
     
      Через вал Перекопский шагая,

      Позабывши былые беды,

      В дни веселого, светлого мая

      Потянулись на север Дрозды.

     

    
    С точки зрения «знатока» — очевидная подделка, причем недавняя. Заодно была разоблачена казацкая песня Русско-японской войны («За рекой Ляохэ загорались огни») — основа будущего «красного» вариант Николая Кооля. Песню про Ляохэ, оказывается, написал журналист Виталий Апрелков в 2000 году.
    Не вытерпел, снял с полки соответствующий том: «Русская армия генерала Врангеля. Бои на Кубани и в Северной Таврии». Читаю воспоминания артиллериста Виктора Ларионова:
    

    Пели и новую, уже сложенную в Крыму полковую песню:
    
     
      Через вал Перекопский шагая,

      Позабывши былые беды,

      В дни веселого, светлого мая

      Потянулись на север Дрозды.

     

    
    Оснований не верить штабс-капитану Ларионову нет, а посему следует признать, что этот вариант «Прощания славянки» не только существовал в мае 1920 года, но и стал полковой песней Первого полка Дроздовской дивизии. Отчего Первого? Чуть выше Ларионов упоминает «первую роту Первого полка», несущую свой традиционный Андреевский флаг под пение «Славянки».
    Вопросы, господа знатоки?
    Осталось разобраться с рекой Ляохэ. Жаль, времени мало.
    

    Если же судить по гамбургскому счету, основания для эмоций у нынешних «красных» и «белых» имеются. Давняя война, о которой многие напрочь забыли, аукается до сих пор. Ее итогами (окончательными, а не перекопскими) не могут быть довольны ни Голицыны, ни Кибальчиши. Такую историю, которую мы имели в ХХ веке, не в силах были представить даже самые фанатичные Павки Корчагины. И дело не в злодее Сталине, которого принято предавать дежурному проклятию. Точнее, не только в нем.
    

    Пора перейти к техническим подробностям, игнорируемым в предыдущих записях. Сегодня в 11.20 провел пробную активацию Q-чипа. Результат положительный. Следующая проверка — через два дня.
    Пробный пуск программ, скачанных с диска, тоже удачен. Я не зря предпочел переплатить за оригинальный диск, а не пользоваться самопальной копией. Считать копейки уже не имеет смысла. Впрочем, главное — чип, «несуществующее» чудо Джека Саргати. Первое время постоянно прислушивался: как «оно» там. Сама мысль, что «оно» имплантировано в мозг, порой приводила в состояние, близкое в панике. Размеры чипа и его местонахождение мне хорошо известны, но это не слишком успокаивало. Помог Журнал № 1. Первый подробно описывает подобные же ощущения, постепенно сменявшиеся привыканием и даже легкими насмешками над прежними страхами. Все верно. То, что я отказался удалять в нашей клинике, куда крупнее и значительно опаснее. А ведь привык! Не то, чтобы совсем…
    Боли пока терпимые, можно сказать, вполне штатные. Три-четыре спокойные недели у меня есть. Однако требуется принять принципиальное решение. Доводить дело до приема наркотиков нельзя — я еще хочу вернуться и побыть некоторое время в этом лучшем из миров. Кроме того, даже относительно безвредный морфин может нарушить функции мозга, в результате чего Q-чип станет бесполезен. Значит, следует поспешить.
    Из новых болеутоляющих хвалят КЕТОРОЛАК. Хорошо отзываются о «полинезийском пенициллине» НОНИ, однако назойливая реклама начинает смущать. «Замечательная лечебная сила этого чудесного полинезийского растения медицинская наука долгое время игнорировала — но только до сегодняшнего времени!» Лет пятнадцать назад в таких же выражениях рекламировали чудодейственную целебную силу белого керосина.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    3. Основные направления: современное состояние (продолжение).
    Если «хакеры сновидений» и последователи Джимми-Джона были известны исключительно в кругу исследователей Ноосферы и (отчасти) прикладных мистиков, то движение DP-watchers («Наблюдающих сны о Прошлом», «DP» — «Dream of the Past») некоторое время пользовались весьма широкой популярностью. Свидетельством этого стала не только DP-мода (об этом — ниже), но и возникновение многих легенд, связанных с данным феноменом.
    Одна из таких легенд посвящена открытию DP-эффекта. Она гласит, что в июле 1993 года некто Том Брэйвуд, житель города Сан-Диего, Калифорния, принял одновременно три таблетки. Среди лекарств был диазепам — вариант препарата валиум. В результате примерно через минуту после приема последовала потеря сознания, длившаяся около шести минут. За это время Брэйвуд успел, по его уверению, побывать (позже стал использоваться термин «погрузиться») в собственном прошлом (в 1982 году).
    Легенда кажется весьма сомнительной. По другим сведениям DP-эффект был открыт в одной из крупных медицинских корпораций во время испытания новых лекарств.
    Некоторые особо увлеченные «наблюдатели» считали также, что истоки DP следует искать еще в 40-х годах ХХ столетия, в том числе и в печально знаменитом Филадельфийском эксперименте. Никакими доказательствам столь смелое предположение не подкреплялось.
    Несмотря на разные оценки DP-эффекта, почти все они сводятся к тому, что «наблюдатель» оказывался в собственном Прошлом (вариант — в «параллельно временном потоке»). Время пребывание варьировалось от нескольких минут до нескольких суток. Варианты «трех таблеток» постоянно множились, позже стали применяться уколы сильнодействующих препаратов, в том числе наркотических.
    «Наблюдатели» (из научного интереса и по более приземленным причинам) неоднократно пытались «изменить» собственное Прошлое (или то, что они за Прошлое принимали). Результаты такого вмешательства оценивались по-разному, но в любом случае они были (если были!) незначительны.
    Движение DP-watchers быстро приобрело немалую популярность, в том числе благодаря наличию сотен интернет-сайтов, нескольких журналов и ряда легальных объединений. В широкую продажу поступили особые DP-часы с пустым циферблатом (не удержался — прикупил). Власти некоторое время воздерживались от какого-либо вмешательства.
    При всей своей активности DP-watchers, однако, так и не смогли понять, что стоит за эффектом: обычная галлюцинация или действительно некое перемещение по собственной жизни. Отколовшиеся от основного движения приверженцы «черного DP» (применявшие сильные наркотические средства) заявляли об удачных случаях перемещения в «параллельные миры», что не было, однако, ничем доказано.
    Огромный материал опытов по «погружениям» никем не обобщался и не систематизировался. Движение DP-watchers постепенно вырождалось в своеобразный клуб любителей «ноосферного экстрима».
    Осенью 2004 года, после ряда смертных случаев, связанных с употреблением недоброкачественных лекарств и наркотических средств, власти многих стран, включая США и РФ, приравняли DP к обычной наркомании, после чего движение быстро распалось и ушло в подполье. В настоящее время деятельность DP-watchers фактически сошла на нет.
    Наиболее трезвые исследователи Ноосферы считают, что вся эпопея с DP была заранее продуманной авантюрой, организованной наркоторговцами и производителями лекарственных препаратов. Джек Саргати и его единомышленники, первоначально относившиеся к «наблюдателям» снисходительно, впоследствии решительно их осудили. Заявления некоторых фанатиков DP о том, что они создали вплотную подошли к созданию «машины времени» (или даже создали ее) нельзя принимать всерьез.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 2–1
    

    Мир не хотел меняться. Он и так был совершенным — от последней снежинки, от обломанной черной ветки, брошенной в январский сугроб — до кроваво-красного солнца, не спеша поднимавшегося над белыми конусами спящих терриконов. Мир не хотел расти, раздвигаться вдаль — вдоль узкой ленты «железки», уходить в сторону короткими станичными улицами, рваться на части с каждым снарядом, разбрасывавшим черные комья ни в не повинной земли. Мир чуял в себе чужака. Не в силах его отторгнуть, Мир пытался сопротивляться, то упруго пружиня, то поддаваясь для виду и становясь бездонной топью, не замерзающей даже в крещенский мороз.
    Миру незачем было становиться другим. Путь, которым он двигался из Вечности в Вечность, казался не самым лучшим, не оптимальным даже, но единственно возможным. Мириады песчинок-судеб, сталкиваясь и расходясь, умирая и рождаясь, незаметно для себя толкали невероятную тяжесть Вселенной, и Мир неспешно, словно нехотя, двигался согласно этому неисчислимому броуновскому движению. Чужая, пришлая воля, маленькая неприметная бабочка, когда-то выдуманная американцем Брэдбери, была лишней, опасной — и тысячи песчинок-душ неосознанно, подобно лейкоцитам в открытой ране, пытались ей помешать. Но их порыв, тоже не предусмотренный и не учтенный, лишь увеличивал отклонения от извечного пути. И вот уже менялось то, чему незачем меняться, легкие круги на черной воде вскипали гребнями волн, разбивая крепкий зимний лед.
    Он не знал всего этого — и не мог знать. Он лишь чувствовал сопротивление, внезапную упругость не подвластного ему бытия — в каждом новом дне, в каждом новом бое, в каждом глотке ледяного зимнего ветра.
    Он не спорил. Он жил. Его мир несмотря ни на что был прекрасен.
    
* * *

    — Хивинский, какого черта атаковали в конном строю? Мы же решили — только в пешем, коней — коноводам. У них же пулеметы…
    — Ай, бояр! Не ругай, бояр!..
    — Поручик, вы — не Текинский полк, я — не Корнилов. Так что не надо про «бояра», не смешно… Вы, между прочим, инженер по образованию, а не гусар. Я вас в саперы переведу!
    — Не губи, бояр, отслужу, бояр!.. Николай Федорович, да там же мастеровые, Красная гвардия, даже не матросы, они винтовку заряжать не умеют. Вы же видели: сразу за мир проголосовали — двумя руками.
    — Хивинский!.. Господин полковник, Леопольд Феоктистович, скажите вы ему!
    — Ну-ну, молодые люди! К чему горячиться? А вы, Михаил Алаярович, не обижайте командира — и авторитет не подрывайте. Сказано пешими — значит, пешими. Сказано рачьим способом — извольте-с соответствовать.
    — Ой, бояр! Стыдно мне, бояр. Пойду харакирю делать, бояр!
    — Господин поручик!!!
    
* * *

    Он не видел, не мог видеть вечного движения своего Мира — маленького и одновременно такого огромного, не мог рассмотреть ускользающий от взгляда хоровод песчинок-душ. Мог лишь чувствовать — и сомневаться. Теорию он помнил: от первой стадии неверия и шока…
    …Я знаю, что это — не настоящее!
    Через вторую, через «синдром шлема», отсекающий эмоции, превращающий жизнь в компьютерную «стрелялку» — к растворению, к полной гармонии.
    Гармония не наступала. Мир был по-прежнему отделен стеклом. Местами оно истончилось, местами треснуло, но рука то и дело натыкалось на его холодную поверхность. Иногда стекло казалось льдом — непрозрачным, неровным, как тот, что покрывал маленькие окошки затерянной среди донской степи хаты.
    Еще одна странность этого странного мира. Хутор под соломенными стрихами — обычный, малороссийский — а жили в нем казаки, столь же обычные служивые донцы. Но он уже не удивлялся. Здесь, на южной околице Каменноугольного бассейна, который еще не называли Донбассом, можно было увидеть и не такое.
    Он привык.
    Я… Я привык.
    
* * *

   

   

    
     — Их шепот тревогу в груди выселил,
     а страх под черепом рукой красной
     распутывал, распутывал и распутывал мысли,
     и стало невыносимо ясно:
     если не собрать людей пучками рот,
     не взять и не взрезать людям вены —
     зараженная земля сама умрет —
     сдохнут Парижи, Берлины, Вены!
    
    Вдобавок ко всем своим неисчислимым недостаткам поручик Хивинский очень любил современную поэзию. Добро бы еще туркменскую (текинскую? узбекскую?), так нет же! Выпускник Николаевского инженерного училища предпочитал даже не русский «серебряный век», а самых настоящих кубо-футуристов.
    Декламацию Бурлюка и Крученых я пресек. Запретить Маяковского не решился.
    
     
      — Дантова ада кошмаром намаранней,

      громоголосие меди грохотом изоржав,

      дрожа за Париж,

      последним на Марне

      ядром отбивается Жоффр…

     

    
    Читал Хивинский отменно. Легкий акцент, скользивший в его обычной речи, пропадал без следа, слова падали четкие, совершенные, изысканно-холодные. Форма примиряла с содержанием. Даже полковник Мионковский, приходивший в ужас от одного упоминания «современных», слушал внимательно, не пропуская и звука. Густые брови сдвинулись к переносице, огромная ладонь уютно устроилась в седой бороде…
    
     
      — В телеграфах надрывались машины Морзе.

      Орали городам об юных они.

      Где-то на Ваганькове могильщик заерзал.

      Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене…

     

    
    Показалось, что я ослышался. Это что, Маяковский? Писалось три года назад, сейчас — январь 1918-го, факельщики двинутся по мюнхенским улицам только через несколько лет. Их главный пока даже не подозревает о грядущих «факельцугах», задыхаясь от иприта где-то на Западном фронте…
    Поэт! Опасные они люди, поэты.
    
     
      — Теперь и мне на запад!

      Буду идти и идти там,

      пока не оплачут твои глаза

      под рубрикой «убитые»

      набранного петитом…

     

    
    Нам пока не идти на запад. Там — войска Антонова-Овсеенко, там черноморские моряки, высадившиеся на побережье Азовского моря. На север тоже нет хода, на севере Сиверс и его балтийцы, прочно занявшие Каменноугольный бассейн. На востоке — заснеженная степь до самого Царицына, где собирает войска будущий диктатор Северного Кавказа Автономов.
    Можно только на юг. Но там нас не слишком ждут. Для «максималистов», будущих «красных», мы — «кадеты». Для тех, кто на юге, для Войска Донского и Алексеевской организации мы…
    И в самом деле, кто мы для них?
    — Ну, не понимаю, господа! — лапища Мионковского оставила в покое бороду, скользнула по расстегнутому тулупу. — Зачем так уродовать слова? Конечно, когда-то и Надсон казался чем-то из ряда вон, но такое… Нет, нет, не мое!
    Бой позади — внезапный, короткий, почти бескровный. Красногвардейский отряд предпочел сдаться, услышав лихое гиканье нашей импровизированной конницы. Хивинский все-таки молодец.
    — Ну, тогда вам, Леопольд Феоктистович, Ломоносова должно читать, — меланхолично парировал поручик. — Вот-с, обратитесь к Николаю Федоровичу, он, как и вы, истинный ретроград.
    Интересно, как там дела у фольклориста Згривца? Сил у него побольше, но и противник серьезнее — красные казаки Подтёлкова. Зато у штабс-капитана — бронеплощадка, страшная и ужасная «Сюзанна ждет!» Поэтому я и рискнул, взял с собой батарею вместе с Мионковским, нашим Рere Noёl.
    — Что? — наконец, сообразил я. — Ломоносова? «Борода предорогая, жаль, что ты не крещена…»?
    Леопольд Феоктистович смущенно заерзал. За седую бороду его и прозвали Рождественским Дедом. За нее — и за то, что в отряд он пришел аккурат в сочельник, причем с большим и тяжелым мешком.
    В мешке была тщательно проложенная ветошью артиллерийская оптика. Подарок пожилого отставника, помнившего еще Шипку и Шейново, оказался очень к месту.
    Я поглядел в белое, затянутое льдом окошко. На войне — перерыв, до утра можно не спешить. Хоть Маяковского читай, хоть Ломоносова, хоть Андрея Вознесенского. Всяческие «янки» при дворе осчастливленных ими Артуров предпочитали Высоцкого, но гитары в хате не оказалось, да и отвыкли мои пальцы от «трех аккордов».
    Ладно…
    — Тоже современное, — объявил я. — Современней некуда.
    …Только через девять лет напишут.
    — Зато почти про нас с вами. Даже погода соответствует.
    Я вновь покосился на заледенелое окно. Партизанить в зимней степи — тот еще бал-маскарад. А впереди — февраль, страшный месяц «Доживи до весны»…
    
     
      — Широки просторы. Луна. Синь.

      Тугими затворами патроны вдвинь!

      Месяц комиссарит, обходя посты.

      Железная дорога за полверсты.

      Рельсы разворочены, мать честна!

      Поперек дороги лежит сосна.

      Дозоры — в норы, связь — за бугры, —

      То ли человек шуршит, то ли рысь…

     

    
    В будущем Ледяном походе корниловцы станут шарахаться от железных дорог, переходя их с боем, словно партизаны Ковпака. Мы поступали наоборот. Угля и паровозов у Каменноугольном бассейне хватало с избытком, а бесконечная паутина «железки» позволяла без особого труда исчезать на целые недели — как бы ни надрывались в телеграфах машины Морзе — появляясь там, где нас не ждали.
    Приходилось думать и о будущем. Конница у нас уже была, немного, конечно, всего три десятка сабель…
    
     
      — Эх, зашумела, загремела, зашурганила,

      Из винтовки, из нареза меня ранила!

      Ты прости, прости, прощай!

      Прощевай пока,

      А покуда обещай

      Не беречь бока.

      Не ныть, не болеть,

      Никого не жалеть,

      Пулеметные дорожки расстеливать,

      Беляков у сосны расстреливать…

     

    
    А еще мы начали устанавливать трофейные «максимы» на обычные сани. Выходило недурственно. По первой весенней траве побегут и рессорные тачанки-ростовчанки — пулеметные дорожки расстеливать.
    — Отменно, — констатировал поклонник кубо-футуризма. — Только… Николай Федорович, беляки — это зайцы? Или… Мы?
    
* * *

    А еще он… А еще я временами начинал поглядывать на мир за стеклом с определенным сомнением. Не факт существования беспокоил — вот он факт, тронь рукой, не вселенские непостижимые законы, Эверетт с ними со всеми. Мир, маленький и совершенный, внезапно оборачивался чем-то слишком знакомым, до тошноты привычным. А сомневался я в том, стоило ли вообще огород городить, если и в этой Вселенной приходилось упираться лбом даже не в воспетую классиками «историческую необходимость», а в нечто более ординарное, зато куда как конкретное. Скажем, данный китель цвета хаки…
    …«Морозовской» первосортной диагонали, хорошо пригнанный, пахнущий утюгом и одеколоном. Серебряные погоны с двумя просветами, светлые аксельбанты, на правой стороне — знак Академии Генерального штаба. Еще выше — красный Владимир, правда, без мечей.
    Великолепие несколько портили штаны. Не брюки, а именно они, в полоску и чуть коротковатые. По-видимому, по этой причине Китель пытался прятать ноги под стол.
    — Господин… а-а-а… Кайгородов, а имеются ли у вас документы, удостоверяющие вашу службу в… а-а-а… Российской императорской армии?
    В руке Китель вертел ножик для разрезания страниц. Привычное оружие!
    — Не имеется, — честно признался я. — В Императорской — не служил. Но сейчас речь не обо мне…
    Интересно, какого идиота во время войны не заинтересует отряд в триста штыков с бронеплощадкой и батареей пехотных 7,62-миллиметровых орудий? А вот поди ж ты!
    — Отчего же не о вас, господин… а-а-а… Кайгородов? Вы изволили прийти в вербовочное бюро Алексеевской организации, значит, речь идет прежде всего о вас… Кстати, могу сообщить по секрету, что отныне мы именуемся Добровольческой армией.
    Я лишь вздохнул. Вот спасибо, поделился! Даже если бы я не читал школьный учебник, об этом «секрете» уже раззвонила утренняя «Донская волна». Не только о нем, конечно. Приезд генерала Корнилова в Новочеркасск, предстоящий перевод штаба «добровольцев» в Ростов… Легко работается местным Штирлицам!
    Пока штаб еще здесь — Новочеркасск, столица Войска Донского, улица Барочная, воспетая и прославленная в сотнях мемуаров. Я тоже сунулся в обитель будущих первопоходников — чтобы наткнуться на Китель.
    — Видите ли, господин Кайгородов…
    — А-а-а… — подсказал я.
    Ноги в полосатых штанинах нервно задергались.
    — …У нас очень строгий отбор. Очень, очень строгий… А-а-а… Если бы вы — или чины вашего, как вы утверждаете, отряда Зуавов, имели бы рекомендации от кого-то из сотрудников генерала… а-а-а… Алексеева…
    — От Чернова не подойдут? — наивно уточнил я. — Рекомендации?
    Я не шутил. Посланец от Виктора Михайловича Чернова, спикера Учредилки и несостоявшего президента России, приезжал в отряд на прошлой неделе. Эсеры не забывали своих. Оружие лишь пообещали, но деньги вручили вполне реальные.
    Однорукий прапорщик Веретенников, ныне командир 2-й Социалистической роты, ходил гоголем и требовал поднять красный флаг на башне бронеплощадки.
    Кажется, с Черновым я пересолил. Китель дернулся, привстал… Я перевел взгляд на его штаны и принялся считать полоски.
    — В любом случае, господин Кайгородов, прием в Добровольческую армию осуществляется в индивидуальном порядке. Ни о каких отрядах и речи быть не может, равно как о каком-либо «сотрудничестве». Чины вашего… Ваши, пардон, Зуавы должны явиться сюда для личного собеседования. Тех, кто будет достоин…
    Я подождал, но договаривать Китель не стал. Даже «а-а-а…» не удостоил.
    — Штаны погладьте, — посоветовал я и повернулся через правое плечо.
    «Белая гвардия! Путь твой высок…» Ага!..
    
* * *

    Возле входной двери кто-то заботливо пристроил старое ведро, от которого за десять шагом несло окурками. Рядом скучал колченогий стул. Я нерешительно остановился, полез рукой в карман полушубка, нащупал твердую пачку. Курить на морозе не хотелось, в конце концов, меня никто не торопит.
    Стул я проигнорировал, предпочтя широкий низкий подоконник. Размял папиросу, сложил гармошкой, достал пленного «австрийца»…
    Щелк!
    Черт меня сюда понес, на Барочную! О чем я думал договориться с этими Голицыными и Оболенскими, с этим Kornilov`s Traveling Band? У них-то и армии нет, разговаривать надо с Донским правительством, с Калединым…
    У которого, впрочем, тоже с войсками декохт.
    Входная дверь хлопнула, но я даже не повернул головы, глядя в мутное, давно не мытое окно. Еще один, «доброволец», поди. А мне что тут делать? Не иначе переслушал в детстве про «Четвертые сутки пылает станица…» Стоп, какая станица? Детство — это «Неуловимые мстители», про поручика с корнетом я впервые услыхал только после первого курса, в экспедиции. «Белая романтика» вспомнилась с эполетам и аксельбантами? Гены требуют, из глубины хромосомин взывают? Какие требуют, а какие совсем наоборот. Что бы сказал мой дед-Кибальчиш? Страшно представить!..
    — Разрешите прикурить?
    — Да, конечно…
    Не глядя, протянул зажигалку-трофей, потом все-таки обернулся. Некто ушастый и усатый в теплой зимней фуражке не слишком умело сворачивал «козью ногу». Я сочувственно вздохнул, извлек из кармана «Salve»:
    — Барских не желаете?
    — О! Крайне признателен, сударь! Только с позиций, купить не успел.
    Пачка была последней, и я прикинул, где в Новочеркасске можно достать мои любимые с ваткой.
    — А не подскажете, господин…
    На синих погонах — один просвет без всяких звездочек. То ли капитан, то ли…
    — Есаул, — улыбнулся ушастый, перехватив мой взгляд. — Войско Донское.
    Улыбка у есаула оказалась чрезвычайно приятной, хотя и слегка снисходительной. Встретил штафирку!
    — Спасибо, господин есаул. Я, знаете, личность глубоко штатская…
    Улыбка погасла, ярко блеснули глаза — синие, в цвет погон.
    — Но вы, как я вижу, все-таки пришли сюда, а не в ресторан «Арагви», господин…
    «Арагви»? Что-то помнится, кажется, встречал в мемуарах Суворина. Хвалили-с!
    — Кайгородов Николай Федорович.
    — Чернецов Василий Михайлович. К вашим услугам.
    Кто-о-о?! Стоп, я чему я удивляюсь? Есаул и должен быть здесь, в Новочеркасске, именно сегодня его отряд отозвали с фронта, я лишь не знал, что мы встретимся на Барочной.
    Я глубоко затянулся, наслаждаясь прекрасным турецким табаком. Повернулся к окну, попытался пустить колечко дыма. Давно не тренировался, правда…
    …Одно колечко, второе… Неплохо! Хорошо! Даже отлично!..
    — Ну как там мои пушечки, Василий Михайлович? Бахают?
    Моргнул, взглянул недоуменно. Приоткрыл рот… Наконец, резко выдохнул:
    — Не может быть! Капитан Филибер?!
    — К вашим…
    Ай! Душить-то меня зачем? Ребра, ребра!..
    — Филибер! Филибер, вы! Ну, слава богу, наконец-то. Где вы все время прячетесь? Я же давно хотел… Я же… Вы меня тогда так выручили! Если бы не ваши трехдюймовки…
    — Ва-си-лий Ми-хай-ло-вич! Кости не ломайте!.. Господин есаул-у-ул!..
    Теперь мы смотрели друг на друга. Чернецов смешно морщил нос, качал головой. Но вот улыбка исчезла, затвердел взгляд:
    — Договоримся сразу. Без «ичей», без «есаулов» — и на «ты». Если не в строю.
    Я охотно кивнул. Усмехнулся:
    — А ты меня, Василий, сначала построй.
    
* * *

    — А чего ты от них хотел, Филибер? Правильно говоришь: бродячие музыканты. Traveling Band — правильно? Я бы и сам сюда век не совался, так Каледин прислал. Совсем на фронте хреново, жмет Сиверс, уже Миус переполз. Морячки в Таганроге высадились, на Батайск идут, кокаин нюхают… И даже не в этой сволочи, я тебе скажу, дело. Наши воевать не хотят, уперлись — мол, договоримся, большевики Дон признают… Про Голубова слыхал? Не избрали атаманом, вот и решил шансом воспользоваться. Очень опасный, хуже него — только Подтёлков… Тут ведь какая идея была? Отряды создаем — маленькие, но кусучие. Семилетов, Курочкин, Греков, Федя Назаров, я… Переносим войну на территорию противника, штабы громим, коммуникации разрываем. «Партизанка», одним словом. А в это время Атаман войско поднимает. Хотя бы две дивизии, хотя бы одну… Чего вышло, сам видишь. У меня в отряде — студенты с гимназистами, смотреть жутко, скаутский лагерь — не армия. А офицеры… Здесь, в Новочеркасске однажды собрались тысячи полторы, полк целый. О делах, значит, покалякать, о текущем моменте. Я им этот момент и разъяснил. Я, говорю, пойду драться с большевиками, и если меня убьют или повесят «товарищи», буду знать, за что. А за что они вздернут вас, когда придут? Ясно за что — за шею! И знаешь, сколько ко мне в отряд записалось? Аж двадцать семь человек. И те после разбежались. Вот так и воюем. Не Сиверс нас разобьет — свои сдадут, вот что страшно. Как ты у себя в Каменноугольном держишься, не представляю. А теперь… Хочу у Корнилова батальон выпросить — всего на одну операцию. Есть задумка «товарищей» потрепать, может, еще несколько дней выиграем. А ты, Филибер, вот что: к Корнилову не ходи, и к Алексееву не ходи. Они — кубыть Иван Иванович с Иваном Никифоровичем у Гоголя — меж собой разобраться не могут. Ты с Деникиным поговори, Антон Иванович среди этих… музыкантов самый вменяемый. Нет, лучше сделаем. Я сегодня Каледину скажу, он записочку черкнет… Тебя не только выслушают — ковровую дорожку простелят. И не пропадай, Филибер, самое время сейчас вместе держаться. Самое, я тебе скажу, время!..
    
* * *

    За окном шел снег и рота красноармейцев…
    Я толкнул тяжелую дверь, вдохнул чистый морозный воздух, оглянулся… Как в детстве: сначала налево, потом направо. Со снегом — угадал, вовсю валит. А красноармейцы скоро пожалуют…
    Одернул полушубок, поправил башлык (никак не научусь носить!). Увы, кожаное пальто сейчас не по сезону.
    Пуста Барочная. Красная армия пока не подвалила, Белая меж собой разбирается (кубыть Иван Иванович с Иваном Никифоровичем), простому обывателю лишний раз высовывать нос в такую непогоду ни к чему. Извозчиков нет, таксомотор только в самом центре поймаешь… Пешком? А куда деваться?
    Сапоги скользили по снегу, холод забирался под плохо завязанный башлык… «На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка…» Мой новый лучший друг не спешил раскрывать главную Военную Тайну — свою «задумку». Еще один Кибальчиш — с большими ушами… Через несколько дней он двинется в рейд на станцию Глубокая, где сейчас штаб большевиков, готовящих наступление на Каменскую-Новочеркасск. Возьмет с собой чуть больше роты — все, что сможет наскрести. Такое у него уже получалось — в Дебальцево, где была ликвидирована вся верхушка местной Красной гвардии. Но на этот раз фарт не выйдет. «Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!» Как там дальше у Луговского? А никак:
    
     
      Стой!

      Кто идет?

      Кончено. Залп!!

     

    
    Ушастый даже не узнает, что Каледин расщедрится: даст ему сразу полковника, минуя одно звание. Так и отправится на последний смотр в синих погонах с одним просветом. Предупредить? А послушает? Конечно, не послушает, у него — и у Каледина, и у всех остальных — только и надежда на такие рейды, на булавочные уколы в брюхо нарождающейся непобедимой и легендарной Рачьей и Собачьей РККА. Вот и рискуют, кладут головы.
    
     
      Эх, раз (и), два (и) — горе не беда.

      Направо околесица, налево лабуда…

     

    
    Снег бил в лицо, рукам было зябко даже в карманах, по пустой улице мела поземка. «Итак, начинается песня о ветре, о ветре, обутом в солдатские гетры, о гетрах, идущих дорогой войны, о войнах, которым стихи не нужны…» Как бы поступил премудрый Янки из Коннектикута, попав в Камелот-Новочеркасск? Ясное дело, вызывал бы дюжину биороботов, синтезировал танковую колонну, подключил бортовой компьютер для составления Великого Плана… А еще лучше, вколол бы каждому офицеру, прячущемуся сейчас от фронта, дозу возбуждающего в соответствующее место. Пятьдесят кубиков патриотизма, пятьдесят — инстинкта самосохранения. Прав Василий — перевешают, перережут, в лагерях, за колючкой переморят… Нет, не поможет! Я тоже мог бы положить на стол Каледину карту со всеми «красными» силами-резервами. Даже компьютер не нужен, без него помню. И это ничего не изменит. Его величество Исторический Процесс — логичный, закономерный, никаким «янки» не поддающийся. «Широки просторы. Луна. Синь. Тугими затворами патроны вдвинь!.».
    Я чертыхнулся, дернул за край ни в чем не повинного башлыка, подставляя шею морозу и ветру. «Не пропадай, Филибер!.». Я-то не пропаду, друг Василий…
    Снег… Рота красноармейцев на подходе.
    
* * *

    Юнкер Принц ждал меня, там, где и договаривались — в огромном неуютном номере гостиницы «Европейская», где даже ковры пропахли клопами. К моему удивлению, он был при полном параде: темный костюм, шелковая рубашка, галстук-бабочка. Очки новые — в золотой оправе.
    Форму в поездку я надевать запретил. Мало ли, кого по пути встретить придется? Пришлось моему Принцу путешествовать в сущем рванье, поэтому когда парень попросил разрешения приодеться, возражать не стал. Благо, денежное довольствие в отряде выдавали регулярно.
    — Господин капитан Юнкер фон Приц… Николай Федорович, я… Я смешно выгляжу?
    — Что вы, Сергей! Вид у вас очень даже… А мы куда-то собираемся?
    Оклад Принцу я установил офицерский. На нем висела вся наша бухгалтерия, кроме того, парень был вынужден заниматься еще и адъютантскими обязанностями, от чего изрядно страдал. Но я был неумолим: в отряде хватало бойцов с нормальным зрением. К тому же характер у меня — не сахар, а мы с Принцем уже успели притерпеться друг к другу.
    — Какая тетушка, Сергей? Ах, да, рассказывали, помню. Думаете, нас будут рады видеть? Не знаю даже, плана на вечер у меня нет, даже пакистанского… Ладно, ведите!
    К тетушке? А почему бы и не к тетушке?
    
* * *

    — …Господа, господа, чаю, пожалуйста, чаю! И пирог, господа, угощайтесь, угощайтесь!..
    — Эх, пропала Россия!
    
     
      — «Я синеглаза, светлокудра.

      Я знаю — ты не для меня…

      И я пройду смиренномудро,

      молчанье гордое храня.

      И знаю я — есть жизнь другая,

      где я легка, тонка, смугла,

      где от любви изнемогая,

      сама у ног твоих легла…»

     

    
    — Иверскую часовню — вдребезги, одни кирпичи остались. На Спасской башне икону расстреляли, и Чудов монастырь пострадал, и Большой дворец. А юнкеров-мальчиков — штыками, штыками…
    — Ироды, ироды!
    — Чаю, господа, чаю!..
    
     
      — «И, замерев от сладкой муки,

      какой не знали соловьи,

      ты гладишь тоненькие руки

      и косы черные мои…»

     

    
    — Николай Федорович! Вот вы все время говорите о войне. Что начинается, что это — лишь первые зарницы. Какая война? Никто воевать не хочет, с нашего курса почти половина по домам разъехалась. Если чуда не произойдет, большевики придут и сюда, и в Киев, и на Камчатку. Я это не тому, чтобы оружие бросить, но вы же видите — никто и не думает сопротивляться, даже казаки!..
    — Вы правы, Сергей. И — неправы. Я слыхал про одну великую… великую Империю. Однажды три… три губернатора собрались и решили, что этой Империи больше нет. И ее не стало — никто не вышел на защиту, ни один танк, ни один человек. Но сейчас так не будет. Чтобы победить, большевики распустили армию — двенадцать миллионов «человеков с ружьем». Эта лавина сметает, как цунами, все на своем пути — а следом идут Антонов и Сиверс. Они еще не понимают, что волна дойдет до краев — и отхлынет назад. И тогда начнется по-настоящему. Даже если один из дюжины не довоевал, представляете, сколько будет желающих пострелять? Не за царя или за Маркса, а просто так, потому что привыкли. Это и есть секрет войны, Сергей: миллионы тех, кто с ружьем, кто хочет — и кто будет сражаться…
    — Чаю, господа, чаю! И как вам пирог? Правда? О-о, вы льстите, на Рождество был, конечно, удачнее…
    — Ироды проклятые, ироды!
    — Нет, нет, господа, отчаиваться рано. Открою вам секрет: в Москве создан Национальный центр, он уже ведет переговоры с союзниками, те обещают прислать двадцать дивизий. Правда, придется уступить французам Новороссию. Но что делать, господа? За спасение отечества надо заплатить. Так думает сам Милюков!
    
     
      — «И, здесь не внемлющий моленьям,

      как кроткий раб, ты служишь там

      моим несознанным хотеньям,

      моим несказанным словам.

      И в жизни той живу, не зная,

      где правда, где моя мечта,

      какая жизнь моя, родная,

      не знаю — эта, или та…»

     

    
    — Но сейчас… Николай Федорович, выходит, сейчас на нас идет цунами? Что же делать? Мы же его не остановим!
    — Его никто не остановит, Сергей. Но мы должны выжить, переждать, когда схлынет вода — и попытаться собрать уцелевших. Тогда… Может быть, тогда…
    — Да, да! Если нас поддержат союзники, если Клемансо пришлет войска… Понимаю, господа, я и сам патриот, но Россия сошла с ума. Да-с! Сошла с ума. И сейчас требуется тре-па-на-ци-я! Пусть хирург будет иностранный — не беда. Да-да, так думает Милюков, сам Милюков!..
    — Чаю, господа! А вот и пышки, они, кажется, прекрасно получились. Прошу вас, прошу…
    — Николай Федорович, а что такое «пакистанский план»?
    

    Лабораторный журнал № 4
    14 марта.
    Запись шестая.
    Сходил на работу, провел занятия — и сразу же стало легче. В отличие от коллег-кафедралов, уже все знающих и прячущих взгляд, студиозы ни о чем не подозревают. Можно работать от души, забыв хотя бы до окончания очередной пары, что семестр доработать уже не удастся. Все те же коллеги намекали, что могу заменить меня прямо сейчас, дабы я смог поскорее «лечь» в Померки под хирургический нож. Понимают — бесполезно, все равно советуют. А вдруг?
    В Померки я съездил. Походил между корпусами, заглянул в хирургический. Там пахнет смертью. Не хочу! Заканчивать путь в стенах, пропитанных страхом и болью? Нет, нет!
    Решил — и хватит об этом. Читать Журнал куда интереснее.
    

    Если я по долгу своей исторической службы много лет изучал Гражданскую войну в России, то Первый интересовался пушкинской эпохой (редактор!). Подозреваю, именно туда он первоначально стремился. Насколько я помню (надо уточнить!) все сие должно было записано, как «QR-170-0» — с условием, что Первый собирался выстроить Q-реальность 1830 года.
    С формулами (и формулировками) требуется разобраться, поскольку перед началом опыта нужно будет сделать подробную запись по всей форме. «Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию» — как и требуют Правила.
    Причины своего отказа от «— 170» ("-" — Прошлое, "170" — годы от "точки пребывания") Первый прямо не формулирует, однако то и дело намекает. К примеру:
    

    «Дверь в Прошлое вначале кажется вратами в Рай. Однако, если присмотреться, перед нами не врата, а открытый бомболюк, через который тебя сбросят с парашютом на невидимую во тьме землю. Гарантий по поводу парашюта никто не дает».
    

    Излишне образно, но по сути верно. Реконструкция реального Прошлого (а не антуража из очередного телесериала) способна преподнести не самые неприятные сюрпризы. Первый резонно замечает, что в столь милую «каждому интеллигенту» (меня прошу не вписывать!) эпоху Пушкина и Лермонтова отсутствовали не только пресловутые ватерклозеты, но и привычная нам медицина, что уже совсем не смешно. Новости же из, допустим, Лондона будут приходить хорошо если на пятый день. Могу добавить от себя, что люди ХХI века при всех своих недостатках куда более свободны. Привыкли! Сословные традиции (чины, титулы, свиные рыла и калашные ряды) будут казаться нам чем-то совершенно непереносимым. Пережитые в ХХ веке революции не прошли даром. Глядя на любого задирающего нос начальничка, мы в глубине душе уверены, что и на него найдется ВЧК — и не без удовольствия себе это представляем. Современники Пушкина были куда более патриархальны, безропотно корясь всякой власти, аще от Бога.
    Первыми в практическом плане этот вопрос изучили DP-watchers. Их «погружения» не достигали таких глубин, речь шла не о «-170», а максимум о пятнадцати-двадцати годах. Но и этого хватило. Достаточно представить себе современного человека где-нибудь в начале 1980-х. Это только кажется, что «там» было все так же, только без колбасы и с партсобраниями.
    Адаптация в чужом времени — тема отдельная. Авось, и до нее очередь дойдет.
    В подобные ментальные бездны Первый не заглядывал, ему вполне хватило дровяного отопления и отсутствия инсулина. В Q-реальности мы не столь подвержены болячкам, но если есть предрасположенность, то невольно задумаешься.
    Итак, выбор Первого вполне понятен. Хворобьев предпочел остаться в нелюбимом, но привычном Пролеткульте.
    На этом Журнал № 1 можно закрыть, разве что еще раз перечитаю последние страницы. Формулы, формулировки… Скучно, но необходимо.
    В качестве интерлюдии зафиксирую окончание истории с рекой Ляохэ. Как говорится, я так и знал.
    
     
      За рекой Ляохэ загорались огни,

      Грозно пушки в ночи грохотали,

      Сотни храбрых орлов

      Из казачьих полков

      На Инкоу в набег поскакали.

      Пробиралися там день и ночь казаки,

      Одолели и горы и степи.

      Вдруг вдали, у реки,

      Засверкали штыки,

      Это были японские цепи…

     

    
    «Знаток», о котором я уже писал, не одинок в своем «ревизионизме». Нынешние «красные» атакуют по всем направлениям, в том числе и в вопросе о приоритетах. На вполне справедливый упрек, что у них, «красных», все не свое, ворованное, включая песни, следует ответный ход. Мол, нынешние «белые» подделывают источники, то есть, попросту врут. Так и в этом случае. Старая казацкая песня объявляется новоделом 2000 года.
    Что ж, открываем Петра Николаевича Краснова. «Картины былого Тихого Дона», 1909 год:
    

    «…Так, в постоянных стычках и набегах маленькими партиями проводили казаки зиму 1904 года. 24 декабря генерал-адъютант Мищенко получил приказание произвести набег в тыл японцам по направлению к городу Инкоо, откуда японцы получали продовольствие… Казаки подбирали раненых и убитых и выносили их с поля битвы. Всего за этот кровавый ночной штурм мы потеряли убитыми 4 офицеров и 57 казаков и драгун, ранеными 20 офицеров и 171 казака и драгуна, без вести пропало — вероятно, убитыми — 26 казаков».
    

    А ниже — текст песни. Книга, между прочим, переиздавалась, хотя и под другим названием.
    Вопросы?
    Авторство песни — деталька, как и вопросы символики, формы и «кто первым выстрелил». Но и детальки о многом говорят.
    Мой дед, ушедший к красным летом 19-го, много раз вспоминал одну и ту же историю. В их маленькое село (два десятка хат у оврага) входили белые. Просто входили — въезжали на тачанках, никого пока еще не трогая, даже не обращая внимания на прятавшихся за плетнями селян. Дед запомнил первого, кто правил тачанкой: рыжего плечистого поручика. Запомнил — и все пытался объяснить. «Он был такой…» «Они были такие…». Странное дело, ему, агитатору-партийцу и преподавателю, не хватало слов. Но догадаться было нетрудно. Дед, тогда еще пятнадцатилетний Кибальчиш, чувствовал людей другой породы — сильной, очень опасной. Чужой. С такими не помиришься, такие не простят. А ведь дед был не робкого десятка, уже через полгода сам лупил из пулемета с такой же тачанки. Но страх остался — на всю жизнь.
    «Белые» и «красные». Если и есть Ад там, под открытым бомболюком, за черной ледяной мглой, то где ему быть как не на «единственной Гражданской»? Комиссары в пыльных шлемах, комсомольские богини в кожанках, пальцы тонкие прикоснулись к кобуре… «Voila, Boulate Chalvovitch, c\'est votre romantisme fangeux de la guerre civile!», — справедливо заметил Борис Штерн.
    Вот она, Булат Шалвович, ваша блядская романтика Гражданской войны!
    Поручики Голицыны и корнеты Оболенские расстреливавшие пленных и «шомполовавшие» целые уезды, ничем, конечно, не лучше.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    3. Основные направления: современное состояние (продолжение).
    Практическая эвереттика. О ее существовании пришлось узнать совсем недавно. Эвереттика представлялась делом исключительно теоретическим, далеким от реальности, хотя и очень полезным. Собственно, благодаря работам Хью Эверетта стали возможны не только исследования Джека Саргати, но и само исследование Ноосферы.
    Не буду умничать (гуманитарий!), лучше процитирую Журнал. Не первый, а № 2. Его автор — Второй — подходил к делу очень серьезно.
    Итак.
    

    «45 лет назад была опубликована работа молодого физика из самого престижного в США Принстонского университета Хью Эверетта под сложным даже для академической статьи названием „Формулировка квантовой механики посредством понятия „соответственное состояние“. Статья моментально стала сенсацией…
    В чем же суть теории? В классической механике считается, что события протекают независимо от наблюдателя. Создатель теории относительности Эйнштейн внес поправку на скорость наблюдателя. Эверетт пошел дальше. Хитрыми математическими исчислениями он доказывает, что наблюдение за любым объектом является взаимодействием, которое меняет состояние и объекта, и наблюдателя.
    В традиционной квантовой механике рассматривается изменение только объекта. В квантовой механике Эверетта меняется состояние каждого члена пары — и объекта, и наблюдателя. Изменение состояния зависит не только от информации, но и от самого наблюдателя…
    Из теории Эверетта следует масса ошеломляющих следствий. Прежде всего она объясняет неконтролируемый разброс результатов в ходе экспериментов, который является головной болью всех без исключения физиков в мире. Она объясняет многие странные явления — от НЛО, призраков до всяческих полтергейстов.
    Основными понятиями эвереттики являются понятия ветвлений и склеек. Ветвление — это явление рождения универсумов в динамических процессах квантовой механики. Универсум — одна из автономных ветвей Мультиверсума. До появления теории Эверетта латинский термин Universum однозначно переводился как Вселенная. При каждом измерении Вселенная разветвляется на ряд параллельных Вселенных. На этих развилках возникают новые двойники, новые Вселенные. Мир, по существу, — это каскад причинно-следственных цепочек, образующих множество эвереттовских Вселенных.
    Склейки — явления взаимодействия универсумов на самых различных уровнях. Склейки могут проявляться в явлениях как материального, так и ментального уровней. Материальные склейки могут выглядеть как „чудеса“ — напр., появление или исчезновение физических предметов. Ментальные склейки проявляются в явлениях „измененного сознания“, прежде всего — сна. Понятие об эвереттических склейках ввел Ю.А. Лебедев в 2000 г.
    Обратимость времени для элементарных физических процессов, явления ветвлений и склеек универсумов приводят к необходимости рассмотрения в эвереттике неоднозначности не только Будущего, но и Прошлого. В связи с этим возникает совершенно новый взгляд на Историю, которая из линейного процесса (классического „длинного“ или недавно описанного „короткого“) превращается в „ветвящийся“, причем структура этого ветвления определяется Настоящим.“»
    

    Лично я понял хорошо если половину. Но и этого достаточно. Что поразительно, эвереттика постепенно становится респектабельной научной дисциплиной. Год назад в России были защищены две эвереттические диссертации.
    Однако, все это теория. Она очень пригодится в будущем, когда ноосферные исследования наконец-то выйдут из подполья. В практическом же плане эти мудрствования помогают лишь морально.
    Ситуация изменилась в конце 2005 года, когда заявила о себе анонимная группа эвереттистов-практиков. По некоторым данным она была создана одним из учеников помянутого выше Юрия Лебедева. Задачи группы таковы:
    1. Сбор фактического материала, доказывающего существование «ветвления» и «склеек» в Истории.
    2. Попытки создать или спровоцировать эти явления с последующим контролем за результатами.
    Насколько можно понять, эвереттисты-практики желают творить Вселенные по собственному усмотрению. Идея та же, что и в Q-исследованиях, но речь идет не об одном человеке, а обо всех мирах, существующих и могущих возникнуть.
    Замах, достойный Бога.
    О реальных результатах деятельности «практиков» ничего не известно.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 2–2
    

    Иногда ему начинало казаться, что Мир, его собственная Вселенная, играет с ним в прятки. Не со зла, просто от скуки — или от избытка хорошего настроение. Стулья за нашей спиной, как известно, имеют обыкновение превращаться в кенгуру — и радостно подпрыгивать, показывая розовый язык. Мир тоже чувствовал себя вполне вольно, зная, что людской разум способен объяснить любую несообразность бытия собственным несовершенством. Человек мог забыть, перепутать, ошибиться. Мир глубокомысленно соглашался, пряча веселую усмешку. У дома, к примеру, мог вырасти второй этаж. Отчего бы и нет? В прошлый раз надобности подниматься наверх не было, теперь же появилась — и окна второго этажа охотно отразили лучи вынырнувшего из-за туч солнца.
    Он остановился, поглядел, все еще не веря. Барочная, 56, тот же дом, что и вчера. Два этажа, на втором его ждут.
    Впрочем, невинные шутки Мира, намекавшего, что все во Вселенной — лишь комбинация нервных сигналов, были не слишком опасны. С людьми оказалось сложнее.
    После первых минут шока, когда он еще не мог поверить в реальность происходящего, Мир затвердел, быстро отстояв право на собственное существование. Люди же по-прежнему казались функциями, игрушками его собственной Вселенной, с помощью которых она вступала в контакт. Потом это проходило, особенно при долгом общении, медленно, не сразу. Люди, с которыми приходилось знакомиться, каждый раз словно доказывали право на свою личность.
    На лестнице второго этажа его остановил часовой. Еще одна странность — в прошлый раз никаких часовых он не заметил. Мир опять подмигнул. Наконец, его пропустили, указав дорогу, и ему подумалось, что сейчас впервые предстоит встретиться с тем, о ком он не просто слыхал, а слыхал очень много. Были люди-тени, были люди-функции. Теперь предстояла встреча с Эпохой. Это казалось искусом, даже соблазном, ибо каждый рисует собственный образ Прошлого, в конечном итоге видя в нем прежде всего себя. Теперь Эпоха сама поглядит на непрошеного гостя.
    — Прошу вас, капитан…
    Он знал, кого встретит за дверью. Человек-Эпоха обязан быть солидным и седатым, с не слишком аккуратной бородой, зато в роскошном мундире, увешенном орденами, каждый из которых — веха долгого славного пути. Таким его запомнили, таким он остался на сотнях фотографий. Эпоха вещает трубным басом, она основательна и тяжела…
    — Заходите.
    Это уже в кабинете. Басом.
    Он прикрыл за собой дверь, готовясь произнести обязательное «Здравие желаю…» — но остановился, не веря своим глазам.
    — Заходите, капитан!
    Мир вновь пошутил над ним… Надо мной…
    Я знал, что увижу знакомого, но не думал, что им окажется Юл Бриннер — Великолепная Семерка. Hello, Yul! How do you do?
    — Здравия желаю, ваше превосходительство!
    
* * *

    — Проходите, капитан. У меня, к сожалению, не слишком много времени. Слушаю!
    Юл Бриннер был хорош. Штатский, какой-то несерьезный пиджачок еле умещался на могучих плечах, бритая голова-купол нависала над столом, маленькие темные глаза смотрели серьезно, хмуро. Небольшие усы, без намека на седину, подчеркивали сильную линию рта.
    Великолепная Семерка уделил мне время. Очень ценное время, нужное, само собой, для спасения целого мира. Он был так занят и так озабочен, что даже забыл поздороваться — и пригласить присесть.
    Ладно, Юл, я тебя понимаю. Мексиканские бандиты въезжают в поселок, ты уже расстегнул обе кобуры…
    — Ваше превосходительство! Вам, вероятно, пришлось ознакомиться с сотней проектов спасения Отечества. Прошу выслушать сто первый. Я займу у вас пять минут.
    — Ошибаетесь, капитан. Проектов было на порядок больше. Впрочем… Я вас, конечно, выслушаю. Садитесь.
    Антон Иванович Деникин устало улыбнулся и кивнул на стул. Я остановился в нерешительности, все еще пытаясь осознать происходящее. Где толстый бородатый дедушка со старых фотографий? Бороду, как я помнил, генерал сбрил перед бегством из Быхова — но это еще не повод превращаться в техасского рейнджера. Вот и верь Истории!
    Впрочем… Сколько тебе сейчас годиков, Юл? Сорок пять? И только-то? Тогда понимаю.
    Садиться не стал. Карта — мятая, сложенная вчетверо, была уже в руке. Не стоило, конечно, класть в карман…
    — На этой карте я пометил восемь объектов, ваше превосходительство. Из них самые главные — два железнодорожных моста, через Северский Донец и Миус. Все эти объекты я берусь уничтожить в течение трех суток. Остальное уже будет зависеть от вас — и от атамана Каледина.
    Карту — на стол. Если он действительно Деникин, поймет. Должен понять.
    Рассматривать не стал, скользнул по пометкам взглядом. Задумался, ненадолго, всего на миг. Наконец, кивнул:
    — Я тоже при докладах неприятному начальству выкладываю изюм сверху. Прежде чем вы доложите по сути, позвольте вопрос…
    — Николай Федорович, — подсказал я.
    — Николай Федорович… Почему вы с этим пришли сюда, а не в Атаманский дворец?
    Я пожал плечами. Хотел, даже заглянул, чтобы записаться на прием. Передумал.
    — У Каледина нет войск. Он вынужден снимать с фронта партизанские отряды, чтобы поддерживать порядок в Новочеркасске и Ростове. У Добровольческой армии сейчас около тысячи штыков. Это очень мало, но вы свободны в своих решениях. Каледин слишком опасается за столицу Войска, он… может не понять.
    Голова-купол чуть дрогнула. Глаза оставались серьезными, но губы еле заметно улыбнулись.
    — Благодарю за доверие… к Добровольческой армии. Насколько я понимаю, вы — капитан Филибер, командир отряда Донских Зуавов?
    Донские Зуавы? Мы так себя не называли. Хотя… Почему бы и нет? Донские Зуавы…
    — Сейчас в вашем отряде до трехсот штыков, бронепоезд, батарея трехдюймовок. Недавно появилась конница. Так?
    Ай, молодца Антон Иваныч! Недаром разведкой руководил.
    — Вы льстите нашей «Сюзанне», ваше превосходительство. Она — всего лишь бронеплощадка. А в остальном…
    Юл Бриннер резко встал. Шагнул вперед. Я чуть было не попятился.
    — Прошу за мной, капитан. Вы доложите — и не только мне.
    
* * *

    Менее всему ему хотелось побеждать в Гражданской войне. По самой простой причине — полной неясности с предполагаемым фаворитом. Самые толковые и головастые в этом Мире, маленьком, порой таком беззащитном, не могли прозреть грядущее — даже на год вперед, на полгода, на месяц. Он — мог, причем без всякого труда. Если душа-бабочка вторгшаяся в самое средоточие здешнего бытия, не заставит Вселенную свернуть с единственной возможной дороги, Будущее не так сложно предсказать. Он пришел к неудачникам — благородным, честным, по-своему неглупым — но совершенно, органически не способным победить. Даже в призраке их триумфа, когда корпуса отважного ганфайтера Юла Бриннера подходили к Туле, разгоняя очумевших от ужаса мексиканских бандитов, чудилась будущая катастрофа. Ни Юл Бриннер, ни Голицын с Оболенским так и не поняли, что дело не только в очередном Панчо Вилья. Поручику Голицыну предстояло душить газом тамбовских повстанцев, корнету Оболенскому штурмовать Кронштадт, а сам Бриннер до глубокой старости водил бы полки от Эстляндии до Урянхайского края, усмиряя инородцев, иноверцев, «хохлов», «азеров», «чехов» и прочих, коим несть числа. Мексика стала бы Поднебесной, чтобы через полвека выросший среди смут Председатель повелел цвести красным цветам — и течь красным рекам.
    Он не верил в такую победу. Коммунизм, при котором довелось родиться и жить, казался пусть не единственно возможной, то и не самой худшей дорогой. Если же подобно одуревшим от кокаина поэтессам ценить в истории лишь Честь и Благородство, то Рудольф Сиверс и Анатолий Железняков не менее достойны рыцарских шпор, чем те, кто сейчас собирался на Барочной.
    Но он знал и другое. Коммунизм прорастет поздним саженцем на почве, перенасыщенной трупным гноем. Он уже видел, что несут с собой эшелоны озверевших дезертиров, нацепивших на лоб красные ленты. Сражался с ватагами пьяной матросни — «красы и гордости» Нового мира. А это была лишь заря, первые лучи встававшего над страной Солнца Мертвых.
    Он знал, к чему приведет поражение. Знал, сколько будет стоить победа.
    
* * *

    — Резюмирую, — вздохнул я. — Перед нами — три группировки противника: Сиверс на севере, моряки в Таганроге и Голубов с Подтёлковым на самом Дону. Единственный выход — разбить их по частям, собрав все имеющиеся силы в кулак. Прежде всего, следует задержать Сиверса, для чего необходимо максимально разрушить железнодорожную сеть. Ростовом и Новочеркасском придется… Придется пожертвовать.
    Вновь пришлось переводить дыхание. Прямо как на экзамене, даже в горле пересохло. А у кого бы не пересохло — с такими-то слушателями?
    — Предлагать кандидатуру главкома не решусь. Единственное условие — полная, абсолютная власть до окончания военных действий.
    Все? Все! Бабочка Брэдбери доклад закончила.
    Я ждал, что отзовется Юл Бриннер, но первым заговорил маленький старичок, спрятавшийся в глубине старого продавленного кресла.
    — Какой бальзам на душу, господа. «Полная, абсолютная власть»! Ах, капитан, порадовали, право!
    — И мосты взорвать к чертовой бабушке, — донеслось от окна. — Пусть боль-ше-вич-ки по морозцу побегают, пешими маршами полный световой день. Славно, славно… Вы, капитан, прямо Денис Давыдов!
    Некто в длиннополом пиджаке и невероятных штанах чуть ли не с рюшками (форма у них здесь такая, что ли?) переступал с пятки на носок, упорно не вынимая рук из карманов. На меня так и не взглянул.
    Я покосился на Юла Бриннера, но тот молчал.
    — А вы бы, капитан, не поленились, сходили к Каледину с вашим прожектом, — продолжал владелец чудо-штанов. — Изложили бы подробно, обрисовали перс-пек-ти-вы единого командования. Потом бы с лестницы скатились — после первого же упоминания о мосте через Миус. Это, господин не ведаю какой армии капитан, есть имущество Войска Донского. Народное добро, так сказать. А уж когда бы намекнули на возможность сдачи Новочеркасска!.. Вы, капитан, меч-та-тель!
    Я скрипнул зубами. Пусть я и вправду не весть какой армии, но план придумывали мы вместе: Згривец, Хивинский, Рождественский Дед, однорукий социалист Веретенников. Мы — мечтатели. А эти кто?
    — Не обижайте гостя, — прошелестело кресло. — Антон Иванович, покажите капитану нашу карту.
    — Да, — кивнул Юл Бриннер. — Конечно. Николай Федорович, взгляните.
    Я шагнул к столу. Две карты рядом — одна моя, другая…
    Посмотрел. Понял.
    — Подобный план мы доложили Каледину неделю назад, — Деникин грустно улыбнулся, покачал головой. — С последствиями, о которых вы уже слышали. Каледин не даст ни одного человека. А нас желает использовать исключительно для обороны столицы. Сейчас все силы Добровольческой армии под Матвеевым Курганом. Мы даже не смогли помочь Чернецову…
    Значит, ушастому Кибальчишу не повезло. Совсем не повезло…
    — Но вы меня решили выслушать, — уже без всякой надежды проговорил я.
    — Именно! — тот, кто стоял у окна, наконец-то соизволил повернуться — резко, чуть не волчком.
    …Острая бородка, острый взгляд, подбородок вверх. И руки в карманах.
    — Именно, господин Кайгородов. Хотелось убедиться, что не одни мы такие… идиоты. Я, кажется, вас обидел. Это от злости, капитан, прошу извинить. Между прочим, вторая карта — моя. Я тоже — меч-та-тель.
    Руки из карманов, плечи — вразлет.
    — Господа, буду в оперативном отделе. Если никто не возражает…
    Никто не возражал. Острая Бородка повернулся к двери.
    — Ах да! Невежа, монстр, бурбон. Еще раз прошу прощения.
    Шагнул ближе, выбросил руку ладонью вперед:
    — Марков Сергей Леонидович, генерал не ведаю какой армии. Капитан, присоединяйтесь нам, веселее будет. Вместе отравимся… за Синей Птицей.
    Хлопнула дверь…
    — Пойду и я, — Деникин вновь усмехнулся, все так же невесело. — Знаете, Николай Федорович, не рискну повторить приглашения генерала Маркова. Ваш отряд в тылу у Сиверса сейчас важнее, чем лишняя рота под Ростовом. Желаю всяческого успеха. И удачи!
    Кивнул, повернулся.
    — Погодите, ваше… Антон Иванович! — не выдержал я. — Я хотел…
    Хотел… А что хотел? Рассказать, как покупал «Очерки русской смуты» на последние трудовые? Что у меня на полке — пять его биографий рядком?
    — Мне… Мне очень нравится, как пишет журналист Ночин. И мне кажется… Мне кажется, что он прав.
    — Мне тоже нравится, — вздохнуло кресло. — Вот оно, Антон Иванович, признание!
    Он не смутился — Юл Бриннер не умеет смущаться. Но что-то в голосе дрогнуло.
    — Я… Спасибо, капитан. Думаю, журналисту Ночину еще придется потрудиться. Но… Увы, не сейчас!
    И снова хлопнула дверь. Был старина Юл — не его. Конец пьесы, персонажи уходят, бросая финальные реплики. Finita la Comedia.
    Пора и мне. Оставалось попрощаться с креслом, точнее с его насельником, в чьем кабинете мы и собрались. Я начал вспоминать какое он «превосходительство» — «высоко» или просто…
    — Вас, капитан, я попросил бы остаться.
    С папашей Мюллером не поспоришь. Особенно если его зовут Михаилом Васильевичем Алексеевым.
    
* * *

    — Капитан, где вы служили? В каких частях?
    — Ваше превосходительство, я почти что и не…
    — И все-таки убедительно прошу ответить.
    — Правду?
    — Да.
    — 78-й гвардейский полк.
    — 78-й Навагинский? Прекрасная часть, капитан! Но почему — гвардейский?
    — Нет, не Навагинский. 78-й Гвардейский Широнинский полк, 25-я гвардейская мотострелковая Краснознаменная Синельниково-Будапештская орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия имени Чапаева. Командир взвода. Номер личного оружия — ВК 0559.
    — Благодарю вас… Николай Федорович, насколько я знаю, вы уверенно оперируете в Каменноугольном бассейне. Ввиду этого у меня к вам будет поручение. Приказать не имею права — прошу. Вы знаете, что есть немногие, чьи труды помогают очень и очень многим. Сейчас несколько очень храбрых людей служат курьерами между столицами и Новочеркасском. Они возят не только письма и деньги, но и пытаются переправить к нам группы офицеров. С неимоверным риском, само собой. Кое-кто уже погиб. Вечная память! Сейчас мы ждем прибытия одного нашего сотрудника с важными документами, деньгами и несколькими добровольцами из Москвы. Это очень хороший сотрудник, мы ему многим обязаны. Точнее, не ему — ей. Чрезвычайно многим! Она смела, решительна, необыкновенно находчива. Однако мы узнали, что большевики ввели дополнительные меры контроля на всех станциях. Возможно, имеет место предательство. Поэтому прошу: найдите нашу сотрудницу и ее спутников — и помогите. Ее фамилия Кленович. Кленович Ольга Станиславовна…
    
* * *

    Под вечер снег повалил сплошняком, белой пеленой, холодным стылым потопом. За окно можно не смотреть — серая безвидная мгла от земли до небес, ни дна, ни покрышки, словно зима торопилась накрыть саваном гибнущий обреченный город. Исчезли даже звуки, только монотонный шорох, еле слышный, убаюкивающий. Ничего уже не сделаешь, не изменишь, не остановишь. Поздно, поздно… «Летаргическая благодать, летаргический балаган — спать, спать, спать…»
    Спать! Не спится…
    — Итак, юнкер Принц, вы желаете быть шпионом?
    — Николай Федорович! Не шпионом, а разведчиком. Это большая разница…
    «…Пишу коротко, Филибер, хотя коротко и не получится. Но если двумя словами: сливай воду! Как поговорили мы с тобой, пробежался я по нашим штабам. Чтоб ты знал, у нас их аж два: Походного атамана и войсковый во главе с полковником Бабкиным. Народу в каждом поболе, чем в моем отряде. Все командуют — а заодно и грызутся меж собой, кубыть кутята. Указание, между прочим, дают по обычному городскому телефону, оцени. Главное же, и в том и в другом мнение общее: никаких больше вылазок, воевать только по уставу, с письменного разрешения. Один там нормальный офицер — Александр Васильевич Голубинцев, но и он ничем не поможет. Меня даже слушать не захотели. Придется в очередной раз проявить инициативу, которая, как известно, наказуема. Ну, Бог не выдаст…»
    — …Разведчики, Николай Федорович, выполняют задание в форме своей армии, а шпионы…
    — А если, так сказать, вообще без? Этих куда? Вы про Мату Хари слыхали?
    — А что с ней случилось? Она разве шпионка? Мата Хари актриса, танцовщица. Я ее фотографии видел — в журнале. Ну и… не только в журнале.
    — Сергей, не то разглядываете. Вам сколько, восемнадцать? А ей — сорок один. Было. Дотанцевалась до Венсеннского рва. Я с вами согласен, разведка — первое дело. Только вот беда, знание — еще не все…
    «…Так что — рискну. А когда вернусь, мы вот что с тобой сделаем, Филибер. Пошлем все штабы к черту и договоримся меж собой. Я уже с Иммануилом Федоровичем Семилетовым перетолковал, он обеими руками за. Обещал разыскать Назарова и Курочкина, мнение их узнать. Но, думаю, согласятся. Все, как ты предлагаешь: единое командование, никаких штабных, база где-нибудь в зимовниках, работа по коммуникациям и штабам. Как говаривал Денис Давыдов: убить и уйти. Полная „партизанка“! Со старшим определимся, лично я в Наполеоны не гляжу. А что голову снимут — не большевики, так начальство… Когда падет Новочеркасск, наши служебные формуляры пойдут на растопку, а мы сами — в распыл. Хуже, думаю, уже не будет…»
    — Представьте, Сергей, ну… хотя бы канатоходца. «Посмотрите! Вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет. Чуть левее наклон — все равно не спасти…» А я твердо знаю, что упадет. Мне сон был, мне из Ноосферы сообщили, Нострадамус телеграмму прислал… Что я должен сделать? Крикнуть, чтобы возвращался, не рисковал? Что он обязательно разобьется? Он уже идет по канату!
    — Н-не знаю, Николай Федорович. Но…
    

    «…Итак, решили! Отправляюсь в поход, можно сказать, с легким сердцем. Если повезет — растреплю известного тебе орла до последнего перышка, главное же — просвет увидел. Не пропадай, Филибер. Найди меня — или я тебя отыщу. А пока пожелай мне ни пуха, ни пера — и пошли меня… Ну, понимаешь. Остаюсь вашего капитанского благородия — остальное впиши сам, некогда. До встречи! Твой Василий Чернецов».
    — …Если он идет по канату, все равно остается шанс — пусть маленький, ничтожный. Вдруг ваш Нострадамус ошибся? А если крикнуть — упадет непременно. Человек не должен знать, что погибнет, иначе он не сможет бороться!..
    — Вот и я о том, Сергей… Но что делать, если я знаю, знаю, знаю!!!
    — Николай Федорович, не волнуйтесь так! Вы что-нибудь обязательно придумаете. Вы, штабс-капитан Згривец, Михаил Алаярович, господин полковник… Вы… Вы мне лучше про Мату Хари расскажите.
    — Мата Хари… А что Мата Хари? Мата — как Мата, Хари — как Хари. Ладно… В бананово-лимонном Сингапуре, когда поет и плачет океан… А если точнее, в Голландской Индии, в городе Батавия…
    Не спится… Серая безвидная мгла за окном. Не изменишь, не остановишь, не спасешь. Поздно… «Летаргическая Нева, летаргическая немота. Позабыть, как звучат слова…»
    
* * *

    Он мог все.
    Мог сделать так, чтобы Мир вообще не возник, оставшись в бесчисленном сонме теней-вероятностей, миллионной развилкой бесконечной Реки Времен, неторопливо текущей к собственному истоку. Мог сотворить зеленое солнце и желтый океан, вознести горы посреди степи и обрушить Эверест, призвать в свой Мир чудищ, у которых нет даже имени.
    Мог заставить людей говорить правду. Любить друг друга. Не умирать.
    Мог…
    Мог создать пачку «Salve», в которой не кончались бы папиросы. Отчего бы и нет? Он был Творцом. Я… Я был Творцом.
    
* * *

    — «Донбасс, Донбасс, огнями сверкает Донбасс…» Юнкер Принц, почему мы так ползем? Только не говорите мне про разруху, я вам потом объясню, откуда она начинается. Знаете что, возьмите мой «Маузер», проберитесь на паровоз, к машинисту… «Над туманами, над туманами холмы терриконов стоят…»
    — Вы же сами говорили про уголь, Николай Федорович. На пыли… ползем. Надо же, благодаря нашей «Сюзанне» научился сорта угля различать! Вы Каменноугольный бассейн все время Донбассом называете. Почему? Как-то некрасиво звучит. Дон-басс. Мне вообще здесь не нравится. Шахты и мазанки! Летом — пыль и жара, дышать… гадко.
    — В Донбассе есть очень красивые города, уютные, зеленые. Фонтаны в центре, старомодные, как из прошлого века. Ракушки, виньетки… Девушки с веслом гипсовые, пионеры… бой-скауты с горнами. Наивные, белые… Вечером огоньки горят, музыка… «Над туманами, над туманами горит, не сгорая закат…» А еще здесь очень интересные легенды. Бажова не читали? Ну, еще успеете. Он про Урал пишет, про шахтерские предания. А здесь свои мифы. Вот, например, Добрый Шубин — дух, который помогает горянкам. У него подруга есть — Христина. Само собой, имеется Хозяин Горный, местный Плутон… Заповедник для фольклориста! «Мой Донбасс, мой Донбасс, огнями сверкает Донбасс».
    — Это вы, Николай Федорович про Донбасс рассказываете, а мы с вами в Каменноугольном бассейне. Терриконы и шахты. Из-за терриконов стреляют, в шахты людей живьем сбрасывают. А про Донбасс вы красиво придумали, только название неудачное.
    — Юнкер фон Приц! Ну, никак на вас не угодишь! «Весь пылающий, расцветающий, цвети, наш любимый Донбасс!.». В следующий раз на «Сюзанне» в Новочеркасск поедем, будет им разруха!..
    
* * *

    Да, я, мог создать даже пачку «Salve», в которой не кончались бы папиросы. Но в уже сотворенном, одевшемся твердью Мире маленькая песчинка-бабочка была бессильна — пылинка среди пылинок, вероятность среди вероятностей, судьба среди судеб.
    Я мог… Что я мог?
    
* * *

    — …Сотня, смир-р-р-рно! К встрече нашего командира… Товсь!
    — Вот видите, Принц, как вас поручик встречает. Сейчас в песи порубит, в хузары попластает. И не развернуться вам в полете винтом на 180 градусов, не уцепиться за горизонтальный сук!..
    — Строй фронт!.. Лаву строй!.. А ну, бодро, весело, хорошо! Шашки вон, пики на бе-дро! Ма-а-а-арш!!! Песню!..
    
     
      — Когда мы были на войне,

      Когда мы были на войне,

      Там каждый думал о своей любимой или о жене.

      И я, конечно, думать мог,

      И я, конечно, думать мог,

      Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок…

     

    
    — Чего вы творите, Хивинский? Хоть бы командовали по уставу!
    — Так… Николай Федорович, показательная атака. С песней. А устав… Я же «николаевец», инженер, сами говорили, откуда мне устав знать? Но ведь слушают. Глядите, какая красотища! Сколько нас было, а? А теперь — восемьдесят сабель, казаки-добровольцы. Сами пришли, понимаете? Сами! Из меня, конечно, кавалерист…
    
     
      — Как ты когда-то мне лгала,

      Как ты когда-то мне лгала,

      Что сердце девичье свое давно другому отдала.

      А я не думал ни о чем,

      А я не думал ни о чем,

      Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.

     

    
    — Я тоже, Михаил Алаярович, «мерина» от «форда» не отличу, но вот юнкер фон Приц очень интересуется: отчего это вы без стремян ездите?
    — Ой, в самом деле? Совсем забыл. Спасибо, что напомнили, Сергей. А то я, как в детстве. Была у меня, знаете, такая деревянная лошадка…
    
     
      — Я только верной пули жду,

      Я только верной пули жду,

      Чтоб утолить печаль свою и чтоб пресечь нашу вражду.

      Когда мы будем на войне,

      Когда мы будем на войне,

      Навстречу пулям полечу на вороном своем коне…

     

    
    — Сотня! Чего ползете, как тар-р-раканы? Марш-марш! Ура!.. Рубай в кровину мать!.. Коли!..
    — Ура-а-а-а-а!.. Ура-а-а-а-а-а-а-а!..
    — Ну вот, Принц, я же вам говорил… Михаил Алаярович, между нами… Что вы кричали… сидя на деревянной лошадке? «Алла»?
    — Нет, Николай Федорович. «Алла» — это «муслим», мусульмане. Надо кричать «чар-яр»! Но поскольку я по своим взглядам скорее дарвинист… Кстати, к нам в отряд прислали священника. Отца Серафима.
    — В к-каком смысле — священника?
    
     
      — Когда мы были на войне,

      Когда мы были на войне,

      Там каждый думал о своей любимой или о жене…

     

    
    
* * *

    За эти недели я вспомнил Донбасс — страну детства, куда я ездил каждое лето, пока была жива бабушка. Он не был той сказкой, которую я придумал для наивного, хотя и недоверчивого Принца. Терриконы — черные и рыжие, четырехугольные силуэты копров, стук вагонеток, одноэтажные дома за дощатыми заборами, серьезные неулыбчивые люди с черными пятнышками угля, навеки въевшегося в кожу. Каменноугольный бассейн зимы 1918-го не слишком отличался от того, что медленно, обрывками всплывал в памяти. Не было лишь привычных «хрущовок» — и красных звезд над братскими могилами. Не было бетонного солдата у шахты «Богдан», в чьи черные глубины нацисты сбросили прадеда. Страшная, горькая история этой земли только начиналась, чтобы закончиться уже в мои времена — брошенными шахтами, вымерзающими зимой городами, в которых доживают свой век потерявшиеся всякую надежду люди. Все это еще впереди. Война и беда первый раз заглянули в край терриконов. Пока еще робкой неуверенной поступью, отблеском кровавой зари, отголоском дальней канонады, сухими залпами самых первых расстрелов.
    
     
      И покроется небо квадратами, ромбами,

      И наполнится небо снарядами, бомбами.

      И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

     

    
    Мы делали, что могли. Зуавы держали свой Миус-фронт.
    С начала января Антонов и Сиверс начали осваиваться на «железке» основательно, ставя на станциях комендатуры и размещая гарнизоны в крупных поселках. На магистрали мы уже не решались показываться без особой нужды — пять бронепоездов с тупым носорожьим упорством ходили от Харькова до Миуса, выслеживая неуловимую «Сюзанну». Все еще неуловимую — мы уходили все глубже в лабиринт одноколеек, ведущих к дальним шахтам, пряча следы, разбирая за собой пути. И все равно каждую неделю приходилось хоронить погибших. Пока еще со всеми церемониями, с залпом в низкое зимнее небо и деревянным крестом. Пока еще…
    После очередного боя, в котором штабс-капитану Згривцу удалось-таки серьезно потрепать отряд «красного казака» Подтёлкова, пришлось забраться совсем в глушь, за маленький безлюдный поселок между двумя шахтами, тоже пустыми, закрытыми еще до Германской. Недостроенная краснокирпичная коробка станции, десяток хат вокруг, редкие черные деревья вдоль невысокой насыпи…
    — Здравие желаю, товарищ капитан! С прибытием!..
    

    Лабораторный журнал № 4
    15 марта.
    Запись седьмая.
    Журнал № 1 дочитан. К сожалению, Первый быстро забыл его назначение. Чем ближе к концу, тем больше исключительно личных записей, о подготовке к эксперименту сообщается урывками. И это очень жаль. Каждый из нас должен думать о том, кто будет следующим. Именно для Пятого и всех остальных я систематизирую сведения по Q-реальности, которые удается собрать.
    Перед началом опыта (в Журнале № 1 употребляется термин, принятый у DP-watchers — «погружение»), Первый разместил итоговую Таблицу, однако не заполнил ее до конца. С таблицей буду еще разбираться. Формула же самого «погружения» у Первого такова: QR-0-0. Все просто — Q-реальность, соответствующая моменту «погружения» («0») без всяких изменений (второй «0»). На самом деле, конечно же, изменения имеются, причем немалые. Первый отправился в собственное Будущее здоровым человеком, практически застрахованным от крупных неприятностей. Сам Первый употребил известную формулу из компьютерной игры: IDDQD.
    Эксперименты по созданию Q-реальности показали, что одно лишь изменение личности «наблюдателя» (привет Эверетту!) искажает известную нам Историю. Чаще в мелочах, но иногда очень серьезно. Брэдбери со своей бабочкой в чем-то прав.
    Итак, Первый предпочел обойтись без экзотики и просто прожить в своей Q-реальности еще какой-то срок. По возвращении он много бы мог рассказать о Будущем, но этого не сделал, отметив ниже лишь время окончание опыта (реальное время «погружения» — восемь минут). Беда невелика, пока все «путешествия» в Будущее давали очень экзотические прогнозы, никогда, однако, не подтверждавшиеся на практике. Наш истинный мир все-таки сложнее Q-реальности, так что Первому предстояло увидеть не истинное Будущее, а некий личный его вариант.
    Это тоже, конечно, интересно, но никаких комментариев не последовало. Через полгода (выше я ошибочно указал год) он вновь решился на «погружение». На этот раз записи очень короткие и малопонятные. Итоговая Таблица и формула отсутствуют, указана лишь дата. Судя по всему, Первый не вернулся.
    Кто знает, может, он все-таки решился — и отправился к Александру Сергеевичу? Если так, то Первый большой молодец, но записи все-таки делать надо.
    Еще одна проблема, в решении которой Первый мог бы поспособствовать (но не стал!): ощущение человека после возвращения из Q-реальности. Что останется в памяти? Сон? Неясные обрывки? Или напротив, Q-реальность станет настоящей жизнью, после которой начинается «тот» свет? Первый смог прожить полгода без особых проблем с психикой. Его второе «погружение» было связано с резким ухудшением здоровья.
    Остается пожелать ему счастливой жизни в его неведомом далеке.
    

    Журнал № 2. Первое впечатление, о котором я писал выше, подтвердилось. Его автор — Второй — человек весьма озлобленный на жизнь. Он, как мы все мы, серьезно болен, но причина не только в этом. Отсюда субъективное, мягко говоря, отношение ко всему, в том числе к самому эксперименту.
    Тем не менее, записи Второго очень интересны. Кое-что попытаюсь свести воедино, а в случае необходимости — процитировать.
    Для начала вернусь к собственной записи от 11 марта. Итак, из ситуации «помру через неделю» есть очевидный выход: потратить это время, чтобы продлить жизнь. Q-реальность — определенный шаг в этом направлении. Однако тут же возникает вопрос. Продлить жизнь — на сколько? Допустим, в нашем распоряжении если не Вечность (с этим лучше не шутить), то все-таки немалый ресурс. Скажем, создаем Q-реальности некоего Рая («В неге Рая была улыбка на лице светла…») и погружаемся на… Десять лет? Пятьдесят? Двести?
    Второй задался именно этим вопросом. Сперва он попытался выяснить самое простое: сколько живут люди. Как оказалось, это ничуть не просто.
    Кое-что процитирую:
    

    «В ходе переписи 1989 года в высокогорных селах Лерикского района Азербайджана счетчики установили свыше 200 жителей в возрасте более века и еще 30 человек, которые подошли к этому рубежу. Самой старой оказалась Шамса Ибадова из села Бабагиль. На момент переписи ей исполнилось 137 лет. По сравнению с нею горянка Абри Салманова (117 лет) и Ширамед Пириев из села Ханагях (128 лет) могли считаться просто молодыми.
    Старейшим жителем в бывшем СССР был Ширали Мислимов. 168 лет он прожил в своем родном селении Барзаву (Азербайджан). Ширали родился 26 марта 1805 года, а умер 2 сентября 1973 года. Более 150 лет он проработал чабаном и ежедневно вышагивал со стадом 10–15 километров. Питался свежим сыром, фруктами, овощами, медом. Пил только родниковую воду, в последние годы жизни — чай из различных растений. Интересно, что в 136 лет Ширали Мислимов женился на 57-летней Хатум-ханум и в этом возрасте… стал отцом. У него родилась дочь. Это самый почтенный возраст за всю мировую историю, когда мужчина стал отцом.
    В январе 1973 года были записаны его данные: рост 161 сантиметр, вес — 56 килограммов, дыхание — 16 вдохов и выдохов в минуту, пульс — 76 ударов в минуту, давление — 11О на 60. Ширали не пил спиртного, не курил, не злоупотреблял едой. Он говорил: „Работать надо всегда, праздность рождает лень, лень рождает смерть“. Его отец дожил до 110 лет, а мать до 90.»
    

    Естественно, в такие байки верят далеко не все:
    

    «В русском издании „Книги рекордов Гиннесса“ утверждается, что возраст Ш. Мислимова завышен приблизительно на 40–50 лет. Этот вывод сделан на основании „тщательного сопоставления фактов биографии Ш. Мислимова, рассказанных в 1977 году его третьей женой Хатум Нуриевой (1880–1984)“. Вряд ли рассказ 97-летней женщины может служить документальным свидетельством в научном споре: точку в нем ставить еще рано».
    

    Между прочим, если возраст уважаемого аксакала завышен даже на полвека, прожил он, как ни крути, 118 лет! Тоже, знаете ли…
    Еще — очень оптимистическое:
    

    «Продолжительность жизни человека определяется в первую очередь силой разума, а не достижениями современной медицины. Настройте себя на позитивные мысли и вы проживете 150 и более лет. Такие мысли побуждают выработку организмом дополнительных гормонов, а это, в свою очередь, обеспечивает организму самооздоровление. Следовательно, если вы сможете контролировать свои мысли, то ваш организм будет здоровее. Если вы входите в состояние скрытой тревоги, вы нарушаете естественный ход оздоровления своего организма. Если вы считаете, что живете во враждебном мире, то обратная реакция на это изнашивает ваш организм».
    

    Это писал, конечно же, очень здоровый человек. Наука, в свою очередь, ответа пока не дает. Доходит до смешного:
    

    «Двое американских учёных — С. Джей Ольшанский и Стивен Остад (S.Jay Olshansky, Steven Austad) — заключили необычное пари: поставив на кон 500 миллионов долларов, они спорят о том, сможет ли человек… прожить 150 лет. Безусловно, сами авторы не надеются дожить до столь почтенного возраста, поэтому они организовали совместный фонд, капитал которого достигнет тех самых 500 миллионов к 1 января 2150 года. В случае, если к указанной дате наследники Остада смогут доказать (и специально созданный комитет это подтвердит) что на Земле проживает некто, возрастом 150 или более лет, они получат вознаграждение (надо полагать, какие-то крохи достанутся и долгожителю). Впрочем, есть одно дополнительное условие: кроме своего возраста, этот человек должен быть в здравом уме и заботиться о своих близких, доказав тем самым свою „человечность“ по общечеловеческим меркам…»
    

    Остается подождать, чем спор закончится. Пока же начнем понемногу разбираться. Вопрос чисто практический. В Q-реальности мы остаемся людьми (даже в режиме IDDQD), потихоньку стареем, дряхлеем. Что толку жить в искусственном раю, впав в полный маразм? Древние греки ясно обозначили эту ситуацию. Прорицательница Сивилла, попросила у Аполлона вечную жизнь, коварный Аполлон выполнил её просьбу. Прошло сто лет, Сивилла превратилась в безобразную морщинистую старушку и стала молить о смерти. Был также некто Тифон — молодой пастух, которого любила Эос. Зевс, даровав ему бессмертие, забыл о вечной молодости. Тифон состарился и, не имея возможности умереть, превратился в цикаду.
    Кажется, это у Шелли? «В горький час, когда Тифона нежданная коснулась седина…» Только отчего «нежданная»?
    Второй отыскал по этому поводу неплохое высказывание Льва Гумилева:
    

    «У нас все время толкуют о продлении жизни, а по существу, они занимаются продлением старости. А это не такое большое удовольствие. Пожалуй, лучше так, как есть: пусть поколения меняются и жизнь обновляется…»
    

    На закуску можно вспомнить Джонатана Свифта с его струльбругами. Проблема «вечной старости» сформулирована четко.
    Дело не только в Q-реальности. Годы, проведенные «там», остаются с нами. Допустим, некто (Первый, к примеру) «погрузился» в свою QR-0-0, провел там 20 лет, после чего вернулся. Восемь минут, потраченные «здесь» на путешествие, физически его никак не состарили, но что случилось с психикой? Допустим, ему было сорок, значит, Первый вернулся шестидесятилетним?
    Будем разбираться.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    3. Основные направления: современное состояние (окончание).
    Особого внимание следует обратить на так называемые N-контакты . К сожалению, именно они наименее известны. Практически с самого начала инициаторы предприняли строгие меры конспирации, стараясь избегать всякого разглашения экспериментов и их результатов. Более того, эта группа, обладающая немалыми связями и финансовыми возможностями, успешно проводит акции отвлечения, сознательно распространяя о себе самые нелепые слухи. В результате «они» принимают N-контакты за безобидные «магические» упражнения из одного ряда с деяниями ловцов привидений и поклонников «полой Земли». Подобная тактика, с учетом печальной судьбы остальных направлений, кажется сейчас вполне оправданной.
    Вместе с тем, помянутая группа отказывается сотрудничать даже на вполне безопасных условиях, не отказываясь при случае заимствовать чужие материалы. Характерна «узурпация» индекса «N» («ноосферный»), который первоначально использовался как общий для всех уже упоминавшихся направлений. Некоторые участники группы активно занимаются политикой, пытаясь использовать в своих интересах данные N-исследований.
    Сами исследования базируются на старой и хорошо известной методике Института Монро, где в лечебных целях применяются так называемые бинауральные ритмы (звуковое воздействие на мозг на определенных частотах). Бинауральные ритмы популярны также у некоторых мистических сект, использующих их для «выхода в астрал».
    Для N-контактов подходят некоторые программы Института Монро в сочетании с «таблицей Джеймса Гранта» (Джимми-Джона), созданной им для изучение Гипносферы. В качестве «адресной книги» применяется так называемая «методика Белимова»: сочетания цифр в виде световых сигналов. В некоторых случаях для обострения восприятия используются психотропные препараты.
    Подробности экспериментов держатся в строгой тайне. Сами же исследования ведутся в двух направлениях:
    1. «Разговор» (собственно N-контакты).
    2. «Чтение» (Основная Информация).
    Целью является непосредственное общение со всеми когда-то жившими (включая «ответвления» по Эверетту) и получение информации непосредственно из Ноосферы (эффект Ванги).
    О ходе экспериментов и об их результатах информация крайне противоречива. Члены группы уверены, что именно на их направлении достигнут наибольший успех. В последнее время появились сведения об использовании при N-контактах чипов, подобных Q-чипу Саргати.
    Выводы по Пункту 3 пусть делают читатели.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 2–3
    

    Караул в этот день несла 2-я рота. Социалисты прапорщика Веретенникова выучили-таки воинские звания и согласились (после длительных разъяснений с поминанием рыцарей и поднятого забрала) прикладывать руку к головному убору. В остальном же…
    — Разрешите обратиться? Товарищ Кайгородов, да что же это происходит? На фига попу гармонь? В смысле: нам-то поп зачем? Приперся с кадилом, долгогривый, руку свою немытую начал всем тыкать…
    — Во-первых, не «на фига попу гармонь», а «целесообразность распространения клавишно-духовых инструментов среди духовенства». А во-вторых, какие ваши предложения, товарищ доброволец?
    Господи, еще и это!..
    
* * *

    Штабс-капитана Згривца я нашел в маленькой комнатке, бывшей телеграфной, где размещался наш импровизированный штаб. Об этом ничего не напоминало, кроме карты расстеленной на старом колченогом столе. Фольклорист пристроился рядом и играл сам с собой в «коробочку». Бросок — пусто, бросок — пусто…
    — Кайгородов, можно я не буду рапортовать? Все равно за время вашего отсутствия ни черта не случилось…
    Бросок — пусто, бросок-пусто, бросок — «пять». Уже кое-что!
    — …Разве что прибыл отец Серафим ради духовного окормления личного состава. Да-с. Но об этом вы наверняка знаете. Может, правда, вам еще не насплетничали, кому мы этой радостью обязаны. Полковник наш, Леопольд Феоктистович, расстарался. Его то ли земляк, то приятель… Одним словом, иже херувимы, аллилуя, аллилуя, чтобы не поминать всякое там хренило глыбогробливое ингерманландское, блудовместилище раскоряченное и прочих ездил раскукуйских…
    Бросок — «пять. Бросок — „десять“. „Пусто“, „пусто“, „пусто“, „пусто“!
    — И что у нас плохого? — понял я.
    Штабс-капитан нехотя встал, провел рукой по пояснице, поморщился. Дернул за бакенбарду:
    — Да полный фимиам-с, господин капитан. Благорастворение в воздухах-с. Снарядов к трехдюймовкам достать не вышло, в наличии два выстрела на орудие. С бронеплощадкой тоже не очень. Комендор наш, Хватков, с воспалением легких эвакуирован в Юзовку, дай бог, чтобы большевики дорогой не перехватили. С патронами как было, так и есть, в смысле почти никак-с. А главное… Николай, разве вы не видите? Войну мы, увы, проигрываем!..
    Он кивнул на карту, испещренную красными и синими пометками. Стрелки, кружки, квадратики, снова стрелки… Не хватало только чертиков.
    Я не выдержал — закрыл глаза. На какое-то мгновение Мир исчез, сменившись серой пеленой, сквозь которую пробивались ярко-желтые искорки. Вот и чертики… Поездка в мирный Новочеркасск отчего-то вымотала сильнее самого жаркого боя.
    — Подтёлков сопли утер-с и отступил за Миус. Для нас не худший вариант, но сей то-ва-рищ поспешил слиться в… э-э-э… экстазе с то-ва-ри-щем Голубовым, значит, у них сейчас…
    — Два казачьих полка и Донская казачья батарея, — не открывая глаз, перебил я. — Голубов занял Каменскую…
    …И мой друг Василий Чернецов поспешил на перехват. Каменскую он захватит почти без боя, потом повернет на Глубокую, решив, что Голубов с Подтёлковым в ужасе убегают. Он забыл, что имеет дело не с Красной гвардией от станка и бильярда, а с казачьими офицерами.
    — Матвеев Курган, скорее всего, уже взят, в Батайске — черноморский десант. Если Сиверс двинется на восток, нам настанет полная финита. Пять бронепоездов, пусть даже три… На нас хватит, даже с избытком.
    Я говорил, не открывая глаз, завороженный танцем огненных блесток. Вверх, вниз, снова вверх, вниз, во все стороны — огненным веером, беззвучным взрывом. Чертики вырвались из ада. Чертики всюду — в небесах, на земле, в темных недрах, разрезанных лабиринтом штреков, под серой коркой дымящихся терриконов, на стальных рельсах, пересекающих плоскую, как стол, донецкую степь. Чертики не торопятся, просто пляшут. Вверх, вниз, снова вверх, снова вниз. Они подождут, пока Голубов накроет тяжелыми снарядами чернецовский отряд, загонит его в овраг… „Тихий Дон“, том второй. Раненого, брошенного в снег ушастого Кибальчиша с хеканьем и сопением рубит в кровавую кашу пламенный революционер Подтёлков. Голубов, кадровый офицер и почти что интеллигент, предпочтет отвернуться, уступив место мяснику. Это будет скоро, очень скоро. И вот тогда чертики взовьются, сплетутся огненным шаром — и покатятся прямо на нас. Не уйти, не отбиться: два выстрела на орудие, патронов — меньше чем на час боя. „На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. „Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!“ Стой! Кто идет? Кончено. Залп!!“
    
     
      Не ныть, не болеть,

      Никого не жалеть,

      Пулеметные дорожки расстеливать,

      Беляков у сосны расстреливать…

     

    
    — Спите, Кайгородов?
    — Сплю, штабс-капитан. Сейчас проснусь…
    Не сейчас, пусть допляшут, погаснут, уйдут обратно в серую мглу. Пусть решат, что мы годимся лишь на волчью приманку. „Ах, шарабан мой, американка… Звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары…“ Сейчас, еще немного…
    Сейчас!
    — Згривец, соберите офицеров. Выступаем через три часа. База операций переносится на юг-восток, за Миус, в район донских зимовников. Ближайшая задача — атаковать станцию Глубокая не позже полудня 21 января. Конница отправится своим ходом, напрямик, основные силы — по „железке“ через один из мостов. Надо будет — пойдем на прорыв. Два орудия оставить и спрятать. Повторяю — Глубокую атакуем в полдень 21-го. Прикажите погоде не портиться, паровозному котлу не протекать, рельсам быть в идеальном состоянии, чинам отряда — не хворать и не обмораживаться. „Не ныть, не болеть, никого не жалеть…“ В противном случае буду расстреливать. Вас — первым номером. Вопросы?
    — Капитан, я вам уже говорил, что вы — тонняга?
    Теперь можно открыть глаза.
    
* * *

    Он понимал, что его товарищи сделают все возможное и даже больше. Они и так воевали на пределе, у самого краешка. Ледяная степь, горячая пища раз в три дня, аптечка, в которой кроме бинта и ваты хранились лишь „зеленка“ и бутылка медицинского спирта. Недосып, пули, прилетающий невесть откуда — из чистого пространства, из мирового эфира. Неделя за неделей, от позднего рассвета до раннего зимнего заката, а порой и глухой ночью. Большего нельзя было требовать не только от маленьких кадетиков и юнкеров с несколькими месяцами обучения за плечами, но и от офицеров-фронтовиков, уже успевших вволю нахлебаться этой киплинговской романтики. Он не только никого не расстреляет, но не скажет резкого слова. Его товарищи не заслужили.
    Однако он знал и другое. Именно в такие минуты, когда и от людей, и от обстоятельств требовалась максимальная отдача, возникало сопротивление — глухое, упорное, многоуровневое. Его Мир начинал чувствовать в себе чужака, и усталые лейкоциты вновь и вновь бросались к гниющей ране. Устранить протест было невозможно, его можно лишь учитывать — и пытаться ослабить. Сейчас, когда он впервые попытался по-настоящему изменить оптимальный ход событий, предопределенный броуновским движением пылинок-душ, когда бабочка-чужачка попыталась взмахнуть крыльями, можно было ожидать всякого — вплоть до того, что Солнце забудет час восхода. Мир боролся, пока еще неосознанно, не видя, но чувствуя, врага.
    Впрочем, он был готов оправдать даже этот протест, даже забывчивое Солнце. Его Мир был не только по-своему совершенным и даже идеальным, но очень терпимым к тому, кто был его извечной частью. Здесь еще не научились спешить, не умели требовать невозможного и отдавать приказы „Ни шагу назад!“. К человеческой слабости столь охотно снисходили, что ему, пережившему Век-Волкодав, такое казалось просто невозможным. Двое командующим фронтами отказывались выполнить приказ и поднять солдат в генеральное наступление — и Главком смирялся, вместо того, чтобы кликнуть комендантский взвод и расстрелять обоих. После Ледяного похода, когда война уже полыхала вовсю, господа офицеры получили двухнедельные отпуска — и полностью оными воспользовались. На передовой, между двумя атаками, можно было подать рапорт — и отправиться в тыл. В этом не видели ничего невероятного, ибо человек еще не стал колесиком и винтиком, оставаясь созданием Божьим. Он хотел заставить Мир жить и умирать по своим собственными правилам. Мир имел право на неподчинение.
    Иногда ему… Иногда мне хотелось просто отойти в сторону. Пусть все идет, как идет, привычно, предопределенно. Но тогда не имело смысл творить этот Мир.
    
* * *

    — Прочитал, — вздохнул я, откладывая бумагу в сторону. — Ваше мнение, Леопольд Феоктистович?
    — В угол — да на горох, — улыбка утонула в седой бороде. — Дабы до вечера постояли и о жизни подумали. В антипедагогические времена моего детства сей способ был весьма и весьма употребим… Да что с ними делать, господин капитан? Не расстреливать же!
    Я вновь покосился на бумагу. Полковник Мионковский был прав — с точки зрения своего антипедагогического детства. Нынешние Ушинские, что красные», что «белые» тоже предпочитали горох — но свинцовый. И без бумаг прекрасно обходились. Руководствуясь революционной законностью — или контрреволюционной, но с тем же результатом.
    Мы пока еще не переступили порог. Полковник Мионковский честно исполнял обязанности председателя трибунала. Работы хватало. Отряд не стоял на месте, рейдируя от поселка к поселку, от рудника к руднику, неосторожные красногвардейцы то и дело попадали под пулеметы «Сюзанны», уцелевшими же занимался наш артиллерист. Последний улов был не слишком велик, с дюжину всего — чертову. Зато отборный — балтийские морячки. На этот раз постаралась не «Сюзанна», а конники Хивинского. Позавчера, пока я прохлаждался в Новочеркасске, поручик решил «обкатать» пополнение. Его возвращение из набега мы как раз и застали.
    — Не убивали, не грабили даже. Винопитие же хоть и грех, но не смертный.
    Леопольд Феоктистович незаметно для себя взялся за нелегкий гуж адвоката. Если верить протоколу, мореманы, квартировавшие в поселке, и вправду не слишком бузили. Винопитие, конечно, имело место, потому и в плен угодили. Но не только…
    — Три жестяные банки с кокаином, — я кивнул на бумагу. — Одна полная, две початые. Кокаинеточки кронштадтские!..
    Полковник вздохнул, пожал широкими плечами. Кажется, и сие не почиталось им среди смертных грехов. А действительно, что за беда! Зачем горох переводить?
    — «Ведь жизнь сама таких накажет строго, — констатировал я. — Тут мы согласны». Не правда ли, Леопольд Феоктистович?
    Наш Рere Noёl, цитаты не уловивший, тем не менее утвердительно кивнул.
    — За них и рабочие просят. Делегацию прислали — от союза профессионального.
    Даже так? Осмелели товарищи углекопы! Вообще-то мы с ними ладили. Зуавами не пугали детей, как страшным и ужасным Чернецовым. Вредить не пытались, даже порой помогали, особенно если попадалась особо шумная красногвардейская орава. Но и мы старались не ссориться.
    — Профессионального, говорите? От месткома значит. Ну, с месткомом не поспоришь. Еще путевку не выдадут!..
    Встал, взвесил легкий листок на ладони. Граждане алкоголики, наркоманы и прочие буревестники революции… Отпустить их, что ли в самом деле? Катись, яблочко, пока не съедено!..
    — Ладно, Леопольд Феоктистович. Пойдемте, поглядим на морскую гвардию. Эх, яблочко!..
    
* * *

    И что в них наши романтики нашли? «Гвозди бы делать их этих людей…» Да такую публику дерьмо грузить не пошлешь — половину расплескают, половину обменяют на кокаин. Краса и гордость революции, мать их!
    Краса и гордость и в самом деле смотрелась хреново — ободранные до белья, в синяках и ссадинах, небритые, нечесаные. А уж глаза!.. В лучшем случае на цепь, в худшем — в институт Сербского.
    — Товарищ… Господин капитан! Мы того… этого. Не обижайте вы уж их! Отпустите! Оно, конечно, известное дело, потому как, что же…
    Еще и синеблузники-профсоюзники, сбежались — спасать социально близких. Вроде и шапки ломают, а сквозь подобострастие наглость прет. Хочешь, Филибер, партизанской войны по всем правилам, чтобы из-за каждого террикона шахтерский пулемет лупил? Ах, не хочешь? Так разойдемся по хорошему. Мы тебя уважаем, ты нас уважаешь…
    Истоптанная насыпь возле станции, юнкерский конвой с «мосинками», тринадцать балтийских героев спохмела и с кокаиновой ломки, мелкий снежок с низких небес… Эх, устроить бы им киноклассику, «Оптимистическую трагедию» или даже «Мы из Корнштадта»! «Коммунисты есть?» И по каменюке на шею…
    Так вроде не убивали? И не грабили, по нынешним лихим временам — почти туристы.
    Я покосился на Мионковского. Пожал Рождественский Дед плечами. На профсоюзников взглянул…
    — Господин капитан! Николай Федорович! Мы вам за этих бездельников консервов подкинем, прямо сегодня. И сала, копченного, вы такого и не ели еще!..
    Интересно, меня бы так же выкупать стали? Ладно…
    Расставил ноги, руки в карманы сунул.
    — Доблестные красные моряки! К вам обращаюсь я, славные балтийцы, борцы за счастье трудящихся всего мира!.. А ну, на хер отсюда! Бего-о-о-о-ом!!!
    Смотреть, что дальше будет, не стал. Где тут желтая коробка?
    Щелк!
    Любопытно, что напишут мои коллеги в соответствующем томе будущей «Истории гражданской войны в СССР»? «После зверских истязаний героев выгнали на лютый мороз. Под дулами винтовок стояли они, славные морские орлы, но не дрогнул никто, не изменил революционному долгу. Напрасно сулили им палачи бочки варенья и корзины печенья, напрасно обещали каждому по ведру кокаина…»
    — Господин капитан!
    Что за черт? Чуть папиросу не уронил…
    Мионковского нет — отбыл по своим артиллерийским делам, испарились профсоюзники — за салом побежали, юнкера в сторонке дым в небо пускают, моментом пользуются. А этот?
    «Этот» стоял на насыпи — сам-один, в рваном бушлате поверх тельника. Синяк под глазом, бескозырка на ухо сползла… Глухой, что ли?
    — Господин капитан, разрешите вопрос?
    Вроде не глухой. И не дурака на похож, в глазах что-то осмысленное плещется. Ответа не дождался, с насыпи шагнул — прямо ко мне. По грязному снегу — босыми ногами. Подошел, плечи выпрямил:
    — Красный военмор Федор Евдокимов!
    Поглядел я на него, хотел команду «на хер» продубулировать…
    — Курить будете, красвоенмор?
    Щелк!
    
* * *

    — Я — большевик, господин капитан. Заместитель председателя отрядной партячейки…
    — Да хоть из партии «Баас»! Сказано же…
    — Господин капитан, будь вы обычной «кадетской» контрой, я бы не стал рисковать. Да вы бы нас и не отпустили. Штык в брюхо — и амба, в горняцкий Подземинтерн. Насмотрелся уже… Вы, конечно, можете ответить, что видели ничуть не лучшие примеры…
    — У вас очень грамотная речь.
    — Закончил заводскую школу, сдал за гимназию экстерном, хотел поступать в университет на физико-математический факультет. В партии с 1916 года. А вы считаете, что все моряки — безграмотные подонки?
    — Грамотных вы сами перерезали — еще в феврале 1917-го. Штык в брюхо — и амба. Загубили флот, продали за кокаин, а потом пошли заразу распространять — по всей стране. Вы даже не подонки — вы то, что и в бурю не тонет. Плавает!
    — Жаль, что не можете вы перед ребятами выступить, господин капитан. Хоть в Кронштадте, хоть перед нашим Первым Революционным Балтийским полком. Наглядно очень будет. Мы тоже врага неправильно видим. Намучились с золотопогонниками, с «драконами», будь они прокляты, и теперь «контру» так себе и представляем. Кулаком в рылом, сапогом в брюхо — и мать-перемать, матрос, два часа на баке под ружьем, с-с-скотина! Таких бояться нечего, сами от ненависти и дури злобной лопнут. Вы — настоящий враг, господин капитан. И даже не то страшно, что у вас рабочие под красным революционным флагом с пролетарской властью воюют. Страшно, что вы себя правым считаете. Вы же за народ, вы за шахтеров, вы их от бандитов защищаете!..
    — Глаза мне открыть решили, Евдокимов?
    — Я бы их вам охотно закрыл, господин капитан. Может, и придется еще. Или я вам, или вы мне, как фарт выйдет. А что честный вы человек, пленных отпускаете, то для нашего дела, считай, еще хуже. Слабые сдаваться станут, а не до смерти стоять. И тут умно поступаете, признаю. Но я о другом сказать хотел. Если вы думать привыкли, если кроме ненависти у вас в душе и голове еще что-то имеется, рассудите: может, не только кокаин нас в бой ведет, может, не только ради грабежа и баб мы в штыковые ходим, пулям не кланяемся? И в землю эту угольную ложимся не только по приказу германского Генштаба? Может, и у нас своя правда есть? А как подумаете, следующий шажок сделайте: прикиньте, сколько сейчас в России за нашу правду, а сколько — за вашу. Тогда, господин капитан, глядишь, и ясность некая прорисуется.
    — Ясность некая… Вы Анатолия Железнякова знаете? Его на вашем флоте должны знать, известен. Как он Учредилку разогнал, все газеты напечатали. «Караул устал!», классика. А вы знаете, красновоенмор, что Железняков в эту самую Учредилку хотел избираться? Программу составлял, речи писал? Избрался — хуже бы стало? Свободный парламент, в нем ваши же товарищи. Принимаете законы — и никого расстреливать не надо. Почему не захотели?
    — Хорошо материалом владеете, господин капитан. Сильный вы спорщик, опасный! Добавить могу: Железняков после своего «караула» приказ боевой не выполнил — не стал по контрреволюционной толпе стрелять, пожалел недобитых. Такой, значит, парламентарий. Только Анатолий не пример совсем, не большевик он — анарх, попутчик временный. С братом мы его уже разобрались, отправили в Могилевскую губернию, скоро и до «караульщика» доберемся. Разъясним по самое не могу, до полной прозрачности и желтых костей!
    — До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..
    — Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я — моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ — самих себя?
    — Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же — как фарт выйдет.
    — Это фарт — случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша — наша.
    
* * *

    Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба — богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…
    — Добрый день!
    Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.
    Сейчас мне было не до гостей. Следовало заглянуть во 2-ю роту, поговорить с экипажем «Сюзанны», решить дела с тем же Мионковским…
    Шуба неторопливо обернулась. Дрогнула седая борода.
    — Здравствуйте, господин капитан. Дозвольте отрекомендоваться — Серафим Попов, заштатный священник. Служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребываю на покое…
    Я сглотнул. Священник Попов… На фига попу гармонь?
    — …Имею к вам, господин капитан, серьезный разговор касательно порядка проведения духовных служб во вверенный вам части, равно как свершения таинств …
    Заштатный отец Серафим вещал гласом велиим, опускаясь до глубокого баса, вид же имел же не токмо благолепный, но и основательный весьма, понеже покой, им вкушаемый, на сущую и очевидную пользу обратился. Вот уж кто не голодал!
    — …Ибо смею заметить, господин капитан, не нашел я не только поминаемого порядка, но и самого простого, в русском воинстве принятого: молитв утренних, святых икон в местах квартирования…
    Борода поднималась и опускалась в такт мерной речи, взгляд небольших глаз под густыми бровями был суров. Не шутил отец Серафим Попов.
    — Кто хочет, молится, — пожал я плечами. — Остальные — по возможности.
    Юнкера действительно молились, а маленькие кадеты даже пели — так, что сердце сжималось. Порой к ним присоединялся Згривец, а в последнее время — Мионковский, ставшим кем-то вроде церковного старосты. 2-я рота тоже иногда пела, но не молитвы, а «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою» на слова Михайлова. Слушать приходили все.
    Михаила Алаяровича Хивинского никто не приглашал — ни молиться, ни петь. Он не напрашивался.
    — …Вынужден также заметить, что вы, господин капитан, недеяним своим, на молитвах неприсутствием, подаете пример, коий…
    Я вздохнул и попытался выдохнуть — медленно, не спеша. Мир действительно сопротивлялся, но зачем было командировать сюда этого… заштатного?
    Как бы сказать… помягче?
    — Отец Серафим! Делами подобными в отряде занимается… прапорщик Веретенников, командир 2-й роты. Благоволите побеседовать с ним. Он вас с удовольствием… м-м-м… выслушает. А я извините, спешу.
    — Не в том спешка, сын мой, дабы дела суетные творить! — маленькие глаза смотрели в упор, не мигая. — Спешка требуется лишь во спасение души бессмертной…
    Я закусил губу. Так значит…
    — Отец Серафим! Знаете ли вы, кем сотворен этот Мир?
    Во взгляде его мелькнуло удивление, но голос остался тверд:
    — Истинно знаю, сын мой! И готов…
    — Не готовы. И не знаете, — поморщился я. — И лучше вам, честно говоря, не знать.
    Его рот отверзся, но я решил не продолжать. Пусть сам разбирается с вопросом о распространении клавишно-духовых инструментов! Или спросит у Хивинского…
    Хивинский? Да, сначала к нему, к ценителю футуризма! И с поручиком надо поговорить, и с его донцами. Я же с ними даже не познакомился…
    
* * *

    — Да мы вас знаем, господин капитан! Кто ж Филибера не знает? Мы же из-за Миуса, отсель рукой подать. Наслушались!..
    — …И навидались! Наелись даже. К нам не один Подтёлков, язви его в жилу, захаживал, но и морячки краснопузые — от Сиверса. Только в нашей станице пятерых расстреляли и штыками покололи, еще дюжину в заложники взяли. А уж грабили!..
    — С зуавами, господин капитан, деда мой, царствие ему небесное, еще в Крымскую войну переведывался. Самые, говорил, лихие головы, башибузуки прям. Ну, теперь мы и сами, значит, ничуть не хужей…
    — Вы не верьте, Микола Федорыч, что Дон большевикам поддался. Спит он пока, да мы не спим, проснулись кубыть. Сдюжим, все, чего велите, исполним. Только… Спор у нас, уж извините, зашел. Фамилие ваше, стало быть, Кайгородов? Приметное оно дюже. Уж не с Алтая вы, не из тамошней казары родом?
    
* * *

    — Николай Федорович, не волнуйтесь. К полудню 21-го я буду в Глубокой. Если вы с отрядом не успеете, атакую сам. Говорите, гаубичная батарея? Ничего, было у меня нечто похожее под Ковелем. Возьмем в шашки. Мне, как… дарвинисту не положено клясться, но я могу поручиться именем Малаки Тавуса, пусть царствует Он вечно-вековечно. Да не увижу я гору Лапеш, где ждут Семеро, да стану я добычей Змеиного царя, если… Ну, вы понимаете.
    — Чар-яр, поручик!
    — Чар-яр, бояр!
    
* * *

    Бронеплощадка, осиротелый Норденфельд… Нет нашего канонира! Пулеметы при двух последних цинках патронов, трехдюймовки Рождественского Деда — какие взять, какие оставить? Консервы и сухари — паёк на двое суток, пополнить так и не успели. Лекарства, лекарства, лекарства… Спирт есть, и то спасибо.
    Трое юнкеров больны. Оставить? Где оставить? В поселке нет даже фельдшера.
    Паровозы, наша железнодорожная команда, без которой мы бы давно пропали. Запасные рельсы, инструменты… Хватит? Не хватит?
    …Кленович Ольга Станиславовна. Дать ориентировку по телеграфу? Профсоюз обещал помогать — и пока помогает. Но Антонов стал сажать на станциях своих телеграфистов, если перехватят…
    В желтой пачке — последняя папиросина. Salve!
    Что еще?
    — Господин капитан! Николай Федорович! Вторая рота… Они говорят… Они уходит!
    — Понял, Сергей, не волнуйтесь так. Я иду.
    2-я Социалистическая. «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою…» Да, конечно.
    
* * *

    Стояли ровно, не дыша, как и положено на последнем параде. Винтовки у ноги, патронные ленты — крестом поверх полушубков и шинелей, лохматые шапки — до самых нахмуренных бровей. Ожившая старая фотография, не хватает лишь красного знамени…
    Вот и оно! Не знамя, правда — значок у флангового. Но и его достаточно. Намекают? Да чего там намекают, все прямо в лоб.
    — Гражданин Кайгородов. 2-я Социалистическая рота провела митинг, на котором единогласно принята следующая резолюция…
    Однорукий прапорщик Веретенников в это утро хрипел даже страшнее, чем тогда, на перроне Лихачевки. Шарф ему подарить, что ли?
    — …Бывший войсковой старшина Голубов является верным сторонников социалистической демократии и выступает за создание однородного левого правительства Донской области. Центральный комитет социалистов-революционеров ведет в настоящее время переговоры с социалистическими элементами Дона, поэтому военные действия полностью противоречат…
    Ветер стих, но красный флажок в руке флангового чуть заметно подрагивал. Все было ясно. Дальше можно не слушать.
    Я поднял ладонь, шагнул вперед — прямо на замерший в холодном напряжении строй.
    Умолк однорукий.
    — Патронов нет, нет снарядов — я говорил негромко, даже не стараясь повысить голос. — Юнкера пойдут в штыковую. Я пойду вместе с ними…
    Мир сопротивлялся. Пружинил. Не хотел меняться. Он имел на это право.
    — …А вам я пришлю попа. Авось, отпустит грехи — за то, что помогали «кадетам» и прочим врагам трудового народа. Как там в вашей песне? «Гимн нам народ пропоет, добрым нас словом помянет, к нам на могилу придёт»? Могу лишь позавидовать — от нас не останется могил. Все! Война окончена — всем спасибо. За расчетом — к юнкеру фон Прицу.
    Повернулся, поправил башлык, на миг закрыл глаза, впуская в Мир веселых золотистых чертиков.
    Что-то крикнули в спину — растерянно, с обидой…
    Слушать я не стал.
    

    Лабораторный журнал № 4
    16 марта.
    Запись восьмая.
    На нашей площади Свободы намечается очередное побоище. Полно милиции — еле прошел к Университету. По краям агитационные палатки с флагами, крепкие молодые люди в полной боевой, пресса с телевидением в предвкушении. Все из-за того, что некий киевский гастролер возжелал прямо с площади обругать правительство. Зрелище привычное, упомянул же я его, поскольку подобные танцы с саблями, на которые лично я давно не обращаю внимание, очень интересовали Второго. Почти в каждой записи упоминание о политике. Не раздражает, но все-таки отвлекает.
    Второй — человек желчный и скептически настроенный. Подозреваю, что в глубине души он считал Q-реальность очередным псевдонаучным шарлатанством, по крайней мере, до первого своего «погружения». Что любопытно, разнося в клочья «псевдонауку», Второй сосредотачивается не на шарлатанах, а почему-то на ученых. Странно и даже обидно. Все направления ноосферных исследований с самого начала четко позиционировали свое отношение к мистике, оккультизму и прочим Блаватским. Опыт, эксперимент, проверяемость результатов, воспроизводимость — критерии самые четкие и жесткие.
    Второй договаривается до того, что приводит цитату, которую приписывает Эйнштейну, о ненависти к науке, приведшей его к вере в Бога. Заодно достается и ученым-жуликам, которые (см. вчерашнюю запись) обманывали людей перспективами полуторавековой жизни. Особенно перепало академику Александру Богомольцу, в свое время много сделавшему для популяризации идеи «прожить 150». После чего следует намек, что Джек Саргати, дескать, тоже…
    Если Бог и вправду есть, то Он знает мое отношение к нынешней «официальной науке» и ее «корифеям». Но пьяный поп и епископ-мужеложец — не доказательство неправоты Церкви. Дабы внести ясность — и для себя, и для будущих читателей Журнала — постараюсь разобраться.
    Прежде всего о цитате. Она достаточно известна, но чаще всего подается с искажениями. Выглядит она так:
    

    «Моя ненависть к науке, технике когда-нибудь приведет меня к такому абсурду, как вера в Бога».
    

    Сказано лихо, но изрек сие не Эйнштейн, а кинорежиссер Луис Буньюэль. К сказанному добавил: «Если Бог существует, то как я ненавижу Его!» Спорить с такой позицией бессмысленно, но Q-реальность — это и наука, и техника, значит Второй попал явно не по адресу.
    Некоторые исследователи действительно увлекались возможностью долгожительства. Гуфеланд, автор известной «Макробиотики», полагал, что продолжительность жизни человека должна достигать 200 лет. Но это писалось больше века назад, когда реальные возможности человеческого организма только начинали изучаться. Нечто подобное утверждал и Мечников, пытаясь, между прочим, дать конкретные рекомендации. Винить ученых за то, что они хотя бы попытались, грешно. Продление жизни — не изобретение атомной бомбы. К тому же работа над проблемами долголетия дала очень много полезных результатов вполне практического свойства.
    Академика Богомольца и в самом деле немало упрекали в откровенной фальсификации, даже в попытке «обмануть Сталина», поманив того перспективой бессмертия. После ранней кончины ученого (Богомолец умер в 66 лет) Отец Народов якобы изрек: «Обманул, подлец!» Самому академику мстить было поздно, зато Институт экспериментальной биологии и патологии, детище всей его жизни, разогнали и чуть ли не разобрали по кирпичику.
    Где-то так все и было. В 20-30-е годы ученые-биологи, пытаясь спасти научные учреждения и продолжить исследования с некоторой гарантией личной безопасности, поманили безграмотных большевиков перспективой если не бессмертия, то долгожительства и «вечной молодости». Как это выглядело на практике, прекрасно показал Булгаков в «Собачьем сердце»:
    

    «Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня».
    

    Богомолец действительно говорил и о 120 и о 150-ти годах жизни и под эти разговоры смог продолжить работы по вполне «земным» проектам. Его цитотоксическая сыворотка (АЦС) спасла тысячи жизней в годы войны.
    В то же время академик никого не обманывал. Специально взял в библиотеке редчайшую книгу: А.А. Богомолец «Продление жизни» (Киев, 1938 год). Если бегло ее перелистать, дух захватывает.
    

    «Колхозники села Гали (Абхазия) недавно отпраздновали 132-летие старейшего жителя селения, живого свидетеля многих исторических событий начала XIX века Кацба Тлабаган…»
    «Всего лишь год назад умер в возрасте 155 лет житель Очимчирского района Хапара Кнут…»
    «В селе Карпиловка Отсерского района живет 130-летняя женщина Ульяна Якименко…»
    

    И — под фанфары: «Не только сто, а и сто пятьдесят лет не являются пределом не только жизни, но и сохранения работоспособности человека. Нет, однако, оснований считать и эти цифры предельными».
    Вот так! Вы все поняли, товарищ Сталин? Давайте бумагу — окончательную, фактическую, настоящую. Броню!
    Если же вчитаться… Академик ничего не утверждает, а лишь пересказывает мнения. Да, Гуфеланд обещал людям 200 лет жизни. Да, Мечников этим очень увлекался. Да, вековечная мечта человечества. Откуда все эти Хапара Кнуты и Ульяны Якименко? Из текущей прессы, понятно, с указанием соответствующих газет. Или вы не верите советской прессе?
    

    «— И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет.
    — Гм… Да ведь других нет?
    — Вот никаких и не читайте.»
    

    А что же сам Богомолец? «Институт клинической физиологии Академии Наук УССР, приступив к изучению проблемы долголетия, командировал осенью 1937 года группу научных работников в Сухуми». И как? Ничего конкретного. Отыскали дюжину старичков без всяких документов, утверждавших, что им за сто. Зачем гостей дорогих разочаровывать? Сознательность, правда, проявляли не все. «Один из этих старцев, 107 лет, упорно отрицал свой возраст и утверждал, что ему всего 70». Ничего, убедили, осень 1937-го на дворе. «Изобличенный сверстниками и свидетелями, он признался…» Еще бы! У нас и не такие бобры кололись!
    Пересказав все эти байки (и ни за что, понятно, не ручаясь), академик делает вывод, что работы еще много, очень много — а заодно всячески рекламирует исследования своего института, обращая особое внимание на цитотоксическую сыворотку — ту самую, что так пригодилась в годы войны.
    Даются также практические и очень подробные рекомендации по долгожительству, легко сводимые к великой формуле: «кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет». Опять же, кто возразит?
    В переводе на понятный язык книга Богомольца расшифровывается просто. Люди (в том числе академики и корреспонденты советских газет) всегда мечтали о том, чтобы прожить побольше. Ученые вполне допускают возможность очень долгой жизни и пыталются найти к этому пути. Конкретных доказательств и методик еще нет, но попытки прекращать нельзя. А вдруг получится? Пока же занимайтесь физкультурой, не ешьте жирного на ночь, не увлекайтесь излишествами — и здравы будете.
    Какие претензии к академику?
    

    В общем, Второй кругом неправ. Наука никого не обманывала. Мнения высказывались разные, но мнение одно, конкретные же результаты исследований — совсем иное. Пока предельным возрастом человеческой жизни считается 120 лет. Но такое — редчайшее исключение, норма куда скромнее. По расчетам русских физиологов Л.А.Гаврилова и Н.С.Гавриловой, видовая продолжительность жизни человека находится в пределах 95±2. Где-то на такой же срок «рассчитан» человеческий мозг, после чего идет угасание. Это связано не только с биологией и химией, но и с очевидной «усталостью» психики. Человек еще способен доживать — но не жить.
    Джек Саргати тоже никого не обманывал. Q-реальность — дело пока не только новое, но и очень опасное, недаром все мы — приговоренные в «обычной» жизни. Более того, мы еще не знаем, станет ли Q-реальность доступна обычным здоровым людям — или останется «последней командировкой» умирающего. Чтобы понять это, я согласились на эксперимент, променяв его на призрачную надежду больницы в Померках. «Моя ненависть к науке, технике когда-нибудь приведет меня к такому абсурду, как вера в Бога». Нет, товарищ Буньюэль, вы не правы. Вера в Бога никогда не приведет к такому абсурду, как ненависть к технике и науке. Снимали бы свое кино, не лезли бы в метафизику, там и без вас остроумцев хватает.
    Очередная проверка Q-чипа. Результат — положительный.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    4. Q-реальность.
    Особенностью всех крупных открытий в исследовании Ноосферы является то, что они стали «побочным продуктом» совсем иных экспериментов. Так случилось с программированием сновидений Джеймса Гранта, с обнаружением феномена «Dream of the Past», с программами Института Монро. Собственно, и эвереттика возникла как попытка осмыслить непонятный фактический материал, не лезущий в с точки зрения обычного здравого смысла буквально ни в какие ворота. Между прочим, это доказывает реальное существование Ноосферы, при всем нынешнем непонимании этого явления. Мы то и дело пробиваем «дырки» в тонкой стене, отделяющей нас от «чего-то». Каравеллы плывут на в разных направлениях, но все равно утыкаются в Америку.
    Если судить по неясным оговоркам самого Джека Саргати, идея Q-чипа «всплыла» в ходе исследований по увеличению возможностей человеческого мозга. Подобные изыски в духе доброго доктора Франкенштейна до сих пор весьма популярны и неплохо финансируются. Бедный академик Богомолец с его полезной сывороткой, как ныне модно выражаться, отдыхает.
    Работы вела «Группа исследования физики сознания». Именно туда пришел со своими замыслами Джек Саргати. 12 мая 1978 года он зарегистрировал патент США 771165 на модель реальной системы сверхсветовой связи, при которой распространяется не энергия, а информация. Источником этой информации должен служить человеческий мозг. «Официальная» наука встретила идею в штыки и не признавала до 1982 года, когда аналогичный патент был зарегистрирован постоянным оппонентом Саргати доктором Ником Хербертом. Информации о работе группы очень мало, однако важно то, что после серии экспериментов был достигнут частичный успех. Мозг подопытного (можно лишь посочувствовать несчастному!), куда был вживлен электрод, начал реагировать на внешние сигналы, исходящие из «непонятной реальности», и даже пытался преобразовывать их в визуальные и слуховые образы.
    Теоретическое осмысление этого феномена еще не завершено (о некоторых предположениях — в следующих записях). В практическом же плане стало возможным воссоздание в сознании подопытного реальности, практически неотличимой от настоящей. Разница была во времени — искусственная реальность «жила» в сотни раз быстрее. По сути это был эффект «заказанного» сна, но с очень серьезными отличиями. «Сон» был непрерывным, субъективно (для подопытного) чрезвычайно долгим и проходил не в условной реальности Гипносферы, а в антураже «обычной жизни». Экспериментатор за несколько минут успевал «прожить» годы, причем воспоминания о них ничем не отличались от подлинных. Позже выяснилось, что реальность можно варьировать, меняя временные параметры (первоначально — исключительно опытным путем). В некоторых случаях человек мог «попасть» в Прошлое (то есть в соответствующую Q-реальность), выглядевшее очень «натурально».
    Были проведены эксперименты по проверке истинности моделируемого Прошлого. В частности подопытный должен был установить местонахождение объектов, о которых до этого не имел представления. Результат во всех случаях был положительный, более того, удалось дать несколько серьезных подсказок историкам и археологам.
    В то же время было очевидно, что возникающая «реальность» существует лишь в воображении человека и никак не влияет на «материальный» мир. «Очень настоящий сон» — резюмировал один из коллег Саргати.
    Несмотря на все попытки, в моделируемое Q-Будущее попасть ни разу не удалось. Был возможен лишь «естественный» путь — через попадание в «нулевую» Q-реальность, в которой экспериментаторы могли «прожить» несколько лет. Однако в отличие от картин условного Прошлого, образы и события Q-Будущего никогда не совпадали с реальностью.
    Вскоре было замечено, что изменение некоторых параметров в ходе эксперимента приводит к появлению образа «искаженного» мира.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 2-4
    

    Собственную слабость компенсировать трудно. Разве что еще большей слабостью врага.
    Война, разгоравшаяся сейчас перед его глазами, была тому наглядным примером, однако из примеров не всегда легко сделать выводы — тем более, правильные. Офицерская рота легко сокрушит рабочий батальон, и это увидит каждый. Но не всякий поймет, что руководимая перешедшим на сторону большевиков Генеральным штабом, РККА в конечном итоге оказалась организованнее разрозненных и недружных белых армий. Даже за внешне беспорядочным движением дезертирских эшелонов от Харькова к Ростову чувствовалась рука профессионалов. Бросовой материал, смазку для штыка использовали умело и с толком, отрезая Северный Кавказ от Украины — а заодно отводя угрозу мятежа от центра страны. Порядок бил класс, и никакие «психические» по методу братьев Васильевых не способны были переломить ход войны.
    Поражало и другое. Те, кто пытался остановить большевизм, казались еще большими дилетантами, чем прапорщик Крыленко и осмеянный потомками «красвоенмор» Дыбенко. Основа сопротивления — Добровольческая армия — словно нарочно создавалась как можно дальше от столиц и промышленных районов. В первый год, когда РККА еще не умела и не могла воевать, «добровольцы» тратили лучшие силы на захват Кубани и никому не нужных калмыцких степей, отдавая врагу самое ценное на войне — время. Победа следовала за победой, но когда, наконец, начался поход на Москву, была уже поздно. Красную столицу защищали теперь не банды дезертиров, а трехмиллионная регулярная армия. Поручики Голицыны и даже генералы Деникины проиграли красным «военспецам» в щегольских шинелях без погон.
    Даже сейчас, в первые недели противостояния, еще не рожденная РККА воевала лучше не только за счет количества. Масса войск тоже не возникает сама по себе, ее нужно собрать — и отправить в бой. Это смог сделать прапорщик Крыленко — и не смог генерал от инфантерии Алексеев. Количество можно было компенсировать лишь качеством. Однако пресловутые «офицерские роты» не всегда выручали — да они почти никогда не были офицерскими. Студенты и гимназисты Василия Чернецова оказались бессильны против двух регулярных казачьих полков, а морская пехота, подготовленная для десантов на турецком побережье, без особого труда разбила отряды «добровольцев» под Ростовом.
    Что он мог сделать? В 1-й Юнкерской роте юнкеров было лишь четыре десятка, остальные — обычные гражданские, студенты и гимназисты старших классов. В гимназиях этого патриархального Мира не читался курс начальной военной подготовки, а студентов не отправляли на еженедельную «военку».
    Победить врага было трудно. Разве что обмануть. У Антонова-Овсеенко тоже многого не хватало — контрразведки СМЕРШ, спутников-шпионов, электронной базы данных. Красный Главком не мог позвонить по мобильному телефону, телеграфные же провода рвались чрезвычайно легко. Люди, не пережившие и не помнившие Век-Волкодав, оставались до смешного наивными и прямодушными. Они даже верили собственным глазам…
    
* * *

    — Годится, Николай Федорович? — портупей-юнкер Иловайский отступил на шаг, не без гордости оглядывая свою работу. Измазанную краской малярную кисть положить было некуда, и он держал ее, словно теннисную ракетку, в поднятой руке. Присмотрелся и я. Поезд шел не слишком быстро, и, если бы не ветер, на стальной спине бронеплощадки было бы даже уютно. Залитая зимним солнцем степь, терриконы на горизонте, исчезающие вдали красные крыши шахтерского поселка…
    — Точно, как в прошлый раз! Тютелька, можно сказать, в тютельку.
    Ежели сам себя не похвалишь — кто похвалит? Не начальство же! Я и в самом деле не спешил. Надо чтобы буквочка к буквочка, черточка к черточке…
    «Пролетарский дозор». Само собой, без «ятей» и «еров». Отменено именем революции! Буквы, как и должно — ярко-красные. Ниже — коса и молот, по лезвию хорошо узнаваемой «литовки» — изящные зубчики.
    — Плохо, что краска свежая, — рассудил я. — В глаза бросается.
    Портупей согласно кивнул и осторожно, дабы не забрызгаться, попытался развести руками. Ничего, в прошлый раз сошло и так. Я прищурился, представил, как мы смотримся со стороны… Недурственно! «Пролетарский дозор» вновь на тропе войны.
    У Антонова-Овсеенко было пять бронепоездов — и одна бронеплощадка. Он, правда, не подозревал об этом. Экипаж «Пролетарского дозора» такое невнимание не слишком огорчало. Он честно исполнял свой долг: гонял недобитых «кадетов» от Юзовки до Ростова — правда, в последней время стараясь не показываться на главной магистрали. Скромность — главное украшение истинного большевика!
    — Комиссаром — опять мне? — грустно вздохнул портупей.
    — Само собой, — без всякой жалости отрезал я. — Соберитесь с силами, товарищ Иосиф Виссарионович Шворц. Надеюсь, вы сегодня не брились? Оч-чень хорошо! Проследите, чтобы все сняли погоны и не высовывались из окон. И готовьтесь — петь будете!
    Оставалось еще раз осмотреть наш эшелон. Все, кажется, в ажуре. Наглядная агитация на стенках вагонов осталась с прошлого рейда, можно не подновлять. «Штыком — в брюхо, коленом в грудь!» Внушает. Хорошо бы добавить: «Смерть белому гаду Филиберу!». Впрочем, нет, не стоит. Наглость, конечно, второе счастье — но не чрезмерная. Мы уже и так примелькались, прошлым разом пришлось пошуметь, позапрошлым — тоже. У моста через Миус наверняка уже ждут, приготовились… Ничего, разберемся!
    — Николай Федорович! Со священником чего будем делать?
    — Как? — не сразу понял я. — А-а, с этим… отцом Серафимом? Спрячьте его подальше, товарищ Шворц, а то начнет в самый неподходящий момент вести, понимаете ли, контрреволюционную агитацию!
    Портупей кивнул, взглянул нерешительно.
    — Если честно, он ее уже ведет. Ко мне ребята подходили, жаловались. Про вас расспрашивает и даже намекает. На грехи и на всякое прочее… Как вы говорите, Николай Федорович, с подходцем.
    Я поглядел на ровную заснеженную степь, на далекие пирамиды-терриконы, вдохнул ледяной бодрящий воздух. С подходцем, значит? Ну, Леопольд Феоктистович, ну, удружил! Нашел друга-приятеля!..
    
* * *

    — …Отчего же господин капитан. Отношение ваше к религии вполне даже очевидно. Сие, увы, плоды не токмо падения нравов, столь часто поминаемого, но и непродуманного распространения буциллы просвещения, о коем так много пекутся в последние годы…
    — Бациллы, отец Серафим. Но если хотите, пусть будет буцилла, не столь важно… Знаете, там, где я… Там, где я жил, с просвещением все в полном порядке. Его, считай, уже нет. По гражданской профессии я преподаватель, насмотрелся — особенно когда каждый год приходится встречать очередных первокурсников. Я часто пытался понять, с чего все началось? Почему-то кажется, что с отмены преподавания логики. В средней школе… в гимназии ее когда-то читали, но потом заменили рисованием. Не эстетикой, не историей живописи даже — именно рисованием. Плоскостное отображение мира — без всякого анализа…
    — Но сын мой!.. Простите, господин капитан…
    — Нет-нет, отец Серафим, называйте, как привыкли. Какая тут связь, спрашиваете? Вы не изучали марксизм?
    — Господин капитан, помилуйте!..
    — Я-то помилую, отец Серафим… Марксисты заменили обычную логику «диалектической». Дважды два — стеариновая свечка, если так требует обстановка. И если прикажет начальство. Неспроста! Логика — страшная вещь, даже обычная аристотелиева, без всякой квантовой. Вот смотрите… Церковь сильна тем, что имеет власть над посмертной судьбой человека. Так?
    — Сын мой! Над судьбой властен лишь Тот, Кто сотворил и мир, и людей, и саму судьбу. Роль Церкви, конечно, важна…
    — Не прибедняйтесь, отец Серафим! Кто бы стал вас слушать, если бы не обещание Рая и не страх Ада? В каждом храме на стене — фреска: души грешников гонят прямиком в котел. Под конвоем, чуть ли не с собаками…
    — Сие аллегория…
    — Но Ад — не аллегория? Душа, между прочим, лишь часть человека. Грешили вместе с телом, отвечать ей одной… К тому же часть бестелесная, что ей котел со смолой? Ни органов осязания, ни обоняния…
    — Но я же пытался вам сказать — сие…
    — Аллегория? Но кого и как тогда станут карать за грехи? Ладно, Господь всемогущ, сие в Его силах. Однако насколько я помню, сперва полагается Суд, который Страшный? Он-то в храме и, так сказать, отражен — на фреске?
    — Господин капитан! Не ведаю, куда вы ведете со своей, прости Господи, «логикой», однако же, всякий пастырь посоветовал бы вам прежде всего молиться, смирив гордыню — дабы такие вопросы не приходили на ум.
    — Да, конечно. «Блаженны нищие духом». Перевод неточный, но учите вы именно так! Продолжим. Стало быть, Страшный Суд… А кстати, он уже был? Нет? Значит, Ад пуст — как и Рай, между прочим. Кто же их позволит заполнять — без приговора? Нет, это не я придумал, а римский папа Иоанн XXII, еще семь веков назад. Осенило Понтифика… Так чем вы пугаете, отец Серафим? Суда еще не было, в ближайшие годы не предвидится…
    — Вот, сын мой, те плоды просвещения, о коих уже приходилось поминать. Просьба есть у меня, требование даже. Не искушайте остальных, особливо юношей, вам доверившихся. Им в бой идти, на смерть. Вера искренняя, сердечная стократ сильнее и целительнее всякой вашей «логики». Пожалейте их! Ждет павших за Веру и Отечество венец райский…
    — Да… А в Раю будут святые? Которые на иконах? Юродивые всякие, столпники, затворники? Василий Блаженный с дохлой рыбой в зубах?
    — Отрадно сознавать — будут. А вот иные, ныне злобствующие и глумящиеся…
    — Не претендую, отец Серафим. Скажите, а католики? Их в Рай пустят? Впали, бедолаги, в ересь духоборца Македония…
    — Вы же знаете ответ. Только Святая Православная Церковь есть истинно Кафолическая. Она и несет спасение. Католиков же, Символ Веры исказивший, в папизм впавших, не спасет ничто.
    — Не спасет, значит? Франциск Ассизский, Дункан Скотт, Святая Бригитта, Аквинат… Про Данте, Коперника и Колумба, вероятно, и вспоминать негоже. А еще есть протестанты, древние эллины, римляне, сотни и сотни иных народов. Представляете, сколько там замечательных людей? Интересных, честных, настоящих? Знаете, отец Серафим, я лучше с ними останусь. А вы — со своими юродивыми и со старухами, которые в храмах трутся. Один замечательный священник, отец Александр Мень, хорошее им название придумал: «православные ведьмы».
    — А я вот о другом подумал, сын мой. Вы все о логике печалились, я же, грешный, иное узнать хотел. Чему еще страшному со мною случиться должно? Храм разорили, дома лишили, друзей предали смерти лютой… Но кажется мне сейчас, что встреча с вами всех тех бед пострашней будет. Не слишком грамотен я, слова ученые путаю, однако зрения духовного, спасибо Господу, не лишен. Не человек вы, господин капитан. Присланы вы — на погибель всеобщую. Нет, не со слов сужу ваших — сердцем чую. Вот оно, значит, каково испытание мое!..
    — Но почему — на погибель? Если я хочу спасти несколько миллионов людей — разве это плохо?
    — «Берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана…»
    
* * *

    Он не любил фанатиков. Не любил и не понимал. Заставший и переживший коммунизм, он привык к спокойной иронии великой эпохи, когда нетерпимость тонула в скепсисе, а собственные выстраданные убеждения старались беречь, не трепать попусту. В мире тысяча истин, и кто сказал, что невозможна тысяча первая? Внутренняя свобода куда дороже внешней, и для людей ушедшей эпохи личное право на альтернативу было во много раз важнее возможности публично обругать Президента. Такие люди — плохое пушечное «мясо», никудышные колесики и винтики. Человек вообще создавался не в качестве строительного материала.
    Фанатизм «земной», щедро излившийся в наступившем Прекрасном Новом мире политической нетерпимостью и бытовой ненавистью к «чужим», имеющим не ту форму носа и разрез глаз, вызывал отвращение. Фанатизм «небесный», покушающийся на права Господни, пугал и доводил до ненависти. Великие Инквизиторы ради Власти, Тайны и Авторитета были готовы сжечь Христа. Самодовольные неучи с неопрятными бородами отправляли в Ад Франциска Асизского и мать Терезу. Чем они лучше иных фанатиков, сбрасывавших в шахты монахинь и топивших епископов в волнах Енисея? Отчего не поверить во всемогущество Божье, в Его справедливость? Отчего не допустить что-либо иное, но все же не столь бесчеловечное? Почему адепты секты грязнобородых уверены, что только они распоряжаются милостью Творца? Разве кому-то дано право на смертный грех гордыни? Они плохо знают собственные священные книги. В «Апокалипсисе» спасение обещано лишь ста сорока четырем тысячам евреев из двенадцати колен. Не та у вас форма носа, святые отцы!
    Он был бы рад сотворить Вселенную без ненависти и нетерпимости, но был не властен над каждым человеком, над каждой душой. Даже в его маленьком совершенном Мире у людей оставалась дарованная иным, истинным Творцом свобода воли. Терпимость пришлось бы вбивать пулями в каждый мозг, но это делалось и без него — не первый год и не первый век.
    Время, сотворенное им вместе с Миром, было особым. Большие люди, вставшие во весь рост, не страдали сомнениями, они были готовы убивать и умирать за то, что почитали правым. Казалось бы, именно Церковь должна попытаться умирить особо нетерпимых, остановить готовых бездумно нести смерть. Но Адом грозили не убийцам, а ему самому, желавшему лишь спасти то, что еще возможно.
    Проще всего было забыть о самодовольной секте, обреченной на гибель иными фанатиками, столь же уверенными в своей правоте. Но это была вера его предков, вера тех, среди кого предстояло жить и умереть. Может, и они в чем-то правы, к истине, к великой Точке Омега ведет множество путей. Но зачем проклинать иные дороги? Не правильнее просто идти своей?
    Он знал, что ему ответят. Терпимость и право на личную свободу в его Мире казались даром Антихриста.
    Иного Мира у него не было.
    
* * *

    — Товарищ комиссар, готовы? Блеск в глазах, лютая ненависть к врагам трудового народа, любовь к родной большевистской партии и товарищу Сталину?
    — Так точно, товарищ командир! В наличии. Да здравствует Мировая революция в Австралии и Антарктическом океане!.. Я все помню, Николай Федорович, не собьюсь. А почему вы все время Сталина вспоминаете? Он, насколько я помню, у максималистов инородцами ведает…
    — Фамилиё красивое, товарищ Шворц. Вы тоже его поминайте — в будущем, глядишь, и зачтется… Главное, портупей, ни с кем не спорьте, не просите, а требуйте, и, если что, сразу на пулеметы наши намекайте. Комиссары — они именно такие. Сволочи, наглецы — и трусы.
    — А вы их неплохо знаете, Николай Федорович!
    — Ох, знаю…
    
* * *

   

   

    
     — Мы Марсельезы гимн старинный
     На новый лад теперь споем —
     И пусть трепещут властелины
     Перед проснувшимся врагом!
     Пусть песни, мощной и свободной,
     Их поразит, как грозный бич,
     Могучий зов, победный клич,
     Великий клич международный…
    
    — Ишь, выводят шельмы! — одобрил штабс-капитан Згривец, но тут же помрачнел. — Вот ведь в христа-богородицу, в крест животворящий, матери его разгроб и тетушке в глотку хрен, чего ребятам петь приходится! Знаете, Кайгородов, мне без наших си-ци-листов как-то даже легче-с. Пусть катят-с — на легком катере к ядреной матери. И без них справимся.
    В чем-то я был с ним согласен. В подобных случаях рота Веретенникова затягивала исключительно «Интернационал».
    Очередная станция. «Пролетарский дозор» обходит владенья свои. Поем — потому что причаливаем. Перед броском через Миус надо пополнить запасы воды. И углем разжиться не грех, вдруг у них найдется антрацит-«кулак» или хотя бы «штыб»? Ничего, пусть комиссар Шворц трудится!
    
     
      — Силен наш враг — буржуазия.

      Но вслед за ней на страшный суд,

      Как неизбежная стихия,

      Ее могильщики идут.

     

    
    Австрийская зажигалка очень старалась, но наскоро скрученная «козья нога» упорно не хотела загораться. Щелк! Щелк! Щелк! Волнуюсь? Не то, чтобы слишком… Иловайский уже наловчился, если надо, и речь про борьбу с «контрой» толкнуть способен. Проверено…
    Щелк… Щелк!
    Згривец поглядел не без сочувствия, порылся в кармане шинели, извлек пачку «Дюшеса». Вот кто, оказывается, буржуазия!
    — Не мучайтесь, Николай. Смотреть кисло.
    — Благодарствую!
    Щелк!
    
     
      — Она сама рукой беспечной

      Кует тот меч, которым мы,

      Низвергнув власть позорной тьмы,

      Проложим путь к свободе вечной…

     

    
    — Господин капитан! Николай Федорович!..
    Я чуть не подавился дымом. Юнкер Принц появился, как чертик из табакерки. Хорошо еще, не кричал в полный голос.
    — Там… У нас пассажиры. Не взять — опасно, комендант станции просит до Миуса подбросить. Инвалиды войны, в Кисловодск едут, на лечение, с ними сестра милосердия, тоже больная… Вот документы!
    Я взял пачку замусоленных бумаг, пробежался взглядом по «слепым» строчкам машинописи, мельком взглянул на синие пятна печатей…
    — Сергей, пригласите сестру сюда.
    — Не буду, так сказать, мешать-с, — ухмыльнулся штабс-капитан. — Пойду погляжу на этих… инвалидов. Мало ли кого большевицкий бес к нам направил? Да-с. А вы, Кайгородоров, с сестричкой-то не сильно зверствуйте…
    Отвечать я не стал. Или у меня что-то со зрением, или… Не может быть! А собственно, отчего не может?
    
     
      — Пролетарии всех стран,

      Соединяйтесь в дружный стан!

      На бой, на бой,

      На смертный бой

      Вставай, народ-титан!

     

    
    
* * *

    Девушка была одета в старое пальто, лицо почти полностью скрывала белая накидка. Тонкие пальцы, следы от кольца. А вот это уже прокол. Варежки бы надела…
    — Садитесь, гражданка. А вы, красногвардеец Приц, останьтесь…
    Села, не сказав ни слова. Повернула голову в сторону окошка. Еле заметно дрогнули пальцы…
    — Как там, товарищ Приц, с углем?
    Юнкер недоуменно моргнул, взглянул не без обиды. А чего обижаться? Солдатская шинель с кумачовым бантом, красная нашивка на ушанке. И очки правильные — в роговой оправе, с поломанной дужкой. Хоть сейчас в Смольный! Конспиратор, однако. Может, и вправду в шпионы зачислить?
    — Ну… Загрузили уголь… товарищ комиссар. Не самый лучший, конечно. Штыб…
    Я не слушал, дочитывал бумаги. Тронемся, тогда уж… Девушка по-прежнему молчала, пальцы сжимали платок, белый, словно накидка сестры милосердия.
    Легкий толчок, свисток трудяги-паровоза. Как бы сказал Юрий Алексеевич Гагарин…
    — Поехали! Товарищ красногвардеец Приц! Вы, кажется, хотите стать разведчиком? В таком случае, прошу знакомиться: Ольга Станиславовна Кленович, курьер генерала Алексеева. Одна из немногих, чьи труды помогают очень и очень многим.
    Принц открыл рот, но на большее не сподобился. Я не настаивал.
    — Нас проверяют на каждой станции, товарищ комиссар, — она наконец-то обернулась, посмотрела прямо в лицо. — Я понимаю, сейчас такое время. Но я не шпионка, я сестра милосердия, только что вернулась из германского плена…
    Резкий кашель, рука с платком прижалась к бледным губам. Отдернулась… На белой ткани — темно-красное пятно. Я покачал головой. Сколько лет тебе, сестренка? Двадцать хоть есть?
    В каком году в этом лучшем из миров изобретут пенициллин?
    — Служба требует, Ольга Станиславовна. Только та революция чего-либо стоит, которая умеет защищаться. И вообще, учение Маркса всесильно, потому что оно…
    — …Маркса! — не удержался красногвардеец Приц, слушавший сие не в первый раз.
    По бесцветным губам скользнула еле заметная улыбка. Курьер генерала Алексеева поднесла руку к накидке с красным крестом, откинула легкую белую ткань.
    …Короткая стрижка — наверняка после болезни, светлые, чуть вьющиеся волосы, некрупные, резкие черты лица, темные глаза — то ли зеленые, то ли… Какая разница? Человек — не сумма особых примет. Ее наверняка уже ищут, Михаил Васильевич предупреждал не зря. Будь я и вправду большевиком-начальничком, поверил бы, отпустил? Пожалуй, да — если бы не знал заранее. Но если в Алексеевской организации и в самом деле предатель… Кому-то сегодня очень повезло!
    Интересно, кому больше? Ей, генералу Алексееву, офицерам, спешащим «в Кисловодск»?
    Мне?
    — Товарищ комиссар, поверьте…
    — Кайгородов!..
    Явление штабс-капитана Згривца на этот раз сопровождалось шумом и громом. Не хватало только молнии.
    — …С-сударыня, прощу прощения, не заметил. Добрейший денек, добрейший… Да-с! Капитан! Какие правильные нам инвалиды встретились! Ротмистр Фридерикс из Конногвардейского, Миша Бестужев из Самурского, я его еще до войны знал, капитан Истомин из 62-го Суздальского… Когда я им рассказал, куда они попали!.. Вот порадовались. Они все с нами пойдут, я их уже с юнкерами познакомил. Ух, выдадим теперь боль-ше-вич-кам! Восторг-с!
    Ольга Кленович медленно встала. Окровавленный платок неслышно скользнула на пол. Штабс-капитан удовлетворенно ухмыльнулся, поправил расстегнутую шинель, без особой нужды коснулся крестика Св. Станислава на кителе.
    — А теперь рискну представиться, да-с! Згривец Петр Николаевич, человек афр-р-риканских страстей-с, но крайне несчастливый в любви. Мой чин — на погонах, а душа — полностью у ваших ног, с-сударыня!
    Старался фольклорист определенно зря. Его, кажется, даже не слышали.
    Ольга Станиславовна Кленович смотрела на меня.
    — Кайгородов… Капитан Филибер… Господи, неужели добралась? Господи…
    Пошатнулась — поезд как раз дернуло на стыке. Выпрямилась, сжала губы. Взглянула в упор.
    …Какого цвета у нее глаза? Зеленые? Да, зеленые.
    — Я вас искала, капитан.
    — А я — вас, — улыбнулся. — И кажется…
    — Дафнис! Хлоя! Э-э-э… Гектор! Мадемуазель Андромаха! — вмешался беспардонный штабс-капитан. — Если можно, во внеслужебное время. Николай, сейчас — мост через Миус. Кажется, придется пострелять…
    Мне не хотелось стрелять. Мне хотелось смотреть на Ольгу Станиславовну Кленович.
    
* * *

    — Ничего тут не придумаешь, Кайгородов. Одно хорошо, эти хреновы Ганнибалы мост не взорвут, он для господ мак-си-ма-лис-тов — ворота на юг, на Дон. И курочить на станут-с, через Миус каждый день эшелоны идут. Значит, бьем в лоб. В дюндель-с! Я веду цепь на прикрытие, разбираю завал на путях — а вы рвете на поезде. Поддержите из Норденфельда и пулеметов, прижмите этих сволочей мордой к земле, патронов не жалейте, лупите, мать его, по всему, что движется — в стумент поломанный, в лобковошь Папы Римского, в гнобилище раздолбанное до печенок, в килу угроханную, в междурваней шершавый засондряченный, в ездокопатель Илионский… А если совсем грубо: создавайте максимальную плотность огня. Вот собственно и… Одна просьба, капитан: не высовывайте носа из башни, не ловите ноздрями пулю. Иначе все мое геройство херово этим самым делом и накроется… У меня две папиросы осталось, могу поделиться. Хотите?
    — «Теперь и мне на запад! Буду идти и идти там, пока не оплачут твои глаза под рубрикой „убитые“ набранного петитом…»
    — Э-э, Николай, бросьте, не смейте-с!.. С такими мыслями… Стойте, вы, собственно, про кого? Про чьи это зеленые… Молчу, молчу, уже молчу!..
    
* * *

    …И когда пролилась кровь, когда раскалился металл, когда стало трудно дышать от едкого запаха пороха, он вдруг почувствовал, что Мир поддался. Невидимая преграда лопнула, разлетелась кровавыми отметками, впуская одетую сталью бабочку в самую сердцевину, к корням бытия. Мир не капитулировал, но признал первое поражения, отдавая победителю пространство: белую ровную степь, закованную в лед реку, маленькие домики станций, прижавшиеся к бесконечной линии «железки». Мир платил кровью и страхом, уступая торжествующей бабочке не только послушную твердь, но и тысячи душ-песчинок, чья судьба изменилась навсегда — вне всякого расписания и правил. Гонимые внезапно налетевшим ветром, они носились над холодной зимней степью, сгорая, исчезая в небе, покрытом квадратами и ромбами, не успев даже понять, что собственно произошло. Рассыпалось ржавым прахом столь ценимое в этом когда-то совершенном Мире смертоносное железо, красные и синие стрелки на истертых картах уткнулись в пустоту, самые смелые ощутили ужас в остановившихся сердцах, почуяв присутствие Творца. Мир проиграл — раненый, отброшенный с привычного, единственно верного пути, потерявший ориентиры, ощутивший всю свою хрупкость и малость.
    Но это была еще не победа, выигран бой, но не война. Мир был готов сопротивляться, даже сейчас он собирал силы, лихорадочно бросая на погибель смертников-лейкоцитов. Мир оставался самим собой — и бабочке было рано радоваться. Золотистые искры-чертики отступили за край облака, но не ушли, не исчезли.
    Он не радовался. Я… Я не радовался. Не мог. Оторвал ладони от липкого пулеметного железа, на миг закрыл глаза — и понял, что все только начинается.
    ….И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…
    
* * *

    — Зуа-а-а-а-авы! В ата-а-а-аку-у-у! На проры-ы-ыв! Песню запе-е-е-е…
    
     
      — Пой, забавляйся, приятель Филибер,

      Здесь, в Алжире, словно в снах,

      Темные люди, похожи на химер,

      В ярких фесках и чалмах.

      В душном трактире невольно загрустишь

      Над письмом любимой той.

      Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

      И напев страны родной…

      В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав,

      Кричи «ура»!..

     

    
    Лабораторный журнал № 4
    17 марта.
    Запись девятая.
    17 марта — День Рождения.
    

    Размышления Второго о долгожительстве равно как чтение Богомольца не минули даром. Не удержался и прошел тест «Сколько вы проживете», весьма популярный в Сети (в такой День более чем актуально). Как выяснилось, тест разработали «американские ученые Р. Аллен и Ш. Линди». Могу себе представить!
    Тем не менее, рискнул. Результат — 72 года.
    Можно горько вздохнуть, добавив, что цена подобным упражнениям известна. Однако сразу вспомнилось: именно столько прожили все известные мне родственники по мужской линии — кроме погибших и пропавших без вести. На большее я не рассчитывал даже в самом благоприятном случае. Если «видовая продолжительность жизни» — 95, значит налицо явный недобор.
    Это все, конечно, «теория».
    Разбирал архив, то есть скопище папок на антресолях. Это уж точно — на свалку. В одной из папок обнаружилось несколько старых публикаций, которые я не стал переводить в электронный вид. В основном ерунда — вплоть до газетных статей к очередной исторической «дате». Если курсовая по Кайгородову все еще вызывает некоторые эмоции, то подобные экзерсисы даже вспоминать нет смысла. Не то, что я кривил душой или писал откровенную чушь. Нет, сочинял честно, однако «датская» статья едва ли весит больше удачной лекции. Большая часть написана в бурные 80-е. Перестройка, «белые пятна», взвейся-развейся…
    На одну статью (вырезка не сохранилась, только рукопись) все же обратил внимание и не стал пока выбрасывать. Заинтересовала она главным образом по контрасту с помянутой работой о Кайгородове. Если в случае с алтайским атаманом фраза о «двух бандах» отчасти справедлива, то здесь вариант абсолютно иной. Александр Петрович Кайгородов вполне может быть сравним с мексиканцем Панчо Вильей, даже внешнее сходство имеется (усы!). И обстановка соответствует: горы, леса, дикари чуть ли не с кремневыми стрелами. Сам атаман недалеко ушел, его мать — алтайка из рода Теленгит, местное наречие — родной язык. В этом контексте отрубленные головы и снятая заживо кожа воспринимаются вполне естественно. Этакий Унгерн уездного масштаба.
    Статья написана о совсем другом человеке. Мне заказали ее конце лета 1988 — приближался очередной юбилей. Герой статьи, Николай Александрович Руднев, погиб под Царицыным 16 октября 1918 года.
    Руднев мой сосед. Площадь, названная его именем, в десяти минутах ходьбы от дома. Именно там его похоронили в 1918-м. Как ни странно, могила до сих пор сохранилась. Черная плита, серая надпись… Цветов там никогда не бывает.
    Я взялся за статью по заданию кафедры и, проявив определенную наглость, выбил командировку в Тулу, откуда Николай Руднев родом. Город сам по себе очень интересен, материалы же по своему соседу я без особого труда нашел в местном историческом музее. В архиве рыться не стал. Мне объяснили, что все возможное найдено и систематизировано еще в 1950-е.
    Статью я изваял (даже не помню, где именно она издана) и благополучно о ней забыл. Теперь же, пересматривая рукопись, обратил внимание на обстоятельство, которое затронул лишь походя. Руднев — несостоявшийся красный Бонапарт в самом кристальном чистом виде. Обычно на эту роль предлагают Фрунзе или Тухачевского и не без оснований. Руднев вполне достоин стоять рядом с ними. Поражает биография — семинарист, не пожалевший принять сан (знакомо!), офицер-доброволец Великой войны, командир полка после Февраля. В двадцать три года, между прочим. Именно Руднев руководит захватом Харькова в ноябре 1917-го. Дальше — взлет. Заместитель наркома по военным делам Донецко-Кривирожской республики, фактический главнокомандующий. Его Тулон не на море, а на реке. Переправа через Чир, трехдневная битва с казаками Краснова, позволившая восстановить разрушенный мост и вывести к Царицыну части 5 армии. Позже победу Руднева припишут его другу Ворошилову.
    Пуля, смертельно ранившая начальника царицынского гарнизона Николая Руднева, была выпущена из «красной» винтовки. Якобы случайный выстрел в горячке боя. И это знакомо.
    Закончив статью, я решил купить цветы и положить к черному, всеми забытому камню на соседней площади. Так и не сподобился. Дела, заботы…
    Просмотрев статью, пришел к странному выводу. При всем несходстве усатого дикаря Кайгородова и поповича-интеллигента Руднева их объединяет нечто общее и хорошо заметное — масштаб личности. Это были Большие люди. Мысль не новая, но очень справедливая. Гражданская война — эпоха Больших людей. Не удержусь, приведу цитату из популярного ныне Бушкова:
    

    «…Мы неосознанно подходим к прошлому с мерками нашего времени. Судим по современным шаблонам и критериям. А ведь это было другое время, господа мои! И люди были — другие. Пора бы, наконец, это понять.
    Они, эти люди первой половины двадцатого столетия, настолько иные, что порой не укладывается в сознании сей непреложный факт… Они прославились великими свершениями и ужасными преступлениями, причём и то, и другое все время причудливо переплеталось. Пусть так. Одного у них не было: мелочности. Они были — богатыри. Всадники из легенд и былин — на высоких лошадях, в звериных шкурах поверх сверкающей брони. Все у них было богатырским, скроенным по меркам того самого великого времени: и достижения, и злодеяния, и любовь, и вражда….
    И нельзя, никак нельзя мерить великанов позаимствованным у карликов крошечным аршинником.
    Эти богатыри, эти всадники в тяжёлой броне могучей ратью прогрохотали по двадцатому веку и навсегда скрылись в тумане, за которым от нас, живых, скрыта совершеннейшая неизвестность. Они не нуждаются ни в нашем осуждении, ни в нашем одобрении.»
    

    Скептики возразят — Большие люди заметны, а миллионы «цыпленков жареных» так и остались в «совершеннейшей неизвестности». Разница с днем сегодняшним в том, что бурная эпоха позволила Кайгородовым и Рудневым вырваться наверх, навсегда отметившись в Истории. Сейчас в богатырях и всадниках из легенд просто нет нужды. Не надобны-с.
    Если подумать, оно и к лучшему.
    Вслед Бушкову отмечу еще одно различие, не столь заметное на первый взгляд. С нашей точки зрения Большие люди были очень искренни — и очень наивны. Среди них имелись, конечно, свои интриганы и хитрецы, но их потуги смотрелись бы в наши дни весьма бледно. В целом то была эпоха прямых страстей, горячего дыхания, разрывание тельняшек на груди и психических атак под «Белую акацию». Нам герои тех дней наверняка казались бы подростками — при всем своем «богатырском» величии. Мы, пережившие ХХ век, старше и циничнее. Недаром последние ветераны Гражданской не могли понять своих правнуков.
    

    Все эти размышлизмы оставляю в журнале с очевидной целью. Будущих читателей (Пятый, morituri te salutant!) могут заинтересовать не только «технические» подробности, но и причина, мотив нашего выбора. Несколько лет (пусть даже месяцев!) «настоящей» жизни — за несколько минут Q-реальности. Каждому свое. Первому не нравился день сегодняшний. Мне он вполне по душе, но увидеть наше Вчера, сравнить, сделать выводы — это ли не смысл жизни историка? Смысл — и цель. Можно считать, что моя многолетняя работа вступает в экспериментальную фазу.
    Со Вторым ясности пока нет. То, что я прочитал сегодня, не слишком интересно. Подробно перечисляются обиды — и обидчики. Тоже мотив, но что из этого следует? Ставим полную «защитку» (IDDQD!) и отправляемся в Q-реальность с пулеметом «Вулкан»? Известные нам эксперименты в Гипносфере (методика Джимми-Джона) порой именно к такому и сводились. Ноосфера — как полигон для последней сублимации…
    Интересно, думал ли Саргати о подобной возможности?
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    5. Теоретические основы Q-реальности.
    Этот раздел я честно обозначу, однако заполнить доверю Пятому и всем остальным. Не то, чтобы прочитанное и услышанное так уж непонятно, но изложение столь сложного материала устами гуманитария может вызвать ненужную путаницу. Квантовая физика — совершенно не мой хлеб. Для самоуспокоения могу добавить, что и большинство «обычных» технарей, даже физиков, в этих делах не слишком разбираются. Карл Саган в свое время назвал идеи Саргати «озорными фантазиями». Что говорит нынешняя «официальная» наука, скучно даже повторять.
    Могу лишь спрятаться за цитаты.
    В самом общем виде можно констатировать, что Саргати исходит из очень популярной в узких «квантовых» кругах теории нелокальности, позволяющей среди прочего изменить понятие причинности и даже отменить аристотелеву логику. Как выразился сам автор: «Кроме „да“ и „нет“ Вселенная вмещает „может быть“». Далее Саргати объясняет:
    

    «Представьте, как это делается в современной нейрологии, что ваш мозг — это компьютер. Теперь представьте, что весь мир в целом — это большой компьютер, мегакомпьютер, по выражению Джона Лилли. Затем представьте, что субквантовая сфера — то, что доктор Дэвид Бом называл „скрытыми переменными“, — состоит из мини-мини-компьютеров. Аппаратное обеспечение каждого „компьютера“ — мира, вашего мозга, субквантовых механизмов — локализовано. Каждая его часть находится в определенной точке пространства-времени, здесь, а не там, сейчас, а не тогда. Но программное обеспечение — информация — нелокально. Оно находится здесь, там и везде; сейчас, тогда и всегда».
    

    Как я понял, из сказанного следует, что эту (практически любую из имеющей во Вселенной!) информацию можно «локализовать» в сознании конкретного мозга-компьютера. Q-чип является устройством, «считывающим» нужное и воспроизводящим его в виде чувственных образов, создающих Q-реальность.
    В специальной литературе (доктор Тимоти Лири) существует мнение, что наша нервная система содержит восемь потенциальных контуров, или «уровней», своеобразных «мини-мозгов». Q-реальность возникает с «подключением» восьмого, «нейроатомного» контура, представляющего собой систему квантово-механических взаимодействий, которым не требуется биологическая оболочка. Именно существование этого «контура» породило парапсихологию и прочие «астрально-ментальные» теории, граничащие с обычной мистикой. В отличие от них, Q-реальность базируется исключительно на экспериментальном материале и в этом смысле вполне «научна». Правильно настроенный Q-чип при помощи соответствующей программы создает «очень настоящий сон».
    Сам Саргати считает, что это только начало. Q-реальность по его мнению может быть тем связующим звеном, которое объединит парапсихологию и квантовую физику в первую научно-экспериментальную теологию в истории.
    Вывод по Пункту 5. Должность Бога, кажется, все еще вакантна.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 3–1
    

    «Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Он действительно спал — и читал во сне стихи забытого в его настоящем мире поэта Евгения Винокурова: строчку за строчкой, чуть заметно шевеля губами. «…Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Он не знал об этом — и никто не знал, губы двигались неслышно. «Ленивым взглядом обозрев округу, он в самый первый день траву примял, и лег в тени смоковницы, и руку заведши за голову, задремал…» Но сон был другим и о другом, во сне гремел на стыках знакомый, памятный вагон, дымилась в пальцах папироса с ваткой в фильтре, а напротив зло щерился солдатик в шинели без погон, убитый им первый же день Творения. Солдатику не нравилась Смерть, он возмущался, упрекал, сетовал на Создателя, но тот лишь качал головой, даже не слыша чужих горьких слов. Сотворенный по Образу и Подобию, он создал эту Вселенную из самого себя — и не творению было упрекать Творца. Наследуя Того, Кто когда-то пришел в его собственный мир, он тоже явился сюда — с карманным «Маузером» «номер один» модели 1910 года. Но не спасать и не умирать за других — Мир не нуждался в этом, он и так был совершенным. Когда же тяжелая пуля вошла в живот наглого солдатика, позарившегося на «барские» часы, Мир стал еще лучше, и напрасно теперь убитый упрекал убийцу.
    На старой шинели — обгоревшая дыра, чуть ниже нечищенной медной пряжки. Солдатик злился, губы кривились черной бранью, но он лишь улыбался, затягиваясь крепким турецким табаком. Папироса догорала, он бросал окурок в раскрытую, повисшую на стальных петлях вагонную дверь, доставал из кармана кожаного пальто желтую пачку, закуривал сам, предлагал солдатику…
    Он заглянул сюда, чтобы просто покурить. Ненадолго. Еще две папиросы — и все. Его ждали, он был нужен…
    Я был нужен.
    
* * *

    — Никола-а-а-ай Федорович-и-ич!
    На глазах маленьких кадетиков — слезы. Кадет Новицкий и кадет Гримм все понимают, они — люди военные, служивые, можно сказать, ветераны. Но…
    — Вы в атаку пойдете! Без патронов, в штыки! А мы…
    Патронов действительно нет. Все, что оставалось, ушло на мост — и на прорыв заслона у самой Глубокой.
    Смолкли пулеметы.
    — Здесь тоже война, — улыбаюсь. — Норденфельд — все, что у нас осталось, мальчики. Трехдюймовки на платформах, пока стащим — бой кончится. Поможете канонирам.
    — Мы будем молиться! За вас, за всех!..
    Обнимаю одного, второго, прижимаю носы к холодному полушубку.
    — Спасибо!
    Смотрю на них, машу рукой суровым сосредоточенным парням, застывшим возле орудия. Хлопаю стальной дверью, спрыгиваю вниз.
    Оглядываюсь.
    По стальной броне — свежие белые буквы. «Сюзанна ждет!» Успели.
    
* * *

    — Господин капитан! Отряд по вашему приказанию…
    Обхожу строй. Прибыли вовремя, можно потратить несколько минут на то, чтобы отдышаться, осмотреться, покурить… Нет, с табаком не успеть. Потом, после боя. Все равно нечего, махорка — и та на исходе.
    С левого фланга на правый, как тогда, у маленького поселка Лихачевка. Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Васильев. Перед Васильевым должен стоять Дрейман — тот, что предложил «пароль». Не стоит уже — остался возле безымянного рыжего террикона под деревянным крестом. Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский… За ними… Рудкин? Да, Рудкин… Этих хоть знаю, новеньких же, без году неделя, попавших в отряд в последние дни, даже не вспомню при следующей поверке. Простите, ребята…
    — Юнкер фон Приц! Какого!..
    Такого! Очки в золотой оправе вызывающе блестят, винтовка без штыка криво свисает с плеча. Повоевать решил, очкарик, экс-вице чемпион! Ладно, потом, сейчас не время…
    — Юнкер Мусин-Пушкин! Отобрали людей?
    — Так точно, десять человек. Пятеро — юнкера-артиллеристы…
    Негусто, ох, негусто. Если повезет, если захватим батарею… 6-я Донская казачья, шесть гаубиц — 122-миллиметровые «Крупп»-«Шнейдер», главная сила Бармалея-Голубова, точка опоры хренова Архимеда, решившего перевернуть Тихий Дон …
    — Справимся, Николай Федорович! — негромко басит полковник Мионковский. — Не волнуйтесь!
    Как не волноваться! Впереди — Глубокая, два полнокровных казачьих полка — наглые, окрыленные успехом, готовые втоптать в кровавый снег маленький отрядик Василия Чернецова. Нас не ждут, на это весь расчет. На внезапность — и на батарею. Гаубицы придется брать холодным штыком. Если бы Хивинский успел…
    Прислушиваюсь. Вдали, за станцией — пулеметный лай. «Чар-яр!.». Нет, чудится.
    Правее всех — новобранцы, инвалидная команда. Почти половина — действительно больны, после госпиталя, но в строй встали все. Пожилой плечистый офицер делает шаг вперед:
    — Полковник Харламов! Просим разрешения участвовать в бою в качестве рядовых. Не подведем.
    Киваю, пожимаю широкую ладонь. Потом с чинами разберемся. Сколько их? По списку — одиннадцать…
    Двенадцать! Правее всех — Ольга Станиславовна Кленович. Вместо белой накидки — солдатская шапка с трехцветной кокардой. Винтовка с примкнутым штыком смотрит прямо в серый зенит.
    — Сестра милосердия Кленович!.. — вздыхаю я.
    — Прапорщик Кленович, — без улыбки поправляет она. — 2-я Петроградская школа, Юго-Западный фронт. «Георгий» с «веткой». Я не уйду!
    И вновь некогда спорить. Пытаюсь поймать ее взгляд, но зеленые глаза смотрят прямо, на черные дома станции.
    Пора! Теперь действительно пора… А это кто?
    Вдоль строя семенит бородатый толстяк в валенках и темной рясе. В руке — медный крест. Иже херувимы, паки, паки… Отец Серафим для окормления прибыл! Нашел время…
    Хотел гаркнуть, поглядел… Не гаркнул. К кресту тянулись, отец Серафим что-то неразборчиво бормотал, свободная рука без устали благословляла. Мрачный Згривец сорвал с головы мохнатую шапку, склонил голову, приложился к холодной меди, вслед за ним шагнул наш Рere Noёl…
    Они не шутят. Это все — взаправду.
    Я отошел на середину, окинул взглядом недлинную шеренгу, которую я сейчас поведу в штыковую. Одна рота против двух полков. Надеюсь, тебе хорошо отдыхается товарищ Веретенников? А я еще думал, откуда берутся антикоммунисты?
    На миг прикрыл глаза. «Я знаю, что это…»
    Я знаю, что это — настоящее.
    
     
      Когда мы будем на войне,

      Когда мы будем на войне,

      Навстречу пулям полечу на вороном своем коне…

     

    
    — Господин капитан!
    Отец Серафим уже рядом. Медный крест чуть подрагивает в протянутой руке, маленькие глаза смотрят сурово. Понимаю: спорить нельзя. Не потому, что нет времени. Я уже часть этого мира, я — офицер русской армии Николай Федорович Кайгородов.
    Целую крест.
    
* * *

    «…В неге Рая была улыбка на лице светла. Дремал он, ничего не понимая, не ведая еще добра и зла…» Сон был добр. Папиросы в желтой пачке не думали заканчиваться, можно курить вволю, угощать сердитого солдатика — и не слишком торопиться. Он и сам подобрел, даже улыбался, слушая упреки убитого им человека. Не возражал, не спорил. Мир — это он сам. Его собственная совесть воплотившаяся в любителя чужих часов, старается что-то доказать. Пусть попробует, ему есть что ответить. Только зачем? Совесть это тоже он — тот, кому осталось жить несколько недель, в лучшем случае месяцев. На самом деле меньше, скоро от боли перестанут спасать даже самые сильные лекарства. Это — его Мир, и не взбесившемуся «импу» из компьютерной «стрелялки» предъявлять претензии.
    Солдатик так не считал — возмущался, дергал небритым лицом вздымал к вагонной крыше палец с грязным ногтем. «Имп» честно следовал программе, он пришел убить и ограбить того, у кого ногти были чистые. Не дали — и компьютерная нежить не могла успокоиться.
    Он понял. Не мертвец говорил с ним. Мир пришел в его сон, чтобы объясниться. Чужак, бабочка-пылинка, стал слишком опасен.
    — Я только приступил, — ответил он Миру. — Посмотрим, кто кого!
    Солдатик умолк, отступил на шаг, прижался спиной к холодной стене тамбура. Так-то!
    Папироса — гармошкой. Зажигалка, австрийская IMCO, согрелась в ладони.
    Щелк!
    
* * *

    — Ровнее, ровнее! Не расстраивать ряды!.
    Снег по колено — не побежишь, не спрячешься. Можно лишь идти вперед, волоча неподъемную ледяную «мосинку» и с тоской вспоминая вороненную сталь верного АКМ. Эх, сюда бы дюжину биороботов — хотя бы качестве носильщиков. А еще лучше — обычный БТР-60 ПБ, самому — в водительское кресло, фольклориста Згривца — за пулемет. «Владимиров» — не «Максим», это аргумент посерьезнее!
    Рядом сопит вице-чемпион фон Приц. Будущему разведчику все-таки легче — его винтовка без штыка. Почти целый фунт выгадал, умник!..
    Из строя Принца я все-таки выдернул. Нечего, пусть рядом идет.
    — Как дела, Сергей?
    — Готовлюсь мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и в полете развернуться винтом на 180 градусов, господин капитан!
    Обиделся!
    Глубокая позади, там нас никто не встретил. На пустых улицах — трупы в шинелях без погон, воронки от снарядов, возле самой станции что-то еще догорает. Ни Чернецова, ни Голубова. Все верно, все — как в единственно правильной Истории. Бой идет южнее, у оврага, именно туда я направил «Сюзанну», она отвлечет, позволит подойти незаметно…
    Кадетики, маленькие Гавроши… Это я молюсь за вас.
    — Николай Федорович! Николай…
    — Вижу!
    А это тоже — согласно Истории? Наметом, не разбирая дороги, прямо на нас — в лохматой казацкой шапке, на невысоком коньке-тарпаныше, тоже лохматом. Летит, летит, летит…
    Тасанке Уитке. Crasy Horse. Неистовая Лошадь.
    — Кайгородов! Капитан Кайгородо-о-о-ов! Кайгородо-о-о-о-о-о-ов!
    Неистовая Лошадь не может остановиться, взвивается на дыбы, тяжело опадает копытами в глубокий снег. Лохматая Шапка отчаянно машет рукой:
    — До капитана Кайгородова!..
    — Я здесь! Не стреляйте, не стреляйте!..
    Бегу. Снег не мешает, расступается, тает под подошвами. От лошадиного бока несет горячим потом.
    — Микола Федорыч! Поручик Хивинский прислали…
    Из-под лохматой шапки — острый веселый взгляд.
    — Есть батарея! В шашки взята. А чтоб вы не сумлевались, господин поручик велели передать… Это самое… Чар-яр!
    «Чар-яр!» — шепчу я в ответ, все еще не веря, — «Чар-яр! Чар-яр!»
    
* * *

    — Знаешь, на чем погорели остальные? — сказал он Миру. — Те, что хотели тебя изменить? У них были планы. Но в плане не учтешь всего, ты слишком велик и сложен. У меня нет плана — даже пакистанского, в трех мешках. Но зато я знаю твое расписание, понял? По неделям, по дням, даже по часам. У меня очень опасная работа — знать. Так что давай, катись себе из Прошлого в Будущее — а я рядом буду!
    Солдатик дернулся, скривился, провел грязными пальцами по черной дыре в шинели, но внезапно расправил плечи.
    Неровный оскал, желтые кривые зубы.
    — Давай!
    
* * *

    Донской Ахиллес сверкал голой пяткой — левой. Правая нога оставалось в сапоге, сам же бесстрашный герой — на брошенной прямо в снег шинели. Вид Пелеев сын имел весьма встрепанный.
    — Филибер! — выдохнул он, даже не подняв головы. — Меня разбили! Представляешь? Мы…
    — Ни хрена, — не слишком вежливо перебил я. — Полная победа. Не ранен?
    Ахиллес с подозрением осмотрел пятку, нерешительно ткнул пальцем. Отдернул руку.
    — Все, пора к коновалу. Или сразу — к Наполеонам. Зови, Филибер, санитаров! Я же видел: каблук — начисто. Боль до печенок пробила, все в крови, двинуться не могу…
    Я закусил губу. Так и было — в той, настоящей Истории. Потому и не ушел. Потому и погиб.
    Поглядел в серое январское небо, поймал взглядом синий — эдемский! — просвет в облаках. Тебе захотелось измениться, Мир? Или не захотелось — пришлось, когда пробило до печенок? Подтолкнули, развернули, перевели стрелки, заставив вносить коррективы прямо на ходу…
    То ли еще будет!
    — Разрешите!
    Моего плеча коснулось что-то мягкое. Шапка — солдатская с трехцветной кокардой. Прапорщик Кленович, вновь обернувшись сестрой милосердия, склонилась над павшим.
    — Санитары пришли, — без особых сантиментов прокомментировал я.
    Ее рука осторожно дотронулась до ахиллесовой пяты, повернула… Отпустила.
    — Обувайтесь, больной!
    — Сапог его высокоблагородию! — гаркнул я. — Быстр-р-ро!
    Вокруг засуетились, я и вдруг понял, почему так растеряны те, к кому мы, наконец, прорвались. Они видели, всё видели — пулеметная очередь сбила командира с ног, кто-то помог, разрезал окровавленное голенище, даже попытался перевязать… Обувайтесь, больной!
    — Вот! Вот! Василий Михалыч, как раз размер ваш. Еще теплый!..
    Обряд обувания Ахиллеса и решил пропустить. Отвернулся. На меня смотрела Ольга Станиславовна Кленович. Улыбалась.
    — Мы действительно победили, капитан Филибер?
    — Ага! — согласился я и поглядел прямо в зеленые глаза.
    — Филибер! Что с Донской батареей? Да отвлекись ты!..
    Раненый Ахиллес сгинул, обернувшись полковником Василием Михайловичем Чернецовым. Но это еще не повод отводить взгляд.
    — Кранты батарее, — наконец, сообщил я. — Полковник Мионковский с ней разбирается. Сейчас гаубицы оприходует — и атакуем. И батарее кранты, и Голубову твоему — кранты…
    — Все-таки я тебя построю! — крепкие руки развернули, качнули — влево, вправо, влево. — Будем с тобой, Филибер, устав учить, штафирка ты штатская! С невестой хоть познакомь!..
    С кем? Я моргнул, я открыл рот, я глотнул воздух…
    — Ольга Кленович, — очень серьезно проговорила моя невеста.
    
* * *

    «Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Сон закачивался. Он уже понял, что сейчас придется проснуться, и хотел наскоро выкурить еще одну папиросу — последнюю, самую вкусную, самую памятную. Но пачка исчезла вместе с австрийской зажигалкой, сгинул гремящий железом вагон, сменившись сплошной серой занавесью — гуще тумана, плотнее порохового дыма, — отделившей его от Мира. Он успел огорчиться, даже обидеться. Не за папиросу, за несправедливость. Вагон — это уже нечестно. Он сейчас проснется именно в вагоне, на нижней полке пустого купе с ободранной диванной обивкой. Он лежит, укрывшись с головой полушубком, на ноги ему набросили старую шинель, и Чернецов обещал не будить до самого Новочеркасска. Выспаться хотелось до сумасшествия — неделя в холодной степи не прошла даром. Отряд наступал вместе с бронеплощадкой, а он ушел с чернецовцами и Хивинским — прямо на север, к знакомым берегами Донца. День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке… Африка была белой и холодной, в Африке стреляли пулеметы и хрипели загнанные лошади, по Африке гулял Бармалей-Голубов, которого найти было найти и перевоспитать. День-ночь, день-ночь…
    Бармалей исчез — вместе с Брундуляком-Подтёлковым. Им обоим очень не хотелось перевоспитываться. От Северского Донца повернули назад — и он понял, что должен выспаться. Упал на вагонную полку, накинул полушубок…
    Сон был упрям. Серая завеса подступала ближе, дышала сыростью, стылым морозом, и вот сквозь нее начало медленно проступать бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью. Мертвец не пришел пугать или грозить, он вообще его не видел, пустые зрачки глядели куда-то внутрь, в самую глубину неупокоенной души.
    Его не собирались пугать — и он не испугался. Он узнал мертвеца и подумал, что сон по-своему справедлив и заботлив. Ему напомнили. Сегодня 30 января 1918-го, великого и страшного года. Поезд прибыл в Новочеркасск, еще ничего не кончено, и сна осталось чуть-чуть, на один вздох, на один посвист пули, на одну строчку Евгения Винокурова.
    «Ленивым взглядом обозрев округу, он в самый первый день траву примял, и лег в тени смоковницы, и руку заведши за голову, задремал…»
    — Рота, подъем!
    Он открыл глаза, привстал, улыбнулся, прощаясь со сном.
    — Уже Новочеркасск?
    — Уже! — передразнил ушастый Чернецов. — Два часа стоим. Не хотел тебя будить, Филибер, но — пора. Бриться, стричься, умываться… Слушай, у тебя приличный китель есть? Не забыл? «Заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти перед грозного судью, самого царя…»
    Он… Я встал, поправил мятую гимнастерку, выглянул в залитое солнцем окно.
    — Ага. «Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…»
    Нас вызывал мертвец.
    
* * *

    — Господа, короче говорите. Ведь от болтовни Россия погибла!
    Руки по швам, подбородки вперед. Подчиненный пред ликом начальства должен иметь вид лихой и придурковатый.
    — По вам военный суд плачет. Бросили фронт, ушли, понимаете ли, пар-ти-за-нить! Корсарами себя вообразили, Сабатини начитались?
    Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство терпеть не мог болтовни. Его превосходительство предпочитал говорить сам. Даже не говорить — вещать.
    — Над Доном нависла катастрофа! На мой призыв встать на защиту Родины откликнулось всего полторы сотни, остальные прячутся или переходят к большевикам. Бои идут уже на улицах Ростова. А вы целую неделю… Целую неделю!.. Вы даже на телеграммы не изволили отвечать, полковник Чер-не-цов! Что вы о себе возомнили? Вы! Вы!..
    Я не без сочувствия покосился на Кибальчиша. С телеграммами — целиком моя идея, иначе черта с два мы бы добили Голубова. Все равно не успели, ушел Бармалей, проскользнул в Каменноугольный бассейн. Послал бы я за ним Хивинского, только с временем и вправду полный декохт.
    — Ваше место — на фронте! Ваше место!..
    Нос картошкой, усы — мочалом, седоватые волосы — ежиком. Кожа на щеках какая-то несвежая, желтая, в мелких оспинках. Но в целом Алексей Максимович Каледин смотрелся вполне бодро. Не скажешь даже, что сутки, как помер.
    …Мертвое лицо с приоткрытыми глазами. Сон не солгал, лишь напомнил. В моем, реальном и таком несовершенном мире Донской Атаман выстрелил себе в сердце 29 января, ровно через неделю после гибели Чернецова. А тут живехонек, распекает, судом грозится. Я его вполне понимал. Всю неделю обрывать телеграф, пытаясь достучаться до непослушных пар-ти-за-нов, выдумывать им страшные кары, зубами от злости скрипеть. Когда же стреляться-то? Тем паче, и поводов меньше, ни Голубова, ни Подтёлкова, до самого Донца хоть ставь указатели «Free of Maximalists». Но кто знает, может, и он почувствовал? Прощальное письмо на столе, бледный потолок над головой, рука с револьвером тычется в грудь, скользит по расстегнутому мундиру… Тень несбывшегося — не уходит, стоит рядом.
    — Полковник Чернецов! Капитан Кайгородов!..
    Ну, все! «Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что с двумя ли столбами с перекладиной…»
    — Я подписал документы о производстве, господа. Ваши юнкера заслужили. В отличие, между прочим, от вас!.. Садитесь, господа, не делайте вид, что вам очень страшно…
    Прежде чем опуститься на стул, я не удержался — взглянул на ушастого. Чернецов сделал строгое лицо и внезапно подмигнул. Кажется, и он не воспринял атаманские эскапады слишком серьезно. Какой там суд, большевики уже в Ростове! Но надо же его превосходительству душу отвести!
    Каледин устало повел плечами, внезапно став старше и словно живее. Вместо бодрящегося мертвеца — обычный немолодой дядька, замученный, затурканный, забольшевиченный. Тоже, поди, несколько ночей не спал.
    …А со списками — это ты молодец, Алексей Максимович! Юнкер Принц не зря два дня старался, буквы каллиграфические выводил. Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня?
    — И еще… Василий Михайлович, в вашем рапорте вы просите… Производство через чин — дурная традиция. Ради вас я сделал исключение, однако превращать сие в правило…
    Даже голос стал иным. Тоже генеральским, но вполне человеческим. Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство любил порядок. Его превосходительство попросту растерялся.
    — Алексей Максимович! — Чернецов резко встал, выпрямился во всю свою полковничью стать. — Мне понадобятся штаб-офицеры для занятия соответствующих должностей. Прошу пойти навстречу!
    «Мне понадобятся…» Вот так!
    Каледин вздохнул, тяжело присел в кресло с высокой «готической» спинкой, не глядя, нащупал перьевую ручку…
    Мы вновь переглянулись. Подмигивать Василий не стал, зато дернул носом. Я же еле удержался, чтобы не показать его высокоблагородию язык. «Через чин» — это для Иммануила Федоровича Семилетова, для Феди Назарова, Васи Курочкина, Тимофея Неживеева — орлят Дона, не успевших стать ни полковниками, ни генералами. Так и ушли в синих обер-офицерских погонах — ледяной степью навстречу Сиверсу и Голубову. Генералам было некогда, они Отчество спасали.
    — По всем же остальным вопросам обращайтесь к Евгению Харитоновичу Попову. Сегодня я назначил его Походным атаманом… Более вас не задерживаю, господа. Прощайте!
    Я не поверил своим ушам. И это все?! Мы что, за чинами сюда приходили? Его превосходительство не только застрелиться забыли, но и утренних сводок прочесть не изволили? Да как же!..
    Чернецов потянул меня за руку, и я заставил себя прикусить язык. Хрен с ним, сами разберемся.
    У порога не выдержал — оглянулся. Огромный стол, высокое «готическое» кресло, недвижный человек. Бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью…
    
* * *

    — Ты что, Филибер, думаешь, я материться не умею? Да почище твоего фольклориста, в раскудрить ездогундливого ерыгу подчеревочного, клепаного синюшным приездиным хренопрогребом и восьмиконечную хреноломину через семиеришный распрохрендяк!.. Толку-то? Ты еще не все знаешь. Эвакуация запрещена, представляешь? Огнеприпасы на складах, золото в банке, училища военные — все бросаем, потому как панику нельзя поднимать, дух, понимаешь, гасить. Правительство тоже остается, ну да это их боярское дело, без них обойдемся. Прав ты — на хер всех превосходительств, сами воевать будем. Но это, Филибер, стратегия, но есть еще тактика. А тактика такая: делаем умные лица, слушаем, что велят — исполняем же по возможности и по потребности. Поэтому… Я сейчас к Семилетову, он всех наших собирает, будем старших ставить. Прям как Николай Николаевич, который Младший: «А главнокомандующим Шестой армией назначен фон дер Флит…» Хочешь быть фон дер Флитом? И я тоже. Ты, Филибер… Вот что, давай на Барочную, где мы с тобой познакомились. Корнилова там нет, он в Ростове, Деникин тоже, но найти хоть кого-нибудь, поговори. Надо узнать, куда их, как ты говоришь, Kornilov`s Traveling Band собрался, на какие гастроли. Мне этих генералов, честно говоря, и без денег не надь, и с деньгами не надь, но выбора у нас, считай, и нет. Если бы они согласились, остались… Потом дуй обратно, в Атаманский дворец. Найдешь Попова — не своего попа, а Евгения Харитоновича, я, скорее всего, у него буду. Станем мы с ним пернач атаманский друг у друга отнимать… Не морщись, Филибер, мне и самому кисло. Знаешь, спать не могу, глаза закрою — Подтёлкова вижу, рожу его красную. Будто рубит он меня — и хохочет, гадина. А вокруг все ревут, свистят, орут: «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!» Почему — золотопогонника? У меня же погоны синие…
    
* * *

    — Можно в «Арагви», — рассудил я, нащупывая в кармане остаток казенных денег. — Господин Суворин всячески рекомендует. Шашлык по-карски, чахохбили… Что-нибудь этакое откровенно… антикоммунистическое.
    Ольга Станиславовна Кленович задумалась, наморщила носик. Я лишь моргнул. Носик? Вот уж верно, одежда меняет человека. Шапочка, муфта, беличья шубка — и предо мной не прапорщик с Юго-Западного фронта, а милая девушка с маленьким носиком, чуть ли не гимназистка седьмого класса. Если, конечно, не замечать непрошеных морщин в уголках глаз — и не смотреть в сами глаза. Даже когда Ольга Станиславовна улыбается. Как сейчас, например.
    — Вы, капитан, всерьез решили за мной ухаживать? Ну, тогда ведите! Но разве вам не нужно в штаб?
    — А гори он огнем! — с полной искренностью рассудил я. — Можно бенгальским. Иллюминация в вашу честь, Ольга Станиславовна!
    Поглядела внимательно, стерла улыбку с лица.
    — Я рада, что у вас хорошее настроение, Николай Федорович. И что вы живы. И что сейчас съедим чахохбили… Пошли! А штаб пусть и вправду — бенгальским.
    Возле штаба мы из встретились, у знакомых дверей двухэтажного дома на Барочной. Я топтался на тротуаре, прикидывая, есть ли смысл в визите. Юла Бриннера не встречу, общаться же с очередным Кителем совершенно не тянуло. И когда открылась дверь, пропуская на улицу кого-то смутно знакомого в беличьем камуфляже, я понял, что это — перст судьбы. Как сказал его высокоблагородие: «Исполняем по возможности и по потребности». Слушаюсь, товарищ полковник!
    …Эх, Василий, Кибальчиш ты ушастый! Да я тебе что хочешь расскажу, все тайны выдам, не хуже, чем Плохиш из сказки, даже без варенья и печенья. Измену могу сотворить, дров нарубить, сена натащить, зажечь все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Только поможет ли? Все равно ночами будет сниться страшный Подтёлков, рубящий тебя в кровавые клочья…
    — Ну, капитан! Развлекайте девушку! Меня уже года три никто не развлекал, с тех пор, как записалась в санитарный поезд Великой княгини Марии Павловны. Развлекайте, развлекайте!
    Она это взаправду? Кажется, нет. Если «капитан» — шутит. А вот когда с «ичем»…
    Я заглянул под беличью шапку…
    — Серьезно! — зеленые глаза смеялись. — То есть, я серьезно пытаюсь кокетничать, совершенно забыла, как это делается, а вы вместо того, чтобы мне честно подыграть…
    — Стихи, — замогильным тоном перебил я. — Про цветы темной страсти. «Вянут лилии, бледны и немы… Мне не страшен их мертвый покой, в эту ночь для меня хризантемы распустили цветок золотой. Бледных лилий печальный и чистый не томит мою душу упрек… Я твой венчик люблю, мой пушистый, златоцветный, заветный цветок!»
    — Вы не правы, Николай, — негромко проговорила она. — Тэффи — хорошая поэтесса, я ее очень люблю. Не издевайтесь, это просто не ваше. Если хотите, прочтите то, что нравится вам.
    Мне?!
    Остановился, поглядел ей в лицо. Серебряный век… Прапорщик Кленович, лучшая разведчика генерала Алексеева, любит Тэффи. Гламурная белогвардейщина…
    
     
      — Что я могу сказать тебе, детка, прежде чем нас разорвет на куски?

      По нам проедут тяжелые танки, нас накроют золотые пески.

      Ты думала, что жизнь — молоко и мед, а жизнь это горький отвар.

      Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

      Вы утратили духовные ценности, детка. Ваши идолы — звезды кино.

      А у меня есть Бог, мой Бог, детка. А ваш бог умер давным давно.

      Сгорела Александрийская библиотека, когда поджег ее халиф Омар.

      Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

     

    
    Остановился, перевел дыхание. Еще — или хватит?
    — Еще! — шевельнулись губы.
    
     
      — Полетят корабли к далеким планетам, полетят через черный ад.

      Наступает новая эра, детка — звездный джихад.

      А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар.

      Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

      В моем раю уже дымятся кальяны, цветут дивные сады.

      Там ждут меня девы, они все — без изъяна, они все — такие, как ты.

      Они так горячи, у них под кожей, под кожей у них пожар.

      Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

     

    
    Она долго молчала, затем взяла меня под руку, вздохнула:
    — Пойдемте за чахохбили… То, что вы прочитали, Николай — не стихи. Впрочем, для того, чтобы меня заинтересовать, капитан Филибер, совершенно незачем притворяться любителем поэзии.
    
* * *

    Они шли по залитой зимним солнцем улице — двое не убитых на войне и внезапно без всякого спроса взявших незапланированный отгул. У них, как и у всех живых, хватало тем для разговора. И менее всего хотелось анализировать происходящее, анатомируя недолгие минуты покоя и тишины, когда можно смотреть друг на друга, а не в прорезь прицела. Однако он все же попытался — и вдруг понял, что строчки, которые прочитал поклоннице Тэффи, адресованы вовсе не ей, а ему самому. Не он — девушка в беличьей шубке, доверчиво взявшая его за руку, произнесет в последний смертный миг священную клятву, срывая чеку с гранаты или поднося ствол револьвера к виску. Не столь важно, в какие слова облечен ее «Аллах акбар!» — она имеет на них полное право. В отличие от него — рефлексирующего, размышляющего, сомневающегося в каждом шаге. Но в то же время в стихах была своя правда, неровные страшные строчки словно предназначались им, идущим сейчас по солнечной тихой улице. «Это подлинное мистическое единение — единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…».
    

    Лабораторный журнал № 4
    18 марта.
    Запись десятая.
    Некоторые мысли по поводу прошедшего Дня Рождения.
    Кто в настоящий момент самый старый человек на земле, точно не известно. Проблема в признании самого факта. Официальные инстанции всячески придираются к документам, справедливо опасаясь встретить очередного 150-летнего Хапара Кнута. Есть и негласные стремление игнорировать долгожителей Третьего мира, отдавая преимущество Европе и в особенности США.
    Один из очевидных кандидатов — Григорий Нестор, американец, бывший подданный Австро-Венгрии. Фамилия, без сомнения, значащая. Ему 116 лет. Уроженец Западной Украины. Никогда не был женат.
    Когда Нестора спросили, что он думает о «том» свете, он ответил: «Там, наверное, хорошо. Было бы плохо — наверняка бы кто-нибудь оттуда да сбежал».
    

    Продолжаю изучать Журнал № 2. Второй словно услышал меня и поспешил исправиться. Встретил у него интересные размышления об оптимальном использовании срока, отпущенного Q-реальностью. Второй исходит из того, что срок не так и мал (если иметь в виду субъективное время эксперимента), зато ограничен количеством «погружений» (подробнее об этом — ниже). Рассчитывать более чем на три «погружения» нельзя. Посему Второй предлагает разделить условное Q-время на три части. В первой (фаза «А») следует «изжить» и «снять» накопившиеся за жизнь проблемы. Данный пункт не расшифровывается, но имеется в виду, вероятно, все тот же пулемет «Вулкан» с неограниченным запасом патронов. Второй отделывается не слишком определенным термином «как следует встряхнуться».
    «Встряхнуться»!.. Это он молодец, Второй! Q-реальность — не игра DOOM. Там могут элементарно убить, как и в обычной жизни, равно как серьезно искалечить. Никаких последствий после возвращения это иметь не будет (если не считать соответствующих воспоминаний), однако «погружение» будет прервано. «Защитка» помогает лишь отчасти. При полном «IDDQD» существование в Q-реальности становится не слишком комфортным, частичная же защита помогает не во всех случаях — как и в обычной жизни.
    Есть и более существенное возражение. В Q-реальности человек остается самим собой. Если прожитая жизнь не принесла особых успехов, гарантировать их в фазе «А» никто не может. Зануда останется занудой, склочник — склочником, а профан в математике (скажем, я) не станет щелкать интегралы. Создавать же реальность «под себя», изменив ее до полной комфортности, Q-чип не умеет. Подобное возможно лишь в Гипносфере. Желающим «встряхнуться» лучше всего купить «машину сновидений» фирмы «Takara».
    Но — допустим. Далеко не всем для сублимации требуется пулемет «Вулкан». Второй явно имел в виду что-то конкретное, допустим, поступление в военное училище — или женитьбу на однокурснице. Вторая попытка с элементами экстрима. Горячие «точки», горячие ночки…
    Затем идет фаза «Б». Второй считает, что она должна быть творческой. Хрестоматийное «посадить дерево, построить дом…». Так сказать, сложил паззлы и получил удовольствие.
    Естественно, обе фазы требуют времени. В Q-реальности, как уже отмечалось, его достаточно, но наше личное Время ограничено. Допустим, тебе сорок лет. Фаза «А» заняла лет двадцать («погружаться» на меньший срок не имеет смысла, ничего толком не успеешь). Значит, по возвращении сорок превратятся в шестьдесят. Как показывает опыт, никакой старческой «дряхлости» не появляется, но через два-три дня обязательно «пробивает» седина — даже в тех редких случаях, когда человек почти все забыл. Время не обманешь! Сколько останется на фазу «Б» — с домом, деревом и ребенком? Допустим, еще лет двадцать. Но не все так просто. В очередной Q-реальности ты можешь стать хоть двадцатилетним, но реальный психологический возраст все равно будет давить, диктуя и манеру поведения, и привычки, и желания. Старая душа в молодом теле…
    По возвращении из фазы «Б» тебе уже будет сто. Это совсем не шутки. Второму были доступны какие-то записи (насколько я понял, результаты экспериментов, проводимых в США и Франции). Итог неоднозначен. Некоторые «столетние» вели себя вполне адекватно календарному возрасту, но другие впадали в откровенный маразм, несмотря на совершенно здоровый мозг. Более того, имеются неподтвержденные пока случаи «быстрого» старения. Прожитая в Q-реальности жизнь так или иначе «догоняет» человека.
    От всех этих неприятностей Второй советует уйти в фазу «В». Он называет ее «аркадской идиллией». Подробный сценарий оной изложен, насколько я помню, у Некрасова. «Безмятежней аркадской идиллии закатятся преклонные дни. Под пленительным небом Сицилии, в благовонной древесной тени…» Однако сами по себе идиллии у дороги не валяются. Владелец Парадного подъезда честно заработал свою «средиземную волну» долгими годами бюрократической службы. Времени же и сил на это в фазе «В» уже не останется. Разве что заложить в программу большой мешок с золотом (такое в принципе возможно), но и в этом случае полной гарантии не будет. Неспокойное место — Сицилия! Иные места, впрочем, тоже.
    Второй, понимая все это, предлагает совершенно фантастический вариант: полинезийский остров века за два до появления европейцев. Мирные добрые туземцы, вечное лето, ешь кокосы, жуй бананы…
    Как там в Полинезии было с людоедством?
    Я, конечно, придираюсь — и остров найти можно, и с туземцами что-то решить. Смысл понятен. Фаза «В» — минимум активности при максимальном комфорте и безопасности. «Безмятежней аркадской идиллии…»
    Дальнейшее очевидно. Из третьего «погружения» еще никто не возвращался. «Там, наверное, хорошо. Было бы плохо — наверняка бы кто-нибудь оттуда да сбежал».
    Итак, три фазы: активная, созидательная и созерцательная. При благоприятных условиях мы получаем 60–70 лет Q-реальности. Плюсуем сюда уже прожитые годы… Хапара Кнута, гордость Очимчирского района, конечно, не перегнать, но свой календарный век в итоге получаем — без старости, без серьезных болезней, в обстоятельствах, нами самими избранных.
    Конечно, Q-реальность — иллюзия, «очень настоящий сон». Зато больница в Померках — совершеннейшая реальность, как и боль, от которой ничто не спасает. В этом смысле Q-реальность вполне можно причислить к наркотикам. Саргати называют не только озорником, но и безумцем, поощряющим безумцев. Что ж… «Господа, если к правде святой мир дороги найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой». Насколько я помню, это Пьер Жан Беранже. Цитата достаточно истрепана, но можно вспомнить и следующую строфу:
    
     
      Если б завтра земли нашей путь

      Осветить наше солнце забыло —

      Завтра ж целый бы мир осветила

      Мысль безумца какого-нибудь!

     

    
    Q-исследования: результаты и перспективы.
    6. Q-реальность: нерешенные проблемы.
    Этим разделом, собственно, и следовало начать Журнал, однако хорошо известно, что предисловия читать не принято. Авторы и редакторы (привет тебе, Первый!), пытаются обдурить почтеннейшую публику, помещая помянутые предисловия вглубь текста, ближе к середине. Авось, не пропустят.
    Итак.
    Дорогой Пятый! Дорогие Шестой, Седьмой и все остальные! Прошу прочесть и крепко подумать.
    Если у вас есть шансы прожить без боли и мучений хотя бы еще несколько лет, не активизируйте Q-чип! Не спешите, никакая искусственная реальность в вашем сознании не заменит даже часа настоящей полноценной Жизни. Если чип уже под черепной коробкой, не страшно, сам по себе он совершенно безвреден и может находиться в «спящем» состоянии годы. Вы уже знаете, что для его вживления не требуется трепанация, операция вполне безопасна. Ничто и никто не толкает вас в пучину Q-реальности. Ноосферные исследования сами по себе необыкновенно интересны. Я специально перечислил и попытался характеризовать наиболее известные направления, чтобы вы могли выбрать. На самом деле ноосферный «фронт» куда глобальнее, направлений и групп десятки, даже сотни. К берегам нашей N-Америки уже пристают десятки каравелл, именно там место исследователя и просто любознательного. Ищите — и находите!
    Q-реальность не просто «очень настоящий сон». Она — Последняя командировка для тех, чей срок в отпущенной Богом и судьбой жизни закончен.
    Напомню уже вам известное.
    Q-чипы еще очень несовершенны. Возможно, дело даже не в них, а в нашем мозге, который с трудом выдерживает «погружение». Между первой и второй активизацией чипа можно прожить не больше года. После второй активизации следующую следует начать самое позднее через сутки. Из третьего «погружение» никто еще не возвращался. Вы умрете в своем «очень настоящем сне». Это — цена, которую мы платим за видимость жизни, за ее призрак.
    Следует помнить, что Q-реальность — не рай, не аркадская идиллия. Это призрак, но необыкновенно правдоподобный. Вы будете страдать, огорчаться, терять любимых и близких, болеть и даже умирать. Сейчас, в нашем настоящем Мире, это может показаться обычной игрой в виртуальность, компьютерной «стрелялкой-бродилкой». Но опыт показывает, что «там» вы очень быстро перестанете отделять мир, созданный в вашем сознании, от истинного.
    Если дела в Q-реальности пойдут не так, вы можете вернуться в любой миг, но знайте, что одной попытки вы уже лишились. Вам останется либо ждать, когда не выдержит мозг (напоминаю: год в лучшем случае) — или вновь уходить «туда» с ничуть не лучшими шансами.
    Наркомана еще можно вылечить, «погрузившегося» — нет.
    Джек Саргати уверен, что в будущем «погружения» в Q-реальность станут безопасны, и мы не станем платить жизнями за иллюзию. Дождитесь Будущего! Может, оно настанет уже завтра.
    Тем же, кто решился, у кого, как и меня, нет иного выхода, мне пока нечего сказать. Я еще не «погружался», но мне кажется, не зря мы ведем журнал, фиксируя все этапы подготовки. К сожалению, ни Первый, ни Второй не написали о своем непосредственном опыте. Процитирую то, что недавно нашел в электронном сборнике «In memory of Timothy Leary»:
    

    «Попав в Q-реальность следует сразу же убедить себя в том, что:
    — Это действительно Реальность, и в ближайшие годы иной у тебя не будет. Это та жизнь, что еще у тебя осталась, более того, твой Второй Шанс, который редко выпадает людям. Помни, что тебе повезло — и живи.
    — Твоя Q-реальность, твой собственный Мир может быть плохим и несовершенным, как и всякий иной. Забудь, что этот Мир создан тобой, ибо ты демиург, но не Бог. Ты сможешь изменить что-либо в нем лишь собственными усилиями — как и всюду во Вселенной. Твоя воля — не Высшая воля, твое слово — не слово Закона. В Q-реальности ты просто человек — не больше, но и не меньше.
    — Ты можешь уничтожить созданный тобой Мир в любой момент, просто покинув его. Но этот Мир — ты сам. Уничтожая его, ты губишь частицу самого себя.»
    

    Эти слова можно считать выводом по Пункту 6.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 3–2
    

    Он, не любивший фанатиков и все еще веривший в разум, нуждался в сотворенном им Мире в том числе для того, чтобы разобраться, выстроить собственный Космос из клубившегося перед глазами Хаоса. Ни одни идеалы не казались столь самоценными, чтобы за них отдавать жизнь. Во все времена — и в его собственные, и в эти, далекие, пока еще чужие — умирать за очередную светлую идею звали как раз те, кто предпочитал смерть исключительно от старости. С вождями было все ясно — как и с полуживотными, выпущенными Смутой из клеток. Но оставались еще люди, нормальные, вполне вменяемые, искавшие, как и он сам, выход из Хаоса.
    Выхода он не видел. Борьба шла не правду, не за человеческое счастье, а за власть, ибо ни правда, ни счастье не добываются войной. Власть же всегда принадлежит немногим, опирающимся на себе подобных. Большевики строили Новую землю под Новым небом — и под властью нового номенклатурного «класса», который на его глазах окончательно похоронил Страну, оставив после себя жалкие кровоточащие обломки. В «красном» эксперименте участвовать не имело смыла, ибо результат был слишком очевиден. Но и те, что собирались сейчас на Барочной, не могли предложить ничего, кроме диктатуры не слишком талантливых личностей. Даже само начало «белой» борьбы казалось фарсом: государственные преступники бежали из тюрьмы и призвали к оружию, дабы избежать кары закона. Лозунги придумывались на ходу, программы писались «на коленке», внятным был лишь вполне очевидный призыв «умереть» — даже не за дело, за честолюбие вождей. Керенский с его идеализмом все-таки хотел чего-то реального — и достижимого без пролития крови. Слово «демократия», столь ненавидимое всеми, пережившими Век-Волкодав, означало в строгом смысле не разгул взбесившей толпы, не всесилие демагогов, а власть «демоса» — образованных и работящих, чьим трудом и разумом живет страна. Такие люди имелись, их не так и мало, но их голос был плохо слышен среди разрывов снарядов и надсадных воплей осатанелых «вождей».
    Он не собирался воевать за честолюбие вечного неудачника Корнилова, дважды предателя, изменившего и Государю, и Керенскому, «льва с головой барана», погубившего все армии, которыми довелось командовать. Даже Донское правительство, слабое и безвольное, казалось чем-то более приемлемым. Оно было избрано народом, тем самым «демосом» — и пыталась «демос» защищать. Большевики натравили на него Бармалеев и Брундуляков, будущие «первопоходники» хотели от него только жертв во имя собственной Синей птицы с густыми генеральскими эполетами.
    Он не надеялся на победу. Он пытался быть справедливым. В этом и виделся выход из клубящего Хаоса, за которым сверкал звездами Космос.
    Он пытался… Я… Я пытался.
    
* * *

    Адъютант, мальчишка в синих погонах, ничего не спрашивая, молча кивнул на дверь, за которой что-то шумело и гудело. В этот вечер я был здесь явно не первым и даже не десятым. Не без сомнения подойдя к высоким белым створкам, прислушался. Не иначе, в кабинете Походного атамана Попова идет обещанная баталия. Полковник Чернецов с рычанием и хрипом выдирает из атаманских рук заветный пернач…
    Дверь открылась от легкого толчка.
    — Разрешите?
    В ноздри ударил тяжелый табачный чад. Воздух в кабинете был истинно наваринский, с дымом и пеплом. Сквозь дым…
    — Господа, вот и Кайгородов! Прошу любить и жаловать.
    Голос Чернецова я узнал сразу, но отыскать ушастого было нелегко. Не только из-за дыма — немалое пространство кабинета оказалось заставлено стульями, креслами и даже диванами. У дальнего окна возвышался стол, явно сдвинутый с законного места. За столом…
    — Кайгородов, убегать поздно. Проходите, вас не тронут. Может быть…
    На «вы» — значит, в строю. Если, конечно, считать строем вольно разместившихся на всем, на чем можно сидеть, два десятка молодых людей в знакомой донской форме. Трое или четверо были постарше, среди которых я узнал лишь Семилетова, с которым наскоро познакомился еще утром.
    — Сюда, сюда!
    Сюда — к столу и огромному дымящемуся самовару. Только сейчас я заметил, что все присутствующие пьют чай. А если принюхаться — то не только чай. Однако…
    — Просим, Николай Федорович, просим!
    Это уже не Чернецов. Сам полковник обнаружился ближе к подоконнику, верхом на роскошном стуле с гнутыми ножками. Звали же меня из-за стола. Внушительного вида усатый толстяк не без труда поднимался из кресла, расправлял плечи:
    — Добро пожаловать! Мы тут, можно сказать, без чинов, по-семейному. Вот-с, креслице — специально для вас припасли.
    Намек насчет «без чинов» я понял правильно. На толстяке оказались генеральские погоны, на правом кармане кителя тускло поблескивал серебряный «академический» значок.
    — Ваше превосходительство! Капитан Кайгородов…
    — Бывший капитан, — не без злорадство прокомментировал неумолимый Чернецов.
    — Все-то вам, батенька, задираться, — толстяк неодобрительно шевельнул усами. — Здравствуйте, Николай Федорович. Душевно рад! Никто меня отрекомендовать не догадался, посему сам: Попов Евгений Харитонович, еще совсем недавно — мирный, можно сказать, педагог, начальник нашего училища. Теперь же — сами видите…
    Руку генерал пожимал с немалым чувством — однако капитаном так и не назвал. Кажется, меня все-таки разжаловали.
    — Чаю? Обычного — или по-морскому, с ромом? Господа, не в службу, прошу организовать.
    «Организовали» мгновенно, я даже не успел сесть в кресло. От стакана в тяжелом подстаканнике веяло флибустьерским дальним синим морем. Да, не чай они тут пьют!
    Пригубил, оценил концентрацию, прикинул, как бы ловчее сесть, не расплескав…
    — Кайгородов, поставь стакан. Успеешь еще. Мы, собственно, тебя ждали.
    Ушастый был уже рядом. Не без сожаления отставив флибустьерскую смесь, я повернулся…
    — Господа офицеры! Прошу внимания!..
    Резкий полковничий голос мгновенно оборвал разговор. Офицеры в синих погонах выжидающе смотрели на меня.
    — Позвольте представить уже официально: Кайгородов Николай Федорович. Бывший земгусар, упорно именующий себя капитаном…
    Я сглотнул, ожидая дружного гогота господ офицеров. Никто не улыбнулся. Смотрели внимательно. Ждали. Не иначе готовились рвать на части.
    — …Бывший командир отряда Донских Зуавов…
    Что-о-о-о?
    — А теперь о присутствующих. Перед вами, Николай Федорович, начальствующий состав 1 Донской Партизанской дивизии, начальником которой я отныне являюсь. Потом познакомитесь со всеми, пока же главное. Ваш отряд теперь — 2-й Партизанский полк Донских Зуавов. Представляю его командира: полковник Голубинцев Александр Васильевич. Имя-отчество запомнить, думаю, нетрудно.
    Высокий худой офицер со шрамом на щеке встал со стула, шагнул ближе:
    — Очень рад познакомиться. Для меня будет честью командовать Зуавами!
    Я ответил на крепкое рукопожатие и обреченно вздохнул. Сейчас скажут спасибо, наградят почетной грамотой. Или в нагайки возьмут — за самозванство.
    И ладно! Но почему — земгусар?
    — Ты, Филибер, не слишком радуйся. — Чернецов удовлетворенно хмыкнул, поправил китель со сверкающим Станиславом. — Думаешь, легкая жизнь настала? Господа! Николай Федорович, человек до противности штатский, не любит носить форму и позволяет себе глумление над дисциплиной и прочими вечными ценностями. Придется ему помочь. Посему… Еще раз представляю: полковник Кайгородов, мой заместитель.
    Кажется, этого ждали — встали дружно, разом. Чернецов протянул руку, покачал головой:
    — Я же обещал, что тебя построю. Все, Филибер, будем учить устав!
    Я кивнул, понимая, что легкой жизни и вправду не предвидится. Но и ушастый пусть не слишком нос дерет.
    — А за «земгусара», Василий, ответишь!
    
* * *

    …А Гамадрила меж тем мчалась от подвига к подвигу, мощными толчками бросая тело вверх, хватаясь четырьмя руками за горизонтальные, вертикальные и даже параллельные сучья в трех метрах от земли, разворачиваясь в полете винтом на 180 градусов, радостно вопя и срывая сочные бананы. Гамадриле было легко и приятно: биороботы, мерной трусцой ее сопровождавшие, тащили корзины с кокосами, а в небе недвижно парила «тарелка» с маленьким и зелененькими, готовая в любой момент ударить по врагу из всех мегабластеров. Гамадрила покоряла Время, она была неистребима, она не ведала сомнений, и расступались пред ней скалы, и высыхали моря…
    Нелепый монстр — винегрет из «геройских» образов, в присядку пляшущих на страницах когда-то прочитанных книг, приходил ему на ум, когда Мир в очередной раз оборачивался стенкой, не пуская дальше, заставляя вновь и вновь давить, упираться руками, расшатывать неподъемные глыбы. И тогда он завидовал всем Гамадрилам, всем «янки» при всех дворах, которым только и требовалось, что включить молекулярный синтезатор, сбросить ядрёну бомбу на Черного Злыдня — и с визгом упасть на простеленное ложе с готовой на все принцессой. В этом тоже не было ничего невозможного, Творец мог без особого труда прописать в нерожденном еще Мире и синтезатор, и бомбу, и «тарелку» в небесах. А дальше? Километровый гриб над Смольным, «райфлы» в руках чернецовских гимназистов, поток золотых «империалов» из синтезаторова нутра… Мир лишь довольно крякнет, проглатывая новую добычу, отправляя в бесконечное броуновское движение сонмы неприкаянных душ — вечное топливо вечной Войны. Ничего не изменится. Даже под прицелом марсианских бластеров тот, кто хочет убивать, будет убивать и дальше. Миллион лишних жертв станет не лишним, напротив, самым необходимым аргументом всеобщей правоты, лицензией на новую резню. «Красные», «белые», двухцветные, трехцветные, в полоску, в крапинку… Гамадриле легче, она сопит под боком у принцессы, пуская слюни и приговаривая «Этой мой звездный час, это мой звездный час!.».
    Он… Я очень завидовал Гамадриле. Как мне хотелось мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук…
    
* * *

    — …В трех метрах от земли и развернуться в полете винтом на 180 градусов! Экзамен примете, ваше высокоблагородие?
    — Подпоручик фон Приц! — вздохнул я. — На «губу» отправлю. Вас! На вахту га-уп-ти-чес-кую — за издевательство над штаб-офицером. Нарядами заморю!.. Нет, я сделаю хуже: дам вам взвод таких, как вы, вице-чемпионов, даже роту!..
    — Роту — не надо, — Принц нагло блеснул очками. — Где ж я их хоронить-то буду, Николай Федорович? Пойдемте, ребята все собрались. Даже за стол садиться не стали…
    Ночь, двор казармы, легкий снег. Под мышкой у подпоручика Принца — нелепая бархатная папка. Приказ уже зачитан, всех обрадовали без меня, без меня было торжественное построение и церемониальный марш с обязательной «Песнью Зуавов». Командир 1-го Партизанского полковник Голубинцев железным голосом провозгласил: «Поздравляю вас офицерами, господа!» Звездный час…
    За стол не сели — за первый офицерский ужин. Ждали. Дождались. Прапорщики — бывшие «баклажки»-первогодки. Подпоручики — старшекурсники на офицерских должностях. Отважный экипаж «Сюзанны» — прапорщики артиллерии.
    Маленькие кадеты — приказный Новицкий, приказный Гримм.
    Дождались. Дожили.
    Под сапогами — заснеженный плац. Кому-то из наряда утром не повезет. Сыплет снег, сыплет… Конец январю!
    Снег в глаза…
    — Господа юнкера! Кем вы были вчера? А сегодня вы все…
    — Капитану Филиберу — ура! Ура! Ура! Ура-а-а-а!
    К черту строй! Рассыпались, окружили, схватили в двадцать рук…
    — К-куда! — подпоручик Иловайский. — Господа офицеры, назад, назад! Приказ надо подписать!..
    — Е-е-е-есть!
    Строй снова на месте. Ухмыляющийся Принц внезапно делает строгое лицо, протягивает папку:
    — Николай Федорович! Подписать требуется… Прочитайте пока, а мы чернильницу принесем.
    Пожимаю плечами, открываю бархатную «корочку»… Ну, конечно! Два просвета — и ни одной звезды. Погоны! Разыграли паршивцы!..
    Надо поблагодарить, поздравить, что-то сказать. Надо… Звездный час — для этих уцелевших ребят, для меня, для тех, кто еще может радоваться.
    Не могу. Звезды далеко, за серыми тучами. Впереди — месяц «доживи до весны». Впереди — война.
    Падает снег…
    
* * *

   

   

    
     — Рано утром, весной,
     На редут крепостной,
     Раз поднялся пушкарь поседелый;
     Брякнул сабли кольцом,
     Дернул сивым усом
     И раздул он фитиль догорелый.
     Он у пушки стоит,
     Сам на крепость глядит
     Сквозь прозрачные волны тумана…
    
    — Ишь, распелись! Хор Пятницкого, понимаешь.
    — Николай Федорович, я был на концерте Пятницкого. Так что ваше сравнение… оценил. Здесь, в казармах, казачий полк стоит. На фронт против Антонова идти отказались, но пока не разбегаются. Нейтралитет! Самогону достали — и поют. Так я продолжу? Русско-Азиатский банк, Платовский проспект, дом 50, Донской земельный, Платовский, 48, Донской дворянский банк на углу Комитетской и Ермаковского проспекта, Волжско-Камский коммерческий банк, улица Московская, дом 9. Ну и, конечно, Новочеркасское казначейство, Соборная площадь…
    — Сергей, если вы действительно хотите быть разведчиком, следуйте принципу Трех У: Угадал, Угодил, Уцелел. Эти адреса есть во всяком справочнике.
    
     
      — Вот мелькнул белый флаг

      У высоких палат

      Удальца-молодца атамана.

      И с веселым лицом,

      Осенившись крестом,

      Он над медною пушкой склонился;

      Пламя всплыло струёй,

      Дым разлился волной,

      И по крепости гул прокатился…

     

    
    — Зато, Николай Федорович, в справочнике не говорится, что сегодня из Ростова прибывает специальный состав. Ценности из Ростовского отделения Государственного банка, эвакуированы в связи с наступлением большевиков. Сумма неизвестна, но… очень много. Тут целая история. В Ростове все это богатство хотел забрать Корнилов — на Добровольческую армию. И знаете, кто выступил против? Генерал Алексеев! Это, мол, бросит тень на светлое имя «добровольцев». А вы говорите, что это я — наивный! Николай Федорович сведения совершенно точные, у юнкера… то есть, прапорщика Плохинького двоюродный брат служит в Атаманском дворце. Он согласился нам помогать — если мы его в полк возьмем. Я сказал, что…
    — Пообещали? Это правильно. Отчего не пообещать? Что еще? Про фронт можете не докладывать — знаю. Отряд Кутепова выбил большевиков из ростовских пригородов, но это ненадолго.
    
     
      — «Чу, с редута палят, —

      Знать, сбираться велят!» —

      Казаки казакам закричали,

      Сабли вмиг на ремень,

      И папахи набекрень,

      И на площадь бегом побежали.

      «Что, ребята, палят?

      Не в виду ль супостат?

      Не в поход ли идти заставляют?»

     

    
    — А вы всегда все знаете, Николай Федорович. Поэтому не буду даже говорить, кто сегодня в Новочеркасск приезжает.
    — Давайте догадаюсь. Вчера большевики заявили о признании Донской автономии при условии установления советской власти… Неужели сам Антонов?
    — Хуже, Николай Федорович. Подтёлков. Он уже вел переговоры две недели назад, рассказывают, даже на Каледина орал. Тогда его развернули, а сейчас… Говорят, Каледин откажется от власти. Вчера он заявил на заседании правительства, что не хочет быть причиной войны. Будто бы и бумагу подписал. Лежит на его столе, в коричневой кожаной папке. Заглянуть пока не удалось.
    
     
      — Как сибирский буран

      Прискакал атаман,

      А за ним есаулы лихие.

      Он на сивом коне,

      Карабин на спине,

      При боках пистолеты двойные;

      Кивер с белым пером,

      Грудь горит серебром,

      Закаленная сабля булатна…

     

    
    — Можете сказать этому… двоюродному брату, чтобы не рисковал. Похоже, правда. Его превосходительство любил домашних птиц… Ну что же, Сергей, делаете успехи. Прямо «Espia Mayor».
    — «Espia Mayor»? Это — «главный шпион» по-испански?
    — Сергей! Никогда! Никогда не показывайте начальству, что вы — сапиенс. Такое не прощается.
    
     
      — Шумно строятся в ряд,

      Громко шашки гремят,

      Развевается белое знамя.

      Кони борзые бьют,

      Пыль копытами вьют,

      И в очах их свирепое пламя.

      Все — как пламя огня,

      Атаман — на коня

      И тяжелыми брякнул ножнами.

     

    
    — Николай Федорович, я давно заметил… У вас очень мрачные шутки. Не шутки даже, вы словно… не верите. Сапиенс, Три У… Вы считаете, что и в Новой России будет все так плохо?
    — Честно? Да. Уверен — процентов на девяносто.
    — Но только на девяносто, десять — в нашу пользу! По-моему, не так и… безнадежно. Между прочим, сегодня к нам еще кое-кто прибудет. Тайно. В Атаманский дворец не пойдет. Сказать?
    — Сеньор Espia Mayor! Хотите на гауптическую вахту? Погодите… Корнилов?
    — Корнилов.
    
     
      — Вдруг блеснул, как стекло,

      Длинный меч наголо,

      И пошел молодцом пред рядами.

      Казаков обскакал, —

      «С Богом, дети!» — сказал.

      Казаки на седло поднялися…

      Засверкали мечи,

      И орлы-усачи,

      Как на пир, на войну понеслися!..

     

    
    
* * *

    — Нет, Николай Федорович, не взял меня Голубинцев в полк. Говорит, ему донской казак нужен, а не Хивинский. Шучу… Я сам к начштаба пошел, к господину Семилетову. Думал по крайней своей наивности организовать инженерную роту, все-таки по специальности. Где там! Объяснили, что я теперь не поручик, а подъесаул — и заставили совсем иной отряд формировать. На деревянных лошадках… Жаль, хотелось среди Зуавов остаться. Там, в полку, наших, мало осталось, нагнали целую тысячу желторотиков, взводными подпоручиков поставили, Иловайскому роту дали, а нашего Згривца хотели сразу к Голубинцеву заместителем. Еле отбился, на 1-й батальон пошел, замом нового полковника сделали — который в поезд вместе с Ольгой Станиславовной сел. А «Сюзанну» забрали, в вагонных мастерских она сейчас. Успеют — сделают из нее целый бронепоезд. Господин Мионковский — заместитель командира артдивизиона, про отца Серафима ничего не скажу, не знаю… Но это все, Николай Федорович, лирика, почти Игорь Северянин, а у меня вот что из головы не идет. Вы представляете себе цистерну? Не слишком большую, чтобы в кузов обычного грузового авто вмещалась? А еще лучше — сразу на колесах…
    
* * *

    — Парсуну с ихней рожи снимают, — усмехнулся незнакомый мне сотник, кивая в сторону атаманской приемной. — Для гиштории.
    Мы с Чернецовым переглянулись. Василий скривился, скользнул рукой по кобуре… Вздохнул. Комментариев не требовалось. Каледин закрылся в кабинете с руководством Круга, судьбу Тихого Дона обсуждает, а тем временем…
    — Пар-суна, — задумчиво повторил Чернецов. — Па-трет.
    «Патрет» обнаружился в огромном кресле у самого окна. «Патрет» и сам был немал, и ростом, и статью — и помянутой «рожей». Небрит, обвешан оружием, затянут в кожаную тужурку, на правом сапоге — огромная латка. Типаж! Бородатый толстячок, пристроившийся напротив с большим листом белого ватмана, священнодействовал, не опуская карандаша. «Патрет» поглядывал на него искоса, но не возражал. Для гиштории!
    Я присмотрелся. Нет, не Стенька Разин. Просто здоровенный Брундуляк в комиссарском прикиде. Не иначе, из театрального реквизита позаимствовал. И тужурка сидит криво, и кобура на поясе кажется бутафорской.
    …И усики какие-то несерьезные. Шикльгрубер, блин!
    Нас «патрет» не заметил. Ответственное дело — входить в гишторию. Даже не почешешься!
    — Господин Репин! — Василий вежливо улыбнулся художнику. — Мы вас, извините, потревожим.
    — Я — не Репин, — растерянно проговорил толстячок, отступая к стене. — Я — Кудин, Леонид Кудин, сотрудник «Донской…»
    Осекся. Умолк.
    — Чернецов…
    Голос, прозвучавший из кресла, оказался самым обычным — не ревом, не хрипом. Кажется, «патрет» даже слегка пуганулся. Впрочем, уже не «патрет». Навстречу нам с шумом поднимался сам Председатель Донского Революционного Комитета Федор Григорьевич…
    — Подтёлков, — бесцветным голосом констатировал Василий.
    Шагнули вперед — разом, не сговариваясь. Стали лицом к лицу. Замерли. Кобура на поясе бывшего подхорунжего уже не казалась бутафорской — как и «кольт» на боку ушастого. Правая рука Чернецова еле заметно дернулась… Опустилась.
    Молчали. Смотрели друг другу в глаза. Секунда, другая… пятая — медленные, тяжелые, звенящие. Ни слова, ни вздоха. И вдруг я понял: оба видят что-то совсем иное: серое небо, покрытое квадратами и ромбами, окровавленный снег, брошенное наземь изрубленное тело, узкий клинок, раз за разом ударяющий в свежее мясо. «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!»
    …И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…
    Они видели — и не могли понять. Мгновения катились дальше, ускоряясь, улетая с легким шелестом в бесконечный броуновский рой Вечности, в самую ее сердцевину, в кипящий Мальмстрим моего совершенного Мира — изменившегося, но не забывшего…
    Наконец, побледневшие губы Чернецова дрогнули:
    — Ты, Подтелков, не здесь переговоры веди.
    Отступил на шаг, резко выдохнул. Дернул губы улыбкой:
    — Ты со мной разговаривай. С моей дивизией!
    — Так хуч с тобой, Василий Михалыч!
    Подтёлков тоже ухмыльнулся — во весь зубастый рот. Он не боялся. Он уже убил своего врага — на кровавом снегу, под покрытым квадратами и ромбами небом.
    — Все одно, наш верх ныне. А условия такие будут. Власть Донревкому передается. И ценности все, что банках, и оружие, и огнеприпасы…
    Краем глаза я заметил, что забытый всеми Не-Репин вновь принялся за работу. Карандаш так и летал над ватманом, вверх вниз, влево-вправо… Гиштория!
    — Добровольческая которая армия — интерви… интерну… В общем, под замок и за решетку. А за то Дону нашему советскому — полная свобода и праздник всех трудящихся. Да только не для тебя, Василий Михалыч. Кончились твои праздники!..
    Я ждал, что Кибальчиш не выдержит, закричит, но ушастый не дрогнул лицом. Лишь тонкие, потерявшие цвет, губы шевельнулись:
    — Подтёлков! Ты же казак, настоящий, коренной, из Усть-Медведицкой. Не губи Дон! В Бога не веришь — мать с отцом вспомни!.. И учти: в следующий встретимся — убью. Я не пугаю, подхорунжий, предупреждаю просто.
    Подтёлков отшатнулся, дернул небритой щекой, но внезапно расхохотался — гулко, раскатисто:
    — Эх, Василий Михалыч! А я и предупреждать не буду. Считай, я тебя кубыть уже убил. А власть советская — она нашему Дону спасение несет. От таких как ты! Ну, вроде как поговорили, ваше высокоблагородие?
    Чернецов, не отвечая, резко повернулся, поглядел на меня, махнул рукой:
    — Пойдем!
    — Господа! — внезапно воззвал художник. — Господа! Покорнейше прошу, так сказать, кинуть взор… оценить!
    Мы переглянулись.
    …На белом листе бумаги — неровные серые линии, острые узнаваемые силуэты. Двое. Друг против друга — враг против врага. Сейчас кинутся, вцепятся в глотки, чтобы не ослаблять хватку даже после смерти. Такие будут воевать и между четырех райских рек.
    Когда только успел, Не-Репин?
    Долго молчали. Смотрели.
    — Знатно! — выдохнул, наконец, Подтёлков. — Считай, уважил. От души!
    Ушастый лишь коротко кивнул. Художник засуетился, протянул карандаш:
    — Расписаться, господа! Пожалуйста, пожалуйста!..
    Вновь переглянулись. Карандаш пробежал по ватману. Раз, другой… Чернецов устало повел плечами, вновь поглядел на меня…
    — Сейчас!
    Я в последний раз скользнул взглядом по рисунку. Жаль, ксерокс еще не изобрели!
    — Федор Григорьевич! А где господин Бармалей? В смысле Голубов?
    — А кой пес он тебе сдался, кадет? — Подтёлков-Брундуляк недоуменно сощурился. — Эге, да ты часом не Кайгородов будешь? Тогда отвечу, потому как зауважал я тебя после Глубокой, сильно зауважал. На хер послан твой Бурмулей — через семь кологробин с присвистом. Убег — сыскать не можем. И пусть катится со своим примиренчеством и прочей эсэровщиной-черновщиной. Мы, большевики, на таких ложили с пробором, понял?
    — Клали, — поправил я. — С прибором — в узел ухренованым и со всей приездодыриной штатной амуницией. Благодарствую, понял.
    Понял! Голубова-примиренца не будет, Дон уйдет под Брундуляка, значит, кровь польется сразу, в семь ручьев. Бывший подхорунжий стесняться не станет — ни с «кадетами», ни с «левым элементом». Туго придется 2-й Социалистической роте — и не только ей одной. Вот — новый поворот, Брундуляк ревет, к нам на Дон идет, счастье всем несет…
    Разъяснили, спасибо. Пора!
    — Стойте! — отчаянно закричал Не-Репин. — Еще чуть-чуть, еще штришок!..
    Гиштория!
    
* * *

    — …Что смогу, то сделаю, Филибер. Поговорю с Богаевским Митрофаном Петровичем, с Назаровым, с нашим Поповым. Думаю, уболтаем Каледина, упросим остаться. Но только на несколько дней, больше не получится. Не успеваем мы, Филибер, ничего не успеваем — руки опускаются. И мало нас, хоть плач. Всем говорю, что в дивизии уже шесть тысяч, а на самом деле и половины нет. Найди Корнилова, объясни ему, растолкуй. В Сальских степях корпус спрятать можно, мы и «добровольцы» — уже сила. Вместе будем — не съест нас Подтёлков, зубы свои кривые обломает. А кто командовать станет, на месте решим, не так это, я тебе скажу, и важно. Найди Корнилова, Филибер! Найди!.. Черт! Стыдно сказать, но хорошо, что ты рядом был. Увидел я Подтёлкова — и как во сне оказался. Ни рукой двинуть, ни убежать. Он ведь знает, сволочь, что я убит, что всё вокруг словно… ненастоящее. Ты не слушай меня, Филибер, сейчас пройдет. Мне нельзя, я ведь этот… герой, надежда Дона, чуть ли Иван-Царевич… А вы, полковник Кайгородов, ко всем вашим многочисленным недостаткам, еще и разгильдяй. Погоны — где? И па-ачему до сих пор в гражданском?!
    
* * *

    Странная невиданная туча остановила его прямо посреди Барочной, напротив знакомого двухэтажного дома. Он спешил, думал совсем о другом — и случайно скользнул взглядом по серому небу. Снег падал до самого утра, затем перестал, но облака никуда не ушли, напротив, стали еще гуще, еще темнее. Но то, что увидел, все-таки поразило: не облако, не туча даже — гигантская черная глыба в насупившихся мрачных небесах. Твердь, наконец, стала твердью, маски сброшены, убран нестойкий флер.
    Каменная гора — небесный антрацит — казалось живой. Она росла, двигалась, неторопливо наползала на плоские крыши невысоких домов, погребая под собой беззащитный город.
    Он не верил в знамения. У Мира имелись иные возможности напомнить о себе, заставить слушать. Но это внезапное явление небесной горы, нависшей над обреченным на скорую и страшную гибель Новочеркасском, заставило остановиться, забыв о спешке, о неотложных делах, даже о близкой войне.
    Он, суетливый муравей, стоял у самого подножия. Он хотел даже не подняться наверх, нет — сокрушить, опрокинуть черное страшилище, перевернуть набок, сбросить в бездну… На что надеялся? На то, что у Мира, им сотворенного, нет от него тайн, и ему, единственному среди сотен миллионов, ведомо Будущее? Но так было лишь вначале. Изменившийся Мир обрел право на тайну Грядущего. Никогда не бывшее Сегодня обернется непредсказуемым Завтра.
    Душа-бабочка мчалась, несомая холодным зимним ветром, в сонме душ иных, столь же беззащитная и слепая, как и мириады когда-то живших, живущих и собирающихся жить.
    Он бросил окурок в грязный затоптанный снег и шагнул навстречу черной горе.
    

    Лабораторный журнал № 4
    19 марта.
    Запись одиннадцатая.
    Честно дочитываю Журнал № 2, хотя полезного откровенно мало. Материал любопытный, но скорее для психолога, чем для того, кто готовится к «погружению». Чем дальше, тем больше Второй уходит от всякой конкретики, описывая исключительно собственные мысли и ощущения. Встречаются порой и суждения, с которыми я бы охотно поспорил, но не страницах журнала, а лично с автором. Последнее, увы, невозможно.
    Одна запись сделана как будто специально для меня:
    

    «В Q-реальности можно найти только себя самого. Это не „машина времени“. Глупо и смешно использовать „погружения“ для проведения научных экспериментов. С тем же успехом можно ставить опыты во сне. Историку советую забыть о своей профессии. Все мы теперь — только пациенты…»
    

    Чуть ниже:
    

    «…Раздражающий всякого нормального человека догматизм историков с их извечным заклинанием: „История не знает сослагательного наклонения…“»
    

    Да уж… Рискну заметить, что опыты во сне ставятся уже много лет. Причем не только «хакерами» и последователями Джимми-Джона, но и представителями самой что ни на есть «официальной» науки. Насчет же догматизма… Проще всего присоединится к дружному хору критиков, обвиняющих моих коллег во всех смертных грехах, тем более «догматиков» и сам не выношу. Однако никто не судит об уровне науки по количеству плохих ученых. Историков же ругают обычно в тех случаях, когда не нравится История. В болезни обвиняют врача-диагноста.
    Фраза насчет «сослагательного наклонения» историками употребляется крайне редко. Ее обожают политики (в России, скажем, Геннадий Зюганов, а в «позднем» СССР — Михаил Горбачев) и повторяющие их заклинания журналисты. Любой грамотный историк прекрасно знает, что суть его работы как раз и заключается в постоянной возне с «сослагательными». Изучая причину того или иного события, каждый раз видишь «боковые отростки», иногда весьма и весьма разветвленные.
    Между прочим, столь критикуемые историки предприняли серьезный поиск автора помянутой фразы. Не нашли, однако выяснили, что среди «наших» этого умника нет. Натан Эйдельман, услышав в очередной раз про «сослагательное», заметил: «Ерунда! Даже смерть знает сослагательное наклонение!» Q-реальность свидетельствует, что он абсолютно прав.
    Иное дело, «машина времени». Точнее, без кавычек — Машина Времени (МВ). Здесь Второй совершенно прав. Q-реальность — возможность весьма точной реконструкции прошлых эпох в человеческом сознании. Насколько точной — судить пока рано. Чтобы не распространяться больше на эту тему, замечу, что историки не слишком обрадуются появлению настоящей МВ. В этом случае наука История в ее нынешнем виде просто исчезнет, став чем-то средним между географией и этнографией. Не говоря уже о том, что МВ, мягко говоря, очень сильно изменит всю нашу жизнь. Не уверен, что к лучшему.
    К «погружениям» в Q-реальность все это прямо не относится. Она вполне допускает эксперимент — в тех разумных пределах, как и всякая реальность. Мечников выпил сыворотку с холерными эмбрионами, что куда опаснее, чем проводить полевые исследования в «очень настоящем сне».
    Исторический эксперимент в Q-реальности безопасен не только для Истории как таковой, но и для самого экспериментатора. В последние месяцы довелось прочитать немало популярной и художественной литературы о всяческих «янки при дворе», легко и с успехом меняющих Историю. Мои коллеги не обращают на эту писанину никакого внимания — и зря. Она не только исчерпывающе характеризует авторов и потенциальных читателей, но и может служить великолепным пособием по «технике безопасности» для будущих «хронолопилотов». Я им заранее сочувствую. Взяв за образец практически любую подобную книгу, они смогут прожить в Прошлом недолго — зато очень мучительно.
    Материальное перемещение в чужое Время, особенно достаточно отдаленное (век-два) опасно само по себе. Первыми отважного «хронопилота» встретят местные микробы. Иных встречающих может не понадобиться.
    Q-чип позволяет отчасти снять подобные проблемы и дотянуть до ближайшего усатого городового — или стражника с копьем наперевес.
    Возьмем на вооружение схему, предложенную моим предшественником. Фаза «А» — снятие накопившихся за жизнь проблем, она же — возможность как следует «встряхнуться». Отчего бы и нет? Где мой пулемет «Вулкан»?
    Одного пулемета, конечно, мало. Вот образец тщательной подготовки очередного «янки»:
    

    «Сашка был хорош! Очевидно, он тоже задумался о своем предстоящем существовании.
    Облаченный в белый костюм с жилеткой, белые кожаные туфли на пуговицах, в стетсоновской шляпе и с тростью, он выглядел этаким Чеховым Антоном Павловичем, излеченным от чахотки и вместо Сахалина побывавшем на каторге Новой Каледонии.
    Приветствовав меня небрежным кивком, он счел нужным заметить:
    — Свой путь земной пройдя до половины, я решил, что пора приобретать ПРИВЫЧКИ! Для начала — ни капли спиртного до захода солнца, ежедневно — свежее белье и рубашки, и никакого металла, кроме золота…
    В подтверждение он продемонстрировал мне массивный, как кистень, брегет с репетицией, пригодную для удержания бультерьера цепь поперек пуза и перстень с бриллиантом каратов в десять.
    — Недурно, — сказал я. — Совсем недурно. Только как насчет пистолета? Тяжеловат будет…
    — Могу водить при себе телохранителей или сделать золотое напыление…
    — Тоже выход. Однако это все для девочек. А в натуре соображения имеются?
    — Натюрлих, яволь!..»
    

    Между прочим, обояшка-«янки» собирается не много, не мало «переиграть» Гражданскую войну. В таком деле без цепи золотой поперек пуза, конечно, никак.
    Прав, Первый, прав! Современная книга служит для сублимации, а не для пополнения запаса идей и знаний. У автора явно наблюдались проблемы со сменой белья.
    Что касаемо соображений (которые «натюрлих, яволь!») то они у всех Сашек на диво однообразны. Если дело касается Гражданской войны, ее следует всенепременно «переиграть» и, конечно же, в пользу белых. Звон «сорока сороков» над Москвой, Антон Иванович Деникин в белом танке въезжает на Красную площадь, на броне — поручик Голицын и корнет Оболенский с автоматами «Абакан»…
    Для подобных свершений требуются «янки» соответствующего калибра. Цепи на пузе недостаточно, надо быть еще чемпионом по восточным единоборствам, фехтованию и стендовой стрельбе, покорителем прекрасных дам… Что еще? Да! Изучить ниндзюцу по самоучителю с картинками (не шучу!). Герои, что с них взять?
    Но и этого мало. Помянутый Сашка в кризисных ситуация действует так:
    

    «…Мощным толчком бросил тело вверх, ухватился руками за горизонтальный сук, отходивший от древесного ствола не меньше, чем в трех метрах от земли. Качнулся, как на гимнастической перекладине, словно собирая крутануть „солнце“, но в точно рассчитанный не им, а его тренированным, знающим, что делать, телом момент разжал пальцы. В полете развернулся винтом на 180 градусов…»
    

    «Не меньше, чем в трех метрах от земли…» Это уже не герой, это Гамадрила. С подобной фауной любую войну можно выиграть одной рукой. Лапой, в смысле. Развернуться винтом на 180 градусов прямо над Красной площадью…
    В реальности же — даже в Q-реальности… Недолго бы протянула Гамадрила! Не помогли бы ни «тренированное, знающее, что делать, тело», ни пистолет с золотым напылением, ни даже пулемет «Вулкан». Не дотянула бы Гамадрила и до захода солнца, дабы хлебнуть мутного картофельного самогона. Натюрлих, яволь!
    Все это, конечно, литература, фантастика. Но так думают и рассуждают не самые глупые люди. Неудивительно, что моих коллег-историков подобный подход к «сослагательности», мягко говоря, не слишком убеждает.
    Я не собираюсь выигрывать Гражданскую войну.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    7. Изменения Q-реальности.
    Прежде всего некоторые соображения, поневоле возникающие при изучении работы «Группы исследования физики сознания». Выше я неоднократно упоминал «подопытных» и «экспериментаторов». Исследования проводились не один год (возможно, идут и сейчас). С учетом того, что даже усовершенствованный Q-чип можно активизировать не более трех раз, причем с известным итогом, возникает вопрос о судьбе «подопытных». Даже если каждый «погружался» только один раз, его судьба все равно незавидна. Есть неподтвержденный рассказ о том, что была применена распространенная метода: на роль «кроликов» приглашались безработные из мегаполисов, которых заставляли давать подписку о неразглашении и «отсутствии претензий». Таковые действительно не предъявлялись.
    В связи с этим вспоминается один из «пионерских» проектов по исследованию Ноосферы — «Феникс» (Montauk Project). В ходе экспериментов в Монтауке мозг добровольцев (тоже безработных) облучали высокочастотными радиоимпульсами. Смертность среди испытателей достигла почти ста процентов. Проект в конце концов был заморожен, но не ликвидирован.
    Если бы эксперименты ставились на собаках или даже тараканах, какой шум подняла бы пресса! Саргати точно бы распяли. А так… Как говаривал фельдмаршал Шереметев: «Людишков хватает».
    Я далек от морализаторства. Миллионы жизней тратятся вообще без толку. Бомжи и алкоголики, испытывавшие Q-чип, не только послужили науке в самом прямом смысле, но и смогли закончить свои дни в достаточно комфортных условиях. Помянул я это обстоятельство, дабы мы, готовящиеся к «погружению», не считали, что приносим какую-то особенную «жертву». За Q-реальность уже заплачено очень дорого, мы все — лишь очередная лепта.
    

    Эксперименты позволили достаточно быстро составить «карту» изменений Q-реальности. Подробности не сообщаются, но можно догадаться, что сперва менялась мощность импульса («удара» по мозгу). Закономерность выявилась простая: чем сильнее импульс, тем глубже «погружение». В связи с этим следует серьезно подумать о «путешествии» на несколько веков назад. Теоретически необходимый импульс рассчитан (он есть на диске с программами), но предупреждение о том, что «возвращение не гарантируется» следует принимать всерьез. «Погружение» на срок больше ста лет сокращает и без того небольшой «остаток» наших дней до минимума.
    Первый с его пушкинской эпохой сильно рисковал.
    «Географический» разброс был достигнут без подобных жертв. Смещение точки эксперимента достигается небольшим изменением частоты, не влияющим на состояние мозга. Поэтому можно смело «заказывать» в качестве «площадки приземления» Южный полюс.
    Столь же несложной оказалась «прописка» в Q-реальности: нужный возраст, внешность, одежда и необходимый минимум вещей. Все это сейчас заранее вносится в программу и без особых проблем «материлизуется». Предпринимались попытки «оптимизировать» личность подопытного, допустим, наградить ее знанием нескольких иностранных языков (или помянутого ниндзюцу). Результат был однозначно отрицательным. В Q-реальность мы берем (если не считать запаса папирос) лишь то, что имеем.
    Следует также иметь в виду, что сама Q-реальность адекватна реальности истинной только в момент нашего в ней появления. Уже оно само является нарушением обычного хода вещей — даже если мы еще ничего не успели предпринять. Описанный Брэдбери «эффект бабочки» не проявляется в мгновение ока, но изменения рано или поздно становятся достаточно заметными. Именно это создает эффект Q-Будущего, никогда не совпадающего с реальным.
    Вывод по Пункту 7. Мы должны быть готовы к тому, что изменим Историю даже без всякого желания. Насколько серьезно, предугадать совершенно невозможно. Еще более непредсказуемы попытки создать Q-реальность с заранее измененными характеристиками.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 3–3
    

    — Я плохой дипломат, господин Кайгородов. Я не могу называть вас по званию, полученному от Донского правительства. Оно столь же… законно, как и само правительство. Не удивлюсь, если скоро каждая станица начнет раздавать собственные ордена. Это не мелочь, это верный признак катастрофы! Между прочим, я тоже вправе обидеться. Каледин не пожелал меня видеть, прислал вместо себя даже не генерала Назарова, не генерала Попова, а…
    — Земгусара, — подсказал я, понимая, что все напрасно. Лишняя встреча, лишний разговор. Мои коллеги, конечно, тихо сошли бы с ума от зависти, но я-то пришел не за материалом для статьи. Нет, даже статьи не напишешь, в реальном мире этой встречи не было и быть не могло. Мой собеседник не приезжал в Новочеркасск 31 января 1918 года. Его ждали, его звали — тщетно. Здесь, в изменившейся Вселенной, приехал сам, только что пользы?
    — …Если вы нарываетесь на ком-пли-мент, господин Кайгородов, то скажу сразу: не дождетесь. Дело не в вашей личной храбрости и не в храбрости господина Чернецова. Организация не терпит импровизации. То, что у вас, в Новочеркасске, происходит, трудно назвать даже импровизацией, это, господин Кайгородов, мышиная возня в горящем доме!
    Костюмчик в мелкую полоску, солдатские сапоги на ногах… Я уже не удивлялся — форма у них такая. И вообще, тот, к кому меня провели сквозь три караула, оказался слишком уж ожидаемым, хрестоматийным. Знакомое по фотографиям скуластое лицо, короткая пегая бородка, отрывистая резкая речь. Разве что ростом не вышел — макушкой как раз мне до уха. А так Корнилов — как Корнилов. Хоть в кино снимай — в очередной версии «Хождения по мукам». Текст уж точно Алексей Толстой писал.
    — Мои условия — вся полнота, вся мощь военной власти. Если вы зовете Добровольческую армию в Сальские степи, этот район должен перейти под полный наш контроль с назначением всей администрации и передачей финансовых и прочих ресурсов. Никаких есаулов Чернецовых и… земгусаров. Ваши солдаты и офицеры будут зачислены чинами в Добровольческую армию на общих условиях…
    Захотелось курить. Я попытался вспомнить, курит ли этот фанат организации, поискал глазами пепельницу… Ладно, дотерплю! Но какого черта он приехал? Кого думал искусить своим «полным контролем»? У самого-то хорошо если два полка в Ростове. Не спешат поручики Голицыны с друзьями-корнетами под его знамена. И какие знамена? Если Донское правительство хотя бы выбирали, то у этого Ганнибала — самое настоящее незаконное вооруженное формирование. А сам он — беглый зэк с 58-й статьей за плечами. ГКЧП, понимаешь!
    — Можете передать все слышанное слово в слово, господин Кайгородов. И это — мое последнее слово. За сим более не задерживаю…
    Руки он подавать не собирался, а я не претендовал. Уже возле самых дверей не выдержал — оглянулся. Маленький человек в клетчатом костюме стоял на давно не метенном паркете, гордо вздев пегую бородку…
    Спросить? Не статью, так мемуары напишу.
    — Лавр Георгиевич! Одного не понимаю. Сейчас вам предлагают отступать на Кубань. Дело ваше, вам Богу рапорт отдавать. Но почему в Екатеринодар надо идти степью? Почему не сесть в поезд? Зачем вы отдаете большевикам железные дороги? В Батайске у Антонова-Овсеенко не армия — толпа рабочих-красногвардейцев, вы их без труда вышибите. Один полк прикрывает станцию, остальные уходят эшелонами — прямиком на Екатеринодар. Зачем устраивать… Ледяной поход? На хрена, извините, все эти подвиги?
    Бородка дрогнула. Тяжелый взгляд ударил, толкнул к двери.
    — Судите не выше сапога, господин… земгусар! И позвольте мне самому определять стратегию и тактику… Хивинский, проводите!
    Хиви… Кто? На миг я забыл даже о Ледяном походе. Они что, моего Михаила Алаяровича сманили? Не отдам!..
    — Прошу!..
    Слава богу! Мордатый, с кошачьими усиками, в долгополой черкеске со сверкающими газырями, с кинжалом на расшитом бронзовыми бляхами поясе… Этот не из Зуавов, этот из цирка.
    Может, просто ослышался?
    
* * *

    Ольга Станиславовна Кленович ждала в пустой приемной у огромного подоконника, на котором бедовал замерзающий фикус. Увидел меня, резко повернулась, взглянула. В глазах — немой вопрос.
    — Аллах акбар, мадемуазель! — вздохнул я. — Не лечится. Пойдемте лучше в «Арагви»!..
    Благодаря ей я и попал в этот кабинет. Посланца «есаула» Чернецова пускать не собирались, но прапорщик Кленович настояла. Корнилов хорошо помнил ее по 1917-му, по Ударному полку. «Егорий» с «веткой» вручал лично — после страшных боев у Луцка.
    …В сжатых пальцах — знакомый платочек, брат-близнец уже виденного. Белая ткань, маленькое красное пятнышко. Отвернуться я не успел. Пальцы дрогнули, платок исчез…
    — Обменялись мнениями, — взял ее руку, постарался улыбнуться. — По крайней мере, совесть чиста.
    — Вы… Вы не договорились?! Но… Николай Федорович! Николай… Это невозможно! Ты… Вы должны попытаться!..
    Мы спускались по широкой лестнице мимо нелепых гипсовых ваз, доверху забитых окурками, и я прикидывал на «ты» мы с ней или на «вы», кто я для нее — «Николай» или очередной знакомый офицер с «ичем». Соратник по борьбе…
    О чем-то ином не думалось. Успею еще! Выйду на улицу, взгляну на черную гору в сером небе, рассеченном квадратами и ромбами…
    — Кайгородов! Кайгородов, стойте!..
    Остановиться не успел — что-то шумное скатилось сверху, что-то крепкое вцепилось в локоть.
    — Оленька, не пускайте его!..
    Развернули, встряхнули, поставили по стойке «смирно»… На меня смотрел Чудо, то есть, конечно, Чуд Маниту.
    — Кайгородов, не вздумайте убегать!
    Сопротивление было совершенно бесполезно. Нагнали, схватили, пленили, обездвижили, сейчас начнут уставу учить. Или с лестницы спустят. Чуд Маниту — не из тех, кто шутит.
    — И вам здравию желаю, ваше превосходительство, — покорно откликнулся я, даже не пытаясь вырваться. — Хоть кого-то в полной форме увидел! Специально для меня переодевались?
    Иронизировал я зря — Чуд Маниту был чудо, как хорош. Генерал Марков — в «парадке», с Георгием, с Владимиром на шее, с серебряным аксельбантом, с академическим значком, погоны в золоте, бородка подстрижена… Йо!
    Й-о-о-о-о-о!!!
    Где Репин?!
    — Фу, поймал! Кайгородов, я все знаю, с вами не захотели разговаривать, вас оскорбили, вас послали к черту, вы страшно обиделись… Но… Послушайте!..
    
* * *

    — …Лавр Георгиевич — не сахар, я тоже не сахар, и вы на сахарин не похожи. Мы не в кондитерской, Кайгородов, мы на войне. Смерть имеет вкус дерьма, и когда ведешь полк на пулеметы, сам чувствуешь себя дерьмом. У нас такое ремесло, Кайгородов, и не пытайтесь изображать здесь смолянку, впервые открывшую Поль де Кока. Я попытаюсь вам объяснить… Черт, весь последний год только и делаю, что объясняю — комиссарам Керенского, гражданам «комитетчикам», всем этим, прости господи, столичным политикам… Когда человек болен, зовут врача — и доверяют ему, иначе настанет, извиняюсь, полный кирдык с духовым оркестром. Почему же во время войны не хотят довериться военным?! Лавр Георгиевич знает, что делать с дивизией в бою, и я знаю, у меня такая профессия. Вам что, рекомендательные письма нужны? Ну, вот Георгий, 4-я степень, может руками потрогать. Получил в 1915 году за бой под Творильней. У меня и Георгиевское оружие есть, хотите покажу? Кайгородов! Поймите сами и объясните вашим стратегам в Атаманском дворце: так не воюют. Нельзя просто составить план, бумажками сражения не выигрывают. Нужен командующий — и войско, которое он ведет. Если понадобится, черт возьми, то и на пулеметы. Иначе не победить, иначе вас закопают даже без духового оркестра — или вообще воронам выбросят. Войска у нас нет — и у вас нет. Если мы разделим те крохи, что наскребли, растопчут поодиночке, будь каждый из нас хоть самим Ланцелотом. Раздавят, плюнут — и дальше пойдут. Ваши казаки не хотят бросать Дон, понимаю, но объясните им, что нельзя разгромить врага, защищая кусок территории. Мы вернемся на Дон, обязательно, скоро! Мы и в Москву вернемся — но сейчас всем нужно быть вместе. Тогда еще остается шанс. Доверьтесь врачу, Кайгородов! Послушайтесь доктора, он добрый, он хороший… Хотите я вас буду «высокоблагородием» называть? Ну… Я у вас с Оленькой шафером на свадьбе буду, только соглашайтесь, не уходите в степь, сами сгинете, людей положите… Что вы так на меня смотрите, Кайгородов? Да, это я, генерал Марков, я со всеми ругаюсь, всем пытаюсь объяснить, говорят, у меня очень плохой характер…
    
* * *

    Небесная гора — черный антрацит — никуда не делась, напротив, стала больше, спустилась к самым крышам, расталкивая послушные серые облака. Ни стука, ни шороха, тяжелая твердь была безмолвной, она словно притягивала звуки, оставляя лишь легкий треск льда на растоптанных лужах. Невиданная чуждая мощь глядела с близких высот на плоскую беззащитную планету, готовая рухнуть, проломить тонкую земную корку, взметнув к небесам огненные волны, притаившиеся под ее поверхностью. Смирись, человек!..
    Двое, неторопливо идущие по заснеженной улице, не смотрели на небо. Хруст льдинок под ногами, холодный ветер, забирающийся под воротник, негромкий звук голосов… Их маленькая Вселенная сомкнулась, став недоступной даже для погибели, нависающей с тяжелых зимних небес.
    — Если хочешь, называй Филибером. Николай — не совсем мое имя, это имя деда. Я взял его не только в память о том, кто дал жизнь моей матери, но также из чувства справедливости. Его некому вспомнить, от него осталась только одна фотография, нет даже года рождения. Он был расстрелян за двадцать один год до того, как появился на свет я.
    — Как страшно, Филибер… Моего деда тоже расстреляли, он был повстанцем, «красным», его убили русские солдаты совсем недалеко от моей родной Варшавы, в Зомбках, на правом берегу. Страшно — и странно. Я, полька, готова умереть за Россию и буду убивать «красных»… Филибер! У меня к тебе просьба — не смей меня жалеть. Ты все понял, у меня туберкулез, очень тяжелая форма, память о немецком плене, будь он проклят. Но — не смей! Я — не тургеневская девушка, не призрак на кладбище. И не обращай внимания на шуточки о свадьбе. Почему-то всем кажется, что это очень смешно. Жених не сможет даже поцеловать меня у алтаря — безопаснее приложиться к пробирке с ядом. Но я — живая и буду жить. А когда мы… Когда вокруг никого нет, можешь называть меня Сашей, так меня звали в детстве. Может быть, ты знаешь, в Польше Оля — это Александра, отсюда и путаница… Представляешь, чуть было не сказала «когда мы не в строю»!
    Они шли по холодному пустому городу, которые так и остался для них чужим, сжавшимся до узости нескольких еле знакомых улиц. Город не смотрел на них, занятый иными заботами, напуганный близкой войной, уже подступавшей к самым окраинам. Они тоже пришли с фронта — и уходили на фронт, ставший для них важнее всего, важнее даже этих коротких минут под черным враждебным небом. Влюбленные говорят о чем угодно, кроме войны. Они говорили о войне.
    — Марков прав, Филибер. И Корнилов прав, он просто не умеет общаться с людьми, он очень одинок, ему нелегко. Командовать армией, которой нет — что может быть тяжелее? Филибер, поговори со своими, еще не поздно. Вместе мы победим, обязательно победим, ты должен поверить, должен согласиться!.. Если хочешь, если ты действительно хочешь, я буду в твоем полку, в твоем батальоне, я пойду вместе с тобой в атаку, буду рядом, пока мы не победим — или пока ты будешь этого желать.
    — Сергей Леонидович прав, Саша. Нас слишком мало, мы погибнем врозь. Но еще опаснее менять уже принятое решение, сворачивать на полном ходу. Чернецов начал свою войну, мы видим цель — и только от нас самих зависит добьемся ли мы победы. Корнилов и Алексеев даже не представляют пока, куда вести «добровольцев». Не хочу быть пророком… Но их решение может быть не самым лучшим. Мы уже в бою, Саша, мы в атаке. Если хочешь, пойдем рядом. Я этого хочу.
    Они оба знали, что от слов почти ничего не зависит. Фронт был близко, черное небо-гора касалось крыш, их незаметные следы заносил мелкий колючий снег, и страшный месяц мертвых — февраль-«доживи до весны» — вступал в свои права.
    
* * *

    — «Походный офицерский прибор» — не без гордости сообщил подпоручик Принц. — Из шести предметов. Первое и главное: котелок с дугой, исполнен из меди желтой, никелированной!
    На котелок я и обратил внимание, когда открыл дверь знакомого номера «Европейской». Стол у закрытого шторами окна, моя полевая сумка сдвинута к самому краю, а посредине…
    — Нумер второй — крышка, заменяющая сковороду, нумер третий — ручка помянутой сковороды, далее чайник и кружка и, наконец, шедевр людской изобретательности — яйцо для чаю, по-простому — ситечко… Николай Федорович, наши все такое купили, у кого, конечно, денег хватило. Традиция!
    Бывший юнкер и будущий Ален Даллес определенно доволен собой. Ну, с традицией не поспоришь!
    — На чай давали?
    Я сбросил полушубок прямо на диван, прикидывая, не стоит ли, наконец, пришить погоны. Или обойдется? Для их превосходительств я все равно — земгусар.
    — В смысле? — моргнул Принц, но тут же сообразил, заулыбался. — Тому, кто первый честь отдаст? Еще бы! Господа «нейтралы», казачки из казармы, как на парад выстроились, «благородиями» величали… Николай Федорович, было три записки, в смысле донесения. Груз уже на станции, под охраной. Охрана не наша, ростовская. Там целый эшелон прибыл, к вечеру еще один ожидается…
    Ростовский груз… Деньги и золото из Госбанка — и два эшелона. Если под завязку, два батальона. Неплохо!
    — С эшелоном прибыл командующий войсками Ростовского района, он сейчас в Атаманский дворец поехал.
    — Угу…
    Я подошел к столу, водворил на место полевую сумку, ткнул пальцем в «медь желтую, никелированную». Шесть предметов, однако. Тяжеловато будет — и многовато, разбаловались господа офицеры с денщиками и ординарцами. Яйцо для чаю! Мне и полевого котелка на все случаи хватало. Наш советский алюминий…
    — Вот что, Сергей. Теперь без шуток. Если чувствуете, что не потяните, отказывайтесь сразу. Нужно сформировать группу, скажем, взвод — из наших, из тех, кому верите. Но и местные пригодятся, человек пять, чтобы входы-выходы знали. Шоферы — трое или четверо. Оружие — только револьверы, винтовок не брать. Стрелять, скорее всего, не придется… Но… Всяко случается.
    Я специально смотрел в сторону. Путь подумает, пусть осознает. Шутки действительно кончились… Можно, конечно, обратиться к Чернецову, но у Кибальчиша в отряде — сплошные гимназисты. Мои ребята все-таки покрепче. А брать первых встречных — себе дороже.
    — Николай Федорович, я все сделаю. Разрешите приступить?
    За холодными стеклышками очков — холодный спокойный взгляд. А вырос парень!
    — Приступайте, — улыбнулся я. — Чтоб вам было легче, могу пообещать, что… «Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства».
    Сообразит? Мои студенты полчаса затылок бы чесали.
    — Можете быть покойны, ваше высокопреосвященство!
    Удивило не то, что вспомнил, а как ответил. Я поглядел ему прямо в глаза — и действительно успокоился.
    — Могли бы сказать «Monseigneur», — хмыкнул, — или даже «Eminentio cardinalis». Проявили бы е-рун-ди-цию!
    Это чтобы не слишком задавался.
    
* * *

   

   

    
     Целый день стирает прачка.
     Муж пошел за водкой.
     На крыльце сидит собачка
     С маленькой бородкой.
    
    Бог весть что приходит в голову — особенно при общении с великой русской интеллигенцией. Собственно, не бог весть что, Заболоцкий, однако контекст… А как еще назвать? И бороденка подгуляла, и вообще.
    — Но вы поймите, любезнейший Митрофан Петрович!..
    — Но и вы войдите в мое положение, батенька мой Евгений Харитонович!..
    
     
      Целый день она таращит

      Умные глазенки,

      Если дома кто заплачет —

      Заскулит в сторонке…

     

    
    — Как же так, любезнейший Митрофан Петрович? «Жизнь и кровь за отчизну — но не зерно»?
    — Ах, душа моя, Евгений Харитонович! Да, да! Есть закон, я обязан его соблюдать, даже если рушится мир. Не могу, не могу! Аd impossibilia lex non cogit! И вы не требуйте, не мучайте меня, умоляю!..
    
     
      А кому сегодня плакать

      В городе Тарусе?

      Есть кому сегодня плакать —

      Девочке Марусе.

     

    
    В положении Маруси из Тарусы оказался я. Мало того, что говорить запретили, так еще слушать заставили. И кого? Собрались русские интеллигенты, педагоги, Бобчинские, понимаешь, Добчинские со знанием латыни. Бывший начальник училища с большими усами, бывший директор гимназии — с маленькой бородкой и умными глазенками. Грешно, конечно, так о самом Митрофане Богаевском. Как ни крути — фигура. Донский Цицерон, Баян, историк от Бога, педагог.
    Мученик…
    Если все пойдет, как и записано в Книге Судеб, симпатичного интеллигента с бородкой, спикера первого Донского парламента, заколют штыками на окраине Ростова, предварительно вдоволь поизмывавшись. Он не взял в руки оружия, надеялся решить дело миром, соглашался включить большевиков в правительство…
    — Но… Дорогой наш Митрофан Петрович! Кто же от вас невозможного требует? Э-э-э… Аd impossibilia nemo obligatum. То есть, виноват-с, obligatur. Подпишите только!
    — Нет, дражайший Евгений Харитонович, вы меня терзаете! Я все понимаю, я готов умереть. Да-да! Готов умереть ради долга, но нарушить закон… Нет, нет, нет!
    У Походного атамана латынь — со скрипом, у собачки с маленькой бородкой — как из кувшина льется. Таращит собачка умные глазенки, вот-вот заскулит, заплачет. Но — упирается. Dura lex sed lex. Раз не по закону, пусть все прахом идет, в тартарары валится. Ну не dura после этого собачонка-то?
    — Митрофан Петрович! Через несколько дней в Новочеркасске будут большевики. Все — золото, ценности, огнеприпасы, оружие, наши головы — достанется «товарищу» Подтёлкову и присным его. Каледин не желает вмешиваться, заявление об отставке подписано. Вы — заместитель Атамана, вы — глава Круга…
    — Ох, Евгений Харитонович! Тяжек крест! Вы — Походный атаман, вы имеете право, даже обязанность увести войско, чтобы продолжить борьбу. Мой долг — остаться на посту, пусть этот пост — кабинет со старой мебелью. Я не строю иллюзий, я написал завещание, причастился… Но я не могу нарушить закон!..
    На столе — пачка бумаг. Все, что нам требуется — оружие на складах, деньги в банковских сейфах, паровозы в депо, уголь, бензин, приказ об эвакуации правительства… Если собачка будет скулить и дальше, придется брать силой. Не хотелось бы!
    Потому я и в кабинете с категорическим приказом — закусить язык. Не реагировать. Молчать. Слушать.
    Закусил, молчу, слушаю. Бедная девочка Маруся!
    — Будем реалистами, дорогой Митрофан Петрович. Новые выборы пройдут нескоро. Должность Атамана придется исполнять именно вам. И на выборах станут баллотировать именно вас. Вы всеми любимы, вы — душа Дона, извините за штиль. В конце концов, не верите мне, спросите у брата. А пока — подписывайте!
    Вот уж не думал, что наш Походный столь красноречив! Меня бы точно убедил.
    — Нет, Евгений Харитонович, нет. Это не собственность Донского правительство, которой я могу распорядиться. Это — собственность государства, России, ее вооруженных сил, частных лиц, иностранцев. А правительство… Мы не имеем нравственного права покинуть столицу. Сенаторы встречали варваров в курии. Пусть на моем надгробии напишут — «Исполнил закон». Sit ut sunt aut non sint! Извините…
    Понурил голову, ткнулся бородкой в грудь, провел кружевным платочком по глазам… Эх, Митрофан Петрович! Какой памятник? Собакам кинут — голого, даже без исподнего! Sit ut sunt… Пусть будет, как есть — или вообще не будет… Ничего у вас не будет, Митрофан Петрович, даже памятника.
    Бедная маленькая собачка протрусила к дверям. Обернулась.
    — Как я вам завидую, Евгений Харитонович! И вам, господин Кайгородов! Но у каждого — свой долг. И каждому — свое…
    …Suum, стало быть, cuique. Или «Jedem das seinem» — как на воротах Освенцима.
    Тихо закрылась высокая створка. Я прикусил губу. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Ребята будут гибнуть без патронов и сухарей, а этот — совесть свою интеллигентскую тешить!
    — Евгений Харитонович! Я создаю группу — именно на такой случай. Если потребуется — вооружу ее пулеметами…
    — Молодой человек!
    Тон был такой, что я предпочел не договаривать. Его превосходительство изволил… гневаться? Нет, улыбаться. Распушились чудо-усы, заиграли ямочки на толстых щеках.
    — Вы с господином Чернецовым соблаговолили лишить меня, Походного атамана, всей военной власти. Не сетую-с, сам согласился. Однако же власть административную и хозяйственную вы по доброте душевной мне, старику, пока оставили, да-с. А посему сидите, Николай Федорович, и учитесь. А то, знаете, молоко не обсохло…
    Я не обиделся. Все верно, так и поделили — по примеру вечно не ладивших между собой вождей Добрармии. Кибальчиш, Донской Иван-Царевич, метил в Корниловы, добрейший Евгений Харитонович соглашался быть Алексеевым, мне же оставили роль… Ну, не Деникина, но где-то близко.
    Насчет молока тоже справедливо. Что касаемо всей этой бюрократической свистопляске — и вправду, не обсохло.
    — Николай Федорович, вы что решили, будто я Митрофана нашего болезного уговариваю? Много толку! Я, Николай Федорович, телеграмму составлял — с адресом. Вот сейчас Митрофашка по этому адресу прямиком и побегит, кубыть скипидаром пользованный. А для пущей верности я про атаманство прибавил, чтоб сразу зачесалось. Смекнули про что я?
    Толстые губы блаженно улыбались, шевелились усы. Его превосходительство был определенно доволен. Но чем? Послал Митрофана по адресу? Я бы его тоже послал — через Голгофу и всех святителей с ангелами небесными тройным загибом на пятнадцатый этаж… Стой! «Спросите у брата»!..
    — Спросите у брата! — ошеломленно повторил я. — Его старший брат, Африкан Богаевский. Он сейчас… командующий войсками Ростовского района!
    Два батальона на станции, вагон под охраной… Ростовский груз, мамма миа!
    Вздохнул, выдохнул, снова вздохнул…
    — Ну вы и стратег, ваше превосходительство!
    Попов удовлетворенно огладил усы, крякнул:
    — Да уж. Кубыть не Алексеев! А пластунов своих далеко не отпускайте, пригодятся еще. Вот так-то, Николай Федорович. Учитесь, пока жив!..
    Учитесь… Да разве такому научишься?
    — Здравия желаю, Евгений Харитонович!
    Без стука. Без спроса. Ровным шагом. Сапоги с синим блеском. Ордена в ряд, плечи вразлет. Золотые очки, золотые погоны, золотые коронки. Лампасы шириной с Черное море. Генеральское сукно, генеральский взгляд.
    Орел!
    — Полковник Кайгородов, как я понимаю? Наш Донской Зуав? Рад, сердечно рад!..
    Крепко пожимал мою руку Африкан Петрович Богаевский. Он был рад, сердечно рад. Какую бы латинскую мудрость вспомнить? Aqvila non captat muskas?
    Орел мух не клюет!
    
* * *

    Он ждал беды к вечеру. Слишком легко все удавалось, катилось, словно с горы, когда отказывают тормоза — быстрее, быстрее, быстрее. Нужные люди оказывались на месте, начальники умнели на глазах, даже телеграммы приходили вовремя. Мир словно играл в поддавки, заманивая в глухую ледяную степь, навстречу спешащей ночи. Поэтому он предпочел никуда не торопиться, чтобы встретить близкий закат не в одиночестве, благо дел оказалось много, с избытком. Вечер отступил, сменившись ночью, беда не приходила, и он, решив, что Мир все-таки капитулировал, хотя бы до следующего рассвета, махнул рукой и решил выспаться. Может, Мир скажет ему что-то важное во сне?
    Он почувствовал опасность в пустом темном холле гостиницы, когда ступил на первую мраморную ступеньку, ведущую наверх, в близкое царство Гипносферы. Успел остановиться, без особой нужды поправить сбившийся на бок башлык…
    — Как странно, Филибер! Сегодня у меня все получается — даже то, что получиться не может. Тебя и ждать не пришлось, вошла минуту назад. Ты… Ты, кажется, не так меня понял, мой Филибер! Я пришла не напрашиваться в гости, не на свидание — просто доложиться. Алексеев прислал телеграмму, я назначена его связным при Чернецове. Я не просила, не успела! Вначале даже не поверила, мы же только с тобой говорили… Потом поняла — судьба. А раз судьба, значит, ее нужно испытать…
    Он слушал негромкую сбивчивую речь, грел в руках ее холодные пальцы и пытался понять, что не так, почему беда, которую он ждал, обернулась именно этой встречей. Менее всего он думал, что ночь сведет его с девушкой в подшитой офицерской шинели. С той, что сейчас уткнулась лицом в его плечо. С той, которую тоже поторопила судьба.
    — …Думала, кого удастся найти первым — тебя или Чернецова? Хотела к тебе, но из принципа стала искать его. Не нашла, он где-то на станции, с железнодорожниками разбирается. Узнала, где ты живешь, забежала… Спасибо, мне уже теплее. Знаешь, стала меньше кашлять в последние дни. Странно… Надо радоваться, а мне… Мне страшно. Почему-то кажется, что я погибла — еще тогда, на станции. Села в поезд, нарвалась на бдительного комиссара… Мертвые не болеют, правда? И меня, уже убитую, куда-то ведут — в бой, к Корнилову, к тебе… Спасибо, что слушаешь меня, Филибер, спасибо… Сейчас пройдет, пройдет, пройдет…
    Он не спорил, не торопил — слушал. Вокруг плескалась ночь, ледяной ветер бил в хрупкие стекла, где-то совсем хрипел мотор грузового авто, и он понимал, что случившееся — уже случилось, изменившийся по его воле Мир сделал, что хотел — с ним, с нею, с ними обоими. Ему воздали той же мерой.
    — …И еще строчки вспоминаются — из Ивана Алексеевича Бунина. Словно кто-то в ухо шепчет, не умолкает… Можно прочитаю, Филибер? Это очень хорошие стихи, я произнесу их вслух — и успокоюсь. Доложусь тебе по всей форме, мы спокойно поговорим… «Я девушкой, невестой умерла. Он говорил, что я была прекрасна. Но о любви я лишь мечтала страстно, — я краткими надеждами жила. В апрельский день я от людей ушла, ушла навек покорно и безгласно — и всё ж была я в жизни не напрасно: я для его любви не умерла…»
    

    Лабораторный журнал № 4
    20 марта.
    Запись двенадцатая.
    «Решись — и ты свободен!» Долго искал автора. Нашел. Это Лонгфелло.
    
     
      Вы, кто любите природу —

      Сумрак леса, шепот листьев,

      В блеске солнечном долины,

      Бурный ливень и метели,

      И стремительные реки

      В неприступных дебрях бора,

      И в горах раскаты грома,

      Что как хлопанье орлиных

      Тяжких крыльев раздаются, —

      Вам принес я эти саги…

     

    
    Я свободен?
    Пожалуй, еще нет, однако сегодня решился — и съездил в тир, что в парке Горького. Поразительно, но тирщиком там все тот же памятный с самого детства Петр Леонидович. Даже не рискну предположить, сколько ему лет! В те давние годы, паля из воздушки по каруселям и Буратинам, я и предположить не мог, что в скромном тире стреляют не только из «тулок» и «ИЖей».
    Петр Леонидович предложил новенький «Наганыч» производства концерна «Ижмаш». Удобная вещь: карболитовые щечки, треугольная в продольном сечении мушка… Я попросил что-нибудь более серьезное.
    Нашлось.
    В годы давние стрелял я прилично, но отсутствие опыта очень сказывается. Особенных успехов достичь не надеюсь, но тренировка не помешает. Вероятно, подействовал пример прыгучей Гамадрилы. Ниндзюцу по книге мне не выучить, мощным толчком тело на три метра не подбросить, винтом на 180 градусов не развернуться…
    Договорились с Петром Леонидовичем на завтра и все последующие дни. Время есть, здоровье пока позволяет…
    

    Второй удивил — и весьма. После столь серьезной разработки вопроса, я ждал, что он выберет для первого «погружение» нечто совершенно экзотичное. Отчего бы не поработать где-нибудь на Памире в 30-е или в Литве в начале 50-х? Пулемет «Вулкан» уж точно не заржавеет. В конце концов, можно создать реальность согласно формуле QR-0-0, то есть совершеннейшее подобие дня сегодняшнего — с хамом-начальником, осточертевшими коллегами, любимым Президентом, соседями, регулярно тебя заливающими — и помянутым пулеметом. Кое-кто так и делает, впечатления, как уверяют, ярчайшие. Интересно, что скажут «широкие массы», когда встанет вопрос о легализации Q-чипа? Гипносфера Джимми-Джона (всего-навсегда искусственный сон!) так и осталась полулегальной прежде всего из-за опасения неадекватной реакции этих самых «масс». Ее предсказать нетрудно: взвоют. Кто от восторга, кто от совсем иных чувств. Наивный Джеймс Грант считал, что даже для любителей пулеметов «погружения» полезны, ибо позволяют сбросить лишнюю агрессию. Может быть. Зато для власти (а также для жен и родителей) сама мысль, что подданный (муж, дочь-подросток) получить собственную Вселенную, которую никто не в силах контролировать!..
    Распнут!
    Потому и тормозят где и как только можно ноософерные исследования. Не из-за военных секретов — или не только из-за них. Такой степени свободы современное общество не вынесет. Мне лично это общество ну никак не жалко, но я не депутат, не Президент, не участковый. И дочь уже выросла.
    Второй решил отправиться в середину 50-х. Рассудил здраво: Сталин умер, голодные годы кончились, впереди — четверть века того, что циники (и не только они) называют «коммунизмом, который мы не заметили». Трудно сказать, помнит ли Второй ту эпоху или изучал ее по книгам, но в любом случае он не ошибся. Я даже позавидовал. Международный молодежный фестиваль 1957-го, молодой Евтушенко, полет Гагарина, первые телевизоры с масляной линзом-экраном, газированная вода за три копейки… Год за годом смотреть замечательные фильмы (от «Летят журавли» до «Место встречи…»), каждое лето ездить на «юга» — хоть в Сочи, хоть в Алушту. Можно в горы, можно в экспедиции, можно податься на «севера», накопить на первый «жигуль»…
    С экстримом, конечно, неувязка. Хотя как посмотреть. Я на месте Второго составил бы списочек фамилий на пятьдесят. Или на сто. В одной графе Сахаров с Солженицыным и прочими Григоренками, в другой — Горбачев с Яковлевым. А есть еще и Борис Николаевич Ельцин, и Леонид Макарович Кравчук. Раскалится пулемет, стволы устанешь менять!
    А что? Лично мне нравится.
    Не знаю, так ли кровожаден Второй — или ему в последний момент захотелось чего-то поспокойнее. Он, кажется, собирался «изживать» и «снимать» то, что накопилось за долгие годы? Может, нормальная жизнь в нормальной стране — именно то, чего не хватало?
    

    Мы, испытатели Q-чипа (в англоязычном мире используется термин «Q-traveller»), не связаны контрактом с лабораторией «Группы исследования физики сознания» и вольны «погружаться» по собственному усмотрению. Посему каждый ищет свое — что неплохо обосновал Второй. Но на практике выбор невелик, особенно если испытатель желает дожить до третьей попытки. В этом случае приходится ограничиваться одним столетием — а столетие-то Двадцатое! Не всем охота проводить жизнь где-нибудь в Новой Зеландии, куда даже японцы не высадились. «Зачем нам, поручик, чужая земля?» Если же ограничиться Россией, выбора почти что и нет, Второй рассудил оптимально. Я ему почти завидую, но следом не отправлюсь. Мне кажется, он не учел некий очень серьезный нюанс.
    «Золотая» советская эпоха была чрезвычайно стабильной. Едва ли Второй своим появлением сильно изменит ее Q-подобие. Значит, ему предстоит год за годом приближаться к весьма смутному и очень хорошо известному рубежу. Шаг за шагом: Венгрия, Чехословакия, «колбасные» электрички, а там и «Малая Земля». Хуже, хуже, хуже… Главное же, он будет прекрасно знать, чем все кончится. До 91-го дотягивать, конечно, не станет, наметит «точку» пораньше, где-нибудь в 82-м. В Q-реальности эту «точку» ставим мы сами, значит, перед глазами у Второго постоянно будет маячить календарь. До самоубийства осталось восемь лет, пять месяцев и девять дней… Может, у него железные нервы (судя по записям — едва ли!), но мне на его месте пришлось бы несладко. Дамоклу с его мечом, ей богу, было комфортнее.
    Лично я могу предложить вариант получше. Не для себя, для вас, Пятый, Шестой и все остальные. Желаете интересной жизни — без голода и комиссаров? Не слишком предсказуемой, с открытым финалом, чтобы никуда не торопиться, не видеть перед глазами «дамоклов» календарь? Оригинален не буду — отправляйтесь в Северо-Американские штаты в самый конец XIX века. «Прописать» себя в качестве эмигранта труда не составит, язык выучится сам собой, интересной работы — навалом, хорошие туфли стоят два-три доллара… Сами янки считают эпоху «регтайма» своим ушедшим навсегда «коммунизмом». И «бурные двадцатые» всем хороши, если накопить в погребе спиртного и не соваться в Чикаго под пули Аль Капоне. А Голливуд? Как не сходить на очередную чаплинскую премьеру?
    И всегда под рукой соотечественники — общайся хоть с Троцким, хоть с Рахманиновым.
    Тридцать лет неплохой жизни (если не перешагивать 1929-й с его Великой Депрессией), причем в самом центре мира. Желающие вполне могут стать миллионерами, вложив трудовой доллар в заранее известный выигрышный проект, остальные просто приятно проведут время. Никто не помешает съездить в Париж Хемингуэя или к последним настоящим маори в той же Новой Зеландии.
    Подозреваю, что не первый пришел к такому выводу. ХХ век тесен и неудобен, искать почти что нечего. «Для веселия планета наша мало оборудована!» Пролетарский классик, поставивший свою «точку» в 1930-м даже не подозревал насколько прав.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    8. «Искаженная» Q-реальность.
    В ходе первых же опытов по исследованию Q-реальности (задолго до появления Q-чипа) выяснилось, что изменения некоторых параметров сигнала приводит к неожиданным результатам. Менялось не только время и место, куда «погружался» Q-traveller, но и мир, возникающий в его сознании. Первые изменения были минимальны, например, цвет неба или силуэт горной цепи. Но вскоре искажения стали принципиальными. По неподверженным данным удавалось даже изменить силу земного тяготения и очертания континентов. В дальнейшем именно создание «искаженных» реальностей стало ведущим направлением в работе «Группы исследования физики сознания». Активным сторонником этого является сам Джек Саргати, неоднократно заявлявший, что точная копия мира его совершенно «не устраивает». Можно только догадываться, к какой именно цели он стремится.
    В программах, имеющихся на нашем диске, предусмотрены самые простые «искажения». Поскольку человек при «погружении» остается самими собой (его биология в Q-реальности совершенно идентичная истинной), в число рекомендуемых «искажений» не входят заведомо опасные (изменения атмосферы, силы тяжести, физических характеристик тех или иных веществ). Нет там и чисто «исторических» искажений (например, Q-реальность в которой Александр Македонский не умер в тридцать с небольшим лет, а прожил и провоевал до полного покорения Ойкумены). Такое и вправду было бы очень интересно — в первую очередь для меня и моих коллег — но подобных результатов добиться пока не удалось.
    Возможно, однако, многое иное. Инструкция к программе даже рекомендует некоторые «искажения». В основном они касаются географии. Любителям одиночества предлагается создать свой собственный остров посреди Тихого океана. Возможно и нечто более глобальное, например, Q-реальность без обеих Америк — или без Евразии. Возможны также незначительное изменения климата и уже упоминавшиеся «цветовые» нюансы. Именно такой «экстрим» наиболее привлекает тех, кто знаком с Q-реальностью только понаслышке. Вероятно, скоро появится рекламный слоган: «Создай свой мир!»
    Должность Творца вакантна. Это ли не соблазн?
    Хотелось бы предостеречь. Поскольку мы заранее согласились с тем, что претензии никому предъявляться не будут (в случае достижения собственно Q-эффекта), распространители Q-чипов и соответствующих программ предпочитают не уточнять «детали». А таковых немало. Предвидеть, каким будет «искаженный» мир совершенно невозможно. Неясна даже точка бифуркации. В одних случаях она возникает при начале «погружения» (то есть в момент QR-0), и все изменения станут происходить буквально на глазах. В других случаях «развилка» может быть отнесена в далекое прошлое, допустим в момент QR-1000000. В таком варианте изменения «догонят» испытателя в момент начала опыта.
    Сами же последствия могут быть любыми. Изменение климата на один-два градуса превратит весь мир в Сахару, а одномоментная же «ликвидация» Западного материка разнесет планету на астероиды. Желающим «изживать» и «снимать» накопившиеся комплексы такое, вероятно, придется по душе.
    Источник информации: статья в уже упоминавшемся сборнике «In memory of Timothy Leary». Ее автор, скрывающийся под псевдонимом Jh. Thunder, несколько лет работал вместе с Саргати.
    Вывод по Пункту 8. На всякий случай лучше поверить мистеру Jh. Thunder и не шутить с «искажениями». Экстрима и так хватает.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 3–4
    

    — Да разве это цук? Вот у нас цук — настоящий, кавалерийский. Анекдоты рассказывать, на луну выть, петь романсы, приседать с вращением — это еще ничего. А вдруг прикажут угадать, кому сейчас «благородный корнет» письмецо написал? С трех попыток! Первый раз не угадаешь — двадцать отжиманий…
    В голосе бравого служаки приказного Гримма — снисходительная ирония. Но в меру — знает, с кем спорить приходится.
    — А если уж кто-то из «генералов» попадется! — подхватывает приказный Новицкий. — Который из выпускного, важный самый. Такой любого «сугубового» может вообще без соли съесть!
    Последнее заявление — явный перебор, и Гаврош Новицкий с надеждой смотрит на Гавроша Гримма. Сам погибай — товарища выручай! Приказный Гримм серьезно кивает. Так точно, съест. Без соли. Даже облизнется.
    Говроши переглядываются. Убедили? Набирают побольше воздуха:
    — Ваше превосходительство, в Сумском Михайловском кадетском…
    — Сдаюсь, сдаюсь! — Африкан Петрович Богаевский шутливо поднимает руки. — Согласен. По сравнению с Новочеркасском — истинный парадиз службы. Однако, господа приказные, все сие никак не отменяет необходимости продолжить дегустацию. Напоминаю: данный продукт собираются включить в состав офицерского рациона. Ваше мнение весьма важно.
    Ценители истинного цука нерешительно смотрят на стол. От просто «конфет» они гордо отказались. Но поскольку речь идет о дегустации, тем более фронтового рациона… Вздыхают, хмурятся, тянут руки к открытой коробке с надписью «Жорж Борман»…
    На окошках — шторы, за окошками — черная мгла. Салон-вагон мягко подрагивает на стыках. Генерал по особым поручениям при Походном атамане угощает мальчишек конфетами, поит чаем и слушает байки о настоящем «кавалерийском» цуке в их родном кадетском корпусе. Для того и вызвал.
    Будь здесь съемочная группа Первого канала или ходя бы завялящийся репортеришка из «Донской волны», все стало бы слишком очевидно. Его превосходительство изволит общаться с юными героями… Но нас только четверо, если не считать безмолвного адъютанта возле двери. При всем желании не подумаешь плохого. Мальчики едут на фронт. У генерала нашлась коробка «Жоржа Бормана». Жорж Борман — нос оторван, вместо носа — папироса…
    Передо мной — еле початая серебряная рюмка с «Шустовым». Странное дело, привычки не исчезают даже в иных мирах. В моей несовершенной реальности я давно уже забыл о спиртном. Не от хорошей жизни, конечно. Здесь, в Мире, в котором незачем глушить боль и питаться йогуртами, все равно не пьется — разве что с мороза перед наскоро приготовленным обедом из полевой кухни. В иные времена я бы на стуле подскочил. «Шустов», настоящий «Шустов»! Тот самый, поставщика Двора Е.И.В. хозяина Эриваньского коньячного завода Николая Шустова!.. Да, «Шустов», рюмка чуть заметно сползает к краю стола, еще немного и брякнется прямо на красный ковер. Надо бы поправить, грех нарушать этакое благолепие. Откуда вагончик, Африкан Петрович? Обычным генерал-майорам такой и присниться не может!
    Салон-вагон прицепили прямо к бронепоезду. Мы идем первыми, за нами еще три эшелона. Час назад ехали на север, потом повернули. Значит, Зверево позади, теперь — прямо на Морозовскую. Успеем? Едва ли, Автономов погнал свои поезда еще вчера, от Царицына до Морозовской рукой подать. Они уже там…
    — Ваше превосходительство! Покорнейше просим простить, но скоро вечерняя поверка…
    — Плохо, приказные, плохо! Предмет дегустации пока что в наличии, причем в изрядном. Посему… Приказный Новицкий! Приказный Гримм! Приказываю завершить дегустацию в свободное от службы время. Завтра лично — слышите, лично! — проконтролирую исполнение. Честь имею, господа!
    Я спрятал Гаврошей за стальными стенками бронепоезда. А куда их еще девать? Не оставлять же в обреченном Новочеркасске! Еще забудут при эвакуации, деятели! Что такое два кадетика из Сумского Михайловского, если даже правительство вывезти нет возможности…
    — Не угодил с коньяком, полковник?
    — Угодили, — вздыхаю, не поднимая головы. — Там… Там, где я жил, о настоящем «Шустове» только в книгах прочитать можно. Вот и сижу… благоговею. Давайте, тост, генерал — робость снять.
    Эту игру Богаевский предложил сам. Я — «полковник», он — соответственно. И не иначе. Дело, конечно, не в уставе, о «превосходительстве» он даже не заикнулся. Мне даже подумалось, что старший брат «Митрофашки» хочет ко мне… Не подольститься, конечно, но… Разве не приятно, когда полковником называют?
    Поздний вечер, мгла за окном, серебряная рюмка вот-вот соскользнет со стола. Мы идем на Морозовскую. Автономова нужно остановить.
    — За этих мальчиков. Чтобы они вспомнили нынешний вечер… на пенсии.
    — Да, генерал. Чтобы вспомнили.
    Не чокаемся — в маленьком совершенном Мире такое еще не принято. Пустые рюмки мягко опускаются на скатерть.
    — И водка со льда пьется, как вода, — не думая, констатирую я.
    — Ну, не водка же! — не без обиды восклицает Богаевский, но тут же интересуется:
    — Э-э-э, стихи, как я понимаю? А дальше?
    Дальше? Гляжу на занавешенное шторой окно, представляю февральскую ночь, вступающую в свою права за тонким ненадежным стеклом. Месяц «доживи до весны»… Надо остановить Автономова.
    
     
      — Минуты текут как года,

      И водка со льда пьется, как вода.

      И, конечно, мы могли б пойти купаться на речку,

      Но идти далеко, да к тому же и в лом.

      А у меня есть червонец и у Веры трюндель,

      И Венечка, одевшись, пошел в гастроном.

      Который раз пьем целый день,

      Сидя на веранде, спрятавшись в тень…

      Я подливаю пепси-колу в ром

      И всем наплевать на то, что будет потом…

     

    
    
* * *

    — Полковник! Давайте сразу. В интригах я не искушен, я — боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Однако, привык оценивать вещи реально. Царицынские банды мы остановим, не сомневаюсь. Эвакуацию, несмотря ни на что, проведем. И даже… доживем до весны. Я настолько в этом уверен, что расплевался с Алексеевым и Корниловым, которые звали меня в поход… за Синей Птицей. Нет-с, полковник, никаких Метерлинков! Теперь я для господ «добровольцев» еще больший враг, чем, извиняюсь, вы. Что, не знали? Вашу фразу про «корниловский бродячий оркестр» только ленивый не повторяет! Но это — лирика, точнее, хе-хе, сатира. А вот что реально: Донская власть в ближайшее время будет реконструирована. Скорее всего, вам предложат некий пост в правительстве. Только не говорите, полковник, что вы скромный… э-э-э… земгусар и вообще не казак. Предложат! Посему внесем ясность. Ваш друг Чернецов станет хорошим начальником дивизии. В перспективе — корпуса. В перспективе! Поэтому его все будут очень любить, он — не соперник. А вам позволю дать два совета — поверьте, от чистого сердца. Во-первых, не снимайте мундир, даже если вы его пока, хе-хе, не носите. Сейчас — время генералов. И во-вторых… Полковник, вы все понимаете, я все понимаю… Вы же не глядите в Донские атаманы? Значит, мы с вами друзья. От поста откажитесь, на черта вам, извиняюсь, пыльный кабинет и куча бумаг? Есть должности иные, внешне не слишком заметные — как ваша нынешняя. Так сказать, Деникин при Алексееве — неплохо, неплохо… Будет еще лучше, поверьте. Поэтому… Мне кажется, что мы на правильном пути. «А у меня есть червонец и у Веры трюндель…» Арестантская песня, верно? Так вот, у меня есть мой… червонец. Четыре эшелона из Ростова я вывез, думаю, успею еще. Даже цистерны, о которых просил ваш друг Хивинский. С кинжалом знаете, приставал. Будут! И у вас, полковник, есть свой… «трюндель». С Зуавами — ух, как здорово сообразили вы с Зуавами, завидно даже! Название, символ, надежда!.. Всё, sapienti sat, как сказал бы мой братишка. Эх, Каледина бы вывезти! Отставка — ерунда, бумаги никто не читал, она не распубликована, зато имя, имя, имя! Не хочет, боюсь, и силой не возьмем. Видели его? Страшно даже. Может, вы знаете, он на все похороны ходит — тех ребят, кто под городом погиб. Как-то и я заглянул. Пустой собор, у гроба — человек шесть, сумрак, жутко. И вдруг шаги — прямо из темноты. Каледин… К гробу подошел, поклонился, крест сотворил. И всю службу простоял. Командор… Будто на собственное отпевание прибыл. А вот мы с вами, полковник, живехоньки — со всеми вытекающими последствиями. Завтра, если понадобится, в штыковую пойдете? И я пойду. Пусть после Победы будет завидно — тем, которым… Как там бишь у вас? «Наплевать на то, что будет потом». «Минуты текут как года, и водка со льда пьется, как вода…» Ужас, полковник, где вы такого наслушались?
    
* * *

    А в полночь, когда бесконечный перестук вагонных колес уже перестал восприниматься сознанием, когда низкий железный потолок начал бледнеть, открывая дорогу столь же недальнему черному небу, он без всякого удивления понял, что на недолгий час сам стал Миром, сотворенным из собственной воли и желания. Свобода воли, Им дарованная, отступила к невидимому в ночи горизонту, и Он властно взглянул с заоблачных высот на Самого Себя. Облака мешали — Он отдернул их. Удивился. На спутниковых фото ночной мир казался темным пятном в электрических блесках-огнях. Его же Мир был серым — нечетким, размытым, но вполне различимым. И лишь потом вспомнилось: снег. Февраль — «доживи до весны», белая пелена над донской степью, над спящим Каменноугольным бассейном, над одетыми в лед реками и замерзшими терриконами. Над людьми живыми, над людьми мертвыми, над людьми, пересекающими рубеж, проходимый лишь однажды…
    Он смотрел по-хозяйски, ибо Ему нечего было бояться. Бабочка-пылинка распростерла железные крыла над покорной землей. Даже всепобеждающая Гамадрила замерла в очередном горизонтальном прыжке, взвыв от зависти. Еще бы! Он, не взявший в Свой Мир ничего, кроме карманного «маузера», теперь со звенящих высот глядел на дело собственных рук и собственного разума. «Река Времен в своем стремлении…» Бурли, река, выходи из берегов! Прыгай, Гамадрила, выше прыгай, все равно не перепрыгнешь!
    Зась!
    Даже отсюда, с высоты отогнанных Его волей облаков, были заметны перемены. В привычной, расписанной по книгам реальности, окрестности погруженного во тьму Новочеркасска были бы пусты. Город замер, бессильный перед надвигающимися со всех сторон врагами. Еще чуть-чуть… «Чуть-чуть» никуда не исчезло, Он понимал, что город падет, погибнет, как и близкий Ростов, и уже захваченный Батайск. Но теперь окружения не было. На север спешили эшелоны — один на другим, с минимальным интервалом. Останавливались у станций и полустанков, выгружали людей, возвращались. А по серому снегу шли колонны — на восток, к почти невидимой ленте Сала, к редким станицам, к маленьким, утонувшим в снегу зимовникам. Организация не терпит импровизации — план выполнялся с максимально возможной точностью. Остатки гарнизона, училище, кадетский корпус, мастерские, сотни добровольцев, запечатанные сейфы банков, черные туши авто и броневиков, табуны лошадей… Дон не сдался Подтёлкову и Антонову, Дон уходил в Сальские степи. Не без боя — отряды прикрытия готовились встретить слишком рано поверившего в победу врага. Чем бы не кончилась затеянная Им война, она уже изменила русло Реки, заставив ее течь прямо в снежную глушь донских степей.
    Стал иным и Ростов — тоже обреченный, тоже почти брошенный. Вожди «добровольцев» еще не знали, что прежней Истории нет. Они готовились к походу — к тому единственному, Ледяному. Теперь с ними не было казаков, даже малой горсти, что пошла с Корниловым в истинной реальности. Но не было и Автономова, их страшного врага, остановившего «добровольцев» возле Екатеринодара. Теперь красный главком вел свои эшелоны к станции Морозовской, чтобы оттуда нанести смертельный удар не желавшим сдаваться донцам. Но навстречу ему уже спешили Зуавы вместе с ростовскими добровольцами.
    Река изменила течение свое. Война изменила течение свое.
    А потом Он стал смотреть на людей — просто так, из любопытства. Он увидел Ольгу Станиславовну Кленович, странную девушку, которую теперь называл Сашей, и понял, что волноваться незачем. Она не уйдет с Корниловым в бессмысленный и страшный поход за Синей Птицей Смерти. Поезд мчал посланницу Алексеева на север, к одному из полустанков, где устроил свой временный штаб ушастый Кибальчиш. Василий Чернецов не даст в обиду невесту капитана Филибера. Лично встретит, осторожно коснется губами руки, напоит чаем, отведет отдельное купе в случайно уцелевшем вагоне первого класса. Она тоже не будет спать этой ночью, тоже станет смотреть в близкое черное небо, проступающее сквозь истаявший металл.
    Пора было уходить, возвращая Миру его свободу, но Он не удержался — и поглядел на юг, на темный почти неразличимый Новочеркасск. Замер. Лицо — человеческое, еще живое. Это лицо он помнил — недвижное, сумрачное, с неаккуратной щеточкой седеющих усов.
    Алексей Максимович Каледин. Не погибший, но помнящий свою смерть.
    И тут Он понял, что всех троих: девушку, отважного партизана, мрачного Командора — связывает одно и то же. Вода вышедшей из берегов Реки Времен плеснула на них. Живая? Мертвая?
    Ему показалось, что ответ очень прост. Он прислушался к Себе, но не успел. Исчезло небо, задернувшись железной завесью, заиндевевшее оконное стекло скрыло серую ночную степь, в ушли ударил грохот вагонных колес…
    Нет, не грохот — смех. Мир, вновь ставший Самим Собой, смеялся над самонадеянным Творцом.
    
* * *

    Подошвы коснулись земли, и я чуть не скользнул вниз, с невысокой насыпи. Не рассчитал, тело вспомнило вес автомата («Отделения, к машине!»), среагировало, но, «мосинка» со штыком оказалась не в пример тяжелее. Выпрямился, чертыхнулся сквозь зубы. Хорошее начало, добро еще на ногах устоял…
    — Господин полковник!
    Справившись с неподъемной винтовкой, я все-таки решился и заскользил по склону, чтобы не мешать выгрузке. Двери настежь — приехали. Морозовская, сэр!
    …За серой дымкой утреннего тумана над заснеженным полем. Ориентир — солнце, вправо два. Розовое пятно поздней зари, легкий пар изо рта, вкус недопитого кофе, ноющая боль в висках. А еще говорят, «Шустов» и похмелье — две вещи несовместные…
    — Господин полковник! Ваше высокоблагородие!..
    Найдите вы полковника, наконец! Ни порядка, ни… Стоп! Полковник — это же…
    — Ваше высокоблагородие! Возле насыпи обнаружены неизвестные люди. С оружием. Спрашивают капитана Филибера. Насколько я понимаю…
    Незнакомый молоденький поручик из ростовского отряда. Докладывает с видом Индиана Джонса. Сюприи-и-из! Только тормознули, только из вагонов высыпали — и на тебе, артефакт. На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка…
    — Ведите!
    Скользота под ногами, иней на башлыке, винтовка-зараза оттягивает плечо. Ну почему Государь не повелел принять на вооружение систему Нагана? Все-таки полегче будет.
    …А ты популярен, Филибер, прямо Гамадрила какая-то! Не иначе Автономов привет передает…
    — Вот…
    «Вот» — неподалеку от насыпи, возле старого, забитого досками, колодца. Штыки против штыков. Тугими затворами патроны вдвинь!.. Слегка растерянные ростовчане, несколько Зуавов, но тоже незнакомых, из недавних новобранцев — и два десятка хмурых парней. Плечо к плечу, штык к штыку. Пулемет на треноге. «Кольт-Браунинг», мамма миа!..
    — Господин полковник, они говорят…
    Мало ли что говорят! Главное, кто «они». Лица под шапками, башлыки под самый нос, только у того, который впереди и без винтовки, знакомая бескозырка. И бушлат приметный. Неужели…
    — Старший комендор Николай Хватков! Товарищ Кайгородов, привел 2-ю роту. В наличие — двадцать один человек, раненых нет, больных нет.
    Комендор подбрасывает ладонь к бескозырке. Штыки медленно опускаются. Внезапно над строем взмывает знакомый значок. Красный.
    Вот даже как…
    Подхожу ближе, всматриваюсь в лица. Узнаю. Почти все — еще с Лихачевки, с первого боя. Гвардия!
    Смотрю на огромное красное солнце, не спеша поднимающееся над стылой степью. «Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждет…» А я уже не верил! «Целься в грудь, маленький зуав, кричи „Ура!“…»
    — Здравствуйте, товарищи бойцы!
    — Здра-а-а-а!
    
* * *

    — Сбег я из госпиталя, товарищ Кайгородов. Подлечился — и сбег. Эти самые… из ВЧК которые, ко мне шибко присматриваться стали. Нашел отряд, а вас-то и нет. 2-я рота митинг провела, решила в Царицын к Автономову податься, он, вроде, социалистов собирает, чтобы за единую платформу, значит. Поглядел я — какая на хрен, извиняюсь, платформа! Банда — бандой, да еще комиссары из Питера понаехали, чтобы правильную линию, значит, проводить. До ближайшей стенки… Вот мы с ребятами вас и решили дождаться. Только, Николай Федорович, пусть рота останется и значок красный останется, офицера же поставьте из юнкерей наших. Своим, знаете ли, веры больше. А Веретенников с остальными дурнями сейчас аккурат в Морозовской. Мы с товарищами посовещались и решили: в плен не брать. На кой черт, опять-таки извиняюсь, нам эти переметчики? Ну, а как там мой Норденфельд? Соскучился, знаете…
    
* * *

    — Вторая рота-а-а! Нашу песню… Не забыли? Тогда запе-е-е…
    
     
      — Пой, забавляйся, приятель Филибер,

      Здесь, в Алжире, словно в снах,

      Темные люди, похожи на химер,

      В ярких фесках и чалмах.

      В душном трактире невольно загрустишь

      Над письмом любимой той.

      Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

      И напев страны родной…

     

    
    
* * *

    — Перебежчики сообщают, что Автономов решил атаковать. Народу у него много, однако почти все — красногвардейцы, кадровых нет и офицеров нет. Две батареи трехдюймовок, но три орудия без замков. И снарядов мало…
    Карта в руках штабного не нужна. Степь перед глазами — от края до края, слева направо. Прямо в центре (солнце, вправо два) — черные силуэты невысоких домов. Морозовская, бывший хутор Морозов, бывшая Таубеевская — в честь непопулярного ныне генерал-лейтенанта барона фон Таубе. Потому и переименована именем революции. Теперь, поди, Автономовской назовут…
    — Предлагаю выслать разведку, уточнить, а пока… Может, целесообразно провести артподготовку?
    Богаевский резким жестом останавливает штабного. Смотрит прямо на солнце, щурится, без всякой нужды поправляет тяжелую зимнюю фуражку.
    — Нет. Атакуем прямо сейчас, в полный рост. Артиллерию — на прямую наводку. Бронепоезду наступать вместе с пехотой. Полковник?
    Полковник — это я, все утро только и делаю, что забываю. «Шустов», «Шустов»… Теперь вспомнил, только как ответишь? Богаевскому виднее, в конец концов, он — Генерального штаба, не я. И что обсуждать? Как говорит фольклорист Згривец: «Ничего тут не придумаешь». Штыки — и прямая наводка.
    — Я пойду вместе с Зуавами, ваше превосходительство.
    Генерал кивает, мельком глядит на карту. Усмехается в усы.
    — Значит, вы на левом фланге, я — на правом. Сигнал — три зеленых свистка. Шучу, только красные остались… Говорят, полковник, к вам целая рота перебежала? Неплохо для начала! Хе-хе! Между прочим, мне передали, будто есть предложение — пленных не брать. Все равно девать их некуда. Что скажете?
    «Не ныть, не болеть, никого не жалеть, пулеметные дорожки расстеливать…» А я-то все думал, кто первым на этой проклятой войне отдаст такой приказ! «На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. „Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!“»
    — Ваше превосходительство, думаю, все же целесообразно разобраться с каждым, индивидуально. Рядовых можно поставить в строй, так сказать, пополнение…
    Это я не — штабной со своим «целесообразно». Мне сказать нечего. Разве что воззвать к правам человека, к Женевской конвенции, к «Amnesty International», к «борцам за права» из «иудиных фондов». Гуманное обращение, продовольственные посылки из закромов продразверстки, право переписки со Смольным, право жаловаться в ВЧК… Эх, собрать бы всех «правозащитников» на этом поле, поставить «картофелекопатель»… Каким прекрасным стал бы мир!
    — Пусть офицеры и нижние чины сами решают, ваше превосходительство. Может, какой-нибудь добряк объявится… А вообще, на кой черт, опять-таки извиняюсь, нам эти переметчики?
    Богаевский вновь улыбается, смотрит в сторону черных домиков. Вопрос, кажется, решен.
    
     
      Этот мир находится на последнем издыхании,

      Этот мир нуждается в хорошем кровопускании,

      Этот мир переполнен неверными псами —

      Так говорил мне мой друг Усама…

     

    
    
* * *

    Он ничего не забыл. Кровь не ударила в голову, не обагрила руки, красное солнце только поднималось над заснеженной степью, никто еще не был убит, не был взят в плен — чтобы стать у ближайшей канавы в одном белье со связанными руками. «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?» — спросит через пару недель подполковник Неженцев, командир Корниловского ударного. Это случится возле одной из кубанских станиц, чтобы стать кровавым Рубиконом на «той единственной». Тотемный знак Гражданской — трупы в изодранном пулями белье. Залпов не тогда жалели, только через два десятилетия грамотные мальчики в малиновых петлицах начнут экономить патроны, стреляя в затылок.
    «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?»
    Желающие найдутся — и там, на Кубани, и здесь, на Дону. Но Река Времен, обернувшаяся Рубиконом, вновь переменит свое бесконечное стремленье. Неженцев не станет первым. Расстрелянные не узнают, и сам он не узнает, сложив голову под Екатеринодаром, но окровавленные лавры первоубийцы не лягут на его могилу.
    Кого запомнят теперь? Богаевского? Кайгородова? Старшего комендора Николая Хваткова?
    Он знал, что такой приказ будет, не знал лишь, что отдаст его сам. Спокойно, без особых колебаний. Рабочих-красногвардейцев не поставишь в строй, не тот материал. Идейные добровольцы, борцы на Мировую Коммунию — смазка для штыка, пушечное мясо товарища Автономова. «Весь мир насилья мы разроем до основания, а затем…» Не будет «затем», товарищи, как разроете — так и ляжете.
    Он помнил, он ничего не забыл. Скоро в строй этих добровольцев встанет дед-Кибальчиш. Не «псковским мобилизованным» — юным чекистом, Орленком на пулеметной тачанке. Дед никогда не рассказывал о Гражданской — никогда, даже перед смертью. «Орленок, орленок, блесни опереньем, собою затми белый свет. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» Деду исполнится пятнадцать.
    Время Больших людей, время Кибальчишей, время мертвецов в разодранных пулями белье, время рвов, наполненных трупами. Не ныть, не болеть, никого не жалеть… «Бьются мальчиши от темной ночи до светлой зари. Лишь один Плохиш не бьется, а все ходит да высматривает, как бы это буржуинам помочь».
    Значит, Плохишом выпало быть ему? Варенье с печеньем уже предложили, глядишь, и «Жоржем Борманом» угостят…
    Ему не было больно. Кибальчиши не побеждают. Чернецова порубили в кровавое месиво, одного деда взяли в 1937-м, второго, чудом уцелевшего — годом позже. Нынешние «красные» охотно расстреляли бы его самого… «Навеки умолкли веселые хлопцы, в живых я остался один…» Не дождетесь, товарищи! Ни там, в далеком XXI веке, ни здесь, в холодной донской степи. Веселые чубатые хлопцы сами сдерут с вас галифе, толкнут к ближайшей канаве. «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?» Как не быть, господин Неженцев?
    К самому красному главкому он не чувствовал ненависти. В уже сбывшейся Истории Автономов вдребезги разнес непобедимых и легендарных «перпоходников» Корнилова. Борьба будет честной, без поддавков, без биороботов и «тарелок» с бластерами. Кто кого, Александр Исидорович, кто кого! А «мясо»… Вы же его и сами не жалеете, don’t you?
    Он ничего не забыл. Я… Я все помнил. Все шло правильно.
    
* * *

    — Даже ругаться не хочется, Кайгородов. Представляете?
    На лице великого фольклориста не печаль даже, тоска. Смертная, отчаянная. Бакенбарды — и те завяли. Есаулу Згрвицу не хочется ругаться…
    — Не представляю, — честно признался я. — Быть не может!
    …Неровная цепь, интервал — два шага, винтовки пока за плечами, «по-походному». Офицеры перед строем — суетятся, пытаются навести порядок, объяснить, подсказать. Для большинства Зуавов близкий бой — первый.
    Над бронепоездом — белый дым. В ясном голубом небе — ни облачка. Ждем сигнала. Три зеленых свистка. Или красных, как выйдет.
    — Что творится, а? Наших юнкеров в прапорщики и поручики произвели, а меня в есаулы определили, носи теперь, значит, синие погоны-с! Где логика, Николай? Ладно, хрен с ней, с логикой-с, но порядок хоть какой-то должен быть? Вы — полковник, а даже погоны не надели!..
    Я сочувственно кивнул, даже не пытаясь спорить. Ни логики, ни порядка, ни погон. Затоскуешь!
    …Первый бой. Новоиспеченному есаулу вести этих мальчишек в штыковую. Большинство даже по плацу не успело пройтись.
    — Ребята! — Згривец подбежал к строю, взмахнул рукой. — Послушайте — если хотите в живых остаться! Не пытайтесь никого убить, пока не подойдете совсем близко. Не стреляйте, стрелять все равно не умеете. И ни в коем случае не бегите, глотнете мороза — и все, конец. При сближении с противником поступайте так…
    Я нерешительно стянул с плеча «мосинку», взвесил в руке. Бревно бревном! Красногвардейцы Автономова тоже не асы штыковой, но по два-три месяца подготовки у каждого есть, а то и побольше. Некоторых еще с лета 1917-го учили…
    — …Ясно, ребята? Все поняли? Господа старослужащие, идите первыми, остальные — за ними, прикрывайте с боков. Господа офицеры, проследите…
    Свисток паровоза — там тоже волнуются. Бронепоезд новенький, только что из мастерских. Белая краска по темной броне: «Иван Царевич». Эх, Чернецов, Чернецов! Не читал ты, Кибальчиш ушастый, постановление о борьбе с культом личности!
    «Сюзанна ждет!» на месте — ближе к хвосту. Комендор Хватков уже у Норденфельда. Соскучился, знаете…
    — Кайгородов! Полковник!..
    Полковник — это я. Пора привыкать, и фольклористу, и мне самому.
    — Николай, вы-то… В штыковую когда-нибудь ходили?
    Есаул Згривец печален, ибо уже знает ответ. Под Глубокой обошлось — бежал Голубов-Бармалей, почти не оглядываясь, сапоги теряя.
    И что ответить? Правду, само собой.
    — Не-а. Ни разу. А знаете, Петр Николаевич, только сейчас понял: у вас имя-отчество, как у генерала Врангеля. Знаете такого?
    Згривец мотнул головой. «Да» или «нет» — не сообразишь. Волнуется есаул. Не за себя — за ребят, впервые идущих в атаку. За меня, неумеху.
    Надо что-то сказать, успокоить, подбодрить… Поздно! Резкий хлопок, шипение, свист… Зеленые кончились, красные остались.
    Ракета!
    — Я еще кое-что понял, Петр Николаевич. Мы сейчас не погибнем. Ни я, ни вы. Мы доживем до весны. Вот увидите — доживем!.. Ну, кажется, пора?
    

    Лабораторный журнал № 4
    21 марта.
    Запись двенадцатая-прим.
    Относительно нумерации. Я не слишком суеверен, однако некоторые факторы действуют даже на закоренелых атеистов, дарвинистов и математиков. Пусть будет «прим».
    

    Дочитал Журнал № 2. Перед «погружением» Второй оставил запись, обращенную в том числе и ко мне — к Третьему, Четвертому и всем остальным. Цитировать не стану, тем более она не слишком понятна. Второй начал «за здравие», явно пытаясь подбодрить не столько нас, будущих Q-travellers, сколько себя самого. Но сформулировать не смог и закруглил недвусмысленным «за упокой». «Я сегодня, вы — завтра…»
    Да, не от хорошей жизни мы согласились на эксперимент. Блаженны нищие духом, равно и совершенно нормальные, здоровые люди, не имеющие потребность уходить в Q-реальность. Кто бы спорил? Надо ли еще раз повторять?
    Формула «погружения» Второго, как и ожидалось, «QR-50-0». Свой дневник он вел в прошлом году, значит, нацелился аккурат к ХХ съезду.
    «Погружение» длилось семь минут. Второй вернулся благополучно, о чем имеется соответствующая запись. Там же — обещание описать все подробно, но «несколько позже». Ниже — полстрочки о новом «погружении» без указания даты и формулы.
    Больше в Журнале № 2 ничего нет.
    Еще раз перечитал «Правила ведения лабораторного журнала». Пункты 5 и 7:
    

    5. Все записи следует сразу вносить в журнал, не надеясь на память…
    7. Каждую серию измерений сопровождают кратким выводом о том, что достигнуто, что следует повторить, что надо изменить при последующих экспериментах.
    

    Второй, как и Первый, оказался не слишком обязательным. Даже если не принимать Правила всерьез, такая забывчивость не на пользу дела. Я даже не могу узнать, вернулся ли Второй из нового «погружения». Мог не вернуться, мог просто не написать. Такие «детальки» очень важны.
    Нехорошо, коллега!
    Один случай (Первый) — случай, два (Второй) — совпадение. Поглядим, что напишет Третий. Но уже очевидно, что Q-travellers не спешат делиться увиденным. Но и от нового «погружения» не отказываются.
    Жаль! Очень интересно знать, чем встретила Второго его QR-50-0. Удалось ли ему как следует «встряхнуться»?
    

    Повторюсь: имею несколько иные приоритеты. В плане личном ничего хорошего в интересующем меня периоде найти невозможно. В плане профессиональном — отчасти. Мечта всякого историка — «потрогать» изучаемую эпоху, увидеть вживую, вдохнуть ее воздух. Конечно, Q-реальность — лишь подобие истинной Истории. Но и это совсем не плохо.
    Пулемет «Вулкан» не потребуется. Я не собираюсь ничего кардинально менять, особенно такими методами. Прежде всего, едва ли получится. Экспериментатор в созданной им Q-реальности — всего лишь один из персонажей, не бог, не царь и не герой. Историю же свернуть с пути не так легко. Допустим, я все-таки выберу 1917-й. И что прикажете делать? Предотвращать революцию — или, напротив, углубить до полной Мировой? Развернуться в полете винтом на 180 градусов — и очередями по всему, что движется? Видел такую обложку: очередная Гамадрила с пулеметом «Максим» наперевес. Челюсти каменные, морда сейфом, взгляд похлеще свинца прошибает. Ниже надпись — «Красный терминатор».
    Книжку открывать не стал — от греха подальше. Терминатором же быть не собираюсь, ни «красным», ни «белым», ни (слава Украине!) «сине-желтым». В личном плане совершенно неинтересно, в аспекте же научно-экспериментальном (завидуйте, коллеги!) все уже проделано без меня. Это у Горбачева с Зюгановым История не знает сослагательного наклонения. В реальном 1917-м, «корешки» ползли во все стороны. Чистый опыт — к сожалению, на живом материале, так сказать, in anima vili. История в тот год змеилась столь извилисто, что возможны были практически любые варианты. Само свержение Николая Второго вовсе не было «детерминировано». Это мы теперь знаем, что «низы не хотели», а «верхи не могли». Историки отыскали десятки причин победы революции. Но с тем же успехом можно найти десятки факторов, ей мешающих. «Может, окажись чернила в „Англетере“…» Может, окажись в феврале 1917-го штабс-капитан Лашкевич более расторопным, не забрось он дела свой роті, глядишь, и не восстал бы Лейб-гвардии Волынский, не удалось бы злодею Кирпичникову взбунтовать запасных. И все «причины победы» — побоку. Царствуй на страх врагам!..
    …До следующего бунта — завтрашнего, послезавтрашнего, первоапрельского, первомайского. Историческая закономерность — вроде лопнувшей батареи. Как ни заклеивай щель пластилином, все равно будет не литься, то капать, пока не рванет от души. Можно, конечно, щель заварить или поменять всю батарею, но для этого требуется Некто с газорезкой и сварочным аппаратом на подхвате.
    

    Так что никаких «подвигов» при «погружении», равно как глобальных «экспериментов». По крайней мере, без серьезной подготовки. Требуется доскональное знание материала, иначе есть риск просто не понять результат. Лично для меня интереснее всего не попытка в очередной раз «переиграть», а, напротив, испытание известной исторической схемы на прочность. Не слишком верю в «бабочку Брэдбери», но верить — одно, убедиться — совсем иное. Какие усилия требуются для того чтобы не просто раскачать, но и принципиально изменить? Этого пока никто не знает.
    Перечитал… Кажется, сам себе противоречу. История и без того расстаралась, ставя опыты. Взять все тот же 1917-й. Вначале опыт «чистой» западной демократии (правительство князя Львова). Затем — демократия «революционная», адаптированная под местные условия (Керенский). Не нравится? Пожалуйста: попытка военного переворота с генеральской хунтой (Корнилов). Чего еще История могла предложить? Нашествие маленьких и зелененьких?
    Разговоры о том, что следовало «не допустить» победы большевиков идут уже девяносто лет. Но ведь допустили! Даже подталкивали, дабы безумные «максималисты» разобрались с осточертевшим Керенским, а заодно сломали себе шею «Лучше бы всего сразу и на долгие годы избавиться от большевиков, если бы подпустить их к власти и затем разбить наголову» (газета «Речь» 8 августа 1917-го). Стратегия-с! «Не допустить» было не так и сложно — в техническом смысле. А дальше? Слабое правительство Керенского передает власть полностью бессильному правительству Чернова, созданному Учредительным собранием? Что бы оно смогло сделать? Батарею уже рвануло, даже газорезка не выручит. Самой реальной, видной невооруженным глазом «развилкой», была не демократия, не генеральская диктатура, а всеобщий анархический бунт, сметающий остатки российской цивилизации. Большевики своими звериными методами душили этот бунт до 1921 года.
    Я рассуждаю, как ортодокс, начитавшийся в молодые годы всяческих «историй КПСС»? Вероятно. Поэтому и манит возможность увидеть все своими глазами. Убедиться — или изменить собственное мнение. Дантовский маршрут, конечно…
    Три фазы согласно Журналу № 2. Фаза «А» — «Ад». Вергилий не предусмотрен.
    Сам большевистский переворот мне не слишком интересен. А вот на Кайгородова, Руднева и многих их современников я бы охотно поглядел. Не только на них — и не только на саму войну. Удовольствие, заранее уверен, ниже среднего. Дело в ином. Я, историк, специалист по Веку-Волкодаву, неплохо представляю себе его вторую половину. Застал! Начало же знаю лишь по книгам — и по рассказам тех, кого удалось расспросить. Узнав, прочувствовав эпоху, я, может быть, пойму что-то серьезное. Целый век, не шутка! Написать не успею, толком рассказать — едва ли, но разобраться самому тоже очень важно. В дальнейшем, когда Q-реальность станет делом обыденным и безопасным, коллеги смогут учесть мой опыт. Колумб не успеет доложиться Изабелле Трастамара, но об Америке все же узнают. Это куда заманчивее, чем прыгать Гамадрилой по деревьям, пытаясь переиграть Гражданскую войну.
    Кстати, переиграть «ту единственную» не и так просто.
    

    Снова подумалось о пулемете. Не о «Вулкане», конечно. В тире у Петра Леонидовича имеется «Кольт» образца 1914 года, настоящий «картофелекопатель — „potato digger“». На треноге, с перекладиной для локтя. Воздушное охлаждение, съемный ствол…
    Интересно, из чего стрелял автоматчик второго эскадрона Рагулин?
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    9. «Защитка» и ее варианты.
    Необходимость защитить исследователя в Q-реальности возникла почти сразу. Дорогостоящий во всех отношениях опыт прерывался после того, как Q-traveller попадал в ситуацию, по разным причинам несовместимую с жизнью. На практике такое встречается сплошь и рядом. К примеру, в условном 1917 году можно в первый же день «погружения» подхватить тиф, не говоря уже о случайной пуле. Особенно актуальным вопрос стал с началом изучения «искаженных» реальностей, в которых само существование человека весьма проблематично.
    В связи с этим достаточно быстро была разработана так называемая полная или абсолютная защита (она же — «IDDQD»). Суть ее в резком ослаблении обратного сигнала, то есть воздействия Q-реальности на экспериментатора. Субъективно она воспринималась, как полное отсутствие контакта с внешним миром, своеобразный «абсолютный скафандр» из сверхпрочного материала. Практическое значение такой защиты невелико, ибо она не позволяет жить в полном смысле этого слова — достаточно представить себе трудности с питанием. Поэтому «IDDQD» хоть и предусмотрена имеющимися программами, но никак не рекомендована. «Погружение» с ее использованием длится не более «условных» суток.
    В этом случае был бы полезен режим перехода из «абсолютки» на иной уровень защиты, но имеющиеся Q-чипы такой возможности пока не предусматривают.
    Чаще всего Q-travellers использую более «мягкие» режимы. Для обычной, то есть не «искаженной» реальности рекомендован режим «С». Эта «защитка» предусматривает сохранение жизни исследователя практически по всех форс-мажорных случаях. «Практически» — ибо всякая защита допускает досрочное прерывание опыта, то есть субъективно — самоубийство. Режим «С» не защитит, если Q-traveller предпримет также действие, близкое к самоубийству, например шагнет навстречу самосвалу или под падающий с крыши кирпич. От исследователя требуется (как и в обычной жизни) осторожность и забота о собственной безопасности. Она облегчается тем, что воздействие Q-реальности сильно смягчено — тот же кирпич может оставить лишь небольшой синяк. Обычно же «смягчение» выглядит не столь очевидно. Со стороны экспериментатор будет казаться необыкновенно везучим: пули станут пролетать мимо или пробивать рубашку, не коснувшись тела, выстрел в упор кончится неизбежной осечкой, брошенная под ноги граната не взорвется. Болезни возможны, но в самой легкой форме.
    От старости «защитка» не защищает, более того, по мере приближения к «естественному» финалу становится заметно слабее. Не спасает и от естественных трудностей, скажем, от голода или жажды. Поделиться «защиткой» невозможно — пуля, не попавшая в исследователя, наверняка поразит соседа. Существует мнение, что в чрезвычайных ситуациях неприятности могут обрушиться прежде всего на близких (естественно, не в нашей, а в Q-реальности) людей. Есть иная точка зрения: «защитка» все же способна «растягиваться» подобно резиновому плащу, прикрывая тех, кто рядом. Не исключено, что реальны оба варианта.
    Обычно Q-travellers опытным путем устанавливают допустимые для себя нормы риска. Самый трудный этап в этом смысле — первые дни и недели. Впрочем, вопрос об адаптации требует отдельного изучения.
    Вывод по Пункту 9. В целом режим «С» вполне достаточен для нормального существования в Q-реальности. Однако злоупотреблять им не рекомендуется — как и всем прочим в нашей жизни.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 4–1
    

    Иногда не хочется дышать. И можешь, и надо, и воздух пока еще есть, пусть и накурено в доме. Не хочется! Закрыть бы глаза, заткнуть уши, а еще лучше — выхватить из кобуры «номер один» — и палить, палить, не глядя…
    — …Есаул Мозговой очнулся, выполз на улицу и добрался до фельдшерского пункта. Фельдшер Николаев приказал приставить к спасшемуся караульных, которые стали издеваться над жертвой. Один из них насмешливо спросил, где у офицеров находится сердце, приложил винтовку к его груди и без всякого сожаления добил выстрелом в упор…
    За стенами — апрельский ветер, радостная зеленая степь, торжествующая весна. Там — жизнь. Здесь же, в тесной горнице, за старым колченогим столом сидят свидетели Смерти. Вот — она, прямо тут, в неровных строчках протокола. Целый вечер писали, читаем же с самого утра. У Принца вместо голоса — сип. Слушать и то страшно.
    — 12 марта 1918 года убито два казака. Не местные. Один из станицы Аналок — Илья Некоз, другой из станицы Натугаевский — Иван Бромошевич. Убийство Некоза учинено было с истязаниями — его ранили, затем изрубили шашками, после чего сняли всю одежду и обувь. Убийства совершены в поле за станицей. Тогда же был избит до полусмерти а затем расстрелян инвалид Перемылин Илья Константинович, георгиевский кавалер, попытавшийся заступиться за жертв, у него гостивших…
    Почти в каждой освобожденной станице приходится составлять такой протокол. Кто знает, может удастся устроить Нюрнберг планировщикам светлого будущего? В 1991-м не решились…
    — …Из второй братской могилы, отмеченной на схеме, как «№ 2» извлечены 28 трупов. Большинство — с проломанными головами и штыковыми ранениями. В могиле найдено также окровавленное белье и одежда. Опознаны 26, неизвестными остались двое, в том числе девочка приблизительно десяти лет…
    «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Если бы во сне! Если бы все это было ненастоящим, компьютерной «стрелялкой», грубой картиной на холсте! Свинцовые кони несут нас по кевларовым пастбищам от могилы к могиле, от рва к рву.
    — …Семья священника Сокольского (семь душ, включая двух несовершеннолетних детей) была зверски вырезана, а сам священник повешен вверх ногами. Хоронить жертвы было запрещено…
    
     
      Не тащи меня, рок,

      в симферопольский ров.

      Степь. Двенадцатитысячный взгляд.

      Чу, лопаты стучат

      благодарных внучат.

      Геноцид заложил этот клад…

     

    
    Чужие полузабытые строки дантовым ветром проносятся в сознании, отвлекают, заставляют не вслушиваться в каждое слово, в каждую строчку бесконечного протокола. Он нужен, нужны свидетели, подписи, фотографии — чтобы не отвертелись, товарищи пролетарские гуманисты!
    — …15 марта 1918 года была забита шомполами до смерти учительница местной школы Веригина Анастасия Фроловна, 19 лет. Погибшая пыталась протестовать против арестов детей, увозимых Новочеркасск в качестве заложников…
    
     
      Старый танковый ров,

      где твои соловьи?

      Танго слушает век-волкодав.

      «Если нету любви,

      ты меня не зови,

      все равно не вернешь никогда…»

     

    
    — …Общее число жертв в станице и в окрестных хуторах установить пока невозможно. Более 80 человек были насильно угнаны в качестве подводников в Терскую область, их судьба неизвестна. 37 человек взяты качестве заложников…
    — Не могу, господа! — полковник Голубинцев рвет воротник френча, встает, пытается вдохнуть тяжелый спертый воздух. — Я… Я выйду. Прошу простить!..
    Натужно хлопает дверь. Мне легче, я просто не дышу.
    — Будя! — негромко бросает кто-то из местных. — Этак и душу надсадить можно. Подписываем, что ль?
    
     
      Мы над степью стоим.

      По шоссе пылит Крым.

      Вздрогнул череп под скальпом моим…

     

    
    
* * *

    Зажигалка, трофейная австриячка IMCO, чудо враждебной техники все поняла правильно, не стала спорить…
    Щелк!
    — Благодарствую! — Александр Васильевич Голубинцев наклонился к неровному огоньку, прикурил, жадно затянулся дымом. — Отчего-то тухнет все время, сырая видно… Знаешь, Николай Федорович, каким дураком я был? Рапорт думал писать самому Попову — на тебя. Представляешь? Насчет расстрела пленных. Гаагская конвенция, гуманное обращение, необходимость правильного судебного производства по отношению к каждому большевику, даже к комиссару… Ой, дурак!
    Я тоже прикурил. Ароматный «Дюшес» показался дрянной прошлогодней махоркой. Пора было привыкать. Не первая станица, не первый протокол, не первая разрытая яма с гниющими трупами. Романтика Гражданской войны, комсомольские богини, комиссары в пыльных шлемах…
    — До сих пор умники находятся. Нельзя, мол, такое печатать, нельзя рассказывать, провоцировать ненависть, месть. Ожесточать, так сказать, сердца… И в самом деле! Представляю, что скажут, прочитав такое!..
    Александр Васильевич, командир 2-го партизанского полка, был не первым и не последним. За этот месяц довелось наслушаться — и о гуманизме, и о Гаагской конвенции.
    — Что скажут? Скажут, что террор был обоюдный, что Гражданская война — вещь жестокая, в ней нет правых и виноватых. Значит требуется не месть, а национальное примирение. И еще… Великая Октябрьская социалистическая революция — величайшее событие в истории человечества. Русский народ взял власть в своей стране в собственные руки, тем самым уберег Россию от распада, а себя от рабства и жидо-американской экспансии. Наши же протоколы фальсифицированы Великой Ложей Востока для дискредитации истинных патриотов земли Русской — большевиков.
    Голубинцев поморщился, провел ладонью по старому шраму на лице. Закашлялся.
    — Нет, Николай Федорович… Даже в страшном сне… Нет!
    Я не стал спорить. Люди в моем маленьком Мире были по-своему счастливы. Они не знали, какими бывают страшные сны — и что случается после пробуждения. Печи Освенцима еще впереди.
    — Все! Господин заместитель начальника дивизии, прошу простить минутную… слабость. Ох, если бы минутную, Николай Федорович!.. Давай о чем-нибудь… Сплетню, что ли расскажи, у вас штабе всегда полно свежих сплетен.
    — Охотно! — откликнулся я. — Тебя хотят снять с полка и поставить на новую дивизию, из тех, что сейчас на севере формируются. А еще предлагается корпусная система. В каждом корпусе — штаб размером с батальон с соответствующими окладами и льготами. Представляешь, сколько вакансий! Форму желают ввести новую, о ширине лампасов спорят. И еще выборы Атамана думают организовать. Прямо сейчас, не в Новочеркасске. Рассматриваются три кандидатуры…
    Командир Зуавов задумался, щелчком отправил окурок в вольный полет над донской степью.
    — Лампасы, значит, с выборами… Не лечится. Иногда думаешь, кого мы освобождаем? От кого — ясно, а вот кого? И зачем?
    И вновь я не стал возражать. Александр Васильевич Голубинцев говорил чистую правду, но я знал: могло быть хуже.
    
* * *

    Он знал: могло быть хуже. Много хуже.
    Плохого и так хватало, с излишком. Потревоженный Мир держал оборону, сопротивлялся, не отпуская уже Им помеченных, обреченных и списанных со счетов. 8 февраля в своем кабинете застрелился Донской Атаман Алексей Максимович Каледин. Страшный сценарий не дал сбоя: сожженные письма, диван возле окна, пустые глаза, глядящие в лепной потолок, дыра с обугленными краями в новом генеральском френче. Пуля наконец-то нашла усталое сердце.
    Мир ухмыльнулся.
    И так же, как в иной, уже сбывшейся реальности, растерявшееся правительство постановило не уходить из Новочеркасска, чтобы умереть на посту — и погубить всех остальных. Генерал Назаров, взявший выпавший из калединских рук пернач, запретил эвакуацию. Но теперь на столицу Дона шел не Бармалей-Голубов с его «казацким социализмом» и мечтами об автономии, а озверевший Брундуляк-Подтёлков. Мир затаил дыхание, выжидая и предвкушая. Расстрелы начались сразу, еще на подступах к городу. Рвы наполнялись трупами…
    10 февраля Корнилов и Алексеев увели «добровольцев» из окруженного Ростова. В ледяную степь, в Ледяной поход.
    12 февраля пал Новочеркасск.
    Но сценарий был нарушен. На «той единственной», уже случившейся в его несовершенном мире, Голубов пинками и матом разогнал ожидавших смерти членов Донского Круга, арестовав лишь стоика-Назарова. Кое-кто сумел уцелеть. Теперь же надежды не было. Брундуляк расстрелял всех — прямо у стен Атаманского дворца. Тело Каледина выбросили из могилы. И — началось…
    Мир мог быть доволен. Новый вариант выглядел даже эффектнее. Трупы в изорванном пулями белье — тотемный знак, великий символ рождавшегося на глазах Прекрасного Далека…
    Да, могло быть хуже. Но сценарий уже нарушен, смерть Каледина не могла ничего вернуть. Эвакуация шла, приказ Назарова не действовал, молодые офицеры вскрывали банковские хранилища, ворота воинских частей и складов, эшелоны уходили строго по графику, колонны тянулись в Сальские степи. На вокзале, прикрывая уезжающих, рычали прибывшие из Ростова броневики, к поездам цепляли цистерны, полные горючего, а над авангардом Подтёлкова мерно и ровно кружили аэропланы, сбрасывая бомбы и сдерживая особо ретивых. Ростовские добровольцы без всяких сантиментов вытащили из квартиры собравшегося идти на смерть Митрофана Богаевского, бросили в авто, захлопнули дверцу. Через час, сидя за стальными стенами бронеплощадки, Председатель Круга, исполняющий должность Донского Атамана, уже подписывал указы. Плакал, хватался за сердце… подписывал.
    Африкан Богаевский ухмылялся в усы — не слишком заметно, дабы не обидеть братишку.
    Последний эшелон ушел не по графику, почти на сутки позже. Опомнившиеся горожане бросились на вокзал, ломились к вагонам, забивали платформы. Тех, кто не успел, опоздал, строили в колонны и уводили на восток — навстречу холодному ветру и жизни.
    Автономов все-таки взял Морозовскую. Его эшелоны помчались на восток, к Лихой, затем повернули на юг… Поздно! Взорванные рельсы, искалеченные мосты, оборванные линии телеграфа… Колонны беглецов исчезали в морозном тумане.
    Тихий Дон вступил в Гражданскую войну.
    
     
      Как сибирский буран

      Прискакал атаман,

      А за ним есаулы лихие.

      Он на сивом коне,

      Карабин на спине,

      При боках пистолеты двойные;

      Кивер с белым пером,

      Грудь горит серебром,

      Закаленная сабля булатна…

     

    
    
* * *

    — Ваше высокоблагородие! Разрешите обратиться к…
    — Ох, сотник фон Приц! Что это вы к ночи устав вспомнили? Николай Федорович, между прочим, старший по должности.
    — А вы, Александр Васильевич — по производству, к тому же мы находимся в вашем хозяйстве… Нет, нет, коньяк не буду, спасибо. Если это тот, которым нас снабжает генерал Богаевский…
    — Ну и кадр ты вырастил, Николай Федорович! «Шустов» не по душе!.. Посидите, Сережа, с нами. Хреново оно как-то. Вроде и с людьми воюем… А выходит, и не с людьми. Выпейте, Сережа, выпейте, вы весь зеленый. Такое расследовать, каждый день видеть. Господи!..
    — Чуть-чуть, да… Спасибо… Александр Васильевич, я и сам бы за милую душу напился, хоть самогоном, хоть по-пролетарски — денатурой. Сейчас не могу. Нужно ехать в штаб, к Чернецову. Есть новости.
    — Юнкер Принц! Если вы по чьему-то недосмотру стали сотником, это не значит, что вам поручено отдавать приказы начальствующему составу… Сергей, да какие новости? Хотите я вам их сам сообщу? На севере восстала еще пара станиц, объявился какой-нибудь Мамантов или Фицхалауров, собрал две сотни казаков, назвал все это безобразие дивизией…
    — Мамантов, угадали. Полковник Мамантов Константин Константинович, 2-й Донской округ, штаб в Нижне-Чирской. Николай Федорович, зачем вам только разведка, не понимаю? Но эту новость вы еще не знаете. Плохую новость. Очень плохую.
    — Стойте! Сегодня… Первое апреля по Юлианскому, нет, уже второе… Плохая новость… Кажется, знаю, Сергей. Знаю… Черт, думал обойдется, утрясется как-то! Река Времен в своем стремленьи… Никуда она, выходит, не повернула… 31 марта под Екатеринодаром убит Корнилов.
    — Николай Федорович, ты не пугай! Откуда ты… Сотник, неужели… Неужели правда?! Корнилов…
    — Правда. Убит 1 апреля во время боев в городе, почти в самом центре. Пулеметная очередь в упор. После того, как погибли Неженцев и Деникин, Лавр Георгиевич лично возглавил штурм. Центр взяли, Автономов уже приказал отступить, начал эвакуацию, его заместителя Сорокина ранили, но тут… Тело вынести не удалось, погибли все, кто был рядом. Марков принял командование и начал отход. Что там сейчас, еще не знаю. Шансов почти нет, у Автономова впятеро больше войск… Не хотелось бы говорить, но… Николай Федорович! Александр Васильевич! Добровольческая армия… погибла.
    — Добровольческая… армия… погибла… «Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвения народы, царства и царей. А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы…» Река времен в своем стремленьи… Река времен… Четвертые сутки пылает станица…
    
* * *

    Он увидел — почувствовал — как вздрогнул Мир, как замерли песчинки-души, прервав свой извечный танец. Неслышно рухнул тяжелый занавес, скрывая Грядущее, зачеркивая то, что еще оставалось в памяти: имена, события, цифры. Всё, чем так гордился он, вызывая Мир на поединок. «Катись себе из Прошлого в Будущее — а я рядом буду!» Знакомый мертвый солдатик дернулся, скривился, провел грязными пальцами по черной дыре в шинели… Он тоже все помнил, все видел, все понимал. Изменившаяся Вселенная представала во всей своей неприглядности, незнакомая, чужая, неуютная. Его там не ждали, и он сам не знал, что ждет за ближайшим поворотом. Мир, который вновь заставили измениться, лишь снисходительно улыбался. Каждый шаг уводил все дальше и дальше, от неизвестного к неизвестному, от неведомого к неведомому. Возомнившая о себе бабочка летела на мертвый блуждающий огонь…
    
* * *

    — По Прошлому ходила большая Гамадрила, она, она прыгучая была… Сергей, садитесь. И шлем наденьте, он прямо на сидении.
    — Николай Федорович, извините, но вы с Голубинцевым все-таки перебрали. Сейчас ночь, не видно ничего, я лучше сам вас отвезу… Ну, господин полковник, ваше высокоблагородие!.. Как мне еще сказать, чтобы вы послушали? Я этот мотоцикл лично два раза разбирал, могу экзамен сдать! Трехскоростная коробка передач, включение первой скорости осуществляется движением рычага вперед, нейтральная скорость, промежуточная — между первой и второй… Ну, хоть не гоните, как в прошлый раз!..
    По Прошлому ходила большая Гамадрила… А чего Гамадриле в Прошлом надо? Понятно, принцессу в койку, золотишка пару эшелонов, алмазов с полпуда, генеральские погоны, а лучше — маршальские. Морду кому-то набить, само собой. И власти, власти, власти!..
    Поехали-и-и-и!
    «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна…» Как спорили, бог мой, как спорили! Звездинский сочинил, не Звездинский, эмигранты, не эмигранты… «Четвертые сутки…» Кто бы ни сочинил, когда бы ни сочинил, на Дону его не было, это уж точно! «Раздайте бокалы, поручик Голицын…» Какие бокалы, какой Голицын? Я до сих пор погоны не надел, и половина наших без погон, повстанцы в Верхних округах иначе как «товарищами» друг друга не величают, «кадет» — почти ругательство, кое-кто под красным флагом воюет, вроде моей 2-й роты… «Корнет Оболенский, налейте вина…» Достали бы они вина в Сальских степях! Пару цистерн спирта мы все-таки вывезли, стоят в дальнем зимовнике под юнкерским караулом, два раза ночные приступы отбивали. Давиться Голицыну с Оболенским самогоном, даже не сахарным — картофельным. Давиться, правда, некому — ни Голицыных, ни Оболенских, сплошная «казара» и пара тысяч недобитых «интелей» из больших городов, Митрофан Богаевский, умница, приказал их всех — всех нас! — донцами считать, потому как не чужак тот, кто за Дон кровь проливает. Название уже есть — «февральские казаки», вроде особого куриня камикадзе-смертников. Февральские волки…
    — Между прочим, Николай Федорович, мы этот мотоцикл у есаула Хивинского на один день взяли. Нехорошо выходит, отдать надо!..
    — Правда? Отдать? «Harley-Davidson», модель 18-J 1916 года? Просто так взять — и отдать? Я, Сергей, на «макаке» отцовской ездить учился, а тут — модель 18-J, двигатель «V-Twin», 1000 кубиков… Эх, дура Гамадрила, принцессу ей подавай, цепь золотую через пузо… И не спрашивайте меня, кто такая Гамадрила. Вы же шпион, Аллен Даллес, вот и разбирайтесь!..
    Черная степь, белая под лучом фары дорога. Гнать, гнать, гнать, все равно никто не встретит, не перехватит, ГАИ и в помине нет. Мотоцикл с коляской, даже с пулеметом, не перевернемся и от лихих людей отбиться сможем. Только нет здесь никого, мы — самые лихие. Целься в грудь, маленький зуав!.. Надо бы к Згривцу заглянуть, к ребятам. Неделю не виделись…
    «Над Доном угрюмым ведем эскадроны…» Нет эскадронов — сотни, а то и просто отряды, ватаги, как при Булавине. «Благородия» отменили вкупе с «превосходительствами», «нижних чинов» тоже нет. Только «доброволец», а то и «брат-доброволец». Чернецова в глаза «товарищем полковником» называют, он уже не морщится, привык… Так и было, Река Времен течет правильно, в Верхних округах даже советы не разгоняют, того и гляди, Донской ЦИК создадут. В «реале», в моей Истории, все изменилось, когда пришел Краснов, а потом и Деникин. Эти без лампасов и полного титулования не могли, вот и остались в памяти поручики Голицыны в аксельбантах и золотых погонах. Тройки проносятся к «Яру», шальные цыганки заходят в дома…
    — Гамадрилой, Николай Федорович, вы называете путешественника в Прошлое, вроде Янки, про которого Твен писал. Чем-то он вам сильно не полюбился… Ну, не гоните, прошу вас! Николай Федорович, если уж я — шпион, то позвольте доложить. Согласно вашему приказанию беседовал с его превосходительством Походным Атаманом. Евгений Харитонович дал согласие на создание разведывательного бюро при штабе. Главным будет какой-то полковник, он еще на Германской партизанил, вместе с Чернецовым. Меня прочат в заместители по агентурной работе, и я хотел спросить… Не гоните, Николай Федорович! Угробимся же!..
    — А почему бы не гнать? Эх, прокачу!
    Не знаешь ты, Принц, что такое «защитка» в режиме «С». Сейчас она вроде крыльев, поддержит в крайнем случае… А Гамадрила глупая с ее комплексами работника советского НИИ ничего не понимает — ни в колбасных обрезках, ни в Q-реальности. Вот зачем она нужна, моя реальность: донская ночь, великий и страшный год 1918-й, бешеный «Harley-Davidson», модель тоже восемнадцатая, с буквой «J». И не парьте мне мозги вашим Василием Ивановичем, который в бурке. «Впереди, на лихом коне!» Хрен там на коне, на авто начдив ездил, с ветерком. Это при батьке Сталине, когда мотоциклы кончились, начали про лихую конницу сказки рассказывать. И про человека с ружьем. Ружье пусть для МХАТа остается и для детских книжек. Автоматы Федорова бы достать, чтобы сразу на батальон. Или хотя бы чертежи. Африкана Петровича надо озадачить, он головастый, сразу выгоду поймет.
    Здесь, на Дону, «белых» нет. Сергей еще не понял, даром что Espia Mayor, и Голубинцев не понял, они не учили историю КПСС и «Очерки русской Смуты» не читали. Это для меня настал конец света, конец привычного Мира, конец моей Истории.
    «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна…» Даже о песне спорить не будут. Ее не споют, а когда споют, то совсем иначе. Товарищ урядник, нарежь, братец, сала, налей самогону, товарищ казак!..
    Если правда, если Деникин убит, если «добровольцев» уничтожили на екатеринодарских улицах, если Автономов сумел их отрезать от степи… Бабочка Брэдбери взмахнула крылышками, нагнала ветерок. Не погиб Корнилов в предписанный срок, пролетел снаряд мимо, отнесло ветерком на сотню саженей. Ох, как мечтали о этом наши «романтики»! Ах, Лавр Георгиевич, Лавр Георгиевич, Белый Рыцарь! Радуйтесь, выжил ваш рыцарь, повел армию на лобовой штурм, стратег херов. Амба «добровольцам», не войдет в столицу Белый полк, не воевать полку, не спорить моим современникам о ширине канта на «цветных» погонах. Непонятно, что будет — и будет ли вообще, но предписанной Истории с «белыми-красными» уже нет. «Не падайте духом, поручик Голицын!» Конечно, если все это правда, разведка и ошибиться может, но если правда…
    Эх, Антон Иванович! Кого и жалко из всех, то вас одного. «Раздайте бокалы, поручик Голицын!» Помянем Юла Бриннера, хороший был человек…
    Нет Голицына. Нет бокалов. Нет «белых».
    — Николай Федорович! Если вам надо, я пошлю одного толкового парня на Кубань, у него родичи в Екатеринодаре. Пусть узнает все про Корнилова и «добровольцев». Только зачем это нам? Обычная военная авантюра не слишком умных полевых командиров, как вы их называете. С Корниловым не было смысла сотрудничать. Для левых, республиканцев — он беглый преступник, мятежник. Для монархистов — смертный враг, Государыню арестовывал.
    — Как я их называю… Все-то вы помните, Сергей, все-то вы знаете. Быть вам генералом!..
    Ничего, что бензином пахнет, не травой. Люблю запах бензина. Детство, поездки на юг, дедова «Победа»… А траву пусть Шолохов нюхает, мне этот гербарий без надобности. Ненавижу патриархальщину, лапти, «гой еси», деда Щукаря, онучи, портянки, капусту в усах… Хивинский — умница, первым делом даже не о броневиках подумал — о цистернах для бензина. Надо было еще и подпалить все запасы в Новорчеркасске и Ростове — а заодно склады с огнеприпасами рвануть. Чайковский, увертюра «1812 год»! Испугались! Митрофан Петрович чуть в обморок не упал… Здесь еще не знают, что такое тотальная война. Вы хотите тотальной войны? Да, да, господин рейхсминистр!.. Будет вам тотальная!..
    «Ах, русское солнце, великое солнце… Раздайте патроны, уж скоро граница, а всем офицерам надеть ордена…» «Белых» нет! И не будет. Не пройдут «дрозды» по моему Харькову, не ворвется шкуровская конница в Новосиль, не сцепятся бредовцы с галичанами Кравса прямо на древнем Крещатике, не возглавит Кутепов РОВС, и РОВСа тоже не будет…
    — Знаете, Николай Федорович, после сегодняшнего, после этого протокола… Вот вы, извините, «Шустовым» успокоились, а я иное предлагаю. Надо не только разведку создавать, но и Чрезвычайную комиссию. Мне большевистский образец нравится, особенно право выносить внесудебные приговоры. Назовем, само собой, иначе…
    — Цветок душистых прерий, Лаврентий Палыч Берия… Ох, Сергей, хорошо, что вы еще не генерал!
    Михаилу Васильевичу Алексееву спасибо, спас старик Сашу, лучшую свою разведчицу Ольгу Станиславовну Кленович, не взял с собой в Ледяной на верную смерть. Может, и не думал ни о чем подобном, «добровольцы» нас, поди, самоубийцами считали. Все равно — спасибо, увижу, лично скажу. Если не погиб старик, конечно. Вот уж кому не позавидуешь! Пережить всех, потерять всё…
    «Я все равно паду на той единственной гражданской…» И тут вы не правы, Булат Шалвович, как и с вашей romantisme fangeux. Не единственная, выходит, Гражданская! Теперь она другая — неизвестная, непонятная…
    Другая Война. Прощайте, Голицын!..
    «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна. Раздайте бокалы, поручик Голицын. Корнет Оболенский, налейте вина…»
    — Да не гоните вы, Николай Федорович!
    — Да не гоню, Сергей, не гоню!.. Река времен, глагола звон…
    
* * *

    Он знал, что в маленькой комнатушке темно, даже окно занавешено, неизвестно кем, неизвестно когда. Светомаскировка — загодя, за четверть века до первых «юнкерсов» над донской степью. Но свет ни к чему. Три шага вперед, шаг влево, шаг вправо… Влево незачем, там только стена с маленькой иконой Троеручицы. Лампада давно погасла, выгорела. Некому зажечь, днем в комнате пусто, и вечером пусто, и ночью. Только под утро…
    Белый флигелек на больничном дворе, крыльцо, три скрипучие ступени. С первой же услышать можно — если не спать. Но в комнате спят, дежурство кончилось после полуночи, раненых много, сестры милосердия еле справляются.
    Уже ступив на первую ступеньку, он вспомнил о цветах. Мысль сразу же показалась нелепой. В полусожженом после трехдневных боев хуторе цветов не было, там же, откуда он вернулся, от травы несло трупным тленом.
    Он не хотел думать о смерти. Хотя бы сейчас, в эти минуты. Вторая ступенька, третья… Все-таки жаль, сейчас не подаришь, завтра забудешь… А потом? Будет ли «потом»? «Старый танковый ров, где твои соловьи? Танго слушает век-волкодав…»
    Нет, не думать!
    Открыл дверь, поглядел в густую темень, вдохнул поглубже.
    — Забыл цветы. Извини!..
    — А я собрала. Желтые, правда, зато настоящие. Филибер!..
    Свет не нужен, глаза можно не открывать. «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим…» Пусть себе загорается и звенит, пусть даже «юнкерсы» прилетают, аллах акбар с ними со всеми!.. Три шага вперед, шаг направо, топчан у самого окна, узкий, не шире вагонной полки…
    — Ты — тиран, Филибер! Из-за твоей прихоти даже не помылась, я вся — сплошная антисанитария, это ужасно, о таком даже в книжках французских не читала. А ты…
    — …А я не хочу нюхать мыло. Вот такой, понимаешь, изврат, товарищ прапорщик. Заодно рад сообщить, что я опять живой, и ты живая, и оба мы… Саша, я… Погоди, погоди, китель!.. Тут какой-то крючок, я его, заразу, сейчас оторву…
    

    Лабораторный журнал № 4
    22 марта.
    Запись четырнадцатая.
    Провел не меньше трех часов в тире, посвятив часть времени изучению чудовища по прозвищу «Кольт» (точнее — «Кольт-Браунинг» образца 1895/1914 годов). По сравнению с пулеметом Владимирова — ничего особенного, разве что вдохновляет рычаг-поршень под ствольной коробкой. По замыслу конструктора он поворачивается при каждом выстреле, приводя в действие механизм перезаряжания. Насколько я помню, такая система называется «бешеный маятник». Палец подставлять не рекомендуется!
    Петр Леонидович намекнул, что из «этого» можно и пострелять.
    Необходимая оговорка. Заверяю Пятого и всех остальных, что не являюсь любителем плюющихся огнем железяк. К ним я скорее равнодушен. Однако, пройти мимо артефакта, который сам по себе История, трудно. Американский пулемет Первой мировой в нашей глубинке! Многое, многое ему пришлось повидать. А уж его повидали!..
    Стрельбой увлекался в школе и в университете, даже ходил на секцию. После того, как пришлось надеть погоны (пусть и ненадолго), все, связанное с военной службой, быстро опротивело. Стрельбу я забросил и не вспоминал много лет. Сейчас решил вспомнить — не иначе позавидовал прыгучей Гамадриле.
    Кстати о ней, о Гамадриле, у которой имелись «в натуре соображения», как выиграть Гражданскую войну. Могу сообщить достойному примату, что он отнюдь не одинок. «Соображений» масса. Начали соображать еще битые генералы-эмигранты, крутившие баранку в парижских такси. Если бы Третья дивизия вовремя совершила марш, а Вторая не проспала атаку!.. Интеллектуальный штурм продолжается по сей день, духовные правнуки господ белогвардейцев все не успокоятся, планы строят — не иначе в предвкушении Машины Времени.
    Отчего наши доморщенные «белые мстители» уверены в успехе? У Деникина не вышло, у Колчака по лучилось, у Юденича с Унгерном тоже полный афронт. Считают себя умнее? Рассчитывают, что «знают, как было дальше»? Но первое же изменение Истории полностью смешает все карты, и действовать придется с чистого листа!
    Один из исследователей «той единственной» (Н. И. Комендровский) попытался собрать эти перлы воедино. Не удержусь и процитирую. Итак, рекомендации по уничтожению злокозненных большевиков:
    

    1) Разгром Петроградского восстания. Генерал Алексеев деятельно готовился к отпору большевикам еще с августа 1917 года. Если бы Алексееву удалось поставить под ружье все 5 000 человек и действовать в тесной связи с Временным правительством, возможно революцию удалось бы подавить в зародыше.
    2) Наступление Керенского-Краснова под Гатчиной в конце октября 1917 года. Концентрации войск у Краснова мешал саботаж железнодорожников. Если предположить, что проблему перевозок удалось решить, тогда у Краснова собралось бы достаточно сил для взятия революционного Петрограда.
    3) Восстание в Москве конец октября — начало ноября 17 года. Несколько дней военная удача колебалась то в сторону «белых», то «красных». Если бы Каледину удалось выполнить просьбу Духонина и направить в Москву дивизию (около 4 000) казаков, без сомнения большевиков в Москве удалось бы разбить и дальше наступать на Петроград.
    4) Весна 1919 года. Интервенция Антанты: наступление пары дивизий от Крыма и Одессы, дивизии от Архангельска (в союзе с Деникиным и Колчаком), плюс раздача продовольствия рабочим и крестьянам. Шансы достаточно велики. Или использовать немецких добровольцев на деньги Антанты.
    5) Осень 1919 года. Деникин взял Орел и наступает дальше. Что нужно ему для успешного похода на Москву — дополнительные штыки и сабли. Для достижения успеха Деникину необходимо дополнительно 100 тысяч бойцов, а затем регулярные маршевые пополнения. Реально ли это? Теоретически да.
    6) Осень 1919 года. Юг России. Военный союз с Польшей. Пилсудский и Деникин заключают военный союз и проводят совместное наступление на Гомель. В результате 12 армия окружена и разгромлена, а дальнейшее наступление поляков на Смоленск отвлекает значительные силы красных. Деникину свободен путь на Москву.
    

    Цитату я изрядно сократил, ибо после каждого пункта Комендровский обстоятельно поясняет, почему у белых, скорее всего, ничего бы не получилось. Полностью с ним согласен. От себя могу добавить еще полдюжины подобных вариантов, столь же практически неосуществимых.
    Это дела чисто военные. Можно, конечно, попытаться переиграть большевиков политически. В последнее время среди «истинных» монархистов (для которых даже Деникин — агент Всемирной Масонерии) популярна идея о необходимости с самого начала поднять императорский флаг. Если бы Добровольческая армия с первых же дней провозгласила целью восстановления монархии!..
    …То ее бы разбили не в 1920-м, а разорвали на части двумя годами раньше — если предварительно армия просто не разбежалась бы. В отличие от нынешних слюнявых монархистов, господа офицеры имели очень конкретный опыт. Неудивительно, что корниловцы считали себя республиканцами и защитниками российской Свободы, а Деникин подвергся жестокой критике за разрешение служить панихиду по убиенному Николаю Александровичу.
    «Россия — не романовская вотчина» — привселюдно изрек генерал Врангель, которого сейчас уверенно причисляют к монархистам.
    А уж как относились к монархии и лично к бывшему царю-батюшке те самые, постоянно поминаемые рабочие и крестьяне! Лучшего пропагандистского подарка для товарищей большевиков придумать сложно.
    Некий юный интеллектуал, вероятно, в отчаянии, предложил «спасти» Лавра Георгиевича Корнилова от нелепой гибели за день до штурма Екатеринодара. Если в каком-нибудь из эвереттовых «разветвлений» сие произошло, то Добровольческая армия скорее всего погибла бы в полном составе на следующий день при лобовом штурме. В реальной истории красная шрапнель и агент Масонерии Деникин спасли ее от этой более чем вероятной перспективы.
    

    Все сие я привел как доказательство заявленного ранее тезиса о том, что Гражданскую переиграть не так уж легко. Кроме того, это своеобразный ответ Третьему, чьи записи (Журнал № 3) я начал изучать.
    Третий почти что мой коллега. Не историк, но философ или социолог. О своих личных обстоятельствах он даже не упоминает, а сразу берет быка за рога. Q-реальность для него — полигон для испытания разработанной им же методики воздействия на реальную Историю. Никакой фазы «А», никакой сублимации — расчеты, модели, варианты.
    Такого зауважаешь!
    Плохо лишь, что разобраться в написанном очень сложно. Есть у людей привычка — изъясняться «красиво».
    К примеру:
    

    «Новый подход к Истории должен превратить ее науку экспериментальную. Не как экспериментальная физика, конечно, которая строит „лабораторную установку“ для изменения Истории, а как астрономия, которая наблюдает за разными „историческими“ объектами. В качестве таких объектов должны восприниматься прежде всего социумы. А так как социумы мы можем наблюдать только на Земле, то значит можем, в принципе, „поправлять“ эти социумы в желательную, для нас, сторону.
    Новая История — это совокупность „социумных“ моделей и теорий. Например, социумы могут быть классифицированы в соответствии с системами управления, а могут в соответствии, скажем, с господствующей идеологией. Предполагается, что возможных идеологий, так же как и систем управления, не слишком много, поэтому их можно строить, заменять и ремонтировать по собственному усмотрению. Итак, задача Новой Истории — построить для каждого социума соответствую социумную модель, которая в свою очередь может состоять из множества под-моделей: „система управления“, „идеология“, „материальные игры обмена“, „виртуальный обмен“…»
    

    Могу лишь жалобно вопросить уважаемого Третьего: а если мы могли бы наблюдать «социумы» не только на Земле (привет, марсиане!), это что-либо принципиально меняло?
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    10. Реакция Q-реальности на изменения.
    О самой Q-реальности мы знаем еще очень мало. Почти сразу же после первых успешных опытов были выдвинуты два предположения. Первое принадлежало самому Джек Саргати, который считал и считает, что в мозгу человека создается очень достоверная копия реальности (или ее «искаженный» вариант). То есть, речь идет о некоей индивидуальной Вселенной, существующей лишь в момент соприкосновение с личностью экспериментатора. Перед нами нечто, действительно напоминающее сон, пусть и «очень настоящий». Саргати неоднократно заявлял, что в этом и видит свою цель — даровать Человеку некоторые свойство Творца, пусть и в искусственно созданной реальности.
    Его предположение при всей видимой логичности сразу же вызвало возражения. Некоторые из коллег Саргати заявили, что Q-реальности существуют объективно, а «погружение» — это проникновение в одну из них. В таком случае Q-реальностей должно быть бесчисленное множество, что, впрочем, и следует из некоторых современных теорий в области квантовой физики. Именно из подобного допущения, в частности, исходят DP-watchers, особенно их «черное» направление.
    Таким образом, Q-реальность является частью гигантской Сферы, окружающую каждого человека, куда входят миры Гипносферы и бесчисленные «ветвления» нашей собственной жизни, пересекающиеся и контактирующие со Сферой каждого, кто жил, живет и будет жить на Земле.
    Оппоненты Саргати получили не слишком политкорректное прозвище «Q-ревизионистов».
    Вопрос о природе Q-реальности важен, конечно, не только в теоретическом плане. Сейчас большинство исследователей придерживается точки зрения Саргати. Как доказательство, приводятся некоторые зафиксированные свойства Q-реальности, отсутствующие в «настоящем» мире.
    Прежде всего, Q-реальность достаточно «упруга» и одновременно «ранима». Уже отмечалось, что само появление Q-travellers способно ее исказить, причем самым неожиданным образом. Вместе с тем, попытки целенаправленного изменения параметров вызывают не только сильные «искажения», но и очевидное сопротивление, которое может иногда даже показаться «разумным». Впервые это было замечено при попытках коррекции географии. Создание в Q-реальности уже поминавшегося острова (вариант, предусмотренный программой) иногда приводило к серии природных катаклизмов, направленных на его уничтожение (цунами, землетрясение, извержение вулкана). В реальности, не подверженной «искажению», сопротивление не столь очевидно, но оно тоже есть. Существуют непроверенные данные, что в некоторых случаях Q-реальность начинает действовать через конкретную личность, которая чаще всего бессознательно противодействует всем попыткам «путешественника» изменить естественный ход событий. Остроумцы из лаборатории Саргати выдумали по этому поводу термин «Q-Лейкоцит».
    «Ревизионисты» призывают не воспринимать такие предположения всерьез. С их точки зрения это обычный научный фольклор, своеобразная «мифология Ноосферы». Предлагаемое ими объяснение на первый взгляд проще: обитатели Q-реальности начинают догадываться о подлинной сущности их «гостя». «Лейкоциты» борются с «пришельцами» подобно тому, как в нашем мире герой Шварцнеггера поражает Хищника.
    В ответ сторонники Саргати приводят очень сильный аргумент: ни один из Q-travellers еще не встретил при «погружении» самого себя, что было бы неизбежно при контакте с реальным, пусть и «параллельным» миром.
    Вывод по Пункту 10. В любом случае Q-реальность требует не меньше, а большей осторожности, чем привычный нам мир.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 4–2
    

    Ему снился Алтай — подзабытый, ушедший в глубины детской памяти. Не шумный, многолюдный Барнаул, не дом на улице Тачалова, где довелось родиться. Это помнилось, как и школа, и коридоры университета, и первые цветы, подаренные однокурснице. Бездна ушедшего навеки, стертого долгой чередой лет, отверзлась, зазвучав далекими голосами, ударив в глаза солнечным бликами на перекатах горной реки…
    …Не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартакпай. Он день и ночь слышал плач зажатых камнями алтайских рек. Бросаясь с камня на камень, они рвались в клочья. Дробились в ручьи, натыкаясь на горы. Надоело Сартакпаю видеть слезы алтайских рек, надоело слушать их немолчный стон. И задумал он дать дорогу алтайским водам в Ледовитый океан…
    Сказку он услыхал от экскурсовода. На весенних каникулах класс повезли далеко в горы — туда, где за много лет до его рождения, воевал с большевиками Александр Петрович Кайгородов, потомок древнего алтайского рода Теленгит. Он даже не слыхал тогда о знаменитом атамане, неоткуда было. Сказка же показалась странной, непонятной. Зачем Сартакпаю понадобилось выручать реки? Текли бы себе и дальше, не все ли равно куда нестись воде?
    …Богатырь Сартакпай отправился на восток, к жирному озеру Юлу-Коль. Указательным пальцем правой руки Сартакпай тронул берег Юлу-Коля — и следом за его пальцем потекла река Чулышман. В эту реку с веселой песней устремились все попутные ручейки и речки, все звонкие ключи и подземные воды. Но сквозь радостный звон Сартакпай услышал плач в горах Кош-Агача. Он вытянул левую руку и указательным пальцем провел по горам борозду для реки Башкаус. И когда засмеялись воды, убегая с Кош-Агача, засмеялся вместе с ними старик Сартакпай…
    Уже потом, через много-много лет, он нашел эту сказку в сборнике алтайского фольклора. Книгу издали в недобрые 40-е, и запуганные до потери здравого смысла комментаторы поспешили сравнить тщетные усилия древнего богатыря с победоносным планом Великих Строек Коммунизма. Он посмеялся — в те годы многое в Истории еще казалось смешным.
    …Сартакпай три дня держал указательный палец в долине Артыбаша. За это время к нему под палец натекло Телецкое озеро. Богатырь повел из Телецкого озера реку Бию, а его сын Адучи быстро бежал, ведя за собой Катунь. Ни на шаг не отстал он от своего могучего отца. Вместе в один миг слились обе реки, Бия и Катунь, в широкую Обь, И эта река понесла воды Алтая в далекий Ледовитый океан…
    Солнечные блики слепили, превращаясь в желтые пятна под веками, шум реки оглушал, отдавался болью в висках, и он-нынешний, проживший, плохо ли, хорошо, целую жизнь, думал о том, что не приходило в голову мальчишке, впервые увидевшему горы. Тщета, все тщета, рука не остановит реку, человеческая воля не изменит извечный путь могучих вод. Плотины, каналы — все это временно, век-другой — и распадется усталый бетон, освобождая стихию. Может, об этом и говорит сказка?
    …Весь день без отдыха работал Сартакпай. И, когда стемнело, он тоже не захотел отдохнуть. Катунь бежала как бешеная. Ветер гнул деревья. В небе дымились черные тучи. Они грозно плыли навстречу друг другу. И маленькая туча, налетев на большую, высекла яркую молнию. Сартакпай поднял руку, поймал молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии Сартакпай стал строить мост. Он вонзал один камень в другой, и камни покорно лепились один к другому. До того берега осталось проложить не больше пятнадцати кулашей. И тут мост рухнул…
    Он понял. Горная река — Река Времен — бушевала перед ним, сметая мосты и плотины. Он, создавший этот Мир, был не сильнее древнего богатыря. И не счастливее. В ушах гремело, желтизна под веками затянулась зеленью, ногти впивались в мокрый камень… Тщетно, тщетно, ничего не изменить, никого не спасти…
    …Одинокий и печальный сел Сартакпай на своего коня и вернулся к устью Ини. Его родной аил давно рассыпался. Сартакпай расседлал коня, бросил на большой камень стопудовый токум и, чтобы он скорей высох, повернул камень к солнцу, а сам сел рядом, закрыл глаза и умер. Тут и кончается сказка про Сартакпая — Хозяина Молний…
    Он не был Хозяином Молний, не мог повернуть вросший в землю камень. Мог лишь сесть рядом и закрыть глаза…
    
* * *

    — Грех — не выдумка, — решительно заявила Ольга Станиславовна Кленович. — И не абстракция. Грех вполне реален в самом точном материалистическом значении.
    Казенная серая простыня с легким шелестом сползла на пол, чего увлеченная темой Саша даже не заметила. При такой диспозиции спор о грехе становился особо пикантен. Я вжался в стену (топчан, топчан!), зажевал мундштук «Дюшеса» и приготовился внимать.
    — В третьей станице подряд — очаги венерических болезней. И не всякая ерунда, которую студенты подхватывают, а… Я тебе потом на бумажке напишу. Моряки стояли — Революционный Кронштадтский полк. Изнасилований не было, там за такое сразу расстреливают. Больные — главным образом одинокие солдатки и вдовы.
    — Для мореманов революционный сифилитик ценнее здорового буржуя, — согласился я. — Грех же не токмо материалистичен, но и…
    — Филибер! Ну ты что, не сейчас! Я уже почти опоздала, бежать нужно. И не кури в кровати!..
    — Скажи еще — «на ложе», — вздохнул я, утыкаясь локтем в доски топчана. — В следующий раз прямо на полу постелем, все удобнее… Итак, если грех — научный факт, то каковы выводы из этого факта?
    — Не выводы. Вопрос.
    Саша ловко повернулась на лежаке, зеленые глаза оказались совсем рядом, теплая ладонь скользнула по щеке.
    — Кто ты, мой Филибер? Откуда ты? Сколько тебе лет — на самом деле?
    Мне бы удивиться. Не вопросу — тому, что он задан только сейчас. Я ждал его месяц назад.
    С годом рождения решилось просто. В документах я проставил 1886-й — чтобы не числиться совсем уж мальчишкой, но и не быть старше Чернецова. Субординация, однако! Все считали, что выгляжу я моложе, лет на двадцать пять. Удобная она, Q-реальность! Биографию же выдумал совершенно отфонарную — три строчки в личном деле. Барнаул, а также исторический факультет Харьковского университета оставил — что мое, то мое. Даже тему диссертации (магистерской, конечно, не кандидатской) указал почти подлинную. Пусть удивляются!
    Удивился лишь один человек — Митрофан Богаевский, коллега-историк, с которым мы быстро перешли на «ты». Университетское братство — не шутка. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus! Остальным такие детали были до всё того же фонаря. За шпиона или марсианина не принимали — и спасибо.
    — Если я скажу о глазах, о том, как ты смотришь, мой Филибер, это будет, как ты говоришь, лирика. Но ты иначе двигаешься. Словно… боишься себя расплескать. Так ведут себя раненые — в первые минуты, до того, как упасть. Но ты не болен, ты совершенно здоров, у тебя даже царапины исчезают на следующий день. И голос… Ты привык разговаривать с людьми — с теми, кто значительно моложе или младше по должности. Знаешь, кем тебя здесь считают? Офицером американской армии! Наверное, из-за твоего английского, у тебя невероятный акцент. Но ты не американец, хотя и носишь в кармане корреспондентскую карточку «The Metropolitan Magazine». Русская артикуляция, хорошо знаешь Петербург и Москву, действительно жил в Харькове. И… не помнишь, сколько стоил хлеб до войны.
    Все верно. Стать своим в чужом Времени, в чужом Мире, даже тобой сотворенным, нельзя. Разведчица Добрармии Ольга Станиславовна Кленович просто оказалась чуть наблюдательнее прочих.
    — И еще… Это тоже — научный факт. Я выздоровела, Филибер. У меня чахотка, я не лечилась, некогда было. Мне оставалось… не слишком много. Поэтому я могла не щадить себя — и не щадить других. Но я здорова, мой Филибер. Рядом с тобой, понимаешь? Когда тебя нет больше двух дней, я снова начинаю кашлять… Кто ты?
    Зеленые глаза смотрели серьезно, и мне вдруг показалось, что взгляд мне хорошо знаком. Взгляд мертвого солдатика из моих снов — недобрый, ироничный, выжидающий…. Неровный оскал, желтые кривые зубы. «Давай!»
    На меня смотрел Мир. Мой Мир.
    — …Филибер! Дети в школу собирайтесь!..
    Лазаре воскресе! Василий Михайлович Чернецов зовет на службу. Лично — в подобных случаях начальник 1-й Партизанской тонко учитывал обстоятельства.
    — …Брейтесь, мойтесь, похмеляйтесь!.. Ольга Станиславовна, доброе утро!..
    Встать, дотронуться губами до ее уха, сдернуть с табурета первое, что попадется из одежды, провести рукой по щеке, вспомнить, где лежит «кондратовская» бритва. Подъем — построение, сорок секунд, время пошло…
    Вскочила, подхватила простыню, попыталась наскоро завернуться. Руки легли на ткань кителя…
    — И целоваться мне тоже можно. С тобой, Филибер! Ты… Ты не ответил!
    Взгляд любимой женщины… Взгляд убитого солдата…
    — Я отвечу.
    Губы коснулись губ.
    
* * *

    — Шлем не забудь. Он — на сидении… Ну вид у тебя, Филибер! Погоны… Погоны когда наденешь? Хоть бы побрился…
    — А еще полковник! — покорно кивнул я. — У меня бритва в кармане, доедем до какого-нибудь ручья…
    На этот раз роли поменялись. Ушастый Кибальчиш не без удовольствия расположился в седле моей любимой модели 18-J, мне же досталась коляска вместе с пулеметом. Неэквивалентно!
    — Не побреешься, я тебя сам, полковник, поброю, — Чернецов тронул газ, сверкнул крепкими зубами. — Будешь, кубыть кур после ощипа…
    Поехали-и-и-и!..
    Степь днем совсем не та, что ночью. Поэзию — птичек с букашками — можно смело игнорировать, а вот пулемет следовало проверить. Мало ли кто встретится? Фронт был совсем близко. Собственно, не фронт — мы шли от станицы к станице, выбивая особо упорных «краснюков». Подтёлковцы из местных, в бой обычно не вступали — бока берегли, а вот с рабочими отрядами и прочими революционными сифилитиками приходилось возиться. Моряки дрались отчаянно, но у нас была конница, броневики и, конечно, мотоциклы. Доктрина Мэхэма в ее донском варианте. Степократия.
    «Люьюс»… Два диска… Живем!
    — Машину отдадим! — донеслось сквозь треск мотора. — Сам знаешь — приказ!
    В таком шуме не поспоришь, и я вновь согласно кивнул. Все правильно, вчера я просто дразнил излишне возомнившего о себе сотника Принца. Мы с Чернецовым как раз и настояли на том, чтобы все, вплоть до начдивов и штабных генералов, отдали авто и мотоциклы, кроме положенных по штату. Дело даже не в самих машинах, а в бензине. Хивинский твердо заявил, что запасов осталось ровно на один настоящий бой.
    А боя не избежать. В Сальские степи мы Подтёлкова не пустили, в Верхних округах полыхало восстание, но Новочеркасск придется брать. С кровью — и, вероятно, немалой. У «красных» четыре бронепоезда, десятки артиллерийских стволов, аэропланы, по слухам — даже химические снаряды…
    — Ручей!..
    — Что? — не расслышал я, но тут же все понял. «Harley-Davidson» вильнул в сторону и помчался прямо по молодой траве. Что там впереди? Ну, конечно, ручей! Бритва где? В кармане бритва, в кожаном чехольчике, там же и обмылок. Не забыл — словно чувствовал.
    100-кубиковый двигатель рыкнул… умолк.
    — Брейся, разложенец!
    Словарный запас Кибальчиша пополнялся с ужасающей скоростью. «Мойтесь, похмеляйтесь» он украл у меня. А «разложенцем» кто поделился?
    — Давай, давай!
    Для пущего комфорта следовало захватить примус — или термос с горячей водой, но делать нечего. «Кондратовская» сталь бреет даже по сухому.
    Зеркальце забыл. Вот притча!..
    
* * *

    — Думаю, Филибер, нас не зря в штаб кличут. Заметь — только нас и Богаевского, который Африкан. Евгений Харитонович своих собирает — тех, кто с первых дней начинал. Видел, сколько в последние дни набежало? Генерал на генерале, прямо страшно! Где все они целый месяц прятались, хотел бы я знать? Ты брейся, Филибер, потом гадость скажешь, сам понимаю, что в… в Караганде. А теперь слетелись, заклекотали!.. Про корпуса слыхал? Каждому генералу, значит, по корпусу, по штабу, по дюжине поваров… Вот и хочет наш Походный со своими потолковать, приватно. Думаю, наступать собираемся. Об этом сейчас только и орут — наступать, наступать! Богаевский, который Митрофан, запретил в генералы производить до освобождения Новочеркасска, а там уже такая очередь! Я и сам за наступление, ты меня, Филибер, знаешь, только на рожон переть нет охоты. У Подтёлкова сил, считай, втрое, да еще Автономов на Кубани. Про Корнилова слыхал, конечно? Накрылся Traveling Band! Автономов на юге, Подтёлков на западе… Значит, надо бить, пока не соединились, к горлу нашему не потянулись… Готово? Дай погляжу… Ох, Филибер, не служил ты у меня в сотне, я бы тебя, земгусара, каждый день цукал… Годится, поехали!.. Да, еще… Слушок прошел… Не слушок даже, мы с Митрофаном Богаевским говорили. По секрету, но тебе можно. Давят на Круг, сильно давят. Требуют, чтобы Дон независимость провозгласил. Ага, от России, от Кременной Москвы. Помощь обещают, признание, от большевиков защиту. Догадываешься, кто? Точно, они — немцы. Господа тев-то-ны. Айн унд цванциг фир унд фирциг… Не сами, конечно. Есть такой Краснов Петр Николаевич, бывший командир корпуса…
    
* * *

    — …Да-с, бывший командир Третьего корпуса, того самого, Келлеровского. В газеты пописывал, книжки-с издавал. В ноябре прошлого года атаковал господина Ленина в конном строю с известным результатом… Господа, это я для алжирских союзников, ради полноты картины. Вы-то Краснова, Петра нашего Николаевича, знаете.
    — Спасибо, Евгений Харитонович, — улыбаюсь я. — Алжирские Зуавы о господине Краснове тоже… слыхали.
    Опустевшее, разоренное станичное правление. Портреты со стен содраны, дверь висит на одной петле, из всего, что было, спасся лишь фикус на подоконнике. Погуляли господа подтёлковцы, потешились! «Узкий круг»: Походный атаман за столом; на единственном стуле, верхом — Африкан Богаевский, начдив 2-й Партизанской, на лавке — 1-я Партизанская, мы с Чернецовым. Начдива-3, полковника Сидорина, не позвали Ни к чему — дивизия из новочеркасских юнкеров и кадетов, личная гвардия Попова. Недолго проскучал наш Алексеев без собственного войска. А еще плакался!..
    Все прочие соберутся вечером — официально, с надутием щек и шевелением усищ. А мы пока рядком, ладком…
    — Ныне пребывает в станице Константиновской 1-го округа, доднесь сидел тихо, но в последнее время развоевался. Жить учит. Как я понимаю, очень не прочь учить и дальше, причем на официальном уровне…
    Мы с Чернецовым переглядываемся, затем, не сговариваясь, смотрим на Африкана Петровича. Тот замечает, дергает плечами, блещет старорежимными погонами.
    — Господа, если это намек… В случае выборов Атамана все будет зависеть от представительства на Круге. Константиновцы — они голосистые, соседей тоже могут сговорить. Так что если без личного — кандидат проходной. Более чем.
    Этим и хорош Африкан Петрович — понятливостью и объективностью. Если без личного.
    — Пока его германские… э-э-э… симпатии воспринимаются дико. Однако немцы подходят к Харькову, большевистские войска бегут. Демаркационной линией по Брестскому миру считается Северский Донец, но по верным данным немцы пойдут и дальше — то есть вступят в пределы Области Войска Донского. Вот тогда и появятся желающие подписать собственный сепаратный мир. А кайзеру понадобится…
    — Гауляйтер, — не выдерживаю я.
    — Гау-ляйтер, — Богаевский без всяких эмоций препарирует незнакомое слово. — Областеначальник. Как всегда точно, Николай Федорович. Есть у вас вкус к словам!
    Смотрю в сторону, на повидавший все и вся фикус. Смолчать порой трудно, вот и выдаю на гора терминологию иных эпох. Правда, не столь и далеких.
    — Надо брать Новочеркасск, — негромко роняет Чернецов. — Нам — брать. А там и с… гауляйтером разберемся.
    — Кто хозяин, тот и голоса на Кругу считает, — невозмутимо соглашается Попов. — Брать-то надо, Василий Михайлович, только силищи у Подтёлкова ой сколько! Расклад стратегический прост: восток Донской области, до «железки» наш, а вот на запад, за линию дороги, ходу пока нет. Там — три четверти населения, города, почти все запасы.
    Никто не спорит, все именно так и есть. В моей, уже состоявшейся Истории столицу Войска Донского брали дважды и удержали только благодаря прорвавшемуся с запада отряду Дроздовского. Но «дрозды» еще далеко, «красные» же армии Ворошилова и Автономова рядом, в Донбассе и на Кубани. А в наших «дивизиях» по две-три тысячи штыков и шашек. По степи бродят ватаги повстанцев, но они — пока не войско. И не скоро им станут.
    В «моем» Мире все было еще хуже. Маленькому отряду Попова пришлось весь февраль блуждать по Сальским степям, отстреливаясь, огрызаясь, штурмуя «красные» станицы, считая каждый патрон. Не слишком славным он был, Степной поход. Мы оказались сильнее, мы не пустили Подтёлкова в степи, контратакуя и уничтожая карательные отряды. Не мы бежали — от нас удирали, теряя сапоги и пушки. Но за линию «железки» ходу по-прежнему нет.
    — Новочеркасск нужно брать, — Ушастый Кибальчиш встает, отходит к стене, смотрит на нас. — Прикажете — возьму. Поручите Африкану Петровичу, возражать не стану, сейчас не до личного. Но я не… камикадзе. Так, господин полковник?
    Гляжу на фикус. Словцо я смело приписал некоему защитнику Порт-Артура. Чего только не услышишь в японском плену!
    — Штурмовать в лоб — смерть. Размажут и растопчут так, что Корнилову позавидуем. Выход один — выманить Подтёлкова за линию железной дороги, в степь. Вопрос лишь — как?
    — Сие возможно.
    Негромкий голос доносится с порога. На скрип искалеченной двери мы и внимания не обратили.
    — Господа офицеры!
    Походный атаман грузно приподнимается, опускает руки по швам. Мы тоже встаем. Замираем. Смир-р-рно!
    — Ну что вы, господа! Я же приватно. Евгений Харитонович, не смущайте! Узнал, что вы тут все, так сказать, in corpora..
    Глава Круга, исполняющий должность Донского Атамана Митрофан Богаевский неуверенно поглаживает бородку. Кажется, он действительно смущен. Вторгся, понимаешь, интеллигент-штафирка, в обиталище Марса!
    За эти недели я убедился, какой он замечательный человек, Митрофан Петрович. Беседовать с ним о Древнем Риме — одно удовольствие. Быть ему Президентом Свободного Дона — лет через двадцать после победы. И речь скажет, и рассудит справедливо, и перед соседями не осрамится. Он и сейчас старается — ездит по станицам, казаков поднимает, пожимает руки добровольцам, бросает горсть земли на свежие могилы… Не всем же ходить в штыковую!
    — Господа… Африкан, не издевайся, сядь! Василий Михайлович! Николай!.. Так вот, Подтёлкова я немного знаю. Неглуп, совсем неглуп, хитер, осторожен, но есть в нем слабина. Если обидеть его лично, на мозоль наступить — тут уж он начинает, так сказать, ne sutor supra crepidam. Да, да, судит не выше сапога, причем не в смысле аллегорическом, а в самом реальном. Найти бы эту мозоль!..
    Вновь переглядываемся. А чего ее, мозоль, искать? «Дону нашему советскому — полная свобода и праздник всех трудящихся. Да только не для тебя, Василий Михалыч…»
    — Митрофан! Я бы не стал титуловать нашего Василия Михайловича столь… э-э-э… анатомически! Хе-хе!
    Африкан Петрович тоже все понял. Умен, умен!..
    — Не возражаю! — оттопыренные уши Кибальчиша вспыхивают. — Даже горжусь! То есть, Митрофан Петрович, вы имеете в виду, что если я, скажем, появлюсь на «железке»…
    
* * *

    — И все равно, этого недостаточно. Если никто не возражает, я отправлюсь в Верхние округа, попытаюсь навести порядок, создать из тамошнего хаоса фронт. Что-то господин Мамантов в качестве главкома меня, хе-хе, не вдохновляет-с. Семью Богаевских там знают, справлюсь. Корпусов организовывать не будем, но что-то временное, без большого штаба и поваров…
    — Оперативная группа.
    — Спасибо, полковник. Оперативная группа — неплохо, неплохо. Хе-хе! Как, Евгений Харитонович?
    — Да-с, удачно. Итак, две оперативные группы: Северная — ваша, Африкан Петрович, создавайте и володейте. И Южная, Новочеркасская. Тут уж господину Чернецову карты в руки. Сдавайте дивизии заместителям — или кому нужным посчитаете, только господина Кайгородова…
    — Господин Походный атаман! Филибера не отдам!
    — Отдадите, Василий Михайлович, куда денетесь. Господин Кайгородов будет моим личным представителем, дабы вас двоих, орлов донских, за крылышки придерживать. Генералов-то в штабе много, сбежались, кубыть, извиняюсь, псы на случку, однако же, в таком тонком деле свои требуются, проверенные…
    — Поздравляю, полковник. Генеральская должность, однако.
    — Спасибо, генерал. А мотоцикл личному представителю полагается? «Harley-Davidson»?
    — Ну ты, Филибер!.. Евгений Харитонович, не давайте, завтра «кадиллак» потребует!
    — Дадим, дадим! «Harley-Davidson», с коляской, сами выберете.
    — Оки!
    — Николай Федорович! «Оки» — это вы по-японски?
    
* * *

    «По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она…» Строчка не клеилась, ускользала, но это его нисколько не смущало. Даже радовало — пусть что-то остается, незаконченным, недовершенным. Огорчает — но чуть-чуть, самую капельку. «По Прошлому ходила…» Даже не ходила — прыгала, на три метра с поворотом на 180 градусов!..
    «Harley-Davidson», чудо из дебрей Времени, нетерпеливо ждал, чуть ли не передним колесом притоптывал. Он погладил горячий от солнца металл, привычно заглянул в коляску. Пулемет, два диска…
    Поехали-и-и!..
    Он уже наловчился выкраивать редкие минуты радости — от боя до боя, от беды до беды. Неправда, что жизнь — вроде зебры, она лишь со стороны такая. Можно научиться растягивать белые полосы в огромное поле, бесконечное, уходящее за самый горизонт. Гони, гони, не оглядываясь, а вокруг белым-бело, светлым-светло…
    Гони-и-и-и-!..
    Лицо любимой женщины, крепкое рукопожатие друга, веселые рычание заокеанского мотоцикла, первая затяжка чудом раздобытой папиросы с ваткой в мундштуке… Остановись, мгновение, ты бесконечно и вечно, как белое поле под весенним донским солнцем, как поцелуй перед рассветом, как тишина между разрывами гаубичных снарядов. Вперед, вперед, по белой земле к белому горизонту, черного нет, оно далеко, до него еще целая минута, секунда, полсекунды… Разве что строчка никак не подберется, ускользает, не клеится. «По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она… Прыгучая была!»
    
* * *

    — Это, конечно, еще не чай, безделица. Вот осенью, доживем ежели, я вам, Николай Федорович, нечто особое заварю. Но и сей отвар небесполезен, трава молодая, можно сказать, юная… Пробуйте, пробуйте!..
    Я перехватил горячую жестяную кружку полотенцем, поднес к губам, поглядел вопросительно. Полковник Мионковский улыбнулся в бороду, кивнул. С богом!
    Г-горя-я-яч-ч-че-е-е-е!.. Но… Ничего! Даже очень ничего. Словно весеннюю степь отхлебнул.
    — Этим и развлекаемся. В дивизионе на спиртное — полный запрет. Это не может не радовать… Что касаемо задачи, вами поставленной, то она вполне решаема. Не слыхивали о «сыпингайской обороне»? Ее еще «гнездовой» именуют? С вашего разрешения до вечера поработаю, а там буду готов доложить…
    Спокойствие Леопольда Феоктистовича успокаивает, согревает не хуже травяного чая. Да, имеется задача. И Брундуляк-Подтёлков имеется со всем воинством его. И четыре бронепоезда на непроходимой «железке». Значит, надо поработать до вечера, подумать…
    Мионковского я застал в пустом гнезде Донских Зуавов. Разлетелись кто куда, ни Голубинцева, ни Згривца, ни Иловайского, ни маленьких Гаврошей, ни верного комендора Николая Хваткова. Хивинский — тот вообще ломоть отрезанный, при своих броневиках и мотоциклах. Все при деле, все на войне. Солнышко светит, шмели гудят над молодой травой, ветерок теплый веет… Война!
    Зато артдивизион на месте. Поголовно непьющий — что не может не радовать. И Леопольд Феоктистович на месте — среди молодого пополнения, мальчишек в синих погонах, ценителей травяного отвара. Смотрят вчерашние кадеты и гимназисты на ветерана Шипки, моргнуть не решаются, а наш Рere Noёl им про прицелы и затворы втолковывает. Идиллия!
    А больше никого, тихо, скучно. Мелькнула за невысоким забором-тыном знакомая ряса. Мелькнула, сгинула. Никак отец Серафим Анчихриста узрел — да и дематерилизовался? Или почудилось? Свят-свят!..
    — Не это меня волнует, Николай Федорович. И даже не грызня в штабах… Считайте, шесть десятков лет служу, а все никак не в толк не возьму — откуда штабы берутся? Словно поганки после дождя растут! Но это беды привычные, неизбежные… Иное плохо. Николай Федорович. Новочеркасск мы освободим, и Ростов освободим, и весь Дон. А дальше что? Дальше — Россия!
    Пью чай, вдыхаю травяной аромат. Слушаю. Все верно, дальше — Россия. От моря Белого до моря Желтого, от Кушки до Романова-на-Мурмане, от Бреста до моего Алтая. «Иногда думаешь, кого мы освобождаем? И зачем?» Не только Голубинцев об этом думает. Не он один понять не может.
    — Мне переучиваться поздно. Я, Николай Федорович, монархист — истинный, прирожденный, без всяких демократий и конституций. Вы, как догадываюсь, убеждений иных, друг ваш Чернецов — третьих. Пока мы вместе, и хвала Небесам, но придется определяться. И не в Москве — раньше. Эта война — гражданская. Первый же встречный имеет полное право на вопрос: «како веруешь?», за что кровь лить собираешься? За царя ли, за республику, за вольный Дон, за, прости господи, анархию — мать порядка?
    Пью чай. Киваю. Весенний настой внезапно начинает горчить. Нет, не внезапно. Так и должно быть. Так было…
    — Дело не во мне лично. Перетерплю, хоть и плохо умирать придется. Однако, что выбрать? Окраины: Дон, Сибирь, Лифляндия с Курляндией, Малороссия — на любую власть согласятся, ежели права их сохранят и новые прибавят. Но Россия, Русь? Для офицерства монархия — это жизнь, устав и порядок, естественный ход вещей от кадетских погон до салюта над крышкой гроба. Для крестьян, особливо тех, чьи деды в крепости были, царь — это барские хоромы, порушенные невесты, плети на конюшне, сапог в рыло. Не переубедить — такое даже не в сердце сидит, в спинном хребте. Баре против мужиков — и у каждого своя правда. Это, Николай Федорович, не Карл Маркс. Это Емелька Пугачев, когда режут всех, кто в немецком платье и вешают ребром на крюк за пятна пороха на ладонях. Что скажем, когда спросят? Я — не знаю. А вы знаете?
    Молчу. Горчит весенний чай. Горчит донская степь.
    

    Лабораторный журнал № 4
    23 марта.
    Запись пятнадцатая.
    Главное преимущество револьвера «Наган» (естественно, в «офицерском» варианте) — простота и надежность. Надвигающийся барабан дает возможность вести огонь, положив оружие на сгиб руки или из кармана, что исключается при стрельбе из большинства других систем из-за прохода раскаленных газов в микрощель между стволом и барабаном. «Наган» хорош и тем, что достаточно массивен для использования в качестве «травматического» оружия — им можно ударить. Причем очень основательно.
    Дальше начинаются недостатки. Первый и основной: самая нерациональная система заряжания и разряжания. Гильзы надо выталкивать по одной, поворачивая барабан, после чего в таком же порядке вставлять патроны. В бою времени на это не будет.
    Кроме того, носить в обычном кармане «Наган» невозможно. Сегодня я в этом убедился, пожертвовав собственным пальто. Внутрь оружие я все же втиснул, но при попытке достать карман был порван. Неудивительно, длина револьвера — 23,5 см. Носить же «Наган» в кобуре при поясе (даже в самой удобной, послевоенного выпуска) не слишком практично. Рукоятка револьвера в идеальном случае должна быть на уровне руки. Примечательна «ковбойская» схема — револьвер висит на бедре, кобура привязывается к ноге. Но в таком виде по улицам не походишь.
    Размышление сии стали результатом очередного посещения тира. К сожалению, поход был омрачен сильным приступом боли. Догнала! Скрутило как раз возле тира, на главной парковой аллее. Пришлось сесть на ближайшую скамейку и переждать, стараясь не подавать виду и не пугать прохожих. Обидно! Прекрасный весенний день, солнце, ветерок — и то, что подкрадывается изнутри. Времени меньше, чем я предполагал, и чем обещали врачи. Надо спешить.
    

    На оружие обращаю внимание по той простой причине, что никогда на «гражданке» оного не имел и навыков ношения в обычной обстановке не приобрел. Армия — иное дело, но табельный «Макаров» лучше оставить в его собственного Времени. Однако что-то определенно понадобиться, ибо на «той единственной» безоружный человек — нонсенс. Romantisme fangeux de la guerre civile!
    Потребуется не только оружие, но еще тысяча иных вещей, однако много с собой не возьмешь (подробнее — в соответствующем разделе). Героям фантастических романов проще. В том, где описываются похождения Гамадрилы, героям помогают инопланетяне. Дальнейшее можно не поминать, ибо с инопланетной помощью выиграть можно не только Гражданскую войну. Поставить для начала рядом с каждым российским крестьянином по марсианскому треножнику…
    Ноутбук я бы с собой захватил, без всяких шуток. Информация — тоже оружие. Не станешь же таскать чемодан с литературой! Такое вполне возможно, хотя и несколько против правил.
    

    Вернусь к Журналу № 3. Благодаря одной оговорке Третьего можно предположить, что он совершенно здоров и принимает участие в эксперименте исключительно из научного любопытства. Отказываюсь верить. Рисковать собственной жизнью ради науки — традиция давняя, но Q-реальность — не лекарство от чумы, она и подождать может! К тому же слово «рисковать» не совсем верно. «Погружение» просто убивает — быстро и бесповоротно. Куда спешите, коллега?
    В этом заключается главная проблема ноосферных исследований и одновременно главный аргумент их противников. Все опыты чрезвычайно опасны. Даже если не учитывать применение стимуляторов (весьма часто это наркотики и вещества к ним близкие), эксперименты проходят буквально «на грани». Вполне безобидными казались «картинки» Джимми-Джона (Джеймса Гранта) и «картографирование сна» Сергея Изриги. Люди спят — что с ними может случиться? Тем более, в обоих случаях удавалось обойтись без «наркотиков для изнасилования». Однако вскоре выяснилось, что «хакеры сновидений» сходят с ума, а попытка «прописаться» в реальности Сна, на искусственной «платформе» Гипносферы — почти верное самоубийство.
    Об остальных направлениях можно и не вспоминать. Большинство DP-watchers просто вымерло — как динозавры в кайнозое.
    Неудивительно, что «они» почти всегда побеждают в публичных дискуссиях. Достаточно к перечисленному выше добавить, что «бегство в Ноосферу» — это уход от реальной жизни, утонченный вид наркомании, не имеющий никакой практической ценности. Зато очень опасный, причем не только в медицинский, но и в государственном смысле. Человек Ноосферы свободен. В идеале он имеет возможность «скользнуть» в свою собственную Вселенную даже на эшафоте. Девиз Григория Саввича Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал».
    Кто же такое потерпит?
    Заботы государственных мужей мне совершенно параллельны, но опасность ноосферных исследований, увы, вполне реальна. Что поделаешь? Плавать по морю необходимо. Мы пускаемся в плавание, пусть нас, как и моряков, отделяет от смерти толщина корабельной доски.
    Третий уверен, что одно «погружение» не столь опасно, как считается. Статистики по «Группе исследования физики сознания» у нас нет, а смертность «вольных» испытателей может быть объяснена естественными причинами — все они, как правило, серьезно больны. Третий надеется (надеялся!) совершить «погружение», а затем без помех изучать его результаты.
    Планы он разрабатывает грандиозные, хотя и не спешит конкретизировать. Из его размышлений:
    

    «Чем я, собственно говоря, занимаюсь? Пытаюсь создать теорию, позволяющую рассчитывать социальные процессы подобно тому, как рассчитываются процессы механические (теормех, сопромат), физические (электротехника), хозяйственные (бизнес-планирование), психологические (НЛП). При этом я отказываюсь признавать за объектом „История человечества“ какое-то качественное отличие от объектов типа „двигатель внутреннего сгорания“, „строительный трест“ и „человек с кризисом среднего возраста“. Ну, сложнее этот объект, ну больше у него „деталей“, „подразделений“ и „комплексов“. Но в целом — объект как объект, допускающий понимание, моделирование, ремонт и производство».
    

    Я мог бы напомнить уважаемому Третьему, что попытка создать теорию по ремонту и моделированию Истории уже была. Теория эта именовалась марксизмом-ленинизмом. Желающие сами могут оценить ее результативность. Впрочем, Третий не спешит с собственно ремонтом, ему интереснее иное:
    

    «Истории хорошо бы стать наукой экспериментальной. Но как это сделать? Возьмем самый простой вопрос — каковы причины Французской революции 1789 года? Происки „просветителей“, первая проба английской системы „экспорта революций“, „обострение свыше обычного нужд и бедствий“, и т. д. и т. п.? Тут можно пойти двумя путями (назову их „физическим“ и „астрономическим“). Физический эксперимент — создать несколько сотен Франций и подвергнуть их целенаправленным воздействиям проверяемых факторов (напустить побольше „просветителей“, удесятерить бюджет „пятой колонны“, выморить урожаи засухой, и т. д. и т. п.). Какой фактор покажет наиболее похожую на историческую картину — тот и победил. Астрономический эксперимент — найти во Вселенной несколько сотен аналогичных социумов, и посмотреть, как в них проходят революции, — где водятся просветители, а где нет, где есть под боком Англия, а где нет, — после чего признать победителем чаще всего встречающийся фактор.
    Q-реальность при правильном подходе к постановке исследований позволяет осуществить поиск повторяющихся системных свойств разных социумов разных эпох. Это и есть применение „физических“ и „астрономических“ экспериментальных методов в истории. В этом смысле будущая Q-История может оказаться более научной, нежели обычная описательная историческая наука.»
    

    Что сказать? Размах впечатляет. Более того, по сути Третий прав. Может, в будущем мы сможем наблюдать за «сотнями Франций». Пока же… Пока мы только начинаем плавать. Navigare necesse est, vivere non est necesse — плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    11. Программирование и снаряжение виртуала.
    Этот вопрос подробно изложен в тексте, прилагаемом к программе, хотя перевод явно желает лучшего. Добавлю немногое.
    Термин «виртуал» (или «Q-виртуал»), вполне понятный в наш компьютерный век, используется в документах по Q-исследованиям сознательно. Участник эксперимента должен отдавать себе отчет, что в Q-реальности будет жить и действовать не он сам, а его подобие, далеко не всегда точное. Поэтому надлежит снарядить виртуала тем, что понадобится именно ему, а не самому исследователю, остающемуся в нашем мире.
    При всей элементарности эта мысль не всегда доводится до конца. Поэтому следует внимательно продумать два вопроса:
    — Каким будет виртуал.
    — Что ему потребуется в его Q-реальности.
    Обычно исследователь довольствуется «основным» вариантом, предлагаемым программой. В Q-реальности создается копия «оригинала», но абсолютно здоровая (чему способствует «защитка») и в молодом возрасте (от 20 до 30 лет). Однако следует помнить, что болезни, особенно хронические, могут проявиться через несколько лет и тем более десятилетий. Поэтому полностью отказываться от аптечки неразумно. Следует также держать в памяти основное содержание своей медицинской карты, что также может впоследствии понадобиться.
    Создавать Q-виртуала, как совершенно новую личность (внешность, рост, физические данные), небезопасно. Привыкнуть к непохожей, чужой оболочке очень трудно, что чрезвычайно затягивает и усложняет адаптацию.
    В программе имеется несколько тысяч вариантов одежды, относящихся к разным периодам ХХ века. Возможно применение и собственных «моделей». Однако следует помнить, что виртуал — не кукла Барби, это вы сами, поэтому отнестись к вопросу следует соответственно. Опыт показывает, что для адаптации (о ней — ниже) лучше всего подходит нечто незаметное и типичное для эпохи. В случае сомнений лучше всего выбрать вариант, предлагаемый программой — или обратиться к специалисту.
    Со снаряжением возникают серьезные проблемы. Q-чип пока еще не приспособлен для переброски «контейнера», следовательно, придется удовлетвориться тем, что можно в буквальном смысле взять с собой. Часто встречаются крайности: виртуала обвешивают с ног до головы оружием или набивают карманы золотыми монетами, забывая о надежных документах и карте местности. Карту стоит брать всегда — даже знакомый город несколько десятилетий назад был несколько иным.
    Тем, кто «погружается» согласно формуле QR-0-0, то есть в день сегодняшний, конечно же легче, однако и в этом случае требуется серьезно подумать о возможных перспективах для вашего Q-виртуала.
    Надежные документы требуются в любом случае. Их образцы собраны на отдельном диске (по слухам, файлы скопированы из базы данных одной солидной «службы»), но лучше обратится к специалисту — юристу или историку. Начинать «погружение» с выяснения личности в местном гестапо (как бы оно не именовалось) — невеликая радость. Вспомните еще раз: вы — Творец, но ваш виртуал — обычный гражданин необычной реальности. Не подводите и не ставьте в трудные условия собственное alter ego!
    Самый же ценный ваш «груз» — информация. Ее не может быть слишком много. Среди Q-travellers популярно сравнение виртуала с героем компьютерной игры-«стреляли», который начинает свой путь, имея нож и пистолет с несколькими патронами. Как и любое сравнение, оно не совсем точно. Q-виртуал действительно начинает с самого малого, поэтому ему требуется заранее продуманный план действий, а лучше — несколько. Однако настраиваться только на «войну», даже готовясь к «погружению» в опасную эпоху (в тот же 1917-й, к примеру) тоже не стоит. Адаптация происходит не сразу, и виртуал, еще не опомнившись и не вжившись в обстановку, может совершить действия, о которых сам будет впоследствии жалеть.
    Ходят слухи о существовании особой программы «Q-Friend» позволяющей «прописать» в Q-реальности вашего «друга», допустим, телохранителя. Пока это лишь мечты.
    Вывод по Пункту 11. Снаряжая Q-виртуала, предварительно тщательно изучи эпоху и наметь план действий. Думай о каждой мелочи. После начала «погружения» уже ничего не исправишь.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 4–3
    

    Он знал ответ, точнее видел его, пусть и не слишком ясно, смутным контуром, ускользающей тенью. Ответ — ключ. К разгадке. К войне. К миру.
    Поражение — сирота. Долгие десятилетия разбитые, рассеянные по свету белогвардейцы спорили, обвиняли друг друга, искали, хоть и поздно было, заветное решение. Республика или монархия? В чем ошибся Деникин? Почему был не прав Колчак? Спор не утих и после смерти последнего бойца Белой армии, его продолжили внуки и правнуки. Странно, но об ошибках «красных» говорили куда меньше. Победителей не судят, а если и судят, то совсем иным судом.
    Он давно уже понял: ни одно из решений не будет по нраву всем — дворянам и мужикам, рабочим и «буржуям», «инородцам» и борцам за «единую-неделимую». У каждого — своя Правда, а когда в руках оружие, путь к Правде кажется не слишком далеким. Только Сила могла стать аргументом в таком споре. Она и стала, зашагав кровавым путем от тайги до Британских морей. «За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье…» Но раздавленные, разбитые, выкинутые за кордон не смирились, не успокоились. Сила могла многое, но не все. Верящие в свою Правду умирали, не покоряясь.
    Он понимал и другое. Воевать рвались единицы, несколько человек на сотню, большинство же хотело одного — мира, порядка, устойчивой власти, возможности без страха выйти на улицу. Ключ лежал на самом виду: победит тот, кто прекратит, остановит Войну. Это и будет победой — настоящей, а не временным торжеством Силы. Но остановить Войну могла лишь Сила иная, еще более страшная, беспощадная, заставляющая забыть даже о выстраданных идеалах.
    Войну остановит Война. Квадратура круга. Ключ без замка.
    
* * *

    — Быть не может, — уверенно заявил я, пристраивая бинокль к глазам. — Земля плоская, на трех китах стоит. Если про слонов скажут — не верь.
    Бинокль мне достался хоть куда — настоящий, морской, бог весть сколько кратный. Не иначе, трофей — потрясли «красных» мореманов. Смотреть же было не на что: станция себе и станция, бронепоезд, окопы полного профиля на подходах, сонные часовые с «мосинками». Нагляделся уже!
    Сонные — потому что ночь, двадцать минут второго. Видно же благодаря Луне. Расстаралась Селена Донская, залила серебристым огнем степь. Никакого никтовизора не требуется. И пусть Чернецов баки не забивает про всякое там излучение…
    — …Инфракрасное, точно. У меня же, Филибер, в отряде полно студентов было. Вот и рассказали. Луч отражается от предмета, возвращается, улавливается. Прибор ночного видения! Это еще что! Какой-то Борис Розинг, если фамилию не спутал, еще в 1907 году взял патент на способ электрической передачи изображений на расстоянии. Синема по радио! Вот бы увидеть!..
    Я покосился на ушастого. Хорошо ему! Лежи себе на плащ-палатке, веди визуальную разведку — и о телевидении мечтай (Розинг? а как же Зворыкин?!). Мне плащ-палатки не досталось. Сам виноват, вовремя не озаботился. Апрель же — совсем не июль, особенно в двадцать минут первого… Нет, уже в двадцать три.
    Ночь, станция Персиановка, недоступная «железка». Совсем рядом, в полуверсте, для морского бинокля — пустяк. Подобрались почти вплотную, благо и трава высокая, и курганчик попался, словно на заказ. Блаженствуй в свое удовольствие, наблюдай… коченей.
    — Хлебни! — фляга в плотном чехле возникает перед носом в самый подходящий момент. «Шустов» от Богаевского? Хорошо бы!..
    …Уф! Фирменный, кошерный! Уважил, командир!..
    — Мне лично все ясно, Филибер. Бронепоезд настоящий, для Германского фронта делали, с Норденфельдами, как на твоей «Сюзанне». Окопы по уставу, даже часовые не спят. А в целом…
    — Будем брать?
    Будем! Дорогу Брундуляк перекрыл намертво, на каждой станции — окопы, блиндажи, гарнизоны. Железные черепахи не спят, ходят дозором от Новочеркасска до самого Миуса. Персиановка же не просто станция — крепость. Здесь и склады, и резервный бронепоезд, и…
    — …За бронепоездом еще эшелон стоит, отсюда не видно. Спрятали! Там вагон Кривошлыкова. Слыхал о таком?
    …Михаил Васильевич — но не Фрунзе. Бывший прапорщик, Подтёлкову-Брундуляку — правая рука. «Тихий Дон», том второй.
    — А еще в этом поезде сестричка милосердия обретается — зазноба товарища «красного президента». Смекаешь, Филибер?
    Смекаю. Бить надо от всей души, с размахом, по сопатке, до красных соплей, чтобы у Подтёлкова от злости не крыша съехала — печень кровью набухла и лопнула. Чтобы врассыпную разбежался, встречных увеча пиками усов, как и завещал классик.
    …Усишки, правда, у бывшего подхорунжего явно подгуляли. Не Буденный, даже не Мамонтов.
    — Гарнизон, считай, с тысячу, но бойцы так себе. Красная гвардия и моряки. Не шахтеры.
    — А то! Шахтеры — это тебе не мореманы-кокаинщики, — не без гордости соглашаюсь я, всматриваясь в залитую серебристым светом ночь. Красиво! Почти Куинджи — если бронепоезд вычесть.
    Мы его и вычтем. Накопали бойцы-красноармейцы вокруг станции окопов, а дальше нос не суют. А зря! Это на карте «железка» одна-единственная, кубыть сосна в степи. За годы войны начали расти от дороги-дерева ветки и веточки: на запад, к близким угольным шахтам, на восток, к рыбным промыслам на Сале. Один из таких отростков совсем рядом, прямо за нашей спиной. Рельсы дотянуть — полдня работы. А там… «Сюзанна ждет!» Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…
    — Ты, Филибер, не слишком хвастайся. Тоже мне, шахтерский батька!
    Ушастый перекатывается ближе, ложится рядом, упирается плечом. Смеется.
    — Я с господами углекопами три месяца самогон пил — когда в Макеевских копях комендантствовал. Отличный, тебе скажу, народ. А уж мадемуазели!..
    — «Прощай, Маруся-ламповая», — вновь соглашаюсь я. Было, было! То ли ушастый отбил чернявую у забойщика-пролетария, то ли совсем наоборот…
    — Алика! — Чернецов шепчет в самое ухо, оглядывается. — Алика ее зовут. Только ты, Филибер, никому!.. Понял?
    Я тоже оглядываюсь. Уж не подслушивает ли сам «красный президент» Брундуляк?
    — Она татарка, мусульманка… И большевичка к тому же. Представляешь? Меня в Новочеркасск отзывают, а она за револьвер. Нет, не в меня — в себя. Слава богу, успел, руку перехватил. Теперь письма пишет, приехать обещает. Нет, я не против, но…
    Надо бы посочувствовать. Или хотя бы промолчать. Татарка, большевичка… Письма пишет — а по какой почте присылает? «Partisan`s Mail Express»? А если таки присылает… Влип, Иван Царевич!
    — У меня, Василий, поп знакомый есть — отец Серафим. Могу под конвоем доставить. И окрестит, и… Или в ислам перейдешь? Ножницы подарить?
    — Иди ты!
    Не пойду. Это ему за «земгусара». Будет знать!
    
* * *

    — Все ясно, Василий. Как на ринге — удар обманный, удар смертельный. Я первый, ты — второй. Ты — здесь, я…
    — Какой ты бодрый, Филибер! Смотреть противно. Значит так. Отряд я тебе выделил, народ надежный — местные, наши. «Казара»! Сами разберутся в лучшем виде, твоя забота — начальство изображать. И все! Под пули не лезь, не вздумай. На хрена мне Новочеркасск, если тебя ухлопают? Это ты понял, земгусар?
    
* * *

    — …А вы, ваше высоблагородие Микола Федорыч, не сумлевайтесь и не волнуйтесь здря. Вам еще с Василием Михалычем Новочеркасск от нелюдей краснопузых, в жилу их язви, выручать, на Москву Кременную идти. Наша она, Раздорская-станица, с дедов-прадедов наша. Мы ее и свободить будем, иначе не простится — ни на земле, ни на Небе, Господи спаси и помилуй! Наша забота, кровная, уж вы не обижайтесь. Так что в сторонке держитесь и юнкарям своим закажите. Ох, Микола Федорыч, что ироды эти с народом сотворили, подумать страшно. Волком выть охота, я вам скажу. От мы их и будем скубать, кубыть волки кутят! Считай, на татар идем, на Мамая-беса… И еще просьба есть — от всего обчества. Наденьте погоны, потому как сейчас самая лютость начнется, не обознаться бы по горячке. И станишникам любо будет, когда на майдан сам полковник Хвилибер пожалует — при погонах да при шашке, как годится. Так у вас и шашки нет? Ну, Микола Федорыч, разве можно так? Вроде и полковник, а дитё дитём!..
    
* * *

    — Мудак, ой, мудак!
    Присел поближе, коснулся рукой залитого кровью лба, поднес пальцы к глазам. Почему-то захотелось надеть очки — родные, с крутым «плюсом». Отвык за эти месяцы, не вспоминал даже, а тут…
    — Какой же ты мудак, Принц!
    Сотник Войска Донского фон Приц жабой лежал на траве. Окровавленной жабой. Жабой, нагло нарушившей приказ прямого и непосредственного начальника. Очки в золотой оправе валялись рядом в комплекте с памятной «мосинкой» без штыка. Мне не подойдут — «минус».
    Лоб был теплый. Только это еще сдерживало.
    — Он жив, Филибер, — подпоручик Кленович Ольга Станиславовна наклонилась, осторожно коснулась щеки. — Касательное в голову, сейчас перевяжу.
    — Не надо, — вздохнул я. — Все равно расстреляю. Из гаубицы! Какого ху…
    Холодная от пота ладонь легла на мои губы. Да, ругаться не стоит. Раньше надо было думать, когда этот «му» полез в цепь с джентельменским набором «окуляры-„мосинска“». Но что я мог сделать, если правой рукой приходилось держать за пояс госпожу подпоручика, а левой придерживать ее же за портупею? Тоже собралась погеройствовать, кавалерист-девица, даже лошадь успела подобрать! Ну что за, мать ее дери, страна, посылающая в бой чахоточных девушек и очкатых пацанов!
    Стон, что-то темное стекает вниз по подбородку незадачливого Аллена Даллеса. Красное… Заставляю себя смотреть, не отворачиваться. Мой парень — мой грех. Не уследил…
    Сам я тоже хорош — отсиделся в тылу, пока цепи шли в рост на красные пулеметы. Дело даже в не приказе Чернецова — просто не пустили. Хмурые небритые усачи взяли за плечи, повалили на траву. «Здеся и будь, твое высокоблагородие!» И караул приставили. Хорошо, успел схватить Сашу, усадить рядом.
    Это была их война. «Казара» шла домой, в расстрелянную большевиками станицу Раздорскую. Шла спасать — и мстить. Здесь тоже была крепость, окопы и блиндажи, «кольты» и «максимы». Но красный Мамай напрасно надеялся на проволоку и свинец. «Казара» возвращалась домой, в этой земле лежали отцы и деды, это небо обнимало их всех, живых и мертвых. Пока редкая цепь упрямо шла под пулеметный расстрел, конные сотни заходили неприметной балкой с тыла. Мой Принц упал как раз в тот миг, когда воющие от ненависти всадники обрушились на забывших о прикладной географии «краснюков».
    «В кро-о-о-о-ови-и-и-и-ину-у-у-у-у ма-а-а-а-а-а-ать! А-а-а-а-а-а-а-а!!! У-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!» Какое там, к чертям собачьим, «ура!»
    …И свинцовые кони на кевларовых пастбищах.
    — Будем надеяться, — Саша поправила повязку, провела мокрой от спирта ватой по засохшей крови. — Не ругай мальчика, Филибер. Неужели ты поступил бы иначе?
    — Поступил бы! — огрызнулся. — Потому что приказ. Потому что… Удавлю мудака!
    Бледные веки дрогнули. Шевельнулись губы.
    — Николай… Федорович… Мудак фон Приц… к удавлению… готов. А погоны вам… к лицу.
    
* * *

    — …Гавриил Ткачев, комиссар, Павел Агафонов, Александр Бубнов, Иван Авилов, Калинин, имени не назвавший, Питер Грюнвальд, Кирилл Попенченко, Федор Абакумский, Петр Абакумский, Константин Кирста…
    — Копайте, сволочи, копайте! Для себя роете! Шибче, шибче! Ать-два, ать-два! Что, краснюки, продались жидам, избыли Расею? Землицы нашей донской захотели? Будет вам земля, будет! Копайте, бляди красные!
    — Их закопают живыми, Саша. Живыми, понимаешь? Живыми! Это… Это не война!
    — …Павел Лозняков, Иван Болдырев, китаец, имени не назвавший, Георгий Карпушин, Тимофей Колычев, станицы Мигулинский, иуда, Иларион Челобитчиков, Иван Летушенко, Петр Свинцов, Симеон, фамилии не назвавший, жид, Евдоким Бабакин, Ганс Штольц, Елена, фамилии не назвавшая, палач и убийца…
    — Спасибо еще скажите, что целыми отпускаем, что шкуры не посдирали, кишки не выпотрошили. И что родичам вами же умученых не отдали! Копайте, суки, копайте — пока добрые мы, пока закон блюдем. Вот он приговор, выборные подписали, честь по чести, не разбойники мы, не беззаконники, мы приговор вам на могилу положим и колом осиновым проткнем, чтобы не встали, упыри. Ройте, гады, кубыть до Пекла дороетесь, там вам всем и место!
    — Ты ничего не сделаешь Филибер! Сегодня вечером они будут раскапывать братские могилы. И завтра будут. А тех, кого запрещали хоронить, ты уже видел. Ты прав, это не война, это — Ад. Мы должны выдержать в Аду, мой Филибер, должны смотреть, не отворачиваясь, даже когда нас тоже бросят в яму и начнут забрасывать землей. Я останусь рядом с тобой, мой Филибер — пока меня не убили, и пока хочешь ты. Я уже говорила это — и снова повторю. Нам с тобой не нужен священник, здесь Бога нет, Он ушел, Он отвернулся. А мы с тобой будем вместе в Аду, будем рядом, и ты станешь держать меня за руку, покуда смерть не разлучит нас… Аллах акбар, мой Филибер!
    — Исаак Школьный, жид и комиссар, Поликарп Гуров, Евгений Гуров, Александр Гуров, Петр Алаев, Николай Шеин, Иван Зотов, станицы Клецкой, тоже иуда, двое имен не назвавшие, Семен Гринченко, палач, Никифор Фроловский, еще один китаец, Иван Корешков, Михаил Пикалов…
    — Копайте, сволочи! Ройте!..
    
* * *

    …А Мир смеялся, хохотал мертвый солдатик в грохочущем железном тамбуре, скалил острые зубы, тыкал бурым от табака пальцем:
    — Понял? Понял? Понял?
    Души-песчинки вибрировали, эфир густел, превращаясь в вязкое холодное болото, покрываясь черной накипью. Мир менялся на глазах, на этот раз по собственной воле, без подсказки, без насилия. Миру было хорошо, приятно, Мир стал свободен в своей страшной метаморфозе, а мертвый солдатик уже протягивал окоченелую, прямую как доска руку, пытаясь дотянуться до горла убийцы:
    — А мы с тобой будем вместе в Аду, будем рядом!.. Понял?
    Он понял. Он пришел в сотворенную им Вселенную — маленькую, совершенную, уютную. Ему дали место на вагонной полке, подвинулись, позволили поставить в угол «сидор», набитый папиросами, даже налили морковного чаю. Его пригласили пожить. Простые правила, простой расклад: герои и подлецы, палачи и жертвы. Не им придумано, не им заведено. Никто его не звал, он пришел непрошенный, по собственной воле, и без того нарушив извечный ход Бытия. Одним жить, другим умирать. Он не захотел умирать, он создал Мир, он ворвался в него, поломав все правила, переписав роли…
    — И ты станешь держать меня за руку, покуда смерть не разлучит нас…
    Мертвые пальцы тянулись к горлу, грохотал разбитый вагон, вязкое черное болото обволакивало, дышало февральской стужей. Только в сказках Ад горяч, тепло — жизнь, в Джудекке, в ледяном погребе мироздания, нет жизни.
    — Аллах акбар, мой Филибер!
    — Нет, — ответил он и удивился. Ему не было страшно. «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим, упадет с эстакады картонным ящиком…» Мир бунтовал против Творца — зло и неумело, пытаясь пугать тем, чего нет.
    — Ты — это я. Ада не существует. И учти — я только начинаю. Засек время?
    Солдатик знакомо дернулся, скривил губы улыбкой, достал из-под простреленной шинели часы на серебряной цепочке, щелкнул крышкой.
    Неровный оскал, желтые кривые зубы:
    — Давай!
    
* * *

    — … Как на ринге — удар обманный, удар смертельный. Здесь, в Раздорской, у большевиков было радио, искровая станция. Они, естественно, успели сообщить в Новочеркасск, Подтёлков начал выводить войска из города, даже два бронепоезда отозвал — нас от степи отрезать. Не силен он в боксе, Брундуляк! А пока в Новочеркасске суетились, Чернецов взял Персиановку. Крывошлыков убит, дорогу раскурочили чуть ли не на десять верст… Ну и… Подтёлковскую даму сердца пленили, сейчас Василий Михайлович с ней чаи распивает. Пишет, нормальная девка, рада от этакого ухажера вырваться. Вот так, Сергей…
    — Николай Федорович, это… это неправильно. Я — шпион, я должен вам докладывать. Но я вас все-таки… удивлю. Не успел рассказать, думал, как станицу возьмем… Виноват! Вы интересовались Екатеринодаром. Так вот, большевистский главком…
    — Автономов? Александр Исидорович?
    — Да… Он расстрелял Федора Золотарева, коменданта города — того, кто приказал глумиться над трупом Корнилова. И еще нескольких, самых… бешеных. Пленных офицеров потихоньку отпускает…
    — А еще он вызвал некоего Андрею Шкуру с подпольной кличкой «Шкуро» и предложил ему создать отряд для борьбы с немцами. Без комиссаров, зато с офицерами. Предполагается привлечь к делу кого-нибудь из известных генералов, Радко-Дмитриева или Рузского, например. Народная армия — ни «красная», ни «белая»…
    — Ваше… Ваше высокоблагородие! Как только я встану и смогу двигать рукой, напишу рапорт. Прошу… отправить на фронт, в дивизию, к Зуавам. Я вам… не нужен! Вы…
    — Сотник фон Приц! Если и я начну обижаться, вам мало не покажется, поверьте. Для начала заставлю ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли, в полете развернуться винтом на 180 градусов… Нет, Сергей, рапорт вы писать не станете. Дело даже серьезнее, чем вы думаете. Значит, пока все идет, как и в реале. Только не спрашивайте, где это — «реал»… Автономов пытается создать свою собственную армию…
    — Своя армия? Значит… Диктатура? Автономов хочет свергнуть большевиков, стать хозяином Кубани или даже не только… А ваш «реал», Николай Федорович — это ваша дедукция, вы считаете, как машина Куммера. Завидую!
    — Еще есть «железный Феликс», черный такой, тяжелый. У меня дома на антресолях пылится… Сергей, сейчас начинается самое главное. Подтёлков скорее всего не сдержится. Такая оплеуха — и от кого, от Чернецова! Он пойдет напролом, как бешеный бык, выведет войска в степь, за «железку»… Я уезжаю, а вы, когда оклемаетесь, сразу же займитесь двумя направлениями. Первое уже известно: Кубань, Автономов, «народная армия». И еще «добровольцы», вдруг там кто-то уцелел. Второе направление — северо-запад, Донецко-Криворожская Советская республика. Главные фигуранты: Артем, председатель совнаркома, Рухимович, нарком обороны, Николай Руднев, его заместитель, и Климент Ефремович Ворошилов, очень перспективный полевой командир. Запомнили?
    
* * *

    …Застонала, закусила губы, мотнула головой, резко выдохнула:
    — Сейчас… закричу… закричу!..
    — А-а-а-а-а-а-а! — охотно подхватил я. — Да в удовольствие, Саша. Здесь и сусликов нет.
    Если и были — разбежались, прыснули в зеленую траву. Громкий он, двигатель «V-Twin», 1000 кубиков, не изобрели еще братья-американы глушитель.
    Пустой брошенный зимовник посреди степи, распахнутая дверь, старый, забытый хозяевами тулуп на полу…
    …Простыню Саша захватила с собой. Хорошо иметь дело с медработником! И вообще — хорошо, здорово даже. Вырваться из черного, оседлать «Harley-Davidson», на полной скорости влететь в белое-белое, в самый свет, в сияющий простор, мчать, мчать, мчать — до пустого зимовника, до ее закушенных губ, до рвущегося из горла крика… Завидуй, Гамадрила, на пять метров прыгай, звени золотой цепью!
    — Не вставай, полежи еще… Нет, тебе же нужно спешить, тебя Чернецов зовет, тебя… Еще немного, Филибер, чуть-чуть… Я… Я тебе, кажется, плечо прокусила?
    Посмотреть она не могла, глаза оставались закрыты — с той секунды, как я расстегнул верхнюю пуговицу ее гимнастерки. Сашина ночь, спасительное темное покрывало, последняя иллюзия стыда. «Я девушкой, невестой умерла…»
    — Отчасти, — дипломатично реагировал я. — Йод у тебя имеется? Тогда нет вопросов…
    — У тебя никогда нет вопросов, Филибер. Только… Только ответы. А на вопросы ты не отвечаешь…
    Я пожал плечами, присел рядом на край тулупа-ветерана, потянулся к пачке «Дюшеса». Белый свет дрогнул, пошел серыми пятнами. «Кто ты?» Саша не забыла. На вопросы я не отвечаю…
    Бешеное весеннее солнце в разбитых окнах, грязный тулуп на полу, серая казенная простыня, мелкие капельки пота на горячей коже, острый, сводящий с ума запах — ее запах. Женщина, впивавшаяся зубами в мою плоть, согласилась пойти со мной в Ад — но так и не поверила до конца. А, может, не верила никогда. Разведчица!
    Щелк! Щелк!.. Бензин кончился, вот притча!..
    — Не обижайся, мой Филибер. Пойми! У меня не осталось ничего — только скелет с кожей… Его я отдала тебе. Пошло звучит, правда? Как в дурацком французском романе. «Я твоя, я твоя!.». Но это правда.
    Я покосился на скелет, провел ладонью по коже. Зря напомнила, этак и через неделю к Чернецову не доберемся.
    — Но человек — не скелет и не кожа. Он — целый мир…
    …Души-песчинки в бесконечном броуновском движении, свинцовые кони на кевларовых пастбищах…
    — Да.
    Села — резко, рывком, подтянула простыню к горлу. Дрогнули плотно сжатые веки.
    — Голая женщина философствует на грязной простыне после… после… всего. Даже не помывшись… Я бы на твоем месте уже умерла — от смеха. Тут, где-то рядом, мои тряпки… Господи, Филибер, почему я не могу надеть красивое белье, хотя бы раз, только для тебя! Мне иногда так стыдно…
    Хотел пошутить, сказать о стиле «гот», а военно-полевой экзотике… Не решился, прикусил язык. «Тряпки»… Одна, вторая…
    Верхнюю пуговицу подпоручик Кленович Ольга Станиславовна застегнула сама. Поправила крестик с «веткой», провела ладонями по ткани, одернула гимнастерку.
    Посмотрела в глаза — словно ударила.
    — Я помню, что говорила тебе, мой Филибер. Если надо — повторю еще и еще. Да, Бог не с нами, может, Его уже нет. Но есть Россия, единая и неделимая. Был и будет Русский Царь. Ради этого я живу, ради этого умру — и убью всякого, кто станет на пути. Кем бы ты ни был, мой Филибер, знай это!
    «Аллах акбар!» — хотел сказать я, но вновь промолчал. Шутки кончились. Женщина, только что готовая кричать от счастья, не лгала. Ни тогда, ни сейчас. Она — мир. Мир говорил со мной.
    Щелк!.. Ах, да, бензин…
    
* * *

    — …Не сомневаюсь, господа, история несчастливой Японской войны вам в целом известна. Однако же имеются некоторые, не слишком освещенные эпизоды…
    Кружка с дымящимся отваром в руке. В синем, цвета донских погон весеннем небе — ни облачка, ни тучки. Легкий ветер, еле слышный шелест травы… Партизанский Эдем, непьющий артдивизион. Полковник Мионковский, седобородый Рere Noёl, занят привычным делом — учит уму-разуму.
    — Считается, что после Мукденской баталии армия маршала Оямы, несмотря на очевидную победу, не имела уже сил для развития успеха. К Сыпингаю она буквально доползла, после чего сражения и завершились. Но сие не совсем так.
    Учимся: начопергруппы «Новочеркасск» Чернецов, врид начдив-1 Голубинцев, начдив-3 Сидорин — и нагло примкнувший к ним земгусар. Слушаем. Вдыхаем травяной аромат.
    …Погоны после возвращения из Раздоровской я снял. Из вредности. Поглядел на меня Кибальчиш — грустно, безнадежно. Смолчал.
    — Столкновения имели место — короткие, но весьма жестокие. Особенностью их стало то, что основная тяжесть обороны легла не на пехоту, после Мукдена не слишком боеспособную, а на артиллерию. Была опробована система «гнезд», позже названая «сыпингайской». С гордостью могу сообщить, что автором ее является наш земляк, начальник артиллерии Маньчжурской армии генерал Михеев, в дальнейшем ставший, как вам ведомо, атаманом Терского войска…
    Спешить нельзя — мудрость не торопится и не торопит. Парит травяной чай, уходит в донское небо сизый папиросный дым, негромко звучит старый, чуть надтреснутый голос.
    — Позволю себе, однако, перейти к дню сегодняшнему. Применительно к нашим условиям основой такой системы должна стать река Сал, возле которой будет проходить главная линия обороны. Передовую же следует вынести на две версты вперед. Рискну заметить, что противник, будь он даже семи пядей во лбу, станет ожидать нашего отступления за водную преграду, что однозначно диктует полевой устав. Наши позиции его весьма и весьма удивят…
    Мудрость тепла, словно чуть остывший чай. Не обжигает, греет. Бодрит. Леопольд Феоктистович учит нас, как и чем удивить злодея Брундуляка.
    Тих партизанский Эдем, спокоен, недвижен, словно чай в жестяной кружке. Оплот уверенности. Око тайфуна.
    …Три колонны в степи. Ржут кони, скрипят телеги, рычат моторы броневиков. Подтёлковская орда сорвалась с цепи. Эшелон за эшелоном спешит из Новочеркасска, из полоненной донской столицы, выгружая красногвардейцев в черной коже, моряков в щегольских форменках, ветеранов-дезертиров в мятых гимнастерках без ремней. Бредет орда, шумит орда. Зол Брундуляк, гневен, бьет в его голову черная кровь, глаза заливает. Не уйдет товарищ Подтёлков, «красный президент» Дона, большевистский хан, без ушастой головы врага своего, Василия Чернецова!
    Ревет хан Брундуляк, кричит громким голосом. Дрожит земля, колышется от крика испуганная твердь. Все, что было, все, что есть — в степь, в степь, в степь! Идите, бойцы красные, чины новорожденной РККА, Рабочей и Крестьянской, непобедимой и легендарной! Спешите, смерть Чернецова ищите, дабы Брундуляка потешить, кровь его успокоить. Близка она, смерть, у реки Сал, меж невысоких курганов, за тонкой линией наскоро вырытых окопов. Доползти, растоптать, размазать кровавой кашей по молодой траве… А без того и не возвращайтесь, страшен хан Брундуляк в гневе своем, голова его, как пивной котел, а ушища, как царски блюдища, а глазища, как сильны чашища, а ручища как сильны граблища, а ножища — как сильны кичижища…
    Пьем чай. Мудрость не торопит — и не торопится.
    — Соль замысла, господа, в размещении артиллерии между двух линий окопов, на открытых позициях — в целях стрельбы прямой наводкой, практически в упор. Однако это часть видимая. Артиллерийский резерв, прежде всего гаубицы, должно расположить скрытно. Это и станет нашим ultima ratio regnum — последним доводом королей. Извольте взглянуть на карту…
    
* * *

    Он пил чай и смотрел на карту. Слушал. Думал. С каждым глотком, с каждым словом, ему становилось легче, спокойнее, проще. Огромный Мир с его вопросами, кевларовыми пастбищами и рукотворным Адом ушел вдаль — за высокую траву, за дальний горизонт, за узкую реку Сал, на берегах которой вольные донские короли готовились встретить самозванного Хана. Именно они, его друзья и соратники в синих, как родное небо, погонах, а вовсе не пушки, станут «последним доводом» на страшных весах Войны.
    Ultima ratio regnum! Надо победить. Они победят.
    

    Лабораторный журнал № 4
    24 марта.
    Запись шестнадцатая.
    На книжном развале бросилась в глаза знакомая фамилия на обложке — «Евгений Винокуров». Сборник 1962 года по цене двух чашек кофе. Естественно, купил.
    Раскрыл на первой попавшейся странице — и почти сразу наткнулся на нечто, очень близкое к теме:
    
     
      Нехитрый рай несложно сколотить.

      Отгородись фанеркой небольшою.

      Подкрасить, подсинить, подзолотить —

      До самой смерти отдыхай душою!

      …Мил, словно дом. Надежен, словно дот!

      Глух, как подвал. Живи, забот не зная.

      Но дунет ветер — крыша упадет,

      И снова сверху темнота ночная…

     

    
    Прекрасное описание всего комплекса исследований Q-реальности, даже помянута «фанерка», отделяющая от гибели. Мораль тоже справедлива: ветер дунет, рухнет крыша, наступит темнота. Но я не столь пессимистичен. «До самой смерти» можно успеть очень и очень многое. Наш нехитрый и очень несовершенный пока Рай дает нужную отсрочку. «Живи, забот не зная» — конечно же, поэтическое преувеличение, такое даже Второму в голову не пришло. Разве что в фазе «В», в безмятежной аркадской идиллии…
    Винокуров — очень хороший поэт. «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой…» Ныне забыт напрочь и вспоминаем разве что озверевшими «патриотами», поливающими его грязью именно за Сережку с Малой Бронной. Не иначе, национальность бедного Сережки прописана неясно.
    Можно в очередной раз посетовать на «эпоху», забывшую Винокуров — и позавидовать Второму, решившему вернуться в нашу неоцененную Аркадию. Не стану. Река Времен, уносящая в своем стремление и хорошее, и плохое, придумана не Гавриилом Романовичем Державиным, она была, есть и пребудет. Даже поэты ей подвластны. «И если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то Вечности жерлом пожрется и общей не минет судьбы…» Никакие Памятники не стоят вечно.
    Второму завидовать не след. Ничто не мешает мне «погрузиться» в тот же 1956-й — а еще лучше на два года позже, — и пройти все заново. Пока не тянет. Успею в Аркадию, да и не была та эпоха безмятежной. Коммунизм, которые не заметили — все равно коммунизм. Между прочим, в сборнике Винокурова нет стихотворения про Адама. Еще бы! 1962-й, Мальбрук-Никита собрался в очередной поход против религиозных суеверий и предрассудков. Церквей позакрывал поболе, чем Иосиф Грозный, чуть Андрея Рублева из гроба не выкинул. Не все было ладно в Аркадии. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…»
    «Моя» эпоха имеет куда худшую репутацию. Дед-Кибальчиш, охотно рассказывавший про Отечественную, о Гражданской молчал мертво. Казалось бы вот она, романтика! Пятнадцатилетний хлопец на тачанке, пулеметный ствол смотрит в злобные буржуинские рожи, на помощь спешат комсомольцы-орлята… Романтизировать «ту единственную» стали в пятидесятые, когда многое уже забылось. Написал бы Булат Шалвович не про комсомольскую богиню, а про собственного родителя, комиссара Окуджаву, и его славные подвиги!
    Я не вполне прав. Древние римляне говорили: на суде следует выслушать обе стороны. История — не суд, в Гражданской войне «сторон» куда больше. Мы же сперва внимали красным с их «орлятами», потом белым, ностальгирующим по эпохе «голубых князей». И те, и другие откровенно субъективны. А как, простите, было на самом деле?
    Это и хочется узнать.
    Следовало бы сформулировать точнее (для того и пишется Журнал), но ничего путного в голову не лезет. Да, хочется увидеть эпоху Больших людей. Разобраться. Сделать выводы. Что еще? «Строить, заменять и ремонтировать», как советует Третий? Дать Истории пинка, дабы покатилась яблочком к иной «развилке»? Извиняюсь, к которой именно? Почему белые, почему не Махно Нестор Иванович — или не Виктор Чернов?
    К тому же ремонт Истории — дело незнакомое и очень опасное. «Пинок» может привести к совершенно неожиданным последствиям. Об этом много говорят и спорят, надо ли еще убеждаться на собственном опыте?
    В книге, описывающей славные подвиги Гамадрилы, вопрос решается не просто, а очень просто. Друзья-приятели обзавелись внеземной техникой, в том числе устройством, позволяющим штамповать «из молекул» что угодно и в любом количестве. Первым делом сотворили некую даму, дабы герой утешился в ее объятиях. До чего беднягу довели, ироды!
    С Гражданской войной еще проще. Врангелю — несколько тонн золота, Корниловской дивизии — «райфлы». И — вперед на Москву!
    Я бы на месте героев поступил проще. Отштампованное золото следовало складировать штабелями перед красными позициями. На следующий день Троцкий остался бы без армии.
    Предлагаются и другие варианты, но все так или иначе сводится к появлению Терминатора — всесильного, всемогущего, желательно с пулеметом наперевес. В принципе нечто подобное можно «приписать» и в Q-реальности. Добавить виртуалу здоровья, дать полную «защитку». Пулемет само собой.
    И далеко добежит сей виртуал? Даже если ворвется в Спасские ворота Кремля — дальше куда? Кто сказал, будто со взятием Москвы война кончится? Разве что и в самом деле расставить по всей России марсианские треножники.
    Пишу это не для себя и не для Третьего (не прочитает, увы!), а для тех, кто по его совету решит заняться «ремонтом». Если уж что-то менять… Лучше всего «ту единственную» просто предотвратить. То, что Гражданской было «не избежать», было заявлено задним числом, когда рвы наполнились трупами доверху. В 1991-м держава тоже рухнула, но обошлось без тотальной стрельбы. Даже в 1993-м, когда войну сознательно готовили, все закончилось в три дня. Любителей «воевнуть» всегда меньшинство, настоящих буйных мало. А в 1917-м? Ссылаются на Мировую войну, на то, что двенадцать миллионов было в армии при винтовках и пулеметах. И при этом добавляют про «нежелание народа воевать», позволившее большевикам прийти к власти.
    Для авторов фантастических романов проблемы нет. Достаточно ликвидировать немецкого шпиона Ульянова-Бланка, чтобы все закончилось мирно. Еще один рецепт — бросить на Петроград надежный полк, дабы развесить инсургентов на фонарях.
    Было. Бросали, даже не полк, больше. Помогло? Надежные части почему-то сразу превращались в ненадежные. А где иные взять? У Краснова в его знаменитом романе «За чертополохом» белогвардейское воинство спустилось аж с Памира. Разве что.
    Ответа я не знаю. И никто не знает. Значит, есть за чем отправляться в «нехитрый рай»!
    К сожалению, Третий при всем его энтузиазме, помочь не может. Чем дальше, тем больше он уходит в такие глубины, по сравнению с которыми «погружение» кажется чем-то детским. Пошли цитаты, не знаю чьи, но очень умные. Желающие могут вникнуть:
    

    «В рамках этой — бесспорно сложной — метамодели, „игра в историю“ — это модификация вероятности, превращающая виртуальную конструкцию в наблюдаемую. Увы, мы не умеем работать с историческим континуумом, как единым целом. Поэтому мы не способны выделить смыслы, существующие — на очень глубоких, практически недоступных анализу, семантических уровнях — в опусах псевдоисториков. Сами же они, как правило, даже не представляют, с проблемами какой сложности сталкиваются, пытаясь нарисовать реальными красками свою излюбленную историческую картинку. В любом случае, ассимптотическое поведение континуума, „исторический вакуум“, антропный принцип — все это вопросы далекого будущего. А для нас — сегодняшних практический интерес представляют лишь альтернативные миры, способные к самостоятельному существованию».
    

    Друг мой Аркадий! Не говори красиво, посоветуй, что предпринять. Стою я посреди России-матушки, наблюдаю ассимптотическое поведение континуума и думаю, способен сей мир к самостоятельному существованию — или меня сейчас пристрелят из-за ближайшего забора? Делать-то чего? Антропный принцип — вопрос далекого будущего, а сейчас у меня в кармане «наган» образца 1895 года…
    Поправка: «наган» в кармане носить все-таки не стоит. Он для сего не просто не предназначался. «Наган» следует носить в кобуре, карман же требует чего-то более подходящего.
    Между прочим, в кармане следует иметь не только «более подходящее», но и папиросы с зажигалкой. Со спичками на «той единственной» было плохо. Папиросы, конечно, барство, можно и махоркой обойтись.
    А зажигалка?
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    12. Проблемы адаптации.
    Во всех ноосферных исследованиях проблемы адаптации занимают особое место. Чем глубже «погружение», тем сложнее адаптироваться в очередном из Миров. Преодоление возникающих трудностей требует от исследователя большего, чем простое понимание ситуации.
    Впервые с адаптацией столкнулись последователи Джимми-Джона. Переход из обычного сна на одну из искусственных «платформ» Гипносферы происходил без особых трудностей, но в некоторых случаях реакция была не слишком адекватной. Однако, специфика экспериментов, практически безопасных (в этой их части), позволяла участникам осваиваться и привыкать к новой обстановке без особой спешки.
    Совсем иначе обстояли дела у DP-watchers. «Погружение» в собственное Прошлое (или в одну из чрезвычайно сходных реальностей) требовало в некоторых случаях мгновенной реакции. Среди «наблюдателей» ходила шутка: «погрузиться в шторм». Критические ситуации обычно удавалось разрешить, но DP-watchers первыми попытались выработать правила быстрой адаптации в иной реальности.
    Участники N-контактов столкнулись с другой трудностью. Часто их «собеседник» отказывался не просто признавать истинность N-связи (невинная телепатия даже сейчас признается далеко не всеми), но и не верил в сам контакт, считая его галлюцинацией или душевной болезнью. Эта проблема не решена и до сих пор.
    Q-реальность в смысле адаптации наиболее сложна.
    Дальнейшее изложение частично перекликается с Пунктом 6, однако такое повторение небесполезно.
    Практически все Q-travellers в первые минуты ощущают абсолютное неверие в происходящее, своеобразный синдром «это происходит не со мной». Каждый заранее об этом знает, но преодолеть синдром неверия можно только большим усилием воли.
    Нечего и говорить, что в такие минуты исследователь абсолютно беззащитен.
    Следующий этап не менее опасен. Q-реальность уже осознается, как нечто, объективно существующее. Но сознание отказывается признавать за этим «нечто» признаки настоящего, пусть даже искусственно созданного Мира. Этот этап обычно называют «синдромом DOOM» или «синдромом шлема». Окружающее воспринимается исключительно в качестве виртуальной декорации, подобной компьютерной игре. Люди в этом случае — всего лишь «функции». Они не воспринимаются эмоционально, более того, не признаются существами разумными. Q-traveller чувствует себя единственным живым человеком в «нарисованной» Вселенной, населенной запрограммированными марионетками. В этих случаях полезно для начала вспомнить, что серьезный конфликт с «марионетками» может прервать чрезвычайно дорогостоящий во всех отношениях эксперимент.
    «Синдром шлема» очень часто приводит к ошибочным и даже откровенно глупым поступкам. Ощущение «все позволено» может длиться долго — до первой серьезной неприятности. Шок помогает прийти в себя, но искать такое решение крайне небезопасно. Остается надеяться на собственный разум и здравый смысл. Имеющие опыт «погружений» советуют избегать в первые часы и даже дни любых серьезных решений и поступков. В практическом плане лучше всего переждать это время в тихом и безлюдной месте (пусть даже в гостиничном номере), совершая короткие вылазки и постепенно привыкая к новому Миру.
    Некоторые Q-travellers из числа «ревизионистов» считают, что на этом этапе не только экспериментатор привыкает к Миру, но и Мир «притирается» к своему гостью. Поэтому велика опасность отторжения, спровоцированного самой Q-реальностью через уже упоминавшегося «лейкоцита». Суждение слишком отдает мистикой, но излишняя осторожность все же предпочтительней безрассудности.
    В заключение вновь отсылаю всех к Пункту 6. Вывод же по Пункту 12 читатель имеет возможность сделать сам.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 4–4
    

    Гамадрила вела по очкам. Попрыгав вволю и подержавшись за сук, она подключила к нужному месту провод от бортового суперкомпьютера, натянула на оное штаны с лампасами и бухнулась в капитанское кресло «тарелки», дабы воеводствовать от души: первая колонна нелево, вторая — направо, боевые вертолеты ввысь, ядрёный фугас — зась… Гудит мудрая машина, ёрзает Гамадрила нужным место, сигналы принимая, а биороботы знай себе поют-распевают: «Это ваш звездный час! Это ваш звездный час!»
    От него, старлея-трехмесячника, натасканного на старый БТР-60 ПБ, пользы было куда меньше. Считай, никакой, даже взвода, ему положенного, не дали. Если подумать, правильно. Не служил, не воевал…
    Как-то на очередной официальный праздник он сдуру нацепил на новый пиджак то, что страна дала за Мертвый город. Дырку провертел, в зеркало посмотрелся. Зря, конечно. Какая-то подпитая сволочь, такая же, как он, глубоко штатская, выдала прямо в лицо: из интеллигента никогда не получится хорошего офицера. Не старайся, не докажешь!
    Он был трезв — пить врачи запретили. Драться не полез, спорить не стал. В конце концов, никого не оскорбили, ни его самого, ни уже мертвых друзей. Из них не готовили хороших офицеров. Кому они нужны были, хорошие, на засыпанных битым стеклом улицах Припяти? Хороших требуется беречь, на развод оставлять, на племя…
    Гамадрила, учившая нинцзюцу по книжке с картинками, а английский подключением оксфордского словаря прямо к помянутому месту, легко могла доказать обратное. Сменил программу в компьютере — и уже Гинденбург. Поневоле завистью изойдешь!
    Он мог делать лишь то, что положено на войне — выполнять приказы. Рядовой — «брат-доброволец» — проверяет перед боем винтовку, считает патроны, перематывает портянки, наскоро припоминает то, чему учил взводный. Личный представитель Походного атамана… А что — личный представитель? Толку, честно говоря, от него…
    
* * *

    — Бу-га-га-га-га! Га-га! Га!..
    Смех всегда трудно вербализировать, буковками передать искренний выхлоп чувств. Недоработали Кирилл и Мефодий, упустили проблему. Но если все же прислушаться…
    — Га-га-га-га! Бу-га-га! Га-га!.. Ну, полковник, ну, насмешил. Таньки-ваньки-лоханьки! Брось, лошадь себя в обиду не даст, а железяки эти — до первого боя. Кончится бензин — и все. Конь, я тебе скажу, три дня может наступать, не евши, только поить не забывай. А твои «таньки»… Бу-га-га-га-га!
    Черт знает откуда она взялась, эта жердь в черкесске! То есть, откуда, ясно — из штаба вестимо. Потому как генерал, вон они, погоны золотом блещут. Отчего взялся, тоже не вопрос. Кому конно-механизированную группу поручать, как не генералу? Не есаулу же, в самом деле!..
    «Конно-механизированная» — тоже мое. В смысле, не мое, но… А как еще назвать?
    Фамилию генеральскую я не запомнил, даже не пытался. Выиграет бой, тогда уж память напрягу. Пока что с ним все ясно — жердь саженная, усы а la Буденный, лицо загорелое, взгляд геройский. А еще ржет.
    — Га-га-га-га! Бу-га-га! Я, полковник, с люльки на коня сел. Я, если хочешь, кентавр. Китоврас! Так что не волнуйся, и Евгению Харитонычу передай, чтоб за сердце не хватался. Всех попластаем, всех на пики нанижем!.. А Подтёлкова я лично до жопы разрублю! Бу-га-га-га-га!
    Может, такой и нужен? Китоврас — но дело знает. Сам-один отряд собрал, три станицы освободил, комиссаров рубил на скаку — от макушки до этой самой…
    — Геройствуй! — соглашаюсь. — Только учти — приказ нарушишь, шаг влево, шаг вправо — расстреляю. Лично. Слушай, у тебя зажигалка есть? В моей бензин…
    Щелк!
    — Это ты, полковник, правильно, — Китоврас и не думает обижаться, усмехается, оглаживает усы. — Я своих орёликов так же учу: приказ нарушишь — убью, без всякого трибунала. И попа звать не стану, сам исповедаю. Га-га-га-га! Слушай, пошли со мной, ты же, вроде, не трус, Зуавами командовал. Первыми в Новочеркасск ворвемся — вот тебе и генеральские погоны. Обмоем, девок свистнем! Га-га! Га! Бу-га-га-га-га!
    Гремит генеральский смех, далеко по степи разносится, оптимизм вселяет. Нужен он, оптимизм, ох, нужен. Конницы — настоящей, обученной, у нас нет, «казара»-ополченцы, братья-добровольцы. Три десятка тачанок с «максимами», батарея старых «трехдюймовок»… И есаул Хивинский. На него-то и вся надежда.
    — Да вот он твой дружок! — Китоврас ухмыляется, тычет долинной рукой в сторону близкого Сала. — На «таньке» катит. Чудак, ей богу, этот Алаярыч! Ездит лучше меня, лозу вслепую рубит — и дурью мается с железяками своими. Знаешь, полковник, песня есть: «По Донцу топор плывет до села Кукуева…» Бу-га-га! Га-га-га-га!
    По Донцу плывет топор до села Кукуева… В прошлый раз «танькой» окрестили бронеплощадку с Норденфельдом. А что теперь? Велосипед с моторчиком? Бу-га-га. Га-га. Га!
    
* * *

    Младший урядник Гримм ловко спрыгнул на траву, отряхнулся, приложил выпачканную в масле ладошку к шлему, дернул засыпанным веснушками носом:
    — Ваше высокоблагородие!..
    Не договорил — младший урядник Новицкий с шумом скатился по броне, попытался зацепиться рукой за выступающий стальной борт…
    — Ой-й-й-й!..
    Я смерил взглядом высоту, поморщился. Шею не сломает, но синяки точно заработает. «Гарфорд» — пушечный, четырехтонный, башенный. В таком броневике хоть Китовраса вози — вместе с пикой. Чудище! Побольше бы нам подобных монстров, только где взять? Спасибо этот имеется да еще один — вывез Африкан Петрович из Ростова, успел.
    — Ваше высокоблагородие! Младший урядник Гримм и младший урядник Новицкий…
    — Вас только, Гаврошей, не хватало! — вздохнул я. — В тыл, немедленно, сию секунду!..
    — А где ж тот тыл, товарищ Кайгородов? — возразил не без грусти старший комендор Николай Хватков. — Если бы «Сюзанна»…
    «Сюзанны» уже нет. Не в бою погибла, не сгорела, даже не с рельс скатилась — бросили бедную в Персиановке вместе с «Иваном-Царевичем». Уводить некуда — «железку», уходящую к Салу, разобрали, чтобы не пустить чужие бронепоезда.
    Взрывать не стали. Все равно вернем!
    — Ничего, Николай Федорович, перед боем я этих карапетов к коноводам отправлю…
    — Не-е-е-е-ет!
    На комендоре Хваткове новенькая морская форма. Складки на клешах — хоть бумагу режь. Наверняка трофей, мореманов мы ловим регулярно. Лента же на бескозырке самодельная, буквы неровные, кривые: «Слава».
    — С него я, с линкора, — Хватков уловил мой взгляд, сдвинул бескозырку на ухо. — С героически потоплого при Моонзунде. Теперь вот «Сюзанну» потерял, жалко… Ничего, на «Гарфорде» хоть и трехдюймовка, а бьет точно. Не промахнусь. Амба им всем будет!
    Я кивнул, пожал крепкую, пропахшую маслом и порохом ладонь. Не промахнется комендор! Плохо, что пушечных броневиков только два, остальные «Остины» да «Фиаты». Половина — учебные, старые, на честном слове ездят да на матерной накачке.
    Но все-таки ездят! И бензин еще есть, и патроны к пулеметам, и снаряды к 76-милиметровкам «Гарфордов». В моем «реале» ни у Корнилова в Ледяном, ни у Попова в Степном даже тачанки приличной не было. Держись, хан Брундуляк!
    — Ай, бояр! Не сердись, бояр!..
    Хивинского я первый миг даже не узнал. Поклонник кубо-футуризма выскочил из люка, как черт из табакерки, скользнул вниз по броне, приземлился на ровный носок. Черный комбинезон, шлем до бровей, масло на бровях…
    — Джигитов не ругай, бояр! Храбрые джигиты, кого увидят — рэжут, не увидят — все равно рэжут…
    
* * *

    — Колоколом, говорите? Я, Николай Федорович, думал машины ромбом построить, пехоту и конницу внутри спрятать. Колокол… Это значит, вроде «свиньи» у псов-рыцарей? Понял… Ничего, прорвемся — в самом точном смысле. Я два часа как с «Фармана», полетал, полюбовался зрелищем. Прут господа мак-си-ма-ли-сты, словно с базара, броневики между пехоты натыкали, батареи тоже в общей толпе, орудия отдельно, передки отдельно. Пока очнутся, развернутся, прицелятся… Орда, как вы и сказали. Колокол, значит… «Гарфорды» впереди, «Остины» и все прочее по бокам, уступом, конницу сзади прячем… Никак нет, с его превосходительством мы уже поладили, ждать будет, пока я отмашку дам, не волнуйтесь. Вы, Николай Федорович, к Згривцу загляните, захандрил он что-то, плохая это хандра, с фронта помню… Никак нет, господин полковник, «чар-яр» — не для подобного случая. Это, извините, средневековье, набеги всякие, аламаны, курбаши… А мне сегодня в голову как ударило. Черчу в блокноте этот ромб, секторы обстрела прикидываю и вдруг… Вы ведь английский знаете? Death and destruction… Я, знаете, даже похолодел. Помните, вы как-то пошутили: свинцовые кони? Свинцовые кони на кевларовых пастбищах… «И Он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон…» Свинец, сталь, огонь, смерть… «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами. Вот они сидят над ним и созерцают то, что творят с верующими…»
    
* * *

    …А свинцовые кони уже мчались вперед, едва касаясь копытами молодой степной травы, бешено работали искровые станции, посылая в эфир точки-тире скороговорки-морзянки, ревели моторы, внимательные глаза смотрели в окуляры артиллерийской оптики, не верящие ни в бога, ни в черта пилоты поднимали аэропланы в очередной разведывательный рейс. Война жила, дышала, растекалась над степью, и уже поднималась Сила навстречу орде хана Брундуляка, столь же беспощадная и страшная, готовая ударить, разнести в кровавую капель, сжечь в грязный пепел. Встала Сила над Тихим Доном, обернулась Девой-Обидой, сняла с плеча винтовку, шагнула, сотрясла землю. Проснулся древний Див, обозрел мертвыми глазами зеленый простор, усмехнулся, почуяв запах крови. Встрепенулся Див — кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле незнаемой, Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский болван.
    Кричи, Див! Пусть услышит тебя Тихий Дон, почуют Кубань и Терек, и калмыцкие степи, и донецкие терриконы, и Кременная Москва, и гранитный Санкт-Питер-бурх. Ведают пусть — встала Дева-Обида, идет на Брундуляка!
    Death and destruction!
    
* * *

    Ну, Гаврошей, я, допустим, в тыл отправлю, хоть к коноводам, хоть к сестричкам милосердия. Никуда не денутся, молодые еще, чтобы со старшим по званию спорить, подчинятся.
    А с этим чего? Какого черта!..
    — Николай, salve! Слушай, как хорошо, что ты здесь, тебе нужно обязательно это прочитать!..
    

    Целый день стирает прачка.
    Муж пошел за водкой.
    На крыльце сидит собачка
    С маленькой бородкой…
    

    — Митрофан! — застонал я. — Что ты тут делаешь? Это же фронт, здесь стреляют!.. Ты — Президент, глава государства!..
    

    Целый день она таращит
    Умные глазенки…
    

    — Ну… В общем-то работаю, — моргнули умные глазенки. — К тому же я вооружен. Вот!
    «Вот» лежало на травке, слева от удобно расположившегося на самой вершине кургана Председателя Круга, исполняющего должность Донского Атамана Митрофана Петровича Богаевского. До грунтовки, по которой пылит подтёлковская орда — хорошо если двести саженей. Ни охраны, ни завалящегося адъютанта. Сдурел Митрофан! Китель расстегнул, тетрадь в косую полоску на коленях пристроил, карандаш за ухо задвинул. За правое.
    Работает.
    — Это я, кстати, тоже хотел показать. Вчера привезли. Возьмем Новочеркасск — наладим производство. Я уже кое с кем поговорил…
    «Это» — оно же «вот»… Поднял с травы, поднес к глазам, провел пальцем по холодному металлу, все еще не веря. Ругаться расхотелось. Автомат Федорова, образец 1916 года, 6,5 миллиметра под патрон «Арисаки»…
    — Bene, optime, optime! Здорово, даже гениально! Но, Митрофан, нельзя же так. Один, без охраны…
    — И без конвоя, — интеллигентская бороденка дернулась, улыбнулись яркие губы. — Кандалы в штабе оставил… Разве там поработаешь, Николай! Читай!..
    Тетрадка в косую линейку, ровный красивый почерк, «яти», «еры». Поля, на полях — скоропись, буква за букву цепляется. Читать? Прямо сейчас? А куда деться, если глава государства приказывает?
    Пододвинул федоровское чудо поближе, разложил на коленях тетрадь. «Яти», «еры», «ижицы»… Ох, Митрофан Петрович, птичка ты божья, голосистая, донской соловей, не время сейчас для «ятей». Встала Дева-Обида над Доном, вот-вот загрохочет, загремит, сотрясет беззащитную твердь. О чем можно писать в гимназической тетрадке? О козочке и розочке? О ласточках в синем весеннем небе? Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай!..
    «Яти», «еры», «ижицы», ровные поля, желтоватая бумага…
    — …Нет, — с трудом выговорил я, закрывая тетрадь. — Митрофан, тебя убьют. В тот же миг — как только ты это обнародуешь. Российская Федерация, Донская демократическая республика, казачьи права инородцам, свобода всех политических партий, аграрная реформа, перераспределение земельного фонда… Сразу?! Одним манифестом? Никто даже не задумается, не попытается вникнуть. Убьют. Нельзя такое — сразу!..
    …Господи, что я говорю? Я же… Я же сам почти демократ, в 1991-м обком штурмовал, считай, революцию делал, я же за свободу-равенство! Но ведь… Убьют парня, до конца дочитать не позволят!..
    — Мы и так опоздали, — улыбка исчезла, глаза смотрели твердо и холодно. — Год назад это предотвратило бы войну. А убьют… Сделанное — останется. Per crucem ad lucem.
    Через крест — к свету… Ну, конечно! Демократ-суицидник… Мученик!
    — Ты еще скажи: spiritus fiat ubi vult! — озлился я. — Дух, понимаешь, веет, где хочет.
    Подумал, улыбнулся. Кивнул.
    — Скажу.
    
* * *

    А потом, когда вышло время, он поглядел на небо…
    А потом я поглядел на небо.
    Время вышло. Синяя твердь — в квадратах и ромбах. Что можно — сделано. Моими товарищами. Мною. Дева-Обида встала, обозначила место в строю. Река Времен потекла по новому руслу — непривычному, неуютному. Вместо повстанческих ватаг «реала», с шашками и пиками атаковавших вооруженных до зубов «краснюков», против подтёлковской орды выступила Армия. Пусть маленькая, почти игрушечная. Смерть не бывает игрушечной. «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами…» Нет, Михаил Алаярович! Это в Суре «Пророки» убиты будут те, кто у рва. Здесь, на месте по-русски именуемом Сальская степь, по-еврейски же — Армагеддон, убиты будут все — кроме тех, кто успеет сразу же бросить винтовку и протянуть руки к ромбам и квадратам. Death and destruction!
    И пусть не обвиняет меня дед-Кибальчиш, будущий пулеметчик Частей особого назначения ВЧК, в злой измене. Не зажигал я все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Я не «контра» дед, не мальчиш Плохиш, не мальчиш Беляш. «Белых» нет, они погибли, они не дойдут до твоей Перепелицевки, не расстреляют друзей и родственников, тебе не придется идти в ЧОН. Что ты там забыл, дед? На хрена тебе коллективизация и ежовская камера? Здесь, возле узкой ленты Сала, воюют не «белые» и «красные», тут другое, совсем другое, мы прорыли новое русло, словно богатырь Сактакпай…
    Пора было в насиженное кресло летающей «тарелки», дабы на стереоэкране наблюдать за победой, запивая кофием «Мокко» и зажевывая зрелище фисташками. За победой — или за поражением, как выйдет. Колонны Брундуляка разделились — заслон постарался. Главная рвется к Салу, прямо на окопы, на пушки Мионковского. Еще одна уклонилась на юг, к главному бою не успеет, bene, bene. А северную вывели прямо на конно-механизированную группу — на кевларовое пастбище, под удар свинцовых коней. Но орда, даже разделившись на ся, все еще сильна, больше двух наших «дивизий» в несколько раз. Африкан Петрович не поможет, он со своей 2-й Партизанской на севере, там Антонов и Сиверс, старые знакомые. Они поумнее красного донского «президента», наверняка уже поняли, всполошились, их надо придержать, не пустить. Богаевский обещал, ради этого даже отказался от марафона «Первым — в Новочеркасск», снял номер с майки. Или это я по наивности? Африкан Петрович дело знает. В интригах не искушен, боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Кто бы сомневался?
    Но это потом, потом… Сейчас пора в «тарелку», в удобное кресло, к стереоэкрану, к фисташкам. Твой звездный час, Филибер! Может, заварить не «мокко», а, скажем, «галапагос» или даже «таити»?
    Завидуй, Гамадрила!
    
* * *

    — По одной, господа офицеры, по одной. На после боя оставьте. Не зверствуйте!
    На дне картонной коробки — знакомые папиросы с «ваткой» в мундштуке. Да-а-авненько не куривал «Salve»! «Дюшес», конечно, неплох но… Не тот класс езды на поросенке, не тот!
    — В порядке чинов, с младшего…
    С младшего — значит, сперва сотник Иловайский, затем есаул Згривец…
    Щелк! Есть бензин! Щелк, щелк…
    — Кайгородов! Третьим-то не прикуривайте, примета-с!
    Щелк!
    Сизый дым в синем небе. Солнышко, ветерок, желтые цветы среди густой травы… Благодать! Шумит, гремит и грохочет кругом? Пусть себе шумит, грохочет пусть. До черного еще далеко, несколько минут, может, целые полчаса. Мы их растянем, сделаем белое поле бесконечным, безначальным, оборудуем нашу Вечность, белую-белую — от затяжки к затяжке, от вопроса к ответу, от паузы между близкими разрывами к новому глотку тишины.
    1-я Партизанская, 2-й полк Донских Зуавов. Первый батальон — ветеранский.
    Бездельничаем. Сидим в траве. Ждем. Курим. Кому война, кому мать родна.
    — Что вы, Николай! Хивинского наслушались? Это он злобствует — не взяли в полк, перевели, пардон, в слесаря. В самокатчики-с! Нет-с, не дождутся, я еще по Питеру пройдусь, продефелирую. По Невской перс-пек-ти-ве. Иловайский, подтвердите!..
    Цветет есаул Згривец, расцветает. Китель новый, погоны новые, бакенбарды дыбом стоят, даже пачка «Salve» нашлась на дне полевой сумки. Где хандра? Никакой хандры! Вот только Иловайский почему-то не отвечает. Молчит, смотрит странно. Наконец, пожимает плечами.
    — По Невскому-то пройдете… А отчего вы, Петр Николаевич, больше не ругаетесь? Николай Федорович, представляете!.. С того самого боя, с Морозовской…
    — Я?! — в глазах огонь, в бакенбардах — шевеление. — Да вы, Иловайский — ябеда-с! Цукать вас некому! К тому же чистая неправда, клевета, я… Я… В раскудрить богородицу через… через… Это… Животворящий крест, в распупень… распупень… Ну, забыл, ну бывает!..
    Белым-бело, светлым-светло. Нет черного в помине, оно далеко-далеко, в нескольких сотнях саженей, где работают батареи ветерана Шипки и Сыпингая Леопольда Феоктистовича Мионковского, где гибнет орда Брундуляка, самозванного донского хана. Нет нам до этого дела, мы в нашей маленькой белой Вечности, где так вкусны затяжки «Salve», а самая важная проблема — странная забывчивость великого фольклориста. Собственно, что за беда? Ну, забыл, ну, бывает.
    — Петр Николаевич! — бывший портупей мнется, морщится, смотрит в сторону. — Сейчас, когда мы в атаку пойдем… Не лезьте вперед, пожалуйста. Я же не просто так прошу!..
    — Да ну вас!
    Згривец встает, потягивается, щелчком отправляет окурок в далекий полет над степью. Смеется.
    — Я с Николаем пойду. С его высокоблагородием-с… Кайгородов, до сих пор не пойму, за что вас, штафирку, полковником сделали? Шучу, шучу, веселый я сегодня. Вы, Николай не только — тонняга, вы заговоренный, я давно заметил. Рядом с вами — хоть Камаринскую под пулями пляши-с. Правда?
    Бросаю окурок, на миг закрываю глаза. Нет белого! Черным-черно.
    — Правда…
    Саша больше не кашляет, не пачкает кровью платки, Принц не погиб, вскочил с койки на следующее утро, в каждой атаке ко мне жмутся, стараются идти рядом, мои царапины заживают на глазах, даже йод не нужен. Заговоренный… «Защитка» в режиме «С» — нестойкая, ненадежная броня. Но я не Бог, даже не Гамадрила. Иловайский зря не скажет, и Михаил Алаярович не злобствует…
    — Есаул! Петр Николаевич… В атаку пойдем рядом, с вами ничего не случится… Но… Может, на батарее побудете, у Мионковского? Только сегодня, а? Считайте, я вас временно заменил — властью Походного атамана. Согласны?
    Спрашиваю, хоть и знаю ответ. Да чтобы он, боевой офицер, в Христа, в Параскеву пятницу, в еговину бабушку, в расчудить через колено, через семь гробов с присвистом да через сальский паром…
    Нет, не скажет. Петр Николаевич Згривец больше не ругается.
    
* * *

    — Отец Серафим! Крест… Зачем? Вы же меня Антихристом считаете?
    — Не в вас дело, господин полковник, не в личности, не в душе даже. Вы — сейчас власть, коя от Бога, вы людей на смерть поведете, смотрят на вас, каждое слово ловят, каждый жест… Господин полковник… Сын мой! Неправ я был, вас осуждая. Простите старика! Кем бы вы ни были, откуда бы не пришли в наш мир — и над вами есть Христос. За вас, Николай Федорович, умер Он, ради Вас воскрес! Придите к Нему, отрекитесь от Врага…
    — Но почему — Врага? Кем бы я ни был… Я здесь, чтобы…
    — Вы говорили, помню. Помню — и верю. Вы пришли спасать… Но это и есть искус, страшная ловушка, спасая одних вопреки Небесной воле, вы губите иных. Ваша воля и сила могут лишь исказить Божий замысел, изуродовать Мир — но не спасти. Кем бы вы ни были — вы не Господь! Сейчас нет времени спорить, вам, сын мой, в бой идти, но подумайте, подумайте! Не от себя говорю, Николай Федорович, не от себя, поймите!.. Я буду молиться за вас, за вашу душу, за спасение ваше…
    — Отец Серафим!..
    
* * *

    Но Вечность кончилась — маленькая белая Вечность между двумя короткими затяжками. Он встал, без всякой охоты поправил ремень неподъемной «мосинки», подождал, пока резкие свистки вздернут людей, выстроят среди истоптанной пыльной травы, поглядел на тающий среди квадратов и ромбов дымный след ракеты…
    Пошел.
    Он него уже ничего не зависело — от бывшего офицера запаса, не умевшего драться на штыках, толком даже не научившего ездить верхом и, несмотря на опыт стрелковой секции, успешно «мазавшего» из трехлинейной винтовки. Он мог лишь одно — идти вперед, стараясь держать строй, неприметный осколок войны, песчинка-душа в бесконечном кровавом омуте. Бабочка сложила крылья, лететь было некуда и незачем, маленький уютный Мир внезапно стал огромным, безграничным, его удесятеренная тяжесть навалилась прямо с синих небес, прижала к траве. Идти, идти, идти, не бежать, раньше времени не сдергивать винтовку с плеча…
    Он шел.
    Он даже не заметил, как запели про Маленького Зуава, и лишь удивился, почему соседи смотрят не в сторону врага, а на него. Понял, улыбнулся, дернул губами, пытаясь подпевать, но слова оставались неслышными, дальним эхом отдаваясь в сознании. «В плясках звенящих запястьями гетер, в зное смуглой красоты…» Песня сливалась с грохотом разрывов, с пулеметным треском, с ревом вынырнувших прямо из-под солнца «Гарфордов», с криками умирающих, с молчанием уже умерших. «Ты позабудешь, приятель Филибер, все, что раньше помнил ты…» Он шел и шел, стараясь не пропустить команду «В штыки!», чтобы успеть снять с плеча «мосинку». Но команды все не было, истоптанная трава скользила под сапогами, и он понял, что ему очень хочется курить.
    А потом стало тихо, и он все забыл.
    
* * *

    — …Филибер, если ты меня слышишь… Ты меня слышишь, я знаю, уверена! Если… Если ты сейчас умрешь, ты должен знать. Мы наговорили друг другу… Нет, это я тебе наговорила, я тебе не верила, я не могла понять, и сейчас не могу. Ты не наш, Филибер, ты чужой, ты — никто из ниоткуда. Но это… Это не имеет значения. Если ты сейчас умрешь, Филибер, знай — я люблю тебя и буду любить всегда. Я говорю это не потому что ты умираешь, а потому что давно хотела сказать, потому что это правда. И еще, мой Филибер… Откуда бы ты не пришел, кому бы не служил, ты умираешь за Россию, за мою страну, и поэтому, видит Матка Боcка, память о тебе для меня священна. Я буду помнить и оплакивать — пока не погибну сама. Ты не верил в Бога, мой Филибер, ты, кажется, ни во что не верил, но это тоже не имеет значения… Аллах акбар, любимый!
    
* * *

    — Да что со мной сделается? — морщусь я, пытаясь разместить фуражку поверх повязки. — Развели, понимаешь, панику! Убили, загубили, пал геройской смертью, вечная память!.. Паки, паки, иже херувимы… Ты что, с венком приехал?
    — Точно. В авто оставил.
    Вид у Кибальчиша не слишком уверенный. Кажется, насчет венка я угадал. Оно бы посмеяться…
    — Хочешь сделать мне приятное, скажи: «Ну и рожа у тебя, Шарапов!»
    — Ну и рожа у тебя, Шарапов, — вздыхает донской Иван-Царевич. — Про остальных уже знаешь? Про Згривца?
    Киваю — отвечать нет сил. Хорошо еще на ногах могу стоять, чувствовать кевлар под подметками. И что говорить? Я — заговоренный, «защитка» в режиме С, будь она…
    — Згривец меня «тоннягой» называл. Почему «тонняга»? Хотел спросить — и не успел.
    Чернецов дотрагивается до моего локтя — осторожно, едва касаясь, бросает недоверчивый взгляд на то, что под фуражкой, наконец, пытается улыбнуться:
    — А мы Новочеркасск взяли!
    Вновь молча киваю. Кажется, пропустил самое интересное. Ну и ладно! Главное и так ясно: Новочеркасск взят, Петр Николаевич Згривец убит.
    — Пойдем! Ты должен увидеть…
    Не спорю. Василий — командир, ему думать, ему приказывать: разбить Брундуляка, взять Новочеркасск, пойти, увидеть. Мое дело — идти. Идти и смотреть…
    Сильные руки хватают за плечи, разворачивают, встряхивают. Закусываю губу, успеваю сдержать стон. Больно!
    — Очнись, Филибер! Ты — жив. Другим повезло меньше. Идем!..
    Иду.
    
* * *

    …Он сидел прямо в траве — огромный, расплывшийся, издалека похожий на кучу старых шинелей, поверх которых брошена казацкая фуражка с приметным красным околышем. Не двигался. Молчал. Наконец, фуражка шевельнулась, открывая желтое усатое лицо. Живое лицо с мертыми пустыми глазами:
    — Рубать пришел, Василий Михалыч? То рубай, пластай в кровавые сопли. Твой верх!
    Рука Чернецова дернулась. Не к эфесу шашки — к собственному горлу. Застыла, вцепилась в высокий ворот.
    — Кровь душит? — по губам Федора Григорьевича Подтёлкова скользнула злая усмешка. — А ты думал, как? Я тебе, полковник, еще долго сниться буду, кажную, считай ночь. И не потому, что враги мы классовые, смертные. То пускай внуки рассудят, ежели родятся еще. А потому, что неправильно это. Убил я уже тебя! Или не помнишь?
    Куча шинелей шевельнулась, выпрямилась. Нет ее! Брундуляк, самозванный хан Донской, стоял ровно, нависал тяжелой горой.
    Я молчал — и все остальные молчали. Это был не наш разговор.
    — Ты знаешь. И я знаю. Думаешь, мне не снилось, Василий Михалыч? Ох, снилось! Кубыть подсказывает кто, правду вещает. Не так все идет, как предписано было, не так! Не тому печалюсь, что Дон наш советский пал, что умру я скоро. Обманули нас, мир переменили, вроде как землю нашу из-под самых ног выдернули. Нет у меня к тебе злобы, Василий Михалыч, потому что и ты обманутый есть. Заруби меня сам — как я тебя кажну ночь рубил. Может, сниться перестану, успокоюсь… Рубай!
    Ладонь Чернецова медленно соскользнула вниз, коснулась ремня… эфеса… Опустилась.
    Дрогнули губы:
    — Снись!
    

    Лабораторный журнал № 4
    25 марта.
    Запись семнадцатая.
    Вопрос с зажигалкой оказался не таким простым — в отличие от ассимптотического поведения континуума. Из книг и кинофильмов я усвоил, что в отсутствии спичек, пропадающих вместе с керосином и солью в начале всякой войны, в Гражданскую народ лихо щелкал чем-то, изготовленным из патронных гильз. Самоделки чадили и пахли низкокачественным бензином. Практиковались также некие абстрактные (немецкие, австрийские) трофеи, привезенные из мрачных окопов «империалистической».
    Огниво тоже использовали, но таковое отвергаю сразу.
    В принципе, своему «виртуалу» можно вручить что угодно, хоть Zippo, хоть турбозажигалку от Colibri. Он (я!) в случае чего легко может сослаться на то, что купил оную у горбатого инвалида на ростовском базаре — или нашел в пустой траншее под Стоходом. Однако, как я уже упоминал, Q-travellers стараются не допускать анахронизмом. Прежде всего, на всякий пожарный — мало ли, какие сюрпризы подбросит Q-реальность? Нечто вроде приметы: не бери «чужого». Вдобавок, никакая вещь (даже Zippo) не прослужит вечно, значит, все равно придется привыкать к местному производству. Лучше уж сразу, дабы потом не отвлекаться. И, наконец, из своеобразного принципа. Если уж мы моделируем собственный Мир, играть следует по правилам.
    Зажигалок в начале ХХ века было полным полно, в том числе электрические (нашел фотографию одной аж с тремя электродами). Однако все они требовали участия обеих рук: одной нужно держать зажигалку, другой — вращать горизонтально расположенное колесико. Мелочь, а неудобно, особенно если заниматься этим много раз на дню. Самоделки (в том числе действительно из гильз) попадаются удивительные, но, увы, с тем же недостатком. До того, как английские инженеры Фредерик Чарльз Уайз и Уилли Гринвуд изобрели зажигалку для одной руки (по легенде один из соавторов был инвалидом), оставалось еще несколько лет.
    Остановился на австрийской IMCO (патент 1913 года). Удобнее прочих (почти «однорукая»), и удивления не вызовет. Трофей! Брала русская бригада галицийские поля… И мне знакомая — у отца была IMCO, не такая древняя, конечно. В детстве я охотно ею щелкал.
    На этой мелочи (которая вовсе не мелочь) задержался вполне сознательно, дабы продемонстрировать, так сказать, методику. Занимался я, конечно, не только зажигалками. Пистолет-пулемет тоже полезная вещь. «Шмайсер-Бергман» и автомат Федорова так и просятся! Первый, конечно, для наших равнин — экзотика, да и появился только в самом конце 1917-го…
    Занимаясь этим нужным делом, еще раз перелистал некоторые книги про «янки» в чужом Времени. Полезные мысли встречаются даже в художественной литературе, пусть и нечасто. В результате заметно подобрел к автору Гамадрилы. Все эти ужимки с золотой цепью через брюхо, равно как прыжки на три метра, нужны для сюжета (фантастика!). Метод же подготовки к «погружению» не так далек от нашего. Герои романа имеют каталог нужных вещей, согласно которому инопланетная машинерия выдает образцы. Мы с маленькими и зелененькими дружбу не водим, но действуем аналогично. Плохо, что на программном диске образцов не слишком обильно. Зажигалка IMCO, к счастью, нашлась — как и «Шмайсер-Бергман».
    Все это здорово увлекает. И отвлекает. Последнее особенно полезно. Подбирать зажигалку куда интереснее, чем в который раз слушать, как тебя уговаривают «лечь» под нож. Очередное медицинское светило, хирург-чудодей… Шансы минимальные, но так и мелькнет мыслишка: а вдруг? В конце концов согласился на обследование. Встреча со светилом 2 апреля, через неделю.
    Операция — тоже эксперимент. После «погружения» опасаться нечего, все уже случится.
    Купил КЕТОРОЛАК. Поможет ли?
    

    Честно дочитываю Журнал № 3. Третий продолжает просвещать и наставлять на истинный Q-путь. К сожалению, во все более непрозрачных формулировках. По сравнению с тем, что прочитано сегодня, «ассимптотическое поведение» — истинный цветочек. Добил «кодон», в который, оказывается «сворачивается» Q-реальность, предварительно «прошитая». Друг мой Аркадий!..
    Третий даже умудрился меня пнуть, пусть и заочно:
    

    «Некоторые так называемые историки рассчитывают раскрыть с помощью в Q-реальности какие-то „тайны“. Можно их только пожалеть. Q-реальность позволяет решить проблемы, по сравнению с которыми их мелкие исторические „тайны“ — абсолютная ерунда».
    

    Принял со смирением. По сравнению с «ремонтом», который затевает Третий, мои цели и вправду не впечатляют. Познакомится с эпохой, попытаться ее понять… То ли дело поиск повторяющихся системных свойств!
    Если же серьезно… Меня самого тошнит от всяческих «тайн» на обложках (видел, само собой, и «Тайны гражданской войны»). Хуже только «код». «Код барона Врангеля», «Код военмора Дыбенко»… И я совсем не прочь понять повторяющиеся системные свойства таких явлений, как Гражданская война. Причины возникновение, участие социальных страт и групп… Но История — не только закономерности, «мелочей» тоже хватает.
    Есть ли в истории нашей Гражданской «тайны»? Нет, без кавычек — тайны?
    Самое простое, что приходит в голову — судьбы людей. Они не менее интересны, чем системные свойства и закономерности. От многих, и «красных», и «белых», остался только прочерк в графе «умер». Может, на «той единственной», может, через двадцать лет в Карлаге. У тех же, кто известен и славен, легенда очень часто заменяет биографию. Я знаю три версии гибели Василия Чернецова. А его смерть видели десятки людей!
    Каждый человек — Вселенная, его не разгадать, не понять, листая пожелтевшие бумаги и вглядываясь в старые фотографии. Я много дал бы за встречу с некоторыми из тех, о ком писал статьи и книги. С Кайгородовым, пожалуй, не стал бы спешить. Хотя если не горячиться, поговорить по душам под добрый самогон и пельмени… Любил атаман пельмени!
    Не обязательно брать интервью у Деникина или Троцкого. Разговор с рядовыми участниками не менее интересен. Я встречался с ними, уже глубокими стариками — усталыми, брюзгливыми, а то и напуганными на всю жизнь. Но в те годы они были другими, тогда было их время, эпоха Больших людей. Сколько ушло без следа, даже без прочерка! «Словно в темень с обрыва, и ни дна, ни покрышки…»
    Впрочем, такое для многих не «тайна». Ежели бы заговор! Тамплиеры, розенкрейцеры, Всемирная Масонерия на крайний случай… По розенкрейцерам и прочим иллюминатам не спец, но игры вполне реальных разведслужб на Гражданской имели место. Сидней Рейли, Локкарт и Поль Дюкс прославились, потому что погорели. Но были и другие, куда более удачливые. Об их подвигах архивы молчат — и станут молчать вечно. Все эти Локкарты и Мирбахи работали и с белыми, и с «националами», и с «красными». Немецкие офицеры в Смольном — не выдумка, не пропагандистский треп. Но и «красная» разведка дело знала. Про «немецкого шпиона» Ленина слышали все, про контакты Троцкого с американцами и британцами — немногие. А про большевистского агента в семье Романовых догадываются лишь единицы. Был! Имеется следок… Красный шпион Романов — это вам не адъютант его превосходительства!
    Где спецслужбы, там и деньги. Не мифические клады атаманов, не девять вагонов колчаковского золота, а настоящие «схемы финансирования». Проплата «черным налом»: Февраль, Октябрьский переворот, создание Добровольческой армии, чешский мятеж. Только сейчас кое-что приоткрылось, кусочками, фрагментиками…
    К сожалению, истинные тайны раскрыть почти что невозможно. Секрет прячут между десятком совершенно правдоподобных версий, каждая из которых подкрепляется свидетелями и документами. У английских разведчиков на этот счет имеется выражение: «сделать все белым, как снег».
    Написал «почти что» — иногда помогает невероятный случай. Теперь же у нас есть Q-реальность.
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    12-прим. Проводник и вопрос о целях исследования Ноосферы.
    Вернемся к тому, с чего начинали. Попытка задушить ноосферные исследование под лозунгом «борьбы с наркоманией» очевидна. Избрана почти безошибочная тактика воздействия на рядового обывателя. Всякий, проявляющий интерес к феномену Ноосферы, становится в глазах бюргеров наркодилером, покушающимся на жизнь и здоровье их чад. Если к этому добавить «изнасилование», эффект можно считать достигнутым.
    Я вновь написал «почти». Проблемой для «них» является то, что многие законопослушные граждане, отнюдь не наркоманы, смотрят на проблему не столь однозначно.
    Борьба с наркотиками приобрела такой размах не только из-за невероятных денег, вложенных в «дело» и создающих по сути параллельную, неподконтрольную государству экономику. Еще страшнее для «них», для Государства в самом широком смысле, уход миллионов подданных в иную, неподвластную никому реальность. Только очень наивный человек верит в заботу властей о «здоровье нации». А вот потеря контроля над представителями этой нации действительно страшит. Гражданин обязан быть «здесь», в меру трезвый, с руками и ногами, готовый выполнить любой приказ. Наркоманы же строят свой «фанерный ероплан» и посылают Государство подальше. Не срабатывает даже система тотальной пропаганды, на которую уходит больше денег, чем на ядерное оружие.
    Поскольку ноосферные исследования объективно тоже «уводят» граждан из-под недреманного державного ока, причисление их к ведомству «белой смерти» объяснимо. Государство защищается, иначе оно имеет шансы оказаться в собственной Q-реальности с весьма ограниченным диапазоном возможностей.
    Все это так. Однако в последнее время кое-кто начинает забывать главную цель нашей работы — Знание. Именно Знание, а не наркотики и не выход в очередной «астрал» делает человека свободным. Сам по себе полет на «ероплане» бесполезен. Использование Проводника и подобных ему веществ — средство, причем не самое главное. При первой же возможности, уверен, Q-travellers заменят его чем-то вполне безопасным.
    Печальный опыт DP-watchers, сделавших ставку на психотропные препараты и лекарственные наркотики, свидетельствует, что не всякий близкий путь — прямой. Их неудача не только серьезно затормозила ноосферные исследования, но и скомпрометировала всех нас.
    Выход за пределы привычных измерений, поиски Точки Омега, где Человек встретится с Высшей Силой, начинают путать с пресловутым «расширением сознания», столь популярным в 60-е годы. Появляются даже Утопии будущего «ноосферного общества», включающие запрет устаревших и никому не нужных книг (в связи с переходом на «генную библиотеку») и обязательный ежедневный сеанс «расширения» с помощью ЛСД.
    Для всего этого не требуется Ноосфера. Колумб вполне мог ограничиться трубкой китайского опия.
    Весьма поучительна и печальна судьба доктора Тимоти Лири, чье имя уже приходилось вспоминать. Именно он был первым теоретиком ноосферных исследований, обосновавшим переход от абстрактных рассуждений к практическим опытам. Его учение о «контурах» (уровнях) нервной системы до сих пор является базовым для понимания наших контактов с Ноосферой. Неудивительно, что с Лири расправились быстро и жестоко. Подброшенный пакетик с героином, бегство из страны, скитания, выдача, многолетнее заключение… После выхода из тюрьмы доктор Лири начисто забыл о Ноосфере. Его увлечение киберпанком и ностальгические воспоминания о несостоявшейся «революции ЛСД» никому уже не мешали. Игрушки для «них» неопасны.
    Вывод по Пункту 12-прим. Ноосферные исследование, в том числе «погружения» в Q-реальность, действительно ведут к Свободе, к невероятному расширению возможностей человеческой личности. Но это — только средство для познания Вселенной и самих себя.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 5–1
    

    С Харьковом его примирила сирень.
    Он любил свой Алтай, особенно после того, как тесная скорлупа Барнаула треснула, открывая перед ним огромный мир: горный, речной, степной, таежный. Глубины земли, скрывавшие память тысячелетней истории, бездонное весеннее небо, ветер, скалы, сводящий с ума запах весенних цветов… Искать иного, лучшего просто не имело смысла, и он не понимал родителей, постоянно вспоминавших давно покинутую Украину. Молодые геологи, они уехали из Харькова по распределению, «за туманом и за запахом тайги», всего на несколько лет — поработать, повидать мир, почувствовать себя взрослыми. Большая Страна казалась одним общим домом — что Барнаул, что Харьков, хорошим специалистам всюду были рады. Несколько лет растянулись на четверть века, и когда отец все-таки оформил перевод в один их харьковских НИИ, он, студент второго курса, вначале решил никуда не уезжать. Землю, по которой ходили деды, он помнил — бывал в гостях почти каждое лето, пока были живы родичи, но не любил. Плоский, сожженный солнцем Донбасс, грохочущий металлом дымный Харьков… Если бы не атаман Кайгородов, по чьей милости едва не пришлось вылететь из университета, он, быть может, и остался. Но рисковать не хотелось, он оформил бумаги — и с сентября уже тосковал среди серых харьковских улиц. Конструктивистские «коробки» первых пятилеток, местная гордость, наводили уныние, слякотная сырая зима отозвалась хронической простудой. Все было не то, все было не так. Но потом наступил День Сирени.
    Сирень в Харькове расцветает 9 мая, под праздничный фейерверк. Это знает каждый старожил, для него же внезапное буйство цвета и запаха стало откровением. Парки и улицы преобразились, скучный двор ударил в глаза яркими разноцветными гроздьями. Ходи, любуйся, дыши… Невзрачный серый куст под его балконом взорвался, запылал «Белым Огнем»… Это повторилось через год, потом еще, еще. Черное небо в праздничном пламени фейерверка и улицы в сиреневом цвету — таким полюбил он город своих предков.
    Сиренью же одно время увлекся всерьез. Сотни сортов, калейдоскоп названий, непривычных, странных. «Декен», «Моника Лемуан», «Альдона», «Внезапный Дождь», памятный «Белый Огонь». Это не «Ветвистая № 5», не «Мичуринская озимая»!
    «Белый огонь» расцветал у него во дворе. Могилы родителей на 2-м городском кладбище осеняла «Моника Лемуан».
    Смущало то, что цветы полагалось срезать. Он не очень любил мертвые ветки. Букеты дарил, но никогда не держал в квартире.
    
* * *

    — От! — не без гордости сообщил вахмистр, протягивая букет. — Полный, значится, парадиз будет. Тока, вашпредво, сирень, как ни крути, баловство, для барышень больше, тут бы чего парадистей, пухлявей, так сказать. Цветы, которые на официальное вручение — дело сурьезное. Господам офицерам цветы системы георгины положены. Или, опять же, праздничный букет о пяти сортах с лентой и пожеланием.
    Спорить я не стал — сирень была бесподобна. Прижал к лицу, вдохнул…
    — Это нет для господ офицеров. Это для меня.
    Вахмистров взгляд не требовал перевода. «Сурьезное» дело, а «вашпредво» в сирень носом тычет. Баловство — и только.
    Я положил букет в коляску мотоцикла, осмотрелся. Все в порядке, все на месте, вахмистр-церемониймейстер дело знает. Убрано, даже подметено, легкий ветерок флаги полощет, братья-добровольцы в новенькой форме с лампасами, свежеокрашенный пулеметный «Остин» ненавязчиво убран подальше, в тень деревьев. У самого моста-границы — биг-борд по всем стандартам, буквы огромные, издалека видать…
    Вчера еще здесь стреляли. Сегодня тихо. Оркестр пока молчит.
    — Китель, вашпредво, — ненавязчиво, но твердо напомнил вахмистр. — И медаля ваша с крестом.
    Я чуть не застонал. Надеялся, забудет, не вспомнит. Зря надеялся!
    Ладно…
    На часах, новых, недавно купленных — 11.45. Скоро! 9 мая 1918 года, ростовское шоссе, мост через темный Аксай. История честно пытается выдерживать календарь.
    — Никак они! — вахмистров палец уверенно указал вперед, в сторону Ростова. — Вроде как разведка?
    Я вскинул бинокль, вгляделся.
    Вроде.
    «…Я с отрядом подхожу к Каменному Броду. Отдаю себя и мой отряд в Ваше распоряжение и, если обстановка требует, могу выслать немедленно две горные батареи с конным прикрытием…» Неровный почерк, мятый бумажный листок. Да, мой Мир очень старался соблюсти точность. Записку, лежавшую в нагрудном кармане, я впервые прочел много лет назад. Не саму понятно, копию с копии — несколько строчек в старой книге. В тот далекий день я и предположить не мог, что записку вручат именно мне, и я брошу дела, чтобы приехать сюда, на дальнюю окраину Новочеркасска, на самый западный участок неспокойного фронта, чтобы выставить караул в новой форме, вкопать в землю флаги — российский и донской, надеть парадный китель с чужого плеча, узнать, что господам офицерам положен букет с лентой и пожеланиями…
    Разведка — двое мотоциклистов в круглых «марсианских» очках мчалась прямо на нас — уверенно, без всякой опаски. Они уже знали: свои. Знали, спешили.«…Задачу для артиллерии и проводника высылайте. Полковник Дроздовский.» Обошлось без боя, отряды Антонова отступили на север, и мы сумели наскоро подготовить встречу.
    — …От, голова лихая!
    Первый мотоциклист затормозил у самого биг-борда, чуть не врезавшись в столб. Засмотрелся, видать. Второй оказался осторожнее, заглушил мотор загодя, слез с мотоцикла, не спеша сдвинул на лоб очки. Взглянул. Замер. Читает!
    Биг-борд — моя идея. Огромный плакат на столбе — деревянном, конечно, не бетонном. Вахмистр-церемониймейстер расстарался, и с художником успел, и с красками. А вот текст…
    — Здравие желаем, ваше превосходительство!..
    «Марсианские» очки сняты, ладони — под несуществующий козырек. На пыльных лицах — радость.
    — …Мотоциклетная разведка отряда полковника Дроздовского. Поручик Неговин, штабс-капитан Глазунов. Рады встрече! Ваше превосходительство, стихи на плакате… чьи?
    — Народные, господа! — приложил руку к фуражке, улыбнулся в ответ. — Народные! Понравилось?
    — «Шли дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал!.». — выпалил первый. — «Под трехцветным русским флагом…»
    — «…Славу полк себе стяжал!» — подхватил второй. — Мы, ваше превосходительство, строго говоря, не полк, но… Здорово! Огромное спасибо!..
    Это еще что! В Новочеркасске «дроздов» ждет полное исполнение, с оркестром и хором. «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Сюприи-и-из!
    — Господа, сирень. Как раз сегодня расцвела. Не откажетесь?
    
* * *

    Вначале смутила пыль. Ее оказалось неожиданно много, на зубах захрустело, новый китель подернулся серой патиной, пуговицы потухли, потеряв свой блеск. Пыль, пыль, пыль… Мотоциклисты, конный отряд, гремящие броневики, неуклюжие старые «трехдюймовки»… Пехота шла уже сквозь густое облако — рота за ротой, батальон за батальоном. Левой-правой, левой-правой… Крепкие, загорелые, в сдвинутых на затылок мятых фуражках, с расстегнутыми воротами гимнастерок, тоже серых от пыли. Пыльные винтовки, пыльные ремни. «Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Но старая песня, которую так любил отец, не пелась. Сквозь густое душное облако, сквозь мерный грохот сотен сапог неслышно и пока незаметно проступало что-то иное, тоже знакомое…
    «Дрозды». Гвардия. Лучшие из лучших. Он был не прав — «белые» не погибли. Вот они — самые стойкие, самые храбрые, самые беспощадные. В его Истории, сбывшейся и расписанной по книгам, именно они влили свежую кровь в обессиленных, потерявших вождя корниловцев, взбодрили уставших и слабых, закрыли собой самые опасные участки — и пошли вперед. На Ростов, на Юзовку, на Харьков, на Курск, на Москву. Даже разбитые, выброшенные из ставшей чужой страны, они возвращались с бомбой и револьвером, а двумя десятилетием позже самые упорные надели черные мундиры с «сигиль-рунами».
    Пыль, пыль, пыль… Желтая степь, умирающая под горячим майским солнцем трава, мерная поступь ясских «добровольцев». «Добровольцы…» Добрая Воля собрала их в эту колонну, провела сотнями верст по горящей адовым огнем Украине, не позволила пропасть, рассыпаться, погибнуть. Они пришли. Они уже здесь. «Дрозды» — улыбающиеся нибелунги в пыльных гимнастерках. «Добровольчество — добрая воля к смерти», — скажет через много лет женщина, смотревшая в глаза и смерти, и «добровольцам». Она даже не поняла, насколько права.«…Жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев, — писал в дневнике автор короткой записки, лежавшей в нагрудном кармане. — Сердце мое мучится, но разум требует жестокости…»
    Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Старая песня не пелась, ускользала, но вот сквозь привычный уже шум донесся резкий голос губной гармошки. Наверняка трофейной, с Румынского фронта, из брошенной германской траншеи. Незатейливая мелодия тоже была чужой, но одновременно очень знакомой, много раз слышанной. Аля-улю, аля-улю… Пыль, пыль, пыль, губная гармошка, стройные ряды нибелунгов — добровольцев Смерти. Аля-улю аля-улю, трофейная музыка, трофейная кинолента. По выжженной равнине, за метром метр…
    
     
      Солдат всегда здоров,

      Солдат на все готов, —

      И пыль, как из ковров,

      Мы выбиваем из дорог.

     

    
    «Сердце, молчи, и закаляйся воля, ибо этими дикими разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: „око за око“, а я скажу: „два ока за око, все зубы за зуб“. В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом — с волками жить… И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно — жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови…»
    
     
      И не остановиться,

      И не сменить ноги, —

      Сияют наши лица,

      Сверкают сапоги!

     

    
    Он понимал, что не прав. Память о другой, куда более страшной войне, которой еще предстояло обрушиться на мир, исказила взгляд, разбавив пыльный хаос непрошеным болотный колером, превратив значки училищ на мятых гимнастерках в черные кресты и «мороженное мясо»… Нет, так нельзя, неправда, неправда! «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Это же герои, слава России, мученики и страстотерпцы, те, кто шагал в огонь, кто не кланялся пулям…
    
     
      А перед нами все цветет,

      За нами все горит.

      Не надо думать — с нами тот,

      Кто все за нас решит.

     

    
    Аля-улю, аля-улю! Аля-улю!«…Идешь по пути крови и коварства к одному светлому лучу, к одной правой вере, но путь так далек, так тернист!» Они шли — нибелунги, сверхчеловеки, победители и убийцы, борцы и мстители…
    Его друг Василий Чернецов расстрелял пленного — комиссара со станции Дебальцево. Лично — выстрелом в лицо. Одного-единственного, всех прочих, даже хана Брундуляка, доводил до суда, пытаясь соблюсти хотя бы тень законности в кровавом хаосе Смуты. Но убитый комиссар не отпускал, стоял за плечом, и ушастый Кибальчиш боялся выпить лишнего, чтобы мертвое лицо не проступило сквозь серый туман полузабытья. Мучился, ругался черными словами, не мог себе простить, порывался писать рапорт. Он, русский офицер, застрелил пленного, безоружного…
    
     
      Веселые — не хмурые —

      Вернемся по домам, —

      Невесты белокурые

      Наградой будут нам!

     

    
    Аля-улю, аля-улю! Трофейная гармошка, трофейная кинолента, дедовы ордена в красной коробке, обелиск у шахты «Богдан», куда нибелунги сбросили подпольщика-прадеда. Веселые, не хмурые… «…Идешь по пути крови и коварства…» Аля-улю, аля-улю!
    
     
      На «первый-второй» рассчитайсь!

      Первый-второй…

      Первый, шаг вперед! — и в рай.

      Первый-второй…

     

    
    Нибелунги улыбались, приветственно махали руками, прикладывали ладони к пыльным фуражкам, отдавая честь флагам, кричали что-то радостное, бесшабашное. Аля-улю, они дошли, они уже здесь, веселые, не хмурые, за ними горит проклятая большевистская Украина, за ними наскоро закопанные ямы с трупами в окровавленном белье, остовы спаленных хат, полумертвые вдовы с выплаканными глазами… Два ока за око, все зубы за зуб! Аля-улю, аля-улю!..
    Песня не хотела умолкать. По выжженной равнине за метром метр… Они пришли, их не остановить, не задержать, не умолить, они всегда правы, они уверены и спокойны…
    
     
      А каждый второй — тоже герой, —

      В рай попадет вслед за тобой.

      Первый-второй,

      Первый-второй,

      Первый-второй…

     

    
    — С кем имею честь? — спросил у него Штандартенфюрер.
    Черная фуражка с высокой тульей и «мертвой головой», «сигиль-руны» в широких петлицах, «Железный крест» на шее. Пенсне в тонкой оправе…
    Господи!..
    Мятая фуражка с трехцветной кокардой, «защитные» погоны с двумя просветами, георгиевская ленточка на груди. Пенсне в тонкой оправе…
    — Капитан Филибер, Михаил Гордеевич. На погоны не обращайте внимания — это для конспирации.
    
* * *

    Так тоже бывает. Этого человека я не любил. Не слишком честно питать антипатию к тем, о которых aut bene aut nihil, кто не может ответить, беззащитный в тесной тишине своего последнего покоя, кто уже все сказал и сделал, но факт есть факт.
    Я бывал возле его спрятанной от чужих глаз могилы. Старый кинотеатр почти в самом центре залитого беспощадным солнцем Севастополя, тротуар, киоск с мороженным, суета, привычный дневной шум. Тот, кто теперь смотрел на меня через изящное «бериевское» пенсне, лежит прямо там, возле входа в кинотеатр, на глубине четырех метров, надежно спрятанный друзьями от надругательства врагов. Если бы на том месте стоял памятник, я бы принес букет сирени — мертвец был отважен и честен, он умер за Родину. Памятника нет, но Память осталась — в фотографиях, в книгах, в легендах.
    Я не любил Михаила Гордеевича Дроздовского — мертвого. И очень опасался его, живого. Но это был Дроздовский, та самая Добрая Воля. Сила, что провела нибелунгов от Ясс до Новочеркасска.
    — Фи-ли-бер? Мне доложили, что генерал Кайгородов…
    Близорукие глаза недоуменно моргнули. Непорядок! Михаил Гордеевич не из тех, кто позволяет непорядки нарушать. Круглое положено катить, плоское — таскать. И не иначе — вплоть от особого распоряжения.
    А зачем спрашивал?
    …Зря это я, конечно. В конце концов, на встречу лично напросился, уговорил Африкана Петровича, даже его китель надел — собственной «парадкой» обзавестить не было ни времени, ни желания. Китель оказался из старых запасов — с погонами генерал-майора. Перешивать их Донской Атаман не стал — просто заказал новый комплект парадной формы. Ему можно.
    — …И при чем здесь конс-пи-рация, сударь, когда на вас погоны генерала Русской армии, честь носить которые…
    Я не выдержал — усмехнулся. Черт возьми, дразнить — дроздить! — самого Дроздовского! Дед бы оценил.
    — Погодите, погодите!..
    Взгляд серых глаз за маленькими стеклышками на миг замер, затем кончики бесцветных, словно пыльных, губ еле заметно дернулись. Кажется, это должно обозначать улыбку.
    — Филибер? «Целься в грудь, маленький зуав»? По всеобщему мнению у меня нет чувства юмора. Увы, это действительно так. Очень рад, генерал!
    Надо же! Действительно рад. Рука крепкая, сухая… пыльная.
    — Если разведка не оплошала… Кайгородов Николай Федорович, генерал по особым поручениям при Донском Атамане, до вчерашнего дня — заместитель командующего Южной оперативной группой. Любит называть себя «земгусаром». Не ошибся?
    Пыльные губы честно пытались улыбаться. Михаилу Гордеевичу явно не хотелось ссориться. Может, и вправду не стоит?
    — Разведка доложила точно, — вздохнул я. — Кроме одного: «земгусаром» меня дразнит командующий опергруппой генерал-майор Чернецов — пользуясь своим служебным положением… Для полной ясности: сегодня утром я назначен заместителем главы Донского правительства по вопросам обороны. По собственной просьбе и в связи с вашим прибытием. Такова интрига.
    Губы застыли, лицо затвердело, превратившись в пыльную маску.
    — Вот как? И в чем же суть интриги, генерал?
    Я провел рукой по дорогой ткани безнадежно испорченной «парадки». Чистить и чистить!.. Интриг Михаил Гордеевич не любит, поэтому… Сразу? Или сперва протанцуем первый круг Марлезонского балета?
    Лучше сразу!
    
* * *

    — Господин полковник! Войско Донское считает себя неотъемлемой частью единой и неделимой Российской державы с автономными правами по положению на 25 октября 1917 года…
    — Такая формула меня полностью устраивает, генерал. Я монархист, но не сумасшедший. Права Дона и прочих казачьих войск признаю и обязуюсь уважать. Но… Давайте сразу. Мне доложили, что некоторые ваши части сражаются под красным флагом.
    — Цвет флага не красный, а «древний княжеский» — так записано в соответствующем приказе. Михаил Гордеевич, это шахтеры из Каменноугольного бассейна. Рабочие сражаются за нас против Антонова!
    — Оценил… Я с большим трудом иду на компромиссы, генерал. Не стану больше придираться. Могу я узнать о судьбе Добровольческой армии?
    — Можете даже лично ее навестить. Генерал Марков привел то, что осталось после Екатеринодара, к нам на Дон. Около тысячи штыков и шашек. Они сейчас неподалеку, в Егорлыцкой. С сожалением вынужден сообщить, что две недели назад скончался генерал Алексеев. Сердце не выдержало…
    — Очень жаль… Значит, Марков? Ни Корнилова, ни Алексеева… У меня больше нет вопросов. Слушаю!
    — Наши войска скоро выйдут за границы Войска. Но армии — настоящей, боеспособной — пока нет, у нас четыре дивизии-кадра и десятки повстанческих отрядов. Необходимо создавать вооруженные силы — с прицелом на решительную борьбу, для чего нужна правильная организация, более того — диктатура тыла. Желающих полно, стада в погонах, но требуется грамотный специалист. Настоящий. Подчеркну: армия создается не только на Дону и не только для Дона. Мы ведет борьбу за освобождение всей России.
    — Полностью согласен с таким подходом. Более того, считаю, что мы заигрались с «добровольчеством». Нужна регулярная армия.
    — Донской Атаман предлагает вам пост военного министра с правами заместителя главы правительства. Этот пост я и создал — чтобы передать его вам. Еще раз подчеркну: вы станете военным министром не только Дона.
    — Понял. Понял — и, можно сказать, проникся… Разрешите немного подумать? Обещаю ответить в ближайшее время… Генерал! Если откровенно — моя кандидатура лично вас не слишком устраивает?
    — Устраивает. Свои услуги нам достаточно настойчиво предлагал полковник Кутепов, но я решил, что лучше пусть министром будет бывший авиатор, чем бывший… фельдфебель.
    — И про авиашколу знаете? Зрение, черт его дери… Генерал, что я могу сделать, чтобы улучшить наши отношения? Не хотелось бы, так сказать, спотыкаться на ровном месте.
    — Если хотите, можете называть меня Филибером.
    
* * *

    Иногда Мир казался ему огромным циферблатом. Даже виделся: неровная окружность с центром в Москве, стрелки — часовая, минутная, секундная. Цифры-города, тяжелые черные гири внизу, у самых корней мироздания — и маленькие фигурки, выскакивающие каждый час, подчиняясь воле незримого механизма. Тик-так, тик-так… Часовая стрелка у двенадцати, Время уходит, спешит к очередной «развилке», откуда уже нет возврата. Ударит Полночь, сдвинутся гири-корни, и Река Времен все-таки найдет заранее вырытое русло-ров, чтобы доверху наполнить его трупами. Зашумит — и радостно, потечет вдаль, к Каховке и Кронштадту, Магнитке и Волоколамскому шоссе, Байконуру и Белому Дому. Мир улыбнется, довольный победой. Тик-так, тик-так, тик-так…
    Часовая возле двенадцати, секундную же не разглядеть. Это даже не стрелка — коса, с бешеной скоростью собирающая страшную жатву. Вжжжиг! Вжжи-и-иг! Она всегда в пути, остановить Косу можно только вместе с часами, уничтожив Мир. Но сейчас ее час, ее праздник, ее лихое буйство. Вжжжиг! Вжжи-и-иг! Тугими затворами патроны вдвинь! Коса-война берет свое, каждую секунду, каждый миг. И все быстрее мчат свинцовые кони у подножия циферблата-страны, циферблата-Мира. Тик-так, тик-так! Вжжи-и-иг!
    Мир может быть спокоен — наглая бабочка не слишком преуспела. Минутная стрелка застряла на Дону, зацепилась за Новочеркасск, слишком рано заявивший о себе, слишком заметно нарушивший заранее утвержденный сценарий. Дон свободен, бои отступают к его северным границам, угроза нависла над «Красным Верденом» — Царицыным, над Воронежем, над большевистским Луганском. Вместо готового взять пернач гуляйтера Краснова, Атаманский дворец занял Африкан Богаевский, не искушенный в интригах боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник, твердой рукой придерживающий брата-мечтателя, Председателя Круга. Братья Богаевские не поклонились немцам, не оторвали Тихий Дон от матери-России, не отпугнули золотыми погонами иногородних и левую интеллигенцию. Сценарий дал сбой, минутная стрелка дрожала, не в силах оторваться, пойти дальше. Тик-так, тик-так, тик-так…
    Но он знал — это все ненадолго. 9 мая, День Сирени, праздник будущей Победы. День, когда дед надевал ордена за Корсунь, Сандомир и Прагу. Май мчал вперед, дрожала заждавшаяся стрелка, готовая перескочить полным оборотом сразу на Волгу, пройтись разбегом от Казани до Симбирска. Неделя-другая, и запылает Восток, возьмутся за винтовки чешские дивизии, сметая большевизм до самого Тихого океана. Тик-так, тик-так, тик-так… Маленький Дон просто исчезнет, утонет в распескавшейся земной тверди, на подиум выбегут новые фигурки, замашут саблями, затрясут густыми эполетами. Тик-так, тик-так… Все вернется на круги своя, часовая стрелка с довольным скрипом уткнется в Северный полюс — и Война, та самая, единственная, вступит в полные свои права под покрытым квадратами и ромбами небом. Не повернуть, не остановить. Тик-так, тик-так, тик-так… Бом-м-м-м!
    Времени оставалось все меньше, Мир-циферблат улыбался все шире, все радостней, мертвый солдатик в гремящем железом тамбуре тянул костяную руку за новой папиросой.
    Тик-так… Тик-так… Тик-так…
    
* * *

    — …Полотенце! По-ло-тен…
    Правая рука — раз! Хорошо, что под рукой, заранее озаботился, иначе ищи его в темноте, махровое, гостиничное…
    — Фи-ли-бер…
    Наглухо закрытые шторы, глухая искусственная ночь, негромкий сдавленный крик. Саша вцепилась в полотенце зубами, изо всех сил, до боли, до красных пятнышек. Ей все еще нужна тьма, все еще пугает собственный голос. Даже сейчас, когда не увидишь и собственных пальцев, когда вообще ничего нельзя различить. Нельзя, не можешь, не хочешь. Не пытаешься. «Это подлинное мистическое единение — единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…»
    — Филибер… Мой Филибер, не давай мне говорить глупости…
    — Говори, Саша.
    Ее горячий пот, ее сухие потрескавшиеся губы, которым не помогает никакая помада. Саша рассказывала: подруги по госпиталю, вдовы и солдатки, поглядывают косо, шепчутся за спиной. Подпоручик Войска Донского, старшая сестра милосердия Кленович стеснялась, пыталась мазать рот какой-то медицинской пакостью…
    — Нет, мой Филибер. Ты начнешь соглашаться со мной — какой мужчина не скажет «да» женщине, которая даже не отдышалась после… после!.. А я буду говорить о том, что война когда-нибудь кончится, я смогу съездить в Париж, купить самое лучшее белье… Не улыбайся, мой Филибер, я знаю, ты сейчас улыбаешься. Да, в душе я мещанка, мечтаю, чтобы мой мужчина увидел меня красивой, при свете свечей, а не в этом колодце…
    — Почему ты говоришь — «мужчина»? Только мужчина?
    Она оставалась свободной, оставалась сама собой, даже когда впивалась зубами в мою кожу, закусывала полотенце, боясь собственного крика, ловила и до синевы сжимала руку, размазывала по лицу наш горячий липкий пот. Человек — не скелет и не кожа.
    — Нет, мой Филибер. Не обижайся, пожалуйста. Пойми, попробуй понять… Я последняя из рода Кленовичей, мертвы все — родители и родичи, убиты братья, вся наша фамилия, погиб мой жених. Со мной — их память, их честь, их гордость. Я полька, католичка, шляхтянка герба Апданк. Я не могу пойти к алтарю с человеком ниоткуда. С тем, для которого все, что мне дорого — только прах и пыль. Имя и честь остаются даже после смерти, о них будет записано на Небесах. Не могу. Даже с тобой, мой Филибер! Даже с тобой…
    Прах и пыль… Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Осторожно отвел в сторону ее пальцы, отодвинулся. Встал. Я не должен обижаться, Ольга Станиславовна Кленович и так отдала все, что у нее осталось на Земле.
    На Земле — не на Небе.
    — Я ведь не о том, Саша. Все проще и… хуже. Жене генерала Кайгородова помогут в любом случае — даже когда она… станет вдовой. Я тебе уже говорил, у меня очень странная… религия. Я верю, что мир исчезнет вместе со мной, что я — и есть Мир. Но вдруг это не так? Все может быть, пятьдесят на пятьдесят… Ты не должна остаться одной — особенно после поражения, за границей, где-нибудь в Стамбуле или Белграде…
    — Нет! Нет!..
    Трудно отыскать черную кошку в темной комнате — в густом гостиничном мраке, за плотными шторами. Саша нашла меня сразу, безошибочно, наощупь. Ладони легли на плечи, щека прижалась к груди — мокрая, холодная…
    — Н-не смей… Не смей! Не смей говорить о таком! Мы победим, обязательно победим, не можем не победить! Иначе зачем я живу, мой Филибер, зачем? Почему Отец Небесный, Pater Noster, до сих пор меня хранит? Русский Царь наденет шапку Мономаха в Успенском соборе Кремля, да, да, да! Иначе не может быть, не может, не может!.. Ты не веришь в нашу победу, Филибер, что-то замышляешь, хитришь, интригуешь… Иногда мне кажется, что ты — предатель, хуже предателя. И когда я это пойму, я… я убью тебя, любимый. На Небесном Суде мы возьмемся за руки — пусть нас рассудят!
    Она не ждала ответа. Я не пытался отвечать.
    «А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар!»
    

    Лабораторный журнал № 4
    26 марта.
    Запись восемнадцатая.
    На работе коллега подсунул журнал с любопытной дискуссией о генерале Корнилове. Прочитал с немалым удовольствием. Идеализация этого деятеля давно вызывает протест. Такое понятно и объяснимо в условиях войны, когда позарез нужны герои и мученики. Простительно в эмиграции. Но в наше время пора расставлять акценты.
    Один из диспутантов приводит мнение генерала Е.И. Мартынова, хорошо знавшего будущего белого вождя. Среди прочего Мартынов обращает внимание на то, что:
    

    Корнилов в Первую мировую бездарно погубил свою часть, покинув ее, когда она еще могла оказывать сопротивление, и в итоге совершенно бесславно попал в плен. Если бы не плен и триумфальное возвращение после побега в Россию (Корнилов был единственным на тот момент генералом Первой мировой, которому удалось бежать из плена) ему грозил бы военный суд.
    Лавр Георгиевич совершенно не разбирался в хитросплетениях тогдашней политики. Он вообще многого не понимал в жизни европейской части России и мог только «наломать дров». Большая часть его службы прошла в Азии, и сам он был, что уж таить, скорее «человеком Азии». Относительно последовательно поддерживали его, кстати, только «туземные части».
    Корнилов, любивший рисоваться «железной твердостью» своего характера, на практике легко подпадал под влияние окружавших. Крайне самолюбивый, болезненно обидчивый, он был весьма падок на лесть, и на такую удочку его всегда можно было поймать. К тому же генерал весьма плохо оценивал и выбирал людей, вследствие чего «окружение» его было обыкновенно самое неудачное, что признает и апологет его Деникин.
    Господствовавшей страстью Корнилова было честолюбие, необходимое, в известной мере, для политической и особенно военной деятельности, но которое у него переходило всякие разумные пределы. Корнилов старался прикрыть свои честолюбивые стремления пламенным патриотизмом, но это был тот особый вид «патриотизма», который присущ всем властолюбивым и самонадеянным людям, видящим благо отечества исключительно в своем личном возвышении.
    

    С этим вполне можно согласиться. Корнилов проиграл все свои сражения и умудрился погубить тех, кто шел за ним. В Ледяном походе бывший Главком допустил все возможные и невозможные ошибки. Лично я не захотел бы служить с этим «спасителем отчества» и дня. Надеюсь, не придется. «Сердце льва — голова барана». Генералу Алексееву было виднее…
    Само собой, нынешние «белогвардейцы» никогда со мной не согласятся. Для них, как и для «красных» война до сих пор продолжается.
    Между прочим, в свое время пришлось спорить по иному, но близкому поводу: кто первым на «той единственной» отдал приказ расстреливать пленных. Именно приказ; эксцессы и самосуды начались сразу, но крепкая командирская рука вполне могла бы их пресечь, как это и случилось годом позже. Честно говоря, был уверен, что отметились большевики с их обостренным классовым чувством. Ошибся — приказ «пленных не брать» в первый раз прозвучал в Ледяном походе. Трагическая ирония в том, что расстреляли не пленных красногвардейцев и не балтийскую «братву», а солдат одного из полков Кавказского фронта. Бедняги ехали домой, были остановлены и буквально силой развернуты против «добровольцев». Им сказали, что надо разоружить взбунтовавшихся дезертиров. «Кавказцы» были при погонах и офицерах, они знать не знали ни о какой Добровольческой армии.
    Таких фактов, впрочем, полным полно. Знаменитая «психическая атака» из Q-реальности фильма «Чапаев» на самом деле проходила под красным знаменем и с пением «Варшавянки». Рабочие-ижевцы, лучшая часть белого Восточного фронта! После этого уже не удивляешься, что воспетый нынешними «белыми» Каппель занимал крупный штабной пост в РККА, Булак-Булахович командовал красным полком, Шкуро был чуть ли не правой рукой северокавказского главкома Автономова. Все становится просто и ясно лишь под пером штатных историков, восторженных романистов и прочих Марин Цветаевых. Что бы ответили корниловцы, прочитав «Белый стан»? «Старого мира — последний сон…» Ясное дело, спели бы «Царь нам не указ!»
    Незачем ставить эксперименты, История сама вволю натешилась, еще сто лет разгребать будем.
    Третьего, между тем, потянуло на мораль. Прервав рассуждения о «кодонах» и их «шнуровке», он, достаточно нелогично по-моему, задался вопросом о «нравственности» нашего вмешательства в Q-реальность. Повеяло чем-то давним и знакомым, чуть ли не «Трудно быть богом» Стругацких. Ирония в том, что Третий даже не вспоминает «ревизионистов» (возможно, о них и не слыхал), значит, сомневается по сути в целесообразности распоряжаться собственным сном! Да, для «виртуала» в Q-реальности все будет по-настоящему. Но суть опыта именно в создании личной, пусть и очень недолговечной Вселенной, которой мы имеем права распоряжаться по собственному усмотрению. Опыт в Q-реальности — опыт над самим собой, мы сами пьем холерную сыворотку…
    Могу обострить ситуацию. А если «Q-ревизионисты» правы, и мы ничего не создаем, а лишь попадаем в уже существующий мир? Сам я в такое не верю, но… Допустим. В этом случае я бы посоветовал Третьему вспомнить давнюю заповедь и относиться к Миру, как к самому себе. Но особо опасаться нечего. Q-реальность достаточно хрупка, «настоящий» же Мир не так легко сдвинуть с места. Что может сделать один конкретный «янки»? Без помощи маленьких и зелененьких — практически ничего. Даже если раскроет Корнилову секрет ядерной бомбы. Где и как «изделие» станут мастерить? В станице Мечетинской — с помощью молотка, зубила и всем известной помощницы?
    Могу позволить себе долю здорового цинизма. С Миром (чем бы он ни был) ничего особенного не случится. А вот о себе, любимом, подумать не помешает.
    Кроме Корнилова, сегодня довелось вспомнить еще одного участника «той единственной», пусть и не самого главного. Я имею в виду Джона Рида, американского репортера, наблюдавшего, как десять дней подряд трясется мир. Подумал о нем безотносительно достоинств его писаний. Репортер — удобная профессия, особенно иностранный. Рида пропускали всюду, по нему не стреляли, он мог поговорить и с Керенским, и с Лениным — и от каждого получить пропуск с печатью. Американец не был слишком везучим (помер от тифа, хлебнув грязной воды), однако за годы Гражданской в России не погиб ни одни иностранный журналист. Изготовить карточку репортера какой-нибудь «Геральд» или «Стар» труда не составит. К тому же шведу или португальцу легко простят незнание элементарных бытовых мелочей. Сколько стоила буханка хлеба в Ростове в декабре 1917-го? А в январе? «Оу, это есть отшень интерьесноу!»
    Идея заманчивая, но что-то удерживает. Джон Рид колесил по России в относительно спокойном 1917-м. Год спустя он с трудом выбрался из страны, для чего понадобилось ехать аж к Тихому океану. Году же в 1919-м всякий иностранец — готовый клиент и для ВЧК или «белой» контрразведки. Расстреляют даже не за шпионаж, за пачку долларов.
    «Запишите, государь, меня в немцы» — просил когда-то генерал Ермолов. Нет, погодим пока.
    Если не иностранец, то кто? «Цыпленку жареному», провинциальному доценту или учителю гимназии, на Гражданской делать нечего. «Я не советский, я не кадетский, меня нетрудно раздавить…» Придется не любопытствовать, не изучать эпоху, а элементарно выживать. Невелика радость!
    В поручики Голицыны не возьмут. Выдать себя за офицера трудно, если не служил в Императорской армии. Мой короткий опыт в СА едва ли пригодится. Офицеры — тесная семья. Какое училище, какой полк, как звали батальонного… Комиссары тоже друг друга знали, а за новичками крепко присматривали. И происхождение явно подгуляло, за слесаря из-под станка мой «виртуал» едва ли сойдет. В рядовые идти — никакого желания, что в «белые», что в «красные». Разве что в «вольноперы» из студентов-недоучек? Как говаривал Марек, друг-приятель Бравого Солдата: «Ко мне каждый день обращаются: вольноопределяющийся, вы — скотина. Заметьте, как красиво звучит „вы — скотина!“»
    И вообще, нет ни малейшего желания воевать. Предки отметились — и хватит. Деду-Кибальчишу даже вспоминать «ту единственную» не хотелось.
    Может, прав Второй? Отправиться в год собственного рождения, поступить на кафедру истории КПСС? Четверть века спокойной жизни, изучай эпоху, ставь эксперименты, шнуруй «кодоны»…
    

    Q-исследования: результаты и перспективы.
    14. Ноосферные исследования в Q-реальности.
    Рассуждения о Q-реальности, как испытательном полигоне для экспериментов над Историей (о чем очень любят говорить адепты практической эвереттики), носят сугубо теоретический характер и в ближайшее время едва ли воплотятся в жизнь. Прежде всего, совершенно неясно, что именно должно считаться «экспериментом» над историческим процессом. Изменение известного нам хода событий («бабочка Брэдбери») может и в самом деле иметь неожиданные последствия. Однако следует еще доказать, что их причиной стала именно «бабочка», а не другие, неведомые нам факторы. Кроме того, как уже неоднократно отмечалось, Q-реальность очень «нервно» реагирует на вмешательство. Она куда «беззащитнее», чем наш реальный мир. Всякий эксперимент не будет корректным.
    Все это превращает попытки изучить механизм изменения, «ветвления» и «склеек» Истории в нечто сугубо сомнительное. Вместе с тем, Q-реальность способона стать уникальным местом для проведения иного рода опытов — ноосферных.
    Возможность проведения эксперимента в искусственной реальности была открыта во время исследований по методике Джеймса Гранта. Сконструированные им «платформы» в Гипносфере, по своему смыслу аналогичные Q-реальности, допускали возможность повторения тех же опытов, что и в «неспящем» мире, причем с аналогичными последствиями. «Обитатели» реальности, существующей лишь в воображении, могли вполне ощутимо воздействовать на «настоящий» мир. Как выразился один из последователей Гранта, «у лилипутов должны быть свои лилипуты».
    Таким образом, выяснилось, что искусственная реальность обладает теми же свойствами, что и наша собственная. DP-watchers неоднократно «погружались», находясь в «параллельном», как они считали, мире. Условием этого было лишь наличие подходящих ингредиентов, в их случае — набора лекарств. «Хакеры сновидений» достаточно свободно перемещались в пространстве «чужого» сна.
    Поэтому имеет смысл использовать пребывание в Q-реальности (которые может оказаться субъективно очень долгим) для постановки аналогичных опытов. Трудность состоит лишь в том, что необходимые приборы и аппаратура, прежде всего Q-чип, появились сравнительно недавно. Более того, погружения согласно формуле QR-0-0 (то есть, в реальность, совершенно тождественную нашей) не позволили обнаружить в «том» мире следы каких-либо ноосферных исследований. «Обитатели» Q-реальности ее так и не открыли! Это обстоятельство никак не мешает, однако, самому исследователю проделать ту же работу, что Джек Саргати.
    Возможны и более простые эксперименты. Наиболее подходит для этого методика Джеймса Гранта. Воссоздать в Q-реальности так называемые «картинки Джимми Джона», то есть «связные» файлы, не так и сложно. Это позволит сделать попытку установления прямого контакта с реальностью «нашей». Не менее интересен поиск по методике Монро, активно использумой при N-исследованиях (программа «Разговор»).
    Установление контакта с Q-реальностью позволит решить многие вопросы, связанные с ней самой и с ее местом в мирах Ноосферы. Отрицательный результат не менее поучителен, хотя и не так интересен в практическом плане.
    Вывод по Пункту 14. Вне зависимости от непосредственных целей «погружения» следует ознакомиться с основными методиками ноосферных исследований и при случае попытаться их применить. Это не менее важно, чем раскрытие очередной исторической «тайны».
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 5–2
    

    — Ситуация такая, Николай Федорович. Положение Советской Кубани очень похоже на наше, только, конечно, с точностью наоборот. С Добровольческой армией они справились, однако в степях у Терека еще воюют войска Кубанской Рады. Их немного, но сражаются упорно. Деваться-то некуда! К тому же постоянно вспыхивают мелкие восстания, даже возле самого Екатеринодора. Главкому Автономову приходится лично разбираться, особенно если красногвардейцы начинают мародерствовать…
    …А может, больше не вмешиваться? Может, хватит? Положение Дона сейчас куда лучше, чем в моем бывшем «реале», вот-вот перейдем границу на севере, это уже Воронежская губерния, Россия. Там и давить надо, а не отвлекаться на Царицын, на радость будущим авторам «Краткого курса». Все равно большевики вот-вот потеряют Волгу. Царицын и Астрахань — «красные» острова, они ничего не решают. Значит, сбережем людей, не погубим на проволоке у «Вердена». На юге — Кубань, там не до нас, у Автономова земля под ногами горит.
    — Что касается «народной армии», то дело идет туго. Шкуро создал отряд, набрал казаков, но большевистское руководство начинает что-то подозревать, не верит Автономову, даже пытается его сместить. И генералы не верят. Рузский и Радко-Дмитриев возглавить армию отказались, прямо сказали, что без свержения советской власти ничего не получится. Но против Москвы Автономов не выступит, не решится.
    …Старается обер-шпион Принц, как не похвалить? Только ничего нового, все сие в любой монографии прочесть можно. Идет, как и шло в моей Истории, Автономова скоро сместят, от расстрела спасет дружок Орджоникидзе, Шкуро уведет отряд партизанить… Дальше — тишина. В «реале» Добровольческая армия ушла во Второй Кубанский. У нас ей геройствовать не имеет смысла, с одним батальоном не повоюешь. Или Марков все-таки решится? Он такой.
    — В Царицыне ждут какого-то большого комиссара, по некоторым данным — Сталина, нынешнего наркома по делам инородцев. Его главной задачей будут поставки хлеба. Войск там нет, военная угроза минимальна… Николай Федорович, мы вошли в контакт с местным подпольем. Почти все — офицеры, обещают помочь, поднять восстание в случае подхода Донской армии…
    …Ни черта не поднимут, раскусит их товарищ Сталин без всякого Щелкунчика-Ежова, в баржах на Волге перетопит. Но армии у будущего Отца Народов действительно нет. Царицын защищали не местные, а украинцы, Ворошилов, Жлоба и Руднев, они пока в Донбассе, бьются с немцами… Может и вправду — не вмешиваться? Только самое необходимое. Отговорить Богаевского от штурма «Красного Вердена», он и сам вроде не рвется. Кубань не трогать, им не до нас, все внимание — на север. Немцы за Дон не двинутся, а «поход Ворошилова» — прорыв украинских войск к Царицыну — встретим по всем правилам. Где был решительный бой? У переправы через Чир? Там и дадим — решительный. Только с иным итогом…
    — Теперь по Донецко-Криворожской республике. Николай Федорович, там — полный крах. Харьков немцы взяли, идут на Луганск. Большевики готовят контрнаступление, но это уже… агония. По персоналиям. Формально главный — Артем, но после падения Харькова с ним уже не считаются, он только бумаги подмахивает…
    …До ноября 1918-го, до поражения Германии, Дону ничто всерьез не угрожает. А заи полгода можно успеть создать настоящую армию, взять Воронеж, захватить плацдарм для рывка прямо на Курск. И не летом 1919-го, а в марте, одновременно с Колчаком. Вот вам, господа альтернативные историки, и вариант! Но это все и без меня сделают, догадаются. И пойдет полыхать Гражданская — во всю ширь, от тайги до Британских морей. А я… Я?! Форму, наконец, сошью, Сашу приодену, жалованье за эти месяцы получу, куплю ей, черт возьми, бриллиантовое колье… и ферму во Франции. Остаток денежек — не в кабак, в швейцарский банк. Где-нибудь в сентябре 1919-го выправлю командировку, скажем, в Болгарию. Сашу тоже отпустят — на лечение. Взять с собой Принца? А как же! Будем с ним в парижских кофейнях планы составлять, к Второй мировой готовится. Со всеми удобствами…
    — Рухимович, народный комиссар по военным делам, занят главным образом тылом, армию фактически возглавляет Николай Руднев. Сейчас он — ключевая фигура… Николай Федорович, вы обращали мое внимание на Ворошилова. Вы были правы, он там самый сильный… полевой командир. С Рудневым дружит. В общем, эти двое всем вертят. Только вертеть скоро станет нечем — немцы у Луганска.
    …И кем я после всего этого буду? Даже не Гамадрилой, та к Москве рвалась, исторические эксперименты ставила. Ну и ладно! Завернем с Сашей в «Мулен-Руж» или в «Максим», закажем кофе «Пале-Роял» с взбитым желтком. Отхлебну я глоточек, разверну свежую «Матэн»… И никаких свинцовых коней, никаких кевларовых пастбищ, все реальное, правильное. Настоящее. Звездный час, блин!
    — Материал по Рудневу у нас есть, насобирали. Однако, Николай Федорович, тезка ваш — не тот человек. Не Автономов. Фанатик, самый настоящий. С нем не о чем разговаривать.
    …Не о чем — и не надо. Принцу спасибо скажем, улыбнемся — и в финансовую часть, за денежным довольствем. Я же теперь ге-не-рал! Усы, что ли отпустить, кубыть у Буденного? И погоны, погоны, чтобы звездочек — как на коньяке. Две, три… А лучше — пять! Не бывает? Будет, стерпит История, не такое терпела. Звездный час, звездный час! Ча-ча-ча!..
    
* * *

    — Николай Федорович-и-ич! Ваше превосходи-и-и-и… Николай Федорович! Помогите, помогите, не прогоняйте!.. Они хотят, хотят…
    Что такое? Кто обидел? Как посмел?
    — Младший урядник Гримм и… и… младший… младший… Новицкий! Не прогоняйте-е-е-е!
    Господи! Гавроши — и в каком виде? Зареванные, взлохмаченные, пуговицы на кительках не по уставу — расстегнуты от ворота до пуза. Подрались что ли? Ну, это не беда!
    Атаманский дворец. Широкий коридор, дорожка ковровая, красная. Слева — приемная Богаевского, там, как и всегда, толпа. Справа… Бес его знает, что справа, не интересовался.
    — Леопольд Феоктистович! Что случилось-то?
    Наш Рere Noёl явно смущен. Огромная ладонь утонула в седой бороде, в глазах — непривычная растерянность. Чего их всех троих вообще сюда занесло? 2-й Донской партизанский сейчас на юге, сам только что оттуда…
    — Да вот, отправлять думаем, господин генерал. Приказ, видите ли, вышел…
    — Не хотим! Не хотим в этот Мадрид! Николай Федорович, ваше превосходительство, не выгоняйте нас, не отпускайте!..
    Заплаканные мальчишки, смущенный старик… Мадрид?!
    — «Снился мне давеча город Мадрит, — вздохнул, — ни разу не был, но знаю, что…»
    — Родители нашлись, — сквозь седую бороду мелькнула улыбка. — У младшего урядника Гримма. Письмо прислали, просили помочь — переправить. А тут как раз оказия подвернулась. Они с Новицкими соседями были, обещали и за ним присмотреть.…
    — Не хотим! Не хотим! Мы — чины Донской армии, мы Зуавы, мы… мы… Мы!!!
    Мадрид… Далеко занесло Гриммов-старших! А может не так и далеко. Испания не воюет, там, по крайней мере, спокойно. Мадрид, Мадрид… Не разу не был, но знаю, что дыра!
    — Отправляйте! Сегодня же! Сейчас!..
    Закрыл уши. Переждал…
    — Вы-пол-нять!
    
* * *

    — Николай Федорович, батенька! Может, и в самом деле? Оставим? Мальчики здесь, как в семье, все их любят. Пристроим в училище, будут сыновьями полка, потом и в офицеры выйдут. Все-таки Родина! Отцу Гримма напишем, что…
    — …Провожая в последний путь питомцев Сумского Михайловского кадетского корпуса Гримма и Новицкого, мы над свежими могилами юных героев клянемся мстить проклятым большевистским палачам. Оба ока за око, все зубы — за зуб!.. Писать придется вам, господин полковник!
    — Значит… Вы не верите, что… Что все это — надолго? Вы… Николай Федорович, вы не верите в победу? Даже вы?!
    Даже я…
    — Разрешите не отвечать?
    
* * *

    Я знал, что Африкан Петрович Богаевский умен. Недавно же смог убедиться, что Донской Атаман мудр.
    — Господа офицеры!
    Маленький кабинетик, стены в картах и схемах, готический телефон на столе, стулья впритык, дымящийся самовар на подоконнике. Как только вмещаемся? Чернецов у самовара — колдует, я пытаюсь помогать, Евгений Харитонович Попов, генерал-лейтенант и начальник службы тыла, расставляет по столу стаканы в тяжелых подстаканниках…
    Уже не расставляет. Руки по швам, на усатом лице — торжественность. Атаман на пороге!
    — Евге-е-ений Харитонович! — Богаевский делает вид, что изрядно смущен, машет рукой. — Ну, мы же, слава Богу, не на плацу. Хе-хе! Просто зашел, чайком-с побаловаться, потому как мой адъютант с самоваром определенно не дружит… Василий Михайлович, душа моя! Давно не виделись, забыли вы нас, забыли!.. А вы, генерал, не пытайтесь изобразить стойку «смирно», у вас на лице все написано. Давно знаю, что у вас идиосинкразия на всякое начальство… Хе-хе! Кстати, я бубликов принес. Свежие!
    Это уже стало традицией, почти церемониалом. Донской Атаман — совершенно случайно — заглядывает в маленький кабинет на втором этаже. Именно тогда, когда мы с командующим Южной опер группой навещаем добрейшего Евгения Харитоновича. «Господа офицеры», «не на плацу», ах, ох, душа моя, вот так встреча…
    Узкий круг. Посторонних сюда приглашают редко. Иногда заходит Митрофан Петрович — Председателю Круга можно. Братья правят Доном вместе.
    — Кстати, господа. Говорил я только что с Дроздовским. Так вот…
    Так вот… Зря я об Африкане Петровиче печалился, когда он с новочеркасского марафона снялся, в Верхние округа со своей дивизией ушел. Взял Чернецов Новочеркасск, а праздника не получилось. Через Аксай уже спешили войска Антонова — моряки, Красная гвардия, латыши. Там мы с ними впервые и познакомились, с товарищами интернационалистами. Три дня — кто кого. Горел Аксай, кровью пенился. Задавили бы нас, но на утро дня четвертого с гиканьем и свистом промчался по новочеркасским улицам авангард полковника Мамантова. Верхний Дон шел спасать столицу.
    Мы победили. А когда горожане наконец-то поверили, высыпали на улицы с цветами, тогда-то под колокольный звон и прошествовал спасенным им Новочеркасском сам Бог Африканский. Вуаля!
    — Германцы… Да, уже вступили за границу Войска, обещали не переходить Аксай, не трогать столицу. Ростов остается у них… Господа, в случае начала боевых действий мы продержимся два-три дня, не больше… Иные предложения имеются? Нет, самоубийство не выход, запрещаю и прошу! Хватит с нас Каледина. Будем заключать наш собственный Брестский мир. Перетерпим…
    Мудр Африкан Петрович, мудр! Первым делом не Манифест подписал, а представления на генеральские звезды — два десятка сразу, как с куста. И меня не забыл, и само собой, Чернецова. Даже лучше сделал: предложил Василию генерал-лейтенанта, мол, донскому Иван-Царевичу не жалко. Вспыхнули уши у Кибальчиша, замахал он руками, отбился. Зато крест получил — с номером один. «Защитнику вольного Дона», не шутка! И посыпалось: кресты, знаки за «Сальский поход», Георгиевские медали. Только фуражку подставляй!
    А там и Манифест подоспел.
    — Евгений Харитонович, не в службу… Да еще полстакана… Бублики, господа, бублики!.. Это я веселым хочу показаться, вас подбодрить. Хе-хе, господа… Черт! Так и взял бы винтовку — в штыковую на тевтона, как под Стоходом. Колол бы, прикладом бил, руками душил бы! Нельзя… Надо жить, господа, надо спасать Дон. В самом, увы, буквальном смысле.
    С Манифестом удачно вышло. Не растерзали Митрофана Петровича — на руках понесли. А все потому, что поправил старший брат младшего, прошелся карандашом по листку из гимназической тетради. Исчезло слово «республика», иногородних же на категории поделили. Кому казачьи права сразу, кому по заявлению, кого в очередь. И не обидно, и землей делиться не надо. А для пущей надежности абзац новый появился — про исконные территории донские, которые вернуть самое время настояло. На всех лугов и пашен хватит! Мудр Африкан Петрович, ох, мудр! Плакал, говорят, Митрофан, за револьвер хватался. Ну, поплакал, все равно Председателем Круга переизбрали. Sit ut sunt aut non sint.
    — Чтобы значит, господа, не на печальном заканчивать. Голубов объявился. Да-да, наш, как выражается генерал, Бар-ма-лей. Пришел, покаялся, рядовым в собственную бывшую батарею просится. Если Василий Михайлович не желает его на правеж поставить или там ремней из спины нарезать… Хе-хе!.. Ну, мое дело предложить… Господа, еще бублик остался!..
    Атаманские бублики, атаманская мудрость… На месте Митрофана Петровича я бы, наверное, застрелился. Да и на своем собственном…
    
* * *

    — Филибер, послушай! Мне самому волком выть хочется. Немцы на Дону! Господи!.. Лучше смерть, лучше… Нельзя! Прав, Африкан Петрович, нет у нас иного выхода!
    — Есть, Василий. С немцами воюет Донецко-Криворожская республика. Против немцев собирает армию Автономов. Донбасс, Дон и Кубань — вместе мы выстоим. Война остановит войну, мы сможем договориться. Родина важнее, чем классовая борьба.
    — Филибер… Ты — друг, ты мой лучший друг, самый лучший. Но… Тебе не стоило этого говорить! Понял?! Ты зря это сказал, зря, зря! Ты!..
    — Может, и зря. Но я сказал.
    
* * *

    «Harley-Davidson», чудо заокеанской механики, не справлялся. Рычал, трясся, гремел на все сто своих «кубиков». Тщетно! Белый горизонт уходил все дальше, исчезал, подергивался сизым туманом…
    Черно.
    Мотоцикл мчался сквозь глухой туннель, неровные скользкие стены задевали, отбрасывали в сторону, дышали ледяным смрадом. Белый рай сгинул, сумраком подернулось далекое невидимое небо. Напрасно он жал на газ — сильнее, сильнее, сильнее… Двигатель задыхался, хрипел, из-под колес клочьями летела тьма. Дальше, дальше, дальше, темнее, темнее…
    Черно, совсем черно.
    Даже песни исчезли — привычные, сопровождавшие его всюду, не дававшие забыть о собственном имени, о покинутом Времени — неуютном, но родном, о своем собственном «я». «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим…» Слова уходили, с тихим шелестом исчезала музыка. «Не настоящее…» Отчего же? Вот оно — настоящее — черный туннель, хрипящий мотоцикл, неверная память. Бабочке Брэдбери приснилась, что она — Мир, Миру приснилось…
    Черно, совсем черно.
    Тьма.
    И когда он потерял надежду, снизил скорость и понял, что белый мир ушел навсегда, чернота наконец-то расступилась. Не ради солнца и света — ради белесого неверного огня. Тьма разверзлась, сквозь рваную прореху на него, на возомнившую о себе бабочку, взглянул мертвец. Без злобы, без радости, без сочувствия. Если и было что в недвижном тяжелом взгляде, то лишь усталость. Последняя, прощальная, гирей висящая на руке, подносящей пистолет к сердцу.
    Он видел этого человека живым, видел мертвым. Не удивился. Понял.
    Алексей Максимович Каледин не был дезертиром. Донской Атаман боролся до конца. Пуля, пробившая грудь, была тем последним, что вождь мог еще сделать в этой жизни.
    Мертвец глядел, не мигая. Тьма обрела объем, загустела, останавливая бессильную технику. Мир-туннель пружинил, обволакивал, не пускал. Он вновь нажал на газ, «Harley-Davidson» прыгнул, ударил передним колесом в черную завесу…
    Мир-хаос, Мир-циферблат, Мир-туннель. С бабочкой играли, меняя маски и личины. Но игры заканчивались. Мир-мертвец холодно глядел на заблудившегося в темноте непрошеного гостя.
    Черно.
    
* * *

    — Ждать здесь! К мотоциклу не подходить, будем стрелять.
    Три штыка, револьвер. Не поспоришь.
    — Курить хоть можно?
    Молчание. Штыки медленно движутся — вверх-вниз, вверх-вниз… А если запретят?
    — Курите. Но не пытайтесь достать оружие.
    Вот спасибо!
    Отвернулся, извлек папиросу с заветной ваткой в мундштуке. Все-таки хорошо быть генералом! Только намекнул адъютанту Богаевского — сразу же десять коробок «Salve» принесли. В магазинах не купишь, после двух месяцев Брундулякова ханства на табачных прилавках — шаром покати. Полковники, и те махрой давятся.
    Щелк!
    Офицерский патруль — три «прапора» с «мосинками», капитан с револьвером на витом шнуре. Хмурые, злые. Удостоверение о пяти печатях с подписями обоих Богаевских изучали минут десять, только тогда разрешили двинуться с места. К мотоциклу не подпустили (пулемет!), карабин забрали.
    …И по званию не называют! Зачем, спрашивается, погоны надевал? Обидно даже. Самое время возмутиться. Станица Егорлыцкая — не просто Дон, но и зона ответственности нашей оперативной группы. Однако штыки звали к сдержанности. Для этих хмурых парней — даже Чернецов не фигура.
    Добровольческая армия. Рано я их похоронил!
    Сколько именно недобитков Марков сумел вывести из-под Екатеринодара, никто толком не знал. Не больше двух тысяч — точно. Остатки Кубанской армии вместе с членами Рады ушли на юго-восток, к Тереку, полковник Кутепов с сотней офицеров неделю назад объявился в Новочеркасске — не сошелся характером с новым Главкомом, отказавшимся делить власть умершего Алексеева.
    Кто остался?
    С Донским правительством Марков в переговоры не вступал, однако сразу же потребовал продовольственные пайки и огнеприпасы. Богаевский пожал плечами, выслал кое-что из съестного. Оружия не дал — арсеналы были почти пусты. Толку же от Марковского воинства оказалось чуть — на фронт против Антонова не просились, с близкой Кубанью старались не задираться. И с чем задираться? Горстка — хоть и очень злобная.
    В Атаманском дворце на воскресших «добровольцев» смотрели, как на надоедливых призраков. Корнилов, Алексеев — это было давнее Прошлое, присыпанное снегом Сельских степей и кровавой пылью Новочеркасского штурма. Марков с его амбициями никого уже не интересовал. Даже Дроздовский, узнав о смерти вождей Добрармии, предпочел осесть на Дону. Единственным человеком, все еще помнившим о «белой гвардии», был я. И вот вам благодарность…
    — Господин генерал, правда, что в правительство Дона вошли большевики?
    Капитан? Нет, голос молодой, наверняка один из прапорщиков.
    Оборачиваться я не стал.
    — Правда. Пост товарища министра внутренних дел предложен Дзержинскому. А Председателем Круга вместо Богаевского сделаем китайца. Надежный товарищ, из шанхайской секты «Неистовый кулак»…
    А вдруг выстрелят?
    — Это не смешно!..
    Прапорщик? Да, но другой, голос еще моложе. Интересно, кто среди «добровольцев» такие слухи распускает? Уж не сам ли Сергей Леонидович? В подлости не замечен, зато горяч. Для него и Митрофан Богаевский — коммунист.
    — Вы… Вы там, в Новочеркасске… Вы…
    Уже третий. Стало быть, братцы Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф…
    — Вы Россию предали!
    Никак козлом называли? Дедушка, запиши в ЧОН! На полчасика, потом сам выпишусь.
    Повернулся — медленно, неспешно. Оправил китель, щелкнул ногтем по Донскому кресту (номер пять!), завел руки за спину… А я еще грешил на «дроздов»! С нибелунгами наши сразу побратались, по медали каждому навесили, а те поклялись Тихий Дон до последней капли крови защищать. «Яссы и Дон — навеки вместе!»
    Шагнул вперед. Штыки? Хрен с ними, напугали попа груздями!
    — Знаете, что, мальчики? Я с вами даже спорить не буду. Просто мир делится на обоссанных неудачников — и на всех остальных. Мы — все остальные. Вопросы?
    Молчат. Скалятся. Штыки вверх-вниз, вверх-вниз… И что дальше, поросята? Стрелять будете? Без шкуры остаться не боитесь — а заодно и без яиц? Штаб Чернецова в двадцати верстах.
    — Хватит, господа, хватит! Господин генерал!.. Ваше превосходительство! Вы должны понять — нервы, усталость от похода, контузии…
    Капитан — вмешался-таки, сообразил, чем пахнет. Интересно, настоящие белогвардейцы тоже были… такими?
    — Господа! В присутствии его превосходительства ответственно заявляю, что Донское правительство ведет героическую борьбу с большевистскими полчищами…
    — Но, господин капитан! Генерал Марков вчера говорил…
    Значит, все-таки Марков… Где моя желтая коробка?
    Щелк!
    
* * *

    — Кайгородов! Как вы мне надоели! И слышать ни о чем не желаю. Как офицер Великой Русской армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить какой-нибудь Донской или, не дай бог, Крымской республике, которые самим фактом своего существования способствуют расчленению Великой России!
    Станичное правление. Фотография Корнилова на стене — маленькая, с черным уголком.
    Злобный Марков.
    — Только не намекайте, что вы теперь ге-не-рал. Снимите погоны, не позорьтесь! Что дадут офицерам, пошедшим на службу в какие-то татарские, калмыцкие… иные армии несуществующих государств? Хотите хватать чины? Пожалуйста: обгоняйте меня, но я, как был произведен в генерал-лейтенанты законным русским монархом, так и останусь им до тех пор, пока снова не явится истинный Хозяин земли Русской. И что будут делать офицеры этих ваших армий, когда те будут расформированы? Не сманите, не думайте!
    Кафтан, как на извозчике, в руке — то ли кнут, то ли плеть, на голове — папаха. Белая. И не жарко ему, май на середине!
    Эх, Сергей Леонидович, как вам форма-то идет!
    — И не смейте сманивать моих офицеров. Какими глазами эти господа будут смотреть на сослуживцев, в тяжелый момент не бросивших свои полки? А если после службы в вашей… орде они пожелают снова поступить в Добровольческую армию, то предупреждаю: не приму! Пусть убираются на все четыре стороны к чертовой матери.
    Ему все еще казалось, что мы на Барочной, что живы Корнилов и Алексеев, а на Дону — ничего и никого, кроме гимназистов Чернецова. Сманивать? Кто их сманивает, битых?
    — На хрен вы нам не нужны, Сергей Леонидович, — вздохнул я. — Ни марафонцы ваши, не вы лично. Была мыслишка сманить вас в военные министры, но Кутепов отговорил…
    Рычание. Кнут-плеть с размаху лупит по носку давно не чищеного сапога. Черт! Не ругаться же я сюда приехал! А как не поругаться?
    — …Кутепова мы тоже отфуболили. Пусть катится в свой Преображенский — песенниками командовать. А насчет погон… Может, вам их сам хан Хивинский повесил, из собственного халата выкроил, только… Помните у Суворова? «Я лучше покойного Прусского короля, я Божию милостью баталий не проигрывал!»
    Чего это я хана Хивинского вспомнил? Не из-за последней ли докладной нашего Espia Mayor? Расстарался Принц…
    — А еще вы, Сергей Леонидович, не по форме одеты. Во-первых, фиговый пример личному составу подаете. Во-вторых, папаха больно приметная, целиться легко. Хоть из пушки стреляй. Ухлопают!
    …У станции Шаблиевка, 12 июня, ровно через месяц. По папахе и станут лупить — из всех орудий красного бронепоезда. Знают!
    Щелчок. Кнут-плеть полосует ни в чем не повинную скамью. Папаха с глухим шумом падает на пол.
    — Да чтоб вас, Кайгородов!..
    Повернулся на каблуках. Кнут — к папахе. Шагнул прямо ко мне, дохнул табаком в лицо.
    — Что живы, рад. Как там Оленька? Не сильно кашляет?
    
* * *

    — …Вы нахамили, я нахамил. Обменялись. Чудно-с! Вы, кажется, преподаватель, как и я? Дожили… коллега, озверели, шерстью обросли! Скоро копыта прорежутся, сапоги не нужны будут. Как тяжело, Кайгородов, если бы вы знали! Бредовая ситуация: все идут не в ногу, один я пытаюсь в ногу, толку лишь мало. Я вам уже говорил: местечковые ополчения не победят, не спасут Россию, нужна армия, армия, армия! Вы с вашим Чернецовым не послушались, спрятались в степи, а нас расстреливали прямой наводкой у Екатеринодара. Только не говорите о своих подвигах, партизанить можно двести лет, пользы все равно ни на грош. А вместе мы бы взяли город, Кубань была бы уже наша… Что теперь говорить, Кайгородов! Да, проиграли. Я бы мог вам сейчас мемуар на ста страницах выдать, лекцию четырехчасовую прочесть на тему: «Генерал Марков не виноват, или Идиотские приказы». Неправда, виноват, это мертвые сраму не имут. Лавр Георгиевич, Антон Иванович, вечная им память! Да, виноват во всем Марков, во веки веков, аминь! Но если я виноват, то позвольте уж нести ответственность до конца. Добровольческая армия останется единственной Русской армией — настоящей, а не «посполитым рушением» с генералами из бывших… земгусаров. Да, нас мало, о нас забыли… Ничего! Наша работа — только начало обновления Родины. Кубанский поход — первый маленький эпизод. Но верьте, Россия будет великой и сильной, будет как огромное, греющее и животворящее всех солнце! Нам надо хотеть Ее, дерзать и бороться… Дьявол! Из-за вас я скоро стихами заговорю!.. А вы, Кайгородов!..
    — А я приехал предложить вам Кубань. Всю целиком. Не откажетесь, Сергей Леонидович?
    
* * *

    Аэроплан, британский «Сопвич-Бульдог», помахал крыльями и резво пошел на посадку. Сидящего позади пилота Принца я уже успел заметить. Не утерпел, бывший вице-чемпион, лично явился! Интересно, что за спешка? И самолетик — откуда? В Донском отряде все больше «французы»…
    Сейчас узнаем!
    Правильно, что прилетел! Пусть поглядят господа «добровольцы», позавидуют чуток. Они все больше «штыком и гранатой», как матрос Железняк, а Михаил Алаярович в Новочеркасске трактора «Буллок-Ломбард» броней обшивает. Дроздовский тоже загорелся, обещает через месяц мотоциклетный батальон создать. У большевиков преимущество в людях, естеством берут. Они нас естеством, мы их… Двадцатый век, господа. Death and destruction! А вы, поручик, Голицын, седлайте себе коня!
    Марков… Все, что мог, я сделал. Теперь уж, как выйдет… Аминь!
    Ну, что скажешь, Аллен Даллес?
    — Ваше превосходительство! Согласно полученному приказанию мощным толчком бросил тело вверх, развернулся винтом в полете на 180 градусов… Николай Федорович! Есть! Станция Несветай…
    Несветай? Знакомое что-то. Очень даже знакомое. Интересно, Кибальчиш еще помнит мои трехдюймовки?
    — Фигурант будет там завтра. Надо лететь. А я… А я ваш мотоцикл пока отгоню. Покатаюсь!..
    Я покосился на «англичанина». Лететь? На этом?! Я и на «Туполевых» летал без всякого удовольствия, не говоря о всяких там «Антоновых». А уж на швейной машинке…
    — Боитесь? — спросил летчик.
    — Очень — честно признался я.
    

    Лабораторный журнал № 4
    27 марта.
    Запись девятнадцатая.
    Что называется, не поминай. Тайны так и роятся. Совершенно случайно наткнулся на дискуссию по поводу все того же Корнилова. На этот раз спорили не о жизни, а о смерти. Всем известно, что могилу генерала от инфантерии, находившуюся на территории немецкой колонии Гначбау, разорили красные, уничтожившие ненавистные останки. Известно, во всех книгах прописано… Между тем сохранились фотографии февраля 1919 года, на которых глава французской миссии Фуке возлагает венок на могилу «белого» вождя. По данным генерала фон Лампе красные по ошибке разрыли захоронение капитана Леонова. Так же считал проводивший свое расследование начальник уголовной полиции Екатеринодара Колпахчев.
    Под Екатеринодаром никогда не было колонии Гначбау. Можно еще вспомнить о священной реликвии — щепке от корниловского гроба, найденной в разрытой могиле. Однако генерала похоронили в цинке…
    Еще один секрет «той единственной». Не самый главный, конечно.
    

    Евгений Винокуров — очень неровный поэт. Но часто в самых непричесанных строчках сквозит такое, что трудно забыть. Возможно, дело не в самих стихах, а в моем собственном настроении, но все же…
    
     
      Когда не раскрывается парашют

      Дёргаешь ты за кольцо запасное

      И не раскрывается парашют,

      А там, под тобою, безбрежье лесное —

      И ясно уже, что тебя не спасут,

      И не за что больше уже зацепится,

      И нечего встретить уже на пути, —

      Раскрой свои руки спокойно, как птица,

      И, обхвативши просторы, лети.

      И некуда пятится, некогда спятить,

      И выход один только, самый простой:

      Стать в жизни впервые спокойным и падать

      В обнимку с всемирною пустотой.

     

    
    Сразу вспоминаются размышления Первого о нераскрывшемся парашюте. Да, гарантий нам никто не дает.
    Сегодня боль впервые была по-настоящему нестерпимой. Я возвращался из тира, успел дойти до первой скамейки в нашем дворе… Прошло, но понимаю — ненадолго. Я сознательно не спешил, оттягивал, привыкал… Кажется, пора.
    Не хотелось бы, чтобы Пятый, Шестой и все остальные расценили мою решимость, как следствие того, что парашют не раскрылся. Это подтолкнуло, заинтересовало, заставило в полной мере оценить возможности Q-реальности — и дернуть за запасное кольцо. Но исследования Ноосферы важны в любом случае, в том числе и для историка. «Там» мы наверняка сможем узнать то, что навеки скрыто в нашем мире. Я лишь вызвался в авангард. Navigare necesse est, vivere non est necesse. Это конечно, не так, жить тоже необходимо, но без плаваний — какая жизнь?
    

    Третий напоследок удивил, как и Второй. Его формула «погружения» — «QR-0-1». «Параллельный», синхронный по времени мир, но с изменениями. «1» — значит, изменения минимальны, но все равно реальность Третьего — совсем не такая, как наша. К сожалению, он не указал, какая именно. Можно лишь понять, что речь идет о географических и климатических параметрах. Не иначе, Третий решил вызвать Всемирный потоп. Хорошая возможность для экспериментов! Шнуруйте кодоны!..
    Правды я не узнаю — а нашем мире Третьего уже нет. Он не вернулся, последняя запись в Журнале № 3 сделана кем-то другим.
    Одно «погружение». По нашему времени — несколько минут. Интересно, что успел Третий в созданном им самим Мире? Когда-нибудь мы сможем узнать, но пока «дальнейшее — молчанье».
    

    Проверка Q-чипа, финальная. Результат — положительный. Все в порядке.
    

    Перечитал собственные записи и понял, что не совсем прав, говоря о войне, куда собираюсь отправиться. Воевать совсем не тянет, верно. Не в силу особого миролюбия, а по той простой причине, что победа любой из сторон ни к чему хорошему не приведет. Только очень наивные (чуть не написал — барышни) верят в «белый» рай. А кому еще желать победы? Нестору Махно? Ничего не имею против Батьки, но он опоздал со своим общинным самоуправлением веков на пять.
    Дед-Кибальчиш воевал за красных. Прадед, бабушкин отец, погиб в Ледяном походе. Бабушкиного дядю расстреляли в Крыму во время «пятаковской» чистки. Прапрадед, старый народоволец, участник Первой революции, до последнего дня честно служил большевикам.
    Кого любить? Кого ненавидеть? Как понять людей и Время, находясь в стороне?
    Может, махнуть на все рукой — и прямиком в Причумышье?
    Мне очень нравится смущать коллег, произнося это название. Самые нахватанные, что-то слыхавшие, мучительно пытаются вспомнить. Остальные решают, что я в очередной раз издеваюсь. Нет, но иногда приятно осаживать «знатоков». Про Кубань и Добровольческую армии все слыхали, Причумышье же побольше будет — и воевали там куда дольше.
    Причумышье — Алтай, самый глухой закоулок. Кайгородов и автоматчик Рагулин. И не только.
    Когда «знатоки» с умным видом рассуждают о «белых» и «красных», так и хочется спросить: кто с кем воевал на Алтае? Подсказывать не стану, сами пусть разберутся. Это не легендарный «Урюпинск» из анекдотов, где даже не знают о Марксе-Ленине. Нет, воевали всерьез, рубили головы, пороли целыми селами, вырезали ревкомы полными составами. На Кубани знаменитых походов было два, на Алтае таких можно насчитать с дюжину. Однако алтаец из древнего рода Тельгит Кайгородов не слишком походит на поручика Голицына. Был еще Анненков — тот самый, декабристский потомок, был загадочный эстонец Михаил Иванович Венштейн (эстонец — свидетели подтверждают), руководивший антиколчаковским подпольем. Подполье считалось «красным» — однако именно оно возглавило восстание против «пришлых» большевиков. Разберись, наука!
    Разобраться пытался я сам, еще студентом. Потом пришлось уехать из Барнаула, на новом же месте учебы довелось заниматься совсем иным. Причумышье осталось в далеком Прошлом, о многом я напрочь забыл, однако главное все-таки понял. Иная война, не «та единственная», воспетая и проклятая, с комиссарами в пыльных шлемах и поручиками в кителях дорогого сукна.
    Но Причумышье — не конец света. Дальше начинались такие Расчудесии, что никакая Алиса-Комсомольская Богиня не сунулась бы туда даже в сопровождении полка ЧОН. Черногорец Бакич и остзеец Унгерн — не самые странные их обитатели.
    Это действительно соблазн. Поглядеть, только поглядеть!.. Материалу хватит на дюжину книг. Жаль, и одной не удастся закончить! Но можно там же и написать, издать где-нибудь в Шанхае, подарить экземпляр атаману Семенову…
    И все-таки это бегством, почти что дезертирство. Среди желтых азиатских рек и в самом деле была совершенная иная война. На «той единственной» такой экзотики и «романтики» не сыщешь, «у нас» все грубо и материально. Белые пришли — вешают, красные пришли… Но я изучал именно эту («ту»!) войну, и если у меня еще осталось время, должен повидать именно ее. Жаль, не будет в запасе нескольких дюжин марсиан с треножниками. Самый большой соблазн — не въехать на белом танке в Спасские ворота Кремля, а выступить в роли знаменитого Лесника, умудрявшегося разобраться со всеми незваными гостями. По настоящему хотели воевать несколько тысяч с каждой стороны — вот и пусть себе дерутся где-нибудь на Таймыре. А остальные разберутся без всякой войны. Пусть плохо и бестолково, как в 1991-м, но без рвов, заполненных трупами. Видеть даже во сне печи Освенцима — или братские могилы на харьковской Холодной горе… Нет, нет, господа нынешние «белые», не краснопузые там расстарались, ближе поищите.
    Но остановить войну не под силе даже Гамадриле, подкрепленной маленькими и зелененькими. Все равно рванет, даже с марсианским конвоем. С этим согласные все, и «красные», и «белые», и серо-буро-малиновые…
    Разве что… Взрыв можно канализировать, направить в иную сторону…
    

    Кажется, я изрядно все запутал. В Журнале следует формулировать четко и ясно, как и указывают Правила. Хочу изменить ход Гражданской войны, переиграть ее? «Нужно пояснить причину исправления. Если неправильным оказался большой материал, надо перечеркнуть его по диагонали, указав причину вычеркивания». Жаль, по диагонали не получится — как и вычеркнуть в целом. Слишком неподъемный он, «материал».
    Поэтому следует указать нечто более понятное. Скажем, собираюсь «погрузиться», дабы установить подлинного автора песни про поручика Голицына. А что? У меня и версия имеется. «Поручик Голицын» — типичный для «той единственной» перепев романса Жураковского и Буланиной «Чайка». «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды…» Автор текста — известный белогвардейский поэт Гончаренко-Галич. Встречусь, возьму интервью…
    Впрочем, с поручиком и без меня разберутся. А вот одну старую песню хочется найти. Промелькнула в фильме «Красная площадь», а до этого ее помянули, изрядно исказив, известные пошляки Ильф и Петров.
    
     
      В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав, кричи «Ура»

      Целься в грудь, зуав!..

     

    
    Q-исследования: результаты и перспективы.
    15. Цели, мечты и планы.
    Зачем нужны исследования Ноосферы, писалось уже много раз. Не стану подробно останавливаться на таких грандиозных задачах, как выход Человечества в принципиально иную, многовариантную Вселенную, фактическая победа над диктатом Времени и многократное продление жизни. Употреблю аналогию: Колумб плыл на Запад, чтобы достичь Индии и привести побольше пряностей. Мы пока плывем в Индию и лишь начинаем различать смутные контуры Terra Incognita. Что ждет на неведомых берегах, мы даже не можем себе представить.
    Столь же неясны пока перспективы Q-реальности. Она может остаться экзотическим экстримом для немногих, но толь же возможно превращение ее в опытный полигон, лабораторию для исследования исторических и природных процессов — или даже своеобразное средоточие, куда будут сходиться все открытые или сотворенные Реальности. Для того, чтобы это понять, следует посылать за море каравеллы. Необходимо.
    Хочется упомянуть и о другом. В последние годы наблюдается не только всплеск активности разного рода мистических учений и паранаучных доктрин. Наблюдается обратное: «актикрестовый» поход не слишком многочисленных, но упрямых атеистов и прочих «материалистов», твердящих про «обезьяну» и Гагарина, который летал и Бога не видал. «Официальная» наука, пряча свой срам, пытается прикрыться атеизмом, как фиговым листком. Доходит до смешного. Некий серьезный ученый привселюдно изрек:
    

    «Сказать, что человек создан в результате божественного творения, это признаться публично, что творец был невменяем. В эволюцию никто не вмешивался, иначе все было устроено хоть чуть-чуть получше. И конструкционно и функционально мозг сделан настолько бездарно, что остается удивляться, что он работает. Еще Гельмгольц почти сто лет назад говорил, что, „если бы мне господь бог поручил сделать глаза, я бы сделал их в сто раз лучше“. А это было сказано тогда, когда ни оптики, ни электроники толком не было. Но офтальмологу было ясно, что так делать глаза нельзя. Так что представить, что в результате разумного плана получилось такое безобразие, я не могу».
    

    Подобные аргументы так и просят реплики в духе Алексея Константиновича Толстого: «И не хочешь ли уж Богу ты предписывать приемы?» Но можно ответить серьезно.
    Суть подобия Богу не в строении глаза. Адам, сотворенный из праха, обречен на несовершенство. Однако ему даровано нечто, куда более ценное: Мечта и Воля. В мечтах мы, потомки Ветхого Адама, невозмутимо спавшего «под тишиной Эдемской синевы», видим идеальные образы, чтобы силой воли воплощать их в жизнь. Мы учимся творить миры и, создавая их, пересоздаем себя. Этим мы уподобляемся Творцу, реализуя, вложенное Им в Его создания. Мы эволюционируем к Разуму, изучающему и создающему Разум — и обретаем способность ускоренно эволюционировать. Именно в этом состоит наш общий «разумный план».
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 5–3
    

    — Тыхо, товарищи, тыхо! Нихто не воюет, нихто никого не стриляе. Здравствуйте, товарищ старший военинструктор!.. Всэ, товарищи, всэ! Наш то человек, проверенный!
    Слова Петра Мосиевича Шульги — закон. Винтовки, чуть помедлив, опустились. Красноармейцы пожали плечами, переглянулись. Свой, так свой. Я спрятал в карман заранее приготовленную корреспондентскую карточку «The Metropolitan Magazine». Так и не пришлось себя за Джона Рида выдать!
    — То здоровеньки булы, товарищ Кайгородов!
    На Петре Мосиевиче — полный комиссарский прикид, даже кожаная куртка, несмотря на майскую теплынь. Фуражка, бинокль, «кольт» в тяжелой кобуре, эмалированная звезда над левым карманом. Силен дед!
    — Ну як там, у вас, за фронтом? Тяжко, так? А от мы, товарищ Кайгородов, не сдаемся. Бачитэ?
    Вижу.
    Суета на станции Несветай, шум, гудки паровозные. Три эшелона, тяжелый бронепоезд, пушки на платформах, деловитый народ с «мосинками» — харьковские металлисты, луганские забойщики, юзовские слесаря. Не сдается Донецко-Криворожская республика, собирает силы для последнего боя. Все на борьбу с германским империализмом! Не отдадим врагу родную пролетарскую Украину!..
    — Чи не до товарища Руднева вы? Ждет он вас, товарищ Кайгородов. Со вчерашнего дня еще. Там он, у бронепоезде.
    Смотрит на меня комиссар Шульга взглядом наивным, простым. Весело смотрит. Интересно, не он ли у Руднева контрразведкой ворочает?
    — Спасибо! — улыбаюсь в ответ. — Я, Петр Мосиевич, часто вспоминаю, как мы в Лихачевке… Вместе.
    Гаснет усмешка, твердеет взгляд.
    — От и я вспоминаю. И товарищ Жук, командир наш боевой, светлая память, пока живый був, згадував. Як трэба, воевали, сыльно… С германцем… поможете? Надо, ох, надо!
    Не улыбается комиссар, не шутит. Кончились шутки — немцы в Донбассе, истекает кровью Донецко-Криворожская.
    Что ответить?
    
* * *

    — Скажите, товарищ Кайгородов, с кем я все-таки разговариваю? С генералом Донской армии — или с… нашим человеком в Новочеркасске?
    Стальные стены в заклепках, стальной потолок. На откидном столике — томик Шопенгауэра в мягкой обложке. «Мир как воля и представление» — большими черными буквами. Пустой стакан, свернутая карта…
    Тот, кто памятником застыл на знакомой с детства площади, на чей надгробный камень я так и не положил цветы, оказался совершенно не монументального вида: невысок, рус, голубоглаз. Разве что взгляд такой же — бронзовый, твердый. Словно металл уже проник под кожу молодого замнаркома, готовый заместить бренную плоть, слишком слабую, чтобы вынести неимоверную тяжесть войны, смерти и бессмертия. Николай Александрович Руднев, тезка моего деда по матери, забытый полководец, несостоявшийся диктатор…
    — Прежде всего, вы разговариваете с вашим соседом, товарищ Руднев, — смотреть ему в глаза было трудно, но я старался не отводить взгляд. — По Харькову. Я даже вам кое-что должен… А еще — с вашим человеком в Новочеркасске. Может быть, единственным.
    Голубые глаза были холодны и спокойны. Заместитель народного комиссара ждал, что скажет ему генерал по особым поручениям Атамана Войска Донского. И я вдруг понял, что могу заранее расписать весь наш разговор — по фразам, по вопросам-ответам. Нет… Нет… Нет… Нет!
    Я покосился на томик в мягкой обложке. Шопенгауэр… Обычно красные командиры предпочитали Ницше.
    — «Наш мир — наихудший из всех возможных миров». Ты тоже так считаешь, Николай?
    
* * *

    Его Мир, конечно же, не был наихудшим, не был даже плохим, как не может быть дурным или хорошим нечто несравнимое. Мир был самым обычным — точнее, стал. Из уютного закутка, куда так приятно попасть из огромной неупорядоченной Вселенной, Мир, меняясь и меняя маски, превратился, наконец, в самого себя — истинного. От ощущения нереальности, от виртуальной «стрелялки» — к Бытию, к материальности, к душе. Сравнивать стало не с чем. Метаморфозы завершились, хаос, циферблат, туннель, грохочущий тамбур — все исчезло, оставшись лишь в памяти, как остаются сны. Бабочка тоже сгинула, вдоволь намахавшись крыльями. Она стала подобной мириадам иных душ, несомых вечным ветром из Ниоткуда в Никуда, из Вечности в Вечность. Мир и Человек. Их спор не закончился, но теперь ни у кого уже не было преимуществ. Знание перестало служить оружием. Мир переменился, и Будущее окончательно обрело право на тайну. Мир тоже оказался бессилен против человеческой свободы, против права пылинки на вольный полет. Хаос стал Космосом, Мир — Вселенной, бунтующий Творец — обычным человеком, частью и плотью устоявшейся реальности.
    Он не спорил с Миром. Он жил.
    Я — жил.
    
* * *

    — По каким причинам вы приехали в Новочеркасск? Прошу основательно подумать над ответом.
    — Исключительно по личным причинам. Да.
    Куда можно попасть после возвращения из вражеского штаба? Ясное дело, в контрразведку. Под белы ручки, в кресло, к двум внимательным следователям, доброму — и наоборот. Лампа в лицо, графин с мутной водой на столе.
    Протокол.
    — Вы подтверждаете тот факт, что штурм Екатеринодара был сорван из-за вредительского приказа Корнилова, оставившего бригаду Маркова в резерве, чтобы обеспечить успех своему любимцу Неженцеву? А также из-за столь же преступной безынициативности самого генерала Маркова, не оказавшего помощь гибнущей армии?
    Даже не по себе стало. Никак дело шьют? И кому?!
    — Клевета! Марков был направлен охранять раненых. Можете считать, что генерал Корнилов пожертвовал городом и собственной жизнью, но не оставил раненых «добровольцев» на поругание врагу. Да! Он не бежал, как другие генералы-трусы!
    Накаркал Принц, накаркал! Вот она, родная ВЧК, уже работает, в поте лица трудится. А то, что «Осведомительным агентством» поименована, разницы никакой. У большевиков военная разведка вообще — Регистрационное управление. Одни осведомляют, другие регистр ведут.
    — Так все-таки, почему вы покинули армию и тайно прибыли в Новочеркасск? Является ли ваш поступок результатом малодушия — или вы действовали согласно полученному приказу? А если так, кем был отдан этот приказ? Подумайте, прежде чем отвечать, подумайте. Настоятельно советую!
    Одно хорошо — не я под лампой. В уголке я, при сифоне с водой и пепельнице. Не свидетель даже — начальство. Потому и стараются парни в расстегнутых кителях, прессуют по всему фронту. Раскрутим, мол, ваше превосходительство, в лучшем виде. У нас и не такие бобры кололись!
    — Личные причины. Да! Личные!..
    Мордатый, с кошачьими усиками, в долгополой черкеске… «Хивинский, проводите!» Дом на Барочной, огромный кабинет, где мы ругались с Корниловым, спесивый адъютант в газырях…
    …Нет газырей, исчезли, как и кинжал в золоте, и пояс в бронзовых бляхах. Невеселый нынче вид у поручика Хивинского — Хивинского 2-го. Попал адъютант покойного Корнилова, как кур в ощип. Не повезло! Много в Новочеркасске беглецов из бывшей Добрармии, но не все при самом Лавре Георгиевиче служили. И не всем правящий в Хиве хан Саид абд Алла — родной дядя.
    — Ну, хорошо, подпишите. Имя и звание полностью: поручик… э-э-э… Резак Бек Ходжиев хан Хивинский… Вот так! И здесь еще…
    Негромко стукнула дверь. Я встал. Вовремя!
    — Разрешите?
    — Заходите, Михаил Алаярович… Господа! Позвольте представить. Есаул… Простите, войсковой старшина Махмуд Аляр Бек хан Хивинский.
    Ценитель кубо-футуризма кивнул, поглядел на мордатого с усиками, улыбнулся. Шагнул вперед. Бывший адъютант дернулся, попытался встать… Встал.
    Лицом к лицу — ни слова, ни жеста. Секунда, другая, третья… Непохожие. Похожие.
    Обнялись. Замерли.
    
* * *

    — За кузена — спасибо, Николай Федорович. Здесь его чуть ли не за шпиона Маркова приняли. Хорошо еще — не за турецкого. И не за… хивинского.
    Бронетракторный войсковой старшина не слишком весел, хоть и пытается шутить. Черт, с новыми погонами не поздравил! Хотя, кажется, нашему Алаярычу не до них.
    — Кузен покинул Добрармию не просто так? — говорю негромко. — Адъютант Корнилова — дезертир? Не верю! И в нашей «чрезвычайке» не поверили, решили: заговор, не иначе. Только, Михаил Алаярович, я ни в коем случае не спрашиваю…
    Махмуд Аляр Бек хан Хивинский кивает:
    — Спросили. Имеете полное право. Хивинский заговор, тайны восточного двора… Мы с кузеном не слишком скрывали… фамилию. Но есть разница. Он служил в Императорской армии с разрешения хана. Я — эмигрант, вне закона. Считайте, проклят… Помните у Даля? «Хан хивинский неистов: казнит и жалует по прихоти…»
    Странно, но именно сейчас из его речи полностью исчез акцент. Слова чистые, дистиллированные. Горькие.
    — Вы знаете историю, Николай Федорович, поймете сразу. Дело не в луноликих красавицах, даже не в наследовании трона. Все проще и… страшнее. Конграты — хивинская династия, оплот Ислама, защитники правоверных — йезиды.
    Я не присвистнул, не всплеснул руками. Даже не слишком изумился. «Могу поручиться именем Малаки Тавуса. Да не увижу я гору Лапеш, где ждут Семеро, да стану я добычей Змеиного царя…» Алаярыч, истинный дарвинист, не слишком скрывал не только фамилию.
    — Йезиды на Востоке — отщепенцы, всеобщие враги, слуги Шайтана. Mухаммад Aмин Инак, первый Конграт на троне, естественно, выдал себя за истинного правоверного. Так и повелось, окружающих это вполне устраивало. Но не все Конграты — лицемеры, некоторые готовы были платить жизнью за право открыто славить истинного Бога. Мой отец… Сейчас это назвали бы «нарушением правил игры». Хан хивинский неистов: казнит и жалует по прихоти… А тут, как вы не понимаете, совсем не прихоть. Меня, еще младенца, спасли, вывезли в Россию…
    Негромко звучала чистая, холодная речь, и мне подумалось, какой язык для Хивинского родной? Узбекский, русский — или даже французский, кто знает? А может вообще — никакой? Ни Родины, ни речи… Дорогую плату потребовал от своих рабов Великий Павлин Малаки Тавус.
    — А теперь все Конграты собираются вместе. Хива захвачена. Курбан Сардар, бандит, басмач, ублюдок… Там сейчас, как при Подтёлкове. Кузен решил ехать, а я… Я — нет. Все начнется и закончится не в Хиве — здесь. Победим в России — победим и в моих песках…
    — Чар-яр, Аляр-хан! — вздохнул я.
    — Чар-яр, Филибер-бояр!
    Внезапно он засмеялся — негромко, от души. Из глаз ушла печаль.
    — Между прочим, я человек по-своему очень наблюдательный и… систематичный. Кроме Николаевского инженерного успел и на мехмате поучиться. Так вот, был бы я чуть более правоверным… дарвинистом, наверняка уверовал, что тогда, возле Лихачевки, вместе с нами с поезда спрыгнул посланник Павлина. Сложить все одно к одному… Николай Федорович, если не секрет, как там оно… сверху?
    И вновь я не удивился. Алексеев, мудрый старик что-то понял, и Саша поняла. Никто из неоткуда, чужак в чужой стране… Нет, все-таки, не в чужой!
    — Сверху? По всякому, признаться… Хотите Маяковского прочту? Он это еще не…
    — Давайте!
    Понял? Конечно, понял, умен наш Алаярыч, верный адепт древней запретной веры. Спросить бы совета, только что услышишь в ответ? Мехмат — мехматом, а для парня все просто. Освободить Москву, спасти Хиву…
    
     
      — Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

      Они не те, которым рукоплещут ложи.

      От слов таких срываются гроба

      шагать четверкою своих дубовых ножек.

      Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,

      но слово мчится, подтянув подпруги,

      звенит века, и подползают поезда

      лизать поэзии мозолистые руки…

     

    
    Я думал, что он попросит повторить, но Хивинский просто закрыл глаза. Посидел, помолчал…
    — Запомнил! Здорово, Николай Федорович!.. Еще, пожалуйста. Если… Если можно!
    Можно? Конечно, можно. Что угодно! Стихи. Текст предсмертной записки. «Любовная лодка разбилась о быт. Товарищ Правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры…» Кажется, все что мне осталось — быть пророком Смерти. Нельзя! Я здесь совсем для другого…
    
     
      — Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят — что ж?!

      По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь.

     

    
    
* * *

    Цветы — в фарфоровые китайские вазы, шампанское — пробками в лепной потолок, заливную осетрину — в хрусталь. Веселись, Новочеркасск-столица. Ничего, что война, ничего, что враг за Аксаем… Гуляй да пой, казачий Дон! Пока еще можно, пока еще живы. Гуляй!..
    — Единственная гастроль… чудом… из большевистских застенков… великая и неповторимая…
    Лепной потолок, бронзовые люстры, синий табачный дым. Битком набит «Арагви», яблоко не кинуть. Золотые погоны вперемешку с пышными платьями, лысины и «офицерские» проборы, старомодные дамские прически-башни, новомодные «парижские» стрижки…
    –..С терзающей душу программой… «Танго в Мертвой Стране»… Иза Кремер!!!
    — А-а-а-а-а-а-а-а-а! Иза-а-а-а-а-а!..
    Несравненная, роскошная, чудом не расстрелянная, бежавшая, спасенная, в черном платье с черным бантом… Ах-х-х-х-х!
    
     
      — В далекой, знойной Аргентине,

      Где небо южное так сине,

      Где женщина, как на картине,

      Там Джо влюбился в Кло…

     

    
    Танго, дамы и господа, танго! Страшный, смертный танец, символ греха и разврата, трущобный вальс, порождение домов терпимости далекой знойной Аргентины, строжайше запрещенный в России, порочный, вызывающе бесстыдный. В Российской империи его не танцуют, никогда, никогда! Только нет ее больше, России, а танго есть. Танцуем, танцуем, пока живы мы сами! Танго, танго, дамы и господа! Черное платье, черный бант…
    
     
      Лишь зажигался свет вечерний,

      Она плясала ним в таверне

      Для пьяной и разгульной черни

      Дразнящее танго…

     

    
    Саше одета не в черное — в синее. Сгорели наивные бабушкины кринолины, засыпаны негашеной известью братских могил. На сестре милосердия — тонкая ткань-перчатка, обтягивающая, ничего не скрывающая — как и танго, которое мы танцуем. Танец пьяной и разгульной черни, танец «бывших», ныне ставших никем, загнанных киями-штыками в новочерасскую лузу, потерявших все и уже уставших об этом жалеть. Незачем! Ничего не вернется, не воскреснет. Прошлого нет, нет и Будущего, есть только танго, танго, танго, есть дивный голос чудом спасшейся от большевистской пули Изы Кремер. Она в черном, это траур, дамы и господа, траур по нам, по России, по нашей жизни. Единственная гастроль, прощальная, последняя. Танго, танго!..
    
     
      В ночных шикарных ресторанах,

      На низких бархатных диванах,

      С шампанским в узеньких стаканах,

      Проводит ночи Кло…

     

    
    На Саше синее платье, на Саше — колье из голубых топазов. Куплено за бесценок, почти даром — кому сейчас нужны топазы в Новочеркасске? Смерть за Аксаем, она никуда не уходила, ждет, караулит, напоминает о себе гулом канонады, пулеметной трещоткой. Только сегодня, только этим вечером можно надеть синее, застегнуть маленький замочек на шее — и танцевать, танцевать, танцевать… Завтра придется надеть платье с красным крестом — или гимнастерку, тоже с крестом, но серебряным, с геройской «веткой». И будет ли оно, вообще, завтра? Танго — танец будущих вдов и вечных невест, прощание с Россией, с прежней жизнью, со всем, что дорого. Ничего уже нет, мы танцуем, глаза Саши полузакрыты, растрескавшиеся губы, которым не помогает никакая помада, алеют свежей раной. La Caminata, el Paseo, la Cadencia — Шаг, Прогулка, Отсчет — у танго простой язык, как проста жизнь, как проста смерть. Las Cunitas — Покачивания колыбели, el Circulo — Круг, и дальше, дальше, до самой трехшаговой la Resolucion, Резолюции-Итога, окончательного, как короткий росчерк карандаша на смертном приговоре. Танго, танго, танго…
    
     
      Поют о страсти нежно скрипки, —

      И Кло сгибая стан свой гибкий,

      И рассыпая всем улыбки —

      Идет плясать танго…

     

    
    О чем можно говорить, когда ладони впились в тело, когда гладкая синяя ткань-перчатка скользит под пальцами, когда хрипло дышат губы? Только об одном, только об одном…
    — Ты обманул Маркова, Филибер! Ты его предал — его и всех остальных, не погибших под Екатеринодаром! Он уйдет на Кубань — навстречу смерти, навстречу Автономову! Почему я не убила тебя, мой Филибер? Это было так просто! Теперь поздно, поздно!..
    — Я не предавал Маркова, Саша. Автономов пропустит Добровольческую армию на Тамань, где высадились немцы. Туда сейчас спешит отряд Шкуро и Слащова, «новая армия», ни «красная», ни «белая» — народная. Сергей Леонидович сумеет собрать вместе кубанские отряды. Это и будет Армия, которую он мечтает создать, большая, настоящая. Он сможет остановить немцев, объединить всю Кубань. Всех, кто захохочет защищать Родину от врага…
    
     
      Но вот на встречу вышел кто-то стройный.

      Он Кло спокойно руку подает,

      Партнера Джо из Аргентины знойной

      Она в танцоре этом узнает…

     

    
    — Будь ты проклят, Филибер! Ты — обманщик, ты — предатель. Наши враги — не какие-то немцы, немцы — стихия, прилив, они все равно уйдут. Наш враг — большевики, и только они, хамы и убийцы, распявшие и осквернившие Россию. Мы должны воевать лишь с ними, с ними одними! Твоего Автономова надо разрезать на куски, он — убийца Лавра Георгиевича, он приказал глумиться над телом Вождя… Ничего, Марков разберется — и с Автономовым, и с тобой, мой Филибер.
    — Пусть. Марков понял главное. Я предложил ему выход из ловушки, из склепа, из могилы, куда загнали «добровольцев». Он снова на Кубани, и уже от него зависит, кем стать — народным вождем или мстителем за безголового авантюриста. Если Марков решится и поднимет Кубань против немцев, если мы договоримся с Артемом и Рудневым, нам удастся создать фронт — Национальный фронт от Луганска до Новороссийска. Домашние склоки уладим после, их можно уладить. Мы вместе защитим страну, а тот, кто сражается плечом к плечу, трижды подумает, прежде чем выстрелить в товарища. Родина важнее, чем партийная программа!..
    
     
      Трепещет Кло и плачет вместе с скрипкой…

      В тревоге замер шумный зал

      И вот конец… Джо с дьявольской улыбкой

      Вонзает в Кло кинжал…

     

    
    — Нет, мой Филибер! Это иллюзия, страшная утопия, ты обманул сам себя и теперь хочешь обмануть остальных. Дело не программах, дело в крови, слишком много ее уже пролито, ее не забудешь, не простишь. О какой Родине ты говоришь, мой Филибер? Родины нет, Россия погибла, есть Совдепия, антихристова Большевизия — и кровавые ошметья вокруг. Сначала надо убить большевизм, убить каждого большевика, если понадобится — убить тысячи и миллионы, закопать в землю, вбить кол — а потом уже строить новую Россию. Это возможно, надо только захотеть, очень захотеть, надо не жалеть и не миловать — ни себя, ни врагов.
    — Ты сама не веришь в то, что говоришь, Саша. Но ты даже не понимаешь, насколько права. Ты еще не знаешь, что это возможно — убить миллионы людей, тысячи тысяч. Тысячи тысяч, Саша! Пуля весит девять грамм, чтобы прострелить затылки миллиону понадобится девять тонн. Но и это возможно, даже не слишком сложно. Убить смогут — так убить, чтобы даже имен не вспомнили, чтобы через век самодовольные историки уверяли всех, будто этого никогда не было. Да такое возможно — и уже начинается, первые рвы забиты доверху, копают новые. Ты полька, ты должна была слышать об Освенциме. Не дай Бог нам всем дожить до того, когда он станет Аушвицем. Пролитая кровь — ничто по сравнению с той, которой еще предстоит пролиться. Никого не будут жалеть, никого не станут миловать. Ты этого хочешь, Саша?
   

   

    
     В далекой знойной Аргентине,
     Где небо южное так сине,
     Где женщины как на картине,
     Про Джо и Кло поют…
    
    Танго танцевать просто. Надо только не сводить глаз с той, с которой танцуешь, с ее глаз, зеленых, полуоткрытых, замечать каждое движение, твердой рукой возвращать на верный путь — к следующего шагу, к следующему повороту. La Caminata, el Paseo, la Cadencia — Шаг, Прогулка, Отсчет — у танго простая речь, очень простая. Она не сложнее языка пуль и смертных приговоров, она столь же ясна и четка. Шаг, шаг, шаг… Пальцы застыли на синей тонкой ткани, ладонь впилась в ладонь, горячий прокуренный воздух зала режет глаза, рождая нежданные слезы. Не стоит плакать — не о чем и незачем. Поздно! Танго, дамы и господа, танго! Иза Кремер поет для вас, она в трауре, она поет танго в Мертвой Стране, когда-то называвшейся Россией. Танцуем, дамы и господа, танцуем! Смерть еще не здесь, она за темным Аксаем, мы еще живы, в зале горит свет, в бокалах пенится шампанское. Последнее шампанское, дамы и господа, последняя гастроль, последняя ночь! Танго, танго, танго…
    
     
      — Там знают огненные страсти,

      Там все покорно этой власти,

      Там часто по дороге к счастью,

      Любовь и смерть идут…

     

    
    
* * *

    Саша остановилась у нашего столика, поглядела на остывающий после «El Chaclo» зал, усмехнулась:
    — Никто нас не видит, правда, Филибер? Сотни людей, ни стен, на занавеса, но мы никому не нужны. Как и в жизни…
    Повернулась, ударила взглядом зеленых глаз. Зеленый и синий, морская волна…
    — Правильно, что танго запрещали! Даже название нельзя было упоминать в газетах, знаешь? Специальный циркуляр выходил, отец был редактором, рассказывал… Мы наговорили друг другу…
    Я протянул руку, коснулся ее пальцев…
    — Погоди, мой Филибер! Сейчас я успокоилась… почти. Я скажу, а ты послушай. Это похоже на мелодраму, глупую, провинциальную, но… Я действительно хотела тебя убить. Какое-то наваждение, несколько ночей спать не могла — видела, представляла… Жду, пока ты заснешь. Ты всегда спишь на правом боку, я заметила. Да… Ты начинаешь ровно дышать, я беру «маузер», твой «номер один», аккуратно прикладываю к твоему виску… Ты спал, твоя кожа пахла моим потом, а я сидела рядом, представляла, видела…
    Мы стояли у столика, посреди шумного зала, нас никто не видел, никому не было дела до женщины в новом синем платье и мужчины в генеральском кителе с чужого плеча. Наверное, я должен был испугаться — или напротив, успокоить ее, но слова не шли, я просто стоял, слушал, представлял.
    Видел.
    — Я же говорю, Филибер, мелодрама, дурной фарс. Мне казалось… Казалось, что я — Мир, наш Мир, а ты — чужак, никто из ниоткуда, и я должна, обязана… И еще я видела циферблат, огромный, как небо, цифры двигались очень быстро, время уходило… Я никогда не принимала наркотиков, Филибер, даже когда меня ранили, это был не бред, не видение… Мне стало страшно, я несколько раз порывалась тебя разбудить…
    Я молча кивнул. Все верно, Саша не ошиблась. Мир и Человек. Мир защищается, у Него много лиц и личин, Ему нетрудно взглянуть на меня через зеленые глаза. Но танго и в самом деле следует запретить. Моя смерть может стать гибелью для этой Вселенной. Небезопасно убивать Творца.
    — А потом… А потом все оборвалось, кончилось. И я вдруг поняла, все поняла, мой Филибер. Ты — не пришелец из ниоткуда, не граф Монте-Кристо, не Гарун аль Рашид. Ты — авантюрист, которому ничто не дорого, для которого Россия, Родина — пустые слова. Ты играешь, а не живешь, Филибер. А надо жить, жить — и умирать. «Аллах акбар, детка! Аллах акбар!» Жуткие стихи, но… правильные. Я обещала тебе, мой Филибер, даже клялась. А теперь прошу: отпусти! Я не хочу быть с тобой, не хочу видеть, как человек, которого люблю, становится предателем, становится… ничтожеством.
    Надо было отвечать, объяснить, объясниться. Я молчал. Мне есть, что сказать Миру, но как возразить Саше, подпоручику Ольге Кленович, офицеру Белой армии? «Дело в крови, слишком много ее уже пролито, ее не забудешь, не простишь…» Саша не простит.
    — …А сейчас! Впер-р-рвые!.. В Новочеркасске… В Р-р-россии!..
    Резкий визгливый голос конферансье заставил вздрогнуть. Нас никто не видит, мы никому не нужны. Ночь Танго мчит дальше, к близкому рассвету, к утренней перестрелке за Аксаем, надо успеть, дотанцевать, дожить…
    — …Сенсация века! Знаменитое… Пугающее… Манящее… Танго Смерти, именуемое также…
    Саша не выдержала, дернула алые губы в улыбке. Даже ее допекло. Танго Смерти… Перебор, даже для «Арагви».
    — …«Кумпарсита»!!!
    Ольга Станиславовна Кленович повернулась, покачала головой:
    — Новое что-то. Не слышала.
    — Услышишь! — усмехнулся. — Прямо сейчас…
    Певица в черном траурном платье шагнула к краю сцены — строгая, серьезная. В руках бумажный лист, наверняка — слова. Никогда не думал, что «Кумпарситу» пели. Ради такого стоило совершить el Paseo почти на целый век.
    — Ты не ответил, Филибер!
    — А разве тебе нужен ответ?
    Негромко вступил оркестр, Иза Кремер поднесла белый листок к глазам…
    «Кумпарсита»!
    
     
      — Los amigos ya no vienen

      ni siquiera a visitarme,

      nadie quiere consolarme

      en mi afliccio'n…

     

    
    Пары, уже готовые слиться в танце, замерли, поглядели недоуменно. Это… Это танго?!
    Танго!
    
     
      Desde el di'a que te fuiste

      siento angustias en mi pecho,

      deci', percanta, que' has hecho

      de mi pobre corazo'n?

     

    
    …Друзья уходят, но не из памяти, они остаются со мной, я слышу их шаги, ощущаю их дыхание, пусть даже их нет рядом, пусть они исчезли из мира, но я чувствую, как бьется сердце, сердце, которое не слышит никто, кроме меня…
    
     
      Si supieras, que au\'n dentro de mi alma

      conservo aque\'l cari no

      que tuve para ti…

     

    
    …Если кто-то удивится, что я помню тебя, пусть не удивляется, ты, твоя тень — здесь, со мною…
    Танго Смерти.
    Сашины пальцы до боли сжали мою ладонь, зеленые глаза взглянули в упор:
    — А ты еще и трус, Филибер. Ты не ответил женщине — своей женщине. Ты… спрятался. Ну и пусть! Ты… У тебя еще остались деньги? Здесь, в «Арагви», есть кабинеты для… Для таких, как я сейчас. Заплати, Филибер, заплати, сколько запросят, лишь бы там был диван и защелка. Заплати — и приходи за мной, только не смей больше ничего говорить, иначе я все-таки тебя убью, мой Филибер! Исчезнем сейчас, пока все слушают, пока никто нас не видит… А потом… «Потом» не будет, Филибер, я уйду и даже не стану вспоминать. И только когда узнаю, что ты мертв — помолюсь за тебя, любимый…
    
     
      Пляшут тени, безмолвен танец.

      Нас не слышат, пойдем, любимый,

      В лунном свете, как в пляске Смерти,

      Стыд бесстыден — и капля к капле

      Наши души сольются вечно

      В лунном свете, где шепот ветра,

      В мертвом танце ты скажешь «Да».

     

    
    Лабораторный журнал № 4
    28 марта.
    Запись двадцатая.
    Заполняя журнал, каждый из нас стремится рассказать не только о подготовке к «погружению», но и о самом себе, пусть последнее и не предусмотрено «Правилами ведения…» Не вижу в том большой беды, в конце концов, будущие читатели вполне могут пропускать «лирику». Трудно сказать, насколько адекватно сумели отобразить себя мои предшественники, но, пересмотрев написанное, могу смело сказать по поводу «автопортрета»: это не я! Неужели я такой зануда и нытик? Так трагически серьезен и пафосен? Кажется, добросовестность, столь необходимая в исторических штудиях, оказала не самую лучшую услугу.
    Менять ничего не стану — не предусмотрено Правилами. «Перечеркивать по диагонали» тоже. Придется отбывать в края неведомые со скорбной миной и в накинутой вместо тоги больничной простыне.
    По этому поводу пересмотрел свою коллекцию анекдотов. Первое, что попалось на глаза в любимом «больничном» разделе:
    

    — Доктор, подскажите, что делать?!
    — Поезжайте, батенька, на грязи.
    — А что, — поможет?
    — Помочь — не поможет, а к земле привыкнете.
    

    А это — почти философское, к вчерашним размышлениям:
    

    Художник стоит и что-то рисует. Его спрашивают:
    — Ты что рисуешь?
    — Бога Единого.
    — Так ведь Его никто не видел.
    — Вот сейчас нарисую, и увидят.
    

    Наконец, попутное, к завтрашнему отбытию:
    

    «Едет замерзший зимний троллейбус. Остановка. Двери открываются, входят люди. Впереди всех идет некто в одном костюме и с рюмкой в руке. Кондуктор, обращаясь к нему:
    — За проезд!
    — О!.. За проезд!..»
    

    Добавлю: «за погружение!» Завтра… Сегодняшняя запись, вероятно, последняя. Перед включением программы помечу лишь время начала эксперимента.
    Между прочим, вновь обратил внимание на некую закономерность. Каждый из моих предшественников обещал подробно описать результаты опыта. Третий, увы, не получил такой возможности, но остальные ограничились лишь констатацией факта прибытия. Конечно, сразу после многих лет в «ином мире» не станешь садиться за мемуары, но ничто не мешает сделать это через день, через неделю, месяц. У Первого такая возможность была. Почему так?
    Я уже, кажется, упоминал, что в некоторых случаях Q-реальность может забыться, как забывается сон. Сознание «вытесняет» из памяти то, чему там изначально не место — воспоминания о несуществующей Вселенной. Но может быть иначе. Экспериментатору не хочется делиться результатами — по тем или иным причинам. В конце концов, мы добровольцы, а не белые крыски из лаборатории «Группы исследования физики сознания». Но все-таки жаль. Опыт, даже неудачный, будучи проанализирован, помог бы избежать ошибок.
    Не стоит о неудачах. Что ни придумывай, жизнь всегда заканчивается, причем точно известно, чем именно. Как-то прочитал в предисловии к тому моего любимого Ремарка: не то важно, что герои умерли, важно, как прожили. Первый, Второй, Третий и все остальные, известные и неизвестные, смогли побывать там, где до них бывали единицы, столкнуться с тем, что по сей день считается невероятным. Чего еще можно пожелать?
    Даже если мне не повезет, и я не смогу вернуться… Будет, о чем вспомнить — там, в неведомой Q-реальности. Сегодня был рабочий день — почти наверняка последний мой рабочий день в университете. Обычные практические занятия, Киевская Русь, язычество. Я спешил, хотел отпустить студентов пораньше. Не вышло — окружили, полчаса закидывали вопросами. Им в самом деле интересно, они думают, читают, им — не все равно. Я могу не волноваться — ни за них, ни за себя.
    

    Все данные по грядущему «погружению» рекомендуется свести в таблицу. Бог весть зачем. Не думаю, что Джек Саргати собирает их и анализирует. Хотя — кто знает? Опыты требуют системы.
    Честно признаюсь, скопировал таблицу из Журнала № 2, внеся соответствующие изменения. Кое-что решил не заполнять ввиду полной ясности ответа.
    

    Таблица «погружения»
    Номер и дата
    Формула Q-реальности (желательно с расшифровкой)
    Личные цели
    Научные задачи
    Режим защиты
    Время пребывания
    (предположительно)
    № 1.
    29-3-07
    QR-90-0
    

    Конец ноября 1917 года, Восточная Украина, граница Каменноугольного бассейна и Войска Донского.
    

    Реальность без «искажений».
    

    Изучение эпохи.
    Исследование изменений и «ветвлений» реальности и их закономерностей.
    Изучение особенной Q-реальности, как части Ноосферы, проведение серии опытов.
    

    С — обычный
    Не менее пяти условных лет (до 1923 года)
    

    Честно говоря, не вижу от такой «формализации» особой пользы. Но — пусть будет. Более точные ориентиры «высадки» оставляю в отдельном файле вместе с указанием использованного варианта программы. Мотивировать их не стану, тут имеет место то, что именуется «узкопрофессиональными интересами». Среди прочего, именно там находится стратегический «перекресток» с развитой железнодорожной сетью, что резко увеличит мобильность моего «виртуала».
    До сих пор не решил, как его (меня!) будут звать. Q-travellers избегают использовать собственное имя (тоже примета!). Но и совсем чужое брать не хочется. Привыкать долго и неудобно.
    С именем-отчеством просто. Надеюсь, мой дед не откажется одолжить на время. Не Дед-Кибальчиш, имя ему, участнику «той единственной» самому понадобится. Мой второй дед, от которого остались ФИО — и единственная фотография…
    Фамилия… Первую попавшуюся брать не хочется, известную — опасно, распространенную — скучно. Что за удовольствие стать Ивановым или Сидоровым! Романовым? Спасибо!
    Значит, нужную фамилию экспроприируем — в силу революционной целесообразности и по праву победителя!
    Возраст «виртуала» уточнять не стану. Обычно в Q-реальность мы попадаем «на пике», в полный биологический «максимум». Иного и не требуется.
    Итак, моему «Q-виртуалу» (мне! мне!) осталось сесть в поезд. Задача № 1, причем не такая легкая. Ноябрь 1917-го, только что заключили перемирие, сотни эшелонов идут с фронта, товарищи солдатики празднуют дембиль, засыпая табачок в «Декрет о мире»…
    Можно и подробнее.
    

    «Эти несколько дней путешествия и дальнейшие скитания мои по Кавказу в забитых до одури и головокружения человеческими телами вагонах, на площадках и тормозах, простаивание по много часов на узловых станциях — ввели меня в самую гущу революционного народа и солдатской толпы… Прежде всего — разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе… И невидно или почти невидно сильного протеста или действительного сопротивления. Стихия захлестывает, а в ней бессильно барахтаются человеческие особи, не слившиеся с нею. Вспомнил почему-то виденную мною раз сквозь приотворенную дверь купе сцену. В проходе, набитом серыми шинелями, высокий, худой, в бедном потертом пальто человек, очевидно много часов переносивший пытку стояния, нестерпимую духоту и главное всевозможные издевательства своих спутников, истерически кричал:
    — Проклятые! Ведь я молился на солдата… А теперь вот, если бы мог, собственными руками задушил бы!..
    Странно — его оставили в покое.»
    

    Свидетель надежный — Антон Иванович Деникин. Едва ли генерал сильно сгустил краски. В поезде мы с ним не встретимся, будущий Главком проехал этим путем чуть раньше. На всякий случай можно спросить кого-нибудь более нейтрального, допустим… Хоть того же Евгения Винокурова. Стихотворение «Вагон в 1918 году»:
    

    «Казалось, лишь представься случай — и в щепки разлетится он, — трещал певучий и скрипучий, вконец раздерганный вагон. И средь толчков вагонных резких ворчащий проводник пронес фонарь над водорослями женских тяжелых спутанных волос. Ругался кто-то: — Тише, леший! — Солдат храпел впервые всласть, измученный, переболевший и возвращающийся в часть…»
    

    Пятый, Шестой, все остальные! Надеюсь, вы мне уже позавидовали?
    Кажется, начинаю тянуть время. Все! До завтра!
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0 5–4
    

    Гамадрила пришла к нему под утро, в белом неверном рассветном огне, когда доклад был уже дописан. Привычка брала свое: несколько страниц аргументов, по пунктам, с «а» и «б», рекомендации, выводы. «Шапка» на полстраницы. По давнему опыту общения с «начальством» он помнил, что «оно» не любит, когда документ слишком велик. Если заинтересуется сутью, тогда уж…
    Подумал над названием, макнул перьевую ручку в чугунную чернильницу. Подписал. Тут и появилась Гамадрила. Мощным толчком бросила тело вверх, ухватилась руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли, в полете развернулась винтом на 180 градусов — и приземлилась на пустой стул возле окна. Иной свободной мебели в гостиничном номере не было.
    — Привет, Q-traveller! — Гамадрила махнула лапой… рукой. На ней оказался белый костюм с жилеткой, белые кожаные туфли на пуговицах. Стетсоновская шляпа, трость, золотая цепь поперек живота, тяжелый «болт» на пальце с ярким солитером…
    — Первое… — Гамадрила на миг задумалась, скорчила серьезную мину. — Ты прошел полный процесс Q-адаптации. По возвращении не забудь описать в Журнале, твоим последователям очень пригодится. Заняло это около… четырех месяцев и прошло не так уж мучительно. Легкое раздвоение личности, сны, «глюки», спор фактически с самим собой… Не спятил? Порядок!
    Пальцы щелкнули, блеснул огонь бриллианта.
    — Второе… Ты убедился, что неискаженная Q-реальность ничем не отличается от «реала», от настоящего 1918 года. Различий, кроме тех, что ты сам вызвал, не наблюдалось. Все остальное — «эффект бабочки», как и предполагалось. Ценно, ценно!
    Пальцы поскребли по жилетке, извлекли золотой «брегет». Щелкнула крышка.
    — «Река Времен в своем стремленьи…» Это, стало быть, третье. Отрицательный результат — тоже результат. Но другого ты не ожидал, правда? В любом случае антибольшевистское движение останется раздробленным и не сможет по-настоящему объединиться. Иначе быть не может — против Красной Идеи нет ничего, кроме слова «нет». Можешь больше не стараться, в «реале» и так все перепробовали с известным результатом.
    Он не отвечал, не спорил, не пытался возражать. Гамадриле проще — вызвала летающее «блюдце», включила молекулярный синтезатор, подбросила Маркову сто тысяч АКМ-ов. Никаких проблем!
    — И последнее…
    Гамадрила энергично, с угуканьем, почесалась, ткнула рукой… лапой в сторону сложенных стопкой листов бумаги.
    — Доклад о создании Национального фронта? Перебор, перебор. Ты уже попробовал — и убедился. В «реале» Гражданская война знала любые комбинации — на не союз «белых» с «красными». Ты же и это знал заранее, так? Генетическое отторжение, «европейцы» против «азиатов», классовая борьба, цивилизация и дикость, последствия петровских реформ — как ни объясняй, следствие одно и то же. Рудневы и Железняковы будут убивать Чернецовых и Марковых. И наоборот — тоже с заранее очевидным итогом. Sit ut sunt aut non sint!
    Гость приподнялся, поправил шляпу на затылке, подмигнул:
    — Но ты все-таки попытался! Ну, будем считать, что сие — эксперимент. Результат известен? Известен. Все, свободен! Гуляй, пей, влюбляйся, становись фельдмаршалом, женись на королеве. Займись своими ноосферными исследованиями, наконец! Ты даже же о них умудрился забыть, авось отвлечешься. Пой, забавляйся, приятель Филибер! Это твой Мир, твой сон. «Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Просыпаться придется в Аду. А пока — веселись, веселись, веселись!
    Подпрыгнула мячиком, развернулась в полете винтом на 180 градусов, ухватилась лапами за бронзовую люстру…
    — Весели-и-и-ись! Проснешься в Аду-у-у-у!
    Он помахал рукой разыгравшейся Гамадриле, подождал, пока гость растает в лучах рассветного майского солнца, улыбнулся.
    Доклад Атаману Войска Донского был готов.
    
* * *

    — Вчера похоронили, — Чернецов вздохнул. — Там, в станице, церковь, местный священник согласился, чтобы в ограде. Я и сам еле успел, был у Сала, пока сообщили… Наши все, понятно, расстроены, Мионковский — так вообще, они же друзьями были…
    Я кивнул. Серафим Попов, заштатный священник, служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребывал на покое, с января Великого и Страшного 1918-го добровольно вступил в отряд Донских Зуавов. Вечная память!
    Кибальчиш и сам был невесел. Друзей убивают, на то, увы, и война. К такому привыкаешь, как ни страшно это звучит. Смерть — ежедневная лотерея, сегодня ты, завтра — я. Неделю назад от случайной дурной пули погиб сотник Мусин-Пушкин — константиновец, когда-то приручивший «Кольт»-«картофелекопатель». Во 2-м Партизанском он командовал пулеметной ротой. Слово «автоматчик» парню очень нравилось.
    Старый священник просто умер — от обычной майской простуды. Два дня покашлял, потом слег… Смерть не только играет. Иногда она просто приходит.
    — Грустно! — Василий дернул ушастой головой, поморщился. — Ребята его любили… Знаешь, Филибер, я из-за тебя в Новочеркасск приехал. Из-за… Ну, ты понимаешь.
    Я понимал. Из-за меня. Из-за того, что лежит в роскошной кожаной папке с металлическими застежками. В разоренных лавках ничего подходящего не нашел, пришлось позаимствовать в «Осведомительном», в нашем пыточном ведомстве — не иначе из свежего «конфиската». Доклад о Национальном фронте. Сегодня как раз заседание…
    — На Правительстве ты выступать не будешь, Филибер. И нигде не будешь. Вчера наши собрались, решили. Доклад отдай мне.
    Я посмотрел ему в глаза, но ушастый отвел взгляд. Все стало ясно. Пока я разговаривал с Рудневым, в маленьком кабинете добрейшего Евгения Харитоновича «узкий круг» за чаем и бубликами обсудил проблему. Генерал-майора Чернецова специально вызвали с фронта. Мы же с ним друзья, с другом труднее спорить.
    Спорить я не стал. Африкан Петрович мудр. И все прочие — семи пядей. Один я…
    — Держи!
    Кожаная папка, металлические застежки. Может, хоть Василий прочитает?
    — Погоди, Филибер! Я должен… Мы долго говорили, обсуждали…
    Кажется, не ожидал. Наверняка приготовился убеждать, может, даже план на бумажке набросал. Или ему набросали.
    — Митрофан Богаевский считает, что сам факт переговоров сорвет наше соглашения с «левыми» — эсерами и эсдеками. Надо с ними договариваться, а не с большевиками.
    …На крыльце сидит собачка с маленькой бородкой. Глазёнки умные таращит, думы думает. Тоже умные.
    — Такие переговоры скомпрометируют Дон перед всей Россией, перед теми, кто борется с большевизмом. На нас станут смотреть, как на предателей. И не только в России. Наши союзники, Антанта…
    …А это уже наверняка братец старший. Тот не просто умен — мудр.
    — И на Дону о таком говорить не должны. Представляешь, если узнает Дроздовский? Ты же сам он нем рассказывал. И все остальные, у кого родичи убиты и замучены… Такое начнется!
    Гладко говорил мой друг Василий Михайлович Чернецов — точно на экзамене в юнкерском. Поди, заучивал, зазубривал, репетировал. Либеральные нынче времена, лет через двадцать прислали бы за мной черное авто с занавешенными стеклами… Признавайся, шпион анголо-мозамбикский в умысле на государственную измену. Колись, колись, у нас и не такие бобры кололись!
    — Филибер, ты… Слушай. Хватит об этом, а? И так невесело… Да, забыл. Отец Серафим перед смертью несколько писем продиктовал. Одно — тебе. Держи!
    Белый тетрадный листок, пополам сложенный — в обмен на папку с докладом. В самом деле запамятовал ушастый — или так в сценарии?
    О чем пишет мертвец? Загробная анафема?
    
* * *

    «…За что почтительнейше прощения у Вас, глубокоуважаемый Николай Федорович, прошу. Ибо забыл я, что долг тех, на ком Чин Ангельский — не грозить, не Адом стращать, но нести Весть Благую. Не бойтесь, сын мой, не страшитесь Зла. Открыта была мне истина, дабы и я без страха принял кончину непостыдную. Силен наш Господь! Ведомы Ему все промыслы — и наши, и Вражьи. Не быть тому, что чрез Вас хотел Враг в мире нашем свершить. Расточатся козни его бесследно, восторжествует воля Высшая, и Небеса возликуют. Вы же, невольник чужого замысла, возрадуйтесь — и смело его отриньте. Не быть по Вражьему, но по Божьему только. Посему смело от Ада отвернитесь, дабы к сонму праведных прилепиться, ибо Ад — не ваша абстракция, не „логика“, но черная бездна, боли неизреченной полная…»
    
* * *

    — Плевать мне на политику, Филибер! На интриги, на министров с генералами. Ты! Как ты мог?! Ты всех предал — всех нас, и живых и мертвых! Ты своих Зуавов предал, Филибер!..
    
     
      …Служили два товарища, ага.

      Служили два товарища, ага.

      Служили два товарища в однем и тем полке…

     

    
    — Ты! Ты же нам, Филибер, надежду дал, всему Дону. Мне — дал! Я уже не верил. Улыбался, заставлял других верить — не верил! Все, крышка, вата, амба! И тут ты, Зуавы твои… Я даже под Глубокой надеялся, когда нас крошили, что ты придешь, выручишь. И ты пришел! У меня такого друга никогда не было — и не будет уже. Филибер, как ты мог, как ты мог!..
    
     
      …Вот пуля пролетела и ага.

      Вот пуля пролетела и ага.

      Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал…

     

    
    — Теперь ты с «красными», с краснюками, зовешь большевиков спасать… Знаешь, застрелись! Или рапорт подай — или просто убирайся, чтобы твои же Зуавы тебя, как врага, не шлепнули. Нет! Не тратят на таких, как ты, пуль — живьем в землю зарывают. Только не примет земля Иуду. Будь ты, проклят, Филибер, я теперь в жизни никому верить не смогу!..
    
     
      …Тады ему я руку протянул.

      Тады ему я руку протянул.

      Ему я руку протянул — он руку не берет…

      Служили два товарища ага.

      Служили два товарища в однем и тем полке…

     

    
    
* * *

    Букет я купил прямо у входа в Атаманский дворец. Шустрая девчушка подскочила, затараторила. «Господин офицер, господин офицер…» «Господину офицеру» было не до цветов, но знакомые грозди сирени заставили остановиться. «Моника Лемуан», любимый сорт. Искусили…
    Все к лучшему, даже сирень. Нет, не «даже» — тем более. Ясный майский день, шумная улица, букет в руке.
    Гуляем!
    По чужому городу, по земле, так и не ставшей родной, мимо незнакомых людей, с которыми никогда уже не подружиться, даже не узнать имен. Вперед, вперед, без цели, без надежды, без смысла…
    Май 1918-го. QR-90-0 — Q-реальность, минус девяносто, без искажений и изменений. Я шел по Новочеркасску.
    Эксперимент окончен. Можно веселиться. Гулять. Дышать сиренью. Радоваться. В Ад возвращаться нет смысла. «Черная бездна, боли неизреченной полная…» Скоро перестанут спасать даже наркотики. Сколько «погружений» в запасе? Хорошо, если два. Один раз я еще могу ошибиться, имею право.
    Я шел по городу, по шумной лице, но яркие краски гасли, покрывались патиной, исчезали под грязным истоптанным снегом. «Постройте личный состав…» С этого я начал — с построения, как и полагается по уставу. Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Дрейман. Юнкер Васильев… Почему-то казалось, что я имею право. Право Творца, право демиурга хренова… Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский. Юнкер Рудкин… Построить компьютерных человечков, нажать кнопку «Enter»… Повоевать захотелось, судьбы Мира порешать, теории проверить… Компьютерные человечки построились, побежали вперед, запели про Маленького Зуава. «В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора…» Портупей-юнкер Иловайский, юнкер Мусин-Пушкин, штабс-капитан Згривец… И покрылось небо квадратами, ромбами, и наполнилось небо снарядами, бомбами… Поскакали кевларовыми пастбищами свинцовые кони.
    Маленькие Гавроши увидят Мадрид. Ни разу не был, но знаю… Обижаются, поди!
    Юнкер фон Приц… Не погореть бы Принцу за связь с Иудой и предателем! Карточку «The Metropolitan Magazine» ему завещать, что ли? Пригодится на подпольной работе… «Упадет с эстакады картонным ящиком — я знаю, что все это — не настоящее». Мир не виноват, каждое Время имеет свои правила, пока их соблюдаешь…
    — Генерал!..
    Я отвел букет от лица. Мотоцикл. «Harley-Davidson», модель 18-J 1916 года, точно такой же как у меня. Только причалил к тротуару, водила — широкоплечая жердь в мотоциклетном шлеме, еще не успел снять очки.
    Снял…
    — Хорошо, что я вас заметил, генерал. То есть… Вы ведь разрешили называть вас Филибером?
    Без хрестоматийного пенсне узнать Дроздовского было мудрено, разве что по голосу. Лицо сразу помолодело, стало каким-то беззащитным… добрым.
    — Надо поговорить, Филибер!
    Блеснули знакомые стеклышки. Пенсне на месте. Вуаля! Михаил Гордеевич, Белый Рыцарь, в красе и славе своей. «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Щас спою!
    — Я только что узнал… То, что вы, предлагаете, невозможно! Это — преступление. Нет, хуже!.. Это…
    Я покачал головой.
    — Езжайте себе дальше, Михаил Гордеевич! Все кончено. Меня вы, скорее всего, больше не увидите, и… Хотите букет?
    Наверняка он ожидал совсем иного. Сирень взял, растерянно поднес к лицу…
    — Спасибо… Знаете, о том букете, что вы ребятам на мосту подарили уже стихи сочиняют. Но… Филибер! Я должен, я обязан вас переубедить. Вы ошибаетесь — страшно, непоправимо!..
    Я чуть не рассмеялся. Время Больших Людей — сильных, бескомпромиссных, наивных. Дроздовский примчался за мной на мотоцикле не для того, чтобы пристрелить на месте, а чтобы спорить, убеждать. Господи!..
    — Вы мне в другом помогите, Михаил Гордеевич. Вопрос имеется. Представьте себя на моем месте. Трудно, конечно, но попытайтесь. Не я, а вы в самый неподходящий момент вспомнили Нагорную проповедь. «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». И о том, что врагов своих должно возлюбить. Вспомнили — и твердо уверовали. Но все ваши друзья, даже любимая женщина, сказали то, что вы сейчас приберегли для меня. Для всех вы — Иуда. Как бы вы поступили, Михаил Гордеевич? Сдались? Капитулировали?
    Кажется, он хотел ответить сразу, резко и просто. Промолчал. Задумался. Наконец, дернул сухими губами:
    — Никогда, Филибер! Никогда, даже в тифозном кошмаре, я бы не додумался до союза с большевиками! Это не может быть, слышите! Но если бы я верил, по-настоящему верил… Я бы дошел до Ада!
    Почему все сегодня поминают Ад? Разве они знают, что это такое?
    
* * *

    «…Я сказал в себе: в преполовение дней моих должен я идти во врата преисподней; я лишен остатка лет моих. Я говорил: не увижу больше человека между живущими в мире; жилище мое снимается с места и уносится от меня, как шалаш пастушеский… Тесно мне!»
    
* * *

    Когда дрезина, слегка подпрыгнув на стыке, остановилась, Дроздовский деловито положил на колени автомат Федорова, прищурился недоверчиво:
    — Из пробной парии, только что с завода. Надеюсь, не подведет.
    — Бросьте, Михаил Гордеевич, — отмахнулся я. — Не понадобится…
    С губ едва не сорвалось: «Кому мы тут нужны?» Не сказал. Нужны! Вторая дрезина — в полусотне метров, у ближайшего телеграфного столба. Хотел достать карту, передумал. И так ясно.
    — Они уже приехали. Рискнем?
    Почему-то думалось, что в последний момент Дроздовский заспорит, начнет упираться… Нет, молча покачал головой, отложил автомат, поправил мятую фуражку.
    Соскочил на землю — ловко, на ровные подошвы.
    — Говорить, как я понимаю, будете вы, Филибер?
    Я оглянулся. Степь, подернутая желтым покрывалом сгоревшей от солнца травы, резкий силуэт террикона, пустая «железка», две дрезины, тоже пустые…
    Двое в светлой форме без погон, приехавшие на встречу посреди желтой степной «нейтралки», были уже совсем близко. Шли спокойно, не оглядываясь, широким ровным шагом. Руднева я узнал сразу. Его спутник тоже показался знакомым, хотя видел я его определенно впервые. Ростом повыше, годами постарше, крепкий, загорелый, козырек фуражки почти на самом носу.
    Я чуть не рассмеялся. Надо же, не узнать Клима Ворошилова! Расскажи кому, не поверят — ни тому, что видел, ни тому, что не определил слету. Такой же, как на портретах, только без орденов.
    Мы с Дроздовским переглянулись. Я кивнул. Пошли. День выдался жаркий, почти что летний, но я не чувствовал тепла. Легкий степной ветерок дышал январским морозом. Под сапогами трещали невидимые льдинки.
    Остановились в десяти шагах — вместе, не сговариваясь. Так же, не сговариваясь, подбросили ладони к козырькам фуражек. Никто не сказал ни слова. Я повернулся к Дроздовскому:
    — Пойду?
    Я почему-то ждал, что он улыбнется, но тонкие губы лишь еле заметно дрогнули:
    — Идите!
    Поправил китель, фуражку… Шаг, второй, третий… пятый. Под ногами хрустел лед. Горячее майское небо подернулось тяжелыми зимними тучами.
    Остановился. Повернулся. Левое плечо вперед! Руднев и Ворошилов в пяти шагах, замнаркома ближе, Первый красный офицер — за ним.
    — Здравствуйте, товарищи! Меня вы знаете. Со мной прибыл военный министр Донского правительства Генерального штаба генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский…
    Холод пробирал до костей, забирался под китель, вырывал легкие облачка пара из губ. Но это не мешало. Напротив, с каждым словом становились все легче, все спокойнее. На мгновение я замолчал, без всякой необходимости взглянул в небо, в самый зенит, затем поглядел вокруг…
    Мир был удивительно совершенным.
    Маленький, почти игрушечный, он начинался у близкого неровного горизонта, рассеченного резким конусом террикона, и заканчивался прямо у невысокой железнодорожной насыпи, возле которой стояли мы — четверо, никогда не встречавшиеся в уже сбывшейся Истории. Я зря спорил с моим Миром. В любом случае, случившееся — уже случилось.
    Пора? Пора!
    — Михаил Гордеевич! Товарищи! Встречи хотел я — и только я, поэтому прежде всего хочу сказать вам всем большое спасибо. Надеюсь, все это не отнимет много времени…
    Слова рождались легко, можно было не напрягать голос, меня не перебивали. Если бы не холод! Они его не чувствуют, для них день по-прежнему жаркий, правильный… настоящий.
    Кому-то достается Звездный час. Мой час был Ледяным.
    — Вы все знаете, что в стране идет Гражданская война. Но кровь, что уже пролилась — первая. В ближайшие месяцы заполыхает вовсю, погибнут не тысячи — миллионы. Я не стану пророком и не раскрою военной тайны, если скажу, что сейчас загорятся Волга и Сибирь. Восстали чехословаки, советская власть на Востоке падет. Мы с вами сражались эшелонами, теперь в бой пойдут фронты…
    Руднев и Ворошилов быстро переглянулись. Знают! Тем лучше.
    — Когда идет война, о ее причинах быстро забывают. В бой ведут ненависть и жажда мести. В гражданской войне победителей не бывает, кто бы ни одержал верх, он получит разоренную обескровленную страну. То, что называют причинами: аграрная проблема, права фабричных рабочих, положение инородцев — все это можно решить без всякой войны. Более того, в мирное время реформы провести во много раз легче. Власть формируется свободными выборами — такая, какую пожелает народ…
    Вновь остановился, глотнул ледяной воздух… Убедительно? Едва ли. «Дело не программах, дело в крови». Саша права.
    — Но сейчас даже не это важно. На нашу землю пришел враг. Немцы у Луганска и Ростова. Большевиков обвиняли в Брестском предательстве, но сейчас с захватчиками сражаются именно они, не «белые». На Кубани Автономов пытается создать Народную армию, чтобы остановить врага. Удастся ли, не знаю, это не в нашей власти. Я предложил объединить силы Донецко-Криворожской республики и Войска Донского, чтобы задержать германские войска, не пустить их на Дон и в Каменноугольный бассейн. И те, и другие ответили «нет». Поэтому… Поэтому я попросил о встрече, чтобы вы сказали это друг другу в лицо. Повторите, товарищи и господа! Мы не хотим защищать Родину от врага, потому что слишком ненавидим своих же земляков. Мы отдадим оккупантам страну, но продолжим воевать друг с другом. Повторите, проговорите вслух, в полный голос — и постарайтесь понять, что это значит на самом деле. Господин Дроздовский! Товарищ Руднев! Товарищ Ворошилов! Вы клялись в любви к Родине, к ее народу — так скажите об этом еще раз! Скажите!..
    Ледяной ветер. Ледяной холод. Ледяной час.
    

    — Господа представители Донского правительства! Мы не отталкиваем протянутую руку, напротив, зовем под наши знамена всех, кому дороги интересы трудящихся, рабочих и крестьян России и всего мира. Мы призываем вас признать власть Советов и перейти на сторону народа. Не станем никому мстить, объединим армии и дадим отпор германским империалистам. Защитим наше Социалистическое Отечество! Но ни о каком сотрудничестве с контрреволюцией не может быть и речи, помещики, буржуазия и реакционное офицерство — враги трудового народа, мы будем сражаться с ними до последней капли крови! Господин Дроздовский, вы честно воевали за Царя. Возьмите теперь оружие, чтобы защитить трудовой народ!..
    

    — Господа представители Донецко-Криворожской республики! Если вы еще не забыли, что вы — русские, дети России, если помните, на какой земли родились, если дороги вам могилы отцов и дедов, забудьте о страшной химере большевизма. Совдепия — не Россия, не Родина. Переходите к нам, мы никому не будем мстить, примем вас как братьев, как русских, мы создадим армию и освободим нашу страну. Но о сотрудничестве с большевизмом, с антинародной Красной армией не может быть и речи. Мы будем воевать, будем убивать и умирать, пока не очистим Россию от коммунистической скверны. Господин Руднев! Господин Ворошилов! Если вы честные офицеры, если вы честные люди — становитесь в ряды тех, кто защищает Родину!..
    

    Ледяной час заканчивался. Холод уходил, таяли льдинки под ногами, повеяло привычным майским теплом. Вместе с морозом исчезал и Мир — сжимался, темнел, смыкался у самого лица. Пропал силуэт террикона, сгинула насыпь «железки», серым туманом подернулись лики тех, кто только что обрек себя и страну на повторение Истории, кто вернул Реку Времен в ее законное русло.
    Тесно мне!
    Я закрыл глаза, прощаясь с Миром. Тьма! Но сквозь мрак я вновь, в который раз, увидел знакомое мертвое лицо. Алексей Максимович Каледин смотрел, не мигая, в его недвижном взгляде не было ничего — ни сочувствия, ни осуждения. Он просто пришел, чтобы увидеть. Когда-то и Донской Атаман пытался воззвать к друзьям и врагам, убедить, усовестить. Тогда Война только рождалась, было еще не поздно. Не смог. Слова кончились, как кончаются патроны. Последним словом стал патрон. А я еще осуждал, вас, Алексей Максимович!..
    Шагнул вперед, не открывая глаз — сквозь тьму, сквозь подступающую черную бездну, полную неизреченной боли.
    Запрокинул голову.
    — Спасибо, господа! Вероятно, я должен сейчас сказать, что неправ, может быть, даже извиниться. Вы потратили на меня драгоценное время, столь необходимое для Войны! Но я не стану извиняться. Я прав! Я прав! Я прав! Слышите? У меня просто не осталось больше слов…
    «Номер один», карманный «Маузер» модели 1910 года. Привет, солдатик!
    Целься в грудь Маленький Зуав! Целься!.. Это очень просто. «Пиф-паф!» — и всё.
    Пиф-паф!
    
* * *

    Он упал не сразу. Качнулся назад, выпрямился, несколько секунд постоял с прижатым к сердцу пистолетом. Наконец, рухнул — лицом в траву, словно кто-тот невидимый подтолкнул в спину.
    Никто не сказал ни слова. Стояли недвижно. Молчали. Наконец, высокий человек в пенсне и мятой фуражке медленно, словно нехотя, шагнул к упавшему, присел рядом, коснулся пальцами запястья.
    Подождал.
    Встал, не спеша одернул китель.
    Двое в светлой форме без погон ждали. Человеку в пенсне явно не хотелось ничего говорить, он поморщился, дернул сухими губами, но слова не шли. Наконец, выдохнул негромко, почти брезгливо:
    — Все, господа. Переговоры, как я понимаю, окончены.
    Люди в светлой форме переглянулись. Тот, кто был пониже ростом, подошел к телу, наклонился, скользнул пальцами по шее, нащупывая артерию…
    — Вы правы, господин военный министр. Переговоры окончены.
    Все было ясно, но никто не уходил. Ждали. Мгновения текли, несла свои воды Река Времен, трое, только что спрямившие ее русло, стояли у обрыва. Вода вскипала, пенилась, по серой поверхности неслышно скользили тени…
    — Господа! — голос человека в пенсне внезапно разорвал тишину. — Если у вас еще осталась… Если… Этого не было, господа! Генерал Кайгородов погиб от случайной пули.
    Невидимая Река зашумела, волны ударили в берега, плеснули прямо на желтую траву… Никто не заметил. Стояли молча. Думали.
    — Товарищ Кайгородов погиб от вражеской пули, — невысокий в светлой форме говорил негромко, но в речи его звенел металл. — Он погиб за то, что почитал своим долгом.
    — От немецкой пули! — тот, кто еще не произнес ни слова, подошел ближе, сдвинул фуражку на затылок, взглянул человеку в пенсне прямо в глаза. — Германские империалисты пытались сорвать переговоры о совместных действиях армий Каменноугольного бассейна и Дона. Мы отомстим за кровь товарища Кайгородова!
    Бешеная Река вышла из берегов, волны затопили степь, серая хлябь с каждым мгновением поднималась все выше, тени наливались свинцовой плотью, подступали со всех сторон. Воды невидимой Реки стали стеной, окружили, взметнулись прямо к горячему небу…
    — Когда вы начнете наступление на германском фронте, — голос человека в пенсне неожиданно дрогнул. — Донская армия не будет вести военных действий против сил Донецко-Криворожской республики. Можете снимать войска с наших границ. Вооружение из прифронтовой полосы мы передадим вашим отрядам. Это… Это все, что я могу сделать, господа.
    Призраки сгинули, вышедшая из берегов Река растаяла без следа. Остался горячий день, желтая степь, далекий террикон у горизонта, недвижное тело у ног тех, кто посмел бросить вызов свинцовым волнам. Они этого не знали. Еще не знали.
    Михаил Гордеевич Дроздовский вновь присел на корточки, взялся на руку, все еще сжимавшую «Маузер» модели 1910 года. Подождал немного. Резко выпрямился:
    — Господа, пульс! Он… Филибер жив!..
    
* * *

    Ад — черная бездна, полная неизреченной боли — не отпускал, тянул в свои глубины. Кровь из простреленного сердца толчками выплескивалась наружу, текла по груди, по расстегнутому кителю, по высохшей траве, по рукам тех, кто пытался приподнять тело и наложить самодельную повязку. Сердце билось, захлебываясь кровью, и с каждым ударом Ад отступал, пустел, становился логической абстракцией, пугалом для суеверных старушек.
    Зато не ушла боль. Он очнулся от боли. Застонал от боли. Попытался закричать. Кровь плеснула в горло.
    Он не мог думать, но мог чувствовать. Не только боль — что-то еще не позволяло уйти, скользнуть обратно в только что покинутую бездну. Что именно, он не понимал, удивлялся, пытался сообразить… Что — или кто? Мир, не желавший умирать со своим Творцом? Те, кому он был нужен этом Мире? Или просто день — яркий майский день года от Рождества Христова 1918-го — не желал вмещать в себя еще одну смерть?
    Он так и не понял. Огорчился.
    Открыл глаза.
    

    Лабораторный журнал № 4
    29 марта.
    Запись двадцать первая.
    Нашел песню про зуава. Слова Константина Подревского, музыка Бориса Прозоровского.
    
     
      Пой, забавляйся, приятель Филибер,

      Здесь, в Алжире, словно в снах,

      Темные люди, похожи на химер,

      В ярких фесках и чалмах.

      В душном трактире невольно загрустишь

      Над письмом любимой той.

      Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

      И напев страны родной:

      В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав,

      Кричи «ура»!

      Много дней, веря в чудеса,

      Сюзанна ждет.

      У ней синие глаза

      И алый рот.

      В плясках звенящих запястьями гетер,

      В зное смуглой красоты

      Ты позабудешь, приятель Филибер,

      Все, что раньше помнил ты.

      За поцелуи заплатишь ты вином,

      И, от страсти побледнев,

      Ты не услышишь, как где-то за окном

      Прозвучит родной напев:

      В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав,

      Кричи «ура»!

      Много дней, веря в чудеса,

      Сюзанна ждет.

      У ней синие глаза

      И алый рот.

      Смуглая кожа, гортанный звук речей

      Промелькнуть во сне спешат.

      Ласки Фатимы, и блеск ее очей,

      И внезапный взмах ножа.

      В темном подвале рассвет уныл и сер,

      Все забыто — боль и гнев.

      Больше не слышит приятель Филибер,

      Как звучит родной напев:

      В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора.

      Целься в грудь, маленький зуав,

      Кричи «ура»!

      Много дней, веря в чудеса,

      Сюзанна ждет.

      У ней синие глаза

      И алый рот.

      В путь, в путь, кончен день забав,

      В поход пора…

     

    
    Начало эксперимента: 29 марта 2007 года, 11.43.
   

   

    

     TIMELINE QR -90-0+40
    

    Двое, давно покинувшие молодость, шли по аллее огромного, утонувшего в буйной весенней зелени кладбища. Не спешили. Мужчина лет шестидесяти в дорогом сером костюме и золотых очках опирался на тяжелую трость. Левая нога не слушалась — отставала, цеплялась за гравий носком модного ботинка. Мужчина не обращал внимания — привык, но быстро идти не получалось, и его спутнику приходилось сдерживать свой шаг. Этому было далеко за семьдесят, он был высок, худ и абсолютно лыс. На голой голове вызывающе торчали огромные уши. Костюм носил скромный — неопределенного темного цвета в крупную клетку. Из нагрудного кармана выглядывал кончик недорогой авторучки. Оба несли букеты, совершенно одинаковые. Сирень, большие тяжелые грозди.
    Обоим приходилось бывать на этом кладбище часто — гораздо чаще, чем хотелось, поэтому они почти не смотрели по сторонам. Лишь иногда замедляли шаг возле знакомого креста, молча переглядывались, шли дальше.
    Остановились возле Главного Мемориала — огромной темной пирамиды, окруженной сотнями надгробий без оград. Мрамор, серая «крошка», потускневшее золото, скромная «бронзянка», скрещенные кости и «адамовы головы» на эмалевых овалах.… Кресты, кресты, кресты… Тот, кто был постарше, кивнул, и оба прошли к самому высокому, блестящего черного гранита. Золотые буквы, еще не успевшие потемнеть и осыпаться, ярко горели на майском солнце. «Михаил Гордеевич Дроздовский. 1881–1954». Тот, кто был моложе, прислонил трость к массивном камню «голгофы», выпрямился. Руки по швам… Смирно!..
    — Не скажу, что любил, — резко бросил ушастый. — Но вождей не обязательно любить. Без него совсем кисло стало. Плохо! Уходим, Сережа, уходим — в Небесный поход!..
    Мужчина в сером костюме, молча кивнул, взял в руку трость, не удержал… качнулся. Твердая сухая рука сжала его локоть, поддержала. Тот, кого называли Сережей, виновато улыбнулся:
    — Всю жизни был инвалидом. С детства — очки, теперь… Спасибо, Василий Михайлович!
    — Кто бы жаловался! — старик фыркнул, дернул подбородком в сторону долгого ряда могил. — Им жаловаться надо, не вам. Они и хромать не могут. Не гневите Бога, полковник!
    Дальше шли молча, не останавливаясь. Задержались лишь возле серого надгробия под массивным крестом с заметным издалека изображением Тернового венца. Букеты увядших цветов, старый венок у подножия… «Генерал от инфантерии Марков Сергей Леонидович. 1878–1935». Ушастый неодобрительно покачал головой.
    — И здесь розно лежим. Удельные княжества! Там Дон — тут, понимаете ли, Кубань. Где угодно, только не рядом. А мы еще удивляемся, что продули! Вот она наша Россия — Сережа. Все, что уцелело…
    — Это вы гневите Бога, ваше превосходительство, — за толстыми стеклами очков мелькнула невеселая усмешка. — От «красных» и такого не осталось, им своих из рвов по косточке доставать приходится… Наши, между прочим, тоже отдельно. Места не хватило, вы же знаете.
    Старик не ответил, шевельнул плечом. Дальше шли, уже не оглядываясь — цель была близка. Ушастый спешил. Полковник Сережа старался не отставать, трость тяжело вдавливалась в гравий, на висках проступили капельки пота…
    — Ну, вот… Считайте, дома.
    Еще один крест — темно-красного, в цвет засохшей крови, гранита. «Партизанам Юга России. Дон. Кубань. Терек. Каменноугольный бассейн». Скрещенные кости, «адамова голова». Длинный ряд фамилий на плите…
    Стояли молча, долго. Старик незаметным движением вытер влажные глаза.
    — А знаете, чего сейчас пишут? — почти что выкрикнул он, пытаясь преодолеть смущение. — Пиитишка краснопузый вирш сочинить изволил. Про нас, про это кладбище. «Все-таки — русские. Вроде бы — наши. Только не наши скорей, а ничьи…» Вот, извините за непотребное слово, сволочь!
    — Они тоже проиграли, — полковник вновь усмехнулся, на этот раз не скрываясь. — Господа мак-си-ма-лис-ты. Теперь пытаются делить Россию. Как они изволят выражаться, «которую мы потеряли». Они потеряли — не мы… Ну, пойдемте? Это рядом…
    
* * *

    На могиле не было камня. Зеленая трава, невысокий деревянный крест, аккуратные буквы «серебрянкой»: «Капитан Филибер. 17. III. 1958».
    Ушастый замер, сглотнул, попытался что-то сказать. Сдержался. Стоял долго, не двигаясь, казалось, даже не дыша. Наконец, резко вскинул голову:
    — Ну, с ним все ясно. Но вы-то, Сережа, куда смотрели? Еще бы написали: «земгусар»! Ни фамилии, ни звания, ни года рождения, ни…
    — Николай Федорович так распорядился, — полковник отреагировал удивительно спокойно. — Только «Филибер» — и дату смерти. И еще сирень посадить — сорт «Моника Лемуан». Крест — это уже Ольга Станиславовна настояла. А «капитан» — я.
    — Сирень? Ах да!..
    Ушастый положил букет подножию креста, полковник последовал его примеру. Помолчали…
    — А знаете, Сережа, когда вы позвонили мне в Новочеркасск, в госпиталь, — старик заговорил негромко, неуверенно, будто опасаясь собственных слов. — Когда сказали, что Филибер… В первый миг я… Нет, не обрадовался, не посмел бы. Но почувствовал, прости Господи, кубыть расстрельный приговор отменили. Не удивляйтесь! Филибер считал, что с его смертью Мир исчезнет. Может, и шутил, с него сталось бы. Но я-то почти поверил! И ждал… Стыдно признаться, конечно. Как такое может быть? Один человек — и Мир… Хотя в наше время с этими… ядерными бомбами…
    — «Ядрёными», — полковник вздохнул. — Николай Федорович их именно так величал, у меня теперь на лекциях с языка срывается. А еще заставляю курсантов мощным прыжком подбрасывать тело на три метра и хвататься за горизонтальный сук… Вы что, Филибера не знали, Василий Михайлович? От его шуточек сам Марков плакал. Мир исчезнет! Нет, нет! Николай Федорович был оптимистом…
    Двое стояли у деревянного креста под ясным безоблачным майским небом в котором незаметно для людских глаз таяли черные ромбы и серые, в цвет закаленной стали, квадраты. Тихий ветер, запах сирени…
    — Оптимистом… — ушастый тоже вздохнул, провел рукой по мокрому лицу. — Всю жизнь с ним ругались, с оптимистом. Он же, Сережа, был уверен, что мы не проиграли! Представляете? Чушь какая! Мы что, сражались за диктатуру то-ва-ри-ща Фрунзе? Вот она, наша Россия — Донской монастырь! А эти… Слыхали, хотят орлов на кремлевских башнях пентаграммами заменить? Да я лучше снова в Сальские степи уйду!
    — Пентаграммами, говорите? — Генерального штаба полковник фон Приц поправил золотые очки, поглядел на почти незаметные в густой небесной синеве черные ромбы. — Не-а, не позволим. Будьте покойны, ваше превосходительство!
    
7 марта — 23 мая 2007 г.

   

  

  

   

    Валентинов А.
    Нуар
   

   
    — Я читал, что вас убили пять раз в пяти разных местах.
    — И каждый раз это была сущая правда.
    Из фильма «Касабланка»
   
   

    

     Часть первая
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Октябрь 1942 года.
     

     — Женщина для тебя — дырка между ebljami, — с вызовом бросила &, надевая мою шляпу. — Хуже ты относишься только… только к мужчинам. Вот!..
     Мельком взглянув в зеркало, сдвинула шляпу на левое ухо и, явно оставшись довольной, бухнулась в кресло.
     Я шевельнул губами, мысленно повторяя сказанное.
     Кивнул.
     — Для четырнадцатилетней — неплохо. По крайней мере, свежо.
     — Пятнадцатилетней, — &, наморщив нос, резким движением поправила выбившуюся из-под шляпы черную прядь. — Три дня назад у меня, между прочим, был день рождения. Я подарка ждала!..
     Не глядя пошарила по столу, нащупала папиросную пачку.
     — Авто ты, дядя Рич, мне все равно не подаришь, слабо тебе, но какую-нибудь мелочь…
     Папироса была уже во рту, но до зажигалки & еще не добралась. Своей пока не обзавелась, а до моей старенькой IMCO надо тянуться через весь стол.
     — А ты цветочки прислал, словно на похороны.
     Я снова кивнул, соглашаясь, поглядел на костлявое недоразумение в кресле и в очередной раз пообещал, что больше никогда не приглашу несовершеннолетнюю язву в дом. Как бы ни напрашивалась, как бы ни скулила. «Попьем чаю, попьем чаю!» Хорошо еще, вовремя спрятал коньяк. Как чувствовал!
     — Нечего сказать? — &, довольно улыбнувшись, покосилась на зажигалку. — Дядя Рич, а если я закурю?
     — Сама знаешь, что будет.
     Присев к столу, я достал новую пачку. & утащила «Галуаз», которые я держал для гостей, а в кармане пиджака ждала своего часа испанская «Фортуна». Вовремя спохватившись, отложил подальше — курить при детях я себе не позволял.
     — А вот не знаю!
     &, внезапно скривившись, сдернула с головы ни в чем не повинный головной убор, провела худой ладошкой по волосам.
     — Не знаю, дядя Рич! Такой, какой ты есть… Ты давно должен был сдать меня немцам, еще во Франции. Не потому, что я еврейка… То есть, не только потому. Зачем тебе лишние глаза? Только не говори, что вы с папой дружили. Папа был тебе нужен, а я даже в говорящие попугаи не гожусь.
     — Репертуар несколько подгулял, — я открыл пачку, повертел в пальцах, вновь отложил. — Все решаемо. Сейчас я выйду из дому и кликну первый же полицейский патруль. А всем знакомым скажу, что ты без спросу выбежала из пансиона за мороженым… Я буду очень убедителен.
     Папироса, выпав изо рта, беззвучно упала на пол, но & даже не заметила.
     — Да, дядя Рич, ты бываешь очень убедителен…
     Резко встала, отвернулась.
     — Что делаешь — делай быстрее. Так, кажется, говорил ваш Иисус? Когда здесь высадятся англичане, у меня тоже появится возможность сдать тебя первому же патрулю. И я тоже буду очень убедительной!
     — Это вариант…
     Я снял полотенце с заварочного чайника, расставил чашки по скатерти, достал сахарницу.
     — Только тебе надо заранее все продумать, чтобы потом не сбиться… Садись, чай на столе!
     & негромко фыркнула, но все же соизволила обернуться и проследовать к ближайшему стулу.
     — Эти твои русские привычки, дядя! Еще бы самовар поставил — на десять ведер, чтобы сапогом раздувать… Я уже все продумала, могу даже написать книжку. Значит так…
     На миг замолчала, наморщила лоб:
     — Когда папу убили, ты забрал его машину, схватил меня и увез в ближайшую гостиницу…
     — Мимо, — отхлебнув чаю, рассудил я. — Какая гостиница? Боши бомбили шоссе и все городишки на пути, даже отдельными домами не брезговали. Вместе с беженцами отходила армия, всё перемешалось… Я ведь советовал твоему отцу ехать на запад, а не на юг!
     & размешала ложечкой сахар, кивнула.
     — Да, все было иначе. Ты свернул в сторону от шоссе, чтобы нас не разбомбили, и поехал проселками на запад. В каком-то маленьком городе мы остановились, чтобы найти бензин. Ты снял комнату, очень дорого, весь дом забили беженцы. В ту ночь ты меня изнасиловал…
     Она прикрыла глаза, неторопливо поднесла чашку ко рту, легко подула.
     — Да! Так оно и случилось. Мне было страшно, очень страшно, а ты был очень тяжелый, от тебя пахло табаком, я старалась не плакать…
     Открыла глаза, усмехнулась.
     — Надо будет какой-нибудь роман полистать. Как, ты говорил, того писателя-извращенца зовут? Мсье Nabokoff? Жаль, что он напишет про свою дуру Лолиту только через пятнадцать лет. Я ничего не перепутала?
     — В 1955-м. Ты права, описания у него удачные, есть чему поучиться. Но можно поступить проще. Когда попадешь в Штаты, найми безработного журналиста, из тех, что побойчее, и никакой Набоков не понадобится. После войны книги про страдания изнасилованных еврейских девочек будут в цене.
     & задумалась, затем резко мотнула головой:
     — Не хочу! Все будут тыкать мне в спину пальцами, а для моих родственничков я стану чем-то средним между библейской грешницей и уличной проституткой. Я лучше другое напишу! Ты не дал мне погибнуть, отвез сюда, и я стала помогать Сопротивлению. Ты был самым большим героем, а при тебе я — маленькая еврейская героиня. Мы с тобой спасали людей и переправляли оружие подполью. Или не оружие, что-нибудь другое, не важно, выдумаю потом… Только, дядя Рич, ты моих американских родственников не знаешь. Они все равно меня будут поедом есть.
     Отставила в сторону недопитую чашку, поглядела жалобно.
     — А может, не будешь меня в Штаты отправлять, дядя Рич? Я ведь скоро вырасту!
     Отвечать я не стал. Прошел к комоду, выдвинул верхний ящик.
     — Родственников пошлешь подальше. Кстати, насчет подарка. Купишь себе сама, только не спеши тратить все сразу.
     & недоверчиво повела носом.
     — И сколько ты мне дашь, дядя? Как всегда, десятку?
     Чековая книжка с негромким стуком упала на стол.
     — На этот раз чуть побольше. Тут сто.
     — Сто франков? — теперь в ее голосе звенела радость, искренняя, детская. Целых сто франков! Конфеты, пирожные, контрабандная «Кока-кола», флакончик приличных духов. Новая кукла…
     — Долларов, — вздохнул я. — Сто тысяч американских долларов. Книжка на твое имя, но лучше тебе подождать до совершеннолетия и сразу завести себе толкового юриста. Родственникам пока ничего не говори. Будешь сочинять свою сказку — не называй настоящих имен, ни живых, ни мертвых. А лучше ни о чем не пиши.
     & притронулась пальцем к чековой книжке, отдернула руку. Оскалилась — зло, по-взрослому.
     — Значит, я стою сто тысяч, дядя Рич?
     Выговорила глухо, неуверенно, словно воздухом подавилась. Я покачал головой.
     — Ты пока ничего не стоишь, ты — даже не дырка между ebljami. Допивай чай, а я пока выйду перекурю.
     Надел шляпу, привычно сдвинул ее на левое ухо, закусил зубами папиросный мундштук.
     Шагнул к порогу.
     — Ты — сволочь, дядя Рич! — ударило в спину. — Ты — мерзавец, подлец… Убийца! Не нужны мне твои сраные деньги!..
     Я прикрыл дверь.
     — Все равно я тебя люблю! — донеслось из несусветной дали, с края света. — Рич, я тебя люблю!.. Люблю!
    

    

     

      Дикторский текст:
     

     Нуар — отрицание цвета. Белого нет, есть только серый и черный. Серый вечер и черная ночь — больше в этом мире ничего не случается. Вселенная Нуар невелика, конечна и очень проста. Мужчины носят плащи и шляпы, пьют коньяк и много курят, женщины красивы и аккуратно причесаны, они тоже курят, говорят с легкой хрипотцой в голосе — и предают при первой же возможности. В Нуаре нет высоких чувств и трепетных идеалов, в нем правят инстинкты, выгода и холодный расчет. Но победителей нет — и быть не может. Нуар — серо-черный мир неудачников, мир несбывшихся надежд и растоптанных иллюзий. 
     Нуар — далекое прошлое. Появившись на свет в годы Великой войны, он стал ее смутной тенью и одновременно отрицанием. Война — это кровь и грязь. Война — это мужество и самопожертвование. В Нуаре, мире теней, где даже кровь походит на грязь, подвиги совершать некому и незачем, Нуар негероичен по определению, в нем не штурмуют Берлин и не водружают флаг над Иводзимой. Но есть иная сторона. В серо-черном мире не убивают миллионами, Смерть там по-прежнему — трагедия, слово с прописной буквы. Люди Нуара остаются людьми, а не статистическими единицами в военных сводках. Мужчины и женщины не спешат расставаться с жизнью, но и не рвутся уничтожать себе подобных, не идут в атаку, не расстреливают заложников. Они пьют, много курят и предают друг друга. 
     Война кончилась, умерла, Нуар прожил немногим дольше. Его должны были забыть — и его забыли. Серо-черная тень исчезла навсегда. 
     В победившем Дивном Новом мире Нуар смешон, нелеп и не политкорректен. Мужчины там слишком похожи на мужчин. Женщины излишне напоминают женщин. Серый вечер и черная ночь беспардонно реальны, словно сама Жизнь. 
    

    

     

      Общий план. Побережье Западной Африки.
      Январь 1945 года.
     

     Он вдруг понял, что думает на чужом языке. Не поверив, вдохнул поглубже, прокатил по рту горошинами несколько первых попавшихся фраз. Слова казались слишком короткими, сухими — и неожиданно злыми, словно собачий лай. Немецкий? Английский? Французский? Пока не важно, главное — вспомнить.
     Человек сжал пальцами холодный мокрый металл, прикрыл глаза. Смотреть все равно не на что — ночь, туман над морем, пустая палуба.
     Он забыл…
     Паспорт спрятан в левом кармане пиджака. В нем — фамилия с именем, вымышленные, но давно ставшие привычными. Настоящее имя он тоже помнил, помнил, кто и откуда. Жизнь первая, жизнь вторая… Сейчас, кажется, начинается третья. Все прочее пока оставалось загадкой. Зимнее море, холодная громада корабля, чужие слова на языке, туман, туман, туман…
     Brouillard, brouillard, brouillard…
     Человек, пошарив по карманам пальто, вытащил картонную папиросную коробку, без всякого интереса взглянул на этикетку. Зажигалка нашлась в другом кармане, но курить не хотелось. Во рту было горько и неожиданно сухо.
     «Мама мыла раму». Что может быть проще?
     Maman lave le cadre…
     Человек, машинально повторив нелепую фразу про «lе cadre», провел влажной ладонью по лицу. Не беда, язык он вспомнит, поймет и все остальное. Страшно не это, не чужое море и пустая безлюдная палуба…
     
      
       Mon ami, mon ami,

       Je suis malade 

       ais cette douleur d'o

      

     
     Человек закусил губу, взглянул прямо в мутные глаза тумана и наконец-то выдохнул полной грудью:
     
      
       Друг мой, друг мой,

       Я очень и очень болен.

       Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

       То ли ветер свистит

       Над пустым и безлюдным полем,

       То ль, как рощу в сентябрь,

       Осыпает мозги алкоголь.

      

     
     Он был совершенно трезв, но высохший рот внезапно обожгло глотком дрянного коньяка, когда-то выпитого в случайных гостях. Его не приглашали, напросился сам, помогло какое-то шапочное знакомство…
     
      
       Голова моя машет ушами,

       Как крыльями птица.

       Ей на шее ноги

       Маячить больше невмочь.

       Черный человек,

       Черный, черный,

       Черный человек

       На кровать ко мне садится,

       Черный человек

       Спать не дает мне всю ночь.

      

     
     Убить Есенина решили в Париже, куда поэт приехал весной 1923 года. Идея была из самых глупых, бесперспективных во всех отношениях, но как раз перед этим сорвались две давно и тщательно подготовленные акции — в Крыму и на Кавказе — и кто-то в штабе поспешил реабилитироваться. Добыча казалась легкой и доступной, поэт же был сам виноват. «Мать моя родина, я — большевик». Убивали и за меньшее.
     Наскоро собрали группу, проверили оружие. 25 мая Есенин должен был читать «Исповедь хулигана» в театре Дункана.
     Исполнители, двое офицеров из Болгарии, бывшие галлиполийцы, стихов не читали. Уже второй год они мостили дороги где-то в горах, и возможность прикончить большевика, вне зависимости от фамилии и ранга, казались им подарком судьбы. Поэт? Тем хуже для поэта. Нашего Гумилева чекисты жалеть не стали!
     Покушение все же не состоялось. В последний момент кто-то, чуть ли не сам Кутепов, сообразил, что такого подарка большевики не заслужили. Ретивых офицеров, поблагодарив, отправили обратно, а штабс-капитан Родион Гравицкий, надев взятый напрокат фрак, напросился в гости к известному театральному репортеру Фернану Дивуару. Намеч[1].
     Штабс-капитан Гравицкий получил ясный и однозначный приказ: встретиться с Есениным, пока тот еще трезв, наговорить гадостей и пообещать верную пулю, если поэт хоть раз еще позволит себе похвалить большевиков и Большевизию. Штабс-капитан понял приказ правильно, но исполнил по-своему. Тогда-то и пришлось хлебнуть дрянного коньяку. Он еще удивился. Вроде бы и Франция, и бутылка прямиком из департамента Шарант…
    

    

     

      Затемнение. Париж,
      май 1923 года.
     

     — У вас чужие глаза, Родион… И голос… Тоже чужой, словно вы надели не только фрак, но и чье-то тело. Когда я вас заметил, то почему-то подумал: вот он, мой Черный человек!.. Я тоже читаю газеты. Когда умрет Ленин, эти хулиганы сначала растопчут Троцкого, а потом вспомнят и обо мне. Но бежать? Нет, не уговаривайте. Между прочим, вы не первый и даже не десятый, все вокруг вырядились в черные перья и принялись дружно каркать. Кстати, вы тоже в черном! Не обижайтесь, меня часто заносит, к тому же мы оба выпили… Ужасный коньяк! И лица тоже ужасные, и воздух, и страна. Вы заметили? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства. А вы, Родион, предлагаете остаться?
     — Да. Вы ничего не выиграете, станете тосковать, сильно пить, может, даже перестанете писать стихи. Зато будете жить — назло всем этим громилам и шарлатанам. Читать книги, думать, просто дышать воздухом. Радоваться, горевать… Жить! Переживете Ленина, Троцкого, Сталина, а в году этак 1960-м получите визу — и приедете домой, чтобы плюнуть на их могилы.
     — Если бы вы были зеркалом, Родион, я бы бросил в вас тростью! Прямо в переносицу, чтобы вдребезги.
     — Не поможет. Знаете, Сергей Александрович, когда-то мне казалось, что историю легко изменить. Достаточно знать расписание, время прибытия к следующей станции…
     — Поезд — всего лишь груда грязного железа, его создал человек, и человек им управляет. Изменить же людей не сможет и Бог, даже если Он вправду существует. А еще есть Судьба — у каждого своя. Не согласны, Черный человек?
     — Не согласен! Люди созданы по Его образу и подобию, значит, в их силах не только изменять миры, но и творить их. Я не верю в это, я просто знаю… Извините, Сергей Александрович, меня, кажется, тоже занесло…
     — Прямиком в пустыню, на гору Искушения. «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их…» Не выйдет, Черный человек! У меня есть Родина. А что вы можете мне предложить? Разбитое зеркало?
     — Пожалуй… «Месяц умер, синеет в окошко рассвет…»
    

    

     

      Общий план. Побережье Западной Африки.
      Январь 1945 года.
     

     
      
       ...Месяц умер,

       Синеет в окошко рассвет.

       Ах ты, ночь!

       Что ты, ночь, наковеркала?

       Я в цилиндре стою.

       Никого со мной нет.

       Я один...

       И разбитое зеркало...

      

     
     Тот, кого звали когда-то Родионом Гравицким, привычным движением смял папиросный мундштук гармошкой, щелкнул зажигалкой, прикрывая трепещущий синий огонек от порывов ледяного ветра. Вдохнул горький дым, усмехнулся. Уже лучше. Прорвемся!
     Подумал по-русски, а затем для верности повторил вслух:
     — Прорвемся!
     Ветер подхватил слово, унес в туман, в безвидную белесую мглу. Человек, улыбнувшись, вновь поднес папиросу к губам. Ничего страшного, будем числить случившееся обычной контузией. Такое уже с ним случалось. Ударился головой о горячую таврийскую землю, скользнул в туман, в объятия серых теней. Потом открыл глаза, вспомнил свое имя, вспомнил родную речь…
     …И даже название корабля! «Текора» под бразильским флагом с вымышленным портом приписки. Каждый месяц, в последнюю среду, ближе к вечеру, а порой и после заката таинственная «Текора» заходила в хорошо знакомый ему порт. Падал трап, несколько пассажиров неторопливо спускались на причал… Местные власти прекрасно знали, что никакого порта «Santus» в Бразилии нет, есть Porto de Santos, однако привычно закрывали на такие мелочи глаза. Еще один Летучий Голландец, невелика редкость. Документы в порядке, платят щедро.
     Пассажиров «Текора» брала очень редко, грузами брезговала. Портовые грузчики, видевшие все суда на свете, считали бразильца контрабандистом, но не простым, а хитрым, работающим по серьезным заказам. Летучим Голландцем не заинтересовались даже немцы, высадившиеся в порту в конце 1940-го.
     Родион Гравицкий, давно уже ставший Ричардом Граем, тоже не слишком задумывался, откуда и зачем приходит в порт странный контрабандист. Лишь как-то раз прикинул, что неплохо бы побывать на борту бразильского «Голландца». Просто так, праздного любопытства ради.
     Довелось…
     Ветер дул в лицо, разгоняя туман, раздирая белесую пелену в неопрятные мелкие клочья. Он тоже внезапно показался знакомым — харматан, сахарский северо-восточник. Горячий, даже знойный, несмотря на зиму, он терял тепло на грани воды и пустыни, превращаясь в ледяной атлантический норд-ост. Это могло показаться совпадением, но была еще Судьба, помянутая когда-то поэтом Есениным. «Текора» под бразильским флагом, африканский ветер…
     Ричард Грай возвращался на старое пепелище. Корабль войдет в знакомый порт в последнюю среду месяца. Какого именно, пока еще неясно. В карманах пиджака — паспорт и несколько мятых ассигнаций, значит, можно взять такси, узнать у водителя месяц, а заодно число и год…
     Папироса улетела за борт, и почти сразу вновь щелкнула зажигалка. Ветер загасил огонь, человек повернулся к нему спиной, прикурил…
     Если дует харматан, значит, январь или февраль. А год? Кончилась ли война? Здесь спросить не у кого, палуба пуста.
     
      
       Никого со мной нет.

       Я один...

       И разбитое зеркало...

      

     
     Бывший штабс-капитан вдруг понял, что тогда, теплым маем 1923-го, он вовсе не собирался спасать Есенина от дурной пули. Поэт в этом не нуждался. Есенин любил маску простодушного деревенского Леля из рязанской глубинки, но в жизни наивностью никогда не страдал. Он знал, что делал — и когда читал стихи перед Государем, и вступая в эсеровскую партию, и после, когда пытался печататься в большевистской «Правде». Его ставка на Красного Льва Революции была ошибкой, но История вполне могла сделать иной поворот.
     После визита на квартиру Фернана Дивуара штабс-капитан понял, что если бы покушение не отменили, он не стал бы участвовать, отказался — но и мешать не стал бы тоже. И не только потому, что помянутая поэтом Судьба отвела ему еще целых два с половиной года. Судьбе не только подчиняются — ее выбирают.
     И все-таки хорошо, что поэт успел написать «Черного человека»…
     
      
       Друг мой, друг мой,

       Я очень и очень болен.

       Сам не знаю, откуда взялась эта боль...

      

     
     Эпизод с Есениным прошел и забылся, чтобы вспомниться через много-много лет. Но не забылось другое. Нелепая возня в майском Париже, приказы, отдаваемые и тут же отменяемые, офицеры-исполнители, не умеющие толком прятать оружие — вся эта трагикомическая оперетка окончательно убедила его, что рвущийся в белые вожди Кутепов еще более глуп и бестолков, чем казалось прежде. Ни ума, ни таланта, одни лишь амбиции, густо перемешанные с носорожьим упрямством.
     Где-то через год Врангель издал приказ о создании Русского Обще-Воинского Союза. Штабс-капитан не понял весьма прозрачного намека, когда же последовало недвусмысленное приглашение, отказался, напомнив, что уволен из армии еще весной 1921 года — по милости все того же Кутепова. Обвинение в трусости и дезертирстве выслушал спокойно, дуэлировать не пожелал — и вскоре объявился в Берлине, где был принят в Корпус Императорской Армии и Флота при Блюстителе Престола великом князе Кирилле Владимировиче. Вначале числился офицером по поручениям при генерале Обручеве, а затем уехал на Дальний Восток.
     В Париж Родион Гравицкий уже не вернулся. Туда приехал Ричард Грай, подданный Алеппо, французского протектората на севере еще не родившейся Сирии. Нелепо выглядевший паспорт с арабскими буквами-муравьями ни к чему не обязывал, зато открывал все двери — в отличие от своего «нансеновского» собрата. В порт, куда в последнюю среду месяца заходила «Текора», требовалась специальная французская виза. Ричард Грай, чиновник при министерстве образования Алеппо, получил ее без особого труда. Визу пришлось возобновлять в 1938-м, когда Александреттский санджак Алеппо превратился в Республику Хатай, а затем еще через год, после того, как Хатай стал частью Турции. Турецкий гр[2] успел обзавестись недвижимостью и завести полезные знакомства.
     В Париж бывший штабс-капитан наведывался не слишком часто — и без малейшего удовольствия. Город ему не слишком нравился, говорить с бывшими сослуживцами, таксистами и официантами, было не о чем, французская же спесь откровенно раздражала. А потом началась война, и в Париже стало опасно. Контрразведка, стряхнув сонную одурь, рьяно взялась за работу, «частым гребнем» выгребая подозрительных эмигрантов. Турецкий паспорт стал теперь слабой защитой, пришлось покупать фальшивые документы на знаменитой Сорок Второй улице, рисковать, ночевать у случайных знакомых. Когда в мае 1940-го немцы прорвали фронт, Ричард Грай вздохнул с облегчением. Можно было уезжать, благо хороший приятель, известный врач, предложил место в своем авто. Они направились на юг, хотя куда умнее было бы повернуть на юго-запад, к Нанту или Ля-Рошели…
    

    

     

      Затемнение. Юго-западнее Парижа.
      Июнь 1940 года.
     

     — Хорошо, дядя Рич, я буду послушной, буду тихо плакать, очень тихо… А… Папа действительно умер? Может, он только ранен?
     — Ты же все видела. Мне очень жаль… Марк… Твой папа был моим хорошим другом. А еще он был очень толковым исследователем, и если мы с тобой погибнем, его открытие пропадет. Или хуже, достанется немцам.
     — А что тогда будет? Мой папа врач, он не делал бомбы!
     — Немцы станут сильнее. И ты даже не представляешь, насколько. А сильному легче воевать.
     — Ты сказал: «Если мы с тобой…» «Если мы…»
     — Если мы с тобой погибнем. Дороги бомбят, даже проселки. К тому же немцы очень скоро все узнают и начнут охоту. Тебя можно было бы оставить где-нибудь здесь, спрятать, но это слишком опасно.
     — Потому что я еврейка? Очень заметно?
     — Не слишком, но всегда найдутся люди с хорошим воображением. А потом тебе воткнут в щеку горящую сигарету — и ты расскажешь про доброго дядю Рича, который увез два портфеля с бумагами… Надо тебя коротко постричь, как можно уродливее, чтобы ты стала похожа черти на что, а не на девочку из семьи парижского врача. И еще… У тебя еврейское имя, придумай себе новое.
     — А… какое? В школе меня дразнили «И». У меня инициалы AND. Если по-английски…
     — Остроумно, но слишком коротко. Прямо как типографский значок. Знаешь, есть такой, вроде скорченного человека?
     — Знаю. Только значок этот больше на змеюку похож. Скорченную… А куда мы с тобой поедем? В Америку?
     — Никуда. Бензин скоро кончится. Если не достанем, придется идти пешком.
     — А если я не смогу? Что ты со мной сделаешь, дядя Рич?
     — Разве ты хочешь знать ответ? Хватит вопросов, сейчас мы остановимся, ты переберешься на заднее сиденье и ляжешь спать. А я поеду дальше, пока есть бензин.
     — Ой, там же неудобно!
     — Вообрази себя змеюкой. Скорченной. Или типографским значком.
     — Это который &?
     — Это который &.
    

    

     

      Общий план. Побережье Западной Африки.
      Январь 1945 года.
     

     Ричард Грай, гражданин Турецкой республики, скользнув ладонью по мокрому металлу фальшборта, поднял воротник пальто, оглянулся. Можно было спуститься в бар, выпить пару рюмок, посидеть в нестойком тепле. Но видеть чужие незнакомые лица не хотелось, к тому же денег в обрез, плыть еще неведомо сколько, а он даже не узнал, какой нынче год на дворе. Сразу надо было спросить, но он пока не решился.
     
      
       О, неуверенность! Во мраке

       Меня ведёшь ты наугад...

      

     
     На этот раз французские слова уже не казались чужими и злыми. Аполлинер ему всегда нравился, хотя в данном случае великий поэт был не совсем прав.
     
      
       И вот мы пятимся, как раки,

       Всегда назад, назад, назад...

      

     
     Иногда лучше остаться во мраке под ручку с Девой-Неуверенностью, даже не зная года, месяца и числа. Порою неуверенность, нерешительность — всего лишь маски, а под ними нечто иное, куда более опасное. Для себя ты уже все понял, все решил, но еще не готов признаться, ищешь объяснения, пытаешься оправдаться и оправдать…
    

    

     

      Крупный план. Париж.
      Апрель 1943 года.
     

     — Простите? — я постарался улыбнуться как можно мягче.
     — О, нет-нет, я всего лишь удивился, что вы, иностранец, любите Аполлинера. Великий Гийом — очень сложный поэт, его даже в школе проходят факультативно.
     Парень лгал — и уже не в первый раз. Он пытался сказать нечто иное, хотя и близкое. «Вы, ру…» Спохватился, резко вдохнул теплый весенний воздух и только потом добавил «иностранца».
     «Вы, русский»! То, что я родом из России, чернявый молодой человек в сером плаще и таком же сером берете знать не мог и не должен.
     — Что вы, Шарль! Аполлинер и сам был иностранец, более того, иностранец весьма подозрительный. Насколько я помню, его даже хотели арестовать за похищение Джоконды… Ну что, пошли дальше.
     Дальше была незнакомая улица, встретившая нас большим белым транспарантом. Тяжелые черные буквы вещали: «Deutsches Soldatenkino». Рядом пристроилось такое же белое полотно с орлом — «Организация Тодта». Немцы не разменивались на таблички. И в самом деле, чего стесняться?
     Впритык к зольдатен-синематографу находился обувной магазин. На витрине модные женские туфли водили хоровод вокруг портрета Петена. Маршал довольно улыбался.
     — Скорее, иностранцу не будут понятны классики или парнасская школа. Леконт де Лиль в переводах много проигрывает. Я и сам его не воспринимал, пока как следует не выучил французский…
     За обувным, прямо поперек тротуара, стоял небольшой киоск с какой-то сувенирной дребеденью. Две аккуратные немочки в зеленой форме пытались объясниться с продавцом с помощью разговорника. Одинаковые пилотки с наклоном вправо, одинаковые черные чулки со строчкой ровно посреди крепких икр, тяжелые черные туфли, тоже одинаковые.
     — Нет, нет, Шарль, не намекайте. У нас еще уйма времени, а я давно не был в Париже. К тому же вы обещали показать этих несчастных крокодилов.
     Связной мне не понравился сразу же, в первую минуту знакомства. Внешне все было в порядке — пароль назван без запинки, глаза не бегали, парень смотрел прямо, улыбался. Место, время и даже приметы (серый плащ, серый берет) совпадали, но что-то было не так. Он представился, назвав не только имя, само собой, вымышленное, но столь же чужую фамилию. Зачем? Даже если она у него записана в пропуске, мне незачем ее знать. К тому же Шарль попытался назвать меня «товарищем». С какой стати? Приглашение в Париж прислали «лондонцы», люди де Голля. Лотарингский крест плохо уживался с красной звездой.
     А еще он очень торопился и торопил меня. Встреча назначена на шесть вечера, спешить вроде бы некуда.
     — Вас, вижу, что-то удивляет? Это? Афиша?
     «Это» было даже не афишей, а целым билбордом, как выразились бы потомки. Первая строка черным: «Посетите международную выставку!» Ниже красным, в две строчки: «Большевизм против Европы». Авеню Ваграм, 39, Зал Ваграм. И черная стрелка, дабы не заблудиться.
     — Нет, Шарль, продукция доктора Геббельса меня давно не удивляет…
     Рядом с билбордом — объявление поменьше, на этот раз вполне с афишу. Буквы серые, какие-то несолидные. «Американская плутократия — враг Свободной Европы. Лекция профессора Мадридского университета Лео Гершинина». Тоже авеню Ваграм, дом 39, но не «Salle», а помещение лектория.
     По тротуару же спешили по своим делам парижане. Хорошо одетые, улыбающиеся, довольные жизнью. Немцев тоже хватало, точно таких же ухоженных и веселых. Никто не шарахался друг от друга, не пытался обойти стороной.
     — Меня удивляет город, Шарль. Там, откуда я прибыл, все уверены, что Париж совсем другой. Патрули на улицах, редкие прохожие жмутся к стенам, а на стенах объявления о расстреле заложников…
     Парень изумленно моргнул.
     — Но это типичная лондонская…. То есть, я хотел сказать, что пропаганда, даже наша, антифашистская, неизбежно все упрощает. В городе не так и весело, мсье[3], женщины носят туфли на деревянной подошве, цены растут, молодежь мобилизуют на работы. Но Париж остается Парижем, к тому же сейчас весна…
     Шарль, улыбнувшись чуть виновато, развел руками. Я понимающе кивнул. Весна, пора любви, скоро зацветут каштаны на бульварах. Амур, тужур, бонжур, ля кур…
     «О, неуверенность! Во мраке меня ведёшь ты наугад…» Я уже знал, что убью этого парня, но все пытался объяснить, оправдать. И в самом деле! Боши в Париже уже почти три года, люди привыкли, жизнь продолжается. А парень просто волнуется, ему поручили очень важное задание, он боится сделать что-то не так, не оправдать доверия…
     «О, неуверенность! Во мраке…»
     — Ну, где там наши крокодилы?
     Крокодилы ждали нас на Площади Нации — громадные, нелепые, зеленые от патины, похожие на заблудившихся во Времени доисторических ящеров. Деловитые работяги уже успели разобраться с первым — выломав из пустого фонтана, подцепили к крану, оттащили в сторону и бросили посреди площади. Второй еще сопротивлялся, грозно щерил зубастую пасть. Металлический монстр был велик, страшен, полон холодной бронзовой ярости, он не хотел сдаваться без боя…
     Звук отбойного молотка заставил невольно вздрогнуть. Подумалось, что яростного гада пытаются дострелить. Очередь, еще одна, еще… Бронза сопротивлялась оккупантам. Слабая людская плоть смирилась. А крокодил? Что крокодил? Каштаны, весна, любовь, любовь, любовь…
     
      
       У зайцев и влюбленных две напасти:

       Они дрожат от страха и от страсти.

      

     
     Великий Гийом как в воду глядел. Два юных парижских зайчика лобызались в двух шагах от поверженного чудища…
     Памятники начали снимать осенью 1941-го, в самый разгар боев за Москву. Немцам требовался цветной металл, но дело было, конечно, не только в нескольких тоннах бронзы или свинца. Нацию побежденных в очередной раз унижали, заодно проводя тест на покорность. Вот они, ваши герои, ваши мученики, ваши любимцы — сброшенные с пьедесталов, изувеченные, разрезанные автогеном! И не бошами-оккупантами, а самими же добрыми парижанами. Лондонские газеты публиковали фотографии разбитых статуй и пустых пьедесталов, печатали списки-похоронки, а я все ждал, что у кого-то из парижан окажется не заячье сердце. Не дождался — ни выстрела в ответ, ни крика, ни писка. Съели и облизнулись.
     Просматривая очередной список уничтоженных монументов, я легко находил знакомые имена. Кондорсе, Тьер, Марат, Гюго… Но куда больше было неизвестных, о ком и слышать не доводилось. Какие-то сенаторы, министры, врачи, учителя, офицеры и солдаты, просто скульптуры из парков — рядовые заложники, попавшие в общий список. Немцы знали, что делали, уничтожая не памятники — Историю ненавистных им «лягушатников». А французы? Хоть бы бомбу кто кинул!
     Я досмотрел казнь до конца. Крокодил погиб в бою — единственный храбрец на весь город. Пока его добивали, я продумал то, что буду делать дальше. Мы пойдем с Шарлем на Монмартр, на Гору Мучеников, и я попрошу провести меня к церкви Святого Сердца. Днем там не слишком людно…
     Уезжать из города надо сразу, ни с кем не встречаясь, никому не телефонируя. Жаль! Очень хотелось сходить на лекцию к профессору Мадридского университета, борцу с заокеанской плутократией. Давно уже мечтал повидать бывшего прапорщика Льва Гершинина. Поговорить по душам, взять за лацканы, объяснить, кто он такой и чего стоит…
     Только надо ли? Лёва и так все понимает. Наша птица-говорун всегда отличалась умом и сообразительностью.
     — Ну что, Шарль? — улыбнулся я. — Забегал я вас? Еще один маршрут выдержите?
     — Конечно! Куда еще сходим?
     Парень усмехнулся в ответ. Яркие молодые губы, честные серые глаза…
    

    

     

      Общий план. Побережье Западной Африки.
      Январь 1945 года.
     

     Только через год, перед новой, последней, поездкой во Францию, Ричард Грай разгадал нехитрый парижский ребус. Убитый им связной не был ни агентом гестапо, ни сотрудником секретной службы Виши. Он честно выполнял приказ подполья — встретить тайного гостя, проводить в условленное место, а потом, если понадобится, помочь зарыть труп. В Лондоне хотели избавиться от слишком самостоятельного эмигранта, упорно не желавшего восхищаться де Голлем и даже не пожелавшего с ним встретиться. Последней каплей стали переговоры с генералом Жиро, имевшим свои виды на будущее освобожденной Франции.
     Бывший штабс-капитан был всего лишь пешкой. Но и пешка способна объявить «шах».
     Парижское подполье поспешило выполнить приказ. Ошиблись в одном: связной Шарль узнал все заранее и невольно выдал — и себя, и своих командиров. Он-то и оказался крайним. Уже мертвого, его ославили провокатором и гестаповским агентом.
     Ричард Грай не стал жалеть парня.
     

     Ветер стих, туман отступил, ушел и холод. Тьма стала гуще, но человеку почудилось, будто вдали, у самого горизонта, проступила еле заметная неровная черная твердь. Это внезапно успокоило. А еще он вспомнил число — 31 января. Просто вспомнил, без особого труда. Год — 1945-й, день недели — среда. «Текора» зайдет в знакомый порт ближе к ночи.
     Сегодня…
     Оставалось подвести итог, пусть пока еще предварительный. В сентябре позапрошлого, 1943-го, он уехал на Корсику по поручению генерала Жиро. Идея казалась перспективной — увести остров из-под длинного носа де Голля. Тот не пожелал помочь местным партизанам-«маки», не слишком жаловавшим носатого выскочку. Корсиканцев оставили умирать, но Жиро сумел подбросить оружие и в последний момент высадил преданных ему бойцов из Сражающейся Франции. 5 октября в освобожденном Аяччо, на родине Великого Корсиканца, с Ричардом Граем встретился только что прилетевший на остров эмиссар де Голля. Бывший штабс-капитан не ждал ничего хорошего от этого разговора, но совершенно неожиданно ему было предложено забыть о прошлом и начать все с чистого листа.
     «Чистый лист» находился в Альпах, в департаменте Верхняя Савойя.
     Ричард Грай обдумал все и согласился. Альпийские горы должны были стать последней точкой его долгого путешествия. Именно оттуда следовало уйти, исчезнув навеки, без следа, без памяти. Все рассчитано и взвешено, оставалось поставить точку.
     Летом 1944-го точка была поставлена. Уйти не удалось.
     Да, такое с ним уже случалось. Ударился головой о горячую таврийскую землю, скользнул в туман, в объятия серых теней. Контузия под Мелитополем, потом еще одна, на Каховском плацдарме… Но тогда штабс-капитан открыл глаза всего через пару часов. Во фронтовом госпитале, а не на чужом корабле с фальшивым портом приписки — в мире, где его не было больше полугода…
     Попытка к бегству не удалась. Его вернули — на пепелище, на выжженную землю. Если он не ошибся, и сегодня «Текора» войдет в порт, придется начинать все сначала. Сперва разобраться с тем, что случилось, потом…
     Человек беззвучно дернул губами. «Потом» — будет потом. Для начала требуется попасть в город. Нужные печати в паспорте остались, но за эти месяцы многое наверняка успело измениться. Могут завернуть на пограничном пункте. Могут и арестовать, особенно если там сейчас англичане. Если же в городе вновь утвердились хозяева-французы, риск ничуть не меньший. Длинноносый де Голль все-таки победил, и по всей Прекрасной Франции, от Парижа до самых до окраин, покатилась волна «зачисток». Благо, поводов хоть отбавляй: коллаборационизм, помощь врагу, само собой, сотрудничество с гестапо. Расстреливают часто даже без всякого трибунала, просто убивают, в лучшем случае запирают за решетку для будущих показательных процессов. Зайчики-патриоты, забыв страх, возгорелись всепожирающей страстью. Сколь сладостно мстить врагу, особенно если безопасность полностью гарантирована! Ричард Грай вспомнил виденные совсем в ином мире фотографии остриженных наголо женщин — им тоже мстили, срывали одежду, мазали грязью, водили по улицам под свистки и улюлюканье, избивали, а порой и убивали. Едва ли здесь будет иначе. Где все эти герои были пару лет назад?
     Бывший штабс-капитан попытался разглядеть хоть что-нибудь в черной тьме, подступившей к самому борту. Нет, не увидеть, даже если берег уже близко…
     Могут ли вспомнить о нем? Конечно! Предателей и врагов ищут всюду, и в первую очередь среди Сопротивления. Победителям нужна их История. Собственные ошибки и даже откровенную измену следует списать на других, кому нет места у праздничного стола.
     Если не арестуют прямо в порту… Может, и не арестуют, потому что не ждут. Ричард Грай, специальный представитель Французского Национального комитета, погиб далеко отсюда — среди альпийских вершин, в департаменте Верхняя Савойя. Впрочем, не обязательно погиб. Исчез, пропал без вести, перебежал к врагу — нужное подчеркнуть. Значит, есть некоторый временной запас, можно сказать, люфт. Пока удивятся, пока наведут справки…
     Ричард Грай вновь дернул губами, пытаясь улыбнуться. С непривычки вышло не слишком ловко, не улыбка — гримаса боли.
     Ничего, прорвемся! Как любил говаривать незабвенный Липка: «Это еще не смерть, господа!»
    

    

     

      Крупный план. Полуостров Галлиполи.
      Март 1921 года.
     

     — Это еще не смерть, господа! — наставительно заметил Липка, передавая кружку прапорщику Льву Гершинину. Тот, торопливо плеснув мутной жидкости из бутыли, с шумом выдохнул воздух, приложился…
     Я поглядел с немалым интересом. «Ракы» — даже не таврический самогон, это куда страшнее. Не смерть, конечно, но…
     …Вдохнул, выдохнул, закряхтел, моргнул изумленно.
     — Ребята-а, всякое пил, но чтобы такую га-а-адость!.. Закусить ничего нет?
     — Барствуем, прапорщик? — осведомился я, затягиваясь мерзкой турецкой папиросиной. — Расстегай на четыре угла часом не желаете? Здесь вам, между прочим, не Одесса.
     Лёва обиженно засопел, став внезапно похожим не на своего тезку — Царя Зверей, а на сильно отощавшего тюленя. Длинный, мордатый, с нелепыми усиками под тяжелым крупным носом… Плыл, бедняга, по Мраморному морю, не угадал направление, врезался прямиком в берег — да и заполз аккурат на поганое Голое Поле.
     К марту в Галлиполи стало совсем худо. Проели и пропили всё, вплоть до обручальных колец. Впереди же — ничего, только черная безнадега.
     — Жра-ать хочу! — простонал Лёва-тюлень. — Если бы вы знали, ребята-а, как я хочу жра-ать! Ку-у-уша-а-ать!..
     — Где уж нам, да, — невозмутимо согласился Липка. — Мы же с Родионом только что из ресторации. Между прочим, на эти деньги можно было купить консервов. Но, кажется, проголосовали единогласно?
     Липка — штабс-капитан Фёдор Липа — в мирной обстановке практически лишен эмоций. Вне боя он вообще незаметен. Невысокий, белесый, словно стертый. Лицо — взглянешь и забудешь. Если же станешь присматриваться, поймешь только то, что там чего-то явно не хватает. Даже странно: и нос, вроде, на месте, и губы, и светлые брови. А все равно, не выходит полный комплект.
     В бою штабс-капитан совсем другой. Но этого, другого Липку, вспоминать не хочется.
     — Ку-у-уша-а-ать! — вновь протянул прапорщик. — Вы по себе, ребята-а, не меряйте, я очень большой и очень толстый!..
     Привстал, оглянулся безнадежно.
     — К «серёжам», что ли, сходить? У них всегда жра-атва есть. Федюня, ка-ак посоветуешь?
     — О-о, это мысль! — длинный палец штабс-капитана уткнулся прямо в свинцовое от туч небо. — У стрелков сенегальского контингента, в просторечии именуемых «серёжами», паек отменный. Исполнишь им «Лазаре воскресе», спляшешь краковяк, на коленках поползаешь. Может, и подкинут чего.
     Есть у Липки дурная манера — ни слова в простоте, особенно когда требуется подкузьмить нашего Льва. Но тот уже привык. Не только не обиделся, но даже кивнул согласно. Негры-сенегальцы охотно меняли продукты, но просить «просто так» — пустой номер.
     Помянутые «серёжи» скучали совсем неподалеку, шагах в сорока. После вчерашней драки «дроздов» с корниловцами французско-сенегальские патрули стали дежурить прямо между нашими палатками. Больше никто лагерь не охранял. Ни часовых, ни дневальных…
     Голое Поле дичало и зверело. Первые недели еще как-то держались, помнили устав, но уже к новому, 1921 году все покатилось под откос. Сначала пошли в ход кулаки, потом пьяные «дрозды» принялись обстреливать палатки, выбирая те, где начальства гуще.
     «Ракы» мы решили приговорить почти посреди лагеря, на берегу гнилой речушки с непроизносимым названием Биюкдере. Бросили на землю какой-то деревянный хлам, сверху постелили шинели. Чудесное место с видом на двухэтажный краснокирпичный дом, где разместился штаб. Пусть смотрят и завидуют, не жалко!
     — По второй, — вздохнул я, отбирая у Льва кружку. — А третью оставим на потом. Разговор есть.
     Ради этого разговора я согласился потратить последние деньги от проданного перстня на бутылку жуткой «ракы». Не всякая беседа — на трезвую голову.
     — Погоди, — мрачным тоном проговорил Гершинин. — Я та-анку сочинил. Сейчас прочитаю…
     — Это какую? — вздернул светлую бровь Липка. — «Рено» или «Марк»?
     Лев нахмурился зимней тучей, вскинул голову.
     
      
       Что нам до статуй и их изгибов,

       До роз и тюльпанов на празднике мая:

       В спирте с водой прополоскать мозги бы,

       Когда их больно тоска сжимает!

      

     
     Не проговорил — пророкотал. Странное дело, но в миг поэтических излияний речь нашего тюленя меняется, да так, что хоть к Станиславскому парня отправляй. И согласные на месте, и тон соответствует.
     — «И их изгибов» — зияние, — сухо отреагировал Липка, — «больно тоска сжимает» — трюизм.
     Немного подумав, резюмировал:
     — Давай еще!
     Лев не заставил себя просить. Приосанился, надул щеки:
     
      
       Как язвой, заревом запад застлан,

       А небо стало угрюмо-сизым;

       Занозой месяц заткнулся снизу

       Напротив места, где солнце гасло.

      

      
       Пейзаж пронизан угарным дымом,

       Горят деревни, с морозом споря,

       Ведь край суровый, залитый горем,

       Забыт стал ныне Отцом и Сыном...

      

     
     Выдохнул, уперся взглядом в носки собственных давно не чищеных сапог. Штабс-капитан скривился, явно хотел что-то сказать, но в последний миг раздумал. Я тоже воздержался от оценки. Бедному Льву, нашему горе-капитану Лебядкину, и так достается, и по делу, и не слишком…
     Но не хвалить же такое!
     На этот раз пили молча. Даже Лёва не сопел, глотал тихо, только носом дергал. Закурив новую папиросу, я прокашлялся, прогоняя горечь, поставил кружку посередине, с бутылью рядом.
     — Господа офицеры!..
     Липка дернулся — устав у парня, можно сказать, в крови. Вставать не стал, но поправил воротник, посерьезнел взглядом. Лёва не отреагировал никак. То ли слышал, то ли нет.
     В нашей тройке я — главный. Штабс-капитан, как и Федор, но опережаю его по производству. Мы с ним ровесники, Гершинин на год старше… По крайней мере, если верить документам.
     — Докладываю обстановку. С ноября прошлого, 1920-го, года наше начальство в лице командира 1-го пехотного корпуса его превосходительства генерала Кутепова, в просторечии именуемого Носорогом, а также Фельдфебелем и Кутеп-пашою, с переменным успехом ведет войну с личным составом. В штабных документах это действо именуется борьбой за дисциплину. Всем присутствующим уже приходилось сиживать в сарае с пышным названием «Губа», посему от подробностей воздержусь…
     Послышался тяжелый вздох. Бедного Лёву выпустили из Губы-сарая только позавчера. Сидел он там три дня, паек же получал хорошо если половинный.
     — На яхту «Лукулл», где сейчас пребывает Главнокомандующий, штаб посылает доклады под грифом «В Багдаде все спокойно». Однако Кутеп-паша, пусть и дурак, но понимает, что эта бордель негритянская ничем хорошим не кончится. Тем более, наши союзнички, господа французы, тонко намекают, что помянутую бордель они больше терпеть не намерены.
     Недавно корниловская рота одержала великую победу над сенегальским патрулем. Ни в чем не повинных «серёж», честно выполнявших начальственный приказ, избили в хлам. На месте французов я бы уже выкатил пулеметы.
     — Поэтому Кутепов решил действовать иначе. В ближайшие дни он предложит всем желающим покинуть армию и перейти на положение беженцев. По прикидкам штаба, таковых будет не менее четверти личного состава. Остальных же начнут подтягивать фронтовыми методами, вплоть до расстрелов. Французы вроде бы дали добро.
     — Ра-асстрелов?! — вскинулся Лёва. — О чем ты, Родя? Ка-акие ра-асстрелы?
     — Такие, — шевельнул бледными губами Липка. — Это еще ничего, в Новороссийске Носорог предпочитал вешать. Видать, веревки у него все вышли… Я тоже об этом слыхал. Всякое нарушение дисциплины будет приравнено к дезертирству — со всеми вытекающими. Кстати, судить намерены не только за нарушение устава, но и за лишние разговоры. Как ты говоришь, Родион, за мыслепреступления. Чужих глаз здесь нет — шлепнут и прикопают. Французам плевать, мы для них хуже негров.
     Гершинин втянул голову в плечи, засопел обиженно.
     — У меня, между прочим, желудок больной…
     — Ты хотел сказать «большой», — уточнил я. — Сие тоже фактор, кормить нас лучше не станут, но даже не это главное…
     От возмущения Лёва даже привстал, но я поднял руку.
     — Минуту! Даже не это главное. Сейчас весна 1921-го. Большевики только что задавили Кронштадт, скоро падет Грузия. На Дальнем Востоке разбит Семёнов, Приморье держится только благодаря японцам. С другой стороны, британцы уже торгуют с Советами, лимитрофы Прибалтики заключили мир… Что мы здесь делаем, ребята, в этом Галлиполи? Играем в солдатики?
     Ответом было молчание, тяжелое, долгое. Наконец Липка вскинул голову.
     — Господин-штабс капитан, это есть мыслепреступление в чистом виде, да!..
     Ударил бесцветным взглядом, дернул уголками губ.
     — То есть, ты хочешь сказать, Родион, что всем желающим выдадут беженские документы? И отсюда можно будет уехать?
     Я улыбнулся в ответ. Федор Липа все понял сразу. Гершинин же укоризненно покачал большой головой:
     — Что ты говоришь, Родя? Ты же офицер, ты присягу да-авал! Это наш долг, мы за Россию сра-ажаемся! Когда Вра-ангель сюда в январе приезжал, он твердо обеща-ал, что весной мы вернемся. Говорят, высадка на-амечается, на Кавка-азе. Там ка-аждый человек будет нужен. А ты дезертировать предлага-аешь?
     Удивляться не приходилось. Лёва — странный парень. То о желудке своем безразмерном сокрушается, то начинает вещать, как два ОСВАГа разом.
     — Не дезертировать, — терпеливо пояснил я, — а воспользоваться мудрым предложением командования. Война кончилась, мы ее проиграли вчистую. Никакого реванша в ближайшие годы не предвидится. Все, что может Врангель, это отправить нас куда-нибудь в Болгарию или Сербию. Кому повезет, тот устроится в деревенскую полицию, остальные пойдут батрачить или ямы рыть. Неужели у тебя других планов нет?
     Гершинин взглянул исподлобья:
     — Я, между прочим, в Новороссийском университете обуча-а-ался.
     Мы с Липкой переглянулись, но комментировать не стали. За эти месяцы пришлось выслушать с дюжину вариантов жизнеописания нашего Льва. Совпадали они лишь в одном: Одесса и гимназия Илиади. Остальное разнилось. Гершинин, если ему верить, умудрился побывать и в галицийских окопах, и в застенках ВЧК, и в штабе генерала Бредова. Университет — это уже что-то новое.
     — Дева-а-аться нам некуда, Родя, — чуть подумав, продолжил Лёва. — Что в Ста-амбуле творится, ты не хуже меня знаешь. Тара-аканьи бега нам, что ли, устра-аивать? А из Турции без па-аспорта не выехать. Его в нашем, русском, посольстве купить можно, но та-аких денег во всем Га-аллиполи нет. Даже если через гра-аницу переберемся, без на-адежных документов нас даже ба-атраками не возьмут. Разве что в А-африку завербоваться можно, верблюдов по Са-ахаре гонять.
     Липка многозначительно цокнул языком. Перевод не требовался. Хитрый Лев, оказывается, уже все вызнал. А еще о присяге толковал!
     — Еще какие соображения? — поинтересовался я.
     Гершинин дернул широкими мягкими плечами. Верблюды его, похоже, не вдохновляли.
     — В Африку не хочу, — невозмутимо заметил Липка. — Соображение же вот такое. Допьем эту дрянь и выслушаем мнение старшего по званию и производству, да. Я к этому мнению заранее присоединяюсь.
     Бутылка с мутной «ракы» уже зависла над кружкой. Я одобрительно кивнул.
     — Принято! Только вот насчет Африки не согласен. Ребята! Никому мы, русские, не будем нужны, ни в Париже, ни на Огненной Земле. Везде придется горбатиться, чтобы на хлеб с водкой хватило. Но есть еще соображение. Совдепия нас не забудет, значит, лучше отправиться куда-нибудь подальше. В Северо-Американские Штаты не хочу, а вот в Африке…
     Жуткий турецкий самогон на миг сбил дыхание.
     — Да, в Африке… А точнее, во Французском Марокко, южнее Касабланки, есть город Эль-Джадира. Лично я намерен направиться именно туда. Но это далекая перспектива, а насчет Стамбула…
     Я передал кружку штабс-капитану и на всякий случай оглянулся. А вдруг его превосходительство генерал от инфантерии Кутепов изволил устроить личный сыск — подполз, маскируясь под кучу мусора, и сейчас подслушивает?
     — Мы подадим рапорта и получим беженские справки. С ними нас пропустят в Стамбул. С собой обязательно захватим оружие, пригодится. Лев прав, границу нам не перейти… по суше.
     — Так-так, — прокомментировал Липка и внезапно, диво дивное, улыбнулся.
     — Именно. В порту полно кораблей. На приличную посудину нас не возьмут, но мало ли тут ходит всякой левантийской мелочи? Завербуемся хоть кочегарами, не помрем. А там — по обстановке.
     При слове «кочегарами» бедный Лев вздрогнул. Штабс-капитан взглянул не без иронии, но усугублять не стал. Гершинин же сгреб огромной ручищей пустую бутыль, поглядел на свет…
     
      
       Когда хромым, неверным шагом

       Я приплетусь сквозь утра тюль,

       Когда невраз, вразброд, зигзагом,

       По мне рванут метлой из пуль;

       Когда метнет пожаром алым

       Нестройный залп на серый двор...

      

     
     Подставил кружку, тряхнул посудину. Раз, другой.
     Капнуло…
     Тюлень, он же Царь Зверей, пошевелил ноздрями, вздохнул безнадежно:
     
      
       ...А я уныло и устало

       Ударюсь черепом в забор —

       Тогда лишь только я узнаю,

       Что составляет наш удел:

       В небытие иль в двери рая

       Ведет конец житейских дел...

      

     
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года.
     

     …И только ступив на сушу — на мокрый, подернутый тонким нестойким ледком причал, он понял, что проснулся окончательно. Железный борт «Текоры» возвышался рядом, дыша зимним холодом, но Ричард Грай вдруг сообразил, что после нескольких дней плавания в памяти не осталось ничего, кроме смутных обрывков. Ни утра, ни дня, ни вечера, только ночь, только пустая палуба.
     Ветер-харматан в лицо, черное пятно средь черной тьмы…
     Да был ли он там вообще? Мысль показалось настолько дикой, невозможной, что тут же захотелось остановиться и оглянуться. Корабль никуда не исчез, огромный, тяжелый. Электрический огонь пылал, разгоняя вечернюю тьму. Все реально, все — настоящее.
     Оборачиваться не стал, останавливаться тоже. Хватит и того, что по трапу он сошел один. Чему удивляться, если и на палубе он никого не встретил, и в каюте… Ричард Грай дернул губами. Не было никакой каюты! И бара не было, и выпитой им перед самым прибытием стопки коньяка. Остались какие-то пятна разноцветные, тени, далекий неясный шум. Так уходит из памяти короткий сон.
     Человек попытался улыбнуться. Ничего, он проснулся!
     — Вам сюда, мсье! Паспортный контроль.
     Служивый в форме говорил по-французски, значит, англичане уже отсюда ушли. Бывший штабс-капитан подумал об этом мельком, равнодушно, хотя именно гостей с Альбиона следовало опасаться в первую очередь. Британцы давно уже хотели задать ему несколько интересных вопросов. Как пишется в соответствующих объявлениях, «Wanted». Зато удивило лицо встречающего. Вместо цинковой казенной физиономии, на которой равнодушие спорит с презрением, — легкая растерянность, даже страх.
     — Что-то не так, сержант?
     Усатый «ажан»[4] явно хотел промолчать, но все-таки не удержался.
     — Только что проиграл десять франков, мсье. Поспорил с сослуживцем насчет вашего корабля, «Текоры». Недавно мы получили официальное разъяснение, что этого судна не существует. Нет в природе! Его приход даже запрещено регистрировать, мсье. Я здесь в порту временно, переведен из районного комиссариата — соседнего, тут рядом. Вот и решил, что здешние парни меня просто разыгрывают, байки травят. Сами понимаете, мсье, Летучий Голландец, пассажиры-призраки… Не знаю, что писать в отчете, мсье.
     Стало ясно, что «Текора» давно сюда не заходила. А сегодня появилась — только ради него одного.
     — Почему — призраки? — все-таки удивился он. — Мало ли кого по морю возят?
     Сержант, согласно кивнув, предупредительно открыл тяжелую деревянную дверь, прошелестел скороговоркой.
     — Мсье, я знаю, что такое государственная тайна. Если вам надо куда-нибудь позвонить без свидетелей…
     Ричард Грай покачал головой. Мы всё пытаемся объяснить, даже то, что объяснить невозможно. Иначе слишком неуютно станет жить. Проще уверить себя, будто видел сон. Или что несуществующий корабль привез шпиона, выполнившего секретную миссию.
     Бывший штабс-капитан положил паспорт на полированное дерево столешницы, присел, закрыл глаза. Его о чем-то спрашивали, он что-то отвечал. А потом перестал, просто сидел на стуле, молчал, ничего не слыша, кроме легкого, еле уловимого стука собственного сердца. Пропустят, задержат, оставят в порту до следующего прихода бразильского Голландца… Велика ли разница? Он часто уезжал и возвращался, и каждый раз было что-тo нужно. Спешил, беспокоился, строил планы, ждал встречи.
     Теперь — ничего. Вообще ничего. Из ниоткуда в никуда.
     — Ваш паспорт, мсье Грай. Добро пожаловать во Французскую Африку! Но визу надо обязательно продлить, советую обратиться к консулу, к мсье Тарджану.
     К консулу?! Ах да, он же теперь турок, не казак. Здається, добре обернувся. Как дальше у Гулака-Артемовского?
     — Да, конечно. Обязательно обращусь. Спасибо!
     «I як воно зробилось так, що в турка я перевернувся?»
     

     Первый паспорт, полученный им в этом мире, был чехословацкий. В Вооруженных силах Юга России, а позже в Русской армии Врангеля прекрасно обходились без лишних формальностей. Если требовалось, штаб выдавал отпечатанную на старой машинке бумаженцию, командир полка ставил подпись. Что-то похожее штабс-капитан Гравицкий получил в Галлиполи. Не сразу — его рапорт поначалу завернули, велев явиться в каменное двухэтажное здание штаба, этаж второй, комната в торце. Менее всего хотелось видеться с Кутеповым, но штабс-капитану повезло. Его принял дроздовец Витковский, с которым, по крайней мере, можно было разговаривать на человеческом языке. «Дрозд» посетовал, что затея с увольнением дала неожиданный результат. Рапорта стали подавать не штафирки, попавшие в армию по мобилизации, а ветераны. Последствия очевидны и печальны. О чем будут говорить остающиеся, узнав, что армию бросил бывший юнкер Гравицкий, начавший борьбу с большевиками еще в октябре 1917-го? В лагере много молодежи, таких же юнкеров, у которых впереди целая жизнь. Если имеются какие-то трудности, штаб готов помочь, в разумных, конечно, пределах…
     Объясняться штабс-капитан не стал, пообещав вернуться в армию в первый же день похода в Россию. В этом случае он готов идти хоть рядовым.
     Завербоваться на корабль удалось почти сразу — капитан египетского «грузовика» рассчитал почти всю команду, умудрившуюся устроить кровавую поножовщину. Даже Гершинину сумели найти место. Их, вчерашних галлиполийцев, охотно приютило море, но отвергла суша. Всё, на что могли рассчитывать три бывших офицера — это короткие увольнения в попутных портах. Бывший штабс-капитан отнесся к этому философски, решив не торопить события, Лёва-тюлень откровенно скис, а вот Липка удивил. Еще в Стамбуле на последние деньги он отправил куда-то длинную телеграмму, в Бейруте получил ответ — и внезапно заявил, что им обязательно надо попасть в Гамбург.
     В немецком порту сослуживцы оказались через полгода, сменив уже третий корабль. Вовремя! Бедняга Гершинин окончательно пал духом, став похожим даже не на тюленя, а на старый пожарный шланг. Гравицкий, напротив, втянулся в корабельную жизнь и был не против ее продолжить, но Судьба в виде неприметного молодого человека в строгом костюме рассудила иначе. Незнакомец долго беседовал с Липкой один на один, затем, молча откланявшись, укатил на такси — и на руках у скитальцев оказались три чехословацких паспорта. Вручив приятелям документы, штабс-капитан Федор Липа стал по стойке смирно, щелкнул каблуками и широко улыбнулся. Объяснений давать не стал, но пригласил всех в Берлин — сперва погостить, а там, глядишь, и остаться.
     От приглашения отказались, хоть и не без сожаления. Воспрявший духом Лев распушил усы и помчался к кассе брать билет до Праги. В столице Чехословакии намечалось открытие русского университета, и выпускник гимназии Илиади надеялся успеть к началу семестра. Родион Гравицкий решил ехать во Францию. Прощаясь с Липкой, он, не удержавшись, вновь попросил приятеля открыть секрет случившегося чуда. Тот согласился, но попросил слегка обождать.
     Пану Гравицкому, гражданину демократической Чехословакии, жилось вполне комфортно. Ступить на землю вновь приобретенной отчизны он так и не удосужился, зато границы пересекались без особых проблем. Однако бывший штабс-капитан помнил, что жить государству чехов, словаков и русинов осталось недолго — после марта 1939-го его паспорт станет «волчьим билетом». Впрочем, судьба граждан прочих европейских стран будет столь же незавидной. Друг-приятель Липка, не теряя времени даром, давно уже стал германским подданным, но этот вариант прельщал еще меньше.
     В 1928-м году, возвращаясь в Европу после очередного рейда по советскому Забайкалью, Родион Гравицкий заехал в город Алеппо, центр французского протектората. Появилась зацепка — брат сослуживца по отряду полковника Назарова работал в одном из местных департаментов. Документ с арабскими буквами-муравьями обошелся в не слишком большую сумму.
     Тайну чехословацких паспортов Федор Липа, теперь уже майор Вермахта Теодор фон Липпе-Липский, открыл перед самой войной. В потерпевшей поражение Германии порядок несмотря ни на что оставался, а вот в новорожденной Чехословакии никаким «орднунгом» даже не пахло. Староста одного из немецких сел в Судетах охотно согласился сделать одолжение бывшему фронтовому командиру. Чешское начальство ничего не заметило.
     Поведав об этом занятном случае, Теодор фон Липпе-Липский поправил монокль и коротко хохотнул:
     — Всего-то и дел, Родион. Чехи! Как там их Гашек писал? «Das ganze tschechische Volk ist eine Simulantenbande». Und Narren auf den gleichen, ja.[5]
     Чехословакия исчезла шесть лет назад. Турецкий паспорт поспел очень вовремя. Ричард Грай без особых проблем приезжал в небольшой город на Атлантическом побережье Африки, уезжал из него, возвращался…
     

     — Вы давно у нас не были, мсье Грай. Гостиницы почти пусты, снимайте любой «люкс». Беженцы давно разъехались, для тех, кто возвращался во Францию, организовали специальный рейс до Марселя. В декабре последние отбыли. Тихий город стал прямо как в начале века, до первой войны. Так что поезжайте прямо в центр, где цитадель, там наш лучший отель «Южный Риц», вы только скажите шоферу…
     — Благодарю. Так и сделаю.
     Он приоткрыл дверь, ведущую на маленькую площадь у морского вокзала, вспомнил, сколько стоит такси, мысленно пересчитал франки в кармане пиджака — и внезапно пожалел, что не встретили, не помогли с машиной. Мысль сразу же показалась суетной, даже смешной. Не встретили, потому что не ждали. Всё как всегда — бывший штабс-капитан предпочитал тихо уходить и столь же незаметно возвращаться. Рисковать лучше одному.
     Исключения, конечно, случались. Порой приходилось прятать паспорт подальше, в непромокаемый чехол. Вместо пассажирского лайнера — ненадежный катер, под ногами не трап, а неровное песчаное дно.
     Ночная темень, огонек фонарика на берегу. Сигнал — короткий, длинный, короткий. Точка, тире, точка…
    

    

     

      Крупный план. Севернее Эль-Джадиры.
      Апрель 1941 года.
     

     [6]
     Сидевший у штурвала матрос невозмутимо кивнул:
     — Consegui, senhor.[7]
     Берег был уже рядом, в полусотне метров, но ближе не подойдешь — слишком мелко. В часы отлива вода отступает почти к самой горловине бухты. Не очень удобно даже для неприхотливых контрабандистов. Зато и полиция обходит стороной.
     Мотор заглушили, и сразу стало невероятно тихо. Я невольно вздрогнул — отвык за эти часы.
     — Уже приехали, дядя Рич? — деловито осведомилась &, выглядывая из-под брезентового покрывала. — Или еще поспать можно?
     Отвечать я не стал. Не маленькая, сама догадается. Сейчас — вещи. Мой портфель, ее чемоданчик, два больших чемодана системы «мечта оккупанта», еще один, немного поменьше. Хлебнут морской водицы — не беда, все важное, включая документы и деньги, надежно спрятано. Водонепроницаемые чехлы, специально для такого случая, я купил в Фаро, в лавчонке у порта. В стране моряков — вещь из самых нужных.
     — Готовься, будем мокнуть.
     — Не хочу мокнуть! — донеслось из-под брезента. — Пусть они ближе подплывут!
     Пошарив рукой, я нащупал что-то мягкое и мокрое, ухватил, потянул…
     — Ну, дядя Рич, за нос не надо!
     &, выскользнув из-под брезента, повертела головой, оценивая обстановку, и внезапно зашлась в кашле.
     — Не намекай, — отмахнулся я. — Как по часу из воды не вылезать, так здоровенькая. А тут всего ничего — до берега прогуляться…
     — Так то в бассейне, дядя! А я вправду простудилась, честно-честно!..
     На сером песке — три черные фигуры. Одного я узнал сразу. Жан Марселец стоял слева, рядом с кем-то широкоплечим, в странном длиннополом плаще. Можно было идти, но опаска все-таки имелась. Все мы друзья-товарищи, пока речь не пойдет о миллионе долларов. На миг я представил, как Марселец выхватывает парабеллум — левой, откуда-то из-за спины, широко улыбается…
     В первый миг вода показалась ледяной, и я заставил себя вспомнить, что сейчас весна, а мы, как ни крути, в Африке. Легче, однако, не стало. Вода доходила даже не до пояса, повыше, ботинки сразу же увязли в песке, но главным было не это, а улыбающееся лицо друга перед глазами. Марселец убивал людей с веселой усмешкой, радуясь. Я как-то не удержался, спросил. Тот смутился, даже обиделся. «Господь с тобой, Рич! Что ты говоришь?»
     — Мне прыгать, дядя? — донеслось с катера. — А там очень холодно?
     Я поглядел вперед, на три недвижных черных силуэта. Интересно, я бы мог застрелить Марсельца за миллион? Ответ я уже знал, и этот ответ мне очень сильно не нравился.
     — Прыгать не надо, — вздохнул я. — Наклонись.
     — Как? Вот так? Ай-й-й-й!.. Дядя Рич, дядя Рич, я вещи не взяла!..
     Взвалив на плечо слабо сопротивляющийся тюк, я сделал первый шаг, осторожно нащупывая дно подошвой мокрых ботинок. Оно здесь неровное и опасное: ямы, занесенные песком камни, несколько притопленных лодок, какое-то старое железо. Арабы стараются сюда не заходить, ни по морю, ни сушей. Даже название дали соответствующее — то ли «Песчаная топь», то ли вообще «Погибель».
     — У меня там чемодан остался, — пискнуло под ухом. — На катере. А еще у меня голова вниз…
     Я едва избежал соблазна чуток приспустить тюк с плеча.
     — …свисает. Это для здоровья вредно!.. А быстрее идти ты не можешь?
     Хорошо еще, что свои претензии & предъявляла все-таки шепотом. Воспитательная работа дала результаты.
     Одна яма мне все-таки попалась, но я вовремя сумел отдернуть ногу. Трое на берегу по-прежнему не двигались, и я начал понемногу успокаиваться. Была бы засада, ждать бы не стали. К тому же я узнал третьего, того, что стоял справа от дылды в странном плаще…
     Двинулись! Марселец и дылда шагнули прямо к воде. Третий, невысокий, напротив, отступил назад.
     — Скоро еще, дядя? Почему ты так медленно идешь? — заныли под ухом, и я, дабы не вступать в пререкания, слегка встряхнул груз. Правый ботинок врезался в камень, я помянул его тихим добрым словом…
     — Рич, давай помогу!..
     Марселец, не удержавшись, зашел по пояс, протянул руки. — Чем это ты нагрузился?
     — Мешок с отрубями, — сообщил я. — Ничего, я сам.
     — Давай, давай!
     Жан легко перехватил негромко взвизгнувший груз.
     — Я — не отруби! Мсье, не слушайте его, я — не…
     …Взял на руки, кивнув в сторону берега, где у самой кромки темной воды топтался неизвестный в плаще:
     — Ты, Рич, сначала с ним поговори, ему сейчас уезжать.
     Дылда, словно в подтверждение сказанного, махнул длинной ручищей, то ли приветствуя, то ли поторапливая. И тут я узнал плащ — знакомый полицейский дождевик, накинутый поверх светлой летней формы. Итак, «ажан» собственной персоной, хоть и без приметного кепи. Потому и узнать было мудрено. Я оценил всю нелепость происходящего и, хлюпая ботинками, бодро шагнул на мокрый песок.
     — Добрый вечер, мсье! С прибытием во Французскую Африку!..
     Голос у дылды оказался соответствующий — густой и тяжелый. К голосу прилагалась лошадиная улыбка на все тридцать два крепких зуба. Вид у парня был простой, даже глуповатый, но я не спешил делать выводы.
     — Добрый вечер, сержант! Почему не по форме одеты?
     Звание я выбрал наобум, но, как выяснилось позже, угадал.
     Дылда, неуверенно переступив с ноги на ногу, почесал крепкий подбородок, а затем вновь продемонстрировал лошадиный оскал:
     — Головной убор снят из соображений конспирации, мсье. Силуэт сразу меняется, да вы и сами, наверное, заметили… Вот, извольте взглянуть!
     Вначале я подумал, что мне предлагают оценить помянутый силуэт, но тут на широкой ладони словно сама собой появилась небольшая картонная карточка. Ударил луч фонаря, отгоняя нестойкий вечерний сумрак, и картон засветился ровной белизной, обступившей черный контур Лотарингского креста. Под ним — три цифры размашистым писарским почерком.
     — Можете прятать, я увидел.
     Цифры совпадали. Их передали по радио шесть часов назад. Конечно, всякое возможно, но «сюрте» и тем более гестапо едва ли прислали бы сюда полицейского. Я достал из кармана плаща свою карточку. Она успела промокнуть, но цифры, выведенные карандашом, разобрать еще можно. Вновь вспыхнул фонарь. Дылда наклонился, беззвучно дернул губами, затем, выпрямившись, выдохнул полной грудью:
     — Мой капитан! Сержант Анри Прево прибыл в ваше распоряжение.
     — Фамилия же у вас, — не удержался я. — Наследственная?
     Сержант недоуменно моргнул, но затем, сообразив, вновь продемонстрировал все свои тридцать два:
     — А-а! Нет, те Прево еще при королях были, а я если и наследственный, то фермер. Батюшка мой из Бургундии, из департамента Ньевр, в Алжир переехал, когда землю давать стали. До меня у нас в семье полицейских и не было. Мой капитан, должен вам сказать… Моя любимая женушка родом из Эльзаса, вся ее родня там живет. Все теперь, значит, под немцами, вроде как уже не во Франции. До сих пор не могу поверить! Считай, всю страну бошам отдали. Даже сюда добрались, порядки свои поганые устанавливают. Это хуже измены, мой капитан! Так что я с вами, можете не сомневаться…
     Помолчал, вздохнул угрюмо.
     — Вот чего я сказать хотел, чтобы ясность полная была… Да, неделю назад в городе введены ночные пропуска. Я вам оформил, вот, пожалуйста, мой капитан…
     Огромная ладонь полезла под плащ. Я поднял руку.
     — На будущее! Никаких званий, сержант. Для всех я по-прежнему Ричард Грай, гражданин нейтральной Турции…
     В капитаны меня произвел лично де Голль. Не знаю даже, из каких соображений. Вероятно, в документах лондонского штаба «капитан Грай» будет выглядеть убедительней, чем «эмигрант».
     — За пропуск спасибо, но мне понадобится также разрешение на оружие. И еще. Вы можете приютить на ночь наглую невоспитанную девицу тринадцати лет? Только имейте в виду, это может быть опасно.
     Анри Прево удивленно вздернул брови, явно желая возразить. Я покачал головой.
     — Не спешите, сержант. Закон 4 октября, насколько я знаю, действует не только во Франции, но и в колониях. В Алжире гребут всех подряд, не глядя на гражданство. У вас уже, кажется, открылось отделение Комиссариата по делам евреев?
     Прево невесело вздохнул:
     — Открыли, как же, в январе еще. В Париже, между прочим, новый закон готовят, насчет конфискации еврейских предприятий. Наши уже списки составляют. Вы не волнуйтесь, моя женушка — человек правильный, и соседи тоже правильные… Но лучше все-таки новый документ для маленькой мадемуазель выправить. Надежней будет.
     

     Спорить не приходилось. Добрые французы, без боя сдавшие Париж исконному врагу, охотно, даже с некоторым азартом занялись охотой на своих же земляков с иной формой носа. Отмена еврейского равноправия, когда-то введенного Третьей Республикой, вызвала всеобщий вой восторга. Трусы и подлецы всегда жестоки.
     Сопротивление же, несмотря на оптимистические реляции лондонского радио, рождалось с немалым трудом. Человек, вручивший мне карточку с черным крестом, посетовал, что эмигранта куда проще привлечь к работе, чем коренного француза.
     Потому и доверились мне, личности с точки зрения закона весьма подозрительной. У де Голля и его людей выбор был слишком невелик.
     Тот же человек, специальный представитель из Лондона, предостерег от излишней активности. Горячие головы во Франции начали организовывать диверсии, взрывать бомбы и даже убивать оккупантов. В ответ боши расстреливают заложников, по полсотни за каждого, по сотне. Гибнут невинные люди.
     Я не стал возражать, хотя мысленно был полностью на стороне этих горячих голов. Пусть жирная трусливая сволочь на собственной шкуре почувствует, каково это — умирать! Авось, осмелеет от страха.
     Да и с чего мне жалеть французов? В годы Смуты лягушатники не стали помогать России. Теперь беда пришла в их собственный дом. Мера за меру!
     

     — Значит, это она, — негромко бросил Марселец, передавая мне фляжку. — Девочка по имени Мадемуазель Миллион.
     Я приложился, глотнул, резко выдохнул. Предупреждать надо! С другой стороны, что может таскать с собой парень из Марселя? Само собой, ядреную граппу. Коньяк пьют «аристо».
     — Она…
     Не удержавшись, занюхал рукавом, по древней студенческой привычке. Марселец, заметив, хохотнул.
     — Слабо? А как же русская водка из самовара? Рич, ты бы ботинки переодел, а заодно и брюки. Лечи тебя потом, никаких лекарств не хватит.
     Время поболтать — о пустяках и не только — у нас было. Крепкие ребята, поджидавшие за ближайшим холмом, уже успели сходить к катеру и забрать вещи. Большой чемодан я оставил при себе, маленький отдал &, остальное было уложено в багажники поджидавших нас авто. Бравый сержант, торопившийся к началу дежурства, отбыл вместе с &, а мы с Жаном устроились на полусгнивших скамейках давно брошенной лодки. Ночь, не по-весеннему холодная, вступала в свои права, и граппа, оказавшаяся во фляге запасливого Марсельца, пришлась очень к месту.
     Третий из встречавших отказался составить нам компанию. Стоял в сторонке, курил, разглядывал звездное небо.
     Молчал.
     — Расскажешь, что и как?
     Жан, сев поудобнее, бросил взгляд на черный силуэт Третьего.
     — Неудобно как-то. Мы тут, можно сказать, пируем, а он скучает. Странный, между прочим, парень! Если бы ты заранее не предупредил, я бы его и близко не подпустил… Ладно, что там с девочкой?
     Глотнул из фляги, взглянул выжидательно.
     — С девочкой все хорошо, — сообщил я. — Характером — чистая змея, но ладить можно… С остальным же просто. У всего есть хозяева, даже у этой лодки. А представь себе открытие, на котором можно заработать миллионы! Долларов — не франков. К тому же сейчас идет война. То, что сделал ее отец, нужно всем, причем именно сегодня, а не через год или два. Если эта юная особа попадет к нынешним французским властям, те немедленно предъявят претензии. Правительство Виши сейчас не слишком авторитетно, но к делу обязательно подключатся немцы. А это уже серьезно.
     — У твоего ученого есть другие наследники? — осторожно поинтересовался Марселец. — Рич, я понимаю, что лезу не в свои дела, но пойми и меня. Я обычный «деловой». Возить контрабанду и стричь жирных буржуа — это мое. А тут политика, война…
     Я пожал плечами.
     — Думаешь отсидеться в глуши? Попробуй… Но учти, мы с тобой знакомы не первый год, и это известно слишком многим. Если вычислят меня, то и до тебя доберутся. К тому же деньги… Столько ты никогда и нигде не заработаешь. Как говаривал в старину один грек: «Война — отец всего».
     — Так я не против, — Жан поморщился, словно от боли. — Думаешь, мне по душе то, что сейчас у нас во Франции творится? Но мы же с тобой не просто контрабанду возим!
     — Не просто…
     Я прикинул, какую часть правды можно открыть моему давнему партнеру. Жан и так знает слишком много. Но это с одной стороны. Была и другая, куда более перспективная — это «много» знает только он один.
     — У Марка, у этого ученого, конечно же, найдутся наследники. Но он написал завещание, где все оформил на дочь, Завещание официально зарегистрировано, копия хранится в Швейцарии. Есть еще один документ, тоже составленный и заверенный по всем правилам. Мы с Марком оформили партнерство, как совладельцы, в случае успеха доходы делятся пополам. Поэтому я смог вполне легально договориться о производстве и продаже. Это можно оспорить, но только если девочка попадет к властям Виши. В Лиссабоне к ней уже стали присматриваться, поэтому я привез ее сюда… А теперь, когда я все тебе рассказал, Жан, ты сначала осознаешь, а потом забудешь, причем навсегда.
     Что ответит мой давний приятель, было уже не так важно. Конечно же, он ничего не забудет, но откровенничать ни с кем не станет. Поделиться тайной — значит поделиться деньгами.
     Наивный Жан! Даже за миллион долларов я не позволю убить своего друга. Из-за денег — конечно же, нет…
    

    

     

      Затемнение. Севернее Эль-Джадиры.
      Апрель 1941 года.
     

     — Здравствуйте, Арнольд. Извините, что заставил ждать. Но вы же сами видите. Бизнес, бизнес…
     — Не только вижу. Я предупреждал вас, Ричард, — у меня очень хороший слух. Все-таки потомственный музыкант в третьем колене. Да, неплохая ячейка Сопротивления — бандит, полицейский и два эмигранта. Хочу сразу предупредить: пока вас не было, здешняя полиция прямо-таки озверела. Облавы чуть не каждый день, готовится депортация первой партии арестованных. У их шефа появился новый заместитель — некий Даниэль Прюдом, по слухам — редкая сволочь.
     — Ого, готовый персонаж. Помните, у Бодлера есть стихотворение?
     — Нет, Ричард, не помню. Это вы — поклонник французской литературы. Признаюсь честно, французов не люблю. Скажу больше. Многие считают, что война с нацистами — это борьба Добра и Зла. Гитлер — абсолютное Зло, согласен. Но кто на стороне Добра? Англичане? Или если в войну вступит ваш Сталин, что-нибудь изменится? Мне кажется, что со Злом сейчас борется другое Зло, лишь чуть менее отвратное.
     — Да, с силами Добра проблема. Но так, по-моему, проще, никакого Сердечного Согласия, один голый расчет. Зато у нас стало лучше с боеприпасами. Знаете, что такое оружие массового поражения?
     — Вы имеете в виду боевые газы?
     — Нет. Главное оружие на всякой войне — деньги. А оружие массового поражения — это большие деньги. Средство действенное, смертоносное, но, увы, очень опасное, как и боевые газы. Вдохнешь ненароком, поразишься — и не доживешь до победы.
     — Моя группа готова. Три человека здесь, еще четверо в Касабланке. Все — эмигранты, у всех личные счеты с нацистами, так что не подведем. Жду распоряжений!
     — Для начала ваша группа, Арнольд, получит название. Вы будете отделением «Зет».
     — Последняя буква алфавита?
     — Нет, от русского слова «zagradotryad». Потом объясню, что это значит.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года.
     

     Номер был двухместный, но вторая кровать пустовала. Судя по болтовне скучающего портье, гости ожидались не скоро, разве что через неделю, когда прибудут какие-то парижские шишки. И прибудут ли? Начальство сейчас в Касабланке, и военные там, и иностранцы. Эль-Джадира — город маленький, всё, что есть — порт, да и тот почти пустует.
     Война, мсье, война!
     Гостиница казалась необычно тихой — по крайней мере, для него, покинувшего город в 1943-м. Тогда все номера были заняты, у стойки регистрации томились опоздавшие, из приоткрытой двери ресторана гремел оркестр, девицы в грубом макияже несли бессменную вахту на всех пристрелянных точках. Одну, впрочем, он и сейчас встретил — не слишком юную мулатку, полировавшую ногти в мягком кресле у столика, где заполняли документы. Девица без особого интереса взглянула на нового постояльца и скривила накрашенные губы, сообразив, что поживы не ожидается. Ресторан же не работал. Портье, проследив взгляд, брошенный в сторону закрытой двери, развел руками. Ремонт, мсье! Но бар скоро откроется, и если мсье желает…
     Эта странная тишина заставила окончательно поверить в новую, непривычную реальность. Ричард Грай и в самом деле вернулся на пепелище, где уже успели разобрать руины, прибраться и даже затеяли ремонт.
     Сонный коридорный, получив благодарность в натуральной хрустящей форме, на миг воспрянул духом и зачастил скороговоркой. Бывший штабс-капитан отмахнулся, но потом, подумав, попросил принести бутылку коньяка. На это ушли последние деньги, но позднего гостя данное обстоятельство нисколько не обеспокоило. Когда коньяк в сопровождении двух пузатых хрустальных рюмок занял законное место на столе, а коридорный неслышно закрыл за собою дверь, новый постоялец подошел к зеркалу. Смотреть не хотелось, но он все-таки, пересилив себя, взглянул. Удивился, вновь кинул взгляд на своего безмолвного двойника. Черный человек по другую сторону тонкой амальгамы выглядел подозрительно молодо, словно и не было нескольких последних лет. Человек снял шляпу, провел ладонью по волосам, не поверил, приблизил лицо к стеклу.
     Еле заметно шевельнулись губы:
     — «Черный человек! Ты прескверный гость…»
     С висков исчезла седина, разгладились морщины на лбу, со щеки пропал старый шрам, полученный еще в 1919-м. На миг подумалось, что Черный человек в зеркале — не слишком удачно слепленный гомункул из реторты провинциального алхимика. У заказчика не оказалось хорошей фотографии, пришлось брать старую, с густой ретушью.
     Стараясь не испугаться, Ричард Грай снял плащ, аккуратно повесил в шкаф при двери, затем принялся расстегивать пуговицы пиджака. Не торопился, нарочно тянул время.
     Рубашка…
     Пальцы скользнули по коже, замерли. Странно, что об этом не подумалось сразу, еще на корабле, когда он пытался понять, как и почему вернулся в мир. Люди не всегда гибнут на войне, не всегда умирают от ран, даже если по ним стреляют в упор, не жалея патронов. Порой они возвращаются, но…
     [8]
     Шрамов не было. Гладкая ровная кожа — чужая, из реторты. Сколько было пуль? Он успел почувствовать три, задохнуться от боли, в последний раз открыть глаза…
     [9]
     Потом, вероятно, была четвертая, последняя, но Ричард Грай ее не помнил. Следовало проверить еще один шрам — на правом плече, старый, почти исчезнувший, но бывший штабс-капитан этого делать не стал. Прошел к креслу, бросил на стол коробку папирос, с силой провел ладонью по затылку. Рука потянулась к коньячной бутылке. Замерла. Легче все равно не будет.
     Он выключил свет, оставив лишь маленькое бра над кроватью, сел в кресло и вытянул ноги, жалея, что не догадался снять ботинки. Затем зажег папиросу и, резко затянувшись, поморщился, едва сдерживая кашель. Почему-то подумалось, что приговоренных к смерти лечат — и только потом убивают, уже при полном здравии. Пустая гостиница внезапно показалась ловушкой, гигантской мышеловкой.
     — Прорвемся…
     Он заставил себя думать о другом, пусть и не столь важном. Опустел не только отель, но и весь город. До войны Эль-Джадира считалась тихим местом. В начале века французы начали строить военный порт, потом бросили, и корабли-стационары ушли в Касабланку. После Первой мировой в городе, если не считать местных арабов и берберов, оставались только рыбаки и немногочисленные пенсионеры-рантье, привлеченные здешней дешевизной. Потом сюда добрались несколько эмигрантских семей из России, а в середине двадцатых вновь оживился порт. Тогда-то и попал в Эль-Джадиру Жан Марселец — соблазнился заработком, очень неплохим, если сравнивать с метрополией. Но город все равно оставался незаметной тенью шумной Касабланки. Когда Ричард Грай, подданный Государства Алеппо, решил приобрести дом, покупка обошлась в смешную сумму. Ненамного дороже стоила аптека в самом центре, рядом с цитаделью. Марселец, когда они познакомились, был уверен, что в такой глубинке серьезные дела не делаются. Парень мечтал о славе Аль Капоне, собираясь перебраться в Касабланку, а то и вообще за океан. Даже когда немцы напали на Польшу, война не воспринималась здесь всерьез. Слишком она далеко, за пустыней, за океанскими волнами.
     Первые беженцы из Европы поселились в отеле «Южный Риц» под новый, 1940-й год.
     

     Весной 1943 года Ричард Грай купил в билет в кинотеатр «Эрколь», где крутили «Касабланку» с Богартом и Бергман. Он шел на сеанс, прекрасно зная, что увидит. Хотел просто вспомнить, отдохнуть. «Рlау it again, Sam!» Зал был полон, люди смотрели, затаив дыхание, но бывший штабс-капитан вдруг понял, что фильм ему совершенно не нравится. Поразился, принялся всматриваться, вслушиваться в каждую реплику, в каждое слово. Это была какая-то другая «Касабланка» — не та, что в давние годы он видел на экране монитора. Хэмфри Богарт, как и полагалось, курил сигарету и хмурил брови, Ингрид Бергман демонстрировала левый профиль, пропущенный через рассеивающий фильтр… Однако Ричард Грай замечал совсем иное. Его не смущали картонные декорации и неудачно подобранные костюмы. Это всего лишь кино, где актеру приходится становиться на табурет, чтобы взглянуть партнерше в глаза.
     Просто все было не так. Совсем не так.
     Ложь он почувствовал в первые же секунды, слушая суровую речь диктора, повествующего о великом Исходе из оккупированной Европы. Тысячи беглецов через Марсель и североафриканские порты стремились в вожделенный Лиссабон, дабы попасть на корабль, идущий в землю Свободы. Иной цели у страждущих не было и быть не могло. Единственное препятствие, страшное и непреодолимое — отсутствие транзитных виз. О, эти визы — в белом конверте, спрятанные под крышкой рояля…
     Америка, Америка! Голливуд, Голливуд…
     Ричард Грай и сам прошел весь долгий путь — от замершего в ожидании врага Парижа до африканских песков. Из французской столицы уходили и уезжали тысячи, но до моря добрались не все. Бензин кончался, иссякали силы, к тому же немцы все-таки остановились, оставив побежденным клочок свободной земли. Уезжать из страны решились немногие, слишком напуганные — или твердо знающие, что оставаться нельзя. Почти все были эмигрантами, искавшими убежище в Belle France и теперь принужденные к новому бегству. Но корабли из Марселя ходили редко — на море тоже была война, Испания наглухо закрыла границу, французские же власти, быстро опомнившись, начали аресты, сотнями отправляя «подозрительных иностранцев» за колючую проволоку.
     Тот, кто все-таки добрался до Касабланки, уже не думал ни о какой Америке. Куда важнее было не умереть от голода и начавшихся эпидемий. Тогда-то в Эль-Джадиру и прибыли первые гости. Здесь, в старом тихом городе, было спокойнее и сытнее.
     Запас лекарств в аптеках исчез через неделю. Жан Марселец достал бумажник и выложил на стол проспоренный франк.
     Все прочее в фильме тоже годилось лишь для Голливуда. Бесстрашные подпольщики-антифашисты дружными стаями бороздили экран, и у каждого непременно имелась заветная карточка с Лотарингским крестом. Немец-злодей, отчего-то в форме Люфтваффе, мог лишь сердито каркать и размахивать худыми руками.
     Ричард Грай невольно улыбнулся. Настоящее подполье, что в Эль-Джадире, что в Касабланке, вело себя куда как смирно. Лишь некоторые энтузиасты, проявив прыть, решили отличиться. Поводом стала обычная скрепка для бумаг, цепляемая на лацкан пиджака или на воротник платья. Этот скромный знак должен был символизировать протест и решимость бороться с врагом. Моду ввели норвежцы — на их далекой родине скрепка стала непременной принадлежностью каждого патриота.
     Пару дней в канцелярских магазинах царило оживление, молодые люди цепляли «знак Свободы» и ходили по улицам с задранными носами. А потом прошла первая облава. Изловленных «скрепочников» по доброй французской традиции «пропустили через табак», не жалея каблуков и дубинок. Тех же, кто пытался возмущаться, вывезли за город и выбросили посреди пустыни.
     «Сюрте», службы не забыв, быстро навербовала агентуру среди беспомощных и беззащитных беженцев. Местные французы предпочитали ни во что не вмешиваться, арабы же посчитали беглецов своей законной добычей. Сперва наркотики, затем покупка за бесценок белых рабынь…
     Немцы тоже не дремали, прислав своих «наблюдателей». Те, что разместились в порту, носили штатское, остальные щеголяли в мундирах. Вскоре выезд из города был запрещен, даже в Касабланку требовался пропуск. Нескольких нарушителей из числа эмигрантов задержали и куда-то увезли. А потом начались аресты евреев.
     Ричард Грай честно досмотрел фильм до конца. На экране была красивая сказка. Он пожалел, что пришел в кино.
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Май 1942 года.
     

     — А если и меня арестуют? — негромко спросила &. — Ты меня сможешь спасти?
     Проще всего было ответить «конечно», но лгать не хотелось. Я задумался, прикинув варианты.
     — Пожалуй, да. Но при одном условии — ты будешь молчать.
     — Ты мне не веришь? Дядя Рич, ты мне не веришь? Я им о тебе ничего не скажу, пусть даже меня режут!..
     Обиделась! Я поглядел в горячее весеннее небо, закусил мятый папиросный мундштук. Закурить бы, но нельзя. Дети рядом!
     — Не обо мне. Ты не должна отвечать на вопросы — ни на какие. Имя и фамилию тоже не называй. Падай в обморок, лай по-собачьи, а лучше просто молчи, даже если тебя станут лупить. Тогда у меня будет несколько лишних часов.
     — А-а-а-а!..
     Мы стояли возле моей калитки, в портфеле у & лежали только что взятые книги, включая весьма сомнительную «Мадам Бовари» мсье Флобера. Самое время возвращаться в пансион, но я медлил. Вчера арестовали одну из девочек-пансионерок. Виноват был отец, умудрившийся прилюдно, при десятке свидетелей, от души обругать маршала Петена. Дурака задержали, взглянули на паспорт, сверили со списком разыскиваемых. А потом пришли за дочерью. Папаша оказался известным анархистом, скрывавшимся от ареста еще с 1939-го, а девочка попала под одну из статей Закона от 4 октября. Анархист-недоумок был коренным французом, но жена, еврейка, бежавшая из Германии, согласно «Статуту о евреях» подлежала «изоляции», равно как и дочь, этим Статутом француженкой не признаваемая.
     Я поглядел на &, попытавшись представить, как это недоразумение выглядит со стороны. На первый взгляд ничего криминального. Худая, нескладная, длинноносая, длинноногая, лицом — точно не парижанка, но и не еврейка. По документам — беженка из Нима. Марселец уверял, что у них на юге, в благословенном Провансе, таких «лолиток», смуглых и носатых, двенадцать на дюжину. Стрижка короткая, берет надвинут на левое ухо, платье старое, не слишком приметное. А вот говор парижский, не спутаешь. Хорошо хоть не картавит!
     — Пошли, — вздохнул я, запирая калитку и пряча ключи.
     — Ты, главное, в пансионе не откровенничай. Знаем мы эти девичьи тайны!..
     &, возмущенно фыркнув, отошла на шаг, обернулась.
     — А ничего у тебя домик, дядя Рич. Маленький только. Ты своих женщин сюда водишь или, как мой папа, по гостиницам больше?
     На физиономии — сплошной naive, словно у дадаистов, взгляд невинный, почти младенческий. Ладно, каков вопрос, таков и ответ.
     — Ни то, ни это. В гостиницах — чужие глаза и, вообще, неуютно. А в свой дом потенциальных предателей я не пускаю.
     С папой, равно как и с мамашей, ей точно не повезло. Марк, не тем будь помянут, гулякой слыл первостатейным. После очередного скандала супруга подала на развод, оставив мужу двухлетнюю дочь в качестве сувенира.
     — Пошли!
     — А… Потенциальный — это возможный? Или обязательный?
     На большее & не сподобилась, только носом засопела. Пристроив портфель в руке, зашагала рядом. Я прикинул, что чужих глаз хватает и здесь, на моей тихой улочке. Ставни закрыты, калитки заперты, но кто их знает, этих сознательных французских граждан? Когда десять лет назад я начал подыскивать жилье, можно было купить нечто куда более основательное, чуть ли не с колоннами при входе и фонтаном во дворе. Подобного в центре города, даже у самой цитадели, хватало, Великая депрессия докатилась и до патриархальных африканских краев. Но вся эта роскошь мне совершенно не требовалась. Жить здесь я собирался наездами, а сама покупка затевалась ради обзаведения пресловутой «собственностью». Ст[10], а особенно biens immeubles[11]. Тогда-то я и обратил внимание на горку, где селились отставные моряки. Тихие улицы, дома из ракушечника, желтые черепичные крыши, садики за невысокими заборами.
     Теперь недвижимость пригодилась. По крайней мере, можно не вдыхать надоевшую гостиничную пыль.
     С соседями же по улице я если и познакомился, то исключительно вприглядку, по крайней мере, с большинством. И теперь без особого восторга прикидывал, насколько бдительны эти скучающие старички. Иностранец — фигура заведомо подозрительная…
     

     — Дядя Рич! Тебя зовут, дядя…
     От усердия & дернула меня за руку так, словно желала вправить вывих. Невольно поморщившись, я оглянулся, хотел спросить «кто?»
     — Родион Андреевич!..
     Третий дом от моего, такой же известняковый и черепичный, даже калитка похожа. Густая зелень за приземистым забором, острый штырь радиоантенны — и худой старик в старом костюме с яркой розеткой на лацкане.
     — Подождешь? — я покосился на &. — Или вместе подойдем?
     Девица недовольно оттопырила нижнюю губу.
     — Конечно, вместе. Ты так и мечтаешь меня одну где-нибудь оставить! Только ты с этим дедушкой по-французски разговаривай, а то скучно.
     Последнее было весьма затруднительно. Язык метрополии мой сосед знал скверно. Читать — читал, но общаться предпочитал на родном.
     Я подошел ближе, и ровно за три шага ударил строевым. Остановился, бросил руки по швам, замер.
     «Смирно!»
     — Здравия желаю, ваше превосходительство!..
     — Здравствуйте, мсье! — на этот раз голос & звучал не в пример скромнее, чем прежде. Старика она побаивалась.
     На загорелом, покрытом сеточкой морщин лице яркие молодые глаза. Брови — темный перец, на голове и на висках — морская соль.
     — И вам здравствовать, маленькая мадемуазель!
     Сосед, ловко связав непослушные французские слова, довольно улыбнулся. Затем поглядел на меня.
     — Охота вам, голубчик мой, шутки строить, причем каждый раз одни и те же! Отменили «превосходительств» еще при благоверном Временном правительстве, чему мы с вами оба — печальные свидетели… Добрый день, дражайший Родион Андреевич. Извольте принять положение «вольно» и прекратить глумление… Пригласил бы к себе — чайку откушать, так вижу, заняты. Как я понимаю, юницу прогуливали да уму-разуму учили? Дело нужное, в здешних пансионах всё больше попы латинские девиц наставляют, ровно во времена Вольтеровы.
     & дернула бровями, и я поспешил перевести. «Юница» согласно кивнула.
     — А еще в церкви петь заставляют, даже если горло болит. А Бог, между прочим, мир, конечно, сотворил, но после этого ни во что не вмешивается, только наблюдает. Мы для Него этот… эксперимент.
     Я перевел, постаравшись передать слово в слово. Покойный Марк был убежденным деистом, особенно после пары рюмок коньяка.
     Услыхав про эксперимент, старик лишь печально вздохнул. Затем поглядел на меня.
     — Прервал я вашу прогулку, голубчик мой, по очевидной надобности, вам хорошо ведомой. Трудно вас дома застать, да и в городе не разыщешь. А между тем…
     Он поглядел на &, на миг задумался, качнул седой головой.
     — Невместно выходит. Мы с вами, Родион Андреевич, беседу ведем, а юнице и непонятно. Но сие в данный момент к лучшему. Родион Андреевич! Хоть и не дал Господь на старости богатства, однако же собрал я некую лепту. Должен я вам, и немало должен. Сразу не отдам, но…
     — Не надо! — прервал я. — Александр Капитонович, не обижайте!
     — Молодой человек!..
     Глаза потемнели, загустел голос. Ладонь & в моей руке еле заметно дернулась.
     — Негоже, голубчик мой, перебивать старшего и по званию, и по возрасту. Не нищеброд я, Родион Андреевич, не лаццарони италианский, чтобы Христа ради небо коптить. Должен вам — и отдам.
     Старик был горд. То немногое, что у него оставалось, было потрачено на лечение разбитой параличом жены. Помочь некому, русских в Эль-Джадире мало, почти все — такие же бедняки. Его Превосходительству, кавалеру Почетного Легиона, можно сказать, повезло, какая-никакая, а пенсия. Но этих копеек не хватало, и старик уже всерьез подумывал продать дом.
     Я, конечно, подсобил — с медикаментами, с сиделкой, затем и с похоронами. А потом началась война, и мой сосед заболел сам. Лекарства же теперь стоили не в пример прежн[12].
     — И не в вас только дело, — старик многозначительно кашлянул. — Или неведомо мне, что не на мамзелей, не на вина с разносолами доходы свои тратите? И моя лепта в том лишней не станет!
     Оглянувшись, он выразительно кивнул в сторону антенны.
     Усмехнулся.
     

     Его Превосходительство, бывший контр-адмирал бывшего Российского Императорского флота, был умен и не по-стариковски глазаст. Осенью 1941-го, когда я в очередной раз вернулся на эту тихую улицу, он нагрянул с визитом, дабы попроситься в «инсургенты». Был не прочь заняться диверсиями на заходивших в порт немецких кораблях, но соглашался и на иную, не столь героическую работу.
     Спорить с Александром Капитоновичем было себе дороже. Я купил старику ламповый радиоприемник «Excelsior», установил на доме антенну и усадил Его Превосходительство записывать сводки Совинформбюро, а заодно и новости ВВС. Английским, в отличие от языка метрополии, контр-адмирал владел отменно. Затем последовало нечто более серьезное, и мой сосед ни разу меня не подвел.
     Долг же регулярно порывался отдать. К счастью, он не знал, сколько на самом деле стоили приносимые мною лекарства.
     Да, представитель Лондонского центра оказался прав. Эмигранты, нищие и бесправные, были готовы бороться и рисковать. Господа же французы всё еще думали отсидеться и перетерпеть. Когда-то Бакунин ради поднятия революционных настроений предлагал высечь крестьян целой губернии, дабы озверели до нужного градуса. А чем пронять этих? Подсказать немцам, чтобы для почина расстреляли каждого десятого?
     А хорошо бы…
     

     — Ладно, Ваше Превосходительство, если вы изволите настаивать…
     Я поглядел на непривычно тихую &. Понимать, конечно, она не понимала, но явно что-то чувствовала, ловя интонации.
     — Заявляю при свидетеле. Извольте отдать числящийся за вами долг, весь до последнего сантима, ровно… Ровно через десять дней после взятия русскими войсками Берлина. Я понятно выразился?
     — Более чем! — адмирал принял вызов. — Думаете, не доживу, голубчик мой? Нет-с, ради такого дела сам себя из гроба вытащу. Значит, где-то через год?
     Хотелось назвать дату — ту самую, настоящую. День, когда в моем родном городе расцветала сирень. Сдержался, руками развел.
     — Это уж как рассудит Русский Марс. Доживете, понятно. С кого же тогда стану долг требовать?
     Старик, облегченно вздохнув, поглядел прямо в глаза.
     — Значит, верите? Все-таки верите, пусть немец уже к самому Дону подходит? И правильно!
     Резко обернувшись, провел ладонью по лицу. Выдохнул.
     — А наши-то… Что здесь, что в Касабланке… Совсем духом ослабели, победу тевтонам предрекают. Да они-то ладно, старичье бессильное, вроде меня. Дружок-то ваш!..
     Худые пальцы выдернули из кармана пиджака сложенную вчетверо газету. Зашелестели мятые страницы. «Matin du Sud», вчерашняя.
     — Вот! Да кто же он после этого?
     Можно не смотреть. «Русская колонка», профессор Мадридского университета Лео Гершинин.
     — Дядя Рич! — решилась напомнить о себе &. — Что-то случилось?
     — Ах, да, — спохватился я, разглаживая нужную страницу. — Как бы тебе объяснить… У меня есть знакомый — еще с той, прошлой войны. Он хороший человек, и лицо у него доброе, но слишком любит много и вкусно кушать. А чтобы заработать деньги, ему приходится регулярно выходить на панель…
     Контр-адмирал предостерегающе кашлянул, однако я рассудил, что «юница» уже достаточно взрослая.
     — Сначала он писал стихи о Белой армии, потом пропагандировал успехи сталинских пятилеток. Когда что-то не срослось, переметнулся к троцкистам, стал воспевать Четвертый Интернационал и перманентную революцию. Кого он славит сейчас, догадайся сама.
     — А-а-а! — & дернула длинным носом. — Так он газетчик, который бошам продался? Ты сказал «панель», и я подумала, что твой знакомый…
     На этот раз мы кашлянули в унисон. «Юница» потупила взор.
     — Malheureusement, il est temps[13], — я протянул старику руку, улыбнулся и негромко добавил по-русски:
     — Катер будет нужен ночью.
     — Будьте покойны, не подведу. Tous les meilleur, monsieurrs Gray![14]
     Уже в конце улицы я обернулся. У калитки было пусто.
     — Это твой командир, дядя? — негромко спросила &. — Строгий, не то, что ты!
     Я поглядел на желтую черепичную крышу, на садик за каменной оградой. Лекарство и хороший врач могут сделать многое, но не всё. Александр Капитонович рассчитывает еще на год. И хорошо, что так.
     — Нет, не командир. Он — моя совесть.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года.
     

     Он взял со стола пустую рюмку, взвесил на ладони. Отставил, закусил зубами мундштук папиросы. Пусто, тихо… Пепелище… Бывший штабс-капитан повторил это слово несколбудет точнее и правильней.
     Кладбище…
     Негромко щелкнула зажигалка. Ричард Грай закурил, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Поглядел на дверь. Ночь, пустой коридор, пустая гостиница… Без оружия он всегда чувствовал себя беззащитным, голым, но теперь страх куда-то ушел. Бояться некого, в этом городе — на этом кладбище — он уже никому не нужен. Ни друзей, ни врагов. Никто не станет красться по коридору, сжимая в руке пистолет, караулить у входа, разглядывать окно сквозь прицел снайперской винтовки. Живые люди заняты своими делами, какое им дело до тени среди надгробий?
     Александр Капитонович, Его Превосходительство, продержался свой год и умер в ноябре 1943-го, в очередную годовщину большевистского переворота. Победу не увидел, но успел узнать о Сталинграде и Курске. Жан Марселец исчез в августе того же 1943-го. Собирался в Касабланку — и не доехал. Искали — и на земле, и в море…
     Остальные… Стоит ли вспоминать? Колокол прозвонил для всех.
     Бывший штабс-капитан вспомнил старый рассказ, читанный бездну времени назад. В памяти осталось немногое: селение в Карпатских горах, хмурый бородач, собирающийся в смертельно опасный поход и дающий последний наказ — ждать его только до вечернего колокола. Если же придет позже, то убить без жалости, не размышляя, ибо вернется уже не он…
     Колокол давно прозвонил. Он вернулся. Вернулся — не он.
     Пустая рюмка вновь легла на ладонь, хрусталь согрелся, прильнул к пальцам. Человек потянулся к бутылке, но, пересилив себя, достал новую папиросу. Хрусталь негромко ударил по столешнице. Нет, один пить не будет, подождет. За дверью тихо, коридор пуст, забывший его город спит, но что-то должно произойти. Мир, в котором Ричард Грай прожил последние четверть века, был рационален до скуки и столь же логичен. Людям, его обитателям, полагалась рождаться, делать глупости и умирать. Несколько пуль в упор из магазинного карабина Mauser 98k — вполне достаточный повод. В серо-черном мире нет места бразильскому кораблю «Текора», его вечерним пассажирам, как и ему самому, нынешнему. Но случившееся — тоже реальность, значит, кладбище не пустое, тишина за дверью обманчива, и он не напрасно ждет, вынимая из коробки одну папиросу за другой.
     Тишина обволакивала, лишала сил, точно бездонный омут. На малый миг он сумел вынырнуть, хлебнуть свежего живого воздуха, уцепиться взглядом за неясный контур потерянной реальности. И теперь его влекло обратно, в безмолвие, в безвидность. Тишина казалась гладкой и скользкой, не уцепишься, не ухватишь. Тихо, тихо… Колокол уже отзвонил, эхо замерло, последние отзвуки растворились в бесконечном пространстве.
     Бывший штабс-капитан, отогнав наваждение, прикрыл веки и представил себе черный экран монитора. Enter! Тьма исчезла, сменившись сверкающим серебристым соцветием Мультиверса — бесконечной Вселенной Эверетта[15]. Простенькая трехмерная модель, грубый эскиз. Древо миров пульсировало, бесшумно выбрасывая новые отростки, разрасталось, заполняло все видимое пространство. Всего лишь несколько мгновений бесконечной вечно длящейся жизни…
     Немудреную програмку написал его хороший знакомый, попытавшийся изобразить мир за пределами привычных измерений. Получилось красиво, но не слишком убедительно. В Эвереттовой реальности, если она действительно существует, Древо миров ветвится с непредставимой скоростью, число ветвей-вариантов невозможно ни отобразить, ни представить. И все-таки движущаяся картинка ему нравилась. Бесконечность представлялась зримой и доступной, достаточно подвести послушную «мышку» к нужной «ветке» и слегка нажать на правую клавишу. Или просто протянуть руку. Возможно, именно так смотрели шкиперы, современники Колумба, на тщательно вычерченные карты мира с загадочной Землей Семи Островов и бескрайним Южным материком. Вот они, рядом, только коснись пальцем!..
     Видение ушло, вновь сменившись угольной чернотой. Мир, в котором довелось жить, стал казаться гигантским черным терриконом, погребальным курганом. Где-то там, за десятками метров тяжелой дымящейся породы — сверкающее небо с серебристым Древом миров. Не увидеть, не дотянуться, даже рукой не шевельнуть. Вспомнились собственные слова о том, что практическая эвереттика[16] — самая безопасная из экспериментальных наук. Всего лишь сон. Что может случиться с человеком во сне? Теперь, под тяжестью черного террикона, он узнал ответ. Да, сон — это всего лишь сон, даже если он неотличим от реальности. Но сон бывает и вечным.
     Все-таки он задремал, прямо в кресле, склонив голову набок и чуть приоткрыв рот. Комнату бывший штабс-капитан по-прежнему видел, но стены отступили куда-то вдаль, исчез потолок, сменившись густым белым туманом. Зато появился коридор — длинная черная штольня, освещенная шахтерскими лампами. Неровный желтый огонь, густые тени.
     Шаги!
     Сначала еле различимые, где-то у края реальности, похожие на отзвук весенней капели, затем громкие, гулкие, бившие тяжелым безжалостным молотом. Он попытался разглядеть того, кто шел к нему из самых глубин мира, но коридор-штольня был по-прежнему пуст. Лишь тени сгустились, и лампы-«коногонки», теряя свет, начали гаснуть одна за другой.
     Шаги, шаги… Ближе, ближе, ближе.
     В дверь постучали. Три удара — несмелых, даже робких. Все еще не проснувшись, Ричард Грай удивился и даже был слегка разочарован. Так не стучится Командор, так не стучится Судьба. Им незачем смущенно прикасаться костяшками к крашенному дереву.
     Тук… тук… тук…
     Бывший штабс-капитан открыл глаза, провел ладонью по лицу, попытавшись сообразить, куда положил пистолет. Успел удивиться, окинуть взглядом незнакомую комнату…
     — Рич! Ты здесь, Рич?
     …Наконец он вспомнил все — и вновь удивился. Он ждал Судьбу, Командора, Хозяина этого мира — или хотя бы их вестника. В дверях же стоял невысокий круглолицый человечек в светлом костюме, с плащом, переброшенным через левую руку, и тяжелым портфелем в правой. Черные вьющиеся волосы выбивались из-под шляпы, темные испуганные глаза смотрели куда-то в сторону, на левом ботинке развязался шнурок. Поздний гость выглядел настолько неуверенным, даже жалким, что, казалось, он, пробормотав невнятные извинения, сейчас попятится обратно в коридор, исчезнет, растворившись в неясном сумраке.
     — Здравствуй, Деметриос! Как видишь, я здесь. Заходи!..
     Неуверенность сменилась страхом. Портфель с легким стуком опустился на паркет. Гость сорвал с головы шляпу, пригладил волосы.
     — Значит, это все-таки ты, Рич.
     Страх исчез. Черные, словно залитые маслом глаза взглянули внимательно и холодно. Яркие пухлые губы еле заметно улыбнулись.
     — У тебя коньяк на столе. Кого-то ждал?
     Бывший штабс-капитан нашел в себе силы усмехнуться в ответ.
     — Было несколько вариантов, но чемпионом стал ты. У тебя есть хорошее качество, Деметриос, ты умеешь удивлять. Как это тебе удается?
     Вновь смущенный взгляд. Ботинок с незавязанным шнурком скользнул по паркету.
     — Ну, ты же меня знаешь, Рич!..
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Июль 1942 года.
     

     — Понимаешь, Рич, ни в одной из старых игр нет ходов по диагонали и взятия прыжком. Ну, это понятно, такой способ был уделом хищника. Прыжок, удар, добыча… Он встречается почти во всех средневековых «звериных» играх…
     Я с опаской покосился на лежащую передо мной доску. Шахматы — не шахматы, нарды — не нарды. По желтому дереву — четкий контур креста. В верхней части палочки, обычные спички с отломанными головками. Четыре… шесть… Десять.
     — А скандинавы придерживались мнения, что на доске все воины равны, поэтому никто не может убить другого в схватке один на один. Что еще за прыжки? Какое там «перешагнуть»? Ты сперва попробуй убей, а потом перешагивай! Двое на одного — это да, это понятно. А юлить и прыгать — пусть вон лиса юлит и прыгает.
     В «Старой цитадели» этим вечером было людно. Большой заезд, ни одного свободного столика. У оркестра перерыв, можно говорить, не повышая голоса, поэтому арию Деметриоса слышно даже за соседними столиками. Никто, однако, даже не оборачивается. Привыкли!
     — Некоторые пытаются свести шашечную манеру боя к воинской морали. Мол, шашка рубит «через голову» и, как солдат, перешагивает через поверженного врага. Но это же несерьезно, Рич!..
     Я поглядел на доску и вновь пересчитал спички. Ровно десять — одинаковые, голые. Рука нащупала рюмку.
     — Выпьем за то, что несерьезно, Деметриос! За политику, войну и женщин. За серьезное пить опасно.
     Рюмку он взял левой рукой, не глядя, поднес ко рту, глотнул, моргнул недоуменно.
     — Если это Фин-Шампань, то можешь дополнить свой список несерьезных вещей. Между прочим, немцы наложили секвестр на всю собственность «Курвуазье». Говорят, мол, старые запасы. Какие старые запасы в Африке? Но ты не отвлекайся. Так вот, игра называется «рёфскак» — «Лисьи шахматы». Она похожа на хнефатафл, но ещё более несимметричная…
     Я покосился на желтый квадрат, доски и в который уже раз не без изумления понял, что вся эта заумь Деметриосу и в самом деле нравится. Поначалу думалось, что хитрый грек-левантиец с вечно испуганными глазами просто нашел себе удачную маску. Фирма «Jeu Antique», главная контора в Лозанне, филиал в Касабланке. Шашки всех времен и народов, шахматы, нарды, таинственные «игры круга и креста» — и бестолковый надоедливый коммивояжер с тяжелым желтым портфелем. Шляпа прижата к груди, на лице — виноватая улыбка, заискивающий робкий взгляд. Нелегкая работа — продавать доску для хнефатафла или испанской «мельницы» голодным и злым эмигрантам!
     А потом я сообразил, что Деметриосу это действительно по душе. Если у него, конечно, есть душа.
     — В общем так… «Лиса» здесь одна, гвардия телохранителей отсутствует, а «гусей» огромное количество. Все они, как видишь, толпятся на одном краю доски…
     Ноготь с аккуратным маникюром указал на обезглавленные спички.
     — Считается, что эта игра появилась при попытке упростить хнефатафл. Но мне ближе другая версия. Представь, какой-нибудь ретивый викинг, гений хнефатафла, на пиру побился об заклад, что сможет одолеть любого соперника с полным набором фишек одним лишь «королём»! Конечно, речь шла о двух фигурках — «короля» и «воина»…
     — Остынь, — посоветовал я. — Когда-нибудь тебя наверняка пристрелят, Деметриос. И не за твои подвиги, а именно за хнефатафл. Все уже поверили, что я собираюсь купить эту доску со спичками, так что можешь переходить к более скучным вещам.
     Яркие губы обиженно дрогнули.
     — Не доска, Рич, а «рёфскак», я же тебе говорил. Между прочим, она не продается. Это модель, я ее сам делал… В Касабланке аресты, Рич. Накрыли два транспорта со спиртным, шерстят арабов, по всем их лавочкам обыски. Аптеки пока не трогают, но, говорят, будет проверка всех документов, станут искать наркотики…
     Встречаться в «Старой цитадели» я не любил. Шумно и опасно — огромный ресторан, казино, бар со шлюхами, спекулянты, торговцы гашишем и прочей здешней дрянью. Само собой, каждый третий — полицейский осведомитель. Тех, что в форме, тоже хватает, и за соседним столиком, и за тем, что у окна. Отдыхают служивые… Как ни крути, «Старая цитадель» — единственное приличное заведение во всем городе. В неприличные же, особенно те, что в порту или возле базара, лучше вообще не соваться. Да, место людное и слишком на виду, но с Деметриосом приходится общаться именно здесь. В «Старой цитадели» он завсегдатай, каждый свой приезд из Касабланки непременно отмечает в баре. Само собой, не забывая предлагать посетителям — контрабандистам и проституткам — свои раскрашенные деревянные доски.
     Почти никто не принимает чернявого грека всерьез. Есть у человека талант!
     — Но это не главное, Рич, о проверке ты и без меня узнаешь. Они накрыли «ковчег». Двенадцать человек, прямо при посадке. Говорят, взяли какого-то известного коммуниста, его искали по всему Марокко…
     — Не так громко, — посоветовал я, отхлебнув из рюмки. — И не забывай тыкать пальцами в свои спички. Итак, второй «ковчег» подряд. До чего же доверчивый народ!
     Деметриос качнул темными кудрями.
     — Они не доверчивые, Рич, они… Им объяснили, что риска никакого нет, с полицией все договорено.
     — И они, конечно же, хорошо заплатили. Деметриос, Деметриос, поистине грех продавать ближнего своего! Ты так не считаешь?
     В ответ — быстрый испуганный взгляд.
     — Я здесь совершенно ни при чем, Рич! Я просто… Просто рассказал тебе, по дружбе. Там, в Касабланке, есть человек, он это все организует. У многих эмигрантов нет другого выхода, сейчас идет замена пропусков…
     Кажется, я его напугал. Значит, левантиец все-таки «при чем». Неудивительно, «ковчег» — это очень хороший доход. Едва ли чернявый упустил свой шанс и не подставил ладони. «Деньги» и «Деметриос» недаром пишутся с одной и одной и той же буквы.
     Из Марокко уезжали редко. У большинства попавших сюда не по своей воле просто не было средств. В Касабланке, а особенно здесь, в Эль-Джадире, жизнь все-таки не столь дорога, как в Испании и Португалии. Перебраться же за океан, в богоспасаемую Америку, могли лишь единицы. Но все-таки уехать пытались, особенно после того, как власти Виши всерьез взялись за наведение порядка. Порядок же был все тот же — «Новый», воспетый моим другом Львом Гершининым. Немецкая миссия в Касабланке всерьез взялась за поиск тех, кто сумел ускользнуть от гестапо. Французские власти тоже составляли свои списки, подчищая неблагонадежных. И, само собой, искали евреев, официально только среди эмигрантов, на практике же гребли всех подряд. Первых арестовывали, вторых отправляли «до выяснения» в Алжир. Оттуда еще никто не возвращался.
     Выехать легально было практически невозможно, ни морем, ни по воздуху. Потому и появились «ковчеги», транспорты беглецов. Люди отдавали последние деньги за право сесть в катер, который должен доставить их к стоящему за пределами территориальных вод «нейтралу». А дальше как повезет, куда повернет корабль — в Испанию, Португалию, Южную Америку. Мало кто задумывался, что станет делать в чужой стране, без денег и надежных документов. Смерть дышала в затылок.
     И вот уже второй «ковчег» подряд стал ловушкой. В прошлый раз арестовали семерых, теперь — дюжину…
     Отдохнувший оркестр врезал что-то веселое из контрабандного Глена Миллера. Прислушавшись, я не без удовольствия узнал «Chattanooga Choo Choo». Деметриос со вздохом принялся вынимать спички из доски.
     — Между прочим, ты зря, — не без обиды заметил он. — «Лисьи шахматы» — игра очень интересная. И, кстати, поучительная. Помнишь сказку этих немцев, братьев Гримм? Лиса проголодалась и решила подкрепиться. Вышла, значит, на полянку, а там гуси. Она обрадовалась и говорит, что, мол, удачно попала, сейчас съем вас всех, одного за другим… Здесь, собственно…
     — Давно тебя не видела, Рич! Не скучаешь без меня?
     Платье в блестящей чешуе, запас неплохих духов пополам с потом, ухоженные руки в браслетах. На правой — змейка с зеленым глазком, на левой — золотая спираль в сверкающей крошке.
     На лицо я смотреть не стал.
     — Я тосковал без тебя, Марли. Вчера даже хотел застрелиться, но лень было сходить за патронами.
     — Рич, ты совершенно безнадежен. — пальцы с кроваво-красными ногтями легли на мое плечо. — Но все равно я твоя навеки… Кстати, напоминаю, что мне нужны еще четыре эти штучки.
     Наклонилась, коснулась щекой щеки. Сгинула.
     — Эх! — безнадежно вздохнул грек, которого даже не удосужились заметить. Я подлил ему коньяку, улыбнулся.
     — Не теряйся. С недавних пор наша звезда снизила расценки. Если захочешь, осчастливит прямо здесь, в тихом кабинете с проточной водой.
     Деметриос, залпом опрокинув рюмку, поморщился.
     — Рич, ты отвратительный циник. Тебе это еще не говорили?
     — В последний раз — сегодня утром. А с Марли тебе все-таки лучше обождать, пока она закончит курс лечения. Осталось, как ты слышал, всего четыре укола. Я добрый циник, Деметриос, ампулы даю ей в долг. И это несмотря на то, что она каждую неделю пишет обо мне в комиссариат. Кстати, у нее хороший почерк.
     — Марли тоже? — грек допил коньяк, взглянул горестно. — А такая красивая!
     Он явно валял дурака, и я решил подыграть. Между «ковчегами» и тем, с чем этот пройдоха пришел, требовалась пауза.
     — Деметриос, Деметриос! В нашем серо-черном мире все предают друг друга, но женщинам это сделать проще. Мужчины слишком высокого о себе мнения, поэтому часто не видят дальше собственного носа. Таких, излишне в себе уверенных, предают первыми. Причем заметь, не ради принципов и даже не ради, допустим, мести. Деньги и только деньги. Но и женщины чаще всего проигрывают. Деньги, увы, тоже могут не всё. Когда начинается минометный обстрел, это понимает даже самый безнадежный тупица.
     Я открыл папиросную коробку и с удовольствием закурил, давая время собеседнику переварить только что услышанную мудрость. Оркестр по-прежнему играл Глена Миллера, плавно перейдя от «Чаттануги» к «Серенаде Солнечной долины». Фильм я смотрел слишком давно, чтобы помнить, но, кажется, героиней там была весьма наглая беженка из Норвегии. Тогда мне было совершенно все равно, а вот теперь сразу подумалось, чьими молитвами она сумела перебраться в разгар войны через океан. Такие молитвы обычным эмигрантам не по карману, если, конечно, не проплачиваются соответствующими службами.
     — Ты сказал «серо-черный мир», Рич, — негромко проговорил Деметриос. — А каково жить в цветном?
     Он тоже закурил, причем какую-то невероятную гадость. У грека нюх на скверный табак.
     — Тебе бы там не понравилось. Представь себе негра — президента Северо-Американских Штатов и еврея в Елисейском дворце. А главный вопрос, занимающий умы, это права мужеложцев. Здесь лучше, Деметриос, поэтому я не спешу с отъездом… Не томи, выкладывай, с чем пришел, и не ерзай по стулу.
     Ответом был наивный, чуть виноватый взгляд.
     — О чем ты, Рич? Просто хотелось повидаться. Поговорить… Наша фирма, кстати, начала выпускать настоящее чудо — игру из древнего Шумера. Ее нашли в могиле тамошней царицы, вначале даже не поняли, что это. Я над ней три года работал. Очень трудно было понять, зачем нужна дополнительная клетка. Но я понял, Рич, понял! Мы сделали подарочный вариант, очень красивый…
     — Заверни, — перебил я. — Можно даже два. Подарю соседу и одной бестолковой девице, чтобы от дурных мыслей отвлечь. Итак?
     Он привстал, быстро осмотрелся, затушил папиросу.
     — «Ковчеги» предал один человек, его называют Ночной Меркурий. Все, кто хочет уехать из Касабланки, попадают к нему. Некоторых он и в самом деле переправляет, а некоторых сдает. Это как в лотерее, кому повезет. А тех, кто пытается найти другой путь, его агенты сразу выдают полиции. Рич! Нескольким людям надо обязательно уехать, они заплатят хорошие деньги. Помоги!
     — Ночной Меркурий, — повторил я. — Почти наверняка у этого мерзавца контакты не только с французской полицией, но и с немцами. Ты хочешь, чтобы я очень здорово рискнул, Деметриос?
     Разогревшийся оркестр врезал «Kalamazoo».
    

   

   

    

     Часть вторая
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года.
     

     Касабланка сдалась войскам генерала Паттона 10 ноября 1942 года. На следующий день части 2-й бронетанковой дивизии вошли в Эль-Джадиру. Ричард Грай вместе с другими смотрел на неторопливо ползущие по мокрым улицам боевые машины. Дождь шел уже третий день, тротуары ощетинились зонтиками, веселые американские парни бесцеремонно разглядывали первую в их жизни завоеванную страну. Местные жители встречали чужаков спокойно, без страха, но и без всякой радости. Веселились эмигранты — шумно, истошно, порой до откровенной истерики. На мостовой лежал сорванный портрет маршала Петена. По городу их уже снимали, но чаще не выбрасывали, а прятали подальше. Все еще могло перемениться…
     Бывший штабс-капитан воспринял происходящее без особых эмоций. История шла единственно верной дорогой, статисты в светлых касках прибыли вовремя, минута в минуту. Освободителями они не казались, да и не были. Что бы ни написали в новостных сводках и толстых научных трудах, правда проста и скучна. Одна страна вновь напала на другую, коварно, без объявления войны. Франции Виши сочувствовать не хотелось, но Ричард Грай слишком хорошо помнил, сколько раз защитники заокеанской демократии еще будут высаживаться на чужих берегах. Эти, по крайней мере, борются с нацизмом, однако от Эль-Джадиры до Берлина слишком далеко.
     Поначалу в городе мало что изменилось — если не считать снятых портретов. Местные чиновники честно выжидали, пока оформится власть. Лишь в январе следующего, 1943, года в Эль-Джадиру прибыли представители Французского Национального комитета. Вместе с ними появились вездесущие англичане, сразу же направившие своих контролеров в порт. Из города никого не выпускали, а вскоре начались аресты. Здесь не было безумной вакханалии всеобщей мести, которой еще предстояло начаться в освобожденной Франции. Марокко никто не освобождал, немцев здесь не было, и даже наиболее усердные сторонники Виши вовсе не считали себя виноватыми. Самых заметных, конечно, сместили и задержали, но с остальными разбирались осторожно. Времена были зыбкими. В близкой Касабланке генерал Жиро приказал бросить за решетку тех, кто перед высадкой американцев пытался поднять восстание против «законной власти». Поэтому представители Национального комитета занимались лишь делами слишком очевидными. Из Французского Марокко депортировали и выдали немцам несколько сот человек, главным образом из числа беженцев. История была у всех на слуху, поэтому виновных требовалось предъявить в наикратчайший срок. Тогда заговорили и о «ковчегах». Шум подняли прежде всего коммунисты — в числе преданных беглецов оказались весьма заметные фигуры из их руководства.
     Ричард Грай дважды давал показания следователю, но ничем толком помочь не смог. Ночной Меркурий не оставил свидетелей. Следователь обратил внимание на любопытную деталь. Беженцы, уже преданные и обреченные, отзывались о проводнике как о необыкновенно чутком и добром человеке, которому сразу хотелось верить. Среди тех, кого он выдал, были не только коммунисты, но и прочие «левые», а также несколько активных сторонников лондонского комитета. Следователь даже предположил, что Меркурий специально формировал обреченные группы, не включая туда обычных беженцев. Вероятно, предатель работал не на спецслужбы Виши и даже не на Гестапо, а на немецкую военную разведку.
     В марте 1943 года турецкий гражданин Ричард Грай был награжден Медалью Сопротивления — бронзовым кругляшом со все тем же Лотарингским крестом.
     

     — Да, Деметриос, я тебя знаю, — согласился бывший штабс-капитан.
     Первую рюмку он даже не почувствовал, словно воды хлебнул. Поморщился, налил по новой… Гость, успевший лишь пригубить, молчал. Сесть не рискнул, только облокотился о спинку кресла.
     — Считай, за мое возвращение выпили. За что пьем вторую, Деметриос? За верную дружбу?
     Рюмка в руках грека еле заметно дрогнула. Тот, кто вернулся, заметив, негромко хохотнул:
     — Одобряешь? Пей, яду я не подмешивал. Знаешь, Деметриос, из всех, с кем я в городе имел дела, ты один остался. Выводы делать пока не буду, но за нашу дружбу выпью.
     — Да, за дружбу! — скороговоркой повторил гость, глотая коньяк. Закашлялся, долго мотал головой, наконец, отдышавшись, посмотрел прямо в глаза:
     — Только ты, Рич, ошибаешься. В Эль-Джадире у тебя еще остались друзья. Одному из них уже доложили, что ты здесь.
     Ричард Грай не стал переспрашивать. Деметриос заспешил, поставил рюмку на стол, повернулся к двери, где скучал оставленный портфель.
     — Я… Я, собственно, чего пришел, Рич. Можно было и до утра подождать, но я решил, что это тебе понадобится…
     Подтащив портфель, взгромоздил его в пустое кресло, моргнул темными глазами.
     — Доставать?
     Дождавшись нового кивка, долго копался в кармане, наконец, выудив маленький стальной ключ, наклонился к замку. Легкий, еле слышный щелчок. Из недр портфеля появился другой, много меньше. Дорогая черная кожа, застежки узорной меди.
     — Я… Я не открывал! — теперь в голосе грека плавал страх. — Рич, честное слово! Я…
     Бывший штабс-капитан покачал головой:
     — Деметриос, Деметриос! Какая тебе разница, поверю я или нет? Странно лишь, что ты не бросил все это в море.
     Гость помотал курчавой головой, словно отгоняя невидимую муху.
     — Нет, Рич. Все были уверены, что ты погиб, в газете статью напечатали, в «Старой цитадели» повесили твой портрет. Но я знал: ты вернешься, что бы с тобой ни случилось. Даже если возвращаться придется на… на «Текоре».
     Кажется, грек ждал, что его переспросят, но Ричард Грай промолчал. Деметриос, вновь заторопившись, полез в недра портфеля, достал тяжелую кожаную кобуру.
     — Держи! Чистил каждую неделю. Держи!..
     Отдав пистолет, облегченно вздохнул, смахнул со лба бисеринку пота.
     — Мы в расчете, Рич, правда? Видишь, я все сохранил, принес сразу, как только узнал. Мне позвонили из порта. И… и не только мне. Но я решил прийти поскорее, подумал, что лучше тебя разбудить, чем… чем…
     Ричард Грай понимал, что грек лжет. Боится, потеет от страха, но все равно продолжает врать. Ему не звонили из порта. Точнее, могли позвонить, но портфель, спрятанный не здесь, а в Касабланке, Деметриос привез заранее. Значит, действительно знал. Тот, чьею волею бывший штабс-капитан оказался на борту корабля-призрака, озаботился и этим. Отсюда и страх. Всезнающий любитель настольных игр, конечно же, докопался до того, что случилось в горах департамента Верхняя Савойя. Может, и в самом прямом смысле — нанял копачей, разорил могилу, пересчитал дыры от пуль на окровавленном френче. Сколько их все-таки было? Три или четыре?
     Голос колокола слышали многие, но только чернявый грек понял, кто вернулся в слишком поздний час.
     Спросить? О таком не стоит, все равно не скажет. Но можно о другом.
     Бывший штабс-капитан, убрав портфель подальше, положил кобуру на пустое кресло, шагнул вперед. Деметриос попятился, сглотнул. Ричард Грай улыбнулся.
     — Хочешь убежать? Сейчас побежишь. Только давай уточним одну мелочь. Из порта позвонили в полицию. Кто там сейчас главный?
     — Тот же, кто и раньше, — поспешно отозвался гость, перебираясь поближе к двери. — Даниэль Прюдом, он теперь капитан. Я же говорил, в Эль-Джадире у тебя еще остались друзья. Сейчас твой друг Даниэль — главный герой Сопротивления, его сам де Голль наградил… Я пойду?
     Пальцы с маникюром вцепились в дверную ручку. Ричард Грай покачал головой.
     — Деметриос, Деметриос!.. Значит, ты тоже возвращался на «Текоре»?
     Из темных глаз плеснул ужас. Негромко хлопнула дверь. Бывший штабс-капитан налил себе новую рюмку, но пить не стал, поставил на край стола.
     — Друзья, — проговорил он вслух, но не по-французски, а на родном. — Верные, верные друзья… Верный друг Деметриос, верный друг Даниэль…
     Улыбнулся, вспоминая подзабытые строки.
     
      
       Порядок любит он и слог высокопарный;

       Делец и семьянин, весьма он трезв умом...

      

     
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Август 1942 года.
     

     
      
       ...Крахмальный воротник сковал его ярмом,

       Его лощеные штиблеты лучезарны...

      

     
     Сделав паузу, я с удовольствием затянулся, стряхнув пепел в медную пепельницу. Даниэль Прюдом покосился на носки своих штиблет, дернул усиками. Сегодня он был не в привычной форме, а в мешковатом светлом костюме, что придавало «ажану» не слишком солидный вид. Не хватало лишь тросточки и шляпы-канотье.
     
      
       Что небеса ему? Что солнца блеск янтарный,

       Шафранный, золотой? Что над лесным прудом

       Веселый щебет птиц? Ведь господин Прюдом

       Обдумывает план серьезный и коварный:

      

      
       Как в сети уловить для дочки женишка;

       Есть тут один богач, уже не без брюшка,

       Солидный человек, — не то что сброд отпетый...

      

     
     — Где ты прочитал эту гадость? — Даниэль, погладив себя по брюшку, отложил в сторону кальянный мундштук. — У вас, у русских, совершенно превратное представление о французской литературе. Да! Кстати, моей Мари всего десять, для женишка еще рано. Попробуй все-таки кальян, сегодня они угадали со смесью.
     Послушавшись, я взял свободный мундштук, осторожно вдохнул, подождал немного.
     Забулькало…
     — Нет, не мое, — констатировал я, вновь затягиваясь «Фортуной». — Даниэль, как можно ходить в такие притоны?
     Слегка подкрашенные усики довольно шевельнулись.
     — Можно. Если это правильные притоны.
     Даниэль Прюдом, заместитель шефа полиции Эль-Джадиры, в «Старой цитадели» бывал регулярно, но исключительно по долгу службы. Отдыхать же предпочитал в арабских кофейнях возле рынка. Это заведение именовалось «Аl Andalous», но ничего андалузского я пока не заметил. Кофе оказался и вправду неплохой, но все остальное не радовало. Тесно, темно — и очень неудобно. Особенно для меня, привыкшего к нормальным стульям.
     Подозрительно булькающий кальян тоже не вдохновлял. Мало ли что туда могли намешать?
     Смущали и тяжелые занавеси — слева и справа, отделявшие нас от прочих искателей андалузских радостей. Прюдом, уловив мой взгляд, легкомысленно махнул рукой, присовокупив, что здешняя публика не сильна в языке Вольтера. В подобную наивность я, естественно, не поверил, поэтому предпочитал не повышать голос. К счастью, музыканты пока еще отдыхали, равно как прочие танцовщицы и глотатели змей.
     Местечко было, что ни говори, пряным. Оставалось понять, зачем заместитель начальника городской полиции затащил меня именно сюда. Может, среди кальянов и дрессированных змей мой новый друг-приятель чувствовал себя увереннее, чем в зеркальном аквариуме «Старой цитадели»? Переговоры намечались серьезные, а в этом деле важна каждая мелочь. Например, доставшийся мне диван — жесткий и слишком короткий.
     — Рич! Мы с тобой пришли сюда отдыхать! — Прюдом, словно прочитав мои мысли, весело подмигнул. — Вечер только начинается, считай, мы пока еще в гардеробе!.. Так чем там твой стишок заканчивается?
     С его предшественником было проще. Обычный провинциальный взяточник, поставивший себе целью накопить средств на домик среди райских кущей Ривьеры. Мы жили с ним душа в душу к полному взаимному удовольствию. Увы, Ривьеры мой партнер так и не увидел. Два месяца в параличе — и скромный белый камень на здешнем католическом кладбище.
     Любителя пряностей прислали прямиком из Парижа. До этого он успел прослужить несколько лет где-то в провинции, то ли в Лилле, то ли в Лионе.
     — Ну, Рич! — Даниэль пододвинулся ближе, дернул усиками. — Ты же прямо мировая скорбь. Weltschmerz, как говорят боши. Давай я тебе чего-нибудь веселое расскажу. Или ты мне. Я, знаешь, по натуре человек въедливый. Пересмотрел твое досье… И знаешь, что меня поразило?
     Усики вновь дрогнули. Даниэль Прюдом ласково улыбнулся.
     — Не то, что ты, бывший русский военный, продаешь лекарства. По нынешним временам это очень выгодное дело, даже более доходное, чем алкоголь. Но ты начал готовиться заранее, чуть ли не за десять лет. Присмотрел разорившуюся аптеку, договорился с нужными людьми, арендовал склады. А потом начал завозить лекарства. Ты потратил уйму денег, Рич! На что ты рассчитывал? Заранее знал, что начнется война? Именно такая? Но этого не мог знать никто! Да! А ты не только завез лекарства, ты оформил все возможные бумаги, и теперь к тебе никакая инспекция не подкопается. То есть, почти никакая… Говорят, ты недавно был в Лиссабоне?
     Улыбка стала еще слаже. Мсье Прюдом заранее предвкушал эффект. Разговор явно был им продуман на дюжину ходов вперед. Сначала Лиссабон, потом то, что привез из Лиссабона… Придется брать дело в свои руки. Как будут говорить потомки, рвать шаблон.
     Поднявшись с дивана, я пересел на подозрительно скрипнувшую скамеечку, предварительно сбросив с нее собственную шляпу. Достал папиросу, смял мундштук «гармошкой».
     — Хорошо, давай о веселом. В ноябре здесь будут американцы. Это такая же реальность, как сегодняшний закат.
     Кажется, он слегка поперхнулся. Маленькие светлые глаза скользнули по пустому в этот ранний час залу. Еле заметно дрогнули губы.
     — Ты хотел сказать «англичане»?
     Шаблон явно дал трещину. Мсье Прюдом пребывал в уверенности, что я стану договариваться с ним о проценте с продажи лекарств — отдельно здесь, отдельно в Касабланке. И даже успел намекнуть, что усопший чаятель Ривьеры был не слишком меркантилен.
     — Американцы, — не без удовольствия повторил я, щелкая зажигалкой. — Это уже неотменимо, это факт. Остается сделать выводы из данного факта.
     Его рука потянулась к мундштуку кальяна, замерла.
     — Рич! Немцы вышли к Волге!..
     — Именно, — улыбнулся я. — Папаша Адди бросил туда все, что мог, у Роммеля уже бензин кончается. В Марокко и Алжире у вас, французов, войска есть, чуть ли не семьдесят тысяч, но многие ли из них станут воевать за Петена? А для полной ясности, дабы ты не решил, будто я сбиваю твой процент с продаж…
     Вернув зажигалку в карман, я достал карточку с Лотарингским крестом, положил на ладонь. Даниэль скользнул по ней взглядом, затем провел ладонью по вспотевшему лбу.
     — Убери!.. Нельзя! Нельзя показывать такое.
     Оставалось удивиться.
     — Надеюсь, мы в правильном притоне? Кстати, мое звание — «капитан», оно утверждено лично генералом де Голлем. Намекать на служебный долг не стоит, твой адрес мне известен, адрес твоей любовницы тоже. Из города уехать не дадим… А теперь могу рассказать про Лиссабон. Тебя что именно интересует?
     Мсье Прюдом, сглотнув, попытался привстать, но локоть скользнул по вытертому плющу. Беззвучно дернув губами, он повторил попытку, не без труда присел, наклонился вперед.
     — Что это значит, Рич? Мы же пришли просто отдохнуть! Что за… Что за странные шутки?
     И тут заиграла музыка — занудная, тоскливая, истинно восточная. Видит бог, я не добивался такого эффекта. От шаблона остались одни клочья, можно было брать веник и начинать уборку.
     — Это значит, что ты уже завербован, Даниэль. Можем считать это шуткой, но выбор у тебя не слишком велик. Когда придут американцы, ты имеешь реальный шанс стать героем Освобождения, а заодно и новым здешним комиссаром. Все грехи, включая аресты евреев и депортации, мы свалим на вашего шефа и отдадим его под трибунал. Или будет все наоборот, и под трибунал пойдешь ты. Первый вариант предусматривает небольшой бонус: ты станешь получать такой же процент с продажи лекарств, как и твой предшественник. За разовые подвиги — отдельная оплата. Кстати, Даниэль, весьма щедрая, в некоторых делах мелочиться грех.
     Прюдом вновь вытер со лба пот, помотал головой и внезапно улыбнулся.
     — Последние твои слова, Рич, дают возможность смело забыть все прочее. Да! Считай, я уже забыл.
     Он опять покосился на карточку. Я, не слишком торопясь, спрятал картонный квадратик в карман.
     — Не думай, что я против твоей торговли, Рич. У тебя не слишком высокие цены, беженцам ты отпускаешь в долг, некоторых детей вообще, как мне докладывали, снабжаешь бесплатно. Думаешь, почему тебе не слишком мешают? Люди всё видят, а начальство — тоже люди.
     В проеме появился согбенный официант вполне восточного вида. На столик неслышно опустился поднос с чем-то дымящимся и остро пахнущим. Даниэль потянулся вперед, повел ноздрями:
     — Да! Готовят в заведении отменно, и в этом ты, Рич, сейчас убедишься. Кстати, девушки здесь…
     Любитель Востока мечтательно причмокнул. Не хотелось разочаровывать человека, но мы теперь вроде как не чужие.
     — Насчет девушек я вполне осведомлен. Здешний хозяин каждую неделю приходит за лекарствами, а порой они забегают и сами. Масштабы и, так сказать, ассортимент, признаться, впечатляют.
     Полюбовавшись выражением его лица, я кивнул.
     — Именно… Когда я только начал заводить свое дело, то поговорил с врачами, которые прошли войну. Надо же было узнать, чем люди чаще болеют! Все посоветовали мне одно и то же. И знаешь, я не прогадал. Это куда выгоднее, чем лечить простуду… Да, ты спросил о Лиссабоне. Я тоже мог бы забыть этот вопрос, но все-таки отвечу. Оттуда я привожу новое лекарство. Оно секретное, поэтому я не хочу предъявлять его на таможне. А зачем оно нужно, спроси у здешних врачей, они уже в курсе.
     Даниэль, взглянув искоса, потянулся к одной из тарелок, но все-таки не утерпел.
     — Об этом лекарстве знают не только врачи и не только здесь. Да! В Париже поднялся страшный шум, скоро прилетит специальная комиссия. К твоему счастью, они пока думают, что ввоз идет через Касабланку… Рич, если это лекарство, зачем его прятать? Или я что-то не понимаю?
     Я выдержал его взгляд и решил поставить все точки над
     — Сейчас поймешь. Мое лекарство необходимо прежде всего в госпиталях. Каждые несколько ампул — это спасенный и вновь идущий в атаку солдат. Франция не воюет, зато воюет Германия. Я хочу, чтобы боши получили это лекарство как можно позже, лучше всего — уже после войны. Как видишь, Даниэль, фронт проходит не так далеко отсюда. И учти, из-за этой тайны несколько человек уже погибли. От нас с тобой зависит, чтобы список рос не слишком быстро.
     Вместо ответа мсье Прюдом усмехнулся и, окинув взглядом поднос, торжественно вручил мне тарелку с чем-то особенно ароматным.
     — Кюфта! Мясной фарш с пряностями. Ешь, пока не остыло. Да! Вы здесь странные люди, Рич, живете в такой стране, а питаетесь, словно тут какая-нибудь Нормандия. А я всю жизнь мечтал побывать на Востоке. Бонапарт был прав, Европа — крысиная нора. Только здесь, в этих песках, умеют разнообразить жизнь! Да-да-да!..
     Мягкая ладонь вновь огладила брюшко. Я прикинул, как выглядел бы заместитель шефа полиции, если нарядить его в феску, рубашку-галабею с вышивкой и шальвары. Нет, не тот эффект! Мсье Даниэль Прюдом был истинным французом.
     А еще штиблеты!
     — «Есть тут один богач, уже не без брюшка», — не удержался я, но ответа не последовало. Прюдом вплотную занялся воплощением мечты в жизнь, по крайней мере, в ее гастрономической части.
     
      
       Солидный человек, — не то что сброд отпетый

       Стихослагателей, чей заунывный вой

       Прюдома более допек, чем геморрой...

       И шлют вокруг лучи лощеные штиблеты.

      

     
     Даниэль, не отвлекаясь от трапезы, погрозил мне пальцем. Есть не хотелось. Я отставил тарелку в сторону, прикидывая, сейчас озадачить этого жизнелюба или подождать, пока подадут десерт. Из Касабланки уже приехало восемь человек, еще трое нашлись прямо здесь, в Эль-Джадире. Всем грозит арест и депортация, значит, надо спешить. Португальский транспорт подойдет к побережью послезавтра, катер у меня есть, а веселый сержант Анри Прево обещал обеспечить прикрытие. Можно обойтись и без господина Прюдома, но любителя восточной экзотики следовало надежно повязать, причем не словом, а делом. После переправы первого транспорта назад ему пути не будет. Конечно, он может не согласиться… Ничего, найдем аргументы!
     — Кстати, Рич!
     Даниэль на миг, оторвавшись от блюда, бросил быстрый взгляд в сторону зала, где на возвышении уже извивалась некая дива в полупрозрачном покрывале.
     — Насчет здешних девушек ты не прав. Готов заключить пари, что какая-нибудь из них тебя обязательно зацепит — и прикует без всяких полицейских наручников. Только не говори, что все женщины — предатели. Это мудрость трусов.
     Я покачал головой.
     — Не надейся. Местные арабские красотки напоминают плохо прожаренную колбасу. Впрочем, если тебе не жалко денег, согласен на пари. Я спорю всегда на один франк. Какой срок?
     — Месяц! — на лице Прюдома проступила довольная ухмылка. — Вот уж не знал, где доведется разбогатеть. Позовем свидетелей? А то еще откажешься, знаю я тебя.
     — Свидетели обязательно будут, — решил я. — Послезавтра. Тебя устроит, если мы все это организуем на морском берегу?
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года.
     

     В коридоре вновь было тихо, пустая гостиница спала, однако ему вдруг почудилась, что ночь позади. Где-то далеко на востоке, за холодными зимними песками, уже проступило неясное белое пятно, предвестник рассвета. Можно было взглянуть на висевшие прямо напротив входной двери большие часы в деревянном коробе, но Ричард Грай предпочел просто поверить. Скоро утро, ночь ушла.
     Да, ночь ушла, а вместе с нею исчез страх. Деметриос унес его с собой, оставив взамен портфель, когда-то врученный ему на хранение. Летом 1943-го, уезжая на Корсику, Ричард Грай еще не мог точно знать, где и как завершится его путешествие. Поэтому и оставил запас, резервный контейнер, на самый-самый крайний случай. Такой, к примеру, как нынешний.
     Бывший штабс-капитан, невольно улыбнувшись, вновь вспомнил полные ужаса глаза грека. Деметриос всегда пытался узнать больше, чем нужно, но на этот раз откушенный кусок застрял у него в горле. Не проглотить и не выплюнуть.
     Ричард Грай невольно посочувствовал давнему знакомому — и забыл о нем. Портфель черной кожи лег на стол. Замок открывался без всякого ключа, но владелец портфеля не стал спешить. Грек, несмотря на все клятвы, наверняка сунул свой любопытный нос в кожаное нутро, но присвоить ничего не решился, иначе бы не пришел сюда, даже не дождавшись рассвета. Значит, в портфеле все на месте. Ждало — и еще подождет.
     Оружие!
     Кобура пахла кожей и ружейной смазкой. Ее можно было тоже не открывать. Деметриос, любитель редких настольных игр, в огнестреле разбирался ничуть не хуже. Ричарду Граю довелось убедиться в этом лично, причем не один раз. Значит, пистолет в полном порядке. Едва ли грек настолько коварен, чтобы сточить боёк или сломать автоматический рукояточный предохранитель.
     Тяжелый металл с еле различимым стуком лег на столешницу. Ричард Грай прикоснулся к холодной рукояти, немного подождав, взял пистолет в руку. Он никогда не любил оружие. Относился к «железу» спокойно, как к удобной обуви — вещи совершенно необходимой и полезной. Однако сейчас бывший штабс-капитан внезапно почувствовал, что наконец-то стал самим собой, комплектным, без всякого ущерба. Давно забытое ощущение уверенности в себе и в том, что он делает, оказалось настолько сильным, что Ричард Грай заставил себя разжать пальцы и положить оружие на самый край стола. Потом! Сначала надо привыкнуть.
     Сам пистолет был ничем не памятен, разве что тем, как попал в руки. Незадолго до войны Жан Марселец ввязался в чрезвычайно сомнительную историю с местными арабами. Тем понадобилось оружие, причем не дюжина украшенных чеканкой «стволов» для подарков к празднику, а достаточно солидная партия, включая пулеметы. Ричард Грай сразу же посоветовал отказаться от сделки. В лучшем случае все это богатство будет перепродано вечно враждующим племенам Сахары, но куда вероятнее иное. Арабы тоже готовятся к войне, выжидая удобный момент для восстания против слишком возомнивших о себе «афрангов». Марселец, человек легкий, решил все же рискнуть. Оружия было много в Испании, где совсем недавно закончились бои. Вывезти и выгрузить оказалось просто, но на берегу, недалеко от бухты с невеселым названием, началось настоящее сражение. Одно из сахарских племен решило перехватить груз, заплатив не золотом, а кровью.
     После того, как сделку все-таки удалось завершить, убитых торжественно похоронили на городских кладбищах — католическом и мусульманском соответственно. Марселец же, умудрившийся получить две пули в предплечье, подарил другу Ричу испанскую «Астру-300». Пистолет не из самых престижных, зато простой в применении и относительно легкий. Ричард Грай пристрелял подарок и запер в сейф. В город он брал иное оружие, куда более смертоносное. Поэтому и оставил «Астру» на попечение Деметриоса, не слишком рассчитывая вновь взять ее в руки.
     Теперь пригодилось…
     Бывший штабс-капитан был весьма посредственным стрелком. В иной, далекой жизни он успешно «мазал» по мишеням, едва сумев отстрелять «офицерское» Упражнение №3. Впрочем, в мире, где он жил, оружие не было предметом первой необходимости. Потом же, в серо-черном варианте Мультиверса, револьвер и пистолет стали такой же частью быта, как бритва и зубная щетка. Стрелял Родион Гравицкий, а позже и Ричард Грай, по-прежнему скверно, однако для того, чтобы попасть в человека с дюжины шагов, навыков вполне хватало. Поэтому он предпочитал оружие простое, не слишком тяжелое, удобное для «скрытого ношения». Приходилось в самую лютую жару надевать пиджак, что было, конечно, не слишком приятно, но постепенно стало привычкой.
     Ладонь вновь легла на холодный металл. Прикосновение возбудило, заставив вновь ощутить привычное желание — действовать, идти вперед и добиваться своего. Нет, не оружием, не спрятанным под пиджаком «бельгийцем» Browning М1906 и не старым «наганом» в поясной кобуре. Стрелять Ричарду Граю приходилось не слишком часто, но холодный металл самим своим присутствием упрощал задачу, прокладывая прямой путь и заставляя отступать врагов. Бывший штабс-капитан усмехнулся, вспомнив, как когда-то, в давние-давние годы, сомневался, сможет ли выстрелить в человека. Не в бою, когда враги кажутся ожившими ростовыми мишенями, а чтобы лицом к лицу. Достать оружие, посмотреть прямо в глаза…
     Тогда у него был «наган», самый обычный, офицерский, двойного действия. Он уже успел потратить дюжину патронов, но так ни в кого и не попал.
    

    

     

      Крупный план. Москва.
      Ноябрь 1917 года.
     

     — Девушка! Девушка, вы куда?
     Даже не обернулась. Проскользнув вдоль стены к самому выходу из подворотни, попыталась шагнуть дальше, во двор, на рассыпанный и затоптанный в мокрую грязь уголь. Пули, словно только и ждали — ударили разом, кучно, выбивая из стен мокрую крошку. Девушка попятилась, оступилась, с трудом устояла на ногах.
     …Два двора, побольше и поменьше, между ними — пятиэтажный доходный дом. Подворотня — и мы в подворотне. Были и ворота, от них уцелела одна створка, вторую вырвали напрочь. Мы с девушкой по разные стороны, слева она, справа я. Между нами — пять шагов и небольшая лужица…
     Я прижался лицом к холодному влажному кирпичу, осторожно выглянул. Двор… Два тела лежат совсем рядом, шинель с зимней шапкой и короткое пальто при черном кепи. Чуть дальше, прямо в луже, мокнет мосинская «трехлинейка». Эти уже довоевались. Дальше еще кто-то…
     Голову я успел убрать вовремя, ровно за секунду до очередного свинцового залпа. Пристрелялись! Неудивительно, бой идет с самого утра.
     Краем глаза я заметил, что моя соседка вновь подбирается к выходу, прямиком под пули. Выглядела она странно, даже нелепо — черное длиннополое пальто, бархатная шапочка, похожая на укороченный тюрбан, большая матерчатая сумка на боку, а ко всему — очки-велосипед в тонкой стальной оправе. Курсистка с картины Ярошенко, зачем-то решившая погулять под пулями.
     — Да стойте же вы!
     Не послушалась, выглянула наружу, сделала первый шаг. Только сейчас я заметил нашитый на сумке Красный крест, не слишком яркий, с десяти шагов не разглядишь. Для тех же, кто держит подворотню под прицелом, эта девушка в неудобном пальто — всего лишь очередная мишень без лица и души.
     — Дура! Убьют же!..
     Река Времен несла свои воды к очередной Эвереттовой развилке. Сейчас курсистку пристрелят. Или пристрелят меня, если я тоже выскочу и толкну ее в спину.
     — Падай, падай, ну!..
     Упали мы вместе — прямо на рассыпанный уголь. Пулям досталась лишь моя фуражка. Я слизнул кровь с губы, попытался двинуть левой рукой, застонал.
     — Может быть вывих, — деловито констатировала она, приподнимаясь и поправляя очки. — Не двигайтесь, я после погляжу.
     — Голову вниз! — прошипел я. — Мы тут как два тополя на Плющихе, выбирай любого!..
     — Почему на Плю…
     Я мысленно посочувствовал девице: очками в уголь — такое не каждому мазохисту по душе. Стрелки же, похоже, вошли во вкус. Почему еще не убили — загадка. То ли криворукие, то ли ждут, пока встанем, чтобы наверняка.
     — Ползти сможете?
     Треснувшие стеклышки очков блеснули гневом.
     — Я не собираюсь никуда ползти! Зачем вы меня толкнули? Там, впереди, раненые, им требуется помощь…
     Резкость слов смягчалась мягкой певучестью речи. Акцент не слишком сильный, но очень характерный, не спутаешь.
     — Вы что, из Эривани? — не удержался я, лихорадочно пытаясь разглядеть что-нибудь, похожее на укрытие. Спасительная подворотня сзади, всего в двух шагах, но встать нам не дадут, срежут сразу.
     Очки-велосипед взглянули без всякой приязни.
     — Из Тифлиса. Но я армянка, если вы это имеете в виду. А вы, значит, юнкер?
     Юнкер?! Ах да, погоны с широкой белой полосой. И, само собой, шинель вкупе с улетевшей неведомо куда фуражкой.
     — Форма не моя. Но я на их стороне. Если вы это имеете в виду.
     Особо глазастая пуля вошла в землю под самым моим носом. Я невольно вжал голову в плечи. Наша светская беседа грозила оборваться в самое ближайшее время. Может, конечно, нам очень повезет…
     Свист я расслышал слишком поздно. Впереди что-то ахнуло, плеснув черной вздыбленной землей, ударило в уши, в голову, в самое сердце. На миг мир исчез, уступая место клубящейся тьме. Затем тьма сменилась болью…
     Голову я все-таки сумел приподнять. Впереди, где рвануло, клубился едкий серый дым. Дом, что стоял напротив, исчез, оставив лишь неясный темный силуэт.
     Смерть ослепла…
     — Бегите! — выдохнул я. — Назад, в подворотню. Быстрее, быстрее!..
     Сам встать я не надеялся. Боль накатила волной, обессилела, прижав к мокрой земле, к острым черным уголькам.
     — А вы не командуйте! Поднимите руку, нет, не эту, другую. Теперь хватайтесь за шею…
     

     За спиной вновь была спасительная кирпичная твердь. Я сидел на асфальте, упираясь затылком в холодную влажную стену. Левая рука бессильно свесилась вниз, правая сжимала стеклянный пузырек, из которого несло ядреной химией.
     Сумка с красным крестом стояла рядом. Ее хозяйка, став ближе к выходу, разглядывала на свет треснувшие окуляры.
     — Еще вдохните, — распорядилась она, покосившись в мою сторону. — И вставайте, а то еще простуду подхватите.
     Без очков девушка сразу же стала моложе и даже симпатичней. Уже не суровая курсистка, а просто живая, неубитая барышня в грязном пальто с оборванной верхней пуговицей. Густые черные волосы рассыпались по плечам, на щеке краснела царапина.
     Кажется, нам действительно очень повезло.
     — Спасибо, сестричка, — выдохнул я, пытаясь приподняться. — Но черт же вас понес в этот двор! Вы прямо как машина «скорой помощи». Сама режет, сама давит, сама помощь подает.
     Она поморщилась, спрятала бесполезные очки.
     — Думаете, это остроумно? Между прочим, из-за вас я не смогла помочь другим… Пузырек не уроните!
     Встать удалось с третьей попытки. Левая рука висела плетью, голова раскалывалась, но я все же сумел сделать нужную пару шагов. Девушка, забрав источающую резкий дух скляницу, снисходительно усмехнулась.
     — Вояка из вас, как погляжу… А еще против трудового народа бороться пытаетесь!
     Вначале я не понял — слишком болела голова, и лишь потом дошло. Она — «красная», я, стало быть, «белый». Этих слов здесь пока еще не знают, но по сути верно. Гражданская война… Она из московской Красной гвардии. А я…
     
      
       ...А я — пустое дело гневаться,

       Хотел и думал рассердиться,

       Но что-то сердце нынче ленится

       И чувству в такт не хочет биться...

      

     
     Девушка взглянула недоуменно. Я улыбнулся.
     
      
       С таким венцом, как на коришневых

       Войны германской фотоснимках,

       С таким лицом, что тело лишнее,

       Когда снимаются в обнимку.

      

      
       А тут не тыл, тут только госпиталь,

       Тот, полевой, где нету морфия,

       А он — живой, ты слышишь, Господи?

       Хоть ты его заждался, мертвого.

      

      
       Да, он живой, ты слышишь, Господи?

       Он выжил по недоразумению.

       Знать, писарь — в Рай, а этот в госпиталь...

       Идет германец в наступление.

      

      
       Идет германец — не качается,

       В медвежьем шлеме с песьей мордою.

       А у меня — бинты кончаются!

       И доктор пьян!

       И нету морфия...

      

     
     — «В медвежьем шлеме с песьей мордою», — негромко повторила она. — Да, это хорошо. Вы, наверно, прибыли с фронта?
     Самое время сказаться героем, хвост распушить, но честность все-таки пересилила.
     — Нет, не с фронта. Вы абсолютно правы, я — никакой не вояка. Попал… Приехал сюда совсем по иным делам, но любопытство одолело… Родион Гравицкий к вашим услугам!
     Она кивнула, протянула руку.
     — Люсик. Не удивляйтесь, это имя такое. Люсик Лисинова, если совсем точно, то Лисинян. Вежливость мы соблюли, а теперь мне надо спешить, там, во дворе, могут быть раненые. А вы, Родион, как очухаетесь, идите обратно, через маленький двор, и сдавайтесь в плен. Только не забудьте руки поднять, а то наши товарищи с утра очень злые.
     Все стало на свои места. Я расстегнул кобуру, положил ладонь на холодную рукоять револьвера.
     — Вы — Лисинова, секретарь Военно-Революционного комитета Замоскворечья. В большевистской партии с 1916 года. А еще — связная Центрального штаба Красной гвардии Москвы.
     Ее губы дрогнули, но я поднял руку.
     — Погодите! Сегодня 1 ноября 1917 года по Юлианскому календарю. Там, где стреляют, Остоженка. Номер дома, насколько я помню, 12. Правильно?
     — Правильно! — резко бросила она. — А вы, Родион, видать, из бывших жандармов? Странно, по виду больше на гимназиста-недоучку похожи.
     Да, внешность бывает обманчивой, как и возраст. Я для нее — противный юнец с револьвером на поясе. Она — горстка старого праха у Кремлевской стены и несколько строчек в Большой Советской энциклопедии. Река Времен, ударив о невидимую преграду, замедлила вечное течение свое. Эта неприятная девушка в стальных очках уже должна была погибнуть — именно там, в большом грязном дворе на Остоженке, 12. Но преграда преодолима. Стоит мне отпустить связную Центрального штаба, все случится именно так, разве что с опозданием в несколько минут. Время обладает необыкновенной упругостью, оно упрямо и почти всегда возвращается в свое извечное русло. Предки, не изучавшие квантовую физику, говорили просто и точно: «От судьбы не уйдешь».
     — От судьбы не уйдешь, — повторил я вслух, доставая «наган». — Люсик, я не стану в вас целиться, но, пожалуйста, стойте на месте.
     Увидев оружие, девушка отступила на шаг, к самой кирпичной стене. Близорукие глаза словно потускнели, еле заметно шевельнулись губы:
     — Убьете?
     — Никого не хочу убивать! — озлился я. — Никого, даже распоследнюю сволочь! Я еще ни разу в жизни по человеку не стрелял. Вы что, не поняли? Вас сейчас убьют другие — там, во дворе. Причем не по классовой злобе, а просто за компанию. Когда бой идет уже несколько часов, никто не смотрит, есть у человека сумка с красным крестом или нет.
     — Не хотите убивать? — внезапно улыбнулась она. — Тогда… «И доктор пьян! И нету морфия….» Тогда я пойду.
     — Едва ли, — я поднял револьвер. — Нехорошо угрожать девушке, которой только что читал стихи, но вы не оставили мне выбора.
     Я был не первый, кто пытался не пустить товарища Лисинову под пули. Насколько я помню, ее чуть ли не под локти удерживали. Но секретарь Замоскворецкого ВРК была упряма, словно само Время.
     Сзади, со стороны маленького двора, куда мне предлагали идти сдаваться, послышались громкие голоса. Следовало торопиться, «товарищи» могли нагрянуть в любую секунду. Пока мне везло. Отсюда они уже атаковали, но, получив отпор, попытались обойти дом на Остоженке со стороны улицы. Поэтому в подворотне пока что тихо. Но идти все равно некуда, впереди — «дружеский огонь», позади — плен. Можно сорвать погоны и выбросить оружие, но вид у меня не слишком пролетарский. Стенок здесь много, и все — кирпичные.
     Целиться в товарища Лисинову я все же не стал. Взял чуть выше, на ладонь от черных волос. Если что, осыплет кирпичной крошкой. Секунды текли из ниоткуда в никуда, мы стояли в двух шагах друг от друга, зажатый в руке «наган» потяжелел, словно налившись свинцом.
     — Родион, это глупо, — наконец, заметила она. — Если вас заметят наши, то могут просто пристрелить на месте. И вообще, это очень странный способ спасать человеческую жизнь.
     Спорить не приходилось, но иного варианта у меня не было. Впрочем, можно и попытаться.
     — Люсик! Позавчера вы написали письмо матери. Тогда была ночь, шел снег, и вы об этом упомянули…
     Близорукие глаза изумленно моргнули. Девушка подалась вперед, но я покачал головой.
     — Не спешите, дослушайте сперва. Вы написали, что ночью может быть бой, но пообещали остаться в здании Совета или в лазарете. В «летучие отряды» решили не идти. Нет, вы написали иначе, «не поступать». Не удивляйтесь, у меня профессиональная память на тексты, поэтому и запомнил номер дома. А еще помню, что в вашу честь назовут несколько улиц, точнее, улицу и три переулка…
     Теперь я специально сделал паузу, ожидая вопроса, но девушка молчала. В покинутом нами дворе вновь начали стрелять, там кричали, звали на помощь, но звуки боя, ставшие привычными за последние дни, внезапно сделались тише, затем и вовсе умолкли, и я словно воочию услышал мерный рокот обступивших нас вод великой Реки. Нет, ничего не изменилось. Даже если я сейчас не пущу Люсик под пули, течение захлестнет ее вечером, ночью, завтра утром. Бои будут длиться еще несколько дней, и Время все равно возьмет свое. Поднялись воды до самой души, и не человеческому слову преодолеть их.
     — А может, вы и правы, — вздохнул я, пряча оружие. — Лучше уж сейчас, чем в 1937-м где-нибудь в Кармурлаге. Извините, Люсик! Если хватит ума, то выполните обещание и не лезьте под пули. Несколько ближайших дней будут для вас очень опасны.
     Она спокойно кивнула.
     — Учту, Родион. Напугать вы меня не смогли, но, скажем так, очень удивили. Не знаю, что и думать. Для ангела-хранителя вы слишком молоды, а для посланца Смерти — слишком симпатичны. С точки зрения же материализма все это мистика и игра воображения. Ну, вы оставайтесь, а я, пожалуй, рискну. Я не самоубийца, но там, во дворе, двое раненых…
     Воды Реки уносили ее, мерный торжествующий плеск стал походить на хохот, а я, бессильный и проигравший, стоял на покрытом грязью берегу. Иначе и быть не может, словом Историю не остановить.
     — Нет, Люсик, вы никуда не пойдете!
     Я выстрелил…
     Она упала сразу. Пуля вошла чуть ниже колена, именно туда, куда я прицелился. Промахнуться с двух метров мудрено. Оставалось подтащить раненую ближе к стене, положить ей под руку сумку с красным крестом и позвать на помощь.
     Воды Реки с негромким плеском расступились, освобождая путь. Поток вздыбился, ударил в берега, сомкнулся за спиной.
     Оборачиваться я не стал.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года.
     

     Спрятав пистолет в кобуру, он взял рюмку, плеснул коньяку. Прополоскал рот, выпил, налил еще. Голова оставалось ясной, лишь в ушах зазвонили легкие хрустальные колокольцы. Следовало поспать, хотя бы пару часов, но Ричард Грай, когда-то бывший Родионом Гравицким, не спешил прощаться с уходящей ночью. Он все-таки прорвался. Воды Реки, обернувшиеся бескрайним черным океаном, оказались нежданно милостивыми. Может, на чашку его весов легла пуля из старого «нагана», сдвинувшая-таки Историю с единственно верной дороги.
     Год назад Люсик Лисинова была жива и здорова. «Известия» напечатали отрывок из ее воспоминаний об октябрьских боях в Москве. Слог был скучен, сюжет же строго следовал рамкам «Краткого курса». Эпизод на Остоженке тоже нашел свое законное место. Старая большевичка поведала читателям о том, как спасенный ею из-под огня юнкер сперва угрожал оружием, требуя отречения от великих идей Ленина-Сталина, а затем выстрелил в упор. Пулю извлекли, рану залечили, но с тех пор Люсик Артемьевна не расстается с тростью. Все было ожидаемо и правильно, если бы не одна фраза. «Я не сержусь на этого молодого человека, — писала бывший секретарь Замоскворецкого ВРК. — Мне кажется, в ту минуту ему было страшнее, чем мне».
     Прочитав статью, Ричард Грай впервые за много лет пожалел, что под рукой нет компьютера с прямым выходом в Сеть. В ноябре 1917-го он, сам того не желая, поставил опыт in anima vili на живом теле Истории. Пуля из «нагана» образовала классическую «склейку» — изменение, затронувшее этот мир, но способное повлиять и на остальные ответвления Мультиверса. В реальности, где он мог включить компьютер, Люсик погибла 1 ноября 1917 года. Этот факт никуда не денется, но еле различимые трещины все равно расколют неизменную твердь бытия. Кто-то упомянет в мемуарах, как навещал раненую в Первой Градской больнице, ее имя промелькнет в случайном документе середины 1930-х, в провинциальном архиве обнаружится тот самый номер «Известий». Дотошные комментаторы отметят ошибки и нелепости, сумев их вполне правдоподобно объяснить. Но может случиться и так, что этот маленький камешек вызовет целую лавину. Трещины разойдутся вглубь и вширь, меняя привычное пространство, начнется «стягивание», коллапс…
     Ричард Грай отогнал от себя чужие мысли из чужого мира. Его нынешняя Реальность конкретна и проста. Тихая гостиница, портфель на столе, полупустая рюмка, близкий зимний рассвет…
     Он достал из портфеля два небольших свертка, каждый размером с ладонь. Развернул бумагу, пересчитал вприглядку. Франки отдельно, отдельно — американские доллары. Не слишком много, но на несколько месяцев должно хватить. Пройдоха Деметриос наверняка брал свертки в руку, прощупывал, может, даже тыкался носом. Но развернуть так и не решился. В серо-черном мире к деньгам, своим и чужим, относятся слишком серьезно, раскрашенные бумажки с мертвыми президентами вполне заменяют столь редкие здесь высокие идеи. Спорить с этим трудно, да и незачем. Никакие идеи, никакие идеалы не позволят, скажем, купить танк. А без танка идеи не слишком убедительны.
     Тонкая картонная папка, короткий карандашный росчерк: «№7.1943 год, июль». Бывший штабс-капитан улыбнулся, развязал тесемки…
     Есть! Вчетверо сложенный номер «Красной Звезды». Газета прошла через несколько рук, сверху, над заголовком, чернильная надпись. Английский ли, немецкий — не разберешь.
     То, что он искал, было на третьей странице. Две фотографии, нужная — верхняя.
     …Сельская улица, несколько усталых женщин, кто-то уже успел принести цветы. Село только что освободили, радость и слезы — впереди. А вот и танк с открытым люком, откуда выглядывает кто-то веселый в шлемофоне. Остальные сидят на броне, тот, который слева, машет рукой фотографу. И белая надпись на башне, буквы неровные, первые выше, остальные словно пригнулись.
     «Касабланка».
     Ричард Грай, личный представитель генерала Жиро, получил газету перед самым отъездом на Корсику и счел ее доброй приметой. Когда после короткого боя был взят Аяччо, он представил, что «Касабланка» стоит прямо у старого особняка, где родился будущий Император. Веселый танкист в шлемофоне выглядывает из люка, остальные разместились на броне…
     Газета вновь исчезла в папке. Подумав немного, бывший штабс-капитан извлек из портфеля все остальное — такие же папки, но только заметно толще. На каждой — номер и дата, тесемки завязаны бантиком. Полный порядок! Уезжая, он безжалостно перешерстил накопившийся за несколько лет архив. Камин горел всю ночь. В папках — небольшой остаток.
     Человек протер ладонью глаза, решив, что все прочее можно отложить на завтра. Разве что открыть еще одну папку, самую толстую, помеченную «№1». Но перед этим раздеться, пододвинуть ближе настольную лампу.
     …Успокоиться, несколько раз глубоко вздохнуть.
     В папке с номером «1» лежали гравюры, черно-белые, на плотном картоне. Поверх каждой — тонкая папиросная бумага. Рука ухватила первую попавшуюся, из самой середины. Легкий шелест… Рисунок…
     Об этих гравюрах Ричард Грай вспомнил еще на палубе «Текоры», глядя на черное холодное море. Тогда о них думалось с легким отвращением. Он и так спит, не имея сил проснуться. Сон во сне — это уже чересчур. Но теперь картонные листы внезапно представились маленькими занавешенными окошками, ведущими в недоступный Мультиверс, бесконечную ветвящуюся Вселенную. Конечно, за тонкой папиросной бумагой нет ничего, кроме аккуратных черных линий. Но если посмотреть на них перед сном — внимательно, не отводя взгляд, стараясь дышать как можно тише…
     …Руины башни на холме, высокие деревья у подножия. Чуть дальше река, лодки, небольшой мостик. За рекой густая стена леса, подступившая к самой воде.
     Облака — легкие, еле различимые.
     Песня? Значит, сон уже где-то рядом. Интересно, получится ли?
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Январь 1945 года. Сон.
     

     Подбежать к дереву, подпрыгнуть, ухватиться за нижнюю ветку. Подтянуться.
     Есть!
     Теперь животом прямо на черную старую кору, приподняться на руках. Куда лицом? Замок налево, направо река… Налево!
     Готово. Оседлал!
     Достать папиросы… Стоп! Какие папиросы, я же не курю! Курит скучный пожилой дядька, который наконец-то догадался поглядеть на картинку. А когда тебе… Пятнадцать? Шестнадцать? Самое время вспомнить, что курить вредно. И зачем? Воздух и без того вкусный, никакой коньяк не нужен. В обычном сне на воздух внимание не обращаешь, не до того. Там всегда проблемы, а главное, сам себе не хозяин. Сплошное подсознание, никакого удовольствия.
     То ли дело здесь. Здорово!
     Вот она, башня! Темный старый камень, обломки зубцов на вершине, пустые темные окна. Похожа на… Ни на что не похожа, на все башни-руины сразу и ни на одну конкретно. Придумали — и нарисовали.
     Наблюдение номер раз: сработало, причем почти сразу. И даже коньяк не помешал, хотя в дальнейшем следует избегать. Это, стало быть, два. И три… Контроль полный, вполне себя осознаю, в общем, классический «сонный» файл, только не компьютерный jpg, а гравюра на картоне. О таких раньше приходилось только читать, потому как стоили дорого, а продавались лишь в одном интернет-магазине, причем без всякой гарантии доставки.
     А что за холмом? Скорее всего, ничего, одна видимость. Пространство в таких файлах невелико, оно и не требуется. Побегать, на травке поваляться, в речку прыгнуть… Хороший сон — хороший день. Именно такой был когда-то слоган, его чуть ли не сам Джимми-Джон придумал…
     Выше! Вот и веточка в самый раз. Подтянуться… На грудь, на живот…
     Сели!
     За холмом село. Или городок, дома во всяком случае кирпичные и чуть ли не в два этажа. Надеюсь, мой дядька не забудет и завтра посмотреть на гравюру, тогда можно и прогуляться, местную архитектуру изучить. Если это просто видимость, задник на сцене, то что-то станет обязательно мешать. Забавные они, «сонные» файлы, простые до невозможности. Поэтому, наверно, и не пошли, так сказать, в народ. Вот «машина снов» размером с плазменный телевизор, это да, внушает. Японцы придумали, фирма вроде бы «Takara». Может, и сейчас выпускают, улучшенного качества, со стереозвуком и генератором запахов. А зачем? А для солидности. Как говорится, «візьмешь в руки, маєшь вещь».
     Подъем-переворот… Поглядели вперед, теперь назад посмотрим. Что там с рекой? Скучная она какая-то, серая, зато вода наверняка теплая — для удобства клиента. На одном сайте была статья про файлы Джимми-Джона, самые-самые первые. Чуть ли не самый популярный — «Сон рыболова». В нескольких вариантах: речка в Южной Германии, катер в Карибском море и еще чего-то индийское, в предгорьях Гималаев. Файлики эти тогда бесплатно раздавали, рекламы ради.
     Мост… А ничего, солидный, каменный, вон, даже домик на нем пристроился. Если это не просто «задник», то кто-то над гравюрой крепко поработал. Вручную такое ваять — адский труд. Или все проще. У кого-то в этом ретро-мире имеется компьютер со всеми причиндалами, что анахронично, зато очень полезно.
     И черт понес моего дядьку в этот замшелый угол! Мне бы сейчас компьютер точно не помешал. Только, конечно, не во сне. Сесть — да основательно поработать, благо есть над чем. Одно дело, случайные «склейки», отзвуки происходившего неизвестно где, совсем другое — сознательные изменения в четко прописанном «ответвлении». Подобного материала еще ни у кого не было, практическая эвереттика таковой пока лишь именуется. Просыпайся, садись и работай!
     Эге, как все тускло стало! Нельзя, нельзя думать о работе, когда спишь, «картинка» просто исчезнет, а там и проснуться можно. Только не дома, а невесть где, в городе, которого ни на одной карте не найдешь. Название арабское… Эль-Джадира? Нет никакой Эль-Джадиры! Как это у Набокова? «Александр Иванович, Александр Иванович! Но никакого Александра Ивановича не было».
     Ладно, вниз. Положено отдыхать, этим и займемся. Прыгаем!
     Ай!
     Кстати, если бы не сон, ногу бы точно подвернул. Хоть и травка, и землица мягкая…
     — Buon giorno, giovane signore![17]
     Ага, аборигены. Кому тут положено сниться? Личности в таких файлах-снах простые, на пару фраз каждая.
     Та-а-ак…
     И вам здравствовать, девушка. Судя по виду и голосу, аборигенше и шестнадцати нет, недаром Набоков вспомнился. Как правильнее ответить? «Здравствуй, милая красотка! Из какого ты села?» А если на языке Данте?
     — Ciao, bella ragazza! Da quello che si sedette?
     
     Итак, у нас тут Италия, причем, если судить по этой пастушке, весьма патриархальная. Деревянные туфли, чепец, вместо платья — домотканая роба с деревянными же пуговицами. Зато щечки румяные, глазки веселые… Кстати, а на мне что надето? Рубашка белая, испачканная, на груди нечто кружевное, тоже в грязи. Барство, однако… Штаны короткие, чулки… Чулки?! Это кто же так одевается? А обуви нет, так в чулках и стою. И она стоит, убегать не собирается. А с чего пастушке убегать-то? Встретила «giovane signore» пубертатного возраста, самое время пококетничать.
     — Oh, signore. Hai dimenticato. Ho bisogno di voi per mostrarvi… Seguimi!
     А это уже полный «нихт ферштейн». Но то, что пальчиком розовым манит, вполне понятно. Интересно, куда? Прямо на местный сеновал? А если появятся папа-пастух под ручку с папой-сеньором? «Две собачки впереди, два лакея позади…»
     — Seguimi, signore! Seguimi!..
     Уже не улыбается, того и гляди, слезами зальется. Это потому что я, несознательный, программу нарушаю. Если зовут, следует идти. Ладно, где мои ботинки? Ага, здесь, под самым деревом, но не ботинки, а туфли, причем с пряжками и… И ни левой, ни правой, одинаковы.
     — Ну, пошли! Venire!..
     Вот! Сразу повеселела, за руку взяла. Значит, идти нам налево, где деревья. Ничего там, вроде, и нет — поле и склон до самой реки. Впрочем, туда я особо не глядел, все больше реку с мостом рассматривал.
     А в целом примитивненько. В годы давние у меня куда как интереснее картинки получались. Такая, как эта — с башней и пастушками, пишется и рисуется за один вечер. А если посидеть дня три, то можно изваять целый «сонный» мир. Маленький, конечно, не мир — мирок, зато не слишком предсказуемый. Эта «лолитка», скажем, могла бы стать вполне самостоятельной персоной, с целым набором реакций…
     
     В чем дело? Опять программу нарушаю? Вероятно, да. Идем рядышком, тропинка пустая, солнышко светит, птички голос подают. А я неизвестно о чем думаю, вместо того, чтобы спутницей искушаться. Я ведь барин, а она пейзанка. Сентиментализм на марше.
     
      
       Ты сейчас стоишь в лаптишках,

       Завтра будешь в башмачках,

       Ты сейчас стоишь мужичка,

       Завтра станешь госпожа.

      

     
     
     Остановилась, глазенками черными моргает. Не на том языке барин петь изволит. Сбой в программе! Вот если я ее сейчас за щечку румяную ущипну… Нет, воздержусь, иначе мы никуда не попадем. Проснусь — и ничего не узнаю.
     — Venire!..
     Ага! Недалеко идти пришлось. Что-то серое, с колоннами у входа… Крест! Никак прямо под венец? Смотрим… Церквушка очень древняя, бывшая базилика, перестроенная много раз. А это что? Трещины в камне, след от землетрясения, не иначе. И такое видеть приходилось, скажем, в Херсонесе. Тот, кто сие рисовал, большой молодец. Реалистично! Хотя о чем это я? Церковь такой, с колоннами и трещинами, я сам и увидел. Рисунок лишь основа, все остальное — мое персональное воображение.
     А что это с пастушкой? Крест творит? И мы сотворим, пусть и по православному. Удивляйтесь, если хотите.
     
     Понял! Мне туда, а ей… А ей не туда, значит, еще не под венец. Дверь приоткрыта, ступенек всего шесть. Вторая… четвертая, пятая…
     — Добрый день! Buon giorno!..
     День добрый, а отвечать некому, эха — и того нет. Церквушка, считай, пустая, даже алтарь куда-то делся. А что в наличии? Скамья деревянная у входа — раз, книга в красном переплете на помянутой скамье — два, перо и чернильница — три и четыре… Кажется, начинаю понимать.
     Книгу открываем. Смотрим… Есть!
     «Please answer the following questions»[18]. Вот это другое дело, подходим к самой сути. Что первое? «Language of communication»[19]. Украинский, что ли, заказать? Ладно, пусть будет общепонятный. Пишем… Кляксу бы не посадить!.. «Mode: active or gentle»[20]. He надо «gentle», не сахарные. «Name and surname of Jimmy-Johns»[21] Ого, какие вопросы интересные! Ладно, пишем: Джеймс Грант Третий и Джоанна Килмор, не родственники и не однофамильцы. Что на закуску? «What is Crystal Mensky?»[22] Вот это да!
     …Стены в трещинах, осколки витража в левом окне, в том, что справа, и того нет. Мраморная доска над самым полом, полустертые буквы в три ряда, над ними крест… Ничего себе церквушка! Кто же здесь притаился? В славные времена Джеймса Гранта и Джоанны Килмор таких вопросиков не задавали. Ладно, как там статья называлась? «Квантовая механика: новые эксперименты, новые приложения и новые формулировки старых вопросов». А если по-английски?
     «Quantum mechanics: new experiments…»
     Ставим точку, на чернила дуем. Закрываем!..
     — Здравствуйте, коллега! Надеюсь, этот простенький сон вам понравится…
     Предупреждать надо! Вот он, мастер вопросов, прямо на скамье. Белая риза, капюшон до самого носа, ни лица, ни рук, один палец из рукава выглядывает… Ну, так не интересно!
     — …К сожалению, наш разговор будет несколько односторонним. Я — всего лишь запись. Ваши ответы позволили определить, так сказать, нужный уровень общения. Значит, объяснять вам ничего не требуется, просто отдыхайте. Когда я все это придумывал, то представлял себе итальянскую глушь времен Ринальдо Ринальдини. Кстати, разбойники тут есть, но не очень кровожадные…
     Легкий смешок. Кажется, он не слишком молод, этот таинственный монах.
     — Обычно на этом месте я прощаюсь. Но вы знаете, кто такой Грант Третий. И вы читали Менского… Значит, коллега, мы оба гости в данном ответвлении Мультиверса. Как вы, вероятно, убедились, мир этот не очень обычен. Принимайте его таким, какой он есть, но все-таки соблюдайте разумную осторожность. Об остальном пока позвольте умолчать. Хотите подробностей — загляните в книгу. Третья страница…
     Спросить бы его… Да как спросишь? Палец — и тот полупрозрачный. Вполне себе призрак, пугало для здешних пейзанок.
     — И еще. Не спешите, коллега, в этом мире умирать. Сначала найдите меня. Ну, всего наилучшего!..
     Порадовал, называется… Порадовал — и сгинул. И что прикажете делать? Какая там страница? Третья? Ага, уже на русском, язык, стало быть, инсталлирован. «Французское Марокко, город Эль-Джадира, улица…» Что-то знакомое! То есть не что-то — очень даже знакомое. Жаль, картинка слишком простая, прямой контакт невозможен. Для такого дела требуется особый файл, связной… Если, конечно, у этого призрака вообще есть желание общаться.
     Ну что, пора? А то проснусь — и ничего не увижу. Интересно, девица все еще там? Должна быть, она здесь вроде экскурсовода. Ходячая инструкция в деревянных башмачках.
     

     — Ой, молодой господин! Молодой господин! Вы помолились нашему Святому? Вы должны были обязательно вознести молитву, мне голос свыше был…
     Да, с языком уже все в порядке. С пастушкой тоже — улыбается, глазками моргает. Луна-парк начинает программу. Для самых нетерпеливых первый номер уже на сцене. А если чуть глубже копнуть?
     — Помолился. С большим успехом… Слушай, а чего ты ко мне пристала? Сидел на дереве, не трогал никого. У тебя дел других нет?
     Сейчас плакать начнет… Уже плачет. Может, зря я так? Пастушка все-таки не компьютерный персонаж, а творение живое. Существует, чувствует, мыслит… Слезы льет.
     — Я чем-то обидела молодого господина? Думала… Думала, молодой господин будет мне рад. Мы обычно встречаемся с молодым господином под деревом, я отпросилась у отца, пришла…
     А имен-то и нет! Вероятно, можно выбрать любое, по вкусу. Вредный я человек, вместо того, чтобы кататься на карусели, начинаю разбирать механизм. Но если я не просто любитель поспать, а «коллега»…
     — Ну-ка пойдем…
     Церковь лучше оставить за деревьями, до реки далеко… А вот сюда можно. Холмик, кусты, лужок, какие-то серые камни… И никого. Как там пейзанка, не отстала? Не отстала, рядом бежит.
     — Ой, молодой господин, вы идете так быстро…
     — Уже пришел. Сядем! Да, прямо на траву.
     Штаны я точно испачкаю, но это издержки производства, как и ее платье. Ничего, к следующему моему визиту отстирает. А вот тянуться ко мне не надо. Дистанция!
     — Я спрашиваю, ты отвечаешь. Это будет как игра. Согласна?
     — Да, молодой…
     Горят глазенки!.. Если бы я работал над этой гравюрой, сценарий был бы прост. Юная пара, охи-вздохи, суровые родители, побег, само собой, разбойники.
     — Разбойников в деревне давно видели?
     Самое время испугаться и перейти на шепот. «Ой, не говорите о них!»
     — Ой, не говорите о них, молодой господин! К нам не заходили, но в соседней деревне были, как раз три дня назад. Пограбили как есть всё! Тем, у кого дом побогаче, пятки огнем жгли, золота требовали. А девушек, каких поймали… Молодой господин, мне страшно, можно я ближе сяду? Если молодой господин меня обнимет, я сразу стану храбрее.
     Ладно, пусть становится храбрее, пусть даже в ухо сопит.
     — А танцевать ты умеешь?
     Ого, прыгучая какая! Уже в полной боевой — руки вверх, подбородочек вздернут. Хороша пейзаночка, прямо как с картины! Стоп… А откуда же она еще?
     — Что господин желает? Павану, которую знатные господа предпочитают? Или сальтареллу? Ее на карнавалах любят, она быстрая, пляшешь — себя забываешь. Я могу и тарантеллу, но ее сразу не станцуешь, трудная, все силы вытягивает.
     Неплохая намечается культурная программа! На будущее надо учесть.
     — Молодец! Я подумаю и скажу. А теперь — сказку. Страшную. Очень страшную! Можешь стоя, можешь сидя.
     — Сказку… Зачем молодому господину страшная сказка? Солнце светит, мир Божий радуется, не нужен нам страх!
     Красивые у нее глаза! Девчонка совсем, а смотрит по-взрослому, словно догадывается о чем-то. Или… Или что-то знает. Творение — всегда отсвет Творца.
     — Во-первых, садись. Вот так, можно и ближе. Теперь я обниму тебя для храбрости…
     «Во-вторых» ей, кажется, и не требуется. Снова сопит. Ничего, сейчас подбодрим.
     — Страх надо страхом вышибать, вроде как клин клином. Ты разбойников боишься…
     — Ой…
     Ого, видать, и вправду боится, даже щеки цвет потеряли! Пуганые они тут. Странно, разбойники, вроде, не шибко кровожадные.
     — А ты страшную сказку вспомни. Вот одно другим и перешибем.
     Задумалась, брови свела… Интересно, что я надеюсь услышать? Во сне обычно общаешься сам с собой, симпатичные пейзаночки — просто спарринг-партнерши.
     — Ну… Есть сказка про волка, который перекидываться умел. В человека, в смысле. И однажды пошел он на ярмарку…
     Вот тебе и «сам с собой». Даже не слышал про такое. Но, может, читал когда-то и просто забыл?
     — Очень страшно. Давай еще.
     — Еще? Еще про девушку, которая любила белок. А злой лесной колдун решил заманить ее в самую чащу и сам белкой притворился… Но я еще страшнее знаю. Про человека, которому нельзя было умирать, но он умер… Ай!..
     Главное, чтобы не убежала. За плечи держим, в глаза смотрим. И мягко, мягко, мягенько…
     — Шею сдавил? Извини, это мне очень страшно стало. По-моему, подходящая сказка. Рассказывай!
     — А… А молодой господин меня не выдаст? Это взрослая сказка, ее детям знать нельзя. А я еще маленькая!..
     Ничего себе «маленькая»! Губами так и тянется… Э-э, нет, сладкое на потом. Все верно, во сне общаешься прежде всего с самим собой. Но это не обычный сон, здесь не только я хозяин. А может, не столько.
     — Ну-у-у… Ладно, расскажу. Только пусть молодой господин меня крепче обнимет, а то сказка очень уж жуткая. Бабушка рассказывала, но не мне, а соседке, которая со священником не ладит. Тот человек тоже… Ой, лучше с самого начала. У одного крестьянина была плохая земля. Камни, песок, не росло ничего, прямо хоть пропадай. Что делать? Пошел он к сельскому колдуну, тот и посоветовал. Отправляйся, мол, если смелый, за горы, реку большую переплыви. Дальше, за холмами, стоит замок старого герцога. Герцог этот и добрый, и злой. Добрый потому, что землю дает и очень малый оброк требует. А земля там очень хорошая, быстро разбогатеть можно. Но за это старый герцог полную власть над человеком забирает. Не только над жизнью, но и над смертью. Захочет — ни в рай, ни в ад не пустит, а отправит в свою темницу — на остров, который между Жизнью и Смертью. К тому острову только один корабль ходит…
     Кажется, зря я это затеял. Небо потемнело, ветер невесть откуда задул. И девушка куда-то пропала. Голос еще слышу, а под рукой что-то холодное. Не плоть живая — мертвое железо. Мокрый металл на пустой палубе.
     — Того корабля все страшатся. Когда он в порт заходит, люди прячутся, лишний раз боятся увидеть. А что в темнице у герцога, никто не ведает. Говорят, хуже, чем в аду. Потому как человек сам себя пытает, пока в тень не превратится…
     Вот и голоса нет. Ветер… Задувает прямо в лицо, не дает дышать, холодом сводит губы. Очень знакомый ветер — харматан, сахарский северо-восточник. Над песками он горячий, даже знойный, несмотря на зиму, но здесь, над океаном, быстро теряет тепло, превращаясь в ледяной атлантический норд-ост…
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Сначала до главной площади, — велел он шоферу, — потом к цитадели и направо, к арабскому рынку, где магазины.
     Таксист, покладисто кивнув, тронул авто с места. Набрав скорость, пристроился в хвост идущему впереди армейскому грузовику, затем бросил быстрый взгляд в зеркальце заднего вида.
     — Мсье, вы часом не из Америки? В смысле, из Штатов?
     Ричард Грай невольно улыбнулся. Много лет назад, когда он впервые ехал по этому городу в такси, шофер задал ему именно этот вопрос.
     — Не из Штатов. Неужели у меня акцент североамериканский?
     Короткий стриженый затылок водителя дрогнул. Кажется, он тоже улыбнулся.
     — Акцент! У этих янки, мсье, акцент бывает какой угодно, хоть русский, хоть китайский. У них там сейчас Вавилон, кто только не приезжает. Я это к тому, мсье, что если у вас чего на продажу имеется, я могу адресок подсказать. И цену хорошую дадут, и не обманут.
     Американцев в городе было действительно много. Не то чтобы на каждом шагу, но машины с белыми звездами встречались часто, да и на тротуарах хватало рослых парней в знакомой форме. Наверняка имелись и те, что в штатском, недаром водитель проявил интерес.
     — Про магазины, что у рынка, вы, мсье, в путеводителе прочитали? Так это прежде было, до войны. Сейчас все закрыто, а что не закрыто, то арабы перекупили. Ничего там приличного, я вам скажу, и нет. Но воля ваша, надо будет, повернем.
     Отвечать Ричард Грай не стал, лишь кивнул молча. Город за окном таксомотора не слишком изменился. Когда бывший штабс-капитан уезжал, американцев в нем было еще больше. Касабланка не справлялась с огромным военным грузопотоком, и часть кораблей янки стали направлять в здешний порт. Обратно везли беженцев. Американские власти, внезапно подобрев, предложили всем желающим покинуть негостеприимный Старый Свет. Многие, хлебнув лиха в родной Европе, прельстились, и Эль-Джадира начала быстро пустеть. Тогда Ричард Грай и продал аптеку. Доходы оставались высокими, но перспектива была слишком очевидной. Жан Марселец это тоже понял и засобирался в дальний путь. Его прельщали Североамериканские Штаты, но для начала следовало, как он выражался, ликвидировать дела. Вышло иначе. Дела остались, пропал сам Марселец.
     — Площадь Перемирия, — напомнил шофер. — Вы интересовались, мсье. Остановимся?
     — Нет, не стоит.
     Место ничуть не изменилось: монумент-пилон посередине, особняки с коринфскими колоннами, трехэтажное здание мэрии, французский триколор на высоком стальном шесте. Главную площадь разбили с размахом, желая превзойти не только ближних соседей в Касабланке, но и далекую Европу. В результате получился огромный заасфальтированный пустырь. В какой-то мере это было символично — Эль-Джадира так и не сложилась в единый город, оставшись конгломератом отдельных районов. Порт, горка, где живут отставники, скучный официальный центр, мрачная цитадель и, конечно, арабские кварталы. Их обитатели жили врозь, даже война никого не сблизила. Разве что беженцев не любили одинаково — и дружно, в единый голос, ругали парижские власти, ничего не понимавшие в здешних проблемах.
     Бывший штабс-капитан так и не полюбил этот город.
     — Цитадель, мсье. Можем свернуть к воротам.
     — Нет, направо.
     В поездке по городу не было особой необходимости. Имелись дела поважней, но Ричард Грай все же решил потратить впустую пару часов, просто так, без всякого смысла. Город за окном таксомотора был слишком знаком, и эта обыденность успокаивала, возвращая в привычный серо-черный мир.
     …Ничего особенного не случилось, он уезжал по делам и вернулся. Накопились новые заботы, в них следует разобраться. Всё как прежде, всё как обычно.
     Была еще причина, но бывший штабс-капитан не спешил в этом признаваться даже самому себе. Сначала пусть такси проедет вдоль полуразрушенной стены, построенной в давние годы португальцами, минует башню с давно рухнувшими зубцами и повернет на знакомую широкую улицу. В конце прошлого века здесь решили построить торговый центр. Два десятка магазинов, в основном филиалы известных парижских фирм, открыли сразу. Пускали также иностранцев — испанцев, португальцев, даже немцев, надеясь побыстрее оживить торговлю. Манекены в модных платьях глядели пустыми глазами сквозь стекла витрин, по вечерам вывески загорались желтым электрическим огнем… Кое-что из этой роскоши Ричард Грай успел застать, но уже на излете. Покупателей на подобные товары в маленькой Эль-Джадире оказалось не слишком много. Немцев закрыли и конфисковали с началом Великой войны, испанская и португальская мелюзга предпочла уйти сама. Крупные парижские фирмы, торговавшие больше из престижа, уходить не спешили, но Депрессия конца 1920-х добила даже их. В пустые помещения бутиков стали вселяться местные торговцы, огромные пространства дробились на мелкие, неуютные закутки, где торговали уже не престижными новинками, а чем попало. Арабов еще не пускали, их час пришел только теперь.
     — Остановите здесь, пожалуйста. Я выйду. Это ненадолго.
     Ричард Грай хлопнул дверцей, достал купленные утром папиросы — привычную испанскую «Фортуну», и тут же пожалел, что затеял эту поездку. Что он думал увидеть? Магазин закрылся еще до его отъезда, в помещение вселили паршивую грязную закусочную. Вот она, «Quatre saison», никуда не делась.
     Негромко щелкнула зажигалка, взятая из кожаного портфеля — IMCO, старая, еще с прошлой войны. Таких у него было три, эта — последняя.
    

    

     

      Затемнение. Эль-Джадира.
      Июнь 1942 года.
     

     — Дядя Рич, а что ты здесь покупаешь?
     — Ты же видишь — гравюры. Офорты, неплохая работа, кстати. Здесь и книги есть…
     — Гравюры так себе, подражание немецким романтикам. Старье! И никакие это не офорты, а «сухая игла». Кто из нас в школе искусств учился? Рисунок наносят прямо на металл, берут медную доску и процарапывают на ней штрихи. Кстати, они, гравюры эти, очень дорогие.
     — Да, не слишком дешевые… А что в этой технике особенного?
     — Экзаменуешь, дядя Рич? Учти, с тебя мороженое, и не такое, как ты обычно покупаешь, а какое скажу. Это же сколько вспоминать надо! Ну… Сейчас!..
     — Ущипнуть, чтобы быстрее вспомнила?
     — Сам себя щипай, если нравится. Значит так… Травление не применяется. Знаешь, что это такое?
     — Знаю.
     — Какой ты, дядя Рич, умный! А шабер и гладилка? Вот их и применяют. И еще иглы, конечно, только очень прочные. Ну вот… Игла оставляет на металле глубокие борозды с поднятыми этими, которые на пальцах бывают… Заусенцами, точно! Называются — «барбы». Штрихи, которые на меди или цинке, имеют очень тонкое начало и окончание. А дальше — всё, печатают, как и твои офорты. Шлеп — и готово.
     — А чем «сухая игла» лучше офорта?
     — Ничем. Очень трудно рисунок наносить, а нормально напечатать, чтобы этот рисунок не расплылся, можно штук пятнадцать-двадцать, потом все стирается. Говорят, правда, «сухая игла» может всякие мелочи обозначить, такие, что и глазу не увидеть. А кому это нужно? Кто станет гравюру в микроскоп рассматривать?
     — Действительно. Ладно, мороженое с меня.
     — Может, мне с тебя, дядя Рич, чего-нибудь еще потребовать? Чемодан с долларами, например? В центре есть прекрасный художественный салон, туда эмигранты всякие редкости сдают. Я даже Дюрера настоящего видела. А ты куда ездишь? К каким-то жуликам! Ты еще скажи, что увлекаешься книгами по магии.
     — Это не магия. Читай.
     
     — Исследования.
     
     — Ноосферы. Потом возьмешь греческий словарь и посмотришь, как переводится.
     — Вот сейчас прямо и побегу. Знаешь, дядя Рич… Только не вздумай меня за ухо хватать, я крик подниму… Когда вы с папой работали, я думала, что ты просто богатенький дурачок, которому деньги девать некуда. Потом… Потом ты стал похож на злодея из кино. Только на хорошего злодея, иначе бы мы из Франции не выбрались. Здесь, в этой дыре, ты, оказывается, лекарствами торгуешь. Прямо-таки жизнью и смертью, почти бог. А тут еще магазин непонятный. Ты что, дядя Рич, шпион?
     — Честно? Шпион.
     — Знаешь, дядя Рич, я скоро вырасту. Я стану богатой и сильной, как ты. Только сильнее! И тогда я буду вытирать о тебя ноги, как ты сейчас со мной поступаешь, даже хуже. Мороженого от меня не дождешься! Все, можешь хватать меня за ухо, я закушу язык, кричать не стану.
     — Мороженое… Как же я без мороженого? А может, все не так плохо? Когда человек растет, ему кажется, что весь мир его, единственного, не понимает и не ценит. Эта иллюзия по-своему полезна, она дает силы. Но иногда мешает, как сейчас, например. Кстати, будь справедлива. Я ни разу не хватал тебя за твое красное оттопыренное ухо.
     — Если бы я была куклой, дядя Рич, я была бы очень счастливой куклой. Но я человек! На какой язык перевести это слово, чтобы ты понял?
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Табак горчил, и бывший штабс-капитан в который раз уже подумал, что «Фортуна» — дрянь-папиросы, и курит он их исключительно по привычке, потакая даже не себе, а собственной избирательной памяти. Меняя папиросы, меняешь и себя, пусть и в самой малой степени. А именно этого делать совершенно не хотелось. Вот и сюда он приехал, пытаясь хоть в чем-то ненадолго воскресить ушедшее. Тот же маршрут, и улица почти та же.
     …Сон он помнил плохо, отрывками, неровными кусками. Вначале почти идиллия, затем тревога, а после — знакомый страх. «Картинка» — неплохо сделанная «сонная» программа, тоже не всемогуща. Она всего лишь задает «рамку»: башня на холме, наивная девушка-пастушка, страшные сказочные разбойники. Всё прочее — общение человека с самим собой, как это и должно быть во сне. Что его смутило? Запись в книге, третья страница со знакомым адресом? Но это обычная «торговая марка», он и сам ставил автографы, когда много лет назад развлечения ради изготовлял такие файлы. В серо-черном мире нет компьютеров, но есть хорошие граверы. Качественный оттиск на бумаге прослужит значительно дольше, чем формат jpg.
     В его собственной реальности «сон по заказу» оказался не слишком востребован. Медицинская общественность забила тревогу, блокировав всякую возможность выхода на коммерческие рынки, а «казенная» наука просто отвернулась, не желая вникать в сомнительную и сложную проблему. В итоге исследования Джеймса Гранта нашли свое место на обочине, где-то между астрологией и биолокацией. Здесь же изящные гравюры, выполненные в технике «сухой иглы», стали известны в лучшем случае нескольким счастливцам. Один-единственный магазин на всю планету, и то в мало кому ведомой Эль-Джадире. А теперь и его нет.
     Надежда все же была, пусть смутная и нестойкая. Тот, кто в этой реальности умеет изготавливать гравюры с зашифрованной визуальной программой Джеймса Гранта, наконец-то решил снять маску. Много лет Родион Гравицкий, ставший Ричардом Граем, надеялся на эту встречу. Потому-то и решился приехать по знакомому адресу. Но чуда не случилось, табак горчил, оставалось лишь бросить недокуренную «Фортуну», сесть в авто и отправляться обратно. Дальше по улице, ведущей прямиком к арабскому рынку, пусть ездит друг-приятель Даниэль Прюдом, любитель кальянов и крепких телом танцовщиц.
     — В центр, — велел он шоферу. — Остановитесь возле «Старой цитадели». Я ресторан имею в виду.
     Таксист, не оборачиваясь, покачал головой:
     — Мне-то все равно, мсье. Только вы тоже имейте в виду — там сейчас ремонт. Пожар у них случился, как раз месяц тому. Залу ничего, и кухня уцелела, но казино, где рулетку крутили, выжгло дотла. И подсобки, в которых всякое добро хранилось. Болтают, неспроста тот пожар. Так едем?
     — Едем, — равнодушно согласился бывший штабс-капитан. — Только останавливаться не станем.
     Новость не слишком удивила — «Старая цитадель» просто обязана была сгореть. Когда Ричард Грай, тогда еще гражданин Алеппо, впервые приехал в Эль-Джадиру, это был маленький скромный ресторанчик, могущий похвастать разве что фирменными котлетами «Орли». Но в самом конце тридцатых, когда в Европе уже полыхнуло, кто-то очень предусмотрительный вложил немалые деньги, превратив «Цитадель» в грандиозный храм порока. Подробностями бывший штабс-капитан предусмотрительно не интересовался, однако в этом деле не обошлось без его друга Марсельца. «Старая цитадель» ярко светила зазывными огнями все самые тяжелые месяцы, став своеобразным городом в городе, гордым Вавилоном, возвышавшимся над нищей округой. Официально запрещенная во Франции, равно как и во всех ее заморских владениях, рулетка была мелочью по сравнению с делами, что задумывались и проворачивались между десертом и кофе. Ричард Грай, предпочитавший тишину и безлюдье, старался бывать там как можно реже. Но все же приходилось.
     Иногда тайну безопаснее всего выставить на всеобщее обозрение. Чужие глаза скользнут мимо, не замечая и не фиксируя. Какой интерес смотреть на мужчину и женщину, пьющих шампанское за столиком прямо возле оркестра? Никаких тайн. Бокалы беззвучно соприкасаются, с лиц не сходят улыбки. Женщина наверняка уже на все согласна, но мужчина не спешит, впереди еще целый вечер, оркестранты только что начали играть танго…
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира. Октябрь 1941 года.
     

     — Можем разговаривать даже на суахили, — я покосился в сторону оркестра. — Здесь в двух шагах ничего не услышишь. Так и задумано, это самый дорогой столик, человек, заплативший за него, неинтересен для полиции по определению. Своего рода конвенция о неприкосновенности.
     Она еле заметно повернула голову, бросив быстрый взгляд на деловитых музыкантов. Ярко-накрашенные губы по-прежнему улыбались, взгляд оставался беззаботным, легким. Своей роли женщина соответствовала идеально: не слишком молодая, но все еще привлекательная иностранка, явно из беженок, удостоилась попасть в святая святых Вавилона. Здесь пьют дорогое, из довоенных запасов, шампанское, танцуют танго, а в подаваемом меню не указаны цены. Женщине за таким столиком полагается только радоваться, наслаждаясь каждым мгновением. Второй раз удача может и не выпасть.
     — К тому же по-французски вы говорите с акцентом. Я тоже. Со стороны, если нас все же решатся подслушать, это будет напоминать разговор двух шпионов. Впрочем, как хотите.
     …Грубо лепленные черты лица, большие губы, широкий лоб, резко очерченный «греческий» нос. Такую не возьмут на роль первой красавицы, ее роль — характерная. И голос подходящий: низкий, с легкой хрипотцой. Но сейчас она молчит. Взвешивает… На встрече именно в «Старой цитадели» настоять было нелегко, но у меня имелась своя опаска. Характерная актриса работает на очень серьезной киностудии.
     — Хорошо, господин Грай, — губы еле заметно шевельнулись. — Можете называть меня Мод.
     Я допил шампанское, поставил бокал на стол.
     — Рич. Здесь меня иначе не титулуют. Господа, как известно, в Париже.
     Теперь мы оба говорили по-русски. То, что она — соотечественница, я понял сразу. По паспорту — шведка, прибыла из Португалии. Не одна, но ее спутник ни разу не покинул гостиницы.
     — Пусть будет Рич, — женщина, чуть наклонившись вперед, поглядела прямо в глаза. — Мне поручено выслушать вас, Рич, только выслушать, не больше. Надеюсь, вы понимаете, что те, кто меня прислал, изучили вашу биографию достаточно подробно.
     Женщина по имени Мод продолжала улыбаться, оркестр играл аргентинское танго, а я вновь похвалил себя за предусмотрительность. Встреча где-нибудь в порту могла закончиться, даже не начавшись. Слишком неподходящая у меня биография.
     — В любом случае, весь этот вечер вы моя, Мод. Если встанете и уйдете, это будет слишком заметно. Из-за моего столика женщины не уходят, вы станете первой. А вам ни к чему известность, правда?
     Злить такую гостью опасно, но играть по ее правилам тоже не хотелось.
     — Поэтому не будем спешить, поговорим о всякой приятной чепухе. О башмаках и сургуче, о ботинках и кораблях, о капусте и королях…
     — «The time has come», — она покачала головой. — Не пытайтесь хвастаться своей эрудицией, Рич!
     
      
       То talk of many things:

       Of shoes — and ships — and sealing-wax —

       Of cabbages — and kings —

       And why the sea is boiling hot —

       And whether pigs have wings.[23] 

      

     
     

     — Браво! — не удержался я. — На этот раз совершенно без акцента.
     Мод еле заметно поморщилась.
     — Акцент есть, вы просто не заметили. Рич, не хотела вам говорить, но вы фат. Знаете значение этого слова? Можете не хвастать своими победами, мне о них известно. В городе только и разговоров о том, что вас интересуют только продажные женщины.
     — Зато самые дорогие, — безмятежно усмехнулся я. — А знаете, почему? Женщина, которой не платят, быстрее и охотнее предаст. И не только женщина. Один известный политический деятель не верит агентам, которые отказываются от денег. Так и говорит: «Харошим людям дэнгы всэгда нужны!»
     Бокал в ее руке еле заметно дрогнул.
     — Прекратите!
     Разговор явно отклонился от сценария, что мне очень понравилось. Самое время для импровизации.
     — А вы слыхали, что шпионскую биржу в Лозанне все-таки накрыли?
     Хорошую актрису импровизацией не смутишь. Мод, поставив бокал на столик, достала из сумочки небольшой серебряный портсигар, открыла. Я поспешил щелкнуть зажигалкой.
     Паузу, кажется, отработали.
     — О королях и капусте, значит? Ладно, давайте о капусте.
     Она затянулась чересчур резко, дрогнув горлом, и я понял, что курит Мод очень редко. Нервничает? Или зажженная сигарета — знак для кого-то невидимого, сидящего в зале?
     — Никакой биржи в Лозанне нет и не было, Рич. Это газетные байки. Нейтралам скучно, сводки с чужих фронтов их не слишком интересуют, вот и придумали историю про шпионов, торгующих секретами. Что у нас следующее в списке? Короли, кажется?
     — Не спешите.
     На этот раз паузу взял я и тоже закурил. Пачка «Фортуны» рядом с ее портсигаром смотрелась поистине чудовищно.
     — Это не просто байки, Мод. В Лозанне действительно собирались жулики с полными портфелями липовых секретов. Ничего ценного там не было и быть не могло. Но покупатели все-таки имелись. Причем двух, так сказать, калибров…
     Про Лозанну мне много рассказывал вездесущий Деметриос, ездивший туда дважды. В последний раз хитрый грек пытался продать чертежи нового итальянского танка — вкупе со своими любимыми настольными играми. Чертежи он пристроил, с играми же вышла накладка.
     — Во-первых, те же нейтралы. Их атташе обязаны по долгу службы слать информацию в центр. А где ее взять? Война, нравы суровые, контрразведка не спит. Этак и без головы остаться можно. А в Лозанне вам за небольшую плату продадут вполне правдоподобную «липу». Для Мексики или, допустим, Уругвая сойдет. Донесение ложится в соответствующую папку, начальство довольно, а проверять все равно никто не будет.
     Ее взгляд стал иным. Кажется, тема капусты мою собеседницу все-таки заинтересовала.
     — Тут вы правы, Рич. Типичный пример того, что бывает, когда сотрудник служит не стране и ее народу, а начальству.
     — В самом деле? — изумился я. — А как же правило трех «У», товарищ Мод? Угадал, угодил, уцелел? Сие, извините, не в Уругвае придумали.
     И снова ее лицо еле заметно дрогнуло.
     — Прекратите! Я и так знаю, что мы - враги. И не поминайте «товарищей», господин Гравицкий, не искушайте судьбу.
     Теперь на нее было приятно смотреть. Маска этой женщине не шла.
     — А вы красивая, Мод. И голос у вас очень приятный, даже когда сердитесь. Не надо сердиться! Я лишь хотел сказать, что разведка, как и ассенизационная служба, везде одинакова. А насчет врагов все же хочу уточнить. Гитлер — враг всего человечества, всех людей вне зависимости от расы, нации, религии и формы носа. Перед угрозой нацизма блекнет любая старая вражда. Если у вас в Москве этого до сих пор не поняли, нам всем придется плохо.
     Мод помолчала, затем быстрым движением затушила недокуренную сигарету.
     — Вы писали об угрозе нацизма еще в 1923-м. Я читала вашу статью. Признаться, удивилась, фашизм был тогда в моде… Хорошо, допустим, я вам верю. Но это все слова, Рич. Для победы над Гитлером требуется нечто иное.
     — Само собой, — согласился я. — Но мы никуда не спешим, верно? Этим вечером вы моя, Мод, ваша судьба — сидеть за этим столиком и пить шампанское в обществе фата, имевшего несчастье разделить судьбу Кассандры. Я писал о Гитлере не только в 1923-м, но и позже, причем не один раз. А два года назад вышел из «Лиги Обера». Именно потому, что не захотел приобретать коричневый окрас… Вам еще налить?
     Мод покачала головой, но я все-таки плеснул шампанского в ее бокал. Поднял свой, пригубил.
     — Так вот, о Лозанне и наших горе-шпионах. У них были и другие клиенты, не из Уругвая. Поначалу эта возня не слишком интересовала немцев, швейцарские же власти просто закрывали глаза. И это было очень удобно. Где прячут упавший лист? А где можно спокойно встретиться с серьезным агентом? В толпе мелких жуликов легко затеряться. Англичане оценили это первыми… Кстати, Мод, вы танго танцуете? Мне кажется, этот танец создан специально для вас.
     Спросил я не зря. Оркестр как раз играл «Рог Una Cabeza» — танго слепого полковника из еще не снятого фильма.
     — Танцую, — спокойно ответила она. — Кстати, Рич, могу дать ценный совет. Не дробите комплименты мелкими порциями, лучше соберите их вместе, и тогда я вас, так и быть, выслушаю. А нервы у меня крепкие, можете не перебивать разговор. То, что вы не любите Гитлера, в Москве хорошо знают. Про британскую резидентуру в Лозанне тоже, об этом даже газеты писали. И что?
     Я пожал плечами, бросил в рот папиросу.
     — Что? Многое, Мод, очень многое. Но сначала все-таки о танго. То, что сейчас играют, мне очень нравится. И мы сделаем так. Я расскажу вам притчу, именно притчу, без имен и подробностей. Если притча вас заинтересует, вы разрешите пригласить вас на танго. Я попрошу оркестр повторить именно это, и во время танца кое-что прошепчу на ухо. Вы будете улыбаться, Мод, и все станут нам завидовать. Согласны?
     Она поставила локти на стол, сцепила пальцы. Неярко блеснул синий камень тонкого кольца на безымянном.
     — Притча должна быть очень интересной. Как я поняла, вас интересуют только те женщины, которые берут плату. Так вот, я очень дорогая женщина. Даже для вас, Рич!
     — Всё же попробуем, — улыбнулся я, принимая вызов. — Итак, представьте себе небольшую нейтральную страну в центре Европы. В ней много интересного — горы, курорты, хороший сыр, шоколад. А еще там, говорят, выдумали часы с кукушкой. Есть в той стране и шпионы, но не о них пока речь. Наш первый герой — Лавочник. Да-да, не слишком богатый Лавочник, из эмигрантов, который торговал всякой всячиной, но главным образом старыми книгами. А до этого он был солдатом совсем в другой стране. Очень плохим солдатом, даже в атаку ходил с незаряженной винтовкой. Представляете?
     Соткавшийся из табачного дыма официант бесшумно поставил на скатерть еще одну бутылку шампанского. Взглянув на этикетку, я невольно хмыкнул. «Dom Perignon Cuvee Rose» 1937 года. Однако! Официант все так же молча кивнул в сторону одного из столиков. Поглядев туда, я узрел Даниэля Прюдома в белой парадной форме, восседавшего в компании двух дам. Заместитель шефа полиции, перехватив мой взгляд, поднял вверх большой палец.
     — Нам уже завидуют, — вздохнул я. — Итак, Лавочник прослыл неважнецким солдатом. Но человеком он был хорошим, и у него оказались очень влиятельные друзья. Когда Лавочник не смог жить дома из-за одного наглого Ефрейтора, друзья помогали ему на чужбине. А потом началась война, и Лавочник решил бороться с Ефрейтором всеми доступными ему средствами. Сам он мало что мог, зато могли другие — те, что остались дома и тоже ненавидели тирана. Лавочник стал передавать информацию, необыкновенно ценную, стоившую тысяч жизней. Причем совершенно бесплатно, ибо таков его принцип.
     Мод, нащупав пальцами портсигар, достала новую сигарету. Моя верная IMCO была уже наготове.
     — Благодарю!
     Прикурив, она глубоко, по-мужски, затянулась, на этот раз определенно не без удовольствия.
     — Не знаю, какие книжки о шпионах вы читали, Рич. Но для всякого резидента такой источник показался бы очень сомнительным. Хорошим людям деньги всегда нужны, тут вы правы. От таких филантропов за версту несет контрразведкой. Вы что, хотите мне его сосватать?
     За голосом Мод все-таки не уследила. Самую малость, но этого было достаточно, чтобы услышать негромкий лязг металла. Я представил ее за иным столом — зеленого сукна, с казенной чернильницей и желтыми картонными папками. У такого «следака» не забалуешь.
     — Но это же притча, — я виновато улыбнулся. — В ней все условно, даже разведывательная работа. Сватать Лавочника незачем. В июле года текущего на него вышли агенты еще одного нашего героя. Назовем его Картограф. Он действительно был таковым, но карьеры не сделал и пошел в шпионы. Говорят, из-за высокой идеи. Есть одна такая. Может, слыхали, Мод? Все животные в мире равны, но свиньи равнее прочих.
     Она поморщилась, но перебивать не стала. Ничего, пусть слушает!
     — Картограф очень старался, но оказался не слишком удачлив. К тому же семья, двое детей, да еще любовница. С деньгами у него было плохо, временами хуже некуда. И тут — Лавочник. Картограф, человек неглупый, сразу понял, что идет ему прямо в руки. Доложил в центр, переслал первый пакет с документами. Там вначале не поверили, но потом пришел второй пакет… Сейчас Лавочник считается у вас чуть ли не самым надежным источником. Картографа, говорят, наградили орденом, но не это главное.
     Паузу я затянул почти до неприличия. Разлив остаток шампанского, отхлебнул из бокала и принялся рассматривать присланную бутылку. Друг Даниэль действительно расстарался. Придется отдариваться, вопрос лишь, чем именно. Шампанским Прюдома не удивишь, но можно заказать у контрабандистов приличный коньяк.
     Мод спокойно ждала, не дрогнув лицом. Только улыбка казалась теперь чужой, словно приклеенной.
     — Извините, — вздохнул я. — Замечтался, знаете… О чем мы? Ах да, о главном. Главное же в том, дорогая Мод, что все кончено. Лавочник разрывает всякие контакты с вашим шпионом. А если Картограф будет навязчив, то сразу же попадет в швейцарскую контрразведку. У нашего скромного героя и там есть связи.
     Ярко накрашенные губы дрогнули.
     — Что-то случилось?
     Я развел руками.
     — Что? Разве не ясно? Мы же пришли к единому мнению: хорошему человеку деньги всегда нужны.
     Оркестр играл танго, а я смотрел, как она молчит. Улыбка исчезла, длинные ухоженные пальцы, сжимавшие пустой бокал, еле заметно напряглись, забытая сигарета дымилась в хрустальной пепельнице. Наконец Мод подняла голову:
     — Сколько вы хотите, Рич?
     Грешен! Ради этого мгновения я и затеял весь фарс с шампанским, танго и пошловатыми комплиментами. Приятно, когда враг ошибается. Большевики прислали сюда не худшего из своих агентов. Мое личное дело листали и перелистывали, вычисляли варианты, наверняка и доллары перевели на подставной счет. «И эту секунду, бенгальскую громкую, я ни на что б не выменял, я ни на…»
     Сколько я хочу?
     — От вашей сучьей банды я и копейки не возьму, Мод. Ваш главный пахан людей по себе судит. А зря! Не все на свете купишь. В октябре 1917-го я взял винтовку у погибшего юнкера — и с тех пор оружия не складывал. Если я помогаю вам, то только потому, что Совдепия и сама сдохнет без всякой посторонней помощи, а Гитлер — нет. Это ясно, товарищ, уж не знаю, какое у вас звание? А на деньги, что вам выделили, можете купить в Иерусалиме Землю Горшечника, по иному же — Акелдама. Надеюсь, когда-нибудь вас там всех зароют. Можно и живыми.
     Мы посмотрели друг другу в глаза, и я понял, что счастлив. Глотнул воздуха, заставил себя улыбнуться.
     — Итак, мы пришли к единому мнению: хорошему человеку деньги всегда нужны. Это был действительно намек, но я имел в виду не себя. Картограф оказался предателем. Лавочник узнал об этом — и попросил известить руководство советской разведки. Вот и всё.
     Ее пальцы ударили о край стола, словно по клавишам невидимого фортепьяно.
     — Если это правда… Я передам руководству, и мы все проверим. Но к чему шутовство, Рич? Ваше отношение к СССР хорошо известно, могли бы лишний раз не стараться.
     — Вы предложили мне деньги, — перебил я. — Значит, решили, что я продаюсь. Да, я вас провоцировал, но в глубине души надеялся, что до этого не дойдет. Стоило бы вам спросить, не «сколько», «что»! Увы… Однако, Мод, вы не увидели самого важного. Советскому руководству все еще нужна информация из Лозанны?
     В зале стало неожиданного тихо. Танго кончилось, оркестранты явно намеревались передохнуть. Я встал, вытащил бумажник.
     — Заказывайте «Роr Una Cabeza», — кивнула Мод. — Будем считать, что вы меня уже пригласили.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Полицейскую машину у входа в гостиницу он заметил издалека, еще за сотню метров. Можно было потянуть время, приказав шоферу не останавливаясь ехать дальше, хоть в порт, хоть на знакомую горку. Побродить по городу еще пару часов, может быть, найти убежище на день-другой, попытаться, чем черт не шутит, уехать в Касабланку — или даже поискать сговорчивых контрабандистов. Но Ричард Грай решил не спорить с судьбой. Все равно придется встретиться лицом к лицу.
     — Остановитесь здесь, — велел он таксисту. — Полицейскую машину видите? Да, именно возле нее.
     Хлопнула дверца. Бывший штабс-капитан посмотрел вслед уезжающему такси, повернулся. Полицейские были уже рядом. Этих двоих он не помнил. Молодые, в новенькой форме, лица серьезные, неулыбчивые. «Ажаны» при исполнении?
     — Добрый день, мсье. Разрешите взглянуть на ваши документы?
     Ричард Грай достал паспорт, протянул тому, кто был слегка постарше.
     — Прошу… Кстати, я гражданин Турецкой республики. Если будут вопросы, я стану отвечать только в присутствии консула. Он в Касабланке, так что придется вам потратиться на бензин.
     Не ответили — листали документ. Наконец тот, кто постарше — плечистый здоровяк с огненно-рыжими усами, поглядел прямо в глаза:
     — Мы знаем, кто вы, мсье Грай. И начальство знает, уж вы не сомневайтесь. У вас есть выбор, мсье. Мы можем задержать вас за нарушение визового режима и вызвать консула. Это, правда, займет не меньше трех дней. Война, знаете ли… И эти дни вам придется провести за решеткой. Или вы просто проедете с нами в комиссариат.
     Ричард Грай невольно вспомнил веселого сержанта с лошадиной улыбкой. Анри Прево пришелся бы сейчас очень кстати. Но не всем достается место на корабле под названием «Текора».
     — Едем, — решил он. — Паспорт верните.
     Документ отдали. Тот, кто был моложе, предупредительно открыл дверцу и внезапно улыбнулся:
     — Вам нечего опасаться, мсье Грай, вас приглашает сам комиссар. Вы же известный человек, я вашу фотографию в газете видел.
     Рыжеусый «ажан» сделал строгое лицо, и напарник послушно замолчал. Негромко рыкнул мотор, авто тронулось с места. Служивый постарше пристроился рядом, отправив напарника к водителю. Когда гостиница осталась позади, он, внезапно наклонившись, зашептал на самое ухо.
     — Комиссар велел, значит, передать… Если есть что запрещенное, мне оставьте. В целом виде будет, можете не волноваться.
     Ричард Грай равнодушно пожал плечами.
     — Ничего запрещенного у меня нет. Если, конечно, меня самого не запретили.
     Вновь вспомнился Анри Прево. С сержантом они быстро сдружились, и уже через неделю Анри пригласил его на воскресный луковый суп, обещая угостить чем-то невероятно вкусным. Ричард Грай не был поклонником французской кухни, но обижать веселого парня не стал, приехал. И не пожалел. В детстве Прево мечтал стать шеф-поваром в каком-нибудь парижском ресторане. Не сложилось, но кулинария так и осталась его первой любовью. А еще Анри мечтал после войны перевестись во Францию, желательно в освобожденный Эльзас, поближе к родственникам жены. Не в город, а в маленькую деревню, где сержант-полицейский не мальчик на побегушках, а царь, бог и воинский начальник.
     На день рождения Ричард Грай подарил своему приятелю «Большой кулинарный словарь» великого Александра Дюма.
     На какой-то миг бывшему штабс-капитану почудилось, что он вновь стоит на мокрой палубе корабля-призрака. Вокруг ночь, холодный равнодушный океан, черное пустое небо. Он смотрит в темноту и видит, как из мглы неспешно, одно за другим, проступают знакомые лица. Анри Прево, Жан Марселец, Арнольд — живые, веселые, не думающие о смерти. А за ними те, о ком он уже успел забыть: московские красногвардейцы, пленные чекисты, дальневосточные пограничники, убитый в Париже связной. И еще, и еще… Он попытался напомнить себе, что все это: люди, призраки, корабль в океане, его собственная смерть — всего лишь затянувшийся сон. Никого не станут винить за то, что сделано во сне, и даже собственный суд, самый строгий и беспощадный, вынесет оправдательный вердикт. Но лиц было много, слишком много, а он не мог даже закрыть глаза. Смотрел, смотрел, смотрел…
     — Приехали! Мсье, вы не заснули?
     Нет, не заснул, просто глядел в окно автомобиля, ничего не видя и не слыша. Значит, приехали… И только открыв дверцу, Ричард Грай удивился. Авто остановилось не у хорошо знакомого главного входа в комиссариат, а у глухой кирпичной стены, впритык к тротуару. Он осмотрелся и все понял. Кирпичная стена — и есть комиссариат, его неприглядная тыловая часть, так сказать, задворки. Чуть дальше, кажется, поворот во двор. Здесь он тоже бывал, но всего пару раз.
     — Сюда, мсье Грай. Идите за нами.
     Он не стал спорить. Пусть! Кто-то явно хочет избежать излишней огласки. В иное время и в иной стране подобное путешествие могло закончиться где-нибудь в котельной, у горящей печи. Сначала — его самого, затем плащ и, напоследок, шляпу. Пепел перемешать кочергой, дверцу закрыть. Но тут нравы патриархальные, такой приказ никто просто не решится отдать. Закон есть закон! Прежний хозяин этого здания, даже узнав о начале американского вторжения, отказался уничтожить документы о сотрудничестве с немцами. А ведь каждая подпись на протоколе о депортации — верный приговор.
     La loi с`est la loi![24]
     Документы все равно сгорели в котельной, но только после того, как пуля из табельного пистолета разнесла излишне упрямую голову «законника». Американцы уже входили в город, поэтому бумаги жгли в страшной спешке. Белые листы с фиолетовыми печатями падали на грязный пол, Даниэль Прюдом, ругаясь на всех известных ему языках, сам ковырялся в топке, опалил руку. Невозмутимый Арнольд наложил повязку, собрал истоптанные документы, бросил в печь.
     А потом вместе пили. Как-то очень по-русски, без привычного французского чванства, вровень, почти не пьянея. По крайней мере, так казалось им самим. Арнольд, и в трезвом виде немногословный, молчал, Даниэль жаловался на свою сучью службу, а он, кажется, ругал американцев, по давней привычке именуя их «пиндосами». И это всех почему-то очень веселило.
     — Сюда, мсье, — усатый «ажан» указал куда-то вверх. — Извините за неудобство, но у нас — вечный ремонт, через первый этаж не пройти.
     Лестница… Железные ступени, железные перила. Ричард Грай взялся рукой за холодный металл. Вновь подумалось, что тот, кто желает его видеть, чего-то сильно опасается. Таким экзотическим образом проникать в комиссариат не приходилось, даже в тот день, когда они жгли бумаги. Тогда вошли через двор, перепуганный дежурный сержант долго отпирал ворота…
     Ступени слегка проседали под ногами. Бывший штабс-капитан представил, как они смотрятся со стороны. Задранная вверх железная лестница, один служивый впереди, позади другой, он сам — посередине. Значит, ведут не в камеру, а, скорее всего, на второй этаж. Торцевая часть здания, до начальственных кабинетов далеко. Проще было доставить его ночью, когда комиссариат практически пуст. Значит, дело не просто в секретности.
     Лестница утыкалась в дверь, деревянную, но обитую все тем же железом. Идущий впереди «ажан», открыв замок ключом, заглянул внутрь, повернулся:
     — Заходим. Мсье Грай, убедительно прошу воздержаться от всяких разговоров. Будут вопросы — не отвечать. Я сам все скажу.
     Предупреждение было излишним. За дверью оказался коридор, длинный и совершенно пустой. Двери, но уже обычные, в белой краске, слева, они же справа, под потолком — тусклые, покрытые пылью лампочки.
     — Заходите, мсье.
     Кажется, пришли. Полицейский отпер дверь — вторую слева, если считать от начала коридора, пропустил вперед. Бывший штабс-капитан перешагнул порог, хотел снять шляпу, но, оглядевшись, передумал. Куда ни ткни — пыль в палец толщиной. Не присядешь, даже плащ не скинешь. Вероятно, тут был кабинет следователя, о чем свидетельствовали серый от пыли стол и лежавшие на полу стулья. Уцелела даже чернильница, которую ныне украшали успевшие окаменеть окурки.
     — Ремонт, мсье, — виновато повторил усач. — Вы уж извините, другого ключа не было. А мы сейчас вам газетку, чтобы присесть, значит.
     Он кивнул напарнику, тот засуетился, полез во внутренний карман плаща. Газета, знакомая «Matin du Sud», была мятой, да к тому же сложенной вчетверо. «Ажан», поспешив ее расправить, скользнул глазами по первой странице.
     — Боши проклятые! Лезут и лезут, сколько их ни бей. Хорошо хоть русские им в загривок вцепились.
     — Дайте-ка.
     Ричард Грай забрал газету, поглядел на число, затем на заголовки. Арденны. 6-я Танковая армия СС наступает… Не лучшие дни для «пиндосов».
     Между тем «ажаны», вздымая белесую пыль, занялись стульями. Один, колченогий, пришлось оставить в покое, второй же был поднят и со стуком водружен на законное место. Усач, не удержавшись, громко чихнул.
     — Готово, мсье. Через час-полтора мы вам кофе принесем, чтоб не так скучно было. А вот выйти по нужным делам не получится, потому как у дверей не будет никого. Так что, если потребность есть, я вас сейчас отведу.
     Бывший штабс-капитан молча покачал головой. Передовицу он уже проглядел и сейчас изучал вторую страницу. Знакомая фамилия сразу привлекла внимание. Он хмыкнул и, не удержавшись, прочел вслух:
     — «Зачем янки пришли в Европу?».
     — Охота вам, мсье, всякую гадость повторять, — немедленно откликнулся тот, что помладше. — Эту, извиняюсь, немецкую шлюху давно пора за, опять-таки извиняюсь, причинное место повесить! Как его только печатают?
     Усатый «ажан» предостерегающе кашлянул, но и сам не удержался.
     — Паскудник он, конечно, этот Лео Гершинин. Профессор-распрофессор, видите ли! Так ведь не уцепишь, в Испании сидит, никуда носа не кажет… Ну, мы, стало быть, пойдем, мсье Грай. Через час навестим, а там как начальство скажет.
     Хлопнула дверь, в замке провернулся ключ. Раз, другой… Шаги… Ричард Грай постелил газету на стул, присел, полез в карман за папиросами. Читать очередной опус Лёвы не стал, не желая окончательно портить настроение. Все и так понятно. «Пиндосы» под видом освобождения несут Европе новое рабство. Рейх же, несмотря на очевидные ошибки, сделал для народов континента больше, чем любая из держав прошлого… Хитрый Лев, отличавшийся тонким чутьем, никогда не поминал в своих статьях Гитлера, словно того и не существовало. Испанский же кордон бывший прапорщик в последний раз пересек летом 1943-го, в самый разгар Курской битвы. Прочитал лекции в Париже и Амстердаме, презентовал свою новую книгу и юркнул обратно, под крылышко к Каудильо. Однополчане так и не встретились.
     А если бы и встретились? О чем им говорить? Обсуждать великую цивилизаторскую миссию Германии?
     Бывший штабс-капитан, выбросив окурки из чернильницы, покосился на забитые наглухо окна. Считай, замуровали. На какой-то миг он пожалел, что дал себя уговорить, не потребовав официального задержания по всей форме, с протоколом и камерой в подвале. В этом случае консула непременно бы известили. Турция сейчас уже не нейтрал, а союзник, одна из Объединенных Наций. Значит, вытащили бы, не дали пропасть собрату-турку.
     Ричард Грай, прежде именовавшийся Родионом Гравицким, невольно поморщился. Да, теперь он турок, не казак. Не то чтобы очень противно, но и не слишком весело. Немцем быть, конечно же, еще хуже…
    

    

     

      Крупный план. Берлин.
      Июнь 1931 года.
     

     — Липа! Липка, черт тебя побери! Кидай своего немца, айда Лёвке Гершинину, падле большевистской, морду бить!..
     Пьяная физиономия под надвинутой на ухо шляпой дохнула крутым перегаром и сгинула в толпе. Людей возле входа в книжный магазин «Родина» собралось неожиданно густо, — чуть ли не с две сотни. Для Берлина 20-х — маловато, но за эти годы многие успели уехать. Кто перебрался в Париж, кто в гостеприимный Белград, а кто и за океан.
     — Немец — это ты, Родион, — бесстрастно констатировал Теодор фон Липпе-Липский. — А знаешь, похож. Есть в тебе этакая прусская надменность. Еще бы пикельхаубе[25] на голову…
     — Чья б мычала, — хмыкнул я. — Сам ты перец-колбаса. Дойче зольдатен унд херрен официрен даст ист команден нихт капитулирен![26]
     Липку передернуло.
     — Какая идиотская песня! Колбасники тупые, мать их!.. Я, между прочим, на фронт добровольцем ушел весной 1917-го! Сказал бы кто тогда, что в «гансы» запишусь, пристрелил бы не думая.
     Сегодня бывший штабс-капитан Липа был в штатском. Дорогой светлый костюм, белые туфли, розан в петлице, модная фетровая шляпа. Полный контраст со встретившим меня вчера на Hamburger Bahnhof[27] герром гауптманом. Пенсне — и то куда-то исчезло.
     Толпа у входа колыхнулась, подалась вперед, вновь отступила. Намечался явный аншлаг.
     — Придется поработать локтями, — рассудил я. — Наш Лев популярен, кто бы мог подумать!
     Липка дернул плечами:
     — Он — дама, приятная во всех отношениях. Кто пришел свистеть, кто аплодировать. И все будут довольны. Потому и не стал читать лекцию, стихи — оно как-то проще.
     — И бьют реже, — согласился я. — Поэты — они не от мира сего, рука не поднимется.
     Двери медленно отворились. Над толпой пронесся сдержанный стон. Чей-то локоть угодил мне точно в бок.
     — Bei dem Angriff — Marsch![28] — рявкнул Липка. — «Штык вперед, трубят в поход, марковские роты!»
     
      
       Конечно, плохо, что брат на брата,

       такому, ясно, никто не рад.

       И мы не против

       пролетарьята.

       Но разве это — пролетарьят?

      

      
       По всем приметам — брехня декреты,

       в речах на съезде полно воды...

       Какая, мать её,

       власть Советов,

       когда в Советах одни жиды?

      

      
       Монаху — петля, казаку — пуля,

       цекисту — портфель, чекисту — квас...

       А у трудяги

       бурчит в каструле

       заместо тюри товарищ Маркс.

      

      
       Пока Юденич: «Даёшь, ребята!»,

       а отстрелялись: «Заткнись, дурак!»

       И продотряды —

       без спросу в хаты.

       Да как же это? Да как же так?

      

     
     Лёва не уставал удивлять. Не тем, что сильно изменился, набрав изрядно плоти и отрастив настоящие усы, уже не тюленьи, моржовые. Все мы за эти годы не помолодели. Зато глас стал поистине трубным, впору в протопопы определять. А уж амбиции столько, что на взвод бы хватило.
     И стихи стали заметно лучше. Не тот ужас, что приходилось слушать в Галлиполи.
     
      
       Терпеть не станем. Всем миром встанем.

       Бузе не нужно учить братву.

       Ледок подтает —

       и мир узнает:

       «Аврора» снова вошла в Неву!

      

      
       Пойдем геройски народным войском.

       Куда ни глянешь — зовут давно,

       от сел тамбовских

       до пущ тобольских...

       А на Украйне гудит Махно.

      

      
       Под каждым стогом — спасибо Богу! —

       обрезов много; такая жисть.

       Чуть-чуть пригреет,

       и нам помогут.

       А ближе к маю — Москва, держись!..

      

     
     Липка наклонился к самому моему уху, но я приложил палец к губам. Не хотелось мешать. В зале наконец-то настала тишина, даже самые истовые свистуны умолкли. Лев все-таки сумел овладеть аудиторией, и я мысленно ему аплодировал. Нашего тюленя не только не били, но и начали слушать. Силен, Царь Зверей!
     
      
       Но туго вмята в гранит Кронштадта

       картечью выбитая вода...

       На льду — курсанты,

       и делегаты,

       и по-немецки орут со льда.

      

      
       Снаряды рвутся. Форты сдаются.

       Сопит держава, махнув рукой.

       Страна устала

       от революций

       и люди хочут себе покой.

      

      
       ...Стреляют в спину. Но близко финны,

       а лёд пока еще тверд окрест...

       Прощай, Рассея.

       Встречай, чужбина.

       Залив не выдаст — свинья не съест!

      

     
     Секунда тишины — и аплодисменты. Хлопал весь зал, даже те, что пришли сюда мордобойствовать. Задело! Кронштадцам в глубине сердца сочувствовали все, и «белые», и «красные».
     — «И по-немецки орут со льда», — вздохнул фон Липпе-Липский. — Молодец Лев! Но это только начало, вот увидишь.
     Липка не ошибся. Гершинин даже не успел прокашляться, готовясь читать дальше, как с заднего ряда раздался чей-то не слишком трезвый голос:
     — Господин прапорщик!.. Так за кого вы?
     Лев даже глазом не моргнул, но сзади не унимались:
     — Вы за коммунистов или все-таки за Россию? Кронштадтские морячки — они, как ни крути, мамзели по вызову. Платить перестали, вот и подняли бузу. Ответьте!
     Распорядитель — худая жердь во фраке, выскочил вперед, но грозный Лев величественно поднял десницу.
     — Отвеча-аю! Без всякой симпатии к участникам событий, ра-а-азвернувшихся на военно-морской базе в Кронштадте, отмечу общеизвестное. Как ни крути, м-а-атросики все же слегка охладили восторг опасных фанта-азеров, заставив их хотя бы на какое-то время вспомнить, что мирова-а-ая революция — мировой революцией, а терпение может урваться даже у совсем уж ба-аранов. Прививка, правда, держалась недолго, так что выпа-алывать безумие с корнем пришлось другим людям, рационалам и прагма-а-атикам…
     — Сталину, что ли? — хохотнули в первом ряду. — Пятилетку в три года?
     Жердь во фраке вновь подалась к публике, замахала руками, но море уже взбурлило.
     — А говорят, вы, сударь, про китайцев краснопузых изволили стихи сочинить? — возопил какой-то старичок, вздымая вверх тяжелую трость. — Так извольте прочесть, потешьте душу!..
     Липка недоуменно моргнул белесыми тевтонскими глазами.
     — Про каких еще китайцев? Родион, что за бред?
     Ответить было нечего. Да, за эти годы мы все сильно изменились. Краснопузые китайцы, надо же!
     — Про китайцев! Про китайцев! — катилось по залу. — Про «ходей»! Просим, просим!..
     Я смотрел на Льва, пытаясь угадать, как поступит Царь Зверей. Трусом он не был, но на передовую лишний раз старался не соваться. Рационал и прагматик…
     — Про кита-айцев? Извольте! — ударил густым басом Гершинин. — Хотел прочесть позже, но раз вы наста-аиваете…
     Шагнул вперед, мотнул тяжелой лысой головой…
     Лев принял вызов.
     
      
       Узкоглазые дети предместий Пекина,

       никогда никому не желавшие зла,

       вас Россия ввозила рабочей скотиной,

       но другая Россия вам ружья дала!

       Белочешских винтовок звенящие пули

       вашей крови в сраженьях отведали власть —

       умирали в атаках китайские кули,

       на Советской земле, за Советскую власть.

      

     
     — Боже, — еле слышно прошептал штабс-капитан Липа. — Mein Gott! Oh mein lieber Gott!..[29]
     
      
       Вас начдивы считали козырною мастью,

       для запаса держа, как наган в кобуре,

       и бросали на карту послушные части,

       как последнюю ставку в военной игре.

       По ночам вы дрожащие песенки пели,

       пили терпкий сянь-нянь, гиацинтовый чай...

       Имя «Ленин» сказать не всегда и умели,

       только знали, что Ле Нин придет и в Китай.

      

     
     — Сука большевистская! — проорал кто-то над самым моим ухом. Лев набычился, сжал кулаки.
     
      
       Разве можно забыть ваши желтые лица?

       Как нам нужно сейчас оглянуться назад —

       на китайских парней, защищавших Царицын.

       Тот Царицын, который теперь...

      

     
     Последнее слово утонуло в грохоте разорвавшейся… Я невольно втянул голову в плечи. Нет, пока еще только в грохоте разбившегося вдребезги цветочного горшка. Безвинная герань уронила зеленые листья прямо на левый Левин ботинок. Гершинин, еще выше вздернув голову, поглядел на люстру и брезгливо дернул моржовыми усами.
     — Гуманисты, — буркнул Липка. — Я бы в голову целился.
     Между тем зал всколыхнулся. Первым вскочил давешний старичок с тростью, за ним почти весь первый ряд…
     — Господа, да он большевик! Чекист!..
     Уши можно было смело закрывать, а еще лучше — снять пиджак и закатать рукава. Русская народная потеха mordoboy уже стояла на пороге, притоптывая от нетерпения.
     — Чекист! Краснопузый! Большевизан!..
     Распорядитель, вновь замахав руками, подбежал к первому ряду, но тут же отскочил и принялся резво отступать к ближайшей стене. Гершинин же не сдвинулся с места. Так и стоял, глядя на люстру, даже не стряхнув землю с ботинок. Я взялся за пиджачную пуговицу. Кажется, пора!..
     — Прекратите, господа! Прекратите!..
     И вновь я подумал о бомбе, но на этот раз не разрывного, а парализующего действия. Всего три слова, почти неразличимые в затопившем помещение шуме, ударили прибойной волной, заставляя умолкнуть даже самых ярых крикунов. Тишина прокатилось по залу, плеснула в окна, рухнула прямо на разгоряченные головы.
     — Прекратите! Стыдно!..
     Девушка… Невысокая, крепкая, в светлой юбке и белой рубашке, возле самого ворота — значок с черной свастикой. Короткая стрижка, бледные губы без следа косметики, тяжелый взгляд темных глаз. Появившись откуда-то сбоку, она решительным шагом подошла к застывшему Льву-монументу, вздернула подбородок. Ее узнавали, по рядам прокатился негромкий шум, люди вставали, переглядывались… умолкали.
     — Нельзя уподобляться хамам, друзья! Мы пригласили господина Гершинина, а значит, обязаны его выслушать. Не будем устраивать здесь матросскую сходку, иначе станем ничуть не лучше красной сволочи.
     Говорила она негромко, почти не повышая голоса, но люди послушно садились, вытирали пот со лба, отводили виноватые взгляды. Распорядитель, жердь во фраке, отклеился от стены, прокашлялся:
     — Господа! Счастлив вам представить!.. Наша гостья из Шанхая — Марианна…
     Девушка дернула рукой, и жердь предпочла прикусить язык. Гостья между тем, пройдя ближе к Гершинину, взглянула выразительно, дернула губами.
     — А вы, Лев, — свинья!
     Я аплодировал вместе со всеми. Царь Зверей засопел, взглянул недобро:
     — Чиста-ая победа, сударыня! Я никогда не позволю себе ответить ва-ам в подобном духе.
     Девушка, даже не двинув бровью, спокойно направилась к своему месту во втором ряду. Но уйти ей не дали.
     — Марианна, почитайте стихи! — крикнул кто-то. И тотчас же по залу прокатилось:
     — Стихи! Марианна! Пожалуйста, пожалуйста!..
     Гостья остановилась, поглядела на недобитого Льва.
     — Сегодня не мой вечер, друзья. Не будем лишать слова господина Гершинина. Слово — единственное, что есть у поэта.
     — Просим! Просим! — дружно откликнулся зал. — Пожалуйста!
     Девушка вновь посмотрела на Царя Зверей. Тот развел пухлыми ладонями:
     — Если почтеннейшая публика так желает послушать фа-ашистов…
     Гостья, коротко кивнув, повернулась к слушателям.
     — Пользуясь столь любезным разрешением, я прочитаю стихотворение. Не мое, но мне посвященное. Автор польстил, эти строки я не заслужила… Господа! В зале сейчас находится один человек, мой хороший знакомый, русский офицер. Я не назову его, даже не посмотрю в его сторону. Это слишком опасно, и сейчас вы поймете, почему. В последний раз мы виделись с ним полгода назад, когда отряд мстителей переходил советскую границу. Прощаясь, он сказал: «В сегодняшней России нельзя жить, но там можно умереть за Россию завтрашнюю»… Я читаю эти стихи для вас, смелый человек из Завтрашней России!..
     Вскинула голову, скользнув по залу холодным взглядом, а затем внезапно повернулась к Гершинину.
     
      
       Сигару уткнув в недопитый «гордон»,

       Вы цедите блюзы и женскую лесть.

       А мне — на восток, за железный кордон,

       Со мною — наган вороненный да честь.

      

      
       Там — красное счастье, расстрелы куют.

       Там душат ипритом, станицы горят.

       А здесь — патриоты, витии снуют

       И все говорят, говорят, говорят...

      

      
       Так пусть ваш вечерний заплаканный звон

       Приемлют Ла-Манш и Панамский канал,

       А мы — будем биться в железный кордон,

       Чтоб где-то, когда-то он трещину дал.

      

     
     Теперь Марианна смотрела прямо в зал. Слова падали мерно, холодно, как строчки расстрельного приговора.
     
      
       И мы остаемся такими везде,

       Берсерки Галлиполи, кшатрии Ясс!

       Ведь только и гаснуть кровавой звезде

       От светлых, как лед, ненавидящих глаз.

      

      
       Добро вам понять, как Россию спасать:

       Дымится гавана, и в козырях туз...

       А мне — провалившись в болото, стрелять

       В ползущих овчарок, в зеленый картуз.

      

      
       А там — ни ночей, ни рассветов, ни дней,

       Доколь не дойдет Воскресения весть,

       Но родина будет навеки моей:

       Порукой — наган вороненный и честь!

      

     
     — Женись на ней! — махнул рукой Липка. — И будет вам счастье от алтаря до самой расстрельной стенки!
     Допил рюмку, поморщился, бросил в рот кусок остывшего мяса. Я, не став спорить, последовал его примеру. На закуске довелось настаивать мне. Когда мы ввалились в привокзальный ресторан, герр гауптман с ходу принялся строить перепуганных официантов. Wodka, Wodka und Wodka, ja![30] Пришлось брать командование на себя. «Смирновской» не оказалось, взяли яблочный шнапс и загадочное «жаркое мясника», дабы окончательно не окосеть. Фон Липпе-Липский в очередной раз ругнул «гансов», не брезгующих печеной человечиной.
     Мой поезд отходил через час. Я спешил в Кобург, на доклад к генералу Обручеву, а потом — в Женеву, где собиралось руководство «Лиги Обера».
     — Женись! — упрямо повторил Фёдор. — Я ведь сразу смекнул, о каком кшатрии эта девица вещает. А ты что, Родион, вправду о завтрашней России говорил?
     Я потянулся к бутылке, но в последний миг передумал. Шнапс — не водка, много не выпьешь.
     — Нет, Липка, не говорил. Марианна — поэт, она так слышит. А вот жениться… Зачем мне советский агент на соседней подушке?
     Поглядел в его разом протрезвевшие глаза, усмехнулся горько:
     — Всё хуже, чем кажется, Федя. Наш Лев всего лишь поступил на большевистскую службу, честно и открыто. Он даже может сказать, что работает ради России, пусть и советской. В отличие от нас с тобой. Но он никого не предавал…
     — Кроме Родины, — резко перебил фон Липпе-Липский. — Нашей Родины, Родион!
     Налил шнапса, поднес к самому носу, поморщился.
     — Гадость! И водка у них гадкая, и бабы, и песни… Знаешь, я честно пытался стать немцем. Предки, родственники, то да сё… Ни хрена, Родя! Я — русский и русским сдохну. Только России уже нет! И не будет, ни завтрашней, ни послезавтрашней. Мы с тобой жили в Империи, где все — русские. Я — остзеец, ты — малоросс, Лёва — выкрест. Русские, понимаешь? Империя погибла. Сталин, человек неглупый, пытается ее восстановить, но у него ничего не выйдет. У меня есть целая теория на этот счет…
     Поймал мой взгляд, улыбнулся. Залпом опрокинул рюмку.
     — Какой немец-перец без теории, правда? Не буду, Родион, скажу о сугубой практике. Родины уже нет, но наша война не кончилась. Так?
     — Так! — выдохнул я. — Не кончилась! И никогда не кончится.
     — Биться в железный кордон… Хорошо сказано, да. Но это не метод. Родион, я хорошо знаю, чем ты занимаешься. Служба у меня такая, ja. Так вот, ты ошибаешься. Нельзя платить лучшими жизнями только за право умереть дома. Умирать должны большевики, и не по одиночке, а скопом. Не око за око, а тысяча, десять тысяч голов за одного нашего. И я это увижу, Родя! Я оплачу счета. За всех — расстрелянных, замученных, изгнанных. За нашу погибшую Родину! И если для этого нужно будет вызвать Дьявола — я его вызову. Понял? Родион, я тебя спрашиваю: ты понял?
     Я встал, одернул пиджак.
     — Нет, Липа. Не понял.
    

   

   

    

     Часть третья
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Ричард Грай осторожно дотронулся до оконной рамы, поглядел на пальцы. И здесь пыль! Можно не пытаться, форточку — и ту заколотили. Лучше уж решетка, но со свежим ветром! Сейчас как раз дует харматан…
     Он вернулся к столу, где лежали папиросы, достал очередную, привычно смял мундштук гармошкой. Закуривать не спешил, в комнате и так было душно. Вспомнился хитрый грек Деметриос с его всегдашним портфелем. Сейчас бы сюда одну из его игр! Кинул кубик, передвинул «лису», съел очередного «гуся». Потом еще раз, еще…
     Игру из древнего города Ура бывший штабс-капитан подарил своему соседу и даже сыграл с адмиралом несколько партий. Один раз выиграл, но так до конца и не понял мудреных правил. Еще одна коробка досталась &, но та играть не захотела, даже не открыла, дабы полюбопытствовать. Однако когда паковали вещи, и он предложил оставить игру здесь, в Эль-Джадире, &, внезапно разозлившись, прижала коробку к груди, оскалилась…
     Так и не закурив, Ричард Грай осторожно присел к столу, пытаясь не испачкаться. На пыльной столешнице вполне можно было играть в крестики-нолики, но у него не было даже спички. Стул все же пришлось развернуть, чтобы не погубить плащ. Теперь дверь оказалась за спиной, окно справа, прямо перед глазами — поломанный стул. Смотреть было не на что, оставалось лишь ждать обещанный кофе.
     Чтобы отвлечься, он вновь вспомнил сегодняшнюю поездку, вывеску «Quatre saison», запах скверной кухни. Пока магазин работал, Ричард Грай не чувствовал себя одиноким в этом серо-черном мире. Некто невидимый постоянно был рядом. С очередной партией товара появлялись новые «сонные» гравюры, приходили книжки, журналы с «ноосферными» статьями. А в начале 1939-го он глазам своим не поверил, увидев новинку — затемненный стеклянный экран с девятью спрятанными сзади лампочками. Кто-то очень остроумно попытался заменить компьютерный монитор. Девять мигающих огоньков — азбука Белимова, сочетания цифр в виде световых сигналов. К экрану прилагалось несколько патефонных пластинок и огромные тяжелые наушники. N-контакты, методика Монро, основанная на использовании бинауральных ритмов. В его собственном ответвлении Мультиверса о ней узнают только в начале 1960-х.
     Да, этот «некто» был рядом. Ричард Грай честно пытался его найти, писал письма, расспрашивал всех, кто имел отношение к странному магазину. Не получилось, невидимка не захотел выходить на свет. А потом закрылся и магазин. Бывший штабс-капитан был тогда в отъезде, когда же вернулся, след уже простыл.
     Мудреное устройство с девятью лампочками спрятано в Касабланке. Остались гравюры — целая стопка. Ричард Грай покупал их скопом, но использовал крайне редко. Как ни крути, а «сонные файлы» — баловство, шутка гения. Великий Джеймс Грант надеялся через «платформы» в Гипносфере, загадочной вселенной сна, достичь невозможного — Бессмертия. Бессмертия нет, остались лишь картинки, простенький аттракцион для хорошего утреннего настроения.
     Он еще раз мысленно перебрал черно-белые гравюры, исполненные в сложной технике «сухой иглы». Стоили они дорого, и Ричард Грай был по сути единственным покупателем. Больше всего запросили в последний раз, чуть ли не втрое. Продавец уверял, что «картинки» непростые, особенные. Бывший штабс-капитан заплатил, но даже не успел рассмотреть покупку.
     «Особенных» он купил три или четыре. Гравюры лежали там же, в общей стопке, где-то ближе к середине…
     Ричард Грай, щелкнув зажигалкой, прикурил, неодобрительно покосившись на полную свежих окурков чернильницу — и услышал шаги, близко, уже возле самой двери. Вспомнив об обещанном кофе, хотел встать, но в последний миг сообразил, что идут как минимум двое — конвой для единственной чашки явно избыточный.
     Не встал и с места не двинулся, даже когда дверь открылась.
     — Быстрее! Быстрее, я сказал!..
     Знакомый усатый «ажан», обежав вокруг стула, в мгновение ока переставил многострадальную чернильницу на подоконник, выхватил из-за спины сложенную вчетверо скатерть. Вытирать стол не стал, так и постелил поверх пыли. За этим должен был последовать обещанный кофе, но на скатерти оказались две рюмки тяжелого хрусталя и бутылка. «Martell» 1940 года. Недурственно…
     — Можете идти!
     Когда дверь за усачом закрылась, Ричард Грай встал. Поворачиваться не спешил, сделал затяжку, другую.
     — Рич! Откуда у тебя эта шляпа? Ты прежде никогда такие не носил!..
     Обернулся.
     — …Но это все-таки ты. Весьма удачно, не придется уносить коньяк обратно. Да! И вообще, ты появился очень вовремя, даже не представляешь, насколько!
     Бывший штабс-капитан с трудом расцепил губы. Здороваться не хотелось, но он все-таки себя заставил.
     — Привет, Даниэль!
     Комиссар полиции Даниэль Прюдом, дернув усиками, расплылся в улыбке.
     — Неужели ты не рад? А я с самой ночи, когда меня к телефону выдернули, предвкушаю. Коньяк я именно на подобный случай держал. Да-да! Сколько раз хотел соблазниться, но каждый раз говорил себе: нет, появится друг Рич, тогда вместе и выпьем!..
     Ричард Грай, равнодушно кивнув, скользнул взглядом по новенькой, с иголочки, светлой форме. Портной очень старался, но спрятать изрядно выросшее комиссарское брюшко все-таки не удалось. А вот и медаль Сопротивления, Лотарингский крест на светлой бронзе.
     Прюдом, кажется, понял — хмыкнул, а затем, не утерпев, коснулся пальцами награды.
     — Представь себе! Месяц назад удостоился. Да! Скромничать не буду, рассчитывал на большее. Не кривись, Рич, не так уж много офицеров полиции помогали де Голлю. Это мне нужно обижаться. Тебя, весьма сомнительного русского турка, наградили раньше, и, между прочим, без всяких напоминаний… Ладно, не будем тратить времени зря!
     Взяв со стола бутылку, ловко свинтил пробку, поднес к самому носу, дернул ноздрями.
     — Что бы мы делали без контрабандистов, правда? Между прочим, Рич, я купил оба твоих катера. Да! Но бухту присмотрел другую, чуть подальше, зато к самому берегу можно подойти… Эй, Рич! Не грусти, не время!
     Коньяк был уже в рюмках. Комиссар кивнул, поднял свою и внезапно стал серьезным.
     — Знаешь, когда тебя похоронили и некролог напечатали, в «Старой цитадели» решили поминки устроить. Тебе бы понравилось. Да-да! Коньяк за счет заведения, желающим — русская водка. Твою любимую музыку играли, из Касабланки какого-то певца привезли. А я целую речь сказал. И знаешь, какую? Что хорошим человеком был мой друг Ричард Грай. Таким и остался, потому что я его смерть не видел. Да! И мы все не видели, поэтому и не будем раньше времени его хоронить. А потом взял со стола эту бутылку, чтобы вместе с тобой выпить. Да-да-да! На этикетке ресторанный штамп, можешь взглянуть. Или так поверишь?
     Хлебнул коньяка, втянул воздух сквозь сжатые зубы, посмотрел выжидающе. Бывший штабс-капитан спешить с ответом не стал. Выпил до дна, поставил пустую рюмку прямо в центр скатерти.
     — Верю, Даниэль. Отчего бы не сказать? В любом случае ты в выигрыше. Кстати, мне нужно продлить визу, разрешение на оружие и получить от тебя один франк. Это не слишком много?
     Усики дернулись, маленькие серые глаз удивленно моргнули.
     — Франк? Дорогой Рич, я тебе ничего не должен. Я — не Французский банк, я всегда отдаю долги вовремя…
     Не договорил, неуверенно потер щеку.
     — Ты насчет наших арабских красавиц?
     — Месяц давно прошел. Твоя жареная колбаса так и не пришлась мне по вкусу. Я редко бьюсь об заклад, Даниэль, но еще реже проигрываю. С тебя франк.
     — Но ты продлил срок, Рич! — короткий пухлый палец шпагой взлетел вверх. — Сам виноват, не желал ни с кем знакомиться, а там, между прочим, были такие пери! Да! Так что время у нас с тобой еще есть.
     Бывший штабс-капитан нашел в себе силы усмехнуться:
     — Хорошо, я подожду. Рад, что насчет всего прочего у тебя нет возражений.
     Комиссар, на мгновение забыв об улыбке, взглянул угрюмо, подлил в рюмки коньяку.
     — Эти бумаги — не самое важное, что тебе сейчас нужно, Рич. Ты и в самом деле прибыл вовремя, чтобы огрести свою долю неприятностей. Подозреваю, даже с процентами. Да! И твоему другу Даниэлю доведется тебя выручать.
     Растянул губы усмешкой, кивнул на стол.
     — Выпьем! За то, чтобы мы оба не забывали о своих обещаниях.
     Ричард Грай помедлил, но потом все-таки взял рюмку.
     — Можно и проще, Даниэль. За то, чтобы мы оба не забывали.
    

    

     

      Затемнение. Эль-Джадира.
      Сентябрь 1943 года.
     

     — Но это нечестно, Рич! Мы же друзья! Это… Это подло!
     — Их было восемнадцать человек, Даниэль. Обычные гражданские, не комбатанты. Евреи, коммунисты, какой-то профессор, специалист по козявкам. Девять женщин, пятеро детей. Их депортировали, передали немцам, а те отправили их за проволоку. Думаю, от них уже остался только пепел.
     — Да, это ужасно… Хотя, между прочим, коммунистов я и так был обязан арестовать согласно закону, а этот энтомолог, профессор Ожо, имел контакты с Лондоном. Да! Восемнадцать человек… Из Французской Африки было депортировано больше двух тысяч.
     — Но этих восемнадцать депортировал ты, Даниэль. На протоколах твоя подпись. Помнишь, в котельной рассыпались бумаги? Мой друг Арнольд подобрал их и спрятал. Они, конечно, испачканы, но печать и подпись опознают без всякой экспертизы. Идея свалить все на твоего покойного шефа хороша, и я бы тебе охотно помог…
     — Рич! А ты не подумал, что такие бумаги могут быть и у меня? Дело об исчезновении Жана Трентиньяна по кличке Марселец не сгорело, и свидетели живы. Да-да! Они кое-что вспомнили и могут вспомнить еще. А по поводу нового лекарства уже завели целое следствие. Лекарство же не твое, правда? Жил-был доктор, работал в лаборатории, изучал плесень…
     — …А потом умер. Это тоже печально, друг Даниэль. Однако не забывай, что сейчас по всей Свободной Франции начинается великая охота на предателей. Толпа трусов выбежала на улицу и готовится линчевать тех, кто сотрудничал с бошами. Им нужны жертвы, причем живые, чтобы порвать их на части и тем доказать собственный патриотизм. У тебя есть подчиненные, они тоже виновны, а значит, набросятся первыми. И знаешь, почему? Потому что бумаг с их подписью нет, а с твоей — есть. Но это будет только началом. Не забыл Ночного Меркурия? Да, того самого, что выдавал беженцев? Другие его тоже помнят. Там уже не восемнадцать человек, вся сотня будет. Меркурия, как ты знаешь, ищут, но пока безрезультатно. Догадайся, кто станет первым кандидатом на эту вакансию, если протоколы попадут в трибунал?
     — Что ты хочешь, Рич?
     — Спасибо! Считай, половину я уже получил, ты спросил «что», а не «сколько»… Я скоро уеду, Даниэль, и вряд ли вернусь. В Эль-Джадире у меня никого не осталось, девочку я уже отправил в Нью-Йорк, Арнольда забираю с собой. Остальных… Остальных уже нет. Зато есть ты — и та сказка, которую мы с тобой сочинили, красивая сказка про героев и злодеев. Мужественные борцы Сопротивления — и гнусные коллаборационисты, продавшиеся проклятым бошам. Пусть эта сказка останется, друг Даниэль. Никто из наших людей не должен пострадать. Их не зарежут арабы, на них не упадет строительная балка, их не отдадут под трибунал. А когда начнут разбираться с предателями, моего имени в списках не будет. Понял, Даниэль? Даже если к тому времени меня похоронят.
     — О чем ты, Рич? Почему — похоронят? Ты что, не с той ноги встал? Это, между прочим, не сказка, а чистая правда. Да-да-да! Разве мы не боролись? Да, мы боролись, мы спасали людей, мы помогали подполью, мы… Мы сражались с нацизмом, да! И даже если тебя… То есть, в любом случае я буду эту правду защищать. Да! Обещаю!
     — Защищай, друг Даниэль, защищай. Только помни, что эта правда — про нас двоих, одного тебя она раздавит. И не обижайся, Даниэль, я не считаю тебя прирожденным предателем. Но человек слаб. Иногда ему страшно, иногда его прельщают соблазны. Так пусть эти восемнадцать депортированных станут твоими ангелами-хранителями и не позволят искуситься. Кстати, не пытайся искать бумаги, это очень вредно для твоего здоровья.
     — Для нашего здоровья, Рич. Если я попаду в трибунал, от сказки… То есть, от нашей с тобой правды ничего не останется. Да! Уезжай и не беспокойся, твой друг Даниэль обо всем позаботится. И ничего не забудет.
     — Даже про тот франк, что ты мне проспорил?
     — Рич, иди к черту со своими шуточками! У меня от нашего разговора сердце схватило. Болит! Да! Вот… Вот здесь! И не смейся.
     — Там селезенка. Не волнуйся, Даниэль, такие, как ты, живут сто лет, ничем не болея. Если, конечно, имеют хорошую память.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     В кабинете пришлось снять не только шляпу, но и плащ. Странно, что ботинки оставили! Не кабинет — будуар пополам с музеем. Красный арабский ковер на весь пол, роскошные гардины на окнах, громадный стол темного дерева посередине. На стене слева — картина в тяжелой золоченой раме, «Эль-Джадира ночью» кисти Клода Берне. Луна на небе, луна на море, черный силуэт цитадели, паруса у пристани. Справа «Отдыхающий араб» самого Эжена Делакруа, оригинал ли, копия — не поймешь. Между окнами — портрет в полный рост, тоже масло и тоже в позолоченной раме. А ниже вазы со статуэтками, золотые медали под стеклом, два старинных мушкета в серебряной чеканке, кинжалы, сабли.
     Ричард Грай уже бывал в этом кабинете, но всего пару раз — без серьезных причин беспокоить комиссара полиции незачем. Впервые переступив порог, бывший штабс-капитан прикинул, что здешняя обстановка напоминает даже не музей, а лавку скупщика краденого. Местные начальнички, как видно, не привыкли стесняться.
     При друге Даниэле в кабинете ничего не изменилось, кроме, естественно, портрета. Вместо сурового маршала — носатый генерал, чем-то похожий на крепко побитого, а оттого и весьма рассерженного петуха. Когда Ричард Грай уезжал, петух был небольшим и черно-белым, теперь же вырос и расцвел красками.
     — Сюда, мсье, за этот столик, — все тот же усатый «ажан» поспешил пододвинуть стул. — Садитесь и делайте вид, что газетку читаете. И, пожалуйста, ничего не говорите. Вообще ничего, не здоровайтесь даже.
     Прежде чем сесть, бывший штабс-капитан поглядел на ковер. Пятно все-таки осталось, пусть и не слишком заметное. Прежний комиссар закончил свои дни именно здесь. Труп упал головой к левой стене. Кровь растеклась большой неровной лужей, Прюдом едва не испачкал ботинок, выругался шепотом, потом перекрестился… Сейф оказался спрятан за гардиной, у Даниэля тряслись руки, и открывать пришлось Арнольду.
     И пахло гадко. Так, что и вспоминать не хочется.
     — Кофе, мсье Грай.
     — Благодарю. Признаться, заждался.
     Усач улыбнулся не без гордости. Обещал человеку кофе — принес. Служба есть служба!
     — Двое их там, — негромко проговорил он. — Военный и дама. Час назад из Касабланки приехали. В гостиницу — и сразу сюда.
     Ричард Грай кивнул, но уже молча. Если уж просили ничего не говорить…
     «Ажан» еще немного потоптался, затем не слишком умело щелкнул каблуками и был таков. Негромко хлопнула дверь. Бывший штабс-капитан покосился на портрет де Голля, но генерал сделал вид, что они не знакомы. Ричард Грай, пожав плечами, развернул газету, убедился, что она — позапрошлогодняя, и вдруг с полной ясностью понял, что и в самом деле прибыл вовремя. Тот, чьей волей он оказался на борту корабля-призрака, рассчитал все с точностью до минуты. Друг Даниэль прав, придется огребать по полной, с процентами и бонусами. Именно этого он хотел избежать, уезжая на Корсику, а после — в альпийские предгорья. Но побег не удался. Его заставили вернуться — в нужное время и в нужное место, чтобы увидеть в гостиничном зеркале своего Черного человека — и чтобы попасть сюда, к плохо замытому кровавому пятну.
     А еще он прикинул, что особой разницы между бывшим белым офицером Родионом Гравицким и смешной девушкой из «сонной» гравюры нет. Вопрос в масштабе, в размерах отведенной им части Мультиверса, но отнюдь не в принципе. Ее мир со сказочными разбойниками и страшными сказками столь же реален, как и этот, серо-черный, из которого ему не позволено уйти, А еще разница в искренности, самой обычной, человеческой. «Я чем-то обидела молодого господина?» Для «господина» же эта черноглазая — даже не лягушка на лабораторном столе. Лягушка по крайней мере реальна, ей и посочувствовать можно.
     «Здравствуйте, коллега! Надеюсь, этот простенький сон вам понравится…» Нет, ему не нравились разрезанные лягушки.
     — …Сюда, сюда! Заходите, прошу. Прямо к столу, без всяких церемоний, мы здесь, в провинции, люди простые.
     Ричард Грай поспешил взять в руки газету. Поднять повыше… Немного правее… Комиссаром Прюдомом он уже успел налюбоваться, остальных же сперва лучше послушать.
     — К столу! К столу, пожалуйста!.. Так вот, мадам, убедительно прошу перевести слово в слово. Администрация Французской Африки и полиция Эль-Джадиры в моем лице пунктуально и точно соблюдают все подписанные соглашения. Да, да! Ни о каком саботаже и тем более укрывательстве не может быть и речи!..
     Бывший штабс-капитан невольно улыбнулся. Друг Даниэль как всегда убедителен, с непривычки и поверить можно. Женщина, стало быть, переводчик…
     — Он все о том же, товарищ майор. Юлит! Спросите его прямо в лоб, понаблюдаем.
     Пальцы, сжимавшие газету, дрогнули. Русский переводчик! И, кажется, не просто переводчик. И даже не просто переводчица.
     — Садиться не будем, капитан. О-о-от… Переведите ему…
     Военный и дама… С дамой все ясно, осталось послушать военного. Ричард Грай с трудом удержался, чтобы не разжать пальцы, сжимавшие старую бумагу. И так понятно: стол, как положено, Т-образный, гости стоят у нижней черточки слева, всего в нескольких шагах.
     — Господин начальник полиции! Как сказал великий вождь советского народа, верховный главнокомандующий Красной армии товарищ Сталин, советский народ не ставит перед собой задачу уничтожения Германии, но преследует цель ликвидации фашистского государства, о-о-от… И его вдохновителей, уничтожения гитлеровской армии, разрушения ненавистного «нового порядка» в Европе и… О-о-от… И наказания его создателей…
     Ричард Грай отхлебнул кофе, не чувствуя вкуса. В смысл слов он пока не вдумывался, слушал голос. Красивый баритон, низкий, почти артистический, хоть в дикторы бери. «О-о-от» — отдышка, значит, что-то с легкими. Сложить все вместе — интеллигент из «бывших», возрастом за пятьдесят, полный, лицо наверняка красное, отвислые щеки.
     — …Советское правительство считает своим долгом довести до сведения всего цивилизованного человечества… О-о-от… Всех честных людей во всем мире сведения о чудовищных преступлениях, о-о-от… Совершенных гитлеровской армией и ее пособниками — и потребовать наказания виновных. Компетентные органы уже начали сбор доказательств и… О-о-от… И непосредственный поиск скрывающихся от правосудия гитлеровцев, а также их сообщников из числа предателей и фашистских наймитов…
     Похоже, «баритон» заучил речь наизусть. Ничего интересного, разве что полузабытый украинизм «наймит», столь популярный у советских пропагандистов. Бывший штабс-капитан прикинул, как дама в капитанском чине переведет «наймита» на язык Вольтера. «Mercenaire»?
     [31], — твердо выговорила женщина практически без акцента.
     — …На территории Французской Африки, в Алжире и Марокко, в настоящее время скрывается ряд лиц, о-о-от… Совершивших преступления на территории СССР. Наша комиссия осуществляет поиск этих предателей. Их выдача правительством Франции предусмотрена соответствующими соглашениями. О-о-от… Наиболее опасным среди разыскиваемых нами нацистских пособников является враг трудового народа, о-о-от… Белоэмигрант и фашистский агент Гравицкий Родион Андреевич, выдающий себя за гражданина Турецкой республики, о-о-от… Ричарда Грая…
     
     Он не выдержал и опустил газету.
     — …Летом и осенью 1941 года Гравицкий, о-о-от… Действуя в составе диверсионного подразделения немецко-фашистской армии, активно участвовал в уничтожении бойцов и командиров РККА, в ведении разведки, о-о-от… А также в уничтожении мирных жителей…
     — …La destruction de civils innocents…
     

     Женщина была в цивильном — американский плащ с поясом, модный серый берет, темная сумка на плече. Такой она и представлялась, не хватало лишь легкого запаха дорогих духов. «Баритон» же удивил: не старше тридцати, плечистый, костлявый — и бледный, словно рыбье брюхо. Шинель дорогого сукна, желтые ремни, командирская сумка коричневой кожи. Лицом красив, приметные темные брови, красная полоса шрама на щеке.
     — …С особой жестокостью уничтожались, о-о-от… партийные и комсомольские работники, а также сотрудники органов безопасности, члены их семей и родственники. О-о-от… По имеющимся данным, только лично Гравицким убито не менее двадцати человек, в том числе семья начальника, о-о-от… Начальника Управления НКГБ по Белостокской области…
     Дальше он не слушал — смотрел. Слова обезличились, начали исчезать, превращаясь в легкие дождевые капли. Тук-тук -тук… Кап-кап… А вот смотреть было интересно. Комиссар Прюдом, вовремя спрятав улыбку, каменным монументом возвышался над столом. Лицо — суровая маска, брюшко втянуто, бронзовая медаль светится геройским огнем. Подкачал лишь взгляд из-под слегка насупленных бровей, по-прежнему веселый, с легкой хитрецой. Таким Даниэль был всегда, даже когда смотрел на труп своего шефа, лежавший тут же, возле стола. Лицо белое, как мел, губы закушены до крови, а вот глаза…
     — …Гравицкий, являясь активным функционером так называемой «Лиги Обера», преступной террористической организации белой эмиграции, регулярно, о-о-от… Регулярно предоставлял немецко-фашистской разведке сведения о советском подполье, о местонахождении партизанских отрядов, о радиосвязи, о-о-от… нелегальных групп. Пользуясь предоставленными Гравицким данными, немецко-фашистская контрразведка сумела зимой 1941 года осуществить массовые аресты…
     
     …Тук-тук-тук… Кап…
     Женщина переводила, почти не напрягаясь и не подыскивая слова. На грубо слепленном лице — выражение легкой брезгливости, губы без всякого следа помады двигались резко, глаза смотрели прямо на стоявшего перед ней комиссара. Пальцы же были неспокойны, словно живя своей отдельной жизнью — скользили по столешнице, без всякой нужды трогали сумку. Вероятно, заметив это, переводчица поспешила исправиться. Левая ладонь сжалась в кулак, правая легла на стол…
     …Тук-тук-тук… Кап-кап…
     «Баритон» же… «Баритон», кажется, слышал только себя. Он даже не пытался делать паузы между фразами, и женщине уже дважды пришлось касаться его локтя. Говорить майору было не слишком удобно, «о-о-от» перебивало речь все чаще, «баритон» спешил, недвижное лицо становилось все более бледным, неживым…
     …Тук-тук-тук… Кап…
     — …Стремясь избежать ответственности, о-о-от… и скрыться от карающей длани советского правосудия, Гравицкий в августе 1944 года попытался имитировать собственную гибель, сам же, о-о-от… Сам же скрытно перебрался на территорию Французской, о-о-от… Французской Северной Африки, где и скрывается по сей день. Советские компетентные органы получили достоверную информацию, что в этом ему активно помогают фашистские элементы из числа местной французской администрации. О-о-от… В связи с этим советское правительство решительно, о-о-от… Решительно требует…
     — …Demande avec insistance…
     Тот, кто был когда-то Родионом Гравицким, без особых чувств прикинул, стоит ли обижаться на друга Даниэля, умудрившегося если не поставить его к расстрельной стенке, то уж точно посадить. Рассудил — не стоит. Положение, в котором оказался комиссар полиции, и впрямь хуже губернаторского. Из Касабланки приезжают по грешную душу фашистского наймита Ричарда Грая, который днем раньше, совершенно не скрываясь, появляется в городе.
     …Обижаться не стоило, но пожалеть о собственной недальновидности было можно. Уезжая в августе 1943-го, следовало оставить в Эль-Джадире не живого, хоть и перепуганного, друга, а светлую память о нем. Даниэль Прюдом в виде портрета с черным крепом в уголке вел бы себя куда более смирно.
     Тук-тук-тук… Кап-кап…
     Бывший штабс-капитан подивился собственной кровожадности. «Астра» была при нем, надежно спрятанная под пиджаком. Чихавшие от пыли «ажаны» не только не озаботились личным обыском, но даже не спросили об оружии. Теперь Ричард Грай, сидя у стенки с пожелтевшей газетой под носом, мог позволить себе предаться фантазиям, самую малость, чуть-чуть. Скажем, о том, что стрелять следует сразу, даже не вставая, первой пулей валить женщину, как самую опасную, причем насмерть, в голову. «Баритона» пощадить, прострелить колено и руку, чтобы не пытался хвататься за пистолет. Значит, еще две пули… Что успеет друг Даниэль за эти секунды? Да ничего, даже выражение лица сменить. Разве что рот откроет.
     Стрелять он, конечно же, не стал. Усмехнулся, одним глотком допил холодный кофе и только тогда сообразил, что в кабинете стало тихо. Слова-капли уже не падали, гости не стояли столбами, а переглядывались, комиссар же…
     — …И все-таки прошу садиться. Прошу! Да-да! Мадам, умоляю, уговорите своего решительного спутника. Разговаривать стоя крайне непродуктивно. Прошу, прошу!..
     Переглянулись, отодвинули стулья.
     Сели.
     — Дамы и господа! Я с огромным, подчеркиваю, огромным вниманием выслушал все вами сказанное. Да! И полностью с вами согласен. Нацистских преступников ждет скорое и беспощадное возмездие…
     Ричард Грай невольно залюбовался другом-приятелем. Уже и улыбка на месте, и румянец на щеках, и в глазах огонь. Если не дракон, так уж точно дракончик.
     — …И прежде всего, опять-таки полностью с вами согласен, мы обязаны найти и арестовать преступника. Да, найти! Да, арестовать!..
     Дракончик был грозен, но странно весел, и бывший штабс-капитан тут же устыдился собственных мыслей. В августе 1943 года его друг был просто обречен на жизнь. Слишком умен — и слишком эту жизнь любит.
     — Итак, Ричард Грай, тот самый Ричард Грай, который проживал во вверенной мне ныне Эль-Джадире… Дай бог памяти… С 1935 года наездами, а с лета 1940-го — постоянно. Да, вы знаете, был такой. Совершенно верно…
     Усики дернулись. Прюдом, не удержавшись, бросил быстрый взгляд в сторону того, кто сидел за столиком, моргнул.
     — Кстати! Совсем недавно я его вспоминал. Да-да! И знаете по какому поводу, дамы и господа? Вот… Где-то здесь…
     Брюшко втянулось. Пальцы вцепились в ящик стола, отодвинули…
     — Да-да, именно это.
     …Черная кожаная папка. Пожелтевшая газета. И листок машинописи, тоже успевший слегка пожелтеть.
     Гости вновь переглянулись, но больше ничего не успели. С невиданной резвостью дракончик, сорвавшись с места, подскочил, положил газету на стол.
     Легкий шелест страниц.
     — «Известия»? — в голосе «баритона» сквозило изумление.
     — «Известия», 21 февраля 1943 года, — равнодушно констатировала женщина. — Как это понимать, господин комиссар?
     Прюдом выпрямился, двинул брюшком:
     — Нечего понимать, мадам, все сказано прямо. У меня на столе лежит заверенная копия из посольства, но вам, конечно же, интереснее оригинал. Там подчеркнуто, прочтите.
     На этот раз перевода не последовало. «Баритон» дернулся, но женщина уже нашла нужное. Скользнула глазами по тексту, резко выдохнула:
     — «Французское Марокко, город Эль-Джадира, гражданину Турецкой республики господину Ричарду Граю и гражданину Французской республики господину Даниэлю Прюдому…»
     Комиссар нахмурился, посуровел взглядом.
     — «Примите мой привет и благодарность Красной Армии, господа, за вашу заботу о бронетанковых силах Красной Армии. Согласно вашей просьбе, танки, построенные на присланные вами средства, будут названы «Касабланка» и…»
     Женщина сделала паузу, взглянула недоуменно:
     «…и «Патриот Даниэль Прюдом». Желаю вам успехов в нашей совместной борьбе с фашизмом. И. Сталин».
     — Да! — вскричал патриот Прюдом, едва дослушав. — Да! Да, да!.. Господин майор! Мадам! Это подписал сам маршал Сталин. Кстати, чуть выше напечатано наше с господином Граем письмо, которое мы написали этому поистине великому руководителю и полководцу. Да! Прочитайте, прочитайте! Там все сказано, я, человек скромный, не буду лишний раз повторять.
     На этот раз друг Даниэль позволил себе не моргнуть, а подмигнуть, причем точно по адресу, благо гости увлеклись чтением. Бывший штабс-капитан лишь покачал головой. Мсье комиссар прав: скромность, конечно же, украшает человека. В черновике письма Сталину танки предполагалась назвать «Касабланка» и «Эль-Джадира», но в последний момент Прюдом заявил, что нуждается в моральной поддержке, кругом — одни враги, и лишнее напоминание о его скромном вкладе в антифашистскую борьбу было бы очень кстати. Заканючил, принялся просить, заглядывать в глаза, сопеть. Ричард Грай засмеялся и махнул рукой. Пусть будет «Патриот»!
     Между тем «баритон» явно не желал сдаваться. Встал, ударил злым взглядом.
     — Господин комиссар! Налицо страшная провокация! Эта газета, о-о-от… не имеет и не может иметь отношения к фашистскому, о-о-от… Фашистскому преступнику Граю, виновному в бесчисленных преступлениях, о-о-от… Эта газета… Это священное, о-о-от… священное имя…
     Схватился за грудь, открыл рот, пытаясь поймать непослушный воздух.
     — Господин комиссар! Следует уточнить, о каком именно человеке идет речь, — равнодушно перевела женщина. Теперь она тоже смотрела на того, кто сидел за столиком. Взгляды встретились, и бывший штабс-капитан слегка наклонил голову.
     — Уточнить? — подхватил Прюдом. — Но господин майор употребил какое-то иное слово. Мне даже показалось, что это слово…
     Женщина поморщилась:
     — Вам показалось, господин комиссар. Мой спутник, к сожалению, не совсем здоров, месяц как из госпиталя. Между прочим, майор воевал с 1941 года, был дважды ранен, фашисты уничтожили его семью…
     Она говорила это, конечно же, не комиссару. Тот понял, взглянул выразительно, но предпочел промолчать. Вернулся к столу, вновь открыл черную папку.
     — Переведите господину майору, мадам. Здесь собраны все документы. Ричард Грай — это действительно Родион Гравицкий. Но он не мог совершать преступления в России, поскольку в 1941-м году проживал здесь, в Эль-Джадире. Да-да! Если и уезжал, то всего лишь на несколько дней, у полиции на этот счет имеются самые точные сведения… Вот, кстати, копия документа о присвоении ему звания капитана французской армии, подписал сам генерал де Голль. Да! Его же указ о награждении господина Грая медалью Сопротивления… А вот документы о том, чем господин Грай… Э-э-э… Рискну уточнить: мы вместе с господином Граем занимались в эти годы. Убедительно прошу ознакомиться.
     Папка щедро поделилась содержимым со столешницей. Газетные вырезки, документы на бланках и без, фотографии, конверты разного размера. Теперь настала очередь моргать бывшему штабс-капитану. Комиссар перехватил его взгляд и самодовольно ухмыльнулся.
     — Это не относится к делу, — с немалым трудом выговорил майор. — Хочу напомнить, о-о-от… Хочу напомнить, господин комиссар, что речь идет об уничтожении, о-о-от… Уничтожении советских военнопленных, о расправах с мирными жителями, о-о-от…
     — …Des massacres de civils…
     Даниэль Прюдом, покачав головой, взглянул не без укоризны:
     — Я и не пытаюсь спорить с уважаемым представителем великой союзной державы. Да! Но полиция Эль-Джадиры в моем лице заинтересована прежде всего в установлении истины. Вы говорите о немецком пособнике, о преступнике, уничтожавшем мирных жителей. Да-да! Однако мы точно знаем, что нелегальная группа под руководством капитана Ричарда Грая — и при моей скромной помощи — спасла от депортации и высылки в нацистские лагеря более двухсот человек. Взгляните на документы, господин майор!
     «Баритон» шагнул вперед, бросив беглый взгляд на бумаги, и внезапно что есть силы врезал кулаком по столу.
     — Бумажки! Это все филькина грамота, о-о-от…
     Женщина подскочила, ухватила за локоть, но майор яростно замотал головой.
     — Ты, полицай! Куда ты его спрятал? Покажи нам своего, о-о-от… своего героя, тогда и поговорим. Понял? Где Ричард Грай? О-о-от… Где скрывается?
     Прюдом невозмутимо поглядел на переводчицу.
     
     Бывший штабс-капитан прикинул, что «баритон», возможно, не чекист и не дипломат, а самый обычный служака, политесу не ведающий. Такому легко угодить в простейшую полицейскую «мышеловку». Но сочувствовать Ричард Грай не стал. Как ни крути, эти двое пришли по его душу.
     Между тем господин комиссар уже стоял рядом. Пухлые пальчики легко щелкнули по старой газете, усики удивленно дернулись.
     — Рич, наши уважаемые союзники почему-то думают, что ты скрываешься. Ты не давал им повода? Мадам! Господин майор! Мой друг, капитан Ричард Грай, кавалер медали Сопротивления, все это время, как видите, находился здесь, в этом кабинете. Да! Но вы были столь красноречивы, что даже не дали мне времени вас представить. Извини нас, Рич!.. Дамы и господа! Позвольте рекомендовать: Родион Гравицкий!
     Вставать бывший штабс-капитан не стал, сидел молча, слушая равнодушный голос женщины, переводившей очевидное. Краем глаза он заметил откровенную ухмылку на розовощеком лице друга Даниэля. Тот был определенно доволен собой. Ничего не скрыл, не солгал, всем угодил…
     Не всем! Бледное лицо «баритона» дернулось, пальцы скользнули к кобуре.
     — О-о-от!.. Требую… Требую немедленно задержания преступника! Согласно соглашению, о-о-от… Соглашению между СССР и… и Французской республикой!..
     Пистолет все же не выхватил, помешала женская рука, вцепившаяся в локоть. Перевел дыхание, тяжело шагнул вперед, к самому столику.
     — Требую!.. Убийцу, фашистского наймита, о-о-от…
     Ричард Грай неспешно встал, поймал яростный ненавидящий взгляд и, не выдержав, дернул губы в усмешке. Майор оскалился, вновь попытался схватиться за кобуру.
     — У вас есть какие-то документы? — невозмутимо поинтересовался комиссар. — Напомню, что вы требуете выдачи иностранного гражданина, имеющего вид на жительство во Французской республике, офицера нашей армии и, между прочим, человека, которого лично благодарил маршал Сталин. Да! Вы же пока не предъявили мне ни одной бумаги.
     «Баритон», отвечать не пожелав, так и стоял, не отводя взгляда. Заговорила женщина, тоже спокойно, с легким оттенком брезгливости:
     — Вы получили телеграмму от своего начальства в Касабланке, господин комиссар, этого вполне достаточно. Напомню, согласно подписанному соглашению о выдаче преступников, СССР не обязан предъявлять доказательства, достаточно лишь требования.
     Затем заговорила по-русски, переводя уже сказанное, но «баритон» даже не дослушал.
     — Сговор у них, товарищ капитан. О-о-от… Ничего, предъявим, о-о-от… Мы — люди запасливые…
     Скривился, словно от боли, поймал губами воздух.
     — Прямо сейчас поеду в Касабланку, о-о-от… Оформлю, о-о-от… Оформлю бумаги, чтоб все печати были, и завтра вернусь. А вы тут присмотрите, о-о-от, чтоб не скрылся из города, вражина… Пошли, нечего здесь оставаться!
     Майор с силой провел ладонью по лицу и, коротко кивнув, шагнул к выходу.
     — Но куда же вы, дорогой друг? — изумился Прюдом, устремляясь вслед за гостем. — Мы же только начали разговор, нам следует многое обсудить!..
     «Баритон» даже не обернулся. Хлопнула дверь. Комиссар после короткого раздумья устремился следом. Женщина проводила его взглядом, а затем быстро повернулась:
     — Сегодня в восемь вечера на набережной. Там, где пушка.
     Ответа дожидаться не стала.
     Ушла.
     

     Оставшись в кабинете один, Ричард Грай подошел к столу, где неровной горкой лежали бумаги из черной папки. Ничего трогать не стал, пододвинул стул, присел рядом. Друг Даниэль неплохо разыграл комедию, но кончится все не слишком весело. Французские власти не станут долго спорить с победоносным Сталиным, особенно из-за какого «турка». Про звание же и медаль предпочтут просто забыть. «Полицай» Прюдом подпишет еще один протокол о депортации, извинится, может быть, даже всплакнет.
     Он покосился на дверь. Можно, конечно, выйти, выбраться из здания, попытаться скрыться. Вероятно, тот, кто так вовремя вернул его в этот город, хотел именно этого. Наймит и фашистский преступник удирает, боясь даже оглянуться — забавное, что ни говори, зрелище, можно вволю поулюлюкать, посвистеть вслед. Почему-то вспомнились обещанные разбойники из сна-«картинки». Его серо-черный мир, как ни крути — тоже сон, и тоже с кучей злодеев. Разница лишь в том, что здесь нельзя ни проснуться, ни умереть.
     Поверх всех бумаг лежала газета. Ричард Грай протянул руку, переложил покрытый черными значками лист поближе. Английская… Нет, американская, «New York Herald». Чей-то синий карандаш отчеркнул начало статьи. «When we sailed, I asked the man…»
     «Когда мы отплывали, я спросил этого человека: чем я могу помочь, когда вернусь в Соединенные Штаты? Он ответил мне одним словом: молчите!»
    

    

     

      Крупный план. Севернее Эль-Джадиры.
      Сентябрь 1942 года.
     

     — …Дамы! Господа! Пожалуйста, соблюдайте спокойствие. Все предусмотрено, бухта под охраной. Пожалуйста, разберитесь по группам, но не подходите к самой воде. Повторяю: к воде без команды не подходите, держитесь в десяти шагах. Итак, первый катер — сюда, где лодка. Не стойте, сразу садитесь. Второй — идите вслед за мной…
     & говорила громко, волнуясь, сглатывая слова, и я невольно поморщился. Не хотел же брать, но все-таки упросила. Героиня-подпольщица, два кило соплей.
     — …Теперь будем ждать. Пожалуйста, не курите и не говорите громко. И не беспокойтесь. Мы под надежной охраной…
     — А мы действительно под надежной охраной? — поинтересовался я, нащупывая в кармане папиросы. Курить и в самом деле не стоило, но очень уж хотелось.
     — О, мсье Рич! Можете не беспокоиться. Мы перекрыли дорогу, я поставил патруль у перекрестка. В документах все чисто. Ловим контрабандистов, мсье, обычная операция…
     Зубастая усмешка сержанта Анри Прево была прекрасно различима даже в полной темноте. Иногда такие улыбчивые раздражают, но не в этом случае. Вот если бы Прево перестал улыбаться…
     — Только мадемуазель Анади следовало бы все же надеть пальто. Уже сентябрь, мсье Рич, ночи прохладные.
     Я покосился в сторону почти неразличимого во тьме берега. С катеров должны просигналить. Синий — значит, все в порядке…
     — Как вы ее окрестили, сержант? Анади?
     — Она так сама назвалась, мсье Рич, — Прево развел огромными ручищами. — Сказала, что это ее подпольный псевдоним. О, маленькая мадемуазель очень храбрая, мсье Рич, я бы гордился такой дочерью!
     — Маленькая, — хмыкнул я. — Вымахала за последний год, скоро меня повыше будет.
     «Анади» — AND. Кажется, & надоело быть типографским значком.
     Папиросу я все-таки достал, сложил мундштук гармошкой, прикусил зубами. Зажигалка… Нет, пожалуй, не стоит. Чужих в бухте нет, подчиненные Прево перекрыли дорогу, а группа «Зет», она же Zagradotryad, расположилась на небольшом мысу на случай нежданных гостей со сторон океана. И сержант, и Арнольд — люди надежные, но… Но береженого бог бережет.
     Анади… Выдумала же!
     Пока все шло по плану. Берег, люди, корабль в океане, два катера. Как выразилась &, «предусмотрено». Только мы с Марсельцем знали, что у плана имеется слабое место, ахиллесова пята. Второй катер пришлось просить у арабов, они обещали, но верить «ratonnades»[32] нельзя. По сравнению со здешними Хасанами и Ахмедами, Марселец — кавалер ордена Золотого Руна. Он-то и занимается столь нужным нам катером, контрабандисты — его епархия.
     — Проверьте, пожалуйста, документы! — донеслось из темноты. — Напоминаю, документы понадобятся сразу по прибытии на борт, поэтому держите их поближе. Дамы с детьми! В море будет холодно, не забудьте о теплой одежде. Дамы! Господа! Кто еще не успел внести деньги, прошу передать их мне. У кого не хватает, не страшно, но обязательно скажите, чтобы я знала…
     Обычно с беженцами общался я, но сегодня был большой выход & в свет. Ничего, что в полной темноте, так даже лучше, не запомнят лица. Мало ли кто там есть, среди этих перепуганных?
     — Сигнал, мсье! Синий!..
     Сержант уже был на ногах, ручища указывала в сторону океана, но я и сам успел заметить. Синий огонек, пока только один.
     — Пошли!
     Так и не выкуренная папироса упала на песок. До берега — полсотни метров, синий огонек уже близко, негромко гудит мотор. Неясный темный силуэт…
     Катер!
     & старалась не зря. Беженцы, почти невидимые в темноте, сидели тихо, никто даже не попытался встать. Предосторожность не лишняя — с моря могут подобраться не только друзья. Синий сигнал — еще не гарантия.
     — Эй, на берегу! Чесма! Все в порядке!..
     Можно перевести дух. Голос его превосходительства я узнал сразу. Но главное — «Чесма». Александр Капитонович, человек предусмотрительный, озаботился паролем. Если бы к его боку приставили пистолет, он прокричал бы что угодно, но не назвал бы место давней славы Флота Российского.
     — Сигнал принят, — крикнул я. — Подходите ближе, начинаем погрузку!
     Из темноты возникла &, взглянула вопросительно.
     — Первый катер, — скомандовал я. — Пока только первый, поняла?
     Кивнула. Сгинула.
     — Дамы, господа! Первая группа, первый катер! Повторяю: первый катер…
     Черные тени на берегу шевельнулись, нерешительно двинулись к воде, сначала медленно, потом быстрее, кто-то попытался бежать, споткнулся…
     — Осторожнее, пожалуйста! Осторожнее!.. Спешить не надо, мы успеем, катер заберет всех!..
     Кажется, послушались. Я облегченно вздохнул. & вроде бы справляется, а на катере его превосходительство живо наведет порядок.
     — Сигнал, мсье! Синий!..
     Я оглянулся. Второй катер!.. Кажется, все получилось, но я решил не торопиться. Пусть подойдет поближе. Пароль на этот раз не предусмотрен, зато должен появиться Жан Марселец собственной персоной…
     

     — Сколько они еще хотят? — поморщился я. — Тысячу? Больше?
     — Две с половиной. Крысаки поганые!..
     Марселец, сплюнув, негромко помянул кровь христову вкупе с его же ребрами, затем бросил взгляд на темный силуэт катера.
     — Понимают, гады, что у нас выхода нет. Как поступим, Рич?
     Я пожал плечами:
     — Заплатим. Деньги нужны сейчас?
     — Да…
     Надо было спешить. Вторая группа уже стояла у кромки прибоя, & что-то негромко рассказывала, то и дело указывая на невидимый в темноте горизонт. Наверное, о корабле, который обязательно дождется, примет на борт, отвезет в спасительную даль…
     Я шагнул к самой воде, махнул рукой:
     — Эй, на борту! Я Ричард Грай. С кем я могу поговорить?
     Несколько секунд темнота молчала, затем донеслось негромкое:
     — Со мною, Ришар-сейид.
     Кто-то невысокий, крепкий, широкоплечий с легким плеском спрыгнул в воду. Выбрался на берег, шагнул ближе.
     — Маса эльхер, сейид![33] Это действительно вы?
     Голос, молодой, немного хриплый, показался знакомым. Неудивительно, в последнее время с местными приходилось встречаться почти каждый день.
     — Собственной персоной. Добрый вечер, я принес деньги.
     Широкоплечий подошел ближе, всмотрелся. Трудно сказать, что он сумел разглядеть. Лично я увидел лишь голову, обмотанную платком-куфией.
     — Да, это вы… Ришар-сейид, я не знал… Мы не знали, что вы в этом участвуете!..
     Я вновь поглядел на берег, на замерших в ожидании людей. Две с половиной тысячи — еще ладно, но на восточные церемонии времени уже не оставалось.
     — Деньги у меня с собой. Подсветите фонариком.
     Голова в платке нерешительно качнулась.
     — Ришар-сейид, мне, право, очень неудобно. Вы помогали нам лекарствами, ваше новое средство спасло мою племянницу. Если бы мы знали, сейид, что это — ваша затея…
     Он замолчал и внезапно дернул рукой, указывая на берег.
     — Марселец сказал, что это яхуди… евреи. Ришар-сейид, зачем вы спасаете евреев? Они бы пальцем не пошевелили, если араба или русского ставили бы к стенке. А раз они хотят убежать от тюрьмы, пусть платят!..
     — Тюрьма — это одно, — сдерживаясь, проговорил я. — Печь крематория — совсем другое. Слово «крематорий» вам понятно? Кстати, там не только евреи, есть даже двое русских, если уж вы их помянули.
     Платок на голове широкоплечего еле заметно качнулся. Смех — короткий, злой.
     — Печь… Ришар-сейид, яхуди умеют оплакивать свои бедствия, но их слезы быстро оборачиваются жемчугом. Однако сейчас не время спорить. Вы спасаете наших детей, значит, имеете права спасать и всех прочих. Пусть грузятся, мы доставим их на корабль. Вы будете должны нашей семье тысячу франков, но с отдачей можете не спешить. Да пребудет с вами Аллах, сейид!..
     Поклонился, махнул рукой кому-то на катере. Негромко заворчал мотор.
     

     — Сэр! Одну минутку, сэр! Мне надо с вами переговорить!..
     Почти все уже погрузились, этот же, длинный словно жердь, с заметной картавинкой в голосе, вернулся с полдороги. Заступил путь, выставил вперед узкую худую ладонь.
     — Это не займет много времени, сэр! Моя семья не смогла заплатить, у нас просто нет денег. Но я не бедняк, мне лишь надо попасть на корабль и послать радиограмму. На чей адрес оформить перевод? Я понимаю, это все нелегально, вы очень рискуете.
     Вновь не увидеть лица. Но выговор не спутаешь — Штаты, Восточное побережье.
     …И снова деньги. Но этот человек прав, иного оружия у нас пока нет.
     — Потратьте то, что должны, на своих спутников. Не все могут посылать радиограммы. Идите, вам пора на катер.
     Он кивнул, но не сдвинулся с места.
     — Сэр! Чем я могу помочь вам и вашим друзьям, когда вернусь в Соединенные Штаты? Поверьте, у меня есть возможности. Скажите, чем?
     — Молчите, — даже не думая, ответил я. — Даже когда кончится война, все равно молчите. У арабов есть пословица: сделай добро и брось его в реку. В нашем случае — в океан.
     Уже поднимаясь на борт, человек внезапно обернулся, поднял руку:
     — Отпускай хлеб твой по водам…
     Мотор заработал в полную силу, маленький кораблик рванулся вперед.
     — Потому что… по прошествии многих дней… опять… найдешь его…
     Катер уходил, черный силуэт исчезал в повисшей над океаном безвидной мгле. Неясное пятнышко… Точка… Еле слышный звук мотора слился с шумом прибоя, а я все стоял, смотрел, смотрел.
     Отпускай хлеб твой по водам…
     Самое время давать сигнал к отходу. Что бы ни случилось там, в темном море, мы уже ничем не сможем помочь. Можно лишь надеяться — и ждать. Но я все медлил, стоял, прислушивался, вглядывался во тьму. Еще немного, чуть-чуть…
     Пора!
     Тонкий острый луч прочертил в темном небе восьмерку — раз, другой, третий. Я спрятал фонарь, обернулся.
     — Это я, — сообщила &, беря меня за руку. — Дядя Рич, ты чего такой мрачный? Все же хорошо прошло?
     Я пожал плечами.
     — Штатно. Можешь веселиться. Разрешаю петь и плясать.
     — Правда?
     Отступила на шаг, улыбнулась.
     
      
       Время вишен настает,

       И соловей поет,

       И дрозд летит на праздник...

      

     
     Я открыл рот, дабы пресечь, но из темноты кто-то подхватил хриплым шепотом:
     
      
       Все сердца любви полны,

       И в солнце влюблены...

      

     
     На меня надвинулось нечто большое, черное. С немалым трудом я сообразил, что это всего лишь плащ — хорошо знакомый черный плащ, форменный с капюшоном. Сержант Прево экипировался по погоде.
     — Я дал команду снимать посты, мсье, — Анри привычно улыбнулся, став похожим на пришедшего к финишу рысака, от радости вставшего на задние ноги. — У меня машина, могу подвезти вас и мадемуазель Анади…
     Мы с & переглянулись.
     — Лучше заберите Арнольда с его пулеметом, — рассудил я. — А то нарвется на патруль…
     Я поглядел на едва различимую в темноте горку. Парни из группы «Зет» опять будут недовольны. Не удалось пострелять!
     Внезапно & дернула меня за руку.
     — Дядя Рич. Там, впереди… Кажется… Точно! «Порядок любит он и слог высокопарный…»
     — Где? — поразился я. — Не может быть!
     — Ну, отчего не может, Рич? — бодро возразила темнота. — «Делец и семьянин, весьма он трезв умом…»
     Господин Прюдом гордо соткался из мрака. На нем оказался такой же черный плащ с капюшоном, надвинутым на самый нос. Руки в карманах, незажженная сигарета в зубах.
     — О, шеф! — растерянно проговорил сержант, отступая на шаг.
     — Да! — победно отозвался Даниэль, доставая зажигалку. — Специально не курил, чтобы не нарушалась маскировка. А чего вы так удивлены? Я выполняю свой долг! Долг патриота и… И официального представителя Сражающейся Франции, черт побери! Да-да! И не зря, у нас все прошло великолепно. Что значит мое руководство!..
     Закурил, покосился на обомлевшего Прево.
     — А вы, сержант, считали, что ваш начальник — приспешник преступного режима? Напрасно! Без моей помощи вы бы и шага не сделали. Да! Кстати, вы же, кажется, ловите контрабандистов? Так не стойте на месте, ловите!..
     — Да-а, шеф. Как прикажете, шеф!
     Анри покосился в мою сторону. Я кивнул. Так будет даже лучше, пусть нас по домам развезет сам заместитель городского комиссара.
     — Видишь, Рич, — Прюдом подошел ближе, гордо расправил плечи. — Я не остался вдали от битвы!..
     — Вы не остались, дядя Даниэль, вы спрятались, — без излишней вежливости рассудила &.
     Из-под капюшона донеслось веселое хмыканье.
     — О, наша маленькая героиня! А-на-ди. Как я понимаю, Диана, только буквы переставлены. Ваше второе имя, мадемуазель, насколько я помню?
     Что значит полицейский! Я бы полгода соображал. Действительно, второе имя — но не настоящее, а то, что в документах.
     — Дядя Даниэль не спрятался, а занял наиболее удобную позицию для осуществления общего руководства, мадемуазель. Да-да! Кстати, Рич, я все слышал, не удивляйся, у меня превосходный слух. Да!.. Ты правильно предупредил этого американца, чтобы лишнего не болтал. Сейчас! Но когда высадятся союзники, несколько статей в серьезных газетах нам совсем не помешают. Ну, ничего, этим займусь я сам. Да!.. У меня есть целый план…
     Я отвернулся и вновь поглядел в пустой черный океан. Где-то там — корабль, нейтрал-португалец. Катера… Люди… Хлеб по водам. А здесь… Здесь господин Прюдом со своим планом, зловещим и коварным. Ну и пусть!
     Время вишен… & не права, мое время вишен давно уже прошло. Ничего, кое-что я все-таки успел.
     
      
       Время вишен настает,

       И соловей поет,

       И дрозд летит на праздник...

      

     
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Рич, я могу занять тебе денег, — озабоченно молвил комиссар Прюдом, появляясь на пороге. — Не слишком много, конечно…
     Бывший штабс-капитан взглянул без особого интереса.
     — Зачем? На билет до Браззавиля?
     — До Браззавиля? — Даниэль оживился, потер руки. — Кстати, очень хорошая мысль. Да! До Браззавиля. Рейсовый самолет будет как раз завтра.
     Ричард Грай отложил газету, неспешно встал.
     — Значит, все так плохо?
     Комиссар скривился, словно укусил неспелый лимон.
     — Плохо? Как тебе сказать, Рич… Этот русский — сумасшедший, он совершенно не понимает, что такое дипломатия. Да-да! Мы — суверенная держава, в конце концов!..
     Бывший штабс-капитан, он же фашистский наймит, не стал спорить о суверенитете кучи обломков, которая осталась от Франции. Если бы в Касабланке стояли не американцы, а соотечественники, сюда пожаловал бы не «баритон», а самый ординарный вологодский конвой. Но и майора прислали не напрасно. Прюдом со страху даже деньги предложил.
     — Полицейский должен быть глуповат, Рич. Иначе нельзя, карьеры не сделаешь, — Даниэль, вновь поморщившись, покосился на портрет носатого генерала. — Но иногда приходится умнеть, даже в ущерб службе. В Алжире и Марокко сейчас полно русских, среди них несколько бывших царских генералов, есть даже какой-то министр. А Москва желает получить именно тебя, причем немедленно. Да! Не спрашиваю, чем ты им так насолил, это, в конце концов, не мое дело… Но этот русский майор легко добьется приказа о твоем задержании. Да-да! Мне просто позвонят из Касабланки, понимаешь?
     Ричард Грай молча кивнул.
     — За тебя, конечно, заступятся. Да! Хотя бы генерал Жиро, ты же был его специальным представителем. Но у этого русского есть какие-то бумаги. Документы, понимаешь, Рич?
     Прюдом подошел ближе, взглянул прямо в лицо.
     — В 1941 году ты уезжал из Эль-Джадиры несколько раз. На короткое время, это правда. Да! Но на бланках пограничного контроля — не твоя подпись. Сейчас это никому не интересно. Пока! Да, эти бланки могут, конечно, потеряться. Я даже уверен, что они потеряются, мы же друзья, Рич! Да-да-да! Но есть и другое. Ты встречался с немецким атташе в Касабланке, причем достаточно регулярно. И это тоже не все…
     Бывший штабс-капитан покачал головой:
     — Не надо умнеть, дружище Даниэль, это и в самом деле вредит карьере. Ты прав, положение не слишком веселое. Когда здесь лежал труп твоего шефа, нас было четверо — живых. Осталось лишь двое, и одному грозит нешуточная опасность. Знаешь, мне за него даже страшно. И самое интересное, этот человек — не я.
     Протянул руку, коснулся пальцем бронзовой медали на парадном мундире.
     — Не говори потом, что тебя не предупреждали, Даниэль. Да, ты, надеюсь, не забыл? Виза и разрешение на оружие. С франком, так и быть, немного обожду.
     

     По пустой набережной дул ледяной ветер. Не знакомый харматан, а западный, гость из близкого океана. Плащ не спасал, влажный холод впился в лицо, в пальцы, в губы, мешая говорить и дышать. Ветер срывал пену с невысоких волн, обрушивался брызгами на мокрый камень, завывал, свистел…
     Ричард Грай, промокнув платком мокрый лоб, поглядел на неспокойное море. Это еще не буря, к концу февраля загудит по-настоящему, от всей души. Тогда по набережной будет не пройти, мигом смоет, утащит в пучину. И — ни дна ни покрышки.
     Буря еще впереди…
     Возле старой мавританской пушки — памятника давно забытого сражения, было пусто и темно. Слева — горка чугунных ядер, покосившаяся табличка, опрокинутая ветром урна. Справа… Справа — фонарь, рядом же с фонарем… Вспомнилась немудреная песенка, которую сейчас пела вся Европа, от Бискайского залива до линии русских траншей. «Возле казармы, в свете фонаря…» В ином мире, в иной своей жизни, он, носивший совсем другое имя, не мог понять, почему «Лили Марлен» так и осталась для его соотечественников вражеской песней. Девушка, ждущая солдата с фронта, вошла в душу и немцев, и англичан, и французов, и залетных янки. «Обе наши тени слились тогда в одну, обнявшись, мы застыли у любви в плену…» Русские не услышали, для них Лили Марлен — презренная фашистская подстилка.
     «Фонарь во мраке ночи у ворот горит. Твои шаги он знает, а я уже забыт…»
     Женщина в модном американском плаще неуверенно повернула голову, немного подождала, словно боясь покинуть неровный круг желтого огня, Затем все-таки решилась и сделала первый шаг.
     Он улыбнулся и пошел навстречу.
     Знакомый силуэт, плащ, берет, сдвинутый на ухо… Лицо… Грубо лепленное, широкий лоб, чуть тяжеловатый «греческий» нос.
     Губы, уже не бесцветные, а привычные, в яркой помаде.
     Глаза…
     — Добрый вечер, Мод! Я, кажется, говорил вам, что вы — очень красивая?
     Губы дернулись, еле заметно дрогнуло горло.
     — Не стоит повторяться, Рич. Добрый вечер!..
     Ветер куда-то исчез, желтый свет фонаря поблек, превратившись в серый мигающий сумрак. Исчезли и тени. Остались только он и она.
    

    

     

      Затемнение. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Я видела фотографии. Из Верхней Савойи, с плато Веркор. Немцы выставили ваш…
     — Мой труп, Мод. Не смущайтесь, в этом нет ничего стыдного. Это был всего лишь мой труп.
     — Они согнали местных жителей, привели пленных. Вы же были там самым главным, специальным представителем лондонского штаба. Этих фотографий очень много, Рич.
     — Мне повезло, не видел ни одной. Сочувствую, товарищ капитан. На вашем месте я бы крепко подумал, что именно докладывать в центр. А вдруг не угадаете?
     — Доложили без меня. Моя задача иная.
     — Определить, я ли это? Настоящий? Ничем не могу помочь, самому интересно. Но вам это вполне под силу, Мод. Сейчас ночь и ветер, но можно найти что-то более укромное, даже интимное, воспроизвести, так сказать, привычную обстановку. Я прошепчу вам на ухо что-нибудь из Бодлера. Вас, кажется, это весьма возбуждало.
     — Я, кажется, говорила вам, что вы — фат? Могу добавить: вы еще изрядный пошляк, Рич! Были — и есть. Можем считать, что вопрос с вашей идентичностью полностью решен.
     — Что следующее? Где я был все это время? Могу сформулировать еще понятнее: «Что же ты, собака, вместе с танком не сгорел?»
     — Да. Но учтите, Рич, это не только мой вопрос, и даже не моего непосредственного руководства. Вами заинтересовалась самая главная… Главная Инстанция.
     — Как торжественно! «Таварыш Гравыцкий, пачэму вас еще нэ расстреляли?» Передайте ему три слова: пребывал в аду. Именно так, без комментариев. Кстати, зачем было присылать сюда контуженного майора? Всех напугали, подняли шум. Непрофессионально как-то, даже глупо.
     — А что было делать? Официально я числюсь всего лишь переводчиком при советской миссии. Пусть вас это не беспокоит, Рич, никаких бумаг он не привезет. Не это сейчас важно. Я спросила, вы ответили… Не уверена, правда, что ваш ответ понравится Инстанции, но я передам, как вы сказали, слово в слово. Это к вопросу насчет обязательных трех «У»… Как холодно, даже губы не двигаются… Черт вас побери, Рич, со всеми вашими укромными и интимными!
     — Мод! Зачем мерзнуть? Интим можно ограничить обычным кафе. Тут есть одно рядом. Дыра, но там, по крайней мере, тепло.
     — Погодите! Я должна сказать вам главное, чтобы вы запомнили. А заодно задумались.
     — Главное? Не может быть! Значит, вы меня все-таки…
     — Заткнитесь и слушайте. Инстанция… Да, именно та самая Главная Инстанция предлагает вам вернуться в СССР. Полная амнистия, трудоустройство, если пожелаете, служба в РККА. Но Инстанция предлагает в первую очередь подумать о научной работе. Всё, сказала! Теперь думайте, но решайте быстрее…
     — Иначе майор привезет бумаги.
     — Иначе бумаги привезу я. Не хочу пугать и тем более угрожать, но, знаете, Рич, после ада, в котором вы были, у вас слишком цветущий вид. Через неделю после начала следствия он станет несколько иным.
     — Мод, ты великолепна!
     — Господин Гравицкий! Мы с вами давно уже решили, когда на «ты», а когда на «вы». Данный случай под первую категорию никак не подходит. А как офицер советской разведки, я хочу предупредить, причем от чистого сердца. Вы будете полным идиотом, если откажетесь от этого приглашения. Все дальнейшие варианты много хуже… Ой, боже, как холодно!..
     — Иди сюда, ближе. Нос можешь спрятать под плащом… Дыши одной ноздрей и слушай. Как офицер Русской армии я нужен вашей Совдепии только в виде трупа. И я буду полным идиотом, если поверю во что-нибудь другое. Или случилось нечто, о чем ты забыла сказать?
     — Не забыла, Рич, просто не успела… Знаешь, и в самом деле теплее. Но мы так стоять не будем, сейчас пойдем в твое кафе, ты купишь коньяк… Инстанция ознакомилась с твоими материалами. Да-да, с теми, что ты передал в последнюю нашу встречу. Подробностей мне знать не положено, но тобою заинтересовались. Не белогвардейцем Гравицким, а Ричардом Граем, исследователем Ноосферы. Ведь ты хотел именно этого, Рич?
     — Мод! Сейчас я хочу то, что куда ближе и доступнее. Прямо, знаешь, под рукой.
     — Я тоже. Коньяк — и посидеть в тепле. А тебе интересно, что обо всех твоих идеях думает академик Вернадский?
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Август 1943 года.
     

     — Вернадский? — Мод удивленно хмыкнула. — Это который бывший сенатор? Не слишком авторитетная личность, я вам скажу. Держат старичка в Академии наук больше для мебели. Сынок его, эмигрант, иное дело, он у нас давно в разработке. Но при чем тут Вернадский, он же, насколько я помню, геолог?
     Между тем ее пальцы продолжали перебирать гравюры, быстро и ловко, одну за другой. На каждую Мод смотрела не больше секунды, но я был уверен: запомнила все. Даже сможет нарисовать, если не в деталях, то главное. Талантливый человек талантлив во всем.
     — Много новых, — констатировала она, осторожно поднимая папиросную бумагу с очередного «сонного файла». — Рисунки по-прежнему так себе, но техника исполнения безукоризненная. Знаете, Рич, очень приятно, когда человек сходит с ума столь эстетично. Если бы вы рычали и кусались, работать было бы много сложнее.
     Я тем временем исподтишка смотрел на халат, синий в серебре, с тонким витым поясом-удавкой. Мой подарок сидел на Мод идеально, всё скрывая и ничего не пряча. Кажется, и ей он понравился. А поначалу нос кривила, даже возмущалась. Привыкла в своих Америках-Европах к пеньюарам.
     Продавец-араб, узнав, что именно требуется заглянувшему в его лавку почтенному Ришар-сейиду, даже руками всплеснул от радости. Кликнул брата, затем сына, цветастыми полунамеками расспросил об уважаемой ханум, которой сей халат предназначен. Втроем и выбрали. Денег брать не хотели, но тут уж я настоял. Негоже передаривать.
     …Им тоже довелось покупать мои лекарства. Болели дети, справка от врача давала возможность приобрести все нужное за полцены.
     Хлеб по водам…
     — Посмотрела, — Мод, аккуратно сложив гравюры в стопку, встала, поправила витой поясок. — Если настаиваете, передам несколько штук в Москву, канал связи работает. Только зачем, Рич? Это же игрушка. Конечно, такие «сонные картинки» очень пригодились бы в госпиталях, но мы едва ли сможем наладить выпуск. Сложная техника, очень дорого. У нас война, Рич! Не такая, как здесь, и не такая, как в Европе.
     Вместо ответа я положил пальцы на гладкий шелк. Она быстро отстранилась, скользнула губами по моей щеке, по шее. Резко выдохнула:
     — Потом, чуть позже… Вы же сам хотели поговорить! Рич, вы меня извините, но сейчас я буду излагать крайне неприятные для вас вещи.
     Отошла на шаг, поглядела в глаза. Ладони мягко легли мне на плечи.
     — Только не перебивайте, хорошо? В центр, моему начальству, я сообщаю все, таковы правила, никуда не денешься. И что сплю с вами, и что вы мне нравитесь как мужчина. Даже то, каких женщин вы предпочитаете. Вдруг центру понадобится подложить под вас еще кого-нибудь? У меня сучья служба, Рич. Я изменяю мужу, я почти не вижу сына. Поэтому и вас щадить не резон.
     Я заставил себя улыбнуться.
     — Это еще ничего, Мод. Если в Москве узнают о моих склонностях к легкому садизму, мир не рухнет. Вот если бы вы меня сдали, как Яшу Блюмкина! Бедняге было некуда идти, прибежал к жене, умолял спрятать на пару дней… Или это были не вы, Мод?
     — Не помню, — спокойно ответила она. — Это случилось слишком давно, Рич… Так вот, в Москве о Родионе Гравицком знают очень много, и не только о том, с кем вы спите и сколько за это платите. Не одна я пишу докладные. За эти годы материалов накопилось на три судебных процесса. Вы просто очень везучий.
     Я поцеловал Мод в губы. Она усмехнулась, покачала головой.
     — Пользуйтесь! Будет что вспомнить в сухановской расстрельной «одиночке». Знаете, как там воют в ночь перед исполнением?
     — Кому вспомнить, Мод? Вам или мне? Не жалуйтесь, эта сучья служба нам обоим очень по душе, иначе и вы, и я нашли бы себе занятие поспокойнее. Или это совет? Чтобы я не вздумал возвращаться в Совдепию, даже если станут приглашать и стелить ковровую дорожку?
     Ее лицо дернулось, глаза блеснули холодным огнем.
     — Я этого не говорила, господин Гравицкий!
     — Ясно…
     Я осторожно снял ее руки с плеч, подошел к столу, плеснул из бутылки в рюмки. Протянул одну ей, вторую сжал в ладони, чтобы коньяк согрелся.
     — А как же орден? Благодарности? Премии? Денег на два танка хватило. Я и не думал возвращаться, Мод, но все-таки обидно. Все равно, значит, шлепнут…
     Она выпила залпом, явно не чувствуя вкуса, с резким стуком вернула рюмку на стол.
     — Я этого не говорила!..
     Коньяк пился легко, как вода в жаркий день. Прав незабвенный Липка — Родины у нас уже нет…
     Поставил рюмку, прокашлялся.
     — И ладно!
     
      
       Вся жизнь вспомянулась, а в сердце боль-тоска,

       Как воевал, как бил врага на вскрик.

       Война закончилась, и за два колоска

       На долгих десять лет сел фронтовик.

      

     
     — Фат! — знакомо дрогнули губы в яркой помаде. — Где вы только берете такие куплеты?
     
      
       Не помогло ему, что дочь один растил,

       Что малолеткою она была.

       Не помогло, что весь он в орденах ходил,

       А дочь от голода едва жила.

      

      
       Ему припомнили, чего и не было,

       И что казачьего он рода был,

       Что не отрекся он от корня дедова,

       Что казака-отца он приютил.

      

     
     — Высказались? Облегчили душу? — Мод поморщилась, поглядела на полупустую бутылку. — Знаете, я бы еще выпила, Рич, под такой разговор в самый раз… Впрочем, сами напросились. Когда вы вошли в руководство «Лиги Обера», начальство среди прочего поручило специалистам составить ваш психологический портрет. Тогда как раз была популярна методика американского тюремного врача Хэра. И знаете, каков результат, Рич?
     Я передал ей рюмку, поднял свою.
     — Представьте, знаю. Впрочем, вы уже намекали. Я — сумасшедший. Шизофреник.
     — Да…
     Мод вновь выпила одним глотком, я же не стал торопиться. Контрабандный «Курвуазье» от Марсельца был чудо как хорош.
     — Тогда нам будет легче разговаривать. Вначале я сомневалась. Мало ли что врачи напишут? С советской властью вы боролись и боретесь более чем рационально, вы враг опасный, убежденный. Расстрельную «одиночку» я помянула не зря… Но после личного знакомства и, так сказать, опыта общения во внеслужебное время… Симптомы назвать?
     Она посмотрела прямо в глаза. Я принял вызов, взгляд отводить не стал.
     — Могу и сам. У шизофреников расколото сознание, несколько личностей в одном флаконе. Я — Родион Гравицкий, бывший юнкер, бывший белый офицер, враг всего того, что вам дорого, Мод. И одновременно я совсем не тот человек, из иного времени, из другого ответвления Мультиверса. Мне снится сон, я вижу красивую женщину, которая говорит мне «ты», лишь когда гаснет свет. Вижу город, которого нет в моем мире. И вижу войну, на которой воевали мои предки. Но это необычный сон, чужой, в привычной мне терминологии он называется Q-реальность[34]. Я нахожусь в этой реальности уже четверть века, хотя на самом деле проспал всего несколько минут. Мне-настоящему совершенно неинтересны ни борьба с большевиками, ни даже эта война, в моем ответвлении Мультиверса проблемы совсем другие. Вам бы там не понравилось, Мод! Давно нет Совдепии, белым генералам ставят памятники, я же нахожусь даже не в России, а в другой стране, которой еще нет на карте. Так что весь ваш большой и беспокойный мир для меня-настоящего — всего лишь эксперимент. Проснусь — и опишу в рабочем журнале… Я все правильно изложил?
     Мод отвернулась, передернула плечами. Я подошел ближе, погладил ее по щеке.
     — Ничего, я не слишком буйный. Но прежде, чем окончательно определить меня в психи, обратите внимание на некоторые мелочи, моя бдительная Мод. Ноосферные исследования ведутся и в этом мире. Я перевел книгу, где сказано все то же, но чуть иными словами. С ума сходят в одиночку, два человека порознь не могут выдумать кучу имен, названий, даже формул, такие совпадения невозможны. А еще есть эти гравюры — «сонные файлы». Они работают, вы сами убедились в этом, Мод. Есть забавное устройство с девятью лампами — ноосферные контакты по методике американца Роберта Монро, бинауральные ритмы. Все это тоже реальность. Существует еще многое другое, Мод, причем не в шизофреническом бреду, а прямо тут, под рукой. Берите, пробуйте!
     — А еще вы, Рич, очень точно предсказываете, — негромко проговорила она. — Одна белогвардейская дамочка назвала вас Белым Нострадамусом. Но это же ерунда! Вы — просто очень умный человек, умеете анализировать. А про книгу в Москве знают, вы же сами ее мне подарили. Никаких совпадений нет, все проще. Вы — мистик по натуре…
     — Неоднократно контуженный, — подхватил я.
     — Вам попала в руки эта книга. И вы поверили — настолько, что вообразили себя ее героем. Наш реальный мир, где белые проиграли, вас не устраивает, и вы решили выдумать совсем другой, где нет СССР, но есть памятники вашим генералам. Рич! Мне проще вам подыграть, это не так и сложно. Женщины умеют имитировать не только оргазм. Но ваши выдумки — это дорога в никуда, в безумие, в выдуманный вами же ад. Мне бы не хотелось…
     Я обнял ее, Мод уткнулась носом в мое плечо, погладила по руке.
     — Оставайтесь таким, какой вы есть — злым и непримиримым. Я никогда не смогу вас полюбить, Рич, вы — мой враг, но я вас уважаю и помню. И буду помнить всегда. Надеюсь, вы тоже. Даже если нас обоих расстреляют в Сухановке.
     

     Пора было ставить точку. Протянуть руку, нажать на выключатель, открывая дорогу в маленькую, недоступную никому, кроме нас двоих, вселенную «Ты». Потом можно будет подумать, зачем опытная разведчица затеяла этот разговор, разобрать по фразам, сделать верные выводы. Скорее всего, ее всемогущее «начальство» не желает терять ценного сотрудника. Псих — никудышный разведчик. Вот и решили слегка вразумить…
     Бывший белый офицер Родион Гравицкий не стал бы продолжать бессмысленный разговор. К чему? Все уже исчислено, взвешено, поделено. Надо брать от жизни то, что еще доступно — эту женщину, эту ночь. Завтра Мод уезжает, потом исчезну и я…
     Но я — не Гравицкий! Родион, славный паренек, храбрая душа, давно уже спит на Ваганьково рядом с отцом, погибшим под Стоходом. Я не сумасшедший, мне незачем выдумывать миры. Все станет проще, если представить, что это — не Q-peальность, творение великого физика Джека Саргатти, а обычный сон, поток подсознания, когда споришь и соглашаешься только с самим собой.
     Легко ли убедить самого себя?
     — Мод, послушайте!
     Мягко отстранившись, я вернулся к столу, вынул папиросу из раскрытой пачки.
     Зажигалка…
     — Не будем спорить о диагнозе. Есть ли мой настоящий мир, нет ли его… Пусть я все выдумал, Мод. Тогда узнайте, что именно я выдумал…
     Она послушно кивнула, вновь отвела взгляд. Ничего, можно сеять и среди камней.
     — Война скоро кончится, жизнь пойдет дальше. Лет через двадцать люди откроют дорогу в Космос. Спутники, орбитальные полеты, Луна… Это будет невероятно, захватывающе, весь мир поверит, что впереди — великий прорыв во Вселенную. Освоение Солнечной системы, затем полеты к звездам…
     Мод, вздрогнув, взглянула удивленно.
     — Но… Это же совсем другое дело! Вы все правильно говорите, Рич. Так и будет! Может, если нам обоим очень повезет, мы сможем увидеть своими глазами…
     Табак горчил, я вновь ругнул себя за элементарную лень. Давно хочу сменить папиросы, но каждый раз в табачной лавке прошу у продавца все ту же «Фортуну». Но, может, дело вовсе не в лени, а в нежелании расставаться с еще одной привычкой? Терять пусть малую, но часть самого себя?
     — Я видел, Мод. Первый космический аппарат с человеком на борту летал всего один час, утром, зато второй — целые сутки. Это было на Кавказе, в маленьком поселке Джугба. Небо, поздний вечер, склон горы — и огромная желтая звезда. Потом я наблюдал спутники в ночном небе сотни раз, их стало очень много. И с теми, кто в космос летал, знаком, даже побывал в Центре подготовки небесных пилотов. Есть у меня хороший приятель, Антон Первушин, писатель, со многими космонавтами знаком, он все и устроил.
     Она молчала, чуть приоткрыв рот. Заметив мой взгляд, спохватилась, улыбнулась чуть растерянно.
     — Рич! Иногда вас страшно слушать. Страшно — и здорово. Вы правы — это и есть Будущее.
     Я помотал головой.
     — Не спешите… Тогда же люди вплотную подошли к границам еще одного Космоса — Ноосферы, той самой, о которой впервые написал Вернадский. Космос — это мириады небесных тел, Ноосфера — мириады миров, ответвлений единого Мультиверса, преломленных в человеческом сознании. Хью Эверетт смог объяснить, почему эти миры существуют, Джек Саргатти научился их создавать, Джеймс Грант открыл дорогу в Гипносферу и попытался сделать человека бессмертным. В моем мире все это реальность, Мод. И я, гость с иной ветви Мультиверса — тоже реальность.
     В бутылке оставалось еще чуть больше половины. Я хотел налить, протянул руку. Отдернул.
     — Кстати, у себя дома я абсолютный трезвенник… А сейчас я буду излагать крайне неприятные вещи. Для себя — и, возможно, для вас. Век кончился, наступил новый. И ничего не сбылось! Люди так и остались на пороге Космоса, не пошли дальше. Одна орбитальная станция на всю планету и спутники-шпионы. Ни Марса, ни Венеры. Луну, и ту забыли… От Ноосферы же просто отвернулись, и обывателям, и Большой Науке эти исследования оказались просто ни к чему. Америку открыли, Мод, но даже поленились нанести на карты. Зачем я все это рассказываю? Затем же, зачем перевел книгу. Вдруг в этом мире люди более любопытны? Я кое-что написал для вашего руководства. Сталин не признает мистики, однако Ноосфера — не мистика, а самый суровый материализм. В моем мире Человечество так и не перешагнуло порог. Вдруг здесь получится?
     Мод слушала молча, курила. Налитую рюмку отодвинула в сторону, посмотрела странно.
     — Рич, мой вам совет… Если станут говорить, что вы больны, соглашайтесь, не спорьте. Особенно когда разговор будет по-русски и под протокол. Шизофреника ждет Казанская спецлечебница, оттуда редко возвращаются, но там все-таки живут. А вдруг вам поверят? Да-да, поверят, что вы действительно из иного мира? Вы ведь и в самом деле очень убедительны.
     — Вы о чем? — не понял я. — Исследования Ноосферы невозможно использовать в военном деле. Американцы потратили много лет на проект «Монхаук», мобилизовали самого Саргатти…
     Ярко накрашенные губы дернулись, недобро блеснули глаза.
     — Я не о науке, я о вас. Первое, что скажут вам, если поверят…
     — «Колись, сука!» — кивнул я. — «Задание, явки, пароли, как перешел границу между мирами?» Что еще? Ах, да! «У нас и не такие бобры кололись, падла белогвардейская!» Не дождетесь, Мод. Я, знаете, от бабушки ушел, от дедушки ушел, и от волка тоже.
     — Был там еще один персонаж.
     Встала, повела плечами. Улыбнулась.
     — У вас есть странная привычка, Рич. Стоит вам немного выпить, и вас тянет на песни. А поете всякую дрянь, слушать противно. Как вы еще всех своих женщин не распугали?
     — Спойте сами, — усмехнулся я. — Что-нибудь профессиональное. «Наша служба и опасна и трунд-д-ндна!..»
     Синий шелк словно сам собой соскользнул с плеч, пальцы коснулись витого пояска. Женщина шагнула вперед, поглядела прямо в глаза.
     
      
       Милый мой строен и высок,

       Милый мой ласков и жесток,

       Больно хлещет шелковый шнурок.

      

     
     Я лишь рот успел раскрыть. Мод была уже рядом, пальцы легко дотронулись до моих губ.
     
      
       Разве в том была моя вина,

       Что казалась жизнь мрачнее сна,

       Что я счастье выпила до дна?

      

     
     В глаза ударил свет люстры — три изрядно запыленные лампочки. Удар под коленку, толчок в затылок — и скользкий шелк пояса-удавки на горле. Я захрипел, дернул рукой… Слегка отпустило, и я сумел поймать губами клочок горячего воздуха.
     Ее лицо было совсем близко. Незнакомые чужие глаза, равнодушный, чуть насмешливый взгляд.
     
      
       Потом, когда судьи меня спросили:

       «Этот шнурок ему вы подарили?» —

       Ответила я, вспоминая:

       «Не помню, не помню, не знаю!»

      

     
     Шелк соскользнул с горла. Я попытался приподняться, но Мод покачала головой:
     — Сначала выслушайте. Это могу быть я, это может быть ваш лучший друг, нищий-араб на улице, патрульный полицейский. Вы даже ничего не успеете сообразить, Рич. Очнетесь уже в кабинете на Лубянке. И всё!
     Она запахнула халат, присела на кровать, я же по-прежнему смотрел в потолок. Желтый электрический огонь потускнел, потерял краски. Серо-черный мир…
     — Мужчины носят шляпы, пьют коньяк и много курят, — проговорил я, пытаясь не хрипеть. — Женщины красивы, идеально причесаны, предпочитают плащи с широкими плечами — и предают при первой возможности. Счастливого финала нет и не может быть по определению. Нуар, Мод, Нуар!..
     Она отвернулась, дрогнула плечами.
     — Мне уйти?
     Я провел ладонью по горлу, улыбнулся.
     — Зачем? Никто никого не обидел. Все так и есть. Я — шпион и убийца, вы тоже. Вы расплачиваетесь телом, я — душой, но разницы особой нет. Каждый из нас попытается предать партнера, но заплатят всем поровну. У расстрельной стенки мы вспомним друг о друге — и улыбнемся в последний раз.
     — Тогда… Тогда потушите свет.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года. Сон.
     

     Лицо… Незнакомое, молодое, слегка растерянное. Закушенные губы, застывшие, словно вмерзшие в лед глаза.
     Почему он здесь? И где это — здесь?
     Страх был рядом, совсем близко, стоял на пороге, дышал в затылок… Он удивился, попытался понять и вдруг вспомнил, что спит. Страшный сон, не больше, не меньше. Как в детстве, когда его пугали высокие волны и черные кресты на кладбище.
     На миг стало легче, он давно уже не боялся снов. Страх надо оставить в стороне, как безмолвную черную тень у порога. Главное — не подпустить ближе, не дать дотронуться, помутить разум. Сон — всего лишь разговор человека с самим собой, наши призраки — это мы сами, нелепо бояться отражения в зеркале.
     В зеркале? Конечно, он же смотрится в зеркало! Незнакомое лицо — это он сам, только очень молодой, еще не знающий, как укрощать сны.
     Не бойся, парень!
     Он попытался шевельнуть губами, позвать себя-другого, но лицо уже исчезло, скрывшись за мерцающей серой пеленой.
     Коридор… Страх привычно дохнул в ухо, но ничего не добился. Коридор оказался скучен и совершенно реален. Слева — уходящий в темную мглу ряд тусклых окон, справа — двери. Одна, другая… пятая. Словно в школе — или в районной больнице. Чья-то тень неслышно проскользнула вдаль, еще одна шагнула из отворенной двери.
     …Не тень — полупрозрачный контур. Легкая дымка с еле различимым человеческим лицом.
     Он прошел вперед по коридору. Страх, не отставая, неслышно шагал рядом, по-прежнему тихий и бессильный. Опасаться нечего, просто коридор, просто полупрозрачные призраки, безмолвные, неощутимые. Кто-то сидел на стуле возле окна, кто-то стоял на пороге. Белые пятна вместо лиц, у некоторых еще можно разглядеть неясные, расплывающиеся черты, темные пятнышки погасших глаз. Коридор казался бесконечным, всё те же окна, всё те же двери.
     Призраки. Белесый исчезающий дым.
     Так будет всегда, понял он. Ты хотел вспомнить свой ад? Это оказалось не так и сложно. Вот он — плохо освещенный коридор, вечность между слепыми окнами и дверями в белой краске.
     Страх заворочался, лизнул в щеку, словно пытаясь о чем-то напомнить. Он отмахнулся и шагнул к ближайшей двери. Открыто… Переступил через порог, вновь удивился. Ничего особенного, просто полутемная комната, телевизор на тумбочке, бледная тень в кресле напротив. На горящем неярким огнем экране — тоже тени, неровные полосы, медленно ползущие сверху вниз.
     — Эй! — попытался позвать он, но горло перехватило. Тень в кресле осталась недвижной. Кажется, мужчина, парень его лет, еще можно разглядеть пухлые щеки, маленький заостренный нос, нелепую кепку на голове. Но глаз уже нет, даже пятнышек не осталось.
     Страх кольнул прямо в сердце. Он поглядел на свою руку, облегченно вздохнул. Нет, он не призрак, он самый обычный, непрозрачный!..
     — Пока, — шепнули в ухо. — Это пока.
     Он схватил лежавший на тумбочке пульт, принялся нажимать гладкие черные кнопки. Экран не слушался, полосы все так же ползли от верхнего края к нижнему, одинаковые, бессмысленные.
     Так будет всегда, вновь подумал он. Коридор, окна, похожие, словно мертвые близнецы, комнаты, безмолвные равнодушные тени. Страх уже не хихикал — хохотал во все горло, но он все еще пытался бороться. Так будет не всегда, он все равно проснется…
     — Ты проснулся! — шепнули в левое ухо. — Вспомни! Вспомни!..
     Он упал в кресло, прижал ладони к щекам, пытаясь заглушить чужие слова. Во сне пугаешь только сам себя, ты и есть — единственный кошмар, сам себе шепчешь и сам пытаешься ответить…
     …Из Q-реальности, из чужого мира-сна уйти очень просто. Проснуться! Но чтобы проснуться, нужно оставить чужую, взятую взаймы жизнь. Несколько пуль, распоровших грудь, — более чем достаточное средство.
     
     Пуль было три — три раскаленных штыря между ребрами. Четвертую он уже не почувствовал.
     Проснулся?
     Страх поглядел прямо в лицо, весело оскалился, подмигнул. Да, он проснулся — здесь, в полутемном коридоре. Вначале удивился, затем, преодолевая подступивший ужас, попытался закричать. Крик — самое верное средство, чтобы проснуться, вынырнуть с самого дна любого кошмара.
     Он крикнул. Никто из призраков даже не повернул головы.
     Ад…
     Он встал из кресла, поглядел на пустой экран, закусил губы, став похожим на самого себя, на молодого растерянного парня из зеркала. Все равно — это всего лишь сон. Он был здесь, в этом краю теней, но вырвался, ступил на палубу «Текоры», вернулся в ставший привычным за многие годы свой серо-черный мир. Да, он пленник, но не мертвец.
     — Пока, — вновь шепнули в ухо. — Это пока. Ты все равно вернешься сюда. Коридор — только начало, начало, начало!..
     Он помотал головой, отгоняя непрошенные чужие слова. Да, это лишь начало, настоящий ад впереди. Он еще похож на человека, может думать, может до боли сжать кулаки. Несколько дней, недель, даже месяцев он будет бродить этим коридором, заглядывать в полупрозрачные, исчезающие лица, пытаться заговорить, будет искать выход, щелкать бесполезным пультом, перебирая черные кнопки.
     А потом…
     Внезапно он рассмеялся, да так, что страх, попятившись, отступил к ближайшей стене, съежился, растекся еле заметным черным пятнышком. Да, это всего лишь сон, и сон милосердный. Неведомый демиург, Творец этого мира и этого ада, позаботился о том, чтобы ужас остался навсегда запертым в безмолвных стенах. Тот, кто смог уйти отсюда, оставлял в залог возвращения память. Наяву не помнилось ничего, сон смог воскресить образ пустого коридора, напомнить о призраках, о неработающем телевизоре. Но дальше лежала пустота, великое «ничто». Только дальний отзвук, только легкий шум, как в пустом эфире.
     Он вышел из комнаты, прошелся мимо окон, заглянул еще в одну дверь — и снова удивился. Телевизора не было, не было и кресел, даже стены оказались без обоев, в одной лишь неровной побелке.
     Мольберт-тренога, туго натянутый холст…
     Никого!
     Он осмотрелся, надеясь увидеть хотя бы тень, отсвет того, кто пытался рисовать ад, но комната была пуста. Ни человека, ни красок, на серой ткани — ни одного мазка. Он уже хотел уйти, оставив пустоту — пустоте, но внезапно остановился.
     Замер.
     Он уже был здесь. Непрошенная память воскресила когда-то виденное: полупрозрачная тень в белой рубахе стоит у мольберта, рука с кистью тянется вперед, проходит сквозь серый холст, не оставляя следов, вновь примеривается, опускается, замирает недоуменно. Лицо… Его еще можно было разглядеть, молодое, напряженное и тоже слегка растерянное.
     Под самым ухом кашлянул воскресший страх. Ад оставался адом, не отпуская и не позволяя забыться. Забыться — забыть. Он вернулся сюда, пусть даже во сне, и преграда, мешавшая вспомнить случившееся, начала понемногу таять. В этой комнате был художник, в соседней, дальше по коридору — девушка. Она не походила на тень, даже смогла ему ответить, но разговора не получилось. Она лишь сказала… Сказала…
     …Не вспоминай! Ничего, ничего не вспоминай!
     Он так и не понял, чьи это слова: ее — или его собственные. Дождавшийся своего часа страх ударил прямо в сердце, растекся бледным туманом, гася сознание. Мельком, самым краешком вспомнилось, что и это было, он не выдержал, заскользил в безвидную бездну, но все-таки сумел удержаться на самом краю, зацепиться. Вокруг был тусклый немой ад, однако внутри он все еще оставался самим собой — живым человеком с живой памятью. Достаточно прикрыть глаза, постараться вспомнить что-нибудь хорошее, радостное — и немедленно откроется дверь в покинутый им мир. Он воскреснет, пусть всего на час, на минуту, на малый миг.
     Самое-самое… Девушка в поезде Рига-Минск, экспедиция в Сухой Гамольше, подъем на Мангуп под проливным дождем.
     Скорее!..
     Нет…
     НЕ ВСПОМИНАЙ!!!
     И тогда он ударил лицом прямо в обступившую его черную пелену. На крик уже не оставалось сил, из горла вырвался хрип…
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — …Все хорошо, Рич. Ты уже проснулся…
     Серая предутренняя тьма, лицо склонившейся над ним женщины, тихое теплое дыхание, ее ладонь на щеке.
     — Да, — выдохнул он, прогоняя черные клочья, все еще кружившиеся перед глазами. — Проснулся. Или снова заснул. Не важно.
     — А что важно?
     Прежде чем ответить, он слизнул кровь с губы, провел пальцами по черному шелку ее ночной рубашки, попытался улыбнуться.
     — Важно, что до утра есть еще пара часов, Мод. Их можно потратить как угодно — снова заснуть, выкурить папиросу в кресле, постоять у окна. А можно отдать полностью на твое усмотрение… Я кричал? Сильно?
     Женщина коснулась губами его виска, где острой болью бился пульс.
     — Ты просто сказал: «Не вспоминай!» Очень громко, как будто скомандовал. Тебе снился настоящий сон настоящего шпиона, правда?
     — Нет.
     Он присел, вытер ладонью мокрый лоб, глубоко вдохнул теплый безвкусный воздух.
     — Уже который год не могу понять, зачем ты надеваешь ночную рубашку? Это же сколько мороки! Встать, найти, определить, где какая сторона…
     — Долг порядочной женщины, — в полутьме он все-таки смог разглядеть ее улыбку. — В Штатах семейные пары только так и спят, привыкла… Рич, мне тоже снятся кошмары, могу дать лекарство, оно у меня здесь, в сумочке.
     — Нет, — повторил он. — Это не кошмар. Мне просто напомнили. Знаешь, что такое ад?
     На губы легла знакомая ладонь, но Ричард Грай отвел ее руку.
     Встал.
     — Это к вопросу, где я был все эти месяцы. Тебе придется докладывать, верно? Ад — это полутемный коридор, откуда нет выхода. Время там реально, ты чувствуешь каждый час, каждую секунду. Бессмысленная скучная Вечность… Но можно уйти в отпуск. Надо лишь постараться вспомнить кусочек своего прошлого, и ты проживешь его заново. Потом, к сожалению, приходится возвращаться.
     Женщина тоже встала, прошла к столу, налила воды из графина.
     — О таком я докладывать не стану, Рич… Вот, выпей, не волнуйся, это не коньяк.
     — Спасибо.
     Вода лилась по подбородку, он помотал головой, с трудом сглотнул.
     — Понимаешь, это не воспоминание, ты действительно оказываешься там, в прошлом. Но только в своем настоящем мире, этот я увидеть не смог, хоть и очень пытался. И другие не смог. Только свой кусочек Мультиверса.
     Она села рядом, взяла его руки в свои, ткнулась носом в щеку.
     — Другие? Бедный Рич, зачем тебе так много миров? Нет-нет, говори, что хочешь, до рассвета еще есть время. Но ты мужчина, ты можешь потом пожалеть, что тебе попался внимательный слушатель. Ты привык быть сильным и циничным…
     — А сейчас я слабый, — человек негромко рассмеялся. — Мод, именно сейчас я сильный. Говорить такое вслух не так и легко… Итак, ты возвращаешься. Вокруг все, как раньше: коридор, тусклые окна, призраки. Но ты уже другой — тот кусок жизни, где ты побывал, полностью стерт. Его уже не вспомнить, по крайней мере, в этом аду. И ты становишься прозрачнее, это очень хорошо заметно, когда смотришь в зеркало…
     Женщина провела губами по его лицу. Ричард Грай вздрогнул, прикрыл глаза.
     — Да… Смотришь на себя — и видишь кусок стены в старой побелке… Пугаешься, меряешь шагами коридор, а потом снова принимаешься вспоминать, уходишь в прошлое, возвращаешься. Тебя все меньше, ты все больше походишь на призрак, а вместо памяти — черное Ничто. Но даже не это самое страшное. Хороших страниц в жизни мало, их перелистываешь очень быстро. Потом идет обычная текучка, ты ее тоже листаешь — и тоже стираешь напрочь. И остается страшное, жуткое, позорное — то, что ты и рад бы не помнить. Это и есть адский выбор, Мод. Пережить заново самое плохое в своей жизни — или бродить призраком по проклятому коридору. Ты пытаешься держаться, считаешь дни, считаешь шаги. Но потом все равно уходишь — из ада в ад.
     Она на краткий миг отпустила его руки, привстала, снимая рубашку. Черный шелк неслышно соскользнул на пол.
     — Ложись… И прекрати вспоминать, иначе и в самом деле сойдешь с ума. Это был лишь сон, Рич. Ты проснулся.
     — Нет! Я снова заснул, мне позволили. Иначе бы я остался тенью в коридоре — бессмысленной, беспамятной, забывшей даже свое имя. Это и есть ад — ты уничтожаешь, стираешь сам себя. Кто-то оказался милостив, я очнулся на палубе корабля под названием «Текора», смог вспомнить себя, свою речь, свой мир. И тебя тоже, Мод.
     Он прилег, поправил подушку под головой прижавшейся к нему женщины, провел ладонью по ее темным волосам.
     — Тебе ни к чему в это верить, Мод. Мир, как известно, один, это столь же очевидно, как и то, что Земля плоская. Даже Вернадский не захотел заглянуть за горизонт. Жаль, я на него очень рассчитывал! Что я могу требовать от капитана советской военной разведки?
     — Сейчас — всё, — шепнули ее губы. — Пока еще не рассвело. Всё, абсолютно всё…
     На этот раз покрывало сна было черным и легким, как прочный шелк. Оно отдернулось сразу, в единый миг, открывая дорогу в привычный мир, в новый день — тихий февральский день, залитый неяркими лучами зимнего солнца. Ричард Грай открыл глаза, зажмурился, отодвинулся подальше от непрошенного света, льющегося сквозь оконные стекла.
     Привстал.
     В гостиничном номере он был один. Недопитая бутылка на столе, единственная рюмка, пепельница с папиросными окурками — все та же осточертевшая испанская «Фортуна». Пустой стакан стоял почему-то на полу в маленькой мокрой лужице. В воздухе пахло ее духами, и еще что-то лежало рядом с графином.
     Он нащупал ногами истертые гостиничные тапочки, вздернул себя с кровати, шагнул к столу.
     Белая бумага, знакомый летящий почерк.
     «Не хотела тебя будить. Солнце уже взошло, и я успела вновь просмотреть гравюры. Мир один и Земля плоская, Рич! Лучше поверить в очевидное, чем бояться, что нога соскользнет с глобуса. Я заметила, что три гравюры совершенно не похожи на остальные. Но техника та же, и инициалы художника совпадают. Отложила их отдельно. Когда найдешь время, можешь поразмышлять — и лучше, если это случится уже под родным небом». 
     Подписи, конечно же, не было, но сбоку пристроился маленький рисунок — переплетения тонких линий, образующие четыре неровные цифры: «73-88»[35]
     Бывший штабс-капитан, перечитав короткое послание, пододвинул пепельницу, щелкнул зажигалкой. Дождавшись, когда огонек погаснет, достал из пачки папиросу. Но прежде чем закурить, не удержался и в который уже раз провел ладонью по груди — слева, чуть ниже сердца, словно надеясь нащупать кусочек себя-настоящего. Но кожа была гладкой — чужая кожа на чужом теле.
     От первой затяжки он закашлялся.
     

     Из окна такси город казался прежним, почти не изменившимся, но с тротуара все смотрелось иначе. Людей стало заметно меньше, даже в кварталах возле порта, где все эти годы кипела жизнь. И люди были теперь другие. Не стало суетливых, вечно встревоженных беженцев, переполнявших в прежнее время уличные кафе, не так часто встречались и патрульные в знакомых кепи с твердым козырьком. Волна схлынула, война осталась где-то далеко, за песками, за морем. Из порта ушли настырные британцы, зато янки встречались на каждом шагу. Не только военные — среди лавок и магазинчиков то и дело попадались вывески на английском. На углу улицы свежей краской сияла надпись «Sicilian Joy. Best Italian pizza in New York»[36], обрамленная двумя толстощекими усатыми рожами. Больше стало и арабов, которых прежде в порт пускали очень редко. Старая привычная Эль-Джадира исчезала, таяла на глазах, превращаясь в нечто незнакомое, чужое.
     Ричард Грай подмигнул двум веселым сицилийцам с вывески и ускорил шаг. Он почти уже пришел, от новой пиццерии нужно свернуть налево, миновать еще две витрины…
     Молочный магазин… Сувенирная арабская лавка…
     Вот!
     Бывший штабс-капитан отошел к самому краю тротуара, чтобы без помех полюбоваться надписью, такой же новенькой, как и только что виденная, но уже на французском: «Jeux amusants!»[37] Особенно ему понравился восклицательный знак, огромный, словно вбитая в землю оглобля. Слева от оглобли красовалось невиданное чудище. Только приглядевшись, можно было понять, что художник хотел изобразить самого обычного шахматного коня.
     Как следует изучив вывеску, он бросил окурок в ближайшую урну, подошел к двери. Взялся за узорную медную ручку, слегка надавил — и услышал веселый звон колокольчика.
     За порогом его встретил неясный сумрак. Ричард Грай сделал два шага по истертой ковровой дорожке, остановился.
     — Деметриос! Выбирайся из-под прилавка, к тебе покупатель. Кстати, здесь продается славянский шкаф?
     

     — Это всё те же шашки, Рич. Но… Немного другие, сейчас увидишь.
     Деметриос, смущенно улыбнувшись, пододвинул к самому краю стола игральную доску — четырехугольный деревянный крест, истыканный маленькими круглыми отверстиями. Покупателей в небольшом магазинчике не было и, похоже, не предвиделось. Ричард Грай оказался полностью во власти истомившегося от любви к «Jeux amusants» грека, чему не стал противиться. Деметриос оставался тем немногим, что еще не успело измениться в Эль-Джадире.
     — Доску узнал? Да-да, все та же «Лиса и гуси», я тебе уже показывал. Но чуть-чуть измененная. Заметил?
     Бывший штабс-капитан постарался сдержать усмешку. Деметриос не бросит свои доски с фигурками даже у расстрельной стенки. Нелепый маленький человечек с вечно виноватыми глазами — такой он всегда, даже когда стреляет в спину. Но кто станет подозревать увлеченного всякой ерундой чудака?
     — Здесь, — незажженная папироса зависла над одним из «крыльев» доски-креста. — Этого квадрата не было. Вроде бастиона, правда?
     Грек даже засопел от радости.
     — Совершенно верно! Прекрасная у тебя память, Рич. Это — «форт». Обычно в нем девять лунок, их выделяют нарисованной «стеной». Но настоящие любители, вроде меня, не п
     — «Медведь и собаки». В таких объемах немецкий я еще помню.
     Ричард Грай, щелкнув зажигалкой, окинул взглядом украшенные игральными досками стены, красный коврик на прилавке, тоже игральный, в фигурных золотых разводах.
     — Глазам своим не верю. Деметриос, ты стал лавочником!
     — А что такого, Рич? — большие темные глаза удивлено моргнули. — Годы идут, мы не молодеем, пора бросать якорь. Почему бы и не здесь? Хочешь, я поставлю у входа настоящий славянский шкаф? Ты будешь чаще заходить и каждый раз повторять одну и ту же шутку… Да, насчет этой доски! Ты пасьянсы любишь? Дело в том, что есть легенда, будто некий граф из Прованса попал в тюрьму. Ему там было скучно, и он придумал пасьянс как раз на доске для «Лисы и гусей». Это и есть знаменитый «Солитёр». Я вечерами иногда балуюсь, раскладываю. На такой доске очень удобно, советую попробовать.
     Грек вновь виновато заморгал, и бывшему штабс-капитану подумалось, что у настоящего Деметриоса есть брат-близнец, беззащитный и слабый любитель никому не интересного антиквариата. Или говорящая маска с наивными стеклянными глазами.
     — Поставь у входа шкаф, Деметриос. И о тумбочке не забудь, так будет смешнее… Я пришел, чтобы сказать тебе спасибо. Ты не подвел и не предал, хотя вполне мог. Мне очень хочется верить, что причиной тому — не только страх.
     — Ну, что ты, Рич, что ты! — грек вскочил, прижал руки к груди. — Мы же друзья, мы же…
     Не договорил, упал обратно на стул. Ричард Грай подошел ближе, положил ладонь прямо в центр «форта».
     — Ты знал, что я вернусь, Деметриос. Ты сам возвращался на «Текоре». Мы не станем это обсуждать, я лишь хочу тебя успокоить. Мы с тобой не мертвецы, мы просто попали в маленькую компанию счастливчиков. Если хочешь, объясню, почему такое стало возможным.
     Любитель настольных игр отвернулся, помотал головой.
     — Что ты объяснишь, Рич? Что? Я и сам знаю, каково это — стоять возле собственной могилы. А про тебя я все понял, когда узнал, что ты бываешь в том магазине за цитаделью. На «Текоре» мне назвали адрес, велели приходить, если будет плохо. Я там тоже бывал, продавец посоветовал заняться чем-нибудь нелепым, детским, хотя бы настольными играми. Вот я и увлекся… Помогает, но не всегда. Иногда ставишь фигурки — и видишь, как она идет по тому коридору. Заходит в одну комнату, потом в другую…
     — Считай, что я тебя пожалел, — бывший штабс-капитан затушил папиросу, наклонился над столом. — Но ты не ушел в монастырь, друг Деметриос, и даже не записался в «Армию Спасения». Так что перестань ныть! Или это тоже игра? Если так, считай, что у нас с тобой ничья. Кстати, как с почтой? Мне кто-нибудь писал?
     Деметриос, молча встав, прошел за прилавок, долго возился, переставляя какие-то коробки. Наконец достал небольшую кожаную папку, поднял повыше, осторожно сдул пыль. Дернув плечами, пояснил все так же виновато:
     — Давно ничего не было. Неделю назад заходил в твое почтовое отделение, которое на горке…
     На стол легли две стопки, побольше и поменьше. Первая — возле квадрата-«форта», вторая — у «крестового» подножия.
     — Я отдельно сложил. В большой — всё по твоим лекарствам. Просьбы, предложения, благодарности. Знакомым я ответил, что ты уже не в деле… Ну, а все прочее — тоже отдельно.
     — Изучил? — хмыкнул бывший штабс-капитан, бегло проглядывая адреса. Не дождавшись ответа, взял вторую стопку, подержал в руке, положил обратно. Читать не имело смысла. Торговые дела он свернул еще летом 1943-го, тогда же отписал партнерам, продал все лишнее. Во второй же стопке его ждали письма от мертвецов. Все эти ребята погибли во Франции, один на Корсике, при штурме Аяччо, остальные в Верхней Савойе. Он уехал из Эль-Джадиры раньше, чем думал — и разминулся с белыми конвертами.
     — Сожги, — вздохнул он, доставая новую папиросу. — Этот мостик, Деметриос, уже никуда не ведет.
     Грек замялся, посмотрел странно.
     — Было… Было еще письмо — от твоей девочки из Нью-Йорка. Собственно, она мне написала, когда узнала, что ты… Что тебя…
     — Что я, — равнодушно согласился Ричард Грай. — И что меня. Как там у нее дела?
     — Прекрасно, прекрасно! У нее все хорошо, Рич. Только… В конверт она еще одно письмо вложила — для тебя. Если вдруг… Если ты все-таки вернешься, Рич. Я не удержался, распечатал. Прочитал…
     Бывший штабс-капитан отвернулся, достал зажигалку. Грек подскочил, схватил за локоть.
     — Да-да, Рич, нельзя было, понимаю. Но меня словно переклинило. Подумал, что если она тебе пишет, значит, знает — и о «Текоре», и обо всем прочем. Вдруг ты рассказал ей что-то важное? Не смог удержаться, прости!
     Ричард Грай отвел чужую руку, дернул уголками губ.
     — Ничего, друг Деметриос. Надеюсь, чтение было поучительным.
    

    

     

      Затемнение. Нью-Йорк.
      Август 1944 года.
     

     Шма Исроэйль: Адойной Элойхейну — Адойной эход! [38] 
     Извини, Рич, за такое начало, но я никогда еще не писала мертвому. Можно просто «Рич» без дурацкого «дяди»? Спасибо. 
     Я в очередной раз поругалась с родственниками, заперлась в своей комнате и думаю о том, как я тебя ненавижу. Это неправильно, знаю, но ты сам виноват. Я узнавала: твою могилу так и не нашли. Я не могу снять обувь, подойти, положить камень, попросить прощения — и простить. Порой мне кажется, что даже там, в своем шеоле, среди теней, ты посмеиваешься надо мною. И тогда я ненавижу тебя еще сильнее. 
     Иногда хочется выть. Я запираюсь в комнате, как сейчас, например, и вою. Родственники считают меня ненормальной и водят к врачу. Хотели отправить в «дурку», но я по твоему совету сразу же наняла хорошего адвоката. Так что буду выть и дальше. 
     Французы наградили меня медалью. Американцы тоже, но не медалью, а разрисованным листом бумаги (как это называется, я уже забыла) с чьей-то подписью. Британцы расщедрились аж на два ордена — один мне, другой тебе. Орден называется очень длинно — «The Most Excellent Order of the British Empire»[39]. Ты — «Officer», я просто «Member». Смешно! Мне, еврейке, вручили крест. 
     Написала — и словно услышала твой голос: «Хорошо еще, что не серп и молот!» Ты же так бы ответил, Рич? 
     Мои родственники готовы выкопать тебя из твоей неизвестной могилы и выкинуть собакам. Они считают, что ты украл у «нашей семьи» (то есть, непосредственно у них) миллионы долларов. Речь идет, как ты понимаешь, о папином лекарстве, которое ты якобы похитил и продал. Когда они подсчитывают убытки, то начинают выть еще страшнее, чем я. Требуют, чтобы я, как наследница папы, начала судебный процесс против изготовителей. Когда мне это надоедает, я посылаю их na huy и звоню адвокату. 
     Французы тоже чего-то требуют. Оказывается, ты лишил их не только денег, но и «приоритета». Им очень обидно, почти как моим родственникам, они тоже хотят организовать судебный процесс для восстановления изнасилованной лично тобой (при моей скромной помощи) «исторической справедливости». Меня дважды вызывали в посольство, но я теперь гражданка США и могу послать их na huy. Это я и делаю. 
     Сейчас папино и твое лекарство выпускают три страны: Португалия, Британия и Россия. Штаты тоже выпускают. Здесь лекарство называется «бензилпенициллин», или то же самое, но без «бензил». Его выдумал (а точнее, довел до ума) папин знакомый Александр Флеминг (ты его, кажется, тоже знаешь). Американцы считают, что «приоритет» у них, потому что доктор Флеминг открыл это лекарство еще в 1928 году. Ага, конечно! Я хорошо помню, как ты пересылал первый «контейнер» из Португалии в декабре 1940-го. Флеминг тогда еще в лаборатории пробирки протирал. 
     Если встретишься с папой в шеоле, расскажи ему об этом. А еще о том, что боши, которые его убили, так и дохли без «пенициллина». Ты увел папины бумаги у них буквально из-под носа. Я так горжусь, что была рядом — и старалась тебе не очень мешать. 
     Вот, Рич, отчиталась. Остальное не слишком интересно. О тебе много пишут, ты и злодей, и герой, и вообще невесть кто. Но какая теперь разница? Один раз я, правда, не выдержала. Здесь, в Нью-Йорке, собрались те, кого ты спас и помог переправить в Штаты. Я даже не думала, что их так много. Меня позвали на встречу. Все было очень торжественно и очень грустно. Я спела «Время вишен». Помнишь? «Время вишен настает, и соловей поет, и дрозд летит на праздник…» Вспомнили тебя, Марсельца, дядю Антуана. Этого смешного «ажана» тоже вспомнили. Еще бы! Господин Прюдом прислал телеграмму чуть ли не в тысячу слов на служебном бланке. А потом все пошли в St. Nicholas Russian Orthodox Cathedral[40]. Там должна была быть панихида. По тебе, Рич! И тут мне стало плохо. Не помню ничего, говорят, я плакала, кричала, что нельзя отпевать живого, что ты обязательно вернешься… Очнулась в больнице. Мои родственники уже топтались на пороге со смирительной рубашкой наготове, но у меня очень хороший адвокат. 
     Вот такой я стала, Рич, — ненормальной, злой, никому не верящей, никому не нужной. А мне еще и семнадцать не исполнилось. Как же я ненавижу тебя, Рич! Был бы у меня выбор, я бы шагнула под бомбу, к папе, приложилась бы к нему и к предкам своим. И забыла бы о тебе. Навсегда! 
     Я даже не могу написать «будь ты проклят!» Меня не простит Б-г, и я сама себя не прощу. Нельзя проклинать того, кто, как Самсон, Судия Израильский, сказал: «Умри, душа моя, с Филистимлянами!» Ты умер за всех людей и в том числе за мой несчастный народ. Моя обязанность — помнить и оплакивать. Если бы ты знал, как это больно. 
     Ненавижу! Ты хуже бошей, Рич, они только бьют, убивают и насилуют. Душа им не подвластна. 
     Хотела закончить письмо той же страшной молитвой. Нет, не хочу. 
     Съездила в этот St. Nicholas Russian Orthodox Cathedral, купила Библию на русском. Ничего не поняла, но нужные строки отыскала быстро. Переписала, как смогла, естественно, нормальными буквами. Спасибо тамошнему Priest[41], помог, хотя очень удивился. Извини, если будут ошибки. 
     «Na lozhe moem noch’ju iskala ja togo, kotorogo ljubit dusha moja, iskala ego i ne nashla ego. Vstanu zhe ja, pojdu po gorodu, po ulicam i plowadjam, i budu iskat' togo, kotorogo ljubit dusha moja; iskala ja ego i ne nashla ego… Zaklinaju vas, dsheri Ierusalimskie: esli vy vstretite vozljublennogo moego, chto skazhete vy emu? Chto ja iznemogaju ot ljubvi».
     Рич! Если ты вернулся, если жив — беги! Исчезни, скройся, улети, как птица. А я тебя все равно найду — и буду вместе с тобой убивать твоих врагов. 
     &. 
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Такси не оказалось ни на этой улице, ни на соседней. Можно было пройти дальше, к пристани, но Ричард Грай решил прогуляться. Не обычной дорогой, которой и приехал, а напрямик, через знакомую горку. Делать там, конечно, нечего, разве что постоять у порога своего бывшего дома. А еще можно подойти к калитке Александра Капитоновича, взглянуть на знакомую дверь, на крышу, покрытую старой треснутой черепицей, на стальной штырь радиоантенны…
     На горку, приют сварливых отставников, вели две дороги: автомобильная, идущая серпантином по склону, и пешеходная — обычная лестница с железными ступенями и старыми, давно не крашеными перилами. Он выбрал лестницу. Во-первых, быстрее, а во-вторых, с самой вершины открывается замечательный вид: порт, океан, далекая линия горизонта. Вечерами бывший штабс-капитан часто приходил туда любоваться закатом. Пару раз удалось увидеть тонкий зеленый луч, вырывающийся из глубин океана в том месте, где только что утонуло солнце.
     Возле подножия, у первых железных ступеней, он привычно полез в карман плаща за папиросами, но вовремя одумался. Ни к чему сбивать дыхание, к тому же свежий морской воздух хорош и без никотиновой гари. Оглянулся, скользнул взглядом по пустой улице, сделал первый шаг.
     …Самое разумное — не возвращаясь в гостиницу, исчезнуть прямо сейчас. Побродить по горке, не спеша спуститься в город, дождаться ранних сумерек и пройти пешком дальше, до цитадели. Потом влево, к арабскому кварталу. Оружие, деньги и документы он захватил с собой. «Ratonnades», конечно, народ ненадежный, но кое-кто из них должен помнить Ришар-сейида. Дальше — просто. В испанском Марокко найти турецкого консула, попросить помощи, если понадобится, заплатить, не считая денег. Того, что останется, должно хватить на дом в Александретте, тоже на горке и тоже под черепицей. Много лет назад, еще будучи гражданином Хатая, бывший штабс-капитан присмотрел небольшой особняк за кованым железным забором. Его и купить, если получится. А потом запереть калитку, закрыть за собой дверь, упасть на кровать, даже не сняв плаща…
     Посреди особо крутого пролета Ричард Грай остановился. Вдохнул поглубже, оглянулся. Порт, причал, корабль на горизонте… Полпути, считай, пройдено.
     …На горку, через горку, к цитадели, в узкие переулки арабского квартала. «Исчезни, скройся, улети, как птица»…
     Но он уже понимал, что бежать не станет — не из гордости, а из холодного расчета. Можно уехать хоть на край земли, где нога соскользнет с глобуса, но серо-черный мир все равно не отпустит, вернет назад. Все эти годы бывший штабс-капитан делал то, что хотел, подчиняя реальность своей воле. Но заниматься этим без спросу, без хозяйского разрешения — опасная затея. Тот, кем он был приглашен в этот виток Мультиверса, имел на него свои виды. К тому же Ричард Грай оказался не слишком вежливым гостем, даже не представился хозяину, не нашел, не поблагодарил.
     Воздух внезапно показался тягучим и горьким, как после первой похмельной затяжки. Да, он ошибся, и его ткнули носом — прямо в ад, в безвидный шеол, в коридор, откуда нет выхода. Подождали, пока захлебнется, вытащили, откачали. Куда бы он теперь не убежал, путь все равно закончится знакомой стенкой. Значит, надо поступить иначе, иначе, иначе…
     Ступени нехотя ложились под ноги, пальцы скользили по ржавому железу перил, воздух загустел, комом застревая в горле. Реальность свернулась узким железным тоннелем, откуда был только один выход. Но все-таки был! Подсказок хватало, требовались лишь внимательность и упрямство. Хитрый грек Деметриос сумел-таки разговорить продавца в загадочном магазине, а он после первой неудачи больше не стал пробовать. А еще гравюры. Ричард Грай покупал их, платя высокую цену, но даже не попытался как следует изучить. Сегодня утром, прочитав записку, он хотел было найти те самые три, непохожие на прочие, но в последний момент решил не торопиться. Нашлись дела поважнее, да и время еще есть.
     Есть время?
     Внезапно Ричард Грай ощутил знакомый, не забытый еще страх. Лестница показалось уже не тоннелем, но все тем же коридором, ведущим из ниоткуда в никуда. Сейчас он откроет глаза, увидит бледный силуэт в зеркале, отшатнется, прижмется к холодной побелке… Не убежать, не скрыться, не улететь.
     Во рту было солоно — из прокушенной губы вновь сочилась кровь, как и тогда, прошлой ночью. Промакнуть удалось не сразу, кровь лилась по подбородку, капли так и норовили упасть на серую ткань плаща. Спрятав, наконец, испачканный платок, Ричард Грай провел влажной ладонью по лицу, резко выдохнул. Ничего, лестница вот-вот кончится, дальше горка, дальше он знает, что делать. Времени мало, но все-таки должно хватить. Коридоры, как известно, кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет…
     Последняя ступень вела на широкую железную площадку. Некрашеный металл под ногами, ржавые перила. Отсюда он смотрел на закат.
     Добрался!
     Страх исчез, унесенный свежим холодным ветром. Ричард Грай оглянулся, помахал рукой. Вот он, порт! Серая ширь океана, бледное зимнее небо, резкая черта горизонта. Корабли, бетонные пирсы, красные черепичные крыши, узкие щели улиц… Когда в дальних краях он вспоминал Эль-Джадиру, первым делом перед глазами вставало именно это. Не хватало лишь заката — и острия зеленого луча.
     Теперь можно было вволю посмеяться над собой, над собственным испугом — а заодно и над ночным кошмаром. Он так и сделал, улыбнулся, осторожно тронул пальцем ноющую губу. Прав Федя Липка, это еще не смерть. Прорывались и раньше, прорвемся и теперь.
     Горка начиналась давно брошенным домом. Стены из ракушечника еще стояли, но крышу уже успели разобрать, исчез забор, возле полуразрушенного крыльца выросла колючая неприветливая акация. Последний хозяин завещал участок живущему во Франции племяннику, тот погиб в 1914-м на Марне, даже не успев повидать наследство. Годы шли, а старый дом так и продолжать стоять, покинутый, никому не нужный.
     Ричард Грай, бросив беглый взгляд на вывороченные камни крыльца, прошел мимо пустых окон и повернул налево, чтобы выйти на дорожку, ведущую к ближайшей улице. В какой-то миг холодный ракушечник стены оказался совсем близко, на расстоянии ладони. И когда в щеку врезалась острая каменная крошка, бывший штабс-капитан успел подумать, что оступился. Лишь потом он услышал резкий, похожий на щелканье пастушьего кнута звук.
     Вторая пуля ударила совсем близко, раскровянив скулу.
     Третья, войдя в стену немного ниже, расщепила камень, ушла в глубину.
     Падая, Ричард Грай попытался выхватить «Астру». Не успел — в лицо ударил мокрый песок, в левой руке что-то противно хрустнуло, заныла прокушенная губа.
     Четвертая пуля расплескала землю в двух пальцах от сердца.
    

   

   

    

     Часть четвёртая
    

    

     

      Крупный план. Северо-восточнее Новороссийска.
      Март 1920 года.
     

     — …Родион! Родион, ты живой?
     И как ответить? Во рту — каша из песка с кровью, на лице тоже кровь, по щеке словно утюг прошелся. Руки-ноги… Поди пойми, где эти руки-ноги. И чего я такой везучий? Последний раз накрыло два месяца назад, под Ростовом, перед этим — в Курске.
     Правая рука все-таки обнаружилась. Я попытался ею двинуть, затем, осмелев, помахал на манер незабвенного Леонида Ильича. Будем считать, на вопрос ответил: «жмуры», как их именует поручик Фёдор Липа, на такое не способны.
     Липка! Он же сейчас один у пулемета!.. Ленту может заклинить…
     Привстал, все еще не открывая глаз, попытался выплюнуть набившуюся в рот дрянь, нащупал босой ногой вдавленную в грязь гильзу…
     Сапог где? И где все остальные, почему тихо? Последнее, что успел услышать… Нет, не услышать — ощутить во всей красе. Снаряд от трехдюймовки ударил перед самым пулеметным щитком, тугой воздух врезался в уши, по щеке словно приложили бревном. Обстрел вели с самого утра, но лупили криворуко, на кого бог пошлет. На этот раз угадали.
     Роте, похоже, амба. И всему Новороссийску тоже — вкупе с остатком того, что недавно гордо именовалось Вооруженными силами Юга России.
     — Фу ты, живой, слава богу! Родион, представляешь, мы здесь одни остались, да!..
     Я открыл глаза и порадовался. Присевший рядом со мной Липка выглядел вполне прилично, при руках и ногах, даже не слишком грязный. Правда, без фуражки.
     — Пулемет, — разлепил я губы. — Что с пулеметом?
     Светлые Липкины глаза моргнули.
     — Ничего. В смысле, нет пулемета. Господин ротный, вынужден вас крупно огорчить, да. Из личного состава в наличии один боеспособный и один контуженный. Патронов нет, ручных бомб нет, оба пулемета накрылись. Положительный момент: заряженный револьвер у меня, у вас тоже, и… И краснюки пока не наступают. Баланс предоставляю подвести вам самим, у меня что-то не выходит, да.
     Я все-таки встал, с омерзением ступив босой ногой в растоптанную сапогами лужу, попытался осмотреться.
     Да-а-а…
     — Вальку Семистроева убили, — голос поручика еле заметно дрогнул. — Когда пулемет разнесло, я тебя в сторону оттащил, позвал его, чтобы помог. А Валька рядышком сидит и вроде как не слышит… Родион, ты, как оклемаешься, молитву прочитай. Ты же православный, как и он. А я, понимаешь, немец-перец лютеранский. Валька… Эх!..
     Договаривать Липка не стал, отвернулся. Прапорщика Семистроева я почти не знал, он попал в роту позавчера, с последним пополнением. Поручик же, как выяснилось, с ним не просто вместе учился в юнкерском, но даже проживал по соседству. Встретились напоследок…
     Ответить было нечего. Придерживаясь рукой за стенку окопа, я прошлепал вперед, где недавно был правый фланг. Первые два трупа, включая Семистроева, не подошли по калибру, а вот третий оказался в самый раз. Я приложил уцелевший сапог к лежащей в грязи ноге, присмотрелся.
     Годится! Прости, унтер Коломийцев, мне сапог нужнее. Тебя в рай и босиком пустят.
     — Липка, помоги!
     Вдвоем справились. У запасливого поручика оказалась даже чистая портянка. Пока я переобувался, Липка то и дело выглядывал наружу. Окоп отрыли настоящий, ростовой, как на Германской, что нас здорово выручило. Когда краснюки подтянули трехдюймовки, наши ветераны даже успели вырыть пару «лисьих нор» на случай особого злостного обстрела. Но из орудий стреляли редко, зато атаковали почти непрерывно. Пару раз цепи докатывались до окопов, в ход пошли гранаты Рдултовского, по привычке именуемые «бомбами», один раз дело дошло до рукопашной.
     Два дня — и роты нет. Накомандовался…
     Я справился с сапогом, успел проверить револьвер и как раз чистил фуражку, когда Липка, в очередной раз привстав, невозмутимо констатировал:
     — Идут.
     Чуть подумав, уточнил:
     — Скачут. Конницу пустили, да. Кретины пролетарские! А если бы у нас пулемет не накрылся?
     — Так накрылся же, — хмыкнул я, — значит, не кретины. У них свой интерес, к порту торопятся. Там дальше корниловцы, но даже их надолго не хватит… Липа, ты лезь в «лисью нору», а я здесь в «жмура» сыграю, авось поверят. Если не остановятся, я тебя кликну. Полезут добивать — действуй по обстановке.
     Поручик хотел возразить, но я надавил голосом.
     — Исполнять!
     Липка вновь моргнул и сгинул. Я достал «наган» и лег на бок, прикрыв оружие краем шинели. Топот копыт был уже хорошо слышен, земля реагировала чутко, вибрировала, осыпалась мокрой пылью со стенок окопа. Незваными гостями всплыли строки из иных миров и времен.
     
      
       В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —

       И ударит душа на ворованных клячах в галоп...

      

     
     Все верно. «Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем». Если буденновцы обратят внимание на контуженного офицера, то конец командировке. Жаль, я рассчитывал еще побарахтаться. Авось, Липке повезет, он из тех, что зазря не пропадают.
     Можно закрывать глаза…
     Топот все ближе, уже слышны крики, веселое бесшабашное гиканье. Болью плеснул ушибленный висок, перед глазами поплыли неровные желтые пятна-облака. Я попытался напомнить себе, что ничего страшного не случится — и случиться не может. Встану из кресла, сниму шлем, зафиксирую время. Потом выпью кофе, часок полежу на диване, глядя в потолок… А затем сяду за работу. Для того, все, собственно, и задумывалось.
     Вот они! Черные тени, остро пахнущие конским потом. Земля дрогнула, ушла куда-то вниз.
     
      
       Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то:

       Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.

      

     
     Земля посыпалась за воротник, я замер, стараясь не дышать. Кажется, там, наверху, остановились. Наверняка смотрят вниз, разглядывают недвижные тела в серых шинелях с золотыми погонами.
     — Охрименко! Охрименко, щучий сын!.. А ну стрельни в того, у кулемета которой.
     В меня?!
     
      
       Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, —

       Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом.

      

     
     После второго выстрела я решился выдохнуть. Не в меня, в другого. Кто-то из моих сослуживцев умер не слишком убедительно.
     — Поспешаем, товарищи! Поспешаем!.. Об остальных пехтура побеспокоится… Вперед!..
     Снова топот копыт, но уже тише, дальше, глуше. Глаз я пока не открывал. Вдруг «пехтура» уже рядом? Историю Новороссийской катастрофы я помнил неплохо, но в мемуарах и на страницах научных трудов все-таки присутствовала какая-то логика. В жизни все оказалось иначе, обернувшись бессмысленным кровавым хаосом. Никто даже не пытался обороняться всерьез. Куда там горемычному, тысячекратно оплаканному 1941-му! Тогда, по крайней мере, был Вермахт, а здесь какая-то вшивая Рачья и Собачья, на треть состоящая из наших же пленных. И войск у нас больше, и пушек, и огнеприпасов. Генералов-лампасников целый полк наберется, все важные, с усами до ушей.
     Значит, так нам и надо! Воевнули, чем бог послал.
     Я и прежде не слишком сочувствовал «белым». Готовясь надеть шлем, искренне думал остаться в стороне от всех этих бессмысленных подвигов. Чистый лабораторный эксперимент, практическая эвереттика. Не вышло, и поздно жалеть. Проредить коммунистическую сволочь в любом случае тоже полезно. Карму улучшает.
     — Родион! Эй, ротный… Родька!..
     Ага, Липа нарисовался. Можно открывать глаза.
     

     — Может, до ночи досидим, — неуверенно предположил Федор. — Вдруг у краснюков до нас руки не дойдут? Что за интерес в куче трупов рыться? Они сейчас в Новороссийск спешат, так сказать, за дуваном, да.
     Мы устроились у входа в ближайшую «лисью нору» — узкий неровный лаз, вырытый вровень с дном окопа. Двоим там, конечно, не поместиться, но если начнут «зачищать», даже самая хитрая лиса не спасется, ни в окопе, ни в норе. Пальнут пару раз — и штыком для верности двинут.
     Пока наверху было тихо. Воспользовавшись нежданной передышкой, Липка нашел в чьей-то кобуре еще один «наган» и сейчас неторопливо, с истинно немецкой обстоятельностью приводил оружие в порядок. Фуражка тоже нашлась — и теперь красовалась на законном месте. Я же просто смотрел в небо. Синева, легкие перистые облака, черные росчерки птичьих крыльев… Еще одна весна, для меня — уже третья в этом маленьком уголке Мультиверса. Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый…
     — Только бы транспортов в порту хватило, — Липка, уложив револьвер в кобуру, поглядел вверх. — Хотя при нынешней негритянской бордели я уже ни на что не надеюсь. Родион, ты у нас пророк. Так прореки, утешь, да.
     Утешить поручика было нечем. Транспортов не хватит, из Новороссийска сумеет вырваться хорошо если каждый третий.
     — Нет, серьезно! — Фёдор встал, резким движением оправил шинель. — Я, Родион, человек очень наблюдательный, да. Знакомы мы с тобой где-то год, и за это время ты успел заработать репутацию даже не Кассандры, а я уже не знаю кого. Нострадамуса, наверно, да. Про тебя говорят, будто ты раньше в разведке у генерала Алексеева служил, но даже если так… Ясновидцев туда, что ли, набирали?
     Все верно, Липка — парень неглупый, а я не всегда вовремя прикусываю язык. Отшутиться? А собственно, зачем?
     — Прорекаю, господин поручик. То, что мы сейчас видим — амба. Врангель продержится в Крыму до ноября, на Дальнем Востоке будут драться еще два года, но это уже агония. Большевизия победит, хотя и не во всемирном масштабе, и будет править… Да, еще семьдесят один год и сколько-то там месяцев. Сосчитай сам — до декабря 1991-го.
     Поручик покачал головой.
     — Злой ты человек, Родион! Ох, злой! Семьдесят один год, да. Пообещал бы двадцать, что ли… Постой, так ведь это у Нострадамуса было! Чего-то там задрожит, восстанет новый Вавилон, презренный город будет расти благодаря всяким мерзостям, а продлится все это, дай бог памяти… Семьдесят три года и семь месяцев, да. Если считать с разгона Учредилки, как раз и выходит… Фу, ты, а я уже испугался! Подумал, а вдруг ты и правду, того…
     — «Говорили в народе друг другу: что это сталось с сыном Кисовым? Неужели и Саул во пророках?» Да зачем нам пророк, Липка? Неужели с самого начала не ясно было? После того, как в ноябре 1917-го профукали Москву, я не просто понял, прочувствовал. Там бы один регулярный батальон справился, как в 1905-м. Пленных не брать, патронов не жалеть — вот и вся тактика. Только батальона на месте не оказалось.
     По небу, в густой весенней синеве, неслышно плыли белые облака. А над Москвой тогда висели тяжелые серые тучи. Снег, дождь, снова снег… Как бездарно продули! У будущих «красных» не было ничего, кроме необстрелянных работяг и непохмеленных дезертиров во главе с великим полководцем Колей Бухариным. Пушки, нацеленные на Кремль, наводили профессор астрономии на пару с австрийским военнопленным. И все равно победили. «Белая гвардия, путь твой высок…» Сапожники!..
     — Ты, значит, после Москвы, — раздумчиво проговорил Липка. — А я вот раньше… Погоди-ка!..
     Он стащил с головы фуражку и вновь выглянул из окопа. Повертел головой, присел, вернул фуражку на место, не забыв сдвинуть ее на затылок.
     — Какая-то сволочь роится. По виду точно нестроевые, то ли обозники грабить собрались, то ли расстрельная команда по наши души… Так вот, Родион, я все понял еще в марте, после «великой бескровной», когда Государь отрекся. Не потому, что я монархист. Я не за царя, я за Империю. Разница, я тебе скажу, большая…
     Я оторвал пальцы от ноющей скулы, полюбовался пятнышками присохшей крови. Молодец Липка! Самое время и место для политологических диспутов. Империю ему подавай!..
     — То есть, Фёдор, ты бы согласился, если Россия осталась бы империей без Императора? Как нынешний Германский Рейх без Вильгельма? С сохранением органических законов, административного устройства и всех основ государственности, включая Табель о рангах?
     Поручик поглядел изумленно, открыл рот, снова закрыл. Наконец, выдохнул:
     — Der Teufel soll den Kerl buserieren! Soll das alles buserieren![42] Родька, да мне в жизнь так не сформулировать. Конечно, конечно!..
     Слышать из его уст «тойфеля» да еще вкупе с «Родькой» мне еще не приходилось. Видать, и вправду задело.
     — Наши монархисты — слюнявые идиоты. Только и могут, что Николашку оплакивать, от которого, между прочим, сами и отреклись, да. Скоро даже из, прости господи, Александры Федоровны святую сотворят, вот увидишь. Личности вторичны, главное — принципы. Если бы большевики восстановили Красную Империю, я бы за оружие не взялся. Служил бы где-нибудь письмоводителем, а расстреляли бы — значит, судьба. Но в том-то и дело, что эта сволочь строит никакую не Всемирную Коммунию. Сознательно, инстинктивно, даже не знаю, но они возвращают Средневековье — самое настоящее Московское царство. Два века нашей имперской истории они просто отменили!
     Собравшись с силами, я встал, прислонившись затылком к холодной земле. Липка наверняка понимает, что боец из меня сейчас никакой. Вот и тешит байками. Дать приказ, чтобы уходил? Не послушает, голубая остзейская кровь.
     — Ну, Московское царство. И что? Это, Липа, все равно лучше, чем Махно или какая-нибудь Кронштадтская республика. А если уж, извини, в самые глубины нырять, то до Петра государство было державой русского народа, а не компании космополитов, присягнувших престолу.
     Поручик, взглянув укоризненно, вновь снял фуражку, пружинисто вскочил, выглянул. Смотрел на этот раз недолго, не более секунды. Вернувшись на место, вздохнул:
     — Русский народ — это мы с тобой, Родион. И наши товарищи, живые и мертвые. Нас и наших предков Империя вылепила и в печи огненной обожгла, да. А остальные — только глина под ногами. Из глины этой большевики наскоро налепили големов…
     Достал револьвер, морщась, прокрутил барабан.
     — …А големы, господин ротный, изволят жаловать аккурат сюда. Не меньше взвода, на нас двоих вполне хватит, да. Последний парад, Родя! Как ты говоришь, амба.
     Я встал, расстегнул кобуру «нагана», а затем полез в карман шинели, где ждал своего часа небольшой плоский «браунинг» образца 1900 года, во время оно высочайше рекомендованный господам офицерам для ношения вне строя. Его я берег именно ради подобного случая.
     — Значит, и вправду конец командировке, Липка. Сейчас сниму шлем и пойду заваривать кофе. И «July Morning»[43] поставлю, давно уже хочется.
     — А крылышки привязать? — неунывающий поручик достал второй «наган». — Предлагаю план. Изображаем «жмуров», а как только господа красножопые начнут по карманам шарить, валим всех, покуда патроны есть. А потом — ты кофе завариваешь, а я с Валькой Семистроевым коньячку выпью, да. Эх, не прочитали молитву, непорядок… Командуй, ротный!
     — Уже, — улыбнулся я. — Считай, скомандовал. «Наверх вы, товарищи, все по местам!..»
     — О, да-да!
     Липка усмехнулся в ответ, подмигнул:
     
      
       Auf Deck, Kameraden, all' auf Deck!

       Heraus zur letzten Parade!

       Der stolze «Warjag» ergibt sich nicht,

       Wir brauchen keine Gnade!

      

      
       An den Masten die bunten Wimpel empor,

       Die klirrenden Anker gelichtet,

       In st

       Die blanken Gesch[44] 

      

     
     Я бросил взгляд на плывущие по небу облака и мысленно пожелал Липке, чтобы коньяк в его бутылке никогда не кончался. Как там дальше у герра Грейнца?
     
      
       От пристани нашей мы в битву уйдем,

       Навстречу грозящей нам смерти,

       За Родину в море открытом умрём,

       Где ждут желтолицые черти!

      

     
     И тут мы услышали, как разорвался первый снаряд.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Арабы это, мсье. Как есть «крысаки». Обнаглели — дальше некуда. Раньше, сами знаете, их в порт на пушечный выстрел не подпускали, а сейчас многих парней, что в доках старались, в армию забрали, вот руки рабочие и понадобились.
     В кабинете было накурено и грязно. Со стены хмуро смотрел носатый де Голль, начальничий стол завален папками, в углу двое «ажанов» деловито просматривали некий список. Один время от времени тыкал в него пальцем, второй же кивал, явно одобряя.
     — Только какие у них руки, мсье, у «крысаков» этих? Лишь воровать и умеют. И еще грабить, особенно если на гашиш не хватает. Прямо ассасины!
     Сержант, командовавший патрулем, оказался знакомым. Именно он проверял у пассажира «Текоры» документы в ночь приезда. Служивый тоже узнал подданного Турецкой республики Ричарда Грая, что сократило формальности до минимума. В паспорт он все-таки заглянул, удовлетворенно кивнув при виде свежих печатей, после чего развил бурную деятельность. Потерпевшего усадили в полицейское авто, заехали в ближайшую аптеку, после чего бывший штабс-капитан, украшенный свежей повязкой, был доставлен на «пост», то есть в участок. Вспомнив финал «Касабланки», Ричард Грай ждал распоряжения по поводу «обычных подозреваемых», которое последовало незамедлительно. Он даже не успел допить чашку свежезаваренного кофе.
     — Я, мсье, уже распорядился, — сержант горделиво огладил пышные пшеничные усы. — Есть у меня на примете одна «крысячья» банда, их это почерк. Подстерегают, понимаете ли, прилично одетых господ — и нож к горлу. А теперь, видать, обнаглели, за «стволы» взялись. Да еще среди белого дня, понимаете ли! Они вас наверняка еще внизу срисовали, а пока вы, мсье Грай, поднимались, на авто подъехали, вкруговую. У них старый «Рено», красный, переднее стекло в трещинах. Не видели такой, пока по улице шли?
     Бывший штабс-капитан поглядел на служивого не без интереса. Сам он пришел к такому же выводу. «Рено», ни красного, ни иного колера, он не заметил, но на горку можно въехать и с соседней улицы. Невелик крюк.
     Сержант между тем, кликнув полицейских, сам заглянул в список. Бегло просмотрев, солидно откашлялся.
     — С этих, стало быть, и начнем. Действуйте, ребята! И без церемоний, потому как нечего по живым людям стрелять!
     Служивые бодро откозыряли и протопали к двери. Сержант, вновь огладив усы, взялся за кофейник.
     — Давайте, мсье Грай, я вам еще чашечку налью — ради бодрости. А вы пока продумайте, чего в протокол вписывать будем. Тут каждая фраза, мсье, важна. Дело непростое, можно сказать, политическое…
     Бывший штабс-капитан хотел переспросить, но сообразил сам. Он — иностранец, значит, дело наверняка дойдет до турецкого консула. Это было бы совершенно лишним, и он поспешил сделать в памяти нужную зарубку. Протокол тоже ни к чему, но этого, увы, не избежать.
     — В политике все и дело, мсье! — сержант важно вознес палец к потолку. — Да-да, я только что понял, прямо воочию узрел. Ну, конечно! Вид у вас, мсье Грай, извините, не слишком заманчивый. Это я в смысле грабежа, а не чего другого, вы уж не подумайте!.. Но вы гражданин Турции. А здешние «крысаки», да будет вам известно, турок еще с позапрошлого века не любят. И не зря, мсье! Пока тут турки хозяйничали, порядок был не в пример нашему. Чуть что — и на кол. Оно, конечно, не слишком гуманно, но для «крысаков» в самый раз.
     Ричард Грай, о таких исторических глубинах даже не подозревавший, хотел было уточнить. Не успел.
     — Так что же это выходит, мсье? — трубным гласом воззвал служивый. — А выходит, не грабеж, а самое настоящее покушение. По-ку-ше-ние! Причем по политическим мотивам. Ох, и раскручу я этих мерзавцев. Ох, и запоют они у меня!..
     Сержант, грозно нахмурившись, расправил плечи, вздернул массивный подбородок. В горящих глазах тяжелыми волнами плескался служебный долг. Бывшему штабс-капитану вспомнилось, как на пристани его определили в шпионы. С воображением у стража порядка явно все в порядке, даже с некоторым избытком.
     — А теперь, мсье…
     Служивый набрал в грудь побольше воздуха и с невыразимым восторгом выдохнул:
     — Про-то-кол!!!
     Он так увлекся, что даже не услыхал, как отворилась дверь. Ричард Грай, поглядев на того, кто стоял на пороге, понял, что трепетной мечте сержанта едва ли суждено сбыться.
     — Что тут у вас происходит? А накурено, накурено!..
     Комиссар Прюдом быстро прошел к столу, покосился на свежую повязку, украшавшую лицо гостя, поморщился.
     — Все ясно. Я увожу задержанного. Пошли, Рич!
     Бывший штабс-капитан, сочувственно взглянув на впавшего в столбняк служивого, надел шляпу, встал.
     — Но протокол, шеф! — воззвал сержант, воздевая ручищи к потолку. — Протокол! Мсье Грай вовсе не задержанный, он — жертва злодейского…
     — Вечером подъезжайте в комиссариат, там все оформим. Да! И не болтайте лишнего. Никто ни на кого не покушался.
     Ричарду Граю давно не приходилось наблюдать за своим приятелем при исполнении. Зрелище оказалось не слишком аппетитным. Он вдруг понял, что смешной человечек с нелепыми усиками далеко не всегда смешон.
     — Мсье комиссар! — собравшись с силами выдохнул сержант. — Рискну все же настаивать…
     Прюдом внезапно оскалился.
     — Лучше не рискуйте. Есть такая хорошая команда: «Ничего не случилось». Повторите!
     — Ничего… — полицейский сглотнул. — Ничего не… Но как же так, шеф?
     Бывший штабс-капитан невесело усмехнулся. Знакомо, и даже очень. Когда они в котельной дожгли все бумаги, Даниэль, морщась от боли в обожженной руке, тоже вспомнил эти слова. «Ничего не случилось, ребята! Понимаете? Ничего не случилось!»
     — Плохо, сержант! Очень плохо. Повторите еще раз, только теперь без ошибок. Вы меня поняли? Без ошибок!.. Ничего — не — случилось!..
     

     Комиссар, захлопнув дверцу авто, оглянулся, поправил сбившуюся на бок фуражку.
     — Какие они здесь упрямые, Рич! Думают, что дальше Эль-Джадиры не пошлют. Ошибаются, Сахара большая!..
     Завел мотор, устало откинулся на сиденье.
     — И что теперь прикажешь делать? Они же все равно молчать не станут. Был бы ты французом, дело замяли бы сразу, начальству в Касабланке лишняя забота ни к чему. Но ты же иностранец. Да! Турецкий консул, теперь еще эти русские…
     Ричард Грай не без удовлетворения констатировал, что Даниэль Прюдом вновь стал самим собой — смешным усатеньким человечком, вдобавок весьма перепуганным. Оставалось решить, какая ипостась — настоящая.
     — «Согрешил я, предав кровь невинную, — вздохнул он. — Они же сказали ему: что нам до того? Смотри сам».
     Комиссар молча тронул машину с места и, только проехав ближайший перекресток, резко обернулся.
     — Если б я был Иудой, Рич, ты бы сейчас беседовал не со мной, а с бородатым господином с ключами на поясе. И вообще, грешно так намекать.
     Бывший штабс-капитан невольно хмыкнул.
     — Смотри на дорогу! А то мы сейчас оба пред ним предстанем. Намекать, конечно, грешно, но стреляешь ты плохо, особенно когда волнуешься. В меня не попали с десяти шагов, делай выводы.
     Прюдом резко нажал на тормоза. Авто вильнуло и, едва не врезавшись в бордюр, остановилось. Комиссар оторвал руки от руля. Дернул шеей, словно его душили, поморщился.
     — Сделал! Не считай меня идиотом, Рич. Первым делом я поехал к лестнице и все там обошел. Не убивали тебя, а только предупредили. Да-да! Есть такая у апашей традиция, вроде черной метки. Но это не бандиты. Марсельца нет, а нынешние про тебя уже забыли. Да! Желаешь непротиворечивую версию?
     Ричард Грай пожал плечами:
     — Зачем? У меня нет сыскной команды, чтобы ловить злодеев. Хочешь, лови сам. А хочешь, ничего не делай. Консула, если надо, возьму на себя, турок тоже знает, что такое «ничего не случилось».
     Он невольно пожалел, что ни Арнольда, ни остальных парней из группы «Зет» уже нет в живых. Когда они были под рукой, все решалось просто. Сейчас он не тратил бы время на пустую болтовню, а разбирался с криворукими стрелками. Точнее, со стрелком. Не понадобился бы даже боготворимый служивыми протокол, равно как улики и свидетели. У Арнольда сознавались сразу и расписывались не чернилами.
     — Дело все равно придется завести, Рич, — негромко проговорил комиссар. — Ничего не поделаешь, не каждый день у нас по людям стреляют. А значит, из Эль-Джадиры тебе уезжать нельзя. Да! Ни в Браззавиль, ни даже в Касабланку. Понимаешь? Возможно, эти типы на такое и рассчитывали. Ребра христовы! Мне тот русский с самого начала не понравился. Что ты такого натворил в России, если не секрет?
     — Сказал, что их Сталин — kozel. Но это, друг Даниэль, на французский не переводится, слишком страшно. Если не жалко бензина, отвези в гостиницу. До завтра обещаю никуда не выходить. Полежу, понаблюдаю за потолком, а заодно прикину, как поскорее избавить тебя от неприятностей.
     — Меня?! — наивно моргнул Прюдом, нажимая на газ. — Почему — меня?
     Отвечать Ричард Грай не стал. Поднял воротник плаща, сдвинул мятую шляпу на нос. Город за окном съежился, превращаясь в уже знакомый тоннель, звуки стихли, гул мотора превратился в легкий шелест дальнего прибоя. Его несло по тоннелю куда-то прочь, в черный бездонный провал, вязкая вода, беззвучно вскипая, заливала глаза, заполняла рот. Ни крикнуть, ни вздохнуть. А впереди была только тьма, словно он шагнул с палубы «Текоры» прямиком в ночной зимний океан. Воды раздались, забурлили водоворотом…
     И все-таки выход был — именно здесь, в Эль-Джадире. Друг Даниэль оказался и прав, и неправ. Его и в самом деле предупредили в лучших традициях головорезов-апашей. О таком бывшему штабс-капитану немало рассказывал Марселец, великий знаток бандитских нравов. Неправ Прюдом в ином. Простая азбука пуль читалась просто: «Убирайся!» Но именно этого делать было нельзя.
     Из гостиницы все-таки пришлось выйти. В баре не оказалось «Фортуны», и Ричард Грай рискнул прошагать пару кварталов до ближайшего табачного магазина. Купив папиросы, выкурил одну, стоя прямо у входа. Подождал, застегнул верхнюю пуговицу плаща. Ему постоянно чудился чужой взгляд, внимательный, неотступный — но почему-то испуганный, словно несостоявшемуся убийце куда страшнее, чем его жертве.
     Фантазировать можно было бесконечно, и бывший штабс-капитан, мысленно посоветовав неведомому врагу не тратить время зря, вернулся в гостиницу. Два раза провернул ключ в замке, повесил шляпу на крючок, бросил в ванную испачканный плащ.
     В комнате все еще чувствовался запах ее духов.
     За плащом последовал пиджак, затем пальцы нетерпеливо дернули верхнюю пуговицу рубашки. Коробка «Фортуны» на столе. Зажигалка, пепельница…
     Начали!
     Стопка гравюр показалась неожиданно большой. Ричард Грай прикинул, что за эти годы воспользовался хорошо если тремя-четырьмя из них. Остальные так и лежали мертвым грузом: пейзажи со старинными замками, виды небольших городов, горные ущелья с крохотными домиками на склонах. «Сухая игла», редкая сложная техника, травление не применяется, работают шабер и гладилка. Кто-то очень старался, нанося заусеницы-«барбы» на непослушный металл.
     Гравюры приходили в магазин небольшими партиями, обычно раз в полгода. Бывший штабс-капитан их честно покупал, просматривал бегло — и укладывал в папку. Продавцы, хорошо помня постоянного клиента, загодя извещали о прибытии нового товара, спешили показать, угощали прекрасным кофе, сваренным по-арабски, называли цену…
     Ричард Грай отложил в сторону очередную картинку — древние руины на склоне холма. Старая, с довоенных времен… Каждый раз, сразу же после покупки, продавец делал запись в толстой тетради. Обычная процедура, так поступают практически всюду. Но кому нужны эти записи? Само собой, управляющему при составлении месячного отчета. А еще? Что, если информация шла дальше, прямиком к мастеру «сонных» гравюр, а точнее, к его заказчику?
     Некто, пригласивший Родиона Гравицкого в серо-черный мир, сразу же указал на маленький город на побережье Атлантики. Из магазина же наверняка поспешили сообщить о новом покупателе. Для него же, гостя в этом ответвлении Мультиверса, это стало началом контакта, к сожалению, одностороннего. От Гравицкого, а позже от Ричарда Грая, ничего не хотели, ни о чем ни разу не просили. За перевод книги он взялся сам, после того как не дождался ответа из швейцарского издательства. Позже удалось узнать, что такового не существует в природе, надпись на обложке оказалась фикцией. Бывший штабс-капитан окончательно уверился, что разговаривать с ним не желают.
     А что, если все было не совсем так? Таинственный Некто, получая отчеты о покупках, имел полное право считать, что гравюры пущены в дело. Его гость видит приятные сны — и одновременно получает послания. Они могли быть не в каждом «сонном файле», вполне достаточно, скажем, одного в год. Причем это могло быть не письмо, а указание на то, как связаться с неведомым Хозяином Снов наяву, в серо-черном «реале». Сам он, конечно, рассчитывал на более надежный вариант, допустим, на присланное «до востребования» письмо с адресом для постоянной переписки. Но у Хозяина могла быть своя опаска.
     Ричард Грай, взяв пачку в руки, принялся раскладывать гравюры пасьянсом. Год к году, партия к партии. Пасьянс складываться не хотел. Он не вел учета, купленные рисунки много раз перекладывались, перемешиваясь без всякого порядка. Конечно, посланий в них могло и не быть, но проверить все-таки следовало. Невелика работа — поглядеть на очередную гравюру перед сном.
     Сожалеть было поздно, как и пытаться искать упущенное во всех «файлах» подряд. Поздно, поздно! А ведь его честно пытались предупредить. «Не спешите, коллега, в этом мире умирать». Гравюра с башней на холме была куплена лет-шесть назад, да так и пролежала все это время без пользы.
     Оставалось взглянуть на «файлы», которые отобрала Мод. Они лежали в самом низу стопки, для верности проложенные кусочком картона, оторванного от пачки «Галуаз». Капитан советской разведки выбрала гравюры из-за несходства сюжетов. Оставалось поглядеть, только ли в этом их странность.
     Ричард Грай, вернув «пасьянс» в стопку, отхлебнул воды из стакана и взялся за первый рисунок. Папиросная бумага, под ней — знакомый оттиск заусениц-«барб».
     Смотрим!
     Пустая комната… Наборной паркет, витраж в приоткрытом окне, на стене картина в тяжелой раме. Что на ней — не разобрать, но точно не портрет. Впритык к окошку — невысокая кушетка с подголовником и подушкой. Собственно и всё, если не считать стола и стула. Резное темное дерево, на столе — скатерть с шитым узором. И больше ничего? Ничего, если не считать непонятного предмета, пристроившегося аккурат в центре стола. На первый взгляд — деревянный пенал, очень похожий на тот, что честно служил школярам в прежние годы. В такой можно уложить два-три карандаша, ластик, перьевую ручку. Да, обычный пенал. По плоской крышке — еле заметные узоры, несколько кругляшей-пятнышек.
     В уголке гравюры, правом нижнем, как и обещано, инициалы нечитаемым готическим шрифтом, точно такие же, как и на остальных рисунках.
     Всё…
     Он уже понял, чем гравюра заинтересовала Мод. На всех прочих были пейзажи, ведуты, морские виды, но не интерьер. Неведомый художник, наскучив немцами-романтиками, принялся за малых голландцев. Ричард Грай, разочарованно вздохнув, взялся за следующую гравюру — и тут же отложил в сторону. Точно такая же, сестра-близнец. Он покупал сразу по нескольку экземпляров, кое-что ушло на подарки, прочие так и остались в общей пачке.
     Третья…
     На этот раз рисунок показался куда интереснее. Широкий коридор, наборной паркет, точь-в-точь как на предыдущем. Слева и справа — две открытые двери. Левая ведет на лестницу, значит, это второй этаж или даже третий… На лестнице темно, зато хорошо заметно квадратное окошко. Справа же — комната, портрет на стене, столик с резными ножками, открытое настежь окно. А еще шкаф, высокий, почти до самого потолка.
     Итак, Мод, выбрала два интерьера — не слишком удачные перепевы малых голландцев. Выбор мог показаться крайне субъективным, если бы не одно «но». Именно эти гравюры куплены последними, причем чуть ли не за тройную цену. Неведомый Хозяин явно хотел обратить внимание своего постоянного покупателя: и сюжет иной, и цена совсем другая. Изучи, друг, не пожалеешь! Старый прием, еще из самых первых «сонных» файлов в формате jpg: нужную вещь всегда можно опознать по высокой цене. Жизненная логика в максимально упрощенном виде.
     Бывший штабс-капитан и вправду заинтересовался покупкой. Но время поджимало, он торопился на Корсику, ликвидировал дела, отправлял & в Нью-Йорк. Настроение было не слишком веселым, а впереди маячил финал слишком затянувшейся командировки — свинцовая точка, даже целых три. Он готовился к уходу, не подумав, что его жизнь и смерть в этом мире уже исчислены, взвешены и поделены кем-то другим.
     Ричард Грай встал, отодвинув рисунки подальше, к самому краю стола. Отвернулся. Гравюры, маленькие окошки в неизмеримую вселенную Гипносферы, внезапно стали тем, чем были изначально — линиями на плоскости, не слишком серьезной забавой уставших от жизненной суеты людей. Джимми-Джон выдумал их походя, в перерывах между куда более серьезными занятиями. Jpg-файлы раздавал бесплатно, рекламы ради, как первый, не очень уверенный шаг к подлинному покорению Мультиверса Снов. Далеко пройти не удалось, картинки остались всего лишь картинками.
     Черный Человек в зеркале глядел сочувственно, не без грусти. Дернул губами, вздохнул беззвучно, посмотрел прямо в глаза. Из сна можно попасть только в другой сон. В конечном счете, все исследования Ноосферы — всего лишь путешествия по собственным фантазиям. Реальность никуда не исчезла, человеку суждено родиться, прожить свой срок — и умереть без всякой надежды на Воскресение. Из праха — в прах.
     Земля плоская. Солнце встает из моря — и в море умирает, пройдя дневной путь по небесной тверди. Грязь и пыль — конкретны и материальны. Всё прочее — сны.
     Не так ли?
     Ричард Грай не стал спорить. Не с кем! В зеркале нет ничего и никого. Оптический эффект, такой же иллюзорный, как и самый обычный сон. С ним не справиться, бросив трость в беззащитное стекло.
     Он провел рукой по ноющей скуле и подмигнул тому, кто смотрел из самых глубин свинцовой амальгамы. Не выйдет, приятель! И ты сам оттуда не выйдешь, так и будешь скучать, словно Сатана на дне ада. А мы двинемся по тоннелю дальше. Земля, конечно, плоская, и коридоры кончаются стенкой.
     
      
       Где-то плачет

       Ночная зловещая птица.

       Деревянные всадники

       Сеют копытливый стук...

      

     
     Ничего, все-таки попробуем!
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года. Сон.
     

     Есть!.. Получилось!
     А с чего, собственно, не получаться? Обычный «сонный» файл, грамотно сделанный, долговечный. «Сухая игла», глубокие заусеницы, четкий рисунок. Сложно, конечно. Эпигоны Джеймса Гранта пытались работать прямо по металлу, даже кристаллы пробовали. Получалось и вправду капитально, на веки вечные, но кристалл не скопируешь, а гравюр, помнится, можно нашлепать десятка три.
     Чем пахнет? Лавандой пахнет.
     Вот она, комнатка, всё как на рисунке, но, понятно, в цвете. Скатерть с красной каймой и цветочками, тоже красными на желтом. Стены не серые, а, скорее, цвета беж, на витраже — персонаж в ризе при золотом нимбе, подушка на кушетке синяя.
     Ха! Так это же Вермеер, «Бокал вина»! Художник напрягаться не стал, просто удалил персонажей вкупе с бокалом, все же прочее сделал черно-белым.
     …Черно-серым — или наоборот, что тоже верно. Заскучал мой дядька, домой запросился, хотя и знает, что в «реале» и получаса не прошло. Снимет шлем… Точнее, я сниму. Я! Поставлю «July Morning», кофе выпью. Он там что, помирать собрался?
     …Риск есть, но вовсе не из-за кошмариков с пустым коридором. Типичное вытеснение! Он боится навсегда остаться «там», но не желает вспомнить, как «там» очутился. Шлем сам по себе безопасен, это не «чип» в мозгу, как у первооткрывателей Q-реальности. Беда в том, что реальность эта — не моя.
     Ладно, смотрим! Слева направо, от окна к стене. Из окошка — свежий дух, благодать и в человецех благоволение. За окошком… А ничего там и нет, белый свет без верха и низа. Тот, кто все это намечал, явно не стал себя затруднять.
     Кушетка, подголовник, подушка. Картина… Пейзаж, но какой-то смутный: туман, верхушки деревьев… То есть, это для меня на картине туман, потому как неведомый рисовальщик этим тоже не озаботился. Стена в бежевой покраске, угол, еще стена, точно такая же. Полка… Ее на рисунке нет, она как раз в темечко наблюдателю смотрит. На полке — небольшая ваза белого фаянса. Вот и лаванда, синенькая и простенькая. Отыскалась!
     Четыре стены, дверей нет. Такое я уже видел, в старых файлах дверь должна появиться позже, после простейшей инсталляции. Имя, язык пользователя, желаемый возраст… Заполнил, помянул «сим-сим», дорожка и откроется. Но может быть и совсем по-другому. Есть «сонные» файлы, в которых не развлекаются и не отдыхают. И если я все правильно понял…
     Стол! Нет, не стол — пенал!..
     Теперь осторожно. Подходим, рук не протягиваем…
     Смотрим.
     …Пластмассовый футляр, форма прямоугольная, углы слегка скруглены. Цвет корпуса серый, на верхней поверхности черные… Пятнышки? Не-е-ет, черные кнопки, блестящие, словно из стекла. Вероятно, тоже пластмасса, но другая. Размер — четыре пальца в ширину, ладонь в длину. Отметок, знаков и номеров нет, звуков не издает, двигаться не пытается. А если вместе сложить?
     Нет, спешить не будем. Сперва в окно поглядим, на абстрактный белый свет. Такими и рисовали в давние годы «связные» файлы, простенькими, без излишеств. И подробности внутри рамы не важны, и вид за окном. Главное, сюда можно попасть как минимум вдвоем. Две картинки, синхронное время просмотра — и сон у каждого одинаковый: такая вот комнатушка. Садимся, кто на кушетку, кто за стол — и общаемся. Ничего, конечно же, особенного, телефон и скайп ничуть не хуже. Но, во-первых, время. Не от дневных, делами наполненных часов отрываем, а от ночи. Во-вторых же, простота. В AD 1945-м, к примеру, ни скайпа, ни «мобильников» нет, не создали еще. А гравюра, исполненная в технике «сухая игла», имеется. Вот она!
     А если коротко, то это и есть простейший вариант «платформы», искусственной тверди в зыбком океане Гипносферы. В обычном сне личность погружена в собственное подсознание, не свободна, связана. Здесь же человек сам себе хозяин, как и в «неспящем» мире. Именно из таких «платформ» Джеймс Грант думал построить целый искусственный мир, заселить его, даровать законы. Может, и безумие, зато какое блестящее безумие!..
     Фу, выдохнул! Можно возвращаться.
     «Связной» файл — само по себе интересно. Но неведомый творец озаботился еще и пультом. Сейчас обходятся без лишних сущностей, зато серый пластмассовый корпус прост и нагляден. Именно так выглядел узел связи в самых первых «платформах». Берем в руку — и жмем кнопки, просто и доходчиво.
     Берем — и жмем!
     Стоп! Не сразу, а по подразделениям. Сначала просто берем. На ощупь — обычная пластмасса, а вот веса, считай, и нет. Если это и в самом деле старый добрый пульт из самых первых файлов, сейчас он уже меня признал. Теперь я найду его в любом уголке Гипносферы, даже в самом обычном сне. Как найду?
     Бросаем вверх. Исчез! Сжимаем ладонь — вот он, родимый. Еще раз, еще… Признал, потеплел!.. Все-таки есть в этой простоте нечто приятное. Бросаем… Ловим… Плохо лишь, что в настоящем сне о нем легко забыть. Надвинутся кошмары, захлестнет, так сказать, собственное Оно.
     Восемь кнопок, никаких обозначений нет. Очень неудобно, поэтому обычно новичка инструктируют: первая кнопка — туда, вторая — сюда… Пока все восемь спят, черненькие, блестящие… Эге, не восемь. Вторая снизу, левая! Желтый яркий огонек. Вот и первая дорожка.
     Не спешить, не спешить… Вновь пройтись по комнате, лавандой полюбоваться. Цветы свежие, и пыли нигде нет. Стерильно! Скорее всего, ее тут и не будет, такое правдоподобие в связном файле ни к чему. Зато может измениться сама комната…
     Что теперь? Писем не обнаружено, таинственных знаков на стене — тоже. Единственный путь — желтая кнопка.
     Жмем? Жмем!
     Едем!..
     

     …Теперь можно и к берегу. Вода как парное молоко, но злоупотреблять ни к чему. Лучше обсохнуть, по бережку побродить, а потом снова в речку.
     Нырок! Еще нырок! Эх, дно песчаное, скучное, не такое, как в море. Ни водорослей, ни медуз.
     К берегу!..
     Теперь постоим, на солнышке погреемся, полюбуемся башней. Вся не видна, деревья мешают, но верхушку разглядеть можно. Сломанные зубцы, темный неровный камень… Итак, никаких сюрпризов, желтая кнопка открыла тропу в знакомый маленький мирок. Башня на холме, за ним — то ли село, то ли городок, а здесь речка. Как и ожидалось, чистая, с теплой водой и песчаным дном без коряг и прочего неудобства. Берег пустой, только вдали кто-то копошится, то ли рыбаки, то ли прачки с бельем. Это впереди, а сзади — мост. Всё, как на гравюре, наглядно и ясно.
     …И очень обидно. Пульт вручили, но с билетом в одном лишь направлении. Кстати, где он, пульт?
     Ловим! Бросаем! Ловим… Кнопка горит, но уже другая, вторая снизу, но правая — дорожка обратно, в комнату с лавандой. Возвращаться пока незачем, лучше уж побыть здесь, среди идиллической архаики. Искупаться можно, на солнце позагорать… А заодно и надеть штаны. Плавок здесь не предусмотрено, а я все-таки «молодой господин». Вдруг верноподданные пожалуют или, скажем, иные господа? «Две собачки впереди, два лакея позади».
     Между прочим, сам виноват, заказал «active mode». Выбрал бы «gentle», никто бы не беспокоил. Обходили бы за сотню метров, кланялись издалека. Всякий разговор — только по моей инициативе. Разбойники — и те лишь в отдалении бы пробегали, рысью, на полусогнутых. Но раз выбрал «active», жди приключений. А поскольку таковых пока нет, можно сесть на песок и…
     Я же не курящий! К черту некурящий, где мои сигареты? Слева нет и справа нет. Ага, под рубашкой! Между прочим, новой и чистой, сервис на высшем уровне.
     Да… Сигареты явно не по сезону. Трубка-носогрейка, почему-то глиняная, красный шерстяной кисет… Боже, огниво! Времена Ринальдо Ринальдини, ничего не попишешь.
     Как его зажигать-то? Кремень отдельно, ни бензина, ни газа… Но горит! А неплох табачок, душистый.
     Вот теперь полный комфорт. Речка, песочек, солнышко, трубочка.
     — Молодой господин! Молодой господин!..
     Ах да, «active mode»!
     — Я так рада, что нашла молодого господина! Я и возле дуба была, и возле часовни. А молодой господин, оказывается, здесь! Но зачем молодой господин курит? Табак употреблять грешно, наш падре строго-настрого запрещает. Это в большом городе курят, а еще в море — моряки и пираты. А если батюшка молодого господина узнает?
     Глазки веселые, румянец во всю щеку, деревянные туфли, чепец. А платье другое, уже не роба из мешковины, а что-то приличное, даже с вышивкой. Приодели пастушку.
     — Молодой господин сам изволил рассказывать про батюшку-хозяина. Строгий он, никому потачки не дает. Вот запрет он молодого господина в его комнате…
     Понеслось… Программу не обманешь, простые они, «сонные» картинки. Это я нарушаю, не желаю беззаботно веселиться.
     — Помолчи. Только не вздумай плакать!
     — Ой…
     Да, конечно! Ладонью рот закрыла, носом сопит, глаза на мокром месте. Ну и сопи! В следующий раз гравюру надо будет сперва как следует рассмотреть и выбрать что-нибудь поприличнее, с таверной и бочками пива. Или с уличным карнавалом, кажется, есть и такая. А то попал в детский сад с «лолитками».
     Сопит? Пусть сопит, Джеймс Грант в одной из своих заметок сравнивал искусственный сон с новым, неношеным ботинком. Поначалу и жмет, и ногу натирает, и только потом наступает полная гармония. К примеру, эта пейзаночка научится молчать, курить трубку и спокойно сидеть рядом. А батюшка-хозяин займет свое законное место где-нибудь в погребе у бочонка кьянти, дабы не слишком мешать.
     Это, положим, лирика, физика же пока не радует. Мой дядька надеется через «сонные» файлы связаться с настоящим Хозяином, не здешним «батюшкой», а тем, кто пригласил его — меня! — в собственную Q-реальность. Он не слишком общителен, этот Хозяин, мог бы и сам объявиться. Удачных опытов погружения в чужую Q-реальность не так и много, ради него пришлось изрядно рискнуть. Правда, у меня в этом деле свой интерес, сугубо конкретный — эксперименты в чужом мире, практически в чужом сознании. А если бы он попросил прекратить опыт? Поэтому я, то есть мой дядька, и не спешил в Эль-Джадиру.
     Что с трубкой? А ничего, пепел вытряхиваем, табак набиваем…
     — Молодо-о-ой господи-и-ин!..
     — Чего?
     Можно не спрашивать — сразу промокашку вручать. Плачет-рыдает, глазенки покраснели, из носу течет. А и в самом деле, чего она такая приставучая?
     — Встань!
     Трубку в сторону, кисет тоже. Мне бы еще в прошлый раз задуматься, а не про сказки толковать. Фольклорист, братец Гримм-средний.
     — Стоишь? Так и стой, не двигайся.
     И мы встанем. Всякое явление имеет, как известно, форму и содержание. Форма проста и понятна: юная девица, приятная видом, годков четырнадцати, волосы черные, личико симпатичное. Глаза… Ого, да ведь она испугалась!
     — А теперь слушай. Ты мне ничем не обязана, можешь повернуться и уйти — прямо сейчас. Крепостное право в Италии, слава богу, отменили, во Франции, поди, уже революция началась, там всех господ на голову укорачивают.
     — Ой, зачем молодой господин говорит о страшном? Франция далеко, за горами. Молодой господин не должен о таком думать. Он должен думать о хорошем, о приятном, он должен гулять, веселиться…
     Речка спокойная, ветерок свежий, деревья кронами колышут, все та же башня на холме. Это — форма. А вот и содержание: я кому-то здесь должен.
     — А ты что должна?
     Ого, куда только слезы девались! Глазенки горят, щеки румянцем пылают.
     — Я… Я должна быть рядом с молодым господином. Песни петь, танцевать, в игры играть всякие. И… И делать все, что молодой господин прикажет. Все! Даже если… Если это будет грешно. Совсем-совсем немного грешно!
     Завелась, однако, того и гляди, одежку стаскивать начнет. И с себя, и с меня. Патриархальная сельская идиллия, как она есть. «Здравствуй, милая красотка! Из какого ты села?» Тот, кто все сие придумал и нарисовал, не учел одного: я тоже в подобных файлах разбираюсь. Для меня следовало чего похитрее измыслить.
     — А если молодой господин велит тебе идти домой и до завтра не возвращаться?
     — Не-е-е-ет!..
     Пожалуй, все ясно, как с формой, так и с содержанием. Разве что детальки уточнить можно. Скажем, если бы я это придумывал…
     — Ты ведь никому о наших встречах не рассказываешь? Верю-верю, крест целовать не надо. Ты только в часовню заходишь после каждой нашей встречи. И в прошлый раз там была, и сейчас пойдешь.
     Понимает? Нет, не понимает. И не должна.
     — Да, конечно, молодой господин. Наш Святой очень добрый, он всегда мне помогает. Как ему не исповедаться? Но я даже не шепотом, я только про себя, лишь губами двигаю.
     — Можешь сказать ему, что молодой господин тоже читал роман «Солярис». Как твоего Святого кличут? А то неудобно, такой хороший — и без имени.
     — Но… Но я не помню. Святой Пьетро… Святой Джованни… Прости меня, Святая Дева, как же я могла забыть?..
     Можно снова набивать трубку. И не стоя, а на песочке, с видом на реку. Докурю, нащупаю пульт…
     — Молодой господин! Молодой господин! Я что-то не так сказала? Не так сделала? Я виновата, я забыла имя нашего доброго святого…
     — Ты не забыла. Нет у него имени. И у тебя нет, и у меня. Садись рядом, если хочешь.
     Села, плечом прислонилась. Но не сопит, тихо дышит. Да, хорош табачок, и места приятные, но возвращаться сюда не стоит. «Здравствуйте, коллега! Надеюсь, этот простенький сон вам понравится…» Нет, коллега, не понравился. Когда я сам создавал такие файлы, то даже и не пытался чужие мысли считывать. Это, коллега, моветон. Хорошо еще, мой дядька в своем серо-черном мире не слишком увлекался гравюрами, выполненными в технике «сухой иглы». Какой вывод сделаем? Простейший: мне с самого начала не доверяли. Тогда зачем было приглашать? Разве что в качестве подопытного кролика? Ай-яй-яй, коллега!
     — Молодой господин! Мне очень грустно. Мне плохо очень!
     — Программу мы с тобой нарушили. Не понимаешь? Твой Святой — не Святой, а хитрый колдун. Он тебя заколдовал и воли лишил. Привязал — к молодому господину. Ты ему обо мне рассказываешь, а он слушает. Для чего это нужно, сама подумай.
     Плачет? Нет, не плачет. Думает. Ну, думай, думай… Трубку в сторону, кисет тоже. Ловим пульт?
     — Может, я нужна была, чтобы рассказать господину ту страшную сказку про остров, который между Жизнью и Смертью? Я сейчас понимаю, что этой сказки я никогда прежде не слыхала. Но когда молодой господин спросил, мне словно нашептал кто-то… Знаешь, а у меня действительно имени нет!
     Вот уже и не в третьем лице. Прогресс, прогресс! Насчет сказки, похоже, правда, но и без этого картина ясная.
     — Но ведь у человека должно быть имя! Даже если его и вправду заколдовали. Должно!.. А… А тебя как зовут?
     И глаза совсем другие. Самое обидное, что она столь же разумна, как и я сам. Мой сон — это я и есть. Но ей от роду — всего несколько часов, умнеть было некогда. Ловим пульт… Кстати!..
     — У меня на ладони что-то есть? На этой, на правой.
     Наклонилась, наморщила лоб, глаза ладонью протерла.
     — Нет! Ничего не вижу. Это тоже волшебство? Молодой господин, я совсем ничего не понимаю. Так не может быть! Ни у тебя, ни у меня нет имен, у батюшки твоего имени нет… И у моего — тоже нет. Ой! И город наш никак не называется. Выходит, во всем злой колдун виноват?
     Не колдун, конечно. В простеньком «сонном» файле так и должно быть. Чей сон, тот всех и наделяет именами или прозвищами, в том числе и самого себя. Или так и остается «молодым господином» без всякого ущерба для сюжета. Черноглазая без меня ввек бы не сообразила.
     — Молодой господин! Давай с тобой что-нибудь придумаем. Вместе! Ты же умный, книжки читаешь. Возьмем — и победим колдуна!
     Это она что, всерьез? Мордашка суровая, губы ниточкой. Ого, мы и кулачки умеем сжимать!
     — А зачем? Жила ты здесь — и не тужила. И не ты одна. Имя — мелочь, его придумать несложно. Есть вещи посерьезнее. Миллиарды людей не желают замечать, что их мир — не единственный, а земля, как ни странно, не плоская. И ничего, не страдают. Воюют друг с другом, подличают, предают, звереют — в полное свое удовольствие. Люди не слепые, им просто это совершенно не нужно.
     — Мне — нужно. Я — человек!
     Кто?! Сапиенс на мою голову!.. Впрочем, сам виноват, очеловечил. Сон — это разговор с самим собой. Вот и побеседовал.
     Пульт в руке, кнопка горит желтым огнем. Как на светофоре — стой и жди. Вероятно, из-за этого у моего дядьки — у меня, у меня! — такие проблемы. Стою и жду невесть чего. Таинственный Хозяин сразу переиграл меня по темпу, а я, наивный, верил в благородство «коллеги». Джеймс Грант, светлая ему память, тоже доверял друзьям.
     Темп уже не набрать. Можно лишь прижаться затылком к стенке и отбиваться тем, что под рукой. А что у меня под рукой. Точнее, кто?
     — Хочешь повоевать с колдуном? Ну, пошли! Бери меня за локоть и не отпускай. А я тебя за руку возьму. Глаза закрой, откроешь, когда скажу. Поняла?
     — Ой! Сейчас, молодой господин, я только сяду ближе.
     Ого, как вцепилась! Гарантии, конечно, никакой, хотя о чем-то подобном читать уже приходилось. Гипносфера, вселенная снов, едина, как, впрочем, и весь Мультиверс. Значит, между ветками-мирами почти всегда можно найти тропинку.
     — Закрываю… Закрыла!
     Получится, не получится, а попробовать можно. Здесь черноглазая — часть чужой программы, деталь пейзажа. А если пейзаж удалить?
     Восемь кнопок — восемь дорог, семь пока закрыты.
     Желтая!
     

     — Н-не трогайте, не трогайте! Отпустите!..
     Не трогаю и давно уже отпустил. Что значит шок! Тряхнуло нас не слишком сильно, но переход из картинки на «платформу» — дело крайне неприятное. Не для людей, понятно, а для таких вот, нарисованных.
     — Куда вы меня затащили? Что за черт? Да кто вы вообще такой?
     Комнатка все та же, стол прежний и стул. Стул впрочем, мы успешно повалили, так что восстановим status quo. Порядок… Белый свет из окошка, лаванда на полке… О, сюрприз!
     — Куда вы девали того парня? Мальчишку, смешного такого, у него рубашка с кружевами и туфли с застежками. Он меня за руку держал…
     Поскольку мы в гостях у малых голландцев, кока-кола в ассортименте отсутствует. Зато есть глиняный кувшин с… Ого, лимонад! Вполне в духе традиции, прямо-таки Герард Тербох. Даже две чашки предусмотрены. Все это богатство на полке, значит, следующие сюрпризы будем искать там же.
     — Эй, послушайте, я к вам обращаюсь. Где тот мальчик?
     А был ли мальчик? Если и был, то явно вырос. Зеркала в комнате нет, но годиков мне сейчас точно за двадцать. А в чем это я? Надо же, джинсы! Привет вам, славные семидесятые!.. На девице, что угол забилась, такие же вкупе с рубашкой-ковбойкой. Волосы не черные, каштановые, ростом стала повыше, а вот лицо узнать очень даже можно. «Здравствуй, милая красотка! Из какого ты села?» Но в данном случае уже не из села, а с танцплощадки все тех же семидесятых. И возраст подходящий, лет семнадцать или чуть старше.
     — Лимонада хотите? О мальчике не беспокойтесь, он вам приснился. К нему прилагались башня, часовня, неизвестный Святой и страшная-страшная сказка.
     — Ой, это ты? То есть, извините, вы?
     Кувшин ставим на стол. Чашки…
     — Пейте. Спросонья — самое оно. Кстати, меня зовут Рич.
     — Рич… Очень… Очень приятно. То есть, не очень… Не смейтесь, я ничего не могу понять, мне снился сон, какой-то очень глупый…
     Напрасно это она, смеяться я не думаю. Может, и улыбаться не надо. Девушка с танцплощадки впервые смотрит на мир собственными глазами, она уже не программа, но еще не личность. Новая гражданка Гипносферы нескольких минут от роду. Между прочим, симпатичная, без всяких скидок на «сухую иглу». Но вот завидовать я бы ей сейчас не стал. Разум без памяти, без понимания реальности, без Прошлого…
     — Спасибо, вкусно очень. Жалко, что без газа… Рич, я вспомнила! Мне снилась сказка, но какая-то неинтересная. А главное, я в этой сказке была полной идиоткой. Странно, что вы мне по шее не дали. Приставала к вам, без мыла лезла…
     Еще лимонаду? Да, пожалуй. Сон она вспомнила, но воду с газом, а также «идиотку» вспомнить никак не могла, это уже мое. До перехода черноглазая пейзанка была частью своего нарисованного мира. Он, этот мир, и был у нее в голове, с башней и «молодым господином». Здесь же «платформа», территория моего сна, значит, девица в джинсах — мой точный психический слепок с какими-то обрывками памяти. Но познавать новый мир ей придется самой.
     — Спасибо, больше не хочу… Рич, что со мной случилось? Проснулась — и потеряла память? Амнезия? Мы… Мы с вами ставили какой-то научный эксперимент?
     Очень надеюсь, что эта красивая девочка не сойдет с ума. Скоро я проснусь, она же останется здесь, в четырех стенах. И это будет ее первый настоящий сон — и первая настоящая реальность.
     — Если вы помните, ваше путешествие — не моя инициатива. Кому-то очень хотелось победить колдуна, а заодно разобраться с некоторыми странностями. С ними, считай, уже разобрались. Мы с вами оба просто видели сон. Впрочем, это вы и сами сообразили.
     — Рич, я помню. Но если это был сон, я должна вспомнить и все остальное, свою жизнь, родителей, школу. Вас, в конце концов! Вы… Вы что-то скрываете? Думаете, мне нельзя это знать? Но я нормальная, совершенно нормальная, только вспомнить не могу. Я… Я пытаюсь, вспомнить, понять!..
     Приятно видеть, когда человек думает. Но и тянуть нельзя, иначе ее разум начнет порождать химеры.
     — Вы сейчас попали в тот мир, откуда вы родом — настоящий, ваш собственный. Он невероятно огромен, эта комната — лишь первая ступенька. Начинайте обживаться, вас ждет очень много сюрпризов… Да вы присаживайтесь, этот стул тоже полностью ваш.
     Плохо, если я проснусь прямо сейчас. Мир Гипносферы огромен, но у его новой гражданки доступ пока очень ограничен. Здесь даже дверей нет. Остается надеяться, что «платформа» все-таки связная, значит, должна реагировать на новых гостей…
     — Рич! Что это? Его… Его не было, оно взяло и… И появилось!
     Ну вот! Теперь, кажется, можно и просыпаться.
     — Я же предупреждал насчет сюрпризов. Хорошо, что появилось, главное, вовремя. Эту штучку вы сейчас возьмете в руку. Не бойтесь, не бойтесь, она не горячая. Теперь можете подержать и полюбоваться.
     Ловим пульт… Есть! Сравниваем. Да, точно такой же, на восемь черных кнопок. Нет, у меня по-прежнему семь черных и одна желтая. Через пару секунд ее пульт опознает хозяйку, исчезнет…
     Исчез!
     …Для меня исчез, а у нее на ладони сейчас произойдет сюрприз номер два.
     — Смотрите, Рич, они загорелись! Две, четыре, пять! Пять желтых — и три черные.
     Вот и бонусы. Мне открыли только одну тропинку, я — всего лишь гость. А эта молодая, симпатичная, здесь полностью своя, плоть от плоти. Скоро на ее пульте места не хватит.
     — Теперь слушайте внимательно. Мир, где вы теперь живете, называется очень красиво — Гипносфера. Сейчас я объясню, как пользоваться этим устройством. Ответы на все вопросы там, за желтыми кнопками. Готовы слушать?
     — Готова, конечно… Но… Погодите, Рич, я должна спросить… Сказать… Я, кажется, поняла! Если бы вы меня не вытащили, я бы так и не проснулась? Если бы не вы…
     Если бы не я — и если бы не мой неведомый «коллега». И не тупик, куда меня ткнули носом. О гравюрах в технике «сухая игла», кажется, следует забыть. Иногда сон — это всего лишь сон.
     — Сон — это всего лишь сон. Плакать не нужно, не над чем. Времени у нас мало, поэтому слушайте…
     А имени-то у нее как не было, так и нет. Ничего, разберется!
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     В дверь постучали, когда он налил первую рюмку. Пить пока не собирался, просто поставил на стол. Иллюзия деятельности — сходить за коньяком в ближайший магазин, открыть бутылку, сесть в кресло. Заодно — иллюзия борьбы. Из гостиницы его не хотели выпускать, друг-приятель Даниэль озаботился охраной — двумя ражими молодцами в холле. Обычно служивые к таким поручениям относятся не слишком серьезно, но эти попались уж больно ретивые. Но все-таки выпустили и даже следом не пошли. Вероятно, возможность покупки коньяка предусмотрена инструкцией.
     Сам комиссар Прюдом не объявлялся, за что Ричард Грай был ему чрезвычайно признателен. Охрана тоже не слишком смущала. Пусть! Идти было попросту некуда, разве что на поиски очередной пули. Старший наряда бодро отрапортовал о задержании целой банды подозреваемых, присовокупив, что признаний пока не получено, но дело в надежных руках. Признаются как миленькие! В последнем бывший штабс-капитан не слишком сомневался.
     Стопка гравюр вновь перекочевала в кожаный портфель. Ричард Грай защелкнул замок и решил больше о них не вспоминать. Реальные проблемы следует решать в реальном мире. Портфель спрятал под кровать, затем занялся принесенной бутылкой. Поглядел на свет, открыл, наполнил рюмку. Подумал, поставил рядом вторую…
     Постучали.
     , пододвинул поближе, взял рюмку в руку.
     — Войдите!
     Сказал по-русски, хотел исправиться, повторив на местном, однако перевод не понадобился.
     — Разрешите? Гражданин Гравицкий! Мне необходимо с вами, о-о-от… переговорить.
     Ричард Грай вернул рюмку на скатерть. Встал. Майор-«баритон» был на этот раз в штатском, при пальто и шляпе. Портфель в руке, протокол — в глазах. Гость пришел один, явно не нуждаясь в переводчице.
     — Вы уверены? — чуть подумав, поинтересовался бывший штабс-капитан. — По-вашему, нам есть о чем разговаривать?
     Протокольный взгляд на миг стал другим, злым и одновременно слегка растерянным. Но голос прозвучал твердо.
     — Имею такое распоряжение, о-о-от… В ваших интересах, гражданин Гравицкий, не игнорировать мой визит.
     — Тогда снимайте пальто.
     Ричард Грай, подождав, пока гость пристроит одежду на вешалке у входа, неторопливо шагнул вперед.
     — Вы сами хотели разговора, майор.
     Удар был короткий, без замаха, со стороны могло показаться, что бывший штабс-капитан просто двинул локтем. Тело в новом, скверно сшитом костюме сложилось пополам, беззвучно осело вниз и, только коснувшись ковра, смогло что-то бессвязно прохрипеть.
     Ричард Грай отошел на шаг назад:
     — Это за «фашистского наймита». Когда сможете говорить, то первым делом извинитесь. Если не согласны, доставайте пистолет, я подожду.
     «Баритон» вставал медленно, держась за живот. Наконец, выпрямился, поймал ртом воздух.
     — За «наймита» могу, о-о-от… Могу извиниться. Факты получения вами денег от немцев, о-о-от… в документах не зафиксированы, о-о-от… В остальном же, о-о-от…
     Бывший штабс-капитан спокойно кивнул.
     — Достаточно. Проходите и садитесь в кресло. Курить, как я понимаю, в вашем присутствии не стоит?
     Гость вполне по-человечески пожал плечами.
     — Да я и сам курящий, о-о-от… Был. Три месяца назад попал под бомбежку. Машину — вдребезги, о-о-от… Всех насмерть, меня — осколком в грудь.
     Прошел к столу, скользнул взглядом по бутылке, поморщился.
     — Это вы прямо с утра?
     — С вечера, майор. С позавчерашнего.
     Ричард Грай налил вторую рюмку, пододвинул гостю.
     — Здесь не закусывают. Я уже привык, но для вас могу заказать большой лимон. В давние годы подобное сочетание именовалось «Николашка». Не в честь Кровавого, а в честь Палкина.
     — Обойдусь, — «баритон» взял рюмку, поглядел нерешительно. — Ладно, разве что под разговор, о-о-от…
     Выпили молча. Лицо гостя порозовело, протокольный взгляд слегка ожил.
     — Моя фамилия Сонник. Роман Игнатьевич, из крестьян, о-о-от… Член ВКП(б) с августа 1939-го. Сейчас — сотрудник советской миссии в Касабланке. Беседу провожу согласно полученного распоряжения непосредственно из Москвы.
     Коньяк подействовал не только на цвет кожи — говорить майору Соннику стало заметно легче. Ричард Грай, заметив это обстоятельство, поспешил вновь наполнить рюмки. Гость покачал головой.
     — Между прочим, тема беседы — ваша дальнейшая судьба, гражданин Гравицкий. Отнеситесь к происходящему серьезно, о-о-от…
     — Хороший повод, — Ричард Грай поднял рюмку, поднес к губам. — Будем считать это «наркомовскими».
     «Баритон», чуть подумав, последовал его примеру.
     — Честно говоря, странно от вас такое слышать, — заметил он, одолев рюмку. — Юродство какое-то выходит, гражданин Гравицкий, о-о-от… Если бы не приказ, я бы и под пистолетом с вами разговаривать не стал.
     Бывший штабс-капитан согласно кивнул:
     — Не стали бы. Я бы вас просто пристрелил. Поскольку любезностями мы уже обменялись, переходите к делу. Только следите за языком, убивать не буду, но ничего больше не гарантирую.
     Майор отреагировал на удивление спокойно. Допил коньяк, принес лежавший на полу портфель. Открывать, однако, не стал, поставил возле кресла. Прокашлялся, взглянул исподлобья.
     — Гражданин Гравицкий! Извещаю вас, что решением советского правительства вы награждены вторым орденом Боевого Красного Знамени. Указ был подписан в сентябре 1944 года, в нем значилось «посмертно». Недавно указ переоформлен, о-о-от… Орден и все предыдущие награды, полученные от правительства СССР, будут, о-о-от… Будут вручены вам в Москве либо, в случае невозможности, в советском посольстве в Париже или Анкаре.
     Бывший штабс-капитан ответил не сразу. Повертел в руках рюмку, поставил на скатерть, достал коробку «Фортуны», зажигалку, но тут же спохватился.
     — Ах да, вы же из госпиталя!.. Чего ждете, майор? «Служу трудовому народу»? Считайте, сказал. Интересно все же получается. Ваши там, в Москве, меня в шизофреники записали. А это как понимать? Вы же сюда вроде как за нацистским преступником приехали?
     «Баритон» внезапно оскалился.
     — Очень просто, гражданин Гравицкий. За одно орден, за другое стенка, о-о-от… И не таких еще орденоносцев в Сухановской исполняли! Однако в вашем случае советское правительство, исходя из высших соображений, готово проявить милосердие. Вы будете помилованы в случае…
     — Валите отсюда. Помилование не прокатит. Вы меня помилуете, я вас — нет. Несимметрично выйдет.
     — …В случае выполнения важного, о-о-от… Важного правительственного задания вам будет предоставлено советское гражданство с правом возвращения в СССР. Если не захотите, можете, о-о-от… оставаться за границей и продолжать работать на благо нашей советской родины, о-о-от… Но если вы честный человек, ваш долг — предстать перед трибуналом, чтобы иметь возможность, о-о-от… Возможность оправдаться.
     Бывший штабс-капитан хотел ответить и на это, но понял, что лучше промолчать. Сюда не зря прислали не аса разведки, а говорящего попугая. Его самого слушать пока не хотят, «спускают» задание и ждут ответа. Ставки, однако, подняли. От бывшего белого офицера уже не требуют обязательного возвращения в неблагодарное Отечество, «Сухановка» откладывается, можно до поры до времени пожить на свободе. И, само собой, второй орден. Ричард Грай представил, как будут смотреться оба его Знамени рядом с Терновым венцом и черным Галлиполийским крестом… Нет, не смешно!
     Его молчание слегка озадачило гостя. Он взял рюмку, взглянул нерешительно. Бывший штабс-капитан намек понял и налил еще по одной.
     — Спасибо, — выговорил «баритон» вполне человеческим голосом. — Гражданин Гравицкий! Вы напрасно относитесь к моим словам с предубеждением. Я уже больше года веду дела изменников, предателей и прочих фашистских приспешников. Если по сердцу, их всех к стенке ставить надо, о-о-от… Но разбираемся мы не по сердцу, а строго по закону. Ежовские времена давно прошли, о-о-от… Признание мы ни из кого не выбиваем, сами каются, о-о-от… надеясь отхватить «статью» полегче. А если нет ни улик, ни документов, ни показаний, то приходится отпускать, хоть и противно. Если вы считаете себя невиновным — докажите это на суде.
     Бывший штабс-капитан поставил на стол недопитую рюмку, взглянул гостю прямо в глаза:
     — «Пой, ласточка, пой!» Романс такой есть, не слыхали часом? Доказывать свою невиновность человек никому не обязан. Вам этого не понять, скажу иначе. Ни хрена у вас на меня нет, ни улик, ни показаний! Настоящих, не липовых. То, что вы в комиссариате пытались изложить, написано в ориентировке по розыску. Я наизусть помню: «Всем органам контрразведки фронтов и военных округов Европейской части страны. Главным Управлением контрразведки активно разыскивается представляющий особую опасность террорист, агент германской военной разведки, важный государственный преступник Гравицкий Родион Андреевич…» А фактов там нет, одни предположения и домыслы. Плохо работаете!
     Майор взгляд выдержал. Отхлебнул из рюмки, дернул уголками ярких губ.
     — Хорошо работаем. Попадете ко мне в кабинет, сразу оцените, о-о-от… И показания вам будут, и документы. В ориентировке лишнего писать и не надо, приметы важнее. Возраст — сорок шесть лет, о-о-от… Рост средний, телосложение крепкое, цвет волос — русый, на висках заметна седина… Помню, как видите. И не таких, как вы, гражданин Гравицкий, до самого донышка выворачивали, о-о-от… Только разговор у нас с вами пока не слишком продуктивный. Если желаете, о-о-от… Желаете к делу приступить, я готов.
     Ответа гость вновь не дождался, но, оценив молчание как знак согласия, потянулся за портфелем. На колени легла папка, поверх нее — лист бумаги. В руке словно сам собой возник тонкий длинный карандаш.
     — Прошу ответить на вопрос. Знакомы ли вы с гражданином Гершининым? Гершинин Лев Анатольевич, он же Лев Абрамович, он же Лео, бывший подданный Российской империи, ныне гражданин Испании.
     Бывший штабс-капитан удивленно мотнул головой.
     — Вы что, уже и до него добрались? Да, с помянутым гражданином знаком. Впервые мы с ним встретились летом 1919-го где-то севернее Белгорода. К нам на позиции штабные нагрянули — и Лёва с ними. Чуть мы его тогда не побили…
     Карандаш неслышно летал по бумаге. «Баритон» писал быстро, даже не глядя на строчки.
     — Хотите подробностей? Оба мы служили в Алексеевском полку, я командовал взводом, а Лёва числился при штабе вроде как финансистом. У нас тогда проблема имелась: денежное довольствие выдавали крупными купюрами. Одна бумажка на пятерых, представляете? В штабе, понятно, платили по-человечески, ростовскими «сотками». Вот мы и решили поучить господина прапорщика. Он еще тогда не толстый был, бегал хорошо… И на хрена, извиняюсь, вам это все нужно, майор?
     — Вопросы, гражданин Гравицкий, — карандаш на миг замер, — здесь задаю я. Продолжайте!
     Бывший штабс-капитан рассмеялся.
     — Сначала меня поймайте, а потом стройте! Кто такой профессор Лео Гершинин, я хорошо знаю и оцениваю его деятельность вполне адекватно. Что такое «адекватно», пояснить?
     «Баритон» укоризненно покачал головой.
     — Я представляю, что такое «адекватно», гражданин Гравицкий, о-о-от… А вы напрасно прервались, очень уж хорошо у вас получалось. Чистосердечно, о-о-от… Значит, факт знакомства не отрицаете, хорошо. Стало быть, свидетельским показаниям можно верить, о-о-от… В последний раз вы виделись с гражданином Гершининым в 1942 году…
     — …В Мадриде. Растолстел Лева, с палочкой ходит. И одышка почти как у вас… А теперь все-таки поясните.
     Гость, спрятав папку, положил карандаш на стол и вновь полез в портфель. На этот раз оттуда был извлечен большой пакет в синих печатях.
     — Распишитесь, о-о-от… Прямо на конверте, можно карандашом.
     Ричард Грай без всякого энтузиазма покосился сперва на пакет, затем на помянутый карандаш.
     — Лучше вам расписаться, о-о-от… — понял его гость. — Иначе мне целый акт составлять надо будет. Проявите сознательность хоть в этом вопросе.
     Бывший штабс-капитан дернул плечами, но не стал спорить. Гость вскрыл пакет сам, стараясь не повредить печати. На скатерть легла пачка газетных вырезок. Ричард Грай взял первую попавшуюся, прокашлялся:
     — «…Если не поминать уже набившие оскомину «лагеря уничтожения», существующие исключительно в фантазиях лондонских пропагандистов, то какие аргументы остаются у критиков нынешней Германии? Так называемые «антифашисты» предпочитают отмалчиваться, виртуозно уходя от ответа. Мнение этой публики пришлось искать на стороне, в результате чего выяснилось, что нынешний германский режим плох, поскольку при нем в стране «не хватает грязи на улицах, в политике и вообще». Оставив это без комментариев, укажу, однако, что современная Германия, разумеется, не Сад Эдемский. Над чем работать и к чему стремиться, бесспорно, есть, но это вполне естественно. Национал-социализм — это не догма, а живое учение…»
     Скомканный кусок испачканной типографскими чернилами бумаги упал на пол. Ричард Грай достал платок и протер ладонь.
     — Это вы напрасно, — прокомментировал «баритон». — Вещдоки уничтожать не полагается, о-о-от… Ваша задача, гражданин Гравицкий, не эмоции, о-о-от… Не эмоции проявлять, а ознакомиться, причем внимательнейшим образом. Самое важное подчеркнуто и прокомментировано на полях. До завтра, думаю, справитесь, о-о-от…
     — Моя задача? — хмыкнул бывший штабс-капитан. — А ваша какая?
     Гость взял портфель, взглянул снисходительно:
     — Характер проявляете, гражданин? Это можно, о-о-от… У нас в камерах даже головой об стенку биться позволено, но только после приговора, о-о-от… Так что не торопитесь, всему, значит, свой срок.
     Ответа ждать не стал. Накинул на руку пальто, надел шляпу.
     — А за коньяк спасибо, о-о-от… И в самом деле полегчало.
     Негромко хлопнула дверь. Ричард Грай, немного подождав, допил свою рюмку, потянулся к папиросам, но так и не закурил. Прошелся по номеру, зацепился взглядом за зеркало.
     …На Черном человеке ладно сидела красноармейская форма. Ордена на гимнастерке дорогого «генеральского» сукна, звезды на погонах…
     — Сгинь! — выдохнул он.
     Изображение не стало прекословить, но не исчезло, а сменилось новым, очень сходным. Только форма была другой, и награды выглядели иначе. Черный человек довольно улыбнулся, оскалил зубы.
     Ричард Грай дернул ладонью, прогоняя призрак. Не помогло.
    

    

     

      Дикторский текст:
     

     Всем органам контрразведки фронтов и военных округов Европейской части страны. 
     В дополнение к ориентировке от 20.07.1942 года сообщаем сведения, касающиеся разыскиваемого за особо опасные преступления террориста и агента германской военной разведки Гравицкого Родиона Андреевича, гражданина Турецкой республики, имеющего также вид на жительство во Французском Марокко, где он известен как Ричард Грай или Рич. 
     Сотрудничество Гравицкого с немецкой военной разведкой началось летом 1918 года. Гравицкий, будучи сотрудником личной разведслужбы генерала Алексеева, по собственной инициативе обратился к командованию 7-ой ландверной дивизии германской армии, занимавшей фронт южнее Батайска. Добившись встречи с генералом фон Арнимом, Гравицкий сообщил ему сведения о подготовке военным руководством Кубано-Черноморской Советской республики десантной операции в районе Таганрога. Используя эти данные, германское командование сумело успешно подготовиться и осуществить окружение и последующее уничтожение высадившихся в указанном районе советских войск. Гравицкий лично присутствовал при расстрелах и пытках военнопленных. Тогда же, судя по имеющимся данным, состоялась вербовочная беседа с высокопоставленным сотрудником германской разведки из штаба 1-го резервного корпуса генерала фон Кнёрцера. 
     В 1922-м году сотрудники германской разведки помогли Гравицкому в получении чехословацкого паспорта, а также передали ему значительную сумму денег. 
     С 1924 года, числясь офицером по поручениям при генерале Обручеве, Гравицкий регулярно извещал германскую разведку о планах русской военной эмиграции в Германии. Ему была оказана финансовая помощь для организации поездки на Дальний Восток, где были подготовлены и осуществлены террористические рейды на советскую территорию. 
     С конца 1920-х годов Гравицкий активно сотрудничает с немецкими агентами в руководстве антисоветской «Лиги Обера». При финансовой помощи Германии Гравицким была организована публикация клеветнических антисоветских статей в европейских газетах. Агентура Гравицкого активно выслеживала сотрудников советской разведки в Германии и во Франции. Сведения, полученные от руководства «Лиги Обера», стали причиной т.н. «копенгагенского провала» 1935 г., следствием которого стал арест советских резидентов в Дании и Германии т.т. Угера, Максимова и Улановского. 
     Одновременно развивалось сотрудничество Гравицкого с руководством НСДАП. Еще в начале 1920-х годов Гравицкий неоднократно заявлял о неизбежности прихода нацистов к власти. На словах резко критикуя Гитлера, он в то же время способствовал вхождению в ближайшее окружение будущего «фюрера» нескольких эмигрантов из России, этнических немцев. В дальнейшем, продолжая высказываться отрицательно о нацизме, он, тем не менее, сохранял и поддерживал личные контакты с высокопоставленными представителями НСДАП, выступая консультантом по вопросам, связанным с СССР. 
     В 1939 году, временно проживая в Париже, Гравицкий заявил о своем выходе из «Лиги Обера», мотивируя это ее слишком откровенной германской ориентацией. Однако тайные контакты Гравицкого с немецкой разведкой продолжались. Благодаря им немцы получили подробные сведения о французской компартии и антифашистской эмиграции во Франции. 
     В июне 1941 года, за двое суток до начала войны, Гравицкий был переброшен на территорию Западной Украины в составе большой группы агентов, экипированных в форму советских пограничников, с заданием убийства, как только начнутся военные действия, высшего и старшего командного состава, нарушения связи и создания паники в наших оперативных тылах. По другим, менее достоверным, данным, Гравицкий действовал в составе аналогичной группы в районе Белостока. В последующем еще как минимум дважды (в июле и августе 1941 года) перебрасывался в тылы Красной Армии в составе диверсионных групп. 
     После возвращения в Марокко Гравицкий продолжил сотрудничество с немцами. Внедрившись в руководство местной ячейки Свободной Франции, он спровоцировал конфликт между сторонниками и противниками де Голля, что крайне осложнило нелегальную работу. Одновременно он всячески препятствовал спасению беженцев-антифашистов, которым грозила депортация в Германию. Особо следует отметить неоднократные контакты Гравицкого с представителями немецкой военной миссии в Касабланке, а также с резидентами германской разведки, приезжавшими в Северную Африку. 
     В настоящее время весьма вероятна попытка перехода Гравицким линии советско-германского фронта. Не исключено, что этому будет предшествовать заявление о его «гибели» или тяжелой болезни. Ввиду этого, все сотрудники органов контрразведки фронтов и военных округов Европейской части страны обязаны проявлять ужесточенную бдительность. До сведения оперативного состава контрразведки и всех привлекаемых к розыскным и проверочным мероприятиям надлежит довести, что каждый, кто даст реальный результат по обнаружению и поимке или ликвидации Гравицкого, будет немедленно представлен к правительственной награде. 
     Главное Управление считает необходимым обратить внимание всех руководителей органов контрразведки на особую опасность, которую представляет разыскиваемый, и обязывает для его поимки или ликвидации максимально использовать все оперативные и другие возможности 
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Лимон принесли нарезанным, и это слегка расстроило. Хотелось увидеть плод целиком: большой, в желтой грубой кожуре, с пупырышками, с острым хвостиком. Потом достать нож, отрезать первую дольку… Работники ресторана оказались излишне предупредительными, плоские дольки, распластанные по тарелке, сразу же напомнили разделанную сельдь.
     Ричард Грай, налив очередную рюмку, ткнул маленькой двузубой вилочкой в желтую лимонную мякоть, немного подумал, отставил тарелку в сторону. Потреблять «Николашку» совершенно расхотелось. Закусывать коньяк лимоном имело смысл в компании собутыльников-французов, дабы в очередной раз полюбоваться плохо скрытым презрением к варвару, не понимающему азов культуры. Его же самого изрядно забавляли парижские снобы, способные просидеть над винной картой битый час, выбирая «шато» нужного урожая. Подобных знатоков приятно было представить в грязных окопах, а еще лучше у расстрельной стенки, в очередной партии заложников.
     Бывший штабс-капитан охотно бы оставил Прекрасную Францию немцам еще лет этак на двадцать. Ничего иного она не заслужила.
     Глоток коньяка сразу же сделал мир теплее и ярче. Зато уменьшилось пространство, стены подступили ближе, люстра неслышно опустилась почти к самой поверхности стола. Зеркало куда-то исчезло, что весьма порадовало, а вот груда бумаг на скатерти, напротив, подросла, накренилась, угрожая рухнуть под собственным весом. Газетные вырезки напоминали теперь листы грубой жести, зачем-то разрисованные латиницей.
     Зажигалка негромко щелкнула, выпуская на волю огонек, не синий, как обычно, а отчего-то белый.
     — У вас было открыто, — проговорил огонек голосом Мод. — Рич, добрый вечер! Рич…
     — Добрый! — бывший штабс-капитан подмигнул огоньку. — Добрый вечер, добрый следователь. Все доброе-доброе… «И сама от него утаила, что работает Лёлька в ЧК…»
     — Боже, Рич, да вы же пьяны!
     Женское лицо появилось словно ниоткуда. Даже не лицо — театральная маска, грубо слепленная из воска. Пустые глаза, недвижные холодные губы.
     — Рич, но так же нельзя. Я пришла поговорить по делу…
     Он отложил зажигалку, вынул изо рта папиросу, бросил на стол.
     — Какие у нас с вами дела, товарищ капитан? Дела — у прокурора. А у нас так, делишки.
     
      
       А на утро взбешенный легавый

       Отдал Лёльке приказ боевой:

       Кончить парня в пятнадцатой камере —

       Кепка набок и зуб золотой.

      

     
     — Неостроумно! Что вы пьете? Как всегда, коньяк? Хорошо хоть лимон догадались нарезать.
     Теперь голос доносился со стороны, где стояло второе кресло. Бывший штабс-капитан, не глядя, пододвинул в нужную сторону чистую рюмку, вернул на место папиросу и наконец-то закурил.
     — Сами нальете? Не упрекайте меня, Мод! В вашем серо-черном мире все пьют коньяк, по крайней мере, если верить Голливуду. Это стиль — такой же, как ваш берет и плащ с широкими плечами. И, кстати, косметика. Все дамы здесь хотят походить на Марлен Дитрих. Чем эта тетка вас так зацепила?
     Соседнее кресло молчало. Наконец послышался негромкий хрипловатый голос:
     — Она знает себе цену, Рич. И умеет не продешевить. Быть некрасивой и продавать себя за миллионы — вершина успеха, по крайней мере, так думают очень многие. Жаль, что вы напились, нам и в самом деле есть о чем поговорить.
     В рюмке еще оставалась ровно половина. Ричард Грай, взглянув сквозь коньяк на ближайшую лампочку, не без сожаления поставил рюмку на стол.
     — Для того, чтобы выпить, у меня есть целых две причины. Первая очевидна. Как может себя чувствовать человек, которого кто-то мечтает подстрелить? Я бы сам нашел этого типа и решил вопрос, но, как видите, меня здесь просто заперли. Но патруль только в холле, заходи через черный ход — и стреляй по новой. Могу убежать, но все равно поймают, город маленький. А спать с моей «Астрой» под подушкой не слишком удобно, она большая и тяжелая.
     — Поэтому вы дверь не закрываете? — в голосе женщины промелькнула насмешка. — Рич, я выясняла, на вас покушались не арабы, по крайней мере, не та банда, которую сейчас допрашивают в комиссариате. Это действительно неприятно, не спорю. Правильнее всего увезти вас в Касабланку…
     Бывший штабс-капитан согласно кивнул:
     — А в Магадан еще правильнее. Это первая причина, Мод. А вот и вторая. Шерлок Холмс оценивал каждое дело по количеству выкуренных трубок. У меня другая метода, считаю на рюмки. Интересующее вас дело оказалось не слишком сложным, но очень мерзким по сути. Начинаешь окончательно терять веру, причем даже не в человечество, а в здравый смысл своих коллег. Скажите, Мод, как бы вы поступили, узнав, что меньше чем через полвека ваш коммунизм накроется медным тазом, Сталина признают преступником, СССР распадется, а президент новой России лично возложит венок к могиле Антона Ивановича Деникина?
     Лицо-маска вновь оказалось рядом, пустые глазницы плеснули холодным огнем.
     — Будьте вы прокляты, Рич! Не знаю, сколько мне придется прожить, но я сделаю все, чтобы этого не случилось. А если не удастся… Может быть, я пущу себе пулю в висок, но, поверьте, в трезвом виде!.. Вы что-то узнали? Говорите!..
     Ее гнев внезапно развеселил. Ричард Грай допил рюмку, с удовольствием затянулся.
     
      
       Тут мильтоны его и схватили

       И связали веревкой тугой,

       Долго били его и пытали,

       А он упрямо мотал головой...

      

     
     Удара он ждал, поэтому успел перехватить ее ладонь. Встал, притянул женщину к себе, поглядел в пустые глазницы.
     — Майора я уже сегодня бил. Здесь не Лубянка, товарищ, здесь и сдачи дать могут. Хотите ответ? Ладно… «Текора». Бразильский флаг, порт приписки фиктивный — Сантус. Приходит в Эль-Джадиру каждый месяц, в последнюю среду, ближе к вечеру. Она была в порту три дня назад, но, очевидно, вернется. Скорее всего, в ближайшую среду. Пассажиров будет немного, так что нужного сумеете отследить. Вопросы?
     Ричард Грай отпустил ее руку, провел ладонью по лицу. Мир исчез, съежился до маленького темного закутка, сотрясаемого злыми ударами пульса. Голос Мод отступил куда-то вдаль, превращаясь в еле слышное эхо.
     — Рич! Рич! Почему — «Текора»? При чем здесь она? О, боже… Сейчас я вас раздену и отправлю в душ. Предупреждаю, будет холодно, но вы хоть как-то протрезвеете…
     — Не надо.
     Он заставил мир вернуться на место. Темный закуток впустил в себя свет, стены отодвинулись, освобождая невеликий простор гостиничного номера. Незастланная кровать, красный ковер, зеркало, растерянная женщина в расстегнутом плаще.
     — Я только умоюсь. Потом сяду в кресло и буду говорить. Ваша задача, Мод, не перебивать и слушать очень внимательно. Если я о чем-то спрошу, отвечайте только «да» или «нет». Согласны?
    

    

     

      Затемнение. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Меня не слишком удивило начало этой истории, Мод. Вероятно, и вас тоже. Лео Гершинин всегда держал свой большой нос по ветру. К тому же он изрядно умен. Мы виделись с Лёвой в последний раз в 1942-м, немцы были на Кавказе и в Ливии, но у него не было иллюзий. Гершинин уже понял, кто победит, потому-то и старался пореже выезжать из Испании, береженого, как известно, бог бережет. А с лета 1943 года он начал писать о будущем мире. Победа Объединенных Наций Лёву совершенно не устраивала, он видел в ней гибель Европы. Будущее — это противостояние СССР и Штатов, Европе же уготована участь музея — и полигона грядущей Третьей мировой. Поэтому Лёва требовал завершить войну сейчас, не дожидаясь разгрома Германии. И лучше всего на условиях status quo. Границы 1939 года, а еще правильнее — 1937-го. Гитлер остается, Сталин отводит войска, американцы убираются за океан. Я верно все изложил?
     — Да.
     — Он писал статьи, выступал по радио, публиковал подборки писем. С ним многие соглашались, русских и американцев не слишком любят. Но что значит мнение одного журналиста? Воюют миллионы, владыки уже поделили планету. Недаром Лёва так тепло отзывался о миссии Генри Форда, который в 1917-м попытался всех помирить. Но это Форд, кто такой Гершинин? Наверняка ваше начальство в Москве о нем даже не слыхало. И обратили на Лёву внимание только в августе 1944-го.
     — Нет.
     — В самом деле? Ах да, он же мой сослуживец, значит, и ему полагалась карточка в соответствующем ящике архива. Бывший прапорщик Русской армии, бывший друг СССР, бывший троцкист, десять лет без права переписки. То-то Лёва в Испании прячется! Так вот, по воскресеньям, дабы развлечь читателей, Гершинин публиковал письма от всяких чудаков. Никакой политики, сплошные машины времени и вечные двигатели, причем без малейшей издевки, напротив, с изрядным сочувствием. Мол, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой. Всё лучше, чем война! Среди этих оригиналов был и некий итальянец — граф Тросси, впервые помянутый как раз в августе 1944-го. Однако впечатление такое, что автором писем был не он, а некто иной, причем не итальянец, а самый настоящий русский. Но какой-то не очень типичный. Например, он рассказывал о Ноосфере, о множественности миров, более того, о возможности повлиять на нашу реальность через иные ответвления Мультиверса. Интересно, кто первый заметил, что именно об этом когда-то писал и я? Вы, Мод?
     — Да.
     — Давайте пофантазирую. Я передал с вами в Москву свои записки, книгу, «сонные» гравюры, чем наверняка подкрепил свою репутацию шизофреника. Тем более, сам Вернадский не одобрил! Начальство отправило бумаги в архив, вам же стало немного обидно. И тут вы еще узнаете, что Ричард Грай убит. Конечно, плакать вы не стали… Или все-таки всплакнули, а?
     — Н-нет… Нет!
     — Однако обо мне все же не забыли. А тут такая связка: я, покойник, граф Тросси с такими же завиральными идеями — и Гершинин, мой однополчанин. Вы наверняка задумались: что бы это значило?
     — Да!
     — Уверен, что вы Тросси нашли. В тех материалах, которые оставил ваш красноречивый коллега, об этом ничего нет, кроме того, что Тросси жил в Италии. Скорее всего, очень немолодой человек, не слишком бедный — и совершенно ничем не примечательный.
     — Да.
     — Возможно, он и написал книгу, которую мне довелось переводить. Или, по крайней мере, способствовал ее изданию. У меня был немецкий вариант, но, вероятно, имеется еще и итальянский. Не отвечайте, Мод, это совершенно не важно, ее все равно почти никто не прочел. Главное, вы поняли, что письма сочиняет не сам Гершинин. Пользы от этого для Красной армии никакой, вы положили сей факт в копилку, пока… Пока граф Тросси не решил отпраздновать Рождество. 10 декабря прошлого года, в воскресенье, Гершинин опубликовал очередное письмо. Суть его в том, что Тросси предлагал устроить на Рождество праздничную иллюминацию — северное сияние, по-научному Aurora Borealis. Шесть городов по выбору читателей. 17 декабря, через неделю, был опубликован список: Мадрид, Лондон, Берлин, Нью-Йорк, Москва, Неаполь. Лёва прокомментировал результаты не без юмора, но предложил все же взглянуть на небо. В Москве сильно полыхало?
     — Да.
     — Гершинин поступил умно. Ничего объяснять не стал, зато два дня подряд печатал отклики. Увы, политики — народ толстокожий, а уж военные — тем более, горящим небом их не слишком впечатлишь. Но 28 декабря шутки кончились. Лёва печатает новое письмо графа Тросси. Теперь уже речь идет не о небе, а о земле. В ночь на новый, 1945, год граф обещает уничтожить два города — Эстергом в Венгрии и Намюр во Франции. Читателям предлагается сигнализировать всем заинтересованным сторонам, дабы успеть провести эвакуацию. Судя по всему, Лёва понял, что дальше ему резвиться не дадут. Поэтому уже на следующий день, 29 декабря, он публикует Меморандум Тросси — и уходит, как было сказано, в отпуск для поправления здоровья. В Меморандуме — график уничтожения городов и местностей в Европе вплоть до Урала. Остановить Армагеддон можно только объявив о всеобщем перемирии и начале мирных переговоров, причем на условиях все того же Тросси. Границы 1937 года, уход американцев и русских, совместное восстановление всего разрушенного и уничтоженного. На этом вырезки кончаются, подключаем дедукцию… Я пока ничего не перепутал, Мод?
     — Нет.
     — Если вы здесь, значит, Эстергом и Намюр погибли. Судя по всему, никто и не пытался эвакуировать людей. Война! Какие уж тут люди!.. Потери, как я понимаю, огромные?
     — Да…
     — В Италию за Тросси вы летали лично?
     — Да. Рич, может, вы позволите…
     — Мы же договорились, Мод. Думаете, я зря напился? Этого Тросси я сам искал двадцать лет, и без всякого успеха. Не знаю, кто первым к нему приехал, вы, янки или томми, но результат обескуражил. Граф Тросси умер, причем только что.
     — 30 декабря… Рич, я должна…
     — Вы должны пока только слушать, Мод. Это история напоминает дурной сон, причем ее участники никак не могут поверить, что не спят. Могилу графа разрыли?
     — Да.
     — Не удивлюсь, если не обошлось без осинового кола. Но в любом случае эта ниточка оборвалась. Оставался Гершинин, но его найти не смогли, Лев обратился в змею и куда-то просочился. Так?
     — Он уехал в Португалию, а потом…
     — Мод! Сейчас я засну, и вы не узнаете самого интересного. Самое же интересное в этой истории — моя скромная персона. Только советская разведка, и исключительно благодаря вам, моя Мод, знала о связке: Гершинин, я и Тросси. Но Ричард Грай тоже мертв! И вдруг вы получаете донесение из советской миссии в Касабланке. От майора Сонника, поди? Сей костолом с красивым голосом до сих пор, кажется, ничего не понял. Для него я — страшный фашист, мастер геноцида… Ах, да, «геноцид» — не из вашего словаря. Кстати, все-таки вы там, в Москве, изрядные свиньи! Одной рукой ордена раздаете, другой — в нацистские преступники вписываете. Про шпиона Гравицкого сами сочиняли, Мод?
     — Нет.
     — Майору кто-то шепнул о моем появлении, он запрыгал от радости, поспешил в Эль-Джадиру, дабы меня поймать и заковать в цепи. Вы, вероятно, подключились в последнюю секунду. Из Италии прибыли, от свежераскопанной могилы нашего таинственного графа? Не отвечайте, Мод, это не принципиально. Главное, что ваше начальство, наконец, проснулось. От вас требуют ответов, а вы ищете их у меня. Еще бы! За эти недели погибло еще два города — и еще несколько десятков тысяч людей. Если верить Меморандуму Тросси, следующий удар будет этой ночью. На очереди уже непосредственно территория СССР.
     — Да!
     — Ладно, вот вам ответы, пусть и не такие полные, как бы вам хотелось. Будет ли выполнен весь план Тросси, вплоть до тотального уничтожения целых государств? Да, будет — если вы не прекратите войну. Можно ли это остановить военным или агентурным путем? Нет, никаких шансов. Кто сейчас этим управляет? Скорее всего, сам Тросси, как ни странно. Где он? Там же, где был я эти месяцы. Можете назвать это место «адом», можете — ноосферной «платформой» при автономной Q-реальности. Отличие в том, что граф наверняка обеспечил себе весьма комфортные условия, включая, к примеру, связь с тем же Гершининым. Как найти Тросси? Подождать его здесь, в Эль-Джадире. Он обязательно вернется на «Текоре», чтобы начать переговоры. Уверен, к следующей среде почти все игроки бросят карты на стол, ведь на очереди Париж, Лондон и Нью-Йорк. Сталин сдаваться не собирается?
     — Нет!
     — В таком случае мы получим Европу не от Атлантики до Урала, а от нее же до линии Керзона. Дальше будет пустыня, хорошо, если не радиоактивная. В отличие от меня, фашистского наймита, Тросси очень хочет сохранить Третий Рейх. И он своего добьется. Сталин не боится миллионных жертв, но в данном случае они будут совершенно бесполезны. Что еще? Можно ли будет заставить графа пойти на уступки? Думаю, да, но не на принципиальные. Я на все ответил, товарищ капитан?
     — Рич! А можно использовать, так сказать, иные средства? Я прочитала вашу книгу, там говорится о способах связи в Ноосфере, о возможности контактов, разного рода воздействия…
     — Браво, Мод! Что значит припереть человека к стенке! А как же марксизм-сталинизм и плоская Земля? Хотите, значит, обойти его с флангов, по пыльным тропинкам Ноосферы? Увы… Тросси готовился много лет и, конечно же, все предусмотрел. Тут нужен монстр уровня Джеймса Гранта или Юрия Лебедева. Увы, оба они в вашем серо-черном мире еще не родились.
     — А вы, Рич?
     — А я уже сплю, Мод. И вы мне снитесь. На вас треугольная шляпа… Шучу! Вы другая, совсем другая. «Две косички, строгий взгляд, и мальчишеская курточка, и друзья кругом стоят. За окном все дождик тенькает: там ненастье во дворе. Но привычно пальцы тонкие прикоснулись к кобуре…»
    

    

     

      Крупный план. Южнее Екатеринодара.
      Март 1918 года.
     

     — Что ты поешь, Родя?
     Пою? Я пою?! Кажется, да. Что значит две ночи не спать! Мир становится прозрачным, звенящим — и сплюснутым, словно вид из перевернутого бинокля. То, что рядом, кажется огромным, неохватным, а дальше идет серая стена. Так и тянет нырнуть туда с головой, исчезнуть, раствориться…
     Нельзя!
     — Песня большевистского комиссара Окуджавы о девушке из карательного батальона. «Вот скоро дом она покинет, вот скоро вспыхнет бой кругом…» Михаил Иванович, вы за мной присматривайте, а то засну — и водой не отольете. А мне нужно обязательно поговорить с генералом Алексеевым. Или… Или с генералом Романовским.
     Поручик Столетов смотрит сочувственно, кивает.
     — Ординарца я уже отправил. Сам бы сбегал, так нельзя тебя такого оставлять. Ты же у нас, Родя, золотой-серебряный, пока, само собой, начальству не доложишься. А потом я тебя буду строить, ох, буду! «Я гляжу на фотокарточку — две косички, строгий взгляд. И мальчишеская курточка, и друзья кругом стоят…» А хорошая песня! Неужели в самом деле про девушку из карательного?
     Сидим прямо на завалинке, благо, ночь позади. Весеннее солнце уже над горизонтом, греть — не греет, но все-таки бодрит.
     В штабе, куда мы сунулись, никого не оказалось. Михаилу Ивановичу поначалу даже не хотели говорить, в какой хате квартирует генерал Алексеев. Военная тайна! Тем более, вид у меня куда как подозрительный. Кожаная куртка не по росту, фуражка без кокарды, две гранаты Рдултовского на ремне — и трехдневная щетина вместо удостоверения личности. Хорошо еще, красный бант догадался отцепить. Потому и остался со мной Миша Столетов — беречь. Я, «золотой-серебряный», прямиком из разведки. Хотел до рассвета вернуться, но заплутал без карты.
     — Как там в Екатеринодаре, Родя?
     — Где? — спохватываюсь я, продираясь сквозь серую стену. — Ничего особенного, Михаил Иванович. На окраинах войска, а в центре спокойно, будто и войны нет. Цены на базаре кусучие, на керенки лучше не покупать, хорошо, у меня николаевские были.
     Поручик вновь понимающе кивает. Он, конечно, ждал иного ответа, но про главное я должен сперва доложить начальству. Должен — а начальства нет. Я очень надеялся застать в штабе хотя бы Романовского…
     Сплю!.. Нет, не сплю, глаза закрывать нельзя. Собственно, можно часок и подремать, но беда в том, что я и так здорово опоздал. Засну, а меня не станут будить, пожалеют прапорщика юного. Значит, еще часа три потеряем, а время не ждет, не ждет… «За окном все дождик тенькает — там ненастье во дворе. Но привычно пальцы тонкие…»
     — Родя, не спи!
     — Стараюсь, Михаил Иванович.
     Миша — славный парень. Всего тремя годами старше меня-здешнего, а видом вообще ровесник. Посему «Иванович» — исключительно для поддержания авторитета. Я сам настоял, командир — есть командир. Столетов на фронте с 1916-го, полгода прослужил в отряде Лунина под Ригой, самого Унгерна фон Штенрберга знал. Говорит, ничего особенного, Унгерн — как Унгерн. Нормальный офицер, только с юмором проблемы.
     — Миша, если я засну. Нужно три миллиона, запомни. Три! Так и скажи Алексееву. И еще… Нет, про «еще» только сам.
     — Сам скажешь, сам. А ну-ка, Родя, хлебни! Пей, говорю!..
     Густой сивушный дух. Перед носом словно ниоткуда возникает фляга в светло-зеленом чехле. Пить — или не пить? А, ладно!..
     — Пью!..
     На какой-то миг мир светлеет. Серая стена отступает, все становится простым и понятным: станичная улица, растоптанная сапогами грязь, солнышко над соседней крышей. Служивый народ тоже в наличии, команда «подъем» прозвучала, время бриться-умываться. Напротив, возле двухэтажного большого дома, господа корниловцы водой обливаться изволят. Двое держат третьего, у четвертого ведро наготове, все весело хохочут. Видать, здорово вчера перебрали.
     — Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
     Кого это там Миша узрел? Если на крыльце, то наверняка штабной. «Высокоблагородие» — полковник, значит, головы можно не поворачивать. Полковники мне без надобности, даже такие голосистые. Чего это он расшумелся с утра пораньше?
     — Ваше высокоблагородие! Это прапорщик Гравицкий, он только что из разведки…
     Ага, оттедова. Черт его знает, вдруг получится? Если же нет, если все будет, как и в моей, такой привычной истории, через несколько дней половина армии поляжет под Екатеринодаром, погибнет Корнилов — и все придется начинать сначала. Увы, Антон Иванович Деникин — не Ганнибал и даже не Сципион Африканский.
     — Гравицкий? Какой еще Гравицкий? Прапорщик? А если прапорщик, то почему не приветствует старшего по званию?
     За миром я все-таки не уследил. Серая стена воздвиглась вновь, перегораживая простор, исчез дом напротив вместе с бесшабашными корниловцами. Зато появилась рожа в мыльной пене под сдвинутой на затылок фуражкой. Его высокоблагородие бриться возжелали.
     — Прапорщик! Я к вам обращаюсь! Прапорщик!..
     Откуда-то из дальнего далека доносится Мишин голос, поручик пытается что-то пояснить, рассказать. Рожа багровеет, мыльная пена вспучивается, идет волнами.
     — Что значит, «из разведки»?! Устав еще никто не отменял. Прапорщик, встать! Приказываю: встать!..
     — Отвали, мужик, — предлагаю я роже, но, кажется, недостаточно убедительно. Сквозь серую стену проламывается весь полковник целиком — брюхом вперед, в расстегнутом кителе, с опасной бритвой в руке.
     Ого!
     — Под арест пойдете! Распустились тут, молокососы! Поручик, зовите караул!..
     Если бы не бритва…
     — Под трибунал! Под…
     Обрезало! Я поднял повыше руку с «браунингом», подождал, пока захлопнется его рот. Осознал, высокоблагородие? Кажется, да.
     — Бритву бросил, pidor gnojnyj! На счет три, понял? Иначе пристрелю na huj. Раз… Два…
     Бритва бесшумно утонула в грязи. Я проследил ее полет, улыбнулся.
     — А теперь — мордой вниз, говнюк. Падай, я сказал!..
     — Родя! Родя, что ты творишь? Родион, перестань! — донеслось откуда-то сбоку, но лишь мотнул головой. Потом, сначала уложу этого борова. Или пристрелю. Почему бы и нет, все равно толку от этих штабных…
     Падать высокоблагородие не решилось — укладывалось медленно, основательно, сопя, кряхтя и покашливая. Вспененную рожу все-таки старалось держать повыше. Я наклонился, ткнул стволом в багровый затылок.
     — Носом! Носом, сука!
     Плюх! Вот и хорошо. Как говорится, начинаем утренние процедуры.
     — Так и лежи, понял? Двинешься — грязь жрать заставлю, а потом яйца отстрелю. Замри — и бойся!..
     Спрятал пистолет, примерился, куда лучше двинуть сапогом для пущей убедительности…
     — Достаточно, прапорщик!
     Голос по-прежнему сбоку, от крыльца. Миша? Нет, не Миша.
     Корнилов Лавр Георгиевич.
     В той, иной, жизни, читая мемуары и разглядывая немногие уцелевшие фотографии Ледяного похода, я никак не мог взять в толк, отчего главнокомандующий все эти недели упорно не расставался с тулупом и меховой шапкой. До апреля рукой подать, солнце, как на пасху, а он все такой же, зимний. Имидж сохраняет? Или при шинели его знаменитая плеть будет смотреться не столь убедительно?
     — Объяснитесь, Гравицкий.
     Лицо темное, глаза потухшие, пустые. И голос тихий, с трех шагов не расслышишь. Но это только видимость. Лавр Георгиевич и гаркнуть может, и плетью перетянуть. И пристрелить на месте, если нужда будет. Сейчас как раз подходящий случай.
     Только вот оправдываться не хочется. Ну, совершенно.
     — Лавр Георгиевич, не нравится мне, когда всякие Чикатиллы… Мацапуры с опасной бритвой к горлу подбираются. Поступил соответственно обстановке. А если полковник позволил себя в грязь уложить, то он не офицер, а говно.
     — Не ругайтесь, прапорщик. Некрасиво.
     Помолчал, пожевал губами, затем, дернув головой, ударил тяжелым голосом:
     — В Екатеринодаре — что?
     — Красные, ваше высокопревосходительство! — гаркнул я, даже не дослушав. — Жрут, пьют и беспорядки нарушают!..
     Секретность, ага. Тайная миссия в большевистский тыл, о которой и знали-то всего четверо. Интересно, сколько человек нас уже слышало? Так и просрали белое дело.
     Кажется, он и сам понял. Дрогнул губами, схватил меня за руку.
     — Идемте!
     Уже закрывая дверь, обернулся, поискал глазами.
     — Это вы, Столетов? Поручик, распорядитесь, чтобы говно подняли и отмыли у колодца. Подштанники с мундиром пусть сам стирает.
     Мишино «Слушаюсь, вашство!» я услыхал уже в сенях. С резким стуком захлопнулась дверь. Лавр Георгиевич толкнул меня в грудь, прямо к ближайшей стене, надвинулся, выставив вперед острую бородку:
     — Пойдете под трибунал, прапорщик. Лично прослежу.
     Помолчал, взглянул исподлобья.
     — После взятия Екатеринодара… Сейчас каждый офицер в строю дорог, даже такой, как вы… Что в городе, ну?
     Я оглянулся. В сенях пусто, чужих ушей нет. Это очень хорошо, другое плохо.
     — Лавр Георгиевич! Я получил приказ лично от генерала Алексеева в присутствии генерала Романовского. Им мне и докладывать. Субординацию не я придумал, не обижайтесь.
     На скуластом загорелом лице страшным огнем вспыхнули темные глаза. Попятился бы, да некуда, лопатки и так в стену уперлись.
     — Обижаться?! Я вам что, Гравицкий, ин-сти-тут-ка? Да я вас…
     Его рука метнулась к поясу, не то к плети, не то к кобуре. Замерла.
     Опустилась.
     Взгляд потух, неохотно шевельнулись губы.
     — Все верно, прапорщик, хвалю. Однако Михаил Васильевич захворал, вечером ему совсем худо было. Он поручил мне побеседовать с вами. Могу дать слово.
     — Уже дали, ваше высокопревосходительство.
     Черт бы побрал этих вождей с вечной грызней! Иваны Ивановичи, Иваны Никифоровичи!.. Одно хорошо — Корнилов лгать не будет, не тот он человек. Значит, можно.
     — Лавр Георгиевич! Комендант города Федор Золотарев согласен впустить в Екатеринодар наши войска. Хочет три миллиона, миллион — сразу, последний срок послезавтра.
     Я немного подождал, ожидая вопросов. Не дождался. Короткая бородка нетерпеливо дернулась.
     — Продолжайте!
     — Золотарев — бандит, главарь шайки «Степные волки». С красным главкомом Автономовым и Сорокиным, его заместителем, на ножах, между их людьми уже были перестрелки. Хочет уйти побыстрее, потому и торопит. Обманывать ему не с руки, за сам факт переговоров его шлепнут, не раздумывая. Но чтобы успеть, надо посылать деньги прямо сегодня.
     — Так…
     Корнилов сорвал с головы папаху, вытер вспотевший лоб. Фуражку ему, что ли, подарить?
     — Это все, Гравицкий?
     Большего, кажется, не дождусь. Решать будут без меня, я всего лишь тайный гонец.
     Ночной Меркурий.
     — Не всё, ваше высокопревосходительство…
     Продолжать совершенно не хотелось. Ни в одной из читанных мною книг ничего подобного не было. Значит, ложь? Но ложь тоже оставляет след, промолчать же я не имею права. Вдруг «здесь» это правда?
     — Один из наших генералов ведет тайные переговоры с главкомом Автономовым.
     И вновь захотелось вжаться в стенку. Страшный взгляд прожигал насквозь. Я сглотнул, набрал в грудь побольше воздуха.
     — Автономов создает Народную армию, чтобы воевать с немцами. Этому генералу предложено главное командование. Согласия пока не дал, но обещал ответить сегодня или завтра. Ответ должна доставить в Екатеринодар сестра милосердия Ольга…
     — Молчать! Ни слова больше!..
     Бешеный шепот, запоздалые мурашки по коже. Я облегченно вздохнул. Фамилию называть не придется, хоть это благо. Лавр Георгиевич куда лучше меня знает здешний расклад, в том числе, чьей боевой подругой является скромная сестра милосердия из обоза.
     Корнилов покачал головой, отвернулся. Молчал долго, тяжело, наконец махнул рукой.
     — Все, Гравицкий, валите спать! Про трибунал напомните мне лично — после парада в Екатеринодаре. Не хотелось бы говорить такое молодому перспективному офицеру, но вам, Родион, самое место в банде, а не в армии. Утверждаю не сгоряча, а посему извиняться не стану. Катитесь!..
     На крыльцо я вышел бодро, но на большее сил не хватило. Серая стена надвинулась, генеральской рукой толкнула в грудь. На какой-то миг мир предстал передо мной во всей своей мощи и красе. Тьма ушла, уступив место ослепительному белому огню, освещавшему Прошлое, Настоящее и Грядущее. Я стоял, держась рукой за стену — маленький, бессильный, жалкий. Ничего-то я не изменил, лишь подтолкнул крутящиеся не по моей воле колеса.
     …Бандит Федор Золотарев впустит в Екатеринодар полк Казановича. Генерал, поклонник сестры милосердия, сделает вид, что ничего не заметил, и не двинет войска в прорыв.
     Штурм сорвется. Корнилов погибнет.
     «И никаких богов в помине, лишь только дело — бой кругом…»
     Спать…
    

   

   

    

     Часть пятая
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     На часах было без десяти девять. Ричард Грай, зябко поведя плечами, поднял воротник плаща и без всякой надежды взглянул на небо. Ночь выдалась холодной, но и утро не принесло тепла. Низкие тучи закрыли солнце, от близкого моря дул сырой промозглый ветер. Вдобавок раскалывалась голова, затылок трещал, боль маленькими молоточками стучала в виски, напоминая о пустой коньячной бутылке на краю стола. Не без сожаления подумалось, что лет двадцать назад вчерашняя доза оставила бы только неприятную сухость во рту. Ничего не поделаешь, «As time goes by», как верно отмечено в бессмертной «Касабланке».
     Курить не хотелось, но он все-таки достал папиросы. С зажигалкой решил погодить, выждав еще ровно три минуты. Потом — папироса, и вверх по лестнице. Засада не удалась, значит — штурм.
     Лестница — железная, с ржавыми перилами, почти такая же, как и та, что шла на горку, была всего в нескольких шагах. На этот раз ступени вели не столь далеко, всего лишь на четвертый этаж приземистого краснокирпичного здания. Таких домов с неудобными наружными лестницами в порту было несколько. Жилье считалось из самых дешевых, а посему селились здесь в основном несчастливцы, не нашедшие постоянной работы, и пьяницы, которым все равно, где ночевать. Сюда же поместили и часть беженцев, имевших французское гражданство, которых муниципалитет не решился оставить на улице.
     От дома пахло скверным углем и старым железом. Время от времени ступени начинали скрипеть, и бывший штабс-капитан отступал за угол, вглядываясь в темный силуэт на фоне красного кирпича. За полчаса вниз спустились семеро, но нужного человека он пока не дождался.
     Синий огонек зажигалки выглядел в это утро как-то особенно уютно, словно английский камин в старом замке. Хотелось сесть в кресло, протянуть ноги поближе к пламени, укутаться в теплый халат…
     Из гостиницы Ричард Грай ушел через главный вход. Полицейские, мирно дремавшие в холле, даже не попытались продрать глаза. В эти минуты бывший штабс-капитан имел полное право позавидовать своим стражам. Им, по крайней мере, тепло.
     Стрелка неохотно ползла по циферблату, папироса вызывала отвращение, молоточки в висках тяжелели с каждым ударом. Ждать не имело смысла. Ричард Грай, расстегнув пальто, скользнул ладонью по кожаной кобуре. «Астра-300», подарок покойного Марсельца, на практике оказалась не слишком удобной. В рукав не спрячешь, в карман пальто не уложишь…
     Шаги!
     Он отошел назад, скрывшись за острым каменным углом, подождал пару секунд, выглянул. Третий этаж… Человек в сером пальто, шляпе с короткими полями, с большим кожаным портфелем в руке только что кончил возиться с замком. Спрятав ключи, поглядел вниз и начал быстро спускаться, стуча подошвами по гулкому железу. Штурм отменялся. Можно было сделать еще одну неспешную затяжку, достать оружие, снять с предохранителя…
     Железо гремело уже совсем близко. Тому, кто спускался, осталось пройти всего один пролет, последний. Десять ступенек… восемь… пять… три…
     — Доброе утро, Деметриос!
     «Астра» была нацелена в живот. Даже если хитрый грек умеет летать, пуля все равно догонит. Ричард Грай улыбнулся, кивнул сочувственно.
     — Неприятно, верно? А когда в тебя стреляют — и вовсе мерзко, поверь моему опыту… Друг Деметриос, ты так и не научился прятаться. Домой к тебе я даже заходить не стал, велел таксисту ехать прямо сюда. Эту нору я вычислил еще два года назад. Лень было отыскать новую?
     Грек дернулся, пытаясь отступить, подняться на ступеньку вверх. Портфель, выпав из рук, ударился о железо, раскрылся. Лакированная доска, расчерченная аккуратными желтыми клетками, скользнула вниз, выпуская из своего нутра неровные белые фишки. Деметриос негромко ахнул и замер, вцепившись в перила.
     — А еще мы оба с тобой — рабы привычек. Ты прекрасно знал, что я всегда поднимаюсь на горку по лестнице. Я помню, что ты каждое утро обязательно пропускаешь по рюмочке — и никогда не пьешь дома. Очень предсказуемо, правда?
     Бывший штабс-капитан ступил на лестницу, по-прежнему не опуская оружия. Грек попятился, ударившись головой о ржавый поручень, взмахнул рукой.
     — Рич! Рич! Не надо, Рич!.. Я тебе все объясню, я…
     — Зачем? Все и так ясно. Машины у тебя нет, такси на улице я не видел, значит, ты взял авто у соседа — или даже угнал, с тебя станется. Заехал на горку, нашел подходящее местечко для засады. Я поднимался медленно, так что ты наверняка еще успел перекурить. Ты сделал только одну ошибку, друг Деметриос. Меня следовало убивать сразу, а не играть со мной в твою очередную игру.
     Грек опустил руку, взглянул безнадежно.
     — Я же не хотел убивать тебя, Рич. Ты знаешь, как я стреляю. Если бы я прицелился…
     Ричард Грай поднялся еще на ступеньку, дернул пистолетом. Теперь ствол смотрел прямо в лицо.
     — Вот так?
     Деметриос закрыл глаза, присел прямо на лестницу.
     — Ты знаешь кодекс апашей, Рич. Я не искал твоей смерти, всего лишь предупреждал, хотел, чтобы ты уехал из города. Да, я был неправ, неправ! Но давай на этом остановимся. Если ты сейчас меня убьешь, я, наверно, снова окажусь в аду. Однако и тебе не жить, Рич, за меня обязательно отомстят, и ты тоже попадешь в коридор с белыми дверями и слепыми окнами. Зачем это тебе?
     Бывший штабс-капитан немного подумал и опустил оружие.
     — Подбери свои фишки, друг Деметриос. А потом мы поднимемся к тебе, и ты заваришь кофе. Но если кофе окажется плохой, я тебя все-таки пристрелю.
     — Это шахматы, Рич. Да-да, не удивляйся, японские шахматы. У нас их называют «шоги», но «сёги» правильнее. Игры могут сказать о народе много, практически всё. Чтобы возникла такая игра как «сёги», нужны особые, неповторимые условия: многовековая изоляция, междоусобные войны, нехватка самого необходимого. А еще строжайший кодекс чести и совершенно ненормальный взгляд на жизнь и смерть. Одни названия фигур чего стоят! Царь-дракон, Конь-дракон…
     Доска с желтыми клетками теперь лежала прямо на кровати. Фишки, белые пятиугольники со скошенными краями, украшенные черными иероглифами, рассыпались по одеялу. Бывший штабс-капитан взял одну, провел пальцем по гладкой кости.
     — Ты это все сам делал, Деметриос?
     — Конечно! Это же так интересно!..
     Грек поставил чашку с дымящимся кофе на деревянную доску, рядом водрузил сахарницу.
     — Заварил по-турецки. Ты же у нас турок, Рич! Я и сам хотел купить турецкий паспорт, но передумал. Моих земляков там не слишком любят… Не стану тебя уговаривать сыграть, «сёги» — игра очень сложная для европейца. Хотя основа вполне понятна, поле делится на три части — два лагеря противников и нейтральная зона, каждая по три горизонтали. Четыре точки на перекрестьях сетки — стало быть, девять равных квадратов для игры.
     Ричард Грай отхлебнул кофе, взглянул уважительно. Все-таки хорошо, когда за душой у человека что-то есть. Даже за такой душонкой, как у Деметриоса.
     — А еще ко всему этому полагается «сёгобан» — особый столик на коротких ножках. Он очень похож на «гобан» для игры в Го, у меня в магазине есть один. Хотел заказать «сёгобан» у арабов, но не получилось. Для него требуется особая древесина — «каи». Когда ставишь фигуру, раздается очень характерный щелчок, в этом весь смысл. Ничего, война скоро кончится, можно будет все выписать прямо из Японии.
     Грек тоже взял чашку, присел на край кровати. В маленькой комнатушке нашелся всего один стул, но и тот оказался занят дюжиной деревянных коробок и шахматных досок. Имелась еще газовая плита, маленький кухонный шкаф, полка с тарелками и чашками — и два больших рекламных плаката магазина «Jeux amusants!», прибитых поверх старых обоев.
     — Война скоро кончится, — негромко повторил бывший штабс-капитан. — Это ты для затравки, Деметриос? Хочешь поговорить серьезно?
     Ответом был изумленный взгляд.
     — О чем ты, Рич? Мы и так говорим серьезно. Я был неправ, когда решил тебя припугнуть. Кодекс — кодексом, но мы же с тобой друзья. Я очень хочу, чтобы ты уехал, Рич! Для меня это важно, пойми. Конечно, я эгоист, но ведь мы все такие. А война? Что война? Ничего на войне хорошего нет и быть не может. Но ведь она когда-нибудь кончится, правда?
     Ричард Грай, отставив чашку, положил на одеяло коробку «Фортуны». Любитель редких настольных игр не лгал, для него война и в самом деле была чем-то далеким и чужим, как самум в Сахаре.
     — Газеты не читаешь? — на всякий случай поинтересовался он.
     Деметриос, недоуменно моргнув, протянул руку и достал из-под подушки измятый номер «Matin du Sud».
     — Читаю, конечно. Там и про шахматный чемпионат, и про шашки. Объявления смотрю. Или ты про войну? Немцы применили какое-то новое оружие. И что такого? Геббельс это еще полгода назад обещал.
     Бывший штабс-капитан хотел возразить, но внезапно понял, что Деметриос прав. В Меморандуме графа Тросси не было ни одного немецкого названия. Миротворец был готов пожертвовать чем угодно, но не Рейхом.
     — Бог с ней, с войной, — грек допил кофе, потянулся к папиросной коробке. — Я возьму одну, не возражаешь? Мои как раз закончились… Война ни при чем, я просто не хочу в ад. Мы оба там с тобой были, ты должен меня понять, Рич!
     Ричард Грай, щелкнув зажигалкой, подождал, пока любитель игр прикурит. Улыбнулся невесело.
     — И ты решил отправить в ад меня?
     — Нет! Нет! — грек потянулся вперед, закашлялся. — Я потому и стрелял, Рич! Год назад ты бы не испугался, ты ведь воевал, видел, как убивают — и сам убивал. Но после того, как ты побывал там, в коридоре, и вернулся… Никто не захочет обратно, верно, Рич? Между прочим, наш комиссар тоже мечтает, чтобы ты убрался из Эль-Джадиры. Я сберег твои деньги, твои бумаги. Мир велик, почему бы тебе не перебраться в Касабланку или Алжир? Там веселее. Ты можешь вернуться в Турцию, у меня есть знакомые в Александретте, тебе помогут…
     Бывший штабс-капитан пожал плечами:
     — Допустим, уеду. Закончу здесь дела…
     — Нет! — Деметриос вскочил, папироса, выскользнув из пальцев, упала прямо на одеяло. — Нет! Сейчас, только сейчас! Ладно, скажу, ты все равно узнаешь. Скоро приезжает Хозяин, наш самый главный. Ты должен его знать, Рич!
     — Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым… Нет, Деметриос, Его я не знаю. Я даже с графом Тросси не знаком. Вижу, тебе доверяют, мой друг!.. Подними папиросу, не то изжаримся без всякого ада.
     Грек, схватив окурок, не глядя, бросил в пустую чашку.
     — Граф Тросси? Я не знал его имени. Итальянец, да еще и художник… Интересно, почему итальянец? Мне не доверяют, Рич, мне приказывают. Перед сном я смотрю на картинку и попадаю в маленькую комнату без дверей. Ты там тоже бывал, конечно? Знаю, Рич, картинки — они разные, я даже выучил выражение «связные файлы». Мне скоро сорок, старость близко, а там и восемнадцати нет, даже курить не хочется. Здорово, правда? Он очень вежливый, этот Хозяин, каждый раз просит, словно об одолжении, только попробуй такому откажи!
     — Он там не в монашеской ризе? — усмехнулся Ричард Грай, вспомнив гравюру с башней. Вот она, Италия! Не иначе граф Тросси рисовал с натуры.
     Деметриос удивленно моргнул.
     — Монашеской? Нет, что ты! В той комнате странная мода, какие-то «генуэзские штаны», пастушья американская рубаха… Он сразу вспомнил о тебе, Рич. Велел держаться поближе, помогать, если нужно. Нет, я за тобой не шпионил, Хозяин все знал и без меня. Когда ты погиб, он велел ждать и беречь твои бумаги. Вот тут-то я все и понял.
     — Что же ты понял, друг Деметриос?
     Услышанное не слишком удивило. В чужой Q-реальности гостю негде спрятаться, он, словно заноза в ране, конкретен и ощутим. А в «сонные файлы» несложно встроить элементарную «читалку» — распознаватель чужих мыслей и чувств. Не обязательно звать черноглазую пастушку на исповедь к анонимному Святому, все делается проще и незаметнее. Именно по этой причине «картинки» не пользовались широкой популярностью. Кому охота впускать в собственный мозг шпиона?
     Грек, между тем, не спешил. Поставив чашку на пол, он занялся игральной доской. Аккуратно раскрыл, положил на одеяло, зачерпнул рукой горсть пятиугольных фигурок-фишек.
     — Я понял, Рич, что ему требуется помощник, — наконец проговорил он, выкладывая на доску первую фишку. — Хозяин затеял какое-то большое дело, ради этого он приедет к нам, в Эль-Джадиру. Странно, правда? Почему сюда, на край света?
     Ухоженные пальцы быстро расставляли фишки — первый ряд, второй, третий.
     — «Текора», — негромко подсказал бывший штабс-капитан. Грек, не отрываясь от доски, согласно кивнул.
     — Конечно! Ты все это знаешь, Рич. «Текора» — корабль из ада… А не знаешь ты того, что, кроме ада, где мы с тобой были, есть еще рай. Мне прямо об этом сказали, я даже не удержался, переспросил. Если бы ты уехал, Хозяин взял бы себе другого помощника. Да-да, Рич, меня. Чем я тебя хуже? Разве что русского не знаю. Хозяин обмолвился, что ему будет нужен человек, которого можно отправить в Москву на какие-то переговоры. Вернее, ему двое нужны, но для Лондона у него уже кто-то имеется. А я могу и в Москву, почему бы и нет? О чем и как говорить, Хозяин подскажет, а договариваться я, Рич, умею. Не впервой.
     Бывший штабс-капитан представил, как друг Деметриос бодро входит в сталинский кабинет с игральной доской под мышкой. Расставляет фигурки, выжидательно смотрит на Отца Народов, тот, усмехнувшись в густые усы, делает первый ход.
     А в это время Лёва Гершинин читает свои вирши в резиденции британского премьера. Граф Тросси рассудил мудро, Царя Зверей в Москву пускать нельзя, уж слишком примелькался. Но к Сталину пошлют не хитрого грека, а его самого, дважды орденоносца. Уж не для этого ли указ исправляли?
     Фишки с черными иероглифами уже стояли на доске, рать против рати. Царь-Дракон готов к атаке.
     — Значит, в рай хочешь, Деметриос? — Ричард Грай, улыбнувшись, щелкнул зажигалкой. — А если для этого потребуется пол-Европы в Сахару превратить? Или тебе все равно?
     Темные глаза грека недоуменно моргнули.
     — Я-то при чем? Разве мы с тобой войну затеяли? Пусть и расхлебывают, а у нас свой интерес… Рич! Когда Хозяин сюда приедет, попроси за меня. Пусть дело мне поручит, я справлюсь. Ты же меня знаешь!
     Бывший штабс-капитан подсел к доске, осторожно коснулся одной из фишек, левой крайней в первом ряду. Подумал и двинул ее вперед на одно поле.
     — Когда ждешь его, Деметриос? В среду?
     Фишка, стоявшая напротив, резко прыгнула — сразу на три поля. Грек смущенно улыбнулся.
     — Ты уже проиграл, Рич, опасно садиться за доску, не зная правил… Да, в среду. Я выяснял, «Текора» уже приходила вне расписания в марте 1925-го. Но тоже в среду, вероятно, в тамошних шахматах иначе не ходят. Как говоришь, его зовут? Граф Тросси? А кто он, интересно, такой? Хорошо бы до среды узнать побольше.
     Ричард Грай, аккуратно прицелившись, щелчком послал свою фишку навстречу противнику. Вражеский строй, не ожидавший подобного коварства, рассыпался.
     — Хочешь, чтобы я сходил на разведку, друг Деметриос? Тогда завари еще кофе, но только покрепче.
     На этот раз он зашел в комиссариат с парадного входа, по каменным ступеням, сквозь строй серых коринфских колонн. Взялся за тяжелую медную ручку, потянул дверь на себя. В последний миг успел пожалеть о своем решении, но все-таки перешагнул порог.
     Напоминать мсье Прюдому о своей скромной персоне не хотелось. Но и прятаться не имело смысла. К тому же, время… Не так много его осталось до будущей среды.
     — Добрый день, мсье Грай! Заходите! Сказал бы «милости просим», но вы решите, что я шутки шучу. А мне, мсье, шутить не положено, потому как я при исполнении.
     Из-за стола дежурного встал знакомый рыжеусый «ажан», не так давно конвоировавший бывшего штабс-капитана в пыльную комнату рядом с котельной. Несмотря на «исполнение», служивый не мог скрыть довольной усмешки. Может, дежурство выпало скучное, а может, «ажан» был рад тому, что находившийся в розыске «мсье» явился сам, избавив полицию от забот.
     Больше никого в холле не оказалось. Впереди была лестница, по которой можно было подняться прямо к комиссарскому кабинету, но Ричард Грай предпочел не спешить. Снял шляпу, присел на стул для посетителей.
     — Желаете сделать заявление? — деловито осведомился усач. — Или, значит, на прием записаться? Мсье Грай, я, конечно, знаю, что вы от наших парней скрылись, даже не предупредив, но порядок — есть порядок.
     — Не хотел их будить, — бывший штабс-капитан виновато улыбнулся. — Уж больно сладко спали. Сержант, где сейчас русские? В городе? Где остановились, знаете?
     «Ажан», взглянув хмуро, прокашлялся.
     — Между прочим, вопросы, мсье, здесь задаю я!
     И тут же, не удержавшись, усмехнулся в густые усы:
     — Это я по привычке, мсье Грай. Тоска зеленая, хоть бы карманника какого привели, всё веселее! Да какие сейчас карманники? После того, как беженцы восвояси убрались, всего двое на весь город остались. И те криворукие, я вам скажу… Нет русских, в Касабланке они оба. И мсье комиссар там, и заместитель. То ли совещание, то ли тамошнему начальству тоже скучно.
     Ричард Грай понимающе кивнул. И такое случается. Однако скучать «начальству» явно не ко времени. Если верить Меморандуму Тросси, прошлой ночью должен был погибнуть Руан, город, где когда-то сожгли Жанну д'Арк. Оставалось надеяться, что у де Голля хватило ума провести эвакуацию. Все-таки не Сталин…
     — А тех арабов, что вас, мсье, убить хотели, выпустить пришлось. Потому как не они стреляли, крысаки поганые. Вот и выпустили мерзавцев. А все почему, мсье Грай? А потому, что отдельные сотрудники работать так и не научились. Взяли арабов этих — и сразу через «табак» пропустили…
     — Это когда каблуками по ребрам?
     — Я не говорил «по ребрам», — нахмурился сержант. — Я сказал «табак», мсье… Кстати, вы курите, если охота, пепельница на столе. Так вот, нельзя так с арабами. Сразу толпа родичей набежала и еще муллу привели. Тоньше надо, деликатнее, в индивидуальном, так сказать, порядке. У меня бы они уже признания подписали, причем каждый бы соседа топил. А если серьезно, мсье… Поглядел я на гильзу, что на горке подобрали. Хотите, я вам этого субчика завтра же представлю? Это не потому, что я такой старательный…
     Оглянулся, понизил голос.
     — Мы же в вашей аптеке лекарства покупали, мсье Грай. Когда матушка заболела, у меня как назло все деньги вышли. Я тогда еще в полиции не служил, в порту всякой ерундой пробавлялся. Я к вам пошел, и вы без денег отпустить велели. Вы-то меня не помните, я без усов был, мальчишка совсем.
     — Нет, не помню, — негромко бросил Ричард Грай. — И вы забудьте. Никого искать не надо, я и без гильзы разобрался…
     На стол легла коробка «Фортуны». Бывший штабс-капитан кивнул, достал зажигалку. Закурили оба. В холле было по-прежнему пусто, и Ричард Грай принялся разглядывать стены. Почти ничего не изменилось: мраморная доска с потемневшими от времени золотыми буквами, гипсовый бюст Марианны в неглубокой нише, большие цифры «1873» слева от лестницы. Фотографии… А вот этого не было. Несколько черно-белых портретов слева от стола дежурного. Ни рамок, ни стекла, только кнопки по углам.
     — Ребята сообразили, — пояснил усач, заметив интерес гостя. — Сотрудники это, которые при исполнении… Как говорит начальство, исполнили долг до конца. На втором этаже целая выставка, но там не все, а с разбором. Вот наши и решили вроде как справедливость восстановить. А что? Знакомых нашли?
     — Да.
     Ричард Грай встал, отложил папиросу, шагнул ближе, к черно-белым лицам. Первый слева в нижнем ряду. Веселая улыбка на все тридцать два, фуражка чуть сдвинута на затылок, воротник расстегнут. Даже в смерти его друг не желал быть серьезным.
     «Мадемуазель Анади следовало бы все же надеть пальто. Уже сентябрь, мсье Рич, ночи прохладные…»
     Он не мог смотреть. Отвернулся, подошел к столу, закусил зубами папиросный мундштук.
     — Вы можете мне помочь, сержант. Не только мне одному, дело очень серьезное. Если надо будет заплатить, я дам денег. Только все нужно сделать быстро.
     — Полиция денег не берет, мсье! — трубно возгласил усач. Поперхнулся, бросил взгляд в сторону пустой лестницы. — Не берет, мсье Грай, а забирает. Вы говорите, а там сообразим.
     Бывший штабс-капитан на миг задумался.
     — Чтобы попасть в Эль-Джадиру, иностранцам требуется специальная виза. В 1940-м, когда нахлынули беженцы, порядок получения упростили, но до этого все было очень строго. На каждого иностранного подданного, который прибывал в порт и оставался более, чем на сутки, заводили «дело». Так?
     — И сейчас заводим, — бодро откликнулся «ажан». — Желаете в свое заглянуть?
     — Нет, не желаю, сержант. Я и так знаю, какой у меня рост и цвет глаз. В 1925 году сюда, в Эль-Джадиру, прибыл граф Тросси, гражданин Италии. Возможно, он бывал здесь и в другие годы, в городе ему принадлежал магазин, но, вероятно, оформленный на подставное лицо. И еще… В 1925-м он приплыл на «Текоре».
     — О-о, на хитром кораблике? — оживился сержант. — Тогда бумаги точно остались. Которые с «Текоры» — те на особом учете. Их у нас знаете, как называют? «Лицами без лиц». По каждому мы перед Парижем отдельно отчитываемся. С одной стороны, вроде как шпионы какие-то. С другой, их и тронуть нельзя, даже если документы не в порядке. Велено пропускать — и докладывать. Вас, к примеру, пустили, хоть виза была просрочена.
     Ричард Грай молча кивнул. Пустили… «Лица без лиц». Кто-то в Париже сообразил, что с хитрым корабликом и его пассажирами лучше не связываться. И не только в Париже. Здесь были немцы, потом англичане, а «Текора» приходила и уходила без всяких помех.
     — Граф Тросси, — повторил он. — Все, что есть по этому итальянцу. И еще, сержант. Пошлите какого-нибудь глазастого парня, которому деньги нужны, в городской архив и заодно в библиотеку, в газетный зал. Пусть пороется пару дней.
     Достал бумажник, выложил на стол несколько крупных купюр.
     — Побыстрее, пожалуйста.
     «Ажан» засопел, взглянул сурово. Рука привычным движением смахнула деньги со столешницы.
     — Полицию не подкупить, мсье! Не надейтесь даже, не по-лу-чит-ся! И вообще, чего вы тут делаете? Вам, мсье иностранец, предписано в гостинце пребывать, так что извольте туда проследовать, причем не-за-мед-ли-тель-но! А я после службы лично подъеду, чтобы, значит, проконтролировать. И не надейтесь, что забуду, ждите!..
     — Спасибо.
     Возле дверей он не выдержал, обернулся. Веселый парень с черно-белой фотографии улыбался, глядя в лицо Вечности. «О, мсье Рич! Можете не беспокоиться. Мы перекрыли дорогу, я поставил патруль у перекрестка. В документах все чисто. Ловим контрабандистов, мсье, обычная операция…»
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Апрель 1943 года.
     

     — О, мадемуазель Анади! Я, право, смущен. Вы слишком добры, маленькая мадемуазель, это мой первый и весьма несовершенный опыт. Давно хотел приготовить настоящий буйабес, но каждый раз что-то мешало. Спасибо вашему дяде Ричу, без его помощи ничего бы не получилось.
     & бросила выразительный взгляд в мою сторону, явно желая сказать какую-нибудь гадость. Не вышло, рот был занят. Маленькая мадемуазель успешно наворачивала уже вторую миску подряд, приводя сержанта Антуана Прево в истинное умиление.
     — Посудите сами, мадемуазель! Одной рыбы требуется десять видов. А еще помидоры, лук, чеснок, фенхель, апельсиновая цедра, шафран, пряности. Это в наше-то время! Буйабес — поистине король супов!..
     Меня самого еле хватило на небольшую тарелку. Суп был превосходен, вот только аппетит подгулял.
     День был теплым, почти летним, и мы расположились прямо во дворе у большого деревянного стола. Прево остался на хозяйстве один, все домашние уехали в Касабланку, где как раз сегодня открывалась весенняя ярмарка. Сержанту же выпал внеочередной выходной, честно потраченный на приготовление «короля супов».
     От приглашения я, естественно, не отказался. В гастрономии не силен, но в славном городе Эль-Джадира слишком мало тех, с кем можно общаться без риска заработать хроническую тошноту. Деметриос хорош в гомеопатических дозах, друг Даниэль — под настроение, особенно если нужно скрасить долгий тоскливый вечер. Арнольд… Этот никогда не подведет, выполнит любой приказ. Но приятно ли общаться со снайперской винтовкой?
     Другом был Марселец. Он и сейчас друг, но уже год, как встречаемся мы с ним только по делу. И пойди пойми, почему. Мадемуазель же Анади и так всегда со мной в качестве неотступной зубной боли. Вот и сюда напросилась, вечно голодная. Канючила, глазки строила, чуть ли не плакала. «К дяде Антуану! К дяде Антуану!..» Попробуй не возьми! Ничего, скоро коленом под зад — и прямо в Нью-Йорк, без пересадки. Отмучаюсь…
     — О, мсье Рич! — Антуан, виновато моргнув, покосился на мою пустую тарелку. — Понимаю, понимаю, я переложил цедры. Уже потом понял, когда закипело… Но вы уж извините, мсье, я очень старался!..
     Я хотел успокоить парня. Суп был бесподобен, куда там здешним ресторанным помоям. Дело вовсе не в цедре и даже не в том, что слегка пересолено. Я шел сюда отдохнуть, но что-то не клеилось. Как там у Апухтина? «Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою…»
     Мух здесь нет, если, конечно, не считать &. А что касаемо мыслей…
     — Сержант! Суп получился выше всяких похвал. Говорю вполне ответственно, как представитель Комитета Национального освобождения. Однако рискну заметить, что согласно уставу к наваристому супу полагается что?
     На лице бравого повара отразилось тяжкое раздумье. Ненадолго. Вот и знакомая улыбка, на все тридцать два.
     — О, мой капитан! Конечно, как же я мог забыть? Специально женушку на рынок посылал… Закрутился, уж извините, мсье!..
     Бух! Высокая бутыль блестящего черного стекла. Бах! Бах! Две маленькие глиняные рюмочки.
     — Ум гум! — строго заметила &.
     Наскоро проглотив, уточнила:
     — И мне!
     Я проигнорировал. Сержант, взглянув нерешительно, почесал крепкий подбородок.
     — Мсье Рич! Мы все-таки французы. Граппой, конечно, мадемуазель Анади угощать не стоит, но у меня есть хорошее вино. Очень легкое, вкусное…
     Осекся. Вздохнув, принялся открывать бутыль.
     — Дядя Антуан, это же контрабанда! — наивно моргнула девица. — Как же так можно, вы ведь полицейский!..
     Рука бедного Прево дрогнула. Я улыбнулся:
     — Не контрабанда, а боевой трофей. Наливайте, Антуан, девочка просто вредничает. Ей скоро в Штаты, а там сплошной кошер. Синагога по субботам, родственнички стаями…
     — Они еще через простынь ebutsya, — печальным тоном подхватила &.
     Бутыль я все же успел поймать.
     К ликвидации дел я уже приступил, неспешно, шаг за шагом. Деньги меня не слишком интересовали — до Франции должно хватить, а дальше поеду бесплатно, без пересадок. Если повезет, прямиком в кресло возле компьютера. Но лишние несколько тысяч от продажи аптеки и запасов лекарств очень пригодятся & в ее новой жизни за океаном. А что останется, отправлю в Москву. Танк уже купил, на очереди истребитель. Надо бы подходящее название придумать.
     Но это лирика. А вот лишних следов оставлять нельзя, ни в Эль-Джадире, ни в Касабланке. Эксперимент должен быть чистым. Память Ричарда Грая, героя Сопротивления, останется незапятнанной. Если уходить — то прямо в легенду. Мне будет уже все равно, но друзья и те, с кем мы вместе воевали, не должны пострадать.
     Прости, Марселец! И ты, Арнольд, прости!..
     Граппа пилась легко. Осушив по рюмочке, мы сразу же повторили, после чего я запросил добавки. Торжествующий Прево, налив мне полную тарелку, зубасто улыбнулся:
     — О, мсье Рич! Теперь даже я начинаю верить, что мой буйабес удался. Вот увидите, через год-другой я оставлю без работы всех здешних поваров. О, я знаю, что вы уезжаете, но не навсегда же. Я освою супы, потом займусь мясными блюдами, и, наконец, перейду к соусам. И первый же удачный назову в вашу честь.
     — Лучше пусть будет «Взятие Берлина», — улыбнулся я. — Антуан, я вам уже говорил, что в ближайшие месяцы наша славная армия поменяет дислокацию. Эту надоедалу мы сплавим в Нью-Йорк…
     Тресь! Ложка что есть силы врезалась в дно пустой миски. Я даже ухом не повел.
     — Мы с Арнольдом уедем. В Европе у нас дела…
     — «Взятие Берлина», о-о! — мечтательно выдохнул сержант. — Увы, полицейских в армию не берут, я специально выяснял.
     — И не надо. Когда часть уходит, в лагере всегда остается бравый сержант, дабы поддерживать порядок. Иначе и возвращаться будет некуда. Я постепенно передам вам, Антуан, все дела, познакомлю с людьми. Будете держать оборону в непосредственном тылу.
     — Слушаюсь, мой капитан!
     Сержант, грозно нахмурившись, вскочил, прижал к бокам длинные крепкие руки. Подбородок вперед, губы сжаты, скулы тверды. Я облегченно вздохнул. Этот справится!
     «Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою…»
     Я прогнал бессмысленную фразу-муху, встал.
     — Так держать, сержант! А теперь — вольно. И… И еще по одной. Кстати, когда мы уедем, вам понадобятся помощники…
     — Дядя Антуан меня возьмет, — не преминула вставить &. — Я в Штатах долго не пробуду, вернусь в Эль-Джадиру — и поступлю в полицию. А что? Город я уже знаю, арабский выучу, а дядя Рич будет далеко, в своей Европе. Слышишь, дядя? Сидишь ты где-нибудь в окопе — и зубами скрипишь, мне помешать не можешь. Как представлю себе…
     Я представил — и ничего не ощутил. Пусть делает, что хочет, язва. Мне вполне достаточно того, что три года назад я поддался минутной слабости — и не выстрелил. Точнее, выстрелил один раз, а не два.
     Вот она, слабость — третью миску супа доедает. Может, и зачтется на Небесах.
     — О-о, мадемуазель Анади любит шутить, — констатировал неунывающий сержант, наполняя рюмочки. — Но если без шуток, то нечего вам в полиции делать, маленькая мадемуазель. Паршивая работа! Контрабандисты — еще ладно, им и укорот дать можно. А начальство? Если мсье Прюдома утвердят комиссаром, здесь такое начнется! И в Касабланке начальство имеется, и в Алжире. Через неделю комиссия по наши души приезжает, будто бы мало иных напастей.
     — Недостачу контрабанды обнаружили? — хмыкнул я.
     — О-о, не без этого, мсье Рич. Но контрабанда — еще полбеды. В Алжире, где сейчас правительство, решили нашу полицию почистить, чтобы, значит, блестела, как у кота… О, мадемуазель, я имею в виду, как у кота ушки. С каждым разбираться станут. Вначале отчет потребуют за все годы, по месяцам, а потом трясти будут. Все протоколы поднимут, даже графики дежурств. А еще знакомства, личности подозрительные, с кем встречался, куда да зачем ездил… Гестапо, да и только, мсье!.. Мне уже намекнули, что и про вас, мсье Рич, спрашивать станут. Зачем? Вы же в нашем Сопротивлении чуть ли не самый главный.
     Я достал папиросы, но вовремя вспомнил, что в присутствии детей не курю. Бросил пачку на стол, отвернулся…
     Так и должно быть. Перед высадкой во Франции де Голль решил отделить верных ему агнцев от козлищ прежнего режима. Начал, естественно, с полиции. Кое-кого уволит, нескольких, самых замаравшихся, отдаст под трибунал, дабы порадовать патриотов, остальных же надежно повяжет. Каждый, как только его начнут трясти, поспешит сдать сослуживцев. Сержанту Антуану Прево есть что сказать в свою защиту. Он часто нарушал начальственные приказы, но это было нужно для спасения людей. В Национальном комитете об этом хорошо знают, но у меня там не одни лишь друзья. Есть другие, которым будет очень интересно узнать, чем мы тут, в Эль-Джадире, занимались. Увы, Прево не только прикрывал отъезд беженцев и старался не обращать внимания на катера, привозившие лекарства из Португалии…
     «Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!..»
     — Мсье Рич! Мсье!..
     Сержант тоже что-то почувствовал. Подсел ближе, наклонился.
     — Я все понимаю, мой капитан! То, чем мы с вами занимались — военная тайна. Я могу им вообще ничего не говорить, ни о беженцах, ни о грузах, ни о тех встречах… Пусть меня даже уволят.
     Уже не говорил, шептал. & отложила ложку, встала.
     — Дядя Рич! Дяде Антуану надо уехать. Если он откажется отвечать, его не просто уволят, его под трибунал отдадут. Ты же знаешь, какие здесь суки.
     Выросла девочка… Но и она всего не знает. И слава богу! Подробности моей коммерции — ерунда, хотя кое-кто может и пострадать. Но сержант не зря помянул встречи. Несколько раз он мне серьезно помог, думая, что я веду переговоры с посланцами из Лондона.
     Антуан видел их лица. Лгать сержант не умеет, значит, достаточно показать ему фотографии… Уезжать парню некуда, если захотят — найдут в два счета.
     «Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою! Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая…»
     — Отставить панику!
     Я тоже встал, улыбнулся.
     — Сержант! Говорю совершенно официально. Нам с вами нечего скрывать. Мы боролись с нацизмом, спасали людей и готовили освобождение Франции. Поэтому молчать запрещаю. Отвечайте на все вопросы комиссии — и ничего не опасайтесь.
     Прево глубоко вздохнул, повел крепкими плечами.
     Усмехнулся.
     — И вправду, мсье Рич! Чего нам бояться? Мы же победили!..
     Я потянулся к краю стола, ухватил третью рюмку, поставил поближе.
     — Еще не победили. Но победим обязательно. Антуан, плесните нам всем. Соплюхе — на донышко.
     & вскинулась, сжала кулаки, но внезапно улыбнулась.
     — Спасибо за боевой псевдоним, дядя Рич! Это лучше, чем быть типографским значком.
     Граппа пахла горячим летним лесом. Я поднял рюмку повыше, резко выдохнул:
     — За моих друзей. За то, чтобы они выжили — и победили!
     Мои друзья… Марселец, Арнольд, Антуан Прево. Ничего уже не изменить, можно лишь выпить и поставить рюмку на стол.
     Черные мухи, черные мысли… «Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!»
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     На этот раз фотография не вызывала никаких чувств. Незнакомое лицо, незнакомая закорючка-автограф на белом поле. Взгляд тоже незнакомый — недовольный, слегка брезгливый. Узкий рот, похожий на щель для писем в почтовом ящике, уголки губ опущены вниз, подбородок длинный и острый, уши словно прилипли к черепу. Волосы бобриком, небольшие светлые усы.
     Под автографом — дата, 18 марта 1925 года. Вероятно, среда.
     Ричард Грай взял фотографию со стола, поднес ближе к свету. Сколько было тогда этому брюзге? Не меньше сорока, но никак не полвека. И зачем он расписывался на полицейском снимке? Неужто настолько тщеславен?
     — С такими работать трудно, — заметил майор-«баритон» Сонник. — На следствии, о-о-от… Не потому, что запираются, а потому, что не веришь. Лицо уж больно хитрое, о-о-от… Лисье.
     Мод, уже успевшая рассмотреть фото, пожала плечами:
     — Похож на не слишком удачливого киноактера. Не массовка, но и не герой. Так, характерные роли. В гробу он такой же был, только в гриме. Последняя роль графа Тросси…
     Гости пришли в гостиницу ближе к ночи. Бывший штабс-капитан был, впрочем, не в претензии. За вечер он успел изучить принесенные усатым «ажаном» документы, разложить их в нужном порядке и даже выпить кофе. Он как раз ставил чашку на блюдце, когда в дверь постучали.
     «Баритон» первым делом бросил взгляд на стол, но тут же разочарованно отвернулся. Коньяка не было. Кроме бумаг, скатерть украшала лишь переполненная пепельница.
     Начали с фотографии, единственной, оказавшейся в надзорном «деле» Чезаре Тросси, прибывшего в порт Эль-Джадиру на борту бразильского судна «Текора» 18 марта 1925 года. Именно эта дата была написана простым карандашом на нижнем поле снимка. Ричард Грай прикинул, что граф мог привести фотографию с собой — и от щедрой души подарить чиновникам в порту. Отчего бы и нет? Художник!
     — Здесь его биография, — бывший штабс-капитан взял со стола нужный листок. — Интересуетесь?
     Мод хотела что-то сказать, но «баритон» оказался проворнее.
     — Я не очень понимаю, что происходит, товарищи и граждане! Личность, чья фотография была сейчас предъявлена, о-о-от… не представляет уже интереса. О-о-от… Если вы, капитан, видели этого типа в гробу, какой смысл ворошить его кости? Вам, гражданин Гравицкий, было дано четкое, о-о-от… Четкое и ясное задание. И где результат? Этот покойник?
     Ричард Грай поглядел на женщину, но та предпочла промолчать.
     — А какое мое задание, майор? Прочитать газетные вырезки? Я прочитал. Вам нужен тот, кто сейчас взрывает Европу? Ну, так полюбуйтесь. Кстати, как там дела? Мириться не надумали?
     «Баритон» попытался ответить, но подавился воздухом. Побагровел, зашелся в кашле, торопливо выхватил платок из кармана.
     — Де Голль запросил Лондон, — нехотя проговорила Мод. — Погибли уже три французских города, эвакуировать удалось только Руан. Черчилль пока не ответил, сегодня вечером он должен говорить с королем. Американское командование ждет указаний из Вашингтона. По непроверенным данным бои в Арденнах прекратились, возможно, из-за резкого ухудшения погоды, но, может, и по другой причине.
     «Баритон» взмахнул рукой, пытаясь что-то сказать. Открыл рот, долго вдыхал воздух. Ричард Грай, не выдержав, достал спрятанную за ножкой стола бутылку «Мартеля». Рюмку пришлось искать на подоконнике. Мод взяла майора за плечи и чуть ли не силой усадила в кресло. Подоспел коньяк. «Баритон», выпив залпом, немного подождал, сглотнул.
     — Уже лучше, о-о-от… Благодарю, гражданин Гравицкий. Из госпиталя вышел, все было в порядке, а в Касабланке началось, о-о-от… Говорят, климат неподходящий. Можно еще немного?
     Получив требуемое, потребил, но уже неспешно, чувствуя вкус. Затем поставил рюмку на стол и внезапно улыбнулся:
     — «Ля контрабанд». Правильно? Я уже выучился, для местных это — высшая похвала. Прямо Одесса времен НЭПа, о-о-от… Гражданин Гравицкий! Когда я передавал вам документы, то был не в курсе происходящего, но сегодня мы получили разъяснения из Москвы. Вы на ложном пути, о-о-от… И даже успели кое-кого изрядно сбить с толку.
     Сделав паузу, он поглядел на свою спутницу. Мод отвернулась.
     — Мы должны не копаться во всякой мистике, а разоблачить фашистскую провокацию. Именно так, о-о-от… Провокацию, направленную на раскол антигитлеровской коалиции. Между прочим, вы, гражданин Гравицкий, вольно или невольно помогали врагу. Ваша убежденность в существовании этой, извините, Ноосферы, о-о-от… смутила даже некоторых ответственных товарищей в Москве. А все значительно проще, о-о-от…
     Бывший штабс-капитан, достав папиросы, помедлил, взглянул на майора. Тот махнул рукой.
     — Курите! Я бы и сам не отказался, о-о-от… Вы понимаете, о чем я говорю?
     Ричард Грай пожал плечами:
     — Провокация — действие, предпринимаемое с целью вызвать ответное действие. Граф Тросси решил убить несколько миллионов человек, чтобы заставить коалицию заключить мир и спасти Гитлера. Десятки тысяч уже погибли. Это действие. Оно будет продолжено до полного достижения результата. В чем я ошибаюсь?
     — В масштабах, — негромко проговорила Мод. — И в заказчике. В Москве пришли к выводу, что Тросси и его письма — всего лишь отвлекающий маневр немецкой разведки, не более. Гитлер действительно применил новое оружие, но оно не способно уничтожить такой крупный объект, как Лондон или Москва. Это блеф — и одновременно шантаж. Цель понятна — заставить всех поверить в возможность гибели сотен миллионов людей. Такая угроза расколет, а в идеале — разрушит всю коалицию.
     — Советское правительство не поддастся на шантаж, о-о-от… — внушительно добавил «баритон». — Красная армия, несмотря ни на что, продолжает наступление. Ни о каком, о-о-от… Ни о каком прекращении огня не может быть и речи. Это ясно, гражданин Гравицкий?
     Бывший штабс-капитан все-таки закурил. На подоконнике стояли чистые рюмки, и он честно пытался на них не смотреть. Соблазн был слишком велик: последовать примеру майора, потом еще добавить — и все забыть.
     — Каков характер разрушений? — наконец поинтересовался он. — Удар с воздуха?
     Гости переглянулись.
     — Это, гражданин Гравицкий, вас совершенно не касается, — начал было «баритон», но женщина подняла руку:
     — Погодите, товарищ майор, вопрос правильный. По территории Франции и Великобритании удары наносились с воздуха. Скорее всего, применено ракетное оружие с боеприпасом большой мощи. Такой же удар нанесен по окрестностям Чикаго. Если вы помните, в Меморандуме Тросси сказано, что он дает американцам лишний шанс, чтобы те успели, так сказать, осознать происходящее…
     Ричард Грай потянулся за фотографией, вновь поднес к глазам. Лицо графа казалось теперь надменным и неприступным. Итальянец явно знал куда больше, чем его рациональные современники. Для него Земля не была плоской.
     — Товарищ военный переводчик, радиацию зафиксировать удалось?
     Мод еле заметно усмехнулась, вероятно, оценив титулование.
     — В имеющихся документах об этом ничего не сказано, гражданин Гравицкий. Радиация, насколько мне известно, к военному делу отношения не имеет. Это больше по части медицины…
     Он тоже улыбнулся, но совсем иначе. Серо-черный мир пока еще не перешагнул страшный порог, до первого Взрыва оставалось еще полгода. Советская разведчица ничего не знает о проекте «Манхеттен». В Москве и Лондоне, конечно, есть осведомленные, но они не спешат делиться секретом. Иначе мир и в самом деле можно испугать.
     — …На нашем фронте применено что-то иное. Действие оружия подобно сильному землетрясению. Земля поднимается волной, высокой, до полусотни метров. На фронте у Конева очень большие потери.
     — Но Красная армия, несмотря ни на что, продолжает наступление, — не выдержал он. — Кто бы сомневался?
     Рюмки со стуком приземлились на скатерть. Ричард Грай затушил папиросу в переполненной пепельнице.
     — К черту! Наливайте, майор. Не знаю, как вам, но мне на трезвую голову такое слышать тяжко.
     К его удивлению, «баритон» даже не попытался спорить. Стекло ударило о хрусталь. Бывший штабс-капитан взял со стола рюмку, сжал в кулаке.
     — Мне плевать, что вы сейчас подумаете. В Москве меня давно уже записали в психи, так что постараюсь оправдать репутацию…
     Пить все же не стал. Сел в кресло, отвернулся, чтоб не видеть чужие лица.
     — Есть такая вещь, как технические возможности цивилизации. Никакой гениальный изобретатель не способен перескочить через эпоху. Первобытные люди не смогут изготовить танк, даже если снабдить их чертежами. Единичный образец можно скопировать, но не пустить в серию. Сейчас несколько государств работают над оружием, в котором используются радиоактивные материалы. Его назовут «ядерным». Это страшное оружие, вы о нем скоро услышите. Но даже Штаты не смогут поначалу изготовить больше трех единиц. Сколько городов уже уничтожено? Восемь? Больше? У Германии нет и не может быть столько ядерных боеприпасов. В Москве это наверняка знают, но, естественно, молчат…
     Коньяк обжег горло. Бывший штабс-капитан помотал головой, поймал ртом воздух.
     — Оружие, похожее на сильное землетрясение, теоретически возможно. Оно будет называться «тектоническим». Но сейчас изготовить его нельзя, по крайней мере, в этом мире. Даже если какие-нибудь марсиане поделятся секретом с Гитлером — все равно не выйдет. Значит, следует исходить из того, что в войну вмешалась неизвестная и неучтенная сила. Что-то чужое — не с вашей Земли и не с вашего Марса. Эта сила любой ценой желает сохранить нацистский Рейх, что лично меня совершенно не устраивает…
     Гости переглянулись.
     — Я, кажется, понял, зачем меня хотели вытребовать в Москву. Кому-то понадобилось разоблачить международный заговор немецкого шпиона графа Тросси. Арестовать Гершинина, арестовать меня, заставить признаться в обмане, успокоить англичан и американцев. Может быть, и хуже — какой-то идиот вообразил, будто именно я нажимаю кнопки… Не поможет, люди все равно будут гибнуть! А если Сталин и Рузвельт упрутся, по Европе ударят так, что война кончится сама собой. Единственное, что сейчас можно сделать — подготовиться к переговорам с покойником. Тросси будет в Эль-Джадире в следующую среду, ему тоже что-то нужно, иначе бы он не спешил с воскресением. Если хотите об этом поговорить, я не против. А нет — катитесь! Меня уже хрен чем напугаешь и хрен чем удивишь. Даже человеческой глупостью.
     Молчали долго. Ричард Грай успел допить коньяк, зажечь папиросу и сделать первую затяжку. Наконец послышался непривычно тихий голос майора.
     — Меньше бы эмоций вам, гражданин Гравицкий, о-о-от… Не один вы такой умный, соображать и мы обучены. Вы себя и подельщика своего, фашистского подпевалу Гершинина, не выгораживайте, о-о-от… В чем вы нас убеждаете? Что есть сила, против которой не попрешь? И выход, получается, один — с Гитлером мириться, о-о-от… Я ничего не перепутал? А гитлеровского приспешника графа Тросси обсудить можно, если вы так настаиваете, о-о-от… На будущем процессе и этот материал на пользу пойдет. Только просьба к вам, гражданин Гравицкий: не пугайте нас больше, потому как пуганые, о-о-от… И сами кого хочешь можем напугать.
     — Тросси жил в городке Скансано. Это юг Тосканы, провинция Гроссето, — негромко рассказывала Мод. — Маленькая коммуна, виноградники, храм Иоанна Крестителя. Ничего примечательного, глушь, вроде нашей Елатьмы…
     Женщина устроилась в кресле. Другое занял «баритон», вооружившийся уже знакомым карандашом. Лист бумаги был пристроен поверх лежавшей на коленях папки. Ричард Грай присел на край кровати, поставив пепельницу на одеяло.
     — Боев там не было, только американцы пару раз бомбили. Муниципалитет возглавляют коммунисты, хорошие товарищи, сразу же вызвались помочь. Но смотреть оказалось нечего, Тросси жил в небольшом доме на окраине, каменном, чуть ли не XV века. Дверь была опечатана, ее открыли в нашем присутствии…
     Она сделала паузу, покосившись на своего соседа, уверенно орудовавшего карандашом. «Баритон», не отвлекаясь от работы, дернул ладонью. Мод улыбнулась.
     — Товарищ майор, все это есть в протоколе, мы даже заверили русский перевод. В доме ничего не оказалось, кроме мебели и книг. Пусто! Ни фотографий, ни документов, ни картин. А между тем, если верить местным товарищам, Тросси в дальние края не собирался. И умирать не думал. Поехал в Гроссето, это центр провинции, зашел выпить кофе в бар на вокзале — и упал. Отвезли сразу в морг, оттуда — прямо в Скансано, в храм Иоанна Крестителя на отпевание. Домой к нему заезжать не стали. Тросси жил один, за неделю до смерти даже прислугу уволил. На дверь повесили печати… Но кто-то успел раньше нас.
     «Баритон» на миг оторвался от бумаги, взглянул удивленно:
     — Зачем кому-то успевать, капитан? Сам он все и подготовил, о-о-от… Документы и прочие вещдоки отослал — и в отрыв ушел, гад фашистский!
     Мод пожала плечами:
     — Если и ушел, то недалеко. Труп вскрывали, сверялись с медицинской картой. Это Тросси. И в могиле он, все, кто был на эксгумации, подтвердили. Рассказывали о нем много, охотно, но… Ничего интересного. Жил тихо, почти каждый день ходил с этюдником, картины дарил соседям, школе, муниципалитету. А еще работал над гравюрами, их отвозил в Рим. Кстати, по документам он никакой не граф, просто Чезаре Тросси. Соседи считали его бастардом, сводным братом Карло Феличе Тросси, известного автогонщика. И действительно, они переписывались, на почте подтвердили.
     — А теперь, гражданин, который не граф, собирается воскреснуть, — «баритон» недоверчиво хмыкнул. — Товарищ капитан, не впадайте, о-о-от… в нездоровую мистику. Мне вполне достаточно присутствующего здесь гражданина, о-о-от…
     Ричард Грай покачал головой.
     — Вам нужна версия для начальства, майор? Сколько угодно. Сюда, в Эль-Джадиру, прибудет не покойный Тросси, а самозванец с его документами. Вам от этого сильно полегчает?
     Карандаш молнией метнулся в сторону кровати.
     — Вот! Правду-то не скроешь, о-о-от… Вы говорите, гражданин Гравицкий, не останавливайтесь. Фамилия этого самозванца, о-о-от… Имя, воинское звание, агентурная кличка.
     — Погодите, товарищ майор, — Мод еле заметно поморщилась. — Давайте отнесемся снисходительно к мистицизму гражданина Гравицкого. Его статус еще менее понятен. Если верить документам, специальный представитель Национального комитета Ричард Грай был убит на плато Веркор летом прошлого года. Он отказался улететь на последнем самолете и отстреливался, пока были патроны. Сдаваться не захотел…
     
     — Опять-таки, если верить документам, на теле насчитали четыре раны. Труп положили на груду камней, пригнали пленных, местных жителей, позвали репортеров. Фотографировали, снимали на кинопленку… Похоронить не дали, увезли куда-то и, как рассказывают, сожгли. Может, признаем данного гражданина самозванцем?
     «Баритон» отложил бумагу, неспешно встал.
     — Трибунал признает. Вы на жалость-то не давите, о-о-от… Факт героического боя на плато Веркор сомнений не вызывает. И то, что присутствующий здесь гражданин Гравицкий, о-о-от… он же капитан Ричард Грай, сдаваться не стал, тоже подтверждается. Свидетели есть, и немцы, и местные, о-о-от… Я даже поверю, что вас, гражданин, мертвым сочли, о-о-от… И такое бывало. А вот как вы здесь оказались, о-о-от… Чьими, так сказать, молитвами, мне очень даже интересно. Поделитесь с нами, гражданин белоэмигрант, облегчите душу! Глядишь, и послабление вам какое выйдет, о-о-от…
     Бывший штабс-капитан тоже встал. Одернул пиджак, взглянул майору прямо в глаза:
     — Два дня назад я бы честно сказал: «не знаю». Но сейчас могу ответить. Молитвами Чезаре Тросси — или того, кто молился за него. Но Армагеддон вы не отмолите. И пугать очень скоро будет попросту некого.
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года. Сон.
     

     …А Мод все-таки не осталась. Конечно, она была с этим попугаем, он же вроде как ее начальник. Но могла бы вернуться, если бы, конечно, захотела.
     Не захотела…
     А, может, и не смогла. Сонник, конечно, попугай, типичный большевистский попка-дурак, с полным набором трибунальских приемчиков. Но уж больно дурак в тон попадает! Идеальный дуэт двух следователей: один измену родине шьет и «вышкой» грозится, другая пытается отмазать, но мягенько, лишнего не обещая. Тогда ясно, почему майор взял Мод на короткий поводок. Женщина в постели — все-таки не робот пана Чапека, может и сболтнуть лишнего, и элементарно предать. С товарищем капитаном мы знакомы не первый год, значит, Мод тоже под подозрением, особенно в нынешней ситуации. Спала с врагом — верный сюжет для все того же трибунала. Как спала, зачем спала…
     Выходит, Сталин не боится, что долбанут по Москве? Или просто не верит? Бомба в Лос-Аламосе еще не взорвалась, и Хиросима не погибла. А Черчилль? Одно дело подставить под удар Ковентри, совсем другое — пожертвовать Лондоном, да еще и в конце выигранной войны.
     А от меня чего хотят? Если в Москве и вправду собрались одни дебилы, все просто. Получить показания на «банду Тросси», вывезти врага народа Гравицкого в СССР, лучше всего в компании с бедным Лёвой-коллаборационистом, устроить процесс a la генерал Власов, повесить за шею.
     Но вдруг они умные? Тогда что им надо?
     Стоп! Сто-о-о-п!.. Дядька, ты бы отдохнул. На картинку все-таки поглядел, спасибо, хватило ума… Теперь дай другим поработать.
     …Скатерть с цветочками, красное на желтом, стены цвета беж, витраж с ангельским сюжетом, синяя подушка на кушетке. Вермеер, «Бокал вина» — без вина и без бокала. Пусто, даже лимонад не предлагают.
     Пульт — ап! Сколько кнопочек горит? Одна и горит. Как там Липка говаривал? Der Teufel soll den Kerl buserieren! Какой смысл создавать связную «платформу», с которой никуда не попасть? Только один — надеть поводок, но уже не на русскую шпионку Мод, а лично на меня. Я не слишком спешил встретиться со здешним Хозяином, посему Тросси, если это, конечно, он, решил обрезать мне крылья. Из его Q-реальности уходить некуда, разве что в созданный не-графом рукотворный ад. Тоже нечто вроде связной «платформы», но весьма избирательного действия.
     Всего одна кнопка… Но в маленьком мире с часовней и старинной башней мне делать нечего. Даже отпущения грехов у Святого Чезаре не получишь. Файл простейший, информация не передается, а записывается. Так сказать, до востребования.
     А что за окном? За окном белый свет, от верху до низу, ни солнца, ни облачка на небе, ни самого неба… Может, стоило поглядеть на гравюру о двух комнатах с лестницей? Но если пути перекрыты здесь, едва ли вторая «платформа» будет более гостеприимной.
     На полочке… Ничего там нет, ни лимонада, ни мармелада.
     Двигаем стул. Садимся.
     Подводим итоги.
     …Надо ли? Все и так ясно. Интересно, что в том мире, где башня и речка, поделывают разбойники? Скучают, поди. Ни меня, ни пастушки…
     — Рич? Вот здорово! Я как раз о вас думала.
     Пастушка? Пастушка! Жаль, не видел, как вошла: через стену — или из воздуха соткалась. Джинсы с ковбойкой те же, зато на запястье браслет, серебряный с чернью…
     — А я думал о разбойниках — как они без нас скучают. Доброй ночи, сеньорита!..
     Встать, стул отставить… А хорошо она смеется! По-взрослому, но без издевки. Интересно, что она обо мне думала?
     — Рич, я садиться не буду, насиделась в гостях. Чем бы вас угостить? Здесь, кроме лимонада, ничего нет…
     И лимонада тоже нет. Ого, а это что? Бутыль глиняная, чашки.
     — С полки сняли?
     — Конечно! Как я сюда прихожу, так сразу и вижу. Причем всегда свежий. Вам полную?
     Даже не удивилась. То ли привыкла, то ли решила, что в мире так и должно быть. Полка-самобранка… Значит, «платформа» черноглазую признала, теперь она — часть ее сна. А меня только на порог пускают.
     Отменный, кстати, лимонад. Лучше, чем в прошлый раз.
     — Сигаретой не угостите?
     В нагрудном кармане — бензиновая зажигалка. А вот табачком не наделили, что уж совсем против правил, во всех файлах Джимми-Джона курево входит в обязательную программу. А здесь?
     — Рич, тут никогда не бывает сигарет. Я же не курю, а у гостей свои имеются… А, вот! Я еще смотрю, что это там на кушетке?
     Обидно? Конечно, обидно. Как ни крути, а это моя картинка, честно купленная, личная жилплощадь, можно сказать. Но ведь и черноглазая тоже — мое творение. Художник лишь обозначил, одушевлять — не его забота.
     — Вы же, кажется, курили трубку?
     Это не трубка. Это чудовище какое-то, причем из глины. Хорошо хоть табак в кисете настоящий. Рискнуть? Или есть дела поважнее?
     Чашку в сторону, трубку отодвинем, кисет туда же.
     — Сеньорита, если у вас найдется второй стул…
     Кажется, нет. И не надо, встанем, еще раз осмотримся… Комната все та же, зато черноглазая… Не узнать? Узнать-то легко, но спутать невозможно. Взрослая девушка, серьезный умный взгляд, легкие морщинки на лбу…
     Уже не смеется, даже не улыбается. Опять что-то не так?
     — Я вам уже не нравлюсь, Рич? Знаете, иногда, особенно когда никого вокруг нет, начинаю жалеть о той деревенской дурочке. Сейчас бы я полезла к вам с поцелуями, вы бы меня обняли, а я бы только сопела от радости. Тогда начинаешь понимать, что Иисус прав. Блаженны нищие духом…
     И что ответить? Вероятно, правду.
     — Если бы мы встретились на танцплощадке лет тридцать назад, то это я сопел бы от радости. Здесь, в Гипносфере, у нас нет возраста, но есть память и есть опыт. Вы пока еще — очень симпатичный утенок, не успевший перебороть свой baby duck syndrome. Что это такое, пояснить?
     Может, зря это я так, под дых? Но не сюсюкать же с собственным клоном?
     — Импринтинг, Рич. Первый встреченный утенком объект навсегда будет самым лучшим, самым правильным. А я даже не утенок, я — кусочек простейшей «сонной» программы. И еще я ваше отражение, которое инстинктивно пытается во всем походить на оригинал. Ну что, маленький сеньор, толковая у вас выросла дочь?
     А вот поцелуй совсем какой-то не родственный. Совсем не… Этак и до инцеста дойдет!.. Эй-эй!..
     Стул! Хорошо, что по ноге не попало. Фу ты!
     Где тут лимонад?
     — Мне… Мне тоже налейте, Рич. Я, кажется, нарушила кучу правил. Извините! В следующий раз стану нарушать только по вашему приказу.
     Звучит хорошо, однако вид у пастушки не слишком виноватый. Да какая, к чертям, пастушка! Взрослая девка со вторым размером и при мускулах, еще немного — и снасильничала бы прямо на столе.
     Лимонад, конечно, охлаждает, зато теория сушит.
     — Секс в таких файлах не предусмотрен, сеньорита. Слишком высокое эмоциональное напряжение. Обычно вышибает сразу. Тот, кто спит, просыпается, стало быть, исчезает из объятий, причем в самый неподходящий момент.
     Да-а… Таким бы взглядом стекла резать. Вместо алмаза.
     — Об этом я тоже знаю, Рич, потому и пью сейчас лимонад. Несправедливо… Гипносфера — очень странный мир. Иных я, правда, пока не видела, только читала. Но получается так, что здешние аборигены — те, что с картинок, — вроде големов. Функции, не больше. Только гости из Мира Неспящих — люди. Но я уже не утенок, Рич. Кое с кем удалось познакомиться, причем достаточно близко. Было интересно и очень приятно, но… Но я выбираю импринтинг, причем в здравом уме и твердой памяти. Не смущайтесь, я ведь только ваш сон, правда?
     Выросла пастушка! Но если выросла…
     — Давайте, я тоже выберу. Сегодня я посмотрел на гравюру от отчаяния. Когда загоняют в угол, начинаешь искать выход даже в комнате без дверей. Но сейчас обещаю бывать здесь в здравом уме и твердой памяти. Если, конечно, буду достаточно трезв. И достаточно жив.
     Молчит. Думает. Обиделась?
     Глаза…
     — Рич! Простите дуру, набитую эстрогеном. Простите — и рассказывайте все, от начала до конца. Только переберемся в иное место. Нет-нет, не в ту глупую картинку, туда меня калачом не заманишь…
     Ага, пульт с кнопками, не виден, но явно у нее в руке. Думает выдернуть меня отсюда? Не получится. Блокада!
     — Я создала собственный связной файл. В нем ничего нет, пусто — как за этим окном. Но вы представьте то, что хотели бы увидеть. Просто закройте глаза — и постарайтесь вспомнить. А я пока возьму вас за руку.
     Представить? Можно и представить. Собственный связной файл! Это она молодец… Представляем… Только не Эль-Джадира, увижу — не проснусь.
     Что это под ногами? Трава?
     Трава!
     — Q-реальность — тоже сон. Но одновременно — и самая настоящая реальность, искусственный мир с заранее заданными параметрами, в котором можно прожить целую жизнь. Вся жизнь — всего за несколько минут по обычному счету. Великое открытие американского физика Джека Саргатти. Еще несколько лет назад ради создания такой реальности приходилось уродовать мозг — вживлять специальный чип. Обычно на такое решались только смертельно больные. Сейчас обходятся шлемом. Это совершенно безопасно, правда, стоит удовольствие почти как космический полет.
     — Зачем это нужно, Рич? У человека есть его реальность, его настоящий мир. И есть сон — время, когда он может побыть наедине с самим собой — или с теми, кого трудно найти среди Неспящих. Выдуманная жизнь… Какой в ней смысл? По-моему, это не лучше ЛСД.
     Трава… Сухая, желтая, остро пахнущая, июньская. Среди желтизны — алые пятнышки степных маков. То, что успел вспомнить… Небольшой пригорок, белесое жаркое небо.
     Облака…
     — Не лучше, зато системнее. Никакого безумия, обычная правильная жизнь. Но не это главное. В Q-реальности можно проводить любые эксперименты, это только сон, причем твой собственный, прямо не связанный с остальными ответвлениями Мультиверса. В обычном сне мы стараемся не преступать грани, чтобы себе же не навредить. Q-реальность — испытательный полигон за прочными стенами. Можно уничтожать целые страны, взрывать города, убивать друзей, насиловать детей. Никто не пострадает, разве что твоя бессмертная душа.
     — Какая гадость, Рич! Кому это нужно? Маньякам? Здесь, в Гипносфере, даже скверные люди становятся лучше. Я уже встречалась с такими. Сон впитывает все плохое, как вата — гной из раны. И человек исцеляется. Я очень рада, что живу в этом мире. Зачем вам понадобился полигон, Рич?
     За пригорком, вероятно, ничего нет. «Платформа» маленькая, на двоих-троих, не больше. Зато трава настоящая, колкая, можно сорвать стебелек, закусить зубами. А можно просто лечь — и глядеть в небо.
     Хороший сон!..
     — Я не создавал этот полигон. Q-реальность, откуда я прибыл — чужая. Меня в нее пригласили, я согласился. Зачем? Долго рассказывать. Хотел проверить некоторые теоретические выводы на практике. Вроде как взорвать несколько пробных зарядов и посмотреть, каким будет отзвук в моем настоящем мире. Если очень повезет, получить формулу воздействия на соседние ответвления Мультиверса. Меня не интересует сон, менять надо реальную жизнь и реальную историю. До недавнего времени человек был способен исправить Настоящее и скорректировать Грядущее. Моя наука, эвереттика, позволит сделать иным Прошлое — не в параллельном мире, не в искусственном сне, а здесь и сейчас. Это работа Бога, но люди созданы по Его Образу и Подобию. Исследования Ноосферы позволят Подобию стать Образом.
     — Это безумие, Рич! Безумие — и смертная гордыня. Джеймса Гранта, первооткрывателя Гипносферы, прокляли за куда меньшее. Он всего лишь пытался сделать человека бессмертным, пусть и во сне. А вы замахнулись на Бога — и попали в беду. Страшно это говорить, но, боюсь, здесь никто не сможет вам помочь. Ни один из нас, граждан Гипносферы, не способен перейти границу мира Неспящих. Но вы, Рич, можете взять мою жизнь, если она зачем-то понадобится.
     В следующий раз в придачу к траве надо будет вообразить еще и ручей. Или просто источник, скажем, под деревом. Но и так хорошо. В Эль-Джадире ни разу не видел такого спокойного неба. Сон и в самом деле — разговор человека с самим собой. То, что я только что услышал от симпатичной девушки, уткнувшейся носом в мое плечо — мои собственные слова. Не хотел, сомневался, но все-таки позволил себя искусить. Слишком велик соблазн.
     Сколько осталось до пробуждения? Час? Больше? Жаль, что проснусь я не дома. Из своего сна — в чужой.
     — Ваша жизнь, сеньорита — это плотный лист картона, покрытый заусеницами в технике «сухой иглы». Человек материален даже в Гипносфере, когда обрываются нити, душа может попасть только в Смерть. Хорошо, что вы напомнили! Куплю сейф, положу туда рисунки — и подарю местному музею. Чезаре Тросси был неплохим гравером, но слабым художником. Уверен, гравюры пролежат в хранилище как минимум век. Станете долгожительницей!.. А бессмертие? Его нет. Даже в Q-реальности, где меня заперли, предусмотрен лишь ад — и возвращение из ада. Наверное, это самое большое разочарование для тех, кто шагнул в Ноосферу, надеясь стать богом. Можно получить силу, но не Вечность.
     — Да, я родилась от движения резца гравера, а не после акта семяизвержения. Но душу все равно вручает кто-то Иной. Можете делать с рисунком что угодно, ваше право. Только если решите сжечь, предупредите заранее. Я не драматизирую, Рич, но по логике вещей я вполне могу быть невольным шпионом вашего графа Тросси. Технически это не так сложно. Я не знала его имени, но пыталась найти какие-нибудь следы художника-гравера здесь, в Гипносфере. Пока безуспешно, скорее всего, он тут вообще не бывает. У Тросси есть его Q-реальность, что куда интереснее. Можно взрывать континенты и насиловать детей… Но я попытаюсь что-нибудь сделать. Ваш Тросси не всемогущ, эту «платформу» нельзя прослушать, я здесь — не микрофон и не записывающее устройство. Кстати, и секс тут вполне возможен. Я не домогаюсь, не думайте, просто хвастаюсь результатом. Вы, Рич, уже несколько раз намекали, насколько вы старше, но в Гипносфере нет возраста, а опыт набирается очень быстро. Тем более, я ваше подобие, ваш точный слепок, мечтающий быть поближе к оригиналу. Но такому, как вы, не нужна женщина, которую можно любить только во сне — как не нужна была глупая пастушка, по уши влюбленная в юного барина… Ничего не отвечайте, Рич, и так сказано слишком много. Я помню каждое ваше слово, я — ваш утенок, ваш baby duck, которому вы даже забыли дать имя.
     Сухие желтые стебли, горячее июньское небо, красные пятнышки маков… «Вечор поздно из лесочка я коров домой гнала. Лишь спустилась к ручеечку возле нашего села, вижу: барин едет с поля, две собачки впереди, два лакея позади…» Я не нашел здесь Чезаре Тросси и едва ли отыщу вообще, пока он сам не возьмет меня за горло. А что нашел? Этот пригорок, покрытый сожженной солнцем травой? «…Поровнявшися со мною, он приветливо сказал: «Здравствуй, милая красотка, из какого ты села?» «Вашей милости, сударь, крестьянка», — отвечала ему я. Отвечала я ему, господину своему…»
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Здесь, пожалуйста, — велел он таксисту. Тот, кивнув, аккуратно подрулил к тротуару. Ричард Грай расплатился, открыл дверцу. Арабская сувенирная лавка, прямо над входом — три верблюда в ряд на фоне зубчатой крепостной стены. В витрине — пара пыльных кальянов.
     Вышел, подождал, пока такси уедет, поглядел налево. Молочная лавка, большая белая вывеска, дверь полуоткрыта… Значит, направо.
     Авто!
     Еще ничего не успев сообразить, бывший штабс-капитан отступил к стене. Чуть правее, возле знакомого магазинчика стоял небольшой черный «Рено». Дверцы открыты, багажник тоже. Ричард Грай быстро взглянул на часы. Без четверти десять, магазину «Jeux amusants!» самое время открываться. Он потому и решил подъехать пораньше, чтобы без помех пообщаться с хозяином.
     «Рено» — интересно, чей? Неужто Деметриос решил разориться? А еще плакался, что на контрабандный бензин никаких доходов не хватит.
     Дверь!
     Ричард Грай отступил назад, к самому входу в арабскую лавку. Но тот, кто выбежал из-под вывески с огромным восклицательным знаком, даже не пытался оглянуться. Подскочил к багажнику, не без труда засунул огромный черный чемодан. Хлопнул крышкой, потом еще раз…
     Знакомое серое пальто, шляпа с короткими полями. Но даже и без нее все понятно — друг Деметриос с утра пораньше куда-то собрался. Не в Касабланку, туда грек ездит без всякого чемодана.
     Ричард Грай прошел ближе, бросив взгляд сквозь открытую дверцу авто. На заднем сиденье — тоже чемодан, но поменьше, желтой кожи. Рядом сумка и несколько шахматных досок, перевязанных бечевкой.
     Хлопнула дверь. Бывший штабс-капитан обернулся.
     — Привет, Деметриос!
     Грек стоял на пороге магазина. В руке — знакомый портфель, в другой — тяжелая связка ключей на стальном кольце. Шляпа съехала набок, пальто расстегнуто. Увидев гостя, замер, открыл рот…
     — Далеко ли собрался?
     Он ожидал всякого, но не того, что грек побежит. Прямо с чем был, с портфелем и ключами. Вначале вперед, к передней дверце авто, затем, резко повернув — по тротуару, в сторону лавки с верблюдами над входом.
     — Ты куда? Деметриос!..
     Пару секунд он промедлил, дав любителю настольных игр невольную фору. Грек, резво миновав арабскую лавку, на мгновение остановился, взглянул назад, обжег безумным взглядом — и припустил еще пуще.
     — Да куда же ты? Стой!..
     Пришлось бежать вслед. Без особого азарта, глядя под ноги, чтобы не споткнуться в самый неподходящий момент. Миновав молочный магазин, Ричард Грай представил, как все это смотрится со стороны. Два немолодых человека не слишком быстро бегут по пустой улице, первый петляет, словно пытаясь уйти от выстрела, второй ступает грузно, всей подошвой, останавливается каждые десять метров.
     — Деметрио-о-ос!
     Ответом был негромкий звон — грек выронил связку ключей. Остановился, хотел наклониться, но передумал — побежал дальше. Бывший штабс-капитан ключи подобрал, бросил в карман, прикинув, имеет ли смысл продолжать нелепую погоню. Достал папиросу, щелкнул зажигалкой — и неспешно пошел по тротуару дальше. Из Деметриоса бегун никакой, хорошо если еще на пару минут хватит. И чего это его наскипидарило?
     Возле веселой вывески пиццерии Ричард Грай остановился, чтобы полюбоваться толстощекими физиономиями. «Sicilian Joy. Best Italian pizza in New York». Зайти, что ли? He сейчас, конечно, попозже. В свое время & жаловалась, что в Эль-Джадире не найдешь пиццы. Молодцы сицилийцы, подсуетились. Жаль, опоздали слегка!
     От пиццерии улица расходилась надвое. Народу было по-прежнему немного, каждого хорошо заметно. А вот грек исчез вместе со своим портфелем. Ни семо не видно, ни овамо.
     Ричард Грай, сделав глубокую затяжку, повернул направо. Не найдет, значит, черт с ним, с другом Деметриосом. Всего-то и хотел — новостями поделиться. Он решил дойти до конца квартала, а там действовать по обстановке. Если увидит такси, просто уедет обратно в отель. Сейф, пожалуй, покупать не станет, но нужную гравюру завернет в бумагу, уложит в конверт и отвезет прямиком в музей. Сейф и там найдется.
     До конца квартала оставалось два дома, когда он мельком заметил справа что-то, напоминающее подворотню. Остановился, затоптал ботинком окурок. Даже не подворотня — узкий, двоим не развернутся, проход между домами. Прямо посреди лежал перевернутый мусорный ящик. Ричард Грай прижался к стене, протиснулся, шагнул в проход — и тут же услыхал быстрые удаляющиеся шаги.
     — Стой!.. Деметриос!
     На этот раз он бежал, не жалея сил, на полную выкладку. Грека увидел почти сразу — тот был без шляпы, но по-прежнему с портфелем. Двигался неровно, спотыкался, но сдаваться не хотел. Влево-вправо, влево-вправо, словно спасаясь от невидимых пуль.
     Сначала упал портфель. Не выдержала ручка, повисла на одной скобе, затем выскользнула из ладони. Грек попытался остановиться, нога зацепилась за ногу…
     Повезло — головой не ударился, просто сел на грязную землю. Всхлипнул, схватился за ушибленное колено.
     Ричард Грай подошел поближе, покачал головой.
     — Мы как-то странно с тобой встречаемся, Деметриос. Не находишь?
     Грек не ответил. Попытался приподняться, застонал. Бывший штабс-капитан протянул руку:
     — Цепляйся. Твои ключи я подобрал. И не жалко тебе здоровья?
     Деметриос взглянул недоверчиво, но все-таки позволил себя поднять. Став на ноги, скривился от боли и поспешил прислониться к стене. Ричард Грай достал из кармана ключи на стальном кольце, вручил страдальцу.
     — Могу здесь тебя и оставить. Отдохнешь — побежишь дальше. Только портфель не забудь.
     Деметриос сглотнул, вытер губы ладонью.
     — Меня хотят арестовать, Рич. Тебя, кстати, тоже. Час назад я позвонил знакомому в комиссариате, он видел приказ.
     Бывший штабс-капитан понимающе кивнул:
     — И ты решил, что я пришел по твою кудрявую голову. Думаешь, мне с этого скидка выйдет?
     — Кто тебя знает, Рич? Разве можно кому-то сейчас верить? Особенно если хотят загрести не за криминал, а за политику. Меня — за политику, представляешь?
     Ричард Грай удивленно хмыкнул:
     — Честно говоря, не очень. И кто же ты такой, бедный Деметриос? Заговорщик или немецкий шпион?
     Грек, не без труда отклеившись от стены, прохромал к портфелю, поднял, прижал к животу.
     — Не издевайся, Рич! Меня обвиняют в том, что я выдавал патриотов — тех, кого депортировали и отдали немцам. Будто бы я и есть Ночной Меркурий из Касабланки. Это, конечно, ерунда, но они нашли какие-то немецкие документы. Кажется, я что-то продал или купил, уже не помню. А раз торговал с бошами…
     — Значит, родину продал. И ты решил, что я тебя сдал?
     — Не ты, — Деметриос зло оскалился. — Хозяин! Я говорил с ним, просил взять в помощники. Он ответил очень резко, велел… Велел знать свое место, так и сказал. Я человек чуткий, Рич, опасность различаю за милю. Утром позвонил знакомому в полицейской канцелярии, думал уехать к испанцам, здесь не очень далеко. А теперь понимаю, что не поможет.
     Ричард Грай на миг задумался:
     — Я искал тебя, Деметриос, чтобы рассказать о Хозяине. Ты же хотел, чтобы я сходил в разведку, помнишь? Чезаре Тросси действительно будет здесь в среду. Он — или кто-то с его документами. Но ни этому лже-графу, ни тем, кто его встретит на причале, будет не до тебя, уж ты поверь. Тобой просто решили заткнуть пустое место в камере, чтобы отчитаться перед де Голлем. Не возьмут тебя, найдут кого-нибудь еще, меня, например. Поэтому уезжай — и не возвращайся пару лет. Мир велик, где-нибудь обязательно найдутся те, кто любит настольные игры.
     Грек, покачав кудрявой головой, попытался взять портфель под мышку, едва не выронил. Негромко выругался, с трудом шагнул по проходу.
     Обернулся.
     — Нет, Рич, обо мне не забудут. Если я не помощник, значит — лишний свидетель. А может, и ты тоже. Когда апаши идут на большое дело, они рубят хвосты, если надо, с кровью.
     Прошел еще несколько шагов, остановился.
     — Когда я говорил с Хозяином, то упомянул кьяроскуро. Знаешь, Рич, он меня не понял.
     

     На полицейскую машину у входа он вначале не обратил внимания. Патруль из гостиничного холла убрали, и бывший штабс-капитан решил, что служивые предпочли перебраться в авто, дабы не распугивать постояльцев. Он оглянулся, надеясь увидеть такси. Гравюры лежали в портфеле, заботливо упакованные в два слоя плотной бумаги.
     — Рич! Тебя подвезти?
     Вначале он не поверил, затем очень удивился.
     — Сегодня странный день, Даниэль. Одни от меня убегают, другие зачем-то сторожат у входа. Ты что, не мог зайти?
     — А я, знаешь, совершенно не спешу.
     Открылась дверца, и комиссар Прюдом предстал во всей своей служебной красе. Не хватало лишь золоченой сабли и каски с плюмажем.
     — Да! К тому же у меня превосходное настроение. Как там у этого мерзавца Верлена? «Порядок любит он и слог высокопарный; делец и семьянин, весьма он трезв умом; крахмальный воротник сковал его ярмом…» Жаль, что я не в штиблетах. Так тебе куда?
     Ричард Грай поглядел по сторонам. На арест не похоже, на случайную встречу — тоже не очень. Может, и вправду подвезет?
     — В городской музей. Тот, что в цитадели.
     — О-о! Какая прелесть! — маленькие усики встопорщились. — Рич, ты удивительный человек. Да! Решил взглянуть на эвакуированного Энгра, пока его не вернули в Париж?
     Комиссар распахнул переднюю дверцу. Шофера не оказалось, заднее сиденье тоже пустовало.
     — В музей, так в музей. С удовольствием подброшу. Садись!..
     Настроение у Прюдома и вправду было отменное. Улыбка и радостный блеск в глазах ничего не значили — обычная маска, способная обмануть лишь недалекого простака. Но комиссар весь лучился энергией, ему не стоялось на месте, он был готов взлететь и даже воспарить, как шар, перекачанный водородом.
     Бывший штабс-капитан сел на переднее сиденье, положил портфель на колени. Прюдом уже возился с зажиганием.
     — А ты, Рич, когда-нибудь вообще бывал в нашем музее? По моим сведениям…
     — Один раз, — поморщившись, перебил он. — В 1935-м. Вы что, и в музеях людей на карандаш берете?
     Комиссар, хохотнув, нажал на газ. Авто прыгнуло с места и резво покатило по улице.
     — Гнать не буду, — Прюдом вновь дернул усиками. — Ты, Рич, почему-то не ценишь мое водительское мастерство… Так зачем тебе в музей? Нет, если, конечно, это какая-то невероятная тайна…
     — Хочу подарить им несколько гравюр.
     Бывший штабс-капитан открыл портфель, поднял повыше.
     — Можешь убедиться. Техника «сухой иглы», травление не применяется, зато используются шабер и гладилка. Здесь пара одинаковых, одну могу презентовать тебе.
     — Ой, ну что ты! Полиция не может покушаться на достояние нации. «Сухая игла» — как звучит! Да! Но если тебе нужно что-то спрятать, Рич, наш архив в твоем полном распоряжении. Некоторые шкафы не трогали уже полвека — еще столько же не тронут.
     Ричард Грай поглядел на приятеля с немалым уважением. Друг Даниэль умел удивлять. Если не приглядываться, то обычный фанфарон-взяточник, мелкий провинциальный карьерист с кругозором владельца молочной лавки. А вот поди ж ты!
     — Не знаю, — неохотно проговорил он. — На этих штампованных картинках — жизнь и смерть одного хорошего человека. Девушки. Можешь считать, моей дочери.
     Авто, взвизгнув тормозами, остановилось. Прюдом, оторвав руки от руля, резко выдохнул:
     — Ты меня до разрыва сердца доведешь. Да! Да-да-да! В музее решил прятать?! Рич, теперь я окончательно понял, что ты никакой не шпион. Даже пояснять не стану, почему.
     Задумался, быстрым движением поправил усы.
     — У нас тоже хранить не стоит. Есть любители по сусекам шарить, мало ли? О, идея! Положим в сейф мэрии, где всякие раритеты хранятся. Прямо между королевскими грамотами. Да! Знать будем только мы с тобой, у меня есть дубликат ключей. Но если ты думаешь, что я стану тебя шантажировать — или захочу получить за голову ребенка очередную звездочку…
     Бывший штабс-капитан закрыл портфель, щелкнул замком. Пожалуй, можно рискнуть. Если дело прямо не касается денег или карьеры, Прюдом не станет брать грех на душу. У него тоже есть дочь.
     — Хорошо, Даниэль… Музей отменяется, можешь действовать по первоначальному плану. Куда ты собирался меня везти? Шпиона из меня не получится, но по свежим агентурным данным у тебя начинался большой сезон арестов. В качестве кого тебя интересую я?
     Комиссар ответил не сразу. Сгинула улыбчивая маска, пальцы, словно живя своей собственной жизнью, пробежались по приборной доске. Наконец губы неохотно шевельнулись:
     — Помнишь, ты мне рассказывал, что у русских коммунистов есть Che-Kha? Или было, не так важно. Мне очень понравились их методы, Рич. Да! Сейчас, к примеру, я бы с удовольствием кое-кого расстрелял. Да-да-да! Я даже знаю, кого именно. Увы…
     Толкнул дверцу, мельком взглянул в зеркальце заднего вида.
     — Выйдем. Чего-то курить захотелось.
     Отошли на тротуар, но не слишком далеко. Прюдом поглядел в серое, затянутое низкими тучами небо, поднял воротник форменного плаща и без всякой охоты полез в карман. Достав папиросы, долго искал зажигалку. Ричард Грай, успевший уже сложить мундштук «Фортуны» привычной гармошкой, щелкнул своей IMCO.
     — Спасибо, — комиссар прикурил, поморщился брезгливо. — Знаешь, Рич, до войны папиросы были лучше. Не находишь? Сейчас все переходят на американские, а это такая гадость! Да! Виргинский табак — просто издевательство, пусть его негры курят… Про аресты кто тебе стукнул?
     Бывший штабс-капитан пожал плечами.
     — Забыл. А какая разница?
     — Разница есть…
     Прюдом вновь поглядел в серое небо и внезапно улыбнулся.
     — Как ты думаешь, чего я сюда перевелся? В эту африканскую глушь? Мог бы служить у себя на родине, в Лилле… Только там я бы выше лейтенанта не вырос. Здесь, как видишь, совсем другое дело.
     — А я-то грешил на местных гурий! — хмыкнул Ричард Грай. Комиссар погрозил ему пальцем.
     — Один франк, Рич, один франк! Я тебя все-таки подстерегу!.. Гурии — это, как говорят, янки, бонус. Я маленький человек, Рич, даже ростом не вышел, а маленький человек в маленьких чинах — нонсенс. Да! Но когда я перевелся, то быстро понял, что руководить целым городом — нечто иное, чем командовать районным комиссариатом в рабочем пригороде. Да! И знаешь, у кого я учился?
     Ответа он не дождался, но ничуть не расстроился. Напротив, повеселел еще больше.
     — У кого мне было учиться, как не у главного «каппо» Эль-Джадиры? Слово «каппо» тебе знакомо?
     — Старший мафиози, — равнодушно бросил Ричард Грай, — если тоже по-итальянски.
     — Именно. Мне очень понравилась твоя мафия, Рич. И знаешь, чем? Тем, что ты всегда оставался главным, что бы ни происходило. Да-да-да! Я попытался делать то же самое в полиции, и, знаешь, удавалось… Но не всегда. Ты вернулся, и все пошло кувырком. Сначала эти наглые русские, потом какой-то тип в штатском из Касабланки. А затем мне сообщают, что в Эль-Джадире собирается целое шпионское кубло, а я должен под козырек брать и ни во что не вмешиваться. Да! Но при этом отвечать все равно мне!.. О-о!.. Там, в Европе, целые города с земли сносят, а меня назначают крайним. Будто я лично бомбами швыряюсь!
     Бывший штабс-капитан бросил недокуренную папиросу, наступил на окурок.
     — Хочешь, посочувствую, Даниэль? Могу — от всей души.
     — О! Узнаю, — комиссар весело улыбнулся. — Твой слегка натужный цинизм никуда не делся. Да-да-да! Нет, Рич, не надо, к счастью, все переменилось. Мы уже решили, что ты не шпион, но на всякий случай сообщаю. Переговоров с Тросси и его подельщиками не будет. Да! Черчилль и де Голль завтра выступят с совместным заявлением. Никакого мира с бошами, только безоговорочная капитуляция! А шпионов и провокаторов велено арестовать. Да и еще раз да! Причем кому — мне! Я получил особые полномочия, завтра прибудет подкрепление из Касабланки, и с божьей помощью начнем.
     — А Европу пусть бомбят?
     Полицейский недоуменно моргнул:
     — А при чем здесь я? За войну отвечают генералы. Да-да! Мне уже успели кое-что шепнуть на ушко. Военные соглашались заключить перемирие с бошами, у них слишком большие потери. Гитлер, будь он проклят, и в самом деле применил что-то новенькое. Да! Но де Голль не захотел становиться вторым Петеном. И Черчиллю отступать некуда, это, что ни говори, его личная война. Говорят, следующей целью будет Париж. Печально, но, к счастью, мы с тобой в Африке. Да! У них там своя война — у нас своя.
     Ричард Грай поглядел на друга-приятеля, хотел возразить, но в последний миг передумал. У каждого и в самом деле своя война. Кому — до смерти четыре шага, кому — мать родная.
     — В среду берем Тросси, если он, конечно, воскреснет и приплывет на «Текоре». Да, я уже все знаю, не один ты, Рич, такой умный! Да-да-да!.. Сюда собирается также некто Лео Гершинин, испанский нацист. Его тоже берем. Да! Это — главные, а к ним — гарнир. Я составил списочек фамилий на пятьдесят для начала. Надо же почистить Эль-Джадиру от всякой швали!
     Бывший штабс-капитан вспомнил Деметриоса и мысленно пожелал тому поскорее добраться до Испанского Марокко. Услышанное не слишком удивило. Весной 1943-го де Голль провел чистку полиции, затем занялся муниципальной властью, теперь же пришел черед «густого гребня». В освобожденной Франции аресты идут уже не первый месяц, наступила очередь и Северной Африки. Шпионская банда Чезаре Тросси и Лео Гершинина — не худший предлог.
     А Европу пусть разносят в кровавые клочья!
     Холод куда-то исчез, сменившись порывом знойного харматана. Ричард Грай расстегнул ворот рубашки.
     Душно!
     — Ничего не хочешь спросить? — как ни в чем не бывало поинтересовался Прюдом. — Нет? Тогда спрошу я. Да! В этом раскладе ты где предпочитаешь оказаться? В одной камере с Тросси — или где-нибудь еще?
     — А у меня есть выбор?
     Прюдом ослепительно улыбнулся:
     — Есть! Да-да-да! И знаешь, почему? Потому что мы с тобой друзья, Рич. Настоящие друзья! Да! И я не могу позволить, чтобы мой друг попал за решетку. Я даже не смогу оформить несчастный случай или, к примеру, самоубийство.
     Ричард Грай спокойно кивнул:
     — Не сможешь. На мою могилу лягут листы известных тебе протоколов. Даже если назначишь беднягу Деметриоса Ночным Меркурием, восемнадцать безвинных душ все равно станут на пороге. Они ждут, друг Даниэль.
     — Я буду очень стараться, Рич.
     Улыбка исчезла. Полицейский поглядел прямо в глаза:
     — Но и ты мне помоги. Понадобятся твои показания на главных фигурантов. Будет процесс — пойдешь свидетелем. Но этого мало. Да! Нужна жемчужина в заколке для галстука. И знаешь, какая?
     Подождал ответа, шевельнул усиками:
     — Ночной Меркурий. Отдай его мне, Рич! Да-да! Пусть это будет Деметриос или кто другой, живой, мертвый — все равно. Отдай! Докажи, что это именно он, найди улики. Меня ждут на пороге восемнадцать безвинных, а его — две сотни. Отдай!..
     Бывший штабс-капитан взглянул сочувственно.
     — Хочешь красное сердечко в розетку, друг Даниэль? А трехцветную ленту на венок вместе с оркестром, играющим «Марсельезу»? Ночной Меркурий погубил уже две сотни, что ему маленький провинциальный полицейский? Всего-навсего номер двести первый.
     Наклонился, шепнул в самое ухо.
     — И с чего ты взял, что эти двести — безвинные?
    

    

     

      Крупный план. Касабланка.
      Октябрь 1941 года.
     

     — А не пойти ли нам по бабам? — мечтательно улыбнулся Липка, сдвигая шляпу на затылок. — Мулаточки, берберочки, гурии… Если бы ты знал, Родион, как осточертели немки, ja. Коровы, ей-богу, ни ума, ни фантазии. Одно мясо!..
     Я покосился на герра майора. В штатском, да еще без монокля, Теодор фон Липпе-Липский и в самом деле напоминал немолодого бонвивана, вырвавшегося из семейной клетки. «Гурии» такого с лету склюют: дорогой плащ, туфли крокодиловой кожи, черненый серебряный перстень с черепом, маленький бриллиант в галстучной заколке. На какие, интересно, шиши? Сколько им там платят, в Вермахте?
     Липка перехватил мой взгляд, ухмыльнулся.
     — В следующий раз возьму документы арабского шейха. Приеду в бурнусе — и с караваном верблюдов. А гарем наберу там.
     Он дернул подбородком в сторону сияющей вывески американского кафе, самого веселого места в славном городе Касабланке. Туда мы и собрались, но в последний момент Фёдор предложил не спешить и расположиться на лавочке в сквере, аккурат против входа. Я не стал спорить. Для ловли гурий место в самый раз, но серьезный разговор в кафе вести не стоит.
     Я вынул из кармана флягу, открутил крышечку.
     — Будешь?
     — А ты сомневаешься?
     Липка, молодецки отхлебнув, выдохнул, расплылся в улыбке.
     — Mein Gott![45] Неужели самогон? Я снова дома!..
     Я хотел заступиться за лучшую граппу от Марсельца, но внезапно в моей руке словно сам собой появился большой твердый конверт. Я пододвинул портфель, щелкнул замком.
     — Лучше за пазуху, — негромко бросил Фёдор, вновь прикладываясь к фляге. — Представляешь, три ночи не сплю, пистолет кладу на туалетный столик.
     Я повиновался. Конверт все равно придется переложить, но пусть Липка успокоится.
     — Теперь слушай внимательно, Родион. С Рёсслером я договорился…
     — С Лавочником, — как можно мягче поправил я.
     Липка скривился.
     — С Лавочником… У Руди, между прочим, Железный крест! Ну, пусть… Русского шпиона будем топить, да. Он самый настоящий двурушник, к тому же болтун и двоеженец. Канал рубим напрочь и все передаем через тебя. Заодно и Лавочника проконтролируем, чтобы он лишнего в Москву не сообщил, ja. Хотя какая Москва! Гансы уже за Подольском, глядишь, через пару дней на Воробьевых горах будут. Только не говори, что Сталин все равно победит.
     Я поглядел на переливающиеся неоновые огни, толпящуюся у входа публику, долгий ряд дорогих авто. Немцы взяли Подольск… Именно сейчас там умирают курсанты подольского пехотного и подольского артиллерийского, такие же юнкера, как и мы с Липкой когда-то. Мне не за что их любить, этих сталинских выкормышей, но они умирают. А у меня есть только конверт за пазухой.
     — Сталин все равно победит.
     — Пусть! — равнодушно бросил Фёдор. — В любом случае, Совдепия уже обескровлена. Мы свою войну выиграли, Родион! А в перспективе я согласен с Гарри Сергеем Труменом, да. Ты, кстати, заметил, как он трогательно скрывает свое русское происхождение? Трумен прав, помогать надо слабейшему, но победу Гитлера нельзя допустить в любом случае. Так?
     Я молча кивнул. Теоретически все правильно — если бы не сталинские юнкера, умирающие сейчас под Подольском. Толпы, сдававшиеся в плен в июле, никаких эмоций не вызывали, таких и вправду должно резать или стричь.
     Людей — жалко.
     Ничего, конверты иногда тоже взрываются!
     — Мсье?
     Из темноты вынырнул неясный силуэт в сером плаще и шляпке. Очередная Лили Марлен вышла на охоту.
     — Если мсье скучно…
     Вопреки всем опасениям, вблизи она смотрелась очень даже прилично. Видать, из свеженьких. Акцента нет, значит, беженка из Франции. Голос не слишком уверенный, глаза прячет… Лет сколько? Хорошо, если восемнадцать.
     Достав бумажник, я вынул банкноту покрупнее.
     — Поужинайте, мадемуазель.
     Липка, спохватившись, тоже полез в карман.
     — Да, конечно. Возьмите!
     Протянула руку. Замерла. Всхлипнула.
     — Я не прошу милостыню, мсье! Я… Я шлюха.
     — Не выдумывайте! — поморщился я. — Нужна работа — приезжайте в Эль-Джадиру, это недалеко. Найдете аптеку Ричарда Грая, она в самом центре. Много не обещаю, но на хлеб хватит.
     Порывшись в бумажнике, достал визитную карточку:
     — Вот, там адрес.
     Ее пальцы на миг коснулись моей ладони. Негромко щелкнул замок сумочки.
     — Спасибо…
     — Не поможет, Родион, — вздохнул Липка, когда Лили Марлен растворилась во мраке. — Скоро твоя Офелия будет купаться в пруду… Но ты прав, надо пускать хлеб по водам, да. Сколько наших русских девушек сгинуло в проклятых Стамбулах и Парижах!..
     Вынул из кармана портсигар, долго выбирал папиросу, наконец клацнул зажигалкой.
     — Я на нее смотрел, и знаешь, кого видел? Нашего Лёву. Он тоже проститутка, только старая, битая и трепанная. Просыпается ближе к вечеру, охая и причитая, мажется косметикой, припудривает синяки. А потом меряет шагами асфальт и строит глазки клиентам. И мерзко, и жалко, да. Клиенты могут обидеть, даже побить, но надо терпеть и стараться. Потом она плачет на грязной простыне…
     Я едва не подавился.
     — Липка! Так и убить можно. Кто плачет? Лёва?! Когда мы в последний раз с ним напились, он гоготал, как целое стадо гусей. А потом долго объяснял, как надо работать с толпой злобных, обиженных судьбой дегенератов — это он про своих читателей, если ты не понял. Наш Царь Зверей считает себя чем-то вроде главврача в психбольнице…
     — Вот только директором там — Адольф Гитлер, — перебил Липка, точным движением отправляя окурок в ближайшую урну. — Смешно, но нас с тобой могут пощадить и те, и эти. Шпионы — они без лиц, и без имен, кроты и землеройки, существа мерзкие видом, но весьма полезные. А Лев — пташка певчая, соловей-соловушка, у всех на виду. Таких и вешают, да. Недаром господин бывший прапорщик прописался в Испании, а не поехал в Рейх!
     Я вспомнил Лёву, каким он был после Галлиполи — худым, несчастным, вечно голодным тюленем. Сейчас он, конечно, толстый и, судя по виду, вполне счастливый. Разве что диабет звоночки посылает.
     — Повесят — жалко будет. Помнишь, он про наш полк написал? Про Богдановку, где почти все алексеевцы остались?
     
      
       Бессильная, в последний раз,

       пехота, встань!

       Пускай растопчет мертвых нас

       та пьянь и рвань.

       Кто жив еще, вставай сейчас,

       пока мы есть...

       А кто родится после нас —

       Бог весть.

      

     
     — Oh, ja,[46] — вздохнул Липка. — Тогда наш Лев еще не пристрастился к сребреникам. Эти стихи, насколько я помню, даже хотели сделать полковой песней. Жаль, композитора не нашлось.
     
      
       Но нам плевать, что нам лежать

       в грязи, в крови,

       лишь только ты, Россия-мать,

       лишь ты живи!

       Хоть мертвым нам, но дай ответ,

       не в ложь, не в лесть:

       жива ты нынче или нет?

       Бог весть...

      

     
     Полузабытые строки всколыхнули прохладный вечерний воздух, отозвались гулом дальней канонады, еле слышным треском пулеметных очередей, конским ржанием, предсмертным хрипом раненых. Мертвые сраму не имут! Вечная слава сталинским юнкерам, умирающим в эти минуты под Подольском. Вечная слава Алексеевскому полку, погибшему под Богдановкой в далеком 1920-м. Но что делать выжившим? Мы потому и зубоскалим над толстым старым Лёвой, потому что сами ничем не лучше. Ради чего прожил Липка? Не русский, не германец, ни Родины, ни будущего. Помогал нам, эмигрантам, теперь готов рискнуть жизнью ради Совдепии, которую ненавидит всем сердцем.
     Мне проще — в чужой реальности я никому ничем не обязан. Если что и сдерживает, то разве что остатки совести и элементарная брезгливость. Даже во сне мы стараемся лишний раз не мараться. С тем же успехом я мог бы записаться в большевики, для моих исследований особой разницы нет. Но есть какой-то предел даже для «чистой» науки. «С волками площадей — отказываюсь выть». Пусть и во сне.
     К сожалению, далеко не всегда удается следовать собственным принципам. Будь я дома, я бы наверняка ужаснулся. Но мало ли что может присниться перед рассветом?
     Главное, работа почти завершена. Несколько десятков надежно зафиксированных «склеек» — подобного материала не было ни у одного из учеников Хью Эверетта. Скорее бы проснуться, снять шлем, послушать «July Morning», написать письмо Юрию Александровичу Лебедеву. То-то он удивится!..
     — Может, все-таки сходим? — я кивнул на горящую неоном вывеску кафе. — Для своих там и казино есть, правда, никто еще больше ста долларов не выигрывал, кроме местного начальника полиции.
     Липка еле заметно дернул губами. Улыбаться он так и не научился.
     — О, да! Сходим, распугаем буржуйчиков. Продемонстрируем им русский чертогон, помноженный на тевтонскую ярость… Родион, сам я приезжать больше не смогу. Пакеты буду пересылать дипломатической почтой прямо в здешнюю нашу миссию. Это очень быстро, самолеты летают почти каждый день, да. Проблема в том, кто тебе их будет передавать.
     Задумался, вновь достал портсигар, щелкнул ногтями по серебряной крышке. Достал папиросу, закурил.
     — Есть один майор. Нацист, карьерист, сволочь и дурак. Это, как ты понимаешь, достоинства, да. Я ему прикажу от имени моего начальства, и он не посмеет отказать. Недостаток: патологический стукач. На всех подряд доносы пишет, его за это в Африку и отправили с глаз подальше, ja. Два пакета передаст, а потом напишет в Берлин, что у тебя еврейские черты лица. И у меня тоже.
     Я на всякий случай провел ладонью по помянутому лицу, ткнул пальцем в кончик носа. И в самом деле!.. А если к Липке присмотреться?
     — Говоришь, карьерист? А какая карьера может быть у немецкого офицера в Касабланке?
     — Для фронтовика — никакая. Для разведчика тоже, ничего тут интересного нет. А вот для тыловой шкуры… Берлин требует от французов выдачи нескольких тысяч беженцев из европейских стран. В основном, евреи, но хватает и всяких левых, социалистов, анархистов, коммунистов, да. Кроме того, начальство настаивает на аресте всякой подозрительной публики из числа французских граждан. Опять-таки коммунисты, анархисты, сторонники де Голля. Но местная власть не слишком старается. Самых глупых и нерасторопных, понятно, взяли, но большинство раздобыло новые документы, попряталось, а сейчас и вовсе за море подалось. Есть тут один подозрительный тип по кличке Ночной Меркурий.
     Теперь и я не удержался от улыбки. Имеется, как же. Оч-чень подозрительный! Пока, правда, удалось переправить не слишком много, но пути уже проложены. Надо прикупить еще пару катеров, договориться со здешними друзьями Марсельца…
     — Майор рвет и мечет. Готов сам бегать голым по пляжу и ловить беглецов сачком для бабочек. Из Берлина ему уже намекнули, что в Дахау имеются свободные места для коммунистов и прочих врагов Рейха. Но если таковых не окажется, туда отправят нерадивых служак, у которых враг уходит из-под носа, да.
     Он поглядел в мою сторону. Я отвернулся.
     — Отдай ему коммунистов, Родион! Собери отдельную партию, пообещай переправить к нейтралам — и сообщи этому мерзавцу. Ты станешь ему даже не другом, а отцом родным, да. Не забывай, что мы с тобой помогаем тем, кто борется с Гитлером, но с большевиками мира не заключали. Кстати, несколько удачных арестов и мне здорово помогут… Но больше всего помогут Сталину, мы ведь для него стараемся. Думаешь, Усатый не расплатился бы парой сотен голов за тот конверт, что я тебе передал?
     Липка, конечно, прав — мне и самому здешние «красные» поперек горла. Подполье расколото, деморализовано, а эти горлопаны лезут командовать. Отправить бы их всех под Подольск…
     …Или в гестапо. Тот же результат с меньшими транспортными расходами.
     Все правильно, только от этой правильности так и тянет застрелиться.
     Федор, кажется, что-то понял. Схватил за плечо, тряхнул:
     [47] Это враги, нелюди! Они уже погубили Россию, а теперь замахнулись на весь мир. Между прочим, в 1939-м Коминтерн поддержал Гитлера, французские большевики немцев с развернутыми знаменами встречали, ja. Если Сталин прикажет, они и марсиан герра Уэллса на руках носить станут! Хочешь, чтобы после войны Европа стала красной? А ты не забыл, сколько наших легло под Богдановкой? Ты за каждого отомстил, Родион?
     — С оружием — это одно, — я дернул плечом, сбрасывая его руку. — Но выдавать врагов врагу — не шпионов, не солдат, не чекистов… Ты бы видел глаза тех, кто собирается на берегу, у катера! Они прошли ад, а теперь им показали краешек рая.
     Липка, покачав головой, глубоко затянулся и внезапно бросил папиросу.
     — Как хочешь, Родион. Приказать не имею права, ты старше меня по производству. Только вот с погибшими ребятами из нашего Алексеевского сам объясняться будешь. У меня, извини, слов подходящих не найдется, да.
     Поглядел в черное ночное небо, вновь попытался улыбнуться.
     
      
       У красных тысячи штыков,

       три сотни нас.

       Но мы пройдем меж их полков

       в последний раз.

       И кровь под шашкой горяча,

       и свята месть...

       А кто отплатит палачам —

       Бог весть.

      

     
    

    

     

      Дикторский текст:
     

     Гражданин Турецкой республики Гравицкий Родион Андреевич активно сотрудничает с советской военной разведкой с лета 1918 года. Будучи насильно мобилизован в белую армию, он по собственной инициативе вступил в контакт с Военно-революционным советом (ВРС) Южного фронта и регулярно информировал его руководство о положении дел в белом тылу. По предложению ВРС тов. Гравицкий не стал прекращать службу в деникинской армии, а в дальнейшем (1920 г.) отбыл в эмиграцию, где продолжил свое сотрудничество с компетентными военными органами СССР. 
     Кроме передачи информации, имеющей стратегическое значение, тов. Гравицкий, проявляя инициативу, способствовал срыву ряда вражеских провокаций, направленных против дипучреждений СССР и советских представителей. Особо ценной была помощь тов. Гравицкого в освещении деятельности так наз. «Лиги Обера» и белоэмигрантского центра в Кобурге (окружение «великого князя» Кирилла Владимировича). 
     С середины 1930-х годов тов. Гравицкий, пользуясь своими связями с видными нацистами русско-немецкого происхождения, сосредоточился на освещении антисоветских планов руководства фашистской Германии. 
     Особо ценной его работа стала с началом войны в Европе. В 1942 году за передачу СССР документации по препарату «Crustosum» тов. Гравицкий был награжден орденом «Красное Знамя». 
     С лета 1941 г. тов. Гравицкий был подключен к работе разведывательного центра в одной из европейских стран. Благодаря его усилиям удалось предотвратить угрозу провала советской агентуры и обеспечить ее безопасную работу. В дальнейшем тов. Гравицким был организован канал связи, по которому с 1941 по 1944 гг. передавалась важнейшая информация военного и политического характера. 
     За все время сотрудничества тов. Гравицкий показал исключительно добросовестное отношение к своим обязанностям. 
     За отличную работу, личное мужество, храбрость и инициативу тов. Гравицкий достоин правительственной награды — ордена «Красное Знамя». 
     5 мая 1944 г. 
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Аппетита не было, но он все-таки дожевал последний кусок мяса, положил вилку на скатерть и потянулся к рюмке. Коньяка оставалось всего ничего, на один глоток. Можно было взять хоть бутылку, но бывший штабс-капитан рассудил, что хватит. За последние дни и так выбрана месячная норма.
     Ресторан при гостинице, открывшийся после ремонта аккурат вчера, пока не пользовался популярностью. Половина столиков пустовала, рояль завешен белым покрывалом, а пальма возле окна выглядела так, словно выросла в центре Сахары.
     За рюмкой лежала сегодняшняя «Matin du Sud». Ричард Грай уже успел ее бегло просмотреть, но ничего интересного не обнаружил. О делах на фронте писали глухо, словно война шла где-нибудь на Марсе, а из местных новостей внимание привлекла лишь заметка о закрытии хорошо известного ему американского кафе в Касабланке. Полиция наконец-то накрыла тамошнее казино. Автор резонно интересовался, куда служивые смотрели все последние шесть лет, но явно не ждал ответа на столь очевидный вопрос. Кажется, времена и в самом деле менялись. Эпоха уходила…
     Женщина подошла к столику, когда он допивал коньяк. Взглянула без улыбки, отодвинула стул. Ричард Грай встал, усмехнулся виновато:
     — К сожалению, это не «Старая цитадель», Мод. Я не могу заказать для вас танго, здесь носят только бифштексы.
     — Коньяк, как я понимаю, тоже, — она присела, окинув взглядом зал. — Очень похоже на наши вокзальные рестораны. Такая же тоска! Устала я, Рич… Закажите еще рюмку, только чего-нибудь приличного. Коньяк здесь тоже вокзальный.
     Он подозвал официанта, просмотрел винную карту, ткнув ногтем в нужную строчку. Гостья тем временем достала пачку черных «Галуаз», пододвинула пепельницу:
     — У вас, Рич, одна и та же зажигалка. Когда мы познакомились, я сразу обратила внимание. Такому, как вы, полагается что-нибудь дорогое и безвкусное, в золоте, а это обычный алюминий.
     — У отца была такая, — бывший штабс-капитан дал гостье прикурить, откинулся на спинку стула. — Я тоже по-своему наблюдательный, Мод. Вы пришли одна, причем не в лучшем настроении. Какие выводы из этого можно сделать?
     Женщина покачала головой:
     — Не надо, Рич, дедукция — это не ваше. Я пришла одна, потому что при майоре Соннике нормального разговора не получится. Вы как-то с ним не совмещаетесь: или очень разные — или слишком похожи. Настроение плохое, потому что ездила в Касабланку, очень устала… А еще узнала, что моего сына забрали на фронт, не дали доучиться. Ему только семнадцать, десятый класс. И не вздумайте сочувствовать, вы-то всю войну в тылу просидели!
     Он не стал спорить, благо официант уже ставил на стол рюмки с приличным «Мартелем». Мод взяла свою, сжала в руке.
     — Кажется, сморозила глупость. Нет, мерзость. Не возражаете, если извинюсь завтра? Сейчас получится не слишком искренне.
     — Ерунда! Надо же вам на ком-то душу отвести!.. Сталин далеко, зато я близко. Не волнуйтесь за сына, Мод. Сейчас январь, пока примерят шинель, пока стрелять научат, глядишь, и войне конец. Служить, правда, доведется долго, до весны 1950-го. Отцу Народов будет очень жаль расставаться с армией-победительницей. Такой у России уже никогда не будет. Ну, как говаривал незабвенный Штирлиц, прозит!
     — Прозит! — женщина отхлебнула из рюмки, поморщилась. — «Штандартенфюрер Штирлиц, истинный ариец, с красивой фройлян в лесу гулял…» Сколько гадости от вас успела наслушаться, Рич! Неужели ваша шизофрения не может подсказать что-нибудь поприличнее? Однажды я все-таки решилась и описала в рапорте тот мир, который вы себе вообразили. Мой непосредственный начальник, он в партии с 1917 года, только плечами пожал и посоветовал передать бумагу в медчасть. Знаете, как он вас назвал? Классово неудовлетворенный беляк между климаксом и маразмом.
     В ответ мужчина рассмеялся — искренне и весело. Допил коньяк, извлек из пачки папиросу.
     — У нас таких полстраны, остальные уже в маразме. Знаете, Мод, я начинаю понимать этого психа Тросси. Не Гитлера он спасает. Итальянец хочет куда большего — остановить Время.
     Щелкнул зажигалкой, сделал первую, самую сладкую затяжку.
     — Большое видится на расстоянии, моя принципиальная Мод! Только через полвека потомки поймут, что сейчас, в 1945-м, наступил звездный миг Двадцатого века, невероятный, неповторимый его расцвет. Люди, что сейчас сражаются, побеждают и умирают — лучшее поколение за несколько последних столетий. Через много лет правнуки станут разглядывать ваши фотографии. Ваши лица — мужчины, женщины, дети… Вы даже не представляете, насколько вы все красивы и сильны! Вы создали оптимальную цивилизацию, фактически у людей уже есть все нужное, но нет лишнего. У вас замечательная музыка, вы пишете прекрасные книги, вы со вкусом одеты, даже если это обычная полевая форма. А так, как вы улыбаетесь, уже не сможет улыбаться никто. Человечество достигло оптимума, ему лучше уже не стать. Таким был мой дед, его друзья, его однополчане. Я их всех очень хорошо помню, Мод, но я застал другое время. Им было уже за сорок, потом за пятьдесят, а потом эти люди стали уходить. И с каждым некрологом в газете мир становился меньше и тусклее. 
     Женщина долго молчала. Наконец улыбнулась и, внезапно потянувшись вперед, коснулась губами его щеки.
     — А за это — спасибо, Рич. Но почему бы вашей фантазии…
     — Шизофрении, — равнодушно уточнил он.
     — …Вашей фантазии не быть чуть более оптимистической? Я согласна, сейчас и в самом деле наступает звездный миг. Люди Земли впервые за всю историю сумели объединиться и спасти мир от гибели. Но ведь это только начало!
     Мужчина помотал головой, резким движением затушил папиросу.
     — Нет, Мод! Ваши дети отвергнут всё, что вам дорого. Про внуков лучше вообще не вспоминать… Сейчас у меня «там» — время правнуков. Они очень разные, но имеют нечто общее — очень маленький рост. Это пигмеи, Мод. Мелкие желания, мелкие страстишки. Даже ненависть у них, как у мышей. Человечество не может ничего — ни освоить Луну, ни элементарно поумнеть. А какой станет Россия, вам лучше вообще не знать. Но ведь в той России живут ваши потомки, Мод, в том числе ваши лично! Один из них просиживает штаны в офисе, изучая порно на экране хозяйского компьютера, другой бегает с обрезком трубы и лупит граждан кавказской национальности, а третий пишет статью о том, что во всех бедах России виноваты жиды, пиндосы и хохлы. Не спорьте, Мод, моя шизофрения имела счастье все это наблюдать. Кстати, я не живу в России и стараюсь бывать там как можно реже… Еще коньяка?
     Женщина покосилась на пустую рюмку, поморщилась.
     — Я напьюсь, вы меня затащите в номер, потом я буду долго мыться под душем, но все равно весь день чувствовать ваш запах. Я пришла за другим, Рич. Но сначала объясните, как Тросси думает спасти человечество. Это будет ближе к теме.
     Ричард Грай, кивнув терпеливо поджидавшему официанту, указал на винную карту. Тот, дрогнув силуэтом, медленно растаял в папиросном дыму.
     — Коньяк пусть все-таки принесут. Я действительно не мастер дедукции, но со своим майором вы пить не станете, а по-черному еще не научились. Поэтому и пришли сюда, а все прочее — лишь самооправдания… «Non delenda est Carthago» — вот вам ответ. Сципион Назика повторял это после каждой речи. Карфаген не должен быть разрушен! Пока вражеский город цел, есть чем обуздывать бесшабашную молодежь и честолюбивых политиков. Уйдет страх, придет вседозволенность, а это верный путь к гибели. Римляне послушали не Назику, а Катона, и Республика начала умирать… Тросси считает, что Рейх — это Карфаген. Его гибель станет первым шагом к упадку, к цивилизации злобных, завистливых и трусливых пигмеев. Потому и пытается сохранить острастку для будущих поколений. Ваши дети и внуки не станут бороться за право носить джинсы и курить «траву», они будут маршировать и бегать с учебными винтовками. Нет, Мод, я в это не верю. Время уже не остановить, можно лишь уничтожить мир, но я не думаю, что итальянец настолько сумасшедший. Потому он и приплывет на «Текоре». Тросси хочет договориться, а не устраивать Армагеддон.
     На стол неслышно опустились две наполненные рюмки. Бывший штабс-капитан, кивнув официанту, взял одну, поднял повыше.
     — Мне он тоже очень нужен, потому-то я и не уезжаю из Эль-Джадиры, хотя жить здесь — жить на кладбище. Пейте, Мод! Мир не станет лучше от рюмки коньяка, но станет чуть добрее.
     Женщина взяла рюмку, подержала, отставила в сторону.
     — Не сейчас, Рич, сначала выслушайте. То, что сказал майор Сонник, остается в силе. Вам поручено важное задание, от выполнения которого зависит, кем вы станете на весь остаток жизни — нацистским агентом и военным преступником или героем Сопротивления и русским патриотом. Звучит цинично, но иной язык вам не понятен. Переговоров с Тросси не будет. Французы хотят его арестовать, но у меня другой приказ. Чезаре Тросси должен быть доставлен в СССР живым и невредимым. Рано утром в среду неподалеку от города сядет самолет с американскими опознавательным знаками. Вы должны доставить Тросси на борт. Делайте, что хотите, но в ночь на четверг самолет должен взять курс на Москву. Вместе с нацистским преступником Тросси домой улетит советский гражданин Родион Гравицкий. Если же нет, в Эль-Джадире останется враг народа и фашистский шпион Ричард Грай. Ненадолго — де Голль уже дал добро на вашу депортацию, если мы предоставим убедительные доказательства. Будьте уверены, майор Сонник свое дело знает. Вот так, Рич! Я все сказала, остальное зависит от вас. А теперь можем выпить.
     Пустые рюмки опустились на стол одновременно. Бывший штабс-капитан взглянул женщине в глаза:
     
      
       В ранний час пусто в кабачке,

       Ржавый крюк в дощатом потолке,

       Вижу труп на шелковом шнурке.

      

      
       Разве в том была моя вина,

       Что цвела пьянящая весна,

       Что с другим стояла у окна?..

      

     
     Мод еле заметно улыбнулась. Ярко-накрашенные губы дрогнули:
     
      
       Потом, когда судьи меня спросили

       «Его вы когда-нибудь все же любили?»

       Ответила я, вспоминая:

       «Не помню, не помню, не знаю!»

      

     
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года. Сон.
     

     Забор как новый, таким я его только в детстве видел. Гипсовые вазы на тумбах, железные решетки, калитка с засовом… Потом всё сломали, по кирпичику разнесли, недавно, правда, поставили новый, никакой, из скучного белого кирпича.
     А этот цел! Он даже не серый — ярко-белый, как и дом, пятиэтажка-«сталинка». Улица в брусчатке, на тротуаре вместо асфальта — ровные красивые плиты. Молодые клены, высокий старый тополь вдали, небо голубое, яркое, майское. Еще бы запах сирени, но в обычном сне обоняние тоже дремлет. Это лишь на картинке, в «сонном» файле можно заказать любое благорастворение. Вот только зачем?
     До конца улицы два квартала, дойду — сверну налево, к старому кладбищу. Днем там совершенно не страшно, а ночь еще очень нескоро. Во сне свой график, темнота — это страх, боль, отчаяние, невозможность принять случившееся. Но сейчас, к счастью, день. Весенний город, улица моего детства, точно такая, как была когда-то. Знакомые плиты под ногами, еще не разбитые, не превращенные в щебень..
     Я дома. Вернулся!
     Потому и вижу свой город — именно таким, каким всегда мечтал увидеть. Не изгаженный, не искореженный. Настоящий!
     Перекресток пуст, но мы на всякий случай поглядим. Сначала налево, потом направо…
     — Гравицкий! Родион Андреевич!..
     И ты, тень, тоже погляди. Раз увязалась, соблюдай правила дорожного движения.
     Никого нет? Пошли!
     — Родион Андреевич! Вы меня слышите? Нам очень надо поговорить.
     Я-то слышу, она меня — нет. Во сне человек открыт: бери и читай. А тени зачем-то слова нужны. Придется голос повысить, хотя сие не слишком рекомендуется. Закричишь — проснешься, а я не хочу просыпаться.
     Вернулся! Я дома, дома!..
     — Я не Гравицкий. Фамилию взял для Q-реальности, куда сдуру провалился. Только сейчас понимаю, как рисковал. Пригласили добрые люди, понимаешь! Прислали номер, девять цифр по методике Белимова. А я как раз купил себе новый шлем, удобная вещь — и зрение сохраняет…
     Перекресток позади, слева зеленый забор, за ним дом, где живет одноклассница, у нее есть черная дворняга и большой рыжий кот. А слева, вдоль дороги, все те же клены, их посадили совсем недавно, в октябре 1964-го. Я бы не запомнил, но как раз в эти дни взлетел корабль «Восход». Комаров, Феоктистов и Егоров… Полеты я все помню, начиная с гагаринского. День, число, экипаж.
     Тень, ты еще здесь?
     — Проблема в том, что девять цифр по Белимову откроют дорогу, но очень ненадолго. Один виток, как у Гагарина. Если субъективно, то пробуду в мире, куда меня пригласили, часа два, не больше. А это, извините, не интересно, ничего не успеешь.
     — А что вы хотели успеть, Родион Андреевич?
     Тень, тень, все-то тебе надо знать! А вот не скажу. Сначала обработаю результаты, потому напишу статью, перешлю Лебедеву…
     Ну, чего пристала?
     Фу, ты! Потемнело даже. Так не должно быть, я же вернулся, я дома.
     — Не так важно, что. Другое важно. Зацепиться за чужую реальность очень трудно. Я уколол наркотик, DP-stop[48], если вам это что-то говорит.
     — Вы… Вы с ума сошли, Гравицкий! Это же верная смерть!..
     Темно… Как быстро стемнело! Вместо улицы — серый, холодный туман. А тень все еще здесь - загустела, набрала тяжелой плоти.
     — Нет, не смерть, DP-stop легко нейтрализовать. Обычный укол, шприц лежит у меня под рукой, на столе. Но я рассчитывал на другое. Полвека в Q-реальности — это всего несколько минут в моем мире. Я проживу полвека и благополучно скончаюсь, скажем, получив четыре пули под сердце где-нибудь на плато Веркор. И проснусь. Экстремально, но вполне осуществимо. Но кто же его знал, что в той реальности невозможно умереть?
     Тень колышется, растет, нависает. Голос же, напротив, становится глуше, словно идет от самой земли.
     — Почему же вы со мной не поговорили, Родион Андреевич? Я оставил для вас «связные» файлы, вы их купили, но ни разу даже не попытались заглянуть. Тогда я стал записывать предупреждения в обычные «сонные» картинки. Неужели до вас не дошло? В моей Q-реальности действительно нельзя умереть, по крайней мере, таким, как вы и я. Для того она и создана, это первый приют для Бессмертных. Жить вечно нельзя даже во сне, но можно уходить и возвращаться. Я рассчитывал только на себя, но выяснилось, что мой рукотворный ад притягивает многих. Кого именно, пока сказать не могу, но это как минимум несколько сот человек в год. Кое-кто даже в силах вернуться, для них я и придумал корабль под названием «Текора». Вы из другого ответвления Мультиверса, вас наверняка затянет этот водоворот.
     Ничего не видно. Тьма! Голос исчез, слова сами собой рождаются в мозгу, чужие мысли острыми иголками впиваются в виски, боль тянется к сердцу, к незажившим ранам, к заледенелым пальцам.
     — Это продлится долго, вы, Родион Андреевич, не успеете проснуться. Но разве рядом никого нет? При опытах с «черным» DP обязательно присутствует напарник, его, кажется, называют секундантом.
     Тень совершенно права. Это я не прав.
     — Рядом никого нет. Никто из моих знакомых не согласился, а жена сразу бы вызвала «скорую». Препараты DP строжайше запрещены, приравнены к тяжелым наркотикам. Мне бы их тоже век не видеть, я чистый теоретик. Но вот искусился! Кому Бессмертие, кому Всевластие, каждому — своя химера. Хорошо, что я вернулся!..
     На миг посветлело, и я смог увидеть знакомую улицу. Но боль ударила вновь, разнося по крови короткие злые слова:
     — Родион Андреевич! Не время спорить. Всевластие невозможно, сверхсила уничтожит мир и погибнет сама. Бессмертие, увы, тоже невозможно. Человек — не только душа, но и тело, нам никуда не уйти от самих себя. Мы материальны, а материя бренна. Я не искал бессмертия, просто пытался продлить свое существование, пусть и во сне. Но Q-реальность — не простой сон, она слишком похожа на жизнь. А моя жизнь, увы, завершается. Я ушел в Q-реальность на самой грани, не знаю, жив ли я еще «там», у себя дома. К счастью, смерть нагонит нескоро, если считать по здешнему времени. Еще полвека, может быть, целый век. Но уходить придется в Никуда. Понимаете, что это значит для вас?
     Тьма ударила в глаза. Город исчез, небо сомкнулось с землей.
     Я не вернулся. Мир, где я стал пленником, умрет вместе с его создателем — и вместе со мной. Но у меня не будет полувека, DP-stop остановит сердце значительно раньше.
     Я оттолкнул рукой темноту, заставив себя вновь увидеть недоступный мир. Улица, дома, ровный ряд молодых кленов — еле различимый неясный контур, белесые тени среди черной мглы.
     — Прорвемся!
     Губы шевельнулись беззвучно, но тень, услышав, подступила к самым глазам.
     — Вы правы, Родион Андреевич, нельзя отчаиваться! Ноосфера, которой мы оба отдали жизнь, бесконечна, в ней много дорог. Может быть, и прорвемся. Но вы не должны мне мешать. Ваш эксперимент завершен, мой пока не дал результата. Помогайте мне, и я стану помогать вам. Честно скажу: шансов пугающе мало, но кто знает? Принципы, идеалы, красивые слова — ничто. Жизнь — всё. Если вы это поймете, мы договоримся.
     Боль отступила, исчезла, возвращая привычную, постылую реальность. Номер в отеле, светлые обои на стене, неяркий электрический огонь.
     Зеркало.
     Смотреть не хотелось, но я все-таки пересилил себя, подошел ближе.
     На меня смотрел Он.
     — «Черный человек! Ты прескверный гость…»
    

   

   

    

     Часть шестая
    

    

     

      Крупный план. Южнее Парижа.
      Июль 1936 года.
     

     — Все готово, господин Зеро.
     Я поглядел на кончик папиросы. Докурить — или бросить? Пожалуй, еще пара затяжек — и можно начинать. Как там говаривал мистер Кин? «Ну, старая кляча, пойдем ломать своего Шекспира!»
     Значит, будем ломать.
     Обычный театр начинается с вешалки. Наш таковой не имел, зато присутствовали три черных авто достаточно зловещего вида, заброшенная ферма, лес, подступавший к самой ограде, и небольшой круглый пруд. Антураж самый подходящий: тихий вечер, умирающий закат, еле слышные крики птиц над темными кронами. Сценой же, равно как зрительный залом, должен стать большой сарай под черепичной крышей, то ли конюшня, то ли мастерская. Ворота распахнуты настежь.
     Пора!
     — Пятый, возьмите мешок. И постарайтесь, чтоб гремело посильнее.
     — Слушаюсь!
     Затоптав окурок, я махнул рукой тем, кто ждал возле авто, и шагнул к воротам. Маска на лице изрядно раздражала, мешая войти в образ. Хорошо, что роль учить не надо, театр у нас импровизационный, почти что Комедия дель Арте. Если так, то кем предстоит быть мне? Арлекином или Капитаном?
     На пороге меня встретила темнота. Огонь в большом, обложенном камнем очаге почти не давал света, языки пламени жались к малиновым углям, путь преграждали густые черные тени. Сцена хоть куда, никакой декоратор не нужен.
     …Очаг горел слева в глубине. Актеры — шестеро крепких мужчин в темных костюмах и масках — разместились по всей сцене, обступив полукругом единственного зрителя. Кресла у нас не нашлось, зато имелась прочная балка, веревка и моток черной изоленты. Зверствовать не стали, ноги гостя касались земли, пусть и не на полную ступню. Руки, подтянутые к балке, конечно, не создавали дополнительных удобств, равно как и заклеенный в несколько слоев рот, и я мысленно посочувствовал театралу. Ничего, дышать можно и носом.
     Я подошел ближе, подождал, пока Пятый с грохотом опустит мешок на землю, и только потом взглянул на гостя. Неровный свет его явно старил. Если верить анкете, нашему зрителю и сорока нет, сейчас же он выглядел на пятьдесят с немалым «гаком». Резкие морщины, большой «утиный» нос, оттопыренные уши, глубокие залысины. Глаза серые, круглые, словно у совы.
     Взгляд… В иное время меня бы уже передернуло. К счастью, я был в образе, поэтому его ненависть и страх скользнули, не оставив следа.
     Кажется, можно начинать.
     — Инструменты в огонь, господа. Не забудьте перчатки, положите их где-нибудь поблизости.
     Сзади вновь послышался металлический лязг. Лицо гостя дрогнуло, взгляд метнулся в сторону очага.
     — Клещи, — пояснил я. — А еще щипцы, плоскогубцы, бурав. Ничего, скоро поближе увидите.
     Отошел на шаг, поднял руку.
     — Прошу тишины, господа. Третий — к двери, остальные станьте у стены. Первый, освободите ему рот.
     Изолента отодралась с кровью. Гость, застонав, дернулся, облизал разбитые губы, затем жадно глотнул теплый воздух. Я сочувственно кивнул:
     — Ничего, до смерти потерпите. Хуже, если бы проволокой зашили.
     Он оскалился, захрипел, шевельнув разбитыми губами. Я улыбнулся и снял маску.
     — Добрый вечер, товарищ Дуглас. Или лучше просто Сергей Михайлович? За маскарад извините, но вы же профессионал, должны понимать. Апаши масками не пользуются, Париж — слава богу, еще не Чикаго. Поэтому нас никто не принял всерьез, наверняка решили, что это розыгрыш или даже карнавал… Позвольте представиться — Зеро. Тут мы все под номерами, как видите. Но по секрету могу сообщить, что фамилия моя Гравицкий, зовут Родион Андреевич…
     — Не надо. Я видел ваше фото.
     Это были первые его слова. Я ждал, что за ними последует просьба — дать воды или даже ослабить веревки, но товарищ Дуглас оказался крепок. Впрочем, иным сотрудник Иностранного отдела НКВД не мог быть по определению. В Москве знали, кого присылать по наши души.
     — В посольстве известно, куда я поехал, — резко выдохнул он. — Здесь Франция, Гравицкий, я ее законный гость. Будьте уверены, скоро вашей головой сыграют в кегли.
     Я взглянул прямо в совиные глаза:
     — Но сперва вашей — в футбол… Сергей Михайлович, пугать друг друга — пустое дело. Мы оба на службе, вас прислал Иностранный отдел, меня командировала Лига Обера. Вы вербуете шпионов и провокаторов, мы их ловим. В Париже вы должны провести инспекцию агентуры, внедренной в русские эмигрантские организации, в том числе в РОВС. Это вызвало законный интерес моего начальства. Что вас в этой ситуации возмущает? То, что мы похитили чекистского резидента?
     По разбитым окровавленным губам скользнула улыбка:
     — Нет, Гравицкий. Возмущает сам факт вашего существовании, но это ненадолго, поверьте. Ничего я вам не скажу, можете хоть на куски резать. Я знаю вашу биографию, вы — мою. Как в преферансе, когда кладут карты на стол.
     — Знаю, — согласился я. — Мы оба в разведке с 1918-го. Я работал при генерале Алексееве, вы — в Военном контроле… Сергей Михайлович! А не устроить ли нам ночь воспоминаний? Я вам одну историю, вы мне — другую. Qui pro quo.
     Он фыркнул и попытался отвернуться. Не вышло, помешали вздернутые вверх руки.
     — Не хотите? Но это же лучше, чем знакомиться с пытошным инструментом! Давайте все-таки попробуем. Первая история моя, так сказать, авансом… Господа, посадите гостя на табурет и дайте воды. Дернется — прострелите колено.
     Я подошел к очагу и невольно покачал головой. От раскаленного железа несло жаром. Такое доводилось видеть только в музее, в отделе, где демонстрировались ужасы инквизиции. Оставалось надеяться, что все это так и останется реквизитом.
     — Готово? — бросил я, не оглядываясь. — Тогда приступим.
     «То be, or not to be, that is the question; whether 'tis nobler in the mind to suffer…»[49] Монолог.
     Гостя разместили с некоторым комфортом. Даже руки позволили опустить, правда, взамен обмотав веревкой ноги. Волчина еще тот, лишняя предосторожность не помешает.
     — Итак, — вздохнул я, пробуя голос. — Начинаем нашу историю. Она будет про маленького еврейского мальчика, который рос, рос — и вырос шпионом. Нет-нет, Сергей Михайлович, это не про вас. Вы тоже когда-то были маленьким еврейским мальчиком, но родились неподалеку от Гродно в достаточно зажиточной семье. Батюшка был бухгалтером, насколько я помню? А этот мальчик родился в Стамбуле лет за тридцать до того, как появились на свет вы. Откуда взялся, кто родители — бог весть. Позже мальчик выдумает себе пышную родословную, но точно известно лишь, что воспитывала его семья эмигрантов-черкесов. Сейчас бы их назвали кабардинцами. Приемные родители дали мальчику имя Кази-бек.
     Зритель слушал равнодушно, тонкие губы кривились, глаза смотрели прямо в пол. Ничего, сейчас подбавим экспрессии!
     — А потом случилось так, что мальчик оказался в Тифлисе. Там его усыновила семья Эттингеров, и Кази-бек стал Герш-Беркой. А потом все вместе, представьте себе, перешли в православие, и наш герой обернулся Григорием. Но когда он подрос и начал сочинять рассказы, то взял себе мусульманский псевдоним — Кази-бек Ахметуков. Тогда же Григорий Эттингер придумал сказку, что отец его был турецким генералом, а предок — индийским магараджой.
     Дуглас поднял голову, взглянул удивленно.
     — Магараджа Махмут-хан из области Бенерес, соратник халифа Омара? Гравицкий, мне известна ваша сказка. Я даже читал письмо, где была изложена вся эта генеалогия.
     — Браво! — воскликнул я. — Как приятно иметь дело с профессионалом! Поэтому опустим долгую и очень интересную жизнь основоположника кабардинской литературы Кази-бека Ахметукова и перейдем сразу к полковнику Мохаммеду Беку Хаджет Лаше. Именно под таким именем этот человек значился в списках русской разведки. Хаджет Лаше — Хромой Праведник. Полковник взял себе этот псевдоним после того, как был ранен в ногу во время операции в Турецкой Армении. Пропустим очень многое и перепрыгнем сразу в год 1918-й. Мы с вами тогда был новичками в разведке, а вот Хаджет Лаше считался одним из самых заслуженных ветеранов. Именно ему руководство ВЧК поручило очень важное задание в Швеции…
     Гость устало повел плечами:
     — Гравицкий, эту сплетню я слышал уже много раз. Хаджет Лаше не был агентом ВЧК. Он просто маньяк и убийца…
     — Не просто! Он был художником, великим мастером боли и страданий. Каждую жертву полковник пытал несколько дней, жег раскаленными клещами, пилил череп, поджаривал на огне пальцы. И люди были всё еще живы! Когда дело открылось, добрые шведы пришли в ужас. А потом выяснилось, что полковник Хаджет Лаше убивал несчастных из идейных соображений, он в такой форме, видите ли, боролся с большевизмом. Неудивительно, что русских эмигрантов, ваших искренних врагов, начали пачками вышвыривать из Швеции. Блестящая операция, товарищ Дуглас!
     Он хотел что-то сказать, но я поднял руку.
     — Не спешите! Сейчас будет самое интересное. Извергу, садисту и убийце Хаджет Лаше дали десять лет тюрьмы. Не так много, если подумать. Более того, чекистское начальство обещало ему устроить побег или обменять на какого-нибудь шведского шпиона. Увы, ветерана обманули. Время шло, он сидел в тюрьме… Помните сказку про джинна в кувшине? К тому же случилось беда: сошел с ума и скончался его старший сын. Полковник винил в смерти первенца не только себя, но и тех, кто его предал. С каждым годом ненависть к ведомству Дзержинского росла и крепла, долгими ночами Хаджет Лаше придумывал все новые и новые пытки для своих прежних хозяев. Во сне он видел огонь, раскаленное железо, красные угли…
     Я подошел к очагу, провел ладонью над сухим жаром.
     — Вот, где-то так… А теперь, Сергей Михайлович, сюрприз. В тех бумагах, что вы читали, сказано, что Григорий Эттингер, он же Мохаммед Бек Хаджет Лаше, скончался в шведской тюрьме Лангхольмен 29 сентября 1929 года. Но это не так. Лига Обера, которую я здесь представляю, побеспокоилась о старике. У нас много друзей в Швеции, например, кое-кто из семьи младших Бернадоттов. Вы же это знаете, правда?
     Я обернулся и поглядел на гостя. Товарищ Дуглас держался отменно, однако его спокойствие казалось теперь каким-то стеклянным. Остались лишь ударить в нужное место. Не кувалдой — маленьким молоточком.
     — Мы выкупили полковника. Чей-то труп отпели и похоронили, но Хаджет Лаше к семье, увы, так и не вернулся. Мы опоздали — он сошел с ума от ненависти и горя. Родственники поместили беднягу в одну из парижских клиник. Старик почти ничего не соображает, зато хорошо помнит, кто виноват в его бедах. И по-прежнему в его снах огонь, железо и угли…
     «То be, or not to be…» Аплодисментов я не ждал, поэтому сразу обернулся, махнув рукой молчаливым слушателям в масках.
     — Приведите. Только, ради бога, осторожней. И побеспокойтесь о нашем пациенте.
     Процедура возвращения товарища Дугласа в вертикальное положение не обещала быть интересной, и я предпочел отвернуться. На улице уже стемнело, в открытую дверь смотрела ночь. Но вот тьма колыхнулась. На порог ступили новые гости, сразу трое. Два крепких парня в масках поддерживали под локти еще одного — невысокого, абсолютно седого старичка в нелепом больничном халате. Давно не стриженные волосы свисали с плеч, грудь укрывала длинная неопрятная борода. На белом, словно рыбье брюхо, лице жили одни глаза. Взгляд товарища Дугласа прошибал насквозь, этот — жег каленым железом.
     — Проходите, господин полковник, — улыбнулся я. — Стол накрыт!
     Старичок дернулся, мотнул головой:
     — Ананасана! Ананасана!.. Огня![50]
     Последнее слово прозвучало странно — с ударением на первом слоге. Владелец больничного халата вырвался из державших его рук, прихрамывая, подбежал к очагу, подпрыгнул и внезапно захихикал.
     — Огня! Огня! Ийим! Ананасана!
     Чекист уже висел, едва касаясь босыми ногами пола. Парни в масках отступили подальше, не желая мешать, я же, напротив, подошел ближе. Грех пропускать такое.
     — Ананасана! Бана! Эвет! Бана-бана!.. Басан!..
     Старичок, весело, совершенно по-детски смеясь, подхватил с пола асбестовые рукавицы. Миг — и в его руке оказался длинный стальной прут, острый конец которого горел красным огнем.
     — Ананасана! Басан! Ийим! Басан!..
     Осмотр инструментов поднял гостю настроение. Он подпрыгивал, жмурился, дергал себя за бороду. Вслед за прутом из очага были извлечены клещи, затем бурав.
     — Огня!..
     Я подошел к безмолвно наблюдавшему за всем этим Дугласу, поглядел снизу вверх.
     — Первое правило разведки, Сергей Михайлович. Никогда и ни при каких обстоятельствах не предавай агента. Никогда! Вам, большевикам, как известно, закон не писан. Так получите по полной — и распишитесь!
     Наблюдать за его лицом был просто приятно.
     — Ананасана! Эвет! Ананасана!..
     Что-то мягко толкнуло в бок. Старичок был уже рядом, подергиваясь и постанывая от нетерпения. Я отступил назад. Вновь послышалось довольное хихиканье. Седобородый подошел ближе к связанному пленнику, протянул худую руку с длинными желтыми ногтями.
     — Вэ-че-ка! Ийим! Вэ-че-ка!.. Фена!..
     Хихиканье сменилось громким хохотом. Подвешенное тело дернулось. Указательный палец вонзился в расстегнутый ворот, скользнул по груди, по животу. Старичок взвизгнул. В его руке словно сам собой появился длинный медицинский скальпель. Тонкое острие взлетело вверх…
     — Боже мой! — донеслось откуда-то из угла. Я мысленно посочувствовал господам актерам, но решил не вмешиваться. Кульминация еще впереди…
     Между тем, в дверях появился еще один гость, на этот раз без маски. Не артист, скорее, доктор, причем не из замученных жизнью земских врачей, а из городских, с собственной практикой. Дорогой белый костюм, шляпа с широкими полями, тяжелая трость в руке, очки в золотой оправе. Ростом высок, костью крепок, несмотря на немалые годы.
     Шагнул через порог, осмотрелся.
     Я приложил палец к губам. Он заметил, еле заметно кивнул.
     Исчез.
     — Ананасана! Бана! Эвет! Басан!..
     Пока я переглядывался с гостем, товарищ Дуглас уже лишился взрезанных скальпелем штанов. Затем пришел черед рубахи. Старичок с явным наслаждением растерзал ее в клочья, ухватил зубами отрезанный кусок воротника, зарычал, мотнул головой.
     — Господин Зеро! Это же сумасшедший! — вновь послышалось из темноты. Я лишь пожал плечами. Кто из нас без недостатков?
     Скальпель уступил место небольшому стеклянному флакону. Владелец халата, выплюнув забившую рот ткань, вцепился зубами в крышку. Та быстро поддалась, после чего старичок, намочив один из лоскутьев, принялся наносить на кожу висевшего странные неровные узоры. В воздухе запахло чем-то кислым и прелым.
     — Ананасана! Ананасана!.. Вэ-че-ка!
     Проведя особо изысканную линию, он отступил назад и внезапно запел хриплым фальцетом:
     
      
       Sana s

       Son vedam!..

       Kim bilir belki

       Sonun g

      

     
     He прекращая петь, старичок, все так же хромая, подбежал к очагу, надел рукавицы и не без труда извлек из огня огромные, светящиеся красным огнем клещи. Поднял их вверх, запрокинул голову:
     — Ананасана! Ийим! Бананасана!.. Огня! Огня! Огня!..
     — Прекратите!
     Вначале я даже не понял, чей это голос, и лишь потом сообразил, что высказаться изволил твердокаменный товарищ Дуглас.
     — Прекратите! Если хотите поговорить, я согласен. Только уберите этого… факира.
     Мне стало скучно. Увы, никакой импровизации, все строго по сценарию. Все они, большевики, одним маслом мазаны — тем, что у старичка во флаконе.
     — Закругляйтесь, — распорядился я. — Отберите у дедушки железо, успокойте и выведите на улицу… Ну, что ж, теперь ваша, Сергей Михайлович, очередь рассказывать историю. Не сочтите за труд записать ее собственноручно и расписаться на каждой странице. И еще, господа, не забудьте сделать несколько фотоснимков в интерьере. А я пойду перекурю.
     Я уже переступал порог, когда в спину ударил отчаянный вопль.
     — Хайыр! Хайыр!.. Ананасана! Огня! Хайыр!..
     Дедушке явно не хотелось расставаться с клещами.
     — Вот еще, Григорий Николаевич, - я передал страницу, подсветив фонариком. — По-моему, ничего интересного.
     Человек, похожий на преуспевающего врача, поправил очки, поднес листок ближе к глазам:
     — А что же вы хотели, батенька? Обычная тактика при допросах с пристрастием: говорить как можно больше, не забывая знаковые слова, и молоть чепуху со скоростью паровой мельницы. Да-с!
     Бегло проглядел страницу, вернул.
     — Сие нам без пользы. Но если эту галиматью переслать на Лубянку, да еще вкупе с фотоснимками, статья 58-я нынешнего Уголовного уложения нашему гостю обеспечена. Заодно подставим под удар всю его парижскую агентуру. Ну что, Родион Андреевич, сработано грубовато, однако с некоторым блеском.
     В сарае еще продолжалась работа — товарищ Дуглас оказался на диво многословен. Здесь же, во дворе, царила темная июльская ночь. Мы с Григорием Николаевичем устроились на старых грубо ошкуренных бревнах. В нескольких шагах от нас прямо на земле сидел убитый горем старичок в больничном халате и тихо плакал. Двое парней в масках бдительно охраняли его покой.
     — Признаться, со стороны выглядело чудовищно, — мой собеседник внезапно улыбнулся. — Познакомите с маньяком?
     Отчего бы и нет? Я встал, подал Григорию Николаевичу руку, передал трость. Он с немалым трудом сделал первый шаг.
     — Паршиво с ногой, батенька. Раньше к непогоде ныла, а теперь хоть протез ставь. Чертовы турки, agizina sigayim![51]
     При нашем появлении старичок заволновался, вжал голову в плечи, негромко взвизгнул. Конвоиры подступили ближе, но я поднял руку.
     — Отставить! Господа, кажется, пришло время разъяснить это чудовище в людском облике. Чудовище, вы меня слышите? Можете преображаться, komediya finita[52].
     Седовласый владелец халата взглянул недоверчиво, немного подумал.
     Вскочил.
     Седой парик упал на траву, за ним последовали борода и накладные брови. Старик исчез, превратившись в круглолицего двадцатилетнего парня. Полюбовавшись результатом, я удовлетворенно кивнул:
     — Так-то лучше. Прошу знакомиться, господа, корнет Бутков Владимир Николаевич, наш гость из Болгарии. Актер-любитель при III-м отделе РОВС. Володя, поклонитесь публике!..
     Бывший маньяк-старикашка оправил халат, попытался отдать поклон…
     Аплодисменты!
     — Изрядно! — Григорий Николаевич, отхлопав, первый протянул руку. — Корнет, вы даже меня удивили. Никогда не думал, что сей Ходжет Лаше столь гадок. Вам бы еще клыки, как у вампира.
     Тот скромно потупился. Потерявшие дар речи парни в масках — офицеры из парижского РОВСа, изумленно переглянулись:
     — А-а… Господин Зеро, — наконец, нашелся один. — Родион Андреевич! Значит, никакого маньяка-то и нет?
     Я кивнул на дверь.
     — Маньяк там, в сарае. Не расслабляйтесь, господа, кол мы в него пока еще не вбили. А вы, Володя, приводите себя в порядок и исчезайте, Дуглас не должен вас увидеть.
     Мы вновь отошли к бревнам. Садиться не стали. Тот, кто был похож на врача, достал тяжелый золотой портсигар:
     — Угощайтесь, штабс-капитан. Я заметил, вы курите всякую дрянь. Напрасно, батенька! Это турецкие, по особому заказу.
     Спорить я не стал. Негромко щелкнула зажигалка.
     — Григорий Николаевич, — нерешительно начал я. — Там, на странице, которую вы видели, говорится о подготовке покушения…
     Мой собеседник равнодушно пожал плечами.
     — Помню-с. Сие не покушение, Родион Андреевич, а в некотором роде акт справедливости. У господ комиссаров есть замечательная формулировка: «как бешеную собаку». Одну из таких собак и собираются прищучить, да-с. Дуглас потому и рассказал, что был уверен: мешать не станем-с.
     Душистый турецкий табак внезапно стал горчить. «Как бешеную собаку». И ведь не поспоришь.
     — Речь идет о моем друге. С прапорщиком Львом Гершининым мы служили в Алексеевском полку. Да, он продался Сталину, потом перебежал к троцкистам, но знать, что Лёву убивают, и ничего не делать… Не могу! Я его предупреждал, что в Париже опасно, что ему лучше не высовывать носа из Испании, но Лёва не послушал… Григорий Николаевич, мне не к кому обратиться. Ребята из РОВС меня просто не поймут, а сам Гершинин не доберется живым даже до вокзала.
     Тот, кто был похож на врача, ответил не сразу. Сделал затяжку, поглядел в черное звездное небо.
     — А я, выходит, должен вас понять, штабс-капитан? Большевики собираются казнить предателя — это их дело. Ваш Гершинин, уж извините, самое настоящее дерьмо. Есть люди куда более достойные, им тоже нужна помощь.
     Я молчал. Курил. Ждал. Наконец послышалось негромкое:
     — Вы очень странный человек, Родион… Но долг, как известно, платежом красен. Хорошо, я вам помогу. Давайте прикинем, как и за какую часть тела мы будем вытаскивать вашего Лёву.
     Теперь можно и перевести дух. Полковник Мохаммед Бек Хаджет Лаше свое дело знает.
     Будем вытаскивать Льва.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Стало быть, приехали, мсье Грай, — знакомый рыжеусый «ажан» открыл дверцу авто, ухмыльнулся. — Сплошные расходы из-за вас, сколько уже казенного бензина пожгли!.. А вы, напротив, не в убытке, на такси не тратитесь.
     Не став возражать, он вышел из машины, поднял воротник плаща. Дождь зарядил еще с вечера, к утру перестал, но теперь вновь полил в полную силу. Мокрый тротуар, мокрые камни знакомой парадной лестницы, серые коринфские колонны, тоже мокрые, в неопрятных темных разводах.
     Сержант поправил кепи, смахнул с лица упавшую каплю.
     — Вы под дождем-то не стойте. Проходите к входу, мсье, там посуше. А я доложу по начальству. Кстати, тот военный, что у дверей — не ваш ли знакомец?
     «Знакомца» Ричард Грай заметил сразу, еще не выйдя из машины. В это дождливое утро майор Сонник был при полном параде: шинель, фуражка, тяжелые яловые сапоги, памятный портфель. «Баритон» пребывал в одиночестве, вероятно, не нуждаясь в переводчике.
     Общаться не было ни малейшей охоты, но мокнуть тоже не хотелось. Бывший штабс-капитан неспешно поднялся по ступеням, нырнул под портик, куда дождь уже не доставал, вынул из кармана папиросы. Майор стоял неподалеку, но подходить не спешил. Смотрел на небо, хмурился, наконец, не выдержав, шагнул вперед.
     — Невежливо выходит, гражданин Гравицкий, о-о-от… Вы вроде как демонстрируете.
     — И вам добрый день.
     «Баритона» он встретить не рассчитывал. Утром позвонили прямо в номер, попросили подождать у аппарата, затем в трубке послышался взволнованный голос Прюдома. Объяснять комиссар ничего не стал, лишь попросил поторопиться, добавив, что машина уже выехала.
     Интересно, «баритона» тоже везли за казенный счет? Или пришлось на такси тратиться?
     От папиросы осталась лишь половина, когда майор заговорил сам.
     — А я, гражданин Гравицкий, прямо из вашей бывшей аптеки — из той, которая возле крепости, о-о-от… Мне сказали, что она самая лучшая.
     Ричард Грай пожал плечами:
     — Надо было меня предупредить. Там не все лекарства на витрине.
     — Ничего, о-о-от… Мне сразу нужное нашли, чтобы, значит, дышать легче было. Вежливая девушка, блондинка, у нее родинка на щеке, о-о-от… Она меня почему-то за немца приняла.
     Бывший штабс-капитан невольно улыбнулся.
     — Это Лили. То есть, конечно, она Жозефина, но мне так привычнее. Мы с ней познакомились при весьма романтических обстоятельствах. Бошей она боится. Кажется, во Франции с этой девушкой не слишком хорошо обошлись… Майор, последний наш разговор был излишне нервным, вы всё трибунал поминали…
     Сонник взглянул удивленно:
     — Сами же виноваты, гражданин Гравицкий. Такой тон берете, о-о-от… что рука сразу к пистолету тянется. Я тоже потом вспомнил. Вы что-то говорили про биографию этого Тросси, о-о-от… Моя сотрудница вас тогда перебила.
     — Вы меня перебили. А я хотел обратить внимание на одно странное обстоятельство. Непонятно, где Тросси родился. В одном документе сказано, что в Штатах, в другом — во Франции. Здешние полицейские — народ любопытный, начали рыть, но узнали лишь то, что впервые художник объявился в Италии, когда ему было тридцать пять лет. Это 1925 год, то есть, именно тогда он приплыл сюда на «Текоре». 18 марта Тросси зарегистрировался у местных властей, в Италии объявился месяцем позже… Ничего особенного не заметили?
     Майор на миг задумался.
     — Допустим, он жил в Америке. Потом узнал, что умер его отец…
     — Именно! Если верить документам, Чезаре — незаконный сын графа Антонио Тросси, который скончался в феврале 1925-го. Они очень похожи, практически на одно лицо. Кстати, граф тоже был художником.
     — Мистику ищите? — хмыкнул Сонник. — Книжек упаднических начитались, о-о-от… Понимаю, куда вы клоните. Тросси, значит, и сын, и отец и почти святой дух. Не слишком остроумно, гражданин Гравицкий, мои подследственные куда интереснее истории выдумывают, о-о-от… Особенно когда высшей мерой пахнет. Вы мне не про Агасферов, а про заговор расскажите. Чего ваш подельщик Тросси выдумал, с кем связан, особенно по линии немецкой разведки. Тогда и в самом деле разговор, о-о-от… у нас полезный пойдет.
     Ричард Грай поглядел на собеседника с немалым интересом. Попка-то он попка, но, кажется, вовсе не дурак. Гнет свою линию, никуда не сворачивая, словно протокол под бомбежкой пишет. Свету ли провалиться, или ему чаю не пить?
     — Майор, а что такое кьяроскуро?
     Тот ничуть не удивился.
     — Это, гражданин Гравицкий, слово такое, итальянское, если вам интересно, о-о-от… Гравюра на дереве, которая на обычный рисунок похожа, если, значит, кистью работать. Вы меня на умственность не проверяйте, все, что работы касается, я досконально отслеживаю, до самого, можно сказать, донышка, о-о-от… Вы бы лучше на мой вопрос ответили.
     Бывший штабс-капитан, поискав глазами урну, точным движением отправил туда окурок. Проследив взглядом полет, кивнул удовлетворенно.
     — Бинго!.. Это часть ответа. Чезаре Тросси, кем бы он ни был, не главный. Он лишь исполнитель, которого очень успешно завербовали. Догадываюсь, чем купили и даже когда. А в чем его особая польза, знаю точно. Тросси — очень хороший гравер, хоть художник так себе.
     «Баритон», откашлявшись, промакнул платком рот. Улыбнулся.
     — Под протокол сможете повторить? Только учтите, гражданин Гравицкий, тактику вы неверную избрали, о-о-от… Если Тросси не главный, то кто тогда? Ваша кандидатура, между нами, куда больше подходит. Вы же разведчик, о-о-от… Можно сказать, шпион почти с младых ногтей, вам бандой заговорщиков руководить прямо-таки на роду написано.
     Ричард Грай только хмыкнул. Майор взглянул не без иронии:
     — Не хотите? Ну, предложите кого-нибудь еще, о-о-от… Выбор, правда, не слишком велик…
     Закончить мысль ему не дали. Выскочивший из дверей «ажан» призывно махнул рукой, а затем чуть ли не вприпрыжку начал спускаться по ступеням.
     — За нами, — определил «баритон». — Наскипидарили-то служивого, о-о-от… Зашевелилось кубло!
     На этот раз добирались долго. Сначала на второй этаж, почти к самому комиссарскому кабинету, потом свернули в небольшой коридор, спустились по крутой узкой лестнице, снова пошли коридором. Бывший штабс-капитан, прикинув, что где-то поблизости должна быть памятная ему котельная, невольно удивился — полицейское начальство не часто приглашало гостей в подобные закоулки. Значит, друг Даниэль желает общаться подальше от любопытных подчиненных. Коридор был практически пуст, только у дверей дальнего кабинета скучал крепкий малый в светлой форме.
     Туда и направились. «Ажан»-сопровождающий, попросив обождать, нырнул в приоткрытую дверь и почти сразу же выскочил обратно.
     — О! Наконец-то! Наши дорогие русские гости почтили своим посещением!..
     На пороге стоял улыбающийся Прюдом. Усики — вверх, ворот мундира расстегнут, в руке — папироса.
     — Заходите, заходите, господа! Мы тут по-домашнему, без чинов. Да-да! Рич, переведи господину майору.
     Ричард Грай поглядел на своего спутника, но тот, кажется, понял, во всяком случае, первым шагнул в любезно распахнутую комиссаром дверь. Бывший штабс-капитан, прежде чем последовать за ним, на мгновенье замешкался. Что-то ему во всем этом очень не нравилось. То ли слишком сладкая улыбка друга Даниэля, то ли его излишне «домашний» вид…
     В кабинете пахло табаком и скверным кофе. Пепельницы стояли всюду: на столе, на подоконнике, на одном из отставленных стульев. Там же, на стуле, пристроилась большая медная джезва. Недопитая чашка кофе обнаружилась на подоконнике, рядом с еще одной пепельницей, графином и огромной тарелкой с сэндвичами. Двое верзил в форме оккупировали стулья. Устроились удобно, в одной руке чашка, в другой — сэндвич.
     Пустой стол, ни чернильницы, ни бумаг, только пепельница, полная окурков.
     Человек за столом.
     — Увы, кофе кончился! — комиссар виновато развел руками. — Ничего, пошлем за добавкой. Да! Рич, там где-то в углу еще должны быть стулья…
     Бывший штабс-капитан даже не услышал.
     Смотрел.
     Тот, кто сидел за столом… Лица не увидеть, огромная лысая голова опущена на грудь, пальцы бессильно прилипли к столешнице. Ни пальто, ни пиджака, белая рубаха порвана на плече, ближе к воротнику — маленькие пятнышки крови. Большое тело с трудом уместилось на стуле, спина сгорблена, плечи ушли куда-то вниз. Не человек — пластилиновая кукла, смятая равнодушной рукой.
     — Прошу знакомиться! — бодро проговорил Прюдом. — Гость славной Эль-Джадиры. Настолько спешил повидать наш маленький городок, что рискнул прилететь на самолете. Да-да-да! Это в такую-то погоду! О-о, я уважаю смелых…
     Ричард Грай подошел к столу, наклонился:
     — Лёва! Лёвушка…
     Лысая голова дрогнула. Пластилиновая кукла попыталась распрямиться, уперлась кистями в столешницу.
     — Родя! Это ты? Родя, ска-ажи им, чтобы мне дали покушать. У меня диа-а-абет, мне нужно часто куша-ать…
     Мокрый от пота лоб, пустой бессмысленный взгляд глубоко запавших глаз, прикушенная до крови губа. Усы — два грязных пятна под тяжелым вислым носом. Небритые щеки, толстая складка под подбородком.
     — Покуша-а-ать… Они мне не дают!
     Бывший штабс-капитан оглянулся, прошел к подоконнику, схватил тарелку. Один из «ажанов» попытался загородить путь, но отлетел в сторону. Тарелка со стуком опустилась на стол. Тот, кто болел диабетом, со стоном ухватил сэндвич, вцепился зубами.
     — Мы его кормили, — все так же бодро доложил Прюдом, подходя ближе. — Завтрак из нашего буфета, кофе. Да! Он две чашки выпил… Мы не варвары, Рич!
     Он не стал отвечать. Отвернулся, достал папиросы, повертел в руках зажигалку, потом взглянул на забитое наглухо окно. Хоть бы форточку открыли!
     — Рич! Переведи, пожалуйста, господину майору. Силами вверенной мне полиции города Эль-Джадиры этой ночью на пригородном аэродроме задержан находившийся в розыске опасный преступник Лео Гершинин, гражданин Испании… Рич!..
     [53]
     — Без него обойдемся, господин комиссар, о-о-от… — послышалось от двери. — Вы только говорите помедленнее, чтобы я успевал разобрать.
     Ричард Грай невольно усмехнулся. По-французски «баритон» изъяснялся с немалым акцентом, но вполне понятно. Интересно, какие еще сюрпризы прячутся в майорском портфеле?
     Он все-таки закурил. Присев на подоконник, уставился в мутное, залитое дождем стекло. Сзади о чем-то оживленно переговаривались, «баритон» настаивал, друг Даниэль пытался возражать. Потом оба, сменяя друг друга, принялись задавать вопросы сидевшему за столом, каждый на своем языке. Майор, друг Даниэль, снова майор… Ричард Грай делал затяжку за затяжкой, понимая, что ничего уже не изменишь, никого не спасешь, даже не заступишься. Царь Зверей поистине обезумел, попытавшись преградить дорогу миллионным армиям, стоявшим в одном шаге от вожделенной Победы. Кто простит такое? Кто помилует? Вспомнились слова давно покойного Липки. Его друг был прав, шпионы еще имеют шанс. Кровожадный майор Сонник, мечтающий увидеть предателя и немецкого агента Грая в петле, все-таки предлагает договориться. Qui pro quo! Немного усилий, чуть-чуть компромисса, и нацистский Савл, обернувшись большевистским Павлом, наденет заслуженные ордена и героем вернется на простившую его Родину.
     Таким, как Гершинин, прощения нет. Слишком примелькались, фланируя по панели. Лёва-тюлень и так исчерпал весь кредит, успев честно послужить и нашим, и вашим, и тем, которые за углом.
     «У красных тысячи штыков, три сотни нас. Но мы пройдем меж их полков в последний раз…»
     — Рич!
     Чужие пальцы прикоснулись к плечу. Бывший штабс-капитан дернул шеей, резко выдохнул:
     — К черту!
     Пальцы оказались настойчивы. Снова дотронулись, задержались на миг.
     — Господин Гершинин хочет говорить с тобой. Рич!..
     Он хотел спросить: «о чем?», но не стал. Затушил окурок в пепельнице, повернулся.
     — Скажи, чтобы принесли кофе, друг Даниэль. И пусть откроют форточку.
     «И кровь под шашкой горяча, и свята месть… А кто отплатит палачам — Бог весть…»
     

     — Родя! Родион! Объясним им, ты умеешь объяснять. Я чего сюда прилетел? Тросси не шутит, он действительно все уничтожит. Он ненорма-альный, Родя, помеша-а-ался на этом дура-ацком Рейхе. В его Меморандуме — все правда, послеза-автра он сотрет с лица земли Лондон, Париж и Москву. Еще не поздно все оста-ановить, еще не поздно…
     — Погоди! — Ричард Грай поморщился. — Я переведу.
     Сэндвич и большая чашка кофе пошли на пользу — пластилиновая кукла обернулась человеком, усталым, замученным, но все-таки живым. Голос загустел, набрал силу, взгляд обрел смысл. Лев не мог бороться, но и не спешил умирать.
     Бывший штабс-капитан решил переводить сам. Полиглоту Соннику он не доверял ни на йоту. Пристроившийся в торце стола «ажан» уже успел исписать две страницы протокола, хотя сказано было всего несколько фраз.
     — Они меня сразу схва-атили, когда я из са-амолета вышел. А у меня письмо из нашего министерства иностра-анных дел, они пра-а-ава не имеют! Мне нужно куша-ать каждые два часа, у меня диа-абет. Скажи им, чтобы мне дали чего-нибудь тепленького, а потом отвели поспа-ать. Я уже ста-арый, Родя! Я бы ввек этим не занима-ался, но граф Тросси в самом деле имеет доступ к какому-то стра-ашному оружию. Земля вста-ает волной, как цуна-ами. Представляешь? Волна от Ура-ала до польской границы, никто не уцелеет!..
     — Не спеши, а то я все забуду.
     Как ни странно, их никто не перебивал. «Баритон» и комиссар стояли в сторонке, курили, «ажан» молча писал протокол, еще один так же безмолвно разливал принесенный кофе в чашки. Ричард Грай старался переводить слово в слово, прекрасно понимая, что бывшему прапорщику уже ничем не помочь. Он попытался представить себя на этом стуле и невольно содрогнулся. Что он бы сделал? Только одно — молчал бы. Вглухую, до самой смерти, хоть от диабета, хоть от побоев. Все равно выйдет быстрее и с меньшей болью. Но Гершинин — не шпион, а всего лишь профессиональный болтун. Привык — и не может остановиться.
     Эх, Лёва, Лёва…
     — Они меня спра-ашивали, где это оружие, какое оно. Откуда мне знать, Родя? Про немецкую ра-азведку говорили. Какая ра-азведка? Я журналист, я писа-ал то, что интересова-а-ало людей. Меня никто не может обвинить, я ни pa-азу не солгал. Ни разу! Я не просла-авлял Гитлера, я его фамилию да-а-аже не упоминал. Я честно зараба-атывал деньги, у меня семья, Родя, всех на-адо кормить. И на лека-арство столько средств уходит!..
     Лев потел. Лев тяжело дышал. Толстый старый Лев не хотел умирать.
     — Родя, ты найди испа-анского консула в Касабланке. Я заявление написа-ал, но его порвали. Нельзя со мной так, я же больной, мне ка-аждые два часа кушать надо. Пусть они с самим Тросси поговорят, он за-автра здесь будет.
     — Тросси умер, — не выдержал бывший штабс-капитан. — Кстати, он никакой не граф… Лёва ты бы заткнулся, а? Требуй консула и молчи.
     Он оглянулся, ожидая, что бдительный майор вмешается, но Сонник, странное дело, даже не смотрел в их сторону. Пил кофе, разглядывал потолок. Ричард Грай удивился, но тут же понял. «Баритону» не нужен загнанный Лев, его добыча — Родион Гравицкий.
     — Умер? — Гершинин изумленно моргнул. — Ка-ак это умер?
     Бывший штабс-капитан пожал плечами.
     — Так же, как и я. Люди умирают, Лев, ничего с этим не поделаешь. Говорят, ты статью написал о великой победе немецкого оружия на плато Веркор? Прислал бы экземплярчик.
     Сказал — и тут же пожалел. Встал, подошел к безмолвному Прюдому, достал папиросы.
     — Хватит! Если надо, зовите переводчика.
     Комиссар открыл было рот, но его опередил «баритон».
     — Можно и не звать, о-о-от… Вы же, Гравицкий, человек опытный, понимать должны. На «высшую меру» подельщик ваш уже накукарекал, о-о-от… Преступный сговор, намерения, факт знакомства с фигурантами. В том числе, между прочим, с вами, о-о-от… В протокол записано, свидетели имеются.
     Ухмыльнулся, перешел на французский.
     — Господин комиссар! Я, как представитель СССР, требую передачи копий всех документов по делу. На задержании присутствующего здесь подданного Турции Грая пока не настаиваю, но прошу проследить, чтобы он не покидал город.
     «О-о-от» куда-то исчезло, да и акцент стал менее заметен. Ричард Грай не слишком удивился. Лекарство из его бывшей аптеки помогло, не иначе.
     Прюдом принялся что-то торопливо объяснять, водя руками по воздуху, но бывший штабс-капитан не стал вникать. Надел шляпу, шагнул к двери.
     — Постойте, постойте, гражданин Гравицкий!
     «Баритон» чуть ли не бегом бросился к порогу, преграждая путь. На этот раз Сонник изъяснялся на великом и могучем.
     — Вы, значит, не спешите, о-о-от… Не закончили мы еще.
     Пальцы майора легли на ручку двери. Сжались. Бывший штабс-капитан покосился на друга Даниэля. Самое время власть проявить, иначе без мордобоя не обойдется.
     «Баритон», кажется, понял. Пальцы разжал, поглядел прямо в глаза.
     — Полицай по-русски не понимает?
     Ричард Грай, в очередной раз подивившись «полицаю», молча покачал головой. Сонник криво усмехнулся.
     — Оно и к лучшему. Задержитесь на минуту, о-о-от…
     Помедлил и добавил.
     — Пожалуйста.
     Бывший штабс-капитан, немного подумав, вновь снял шляпу. «Баритон» пожевал губами, стер с лица улыбку.
     — Удивляюсь я, вам Родион Андреевич, о-о-от… Вроде бы, Крым и Рим прошли, а увидели этого слизня и нюни распустили. Друг ваш? Товарищ полковой? Кормить его вздумали? Ох, эти мне интеллигенты, о-о-от… Глядите, что сейчас будет. Только нервничать не надо, я к этому говнюку и пальцем, о-о-от… И пальцем не прикоснусь.
     Поглядел на Прюдома, вновь натянул улыбку на лицо:
     — Господин комиссар! С вашего разрешения я задам несколько вопросов задержанному.
     На этот раз его французский был почти безупречен. Не дожидаясь помянутого разрешения, Сонник подошел к столу, за которым тосковал несчастный Лев, постоял секунду-другую…
     — Встать, с-сука! Не то яйца папиросой насквозь прожгу!..
     Снова по-русски — негромко, с легким присвистом. Гершинин дернулся, попытался подняться. С грохотом упал опрокинутый стул. Лев, не без труда распрямившись, оперся ладонями на край стола.
     — Руки по швам, вражина!..
     Гершинин икнул, оторвал пальцы от столешницы, бросив безумный взгляд в сторону Прюдома.
     — Не поможет! — отрубил Сонник. — Тебя, с-суку, мне на два часа отдают. Запру кабинет и стану ногами метелить, пока в говно не превратишься. И никто тебя, гада фашистского, не спасет. Понял? Спрашиваю, понял?
     Лев утробно вздохнул и внезапно всхлипнул.
     — Понял. Не бейте, не на-адо.
     — Тогда колись, бобер! У нас и не такие, как ты, кололись, о-о-от… На немецкую разведку работал? Работал, ну!..
     Слушая отчаянное Лёвино «Нет! Нет! Нет!», бывший штабс-капитан едва сдержался, чтобы не кинуться на «баритона». Не поможет! Друг Даниэль отвернулся, «ажаны» кофе смакуют. Вмешаешься, и Гершинина, того и гляди, в самом деле кинут под майорские сапоги.
     — А кто работал? Кто? Говори, о-о-от… Колись, вражина, а то сейчас нос сломаю. Гравицкий работал? Ну? Сотрудничал с немцами? Тебе что, рыла твоего не жалко?
     Сонник взмахнул рукой. Лев, вжав лысую голову в плечи, вновь всхлипнул:
     — Ра-аботал… Господин следователь! Родю… Шта-абс-капитана Родиона Гра-авицкого в немецкую разведку за-авербовал майор абвера Теодор фон Липпе-Липский в 1934 году. Они регулярно встреча-ались в Лиссабоне и Ка-асабланке, и Гравицкий получал от него за-адания…
     Теперь и сам Ричард Грай предпочел отвернуться. Прекрасная реакция у Льва, сходу целую историю сплел, хоть статью пиши. Профессионал!
     Липка не служил в абвере. Его «контора», надежно спрятанная в недрах гигантского аппарата Generalstab des Heeres[54], была куда менее известной, однако Фёдор вовсе не стремился к популярности. Если спрашивали, кивал на свой мундир. Пехота, ja! Что мог слышать об этом Гершинин? Ничего — или даже меньше. Но опытный журналист даже из обглоданной кости легко вырастит любого размера утку.
     — Какую работу, о-о-от… Какую работу Гравицкий выполнял для немцев? Говори, ну!..
     Бывший штабс-капитан невесело вздохнул. Сейчас польется!.. Бедный Лев! Поди придумай то, о чем знать не знаешь, ведать не ведаешь. Покойный Липка был все-таки офицером Вермахта, а он? Нейтральный турок, французский капитан, да еще и герой Сопротивления…
     — Гра-авицкий… Родион Андреевич Гравицкий по за-аданию немцев выследил и убил известного фра-анцузского ученого. Убил! Он — убийца!
     Негромкий, чуть надтреснутый голос Гершинина ударил иерихонской трубой.
     — …Укра-ал документы. Два больших портфеля, господин следова-атель. Франция разра-аботала уникальное лекарство на основе обычной плесени, я писа-ал об этом статью, я зна-аю! Гравицкий взял в за-аложницы дочь убитого, он ее изна-асиловал, сделал своей ра-а-абыней. У меня у самого дочь, господин следователь, я не могу одобрить та-акое. Потом он уехал в Португалию, добился личной встречи с премьером Салазаром и прода-а-ал ему документы за очень большую сумму. В долла-арах, господин следователь, деньги едва влезли в чемода-ан. Португалия нача-ала выпуск лекарства и передала технологию Рейху. За это Гра-авицкий был на-агражден немецким орденом. Железным крестом, я точно зна-аю…
     Да, сэндвичи и кофе определенно пошли на пользу. Лев уже почти не сбивался, повествуя гладко, с немалым выражением.
     Обличал врага.
     Чемодан долларов! Бывший штабс-капитан прикинул, как это могло выглядеть в реальности. Доктор Антониу в своем безупречном костюме с кряхтением складывается вдвое, [55] Раскрывает, садится прямо на ковер и, слюнявя пальцы, принимается пересчитывать. А он, немецкий прихвостень, не удержавшись, хватает первую же попавшуюся пачку, подносит к губам, облизывает, кусает зубами.
     И Железный крест на груди…
     — Гра-авицкий регулярно встречался с ма-айором фон Липпе-Липским. Во время встреч они руга-али советскую власть, лично това-арища Сталина, произносили речи провока-ационного содержания…
     Бывший штабс-капитан заставил себя повернуться. Повел плечами, неторопливо шагнул к столу. Гершинин умолк на полуслове, даже забыв закрыть рот, «баритон», напротив, даже не повел ухом. Ричард Грай вдруг понял, что это ему напоминает. Следователь добрый, следователь злой…
     Поглядел на бывшего друга, улыбнулся.
     — Я стихи вспомнил, Лёва. Твои! Ты их в октябре 1920-го написал, перед самой эвакуацией. Представляешь, забыл напрочь, а сейчас само собой всплыло.
     Покосился на безмолвного майора.
     — Провокационного содержания, говоришь?
     
      
       Осень безскорбная, синяя осень.

       Небо спокойное нам не тесно,

       Скорби у Господа разве попросим

       Мерзлой душой, не увидевшей снов?

      

      
       Просьба о скорби без просьбы о радости?

       Нет, мы для этого слишком честны.

       Если мы сгибнем, то сгибнем без страсти.

       Осени нет тем, кто был без весны...

      

     
     Надел шляпу — и повернул к выходу, по дороге не забыв подмигнуть слегка растерянному Прюдому. Тот действительно не понимал по-русски и сейчас мог лишь гадать о происходящем. Но много ли увидишь в глубинах таинственной славянской души?
     Ричард Грай уже открывал дверь, когда в спину ударил отчаянный визгливый вопль:
     — Родя! Я не винова-ат, Родя!.. Я не выношу боли, я очень чувствительный. Я от одного уда-ара могу умереть, мне вра-ачи категорически запретили волнова-аться…
     Он перешагнул порог, даже не обернувшись.
     — Теперь понимаете, гражданин Гравицкий, о-о-от… как трудно организовать открытый судебный процесс? Всегда найдется дурак, который начнет петь не по сценарию, о-о-от… Просто трус — еще ничего, но если попадется, так сказать, трус-энтузиаст…
     Сонник догнал его в коридоре. Далеко Ричард Грай не ушел — за ближайшим поворотом его встретили двое скучающих «ажанов». «Извините, мсье, сюда нельзя. Приказ!» Он стал возле окна, ведущего во внутренний двор. Стекло было грязным и мокрым, дождь не переставал, мир за кирпичными стенами съежился, став плоским, непрозрачным.
     — Выдачи Гершинина мы требовать не станем. Пусть им французы подавятся, о-о-от… А вот Тросси — уж будьте добры. Вам уже передали приказ руководства, гражданин Гравицкий?
     Бывший штабс-капитан слушал вполуха. Все потеряло смысл, став мутным и плоским, как мир за окнами. Мир, откуда ему не уйти…
     — Зачем вам было это нужно? — наконец, выговорил он. — Давно в палаческой работенке не практиковались?
     Сонник внезапно улыбнулся:
     — Исключительно ради вас, Родион Андреевич, о-о-от… Чтобы вы, наконец, поняли, на каком свете находитесь. Никто вам не поможет, ни полицай ваш, ни друг фронтовой, о-о-от… Все сдадут, причем с великим старанием, повизгивая и, о-о-от… и хвостиком помахивая. Никто не спасет, ясно?
     — Кроме вас, как я понимаю? — Ричард Грай взглянул собеседнику прямо в глаза. — С подходцем, значит?
     «Баритон» внезапно стал серьезен.
     — Не с подходцем, а с наглядностью, о-о-от… Вы же, гражданин Гравицкий, именно за лекарство, за «Crustosum», орден Боевого Красного знамени получили? А теперь поняли, как можно дело вывернуть? И что в ответ скажете? Не убивал, о-о-от… не насиловал, португальским фашистам не продавал? Вот вы уже и оправдываетесь, понятно? А дальше: «Колись, сука!» — и десять суток карцера, о-о-от… Думаете, не подпишете?
     — А вам не противно? Я бы на такой службе трех дней не выдержал.
     Сонник взглянул изумленно:
     — Это вы — мне?! Шпионить, значит, с нашим удовольствием, о-о-от… Диверсии устраивать, подбрасывать в газеты клеветнические материалы? А как вражин прищучивать, так сразу интеллигентство просыпается? Ох, Родион Андреевич, жалеть начинаю, о-о-от… Не взял на карандаш сказки вашего подельщика, не стал в протокол вносить. Прекрасный эпизод для процесса! Кое-что скорректировать, конечно, придется, о-о-от…
     Майор, на миг задумавшись, прищелкнул пальцами.
     — Убийство выбросим, не поверят, о-о-от… Вы с этим доктором много лет дружили, но не это важно, о-о-от… Важно то, что дочь в живых оставили, не логично выходит. Аморалку, напротив, разовьем в отдельный эпизод — для точной характеристики вашей преступной личности, гражданин Гравицкий. Яркая деталь — эта еврейская девочка, о-о-от… Бриллиантом сверкает! И мародерство, как ни крути, бумаги-то вы украли!.. Жаль, не получится, на другое велено вас раскручивать, о-о-от… Потому и не стал я с Гершининым, подстилкой фашистской, возиться. Еще испачкаюсь, о-о-от…
     — И нам том спасибо. А то стал бы на старости лет убийцей, вором и растлителем детей.
     «Баритон» пожал плечами.
     — Пожалуйста! Можете и дальше гордиться своими подвигами, товарищ дважды орденоносец, о-о-от… Только когда вы «Знамя» свое нацепите, не забудьте в зеркало посмотреться, о-о-от… И вопрос задать, тот же самый: «А вам не противно?»
     Ричард Грай поглядел в мутное, залитое дождем окно. Зеркало не желало отвечать. Оно и к лучшему. Кто может быть там, с другой стороны амальгамы?
     «Черный человек! Ты прескверный гость…»
    

    

     

      Крупный план. Юго-западнее Парижа.
      Июнь 1940 года.
     

     — Рич! Ради бога, Рич!..
     Я выплюнул изо рта окровавленную землю, привстал, попытался подняться на ноги.
     — Сейчас, Марк! Сейчас!..
     Вокруг гремело, взрывалось, плескало огнем. Небо исчезло, затянутое тяжелым черным дымом. Колонну накрыли основательно, по всем правилам военной науки: сначала истребители, потом пикировщики, снова истребители. Отбиваться было нечем, да и некому. «Пуалю» — те, кто не успел разбежаться, предпочли уткнуться лицом в теплую летнюю землю. Вдруг пронесет?
     …Перевернутый военный грузовик, трупы в серых мундирах, разбитая вдребезги каска-«адриановка», брошенные винтовки. Машина Марка рядом, покореженная, с вынесенными напрочь стеклами.
     Встать я все-таки сумел. Покачнулся, ухватил ртом клочок пропахшего гарью воздуха. Марк там, на первом сиденье, рядом с шоферским местом. За рулем был я, что, вероятно, нас всех и спасло. Когда начали бомбить, сразу выехал на обочину, затормозил, распахнул дверцы… Почему Марк не выскочил? Наверняка из-за портфелей, они на заднем сиденье. Вцепился, поди, обеими руками, не оторвешь…
     — Я иду. Марк, дружище, держись!
     Из-за Марка мы и влипли. Уезжать из Парижа надо было раньше, но он медлил, не желая бросать лабораторию, никак не мог найти какие-то важные бумаги. А затем стало поздно. Отступающая армия забила дороги, приходилось все время пережидать, пропускать колонну за колонной. А вот теперь немцы. Боши!..
     Я предлагал не ехать на юг, по переполненному Солнечному шоссе, свернуть на проселок, переждать день-другой. И снова Марк меня не послушал, он спешил, боялся за дочь, за документы в двух тяжелых кожаных портфелях…
     Каждое движение давалось с трудом. Приложило меня крепко, бомба упала совсем рядом, но все-таки идти было можно. До изувеченной машины оставалось пять шагов… четыре… два…
     Дошел! Ухватился за приоткрытую дверцу, потянул на себя.
     — Марк! Марк!..
     Вначале я увидел кровь — большое неровное пятно на белой рубахе. Пиджак расстегнут, шляпа лежит на коленях, лицо запрокинуто, на лбу и щеках тоже кровь, неровные темные потеки.
     Дрогнули веки. Взгляд — неожиданно злой, неприятный.
     — Она…. Что с ней?
     Я поудобнее оперся о дверцу, смахнув грязный пот со лба. Странная у моего друга привычка — не называть дочь по имени, по крайней мере, при посторонних.
     — Там, в кювете. С ней все в прядке, только пыли наглоталась.
     Марк кивнул, вновь прикрыл глаза.
     — Меня, кажется, ранило — осколок по ребру царапнул. Как думаешь, Рич, это не опасно?
     Я осторожно коснулся рубахи, попытавшись расстегнуть пуговицы. Крови натекло немало, царапина больше походила на глубокий разрез…
     Надо было улыбнуться. Кажется, у меня получилось
     — До очередной свадьбы заживет. Пошли отсюда, Марк! Зальем коньяком, перевяжем — будешь как новенький. А я потом машину осмотрю, вдруг еще удастся наладить? Вещи заберем или здесь оставим?
     Вопрос не из самых умных. С документами Марк расстанется только мертвый.
     — Вещи? — еле заметно шевельнулись губы. — Да, мои вещи!
     Рядом что-то рвануло, и я невольно вжал голову в плечи. Зря мы тут торчим, боши пошли на очередной круг, того и гляди, получим добавку…
     — Ходить смогу, — задумчиво проговорил он. — Это очень хорошо… Знаешь, Рич, мы с дочкой отсюда без тебя доберемся. Если что, один портфель сама потащит.
     Шляпа упала с колен. Рука дернулась, поднимая небольшой пистолет с резными костяными накладками — жалкую дамскую хлопушку, подарок от очередной его пассии. Из такого кошку с дюжины шагов не убьешь.
     Но если ствол смотрит прямо в лицо…
     Я хотел спросить «за что?», но выговорилось совсем другое.
     — Половины тебе мало?
     Марк виновато улыбнулся:
     — Зачем делить? У меня дочь, куча родственников, да и сам я еще не старик. К тому же, будь справедлив, это все-таки мое открытие. А ты мною решил…
     Выстрел отбросил его назад, на спинку сиденья. Пуля вошла точно в лоб.
     — Не решил, а воспользовался, — вздохнул, я опуская «браунинг». — Что же ты дочь не пожалел, дурак?
     Я нашел ее там же, где и оставил — в кювете, уткнувшейся носом в землю. Ладони на голове, темное платье побелело от пыли, туфля, упавшая с левой ноги, закатилась к самому краю канавы.
     Подошел ближе, вынул «браунинг».
     — Это я, не волнуйся.
     Она попыталась кивнуть, чихнула.
     — Дядя Рич, как там папа? С ним все в порядке?
     Можно было выстрелить ей в сердце, но я побоялся не попасть первой пулей.
     Прицелился в затылок.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     К вечеру дождь перестал. Вода стала льдом, подошвы скользили по замерзшим лужам, мороз кусал за пальцы, не давая вынуть папиросы. Зато ветер стих, успев разогнать облака. Над городом и над близким океаном загорелись неяркие зимние звезды.
     Набережная, как и в прошлый раз, была абсолютно пуста. Невысокие крутолобые волны тупо и упрямо били в бетон, разбрызгивая ледяную влагу. Приходилось держаться противоположной стороны, поближе к заледенелым пальмам. Ричард Грай шел неспешно, держа руки в карманах. Шляпа сдвинута на ухо, во рту — давно погасшая папироса.
     Он был не один — Черный человек бодро шагал рядом, с хрустом давя непрочный лед на лужах. Одет был непривычно для этой эпохи: немецкое кожаное пальто, черная кепка, тоже из кожи, маленькая фотосумка на ремне, как раз под небольшую цифровую камеру. Бывший штабс-капитан смотрел под ноги, его спутник, напротив, с интересом разглядывал все, что попадалась на пути. Пару раз останавливался, доставал фотоаппарат, озаряя ночь короткой яркой вспышкой.
     Ричард Грай не обращал на него внимания. Не смотрел, не слушал. Черного человека, это, впрочем, совершенно не смущало.
     — Какая наивная эпоха! — заметил он, пряча в очередной раз аппарат. — В наши с тобой дни двое мужчин, идущие рядом, уже бы вызвали вполне политкорректные ассоциации. В чем-то ты прав, хорошее время! Здесь мужчины — все еще мужчины, а женщины не похожи на Леди Гага. Ты в другом ошибся — кино и сон нельзя принимать близко к сердцу. Какая тебе разница, кто здесь победит и сколько за это заплатит? У них свои проблемы, у нас свои. Только здесь — кино, неплохо нарисованный сон, а у нас дома — реальная жизнь. «Времена не выбирают, в них живут и умирают».
     Черный человек вновь остановился, достал фотоаппарат. Ричард Грай пошел медленнее, затем повернулся. Темный зрачок цифровой камеры смотрел прямо в глаза. Он успел поднять ладонь, закрывая лицо.
     — Не буду! Не буду! — его спутник рассмеялся и со вкусом прицелился в ближайшую пальму.
     Вспышка!
     — Чем-то на Ялту похоже, правда? По-моему, придумать это место мог только наш человек. Ты же помнишь, что здесь должно находиться в реальности? Никакого сходства. Не город, а демократическая смесь Касабланки из фильма с Южным берегом Крыма. Кто-то очень хотел предаться ностальгии… Ладно, пойдем!
     Они вновь шли плечом к плечу. Ричард Грай, достав коробку папирос, вынул одну, привычно закусил зубами мундштук.
     — Здорово ты вошел в образ! — прокомментировал его спутник. — Куришь, пьешь, тренажеры забыл. Да где их тут взять, тренажеры? Но хуже всего, что ты принял здешние правила игры. Белые, красные, зеленые!.. Какая чушь! Представь, что ты на Марсе. Твоя задача — разместить приборы наблюдения, взять образцы, сфотографировать самое интересное…
     Вспышка!
     — …А ты записался в марсиане. Абсурд! Тебя, видишь ли, волнует, кто прав, кто виноват. Да тебя и в нашем мире это не сильно беспокоило!.. Политика — дерьмо, и политики — дерьмо, а на войну идти смысла нет, потому что справедливые войны давно закончились.
     — Это у нас, — неожиданно для себя ответил он. — Не здесь.
     Черный человек замер на месте, взглянул изумленно.
     — Ты… Ты серьезно? Да ты ничем не умнее той дурочки на картине. «Молодой господин! Молодой господин!..» А в итоге ты, вероятнее всего, умрешь, и я с тобой за компанию. Все результаты работы — к черту, про наших близких я даже не рискну напоминать.
     Бывший штабс-капитан тоже остановился, щелкнул зажигалкой и наконец-то закурил. Навязчивый спутник внезапно показался ему маленьким и очень смешным.
     — А ты себя что, бессмертным вообразил? У меня… У нас на компьютере, если помнишь, в отдельной папке фотографии тех, кто уже погиб, изучая Ноосферу. Люди — не нам чета. Я все сделал правильно, из опыта следовало выжать максимум. А без эмоций не проживешь, даже во сне. Политика — дерьмо, и политики ничем не лучше, только вот нацисты и в нашем времени есть, русскоговорящие, кстати… Пойдем, не хочу опаздывать.
     Черный человек пожал плечами, но не стал спорить. Дальше шагали молча. Ровный строй пальм отступил, уйдя в сторону, и набережная стала заметно шире. Вдали желтым огоньком блеснул свет фонаря. Ричард Грай невольно ускорил шаг.
     — Думаешь, придет? — нарушил молчание любитель ночных фотоснимков. — Не слишком ли романтично? Впрочем, если объекта нет в номере, нет в ресторане, то где еще можно встретиться? «Возле казармы, в свете фонаря…» Эта особа тебя одного не оставит, ты ей нужен, и вовсе не в романтическом плане.
     Ответа он не удостоился. Свет фонаря стал заметнее, рядом с ним обозначился темный силуэт старой пушки. Поблизости никого не было, но Ричард Грай не сбавил шага. Его спутник начал отставать, теперь он смотрел под ноги, грел пальцы в карманах, без всякой нужды поправлял кепку, зачем-то сдвигая ее на ухо. Наконец, явно что-то решив, Черный человек быстро двинулся вперед.
     — Теорию Q-реальности еще не забыл? — бросил он, даже не повернув головы. — Кто ты — и кто я? Напомнить?
     Бывший штабс-капитан вновь не стал отвечать. Рядом с черной громадой древней пушки, прямо посреди желтого круга стояла она.
     «Фонарь во мраке ночи у ворот горит. Твои шаги он знает, а я уже забыт…»
     Внезапно послышался смех. Черный человек, каким-то чудом сумев обогнать своего спутника, загородил дорогу.
     — Уйди, — вздохнул Ричард Грай. — У тебя свой мир, у меня — свой.
     Его спутник презрительно дернул губами:
     — Тень, знай свое место! Мне надо выбраться отсюда, а по твоей милости шансов у нас почти не осталось. Поэтому с дамочкой поговорю я.
     «Не жирно ли будет?» — хотел ответить Ричард Грай.
     Не ответил.
     Исчез.
     

     — Рич! — она бросилась навстречу, протянула руку. — Рич, я всюду вас искала, вас не было в гостинице, в ресторане, я обошла все бары на улице…
     Черный человек отступил на шаг, сунул руки в карманы.
     — Здравствуйте, Зоя Ивановна.
     Женщина замерла, приложила пальцы к губам, затем неуверенно, сбиваясь, выговорила:
     — Почему… Вы меня назвали… Откуда?
     Нежданный гость негромко рассмеялся:
     — Как говаривал запрещенный у вас в Совдепии писатель: «Тоже мне, бином Ньютона!» Могу год рождения назвать. 1907-й, верно? Родились в Тульской губернии, если не ошибаюсь, в Алексине. По образованию — библиотекарь, в ВЧК с 1921 года.
     Женщина тоже отошла на шаг. Выпрямилась, сжала губы:
     — Вы не Ричард Грай.
     — Само собой, — равнодушно констатировал гость, даже не обратив внимания на пистолет в ее руке. — С вашей, Зоя Ивановна, подготовкой вы даже по походке могли бы заметить разницу. Что вас удивило? Сами же говорили о шизофрении, вот и получите. Вторая личность перед вами. Можете так и написать в отчете, от меня не убудет.
     Она подошла чуть ближе, взглянула в глаза.
     — Боже мой…
     Достала из сумочки пачку «Галуаз», долго, путаясь в собственных пальцах, вынимала сигарету. Получилось не сразу, в правой руке по-прежнему было оружие. Наконец достала. Выронила.
     — Я вам помогу.
     Гость, забрав пачку, вручил сигарету, полез в карман за зажигалкой.
     Щелк!
     Женщина кивнула, благодаря, затем равнодушным тоном поинтересовалась:
     — Откуда у вас эта редкость?
     Черный человек взглянул удивленно:
     — Вы о зажигалке? Австрийская, IMCO, у отца такая была. К чему вопрос?
     — К тому, что вы — не шизофреник. И не Ричард Грай. Объясните!
     Гость на минуту задумался, бросил взгляд вверх, где равнодушным огнем горели звезды.
     — В самом деле этого хотите? Ладно, только не разочаруйтесь ненароком в жизни. Мы с вами находимся в одном из ответвлений Мультиверса, бесконечной человеческой Вселенной. Ваш мир — особенный, он — искусственно созданная Q-реальность. Мой alter ego вам наверняка пытался все объяснить, но слушали вы плохо. Ричард Грай — Q-виртуал, моя копия, совершенно идентичная на миг попадания. Но с того времени прошло более четверти века по здешнему счету, мой двойник успел сильно измениться и, увы, наделать глупостей. Поэтому я решил вмешаться. Это не по правилам, но, как говорится, нужда выше добродетели. Что касается ваших анкетных данных, Зоя Ивановна, то они есть в любом справочнике. Прошел почти век, какая уж тут секретность!
     Женщина спрятала пистолет, зябко повела плечами.
     — Может, куда-нибудь пойдем? Очень холодно! Тут поблизости есть бар…
     — Безалкогольный, надеюсь? — гость улыбнулся. — Зоя Ивановна, мой виртуал умудрился приобрести кучу вредных привычек. Курит, пьет, соблазняет замужних женщин с погонами на пеньюаре.
     Ее взгляд мог бы разрубить сталь, но Черный человек лишь дернул щекой.
     — Хотели слушать? Так слушайте! Мне ваши шпионские игры глубоко противны. Что коммунизм, что нацизм, особой разницы между ними не вижу. Но сейчас у нас возник взаимный интерес. Вы же не хотите, Зоя Ивановна, чтобы эта банда разнесла полмира, спасая Гитлера? Меня же очень интересует персона, всё сие организовавшая. К большому сожалению, вторично здесь появиться не смогу, иначе сотру личность виртуала и останусь только наблюдателем. А это почти то же, что смотреть собственную казнь в прямой трансляции.
     Женщина внезапно положила руку ему на плечо. Гость едва не отшатнулся. Сдержался, закусил губу.
     — Вы очень волнуетесь, — негромко проговорила она. — Не надо! У нас в самом деле есть общий интерес. Но если вы так откровенны, то позвольте быть откровенной и мне. Ваш alter ego — авантюрист, причем не очень высокого полета, а наши с ним личные отношения вас не должны касаться. Сейчас важно другое — приказ, который мы должны непременно выполнить. Если Ричард Грай поможет выкрасть Тросси и доставить его в Москву, ему помогут. Наша наука может очень многое, мы можем обратиться лично к Вернадскому.
     Черный человек мотнул головой.
     — Не успеете, ни вы, ни я. От Москвы не останется даже пепелища, а у меня тоже, так сказать, возникнут некоторые проблемы. Предлагаю другое. Ричард Грай сделает все возможное, чтобы остановить Армагеддон, вы же, Зоя Ивановна, не станете ему мешать. Если надо, наплюете на приказ, пристрелите своего напарника, выполните любую просьбу моего alter ego, даже самую нелепую. Тогда еще будет шанс. В противном случае — амба! То, что может уничтожить ваш мир, находится за его пределами. Земля не плоская, самое время вам это понять. Иначе солнце взойдет на западе!
     Двое стояли в круге желтого света. Молчали, не двигались. Наконец женщина еле заметно покачала головой:
     — Если я соглашусь, смертный приговор практически обеспечен. Умирать… Умирать страшно, а с клеймом предателя, так и вовсе… Но я могу все же рискнуть. Однако вы требуете полного доверия. А что взамен?
     — Взамен? — удивился он. — Целого мира вам мало?
     — Человеку можно довериться, если знаешь, что ему нужно. Вы не из нашей реальности, у вас свой мир и своя жизнь. Тогда зачем вы здесь? Рич говорил, что все это требуется ради науки. Но что в результате? Не думаю, что дело в чистой теории. Один безумец в нашу реальность, как я понимаю, уже пробрался.
     Мужчина согласно кивнул:
     — Понял. Опасаетесь второго. Верить не верите, но хотите перестраховаться. Ладно, слушайте!..
     Поблек желтый свет фонаря, пропали тени. Мигающий серый сумрак.
     Он и она.
    

    

     

      Затемнение. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Мы живем в очень разных мирах, Зоя Ивановна. Ваш страшен, но по-своему велик. Мой — мелок и мерзок. Мы в тупике, а впереди, скорее всего, катастрофа. Очень многие мои современники это понимают, некоторые — пытаются изменить. В Настоящем все прогнило, единственный выход — воздействовать на Прошлое. Но с точки зрения физики это невозможно. Реальное Прошлое пока недостижимо, кроме того, всякое изменение уничтожит того, кто его осуществил. Парадокс: «Убей свою бабушку!» Остается вмешиваться в историю чужих, пусть и подобных нашей, реальностей. Мне это неинтересно, для меня мой мир — единственный, остальные — лишь его отражения. Какой смысл менять картинку в зеркале?
     — Зачем же вы здесь?
     — Чтобы попытаться изменить мой мир, не ваш. Теорию не изложишь за минуты, сошлюсь на практику. Есть История, — и есть человек, который ее наблюдает. До Колумба человеческое Прошлое было меньше ровно вполовину. Для людей Старого света не существовало истории майя, тольтеков, ольмеков и еще десятков народов. Что изменилось 12 октября 1492 года? Мир остался прежним, люди-наблюдатели тоже.
     — Изменилось? Колумб приплыл в Америку.
     — Именно. Изменилось точка, откуда ведется наблюдение. И люди обнаружили, что их Прошлое куда богаче и сложнее, чем они думали. Это и есть самая простая модель. Если удастся то, что я задумал, то в идеале мир раскроется, как цветок, появятся несколько лепестков-реальностей, связанных между собой. Каждый лепесток будет иметь свой вариант Истории, но он станет частью Новой Истории — общей для всех. В мир, где победили Колчак и Деникин, можно будет попасть, просто купив билет.
     — Вы сумасшедший, как и Рич, но в вашем безумии есть логика. Признаться, она меня не слишком радует… К сожалению, то, что задумал Тросси, тоже чрезвычайно логично. Я подумаю, хорошо? А что будет с Ричем? С Ричардом Граем?
     — Что будет завтра, не знаю. А сейчас я уйду, и он свалится вам в объятия, правда, в несколько пришибленном виде. Если надо, оттащите его к врачу, а лучше влейте пару стаканов коньяка. А еще лучше — оставьте в покое. Надеюсь, у парня хватит ума не верить ни одному вашему слову!
     — Слова не всегда нужны.
     — Угу. Если есть хорошая обувь и шелковое белье. Счастливо оставаться, товарищ капитан!
     — Четверть века без вас определенно пошли на пользу вашему alter ego. Только с чего вы взяли, что виртуал — именно он?
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года. Сон.
     

     Генералы обедали. Неспешно, основательно, тщательно прожевывая и аккуратно глотая. Алюминиевые ложки постукивали о металл больших тяжелых мисок. Повар в серой форме и ослепительно белом фартуке стоял на подхвате, чтобы не опоздать с добавкой, ушлые репортеры деловито щелкали «Лейками». Генералов не смущала суета. Они обедали. Питались. Принимали пищу. Новые чистые гимнастерки, застегнутые на все пуговицы, звезды в петлицах, выбритые до синевы щеки.
     — Mein Gott! Oh mein lieber Gott! — еле слышно вздохнул Липка. — И не подавятся!
     Я незаметно сжал его руку. Пехотный майор Вермахта, изъясняющийся по-русски прямо в штабной столовой 9-й танковой дивизии — сам по себе нонсенс. Но у Фёдора — Теодора фон Липпе-Липского — по крайней мере, документы не фальшивые. Предъявлять же то, что лежит у меня в нагрудном кармане, можно лишь в крайнем случае, и то предварительно расстегнув кобуру.
     Табельный «Вальтер» я убрал подальше, заменив его привычным «бельгийцем» Browning М1906. Пока, вроде, не заметили.
     …Ерунда! Я никогда не надевал немецкую форму! Никогда! Но почему я это все вижу? Это чушь, этого никогда не было!..
     Генералам между тем подали второе, что вызвало оживление у сотрудников 691-й роты пропаганды, окруживших стол. Снова щелчки камер, негромкие команды, деловитая рабочая суета. Генералам это нисколько не мешало. Они обедали. Питались. Набирали калории.
     Слева — бывший командующий 12-й армией РККА Понеделин, справа — бывший командир 13-го стрелкового корпуса Кириллов. В петлицах — по две звезды, если вместе сложить — восемь штук, на целое созвездие хватит.
     Уманский «котел» перестал существовать. Две армии погибли, убитых не смогут пересчитать и через семьдесят лет. Фронт прорван, гансы форсируют Днепр, а этим двоим немецкий повар наливает тягучий розовый кисель.
     — Ich kann nicht mehr![56] — Липка поморщился, поправил туго застегнутый ворот. — Сейчас, ей-богу, стошнит!..
     Стоящий рядом ефрейтор с фотокамерой взглянул на нас с явным интересом. Наверняка понял и взял на заметку. Может, прямо отсюда козликом поскачет — докладывать по начальству. Надо бы заняться этим ушастым, пока не добежал до ближайшего контрразведчика…
     Нет, не надо! Нам с Фёдором глубоко плевать — и на ефрейтора, и на контрразведку, и на саму Смерть.
     Бывший штабс-капитан Алексеевского полка Фёдор Липа погиб в июле 1942-го под Старобельском.
     Бывший штабс-капитан Алексеевского полка Родион Гравицкий погиб в июле 1944-го на плато Веркор.
     Ни хрена они нам не сделают! Но, черт возьми, почему я здесь? Почему я это вижу? Это не мое! Не моя память — и жизнь не моя!
     — Lass uns gehen![57]
     Во дворе было посвободнее, хоть и не намного. Посреди — крытый грузовик с большой белой буквой «К» на борту, возле забора — два десятка пленных под конвоем скучающих тыловиков, очередная пожива для стервятников-«пропагандистов». Не генералы, конечно. Их кормить из офицерского котла не станут, парикмахера с «золлингеном» не пришлют.
     — А нашим раненым револьверы выдавали, — негромко проговорил мой друг. — Помнишь, Родион? Никто не хотел живым в плен к большевикам попадать. А эти!..
     Оглянулся, скользнул взглядом по тихим, безразличным ко всему красноармейцам.
     — С них-то взятки — гладки, нижние чины, серая кость. Но генералы! Даже если попал в плен, не успел пулю в сердце вогнать, дерись до конца, хоть кулаками, хоть ложкой! А они позируют, мордами наетыми торгуют, да. Солдатиков сейчас в лагеря гонят, все дороги забиты, а их красные превосходительства жрут!
     Шевельнул губами, словно желая сплюнуть. Вынул платок, долго протирал потную шею.
     Спорить с мертвым другом не тянуло, но он сам выбрал тему.
     — Ты этого хотел, Липка. Хотел отомстить, пустить кровь большевикам, натравить на них немцев. Сам же говорил: пусть враги бьют врагов. Потому ты и пошел в Вермахт, и не в интенданты, в шпионы. У тебя все получилось. Вот она, кровь, целое море, и через сто лет не забудется! За каждого нашего, кто погиб на гражданской, уже воздали сторицей. Но Сталин все равно победит, большевики дойдут до Берлина, превратят его в щебень, а мы с тобой навеки останемся предателями. Ты и я, хотя меня здесь не было в августе 1941-го. Я ничего этого не видел! Это твоя память, не моя!..
     Теодор фон Липпе-Липский равнодушно пожал плечами:
     — Может, и моя, да. Но ее, как ты заметил, вполне хватило на двоих. А может, ты просто забыл, Родион?
     …Нет, нет, я не забыл. Меня здесь не было, не было, не было!
     — Насчет же предательства… Кого мы предали? Нельзя предать врага. Я подданный Российской Империи, присягал Государю и Отечеству. На этих хамов мне плевать, они — даже не русские, просто глина, которую не успели обжечь. Троглодиты… Мне их не жалко, пусть получают по полной! Но я думал, что они хотя бы будут сражаться, да. Черт! Всё по Достоевскому. Нация умная-с покоряет нацию глупую-с. Иногда хочется застрелиться…
     Голос Липки еще слышен, но лицо уже размылось, превратившись в бесформенную маску с пустыми черными глазницами. Серый мундир обратился в обгорелые лохмотья, кожа на руках сморщилась, потемнела, в разрывах показалась желтая кость.
     — Мне повезло больше, чем тебе, Родион. Я очень вовремя погиб — и погиб навсегда. Не дай Господь вернуться! Когда я умирал, то все пытался понять, ошибся ли я, а если ошибся, то в чем. Так и не понял. И хорошо, sehr gut, ja[58]. [59] Преисподняя для победителей.
     Голос становится тише, серый туман подступает к самому лицу. Можно не отвечать, Липка не услышит.
     Фёдор Липа погиб.
     

     Очередь за мной.
     — Спасибо, Арнольд!..
     Я отдал флягу, прополоскал соленый от крови рот. Сплюнул тугую вязкую слюну, поправил повязку на голове.
     Привстал.
     За бруствером окопа — никаких перемен. Несколько мертвецов, обгорелая мятая трава, вывернутые взрывами серые камни, неровная горная гряда вдали. Воздух полон трупным смрадом и пороховым дымом, на руках и на одежде — кровавая грязь.
     Плато Веркор. Департамент Верхняя Савойя.
     — Еще минут десять, — невозмутимо констатировал Арнольд, вставляя диск в пулемет. — Потом снова полезут. Как ты их назвал, Ричард? Туркестанцы?
     Мы перешли с Арнольдом на «ты» час назад. Напоследок.
     — А еще татары. И какой-то 501-й штрафной батальон СС. Собрали всякую погань… Знаешь, Арнольд, пока я был без сознания, мне черт знает что привиделось. Будто уже наступил 1945-й год, русские у Берлина, а я почему-то снова в Эль-Джадире. Тебя нет, ты давно погиб, а я о тебе ни разу даже не вспомнил. Извини!
     Мой друг рассмеялся.
     — Русские у Берлина? Тогда, так и быть, прощаю. Да и что меня вспоминать? Пара строчек в приказе будет — уже хорошо. От большинства людей остается только черточка между датами.
     Внезапно, став очень серьезным, поглядел прямо в глаза:
     — А меня кто простит, Ричард? Я отвечаю за твою безопасность, ты — специальный представитель Французского Национального комитета, тебя послал сюда де Голль. Одну атаку еще отобьем — и всё. Ты отказался улететь, я не смог тебя заставить…
     Я выдержал его взгляд.
     — Вышел новый устав, лейтенант? Тот, в котором приказы обсуждаются? Лучше дай папиросу.
     На его портсигаре я заметил свежую вмятину. Поглядел на гимнастерку, на разодранный нагрудный карман.
     — Попали, — Арнольд слегка поморщился. — Ребра болят, но дышать можно. Ничего, до следующей атаки доживу… Ричард, я понимаю, что такое приказ. Просто обидно! Францию вот-вот освободят, наши всюду побеждают. А здесь… Обидно!
     Я вновь выглянул из окопа. Трава, мертвые тела, равнодушные горы вдалеке. Здесь — поражение. По крайней мере, так запишут в учебниках.
     — Приказы командования не обсуждают, Арнольд. Но я тебе кое-что объясню…
     Я присел на дно окопа, прислонившись затылком к горячей сухой земле. На душе было неспокойно. Я мог бы отправить Арнольда на последнем самолете. Предлог нашелся бы, в крайнем случае, прострелил бы парню ногу. Но я оставил его здесь, на верную гибель. Жан Марселец и Антуан Прево мертвы, и никто не должен узнать, как подобралась к ним смерть. Вся группа «Зет» уже погибла, Арнольд и я — последние.
     Если уходить — то прямо в легенду.
     — Все очень просто, Арнольд. То, что боши проиграли, стало ясно после Сталинграда и Тобрука. Но разбить Адди и его банду — полдела, надо еще поделить Европу. Сталин не прочь взять все, вплоть до Ла-Манша. Ты как, не против?
     Командир группы «Зет» покачал головой:
     — Я из очень религиозной семьи, Ричард. Коммунисты? Нет! Моих родственников в СССР арестовали. Они исчезли — все, даже дети. К счастью, Сталин далеко…
     — Зато коммунисты близко! — перебил я. — Во Франции они популярны, у них полно оружия. Рядом Италия, где их тоже много, за ней Югославия, а там уже и до России рукой подать… Дай флягу!..
     Я отхлебнул воды, провел языком по сочащимся кровью деснам.
     — Здесь, в Верхней Савойе, французские коммунисты собирались провозгласить Четвертую Республику — Французскую Советскую Социалистическую. План назывался «Монтаньяр», он был очень хитро составлен. Де Голлю обещали создать плацдарм для грядущего освобождения Южной Франции, он поверил, попросил союзников подбросить оружие, прислал несколько сот добровольцев. В результате коммунисты организовали в Веркоре целую бригаду. А дальше — просто. Создается новое государство, правительство обращается к Советам за помощью, те перебрасывают по воздуху несколько тысяч «красных» итальянцев и сербов, а заодно и своих «инструкторов». В результате Сталин получает плацдарм в самом сердце Европы. У де Голля нет сил, чтобы начать гражданскую войну, англичане же с американцами далеко.
     Арнольд, забрав у меня флягу, намочил платок, провел по мокрому от пота лицу.
     — Политика — большая мерзость, Ричард. Как хорошо быть просто солдатом!
     — Не надейся. Мы с тобой в Эль-Джадире не зря время тратили. Мне удалось разговорить одного коммуниста, помощника Алена Рея, командира всех сил Веркора. Парень из самых «красных», но язык за зубами держать не умеет. В результате де Голль все узнал и разработал свой план. Мне не по душе этот носатый, но я согласился помочь. Остальное, Арнольд, ты видел.
     Мой друг взглянул недоуменно:
     — Я? Что я видел? Мы с тобой дважды сюда выбирались, помогали перебрасывать оружие…
     Я улыбнулся.
     — Точно! А еще я обещал подкрепление из Алжира, создание здесь, на плато, специальной авиагруппы, а главное — всяческую поддержку союзников, включая американский десант. Заодно постарался собрать в Веркоре все «красные» отряды, в том числе и советских партизан — чтобы их потом по горам не отлавливать. Ален Рей мне поверил, иногда я умею быть очень убедительным. Месяц назад, сразу после высадки в Нормандии, здесь было объявлено о создании «Свободной Республики Веркор», в случае успеха она быстро стала бы Советской. Коммунисты смело ввязались в бой, рассчитывая на то, что идиоты из Французского Национального комитета ничего не видят, не слышат и не понимают — а потом очень удивлялись, что никто не стал их Свободной Республике помогать. Немцы перебросили сюда эсэсманов и прочих туркестанцев, в результате чего здешняя Совдепия так и не смогла вылупиться. Враги уничтожили врагов! Такая вот история. Тебе по-прежнему обидно, Арнольд?
     Он долго молчал. В руке дымилась забытая папироса.
     Наконец поднял голову:
     — Выходит, мы предатели, Ричард? Из-за нас с тобой погибло несколько тысяч патриотов?
     — Заговорщиков и их пособников! — отрезал я. — Мы выполнили приказ Национального комитета. Идет война, лейтенант. Пока немцы громили Веркор, союзники освободили Марсель и Руан, скоро они будут в Париже. Ты разве хотел чего-нибудь другого?
     Арнольд отвернулся, затоптал окурок, поглядел вверх, в жаркое белесое небо.
     — Люди, которых я убил в Эль-Джадире и Касабланке… Тогда я не задавал вопросов, но сейчас спрошу. Они были предателями, Ричард? Или ты тоже выполнял приказ? Интересно, чей?
     Я пододвинул поближе Sten. Двадцать пять «маслят» в магазине — все, что осталось. И еще «браунинг», два магазина — двенадцать патронов.
     — Желаешь знать ответ, Арнольд? А он тебе нужен? Если хочешь, слушай. Жан Марселец никого не предавал, но он был бандитом, а Свободной Франции ни к чему такие герои. Победа должна быть чистой! Комиссара полиции мы прикончили, чтобы списать на него все грехи, в том числе и наши с тобой. Заодно сделали начальником Прюдома, он — сволочь, зато сидит на прочном поводке. Антуан Прево был замечательным парнем, но слишком честным, его показания раскрыли бы всю нашу кухню. Ни нам, ни Национальному комитету не нужна такая огласка. Про кого рассказать еще? Про тех, кого ты пристрелил в Касабланке?
     — Хватит! — резко перебил он. — Не думал, что придется так умирать. Какая мерзость!.. Будь ты проклят, Ричард! Будьте все вы прокляты!..
     Привстал, выглянул из окопа.
     — Как ты говоришь, «amba»? Идут! Жаль, что нас не убили полчаса назад!..
     Я сделал последнюю затяжку и взял в руки Sten.
     …Еще ни разу не приходилось умирать во сне. Может, поэтому я наговорил много лишнего. Тогда, на плато Веркор, Арнольд так ничего и не узнал.
     Мой друг погиб, не успев никого проклясть.
    

    

     

      Общий план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Вы, мсье Грай, стало быть, кофейку хлебните. Горячий, ребята только что из бара принесли. Оно и полегчает. И мы с вами за компанию.
     Знакомый рыжеусый «ажан» деловито расставлял фаянсовые чашечки прямо на огромном деревянном ящике. Таких на причале было несколько: тяжелых, обитых ржавыми железными полосами. На боках — только номера. Этот, стоявший чуть в стороне от прочих, значился «№11».
     Полицейские были всюду — и возле темной гладкой воды, и у входа в таможню, и здесь, возле ящиков. Держались, однако, в отдалении, не пытаясь подойти. С Ричардом Граем остались двое: рыжеусый сержант, доставивший его из гостиницы, и второй, тоже памятный, с большими пшеничными усами. Власть центральная и власть местная.
     — Пейте, пейте, мсье! Принес бы чего покрепче, так нельзя. Приказ, можно сказать, строжайший.
     Тот, что носил пшеничные усы, многозначительно усмехнувшись, извлек из кармана черного форменного плаща внушительного вида флягу. Рыжий быстро оглянулся, прокашлялся.
     — Как бы не влетело! Комиссар с утра рвет и мечет, давно его таким не видел. Ну, давайте, только по глотку. Мсье Грай, вы первый!
     Бывший штабс-капитан, не став спорить, взял флягу. Руки слушались, но в голове по-прежнему стучали тяжелые стальные молоты. Мир казался смутным, расплывчатым, словно в перевернутом бинокле. Усатые лица, три чашки на потемневшем от дождя мокром дереве, а дальше — неровная серая стена.
     Ночь он не помнил. Вроде бы и спал, и даже видел сны, но утром еле заставил себя встать. Голова кружилась, кровь била в виски, руки с трудом справлялись с пуговицами, рубашка казалась сделанной из камня.
     Не выдержав, он упал на кровать и пролежал до полудня, глядя в скучный белый потолок. А потом зазвонил телефон. Дежурный из комиссариата сообщил, что служебное авто уже выехало, дабы доставить «мсье Грая» в порт. Предупреждая вопрос, пояснил: патрульный катер заметил «Текору». Бразильский «контрабандист» решил не ждать вечера.
     Во фляге оказалась привычная местная граппа. Глоток обжег горло, зато серая стена тут же отступила, освобождая простор: причал, скучные зимние чайки, черные силуэты полицейских, пустое темное море…
     Неясный силуэт корабля. Не у горизонта, но все еще далеко.
     «Текора».
     — Я так и знал, мсье Грай, что вы не зря сюда приехали, — сержант с пшеничными усами, отхлебнув от души, принялся набивать маленькую трубку-носогрейку. — Как только вас на сходнях увидел, ровно, стало быть, неделю назад, так и подумал. Помните, я тогда еще десять франков проиграл? Чутье у меня, мсье! Потом арабы, которые в вас стреляли, теперь это…
     Ричард Грай невольно улыбнулся.
     — Всё шпионов ищете? Политическое дело?
     — А чего их искать, мсье? — «ажан» с довольным видом огладил усищи. — Прямо сюда, вон, жалуют!
     Рыжеусый вновь многозначительно кашлянул, призывая к бдительности. Но и сам не удержался.
     — Вы, мсье Грай, признаться, прямо как в воду глядели. Не зря у вас к кораблику этому интерес, значит, имелся. Куда там нашим горе-сыскарям! Того и гляди, вашу фотографию к стенке пришпиливать придется.
     Служивые переглянулись, исполняясь чувством собственной значимости. Бывший штабс-капитан не стал спорить, прикинул, что в происходящем есть нечто неправильное. В порт нагнали «ажанов», не забыли прислать за ним авто. А где начальство? Неужели друг Даниэль столь нерасторопен? Ему бы сейчас бегать, суетиться, оглаживать усики…
     И соотечественников нет. Им тоже не слишком интересно.
     …Прошлый вечер помнился плохо, обрывками, кусками разрезанной киноленты. Он что-то лишнее наговорил Мод, но она не обиделась, отвезла на такси в гостиницу, принесла лекарство, долго сидела у кровати. Запомнились ее глаза — именно так смотрят на умирающих.
     А может, женщина тоже ему приснилась — вместе с городом и всей его жизнью в чужом серо-черном мире? И вместе с «Текорой», неумолимо идущей прямо к причалу?
     …Ночь, туман над морем, пустая палуба, холодный мокрый металл под руками. Да сходил ли он на берег? Сейчас сон закончится, он вновь окажется на палубе бразильского «голландца», пройдет коридором, полным призраков, откроет белую дверь, ведущую в никуда. «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…»
     Нет, не болен! Пора назвать вещи своими именами. Он умер — и не воскрес.
     Тот, кто был и Ричардом Граем, и Родионом Гравицким, давно уже понял, что винить некого. Он попытался рискнуть — и проиграл. Какая теперь разница, кто взглянет на тебя из зеркала?
     — Начальство! — коротко бросил рыжеусый, выглянув из-за ящика. Второй «ажан», поспешив выбить о каблук трубку, приосанился, огладил усы. Ричард Грай не сдвинулся с места, лишь покосился в сторону близкого океана. «Текора» была уже недалеко, над трубами вился еле заметный дымок, острый нос уверенно резал невысокие темные волны. Ближе к вечеру распогодилось, розовое предзакатное небо казалось чистым и удивительно спокойным.
     — О! Вот и Рич! Слава богу, с тобой ничего не случилось. Знаешь, я с утра только и делаю, что волнуюсь. Да-да-да! У меня даже сердце схватило, представляешь? Давно не болело, а вот сегодня…
     Даниэль Прюдом, комиссар полиции славного города Эль-Джадиры, жестом отогнав вытянувшихся по струнке «ажанов», подошел совсем близко, заглянул в лицо.
     — Ты тоже грустный? Тебе уже, значит, сказали? Честное слово, я не виноват! Да! Мы всё делали по инструкции, я лично наблюдал…
     — Рич! Гершинин умер.
     Он резко обернулся. Мод стояла рядом с невозмутимым майором. Курила, смотрела куда-то вбок.
     — Мы только что из больницы. Сердце остановилось час назад.
     Бывший штабс-капитан кивнул, прикрыл глаза. Темно…
     — Ну, умер. Все мы смертны, Рич! Да-да-да! И с этим ничего не поделаешь. Мы его кормили каждые два часа, из ресторана еду носили. Да! Кто ж его знал, что у него сердце такое слабое, почти как у меня? Рич, я не виноват! Не виноват, слышишь?
     Голос друга Даниэля доносился откуда-то из несусветной дали. Слова исчезали, теряли смысл, разлетаясь на мелкие осколки.
     — Врачи очень старались, я всех собрал, за кардиологом машину отправил. Рич! Рич!.. Мадам! Господин майор! Вы побудьте с моим дорогим другом, а я пробегусь, погляжу, все ли готово. Да! Не время горевать, впереди — самое главное!..
     Голос исчез, темнота осталась. И ничего не было в темноте.
     «У красных тысячи штыков, три сотни нас. Но мы пройдем меж их полков в последний раз…»
     Наконец он открыл глаза, надеясь увидеть Мод. Увидел совсем не ее и пожалел, что расстался с темнотой.
     — Гершинина допрашивали всю ночь, о-о-от… Можете мне не верить, гражданин Гравицкий, но я этого полицая предупреждал. Заморил подследственного, штукарь! Вредительством, о-о-от… Вредительством пахнет!
     «Баритон» ронял слова, словно плевался. Внезапно почудилось, что майору смертельно надоела его роль, он играет через силу, на грани омерзения.
     Бывший штабс-капитан отвернулся, нашел взглядом женщину:
     — Простите, Мод! Вчера на меня что-то нашло, не помню даже, что я говорил. Может, вы правы, я и в самом деле болен.
     Она не ответила. Достала из сумочки пачку «Галуаз», долго щелкала зажигалкой. Зато отозвался неутомимый Сонник.
     — А это, знаете, хорошо, о-о-от… Каяться начинаете, гражданин Гравицкий? Правильно, правильно, о-о-от… Протокол — он слезу любит. И не думайте, что мы без понимания. Это ваш полицай людей на допросах в гроб вгоняет. Наше советское следствие гуманно, о-о-от… Думаю, надо вас, гражданин Гравицкий, от участия в операции освободить, по состоянию, значит, здоровья, о-о-от…
     — Что?!
     Одновременно вырвалось — и у него, и у женщины. Сигарета упала на грязный бетон. «Баритон» же только пожал плечами.
     — А чего вы удивляетесь, товарищи и граждане? Гражданин Гравицкий заболел, о-о-от… Зачем же его примучивать?
     — У нас приказ, товарищ майор! — резко выдохнула Мод.
     — У вас, — Сонник внезапно улыбнулся. — Я, товарищ капитан, ваших приказов не получал, о-о-от… У меня подследственный болен. Давайте, Родион Андреевич, я вам такси вызову. Отправляйтесь прямо в больницу, о-о-от… Я попозже подъеду, узнаю, что и как.
     Женщина медленно расстегнула сумочку. Ричард Грай шагнул вперед, но майор взял его за локоть.
     — А не надо, гражданин Гравицкий. Товарищ капитан сейчас подумает — и решение правильное примет. Из трех фигурантов один уже умер, о-о-от… Хотите и остальных потерять?
     Мод отступила на шаг, закусила губу:
     — Самолет ждет, товарищи. Если мы не доставим Тросси в Москву… Понимаете, что будет с нами со всеми? У меня семья, у меня сын…
     Бывший штабс-капитан согласно кивнул.
     — У бедняги Гершинина тоже была семья. Мод! Отсюда мы Тросси не заберем. Пусть его увозят в комиссариат, а я поговорю с Прюдомом. Если понадобится, захватим полицая с собой.
     — А вот это уже план, о-о-от… — подхватил Сонник. — Правильно делаете, гражданин, сотрудничество со следствием вам непременно зачтется… Все, разговор закончен, сюда полицай идет, о-о-от… Надеюсь на вас, Родион Андреевич!
     Ричард Грай поглядел на море. «Текора» подошла совсем близко — громадная черная тень на фоне заката.
     Гудок…
     Корабль нависал огромной темной горой. Трап уже спустили, но пассажиры не спешили на берег. Два равнодушных матроса наверху, двое «ажанов» внизу, на причале, остальные отошли подальше. Ричард Грай вернулся к ящику № 11, достал пачку «Фортуны», щелкнул зажигалкой.
     — И мне тоже, — Мод наклонилась, поймав сигаретой трепещущий бензиновый огонек. — Я вам не ответила, Рич, не хотела при нем, при майоре. Вам незачем извиняться. Прошлым вечером мы очень интересно поговорили, но потом вам стало плохо, и я отвезла вас в отель. Так что забудьте, ничего не случилось.
     — Ничего не случилось, — повторил он, не отводя глаз от трапа. — Любимая присказка старины Даниэля… Знаете, Мод, я вам, пожалуй, помогу. В этом мире все чего-то боятся, Прюдом — не исключение. Теперь мне незачем жалеть этого типа.
     Женщина коснулась губами его щеки, улыбнулась.
     — Чуть не сорвалась! Сонник вцепился в вас, как клещ, отпустить боится. По-моему, он к вам, Рич, неравнодушен.
     — Лет через семьдесят ему бы посочувствовали. Смотрите-ка, Мод, уж не Тросси ли это?
     На трап ступил человек. Длинное темное пальто, широкополая шляпа, в руке — саквояж, под мышкой — зонтик. Шагнул, оглянулся, неуверенно двинулся вперед.
     — Пойдемте! — выдохнула женщина. — Если не он, то очень похож. Думаю…
     Договорить не успела. Черная тень, вынырнув из-за соседнего ящика, метнулась к трапу. Обогнула ближайшего «ажана», сильным толчком сбила с ног следующего. Еще двое полицейских кинулись наперерез…
     — Господи! — Мод выхватила из сумочки пистолет. — Только бы не… Только бы…
     Выстрел! Хлесткий, с оттяжкой, с долгим хриплым эхом. Человек на трапе остановился, словно наткнувшись на невидимый барьер.
     Замер.
     И в тот же миг выстрелы ударили вновь. Револьверы «ажанов» били в упор, без жалости, не переставая. Тень упала, но полицейские продолжали расстреливать лежавшего, пока кто-то не крикнул: «Стойте! Стойте! Только живым! Живым!..»
     Бывший штабс-капитан даже не пытался пробиться сквозь плотное людское кольцо. Он спешил к трапу. Человек с саквояжем и зонтиком по-прежнему стоял почти на самом верху, словно чего-то ожидая. Но вот с негромким стуком упал на ступени зонтик.
     Саквояж…
     Тело, словно потеряв опору, мягко скатилось вниз, на серый бетон причала.
     …Узкий, похожий на щель, рот, длинный подбородок, острые, словно прилипшие к черепу уши. Светлые усы, волосы бобриком, брезгливая гримаса на побелевших губах.
     — Тросси, — вздохнула Мод, — Точно такой же, как на кладбище.
     Ричард Грай кивнул, вспоминая фотографию.
     — Да, и тоже мертвый.
     Склонившийся над телом «ажан» расстегнул пальто, прикоснулся к черному от крови пиджаку. Единственная пуля вошла точно в сердце.
     — Готов…
     Бывший штабс-капитан, обернувшись, посмотрел на полицейских, по-прежнему суетившихся возле лежавшего на бетоне стрелка.
     — Пойдемте, Мод, поглядим на второго.
     Женщина, спрятав бесполезное оружие, зябко повела плечами.
     — Поглядим…
     Их пропустили, хотя и не сразу. Знакомый рыжеусый сержант ретиво отгонял сослуживцев от тела, то и дело повторяя: «Врача! Ребята, тащите сюда врача!» Среди растерянных полицейских Ричард Грай заметил Сонника. «Баритон» стоял с самым равнодушным видом, поглядывая в темнеющее небо.
     Человек лежал на спине. Пули пробили пальто, разорвали щеку, простреленная шляпа каким-то чудом все еще держалась на голове. Рядом с телом белели выпавшие из кармана резные шахматные фигуры. Конь, ферзь, пешка…
     В широко открытых темных глазах плавала боль. Губы неслышно двигались.
     — Что же ты наделал, Деметриос? — прошептал бывший штабс-капитан. — Что ты наделал!
     Грек попытался привстать. Захрипел, с трудом выговорил несколько непонятных слов, устало прикрыл глаза… Подбежавший врач в белом халате долго щупал пульс, прикладывая ухо к окровавленной груди. Затем приподнял веко, встал, развел руками.
     Деметриос закончил игру.
     — Это он по-своему, по-гречески выразился, — рассудил один из полицейских. — Вроде бы из Библии что-то.
     Второй знаток согласно кивнул.
     — Из Евангелия от Луки, только слова переставил. «Нынче же буду с тобой в раю».
     Ричард Грай не спешил уходить. Стоял, смотрел. Тело уложили на носилки, накрыли простыней. Унесли. Кто-то из «ажанов» подобрал резные фигурки. Знатоку настольных игр они уже не понадобятся, в раю наверняка есть лишний комплект шахмат для разбойника благоразумного.
     — Надо поговорить, — шепнула Мод. — Выбираемся отсюда. Рядом еще один причал, там не так людно.
     — Поговорить? — повторил он не думая и тут же почувствовал, как в бок ему ткнулся ствол пистолета.
     — Идите первый и не вздумайте проявлять инициативу. Стреляю сразу!..
     Он посмотрел на небо и понял, что солнце уже зашло.
     Бетон был завален привычным портовым мусором: щепки от разбитых ящиков, промасленное тряпье, вездесущие осколки бутылочного стекла. Тут давно не убирали, половина причалов пустовала еще с начала войны. Бродячие собаки — и те исчезли, перебравшись туда, где сытнее.
     За громадой волнолома их встретила тишина. Шум остался вдали, здесь же слышался лишь негромкий голос зимнего моря. Слева — ровная линия причала, справа высокая бетонная стена. Ящики, почерневшие от времени деревянные бочки, ржавое бесформенное железо, забытый, никому не нужный якорь с обрывком цепи.
     Серые нестойкие сумерки…
     Ричард Грай шел спокойным размеренным шагом, не смотря по сторонам и не пытаясь оглянуться. Он ничуть не волновался, лишь где-то в самой глубине неслышно плескалась горечь. Друг Даниэль прав — ничего особенного не случилось, Мод честно предупреждала. «Это могу быть я, это может быть ваш лучший друг, нищий-араб на улице, патрульный полицейский».
     И все-таки это она. Никому не доверила! «В ранний час пусто в кабачке, ржавый крюк в дощатом потолке, вижу труп на шелковом шнурке…»
     — Идите к воде, — негромко велела женщина. — Станьте лицом к морю и не поворачивайтесь.
     Он вновь не стал спорить. Повернул направо, подошел к самой бетонной кромке. Океан потемнел, лишь над самым горизонтом еще светилась узкая белая полоса. Очень хотелось курить, но Ричард Грай решил не искушать судьбу. Нервы у Мод наверняка на взводе, лучше не давать лишнего повода.
     В конце концов, она сказала — «поговорить». Всего лишь поговорить, не больше.
     Равнодушно шумело море, невысокие волны бились о бетон, отступали, вновь шли на приступ. Сзади было тихо. Бывший штабс-капитан, не выдержав, все-таки сунул руку в карман, где лежала коробка «Фортуны».
     — Потом, — поняла его Мод. — Покурим вместе. Сейчас — вопросы.
     Он невольно усмехнулся, благо, она не видела его лица. «Потом»! Неглупый ход, маленькая морковка в конце короткого пути.
     — И кто будет спрашивать?
     — Я! — отрезала женщина. — Кем был этот человек? Почему он убил Тросси?
     Мужчине захотелось обернуться и поглядеть ей в лицо. Грубо слепленная маска в яркой косметике…
     — Его звали Деметриос, моя любопытная Мод. Он был вором, спекулянтом, контрабандистом и убийцей. Любил деньги и настольные игры, побаивался меня, но более всего хотел избежать ада. Ему, как и мне, уже показали, каким он бывает. А еще Деметриос знал, что такое техника кьяроскуро, и смог догадаться, что Тросси — никакой не главный. Остальное додумайте сами.
     Сзади долго молчали. Наконец женщина вздохнула:
     — Опять вы со своей мистикой, Рич! Намекаете, что главный пообещал этому греку рай? Такое будет плохо смотреться в отчете. Впрочем, и отчитываться не имеет смысла, операция провалена, а завтра должна погибнуть Москва.
     — Еще Париж и Лондон, — напомнил он. — Переговоры вести не с кем, но я мог бы все-таки попытаться. Главный где-то здесь, думаю, бедняга Деметриос увидел его перед смертью…
     — Хватит! Тросси и Гершинин мертвы, сейчас французы опомнятся и возьмутся за вас. Никакой Прюдом уже не поможет, слишком все страшно. Извините, Рич, но я солгала. Курить мы не будем, у меня мало времени.
     Бывший штабс-капитан поглядел на исчезающую у горизонта белую полосу, зябко повел плечами. Времени и вправду нет. Зато есть ад, темный коридор с белыми дверям и мутными окнами. Рай ему не обещан.
     — Один вопрос, Мод. Всего один, причем короткий.
     — Давайте! — нетерпеливо бросила она. — Только короткий.
     Внезапно он рассмеялся.
     
      
       Потом, когда судьи меня спросили:

       «Его вы когда-нибудь всё же любили?»

      

     
     — Прекратите! — перебила Мод. — Так и умрете фатом! Помолились бы, что ли… Но если вам интересно: нет, не любила. Как мужчина вы не слишком привлекательны, предпочитаю любовников помоложе. Но у вас есть тайна, Рич. Это возбуждает, пугает, иногда просто сводит с ума… Жаль, ваша Ноосфера умрет вместе с вами.
     Он закрыл глаза, чтобы не видеть ночи.
     — Хорошо… Постарайтесь попасть в сердце.
     Выстрел…
     Холод ударил в грудь, но тут же отпустил. Боли не было, даже привычные молоточки перестали стучать в висках. Шли секунды, а он все еще стоял у самой границы воды и тверди. «Разве в том была моя вина, что цвела пьянящая весна, что с другим стояла у окна?»
     Наконец он попытался вздохнуть. Открыл глаза.
     — Ваше пожелание выполнено, гражданин Гравицкий. Прямо в сердце, о-о-от… Можете, значит, убедиться.
     Ричард Грай нехотя повернулся. Мод лежала ничком, уткнув лицо в бетон. Руки раскинуты, рядом с сумочкой — пистолет.
     — Не брал бы я женщин в разведку, о-о-от… — майор Сонник, спрятав свой «ТТ» в кобуру, шагнул ближе. — Сплошные, понимаете ли, эмоции. Любила, не любила… Верно вы ее, Родион Андреевич, на излияния раскрутили, я как раз и поспел. Как там поется? «Потом, когда судьи меня спросили…» Трибунала, видать, испугалась, решила концы обрубить и скрыться куда подальше. Только от нашего правосудия не так легко убежать, о-о-от…
     Он не слушал и не смотрел, просто стоял спиной к океану в двух шагах от мертвой женщины.
     Молчал.
     — А я словно чувствовал, потому и хотел вас отсюда отправить, о-о-от… Ну что, гражданин Гравицкий, сегодня отдыхаем, а завтра с утра начинаем показания писать. Удачно, если между нами, вышло! Подельщики ваши очень вовремя, извиняюсь, дуба врезали, о-о-от… Можете пару лишних статей на них свалить, а там, глядишь, и чистосердечное оформим.
     Ричард Грай покачал головой:
     — Это все, что вас волнует? Тросси мертв, но его Меморандум никто не отменял. Майор… Роман Игнатьевич! Хиросимы еще не было, люди просто не могут понять, чем вы им грозите. Погибнут миллионы, десятки миллионов. И ради чего? Хотите превратить Рейх в Карфаген? Но это ненадолго, Историю, увы, не остановишь. СССР распадется не в 1991-м, а пятью годами позже. Стоит ли оно того? Конечно, эта Q-реальность — ваша, но люди в ней все равно настоящие. Не вы вложили в них душу! Дайте им прожить так, как им хочется. У вас есть рай, ад — и еще несколько десятилетий в запасе. Что еще надо?
     Сонник сжал губы, нахмурился… Усмехнулся.
     — Все-таки догадались! Как? Не отвечайте, постараюсь понять сам, о-о-от… Грек сообразил, что Тросси — не главный, и рассказал вам. А вы знали, что этот главный наверняка приедет в Эль-Джадиру и постарается быть поближе к, так сказать, эпицентру, о-о-от…
     — Выбор был невелик, — согласился бывший штабс-капитан. — К тому же вы перестарались, уж больно мерзкий из вас получился следователь.
     — Пытаюсь соответствовать, о-о-от… Вашу точку зрения я узнал, теперь познакомьтесь с моей. Я все-таки доведу дело до конца, о-о-от… Убедительно прошу не мешать, иначе отправлю обратно в ад. Вы вернетесь, но к тому времени все будет кончено…
     Ричард Грай положил руку на ворот пальто, но майор покачал головой.
     — Не пытайтесь, о-о-от… Даже если успеете выстрелить первым, со мной ничего не случится. Защита в режиме «В». Чтобы меня отправить в ад, понадобится, как минимум, трехдюймовка. Очень неудобно, признаться, о-о-от… Видите, как дышу? Зато ни местные, ни те, кого я пригласил, не могут мне ничего сделать.
     — А те, кого не приглашали?
     Сонник резко обернулся, но сзади никого не оказалось. Говорившая стояла слева — там, где секунду назад был лишь пустой грязный бетон.
     — Защита в режиме «В» сильно ухудшает слух и координацию. Я здесь, майор!
     Ричард Грай лишь покачал головой. Вот и не верь в мистику!
     …Черное арабское платье-абайя, платок-шела на голове, темные перчатки. В руках — американский «райфл», M1 Garand. Незнакомое смуглое лицо, очень знакомые глаза.
     «Баритон» наконец увидел гостью. Отступил на шаг назад, смерил взглядом.
     — Неплохо, о-о-от… Могу узнать, кому обязан?
     Девушка молча подняла вверх правую руку. Черная ткань сползла вниз, обнажая запястье. Белая чистая кожа — и серебряный, с чернью, браслет, почти незаметный в вечернем сумраке. Майор подошел ближе, кивнул.
     — Ясно. Но все-таки хотел бы узнать причину.
     Гостья, не опуская оружия, подошла к бывшему штабс-капитану, стала рядом.
     — Лучше подумайте о последствиях. Я не прописана в вашей реальности, пули из моей винтовки — настоящие. Если не договоримся, отправлю вас в ваш же собственный ад. Вы вернетесь, майор, но к тому времени все будет кончено.
     Поглядела на того, кто стоял рядом, улыбнулась.
     — Я его все-таки нашла, Рич. Он даже не художник, просто безумец. Ну что, молодой господин, у вас вырос умный утенок?
     Мужчина погладил ее по плечу.
     — Вы очень вовремя, baby duck!
     Сонник, немного подумав, застегнул кобуру.
     — Мы все здесь безумцы, о-о-от… Гипносфера против Q-реальности, какой, однако, сюжет!.. Ладно, перемирие! Давайте отойдем, труп меня, признаться, нервирует.
     Ричард Грай поглядел на гостью. Вместо ответа та поцеловала его в щеку. Майор покачал головой.
     — Вас, Родион Андреевич, женщины просто осаждают, о-о-от… Не знаю даже, имеет ли смысл завидовать.
     Улыбнулся — и первым шагнул в окружавшую их темноту.
    

    

     

      Затемнение. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     — Дальше идти не стоит, еще заблудимся. Бедная Мод нас здесь не услышит.
     — Ее звали Мод? Рич, вашей знакомой очень повезло, что она мертва!.. Майор, у меня два условия. Первое вполне очевидно: вы прекращаете свой эксперимент и позволяете вашему миру жить по его собственным законам. Вы творец, но все-таки не Бог, а убивать — это грех, не простительный ни в одной из реальностей. Если не согласитесь, ваша здешняя жизнь станет не слишком комфортной.
     — Не надо угрожать, о-о-от… Вы показали мне браслет. Насколько я знаю, это пропуск на все «платформы» Гипносферы. Я вправе обратиться к тем, кто вам его дал. Едва ли ваши действия одобрят, о-о-от… Кстати, могу узнать, как вас зовут?
     — Не можете. У меня нет имени. Желаете стать крестным?
     — Признаться… Как-то неожиданно, о-о-от… В одном старом фильме была арабская дева-воительница, ее звали Зандра. Если вам нравится…
     — Я подумаю, спасибо. И второе… Мы оба знаем, что Ричард Грай обречен. Извините, Рич, но иногда кошку надо называть кошкой.
     — А утенка — утенком. Зандра… Красивое имя! Соглашайтесь.
     — Рич, конечно, тоже виноват. Но я пришла не для того, чтобы взвешивать. Моя жизнь — маленькое пятнышко краски на картоне, но я отдам ее всю, чтобы человек, который мне очень дорог, не погиб. Я не слишком патетична?
     — Н-нет… Я понимаю вас, о-о-от… Зандра… Пусть будет Зандра, хорошо? Я, конечно, безумец, как и все, кто уходит в Ноосферу, о-о-от… Но я еще и ученый. Поверьте, Зандра, я изучил все возможности…
     — Роман Игнатьевич прав, baby duck. Я тоже ученый. Ничего сделать, увы, нельзя.
     — А если мы втроем? А если поищем еще кого-нибудь? Ноосфера бесконечна, она населена людьми. Нам обязательно помогут!
     — Стоит ли?
     — Молчите, Рич, вы и так слишком много наговорили. Мир Неспящих, Гипносфера, Q-реальность — они очень разные, но все равно это части единого Мультиверса. Мы их свяжем, соединим, откроем новые пути. Не знаю еще как, но мы обязательно сможем. Это и станет настоящей победой над Смертью!
     — Но только после того, как договоримся, о-о-от… Вы хотите от меня слишком многого, Зандра. Беру тайм-аут до завтра, если радио не сообщит о гибели трех столиц, значит, я согласен. Но ничего не обещаю, о-о-от…
     — А я обещаю вам мир. Или войну, по вашему выбору. Если понадобится, прорвусь прямо в ад.
     — Baby duck! Такое пока по силам лишь Одному.
     — Знаю, Рич. Но мы все Его Образ и Подобие.
     — На этот раз вы, пожалуй, перебрали с патетикой. Кстати, выбросьте подальше свою железяку, сейчас здесь будет очень шумно.
    

    

     

      Крупный план. Эль-Джадира.
      Февраль 1945 года.
     

     Свет фонаря ударил в глаза. Я закрылся ладонью, но все-таки опоздал. Желтый огонь проник под веки, сгустившись неровным тяжелым пятном.
     — Стоять на месте! Никому не двигаться! Руки!..
     Что делать с руками, я так и не понял, а посему предпочел последовать двум первым советам. Голос я узнал — кто-то из моих знакомых «ажанов», кажется, тот, что с рыжими усами. Никак нам с ним не расстаться!
     — Господин комиссар! Господин комиссар!..
     — Рич? Господин майор? Слава Богородице Лурдской! Парни, я побуду с нашими гостями, а вы идите дальше. Эти мерзавцы где-то неподалеку. Да-да-да! Ищите, ищите!..
     Топот… Не иначе, парней здесь целый взвод. Друг Даниэль во главе сонма своих ангелов. Хорошо хоть не пристрелили по запарке.
     — Рич! Ну, нельзя же так меня пугать! Вокруг сплошные мертвяки, а ты пропал. Да! У меня же сердце больное, я тебе говорил…
     Я открыл глаза, моргнул несколько раз, прогоняя непрошенную желтую пелену. К счастью, фонарь теперь светил мне под ноги. Еще один, поменьше, горел в руках у Сонника. Прюдом был без кепи, форменное пальто нараспашку, волосы встрепаны…
     Пастушка по-прежнему стояла рядом, но, к счастью, безоружная. Успела…
     — Не стоит нервничать, Даниэль! Как видишь, все живы.
     Комиссар чуть не подпрыгнул на месте.
     — Все?! У меня уже четыре трупа!.. Четыре трупа, понимаешь? Да! Да-да-да! Это самая настоящая война! Седан! Марна!..
     Повернулся к «баритону», посерьезнел лицом:
     — Господин майор! Вынужден сообщить скорбную весть. Убита ваша переводчица. Уверен, это все та же банда Деметриоса. Да!.. Проклятые негодяи! Я вызвал подкрепление, мы оцепили весь порт. О-о! Я переверну здесь каждый камень, загляну во все бочки!..
     — Советское руководство будет самым тщательным образом следить за ходом расследования, о-о-от… — без всякого выражения проговорил Сонник. — Хотелось бы предварительно взглянуть на черновик рапорта, господин комиссар. Многое будет зависеть от формулировок.
     На этот раз его французский был безупречен, даже получше, чем у самого Прюдома. Но моему другу-приятелю было явно не до филологии.
     — Формулировок? — чуть не застонал он. — О чем вы, господин майор? Операция провалена, сюда уже летит целая толпа генералов, какой-то министр — и все мое начальство в придачу. Да! Не удивлюсь, если они захватили с собой гильотину. О-о!..
     Мы с майором переглянулись.
     — Может, не все так плохо? — осторожно предположил я.
     — Совсем не плохо, о-о-от… — перебил «баритон». — Фашистская агентура Эль-Джадиры попыталась поднять мятеж, который вы, господин комиссар, успешно подавили. Руководство заговорщиков обезврежено, о-о-от… Арестуйте обычных подозреваемых — и начинайте составлять рапорт.
     — Правда?! — Прюдом изумлено моргнул. — Мятеж?! О-о, да! Конечно, мятеж! Да! Мятеж!!!
     — А насчет Парижа и Москвы можете доложить, что появился некий шанс, о-о-от…
     — Пятьдесят на пятьдесят, — вставил я. — Кажется, всех главных ты, Даниэль, прищучил. Те, что остались, едва ли решатся начать Армагеддон. Совесть не позволит.
     Сонник поморщился, но не стал возражать. Я хотел уточнить насчет страшной банды бедняги Деметриоса, но вдруг понял, что очень устал. Утенок прав, я и в самом деле слишком много болтаю.
     Между тем Даниэль, отморгав свое, решительно выпрямился.
     — Да! Мы их победим! Нет, мы уже победили!.. Кстати!..
     Его взгляд остановился на той, что стояла рядом.
     — Она со мной, — пояснил я. — Надеюсь, ты обойдешься без лишних вопросов, друг Даниэль?
     Комиссар открыл рот. Подумав немного, вернул челюсть на место, так ничего и не сказав. Пастушка же, внезапно улыбнувшись, что-то напевно проговорила на незнакомом языке. Даниэль сглотнул, взглянул удивленно.
     — О-о! Мадемуазель, кажется, читает стихи? Если бы Аллах распорядился прислать сюда переводчика…
     Девушка пожала плечами:
     — Вас услышали.
     
      
       Мы скитальцы-каландары, нас связал один обет,

       Меж миров дороги ищем, а иных желаний нет.

       Кто любим — тот будет с нами, а врагов — простынет след.

      

     
     Прюдом, откашлявшись, провел рукой по встопорщенным усикам.
     — В таком случае… Рич, говорю при свидетелях. Гони сюда франк!
     И протянул ладонь.
     

     Там, где лежала Мод, теперь было пусто. Вместо тела — неровный белый контур, наскоро выписанный мелом. Рядом скучал широкоплечий «ажан» в черном плаще. Я остановился, придержал Прюдома за локоть.
     — Сочувствую, Рич, — понял он. — Интересная была женщина. Очень!
     Я покачал головой.
     — Не в этом дело. Бедняга Деметриос очень любил редкие игры, всякие японские шахматы, исландские шашки. А сейчас кто-то вмешался в нашу игру и начал сбивать фигуры бильярдным кием. Ты — редкая сволочь, Даниэль, но у меня никого не осталось в этом мире. Постарайся, чтоб хотя бы тебя не прикончили!
     — О-о! — ничуть не обиделся он. — Хорошо сказано, Рич! Мне кажется, это может быть началом прекрасной дружбы. Но ты ошибаешься, у тебя полно доброжелателей. Да! Куда больше, чем ты думаешь. Пойдем, есть дело.
     Белый контур остался за спиной, и мне сразу же стало легче. «Обе наши тени слились тогда в одну, обнявшись, мы застыли у любви в плену. Каждый прохожий знал про нас, что мы вдвоем в последний раз…»
     Прощай, Лили Марлен!
     — Рич! Рич! — на этот раз за локоть взяли меня. — Ты хоть смотри, куда идешь. Да! Свалишься в море, и лови тебя потом… Кстати, ты не боишься оставлять свою гурию в компании с этим русским?
     Вначале я не понял, потом улыбнулся.
     — Боюсь, и даже очень. Но, думаю, майор сумеет за себя постоять. В крайнем случае, убежит.
     Впереди была черная громада волнореза. Мы возвращались к «Текоре», и я невольно замедлил шаг.
     — Она неотразима! — вздохнул неунывающий Прюдом. — Эти восточные женщины! Пэри!.. Где бы встретить такую? О-о-о! Действительно, Рич, как ты ее нашел?
     Я покосился на этого жизнелюбца.
     — Придется подарить тебе картинку, друг Даниэль. Поглядишь на нее — и узнаешь все ответы. Только не испугайся.
     Он заморгал, не понимая, но пояснять я не стал. «Текора»! Темный силуэт у причала, маленькие фигурки возле трапа, несколько авто, негромкий шум голосов. Как не хотелось возвращаться!
     Кажется, Прюдом научился читать мысли. Остановился, покрутил головой.
     — Все это не слишком весело, Рич. Понимаю! Я бы отправил тебя прямиком в гостиницу, а еще лучше — в больницу, к приличному врачу. Да! Но ты должен обязательно увидеть… Понимаешь, на «Текоре» были еще пассажиры.
     — И что? — ничуть не удивился я. — Когда наступают последние времена, ад разверзается.
     Друг Даниэль быстро перекрестился
     — Не говори так, Рич! Даже если это, прости Дева Святая, правда. Не смей! Слышишь?
     Желтый электрический свет, темные окна, портрет носатого генерала на стене, серая туша сейфа в углу, неистребимый запах пыли.
     — Сюда, господин комиссар. Проходите, мсье Грай! Только не шумите.
     …Она сидела за пустым казенным столом. Длиннополое темное пальто, нелепая круглая шапочка с вуалью, маленькая сумка. На краю столешницы — две черные перчатки. На нас не смотрела. Глаза закрыты, голова свесилась на грудь.
     — Сомлела, — сержант с пшеничными усами негромко прокашлялся. — Странная мадемуазель, словно и не в себе. Паспорт американский, правильный, а визы нет. Мы ей кофе предложили, но мадемуазель отказалась.
     Я не слушал. Не слышал. Хотелось закрыть глаза, шагнуть в спасительную тьму.
     Прюдом взглянул нерешительно:
     — Рич! Ты сам? Или лучше мне?
     Не дождавшись ответа, провел ладонью по усам. Приосанился, шагнул к столу:
     — Добрый вечер, дорогая мадемуазель Анади! Позвольте от имени французской колониальной администрации приветствовать вас в нашей славной Эль-Джадире!
     — Меня зовут Адель Натали Дассин, — негромко проговорила она, не открывая глаз. — Я — гражданка США, прошу сообщить обо мне американскому консулу.
     Даниэль обернулся, поманил, но я не сдвинулся с места. Комиссар поставил ближе стул, присел.
     — Мадемуазель Анади… Простите, мисс Дассин. Здесь ваш знакомый, Ричард Грай, я его позвал. Да! Анади, я привел дядю Рича!
     Девушка открыла глаза, ударила злым взглядом.
     — Зачем? Я не хочу его видеть. Не хочу!..
     В последний миг Прюдом успел отскочить — вместе со стулом. Стол я отодвинул сам.
     — А тебя никто об этом не спрашивает!
     Схватил за плечи, рывком поднял, встряхнул от души.
     …Господи! Да она выше меня ростом!..
     — Как ты оказалась на этом чертовом корабле? Как? Говори, а то я из тебя душу вытрясу! Говори!..
     & не стала вырываться. Взглянула прямо в глаза, оскалилась.
     — Какое тебе дело, Рич? Ты мне не сторож, а я для тебя — даже не дырка между ebljami. Надеюсь, когда ты умирал, тебе было так же больно, как и мне!
     — Стойте! Стойте!..
     Даниэль, каким-то чудом сумев оказаться между нами, толкнул меня в грудь, ударил кулаком о стол.
     — Чтоб я такого больше не слышал! Ведите себя прилично, а то всех за решетку отправлю! Да!.. Мсье Грай, извольте вежливо поздороваться с нашей гостьей!..
     Я поглядел на смешного усатого коротышку, подивился нелепости происходящего и вдруг понял, что серо-черный мир дает нам еще один шанс. Пусть призрачный, как и всё прочее в этой непредсказуемой Вселенной.
     В мире Нуара нет места «хэппи энду». Но я не торопился увидеть последний кадр.
     — Здравствуй, Адель. Ты выросла.
     Она покорно кивнула, всхлипнула.
     — Здравствуй, дядя Рич. А ты все такой же.
    

    

     

      Крупный план. Финал.
      Прокатный вариант.
     

     — Мне коньяк, — велел я бармену. — Девушке что-нибудь безалкогольное. Только не надо льда, холодно.
     В этом заведении я еще не бывал. Похоже, открылись совсем недавно, все новенькое, словно только что отчеканенный «никель». Народу, несмотря на поздний час, немного, зато имелось большое черное пианино — и такой же большой негр при нем, тоже черный. Афроамериканец, скучая, лениво извлекал из-под клавиш нечто, весьма отдаленно напоминающее блюз.
     Я кивнул &, уже успевшей устроиться за столиком, и подошел к музыканту. Тот поспешил одарить меня белозубой улыбкой на все тридцать два.
     — Что желает послушать, мсье?
     Акцент был чудовищный, равно как и звуки, издаваемые инструментом. Но выбирать было не из чего.
     — Play it again, Sam![60]
     — О, ca-a-p! — охотно откликнулся он, переходя на столь же чудовищный американский. — Если бы все, кто называет меня Сэмом, платили хотя бы по пять франков, са-а-ар! А еще лучше — долларов…
     Я положил «десятку» прямо на клавиши. Негр расцвел, словно черная роза Техаса.
     — Если я — Сэм, то са-а-ар наверняка желает послушать «As Time Goes Ву». Все, я вам скажу, прямо-таки помешались на этой «Касабланке».
     — Угадали, — кивнул я. — Но не тот огрызок, что поют в фильме. Знаете полный вариант? Его исполнял Фрэнсис Уильямс в спектакле «Добро пожаловать».
     Массивная черная челюсть отвисла, но негр с невиданной ловкостью успел ее подхватить.
     — Са-а-ар! Вот уже не думал, что в этих диких краях кто-то слыхал о нашем бродвейском шоу! Это же когда было, аж пятнадцать лет назад, са-а-ар. Для такого знатока, как вы, я бы сыграл и за доллар!..
     Я подмигнул афроамериканцу и отправился за столик. Прозвучали знакомые аккорды. Музыкант, обладая невиданной чуткостью, запел именно в тот миг, когда я вручил & позаимствованный у бармена цветок — местную кустовую розу.
     
      
       Нам тесен Божий мир.

       Три измеренья — прах,

       Спешим, отринув страх,

       Искать судьбу

       В иных мирах.

       Прогресс вперед летит,

       Эйнштейн нам ворожит,

       Но мне милей мой старый дом

       И ветхий быт...

      

     
     — Твоей галантности хватит ненадолго, дядя Рич, — уверенно заявила &, кладя розу на скатерть. — Я не против, можешь орать на меня и дальше. Только никогда не говори о Прошлом. Его уже нет — ни у тебя, ни у меня.
     — Что-то больно мудрено, — чуть подумав, рассудил я. — Но пусть будет по-твоему.
     
      
       Вечен луч солнца,

       Вечен блеск луны,

       Зов любви к сердцу,

       Вновь приход весны,

       Верный муж-друг

       Всегда вблизи жены

       На склоне долгих лет...

      

     
     — Через год мне будет восемнадцать, — немного помолчав, добавила та, которой я не смог выстрелить в затылок. — Я ни на что не намекаю, Рич. Могу уехать хоть завтра, могу остаться здесь, могу вернуться на «Текору». Я лишь хочу твердо знать, что живу с тобой в одном мире. Только сейчас я поняла, как это важно. Не отвечай! Ты все равно не скажешь ничего умного.
     Она была права, и я промолчал. А песня все не кончалась.
     
      
       Мой друг, запомни вновь —

       Любовь всегда любовь

       На сотни тысяч лет.

       В любви законов новых нет —

       Так создан свет.

      

      
       Все так же я, любя,

       Твержу «люблю тебя»,

       А ты молчишь в ответ.

       Так было, есть и будет вновь —

       Так создан свет.

      

     
    

    

     

      Общий план. Финал.
      Режиссерский вариант.
     

     На мертвеце была черная эсэсовская форма. Не та, что носилась в «реале», а бутафорская, из старых фильмов «про войну». Рукава закатаны, на желтых костях — обрывки истлевшей кожи, лицо-череп, неровные прореженные зубы. Зато мундир новенький, только что из костюмерной. Кобура на поясе, вычищенные до зеркального блеска сапоги.
     — Oberleutnant?[61] — череп весело скалился. — Вы уже здесь? Это есть хорошо! Гут! Можете считать себя mobilisiert[62] с этот конкретный Zeit![63]
     — Пошел к черту, нацистский ублюдок! — отрубил Николай Александрович Гриневич 1957 года рождения, в иной же реальности — Родион Гравицкий, Ричард Грай или просто Рич.
     Мертвец захохотал, взявшись за бока.
     — Уже! Мы с вами Gewinn… Прибывайт на место. Verstehen Sie mich? Понимайт? Ха-ха! И теперь ваш долг, Oberleutnant, служить доблестный немецкий Райх!
     Ряженое чучело выглядело настолько нелепо, что тот, кто стоял перед лицом Смерти, попытался улыбнуться. Тоже мне, «матка, курка, яйка»! А еще говорили: Ад!..
     [64], 
     Мертвец щелкнул пальцами-костяшками, включая яркий солнечный день.
     
     Тот, кто был когда-то Ричардом Граем, невольно оглянулся.
     …Высокая, выгоревшая от жары трава, синее, в легких перистых облаках небо. Степь. Колючая проволока.
     Глубокий противотанковый ров.
     Реальность…
     — Там! — рука-кость метнулась в сторону проволоки. — Шталаг для Der russischen Kriegsgefangenen[65]. Вы, Oberleutnant, со своей Zonderkomanden шиссен комиссарен, коммунистен унд руссише швайнен. Понимайт? Шиссен? Пу-пу!..
     Родившийся в 1957-м выпрямился, вскинул вверх подбородок:
     — Сдохни, с-сука! У меня все предки воевали, половина не вернулась. Я Присягу 22 июня принимал, гадина!..
     День потух. С небес плеснула тьма, закружила водоворотом, поднялась к самому горлу.
     Черно…
     — Ну, зачем же так, господин Гриневич? — на этот раз говоривший изъяснялся по-русски чисто, без малейшего акцента. — Воевали ваши предки, но не вы. И где была ваша Присяга в 1991-м? Но не это главное. Вы решили прожить еще одну жизнь в чужом Времени, вам это позволили, однако за все полагается плата. Иногда приходится давать простые ответы на простые вопросы. За кого вы, господин Гриневич? За нацистов? За большевиков? За Свободный мир? При жизни вы достаточно ловко уходили от ответа, но здесь требуется определенность. Такое Время, увы. Или — или. Не желаете служить в зондеркоманде? Тогда отправляйтесь за проволоку, к большевикам.
     — За проволоку! — отрезал он.
     Тьма негромко рассмеялась.
     — Не пытайтесь лгать — хотя бы самому себе. За проволокой придется умирать, господин Гриневич. От голода, от пули, от побоев. Шталаг — и в самом деле Ад. Умрете — отправитесь в известный вам коридор, станете тенью, развоплотитесь. А потом снова сюда. И так до самого конца Вечности. Ради чего? Большевиков вы не любите, русских тоже. Вслух вы, конечно, говорите не про народ, а про режим Путина, про великодержавный шовинизм, но в душе… Ваш идеал — Российская Империя, где великороссы были только глиной. Именно они поддержали большевизм и до сих пор боготворят Сталина. Эти големы опасны для всего мира — и прежде всего для самих себя. Так чего их жалеть?
     Тьму вновь сменил день. Горячее солнце, пожелтевшая трава, запах потревоженной земли.
     Шталаг…
     Ворота были открыты, оттуда неспешно выползала темно-зеленая колонна-змея. Конвой по бокам, приглушенный расстоянием собачий лай.
     — Пора приступать, Oberleutnant! — мертвец-чучело громко клацнул острыми зубами. — Первая смена. Ха-ха!
     Желтая, ни клочка кожи, кисть расстегнула кобуру.
     — Держите!
     Walther Р38 — тяжелый, неудобный. Ричард Грай никогда не любил этот пистолет.
     Он его ненавидел!
    

   

   

    

     Финальные титры
    

    Автор благодарит за вдохновение и помощь в работе:
    Всех творцов великой культуры Нуар, кинематографистов, писателей, критиков, зрителей и читателей.
    Создателей фильмов «Касабланка», «Третий человек» и «Маска Деметриоса».
    Мастеров экрана Хэмфри Богарта, Клода Рейнса, Петера Лорре, Фернанделя и Тото.
    Джонатана Сарфати и Юрия Александровича Лебедева, физиков, исследователей Ноосферы.
    Писателя и великого знатока редких настольных игр Дмитрия Скирюка. Все сведения о них взяты из его блога.
    Хорошего человека Н.Ф.
    Писателя, поэта и журналиста Льва Вершинина.
    Авторов песен «Лили Марлен» и «Шелковый шнурок».
    Группу «Uriah Неер».
    И особо:
    Свою маму и своих друзей.
   

   

    

     Исторические и географические реалии
    

    Географические реалии фильма во многом вымышлены. Города Эль-Джадиры не существует, Веркор — не плато, а горная цепь, двор возле дома на Остоженке, 12 выглядит совершенно иначе, рядом с «американским кафе» в Касабланке в 1941 году не было лавочек.
    Все исторические эпизоды, упомянутые в фильме, включая Гражданскую и Вторую мировую войны, не соответствуют тому, что произошло в нашей реальности.
    ТТХ оружия не совпадают с истинными.
    Препарат «Crustosum» в Португалии не выпускался.
    Формулировки из наградного листа, включая неверное название ордена («Красное Знамя»), взяты из подлинных наградных документов.
    Использованные тексты (в порядке цитирования): 
    Е. Шестаков. «Лолито».
    
    Гийом Аполлинер. «Бестиарий, или Кортеж Орфея». Перевод М.П. Кудинова и М. Яснова.
    Леонид Ещин. «Вроде танки», «Зарево», «Когда хромым, неверным шагом…» (Сборник «Стихи таежного похода»).
    Семен Гулак-Артемовский. «Запорожец за Дунаем».
    Поль Верлен. «Господин Прюдом». Перевод В. Шора.
    Юлия Беломлинская. «Госпиталь» (Эпиграф из Алексея Хвостенко).
    Прасковья Жемчугова. «Вечор поздно из лесочка» (разные варианты).
    Lewis Carroll. «Through the Looking-Glass, and What Alice Found There».
    Владимир Маяковский. «Облако в штанах».
    Лев Вершинин. «Четвертая революция», (Сборник «С тобой и без тебя»), «На истрепанной книги пожелтевших страницах…» (Сборник «Страницы поэзии (Героика)»).
    Антон Васильев. «Кутеповец».
    Jean-Baptiste Cl
    Hans Leip. «Lili Marleen» в разных переводах.
    Народная песня «Дочка-доченька» (вариант, исполняемый Владимиром Румянцевым).
    Константин Подревский. «Шелковый шнурок».
    Владимир Высоцкий. «Райские яблоки».
    Марина Цветаева. «Белая гвардия, путь твой высок…»
    Рудольф Грейц. «Варяг». Перевод Е.М. Студенской.
    Народная песня «Кепка набок и зуб золотой».
    Булат Окуджава. «Комсомольская богиня».
    Алексей Апухтин. «Мухи».
    Лев Вершинин. «Белогвардейщина…» (Сборник «С тобой и без тебя»).
    Марина Цветаева, «О слезы на глазах!..»
    Иван Кайф. «Штирлиц».
    Леонид Ещин. «Осень без скорби» (Сборник «Стихи таежного похода»).
    Алексадр Кушнер. «Времена не выбирают…»
    Закирджан Халмухаммад Фуркат. «Мусаддас» в вольном переводе автора.
    Herman Hupfeld. «As Time Goes Ву» в переводе автора (начало) и С. Болотина.
    В фильме цитируется Библия в синодальном переводе.
    Использованы реплики из фильмов «Касабланка» и «Третий человек».
    Харьков, 2012 год. 
   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Серый коршун
   

   
    Ибо всякой вещи есть свой срок и приговор,
    Ибо зло на совершившего тяжко ляжет;
    Ибо никто не знает, что еще будет,
    Ибо о том что будет, кто ему объявит?
    Нет человека, властного над ветром,
    И над смертным часом нет власти,
    И отпуска нет на войне.
    Все из праха, и все возвратится в прах...
    Книга Экклезиаст.
   
   

    

     I
     ПОВЕСТЬ О ЦАРСКОМ МУШКЕНУМЕ[66]
    

    
     Я – КЛЕОТЕР, ВАНАКТ[67] В АХАЙЕ, ВАНАКТ В МИКЕНАХ И АРГОСЕ, СЫН ГЛАВКА, ВНУК ГИППОЛОХА, ПОТОМОК ДИЯ, ОТЦА БОГОВ.
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Мой отец – Главк, отец Главка – Гипполох, отец Гипполоха – Арейфоой, отец Арейфооя – Главк, отец Главка – Дий. Искони мы пользуемся почетом, искони наш род был царственным. Четверо из моего рода были до меня царями. Я – пятый. Дий, Отец богов, мой бог и мой предок, дал мне царство.»
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Царство мое было мне подвластно. Все, что я приказывал, – ночью ли, днем ли – исполнялось. В моем царстве каждого, кто был лучшим, я награждал, каждого, кто был враждебным – строго карал. По воле Дия, Отца богов, царство следовало моим законам. Дий, Отец богов, дал мне это царство. Дий, Отец богов, помог мне, чтобы я овладел Микенами, и Аргосом, и всей Ахайей. По воле Дия, Отца богов, я владею моим царством.»
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Вот что сделано мною для того, чтобы выполнить волю Дия, Отца богов, и стать царем...»
    
    

     

      АЛЕФ[68]
      «Я понял»
     

     Я понял – без драки не обойдется.
     Четверо, сидевшие за соседним столом, давно уже косились в мою сторону, время от времени обмениваясь громкими фразами, – без сомнения, рассчитывая, что я услышу. Старались они зря: компания изъяснялась не на языке Хаттусили и даже не на лидийском, а на чудовищном местном койне, которое я впервые услыхал только здесь, в Вилюсе.[69] Перевода однако, не требовалось. Речь определенно шла о моей скромной персоне, причем мнение складывалось не в мою пользу. Вид у этой четверки был самый что ни есть разбойничий – типичное отребье, которое часто попадается в портовых харчевнях: на поясе у каждого – нож, и все четверо – явно не дураки подраться.
     Эта шайка – не самое страшное из того, что по воле Адада[70] пришлось повидать. Дело в другом – начнись заваруха, к ним присоединится половина всей той сволочи, что заполнила харчевню. А я был чужаком и казался законной добычей. Местные напрашивались, и я мысленно помянул Аннуаков и все милости их.
     Сообразив, что я могу не понимать здешней тарабарщины, один из четверки – здоровенный детина в желтом грязном плаще – внезапно выпучил глаза и сделал рукою жест, явно изображающий бороду. Все вместе, очевидно, должно было обозначать мой портрет. Заметив, что я слежу за ним, детина поспешил удовлетворить мое законное любопытство и вновь прибег к языку жестов, изобразив нечто настолько понятное, что я вздохнул и начал не спеша приподниматься. Четверка загоготала и поспешила вскочить. Кривой коротышка, у которого, как я успел заметить, не хватало двух пальцев на руке, что-то крикнул и тоже попытался изобразить мою бороду. Получилось это не лучшим образом, но я понял. Значит, моя борода им не по душе...
     Обидно! То, что пыталось расти на подбородках моих новых знакомых, куда более достойно иронии. Своей бородой я искренне гордился, всегда стараясь, чтобы она была в порядке. Бороду я носил по-ассурски, стремясь придать ей форму не хуже, чем у гвардейцев Нина. В последние годы эта мода широко распространилась в Баб-Или[71] и прежде всего среди нас, «серых коршунов». Но здесь, в Вилюсе, моды явно другие.
     ...Ножи были уже в руках, поблескивая темной бронзой. Шум в харчевне начал стихать, кое-кто уже вставал, предвкушая привычное зрелище. Похоже, в этой дыре поножовщина случалась каждый вечер, и я еще раз ругнул себя за дурость, заставившую на ночь глядя завернуть в этот приветливый уголок. У нас в Баб-Или подобное заведение давно бы прикрыли, и я первый побеспокоился бы об этом.
     Ладно, кажется, пора...
     Шакалы медленно приближались, рожи кривились наглыми ухмылками, а публика уже начала вопить, подбадривая героев. Я понял: как только они увидят кровь – мою кровь – на меня кинется вся стая. Значит, предстоит не драка, а резня, и действовать следует так, словно передо мною не портовое отребье из славного города Вилюсы, а эламские щитоносцы. Я еще раз взглянул на тех, кому так не нравилась моя борода. Из всей четверки стоило опасаться только двоих – главаря в желтом плаще и его соседа – рыжего здоровяка, чья рожа была украшена здоровенными прыщами. Значит, они пойдут первым номером. Старое правило: вначале бей самого сильного...
     Желтый плащ был уже рядом. Гнилозубая пасть ощерилась – главарь явно хотел что-то сказать, то ли мне, то ли своим товарищам. Ошибка – вторая и последняя. Первой, естественно, было та, что он вообще решил взглянуть в мою сторону – на мирного путника, зашедшего выпить здешнего мерзкого вина.
     Секира, до этого стоявшая у деревянной ножки табурета, мигом очутилась у меня в руках. Было тесно, и я не стал размахиваться. Этого и не требовалось – лапа с ножом была рядом, достаточно только чуть податься вперед... Тускло сверкнула «черная бронза» – и рука с ножом, отсеченная почти у самого локтя, упала на грязный пол. Главарь пошатнулся, и, вероятно, завопил, прежде чем опуститься на колени и упасть на бок, но в такие мгновения плохо различаешь звуки. Секира уже зависла над головой прыщавого. В последний миг вспомнив, что предстоит еще разбираться с здешними властями, я чуть повернул рукоять. Тяжелый обух припечатал прыщавого по его непутевой башке. Третий удар – тоже обухом – достался коротышке, угодив ему в челюсть. Коротышке вполне хватило, и я решил заняться четвертым. Но тот уже отступал, отчаянно вопя и размахивая ножом. Разрубить ему череп не представляло ни малейшей трудности, но я вновь вспомнил, что в любой миг сюда могут зайти стражники. Я отскочил назад и прислонился к стене.
     Главарь лежал в кровавой луже, пытаясь зажать обрубок левой рукой, прыщавый валялся рядом, а коротышка вместе с четвертым, которого я даже не успел как следует разглядеть, были уже у дверей. Шум в зале стих. Стая, еще миг назад готовая рвать меня на части, призадумалась. Добыча кусалась.
     Теперь следовало немедленно уходить, и лучше всего – в дверь, поскольку окно, находившееся как раз за моей спиной, было слишком узким. Но у двери сгрудилось не менее дюжины мордатых ублюдков, некоторые уже успели достать ножи. Пробиться возможно, но тогда пришлось бы рубить по-настоящему, без жалости. Конечно, никакого сочувствия к здешней публике я не ощущал, но мне было жалко себя: местный суд вполне может расценить это как предумышленное убийство, а защищать меня, чужака, никто не станет.
     Текли мгновения, на полу хрипел главарь, визжал коротышка, и я понял, что начинаю терять инициативу. И тут послышался резкий крик: высокий широкоплечий парень в богатом, расшитом золотом фаросе[72] встал из-за стола и что-то решительно бросил в сторону онемевших завсегдатаев.
     ...На фарос я обратил внимание прежде всего. Богатый плащ! У нас в Баб-Или его можно продать за десять мин – а то и за все двенадцать. Получи я такой при разделе добычи, то чувствовал бы себя вполне счастливым минимум полгода. Интересно, как такой плащ решился заглянуть в здешнюю дыру? Возможно, потому, что тут недолюбливали бородатых, а у его владельца бороды не было. Красивый парень, явно не из простых. И нездешний, – не хеттийец, не лидиец, и, конечно, не из Ассура или Баб-Или.
     Впрочем, обо всем этом подумалось позже. В тот момент меня интересовало прежде всего то, что этот плащ собирается делать. Парень вновь крикнул и повелительно указал на меня. По толпе прошел шелест, публика начала нерешительно переглядываться. Тогда владелец фароса неторопливо достал из ножен, болтавшихся у расшитого золотом пояса меч и, подойдя ко мне, стал рядом.
     Итак, у меня появился союзник, и возблагодарил великого Адада, подателя всех благ. Парень что-то сказал мне, а затем вновь повернулся к толпе. Но та уже расползалась по углам, угрюмо переглядываясь и ворча. Проход освободился. Терять время было грешно, и мы, не сговариваясь, бросились вперед. Впрочем, бежать не следовало. У порога я остановился и, повернувшись, еще раз продемонстрировал секиру. В ответ послышалось недовольное рычание, но я не стал ввязываться в спор и шагнул на темную улочку, где меня уже ждал мой новый знакомый. Я показал рукой в сторону невидимой во тьме цитадели, владелец плаща кивнул, и мы зашагали прочь от гостеприимной харчевни. Я задержался лишь на миг, чтобы обтереть лезвие и закинуть секиру за спину. Бродить по улицам с «черной бронзой» не стоило, – первый же отряд стражников мог ее отобрать, польстившись на редкое в здешних местах оружие.
     

     ...Секиры было бы жаль – я честно отобрал ее у эламитского сотника, после того, как проткнул ему горло копьем. Это было два года назад, в битве у ворот Баб-Или, когда наш отряд пытался спасти лугаля[73] Апиль-Амурру. Бой мы выиграли, но на следующий день лугаль умер от полученной накануне раны, и городской совет Баб-Или предпочел открыть ворота. Того, что должно было последовать за этим, я решил не дожидаться и предпочел довериться степному ветру, который понес меня на запад, закинув в конце концов в город Вилюсу у берегов Лилового моря[74].
     Мы шли по пустой ночной улице, вокруг стояла тишина, и я понял, что на этот раз все кончилось. Наверное, мой спутник подумал о том же, поскольку рассмеялся и что-то быстро проговорил, кивая в темноту. Слова показались знакомыми, но я не стал переспрашивать. Парень в плаще вновь засмеялся и заговорил по-хеттийски со странным придыханием. Впрочем, понять было можно:
     – Хорошая секира, воин! Такой секирой можно разогнать сотню этих ублюдков. Жаль, что оружие испачкалось в их крови.
     – Ей все равно, – я погладил висевшую за плечом «черную бронзу». – Спасибо, что помог.
     – Не за что! – парень нетерпеливо взмахнул рукой, – Я только прикрикнул на эту сволочь, и они сразу поджали хвосты. Как тебя зовут, воин? Ты ведь не из Хаттусили?
     Я уже собирался ответить, и вдруг понял, почему меня так заинтересовало его произношение. Я тоже говорил по-хеттийски неправильно, и точно так же глотал звуки, отчего меня далеко не всегда понимали. Еще раз окинув взглядом своего спутника, я решился:
     – В Баб-Или, где я служил царским мушкенумом в войске лугаля Апиль-Амурру, меня звали Нургал-Син. Но в той земле, откуда мы оба родом, у меня было другое имя.
     Я проговорил это на языке, понятном нам обоим – на наречии Ахиявы[75]. Правда, слова пришлось подбирать: за долгие годы родная речь изрядно подзабылась.
     Парень вздрогнул, взглянул в упор, а затем широко улыбнулся:
     – Радуйся, земляк! Меня зовут Гелен, сын Ифтима. Мой отец был базилеем[76] неподалеку от крепкостенного Аргоса.
     Он не стал спрашивать мое настоящее имя, и я мысленно поблагодарил его за чуткость. Врать этому человеку не хотелось.
     – Радуйся, Гелен, сын базилея. Что привело тебя в негостеприимную Вилюсу?
     Слова вспоминались не без труда. В Баб-Или не с кем было разговаривать по-ахейски.
     – Поиски подходящего корабля, доблестный Нургал-Син. Я собираюсь домой, в Микены.
     Мы шли прочь от моря и вскоре оказались возле цитадели. Постоялый двор, где довелось остановиться, находился рядом, но я не спешил. Давно уже не приходилось встречать земляка. К тому же повод для разговора был:
     – Странно сплетаются дороги, Гелен, сын базилея. Я тоже искал в порту корабль, чтобы плыть в Ахияву.
     Ахайю я называл по хеттийски, но Гелен понял:
     – Ты тоже из Аргоса, Нургал-Син?
     – Нет...
     Можно было промолчать, но я все же решился:
     – Я еду в город Микасу. Когда-то я жил там. Очень давно.
     – Микаса? – Гелен на миг задумался, – Так ты из Микен?
     Удивительно, почему он не добавил «златообильных». Странная привычка у моих земляков – подбирать к каждому слову подходящее определение! От этого я тоже отвык – в Баб-Или говорят куда проще.
     – Нет, не из Микен, благородный Гелен, сын Ифтима. Я жил в деревушке, название которой и сам теперь не упомню. Пас коз у местного базилея, а потом меня продали за море, в Тир.
     – Так ты из рабов, Нургал-Син?
     На этот раз он не добавил «доблестный». Впрочем, я не обиделся.
     – Я был тогда не выше колеса от повозки, благородный Гелен, и меня никто не спрашивал. Родные умерли, и некому было заступиться за сироту. Пять лет я вращал мельничный жернов в Тире, пока не нашел более подходящее занятие.
     – Стал воином у базилея Баб-Или, – кивнул Гелен.
     – У лугаля Баб-Или, – поправил я. – Лугаль – то же, что «ванакт» по-ахейски. Я стал оруженосцем, потом воином, потом десятником, а в последний год – старший отряда разведчиков. Я был мушкенумом, а это не так уже мало. Особенно для Баб-Или...
     

     ...Да, считаться царским мушкенумом – судьба не из худших. У меня имелся дом, было поле, был сад, десяток пленных, работавших в поле, пока я воевал. Мне платили за каждую рану, за каждый синяк, царский тамкар[77] был обязан выкупать меня из плена, а впереди брезжила надежда, что если удастся волею Аннуаков дожить лет до сорока, и добыча будет щедрой, то я смогу купить поле – свое, а не царское, – и тогда дети мои станут полноправными подданными великого лугаля Баб-Или. В общем, можно дотянуть до должности сельского старосты или того же тамкара. Хотя доживали редко, особенно после того, как проклятые эламиты стали нападать на наши границы...
     Всего этого я не стал объяснять Гелену. У него – свои хлопоты. Сын базилея переплыл Лиловое море явно не от хорошей жизни.
     – Если тебе, Нургал-Син, старший отряда разведчиков, жилось хорошо, отчего же ты решил покинуть Баб-Или? Домой потянуло?
     На этот вопрос мне часто приходилось отвечать за последние два года, пока я странствовал через Ассур, Митанни и Хаттусили. Обычно я говорил, что домой мне повелел вернуться оракул великого бога Бела Мардука, вещавший из каменной щели на верхней площадке зиккурата. На этот раз захотелось сказать иначе.
     – Нет, Гелен, сын базилея. Меня не очень тянуло домой. Я жил в Финикии, в Ассуре, в Баб-Или. Это великие страны, по сравнению с ними Ахиява – не больше крысиной норы. Я ничего не видел доброго на родине. Но лугаль Апиль-Амрурру погиб, проклятые эламиты захватили город, и надо было искать другое пристанище. А в Ассуре и Митанни не хотели брать на службу «серого коршуна» из Баб-Или.
     Это была правда – отчасти. Меня не ждали в Ассуре, но можно было попроситься на службу к лугалю Исина или поступить в гвардию Хаттусили. Или хотя бы устроиться здесь, в Вилюсе.
     – Говорят, ванакту Микен нужны опытные воины, – согласился Гелен. – Он охотно берет чужаков.
     – А кто сейчас правит в Микасе? – наивно поинтересовался я.
     

     Мы расстались с Геленом нескоро. На прощанье он посоветовал мне подстричь бороду по местной моде, я же намекнул сыну базилея, что златотканый фарос лучше спрятать до возвращения домой, поскольку он выглядел куда более вызывающе, чем моя борода.
     Ночью не спалось. Я никак не мог привыкнуть к здешней грязи, и, если бы не холодная погода, давно бы уже перебрался на крышу. Чем дальше на запад, тем постоялые дворы становятся грязнее, города – меньше, а дороги – хуже. А за морем – если верить тому, что мне говорили, и что я помнил сам – меня ждал истинный край света. Каменистая земля, худые козы, цари в домотканых плащах, задымленные лачуги и женщины, которые не моются неделями.
     Великая Ахиява – моя родина...
     ...То, что я узнал от Гелена, почти в точности совпадало с уже слышанным. В Микасе правит великий ванакт Ифимедей, сын Гипполоха, рука его тверда, и меч разит без устали. Разить приходится все чаще – ванакт правит уже четверть века, и за эти годы недовольных, как водится, расплодилось немало. Посему Ифимедей охотно берет на службу чужеземцев, что вполне устраивает «серого коршуна» Нургал-Сина.
     Как я и догадывался, Гелен оказался за морем не по своей воле. Его отец был базилеем на службе ванакта Главка, который, как раз четверть века тому назад, был свергнут и убит своим младшим братом – будущим великим ванактом Ифимедеем. Во время переворота погибли жена Главка и его сын, а только что родившаяся дочь была взята на воспитание дядей.
     Эту историю я слыхал уже не один раз, правда с некоторыми вариациями. Кое-кто из рассказчиков был уверен, что сын Главка спасся, и в царском толосе[78] на окраине Микасы лежит то ли сын кормилицы, то ли внук привратника. Подобных историй – про перевороты и братоубийство – я немало наслышался еще в Баб-Или, и часто они оказывались правдой. Кроме чудесного спасения, конечно, – в жизни, а не в сказке, могилы редко отдают то, что в них положено.
     Базилей Ифтим, отец Гелена, предпочел не искушать судьбу и уехать в Хаттусили. Гелен вырос в Троасе[79] неподалеку от Вилюсы и теперь собрался домой. Отчего – сказано не было. Может, ему тоже посоветовал оракул.
     На следующее утро мы встретились с Геленом в порту. Предварительно я зашел в первую попавшуюся цирюльню и отдал бороду на растерзание. Цирюльник, насколько я понял из его чудовищного выговора, обещал подстричь ее по последней ахиявской моде, заодно посоветовав остричь волосы, поскольку в Ахияве стригутся коротко. Возражать я не стал, но внутреннее содрогнулся, увидев свое отражение в начищенном медном тазике. Вместо доблестного воина с длинными волосами и завитой колечками бородой на меня глядел разбойник со стрижкой «под горшок» и короткой бороденкой, настолько нелепой, что мне захотелось ее немедленно сбрить. Цирюльник, однако, остался доволен, заявив на ломаном хеттийском, что теперь я выгляжу как настоящий ахейский принц. Оказывается, года два назад в Вилюсе был проездом какой-то мелкий энси[80] (то есть, конечно, не энси, а базилей) из Ахиявы, и цирюльник точно запомнил его стрижку. Оставалось лишь покориться судьбе и приобрести в соседней лавке приличный ахейский плащ и вкупе с парой хитонов.
     Гелен, уже ждавший возле одного из причалов, полностью одобрил мое перевоплощение, мне же было не по себе. Переодеваться приходилось часто – в отряде разведчиков это дело обычное. Но теперь я был не на службе – я возвращался домой. Царский мушкенум из Баб-Или исчез навсегда, а на пристани Вилюсы стоял некто без имени, без предков и без всякой крыши над головой – даже соломенной.
     Впрочем, виду я, надеюсь, не показал, и отправился вместе с Геленом договариваться на один из кораблей. Судно именовалось «Рея» – в честь матери Дия, Отца богов. Да не обидится Дий, но судя по кораблю, его почтенная матушка явно доживает последние дни. Однако корабельщик – крепкий толстяк совершенного пиратского вида – уверил, что его «Рея» доставит пассажиров в Навплию в целости и сохранности. Я невольно вспомнил многопарусные красавцы, которых навидался у причалов Тира и Сидона и поспешил согласиться. В эту осеннюю погоду корабли, даже такие, как «Рея», плавали по Лиловому морю нечасто.
     За переезд толстяк запросил несусветную сумму, которой, наверняка хватило бы, чтобы доставить нас в страну Пунт. Гелен не стал торговаться, а я поневоле призадумался. Но тут корабельщик заметил выпирающую из-под плаща секиру и оживился. Оказывается, у него не хватало охраны, а пираты в последние годы явно обнаглели. Я сообщил, что готов охранять корабль все время плавания, и корабельщик тут же сбавил цену вполовину, пообещав бесплатную кормежку. В общем, день начался удачно.
     Корабль отплывал после полудня, и я успел собрать вещи и погулять напоследок по Вилюсе. Вещей оказалось немного. Старую одежду я продал за четверть цены и остался со сменным хитоном и парой сандалий. Правда, было еще оружие: меч, кинжал и, конечно, секира, а также прекрасный митаннийский шлем и моя гордость – кольчужная рубаха старой гиксосской работы. Я купил ее в Сирии шесть лет назад, и с тех пор она не менее дюжины раз спасала мне жизнь. Конечно, это не полное вооружение, но щит и копье достать несложно, а луком я так и не научился пользоваться. Луки в Баб-Или, признаться, оставляют желать лучшего. Говорят, у тех же гиксосов они не хуже кольчуг, но для того, чтобы купить настоящий гиксосский лук, не хватит и моего годового жалованья, даже если перевести его в серебро.
     Я пришел вовремя, а Гелен чуть не опоздал, чем изрядно разозлил толстяка-корабельщика. Когда он, наконец, появился, и «Рея» под ругань на нескольких понятных и непонятных мне языках отчалила, выяснилось, что сын базилея приносил жертву в храме Ма, что в самом центре здешней цитадели, а также вопрошал прорицателя. С жертвой (кажется, он не пожалел целого теленка) задержки не было, а вот прорицателя пришлось поискать. Ответ его (стоивший еще одного теленка) изрядно заинтриговал моего нового знакомого, и он, не выдержав, поделился им со мною. Оказывается, сыну базиля пообещали нечто вроде следующего:
     

     «То что задумал Гелен – все исполнится, но не Геленом.»
     

     Я бы тоже, признаться, задумался. Однако, зная эти прорицалища, особенно в таких паскудных местах, как Вилюса, поспешил успокоить своего спутника, напомнив, что боги (а также прорицатели) чаще всего предпочитают не брать на себя ответственность и выражаются крайне туманно. В целом же ответ не из самых худших: то, за чем Гелен возвращается домой, будет выполнено, причем самому ему особо трудиться не придется.
     ...Конечно, пророчество можно толковать и по-иному, но этого говорить, конечно же, не стоило.
     Сам я не спрашивал совета, не отдавал телят на съедение прорицателям и даже не заглянул ни в один здешний храм. Наверное, местные боги здорово на меня рассердились.
     Впрочем, на богов у меня своя точка зрения.
     

     Пока «Рея», подгоняемая порывами холодного осеннего ветра, скользила по серой глади моря, отчего-то названного Лиловым, я не спеша обдумывал то, что случилось за последние сутки. Все вышло даже лучше, чем я надеялся. Но кое-что беспокоило. И прежде всего – сам Гелен.
     Семья базилея бежала за море, что для жителей Ахиявы, не привыкших путешествовать, почти край света. Теперь же Гелен спешит домой. А куда ему, интересно, спешить? Ифимедей на троне и помирать, вроде, не собирается. Разве что Гелену позволили вернуться, но в этом случае любой разумный человек не станет рваться прямо в Микасу. Лучше пожить в той же Аргусе, присмотреться, завязать новые знакомства, возобновить старые. А между тем Гелен спешил и, кажется, очень боялся опоздать.
     Далее – еще интереснее. Его семья жила бедно, но совсем недавно у Гелена появились средства – и немалые. За проезд он выложил не серебро, а золото, одежда на нем была вся новая и очень богатая. Связь между внезапным желанием вернуться в Микасу и столь же внезапным богатством казалась настолько очевидной, что не требовала особых доказательств.
     Было в этом деле и еще одно любопытное обстоятельство – я сам. Благородный сын базилея воспылал симпатией к своему земляку. Всякое, конечно, возможно, особенно на чужбине. Но очевидно, что, если я стану его спутником, моя секира не останется за плечом, когда Гелену будет грозить опасность. Значит, такого спутника он искал, и в этом случае его появление в грязной харчевне, где клубится всякая шваль, вполне понятно.
     И еще одна деталь – небольшая, но любопытная. Фарос! Богатый, золотого шитья фарос который был на Гелене в тот вечер. На следующее утро сын базилея был уже в обычном плаще – вполне пристойном, но, конечно, ничуть не похожем на прежний, расшитый золотом. Гелен поступил разумно, спрятав роскошную вещь подальше, но зачем было надевать фарос вчера, да еще на ночь глядя? Не для того же, чтобы произвести впечатление на портовое отребье!
     Я еще раз вспомнил фарос и завистливо вздохнул. Нет, сам я носить его не стал бы, но в той же Аргусе плащ можно продать, а на полученное серебро купить небольшой домик где-нибудь в предместье. Поле, дом, сад – то, чего я лишился, покинув Баб-Или. Впрочем, фарос интересен не только этим. Он не выглядел новым, скорее хорошо сохранился, будучи надеваем только в редких случаях. Возможно, плащ принадлежал отцу или деду Гелена, хотя мне он показался слишком богатым для сельского базилея. Но даже если и так...
     Скорее всего вчерашним вечером у Гелена состоялась очень важная встреча. Настолько важная, что он решился надеть фарос. Встреча намечалась где-то в порту, и, скорее всего, в великой тайне, иначе Гелен не возвращался бы так поздно, не наняв охранника. И на этой встрече решалось что-то серьезное, вполне вероятно – его отъезд на родину. Сын базилея был настолько взволнован, что зашел в первую же попавшуюся харчевню, чтобы перевести дух, вмешался в драку и вдобавок был со мной достаточно откровенен. Да, возможно, так оно и было. Но, может, было и по-другому: фарос Гелен получил на самой встрече, как знак чего-то важного...
     Как ни крути, а выходило, что мне предстоит путешествие вместе с крайне подозрительной личностью. Похоже, враги (не друзья же!) ванакта Ифимедея что-то задумали...
     ...но какое до этого дело бывшему царскому мушкенуму Нургал-Сину?
    

    

     

      БЕТ
      «Мы плыли»
     

     Мы плыли дольше, чем рассчитывали. Ветер все время отгонял «Рею» обратно к берегам Хаттусили, и мы медленно ползли от острова к острову. Признаться, плавание не оставило приятных воспоминаний – корабль был тесен и необыкновенно грязен. Но неспешное путешествие имело и свои преимущества: впереди начиналась полная неизвестность, и я был не прочь как следует еще раз все обдумать, а заодно побольше разузнать об Ахияве. Моих детских впечатлений было явно недостаточно, а перед каждой войной полезно узнать о стране, куда идешь походом. Тут могут помочь любые мелочи.
     С Геленом мы разговаривали редко. Сын базилея волновался, считал дни и редко вступал в беседу. Я окончательно убедился, – он спешит, причем к определенному (причем не им, а кем-то еще) сроку. Навязываться я не стал, предоставив Гелена его мыслям. Зато корабельщик оказался словоохотлив. Правда, большая часть его рассуждений касалась все тех же пиратов, которые чудились ему возле каждого острова, но попутно он охотно рассказывал и об Ахияве. Сам корабельщик родился в Иолке, но бывал всюду, в том числе и в Микасе. Конечно, большая часть услышанного оказалась полной ерундой, но попадались и любопытные подробности.
     Мое предположение оказалось верным: власть ванакта Ифимедея в последнее время изрядно пошатнулась. Он проиграл войну с Орхоменом, которую сам и начал, вопреки протестам собственного совета. В поражении Ифимедей обвинил лавагета[81], которого отправил в ссылку, а с остальными недовольными разделался еще круче. В Микасе все стихло, но в глубине что-то продолжало бурлить.
     Ифимедею, как я понял, грозили с двух сторон. Прежде всего, был жив и здоров его дальний родственник Афикл, теоретически имевший право на престол, – потомок первого ванакта династии Главка Старого. Впрочем, корабельщик сообщил по секрету, что на самом деле Афикл – сын то ли Дия, то ли Поседайона. Это по логике моих земляков делало его права на престол еще более очевидными.
     ...Я уже успел заметить странную привычку обитателей Ахиявы искать и находить божественных предков не только ванакту, но и каждому захудалому базилею. Если верить всем этим байкам, здешние боги весьма похотливы. О великий Адад, податель всех благ! Похоже, религия моих земляков немногим ушла от верований тех голых дикарей в низовьях Тигра, которых лет десять назад нам приходилось приводить в чувство!
     С корабельщиком я спорить не стал. Итак, Афикл – потомок то ли кого-то из богов, то ли основателя династии – имеет право на трон. Он силен, как буйвол, красив и даже не так глуп – в общем, идеальный соперник. Многие чуть ли не с рождения прочили ему престол, но вышло иначе. Лет восемь назад Афикл внезапно явился в Микасу и присягнул Ифимедею, обещав служить не за страх, а за совесть. Что толкнуло его на это, я так и не понял – не иначе послушал очередного оракула, которых в Ахияве больше, чем поилок для скота. С тех пор Афикл стал мечом Микасы, расправляясь с врагами ванакта. Правда, Ифимедей его по-прежнему побаивался и по слухам не пускал на глаза.
     Итак, претендент имелся, но не на него враги ванакта возлагали основные надежды. Во дворце Микасы воспитывалась дочь покойного Главка – Ктимена. По слухам, девушка ненавидела дядю, и тот не спешил отдавать ее замуж, дабы не получить еще и врага-зятя.
     Но еще больше, чем о Ктимене, шептались о ее брате – царевиче Клеотере. Мне вновь довелось выслушать рассказ о чудом спасшемся ребенке, вместо которого был похоронен то ли его погибший сверстник, то ли деревянная кукла. Из слов корабельщика я понял, откуда такие слухи могли возникнуть. Ванакт Главк и его жена были убиты во время переворота, а царевича, которому тогда исполнилось шесть лет, отослали куда-то в деревню. Через месяц новый ванакт объявил, что Клеотер умер от укуса змеи. Змеей все тут же посчитали самого ванакта, но некоторые заявили, что из деревни во дворец привезли не мертвого царевича, а кого-то другого, тем более, что похороны состоялись ночью и чуть ли не тайком.
     Итак, с одной стороны Ифимедею грозил неясный призрак царевича Клеотера и его ныне здравствующая сестра, с другой – божественный отпрыск Афикл, который, как поговаривали, вовсе не смирился с ролью слуги, а лишь умело ведет какую-то свою игру.
     В самой Микасе языки были прикушены, но против ванакта явно настроены не только многие из гиппетов[82], но и верховный жрец Поседайона Арейфоой, тоже дальний родственник Ифимедея, а также знаменитая прорицательница Гирто. В свое время они поддержали переворот, зато теперь первыми решили отступиться от ванакта.
     Таков был расклад – ежели, конечно, верить корабельщику.
     Из всего этого я мог сделать два вывода. Прежде всего, люди везде, даже в крысиной норе, остаются самими собой. Похожие ситуации мне приходилось наблюдать и в Мари, и в Митанни, и в самом Баб-Или. Второй вывод был столь же очевиден – ванакту Ифимедею нужны опытные воины-иноземцы, а для Нургал-Сина ничего более и не требовалось.
     Впрочем, из долгих бесед с корабельщиком я сделал еще один, и тоже полезный вывод: я не забыл родной язык, несмотря на то, что с земляками в последний раз разговаривал в Сидоне лет десять назад. Многое вспомнилось, а некоторые слова пришлось заучить заново. Это тоже пригодится, – в крысиной норе не найти толмача.
     

     То, что дела обстоят хуже, чем я думал, стало ясно, как только нос «Реи» ткнулся в причал Навплии. На что Вилюса – дрянной город, но главный порт Ахиявы показался просто скопищем лачуг. Конечно, при ближайшем рассмотрении в городе удалось разглядеть нечто, напоминающее улицы, лачуги порой попадались двухэтажные (хотя и с наружными лестницами), – а на холме возвышалось нечто большое из камня, чем местные жители явно гордились, наверняка думая, что это крепость. Будь со мною моя полутысяча, мы очень быстро вывели бы их из этого приятного заблуждения! Такая задача сейчас передо мной не стояла, но все виденное ничуть не увеличило радость по поводу возвращения на родную землю.
     

     ...Впрочем, в Навплии я ни разу не был. Пираты, купившие меня такой же хмурой осенью двадцать три года назад, пристали прямо к обрывистому берегу недалеко от деревни, где я пас худых темноглазых коз.
     

     Сын базилея спрыгнул на берег одним из первых и тут же поспешил в город. Я не успел выпить в портовой харчевне и двух кубков вина (ну и пойло, хуже чем в Вилюсе!), когда Гелен появился вновь, сообщив, что договорился с хозяином небольшого каравана, который отправляется в Микасу через пару часов. Вслед за этим сын базилея поспешил в соседний храм приносить очередную жертву (на этот раз, кажется, барана), а я остался за грубо сколоченным столом не в самом лучшем настроении.
     Меня не тянуло в Микасу. Навплию, правда, я не успел как следует обследовать, но зайдя в харчевню, убедился, что пива здесь не подают, а женщины действительно моются не чаще раза в год. О мужчинах и говорить не приходилось: портовая толпа выглядела еще гнуснее, чем в Вилюсе. Итак, в Навплии скверно, и едва ли в столице Ахиявы будет чем-то лучше. По здравому рассуждению мне следовало потолкаться здесь до весны, а затем податься назад через Лиловое море и завербоваться в армию Хаттусили.
     Но это по здравому размышлению. Были размышления и нездравые.
     ...Я не нанимался к Гелену в телохранители, однако мы договорились ехать в Микасу вместе, а я всегда выполняю обещания, если даю их добровольно. Конечно, Гелен возвращался на родину не только для того, чтобы поцеловать растрескавшиеся камни родного порога, но к опасностям мне не привыкать, а когда те, кому помогает сын базилея, выиграют, для «серого коршуна» найдется местечко получше, чем должность стражника в порту.
     Итак, мы выехали в тот же день. Гелен поинтересовался, успел ли я принести жертву. Я поспешил заверить, что сумел побывать во всех портовых святилищах и в каждом вознес требуемые молитвы. По-моему он поверил, во всяком случае мне показалось, что Гелен вздохнул не без облегчения. Очевидно, сын базилея считал, что в покровительстве местных небожителей нуждается не только он, но и я.
     

     Повозки не спеша двигались по узкой, раскисшей от дождей дороге. Путешествовать предстояло не менее трех дней, поскольку хозяин каравана твердо решил не спешить и двигаться только в короткие светлые часы. Если на море боялись пиратов, то здесь весьма опасались местных разбойников. Похоже, у богоравного ванакта Микасы не хватало воинов, чтобы охранять даже главную дорогу.
     Что поделаешь? Крысиная нора!
     Гелен вновь замкнулся, думая о чем-то своем, а я пристроился к хозяину, благо тот оказался человеком бывалым и разговорчивым. Я надеялся разузнать что-нибудь новое о делах Микасы, но купец жаловался на застой в торговле, сетовал на дороговизну морских перевозок, из-за чего товары поднялись в цене, то и дело поминая все тех же разбойников. Когда эта благодатная тема ему недоела, он немного вдохновился, пообещав, что славный герой Афикл в ближайшее время очистит дороги от грабителей.
     Так мне вновь пришлось услыхать о потомке богов. Афикл, по версии нашего хозяина, пошел на службу к ванакту дабы совершать подвиги. Он уже успел убить двух львов, лань, дюжину лошадей и одного кабана, а также разогнать несколько разбойничьих шаек. Последнее я полностью одобрил, а насчет остального впал в некоторое недоумение. Сам я за годы службы в Баб-Или убил четырех львов, в том числе исинского черного льва-людоеда, но не особо этим хвастал. Что касается лошадей, я вообще не понял, зачем убивать этих умных и полезных животных.
     Купец сообщил также, что полгода назад Афикл к восторгу всей Ахиявы прикончил гидру. Гидры в Баб-Или не водились, и я попытался, как следует расспросив говорливого собеседника, представить о чем, идет речь. Купец упомянул какой-то Тартар, откуда эта тварь приплыла к здешним берегам. Наверное он имел в виду Таршиш[83].
     Что ж, в Таршише может водиться и нечто пострашнее гидры о девяти голов, изрыгающих пламя, вдобавок чуть ли не бессмертных. Конечно, такие байки можно пропустить мимо ушей, но внезапно я вспомнил рассказы моряков, плававших на остров Хумбабы[84]. Они уверяли, что в Южном море водится огромная тварь с десятью щупальцами, которая ловит зазевавшихся пловцов и даже нападает на корабли. Возможно, волны вынесли нечто подобное к берегам Ахиявы. Шевелящиеся щупальца со страху вполне можно принять за головы, а пламя и прочее – это уже обычные россказни.
     Итак, Афикл охотился. Я понял, что ванакт Ифимедей держит своего родича подальше от Микасы, посылая его от логова к логову, дабы какой-нибудь проворный лев свернул претенденту шею. Неясно лишь, отчего Афикла считали героем. Наверное, я чего-то не понял.
     В благодарность за рассказ я поведал хозяину каравана о звере Абу, которого видел в земле Та-Кемт[85], куда наш отряд сопровождал посольство лугаля. Кажется, такие звери водятся в Ливии. Не знаю, как мой собеседник, но я в свое время сам не верил, что боги могут сотворить такое: уши почти до земли, нос, похожий на змею, ноги, словно колонны, а все вместе – как два коня, поставленных один на спину другого. Впрочем, звери Сета, что водятся в Хапи и считаются в Та-Кемт священными, тоже хороши. Одни зубы чего стоят, а уж когда они начнут реветь! Да, велик мир...
     В зверя Абу купец охотно поверил, и мы ехали, вполне довольные друг другом, когда внезапно (а было это под вечер первого дня) он указал куда-то вперед и резко крикнул, останавливая повозки. Я соскочил на землю, на всякий случай снимая с плеча секиру.
     На ближайшей опушке стояли двое всадников. Я смог их разглядеть: крепкие бородатые парни на таких же крепких конях. В руках они держали копья, за спиной у одного висел лук, а на плечи были наброшены звериные шкуры. Я сразу же подумал о разбойниках, но тут же услыхал растерянный голос купца:
     – О великий Дий! Богоравные кентавры!
     – Кто? – не понял я.
     – Кентавры, – повторил хозяин. – Иппоандросы...
     Я посчитал, что это название какого-то племени, и не ошибся. Когда эти двое на опушке, постояв, скрылись в лесу, купец сообщил, что кентавры (естественно, «богоравные») знамениты тем, что напрямую общаются с богами. Далее он понес уже совсем несусветную чушь о том, что «иппоандросы» – наполовину кони и лишь наполовину люди. Не знаю, что у него со зрением, но спорить я не стал. Похоже, купец здорово испугался, со страху же может почудиться еще и не такое.
     Мне эти «иппоандросы» тоже чрезвычайно не понравились, и я посоветовал разжечь на ночь побольше костров и приказать страже не дремать. Гелен был также явно встревожен, а посему мы решили спать по очереди. Его меч и моя секира лежали рядом, под рукой.
     

     Волновались мы не зря. Сквозь сон я услыхал чей-то отчаянный вопль, и тут же рука Гелена дотронулась до моего плеча. Я вскочил, хватая секиру.
     – Разбойники!
     Над поляной, где мы ночевали, стоял крик, стража хватала копья, окружая повозки, но вид у всех был, мягко говоря, не особо решительный. И было от чего.
     На поляну выбегала толпа заросших косматых детин, вооруженных огромными дубинами. Я решил не рисковать и надел шлем. Разбойников оказалось десятка два, они быстро окружили караван, подойдя к самым кострам. В неровном свете пламени вид у них был достаточно зловещий.
     Я ждал немедленной атаки, но вместо этого вперед вышел огромного роста парень, еще грязнее и отвратительнее прочих, взмахнул над головой дубиной и начал речь. Вещал детина на местном наречии, который я понимал не без труда:
     – Я гр-р-р великий владыка х-р-р леса Перей. Гр-р-р! Бросайте оружие х-р-р, и ваши души избегнут Аида г-р-р! Иначе х-р-р мы вас всех г-р-р-р-р-р!
     Я взглянул на нашего хозяина и понял, что он вот-вот прикажет положить оружие. Это было бы совсем ни к чему, поэтому я, еще раз прикинув обстановку, выхватил из рук опешившего стражника копье.
     – О богоравный Перей, гроза леса! – запричитал купец. – Смилуйся надо мною, несчастнейшим из торговцев! Забери мои товары, забери моих людей, но отпусти меня, горемычного...
     – Х-р-р! – разбойник ударил себя кулаком в грудь и гордо сделал шаг вперед. – Жалкий купчишка г-р-р!
     Этого шага я и ждал. Копье вонзилось в горло богоравного Перея, и его следующее «х-р-р» прозвучало совсем не так уверенно. Подскочив к трупу, я взмахнул секирой, краем глаза заметив, что Гелен и двое стражников посмелее последовали за мной. Я уже прикидывал, с кого из разбойников следует начать, когда услыхал голос сына базилея.
     – Ваш вожак убит, сволочи! Убирайтесь!
     Разбойники попятились, один без особой решительности поднял дубину, но меч Гелена ударил его прямо в живот. Я крутанул секиру над головой ближайшего негодяя, тот пискнул и внезапно, бросив оружие, со всех ног побежал к лесу.
     Тут уж не растерялись стражники, и вскоре поляна была пуста. Воинство богоравного Перея бежало со всех ног, бросив труп своего вожака. Мы вернулись к повозкам, опасаясь повторного нападения, но сквозь ночной сумрак был слышен лишь удаляющийся топот.
     Пришедший в себя хозяин поспешил ко мне с упреками, обвинив в том, что я – нахальный чужеземец – подверг риску его и всех остальных. Ругаться не хотелось, и я предоставил это право Гелену, который цыкнул на труса, отчего тот окончательно сник.
     Я устроился поудобнее на ближайшей повозке, но сон не шел.
     – Не злись на этот мешок с отрубями, доблестный Нургал-Син, – Гелен пристроился рядом, и по лицу сына базилея промелькнула усмешка. – Поистине, эти торговцы достойны того, чтоб их грабили.
     – Я не злюсь, Гелен, сын Ифтима. А если и злюсь, то на самого себя. Я всегда злюсь, когда чего-то не понимаю...
     Разбойники мне не понравились. Не то, чтобы эта орава была особо опасна. Подобные шайки приходилось гонять неоднократно, бояться их не стоило, но кое-что настораживало. Так разбойники не действуют. Будь богоравный Перей даже трижды дурак, то все равно можно придумать кое-что поумнее, чем лезть напролом на вооруженную стражу. Нелепые разговоры вместо быстрой и смертоносной атаки на сонную охрану! Зачем? Это походило уже не на глупость, а на нечто совсем иное.
     ...А что если Перей и не собирался нас грабить? Ему могли заплатить за нечто иное – хотя бы за то, чтобы как следует осмотреть повозки и тех, кто их сопровождает. А может, не только осмотреть, а и прихватить кого-то с собой. Если так, то понятно, отчего они не спешили нападать.
     В общем, все это было мне не по душе, но Гелен отнесся к моим сомнениям достаточно легкомысленно. Впрочем, мне показалось, что сын базилея не был на этот раз откровенен.
     

     К полудню следующего дня мы миновали Тиринф, где я смог полюбоваться очередной кучей камней на холме. Крепости строить здесь определенно не умели, стараясь возместить качество устрашающим количеством. Сам город показался еще нелепее, чем Навплия: немногие каменные дома окружали даже не лачуги, а полуземлянки, откуда выглядывали лохматые дикари в грубых рубищах, а то и просто в козлиных шкурах. Такой бедности я не видел даже в разоренной войной Митанни и захолустном Урарту. К счастью, задерживаться мы не стали и двинулись дальше.
     Дорога, и без того малолюдная, теперь была совершенно пуста, что понравилось мне еще меньше, чем вчерашние разбойники. Возникло знакомое чувство опасности, которое меня редко подводит. Начало казаться, что стража в тиринфских воротах рассматривала нас как-то по-особому, а базарные нищие не столько просили кусок лепешки, сколько заглядывали в лица. С хозяином каравана говорить об этом не имело смысла, я хотел побеседовать с Геленом, но передумал. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы понять: сын базилея волнуется, причем куда больше моего. Очевидно, он точно знал, кто и почему следит за нами.
     Где-то после полудня вдали вновь показались всадники, и я услыхал знакомое: «Кентавры!». Их оказалось на этот раз четверо, в руках они держали копья, а буйные волосы были скрыты легкими кожаными шлемами. Когда эта четверка подскакала поближе, я поинтересовался у хозяина, по-прежнему ли он считает, что кентавры – полулюди-полулошади. Купец широко раскрыл утонувшие между жирных щек глаза и с ехидством заметил, что мое зрение следует лечить куриным пометом. Я хотел огрызнуться, и вдруг меня поразила странная догадка: я вижу обычных всадников, но остальные воспринимают их, как сказочных чудищ. Я не стал спорить и в который раз помянул Адада, подателя всех благ. Интересно, что бы сказали об этом мудрые жрецы из храма Бела?
     Кентавры не стали подъезжать слишком близко и, постояв, ускакали в лес. Мы с Геленом переглянулись, и, не сговариваясь, принялись надевать шлемы. Шутки кончились: люди они или чудища, но это, без сомнения, разведка. Секира лежала наготове, но я понимал, что против двух десятков таких кентавров она не поможет.
     Повозки углубились в лес, и я уже подумывал надеть кольчужную рубаху, как вдруг где-то совсем рядом хрустнули ветки.
     Я резко обернулся – из зарослей выходил человек.
     Вначале я принял его за очередного разбойника: бос, нечесан, бородат, на плечах – львиная шкура, в крепких руках огромная дубина, но почти сразу же понял, что ошибся. Он был, конечно, воином, причем не из новобранцев. Это заметно по всему – по походке, по чуть сгорбленным плечам, по тому, как легко он держал свое допотопное оружие. Я толкнул Гелена, но сын базилея уже спрыгнул с повозки. Остальные тоже заметили нежданного гостя. Послышались растерянные голоса, повозки остановились, и стражники начали нерешительно разбирать копья.
     – Афикл! – воскликнул кто-то, остальные голоса тут же подхватили знакомое имя. Человек с дубиной на миг остановился, окинул нас странным недвижным взглядом, затем взревел – и бросился вперед.
     Все произошло настолько быстро, что я впервые за много лет растерялся. И немудрено! Одного стражника словно снесло ветром, второй успел отскочить, третьему дубина пришлась по плечу, и он с воем покатился по земле. Афикл вновь взмахнул дубиной и быстро огляделся, словно кого-то выискивая. Я успел взглянуть ему прямо в глаза и похолодел: передо мной стоял безумец. Широко раскрытые голубые глаза были пусты, красивое лицо кривилось жуткой гримасой, губы шевелились, словно Афикл читал молитву. Но вместо молитвы до нас донеслось рычание. Божий потомок явно кого-то заметил, лицо исказилось подобием улыбки, дубина со свистом рассекла воздух. Не надо было оглядываться, чтобы понять: он увидел Гелена.
     Стражники разбегались, хозяин уже давно сидел в канаве, возчики застыли на месте, словно окаменев. Между сыном базилея и безумным героем оставался один я.
     Никогда не избегаю поединков, но без этого предпочел бы обойтись. Не знаю, чьим сыном был Афикл, но кровь у него добрая: выше меня на целую голову, широкоплеч, мускулистая грудь выпирает из-под шкуры, а о руках и говорить не приходится. Бык, вставший на задние ноги!
     Гильгамеш!
     Первый удар я угадал и вовремя уклонился. Большего сделать было нельзя: секира короче дубины. За первым ударом последовал второй, я уклонился снова. Послышался рев, и внезапно этот бык прыгнул. Моя секира отлетела в сторону, дубина со свистом рассекала воздух, и я упал, резко дернув его за ноги. Огромное тело рухнуло рядом.
     Мы оба вскочили. Я – тяжело дыша, он – со все той же улыбкой на безумном лице. Мускулистая грудь вздымалась мерно и ровно. Он ничуть не устал и вновь сжимал в руках дубину.
     Послышалось рычание. Стало ясно: сейчас моя голова треснет, как старый орех. Я попытался поднять секиру, ухватив ее за обух, но большего сделать Афикл не позволил – дубина вновь взлетела в воздух.
     ...Странно, в такие моменты время словно останавливается. Я успел подумать, что отскочить не успею, и в лучшем случае получу удар не по голове, а по плечу. Тут же пришла мысль о том, как нелепо закончится мой путь на родной земле. И, наконец, я понял, почему Афикл стал орудием ванакта Микасы. Безумцем легко управлять, особенно если знаешь причину безумия. Я закрыл глаза, и, уже ни на что не надеясь, помянул Того, Кого не назову вслух.
     Мгновения тянулись, но смерть медлила. Не открывая глаз я медленно отодвинулся в сторону. Затем, сообразив, что мой час еще не пробил, резко отпрыгнул назад, сжимая секиру, но тут же понял – она не понадобится. Афикл стоял неподвижно, опустив дубину и закрыв глаза. Внезапно могучее тело содрогнулось, оружие выпало из рук, и через мгновенье огромное тело с грохотом упало на влажную землю.
     «Бог бьет грешника кровью его и безумием его, » – вспомнились слова со старинной сумерийской таблички. Я осторожно прикоснулся к горячему лбу поверженного Гильгамеша. Великий герой отвоевался – по телу пробегали судороги, могучие руки бессильно подрагивали, а вместо рычания слышался жалобный стон. Я отбросил подальше дубину и оглянулся.
     Купец все еще сидел в канаве, остальные же, почуяв, что опасность миновала, потихоньку приходили в себя. Первым опомнился Гелен. Вдвоем с сыном базилея мы попытались оттащить громадное тело поближе к повозкам, но не смогли. Пришлось звать на подмогу стражников. С их помощью мы уложили Афикла на одну из повозок, после чего сообщили хозяину, что можно вылезать. Тот не без опаски последовал нашему совету, тут же потребовав, чтобы Афикла как следует связали. Впрочем, уже было ясно, что это лишнее.
     Двое стражников оказались ранены, причем один – тяжело, еще один умудрился серьезно подвернуть ногу, спасаясь бегством. Не такая уже высокая цены за знакомство с потомком богов!
     Повозки двинулись дальше при полном молчании, нарушаемом лишь стонами пострадавших. Я время от времени поглядывал на Гелена, желая задать сам собой напрашивающийся вопрос: в какую передрягу втягивает меня сын базилея? Если до знакомства с Афиклом еще могли быть сомнения, то теперь все стало ясно как день. Но спрашивать я не стал. Едва ли услышу правду, а заставлять человека лгать не хотелось.
     Часа через два послышался громкий стон. Я подошел к повозке и понял, что Афикл начинает приходить в себя.
     – Воды! – произнес он слабым, хриплым голосом. – Ради богов всех, воды!
     Кто-то принес бурдюк, и я осторожно смазал пересохшие губы. Афикл медленно поднял руки, не открывая глаз, взял бурдюк и начал жадно пить.
     – Спасибо...
     Он откинулся назад и открыл глаза. Кое-кто из любопытных поспешил отойти подальше, но я уже знал, что опасаться нечего. Безумие прошло, взгляд голубых глаз стал осмысленным, полным боли и тоски.
     – Где я, почтенные путники? – божий потомок растерянно оглянулся и с силой потер лоб.
     – Между Тиринфом и Аргосом, богоравный Афикл, – откликнулся Гелен.
     – О боги! – простонал Гильгамеш. – За что? Почему?
     ...Он не помнил ничего. Последнее, что как-то зацепилось в его сознании, была встреча с вестником ванакта Ифимедея, который поручил своему родственнику разобраться с какими-то ведьмами возле Орхомена. Афикл зашел принести жертву перед походом и...
     – Великий Дий! – Афикл несколько раз оглядел повозки, все еще не веря в случившееся. – Мнилось мне, будто я спал! Да, я спал, о почтенные путники. Снилось, будто дерусь насмерть я с великаном, что в давние века жил возле Осы – с огромным, ужасного вида. Он же секиру имел – преизрядную, чуть не с оглоблю...
     Пришлось рассказать правду. Афикл повертел в руках мою секиру, похвалил «черную бронзу», показав себя неплохим знатоком, и твердо пообещал выплатить достойную пеню раненым и покалеченным. То, что никто не убит, явно его успокоило.
     – Горе мне, путники, горе! – добавил он с глубоким вздохом. – Уж долгие годы делает эта напасть меня пугалом в землях Ахейской. Может быть за морем сыщется лекарь иль знахарь умелый? Может, излечит меня?
     Я посоветовал ему съездить в Лидию, где лечат еще и не такое, и как бы между прочим поинтересовался, начались ли его приступы до поступления на службу а Ифимедею или после. Но мое предположение не оправдалось: безумие покрывало Афикла своей черной пеленой с самого детства. После одного из приступов он обратился к оракулу, который и направил его к Ифимедею.
     Через час, немного придя в себя, Афикл распрощался и неуверенной походкой направился по лестной тропе куда-то на запад. Мы с Геленом проводили Гильгамеша до опушки и не спеша вернулись к повозкам.
     – Жаль мне богоравного Афикла, – заметил сын базилея. – Поистине боги несправедливы...
     – Не мне судить о богах, Гелен, – подумав, ответил я, – но, может, все обошлось и без них. Страшного помощника имеет ванакт Ифимедей!
     – Ты говоришь об Афикле?
     – О нем... Или о том, кто сделал его таким. Но сегодня его безумие кончилось слишком рано.
     – Да, доблестный Нургал-Син. И кончилось поистине вовремя. Тебе следует возблагодарить богов. Но все равно, дивлюсь я твоей смелости – биться с самим Афиклом!
     Какая уж тут смелость! Впрочем, спорить я не стал. Репутация того, кто не побоялся сразиться с божественным героем, не повредит.
     

     Мы ехали дальше, постепенно приближаясь к Аргусе. Благополучный исход нашего знакомства с Афиклом немного успокоил, но чувство опасности все же не отпускало. Похоже, Гелен чувствовал то же самое. Наконец, я не выдержал.
     – Если нас так встречают здесь, – я кивнул в сторону темневшего у дороги леса, – то что же будет в Микасе?
     – Не нас, – поправил сын базилея. – Меня. Похоже, за мной следили еще в Троасе. Они оказались хитрее...
     Итак, разговор, которого я ждал уже не один день, начался.
     – Гелену, сыну Ифтима, необязательно ехать дальше этим караваном.
     – Да, – согласился он, – в Аргосе куплю коня и поеду ночью. Кентавры редко заходят в те края, а от пеших я смогу ускакать. У меня будет несколько часов, пока они увидят, что меня в караване нет.
     – Нас, – напомнил я как можно мягче. – Нас , благородный Гелен.
     Сын базилея нахмурился, словно не решаясь ответить, а затем улыбнулся.
     – Вижу, ты любишь опасности, доблестный Нургал-Син. То, что задумали я и мои друзья, действительно опасно.
     Я улыбнулся в ответ. В крысиных норах свое представление об опасностях.
     – Наверное, мне надо было рассказать тебе раньше, Нургал-Син. Я позвал тебя в дальний путь. Дальний – и очень рискованный. Кем ты думал стать в Микасе? Дворцовым стражником?
     – Может, десятником, – простодушно отозвался я. – Моя мечта – командовать полусотней.
     Гелен рассмеялся – впервые за все время нашего знакомства.
     – Извини, что не верю тебе, доблестный Нургал-Син. Но ведь и ты не верил, когда я говорил о желании повидать камни отчего дома... Если поможешь мне, я смогу пообещать, нечто большее, чем начальство над полусотней...
     – Быть смотрителем царских амбаров?
     – Если захочешь, конечно. Но я имел в виду другое. Итак, давай поговорим откровенно...
     Внезапно он замолчал, к чему-то прислушиваясь. Я быстро оглянулся – дорога казалась по-прежнему пустой, разве что вороны спустились пониже.
     – Не знаю... – растерянно произнес сын базилея. – Мне что-то послышалось.
     – Да, – я уже надевал шлем. – Мне, кажется, тоже...
     Гелен привстал, чтобы взять свой шлем, лежавший чуть поодаль, и тут откуда-то с опушки донесся резкий свист. Я успел повернуть голову и заметить два темных силуэта, скрытых за деревьями.
     ...Уже потом я понял, что ошибся – надо было, не оглядываясь, толкнуть Гелена, который привстал так не вовремя. Увы, сообразил я это поздно – две стрелы вонзились ему в грудь, и сын базилея навзничь упал на повозку.
     На этот раз охрана не растерялась, но те, кто стрелял, уже растворились в лесной чаще.
     

     Убийцы знали свое дело – стрелы вошли глубоко и точно. Подбежал хозяин с нелепыми советами, как лучше их вынуть, но я знал – это лишь ускорит конец. Гелен был еще жив, но дышал тяжело, с хрипом, из уголка рта медленно стекала струйка крови.
     Веки дрогнули, на меня взглянули полные боли глаза.
     – Ты...
     Хрип оборвал фразу. Я склонился ниже, чтобы умирающий не напрягал голос. Лицо Гелена исказила судорога, он вновь захрипел и дернулся.
     – Ты... – повторил он, – доберись до Микен. Цепь, кольцо и фарос отдай Арейфоою. Он...
     – Жрец, – подсказал я. – Помню...
     – Отдай тайно, – голос умирающего стал еле различим. – Золото возьми себе. Принеси жертву Поседайону...
     – Не волнуйся, – я попытался улыбнуться. – Все будет сделано, Гелен.
     – Клянись...
     Тот, в Кого я верю, не требует клятв, но с умирающим спорить не пристало. Я поднял руку и торжественно поклялся великим Белом Мардуком, Ададом – подателем благ и непобедимой Иштар. Я хотел упомянуть и Аннуаков, но понял, что это уже ни к чему...
     Я предложил отвезти тело в ближайший город, хотя бы в Аргусу, но купец заявил, что с трупом в город не пропустят, а родственников у Гелена в Аргосе нет. Толстяку явно не хотелось объясняться с властями. Будь я в Баб-Или, то, конечно, настоял бы на своем, но тут спорить было бессмысленно. Возле дороги наскоро вырыли неглубокую яму, которая приняла тело Гелена, сына Ифтима. Хозяин громко сокрушался, что у него нет ничего подходящего для жертвы подземным богам и клялся совершить жертвоприношение в Аргусе, сразу же по приезду.
     Почему-то я ему не поверил.
    

    

     

      ГИМЕЛЬ
      «К вещам»
     

     К вещам Гелена уже тянулись жадные руки, но тут уж я уступать не собирался. Сын базилея назначил меня душеприказчиком, это слышали свидетели, так что я был в своем праве. На всякий случай я положил секиру поближе, после чего занялся наследством.
     С пояса Гелена я снял тяжелый кошель, да и его дорожные сумки показались непривычно весомыми. Отогнав в сторону любопытных, я сперва заглянул в кошель – он оказался полон небольшими слитками серебра и мелко нарубленными золотыми пластинками. Еще больше золота я нашел в одной из сумок – оно было завернуто в плотную шерстяную ткань. Другой сверток скрывал тяжелую золотую цепь с подвеской в форме орла хеттийской работы. Перстень я нашел на самом дне – большой, с белым камнем, украшенный узором из мелких листьев.
     Во второй сумке оказался знакомый плащ, тот, что был на Гелене в нашу первую встречу. Похоже, он не принес удачи сыну базилея.
     Итак, все становилось ясным. Враги ванакта Ифимедея готовят заговор. Его глава – жрец Арейфоой – вызвал из Троасы Гелена, чья семья хранила царские реликвии. Кто-то в Троасе передал Гелену золото, которое, конечно, тоже пригодится заговорщикам. Но главное – именно реликвии: цепь, кольцо и плащ, которые Гелен просил передать по назначению, согласившись пожертвовать золотом.
     Но заговорщики недооценили ванакта – за Геленом следили, а затем нанесли удар. Разбойники и безумный Афикл оказались не на высоте, и тогда сына базилея попросту пристрелили.
     Оставалось решить, что делать мне. С караваном было явно не по пути, это понял и Гелен. Следовало воспользоваться его планом, благо золота должно хватить не только на коня, но и на дюжину колесниц. Только сейчас я понял, что стал богат, и мне незачем дальше тянуть нелегкую лямку наемника. Но вначале требовалось выполнить волю Гелена. Мне за это заплатили, кроме того, реликвии будут искать. Пусть ищут не у меня!
     

     В Аргусу, очень похожую с первого взгляда на Тиринф, мы прибыли под вечер, и я, не прощаясь, соскочил с повозки, постаравшись затеряться в рыночной толпе. Кадется, мне это удалось. Схваченный за ухо босоногий мальчишка привел меня на ближайший постоялый двор, где я, не торгуясь, купил низкорослого гривастого коня и, узнав дорогу на Микасу, тут же поспешил к воротам, чтобы успеть выбраться из города до их закрытия.
     Ехал я всю ночь. Дорога была совершенно пуста, только однажды я заметил костер, возле которого отдыхали какие-то путники. Пару раз из лесу доносился свист, и шальные стрелы пролетали перед самым моим носом. Но в целом особых трудностей я не встретил, если не считать, что чуть не заблудился на перекрестке. К счастью, я вовремя вспомнил, что к Микасе нужно ехать налево.
     Город я увидел уже после того, как неяркое осеннее солнце поднялось над горизонтом, тут же нырнув в тяжелые низкие тучи. Вначале вдали показался огромный холм. Подъехав ближе, я смог разглядеть серый венец стен на вершине и скопище лачуг у подножия. Микаса, столица великой Ахиявы, была точно такой, как уже виденные мною ахейские города, разве что чуть побольше. Впрочем, рассматривать окружающие виды не было ни времени, ни желания. Меня больше интересовали воины в воротах. Узнай ванакт Ифимедей о том, что случилось на дороге в Аргусу, то неприятностей не избежать. Но я опередил преследователей. Стражи ворот в высоких рогатых шлемах с перьями и в начищенных доспехах интересовались больше купеческими повозками, чем одиноким всадником. Въезжая в город, я заметил над воротами двух каменных львиц и невольно усмехнулся: точно такие же звери украшали ворота Хаттусили. Правители Ахиявы подражали соседям даже в этом.
     Теперь следовало подумать. Лучше всего отправиться к Арейфоою немедленно, но разговор предстоял тайный, а днем это сделать затруднительно. К тому же неизбежные расспросы на улице привлекут ненужное внимание. Значит, следует действовать иначе.
     

     Я направился на постоялый двор, сняв самую лучшую комнату, дверь которой надежно запиралась. После бессонной ночи тянуло отдохнуть, но вначале следовало кое-что узнать. Поэтому я заказал обед в общем зале и довольно успешно изобразил богатого чужестранца, приехавшего повидать великий город Микасу. Денег на вино я не жалел и вскоре узнал от собеседников не только где находится храм, в котором служит Арейфоой, но и то, как лучше повидать знаменитого жреца. Рассказали мне и многое другое, в том числе об очередном подвиге великого героя Афикла, который на дороге из Аргоса в Тиринф поразил насмерть страшного великана-разбойника, вооруженного огромной секирой. Слухи разносились здесь птицами – весьма говорливыми – что мне чрезвычайно не понравилось.
     Я ждал высказываний по адресу Ифимедея, но как только разговор приближался в этой теме, собеседники замолкали и переводили беседу на Афикла. Ванакта явно побаивались. Убедившись, что больше мне ничего не узнать, я велел налить всем еще по кубку и незаметно направился к себе. Перед ночной встречей следовало все-таки выспаться.
     

     На улицу я вышел уже в полной темноте. Удивительно, как быстро опустели улицы. Когда я подходил к громаде царского дворца вокруг стало совершенно безлюдно, и я ощутил легкое беспокойство. Ночных грабителей я не боялся. Секира, прикрытая плащом, на месте, под мышкой спрятан кинжал, вдобавок ко всему я надел для верности кольчужную рубаху. Ночным ворам и обирателям пьяных я был не по зубам, но оставалась еще стража, с которой встречаться не стоило. В сумке лежало то, что мне следовало отдать, вдобавок я захватил с собой золото, опасаясь оставлять его на постоялом дворе. Поэтому я шел не спеша, внимательно прислушиваясь, чтобы вовремя отреагировать на любой подозрительный звук. Один раз вдали раздался топот сандалий, и я поспешил нырнуть в маленький переулок, пропуская стражу. Меня не заметили, и я пошел дальше, огибая дворец. Прямо за ним находился храм Поседайона – верховного бога Микасы.
     В эти ночные часы храм выглядел зловеще. Главный вход был закрыт, но я не стал стучаться в высокие бронзовые двери. Мои собеседники сообщили, что с обратной стороны находится другая дверь, которой пользуются жрецы и служители. Сам же Арейфоой покидает храм только под утро, что меня вполне устраивало.
     Второй вход я нашел не без труда. Это оказалась не дверь, а небольшая калитка, спрятанная за высокими деревьями. Я немного выждал и уже собирался постучать, как вдруг заметил неподалеку странную тень. Кто-то стоял, прислонившись к дереву, и внимательно наблюдал за мною.
     Я отошел к ограде и положил руку на древко секиры. Послышался тихий дребезжащий смешок. Тень скользнула ближе – передо мною стояла сгорбленная старуха, кутающаяся в длинную хлену[86]. Седые пряди выбивались наружу, маленькие узкие глаза, казалось, светились в темноте. В последнем я не был уверен, но руку с древка убирать не стал.
     – Испугался, воин? – голос оказался под стать смеху, – скрипучий и дребезжащий, – Нехорошо пугаться бедной старой женщины, которая вышла в эту позднюю пору специально, чтобы встретить тебя!
     Начало мне совершенно не понравилось.
     – Радуйся, мамаша, – как можно спокойнее ответил я. – Что за нужда нам встречаться?
     – Радуйся, и ты, воин. Гирто давно уже поджидает тебя.
     Имя показалось знакомым. Ну как же! Гирто – местная колдунья!
     – Спешишь к Арейфоою, воин? Не спеши, встреча будет опасной. Тебе понадобится помощь. Старая Гирто может помочь.
     – Прорицанием? – усмехнулся я. – Пожалуй.
     Старуха засмеялась в ответ, маленькие глазки блеснули.
     – Воин, пришедший из-за моря не верит прорицаниям? Напрасно! Разве Нургал-Син, бывший слуга лугаля Апиль-Амурру не желает знать будущее?
     Я похолодел. Прорицаниям я не верил, но сразу понял, что дела мои хуже, чем казалось.
     – Не удивляйся, воин! – Гирто, кажется, была довольна произведенным впечатлением. – Лучше соберись с силами и будь готов ко всему. Жрец не знает, кто ты. Не спорь с ним, но не спеши соглашаться. Тебе помогут. Прощай!
     Старуха вновь хихикнула и сгинула в темноте. Я перевел дух. Калитка была рядом, но заходить в храм сразу же расхотелось. То, что разговор со жрецом предстоит нелегкий, я догадывался и сам, но Арейфоой ждет Гелена, а Гирто стерегла меня ! Выходит, старуха тоже принимает участие в игре, причем не на стороне жреца? Помогает Ифимедею? Мелькнуло острое желание оставить сверток с плащом и всем прочим у калитки и бежать со всех ног, не останавливаясь, до самой Хаттусили. Но я переборол себя и, помянув Аннуаков и все милости их, оглянулся и постучал.
    

    

     

      ДАЛЕТ
      «Открыли мне сразу»
     

     Открыли мне сразу. Кто-то, закутанный в плащ, долго осматривал гостя, не проронив ни слова, а затем кивнул в сторону храмовой стены, где темнела полуоткрытая дверь. Я прошел туда, оказавшись на узкой лестнице, освещенной неяркими светильниками. Провожающий шел сзади, и до меня доносилось его хриплое дыхание. Ступеньки вывели на площадку, точнее, в небольшой зал, окруженный колоннами. Навстречу шагнули четверо стражников, с копьями наизготовку. Я остановился.
     – У тебя есть оружие? – поинтересовался сопровождающий. – Оставь его здесь.
     Наконечники копий поблескивали совсем близко, и я не стал спорить, вытащив секиру и поставив ее у стены.
     – Кинжал тоже, – подсказал мой спутник. – К верховному жрецу не входят с оружием.
     Глаз у него оказался наметанным, но меня больше интересовало, откуда он знает, что мне нужен именно Арейфоой?
     Похоже, здесь тоже ждали гостей.
     Пришлось вынуть из ножен кинжал. Внимательные глаза вновь осмотрели меня с головы до ног, после чего открылась одна из дверей, за которой тоже была лестница, на этот раз ведущая вниз. Шли мы долго, и мне начало казаться, что я очутился где-то под землей. Наконец мы вышли в узкий длинный коридор, повернули и оказались перед еще одной дверью, у которой застыли два стражника.
     – Подожди!
     Сопровождающий, сделав воинам какой-то знак, проскользнул внутрь, оставив меня наедине со стражей. Я успел подумать, что жреца неплохо охраняют, но тут человек в плаще появился снова и приглашающе кивнул, указывая на дверь.
     За нею оказалось небольшое помещение, где стояли два кресла с высокими спинками и небольшой овальный столик, кажется, привезенный из земли Та-Кемт. В противоположную от входа стену была врезана еще одна дверь, рядом с которой стоял мрачного вида деревянный истукан. Все это слабо освещалось двумя светильниками, укрепленными на стенах. Я огляделся, подошел к одному из кресел, но садиться не стал.
     Внутренняя дверь открылась, и в комнату вошли два стражника с копьями наперевес. Не взглянув на меня, они стали возле стены и, ударив древками копий в пол, застыли. Вслед за ними появился высокий худой старик в пурпурном, расшитом золотыми бляшками фаросе и с тонким золотым обручем на седой голове. Темные глаза в упор взглянули на меня...
     Я щелкнул сандалиями, словно на царском смотре, подбросил вверх подбородок и отчеканил:
     – Радуйся, верховный жрец! Воин, пришедший издалека, приветствует тебя!
     – Говори тише, воин, – старик одобрительно улыбнулся и еле заметно кивнул в сторону стражников. – И лучше говори по-хеттийски.
     Арейфоой явно был в хорошем настроении, но я знал, что сейчас оно изменится.
     – Я сказал тебе «радуйся», – продолжал я на наречии Хаттусили, – однако вести мои нерадостны, жрец.
     – Почему? – в темных глазах мелькнуло удивление. – Ты ведь приехал, и приехал вовремя!
     Я вздохнул и мысленно помянул Адада, подателя благ.
     – Я приехал, жрец, но ты ждал не меня. Ты ждал Гелена, но ему уже никогда не вернуться в Микасу.
     Я достал из сумки свернутый фарос и осторожно положил его на столик. Рядом легла цепь, последним я достал кольцо.
     – Он велел передать тебе эти вещи, жрец, и просил принести жертву Поседайону. Но что просить у него, сказать не успел.
     Арейфоой долго молчал, глядя на тускло мерцающее в слабом свете золото. Наконец, он вновь заговорил:
     – Кто ты? Почему у тебя эти вещи?
     Голос оставался невозмутимым, но я чувствовал, что старик растерян, и эта растерянность постепенно перерастает в гнев. Отступать было поздно. Арейфоой опустился в одно из кресел, кивнул мне на соседнее, затем тяжело откинулся назад:
     – Говори, чужестранец...
     Он ни разу не перебил, но я видел, что спокойствие его – напускное. Жрец еле сдерживался, заставляя себя слушать. Наконец, когда я закончил, он тяжело вздохнул.
     – Ты принес поистине горестную весть, Нургал-Син. Горестную и страшную. Скажи, кто в Микенах знает о том, что случилось?
     Вопрос мне чрезвычайно не понравился, но деваться было некуда.
     – Никто, богоравный Арейфоой. Я хранил тайну, как и обещал Гелену.
     Темные глаза впились в меня. Взгляд был недобрый, тяжелый.
     – Гелену? Горе нам, и горе тебе, гонец, принесший беду! Не Гелена, сына Ифтима, сопровождал ты! Не сына базилея похоронил у дороги. Клеотером, сыном Главка был он, законным ванактом микенским, ехавшим вернуть свой трон! Видишь – перед тобою цепь, что носил его прапрадед Главк Старый, плащ его и моего прадеда – Арейфооя и кольцо его отца, богоравного Главка. Все было готово для встречи законного ванакта, послезавтра он должен взойти на престол и – о горе! – все пошло прахом!
     – Мне очень жаль, богоравный Арейфоой, – проговорил я, все еще переваривая услышанное. – Мои вести и вправду плохи.
     – Плохи? – голос жреца дрогнул. – Долгие годы на престоле Микен сидит узурпатор, убивший славного Главка и его супругу, добродетельную царицу Никтею. Все это время лучшие из гиппетов мечтали о мести и справедливости. Клеотер, сан ванакта, был спасен в последний миг и надежно укрыт за морем. Только я знал, где он скрывается. Знал – и не спеша готовил его возвращение. И вот когда все готово, когда наконец-то боги стали в нам милостивы...
     Он замолчал и отвернулся, не в силах говорить. Воцарилось страшное, тяжелое молчание. Слышно было, как потрескивает масло в светильниках, как дышат замершие у двери стражники. Я сидел, не шелохнувшись, думая не столько о дурной вести, с которой пришел сюда, сколько о себе самом. Нургал-Син, бывший царский мушкенум, был мелкой щепкой в темном лесу, но щепке, кажется, придется туго. Самое обидное, что придется расплачиваться за чужие грехи. Если бы Арейфоой побеспокоился о том, чтобы Главка-Клеотера лучше охраняли! Или хотя бы хранил тайну...
     – Я должен подумать, – жрец встал. – И о том, что случилось, и о твоей судьбе. Жди здесь.
     Он вышел, оставив меня наедине с охраной и моими мыслями. Последние были, признаться, не из веселых. Вспомнились слова странной старухи, поджидавшей меня у калитки. Гирто оказалась неплохой ясновидящей! Она обещала помощь, но в это верилось слабо.
     Я ошибся, придя сюда. Безопаснее было направиться прямо к ванакту – Ифимедею мои новости понравились бы куда больше. Но и это не выход. На его месте я бы тут же подыскал подходящего убийцу для Гелена, а моя скромная персона вполне годится на такую роль. Убийца, да еще и грабитель – ведь золото и фарос оказались у меня!
     

     Арейфооя не было достаточно долго. Стражники успели смениться, а молчаливый служитель дважды подливал масло в светильники. Я уже много раз прикидывал, как вырваться отсюда, но ничего подходящего в голову не приходило. Кажется, завяз я крепко.
     Наконец, дверь вновь отворилась, и на пороге появился Арейфоой. Он был не один – рядом нерешительно топтался невысокий человечек с чем-то странным в руке. Присмотревшись, я к своему удивлению узнал тазик для бритья.
     – Твоя жизнь в твоих руках, воин, – резко бросил жрец, подходя ко мне и глядя прямо в глаза. – Повинуйся, и ты увидишь рассвет.
     – Звучит заманчиво, – согласился я, раздумывая, не вцепиться ли ему в глотку или, что еще лучше, взять в заложники, потребовав свободного выхода.
     – Стой спокойно, – Арейфоой словно читал мои мысли. – Мои воины не промахнутся. Сейчас мы кое-что сделаем, но для начала тебя надо привести в порядок.
     Пока я рассуждал над этими странными словами, человечек поспешил поставить тазик на стол и извлечь из складок плаща бритву и ножницы. Я невольно попятился.
     – Не бойся, он лишь побреет и подстрижет, – губы старика скривились в подобие улыбки. – У тебя неподходящий вид.
     Неподходящий – для чего? Спрашивать я не стал, равно как и сопротивляться. К счастью, бритва оказалась острой – из аласийской бронзы. Расправившись с моей бедной бородой, цирюльник занялся волосами. Окончив работу, он поклонился и поспешил исчезнуть.
     – Так... – Арейфоой внимательно оглядел меня. – Уже лучше. Гораздо лучше!
     Он кивнул в сторону открытой двери – и еще один молчаливый человечек в плаще осторожно поставил на столик шлем старой лидийской работы – с высоким гребнем, украшенный золотом и мелкими вставками из драгоценного железа. Я невольно залюбовался – шлем стоил целого состояния.
     – Нравится? – жрец вновь понял мои мысли. – Примерь его.
     Я повиновался. Затем Арейфоой кивнул на цепь. За нею последовал перстень, и наконец, мне велено было накинуть на плечи фарос, который когда-то носил Гелен.
     – Хорошо! – жрец вновь улыбнулся. – Отойди назад, воин. Я хочу посмотреть.
     Я вновь не стал возражать, хотя чувствовал себя совершенно по-дурацки. Вдобавок смущало отсутствие бороды – без нее я ощущал себя почти что голым.
     – О великие боги!
     Это произнес не жрец. Заговорила статуя – один из молчаливых стражей. Другой поднес к лицу руку, словно увидел привидение. Все еще не понимая, я взглянул на Арейфооя и вдруг заметил, что высокая худая фигура склонилась в глубоком поклоне.
     – Радуйся, Клеотер, сын Главка, ванакт микенский, – торжественным тоном произнес жрец не по-хеттийски, а на языке Ахиявы. – Враги ошиблись, убив гонца вместо владыки. Твой верный слуга Арейфоой, жрец могучего Поседайона, ждет твоих повелений.
     Несколько мгновений я стоял, ничего не понимая, пока, наконец, все не стало на свои места. Я сорвал с головы шлем и расстегнул фибулу, снимая плащ.
     – Неплохо придумано, богоравный Арейфоой! – я говорил по-прежнему по-хеттийски. – Похоже, ты готов посадить на трон самозванца? Только самозванцу это не по душе.
     – Меня не интересует душа какого-то там Нургал-Сина, – брезгливо бросил жрец. – Такого человека вообще не существует. Есть Клеотер, законный владыка Микен и всего царства Ахейского, который был спасен в детстве и переправлен в Баб-Или, где служил в войске лугаля под чужим именем. Царские драгоценности прятал друг его отца – базилей Ифтим, а после его смерти – сын Ифтима Гелен. Лазутчики узурпатора Ифимедея не смогли узнать тайну, и убийцы сразили слугу, а не господина. Надеюсь, это легко запомнить, Клеотер?
     – Царевич Клеотер, – поправил я машинально, пытаясь найти выход из этой нелепой ситуации. Нелепой – и к тому же смертельно опасной.
     – Прости, царевич, – жрец вновь поклонился. – От волнения я забыл об этикете. Итак, возможны два выхода. Или через час ты встретишься с теми, кто посадит тебя на трон, или завтра у городских ворот будет найден труп царевича Клеотера, убитого на пороге родного дома. Это тоже будет неплохо – для начала.
     Я понял – так и будет. Если я не соглашусь, им послужит мой труп.
     – Ты изменник, богоравный Арейфоой, – заговорил я, желая потянуть время. – Вдобавок обманщик, а в будущем, кажется, сам желаешь стать узурпатором!
     Жрец чуть заметно пожал плечами.
     – Свергнуть убийцу и клятвопреступника – не измена, обмануть врагов – не обман. Я не ищу венца ванакта, хотя тоже являюсь потомком Главка Старого и Великого Дия, Владыки Ясного неба.
     – Зато ты желаешь править, посадив на престол «ушебти»[87].
     – Ты был наемником, Клеотер, – усмехнулся старик. – Не такому, как Нургал-Син, именем коего ты звался, судить о власти. Ты воин, служивший за плату. Я предлагаю службу, а плата за нее – куда выше, чем в Баб-Или. Сейчас ты сможешь без помех обдумать все, что услышал. Надеюсь, мы договоримся, иначе мне и вправду послужит твое «ушебти».
     Деваться было некуда. Обычно я презираю жрецов – надутых тупиц, набивающих брюхо жертвенным мясом. Но Арейфоой, потомок Дия, был не им чета. Такой, не моргнув, снесет тебе голову – или отдаст приказ вырезать целый город.
     Судьба Нургал-Сина, бывшего царского мушкенума, была взвешена, вычислена и определена.
     

     Меня отвели в самый конец коридора и впихнули в небольшую комнатушку без окон, освещенную двумя чадящими факелами. Кроме них и старой скамейки у стены, здесь ничего не было. С порога я почувствовал знобящую сырость и окончательно убедился, что нахожусь в подземелье.
     Рядом со мной на скамейку положили драгоценный шлем и плащ. За спиною хлопнула дверь, послышался скрежет тяжелого засова. Я безнадежно оглянулся – чтобы вышибить такую дверь, требовался по меньшей мере таран.
     Первым делом я скинул с себя тяжелую цепь и принялся снимать кольцо. Не удалось – палец разбух. Пришлось немало повозиться, прежде чем я понял, что реликвию придется терпеть и дальше. Это расстроило окончательно, и я помянул неблагодарную Иштар и сорок болотных лихорадок.
     Приходилось бывать и в более опасных переделках, но в более глупых – никогда. За поясом спрятано золото, рядом лежат царские реликвии, вдобавок меня собираются посадить на трон. И все это за самую скромную цену – за непутевую голову «серого коршуна» из Баб-Или Нургал-Сина, имевшего глупость вернуться домой. То, что речь идет о голове, пояснений не требовало. Я немало слышал о переворотах, некоторые приходилось видеть воочию. Самозванцы редко захватывают трон, еще реже – удерживаются на нем. В лучшем случае меня ждет несколько дней во дворце ванакта, а затем неизбежное разоблачение и примерная казнь. Самозванцам не рубят голову. Обычно для них приберегают кое-что получше, и котел с кипящим асфальтом – еще не самое неприятное.
     Очевидно, это понимал и богоравный Арейфоой. На котел, ожидающий меня, ему, конечно, наплевать, но собственной шкурой жрец явно дорожит. Будь я на его месте – то есть получи приказ подготовить переворот с такими мизерными шансами, то, без сомнения, избрал бы второй из предложенных вариантов: труп царевича при всех царских регалиях находят у ворот, возмущенный народ рвет на части убийцу-ванакта, а на престол – против всякого желания, конечно, – восходит благородный старец Арейфоой. Все это представилось мне настолько реально, что я невольно поежился. Вспомнилась сказка, слышанная в Баб-Или о том, как великий Хаммураби, узнав о заговоре, велел усадить претендента на престол при всех регалиях, поклонился ему, а затем приказал прирезать, поскольку тот уже осуществил свою мечту: побывать на троне. Нечто подобное ожидало и меня, и нельзя сказать, что перспектива умереть в золоченом плаще, драгоценном шлеме и с царским перстнем на распухшем пальце сильно утешала.
     

     Стук я услыхал не сразу – настолько он был тих. Только после того, как неизвестный ударил сильнее, я вскочил и резко повернулся. Стучали в дверь.
     Я поспешил подойти поближе.
     – Царевич! – послышался еле различимый шепот. – Царевич Клеотер!
     Менее всего хотелось отзываться на это имя. Но ночной гость оказался настойчив:
     – Царевич! Если ты здесь, ответь, во имя богов!
     – Я здесь, – молчать не имело смысла. – Кто ты?
     Внезапно мне показалось, что я слышу смех. Через мгновенье я понял, что не ошибся – у моего собеседника оказалось странное чувство юмора.
     – Это пока не важно, – наконец, отозвался он. – Тебе обещали помощь, не забыл? Ты ведь встретил у калитки юную деву, прекрасную как Эос?
     Я не знал, кто – или что – такое Эос, но согласился – точнее описать юродивую старуху трудно.
     – Я видел деву. Ее красота сравнима лишь с твоим остроумием, почтеннейший.
     Вновь послышался смешок.
     – Лучше сравни ее красоту с честностью жреца Арейфооя, о царевич!
     Тут уж стало не до смеха.
     – Ты поможешь мне? – поинтересовался я без особой надежды. – Там, кажется, нет замка, только засов...
     – Ты наблюдателен, царевич, но увы... Здесь нет замка, однако за поворотом стоит стража. Но я уже помог тебе. Мои люди сообщили всем, кто ждет сына ванакта Главка, что ты здесь. У богоравного Арейфооя связаны руки.
     Придумано было неплохо. Как бы соглашаясь со мной, неизвестный вновь хихикнул.
     – Увы, царевич, Арейфоой мудр. В этот миг он раздумывает, не выдать ли тебя и всех остальных ванакту. Весы колеблются, Клеотер. Сейчас он не сможет покинуть храм, но уже утром будет во дворце. За твою голову заплатят щедро.
     Я хотел спросить: «И что же делать?», но сдержался.
     – Боги на твоей стороне, царевич, – голос за дверью внезапно стал совсем иным – густым и тяжелым. – Когда взойдешь на престол – не забудь тех, кто помог тебе.
     – Не забуду, – охотно согласился я, мысленно добавив: «Если будет, кому помнить.»
     – Не забудь, – повторил неизвестный. Его тон стал прежним, и я услыхал знакомое хихиканье. – Дам тебе три совета, как в сказках. Во-первых, надень панцирь. Во-вторых, думай только о престоле, о богоравном Арейфоое позаботятся другие. И в-третьих – верь только Мантосу, сыну Корона. Его отец погиб за твоего отца. Прощай, и да поможет тебе Дий, Отец богов!
     Я ждал, что мой гость хихикнет напоследок, но на этот раз он был серьезен...
     Постояв еще немного у дверей, я вновь уселся на скамью, но, не выдержав, вскочил и начал расхаживать из угла в угол. Легче не стало, но я почувствовал смутную надежду. Богоравный Арейфоой не всесилен и не всеведущ. Что ж, советы я запомнил твердо – все три.
     ...И еще одна мелочь почему-то застряла в памяти. Арейфоой, жрец грозного Поседайона, называл Дия Владыкой Ясного неба. Для моего собеседника Дий был Отцом богов. Кажется, боги Ахиявы, как и люди, никак не могли договориться.
     

     За мной пришли где-то через час. На пороге появился богоравный Арейфоой, первым делом кивнувший в сторону лежащих на скамье царских реликвий. Я не стал спорить и начал не спеша надевать цепь.
     – Поскорее, царевич, – Арейфоой сделал нетерпеливый жест. – Тебя ждут.
     «Живого» – мысленно добавил я, надевая шлем и застегивая фибулу плаща. За дверью топтались двое стражников, поглядывавшие на меня с плохо скрытым испугом. Жрец дал им знак, и мы пошли в сторону лестницы. Стража отстала, держась в отдалении.
     – Мы, надеюсь, договорились? – Арейфоой вновь заговорил по-хеттийски, причем голос его звучал не столь уверенно, как раньше. – У тебя было время подумать, царевич.
     – У тебя тоже, жрец, – спокойно заметил я и, понимая, что играть в эту игру все равно придется, вздохнул:
     – Согласен.
     Старик еле заметно улыбнулся, как мне показалось, с явным облегчением.
     – Но почему меня? – не выдержал я, все еще надеясь, что этот бред каким-то чудом кончится, не начавшись. – Неужели нельзя найти кого-то более подходящего?
     – Нет времени, – жрец нахмурился. – Мы должны выступить завтра ночью. К тому же ты вполне подходишь, царевич. Разве ты не заметил?
     Я вначале не понял, что имелось в виду, но затем вспомнил странное поведение стражников.
     – Боги пошутили, – Арейфоой улыбнулся, на этот раз зло и даже презрительно. – Бывший царский мушкенум очень похож на покойного Главка, ванакта микенского... Особенно в его шлеме и плаще.
     Последняя фраза прозвучала откровенно издевательски, но я не отреагировал. Мы поднялись по лестнице, оказавшись в узком проходе, где было совершенно темно, лишь в самом конце горел небольшой светильник.
     – Сейчас тебе предстоит встреча с сестрой, – старик заговорил быстро, по-ахейски глотая звуки. – Ее зовут Ктимена, она тебя никогда не видела, но заранее полюбила.
     Жрец недобро рассмеялся, и мне стало жаль царевну.
     – Она ничего не помнит – ни родителей, ни того, что случилось двадцать пять лет назад. Ктимена никогда не верила в смерть брата... то есть в твою смерть, царевич. В ее глазах ты герой, пришедший отомстить за отца и мать!
     Я вспомнил Гелена и пожалел беднягу. Теперь руки, похоронившие царевича, будут обнимать его сестру.
     – Запомнил? – жрец остановился, резко втянув воздух сквозь стиснутые зубы. – Повтори, что я сказал!
     Это была ошибка. Со мною так не смел разговаривать никто – даже тысяцкий во время боя. Резко повернувшись, я взял Аpейфооя за горло. Послышался сдавленный хрип.
     – Игра началась, жрец, – я постарался усмехнуться как можно обиднее, хотя в темноте это было излишне. – Отныне я – Клеотер, сын Главка, законный ванакт Микенский. Обращайся ко мне, как положено, или я придушу тебя, как изменника. О моей сестре говори почтительно. Понял?
     Я разжал pуку. Старик резко выдохнул и что-то прошептал.
     – Громче, жрец! Ты говоришь с ванактом!
     – Я... все понял!
     В хриплом голосе слышались ненависть и страх. До этого мгновения жрец презирал меня, теперь же стал ненавидеть.
     – Повтори!
     – Понял! – голос сорвался в визг.
     – Понял, ванакт ! – подсказал я.
     – Да. Я все понял, ванакт!
     Я еле удержался, чтобы не придушить старого скорпиона на месте. Теперь я был твердо уверен, что мерзавец предаст – и меня, и всех остальных. Арейфоой слишком умен, чтобы поверить в успех, а мертвый «царевич» пригодится ему для торга с Ифимедеем. Но я отпустил мерзавца. Мы находились в самом сердце огромного храма, где Арейфоой был хозяином. К тому же мой смешливый знакомец обещал сам позаботиться о жреце, и я почему-то верил ему.
     – А теперь веди. Пойдешь первым.
     Жрец скользнул в приотворенную дверь, откуда лился неяркий теплый свет. Через какой-то миг он выглянул, жестом приглашая войти. Я без особых церемоний втолкнул его обратно, чтобы умный старик не исчез в темноте, и вошел сам.
    

    

     

      ХЕ
      «Она оказалась»
     

     Она оказалась неожиданно высокой – чуть ниже меня – и очень худой. Длинные белокурые пряди выбивались из-под накидки. Лицо я разглядеть не успел, но поразили глаза – странные, полные боли. Так смотрит старуха. Похоже, царевна прожила свой недолгий век нелегко.
     Я протянул руки, чтобы обнять ее, как и полагается при встрече, но внезапно девушка упала на колени. Худые, со вздувшимися венами, руки обхватили мои колени.
     – Ты... ты вернулся!.. – скорее угадал, чем понял я.
     Такого я не ожидал, только сейчас сообразив, что значил брат для несчастной девушки. Брат, который лежал, наскоро присыпанный землей, у дороги на Аргусу...
     Она обнимала призрак.
     – Клеотер... – голос прозвучал чуть громче. – Наш повелитель... Ты... ты здесь!
     Несколько мгновений я стоял столбом, не соображая, что делать дальше. Я не помнил своих родичей, но все же постарался представить, что худая девушка с глазами старухи – моя сестра. А если не сестра, то верная подруга, которая, вопреки всему, ждала меня долгие месяцы, пока я воевал в пустыне. Ждала – и дождалась.
     – Ктимена... – Я осторожно поднял ее и обнял, стараясь не глядеть в глаза. – Я вернулся, сестричка!
     Она плакала, уткнувшись мне в плечо, а я ощущал себя последним подлецом. Скоро ей придется еще раз похоронить брата, и виноват в этом буду я. То, что старый мерзавец, придумавший все это, виновен еще и больше, ничуть не утешало.
     Арейфоой стоял рядом, глядя в сторону. Мне очень захотелось его ударить, и я еле сдержался.
     – Не надо плакать, сестричка! – я сжал ее лицо в ладонях, впервые взглянув ей в глаза. – Я ведь вернулся! Я живой!
     Лицо ее казалось молодым, но возле глаз уже лежали первые морщины. А ведь Ктимене только двадцать пять...
     Внезапно морщинки исчезли, глаза заиграли неожиданным ярким светом. Девушка засмеялась.
     – Ну конечно! Зачем я плачу? Мой брат и повелитель вернулся. Ты жив, Клеотер! Боги сохранили тебя!
     – Ты ведь за меня молилась? – брякнул я первое, что пришло в голову, с запозданием сообразив – это может прозвучать упреком.
     – Брат! – улыбка исчезла, сменившись испугом. – Я молилась за тебя каждый день! Я просила Поседайона, просила Дия, просила Атану! Я вышила покрывало для Реи, Матери богов...
     – Мать богов, надеюсь, довольна?
     Я, наконец, заставил себя улыбнуться, и вдруг понял: девушка не понимает шуток, как не понимал их я, когда год за годом вращал мельничный жернов.
     Я обернулся, заметив, что Арейфоой по-прежнему смотрит в сторону. Это заставило насторожиться. Жрец о чем-то размышлял, а такие люди умеют находить выход из любых положений.
     Я рано начал радоваться. Надо спешить.
     – Ктимена, – проговорил я как можно тверже, – у нас будет время, чтобы поговорить о том, как жила ты, и где носило меня. Сейчас пора вспомнить: ты царевна, ты – сестра и дочь ванакта.
     Ее глаза вновь сверкнули. Теперь они были сухими и холодными.
     – Ты прав, ванакт! Сестра не подведет тебя. Приказывай!
     Я быстро вспомнил то, что удалось узнать.
     – Кто такой Мантос, сын Корона?
     – Твой самый верный слуга, ванакт, – царевна обернулась к Арейфоою, тот, не поворачиваясь, кивнул. – Его отец погиб, защищая нашего отца и нашу мать. Мантоса воспитали во дворце, но сын Корона остался верен нашей семье. Сейчас он второй геквет[88] дворцовой стражи.
     – А кто первый?
     – Старый Скир – тот, кто убил нашу мать, самая верная собака Ифимедея. Но все складывается удачно – Скир болен, и Мантос командует стражей.
     Я быстро соображал, наконец-то попав в знакомую стихию. Дворец рядом, верный человек командует охраной... Те, что ждали царевича, неплохо подготовились. Оставалось захватить этот – Хумбаба его возьми – престол, а там уж по возможности выбираться из Микасы. Иного пути я не видел.
     Но кое-что продолжало беспокоить. Этот «кое-что», а точнее, кое-кто стоял рядом, с невозмутимым видом глядя на нас с девушкой. Арейфоой вновь стал спокоен и деловит. И его спокойствие не нравилось мне более всего.
     – Пора, ванакт, – негромко напомнил он, – тебя ждут.
     – Кто? – поинтересовался я, пытаясь понять что он задумал.
     – Друзья. Те, кто хочет вернуть тебе престол.
     – Поспешим, брат, – кивнула Ктимена. – Пора!
     

     Снова коридор, лестница, ведущая вверх, негромкие шаги стражи за спиной. Я мысленно перебирал все возможности. Нет, иного пути я не видел. Война научила: всегда лучше наступать, чем бежать от врага. Ванакт Ифимедей, кажется, изрядная сволочь, и мне его заранее было не жаль. Сразу не разоблачат – меня признала «сестра», да и сходство с покойным Главком должно помочь. А победителю всегда легче найти выход, чем побежденному.
     Я одернул себя – о свободе думать рано. Враги Ифимедея продумали все – кроме предательства. Переворот намечен на следующую ночь, а за сутки может случиться многое.
     – Брат, – прервала мои невеселые размышления девушка, – список у меня. Их сорок семь.
     – Кого? – немного оторопел я.
     – Тех, кого должен призвать к себе Гадес, – негромко подсказал жрец. – Царевна выткала их имена древними критскими знаками на покрывале.
     – Для Реи, Матери богов? – брякнул я, на миг почувствовав нечто вроде омерзения. Готовилась резня. Интересно, сколько человек погибло двадцать пять лет назад?
     – Да, – кивнул Арейфоой, – на покрывале Реи, Матери богов. В списке все, кто свергал богоравного ванакта Главка, и их дети. Никто не должен уйти.
     – Но сначала надо убить его! – дрожащим голосом проговорила Ктимена. – Убийцу наших родителей и его проклятое отродье! Я выколю ей глаза, вырву волосы, буду жечь факелом! Отдай ее мне, брат!
     Более всего испугал голос – царевна умоляла о мести так, как другие просят о самом драгоценном подарке. Я мельком взглянул на ее лицо и вздохнул. Ненависть – не та пища, которой следует питаться всю жизнь. К тому же у богоравного Арейфооя наверняка где-нибудь выткан другой список, который он в любой момент готов передать ванакту. Первым в этом списке, скорее всего, иду я, а второе место без сомнения принадлежит Ктимене.
     – Брат, ты слышишь меня?! – настойчиво повторила девушка. – Ты отдашь мне ее?
     – Погоди, сестричка, – я остановился, не обращая внимания на нетерпеливый жест Арейфооя. – Я вернулся в Микасу... в Микены несколько часов назад. Он – это, наверное, Ифимедей, наш дядя?
     – Дядя?! – выдохнула Ктимена. – Я готова выпустить из жил всю свою кровь, чтобы не считаться его племянницей!
     Последнее было явно излишним, – кровопускание ожидало не ее, а ванакта.
     – А она?
     – Ты что, не знаешь? – глаза блеснули ненавистью. – Его дочь! Та, что живет в комнате нашей матери, носит ее покрывала, надевает ее кольца. Я выколю ей глаза...
     Девушку явно начинало водить по второму кругу. Сейчас речь пойдет о вырывании волос и о факеле. Я повернулся к жрецу.
     – Дейотара, дочь ванакта, – неохотно подсказал он. – Она тоже в списке.
     Неприятно, когда двоюродная сестра носит кольца твоей матери, но в этой ненависти было еще что-то – пугающее, необычное.
     – Ладно, – произнес я как можно внушительнее. – Все получат по заслугам. Пошли!
     Лестница закончилась. Мы были на площадке перед колоннадой, отделявшей нас от большого полутемного зала. Я обернулся к жрецу.
     – Главное святилище, – кивнул он. – Там собрались наши друзья. Они ждут, ванакт.
     Я еще раз вспомнил все, что могло помочь. Кольчужная рубаха на мне, так что о панцире можно не заботиться. Верить следует только Мантосу, второму геквету. Переворот намечен на завтрашнюю ночь...
     Перед глазами встало лицо Гелена. Как бы повел себя он на моем месте?
     – Ты принес жертву, Арейфоой? – внезапно спросил я, вспомнив предсмертную просьбу своего спутника. – Ту, о которой говорил Гелен?
     Жрец недоуменно поднял брови, но я заметил, что он смущен.
     – Сейчас не время... – начал он, но я был настойчив.
     – Почему он велел принести жертву Поседайону, а не подземным богам? О чем он хотел просить? Молитву за удачу нашего дела мы и так догадаемся вознести.
     – Он... – Арейфоой на миг заколебался. – Гелен считал, что прогневал богов одним своим... поступком и надеялся, что Великий Землевержец простит его. Но в его поступке не было греха. Забудь об этом.
     Жрец говорил правду – но не всю. К тому же я знавал разных жрецов, в том числе и редких негодяев, но не один из них не отзывался так о просьбе умирающего. А ведь погибший был Клеотером, микенским царевичем!
     Было о чем подумать, но времени на это не оставалось. Я поправил фарос, чуть сдвинул шлем на затылок и, еще раз припомнив все, что следует делать, кивнул. Арейфоой хотел войти первым, но я отстранил его и шагнул мимо серых колонн в Святилище.
     Передо мной были ступени, а чуть ниже – огромный зал, окруженный колоннадой. Неровный свет факелов освещал огромного истукана у противоположной стены, очень похожего на уже виденного в подземелье. Отсветы пламени плясали на дереве – казалось, Владыка Поседайон угрюмо усмехается.
     Между Землевержцем и лестницей стояли люди – их было много, десятка четыре. На миг вернулся страх, но я овладел собой, представив, что это обычная битва, которых за плечами не счесть. Вскинув голову, я медленно подошел к лестнице и сделал первый шаг.
     – Остановись, – послышался шепот жреца. – Пусть увидят!
     Я послушно замер, пытаясь рассмотреть тех, кто ждал меня внизу, но слабый свет превращал собравшихся в одно сплошное темное пятно. Итак, я стоял на верхней ступеньке, рядом застыли Арейфоой и девушка, слева и справа горели факелы, и все это, наверное, выглядело достаточно эффектно, не хуже, чем на празднике Бела в Баб-Или.
     Я ждал, но внизу царило мертвое, тяжелое молчание. Мелькнула мысль о том, что делать, если сейчас услышу: «Самозванец!» Но я отогнал ее, улыбнулся и медленно поднял вверх правую руку.
     По толпе пронесся шепот, и чей-то резкий, испуганный голос неуверенно произнес:
     – Ванакт! Ванакт Главк!
     Но тут же другие голоса – сильные, уверенные, поправили его:
     – Ванакт! Ванакт Клеотер, сын Главка! Богоравный Клеотер!
     Теперь уже кричали все, толпа распалась, люди хлынули вперед, вверх по лестнице, но остановились посередине, не решаясь подойти.
     – Радуйся, ванакт Клеотер! Ты вернулся! Боги хранят нас!
     Я перевел дух. Что делать дальше, я знал – речи перед боем произносить обучен. Набрав побольше воздуха, я поведал и без того очевидную вещь: Я, Клеотер Микенский, вернулся и весьма на них всех рассчитываю. В ответ раздал недружный крик, но я не стал вслушиваться. Мысли были короткими и четкими, как и полагаются в бою. Они признали меня, потому что очень ждали. И еще потому, что я похож на покойного Главка – и это облегчает дело. Но их слишком много, а среди полусотни людей обязательно найдется предатель. Значит, через час Ифимедей будет знать все...
     ...Через час! А ведь переворот намечен на завтра. Зачем же было созывать всех в эту ночь? Не затем ли, чтобы попросту собрать всех вместе?
     Это никак не подбодрило, но я постарался не подать виду. Шум стих, я вновь поднял руку:
     – Готовы ли вы идти со мной?
     Они были готовы, по крайней мере на словах. Следовало спешить. Десятки лиц – старые, молодые, благородные и простолюдины. Кто-то пришел сюда из ненависти к Ифимедею, кто-то помнит покойного Главка, а кто-нибудь уже подсчитывает серебро, которое получит от ванакта – нынешнего. Может, на это и рассчитывает Арейфоой? Но ведь в таком случае его тоже посчитают изменником?
     Пора было переходить к делу. Я окинул взглядом святилище, встретился взглядом с деревянным Поседайоном и четко произнес:
     – Геквет Мантос, сын Корона, мой верный слуга, приблизься!
     Толпа вновь затихла. Я с любопытством ждал, и вот по ступенькам стал быстро подниматься широкоплечий парень в короткой военной хламиде, чем-то похожий на покойного Гелена. Наши глаза встретились – Мантос оказался неожиданно молод, лет на семь младше меня. Яркие губы улыбались, голубые глаза смотрели спокойно и решительно. Геквет был красив и, наверное, очень нравился здешним девицам. Но кроме красоты в нем чувствовалась сила, он держался прямо и ровно, как и надлежит военному. Не доходя двух шагов, он опустился на одно колено.
     – Радуйся, ванакт! Мантос, сын Корона, приветствует тебя на престоле!
     Пока я поднимал его с колен и обнимал, как и положено ванакту, в голове занозой ерзала подлая мысль: что, если меня обманули? Начальник дворцовой охраны – это слишком хорошо, чтобы походить на правду. Но иного выбора не оставалось.
     – Радуйся, Мантос сын Корона, – я улыбнулся и произнес то, что задумал заранее. – Радуйся, лавагет царства ахейского! Служи мне так, как отец твой служил моему отцу!..
     Зрачки геквета за миг сузились, губы побледнели – он явно не ожидал такого. На это я и рассчитывал. Если Мантос верен – будет еще вернее, если нет – дорога назад отрезана.
     – Меч, – шепнула мне Ктимена. – Дай ему меч!
     Меча у меня не было, но я быстро нашелся.
     – Дай мне свой меч, Мантос сын Корона!
     Он повиновался. Я мельком взглянул на незнакомую мне форму клинка, оценил качество бронзы, полюбовался удобной рукояткой – гладкой, из полированной белой кости – и вручил его геквету.
     – Возвращаю его тебе, Мантос. Теперь ты – мой меч и моя правая рука!
     Будь это при других обстоятельствах, я бы не стал произносить подобные слова, а вместо этого выпил бы с парнем хорошего лидийского вина и поговорил по душам. Но времени не было, а высокие речи тоже иногда могут принести пользу. Я кивнул Мантосу, и он стал рядом. Те, что были внизу, зашумели, кто-то крикнул: «Радуйся, лавагет Мантос!», но я тут же махнул рукой, призывая к тишине. Требовалось немного времени, чтобы поговорить наедине с сыном Корона. Я обернулся к жрецу:
     – Богоравный Арейфоой, вознеси молитву Великому Поседайону!
     ...Честно говоря, я не имел представления, каков ритуал в храмах Ахиявы. Но раз жрецы существуют, должны же они обращаться к небожителям?
     Мои слова покрыл слитный гул одобрения. Арейфоой бросил на меня быстрый недобрый взгляд и выступил вперед, воздев руки к освещенному факелом истукану. Подождав, пока стихнет шум, он заговорил громким, неожиданно молодым, голосом:
     

     Славься, владыка земли и морей Поседайон!
     Землю и море бесплодное ты в колебанье приводишь...
     

     Дальше слушать не стоило. Наклонившись к Мантосу, я быстро спросил, надеясь, что Арейфоой, занятый общением с Землевержцем, меня не услышит:
     – Сколько у нас людей?
     – Десять у входа в храм, – шепотом ответил он. – Еще двадцать я поставил вокруг.
     – Значит, храм окружен?
     – Мышь не пробежит, – улыбнулся парень. – Но эта толпа мне не нравится, ванакт. Арейфоой обещал привести самых верных...
     Я прислушался к тому, что говорил жрец. Речь, как я понял, шла об укрощении диких коней. Кажется, старик завелся надолго.
     – А кто эти? – я кивнул в сторону молчаливо внимавших Арейфоою слушателей.
     – Кое-кто из гиппетов, ванакт. Но в основном всякие купчишки, деревенские базилеи... Не понимаю, зачем Арейфоой позвал их сюда?
     Я, кажется, уже понимал. Если придется разоблачать заговор, можно одним ударом расправиться со всеми неугодными. Кроме того, добро изменников, как всем ведомо, конфискуется.
     – Кто решил выступать завтра? Кто назначил срок? Арейфоой?
     – Да, – кивнул Мантос. – И мне это тоже не нравится.
     – Согласен. До утра тайна станет известна всему городу...
     – Значит, сегодня? – Мантос улыбнулся, и я понял, что получил хорошего помощника.
     – Да, сегодня. Сейчас.
     Он вновь кивнул, и я почувствовал что-то, похожее на уверенность в успехе. Всегда хорошо иметь дело с теми, кто носит щит!
     

     Слава тебе, Поседайон, объемлющий землю!
     Милостив будь и помощь подай нам, блаженный!
     

     Арейфоой выкрикнул последнюю фразу и поднял руку, желая говорить, но я опередил его:
     – Час пробил! Я иду, чтобы воссесть на трон моих предков! Вы со мной?
     Ответ был не особо внятный, но дружный. Иного и не требовалось.
     – Но, ванакт!.. – жрец тронул меня за плечо.
     – Да, богоравный Арейфоой! – спохватился я. – Кажется, я оставил у тебя свою секиру.
     – Где она? – тут же заинтересовался Мантос. – В твоих покоях, жрец?
     Похоже, старик был не прочь спуститься в подвал сам, но сын Корона, явно что-то сообразив, отправил за моей любимой «черной бронзой» одного из своих людей. Кто-то принес несколько копий, которые тут же разобрали собравшиеся. Впрочем, многие были с оружием, а некоторые – и в панцирях.
     – Брат! – девушка просяще прикоснулась к моему подбородку. – Разреши мне пойти с тобой! Я хочу увидеть... Я так долго мечтала...
     В последнем я не сомневался, хотя и не хотел, чтобы у моей сестры – будь у меня сестра – имелись такие кровожадные мечты. Впрочем, желание Ктимены вполне совпадали с моими – отпускать ее было опасно.
     – Хорошо, – я сделал вид, что это стоит мне усилий. – Пойдешь со мной.
     – Клеотер! – девушка покраснела и неожиданно потерлась щекой о мою руку, словно я обещал взять ее на весенний праздник Иштар.
     Тем временем Мантос быстро разобрался с собравшейся в храме толпой. Его усилия не пропали даром – скопище стало приобретать вид боевого отряда. Те, что помоложе, получили оружие и построились ближе к выходу. Несколько воинов, вынырнувших из полумрака, стали впереди и по бокам.
     – Ванакт!
     Кто-то протягивал мне секиру. Я с удовольствием сжал знакомую рукоять. Посланец проявил добросовестность, не забыв также кинжал и ножны. Теперь я был почти во всеоружии: в подобных схватках хорошо иметь щит, а его-то мне и не доставало. Я хотел обратиться с просьбой к Мантосу, но кто-то, сообразив, вручил мне нечто старинное, снятое со стены. К счастью, это оказался именно щит, а не те безделушки, которые часто вешают в храмах. Я подтянул ремень, закинул щит за спину и решил, что готов.
     Остальные были тоже готовы – об этом доложил Мантос. Я окинул критическим взглядом наспех построенную колонну. Будь у меня выбор, я предпочел бы взять с собой пару десятков из тех, с кем служил в Баб-Или, но вслух, естественно, говорить этого не стал. Новый лавагет делал все, что мог. Конечно, торговцы и сельские козопасы-базилеи не Адад весть какие вояки, зато они точно знают, что в случае поражения пощады ждать нечего. Я мысленно помянул Аннуаков и все милости их и велел выступать.
     

     Отряд вышел через главный вход на пустынную площадь перед храмом. Увы, даже этот простой маневр привел к тому, что строй распался, вновь вернувшись в исходное состояние. Воины Мантоса забегали взад и вперед, приводя козопасов в чувство, а сам лавагет распорядился снять оцепление вокруг храма, чтобы усилить отряд. Я был занят тем, что следил за Ктименой и жрецом, не отпуская их ни на шаг. Впрочем, девушка сама не собиралась отходить от меня, а что касается Арейфооя, то он держался невозмутимо, время от времени еле заметно хмурясь. Жрец волновался, но не слишком. Наш неожиданный поход не застал его врасплох.
     Воины Мантоса, охранявшие храм, быстро занимали места в строю. Пора было выступать, но лавагет отвел меня в сторону. Ктимена шагнула вслед за мной. Мантос оглянулся и достал из складок плаща небольшую алебастровую табличку.
     – Это хотели передать во дворец, – шепнул он, – один из младших жрецов. Еле успели перехватить.
     На табличке были наскоро набросаны красной краской непонятные закорючки, похожие на детские рисунки.
     – Старое критское письмо, – пояснил Мантос. – Его я не знаю.
     Тут я впервые понял, что не зря взял Ктимену с собой. Девушка внимательно рассмотрела странные знаки, губы ее сжались, глаза сверкнули гневом:
     – Тут написано: «Клеотер здесь. Мантос предатель. Беги, ванакт!»
     – Коротко и ясно, – согласился я. – Хорошо, что перехватили.
     – Я убью изменника, – прошептала девушка. – Он умрет первым, брат!
     – Разберемся позже, – рассудил я. – Пошли!
     – Арейфоой? – шепнул мне на ухо Мантос, и я кивнул в ответ. Табличка сказала мне многое. Измена не удивила, но то, что предатель советовал Ифимедею бежать, а не сопротивляться, изрядно порадовало. Значит, мы все-таки их опередили!
     Я стал во главе отряда. Воины еще раз подравняли строй, лавагет выжидательно взглянул на меня, и я не стал медлить.
     Первые же наши шаги наполнили пустую площадь грохотом и лязгом. Я поморщился – носить оружие козопасы не умели.
     

     Дворец находился рядом, следовало лишь пересечь площадь и обойти его справа, по небольшому переулку. Будь со мною «серые коршуны» из Баб-Или, мы попросту пробежали бы это расстояние, чтобы слегка согреться перед схваткой. Однако сейчас я старался не спешить, дабы колонна не рассыпалась. Мантос между тем вполголоса излагал свой замысел. Как я понял, внешняя охрана выполнит любой его приказ. Многого от нее и не требовалось: пропустить нас и не пускать никого другого. Но личные покои ванакта охраняли иноземцы, которые подчинялись лишь Ифимедею и первому геквету Скиру. Вот тут придется поработать, поскольку большая часть наемников – шардана[89], которые скорее умрут, чем отступят.
     Я понимающе кивнул. Шардана, выходцы из-за моря Мрака, славились верностью и умением драться. Значит, предстоит рубка.
     Мы углубились в переулок. Впереди показались стражники, поспешившие взять копья наизготовку, но Мантос шагнул к ним, о чем-то коротко переговорил, и воины послушно присоединились к колонне. Сын Корона между тем сообщил, что все входы во дворец, а также подземный ход и потайная калитка перекрыты. Мы же атакуем через главный вход – ибо новый ванакт не может войти во дворец, крадучись, как ночной вор.
     Я не стал спорить, хотя во дворец энси Ура мы ворвались именно через потайную калитку, застав охрану врасплох. Но тогда я был просто Нургал-Сином и не думал о престоле.
     Переулок уже заканчивался, и я обернулся, чтобы подождать отставших, как вдруг услышал предостерегающий возглас Ктимены, и тут же десяток воинов окружили меня, прикрывая щитами.
     Поздно!
     ...Это был дротик, брошенный откуда-то сверху. Он попал точно в сердце, но кольчужная рубаха выручила и на этот раз.
     – Брат!
     Ктимена уже была рядом, но я ободряюще усмехнулся и продемонстрировал порванный край плаща.
     – С крыши, – сообщил Мантос. – Их было двое.
     Двое? И тут я, наконец, заметил, что рядом царит какая-то странная суета. Отодвинув в сторону чей-то щит, я охнул – Арейфоой, богоравный слуга Посейдона, лежал на земле, беспомощно раскинув руки. Возле него толпились люди, но я понял, что хлопоты бесполезны – второй дротик пробил старику горло.
     Я склонился над ним и тут же встал – Арейфоой уже отправился в свое последнее путешествие. Кто-то подал мне плащ, и я поспешил накрыть им тело, чтобы не видеть пустого взгляда застывших темных глаз.
     – Воины! – крикнул Мантос, уже пришедший в себя. – Узурпатор Ифимедей убил богоравного Арейфооя! Отомстим за святотатство! Смерть!
     – Смерть! – отозвались десятки голосов, и я мысленно похвалил Мантоса за живое воображение. Из головы не выходил совет, данный моим смешливым собеседником. Панцирь! Убийцы попали мне в грудь, но дротик ударился легко, как будто его кидали от локтя. А вот жрецу повезло меньше – пущенный в полную силу дротик угодил прямо ему в незащищенное горло – для верности.
     – Ванакта Клеотера спасли боги! – послышался голос Ктимены. – Граждане Микен, это – великий знак! Это знамение! Дротик отскочил от груди моего брата!
     Снова дружный вопль. Что ж, мертвый Арейфоой послужит нам лучше живого. Верховного жреца Ифимедею не простят.
     Несколько мгновений я стоял над неподвижным телом. Наступила полная тишина, все затаили дыхание, боясь помешать. Старого скорпиона было не жаль, но превратность судьбы в который раз поразила меня. Еще час назад жрец думал, что вершит судьбами царств, верил, что начинается лучшая часть его жизни – и вот мертвое тело лежит на грязной мостовой у ног «ушебти», которого Арейфоой собирался посадить на залитый кровью престол. Внезапно я вспомнил о Гелене.
     – Ты не принес жертву, богоравный Арейфоой, – негромко проговорил я, – воля умирающего священна, жрец. Прощай.
     Наверное, со стороны казалось, что я читаю молитву.
     Вернулись воины, пытавшиеся догнать убийц, но те словно растворились в ночном мраке. Иного я и не ждал. Как мне и было обещано, о верховном жреце позаботились, проделав это с немалым искусством.
     – Пора!
     Я вновь встал во главе отряда, Мантос и Ктимена заняли свои места, и мы двинулись дальше. Девушка что-то говорила о гекатомбе, которую она совершит в честь моего спасения от смерти, но я не слушал. Переулок кончился, впереди еще одна площадь, а там – дворец. Если Мантос не ошибся, эту часть пути мы пройдем без боя. Предстоящая схватка не страшила, но я вспомнил, что вслед за нею начнется резня. Сорок семь человек из списка Ктимены. Я хотел спросить лавагета, нельзя ли пощадить хотя бы детей, но промолчал. Отец Мантоса погиб, защищая своего владыку, а теперь его сын, оставленный в живых победителями, идет мстить.
     Наконец переулок кончился. Стало немного светлее – мы вышли на площадь. Справа темнел массивный храм (Мантос успел пояснить, что это святилище Дия, Отца богов), а слева возвышалось мрачное здание с колоннадой вдоль фасада.
     – Дворец, – негромко проговорила Ктимена. – Вспоминаешь, брат?
     – Нет, – в такой миг врать не хотелось. – Не помню.
     – Ты забыла, царевна, – вмешался Мантос, – тогда дворец был еще недостроен, вход находился с другой стороны – там, где сад.
     Я мысленно поздравил себя с удачным ответом. Иногда говорить правду полезно.
     Отряд вышел на середину площади и развернулся лицом ко входу. Мантос отдал короткий приказ, и его воины пробежались вдоль строя, выравнивая ряды. Геквет начал делить нас на группы, ставя каждой отдельную задачу, как вдруг замолчал, настороженно глядя на дворец.
     – Огни! – с тревогой выдохнул он. – Почему там огни?
     Между колонн, только что тонувших во мраке, вспыхнули факелы. Послышались крики и топот множества ног. Из дверей выбегали воины, тут же строясь в развернутую шеренгу. Тускло блистали наконечники копий, колыхались высокие перья на рогатых шлемах...
     – Шардана! – крикнул кто-то, и по всему отряду пробежал испуганный шепот.
     – Молчать! – рявкнул Мантос. – Первого, кто оставит строй, зарублю на месте! Копья к бою!
     Наш отряд ощетинился, словно еж, но я чувствовал, – настроение сразу изменилось. Легкой прогулки не будет. Я быстро прикинул число врагов: не меньше полусотни. У нас – три десятка вояк и сорок козопасов...
     Пока я подсчитывал наши шансы, из-за колонн показались новые воины.
     – Там все шардана, – тихо проговорил геквет, – их семь десятков. Уходи, ванакт! Я дам тебе двадцать воинов, ты сможешь уйти из города. У ворот мои люди.
     Я мысленно помянул Иштар и все ее каверзы. Бежать с поля боя приходилось; победа и поражение – удел воина, но спасаться бегством, когда бой еще не начался! С другой стороны, это – шанс. Последний шанс для Нургал-Сина уйти из Микасы подобру-поздорову, с головой на плечах и золотом в поясе. Через час я буду спасен. Что из того, что семь десятков людей будут изрублены только за то, что клялись мне в верности? Ведь они клялись царевичу Клеотеру, а я – всего лишь «ушебти»...
     – Перестрой отряд! – гаркнул я, отрывая Мантоса от его невеселых раздумий. – Глубина строя – пять шеренг, воинов – в первые ряды и на фланги. Царевну – назад!
     Командовать по-ахейски оказалось нелегко, некоторые слова так и тянуло сказать на языке Баб-Или, но лавагат понял сразу. Пока Мантос распоряжался, а его воины пинками расставляли козопасов по местам, я напряженно всматривался в темноту. Сейчас они ударят! Они обязаны атаковать, пока я не развернул строй! Они уже упустили несколько драгоценных мгновений, дав нам возможность опомниться. Не дураки же там! Но почему они медлят?
     – Отряд перестроен, ванакт! – Мантос вновь оказался рядом. – Ты... Ты остаешься?
     – Брат! – донесся голос Ктимена. – Меня не пускают к тебе! Прикажи пропустить меня!
     Надо было отвечать двоим сразу, но я решил, что это излишняя роскошь. Минута решает исход боя. Адад, податель благ, не подведи!..
     – У Ифимедея есть еще люди? – я резко повернулся к Мантосу. – Отвечай, лавагет!
     – Нет, – тихо вздохнул он. – Он собрал всех шардана, но остальные не выступят без моего приказа.
     – Значит, нас не смогут окружить?
     Геквет оглядел площадь перед дворцом и покачал головой:
     – Других войск в Микенах нет. Мы позаботились. Шардана – это все, что у него осталось. Не понимаю, где я ошибся...
     Меня тоже это интересовало, но заняться разбором операции можно будет позже – если уцелеем. Я усмехнулся и поудобнее взял в руки «черную бронзу».
     – Мы атакуем, Мантос.
     – Но...
     – Отставить! – я набрал в грудь побольше воздуха и прокричал, с ходу переводя команды с языка Баб-Или на ахейский:
     – В атаку! Быстрым шагом! Расстояние между шеренгами – один шаг. Вперед!
     Акцент был, конечно, ужасный, но меня поняли. Гулко ударили о брусчатку десятки сандалий, легко качнулись копья...
     Мантос что-то спросил, но я не расслышал, лихорадочно прикидывая план боя. Сейчас они двинуться с места, значит, встретимся где-то через тридцать шагов. За десять шагов надо скомандовать «Бегом марш!», а до этого обязательно разглядеть их начальника. Его я зарублю первым...
     – Кто там старший? – бросил я Мантосу, вглядываясь в темный строй шардана. Странно, они все еще не сдвинулись с места.
     – Не вижу... Вижу, ванакт! Это Прет, сын Скира, третий геквет стражи! Вот он, в центре.
     Я тоже увидел его. Высокий парень с необычным круглым щитом, в руке вместо копья – большая секира.
     – Вы с ним враги?
     – Друзья, – глухо ответил геквет и, вздохнув, добавил, – были...
     Что ж, бывает и такое. Секира третьего геквета вызвала уважение, но вояка он определенно плохой. Даже первогодок знает, что врага надо встречать только в движении. Неподвижный строй обречен, а нужный темп не наберешь за несколько мгновений...
     И тут перья на шлеме третьего геквета колыхнулись. Прет шагнул вперед – один. Шардана остались на месте.
     – Остановись, Мантос! – Прет легким движением перебросил секиру на плечо. – Ты что, затеял учения на ночь глядя?
     Тон был под стать движениям – легкий и небрежный. Прет еще мгновение поиграл секирой, как будто та была из папируса, и внезапно кинул ее в сторону. Звонко прогремел металл, ударившись о брусчатку.
     – Стой! – я поднял руку, догадавшись, что боя не будет.
     Прет уже был в двух шагах. Без секиры с ним разговаривать было спокойнее – он оказался выше меня на полголовы, да и в плечах шире. С таким только сцепись! Шлем был опущен, и поэтому я не мог увидеть его лица, но успел заметить на тонких губах легкую усмешку.
     – Освободи дорогу! – крикнул Мантос. – Дорогу ванакту Клеотеру!
     Прет, не отвечая, быстро обвел взглядом строй и шагнул ко мне. Мантос дернулся, поднимая копье, но третий геквет неожиданно опустился на одно колено, склонив голову.
     – Радуйся, царевич Клеотер! Я бы отдал тебе секиру, но с нею бы меня не подпустили.
     Он поднял голову и насмешливо поглядел на Мантоса.
     – Встань, – велел я, на всякий случай не трогаясь с места. – Моя секира не хуже твоей, третий геквет. Ты назвал меня царевичем. Почему?
     – Ванактом ты станешь, когда войдешь во дворец, – Прет легко поднялся и расправил плечи, словно потягиваясь. – У меня здесь шардана, а у отца во дворце – стража.
     – Скир во дворце, – прошептал Мантос. – О, боги!
     Поминать богов было самое время. Стража сделает все, что прикажет первый геквет. Даже разбив шардана, мы не войдем внутрь.
     – Итак, царевич, – Прет сдвинул шлем на затылок и улыбнулся, – поговорим?
     Мгновенье, не больше, я раздумывал. Терять драгоценное время не хотелось, переговоры с противником во время боя – дело опасное.
     – Говорить будем позже, – отрезал я, – когда займем дворец.
     – Не верь ему, брат, – крикнула Ктимена, наконец-то пробравшаяся ко мне. – Они тянут время!
     – Времени много, – равнодушно заметил Прет. – Ифимедей не выйдет из своих покоев – там наши воины. Мы пропустим тебя во дворец, царевич, но у нас есть условия...
     – Просьбы, – поправил я. – Ванакту условий не ставят.
     – Просьбы. Они вполне разумны, царевич, и у нас есть для них основания, – он с усмешкой обернулся к неподвижной шеренге шардана. – О мелочах, пожалуй, можно поговорить во дворце, но главное решим здесь. Ифимедей твой, делай с ним что угодно, как и с его дочерью. Но больше никто не будет ни убит, ни изгнан. Поклянись – и дворец ваш.
     – Нет! – тут же заспешила Ктимена. – Это убийцы наших родителей! И прежде всего Скир, его отец!
     Третий геквет поклонился девушке, во взгляде его я уловил легкую насмешку.
     – Когда царевич взойдет на престол, он помилует их. Мой отец завтра же покинет Микены. Он уже стар и желает отдохнуть. Но крови не будет. Поклянись, ванакт !
     Этот насмешливый парень умел вести переговоры. Наконец-то я разглядел его лицо – худое, с тонкими губами и решительными складками у рта.
     – Ты назвал меня ванактом? – заметил я, пытаясь понять, верю ли я ему.
     – Да, ванакт. Видишь, я уже признал тебя, значит, отрезал себе путь назад.
     Тон оставался прежним, словно речь шла о легких дворцовых сплетнях. Держался он неплохо.
     Это могла быть ловушка, но я поставил себя на место Ифимедея. Если мы попадем во дворец, численное преимущество уже не будет играть такой роли. Риск был, и немалый, но я уже почти решился.
     – Чем ты докажешь, что нас не ждет западня? – резко проговорил молчавший все это время Мантос.
     – Да ничем, дружище! – широко улыбнулся Прет. – Ванакт Клеотер знает, что я говорю правду. Ведь ему обещали помочь.
     И третий геквет достаточно точно воспроизвел знакомый мне смешок.
     – Хорошо, – я решительно шагнул вперед. – Клянусь, что никто не пострадает кроме Ифимедея!..
     – И этой суки! – тут же добавила Ктимена. Я невольно вздрогнул.
     – И его дочери. Никто не будет убит или изгнан. А сейчас, Прет, прикажи своим шардана положить оружие и отведи их в сторону. Сам возвращайся.
     – Подберите мою секиру, – бросил Прет самым небрежным тоном и, повернувшись к своим воинам, отдал короткую команду. Послышался лязг и звон – шардана положили копья и принялись снимать перевези с мечами.
     – Брат, их нельзя помиловать! Убей их! Не верь Прету! – шептала Ктимена, я же внезапно почувствовал нечто вроде облегчения. Положение «ушебти» имеет свои преимущества. Все было спланировано без меня, оставалось следовать уже готовому замыслу. Тот, чей смех Прет так точно воспроизвел, не желал резни. Здесь наши желания совпадали.
     Шардана уходили, ровно печатая шаг. Прет, поглядев им вслед, не спеша подошел ко мне и встал рядом, непринужденно отодвинув в сторону Ктимену.
     – Дворец твой, ванакт! – он махнул рукой в сторону колоннады и начал что-то негромко насвистывать.
     – Ванакт? – Мантос вопросительно поглядел на меня. Я кивнул. Лавагет отдал команду, и мы быстро двинулись вперед. Не удержавшись, я обернулся к Прету.
     – А чего желаешь ты, третий геквет?
     – Разного, – послышался невозмутимый ответ. – Завтра, если боги будут к нам милостивы, тебе предстоит тяжелый день, ванакт. Все придут просить награду. Я подожду.
     Чем-то этот парень мне нравился. Люблю спокойных людей.
     – Ифимедей ничего не знает? – Поинтересовался Мантос. Прет покачал головой:
     – Он спит. Вечером он выпил слишком много лидийского вина. Наши воины следят, чтобы его не беспокоили. А где богоравный Арейфоой?
     Третий геквет усмехнулся, и я понял, что ответ ему уже известен.
     – Ифимедей послал к нему убийц, – сообщил я, покосившись на Прета. – Они пытались убить и меня...
     – Но ты жив, хвала Дию, – мгновенно отреагировал тот, и я уже не сомневался, кто стоял за всем этим.
     Мы подошли к ступеням, ведущим к главному входу. Мантос, остановив отряд, отдал короткий приказ. Десяток воинов окружил нас, а остальные, вместе с козопасами, заметно повеселевшими от такого поворота дел, двинулись к дверям.
     – Подожди здесь, ванакт, – Мантос усмехнулся. – Мы должны проверить.
     Он первым взбежал по ступеням. Я, Ктимена и третий геквет остались внизу.
     – Ты дважды предатель, Прет, – заговорила девушка. – Брат мой, не верь ему, не верь его отцу... Прикажи их убить!
     – Ты кровожадна, царевна, – Прет чарующе улыбнулся. – Будь справедлива! Двадцать пять лет назад Ифимедей не тронул детей Главка. Моего друга Мантоса воспитали во дворце. В наших бедах виноват только Ифимедей, и он расплатится. Я не предатель. Разве помощь законному ванакту микенскому – измена?
     – Прет, – вмешался я, – как ты меня узнал?
     – По шлему, – усмехнулся он. – Кроме того, ты очень похож на отца, ванакт. Мне было лишь пять лет, но я хорошо запомнил Главка. Кстати, царевна, если тебе так сладка месть, разузнай, кто действительно убил его.
     – Что?! – девушка была уже готова броситься на Прета, и я предостерегающе поднял руку. Третий геквет вновь усмехнулся и поклонился Ктимене.
     Из дворца доносился шум, но никаких признаков сражения я не уловил. В дверном проеме показался Мантос.
     – Ванакт! – он быстро сбежал по ступенькам, и на мгновенье остановился, переводя дыхание. – Скир отвел своих людей. Путь свободен!
     Я кивнул и шагнул вперед.
     

     ...Несколько ступенек, распахнутые бронзовые двери, и снова лестница, освещенная факелами. По бокам застыла стража. Увидев нас, воины дружно ударили копьями о щиты. Я махнул рукой и взбежал по ступенькам, оказавшись в широком коридоре. Здесь тоже горели факелы, стояла стража, а у дверей я заметил моих козопасов. Послышались радостные крики. Я вновь махнул рукой и пошел дальше.
     Снова дверь. За нею была тьма. Я с трудом разглядел силуэты приземистых колонн.
     – Тронный зал, – шепнула Ктимена, не отстававшая от меня ни на шаг. – Здесь твой трон, брат...
     Кто-то из козопасов принес факелы, и я, наконец, сумел разглядеть то, что скрывала темнота. После виденных мною дворцов и, конечно, после Большого дворца в Баб-Или, где я часто бывал, тронный зал микенских ванактов показался небольшим и каким-то голым. Трон стоял справа, по стенам расползались разноцветные фрески, а все это окружали уже замеченные мною колонны. Крысиная нора...
     Вслух я ничего говорить не стал, и, решив, что созерцание трона закончено, повернулся к Мантосу.
     – Где Ифимедей?
     Красивое лицо лавагета скривилось в злой усмешке, и он показал на дверь в глубине зала. Мы прошли вдоль колоннады, оказавшись в еще одном коридоре, на этот раз узком и коротком. Здесь было светлее. Стража равнодушно взглянула на нас, но кто-то крикнул: «Ванакт!», и послышался знакомый звук: копья ударили о щиты.
     В конце коридора примерно дюжина козопасов топталась у высокой запертой двери. Увидев меня, они поспешили расступиться.
     – Он там! – Мантос указал на дверь наконечником копья. – Подземный ход мы перекрыли, ванакт.
     Я кивнул. Пока все делалось без меня, теперь же начиналась моя работа.
     – Прикажи, пусть приведут эту суку, – прошептала Ктимена. – Мы убьем их вместе!
     Я поглядел на Мантоса, тот кивнул и подозвал кого-то из воинов. Возражать царевне я не мог – Ктимене и так пришлось отказаться от сорока семи голов, о которых она мечтала долгие годы. Но мысль о том, что придется убивать совершенно незнакомую девушку, не вызвала восторга. Дикие обычаи у моих земляков!
     Впрочем, жалеть было поздно. Я шагнул к дверям и поудобнее взял в руки секиру. По крайней мере тут все на равных. Я – или он, и да будут Аннуаки милостивы к самому достойному!
     ...Первый удар легко разрубил тонкую медь, покрывавшую двери и глубоко вошел в дерево. Створки дрогнули, но удержались на месте. Я ударил еще раз, полетела щепа, но дверь по-прежнему держалась. С запоздалым сожалением я понял, что лучше было взять обыкновенное бревно. Третий удар также не дал результата, я разозлился – и врезал от души, не жалея.
     Послышался треск, я еле удержался на ногах – тяжелые створки медленно и нехотя стали растворяться.
     Мой невидимый противник уже, конечно, не спал. Чуть пригнувшись, я прыгнул в темноту – и что-то просвистело совсем рядом, упало, со стуком покатилось по полу. Копье! К счастью, кидавший его промахнулся. Итак, драться придется всерьез – я был хорошо виден, а мой противник прятался в темном углу...
     Внезапно комната осветилась – рядом со мною стояла Ктимена, держа в руках факел.
     Ифимедей был в трех шагах, неподалеку от широкого ложа, устланного цветными хеттийскими покрывалами. Ванакт успел накинуть хитон, в руках его был меч, на голове блестел рогатый шлем. Он был еще не стар – крепкий мужчина чуть ниже меня ростом, широкий в плечах, без капли лишнего веса. Загорелое лицо казалось спокойным, на широких губах блуждала усмешка.
     – Ага! Ты привела убийц, костлявая шлюха! – ванакт захохотал и не спеша надел на руку щит. – Интересно, чем ты станешь им платить?
     Ктимена побледнела и отшатнулась. Ифимедей скользнул по мне взглядом, и вновь засмеялся:
     – Ага! Самозванец! Ты вырядился в царские одежды, дурак, но от этого тебе не стать ванактом. Ну-ка поглядим, какого цвета твоя кровь!
     Мои земляки любят пышные речи. Пока он изгалялся, я быстро оценил обстановку. Мужчина он крепкий, драться, кажется, умеет, но я моложе, и секира надежнее меча.
     – Ну-ка, болван в царском фаросе! – Ифимедей повернулся ко мне. – Погляди на меня, прежде чем умереть!
     – Это все слова! – я отбросил ненужный шит и взял «черную бронзу» двумя руками. – Много болтаешь, старик.
     В его взгляде мелькнуло удивление, и я понял, что говорю на языке Баб-Или. Ифимедей еще раз посмотрел на меня, и тут, наконец, наши глаза встретились. Повинуясь какому-то наитию, я не спеша сдвинул шлем на затылок, открывая лицо.
     ...Послышался легкий стук – его меч упал на пол.
     – Главк... – глаза ванакта стали пусты и бессмысленны. – Ты...
     Да, боги любят шутить. Теперь я не удивлялся, почему богоравный Арейфоой так заинтересовался бывшим царским мушкенумом. Для Ифимедея эта шутка вышла не очень смешной.
     – Главк... – голос стал еще тише. – Зачем ты?.. Ведь ты должен знать...
     Я шагнул вперед, но он даже не подумал закрыться щитом. Лицо побледнело, Ифимедей пошатнулся – и без звука упал навзничь, словно невидимая стрела попала ему в сердце.
    

    

     

      ВАВ
      «Комнату заполнили воины»
     

     Комнату заполнили воины. Мантос склонился над неподвижным телом и тут же выпрямился.
     – Гадес призвал его к себе. Это суд божий, ванакт!
     – Боги поразили узурпатора! – крикнул кто-то, и комнату захлестнул дружный вопль:
     – Он мертв! Ифимедей мертв! Боги поразили его!
     Я все еще стоял на месте, медленно приходя в себя. Боги могут поразить человека – в этом никто не сомневался. Правда, им не требуется ни молния, ни огонь. Стоит лишь даровать врагу слабое сердце. Ифимедей увидел призрак – и этого оказалось достаточно. Интересно, что значат его слова? О чем должен был знать покойный Главк?
     – Слава ванакту Клеотеру! – крик вырвался наружу, отозвавшись по всему дворцу. – Слава Клеотеру! Да живет он вечно!
     – Брат! – Ктимена прижалась ко мне, ее плечи беззвучно подрагивали. – Ты победил! Наш отец отомщен!..
     Я погладил ее по голове, и растерянно оглянулся. Бой кончился, так и не начавшись, а что делать дальше, я совершенно не представлял.
     – Пусть все соберутся в тронном зале, – послышался негромкий голос. Прет, сын Скира, стоял рядом, и лицо его на этот раз было серьезно. – Прикажи усилить караулы во дворце и у городских ворот. Пусть твой новый лавагет лично обойдет улицы и наведет порядок.
     – Верно...
     Я очнулся и поискал глазами Мантоса, но тот уже был рядом.
     – Ванакт не нуждается в твоих советах, Прет. Я послал стражников к воротам и на улицу. Город спокоен. Скажи своему отцу, чтобы он шел домой и не показывался на глаза.
     Тонкие губы Прета дернулись, но он ничего не ответил.
     – В тронный зал! – крикнул кто-то, и толпа с шумом повалила из комнаты.
     – Ванакт! – голос Мантоса звучал зло. – Во дворце должен быть один начальник. Я, как лавагет, отстраняю Скира и Прета от должности. Прикажи мне разоружить их людей!
     Я поглядел на третьего геквета, но тот оставался невозмутим.
     – Хорошо, – кивнул я. – Действуй! Но Прет останется здесь. Если его отец посмеет сопротивляться, то расплатится головой сына. А сейчас – в тронный зал!
     И тут я заметил, что Ктимена исчезла. Обернувшись, я невольно вздрогнул – девушка стояла над трупом, в ее правой руке был окровавленный меч, а левая с трудом удерживала на весу отрезанную голову Ифимедея, ванакта микенского.
     – Сестра!
     Она оглянулась, и мне показалось, что губы царевны в крови. Рассмеявшись, Ктимена бросила меч и подняла мертвую голову обеими руками. Кровь лилась на хлену, пачкала пальцы, капала на пол.
     – Смотри, брат! Ею можно играть, как мячом! – она подбросила страшный груз, подставив руки, но удержать не смогла – голова Ифимедея с тяжелым стуком покатилась по полу. Я обернулся к Мантосу, но тот, поняв меня без слов, поспешил взять царевну за плечи. Она не сопротивлялась.
     – Теперь я буду убивать ее! – девушка вновь засмеялась и протянула ко мне окровавленные ладони. – Это наш день, брат! Наш самый счастливый день! Убивать! Убивать!..
     – Лекарь здесь есть? – прошептал я на ухо Прету; тот медленно кивнул и вышел из комнаты.
     – Мантос! Отведи царевну в ее покои и распорядись, чтобы о ней позаботились. За лекарем уже пошли.
     Лавагет молча наклонил голову, но тут вмешалась Ктимена.
     – Брат! – в голосе сквозило удивление. – Мы еще не убили ее! Сначала я убью эту суку! Ты же обещал...
     Я уже не помнил, что обещал этой странной девушке, и на миг ощутил нечто вроде страха. Я давно разучился бояться людей – но здоровых. При виде безумца меня всегда берет оторопь, и никто не осудит за это. Хорошо, что Ктимена не моя сестра!..
     И тут я понял, что ошибаюсь. В глазах Микасы и всей Ахиявы худая костлявая девица, залитая кровью собственного дяди, отныне имеет единственного родича, и этот родич – я. Вслед за этим стало ясно и другие, еще более скверное: я, как бы меня ни звали, отныне – ванакт Микасы .
     ...И тут пришел настоящий страх. Я не искал этой службы! Бывшего мушкенума Нургал-Сина завербовали против воли, всучив эту поганую работенку. Не я задумал переворот, я лишь «ушебти», но это знают немногие. Для большинства отныне этот залитый кровью дворец – мой, крысиная нора, называемая Великой Ахиявой – тоже моя, и отвечать за все будет один человек – богоравный ванакт Клеотер.
     Да, я не искал этого, но согласившись, потерял единственное право наемника – ни за что не отвечать. «Серый коршун» может убить жреца и поджечь храм, но в ответе тот, кто ведет войска и сидит на престоле. Нургал-Сина же – нет, Клеотера! – завербовали именно в качестве Верховного Дерьмочерпия в этом мерзком сарае...
     На миг меня бросило в жар, потом в холод, но затем сработала давняя привычка, много раз спасавшая в походах. Я этого не хотел, но все же вляпался, а значит надо выкручиваться. Как в той битве возле Урука, когда мы остались одни в чистом поле, а прямо в лоб на нас неслись эламские колесницы...
     Я отстранил Мантоса и осторожно обнял девушку. Она затихла, что-то бессвязно бормоча и всхлипывая. Погладив ее по плечу, я обернулся и заметил в дверях Прета, а за ним – испуганного старичка в наскоро наброшенном гиматии. Оставалось вывести Ктимену и передать ее лекарю, но внезапно в коридоре послышался топот и звяканье оружия. Царевна дернулась, резко освободившись. Глаза ее вспыхнули.
     – Брат! Это... Это она? Это ее привели?
     Более всего хотелось, чтобы царевна ошиблась, но через мгновенье стало ясно – она права. Стражники ввели в комнату невысокую девушку, закутанную в богатое покрывало с золотой каймой. Я не успел разглядеть ее – Ктимена, словно дикая кошка, рванулась вперед.
     – Сука! Ты здесь? Это я, Ктимена!
     Резким рывком она сорвала край покрывала, и я увидел лицо той, которой предстояло умереть. Вначале я заметил глаза, широко раскрытые, полные ненависти и одновременно – ужаса. Лицо девушки было белым, словно покрытым известкой – как лик покойника после скверного бальзамирования. Я ждал, что она закричит, но Дейотара, дочь Ифимедея, не проронила ни звука.
     – Видишь? – Ктимена, засмеявшись, провела по ее щеке окровавленной рукой. – Видишь, сестричка? Знаешь, чья это кровь?
     Дейотара по-прежнему молчала, казалось, не замечая никого из нас.
     ...Судьба редко посылает гонцов. Еще час назад у этой девушки было все. Теперь осталась только жизнь – и то ненадолго.
     Я думал, что Ктимена вцепится ей в волосы или ударит кинжалом, но этого не случилось.
     – Брат, – обернулась она ко мне, – прикажи привести сюда нескольких стражников. Не этих – она кивнула на стоявших у двери воинов, – шардана!
     Тон у царевны был настолько деловым, что я невольно взглянул на Мантоса, готовясь переадресовать просьбу ему. Почему-то мне показалось, что царевна, одумавшись, просит взять Дейотару под стражу.
     – Мы устроим это прямо здесь, – Ктимена быстро осмотрела комнату, – на царском ложе. Эту суку разложим там, а рядом поставим голову нашего дяди. Пусть смотрит!
     Я все еще не понимал, и Ктимена нетерпеливо топнула ногой:
     – Прикажи привести их, брат! Мы будем стоять здесь и наблюдать, а шардана станут входить по очереди. Она не скоро сдохнет, Клеотер! Вот увидишь, это будет весело!..
     До меня, наконец, дошло, и я почувствовал, как по спине ползут мурашки. Мельком я заметил, что Мантос отвернулся, а Прет отвел глаза.
     – Вначале она будет молчать, – продолжала Ктимена, кривя белые губы, – а потом ее проклятая гордость исчезнет, и она завопит, как базарная девка! Я так ждала этого, Клеотер!
     Дейотара, похоже, ничего не слышала. Медленно, ни на кого не глядя, она подошла к лежавшей в луже крови голове отца и опустилась возле нее на колени.
     Послышался хохот Ктимены.
     – Смотри, смотри брат! Двадцать пять лет назад наша мать так же стояла на коленях возле тела отца, а потом они убили и ее! Ну, скорее, зови сюда воинов! Мы славно повеселимся!
     Я понял – ее не остановить. Как бы поступил на моем месте настоящий Клеотер?
     ...Пустая мысль – теперь Клеотером был я!
     – Прет, – я повернулся к геквету, – люди собрались?
     – Да, ванакт, – чуть помедлив, ответил он. – Все в тронном зале. В городе уже знают, возле дворца собирается толпа...
     – Хорошо... Ктимена, иди сюда!
     Девушка удивленно посмотрела на меня, но послушно подошла. Я вновь погладил ее по голове и осторожно нащупал на шее нужную точку. Теперь главное – нажать не слишком сильно...
     Тело царевны медленно сползло на пол. Я не стал подхватывать его и обернулся к Мантосу.
     – Позаботься о ней, лавагет! Из покоев не выпускать, пока не скажу. Когда придет в себя, пусть лекарь даст ей успокоительного зелья.
     Мантос кивнул, в его глазах я заметил что-то напоминающее облегчение. Я подозвал Прета и отвел его в сторону.
     – Ты обещал служить мне, геквет. Посоветуй, что делать с Дейотарой.
     – Убей, но не мучай, – тихо проговорил он. – Твоя двоюродная сестра не должна умереть опозоренной.
     Я невольно обернулся. Дейотара по прежнему неподвижно стояла у тела отца.
     – За что Ктимена ее так ненавидит?
     – Спроси у нее, ванакт, – Прет скривился и закусил губу. – Если она промолчит, промолчу и я...
     – Ты хотел бы, чтоб Дейотара умерла?
     Прет не ответил, и я вдруг почувствовал, что судьба дочери Ифимедея его очень волнует.
     – Отвечай, Прет!
     – Я не хочу, чтобы она умерла, – глаза его на миг блеснули болью. – Но ни я, ни ты не сможем спасти дочь того, кто убил твоих отца и мать.
     Я кивнул и отвернулся.
     – Ее могут спасти только боги...
     Голос Прета прозвучал странно.
     – Да, – согласился я, – только боги...
     Комната опустела. Кроме нас с Претом в ней остались только Дейотара и мертвый ванакт. Я оглянулся – в дверях никто не стоял.
     – Тогда сделай так, Прет, чтобы боги захотели ее спасти!
     Губы парня побелели, на миг он замер, а затем медленно кивнул. Я подошел к Дейотаре и осторожно коснулся ее плеча.
     – Ванакт!
     Я еле успел отшатнуться – девушка вскочила, в руке ее блеснул бронзовый нож. Я попытался отбить удар, но опоздал – клинок ткнулся в грудь, скользнув по кольчуге. Дейотара вновь замахнулась, но на этот раз я вовремя перехватил руку, резко нажав на кисть. Нож упал в кровавую лужу.
     – Ванакт! – Прет одним ударом сбил девушку с ног и облегченно вздохнул. – Ты не ранен?
     – Боги спасли, – усмехнулся я. – Вели ее запереть и как следует охранять. И поинтересуйся, кто привел ее сюда, предварительно не обыскав.
     Дейотара, медленно встала. Теперь ее лицо уже не походило на мертвую маску. Темные глаза горели ненавистью, на щеках выступили красные пятна.
     – Ты плохо умрешь, Прет, – негромко проговорила она. – Предатели не живут долго!
     Геквет хотел что-то ответить, но Дейотара перебила его.
     – Мой отец ошибся только в одном – двадцать пять лет назад он не казнил настоящих убийц Главка. Учти это, самозванец!
     Теперь она смотрела на меня, и от этого взгляда мне стало не по себе.
     – Ты, наверное, из свинопасов. Ведешь себя, как тряпка -даже меня убить не смог! Или ты решил последовать советам этой подстилки Ктимены? Берегись-ка своей сестрички, ванакт-свинопас!
     – Спасибо за совет, – отозвался я. – Приятно слышать, что ты называешь меня ванактом.
     Девушка покачала головой.
     – Радуйся, этот день твой. Пей заморское вино, кутайся в пурпур, насилуй девочек – пользуйся всем, пока не наступило завтра. Те, кто выдумал тебя, скоро избавятся от свинопаса на троне. Зря отец не решился убить Арейфооя! Я давно ему говорила...
     – Дейотара, – неуверенно начал я, – ты дочь моего дяди...
     – Не надо, самозванец! – девушка брезгливо скривилась. – Притворяйся перед другими, если тебе так нравится. А ты, Прет, когда стал изменником? После того, как посватался ко мне, а отец отказал? Посватайся сейчас, свинопас не откажет!
     Я начинал кое-что понимать. Странные дела творились в крысиной норе!
     ...Впрочем, не более странные, чем в Баб-Или.
     – Ты слышал приказ? – повернулся я к Прету. – Уводи ее отсюда! Встретимся в тронном зале. Слышишь?
     – Слышу, ванакт, – лицо геквета вновь стало невозмутимым. – Пойдем, царевна!
     – Иди, садись на трон, самозванец! – Дейотара негромко рассмеялась. – Покажись своему стаду...
     Не оглядываясь, я вышел из залитой кровью комнаты. В это мгновение мне менее всего хотелось быть микенским ванактом.
    

    

     

      ЗАЙН
      «Я понятия не имел»
     

     Я понятия не имел, как восходят на престол. Впрочем, все покатилось само собой. Собравшиеся в зале козопасы встретили меня радостным ревом, воины ударили копьями о щиты, и я, стараясь особо не спешить, поднялся на возвышение, на котором стоял трон. Следовало что-то сказать, но слова Дейотары все еще звучали в ушах. Обижаться нечего: козопасы возводят на трон свинопаса. Я не обиделся, но ощутил здоровую злость. Вы хотели меня, граждане славного города Микасы? Ну что ж, вы меня получите!
     Я поднял руку, призывая к молчанию, и зал затих. Справа от меня стоял Мантос. Лавагет был бледен, но яркие губы его еле заметно улыбались. Интересно, что бы он сказал, узнай, кто я на самом деле? Или он знает?
     – Граждане Микен! Воины! Мои верные подданные!
     Переждав крик, я хотел было продолжить, но понял, что не испытываю ни малейшего желания. Сойдет и так! Сняв с головы тяжелый шлем, я отдал его Мантосу и осторожно опустился на трон. Он был каменным, и я сразу же ощутил холод. Пока в зале вопили, пока воины гремели копьями о щиты, мне вдруг представилось, что я сажусь на трон в Зале Церемоний Большого дворца Баб-Или. Зрелище показалось настолько невероятным, я чуть не рассмеялся. Но тут же стало не до смеха – Мантос, передав кому-то шлем, протягивал мне небольшой золотой обруч, украшенный бледными тусклыми камнями. Еще ничего не понимая, я взял его в руки и только тогда сообразил, что это царская диадема. Быстро, словно боясь передумать, я надел ее на голову и встал...
     ...Теперь все пути назад отрезаны. Нургал-Сина больше нет, отныне я Клеотер, сын Главка, я буду жить с этим именем и с ним же умру...
     Что делать дальше, я не знал, но выручил Мантос, обратившийся к козопасам с длинной речью. Я особо не вслушивался, с тоской думая о том, что это – только начало. Дальше будет только хуже.
     Я не ошибся. Покуда козопасы внимали лавагету, слева от меня неслышно возник Прет, шепнув, что возле дворца собралась толпа, и мне следует выйти к ней. Я не спорил и, подождав, пока Мантос договорит, махнул рукой и направился к знакомой лестнице.
     Толпа была невелика – человек двести. Их явно предупредили заранее, так что мне лишь оставалось терпеливо изображать деревянного идола, выслушивая приветственные крики, половину из которых я не расслышал. Наконец, Мантос легко коснулся моего локтя и я, поклонившись верноподданным, поспешил вернуться во дворец. Внезапно дико захотелось спать, но я понимал – отдыхать рано. Царского ремесла я не знал, но что делать с захваченными дворцами, догадывался.
     – Ванакт! – начал было Мантос, но я жестом остановил его и позвал Прета. Пора было наводить в крысиной норе какое-то подобие порядка.
     – Стража подчиняется первому геквету? – начал я.
     Мантос и Прет кивнули.
     – Чей приказ выполнят шардана?
     – Мой, – усмехнулся сын Скира.
     – Хорошо. Отныне ты – первый геквет стражи. Через час во дворце должен быть полный порядок. Караулы удвоить. Где Дейотара?
     – У себя в покоях. Ее пришлось связать. Я поставил караул.
     – Позаботься о теле Ифимедея. Иди!
     – Ванакт! – растерянно обратился ко мне Мантос, когда Прет удалился. – Ты назначил его...
     – А у меня что, был выбор? – огрызнулся я. – Разве ты не понял, что здесь пока командуем не только мы?
     Лавагет хотел возразить, но промолчал.
     – Утром соберется совет, – наконец заговорил он. – Думаю, все тебя поддержат, ванакт...
     – Думаешь? – удивился я. – Только думаешь? Кто из совета был связан с Арейфооем?
     – Это знал лишь он. Я отвечал за дворец... Не представляю, кто предупредил Скира!..
     Я мог кое-что рассказать Мантосу, но сдержался. Тот, кто так любит смеяться, должен непременно объявиться. Похоже, именно он изменил все правила, устранив Арейфооя, и направил во дворец Скира. Значит, с ним и придется договариваться...
     

     Я велел отвести часть стражи в казармы, выставив им вина из дворцовых подвалов и пообещав награду. Есть ли в микенской казне необходимые средства, я не знал, но надеялся, что дворец отдавать на разграбление не придется. А если придется? На миг я пожалел, что Арейфоой так рано отправился к предкам. Уж он-то знал все, и мне не довелось бы выдумывать на ходу. Но затем я решил, что без богоравного жреца все же спокойнее. В свое время мне приходилось управлять захваченными городами. Правда, города были маленькие, но и Микаса не Адад весть какая столица. Главное, удалось дожить до утра, а это уже немало для попавшего в этот омут. Еще несколько часов назад я не надеялся и на это.
     Я уже начал подыскивать подходящую нору, чтобы спрятаться от всех и поспать несколько часов, но понял, что не засну. Чутье подсказывало, – я не сделал что-то важное, без чего оставаться здесь опасно.
     ...Мантос обеспечит порядок в городе, а Прет – во дворце, я прослежу за обоими. Это уже немало, но утром предстоит заняться настоящим делом. А вот об этом самом деле я до сих пор не имел ни малейшего представления. А что последует дальше, я уже догадывался. Те, кто затеял эту заваруху, потребуют расчета. Дейотара права – им не нужен свинопас на троне. С моей помощью они сделают все, что требуется, а затем голова самозванца будет торжественно водружена возле главных ворот. Такой исход казался более чем вероятным, а выход имелся один: делать не то, что надо им, а то, что требуется мне. Но я не разбирался ни в местных делах, ни в том, как эти дела проворачивать. Мне, конечно, подскажут, но убереги Бел от таких советчиков!
     

     И тут я вспомнил, как несколько лет назад мне приказали навести порядок в маленьком аккадском городишке, который мы взяли с налета во время войны с Ларсой. Я, как и сейчас, ничего не понимал в тамошних делах, и времени тоже было в обрез – в городе шла резня, а кое-где уже полыхало. Тогда я приказал собрать обитателей самых больших и самых богатых домов, выбрал среди них трех наиболее толстых и предложил выбор: они помогают навести порядок или остаются без головы, а семьи отправляются на невольничий рынок. Подействовало сразу – к вечеру в городе настали тишь и благодать.
     

     Я умылся, чтобы прогнать сонную одурь, сбросил надоевший тяжелый фарос вместе с цепью и отправился по полутемным коридорам. Диадему я на всякий случай оставил – дабы не перепутала стража. Прет свое дело знал: козопасов уже отправили восвояси, а в покоях Ифимедея слуги скребли пол. Ктимена, получив успокоительного зелья, мирно почивала, и я, весьма этим довольный, направился к другой своей родственнице.
     Прет постарался и тут. Дейотару охраняли извне, охраняли изнутри, вдобавок ей скрутили руки, привязав их к резной спинке ложа. Выслав стражу, я присел рядом. Девушка открыла глаза и равнодушно отвела взгляд. Теперь, когда появилось время, я мог как следует рассмотреть ее и убедиться, – дочь Ифимедея недурна собой, не в пример своей сестре. Я бы даже рискнул назвать ее красавицей, если бы не следы, оставленные на лице этой ночью. Она плакала, но при виде меня слезы тут же высохли.
     Немного подумав, я достал кинжал и разрезал веревки. Девушка тихо застонала и медленно опустили руки.
     – Пришел убить меня, свинопас?
     Тон мне не понравился – Дейотара, кажется, действительно собралась умирать.
     – Еще не знаю, – честно ответил я, – Все зависит от того, сумеем ли мы договориться, сестричка.
     В глазах ее на миг вспыхнул гнев, но тут же сменился тихим безразличием.
     – Не оскорбляй меня. И не обманывай – тебе не позволят оставить в живых дочь Ифимедея.
     Интересно, кто не позволит? Хотелось уточнить и насчет свинопаса – все-таки этих тварей пасти не доводилось, но я сразу перешел к делу.
     – Я не убивал твоего отца, царевна. Не собираюсь оправдываться, но все же знай – он умер сам.
     – Знаю, – Дейотара закрыла глаза, побледневшие губы сжались. – У него было больное сердце. В последнее время отцу снилось что-то плохое, он все время вспоминал брата, не мог простить себе того, что случилось тогда. Ты, говорят, очень похож на Главка...
     Вспомнился намек Прета. Что же случилось с отцом Ктимены? Но это можно было отложить на потом.
     – А теперь слушай, царевна! Я могу спасти тебе жизнь. Слышишь?
     – Зачем? – не открывая глаз равнодушно откликнулась она. – Тебя попросила об этом Ктимена, чтобы я не умерла сразу? Или тебе лестно спать с царской дочерью?
     Я рывком приподнял ее с ложа и приставил к горлу кинжал. Дейотара замерла – при первом же движении клинок вошел бы в тело по самую рукоять.
     – Не люблю пустые разговоры! – рявкнул я. – Хочешь умереть – скажи, и покончим с этим! У меня много дел. Ну, говори!
     Это подействовало. На глазах вновь проступили слезы, девушка с трудом сглотнула и что-то прошептала.
     – Громче! – потребовал я.
     – Не убивай...
     Конечно, царевна не хотела уходить к предкам, и я это вполне понимал. Но теперь поняла и она.
     – Ты будешь жить, если станешь делать то, что я скажу. Поняла? Отвечай!
     – Да... – прошептала она, – да, ванакт.
     – А теперь, – вздохнул я, убирая лезвие от ее горла, – слушай внимательно, царевна. Ты помогала отцу в управлении?
     В ее глазах впервые мелькнуло что-то, похожее на удивление.
     – Он доверял мне. В последнее время отец болел, многими делами занималась я...
     – Хорошо, – о чем то подобном я подозревал. – Дейотара, мне, конечно, лестно делить ложе с дочерью ванакта, но об этом поговорим в более удобное время – если, конечно, у тебя не пропадет желание. Ты мне нужна не для этого...
     Или я ошибся, или в ее глазах действительно проступило что-то напоминающее обиду. Разбираться было некогда.
     – Для начала расскажу тебе одну историю, царевна. Кто я – не так важно, правда, свиней, – тут я невольно усмехнулся, – пасти не доводилось. Я много лет служил наемником в Баб-Или. Мы проиграли битву, и эламиты взяли город. Я успел бежать в Исин, хотел поступить на службу к тамошнему энси...
     Все это я уже рассказывал на долгом пути в Ахияву, но дальнейшее держал при себе. Впрочем, либо она мне поможет, либо мой рассказ сможет повторить лишь подземным демонам.
     – В Исине меня нашел один купец из дома Мурашу. Ты знаешь дом Мурашу, царевна?
     Бледные губы чуть заметно дрогнули:
     – Знаю. Отец имел с ними дело.
     Я невольно восхитился Мурашу и его наследниками. Они сумели построить свое царство без меча и секиры, и это царство поистине не знало границ.
     – Он дал мне немного серебра и велел ехать в Ассур, где меня ждал какой-то человек. Мне было все равно, и я поехал. Это оказался старый хеттиец, который долго расспрашивал меня, а затем отвесил серебра – но уже побольше, сказав, чтобы я скрытно вернулся в Микасу. Там меня встретят и определят на важную и трудную службу, которая позволит быстро разбогатеть. Я подумал и согласился. Хеттиец дал мне половинку ожерелья из земли Та-Кемт. Вторую половину покажет мне тот, кто меня нанял.
     Я достал из-за пояса кошель, развернул тряпицу и продемонстрировал свою часть ожерелья – разрубленного пополам Хора-Сокола, искусно выложенного цветной эмалью. Дейотара слушала, не пропуская ни одного слова, ее зрачки сузились, лицо сразу стало старше.
     – Я согласился, думая, что ванакту Микасы нужны опытные воины. Другого тогда я предположить не мог.
     Я специально сделал паузу, и девушка немедленно воспользовалась ею.
     – А когда ты понял, что это не так?
     – Когда встретился с неким Геленом, сыном Ифтима. Он тоже ехал в Микасу. Знаешь такого?
     – Ифтим – верный слуга Главка, – кивнула Дейотара. – Его сын был нашим врагом, и отец не пустил его в Микены.
     Я подумал, не сказать ли ей, кем был на самом деле Гелен, но решил промолчать.
     – Остальное просто. Гелен, умирая, послал меня к Арейфоою, а тот поставил передо мной простой выбор: или я отправлюсь, как у вас говорят, к Гадесу, или становлюсь «ушебти».
     Похоже, она не знала этого слова, и я процитировал по памяти то, что слыхал в земле Та-Кемт:
     – «Когда мое Ка разлучиться с моим Ба и отправится отвечать перед Великой Двадцаткой, сделайте статуэтку с моим лицом и моим обликом. Пусть воззовут ко мне, требуя непосильного труда: „Иди!“ – и мое „ушебти“ ответит „Иду!“. Душа же моя пребудет в покое.»
     Дейотара вновь кивнула, затем медленно проговорила:
     – Месяц назад Арейфоой предупредил отца, что бывшие друзья Главка готовят заговор. Он велел не волноваться, обещая выдать всех наших врагов, но отец не верил ему. О Гелене мы узнали от наших лазутчиков...
     Это я и подозревал. Богоравный жрец был опытным предателем, играя на двух досках и взвешивая шансы.
     – Кто-то его опередил, царевна. Кто-то уговорил Скира, подкупил Прета и отправил к предкам Арейфооя. И вот я, бывший наемник, стал ванактом, а ты – моей двоюродной сестрой.
     Она невольно поморщилась, и мне это почему-то пришлось по душе.
     – У меня, конечно, есть выбор, царевна. Я могу через несколько дней, когда все уляжется, отправиться на охоту или куда-нибудь еще и бежать дорогой, захватив пару талантов золота. До весны где-нибудь спрячусь, а затем уплыву в Тир, где когда-то вращал мельничный жернов, куплю дворец и буду жить без забот. Тебя это устраивает?
     По тому, что она ответила не сразу, я понял – ее оцепенение прошло. Дейотара думала – и я невольно отметил, какими живыми и умными стали ее глаза.
     – Нет, не устраивает, свинопас. На престол посадят Ктимену, выдав ее за этого безумного быка Афикла, либо базилеи начнут большую войну против Микен. В любом случае меня убьют первой.
     – Давай договоримся о титулах, – усмехнулся я. – Напоминаю: свиней не пас. Пас коз, но в Микасе это, по-моему, как раз занятие для базилея. Если тебе не нравится звать меня ванактом, зови по имени.
     – По имени мертвеца? – удивилась она. – Это плохая примета, самозванец. Хорошо, согласна на титул... Что ты хочешь от меня, ванакт?
     – Помощи. Мне надо управлять дворцом, управлять городом, управлять всей Ахиявой. Нынче же утром ко мне прибегут десятки советчиков и еще больше – просителей. Что будет дальше, ты догадаешься сама. Через месяц я раздам все, и мои же советники преподнесут мне чашу с ядом, а потом доберутся и до тебя. Но ты знаешь, что нужно делать, и вместе мы справимся. За это я буду держать Ктимену подальше от тебя и постараюсь продлить твои, да и свои собственные, дни. Что скажешь?
     Она медленно встала с ложа и с силой потерла лицо ладонью. Фигура у нее была отличная, и я невольно вздохнул. Будь я простым наемником, захватившим с налету дворец...
     – Согласна, ванакт. Ты – убийца моего отца, ты самозванец и чужак, но у меня нет выбора. Но учти – я обещаю помогать, но не клянусь в верности. Ты – мой кровник, запомни!
     Я видел, что она не шутит, но заставил себя рассмеяться:
     – Буду держать ножи подальше от тебя, царевна и не стану пить чашу, которую ты мне преподнесешь. Ладно, как насчет первого урока для начинающего ванакта?
     – Не отдавай невыполнимых приказов, не дари чужого, не выполняй просьбу сразу и полностью, – быстро, как заученный урок, произнесла она. – Так говорил отец. Но учатся на делах, ванакт. Скоро ты соберешь твой первый совет, и у тебя начнут требовать награды...
     Вспомнились слова Прета, и я согласно кивнул.
     – Я расскажу, кому и в чем следует уступить. Арейфоой мертв, и это очень хорошо – для тебя. Но есть другой человек...
     Она с трудом перевела дыхание и вновь опустилась на ложе. Я заметил, что лицо ее побледнело.
     – Прикажу принести что-нибудь поесть, – спохватился я, – Надеюсь, повара еще не разбежались.
     Она не спорила, и мне подумалось, что наличие аппетита – хороший признак. Распорядившись, я вернулся в комнату.
     – Кстати, царевна, за что Ктимена так тебя ненавидит? Ведь когда был убит Главк, ты еще не родилась.
     – Она не сказала? – Дейотара презрительно усмехнулась, – Ну, конечно! Ей так хочется оставаться благородной скорбящей дочерью! Десять лет назад, ей тогда было всего пятнадцать, она затеяла заговор против отца. Ктимене нечего было предложить старшим охраны, и она предложила им себя. Один из любовников выдал ее, и тогда эта дрянь ударила отца кинжалом. Он хотел тайно ее задушить, но я посоветовала другое...
     – Вызвала десяток шардана, – понял я, – и приказала по очереди входить к ней в комнату.
     – Кажется, это были не шардана, а туски[90] или хеттийцы, – Дейотара зло усмехнулась. – Она не повесилась, хотя мы постарались, чтобы об этом узнали все. Такие, как Ктимена, любят жизнь... С тех пор каждый раз, как она пыталась показывать зубы, мы это повторяли.
     Я вспомнил безумный взгляд Ктимены, ее крик, и мне стало не по себе. Чума на всю эту семью! Лучше иметь дело с бешеными волками...
     – Жалеешь ее, ванакт? – рассмеялась царевна. – Первое, что должен запомнить правитель – жалеть никого нельзя. Здесь не бывает пленных, и никого не милуют. Когда-нибудь я еще выколю тебе глаза!
     – Договорились, – я взял себя в руки. – А теперь поговорим о том, как мне разгрести ваше дерьмо...
     

     Под утро все же удалось поспать, и когда меня разбудили, я чувствовал себя вполне сносно. Во дворце стояла тишина, в окна светило неяркое осеннее солнце, и я не без отвращения натянул на себя принесенные безмолвными слугами тяжелые, шитые золотом, одежды. Мантос и Прет уже ждали.
     – В городе спокойно, – сообщил лавагет, вытирая красные от недосыпа глаза. – Шардана ушли в казармы, я разрешил открыть ворота и начать торговлю на рынке.
     Я кивнул. Очевидно, обитатели Златообильных Микен еще не очухались. А может, просто ждали, с чего начнет новый ванакт.
     – Ифимедея никто не жалеет, – продолжал лавагет, – но...
     Он неуверенно замолк, и тут же заговорил Прет.
     – Гирто ходит по городу и говорит, что боги покарали Ифимедея и привели в Микены тебя, ванакт. Ночью она слышала голос Дия...
     Я вспомнил хихикающую старуху, подумав, что нелепый смех служит опознавательным знаком для тех, кто подталкивал меня на трон.
     – Дий велел ей передать всем, что кровь ему не угодна. Дейотара, дочь Ифимедея, должна остаться в живых.
     Я чуть не сказал: «Ага!», но сдержался. Прет смотрел совершенно невозмутимо.
     – Воля Дия священна, – откликнулся я, мельком взглянув на Мантоса. – Продолжай, лавагет!
     – Совет соберется через два часа. Я говорил кое с кем – тебя поддержат.
     Об этом я тоже догадывался.
     – Надо разослать весть о твоем воцарении всем базилеям, но об этом будет разговор на совете...
     – Хорошо, – заключил я. – Что с моей сестрой?
     – Ей лучше, – Мантос отвел глаза. – Но ты должен поговорить с нею сам, ванакт.
     Я хотел уже отпустить их, но заметил взгляд Прета и велел ему задержаться.
     – Говори, – приказал я, когда мы остались одни.
     Геквет замялся, и я пришел к нему на помощь.
     – Те, кто послал тебя, чем-то недовольны?
     – Он... они, – Прет медленно подбирал слова, – считают, что царевна слишком опасна, но решили не спорить с тобой.
     – С богами, – поправил я. – А также с красоткой Гирто... Прет, я мало что понимаю в делах славного города Микасы, но поясни, почему ты, геквет дворцовой стражи, не смог защитить жизнь девушки, которая тебе небезразлична?
     Прет нахмурился, по лицу промелькнула недобрая усмешка.
     – Я не всесилен, ванакт. У меня был выбор – спасти отца или защитить Дейотару. У отца много врагов...
     – А почему ты не разобрался со всем этим бардаком сам? – не удержался я. – Твой отец командует стражей, ты – геквет...
     Прет вновь криво усмехнулся,
     – Взять дворец мало. На следующий день все базилеи начали бы войну, отца привселюдно назвали цареубийцей, а Гирто призвала бы на мою голову гнев Дия, Поседайона и Матери богов Реи. Скоро сам все поймешь, ванакт...
     Я кивнул, соглашаясь. Между тем, Прет нерешительно замялся.
     – Мой отец хочет повидаться с тобой, ванакт, – наконец выговорил он. – Я привел его во дворец – тайно. Если ты согласен...
     Я вспомнил, что Скир – убийца Главка и его жены. Такая беседа, стань о ней известно, сразу вызовет вопросы, но соблазн был слишком велик. Если кто и разбирался во всей здешней кухне, то это, конечно, Скир.
     – Хорошо, – решился я. – Но чтобы никто нас не увидел.
     Прет провел меня полутемными коридорами в левое крыло здания, где, вероятно, жила прислуга. Сейчас здесь было пусто. Мы подошли к одной из дверей, Прет помедлил и кивнул. Я по привычке нащупал кинжал, который вновь висел под мышкой, и осторожно открыл дверь.
     

     В комнате ничего не было, кроме двух табуретов, на одном из которых сидел высокий седой человек в темном плаще. Увидев меня, он медленно встал. Я остановился у порога. Несколько мгновений мы разглядывали друг друга, и я успел заметить, что Скир очень похож на сына – те же складки у рта, те же серые глаза, такой же немного насмешливый взгляд.
     – Радуйся, ванакт, – Скир чуть заметно наклонил голову и усмехнулся. – Спасибо, что согласился встретиться со стариком.
     – Радуйся, Скир, – его тон мне не особо понравился. – Интересно было повидать цареубийцу.
     – Взаимно, – улыбка на миг превратилась в оскал. – Только ты распорядился своей победой удачнее. Мне не надо было сажать на престол Ифимедея. Впрочем, это уже в прошлом... Я уезжаю, ванакт, и, наверное, уже никогда не увижу Микен. Меня здесь не любят...
     – Но твоя семья остается, – быстро напомнил я. – Надеюсь, ты станешь вести себя благоразумно?
     Скир беззвучно рассмеялся:
     – Взаимно, ванакт. Мои два сына и дочь останутся у тебя, и я буду вести себя тихо. Но и ты не забывай старого Скира. У волка еще остались зубы.
     Он вновь ощерился, в самом деле став похожим на волка.
     – Нас никто не слышит, ванакт, поэтому ты не обидишься на мои слова. Многие сомневаются в том, что ты – Клеотер, но немногие знают правду. Я видел мертвого царевича и сам хоронил его. Моему слову не поверят, но у меня есть доказательства. Поэтому оба мы будем благоразумны...
     Я молча кивнул – лицемерить перед старым волком не имело смысла.
     – Прет не знает об этом. К сожалению, Ифимедей допустил глупость, похоронив Клеотера тайно. Народ не верит в смерть царевичей. Уже тогда я предвидел, что самозванцы будут. Ты ведь не первый, ванакт, ты просто самый удачливый. Но я не в обиде... Если хочешь, дам тебе несколько советов...
     Не дождавшись ответа, он покачал головой:
     – Не думай о плохом, я говорю вполне искренне. Мне не хочется, чтобы в Микенах началась резня, к тому же мои дети остаются здесь... Тебя заставили помиловать всех, но оставлять в городе врагов ты не обязан. Подожди немного и избавься от некоторых – пусть едут базилеями куда-нибудь в Спарту. Не спеши начинать войну – опасно уходить из столицы, пока твоя власть еще слаба...
     Он вздохнул, и я понял, что старику не хочется покидать Микасу, где он так долго был всемогущ.
     – Мантос предан тебе, но еще больше предан Ктимене. Это не так плохо, но ты оставил в живых Дейотару. Если так – убей Ктимену.
     – Что? – не сдержался я. – Скир, она же моя сестра!
     Он пренебрежительно махнул рукой.
     – Ты воздвигнешь ей прекрасный толос. Рядом с толосом Мантоса – он слишком предан этой интриганке. Но Дейотаре тоже верить нельзя. Если мой сын будет к ней свататься – не соглашайся. Лучше всего выдать ее замуж за какого-нибудь козопаса, но, боюсь, и это не поможет. Постарайся избавиться от Афикла – пошли его куда-нибудь к Гесперидам за священными яблоками...
     Я слушал его внимательно, все больше понимая, что отпускать этого человека опасно. Он знал много, больше, чем Дейотара, и даже чем покойный Арейфоой.
     – Что вы сделали с Афиклом? – поинтересовался я, вспомнив безумного героя. – Кто помог ему заболеть?
     – Догадался? – Скир хмыкнул. – Придумал я, Ифимедей одобрил, а распорядился всем Арейфоой. Теперь, когда их обоих нет в живых, Афикл выздоровеет, а это опасно. Он глуп, но его любят, к тому же он следующий в очереди на наследование.
     – Я вижу, ты бы с удовольствием перебил весь царский род, – заметил я. – Почему же ты не сделал этого двадцать пять лет назад?
     Скир долго не отвечал, наконец пожал плечами:
     – Скажу, если тебе интересно. Мне помешал Арейфоой – ему хотелось, чтобы царствовал его воспитанник.
     – Ифимедей?
     – Да. А новый ванакт не велел убивать Ктимену – она была тогда младенцем. Я советовал – но меня не слушали. Пощадили ее, пощадили Мантоса, пощадили Афикла. Не повторяй наших ошибок, ванакт!..
     – Приятно было поговорить с тобой, Скир, – я осторожно отодвинулся к дверям, не желая поворачиваться к нему спиной.
     – Мне тоже, ванакт. Я уезжаю, не решив одной загадки. Оставляю ее тебе.
     – Ты о чем? – я приоткрыл дверь.
     – Почему ты так похож на Главка, ванакт? Я не верю в случайное сходство. Прощай!
     Захлопнув дверь, я с облегчением прислонился к стене, переводя дух. Прет с тревогой поглядел на меня, но я молча покачал головой. Разговаривать после такой беседы не хотелось.
    

    

     

      ХЕТ
      «В тронный зал»
     

     В тронный зал вносили кресла и наскоро подметали пол – через час должен был собраться совет. Мы с Мантосом обсуждали последние детали. Вернее, говорил он, стараясь ввести меня в курс дел славного города Микасы. Большую часть подробностей я уже знал от Дейотары, но помалкивал. Всегда полезно услышать несколько мнений, а потом уже решать самому.
     Ктимена сидела рядом, спокойная и холодная. Этим утром я не без некоторого страха ждал встречи с новоявленной сестрой, но, к моему удивлению, девушка не сказала ни слова по поводу вчерашнего. Ктимена уже знала, о чем прорекли боги устами старой карги Гирто. Трудно сказать, что она чувствовала, но держалась так, как и подобает царевне. Время от времени я посматривал на ее худое бледное лицо, гадая, как они уживутся под одной крышей с дочерью Ифимедея.
     Впрочем, пока забот требовал день насущный. Мне уже было известно, с кем предстоит говорить, что обещать и чем поступиться. Я не спорил, стараясь как можно больше запомнить на будущее. Правда, это самое будущее представлялось пока крайне смутно. Мысль, случайно высказанная мною в разговоре с Дейотарой, – немного подождать и скрыться – то и дело приходила на ум. И в самом деле! Наведу порядок, пополню совет теми, кто поумнее – и пусть решают сами. Я не нанимался на эту службу. Кажется, в Эламе есть байка про бродягу из народа хабирру, которого случайно назначили наместником. Новоявленный наместник наелся до отвалу, украл из казны мешок с серебром и дал деру. Теперь я вполне понимал его – бродяга неплохо выкрутился.
     – Перед советом тебе надо поговорить с одним человеком, ванакт, – сообщил Мантос, когда мы обсудили все дела. – Его слово много значит в Микенах. Его зовут Эриф, он верховный жрец Дия, Отца богов.
     Я вздохнул, понимая – разговора не избежать. С Дием спорить не приходилось.
     – Его мало интересуют дела власти, – продолжал лавагет. – Пообещай подарить новый участок земли храму и почаще бывать там – он останется доволен.
     Я поглядел на Ктимену, она кивнула:
     – Эриф ни во что не вмешивался. Не спорил с Ифимедеем, но и не помогал ему. Некоторое считают, что Дий забыл его, распределяя разум.
     Я представил себе благочестивого придурка, каких немало навидался в Баб-Или, и у меня заранее свело скулы. Впрочем, придурок лучше, чем Арейфоой, да будут милостивы к нему подземные демоны!
     Мантос ушел звать гостя, и мы остались наедине с царевной. Она молчала, глядя куда-то в сторону.
     – Ктимена, – неуверенно начал я, – жаль, что так вышло...
     – Ничего, брат, – она медленно повернулась, взгляд ее был холоден и пуст. – Вчера я забыла, что власть не признает чувств, но мне вовремя напомнили. Я царевна, дочь и сестра владык микенских. Не бойся за меня и поступай, как надо...
     Слова звучали спокойно, но я заметил, как дрожат ее губы. Царевна ничего не забыла и никого не простила, и теперь верить ей становилось трудно. Я осторожно погладил ее по плечу, но девушка поспешила отодвинуться. Я понял – она тоже не верила своему брату.
     Мантос ввел в зал невысокого толстячка с румяной физиономией и пухлыми короткими ручонками. Фарос на Эрифе, слуге Дия, сидел косо, а походка напоминала утиную. Я сдержал усмешку и наклонил голову в ответ на его низкий поклон. Ктимена и Мантос вышли, оставив нас вдвоем.
     – Радуйся, Эриф, – начал я. – О чем ты хочешь говорить?
     И тут послышался знакомый смешок. От неожиданности я резко обернулся, но тронный зал был пуст.
     – Радуйся, ванакт, – Эриф вновь хихикнул и потер ладони, – неплохо вышло, правда?
     Если я и растерялся, то ненадолго. Кто-то должен был стоять за всем этим: за Претом, Гирто, за меткими дротиками, попавшими в Арейфооя.
     Ну что ж, будем знакомы.
     Я не стал спешить с ответом. Эриф тоже молчал, по-прежнему потирая руки. Да, с виду и не скажешь, что эта утка свалила микенского ванакта. Хотя так и должно быть. Богоравный Арейфоой уж слишком походил на заговорщика – что не продлило его дни.
     – Радуйся, Эриф, – повторил, наконец, я. – Разъясни мне, много лет жившему на чужбине, кто такой Великий Дий – Отец богов или всего лишь Владыка Ясного неба?
     Кажется, попало в точку. Усмешка исчезла, глаза потемнели. Теперь передо мной стоял не придурковатый шут, а Слуга Бога.
     – Ты не только смел, но и мудр, богоравный Клеотер. Почитай Дия, Верховного владыку и Отца богов, и да будет твое царствование счастливым, а жизнь – долгой...
     Голос тоже звучал иначе, став густым и низким, как тогда, в подземелье.
     – Да восславится Великий Дий! – я взглянул ему прямо в глаза. – Похоже, Ифимедей так и не понял этого?
     – Ну... – на пухлом лице вновь заиграла улыбка, ручки задергались. – Скорее, забыл. Конечно, Землевержец Поседайон велик, а богоравный Арейфоой мудр...
     – Был, – уточнил я.
     – Был. Но все же у богоравного потомка Главка не хватило терпения. Он так спешил, что решил посадить на престол самозванца...
     Я вздрогнул, словно от удара. Уже второй раз за утро меня ставили на место. Интересно, какого ответа он ждет?
     – Да, самозванца, – вновь улыбнулся Эриф. – Помнишь Гелена, сына Ифтима, ванакт? Арейфоой хотел выдать его за Клеотера, думал, что царские реликвии помогут посадить это чучело на трон...
     – «Ушебти», – невольно проговорил я.
     – Можно и так, – охотно согласился жрец – Но «ушебти» служит душе умершего, а мы искали настоящего царевича – тебя. Это было трудно, но Гирто способна видеть далеко. Это она сказала, что надо послать гонца в Ассур...
     Я молчал, переваривая услышанное. Значит, Арейфоой лукавил и в этом! Гелен – самозванец! Может, именно этот грех он думал искупить жертвой Землевержцу? Но зачем они искали меня? Неужели эта ведьма знала, что где-то за морем живет царский мушкенум Нургал-Син, волею богов похожий на покойного Главка? И почему Ассур?
     И тут, наконец, все сложилось в одну цепь. Я достал половинку разрубленного ожерелья, которую недавно показывал Дейотаре. В тот же миг в пухлой ручонке жреца появилась недостающая часть. Я сложил их – Хор-Сокол был хорош, и я невольно залюбовался тонкой работой.
     – Мне обещали службу, – я вернул ожерелье жрецу, и Сокол тут же исчез в складках плаща. – Признаться, думал, что ванакту Микасы понадобились опытные наемники.
     На этот раз Эриф смеялся долго. Похоже, ему действительно было весело.
     – Микенским ванактам всегда недоставало чувства юмора, – наконец заявил он, вытирая слезы. – Но ты, ванакт, недаром жил в Баб-Или. Думаю, тебя полюбят в Микенах.
     – Это совет? – поинтересовался я. – А каков будет следующий?
     – Совет? – искренне удивился он. – По-моему, тебе не нужны советы, ванакт. Ты уже сам разбираешься в наших делах. Я уже вижу наши Микены властвующими над всеми землями, а Дия – царем над богами.
     Я ждал, хихикнет ли он на этот раз, но Эриф, оставался серьезен. Итак, предстояло навести порядок не только на земле, но и на небе.
     – Не знаю, того ли человека вы нашли, – заметил я вполне искренне. – Стоило ли посылать гонца за море? Можно было найти кого-нибудь поближе.
     – Мы не искали кого-нибудь , – покачал головой жрец. – Неужели ты до сих пор не понял, ванакт? Нам нужен был Клеотер, сын Главка, законный правитель Микенский, и мы нашли тебя. Разве ты не видишь, что это – воля богов?
     Эриф по-прежнему улыбался, но глаза были серьезны. Он ждал ответа.
     – Да, – кивнул наконец я, – воля богов, это уж точно!..
    

   

   

    

     II
     ПОВЕСТЬ О РЫЖЕЙ КОЛДУНЬЕ
    

    
     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Когда я стал ванактом в Микенах и во всей Ахайе, люди злонамеренные попытались восстать против Дия, Отца богов, разрушить храмы, потушить священный огонь на жертвенниках. Тогда я ополчился на них. Дий, Отец богов, помог мне. Я сокрушил их, пресек их замыслы, пролил их кровь и разметал их кости. Это я сделал во имя Дия, Отца богов, даровавшего мне царство...»
    
    

     

      ТЕТ
      «Эти парни»
     

     Эти парни имели совершенно разбойничий вид. Да они и были разбойниками. Деметрий и Ладос, вожаки одной из самых наглых шаек, доставили немало головной боли стражникам, уходя из всех ловушек и прорываясь через облавы. Поймал их Афикл: попросту скрутил, разогнав предварительно всю шайку. Теперь оба они – рыжий Деметрий и чернобородый Ладос – оказались там, где им и положено – в дворцовом подземелье, чтобы в ближайшее время отправиться на крест.
     Крест – это было мое нововведение, которое произвело неизгладимое впечатление на микенских разбойников. Даже такие головорезы, как эти двое, предпочитали покаяться, дабы избежать бронзовых гвоздей в запястья. Миловать их, однако, я не спешил – мерзавцы обещали рассказать нечто важное, но пока лишь нудно каялись в своих бесчисленных грехах.
     – ...Ну, продавали мы их, – бубнил Деметрий, угрюмо глядя на сидевшего напротив Мантоса, – людей, стало быть. И в Аргос продавали, и в Трезены, и в Пилос. И в Микены продавали...
     – А каких и резали, – вздохнув, добавил Ладос, – ежели в цене не сходились.
     – Ванакт, – негромко проговорила Дейотара, незаметно пристроившаяся в углу, – мерзавцы крадут твое время. Я бы их для начала кастрировала, а затем посадила на кол...
     – Так продавали же! – повысил голос Деметрий, испуганно поглядев на царевну. – Многих продавали, стало быть...
     – И резали, – согласился Ладос.
     Я подумал, что Дейотара права – молодчики вели себя нагло.
     – Так ведь кому продавали? – воззвал ко мне Деметрий, воздев грязные ручищи. Тяжелые цепи глухо звякнули. – Кто серебро давал! А кто нам серебро давал? Не тиряне, не сидонцы вонючие. Эти давали... Которые Старым поклоняются...
     – И много давали, – Ладос кивнул черной бородой. – Когда серебро, а когда и золото. Очень им люди нужны.
     – Кому – им? – Мантос нетерпеливо дернул плечом.
     Деметрий вздохнул:
     – Я же говорю, Старым которые поклоняются. Им для Старых люди нужны. Эти, которые Старые, обычных жертв не хотят. Нет, чтоб козла или там курицу...
     – ...Или быка, – подсказал Ладос.
     – Ну, быка. А Старым люди нужны. Вот мы людей и продавали, чтоб в жертву их, стало быть...
     – Старые – это что, боги? – Мантос повысил голос. – О чем болтаешь, разбойник?
     – Так ведь известно! – Деметрий испуганно отодвинулся. – Не боги они, а просто Старые. Говорят, раньше они вместо Дия и Поседайона были. А теперь их в Тартар заперли, ну и... А без жертв им нельзя. Вот мы людей и продавали. В Аргос продавали, в Навплию. Ну и в Микены...
     Я слушал нудное перечисление городов и поселков, где шайка продавала взятых в плен, и думал, что в крысиной норе – и проблемы крысиные. Я ждал войны, мятежа, заговора, чумы, наконец, но беда пришла с другой стороны – начали пропадать люди. Вначале я грешил на пиратов и всерьез думал заняться укреплением флота, но затем все чаще стали доходить слухи о тайных жертвоприношениях. Вместо войны с чужими армиями пришлось бороться с богами. Хотя и, так сказать, отставными. Старыми...
     

     А начиналось все неожиданно мирно. Меня признала вся Ахиява, кроме Аргоса, базилей которого попытался объявить нового ванакта самозванцем. Я послал туда Мантоса с сотней воинов, велев притащить упрямца на веревке. Через три дня он вернулся – город был взят, а вместо базилея лавагет прислал его голову.
     Я снизил подати, простил недоимки, выпустил колодников, подарил несколько бронзовых треножников в ближайшие храмы и решил, что смогу спокойно дожить до весны. Это казалось не таким уж сложным делом. Забот поначалу было много, но я заставил совет заседать каждый день, добавил Мантосу двух помощников-гекветов, и все достаточно быстро рассосалось. Соседи, вначале ничего не понимавшие, поспешили признать нового ванакта Микасы, а Орхомен без войны уступил то, что хотел у него забрать покойный Ифимедей. Я уж всерьез подумывал о путешествии в Навплию, чтобы сесть там на первый же финикийский корабль. Смущало лишь то, что без меня вся компания тут же передерется, а оставлять после себя пепел не хотелось.
     Фактически мы правили Ахиявой вчетвером. Мантос держал в узде наемников, Дейотара отдавала приказы базилеям, а мой хихикающий друг Эриф укреплял власть Дия, Отца Богов. Я оставил себе право подгонять их, когда это требовалось, а когда требовалось – придерживать.
     В общем, мы справлялись.
     Ктимену я видел мало. Осень она провела во дворце, почти не выходя из своих покоев, а зимой уехала ближе к морю, в Навплию, заявив, что желает в тишине и покое выткать новое покрывало в храм Атаны. Я не стал возражать – без царевны стало как-то спокойнее.
     Итак, я всерьез подумывал, кому оставить престол. Впечатлений от Ахиявы хватало с избытком, а чувство долга не особо беспокоило: меня обманули, пригласив на службу, к который я не имел ни малейшей охоты. Оставалось не спеша подыскать замену и распрощаться с поднадоевшей родиной. Но тут в окрестностях Микасы были найдены первые трупы.
     

     Разбойников здесь всегда хватало, и вначале никто особо не удивился. Правда, убивали не купцов, как раньше, а обыкновенных козопасов и горожан, зачем-то выехавших за стены. У мертвых, как правило, было перерезано горло, часто – вырвано сердце, и почти всегда неподалеку находилось нечто, напоминающее грубо сложенный из камней жертвенник.
     Я приказал обыскать окрестности, но толку было мало. Тем временем убитых стали находить возле Аргоса, затем у Трезен. Народ начал шептаться, затем заговорили вслух. Я ничего не понимал, пока Эриф, слуга Дия, не объяснил мне причины беды.
     Многого из его рассказа я так и не понял. Меня не интересовали споры о происхождении богов – такого довелось наслушаться еще на берегах Евфрата – но главное все-таки уяснил. Дий, Отец богов, и брат его Поседайон почитались в Ахияве недавно. Прежде люди поклонялись кому-то другому – неведомым богам, которых, не называя конкретно (дабы не услыхали, видать), именовали теперь Старыми. Эриф достаточно занудно поведал о том, как Дий Громовержец низринул Старых в Тартар (нечто вроде «Тогу богу»[91], о котором я слыхал от хабирру), откуда поверженные не прочь вырваться. Человеческая кровь требовалась именно для этого – во всяком случае, по уверениям жреца.
     Вначале не очень верилось в подобные страсти, но затем нашлись первые свидетели. И вот, наконец, эти разбойники. Оказывается, поклонники Старых скупали пленных, бросая их под жертвенный нож.
     Дело становилось серьезным.
     Деметрия и Ладоса, несмотря на возражения лавагета, я решил пока попридержать, отправив в ближайшую каменоломню. Ничего с такими парнями там не случится, а их показания еще могут понадобиться. Они не врали – но и не говорили всей правды.
     После допроса у всех изрядно испортилось настроение. Мантос, сославшись на неотложные дела, поспешил уйти, а мы с Дейотарой не спеша направились к ней в покои. Сзади неслышно шла стража – Прет, первый геквет, не оставлял меня одного ни на час.
     – Я слыхала о Старых, ванакт, – задумчиво проговорила девушка, когда мы остались вдвоем. – Не все говорят о них плохо. Отец считал, что вреда от них нет...
     – При нем люди не пропадали, – возразил я.
     – Было несколько случаев, – покачала головой царевна. – Очень похожих. Отец приказал провести расследование, но я не знаю, чем это кончилось.
     – Стоп! – спохватился я. – Когда это было?
     – Год назад... – девушка нахмурилась, – или даже меньше...
     Тут глаза ее остановились, она медленно подняла руку и потерла лоб.
     – Ты думаешь... Из-за этого?..
     Мы научились понимать друг друга с полуслова. Дейотара оказалась прекрасной помощницей, и я часто думал, что именно ей суждено править Микасой. За эти месяцы мы почти не вспоминали наше первое знакомство, но я не забыл ее обещаний и никогда не поворачивался к своей названной сестре спиной.
     – Нет, – подумав, она покачала головой, – ты ошибаешься. Против отца выступил Арейфоой, а ведь он враг Старых...
     О роли веселого толстячка Эрифа Дейотара или не знала, или не хотела говорить.
     – Утром, перед допросом, я еще раз просмотрела донесения, – продолжала она. – Люди пропадают возле городов, и там же находят трупы. Но есть еще одно место – очень глухое. Там погибли четверо этой зимой. Именно туда год назад отец посылал стражу...
     Я задумался. В большом городе убийцам спрятаться легче. Другое дело – глухомань. Если осторожно подобраться и взглянуть...
     – Где это?
     – Козьи Выпасы, – взглянув на одну из табличек, сообщила Дейотара. – Полдня пути от Трезен.
     – Они что, в самом деле так называются? – безнадежно поинтересовался я. – Слушай, сестричка, в ваших Микенах есть еще что-нибудь, кроме коз?
     – Не смей меня так называть! – девушка резко обернулась. – У нас в Микенах много коз, ванакт, но убийц не меньше. Запомни!
     Внезапно мне стало смешно.
     – Ты грозишь или остерегаешь, царевна? Кого мне больше бояться, коз или убийц? По-моему, ваши козы страшнее, если, конечно, убийц не пошлешь ко мне ты.
     Она улыбнулась:
     – Я ничего не забыла, самозванец! Когда-нибудь я сделаю это, но ты не успеешь испугаться.
     Она не шутила, но я не стал особо волноваться. Пока мы связаны. Случись что со мною – она умрет первой.
     – Ладно, царевна, что нам делать со всем этим?
     Дейотара ответила не сразу.
     – Я бы не спешила, – заметила она наконец. – Если все это правда, и вокруг нас орудуют фанатики, то удар надо как следует подготовить. А если нет? Если нас обманывают?
     – То есть? – не понял я. – Но ведь людей убивают!
     – Велика важность! Людей всегда убивали, ванакт. Вопрос лишь – зачем? Может, они целят не в невинных путников, а куда-то еще. Я бы послала Прета в эти Выпасы.
     – Почему его? – вновь удивился я. – Знаешь, я не могу верить Прету.
     – А Мантосу ты веришь? – девушка скривилась. – Лавагет – слишком крупная фигура, его отъезд заметят. Прета знают лишь во дворце. И еще...
     Она задумалась и начала неторопливо раскладывать алебастровые таблички с донесениями.
     – Здесь, – царевна кивнула на одну из стопок, поменьше, – их убивали не спеша. Вырезали сердце, делали надрезы на груди. Похоже на какой-то обряд...
     Странно было слышать такое из уст красивой девушки. Ее хладнокровие порой пугало. Я представил себе Дейотару с жертвенным ножом в руке и поежился.
     – А здесь, – Дейотара показала на вторую, куда большую стопку, – убивали наспех, резали горло без всяких церемоний.
     – Но алтари встречались везде, – возразил я, понимая куда она клонит. – Может, разный обряд? Или жрецы Старых в некоторых случаях спешили.
     Дейотара пожала плечами. Я еще немного подождал, а затем осторожно пошел к дверям, не поворачиваясь к девушке затылком. Послышался смех.
     – Не бойся, сегодня я не ударю тебя в спину!
     – Спасибо, – усмехнулся я в ответ. – А завтра?
     – Не знаю... Ванакт, у меня к тебе просьба.
     – Да?
     Такого еще не было – если, конечно, не считать нашей первой встречи. Но тогда девушка просила прикончить ее без мучений.
     – Говори, сестренка! – я поудобнее уселся в кресло, с любопытством наблюдая на нею.
     На этот раз она пропустила «сестренку» мимо ушей. Тонкие пальцы сплелись узлом, глаза блеснули.
     – Ванакт, ты относишься ко мне, как к престарелому базилею, который славен мудростью и опытом. А я ведь женщина, а все женщины любопытны.
     – Что ты имеешь в виду? – такого я тоже еще не слыхал. – Ты, сестренка, считаешь меня слепым? Знаешь, если бы мы встретились при других обстоятельствах...
     – Представляю, – по ее лицу промелькнула презрительная усмешка. – Обнаженная девушка, а вокруг дюжина ублюдков. Когда наемники насилуют женщин, они, говорят, не снимают панцирей?
     – Не снимают, – согласился я. – Панцирь не очень мешает. Желаешь попробовать?
     – Скотина, – бросила она равнодушно. – Думаешь, я жажду соблазнить бродягу, которого впихнули на престол? Хотя, – на ее лице вновь появилась улыбка, весьма ядовитая, – если бы ты повалил меня прямо на пол, то стал больше похож на мужчину. Ты точно из свинопасов, самозванец. Тебе страшно подступиться к дочери ванакта. Для этого таким, как ты, требуется компания...
     Представилось, как я зажимаю этой язве рот, как бросаю на ложе... Не этого ли она добивается?
     – Поговорили, – проговорил я как можно спокойнее. – Так в чем твоя просьба, богоравная царевна? Я ее выполню, причем охотно.
     – Мы уже полгода считаемся... родственниками. Это, конечно, мерзко, но, хотя ты дикарь и свинопас, ведешь ты себя неплохо. Знаешь, ванакт, я бы рискнула сказать, что начинаю тебя уважать...
     – Спасибо, – я поклонился.
     – Другой на твоем месте держал бы себя еще хуже. Будь я престарелым советником, то иного бы и не желала, но я женщина, а женщины, как тебе известно, любят чужие тайны... Кто ты, ванакт? Ты знаешь обо мне все, а я о тебе – почти ничего. Я не выдам твою тайну, тем более, – ее улыбка вновь стала ядовитой, – мне это невыгодно. Да никто и не станет слушать дочь Ифимедея.
     – Ах вот оно что!..
     Я немного растерялся. Вообще-то она права, то такие знания могут стоить дорого. Они могут стоить головы.
     – Я уже рассказывал, – неуверенно начал я. – В детстве жил в Ахияве...
     – Помню. Но ты сказал не все.
     – Ну... – я быстро прикинул, что уже успел поведать. – Меня продали в рабство, когда мне исполнилось лет семь, не больше. Что было до этого – почти не помню. Я жил в маленькой деревне, наверное, такой же, как эти Козьи Выпасы. Недалеко было море, я пас коз... Родителей моих уже не было на свете, я жил в доме старика, которого называл «дедушкой»...
     – Как твое имя? – внезапно спросила она. – Настоящее?
     Я вздрогнул, но заставил себя успокоиться. Дейотара начала этот разговор неспроста...
     – Меня звали Лико – Волчонок. У меня был скверный характер, и я лез драться даже с теми, кто намного старше. Позже, в Тире, эту привычку из меня выбивали, но так и не выбили...
     – Лико – не имя, – нетерпеливо бросила девушка. – Как тебя звали?
     Проще всего было сказать: «Не помню», но, видит Адад, лгать не хотелось. И я замолчал.
     – От твоего ответа, ванакт, кое-что зависит, – тихо проговорила она. – Мне не все равно, солжешь ли ты...
     И тут я почувствовал – Дейотара знает. В ее темных глазах светилось плохо скрытое торжество.
     Знает!
     – Меня зовут Клеотер, – с трудом выговорил я. – Клеотер, сын Лая. Мой отец был воином в Микасе...
     – А мать – дочерью сельского базилея, – кивнула Дейотара. – Ты родился на месяц раньше, чем твой тезка, сын ванакта Главка.
     Я не помнил времени моего рождения. Красивая девица, обещавшая при случае меня зарезать, сумела узнать и это.
     – Не ожидал, богоравный Клеотер? – рассмеялась она. – Теперь я могу называть тебя этим именем. Оно, как ни странно, настоящее. Знаешь, выяснить это было не так трудно. Во дворце осталось немало старых слуг, и кое-кто вспомнил, что много лет назад в охране служил какой-то Лай. Кажется, он был комавентом[92]. В одном из походов этот Лай встретился с дочерью базилея, кажется, из-под Аргоса. А знаешь, что было дальше?
     – Нет.
     Наверное, мой голос прозвучал не так, как обычно, поскольку Дейотара на миг умолкла.
     – Извини, Клеотер. Я забыла, что простолюдины тоже умеют чувствовать. Признаться, меня это до сих пор удивляет... Ладно, скажу лишь, что они все-таки поженились...
     – Но ребенок был не от Лая, да? – я резко вскочил, с трудом удержавшись, чтобы не закричать. – Мне это говорили, когда я был еще совсем маленький! Все – соседи, их дети... Вначале я плакал, а затем стал драться...
     – Я не стану с тобой драться, ванакт. Все-таки ты дикарь, хотя в твоих жилах, возможно, действительно есть наша кровь. Я не говорю о твоей матери, Клеотер, да будет к ней милостив Гадес. Но твой отец – Лай – был сыном Гипполоха, моего деда. Старик оставил немалое потомство. Не знаю, кто та, которую он осчастливил, но она наверняка не единственная. Поэтому ты и похож на его потомков...
     Я осторожно присел, стараясь глядеть в сторону и чувствуя, что эта красивая девица внимательно наблюдает за мной. Несмотря ни на что, я был ей благодарен. Я похож на Главка, потому, что я – внук его отца, а не из-за того, о чем шептались соседи...
     – Наверное, за тобой продолжали наблюдать и после того, как ты очутился за морем, а затем вызвали в Микены. Хотела бы я знать, кто это сделал?
     Я-то знал. Старой карге Гирто вовсе не требовалось быть ясновидящей!
     – Выходит, мы все-таки родственники? – не удержался я, ожидая, что этот вопрос не доставит ей удовольствия. Так и случилось.
     – Не задавайся, сын Лая! Потомками Гипполоха можно заселить целый город, ты просто больше походишь на его сына, чем другие. Но теперь я знаю, кто похитил у моего отца престол, и кому предстоит отомстить!
     – «Бог бьет грешника кровью его и безумием его,» – вновь вспомнились слова с сумерийской таблички. – Боги покарали Афикла безумием, а Ифимедея – кровью. Его убил грех его отца.
     – Его убил ты! – девушка вскочила, в глазах светилась ненависть. – Ты – и те негодяи, которым он доверился! Арейфоой уже отправился к Гадесу, но он лишь протаптывает дорогу остальным...
     Я понял, – она никогда не простит и не успокоится, пока не отправит меня вслед за жрецом. Я должен ждать удара в спину – каждый день, каждый час. Внезапно меня охватила страшная усталость. Что я тут делаю, в этом проклятом гадючнике? Не иначе Аннуаки забыли меня...
     – Ты меняя убедила, царевна, – наконец-то я смог взглянуть ей в лицо. – Ты действительно женщина и дочь своего отца. И голова у тебя не только красивая, но и умная. А теперь рассуди: тебе известно, кто я и откуда, ты пригрозила меня убить. Как должен поступить самозванец, когда ему грозят разоблачением и смертью? Твоя голова мне дорога, но своя дороже.
     Девушка лишь фыркнула.
     – Ну конечно! Сейчас ты пообещаешь связать меня и отдать Ктимене. Неделю назад я бы испугалась, ванакт, но сейчас ты этого не сделаешь. Моя жизнь – это и твоя жизнь. Кто ты, уже знают. Случись что со мною, вся земля Ахейская поднимется против самозванца.
     Почему-то я ей не поверил. Дейотара не из тех, кто станет предупреждать об ударе или делиться тайной. И даже если все это именно так...
     – А ну тебя к воронам, богоравная Дейотара! Делай, что хочешь, а через пару месяцев я кину вам царскую диадему, и вы передеретесь, как собаки за кость. С меня хватит!
     Теперь не поверила она.
     – Диадему снимают лишь вместе с головой, ванакт. Еще не понял?
     ...Не понял. Но, кажется, уже начал догадываться.
     – Ладно, не будем ссориться, братец! Я лишь предупредила.
     – Значит – мир?
     Она покачала головой:
     – Перемирие, Клеотер, и не обещаю, что заранее сообщу о начале войны. Впрочем, мы можем помириться. Отдай мне Ктимену!
     Трудно сказать, шутила ли она. Похоже, шутила, но лишь отчасти.
     – Ты съешь ее живьем, царевна?
     – Меня от нее стошнит. Но пока ее голова на плечах, я не могу спать спокойно.
     – У меня чудные родственницы, – вздохнул я. – Не думал, что мне так повезет...
     – Тебе придется выбирать между нами, Клеотер. Я хотя бы не сумасшедшая... А знаешь, когда с ней забавлялись стражники, она так смешно вопила! По-моему, ей нравилось.
     Я предпочел откланяться. Двоюродная сестричка не прочь как следует взять меня за горло – и это Дейотаре по силам. Сегодня она лишь показала зубы. И самое скверное, что в главном царевна права – ей и Ктимене не ужиться под одним небом...
     

     Чтобы не думать обо всем этом, я приказал никого ко мне не пускать и вновь занялся таинственными жертвоприношениями. Вчера я долго беседовал с Эрифом. Тот казался на удивление серьезным и говорил весьма неприятные вещи. Жрец был уверен, что почитатели Старых специально нагнетают обстановку, чтобы воспользоваться паникой и совершить переворот. За всем этим, по мнению Эрифа, стоит кто-то, близкий ко дворцу или к одному из главных храмов. Переворот приведет к власти нового ванакта, а тот вернет Старых, запретив почитание Дия.
     Вначале все это казалось диким, но сейчас слова жреца воспринимались по-другому. Служители богов часто путают небесные дела с политикой. В Баб-Или один ученый писец рассказывал мне про лугаля Урукагину, который пытался бороться с этими храмовыми крысами, но сложил голову. Нечто подобное было, говорят, и в земле Та-Кемт при царе Ахаяти. Здесь, в захолустной Ахияве, жрецы вели себя ничуть не лучше. Покойный Арейфоой, – да будут милостивы к нему подземные демоны – собирался посадить на престол Гелена, а весельчак Эриф сделал ванактом меня. Возможно, кто-то третий готовит еще один вариант.
     Самое печальное, что я не мог никому доверять до конца. Расклад очевиден: лавагет Мантос сочувствует Ктимене, а первый геквет Прет – Дейотаре. За почитателями Старых мог стоять любой их них. Эриф пока ставит на меня, но верить весельчаку тоже не стоило. Остается еще Пеней, новый верховный жрец Поседайона, который редко показывается на глаза, делая вид, что политика его не интересует. И не он один...
     Я чувствовал себя в роли старшего сотни, в которой зреет мятеж. В таких случаях следует действовать быстро и без малейших колебаний. Эриф уже намекал на то, что именно надо предпринять. Из его недомолвок вырисовывался достаточно продуманный план: привселюдно обличить преступников, поставить их вне закона и как следует перешерстить подозрительных сразу во всех городах царства. Мне показалось, что списки подозрительных у жреца уже под рукой. Да, такой сильный удар может помочь, но вероятно и другое: аресты станут сигналом к восстанию.
     Я понял, что доверять можно лишь себе. Вновь вспомнился разговор с Дейотарой. Сестричка походя обронила неплохую мысль о Козьих Выпасах. В маленькой деревне легче найти убийц, чем в большом городе. Но действовать следует осторожно...
     

     Я могу долго колебаться, но когда решение принято, действую незамедлительно. Я приказал принести донесения и еще раз перечитал их. Да, в Козьих Выпасах творится что-то неладное. Убитые, все четверо, были обработаны по всем правилам, кроме того, еще семеро сгинули без следа. Итак, следовало начинать отсюда.
     Я вызвал Прета, сообщив, что уезжаю на несколько дней, о чем никто в Микасе не должен знать. Для всех я буду болен. Геквет кивнул, сказав, что тут же подготовит отряд охраны, но я отказался – лишние люди могут только помешать.
     Прет долго не соглашался, и пришлось напомнить, что приказы пока еще отдаю я. Первый геквет, однако, заявил, что за мою жизнь отвечает он и предложил вместо отряда охраны взять с собой Афикла.
     ...Мысль была неплоха – потомок богов один мог заменить целое войско. Отношения у нас с ним были самые наилучшие. Через неделю после переворота он прибыл в Микасу и тут же присягнул новому ванакту. О нашей первой встрече герой ничего не помнил, а я не спешил рассказывать. Вначале я хотел отпустить беднягу домой, а еще лучше отправить в Лидию подлечиться, но на мое предложение Афикл ответил решительным отказом. Кажется, он даже обиделся, заявив, что поклялся служить правителю Ахиявы, пока не совершит должного количества подвигов. Опасаясь за общественное спокойствие, я хотел послать его базилеем в Аргусу, но герой предпочел по-прежнему бродить по дорогам, разя чудовищ. Поскольку гидры и прочие выходцы из Тартара исчезли вместе с Ифимедеем, я отправил Афикла ловить разбойников, что оказалось удачной мыслью. Душегубам пришлось туго.
     Афикл был прост и ничего не понимал в политике. Ему очень льстило, что я встречаюсь с ним лично, а не через глашатая, как покойный Ифимедей.
     В общем, потомок богов мог стать полезным спутником.
     Но, подумав, я решил, что поеду один. Приступы безумия уже больше полугода не посещали Афикла, но я помнил нашу первую встречу. Добродушный и славный парень мог в любой момент превратиться в безумное чудовище. Арейфооя не было в живых, но кто-то другой мог знать, как лишить разума простодушного героя.
     Куда именно направляется микенский ванакт, уточнять я не стал – ни Прету, ни тем более Дейотаре, пообещав лишь, что вернусь не позже, чем через пять-шесть дней. На всякий случай я приказал первому геквету не выпускать царевну из ее покоев. Для всех моя сестричка тоже должна «заболеть».
    

    

     

      ЙОД
      «Из дворца»
     

     Из дворца я выбрался через потайную калитку, где меня ждал заранее привязанный к дереву конь. Я вскочил в седло и отправился в путь.
     На пустынных ночных улицах никто не встретился, но у ворот вышла заминка. Воины лавагета Мантоса службу знали и не спешили меня выпускать. Стараясь не выдать себя, я накинул плащ на голову и разговаривал нарочито хриплым голосом. К счастью, заранее припасенная табличка с моей собственной печатью уладила вопрос, и я, благополучно миновав стражу, выехал на южную дорогу.
     Хотя Афикл основательно разобрался с окрестными разбойниками, я предпочел надеть кольчужную рубаху и как следует вооружиться. Правда, рассчитывать приходилось больше на темноту и скрытность – одному против целой шайки можно выстоять только в том случае, если ты Афикл. Но дорога была пуста. Стук копыт далеко разносился вокруг. Я то и дело оглядывался, однако в конце концов решил, что в эту ночь разбойники отправились на покой.
     Первый перекресток показался примерно через час. Придержав коня, я шагом подъехал к развилке, откуда следовало повернуть направо. Внезапно я остановился – что-то темное, большое стояло у самого перекрестка. Сердце екнуло, но через мгновенье я понял, что опасаться нечего – из земли торчал деревянный идол.
     Не удержавшись, я подъехал поближе. Луна еще не взошла, и в неярком свете звезд я с трудом различил три жуткие рожи, глядевшие в разные стороны. Женские ли, мужские – понять было мудрено. Поди разберись в этих идолах! Эриф (да и другие божьи слуги) неоднократно пытался просветить нового ванакта на этот счет, но каждый раз мне становилось скучно. Адад с ними, со всеми местными демонами! Едва ли они страшнее богов Баб-Или, а с теми я вполне научился ладить.
     Внезапный шорох заставил резко повернуться. Кто-то – или что-то – находилось совсем рядом, возле деревянного страшилища. Это мог быть неосторожный заяц, но на всякий случай я взял в руку копье.
     – Молишься Гекате, ванакт? – хриплый голос донесся, казалось, прямиком из деревянного нутра. Я дернул поводья, конь недовольно заржал, и тут же послышался знакомый смех.
     – Твои молитвы услышаны, Клеотер, сын Главка...
     Из-за черного столба показалась худая сгорбленная фигура, такая же черная – словно одно из трех лиц истукана решило временно покинуть своих подруг.
     Я опустил копье и негромко выругался. Вновь послышался смех.
     – Пришла, чтобы пожелать тебе удачи в пути, ванакт!
     – Гирто! – наконец, проговорил я, облегченно вздыхая. – Не спится?
     Хотелось сказать «карга», но я добавил «почтенная»
     – Стара я. В старости плохо спиться.
     Ведьма не спеша подошла ко мне, морщинистое лицо кривилось веселой усмешкой.
     – Да и как может спать старая Гирто, когда богоравный ванакт собрался в опасное путешествие?
     – И куда же я собрался? – пора было поставить костлявую ведьму на место. – Ты ведь и это знаешь, почтенная Гирто?
     Старуха хихикнула – кажется, в эту ночь у нее было неплохое настроение.
     – Ванакт не верит старой Гирто? Может, поверишь, если скажу, куда ты направляешься?
     В ясновидение я не верю, но лазутчиков привык опасаться. Слишком уж вовремя появился здесь карга!
     – И куда же я еду?
     Шутки кончились. Я решил, что если услышу правильный ответ, то заколю старуху на месте. Оставлять такую за спиной опасно.
     – Ты, ванакт, едешь туда, где сможешь выполнить мою просьбу.
     – Ага! – ответ сразу успокоил. – Ты права, Гирто, за мной остался должок...
     ...После той ночи, когда пришлось надеть диадему, но удалось сохранить голову, я послал Гирто несколько мин золота, но старуха не захотела его брать. Долг оставался – она все-таки помогла мне.
     – Тебе по-прежнему не нужно золото? Или ты передумала?
     Гирто вновь засмеялась, и этот смех мне чрезвычайно не понравился.
     – Золото дари красоткам, ванакт! Таким старухам, как я, оно уже ни к чему. Привези мне голову, и мы будем в расчете.
     Я поглядел на идола, и мне показалось, что ближайшая рожа оскалилась в усмешке.
     – Может, разойдемся иначе? Я не привык рассчитываться головами.
     – Ты обещал! – худая рука протянулась ко мне, костлявые пальцы дернулись. – Ты обещал, Клеотер. Я сберегла твою голову, теперь ты мне отдашь другую!
     – И чью же?
     И в самом деле интересно – кто из врагов старухи идет первым в ее списке?
     – Того, кто первым назовет тебя по имени. Того, кто сможет узнать тебя в пути.
     Ответ показался неожиданно здравым, но все же обещать такое я не мог.
     – Вот что, Гирто, мне это не нравится. Если ты о чем-то знаешь, скажи!
     Старуха шагнула ближе, и я еле удержался, чтобы не пришпорить коня. Скрюченные пальцы коснулись моей руки.
     – Старая Гирто многое знает, ванакт. Она знает, кто ты и откуда...
     Это я уже понял и был совсем не прочь как следует тряхнуть ведьму, чтобы она поделилась своими знаниями.
     – Я ведаю и то, что ты не веришь в наших богов! В душе ты смеешься над простодушными микенцами. Тебя не страшит ни Дий, Отец богов, ни Земледержец Поседайон...
     Гирто оказалась наблюдательной, и мне вновь захотелось оставить ее здесь в луже крови.
     – Но ты, ванакт, не чтишь и тех богов, в которых должен верить Нургал-Син, воин из Баб-Или.
     – Значит, я безбожник?
     – Нет, – старуха снова захихикала. – Я знаю, в кого ты веришь, Клеотер. Ты думаешь, что хитрее всех в Микенах? Но я знаю твою тайну.
     И тут я понял – она действительно знает.
     – Ты веришь в Единого, ванакт. В Единого, чье имя...
     – Молчи!
     Его имя не смел произносить никто – тем более эта ведьма.
     – Таких, как ты, мало в ахейской земле, но они иногда приезжают к нам из-за моря...
     – Ладно! – разговор начал уже надоедать. – Твое место – в царском войске, старуха. Из тебя получится отличный соглядатай.
     Я собрался уезжать, однако Гирто оказалась проворнее, ухватив коня за узду. Я хотел стряхнуть ее руку, но старуха, отпустив уздечку, вцепилась мне в пояс.
     – Погоди, ванакт! Верь, в кого хочешь, но знай – этой землей правят наши боги! Без них тебе не сохранить ни царство, ни голову...
     – Хорошо, – кивнул я, – давай без болтовни! Что тебе надо?
     – Голову! Голову той, кого ты встретишь, и кто узнает тебя!
     Значит, мне предстояло ко всему еще убить женщину!
     – Чем она провинилась перед тобой, Гирто? Она что, колдунья?
     – Да! Ты угадал, ванакт! – в голосе ведьмы теперь слышалась радость. – Она колдунья! Она приносит людей в жертву Старым. Такие, как она, убивают людей по всей стране! Убей ее, ванакт. Ты послужишь себе и поможешь мне!
     Старуха она не шутила. Ее крик походил на карканье, но чувствовалось – Гирто пытается меня убедить. И в самом деле, ее слова заставили задуматься. Я действительно искал убийц, и если удастся встретить кого-то из них, то рука не дрогнет.
     – Назови ее имя, Гирто. Я отправлю за ней стражу.
     – Нет! – ее руки дернули меня за пояс, и я с трудом усидел в седле. – Ты должен сделать это сам! Ты встретишь ее скоро. Не верь ей! Старая Гирто хочет помочь. Привези мне ее голову!..
     Наконец-то она отпустила мой пояс, и я поспешил оставить это мрачное место. В спину ударил смех, и мне почудилось, что смеется не Гирто, а деревянная Геката.
     

     Через два дня, наутро, я был уже в Трезенах. План был прост: перекусить в ближайшей харчевне, покрутиться на базаре, где всегда узнаешь новости, осторожно расспросить про дорогу до Козьих Выпасов и после полудня направиться туда. Выполнить все задуманное оказалось не сложно – нынешним днем Трезены только и обсуждали дела, творившиеся в этой паршивой деревеньке. Не успел я войти в грязную задымленную харчевню возле базара, как мальчишка, привязывавший мою лошадь, поспешил сообщить свежую сплетню – утром возле Козьих Выпасов найдены еще два трупа.
     Новость не удивила, но заставила изрядно разозлиться. Убийцы действовали нагло, не боясь ни власти, ни людей. Первым порывом было направиться к местному базилею, сунуть ему под нос табличку с печатью и устроить хорошую облаву. Но я сдержался – такое можно приказать и не выходя из дворца. К базилею я заезжать не стал, и, расспросив дорогу, тут же выехал из города.
     Козьи Выпасы находились в получасе езды. Местность, в отличие от того, что я уже видел, показалась неожиданно красивой. Вокруг поднимались невысокие горы, поросшие темно-зеленой сосной, что сразу же напомнило хорошо знакомый мне северный Ассур. Впрочем, мне было не до здешних красот. Дорога оказалась скверной. Недавно прошел сильный дождь, и приходилось внимательно следить, чтобы не свалиться вместе с конем в ближайшую яму.
     Козьи Выпасы прилепились к подножию горного хребта. Издали деревня напоминала кучку углей. Вблизи она выглядела не лучше – несколько десятков полуземлянок и полдюжины более-менее приличных домов. Обычно в таком захолустье тихо, но в этот день здешние козопасы не спешили покидать деревню. Небольшая толпа месила грязь на выгоне, заменявшем площадь. Среди серых и черных плащей и набедренных повязок сверкнула начищенная бронза – двое стражников о чем-то оживленно беседовали с поселянами.
     Мой приезд вызвал немалый интерес. Загорелые лица тут же повернулись в мою сторону, но никто из козопасов не сделал и шагу – народ попался осторожный. Стражники проявили большую смелость, нерешительно подойдя ко мне и поклонившись. Называть себя я не стал – богато одетый всадник на коне вполне мог рассчитывать на внимание и повиновение. Для пущей важности я ткнул им табличку с печатью. Этого оказалось достаточно, и стражники доложились по всей форме.
     Базилей Трезен оказался на высоте. Узнав об очередном убийстве, он тут же направил в деревню воинов, дабы расследовать дело по свежим следам. Следы были действительно свежие – трупы нашли на рассвете. Убитые – старик и мальчик – изрезанные, с рассеченным горлом, были сброшены с обрыва. По мнению стражников, они погибли этой ночью, самое раннее – прошлым вечером.
     Старший стражник – его звали Фол – оказался весьма неглуп. Первым делом он установил, что над обрывом, под которым были найдены трупы, стоит чей-то дом. Фол тут же решил отправиться туда, дабы поговорить с хозяевами, но случилась заминка. Козопасы неожиданно проявили твердость, заявив, что подниматься на гору не следует.
     Я подоспел как раз к началу спора.
     Разговаривать с козопасами трудно. Мой акцент никуда не делся, они же изъяснялись на таком диком наречии, что понять друг друга было почти невозможно. К тому же такая публика не любит откровенничать с посторонними. С полчаса седой старикашка в драном плаще с кривым посохом – здешний дамат[93] – уверял, что подниматься к таинственному дому опасно. Он клялся в этом Дием, Поседайоном и еще Адад весть кем, но почему именно, говорить не желал. Когда мне это надоело, я велел Фолу тряхнуть дамата как следует, дабы придать тому откровенности. Старикашка закашлялся и поспешил с объяснениями.
     В доме над обрывом жила ведьма. Вернее, ведьмы там жили уже на протяжении нескольких поколений. Прежняя хозяйка умерла год назад, и теперь там хозяйничала ее внучка.
     Вначале я подумал, что козопасы не хотят туда идти, опасаясь злых чар, но затем сообразил – они боятся за саму ведьму. Колдунья – ее звали Тея – пользовалась немалой популярностью: лечила скот и самих козопасов, прогоняла тучи и отпугивала подземных демонов. В общем, поселяне вполне с ней ладили, но, конечно, чрезвычайно боялись ее рассердить. По-видимому, они считали, что ежели она и виновата, то поделать тут нечего – ведьма в своем праве. Наше же вмешательство казалось им совершенно излишним: окажись мы слабее, колдунья превратит нас в жаб, случись наоборот, деревня останется без защиты.
     Вопрос стал ясен. Оставалось узнать, где были найдены другие трупы. Козопасы поспешили заверить, что прежде убитых находили в нескольких стадиях южнее, возле дороги. Нас явно пытались убедить нас, что ведьму лучше не трогать.
     Фол взял дамата за ворот хитона и велел показывать дорогу. Толпа зашумела, но стражники прикрикнули, и козопасы начали уныло разбредаться. Впрочем, самые любопытные – их осталось с десяток – пошли вслед за нами, держась в безопасном отдалении.
     Дом ведьмы находился выше по тропинке. Пришлось слезть с коня и вести его в поводу. Сандалии то и дело норовили соскочить с ног, утопая в свежей грязи, а кольчуга тут же набрала вес, словно ее высекли из камня. Наконец подъем окончился. Мы повернули налево и оказались на небольшой поляне.
     ...Слева обрыв, вокруг невысокий горный лес, а посреди – старый, почерневший от времени дом с обычной в этих местах плоской глиняной крышей. Впрочем, для Ахиявы, где многие живут в земляных норах, обиталище колдуньи выглядело сносно.
     Сопровождавшие нас козопасы остались у тропы, не решаясь подходить ближе. Я на всякий случай как следует огляделся, но, не приметив ничего опасного, кивнул стражникам. Втроем мы подошли к невысокому крыльцу. Фол шагнул на ступеньки, но тут дверь с громким скрипом начала отворяться.
     Наверное, разговоры о колдунье подействовали не только на меня. Стражники поспешили отступить, на всякий случай покрепче сжав в руках копья. Я прикинул, что нам делать, если из дому выскочит дюжина разбойников, но тут дверь, наконец, открылась. На пороге стояла девушка лет пятнадцати в простом белом хитоне. Первое, что я заметил – ее рыжие волосы. Рыжих в Баб-Или я ни разу не встречал. Девушка смотрела на нас без всякого страха и удивления, и на мгновенье показалось, что мы ошиблись домом.
     – Радуйся! – начал я. – Нам нужна ведьма... то есть, колдунья Тея...
     – Радуйся и ты, ванакт Клеотер. Я – Тея, но не ведьма и не колдунья.
     Пару мгновений я приходил в себя. Старая карга Гирто не ошиблась – меня узнали. Узнала колдунья, возле дома которой были найдены трупы...
     – Ванакт?!
     Обернувшись, я увидел очумелые лица стражников. Пришлось коротко объясниться, а затем прикрикнуть, дабы привести их в чувство. Все это время Тея стояла неподвижно, не сказав ни слова.
     Первым делом хотелось узнать у хозяйки, видела ли она меня раньше, но я решил разобраться с этим после. Пора было приступать к делу.
     – Тея!
     Я старался говорить без излишней суровости. Все-таки передо мною была не старая ведьма, а молоденькая девушка.
     – В деревне случилось несчастье...
     – Да, ванакт, – голос ее был по-прежнему спокоен. – Я слыхала. Погибли еще двое...
     – Их нашли под этим обрывом. Что ты об этом знаешь?
     – Я видела следы убийц и догадываюсь, откуда они пришли. Это все.
     – Ясно...
     Я поглядел на Фола. Стражник уже приходил в себя, и я предоставил ему возможность самому допросить девушку. Ничего нового мы не услышали. Этой ночью Тея была в лесу, собирая какие-то травы, а утром от случайного встречного узнала об убийстве.
     Слова звучали убедительно, но я привык не верить словам. Трупы сброшены с этого обрыва, а значит, убийцы находились возле самого ее дома.
     Стражники, очевидно, подумали о том же. Фол заявил, что должен осмотреть дом. Тея еле заметно пожала плечами, но возражать не стала.
     Мы кликнули двоих оказавшихся поблизости козопасов, велев им быть свидетелями. Стражники вошли в дом, я же решил остаться у крыльца. Предпочитаю грабить дома, а не обыскивать, в тому же Фол справится с этим делом лучше меня. Тея, побыв немного в доме, вышла во двор.
     – Ты должна быть там, – напомнил я. – Таков закон.
     – Ни к чему, ванакт, – на ее лице появилась невеселая улыбка. – Ночью в доме кто-то был. Я никогда не закрываю дверь...
     – Соседи тебя боятся? – тут же заинтересовался я.
     – Да. Меня считают ведьмой. Даже ты назвал меня так. Я не ведьма – я знахарка, лечу людей и зверей, и никому не делаю зла... Ты пришел меня убить?
     От неожиданности я вздрогнул. Она что, мысли читает?
     – Я почувствовала. Недавно, дней десять назад... Кто-то ищет моей смерти. Не знаю, кому я стала врагом?
     Я мог бы ответить на этот вопрос, но сейчас меня интересовало другое.
     – Тея, как ты узнала меня?
     – Узнала. Просто узнала, – ее глаза глядели удивленно и даже растерянно. – Ты же не спутаешь солнце и звезды, ванакт? Звезд много, солнце одно.
     В иное время я быть может и возгордился, но теперь ее слова только разозлили. За кого меня тут принимают? Или она тоже ясновидящая?
     – Ты поклоняешься Старым?
     – Кому?! – удивление стало еще более заметным. Если девушка и притворялась, то делала это мастерски.
     – Старым богам. Тем, что были до Дия.
     Внезапно Тея рассмеялась. Смех оживил ее неподвижное лицо.
     – Ах, вот ты о чем! Я слыхала эти байки, но не думала, что о таких глупостях говорят в Микенах. Никаких Старых богов нет, ванакт! Им никто не поклонятся. Я верю в Дия, верю в дриад и наяд, верю в Пана и его сатиров, но я не знаю никаких Старых.
     Она говорила так, что я почти поверил. Но тут послышалось негромкое покашливание. На крыльце стоял Фол.
     – Ванакт...
     В его руке был какой-то странный предмет. Я подошел ближе. Жертвенный нож из грубого кремня. Кровь... Серый камень уже успел почернеть...
     – Там еще, ванакт...
     Другой стражник вынес что-то темное, продолговатое. Небольшой деревянный идол... Еле различимая личина казалась черной – засохшая кровь покрывала дерево толстым слоем.
     Из дверей выглядывали потерявшие дар речи козопасы. Я повернулся к хозяйке.
     – Ты видела, Тея?
     Ее лицо стало печальным. Еле заметно дрогнули кончики губ.
     – Я говорила тебе, ванакт – кто-то ищет моей смерти. Я бы никогда не стала держать эту мерзость дома. Эти вещи подкинули.
     – Ведьма! – взвизгнул один из козопасов и опрометью бросился к лесу. У другого не осталось сил даже для подобного маневра. Фол нахмурился:
     – Улик достаточно, ванакт...
     – Да, – все с тем же спокойствием заметила девушка. – Моя смерть близко, но умру я невиновной...
     Держалась она отлично, и я пожалел, что не владею какой-нибудь магией, чтобы прочитать ее мысли. Улик предостаточно – трупы, жертвенный нож, идол, ее слава колдуньи. Вдобавок меня предупреждала Гирто...
     – Отвезем ее в Трезены, ванакт? – поинтересовался стражник.
     – А ты как считаешь?
     – По закону ее надо пытать, пока не признается. Но ванакт – высший судья. Мы можем зарубить ее прямо здесь. Еще лучше – сжечь...
     А я и забыл, что ванакт – верховный судья Ахиявы. Выходит, голова, привезенная в Микены, будет отрублена согласно закону?
     – Сжечь... – я отвернулся, чтобы не смотреть на девушку. – Фол, ты когда-нибудь видел, как горят люди? Живые люди?
     – Ну... Самому не приходилось...
     Мне приходилось, и это не относится к самым приятным воспоминаниям.
     – Фол, – велел я, – отведи ее в дом и свяжи. Будете ее охранять, в дом никого не пускайте. Ждите меня.
     Уходя, я вновь поглядел на Тею. Лицо ее казалось спокойным, но губы дрожали, и в глазах что-то предательски блестело. Ей было страшно, но страх мог означать что угодно. Порой виновному страшнее умирать, чем тому, на ком нет вины.
     Я не собирался уходить далеко. Хотелось остаться одному, чтобы подумать без помех – а заодно и осмотреться. Я медленно двинулся по еле заметной тропке вглубь леса, но не пройдя и сотни шагов, застыл на месте. Справа от тропинки на небольшой поляне лежала груда наскоро сложенных камней.
     Жертвенник.
     Лужа крови еще не успела до конца застыть, над нею жужжали мухи, рядом чернели прогоревшие угли кострища...
     Я присвистнул и присел прямо на траву. Еще одно полено в будущий костер юной ведьмы! Нож можно подкинуть, но жертвенник не подбросишь. Те, кто убивал, были уверены, что это место безопасно...
     Улик, действительно, достаточно. Их хватит не на одну девушку, а на целую деревню. Все оказалось просто – очень просто. Так просто, что начинало не вериться.
     ...Да, все факты против Теи. Любой суд, в том числе мой собственный, обязан признать ее виновной. Но я знал не только то, что пришлось увидеть сейчас. Из головы не выходила встреча с Гирто. Старая карга о чем-то догадывалась. Нет, она знала! Знала – и что я увижу, и кого встречу!
     Допустим, я не прав, и Гирто действительно владеет какой-то силой. Демоны одарили ее ясновидением – пусть! Но мы встретились с ней позавчера , когда эти двое были еще живы. Значит, Гирто ко всему еще и будущее предвидит??
     Я отмахнулся от особо наглой мухи и тихо выругался на привычном наречии Баб-Или. Здешний язык для таких дел казался слишком пресным. Нет, ерунда! Все могло быть иначе – и куда проще.
     Стражники у южных ворот видели, что я направился в сторону Трезен. Значит, в Козьих Выпасах меня могли ждать. Это первое.
     Трупы находили и раньше, но убийцы были осторожны. И вдруг они действуют грубо, даже глупо, причем как раз когда трезенский базилей вовремя присылает стражников. К тому же если кого и заподозрят в убийстве, то колдунью. А Тея забывает спрятать окровавленный нож и разрешает жертвоприношение убийство у самого дома. Это второе.
     Но все же я был готов поверить в совпадение, если бы не встреча с Гирто. Старуха проговорилась. Похоже, желание прикончить рыжую девушку оказалось сильнее осторожности. Именно старая карга подвела тех, кто так все удачно спланировал. Теперь я им не верил. За всем этим крылось что-то другое.
     Но мог ли я верить Тее? Юная ведьма вполне могла быть в сговоре. Просто в какой-то момент ею решили пожертвовать – еще одно жертвоприношение на алтарь неизвестных богов...
     

     Когда я вернулся к дому, стражники и девушка сидели на бревнах возле порога. Рядом горел костер. Я заметил, что руки Теи связаны.
     – Мы решили подождать здесь, ванакт, – сообщил Фол. – В жилище ведьмы может быть опасно. Я раскалил нож...
     Он обернул руку краем плаща и вытащил из огня кинжал, острие которого светилось тусклым малиновым светом.
     – Если хочешь, мы с ней поговорим...
     Я невольно поморщился, но промолчал. Фол не спеша стал подносить раскаленный металл к связанным рукам девушки. Тея сидела неподвижно, по щекам медленно сползали две мокрые полоски.
     – Тебе лучше сказать правду, – заметил я. – Убийство произошло возле твоего дома, Тея. Ты знаешь здесь каждую тропинку, каждый камень...
     – Говорят, ведьмы не чувствуют боли, – второй стражник опасливо покосился на девушку.
     – Враки! – Фол поднес нож к самым рукам и поглядел на меня. – Год назад пытали мы одну...
     – Тея! – я подошел поближе. – Тебе лучше признаться...
     Она молчала, и я понял, что девушка ничего не скажет. Сейчас запахнет горелым мясом, в уши ударит крик...
     – Фол, постой! – я остановил его вовремя, раскаленный нож был готов отпечататься на коже. – Я поговорю я нею сам. Вы оба отойдите подальше.
     Фол, с видимой неохотой положив кинжал на землю, кивнул второму стражнику. Они отошли к опушке, недоверчиво оборачиваясь и посматривая на девушку.
     – Тея! – я присел рядом с нею. – Ты ведь не убийца, правда? Ты не хотела того, что случилось? Расскажи мне все...
     Она молчала. Ей было страшно, слезы текли по лицу, но что-то мешало заговорить.
     – Тея, послушай! Уже полгода людей в Микенах убивает какая-то шайка. Многие думают, что это фанатики, поклоняющиеся Старым. Ты считаешь, что это не так, но кто-то ведь делает это! Разве боги требуют человеческих жертв?
     Она наклонила голову, плечи стали еле заметно подрагивать.
     – Я – микенский ванакт. Наверное, бывают правители получше, но я делаю, что могу. Убийства нужно остановить, и мне придется идти до конца. Тебя будут пытать, пока ты не заговоришь. Мне не хочется делать этого...
     – Да, ты жалеешь меня, – голос был тих, еле слышен. – Я чувствую – ты не хочешь моей смерти, ванакт. Но ты мне не веришь. Они хотят, чтобы я умерла...
     Это я уже слыхал, но не стал переспрашивать. Меня интересовала правда.
     – Тея, тебе лучше все рассказать. Я знаю, что чувствует человек, когда его пытают раскаленной бронзой...
     – Я тоже знаю, ванакт, – ее голос дрогнул, в нем звенела боль. – Много лет назад схватили мою мать. Ее пытали, жгли огнем. Меня тоже пытали, хотя я была еще очень маленькая. Потом мать убили, хотели убить и меня. Бабушка с трудом спасла меня и привезла сюда... Я знаю что такое боль и смерть.
     – Тогда поговорим, – я почувствовал облегчение. – Где ты была этой ночью, Тея?
     – Я рассказывала! – теперь ее голос был полон отчаяния. – Я ходила по лесу, искала травы. Эта ночь была очень хорошей, чтобы собирать травы для зелья...
     Она говорила правду – но не всю. Я задумался.
     – Значит, тебя здесь не было... Ты сама ушла, или тебя попросили?
     Тея не ответила, и я понял – мои догадки верны.
     – Итак, тебя попросили уйти. Для чего? Чтобы без помех убить этих несчастных?
     – Я ничего не знала об этом, не знала! – теперь девушка говорила быстро, словно боясь опоздать. – Мне сказали, что в эту ночь надо принести великую жертву богам. Что боги разгневались на людей и послали убийц. Их надо остановить. Жертва должна помочь, ведь эта гора – священная. Я не могла присутствовать – меня еще не допускают к важным таинствам...
     – Ты знала о том, кто убил остальных – тех, кого находили раньше?
     – Нет! – Тея замотала головой, рыжие волосы разметались по плечам. – Убийц никто не видел, ванакт! А кто видел – ничего не сможет рассказать. Они приходили два раза, ночью. Я видела следы... Поэтому я надеялась, что жертва поможет, боги назовут убийц...
     Кажется, так оно и было. Тот, кто придумал это, подобрал подходящую жертву – рыжую девушку, что сидела рядом со мной.
     – Кто он, Тея? Кто приходил к тебе?
     Девушка не ответила. Несколько мгновений мы оба молчали, но я не торопил.
     – Тебе велели молчать? Тебе пригрозили?
     – Нет, ванакт, – на губах мелькнула невеселая улыбка. – Что может быть страшнее раскаленного металла и огня? Но я поклялась, и эту клятву никогда не нарушу.
     – Эта клятва ложная, – возразил я. – Тебя обманули!
     – Да, теперь я понимаю. Но клятва не была ложной, ванакт. Я поклялась не называть того, кто приходил ко мне. Он сказал, что так требуют боги. Я дала клятву, от которой никто и ничто не сможет освободить.
     – Хорошо, – кивнул я. – Это понятно. Но я все равно узнаю правду. То, что не скажешь ты, скажет твоя боль. Зачем доводить дело до этого?
     Я был почти уверен, что теперь Тея заговорит, но она по-прежнему молчала. Наконец послышался тяжелый вздох, девушка подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза.
     – Ты прав, ванакт. Я помогла убийцам, и ты обязан узнать правду. Но я дала клятву и не нарушу ее. Я ничего не скажу на пытке – я сильная. Я смогу преодолеть боль и страх...
     – Ради чего, Тея? Ради тех, кто убивает невинных, а теперь хочет погубить и тебя?
     – Ради того, чем я поклялась, – теперь ее голос звучал твердо, без колебаний. – Несколько дней назад я видела во сне маму, она звала меня к себе. А потом я увидела солнце – и оно сожгло меня. Все сбылось. Солнце – это ты, Клеотер Микенский, и ты сожжешь меня, как солнце сжигает траву. Ты не виноват в этом...
     Странно, она как будто сочувствовала мне...
     Я окончательно поверил – Тея невиновна. Суд не оправдает ее, но я могу просто отпустить эту рыжую. Я не узнаю правды – но не погублю невинного человека.
     Но это не выход. Тея исчезнет, и все будут считать, что она – убийца со славу Старых. Я ничего не выиграю, а смерть по-прежнему будет витать над Ахиявой...
     Внезапно представилось, что мы в походе, и ко мне привели на допрос пленного. Не все говорили охотно, некоторое молчали даже под пытками. Вспомнился один случай – это было пять лет назад, на левом берегу Тигра, когда мы гнали армию проклятых эламитов...
    

    

     

      КАФ
      «Великий Бел»
     

     ...Великий Бел помог воинам Баб-Или. Наши колесницы разогнали их тяжелую пехоту, а эламитская конница не смогла вовремя прибыть на поле битвы. Враги бежали, но успели сжечь наплавной мост. Лугаль приказал переправляться на надутых воздухом мехах, однако время было потеряно. Эламиты словно провалились сквозь землю.
     Моя сотня шла впереди, пробираясь через болотистую низину. Нам повезло – разведчики захватили трех пленных, которые отстали от эламитского войска. Требовалось срочно узнать, куда отступают враги, и мы не стали церемониться. Пленные молчали, я приказал развести огонь.
     Когда двое умерли, не сказав ни слова, третий – молоденький парнишка-первогодок, упал нам в ноги, умоляя о милости. Он не мог ничего сказать – поклялся каким-то эламитским демоном, и теперь просил убить его сразу, без мучений. Обычно на войне врагов не жалеют, но паренька убивать не хотелось. И тут я, уловив какую-то еще неясную мысль, спросил, в чем именно он поклялся...
     

     – Тея! – девушка вздрогнула и резко обернулась. – Как звучала твоя клятва? Повтори ее слово в слово!
     – Я не могу сказать, кем и чем я клялась, ванакт, – она была явно удивлена вопросом. – Но клятва звучала так: клянусь никому и никогда не говорить о том, кто ты и откуда пришел...
     – Ты – это тот, что собирался приносить жертву?
     Она кивнула. Я хмыкнул и, подняв с земли уже остывший нож, разрезал веревки на ее руках. Тея, все еще ничего не понимая, начала растирать затекшие запястья.
     – Ты клялась ничего не говорить , – пояснил я. – Ты и не скажешь ни слова. Ты отведешь меня туда – молча. И прямо сейчас!
     – Но, ванакт...
     Девушка растерянно оглянулась и встала. Я тоже поднялся, весьма довольный собой.
     – Теперь понятно? Ты не нарушишь клятву и поможешь мне. А заодно спасешь свою жизнь – а это немало.
     И тут на лице ее появилось невыразимое облегчение. Плечи вновь дрогнули. Тея всхлипнула и закрыла лицо руками. Внезапно она упала на колени. Я невольно попятился.
     – Ты что, Тея? Встань!
     – Ты спас меня, ванакт! Недаром говорят, что ты мудр. Я думала, придется умереть. Я уже была готова...
     Я подождал, пока она немного успокоится, затем осторожно поднял и усадил рядом. Девушка все еще плакала, и я не стал торопиться. Честно говоря, никогда не был о себе плохого мнения, но «мудрый» – это уже перебор. Я вспомнил, что Тея умудрилась вдобавок сравнить меня с солнцем и почувствовал себя неловко. Солнце Нургал-Син... Но тут вспомнился лугаль Апиль-Амурру, которому я служил многие годы – толстый низенький человечек с оттопыренной нижней губой, неуклюжий, с шаркающей походкой. Но для всех нас он был лугалем великого Баб-Или, любимцем Великого Бела, его отражением на земле. Мы видели в нем бога – и он был богом. Для этой девчонки я – не просто крепкий мужчина тридцати с небольшим лет, неправильно выговаривающий ахейские слова. Я – ванакт, избранник богов, Солнце, сияющее в этой крысиной норе...
     Мысли оказались не из тех, что оставляют равнодушными. Наверное, кое-кто мог из-за них спятить, мне же стало стыдно – и страшно. Для самозванца нет ничего опаснее, чем вообразить себя богом. Это приблизительно то же, как если бы новоиспеченный сотник, захватив с налету городишко с открытыми воротами, почувствовал себя великим завоевателем Шаррукином, да будет вечной слава его. В таком дурацком состоянии легче всего пропустить ответный удар, и тогда тобой будут интересоваться лишь подземные демоны...
     – Когда мы пойдем, ванакт? – прервала мои размышления Тея. – Лучше всего выйти утром.
     – Нет, – прикинул я. – Твой дружок может скрыться. Выйдем прямо сейчас.
     Фолу я велел возвращаться в Трезены и передать местному базилею, чтобы тот известил Прета или Мантоса. Пусть знают, что ванакт жив, и престол все еще занят. Тем временем девушка собрала немного еды, а я принялся подгонять вооружение. Тея сообщила, что идти придется пешком – дорога вела через горы. Не без сожаления я передал коня стражникам и еще раз прикинул, что следует взять. Моя славная секира, «черная бронза», была вновь за спиной, я захватил также кинжал аласийской работы в старинных, украшенных красными камнями, ножнах, и, конечно, кольчужную рубаху, без которой чувствовал себя голым. Копье пришлось оставить, зато Тея взяла с собой длинный, почти в ее рост, лук. Я не стал возражать. В походе мы пойдем рядом, и выстрелить в меня у нее просто не будет возможности.
     Перед тем, как выходить, девушка попросила оставить ее на несколько мгновений одну – ей хотелось помолиться. Я не возражал. У меня самого было о чем поразмышлять.
     

     Солнце уже начало опускаться за неровную кромку гор, когда мы, оставив поляну позади, вышли на узкую горную тропу. Я ничего не спрашивал, но уже понял – придется идти всю ночь и все утро. И тут я впервые пожалел о мягком ложе, застланном звериными шкурами и хеттийскими покрывалами. Оказывается, за эти месяцы я успел отвыкнуть от обычной жизни. Вновь, уже не впервые за этот день, мне стало стыдно. В земле Та-Кемт говорят: «Царь должен быть таким, как наемник, когда он воюет в ливийской пустыне.» Наверное, их цари не имеют привычки к хеттийским покрывалам. Я сжал зубы, выровнял дыхание и начал тихо напевать нашу походную: «Мы идем землей Адада по болотам и пескам...». Настроение сразу поднялось, и мне показалось, что я вновь в сирийских горах, куда нас посылал лугаль гонять хабирру.
     Тея шагала рядом, двигаясь совершенно беззвучно. На ней был серый походный плащ с капюшоном, за плечами болтался небольшой мешок, на боку – чехол со стрелами, за плечами – длинный лук, который каким-то чудом не мешал ей при ходьбе. Девушка шла босиком, и я невольно отметил, что за подобные ноги толстогубые купцы из Исина отвесят с десяток мин серебра. Впрочем, такие, как Тея, не приживаются в рабстве. Мы никогда не брали горцев в плен. Иное дело – поселяне, этих не требовалось даже связывать, а их женщины сами спешили задрать юбки. Поселян мы всегда считали стадом, и если какая-то деревенька оказывала сопротивление, это казалось настоящим чудом. Интересно, каковы в бою жители Ахиявы? Хеттийцы побаиваются Микасы, но ванакты, насколько мне было известно, обычно посылают в бой наемников. Что будет, если вооружить козопасов, я пока не представлял.
     Я стал размышлять о знакомом и привычном, прикидывая, как вел войска, если бы пришлось воевать между Микасой и Аргусой. Колесницы здесь не развернешь, да они у микенцев скверные, а вот конница, особенно легкая, тут очень полезна. С запоздалым сожалением я вспомнил, что мало интересовался войском, передоверив все Мантосу. Он парень старательный, но кроме Микасы ничего не видел. Вдобавок следовало основательно заняться флотом. Здешние чернобокие корабли хороши лишь для пиратства, любая сидонская эскадра разнесет в щепки весь микенский флот...
     Нога зацепилась о какой-то нахальный корень, я удивленно огляделся и сообразил, что уже начинает темнеть. Кажется, мы отмахали немало. Ноги, во всяком случае, уже начинали ныть с непривычки.
     – Стой! – скомандовал я, – Привал.
     Тея удивленно подняла брови: наречия Баб-Или она, конечно, не знала. Я улыбнулся и, уже по-ахейски, предложил немного передохнуть.
     – Не устала? – поинтересовался я, когда мы, выпив по глотку кислого вина, поудобнее пристроились на невысоком бугре. Девушка вновь удивилась.
     – Разве микенские женщины так быстро устают?
     Я развеселился:
     – Микенские женщины, да будет известно юной ведьме, покидают дом лишь два раза в неделю. Один раз – чтобы пойти на рынок, другой – в храм. Впрочем, часто их доставляют туда на носилках. Ты что, никогда не бывала в Микенах?
     – Я бывала в Трезенах, ванакт. Один раз добралась даже до Аргоса, но это очень далеко... Мне неуютно в городе, он такой большой. А Микены, говорят, самый большой город в мире!..
     Смеялся я долго, понимая, что смеяться не над чем. По сравнению с Козьими Выпасами, Микаса – это куча валунов – и впрямь столица мира. Тея удивленно глядела на меня, не понимая.
     – Микаса... Микены – не очень большой город, – наконец смог пояснить я. – Есть города куда больше. Я жил в городе, который был раз в пятьдесят крупнее Микен. Его зовут городом Ста Ворот.
     – Ста Ворот? – девушка была поражена. – Но зачем так много? Сколько же там людей?
     – Порядочно. Ворот, в общем, не сто. Их девяносто шесть, а с потайными калитками – сто двенадцать. Этот город называется Баб-Или, Врата Бога. Он очень красив, особенно весной...
     Я задумался, почувствовав странную горечь. Я вернулся на родину, но тосковал по Баб-Или, по его чистым площадям и садам на террасах, по ровным каналам, в которых плавают утки, по величественному храму Бела, где мы часто несли караул...
     – Знаешь, Тея, главный храм этого города стоит на искусственной горе. Она сделана из кирпича и повыше... – я оглянулся и указал на ближайщую скалу, возвышавшуюся над лесом, – вот этого. Представляешь?
     Девушка посмотрела на меня, затем на скалу и вздохнула.
     – Такая гора называется зиккурат, – продолжал я. – Это что! В земле Та-Кемт царей хоронят в каменных горах раза в три выше этой. Там царей считают богами...
     Похоже, Тея была поражена. Так же был удивлен и я, когда впервые увидел Баб-Или. Но привыкаешь ко всему. Искусственные горы – не самое удивительное в мире.
     – Как далеко от них боги, – неожиданно проговорила Тея. – Им приходится громоздить камень на камень, чтобы стать поближе к ним...
     Мысль мне понравилась – девушка была явно неглупа.
     – Знаешь, Тея, один хабирру рассказал мне легенду, что главный зиккурат в Баб-Или прогневал богов, и они наказали людей, смешав все языки, чтобы строители не возвели зиккурат до самого неба.
     Тея кивнула:
     – Зачем делать это? Наши боги рядом: они в деревьях, в ручьях, в траве. Я могу говорить с ними, они слушают меня...
     Я незаметно пожал плечами – так же думали дикари в низовьях Тигра, готовые падать на колени перед каждым пнем. Но споры о богах – не мое дело. Я потянулся и встал.
     – Пора, о юная колдунья. Боги зовут вас в дальний путь.
     Похоже, Тея обиделась.
     – Я не ведьма и не колдунья, ванакт! Я же говорила...
     – Ага. Ладно, сколько еще идти?
     Девушка, что-то прикинув, сообщила, что идти придется всю ночь и возможно, часть утра. Правда, можно сократить путь, если свернуть на какую-то старую тропу. Но Тея советовала этого не делать.
     – Разбойники? – кивнул я понимающе, но оказалось, что разбойники тут ни при чем.
     – Тропа ведет мимо горы Киклопа, – сообщила Тея. – Там есть пещера...
     Мы неторопливо двинулись дальше, постепенно наращивая шаг. По пути я продолжил расспросы. Кто такие киклопы, я понял не сразу. Наконец, Тея смогла объяснить. Я задумался: одноглазые великаны, дети древних богов, ко всему еще – людоеды? Что еще встретишь в земле Ахиявы? Гидра, кентавры, теперь киклопы... Сама Тея этих чудищ не видела, но однажды слыхала шум их шагов.
     – Пойдем мимо той горы, – решил я. – В пещере можно будет остановиться на пару часов.
     – Но, ванакт... – Тея немного растерялась, – даже богоравный Афикл, говорят, не может победить киклопа!
     Я вновь задумался. Кентавров видеть мне уже приходилось. «Иппоандросы» оказались на поверку обыкновенными всадниками. Возможно, киклопы – просто дикари скверного нрава, а подобного народа я не боялся. А вот то, что мимо горы мало кто ходит, очень понравилось – меньше чужих глаз.
     – Не боишься ли ты, кудесница? – не без пафоса произнес я, надеясь свести все к шутке. Но Тея оставалась серьезной.
     – Боюсь, ванакт. Одну девушку в соседней деревне киклопы похитили пару лет назад. Потом ее нашли – уже мертвую. Вернее, ее кости и голову...
     Я хотел продолжить расспросы о тонкостях здешнего людоедства, но вовремя одернул себя. Рядом со мною пятнадцатилетняя деревенская девчонка, верящая во всю эту чушь. Надо помалкивать.
     ...Заодно разговоры о людоедах натолкнули на свежую мысль.
     – У тебя есть лук, Тея. Пока не стемнело, не подумать ли нам об ужине? Пустые лепешки – не еда для путешественника.
     Девушка, молча кивнув, достала из чехла лук. Я подумал, что она предложит сойти с тропы, но Тея продолжала спокойно идти дальше. Я решил понаблюдать. Девушка шла ровно, казалось, не глядя по сторонам, но я почувствовал, как она вся напряглась, вслушиваясь в лесные шорохи. Над головой в темнеющем небе несколько раз проносились какие-то птицы, но юная ведьма не обращала на них внимания. Внезапно где-то в кустах послышался легкий треск. Не сбавляя шага, Тея чуть повернула голову. Треск повторился. Дальнейшее я едва уловил. Ее рука скользнула к колчану. Резкий рывок, поворот корпуса – и короткий легкий свист. Девушка стреляла по-особому, – поднося тетиву к уху. Наши лучники оттягивают тетиву только до груди...
     Тея не промахнулась. Неосторожный заяц пожертвовал жизнью, чтобы послужить ужином для двух усталых путников. Добычу я сунул в мешок и попытался выразить свое восхищение стрельбой, но Тея меня вновь не поняла. В этих местах стрелять учились с самого детства.
     

     Когда уже совсем стемнело, мы вышли к небольшому перекрестку. Тропинка, ведущая к горе Киклопа, сворачивала направо. Тея вновь попыталась отговорить меня, но я уже решился и первым шагнул на узкую, ведущую на подъем, тропку. Девушка вздохнула и молча последовала за мной.
     Я давно не бывал в таких местах. В Баб-Или земля плоская, как лепешка, но лугаль посылал своих «серых коршунов» во все концы света. Несколько раз мы воевали в горах, и кое-какие привычки не забылись. В ночном горном лесу, конечно, неуютно, но зато начинаешь чувствовать, что жизнь не такая пресная.
     Ночные шорохи рождали знакомое чувство опасности, и я вновь вообразил себя в походе, но уже не в общей колонне, где главное – не сбиться с темпа, а в разведке. Слушать я умел, и отличить человека от безвредного зверька мог даже ночью. Но сейчас лес казался совершенно безопасным. В кустах и кронах деревьев шумела всякая мелочь – ночные птицы, какие-то мелкие зверушки. Тея пояснила, что в этих местах киклопы попадаются редко, а люди – почти никогда. Последнее особо порадовало.
     Взошла луна. Стало немного светлее, но зато начал чувствоваться холод. Пару раз я с сожалением вспоминал, что костер в лесу виден издалека, а без огня отдыхать не имеет смысла. Итак, мы шли дальше, почти не разговаривая и вслушиваясь в ночную тишину.
     Возле одной из полян мы наткнулись на огромный ствол, перегородивший тропинку. Завалы, особенно лесные, я не люблю – всегда можно ожидать засады. Пришлось долго вслушиваться, а затем осторожно обходить старое, покрытое мхом дерево. Но все обошлось: ствол рухнул еще много лет назад. Я уже собрался идти дальше, как вдруг почувствовал легкое прикосновение. Тея приложила палец к губам, кивнув в сторону ближайших деревьев. Я выхватил «черную бронзу», но Тея улыбнулась и покачала головой. Ничего не понимая, я подошел к деревьям и осторожно огляделся.
     Передо мной была поляна – большая, круглая, залитая неровным светом луны. Лунные блики падали на темные кроны деревьев, рождая странные неровные тени. Стояла звонкая напряженная тишина.
     – Видишь? – послышался тихий шепот. Тея неслышно подошла ближе. – Видишь, ванакт?
     Я вновь насторожился, еще раз оглядев поляну, но ничего опасного не заметил.
     – Смотри! Это же дриады! А с ними сатиры. Какие они смешные!
     Она не шутила – на этой поляне девушка видела что-то, недоступное мне.
     – В наших местах их почти не осталось, – продолжала она. – Люди стали часто бывать в лесу...
     Я вновь всмотрелся, и на миг показалось, что лунный свет сгустился, над травой проступили неясные колышущиеся контуры... Через мгновенье поляна вновь была пуста.
     Девушка тихо рассмеялась:
     – Сейчас они пляшут, а потом начнут драться и приставать к дриадам. Видишь, того, посередине, у которого большая борода и рога? Это Пан, он хозяин всех лесов...
     Правильнее всего было выйти на поляну и предложить девушке убедиться, что там нет ничего, кроме мертвого лунного света. Но я решил не спорить. У юной ведьмы оказалось чересчур живое воображение.
     – Пойдем! – прошептал я. Тея еще раз взглянула на пустую поляну и неохотно вернулась на тропу.
    

    

     

      ЛАМЕД
      «Примерно через час»
     

     Примерно через час лес начал редеть. Тропа шла на подъем, и я понял, что мы приближаемся к перевалу. Тея с каждым мгновением становилась все более озабоченной, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Я тоже держался начеку. Дриад и сатиров опасаться нечего, но если в пещере действительно живут какие-то дикари, осторожность не помешает. Пока все было спокойно. Тропа несколько раз вильнула, ныряя в небольшие лощины и вновь карабкаясь по склону. Наконец лес кончился. Перед нами возвышалась голая, покрытая редким кустарником вершина, увенчанная неровными зубцами серых скал.
     – Пещера! – девушка указала куда-то в сторону.
     Я присмотрелся – слева в толще камня темнело отверстие, хорошо заметное в лунном свете. Тропа, свернув, раздваивалась.
     – В пещеру ходят, – я всмотрелся в узкую тропку, тянувшуюся к черному отверстию. – Надеюсь, сейчас там пусто...
     Тея не ответила. Я повернулся к ней и вдруг понял, – девушке страшно. Я осторожно погладил ее по плечу и хотел сказать что-то ободряющее по поводу отсутствия аппетита у местных людоедов, но вовремя сдержался.
     Подъем был крут; мы то и дело останавливались, что давало возможность осмотреться. Склон дышал неподвижным покоем, даже цикады, звеневшие всю дорогу, смолкли. Постепенно я успокоился. Если в пещере засада, нас бы давно подстрелили. А рукопашной я не очень боялся – даже с киклопами.
     Возле входа – вблизи он казался огромным, не меньше ворот Микасы – я велел Тее оставаться на месте, а сам скользнул вдоль стены, на всякий случай сжимая в руках секиру. Меня встретила тишина и легкий запах сырости. Постояв немного и не услышав ничего подозрительного, я махнул рукой Тее и шагнул в темноту.
     Никаких киклопов в пещере не оказалось, зато у самого входа я наткнулся на старое кострище и – что было самым приятным на – целую вязанку дров. Вскоре первые робкие язычки пламени отпугнули темноту. Я подбросил в костер несколько крупных поленьев и достал из мешка наш охотничий трофей.
     Пока Тея занималась зайцем, я как следует осмотрелся. Пещера, несмотря на огромный вход, оказалась небольшой. Кроме кострища, здесь ничего не было, если не считать старых обглоданных костей в углу. К счастью, не человеческих.
     Испеченный на вертеле заяц оказался весьма к месту. Выпив пару глотков вина, я окончательно пришел в благодушное настроение.
     – Ну что, Тея? – поинтересовался я, поудобнее располагаясь у костра, – кажется, с киклопами нам не повезло – или им с нами. Даже если какой-нибудь из них сунется, мы его сразу увидим.
     – Он не станет подниматься по склону, – покачала головой девушка. – Киклопы могут спуститься сверху, со скалы.
     Я прикинул высоту серых громадин и присвистнул.
     – Тея, а ты уверена, что киклопы существуют?
     Кажется, она была поражена вопросом. Но я не отставал.
     – Знаешь, приходилось видеть всякое. Но здесь у людей какое-то странное зрение – видят то, чего нет.
     – Это бывает, – кивнула девушка, – когда я болела, то видела рогатых демонов. Но киклопы...
     – Ну да! – не выдержал я. – Киклопы, гидры, кентавры! Видел я этих кентавров – обыкновенные крепкие парни на конях, а вовсе не чудища. И на той поляне, Тея, ничего не было, кроме лунного света! Ничего, понимаешь?
     Я хотел было добавить о дикарях с низовьев Тигра, видевших в каждой коряге злого водного демона Агу-агу, но сдержался. Хватит и того, что сказано.
     Девушка долго не отвечала, и я решил, что она обиделась. В самом деле, зря я так! Пусть себе верят в гидр, пусть видят дриад в лунном свете. Этой девочке, наверное, с детства только и говорили, что про дриад и сатиров...
     – В каких богов ты веришь, ванакт?
     Вопрос был настолько неожиданным, что я на миг растерялся. В голосе Теи не было обиды – она говорила спокойно и серьезно. В этот миг девушка менее всего походила на юную дикарку из Козьих Выпасов.
     – Наши боги не мешают друг другу, ванакт. Дий не сердится, если я приношу жертву Пану, а Поседайон разрешает чтить речных наяд. Но есть другие боги...
     Я молчал, не решаясь заговорить. Тот, в Кого я верю, не велит быть слишком болтливым.
     – Бабушка рассказывала, что за морем есть Бог, который сильнее всех остальных, – Тея вздохнула и покачала головой. – Этот Бог дает силу тем, кто в него верит. Но Он ревнив. Других богов для Него нет...
     – Ты права, – кивнул я. – Других богов нет. Есть Единый. В Него я верю, и Он дает мне силы.
     – Он являлся тебе? – Тея вскочила и подсела поближе, словно ребенок, слушающий сказку. – Какой Он? Ему надо приносить особые жертвы?
     Я усмехнулся и покачал головой.
     – У Него нет облика, Он не является людям и не требует жертв. Но я научился чувствовать Его...
     

     ...Я вспомнил Тир и старого хабирру, который впервые рассказал мне о Едином. Тогда мне, прикованному к жернову, казалось, что вызволить меня может лишь смерть.
     

     – Когда мне было очень плохо, Бог спас меня, Тея. И с тех пор Он меня хранит. Но ты права. – Он ревнив. Единый не обидится, если я упомяну Адада или Дия, но я не должен верить в них и приносить им жертвы.
     Тея задумалась, по лбу пробежали морщинки.
     – Но твой Бог далеко, ванакт! Здесь правят другие. Твой Бог силен за морем!
     Я понимал, что объяснить такое нелегко.
     – Мой Бог везде, Тея. Он слышит меня и всегда приходит на помощь. Только просить надо самое нужное и только тогда, когда сам бессилен. И Он поможет...
     ...Именно так учил меня когда-то старый хабирру. Просить только о самом важном – и верить. В последний раз я воззвал к Нему, когда безумный Афикл занес надо мною свою дубину.
     – Теперь я поняла, ванакт, – вздохнула девушка. – Твой Бог – очень сильный, но за помощь Он требует слишком многое. Он ревнует к другим богам, и не дает тебе даже увидеть их. Поэтому дриады для тебя – только лунный свет...
     – Может быть, – согласился я. – Но если я их не вижу, значит их нет, Тея. Единый сделал меня зрячим, и я могу не бояться ваших призраков.
     – Не говори так! – в ее голосе послышался испуг. – Твой Бог отведет от тебя молнию Дия, но боги могут действовать через людей. Удар кинжалом в спину иногда опаснее молнии!
     Я невольно почесал затылок. Да, девушка умна. Куда до нее многоречивым придуркам, которые зовут себя жрецами!
     – Мне не нужен Единый, – продолжала Тея. – Я живу в мире с богами, я могу видеть их, говорить с ними... Нашей семье была дарована великая сила, она перейдет к моим детям.
     – Твои дети будут рыжие, – не без злорадства констатировал я, – и ты сама – рыжая. Тебя надо выдать замуж за козопаса, ты будешь варить ему похлебку, а он будет тебя пороть по храмовым праздникам.
     Похоже, у женщин Ахиявы с юмором трудности: Тея, вместо того, чтобы засмеяться или огрызнуться, ответила с полнейшей серьезностью:
     – Женщины нашей семьи не живут с мужьями.
     – И остаются старыми девами, – еще более злорадно заметил я.
     – Нет. Когда я стану женщиной, сила, дарованная мне, станет еще большей.
     Передо мной открывался необозримый простор для привычных шуточек, но я понял – этот полуребенок воспринимает меня слишком серьезно. Я осторожно выглянул наружу – луна уже начинала клониться к горизонту.
     – Поспим до утра, – решил я. – Завтра надо быть в полной силе.
     – А киклопы? – удивилась девушка.
     – Спи! – приказал я самым категоричным тоном. – И пусть тебе приснятся наяды, дриады и гидры. Впрочем, гидры – необязательно.
     Тея послушно завернулась в хлену и затихла. Я сел поближе к костру, поудобнее облокотился о камень, подложил под голову походный мешок и прикрыл глаза. Спать я не собирался, но побыть немного в полудреме полезно. Секиру я положил рядом – на всякий случай.
     Трудно сказать, сколько я так просидел. Наверное, не очень долго. Костер еще не успел погаснуть; время от времени я открывал глаза и начинал считать угли. Их цвет напоминал рыжие волосы юной колдуньи, и я думал, что все-таки женщины в Ахияве – странные. Или мне просто попадались такие...
     

     Шума я не услышал. Отреагировало зрение – что-то большое и темное на миг загородило вход. Вскочив, я поудобнее взял в руки секиру, запоздало соображая, что недооценил опасность. То, что стояло сейчас у входа, спустилось определенно сверху – с недоступного скального венца.
     ...Огромный черный силуэт – неправдоподобно высокий, плечистый, с необыкновенно длинными руками – загородил собой вход, стоя чуть согнувшись. Проем, куда мог въехать всадник, был для него низковат.
     «Это мне за дриад», – успел подумать я, и тут стоявший у входа вошел в пещеру. Свет догорающего костра упал на густую черную шерсть, огромные когти, на страшную звериную морду с острыми клыками.
     Зверь...
     Но этот зверь стоял на задних лапах, его небольшие темные глаза смотрели на огонь без страха.
     – Радуйся, – прохрипел я, осторожно кладя на землю «черную бронзу». – Мы, кажется, напросились к тебе в гости? Извини, приятель.
     Звук собственного голоса немного успокоил. Впрочем, волноваться не имело смысла. Если чудище решило нас убить, никто не в силах помешать ему. Секира могла лишь разозлить ночного гостя.
     Зверь чуть склонил голову – слушал, и мне показалось, что он реагирует не только на голос, но и на слова. Рядом, проснувшись, тихо ойкнула Тея.
     – Не будем ссориться, правда? – как можно беззаботнее заметил я, попытавшись улыбнуться. – Зайца мы съели, но если ты не возражаешь против лепешки...
     Зверь не двинулся с места, но, кажется, нападать не собирался. Я не торопясь раскрыл мешок и достал оттуда весь наш запас.
     – Держи!
     Я протянул лепешку, с интересом ожидая последствий. Зверь не боялся огня, не страшился нас. Может, и его не стоит опасаться?
     Темные глаза скользнули по мне, и я невольно вздрогнул. Взгляд был спокойный, изучающий – и совсем не звериный. Чудище взглянуло на сжавшуюся в уголке Тею, а затем шагнуло к костру. Когтистая, поросшая шерстью лапа осторожно взяла лепешку. Чудище присело на корточки, послышалось негромкое ворчание, и вдруг произошло неожиданное – гость аккуратно отделил от лепешки третью часть, а остальное вернул мне. Наши глаза встретились, и я, наконец, понял – передо мною не зверь .
     – Напугал же ты меня, парень! – произнес я как можно веселее. – Тея, подсаживайся. Кажется, намечается завтрак.
     Девушка, не сводя испуганных глаз с гостя, присела у огня. Я разорвал свою часть лепешки пополам, протянул кусок ей и подал волосатому чудищу бурдюк с остатками вина. Тот подержал его на весу, осторожно открыл, понюхал и, заворчав, вернул.
     – Не пьешь, – понял я. – Тея, киклопы пьют вино?
     Ответа я не дождался. Между тем гость принялся за лепешку. Он ел совсем как человек, отрывая маленькие кусочки. Это успокаивало более всего. Он не зверь, и убивать нас не собирается.
     А это – главное.
     Покончив с едой, волосатый протянул лапы к огню. Я невольно отодвинулся – когти выглядели жутковато. Вновь послышалось ворчание, и мне вдруг показалось, что наш гость смеется.
     – Ладно, давай знакомиться, – осмелел я. – Меня зовут Клеотер, и меня здесь считают самым главным. Ну, а в этой пещере главный – конечно ты. А это – Тея, она верит в дриад и сатиров...
     Гость слушал внимательно, и вновь почудилось, что он все понимает. Темные глаза неотрывно глядели на меня. Внезапно из клыкастой пасти донесся какой-то странный звук.
     – Дхр-р... – волосатый подождал немного и вновь повторил, – дхр-р...
     – Наверное, тебя зовут Дар, – решил я. – Ну что ж, будем знакомы, Дар.
     Трудно сказать, было ли это имя, или так звались его сородичи. Меня устраивало и то, и другое.
     – Дар, ты здесь живешь? – меня потянуло на расспросы. – Эта пещера – твоя?
     Для убедительности я обвел рукой вокруг. В ответ я услышал низкий горловой звук – когтистая лапа указала куда-то вверх.
     – Не понимаю, – огорчился я. – Жаль, что я не говорю на твоем языке, Дар!
     Мне представилось, что мы оба рычим, и вновь стало не по себе. Впрочем, для нашего гостя людская речь тоже наверняка казалась странной.
     – Ну хорошо, Дар. Спасибо за гостеприимство. Когда вернусь в Микены, издам указ, что эта гора принадлежит тебе. Никто не будет вправе заходить сюда...
     Негромкое ворчание – я готов был поклясться, что Дар опять смеется.
     – Да, конечно, – понял я, – гостей ты не очень боишься. Но все равно – большое спасибо.
     Наступило молчание. Гость грелся у огня, глядя на гаснущие угли. Я подбросил дров. Вспыхнувшее пламя заставило его немного отодвинуться. Языки огня странно отражались в темных круглых зрачках.
     Я искоса поглядел на Тею. Она уже пришла в себя, и вместо страха на ее лице я заметил любопытство. Губы девушки беззвучно шевелились. Я подумал было, что она молится, но понял – это не так. Тея словно повторяла что-то забытое, пытаясь вспомнить.
     Дар вновь издал нечто среднее между рыком и ворчанием. Я развел руками, показывая, что не умудрен в его языке, и вдруг послышались странные слова, короткие, словно обрубленные, полные шипящих и хрустящих звуков. Я изумленно обернулся – говорила Тея.
     – Ты чего? – начал было я, и тут произошло нечто совсем неожиданное – Дар ответил. Его глотка едва справлялась с речью, но слова были те же, что и у Теи, во всяком случае очень похожие. Тея, подумав, вновь заговорила, тщательно произнося каждый звук. Дар встал, когтистые лапы взлетели вверх – наш гость был явно удивлен. Теперь он говорил быстро, в его речи я смог уловить знакомое «Дх-р-р» и вполне понятное: «Клетр-р» и «Тья». Девушка тоже встала, отвечая. Наконец Дар осторожно коснулся огромной лапой ее щеки, словно хотел погладить. Затем когти дотронулись до моего плеча. Я вскочил, но гость уже собирался уходить. У порога он остановился и медленно проговорил какое-то слово. Я не понял, Дар совсем по-человечески махнул лапой и попытался вновь справиться с непослушными звуками:
     – Хр-р-э!
     – Хайрэ! – понял я наконец. – До свиданья, Дар!
     Темный силуэт еще на какой-то миг задержался у входа, а затем гость исчез. Наверное, я ошибся, но показалось, что черная тень скользнула куда-то вверх , словно Дар взлетел к зубцам серых скал, венчающих гору.
     Несколько мгновений я стоял, не решаясь сдвинуться с места, затем потер ладонью лицо, приходя в себя, и без сил опустился на камень.
     – Его зовут Рох, – послышался голос Теи. – Дары – так он называет свое племя.
     – Только не говори, что он твой дядюшка, – вздохнул я. – Все равно не поверю. И вообще, у него два глаза, и он не ест людей.
     – Я тоже подумала вначале, что это киклоп. Знаешь, ванакт, я так испугалась! Но ты такой смелый!
     Кажется, она слегка преувеличивала. Струхнул я изрядно. Будь я в лесу, обязательно попытался бы взлететь на ближайшее же дерево, но в пещере убегать некуда. Это можно назвать и смелостью.
     – А потом я вспомнила, что мне рассказывала бабушка...
     – Про киклопов?
     – Нет, про даров. Они жили здесь еще до людей. Бабушка говорила, что дары понимали древний язык. А древний язык я немного знаю...
     – Ты – полезный спутник, Тея, – констатировал я. – Благодаря тебе у нас был ужин, а сами мы ужином не стали. Хочешь, я выдам тебя замуж за базилея?
     Увы, шуток она не понимала. Какой-то миг Тея размышляла, затем решительно качнула рыжей головой:
     – Для меня это не подходит, ванакт. Извини, что отвергаю твою награду...
     «Неблагодарная!» – хотел возопить я, но успел ухватить себя за язык.
     – Ну, тебе виднее. Так что сказал тебе Дар, то есть Рох?
     – Он был рад гостям и предложил нам побыть здесь еще несколько дней, обещал принести еду. Но я сказала, что нам надо идти... И он не ест людей, ванакт.
     – Он ест лепешки, – кивнул я. – Это мне нравится больше. Ну, Тея, где же твои киклопы?
     – Рох сказал, что киклопы ушли куда-то на север, – невозмутимо сообщила девушка. – Нам повезло.
     – Еще бы! – охотно согласился я. – Иначе мы бы лепешкой не отделались. А как насчет дриад?
     

     Мы вышли с рассветом. Тропа тянулась вдоль скального венца. Приходилось идти осторожно, чтобы не сорваться вниз. Несколько раз я порывался спросить, куда же мы все-таки идем, но каждый раз вспоминал о клятве. Все-таки странные существа люди! Единый прав, запретив клясться. К чему это, если любое слово так легко нарушить или просто обойти?
     Наконец тропа привела нас к узкой промоине, по которой мы вскарабкались наверх. Перед нами оказалось неровное каменистое плато, поросшее редкой травой. Тея оглянулась и уверенно указала куда-то влево. Я понял, что придется спускаться.
     Так и вышло. Мы пересекли плато и очутились у спуска, к счастью, не очень крутого. Девушка уже собралась идти дальше, но я остановил ее.
     – Кажется, мы почти пришли. Я прав?
     Девушка помолчала, затем неохотно кивнула.
     – Прекрасно. А теперь расскажи подробнее, что там впереди. Не люблю неожиданностей у самой цели.
     Было видно, что она колеблется. Клятва все еще сдерживала ее.
     – Ты прав, ванакт, – наконец вздохнула девушка. – Все равно отсюда ты сможешь добраться без меня, так что я не нарушу слова. Тропа ведет до перекрестка, где лежит камень, на котором выбита подкова. У перекрестка начинаются две тропинки. Направо – тот путь, которым мы не пошли, а нам надо налево. Тропа будет подниматься, но не очень круто. Слева и справа ты увидишь огромные скалы...
     Последние слова мне не понравились, сразу запахло засадой.
     – А дальше небольшая площадка и вход...
     – Пещера? – понял я. – И что там?
     – Это не пещера, ванакт. Вернее, не совсем пещера... Там святилище.
     – Чье? Старых?
     – Ванакт! – растерялась девушка. – Я и так сказала слишком много...
     Я постарался успокоиться. Она боялась слов – что ж, придется увидеть все глазами.
     – Пошли, – я кивнул на тропинку. – Я первый. И вот что, Тея, доставай лук. Если в нас выстрелят – бей сразу...
     Вскоре я уже жалел, что оставил девушку за спиной. Что я знал о ней? Внучка и дочь колдуний, верящая во всякую нежить, умеющая разговаривать на языке, понятном волосатым чудищам... Я проник в ее тайну, заставил вести себя в какое-то неведомое святилище. А что, если она сейчас достанет стрелу?..
     Я ощутил лопатками холод, даже кольчуга не вселяла бодрости – из такого лука можно пробить панцирь. В этот миг мне было куда страшнее, чем при встрече с клыкастым Рохом из племени даров.
     Впрочем, спустились мы благополучно и быстро. Камень я заметил сразу – огромный, потрескавшийся, окруженный кустарником и высокой травой. Подкова была выбита на самом верху. Точнее, рисунок лишь походил на подкову – он был слишком велик и чем-то напоминал разрубленный пополам солнечный знак, который я видел в земле Та-Кемт.
     – Налево, – подсказала девушка, но я не спешил. Место мне чем-то не понравилось. Тропа, ведущая наверх, была плохо видна, ее заслоняли кустарник и высокие скалы камни, о которых я уже слышал. Такой дорогой идти опасно. В ушах раздался легкий звон, словно вокруг закружилось невидимое комарье. Опыт, чутье – все предупреждало об опасности.
     – Я могу пойти сама, ванакт, – предложила Тея. – Позову этого человека...
     Это не стоило даже обсуждать. Даже если она искренна, там, наверху, ей не будут рады. Хорошо, если нас еще не заметили...
     – Это единственный путь? – я кивнул на тропу.
     – Не знаю... – немного растерялась Тея, – Кажется, можно подняться с другой стороны...
     – Кажется?..
     Я ругал себя последними словами – и было за что. Вместо избушки или земляной норы передо мной был вырубленный в скале храм, похожий на виденные в Сирии и Ассуре. Там наверняка несколько помещений и, конечно же, охрана. Соваться туда через главный вход – мягко говоря, глупость. И я невольно пожалел, что не тряхнул Тею за шиворот, дабы узнать все заранее.
     Бросив еще раз взгляд на уходившую вверх тропу, которая нравилась мне все меньше, я заметил на противоположном склоне подходящий валун и указал на него девушке. Она молча кивнула.
     

     С валуном я не ошибся – камень скрыл нас, зато позволил наблюдать за тропинкой. Тут я и решил подождать – к подземным демонам спешить не следовало. У нас еще оставалась половина лепешки и немного вина, что позволило слегка перекусить. Затем, расположившись поудобнее, я принялся за расспросы.
     Девушка отвечала неохотно, но кое-что уже начало вырисовываться. Итак, скальный храм: три этажа, на каждом – несколько помещений, смотровые окна, несколько световых колодцев, в самой середине – большой зал. По поводу охраны Тея не сообщила ничего связного, но стало ясно – незаметно не подойти.
     – И кому все это принадлежит? – поинтересовался наконец я, кивая в сторону тропы.
     – Богу... богам, – удивилась девушка, но уточнять не стала.
     – Когда мы шли сюда, ты надеялась, что я попаду прямо к твоим дружкам?
     – Но ты же ванакт! – еще более удивилась она. – Ты можешь входить в любой храм. Тебе никто не может причинить зла!
     Странно, она в это действительно верила. Я хмыкнул и принялся расспрашивать дальше. Теперь меня интересовал боковой вход.
     Девушка долго вспоминала (в последний раз она ходила тем путем много лет назад) и, наконец, заявила, что сможет найти путь. Я вновь принялся размышлять, прикидывая, не заведут ли меня прямиком в западню. Конечно, Тея вполне могла прикончить меня дорогой, но я вспомнил: личность ванакта неприкосновенна. Что ж, девушка не тронет меня даже пальцем, просто отведет к тем, у кого меньше предрассудков...
     – Ванакт! – тихий шепот прервал мои мысли.
     На тропе показались два всадника. Они ехали как раз тем путем, которым мы не пошли. Одного я разглядел – воин в полной выкладке, в панцире и с двумя длинными дротиками. Второй всадник кутался в длинный темный фарос и, кажется, не особо уверенно держался в седле. Возле камня оба спешились и, ведя коней в поводу, направились наверх.
     Конница никогда не охраняла храмы, и я решил, что Мантос не очень внимательно следит, чем занимаются его воины. Итак, спешить не стоит. Похоже, в храме намечается большой сбор.
     Пару часов ничего не происходило, я уже начал скучать, когда на тропе показались еще четверо. Первый – невысокий, сутулый – шел впереди, еще двое – дюжие парни в неопрятных набедренных повязках – несли здоровенную жердь, на которой висел четвертый – мальчик лет шести, связанный по рукам и ногам. Вся эта компания остановилась у развилки, постояла несколько мгновений, а затем уверенно направились к храму.
     – Похоже, твои знакомые – людоеды, – заметил я, кивая на гостей. Тею передернуло, но отвечать она не стала. Было заметно, что девушке не по себе.
     Прошло еще несколько часов, но никто больше не появился. Солнце начало склоняться к горизонту, и я прикинул, что пора рискнуть.
     – Сейчас мы пойдем к боковому входу. Там можно пройти незаметно?
     Тея подумала и кивнула.
     – Вход охраняется?
     – Наверное, нет. Он очень старый, о нем мало кто знает.
     – Ладно, – решился я. – Пойдешь впереди. Не хотелось тебе говорить, но знай: случись что – умрешь первой.
     Она отреагировала удивительно спокойно.
     – Я не предам, ванакт. Но тебе нечего опасаться...
     В последнее я не поверил, но спорить не стал. Тея осторожно выглянула из-за камня и быстро скользнула за ближайшее дерево.
    

    

     

      МЕМ
      «Подниматься вверх»
     

     Подниматься вверх сквозь заросли кустарника оказалось делом малоприятным. Я сразу исцарапал руки, а какая-то нахальная ветка больно хлестнула по лицу. К тому же приходилось спешить, чтобы не отстать от девушки – Тея двигалась легко, неслышно, словно маленький хищный зверек в родном лесу. Я успел два раза оступиться, ударить ногу и трижды помянуть Иштар и все козни ее, прежде чем перед нами показалась высокая серая скала. Мы вышли к вершине.
     Тея оказалась права – здесь давно никто не ходил. Вдоль скалы рос колючий кустарник, тропа – если она и была когда-то – полностью скрылась под густой травой. Похоже, девушка несколько растерялась, но затем, подумав, уверенно направилась к невысокому развесистому дереву, росшему у самой скалы. Осмотревшись, она обернулась и кивнула мне.
     Дерево скрывало глубокую темную нишу, откуда несло стылой сыростью. В одной из стен чернел неровный четырехугольник.
     – Это здесь, – Тея осторожно коснулась рукой скалы. – Но тогда тут такого не было...
     Я понял – проход был наполовину заложен крупными каменными блоками, только верхняя часть оставалась открытой. То ли камня не хватило, то ли преграду успели частично разобрать. Отверстие находилось на уровне груди, но я решил не обдирать бока. Блоки стояли неровно, косо, к тому же без всякого раствора. Я взялся поудобнее за верхний камень и без труда сбросил его на землю. Вскоре проход был свободен.
     Из глубины не доносилось ни звука. Это меня вполне устраивало, но куда меньше нравилась темнота. Ничего похожего на факел мы с собой не захватили, кроме того человек с факелом – великолепная мишень. Я присел у входа и принялся размышлять.
     – Отсюда путь ведет в старое святилище и главный зал, – подсказала Тея. – Мы можем пройти незаметно.
     – А где тот, к кому мы идем? – поинтересовался я, – тот, кто приходил к тебе в гости?
     – Мы... мы можем встретить его в главном зале, – неохотно сообщила девушка. – Он живет рядом.
     – И не сыро ему, – произнес я не без злорадства. – А кстати, кто он?
     Очевидно, девушка поняла, что отмалчиваться поздно. Она покачала головой и вздохнула:
     – Я клятвопреступница, ванакт... Его зовут Соклей, он хранитель этого места...
     – Жрец?
     – Нет, просто хранитель. Это старый храм, здесь редко приносят жертвы.
     – Старый храм... – хмыкнул я. – Значит, здесь поклоняются Старым? Вашим древним богам?
     Девушка решительно помотала головой.
     – Нет, ванакт! Я же говорила – Старым никто не поклоняется! Я ни разу не слыхала об их храмах. Это храм...
     Она осеклась и замолчала. Я не стал торопить – куда больше меня волновала темнота. Когда я поделился своими сомнениями, девушка удивилась:
     – Идти очень просто, ванакт! Дальше будут световые колодцы, кроме того я вижу в темноте.
     Я покосился на девушку, но промолчал. Все-таки, как ни крути, а она ведьма. Рыжая ведьма...
     

     Тьма охватила нас мгновенно, словно мы попали в бездонный черный омут. Приходилось двигаться на ощупь, осторожно ставя ноги, чтобы не споткнуться о не вовремя оказавшийся на дороге камень. Впрочем, проход был ровным, и я быстро освоился. Тея шла впереди, держа меня за руку. В другое время я проявил бы мужскую гордость, но теперь это меня вполне устраивало. Темноты я не боялся, но Тея вполне могла оставить меня одного, скользнув куда-нибудь в боковой проход. Несколько раз мы останавливались, но все было спокойно и тихо.
     Минут через пять Тея вновь замерла, прислушалась, а затем ее волосы скользнули по моей щеке.
     – Сейчас будет лестница, ванакт. За нею – святилище.
     Через несколько шагов нога наткнулась на высокую ступеньку. Я поглядел вперед и различил серый четырехугольник – откуда-то сверху лился неяркий сумеречный свет. Сразу же почувствовав себя бодрее, я поднялся по ступенькам и оказался в слабо освещенном коридоре. Свет шел из глубины, проникая через видневшуюся вдалеке дверь.
     Тея уже успела уйти вперед, и я поспешил следом. Вокруг по-прежнему стояла мертвая тишина, слышно было, как скрипит пыль под сандалиями. Тея ступала тихо, ее босые ноги оставляли маленькие четкие следы, и вновь почудилось, что я иду по звериной тропе.
     Возле двери в конце коридора девушка остановилась. Здесь было значительно светлее, и я сразу насторожился. Тея хотела войти первой, но я отстранил ее и осторожно заглянул за порог.
     Первое, что я увидел, была полоска света, падающая откуда-то сверху, где находилось маленькое неровное окошко. Святилище оказалось небольшим круглым помещением, совершенно пустым, если не считать странной формы камня, стоявшего у противоположной стены. Приглядевшись, я заметил, что поверхность стен обработана – по камню разбросаны грубо выполненные фигурки неведомых зверей, которых преследовали человечки с луками. От рисунков веяло стариной, что-то похожее я видел в Мари, в горных пещерах, где жило странное племя Иуй, умевшее разговаривать со звездами.
     Я шагнул за порог, на всякий случай держа руку на рукоятке секиры, но оружие не понадобилось. Слой пыли на полу был ровен и толст. Сюда никто не входил – по крайней мере многие недели. Правда, следы все же были – неровные полоски, похожие на отпечаток длинной веревки.
     Вторая дверь находилась слева. На этот раз она была настоящей, сделанной из крепкого дерева и подвешенной на бронзовых петлях. Ни замка, ни задвижки я не заметил.
     Тея между тем направилась прямо к странному камню и замерла, прикрыв глаза и опустив руки. Я хотел окликнуть девушку, но понял – она молится. Не желая мешать, я принялся разглядывать фигурки на стенах. Не без труда я смог опознать диких быков, оленей с огромными рогами и нечто клыкастое, похожее на зверя Абу, виденного мною в Та-Кемт. Итак, неведомый художник в меру своих сил пытался изобразить охоту. Оставалось узнать, что означает камень.
     Я обернулся к Тее и вдруг почувствовал, как язык прилипает к небу, а по спине бегут мурашки. Девушка по-прежнему стояла у камня, но теперь она была не одна – две огромные черные змеи медленно подползали к Тее, оставляя в пыли знакомый неровный отпечаток. Выходит, веревки оказались ни при чем!
     Я хотел крикнуть, но испугался – девушка может дернуться, и тогда эти твари кинутся на нее. Вдохнув побольше воздуха, я сжал в руке «черную бронзу» и осторожно шагнул вперед, но опоздал: одна из змей уже подползла к рыжей ведьме. Треугольная голова с серым узором коснулась босой ноги...
     Я охнул, но случилось нечто совершенно неожиданное. Тея открыла глаза, оглянулась и, быстро наклонившись, погладила черную тварь. Вторая змея поспешила подползти поближе. Тея погладила и ее, а затем повернулась ко мне.
     – Голодные... Жаль, мы не взяли с собой молока!
     – А-а-а они, ну, это... – выдавил из себя я. – Не кусаются?
     – Это священные змеи, ванакт, – спокойно пояснила девушка. – Они неядовитые. В детстве я играла с такими...
     – Счастливое у тебя было детство! – вздохнул я, не решаясь подойти ближе. Змеи, успев соскучиться в пустом святилище, тыкались в ладони Теи, длинные хвосты извивались в пыли, словно танцуя от радости.
     – Надо сказать Соклею, – заметила девушка, – их нельзя обижать.
     – И кто тут есть еще? – прокашлявшись, поинтересовался я. – Львы, леопарды, носороги?
     – Здесь жил когда-то большой черный пес. Он был уже старый...
     – Сторожевой? – я представил, как из-за поворота беззвучно появляется пара ассурских волкодавов.
     – Нет. Он был очень добрый.
     – Священный, значит? – немного осмелел я.
     – Да... И он, и змеи – спутники Реи.
     Имя показалось знакомым. Рея – Мать богов, Мать Великого Дия!
     – Так это храм Реи?
     Девушка кивнула:
     – Это ее святилище. Рядом – святилище Дия. Соклей его хранитель.
     Становилось все непонятнее. Хранитель храма Дия организует тайное жертвоприношение Старым?
     – Тея, почему Соклей приносит человеческие жертвы? Разве Дий и Рея нуждаются в них?
     Вопрос казался лишним – Эриф мне обстоятельно объяснил, что Отец богов не требует человеческой крови. Долг его слуг – бороться с ритуальными убийствами, столь любимыми почитателями Старых. Но для Теи все обстояло не так просто.
     – Не знаю, ванакт. Боги могут требовать любых жертв.
     – И твои наяды с дриадами – тоже?
     Кажется, Тея окончательно растерялась:
     – Нет! Нет, конечно! Тот, кто живет в лесах и реках, не требует человеческой крови. Им нужны цветы, плоды... Если просишь чего-то важного, можно пожертвовать козленка... Кровавых жертв могут требовать сильные боги – те, которых почитают в городах. В этом святилище не убивали людей.
     – Это было раньше, Тея. Помнишь того мальчишку? Зачем его притащили сюда?
     Девушка явно не знала, что ответить.
     – Может... Может Соклей действительно почитает Старых? Может, он лишь притворяется слугой Дия?
     – Возможно, – согласился я. – Ну, куда теперь?
     – Там коридор и еще одно святилище, – Тея кивнула в сторону двери. – От него ведут два пути, один – в главный зал, второй – в небольшую комнату возле него.
     Я подошел к двери и попытался открыть тяжелую створку. Это удалось не без труда. Девушка не ошиблась: я увидел коридор, за ним – еще одну лестницу. Издалека доносился неясный шум.
     – Там кто-то есть, – сообщил я, закрывая дверь. – Здесь как, спят по ночам? Может, стоит подождать?
     – Соклей ложится рано, – согласилась Тея, – он уже стар.
     – А его гости?
     – Они уйдут. Никто не может оставаться в святилище на ночь, кроме хранителя.
     – А как же мы? – не удержался я. Тея, кажется, вновь приняла мои слова излишне серьезно.
     – Я принимала посвящение. Правда, это было в детстве, очень давно... Но ты, ванакт, ты можешь бывать повсюду!
     Юная ведьма была явно слишком высокого мнения о моей персоне. Рисковать я не люблю, риск наемнику просто ни к чему, и соваться в темную нору совершенно не хотелось. Разумнее всего было подождать до глубокий ночи, пока вся шайка заснет или разбежится, затем прижать Соклея и вытрясти из него правду.
     – Ванакт, – рука девушки коснулась моего плеча.
     Я обернулся.
     – Если Соклей приносит жертвы Старым, то мальчишку убьют на закате.
     Я кивнул, думая о другом. Меня очень интересовал тот, кто приехал в сопровождении конного воина...
     – Если мы будем ждать ночи, мальчик умрет! Мы должны помешать им!
     Я чуть было не брякнул: «А с какой стати?», но вовремя спохватился. Да, мальчишку убьют, и это позволит поймать шайку на горячем, иначе Соклей и прочие могут отвертеться.
     – Мы должны им помешать! – настойчиво повторила Тея. – Ты же ванакт, богоравный Клеотер!
     – Назовешь еще раз богоравным, надеру уши, – буркнул я, понимая, что девушка права. Я не лазутчик, посланный выследить врага. Будь я лазутчиком, можно было бы ждать ночи и брать убийц вместе с уликами. Но ванакт не может допустить безвинного убийства... Во всяком случае, так считала Тея.
     – Это, наверное, какой-нибудь раб, – я пожал плечами, понимая, что не смогу ее убедить. – Он все равно умер бы – не сегодня, так через год
     – Боги не велят убивать невинных.
     Я покачал головой – трудно судить о воле богов. Да есть ли им дело до нас, копошащихся в крысиной норе?
     – Тея, ты никогда не видела, как берут города? Знаешь, что бывает, когда таран разбивает ворота, и защитники бросают оружие?
     Она удивленно помотала головой:
     – Нет... На нашей земле, хвала Дию, много лет не было войны!
     – Ваше счастье. Те, что живут в городе, ни в чем не виновны, но им приходится хуже всего. Мужчин обычно убивают сразу, если, конечно, воинам нет охоты покуражиться. Затем они принимаются за женщин...
     – Ванакт! – Тея отшатнулась. – Зачем ты говоришь об этом?
     – Для того, чтобы намекнуть, сколько стоит жизнь невинного. Таких мальчишек, как этот, обычно даже не связывают. Их собирают в загоны, как овец. При войске есть обученные псы, и они гонят мальчишек, как стадо. Выживают лишь самые крепкие, таких ведут на рынок. Кстати, очень многих оскопляют – евнухи сейчас в цене. Знаешь, как это делается?
     Я заставил себя замолчать. На воспоминания потянуло явно не вовремя.
     – Извини, Тея. Просто я злюсь. Не хочу рисковать из-за какого-то малолетнего козопаса.
     – Но... они тебе ничего не сделают! – убеждено заявила девушка. – Ты же смелый и сильный... Ты – ванакт!
     Я хотел огрызнуться, но понял – она меня не поймет. Нет, надо было брать с собой Афикла! Того уж точно хранят боги!
     – Хорошо. Я пойду первым. Как у тебя со слухом?
     – Что? – поразилась она. – Я... я хорошо слышу!
     – Тогда слушай внимательно и не пропусти ни одного моего приказа. Нож есть?
     Тея извлекла из-за пояса нечто, подходящее лишь для разделки мелкой рыбешки. Я покачал головой и вручил ей кинжал.
     – Готова?
     – Да, ванакт... – Тея замялась, а затем все-таки решилась. – Когда ты был воином, и вы брали города, ты тоже...
     – Грабил? – понял я ее. – Я воин-наемник, это моя работа. Когда врываешься в горящий город, который долго не сдавался, когда у тебя убили друга или прострелили тебе плечо...
     – И ты насиловал женщин? Убивал детей?
     Я представил себе, что встречаю Тею где-нибудь в Ларсе или Уре, когда мы праздновали победу... Да, юной ведьме повезло, что в Микасе давно не воевали!
     – Ты еще маленькая, – я слегка дернул ее за рыжую прядь. – От страшных сказок дети плачут... Ладно, пора.
     Мы прошли коридором, поднялись по ступенькам и попали в большое полутемное помещение, где не оказалось даже камня. Отсюда шум слышался явственнее, можно было различить отдельные голоса. Говорили трое или четверо. Ну, это еще куда ни шло.
     Я кивнул в сторону прохода. Тея нахмурилась, вспоминая:
     – Прямой путь в главный зал, – наконец прошептала она. – Можно пройти иначе.
     Она указала на другой проход – более узкий и низкий. Я вспомнил – он вел в какое-то помещение рядом с главным святилищем.
     – Пошли!
     На этот раз коридор был совсем коротким. Он упирался в тяжелую дубовую дверь, украшенную засовом, к счастью, с нашей стороны.
     Осторожно приоткрыв дверь, я вновь услышал голоса. Теперь они доносились совершенно отчетливо. Передо мной была маленькая комнатка, совершенно пустая. В стене напротив находился проем, завешенный темной тканью, рядом имелось круглое окошко, откуда падал неровный, колеблющийся свет.
     Стараясь ступать как можно тише, я подошел поближе и понял – горели факелы. Первый же взгляд, брошенный украдкой, подтвердил – Тея не ошиблась, мы вышли к главному залу.
     

     Святилище оказалось не особо крупным – куда меньше, чем в храмах Микасы. Высокие своды уходили вверх, откуда сочился неяркий вечерний свет. По стенам горели смолистые факелы, совсем близко от окошка стояла большая жаровня, в которой тлели малиновые угли. Чуть дальше находился алтарь.
     – Это комната жреца, – пояснила девушка, неслышно подходя ко мне и пристраиваясь рядом.
     Возле алтаря стояли двое – тот, кто приехал вместе с воином, и сгорбленный старик в богатом, шитом серебром фаросе. Чуть дальше вдоль стены расположилось полдюжины крепких парней явно разбойничьего вида. Вооружены они были неплохо: копья, дубины, даже мечи. Связанный мальчишка лежал справа от алтаря, на него пока не обращали внимания.
     – Соклей! – шепнула девушка, указывая на старика в богатом плаще. – Он...
     Я закрыл ее рот ладонью, еле удержавшись, чтобы не дать подзатыльник. Соклей меня не очень интересовал. Зато тот, второй...
     Он тоже был одет богато. На пальцах сверкали кольца, тяжелая золотая цепь оттягивала шею, запястья украшали витые браслеты. Человек стоял спиной, но голос его сразу же показался мне знакомым.
     Я прислушался.
     – ...Ни к чему, ни к чему, почтеннейший Соклей! Ты поторопился, и я молю Дия, чтобы это не кончилось плохо. И прежде всего – для тебя. Как можно было оставлять ее в живых?
     Я невольно покосился на Тею. Не о ней ли речь?
     – Тот, кто служит Дию, должен быть верен до конца. Она, по-моему, не посвящена?
     Да, этот голос я уже слышал. Не так давно, причем именно в славном городе Микасе...
     – Почему трезенский базилей прислал стражников? Что им удалось найти, ты знаешь?
     – Но благородный Рексенор...
     Ах, вот оно что! Странно, что я не вспомнил раньше. Благородного Рексенора мне приходилось встречать неоднократно. Жрец Дия, Отца богов, правая рука Эрифа!
     Эрифа?! Ой, как интересно!
     – ...Она будет молчать! Она дала клятву!
     – Игла под ногтем страшнее любой клятвы! Говорят, ванакт Клеотер слишком заинтересовался этим делом.
     – Но... он и должен!..
     – Я сказал «слишком»! Еще рано! Куда вы все спешите?
     Итак, благородный Рексенор считал, что почтеннейший Соклей, зарезав свои жертвы у Козьих Выпасов, должен был заодно прикончить и юную ведьму. А вот все прочее оставалось загадкой. Слишком рано – для чего?
     – Поглядим, что скажут нам боги, благородный Рексенор.
     – Посмотрим, почтеннейший Соклей. Все готово?
     Очевидно, у Соклея все было приготовлено. Он махнул рукой, и двое разбойников подняли с пола мальчишку. Тот был без сознания. Повинуясь знаку жреца, они поднесли беднягу к алтарю и начали развязывать веревки.
     Тея пыталась что-то сказать, но я вновь зажал ей рот.
     Пора! Соклея и его благородного собеседника в расчет можно было не брать, а вот с парнями придется повозиться. Если, конечно, дойдет до драки.
     Я откинул полог и шагнул в зал. В первый момент на меня не обратили внимания, но вот один из разбойников испуганно дернулся, с глухим стуком упало чье-то копье...
     – Дий... – пронесся неясный шепот, – Великий Дий!
     Парни начали осторожно отодвигаться к выходу, но тут послышался голос Рексенора:
     – Стойте! Слепцы! Не можете отличить бога от человека?
     – От ванакта, – поправил я. – Радуйся, благородный жрец! Не ожидал встретить здесь слугу Отца богов!
     – Ванакт! – проскрипел голос Соклея. Старик изрядно перепугался. Разбойники, окончательно очумев, сбились в кучу, побросав копья и дубины.
     – Радуйся, ванакт! – наконец, выговорил Рексенор. – Что делаешь ты в священных стенах, куда допускаются лишь посвященные?
     – Ищу убийц, жрец. Здесь, кажется, собрались убивать?
     Не знаю, что собирался ответить он, но тут послышался голос Соклея:
     – Тея! Это она! Она предала нас!
     Костлявая рука указывала куда-то рядом со мной. Я мельком оглянулся – девушка стояла бледная, с закушенными губами.
     – Она будет проклята! – Рексенор скривился и повернулся ко мне:
     – Мы поговорим с тобой, ванакт. Но после – сейчас пора заняться делом.
     Он кивнул парням и те начали нерешительно подступать к мальчишке, который, как я заметил, уже успел прийти в себя.
     – Жертвоприношения Старым запрещены, жрец, – напомнил я.
     Ответом была холодная улыбка:
     – Никто и не думает поить кровью обитателей Тартара. Мы служим Дию, и только ему!
     Рука с золотыми перстнями указала куда-то влево. Там темнел жуткий идол. На почерневшем от времени дереве странно смотрелась золотая маска.
     – Дий не требует человеческой крови, – заметил я, внимательно наблюдая за разбойниками. Те приходили в себя подозрительно быстро. Кто-то, искоса поглядывая на меня, уже подбирал брошенное оружие.
     – Так и должны думать непосвященные, ванакт, – презрительно бросил Рексенор. – Мы же делаем то, что велит Отец богов. Сегодняшняя жертва очень важна.
     Между тем, жертва оказалась куда сообразительнее, чем думали убийцы. Бросив осторожный взгляд на говорливого жреца, мальчишка вскочил и стремглав бросился к выходу. Чья-то лапища протянулась к нему, но беглец проявил немалое проворство и через мгновенье был за порогом.
     – Стойте! – жрец поднял руку, останавливая разбойников. – Сегодня у нас будет лучшая жертва. Сам Дий прислал ее нам!
     Палец Рексенора указывал на Тею. Послышалось одобрительное ворчание – Соклей, сжимая в руке кривой нож, начал подступать к юной ведьме.
     – Она предала бога, ванакт, – продолжал жрец. – Так пусть ее кровь умилостивит Дия, Отца богов!
     Я поглядел на девушку. Она побелела, руки бессильно повисли, в глазах плавал ужас. Наверное, она уже видела себя на алтаре.
     – Тея, – прошептал я, – очнись!
     Она вздрогнула, глаза вновь стали осмысленными – кажется, ей расхотелось умирать. Я повернулся в Рексенору.
     – Жертв больше не будет, жрец. А ты пойдешь со мной, чтобы ответить на суде. Повинуйся!
     Какой-то миг он колебался, но затем по лицу вновь скользнула мрачная усмешка:
     – Я твой подданный, ванакт, но я – слуга Дия. Дий выше царя.
     Я вздохнул и положил руку на плечо, где ждала своего часа «черная бронза».
     – Эй, вы! Это говорю вам я, Клеотер Микенский! Бросайте оружие и вон отсюда!.. Выполнять!
     Ору я громко. Разбойники дрогнули, кто-то вновь уронил копье. Двое или трое наиболее осторожных скользнули к выходу. Однако ни Рексенор, ни Соклей не сдвинулись с места.
     – Ты можешь приказывать людям, ванакт, – высокомерно бросил жрец, – но здесь хозяин – Дий! Он сам возьмет то, что принадлежит ему по праву!
     При этом он вновь усмехнулся, и я понял, – все только начинается. Соклей между тем продолжал подбираться к Тее, держа в руке нож.
     – Сделает еще шаг – убей, – шепнул я девушке. Та помедлила, затем кивнула. Между тем Рексенор начал осторожно отходить в сторону. Сразу же подумав о лучниках, я бросил взгляд наверх, где заметил несколько весьма подозрительных окошек.
     Внезапно послышался странный звук, похожий на громкий скрип. Отчаянно закричала Тея...
     Я оглянулся, ничего не понимая. Девушка держала в руке кинжал, Соклей стоял в шаге от нее, но оба они смотрели куда-то в сторону. Странный звук стал сильнее, что-то тяжелое ударило в пол, и тут девушка указала рукой куда-то влево. Я поглядел туда – и застыл. Скрипело дерево – огромный идол двигался .
     ...Я привык верить своим глазам. Иначе не получается – в бою не остается времени для сомнений. Итак, приходилось верить – деревянные ноги неуклюже переступали, медленно поднимались непропорционально длинные руки. Золотая маска оставалась неподвижной, но я заметил растянутые в улыбке губы. Дий смеялся.
     Парней, и без того напуганных, как ветром сдуло. Это немного успокоило – меньше врагов под боком. Но деревянное страшилище продолжало неторопливо приближаться, и с этим поделать я ничего не мог.
     Великий Дий шел за своей добычей.
     Тея прижалась спиной к стене, рот открылся в беззвучном крике. Соклей был уже рядом, и нож в его руке мне чрезвычайно не нравился. Рексенор оставался на месте, глаза его сверкали торжеством, руки тянулись вверх в священном жесте адорации. Он вызвал своего бога и теперь ждал его победы.
     Опомнился я быстро – сказалась привычка к неожиданностям. Боги Микасы явили свою силу, дабы поставить на место зарвавшегося самозванца. Сейчас Великий Дий протянет свои деревянные руки, Тею убьют, и ничего поделать уже нельзя. Даже если я рубану секирой по почерневшему от времени дереву...
     Мгновения стали длинными, словно время замедлило свой ход. Такое бывает в момент самой жаркой схватки – неторопливо взлетает копье, застывает гримаса на бородатой роже, стрела повисает в воздухе... Я научился пользоваться этим – пару раз такие долгие мгновенья спасали жизнь.
     Страх прошел. Я вспомнил далекий день, такой же теплый, весенний. Над Тиром стоял неумолкаемый гул тысяч голосов.
     Праздник Баала...
    

    

     

      НУН
      «Медный истукан»
     

     ...Медный истукан неторопливо двигался по запруженному толпой двору громадного храма. Люди орали, вопили, царапали лица. Я, не в силах вымолвить слова, стоял у стены, побелев от ужаса. Это был единственный день, когда с нас снимали цепи и отводили в храм, дабы мы узрели силу Баала. Казалось, мои хозяева всемогущи – их бог из тяжелой меди мог сокрушить любого бунтаря. Внезапно я услыхал негромкий смех – старый хабирру, единственный, кто был добр ко мне, стоял рядом, качая головой:
     – Не бойся, Лико! Не бойся. Их боги – только медь, камень и дерево. Руками созданное – руками и рушится!
     Я любил старика и верил ему. Но сейчас, когда Баал гремел медными ножищами о каменные плиты...
     – Смотри на того жреца! – хабирру указал на высокого тощего старика, стоявшего чуть в стороне с поднятыми к небу руками, – Он двигает Баала! Он – а не боги.
     – Как? – поразился я, не видя ни веревок, ни колес, ни воротов – всего того, чем можно сдвинуть медную громаду с места. Хабирру усмехнулся:
     – Секрет стоит много золота, Лико! Ни к чему знать его – нам ведомо главное. Они считают без хозяина... Помнишь финикийские буквы?
     – Да... – совсем растерялся я.
     – Запомни – буква «зайн». Я делаю это для тебя, Лико, чтобы ты понял – идолы бессильны. Ну, начинай...
     – Алеф, бет, гиммель, – ничего не понимая, зашептал я. Хабирру выпрямился и медленно протянул руку в сторону жреца.
     – Далет, хе...
     Губы старика сжались и еле заметно шевельнулись.
     – Зайн...
     Рука хабирру дрогнула. В тот же миг тощий жрец согнулся, словно от удара. Я не успел даже удивиться – по толпе прошел растерянный гул, медный истукан застыл, еще мгновение – и двор содрогнулся от грохота. Медный Баал лежал на каменных плитах, неподвижный, мертвый, рассеченный глубокими трещинами.
     – Вот так, Лико! – худая ладонь легла мне на голову. – Никогда не бойся идолов!
     

     До сих пор не знаю, что сделал тогда старый хабирру. Позже я слыхал, что некоторые колдуны умеют наносить удары на расстоянии. Впрочем, это и не важно. Их боги – только медь, камень и дерево. Тогда Баал двигался благодаря тощему жрецу. Сейчас же...
     Истукан уже нависал над Теей. Деревянные руки со скрипом и скрежетом тянулись к безмолвной от ужаса девушке. Я заметил довольную ухмылку Соклея. Нет, этот ни при чем, он – лишь зритель.
     Значит – Рексенор.
     Доставать секиру не было времени, и я ударил жреца рукой, точно в «очаг Солнца» на животе. Обычно второго удара не требуется – тело обвисло и начало медленно заваливаться на бок. В тот же миг я был уже около Теи. Ее рука показалась холодной, как у мертвеца. Я оттащил ее в сторону – и вовремя. Они упали одновременно – потерявший сознание жрец и занесший ногу для последнего шага идол. Эхо прокатилось по залу. Деревянная рука разломилась пополам, обломки долго катились по каменному полу...
     Засмотревшись на бессильного истукана, я упустил из виду Соклея. И напрасно – рука старого негодяя дернулась. Я успел оттолкнуть Тею в сторону, но опоздал – нож, нацеленный прямо в сердце, вонзился ей в плечо. Тея застонала и начала сползать на пол, судорожно цепляясь здоровой рукой за каменную стену.
     Соклей отпрыгнул назад, пытаясь развернуться, но я не дал ему бежать. Короткий захват, рывок – и голова мерзавца бессильно повисла. Я бросил труп рядом с поверженным идолом и оглянулся. Тея сидела на полу, пытаясь зажать рану рукой, с Дием и Соклеем вопрос был решен, но вот Рексенор, кажется, приходил в себя.
     – Ты решил спорить с богами, ванакт? – его голос был хриплым, полным ненависти и боли. – Напрасно...
     С запоздалым сожалением я понял, что Рексенора убивать нельзя. Он мне нужен живым, чтобы как следует разобраться в этой кровавой истории. Я решил вновь двинуть его как следует, а затем заняться Теей, как вдруг откуда-то сверху послышались быстрые шаги. Их было много – кто-то спешил к нам с верхней галереи.
     – Ты не испугался дерева, ванакт, – Рексенор, кряхтя, встал, массируя живот. – Посмотрим, боишься ли ты бронзы?
     Мои соплеменники любят болтать. Жрец потратил несколько лишних мгновений на пустые слова, вместо того, чтобы бежать. Напрасно – я схватил его за горло и оттащил к стене. Рексенор рванулся, но я только усилил захват.
     – Дернешься – задушу. Понял?
     Кажется, я сказал это на языке Баб-Или, но жрец догадался и без толмача. Между тем в зал уже вбегали те, кто спешил ему на подмогу. Рексенор не напрасно упомянул о бронзе – ее оказалось предостаточно. Панцири, шлемы, наконечники копий... Не жрецы, не разбойники – воины. Шестеро – в полном вооружении, включая надвинутые на глаза шлемы. Доспехи сразу же показались знакомыми. Хеттийцы! Давно не виделись!..
     – Стоять на месте! – гаркнул я на языке Хаттусили. – Иначе придушу этого ублюдка!
     Рексенор что-то захрипел, но я сжал пальцы, и жрец затих. Воины остановились в нерешительности. Копья опустились.
     – Тея! – позвал я. – Двигаться можешь?
     – Да, ванакт, – девушка сумела встать, окровавленный нож лежал на полу. Она держалась молодцом, но я знал: если не перевязать рану, юная ведьма истечет кровью.
     – Уходим!
     Я кивнул на проход, ведущий в знакомую нам комнату. Тея кивнула, но в то же мгновенье стало ясно, что уходить некуда – из дверного проема вышли еще два хеттийца. Итак, нас обложили – по всем правилам.
     – Ванакт Клеотер! – послышался чей-то голос. – Отпусти жреца и положи оружие. Ты наш пленник.
     Я лихорадочно обвел глазами зал. Их восемь, я – один. Тея не сможет бежать.
     Значит – все?
     – Отпусти жреца, – повторил голос. – Мы сможем договориться.
     В это я точно не верил. Двигающийся идол – одно, а хеттийские воины в центре Ахиявы – совсем другое. Это называется государственной изменой.
     – Ванакт! – услышал я шепот Теи. – Есть еще один путь.
     – Веди! – кивнул я. – Иди первая.
     Девушка, сдерживая стон, шагнула вперед. Копья угрожающе зашевелились.
     – Назад! – крикнул я. – Иначе прикончу жреца. Прикажи им!
     Я дал Рексенору хорошего пинка. Он застонал.
     – Ну? Я не шучу!
     – Пропустите их, – прохрипел жрец. – Не мешайте!
     Я не ошибся – Рексенор не собирался умирать. Тея оглянулась и кивнула на один из дверных проемов. Она двигалась медленно, зажимая рукой рану. Я шел следом, волоча за собой жреца. Пару раз он пытался дернуться, но я быстро его успокаивал.
     

     Коридор – на этот раз широкий, освещенный факелами. Мы шли куда-то вглубь, в самое сердце горы. Хеттийцы, держа копья наперевес, не отставали, но близко подойти не решались. Пару раз приходилось останавливаться – Тея двигалась из последних сил. Я подумал, что если девушка упадет, придется отпустить Рексенора (не живым, понятно), но тут наше путешествие кончилось. Тея, подойдя к одному из темных проемов, остановилась:
     – Туда, ванакт. Осторожно, ступени!
     Внутри оказалось не так уж темно – серый сумрак позволял разглядеть низкое квадратное помещение, куда вела каменная лестница. Я толкнул своего пленника, и он, не удержавшись на ногах, с криком покатился по ступеням. Хеттийцы были уже рядом, но я успел сорвать со стены факел и выхватить секиру. Здесь, в узком проходе численный перевес не имел особого значения.
     – Назад!
     Рука Теи тянула меня вниз. Ничего не понимая, я отступил на пару шагов. Девушка шарила рукой по стене. В дверь уже просунулось чье-то копье, но тут послышался негромкий скрежет. Толстая каменная плита опустилась вниз, отгородив нас от преследователей.
     – Все... – прошептала Тея, опускаясь на ступеньки. – Снаружи не откроют.
     – Дочь греха! – послышался откуда-то снизу голос Рексенора. – Ты похоронила нас!
     – Заткнись! – велел я, осторожно поднимая девушку, но жрец не умолкал:
     – Отсюда нет выхода! Плиту нельзя поднять – механизм давно сломан!
     – Проход... – простонала Тея. – Там, в глубине.
     – Он завален! – злобно выкрикнул жрец. – Десять лет назад, когда Поседайон сотряс землю!
     – Ладно! – я положил Тею на холодный пол и огляделся. Первое впечатление не обмануло: сырое подземелье, низкие своды, в глубине – темный провал туннеля. Где-то наверху находился световой колодец, но сейчас было темно – наступала ночь.
     – Держи!
     Я сунул факел жрецу и сорвал с него фарос. Расстелив плащ на полу, я осторожно положил Тею и занялся раной. К счастью, полупустой бурдюк все еще был в моем мешке. Промыв рану вином, я огляделся в поисках чего-нибудь подходящего для перевязки. Выбор был невелик. Я отобрал у жреца факел, сунул его в трещину в стене и дернул Рексенора за ворот хитона.
     – Снимай!
     Он пытался что-то возразить, но затрещина тут же уладила спор. Ткань оказалась вполне подходящей – мягкой и относительно чистой. Я перевязал Тею, наложив тугую повязку. Девушка тихо стонала и закрыла глаза.
     Укрыв ее фаросом, снятым с Рексенора, я занялся самим жрецом. Остатки хитона пошли на то, чтобы скрутить ему руки и ноги. Рексенор не сопротивлялся, и в благодарность я оттащил его в относительно сухой угол.
     Воспользовавшись тем, что факел догорел не до конца, я обследовал нашу тюрьму. Увы, жрец не ошибся. Тоннель оказался засыпанным доверху, и после первых же попыток разобрать завал я признал свое поражение. Оставалась дверь. Я поднялся по ступенькам и внимательно осмотрел огромную плиту. Рексенор не соврал и здесь: механизм, когда-то поднимавший ее, был не только сломан, но и разобран. Я прикинул толщину плиты и покачал головой: мы были заперты не хуже, чем в гробнице земли Та-Кемт.
     Снаружи еле слышно доносился стук. По плите колотили, но я понял, что надеяться – или опасаться – нечего.
     – И что ты намерен делать, богоравный Клеотер? – мрачно поинтересовался жрец, пытаясь поудобнее пристроиться на твердых камнях. Отсутствие плаща и хитона делало эти попытки заранее тщетными.
     – Спать, – буркнул я. – Прошлой ночью пришлось общаться с киклопами. И не вздумай будить – придушу!
     Он, кажется, поверил и заткнулся. Я пристроился рядом с Теей, рассчитывая, что услышу, если она проснется. Но, похоже, вымотало меня здорово. Я провалился в черную яму, и вязкая тишина сомкнулась надо мной...
     

     – ...вечно, вечно проклята! И кости твоих предков встанут, чтобы растоптать тебя и смешать твой прах с грязью!
     Я понял, что не сплю. В нашем узилище стало заметно светлее, поверх моего плаща лежала хлена Теи, а сама девушка сидела рядом, прислонившись к стене. Рексенор скорчился в своем углу, его голые телеса отливали нездоровой синевой, но пыл явно не ослаб.
     – Ты предала Дия, Отца богов! За это я лишаю тебя имени и проклинаю...
     – Давно это он? – поинтересовался я, вставая. По бледным губам Теи промелькнула улыбка:
     – Он хотел, чтобы я развязала его и отобрала у тебя секиру.
     – Разумно, – я хлебнул вина и, не слушая заклинаний Рексенора, занялся Теей. Рана выглядела прилично, но девушка потеряла много крови. Слишком много...
     – Мне лучше, ванакт! – Тея вновь улыбнулась. – Нужно еще немного полежать...
     Я не стал спорить, набросил ей на плечи хлену и решил заняться делом. За ночь плита, закрывающая вход, не сдвинулась с места – значит, добраться до нас враги не смогут. Правда, в этом была лишь половина успеха. Следовало подумать, как самим выйти из этой могилы.
     Я осмотрел сырые неровные стены, вновь заглянул в тоннель и безнадежно вздохнул. Да, накрыло нас крепко.
     – Нам не выбраться, ванакт, – злобно заметил жрец, следивший за мною из своего угла.
     – Похоже, – я подошел к нему, держа в руках секиру. – Значит, можно заняться чем-нибудь другим, благородный Рексенор. Поговорим?
     – Ты... ты не посмеешь тронуть меня, ванакт! – жрец покосился на «черную бронзу». – Я – слуга Дия...
     Я покрутил секиру, разминая руки. Когда-то это получалось у меня достаточно ловко. Кажется, жрец оценил мое умение.
     – Вот так, – констатировал я, когда он заткнулся. – Теперь слушай меня, Рексенор. Здесь прохладно. По-моему ты уже догадался об этом.
     Взгляд, которым он меня одарил, не оставлял сомнений, что я прав.
     – Нам обоим надо размяться, жрец. Итак, сыграем в игру. Называется она «мясо на ребрышках по-хеттийски».
     Я вновь крутанул секиру в воздухе, ловко поймал и легким взмахом отсек ему прядь волос.
     – Правила такие, жрец. Я задаю вопросы. Правильный ответ – все в порядке. Неправильный – я начинаю тебя рубить. Сначала ухо, затем другое. Потом – еще что-нибудь. Затем пальцы на ногах...
     – Ты!.. – он все еще не верил. Я хотел начать с левого уха, но вовремя вспомнил о девушке.
     – Тея, отвернись, пожалуйста, и заткни уши. Это зрелище не для детей.
     – А можно я посмотрю, ванакт? – Тея, оказывается, была не прочь подыграть, – Никогда не видела, как рубят на куски жреца Дия.
     – Хорошо, – смилостивился я. – Но только недолго. После пальцев я перейду к тому, на что тебе смотреть еще рано.
     – Ты... шут! – выдохнул Рексенор. – Сын шлюхи!
     Клок волос снова упал на землю, на этот раз – с куском его скальпа. Тея испуганно вскрикнула, а я заставил себя успокоиться. Мерзавец нужен мне живым.
     – Ответ неправильный, жрец. Ты будешь говорить?
     Все-таки он был не трус. Другие на его месте сдавались сразу.
     – Хорошо, – он поморщился от боли. – Но сначала перевяжешь меня.
     – Еще чего? – усмехнулся я. – Это еще придется заслужить. И учти, Рексенор, мне в свое время довелось прирезать немало жрецов. Однажды я забил насмерть жреца самого Бела-Мардука. Он, как и ты, был предателем – продался Ассуру.
     – Я не предатель, ванакт. Все, что я делаю – во имя Дия и Микен.
     – А хеттийцы? – хмыкнул я. – Что-то не помню таких в моем войске.
     – Это – храмовая стража. Храмы Дия имеют право набирать воинов...
     Он был прав, и я решил, что по возвращении в Микасу с этим следует разобраться в первую очередь.
     – Значит, Великий Дий, Отец богов требует человеческих жертв? И с какого времени?
     – Это было всегда, – пожал плечами жрец. – Главк Старый запретил приносить в жертву людей, и мы стали проводить обряды тайно. Ванакты догадывались об этом, но не мешали. Ведь помощь Дия и Поседайона нужна всем.
     О, боги Аннуаки! Хотя что возьмешь с крысиной норы?
     – Почему за последние месяцы убийств стало больше?
     – Убийств – не знаю, – поморщился Рексенор. – Я не в ответе за разбойников. Но жертв стало больше – в этом виноват ты. Ты сверг и убил Ифимедея. Ты нарушил божественный порядок на нашей земле. Боги нуждались в жертвах, чтобы их гнев не пал на Микены.
     Я задохнулся от злости. Выходит, всему виной моя скромная персона? А как же Арейфоой и Эриф?
     – Ладно, жрец, с богами я разберусь. Скажи, в Козьих Выпасах была принесена жертва?
     – Да, – он бросил злобный взгляд в сторону Теи. – Мы зря не принесли в жертву эту колдунью! Напрасно ты защищаешь ее, ванакт! Эти лесные ведьмы, колдуны, знахари не чтят Дия, они верят в своих демонов...
     Я вспомнил наши разговоры с Теей и понял – жрец в чем-то прав.
     – Они – настоящие слуги Старых! Из-за них темный народ, пахари и козопасы, до сих пор не чтят истинных богов.
     – Неправда! – не выдержала Тея. – Мы...
     – Потом! – прервал я ее. – Итак, благородный Рексенор, твои слуги ловят людей на дорогах, покупают пленных у разбойников и режут им глотки. Кое-кого приносят в жертву, остальных просто убивают. Так?
     Он молчал, и мне вновь захотелось отрубить ему левое ухо.
     – И одновременно вы распускаете слухи, что во всем виноваты слуги Старых. Зачем?
     Впрочем, ответ я знал. Эриф, слуга Дия, уже несколько раз просил объявить вне закона деревенских знахарей и колдунов, схватить тех, кто им помогает, закрыть храмы, отобрать земли и имущество...
     Да, у Отца богов верные и разумные слуги!
     Вслух я ничего не сказал – ни к чему. Если выберемся отсюда, тогда можно будет поговорить, но уже непосредственно с Эрифом.
     – Последний вопрос, – я присел и взглянул жрецу прямо в глаза. – Ты назвал меня сыном шлюхи, Рексенор. За такие слова придется платить.
     – Правда всегда стоит дорого, Клеотер Микенский, – жрец не отвел взгляда, – но царица Никтея не заслужила добрых слов.
     Я оторопел и в первое мгновенье ничего не понял. Никтея, жена ванакта Главка, мать Клеотера и Ктимены? Та, по которой так убивалась моя названная сестра?
     – Или тебе неведомо, ванакт, из-за чего погиб твой отец?
     Любопытно, как бы поступил на моем месте настоящий Клеотер? Наверное, разрубил мерзавца пополам и был бы прав. Но самозванцу не пристало безрассудство. Вспомнились слова Прета, намеки старого Скира и Дейотары. Что же случилось в богохранимой Микасе двадцать пять лет назад?
     – Я слыхал всякое, жрец. Но хочу знать правду.
     – Изволь, – в голосе Рексенора послышалась насмешка. – Наверное, это будет стоить мне жизни, но мы все равно не выберемся отсюда. Лучше умереть от твоей секиры, чем от голода.
     – Говори! – поторопил я, думая о том, что он ошибается. Секира в умелых руках творит чудеса.
     – Главк и Ифимедей были не только братьями, но и друзьями. Но Никтея, жена ванакта, влюбилась в Ифимедея. Говорят... Говорили, что царевич Клеотер – не сын Главка.
     Я чуть не присвистнул от удивления, но вовремя сдержался.
     – Если Клеотер... Если я – сын Ифимедея, то почему он хотел меня убить?
     – Убить? – удивился жрец. – Об этом болтали на рынке, но большей глупости придумать нельзя. Тебя отослали из Микен, чтобы спасти от убийц, ванакт! Именно поэтому Ифимедей велел объявить о твоей смерти и отправил тебя за море.
     У меня отвисла челюсть. О великий Адад, податель всех благ!
     – Жрец, мне надоели загадки. Говори яснее!
     Рексенор вновь пожал плечами:
     – Главк, ванакт микенский, нажил многих врагов. С людьми ссориться опасно, с богами – еще опаснее. Он пытался умалить славу Дия и Поседайона...
     – Хотел забрать храмовые земли? Запрещал жрецам вмешиваться в управление?
     – Ты догадлив, ванакт. Твой отец был проклят, и боги обрушили на его голову свой гнев. Его жена полюбила другого, а когда ванакт узнал правду, то совершил еще одну ошибку, на этот раз последнюю. Он приказал Скиру, геквету стражи, убить царицу Никтею. Ее убили в царской спальне, на глазах у мужа. Потом он послал за братом, но тут вмешались боги...
     – Значит, Ифимедей не убивал Главка! – поразился я.
     ...Вспомнились последние слова ванакта. Ифимедею казалось, что перед ним – призрак его брата.
     – Не знаю... Этого – не знаю. Говорили всякое, но правду знали лишь Арейфоой и Кефей – он был верховным жрецом Дия в те годы. Проклятье пало не только на Главка, но и на его детей. Для всех ты был сыном Главка, ванакт. Но Ифимедей, не хотел твоей смерти.
     – Почему же Арейфоой и Эриф призвали меня на трон? Ведь я же проклят?
     – Поэтому мы и приносим жертвы, – усмехнулся Рексенор. – Два года назад с тебя и твоей сестры проклятие было снято...
     ...Два года назад посланец вручил мне половину разрубленного ожерелья. Чем же Клеотер заслужил такую милость? Впрочем, я догадывался – Ифимедей тоже повздорил с богами. Точнее, с их слугами.
     – Я рассказал тебе все, ванакт, – заключил жрец. – Теперь перевяжи меня и не забудь прикончить эту ведьму. Она слышала наш разговор.
     О боги! Я совсем забыл о Тее!
     Я вздохнул и неторопливо поднялся. Кажется, Рексенор поймал меня в ловушку, специально затеяв этот разговор, чтобы погубить ту, которую считал предательницей. Я обернулся и поглядел на Тею – она сидела молча, в глазах ее плавал ужас.
     – Теперь ты убьешь ее, – повторил жрец. – Я не умру один.
     Итак, я не ошибся. Ошибся он – не люблю, когда со мной обращаются, как с куклой.
     – Чего же ты медлишь? – поторопил жрец. – Перевяжи меня! Ты же обещал!
     – Я? Я лишь сказал, что это следует заслужить. А твое вранье стоит дешево, благородный Рексенор.
     Кровь заливала ему лицо, текла по шее, но я видел, что ничего страшного жрецу не грозит. Рана затянется, а лишнего холста для перевязки у меня нет.
     Итак, я узнал, что хотел, и даже много больше. Оставался пустяк – выбраться из каменной могилы.
     

     Когда в подземелье совсем стемнело, я спустился по ступеням и присел рядом с Теей. Несколько часов ушло на попытки разобраться с механизмом, поднимавшим плиту. Он оказался не очень сложен – рычаг, два колеса, ворот. Но рычаг был сломан, колеса исчезли, а ворот бесполезен без веревок. Впрочем, там наверное, были даже не веревки, а бычьи жилы. Нечто подобное я видел в Баб-Или и, будь у меня нужные части, починил бы механизм без особого труда. Увы!
     Мы разделили с Теей кусочек лепешки, завалявшийся на дне мешка, и я начал устраивать на ночлег. Раненое плечо девушки начинало затягиваться, но вид ее меня серьезно беспокоил. Тея не ела уже больше суток, ее силы были на исходе.
     – Завтра как следует осмотрю стены и тоннель, – сообщил я. – Мало ли?..
     – Думаешь, мы выберемся отсюда? – помолчав, проговорила Тея.
     – То есть? – не понял я. – Конечно выберемся! Если ничего не получится, у нас есть еще один выход. Наш друг Рексенор неплохо управляется с деревянными идолами. Может, он сумеет сдвинуть плиту? Слышал, жрец?
     Он не ответил, и я решил побеседовать с ним с утра пораньше.
     – У нас не осталось вина, нам нечего есть, – прошептала девушка. – Здесь нет даже воды.
     – Сожрем жреца, – я покосился на Рексенора. – Я научу тебя есть сырое мясо...
     – Ванакт!..
     Глаза Теи застыли, и я пожалел о своей шутке. Впрочем, на этот раз я почти не шутил.
     

     Я долго не мог заснуть. Меня не особо взволновал рассказ о том, что случилось с ванактом Главком и его семьей. Разобраться с этим и со всем остальным еще будет время. В том, что мы выберемся из каменной ловушки, я тоже не сомневался. Но что-то не давало успокоиться, и я никак не мог понять – что именно. Может, ощущение того, что трясина, в которую я попал, приехав в Микасу, оказалась еще глубже и грязнее, чем представлялось вначале?
     Вновь вспомнился Баб-Или. Конечно, хлеб наемника горек, но заработать его не так сложно. Походы, марши, сражения, возвращение в лагерь, снова походы... Все-таки проще, чем носить золотую диадему, побери ее Иштар! Успокаивало лишь то, что я – не Клеотер, сын Главка, несчастный царевич, сгинувший много лет назад. Клеотеру, сыну Лая, проще – не надо ни мстить, ни горевать. Разобраться бы с делами, а там – на корабль и в Тир.
     ...Я представил, как прихожу в дом мерзавца, у которого вращал мельничный жернов. Да пошлет ему Адад долгую жизнь, чтобы я отрезал ему уши! Ладно, Бел с его ушами, но к жернову его точно прикую и заставлю вращать, пока не свалится. Потом – ведро морской воды, пару ударов бичом – и снова вперед!
     Рядом шевельнулась Тея. Я понял – девушка не спит.
     – Холодно? – сочувственно спросил я, понимая, что ничем ей помочь не смогу. Ей нужно тепло – и, конечно, еда. Густая мясная похлебка, жареная печенка... Я сглотнул слюну и понял, что и сам голоден до невозможности.
     – Мне... мне не холодно, ванакт, – прошептала девушка. – Я все боялась тебя спросить...
     – Бояться вредно, – как можно жизнерадостнее откликнулся я. – Что случилось?
     – Когда мы выберемся... Что будет со мной?
     Наконец я понял. Бедная девочка боялась – этот мерзавец все-таки сумел ее напугать.
     – Прежде всего, тебя вылечат. Затем мы оба полюбуемся, как благородного Рексенора будут пригвождать к кресту, предварительно вырвав его лживый язык...
     – Так он лгал? – воскликнула Тея. – Лгал о...
     – Обо всем. И тебе незачем помнить его россказни. Ты поняла меня, Тея?
     – Уже забыла, – мне показалось, что девушка улыбнулась.
     – А чтобы его дружки не вспомнили о тебе, я поговорю с одним моим знакомым. Он очень веселый – почти как я... Ну, а если ты захочешь выйти замуж за базилея...
     На этот раз она промолчала. Может, идея показалась ей не такой уж плохой.
     – Ванакт... Ты завтра думаешь осматривать стены?
     – Да, – подтвердил я, – думаю. Ты что-то знаешь об этом дурацком погребе?
     – Нет, – вздохнула девушка. – Я была здесь один раз – и, как видишь, с тех пор многое изменилось. Но вчера мне было плохо, я, кажется, бредила...
     Она замолчала, словно не решаясь продолжить. Я не торопил.
     – Мне показалось, что подземелье светится. Словно горит огонь – холодный мертвый, как на старых могилах.
     Я сочувственно вздохнул – в бреду можно увидеть и не такое.
     – Но в одном месте свет был другим – желтоватым, теплым. Какое-то пятно, ровное, будто окошко...
     – Поглядим, – охотно согласился я. – Начнем именно с него. А сейчас пора спать. Кстати, ты ведь колдунья, то есть знахарка. Как мне заснуть побыстрее?
     – Закрой глаза...
     Я послушался и тут же почувствовал легкое тепло – ее ладони слегка коснулись моего лица. Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться, но вдруг почувствовал, как проваливаюсь в темноту.
    

    

     

      САМЕХ
      «Факелы горели»
     

     ...Факелы горят ярко, разгоняя прятавшиеся по углам тени. Коридор широк, белый потолок в темных пятнах гари уходит куда-то ввысь, и люди вокруг кажутся великанами. Впрочем, они обычного роста, маленький я – царевич Клеотер Микенский, сын богоравного ванакта Главка, сына Гипполоха. Мой отец – самый сильный и самый могучим владыка в мире. Я знаю это и не удивляюсь, что те, кто выше меня в два раза, кланяются в пояс при встрече.
     На мне – пурпурный фарос, застегнутый золотой фибулой, волосы охватывает легкий серебряный обруч, на поясе висит драгоценный железный кинжал. Я иду по коридору, а сзади привычно гремят шаги воинов.
     Там, в большом зале, меня, Клеотера Микенского, ждут отец и мать. Я немного опаздываю, но не прибавляю шага, чтобы не бежать. Пусть я мал, но уже твердо усвоил, как должен ходить царевич, особенно когда впереди – большое торжество, такое, как сейчас. Ведь сегодня женится мой любимый дядя – первый красавец и шутник во всех Микенах царевич Ифимедей.
     В конце коридора я все-таки прибавляю шагу, и тут что-то большое и темное кидается навстречу. Я не пугаюсь – руки тонут в густой черной шерсти. Гар – молосский пес, подарок дяди. Я берусь левой рукой за золоченый ошейник, и мы вместе вступаем в зал. В глаза бьет ослепительный свет...
     ...Да, свет был невыносим, и я не мог даже закрыться ладонью. Каменное ложе подо мной было сырым и холодным, вокруг шептались какие-то люди, а рядом – я помнил – на таком же каменном ложе лежит другой мальчик, худой, с исцарапанными руками, но очень похожий на меня. Темная фигура наклонилась надо мной, на лоб легла ледяная ладонь...
     

     – А! – я вскочил, закрывая лицо локтем – сработала многолетняя привычка. Подземелье наполнял серый сумрак. Тея спала, свернувшись в клубок, и еле слышно стонала. В стороне слышалось похрапывание жреца. Я вытер холодный пот со лба и от души ругнулся, поминая Иштар, Думмузи, сорок подземных демонов и моровую язву. Наверное, я облегчил душу слишком громко – девушка открыла глаза.
     – Извини, – вздохнул я. – Боги послали дурной сон. Спи, еще рано...
     – Что тебе снилось, ванакт? – встревожилась Тея. – Расскажи, я попытаюсь растолковать.
     Я чуть было не поведал ей все, но в последний миг опомнился.
     – Боги, наверное, перепутали, Тея. Мне приснился чужой сон. Сон о совсем другом человеке. Будто он – это я. Так бывает?
     – Наверное, – девушка явно заинтересовалась. – Боги могли зачем-то рассказать тебе о нем. Возможно, ты о нем много думал...
     – Еще бы! – хмыкнул я и встал, разминая плечи. – Ладно, где ты видела желтый четырехугольник?
     Место, указанное Теей, ничем не отличалось от голой каменной поверхности подземелья, по крайней мере на первый взгляд. Те же потеки сырости, тот же неровный камень. Осторожно ковырнув секирой, я убедился, что зрение не обманывает – металл каждый раз ударял о твердый известняк. Сообщив эту невеселую новость девушке, я вновь направился в тоннель.
     Увы, и там делать было нечего. Его заполняли огромные глыбы вперемешку с мелким щебнем. Даже откатив пару больших камней, я добьюсь обратного – завал расползется еще шире. Похоже, тоннель засыпало на немалом протяжении. Сквозь каменное крошево еле заметно сочился свежий воздух – завал не был сплошным, иначе мы бы уже начали задыхаться.
     Вернувшись в подземелье, я без всякого удовольствия поглядел на проснувшегося жреца, но разговаривать с ним не стал. Едва ли он знает выход, иначе бы уже попытался договориться. Я вновь осмотрелся: плита, закрывавшая вход, черный проем тоннеля, недоступный световой колодец где-то вверху...
     Взяв секиру, я вновь принялся ковырять стену там, где указала девушка. Камень... Я аккуратно очищал от грязи и плесени пядь за пядью и вдруг сообразил, – камень имеет границы. Еще не веря, я сделал пару осторожных ударов «черной бронзой» и невольно засмеялся. Да, здесь был камень, но не сплошной. Тщательно пригнанные блоки закреплены серым раствором. Стыки за долгие годы исчезли, скрытые потеками сырости, но сомнений не оставалось – четырехугольник когда-то был чем-то вроде окошка или лаза.
     Ничего не сказав Тее, я продолжил работу, аккуратно расчищая каменную поверхность. Радоваться рано – это может быть просто заделанная ниша. Вскоре я уже мог представить ее размеры – два локтя в высоту, три – в ширину. Ну что ж, пора за дело...
     Будь у меня не «черная бронза», а обычная секира, возиться не имело бы смысла. Но аласийский сплав не подвел – известка крошилась, а под нею медленно проступали очертания первого камня. О чем-то спрашивала Тея, пару раз подал голос из своего угла проснувшийся Рексенор, но я не отвечал, весь уйдя в работу. Промежуток между камнями был узкий, и я боялся, что не смогу сдвинуть их с места. К счастью, раствор оказался не из тех, что используют при строительстве крепостей. В Баб-Или щели вообще залили бы асфальтом, а в этом случае я мог ковырять его целый год. Щель становилась все глубже, и я сдерживался, чтобы не попытаться расшатать первый камень. Рано, еще рано...
     Работая, я вспомнил рассказ девушки. Холодное свечение стен, желтый четырехугольник... Наверное, ей помогли местные демоны, которым они так предана. Впрочем, и демоны не могут невозможного. В бреду Тея увидела холодную скалу и теплые очертания скрытого лаза. Если спрятанный ход ведет на поверхность, стена здесь действительно теплее. Девушка бредила, и демоны странно подшутили, даровав ей на миг способность видеть тепло. А может, – мелькнула запоздалая догадка, – Единый все-таки помог мне, позволив увидеть путь к спасению глазами юной колдуньи?
     Наконец первый камень был очищен от раствора. Подождав немного, чтобы успокоиться, я просунул в щель секиру и аккуратно нажал. Раз, еще раз... Камень стоял недвижимо. Захотелось крикнуть, врезать по глыбе секирой, бить руками, кровавя костяшки пальцев... Я опустился на корточки и закрыл глаза. Спокойно, Нургал-Син, спокойно... Если камень не поддается, надо расшатать его с другой стороны. Затем – с третьей. Расшатывать, пока не сдвинется с места...
     Когда я мельком оглянулся, то увидел Тею. Девушка перебралась поближе, напряженно следя за работой. Я усмехнулся как можно беззаботнее и вновь нажал на секиру. Еще раз... еще... И тут я почувствовал – давить стало непривычно легко. Еще не веря, я удвоил усилия и, наконец, облегченно вздохнул – камень сдвинулся с места. Я вставил лезвие с другой стороны, повернул – и глыба с грохотом упала на каменный пол.
     Хотелось кричать от радости, но я лишь перевел дыхание и осторожно просунул руку. Пальцы уткнулись во что-то твердое. Стена? Второй ряд камней? Узнать это можно лишь тогда, когда разберу всю кладку. Я помянул Аннуаков и принялся за второй камень.
     

     Теперь дело пошло легче. Со вторым камнем, правда, еще пришлось повозиться, зато остальные сдвинулись почти сразу. Итак, первый ряд готов. Кажется, Тея о чем-то спросила, я попытался ответить, но сознание не фиксировало, занятое другим. Что дальше – второй ряд камней – или мертвая стена?
     Полутьма подземелья не позволяла заглянуть в образовавшуюся нишу. Оставалось ковырять секирой. Раствор! Снова раствор! Мелкие камни...
     Наконец, я понял – второй ряд состоял из небольших каменных осколков вперемешку с известью. В этом чувствовалась какая-то странность, но порассуждать об особенностях кладки можно было и потом. Я вновь принялся за работу. Раствор крошился, камешки падали один за другим, и вот, наконец, секира вошла в пустоту. Повеяло теплым воздухом – завал был пробит.
     Теперь я работал без остановок, стараясь не бить слишком сильно, чтобы не загубить секиру. Отверстие быстро расширялось. Ни лопаты, ни совка не было, приходилось отбрасывать камни и щебень руками, и пару раз я сильно порезал ладонь. Впрочем, это были мелочи. С каждым мгновением теплый воздух все прибывал, лаз становился шире, и наконец, ладони сбросили на пол последние крошки раствора.
     Все!
     Я заглянул внутрь – в проходе стояла черная тьма. Руки нащупали что-то неровное. Кажется, ступенька, еще одна...
     Лаз – если это, конечно, лаз – соорудили странно. Человек мог продвигаться только ползком, цепляясь за небольшие ступени. Впрочем, в этом был свой резон. Ползти придется наверх, и без ступеней пришлось бы трудно.
     Я долго счищал остатки известки я рук, затем присел рядом с Теей и обнял ее, стараясь не задеть раненное плечо. Девушка тихо всхлипнула.
     – Там проход, – сообщил я. – Пролезть можно – ступеньки. Передохну – и двинем...
     – Я... я не могу. – рука... – Тея вновь всхлипнула, и я понял, что она права. У девушки уже не осталось сил.
     – Ничего, ванакт, я останусь. Ты вызовешь людей и откроешь дверь.
     Я чуть было не согласился, но представил, сколько может уйти времени. Я выйду наружу, спущусь по склону, начну кого-то искать... Но в горах можно встретить лишь моего приятеля Роха из племени даров – или дюжину хеттийских наемников, поджидающих добычу. А Тея будет умирать в подземелье, за каменной плитой...
     – Плащ! – велел я. – У нас их три, одним пожертвуем.
     Разодрав ткань на длинные полосы, я скрутил нечто вроде прочной веревки. Получилось не так уж плохо. Один конец я обмотал вокруг пояса, второй завязал петлей и закрепил на груди у девушки.
     ..Именно так поступали проклятые эламиты, привязывая пленников к своим колесницам. Петля проходит под мышками и тянет человека даже против его воли.
     – Ну, все, – я еще раз осмотрел крепления, погладил девушку по щеке и встал, но тут вспомнил о жреце.
     – Рексенор! Если Дий, Отец богов, будет к нам милостив, то я тебя вытащу. Ты сможешь умереть при ярком солнце.
     Ответом мне был красноречивый взгляд. Два дня нагишом на холодном камне не смирили жреца. Я порадовался, что догадался как следует его связать.
     – Ты умеешь двигать идолов, жрец. Можешь потренироваться и открыть дверь. Теперь это в твоих интересах.
     Не дождавшись ответа и на этот раз, я пожелал ему не скучать и думать о поджидающем его кресте, после чего помянул Адада, подателя всех благ, и осторожно протиснулся в черное отверстие.
     

     Со всех сторон был камень. Я не снимал кольчуги, и рубашка из бронзовых колец изрядно мешала, сковывая движения. Впрочем, это было терпимо. Помогали ступеньки – без них ползти наверх оказалось бы куда труднее.
     Тея держалась отлично, почти не мешая. Впрочем, веревка не была лишней – пару раз девушке приходилось хвататься за нее здоровой рукой, чтобы не покатиться вниз. Но в целом мы двигались достаточно быстро. Вначале думалось, что проход не может быть длинным – коридор, откуда мы пришли, находится рядом. Но мгновения шли, ступеньки казались бесконечными, и я заметил, что проход постепенно поворачивает вправо. Итак, он вел не в коридор, а куда-то еще. Успокаивало одно – свежий воздух. Значит, проход не замурован, и мне не придется крушить лбом каменную кладку.
     Несколько пришлось останавливался, чтобы дать отдохнуть Тее. Я чувствовал себя уже на свободе и лихорадочно строил планы на ближайшее будущее. Если хеттийцы и прочие слуги Рексенора все еще здесь, предстояла нешуточная рубка. Перевес будет явно не на моей стороне, но подобная перспектива радовала все же больше, чем прозябание в каменной могиле.
     Заодно я вспомнил о кладке. Два ряда – большие камни и щебенка с раствором. Теперь, наконец, я понял, что меня смутило. Отверстие заделывали с этой стороны – со стороны лаза. Интересно, почему так? Впрочем, едва ли найдется тот, у кого можно это узнать...
     Очередная ступенька показалась какой-то странной. Я провел ладонью – пальцы наткнулись на что-то тонкое и длинное. Мелькнула и пропала мысль о брошенной в проходе вязанке хвороста. Я поднялся чуть выше и вновь провел рукой.
     ...Не хворост – кости. То, что когда-то было человеком, точнее, его ногами. Все остальное лежало где-то впереди.
     Я осторожно отодвинул кости в сторону и поднялся чуть выше. Да, кому-то здорово не повезло. Череп с остатками волос, странный предмет, похожий на лопатку... Сзади вскрикнула Тея. Я хотел произнести нечто ободряющее, но почувствовал, что холодею. Погибший лежал лицом к выходу! Едва ли он решил остаться здесь добровольно – значит, впереди...
     Я резко выдохнул, вобрал в легкие побольше воздуха и вновь выдохнул, сталась отогнать нахлынувший ужас. Этот человек пытался выбраться, имея за спиной уже забитый камнями проход. Может – я вспомнил инструмент – он сам и заделывал его. Но выбраться ему не дали...
     Что-то сказала Тея. Вначале я не понял, затем дошло: девушка спрашивала, что впереди. Кажется, она тоже сообразила, что значит наша находка. Отвечать не было сил. Я рванулся вверх, с облегчением заметив, что тьма стала редеть. Впереди брезжил серый сумрак.
     Оставалось сообщить это девушке и двигаться дальше. Кольчуга и секира словно потеряли вес, я быстро одолел еще десяток ступеней. Свет! Дневной свет! Я хотел крикнуть, но замер – дорогу преграждали толстые прутья.
     Решетка!
     Я дотронулся рукой до неровной холодной поверхности массивного прута. Ловушка... Хорошая выдумка для тех, кто окажется слишком догадлив. Мы смогли спрятаться от убийц, найти тайный лаз – но кто-то оказался предусмотрительнее.
     Я крикнул Тее, чтобы она не волновалась, и прикинул толщину прутьев. Если это обычная бронза или медь, я справлюсь. Но если не поскупились на аласийскую бронзу...
     Взявшись за один из прутьев, я попытался подтянуться, но чуть не скатился вниз. Еще ничего не понимая, я долго рассматривал кусок металла, оставшийся в руке. Медь – старая, покрытая зеленой коркой. Те, кто закрывал проход, предусмотрели все, кроме времени. За десятилетия – или века – медь превратилась в труху.
     Остальные прутья, оказавшиеся чуть прочнее, я выбил секирой.
     Путь был свободен.
     

     Я выглянул и, не заметив ничего опасного, выбрался наружу. Коридор – широкий, пустой, залитый дневным светом – прямо над нами оказался световой колодец. Я глубоко вздохнул и помог выбраться Тее. Девушка совсем обессилела, пришлось усадить ее у стены и укрыть плащом.
     – Где мы? – спросила она, не открывая глаз.
     – В царстве живых, – я усмехнулся и принялся отряхивать прилипший к плащу мусор. – Кажется, выбрались!
     Она не ответила – путешествие отняло у нее последние силы. Освободившись от веревки, я отогнал жгучее желание завопить от восторга и пройтись колесом по коридору. Рано – мы живы, но вокруг может быть немало желающих оспорить этот факт.
     И словно в ответ на мои мысли послышался грохот.
     Секира была уже в руках, я оглянулся, но ничего не заметил. Снова грохот – что-то тяжелое катилось по коридору. Я поднял Тею и оттащил ее в глубокую нишу, надеясь, что тень скроет ее от чужих глаз. Сам я стал на пороге, держа наготове «черную бронзу». Грохот стал слышнее – и тут мимо меня прокатился огромный камень.
     Я раскрыл рот от изумления – камень с шумом двигался по коридору, то и дело подпрыгивая на ходу. Нет, такого не бывает! Камни сами не бегают, идолы не ходят, у киклопов не один глаз, а два...
     Словно вновь услыхав мои мысли, глыба ударилась о стену, отскочила и наконец, замерла. Обрадоваться я не успел – в конце коридора послышались чьи-то шаги.
     Я вжался в нишу, затаив дыхание. Огромная фигура на мгновенье остановилась над камнем и легко, словно это был надутый воздухом бурдюк, катнула его дальше.
     И вдруг я почувствовал, как меня разбирает смех. Еле сдержавшись, чтобы не расхохотаться во все горло, я поудобнее укрыл Тею плащом и, тихо ступая, двинулся следом. Гигант катил камень легко, время от времени добавляя ему скорости. Наконец оба – камень и человек – повернули за угол.
     Я осторожно заглянул туда и чуть не присвистнул – места оказались знакомыми. Этим коридором мы отступали, вот и памятный вход, перекрытый тяжелой известковой плитой... Да, мы были здесь, но попали сюда с другой стороны. Значит, главный зал где-то впереди.
     Гигант лихо подкатил свой груз к двери, немного постоял, переводя дыхание, а затем, легко подхватив камень, с размаху врезал им по плите. Я зажал уши, но грохот добрался до меня через подошвы сандалий. Еще удар! По плите поползли глубокие трещины...
     Я понял, что третьего удара мои уши могут не выдержать.
     – Богоравный Афикл! – крикнул я, стараясь не рассмеяться. – Где же твоя львиная шкура?
     Спина гиганта дернулась. Афикл медленно повернулся, в полном изумлении уставившись на меня. В первый миг я решил, что он меня не узнает, но вот голубые глаза мигнули, черная борода дрогнула:
     – Ванакт!
     – Радуйся, Афикл! – приступ нелепого смеха внезапно кончился, и я почувствовал, что смертельно устал. – Ты не представляешь, как вовремя появился!
     – Радуйся также и ты, Клеотер богоравный! – герой окинул меня внимательным взглядом и покачал головой. – Много, я вижу, врагов сокрушить довелось тебе ныне!
     Он шагнул ко мне, и я испугался, что нашему Гильгамешу захочется хлопнуть меня по плечу или – не дай Бел! – обнять. Но боги пожалели мои кости.
     – Сказано мне, что в подвале был заперт ты этом, – Афикл кивнул в сторону плиты. – Вот, и решил я...
     – Это правильно, – я вспомнил о мерзавце Рексеноре, которого следовало распять при ярком солнце. – А теперь давай по порядку. Кто тебе сказал обо мне?
     – Рея, богов наших славная мать! – герой важно поднял указательный палец. – О тебе, богоравном, заботясь, с вестью киклопа послала. Хоть был тот киклоп зверовиден, зраком свиреп, но однако же доброго нрава. Он и нашел богоравных кентавров, успевших встретить меня у Коринфа и верной дорогой направить...
     Я вспомнил Роха из племени даров. Косматый парень оказался сообразительным. Впрочем, сам он едва ли сподобился бы на такое.
     Тея! Она попросила Роха!
     – С Теллом, вождем богоравных кентавров, сюда я добрался. Встретил разбойника мерзкого, правду глаголить заставил – все он поведал, что знал! И юнец помогал нам безвинный, коего спас ты, ванакт, от кончины напрасной и горькой...
     Странная манера выражаться у моего родича!
     Главное все же я понял, а остальное могло подождать. И тут я вспомнил о Тее.
     – Афикл! Здесь девушка, она ранена. Нужен лекарь.
     – Телл, богоравный кентавр, славен тем, что раненья врачует, – кивнул герой. – Ждет он у входа...
     – К нему поспешим мы скорее, – закончил я, стараясь попасть в такт.
     

     Тея, перевязанная, укутанная и накормленная, спала у костра. Богоравный Афикл ушел разбираться с дверью, а мы с Теллом (тоже богоравным) пили кислое вино из бурдюка и доедали подстреленного оленя. Телл, вождь кентавров, оказался о двух ногах и без копыт, и я окончательно убедился в своей правоте – и в чужой слепоте.
     Вождю было за пятьдесят, он был спокоен и неулыбчив.
     – Девицу оставим здесь, – Телл кивнул на спящую Тею. – Мои кентавры побудут с нею...
     – Спасибо, вождь. Мне надо в Микасу... в Микены.
     – Мы дадим тебе коня. Будь осторожен с ним – это конь кентавров.
     Я уже успел осмотреть их коней – полудиких, злых и очень сильных.
     – Постараюсь. Скажи, вождь, почему люди считают вас чудовищами?
     Он даже не улыбнулся:
     – Иппоандросами? Слыхал я, заклятие лежит на нашем племени. Может, и правда... А как видишь нас ты?
     Я покосился на Телла. Кентавр был серьезен.
     – Вы – обычные люди, – начал я осторожно. – Крепкие... С тобой, вождь, я не хотел бы соревноваться в кулачном бою.
     Он наконец-то улыбнулся.
     – Для многих я – иппоандрос, для тебя – человек. Ты бы удивился, ванакт, если бы узнал, какими мы видим себя сами... Но на то воля богов.
     Я сглотнул, но спрашивать поостерегся. Странные дела творятся в богохранимой Ахияве!
     – Ты и твои люди...
     – Мои кентавры, – уже без улыбки поправил Телл.
     – Твои кентавры... Вы помогли мне и спасли девушку. Будь я обычным путником – сказал бы спасибо. Но меня здесь считают ванактом...
     – Тебя видят ванактом, – вновь уточнил вождь. – Сам же ты видишь себя кем-то другим, верно? Будь тверд, Клеотер Микенский, и станешь тем, кем тебя видят. Подарки нам не нужны. Мы – не твои подданные, мы хотим остаться свободными, но всегда готовы помочь. Я знал покойного Главка, твоего отца. И хоть ты не похож на него лицом...
     Мне показалось, что я ослышался.
     – Извини, вождь, но верно ли я тебя понял? Все в Микасе... в Микенах говорят другое!..
     Телл внимательно взглянул на меня, и глаза его посуровели.
     – Вот тебе ответ, ванакт. Но в ответе – загадка. Для всех мы – двутелые чудища с копытами, а ты считаешь нас людьми. Для микенцев ты похож на Главка, но мои глаза не лгут, и память еще не ослабела. Ты не похож на него, но в тебе есть что-то от Гипполаха, его отца. Как решить загадку, думай сам...
     Часть ответа я уже знал – благодаря сестричке Дейотаре. Но с остальным была полная неясность. Хотелось порасспросить богоравного Телла, но тут послышались тяжелые шаги. Из вечернего сумрака вынырнул богоравный Афикл, с его могучего плеча свисало безжизненное тело Рексенора. Рядом с героем вприпрыжку бежал мальчишка, спасенный из-под жертвенного ножа. Я уже знал, что его зовут Брахос – Лягушонок.
     – Жив он, – сообщил Гильгамеш, укладывая свою ношу у костра. – Дождется суда и заслуженной казни...
     – А мы с дядей Афиклом!.. – закричал Брахос, но увидев, что Тея спит, тут же умолк. Я подозвал мальчишку и взял его за ухо.
     Наглец ухмыльнулся и показал мне язык.
    

    

     

      АЙН
      «В Микасу»
     

     В Микасу я прибыл после полудня. Первым, кто меня встретил, был Прет. Мое отсутствие еще скрывали, но геквет был готов завтра же начать розыски. Пришлось выслушать все, что он думает по поводу моих похождений и твердо обещать в дальнейшем не выезжать без охраны. Наконец, он несколько успокоился, предложив тут же снять охрану с покоев Дейотары. Я не возражал, но разговор с сестричкой решил отложить на потом. Мне следовало успокоиться, ей – тоже.
     Прет был не прочь услышать о том, где пропадал и что поделывал микенский ванакт, но я предпочел не торопиться. Прежде всего следовало поговорить с богоравным Эрифом. Я распорядился послать за ним десяток стражников, но оказалось, что жрец уже ждет. Велев провести его в мои покои, я на всякий случай прицепил к поясу кинжал и приказал поставить у дверей дюжину шардана.
     

     Увидев меня, богоравный Эриф расплылся в улыбке. Я решил, что первый же смешок вобью ему в глотку вместе с зубами, но жрец явно обладал неплохим чутьем.
     – Радуйся, ванакт! – пухлое лицо лучилось благожелательностью. – Вижу, великий Дий, Отец богов, был к тебе милостив.
     Я понял – он все знает. Неизвестно как, откуда – но знает. Я вздохнул и мысленно сосчитал до десяти.
     – Не хотелось бы ссориться, жрец...
     – Ссора со мной – пустяк, – улыбка исчезла, глаза стали серьезными, лишь в глубине по-прежнему светилась насмешка. – Но с Дием, Отцом богов, тебе и вправду ссориться не с руки.
     Он был явно готов к разговору.
     – Убийства должны прекратиться, жрец, – я посмотрел ему прямо в глаза, заметив, как медленно гаснет его усмешка. – Храмовая стража должна быть распущена.
     – Это все? – он задумался, затем, не выдержав, хихикнул:
     – Ты и вправду мудр, ванакт. Когда-то твой отец в подобной же ситуации решил отправить моего предшественника в царство Гадеса.
     Я вспомнил рассказ Рексенора – кажется, тот не врал.
     – Людей больше не будут убивать, – повторил я. – Оставь в покое сельских знахарей и колдунов! Они – не враги Дию.
     – Ошибаешься, ванакт, – жрец покачал головой. – Рексенор, которого, думаю, мы скоро увидим на кресте – дурак и вел себя по-дурацки. То, что он поднял на тебя руку – глупость, и за нее он расплатится. Но он делал то, что нужно Микенам. Да, в Старых никто уже не верит, но знахари и колдуны слишком чтят всякую нежить, а это опасно. Чтить должны Дия, ведь он – воплощение Единого, в Которого веришь ты, и в Которого верю я.
     Надеюсь, он ничего не смог прочесть на моем лице. Они убивали во имя Единого – что может быть страшнее!
     – Мы оба верим в Единого, ванакт. Но толпе нужны идолы. Так пусть же они поверят в Царя над богами! Когда-нибудь они смогут принять правду. А те, которых ты защищаешь, отдаляют этот день.
     – Единому не нужны аресты и казни, жрец! – не выдержал я.
     – Аресты? – его маленькие глазки удивленно моргнули. – Месяц-другой – и народ сам передушил бы всех колдунов, а заодно кое-кого из жрецов, слишком преданных своим божкам. А ты бы навел порядок и прослыл мудрым и справедливым.
     – Мне не нужна такая слава, жрец. И я не хочу, чтобы людей убивали на алтарях Дия, Поседайона – или кого-нибудь еще.
     Эриф покачал головой:
     – И я не хочу, ванакт. Но мне нужны помощники, а многие из них, подобно Рексенору, верят в полезность кровавых жертв. Всему свое время, ванакт... Ладно, ты больше ничего не услышишь об этом.
     Обещание звучало двусмысленно, но я понял – большего не добиться.
     – Храмовая стража, – напомнил я.
     – Ты поставишь своих гекветов, – улыбнулся Эриф. – Храмы нуждаются в охране – тут ничего не поделаешь.
     Я задумался. Кое-чего я все же достиг. Убийств не будет, кровавая распря Ахияве больше не грозит. Пока по крайней мере...
     – Рексенор рассказал немало интересного о гибели моего отца...
     – Догадываюсь, – жрец кивнул. – Наверное, этот дурак сказал, что ты – сын Ифимедея? И что Главк велел сам убить царицу?
     – Да.
     Лицо Эрифа на миг стало серьезным, в уголках губ легла глубокая складка.
     – Мой отец тоже погиб в те дни, ванакт. Я сам хочу узнать правду, но эта история похожа на омут. То, что рассказал Рексенор – слухи, столь же достоверные, как и все остальные. Есть один человек, знающий правду...
     – Арейфоой?
     – Он знал – может быть. Но теперь он в царстве Гадеса... Есть еще кое-кто. Помнишь юную деву, что так поразила тебя своей красотой?
     – Гирто? – изумился я.
     – Да. Говорят, в молодости она была и вправду красива. Говорят ее любил Гипполох, твой дед. Всякое говорят, ванакт. Поэтому она до сих пор жива – и будет жить еще долго... Кажется, она хотела, чтобы ты кого-то убил?
     – Колдунью из Козьих Выпасов, – кивнул я. – Но она не умрет.
     Наши глаза вновь встретились. Эриф усмехнулся:
     – Тогда ей не следует быть колдуньей... Тот храм, где ты встретил Рексенора, кажется, посвящен Рее, Матери богов?
     Храм был посвящен Дию, но я сообразил, что спорить не следует.
     – Там нужна главная жрица.
     Он улыбнулся – и я тоже.
     – Жрица Реи будет не по зубам красавице Гирто? – уточнил я.
     Жрец хихикнул.
     – Тогда скажи мне, Эриф, как Гирто узнала, куда я еду? Что встречу эту девушку?
     Он покачал головой:
     – Это тоже тайна. Все годы она знала, где ты – в каком городе, в какой стране. Единый не велит верить в колдовство и магию, но Гирто – не просто деревенская ведьма. Помирись с нею, ванакт!
     Спорить не приходилось. И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить с самого начала.
     – Скажи, Эриф, идолы могут двигаться?
     Я ждал, что он хихикнет, но жрец лишь улыбнулся.
     – Ты объяснишь?
     Он покачал головой.
     – Нет. Покажу.
     Эриф прикрыл глаза, пару мгновений посидел неподвижно, а затем медленно протянул руку. Кресло подо мной заколыхалось, и я почувствовал, что поднимаюсь в воздух. Я охнул. Жрец повел рукой, и кресло не спеша вернулось на место.
     – Это нетрудно, – негромко заговорил он. – Но я не открою тайну, ванакт. И никто из нас, посвященных, не скажет тебе...
     – Понятно, – усмехнулся я.
     – Нет. Думаю, не понятно. Конечно, мы бережем тайну, чтобы поражать толпу. Но не только. Если наш секрет узнают, то тут же попытаются применить его не для невинных фокусов. Представь – движением руки я разрушаю башню или сбиваю с ног целый отряд...
     По спине пробежали мурашки. Жрец кивнул:
     – Теперь ты понял, и я рад. Как видишь, мы не поссорились, ванакт!
     Он хихикнул, я подмигнул в ответ. Мы не поссорились, но поворачиваться к нему спиной я бы не решился.
     

     Три дня я разбирался с делами. Вернулся Мантос, ездивший в дальние гарнизоны на юге, и мы занялись храмовой стражей. Заодно требовалось подготовить суд над благородным Рексенором – тайно казнить негодяя было нельзя. За это время не произошло ни одного нового убийства, и я начал потихоньку успокаиваться.
     С Дейотарой мы ни разу не встречались один на один. Ей, а также Мантосу и Прету, я подробно рассказал о своей странной поездке, умолчав лишь о некоторых вещах, непонятных мне самому. Перед царевной я извинился особо, прося простить за недельный караул у ее дверей. Ответом было снисходительное пожатие плечами. Я облегченно перевел дух.
     Вечером – это случилось на четвертый день после моего возвращения – я зашел к ней, желая уточнить некоторые мелочи. Девушка держалась спокойно и непривычно вежливо. Внезапно я почувствовал тревогу.
     – Может, желаешь спросить еще о чем-нибудь, ванакт? – поинтересовалась Дейотара, когда я узнал все, что нужно.
     Ее голос был мягок и тих. Так мурлычет львица, прежде чем ударить насмерть.
     – Пожалуй... – я принял вызов. – Ты не помнишь, как звали собаку, которая была у царевича Клеотера? Большая черная псина, кажется ассурская.
     ...О своем странном сне я не решался расспрашивать ни Эрифа, ни остальных. Но забыть его не мог.
     – Собаку? Копаешься в костях, свинопас? – мурлыкнула девушка.
     Удар был нацелен прямо в лицо, но я вовремя перехватил ее руку. Сжав пальцы, я ждал что она закричит, но на лице Дейотары появилась лишь привычная злая усмешка.
     – Можешь сломать мне кости, Нургал-Син, болванчик на троне! Вижу, ты доволен собой. Доволен, правда?
     Я проглотил и это. Отпустив ее руку, я отошел подальше и присел в кресло.
     – Могу еще раз извиниться, царевна.
     – За семь дней с шардана у дверей? За это можешь не извиняться, свинопас. Ты вообще можешь не извиняться – ни к чему. Ты доволен, что выполнил работу, достойную простого лазутчика – так оставайся довольным! И слепым.
     Я понял – это не просто причуды ее характера.
     – Все это можно было устроить, не выезжая из Микен. Ты спас сотню-другую козопасов, но проглядел главное.
     Она ждала вопроса, но я молчал. Объясняться не хотелось.
     – Не интересно? – вновь усмехнулась царевна. – Пока ванакт бегает с секирой по горам на смех киклопам, его лавагет тоже кое-чем занят...
     – Что?!
     – Да ничего особенного, братец! Твой верный слуга проверял, не скучают ли воины неустрашимого навплийского орха[94]. Чем не занятие для лавагета?
     Она была в бешенстве, но я все еще ничего не понимал. Да, Мантос ездил в Навплию, где стоят два наших орха, причем далеко не худшие. Обычная поездка...
     – Еще не понял? – вздохнула она. – Он был у Ктимены. Мантос, твой лавагет спит с этой сукой. Наверное, наставил себе синяков, пока валялся на ее ребрах!..
     Ненависть порою делает нас остроумными.
     – В конце концов, Дейотара, почему бы и нет?
     – Что? – подскочила она. – Думаешь, я берегу ее невинность, которую она потеряла где-то в казарме еще десять лет назад? Ворона ты! Девка, да еще с ее славой, никогда не взойдет на микенский трон! Но ее сын – внук Главка. Понял?
     Я невольно сглотнул.
     – Она беременна?
     – Да! Не знаю, от кого эта стерва забрюхатела – от Мантоса или от первого попавшегося свинопаса. Ей все равно, но мне нет! Она сможет требовать трон для своего ублюдка!
     Услышанное мне не понравилось, но я оставался спокоен.
     – Но почему? На троне Микасы уже, кажется, кто-то сидит?
     – Там сидит самозванец! – оскалилась она. – Ты что думаешь – об этом не знают? Мантос – дурак, но ему вовремя расскажут. А Ктимена прикончит даже родного брата, чтобы отомстить мне и стать матерью ванакта. Из-за твоей глупости мне придется подыхать! Ты...
     Кажется, началось... Я пожалел, что не отплыл в Тир еще месяц назад. Хотел помочь привести дела в порядок!
     Помог...
     – А ты в это время пьянствуешь с киклопами и лишаешь невинности грязных сопливых пастушек! Думаешь, не знаю об этой рыжей ведьме? Может, она тоже забрюхатела?
     О Тее я ей не рассказывал, но это мое упущение наверстали другие.
     – Царевна, – вздохнул я. – Злость – плохой советчик. Эта девушка мне очень помогла...
     – Скрасить время? Интересно, когда ты на ней валялся, она так же визжала, как эта шлюха Ктимена? Хороша парочка – свинопас и ведьма!
     – Прекрати! – я начал терять терпение. – Оскорбление – не довод!
     – Не довод?! – она задохнулась от злости. – Ну так слушай: она шлюха! Подстилка! Что, не нравится? Твоя рыжая дрянь – всего лишь подстилка для грязного свинопаса!..
     Я ударил ее – надеюсь, сильно. Не позволив встать, подхватил извивающееся тело и бросил на ложе. Острые ногти царапнули по щеке, но я лишь рассмеялся:
     – Тея – не подстилка. А вот ты сейчас ею станешь!
     Я дернул за ворот ее хитона. Дейотара закричала, но я уже прижимал ее руки к ложу, сдирая обрывки одежды.
     – Скот! Свинья! – шипела она. – Не посмеешь!
     – Всю жизнь мечтал изнасиловать царскую дочь, – хмыкнул я, надавливая локтем ей на горло. – Извини, забыл надеть панцирь...
     Ее рот беззвучно раскрылся. На миг я ослабил хватку, давая вздохнуть, а затем произнес, глядя прямо в глаза:
     – Дернешься – придушу!
     Мой локоть опять сдавил ей горло, и тут Дейотара, наконец, испугалась. Мелькнула мысль дать ей хорошего тумака и оставить в покое, но я понял – она мне этого не простит. Что ж, свою правоту можно доказывать по-разному.
     ...Она вскрикнула только один раз. Что бы я ни делал, закушенные губы больше ни разу не разжались. Я заметил капельку крови, сползавшую к подбородку. Дейотара не прикрывала глаз, и взгляд ее был взглядом загнанного в ловушку зверя. Царевне было больно и страшно, но ненависть, горящая в ее глаза была сильнее – и боли, и страха...
     

     Я встал и долго не мог попасть рукой в пройму хитона. Дейотара лежала, не двигаясь и не закрывая глаза. Наконец рука ее неловко шевельнулась, проведя по окровавленному бедру.
     – Не думала... столько крови...
     Голос был незнакомым, хриплым. Кажется, я сдавил ей горло слишком сильно.
     Отступать было поздно, извиняться – нелепо. Оставалось доводить дело до конца.
     – Кое-что приходится доказывать, царевна. Я сказал, что ты станешь подстилкой, и сказал правду. Ты, кажется, давно этого хотела?
     – Ублюдок...
     Она привстала, вновь упала на ложе, и, наконец, сумела подняться. Я невольно вздохнул – царевна была красива. Таких женщин мне встречать еще не приходилось. Ненависть, по-прежнему горевшая в ее глазах, делала Дейотару еще более привлекательной.
     Она попыталась набросить обрывки хитона, но скривившись, отбросила их в сторону и завернулась в мой фарос.
     – Не смей смотреть на меня, свинопас! Чтобы ты не делал со мною, я останусь дочерью ванакта, а ты – грязным наемником!..
     – Давай, давай! – подзадорил я. – В следующий раз все-таки надену панцирь, и тогда ты запищишь, не хуже твоей сестрички!
     Она не ответила, и вдруг я понял, – царевна что-то решила. По гладкому лбу промелькнули знакомые морщинки – Дейотара что-то прикидывала, словно после прочтения очередной таблички с донесением.
     – Завтра ты объявишь о нашей свадьбе, – произнесла она спокойным и равнодушным голосом. – Надо запросить Дельфийский храм, но там задержек не будет. На свадьбе наденешь на меня диадему...
     – Почему – диадему? – брякнул я, соображая когда она это все придумала. Не тогда ли, когда я ее насиловал?
     – Это означает, ванакт, – пояснила она все тем же равнодушным тоном, – что я буду не просто женой царя, а ванактиссой – соправительницей...
     – А не много ли будет, царевна? – я заставил себя усмехнуться, хотя чувствовал себя скверно. Ей надо было родиться мужчиной. Боги ошиблись.
     – Не много, ванакт. Когда я стану соправительницей, то сохраню власть, даже если ты женишься на этой рыжей ведьме.
     – А может, оставим все как есть, сестричка? Знаешь, мне понравилось!
     – Если у меня будет ребенок, я его придушу – как ты хотел задушить меня! – Ее глаза вновь сверкнули огнем. – Ты сделаешь это, Клеотер Микенский! Ктимена – уже не союзник, особенно когда узнает, что ты спал со мною. Мантос сделает все, что она скажет, а Прет...
     Она оскалилась, и я вспомнил – первый геквет когда-то сватался к царевне.
     – А когда я стану твоей женой, то побеспокоюсь, так и быть, чтобы ты прожил лишние несколько лет – пока не расправлюсь с остальными. Несколько лет жизни – хороший выход для самозванца, правда?
     И тут я понял – бежать мне не дадут. Кажется, Тир я увижу нескоро.
     Очень нескоро...
     – Идет! – произнес я как можно веселее. – Надеюсь, ты знаешь, какие дары нужно послать в Дельфы?
     – Не беспокойся! А сейчас – убирайся вон и позови моих служанок. Пусть принесут теплой воды.
     – Зайду вечером, – пообещал я, выходя. – Панцирь надевать, ванактисса?
     Алебастровый сосуд со звоном разбился о стену у моего виска. Дейотара промахнулась.
     ...как мне почудилось – нарочно.
    

   

   

    

     III. ПОВЕСТЬ О ШАРДАНА
    

    
     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Когда я сокрушил нечестивцев, один человек, чье имя ныне проклято и забыто, восстал в Микенах. Народ он так обманывал: „Я – правитель Ахайи“. Тогда микенцы взбунтовались и перешли к этому человеку. Он стал править в Микенах.
     Тогда воззвал я к Дию, Отцу богов, и направил войско в Микены. Дий, Отец богов, помог мне. По воле Дия я одержал победу. Тот, чье имя ныне проклято и забыто, связанный, был приведен ко мне. Я его умертвил, ибо он прогневал небо и осквернил землю.
     Это было на второй год моего царствования, в месяце дуузи...»
    
    

     

      ПЕ
      «День начался»
     

     День начался скверно.
     Под утро приснился все тот же сон: освещенный факелами коридор, топот стражников за спиной, и я, царевич Клеотер, гладящий черную шерсть гигантского пса. В последние месяцы этот сон мне снился все чаще, но я не решался обратиться ни к прорицателям, ни к лекарям. Я не верил в призраки, иначе давно бы принес жертву душе несчастного царевича. Но Клеотер, сын Главка, давно покоился в царском толосе, а мне, живому, следовало было думать о живых.
     Назавтра предстоял отъезд. Все было собрано, вдоль дороги в Фивы до самой границы выставлены посты, подарки загружены в колесницы, а Дейотара примерила полдюжины новых одеяний, купленных у тирских купцов. Однако ехать не хотелось. Я не верю в предсказания, но привык – научился – доверять предчувствиям. А они не радовали.
     Я знал – что-то случится. И когда стражник, осторожно стукнув копьем об пол, доложил о приходе царицы, я понял – началось. Ванактисса Дейотара не посещала меня без особой нужды. Как, впрочем, и я ее.
     – Радуйся, ванакт! – царица выглядела встревоженной, и я поспешил отложить в сторону последние донесения, над которым работал.
     – Что... – начал я, но Дейотара тут же перебила:
     – Прет. У него беда, ты должен принять его немедленно.
     – Конечно...
     Я растерянно потер лоб, пытаясь догадаться, что могло случиться. С первым гекветом мы работали дружно, и даже его характер начал казаться вполне приемлемым.
     – Я побуду с тобой.
     Дейотара, как обычно, не спрашивала, а ставила в известность, но на этот раз я и не думал спорить.
     Прет, сын Скира, вошел тотчас за нею. Я встал, хотя строгий этикет, наконец-то мною освоенный, диктовал обратное. Геквет был бледен и небрит, что не случалось с ним ни разу.
     – Радуйся, ванакт... – голос казался бледным и безжизненным.
     – Прет! – растерялся я. – Ты... Садись.
     Но случилось неожиданное – первый геквет опустился на одно колено. Я оторопел – такое полагалось только при присяге. Впрочем, эту часть этикета я помнил слабо.
     – Прошу справедливости, ванакт! – голос геквета дрогнул. – Эгеон, сын Скира, мой брат...
     Я чуть было не спросил: «Что с ним?», но внезапно понял.
     – Мой брат убит, ванакт! Вчера вечером его нашли на дороге в Аргос. Прошу справедливости и отмщения!..
     ...Эгеона, его младшего брата, я видел всего пару раз. Младший сын Скира служил вторым гекветом аргосского гарнизона. Красивый молодой парень, чемпион в беге колесниц...
     Осторожно подняв Прета, я усадил его в кресло. Я знал – братья были очень близки. Что тут сказжешь?
     – Как это случилось? – мягкий голос Дейотары прозвучал очень вовремя. – Расскажи...
     – Это были не разбойники! – голос Прета плеснул бешенством. – Ванакт! Его убили наши воины! Их нашли рядом – он не умер неотмщенным...
     – Рядом с телом Эгеона лежали три трупа, – тихо проговорила царица. – На них были панцири и шлемы. Их опознали: все трое – из орха, что стоит у Навплии.
     Да, такого я не ожидал. Геквет убит собственными воинами. Подобное бывает, особенно если назревает бунт. Но Эгиона убили воины соседнего гарнизона, которые едва ли видели его хотя бы раз.
     – Им приказали, – выдохнул Прет. – Я уже узнал. Из Микен пришел приказ направить десяток воинов во главе с комавентом.
     – Троих нашли, – заметил я. – Где остальные?
     – Исчезли, – Прет закусил губу. – Клеотер! Кому помешал Эгеон? Я нарочно отправил его подальше от Микен, он...
     И тут я понял – парень подозревает меня . Во всяком случае, близок к этому.
     – Это страшное горе, Прет, – Дейотара вновь пришла на помощь. – И поверь, это не только твое горе.
     – Мы найдем убийцу, – я сцепил зубы и мысленно помянул Бела, – клянусь тебе, Прет, найдем! Но будем откровенны – ты уверен, что приказ пришел из дворца?
     Первый геквет молча кивнул.
     – Тем хуже для убийцы. Между нами не должно быть неясностей, Прет. Я не приказывал убивать твоего брата. Ты знаешь меня. Если бы я хотел истребить твою семью, то действовал бы иначе...
     – Да, – парень тяжело вздохнул. – В первое мгновение, когда я узнал о приказе... Но ты прав, ванакт. Клеотер Микенский не посылает тайных убийц к невиновным людям. Я верю тебе.
     – Спасибо,
     Я попытался улыбнуться, но понял – Прет держится из последних сил. Незаметно кивнув Дейотаре, я отступил назад. Царица подошла поближе и погладила Прета по щеке. Плечи парня дрогнули.
     – Поплачь, – шепнула она. – Не стыдись слез, Прет. Ведь это был твой брат.
     – Нет. – Геквет тяжело поднялся, привычным движением поправляя плащ. – Прости, ванакт. Горе заставило меня забыть об обязанностях. Я должен был доложить еще вчера... Шардана волнуются.
     Если бы он доложил о появлении на главной площади Микасы гидры о девяти головах, я бы удивился меньше. Шардана никогда не вызывали беспокойства. Казалось, выходцы из-за моря Мрака неспособны к нарушению дисциплины. Мелькнула и пропала мысль о невыплаченном жаловании. Нет, о таких вещах не забываем ни я, ни Прет.
     – Два дня назад к ним приехал их земляк, – продолжал геквет. – Он прибыл на корабле в Навплию.
     – Что за корабль? – быстро спросила Дейотара.
     – Корабль шардана. Они редко приплывают к нам, этот – первый за два года. Похоже, посланец принес плохие известия. Шардана очень обеспокоены, их старшины хотят встречи с тобою.
     – Да, конечно, – кивнул я. – Приму их после обеда... Ты не знаешь, что там стряслось?
     – Они не говорят. Хотят встречи только с ванактом.
     Поездка в Фивы сразу же показалась чем-то нереальным. Боги вновь прогневались на Ахияву. Воины убивают друг друга, а шардана – самая верная часть войска – готовы взбунтоваться. Самое время для путешествия на свадьбу дочери фиванского базилея!
     

     Меня пригласили еще три месяца назад. Звали настойчиво – и я решил ехать. Дело, конечно, не в свадьбе какой-то сопливой девчонки. В Фивы съезжались все мои соседи – и друзья, и враги. Почти ни с кем из них за эти полтора года увидеться мне не довелось. Соседи выжидали, присматривались, и вот, наконец, – приглашение. Побывать в Фивах следовало непременно, я как раз собрался туда...
     Да, не вовремя... Эх, боги Аннуаки, за что?
     Я отправил Прета отдыхать, велев передать командование второму геквету. Убийство Эгеона и бунтующие шардана – неизвестно, что опаснее. Оба дела требовалось решить немедленно, еще до отъезда – или вообще не ехать...
     – Ванакт! Ты выслушаешь меня? – голос Дейотары прозвучал так неожиданно, что я невольно вздрогнул:
     – Да, конечно.
     – Не знаю, что случилось у шардана, ванакт. Но убийство Эгеона – это удар по тебе, по нам с тобою. Тебя хотят поссорить с Претом и с его отцом. Будь осторожен!
     О старом Скире я не забывал, но он все эти месяцы тихо жил при дворе фиванского базилея.
     Фивы? Странное совпадение.
     – Мы можем отложить отъезд на сутки, – решил я, – думаю, разберусь быстро. Приказ пришел из Микен, значит, надо увидеть этот приказ.
     Дейотара покачала головой:
     – Ты рассуждаешь, как мужчина. Я попытаюсь иначе.
     Она вновь ставила меня в известность, и опять я не решился спорить. Царица Дейотара была рождена, чтобы править. Впрочем, со мною она обходилась честно, и мы ссорились даже меньше, чем можно было предположить. После свадьбы она ни разу не назвала меня свинопасом. Царица не подобрела, просто муж богоравной Дейотары не мог пасти свиней.
     В общем, мы как-то уживались.
     Двери своей спальни она не запирала, но спать с ней было все равно, что с большой статуей Иштар в главном храме Баб-Или – царица была столь же красива и столь же холодна. Как-то Дейотара обмолвилась, что делит со мною ложе исключительно для того, чтобы по Микенам не поползли слухи о нашей ссоре.
     – Быть по сему, – я встал. – Надо вызвать Мантоса.
     – Я уже послала гонца, – кивнула царица. – сразу же, как встретила Прета. Вызвала и гекветов того орха, где служил Эгеон.
     Я покосился на Дейотару, но ничего не сказал.
     

     Шардана были загорелыми, широкоплечими и длинноусыми. Светлые волосы аккуратно заплетены в косицы, лица и руки покрыты шрамами. Крепкие парни – с такими не полезешь в драку, даже когда они без доспехов и оружия.
     Ко мне пришли двое – Деимах и Герс, оба – комавенты, начальники полусотен. На самом деле Деимаха звали Даймигуша, а Герса – Хорсагаша, но они, как и остальные шардана, быстро привыкали к обычным для Ахиявы именам. На своей далекой родине, за морем Мрака, оба считалась вождями. Сейчас они были при полном параде – в дорогих плащах, сверкающих рогатых шлемах и с обязательным топориком на боку. Такие топорики-клевцы, богато украшенные золотом, носили все шардана.
     Возможно, Деимах и Гарс и волновались, но их загорелые лица оставались невозмутимыми. Впрочем, убивают они со столь же спокойным видом. Шардана есть шардана!
     Стукнули деревянные подошвы сандалий, глухо прозвучало: «Радуйся, ванакт!». Я старался держаться столь же спокойно.
     – Что случилось, воины? Чем недовольны мои шардана?
     Деимах и Герс переглянулись. Я догадался, что говорить будет Деимах – он старше – и не ошибся.
     – Мы довольны, ванакт! Служить Микенам – высокая честь. Но у нас на родине большая беда.
     Деимах говорил на языке Ахиявы правильно, с еле заметным акцентом. Он служил в Микасе почти двадцать лет.
     – И что случилось за морем Мрака? – поинтересовался я.
     Да, для тех, кто служит Микенам, этот день, кажется, не из самых счастливых.
     – Мы называем это море Акайэша – Негостеприимное. Но за ним лежит наша земля, ванакт. Наша Орихайна...
     ...Я уже знал, что все разговоры о царстве Мрака, где весь год царит ледяная ночь – обычные байки. Мне рассказывали про Орихайну – и немало. Зимой там действительно лютый холод, зато лето жаркое, на огромных просторах колосится пшеница, пасутся громадные стада, а еще дальше на север начинается лес, где охотники добывают драгоценные меха. Там живут десятки племен, но шардана – самые сильные.
     – Пришел корабль из Орихайны, ванакт. Нам принесли горькие вести. Огры, наши давние враги, перешли реку Ра и разбили наше войско...
     Теперь я слушал внимательно, не пропуская ни слова. Огры, кочевники на низкорослых быстрых конях, были чем-то вроде гиксосов, сокрушивших в давние годы землю Та-Кемт. Шардана много лет отбивали их натиск, но в последней битве боги отвернулись от защитников Орихайны. Погибли все кеи – военные вожди, под степной ковыль легли тысячи воинов. Огры рассыпались по степи. Они не просто грабили – кочевники согнали уцелевших и сделали их своими рабами. Над Орихайной воцарился огрский владыка – хэйкан – с непроизносимым именем Терайкаталькузи...
     Имена и титулы звучали диковинно, но история была обычной. Гиксосы покорили Та-Кемт, проклятые эламиты – Баб-Или. Теперь пришел черед шардана...
     – Многие бежали в леса, к нашим бывшим союзникам, – продолжал Деимах. – Огры боятся заходить туда. Но часть уцелевших удержалась на полуострове Харбай, они заняли перешеек и построили там каменную стену...
     Деимах с неожиданным увлечением принялся рассказывать о сноровке своих земляков, воздвигнувших неприступные заграждения, а я между тем думал, чего они хотят от меня. Очевидно, собираются воевать дальше. Значит...
     – Вы хотите вернуться домой, – заметил я, и оба шардана кивнули. – Понимаю и не держу. Вам выплатят жалование за год и снабдят провиантом.
     – Спасибо, ванакт! – Деимах замялся. – Наши воины верно служили Ахияве...
     – А также Хаттусили, Фивам, Аласии и Криту – не удержался я.
     – Да. И теперь мы собираем всех, чтобы разбить проклятых огров.
     Что ж, несколько сотен опытных наемников – хорошая подмога. Но я чувствовал – шардана сказали не все.
     – Ванакт! – в разговор вступил Герс. – Мы соберем всех наших – их около двух тысяч. Но этого мало. Мы хотим набрать наемников – у нас есть золото, чтобы оплатить их. Мы соберем войско и посадим его на корабли...
     – Корабли? – я начал понимать. – Вам нужны корабли?
     – Нам нужно двести кораблей – таких, как у вас. Мы можем помочь их построить – у нас опытные мастера. Нам нужен остров, где есть вода, чтобы собрать там войско. Помоги нам, ванакт!
     Теперь я все понял. Они ждут, что я дам им корабли, позволю нанять несколько тысяч воинов и разместить их на каком-нибудь острове, чтобы без помех начать обучение. Двести кораблей – около десяти тысяч воинов! Неплохо...
     – Мы просим многое, ванакт! – вновь заговорил Даимах. – Но мы сможем расплатиться. За оружие заплатим сразу, а корабли возьмем в долг. Но и это не все, ванакт...
     Он помедлил и взглянул мне прямо в глаза. Я понял – сейчас он скажет главное.
     – Дай нам царя, Клеотер Микенский!
     Мне показалось, что я ослышался, но Деимах тут же повторил:
     – Дай нам царя, ванакт! Наши вожди погибли, а тот, кто уцелел – слаб и потерял лицо. Пусть микенский царевич правит шардана. Он отвоюет Орихайну и воцарится в ней! Наша земля станет, наконец, едина...
     Я кивнул – придумано неглупо. Царевич из дальней страны – чужак. Но с ним легче смириться, чем с земляком-соперником. А если этот царевич приведет с собой двести кораблей и десять тысяч воинов...
     – Вам нужна конница, – заметил я. – Если у огров конница легкая, вы должны одеть воинов в панцири. И еще вам нужна хорошая пехота с длинными копьями...
     Шардана переглянулись.
     – Нам не повезло, ванакт, – впервые за весь разговор усмехнулся Деимах. – Тот, кто нам нужен, уже получил свой престол...
     На миг у меня захватило дух. Прочь из крысиной норы! Десять тысяч воинов, неведомые земли, опасные враги – что еще нужно наемнику? Но я овладел собой. Поздно! Дейотара права – венец микенского ванакта можно снять лишь вместе с головой.
     Не убежишь...
     – Вы просите многое, – осторожно начал я. – Ахиява живет в мире с соседями. Орихайна далека от нас, но Хаттусили считают южный берег моря Мрака своим. Кроме того, двести кораблей стоят очень дорого...
     Я размышлял вслух, ничего не скрывая. Наемнику легко ввязаться в драку на краю света. Но микенскому ванакту приходится быть осмотрительным. Жаль шардана, они – славные парни, но риск слишком велик. Пусть обратятся в Хаттусили, там не прочь будут завести таких союзников...
     – Ты прав, ванакт – и не прав одновременно, – заметил Герс. – Ты думаешь, что наша земля слишком далека, и Микены ничего не выигрывают от такой помощи. Сейчас – нет, но через десять лет – да.
     Я чуть не рассмеялся. «Десять лет» для наемника означает «вечность». Но для ванакта десять лет – небольшой срок.
     – Ты знаешь о нашей земле не все, ванакт. Скажу тебе то, о чем мы молчали раньше. Неспроста наши кеи посылали лучших воинов служить за море. Они учились – и смотрели во все глаза...
     – Вы... вы готовились к войне?.. – не удержался я. – Собирались воевать... с нами?!
     – Да... Если бы не огры, наши корабли уже приставали бы к берегам Хаттусили. Через пару лет мы были бы в Микенах, врагами или союзниками – не знаю. Нас очень много, ванакт. Мы научились делать неплохое оружие и строить корабли – лучше чем у вас. У нас есть даже железо. Железные мечи, ванакт!
     Железные мечи – их имели только гвардейцы Хаттусили и еще, по слухам, халибы, жившие где-то на границах с Урарту. Кажется, огры вовремя перешли реку Ра...
     – Сейчас мы разбиты, – понял меня Герс, – но огрский хэйкан имеет те же мысли. Он построит большие корабли, чтобы перевозить конницу. Ему нужно года три-четыре. Он приведет сюда огров и тех шардана, что покорились ему. Они разобьют Хаттусили, а потом обрушатся на вас.
     Я поверил. Хаттусили давно уже стала тенью. Хеттийцы особенно слабы на севере, где живут их вечные враги – племена каска. Именно туда пристанут корабли хэйкана с непроизносимым именем...
     – Огры на этом не остановятся, ванакт. У них хватит войск, чтобы послать их на царство Урарту и сокрушить его. Тогда перед ними не будет преград...
     Он был прав и в этом. Урарту долго и несчастливо воевало с Ассуром. Удар в спину способен сокрушить горцев.
     – Огры – угроза и для вас, даже если они придут сюда через полвека.
     ...Даже если и не придут. Удар по Хаттусили вызовет такой потоп, что Ахияву просто захлестнет.
     Вслух я ничего не сказал – не время. Шардана явно приберегли что-то под конец...
     – Мы отвоюем свою землю, ванакт. Нами будет править ахейский царевич, а ты получишь могучих союзников. Несколько лет уйдет на это, но затем мы приведем флот в Лиловое море. Мы вместе разобьем хеттийцев, дойдем до Сирии, до земли Та-Кемт... Если ты не поможешь нам, то помогут другие...
     Итак, нашествие все равно состоится. В одном случае на нас обрушатся огры, в другом – шардана. Но землякам Деимаха понадобится для подготовки лет десять, а то и двадцать. И придут они сюда как союзники...
     – У меня нет ни сыновей, ни братьев, – напомнил я.
     – У многих базилеев Ахайи в жилах течет царская кровь, – пожал плечами Герс. – Выбор за тобой, ванакт.
     Легко сказать! Желающие найдутся, но истосковавшихся по власти базилеев к таким делам нельзя подпускать даже на выстрел катапульты.
     – Я дам вам ответ, – решился я, – через месяц. Этот месяц шардана должны продолжать службу.
     Деимах и Герс коротко поклонились. Вновь щелкнули деревянные сандалии. Лица усачей оставались спокойными и невозмутимыми.
     

     Под вечер приехал хмурый и озабоченный Мантос. Он уже все знал, более того, сумел установить кое-что важное. К этому времени и я допросил многих, имевших отношение к делу. Оно оказалось неожиданным и одновременно простым.
     ...Эгеон, второй геквет навплийского гарнизона, уже второй месяц гонялся за шайкой некоего Калиба. Главаря поймать не удалось, но пару раз разбойников серьезно потрепали. Эгеон узнал, что некоторые сообщники Калиба служат в наших войсках. Под подозрением оказались многие, в том числе комавент Накс, служивший в соседнем гарнизоне.
     За день до убийства начальник орха получил приказ из Микен с требованием отправить Накса с десятком воинов для заготовки провианта. Приказ был написан на обычной алебастровой табличке. Моя печать оказалась подделанной, хотя и достаточно искусно. При обыске в вещах исчезнувшего Накса был найден перстень из черной смолы – опознавательный знак шайки Калиба.
     Вероятно, Калиб решил одной стрелой убить сразу двух уток – вывести из-под удара Накса и его людей, а заодно убрать излишне удачливого геквета. Расчет был прост – люди в доспехах смогут подойти к Эгеону вплотную и ударить внезапно. Правда, брат Прета сумел уложить троих убийц, но погиб и сам.
     Оставалось поймать Калиба и Накса, распять их на крестах и принести поминальные жертвы душе Эгеона. Так, по крайней мере, считал Мантос. Прет ничего не сказал, но, кажется, не поверил.
     Я, признаться, тоже.
     Вечером я зашел к Дейотаре. Она выглядела весьма озабоченной, хоть и очень старалась не показывать этого. Мы уже решили, что выезжаем на следующий день. Следствие по поводу гибели Эгеона я приказал продолжить, а остальные дела могли подождать.
     – Мне не нравится, что ты оставляешь здесь Мантоса, – заявила царица, когда я рассказал о своих планах.
     – Но он лавагет...
     – Вот именно. Отец учил – когда покидаешь царство, бери с собой всех, кому не веришь.
     – Во имя Адада! – не сдержался я. – Тебе придется взять с собой всю Ахияву!
     – А тебе? – огрызнулась Дейотара. – Наши головы будут торчать на копьях рядом, братец. Ты берешь Прета – это правильно. Но я бы взяла еще и Мантоса. И Ктимену тоже...
     Дочь Главка три месяца назад родила сына и с тех пор безвыездно жила в своем загородном дворце. Кажется, она успокоилась и принялась за очередное покрывало, на этот раз для храма Поседайона.
     – Ты заметил, ванакт, что Эгеон служил в Навплии? Ктимена живет неподалеку...
     – Ну и что? – не понял я.
     – Еще не знаю... Но, думаю, скоро буду знать. Не нравится мне это, ванакт! Прет считает всю историю с разбойниками выдумкой, и он прав.
     Я кивнул – все слишком хорошо совпадало и подозрительно быстро выяснилось. Словно кто-то спешил спровадить меня из Микасы.
     – Мы едем в Фивы, а там живет Скир. Он тоже не поверит...
     Дейотара думала о том же, что и я. Ссориться с бывшим гекветом было опасно.
     – Ты знаешь не все, царица, – вздохнул я, – есть еще одно дело.
     И я пересказал ей беседу с шардана. Почему-то думалось, что Дейотара тут же примет какое-то решение – это в ее стиле. Но, к моему удивлению, дочь Ифимедея молчала. Кажется – впервые! – она выглядела растерянной.
     – Это... Это придется решать тебе, ванакт, – наконец заметила она. – Тут я ничем не могу помочь.
     – Как?!
     Наверное, это прозвучало достаточно нелепо. Дейотара улыбнулась.
     – Ты слабый правитель и грубый любовник, Клеотер. Я давно подумывала, чтобы править одной...
     Такое я слыхал уже не первый раз и научился относиться к подобным заявлениям спокойно.
     – Моей правой рукой стал бы Прет. Если уж мне суждено ублажать наемника, пусть это будет он. Прет по крайней мере видит разницу между лагерной девкой и царицей...
     – Давай, – зевнул я. – Придется мне жениться на Ктимене...
     Дейотара засмеялась:
     – Говорят, когда-то было возможно и такое. Но сейчас жрецы запрещают подобные браки даже царям, что, конечно, неумно. Но ты опоздал – надо было выбирать раньше. Либо я – либо она. А теперь, когда у нее ребенок...
     – Давай о шардана, – напомнил я.
     – О шардана... Я поняла, что не смогу править одна. Прет – не помощник, он лишь меч. Я вполне справлюсь с делами в Микенах, но иногда появляется нечто, недоступное мне. Например, шардана.
     – Почему? – вновь удивился я. – Твой отец...
     – Отец никому не доверял таких дел. Ни я, ни Прет не бывали за морем. Я не знаю, где Хаттусили, где Урарту, где Та-Кемт. Здесь я ошибусь, Клеотер. Так что ты нужен – пока. Есть еще одна причина, но я о ней тебе не скажу... Ладно, где список тех, кого мы берем в Фивы?
     Я выбросил из головы убийц Эгеона и усатых шардана, и мы занялись списком.
     

     В ночь перед отъездом я вновь увидел свой странный сон. Я снова шел по коридору, сзади шагала стража, и большой черный пес по имени Гар терся о мои руки. Но это продолжалось совсем недолго – всего лишь миг. Ослепительный свет – и я вновь лежу на жестком каменном ложе.
     ...Люди у стен – они кутаются в фаросы, словно пытаясь скрыть лица. Одного я узнаю – богоравный Арейфоой, еще нестарый, лет сорока, почему-то в тяжелом пластинчатом панцире. Женщина – та, что сейчас положит мне на лоб холодную руку. Она тоже знакома – красивое, но уже тронутое временем лицо, на глазах почему-то слезы. Я слышу шепот, слова доносятся глухо, словно издалека:
     – Бедный мальчик!
     Кого она жалеет? Меня – или того, другого, – худого, с исцарапанными руками? Вновь кажется, что мы с ним очень похожи...
     – Но почему? Почему?
     Кто-то, кажется Арейфоой, подходит к женщине и осторожно придерживает ее за плечи. Она плачет, затем медленно подходит ко мне. Холодная рука ложится на лоб.
     – Прости, царевич...
     

     Я проснулся в холодном поту, в сердцах помянув Иштар и все каверзы ее. Боги перепутали сны... Вновь стало страшно, как тогда в подземелье. Я накинул фарос и направился пустым коридором в спальню к Дейотаре. Мы редко ночевали в одной комнате, и в эту ночь дверь оказалась запертой. Я вышиб ее ногой, и, не сказав ни слова, рухнул на ложе, накинув на голову покрывало. На этот раз боги оказались милостивы к бывшему царскому мушкенуму. Я заснул сразу, но сквозь сон чудилось, будто Дейотара молча сидит рядом, и лицо ее мне кажется странным – словно дочь Ифимедея знает, что творится со мною.
     И ей тоже страшно.
     

     Караван добирался до Фив десять дней. Приходилось везти с собой все, необходимое в подобных случаях – от тирских златотканных плащей до бронзовых треножников для фиванских храмов. Вдобавок, подарки невесте, жениху, его родне. И ко всему этому – полдюжины базилеев со свитой. Я взял с собой самых преданных – и самых ненадежных. А по бокам, впереди и сзади – полсотни усатых шардана.
     Прет всю дорогу молчал. Он даже не успел справить тризну по брату, и теперь был черен, как ночь. Его молчание мне чрезвычайно не нравилось. Вновь стало казаться, что парень мне не верит, считая виновным в гибели Эгеона. Я не пытался заговаривать с ним, понимая – доказать ничего не смогу. Даже Дейотара сообразила, что Прета надо оставить в покое. Поговорить с ним я смогу позже – когда найду настоящих убийц.
     Дорога была знакомая, по крайней мере до Аргусы. Мы специально завернули туда, чтобы забрать с собой местного базилея. Там же меня ждал один из комавентов, занимавшийся расследованием. Увы, ничего нового о гибели Эгеона узнать не удалось. В Аргусе я думал встретить Афикла и тоже взять его в Фивы, но потомок богов оказался неуловим. По слухам, ему сообщили, что где-то на севере появились странные птицы с медными перьями, и Афикл поспешил направиться туда для полного истребления оных. Наш Гильгамеш был явно неравнодушен к тварям божьим...
     Заодно я узнал, что мой приказ выполнен. Прах Гелена, сына Ифтима, перенесен в родовой толос под Лерной. Непредсказуема воля богов! Не будь случайной стрелы, Гелен, а не я ехал бы сейчас в Фивы. Интересно, как бы он управился с делами? И почему боги выбрали из двух самозванцев именно меня?
     «То что задумал Гелен – все исполнится, но не Геленом.» Боги Вилюсы не ошиблись...
     

     Фивы показались мне весьма похожими на Микасу. Те же стены, те же храмы, те же полуземлянки у ворот. Разве что все это еще меньше, еще грязнее. Я уже привык – таких городов, как Баб-Или, мне уже не увидеть.
     Крысиная нора...
     На этот раз в норе было весьма оживленно. Крыс набилось без числа – одних базилеев, не считая их супруг, было до полусотни. С этими козопасами, имевшими по одному парадному фаросу, переходившему от деда к внуку, можно было особо не церемониться. Но имелись крысы и покрупнее.
     Самой крупной крысой считался, конечно, я. За эти полтора года удалось с грехом пополам разобраться в здешних порядках. Ахиява чем-то походила на Хаттусили: сильный центр и рыхлые окраины, подчинявшиеся от случая к случаю. Мои ближайшие соседи: Пилос и Орхомен, а также дюжина небольших остров в Лиловом море на словах призвали мою власть, однако, на деле стали самостоятельными еще в незапамятные времена. Базилей Пилоса давно уже именовал себя ванактом, хотя в переписке со мной предпочитал не употреблять этот титул. С Орхоменом Микены время от времени воевали, на чем и сломал себе шею покойный Ифимедей. Островные базилеи держались вежливо, порой присылали подарки – но не более.
     Такое положение было терпимым, по крайней мере пока. Сильный враг, подобный кровожадным каска, нападавшим на Хаттусили, отсутствовал. С Пилосом обычно удавалось договориться, Орхомен – точнее, его базилей – изрядно струсил, узнав о смерти Ифимедея, и старался держаться лояльно. С островными владыками я не ссорился, но постепенно увеличивал флот.
     Фивы кичились своей независимостью. Лет сто назад кто-то из микенских ванактов захватил их, но фиванцы отбились и теперь всячески подчеркивали свою свободу. Фиванский базилей держал под своей рукой дюжину вождей с севера – угрюмых дикарей, постоянно ссорившихся из-за пастбищ и угнанных коров.
     С прочими можно было не считаться, но оставалось еще море. Там царил ванакт Кефтиу – острова, который в Ахияве предпочитали называть Крит. Он гордился давней славой Миносов, от которых ныне не осталось даже гробниц, подкрепляя свои претензии флотом из нескольких сот чернобоких судов, вполне пригодных для боев в узких проливах между островами. Ни Тир, ни Сидон, ни Вилюса в эти воды не совались, и ванакт Крита чувствовал себя вполне уверенно.
     Это – море, но была еще земля за морем. Лет сто назад одно из племен откуда-то с севера высадилось на берегах Хаттусили и отвоевало немалый кусок земли. Теперь там было царство Милаванда, наш оплот на востоке. Ванакт Милаванды ладил и с хеттийцами, и с Ахиявой, но смотрел все-таки в нашу сторону.
     

     Таков был расклад в этой большой игре в кости. Мне предстояло познакомиться с игроками и сыграть партию-другую. Не зря же мы съехались в Семивратые Фивы!
     Конечно, все приехали на свадьбу. Признаться, ни жениха, ни невесту я толком не разглядел, да и не пытался, даже не стал слушать, с кем дочка базилея успела переспать перед свадьбой. На подобные церемонии я насмотрелся еще в Баб-Или, а после роскоши Врат Бога жалкие потуги козопасов только смешили.
     ...Порою, впрочем, становилось не до смеха. На церемониях, особенно в присутствии жен, все держались относительно пристойно, зато вечерами начинались пиры. К счастью, благодаря моему положению самой большой крысы, я имел возможность пить по желанию, пропуская бесконечные здравицы, дабы не превратиться, подобно гостям колдуньи Кирки, в свиней. Остальные охотно шли на это, облевывая столы и насилуя несчастных флейтисток прямо в пиршественной зале. Наемники тоже любят погулять, особенно после удачного похода, но до подобного мы не доходили. К тому же в Баб-Или пьют прекрасное пиво, о котором тут слыхом не слыхивали, – а здешнее вино кого угодно превратит в свиней.
     Итак, крысы и свиньи еженощно обгаживали дворец. Я охотно отпускал туда своих базилеев и кое-кого из даматов. Сам же, выпив – или вылив под стол – первую чашу, отправлялся в полутемный мегарон, где собиралась совсем другая компания.
     Собственно для этого мы и приехали. Мы – это прежде всего четыре ванакта – Микен, Крита, Милаванды и Пилоса. Пятым был хозяин дворца, шестым же Кодр, хитрый одноглазый старичок, базилей небольшого города Атаны. Его здесь очень уважали – и не зря. Он был старше нас и помнил все, вплоть до Великого Потопа.
     Первым говорил, как правило, хозяин. Фиванский базилей был старше меня лет на пятнадцать, но еще крепок, силен – и очень себе на уме. У такого опасно просить в долг даже луковицу – обманет и заберет за процент и поле, и дом, и сад. Звали этого богоравного Гарп – почти как пса из моего ночного кошмара.
     Но слушать Гарпа было интересно. Я быстро узнал, что подобные встречи здесь проводят регулярно, приурочивая их к различным свадьбам, поминкам, иногда – большим охотам. На прошлой такой встрече в Пилосе (кажется, это были чьи-то поминки) покойный Ифимедей умудрился перессориться со всеми. С тем большим интересом ванакты присматривались ко мне.
     Вначале я помалкивал. Не хотелось демонстрировать свой акцент, к тому же о многих обсуждаемых делах я знал слишком мало. Тем более, вначале разговор пошел о проблеме, мало беспокоившей Микасу – о лешаках.
     ...Это странное название я услыхал впервые еще в Хаттусили. Какие-то племена, грозившие Ахияве с севера. Хеттийцы звали их «даруша» – лесные оборотни, лешаки. Здесь предпочитали именовать дорийцами.
     В Хаттусили ошибались. Микасе пока нечего было бояться – лешаки жили на севере, досаждая не столько Фивам, сколько подвластным им базилеям. Дорийцев все дружно считали дикарями, одетыми в грязные шкуры, и чуть ли не людоедами. Казалось бы, фиванское войско вполне может разобраться с ними без посторонней помощи, но Гарп обратил наше внимание на некоторые интересные детали.
     Прежде всего, «даруша» – не племя и даже не племена. Какие-то дикари действительно лет сто назад пришли с севера в окрестные леса, но с тех пор многое изменилось. В лес бежали те, кому не по душе оказалась власть Фив и их базилеев: рабы, дезертиры, разбойники, просто сорвиголовы. Они быстро стали своими среди лешаков, научили их воевать и повели «даруша» в бой. Беглецы прекрасно знали своих врагов, могли показать дорогу и тайный вход в крепость. Пограничным гарнизонам приходилось туго. Вдобавок в последнее время лешаки начали применять железное оружие, что повергало царские войска в трепет. По слухам, они покупали его на севере, где жили их союзники.
     Гарп советовал нам крепко подумать. По его мнению, медлить было опасно. Следовало построить несколько мощных крепостей, посадить там гарнизоны наемников и готовиться к сокрушительному удару. Требовалось серебро, а еще лучше – золото. Причем очень и очень много...
     Я слушал с интересом, но остальные, не раз беседовавшие на эту тему, не проявляли энтузиазма. Война с лешаками трудна, раскошелиться – и серебром и кровью – придется всем, выиграют же прежде всего Семивратые Фивы. Конечно, будь Гарп моим верным союзником, сомнений оставалось бы меньше. Но сейчас положение совсем иное, и я был не прочь поговорить с вождями лешаков.
     Быть может, их предложения будут интереснее?
     Одноглазый Кодр – атанский базилей – по-видимому, так и сделал. По слухам, Атаны прекрасно ладили с «даруша» и не спешили помогать Фивам.
     Худощавый мрачный Фасс, ванакт Крита, и веселый толстяк Номион – правитель Милаванды – лишь пожимали плечами. Лешаки их совершенно не интересовали.
     Зато их внимание привлекло нечто иное. Нашего хозяина ждал сюрприз. Итарай, ванакт Пилоса – низкорослый, плешивый, с большим горбом – привез в Фивы не просто новую идею, а целый план. Об этом знали все, кроме меня и Гарпа. Нас хотели поставить перед непростым выбором – и это им удалось.
     

     Случилось это на пятый день торжеств, когда все возможное было уже выпито и съедено. Впереди намечалась большая охота, но перед этим гостеприимный хозяин решил превзойти самого себя.
     Когда я впервые услыхал о «Таинстве» – именно так это все называлось – у меня свело скулы. Нелепые храмовые обряды скучны и противны, а тупая напыщенность посвящений, когда тебя то бьют топором по голове, то заставляют есть сырое мясо, всегда вызывала боязливое отвращение. Но все прочие отнеслись к Таинству с немалым энтузиазмом.
     Вскоре я понял – почему.
     Нас посвящали в нечто, о чем мы обязывались молчать до конца жизни. Происходило все это в небольшом храме в часе езды от Фив. Глупости со слушанием таинственных голосов в роще и лицезрением всякой пакости кончились быстро и началось главное...
     В Баб-Или мы часто имели дело с жрицами Иштар. Для таких, как мы, они и предназначались, и, надо сказать, были весьма искусны. Но то, что поджидало нас после Таинства, признаться, потрясло. Особенно после года жизни с Дейотарой, которая понимает обязанности супруги весьма своеобразно. В общем, к утру я несколько очумел.
     Остальные тоже изрядно размякли. Толпу базилеев отправили отсыпаться в рощу, а для крыс покрупнее отвели удобные ложа с мягкими хеттийскими покрывалами.
     ...С утра все началось опять и кончилось лишь на третий день.
     Для базилеев, еле волочивших ноги, устроили пир, означавший завершение торжеств, а наша компания, включая хозяина и одноглазого старичка Кодра, приехавшего сюда явно лишь из любопытства, собралась в небольшом зале возле главного святилища.
     Владык было не узнать. Даже вечно мрачный Фасс повеселел, услаждая наш слух сальными байками из своей пиратской молодости, а старикашка Кодр хихикал, приглашая всех в Атаны. Соль шутки я поняли лишь когда мне объяснили, что Атана, дочь Великого Дия, считается вечной девственницей. Я тоже был не прочь пошутить, прикидывая, что смогу не заглядывать в спальню к царице по крайней мере месяц.
     Итак, всем было весело, но как только рабы закрыли дверь, шутки мгновенно смолкли. Кажется, хозяин устроил Таинство, чтобы гости сочувственнее отнеслись к войне с лешаками, но слово попросил не он, а Итарай.
     Плешивый горбун, над которым мы тайком подшучивали, заговорил о таких вещах, что мысли об обольстительных девах сразу же вылетели из головы. Вскоре я уже начисто забыл о том, где нахожусь. Крысиная нора впервые за многие месяцы по-настоящему удивила.
     Крысы решили превратиться в волков и напасть на льва...
     «Лев болен, » – именно так и начал Итарай. Особых пояснений не требовалось – пилосский ванакт говорил о Хеттийском льве. Каменные львицы над воротами Микасы – память о давнем господстве. Но теперь Хаттусили больна, и больна неизлечимо.
     Голос горбуна стал резок и визглив, слушать его было нелегко, но ему внимали, словно лучшей певице. Да, лев болен, его логово скоро опустеет. Гиены, шакалы, олки уже бродят вокруг, присматриваясь к будущей добыче...
     ...В Пилосе неплохо разбирались в делах Востока, значительно лучше, чем я мог предположить. Итарай напомнил о многом. Ашурбалит Ассурский отбросил хеттийцев от верховьев Тигра. Урарту теснят их к подножиям гор. Города юга готовы отделиться. И, наконец, каска – вечное проклятие Хаттусили. Лев уже не нападает, не думает о земле Та-Кемт или Баб-Или – а ведь хеттийцы бывали и на Евфрате, и на Хапи! Лев замкнулся в логове, на каменистых нагорьях своего полуострова, оберегая накопленную за века добычу...
     Я незаметно оглянулся – ванакты слушали, затаив дыхание. По-моему, им было страшно. Козьи цари, отбивавшие дюжину коров у соседей и тем гордившиеся, замахнулись – пока еще в мыслях – на великое Царство Хеттийское. Но Итарай прав – лев болен, лев стар, к тому же враги теснят его с востока, юга и севера.
     Оставался запад, а на западе – мы.
     Критянин и милавандиец согласно кивали – они-то давно присматривались к близкой добыче. Гарп, как и я, был вначале удивлен, но вскоре тоже весь обратился в слух. Я его понимал: удачная война – большая добыча. С хеттийским золотом можно не бояться каких-то лешаков.
     Старикашка Кодр то и дело поглядывал в мою сторону – ему было интересно, и недаром. Ведь разговор предназначался главным образом для меня. Ахиява – это прежде всего Микаса: без моего золота, воинов и кораблей о походе нечего и мечтать.
     ...Мне приходилось бывать на военных советах, но там речь шла о подкопах под вражескую стену, о ночных вылазках или тайной разведке. Я не знал, как объявляют войну, как ее готовят и, тем более, ведут. Оставалось изображать из себя каменную статую из тех, что стоят в земле Та-Кемт, и слушать с непроницаемым лицом. Кажется, мне это удалось.
     Итарай сделал паузу, явно ожидая ответа – моего ответа. Можно было промолчать или отделаться цветистой фразой о больном льве и его шкуре, которую мы начали делить слишком рано. Но разговор меня изрядно задел. Да, лев болен, однако крысам в его логове делать нечего. Удара одной лапы хватит, чтобы разметать все воинство богоравных козопасов.
     Я не выдержал и рассказал то, чему был сам свидетелем – о большом военном смотре в Хаттусили. Великое Солнце – Царь хеттийский – собрал войско, чтобы идти на халибов. Колесницы, панцирная конница, легконогая пехота в шлемах с красными перьями и, конечно, Сыновья Солнца – гвардия с оружием из железа. Что может противопоставить этому Ахиява? Толпу свинопасов с дубинами во главе с базилеями, закованными в дедовские панцири, мешающие сделать лишний шаг? Неповоротливые колесницы, неспособные одолеть легкий подъем? Тупые мечи из скверной местной бронзы?
     Я – не Адад весть какой рассказчик, к тому же мне было изрядно стыдно за свой акцент. Но слушали внимательно – не меньше, чем Итарая. Слушали – и кивали. Пилосский ванакт не думал возражать и даже сочувственно качал головой, когда я говорил о том, насколько слабы крысиные зубы. Но как только я закончил, тут же встал толстяк Номион.
     Стало ясно – разговор готовился заранее.
     Ванакт Милаванды и не думал спорить, но выбросил из пояса беспроигрышную кость – флот, сотни чернобоких кораблей, способных высаживать войска в любой точке побережья. Хеттийский флот слаб, он почти весь занят на юге. Берега же подвластные хеттийцам царьки, которые воюют не лучше нашего. Достаточно занять плацдарм – и уже оттуда удар за ударом добивать льва. И начать следует, конечно, с Вилюсы.
     При этом слове ванакты стали переглядываться – о Вилюсе здесь мечтали давно. И не зря! Город, конечно, не сравним с Баб-Или, но богат – золота там побольше, чем во всей Ахияве. Огромная ярмарка, дорога на восток, наконец, проливы, ведущие в Море Мрака. Взяв Вилюсу и соседние города, Троасу и Пергам, мы вцепимся в живую плоть Хаттусили.
     А за первым шагом последует второй.
     У присутствующих вновь заблестели глаза. Спорить не приходилось – в таким походе я и сам был готов участвовать даже простым наемником. Кодр, не выдержав, вскочил и с гневом стал припоминать какие-то давние обиды. Кажется, сын вилюсского царька украл чью-то жену или не выплатил штраф в Дельфы. Во всяком случае, поводы для войны имеются, и гнев Дия вкупе с Землевержецем Поседайоном, без сомнения, готов обрушиться на нечестивцев.
     Теперь уже все шумели, и все чаще взгляды обращались на меня. Я вновь ощутил себя самозванцем. От микенского правителя ждут решения, которое я принять не могу...
     ...Но и отказаться невозможно. Для всех я – не старшой полутысячи разведчиков, а богоравный ванакт. Моими устами говорит Ахиява.
     И тут я вспомнил – шардана! В моем поясе тоже спрятана кость, способная побить все прочие. Тысячи усачей на сотнях кораблей – и об этом знаю один я...
     Я не говорил, а спрашивал. Войска, корабли – сколько? Серебро – откуда? Союзники – наши и Вилюсы? И главное – тыл. Что будет в Ахияве, когда мы уйдем на восток? Гарнизоны против лешаков? Гарнизоны охраняющие побережье? Резервы?
     Мне отвечали вразнобой, затем голоса стихли. Ванакты и базилеи вновь переглядывались, но уже куда менее уверенно. Наконец, Итарай развел руками, признав, что никто из них не вел большую войну. Ахиява вообще давно не воевала, если не считать стычек из-за угнанных коров. Но ванакт микенский – опытный воин...
     Тут все закивали. Я понял – рассчитывали именно на меня. С Ифимедеем им, кажется, сговориться не удалось...
     Я сдержал усмешку, поинтересовавшись, предоставят ли они командующему абсолютную власть. Не только над войсками, но и над всем, что есть у бодливых козопасов. Настоящая война стоит дорого...
     На этом разговор, собственно, и завершился. Они решили подумать – что всегда полезно. Пусть подсчитают слитки серебра в подвалах и привыкнут к мысли, что все это вскоре будет принадлежать уже не им.
     Уже уходя, я услыхал чей-то голос: «Так все-таки, сколько?» Хотелось промолчать, но я все же высказал то, что уже потихоньку прикинул: не меньше тысячи кораблей, пятьдесят тысяч воинов с хорошим вооружением и припасы с расчетом на пять-семь лет войны. И это лишь для того, чтобы зацепиться за побережье.
     Рты раскрылись, подбородки отвисли. Я поглядел на компанию богоравных и вышел, подумав, что поступил правильно. Они испугались – и пусть боятся дальше! Но если все-таки они соберут армию, я ударю на Хаттусили. Того, что есть в Ахияве, хватит на Вилюсу.
     А там приплывут шардана...
     Я договорился с критянином Фассом встретиться позднее, чтобы поговорить подробнее. Именно с этого следовало начинать – с моря...
     

     Во дворец, где разместились гости, мне удалось попасть лишь к вечеру. По дороге я еще раз вспомнил весь разговор, решив, что действовал верно. Теперь надо все рассказать Дейотаре...
     Царица еще не ложилась. В легком цветном хитоне из тирской ткани она показалась мне как никогда соблазнительной – не иначе, подействовало Таинство. Но как только наши взгляды встретились, я разом забыл и про хитон и про то, что под хитоном – равно как про все прочее.
     – Я хотела устроить тебе сцену, – Дейотара брезгливо поморщилась, поспешив накинуть хлену. – Обычную сцену, которую устраивают жены блудливым мужьям. Мы ведь, кажется, женаты?
     Я хотел отшутиться, но она перебила:
     – Все-таки ты сволочь! Спишь с царской дочерью и не брезгуешь последними храмовыми шлюхами! О боги! Голые девки, обмазанные свиным салом с выщипанными волосами на ногах и нарисованными бровями! Интересно, что ты пообещал за это Гарпу? Войну с дорийцами?
     Дейотара была, как всегда, близка к истине.
     – Был важный разговор, – начал я.
     – У меня тоже к тебе важный разговор, ванакт, поэтому я отложу семейные дела на потом...
     Она закусила губу и отвернулась.
     – Между прочим, я не изменяю тебе, Клеотер Микенский, хотя ты иного не заслуживаешь. К тому же это хороший способ найти союзников – сучка Ктимена понимает толк в таких вещах...
     Внезапно я почувствовал себя виноватым. Не то, что я часто забавлялся с дворцовыми служанками или молоденькими жрицами, но в чем-то она была права.
     – Ладно... Но сначала скажи, ты сильно надышался этой дрянью?
     – О чем ты? – растерялся я.
     Дейотара зло рассмеялась:
     – Отец рассказывал мне про Таинство еще много лет назад. Думаешь, девки, с которыми ты спал, чем-то отличаются от других? Просто в светильники они насыпают какие-то сушеные корни, блудливые козлы, вроде тебя, вдыхают дым... Впрочем, остальное тебе известно самому...
     Вспомнилось – светильник действительно горел, и дым от него был пряным, дурманящим.
     Я вздохнул:
     – Голова, вроде, ясная... Ай-да богоравный Гарп!..
     Мелькнула мысль, что Дейотара могла тоже не полениться и раздобыть подобные корешки. Может, мы бы и ссорились меньше.
     – Был разговор о лешаках, царица. И еще один – очень важный.
     – Потом...
     Дейотара пододвинула кресло и заговорила совсем тихо, хотя в большой комнате мы были одни:
     – Плохие новости, ванакт. Просто плохие и очень. С каких начать?
     – С очень плохих, – вздохнул я.
     – Я узнала, кто убил Эгеона.
     – Кто?
     – Подожди! – поморщилась она. – Пока ты валялся с этими сальными сучками... В общем, перед отъездом ты приказал отпустить геквета того орха, где служили убийцы. Я отменила твой приказ и велела пытать его, пока не сознается...
     Меня невольно передернуло. Царица, не заметив, продолжала:
     – Он молчал несколько дней, но я позвала самых опытных палачей... Сегодня утром прибыл гонец – я оставила лошадей по всей дороге, чтобы узнавать новости первой. Приказ действительно был, ванакт. Настоящий – не тот, что показали тебе. Тот – обычная подделка. А в настоящем говорилось, чтобы геквет отправил десять воинов во главе с комавентом на дорогу в Аргос, где должен был проезжать Эгеон и прикончить его. Убийц после этого было велено убрать без следа, а в вещи комавента подбросить разбойничий перстень.
     Вначале я не поверил. Геквет посылает убийц?!
     – Кто... – в горле пересохло. – Кто отдал приказ?
     – Я узнала еще кое-что, – не отвечая, продолжала Дейотара. – Помнишь, я говорила тебе, что брат Прета служил в Навплии, рядом с дворцом этой суки? Так вот, Эгеон часто бывал у Ктимены, особенно в последний месяц. Как думаешь, кому он мог помешать?
     – Мантос... – прошептал я. – Нет, не может быть!
     В ответ послышался смех.
     – Глупый наемник! О чем ты думал, когда убивал моего отца? Что та сволочь, которая толкает тебя в спину – цвет Микен? Твой Мантос – предатель, он предал отца и предал тебя!
     – Он... – слова давались с трудом. – Мантос мстил...
     – Он ползал под подолом у этой суки! А ты не дал Ктимене ничего, кроме головы моего отца. Ей мало крови...
     Вспомнился список, вытканный на священном покрывале.
     – Она умна! Ты приблизил Мантоса за то, что он предал своего господина, а Ктимена уложила его в постель. Теперь Мантос будет делать все, чтобы послужить ей и своему ублюдку. Этот мальчишка, Эгеон, был нужен ей на всякий случай – если Мантос струсит. А может, через него она думала приманить Прета – ведь он тоже от тебя не в восторге...
     – Это очень плохая новость, – я уже начал приходить в себя. – Какая же просто плохая?
     – В Микенах на каждом углу кричат, что ты самозванец. Толпы бродят возле толоса, где похоронен Клеотер – говорят, там видели его призрак. А ведьма Гирто вопит, что тебя оставили боги, и престол должен перейти к другим потомкам Главка.
     ...Да, я рано успокоился, рано принялся поучать провинциальных козопасов. Адад лишил меня разума!
     – Гирто... Она тоже говорит, что я самозванец?
     Дейотара пожала плечами:
     – Кажется, нет. Но гнев Дия на твою голову призывает достаточно громко.
     – А Эриф?
     Царица фыркнула:
     – Заболел – не показывается ни в храме, ни на улице. Ждет... Это еще не все, ванакт. Кто-то написал Скиру, что его сын убит по твоему приказу. Он поверил.
     О старом волке я не забывал, но за все эти дни мы с ним ни разу не встретились. Я еще подумал, что гостеприимный хозяин старается не пускать его на глаза гостю.
     Теперь мы оба молчали. Я старался не глядеть на Дейотару, заставляя себя думать. Случилось то, чего я опасался с первого дня. Теперь остается ждать, когда моя голова украсит крепостные ворота – или бежать. Боги Аннуаки оказались все-таки милостивы к «серому коршуну». У меня есть несколько талантов, лошади и верные шардана. До моря недалеко, и первый же корабль унесет меня прочь от берегов негостеприимной родины. Я зря возвращался – боги посмеялись над бывшим царским мушкенумом, искавшим новую службу. Вновь вспомнилась байка про хабирру, ставшего наместником. Парень не растерялся, а я позволил сделать из себя «ушебти».
     Хватит!
     Я украдкой взглянул на Дейотару и вдруг понял – без меня ее скорее всего убьют. Если Ктимена победит, то не пожалеет серебра, чтобы прикончить дочь Ифимедея. Прикончить – а еще лучше взять живой и расплатиться за все. И расплачиваться будут не только с нею. Ктимена за эти месяцы выткала немало списков...
     А что, если уехать в Тир не одному? Конечно, Дейотара – не та женщина, с которой станешь жить по доброй воле. Но ведь в конце концов я ей кое-чем обязан...
     – Я виновата перед тобой, ванакт, – внезапно произнесла она.
     – Ты? – поразился я.
     Она кивнула:
     – Я сделала то, что обычно карается смертью – воспользовалась твоей печатью...
     «Всего-то?» – чуть не брякнул я, но опомнился и нахмурил брови:
     – Ты? Ты посмела? Посмела?!
     Кажется, получилось весьма внушительно!
     – Погоди, Клеотер, – быстро заговорила он. – Печатью ванакта не смеет распоряжаться никто, отец говорил мне об этом много раз. Но у меня не было времени...
     Интересно, зачем ей печать? Отправить письмо в Хаттусили с просьбой об убежище?
     – Я приказала всем шардана уйти из Микен и занять акрополь Коринфа. Их пятьдесят человек, без тебя они не удержат дворец. А Коринф рядом, мы сможем там отсидеться – а затем ударить.
     Я задумался, затем кивнул – в ее словах был резон. Армия подчиняется Мантосу, ему несложно захватить Микасу. Но Коринф останется у меня.
     – Я послала письмо в Дельфы жрицам оракула с просьбой дать совет. От твоего имени.
     – Вот это ты зря! – искренне огорчился я. – Три безумные старые девы – что они могут посоветовать? Если они только узнают, кто я такой...
     – Уже знают. Ктимена послала к ним спросить – кто должен править в Микенах, и кто тот, кого называют Клеотером? Эти старые девы, ванакт, не так глупы. Их устами вещает Гея...
     – Она тебе навещает, – пообещал я, понимая – спорить с царицей бесполезно.
     – Оракул признал тебя, помнишь? И благословил наш брак.
     – Ну, в этом он явно ошибся! Помоги Адад, чтобы Гея ошиблась и теперь!
     В тот же момент я получил по скуле – причем достаточно сильно. Дейотара, поморщившись, потерла ушибленные костяшки пальцев.
     – Это за твои слова, Клеотер.
     – Что с тобой, женушка? – поразился я. – С каких это пор тебе стали дороги супружеские обязанности?
     – Дурак! – отрезала она. – Если бы я искала самозванца, то постаралась бы найти получше тебя. Почему я не мужчина?!
     – Боги несправедливы, царица, ты тут права. Ванакт Дейотар стал бы грозой всего мира. Ладно, ванактисса, может, я расскажу тебе о беседе с несколькими богоравными любителями сальных девиц?
     Она выслушала меня молча, подумала и кивнула:
     – О войне с Вилюсой говорят давно. Отец был не против, но считал, что мы еще не готовы. Золото Вилюсы решит многие проблемы, к тому же вождь похода станет царем царей...
     – Если победим, – уточнил я. – На подготовку уйдут годы, а Хаттусили еще может постоять за себя.
     – Шардана, – кивнула она.
     – Да, шардана. С ними я бы рискнул... А пока, царица, подумаем о ближайшем будущем. В Микасу, как я понимаю, можно не спешить.
     Дейотара покачала головой:
     – Ктимена натравит на тебя толпу, а Мантос наведет порядок и провозгласит ванактом своего сына. Поедем в Коринф и будем собирать силы. Тебе надо поговорить с Итараем и, конечно, с Гарпом.
     – Завтра охота, – напомнил я, – богоравные будут гоняться за каким-то несчастным вепрем.
     – Да. Постарайся поговорить, с кем нужно. Но будь осторожен, мой глупый супруг. Этим вепрем можешь стать ты... И не вздумай гоняться за лесными нимфами – те, кто имеют с ними дело, превращаются в бревна!
    

    

     

      РЕШ
      «Лет пять»
     

     ...Лет пять назад, когда мы были в Ассуре, нас пригласил наместник Нина на охоту в степь, где бродили дикие ослы. До сих пор помню свист ветра в ушах, топот копыт, рев труб – и ответный рев, когда навстречу выскочил львиный прайд, тоже вышедший поохотиться. Мы чуть не превратились в добычу – всадники падали, огромные когти впивались в тела... Настоящий бой – без пленных и пощады. Двое ассурцев заплатили жизнями, мне повезло больше – львиные зубы слегка оцарапали бедро. Огромную гривастую шкуру, доставшуюся мне после схватки, я продал в Баб-Или – и до сих пор жалею.
     

     Здесь было все было иначе. Вепрь – по слухам посланный в Фивы какой-то разгневанной богиней – оказался один против целой толпы козопасов, не считая нескольких десятков собак. Я искренне желал ему победы и только порадовался, когда клыкастый секач, распугав псов, прорвал строй загонщиков и устремился в чащу. Да поможет ему разгневанная богиня!
     Богоравные изрядно запыхались – пришлось побегать по лесу, и Гарп пригласил нас в небольшой домик посреди чащи, где, кажется, жил какой-то жрец-отшельник. Поскольку секач оставил нас с носом, для гостей зарезали безответную домашнюю свинью. Мы умылись и, предвкушая обед, расселись возле старого рассохшегося стола, где уже стояли полдюжины дорогих критских кувшинов, украшенных изображениями зеленых водорослей и мрачных осьминогов. Я заметил, что в домике собрались все те же – Гарп, Итарай, старикашка Кодр и наши гости из-за моря. Я был вместе с Претом, которого в этот день решил не отпускать от себя, а восьмым за столом оказался нежданный гость – Скир. Старый волк бросил на меня мрачный взгляд, и я почувствовал тревогу. Прет коротко поздоровался с отцом, но не подошел к нему.
     Уже за столом я понял, что обед – не главное, зачем нас пригласили. Пили мало – лишь смачивали губы прекрасным критским вином. Чего-то ждали. Выглянув в окошко, я заметил, на поляне невесть откуда взявшихся воинов в тяжелых рогатых шлемах и начищенных панцирях. Значит, охота здесь ни при чем.
     Я кивнул Прету, он понял и закусил губу.
     

     Обедали молча, никто не произносил здравиц. Я заметил, что соседи стараются не смотреть в мою сторону. Секиру я не взял и чувствовал себя беззащитным. Правда, у нас с Претом были мечи, но кому в случае чего придет на помощь первый геквет, было неясно.
     Наконец Гарп встал. Я понял – сейчас начнется главное. Последовали обычные фразы о благоволении богов, но затем базилей бросил на меня быстрый взгляд и прокашлялся:
     – Мы... Мы получили плохие вести, богоравный Клеотер. В Микенах неспокойно – чернь не желает признавать твою власть.
     Они уже знали! Мы переглянулись с Претом.
     – Нам ни к чему слушать болтовню темной толпы. Я верю, что ты, Клеотер, без труда наведешь порядок. Все мы поможем тебе...
     Гости дружно кивнули, но я знал – благодарить еще рано.
     – Но вначале следует решить один вопрос, и пусть нам поможет Великий Дий! Мы решим его сами – здесь и сейчас. Об этом не узнает никто – мы все поклянемся и исполним клятву.
     – Ты говоришь загадками, богоравный Гарп, – нетерпеливо бросил старикашка Кодр.
     – Отгадка проста. Мы узнали... Прости меня, Клеотер, но мы сомневаемся, что ты – законный ванакт микенский. Говорят, ты – не сын богоравного Главка, а ловкий обманщик.
     Я хотел спросить: «Кто говорит?», но поглядел на Скира и все понял.
     – Если ты самозванец, ты не выйдешь отсюда живым. Для всех ты погибнешь, разорванный вепрем, посланным разгневанной Артемидой. Мы не можем признать на микенском троне самозванца – даже такого, как ты.
     На миг я закрыл глаза, собираясь с силами. Еще вчера я мог бежать. О великий Бел, я опять ошибся!
     – Богоравный Гарп! – вмешался Итарай. – Ванакт не обязан доказывать, что он – это он. Если есть сомнения – мы хотим их услышать.
     Тон его не давал ошибиться – пилосец знал, что произойдет дальше. И действительно – по лицу Гарпа промелькнула легкая усмешка, он кивнул Скиру и поудобнее облокотился о спинку кресла, предвкушая то, что сейчас начнется.
     Старый волк неторопливо встал, глаза его зло сверкнули:
     – Богоравные ванакты! Я обвиняю этого человека в том что он – самозванец, присвоивший чужой венец. Вы знаете меня – я служил Главку и Ифимедею, я знал царевича Клеотера – настоящего...
     – Отец!
     Прет вскочил, но старый волк резко махнул рукой:
     – Молчи! Ты не защитил своего брата и не отомстил за него!.. Богоравные ванакты! Я молчал, потому что семья моя оставалась в Микенах, и страх за сыновей затворял мои уста. Но теперь этот человек убил моего младшего сына – и я больше не стану молчать. Я видел мертвое тело царевича, когда его привезли в Микены. Я был на погребении настоящего Клеотера, и в том я клянусь Стиксом и Белой Скалой!
     Ответом было молчание. Кажется, Скир поклялся самой страшной клятвой в Ахияве. Но пока это только слова...
     – Благородный Скир, – осторожно начал Кодр. – Мы все знаем, что тело того, кого считали царевичем, лежит в толосе микенских ванактов. Но знаем и другое – верные люди спасли Клеотера. Ифимедей даже посылал погоню, чтобы разыскать его!
     Итарай и Гарп согласно кивнули. Внезапно я ощутил смутную надежду. У Скира, кажется, нет ничего, кроме слов.
     – Ифимедей всю жизнь боялся тени царевича, но не приносил ему заупокойных жертв, – заметил Итарай. – Почему? Мы верим твоей клятве, Скир – ты думал, что хоронишь настоящего Клеотера, но ты мог и ошибиться!
     По крайней мере эта компания не спешила с выводами. Кажется, разговор о походе на Вилюсу не забылся.
     – Я не ошибся, – старый волк смерил меня недобрым взглядом. – И сейчас вы сами обличите самозванца. Богоравный Итарай, богоравный Кодр! Вы были на свадьбе Ифимедея. Вспомните этот день!
     ...Перед глазами промелькнули картины из моего странного сна. Коридор, черная тень, освещенный факелами зал...
     – В тот день были состязания, и царевич Клеотер победил всех сверстников в метании диска. Ты, Итарай, вручал ему награду. Кодр, ты был рядом.
     Пилосец кивнул, старикашка – тоже.
     – Царевич был без хитона, в одной набедренной повязке. Вспомните, что у него было на плече? Итарай, ты тогда сказал...
     – Что эта птица будет летать высоко, – пилосец вновь кивнул. – У царевича на плече была большая родинка, похожая на птицу с распростертыми крыльями.
     – А вечером был пир, – продолжал Скир. – Царевич выпил вина и принялся играть с кинжалом. Богоравный Кодр, вспомни...
     – Он сильно порезался – базилей бросил в мою сторону любопытный взгляд. – Кинжал рассек кожу у запястья...
     – Да. И шрам должен был остаться на всю жизнь. Вы сами сказали это, богоравные ванакты! Какие доказательства еще нужны?
     Я заметил, что Прет с изумлением глядит на мою руку. Но я был поражен еще больше. Боги Ахиявы вновь решили подшутить. Или это Единый не забыл меня...
     – Твои слова пусты, старик, – я неторопливо поднялся, заставив себя усмехнуться. – Горе помутило твой рассудок. Знай, я не убивал Эгеона, и скоро убийцы повиснут на кресте. Ну, а ты, богоравный Итарай, и ты, Кодр, идите сюда и взгляните!
     Сбросив фарос, я приспустил с левого плеча хитон. Все вскочили. Я заметил, как лицо Скира начало наливаться густой кровью...
     ...Родинка на моем плече и в самом деле чем-то напоминала птицу. А руку я поранил лет в шесть, и деревенская знахарка долго останавливала кровь...
     – Я тоже помню свадьбу дяди, – продолжал я. – Кинжал, которым я порезался, был не простым – не из меди или бронзы. Он был железным, с золотой рукоятью...
     – Да... – эхом откликнулись Итарай и Корд.
     – У меня была собака. Большой черный пес, его звали Гар...
     – Которого подарил тебе Ифимедей, – кивнул Кодр. – Прости нас, богоравный Клеотер!
     – Стойте! – закричал Скир. – Вы ошибаетесь, самозванец лжет! Родинка у Клеотера была другой – побольше и не такой формы! И порез...
     – Ты точно лишился разума, Скир! – поморщился Гарп. – За эти годы царевич вырос, поэтому родинка кажется меньше. Довольно! Мы и так долго слушали тебя... Богоравный Клеотер! Надеюсь, ты простишь нас?
     Я накинул фарос и вновь усмехнулся. Кто-то здорово ошибается – я, они или боги. Но об этом можно будет поразмышлять после.
     – Я не сержусь на тебя, Гарп! Много лет меня не было в Микенах, и люди могли подумать всякое. Я прошу одно – не карайте Скира. Он горюет о сыне, и горе сделало его безумным...
     Рядом со мною послышался тяжелый вздох – Прет, отвернувшись, смотрел в сторону. Да, парню пришлось туго – может, похуже, чем мне.
     – Ладно, – Гарп махнул рукой. – Старый лжец уедет подальше на север. Не будем больше о нем, ванакт! Ты – владыка Микен, и мы готовы помочь тебе. Бунтовщики расплатятся кровью!
     Момент был удачный. Ничего не стоило потребовать у них несколько тысяч наемников и разделаться с Мантосом и моей сестричкой. Но что-то остановило – может, память о городах, которых приходилось брать. Править на пожарище не хотелось, кроме того, чужие войска быстро приходят, но не спешат уйти...
     Я поблагодарил, но от войск отказался. Они были удивлены, но в итоге, кажется, зауважали меня еще больше. Гарп осторожно намекнул, что я могу пожить в Фивах, но я отклонил и это предложение. Хлеб изгнанника горек, к тому же после случившегося война с Мантосом казалась совершенным пустяком.
     На обратном пути Прет пару раз пытался заговорить. Он ничего не знал о замысле Скира и теперь порывался благодарить за то, что я пощадил старого волка. Я рассказал ему то, что узнала Дейотара. Кажется, Прет, наконец, поверил. Странно, он доверял Мантосу даже больше, чем я...
     Во дворце я узнал последнюю новость. Ктимена провозгласила своего сына микенским ванактом, а сама надела золотую диадему царицы. Я и Дейотара были объявлены вне закона, за наши головы полагалась награда.
     В Микенах пролилась первая кровь...
     

     Через два дня мы с Дейотарой были уже в Коринфе. Шардана сумели удержать его, более того, растерявшийся геквет гарнизона не выполнил приказ Мантоса и предпочел не рисковать, оставшись верным мне. Итак, у меня оставался Коринф, две сотни воинов и сотня шардана. Все остальное царство покорилось Ктимене. Базилеи и даже многие сельские даматы были смещены и заменены вояками Мантоса. В Микасе шли казни – убивали тех, кто остался верен мне, а заодно прежних сторонников Ифимедея. Мантос щедро делился с изменниками царским золотом, не скупясь на подарки храмам и, конечно, жрецам. Правда, благородный Эриф по-прежнему болел, не показываясь на людях, но остальные охотно признали новую власть.
     ...Заодно была отменена казнь на кресте, и микенские разбойники вздохнули с облегчением, возблагодарив новую царицу.
     Первые дни я укреплял Коринф. Мне удалось захватить два соседних городка, откуда воины Мантоса просто бежали, но затем из Микен подошли свежие части. Война еще не началась, хотя у Ктимены было в двадцать раз больше войск. Возможно, она и Мантос ждали, что кто-то, польстившись на награду, вонзит мне в спину нож. Я был осторожен, полагаясь на верных шардана. Усачи не подпускали ко мне никого, и я мог спать спокойно.
     Однажды утром меня позвала Дейотара. Все это время царица оставалась удивительно спокойной, словно речь шла не о ее голове. Она работала – писала письма, посылала во все стороны лазутчиков, читала донесения, давая весьма дельные советы. Большего сделать не могла даже она – силы были слишком неравны.
     На столике в ее спальне меня ждало несколько табличек. Дейотара, кивнув на кресло, взяла первую из них:
     – Ответ из Дельф, ванакт. Как видишь, я не ошиблась.
     На табличке было начертано несколько неровных строчек. С трудом удалось разобрать первые слова. Дейотара, нетерпеливо хмыкнув, отобрала табличку и прочитала вслух:
     

     «Шествуй вперед, Клеотер, но сотри свое имя с могилы.
     Сестрину кровь не пролей. Чти и богов, и богинь.»
     

     – Мудрость богов! – зевнул я. – И сколько тебе она стоила? А главное, что с ней делать?
     – Ты безбожник, Клеотер, – покачала головой царица. – Но учти – скоро эти слова станут известны всей Ахайе. Главное – Дельфы тебя признали.
     – Это можно понимать иначе, – усмехнулся я, вспомнив уже слышанное о пророчествах пифий. – «Шествуй вперед» – может означать – «Прямиком к Гадесу».
     – Может. Но можно толковать и «к победе». «Сотри имя» – не загадка. Ты оставил имя Клеотера на царском толосе, и этим воспользовались.
     – Ладно, – кивнул я. – Насчет «сестриной крови» тоже ясно. Как и насчет богов...
     – ...И богинь. Я еще подумаю над этим. Вторая новость похуже. Они схватили Афикла.
     – Афикла?! – изумился я. – Наверное, Мантос позвал на помощь дюжину киклопов!
     – Он, бедняга, ничего не понял, пришел в Микены и попытался объясниться с Ктименой. Его чем-то опоили и заперли в подземелье.
     – Подземелье недолго простоит, – уверенно заявил я. – Ну что, царица, наши дела не так плохи?
     Дейотара покачала головой:
     – Плохи. К сожалению... Я рассчитывала на Афикла – его очень любят. Мантос не слишком умен, но эта сука неплохо во всем разбирается. Время работает на них. Многие уже переметнулись. Через месяц-другой Ктимену и ее ублюдка признают соседи.
     – Я удержу Коринф!
     – Возможно, но этого мало. В крайнем случае мы останемся коринфскими базилеями. Понимаешь, Клеотер, для Гарпа и остальных не имеет значения, кто будет править в Микенах – ты или Мантос. «Что тот вояка, что этот, » – есть такая пословица. Мантос даже лучше – он никогда не станет ванактом, а значит, с ним разговаривать легче. Он узурпатор, ты – самозванец...
     – Меня признали, – напомнил я.
     – Прет рассказывал, – усмехнулась царица. – Знаешь, я даже подумала, что ты подкупил Скира. Это ерунда! Ты – внук Гипполоха и мог унаследовать родинку.
     Вновь вспомнился мой странный сон.
     – Мне снилось, – осторожно начал я, – давно уже снилось...
     – Что ты Клеотер Микенский, – кивнула Дейотара. – Я слышала, как ты разговаривал во сне.
     – Разговаривал? – удивился я.
     – Да. Это было забавно – и страшновато. Бедный самозванец! Боги посылают таким, как ты, ложные сны. Не надейся – ни я, ни остальные никогда не поверим этим сказкам. Гарпу и прочим все равно – им нужен вождь, который поведет их на Вилюсу. Мантос вполне подходит.
     Она была права. Богоравные ванакты дали мне срок, чтобы я разобрался с заговорщиками. «Что тот вояка, что этот.» А Мантос – неплохой вояка.
     – Ты отказался от чужих войск – это, пожалуй, верно. Но нам самим не справиться. Эриф ждет, но скоро признает Ктимену. Против Великого Дия не пойдет никто.
     Она достала еще одну табличку и нерешительно взглянула на меня.
     – Пожалуй, есть еще один выход... Мой лазутчик говорил с Гирто. Старая ведьма согласна вновь поддержать тебя. От ее слов многое зависит...
     – И чего она хочет?
     Весть почему-то совсем не обрадовала...
     – Голову твоей дикарки – Теи.
     Я скрипнул зубами, но Дейотара не отставала:
     – Надо попытаться! Неужели девка, с которой ты пару раз переспал, стоит дороже царства Ахейского?
     – Я не спал с ней, и дело не только в этом, царица. Я уже сказал как-то Гирто, что не привык расплачиваться головами!
     На этот раз изумилась она.
     – Очнись! Ты – ванакт. За царство платят тысячами голов! У нас нет выбора, Клеотер!
     Дейотара помолчала, затем усмехнулась:
     – Выходит, ты не спал с нею? Вот почему ты тогда накинулся на меня! Что ж, у тебя есть вкус, самозванец, значит ты не безнадежен... Ты сам отрубишь ей голову, или мне послать моих людей?
     Я начал мысленно считать до десяти. Не помогло – пришлось проделать это три раза.
     – Вот что, богоравная ванактисса Дейотара, дочь Ифимедея! Иди ты к воронам вместе со своим царством Ахейским и Златообильными Микенами! Я на такую службу не нанимался! Оставляю тебе Прета и правь себе в Коринфе. Тебе хватит!
     – Иного я не ожидала, – невозмутимо отозвалась она. – В тебе слишком мало царской крови, Клеотер, чтобы ты понял, что такое власть . Хочешь убежать в свой Тир? Может, и меня позовешь с собою?
     ...Не помню, чтобы я говорил ей про Тир. Впрочем, может и упомянул как-то – во время очередной ссоры.
     – Я могла бы сказать тебе, что цари умирают на престоле, но ты не поймешь, «серый коршун». Но, может, ты вспомнишь другое? Даже наемники не бросают товарища в бою. А мы с тобой – товарищи.
     Кажется она говорила серьезно. Я пожал плечами:
     – Товарищи не обещают всадить нож в спину!
     – Ты злопамятен! – усмехнулась она. – А чего ты ждал от дочери того, кого сам же убил? Но мы правим вместе, и я не предавала тебя, Клеотер. К тому же есть причины – я уже, кажется, говорила. Без тебя я не справлюсь... Кроме того, есть еще кое-что. Я могла бы сообщить тебе одну новость, и мы договорились бы сразу. Но я не стану делать этого...
     Похоже, в ее поясе имелась еще одна кость, но я не стал обращать на это внимания. Я сказал неправду – меня все-таки наняли на эту проклятую службу. Только наняли они не того человека...
     – Чего ты хочешь, царица? – наконец, спросил я.
     – Я хочу, чтобы мой муж и господин Клеотер Микенский вновь стал ванактом, – твердо ответила она. – И чтобы... Впрочем, хватит и этого.
     – Хорошо! – я встал. – Месяц у нас есть, так ведь? Мне нужно две недели. Я уезжаю завтра. Через две недели ты либо возвращаешься в Микасу, либо...
     – Не вздумай умирать! – перебила она меня. – Ты мне нужен живым!
     – Можешь добавить: «пока нужен», – я внезапно успокоился. – Знаешь, женушка и сестренка, раньше я видел царей лишь издалека. Наемнику ни к чему подходить ближе. А вот теперь пришлось познакомиться лично. Ну и дерьмо же вы все!
     – Дурак, – Дейотара пожала плечами. – Что еще можно услышать от такого, как ты? Из тебя не получилось даже «ушебти». Деревяшка по крайней мере послушна...
     – Вот именно, – согласился я. – Эти две недели сиди тихо и не вздумай меня искать. Это приказ. Ты знаешь, царица, что такое приказ?
     – Знаю, – кивнула она и, помолчав, добавила:
     – И все-таки, Нургал-Син, у меня к тебе просьба. Хотя ты дурак и блудливая скотина, но все-такт сбереги свою глупую голову...
    

    

     

      КАФ
      «Весь день»
     

     Весь день я проработал с Претом. Требовалось многое уточнить, причем сделать это так, чтобы геквет не догадался о моих замыслах. К счастью, мое положение позволяло отсекать лишние вопросы. Среди прочего мы договорились, как подольше скрыть мое отсутствие. Заодно я подсказал геквету кое-что из моего скромного опыта обороны крепостей, хотя для местных козопасов акрополь Коринфа был и так практически неприступен.
     Вечером я вызвал во дворец главного жреца храма Поседайона. Он оказался неглупым человеком, и вскоре я узнал все, что требуется. Для пущей верности я объявил его «гостем», велев не выпускать из дворца до моего возвращения. Лазутчики Ктимены должны потерять мой след.
     Выехал я из Коринфа ночью. Пробраться через посты – и наши и вражеские – оказалось несложно. Кое-какие из них я просто обошел, а для остальных у меня нашлась табличка с печатью Ктимены, отобранная у одного из пленных. Узнать меня было нелегко – уже неделю я не брился, к тому же надел рогатый шлем, какие носят микенские воины. Я стал похож на обычного комавента, посланного с секретным донесением.
     Чтобы двигаться быстрее, я по примеру эламитов взял двух коней, чтобы ехать на них поочередно. Такой способ хорош всем, кроме одного: кони отдыхают, а сам устаешь вдвое больше. Но выбирать не приходилось.
     Разговор с Претом помог. Теперь я хорошо знал дороги. Точнее, настоящих дорог на моем пути почти не встретилось, но троп и тропинок хватало, и я надеялся, что выбираю нужные. Я ехал в знакомые места, но прошлый раз добирался сюда совсем с другой стороны.
     Утро застало меня на горном перевале. Я поспал немного, а затем не спеша двинулся дальше. Время подходило к полудню, когда впереди показался знакомый перекресток. Вот и валун с высеченной подковой... Меня окликнули. Я схватился за секиру, но это оказался безобидный храмовый прислужник, направлявшийся туда же, куда и я – в храм Реи, Матери богов.
     

     В большом зале, где когда-то стоял черный истукан с золотой маской, кое-что изменилось. Идол исчез, вместо него я увидел статую, которая, очевидно, изображала Рею. Выглядела Мать богов жутковато, и я с радостью покинул святилище. Служитель провел меня дальше – к главной жрице, служительнице Матери богов.
     В первое мгновенье я не узнал Тею. Рыжие волосы были скрылись под белым покрывалом, да и лицо стало другим – взрослым и очень серьезным. В прошлый раз я разговаривал с юной знахаркой из Козьих Выпасов. Теперь передо мной была жрица.
     – Радуйся, богоравная Тея! – улыбнулся я. – Не узнаешь? А как же твое ясновидение?
     – Ванакт! – глухо произнесла она, но тут же пришла в себя. – Радуйся, Клеотер Микенский! Ты прав – я не узнала тебя, но ясновидение тут ни при чем.
     Тея улыбнулась и быстро провела рукой по моей щетине. Я засмеялся в ответ:
     – Ничего, через месяц моя борода будет не хуже, чем у Ашурбалита Ассурского! Ну, как твои дриады?
     Между делом я разглядывал ее покои. Они ничуть не походили на жалкую хижину, которую я видел когда-то. Дорогие пурпурные покрывала, сидонские кресла, ларцы из Та-Кемт...
     – Дриады... – девушка покачала головой. – Здесь им нечего делать, ванакт. Здесь царит Рея – ты сам хотел этого. Теперь я редко бываю в лесу. Ты говорил о ясновидении? Мое ясновидение вещает, что ты очень голоден и хочешь спать.
     – В цель! Благородная Тея, твое место в Дельфах! Насчет сна – можно обождать, а вот завтрак...
     Стол накрыли тут же. Случайно – или вовсе не случайно – на блюде оказался заяц, и я тут же вспомнил пещеру Киклопа. Не удержавшись, я поинтересовался, как поживает наш клыкастый друг.
     – Рох? – Тея улыбнулась. – Он как-то приходил сюда. Знаешь, он совсем не страшный...
     – Еще бы! Такой парень! Слушай, о богоравная, как ты управляешься со всем этим?
     – С чем? – удивилась она.
     – Ну, с храмом, жрецами, с плясками у алтаря...
     – Плясками? – поразилась Тея.
     – Ну да. Я как-то был в храме Ма – Великой Матери богов возле Хаттусили, и там плясали такие гм-м... ну, в общем, девицы.
     – Мать богов чтят по-разному, ванакт. Обряды – это несложно. Труднее, чтобы тебе поверила Рея...
     Она не шутила. Я почесал затылок.
     – Ну... Надеюсь, вы нашли общий язык?
     – Да. Она приняла меня, – серьезно кивнула девушка. – Теперь я могу искать у нее заступничества – и для себя, и для других.
     – Это хорошо, о богоравная... – разговор свернул туда, куда мне и хотелось. – Понимаешь, я бы хотел попросить твою госпожу...
     – Мать богов? – удивилась Тея. – Ты?
     – Ну, не только ее, – замялся я. – Скорее тебя...
     ...Трудно говорить о делах царства с молоденькими девушками, особенно когда и сам не очень в этих делах разбираешься. Но порою приходится.
     – Понимаешь, Тея, в Микасе... в Микенах, некоторым образом, переворот. Как бы тебе объяснить...
     – Не надо, – девушка покачала головой. – Ванакт Клеотер, я уже не знахарка из Козьих Выпасов. Я – жрица Реи. Время идет...
     – О, богоравная жрица! – подхватил я. – О ты, чьи слова доходят до золотых чертогов Матери богов! Будь милостива к поверженному ванакту и помоги низринуть этих, как бишь их там... богомерзких покусителей, посягнувших э-э-э...
     Она смеялась долго. Странно, но у нее появилось чувство юмора. Близость к богам пошла Тее явно на пользу.
     – Я помогу тебе, о богоравный, – наконец, ответила она. – Но не зови меня, недостойную, так, ибо лишь верховная жрица равна богам .
     – Да ну? – я быстро припомнил уроки Дейотары и Эрифа. – Кажется, ты права. Но знай, о тщетно сомневающаяся в словах богоравного ванакта, что Клеотер Микенский, повелитель царства Ахейского, не тратит их впустую! Ибо с сего часа волею моей, да славлюсь я вечно, вековечно, ты – верховная жрица Реи!
     – Ванакт! – в ее глазах мелькнул испуг. – Я? Верховная жрица?
     – Ее место не занято уже два года, – пожал я плечами, переходя на человеческий язык. – Я дурак, что не догадался сделать этого раньше. Тея, ты в самом деле можешь мне помочь. Понимаешь, я не то чтобы очень хочу быть ванактом...
     – Ты – ванакт! – серьезно проговорила девушка. – Тебя признали боги, Клеотер!
     Я невольно вздохнул.
     – Знаешь, Тея, мне тоже так казалось. Но боги Микен промолчали, когда моя сестричка захватила престол. Копья и мечи – сильный аргумент в разговоре с богами. Во всяком случае, с их слугами.
     Девушка кивнула.
     – Я не сержусь на них, но и не жду помощи. Однако я узнал... Ты-то знаешь это наверняка!.. Дий и Поседайон – боги горожан. В деревнях не очень почитают их, часто просто не знают. Там поклоняются этим твоим дриадам, наядам, сатирам, киклопам...
     – Киклопам не поклоняются, ванакт, – прервала меня Тея. – Но ты прав. Великий Дий и его старший брат далеко. Но Мать богов знают везде.
     – Вот! И если ты поддержишь меня, да еще шепнешь своим друзьям – колдунам, ведьмам...
     – Ванакт! – вздохнула девушка. – Я же говорила...
     – Ну, знахарям, – поправился я. – В свое время я спас их от серьезных неприятностей. Намекни им, что сестричка Ктимена вряд ли остановит излишне рьяных жрецов Дия. Запылают костры...
     Тею передернуло.
     – Да. Я уже думала об этом. Мы говорили с кентаврами, с жрицами Гекаты, с теми, кто служит Пану... Тебе верят. Во всяком случае, Клеотера Микенского боятся меньше, чем Ктимену Блудницу.
     – Эк ты ее! – хмыкнул я. – Моя э-э-э... сестричка и вправду несколько...
     – Ее ребенок родился больным, – бесстрастно проговорила Тея, и я невольно вздрогнул. – Наверное, она и лавагет прогневали богов. Ты не знал?
     Странно, Дейотара почему-то промолчала об этом. Или Ктимена умело скрывала болезнь того, кого провозгласила микенским ванактом?
     – Его назвали Главком, а это плохое имя. Твой отец, говорят, поссорился с Дием. Ребенок никогда не станет взрослым...
     Я помотал головой, пытаясь понять. Покойный Главк и вправду повздорил со жрецами – благородный Рексенор, чей скелет давно растащили по косточкам вороны, поведал мне целую историю. Зря Ктимена поспешила дать сыну царское имя!..
     – Об этом скоро узнают все, – продолжала девушка, – и увидят в этом знак, посланный богами. Узурпаторы неугодны небу.
     «Ты рассуждаешь, как моя женушка.» – чуть не ляпнул я.
     Да, Тея изменилась – главная жрица мало походила на простодушную знахарку.
     – Ты знаешь, какой ответ дала пифия Ктимене?
     – А? – очнулся я. – Понятия не имею. Наверное, Ктимена не пожалела золота...
     Тея улыбнулась:
     – Ты уверен, что волю богов так легко купить, ванакт?
     – Трудно! Золота требуется очень много.
     Она вновь засмеялась:
     – Ты не изменился, Клеотер Микенский! Ищешь помощи богов, и не веришь в них... Твоя сестра спросила Гею, кто ты, и кто будет править в Микенах.
     Она открыла белый, украшенный позолотой ларь и достала небольшую табличку:
     – Вот. Извини, читать я еще не научилась...
     Я повертел табличку в руках и принялся разбирать непривычные значки. Да подскажет Адад моим землякам ввести понятную и такую удобную клинопись! Наконец что-то стало проясняться:
     – «Имя его – Клеотер, – медленно прочитал я, – и он будет ванактом микенским.»
     – Гея не солгала, – усмехнулась девушка.
     – Дейотара не поскупилась, – невозмутимо парировал я. Впрочем, пифия сказала чистую правду – я, как ни крути, Клеотер, и возможно вновь стану править в этой крысиной норе.
     – Об этом тоже узнают все, – продолжала Тея, – Я передам от твоего имени, что ванакт Клеотер не станет запрещать деревенские святилища, тайные обряды лесным богам...
     – Ни за что! Да раздерут мой зад подземные демоны, да проглотит меня Иштар!..
     – Ванакт! – укоризненно вздохнула девушка.
     – Ой! – спохватился я. – Простите меня наяды, дриады и киклоп Рох. Последний – особенно.
     – И ты пообещаешь также, что не станешь передавать храмы других богов жрецам Дия... Знаешь, почему меня так быстро признали? Меня, деревенскую девушку?
     – Потому что ты рыжая! – догадался я. – У хеттийцев есть песенка. Если перевести, будет где-то так: «Рыжий – очень опасный человек, его волосы как пламя, он поджег великий дворец.»
     Тея развела руками:
     – Ванакт! Я пытаюсь заниматься государственными делами! Наверное, получается очень смешно, правда? Но ты сам просил...
     Я обругал себя последними словами. Девочка пытается мне помочь, а я веду себя, как наемник в харчевне. Хорошо еще не начал пороть жеребятину!
     – Извини, великая жрица. Дриады обиделись и напустили на меня этого, как его... Мамасу...
     – Мома, – поправила Тея. – Мое ясновидение говорит другое: ты просто давно не смеялся, Клеотер... Ладно, попытаюсь и я стать серьезной. Меня признали, потому, что ты вернул этот храм Рее. Ее и раньше почитали здесь, но Ифимедей передал святилище жрецам Дия.
     Странно – эту мысль подсказал мне богоравный Эриф, слуга Отца богов. Не жалко было чужого? Или толстяк умнее, чем хочет показаться?
     – Я пошлю за Теллом и его кентаврами. Он поможет.
     Я встрепенулся:
     – Еще бы! Такая конная разведка. Ты – умница, Тея!
     Она вздохнула и, кажется, хотела щелкнуть меня по носу, но все же удержалась.
     – Клеотер! Ну стань серьезным! Кентавры – любимцы богов, а Телл – сын самого Крона.
     Я вновь полез чесать затылок. Крон, кажется, батюшка Дия... Неплохое родство у иппоандроса!
     – Его слово весит больше, чем заклинания всех жрецов Микен. Поговори с ним... И постарайся быть серьезным.
     – Буду, – пообещал я. – Но не сейчас, о богоравная! Ты права, я Адад весть сколько не смеялся, не пил от души и даже... То есть, и все прочее приходилось делать исключительно из этих... Как это по-ахейски?.. государственных соображений. Наемником быть куда веселее.
     Тея покачала головой:
     – Говорят, наемники – грубые и жестокие люди. Ты не похож на них, ванакт.
     Я покосился на Тею – она говорила серьезно. Да простят меня боги Аннуаки! Я вновь порадовался, что не повстречал девушку при штурме города или на марше через чужую страну. А ведь тогда мне встречались другие, и уж они-то засвидетельствуют, что бородатый Нургал-Син – кость от кости славного братства «серых коршунов». Неужели в этой крысиной норе я так изменился?
     – «Благородная дева стоит на улице, – проговорил я на языке Баб-Или, – масло и сладкие сливки она, телица могучей Инанны – она, кладовая богатая Энки – она. Если подойдет – яблонею цветет, ляжет – радость взорам дает, кедров прохладой тенистой влечет. К ней прикован мой лик – лик влюбленный...»[95]
     – Это заклинание твоему богу? – негромко спросила девушка. Я улыбнулся:
     – Нет, всего лишь стихи. Про одного робкого юношу, который повстречал на улице девицу... г-м-м... служительницу Иштар...
     – Стихи? – удивилась Тея. – У нас стихи сочиняют лишь в честь богов. И еще в честь героев.
     – Да уж, – скривился я. – Слушал я тут одного. Слепой, но нахальный – дальше некуда. Зовут как-то по-хеттийски: Гимеру, Кимер... Как бишь он пел? «Впился зубами врагу он в могучую ляжку; хлынула кровь – и взгремели на павшем доспехи!»
     – Тебе не нравятся наши аэды, – вздохнула девушка. – Ты не веришь в наших богов, смеешься над нашей землей... И надо мной, глупой девчонкой, которую для смеха сделал жрицей...
     Я уже открыл рот, чтобы признаться в великой любви к родной Ахияве, но невольно задумался. Тея умна, очень умна. И еще она умеет понимать то, что за словами.
     – Понимаешь, Тея, я много лет не был дома. Я жил в нормальных странах. Пусть мне было плохо, даже очень плохо – но это нормальные страны, там живут нормальные люди, там чистые города, мощеные дороги и вежливые трактирщики. К такому привыкаешь...
     – Но ты можешь сделать наши Микены такими! – воскликнула она. – Ты же ванакт!
     – Я? Разве что выпишу из Баб-Или корчемницу, чтобы научить вас варить пиво... Нет, Тея, это будет нескоро. И дело не в том, что нет дорог – дороги-то я построю. У вас убивают людей – не на войне, не за разбой. Любой базилейчик, вшивая деревенщина, может снести голову первому встречному! А ваши жрецы – просто какие-то людоеды...
     Я вновь вспомнил Эрифа, и меня передернуло. Тоже мне, верящий в Единого! Многотерпелив Господь!
     – А ваши боги... Ладно, ты хотела правды? Я сделал тебя жрицей по совету одного неглупого пройдохи, чтобы рыжую колдунью не прирезали дружки Рексенора. Нашла на меня этакая блажь – не захотелось, чтобы черви грызли юную ведьму из Козьих Выпасов – или чтобы к твоим рукам прикладывали раскаленную бронзу! Как ты думаешь, такое бывает? Или в вашей богоспасаемой Ахияве все проще?
     Тея задумалась, затем по лицу ее промелькнула грустная усмешка.
     – У нас проще. Если рыжая ведьма приглянется ванакту, он приказывает своим воинам держать ее за руки, а сам насилует – раз, другой, пока не надоест. Потом отдает ее воинам, ну, а если он и вправду добр, оставляет в живых. У нас жестокая земля, Клеотер!.. А я не могла понять, почему ты не убил меня тогда? И почему не хочешь послать мою голову старой Гирто, и получить назад свой трон?
     – Ты и об этом знаешь? – вскинулся я. – Да пошла бы эта Гирто к воронам! Тоже мне, великая колдунья! Мразь базарная!
     – Она – великая колдунья, ванакт! – отрезала девушка. – И она знает, что просить у тебя. Сейчас я – ничто и никто, девчонка из Козьих Выпасов, которая может заговорить боль или вылечить захворавшую корову. Когда-то и она была такой...
     – Угу, – кивнул я. – И явился к ней сам Бел-Мардук верхом на Повелительнице Преисподней Тиамат...
     – Нет. Ты не веришь, но я все же скажу. В ней – как и во мне сейчас – была скрыта великая сила. Но сила эта могла высвободиться, лишь когда она станет женщиной...
     Я еле удержался, чтобы не крякнуть. Эх, великая Ахиява! Демоны Агу-Агу, пляски вокруг куста...
     – Но просто мужчина лишь разрушил бы все. Она должна была встретиться с Солнцем! Понимаешь, ванакт? Ее первый мужчина должен быть Солнцем!
     – Кажется, понимаю, – кивнул я. – «Мое Солнце повелело...» То есть, нашей красавице Гирто надо было переспать с царем?
     Тея серьезно кивнула:
     – Она была действительно красива, и Солнце снизошло к ней. Но теперь она стара. Ее держит на земле лишь то, что у нее нет соперниц. Но она узнала...
     – Что есть такая рыжая в Козьих Выпасах, – подхватил я. – Ну, вредная бабка! Если она такая ведьма, наколдовала бы себе здоровья, что ли...
     – Ты не понимаешь...
     – Не понимаю, – вздохнул я. – Я многого не понимаю...
     По-видимому, насчет старой карги Тея попала в цель. Интересно, верит ли она сама в эту байку? Не иначе, верит. Давненько меня не соблазняли, да еще таким оригинальным образом! «Мое солнце...»!
     – Тея... – нерешительно начал я. – Ну, а если бы я был обыкновенным воином...
     – А я не была бы жрицей... Тогда я, наверное, стала бы тебе верной женой, ванакт. Если, конечно, «серым коршунам» нужны жены... Но ты – владыка Микен, а я – жрица...
     Я невесело усмехнулся и начал медленно читать вслух когда-то слышанное в земле Та-Кемт, с трудом переводя на корявый ахейский:
     

     – «Меня смущает прелесть водоема. Как лотос нераскрывшийся, уста сестры моей, а груди – померанцы. Нет сил разжать объятий этих рук... Ее точеный лоб меня пленил, подобно западне из кипариса. Приманкой были кудри, и я, как дикий гусь, попал в ловушку...»[96]
     Тея молча слушала, а я боялся взглянуть ей в лицо. Наконец я заставил себя очнуться. Рыжая не виновата. Деревенская девочка поверила в сказку...
     – Тея... Все это... Я не Солнце и, вообще, людей обманывать противно, а тебя в особенности...
     И я рассказал ей все.
     

     Поздно вечером мы незаметно выбрались через уже знакомый тайный ход из храма. Под горой горел небольшой костерок, вокруг которого собралась дюжина неприметных старичков и старушек. Я представлял себе их иначе: верховных жрецов и жриц, чье слово весило куда больше моего в этих лесах. Геката, Пан, Загрей – об этих богах я почти ничего не знал.
     К счастью, обошлось без гимнов, молитв и священных плясок. Мы просто поговорили и хорошо поняли друг друга.
     Старички были напуганы. Они мало понимали в делах Микасы, но видели, как год за годом жрецы Дия, которого они запросто называли «Младшим», твердой рукой берут власть, запрещая служить привычным богам, отбирая храмы и обкладывая податью. Их тоже пугала кровь, льющаяся на тайных жертвенниках. И еще они очень боялись войны. Жаль, что я не встретился с ними сразу, когда надел дурацкую диадему! Коварство Арейфооя, хитрость Эрифа – вот все, что я знал о жрецах Ахиявы. Впрочем, и в далеком Баб-Или мы, воины лугаля, охотно грабили богатые храмы, но не трогали деревенских святилищ.
     Мы договорились. Странно, но они поверили моим обещаниям, не требуя ни клятв, ни залогов. Вначале я отнес это за счет деревенской простоты, но затем понял: старички и старушки научились распознавать правду и ложь.
     Гости исчезли, растворившись в ночном сумраке. Я подбросил в костер несколько поленьев и поудобнее устроился у огня. Тея сидела чуть в сторонке, и на лице ее лежала черная тень.
     – Не хватает лишь жареного зайца, – я потянулся и закинул голову, глядя на равнодушные звезды. – И, конечно, нашего друга-киклопа...
     – Они помогут тебе, – тень шевельнулась, девушка подсела ближе. – Но я так и не поняла, что ты задумал.
     – Мой первый начальник, сотник Лу-Нанна, говорил, что если о его замыслах узнает борода, он ее тотчас сбреет... Ничего особенно придумать нельзя, Тея. Постараюсь, чтобы чужие войска не пришли в Микены, и чтобы обошлось без большой крови. Наверное, так и поступил бы настоящий Клеотер...
     Звезды внезапно показались мне ледяными. Я перевел взгляд на костер – горячий живой огонь успокоил.
     – Почему ты считаешь, что ты ненастоящий? – внезапно спросила девушка. – Ты же говорил, что видишь сны...
     Я зевнул.
     – Моя сестричка и достойная супруга, богоравная Дейотара, ванактисса микенская, доходчиво объяснила все по поводу ложных снов, которые посылают боги. Шутка старины Дия...
     – Ты же не веришь в наших богов, ванакт!
     – Тем меньше оснований верить снам, о богоравная жрица!
     Тея зябко передернула плечами., Я поспешил снять фарос и накинуть ей на плечи.
     – Не знаю, говорить ли тебе... Когда ты спал, Клеотер, я сидела рядом. Просто хотелось поглядеть на тебя... И тут я вспомнила, что со спящими можно разговаривать. Спящие не лгут, они могут вспомнить то, что забыли наяву: детство, родителей... Бабушка научила меня этому...
     Я осторожно взглянул на Тею и мысленно помянул Инанну, хранительницу наших душ.
     – И ты... И мы с тобой говорили?
     Тея кивнула.
     – Я решилась... Ведь это важно – для тебя.
     «А для тебя?» – чуть не спросил я, но укусил себя за язык.
     – Я говорила с маленьким мальчиком по прозвищу Лико. Он рассказал мне, что его обижают соседские мальчишки, но пообещал разбить им всем носы. К тому же сообщил, что не дружит с девчонками...
     Я хмыкнул.
     – Но потом Лико куда-то исчез, и со мной говорил кто-то другой. Его тоже звали Клеотер, но он хвастался своим железным кинжалом и рассказал, что победил сына орхоменского базилея в соревнованиях по бегу...
     Я еле сдержался, чтобы усидеть на месте. Спокойно, Нургал-Син, боги опять шутят. Или девушка что-то напутала...
     – А потом исчез и он. А тот, кто остался, не помнил ничего... Тебя заставили тебя забыть обо всем, что было до того, как ты оказался в Тире, ванакт. Остались лишь какие-то обрывки, но я не уверена, что эти воспоминания – твои... Может, ты Лико, сын воина Лая, может, Клеотер, сын Главка. Но может, кто-то третий...
     Я глубоко вздохнул и принялся считать до десяти. Не помогло, и я начал мысленно писать свое имя иероглифами земли Та-Кемт. На третьем значке – кажется, это был гусь и волнистой чертой внизу – я, наконец, успокоился.
     – Спасибо, великая жрица, – я медленно встал и придвинулся ближе к костру (почему-то стало очень холодно). – Как говорят ассурцы, счастье хорошо, а правда лучше... Или они говорят совсем наоборот?
     Рука девушки осторожно коснулась моего плеча.
     – Извини... Вначале я испугалась, но потом подумала... Память можно потерять – из-за болезни или какого-то горя. Но чужая память.. Для этого нужен сильный колдун, умеющий разговаривать с душами и приманивать их. Зачем такому колдуну деревенский мальчишка? Зачем возиться с сыном козопаса или простого воина?
     – Тебе так хочется, чтобы я оказался настоящим Клеотером? – я заставил себя усмехнуться. – Законным ванактом микенским?
     – А ты и есть настоящий, – спокойно ответила Тея. – Тайну твоего детства скрыли боги. Но они же привели тебя на престол...
     – А диадему снимают только вместе с головой, – вздохнул я. – Где-то я уже слышал подобное... Да, о богоравная Тея, недаром я всю жизнь побаивался колдуний!..
     Внезапно откуда-то из лесу донесся тихий свист. В тот же миг я выкинул из головы всю эту ерунду и начал быстро шарить по траве в поисках секиры. Но «черная бронза» осталась в храме. Тея покачала головой:
     – Это не враги, ванакт. Тебе предстоит еще один разговор.
     – Ну, ты сегодня главный дамат церемоний, тебе виднее, – я вынул кинжал, который догадался захватить с собой, и положил рядом. – Какая-нибудь старушка-знахарка?
     – Очень дряхлая, – согласилась девушка. – Не обижай ее, о великий ванакт!
     Из-за деревьев медленно проступила огромная черная тень. Кто-то широкоплечий, громадного роста, осторожно вышел на поляну, осмотрелся и шагнул к нам.
     – А вот и старушка, – пробормотал я, но кинжал брать не стал, почувствовав немалое любопытство. Кого еще могла позвать Тея к нашему костру?
     ...Здоровенный детина – почти с Афикла ростом, курчавая борода, веселые смеющиеся глаза. За поясом – хеттийский меч, ноги босые, но плащ дорогой, сидонский, явно с чужого плеча.
     – Радуйся, ванакт!
     Голос – под стать взгляду, насмешливый, уверенный.
     – Говорят, полагается падать пред тобой на колени, так ты уж объясни, как именно...
     – Можешь упасть на собственную задницу, – предложил я, и детина послушно присел у костра. – Радуйся и ты, незнакомец...
     – Калиб, вожак вольных людей, – тихо подсказала Тея.
     Я присвистнул, детина ухмыльнулся.
     – Точно. Калиб я, сын Тмола...
     – Бывший наемник, – уверенно заявил я. – Служил у хеттийцев, скорее всего на севере...
     – В точку! – обрадовался разбойник. – Граница с каска, будь они, гады, прокляты! Ну, один вояка другого всегда признает. Десять лет тянул лямку у хеттийцев. А чего – отличные ребята!
     – А как же ты стал разбойником? – не удержался я.
     – Да так же, как ты ванактом. Кому чего по душе...
     Мы помолчали, разглядывая друг друга. Наконец Калиб вздохнул и проговорил уже серьезно:
     – Вот чего, Клеотер Микенский! Скажу сразу – ни я, ни мои мальчики не убивали того парня – Эгеона. Его порешили твои вояки.
     – Знаю, – кивнул я.
     – Я бы схватился с ним в открытую, один на один – но в засаду заманивать? Нет, у меня свой кураж! Я тебе, ванакт, честно скажу: чихал я на твоих гекветов! Они и драться-то не умеют, деревенщина! Вот Афикл – другое дело. Это парень что надо, даром что богоравный! Ну и ты, вроде... В Баб-Или служил? Лугалю?
     – Точно.
     – Пехота, колесницы?
     – Пешая разведка. Полусотня, сотня, полутысяча, – не без гордости сообщил я. Калиб покачал головой:
     – А я выше десятка не пошел. Вот почему ты – ванакт, а я – разбойник.
     В его словах была своя правда. И вообще, парень мне понравился.
     – Ты почему не воспользовался амнистией, Калиб?
     – Я? – удивился он. – Так ведь мои ребята – почти все из беглых. Ну, рабы которые. А ты ведь чего обещал – всем прощение и возвращение домой. А куда им возвращаться? Снова хомут таскать?
     Да, этого я не предусмотрел. Как и многого другого...
     – Ну, и мне тоже, конечно... Так я – сам себе хозяин, да еще две сотни под рукой. А вернусь – куда? В деревенские стражники?
     Тут мне в голову пришла неожиданная мысль:
     – Калиб, а хочешь настоящую работенку?
     – Это в Микенах-то? – скривился он.
     – Нет, не в Микенах! В далекой стране за морем. Золото, женщины – и полно врагов. Наберешь тысячу воинов. Будет мало – десять тысяч!
     Он присвистнул:
     – Если не шутишь – соглашусь! Давно делом заняться хотелось... Ну а сейчас чего, ванакт?
     Я усмехнулся:
     – Называешь меня ванактом? Значит, не признаешь тех, кто в Микенах?
     Он явно хотел сплюнуть, но покосился на Тею и ограничился тем, что скривил рожу:
     – Да где это видано? Баба и пеленочник – ванакты? И еще вояка твой – Мантос? Ну их к воронам!
     – Тогда есть дело...
     Я изложил ему кое-что из своих замыслов. Вначале он растерялся, затем задумался, и, наконец, согласился. По-моему, ему даже понравилось.
     – Когда все кончится, приходи в Микасу, – заключил я. – Поговорим про работенку.
     – Не-а, – ухмыльнулся он. – В Микены не сунусь. Ты сам приходи, вот и поговорим. Да еще вот чего...
     Он смерил меня достаточно выразительным взглядом, затем покосился на Тею:
     – Ты, конечно, этот... богоравный и все такое, но знаю я нашего брата-наемника... Не вздумай девочку обидеть – голову оторву!
     Я обомлел, затем перешел в атаку:
     – Какая она тебе девочка, балбес? Богоравная Тея – великая жрица! А ну повтори!
     Кажется, подействовало. Детина сглотнул:
     – Ну, конечно... Богоравная... Да только, как ни крути, ванакт, она – племяшка моя...
     – Калиб – мой дядя, – улыбнулась девушка. – Мамин брат...
     Я вновь растерялся, а затем хмыкнул:
     – А я-то думаю, откуда у великой жрицы такие знакомые? Будь спокоен, Калиб, сын Тмола, я никогда не обижу твою племянницу.
     – Ты спас ее от пытки и костра, – кивнул разбойник. – Так что я за тебя, сам понимаешь, кому угодно... Да только, ванакт, она еще дурочка, вбила себе в голову...
     – Дядя! – вскрикнула Тея.
     Разбойник смутился и принялся чесать затылок.
     

     ...Поляна была вновь пуста. Я грелся у огня – ночь выдалась неожиданно прохладной. Тея, завернувшись в хлену, сидела рядом.
     – Больше гостей не будет, о богоравная?
     Она покачала головой.
     – Завтра ты поговоришь с Теллом. Мне тоже придется кое с кем побеседовать...
     Я обнял ее, Тея положила голову мне на плечо и вздохнула:
     – Ты снова уедешь, Клеотер...
     – Да. Жаль, что я не простой наемник. Женился бы на тебе и пошел помощником к твоему дядюшке. Вдвоем с ним мы бы разнесли всю вашу вшивую Ахияву!
     Я шутил, она ответила серьезно:
     – Я не хочу, чтобы ты стал разбойником. Боги сделали тебя ванактом.
     – Это что – лучше?
     – Это труднее... Мне тоже не хотелось быть жрицей Реи.
     Она встала и поправила хлену.
     – Мы войдем через главный вход, ванакт. Все должны видеть, что со мной рядом – Солнце!
     – Ты...
     Ее взгляд заставил меня замолчать.
     – Мы можем больше не встретиться, Клеотер.
     – Встретимся! – тут же возразил я. – Первую же дорогу я проложу между Микасой и твоим храмом!
     ...Мы шли по лесной тропинке. Впереди тускло светились огни. За этот год дорожка, ведущая к главному входу, стала шире. Когда показались бронзовые ворота, мы остановились.
     – Ну что, – заметил я, – Солнце и верховная жрица вступают в чертог Реи? Мои сослуживцы сказали бы проще: Ну и девочку оторвал себе, борода!
     Тея тихо ответила:
     – А в Козьих Выпасах сказали бы: Ну, рыжая! Такого парня подцепила!
     И мы оба рассмеялись.
     

     ...Проснулся я с рассветом – сработала многолетняя привычка. В небольшое окошко просачивались первые солнечные лучи. Тея спала, отбросив в сторону покрывало. Я осторожно укрыл ее и бесшумно встал, поспешно натягивая хитон.
     Мне было немного не по себе. Всю жизнь я покупал женщин – или просто брал их, когда дотягивалась рука. Бедная девочка, она заслужила кое-что получше, чем такой грубый обормот, как я! Не к месту вспомнилась Дейотара, ее ненавидящий взгляд... Впрочем, сейчас дочь Ифимедея меня бы вполне одобрила. Поддержка самой верховной жрицы Реи, как же! Да еще за такую плевую цену!
     А если бы я не был ванактом? Не носил проклятый венец? Если бы другого называли Солнцем?
     Стало совсем кисло...
     – Уже утро, да? – Тея проснулась, протирая глаза и удивленно глядя вокруг. – О Великая Рея! Я пропустила утренний обряд!
     – Она недавно забегала, – сообщил я. – Мать богов, в смысле. Смутилась и обещала тебя не беспокоить дней десять.
     – Всего лишь? – Тея рассмеялась. – Иди ко мне...
     Я рухнул на ложе, закинул руки за голову и стал глядеть в потолок. Тея вздохнула:
     – Я тебе уже надоела? Так быстро?
     – Это я себе надоел. Как ты еще можешь смотреть на меня? Меня только к скотине пускать...
     – Глупый...
     – Все верно -дурак. Ну почему так, Тея? Почему ни я, ни ты не можем послать все к воронам, махнуть куда-нибудь...
     – О чем ты думаешь, Клеотер? – ее лицо оказалось рядом, губы скользнули по моей щетине. – Ты меня всю исколол... Все очень хорошо, мой ванакт! У нас еще есть несколько дней. А потом ты построишь дорогу...
     – Это будет самая широкая дорога в Ахияве, – пообещал я. – Нет, в мире... На каждой станции будут ждать митаннийские кони...
     – Но пока они нам не нужны, – прошептала она и вновь оказалась права...
    

    

     

      ШАДЕ
      «Мать богов»
     

     Мать богов не дала мне десяти дней. Она отпустила лишь четыре дня и три ночи. И все эти дни, а порой и ночи, приходилось встречаться с людьми, что-то обещать, уговаривать, иногда – пугать.
     Тея была все время рядом, и это помогало сосредоточиться на том, о чем не очень хотелось думать. Но большая игра уже началась. Клеотер, ванакт Микенский, и Тея, верховная жрица Реи, обязаны были продумывать каждый разговор, каждое слово, потому что выигрышем был престол, а проигрышем – наши головы, торчащие на копьях.
     

     Четвертую ночь я встретил у камня с выбитой подковой. Горели костры. Вокруг расположились молчаливые крепкие парни – богоравные кентавры, сопровождавшие своего вождя. Сам Телл, одетый по такому случаю в старинный, шитый золотом фарос с изображением диковинных птиц, сидел рядом со мной у костра. В седых волосах тускло светилась диадема. Кентавр был спокоен и суров.
     – Мы договорились, ванакт, – подытожил он. – Но учти: только ради тебя мы согласились вмешаться в дела людей.
     – И ради того, чтобы чужие войска не пришли в Микены, – заметил я.
     – Да.
     К костру подошла Тея. Сегодня на ней была тяжелая темно-синяя хлена, рыжие волосы охватывал золотой обруч, и она менее всего походила на деревенскую девчонку, которую я когда-то встретил в Козьих Выпасах.
     При виде ее кентавр встал:
     – Все готово, великая Тея...
     Я уже заметил – в последние дни к верховной жрице окружающие стали испытывать необыкновенное почтение, порой даже – страх.
     Тея встретилась с Солнцем...
     – Да, – кивнула она. – Мы можем начинать.
     – Что вы задумали? – заинтересовался я. – Мы же договорились...
     – Договорились, – согласился Телл. – Тебя проводят в Микены, а я сделаю то, что ты просил. Но есть еще одно дело...
     Он взглянул на Тею.
     – Ванакт! – помолчав, начала она. – Тебе предстоит вернуть престол, а потом править – долго и счастливо. Тебе нужна помощь наших богов.
     Я хотел ответить, но она перебила.
     – Наших богов, ванакт! Тех, о которых ты забыл, и которые забыли тебя. Твой Бог не поможет.
     Я кивнул, соглашаясь. Единому нет дела до царства Ахейского. Он хранит тех, кто в Него верит, остальное же оставляет рукам человеческим...
     – Тебе будет трудно, ванакт. Твой ревнивый Бог сделал тебя слепым...
     Я вновь хотел возразить, но Тея, шагнув ближе, положила мне руку на плечо:
     – Закрой глаза, ванакт, а затем открой их снова.
     Я повиновался. Вначале я увидел Тею, затем костер, а после...
     Я чуть не попятился. Вместо Телла у огня пристроилось жуткое чудище – получеловек-полуконь с людским торсом и лошадиным телом.
     Иппоандрос...
     Я взглянул на остальных кентавров и помотал головой. О, боги Аннуаки!..
     – Посмотри туда!
     Между костров, где только что не было ничего, кроме высокой травы, медленно проступала огромная женская фигура в тяжелом пеплосе. На миг показалось, что у нее очень знакомое лицо.
     Всмотреться я не успел – Тея убрала руку, и все приняло прежний вид.
     Я перевел дух. Телл и его кентавры снова казались обычными людьми, между горящих костров стало пусто...
     – Ты видел? – нетерпеливо спросила Тея. – Ты видел, ванакт?
     – Д-да, – еле выдавил я. – Что...
     – Я открыла тебе глаза, Клеотер. Таков наш мир на самом деле. Мир, который ты не видишь. Твой Бог ревнив...
     – Там была женщина, – я кивнул на пустую поляну. – У нее твое лицо...
     – Рея, – улыбнулась она. – Мать богов пришла, чтобы встретить тебя.
     – Вернись в наш мир, ванакт, – вмешался Телл. – В свой мир!
     Я нерешительно оглянулся. Иппоандросы, киклопы, наяды с дриадами... Что это? Безумный бред дикарей – или настоящий мир, который не позволяет увидеть Тот, в Кого я верю? Но мне жить в этом мире...
     – Ты должен принести жертву, – продолжала Тея. – Я уже все приготовила. Потом ты пройдешь между священных огней...
     – И тогда ты сможешь править этой землей, – добавил кентавр.
     – Погодите...
     Я отошел в сторону и закрыл лицо руками. Они правы, на этой земле свои боги и свой мир. Я не могу быть слепым. Но Единый ревнив...
     – Он терпелив, – тихо проговорил я. – Он терпит мою божбу, терпит, когда я посещаю чужие храмы. Он стерпел даже Таинство, будь оно трижды... Он терпит, потому что знает – в душе я верен Ему...
     – Здесь наша земля, – услышал меня Телл. – Твой Бог далеко...
     – Если это Ему не по душе, – добавила Тея, – почему Он не даст тебе знак?
     – Ты не понимаешь! – заторопился я. – Тея, нельзя так говорить о Нем!
     – Почему? – удивилась она. – Я – верховная жрица!
     Тея подняла вверх правую руку и негромко, но внятно, проговорила:
     – Бог, в которого верит Клеотер Микенский! К тебе обращаюсь я, жрица Реи, Матери богов...
     – Нет! – крикнул я. – Нет!..
     Поздно!
     Звезды погасли, словно на поляну упал тяжелый холодный туман. Порыв ледяного ветра задул костры, разметав бессильно гаснущие искры по приникшей к земле траве. Что-то крикнул Телл, но новый, еще более беспощадный удар пришедшей ниоткуда бури заглушил его голос. Я оглянулся, ища глазами Тею, и заметил, что туман начал сгущаться. Его частички стали видимыми, засветились ярким, ослепительно-белым огнем. Гигантский купол начал быстро вращаться, сужаясь к центру.
     – Единый... – прошептал я. – Нет, только не ее...
     ...Купол превратился в смерч. Пахнуло жаром, трава в центре поляны вспыхнула. Испуганно заржали кони. Я замер – бешено вращавшийся огненный столб неторопливо качнулся, приближаясь к Тее...
     Я закрыл глаза, не в силах смотреть на Его гнев. Мы хрупки, как стекло, перед Его страшной яростью...
     Но почему она, Единый? Она же не ведала...
     

     – Клеотер...
     Тихий, еле различимый шепот... Я открыл глаза.
     У моих ног горела трава. Туман исчез, равнодушные холодные звезды смотрели на разметанные погасшие костры, на сбившихся в кучу, испуганных – может, впервые в жизни! – кентавров, на замершего с поднятой рукой Телла. В центре поляны чернел ровный выгоревший круг. Сгорела не только трава – оплавилась земля, превратившись в сухой ломкий камень. А дальше... Я боялся увидеть...
     – Клеотер...
     Тея стояла в самом центре того, что только миг назад горело и плавилось. Вокруг нее, на маленьком пятачке, трава оставалась прежней – зеленой и нетронутой. Еще не веря, я бросился вперед, чувствуя жар под деревянными подметками тяжелых сандалий. В центре страшного оплавленного круга я остановился. Даже в темноте, в неясном свете далеких холодных звезд, я заметил, как побелело ее лицо.
     – Ты...
     Она попыталась улыбнуться, покачнулась и упала. Я успел подхватить ее и, не чувствуя веса, понес Тею прочь от места, где бушевал Его гнев. На краю поляны я осторожно уложил девушку на траву. Жива! Хвала Единому, жива...
     – Твой Бог – страшный Бог, ванакт! – Телл незаметно подошел к нам, и я вздрогнул от его негромкого хриплого голоса.
     – Нет, – я уже начал приходить в себя. – Он – справедливый Бог.
     Тея глубоко вздохнула и открыла глаза. Я присел рядом и осторожно погладил ее по щеке.
     ...Маленький костерок горел неярко, словно вполсилы. Еле слышно потрескивали дрова. Тея, завернувшись в тяжелые складки хлены, сидела молча, глядя куда-то вдаль. Говорили мы с Теллом – тихо, стараясь не повышать голоса.
     – Мы знали о Едином, ванакт. Давно уже среди тех, кто допущен к высшему посвящению, ходит молва, что все наши боги – лишь искры одного огня. Это знание пока скрыто...
     Я кивнул, вспомнив Эрифа и Гирто. Они знают – и молчат, по-прежнему поклоняясь истуканам.
     – Некоторые считают, что Единый – лишь фантазия, сказка для мудрецов. Другие – что Его время еще не пришло...
     – Не знаю, Телл... Далеко отсюда живет небольшой народ – хабирру. Они первые поверили в Единого, но вообразили, что Он – лишь их Бог. Это еще смешнее, чем ваши идолы...
     – Идолы – лишь знак, – покачал седой головой кентавр. – Посвященные ведают – боги имеют другой облик. Когда-нибудь люди воздвигнут кумиры даже Единому – если придет Его час...
     – Не мне судить, – я встал и повел плечами, сбрасывая внезапную усталость. – Придется мне смотреть на ваш мир Его глазами, богоравный Телл. Честное слово, в человеческом обличии ты мне больше по душе!
     – Странно... – тихо проговорила Тея, не поднимая глаз. – На миг я успела увидеть мир совсем другим. Кентавры стали обычными людьми, а у тебя, ванакт, было иное лицо... Наверное, твой Бог тоже решил открыть мне глаза...
     Мы с кентавром переглянулись, вспомнив о давнем разговоре. Мое лицо – даже оно может казаться разным.
     – Пора, – я запахнул фарос и поправил висевшую за плечами «черную бронзу». – Ехать далеко...
     Телл, кивнув, отошел в сторону. Тея медленно встала и с силой провела ладонью по лицу.
     – Огонь... Он до сих пор у меня перед глазами... Почему твой Бог не убил меня, Клеотер?
     Я хотел ответить: «Не знаю», но вдруг вспомнил то, что рассказывал старый хабирру.
     – Мой Бог ревнив, но не жесток. Ты спросила Его – и Он дал ответ. Но мертвым ответ не нужен.
     – А я подумала, что твой Бог меня просто пожалел, – улыбнулась она. – Из-за тебя...
     Я обнял ее, но Тея отстранилась и поправила золотую диадему. Теперь передо мной вновь была верховная жрица.
     – Счастливого пути, ванакт! Да хранит тебя Единый, и да помогут тебе боги Ахайи!
     – И тебе счастливо, богоравная Тея!
     Я хотел добавить что-нибудь по поводу дороги, которую начну строить, как только разберусь со своими родственничками, но ничего путного в голову так и не пришло.
     Я попрощался с Теллом и направился к скале с подковой, где меня уже ждали двое кентавров и мои лошади, которых держал под уздцы какой-то паренек, сразу показавшийся знакомым. Он ухмыльнулся, и я тут же вспомнил.
     – Радуйся, Брахос, Лягушонок из-под жертвенного ножа!
     Он шмыгнул носом, довольный, что его узнали.
     – Радуйся, дядя Клеотер! А здорово шарахнуло!
     – Что шарахнуло? – не понял я.
     – Молния Дия! Что же еще? – он цокнул языком. – Расскажу – не поверят!
     – Поверят! – я бросил взгляд на почерневшую поляну и вскочил на коня, поправляя поводья. Кентавры были уже в седле. Я кивнул, и мы поскакали прочь по узкой тропинке, ведущей в далекую Микасу.
     

     Все оказалось проще, чем я думал. Не понадобилась даже табличка с печатью Ктимены. Редкие путники молча шарахались в стороны только завидев кентавров. Я представил, как выгляжу со стороны – ванакт, возвращающийся в свою столицу в сопровождении суровых иппоандросов. Впрочем, мы ехали ночью, на голове у меня был шлем, и никто, скорее всего, так и не узнал Клеотера Микенского. Можно было ехать и днем, но я понимал – береженого и Адад бережет, а посему предпочел выждать в густом лесу и лишь вечером отправиться дальше.
     Около полуночи мы увидели вдали еле заметные огоньки – факелы на стенах спящей столицы.
     Я распрощался с кентаврами и в город поехал уже один. Бронзовые ворота с хеттийскими львицами были, конечно, заперты, но я не собирался искушать судьбу. Можно было зайти через потайную калитку, но стражники, изнывающие от ночной скуки, наверняка проявили бы излишнее любопытство. Поэтому я оставил лошадей неподалеку от дороги, а сам неторопливо прошелся вдоль серого скопища валунов, которое здесь считалось стеной. Если посланец Теи добрался вовремя...
     Он добрался вовремя. В условленном месте со стены свисала надежная веревка с узлами. Я подтянулся и полез наверх, шепотом поминая всех богов Баб-Или по очереди – за эти месяцы я успел потерять прежнюю сноровку. Подъем стоил мне двух изрядных водянок и нескольких мгновений страха, когда стена, на которую я опирался, ушла из-под ног.
     Оказавшись наверху, я поспешил отвязать веревку и спустился в темный пустой переулок. Микаса встречала меня тишиной и ночным холодом.
     

     Почти сразу же мне встретилась стража – четверо здоровенных лбов при полном параде. Я сунул под нос бородатому комавенту табличку с печатью, велев провести меня в храм Поседайона. Теперь я был спокоен – первая часть задуманного выполнена.
     Храмовая стража тоже не узнала ванакта. Я прошел знакомыми коридорами и спустился в подземелье, где когда-то богоравный Арейфоой беседовал с царским мушкенумом Нургал-Сином. Но теперь меня ждал не он, а всего лишь Пеней – бледная тень покойного интригана. Суетящийся старик, растерянный, с испуганными глазами. Кажется, его только что разбудили.
     – Что... что хочет от меня ванактисса?
     Он не смотрел в лицо, все еще принимая меня за посланца Ктимены.
     Я огляделся – да, именно здесь мы разговаривали с Арейфооем. Идол все так же усмехался, тараща пустые глаза, горел огонь в небольшом трехногом жертвеннике. Именно тут бывшему царскому мушкенуму повелели стать мертвецом...
     – Радуйся, богоравный Пеней, – вздохнул я, усаживаясь в знакомое кресло. – Извини, что потревожил тебя среди ночи.
     – Ванакт... – его голос дрогнул, но усталое лицо осталось прежним. – Зачем ты здесь?
     Я хотел выдать цветистую фразу по поводу своих чувств к Поседайону-Землевержцу, но понял – ни к чему. Пеней не глуп и все понимает не хуже меня.
     – Я тут один, жрец. Пока – один. Через несколько дней сюда подойдут мои шардана.
     – Знаю, – кивнул он. – Твои люди взяли Тиринф.
     Я не удержался, чтобы не хмыкнуть. Калиб, дядюшка рыжей колдуньи, сдержал слово. Интересно, как это ему удалось? Если его посланец не опоздал, то моя женушка уже в пути...
     – Будет война, жрец. Я возьму город.
     Он вновь кивнул, все понимая. Если шардана выломают Львиные ворота, никто – даже я – не удержит их. Как говорят в Ассуре, полетят клочья по закоулкам...
     – Что я могу сделать, ванакт? – наконец поинтересовался он.
     – Когда мое войско подойдет к Микенам, ты и твои жрецы прикажете открыть ворота...
     – Меня не послушают.
     Я вздохнул – старика как-то слишком быстро запугали. Арейфоой на его месте вел бы себя иначе.
     – Послушают, жрец! Если не будет приказа из дворца.
     – Если не будет приказа из дворца, – повторил он. – Если Мантос и твоя сестра сами не поднимутся на стены...
     – Да. Тогда тебя послушают. Дельфийское пророчество уже известно?
     Впервые он улыбнулся, впрочем, тоже невесело.
     – Да, ванакт. Его пытались скрыть, но кто-то постарался рассказать о нем всем, кто хотел слушать. По-моему, тут не обошлось без Эрифа...
     Я задумался. Похоже, толстый весельчак начал выздоравливать. Но рисковать не хотелось.
     – Он, кажется, болеет, богоравный Пеней? Не будем его тревожить.
     Жрец вновь усмехнулся.
     – Ктимена обещала очень многое – и ему, и мне. Я ответил честно – Поседайон молчит. Эриф, – он покачал головой, – Эриф обещал дать ответ через месяц.
     Вспомнились слова Дейотары. Выходит, царица не зря говорила об этом сроке! Что ж, Эриф поступил мудро – если за месяц я не верну себе престол, значит, великий Дий и вправду отвернулся от Клеотера Микенского!
     – Боги за тебя, ванакт, – вздохнул Пеней. – Но твоя сестра не боится богов. Она не боится ничего – даже того, что Микены превратятся в кучу пепла.
     – Пожалуй, – согласился я. – Но я все же попытаюсь...
     – Если она сама возглавит оборону... – жрец покачал головой.
     – Я поговорю с ней.
     – Ты?! – поразился Пеней.
     – Да, – я встал. – И немедленно.
     

     К темной громаде дворца меня проводила храмовая стража. Мантос позаботился об охране, но потайная дверь в стене, выходящей в старый сад, не была известна даже ему. Это был секрет Дейотары, которым она поделилась со мной совсем недавно. Механизм оказался старым, изношенным, и я долго ждал, пока каменная обшивка со скрежетом и скрипом отойдет в сторону.
     Коридор... Я вспомнил: налево – тронный зал, мои покои – направо. Интересно, где сейчас моя сестренка?
     Далеко пройти не удалось. За углом меня встретили стражники, и я, сняв шлем и полюбовавшись их очумелыми рожами, велел отвести меня прямо к Мантосу. Мы пошли вдоль по коридору, и я сообразил, что лавагет сейчас в покоях Ктимены. Что ж, так даже лучше...
     Караульные у дверей долго не могли прийти в себя, а затем загрохотали кулаками по высоким дубовым створкам. Прошло несколько мгновений, и вот дверь приоткрылась. На пороге стоял Мантос в небрежно наброшенном фаросе. Рука сжимала меч, в другой был щит – тот самый, что когда-то вручили мне в храме Поседайона.
     – Радуйся, лавагет! – хмыкнул я, подходя поближе. – Ну и нагнал же ты страху! И прежде всего – на самого себя!
     – А-а! Т-ты?
     Его глаза застыли, словно сын Корона увидел призрак.
     Не ожидая, покуда Мантос придет в себя, я отодвинул его плечом и вошел в комнату. Ктимена уже проснулась. Она сидела на ложе, держа в руках большой странный сверток. Я не сразу понял, что это, но царевна повернулась, и я заметил маленькое красноватое личико.
     Племянничек...
     Что-то в этой сцене показалось мне необычным, и лишь потом я сообразил – ребенок молчал, хотя наверняка проснулся...
     Я захлопнул дверь и задвинул засов. Надо было решать быстро, пока они не очухались. Но Ктимена опередила меня:
     – Убей его! Скорее, пока он не начал говорить!
     Мантоса дернуло, но я не двинулся с места. Лавагет был без кольчуги, с коротким мечом, я мог зарубить его в любой момент. Но тогда придется убить Ктимену, а в этом случае весь мой замысел ничего не стоил.
     – Убей!
     Ее рука скользнула по стене, где висел еще один меч – побольше, в тяжелых кожаных ножнах, но внезапно послышался странный звук. Кто-то хрипел. Я еле удержался, чтобы не оглянуться в поисках того, кого решили придушить прямо в покоях царевны.
     Ктимена отшатнулась, и тут я понял – ребенок! Он не мог кричать, и его искаженный рот заходился в хрипе. Над головой приподнялась маленькая ручонка, и я подумал, что мой племянник уже слишком велик для пеленок. Ктимена зря его кутает...
     Царевна нерешительно обернулась, лицо дернулось болью.
     – Подойди к ребенку, – велел я, и Ктимена молча повиновалась.
     – Ну, в общем так, ребята, – я поудобнее уселся в кресло, скинув на пол чей-то синий хитон тонкой тирской ткани. – Извините, что помешал, но вы продули...
     Мантос неуверенно поглядел на царевну, но та была слишком занята сыном. Я вздохнул:
     – Лавагет, очнись! Я говорю прежде всего для тебя. Ты военный и можешь рассудить здраво. Про Тиринф ты уже знаешь, но это только начало...
     Выигрышными костями у меня был забит пояс, и я швырял их, не глядя.
     – Через несколько часов вы узнаете про Немею и Навплию. А завтра будет Лерна. От моря я вас уже отрезал...
     За Немею мне ручался Телл, которому тамошний геквет приходился не то родичем, не то близким другом, Навплия была не так далеко от Тиринфа, и я понадеялся на Калиба, а Лерну просто приплел для солидности.
     – Соседи вам не помогут. Они ждут моей победы – и, как видите, не зря. Дельфы меня поддержали. Даже тут, в Микасе, Эриф и Пеней молчат – и это не в вашу пользу. Кстати, дорогу к Аргосу я уже перерезал, и на Сикион – тоже...
     Последнее я выдумал, но, в общем, прозвучало убедительно.
     – Но это все мелочи... – я выждал несколько мгновений, приберегая главное. – У вас по-прежнему тысячи воинов, у меня – лишь сотни. Но, ребята, это уже не имеет значения...
     Следовало убедить Мантоса – он вояка, привык считать большими числами. Но такое поймет даже он.
     – Вся Ахиява, кроме тех мест, где стоят гарнизоны, уже не ваша. Богоравные козопасы в шкурах поднялись на защиту своих богов – и заодно законного ванакта. Мать Рея позвала своих сыновей...
     – Хватит! – Ктимена выпрямилась, не обращая внимания на хрип, доносившийся из свертка. – Мантос! Не слушай его!
     – Слушай, слушай, лавагет! – перебил я. – У тебя есть день – не больше. Бери две колесницы, в одну грузи ее и сына, в другую – что хочешь из сокровищницы – и кати отсюда к ближайшей границе. Если вы поселитесь где-нибудь на Крите или в Милаванде, я закрою глаза...
     Мантос молчал. Он понял – должен понять. Микенская армия, разбросанная по трем десяткам гарнизонов, превратилась в маленький архипелаг среди враждебного моря. А ведь большинство воинов – такие же козопасы, только в рогатых шлемах...
     – Мантос! Очнись! – царевна шагнула вперед, ей глаза на бледном, с красными пятнами, лице, недобро блеснули. – Он лжет! Иначе он бы просто убил и тебя, и меня, и его...
     Она кивнула на ложе, где заходился в хрипе Главк-младший, в недобрый час провозглашенный ванактом микенским.
     – Я никого не хочу убивать, – вздохнул я. – Мантос, решай!
     Убивать их и в самом деле не имело смысла. И не только потому, что ошалевшие от ужаса даматы и стражники успеют прикончить меня самого, прежде чем сообразят, что дело проиграно. И даже не из-за пророчества старой девы в Дельфийском святилище...
     – Первое предательство еще можно считать подвигом, – на миг мне стало жаль парня. – Но второе – предательство без оговорок...
     – Да! Да! – Ктимена, оттолкнув Мантоса, шагнула ко мне. – Он предал Ифимедея, а затем – тебя! Предал – потому что так велела я! Понятно тебе, мой самозванный братец? И теперь он сделает то, что я скажу...
     Губы лавагета шевельнулись, но он смолчал. Внезапно я понял – Ктимена права, а я, кажется, здорово просчитался.
     – Сейчас я открою дверь, – продолжала она. – Можешь убить меня, самозванец!
     Она подошла к засову и начала его отодвигать. Тяжелая щеколда поддавалась с трудом, но я спокойно ждал. Наконец дверь приоткрылась, и сразу же в комнату ворвались стражники – много, больше десятка. Копья в такой тесноте бесполезны, и возле моего лица сверкнули лезвия тяжелых бронзовых мечей.
     – А теперь послушай меня, Клеотер, – Ктимена оскалилась, и я на миг удивился тому, что Мантос до сих пор не бежал от нее на край света. – Будь ты действительно моим братом, толковать нам было бы не о чем. Но ты всего лишь самозванец, и мы можем поговорить.
     – О чем, царевна? – удивился я. – Сначала скажи о моем самозванстве всем соседям, скажи дельфийским жрицам...
     Она хрипло рассмеялась:
     – Эти дураки в Фивах признали тебя – значит, признают и меня! А пророчество можно читать по-разному. Ты действительно Клеотер – сын комавента Лая. Пифия сказала именно это!
     ...Она тоже знала – наверное, Скир постарался и здесь. Но не это испугало. Мантос! Почему он молчит?
     – Да, ты Клеотер, и ты будешь ванактом – на один миг. Завтра тебя посадят на трон, и я первая поклонюсь тебе. А потом...
     Остроумно – хотя и не оригинально (Хамураби проделал такое еще несколько веков тому назад). Потом самозванного ванакта можно прибить бронзовыми гвоздями к кресту. Правда, гвозди они отменили...
     – А потом тебя разрубят на части – медленно, кусок за куском...
     Я кивнул – идея для матери несчастного больного ребенка не так уж плоха.
     И тут, наконец, заговорил Мантос:
     – Царица! Он не искал нашей смерти...
     Увы, это было все, на что он решился. О боги Аннуаки, почему вы допускаете шлюху Иштар к мужским делам!
     – Дурак! Лучше забери у него секиру!
     Я дернулся, слово меня ударили. Главнокомандующего титулуют дураком при воинах! И кто – глава государства!
     Все, конец! И ей, и ему, и, вероятно, мне. Хоть бы по-хеттийски ругались...
     Мантос нерешительно отодвинул молчаливых стражников и протянул руку. Я сплюнул и бросил секиру на пол.
     – Далеко не прячь, о мужественный лавагет! И помни – ты забрал мой щит.
     Меч я бросил рядом, а небольшой кинжал, укрепленный под мышкой, решил оставить. В этом бабском царстве пройдет и не такое...
     – Сейчас тебя как следует запрут, Клеотер, – царевна зло усмехнулась. – Завтра утром я поговорю с тобой в последний раз. Ты выйдешь на площадь, при всех признаешься в самозванстве и передашь мне диадему. Если ты сделаешь это – посмотрим... Иначе я на часок-другой воображу, что ты – мой настоящий брат, предавший сестру ради этой поганой суки, ради этой подстилки, этой...
     Странно, у царевен богохранимой Микасы на диво однообразный лексикон. Правда, Дейотара никогда не унизила бы мужа перед чужими. Хотя будь на моем месте Прет, кто знает...
     Я надеялся, что лавагет опомнится, но тщетно – Мантос молчал, глядя куда-то в сторону.
     Все – я проиграл! Проиграл, недооценив обаяние костистых прелестей своей сестрицы. О Адад, нельзя мерить противника по себе, как я мог забыть об этом?
     Можно было еще попытаться. Напомнить, что они забыли о сестричке Дейотаре, которая охотно превратит Микасу в пепел, особенно после убийства законного ванакта. И что соседи в тот же час перейдут границы... Но я понял – бесполезно. Ктимена не видит ничего – даже исказившегося в муке лица своего несчастного ребенка. Мантос видит все, но будет молчать...
     Я ждал, рискнут ли обыскать ванакта, хотя бы и бывшего. Обошлось – просто подтолкнули в спину и потащили все тем же коридором налево, где начиналась лестница, ведущая в подземелье.
     

     Сестрица обещала как следует запереть меня, но не сдержала слова. В подземной темнице, как и в других узилищах Микасы, замков не предусматривалось. Вместо этого имелись чудовищной толщины дверь и громадный засов, роль которого выполняло средних размеров бревно. С подобной практикой я столкнулся в первую же ночь, когда навестил богоравного Арейфооя. В дворцовых подвалах все было устроено не хуже, чем в подземельях храма Землевержца, только двери потолще, а камни стен – покрупнее. Окошек, естественно, не имелось, зато полагался факел, который горел приблизительно полчаса, после чего можно смело ложиться спать – до прихода стражи ничего нового произойти не могло.
     Первым делом я пожалел, что в свое время не приказал поставить в узилище что-нибудь вроде деревянного ложа. Камни пола были холодны и жестки. Я завернулся в плащ и сел в угол, стараясь не прислоняться к ледяной стене. Все, Нургал-Син, приплыли...
     Признаться, расстроился я изрядно. И не только из-за обещания превратить меня в груду мясных объедок. Впервые пришлось воевать по крупному – и я проиграл быстро и успешно, даже не потеряв ни единого человека. А ведь все это я придумал не сам. Дейотара, Прет, богоравный Телл, Калиб, Тея, наконец, – люди неглупые, и уж во всяком случае поумнее этой костлявой истерички. Но Ктимена победила – просто потому что мы готовились воевать с умными людьми. Тупое бабское упорство, нелепое «Ни за что!» – и она победила. Конечно, ее победа – всего на час. Дейотара и Прет вскроют Львиные ворота, как амфору с критским вином, но тогда начнется резня – именно то, чего мы хотели избежать. К тому же я имел все шансы не увидеть даже этого...
     Почему-то мысль договориться с Ктименой ни разу не пришла в голову. И вовсе не потому, что после отречения меня не пощадят. Моя сестрица дура, но не настолько же! Пощадить можно настоящего царевича, но не наглого самозванца. Просто сработала давняя привычка наемника – драться до конца. Нас, «серых коршунов», считают оборотнями. Сегодня служим хеттийскому Солнцу, завтра – царю Ассура, а после – Великому Дому Та-Кемт. Верно, но мы дослуживаем свой срок до последнего часа, и если попадаем в плен, то не предаем своих хозяев. В этом нет героизма, это – правило, иначе никто бы не позвал нас на службу. Нургал-Син, бывший царский мушкенум, получил дурацкую работенку в этой крысиной норе. Работенка мне не по душе с первого часа, но я делаю, что могу, и не собираюсь дезертировать. Настоящему Клеотеру, наверное, было бы легче. Сунул в зубы этой костлявой диадему – и дай Бел-Мардук ноги до самого Южного моря!
     ...Нет, поганая диадема снимается только с головой – тут моя супруга, пожалуй, права...
     

     Я быстро успокоился. Что поделаешь, победа и поражение – удел воина. Остались лишь усталость и злость на дурака-Мантоса. Нас, вояк, обвиняют в том, что мы вечно путаемся со шлюхами. Верно – так и должно быть! Шлюхам ничего не нужно, кроме огрызка серебра. Лучше валяться на подстилке с последней храмовой рабыней из святилища Иштар, чем позволять, чтобы богоравная сука титуловала тебя дураком перед собственными воинами!
     Впрочем, я злился не на него, а на себя. Я поверил Мантосу – и ошибся. Затем вновь поверил – но уже не в его верность, а просто в здравый смысл. И вновь просчитался – костлявые ключицы застили ему свет. Тем хуже для Мантоса – и тем хуже для меня...
     Все-таки удалось уснуть – помогла давняя привычка. Проснулся я уже в полной темноте. Факел давным-давно догорел, а сквозь тяжелые двери могла просочиться лишь тьма подземного коридора. Но я не мог ошибиться – там, наверху, уже утро. Ктимена обещала навестить меня, но похоже, забыла.
     Забыла?
     Я быстро прикинул обстановку. Ее шансы малы, попросту – никакие. Дурацкая идейка с разрубанием на куски моей скромной персоны – единственное, что пришло ей в голову. Правда, еще можно поторговаться, поманить самозванца надеждой на жизнь... Но каждый час дорог. Прет уже ведет своих шардана на столицу, кентавры и братья-разбойнички перекрывают дороги, а Ктимена... А моя сестричка начисто забывает о своей последней кости, хотя и не выигрышной! Почему? Из-за Мантоса? Я фыркнул – такие, как она (впрочем, как и моя женушка), лежа под мужем, думают о небеленом потолке. Ребенок? Такая потащит ребенка даже под стрелы. Значит, что-то другое...
     Время шло, коридор за дубовой дверью словно вымер, и я начинал догадываться. Только одно могло отвлечь мою сестричку от ее нелепых планов. У ворот Златообильных Микен уже кто-то стоит! Прет, Калиб, а, может, и моя супруга собственной персоной решили поспешить. Итак, у ворот уже кто-то стоит... и моя сестрица потянула Мантоса на стену! Значит, у меня появилось время, и я напрасно замерзаю в этом дурацком подземелье...
     Темнота не помешала мне внимательно обследовать дверь. Нет, тут не пройти. Будь у меня «черная бронза», я бы попытался – с условием, что коридор пуст. Но кинжал, оставленный растяпами-стражниками, годился лишь на то, чтобы отрезать кому-нибудь ухо. С ним я провожусь год – если предварительно не умру от скуки. Стены... Я всмотрелся в непроглядный сумрак и покачал головой. В храме Дия еще могут встретиться тайные ходы или замаскированные тоннели, но в дворцовом подземелье такие подарки исключены. Иначе что за цена этим подземельям?..
     Я прошелся вдоль стены, ощупывая рукой шероховатый камень. В Микасе не мелочились – каждая глыба оказалась размером с ларнак.[97] Не иначе строители пригласили в помощь моего приятеля Роха с его соплеменниками-киклопами!
     Потолок... Я взглянул вверх, ничего не разглядев в темноте, но вспомнил – до него не достать. Оставался пол, но под ногами были все те же каменные блоки, еще крупнее и неподъемнее.
     Что ж, придется подождать, пока дверь откроют, и ударить первого же стражника в незащищенную панцирем шею. Потом – вырвать меч, толкнуть обвисшее тело на того, кто рядом – и в коридор. Правда, далеко я не убегу, да и стражники едва ли позволят себя резать – сам же учил...
     Вот если сюда первой войдет Ктимена!.. Нет, на это рассчитывать нельзя. Такую глупость не сделает даже она.
     

     ...Первый толчок я пропустил. Затем почудилось, что Поседайон-Землевержец добрался-таки до Микасы, решив перевернуть здесь все вверх дном. Я отскочил подальше от двери, соображая, что делать, если начнет рушиться потолок. До конца решить эту несложную задачу не удалось – новый толчок заставил успокоиться, и одновременно – изумиться. Землевержец пока не добрался до богохранимых Микен. Земля оставалась на месте, зато шевелились стены. Вернее, одна из них – то, что слева от входа. Кто-то невидимый удар за ударом расшатывал громадные блоки.
     В темноте что-то хрустнуло, заскрипело – кажется, один из камней уже не выдержал.
     Я присел на пол, позабыв вернуть на место отвисшую челюсть. Гидры, кентавры, дриады – это еще можно стерпеть. Но такие глыбы не сдвинуть никому на свете! Разве что в соседнем узилище заперли парочку соскучившихся по свободе киклопов...
     Скрежет усилился, что-то скрипнуло, и подземелье дрогнуло – первая глыба с грохотом ткнулась в пол. Я отскочил к противоположной стене, прикинув, что невидимые киклопы того и гляди захотят сыграть со мной в веселую игру «а ну-ка поймай» – с помощью парочки подходящих камней. Но все было тихо. Затем, где-то совсем близко, послышался вздох – тяжелый, полный глубокой печали. Я решил, что одному из киклопов искренне жаль разрушенную стену.
     Дальнейшее последовало быстро. С жалобным скрипом камни покидали свои места, глухо ударяясь об пол. Темнота мешала разглядеть детали, но я подсчитал, что мои соседи вывернули четыре глыбы. Значит, сквозь пролом уже можно пройти – даже киклопу.
     Наступило молчание, затем вновь – грустный, тоскливый вздох, а потом глубокий низкий голос негромко произнес:
     – Кто ты, сосед мой, сидящий в узилище этом?
     Челюсть вновь отвисла, а затем я поспешно зажал рот рукой, чтобы не захохотать во все горло.
     Ну почему при встрече с этим солидным серьезным человеком порой становиться так весело?
     Вспомнилась старая ассурская хохма:
     – О богоравный Афикл! Ну зачем ты бьешься головой о стену? Скажи, ради богов, что ты будешь делать в соседнем узилище?
     И опять – грустный вздох:
     – Бился плечом я, содравши его преизрядно...
     Подземелье вновь вздрогнуло – что-то громадное протискивалось сквозь пролом. Я возблагодарил Аннуаков и все милости их за темноту. При свете мой родственник наверняка кинулся бы обниматься. А в этом случае никакой костоправ не выручит.
     – Ты ли окликнул меня, родич мой, Клеотер богоравный? – грустно поинтересовался герой, оказавшись по эту сторону порушенной преграды. – Ибо к тебе я стремлюсь и уж третью стену сокрушаю, чтобы увидеться нам!
     – А з-зачем сокрушать? – брякнул я первое, что пришло в голову. – Не проще ли через дверь?
     – Нет, то не проще отнюдь, родич мой, Клеотер-повелитель. Клялся сестре я твоей, что не трону засовы дверные. Клятве ж я верен, ты знаешь...
     – Правдиво гласишь, о могучий... – только и вздохнул я.
     Об Афикле, признаться, я совсем забыл. Выходит – зря. Подземелья Микасы действительно простояли недолго.
     – Рассказывай, Афикл! – я осторожно приблизился у шумно вздыхавшему Гильгамешу. Что-то темное и громадное врезалось в мою спину, едва не сбив с ног. Кажется, герой хотел слегка хлопнуть меня по плечу в знак приветствия.
     – Дней уже с десять сижу... – грустно начал он. – И поистине грустно мне думать, о богоравный мой друг Клеотер, что сижу я, увы, по заслугам в этом узилище мрачном, столь сходном с Аидом бездонным...
     – По заслугам? – поразился я. – Тебя? Да за что?
     Он объяснял долго, и постепенно я начал понимать. Сестричка Ктимена оказалась неглупа. Когда Афикл, победив каких-то не вовремя встреченных им чудищ, вернулся в столицу, его пригласили на пир. Ктимена осторожно расспросила о том, поддержит ли он новую власть. Растерявшийся герой начал ссылаться на свою очередную клятву – на этот раз мне – и тут ему поднесли чашу аласийского вина. Он выпил – и очнулся в подземелье. Гильгамешу было сказано, что на него накатил очередной приступ безумия, и теперь ему велено сидеть, не подходя к двери, чтобы кара богов не привела к многочисленным человеческим жертвам. Афикл долго терпел, но затем подобное надоело даже ему, и он, не в силах нарушить клятвы, занялся стенами:
     – Ибо узнал я, мой царственный родич и мой повелитель, – пояснил он. – Что и тебе место здесь. И решил испросить я совета...
     Узнал он это от Ктимены. Оказывается, отправив меня сюда, царевна поспешила прямиком к Гильгамешу.
     – Понял, поссорились вы, – с грустью заметил он. – И поистине это печально, о Клеотер, что безделица стала причиной спора – того, что с Ктименой рассорил тебя. Брат с сестрою враждуют! О боги!...
     Я почесал затылок. Вообще-то он прав. Трон в крысиной норе – поистине безделица перед лицом богов. Как говаривал мой учитель хабирру: маета и ловля ветра!
     – Дивные речи вела, о ванакт, дочерь Главка! Венец предлагала – мне предлагала! Зачем? Не иначе, она невзлюбила храброго Мантоса. Стыд! И на ложе меня зазывала, ибо иное желает потомство. Ведь хворым сын народился ее. Невзлюбили, несчастную боги!..
     – Бедняга, – посочувствовал я богоравному герою.
     ...Оказывается, у моей сестрички имелась-таки выигрышная кость! На стены Микасы восходит не дважды предатель Мантос, а сам богоравный Афикл. Козопасы боготворят моего родича, соседи – откровенно побаиваются, а шардана – уважают.
     – Так и не понял, признаться, не в шутку ль те речи мне говорила Ктимена? И впрямь небылица – мужа оставить и встать мятежом на ванакта, на брата! Небывное дело!
     – Небывное, – охотно согласился я. – Вот что, Афикл, ты спрашивал совета, вот тебе совет первый...
     Я задумался. Объяснить простодушному герою происходящее не так просто.
     – Прежде всего – никакого безумия у тебя нет и не было. Боги тут совершенно ни при чем. Три мерзавца – Скир, Арейфоой и Ифимедей накачивали тебя какой-то дрянью, и ты терял память. Помнишь, я тебе рассказывал? В детстве ты поехал в Микасу, подошел к алтарю и вдохнул дыма. И началось. Как только ты приезжал сюда...
     – Увы мне, всех – и людей, и богов прогневившему! – вздохнул Афикл.
     – Тебя хотели сделать живой молнией для врагов Ахиявы. А моя сестричка тебя просто опоила. Так что никакого безумия у тебя нет. Можешь смело подойти к двери и выломать ее. Я разрешаю.
     Герой задумался. Думал он шумно – наверное, так дышит гидра, если вытянуть ее на берег.
     – Дюжину подвигов мне повелел совершить на микенское благо оракул. Только один и остался. Свершу его – город покину, в дальние земли уеду, туда, где в краю Акарнанском родичи живы мои. И не стану страшить человеков видом своим преужасным... Скорей бы свершить этот подвиг!
     – Подвиг? – в голове что-то блеснуло – наверное Бел просветил мой разум. – Афикл! Ты прав – впереди у тебя подвиг! Да еще какой!
     – Чудище буду разить, что из Тартара вышло... – равнодушно откликнулся он.
     – Нет! То есть да! Тебе надо поехать за море Мрака. Там есть земля, она называется Орихайна. Там живут мирные и добрые шардана, которых обижают жуткие чудища. Каждый день жрут, представляешь?
     – Гидры, наверное, – со знанием дела предположил Афикл.
     – Гм-м... Не исключено... Там вообще полно чудищ. Там есть такие... Туловища, как у льва, а головы – орлиные. И еще имеются песьеглавцы, волки-оборотни и прыгуны на одной ноге...
     Кажется весь запас сказок, слышанных в детстве, я исчерпал. Впрочем, не зря – Афикл явно заинтересовался, особенно львами с головами орлов. Пришлось выдумывать дальше – будто каждая такая тварь сидит на куче золота, а одноглазые пигмеи это золото воруют.
     – В общем, в Орихайне надо навести порядок, – заключил я. – Для этого тебе придется стать царем...
     – Увы мне... – горько повторил Афикл.
     – Заранее сочувствую, но подвиг – есть подвиг. Станешь царем, поразишь чудовищ, а заодно поможешь разобраться с шайкой негодяев, которые зовутся ограми. Ну, на них не обращай внимания, я с тобой пошлю одного парня, его зовут Калиб, он этим и займется...
     Я ждал возражений, но Афикл покорно молчал. Может, задание пришлось ему по душе, а может он просто готовился отработать нелегкую службу. Бедняга! Наверное, если бы я предложил ему часок-другой подержать Свод Небесный, он бы тоже согласился.
     – Тяжкую службу ты мне поручил, о ванакт! – наконец констатировал он. – Но однако же, дело есть дело. Путь укажи мне туда, да поведай, как долго придется до Орихайны идти, и насколько то море глубоко...
     – Завтра, – пообещал я. – Сначала займемся дверью...
     К этому времени я уже принял решение. Хорошо бы дождаться, пока Ктимена сунет сюда свой нос, но каждый час дорог. Если мои ребята у ворот, то может завариться крутая каша. А это совершенно ни к чему.
     Афикл все еще колебался – клятва не пускала его к засову. Пришлось сослаться на волю Дия, Поседайона и Матери богов Реи. Наконец я его уговорил. Герой шумно поднялся и, тяжело ступая, направился туда, где находилась невидимая в темноте дверь. Я слышал, как Афикл возится, очевидно, примериваясь, где лучше приложиться. Внезапно он замер.
     – Ванакт! Ты не убьешь ее? Ее и ребенка?
     Я вздрогнул. Оказывается, мой мечтательный родич куда больше понимал в происходящем, чем могло показаться.
     Зря я отсылаю его к шардана! А потом какие-нибудь умники обязательно ляпнут, что я отправил его подальше, опасаясь за свой трон! Славный парень, ему бы на этом троне и сидеть...
     – Нет, Афикл. Они останутся живы.
     – Ты клянешься?
     – Клянусь!
     Он удовлетворенно вздохнул и навалился на дубовую створку...
     

     В коридоре, освещенном единственным умирающим факелом, было совершенно пусто. Стража то ли забыла про службу, то ли разбежалась, услышав, как мой Гильгамеш сокрушает дверь.
     Мы взглянули друг на друга. Небритый Афикл в грязной львиной шкуре с всклокоченными волосами способен напугать целое войско. Мой вид, вероятно, был не лучше. Я хлопнул его по плечу и, спасаясь от ответного толчка, быстро направился к лестнице, ведущей наверх.
     Стражу мы встретили только на первом этаже. Какой-то комавент, выглянув из-за угла, возопил дурным голосом и бросился бежать, уронив свой рогатый шлем. Я поддал шлем ногой и направился следом. Дворец был пуст – челядь попряталась, а даматы отсиживались дома, ожидая, пока кончится заваруха. Стало скучно, захотелось умыться, поесть и поваляться часок-другой на мягких покрывалах. Я одернул себя, приказав не расслабляться, и, подождав Афикла, свернул к тяжелым серым колоннам, за которыми находился тронный зал.
     Охрана была на месте. Не четверо, как обычно, а целый десяток. Увидев меня и Афикла, стражники молча попятились, а затем стали ровно, как на смотре. Я подошел к возвышению, но не стал подниматься к пустому трону, а присел прямо на ступеньки.
     – Старшего, – бросил я, ни к кому не обращаясь.
     Один из воинов, ударив об пол древком копья, поспешил ко мне. Имени его я не помнил – какой-то хеттийец в ранге комавента. Я приказал послать за вторым гекветом Теспротом, которого, как я и подозревал, Ктимена отправила в подземелье, и выслушал нескладный рапорт об обстановке в городе. Хеттиец сообшил, что с утра Львиные ворота заперты, а Ктимена и Мантос отправились на стену, оставив во дворце два десятка стражников.
     Все оказалось проще, чем я думал. Когда появился Теспрот – небритый, злой и совершенно сбитый с толку, я велел ему усилить караулы и послать гонца к верховному жрецу Поседайона богоравному Пенею. Вслед за этим оставалось найти кого-нибудь из спрятавшихся слуг и приказать им доставить нам с Афиклом по куску жареного мяса и кувшину вина.
     Брать власть натощак как-то не хотелось.
     Но поесть нам не дали. Появился Теспрот, успевший каким-то чудом побриться, и шепотом сообщил, что во дворец прибыл лавагет Мантос. Задержать его не решились – для стражников он все еще оставался главнокомандующим.
     Он стоял в коридоре, воины держались поодаль, но по лицу лавагета было ясно – он уже все понял. Я не взял с собой оружия, да оно и не понадобилось. Мантос невесело улыбнулся и бросил на пол меч.
     – Мой щит, – напомнил я. – И секира...
     – Твоя секира в покоях царицы, – Мантос снял с руки щит и положил его рядом с мечом.
     – Где Ктимена?
     – На главной башне.
     – Зачем же ты вернулся? – удивился я.
     Он вновь усмехнулся – так же невесело.
     – Чтобы убить тебя, Клеотер. Она приказала...
     Рядом шумно вздохнул Афикл. Я махнул рукой, и воины повели лавагета – уже бывшего – в хорошо знакомое мне подземелье. Ничего сделать уже было нельзя: Мантос, сын Корона, сам выбрал свою судьбу.
     – Сам ли пойдешь ты к воротам, ванакт? – поинтересовался Афикл.
     – Да, – вздохнул я. – Надо. Пора со всем этим кончать.
     – Не пойти ли туда мне? – предложил он. – Было однажды: ворота открыл я один, без подмоги – руками.
     – Там Ктимена, – напомнил я. – И несколько сот стражников.
     – Я их не трону! – загорячился Афикл. – Клянусь! И другим закажу! А иначе город в опасности наш...
     Похоже, Гильгамеш боялся того же, что и я – резни.
     Я поручил ему открыть ворота, позаботиться о Ктимене и показать кулак тем, кто подошел к городу, дабы вели себя пристойно. Мне уже приходилось брать столицы, но ни один штурм не показался столь скучным и обыденным.
     

     Все выяснилось через пару часов. Никакого штурма и не было. У ворот стояли четыре колесницы и два десятка всадников – разведка, посланная Претом. Каким-то чудом о моем возвращении стража уже знала, поэтому появление Афикла вместе с посланцами Пенея все тут же решило. Ворота открыли (не понадобилось даже взывать к стражникам от имени Землевержца и прочих богов), после чего Ктимену вместе с ребенком – она, как я и думал, умудрилась взять несчастного малыша с собою – отправили обратно во дворец и заперли в ее покоях. Я приказал направить гонцов в Коринф и вновь запереть ворота. Богохранимый град Микаса мог вздохнуть с облегчением и приняться за повседневные дела.
     Царская игра в кости закончилась...
    

    

     

      ШИН
      «Дейотара примчалась»
     

     Дейотара примчалась в город к полудню следующего дня. Гонец застал ее в дороге – шардана под командованием Прета беглым маршем шли на столицу. Дочь Ифимедея сошла с колесницы, оттолкнув мою руку, которую я попытался подать, и не сказав даже «Радуйся!», направилась во дворец.
     У меня нашлись неотложные дела. Прет, выполнявший теперь обязанности лавагета, должен был позаботиться о подчинении нескольких особо упрямых гарнизонов, кроме того, мои пилосские соседи зачем-то придвинули к границе два отборных орха. Когда я, наконец, смог заглянуть к супруге, то нашел ее за обычным занятием: Дейотара что-то писала на алебастровой табличке. Моя печать и изящная терракотовая баночка для краски находились рядом.
     – Не возражаешь? – она кивнула на печать. – Дела не могут ждать, пока ванакт развлекается...
     Будь это кто-то другой, я бы, наверное, возмутился, но к ее манере я уже успел привыкнуть.
     – Ты мог бы не спешить давать своей рыжей сан верховной жрицы, – продолжала она. – Представляю, что скажут в Дельфах!
     Ах, вот оно что! Стало весело, и я поудобнее развалился на аккуратно застеленном ложе – это ее особенно раздражало.
     – А в Дельфах уже высказались, о ванактисса! Вспомни пророчество: «Чти и богов, и богинь»!
     – И ты почтил, – согласилась она. – Интересно, какие травки твоя ведьма сыпала в светильник? Наверное, для тебя понадобилась целая охапка!
     – Громадная, – согласился я. – Только на Таинстве были не травки, а корешки.
     – Травки тоже годятся, – она вздохнула, и я вдруг понял – моя высеченная из базальта супруга вот-вот вспыхнет. На всякий случай я отодвинулся подальше, но царица продолжала невозмутимо водить кисточкой по табличке. Наконец она ловко, не замочив пальцев (что для меня всегда оставалось проблемой) окунула печать в краску и быстрым движением оттиснула на табличке мой знак.
     – Кому?.. – начал было я.
     – В Фивы... – она отложила табличку в сторону и вдруг резко повернулась:
     – Послушай! Жена ванакта может стерпеть, если ее муженек задирает хитон какой-нибудь сопливой пастушке! Но если это верховная жрица... Имей в виду, соперницу возле трона я не потерплю! Пойми хоть это...
     По-моему, она хотела добавить «скотина», но почему-то сдержалась.
     – Тея нам помогла, – напомнил я. – И очень помогла!
     – Не смей называть ее имени! – царица вскочила, и я с изумлением заметил в ее глазах что-то странным образом напоминающее слезы. – Не смей! Я зарежу твою рыжую! Я...
     – Очнись! – я сжал ее руку, и Дейотара умолкла. – Ванактисса не может угрожать убить верховную жрицу Реи... И учти, сестричка, если с ней хоть что-то случится, я тебя убью. Сам, лично... А если ты прикончишь и меня, то я позабочусь, чтобы тебя зарезали возле моего толоса. И хватит об этом...
     Она обмякла, а затем проговорила странно спокойным голосом:
     – Хорошо... Я не трону ее. И ее приплод тоже... Но пусть она никогда не попадается мне на глаза! Ни она, ни ваши дети! Слышишь?
     Странно, у моей женушки оказалось очень живое воображение. Сначала – травка в светильнике, теперь – дети...
     – Ну почему ванактом стал именно ты? – внезапно прошептала она. – О боги, за что?
     Такой я ее еще не видел и невольно встревожился.
     – Ты что, не выспалась? Дейотара, да что с тобой?
     Она отвернулась, помолчала, а затем вздохнула.
     – Ты прав, ванакт. Извини...
     С силой проведя ладонью по глазам, царица повернулась ко мне.
     – Я послала гонца к Эрифу, но ответа нет. Наверное, он хочет видеть тебя.
     – Я прикажу притащить толстяка на веревке...
     Мне представилось это великолепное зрелище, и я невольно зажмурился от удовольствия.
     – Нет. Сходи к нему. Говорят, он действительно болеет. Но верховный жрец нужен нам сегодня вечером. Торжественное жертвоприношение по случаю возвращения в Микены законного ванакта, как же без него? Сходи.
     Дейотара была, как всегда, права. Я кликнул пяток шардана – береженого и Адад бережет – и направился в дому Эрифа.
     

     Больше всего на свете мне хотелось врезать толстяку с двух рук – за папашу Дия и мамашу Рею. Мне живо представилось, как от первого удара он влипает в стену, я поднимаю его с пола, (причем ворот хитона непременно лопается) и бью снова – в челюсть, вышибая зубы. Богоравная скотина умудрилась благополучно отмолчаться все эти дни, проявив редкое благоразумие – а за такое полагается награда!
     ...Но уже входя в его дом мимо побледневшей челяди, я знал – ничего подобного, к сожалению, не будет. Мы поздороваемся – крайне вежливо и почтительно – и начнем чинную беседу, как и надлежит правителю Микен и верховному жрецу.
     – Радуйся, ванакт!
     – Эриф встретил меня, сидя в кресле, чем-то странно напоминающем мой трон. Толстяк попытался приподняться, но внезапно по его лицу пробежала судорога боли. Я заметил – ноги его укутаны во что-то теплое.
     – Радуйся, жрец...
     Я присел на табурет, с интересом глядя на всегда жизнерадостного слугу Дия. На этот раз его веселья заметно поубавилось.
     – Болею, – понял он. – Ноги... Как видишь, даже не понадобилось ничего выдумывать, чтобы не являться к твоей сестре...
     – И ко мне, – напомнил я, ничуть не подобрев.
     – Я буду сегодня вечером.
     Я все ждал, что он наконец-то хихикнет, но в этот день жрец был странно серьезен. Мне вдруг показалось, что он здорово постарел.
     – Ждешь оправданий, Клеотер? – поинтересовался он чуть погодя.
     Я пожал плечами.
     – Не знаю, Эриф. Мне казалось, что ты должен был вести себя как-то иначе. Ктимена захватила престол, а ты просто отмолчался. Молчание – знак согласия, жрец!..
     Он кивнул, по лицу вновь пробежала судорога боли.
     – Понимаю. Ты ждал, что верховный жрец Дия, Отца богов, приползет в тронный зал, при всех будет обличать узурпаторов и героически умрет под копьями стражи.
     – Это бы помогло, – согласился я, обдумав такой вариант.
     Наконец-то он хихикнул, но как-то неуверенно.
     – Ктимена это тоже сообразила. Поставила стражу у моих дверей и ждала, пока я не сдамся... Что я мог еще?
     – Написать мне, – вздохнул я. – Написать в Фивы, в Дельфы, пообещать моей сестричке божий гнев, а мне – поддержку. Авось бы не зарезали!..
     Эриф покачал головой:
     – Нет. Представь, что все-таки победила Ктимена. Как быть с гневом Дия? Ведь я говорю от его имени, ванакт! Я могу ошибиться, он – нет. Но Царю богов незачем вмешиваться самому. У него есть слуги. Ты ведь получил ответ из Дельф? И Ктимена тоже получила – совсем не такой, на какой рассчитывала. А ведь она не пожалела золота!
     – Так это ты? – поразился я. – Я думал, пифия...
     Он хихикнул и потер руки – совсем как в прежние дни.
     – Конечно, конечно... Кто может повлиять на слуг великой Геи? Но ведь Дий – Отец богов, и его голос тоже что-то значит. Скажем так, ко мне прислушались...
     – «Сестрину кровь не пролей, » – напомнил я.
     – «Чти и богов и богинь, » – подхватил Эриф. – Ты понял правильно, ванакт. Как видишь, Мать Рея, Землевержец Поседайон и даже, кажется, киклопы охотно тебе помогли. Но разве они могли что-то сделать без воли Дия?
     – Да ну? А я-то думал, ты маялся хворью, о хитроумный Эриф!
     – Маялся, – вздохнул он, – Но для того, чтобы слухи о пророчестве распространились по городу, не обязательно выходить из дому. А к кому, думаешь, побежал богоравный Пеней после вашей встречи? Кто шепнул воинам у ворот, чтобы они вовремя разбежались?..
     Толстяк был доволен и, явно ждал, что его услуги оценят. Трудно сказать, говорил ли он правду. Я хмыкнул:
     – Темна воля богов, жрец. Кое-кто может подсказать другое: в город мое войско ввел Поседайон, ему и быть Царем богов...
     – Поздно, – покачал головой Эриф. – Дий уже царит на небе. Пошатнешь его престол – разрушишь свой. И, кроме того, ванакт, Дий – этот тот, кто предшествует Единому. Поверят в него – поверят и в Бога Истинного...
     Мне вновь захотелось опробовать прочность его челюсти. Кажется, он понял и улыбнулся:
     – Из-за чего ты поссорился с Ним, ванакт? Хотел принести жертву Рее? Говорят, Он был очень гневен!
     Жрец знал даже это.
     – Я тоже посвящен, ванакт, ты знаешь. Но меня, недостойного, Он прощает, хотя я каждый день стою у чужого алтаря. Единому виднее, что служит Его славе...
     Может, хитроумный толстяк был и прав, но верить в такое не хотелось. Эриф покрутил толстыми пальчиками, хихикнул и вновь стал серьезен.
     – У меня к тебе просьба, ванакт. Гирто умирает. Она хочет видеть тебя.
     – Гирто? – поразился я. – А что с ней?
     Признаться, я успел забыть о старой ведьме. А она обо мне, выходит, нет.
     – Гирто очень гневалась – ты знаешь, за что. Из-за нее все и началось, именно она подтолкнула твою сестру к мятежу. Правда, старуха ни разу не обвинила тебя в самозванстве, хотя Ктимене этого очень хотелось... Но Гирто была опасна. Не знаю, смог бы ты так легко вернуться...
     – И что с нею случилось? – я начал постепенно понимать.
     – Воля богов, ванакт! Они прогневались, что старуха, из-за ненависти к тебе и к той, что заняла ее место, оспорила их волю. Три дня назад Гирто зачем-то пошла на рынок – не иначе, в очередной раз призвать на твою голову божий гнев. Увы, она оказалась неосторожна – ее толкнули, а тут какая-то телега... Очень неудачно вышло!..
     Он довольно улыбнулся и даже причмокнул. Я поморщился:
     – Я не просил о такой услуге, жрец!
     – Просил? – удивился он. – Да ты и не должен ничего просить, Клеотер Микенский! Разве не я послал тебе половинку ожерелья в Ассур? Разве не мы с Гирто задумали твое возвращение еще несколько лет назад? Старая ведьма посмела предать, а боги предательства не прощают. Хотя я ее понимаю: столько лет считаться провидицей, внушать страх, любовь, почтение... А тут какая-то девчонка из Козьих Выпасов!.. Кстати, ванакт, ты сделал правильный выбор, назначив новую верховную жрицу Реи.
     – Она не будет вмешиваться в дела царства?
     – Я же говорил: ты мудр, Клеотер! Опасно, когда жрецы вмешиваются в правление...
     – Стоит взглянуть на тебя, – охотно поддакнул я.
     – Вот-вот, – он довольно улыбнулся. – Да поможет Дий богоравной Тее!.. И все-таки не ссорься с царицей, ванакт! Она поистине достойна венца, и ты был трижды прав, когда спас ее от безумной Ктимены... Извини, я начинаю давать советы, а цари, – послышался ехидный смешок, – цари, как известно, не любят советов, хотя и нуждаются в них. От этого все беды... Ты уже уходишь?
     – Не стоит так долго тревожить больного, – рассудил я, опасаясь, что все-таки врежу ему на прощанье. – Увидимся вечером во дворце, о богоравный!
     – Сколь желанная эта встреча, о ванакт! – пухлая физиономия расплылась в улыбке. – Ты не забудешь о Гирто? Она в моем доме – тебя проводят. Не мог же я оставить умирать на улице такую красотку?
     Я поспешил уйти – еще одно слово, и я бы все-таки ему врезал.
     

     Вначале я не узнал ее. Морщинистое лицо превратилось в маску, глаза погасли, тонкие губы побелели. Странно, мне вдруг стало казаться, что из-под этого, уже почти неживого лика, проступает другой – тоже знакомый. Лицо женщины, виденной во сне – той, что стояла у моего изголовья и плакала. «Бедный мальчик!» Кого жалела Гирто в тот день, много лет назад?
     – Радуйся! – проговорил я, как никогда ощущая нелепость этого приветствия.
     – Ты... – равнодушно проговорила она. – Поздно, Клеотер Микенский. Ты опоздал – я не могу уже проклясть тебя, как ты того заслуживаешь. Моей силы больше нет...
     – За что тебе проклинать меня, Гирто? За то, что я не принес тебе голову невинного человека?
     Белые губы искривились гримасой – то ли смеха, то ли ненависти.
     – И за это тоже. Моя сила ушла к другой – по твоей вине, ванакт. По вине того, кого я возвела на трон! Эта обида уйдет вместе со мною. Но ты совершил то, что переживет и меня, и тебя. Ты принес к нам Чужого Бога! Благодаря тебе Он ступил на нашу землю – и это тебе не простится...
     Не тянуло спорить с умирающей, но я не хотел, чтобы она ушла озлобленной.
     – Единый никому не принесет зла, Гирто. Он откроет глаза людям и освободит их!
     Ее глаза сверкнули злобой:
     – Он не Единый! Он лишь сильнее и беспощаднее прочих. Но без своих слуг Ему никогда не прийти на нашу землю. Ты пустил Чужого Бога, ты, Клеотер! Жаль, мое проклятие уже не имеет силы...
     Она молчала, а я не знал, что ответить. Спорить нелепо спорить, оправдываться – тем более. Да я и не считал себя виновным.
     – Я расскажу тебе одну историю, – вновь заговорила Гирто. – Это все, что мне осталось, ванакт. История имеет начало и конец, но не имеет середины. Конец – это умирающая старуха на ложе и ванакт Клеотер в золотой диадеме. А начало было таким...
     Она на миг умолкла, затем продолжила, причем голос ее, до этого еле слышный, окреп и налился силой:
     – Я тоже была молода и красива, Клеотер! Меня любил твой дед, ванакт Гипполох Микенский. И видят боги, сладка была его любовь...
     Я кивнул – это уже не было тайной.
     – Знаешь! – поняла она. – Но ты не слыхал, что у меня был сын. Лай, сын Гипполоха – мой единственный ребенок...
     Вначале я не поверил, но затем понял – все сходится. Вот оно даже как...
     – Я помогала ему. Он стал комавентом дворцовый стражи. Он женился на дочери базилея – я помогла ему и в этом. Но боги завистливы – мой сын погиб в битве с фиванцами, а затем умерла его жена, оставив мне внука – маленького Клеотера...
     Странно, я ничего не чувствовал – ни радости, ни печали. Умирающая ведьма, по странной воле богов – мать моего отца, которого я никогда не знал...
     – Клеотер жил далеко отсюда – я боялась пускать внука в Микены. Здесь не любили незаконнорожденных царевичей. Я надеялась, что когда-нибудь... Но вышло иначе...
     Она вздохнула, худая дрожащая рука медленно потерла лоб.
     – Ванакт Главк был в ссоре с верховным жрецом Дия – богоравным Кефеем. Он наделся на поддержку Эвсора, жреца Поседайона, но тот умер, а на его место пришел Арейфоой. Ванакт узнал о кровавых жертвах богам и хотел казнить Кефея...
     Об этом я тоже знал. Мелькнула мысль, что Эриф послал меня именно за этим – узнать правду о гибели Главка и его семьи.
     – Кефей сговорился с Арейфооем, и Главк был обречен. Его любило войско, но он просмотрел то, что происходит под дворцовой крышей. Его жена – царица Никтея – любила мужа, но кое-кто сумел убедить ванакта, что она предпочла его брата – царевича Ифимедея. Ванакт поверил – и не он один. Говорили даже, что Клеотер – не сын Главка, но это ложь. Ложь, которая убила всех – и ванакта, и его семью, а через много лет – и его брата...
     ...Выходит, Эриф прав – болтовня мерзавца Рексенора была лишь отзвуком давней лжи. Крест, на который я его отправил, Рексенор заработал честно.
     – Я пыталась открыть глаза ванакту, но он не слушал. Впрочем, мне было все равно – что Главк, что Ифимедей. Я не любила их – сыновей Гипполоха, которые жили, в то время как мой Лай лежал в земле... Однажды ванакт обвинил брата в измене. Началась ссора, Главк обнажил меч. Ифимедей, защищаясь, убил его – и, говорят, до конца дней не мог простить себе смерти брата...
     Вспомнилось застывшее лицо Ифимедея, его бессвязное: «Главк! Ведь ты должен знать...»
     Призрак брата убил его – невиновного...
     – В ту же ночь царица Никтея была убита. Говорят, Ифимедей не приказывал Скиру поднимать меч на вдову брата. Говорят, так велела новая царица – жена Ифимедея. Всякое говорят... Осталась Ктимена, которой не было и полугода, и Клеотер – законный наследник трона...
     – Его отослали в деревню, – не выдержал я, – чтобы убить...
     – Убить, – кивнула она. – Так решили Кефей и Арейфоой. Но Ифимедей не хотел смерти племянника. Он сделал так, чтобы Клеотера отправили в ту же деревню, где жил мой внук. Понимаешь, ванакт?
     Я кивнул – что-то подобное говорил и Рексенор.
     – Они были похожи. И в царском толосе решили похоронить сына Лая.
     Белые губы искривились в подобие улыбки:
     – Так говорят... На самом деле они не были на одно лицо, хотя сходство имелось – тот же рост, та же родинка на плече. Ифимедей приказал мне сделать их одинаковыми – не только лицом, но и голосом, и даже памятью. Убийцы хорошо знали царевича...
     Вспомнился Скир. Старый волк клялся Стиксом, что сын Главка мертв. Похоже, он не только хоронил мальчишку, но и сделал все, чтобы эти похороны состоялись.
     – Гирто, – не выдержал я, – людей можно сделать похожими, но не настолько. Ктимена и Дейотара тоже двоюродные сестры...
     – Не перебивай, трудно говорить... Я была великой колдуньей, ванакт – не забывай этого. Я могла сделать так, чтобы всем казалось , будто мальчики одинаковы. Не навсегда, конечно... Когда я встретила тебя у храма Поседайона, то решила пошутить – и ты стал похож на покойного Главка. Хорошо получилось, правда? Ифимедей, как ты помнишь, оценил...
     Ах, вот оно что! Кентавр Телл не ошибся...
     Я невольно дотронулся ладонью до лица. Старуха покачала головой:
     – Это уже проходит – медленно и незаметно. Скоро ты станешь прежним, но люди уже привыкнут к тебе... Но тогда, двадцать пять лет назад, надо было сделать так, чтобы мой внук был не только похож, но и помнил то же, что и царевич, так же говорил... Понимаешь, ванакт? Они хотели убить моего маленького внука, чтобы спасти отродье Главка!
     Вновь вспомнился мой странный сон:
     – Гирто, что случилось в храме, где ты была вместе с Арейфооем? Туда привели обоих мальчиков, уложили на каменные скамьи, ты плакала...
     Она медленно качнула головой:
     – Нет... Не скажу... Но ты и сам понимаешь – это была часть задуманного. Задуманного – ими... Но я решила спасти сына моего Лая – поменять детей местами. Не так уж трудно заставить ребенка забыть, кто он, подарить чужую память... Я хотела просить Арейфооя – тогда мы были дружны...
     Она умолкла, я терпеливо ждал. Странно, об обоих мальчиках Гирто говорила, как о совершенно посторонних, будто один из них не сидел рядом с нею.
     ...Почему-то я был совершенно спокоен, лишь к горлу подкатывало что-то, напоминающее омерзение. Столько хлопот, столько труда, чтобы замучить шестилетнего мальчишку! Да поберет их всех чума, этих мудрых мужей и всемогущих колдуний!
     Старуха закрыла глаза и долго лежала недвижно. Мне показалось, что она дремлет, но вот веки дрогнули. Злой, ненавидящий взгляд обжег меня:
     – Ты ждешь, о всемогущий ванакт? Я рассказала конец истории, поведала и начало. Середины не будет! Я – последняя, кто знает, что именно случилось тогда, кто из детей умер и похоронен в царском толосе. И я не скажу тебе этого, Клеотер! Ты никогда – слышишь! – никогда не узнаешь, кто ты такой! И это будет моя месть...
     Ее глаза впились в мое лицо, и что-то пришлось старухе явно не по душе. Она заспешила:
     – Да! Да! Ты не узнаешь! С каждым годом тебе будет все хуже, это станет безумием более страшным, чем у бедняги Афикла. Даже после смерти, в царстве Гадеса, твоя тень не найдет покоя!
     Я отвел глаза. Безумие, которым она грозила мне, уже начало овладевать ею самой.
     – Я даже не обвинила тебя в самозванстве, ванакт! Я никогда не лгала, и не собираюсь лгать! Назови я тебя самозванцем, ты бы понял, кто ты! Я промолчала, и буду молчать до смерти. Уже скоро... Но почему молчишь ты, ванакт? Умоляй, проси! Может, я передумаю...
     – Прощай, Гирто... – я встал, с жалостью глядя на страшное, подернутое желтизной лицо. – Да простят тебя твои боги! И пусть тебя простит тень убитого мальчика, когда встретит тебя в царстве Гадеса...
     Она приподнялась с ложа, дрожащая рука сжалась в кулак:
     – Будь проклят! Ты такой, как твой дед, как твой отец! Считаешь, что можешь прощать? А кто простит тебя? Жалеешь мальчишку? А кто пожалеет сына Ктимены?
     Я похолодел – взгляд умирающей был полон злобного торжества. Тут же вспомнилось: Дейотара во дворце одна -вместе с Ктименой и ее ребенком. Царица услала меня к Эрифу, хотя можно было обойтись обычным гонцом...
     Я выбежал из комнаты, и в спину мне ударил хриплый, нечеловеческий хохот.
     

     Покои Ктимены были пусты. Исчезла стража. Дверь осталась полураспахнутой, на ложе валялись смятые пеленки.
     Я оставил сестер наедине... Как же я забыл?
     Дейотара спала, свернувшись под небрежно наброшенным покрывалом. Я присел рядом, не решаясь разбудить и узнать правду. Но она услышала.
     – Ты? – голос был совершенно обычным, словно она и не говорила сквозь сон. – Эриф придет?
     – Придет.
     Что-то в моем голосе ей не понравилось. Из-под покрывала выглянуло удивленное лицо.
     – Решила немного поспать – устала с дороги... Что-то не так?
     – Где Ктимена? Где ее ребенок?
     – Ах, вот ты о чем!..
     Дейотара села на ложе и потерла ладонью глаза:
     – Ты на редкость чуткий супруг. Я была в дороге всю ночь, а теперь ты не даешь мне отдохнуть из-за этой костлявой твари. Может, ты и с нею успел переспать?
     Я еле сдержался, чтобы не ударить ее.
     – Дейотара, я не шучу! Где они?
     По ее лицу промелькнула усмешка:
     – Решил ее спасти? Поздно! Она хотела убить меня – а потом и тебя. Или ты уже забыл, муженек?
     – Не забыл, – я стиснул зубы. – Но, надеюсь, не забыла и ты. Оракул...
     – «Сестрину кровь не пролей, » – зевнула она. – Это и не понадобилось. Твоя Ктимена спятила.
     – Как?!
     – Весьма основательно. Теперь она безумнее Афикла. Я велела связать ее и отобрать ребенка – она его чуть не придушила...
     Я перевел дух – кажется, царевна и ее сын живы. Старая ведьма на этот раз ошиблась – хвала богам!
     – Так ты беспокоился о ней? Конечно, мне хотелось отвести душу, – Дейотара улыбнулась. – Увы, нельзя. Я отправлю ее в деревню и приставлю стражу. Пусть воет на луну!
     – Почему она сошла с ума?
     – Спроси ее! – Дейотара не спеша встала и потянулась. – Хотя это будет трудно... Я ничего не сделала ей, о мой жалостливый муж. Разве что приказала зарезать предателя Мантоса на ее глазах...
     – Мантоса? – я вздрогнул. – Как ты посмела...
     – Посмела? – ее брови удивленно приподнялись. – Ну, знаешь! А что ты хотел сделать с этим дважды изменником? Хорошо было бы распять его на кресте – на площади возле дворца, но публичная казнь лавагета вызовет лишние толки. Он умер легко...
     Спорить поздно, упрекать – нелепо. Для меня Мантос – дурак, запутавшийся в подоле моей сестрицы. Для Дейотары – один из тех, кто убил ее отца...
     – А Главк? Сын Ктимены?
     Она внимательно поглядела на меня. Взгляд был странным – насмешливым и одновременно полным злобы.
     – Жалеешь ублюдка, ванакт? Неужели «серые коршуны» такие тряпки? Успокойся! Он болен и никогда не выздоровеет – боги наказали Ктимену. Я оставлю его здесь, во дворце. Пусть себе живет. Он внук Главка и правнук Гипполоха, но это уже не имеет значения...
     – О чем ты?
     Она невесело усмехнулась, и вдруг ее лицо странным образом изменилось. Казалось, моя каменная супруга вот-вот заплачет.
     – Ну какая же ты все-таки скотина, Клеотер! Думаешь о ком угодно – даже об этом полудохлом щенке! Хоть бы подумал...
     – О чем? – изумился я.
     Она обреченно вздохнула:
     – Ну конечно! Наверное, это уже заметили все – кроме тебя! У меня будет ребенок! Понял, бесчувственное дерево, дубина? Твой ребенок! Я молю богов только об одном – чтобы он ни в чем не походил на тебя! Во всяком случае, я воспитаю его именно таким...
     То что я был изумлен – слишком мягко сказано. У каменной статуи не может быть детей! Не к месту вспомнилось ее давнее обещание – придушить моего наследника...
     – Так это та новость о которой ты грозилась сообщить? И та причина...
     – Да, – она уже успокоилась, лицо вновь стало прежним, взгляд сверкнул насмешкой. – Чего же ты не веселишься, о богоравный? Не пляшешь от радости?
     – Радуюсь... – промямлил я.
     – Чему? – хмыкнула она. – Что твои чресла еще что-то могут? Ну кто посадил на трон Микен такого дурака? Не тому ты должен радоваться, самозванец. Ведь теперь тебе обеспечена долгая жизнь, которую ты совершенно не заслужил!
     Наверное, я и вправду зря нанялся на эту службу. Дейотара вздохнула и покачала головой:
     – Не понял? Ведь ты мне уже не нужен – после того, как я прикончила Мантоса и разобралась с этой сукой. Теперь я могу править сама! Через год я бы поднатаскала Прета в том, что знаешь ты, и тогда...
     Наконец до меня дошло. О боги, ну и работенку вы мне подыскали!
     – Понял наконец? Я бы вспомнила тебе все – и то, что ты сделал с отцом, и что сделал со мной. Но тебе повезло, наемник! Я никогда не позволю, чтобы мой сын...
     – Или наша дочь, – вставил я.
     – Мой сын, – упрямо повторила Дейотара, делая ударение на первом слове. – Мой сын не должен расти сиротой. У него должен быть отец – и не похотливый козел с замашками ночного громилы, а великий ванакт, который передаст ему царство Ахейское – первое среди царств. Мне придется терпеть тебя, Клеотер-самозванец...
     – Сочувствую, – буркнул я. – Кстати о самозванцах. Я говорил с Гирто – она умирает...
     – Давно пора... И чем порадовала тебя старая карга? Сказала, что ты – истинный Клеотер?
     Я изумленно взглянул на Дейотару. Да, она умела удивить.
     – Нет. Но и такое возможно.
     Я в двух словах передал ей рассказ старухи. Дейотара задумалась.
     – Я что-то слыхала от отца... Не знаю, может быть, стоило ее как следует потрясти перед смертью?.. Хотя, знаешь, Клеотер, оставайся лучше самозванцем!
     Она усмехнулась – но не зло, а скорее снисходительно.
     – Я уже привыкла к тебе. А если случится чудо, и выяснится, что ты – сын Главка, я возненавижу тебя до конца дней. Одно дело, если меня изнасиловал наемник, которого я, простив, пригрела у трона, другое дело – брат Ктимены. Его я никогда не прощу!
     – Так ты меня простила? – удивился я.
     В ответ она презрительно хмыкнула:
     – Да какое тебе дело? Радуйся жизни, сын Лая, хотя ты заслужил совсем другое... И не забудь сбрить свою дурацкую бороду! Мой муж не может походить на лесного сатира!
     Я провел рукой по подбородку. О, моя борода!
     – Усы можешь оставить, – Дейотара окинула меня насмешливым взглядом. – Такие, как носят шардана. С ними у тебя будет более серьезный вид... Кстати, ты уже приказал выбросить кости?
     – Кости?!
     Почему-то подумалось об игральных костях – тех, какими мы разыгрывали престол богоспасаемой Микасы.
     – Забыл – оракул? «Сотри свое имя с могилы»! Кости моего братца, Клеотера. Завтра их не должно быть в царском толосе!
     Да, я совсем забыл об этом. Она помнила – как и о всем остальном.
     – Зачем тревожить кости, царица? Я прикажу стереть надпись...
     – Нет! Снова появится какой-нибудь призрак, начнутся слухи...
     Дейотара не ведала сомнений. А ведь в царском толосе лежал ее брат!
     – Не будем спешить, – рассудил я. – Тревожить прах тоже опасно. Пойдут разговоры о неприкаянной душе, потом кто-то эти кости соберет...
     Дейотара удивленно взглянула на меня:
     – Пожалуй... Порой ты рассуждаешь здраво, ванакт. Но что делать?
     – Поговорю с Эрифом, царица. Думаю, он знает.
     – Поговори, – кивнула она. – Но сначала побрейся. О великий Дий! И этот человек – микенский ванакт!
     

     Дромос уже расчистили, и от темного покоя гробницы нас отделяли только тяжелые створки потемневших от времени дверей. Царские толосы уходили в недра огромного холма, в глубине которого истлевали останки ванактов Ахиявы. Но для царевича Клеотера не нашлось отдельной могилы. Его хоронили наскоро – в толосе его деда, богоравного Гипполоха.
     Моего деда...
     Мы с Афиклом переглянулись. Покидать теплый ясный день ради мрака могилы не хотелось. Но дело следовало завершить. Надписью у входа уже занимались каменотесы, а нам предстояло снять золотую маску с лица давно умершего мальчика.
     Именно это посоветовал Эриф. Маска – золотой отпечаток лица, отпечаток души. Без нее кости станут просто прахом, без имени и судьбы. Никто уже не скажет, что во мраке толоса покоится царевич Клеотер. Маску принесут в храм, торжественно расплавят – и боги подтвердят, что Клеотер Микенский жив...
     Афикл выглядел угрюмым, и я невольно посочувствовал богоравному герою. У нас с ним выдалось хлопотливое утро. Ванакт микенский представлял шардана их нового царя.
     ...Деимах и Герс, несмотря на всю свою невозмутимость, были поражены: богоравный Афикл всегда вызывал у шардана не только уважение, но и трепет. Герой хмурил густые брови, принимая присягу на верность, и имел истинно царственный вид. Если бы они знали, сколько пришлось его уговаривать! В последний момент мой Гильгамеш начал сомневаться, просил послать его за гидрой, за львом, за Кербером, за яблоками Гесперид – лишь бы не надевать на голову золотой венец. Я все-таки убедил его, но – великий Адад! – чего мне это стоило!
     Я ничем его не связывал и ничего не просил – кроме одного. Шардана никогда не придут в Ахияву, как враги. Он обещал – и я поверил.
     Славный он парень, богоравный Афикл.
     Он сам предложил мне помощь, чтобы вместе войти во мрак могилы. Можно было послать рабов, но древний обычай требовал моего присутствия. Я сам снимаю маску – мою маску – и возвращаюсь в царство живых...
     Афикл вздохнул и взял из рук стражника зажженный факел. Пора. Я остановился в нерешительности.
     – Понимаю тебя, о богоравный Клеотер, – сочувственно проговорил Афикл. – Страшно живому входить во мрак могилы!
     Да, страшно. Особенно своей собственной.
     – Да пребудут с нами боги, Клеотер. Да хранят они нас!
     Да. Пусть хранит нас Единый! Не сговариваясь, мы сделали первый шаг, и каменный свод дромоса сомкнулся над нами.
     Дверь оказалась запертой, но Афикл легко толкнул дубовые створки, освобождая путь.
     ...Высокий порог, слева и справа – серые приземистые колонны. Свет факела упал на низкие своды, сходившиеся в центре небольшого круглого зала. Пахнуло сыростью – и холодом. Истинно могильным холодом...
     Я уже знал, что ждет нас внутри. Гипполоха хоронили по всем давним обрядам – в неглубокой яме, наглухо перекрытой тяжелой плитой. Вот она, в самом центре зала... Слева – ниша; неровный свет упал на груду присыпанных каменной пылью золотых кубков, кинжалов в драгоценных ножнах, на маленьких каменных идолов, стоявших по краям.
     Но меня не интересовали сокровища мертвецов. То, что нам нужно, находилось справа.
     Царевича хоронили в спешке. Никто не рыл яму, не обкладывал ее плитами. Не понадобился даже глиняный ларнак – последнее убежище воина или дамата. Просто невысокая лежанка, на которой застыли в каменной пыли детские кости.
     Маска сползла на бок, открывая треснувший череп. Я взглянул в пустые равнодушные глазницы. Там не было ничего – только тьма...
     – Кто он, ванакт? – голос Афикла прозвучал неожиданно тихо и несмело. Но я понимал его.
     – Говорят... – горло внезапно перехватило, но я справился и ответил твердо. – Его звали Клеотер. Клеотер, сын Лая, внук ванакта Гипполоха и Гирто.
     Да, на каменной лежанке был я . Еще одна шутка богов – самая страшная. Не каждому приходится стоять возле собственного рассыпавшегося праха!..
     – Его убили, чтобы спасти тебя? Чтобы ты стал ванактом?
     – Да.
     Я коснулся золотой маски. Она была холодна, но мне почудилось, что золото обжигает руки.
     Прости, Клеотер! Я никогда не узнаю, кем ты был. И никогда не узнаю, кто я – безвестный сын воина или микенский царевич. Это страшно, но еще страшнее, наверное, знать. Гирто ошиблась – и хвала Единому!
     – Бедный мальчик, – вздохнул Афикл. – Ванакт, мы оставим его здесь?
     – Конечно, – кивнул я. – Я велю похоронить себя рядом и выбить оба наши имени. Пусть боги рассудят сами...
     – Да не будут твои мысли столь печальны, ванакт! Пойдем.
     Я вздохнул, взял маску, осторожно стряхнув пыль, и передал ее Афиклу.
     Все.
     Скелет лежал недвижно, уже без имени и судьбы. Просто мертвый мальчик...
     – «Всякой вещи есть свой срок и приговор, – вспомнились давно слышанные слова. – Ибо зло на совершившего тяжко ляжет; ибо никто не знает, что еще будет, ибо о том что будет, кто ему объявит? Нет человека, властного над ветром, и над смертным часом нет власти, и отпуска нет на войне... Все из праха, и все возвратится в прах...»[98]
     – О чем ты, ванакт? – осторожно поинтересовался Афикл, и я сообразил, что говорю на языке хабирру.
     – О разном... – я, как мог, перевел сказанное на язык Ахиявы.
     Мы покинули зал и вновь оказались в полумраке дромоса. Афикл вздохнул:
     – Поистине, сии слова мудры... Завидую я тебе, о мой богоравный родич! Ибо неведомо мне ни одно наречие, кроме ахейского!
     – Ну, это тебе еще предстоит, – улыбнулся я. – Первым делом ты выучишь язык шардана...
     – Ванакт! – изумился он. – О двенадцати подвигах было повеление оракула, а этот – тринадцатый – не по силам мне!
     Я хлопнул его по плечу, и мы пошли туда, где ярко светило летнее солнце, прочь из могильной тьмы...
    

    

     

      ТАВ
      «Говорит Клеотер»
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «По воле Дия, Отца богов, я правлю в Ахайе. Дела мои ведомы – и людям, и богам. Для правдивого я друг, для несправедливого я – недруг. Не таково мое желание, чтобы слабый терпел несправедливость ради сильного, а сильный – ради слабого. Мое желание – справедливость.»
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Я не вспыльчив. Когда я во гневе, я твердо держу это в своей душе, я твердо властвую над собой. Человека, который вредит, я наказываю в меру причиненного им вреда. Я не верю ложным доносам и не слушаю их. По воле Дия, Отца богов, я даровал Ахайе законы, и эти законы справедливы.»
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «Как воин – я хороший воин. Мои руки и ноги сильны. Как всадник – я хороший всадник; как стрелок – я хороший стрелок, как колесничий – я хороший колесничий. Я не горяч, и не спешу с решениями. Мои враги знают это и страшатся, ибо на моей стороне Дий, Отец богов.»
     

     ГОВОРИТ КЛЕОТЕР-ЦАРЬ: «По воле Дия, Отца богов, вот надпись, которую я сделал. Все это было написано и зачитано передо мной. После этого я повелел разослать эти надписи повсюду. Народ был доволен, ибо это совершено по воле Дия, Отца богов, которому я служу.»
     

     Я отложил последнюю табличку, аккуратно выровняв внушительную стопку. Пока все это выглядело невинно – десять табличек, заполненных красивым почерком Дейотары. Но если я поставлю печать, все сие будет выбито в камне на трех языках в четырех концах царства Ахейского. Смета необходимых расходов лежала тут же, на столике. Я быстро проглядел ее и невольно скривился.
     Конечно, все это выдумала не сама царица. Не обошлось без Эрифа – толстяк давно уже намекал, что двадцатипятилетие моего правления следует отметить достойно.
     Уже двадцать пять лет, о боги!
     Эриф, старый мерзавец, верен себе – имя Отца богов поминается тут чаще, чем мое. Он уже стар, ноги давно отказали, и верховного жреца приходится носить в кресле. Впрочем, Эриф все так же весел, и порой от его веселья становится не по себе.
     ...В последний раз мы разругались с ним год назад. Слуга Дия решил воздвигнуть храм Единому – первый в Ахияве. Тут уж я не мог смолчать – Единый не требует храмов, не требует жертв. Чего хочет Эриф – сделать Его одним из божков Микасы? Мы все-таки сумели договориться, и теперь возле камня с подковой, где мы с Теей когда-то увидели огненный смерч, стоит небольшой храмик, посвященный Неведомому Богу.
     Пусть так – может, Эрифу и виднее.
     В этом храме служит веселый жрец, гордящийся тем, что лично видел Его приход. Он доволен жизнью, здоровяк Брахос, и огорчается только из-за своего лягушачьего имени...
     

     ...Проще всего оставить эти таблички на столике, а завтра потихоньку сплавить в архив, где уже имеются целые залежи подобного хлама. Но тогда придется объясняться с Дейотарой. Она-то хочет, чтобы эта смесь лжи и бахвальства обязательно украсила окрестные скалы. С ней трудно спорить, с моей богоравной супругой. Годы хранят Дейотару: она так же красива и столь же твердо правит царством Ахейским. Мы привыкли друг к другу и научились уступать. Впрочем, чаще уступаю я...
     Не удержавшись, я вновь взглянул на последнюю табличку. Хитрец Эриф постарался: сказал о войне, но ничего – о завоеваниях. И это правда. За все годы я присоединил лишь Орхомен, и то без всякой войны. После смерти тамошнего базилея орхоменцы пригласили на престол Гипполоха, моего сына. Пока они считаются самостоятельными, чтобы потом, когда Гипполох станет микенским ванактом...
     Ну, это еще подождет, я пока здоров и в гости к Гадесу не собираюсь!
     Гипполоха вырастила Дейотара, постаравшись, чтобы я видел сына как можно реже. Теперь я вообще встречаюсь с ним раз в три месяца – Орхомен хоть и близко, но каждый день не станешь закладывать колесницу. И вот результат: в наши редкие встречи мальчик смотрит на меня широко раскрытыми глазами и ловит каждое слово, а с матерью холоден. Дейотара злится и даже иногда плачет. Недавно – невиданное дело! – она просила меня поговорить об этом с сыном.
     Других детей у нас нет, и царица как-то пожалела об этом, весьма меня удивив. Правда, у нее есть Главк – наш несчастный племянник. Мальчик так и не выучился говорить, и до сих пор – ему сейчас двадцать три – держится, как двухлетний малыш. Он очень любит Дейотару, и она относится к нему, как к родному сыну.
     Странно рассудили боги...
     Ктимена еще жива. В последние месяцы разум стал возвращаться к моей бедной сестре. Она живет недалеко, возле Аргоса, и я собираюсь как-нибудь ее проведать.
     Жив и Прет. И не только жив – он отец огромного семейства и самый богатый гиппет в Микасе. Я даровал ему немало новых земель, но так и не сделал лавагетом. Эта должность остается незанятой с тех пор, как погиб бедняга Мантос. Покойный Ифимедей был прав – от вояк при власти одни неприятности. Но Прет доволен и этим. Он сильно изменился и теперь очень похож на старого волка – своего отца.
     ...Удивительно, но Скир, по слухам, тоже жив-здоров, и служит какому-то дорийскому базилею далеко на севере...
     Я вновь начал не спеша пересматривать таблички. Великий Бел ведает, как поступить! Хорошо бы посоветоваться с Гипполохом – парень уже совсем взрослый. Но, боюсь, он сразу одобрит и велит звать каменотесов. Еще бы! Мать с детства убедила мальчика, что его отец – самый великий царь в мире. Боюсь, в дальнейшем это начнет ему мешать. Он славный парень, но несколько лет службы в войске Баб-Или или хотя бы у хеттийцев бы пошли ему на пользу.
     Увы, ванактов воспитывают иначе.
     Впрочем, за Гипполоха особо волноваться не приходится. Другое дело Телл, мой рыжий Телл, наш с Теей первенец. Я помнил предупреждение Дейотары и отправил его подальше – к кентаврам. Его воспитывал вождь Телл, в честь которого я и назвал сына, а когда моему рыжему исполнилось восемь, я послал его на Крит, к старому пирату Фассу. С десяти лет мальчик ушел в море, и теперь его корабль «Серый коршун» – один из лучших на всей Великой Зелени – от Сидона до Таршиша. Телл бывал всюду – и в Сидоне, и в Таршише, и у шардана, а недавно вернулся из плавания к берегам Океана. Там, где наше море вливается в окружающий Землю бесконечный поток, он открыл две гигантские скалы, назвав их Столбами Афикла в честь своего великого родича.
     Тея очень волнуется за Телла, я – тоже. Особенно сейчас, когда его корабль ушел в Океан. Мальчик узнал, что где-то там находится легендарная земля Атланта, о которой ему рассказали в Та-Кемт.
     Да поможет ему Единый!
     Наши дочки – Электо и Тея – не доставляют хлопот. Старшая второй год служит жрицей в Атанах, а младшая, очень похожая на мать, живет пока с нею. Тея уверена, что именно младшая дочь унаследует ее великие способности.
     Да, знахарка из Козьих Выпасов уже многие годы считается знаменитой на всю Ахияву пророчицей и колдуньей. Но пусть это интересует Мать богов Рею или кого угодно еще. Когда мы видимся с Теей, нам, клянусь всеми богами, не до этого.
     

     Что ж, все эти годы я делал, что мог. Строил дороги – и не только ту, что ведет в храм Реи; превращал толпу козопасов в подобие правильного войска, а кучи валунов – в пристойные крепости, увеличивал флот, пополняя его кораблями, способными плавать в открытом море, сдерживал алчность гиппетов и честолюбие базилеев. Это было не так трудно, куда сложнее оказалось объяснить хранимой богами Ахияве, что жизнь человеческая стоит больше, чем удар копья. Я даже приказал перевести кое-что из законов великого лугаля Хаммураби и отправил копии во все города царства.
     Конечно, этого мало. Ехидный Эриф как-то заметил, что сберегая людские жизни, мне приходится проливать немало крови. В чем-то он прав и здесь...
     В общем, я делал свою работенку по мере возможности, и великим мое царствование может быть лишь в воображении Дейотары. Все-таки Ахиява, как ни крути – изрядная крысиная нора, и я много раз завидовал Афиклу, жалея, что не оставил его здесь, а сам не уехал вместо него в далекую Орихайну.
     Афикл...
     Нет, не так: Величайший из Героев Богоравный Афикл, Великий Кей Орихайны много лет справедливо правит своими усатыми подданными. Он разбил огров – бедняга Калиб погиб в решающей битве – и поразил множество чудищ, список которых растет с каждым днем. Недавно я услыхал, что герой пленил страшного лохматого зверя с огромными клыками, похожего на Абу из земли Та-Кемт, и теперь ездит, восседая на его спине.
     Шардана считают его богом. Афикл в письмах жалуется (каждое послание он диктует несколько дней, и таблички приходится укладывать в большой сундук), что подданные сделали его имя священным и непроизносимым, даровав ему новое, которое он никак не может запомнить. Оно означает Кей, Покоривший Реку Ра и звучит и вправду чудовищно – «Кейракшулосис», а ежели совсем коротко -»Кейракл».
     Бедняга!
     Самое интересное, его не забыли и в Микенах. Напротив, слава о его подвигах, дополняемая смутными вестями из Орихайны, постоянно растет. Эриф как-то в шутку заявил, что нашего добряка Афикла следует причислить к богам. Мы с Дейотарой посмеялись, но месяц назад мне пришлось запретить сооружение могильного памятника герою, как выяснилось – уже второго! Но тот же Эриф – уже без всяких шуток – заметил, что если я возбраню строить Афиклу герооны, тут же родится легенда, будто герой вознесся на небеса. Попытки тех, кто хорошо знал Афикла объяснить, что он жив, здоров, в меру счастлив и не собирается возноситься, встречаются угрюмо.
     Кажется, Афикл уже стал богом и в Ахияве.
     Недавно толки о великом герое получили новое подтверждение. По Микасе прошел слух, что Афикл спустился с небес, такой же молодой и красивый, как четверть века назад. Отчасти это правда – Скит, сын Афикла, действительно очень похож на отца, за исключением длинных усов. Он гостит у меня, и завтра мы вместе собираемся в Фивы. Большие крысы снова сходятся вместе.
     За последние годы мы встречались часто. Вначале готовили войну – большую войну с Вилюсой, о которой я впервые услыхал от уже покойного Итарая. Я собрал тысячу кораблей – даже больше, тысячу двести пятьдесят три, и почти закончил формирование войска. Но война, которую так долго готовили, так ждали и уже начали воспевать (наглый слепец Кимер удосужился сочинить о ней нечто жуткое и невообразимо кровавое) – эта война так и не состоялась.
     Зато произошло многое другое.
     Я уже отдал приказ собирать флот в Авлиде, готовя бросок через море, когда пришла нежданная весть. Землевержец Поседайон ударил своим трезубцем о землю Вилюсы. Великий город погиб в пламени. Беда не приходит одна: вифины, выходцы с далекого севера, пройдя сквозь земли фраков и переправившись через пролив, обрушились на беззащитное царство. Ванакт Вилюсы воззвал к нам, обещая за помощь все, что мы хотим, и что у него осталось.
     К счастью, мы не стали медлить. Вилюсу спасать было поздно, но мы отбили вифинов от Троасы и Пергама, отбросив их на север. Но это было лишь начало. Вифины соединились с каска, и теперь нам пришлось оборонять не только земли Вилюсы, но и Милаванду. Война шла пять лет. Мы победили и успокоились. Как выяснилось, зря.
     Вифины ударили снова, а по их дороге, с севера, из этой утробы народов, шли все новые и новые племена. Главный удар пришелся по Хаттусили. Мы же обороняли Троасу и Милаванду, слишком поздно заметив, как усиливались «даруша», подступавшие теперь к самым Фивам. Пришлось воевать и с ними, но победа дала немного. Вожди лешаков честно признавались мне, что будут наступать и дальше – с севера нажимают неведомые враги, и у «даруша» нет пути назад.
     Итак, мы держали оборону, а северные племена продолжали добивать Хеттийского льва. Мы ничего не могли сделать, и враги постепенно уходили все дальше на восток, оставляя нас в глубоком тылу. Еще несколько лет, и они дойдут до гор Урарту и до верховьев Евфрата. Мы огрызались, строили крепости и всерьез собирались громоздить стену у Истма, чтобы в случае беды отсидеться на окруженной морем Апии.[99]
     Но теперь все изменилось, и появилась надежда. Ее принес Скит – шардана уже в пути...
     

     Я отодвинул таблички подальше, но затем в голову пришла удачная мысль. Ссориться с Дейотарой ни к чему. Все равно, когда начнется большая война, каменотесы будут заняты на строительстве крепостей, и на подобные глупости в казне не останется ни единого огрызка серебра.
     Я хмыкнул, обмакнул печать в краску, умудрившись запачкать большой палец, и приложил к табличке. Получилось удачно. Знаки смотрелись красиво и ровно:
     

     «Я – КЛЕОТЕР, ВАНАКТ...»
     

     1995 г.
    

   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Диомед, сын Тидея
    Книга первая
    Я не вернусь
   

   
    В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же
    Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье!
    Архилох
   
   
    Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет,
    Кто межусобную любит войну, столь ужасную людям.
    Гомер. Илиада, Песнь IX.
   
   

    

     Навплия
     (Кифаредический ном)[100]
    

    Я понял – возвращаться незачем.
    Незачем – и некуда.
    

    ...Он лежал посреди шатра, густой ворс ковра жадно впитывал кровь.
    – Этот?
    – Этот, ванакт...[101]
    Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный. Ярость ушла, и на мертвом окровавленном лице не осталась ничего, кроме этого взгляда. Я с трудом заставил себя смотреть, не отворачиваться. Рыжий бородач показался знакомым, я уже где-то видел этого верзилу...
    В Аргосе? В Микенах? В Калидоне?
    Недвижные глаза – маленькие пустые зеркальца – притягивали, не давали думать. Танат не спешит. В этот раз он промахнулся. Но будет следующий, затем еще, еще...
    Рядом нетерпеливо вздохнули. Мантос, старший гетайр[102], недоуменно скреб бороду – такую же лохматую, как у мертвеца, но только черную. Старшой охраны не понимал, зачем ванакт так долго разглядывает мертвеца. Живые смотрят в глаза живым. Покойникам же нет части в этом мире.
    Я очнулся. Нет, этого рыжего я видел впервые. Просто он был похож. Очень похож – лохматый, заросший бородой, в одной набедренной повязке – старой, потертой. И даже его кинжал, казалось, вышел из одной кузни с теми другими. Дорогой кинжал, не в Аргосе отливали. И не в Микенах. Хеттийский? Да, кажется...
    – Кто еще знает?
    Старшой покачал головой – тратить слова на такой ответ не полагалось. Итак, не знают. Убийцу пытались перехватить у самого шатра – как раз после заката. Он был ловок и смел, посланец Таната Жестокосердного. Городские ворота, где стража из местных, лагерные, где уже стоят мои парни – прошел, проскользнул, прополз. Или, может быть, морем? Но у берега тоже стража.
    В шатер он все-таки ворвался – умирающий, залитый кровью.
    Ему не хватило нескольких шагов.
    

    Рука уже не дрожала. Пальцы застыли, так и не разжавшись...
    – Уберите. И чтобы никто не видел.
    На этот раз гетайр даже не стал кивать. Закапывать не станут – море рядом, привяжут к ногам пару камней побольше да потяжелее...
    Неупокоенные, кому не досталось жертвенной крови, блуждают безлунными ночами вдоль дорог, подстерегая нас – тех, у кого кровь еще горяча. Этому придется тревожить дно морское...
    Я хотел поблагодарить, но вовремя спохватился. За такое не благодарят. Гетайры просто не поймут. Ведь они охраняют не ванакта, не богоравного правителя Аргоса, а родича. Родича, которому грозит беда.
    Когда в Калидоне мне попытались навязать охрану, я удивился. Удивился, затем возмутился...
    Хотелось вновь заглянуть в мертвые глаза, но я уже знал, что там: ледяная усмешка Таната и его неслышное «жди». Он терпелив, посланец и бог Смерти. Я тоже должен быть терпеливым. Не вышло в этот раз – выйдет в следующий...
    

    * * *
    

    За пологом шатра меня встретил ветер. В лицо ударил свежий дух смолы и знакомый с детства запах гниющих водорослей. Я огляделся. Костры уже догорели. Кто должен спать – спит, кому стоять в карауле – стоит. К морю? Пожалуй, там сейчас лучше всего.
    Странно, с детства не любил моря! Не любил, боялся – а теперь вроде бы и идти больше некуда. Одна у меня дорога – туда, за влажный горизонт.
    Две тени неслышно заскользили рядом. Гейтары не отставали. Я даже не знал, сколько их пошло со мной – двое, четверо? Еще недавно это раздражало, чуть ли не сводило с ума. Отец выходил один на дюжину, один на два десятка. Без щита, без панциря. Тидею Непрощенному не нужна была охрана!
    ...Но он не был ванактом аргосским. Непризнанным ванактом. Почти самозванцем. А если и не самозванцем, то все равно – не первым.
    (Не первым – вторым, как и было сказано тому четырнадцать... Нет, уже пятнадцать. Уже пятнадцать лет! Боги, боги!)
    Да, не первый.
    Второй.
    

    Год назад, когда меня впервые попытались зарезать – прямо на Глубокой, прямо на потрескавшихся ступенях храма Трубы, в полусотне шагов от нашего старого дома – я растерялся. Как и сегодня, убийцу не смогли взять живым, и я долго гадал, кому довелось перейти дорогу...
    И сейчас гадаю. Хотя зачем гадать? Это мог быть кто угодно.
    И я не выдержал – рассказал Агамемнону. Одни боги знают, зачем. Рассказал – и услыхал в ответ спокойное, равнодушное: «В первый раз? Меня пытались зарезать уже трижды. Привыкнешь, Тидид.» Трижды! Тогда мне это показалось диким, невозможным. Прошел год – и этот рыжий с пустыми глазами – уже четвертый.
    

    ...Это мог быть кто-то из уцелевшей челяди Заячьей Губы – моего любезного братца Алкмеончика. Ему, изгнаннику, проклятому, терять нечего. А может, кто-нибудь из мертвоглазых выкормышей Фиеста – кого не придушили добрые микенцы и не перерезали Атридовы[103] стражники. Говорят, уцелевшие бежали в самую глушь Аркадии, где среди лесов спрятано какое-то древнее капище.
    Это мог быть привет от калидонских родичей, от тех, кто не простил ни деда – Ойнея Живоглота, ни отца, ни меня самого. Кровь прилипает к рукам – и передается детям. Не все смирились.
    Это мог быть (чем Гадес с Психопомпом[104] не шутят!) посланец от Приама Трусливого. Мы отплываем на рассвете, а я – второй воевода в войске Атрида.
    У Агамемнона прекрасная охрана. Хризосакосы – Золотые Щиты. А я еще не понимал вначале, зачем ему хеттийцы-наемники? Неужели царю приходится дрожать от страха в собственной спальне? А ведь Атрид не трус! И я подумал было, что его хризосакосы нужны для пущей царственности. И вправду красиво: шлемоблещущий ванакт на колеснице, пурпурный плащ, белый с золотом скипетр (у него он из слоновой кости, говорят, самого Пелопса память), а вокруг – горящий огонь огромных, высоких, словно башни, щитов...
    (Как тогда, в воротах Лариссы. Окружили, стали на колени, ощетинились длинными копьями. Странно, они были готовы умереть за своего царя. Наемники, чужестранцы!)
    Впрочем, мои не хуже. Хоть и без золотых щитов. Родичи! Каждый поклялся, каждый смешал свою кровь с пеплом.
    Но и это не всегда помогает. Двадцать раз смерть обходила Атрея Великого. Обходила – чтобы взглянуть в лицо глазами родного брата.
    

    Дерзкая волна лизнула ногу, и я, наконец, сообразил, что вот-вот отправлюсь прямо в гости к Поседайону. Море! То самое, где водятся гидры, страшные гидры...
    Я закрыл глаза, глубоко вздохнул – и на миг захлебнулся терпкой солью. Хорошо! Хорошо, что мы скоро отплываем! И вновь подумалось, что эта ночь – последняя на земле Ахайи[105].
    Последняя!
    Я не вернусь.
    

    ...И это мог быть кто-то из своих. Самое скверное – и самое вероятное. О таком не хотелось даже думать, но мысли уже не отпускали, цеплялись одна за другую...
    Нас слишком много в крепкостенном Аргосе! Нас – молодых, сильных, с царской кровью в жилах. Мы не умеем боятся, не умеем жалеть, даже любить не умеем. Слишком долго мы жили под железной рукой деда Адраста, Адраста Злосчастного. Слишком долго ждали...
    Дождались! Сначала дядя Эгиалей, затем Алкмеон Губа Заячья. Я – следующий.
    А если свои, то кто? Эвриал, Промах, Полидор, Амфилох...
    Или даже?
    Нет! Не верю! Сфенел – никогда! Никогда! Но ведь в очереди на трон его место – передо мной. И кто знает...
    Бог Танат вновь взглянул прямо в глаза, и я проклял его, проклял тяжелый, литого золота, скипетр, от которого леденеет, становится треснутым камнем ладонь, проклял пурпур, свинцом давящий на плечи. Я не хотел! Я, Диомед сын Тидея, не хотел этого!
    Не хотел – и не хочу!
    Не хотел?
    Ветер вновь коснулся щек. Легко, еле заметно, но мне стало легче. Все уже позади. Ночь уходит, последняя ночь на земле, так и не ставшей мне родной, ночь когда Танат вновь промахнулся. Я жив, я доживу до рассвета, ступлю на черный борт «Калидона».
    И не вернусь! Хорошо, что в эту последнюю ночь я один, возле чужого темного моря, где никто не мешает, и только ветер...
    ...Ветер, огни, на губах – соль. В детстве я все спрашивал, отчего это море соленое? Как-то мама сказала, что морская вода – кровь Океана. Соленая холодная кровь, соленая холодная плоть...
    Я еще здесь, я еще не ступил на скрипящие сходни...
    ...А двенадцать пентеконтер[106] Эвриала уже у Милаванды. Все эти дни море оставалось тихим, ветер (не зря жертвы приносили!) гнал легкую рябь на восток, кормчие опытные, ходят между островами не первый год. Значит, Смуглый должен был прибыть на место уже позавчера. Вчера – в крайнем случае.
    А Полидор со своими лернийцами сейчас где-то между Паросом и Наксосом. У него, толстяка, самые опытные моряки, поэтому корабли (двутаранные дипроры, лучшей постройки) могут плыть даже ночью. Значит, через два дня он будет уже у Самоса. Впрочем, острова уже наши – давно, еще с осени.
    Вот так! Приам, старый трус, ждет, пока все мы соберемся у Авлиды. Ну и пусть ждет! Наша с Атридом наживка сработала.
    Клюнул!
    

    Странно, я, кажется, успокоился. Всегда успокаиваюсь, когда начинаю думать о войне. На войне все просто и ясно. Здесь – свои, там – чужие. Арей бьет копьем в грудь, а не кинжалом под лопатку.
    ...Интересно, отчего Приама считают старым? Только и слышишь: старик, богоравный старец (или «старец козловидный», попросту говоря – старый козел). Но – старый. А ведь он немногим старше моего отца. Тому сейчас было бы сорок два, Приаму же, козлу старому, едва-едва сорок шесть – сорок восемь.
    Ничего! Познакомимся – спрошу. Хотя... Полсотни детей, дюжина жен, наложниц не считая...
    Поистаскался!
    Итак, старый козел ждет, пока мы все соберемся у Авлиды. Ну что ж, его соглядатаи могут увидеть там Промаха Тиринфца, Промаха Дылду с десятком кораблей. На главном – «Гиперионе» – я приказал повесить свой щит и при каждом удобном (а тем паче, неудобном) случае орать «Кабан! Кабан!». Клич нашего рода, конечно же, знают в Илионе.
    А мы со Сфенелом и Амфилохом отплываем завтра. То есть, уже сегодня. Прямиком к Трое, к устью Скамандра. Интересно, какой вид будет у старого козла?
    Даже если не получится, даже если они успеют запереться в городе, главное будет достигнуто. Наш флот – у Милаванды, у Самоса, к Геллеспонта. И у Крита тоже. Значит, море мы уже выиграли! А на суше...
    

    – Ванакт!
    Я обернулся. Кто-то высокий, широкоплечий...
    ...Не «кто-то». Фремонид Одноглазый, старый знакомый, еще с фиванского похода. Кажется, в эту ночь его очередь охранять покой ванакта. Вообще-то говоря, охранять – не значит мешать. Впрочем, рассвет уже близко, а я... А я действительно успокоился.
    – Тут эта пьяная собака, ванакт. С кифарой. Прогнать?
    На миг представился налакавшийся неразбавленного вина пес (видел такое однажды, бедная псина!). Ковыляет, мотает мордой... И кифара – тяжелая, черепаховой кости, в зубах.
    Так ведь не потянет, бедняга!
    – Давайте сюда!
    Интересно, отчего это слово «собака» считается оскорблением? Вот и меня в детстве звали Собакой. И не просто, а Дурной. Диомед Дурная Собака! А я не обижался (почти). Люблю собак! Я люблю, а мои куреты отчего-то не любят. И если уж хотят кого-нибудь оскорбить, то вечно безневинных псов поминают.
    – Р-радуйся, ванакт!
    Пьяная собака проковыляла к берегу, пошатнулась. Рухнула. Левый сандалий слетел – прямиком в воду.
    Да-а-а!
    Наверное, Фремонид просто не выносит пьяниц. Как и все куреты, да и калидонцы тоже. Недаром у моего деда было столько неприятностей с Загреем[107], Зевесовым сыном!
    – Радуйся, Эриний! Кифару не разбил?
    Ответом меня не удостоили. Впрочем, я уже успел заметить, что сумка с кифарой каким-то чудом успела переместиться из-за спины на живот. Значит, уцелела. Значит, еще наслушаемся...
    ...Если, конечно, сама собака не окочурится. От простуды, например.
    – Эй, Эриний, вставай! Холодно!
    На этот раз мне ответили. Вначале – тяжелым вздохом. Затем...
    

    – Пал я в сражении с Вакхом, певец Аполлона.
    Пусть я во прахе лежу, Феб отомстит за меня!
    

    Ну, конечно!
    Сей певец Аполлона увязался за нами еще в Аргосе. Прогонять не стали – пусть себе! Тем более поет – заслушаешься. Если трезвый, само собой.
    – Вставай, вставай!
    Поднимая аэда за ворот, я еще раз убедился, что парень – не из простых. Даже ночью, наощупь, пальцы легко различили дорогое шитье фароса. Правда, при дневном свете его плащ больше похож на грязную тряпку, но когда-то... Как и он сам. Грязен, голоден – а подаяния не просит. Пришлось зачислить на довольствие и даже ложку выдать, ибо своей у Эриния не оказалось. Как, впрочем, и миски.
    Теперь мы оба сидели – на моем плаще. Я невольно пожалел, что не догадался надеть тот самый – пурпурный. А хорошо бы расстелить этакое на сыром песке, взять амфору да пару вяленых рыбок...
    ...И мой скипетр – орехи колоть.
    – Слушай, Эриний...
    Сказал – и чуть не поперхнулся. Ну и имечком наградили парня, никакой клички не надо. В лагере уже смеются: наша, мол, Эриния. Прицепилась – не отстанет.
    ...А, может быть, все-таки кличка? Или прозвище? Ведь отчества он так и не назвал! Такое бывает, особенно если раб или сын раба, но рабы не носят фарос серебряного шитья!
    – Слушаю, ванакт, слушаю.
    Голова поникла, длинные руки свесились. Сейчас снова брякнется!
    – Хотел тебя в-воспеть, а ты все ходишь где-то, ходишь...
    И не поймешь – шутит или нет. По-моему, шутит. Или попросту издевается.
    – Агамемнона воспой, – не выдержал я. – Он это любит!
    – Любит, – покорно кивнула пьяная голова. – Я и его могу! «Брани и мужа пою, Агамемнона, сына Атрея, славного битвами воина, сильнейшего всех браноносца...»
    Эриний икнул, попытался махнуть рукой, качнулся.
    Усидел.
    – Да только у него, я слыхал, уже трое. Воспевают. Куда мне! Я лучше тебя это... воспою.
    Я представил, как все это выглядит со стороны. Ванакт Диомед, повелитель Аргоса, Тиринфа, Трезен и Лерны, второй воевода Великого Войска, точит лясы с каким-то пьяницей. И когда! Перед самым походом!..
    ...Вместо того, чтобы напиться самому. Но тут промашка. Не пью. Вина, по крайней мере. А если и пью, то все-таки не так.
    – Винопийца ты, Эриний, – наставительно заметил я. – И человек псообразный.
    – Это хорошо – согласился винопийца. – Красиво звучит. Сам придумал, ванакт?
    Придумал, конечно, не я. Эриний явно не из Аргоса, иначе знал бы эту старую игру – обругать, но так, чтобы «красиво звучало». Потому и говорят, что аргивянам не нужно бритвы – языком обреются.
    Я, конечно, не аргивянин. Не аргивянин, не этолиец.
    Чужак!
    Чужак, подхвативший пурпурный плащ, упавший с плеч полубезумного убийцы. Чужак, который не может сделать даже шагу без охраны...
    Я заставил себя не думать.
    Хватит!
    Атриду, законному владыке микенскому, не легче. И Менелаю. И Нестору. У каждого – охрана. У каждого – смерть за спиной. Да и раньше надо было думать, раньше! Еще в Калидоне, когда Амфилох привез алебастровую табличку с шестью печатями, а я все еще мог выбирать. Если бы я остался в Этолии. Если бы согласился править в Калидоне Козьем...
    Хотя, кто знает? Может, случись такое, я тоже собирал бы сейчас войско. Превеликое воинство лохматых козопасов на дюжине кораблей о шести веслах каждый. Как Любимчик. И был бы не вторым воеводой, а третьм гекветом[108] запасной обозной стражи...
    ...И все равно плохо спал бы по ночам! И все равно охотились бы за мной, точили хеттийские кинжалы. Каменный трон Аргоса, нетесаная скамья, покрытая бараньей шкурой, в калидонском дворце...
    Власть!
    Все равно найдется тот, кто захочет сесть повыше, как раз на баранью шкуру, на золоченый трон...
    – Ну так как, ванакт, будем это... воспеваться?
    Пьяная рожа пододвинулась, дохнула перегаром. Я задержал дыхание.
    Отодвинулась. Хвала богам!
    Стражу кликнуть? Чтоб искупали обормота да у костра высушили? Так этакого в море окунать – Амфитрида обидется.
    – Воспевай! – вздохнул я. – Как бишь там? «Славу, богиня, воспой Диомеда Тидеева сына, мужа воительством славного, первого средь браноносцев...»
    Внезапно он хихикнул. Понравилось?
    – И ты, ванакт, хотел бы, чтобы о тебе такое пели? Так ведь не будут петь. Скучно!
    Странно, его голос внезапно показался куда более трезвым, чем вид!
    Я встал, вновь подошел к самому берегу, подождал, пока вода чуть коснется сандалий, оглянулся. Огонек! Маленький, еле заметный, словно кто-то зажег светильник на самом гребне волны. Еще один, еще!
    ...Как тогда, когда мы пошли охотится за гидрой...
    – Ты плавал по морю, Эриний? Говорят, ночью весла светятся...
    – Иногда, ванакт. А если буря, то светятся даже мачты.
    Я невольно вздрогнул. Великие боги! Ночью плавать еще не доводилось. Только на рассвете, когда мы с дядей Эгиалеем переправлялись через Калидонский залив. Тогда стоял туман... Нет, я конечно, не боялся. Ну, а ежели и побаивался, то не очень.
    (Или это мне сейчас так кажется?)
    – Говорят, люди делятся на тех, кто жив, кто мертв и тех, кто плывет по морю?
    – А тех, кто плывут, отделяет от Аида только толщина доски, – охотно отозвался он.
    Странно, псообразный винопийца явно трезвел. Ага, вот и за кифару взялся. Ну, сейчас воспоет!
    Кифара долго не хотела вылезать из сумки. Наконец, звякнула струна, затем другая.
    – Твое войско впервые выходит в море, ванакт? Теперь ясно, о чем придется петь. Слыхал такую?
    Струны вновь звякнули. Нет, уже не звякнули – запели, чисто, красиво. Вот Дий Подземный! Ведь может, пьяница!
    
     
      – Пойми, кто может, буйную дурь ветров!

      Валы катятся – этот отсюда, тот

      Оттуда... В их мятежной свалке

      Носимся мы с кораблем смоленым. 

     

     
      Зачем страшиться моря? Как морок злой,

      Пройдет морозный холод предутренний,

      Нам бы на борт взойти скорее -

      В руки кормило, подпоры вырвать. 

     

     
      И от причала прочь повернуть корабль

      Навстречу ветру. С легкой душой тогда

      Мы предавались бы веселью, -

      То-то бы пить и гулять на славу!

     

    
    Струна нерешительно застонала... Умолкла...
    Здорово поет! Странно, только что и лыка не вязал!
    – Это пойдет, – усмехнулся я. – Как буря начнется, запоем хором. А меня воспевать не надо. Договорились?
    Отвернулся, долго возился с кифарой.
    Выпрямился.
    – Нет, ванакт. Не договорились. Воспевать тебя, так и быть, не стану, а вот спеть о тебе... Это придется. Ведь дело не в тебе самом.
    Тут уж я задумался. Не во мне? Да, пожалуй. Не во мне. И даже не в Агамемноне с его мечтой о Великом Царстве от песков эфиопских до льдов гиперборейских.
    – Ты хочешь сказать, Эриний, что наш поход изменит мир?
    Он ответил не сразу. Наверное, тоже думал.
    – Уже изменил, ванакт Диомед! С чем бы вы ни вернулись, жизнь больше не будет прежней.
    Я кивнул, соглашаясь, и внезапно понял: мы оба с ним трезвы.
    
 * * *

    – Кто ты, Эриний?
    – Изгнанник. Как твой отец. Как и ты сам.
    Дальше спрашивать не стоило. Дорогой, шитый серебром фарос, сбитые сандалии – и гордость, не позволяющая просить подаяние. Наверное, таким был мой отец, когда вошел в Микенские ворота славного города Аргоса. Хотя нет, отец был в доспехах. Во всяком случае, таким его запомнил дядя Эгиалей. И другие запомнили.
    – И все-таки, – не удержался я. – Почему ты стал аэдом?
    – А ты бы пошел в наемники, ванакт?
    Странно, мне казалось, что рассвет уже близко. Но время тянулось, волны одна за другой накатывались на равнодушный песок, пахло смолой и водорослями.
    Какая долгая ночь!
    – Наверное, – вздохнул я. – Это единственное, что я умею. И что умел отец.
    Эриний кивнул. Конечно, он помнил, кто таков Тидей Непрощенный. Жаль, что я не знаю, откуда взялся Эриний Таинственный.
    Из темноты донесся знакомый смешок.
    – Аэдом быть нетрудно. Надо только не ссориться с кифарой и помнить об оторванной руке.
    – К-как? – поразился я.
    – О руке, ванакт. Оторванной. Или глазе. Выколотом, естественно.
    Внезапно мне показалось, что я вновь мальчишка-первогодок, только-только взявший в руку деревянный меч. Удар слева, удар справа, копье над головой...
    Он, кажется, понял.
    – В каждом деле свои хитрости, ванакт. Если я, скажем, начну... хм-м-м... воспевать Агамемнона с того, как он могуч и силен, сколько у него, э-э-э-э, быков круторогих и телиц млечных, а затем перечислю всех его предков, начиная с Пелопса и Тантала, как думаешь, станут меня слушать?
    – Агамемнон станет, – усмехнулся я.
    – Разве что. А вот от всех прочих я не получу даже обгрызенной кости. А вот если иначе...
    Он на миг задумался, рука коснулась сумки с кифарой. Коснулась, отдернулась.
    
     
      – Черная весть принеслась из Микен, крепкостенного града,

      Славного града, великого, первого в землях Ахейских,

      Страшная весть: спит во гробе Атрей богоравный,

      Братом родимым убитый – безбожным, распутным Фиестом.

      Царскою кровью залиты ступени высокого трона,

      Скиптр окровавленный пальцы злодея сжимают...

     

    
    На этот раз он не пел – просто проговорил, не спеша, нараспев.
    – Помню, – вздохнул я, – помню...
    Мы были тогда в одном переходе от Аргоса. Меня разбудили, и я долго не мог понять, почему гонец с трудом выдавливает слова, почему заикается...
    ...и белым, как смерть, было лицо Агамемнона, когда шагнул он мне навстречу в воротах Лариссы.
    – Я тебя понял, аэд, – наконец проговорил я. – Оторванная рука – значит, следует начать с чего-нибудь плохого, чтобы вызвать у слушателей сочувствие, так? Только ты скверно выразился, Эриний. Очень скверно!
    А если бы он решил спеть обо мне? С чего бы начал? Наверное, с элевесинского огня, с отчаянного, смертного крика тети Эвадны, с запаха тлена, сменившегося тяжелым духом горящей людской плоти.
    Да, с элевсинского огня. Герою следует оторвать руку...
    – Скверно, – откуда-то издалека донесся его спокойный голос. – А что ты говоришь своим воякам, ванакт, когда посылаешь их в бой? «Славу в веках завоюйте, о, грозные воины!»? Или попросту: «Выпустим этим сукам кишки!»?
    Он был прав. В каждом ремесле своя хитрость. Со стороны на такое лучше не смотреть. И не слушать.
    – А что еще надо помнить, Эриний? Кроме руки?
    – Аэду? – в голосе его промелькнула насмешка. – Ну, не так уж и много. Ты когда-нибудь ел слоеный пирог, ванакт? Сверху свинина, под ней – жареные дрозды, внизу, скажем, осьминоги. Так и в песне. Сначала о боях, затем – о чем-нибудь веселом, чтобы слушатели отдохнули. Ну, а потом что-нибудь умное. О богах, например. И – все сначала.
    – Значит, пирог, – хмыкнул я. – А боги – это вареные осьминоги?
    Заступаться за Олмпийцев я не собирался. Но уж больно самоуверенным был этот как-то слишком быстро протрезвевший бродяга.
    – Богов надо чтить, – скучным голосом отозвался он. – Боги всесильны, а посему воздадим им хвалу. И ныне, и присно.
    Он, кажется, снова издевался. Но удивляться я не стал.
    – Видел я одного аэда, о многомудрый Эриний. Он пришел в Лерну и пытался спеть о том, как Гефест поймал Афродиту вместе с Ареем и сковал золотой цепью. Подробно пел, признаться! Он не знал, что Пеннорожденную в Лерне очень любят...
    – Сильно били? – тут же откликнулся он.
    – Сильно. А потом взяли овечьи ножницы...
    Последнего, правда я не видел. Но слышал. Полидор-толстяк рассказывал.
    – Вот я и говорю, ванакт – богов надо чтить. И бояться...
    

    «...Бойся богов, Диомед! Бойся!»
    

    Я сцепил зубы. Этот наглец слишком много себе позволяет. Ведь не над Олимпийцами смеется. И не просто смеется...
    – Мы ведь оба с тобой верим, ванакт, что боги создали мир, что они направляют каждый наш шаг...
    И тут я понял. Мне не намекали – подсказывали. Неужели?
    – У одного... аэда я услыхал такую строчку. Не подскажешь, как там дальше, Эриний?
    Я оглянулся. Мокрый песок, еле заметные в темноте гребешки волн. Пусто! Впрочем, если ОНИ захотят подслушать...
    – Мнится нам плоской земля, меднокованным кажется небо...
    – «Номос и Космос – одно», – Вестник сказал дураку, – негромко отозвался он, и я понял, что не ошибся.
    Сияющий!
    Все три слова на месте: «Номос», «Космос» и «Вестник». Сияющий Третьего Шага! Я сделал только Второй. Знать, что стоит за «Вестником» мне не положено. Пока, во всяком случае. Но хорош! Даже тут умудрился вставить «дурака». И не боится! Впрочем, тому, кто сделал Третий Шаг, бояться уже нечего...
    Но как же это? Третий Шаг? Ведь Чужедушец говорил: третий шаг – это...
    Я прошелся по мокрому песку, поежился от предутреннего холода, вспомнил о брошенном на землю плаще.
    Обернулся.
    – Зачем ты пришел, Эриний?
    То, что не пьяные ноги занесли его на этот берег, я понял уже давно. Как и то, что Эриний Таинственный был не пьянее меня. Умылся вином, наверное. Умылся, рот прополоскал.
    ...И вновь показалось, что мне в глаза смотрит Танат Жестокосердный.
    – Поговорить, – еле слышно донеслось из темноты. – Поговорить, ванакт...
    Я не поверил, но не стал переспрашивать. Кто пришел ко мне этой долгой ночью? Любопытствующий аэд, желающий воспеть аргосского ванакта? Сияющий? Или...
    Меч был у бедра, но я знал – не поможет. И гетайры не успеют вмешаться.
    Я огляделся, но никого не увидел. Холод накатил, сдавил сердце...
    – Где ты?
    Спросил, хотя и понимал: на такие вопросы не отвечают. А если и отвечают, то не словами.
    Я ждал, но тьма молчала. И каждый раз, когда волна накатывала на мокрый песок...
    – Прощай...
    Я резко повернулся, пытаясь угадать, откуда донесся голос.
    – Прощай, сын Тидея! Прощай...
    Я шагнул вперед, наугад, надеясь догнать, остановить. И замер.
    Рукоять!
    Знакомая бронзовая рукоять торчала прямо из песка. Почему-то она показалась мне неимоверно горячей, словно хеттийский мастер только что достал знакомый кинжал из литейной формы...
    

    – Ванакт! Ванакт!
    Наверное, я крикнул. Или просто повысил голос. Во всяком случае, меня услыхали.
    – Послать погоню, ванакт? Эй, парни!..
    – Не надо, Фремонид! – вздохнул я. – Не надо...
    Черные крылья Танатоса легки, неслышна его поступь. И никогда не знаешь, откуда повеет холодом. Смерть не медлит. Но все же она промедлила этой ночью! Танат опустил руку, и до рассвета, до близкого весеннего рассвета, до первого крика трубы мне осталось гадать, что вырвало из его рук хеттийский кинжал.
    Может быть, все-таки ОНИ? Те, в кого мы, Сияющие, так плохо верим? Не верим, ибо знаем...
    Знаем – но, похоже, не все.
    На волнах вновь горели огоньки – как в ту ночь, когда мы ловили гидру. Незадолго перед тем Жестокосердный тоже отпустил меня. Отпустил, хотя никто уже не верил...
    

    ...Сначала – оторвать руку. Или выколоть глаз. Или – все сразу. А потом начинять пирог: драки, веселье, боги. Пожалуй, ты прав, Эриний Неизвестный, посланец Таната. Так оно и есть. Разве что веселья в моей жизни было маловато.
    Или это мне так сегодня кажется? Кажется, потому что я понял: мне некуда возвращаться.
    Некуда – и незачем.
   

   

    

     Песнь первая
     Элевсинский огонь
    

    

     

      СТРОФА-I[109]
     

     – Мне жарко, мама! Жарко!
     – Сейчас сынок, сейчас, маленький...
     На лоб ложится холодное полотенце. Мамина рука легко касается щеки.
     – Сейчас, Диомед. Тебе будет легче...
     В горнице темно. В углу догорает светильник, тяжкий чад горелого масла не дает дышать. Я хочу пожаловаться маме, но гордость мешает. Я уже почти взрослый. Мне шесть лет! Я не должен жаловаться, не должен плакать!
     В углу спит рабыня – та, что должна сидеть возле меня всю ночь. Она хорошая, но иногда говорит плохие слова. Днем, когда я спал... Нет, это она думала, что я сплю, я не спал, я просто не открывал глаза... Она сказала, что я сиротка. Бедный сиротка, который растет без мамки. Это неправда, мама здесь, она со мной!
     Меня часто так называют – сироткой. Или даже – сиротой. Мама говорит, чтобы я не обижался.
     Жарко! Может быть, уже лето? Ведь я лежу в этой горнице очень давно, наверное, лето уже настало!..
     Рабыню не надо будить. Пусть спит. Ведь пришла мама, а об этом никто не должен знать. Никто-никто!
     Это наша тайна. Моя – и мамина.
     

     Ее рука ложиться на лоб, скользит по волосам.
     – Они думают, что я умру. Я ведь не умру, мама, правда?
     – Ну что ты, сынок! Сейчас ты заснешь, а утром проснешься здоровым, совсем здоровым.
     – И смогу выйти на улицу?
     Я там давно не был, на нашей Глубокой улице, в нашем царстве-государстве, что раскинулось от Трезенских ворот до ступеней храма Афины Трубы. А это плохо. Там сейчас наверняка всем заправляют Алкмеон с Амфилохом. Опять, поди, привели своих пеласгов! Без меня Сфенелу с ними не справиться. Может, прямо сейчас наши дерутся... То есть нет, конечно, сейчас ведь ночь...
     – Смогу, мама?
     – Конечно, сможешь!
     – И на площадь? К храму Трубы?
     – Сможешь, сынок.
     Я верю. Я не могу не верить маме. Верю, хотя слышал то, о чем сегодня говорил жрец-знахарь с папой. Он шептал по-хеттийски, думал что я не понимаю...
     ...И дедушка Адраст тоже говорил с папой по-хеттийски. Я еще удивился – дедушка никогда не приходит к нам домой. А тут пришел, посидел возле моей постели, погладил по лбу. И дядя Капаней, и дядя Полиник... Все они говорят шепотом, никто не улыбается, не смеется – даже дядя Капаней. И Сфенела ко мне не пускают, и Ферсандра. И жарко, жарко!
     Хорошо, что вечером пришла мама!
     – Они все думают, что я умру? Да? Потому и жертву в храм понесли?
     Мама смеется, и мне сразу же становится легче. Если мама смеется, значит, все будет в порядке.
     – Жертву не несут, Диомед. Жертву – приносят. Люди думают, что это поможет.
     Я хочу спросить у мамы, когда жертва помогают, а когда нет, и почему она так называется – «жертва», но не успеваю. Жар накатывает, мешает дышать. Видеть. Слышать...
     

     ...Темная горница, светильник в углу, у спящей рабыни смешно приоткрыт рот. Постель – низкое ложе, на которое легко запрыгивать. Мальчик с мокрой повязкой на лбу, струйка воды течет по щеке, глаза закрыты. Я уже видел этого мальчика!
     

     – Мама!
     Почему-то кажется, что меня никто не слышит...
     Ее рука сжимает мою ладонь. Или это мне тоже кажется?
     – Тише, сынок, тише! Иначе услышит ОН...
     Мамин голос... У мамы никогда не было такого голоса! И кто это ОН? И тут мне становится страшно. Я не могу смотреть на мальчика с повязкой. Такого знакомого мальчика...
     Темно! Почему погас светильник? Как хорошо, что мама рядом! Как хорошо...
     – Уйди! Ты не возьмешь его! Не возьмешь! Слышишь?
     Почему мама кричит? Мама никогда не кричит. И почему я не вижу мальчика? Это мальчик очень похож... Похож на кого-то...
     Слова – чужие, непонятные, страшные. Или это ночной ветер бьется о ставни?
     – Уйди! Это говорю тебя я – Сова!
     С кем это разговаривает мама? Разве ее зовут Сова? Сова – это птица, а маму зовут...
     Темно, темно, холодно.
     ...И пустые зеркальца чужих глаз – равнодушные, мертвые. Взгляд Того, Кто пришел за мной.
     Мама! Мама...
     
* * *

     – Спи, спи, хороший господин! Тебе спать надо. Спи, а то не выздоровеешь.
     «Хороший господин» – это тоже я. Так называет меня рабыня, та самая, что заснула, сидя на скамье и смешно приоткрыв рот. Заснула – потому, что пришла мама, а маму никто не должен видеть...
     Мама!
     В глаза бьет свет – яркий, дневной. Уже день? К губам прикасается что-то холодное. Не задумываясь, я делаю глоток.
     Горько!
     – Выпил? Ну и славно, хороший господин, ну и славно. Ты спи, спи. Ты спать должен, иначе не выздоровеешь. Тебя боги отпустили нам всем на радость. И господин Тидей рад, и господин Полиник, и господин Капаней. И ванакт наш, дедушка твой, о тебе справлялся...
     Я не слушаю. Я уже понял – мама ушла. Мама ушла, а я так хотел, чтобы она осталась подольше! Мама всегда уходит...
     

     Раз в год мы с папой, дядей Полиником и тетей Дипилой ходим за Микенские ворота к Полю Камней. Там хорошо и красиво, но никто почему-то не смеется, не улыбается. Там даже не играют, хотя за камнями очень удобно прятаться, особенно вечером. Возле одного из камней мы льем на землю вино и крошим лепешку. Это для тети Аргеи. Папа говорит, что она болела и ушла к Гадесу.
     Я знаю – тетя Аргея умерла.
     Мне ее жалко. Папа говорит, что она была совсем молодой.
     В этом году мы встретились на Поле Камней с дедушкой Адрастом. Тетя Аргея – его дочка. И тетя Дипила – его дочка. Тетя Дипила всегда плачет, когда мы льем вино. Она называет меня «бедным мальчиком». Это потому, что она думает, будто тетя Аргея – моя мама.
     Дедушка не плачет. Он никогда не плачет.
     Мне жалко тетю Аргею, но я не бедный мальчик и не сиротка. Моя мама здесь, только ее никто не должен видеть. Даже дядя Полиник. Даже дедушка. Даже Сфенел.
     Я хочу рассказать Сфенелу о маме, потому что он мой лучший друг. Мама сказала, что я смогу рассказать о ней, но позже. Не сейчас.
     А папа почему-то не хочет говорить со мной о маме!
     
* * *

     Под правым глазом у Сфенела – синяк, ухо напухло. И нос – репкой.
     Нос у него всегда репкой, как у его папы Капанея. А вот синяк...
     – ...Они, Тидид, опять приходили. Алкмеон с Амфилохом свою агелу привели. И еще тех, с Форонейской улицы.
     (Агела – это стая. У нас стаи нет. Для нее нужен вожак. А вожаком только взрослый может быть.)
     Сфенел сопит, отворачивается.
     – Я Алкмеону сказал, что он пеласг.
     Мне стыдно. Пока я тут отлеживаюсь, прячусь за темными ставнями, мой друг защищает нашу улицу, наше маленькое царство-государство! Сфенел, конечно, самый сильный из нас. И ростом выше. И вообще, он видом совсем-совсем взрослый, прямо-таки восьмилетний.
     Но ведь тех – целая стая!
     – И Ферсандра побили. Его в живот ударили. Алкмеоновы пеласги ударили...
     Сказать нечего. Сегодня утром я попросил у папы разрешения выйти на улицу. Да где там! Только и позволил, что увидеться со Сфенелом. И то ненадолго.
     – Ничего, Капанид, – улыбаюсь я. – Скоро встану!..
     Он кивает, но по-прежнему сопит. Мы оба знаем – дела плохи. Амфилоху, сыну дяди Амфиарая, четырнадцать лет, а его старшему брату Алкмеону – целых шестнадцать. Обычно они с нами не дерутся, зато приводят целую ватагу сопляков с Пеласгийской улицы. И с Форонейской. И от Зевса Дождевика. Стаю! Приходят – и начинают играть в бабки прямо у храма Трубы.
     Чтобы нас обидеть.
     

     Дядя Амфиарай, который Алкмеону и Амфилоху папа, не любит моего папу. Дядя Амфиарай – лавагет, он над всеми войсками самый-самый главный. Он никогда не бывает у нас. Ни он, ни тетя Эрифила (она моего дедушки Адраста сестра младшая). Дядю Амфиарая многие боятся, говорят, что он «Вещий». Что он слышит, как разговаривают боги. Поэтому с Алкмеоном и Амфилохом никто из нас не хочет дружить. И с их приятелями тоже. Мы их зовем пеласгами. Пусть обижаются! Все знают – пеласги были очень глупые. Они даже не умывались.[110]
     – Алкмеон сказал, что ты все равно помрешь, – хмурится друг Капанид. – Сказал, что твою нить Парки перерезали. Я ему в ухо дам. Вот подрасту – и дам!
     Хорошо, когда у тебя есть друзья!
     – Наговорились, драчуны?
     Это тетя Эвадна – мама Сфенела. Все говорят, что она очень красивая. Поэтому дядя Капаней – «счастливчик».
     – И вовсе мы не наговорились! – возмущается Сфенел, но тетя Эвадна уже берет его за руку. Капанид потирает разодранное ухо.
     – Я скоро встану, – повторяю я. – Мы им всем дадим! Так и передай этому Алкмеону. И пусть не ходят к нашему храму. И в бабки там не играют!
     Сфенел хмурится, и я понимаю, что синяк под его глазом – не последний.
     
* * *

     Я сплю. В горнице темно, даже светильник погас. Мне снится мама. Мне снится ее голос.
     – Я сделала, что могла, Ойнид. С ним все будет в порядке.
     С кем она говорит? Ойнид – это мой папа. Он Ойнид, потому что его папа – Ойней. Так называют друг друга взрослые.
     (Взрослые – и мы со Сфенелом. Поэтому он – Капанид, а я – Тидид. Когда старшие это слышат, то смеются. Ну и пусть смеются!)
     – Я могу забрать его отсюда. На Пелион или на один из островов. Если хочешь – и тебя тоже. Там нам не нужно будет скрываться...
     Где же папа? Почему я не слышу его голоса? Ах да, я же сплю! Мне просто снится мама.
     – Зачем тебе этот город, Ойнид? Думаешь, Адраст поможет тебе вернуться в Калидон? Поможет отомстить? Кому? Твоему же отцу? Уедем отсюда!
     Я не хочу уезжать. И папа, кажется, тоже. А мама... Неужели она плачет? Моя мама никогда не плачет!
     – Ты ничего не сможешь сделать, Ойнид! Семья... Семья помнит обо всех – обо всех таких, как наш мальчик. Боюсь, ОНИ уже догадались. Отец... МОЙ отец не хочет, чтобы в Номосе остался хотя бы один человек с НАШЕЙ кровью в жилах...
     Мне становится страшно. Зачем мама говорит такое? Зачем мне это снится?
     – Ты ведь знаешь, Ойнид, что МОЙ отец никого не прощает!
     Выходит, у моей мамы тоже есть папа? Значит, он мне дедушка? Но почему тогда?..
     – Да, и Акаст погиб. И Орфей. И Дедал. И Ясон. А Геракл собирается воевать с Авгием. И вы тоже собираетесь воевать! Понимаешь, Ойнид? Скоро в Номосе не останется никого. Отец сказал, что вы уже не нужны. И наш мальчик...
     Мамин голос становится тише, тише...
     Умолкает.
     Я засыпаю уже по-настоящему, но даже во сне – глубоком, без сновидений, продолжаю удивляться. Почему молчал папа? Что такое Номос? Что за Семья такая у мамы?
     И почему мамин папа хочет убить меня?
     
* * *

     Они все-таки переступили границу!
     – Феласги! Феласги! Феласги идут!
     Ферсандр скатился вниз, едва не упал, ухватился рукой за кривой ствол кизила, глотнул горячий летний воздух.
     Выдохнул.
     – Алкмеон своих фривел! Их там десять... Твенадцать!
     «Твенадцать» – это «двенадцать». А «фривел», понятное дело, «привел». Это он по-беотийски, потому что дядя Полиник, его папа, из Беотии. А по-ихнему – из «Виофии».
     Ну, а «феласги» – это пеласги. Те самые.
     Ферсандру страшно. Он совсем маленький, даже ниже меня. И дерется плохо. И еще он очень худой. Как его папа. У дяди Полиника есть еще два мальчика. Из зовут Адраст и Тимей. Они вместе родились, поэтому их называют «близнецы». Но они еще драться не могут. Им всего по два годика.
     Значит, пеласги!
     Мы со Сфенелом переглядываемся. Сегодня меня впервые выпустили на улицу. Выходит, вовремя. Граница нарушена! Враг уже на ступенях храма Трубы. Они уже ворвались, они уже здесь!..
     

     От Трезенских ворот до храма Афины. Мимо могилы Арга, мимо маленького храмика Елены, мимо старого Царского дома – пустого, заколоченного старыми трухлявыми досками, мимо черного провала Палат Данаи, мимо дома, где живем мы с папой, мимо соседнего, где живет дядя Полиник и дальше, к дому дяди Капанея...
     Она невелика, наша улица, наша Глубокая. По ней не очень удобно ходить: она действительно глубокая, узкая, похожая на овраг. К каждому дому – и к моему, и к дому Капанида – приходится подниматься по ступенькам, а это очень неудобно, особенно в дождь. Но эта улица – наша. Наше царство-государство, куда нет хода врагам, а особенно пеласгам, этим неумытым дикарям, которые нападают только стаей и только шестеро на одного. Нападают – и спешат спрятаться за взрослыми спинами, как только мы начинаем их бить!
     Трое на шестерых, трое на девятерых, трое на дюжину. Это – ничего, но сегодня они привели взрослых. Взрослые не должны драться! Это не по правилам. Но они все равно пришли. Амфилох выше Сфенела на целую голову, а Капанид – самый высокий из нас троих.
     ...И его папа тоже самый высокий. Потом идет дядя Полиник, а потом уже – мой папа. Зато у папы плечи шире. И кулаки больше!..
     И еще Алкмеон. С этим не справиться – даже если на подмогу придут все наши приятели. Но они не придут. Они прячутся. Они боятся пеласгов.
     Мы – не боимся!
     Не боится Сфенел, не боюсь я. Ферсандр... Он маленький и худой, он, конечно, боится. Но он все равно с нами!
     Вперед!
     

     Мы бежим плечо к плечу – мимо нашего дома, мимо дома дяди Полиника, мимо дома дяди Капанея. Только бы не заметили, только бы не увели домой...
     Папа говорит, что спуску нельзя давать никому. Даже взрослым. Только с богами нельзя драться. А дядя Капаней смеется и говорит, что драться можно и с богами. Когда мы вырастим, он нас научит.
     Дядя Капаней смеется, а тетя Эвадна почему-то пугается.
     

     Вот они! Как раз на ступенях храма. Вся стая вместе: сопляки-пеласги, неумытые дикари с грязными носами, Амфилох... Алкмеон!
     Ого!
     – Меч! – шепчет Сфенел. – Гляди – меч!
     В руках у Алкмеона – меч. Деревянный, конечно, не иначе из гимнасия притащил. Мне становится завидно. Завидно – и страшновато. Если такой деревяшкой угадать по затылку!.. Проверено!
     Останавливаемся. Переглядываемся. Они... Они тоже переглядываются. Скалятся... Ферсандр пятится назад, я хватаю его за плечо. Капанид смотрит на меня.
     Пора!
     – Эй, да тут Дурная Собака! Дурная Собака! Дурна-а-а-я Собака-а-а!
     Дурная Собака – это я. Это они меня обижают.
     – А ну, чешите отсюда, сопляки!
     У, Дий Подземный! Они первыми начали ругаться. А в драке, как и в бою: кто начал, тот и победил. Тоже проверено!
     Ладно! Пора и нам. Я вновь смотрю на Сфенела, он – на меня. Тяну носом воздух.
     – Воняет что-то, а Капанид? Навоз не убрали, что ли?
     Сфенел недоуменно оглядывается.
     – Угу. Вон, куча целая!
     – Кте феласги – там навоз. В тень съедают целый воз!
     Это уже Ферсандр.
     («Кте» – это «где». Ну, а «тень», понятно – «день»)
     Сейчас кинутся! Но нет, Алкмеон не спешит. На лице – снисходительная ухмылка. Лучше бы не улыбался! У него верхняя губа – пополам. «Заячья» называется. Это ему боги такое сделали.
     Меч – в руке. Р-раз! Р-раз! Деревяшка со свистом рассекает воздух.
     – Пеласги, чтобы вы знали (р-раз!), соплячье глупое – были любимцами богов (р-раз!). Поняли? Они в Серебряном веке жили (р-раз! р-раз!). К ним сам Крон в гости приходил (р-раз!). А за навоз сейчас получите (р-раз! р-раз! р-раз!).
     Если он думал нас своей деревяшкой удивить, то напрасно. Я и сам так могу. И Сфенел может. Ну, не так конечно...
     Зато мне папа настоящий меч давал покрутить. Острый! Из аласийской бронзы. А насчет пеласгов...
     – Пеласги были дураки. Такие дураки, что боги не захотели на них больше смотреть...
     – ...Воняли сильно!
     (Это – Капанид)
     – Пришлось богам потоп устроить и всех пеласгов утопить. Как крыс! Вонючих красноглазых крыс! А после потопа навоз остался, его на вашу улицу и занесло...
     – И ты его на зафтрак ешь!
     (Молодец, Ферсандр!)
     – Ах, сучата!
     – Бей!
     Ну, наконец! Я кричу «Кабан!», Ферсандр вопит «Спарты!», Сфенел, ясное дело, «Уноси тепленького!»
     

     Боевые кличи отцов и дедов. Их надо орать из всех сил, до хрипа, до боли в ушах.
     Кабан! Кабан! Кабан!!!
     Когда по праздникам папа и дядя Полиник выпьют (дядя Полиник целую чашу, а папа – чуть-чуть), то всегда вспоминают одно и то же. Давным-давно, целых восемь лет назад, они оба приехали сюда, в Аргос. Ворота Лариссы, нашего акрополя, оказались заперты, а в калитку мог пройти только один. Там они и столкнулись. Тогда папа выхватил меч...
     

     ...Мелюзгу – в стороны. Их много, но дерутся не лучше девчонок. Разве что вопить горазды. И кусаться...
     Вот тебе! Вот!
     С ними просто. Сфенел – тараном – в центре. Я – справа, Ферсандр – слева. И – молоти от души!
     Кабан!!!
     

     ...Папа тогда тоже кричал «Кабан!» На нем был шлем с кабаньей головой – старый, еще прадедушки Портаона. Сейчас этот шлем в оружейной лежит, на самом видном месте. А папа носит другой, с тремя гребнями и с дырками для глаз.
     

     Эге, эти покрепче! Спина к спине – ученые. Да только спина к спине – это для обороны, а в бою надо наступать, наступать!.. И бить, бить, бить! Потом можно посчитать синяки, подергать шатающийся зуб...
     Кабан!!!
     

     ...А у дяди Полиника на плечах была львиная шкура. (Как у моего дяди Геракла. Я, правда, не видел, но все говорят – большая шкура.) Вот потом и стали рассказывать, что возле ворот подрались Кабан со Львом. А дедушка Адраст решил их помирить и отдать за них своих дочек. Говорят, оракул велел.
     А мой папа все равно победил бы дядю Полиника!
     

     Ступени! Мы уже на ступенях. Мы победили!..
     – Ну, а со мной, этолийский ублюдок?
     Толчок в грудь. Амфилох щериться, скалится щербатым ртом. (Говорят, ему передний зуб дядя Эгиалей выбил. Дядя Эгиалей молодец!).
     Останавливаюсь – на миг, всего на один миг. Амфилох не должен драться, он взрослый. Он может драться, если бы с нами тоже были взрослые, хотя бы один.
     – Что, хитон намочил? Ну, ударь меня, Диомедик, ударь! Ударь, Собака этолийская!
     Дурная Собака – это обидно. А этолийская – еще хуже. За такое полагается обижаться. Обижаться – и морду бить!
     Меня тянут за руку. Сфенел? Да, это он. Капанид помнит правило: взрослый не может тронуть маленького. Не может – если тот не начнет первый. А вот тогда...
     Смех – презрительный, обидный. Алкмеон смотрит прямо на меня, дергает губой своей заячьей (во, урод!), рука подбрасывает меч...
     Р-раз!
     – Плюнь на этого засранца, брат! Что он, что его отец!..
     Чернота плещет в глаза. Они... Они не смеют говорить о папе!
     Амфилох тоже смеется – еще гаже, еще обидней. Смеется, щерится.
     – Эти этолийские недоноски только коз могут портить! Что, Диомедик, твой папочка, небось, всех козлов в Калидоне разом заменял? Потому и мамочка твоя не выдержала – сдохла?
     

     Мама!!!
     

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Плещет, плещет...
     

     – Держите! Держите!
     Кого держать?
     Рука сама собой сжалась в кулак, дернулась – наугад, не глядя...
     – Тидид!!!
     Остановил не голос – глаза. Никогда у моего друга Сфенела Капанида не было такого взгляда.
     – Тидид... Ты... Не надо!
     И тут я опомнился. Опомнился, удивился. И сразу же захотелось спросить «почему?». И не одно «почему» – много.
     Почему так болит рука? И палец?..
     Почему Капанид держит меня – и не за локоть, не за плечо – за горло, боевым захватом, которым нам обоим показал дядя Эгиалей? Почему Ферсандр... Ну, это я потом узнаю. Но вот почему Амфилох?..
     – Ж-жив? Он ж-жив?
     Странно, я никогда не слышал, чтобы зазнайка-Алкмеон заикался! Я никогда не видел...
     ...Видел! Такое лицо было у соседского мальчика, которого в прошлом году взял в себе Гадес. Мальчика звали Эгиох...
     – Т-ты! Этолийская сволочь! Ты убил его! Убил!
     Кто убил? Кого? Я настолько удивляюсь, что даже забываю обидеться.
     – Да позовите кого-нибудь, позовите! Эй, сюда! Отец! Папа-а-а!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Я не понимаю. Я ничего не понимаю.
     Когда они собираются вместе – папа, дядя Капаней и дядя Полиник – горница (большая, на стенах рисунки – птички красные и желтые) сразу же становится маленькой. Дядя Полиник садится в левое кресло, папа – в правое, а дядя Капаней – на скамью. Обычно он смеется и говорит, что подходящее кресло для него еще не сработали. Но сегодня он не смеется.
     Не смеется и дядя Эгиалей. Он – четвертый. Кресла ему не досталось, скамьи – тоже. Это неправильно! Дядя Эгиалей – сын дедушки Адраста. Мой дедушка – ванакт, а дядя – будущий ванакт. Когда он приходит, ему уступают лучшее кресло. И ковер стелят. Но сегодня он не сидит, а стоит. Стоит – и ходит, от двери к окошку, назад, снова к двери. И почему-то не обижается, что все сидят!
     Я – пятый, тоже сижу. В уголке, прямо на старой шкуре. Волчьей. Она сыпется, ее наверно скоро выбросят...
     Говорит папа. Нехотя, словно у него что-то болит. Говорит – ни на кого не смотрит.
     – Его оскорбили. Я убивал за меньшее...
     «Его» – это меня. Я молчу. Мне... страшно? Нет, не страшно. Но...
     – Ты же знаешь Амфиарая, Ойнид! Отец с ним и так на ножах, – негромко бросает дядя Эгиалей, отворачиваясь к окошку.
     Интересно, что он там увидел?
     – Если его мальчишка умрет...
     «Мальчишка» – это Амфилох. Он лежит дома. Он умирает. Это сказал дядя Эгиалей.
     – Ну и Кербер с ним! – отец встает, машет рукой. – Уедем отсюда к хароньей бабушке!
     – Ойнид!
     У дяди Капанея очень громкий голос. У дядя Капанея очень широкая ладонь. Широкая, тяжелая. Когда он кладет мне ее на плечо, я едва стою на ногах. Но папа – сильный. Ему ладонь дяди Капанея нипочем.
     Правда, харонью бабушку он больше не поминает. А я и не знал, что у Харона есть бабушка. Старая, наверное.
     – Та ладно вам! Ну, потрались...
     Дядя Полиник всегда говорит очень тихо. Он всегда грустный. Я знаю, почему он грустный! Его выгнал из дому собственный брат. Он плохой. Его зовут Этеокл. А дядю Полиника его папа проклял (его папу Эдипом зовут, он тоже очень плохой – так все говорят). Но это ничего. Мой дедушка Ойней тоже проклял папу. И папа не огорчается. То есть, не очень огорчается.
     Дедушка Ойней плохой! Он даже не хочет пригласить меня в гости. И видеть не хочет!
     Внезапно в горнице гремит гром. Почти как настоящий. Но я знаю – это не гром. Это дядя Капаней смеется.
     – Подрались! Три ребра, рука и еще печенка. Шестилетний малец! Ну, ребята, я вам скажу! Прямо Геракл какой-то!
     Когда дядя Капаней хохочет, горница становится совсем маленькой. Это потому, что дядя Капаней очень большой и высокий. И еще он очень шумный. Как гидра.
     – Не сравнивай, – папино лицо почему-то дергается. – Не дай Зевес, чтобы мальчик стал таким же!
     Я не понимаю. Я ничего не понимаю. Папа почему-то не любит говорить о Геракле. А ведь Геракл женился на папиной сестре. У взрослых это называется «зять». Папе он зять, мне – дядя. А папа не хочет о нем даже вспоминать!
     – Если он умрет, вы уедете в Тиринф, – негромко говорит дядя Эгиалей. – Так решил отец. Но... Будем надеяться.
     – Лучше бы твой мальчишка Амфиарая ударил! – смеется дядя Капаней. – Нет, ну надо же, а? Шестилетний! Четырнадцатилетнего оболтуса! Геракл бы точно сказал: «Маленьких обижают!» Помните, как он орал? Ма-а-аленьких обижаю-ю-ют!
     Не знаю, громко ли кричал дядя Геракл, но уж не громче дяди Капанея. Все улыбаются – даже папа. Даже дядя Полиник. То есть, не улыбается, но... почти.
     – Парня учить надо, – роняет дядя Эгиалей. – По-настоящему учить. И не только войне. Есть тут одна задумка...
     Учить? Я снова удивляюсь. Я и так учусь. Уже полгода я хожу в гимнасий, там все бегают, прыгают. Я даже на колеснице ездил! Не сам, конечно.
     – Ладно, пойду. Если что... Попытаюсь уговорить отца.
     Дядя Эгиалей подходит ко мне, кладет руку на плечо (как дядя Капаней папе!).
     – Выше нос, Тидид. Выше, еще выше!
     Он улыбается. Я краснею. Я удивляюсь. Почему-то я думал, что меня станут ругать. Сильно ругать. А меня никто не выругал. Даже папа! Мне даже показалось, что папа испугался. И не за Амфилоха – за меня.
     А зачем за меня пугаться? Я ведь не болен!
     

     – У него то же, что и у меня, ребята. Понимаете?
     «У него» – это у меня. Дядя Эгиалей ушел, а меня, кажется, просто забыли выставить за дверь.
     – Он говорит, что ничего не помнит. Что он видел реку. И – все...
     Дядя Полиник кивает, дядя Капаней – тоже. И снова я ничего не понимаю. Неужели папа болен? Но он не болен, он очень сильный! Его только дядя Капаней побороть может. Он – и, конечно, дядя Геракл.
     ...Когда папа был таким, как дядя Эгиалей, на него напали враги. В Этолии, где он жил. Папа их всех убил. Он молодец! А дедушка Ойней на него почему-то обиделся. Обиделся – и проклял.
     – Мне это стоило очень дорого. Очень!.. Я думал, все кончится на мне...
     Почему папа говорит так, будто я болен? И почему никто с ним не спорит?
     – Мы, ребята, становимся опасны. Понимаете? Просто опасны.
     – Конечно, опасны! – гудит дядя Капаней. – Пусть только кто сунется!
     – Я не о том, – отец морщится, зачем-то трет щеку. – Мы все – я, ты, Полиник, Адраст, Тезей, Геракл – потомки богов. Так?
     – Та какой я фотомок! – откликается дядя Полиник. – Сетьмая вода на финоградном сусле...
     – Все равно. Нас даже называют героями. А какие мы герои? В каждом поколении – безумцы, калеки, просто больные...
     Я совсем не понимаю папу. Да, мы все – потомки богов. И Сфенел, и Ферсандр, и даже Алкмеон с Амфилохом. Это – хорошо. Мы – герои!
     – Какое-то... ядовитое семя. Геракл... Нет, не Геракл. Иолай, его племянник, сказал, что мы опасны для богов. Ладно, для богов – мы для людей опасны! Я думал, хотя бы Диомед...
     – Нато бы к оракулу, – неуверенно предлагает дядя Полиник. – Жаль, Асклефий умер!
     – Да иди ты со своими оракулами! – басит дядя Капаней. – Ни приапа собачьего...
     – Эй, здесь ребенок! (это папа)
     – М-м-м... Ни пса они там не знают! Сидят у жертвенников, морды наели и каркают: «Воля богов! Воля богов!» Я бы всех этих пифий разложил бы на полянке и...
     – Эй! (это уже дядя Полиник)
     – М-м-м... И выпорол бы, чтобы людей не дурили. А все идолы бы в костер кинул! Какие они боги? Засранцы приапо...
     – Капаней!!!
     (Это они оба – и папа, и дядя Полиник.)
     – А пусть слушает! Слышишь, Диомед? Боги – они не боги! Они что, мир создавали? Человека создавали? Пришли на готовенькое, расположились, как разбойники в чужом доме, и корми их! И деревяшкам кланяйся! А им все мало, проглотам. Овец мало – быков подавай! Быков мало – людей режь! Что, не так?
     Глаза закрыты. Сейчас Зевс кинет молнию...
     Сейчас!..
     – А все потому, что мы их боимся. А чего их бояться?
     – Потому это они сильнее!
     Это папа. Я раскрываю глаза. Кажется, обошлось. Добрый Зевс не кинул молнию.
     – Они сильнее. А если враг сильнее, ему надо платить дань. Что поделаешь...
     И это папа?! Мой папа, который ничего не боится? На миг мне становится обидно за папу.
     – Да не сильнее! – огромная ладонь дяди Капанея рассекает воздух. – Это мы – слабее. Вот Геракл. Взял Аполлона – и скрутил. И Таната скрутил! И Аида!
     – Это сказки! – качает головой дядя Полиник. – Я его, Геракла, сфрашивал, когда он еще пыл... Ну, вы понимаете. С Аидом он не трался. Никто не может бороться с Гадесом.
     – Потому что все мы – каждый за себя. А объединиться бы – всем, таким как ты, Ойнид. И я. И ты, Полиник. И даже Амфиарай. И Геракл. Да мы им!..
     Молнии все нет. Кажется, Зевс простил дядю Капанея. Или просто не слышит? А может – испугался?
     – Да ладно, чего скисли? – смеется дядя Капаней. – Все в порядке, только трусить не надо. А твой мальчишка, Ойнид, первым воином будет. Во всем Аргосе! Лучше тебя. И лучше меня!
     Я снова краснею. Не каждый день такое услышишь. Сам дядя Капаней сказал!
     И почему папа не рад?
     – Как гофорит Эгиалей, латно, – дядя Полиник встает, почему-то смотрит на дверь. – Уедете в Тиринф – не страшно. Что Тиринф, что Аргос... А не офсудить ли нам, ребята, кое-что пофажнее? Фчера я получил фисьмо... письмо из Коринфа...
     И меня выгоняют. Я снова удивляюсь – наверное, в сотый раз за этот вечер. Что они такого собрались обсуждать? Про дядю Амфиарая мне слушать можно, про оракулы можно. И про богов – тоже можно.
     А про что нельзя?
     
* * *

     Дядя Капаней часто ругает богов. И дядя Амфиарай тоже. Я, правда, не слыхал, и Сфенел не слыхал, но об этом все говорят. Только ругают по-разному. Дядя Капаней всех богов плохими словами называет, а дядя Амфиарай ругает Зевса. Из-за этого дядю Амфиарая никто не любит, хотя он Вещий. А дядю Капанея все любят – кроме дяди Амфиарая.
     Почему так?
     Папа не хочет мне объяснить. А маму я еще не спрашивал. Она так редко приходит! В следующий раз я ее обязательно спрошу.
     Папа богов чтит. Не так, как дядя Полиник, но чтит. И я хожу в храмы. И жертвы приношу. И Сфенел тоже ходит, хотя его папа богов ругает. У нас в Аргосе полным-полно храмов! Только на нашей улице их четыре: храм Трубы (это мы его так называем, а вообще-то он храм Афины Победоносной), храм Тихи-Счастья, маленький храмик Арга и храм Елены.
     Храм Елены – самый лучший. Елена – золотая. Она очень красивая.
     Папа сказал, что он знает богиню Елену. Что богиня Елена живет в городе Спарте. Что там она еще красивее, чем в храме.
     Папа еще сказал, что дядя Капаней знает богиню Елену лучше, чем он. Совсем хорошо знает. Я как-то спросил дядю Капанея об этом, а он взял меня за ухо и велел сказать, кто мне об этом сообщил. Но я папу не выдал! А дядя Капаней почему-то покраснел. А потом извинился (за мое ухо) и сказал, что это все неправда, будто он знает ее, Елену, «совсем хорошо». Он богиню Елену просто знает. Он был в Спарте и молился ей. В храме.
     За ухо я не обиделся, но так и не понял, отчего это дядя Капаней краснеет?
     А еще у нас на улице есть Медный Дом. Его так называют, но это не дом, а подвал. Над ним раньше Палаты Данаи стояли. Я там не был. И папа не был. Говорят, там очень темно и страшно. В этом подвале родился ванакт Персей. Потом его в море бросили, а он Медузу Горгону убил.
     Медуза тоже у нас похоронена. Только не на улице Глубокой, а за Лариссой, возле агоры. В городе очень-очень много могил. Я думал, что так и надо, но папа сказал, что могилы есть только в Аргосе. Во всех городах тех, кто умер, относят в некрополь, за стены. И в Микенах, и в Фивах, и в папином Калидоне. У нас тоже есть Поле Камней, но многих оставляют в городе. У нас даже есть могила где лежат целых сорок человек сразу. То есть, не человек, а голов. Ее так и называют – Сорокаголовая. Там лежат головы сыновей басилея Египта.[111] А все остальное похоронено в Лерне, возле гидры.
     Гидра живет в море. Некоторые говорят, что ее убил дядя Геракл, но у нас в городе все знают, что он убил маленькую гидру, а большая жива-здорова, и ее все боятся. Полидор, сын дяди Гиппомедонта, ее сам видел. Говорит, страшная.
     Вот бы ее убить!
     А богов все-таки ругать не надо. Вдруг услышат?
     
* * *

     – Ты, Тидид, меня извини! Я... Я не хотел тебя обидеть...
     Амфилох не умер. Он даже болел не сильно. Просто полежал неделю – и встал. И теперь мы снова стоим на ступеньках храма Трубы. Но не деремся.
     Миримся.
     – Твой папа очень хороший. И смелый. И мама... Она очень хорошая была. Извини!
     Я думал, что извиняться придется мне, но Амфилох решил сам извиниться. А Алкмеон почему-то не пришел. И никто больше не пришел – только Амфилох.
     – Просто вы все закричали. Ты про кабана, Ферсандр – про спартов...
     – Ну мы же дрались! – удивился я. – Так полагается!
     – Ругать врагов тоже полагается, Диомед. Чтобы разозлить, из себя вывести. Вот я и... Но я не должен был так говорить, извини!
     И вдруг я начинаю понимать, что Амфилох говорит со мной, как со взрослым. Как с совсем взрослым. Я хочу сказать: «Да ладно!», но вдруг понимаю, что надо ответить иначе.
     – Ты меня тоже извини, Амфиарид. Я... Я не хотел. И насчет пеласгов и насчет... Я просто реку увидел.
     – Знаю.
     Амфилох морщится, поглаживает бок. Я тут же вспоминаю – у него же ребро сломано! Правда, не три – одно, но все же.
     Мне немножечко стыдно. Ребра ломать нельзя. Ведь мы же не враги. Мы – родичи, дядя Амфиарай – брат дедушки Адраста. Двоюродный, но все же брат.
     – Знаю. Мне отец объяснил. У тебя это как у Геракла. И как у твоего отца.
     – А что у них такое?
     Папа мне так и не объяснил. И дядя Полиник не объяснил.
     Амфилох медлит, зачем-то оглядывается.
     – А ты... А ты не обидешься?
     Я задумываюсь, наконец, качаю головой.
     – Не обижусь. Ведь ты мне расскажешь, чтобы я знал, а не чтобы обижался.
     Мы поднимаемся выше, садимся на неровные, теплые от солнца ступени. Амфилох не спешит.
     – Понимаешь, Тидид, – наконец, начинает он. – Человек... Он не виноват, если болен. А особенно, если болезнь послали боги.
     Я киваю. Не виноват, конечно. Вот дядя Эмвел, брат дяди Эгиалея, так больным и родился. Но он очень хороший, его любят. Даже больше, чем дядю Капанея.
     – Говорят, Геракла преследует Гера. Она насылает безумие. Ты слыхал, Геракл ведь детей своих убил? И племянников...
     – Врешь!
     «Врешь!» – это я просто так. Почему-то я верю Амфилоху. Но как же такое может быть?
     – А сейчас он говорят, совсем из ума выжил. Никого не узнает, с даймонами разговаривает...
     

     «Я его, Геракла, сфрашивал, когда он еще пыл... Ну, вы понимаете.»
     «Не сравнивай. Не дай Зевес, чтобы мальчик стал таким же!»
     

     Вот о чем говорили папа и дядя Полиник!
     – Но... Но мой папа... Он не такой. Не такой! Не такой!
     Это все неправда. Папа не убивает детей!
     – А ты знаешь, за что его изгнали из Калидона?
     Любопытство щекочет ноздри. А действительно, за что? Плохие родичи напали на моего папу, он защищался...
     А как же дедушка Ойней? Почему?
     Нет, не хочу. Лучше сам у папы спрошу!
     – Изгнали – и изгнали, – я отворачиваюсь, смотрю в сторону. – Ну, ладно, Амфиарид, мир?
     – Мир!
     Жмем руки – тоже по-взрослому.
     – А своим пеласгам... то есть, скажи своим, что на нашу улицу они могут приходить, но пусть сначала спрашивают. И в бабки пусть у храма не играют! А драться будем по правилам. Как полагается.
     – Драться? – голос Амфилоха звучит как-то странно. – А вот насчет драться...
     

     – Он сказал, что со мной драться больше никто не будет. Никто! Родители запретили. И дедушка Адраст запретил. Если драка, я должен стоять в стороне – как взрослый, а иначе будет не по правилам.
     Сфенел не отвечает. Сопит.
     Думает.
     – Выходит, мы победили, а, Тидид?
     Не хочется огорчать друга, но...
     – Так теперь же вы двое будете против всех!
     – Верно...
     Безопасность нашей любимой улицы под угрозой. Если со мной не станут драться, Алкмеон приведет своих пеласгов...
     – Правда, мы с Амфилохом ну... помирились. Он сказал, что драться будут теперь на равных. Вас двое – их двое. Кто кого побьет – тот и победил.
     Капанид снова думает.
     – А если он не придет? С Алкмеоном ты не мирился?
     С ним я не мирился. Старший сын дяди Амфиарая не пожелал жать руку какой-то мелюзге. У-у, Губа Заячья! Ну, тогда...
     – Тогда я все равно драться буду. Если Алкмеон придет. Или если пеласги толпой нападут. У них свои правила – у нас свои. Правильно?
     Капанид ухмыляется, кивает. Военный план готов, да только он пока бесполезен. Вот уже неделю, как на нашу улицу чужаки не приходят. А если и приходят, то по одному. И в бабки не играют.
     А когда нас видят – разрешения просят.
     – Я вот чего подумал, Тидид, – внезапно изрекает Сфенел. – Ты Амфилоха побил – и вы с ним помирились. И даже подружились!
     Я с уважением смотрю на друга. Странно, о таком я даже не подумал. А ведь действительно: побил – и подружились.
     А если бы я Алкмеона побил?
     
* * *

     – Хорошо. Расскажу...
     Папа долго молчит, наконец качает головой.
     – Думал, потом. Ну, ладно. Тебе все равно расскажут... У меня такое с детства. Только вижу я не реку, а огонь. Если разозлюсь – себя не помню. Говорят, я очень храбрый...
     – Ты храбрый! – перебиваю я. – Ты самый храбрый, папа!
     Его рука ерошит мои волосы.
     – Может быть. Но когда начинается бой, я вижу только огонь. Словно дерусь не я, а... Даже не знаю кто. Мне нельзя сердиться, нельзя ни с кем ссориться. Ты видел, в гимнасии мы боремся только с Капанеем. И на копьях, и на мечах. И просто так.
     Да, действительно. По праздникам дедушка Адраст всегда устраивает агоны – соревнования. То за кубок, то за новую колесницу. А папа...
     – Мы с Капанеем друзья, я не могу на него сердится, понимаешь? Даже с Полиником... боюсь. А в Калидоне...
     Сегодня папа согласился рассказать. Он не хотел, но я очень просил.
     – У отца был двоюродный брат – Мелан. Он курет, из западной Этолии. Ты, помнишь, я тебе говорил...
     Это я помню. На папиной родине живут калидонцы и куреты. Одни на востоке, другие – на западе, в горах. Калидонцы еще ничего, а куреты – совсем дикие. В шкурах ходят.
     Как волки.
     – Мелан со своими сыновьями и братом Афареем хотели убить отца и захватить престол. Их было восемь человек, они напали на отца в храме Артемиды...
     – И... И ты их убил?
     Я замираю – от страха и одновременно восторга. Восемь человек! На одного моего папу!
     – Убил, – в его голосе не слышно радости. И гордости не слышно. – Даже не помню, как это было. Плеснуло в глаза – все... А потом меня обвинили в нечестии. Будто бы в храме нельзя убивать.
     – Но они же напали! – возмущаюсь я.
     – Вот и я так думал, сынок. А получилось... Обвинил меня Алкатой, твой двоюродный дед, отцов брат. Теперь-то я понимаю – он тоже хотел править в Калидоне, наследовать отцу, ведь я – единственный сын. Он был хитрый, понял, что со мной. Понял, что мне нельзя сердится. Обвинил при всех, на совете. Назвал нечестивцем, оскорбил...
     – И ты...
     – Его охраняли пять человек, – отец качает головой. – Думал за спины спрятаться. Не спрятался... Ну, а убийство родича прямо на совете... Меня никто не решился очистить от скверны. И до сих пор не решается.
     Я знаю. Папу так и зовут – Тидей Нечестивец. Или Непрощенный. За глаза, конечно. Шепотом.
     – Но ведь ты не виноват, папа!
     Его рука вновь гладит меня по голове.
     – Кто знает, Диомед, кто знает... Поэтому я ни с кем стараюсь не ссориться. И вина почти не пью. Говорят, это наказание богов. Не знаю...
     – Боги плохие! – решаю я. – Они злые. Дядя Капаней прав – с ними нужно драться. Собраться вместе – и...
     Папа не отвечает. Молчит, молчит, молчит. Мне даже становится страшно.
     – Нет... Нельзя. Бойся богов, Диомед! Бойся!
     
* * *

     Сегодня я впервые пошел в гимнасий.
     Впервые – после болезни. И Капанид пошел. И Ферсандр. Сначала мы бегали, потом метали диск, а потом дрались копьями.
     Папа говорит, что копьем не дерутся, а «работают». Но мы все равно дрались. На нас были полотняные панцири и тяжелые шлемы, поэтому можно бить со всей силы.
     Но на этот раз я со всей силы не бью. Только по мишени. У мишени нет ребер. Поэтому Сфенел сегодня меня побеждает.
     Днем, когда солнышко совсем пригрело, в гимнасий зашли папа, дядя Капаней и дядя Эгиалей. Дядя Эгиалей и папа спорили, что лучше: лук или копье. Дядя Эгиалей сказал, что лук лучше. Только тетиву надо тянуть не от груди, а от уха.
     Он показал. Он попал. Дядя Эгиалей лучше всех стреляет. Говорят, он учился луку у бога Эрота. Я его спросил, а он сказал, что учился у Эрота, но не этому. А папа сказал «Гм-м».
     Зато папа лучший на копьях. Его никто не может победить. И он меня учит! Я тоже буду лучшим.
     А дядя Капаней говорит, что лучше всего не копье, а дубина. И смеется.
     А потом мы снова бегали, а дяди и папа спорили о железе. Я так и не понял, почему. Из железа делают украшения. У тети Эрефилы есть железное кольцо. А у тети Эвадны – браслет.
     Папа сказал: «Вот бы мне сотню парней в железе!» Зачем ему столько мальчиков с украшениями?
     Потом мы обедали, и папа сказал, что после обеда я не буду больше бегать, а пойду вместе с дядей Эгиалеем к дяде Эвмелу. Я спросил, пойдут ли с нами Сфенел и Ферсандр, а папа сказал, что нет.
     Я очень огорчился. Сегодня я не смогу победить Капанида на копьях. Он мой друг, но я не хочу, чтобы меня побеждали!
     
* * *

     У дяди Эгиалея длинные ноги, поэтому он быстро ходит. Я так быстро не умею, а он смеется и говорит: «Догоняй!»
     Я догоняю.
     Сначала я догонял его у могилы Форонея (который огонь людям принес), но не догнал. Потом мы пошли к Критериону, где стоит большое каменное кресло. На это кресло иногда садится мой дедушка и судит разбойников.
     Я спешил. Но все равно не догнал!
     Тогда мы пошли к воротам Лариссы, где живет дедушка Адраст, но подниматься не стали, а свернули к Аполлону Волчьему. Там я почти догнал дядю, но он все равно меня опередил и первым пришел к Голове Медузы.
     Эта Голова – настоящая. Саму Медузу у агоры похоронили, а голову тут на память оставили, когда злой Персей ее убил. Медуза была хорошая. Она охраняла Аргос, а Персей был разбойником. Это он потом ванактом стал. И все равно его изгнали. За Медузу. Медуза, между прочим – моя прапрапрабабушка (три раза «пра»!).
     Про Персея и Медузу у нас каждый мальчишка знает. А те, кто приезжают, думают наоборот и удивляются.
     Папа говорит, что у Персея все дети – разбойники. И внуки. И даже правнуки. Один Геракл хороший. А дядя Амфиарай говорит, что и Геракл плохой. Что ему надо было в колыбели умереть.
     Я сам слышал!
     

     Возле Головы Медузы я догнал дядю, но оказалось, что мы уже пришли. Пришли, так как дом, где живет дядя Эвмел, стоит совсем рядом.
     Я это совсем забыл, потому что редко здесь бываю. Тут чужие мальчишки. Они злые и никого не пускают. Их много, с ними даже втроем не справиться. Поэтому я хожу сюда только на дни рождения дяди Эвмела. Сам он к нам не приходит – не любит выходить из дому.
     Дядя Эвмел – очень старый, ему наверное, сто лет. У него белые брови и совсем нет волос на голове. Некоторые мальчишки его боятся, но я знаю: дядя Эвмел очень добрый и хороший. Только больной.
     Говорят, он таким и родился. Он – младший брат дяди Эгиалея. Только дяде Эгиалею двадцать пять лет, а дяде Эвмелу – сто.
     Или сто двадцать.
     

     – Ты мне его на обед привел, братишка? Давненько человечинки не пробовал!
     Мне не страшно. Дядя Эвмел шутит. Он не ест людей. И мяса не ест. Только овощи – вареные.
     Дом у дяди Эвмела очень большой. Даже не один дом, а два, сверху и снизу. Это называется «этажи». Раньше я бывал только в нижнем доме, а теперь мы сразу же поднялись в верхний. То есть, не «в», а «на» – на этаж. Второй.
     Поднялись – а там!..
     – Ну, смотри, смотри!
     Я стал смотреть. То есть, вначале думал убежать, но потом мне стало стыдно. Я не должен убегать, даже если прямо за дверью сидит гидра.
     Настоящая!
     Одно хорошо – дохлая. И не вся, а только кости и кожа. И даже не кости, а что-то другое, но этого слова я не знаю.
     Про кости мне потом дядя Эвмел рассказал. Когда гидру убили, с нее сняли шкуру, высушили и опилками набили. Это называется «чучело». А все равно – страшновато.
     И если бы только гидра!
     

     – Это маленькая гидра, Тидид. Гидреныш. Та, которую Геракл убил, была втрое больше. Но и она – не самая большая.
     – Ты его не пугай! (это дядя Эгиалей).
     – А я не боюсь! (это я – очень громко).
     – А это зуб Кронова быка. Их уже нет – вымерли. Они до потопа жили. Большой зуб, правда? А это Сетов зверь из страны Кеми.[112] Не бойся, не кусается!
     – А я не бо... Ой-й-й!
     (Это я руку в пасть засунул. А там – зубы. И острые!)
     – Хорош, а? А это...
     «Этим» была заставлена вся горница. И на стенах висело, и на полу лежало. Кости, головы, щупальца сушеные, снова кости...
     А гидра все равно – самая страшная!
     – Дядя Эвмел, это ты гидру убил? Как дядя Геракл?
     И что я такого смешного спросил?
     

     – Ну, братишка, оставляю тебе этого юного героя. На съедение.
     Дядя Эгиалей уходит, а я остаюсь. И мне не страшно. То есть, почти не страшно. Интересно, зачем он меня сюда привел. Гидру показать?
     – Ну, пойдем, Тидид!
     Оказывается, это горница – первая. А за ней – вторая. Еще больше первой.
     Я думал, у дяди Эвмела во второй горнице тоже кости, а там оказались не кости, а камни. И дерево. И не просто камни, а идолы. Некоторых я узнал сразу. И Зевса, и Аполлона, и Гекату (у нее три лица, даже в темноте не спутаешь). А еще там были камни круглые и камни с ровными краями.
     На один такой камень я сел. А дядя Эвмел сел на треножник. У треножника тонкие ноги, но дядя Эвмел очень худой, поэтому он не упадет.
     – Ну вот, герой. Мы с твоим папой поговорили, и он согласился. Будешь учиться. Утром – в гимнасий, а после обеда – сюда.
     Такие слова следует обдумать. Я думаю.
     Долго.
     – Дядя Эвмел, я ведь и так учусь. В гимнасии. И еще меня папа дома учит. И дядя Капаней.
     – Учатся разному, Диомед.
     Я снова думаю. Мама говорила...
     – А я еще значки знаю. Которыми пишут. Не все, правда... Хочешь, дядя, покажу?
     – Хочу.
     Табличка, кисточка... Вечно я краской мажусь!
     – Это «алеф», это – «бейт», это «гимель». Правильно?
     – Правильно, Тидид! А откуда они взялись?
     Он снова улыбается – хитро. Думает, не знаю.
     – Эти значки сидонские. Сидон – это город такой за морем. А страна называется Финикия. Там эти значки придумали, а мы их себе взяли. Чтобы писать. В Сидоне еще пурпур делают. Из лягушек.
     Почему дядя уже не улыбается? Я что-то не то сказал?
     – А ты действительно молодец, парень! Эгиалей был прав. Ну, пойдем.
     Оказывается за второй горницей есть еще третья!
     

     В третьей горнице – снова камни. Но другие. Гладкие, с рисунками и значками. И доски – тоже гладкие и тоже с рисунками. И свитки – один на другом.
     Наверное, дядя каждый день письма получает!
     – Знаешь, что это?
     «Что это» на столе. Большое, из бронзы. Круглое.
     Щит?
     Я уже хотел сказать про щит, но не стал. Щит слишком большой. И неровный. На нем что-то нарисовано. Даже не нарисовано – из бронзы вылито.
     На щитах всякое рисуют. У моего папы на щите – звезды и луна. Папа называет луну Глаз Ночи. У дяди Капанея на щите – воин с факелом. А у дяди Полиника на щите богиня Афина и он сам. Его богиня за руку держит. Только у дяди Амфиарая на щите ничего нет. Черный – и все.
     У меня тоже есть щит, но еще не настоящий – маленький. На нем кабан нарисован. Это папа так решил.
     Только этот щит какой-то непонятный. Таких щитов не бывает! Может, это щит киклопа? Какой-нибудь киклоп потерял, пока нашу Лариссу строил?
     Наклонился я, пальцами до бронзы дотронулся. Ага! Кажется, понял. Это вроде как гора, это – река.
     А это – море. Вот и кораблик.
     А это что? Тоже гора. И домик. А вот еще домик!
     – Это наш мир, мальчик. Точнее, Номос.
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     – А еще дядя Эвмел мне про богов рассказывать будет. И про героев. И про потоп расскажет. И про то, что до потопа было!
     Сфенел морщится, хмурится...
     (Точно как дядя Капаней! Только у Сфенела бороды нет, чтобы ее на пальцы накручивать. У дяди Капанея борода – черная. У папы тоже черная, но короткая. А у дяди Полиника – светлая, почти белая.)
     – А папа говорит, что воину это все знать не надо. От такого жуки в голове заводятся.
     Я осторожно трогаю голову – на всякий случай. В глубине души я почти согласен с Капанидом. Копье – понятно, и колесница – понятно. И как прятаться – тоже понятно. Без такого и вправду не повоюешь. А боги-герои, да еще значки для письма впридачу...
     – Так папа решил, – вздыхаю я. – Значит, нужно.
     Сфенел оглядывается (незачем – пуста наша Глубокая, никого, только взрослые), шепчет баском:
     – А мой папа сказал, что тебя хотят царем сделать. Ну, басилеем.[113] Потому и к дяде Эвмелу послали. Папа тебя жалеет, говорит, что басилеем быть плохо.
     Тут уж и спорить не приходится. Дедушка Адраст даже не басилей – ванакт, а значит, всем царям – царь. Поэтому из дому, из дворца, то есть, почти не выходит – все на троне сидит.
     Думает.
     И еще царю одному ходить не положено. И самому колесницей править – тоже. И еще его все ругают. Скукота! Дядя Капаней умный. Его дядя тоже басилеем был, а он взял и отказался. И правильно сделал.
     И я откажусь!
     – А мы в гости уезжаем, – внезапно сообщает Сфенел. – В Лерну, к дяде Гиппомедонту.
     От зависти я не могу даже сказать «Ух ты!» Наконец вздыхаю...
     – Ух ты! А когда?
     – Послезавтра, вроде.
     Да, завидовать нехорошо. Тем более лучшему другу. И в особенности Капаниду. Это я понимаю, но...
     Мне уже шесть лет, скоро совсем взрослым стану, а почти еще ничего не видел. В Тиринфе гостил однажды, в Трезенах – и все. Впрочем, в Трезенах не считается. Мне тогда всего два года было.
     А все потому, что папа все время куда-то ездит. Ездит – а меня с собой не берет. Даже в Тиринф, хоть это и рядом совсем. А не берет он меня из-за кровников. Кровники – плохие, они могут зарезать из-за угла. Даже маленького мальчика. И девочку тоже.
     На папу пять раз нападали, но он всех их убил!
     – Ну, ты там это, Капанид, – я отворачиваюсь, делая вид, что смотрю на знакомую черепичную кровлю храма Трубы (старая черепица, под ногами лопается), – гидру увидишь, запомни какая. Хорошо?
     Сфенел-то запомнит. А я?
     
* * *

     – Ойнид, ну послушай меня! Хоть однажды в жизни послушай!
     На этот раз точно – не сон.
     Мама!
     Кричать нельзя, о маме никто не должен знать. В моей спальне никого, значит она в большой горнице за дверью...
     – ОНИ что-то задумали. Семья... Это все так похоже на выдумки моего отца. ЕГО – и этого негодяя Психопомпа. Не набегался еще в Гадес! Собрать побольше, а еще лучше – всех вместе. Собрать – и в ножи. А еще лучше – натравить друг на друга!
     Странно, я опять не слышу папу. Нет, слышу, надо только ухо к двери прижать...
     Ой, как плохо подслушивать! Но я немножко, совсем немножечко.
     – Так что же, мне всю жизнь сидеть на чужих харчах? Кем мальчик вырастет – сыном изгнанника?
     – Лучше сыном изгнанника, чем сиротой. Ты ведь знаешь – я не всегда смогу его защитить. Особенно от МОИХ.
     У мамы такой голос... О чем это она? Меня защищать не нужно, со мной даже Алкмеон драться не хочет!
     – Ну, ты прямо, как Амфиарай! Заладил Вещий-Зловещий: «Боги не велят! Боги не велят!» Да какое им дело до Фив? Мы же не совались на Флегры![114]
     – Ошибаешься, Ойнид, ошибаешься...
     Ничего не понимаю! И не пытаюсь пока. Почему-то становится страшно. Словно я опять болен и вижу знакомого мальчика с мокрой повязкой на лбу.
     – Уедем, Ойнид! Если хочешь – вообще из этого Номоса. Я уеду с тобой и с маленьким...
     – Ты?!
     Папа спрашивает так, что мне становится обидно. За маму.
     – Ты думаешь, если я... – ее голос становится тихим-тихим, еле слышным. – Если я... такая... Я никого не любила, Тидей! Никого – только тебя. Я уже похоронила одного сына, нашего – не хочу. Я понимаю, что я некрасивая, Ойнид, я грубая, со мной тебе скучно. Не спорь, я знаю...
     Дальше подслушивать нельзя!
     Нельзя!
     
* * *

     
      
       Элек натис энки да

       Нори люко тане фо.

       Эгис ране зала те

       Ону вадис карину.

      

     
     Мама поет колыбельную. Колыбельную эту я помню с детства. Помню – хоть и не понимаю ни единого слова. Она – на мамином языке.
     
      
       Адо элек токани

       Зайни геро умифо.

       Тойно гале арита

       Велу рато тане фо.

      

     
     Раньше, когда я совсем маленький был, я под нее сразу засыпал. Тогда и мама приходила чаще. Теперь я засыпаю сам, сразу, особенно если набегаюсь, но...
     Как хорошо, что мама рядом! И жаль, ни о чем ее не спросишь. Ведь я подслушивал. А подслушивать – плохо!
     И все равно – мама самая красивая. И самая лучшая!
     
 * * *

     – Ну что, Диомед, собрался?
     Я уже собрался. И собираться-то было нечего. Одежку – новый хитон и фарос – рабыни сами сложили, а все остальное...
     Да зачем его брать – остальное?
     – Ну, тогда пошли! И шляпу не забудь – от солнца.
     Шляпа – широкополая, на самый нос налазит, и вправду нужна. Солнце горячее, наверное, там у себя наверху Гелиос весну с летом перепутал. Но это – ерунда, главное, мы едем!
     В Лерну едем. Гидру смотреть.
     Две повозки – одна с подарками, другая для слуг. И колесница – для папы. Я, конечно, должен ехать в повозке, но попрошусь к папе на колесницу. Хотя бы за городом. Ведь он обещал дать мне вожжи подержать!
     – Отря-я-яд! Перебежками!.. Первая линия – копья вперед, вторая – подтянись! Луки-пращи-дротики!..
     Это папа шутит. Значит – пора ехать. И еще значит, что у папы – очень хорошее настроение.
     – Папа, а мы через Диркские ворота поедем?
     – Через Диркские.
     Через Диркские – это значит мимо провала Никострата, через который в Гадес попасть можно, мимо могилы Пеласга, того, что вначале изгнали, а потом обратно в Аргос пустили, мимо храма Деметры Печальной и храма Геры Анфии...
     – А вожжи подержать дашь, папа?
     – Вот за город выедем, подъедем к Ликон-горе, где храм Орфии...
     Хейя-а-а!
     Конечно, мы не за гидрой едем. Едем в гости. К дяде Гиппомедонту, тому, что в Лерне живет. То есть, не в самой Лерне, а рядом, у моря. Так что зря я Капаниду завидовал. А едем потому, что дядя Гиппомедонт жертву должен принести в храме Афины Сантиды. Его дедушка этот храм построил и велел каждый год особые жертвы приносить. Вот дядя Гиппомедонт папу и позвал. И дядю Капанея позвал. И нас со Сфенелом.
     Жалко только, он впервые об этой жертве вспомнил. Мог бы нас и в прошлом году пригласить. И в позапрошлом тоже!
     Я называю дядю Гиппомедонта дядей, хотя он мне не дядя, а двоюродный дедушка, дедушке Адрасту брат – тоже двоюродный. Но он на дедушку не похож. Он еще не седой и не старый, поэтому он не дедушка, а дядя. А Полидор, его сын, мне вроде бы как брат. Троюродный. Иначе он мне дядей считаться должен, а какой Полидор дядя? Только на два года меня старше!
     Правда, и дедушка Адраст еще не очень старый и не очень седой. У него только виски белые. Но он уж точно – дедушка.
     А гидру я все равно посмотрю!
     
 * * *

     Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...
     Это не я, это колесница так стучит.
     А когда камень под колесо попадет, то «бух-бух»
     Колесницей править трудно. Даже если дорога ровная. А уж если под уклон... Правда, когда под уклон, папа сам вожжи берет.
     – Спину ровнее, сынок. Ровнее! Не сжимайся – расслабься. И на дорогу смотри, на дорогу!
     На дорогу смотреть трудно. И спину держать трудно. Вожжи тянут вперед, дергают, словно кони наши решили меня вниз скинуть...
     (Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц... Бух!)
     – А теперь – чуть дерни. Вверх-вниз! Вот так! Видишь, сразу быстрее пошли!
     Куда уж быстрее? Мы и так стрелой мчимся, словно нас из лука дяди Эгиалея выпустили. Посмотреть бы, где повозки, наверное, еще за Ликон-гору не повернули...
     Нельзя! Вперед смотреть надо! А в глазах уже все мелькает, мелькает...
     (Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...)
     – Ну, хватит! Меняемся. Ну что, сынок, тяжело?
     Я только вздыхаю. Как это папа может целый день ехать? Да так, что кони устают, а он – нет?
     – Папа, а это боевая колесница?
     Папа смеется, треплет меня за волосы (а вожжи – в одной руке!).
     – Нет, конечно. Обычная. Боевая – она тяжелая. Да и толку с нее мало.
     – То есть, как это? – поражаюсь я. – Воевать на колесницах надо!
     Это я с детства знаю. Война – это когда царь (или лавагет, или, например, мой папа) садится на колесницу и едет искать врага. Враг тоже на колеснице, а вокруг – слуги с копьями. Они меж собой дерутся, а те, кто на колесницах – между собой. На то и война.
     – Колесницы – это древность, Диомед! Так еще до потопа сражались. Мы в Ахайе, честно говоря, и воевать-то толком не умеем. Да и что за войны? Там двух коров угнали, там амбар сожгли... Любой сотник из Баб-Или[115] или Кеми разнесет всех наших героев – даже если мы объединимся...
     Странно, кажется папино хорошее настроение куда-то делось. Из-за чего? Из-за какого сотника из Баб-Или?
     ...А я знаю, где этот Баб-Или! Мне дядя Эвмел на щите медном показал. Там все дяди бороды колечками завивают. И Кеми показал – а я запомнил. С первого раза! У них там все боги – со звериными головами, страшные!
     (Бух-бух-бух! Сразу три камня попались!)
     – Ты думаешь, сынок, чем воевать надо? Копьем? Мечом?
     – Или палицей, – подхватываю я, вспомнив дядю Капанея. – А еще – секирой, лабрисом...
     (Лабрис – это топор такой, с двумя лезвиями. Критский. Я его тоже у дяди Эвмела видел. Даже в руках держал.)
     – ...и еще луком, как дядя Эгиалей!
     – Эх, ты! – папина рука вновь ерошит мои волосы. – Головой воевать надо. Головой! Эх, если бы Адраст это понимал!..
     Дедушка Адраст? А при чем здесь...
     (Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Бух-бух-бух-бух!)
     – Ну и дорога! Я бы здешнему басилею уши отрезал! Может, сынок, в повозку пересядешь?
     Я соплю в ответ. Я что – маленький? То есть, маленький, конечно. И в повозке не так трясет...
     – Нет, папа, я с тобой до самой Лерны доеду.
     (Бух! Бух! Ай!)
     – Ну давай! А, может, еще ходу прибавим?
     Хорошо, что папа шутит! А интересно, почему это он о войне заговорил? Папа не любит о войне разговаривать!
     
* * *

     
      
       – Славную петь начинаю Сантиду-Афину,

       С хитро искусным умом, светлоокую, с сердцем немягким,

       Деву достойную, градов защитницу, полную мощи,

       Тритогенею. Родил ее сам многомудрый Кронион...

      

     
     Жрец думает, что его слушают. А его никто не слушает. Даже разговаривают. И папа разговаривает, и дядя Гиппомедонт, и дядя Капаней, и дядя Полиник...
     ...Он тоже к дяде Гиппомедонту приехал. И Ферсандра привез. И не только он – дядя Мекистий тоже здесь. И Эвриал, его сын, тоже приехал.
     Дядя Мекистий очень похож на дядю Эгиалея. Такой же длинноногий. А Эвриал – коричневый. Это он в маму. Его мама – коричневая. Ее из-за моря привезли.
     Правда, папа говорит, что не «коричневая», а «смуглая». А по-моему, все равно – коричневая.
     

     – Микены? С Эврисфеем лучше не разговаривать...
     – Атрей, лис старый, не захочет...
     – Через Кофрея. Он там фсем крутит, таром что глашатай!..
     
      
       – ...Из головы он священной родил ее, в полных доспехах,

       Золотом ярко сверкавших. При виде ее изумленье

       Всех охватило бессмертных...

      

     
     Интересно, Сантида не обидится? Наверное, нет, ведь жертву ей принесли, и еще какую! Быка, телку, трех баранов. И вина – пифос целый. До сих пор запах стоит.
     ...Дядя Мекистий тоже брат дедушки (не двоюродный – родной). И тоже не старый. А его сыну всего шесть лет. Как и мне. Только я не коричневый.
     

     – Я поеду, Полиник. Не удастся через Копрея, попытаюсь через Фиеста.
     – Ты, Ойнид, острожнее. Фиест такая сволочь!
     – Зато продажная!
     – Тише, о богоравные басилеи!
     – Сам ты богоравный басилей!
     
      
       – ...Пред Зевсом эгидодержавным

       Прыгнула наземь она из главы его вечной,

       Острым копьем потрясая. Под тяжким прыжком Светлоокой

       Заколебался великий Олимп, застонали ужасно...

      

     
     А храм здесь тесный. Правда, и народу полно. Папа, дяди, их тети... Все приехали. Только мамы нет!
     ...Да еще мы – Капанид, Ферсандр, Эвриал, Полидор. Ну, и я, конечно.
     И еще жрецы. И слуги. И еще кто-то...
     И все равно храм тесный! И стены давно не красили. И в потолке – дырка. И как только Сантида не обижается? Я бы обиделся!
     

     – Партенопей согласен. Остается Амфиарай. Без него Адраст не решится.
     – Трус этот Вещий!
     – Тише-тише, Капаней! Он не трус, он просто ждет, пока Адраст к Гадесу...
     – Эй, не поминайте! С Амфиараем, ребята, мы вот что сделаем...
     
      
       – ...Окрест лежащие земли, широкое дрогнуло море

       И закипело волнами багровыми; хлынули воды

       На берега. Задержал Гиперионов сын лучезарный

       Надолго быстрых коней...

      

     
     Жаль нам, маленьким, разговаривать нельзя! Ничего, с Полидором мы уже договорились. Пир начнется, по первой выпьют, флейтисток позовут, нас выгонят...
     И Полидор нам гидру покажет!
     Полидор очень толстый – как и дядя Гиппомедонт. Зато у него есть серебряный обруч. Он его в волосах носит. Такой обруч есть и у дедушки Адраста. Но не серебряный – золотой.
     Потому что дедушка – ванакт!
     

     – Тумаешь, она согласится?
     – Эрифила? Да она за твое, Полиник, ожерелье сама ножки разведет. Каждому по очереди...
     – Тише! Дети тут! Эрифила-то согласится, но нам же не ножки нужны. Ножки ее, хе-хе, как у сороконожки...
     – Мекистий!
     – Да ну вас, завели! Ладно, так и сделаем. Как говорит в Аиде мой прадедушка Тантал: «Попытка – не пытка».
     – Эй, богоравные, давайте-ка споем! Зря что ли жертву приносили? Сейчас, когда он про «радуйся» начнет.
     – Капаней, пасть на ширину колчана!
     – И-и-и раз!
     

     – Р-р-радуйся мно-о-ого, о до-о-очерь эгидодержавного Зевса-а-а-а-а!!!
     

     Ой, мои уши! Сейчас оглохну. И жрец оглохнет. И тети оглохнут!
     

     – Ныне ж те-е-ебя помяну-у-ув, к тр-р-ра-а-а-апезе мы-ы-ы п-р-р-риступа-а-а-а-а-а-аем!!!
     

     Ну вот, и жрец не выдержал – за голову схватился. А крыша? Не развалилась? Не иначе сама Сантида поддержала!
     Смеются – все смеются. Мой папа, дядя Капаней (ух, раскраснелся!), дядя Полиник, дядя Мекистий... И мы смеемся. И даже жрец.
     А, может, мой папа – еще маленький? И остальные – тоже?
     Ну, ладно. Пора и к трапезе (к тр-р-ра-а-а-апезе!!!) приступать.
     Проголодался!
     
* * *

     Флейтисток не звали и не пили даже.
     Зато нас выгнали – почти сразу. Вот только барана доели. У дяди Гиппомедонта самые толстые бараны в Ахайе. И сам он самый толстый.
     (Это я шучу. Дядя Гиппомедонт – хороший.)
     В общем, выгнали. Выгнали – и даже двери заперли. И всех теть выгнали. То есть, не выгнали – их тетя Клея, дядина жена, ковры смотреть пригласила.
     И хорошо. А мы пошли гидру искать!
     

     Дом дяди Гиппомедонта на холме стоит. Почти рядом с храмом Сантиды. С холма даже море видно. Море – направо, а прямо – болото. Алкиония называется. Вот мы туда и пошли.
     Про Алкионию нам Полидор рассказал. Он тут все знает. И я бы знал, если б вырос здесь. А интересно! Если к морю идти – прямо на могилу попадешь. Безголовую. Там сыновья басилея Египта лежат – те, чьи головы у нас в Аргосе похоронены. Стоило так далеко головы везти! А еще тут рек много – и Фрикс, и Понтин, и... В общем, еще две, я их и не запомнил. Правда, мелкие все. Как ручейки.
     Полидор сказал, что надо поспешить, потому что скоро стемнеет. Сказал – а сам спешить не может. Толстый потому что. И щеки у него большие. Большие – и шевелятся. За обедом, наверное, не докушал.
     С холма идти легко. Даже если не по тропинке. А за холмом лес. Правда, Полидор сказал, что это не лес, а роща. И растут там платаны. Священные. И в этой роще громко разговаривать нельзя. Мы и не разговаривали. Мы просто шли. А потом нас Полидор на полянку вывел. На полянке тоже платан – один. Очень-очень высокий. А за поляной – дырка в земле.
     Темная.
     Мы хотели дальше пойти, но Полидор сказал, что мы должны тут остановиться. Потому что это не просто платан, а Тот Самый.
     Тот Самый!
     Под этим платаном дядя Геракл...
     Ух, ты-ы-ы!
     

     Долго мы платан этот смотрели. Оказывается, под ним Гидра лежала, а дядя Геракл с дядей Ификлом и Иолаем-племянником подкрались... А Гидра в пещеру убежала.
     А они за ней!
     Мы и в пещеру слазили, но тут же обратно вылезли. Темно! И Гидры там давно нет. Ее дядя Геракл убил.
     Пока мы платан и пещеру смотрели, солнце уже вниз пошло. За холмы. И Полидор сказал. что нам поспешить нужно. Потому что тут живых гидр нет, они только в болоте живут. В Алкионии.
     Алкиония – за лесом. Тут, оказывается, два болота есть. Алкиония – Дионисово болото. Он, Дионис, через него в Гадес спускается. Там какой-то «дромос» есть. А еще дальше за Зимним ручьем (Хеймарром по-здешнему) – Аидово болото. Там тоже «дромос», но уже самого Аида-Гадеса Подземного. Полидор сказал, что туда лучше не ходить. Особенно вечером.
     Что ходить не надо – это понятно. А вот «дромос»...
     (Полидор признался, что про «дромос» ему папа рассказал. Рассказал – и велел никому не передавать. Это – тайна.)
     Мы с Капанидом ничего не сказали, но подумали. Если бы нам папы молчать велели, мы ни за что бы не проболтались. А Эвриал сказал, что «дромос» – это вход в гробницу. Он такое в Микенах видел. И у нас в Аргосе тоже. Когда его тетю хоронили.
     Ну, тогда все понятно! Гадес – это гробница и есть. Для всех сразу. И нам сразу же дальше идти расхотелось.
     Но – пошли!
     

     – Только тихо! Пригнитесь!
     Это – Полидор. Приказы отдает.
     – Дальше не ходите – ноги промочите. Все! Ждем!
     «Дальше» – это уже в болото. Мы на краю. Здесь мокро, под сандалиями чавкает. И воняет – в смысле, плохо пахнет.
     – А когда?..
     (Это Эвриал – который коричневый).
     – Тихо, говорю! Скоро. Сейчас!
     И действительно...
     – Ой! (Ферсандр, кажется. А, может, и Эвриал.)
     – Где?!! (это мы все)
     – Тихо! Да вот же! Гидра!
     Гидра?! Маленькая черная змейка... А вот и еще одна! И еще!
     – Это что – гидра?
     – Вот мелюзга глупая! Конечно, гидра! Они все такие.
     Мы так огорчены, что даже не обижаемся на «мелюзгу». И это – гидры? Да это же просто змеи, у нас их возле Аргоса в каждом болоте навалом! Мелюзга, в общем.
     Да как же так?
     

     Смотреть дальше не захотелось. Тогда Полидор сказал, что пора назад идти. Мы и пошли.
     Только сначала Полидор отдышался – он ведь толстый. Отдышался – и рассказал, что гидры тут, в Алкионии водятся.
     Маленькие.
     Оказывается, гидры – почти как змеи. Только змеи расти не умеют. А гидры умеют. Но они не всегда растут, а только если в море попадают. А в море они попадают, когда сильные дожди бывают, и болото разливается – до речки Фрикс. А речка в море впадает. Какие гидры до моря доплывают, те и растут.
     А та гидра, что дядя Геракл убил, из моря выползла. Она по ночам ползала и овец кушала. И коз, и людей – кого встретит. Вот дядя Геракл ее и убил.
     Значит, большие гидры все-таки есть?
     Полидор сказал, что есть. В море. Если по берегу Фрикса идти, то как раз к морю выйдешь. А там – скала, на конскую голову похожая. Вот к той скале гидры и выплывают. Ночью. Иногда.
     Они-то выплывают, но мы туда не пойдем. А не пойдем, потому что поздно. Поздно – и дядя Гиппомедонт запрещает. И вообще, к той скале ночью ходить нельзя.
     И днем – тоже.
     
 * * *

     Тихо. Темно. За дверями – тоже тихо...
     – Ну чего, Капанид, сбегаем?
     Молчит, сопит.
     Думает.
     – Угу...
     Это здесь тихо, а в зале до сих пор пируют. Но пируют как-то не так. И вина туда не носят, и флейтисток нет... И дядя Капаней не поет. Если бы пел – слышно было бы. До самой Лерны слышно!
     – А тебе страшно?
     Ну, как на такое отвечать, всем понятно!
     – Да ни капельки!
     – А Ферсандра возьмем?
     Тут уж думать приходится вдвоем. Ферсандр – друг, но без папиного (в смысле, дяди Полиника) разрешения он и шагу не сделает.
     – А мы... Мы только посмотрим. А если чего увидим – и его позовем.
     – А дорогу ты помнишь?
     Дорогу-то и я помню – вниз с холма, через священную рощу (это где платан Гидры) – а там вдоль берега Фрикса. До моря. Но странное дело, мне что-то не хочется идти. Живот, что ли, заболел?
     – Ну, пошли, Тидид?
     Ой, заболел. Бурчит! Но... Делать нечего – сам напросился.
     – Пошли!
     

     В сенях – темно. И во дворе темно. У сарая...
     – Тихо!..
     У сарая кто-то охает. И ахает. В два голоса.
     – Гы! (это, понятно, Сфенел).
     Я тоже понимаю, что «гы». Наверное, рабыня с каким-нибудь пастухом. Видел я такое! Наши рабыни тоже...
     Фу, противно! И еще попы голые!
     Ворота открыты, тропинка сама стелется под ноги...
     – Побежали!
     Ветер в ушах – прохладный, пахнущий близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под гору, луна уже взошла...
     Хорошо!
     Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю...
     Дальше, дальше!
     Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-луна с небес смотрит...
     ...Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет? Что добрые боги послали эту ночь...
     Странная мысль уносится ночным ветром – прочь, прочь, прочь. Все хорошо, все отлично, а дальше будет еще лучше...
     Вниз, вниз, вниз...
     
* * *

     Скала и вправду походила на коня. Огромного, с большой тяжелой гривой. И сам конь – огромный. Стоит себе на дне, только голову из моря выставил.
     А на море – огоньки.
     Всюду – на волнах, на мокрых камешках и даже в глубине, где зеленые нереиды живут...
     Ух ты!
     То есть, это потом, «ух ты», а вначале даже страшно стало. Моря-то я почти не видел. Зато слыхал! В море опасно. Там живет страшный Поседайон, он еще и землю трясет, и в коня обращается... А скала-то – голова конская. Вот сейчас ка-а-ак двинется, ка-а-ак заржет! Ой, лучше не думать! А то меня Капанид за труса примет!
     – Сели?
     – Сели!
     Ждем.
     Ждем – а огоньков все больше, светятся, дрожат...
     – А чего они флейтисток не позвали?
     (Это я так, чтобы не молчать.)
     Сопит Сфенел. Думает.
     – Это потому, что мамы наши тут. То есть, не наши... Ты, Тидид, извини...
     Жаль, что я не могу рассказать Капаниду о маме. Он считает, что моя мама на Каменном Поле. Но я ему обязательно расскажу! Когда мама разрешит.
     – И не потому, – возражаю я. – Помнишь, день рождения дяди Полиника был? Тогда все пришли, но флейтисток все равно позвали. Только их к столам не подпускали. И танцовщиц тоже позвали...
     А на море – волны. И огоньки, огоньки...
     ...И черный конь. Вот сейчас заржет, подпрыгнет, ударит копытами прямо по белым барашкам, по огонькам!..
     – А я знаю, почему, – вдруг заявляет Сфенел. – Они о войне говорят. Война будет, Тидид!
     Да, будет. Я хоть и маленький еще, а понял. Недаром папа о войне заговорил!
     – Они с Фивами воевать хотят. Чтобы дядя Полиник басилеем стал. А потом – с Калидоном. Чтобы твой дедушка твоего папу простил.
     Почему мне вдруг не хочется, чтобы папа шел на войну? И чтобы дядя Капаней шел? И все остальные? Ведь война – это победа, это добыча, это – слава! А мой папа – самый сильный!
     – Смотри!
     Все забыто. Гидра! Перед самой скалой! Темная, горбатая, толстая...
     – Да это же лодка! Рыбаки!
     Фу ты!
     Действительно, лодка. Даже голоса слышны. Плеснули по воде весла (а на них – тоже огоньки!), и снова – тихо. Только волны.
     – А кого на войну возьмут?
     Нас – не возьмут, это понятно. А дядю Эгиалея? А Алкмеона? Ведь у него губа заячья!
     Капанид снова начинает сопеть. Молчит.
     – Мама плачет, – наконец вздыхает он. – А папа то кричит на нее, то целует. Мама говорит, что боится. Что ей сны плохие снятся.
     Хочу сказать что-то ободряющее – и не могу. Моя мама...
     

     «Лучше сыном изгнанника, чем сиротой...»
     

     – Они победят! – говорю я упрямо. – Они всех побьют! Правда, Капанид?
     – Угу...
     Не нравится мне это его «угу». Ну, никак не нравится!
     – А дядя Амфиарай... – вновь начинает Сфенел.
     – Тихо!
     Это я. Шепчу. Шепчу потому что, темное...
     ...Гибкое, узкое, длинное! Прямо под самой скалой. И луна блестит. Прямо на этом самом!
     – Видишь?
     – Вижу!
     А это самое уже не под скалой – плывет прямо к берегу. Быстро, бесшумно. По гребням волн, между огоньков...
     – Сюда! Сюда плывет!
     Ответить я не решаюсь. Это самое совсем близко. Уже и кожу разглядеть можно – гладкая, словно липкая. И плавник. То есть, не плавник, а вроде как гребень...
     – А вдруг она на берег...
     – Да тише ты! Услышит!
     Почему-то вдруг вспоминается, что наш храм, храм Трубы, назван в честь трубы, которая поход играет? И наступление, и, если назад бежать надо (быстро-быстро!), тоже играет...
     А вдруг это не гидра? Может, просто рыба такая? Вроде угря?
     Плеск. Что-то тяжелое падает на песок. Нет, не падает! Прыгает! Прыгает, бьет тугими кольцами...
     – Мама-а-а-а!
     Только на миг я увидел? Или не увидел? Почудилось?
     ...Пасть – огромная, зубастая, с клочьями тины между клыков. И не только тины! Глаза...
     – Ма-а-ама-а-а-а-а-а!
     Орем оба – ни о чем не думая, ничего не соображая. А страшная голова – громадная, как конь, как целый бык – уже совсем рядом, упругие кольца скребут по песку...
     – Ходу! Ходу-у-у!
     ...Песок на зубах. Хорошо, что Сфенел подхватил, рывком поставил на ноги... Сильный он! Почти как дядя Капаней. Почти как мой папа!
     ...А сзади – шипение. Или это ветер в ушах?
     

     Почему так трудно бежать? Нога? Да, кажется, лодыжка. Ничего, добегу! Наверное, уже можно остановиться, передохнуть...
     А вдруг ОНА все еще сзади? Все еще ползет?
     А вдали – или тоже чудится? – конское ржание. И будто бы – топот копыт...
     

     Мы никому не расскажем! Даже папе, даже дяде Капанею. Даже Ферсандру. Мы лучше сначала вырастем, станем сильными, как наши папы, и Гидру убьем. Убьем – а потом все расскажем. Все-все! Но про коня я рассказывать не буду, даже когда вырасту. Потому что бог Поседайон может обидеться. А богов надо бояться.
     Так папа сказал!
     

     А когда мы вернулись домой, началась война.
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Папа говорил, что когда война близко, из Тартара вылезает злая Кера. Она не богиня, она хуже. Кера всюду летает и всех ссорит, чтобы дрались лучше. А затем с Олимпа идет Арей.
     Вот тогда все драться и начинают!
     Керу я не видел. Наверное, она летала, пока мы из Лерны возвращались. Зато уехал папа. Он не сказал, куда, но Капанид узнал от своего папы, что он уехал в Микены к ванакту Эврисфею. Он попросит большое войско. А чем больше войско, тем лучше.
     И еще папа велел мне переселиться к Сфенелу. Это тетя Эвадна предложила, Сфенелова мама. Она говорит, что ребенка и покормить некому. Ребенок – это я. То есть, я уже не ребенок, но тетя Эвадна так думает. Она очень добрая, но у нее глаза больные. С тех пор, как война началась.
     А дядя Капаней смеяться перестал. Он домой поздно приходит, потому что войско гонять надо. И не просто гонять, а как Дионисовых козлов. Это дядя Капаней так сказал.
     И еще у нас на улице плачут. И на соседней плачут. И не маленькие, а взрослые тети.
     Мне тоже почему-то хочется плакать. Но я не плачу.
     

     В доме дяди Капанея много интересного. Дядя Капаней пра-пра-правнук (на самом деле там «пра» еще больше, но я не запомнил) царя Анаксагора. А царь Анаксагор правил Аргосом сразу же после потопа. И Микенами правил. И Коринфом. Поэтому у дяди Капанея на стене висит большой щит – потрескавшийся, старый. И еще – жезл из золота. Но жезл не висит на стене, а лежит возле алтаря.
     А тетя Эвадна сказала, что лучше бы все это сквозь землю провалилось. Прямо в Гадес.
     
* * *

     Дядю Эгиалея не берут на войну. Он это сам сказал, когда в гости зашел. Дядя Эгиалей будет городом править вместо дедушки Адраста. Потому что дедушка Адраст сам войско возглавит.
     Дядя Эгиалей грустный. Это потому, что его на войну не берут. И еще он говорит, что пусть лучше войско ведет один козел, чем десять львов. Дядя, наверное, шутит – но почему-то не улыбается.
     А дядя Капаней сказал, что папа скоро вернется. Что папе ванакт Эврисфей обещал большое войско. Папа – молодец!
     А мамы все нет. Мне без нее очень скучно.
     
* * *

     – Уже начали?
     – Нет, они дядю Амфиарая ждут...
     Сфенел хмурится, морщит лоб. Прямо как дядя Капаней. Это значит, что он волнуется. Я лоб не морщу, но тоже волнуюсь.
     – Без него начинать нельзя, он – лавагет. Вот они и ждут...
     Они – это наши папы. Дядя Капаней, дядя Полиник, дядя Гиппомедонт, дядя Мекистий. И дядя Патренопей, который в Тиринфе живет. Его я в первый раз вижу, потому что он в Аргос редко приезжает. А вот сегодня приехал. И еще тут Этеокл. Это – не брат дяди Полиника, это его родич. Он из Беотии на большой колеснице прикатил.
     И дедушка Адраст здесь. На нем сегодня красный фарос. То есть, не красный, а пурпурный. И еще золотой венец.
     И на папе тоже – венец, но серебряный. Я даже не знал, что у папы такой есть. Папа сказал, что это венец из Калидона. Папа – сын дедушки Ойнея, а значит – калидонский наследник. Хотя дедушка Ойней его и не любит.
     Наши папы впереди. Мы – сзади. Тут все, даже Алкмеон с Амфилохом, даже близнецы дяди Полиника. Они маленькие, хотят спать, но их не отпускают.
     Потому что сегодня будет клятва.
     

     Тут мы не бываем. Это не наша улица. Здесь – пеласги.
     «Здесь» – это у жертвенника Дождевику.
     Это мы его так зовем, а на самом деле его называют не Дождевик, а Зевс Листий. Этот жертвенник – особый. Если на нем что-то попросить, то Зевс обязательно услышит. Или поклясться – он тоже услышит.
     Папа приехал сегодня утром, но даже к дяде Капанею не зашел, а сразу поехал в Лариссу к дедушке. А потом вернулся, поцеловал меня и пошел говорить с дядей Капанеем.
     А вечером мы все пошли клясться.
     Мы молчим. И все молчат. Уже темно, поэтому принесли факелы. У дедушки Адраста темное лицо. Наверное, это из-за факелов. А может, не из-за факелов, а из-за дяди Амфиарая.
     Ферсандр рассказал, что дядя Амфиарай очень громко ругался. Он не хочет воевать. Он всех пугает богами. Но дядя Полиник сказал, что дядя Амфиарай все равно приедет.
     Дядя Полиник улыбается. Это потому, что он скоро дома будет. Ему войско ворота откроет, и он снова в Фивах сможет жить.
     Только почему-то никто больше не улыбается.
     Мы все ждем, уже темно, Адраст (не дедушка, а сын дяди Полиника) плачет – домой хочет. А его братик спит. Я тоже хочу спать, но я уже большой и я потерплю.
     – Слышите? (это Эвриал, который коричневый). – Колесница!
     – Ага! (это мы все – вразнобой).
     Колесница – это дядя Амфиарай едет. Значит, сейчас начнут. Мне очень интересно, и всем интересно.
     А тетя Эвадна почему-то плачет.
     

     На дяде Амфиарае – черный плащ. У дяди Амфиарая – черное лицо. Из-за факелов, наверное.
     И еще он никому не говорит «Радуйся!» Даже дедушке Адрасту.
     А вот уже и огонь горит! Дрова сухие, дождей давно не было...
     ...Хотя Зевс и Дождевик!
     

     Странный огонь – какой-то темный, как лицо дяди Амфиарая, как этот вечер. Темный, низкий, холодный. То есть, это мне кажется, что он холодный, потому что мне почему-то холодно. И Капаниду тоже холодно – иначе бы зубами не стучал.
     – Мечи!
     Это дедушка Адраст. Сейчас они вынут мечи...
     Вынули.
     Все сразу, красиво!
     А пламя горит, оно все выше – и все темнее. Или это вокруг темнеет? Надо спросить у Сфенела, но сейчас нельзя, сейчас будет клятва...
     Начали!
     

     – Я, Адраст, сын Талая...
     – Я, Амфиарай, сын Оикла...
     – Я, Гиппомедонт, сын Сфера...
     – Я, Тидей, сын Энея...
     

     Папа волнуется, потому и говорит «Энея», а не «Ойнея». Это он по-этолийски.
     

     – Я, Мекистий, сын Талая...
     – Я, Партенопей, сын Талая...
     – Я, Этеокл, сын Пройта...
     

     Я знаю, о чем они будут клясться. Они будут клясться, что вернут дядю Полиника домой в Фивы. Вернут – или погибнут. Но они не погибнут. Ведь там же папа, а папа – самый сильный, самый смелый! И дядя Капаней сильный! И все остальные.
     Но почему мне все кажется, что огонь на жертвеннике темный? Нет, он уже черный! Черный, ледяной...
     

     – На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...
     

     Почему мне так холодно? Почему?..
     
* * *

     – Это ловушка, Ойнид! Теперь я точно знаю. Это все отец. Он, Психопомп и Тюрайос![116] Моя Семья... Семейка... Они даже название придумали – «Гекатомба».[117] Понимаешь? Отец говорит, что если получится сейчас, в следующий раз он соберет всех – чтобы никто не ушел... Не ходи с ними, Тидей! Не ходи! Даже я тебе помочь не смогу. Понимаешь, даже я!
     Мне опять снится мама. Но сегодня – очень плохой сон. Плохой – и страшный. Мама плачет. Мама кричит. А ведь мама никогда не кричит!
     Поэтому сон – очень плохой.
     – Я могу всех убить, Ойнид! Всех! Думаешь, только у отца есть молнии? Я могу сделать так, что от Фив останется черная плешь. Черная, блестящая... Но я никого не смогу спасти. Даже тебя. И никто не сможет! Понимаешь?
     Если бы я мог, я закричал. Если бы я мог, я бросился бы к маме. Мама не должна плакать! Почему папа не сделает так, чтобы мама не плакала?
     Хорошо, что это – сон!
     
* * *

     Мне больно. Тетя Эвадна слишком сильно сжимает мою руку. Сфенелу тоже больно, он морщится, но молчит. И я молчу.
     Тетя Эвадна волнуется. Она очень сильно волнуется, потому и руки нам сильно жмет.
     Они уходят.
     Дедушка Адраст уже за городом, и дядя Полиник уже за городом, и колесницы. Много колесниц! А сейчас уедет папа. И дядя Капаней уедет.
     И все уедут.
     Мы стоим у дверей и смотрим на улицу. Когда появятся их колесницы, мы сразу увидим. Они должны из-за угла выехать, там, где храм Золотой Елены – той, которую дядя Капаней хорошо знает.
     На тете Эвадне – яркое покрывало. Она говорит, что яркий цвет отпугивает Керу. Примета такая.
     Мы ждем. Сейчас они заедут сказать «До свидания». Папа хочет, чтобы мы не ходили за город. Это – тоже примета.
     Вот колесница... Две... Три...
     А почему три?
     Ага, в первой – дядя Капаней, у него на щите – воин с факелом, во второй – папа (с Глазом Ночи на щите)...
     ...Да я их издалека и без щитов узнаю! Папа ниже, зато в плечах очень широкий. И еще на папе шлем – с тремя гребнями и с дырками для глаз. А дядя Капаней высокий и чуть-чуть сутулится...
     А в третьей колеснице... Черный щит, четырехугольный, как башня... Дядя Амфиарай?
     Вещий!
     – Мама, а почему?..
     Сфенел тоже удивляется, но тетя Эвадна только качает головой – отвечать не хочет. Сегодня она очень красивая! Только глаза больные.
     Первая колесница остановилась, вторая...
     – Давайте, только скорее!
     Это дядя Амфиарай. У него недовольный голос. Дядя Амфиарай не хочет идти на войну. Он всем говорит, что Зевс плохой и не даст нам победу. Это потому, что дядя Зевса не любит! Но на войну пойдет – его тетя Эрифила заставила.
     (Про тетю Эрифилу мне Ферсандр сказал. А ему – его папа.)
     Тетя Эвадна отпускает мою руку. Но я стою на месте. Жду. Бежать к папе нельзя, потому что он с дядей Амфиараем. А при нем я должен вести себя, как взрослый.
     – Веди их сюда!
     Это опять дядя Амфиарай. Он хмурится и трет рукой бороду. Мне... страшно?
     Ну, не то, чтобы страшно...
     Дядя Капаней берет нас со Сфенелом за руки, ведет к дяде Амфиараю. Сейчас нужно сказать «радуйся»...
     Папа стоит в сторонке. Я знаю почему: его дядя Амфиарай не любит.
     Меня подводят к дяде. Я уже хочу поздороваться...
     – Не первый. Второй!
     Я так и не успеваю сказать «Радуйся». Наверное, первым должен поздороваться Капанид. Капанид – первым, а я – вторым. А вот и он...
     – Тяжело будет – сыну отдай!
     Кому это он? Дяде Капанею? Нет, Сфенелу. Но почему?..
     И вдруг я понимаю. Дядя Амфиарай – Вещий. Он слышит, как боги разговаривают. И он знает, что с кем будет.
     – А Диомед?
     Это дядя Капаней. Ну, конечно, Сфенелу уже сказали. А мне?..
     Дядя Амфиарай не отвечает. Даже не смотрит. Он идет к колеснице.
     Дядя Капаней недоволен. Он, кажется, не очень верит дяде Амфиараю.
     – Ну ты слыхал, Ойнид? Пифия, понимаешь! Ты, Сфенел, его не слушай. Тяжело будет – сам тащи!
     Капанид кивает. И я киваю. Киваю – потому что согласен.
     А все-таки жаль, что мне ничего не сказали!
     А вот и папа.
     – Ну, мальчики!..
     От папиной бороды пахнет пылью. И немножечко – благовониями. Это он с утра ванну принимал.
     Я хватаю папу за шею, хватаю крепко, прижимаюсь лицом... Только бы не заплакать! Мне нельзя плакать, я уже почти взрослый!
     
* * *

     Крон – это бог такой. Мне про него дядя Эвмел рассказал. Дядя Эвмел все про богов знает. И про зверей. И про все другое тоже знает.
     Я теперь у него каждый день бываю – как папа уехал. Даже вечером. Потому что мне не хочется домой возвращаться. Дома пусто, только служанки. Они грустные, иногда даже плачут. И к Сфенелу идти не хочется. Там тетя Эвадна. Она стала совсем больная. Сфенел все время около нее сидит.
     А дядя Эвмел мне про богов рассказывает. Так вот, Крон был Зевсу папа. А потом он Зевса съесть хотел, а Зевс его в Тартаре запер.
     (Правда, дядя Эвмел говорит, что это не совсем так. А как – он мне расскажет. Но потом. Когда я вырасту.)
     А Крон хоть и в Тартаре, но все равно – самый главный. Самый главный, потому что он – Время. А Времени все подвластны. Захочет Крон – время быстро пойдет. Захочет – медленно. И боги ничего сделать не могут. Даже Зевс!
     А я все понять не могу, быстро сейчас время идет, или медленно. Когда быстро, а когда и ползет. Как улитка! Война уже целый месяц идет, а все кажется, что папа только вчера уехал!
     ...А когда гонец долго не приезжает, время вообще останавливается. Мы с Капанидом возле Микенских ворот сидим – ждем. Если его мама отпускает. А если нет, я один сижу.
     Папа молодец! Он уже совершил много подвигов. Он подвиги каждый день совершает – как Геракл! Он в Фивы один пошел – требовать, чтобы басилей Этеокл дядю Полиника в город пустил. А басилей Этеокл не стал папу слушать и велел своим воинам его на поединок вызвать.
     А папа их всех победил!
     А потом на него фиванцы напали – когда он в лагерь дедушки Адраста возвращался. А он их снова победил! Теперь войско дедушки Адраста эти Фивы со всех сторон осадило, а папа со своими воинами стоит возле каких-то Пройтидских ворот. Я спросил у Ферсандра, что это за ворота, но он не знает.
     А ванакт Эврисфей, к которому папа ездил, моего папу обманул. Обещал войско – и не дал. Говорят, ему Зевс запретил. А дядя Эгиалей говорит: «Чего еще ждать от этой сволочи?» Это он, конечно, про ванакта Эврисфея, а не про Зевса.
     Ну, ничего! Папа и без Эврисфея справится. Папа самый сильный. И самый смелый! Только бы Крон сделал так, чтобы время быстрее пошло. Чтобы папа домой вернулся.
     И чтобы все вернулись!
     
* * *

     
      
       Прилетела ласточка

       С ясною погодою

       С ясною весною

       С веточкой зеленой.

       Грудка ее белая,

       Спинка ее черная...

      

     
     Это тетя Эвадна поет. Она очень красиво поет. Но сегодня она какая-то совсем больная. Даже не слышит, когда мы с Капанидом ее о чем-то спрашиваем.
     
      
       Что ж ты ягод не даешь

       Из дому богатого?

       Дашь ли в чашке ей вина

       Сыру ли на блюдечке?

       И от каши ласточка

       Тоже не откажется..

      

     
     Эту песню я знаю. Ее девчонки поют – весной, когда ласточки прилетает. Наверное, тетя Эвадна тоже когда-то пела, а сегодня вдруг вспомнила.
     Хотя уже не весна, а лето!
     
      
       Открой, открой дверцу

       Ласточке, ласточке

       Тебя просят девочки,

       Маленькие девочки...

      

     
     А Сфенел сказал, что ему за дядю Капанея страшно. Я ему ответил, что бояться не надо, что скоро наши папы всех победят, а он вдруг заплакал. Я даже испугался. Мой друг Капанид никогда не плачет! Даже если его побьют!
     
 * * *

     Мама гладит меня по щеке, мама меня целует...
     Мама! Мама!!!
     Теперь уже не снится! Теперь мама и вправду здесь!
     – Мама! Мамочка! Я... Тут столько случилось! Я... Я тебе рассказать должен...
     Почему мама не отвечает? Почему она молчит?
     – Мама!
     Мама меня снова целует... Почему у нее такие холодные губы? Холодные, мокрые...
     – Мамочка! Что? Что слу...
     И вдруг я понимаю – что.
     Понимаю сразу, хотя мама молчит. Молчит, ничего не говорит. И от этого молчания мне еще страшнее, мне хочется кричать, хочется убежать из темной горницы, убежать от того страшного...
     Но я уже знаю – убегать нельзя. Потому что маме плохо. Потому что Я ПОНЯЛ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ.
    

    

     

      ЭПОД
     

     И снова горит огонь. Но уже не у Дождевика. И не в городе – просто в поле. Зато там было сухо, а здесь идет дождь. Правда, маленький. Капает только.
     Кап... Кап... Кап... Кап...
     Мы ехали сюда две недели. Сюда – это в Элевсин. Мы приехали, чтобы похоронить папу.
     Папа сейчас там, на костре, под красным покрывалом. Мне на него смотреть нельзя, потому что папа давно умер, а на тех, кто давно умер, смотреть не полагается.
     Боги запрещают. Особенно маленьким.
     Из-за дождя костер хотели зажечь не сегодня, а завтра, но потом дядя Тезей, он тут басилевс, решил, что дождь не помешает.
     Потому что это и не дождь. Просто капает.
     Кап... Кап... Кап... Кап...
     Сфенел тоже приехал. Приехал – потому что его папа тоже на костре, рядом с моим. И дядя Гиппомедонт там, и дядя Мекистий, и дядя Партенопей.
     А Ферсандр не приехал. Не приехал, потому что его папу не хоронят. Его папу фиванцы не отдают. Они и моего папу не отдавали, и остальных, но дядя Тезей послал войско, и их всех отдали – кроме дяди Полиника.
     Дядю Полиника не хотят хоронить, потому что он убил Этеокла. Не того, что сын Пройта (тот здесь же, рядом с папой), а другого, который его в город не пускал. Своего брата. Он его убил, а Этеокл – его.
     И дяди Амфиарая тут нет. Говорят, его земля поглотила. А другие говорят, что его просто не нашли. Потому что там все погибли. Все – кроме дедушки Адраста. Дедушка на коне ускакал. У него, говорят, конь волшебный есть.
     Дедушка тоже здесь. Это он уговорил дядю Тезея войско послать. Дедушка теперь весь седой. Весь – даже брови. Его теперь называют Злосчастный. Адраст Злосчастный. А почему он злосчастный? Ведь это папа погиб, а не дедушка.
     Жаль, у папы коня волшебного не было!
     

     Костер уже долго горит. Два часа. Или три. Я хотел ближе подойти, а меня не пускают. И Сфенела. И тетю Эвадну. Ее две рабыни под руки держат, потому что она совсем больная. Никого не видит, и песню поет. Тут самую, про ласточку.
     А дождь капает, капает.
     Кап... Кап... Кап... Кап...
     Я спросил у дяди Тезея, можно ли нам плакать. Дядя Тезей мне руку на плечо положил (как взрослому!) и сказал, что можно.
     Потому что папа умер. А у погребального костра даже герои плачут.
     Сфенел тоже плачет. И все остальные. Даже дядя Тезей. А костер все горит, он огромный, от него пахнет сосной и вином. Вначале очень плохо пахло, а теперь – хорошо. Вино туда целыми амфорами лили. И благовония. Чтобы папе и всем остальным по дороге в Гадес хорошо было.
     А когда мы уезжали, Ферсандр сказал, что отомстит за дядю Полиника. Он Фивам – всему городу отомстит. Вот только вырастет. А мне мстить вроде бы и не надо. Моего папу какой-то Меланипп убил, а папа его тоже убил. А еще про папу всякое плохое говорят, но я не слушаю. Папа – герой. И погиб, как герой. Он все равно – самый лучший! Я за него отомщу! Фивам отомщу – вместе с Ферсандром.
     А Сфенелу и мстить некому. Некому, потому что дядю Капанея сам Зевс убил. Молнией. Никто из людей дядю Капанея убить не мог!
     Выходит, Зевс все-таки слышал, когда дядя Капаней богов ругал?
     

     Костер все никак не погаснет. Даже, кажется, больше стал. А дождь все капает, капает...
     Кап... Кап... Кап... Кап...
     А тете Эвадне совсем плохо. Она все хочет ближе к костру подойти. Ее не пускают, а она все равно хочет. Наконец, ее пускают поближе...
     Кап... Кап... Кап... Кап...
     Я не знаю, здесь ли мама. Наверное, здесь, просто ее никто не замечает. Даже я. Мама сказала, что нам теперь видеться опасно. То есть, и раньше было опасно, а теперь еще опаснее. Потому что, если ОНИ узнают, то могу убить меня. И ее тоже.
     Кто такие ОНИ мама не говорит. Но я уже догадался.
     ОНИ – это...
     

     – Мама! Мама!
     Почему Капанид кричит? Почему?..
     – Тетя Эвадна! Тетя!..
     Я бросаюсь вперед, и Сфенел бросается, и дядя Тезей, и все остальные. Но тетя Эвадна уже горит, вся горит – и волосы, и гиматий, и руки...
     Горит – потому что она на костре. Рядом с дядей Капанеем.
     Живая – горит.
     Вся!
     – Мама-а-а-а-а! Ма-а-ма-а-а-а! А-а-а-а!..
     Хорошо, что я успеваю схватить Капанида за плечи! Хорошо, что дядя Тезей тоже успевает – стать между костром, где горит тетя Эвадна, и Сфенелом. Хорошо, что кто-то догадывается расцепить Капаниду зубы, потому что он весь синий, а глаза – такие же, как у его мамы...
     А костер все горит, и дождь все идет...
     Кап... Кап... Кап... Кап...
    

   

   

    

     Песнь вторая
     Стрижка волос
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     

     Это что-то маленькое было. То ли кратер, то ли амфора на ножке (критская, с осьминогами). Как раз посреди прохода.
     – Тр-р-р-ах!
     Ну, Капанид!
     Теперь замереть, застыть. Вдруг не услышат? Стражник далеко, у входа, да только дверь-то открыта! (Они, стражники, то есть, дверь в этот подвал не запирают. Потому как за вином сюда ходят. На то и весь расчет был.)
     – Эй, кто там? Эй!
     Услыхали! У-у, Дий Подземный!
     – Это я... Сандалий развязался. Ремешок! – виновато бубнит Сфенел.
     Шептать он не умеет. Голос такой.
     – Да это крысы, господин десятник!
     – Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь!
     Попались!
     Попались? Ну уж нет!
     Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли) не свет – полумрак. Луна-Селена вот-вот за холмы нырнет, утро скоро...
     – Слева пифос. Прячься!
     – А-а... А ты?
     Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется... Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать – точно. Я тоже подрос, но, конечно не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролажу сразу. Теперь дыхание затаить.
     Замереть...
     Шаги – тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза – неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!
     – Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик[118] разбили!
     Так значит, это был килик!
     

     По коридору – наверх. Сандалии – в руках. Это чтобы не стучали – и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей – нет...
     Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал – распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который Новый) – другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще – собаки.
     С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые – и ученые. Еще бы! Ларисса – наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!
     

     «Здесь» – это у высоких двухстворчатых дверей. За ними – спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей – лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.
     – Стучим?
     Это Капанид – баском. Он уже басить начинает – как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.
     Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.
     А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты...
     – Стучим!
     Подношу руку в старому дереву с медными цацками. Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)...
     Дверь открывается.
     Сама.
     

     – Крысы, значит? Килик разбили?
     На дяде Эгиалее – короткий плащ поверх хитона. Серый, какой воины в походе носят. И диадема серебряная. И сандалии красные.
     Ждал?
     – Ну, заходите, разбойники!
     Мы переглядываемся. Ждал! Но все равно – пришли!
     – Радуйся, лавагет! – запоздало рапортую я. – Эфебы Диомед и Сфенел прибыли согласно приказа... Ай!
     «Ай!» – это потому что дядя меня за ухо схватил. А у него пальцы крепкие!
     Вообще-то эфебов за уши таскать не положено. Эфебы – будущие воины. А мы с Капанидом не просто так эфебы, а эфебы на задании. Но как поспоришь, когда ухо...
     – Ой-ой!
     И мое ухо, и Сфенела тоже. Приходится входить в дядины покои без всякого достоинства воинского. Не шагом строевым, а бегом за собственными ушами.
     – Ах вы, щенята! Да вы хоть знаете, чего натворили?
     Мое ухо, наконец, свободно, Капанида, кажется, тоже. Во всяком случае его «Гы!» звучит вполне уверенно.
     – А если война из-за вас, негодников, начнется?
     Дядя уже улыбается. Значит, мы все сделали правильно.
     – Никак нет, господин лавагет, – чеканю я. – Не начнется!
     И действительно, какая война? Ну, украли Палладий. Плохо, конечно. Из самого храма Афины-на-Лариссе украли! И куда только стража смотрела? Палладий ведь – святыня из святынь, его нашему Аргосу сама Афина Градодержательница подарила. А украли его двое каких-то святотатцев. Видели их, негодяев – один повыше, лет пятнадцати, второй пониже, зато в плечах широкий. Лет двенадцать ему. Или тринадцать.
     Погнались – не догнали. И теперь по всем дорогам ищут. А за Палладий дедушка награду назначил. Десять талантов!
     

     – Нельзя было что-нибудь попроще взять? – укоризненно вздыхает дядя. – Кубок золотой или жезл какой-нибудь.
     – Дедушкин? – самым невинным тоном интересуюсь я. – С которым он на троне сидит?
     Сейчас подзатыльник получу! Нет, обошлось!
     И с Палладием обошлось. Его во всех городах наших, которые Аргосу подвластны, искали. И не только у нас. В Микенах искали. И в Коринфе. И в Афинах тоже искали. А нашли в Дельфах. Прямо у золотого треножника, на котором пифия сидит. Утром двери отворили, зашли – а он там.
     – А если Дельфы его не отдадут? А, ребята? И что нам тогда делать? И вообще, эфебы Диомед и Сфенел, вам не кажется, что это святотатство?
     – Никак нет, – сообщаю я. – Не святотатство. Нам боги разрешили!..
     Ну, не боги, конечно. Мама разрешила. И мне, и Капаниду. Разрешила и сказала...
     – Дельфы, господин лавагет, Палладий отдадут, – подхватывает Сфенел. – Потому как им знамение будет. То есть, было уже.
     Вчера было. Когда мы из Тиринфа вышли...
     ...Не вышли – выбежали. Всю дорогу бежать приходилось. Да еще ночью. Иначе бы не успели никак. Ведь приказано было – вернуться к лавагету, к дяде, то есть, на двадцатый день до рассвета. Едва добежали!
     А про знамение мне мама точно сказала. И земля в этих Дельфах затрясется, и треножник засветится, и Палладий заговорит.
     – Знамение, значит? Отдадут, значит?
     Кажется, дядя жалеет о том, что не дал мне подзатыльник. И даже не мне, а нам обоим. И напрасно! Мы приказ точно выполнили. Сказано ведь: ценную вещь, охраняемую, в Дельфы – и вернуться. И все – за двадцать дней.
     Мы-то в чем виноваты?
     – Ладно, – вздыхает дядя. – Эфебы Диомед и Сфенел!..
     Мы застываем. Стойка смирно – плечи развернуть, руки на бедра. Жаль, мечей нет!
     – Летнее задание вам зачитывается. А теперь – пошли вон! Не спишь тут из-за вас. А если бы поймали?
     – Нас? – искренне удивляется Капанид.
     Баском.
     

     Теперь можно домой, на Глубокую. Зайти, упасть прямо у порога, заснуть...
     Нет, нельзя. Мы ведь эфебы! Не упасть, а помыться ледяной водой, жертву Гермесу Психопомпу принести... Нет, жертву можно и вечером, но помыться – обязательно.
     И спасть, спать, спать, спать. Неделя отпуска – как здорово!
     Одно интересно – что еще в городе пропало? Ведь Ферсандр тоже летнее испытание сдает. И не он один. Вечно у нас в Аргосе с началом лета что-нибудь случается. Палладий – еще ничего, а было дело – у дедушки Адраста венец украли!..
     (Это когда дядя Эгиалей летнее испытание сдавал.)
     И еще интересно – когда нам наконец волосы остригут?
     
* * *

     Они были уже здесь.
     Алкмеон Заячья Губа, Амфилох Щербатый, ну и, понятное дело, пеласги.
     Пеласги! Уже у самого Медного Дома!
     Ну вот, а мы только-только из храма! Хитоны чистые, помыслы чистые, волосы помытые маслом смазаны. И настроение жертвенное.
     (Век бы я этому Психопомпу жертвы не приносил! Не люблю – из-за мамы не люблю. Но что делать, если именно он всем ворам, торговцам и путешественникам помогает? Мы, правда, не торговцы, а вот все остальное...)
     – А, С-собака Дурная! И Сфенел, Сфенел! Глядите, ребята!
     Алкмеон уже хорош. То есть, ничуть он не хорош, это так говорить принято. Небось, опять неразбавленное лакал! И Амфилох хорош. И ведь обещал же мне! Клялся даже – все тем же Психопомпом.
     – Ла-а-адно! Добрые мы сегодня. Катитесь отсюда, недомерки! Живо!
     Катиться? С нашей Глубокой? Недомерки? Эх, хитона жаль. Новый совсем!
     

     Я долго понять не мог, с чего это детишки покойного дяди Амфиарая до сих пор по улицам прохожих пугают, да по ставням колотят? Алкмеону двадцать два уже исполнилось, Щербатый его всего на полтора года младше, а пеласгам неумытым ничуть не меньше нашего. И ведь не в эфебах. Понятное дело, в эфебы только добровольцы идут, но все-таки! Здоровые обалдуи по улицам шляются да вино хлещут. И к девицам пристают, само собой.
     Я удивлялся, а потом мне объяснили. Вполголоса. Дедушка Адраст все чаще болеет. А ведь по традиции Аргосом должны править потомки Мелампода и Бианта. Вместе должны. Потомки Бианта – это дедушка и дядя Эгиалей. А потомки Мелампода... Да вот они, красавчики!
     – Ты, Собака Дурная, не понял, что ли? Катись, а то зубов не досчитаешься!
     – Собака, собака! Диомед – собака! Сфенел – Приап вместо носа! Приап вместо носа!
     Капанид вздыхает – кажется, ему тоже жалко новый хитон. А по поводу приапа – это они промахнулись. У моего друга нос репкой. Как у дяди Капанея. Видать, из-за неразбавленного они уже приап от репки отличить не могут!
     – А-а! – радуюсь я. – Глянь, Капанид, братцы-Диоскурвы! И диоскурвики с ними!
     – Не-а, – опровергает меня Сфенел. – Это гекатонприапы!
     Ближайший пеласг-гекатонприап (конотопатый, с шлемом-дыроглазом на башке) так и застывает с раскрытым ртом. То-то! Ты бы еще полный катафракт надел, обалдуй. Это с нами-то ругаться!
     И с этакими гетайрами Алкмеон хочет ванактом стать!
     – Драться по одному! – деловито замечает Амфилох. – А ты, Диомед, отойди.
     Кажется, он не так и пьян. Во всяком случае, правила помнит. Я не дерусь. Нельзя мне. И пить нельзя. И еще многое чего нельзя.
     Послушно отхожу в сторону. Если все по правилам будет (один на один, до первой крови, ногами и лежачего не бить), так и придется проскучать до полной победы. Но на душе все равно ласки скребут. Капанид один, а пеласгов – туча целая. Хоть бы Ферсандр с нами был!
     (Про Ферсандра мы уже все знаем. Возле храма Времен Года, где мы жертву Психопомпу приносили, глашатай орет-надрывается про то, что из казны тиринфской некий злодей два таланта золота утащил. А лет тому злодею тринадцать будет, а росту он малого, сложения – худого, говорит по-беотийски, несет же золото краденое прямиком в Аргос.
     И что самое обидное – никто его, злодея, там не видел. Как и нас с Капанидом в храме Афины. Это дядя Эгиалей приметы сообщил – чтобы нам всем не так легко было.
     Два таланта! Да Ферсандр их и не поднимет. Он же еще не вырос совсем!)
     

     – Чего? Испугался, с-собака этолийская?
     Это – мне. Все тот же, в шлеме-дыроглазе. Отворачиваюсь. А за «этолийскую» уже можно и схлопотать! Пару лет назад меня уже накрыло бы. Сейчас ничего – научился. Не накроет.
     – Эй, прекрати! – это Амфилох. – Он не дерется!
     Ну, сейчас ему Сфенел пропишет гекатомбу! Но нет, не спешит дыроглаз. За чужие спины прячется.
     – Что, Диомед-мозгоед? Тоже мозги жрешь, как твой папаша? Мозгоед-мозгоклюй! А твой папаша сдох, сдох, сдох!..
     – Заткнись! Заткнись, дурак!
     Амфилох все понимает. И остальные понимают. И я. Но – поздно.
     Накрыло!
     

     ...Река шумела совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Плещет, плещет...
     

     – Тидид! Тидид!
     Боль в плече. Ну, конечно, у Амфилоха клешни здоровые! А рука Сфенела, как обычно, на моем горле. Боевым захватом.
     – Все, ребята! Уже! Отпустите!
     Не говорю – хриплю. Здорово Капанид сдавил! Ничего, все живы!
     Живы?
     Как только хватка разжалась, встаю. У Медного Дома – пусто. Хвала Дию Ясному! В последнее время больше всего боюсь, что увижу жмурика. Дохляка, то есть. Но – пока обходилось.
     На лице Амфилоха – что-то непонятое. То ли красное, то ли сизое.
     – Тидид, ты как?
     Ого, да он, кажется, протрезвел!
     – Чем? – я киваю на красно-сизое под его левым глазом. – Не кулаком?
     – Локтем, – щербатый рот дергается. – Да ничего, выживу. Ты, Диомед, меня извини.
     – Тебя-то за что?
     Да, зря этот дыроглазый дурак про папу ляпнул! Ведь не маленький уже, не сопляк безмозглый. А если бы такое про его отца рассказали?
     ...Перед смертью папа сошел с ума. Так говорят. Я не верю. Не хочу верить!..
     – Тебя-то за что? – повторяю я. – Ты же не виноват!
     С Амфилохом мы в общем-то друзья. Хотя он и ходит с пеласгами. Но куда ему деться от брата? Правда, с Алкмеоном он не очень и ладит. Из-за их мамы – тети Эрифилы. Алкмеон ее в смерти дяди Амфиарая винит. Будто бы тетя Эрифила от дяди Полиника ожерелье взяла (волшебное, самой Гармонии, жены Кадма Фиванского) и за это приказала мужу на войну идти. А дядя Амфиарай поклялся жену слушаться. И пошел – хоть и не хотел.
     Алкмеон даже дом стенкой перегородил. Слева он живет, а справа – мама его с Амфилохом и дурочкой Айгиалой. Айгиала – это их сестра – старшая. Конопатая, косая, страшная. И пришепетывает.
     Во, достанется же кому-то, уродина!
     

     Итак, вокруг пусто. И возле Медного Дома, и дальше. Только у ступеней какие-то осколки лежат. Медные. Да это же шлем-дыроглаз! Бывший шлем, то есть.
     Ого!
     – Это ты камнем, – подсказывает Капанид, – Во-о-он тем!
     Нагибаюсь. Камешек – с яйцо воробьиное. И этим я!..
     На душе – мерзко. Другой бы, наверное, радовался. А чему тут радоваться? А если бы у того болвана шлема не было?
     – Тебя проводить? – Амфилох гладит пятно под глазом (уже синеет!), морщится. – У-у, Гадес, ведь не хотел же пить!
     Говорит – словно извиняться продолжает. Перед старшим. Передо мною, то есть. Хотел я ему сказать, что от Бромия одни неприятности (это еще мой дедушка Ойней понял[119]), да не стал. Амфилоху уже двадцать один, а мне еще... Ха-ха мне еще! И так мы с ним, как взрослые, разговариваем.
     – Совсем выросли вы, парни! Когда вас стричь-то будут?
     Переглядываемся. Не иначе Амфилох у папы своего мысли читать научился.
     – Скоро, наверное, – неуверенно замечает Капанид. – Может, на солнцестояние – на Гиперионов день.
     – А меня сам Эврисфей постриг. Вместе с Атреем.
     Это я помню. Амфилоха в Микенах постригли, а наш дедушка за это постриг Агамемнона – Атреева сыночка. Ух, и не понравился же мне он! Нос да небес – на трех рос, одному ему достался.
     И гордый – не кивнул даже. А ведь я первым поздоровался, как и положено.
     – Вот постригут вас, – итожит Амфилох, – и пойдем, ребята, по девочкам. Я вас с такой дулькой познакомлю!
     Сфенел сопит. Краснеет. А мне – мне хоть бы хны. Не нужны мне эти дульки! И вообще, девчонки – не нужны. И без них хорошо. А вот волосы состричь – самое время!
     Длинные волосы – значит, мальчишка еще. А постригут – сразу взрослым станешь. Ведь чего Амфилох про дулек этих самых заговорил (про иеродул, то есть, которые при храме Афродиты[120])? Они на тех, у кого волосы длинные, и не смотрят. Запрещает богиня! Ну, дульки – это для Амфилоха, зато меч... Постригут – сразу же меч носить можно. Потому как взрослый!
     Меч у меня есть – прадедов, старый, без ножен. Папин-то пропал.
     И вообще – сколько можно быть маленьким?
     
* * *

     – Пошли ко мне, Тидид. Чего тебе одному дома делать?
     Тут Сфенел прав. Пусто у нас в доме. Давно пусто. Из тех слуг, что с папой пошли, никто не вернулся. Нянька умерла, и еще одна служанка тоже умерла. А одна убежала – я ее искать даже не стал.
     Конечно, те, что остались, и подметают, и обед готовят, а дедушка помогает – мясо к празднику присылает. И вина всякие присылает, хоть мне и пить нельзя.
     Да только пусто в доме. И страшновато даже. Особенно если мама долго не приходит.
     (А я про маму Капаниду все-таки рассказал. Только не сказал, кто она. Он мне, кажется, не верил, пока я его с мамой не познакомил. Тогда он даже испугался. Немножечко – но испугался. Ну и зря! Мама – она очень добрая.)
     – Так пошли?
     – Не-а. У тебя там родичи.
     Сфенел вздыхает. Кивает – соглашается, значит. Родичи – это тяжело, особенно Сфенеловы. Все – козопасы, от всех сыром несвежим пахнет. И все – богоравные. Только и знают про дедушку Зевса да про бабушку Гестию толковать. А мы слушать должны. Потому что – родичи!
     Одно хорошо. Пока толковали (в прошлом году это было, когда очередной набег козопасов случился), выяснилось вдруг, что мы с Капанидом тоже родичи – через его дедушку Гиппоноя. Этот дедушка моему дедушке Ойнею кем-то там приходится. А еще мы, конечно, родичи через дедушку Адраста, потому как его, дедушкин, дедушка женился на дочери Сфенелова пра-пра... В общем, какого-то там «пра». Это хорошо! А, впрочем, мы и без всяких «пра» – лучшие друзья. На всю жизнь!
     – Пойду к дяде Эвмелу, – решаю я. – Он мне велел сразу прийти, как мы в Аргос вернемся.
     Капанид не отвечает. К родичам ему идти не хочется, а дядю Эвмела он, кажется, слегка побаивается. Как и моей мамы.
     Вот чудак репконосый!
     
* * *

     Могила Форонея, ворота Лариссы, Аполлон Волчий, Голова Медузы... Знакомая дорога! Вот уже семь лет я тут хожу – чуть ли не каждый день.
     К дяде Эвмелу!
     Поначалу здешние мальчишки мне прохода не давали. Бить хотели. А теперь не хотят. Здороваются. В общем, они хорошими оказались. А сейчас трое из них в нашем десятке – тоже эфебы, как и мы.
     Да, теперь я каждый камешек здесь знаю. И даже больше. Вот например, Форонеева могила. Раньше думал – могила и могила, Фороней – и Фороней. Бог – и все тут. Мало ли богов? А теперь я все знаю. Фороней – одно из имен Прометея. Некоторые думают, что это разные боги (в смысле не боги, титаны, да все равно), а это только имена разные. И даже не имена – прозвища. Потому что Имя никто не знает (то есть, почти никто). А прозвищ у каждого бога – хоть гидрой ешь. В Аргосе он Фороней, в Афинах – Прометей, а на Кавказе, где Руно Золотое украли – Амиран. И еще одно прозвище у него есть – на «лы» (на значок «ламед» значит). Но оно очень плохое.
     И «Аполлон» это тоже прозвище, и «Артемида», и даже «Зевс»... Но об этом – тс-с-с! Дядя Эвмел так и говорит – «тс-с-с!»
     А про Медузу я такое знаю! То есть, не про Медузу, а про Медуз. Но об этом тоже «тс-с-с». А еще я знаю, почему дядя Амфиарай Зевса не любил. Но это не просто «Тс-с-с!», это «Тс-с-с-с-с-с-с-с!»
     А еще дядя Эвмел обещает рассказать... Ага, вот и пришел. Как-то быстро очень.
     Так я же бежал всю дорогу!
     Привычка!
     
* * *

     – Эфеб Диомед после выполнения летнего задания...
     – Не после, а для, – сурово перебивает дядя. – Думаешь, пифию напугал, пол-Ахайи сна лишил – и отдыхать? Нет, юноша, бегать – это еще не все.
     Дядя Эвмел знает о Палладии. Я не удивляюсь – он все знает.
     – Итак, эфеб, вопрос первый: отец Кадма?..
     Тоже мне, вопрос! Это для маленьких. Но делать нечего. Стойка смирно, руки на бедрах:
     – ...Агенор, наставник.
     – Сыновья Эллина?..
     Мы с дядей как всегда на втором этаже, в той горнице, где камни со значками. Камни и папирусы. И еще таблички из глины. Дядя сидит на круглом камне, который называется «омфал». Его из Лерны привезли.
     – Первый потоп был...
     Это уже сложнее – считать нужно. Первый – это Огигов потоп, он был за двести шестьдесят лет до Девкалионова, а тот...
     – ...Пятьсот тридцать два года назад, наставник.
     – Медленно, эфеб! – дядя Эвмел качает головой. – А теперь – все предки Беллерофонта...
     Последние два года дядя ходит с палочкой. Он совсем старенький, а ведь ему только тридцать лет! Мне его очень жалко, ведь он такой умный. И добрый! А дядя Эгиалей говорит, что Эвмелу и надо править в Аргосе. Но – нельзя. Эвмел – младший брат, да и править может лишь тот, кто войско водить умеет. Обычай такой. Дядя Эгиалей говорит, что этот обычай – глупый. И дикий.
     – Ладно! – дядя, наконец, улыбается. – Гильгамеш приручил Энкиду с помощью...
     Ага, это уже про Баб-Или (где у всех бороды – колечками). Но тоже просто.
     – Дульки, наставник!
     – Кого-о?
     Ой!
     – Виноват! Басилей Гильгамеш приручил дикого волосатого человека Энкиду с помощью храмовой рабыни – иерудолы.
     И что это я такое сморозил? Это все Амфилох. Дульку ему подавай!
     Дядя Эвмел кряхтит. Кряхтит, головой качает. И смотрит странно.
     – Про дулек, значит, думаем, эфеб Диомед? Ну-ну! Ладно, садись.
     Я так и знал. Сейчас начнется! Про богов да про героев – это все закуска была. Лиру настраивали, как дядя говорит.
     Сажусь прямо на пол. На ковер. Ноги скрещиваю, взгляд вперед. Застыл.
     Готов!
     Дядя вновь головой качает. Дядя встает. Дядя сундук открывает. Самый большой – с бляшками на боках.
     – Ну-ка, выскажись!
     В моих руках – диск. Почти такой же, как мы на стадионе метаем. То есть, не совсем такой. И даже совсем не такой...
     ...Потрескавшаяся глина, неровные края. Значки! Ага, вот в чем дело! Значки! Критские – змейкой идут, от краев к центру.
     – Табличка для письма, – осторожно начинаю я. – Круглая. Критская... Старая очень.
     Только бы читать не заставил! Лучше сто раз отжаться, лучше с камнями за спиной прыгать!..
     – Ну, так читай, эфеб!
     Пропал! Ведь табличка не просто критская. Она на Древнем языке. В Древнем и новом (тот, что на Крите сейчас) языках значки одинаковые, а вот слова...
     – Сакава... Сакави... Сакавипити куави, – безнадежно вздыхаю я. – Ку... Куноси мина... Куноси минане... Саяпасм Саанори куави Тиллиси...
     Древний язык я учить не хотел. Хеттийский – ладно, его папа знал. И еще на нем слов про войну много. А кому Древний нужен? На нем уже и не говорит никто, даже на Крите. Я так дяде и сказал. А он и не спорил. Просто как-то предложил (где-то через полгода, когда я все позабыть успел) никакие языки не учить, а свой язык выдумать. Тайный. Чтобы никто не понимал.
     Ну и выдумали. Сначала – слова, потом значки. Красивые! Выдумали – а этот язык Древним оказался.
     

     – ...Ираата тона... тонаси.
     Все? Я перевернул диск, а там... Дий Подземный, там тоже значки!
     – Хватит пока, – дядя милостиво кивает. – А теперь переводи.
     Хорошо, что я, пока мы с Капанидом из Дельф бежали, все эти «куноси» да «танаси» повторял. Бежал – и повторял. И устаешь меньше, и польза.
     – Сакавипити, правитель, царь в Куноси... в Кноссе, то есть, собрал и освятил власть Саанори, правителя в Амнисе...
     Дядя кивает – кажется, доволен. И я доволен – не забыл. Не забыл и даже вспомнил, кто такой этот Сакавипити. Это же Минос Пятый! А всего Миносов было девять. Это у аэдов, что на торге голосят, Минос один-одинешенек. А на самом деле...
     – ...И Яситона, правителя, царя Минои. И повелел Сакавипити, правитель, царь в Кноссе, богам жертву принести... воздать, и сказал... изрек слова...
     А чего он изрек – уже на второй стороне диска. И хвала богам! Тем, которым Минос Пятый жертву приносил.
     («Минос», между прочим, не имя, а титул. Потому и путаница.)
     – Эфеб Диомед!
     Встаю. Отдаю диск. Руки на бедрах.
     – Молодец, мальчик! Молодец! Ты хоть обедал?
     Дядя Эвмел меня тоже жалеет, думает, что я – круглый сирота. Про маму я ему не рассказывал. Я бы рассказал, но мама запретила. Я так и не понял, почему.
     Пообедать, конечно, можно. Но сначала...
     – Дядя, а почему тем, кто взрослым становится, волосы стригут?
     – А не передние зубы вырывают? – подхватывает он.
     – Зу... Зубы? – я невольно вспоминаю Амфилоха Щербатого. – А почему – зубы?
     
* * *

     – А я бы иначе сделал, – Капанид хмурит лоб, репку свою чешет (это он думает так). – Я бы в девчонку переоделся. Ферсандр – он маленький. И красивый – как девчонка. Переоделся бы – и повозку нанял. Золото – в бочонок...
     – Найдут, если в бочонке, – не соглашаюсь я. – Стражники – тоже не дураки.
     – Тогда бы быка купил. А еще лучше – оленя. Ну, тушу копченую. А золото – в брюхо...
     От родичей Капанид все-таки сбежал. Допекли! А чем именно – не говорит. Просто пришел ко мне, как стемнело, и сопеть стал. Ну, я уж его знаю! С родичами ругаться не захотел – и сбежал.
     Спрашивать, что да как, я не стал. Сам расскажет, если захочет. А пока можно и про Ферсандра поговорить. Про то, как ему лучше золото в Аргос доставить.
     – И глухонемым притвориться – чтобы по речи не опознали. А еще лучше – такие слова говорить, где бы «пы» не было. И «ды» тоже...
     – Можно, – задумываюсь я. – А можно иначе.
     Да, можно и по-другому. Я об этом сразу подумал, как глашатая услыхал.
     – Я бы к Промаху пошел и договорился. Дылда ведь теперь басилей Тиринфа, так? Он бы мне стражу выделил – и вестника. Стража бы меня охраняла, а вестник кричал, что везут вора пойманного. Вместе с золотом. Так бы и приехали.
     Капанид удивленно мигает. Репку свою чешет. Молчит.
     – Нельзя, – наконец, вздыхает он. – Никому постороннему рассказывать нельзя.
     – А ты приказ вспомни! – усмехаюсь я. – Там про это ничего не было. Украсть – и доставить. А как – это уже наше дело.
     – Гм-м-м... А чего ж мы тогда из Дельф бежали?
     

     А бежали мы из Дельф потому, что там Промах Дылда Длинная не живет. Тамошнего басилея мы не знаем. Промах – он наш. Совсем наш.
     Мы почти никогда не встречаемся все вместе – дети Семерых. Промах живет в Тиринфе, толстяк Полидор – в Лерне, Эвриал Смуглый – в Навплии. Все они теперь – басилеи, у них забот много (правят, понятно, дедушкины советники, но все-таки!), поэтому в Аргосе они только по праздникам бывают. Но все равно – мы вместе. Мы – Эпигоны. Потомки.
     Наследники.
     И нам есть, что наследовать!
     

     – А меня женить хотят! – внезапно сообщает Капанид.
     Челюсть уже отвисает... Отвисла... Висит... Нет, быть не может! Это я критских значков перечитал.
     – Женить хотят, – срывающимся баском повторяет Сфенел. – Вот постригут – и женят. На девчонке. Может не сразу, но года через два – точно. Они, родичи, говорят, что я последний Анаксагорид[121], и если я погибну, то род прервется. Поэтому я должен с девчонкой жениться...
     Такое надо переварить. Такое надо обдумать. Одно ясно – отчего Капанид из дому сбежал. Сбежишь тут!
     – Мужчина жениться хочет, – наконец, вздыхаю я. – Хочет, а любовь – козел.
     На этот раз челюсть начинает отвисать у Сфенела. Да так, что бедняга даже не может выговорить «чего?».
     – Это папа так говорил, – поясняю. – Шутил. Пословица есть хеттийская, если ее перевести слово в слово, то так и будет. А по-нашему: стерпится – слюбится.
     – Угу...
     Да-а, Капаниду и вправду не до шуток. Ну что тут сделаешь?
     – Они еще много чего говорят, Тидид. Ванакта нашего ругают – дедушку твоего. Говорят, он престол захватил. Аргосом трое править должны – потомок этого... Бианта, затем Мелампода, ну и Анаксагора. Так ванакт Пройт завещал, у которого дочки в коров превратились...
     ...Потому и называют их потомков – Коровьи дети. Шепотом, конечно. Эту сказку я знаю. У ванакта Пройта дочки спятили и себя коровами вообразили. А Мелампод их вылечил. За это и царем вместе с братом Биантом сделали. Только не так это было. То есть, не совсем так.
     (Но это – тоже «тс-с-с!»)
     – И еще говорят, что никакой Адраст не Злосчастный. Он хитрый очень. Он нарочно так воевал, чтобы папы наши погибли. Они погибли – а он сам царствует. Один! А теперь хочет, чтобы мы тоже на Фивы пошли. И погибли. Тогда Эгиалей сам править будет. А после него Киантипп. У нас ведь детей еще нет, погибнем – и все!
     Странно, где-то я уже это слышал. Не про дедушку, правда.
     

     «Это ловушка, Ойнид! Теперь я точно знаю. Это все отец. Он, Психопомп и Тюрайос! Моя Семья... Семейка... Они даже название придумали – „Гекатомба“. Понимаешь? Отец говорит, что если получится сейчас, в следующий раз он соберет всех – чтобы никто не ушел...»
     

     Мама говорила не о дедушке, не об Адрасте Злосчастном. Мама говорила о НИХ.
     – Поэтому мне на Фивы идти нельзя, а нужно жениться и мальчиков делать. Побольше...
     Посмеяться бы над сопящим Капанидом. То есть, не над, а вместе с ним. Но моему другу не до смеха. И мне тоже.
     На Фивы мы пойдем. Обязательно пойдем, иначе и быть не может! Но вот все остальное...
     – А давай сделаем так, чтобы нас постригли не в Аргосе. Пока вернемся, пока то да се, осень настанет. Твои родичи разъедутся...
     – Гм-м-м...
     – И вообще, – вдохновляюсь я. – Если нас в Аргосе постригут, это будет неправильно. Понарошку. Ведь как у нас делают? Собираются, жертву Зевсу Трехглазому приносят, который на акрополе, потом дедушка нож берет. И все! А я вот у дяди Эвмела спрашивал...
     

     Дядя Эвмел все знает! И про это самое пострижение тоже. Оказывается, это обычай еще допотопный. Он и у пеласгов был (настоящих, а не тех, что с Алкмеоном ходят), и у первых людей, что до пеласгов жили. Тогда взрослым стать было трудно, не то, что сейчас. Брали, например, мальчика и голым в лес пускали. Без всего – даже ножа не давали. А тело краской разрисовывали – липкой, так что не смыть. А тогда в лесу всякое было. И львы, и чудища, и гидры, конечно. Вот пока краска не сойдет, он в лесу и прячется. Выживет – постригут. Или с тем же львом драться заставляли – кто кого. Или опять-таки в лес загонят и облаву устроят.
     Вот это и вправду – пострижение. Это уже не шутки! Правда, тогда не только стригли. У пеласгов мальчикам передние зубы вырывали. А на Крите – эти же зубы надпиливали и краской закрашивали (вот почему дядя про зубы сказал!).
     Зубы это, конечно, плохо. Зато тогда кто попало взрослым не становился. А если уж взрослый – так не понарошку. Уважать станут. Ведь это вам не жертву Трехглазому приносить!
     Про зубы я Капаниду говорить не стал, но и прочего хватило. Он снова сопеть принялся (задумался!), а потом мы вдвоем думать начали. И в самом деле, вот бы придумать чего! Чтобы и нас уважать стали. Тогда и жениться не смогут заставить, и вообще. Потому как мы не просто так, мальчишки стриженые.
     Мы – взрослые!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     – Слева! Справа! Справа! Выше! Еще выше! Еще раз! Еще!
     Щит гудит – да так, что руке больно. Щит тяжелый, настоящий, а меч хоть и деревянный, но тоже тяжелый. Из дуба. Такой не расшибешь!
     – Диомед, резче! Еще! Быстрее! Быстрее!
     Быстрее не получается. Я все делаю правильно, но Эматион все равно успевает отбить. Успевает – и сам бьет. Он – самый лучший на мечах. И самый быстрый.
     – Шаг вперед! Слева! Щит вправо! Диомед, быстрее! Быстрее!
     На мечах у меня плохо получается. То ли дело копье! Но копье было вчера, а сегодня – меч. Я, конечно, стараюсь, но...
     – Шаг назад! Отдыхать! Диомед, иди сюда!
     

     Мне стыдно. И вообще стыдно (ни разу Эматиона достать не смог!), а в особенности стыдно, что это все дядя Эгиалей видит. Он у нас сегодня вместо наставника. Специально в наш лагерь приехал – поглядеть, как мы, эфебы, учимся. И на Капанида посмотреть. И на меня.
     Да, мечом работать – не Палладий красть!
     Отпуск быстро прошел. Только и успели отоспаться, да пеласгов погонять. Ну, я еще таблички критские почитал у дяди Эвмела. И все – пора! Дорога на Тиринф, алтарь Реи – и налево, в лес. Туда, где наш лагерь.
     

     – Тидид, постарайся двигаться быстрее. Ты все правильно делаешь, но – медленно. Понимаешь? Движения у тебя хорошие и удар точный, но в бою тебя просто убьют. Надо быстрее!
     Я киваю – дядя Эгиалей прав. Конечно, Эматион меня старше, у него уже на подбородке волосы растут, но кто в бою будет возрастом меряться? Все верно, но только не получается у меня!
     – Разозлись на него, что ли?
     Я только вздыхаю. Вздыхаю, по сторонам смотрю. Вон, Капанид с Ферсандром рубятся – любо-дорого! Сфенел на голову выше и посильнее, зато Полиникид верткий – не достать. Молодцы!
     (А золото Ферсандр и вправду на повозке привез. Только в девчонку переодеваться не стал. Договорился с каким-то козопасом, тот его за сына выдал.)
     – Нельзя мне злиться, дядя Эгиалей! Ты же знаешь. Никак нельзя!
     В том-то и беда. По-настоящему я только с Капанидом драться могу (как мой папа – с его папой). Ну, на мечах Сфенел меня сильнее, а на копье, конечно, я. А с остальными – страшно. А если сорвусь? Увижу опять реку, нырну – и не вынырну.
     Как папа.
     

     Папа, когда его ранили, говорят, с ума сошел. Да так, что череп врагу разбил (тому самому Меланиппу-фиванцу) и стал его мозг есть. А еще говорят, что сама богиня Афина моего папу спасти хотела – вылечить и бессмертным сделать, но испугалась. Страшный папа был. Очень страшный.
     Про бессмертие – это все вранье, конечно. Мама сказала, что бессмертным просто так человека сделать нельзя. Хоть нектар пей, хоть амброзию глотай – не поможет. А вот все остальное – правда. Хоть и верить не хочется.
     Вот я и боюсь.
     

     Дядя Эгиалей хмурится, головой качает.
     – Ты не должен бояться, Тидид! Хуже всего – себя бояться. Пойми, это не болезнь, это – дар богов. У дорийцев такие, как ты, самые лучшие воины. Их ареидами называют – одержимыми Ареем. Попробуй – по-настоящему, как на войне!
     Пожимаю плечами. Можно, конечно, да только не получится. Я все о папе думать буду. О папе – и о шлеме-дыроглазе. Ведь драться придется не с врагами, не с пеласгами даже, а со своими ребятами. С друзьями! Дядя должен понять!
     – Я...
     – Отставить! – в голосе лавагета звенит аласийская бронза. – Эфеб Диомед! Стойку принять!
     Уф! Щит – к груди, меч вперед...
     Дядя Эгиалей смотрит. Внимательно смотрит. Кивает. Подзывает Эматиона. И еще двоих – постарше. Один даже не эфеб – настоящий воин.
     – Бейте! Без жалости!
     Бьют!..
     – Вставай!
     Рука болит, подбородок тоже, меч – на траве валяется. Стыдно! Ой, стыдно! Перед всеми!
     – Диомед! – это уже Эматион (сочувственно так). – Не ушиб?
     Ох, и плохо мне от его сочувствия стало! Даже отвечать не хочется. А дядя хмурится, ребят к себе подзывает, шепчет что-то.
     – Еще раз!
     На этот раз они не спешат. Подходят, скалятся. Прямо как Алкмеон.
     – Ну ты, сопляк! Удар не выдержишь, мы тебя высечем, понял? Всю задницу раскровяним!
     Это тот, воин который. А второй, его я и не знаю, под ноги плюет. Мне под ноги.
     – Защищайся, слабак!
     Надо драться, надо!.. А я все шлем тот дурацкий вижу. Сейчас сорвусь... Нет, нельзя! А Эматион уже пальцы к носу моему подносит. Щелкает.
     – Ну что, обделался, этолийский недоносок?
     Ах ты!..
     

     ...Река шумела совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо
     Тихо...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Плещет, плещет...
     

     ...И как всегда – рука Капанида на горле. Боевым захватом.
     – Зачем?
     Спросил, даже головы не подняв. Не хотелось смотреть.
     – Затем! – это дядя. – Эфеб Диомед, смирно!
     Щит к груди, меч... А где меч? Одна рукоятка! И то – не моя. Моя полированная была, старая...
     Меч я на траве увидел. Свой. Точнее – щепки (дубовые!). И еще щепки – от второго меча. А чуть дальше...
     Тот, который воин, на траве лежит. И щит его лежит – треснутый. То есть, кожа, конечно, лопнула, а дерево – треснуло. И еще один щит – с ремнем порванным. Это Эматионов. А вот и он сам! Эге, а что с его панцирем?
     Дядя подходит, шлем мой поправляет. Улыбается.
     – Так и драться, эфеб! И не бояться. Понял?
     Понять-то я понял...
     

     Потом Эматион извинялся (за недоноска). И тот, третий извинялся (за то, что под ноги мне плюнул). Ну, понятно, разозлить хотели, я и не обижаюсь. А еще Эматион сказал, что они хотели посмотреть, не забываю ли я все, чему учился, когда... Ну, в общем, тогда. Не забываю, оказывается. И от ударов правильно уклонялся, и меч чужой вырвал, когда свой о щит разбил, а когда и второй в щепки разнес – щитом по панцирю врезал. Хвалили меня и советы давали, да только мне от того легче не стало. Это у дорийцев такие, как я, в почете. А тут я – Дурная Собака. Спустят на врага, чтобы глотки перегрызть, а потом – на цепь.
     Самое место!
     
* * *

     Вокруг тьма, деревья шепчутся, шумят кронами, словно ближе подобраться хотят.
     Ночь...
     – А ты, это, ну, вынырнуть не можешь?
     Капанид про реку знает. Я ему давно рассказал – еще после первого раза. Знает – и помочь пытается.
     – Ты, Тидид, попробуй сквозь эту реку чего-нибудь увидеть. Постарайся!
     Легко сказать! Папа, наверное, тоже пытался. Только у него не река была – огонь...
     ...Как тот, в Элевсине, на котором папа сгорел.
     Костер и сейчас горит. Маленький, правда. Пора спать, но нам со Сфенелом разрешили у огня посидеть.
     – Попытаюсь, Капанид, попытаюсь...
     Говорю – и себе не очень верю. Да, дорийцам легче! Они ведь воюют почти каждый день. А не воюют – скот чужой угоняют или женщин крадут. Там такие, как я, и нужны.
     (И все равно – не всегда. Слыхал я про этих ареидов, слыхал! Они, если войны нет, отдельно ото всех живут – чтоб не зашибить кого ненароком. Только на битву и приходят. А еще они мухоморы лопают – чтобы дурнее быть. А мне и мухоморов не надо.)
     

     Костерок уже гаснет. Тени подползают – ближе, ближе...
     Люблю ночной лес. Другие боятся – а я люблю. И в самом деле, чего боятся? Ни львов у нас под Аргосом, ни волков (был один лев, так того дядя Геракл убил). Дриад – и тех не встретишь. Попрятались, говорят.
     – Слушай, Капанид, ну его! Давай про другое.
     – Давай! – охотно откликается Сфенел. – А знаешь, Ферсандр у дяди Эгилея отпуск попросил. На месяц.
     – И куда это он собрался? – удивляюсь я.
     «Куда» – это в смысле «без нас».
     – А никому не скажешь?
     Кажется, самое время обижаться. Это кому я когда что разболтал?
     – В Фивы. На могилу дяди Полиника. Он тайно поедет. Узнают его там – убьют.
     Такую новость следует обдумать. А молодец Полиникид! Ведь действительно – убьют. Помнят там его папу. До сих пор помнят!
     Дядю Полиника и хоронить в этих Фивах не хотели. Его сестра похоронила – Антигона. А ее за это в гробнице замуровали. Живую! Так что все эти годы Ферсандр и жертву на папиной могиле принести не мог.
     Нам со Сфенелом все же легче. Папин пепел сейчас рядом с тетей Аргеей на Поле Камней. А дядю Капанея в Элевсине похоронили, потому что его сам Зевс молнией убил. Сфенел туда каждый год ездит – весной на день Теофании – Деметрова Таинства. Там, в Элевсине, дяде Капанею алтарь построили. И даже жертвы приносят.
     – Так поехали с ним! – предлагаю я, но тут же понимаю – нельзя. Один Ферсандр проскользнет – научился. А нас троих приметят. Говорят, фиванский басилей немало серебра платит, чтобы за нами всеми приглядывали. Помнит.
     И мы не забыли!
     

     – А давай, Тидид, на Олимп взберемся!
     – Че... Чего?
     Уж не навернули ли Капанида мечом по бестолковке? Меч хоть и деревянный, а все же!
     – На Олимп! – охотно повторяет он. – Ну, ты сам же говорил, что раньше, ну, до потопа, надо было испытание пройти. Чтоб волосы постригли. Вот мы и... На Олимпе ведь богов нет, правильно?
     Ох, зря я ему это сказал! Предупреждала ведь мама. Но кто ж знал?
     – Богов там нет, – соглашаюсь я (шепотом, шепотом!). – Но там другое есть. Сунешься – костей не собирешь!
     ...Дромос там – самого Дия-Зевса дромос. Самый главный. Лет сто назад От с братом Эфиальтом хотели туда пробраться. Так от них и костей не осталось. А ведь они Зевсу племянниками приходились – самого Поседайона Черногривого сыновья! И Беллерофонт пытался – на крылатом Пегасе. Безумцем умер в земле чужой. А он лучшим из лучших он был, Беллерофонт Главкид!
     

     «Бойся богов, Диомед! Бойся!»
     

     – Ну, тогда... – разочарованно вздыхает Капанид. – Может к дядьке твоему сходим? К Гераклу. Он нам задание даст, мы его выполним...
     К Гераклу?!
     
* * *

     – Почему ты приходишь только во сне, мама?
     – Иначе опасно, мой маленький. Ты же знаешь!
     – Я не маленький! Я уже...
     Мама смеется. Она так редко смеется после того, как папы не стало!
     – Ты всегда для меня будешь маленьким, Диомед. Ну что, к Гераклу собрались?
     Мама всегда все знает. Почти как дядя Эвмел.
     – Понимаешь, сынок, Геракл сейчас живет в Калидоне. Это родина твоего папы...
     – Правильно, мама! – подхватываю я. – А то дразнят меня этолийцем, дразнят, а я еще ни разу в Этолии не был!
     Мама молчит. Но я уже знаю – что-то не так.
     – Тидей... Твой папа... Он ведь Непрощенный. Кровник. Значит, станут мстить и тебе. А я буду далеко – не в нашем Номосе. Я могу тебя не услышать и не успеть...
     – Не надо меня слышать! – негодую я. – И помогать не надо! Я туда тайно поеду – как Ферсандр. И не один, а с Капанидом. А вдвоем мы кого угодно!..
     Мама снова смеется, и мне становится обидно. Ну, точно, совсем за малолетку меня считает!
     – Я все равно поеду! Все равно!
     – Поедешь, – мама уже не смеется. – Конечно, поедешь. Ты ведь сын Тидея! Только... Береги себя, мальчик!
     Почему мне вдруг так не хочется никуда ехать?
     
* * *

     Этой дорогой нам идти не советовали. Отговаривали. Пугали даже. Само собой, мы пошли именно ею.
     И не потому, что мальчишки всегда поперек взрослых решают. Как же, слыхал! И такие мы, и этакие, и старших не слушаем. Да только что понимают эти старшие (двое козопасов, которых мы встретили на перекрестке)? Ведь чем пугали? Если бы разбойниками или стражниками какого-нибудь здешнего басилея (такого же вонючего козопаса) – еще ладно. Этих, особенно стражников, и в самом деле поберечься следует. А то заладили – даймоны, эмпузы! И еще – наяды с дриадами.
     Кусучие они тут!
     

     «Тут» – это в Аркадии.
     Ну и страна! Людей мало, городов вообще нет. Одни козы. Ну, и, конечно, леса. Густые, вроде того, через который дорога ведет. А ведет она прямиком к морю, к Калидонскому заливу.
     Этот путь самым удобным оказался. Чтобы из Аргоса в Калидон попасть, обычно через Коринф едут. Там и дороги лучше, и харчевни в каждом селе. Удобный – да не для нас. Из Коринфа дорога прямиком в Фивы ведет. А зачем нам это? В темницу не посадят, но шум будет. А вдруг и Ферсандра заметят? Нет, через Аркадию лучше. К морю, там – в лодку, и вот тебе Этолия.
     Через море (даже через залив) я еще не плавал, и Сфенел не плавал. Боязно, конечно! Да еще пираты. Дядя Эгиалей рассказывал: обложили все берега, людей хватают, в рабство сидонцам продают, мореходов «пенный сбор» платить заставляют. А вертит всем какой-то басилеишка с Итаки, Лаэртом зовут.
     У-у, нет на них всех Геракла! То есть, он есть, да что-то давно из Калидона не выезжал.
     В общем, решили мы с Капанидом через море махнуть. А к морю этот путь – самый удобный. И разбойников нет. Ну, а против ламий с эмпузами и прочих страшилищ у нас со Сфенелом амулеты-змеевики имеются. Да такие, что и не подходи!
     Так что зря нас пугали!
     
* * *

     – Спать как, по очереди будем? Как думаешь, Тидид?
     Я привстал на локте, осмотрелся. Можно было и не осматриваться. Полянка маленькая, уютная, кострище посередине, не иначе какие-нибудь козопасы оставили. Поперек поляны тропинки крестом идут. Тихо, мирно. И спать хочется.
     – Не будем, – решил я. – Если что – услышим.
     – Угу.
     Оставалось расстелить плащ, завернуться... Нет, сначала лепешку дожевать. Зачерствеет – зубы сломаю.
     – А если эти, а-а-а-у-у-у, ламии придут?
     (А-а-а-у-у-у – это Капанид зевнул.)
     – Какие ламии? – поразился я. – Они же около кладбищ ходят. И эмпузы тоже. А тут – лес!
     – А сатиры?
     На такое я и отвечать не стал. Сатиров испугался! Сатиры только за сельскими девками бегать горазды. Да и пугливые они теперь. Только в какой-нибудь Аркадии их и встретишь.
     ...Да и не одних сатиров. Дядя Эвмел сказал, что уже много лет Олимпийцы на землю не ступают. То есть, в своем виде не ступают. Если и придут, то вроде как странники или чужеземцы. Приказ у них по Олимпу такой вышел. А которые боги местные, речные да лесные, те тихо сидят.
     Так кто кого боится? Мы ИХ – или ОНИ нас?
     

     – А если он гидру нам велит поймать?
     Я только и моргнул.
     – Кто?!
     – А-а-а-у-у-у! Геракл. Скажет, мол, пока гидру не поймаете, волосы не острижете.
     Да, не забыл Капанид гидру! И я не забыл. Да вот только поймать... Пытались уже!
     – Я чего, а-а-а-у-у-у, придумал? Возле берега мяса накидаем – до самой пещеры. Гидра, а-а-а-у-у-у, туда заползет...
     Спит! Уже посапывает. А мне почему-то спать расхотелось. Красиво тут! Луна-Селена через ветки светит, каждую травинку видать. Словно серебром затянуло. Люблю лес! А вот море... Ведь через залив плыть придется! А если волны?
     От таких мыслей бедняга-Морфей убежал без оглядки. Оставалось вновь накинуть плащ, встать, вдохнуть холодный вкусный воздух...
     Хорошо!
     А, говорят, в Этолии леса совсем не такие. Деревья там маленькие, кора черная, а ветки без листьев почти. И горы другие. Не с гладкими макушками, как у нас, а острые, высокие, на вершинах даже лес не растет...
     

     И сам не заметил, как на краю поляны оказался. Обернулся, на малиновые угли поглядел. Назад?
     Я сделал шаг и вдруг услышал...
     Нет, не услышал! Словно ветер сзади подул. Легкий, почти незаметный. Только не ветер это. Листья не шелохнутся, травинки не дрожат...
     – Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!
     Далеко? Нет, близко, только тихо!
     Рука уже легла на рукоять ножа. Хороший нож, хеттийский. Не меч, конечно...
     – Янаанааа-а-а-а!!
     По затылку вроде как муравьи пробежали. Пробежали – сгинули.
     Испугался, герой?
     Ну, поют, ну и что? Тем более, голос женский. Даже не женский. Вроде как девчонка пищит.
     – Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!
     Нет, не девчонка. Девчонки!
     Первая мысль: Капанида будить. Вторая: было б из-за чего! Какие-то босоногие пастушки вышли в лес побегать. Они же тут, в Аркадии, каждому кусту кланяются. Наверное, решили у какого-нибудь пня-коряги песни попеть, голышом побегать... Голышом?
     Ух ты!
     Первое дело на войне что? Правильно, голодным не оказаться. А второе? А второе – разведка. Если голышом – точно Сфенела разбужу!
     

     Я ошибся. Пели не близко, а очень близко. Прямо за деревьями, и дюжины шагов не будет – еще одна поляна. Тоже круглая, но побольше. На той стороне – дерево поваленное. Старое.
     И – огоньки!
     Огоньки я уже лежа наблюдал – в траве. Мало ли? Тем более, никаких девчонок...
     – Янаанааа-а-а-а!!
     Да, огоньки! Над самой травой огоньки. Вроде светляков, только поярче. И движутся!
     Мне бы испугаться, конечно. Да вот не испугался – до того интересно стало. Слыхал о таком! Сначала движутся, потом туманом пойдут...
     Есть! Заспешили, закружились мотыльками. Быстрее, быстрее!..
     – Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!
     Вот они!
     Сквозь нестойкий призрачный огонь, сквозь светящийся туман...
     Я не ошибся – девчонки. Маленькие совсем. И голышом. Да только непростые девчонки. Вроде как сами из тумана вылеплены. И волосы светятся, и лица. Серебром светятся..
     Пора Капанида будить. Дриады! Когда еще их увидишь? Тем более, и бояться нечего. Зато будет, что дома рассказать!
     – Хейя-я-я!
     Замерли! Замерли, в кружок собрались... Эх, и уходить не хочется!
     – Хелихелина! Хелихелина!
     Я чуть не рассмеялся, но вовремя рот рукой закрыл. Девчонки – всегда девчонки, даже если они не девчонки, а дриады. Сейчас играть будут – в хелехелину. В черепаху, то есть. Мудреная игра – одна бежит, другая догоняет. Догонит – и сама убегает...
     

     – Черепаха-пряха, что творишь в кругу?
     – Из шафрана яркого пеплос новый тку!
     

     Поймали! И снова ловят!
     

     – Куда делся, нам открой, друг сердечный твой?
     – Села на бела он коня, да и в озеро – плашмя! Ай-й-й!
     

     «Ай-й-й!» – это не по игре. Это они меня увидели. Поднял голову, дурень! Засмотрелся!
     – Светлая! Светлая! Помоги-и-и!
     И вдруг я понял – пора удирать. Взаправду. И быстро.
     ...Ударила ветка по лицу...
     Ой!
     Вместо прохода – ствол дубовый. Старый, не обхватить. Рядом... Тоже ствол. Да как же?.. Ах ты, Дий Подземный! Колючки!
     Стена! И слева, и справа. Словно деревья плечи сомкнули. Сомкнули, сучьями ощетинились.
     Фаланга!
     А если через поляну? Успею?
     Обернулся...
     Ни огоньков, ни девчонок. А вместо ствола поваленного – серебряный... костер? Нет, но похоже. Дрожит, движется...
     – Тебе не уйти, мальчик!
     Спокойно звучал Ее голос. С насмешкой. И я понял – не уйти.
     

     Ближе, ближе. Серебро расплывается, рассыпается искрами...
     – Не уйти!..
     Эх, раньше нужно было деру давать! Дриады не обидят, а вот Та, что над ними всеми хозяйка...
     Словно вихрь над поляной пронесся. Дрогнули деревья, шумнули кронами. Мотыльками разлетелись искры.
     Она!
     Серебряные волосы падали на грудь, серебром горела диадема, серебром светилась кожа...
     Воздух застрял в горле. Не от страха, нет. Она была... Она была...
     – И тебе не страшно, мальчик?
     В голосе – насмешка. В глазах – искорки смеха. Серебряные.
     – Не страшно! – прохрипел я. – Радуйся, Светлая!
     – Радуйся и ты, – в голосе мелькнуло любопытство (краешком, краешком). – Кто ты, мальчик?
     Мальчик?
     Руки на бедра, подбородок – вперед.
     – Я – это я! И я не мальчик, Светлая!
     – Ты – это ты?
     Теперь Она и в самом деле удивилась. По-настоящему.
     – Кто научил тебя так отвечать? А-а, вижу! Твоя кровь! Она светится. Но ведь ты не бог?
     Вот еще! Страх куда-то делся, осталась... Обида? С чего это мне на Нее обижаться?
     – Я – Диомед сын Тидея! А кто Ты, Светлая?
     Смех – легкий, серебристый.
     – Глупый мальчишка! Почему ты не боишься смерти? Ведь я не выпущу тебя отсюда!
     «Еще чего!» – хотел рубануть я, открыл рот...
     – Потому что Ты – красивая. Ты – самая красивая!
     Дий Ясное Небо, Психопомп-Ворюга! Кто это сказал? Я?!
     Рука – тонкая, гладкая – протянулась вперед, легко коснулась щеки. Я ждал холода, но теплыми были Ее пальцы. Теплыми – как дыхание.
     – Я красивая, верно. А кто ты такой, Диомед, наглый мальчишка, посмевший зайти сюда? Я не позволяю говорить такое даже богам! Здесь всюду – я. И тебе не поможет даже та, чья кровь светится в твоих жилах.
     И почему мне почудилась, что Она не сердится?
     – Я не мальчишка! – упрямо повторил я. – А Ты – самая красивая. А теперь делай со мной, что хочешь, Светлая!
     Сказал – и только вздохнул. А если Она меня съесть решит?
     – Что хочу? Мне не нужно для этого твоего разрешения, Диомед сын Тидея! Я вижу, ты не очень говорлив. В моем лесу есть скворцы, они любят повторять одно и то же.
     Ей было смешно. Мальчишка посмел сказать...
     Скворец, значит?
     – Одна несравненная дева желаннее всех для меня, – та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...
     А ведь я смеялся, пока эту табличку хеттийскую у дяди Эвмела переводил! Даже не смеялся – хихикал.
     – Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...
     Я посмотрел Ей прямо в глаза. Смешно? Нет! Не смешно!
     – Поступь ее благородна, глубоко и таинственно лоно, и стройные бедра словно ведут на ходу спор о ее красоте...
     – Замолчи! – Ее голос ударил, как бич. – Я вырву тебе язык, наглец!
     – Рви!
     Она помолчала, качнула головой:
     – Я превращу тебя в ветер! В туман над болотом. В ночное зарево!.. Сядь!
     От неожиданности я не сел – бухнулся в траву. Она поджала губы, постояла... присела рядом.
     ...Странно, Она уже не была серебряной. То есть, была, конечно, но какой-то не такой. Может, потому что мы сидели совсем близко?
     – Вот ты какой!.. Да, ты не похож на скворца. Хорошо, оставим это! Кто бы ты ни был, это мой лес! Ты напугал моих девочек, Диомед. Люди... Они добираются даже сюда. Скоро придется уходить. Жаль...
     Я вздохнул. И действительно, нехорошо вышло.
     – Извини, что напугал Твоих девчонок, Светлая!
     – Девчонок? – Ее глаза (уже не серебряные – темные, как ночное небо) удивленно блеснули. – Ты не любишь девчонок, Диомед?
     Вопросик! Пусть на такие вопросы Амфилох отвечает.
     – Ну... Они такие, Светлая... Глупые. И вопят все время. И мамам жалуются.
     Задумалась. Дрогнули губы (не серебряные, живые!), строгими стали глаза.
     – Я тебя отпущу, Диомед. Но ты пообещаешь... Поклянешься именем своим и кровью своей, что никогда... никогда, слышишь? не обидишь женщину. Не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься. Никогда!
     Я сглотнул. Ну, это понятно. Герои не обижают девчонок! Или она имела в виду что-то другое?
     – Клянусь! – выдохнул я.
     – Повтори!
     – Клянусь! Именем своим и кровью!
     Так я еще никогда не клялся. На миг вернулся страх. Что я Ей пообещал? Но поздно, слова уже сказаны...
     – Хорошо! – Ее глаза оставались строгими. – Иди!
     Фу-у-у-у! Не съедят! Вскочить, прямиком сквозь кусты...
     – Не хочу! – отрезал я, не сдвинувшись с места.
     – Не хочешь, дерзкий мальчик? – Ее лицо оказалось совсем рядом. – Не хочешь? А чего же ты хочешь?
     Я молчал. Упрямо, не разжимая губ. Не хочу уходить! И все тут!
     И вдруг Она улыбнулась. Улыбнулась, покачала головой:
     – Ты, кажется, разрешил делать с тобой все, что угодно, Диомед сын Тидея?.. А может, все-таки уйдешь?
     Ее волосы чуть коснулись моего лица. Словно легкий ветер...
     – Ни за что! – прошептал я. – Ни за что!
     – Тогда... – улыбка исчезла с губ, темным огнем блеснули глаза. – Тогда ты будешь искать меня всю жизнь. В каждой женщине, понимаешь? Искать – и не находить. Лучше уйди, Диомед, глупый наглый мальчишка...
     Я коснулся Ее руки – живой, теплой. Под пальцами еле заметно ударила кровь. Быстро-быстро...
     – Не уйду, – повторил я. – И ты не уйдешь, Светлая!
     – Уйди! – повторила Она. – Ты станешь несчастным – на всю жизнь. Не хочу, уйди!
     – Пусть! – я усмехнулся, наклонился к Ее лицу. – Пусть! Ты заставила меня клясться, Светлая. А у меня есть заклинание – для тебя!
     ...Тоже с таблички. Не с хеттийской – с критской. Богов и даймонов, как известно, заклинают. А богинь?
     
      
       – Возжелай тела моего, ног!

       Возжелай глаз, возжелай бедер!

       Глаза твои, ко мне вожделеющие,

       Да увянут от страсти!

       Льнущей к дланям моим я тебя делаю,

       Делаю к сердцу льнущей...

      

     
     – Замолчи! – прошептала Она. – Не смей, глупый, наглый, самоуверенный мальчишка. Не смей, не смей! Мальчишка, мальчиш...
     Не договорила. Ее губы... Наши губы...
     ...И вновь – серебряные искры. Закружились, закружили, унесли. Я исчез, меня не стало, я умчался ветром, растекся серебристым туманом – над травой, над старыми кронами, над тихим ночным лесом...
     

     ...лучится красота Ее... искать... всю жизнь... возжелай... льнущей к ладоням моим... искать Тебя! глаза Твои... искать... стройные бедра ведут спор... всю жизнь! всю мою жизнь! таинственно лоно... искать Тебя... та, что блистает... блистает...
     
* * *

     – И где тебя гарпии носили? – осведомился Капанид, протирая глаза. – Ночью встал, чтобы отлить, а тебя нет!
     А действительно, где меня носило?
     – Ламий гонял. Чтоб тебя не съели.
     Кажется, он поперхнулся.
     – Э-это к-каких? Настоящих?
     – Точно, – согласился я. – Настоящих. С ослиными ногами которые.
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     Полгода назад был я в Элиде у тамошнего басилея. Дедушка Адраст послал – у него (у басилея, не у дедушки) сын родился, а я поздравления передавал – как дедушкин внук. Басилей этот (Финеем его зовут, толстый, вроде дяди Гиппомедонта) показывал мне скотный двор Авгия, которого дядя Геракл убил. Так вот, тамошний свинарник...
     – Эней, сын Портаона, бизилей калидонский и всей Этолии Приречной устами моими передает, что ему нет дела до пришлецов, именующих себя Диомедом сыном Тидея и Сфенелом...
     ...все-таки получше дворца моего дедушки Ойнея Портаонида (Энея – по-здешнему). Пахнет так же, а вид попристойней. Зато глашатай дворцовый – точно свинья. И рожа, и голос...
     – ...сыном Капанея. И тех пришлецов в дворец наш пускать отнюдь не велено, и в Калидоне нашем причин им находиться нет...
     Да-а, сходили в гости! Дернул меня Дий Подземный к дедушке Ойнею заглянуть. Правда, его тут больше Живоглотом зовут.
     – А посему Эней, сын Портаона, басилей Калидона и всей Этолии Приречной повелевает упомянутым пришлецам из Калидона вон идти, куда их воля будет, не позднее заката дня следующего...
     Добрый дедушка мой! Мог бы и сейчас в шею из города вытолкать!
     Ворота – хлоп-хлоп, стражники (панцири-то времен Девкалиона) – топ-топ, и остались мы с Капанидом одни-одинешеньки прямо на главной площади богохранимого Калидона.
     (Акрополя тут нет, через стены городские курица перескочит, да и сам город с две наших Глубоких улицы.)
     Ну и ладно!
     

     – Ну чего, Тидид, пошли к Гераклу? – невозмутимо предложил Сфенел, почесав свою репку. – Ну их!
     И вправду, ну их!
     Я оглянулся. Пуста площадь, и улица пуста. Зато пыли полно. Это потому что тут деревьев нет. А у нас, в Аргосе...
     ...У нас? Но ведь Калидон – мой город! Папа наследником здешним был! А теперь наследник – вроде как я!
     Обидно!
     – Пошли! – вздохнул я. – Раз уж приехали.
     – Эй, ребята! Эй!
     Это нас?
     Оказалось, что нас. Ворота закрыты, зато сквозь калитку, которая сбоку, торчит длинный нос. В прыщах. Он-то и позвал. Нос.
     – Ты Диомед, да? Сынок Тидея? Как же, как же, похож! Ну, радуйся!
     – Радуйся! – кивнул я носу, слегка обидевшись на «сынка». То, что было за носом, слегка напоминало медный тазик. Нечищенный.
     – А я твой дядюшка, хи-хи, дядюшка. Терсит я, сын Агрия. Наверное, голоден, племянничек? И ночевать негде, правда?
     Спрошено было так, что захотелось послать нос вместе с тазиком прямиком в эмпузову задницу. Хоть и нехорошо так говорить.
     – Заходи вечерком с дружком своим в мой дом. У ворот, стало быть, направо. На поварню заходи, накормят. А ночевать – извини, не пущу, хи-хи, не пущу. Держи!
     Кроме носа с тазиком за калиткой оказалась еще рука с длинными желтыми ногтями.
     – Держи, держи, Диомед. Я, хи-хи, родичей почитаю!
     На моей ладони оказался маленький серый слиточек серебра, слегка обрезанный с краев. Ответить я не успел. Калитка скрипнула...
     – Выбрось, – посоветовал Сфенел. – Тоже мне, дядюшка!
     Я хотел последовать его совету, как вдруг...
     ...Собственно, не «вдруг». Конский топот я давно слышал. Кто-то по улице ехал от городских ворот. И даже не «кто-то» а целых трое. Верхами.
     У нас в Аргосе все больше на колесницах ездят. А тут, в Этолии, колесниц и нет. Кладут на конскую спину попону – и вперед. Оно и удобно – по здешним горным дорогам. Точнее, по тому, что здесь дорогами называют.
     В общем, трое. Таких мы уже видели. Бородатые, в меховых плащах (в такую-то жару!), луки у седла, дротики – за спиной, мечи у пояса. Тут так все ездят – иначе без головы остаться можно. Веселый край – моя Этолия!
     Этолийцы – еще покруче дорийцев. Что ни день, скот воруют – и у соседей, и у своих. И людей воруют. И просто режут. Особенно куреты, которые за рекой живут. Эге, да это они и есть!
     Спешились, переглянулись. Который постарше, с бородищей до пояса, лошадей в сторонку отвел. Второй, тоже постарше, у лошадей остался. А вот третий...
     – Он чего, к нам? – Капанид на всякий случай погладил рукоять кинжала. – Глянь, диадема!
     Диадему-то и я заметил. Серебряную, как у дяди Эгиалея. Только дяде сейчас тридцать пять, а этому, что шел к нам, не больше пятнадцати. Мальчишка еще. Правда, волосы короткие. Постригли!
     На щеках – пушок темный, зубы белые, крепкие – хоть мрамор кусай...
     – Радуйтесь, путники!
     Не знаю почему, но я не обрадовался. Хотя и ответил. Мы – люди вежливые.
     – Не могу ли я поговорить с сыном Тидея Энеида наедине?
     Он тоже, оказывается, вежливый. Даже поклонился – слегка.
     – Не ходи! – баском буркнул Капанид, но я только плечом дернул. Не украдет же он меня прямо на главной площади!
     Отошли. Постояли. Парень губой дернул.
     – Радуйся, Диомед Тидид! Я – Фоас сын Андремона. Ты – мой кровник.
     Кто-о?
     Говорил он тихо, брезгливо даже. И на меня не глядел.
     – Твой отец убил моего деда, басилея Афарея. А я убью тебя. Сегодня к восходу луны приходи на мост, что за городом. За мостом – наша земля, там правит мой отец, басилей Куретии Плевронской. Придешь – я убью тебя как мужчину, в грудь. А нет – зарежем, как овцу. Из Калидона не выпустим.
     Тут он впервые на меня посмотрел – спокойно, равнодушно. Словно перед ним и вправду овца связанная лежала.
     – Твоего друга мы не тронем. Не побоишься прийти, похороню тебя, как сына вождя. Не придешь – выкинем твой труп собакам. Прощай!
     Кивнул. Нет, даже поклонился!
     А вокруг все каким-то ненастоящим стало. Словно и не со мной это происходит. Словно кто-то другой стоит столбом по щиколотку в пыли на этой дурацкой площади. Другой – не я! Это кого-то другого резать станут. Меня – нет, меня не могут, не могут...
     – Прощай! – выдохнул я. – Приду.
     И вновь – словно не я сказал. Не мог я такое сказать! Ничего себе – прямо к Танату-Смерти в гости идти!
     

     А я-то уже решил, что никому здесь не нужен! Выходит, нужен, и даже очень. Когда папа про родичей своих рассказывал, мне казалось, что это все – вроде страшной сказки. И мама предупреждала.
     Мама! Надо позвать маму. Она поможет!
     

     – И чего он хотел, Тидид?
     – А?
     Очнулся – там где и стоял столбом. А вокруг – никого. Значит, уже уехали чернобородые. Я даже и не заметил.
     – Ничего, – наконец, проговорил я. – Это мой родич Фоас. Поздоровался.
     
 * * *

     В этот дом мы уже стучались с опаской. Не любят гостей в Калидоне Этолийском! Если уж дедушка меня на порог не пустил!
     ...А о дяде Геракле всякое говорят. Будто и не безумен он. Просто думает много. Вспоминает. И действительно, есть о чем! Хорошо, если так, ведь он – тоже мой родич. Его можно о помощи попросить. Родичам не отказывают!..
     (Капаниду я так ничего и не сказал. Еще не хватало!)
     – Вы чего, к Гераклу?
     В дверях – здоровенный дядька. Бородатый. В глазах – скука смертная. Стоит, к стене прислонившись. И под ногтями чистит.
     – Мы... – начал было я.
     – Катитесь отсюда! Ходят, ходят...
     И так вздохнул! Будто надоели мы ему хуже репы вяленой. Будто ходим сюда каждый день – по четыре раза.
     – Геракл ни с кем сейчас не разговаривает. Занят он. А вы – катитесь!
     И все ногти в порядок приводит!
     Так я и знал! То есть, не знал, конечно. Я-то, честно говоря, совсем на другое рассчитывал.
     Поглядел на Капанида – словно друг мой помочь мог. Да чем тут поможешь?
     – А мы не к нему! – внезапно брякнул Сфенел (баском! баском!) – Мы к тете Деянире. Я ее племянника привел.
     А ведь действительно – помог!
     

     – Кушайте, мальчики, кушайте! Может, вина налить? Немного?
     Я только головой покачал (рот занят был), а Сфенел...
     – Спасибо, тетя Деянира. Мне – немножко!
     (И снова – баском!)
     Наливает тетя!
     Без Капанида я бы точно пропал. Потому как тетя Деянира уж больно грозной оказалась. Рост – повыше Сфенелова, плечи (и кулаки!) – как у того дядьки, что ногти чистил (Лихасом его зовут). И басом говорит. Правда, красивая, ничего не скажешь. Большая!
     (А еще, говорят, она копьем хорошо работает. Вот бы поглядеть!)
     А Сфенел – молодец. Я-то молчал больше, а он и про папу рассказал, и про дядю Капанея, и всех родичей вспомнил. Капанид тете Деянире тоже кем-то приходится. А тетя...
     – Вы, мальчики, Лихаса нашего извините. Сами понимаете, кто ни приедет – сразу к Гераклу. Сейчас еще ничего, а как праздник какой...
     Говорит (басит!) и все на Сфенела смотрит. А Капанид – молодец! Чашу поднял, Дионису-Бромию плеснул, как положено, здравицу хозяевам провозгласил. Я даже пожалел, что не пью.
     – Ну, рассказывайте! Как там в Аргосе?
     Рассказывать, само собой, Сфенелу выпало. И хорошо! Капанид – парень основательный, как и его папа. Ничего не забудет, не упустит. И все – баском, баском. Правда, порой петуха пускает, но – ничего.
     Сфенел басит, тетя Деянира басит, я косулю жареную кушаю, водой со снегом запиваю.
     Хорошо!
     Потом и тетя кой-чего рассказала. Спокойно тут у них, в Калидоне Этолийском. Раньше куреты из-за реки скот воровали, но с дядей Гераклом сразу притихли (еще бы!). У дяди Геракла стад много, и быки, и козы, и овцы. И кони тоже есть. Может, и не столько, как у покойного Авгия Элидского, но – хватает.
     Странное дело – про детей своих моя тетя куда меньше говорила. Да и что говорить? Сыновья – все четверо – при стадах, и дочка, Макария, там же. Не иначе, доить учится.
     (А с дедушкой Живоглотом тетя Деянира даже не видится. А ведь она – его младшая дочь!)
     В общем, про стада тетя долго рассказывала. С чувством. Капанид и тут не подкачал. Он ведь – не то, что я. Я – изгнанник, чужак. А Сфенел – самого Анаксагора потомок, его темен (владение, то есть), чуть ли не самый большой в Арголиде. Так что и у него всяких стад хватает.
     Тетя Деянира про стада Сфенеловы услыхала – и совсем растаяла, как снег у меня в чаше. Улыбалась, кивала, про быков переспрашивала (ба-а-асом, ба-а-асом). В общем, поняли они друг друга.
     А я косулю доковырял, воды хлебнул. Задумался.
     И в самом деле, делать чего?
     

     Что маму звать не буду – это я уже решил. И не потому, что она сейчас далеко, и может не услышать. Мое это дело. Папа под Фивами тоже мог маму позвать. Ведь его там убивали! Но – не позвал ведь.
     Я – кровник куретам. Не мама!
     А дяде Гераклу, похоже, не до меня. Вспоминает он – так тетя Деянира сказала. В покоях своих сидит, шкуру на плечи накинул (ту самую, от льва Немейского) и вспоминает. Может, про льва, может, про гидру. В общем, не узнает никого.
     А даже если бы и узнавал. Куреты – это не лев и не гидра. Заступится за меня дядя, а они ему стада перережут. Или тетю Деяниру убьют. И не посмотрят, что дядя – сын самого Зевса и первый во всей Элладе герой. Куреты никого не боятся. Геракла они, конечно, уважают и не трогают (потому и через реку переходить перестали). Но если он в кровную вражду вмешается – все!
     А ведь дядя Геракл не тутошний. Изгнанник, как и я. Куда ему потом ехать?
     

     Думаю, а сам за окно гляжу. Скоро темнеть станет. А там... Ой, страшно! То есть, не страшно, я ведь ничего не боюсь!..
     ...как овцу! Кинут на землю, голову вверх задерут – и тупым ножом по горлу!..
     Ну почему я маму не послушал! Ведь говорила же.
     А если... Меч бы достать! Настоящий! Один на один я бы с этим Фоасом схватился. Он ведь не знает, что я, когда злюсь, реку вижу! Да только где меч достанешь? И не поможет это. Его убью – другой меня убивать станет. Потому что в кровной мести правил нет, это не война...
     ...как овцу! Это если я не приду. А если приду...
     

     – Лихас, ты... Дай мне меч! Я потом тебе отдам.
     Скривился, на ногти посмотрел. Сейчас сплюнет!
     – Еще чего?
     Ясно... Хорошо хоть не плюнул!
     
* * *

     К Гераклу меня все-таки пустили. На чуть-чуть. Поздороваться. Одного пустили – без Капанида. Потому как я – племянник. Да и не любит дядя Геракл, когда к нему больше чем один заходит. Вспылить может.
     Это все мне тетя Деянира рассказала. Шепотом. Рассказала, к двери высокой подтолкнула. Я за ручку медную (под гроздь виноградную сделана) взялся...
     Страшно?
     Да нет, по сравнению с тем, что ночью будет, не очень. Просто – Геракл!
     ...То есть, не «просто». Геракл! Великий! Величайший! Тот, кто небо на плечах держал!
     (Правда, дядя Эвмел говорит, что с небом все иначе было. Но это тоже «тс-с-с!»).
     Одно слово – ГЕРАКЛ!
     Ладно...
     

     В покоях – темно. Светильник в углу чадит, еще один – у окна. А окно чем-то тяжелым завешено. Посреди же – не поймешь. То ли ложе, то ли кресло. Под креслом (или ложем?) дубина лежит – с меня ростом.
     Ой!
     И – шум. Словно гидра сюда заглянула. Вдо-о-ох! Вы-ы-ыдох!
     А как глаза к полутьме привыкли, я и увидел, что это не гидра. Это дядя Геракл. На ложе сидит, бородищу кулаком подпер, локтем о шкуру львиную (ту самую!) оперся...
     Вспоминает!
     И дышит громко. Вдо-о-ох! Вы-ы-ыдох!
     Если бы не светильники эти дрянные, я бы его лучше рассмотрел. А так – что увидишь? Большой он очень. И руки волосатые, и грудь. Лицо тоже большое, особенно брови. Хмурое лицо.
     Кашлянул я, да только без толку. Не видит меня дядя Геракл. Не смотрит. На покрывало красное смотрит – или на шкуру, не разберешь. И губами шевелит.
     Огляделся я немного. В углу треножник, на нем лежит чего-то, еще дальше – колчан (тоже с меня ростом). Думал лук его знаменитый увидеть, но не увидел. Спрятали, наверное, лук.
     Пора здороваться. А то «чуть-чуть», на которое меня пустили, кончится.
     – Радуйся, Геракл Амфитрионид. Я Диомед из Аргоса, твой племянник.
     Эх, мне бы Капанидов басок! Не сказал – прочирикал.
     ...Или проблеял. Как овца под ножом!
     Вначале – ничего. Дышит только. Но вот дрогнул кулак, на котором бородища лежала. Медленно-медленно приподнялась голова.
     – Ди-о-мед?
     Так и сказал – по слогам. Словно значками на табличке написал.
     – Ди-о-мед... Кони... Кони.. Где Абдер? Брат, ищи Абдера! Кони... Кони...
     А дальше – и не понять. Громко – а не понять. Вроде бы тоже что-то про коней. А меня уже – за локоть. Это тетя Деянира подошла. Кончилось мое «чуть-чуть».
     
* * *

     Тихо. Темно. Душно.
     Это ложе, наверное, для дяди Геракла делали. На него можно десять таких, как я, уложить. Но уложили меня одного – в гостевом покое. Капанида тетя Деянира к себе позвала. Должно быть, про быков поговорить.
     Оно и лучше. Не в смысле, что про быков, а то, что я один остался. Тем более, уже ночь, часа через два и луна взойдет...
     А до моста – чуть меньше часу ходу. Через ворота (закрыты они, но через стену перемахнуть – нечего делать), по дороге – и к реке. Перед мостом – герма старая. А за мостом – уже Куретия.
     Про герму мне Лихас рассказал – после того, как меч дать отказался. Рассказал – и впервые не на ногти посмотрел, а на меня. Странно так посмотрел!
     Душно тут! Хорошо, хоть ставни открыты! Окошко во двор выходит, на дворе сарай какой-то...
     ...А дверь, что на двор ведет, изнутри закрывается. На щеколду. Это я уже проверил.
     Ну, все! Пора идти. Только бы Сфенел не вернулся, а то объясняться придется!
     

     Думал я вначале просто убежать. Один. Конечно, куреты тут все тропинки знают (и поди стерегут!), да я и без тропинок могу. Учили! Небось, как мы с Капанидом в Дельфы пробирались, стражи побольше было. Убежать – и все, ищи Борея в море! А Сфенела они не тронут, он им не сделал ничего.
     Стыдно? Да какое стыдно, я ведь мальчишка еще. Один – против всей Куретии. Тоже мне доблесть – под ножами ихними помирать!
     В общем, думал – но не убежал. А теперь уже поздно.
     И сам даже не понимаю, почему не убежал? Папа, конечно, так не поступил бы, остался, но ведь он взрослым был!
     Эх, придется нам у кого-то другого задание просить, чтобы волосы состричь! То есть, не нам – Капаниду. Ничего, разберется!
     Убежать – не убежал, маму звать нельзя, дядя Геракл не поможет...
     ...А я понял, про что он говорил! Он другого Диомеда вспомнил, у которого кони людей ели. Тогда он с братом Ификлом этого Диомеда убил. За то, что тот дядиного мальчика Абдера коням своим кинул. Вот дядя Геракл всех их и вспомнил – разом.
     Да, дядя Геракл не поможет, дядюшка Терсит... Да чтоб он в Тартар провалился, этот дядюшка Терсит! Вместе с дедушкой Живоглотом!
     Тихо. Темно. Душно.
     Надо идти.
     А интересно, вспомнит ли меня Светлая? Только ошиблась Она – некому искать Ее будет. Жалко, я бы искал. Всю жизнь...
     Пора!
     

     – Ой!
     Это не я «ой!» сказал – Сфенел. И не басом – просто так. Это когда мы с ним в коридоре столкнулись. Вышел я из спальни, дверь тихонечко прикрыл – а тут он.
     Странно, «ой!» от него я слышу впервые!
     – Я... Это... Ну...
     Я так удивился (чего это с ним?), что даже на миг забыл, куда иду. И действительно – красный он, Капанид, волосы дыбом (как у Горгоны!), хитон на плечо съехал...
     Побили, что ли?
     – Я это... Это...
     Взгляд такой – словно и взаправду побили. На щеке – пятно красное. И на шее.
     – Я, Тидид, не хотел. Не хотел! Это она, тетя Деянира! Она заставила! И второй раз – тоже...
     Вот-вот заплачет. Это Капанид-то! Жаль, нет времени расспросить! И чего это тетя его заставляла делать? Всех быков с козами по кличкам перечислять?
     – Пойду, – киваю я. – Ты... Оставайся. Спи!
     Вообще-то попрощаться надо. Полагается. Все-таки мы друзья! Лучшие друзья – с детства самого. Но... Нельзя!
     – А-а, ты куда?
     Ну, вот! Спросил!
     Не отвечаю, иду. Быстро иду. А Сфенел....
     – Ты... Ты что, обиделся? Ну да, она тебе, конечно тетя, но я... Но она...
     Ох, тетя тут при чем? Поссорились они с Капанидом, что ли? Ничего, помирятся!
     Дверь! Щеколду – в сторону. Ох, и скрипит! Не услышал бы кто...
     – Да куда ты?!
     Хорошо на дворе! Воздух холодный, вкусный. Почти как в лесу.
     – Куда?..
     Куда-куда? Туда!
     – Гулять! А ты спать иди, понял, да? Иди! Понял? Спать иди!
     Зря я так! Никогда на Сфенела не орал. Мы же друзья! Но... Как еще скажешь?
     Он будто о чем-то догадался. Мигнул, репку свою почесал, затем, вроде как за бороду дернул (не выросла еще, это он папе своему подражает).
     – Ты... Я сейчас!
     Куда это он? Ах да, там же пифос с водой! Никак умыться решил? Вот и хорошо! А я в ворота! Заперты? Ничего, перескочу...
     ...Догнал он меня уже на улице.
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     За воротами – не дядиными, городскими – еще свежее стало. Я даже пожалел, что плащ не надел – в одном хитоне выбежал. А над лесом близким – уже полоска светлая серебрится. Скоро с Селеной встретимся!
     И не только с нею...
     – Значит, без меня идти решил? – обиженно басит Сфенел. – Без меня, значит? Небось, папа твой без моего никуда не бы пошел!
     Рассказал я ему все. Не хотел, но пришлось. Друзья ведь!
     А дорога под ногами так и стелется. Узкая, чуть под уклон. Так бежать и приглашает...
     ...На одной табличке было – из тех, что я у дядя Эвмела читал. Самая мол, удобная дорога – которая в Гадес ведет. Ровная, гладкая, не заблудишься...
     – Так ты с ним что, драться решил? – не отстает Капанид. – С этим, в шкуре?
     – Решил...
     – Ну и правильно! Ты его враз положишь. А если кто еще полезет, того я скручу!
     А сам ручку кинжала поглаживает. Эх, Капанид! Даже если чудо, если мы вдвоем, как Геракл с Ификлом, все куретское воинство разгоним, все равно ведь уйти не дадут. Достанут!
     Кровник – это навсегда. Врага можно пожалеть, простить. И помириться можно. А со мной мириться они не могут. Боги не простят потому что. И души убитых папой тоже не простят. Из самого Гадеса придут! Капанид просто не знает, у нас... у них в Аргосе давно не мстят. Очистят поросячьей кровью у алтаря – и все. А у нас...
     ...А дорога все под уклон, под уклон. Легко, легко идти!
     Хорошо, что Сфенел так думает! Его, наверное, не тронут. У него волосы длинные, не стриженные еще, таких трогать сам Зевс-Гостеприимец не велит. И меня бы не тронули, если бы, скажем, война.
     Кровника – тронут. Ну и ладно! Главное, чтобы не как овцу!
     ...А вокруг уже лес, дорога вверх пошла, но все равно, идти легко, ноги сами несут, словно на сандалиях крылышки выросли, как у Психопомпа-Килления...
     ...А может, и не вспомнит меня Светлая. Кто я ей? Обидно, если не вспомнит – хотя бы разок.
     

     ...та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...
     

     – А вот и речка. Смотри, Тидид, герма!
     Голос у Сфенела такой, словно он и рад. Ну, еще бы, подраться можно!
     Над лесом острый серп вынырнул. Вынырнул, засветился. Успели!
     – Пойдем, что ли?
     Я вздохнул, на Луну-Селену поглядел (серп серебряный – это, говорят, ее диадема; красивая!). А потом на мост взглянул. Вот он, старый, с краев камни свалились, под ним речка шумит... Шагов двадцать – и мы там.
     В Куретии.
     Мост, речка, за речкой – лес, перед мостом – герма. Старая, по уши в землю вросла.
     Герма?
     

     – Эти слова на твоем языке, мама? Как и колыбельная?
     – Да, сынок, на моем. Их легко запомнить, правда? Но главное – кровь. Когда не будет выхода, порежь себе руку. Ты ведь не испугаешься, если будет немного больно?
     – Мама!
     – Ладно, ладно, ты уже взрослый, знаю! Крови много не надо, всего несколько капель...
     – А почему он должен помогать? Ведь ты его не любишь? А вдруг не захочет?
     – МЫ – не люди, сынок. НАС можно заклясть. Это – как отравленная стрела. Много бы дал Психопомп, чтобы мы с тобой забыли эти слова!
     – Мама, а ты... Неужели и тебя так можно...
     – Заклясть? Можно, мальчик. Да вот только никто не знает, как. И не узнает. Никогда!
     

     От каменного лика уцелел только нос. Вместо глаз – источенные ветром и дождями выемки. Рот... Нет его, в землю ушел.
     Ну и пусть себе!
     Я обернулся. Сфенел беззвучно шевелил губами – не иначе Килления о помощи молил. Самое время! Вот и я сейчас его попрошу. И много слов мне не надо, пяти вполне хватит. Пяти слов – и вот этого!
     Кинжал бесшумно покинул ножны. Лезвие острое, сам точил! Даже боли не почувствую. Просто плеснет кровь на старый камень, просто вспыхнут красным огнем глаза-выемки...
     ...Или по другому будет. Но – будет!
     Ну что, Фоас, сын Андремона, наследник куретский, не ожидал?
     

     «Придешь – я убью тебя как мужчину, в грудь...»
     

     Бронза дрогнула, едва коснувшись кожи. Мой родич мог ударить ножом в спину. Полное право имел! И дротик бросить. И стрелой отравленной угостить.
     Мог!
     А вместо этого...
     – Эй, Тидид! Ты...
     В голосе Сфенела – тревога. Он не понимает, зачем его друг стоит у старой гермы с кинжалом в руках. Хвала богам, не понимает!
     Мне нечего бояться! Смерть легко вызвать. Кровь да пяток слов, которые так легко запомнить!
     – Тидид!
     – Да, – кивнул я. – Пойдем.
     Кинжал – в ножны. Ненадолго. Но это будет мой бой!
     Мой!
     Я – человек, и мне не нужны даймоны. Я – человек, меня нельзя заклясть, как эту каменную башку.
     Я – человек!
     

     Темно за мостом. Словно там уже – Тартар. Словно не речушку безымянную нам переходить, а Коцит с Флегетоном...
     – Эфеб Сфенел Капанид!
     – Здесь!
     – В Куретию Заречную... строевым... репку вверх, под ноги не глядеть, идти бодро-весело-хорошо!.. походную, про Геракла... запе-е-вай!
     
 * * *

     Возрадуйся, о царь Геракл!
     Тепелла-пелла-пей!
     А с ним копейщик Иолай!
     Тепелла-пелла-пей!
     А с ним Ификл – Железный Меч!
     Тепелла-пелла-пей!
     И вождь вождей Амфитрион!
     Тепелла-пелла-пей!
     И пусть подохнут все враги!
     Тепелла-пелла-пей!
     
 * * *

     Про врагов мы как раз вовремя допели. Уже за мостом – в Куретии. Допели, сандалиями по пыли шлепнули.
     Знай наших!
     А как допели, как глотнули теплой пыли, так даже легче стало. Вот и все, Тидид! И бояться не надо, и убегать не надо, и Психопомпов всяких на помощь из Гадеса кликать – тоже не надо. А что нужно? Песню спели, самое время – поорать.
     Кинжал из ножен, темную бронзу – вверх, к холодному лику Селены. И-и-раз!
     – Кабан! Каба-а-ан! Ка-а-аба-а-н! Уноси тепленького-о-о-о-о!
     И – вместе, хрипоты, до звона в ушах, чтобы всем все ясно стало:
     – Аргос! Аргос! Аргос! Арго-о-ос!
     Теперь – вздохнуть, плечи расправить, хитон – одернуть...
     – Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р!
     Ответили!
     Сперва негромко, протяжно, с диким чудным распевом, затем все сильнее, в полный голос, до самого черного неба, до сияющего венца Селены...
     – Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р!
     Летняя ночь дохнула холодом. Заледенели пальцы, победное «Аргос!» замерзло в горле.
     Куреты!
     Беспощадные, бесстрашные, неодолимые. Так же, в давние годы, кричали они, охраняя в колыбели на далеком Крите самого Дия-Зевса. Тогда их вожди не побоялись встать против всевластного Крона, Крона-Времени. Встали – и победили!
     – Кур-р-р-р-р!
     Я зажмурился. Вот и кончился твой поход в Заречье, глупый хвастунишка Тидид! Овцу свяжут, бросят на землю...
     Ледяная рука Капанида вцепилась в мои пальцы. Со стороны – смешно, наверное. Двое перепуганных мальчишек...
     Открыть глаза! Кинжал – в ножны. Успею еще вынуть – напоследок.
     А темнота сгустилась, распадаясь черными пятнами, дыша шорохами, звуком негромких шагов. Со всех сторон, со всех боков.
     – Радуйтесь!
     Глубокий низкий голос, словно из самого Тартара. Кто-то черный, широкоплечий, огромного роста...
     – Вас двое. Нам один нужен.
     В его словах не было гнева, и злости не было. Так мог говорить ветер. Так могла говорить буря.
     – Радуйся! – хрип из горла. – Тебе нужен я. Я – Диомед, сын Тидея!
     Неверный свет Селены скользнул по меховому плащу. За кожаным поясом – короткий меч, в руке – секира...
     ...Или не секира? Просто жезл, тяжелый, с узорным навершием?..
     И золотая диадема в густых черных волосах. И белый блеск зубов в бороде – такой же черной.
     – Я – Андремон, сын Афарея, басилей Куретии Плевронской. Твой друг может уйти...
     – Прогони-ка меня, басилей!
     На этот раз Сфенелу не хватило баса. Не бас – писк какой-то. Но, странное дело! Почудилось отчего-то, что я слышу голос дяди Капанея.
     Белые зубы блеснули, чуть дрогнул тяжелый жезл.
     – Вы сами выбрали. Идемте!
     
 * * *

     Кровь хлынула на лицо – теплая, душистая, соленая. На лицо, на руки, на пропитанный потом хитон...
     – Темная Геката, этой ночи правительница! Селене Серебряной ты сестра, Аиду Глубокому ты падчерица, всесильная, всевидящая, вездесущая, из темных глубин приходящая, от корней подземных, от гробов безгласных...
     Я не двинулся с места. Только глаза закрыл. На веках – тоже кровь. И на губах. И на шее.
     – ...Селена на небе, мертвец в земле, мертвецу тоскливо, мертвецу холодно, он зовет тебя, Темная Геката, мы не зовем, нет нас здесь, и родичей наших нет, и скота нет, и не слышишь ты нас, и не видишь...
     Мертвая овца упала на старые каменные плиты. Кровь еще лилась, еле заметно дергались веки.
     – ...Мертвец позвал тебя, мертвец говорит, мертвец просит. И той просьбе покорна будь, Темная Геката, ибо заклята ты кровью, а та кровь тебя сильнее, и твоих слуг сильнее, и даймонов подземных, и душ неупокоенных...
     Глухо звучали слова – и тишина была ответом. Даже птицы ночные смолкли, словно чуя Ее приход.
     – ...Мертвец к солнцу хочет, к теплу хочет, пальцами землю скребет, корни гложет, гроб трясет...
     Худая старческая рука еле заметно коснулась моего плеча. Я понял и осторожно опустился на колени – на теплый камень, на теплую кровь.
     – ...А мы ему поможем, кровью напоим, мясом накормим, и то мясо вокруг костей белых отрастет, плотью станет. А с той плотью и жизнь вернется, и встанет мертвец, и глаза откроет и вдохнет, и слово скажет...
     И вновь – тишина, глухая, мертвая. Словно те, кто стоял вокруг старого алтаря, лишились дыхания, сгинули, превратились в прах, в ветхий камень...
     Я открыл глаза. Передо мной – залитые кровью плиты. Передо мной – высокий каменный трон...
     ...И тонкая, почти бесплотная рука. Худые старушечьи пальцы коснулись волос.
     – Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Отныне вражда кончена. Афарей сын Портаона! Да упокоится душа твоя вечно, вековечно в Аиде Глубоком и да не вернется она более к нам – ни для мести, ни для смерти. Диомед сын Тидея отныне займет твое место у очага, твое место в строю, и место на ложе, и дом, и поле, и сад. Иссякнет кровь и настанет мир! Во имя Гекаты Темной, во имя предков-пращуров!..
     То ли почудилось, то ли в самом деле, но в тот миг, когда мое лицо коснулось ее ладоней, дрогнули старые камни, и словно стон – еле слышный, протяжный, пронесся на холмом...
     – Встань, Диомед, наш родич!
     На бесцветных старушечьих губах – улыбка. Сестра Афарея, когда-то убитого моим отцом, Тидеем Непрощенным, принимает меня, сына убийцы, в свой осиротевший род.
     ...Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя.
     

     Теперь на моих плечах – меховой плащ. Такой же, как на Капаниде. Сфенел отныне – ксен, гость рода, и никто из куретов никогда не поднимет на него руку.
     В деревянной чаше не вино – кислое молоко. Злое – как здесь говорят. Холодное, пьянящее. Чаша идет по кругу, пустея с каждым глотком.
     – Осторожно, ребята! – басилей Андремон смеется, блестит белыми зубами. – Два глотка – на коня не сядешь, три глотка – меч не поднимешь!
     И вправду – острый серп Селены начинает двоиться, расплываться серебристой радугой. Но я не боюсь. Сегодня бездонная река плещется где-то вдали, не здесь, не у этого холма.
     – А я знал, что ты придешь, – на лице Фоаса, сына Андремона, нет улыбки. – Ты – курет! Ты – мужчина. Когда я пойду на войну, ты возглавишь правое крыло.
     Я вспоминаю герму – и мне стыдно. Хорошо, что я вовремя отдернул кинжал!
     – Ну-ну, вояки! – рука басилея тяжело опускается на плечо сына. – Мир, мир, мир! Этолийцы друг с другом не должны воевать, с врагом должны воевать, вместе воевать...
     ...Иначе кости Ойнея, моего деда, давно бы растащили вороны. Я уже понял, как ненавидят в Этолии Живоглота. И куреты, и калидонцы.
     Но сейчас – мир.
     – Завтра поговорим, Диомед, – теперь басилей смотрит на меня. – О том поговорим, об этом поговорим. Как думаешь, найдется, о чем?
     Его губы улыбаются, но глаза – нет. Я догадываюсь – о чем. Живоглот не вечен, кто-то должен наследовать Калидон. Сейчас у трона толпятся жадные родичи, которых тут любят не больше самого Ойнея.
     Но это – завтра. Сегодня мы пьем кислое молоко, а вокруг горят костры, я жив, и пролитая когда-то кровь, наконец, остыла.
     Внезапно я ловлю на себе взгляд басилея – недоуменный, полный удивления. Андремон смотрит на меня, затем на Капанида, потом – снова на меня.
     Или я плащ не так надел?
     – Эй, сюда! Все сюда!
     Разговоры стихают, кто-то роняет чашу прямо на землю. Миг – и вокруг нас крепкие чернобородые парни в меховых плащах. Мечи – за поясом, белые зубы сверкают.
     Родичи!
     – Почему обычай нарушаем, мужи куретские? Почему мальчишки злое молоко пьют, у ночного костра стоят, мужские беседы ведут?
     Белозубые переглядываются, смотрят на нас.
     – Обычай! Обычай! Мальчишки! Мальчишки!
     Смеются, все – кроме нас с Капанидом. Чего уж тут смешного? Ясное дело – мальчишки. Не успели гидру убить!
     – Что делать будем, мужи куретские, а? Взашей от костров прогоним? Из круга нашего прогоним? К женщинам прогоним?
     Весельчаки в мохнатых плащах переглядываются, чешут затылки.
     – А может, пострижем их, басилей?
     ...И тут я начинаю понимать.
     – Пострижем! Пострижем! Эй, у кого нож острее? Пострижем!
     – Куреты! – огромная рука взлетает к черному небу. – Вы, мои родичи, свидетели того, как эти двое мальчишек пришли сюда сами. Пришли, не зная, что ждет их – жизнь или смерть. Значит они – не мальчишки!
     Он уже не смеется. И гаснут вокруг белозубые улыбки.
     – Только мужчина рискнет жизнью ради чести. Только мужчина может взглянуть в глаза Танату. Они – мужчины! Дайте нож. Каменный, тот, что на алтаре!
     Мы со Сфенелом переглядываемся. А здорово вышло! Только обидно, ведь и не сделали мы ничего такого. Ну, пришли. Так как было не прийти?
     Андремон пробует пальцем кремневое острие, поднимает нож...
     ...Свист. Легкий ветерок. И стрела – огромная, хищная. В земле – прямо между мной и басилеем.
     Дрожит!
     – Хейя-я-я-я-я-я! Хейя-я-я-я-я-я!
     Уже не ветерок – ураган. Воздух толкает в грудь, отбрасывает в стороны растерянных бородачей.
     Ураган! А следом – гром!
     – Надеюсь, с моим племянником все в порядке, басилей?
     Гром звенит насмешкой, переливается силой. Кто-то огромный, тяжелый, страшный расшвыривает толпу. Налево! Направо! Налево! Направо!
     Дрожит земля. Неровный свет костра падает на старую потертую шкуру.
     Львиную.
     Вот он!
     – Примешь ли гостя, Андремон Курет?
     Дядя Геракл смеется. Дядя Геракл подходит ко мне. Дядя Геракл поднимает тяжелую ладонь.
     – А ты храбрец, как я погляжу! Ну что, Андремон, пострижем молодцов?
     Ладонь рушится мне на плечо.
     Ой!
     Падаю.
    

    

     

      ЭПОД
     

     Трихонида – это танец такой.
     Его очень легко танцевать. Главное – голову вверх, руки в – стороны (и тоже чуть вверх)...
     – Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!
     ...И еще сандалии снять надо. Трихониду только босыми танцуют. Пятками – в траву, да посильнее, посильнее!
     – Косса-косса-косса-хай!
     ...А что за «косса» такая, никто и не знает. Даже дядя Андремон. Да и в «коссе» ли дело? Главное – руки выше, подбородок вверх, и пятками, пятками...
     – Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!
     ...Сфенел слева, дядя Геракл – справа (топнет – холм качается). Круг протанцевали – меняемся. Теперь справа Фоас, а слева – Лихас. Пришел-таки!
     – Косса! Хай!
     Три круга – и к костру. А там уже чаша со злым молоком.
     Ждет!
     

     – Отец не хочет, чтобы в Этолию приходили чужие войска. Мы не любим ахейцев. И эпиротов не любим. Мы сами добудем тебе престол.
     – Но ведь сейчас мир, Фоас!
     – Мы скоро с тобой вырастем, родич Диомед. Вырастем, взрослыми станем, воинами станем. Мы вырастем, а мир состарится!
     

     ...И снова – в круг! Голову выше, выше руки. А где-то совсем рядом звенит медь, мечи бьют о щиты, как когда-то на Крите, когда маленький Зевс плакал. Куреты не признают музыки, не держат флейт и лир, они любят только звон меди, боевой меди...
     – Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!
     В лицо смеется Селена, и я вспоминаю Светлую. Увидела бы она меня сейчас! Теперь я уже – не мальчишка.
     Я – взрослый!
     Злое молоко растекается горячим огнем, в ушах гремит медь, а ночь все не кончается, не кончается....
     

     – У тебя бывают приступы, племянник? Огонь перед глазами? Или вода?
     – Вода, дядя Геракл. Вроде как река. Но откуда ты?..
     – Знаю. И, к сожалению, слишком хорошо... Я научу тебя, что делать. Болезнь не уйдет, останется с тобой, но ты ее победишь. Это будет трудная битва. Может быть, самая трудная в твоей жизни...
     

     ...Все кружится, и мы кружимся, и Луна-Селена, и холм с алтарем, и бородатые белозубые лица. Кружится, кружится, кружится...
     – Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!
     

     А у Сфенела его репка еще больше стала! Это потому что волосы срезали. И еще у него борода выросла. Молочная.
     – А я, Тидид, вот чего сделаю. Я родичам скажу, что не буду на девчонке жениться. Ну ее! Вот Фивы возьмем – тогда и женюсь. Правильно?
     – Правильно! Слушай, Капанид, а чего это у тебя с тетей Деянирой было?
     

     – Косса! Хай!
    

   

   

    

     Песнь третья
     Эпигония
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Есть! Сделал! Эвриала сделал! Теперь – ходу! Голову ниже, руки чуть расслабить... Чуть-чуть!
     Ходу!
     Позади – Ферсандр и Эвриал, впереди – Эматион, он самый лучший, и кони у него прекрасные, фессалийские, но я его легче, и колесница легче, и я все равно выиграю, выиграю, выиграю, я его сделаю!
     Ходу! Поседайон Конегривый, ходу!
     Еще два круга, стадион совсем маленький, не стадион – полянка, ось на повороте так и рвется зацепиться за что-нибудь, и пыль, пыль, пыль! А ведь землю поливали всего час назад! Жаркая в этом году осень!
     Ходу!
     Колесницы летят... Нет, колесницы застыли – недвижно, грузно. Моя стоит, Эматионова стоит, летит земля, летит пыль, и зеваки вокруг – тоже летят... Ну да, почти обе наши сотни здесь, Эматион старший эфеб, и я – старший, он начальник сотни, и я... буду. В следующем году.
     Ходу!
     Руки, руки! Проклятые вожжи сами рвутся вперед, но нагибать спину нельзя, это еще папа говорил, он был самый лучший на колесницах, и я буду, буду, буду! Ферсандр, я тебя сделал, обошел на третьем круге, ты меня извинишь, ведь мы друзья, мы с тобой братья!.. И это тебе за лук! Выиграл, понимаешь, беотиец! Беотиец-виофиец!
     Ходу!
     А Эматион все там же, впереди, недвижно, а ведь сейчас поворот, последний круг... Нет, кажется, ближе! Дядя Эгиалей нарочно сводит нас с Эматионом, и на копьях, и в учебном бою, и сейчас, потому что мы – самые лучшие, но он старше, а мне только пятнадцать...
     Дий Подземный! Какие еще пятнадцать! Шестнадцать! Неделю назад исполнилсь, никак не привыкну.
     Ходу!
     Р-р-р-р-раз! Уф, чуть не выкинуло! Последний поворот! Сейчас я его догоню, догоню, догоню, я его сделаю, сделаю! Я сделал Ферсандра, и Эвриала сделал, Эвриала Смуглого, этого зазнайку, небось, у тебя в Трезенах тебе все первое место уступают, басилей-винолей...
     Ходу! Ходу! Ходу! Боги, все сразу, все вместе, это я, Диомед, я! Помогите!
     Уже почти рядом, почти! Я твой затылок вижу, друг Эматион, и родинку на затылке, и как ленточки на конских хвостах завязаны... Эх, Капанида нет, отсыпается, гнал из Микен, а все равно не успел. Хотел бы я знать, что за письмо он деду привез? И почему к Эврисфею послали его? Я бы и сам съездил...
     Ходу!
     Прямая! Теперь – не думать! Гнать, гнать, гнать! Где ты, Эматион? Нет, не смотреть, просто гнать, и дышать, дышать! Собьюсь с дыхания – все! Лучше всего песню вспомнить, чтобы каждый слог – долгий. Слог – удар сердца, строчка, вдох, строчка – выдох. Как там? «Зевс, ты всех дел верх...»
     Не вижу! Пот, проклятый пот, и пыль, пыль! Кажется, вровень, кажется...
     «Зевс, ты всех дел – верх!.. Зевс, ты всех дел вождь!.. Ты будь сих слов царь... Ты правь наш гимн...»
     Все!
     Сделал! Сделал!!!
     Бедные конячки! Ничего, сейчас распряжем, по кругу поводим, и не здесь, на солнцепеке (ну и осень!), а в сторонке, где платаны растут, там тень. Поводим, долго поводим, потом напоим, пот с боков сотрем...
     А как кричат-то, а? В двести глоток! То-то!
     Неужели я их всех сделал? Интересно, видит ли мама?
     
* * *

     – Старший эфеб Диомед...
     – Молодец! – Эматион улыбается, ладонь протягивает, но в глазах...
     Обидно?
     Еще бы ему не обидно! Все-таки сотник, уже и борода выросла, а у меня на подбородке четыре волосинки гоняются с дубинкой. Друг за другом.
     Обиделся!
     – Ферсандр, ты почему упряжь не проверил? У тебя же левая чуть не убежала! Эвриал, зачем наклонялся? А если бы на повороте выпал?
     Да, обиделся сотник! Распекает! Ферсандр, бедняга, губы надул, Эвриал... Да ему хоть бы хны, этому Эвриалу! Усмехается, басилей коричневый!
     – Все! Диомед, Ферсандр! Мыться, одеваться – и в Лариссу! Лавагет ждет. А тебе, басилей, просили напомнить, что вечером в храме Латоны...
     Плохо быть басилеем! Только приехал в гости – и сразу что-то надо. Во дворец, в храм, снова в храм. И вечером не погуляешь вволю. Список, с кем пировать, поди, еще за месяц составили!
     Переглядываемся. Эвриал морщится, руками разводит (сами, мол, видите, каково диадему носить!). Ничего, после храма соберемся. Глядишь, и Капанид к тому времени проснется!
     
* * *

     – Сфенела фослали, потому что он Анаксакорид. Фонимаешь, Диомед? В Микенах Эфрисфей прафит, но он там не клафный, там Атрей клафный, но Атрей не такого тревнего рода, он Фелопид. Дед хотел намекнуть Атрею...
     Ферсандр все знает. Конечно, не совсем все, но в делах дворцовых понимает круто. Кого куда отправили, кого назначили, кому где на пиру сидеть.
     ...А Фелопид – это, понятное дело, Пелопид, Пелопсов потомок. Пелопиды, как ни крути, чужаки, азийцы из-под Трои. Хоть и давно у нас живут, и правят, и богатства выше крыши, и Апию нашу все чаще Пелопоннесом зовут, но все равно – чужаки!
     И Аргос – это вам не какие-то там Микены!
     Кстати, мы как раз в Пелопсовых Палатах.
     Ждем.
     Ферсандр ждет, я жду, и еще четверо ребят из соседней сотни. Все мы – старшие эфебы, всем сейчас задание дадут. Для того и позвали.
     – Как тумаешь, Тидид, что нам брать притется?
     – Лариссу, конечно!
     – Та ну, скажешь!
     Лариссу нам брать, само собой, не прикажут. И ничего другого тоже. Во всяком случае, большинству. Тут правила такие...
     Ага, уже зовут!
     

     – Внимание, эфебы! Сейчас каждый подойдет к столу и возьмет остракон. На обратной стороне – название города или села...
     На дяде Эгиалее – военный плащ, в волосах – диадема. Он – лавагет. В войске нашем главный, и над нами, эфебами, старший.
     А остраконы – это черепки такие. Гладкие, чтобы писать удобно было.
     – ...Задача: съездить на место, оглядеться и составить план взятия. Расчет сил – исходя из реального. Сообщать кому-либо название запрещается. Рассказывать о плане запрещается. Если нельзя в нужное место съездить, следует использовать зарисовки местности. Можно расспрашивать тех, кто там жил, но осторожно – чтобы не догадались. Самый удачный план разыграем, как и обычно. Срок – пять дней. Вопросы?
     Вопросов нет, все ясно. В прошлом году мы все вместе Тавропей – Бычий Брод брали. Под Лерной это, неподалеку от гидры. Тогда лучший план Феогнид составил, он теперь уже не эфеб – воин.
     Лихо мы этот Брод захватили! Правда, дядя Эгиалей потом сказал, что все мы убиты. Стрелами нас побили. Ну, ничего! Взяли все-таки.
     – Вопросов нет? Хорошо. Тогда начали. Первый!..
     Первый – это не я. Первый – тот, кто слева. А я – справа, потому что ниже всех ростом. Даже Ферсандра. То есть, не вообще всех, конечно, но...
     Ничего, папа мой тоже не с ясень Пелионский был!
     – Следующий!
     Следующий подходит, а первый уже остракон переворачивает. В сторонке – чтобы никто не видел. Интересно, что там? Большие города нам брать еще рано, село, наверное, какой-нибудь Брод. Козий, например.
     – Следующий!
     Следующий? Так ведь это же я!
     

     Голову выше, плечи шире, глядеть весело...
     (А странно как-то дядя смотрит! Или фибула на плаще у меня косо заколота? Так нет, вроде.)
     Ладно, пора. Черепков целых три, возьму левый... Нет, правый! Нет, все-таки левый...
     – Старший эфеб Диомед! Отставить!
     Что-о?!
     – Всем выйти, старшему эфебу Диомеду остаться!
     Вот тебе раз – сказала Даная, когда ее дождичком побрызгало!
     Дверь – хлоп! Сейчас братцы-эфебы, небось, уши отращивают. Хотя нет, стража в коридоре, неудобно подслушивать. Просто стоят – угорают. От любопытства.
     А дядя Эгиалей...
     Ага, у него, оказывается, еще один черепок есть. Большой! Это, наверное, потому что я – маленький. Черепок, а вот и кисточка...
     – Прочитать – и отдать мне!
     Ну вот, и он палец в краске запачкал, и я! Он – указательный, я – средний. А интересно, что за Брод такой он мне написал? Гидрий, в смысле, Гидрячий?
     Ну, читаю!
     Читаю... Чита...
     Нет! Быть не может! Да как же?.. Как же это?!
     Кажется, у меня подбородок отвис. Смешно смотреть! Но дядя даже не улыбнулся.
     
* * *

     – Поедешь, Ферсандр?
     – Та-а... Это не очень плизко. Сегодня поеду. Жаль, с Эвриалом не покуляем! И родич должен зафтра ко мне приехать, он как раз в Виофии пыл. Я его рассфросить фодробно хотел!
     – И чего там сейчас у вас в Беотии?
     
* * *

     Хорошо у нас на Глубокой! Особенно поздним вечером, когда вокруг никого, ставни закрыты, за ставнями добродетельные аргивяне сон вкушают вкупе с добродетельными аргивянками, никто не кричит, не бегает, не прохаживается даже.
     Кроме нас с Капанидом, понятно. Эвриал с остальными куда-то подались (знаю, знаю, куда, гулены!), а мы тут остались. Тут как-то лучше
     Вверх – от Трезенских ворот к храму Трубы. Вниз – от храма к воротам. Тихо, спокойно, на деревьях листья желтеют.
     Почти как в лесу!
     А пройтись самое время. Хоть и немного выпил, а все равно – шумит голова. И ведь разбавлял, и глотнул всего-ничего! Хорошо Сфенелу! Экий вымахал, почти что с дядю Капанея. Такому хоть пифос целый наливай. Впрочем, и он в рабы к Бромию-Дионису не спешит. Мы же не пеласги!
     Улица тянется вверх, можно не спешить, дышать прохладным воздухом. Хорошо хоть к вечеру жара спала!
     – Лысый он, Эврисфей, – гудит Сфенел. – И зубов нет – плямкает. Совсем старый! А ведь он в один день с Гераклом родился!
     ...Даже на полдня раньше – Гера подстроила, чтобы он, Эврисфей, ванактом микенским стал, а не дядя Геракл. Ну, да это все знают!
     – У него и дети больные, у Эврисфея. Два сына и дочь, за тридцать каждому, а их и к людям не пускают. Говорят, не ходят даже – ползают. Представляешь, Тидид?
     Фу ты! Не представляю – и представлять не хочу. А ведь Эврисфей – тоже божий потомок. Герой!
     ...Ядовитое семя! Прав ты был, папа, прав!
     А Капанид басит себе дальше. Теперь ему и стараться не нужно, голос – точь-в-точь как у его отца. И плечи! Вот только борода подгуляла – три волосины, почти как у меня. Сфенел их еще и на палец крутит – все хочет на дядю Капанея походить!
     А кстати, о чем это он?
     – Значит, наследовать Атрей будет. Или Фиест. Они сейчас вроде как Эврисфею дядьки, только меж собой никак разобраться не могут...
     – Ну их! – решаю я. – К Елене зайдем?
     Зайдем! Тем более, мы как раз возле храма.
     

     Смешно сказать, храм этот запирать стали. Конечно, никто Елену Золотую не украдет – побоится. Елена – первая из богинь. Не на небе – на земле. С тех пор как она родилась, у нас на Пелопоннесе, в Апии, в смысле, ни одного неурожая не было. И дети здоровыми рождаются (это я не про себя). Поэтому в каждом городе Елену чтут, и в селах чтут, и храмы строят. Елена – всей земле нашей вроде как талисман-оберег.
     Не украдут, да только люди всякие бывают. Забрался год назад в наш храм один чудик-приезжий и всю ночь бедную Елену... Ну, в общем, любил. Статую ее, понятно. Потом три дня очищали-обкуривали! Вот храм и запирают с тех пор. Но сегодня нам повезло. Не заперли.
     

     Зашли. Поклонились. Постояли.
     – Атрид сказал, что Елену замуж выдать надо, – внезапно брякает Капанид. – Потому что ее муж владыкой всей Ахайи станет. И всей Эллады.
     – Замуж? – поражаюсь я. – Богиню?
     – Ну и что? – удивленно гудит Сфенел. – Говорят, было уже такое. А здорово бы, Тидид, с этой Еленой, гм-м, познакомиться. Поближе!
     Говорит – и не краснеет. Его папа хоть краснел!
     – Услышит! – на всякий случай киваю в сторону золотой статуи.
     – Ну и пусть! – не сдается Сфенел. – Пусть слышит! Ей даже приятно будет, потому как она не мужняя жена, а богиня. Где она с кем, ну, это самое, познакомится, тому краю счастье привалит, урожай хороший!
     Эка его разобрало! А что? Пошлют Капанида к Тиндарею в Спарту. В гости. А он – парень видный, ему не только девицы – жены добродетельные аргивянские глазки строят.
     Что это я, никак завидую?
     – Ну, ладно, Капанид, пошли! Елене спать пора.
     Мой друг неохотно вздыхает (размечтался, видать!), поворачивается – так же нехотя...
     – Тащи ее! Тащи! Да не упирайся, дулька дурная! Куда-а? Мы сейчас тебе хоровод устроим!
     Это, понятно, не мы. Но голоса знакомые. И совсем рядом! Голоса – и плач. Плач женский, не поймешь, чей, а вот голоса...
     – Вот так, вот! Ставь ее, ребята! На четыре кости!
     Хохот. Плач. Снова хохот.
     – Пеласги! – ахает Капанид. – Ах они, гарпии!..
     – Где-то близко, – вслушиваюсь я. – У Медного Дома! Пошли!
     – Побежали! – басом поправляет Сфенел.
     

     Давно с пеласгами не дрались! Оно, вроде, и драться не с руки. Все уже мечи носим, кое-кто и бороды бреет, а у некоторых и детишки пищат.
     А ведь не разбежалась Алкмеонова стая! Даже больше стала. У него в доме собираются, пьют, почти не разбавляя, а потом по улицам шляются – людей пугают. К нам заглядывают редко – чтобы не цепляться. Видать, сегодня неразбавленное пили – зашли!
     Хорошо, хоть Амфилох с ними уже не ходит. Они и с братом почти и не разговаривает. Это из-за их мамы, тети Эрифилы. Алкмеон-дурак, Губа Заячья, на каждом перекрестке вопит, что ее зарежет. Это мать-то родную! Айгиала, сестра Алкмеонова, чудище конопатое, так та вообще из дому ушла, теперь у дяди Эгиалея живет. Он ее даже усыновить хочет. Удочерить в смысле.
     А дядя Эгиалей хмурится. Ничего не говорит, но хмурится. И верно, в агеле Алкмеона уже с десятка три будет. А если свистнет, то и сотня набежит!
     
* * *

     У Медного Дома (который – Палаты Данаи) – пусто. У Медного Дома – камни вповалку. Пару лет назад начали разбирать – бросили. И яма – тот самый погреб, где Даная скучала. Глубокая! Свалишься, костей не соберешь!
     Где они? Ага, за камнями!
     Хохот, нет, даже гогот. Плач. Снова гогот.
     – И – раз! И – раз! Подмахивай, сучонка, подмахивай, а то в гости в Данае отправим! На самое донышко! Будешь там Зевса дожидаться! И – раз!
     Гогот. Плач.
     – Пятеро, – шепчет Сфенел (басом шепчет, понятно).
     – Шестеро, – уточняю я. – Пошли!
     Пятеро, шестеро, все равно – нечего им на нашей улице делать!
     Камни под ногами, на руках – пыль, на хитоне – пыль. Ничего, сейчас мы им!..
     Вот!
     

     У самой ямы Данаевой – площадка. Посреди – каменюка четырехугольный. А рядом с ним...
     – Тьфу ты! – морщится, Сфенел.
     И действительно, «тьфу ты!»
     ...Девчонку животом на камень положили – голую, только браслеты на руках оставили, один жеребцом сверху пристроился, другие кругом стали. Стали – гогочут. Ну, и морды, понятное дело, дионисийские. Вакханты, понимаешь!
     – И – раз, и – раз, и – раз! Да поживее, подстилка храмовая!
     Теперь ясно, кто плачет. Кто – и почему. Наверное, иеродула из храма Афродиты Горы. Не из самого храма, эти за ворота не выходят, а из тех, что за стенами, из рабынь – или из подкидышей-вскормленников...
     – Эрот! Эрот, ребята! Эро-о-о-т!
     Это жеребец который. Отвалился, себя по приапу поглаживает. Зевс-Лебедь нашелся! Не тот, что летает, а тот, что заборы...
     – Пошли отсюда, – вздыхает Сфенел. – Ну его, на срамотищу этакую смотреть!
     Действительно! И связываться не хочется.
     А девчонка все плачет, а эти все гогочут. Один (знаю я его, Кипсей, первый Алкмеонов подпевала!) вперед выходит..
     – Чур я! Я следующий! Я! А ты, дрянь, подмахивай, а то высечем!
     – Господа! Господа! Пожалейте! Пожалейте!
     Это девчонка. Не плачет даже – пищит. Понятное дело – рабыня, потому и «господа». Тоже мне, господа нашлись! Господа в Микенах!
     – Пожалейте! Не могу уже! Больно... Пожалейте!
     Сползает с камня – прямо животом на землю, видать, ноги уже не держат...
     – К-куда, куколка? На-зад! – это Кипсей.
     Медленно, словно нехотя, поднимает ногу (сандалий тяжелый, с медной подошвой). Поднимает, примеривается...
     – Стоять!!!
     А это уже я.
     Стоят!
     Сгрудились, псами-спартаками[122] ощерились, кто-то за рукоять взялся. Эге, у двоих вроде как кинжалы, а у жеребца... Да, точно – меч в ножнах с земли поднимает! Тоже мне, Арей-Ярый нашелся, с мечом по Аргосу ходит, болван!
     – Сказано, стоять! (Сфенел – басищем).
     Ага, отдернул руку!
     – Да вы кто такие, Химера вас!..
     Переглядываемся с Капанидом. Ну и набромились, не узнают!
     – Так это же Дурная Собака! И Сфенел с ним!
     Хвала богам! Узнали! Узнали, захихикали.
     – Чего, тоже захотелось? В очередь, ребята, в очередь! Мы эту дульку выиграли – честно выиграли, как полагается. А ты – назад!
     Последнее – уже девчонке. Она как раз убежать хотела. То есть, не убежать, конечно. Уползти.
     – Валите отсюда, – предлагаю я как можно спокойнее. Нет охоты драться! Мне не драться, мне над заданием дяди Эгиалея думать нужно. О том, что краской на остраконе написано.
     – Извини, Тидид! Мы думали, тут поспокойней будет. Но если хочешь, уйдем. Тут ребята эту дульку заловили, попользовались всласть, а потом мы ее в кости, понимаешь, выиграли!
     Кипсел лениво тыкает девчонку в бок. Сандалием.
     – Уходим, ребята! Эй, Аристилл, Стобей, тащите ее!
     Что-то он вежливый сегодня! И Алкмеон, как встретимся, первый кланяется. Неспроста! А не потому ли, что дедушка Адраст скоро месяц, как с ложа не встает? Небось, Заячья Губа уже и венец примеряет?
     Пеласги ворчат, смотрят голубками-Стимфалидами, но начинают собираться. Девчонку подхватывают под руки.
     – Пожалейте...
     Тихо так сказала, безнадежно. Не сказала – простонала.
     На миг я прикрыл глаза. Не мое это дело, таким, как она, Пеннорожденная всех мужчин любить велит, не разбирая, никому не отказывая. А мне ведь и после дедушки Адраста в Аргосе жить!
     – Пошли, ну их! – шепчет Сфенел. Ему тоже не по себе, но не связываться же с этими из-за дульки! Тем более, все по правилам. Мы попросили – они уходят. Жалко девчонку, но...
     ...блеснуло перед глазами колдовское ночное серебро.
     

     «...Пообещаешь... Поклянешься именем своим и кровью своей... никогда... не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься...»
     

     Я не бил, и не оскорблял ее, Светлая. И не я надругался над этой бедняжкой! Но ты права...
     Открыл глаза. Выдохнул.
     – Ее оставьте! Поняли?
     

     И снова рычат, щерятся, кто-то, особо надионисившийся, уже и нож достал. И подступают – ближе, ближе...
     А голоса! Не говорят – подвывают.
     А я и не слушаю. На ножи смотрю. Мы-то свои не взяли. Еще не хватало по Глубокой с кинжалами хеттийским разгуливать!
     – Катитесь отсюда, афедрониды! – предлагает Сфенел, подкидывая на ладони камешек (с мою голову камешек!).
     – Не надо! – шепчу я. – Убьем ведь!
     И никто, даже Капанид, не знает, как мне сейчас страшно. Не ножей их дурацких. Себя! Отец лишился дома и очага, а ведь он за деда заступился. За басилея законного! А что обо мне говорить будут? Еще шажок, и станет Дурная Собака – Собакой Кровавой.
     И что тогда?
     – Уйдите, – говорю сквозь зубы, глядя прямо в их глаза – одуревшие, в пьяной поволоке. – Хуже будет, болваны!
     – Собака этолийская! – жеребец выскакивает вперед, в руке – меч его дурацкий. – Собака этоли...
     

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Выныриваю! Ищу руками берег. В себе зацепку ищу. Дядя Геракл говорил – главное твердое нащупать. Вокруг. Или в себе самом. Ухватиться, задержаться, не дать захлестнуть с головой...
     Тщетно! Берега нет, и меня больше нет, есть только река...
     Плещет, плещет...
     

     ...И рука Капанида на горле – боевым захватом. В крови рука.
     – Сильно? – выдыхаю. – Ранен... сильно?
     Глаза уже шарят вокруг. Крови много, но пореза не видно.
     – Да царапнули! – Сфенел морщится. – Только не меня – тебя.
     Только сейчас понимаю, почему ноет левая рука. Ладонь разрезана – поперек. Конечно, это можно и царапиной назвать...
     – Это ты за меч схватился, – гудит Сфенел. – Я и сообразить не успел, а ты уже мечом...
     Встаю, мотаю головой прогоняя обрывки безумия. Вокруг... Пусто вокруг! То есть, не совсем, но трупов, кажется, нет.
     – А меч где, Капанид?
     – Там! – палец тычется прямо в Данаев погреб. – Ты их сначала погнал, потом меч кинул, вот я и решил, пора тебя...
     – ...Взнуздывать, – я поморщился. – Вот гарпии, вечер испортили! Пошли отсюда к воронам!
     – А... А она?
     Девчонка – грязная, замученная, голая – там же, у камня, где ее бросили. Спутанные волосы падают на лицо. В темных глазах – ужас. Моргнула, попыталась встать на четвереньки.
     Упала.
     – Тут я хитон с одного снял, – невозмутимо замечает Капанид. – Может, подойдет?
     Представляю себе голого пеласга – и начинаю приходить в себя. Молодец, Сфенел! А в следующий раз – вообще семь шкур со всех них спустим и голыми в Ливию гулять пошлем!
     – Ее надо одеть, – предлагает мой друг. – И помыть. То есть, сначала помыть... Гм-м...
     

     Мыть ее пришлось у меня дома – предварительно под руки притащив. К Сфенелу ближе идти, но у него, как всегда, родичи гостят (опять про свадьбу говорить приехали!). Все козами благоухают, и бороды козлиные, и голоса. Увидят дульку – заведут рулады, козопасы-козлодои!
     А у меня дома – покой и тишь. И разгром, как после куретского налета. Всего две служанки и осталось, и те больше к конюхам на соседнюю улицу бегают. Одну, правда, удалось изловить и приставить к делу.
     Девица что-то пыталась говорить, но слушать ее я не стал. Во-первых, хотелось еще с Капанидом на улице чуток посидеть, потолковать, а перед этим, понятно, повязку на руку наложить. А во-вторых... Во-вторых, самое время к Горгоне пробежаться. Хорошо, что дядя Эвмел поздно спать ложится!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Я не ошибся – дядя еще не спал. Как всегда, в третьей горнице, верхом на треножнике, как всегда, все светильники зажег, и глиняные, и бронзовые. И глаза портит, тоже как всегда – папирус со значками разноцветными разбирает. В левой глазнице – хрусталь полированный, чтобы видеть лучше. Взглянешь – страшно, огромный глаз, как у гидры!
     – По дулькам бегал, старший эфеб? Это они тебе ладонь-то прокусили?
     Сказал – и хрусталем блеснул. Поминает мне он этих «дулек»! Уже три года поминает – не забыл!
     – По очень странному стечению обстоятельств, именно так, – согласился я. – Дядя, давай с тобой в игру сыграем!
     Это уже я ему напомнил – про то, как мы Древний язык учили.
     – А правила такие, дядя. Сегодня вопросы задает только старший эфеб Диомед. А мудрый наставник Эвмел отвечает. Пока не надоест. Годится?
     Папирус он сворачивал с явной неохотой. Сложил, покрутил, словно не зная, куда деть.
     – Годится, о наглейший из старших эфебов. Только брось сначала эту древнюю мудрость куда-нибудь под кресло.
     Сказано – сделано. Прошелестел папирус через всю горницу.
     В яблочко!
     – Ну, племянник, – хрусталь снова блеснул, причем весьма ехидно. – Изреки слово златое, потешь мою душу!
     – Душу, дядя, ты мне тешить будешь, – не согласился я. – А первый вопрос такой...
     Хотел уже спросить, то, что и наметил на первое, но тут не к месту Алкмеонову стаю вспомнил. И деда, Адраста Злосчастного – тоже.
     Стоит ли? Стоит!
     – Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?
     Думал, он сердиться начнет, ругаться. Или хотя бы размышлять – долго. Да и вообще, что за вопрос? Ведь дядя Эвмел – сын законного владыки, Адраста Талида! Да только он и думать не стал.
     – Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты.[123]
     Вот те раз!
     – Ты ведь сам все знаешь, мальчик! Законы, обычаи, Миносово право – все это для слабых. Для сильного законов нет. Сто лет назад Микены были жалким городишкой, а теперь их ванакт считает нас своими данниками. А что изменилось? Зевс молниями грянул?
     Тихо говорил дядя, невесело. Даже хрусталь под веком блестеть перестал.
     – Мы уже с тобой разговаривали об этом. Пелопс, которого Аргос изгнал, а Микены приняли, сумел построить флот. Не такой, как у сидонцев или у критян, но все же... На торговле и пиратстве Микены быстро разбогатели, и уже брат Пелопса назвал себя ванактом. А Эврисфей, его племянник, не признал власти ванакта Аргоса. Мы теперь для Микен – обычные басилеи. А у нас... Когда при ванакте Пройте началась эпидемия безумства, братья-разбойники Мелампод и Биант захватили престол. Говорят даже, что они сами наслали безумие на Арголиду. Кто знает, я уже ничему не удивлюсь... А потом потомков Пройта тихо оттеснили в сторону, и теперь твой друг Сфенел – обычный гиппет...
     Дядя покачал головой, усмехнулся – но как-то печально. Спорить я не стал, да только Капанид – не просто гиппет-козопас. Стоит его родичей послушать! Всех предков вспомнят, до самого Анаксагора-ванакта! А потом за дедушку Адраста примутся. И за его папу. И за дедушкиного дедушку.
     Не забыли!
     – И мой отец не сразу стал ванактом. Сначала престол захватил Амфиарай, потом решили править вместе, а после выяснилось, что правит только отец. Почему? Прежде всего, он сколотил войско. Небольшое, но очень хорошее. Из таких, как ты, Диомед!..
     Я кивнул – с войском ясно. Недаром дядя Эгиалей эфебов сам отбирает, сам учит. А его когда-то дедушка Адраст учил, не ленился. Дядя Амфиарай покойный лавагетом считался, но дедушкино войско только его, дедушку, и слушало. Теперь-то я знаю!
     – Ну и главное – гиппеты, владельцы земли, самые богатые. Это и есть хозяева Аргоса. Кто им больше предложит, больше уступит, больше пообещает...
     – ...Или напугает! – не удержался я.
     – Или напугает. Того они и поддержат. И это не только в Аргосе. Сейчас мой отец спорит с Микенами – за первенство в Ахайе и всей Элладе. И тоже ищет поддержку. И у гиппетов, и у других правителей, и даже у пиратских главарей. А законы? Всегда появится какой-нибудь прорицатель, или камень заговорит, или на стене персты огненные слова всякие напишут...
     Дядя замолчал, в темное окошко взглянул. Совсем старым он мне в миг этот показался! Хотел я спросить, сами ли камни говорят и персты пишут, но решил, что пока хватит. Потом спрошу! А сейчас...
     – Дядя, расскажи мне про какую-нибудь... битву. Большую – чтобы победили... полностью...
     Даже не договорил. Не договорил, потому что плохо начал. Тот-то дядя вновь заулыбался!
     – Как же, как же, старший эфеб! Ну, стало быть, муза, воспой... Сперва спустилась с небес розоперстая Эос. Следом грозная Кера вылетела с криком зловестным...
     Кажется, вид у меня совсем несчастным сделался, поскольку про Керу (равно как и про Фобоса с Деймосом) он продолжать не стал. Приподнялся, палочку свою нащупал. В окошко поглядел.
     – Самая крупная из битв, какую я знаю, была у Мегиддо, недалеко от границ Кеми. Это место еще называют Ар-Магеддон. Если хочешь, расскажу, у меня есть две таблички из Баб-Или...
     – Нет, погоди, дядя Эвмел...
     Все-таки он мне подсказал. Не битва мне нужна! А вот Кеми он к месту помянул. Черную Землю, где поклоняются богам со звериными головами...
     – Дядя, я имею в виду не битву – войну. Большую войну. Ну, ты мне говорил про Кеми. Ведь это царство тысячи лет никто не мог захватить! А гиксосы – смогли. Почему?
     Долго дядя молчал. Наконец кивнул, палочку свою поудобнее перехватил.
     – Хорошо, расскажу, как сам понимаю. Пойдем!
     Идти далеко не пришлось. Знакомый стол, на нем щит медный, а на щите – горы, домики, реки, маленький кораблик...
     Наш мир.
     Номос!
     

     Служанка, наверное, думала, что я до утра не вернусь, и привела своего конюха прямо к нам. Дверь, что она щеколдой изнутри закрыла, я вышиб (тоже мне, дверь!), на конюха и смотреть не стал – он и сам в окошко выпрыгнул, голозадый, а у служанки, как она заикаться чуть поменьше стала, поинтересовался лишь, все ли с девушкой в порядке. Оказалось, в п-п-порядке. П-п-помылась. П-п-поела самую малость. П-п-попила. Сп-п-пит.
     Ну и пусть себе спит! Я тоже додремал до утра, затем плащ прихватил, велел дверь починить и убежал.
     В лес.
     А Сфенел говорит, что всех моих служанок вместе с привратником и поваром надо повесить – на потолочных балках.
     Может, и вправду?
     
* * *

     Почему многие леса боятся? Года два назад погнали нас, эфебов, в самую глушь – за реку Инах, к Немее. Конечно, это для Арголиды глушь, а для Аркадии или для моей Этолии – чуть ли не двор проходной. Хотя, это еще как посмотреть. Там ведь, у Немеи, еще лет тридцать тому львы жили! Пока дядя Геракл не пожаловал.
     Задание простое было – неделю в лесу просидеть, костры не жечь, себя не выдавать. И не попасться – другие эфебы по лесу ходят, следы ищут. Поймают – вздуют от души. Кое-кого поймали – вздули. Ферсандра поймать не смогли, зато потом искали два дня. Нашли – а он зеленый, как дриада какая-нибудь. Зеленый – и молчит. То ли от голода (это в лесу-то голодать!), то ли от самого леса. Вот чудик!
     А я бы в том лесу и месяц просидел! Только без костров холодно.
     И действительно, где еще подумать можно, чтобы не мешал никто? Ни пеласги, ни друзья-приятели, ни стража ночная, что прямо в полночь орать начинает: «Спи-и-и-те спокойно-о-о-о, жители сла-а-авного Аргоса-а-а!». А в лесу – благодать! Тем более, и костры жечь можно, не запрещает никто.
     А таблички с папирусами мне в лесу не нужны. Память хорошая, могу прямо на земле всю нашу Ахайю нарисовать – и реки, и города, и берег морской, и горы.
     С этого я и начал.
     

     Ночь. Костерок погас, и даже угли уже не светят. Хорошо, что осень теплая, а то я сгоряча не тот плащ захватил. Надо было пастуший брать, из шкур козьих, а я обычный взял – серый, эфебский.
     Ночь...
     

     – Мама, тогда под Фивами... Папу нельзя был спасти? Я уже тебя спрашивал, а ты так и не сказала... Мама!
     – Он был смертельно ранен, сынок. Ни один знахарь не помог бы. Даже Асклепий...
     – Асклепий? А ты, мама? Я знаю – нельзя, но ведь... Ты его любила, мама! Мама, почему ты молчишь? Ведь ты же ИХ не боишься?
     – ИХ, сынок? Не их, НАС... Не боюсь. И не люблю. МЫ, Семья и все остальные – не люди, Диомед...
     – Знаю, мама.
     – Люди могут ненавидеть, могут любить. МЫ тоже можем любить, но не друг друга. Вначале кое-кто из Семьи пытался, как и люди, жениться, детей заводить. Дети-то заводились, а любви не было. А потом поняли – МЫ не любим своих. У отца полно детей, но они либо от людей, как у нас говорят, от «земных» женщин, либо он просто брал НАШИХ женщин силой. Или обманом. И не только он... Знаешь, у тебя был брат, Диомед. Я тебе еще не говорила...
     – Б-брат?! Мама! Но почему?..
     – Он давно умер. Давно-давно, за много лет до того, как мы познакомились с твоим папой. Его звали Эрихтоний, он родился в Аттике, и я его очень любила. Его – но не его отца.
     – Тебя... тебя на нем женили? На этом отце?
     – Сынок, сынок! Не женили, а выдали замуж. Только меня не выдавали. Отец запретил, ему предсказали, что мой сын станет сильнее отца. А если отец – из НАШИХ, представляешь, что может быть? Поэтому я – Дева. Мне просто нельзя выходить замуж. А тогда меня изнасиловали...
     – Мама-а-а! Я... Я его...
     – Не надо, сынок! Я с ним сама потом рассчиталась. Теперь он хромой, уродливый... и детей у него уже не будет. А тогда... Я была совсем девчонкой, а он – мой родич, старший родич, я ему доверяла. Он просто набросился на меня, как мерзавцы, которых ты разогнал, на ту бедную девочку. За меня некому было заступиться... Сын мой родился страшным: наполовину человек, наполовину – дракон. Он не стал НАШИМ, хотя и мог бы, ведь он НАШ ребенок. Отец – МОЙ отец – не позволил. Но я очень любила моего Эрихтония, он стал царем, басилеем Афин, все его очень любили, а когда умер – долго плакали...
     – Я... Я не знаю... Значит, ВАШ сын – не обязательно такой, как ВЫ? Как же так?
     – Потом, сынок, потом... Расскажу как-нибудь. Дети Семьи – не всегда НАШИ, а дети людей не обязательно уходят к Гадесу. Особенно те, у кого есть НАША кровь...
     – Но папа...
     – Хочешь правду, Диомед? Тидея можно было спасти. И даже, может быть, сделать НАШИМ. Но не его – его безумие. Понимаешь?
     – Значит, правда? Он... Он сошел с ума?
     – Его безумие все-таки вырвалось – как зверь из бронзовой клетки. Вырвалось – и само стало Тидеем. Он так и не смог прорваться через огонь. Я знаю, ты пытаешься... Будь сильным, сынок! Отец хотел, чтобы бессмертным стал ты...
     – Не хочу! Не хочу! Не хочу быть таким, как ВЫ! ВЫ! Дядя Капаней был прав, прав!..
     – Не плачь, маленький, не плачь...
     – Я не плачу! Не плачу. Но мама, почему?..
     

     Костер давно погас, на востоке, над недвижными кронами старых грабов, уже белеет.
     Не сплю.
     Ночь...
     
* * *

     Домой я вернулся вовремя, как раз чтобы столкнуться возле дверей (починили-таки двери!) с гонцом от дяди Эгиалея. Вот чудеса! Зачем гонец, я и сам все знаю. На пятый день, в полдень, в Пелопсовых Палатах. Хитон, серый плащ, меч при поясе. Ну и то, что я придумал, само собой.
     Как бы не так!
     Не серый плащ, а фарос. И не меч – кинжал парадный, в золоте который. И диадема.
     Диадема?
     Пока я моргал, гонец дальше побежал, а я у дверей починенных остался. С открытым ртом.
     Фарос я сразу нашел – отцовский. Хорошо хоть я его раз в год надеваю, поэтому стирать не надо. И кинжал есть – с ножнами в золоте. Дрянь ножик, от лезвия труха одна осталась, зато рукоять тем же золотом сверкает. Это еще прадеда – Портаона. Того, от которого мне и меч достался.
     А вот диадема... Отцова – серебряная, давно в храме Афины-на-Лариссе лежит. Да и зачем мне она? Даже по праздникам не надеваю.
     Ладно!
     Пока я вепрем эрифманским по дому метался, мне служанка пыталась про кого-то что-то объяснить. Мол, три дня полежала, поплакала, молока козьего попила, потом ушла. И все благодарила, все обещала богов за «господина» молить. Только уже на улице понял, про кого речь была. Понял – и забыл почти сразу. Отлежалась девчонка – и хорошо. А что богов молить станет, так тоже неплохо. Всегда приятно, когда за тебя богов молят!
     А ведь ей ВСЕХ мужчин любить положено! Как же это можно, чтобы ВСЕХ?
     
* * *

     – Радуйся, ванакт Адраст, богоравного Талая сын, Аргоса владыка богоравный! Диомед, сын Тидея, по божественному повелению твоему к стопам твоим припадает! Да будет власть твоя вечной, вековечной!
     Уф, не перепутал! Во всяком случае, если и перепутал (то ли «вековечной», то ли «на все века»), то дед и виду не подал. Он вообще виду не подал – и бровью не двинул. Я даже позавидовал. Ведь трон каменный, жесткий, каково сидеть на таком? А дед может часами не двигаться – сам видел! Сидит в золотом венце, в пурпурном фаросе, жезл (тоже золотой – тяжелый!) в деснице зажал – и царствует. Не каждый день, понятно – по праздникам, когда в Новый Дворец все приходят. Поздравлять. Или в храм собираются – к Зевсу Трехглазому. Там тоже трон имеется.
     Теперь в Тронном зале пусто, и факелов всего два – по бокам, и стражников в латах золоченых – тоже двое. Ну и мы, ясное дело. Я и дядя Эгиалей.
     Вот почему фарос был нужен вкупе с диадемой! То есть, с диадемой я так и не понял. Зачем мне она?
     (Диадему я у Капанида взял. Его самого не застал – в гимнасии Капанид, так я управляющего, который над домом главный, попросил. Тот мне вначале золотую совал – самого Анаксагора-ванакта, но я вовремя вспомнил, что мне серебряная требуется. А если бы не сообразил и в золотой пришел? Вот смех!)
     Я ждал. Каменной статуей молчал царь Адраст. Наконец...
     Тихий вздох. Бледные губы чуть дрогнули.
     – Радуйся, и ты Диомед сын Тидея, наследник калидонский, мой любимый внук...
     Наследник калидонский? Диадема! Ах, вот оно что! В первый раз дед меня так назвал. Впрочем, говорим мы с ним редко. Раз в год.
     – Докладывай! – это дядя Эгиалей. Шепотом.
     Хорошо, что он успел предупредить. И что в Тронный зал пойдем, и что дед сам мой план послушать захотел. А то бы я точно подумал, что дед о Калидоне спрашивать станет.
     (Наследник калидонский? Да что случилось-то?)
     А вот и столик несут. Это уже для меня. На столике доска каменная, а на доске той – рисунок знакомый. Не весь Номос, правда, а только наша Ахайя. А рядом – часы песочные. Они – тоже для меня, чтобы времени не тратил зря и все доложить успел.
     – Приступай...
     Это тоже дядя. Говорит, а сам часы переворачивает.
     Эх, если бы я с самого начала знал, где говорить придется! Если...
     Все! Время пошло!
     – Богоравный ванакт! Старший эфеб Диомед получил задание подготовить план захвата Фив Беотийских, называемых также Семивратыми...
     Боги! Что я подумал, когда значки на остраконе разобрал! Еще до конца не дочитал, а столько всего вспомнить успел! Столько всего...
     Фивы!
     

     «– Я, Адраст, сын Талая...
     – Я, Амфиарай, сын Оикла...
     – Я, Гиппомедонт, сын Сфера...
     – Я, Тидей, сын Энея...»
     

     «– На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...»
     

     «– Это ловушка, Ойнид!..»
     

     ...Сначала о том, кто и как в Фивах правит. Недаром я Ферсандра расспрашивал! Басилей Лаодамант: характер, привычки, способности. Потом – Тиресий-прорицатель, слепец-скопец, без которого в Фивах и вороны не каркают. Затем – басилеево войско, Серебряные Палицы, дружины гиппетов, эфебы, укрепления. Ну, а за всем этим – ошибки Семерых: медленное выдвижение, разделение на отряды, беспорядочный приступ...
     И тут я похолодел. Про ошибки я должен был дяде Эгиалею рассказывать! Ему, а не деду! Ведь кто тогда войско вел? Кто папу и всех остальных погубил?
     Холодны были глаза Адраста Злосчастного, и не было в них ничего – ни интереса, ни гнева. Но я знал: дед помнит! Помнит, не должен забыть! И кто ему сейчас про Фивы эти проклятые рассказывать будет? Мальчишка, которому на войне и десятком калек командовать не поручат? Наследник неизвестно чего с чужим венцом на голове?
     А песок сыплется, сыплется...
     Эх, пропадай, Собака Дурная!
     
* * *

     – Капанид! Эй, Капанид!
     Пахнет сеном, конским потом и почему-то благовониями – чуть-чуть. Тихо, кони сеном заняты, в маленьких окошках сумрак вечерний...
     Дома Сфенела не оказалась. Собственно, я забежал венец управляющему отдать, а потом понял – надо с Капанидом поговорить. Просто так, ни о чем. Иди даже выпить – чуть-чуть...
     ...Ничего не ответил мне дед, ванакт Адраст Злосчастный. Выслушал, ни о чем не спросил, кивнул.
     Все!
     – Капани-и-ид!
     Здесь он где-то! Управляющий точно сказал: лошадей пошел смотреть. Ведь завтра Сфенелу колесницу гонять! И дядя Эгиалей там будет, и все будут.
     ...А с дядей мы потом долго говорили. Долго! И не зря! Понял я...
     – Сфенел, даймоны тебя!..
     Конь, тот, что рядом стоял – вороной красавец с длинной гривой – удивленно покосился, мотнул головой, снова в сено уткнулся. И действительно, ходят тут всякие, голос повышают!..
     Тут никого, а там, у окна...
     – Здесь я, Тидид! Я...
     Отозвался!
     – Ой!.. – это уже я (отворачиваясь).
     – Ай! – это она.
     Да-а-а... Как говорит дядя Эвмел, муза, воспой! Муза, воспой Капанида Сфенела, гиппета из первых знатных мужей аргивянских, божественной крови владыку! Много имеет он стад, много тучных полей и угодий. Всем он велик, многомощен – но с дулькой сбежал на конюшню. Горниц, видать, не хватило в именьи его многошумным...
     И это же какая муза такое должна воспеть?
     

     – А я... А я думал, ты позже...
     Хитон он уже накинул – в отличие от нее. Опять – только браслеты на руках!
     Ну, Капанид!
     – Мы... Мы вот...
     – Радуйся, богоравный Диомед!
     Хоть бы не пищала так! А хитон, кажется, она и надевать не собирается. Да и где тот хитон? Неужели такой и пришла? В браслетах?
     – Ничего, Капанид, просто погулять думал.
     – Так погуляем! – почему-то с облегчением отзывается мой друг (ба-а-асом). – Мы просто... А ты не?..
     А при чем тут, интересно, я?
     

     На этот раз наша Глубокая пуста. То есть, не совсем, конечно. Еще рано, открыты ставни, соседская рабыня кувшин с водой от колодца несет. Зато пеласгов нет, и драться не надо, можно просто гулять – сначала от Трезенских ворот к храму Трубы, потом от Трубы к воротам. Гулять, болтать о пустяках...
     ...А план войны у дяди Эгиалея давно готов! Прямо он не сказал – но намекнул. И план этот чем-то на мой похож. А чем-то и нет. А чем именно – не у дяди же спрашивать!
     Тайна!
     А еще он сказал, что венец, тот, что я у Сфенела взял, – не зря. Будущий басилей калидонский должен не только мечом махать и на колесницах гонять. Вот и решили меня проверить.
     Обидно? Обидно, конечно. Но, с другой стороны, на что я рассчитывал?
     Ах да, замечтался! О чем это Капанид? Неужели о дульке?
     – Она, понимаешь, в храм возвращаться боится. Там главным жрецом Стрепсиад, злой, как собака... То есть, я имел в виду...
     – Понял, – кивнул я. – Как дурная этолийская собака.
     Смутился, бедняга. Неужели думает, что я обижусь? Ладно, пусть смущается, это ему за дульку! Ишь, Приап Конегривый!
     ...И ведь что интересно? Мы с дядей о дорогах немного поговорили – тех, что в Фивы ведут. Когда я (лавагетишка сопливый!) свой план измышлял, то исходил из того, что война начнется сейчас, осенью-зимой. Потому и дороги проходимые выбирал. А дядя... Он те же дороги выбрал! Значит, осень и зима? Но ведь осень уже началась!
     И кто мне скажет, почему в храме Афродиты Горы главным жрецом какой-то Стрепсиад? Мужчина, в смысле. Афродит нашелся, понимаешь!
     
* * *

     Думал, война приснится. Зря, что ли, я четыре дня только об этих Фивах и размышлял? А если не война, то все премудрости, мою бедную голову забившие. И что же? Вместо Фив, вместо семи ворот, вместо Серебряных Палиц (лучшая сотня басилеева!), дорог, крепостей приграничных, Тиресия Боговидца (вот бы с кем поговорить!), приснилась мне дулька.
     Та самая, в браслетах.
     Будто лежу я в горнице, светильник в углу чадит-помирает, а она входит и голосишком своим писклявым...
     – Радуйся, богоравный!..
     

     – ...Радуйся, богоравный!
     Что за Танат? И во сне эхо?
     – Господин Диомед, я...
     Пока глаза продирал, пока пальцы знаком-оберегом складывал, понял – не сон. Вот светильник догорает, а вот и...
     – Сгинь!
     Не сказал – подумал. В окошко взглянул – темно. На дульку посмотрел – на ней хитон тканый, в серебре (уж не из Капанидовых ли сундуков?). А как звякнули ее браслеты, так я и проснулся.
     Окончательно.
     – Ты... Ты чего?
     И увиделась мне веревка. Та, на которой я служанок вкупе с привратником повешу. Прав Сфенел, надо! И действительно, спит себе господин Диомед, от трудов праведных, Ареевых, отдых вкушает...
     – Я... Я пришла любить тебя, господин...
     Фу ты!
     – К Капаниду иди! – буркнул я, на левый бок поворачиваясь. – К богоравному Сфенелу. На конюшню. В стойло...
     Ох, узнаю, кто ей двери ночью открыл!
     Лег, покрывало на голову накинул... Что такое? Неужели плачет?
     Плачет!
     Почти так же, как когда пеласги-ублюдки ее насиловали. Я даже испугался.
     – Ты... Не надо! Не надо!
     Пока усадил, пока воды принес вкупе с полотенцем, пока себе водой в лицо плеснул...
     – Я... Я пришла любить тебя, богоравный господин Диомед! Я должна любить тебя! Я – рабыня Афродиты Пеннорожденной, мне так приказали...
     Бормочет, слезы полотенцем утирает – и на меня смотрит. Мне даже не по себе стало. Или я ей не то брякнул спросонья? А ведь точно! Зря это я стойло помянул!
     – Как тебя зовут?
     – Амикла, господин Диомед! – сказала и потянулась – ближе, ближе. – Меня из Амикл сюда продали, поэтому и зовут так. Я – иеродула, раба Киприды[124], я должна любить всех мужчин...
     И вдруг почудилось – не то эта девочка сказать хочет. Совсем не то! Будто рот одно говорит, а глаза – другое совсем.
     – Я... Я красивая, господин Диомед. Я умею мужчин любить! Я все умею!..
     А хитон уже на полу! Когда только успела? Улыбнулась сквозь слезы, вновь вперед подалась.
     ...А я стою себе столбом. И не потому, что не знаю, чего с дульками этими делать. Ночуют у меня порой – и дульки и свободорожденные (и богоравные – иногда). Да только...
     – Я все умею, господин! Я все умею...
     

     ...Не все! Не засветится ее кожа, не унесет меня ночным ветром над безмолвным лесом, не плеснет в глаза кипящим серебром...
     

     Потому и не задерживается здесь никто. Уходят! И уже слушок ползет-извивается: Диомед, Собака Этолийская, лошадей только любит. А о девчонок сандалии вытирает.
     Но ведь неправда это!
     – Я... красивая...
     Тихо так сказала, безнадежно. Как в тот миг, когда пеласгов умоляла.
     И уже не знаю, кого винить? Закляли меня, что ли? Ведь красивая девчонка, таких не на каждой улице встретишь! Другой лишь заметит – на колени упадет. А я... Груди вижу (маленькие, обвислые немного, на левой – родинка), синяки на ногах, на щеке – царапина, еще не зажила. И пупырышки на животе...
     – Я... Я и танцевать могу! Я хорошо танцую...
     – Сядь!
     Понял – ничего с собой не сделаю. Ни-че-го! И она ничем не поможет. Ведь что осталась от тех девчонок, что ко мне приходили? Помню только: одна пыхтит, другая вертится, у третьей изо рта пахнет...
     Думал сперва – просто так Светлая сказала. Просто так...
     

     «...Ты будешь искать меня всю жизнь. В каждой женщине, понимаешь? Искать – и не находить.»
     

     – Слушай, Амикла, а чего ты в храм боишься возвращаться?
     Шморгнула носом (нос короткий, маленький, куда там Капанидову!), плечиками дернула:
     – Не хочу, чтобы высекли! Я ведь повеление Пеннорожденной нарушила. Нам всех мужчин любить приказано, понимаешь? Всех! А те господа, ну, которые тогда...
     – Те ублюдки, – с удовольствием поправил я.
     – Я их всех любила! Честно! А они... они не очень меня любили. Они силой заставляли, били. Силой нельзя – ведь это же любовь! Плохие они!.. Но все равно, я должна их любить!
     – Ну и богиня! – вновь не утерпел я. – Сама бы попробовала!
     – Ты не понимаешь! – Амикла вскинулась, вновь шмыгнула носом. – Когда я их люблю, я и есть Афродита! Настоящая! Это она любит – ну, и я немножко... А я их не смогла больше любить. И еще я не принесла серебра богине, а я должна каждый вечер серебро в храм приносить, которое мне за любовь дают. Много серебра... Поэтому я обязана рассказать это господину Стрепсиаду, а он должен высечь меня перед алтарем. Больно высечь! А я не хочу! А хочу господина Сфенела любить. И тебя тоже! Только тебя больше...
     Я прикрыл глаза – на миг, всего на миг. Нет, не блеснет серебро, не засветится, не унесет над ночным лесом. Просто девчонка, исцарапанная, в синяках, с родинкой на левой груди. И я – истукан деревянный.
     – Я... Я всех люблю, господин Диомед. А тебя... А тебя тоже люблю... Ты... Ты не делай ничего, ладно? Просто ложись, я тебя любить буду...
     Потянулась ко мне, коснулась губами плеча... шеи... груди... повязки на руке...
     Афродита! Бедная маленькая Афродита с пупырышками на коже. Богиня, которая боится, что ее высекут...
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     – Завтра на рассвете – у алтаря Реи. Оттуда – бегом, в полном вооружении, затем – учебный бой... Старший эфеб Диомед, ко мне!
     Сегодня занятие ведет Эматион. Правда, занятием это и не назовешь. Копье, лук (опять промахнулся!), подгонка панциря. А вот завтра!.. Мне же сотню дядя Эгиалей обещал! Моя сотня против... Интересно, против кого?
     – Тидид, ты остаешься в городе.
     Что-о-о-о?
     – Приказ лавагета. Из города не выезжать, ночью оставаться дома. Повторить!
     Повторяю. Повторяю – а сам еле на ногах стою. Да как же это? Ведь мы готовились, столько готовились! Мне же сотню обещали!
     – Р-р-разойдись!
     Хвала богам! Теперь хоть спросить можно. Да что толку? Эматион только руками разводит.
     – Сам не понимаю, Тидид! Мы же должны были друг с другом воевать – моя сотня против твоей. Мы с твоим дядей три дня по лесу ходили, рубежи намечали! Может, из-за того, что ты руку порезал?
     Я не знаю, он не знает. Кого спросить? Дядю Эгиалея? Так он как раз этим утром уехал.
     Вот не везет!
     

     ...И ничего я не запомнил после той ночи. Только родинку, и то, что дышала эта девчонка быстро-быстро. А груди – вверх-вниз, вверх-вниз. А потом стонала – тихо так...
     Не запомнил – и не почувствовал.
     Наверное, она поняла. Утром ушла, даже не простилась...
     
* * *

     – Тельхины и гелиады...
     На этот раз дядя Эвмел устроился не на привычном треножнике, а в кресле. Здоровенное такое кресло, прямо как трон дедушки Адраста. Только деревянное. А вместо ножек – лапы с когтями.
     – Тельхины... – я задумался. – Тельхины – темные, дети подземных богов. Гелиады – дети солнца. Это названия двух племен, которые до людей жили. До нынешних людей. Считается, что они погибли еще в Золотом Веке. Они очень много знали, а тельхины умели делать самодвижущиеся вещи. Такие вещи называли «автоматами». В легендах говорится, что автоматы придумал Гефест, но это не так...
     ...Четыре дня в городе. Нет, я и раньше подолгу из Аргоса не выезжал, но одно дело по своей воле дома сидеть, совсем другое – по приказу. Так и хочется разбежаться – и лбом в ворота. А потом – в лес.
     Тоска!
     – Достаточно, мальчик! Теперь о Номосе. Сначала – о нашем.
     А дядя Эвмел как почувствовал. Каждый день к себе зовет, папирусы с табличками глиняными в нос тычет. А вот сегодня решил испытание устроить. За все годы сразу.
     Недаром о Номосе спросил!
     – Номос – название части мира, дядя. Считается, что весь мир состоит из трех... Нет, не из частей! Мир имеет три... состояния. Первое – Космос, это все Номосы, похожие на наш. В них живут люди – или могут жить. Второе состояние – Номосы богов, их еще называют «тонкими» Номосами или «эфиром». Но слово «эфир» неправильное. И есть еще третье, о нем я ничего не знаю.
     Кивает дядя, но на меня не смотрит. Что это с ним? Или обидел кто?
     – Наш Номос – небольшой, почти круглый, его можно пересечь пешком за... полгода. Если бы морей не было.
     – Бегом, – наконец-то улыбается дядя.
     – Бегом, – соглашаюсь я. – Номос имеет два прохода в соседние. Первый – на севере, за землями фракийцев. Оттуда восемьсот лет назад в Элладу пришли ахейцы. Они называли себя Детьми Солнечной Колесницы. У пеласгов не было лошадей, и ахейцы их покорили. А второй проход появился триста лет назад, когда Девкалионов потоп был. Этот проход на востоке, он образовался между островами в Лиловом море, которое сейчас Эгейским зовут. Там тоже море было, но вода выше стояла, поэтому потоп и началася...
     Слушает дядя, кивает. Кивает – и хмурится. Странно, я ведь все правильно рассказываю! Проход этот в очень большой Номос ведет, в тот, где и Кеми, и Баб-Или, и Финикия...
     (Кеми, где боги со звериными головами, Баб-Или, где у всех бороды колечками, и Финикия, откуда пурпур привозят.)
     – Еще один Номос находится на западе, возле острова Сицилия, но постоянного прохода там нет. Говорят, туда все же попасть можно, но не всегда...
     (Дедалу удалось, когда он от Миноса убегал. А сыну его, Икару, не повезло.)
     – Хватит...
     Про Дедала я сказать не успел. Но почему дядя сердится? Ведь я все правильно рассказал! Четыре Номоса: Северный, Восточный и Западный. И наш, само собой...
     – Хорошо, Диомед... Очень хорошо.
     (А сам брови свои седые насупливает!)
     – Дядя, да что с тобой?
     Помолчал, палочку нащупал, встал.
     – Ничего, мальчик. Просто я с отцом поговорил. Плохо очень поговорил... Он... Он даже перед смертью хочет крови! Ему мало твоего отца, Капанея, Амфиарая, остальных...
     Я только рот раскрыл. А потом подумал – и закрыл.
     – Он всю жизнь хотел одного – первенствовать в Элладе. Чтобы Аргос вновь стал великим царством. Сначала – посадить своего басилея в Фивы, затем в Этолию, потом захватить Спарту и Аттику, сокрушить Микены... Все мои друзья уже погибли, теперь ему нужна твоя кровь. Твоя – и твоих друзей...
     Хотел я дяде ответить, про месть сказать, и про то, что Ферсандра надо в Фивы вернуть (родина все-таки!). Да только не стал. Не любит дядя войну. Это я давно уже понял.
     – Ладно... Может, боги сохранят вас, ведь вы еще совсем мальчишки... Я хотел научить тебя тому, что знаю сам, Диомед. Кое-что я все-таки успел. Ты сделал первый Шаг. Теперь ты – Сияющий. Запомни слова: «Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо.» Если тебе это скажут, ты должен ответить так, чтобы в ответе твоем было слово «Номос». Тогда тот, кто спрашивает, поймет, что ты тоже Сияющий. Повтори-ка!
     Ух ты! Тайна! У дяди Эгиалея тайна, и у дяди Эвмела!
     Здорово!
     Повторил, еще раз повторил. Потом – еще раз...
     – Дядя, а почему я Сияющий?
     
* * *

     Домой пришел – а там разбойники. Двое. На головах – колпаки шерстяные и плащи шерстяные, бороды черные – торчком, пояса красные, за поясами – ножи бронзой сверкают.
     Сидят – меня ждут.
     Думал, увидят – резать станут. Не стали. Поклонились, колпаки свои сняли...
     Оказалось, не разбойники – торговцы. То есть, может быть и разбойники (их и не разберешь порой!), но в Аргос как купцы приехали. Приехали – и мне подарок привезли.
     Не только у Капанида родичи есть. И у меня есть! И даже подарки присылают. Вот дядя Андремон два бурдюка передал – с молоком. Тем самым – злым.
     Ну как тут Сфенела не позвать?
     Эти дни я Капанида и не видал. Как спросишь – на конюшню ушел. Лошадей смотреть. Ну, пусть смотрит!
     (А с колесницами плохо вышло. Капанид обычно вторым приходит – после меня. Или третьим – после меня и Эматиона. Меня на этот раз не было, Эматиона – тоже, а он последним пришел. Не иначе, на лошадей засмотрелся!)
     А молоко-то злое! Свежее! А пахнет!
     Позвал я его.
     Пришел. Не один, понятно.
     

     Увидел Сфенел бурдюки – обрадовался. Любит он злое молоко! Любит – и раз в год в Калидон ездит. И вместе со мной, и сам. Его там злым молоком тетя Деянира угощает.
     А девочка эта, Амикла которая, злое молоко и не пробовала. Ведь она, кроме Амикл своих и Аргоса, нигде и не бывала. Вовремя мне дядя Андремон подарок прислал, как раз под настроение. Вина-то я не пью почти, боюсь, а молоко злое – сколько угодно.
     Ка-а-ак налили, ка-а-ак выпили!
     Оглянуться не успел, у Сфенела репка его покраснела, у Амиклы глазенки засверкали (а вначале и пить не хотела, еле уговорили!). Хорошо-о-о! По новой налили – еще лучше стало. Амикла, как они пришли, грустная была – наверное, из-за того, что меня, чурбана бесчувственного, увидела. А тут повеселела, бубен взяла (у меня в кладовой нашли), звякнула браслетами и как пошла плясать!
     Здорово!
     Хитон скинула (не любит она хитоны носить!), в волосах – ленты красные, на поясе – тоже лента. А бубен «дзинь-дзинь-дзинь», а браслеты «динь-динь»...
     А мы со Сфенелом ей помогаем – по кувшину пустому лупим. Чтобы в такт было. А Амикла менадой по горнице носится, смеется, бубном звенит.
     ...А потом запела она. И ведь что интересно, когда Амикла поет, то уже и не пищит вроде. Взрослый такой голос, сильный.
     А затем и мы подпевать стали.
     

     – Я это... пойду. Домо... Домой...
     Договорить Капанид все же смог – с трудом. И даже встать. И даже плащ накинуть.
     Бурдюк пуст, второй мы куда-то запрятали (от беды подальше!), Амиклу на скамью уложили, моим плащом укрыли.
     – По... Пойду!
     Мне легче – все-таки этолиец! Я не только на ногах стою, но даже соображаю. Домой-то он дойдет, близко, а вот...
     – Давай я ее отнесу. Или позову кого – чтоб помогли.
     Сфенел – на Амиклу (спит она, улыбается). Смотрит долго, головой качает.
     – Не-а. Пусть она тут... У тебя. И завтра тоже. И послезавтра... И вообще...
     – Ты чего? – поразился я.
     А Капанид вновь на Амиклу поглядел, башкой мотнул:
     – Того! Потому что она тебя лю... любит, понял? Тебя! А ты ду... дурак, ду... дубина, собака ду... дурная! Понял? А жрецу, Стрепсиаду этому, мы разобьем мо... мо...
     На этот раз договорить мой друг не сумел.
     
* * *

     А теперь и я третий день из дому не выхожу!
     
* * *

     – Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?
     
* * *

     Ночью за мной пришли. Амикла заснула, калачиком на ложе свернулась, а я не спал. Лежал, руки за голову, и в потолок смотрел.
     Думал.
     И о ней думал, и о себе, и о Светлой, и том, что жрецу нужно морду набить. О всяком, в общем.
     Вот тут они и пришли. Вошли, не постучали. Шлемы с хвостами конскими, панцири золотом сверкают. Дедова охрана!
     – Собирайся!
     Собирайся – это значит фарос, сандалии новые, диадема. А где я ее, диадему, возьму? Так и пошел – без диадемы.
     А Амикла и не проснулась.
     

     Темно было в покоях, даже факел не горел – чадил только. И от того дедово лицо совсем мертвым показалось. Каменным каким-то. Только глаза живые.
     – Подойдите ближе!
     Это он нам – мне, Ферсандру, братишкам его, близнецам, маленькому Киантиппу, и, конечно, дяде Эгиалею. Дядя, оказывется, уже приехать успел. Приехать успел, а переодеться – нет. Так в плаще дорожном и пришел.
     – Ближе!
     Твердо звучала речь ванакта Адраста Злосчастного. Хоть и не сидел он на троне – лежал. Покрывало до подбородка, из-под покрывала рука свесилась – худая, недвижная.
     – Говори!
     Это дед, конечно, дяде Эгиалею. Тот ближе шагнул, руку, ту, что свесилась, поправил.
     – Отец, Микены нам не помогут. Эврисфей сказал, что не даст войска. И наше войско не пропустит.
     (Вот куда дядя Эгиалей ездил!)
     Серые губы дернулись. Странно, мне вдруг почудилось, что дед смеется. Смеется?
     – Говори ты, Диомед!
     Я вздрогнул. Как начать? «Ванакт»? «Богоравный»?
     – Дедушка! Дядя Андремон... Басилей Андремон поможет, но он сначала хочет поговорить с тобой или с дядей Эгиалеем. Он может приехать...
     (Купцы, которые на разбойников похожи, мне не только молоко злое передали. Но и на словах кое-что.)
     И вновь дернулись губы Адраста Злосчастного.
     – Нет... Иначе сделаем. Я сказал – ближе подойдите!
     Подходим. И страшно почему-то. Ферсандру своих братишек даже подталкивать пришлось. А у Киантиппа губы задрожали.
     – Я, Адраст, сын Талая, ухожу из нашего мира. Я не могу завещать вам великого царства, поэтому я завещаю вам, сыну и внукам моим, мечту...
     Твердо говорил мой дед, и прямо смотрели его глаза.
     – Ты, Ферсандр со своими братьями воцаришься в Фивах. Ты, Диомед, станешь владыкой Калидона, а потом и всей Этолии. И вместе вы сокрушите проклятый дом Пелопса!..
     И вдруг я понял – что-то не так! Дед сказал «сыну»? Одному! А как же дядя Эвмел? Почему его не позвали?
     – Аргос вновь станет первым городом Эллады. Вы сделаете это, иначе душа моя не даст покоя никому из вас. И если надо будет пролить кровь – свою или чужую – вы ее прольете! Мечта дороже крови...
     Да, дядю Эвмела не позвали. И я уже не удивлялся.
     – Начнем сейчас, когда все наши враги уверены, что вы плачете у моего смертного ложа. Не смейте плакать! Это – удел женщин, а вы справите тризну по мне в Фивах и Калидоне. И да будет так! Клянитесь!
     – Клянусь! – это дядя Эгиалей. – Клянусь, отец!
     – Клянусь... клянусь... клянусь... клянусь... – это мы, вразнобой, негромко.
     И вновь вспыхнул перед глазами темный огонь – пламя Зевса Листия...
     

     «...Мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...»
     

     И другой огонь – элевсинский. И крик тети Эвадны...
     – Ты, сын, едешь к куретам – завтра же! Не бойся, я не умру, пока ты не вернешься! А если умру, мою смерть скроют. Ты, Ферсандр, сам знаешь, что делать...
     Ферсандр побелел весь, губы ниточкой сжал. Кивнул. И дядя кивнул. И я. Ведь ясно, не один он к куретам поедет!
     – И еще... – лицо деда дернулась, исказилось каменной маской. – Если... Если выродки Амфиарая – или кто-то еще – попытаются вам мешать, вы их всех! До седьмого колена, всех! Всех...
     Дрогнуло покрывало. Худая, дрожащая рука поднялась, сжалась в кулак.
     Упала.
     – Всех...
     Дохнуло холодом. И вдруг почудилось мне, что не дед, не Адраст Злосчастный, говорит с нами. Будто взглянул мне в глаза сам Танат Жестокосердный...
     
* * *

     И снова, как когда-то в детстве, Крон Всемогущий раскрутил свое хрустальное колесо, что простерлось под всеми мирами, невидимое, неслышное. Быстрее, быстрее, быстрее!.. Время помчалась бешеным конем, зимним ветром, колесницей под уклон, не разбирая, не давая оглянуться...
     

     – Да ты чего, Тидид? Ведь ванакт... дед твой – помирает! Куда ж уезжать?
     – Я... Скоро узнаешь, Капанид. Ты... Пусть Амикла у меня дома живет, ты посмотри, чтобы все в порядке было. А жрец этот, Стрепсиад...
     – А я ему морду набью! Не, я лучше ему браслет золотой дам, чтобы отстал. А знаешь, что говорят? Будто Стрепсиад этот – не мужчина, и не женщина. То есть, когда-то мужчиной был, а теперь, вроде как, совсем, наоборот. Вот смехота!
     

     – Я не судья тебе, мальчик. Не судья... Ты молод, силен, у тебя все впереди, а я калека, старик в тридцать лет. И мой отец не погиб под Фивами...
     – Дядя Эвмел...
     – Нет-нет, Тидид, не надо меня спрашивать. Решай сам, ты уже совсем взрослый. Только... «Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто межусобную любит войну, столь ужасную людям.» Так сказал один аэд. Может, прав он, может – мой брат...
     – Дядя! Я ведь и так изгнанник. Если дома нет, его надо завоевать!
     – В завоеванных домах плохо спится, Тидид!.. Выживи, мой мальчик! Главное – выживи!
     

     – Если хочешь, я уйду, господин Диомед! Ведь я рабыня, ты – богоравный. Знаешь, мне кажется, что это не Афродита тебя любит, а только я. Это плохо, я не смею любить сама, ведь я лишь служанка Пеннорожденной. Меня накажут, выгонят, отправят в каменоломню...
     – Ты будешь жить здесь, Амикла, глупая девчонка, и если кто-то тебя посмеет тронуть, Капанид его придушит. А я вернусь, скоро вернусь. И не смей меня больше называть господином. И богоравным – тоже!
     – Как прикажешь, богоравный господин Диомед... Ты сказал, что я могу жить в твоем доме, сказал, что меня никто не обидит. Но ты так и не сказал, что любишь меня...
     
* * *

     А потом было море.
     Холодное осеннее море, утренний туман, негромкий плеск весел, хмурые лица рыбаков (а, может, и пиратов, кто их тут разберет?). Калидонский залив, два часа по темной, покрытой мелкой рябью, воде...
     Ветер, барашки по волнам...
     – Дядя Эгиалей, а почему мы так и не построили флот? Почему Микены смогли, а мы – нет?
     Дядя кутается в серый военный плащ, зябко дергает плечом. Холодно! И ему, и мне. Холодно – и сыро.
     – Не знаю, Тидид. Наверное, тогда, сто лет назад, мы в Аргосе были слишком сильны. Не поверили Пелопсу, а ведь он предупреждал, что будущее – на море. У нас и гавани порядочной нет, разве что Лерна... А Микены Пелопсу поверили. Знаешь, Диомед, мне кажется, наши предки думали, что мир очень маленький. А он оказался большим...
     Нас пятеро. Мы с дядей – и трое молодых воинов, вчерашних эфебов. Мы тут, в черной пиратской лодке посреди Калидонского залива – просто путники, никем не узнанные, не замеченные. Никто и не знает, что уже сегодня мы будем в Этолии. Молодец дядя! Глашатаи охрипли, возвещая, что Эгиалей Адрастид, наследник Аргосский, едет с посольством в Калидон, дабы помирить Ойнея Портаонида с его внуком, Диомедом Тидидом. Из Аргоса мы выехали при полном параде – на колесницах, с охраной и дюжиной повозок. Выехали – и уже через час пересели на низкорослых этолийских лошадей.
     И – ходу! На восток, по узким лесным тропинкам безлюдной Аркадии – к туманному морю. Не один я знаю этот путь!
     Хорошо, что я научился ездить верхом! Не так, как дядя, конечно, не так, как мои родичи-куреты. Но все-таки достаточно, чтобы не оплошать. Посольство катит себе к Микенам, к Коринфу и Фивам, а мы уже здесь, и завтра будем в Калидоне. И пусть все гадают, куда подевался наследник Аргоса! Поймут – поздно будет.
     – Дядя, а кто самый сильный на море?
     

     Меня учили воевать с пяти лет – копью, мечу, луку. И колеснице учили, и как строить фалангу тоже. Но о море я почти ничего не знаю – как в ту ночь, когда мы с Капанидом ловили гидру. А ведь на море – своя война. Для большого боя – пентеконтеры и дипроры (те, что с двумя таранами), для высадки – кимбы, а еще есть эйксоры, гиппагоги...
     Не упомнишь даже! А ежели воевать придется?
     

     – Сильный? – дядя качает головой, думает. – Самый сильный – это ванакт Кеми. Ему подчиняются сидонцы и басилеи Аласии – Кипра. Затем – Троя. Потом – пираты Лаэрта...
     – Эти? – я осторожно киваю на мрачных перевозчиков.
     – Эти, Тидид, – дядя Эгиалей негромко смеется. – Тихие они сегодня, правда? Но и над ними есть хозяин. Дом Мурашу из Баб-Или, не слыхал?
     Не слыхал. Наверно, такие же, как и те торговцы, что к нам в Лерну иногда приплывают. Толстые, важные – и бороды, понятное дело, колечками...
     – Когда-то это были обычные купцы, вроде сидонцев. Но теперь наследники Мурашу сильнее любого ванакта – и у нас, и на востоке. Они дают серебро всем – Сидону, Трое, хеттийцам. У них хватит серебра, чтобы заполнить все моря кораблями. Даже Кеми не спорит с Домом Мурашу.
     

     Туман клубится, подступает ближе, сыростью ползет под плащ...
     

     Как мало я знаю! Хорошо, что ванактом станет дядя Эгиалей! Кто еще сможет править Аргосом после деда? Заячья Губа с его пеласгами? Мы с Капанидом? Смешно!
     Дед умирает... Всю дорогу мы говорили о чем угодно – но не об этом. Не хочется даже думать, каково сейчас дяде Эгиалею, когда Адраст Талид, его отец, стоит на черном пороге Гадеса! Мне все-таки легче...
     Люблю ли я деда? Ведь мы и виделись-то с ним только по праздникам!
     – Эврисфей хочет царить не только в Апии, но и на Лиловом – Эгейском море. Но для этого ему придется сокрушить Трою.
     – Подумаешь, Троя! – удивляюсь я. – Дядя Геракл ее с налета взял!
     – И так же отдал, – улыбается дядя. – Самая большая ошибка Эврисфея! Этот недоумок посылал Геракла за львами, гидрами, Гесперидовыми яблоками – и проморгал Трою. Такие удачи не повторяются, Тидид. Троя – ключ! Нет, Троя – дверь на восток, к хеттийцам, Ассуру, урартам, митанийцам, к Баб-Или. И пока эта дверь у Приама, Микены могут только топтаться в прихожей.
     Дядя Эгиалей умолкает, зябко кутается в плащ. Вот и кончилось тепло! Скоро дожди...
     ...И половина беотийских дорог станет непроходимыми! Даже для конницы, не говоря уже о колесницах. Но две все-таки остаются – те, что наметили мы с дядей. Правда, колесницы по ним все-таки не пройдут – увязнут.
     А зачем нам колесницы?
     ...Много веков назад гиксосы подступили к границам Кеми, страны, где властвуют зверобоги, Великого Кеми, чье войско не знало поражений. Еще не остыли трупы на поле у Ар-Магеддона, где Великий Дом, ванакт Кеми, сокрушил врагов. Кемийцы казались непобедимыми.
     И тогда вожди гиксосов послали гонцов к ливийцам...
     

     Туман густеет, берег Аркадии уже сгинул за спиной, а впереди тоже туман, и мне почему-то страшно...
     

     – Я бы не отпускал тебя в Калидон, – дядя всматривается в серую пелену, качает головой. – Ну и утречко, как раз для высадки! Десять кораблей вперед, еще три – ко входу в залив... Ты мне, Тидид, в Аргосе нужен будешь. Отец никому не верит, поэтому сделал лавагетом меня. А мне кого назначить?
     Если бы не туман, не сырость, пробирающая до костей, не страх, непонятный, нелепый, я бы уже смеялся. Да куда там смеялся – хохотал бы во все горло. Ну, шутник дядя! Лавагет Диомед!
     Ха-ха!
     – Мне только шестнадцать, дядя Эгиалей. И я чужак. Сын изгнанника.
     Я не смеюсь, смеется дядя.
     – Время идет, Тидид! Вот увидишь, к двадцати годам ты уже три войны выиграешь! А то, что ты чужак... Извини, а зачем мне какой-нибудь богоравный с кучей родни и стадами, которые требуется охранять нашим же войском? Да еще с правами на престол? Отец давно хотел разоружить все дружины гиппетов. Не успел – придется мне. Знать – самый опасный враг, Тидид! Опаснее Микен!..
     Да, не быть мне ванактом! Я бы Капанида тут же лавагетом сделал. А ведь он – потомок Анаксагора! Набегут его родичи-козопасы, затрясут бородами...
     Фу ты! И думать не хочу!
     

     И вдруг почудилось, что я вновь слышу голос деда – голос Таната Жестокосердного. «До седьмого колена, всех! Всех...»
     Хвала богам – не ванакт. И не буду!
     

     – Да и какой же ты чужак, Тидид? Это в Калидоне ты чужой. Боюсь, не все тебе будут там рады. И не только Ойней...
     Вот уж точно! Кто бы спорил, а я не стану.
     А серая пелена ползет, густеет, подступает... сомкнулась. Говорят, такой же туман стоит над Летой, и челн Харона так же бесшумно скользит к невидимому берегу – к Белому Утесу, к полям асфоделей...
     Я закрыл глаза. Еще не хватало, чтобы дядя понял, как страшно будущему (ха-ха!) лавагету. Не думать! Не думать о море, о сером тумане, о черной воде, тихо плещущей рядом – только протяни руку. Лучше я буду думать о гиксосах, о том, как они здорово обманули ванакта Кеми. Они – на востоке, ливийцы – на западе. Два войска, и в Кеми не знали, откуда ждать удара. Пришлось посылать войска на все рубежи... и вот тут-то гиксосы и врезали! И боги со звериными головами не помогли!
     А то, что у ливийцев войска было с воробьиный клюв – так у страха глаза велики. А ведь можно еще хитрее придумать. Микены наше войско не пропустят, а если и пропустит, то совсем немного – как раз с воробьиный клюв. Маленький такой клювик у маленького воробышка...
     Открыл глаза – и вздрогнул. Ничего не видать! Дядя совсем рядом сидит, а все равно – не разберешь. Черная тень – не человек...
     ...И чего это я все время о воробьях этих дурацких думаю? Может, потому, что они не просто пичуги, они – гонцы Психомомпа-Килления, стража душ, уходящих в Аид? Их тоже зовут психопомпами...
     Стоять! Ничего себе мысли посреди моря! Недаром говорят, что люди делятся на живых, мертвых и тех...
     – Дядя! А-а... А если дед, в смысле басилей Ойней, войско у границ выставит?
     Пустое спросил (не мое это дело – пока!), просто так, чтобы дядин голос услышать. Услышать – и самого себя убедить, что мы еще здесь, а не посреди Леты.
     – Тогда ты меня со своим дядюшкой познакомишь, – сквозь туман донесся негромкий смешок. – Как бишь его зовут? Терсит, кажется?
     – Терсит...
     Хорошо, что я не лавагет, и мне не надо думать, зачем нам мой калидонский дядюшка. Конечно, на войне все пригодится, но из него уж точно – наконечник стрелы не вылепишь.
     Зато поскользнуться можно!
     В лицо ударил ветер – брызгами, солью, знакомым запахом водорослей. Туман дрогнул, отступил, пошел клочьями...
     Хвала богам!
     Скоро берег, а там – Калидон, и там мне придется думать о войне, а пока я вспомню совсем другое – тоже туман, но серебристый, поляну в лесу...
     ...Уговорил я дядю! Сделали крюк, заехали, постояли у старого мертвого дерева, возле которого я когда-то увидел Ее. Постояли – и поехали. Теперь там вырубка, совсем рядом, углежоги ямы свои смрадные роют...
     

     «Люди... Они добираются даже сюда. Скоро придется уходить. Жаль...»
     

     И ты ушла, Светлая! И я уже никогда... Нет! Неправда! Я увижу Тебя, найду, пусть даже не сейчас, а когда-нибудь. Ведь жизнь длинная, очень длинная...
     ...А может, и не очень. Папе тридцать с небольшим было, мне – шестнадцать.
     

     – Старший эфеб Диомед! К высадке!
     Вот дела! Да мы уже приплыли! Вот и берег рядом, весь в водорослях, сейчас лодка носом ткнется... ткнулась.
     – Твоя земля, Диомед Калидонский! – дядя встает, поправляет фибулу на плече. – Ты – первый!
     Шутит? Нет, не шутит. Улыбается – но не шутит. Первый, значит? Ну, ладно!
     К высадке, Диомед Калидонский!
     Прошел вперед, примерился, как прыгнуть точнее (кому охота ноги мочить!), оглянулся...
     (Сам не знаю, чего оглянулся. Словно позвали. Словно сзади что-то важное осталось – такое, что и не вернуть. Так ведь нет там ничего, кроме моря! Море, над ним – туман клочьями. И все равно – не так что-то. Будто забыл. Или потерял. Или потеряю.)
     ...И уже земля под ногами (калидонская!), а я все думал, что не так? Может, дядино лицо не понравилось? То есть, понравилось, да только странное оно какое-то. Улыбается дядя – а лицо... такое. Серое, неживое – как у деда Адраста. Словно мы и вправду по Лете плыли.
     Да нет, ерунда все это! Просто я моря... не боюсь, понятно, но не очень это море люблю. Так себе. Чуть-чуть.
     
* * *

     А я-то понять не мог, чего это тетя Деянира у меня спросить хочет? И так подходит, и этак, и намекает вроде (ба-а-асом, ба-а-асом!).
     – А твой друг почему не приехал? Как его?.. Сориск, Сефей...
     Ну да, как же! Забыла она Сфенела Капанида!
     Ай, тетя!
     Пришлось пояснить: не смог. Занят потому что. Женится.
     Помрачнела!
     А, в общем, молодец тетя! Мускулы из-под хитона буграми выпирают, да и не только мускулы, губы, словно охрой помазаны – горят! И в доме все горит – блестит, то есть. Тазы медные – хоть сейчас вместо доспеха пристраивай. И тарелки блестят, и миски (серебряные!). И стад, говорят, прибавилось.
     Ну, за стада – это дяде Гераклу спасибо. Дедушка Ойней, пращур мой Живоглотный, уже несколько раз на войну его посылал. Да какая там война! Вокруг и городов нет, а в селах, как про Геракла заслышат, сразу откуп на телеги грузят. Ну и стада, понятно, гонят. И побольше, побольше!
     Повздыхала тетя, повспоминала (не только дяде Гераклу есть что вспомнить!), а потом и мною занялась.
     – А ты сам, племянник, надолго ли? А то я одна, понимаешь, осталась. Страшно одной-то! А ты вот какой крепыш вырос, защитишь, ежели что!
     А у самой – хитон с плеча (этак незаметно, незаметно!)... И язычок по ее алым губам – р-р-р-раз!
     Облизнулась!
     Я от тети к окошку отошел, за ставню потянул (тоже – незаметно, незаметно!). Если что – выпрыгну! Быстро бегаю – не догонит!
     И ведь что интересно? Целый год дядя Геракл из дома носу не казал. А стоило мне весточку в Калидон прислать, что буду, и не один, а с другом (это я про дядю Эгиалея, понятно), так тут же оракул листьями прошелестел: пора богоравному герою в Додону съездить – овцу перед Диевым дубом заколоть. И не одному, а с чадами. Вот и поехал дядя. А Додона-то – в Эпире, не ближний свет! А из Эпира решил он к друзьям-кентаврам заехать (ни разу не видел я кентавров этих, обидно даже!) Ну, а тетя Деянира, понятное дело, осталась – за стадами присматривать.
     Вот и не верь после этого в божье всевидиние!
     А тетя между тем... Все, пора в окошко прыгать!
     Не выпрыгнул – дядя Эгиалей в дверь постучал. Спас!
     

     В Калидон мы тихо въехали. Парней, что с нами прибыли, за воротами оставили вместе со всем оружием, дядя сразу же во дворец, к Живоглоту (тоже мне, дворец!), а я лошадей за повод – и сюда. К тете. Хитрые мы, ой, хитрые! Нет, это не я так думаю, это в Фивах подумают. Туда уже, небось, гонец летит-задыхается: прибыли! тайно! без колесниц и повозок! Плохо им спаться будет, в этих Фивах!
     – Простил? – это я.
     – Ха! – это дядя Эгиалей.
     Ясно! Как же, простит меня Живоглот! Простит – наследником придется признать. А тут без меня их – фратрия целая. Наследников.
     Да и не обо мне у них разговор шел. То есть, и обо мне тоже, но так – краешком.
     Все! Можно дядю на растерзание оставлять (пусть про стада тете Деянире рассказывает!), а самому чуток прогуляться. Только теперь и в самом деле посматривать придется. Потому как дядюшка Терсит...
     ...убил бы! А дядя Эгиалей говорит, что убить можно, но потом. Попозже. А пока дядюшка всем хорош: жаден, труслив, страшен, как гарпия – и дедулю моего ненавидит. Тут во дворце целая шайка собралась – родичей. Собралась, ключи от сундуков с кладовыми к рукам прибрала – а дядю Терсита прочь выставила. В общем, наконечник стрелы из него не получится – но кое-кому придется поскользнуться.
     Тот слиточек серебряный я ему так и не отдал. Из принципа. Небось, до сих пор жалеет, что потратился. И пусть жалеет! А пообещать ему есть чего – за полмины удавится!
     Люблю родичей!
     
* * *

     – А если я не соглашусь, племянничек?
     – Так мы без спросу, дядюшка Терсит!
     – Узнают, узнают, хи-хи, не выйдет ничего!
     – Не выйдет – у тебя, дядюшка, добычу наберем. Куретам, знаешь, все равно, чьи стада угонять. Ха-ха!
     – Шутник же ты племянничек, хи-хи!
     – Ха-ха, дядюшка!
     
* * *

     Вернулся к тете Деянире, а на улице уже сумерки. Сумерки, дождик мелкий, ветерок с гор (Борей, по-здешнему – Дориец). Хорошо! Самое время гулять!
     Про гуляние мы с дядей Эгиалеем и поговорили – после того, как я его из-за стола вытащил (сидят дядя с тетей, на головах – венки из цветов каких-то лиловых, от обоих – дух благовонный, дядя чашу к потолку тянет). Вытащил, про «Ганимеда» рассказал, где и как встретится им с дядей Эгиалеем. Рассказал, он мне: «Кур-р-р-р-р!». Похоже так!
     («Ганимедом» мы, понятное дело, решили меж собой в Калидоне Терсита называть, потому как красив больно. И привычки, говорят, вполне Ганимедовы. Вслух называть – на всякий случай. Ну, а «Кур-р-р-р!» – еще понятнее. Пора мне за реку. Из Этолии Калидонской в Этолию Плевронскую.)
     Спросил я, когда его самого ждать. Потому как, если ночью, то хорошо бы у моста десяток родичей моих белозубых в дозор выставить. Тоже на всякий случай. А то знаем мы эти места!
     Задумался дядя Эгиалей, на меня поглядел, потом на тетю Деяниру, венок на голове поправил... В общем, поутру решил ехать.
     Ай, дядя! Ай, тетя!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     А потом начался пир. Да такой пир, что и на самом Олимпе не бывало. Всем пирам пир! Всюду не поспеть, аэду не воспеть. На всю Куретию Плевронскую!
     Пируем!
     Полетели гонцы по дорожкам да тропинкам под редким дождичком – мужей куретских на поле Плевронское звать. На том поле уже и шатры стоят, и баранов с козами режут, и злое молоко наливают. Потому как радость великая – к Андремону-басилею, всей Куретии владыке, сын его приемный, Диомед Тидид, в гости пожаловал.
     Хейя-я-я-я!
     (Дядю Эгиалея они не заметили почему-то. Будто не было наследника Аргосского. Даже странно как-то! Я так удивлялся!)
     

     – Поеду, Тидид! Может, еще застану отца. Если застану – скажу, что ты – молодец...
     Дядя Эгиалей усмехается, по плечу меня хлопает. А мне не по себе почему-то. И не из-за деда, ванакта Адраста – из-за дяди. Вновь проклятый туман над морем вспомнился...
     – Договорились, значит? Ты помнишь...
     – Танагра, – киваю я, – ровно через семь дней, в полдень. Я успею, дядя!
     Он кивает в ответ, берется за повод...
     Почему не хочется, чтобы он уезжал? Почему не хочется, чтобы все начиналось?
     – Дядя, а нельзя все это... как-то иначе?
     – Поздно, – в его глазах тоже что-то странное, будто и он жалеет. – Мы готовились десять лет. Это – мечта отца...
     И я понимаю – поздно. Кера уже вырвалась из Тартара, вот-вот вздрогнет мир от ее крика.
     – Ну, мальчик!..
     Обнял, снова по плечу хлопнул, вскочил на коня. Ударили в мокрую землю копыта...
     ...А я папу почему-то вспомнил – как он с нами прощался...
     

     А на пир уже, считай, треть Куретии собралась. Белозубые, чернобородые, в плащах меховых. Ну и, понятно, оружие не забыли. И не потому, что воевать собрались (Какая война, понимаешь? Гость дорогой приехал!), просто, что за мужчина без оружия? Женщина – не мужчина!
     Кричат бараны в ужасе предсмертном, гремят медные щиты, моросит дождик на Плевронским полем. И костры горят...
     Пируем! Хейя-я-я-я!
     А ветер-Дориец с гор дует, вести во все стороны разносит. И возвращаются вести эхом, да таким, что ушам больно. Ойней Живоглот стада в ущелья дальние угоняет, добро из дворца вывозит – о пире услыхал. И уже поговаривают в землях дальних – неспроста пир этот. Видать, решил Адраст Злосчастный перед смертью слово свое исполнить, внуков на престолы вернуть. Только теперь не с Фив решил начать – с Калидона. Иначе зачем Диомеду на Плевронском поле с родичами гулять-веселиться?
     А мы себе пируем. Хейя-я-я-я-я!
     А гости – один за другим, баранов гонят, подарки везут. Басилею – отдельно, сыну его Фоасу – отдельно, и Диомеду-родичу, само собой. Один панцирь медный привез, другой – копье, третий – щит, четвертый – поножи. И шлем, и лук. Странно как-то: сам собой у меня полный доспех сложился.
     Да чего странного? Обычай тут такой – оружие дарить.
     Днем пируем, ночью пируем, утром тоже пируем...
     

     У Фоаса борода – до ушей. Как у его отца. И зубы – гвозди бронзовые кусать можно.
     – Пять сотен на восток послали. Еще две готовят. Думают, умные очень, понимаешь!
     И зубы скалит. Смешно ему, Фоасу! И мне смешно: мы тут пируем, а фиванцы войска с запада на восток передвигают. И чего им бояться? Будто гуляют здесь титаны с главным титаном Диомедом во главе, все с сосну корабельную ростом, скалы плечом передвигают. Ведь далеко мы, чтобы в Беотию попасть, надо земли калидонские пройти, а потом и Локриду. А ведь все знают – не пропустит Живоглот куретское войско. Костьми своими живоглотскими ляжет!
     Смешно!
     – Помнишь, Фоас, ты сказал, что мы вырастем, а мир – состарится?
     Смеется мой родич. Помнит!
     

     А когда народу на все поле набилось – кто в шатре, кто просто у костра – самое интересное начали. Это у ахейцев-неженок на пир флейтисток с танцовщицами кличут. А у куретов вместо музыки – звон медный, вместо танцев женских-девичьих – игрища военные. Прутья в землю воткнули – стрелами с сотни шагов сбивать, щиты вкопали – это для копий, дорогу под горой расчистили – на конях длинногривых гонять.
     Пируем!
     А ветер-Дориец все дует, вести разносит, а ему навстречу – эхо. И вот однажды дрогнули горы, камешками мелкими вниз покатились. Потому что горькая весть – как гром. Стоишь, оглушенный, и что делать, не знаешь.
     В Аргосе, за стенами Лариссы Неприступной, умер ванакт Адраст Талид, роду Амифаонидов, прозванный среди людей Злосчастным...
     Тихо умер – не так, как жил.
     

     Прощай, дед! Легкой тебе дороги!
     Хайре!
     

     Замерло поле, понурили головы бородачи. Ведь радоваться приехали, не печалиться! А тут горе такое! Потянулись толпами к шатру моему (мне и шатер подарили), головами качали, а затем камни собирать принялись. И вырос среди поля алтарь-гора, и вновь заревели бараны, и быки заревели, и вознесся к серым небесам жертвенный дым...
     И еще пуще народ на поле наше повалил. Если радость, то и дома посидеть можно. А тут – беда, горе, ведь родич умер (сразу вспомнили, что дед мой Андремону-басилею – дядя троюродный)! И снова пир начался, но уже поминальный. А на поминальном пиру все должно быть: и бой с оружием, и пляски в броне полной, и многое, многое еще...
     Поминаем деда Адраста!
     

     А дождь все капает, а эхо вести несет – нежданные, удивительные. Будто бы у погребального костра Адраста-ванакта поклялись его родичи дедово обещание выполнить, внуков его в их царства водворить. И что собрались они в Элевсин, чтобы там помянуть Семерых, потому как сам Адраст перед смертью о том просил.
     И Эгиалей, ванакт новый, собрался, и все сыновья-эпигоны, кто оружие носить может. И Сфенел, грозного Капанея сын, и Амфиараиды – Алкмеон Заячья Губа и Амфилох Щербатый, и Полидор Толстяк, и Эвриал Смуглый, и Промах Дылда. Все, вот только Диомед не с ними. В Этолии Диомед Тидид, на Плевронском поле деда поминает. Ему до Фив дела нет.
     Собрались – и пошли. Воинов мало взяли, чуток (с клюв воробьиный), чтобы разбойники дорогой дары в храм Элевсинский не растащили. И дивится вся Эллады – что это? Для войска – мало, для посольства – многовато.
     В Микенах стражу дополнительную выставили, в Фивах басилей Лаодамант смотр своим Серебряным Палицам устроил. А Тиресий-прорицатель сказал: «Пускай!» «Пускай!» – и все. Вот и думают в Фивах, затылки чешут. Чешут, а войскам на всякий случай на месте стоять велят. Потому, как Элевсин – на востоке, а Диомед – на западе.
     Вот так и в Кеми затылки чесали!
     

     А на поле Плевронском уже не море – Океан! Новые гости за речкой шатры разбивают – места нет. А в центре, у алтаря еще теплого, главное начинается. Воина не слезами – доблестью поминают. Копьями постучали, мечами позвенели, настала пора для «трагедии», а по-простому – козлодрания.
     Расчистили поле. По краям – полсотни удальцов верхами. Посреди – козел, огромный, седой, испугаться можно. Приготовились, ждут. Зрители ждут, всадники – и козел ждет. И вот ударила медь...
     Ха-а-а-ай!!!
     Рванули, дороги не разбирая, сшибая друг друга на мокрую землю. Мемекнул козел, за шерсть седую схваченный. И вот уже тащат... перехватили... снова тащат... и вновь перехватили!
     Ха-а-а-ай!!!
     А выиграет в трагедии-козлодрании тот, кто козла к шатру басилееву бросит. Да только непросто это! Падают, кричат, в шерсть козлиную вцепляются, от морд конских уворачиваются, от копыт – кто на землю свалился...
     

     ...А эхо не спит, вести несет. Из Элевсина повернули эпигоны прямиком к рубежам беотийским. Потому как велела сама Деметра, Элевсинской рощи хозяйка, дядю Амфиарая помянуть, что возле Фив навеки в землю ушел. А в Фивах уже войско готовят, басилеи местные дружины сзывают, да только опаска есть. С мальчишками-эпигонами две сотни всего воинов, а на востоке Диомед Тидид со своими куретами пирует – деда Адраста поминает. А еще слушок появился: неспроста это. Пошлет Лаодамант, басилей фиванский, войска на запад, к Этолии ближе, а тут из Аттики эпигонам подмога подоспеет.
     И чему верить? Разве что Тиресия-боговидца спросить, так ведь он свое уже сказал.
     Пускай!
     

     Упал у шатра козел, мемекнул в последний раз, и в Гадес свой козлиный отправился.
     Допереживался!
     Вот и победитель – грязный, в земле мокрой, одни зубы белеют. Так это же Фоас! Ну, молодец, родич! Над полем Плевронским крик, над полем Плевронским рев, басилей Андремон сына целует, а вот и быка ведут с рогами золочеными и бубенцами на шее – серебряными. Победителю! Увидели куреты быка – замерли. Замерли – рты открыли.
     Красавец!
     Пока быком любовались, по шерсти мокрой гладили, на приап его бычий смотрели (у-у-у-у-ух!), эхо свое несет. Не выдержал басилей Лаодамант! Послал своих Серебряных Палиц на запад, к Этолии, и сам велел колесницу закладывать. Понятное дело! На востоке мальчишки, горстка невеликая (хоть и с самим Эгиалеем-ванактом). Хитрят, внимание отвлекают. А с Диомедом вся Куретия пирует. С оружием, при конях. Пирует, дух боевой до небес играми-ристаниями поднимает!
     Пошептало эхо мне на ухо. И Андремону-басилею пошептало. Переглянулись мы с ним. Переглянулись, пошли быка смотреть.
     Краса-а-авец!
     
* * *

     – Сегодня мама? Сейчас?
     – Да, сынок. Сейчас тебя разбудят...
     – Мама, я...
     – Ничего не говори! Ты победишь, Диомед. Ты уже победил!
     
* * *

     – Просыпайся, Тидид!
     В руке у дяди Андремона – факел. Трещит, смолой свежей пахнет.
     – Эгиалей взял Танагру. Три дня назад. Фивы сняли с запада все войска.
     Протер я глаза, оглянулся.
     Ночь, на поле – грязь растоптанная. Спят у костров мужи куретские. Спят-досыпают – недолго осталось.
     Кончилась козлиная трагедия. Настоящая впереди.
     – Начинаем?
     – Начинаем, дядя!
     Начинаем, потому что Эгиалей, ванакт Аргосский, с горсткой мальчишек уже взял Танагру, ключ к Семивратым Фивам. Взял три дня назад (не было там войск, не было, на запад ушли!), значит сегодня, в эту ночь, он уже на три перехода ближе к столице. Начинаем, потому что Лаодамант Этеоклид зевесовой молнией мчится спасать город, гонит войска по размокшим дорогам. Он думает, что догадался, понял, в чем наша хитрость...
     Ванакт Кеми тоже думал – и на копье попал!
     ...А может, и не думает – страх его торопит, глаза слепит, ведь эпигоны, сыновья Семерых, не смилуются, не пощадят – ни города, ни жителей. Десять лет фиванцы праздновали победу над нашими отцами – веселились, гостей звали. Теперь – наше веселье. И пока Лаодамант уводит дружины с запада, чтобы раздавить, растереть в кровавую грязь горстку наглецов-недоростков, пока узкие дороги забиты его войском...
     ...Семь дней! Я должен быть под Фивами через семь дней после Танагры. Три прошло, осталось четыре.
     

     – Аре-е-е-й!
     Крик – громовой, тяжелый обрушился на спящее поле. И отозвался, отразился тысячью голосов.
     – Аре-е-е-ей! Аре-е-ей! Это-о-олия!
     И над всем этим грозное, страшное:
     – Кур-р-р-р-р-р-р!
     По коням! Арей! По коням!
     Куретам не нужно объяснять, куретов не нужно уговаривать. Арей пришел! Могучий Эниалий, из богов бог, без которого жизнь – не жизнь, а бабье прозябание. Долго ждали, соскучились, от тишины надоевшей оглохли!..
     Арей! На Фивы! Диомед Тидид, наш брат, наш вождь, веди!
     Кур-р-р-р-р-р-р!
     
* * *

     Бьют копыта по грязи.
     Бьют!
     По грязи, лужам, по узким лесным дорогам, через холодные, вздувшиеся от дождей, реки, мимо почерневших герм, равнодушно пялящих пустые глаза...
     Скорей!
     Куретия позади, и Калидон тоже позади, вокруг – Локрида, мокрый пустой лес, невысокие горы, острые зубцы скал.
     Скорей!
     

     Много ли увидишь на войне?
     Раньше думал – все увидишь. Вот фаланга строится, вот конники в атаку рвутся – слева и справа, чтобы с боков не обошли. Перед строем – лучники с пращниками врагов на бой вызывают, ну, а в центре, понятно – колесницы. Можно и по-другому, конечно; например, фалангу клином построить – в пятьдесят рядов. В общем, красота – первая колонна марширует, вторая разворачивается...
     А тут – только конская грива. И еще хвост впереди, тоже конский. И грязь под ногами. Под копытами, то есть. День грива перед глазами, два, три. Вечером падаешь с коня прямо к костру, ешь и пьешь, не задумываясь, что в бурдюке и в миске, спишь, уткнувшись лицом в конский потник...
     А в башке только одно – успеть! И когда мчишься, едкий конский пот вдыхая, и когда ешь, и спишь когда. На другое и времени нет. Умыться бы! Когда я в последний раз умывался?
     Вот такая война оказалась. А ведь я не обозник какой-нибудь – воевода! Койрат, как меня тут называют. Прямо-таки лавагет!
     

     – Что впереди, Фоас?
     – Опунт, койрат. Оилей Локриец войско вывел. Сотни три.
     – Ладно.
     

     Ладно – потому что с локрами договорился еще покойный дед. Здесь нас пропустят. И тех, кто по северной дороге скачет, и тех, кто по южной...
     Скорей!
     Раньше думал, на войне главное – меч. И копье, само собой, и лук, и дротик. Увидел врага – и рази, чтобы в глаз вошло, а из затылка вышло. Потом, когда по лесам нашим побегал в полном доспехе понял: меч – полдела. Даже четверть. Порой ноги важнее. И копыта конские. А прежде всего – башка. Как говорил папа, головой воевать надо!
     ...И снова – лес, маленькое село (землянки под тесом – ну и дичь!), опять речка, мелкая, кони даже ход не замедляют, только брызги из-под копыт.
     Скорей!..
     Правда, моя башка и не понадобилась. С локрами, чья земля как раз между Этолией и Беотией, дед договорился, а с Терситом (убил бы!) – дядя Эгиалей. То есть, и я немножко, но именно он придумал через Терситовы владения пройти. Ойней Живоглот войска вдоль рубежей растянул, небось, до сих пор нас выглядывает – а мы уже тут!
     Недешево дядюшка Терсит стоил! Зато без боя прошли, без войны, ни на час не задержались. А каждый час – на вес золота, и каждый миг – на вес золота, потому что мои друзья уже к Фивам подходят, и я обязан успеть, успеть, успеть...
     Скорей!
     

     – Откуда колесница, Фоас?
     – Локры подарили. Удачи пожелали. Победы пожелали.
     – Ладно.
     

     Колесниц у нас нет. И пехоты нет – только конница. Правда, конница не простая – куретская. К полю боя – верхами, вихрем, молнией, а там видно будет. Одно плохо – доспехи легкие, кожаные, против сомкнутого строя не повоюешь. А мы и не будем. Наше дело – переполох учинить, до Фив первыми добраться, Лаодамантово воинство от города отсечь...
     ...А вот и городок вдали, маленький, а ворота – в полстены городской. Эй, мужи локрийские, ворота закройте, а то город убежит!
     Скорей!
     Граница близко, за перевалом, за сырым холодным лесом. Там нас не ждут, потому что дядя Эгиалей уже под Фивами, и Капанид мой там, и Ферсандр, и все остальные. Дядя все предусмотрел, все учел, и теперь мое дело – успеть, домчаться, доскакать, чтобы куретский молот не в пустоту ударил, а по звонкой наковальне...
     Конская грива перед глазами, конский хвост впереди, пот глаза заливает, и мы мчимся, мчимся, мчимся...
     Скорей!
     Много лет назад дядя Эгиалей это придумал: не с востока – с запада Фивы брать. Потому что не ждут, потому что крепостей мало, потому что гиппеты местные свои владения спасать побегут, забыв о столице. Здорово придумал! Я, когда в лесу сидел и план свой обмозговывал, тоже с запада наступать хотел, но разве у меня план? Мыслишка просто! А у дяди все рассчитано, по полочкам разложено: до границы по двум дорогам, потом – веером по Беотии, чтобы ужас навести, потом – на Фивы. Не забыть бы чего! И успеть! Главное – успеть!
     

     – Койрат, у границы пусто, стражи нет!
     – Ладно!
     

     Бьют копыта по грязи.
     Скорей!
     
* * *

     И все-таки мы опоздали.
     Я это понял, когда увидел... Нет, когда только услышал...
     На четвертый день случилось это, поутру. Мы почти дошли – почти. Уже и Фивы вдали показались – огромные, больше Аргоса, и огни на стенах, и птицы черные над полем. Один бросок остался, только коням отдохнуть надо. Да и людям – трое суток, считай, с конских спин не слезали, а впереди – бой.
     – Койрат, к тебе какой-то чужак! Говорит, Эвриалом зовут. Пропустить?
     О чем это они? О ком? Койрат – это я. А Эвриал...
     Эвриал?
     Какой Эвриал? Смуглый? Но почему? Ведь ему тут делать нечего, он должен быть с остальными, возле города, где дядя лагерь разбил! В том-то и задумка – они наковальня, я – молот!..
     И вот тут я понял...
     Подошел он, Смуглый, головой мотнул, пошатнулся. Ранен? Нет, вроде, только панцирь помят.
     – Тидид...
     Только и сказал. Сказал – и рукой своей длинной махнул. Я и не узнал его поначалу. Он же коричневый, Эвриал Мекистид, черный почти, а тут белым показался. Белым – как брюхо рыбье!
     – Тидид, ванакт... Ванакт погиб! Пропало! Все пропало!
     Что?! О ком он? О деде? Но Адраст Злосчастный просто умер, сам умер...
     – Эгиалей! Убили!.. Дядю Эгиалея!..
     

     Нет!..
     

     Белым казалось лицо Эвриала Смуглого, даже губы побелели, даже глаза. А я все не верил, не верил, не верил...
     – Там... Каша сейчас там, Тидид!.. Каша! Пропало все!
     

     ...Мы плывем с дядей через черную Лету, и туман клубится, и темнобородые Хароны неслышно работают веслами. А берег все ближе, ближе, и уже слышен приторный дух асфоделей...
     

     – Тидид!
     Очнулся. Все еще не веря, надясь на чудо, на ошибку, на... на что-нибудь...
     – Тидид! – Эвриал вновь пошатнулся, белое лицо дернулась. – Я не знаю!.. Мы не знаем... Там... у лагеря... Там!..
     – Отставить!
     Не крикнул – прошептал. И не ему – себе. Отставить! Потом, все потом. Сейчас – Фивы! Сейчас...
     Я посмотрел на Фивы, на ненавистный город, проклятый город, отнявший у меня тех, кого я любил, кто любил меня...
     – Фоас! Конницу – двумя крыльями. Ты – к воротам, я – к лагерю. Мне – колесницу. При атаке кричать «Кабан!» Вперед! И – не щадить! Никого! Никого!
     ...Арей Эниалий, кровавый бог, бог резни и убийства, ненавистный людям, стань мной, а я стану тобой, и мы выпьем крови, крови, крови!..
     Кабан!!!
     
* * *

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     

     Почему я боялся? Боялся захлебнуться, исчезнуть, пропасть навсегда? Боялся – себя, Дурной Собаки, способной убить в нелепой стычке, в мальчишеской драке...
     [MD]Теперь – не боюсь! Я, Диомед, я, Арей Эниалий, безумный, беспощадный, несущий смерть!
     

     Плещет, плещет...
    

    

     

      ЭПОД
     

     Ферсандр плакал. Маленький, смешной в своем огромном, не по росту, заляпанном грязью панцире, в съехавшем на ухо гривастом шлеме. Слезы текли, он вытирал их рукой – тоже грязной, в крови...
     – Я не хотел, Тидид! Я не хотел! Не хотел, чтобы так! Не хотел!..
     Еще один Ферсандр лежал на земле – мертвый. Труп. Как и сотни других на этом страшном поле. Два Ферсандра, даже панцири похожи, только у второго, мертвого, не было шлема. Потерял, а может, и сняли уже. Высшая доблесть – содрать доспехи с теплого трупа! А вот они – трупы. Много! На всех хватит!
     ...А Капанид ранен, легко, правда, в руку, и Промах Дылда ранен, и толстяк Полидор, и Амфилох. И дяди Эгиалея больше нет...
     А я жив. И даже не помню, того, кого убил первым!
     – Он же... Диомед, может мы... Может, не так надо пыло?
     Он не ждет ответа, маленький Ферсандр, Ферсандр Победитель, отвоевавший отчий престол. Тому, второму Ферсандру, трон уже ни к чему. Он мертв, Лаодамант Этеоклид, еще час назад бывший басилеем фиванским, а мертвым уже ничего не нужно в этом мире.
     ...А я и не думал, что двоюродные братья могут быть так похожи! Как две капли. Как два окровавленных трупа.
     – Ферсандр!
     Я положил руку на его холодный грязный наплечник, тряхнул, подождал, пока он вытрет – размажет – слезы по лицу.
     – Я приказал передать в Фивы, чтобы все уходили. Ночью – тайно. Мои куреты отойдут от Бореадских ворот.
     Он кивнул. Это – все, что мы можем сделать. Иначе – резня. Иначе – снова трупы. Даже если откроют ворота – пощады не будет. Слишком дорого стоила нам победа.
     Победа?
     Я оглянулся. Трупы, трупы, трупы – по всему полю, до самых стен...
     

     ...Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто межусобную любит войну, столь ужасную людям...
    

   

   

    

     Песнь четвертая
     Ванакт
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Дележ добычи – почти свадьба. Удовольствия столько же, а церемоний даже побольше. Сначала по кучам разложить, да не как-нибудь, а поровну, потом жребий кинуть, потом – меняться начинать (ну зачем мне, к примеру, пять женских гиматиев?).
     Мои куреты, правда, в этой игре участвовать не стали – взяли, что хотели, и в сторонку отошли. Да и не в Фивах их добыча. Сейчас несколько сотен чернобородых по всей Беотии стада к границе сгоняют. Вот их и поделят – но уже дома.
     А кучи вышли изрядные. Если не до небес каждая, то выше крыши – точно. Фиванцы ночью уходили, с ручным скарбом. Много ли унесешь? Так что не все даже в кучи влезло. Кони не влезли, например. И люди. Людей, правда, в городе мало осталось, и те – старцы со старухами. Но прихватили и кое-кого помоложе. Их вкупе с конями пришлось к колышкам привязывать – рядом с каждой кучей.
     А делить, чтобы по справедливости, Капанида выбрали. Потому как парень основательный, хозяин, можно сказать, и глаз у него – хризолит. Пришлось бедняге побегать: колесницу налево, столик резной сидонской работы – направо, треножник бронзовый, хитроукрашенный – тоже направо...
     ...А у меня ладони горели. Уже второй день. Горели – помнили пепельный жар. Горячий был пепел дяди Эгиалея, когда я его в урну перекладывал. Вином заливали, а все равно – горячий.
     

     Прощай дядя! Легкой тебе дороги!
     Хайре!
     

     Хотел я уйти, на кучи эти проклятые не смотреть, сесть у костра, выпить неразбавленного да и забыть все – хотя бы на полдня. Но – нельзя, потому как – обычай...
     – Ну, чего? – Сфенел, потный, запыхавшийся, отошел в сторонку, к нам повернулся. – Годится?
     В его басе так и слышалась гордость. Еще бы! Этакую добычищу на равные доли разложить!
     Переглянулись. Решили – годится.
     Мы все тут же стояли – те, кто стоять мог. Полидор, бедняга, например, только лежать способен был. Его прямо на ложе сюда принесли, толстяка. А Промах Дылда Длинная стоял, хоть и на палочку опирался, прямо как дядя Эвмел. Ну, и мы все стояли: Заячья Губа с Амфилохом, Ферсандр с Эвриалом (хорошо, говорят, дрался Смуглый!), и мы с Фоасом. Чуть в сторонке.
     ...Да и не только в обычае дело. Подарки надо отдаривать? Надо! А приношения в храмы? А дядюшке Терситу за его любовь родственную? Да и...
     В общем, не ушел. Хоть и хотелось.
     

     – Во! – Капанид поглядел на меня, поморщился, руку раненую погладил. – Видал?
     Чего ж тут спорить? Видал.
     – А ту, в накидке, видал?
     И ее видал. Женщина, лет сорока, босая, в темном гиматии. Ее правда, привязывать не стали, даже на треножник усадили.
     – Тиресия дочка! Манто. Не ушла. Говорят тоже того, с богами знается...
     Последние слова мой друг прошептал – на всякий случай. Мало ли что? Вдруг действительно, знается?
     ...А Тиресия мне показали. Ночью, когда я возле Бореадских ворот стоял – смотрел, чтобы всех выпустили. На носилках лежал Тиресий – длинный, худой, страшный.
     Подходить я не стал. Ну его, еще проречет что-нибудь этакое! Ведь не зря он сказал: «Пускай!». Видел, незрячий, что не устоять Семивратым!
     Смотрел я на него, и странная мыслишка в голове шевелилась. Тогда, десять лет назад... Может, не просто так дядя Амфиарай меня в сторону отодвинул. «Не первый – второй»? А что если – не просто так?
     Не первый – второй...
     

     А вот и жребий! Начинаем? Эге, а что это?
     – На одну больше! На одну больше! Еще одну!
     И кто же это такие? Ах да, пеласги! Да-а-авно не виделись!
     – Одиннадцать долей! Одиннадцать долей! На одну больше!
     Тьфу ты, пропасть! И тут они!
     ...И если бы только тут! Из-за них все и случилось. Алкмеон с собой в поход всю стаю взял. Пошли, не побоялись, целая сотня – не меньше. А когда Лаодамант войско из ворот вывел, они первыми из лагеря кинулись – геройствовать. Кинулись, хоть и приказал дядя Эгиалей из-за ограды не выходить. Зачем выходить, ведь куреты уже совсем рядом были!
     Выбежали – и попались. Пришлось дяде Эгиалею на выручку идти, остальных выводить. Вот тут и его убили – в самой куче. С двух сторон – копьями.
     Говорят, пьяными пеласги были – как обычно. Может, и вправду, да только сам Алкмеон мне очень трезвым показался.
     – Одиннадцать долей! На ванакта! На ванакта! Ванакту – его долю!
     Орут! Да как орут! Раскраснелись, за мечи хватаются. Знакомо!
     – Ванакту! По обычаю! По обычаю! Ванакту!
     Ванакту? Какому ванакту? Куч десять, на нас всех, на Фоаса (положено – басилеев сын!), и на Киантиппа – отцову долю. А ванакта нет еще, его в Аргосе изберем, так и решили.
     – Ванакту! Ванакту Алкмеону! Алкмеон Амфиарид – ванакт! Ва-а-ана-а-а-кт!
     

     И тут я все понял...
     

     А пеласги уже и слева, и справа, и оружие в руках, а впереди Кипсей (как же, помню!), а вот и жеребец, тот, что Амиклу насиловал. Тогда он «Эро-о-от!» орал, а сейчас...
     – Алкмеон – потомок Мелампода! Мелампод – старший брат! На царство, на царство! Алкмеон битву выиграл, Фивы взял!..
     – Убить их, что ли? – задумчиво проговорил Сфенел. – А, Тидид?
     – Позвать? – это уже Фоас, шепотом. – Наших позвать?
     Позвать – и что? Натравить куретов на аргивян?
     – Алкмеон победил! Он Лаодаманта убил! Убил! Алкмеон – победитель! Ванакт! Ванакт!
     ...Басилея фиванского уже девятеро убили – если им верить. Так что Заячья Губа десятым будет. Да где же он сам?
     Ах, вот он! Стоит, в небо серое поглядывает, будто и не про него кричат. И Амфилох рядом. Но не кричит почему-то. Под ноги смотрит.
     – Эй! Эй! Ванакта в Аргосе выберем! – это Промах.
     – Править трое должны – Анаксагорид и Амифаониды! – это Полидор, с ложа.
     – Алкмеон, какого Гадеса, скажи им, чтобы заткнулись! – это уже Смуглый.
     – Алкмеон!!! – это мы все.
     А Заячья Губа, кажись, только этого и ждал. Брови сдвинул, плечи расправил, на Кипсея поглядел (стихли пеласги, онемели словно). Поднял руку – правую.
     – Мужи аргивяне! Мужи куреты! С победой вас! С великой победой! Пали Фивы!
     – Ха-а-а-а-й! Ха-а-а-а-ай!
     Это не мы. Пеласги это. Кричат – аж жилы рвутся.
     – Клятва исполнена! Хай!
     – Ха-а-а-а-а-ай!
     – Да чего это он? – бормочет Капанид. – Мы что, сами не знаем?
     Не отвечаю – на пеласгов смотрю. Они в броне, мы все – нет. Они оружия набрали, а у нас мечи только.
     Да и не это главное...
     – Вечная слава Эгиалею, великому ванакту, и да будет легким его путь в Гадес! Но престол не должен пустовать!
     – Ха-а-а-а-а-ай! Ванакт Алкмео-о-он!
     – Ты прав, Полидор, басилей лернийский. Трое должны править Аргосом. Трое – не один! Ведь так? Так?
     Переглядываемся. Эка завернул, Губа Заячья! Переглядывемся – но молчим. И действительно, что тут скажешь?
     

     «– Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?
     – Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты...»
     

     «– До седьмого колена, всех! Всех... Всех!»
     

     Сильнее всех – я. Пеласгов сотня, куретов – вдесятеро больше. И что? До седьмого колена? Диомед Дурная Собака, сын этолийского заброды, убивает потомка Мелампода?
     – Трое будут править землей Аргивской! Трое! Первый – Эгиалид Киантипп, внук Адраста. Правильно?
     – Правильно... правильно... Киантипп должен...
     Нестройно отвечают, неуверенно. Я молчу. Сыну дяди Эгиалея шесть лет, как и мне было, когда папа погиб...
     – А Сфенел? Сфенел! Он же Анаксагорид!
     Молодец, Смуглый!
     – Сфенел! Сфене-е-е-л! Анаксагори-и-ид!
     Здорово рявкнули! От души. Даже пеласги попятились. Что скажешь, Алкмеончик?
     Заячья Губа улыбается (ух, рожа страшная!), Заячья Губа к нам подходит. Заячья Губа Капанида за руку берет. У Капанида глаза на лоб лезут.
     – Мой брат Сфенел, сын славного Капанея, будет басилеем Аргоса! Хай!
     – Ха-а-а-а-а-ай!!!
     Вот, значит, как! Басилеем! Киантипп и Сфенел – басилеи, а Алкмеон – ванакт. Царь царей! Не зря пеласги вопят!
     – Эй, а Диомед? Он – внук Адраста!
     – Ха-а-а..
     Взлетел крик к небесам – оборвался. Смолкли пеласги. И мы молчим. Кто сказал? Неужели Амфилох?
     Он! Щербатый!
     – Он внук Адраста. Внуки Адраста должны править!
     Говорит, а сам в землю смотрит.
     – Диомед! Диомед!
     Ферсандр! Вперед выскочил, шлем гривастый поправляет. Когда только надеть успел?
     – Правильно! Это Тидид Фивы взял! Без него бы нас всех покрошили! Тидид!!!
     Ну, а это, понятно Сфенел. Ба-а-а-асом!
     – Диомед? Чего молчишь?
     Молчу. А на душе плохо-плохо. А на душе – гадко-гадко. Во что вы меня, ребята, втравливаете? Собрались мальчишки, играют в «царя горы». Кто же в Аргосе меня, чужака, примет? А может, куретов в Арголиду послать? Лодками – через залив, потом – по аркадским дорогам...
     Этого хотите?
     – Диомед! Скажи! Скажи!
     Молчу. А вот Заячья Губа не молчит. Подходит, улыбается, хочет за руку меня взять...
     ...Смотрю на него – молча смотрю. Опускается его рука.
     – Мой, а-а-а, брат Диомед, сын Тидея, будет править на отчем престоле, в Калидоне. Я сам поведу туда войско!
     – Попробуй, ахеец!.. – это Фоас, шепотом.
     – А от своей доли добычи, мужи аргивяне, я отказываюсь! Поровну делим! Поровну!
     – Ха-а-а-а-а-ай!
     А Кипсей уже тут как тут, пурпурный плащ Заячьей Губе на плечи накидывает. Еще кто-то – золотую диадему надевает. Великовата, на ухо слезает, как шлем у Ферсандра...
     ...Дедова диадема! Где только взяли? Неужели из Аргоса захватили?
     – Смотрите – орел! Орел! Знамение! Знамение!
     Это жеребец. Тянется, рукой машет. А в небе – пятнышно темное. То ли ворона, то ли действительно – орел.
     Зато – справа. Как и положено.
     – Знамение! В добрый час! В добрый час!
     Зашумело, по толпе покатилось. Алкмеон нос вправо повернул, губу свою заячью оттопырил. Затем – Кипсею рукой знак подал.
     А Кипсей тут как тут:
     – Боги за ванакта! Боги одобряют! А теперь – добыча! Ванакт Алкмеон сказал – поровну. Жеребьевка!
     И хор в ответ. Пеласгийский:
     – Жеребьевка! Поровну! Добыча! Добыча!
     Набежали, смешались, толкаются, кубком с черепками подписанными трясут. Значит, все!
     Богоравный Алкмеон Амфиарид – ванакт Аргоса! Хай!
     

     – Диомед, ты должен...
     – Тидид, ты...
     – Диомед, мы все с тобой, решайся...
     Ночь, догорают костры. Возле меня – Капанид. И Ферсандр. И Эвриал с Дылдой Тиринфской.
     – Мы их всех перережем! Править должны Сфенел и ты. Вы будете опекунами Киантиппа, пока он не вырастет. Решайся, Диомед! Решайся!
     Молчу. Прав был Амфиарай Вещий. Я – не первый.
     Я – второй.
     Молчу.
     
* * *

     – Куреты – мужчины. Ахейцы – женщины. Одеваются, как бабы, ссорятся, как бабы. Зачем тебе они? Ты – этолиец, ты – мужчина!
     Скалит крепкие зубы Фоас, сын Андремона. Весело курету!
     – К нам поедешь, в Калидон поедешь. Вместе править будем, ты – в Калидоне, мы с отцом – в Куретии. В походы ходить будем, пить будем, гулять будем, женщин любить будем. Как братья жить будем!
     Может, он и прав. Да только в Калидоне я тоже – чужой.
     – Зачем грустишь, родич? Вот смотри, кого тебе привели! Подарок тебе, койрат! От всех нас подарок!
     Смеется в черную бороду, рукой машет. Двое в плащах меховых мешок большой несут.
     – За городом поймали, в лесу пряталась. Дриада, понимаешь!
     Мешок – на траву падает. Дергается мешок. Плачет.
     – Покажите!
     Девчонка – лет двенадцати. Голая – только на шее ожерелье из медяшек. В глазах... Темный ужас в глазах.
     – Пожалейте... пожалуйста! Пожалуйста...
     Теперь уже все смеются – и Фоас, и те, что мешок приволокли. Знатная добыча! Как раз для койрата!
     Отказаться? Обида смертная! Отпустить? Куда? Вокруг лагеря – стража, и у леса стража, и возле ворот городских.
     – Не смотри, что худая, койрат Диомед! Крепкая! За коровами ходить будет, шить будет, детей рожать будет...
     – Пожалейте...
     Груди свои маленькие рукой прикрыла, лоно прикрыла, а на лоне – волоски светлые...
     Хохочут куреты – весело им. Они хохочут, а я все Медный Дом вспоминаю. Тогда мы со Сфенелом за Амиклу вступились. А за эту кто вступится? Ведь я клялся Светлой!..
     ...Клялся – но всех не пожалеешь. Не спасешь. Не заступишься. А на душе – злость черная. После всего, что было, жалеть? А кто дядю Эгиалея пожалел? И всех остальных? И моего папу?
     Теперь победитель я. А победителям – все!
     Фоас подмигивает, и его парни подмигивают...
     

     ...Легла, глаза ладонями закрыла, закусила губы. А когда я на нее навалился, забилась, завыла, все колени пыталась сжать. Царапаться стала, кусаться – пока я ей горло не сдавил. Захрипела тогда, обмякла. А когда меня в себе почувствовала – закричала, страшно так. Потом еще раз крикнула – и умолкла. Не стонала, не плакала, только один раз и прошептала:
     – Польно...
     По-беотийски прошептала. «Польно» – больно.
     Лежала – и кровью пахла. И оба мы с нею в крови, словно убили друг друга. А когда я заснул – убежала. Как и была – голая.
     

     «...Не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься. Никогда!»
     

     Зачем ты отпустила меня, Светлая? Почему не превратила в зарево, в ночной ветер, в туман над поляной?
     
* * *

     – Ведь чего выходит, Тидид? Присягнул я ему, Алкмеону этому, и все наши присягнули. Деваться-то куда? А ты уезжаешь... хоть бы с собой взял, а еще друг называется! Обидно, даже! Да знаю, знаю, не любят у тебя там в Калидоне чужаков, а тебе с дедом разбираться... Может, все же вдвоем поедем, а? Вдвоем мы их всех враз! Да понял, я, Тидид, понял. Нельзя... А в Аргосе? Чего я без тебя буду в Аргосе делать? Ну какой из меня к Мому-Дурню басилей! Родичи еще! Завопят: пришел час, Сфенел богоравный, права наши вернуть! И права вернуть, и стада вернуть, и села вернуть, и чего не было – тоже вернуть. Такое начнется! И теперь уж точно – женят. Буду род наш продолжать – Анаксагоридиков плодить. Ровно бык, честное слово! А ты бы ее, Тидид, видел, эту невесту! Не к ночи вспоминать... Ладно, за домом твоим пригляжу, и за Амиклой пригляжу, а то пропадет девчонка. И... вот чего! Я тебе, Тидид, подарок приготовил. Не-не, не смотри сразу. Тут такое дело было – менялись мы. Щербатый, Амфилох который, у брата женщину выменял – Манто, Тиресиева дочка, помнишь? Выменял – и отпустить хотел, к отцу. А она говорит, что помер Тирисей, почуяла она. Вот ведь, не пережил Семивратные, старик! Жалко, мудрый был, говорят! Это я, Тидид, вот к чему. Амфилоховы ребята храм обнесли. Много чего набрали, ну и среди всякого прочего щит прихватили – висел там. Приметный! Он по жребию Щербатому и достался. А я увидел...
     Узнаешь?
     Только не смей благодарить, понял? Не смей, Тидид, обижусь! Да так обижусь!
     

     ...Черная кожа, полустертые белые звезды, Селена-Луна посреди. Селена – Глаз Ночи.
     Папа!
     
* * *

     И снова бьют копыта в сырую землю, и грива конская перед глазами, а вокруг – локрийский лес...
     
      
       Эй, куреты! Закололи беотийскую свинью?

       Закололи, хоть визжала! А теперь – домой пора!

       Хо-о-о-о! Хой!

       Много ль вы добра набрали, женщин, стад и серебра?

       Мы всего везем без счету, внукам хватит на сто лет!

       Хо-о-о-о! Хой!

       Кто же в бой вас вел, куреты? Кто прославил отчий край?

       Диомед, Тидея отпрыск, подарил победу нам!

       Хо-о-о-о! Хой!

       Как же так? Ведь он – мальчишка, ростом мал и безбород?

       Борода козла украсит – нам он люб без бороды!

       Хо-о-о-о! Хой!

      

     
     Все то же, только теперь мы не спешим, никуда не гоним. Можно вволю смотреть по сторонам, останавливаться, где душа пожелает, пить злое молоко у ночного костра, долго лежать на земле, глядя в низкое осеннее небо...
     Все можно – да вот только ничего не хочется. И даже не поймешь, почему...
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Глашатая не было, стражи у дверей не было, и сами двери оказались распахнуты. Только на ступеньках сиротливо лежал чей-то забытый сандалий. Быстро, видать, убегали!
     Три года назад меня сюда не пустили. А сегодня я и спрашивать не стану.
     Сам войду!
     Рядом – Фоас, рядом – мои куреты, им тоже интересно: переглядываются, языками щелкают. Еще бы! Мало кто переступал порог этого дворца, так похожего на старый свинарник. Нелюдимо живет мой дедушка, Ойней Живоглот!
     Он бы и сейчас нас не пустил, и во дворец, и в город. Даже стражу выставил, даже дружину свою из соседних сел кликнул. Да только дружина подзадержалась почему-то, а ворота нам открыли. Дядюшка Терсит открыл. Верил ему мой дед! Верил – и поскользнулся. Вступил так сказать – в дядюшку Терсита.
     Оружие спрятано, даже доспехи надевать ни к чему. Некому Живоглота защищать! Поднимайся по старым ступеням – и бери басилея за жабры.
     Скучно даже!
     Много я чего передумал, пока сюда ехал. Обо всем думал, но все больше о деде. Ведь не всегда таким он был. Стариков послушать (самому не довелось, да Фоас рассказал), так первым храбрецом слыл Живоглот, героем. Еще бы, Беллерофонтов побратим! Самого Беллерофонта, шутка ль? Говорят даже, что не один Главкид Беллерофонт Химеру Огнезевную убивал, а с дедом. Странно даже, а как подумаешь, чего же тут странного? Ведь Ойней Партаонид – самого Мелеагра-героя, дяди моего сводного, отец. Он же папин папа!
     Вот ведь как случается! Был героем – Живоглотом стал.
     Я смотрю на Фоаса, он – на меня. Кажется, и моему чернобородому родичу не по себе в этих стенах. Всякое о дворце дедушкином говорят. Будто и не дворец это, а пещера с дюжиной Химер. И с Гидрой впридачу.
     

     – Ты... Ты... Ненавижу! Ненавижу!
     Думал, он на грифа похож, дед мой Живоглот. На злого грифа, что сидит в каменных палатах на троне каменном. Сидит, глазами круглыми вращает, ищет – кого бы склевать. А он рыбой оказался. Старой рыбой с выпученными глазками и отвисшей челюстью. Не говорит – булькает.
     – Чего... Чего тебе надо? Моего... моего добра? Не получишь, не получишь!
     Я ждал, пока он добулькает, да по сторонам смотрел. Только смотреть тут не на что. Стены в побелке осыпавшейся, вместо трона – скамейка, бараньей шкурой покрытая, а за скамейкой – полдюжины перепуганных старичков, дедовых даматов.[125] На окнах ставни – гвоздями заколоченные. Не удержался – первым делом ставни открыл. Никудышние гвозди оказались!
     

     – Уйди! Уйди, сын греха! Уйди, я тебя ненавижу, и твоего отца ненавижу! Почему ты не в Гадесе, как он?
     Булькает! А даматы стоят столбами, пустыми глазами светят. Страшно им! И то, всю Этолию Калидонскую ограбили. Ни стыда, ни совести – последнюю козу готовы забрать! И предпоследнюю – тоже (это я про дядюшку Терсита). Правда, главных лиходеев тут нет. Бежали они, Онхест, Келевтор и Ликопей, дедовы племянники, те самые, что себя наследниками Калидона считали. Бежали – басилея бросили!
     – Никогда! Слышишь, никогда!
     Добулькал? Кажется, да. Сглотнул, щеками белыми, обвислыми дернул.
     – Будь ты!.. Будь ты!.. Хорошо, хорошо, я согласен, только уйди, не хочу тебя видеть, не хочу!..
     Я поглядел на Фоаса. Понял мой родич, взял за ушко ближайшего из даматов, того, у которого баночка с краской у пояса висела. Тот тоже сообразил – достал табличку для письма вместе с кисточкой.
     – Я... Я, Эней, сын Портаона, басилей Этолии Каледонской... Я... признаю этого... этого... Диомеда, сына... сына... Не хочу говорить, сам имя впиши! Своим внуком и... и единственным наследникам царства моего... Все! Все! Оставьте меня... в покое! в покое! Оставьте меня!..
     На спинку кресла откинулся, глаза свои рыбьи закатил. Все? Нет, не все, еще печать. Вот она, у дамата, того, что в углу – тоже за поясом.
     – Теперь уходи... сын... сын греха!..
     А мне вдруг его жалко стало.
     

     За скрипящей дверью гинекея – маленькая горница. Окошко, ложе простым покрывалом застелено. Рядом с ложем – станок ткацкий, а на нем – тоже покрывало, но только цветное, с головой Медузы. Глаза вытканы, грозно смотрят, а рта еще нет.
     У станка – девушка. Моих лет, только худая, бледная. Нас с Фоасом увидела – встала.
     – Радуйтесь!
     А в голосе – ничего, ни радости, ни страха, ни удивления. Пустой какой-то голос.
     Я себя назвал, Фоас – себя. Поклонился даже.
     – А я Горго, внучка Ойнея, дочь Горго, его дочери. Радуйтесь, родичи!
     Сказала – и вновь за станок села. Переглянулись мы, вышли, дверь осторожно закрыли.
     – Ай, красивая девушка, понимаешь! – мечтательно вздохнул курет.
     Красивая? Как только заметил? По мне, ни рыба, ни мясо. Но вот что интересно, имя матери она назвала, а отцовское – нет.
     Как же так?
     
* * *

     А на площади (той, что больше на выгон похожа) – толпа. Когда только собраться успели, добрые калидонцы? Толпа немалая – с полсотни. По здешнему – сонмище целое.
     Ждут. Нас ждут.
     А мы и готовы были, дамата вперед вытолкнули, того, что с табличкой. Прочирикал дамат, печать показал. Выслушали – молча выслушали. Переглядываться стали.
     И – ничего.
     Молчат!
     Мы ведь чего думали? Собрались горожане басилея законного защищать. Хоть и Живоглот он, а все же Портаону наследник, вольными голосами кликнутый. Тут ведь не Аргос, тут каждого басилея на этом самом выгоне и выбирают. Этолия – страна свободная. Потому и не тронули мы Живоглота. Даматы-лиходеи одно, а царь – совсем иное.
     Да только молчали добрые калидонцы. Плохо так молчали. На меня смотрели – и молчали. И было в их взглядах одно, простое и понятное:
     Чужак!
     И от взглядов этих сразу же стена между нами выросла, да такая, что не перескочить. Хотел я сказать о правах своих, о том, что теперь подати снизят, а захваченное не по обычаю вернут, но понял – бесполезно. Я – чужой. И в Аргосе. И здесь.
     Так и стояли – молча. А потом расходиться стали.
     
* * *

     – А почему ты, дядюшка Терсит? Не боишься, что повесят? За то, что ворота нам открыл?
     – Не повесят, хи-хи, не повесят! Потому как свой я, племянничек, а ты – чужак. Деда твоего тут не любят, и отца не любили, за что тебя любить-то? А я тут все знаю, каждый закоулочек, каждый уголочек, так что некого, кроме меня, за верховного дамата оставить. Кто же Калидоном управлять будет? Не ты ведь? Только я могу, хи-хи! А если хочешь, Онхеста с Келевтором позови. С Ликопеем впридачу. Придут, хи-хи, прискачут!
     – Только смотри, дядюшка! Лишку возьмешь, или обидешь кого – повешу. Даже если яйцо куриное на дорогу выкатится, ты мимо пройдешь, смотреть не станешь!
     – Яйцо? А зачем мне яйцо без курицы? Ладно, ладно, я же не Живоглот. Я справедливым буду, хи-хи! Честным!
     – Смотри, дядя Терсит!
     – И ты посматривай, племянничек. Не любят тут ваш род, хи-хи, ох, не любят! Хи-хи!
     – Ха-ха, дядюшка!
     
* * *

     – Богоравный... Богоравный Диомед! Богоравный...
     Я уже и на колесницу вскочил, и вожжи в руки взял – подальше от дворца ехать. И вдруг...
     – Богоравный... богоравный Диомед! Можно мне...
     Оглянулся – рыжий! Совсем рыжий! Как Гелиос на закате.
     – Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать... познакомиться!
     Да, рыжий! Рыжий, на лице – веснушки, меня помладше, босой, в драном плаще. А плащ серебром заткан. Вот диво!
     – Радуйся! – улыбнулся я Гелиосу. – Я – Диомед. Только – не богоравный. Просто – Диомед.
     – А я... Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки. Я сын басилея Лаэрта...
     Вот почему его выговор мне сразу же нездешним показался!
     Спрыгнул я с колесницы, руку Гелиосу протянул...
     – Ой!
     Это не он, это я сказал. Потому что рука у него...
     – Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я... Больно?
     Это еще слабо сказано. Парню еле-еле четырнадцать, а лапища! В мозолях вся, в шрамах старых, с две мои будет. Да и плечи, если приглядеться...
     – Понимаешь, я лучник. Лучник. Поэтому рука...
     Вот почему шрамы! Тетива иссекла!
     Вот тут я его и зауважал.
     

     – Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с домочадцами – богов Олимпийских благоволение! Дионис, Зевс, Гестия! Хай!
     Привстал, из чаши на стол капнул, улыбнулся.
     Я только моргнул. Эка заворачивает, итакиец! А тетя Деянира, понятное дело, млеет. Этакий гость – молоденький, сладенький да еще ко всему языкатый.
     К тете Деянире я Одиссея и привел. А куда еще вести было? Не во дворец же. Гелиос мой, как услыхал, куда идем, чуть не присел (к ГЕРАКЛУ!!!). Но быстро оправился. Да и не вернулся еще дядя Геракл, у кентавров он. Зато тетя, как водится – на посту.
     – Кушайте, кушайте, мальчики! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...
     Мы и кушаем. Я-то больше из вежливости, а Гелиос знай себе наворачивает! За обе щеки. Изглодался, бедняга! Кто же его, басилеева сына, босиком с Итаки отпустил?
     ...И не просто басилеева сына! Самого Лаэрта Итакийца, Лаэрта Пирата, того, чей флот с троянским спорит, кому все мореходы «пенный сбор» платят.
     Ай, интересно!
     Млеет тетя, улыбается. А я все вспоминаю, как мы со Сфенелом сюда впервые завернули. Не меняется тетя!
     Эх, Капанид-басилей, как ты там?
     – Кушайте, кушайте! Диомед, ты, как обычно, молоко?
     Рыжий удивленно смотрит на меня. Сам-то он сразу за вино принялся. А тут такой взрослый дядя – и молочко пьет! Ведь тетя не пояснила, что молоко не простое – злое.
     – Выпьем за путешествующих! – предлагаю я. – За Гермия-Килления, что всем дорогам хозяин, за привалы спокойные, за ноги здоровые, за то, чтобы разбойники спали – не просыпались. Хай!
     Знай наших! И мы красно говорит умеем!
     (Надо было мне еще и про пиратов добавить, про волны морские, но не стал. Еще решит мой Гелиос, что намекаю.)
     А тетя... Ой, тетя!
     

     – А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.
     – Бежал? – поражаюсь я. – Зачем? И куда?
     Вечер, знакомая горница, знакомое ложе, то, что само себя шире. Оно – для гостя, для Одиссея Лаэртида. Сам-то я ночевать за реку еду, к Фоасу, а Гелиоса нашего тетя у себя оставила. Я немекнул было, что парню надо и Куретию показать, так она ка-а-ак взглянет! Ка-а-ак рыкнет!
     – Бежал, – вздыхает Гелиос. – Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. Под Фивы.
     – К-куда?!
     Вот так! Жил себе паренек на Итаке Козьей, на море смотрел, на чернобокие корабли, что за горизонт уходят...
     – Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничегошеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял – война будет!
     Понял? Ого!
     – Так ведь Фивы с запада брать удобнее! – смеется Гелиос. – Это каждому понятно! Твои друзья, эпигоны которые, на востоке, внимание отвлекают, а ты – с запада. Наковальня и молот. Правильно?
     Улыбается Гелиос, а мне не до смеха. Непростой парень. Ой, непростой!
     – Я на корабль – и сюда. Да только опоздал. И ограбили дорогой – вещи забрали, серебро, сандалии даже. Хорошие были, на медной подошве... Эх, хотел стать, как ты. Героем! Чтобы битва, чтобы враги впереди! Не получилось!
     Вздыхает Одиссей Лаэртид. Обидно ему, что героем не стал. Хотел рассказать я про Фивы, про трупы на поле, про то, как Ферсандр плакал. Хотел – да не стал. Скоро вырастет – и сам поймет.
     – Так ты, значит, лучник, Одиссей? А я, знаешь, так и не научился. Копье – да, а вот лук...
     Привстал Гелиос. Глаза загорелись – карие, яркие.
     – А ты, Диомед, как тетиву натягиваешь – от груди или от уха? А лук у тебя какой?
     В общем, славный парень оказался. Даже жалко стало его в этом доме оставлять – тете Деянире на растерзание. Ну, ничего, про стада ей отцовские расскажет. Много стад у Лаэрта Пирата!
     А насчет лука... Ну, что тут говорить, завидно!
     
* * *

     – Мама! Мама, ты!
     – Тише, маленький, тише!
     Мама! Не во сне, не дальним тихим голосом – живая! Здесь!
     – Мамочка!
     Ткнулся в плечо, как когда-то в детстве, замер, все еще не веря. Мама! Как хорошо!
     На маме – серый плащ, глубокий капюшон лицо закрывает. Я знаю – ей опасно приходить, даже сюда, в куретскую глушь, к лесному костру. На всякий случай оборачиваюсь...
     – Они спят, – смеется мама. – Пусть спят! У нас с Морфеем дружба!
     – Мама! Я... Ты...
     Слова мешаются, мешаются мысли. Столько надо рассказать, о стольком спросить! Конечно, мама обо всем знает, она всегда все знает, но все-таки...
     – Мы победили, мама! Победили! А дядя Эгиалей погиб! И другие погибли, их очень много было...
     – Знаю, сынок.
     Мама сбрасывает капюшон, проводит тонкой рукой по лицу. Какая она у меня красивая! Почему у меня не такие же глаза, как у нее – синие, огромные?
     – Вот ты и выиграл свою первую войну, Диомед! А тебе только шестнадцать. Видел бы наш папа!
     Комок подкатывает в горлу. Папа! Неужели никогда? Никогда больше...
     – У меня его щит, мама! Капанид подарил. Я приказал его починить, ремень новый поставить!..
     – Знаю... Я ему подсказала. Тихо – на ушко. Он и не догадался, что это я.
     Да, мама есть мама! Ну, что тут скажешь?
     – Я очень боялась, мальчик! Нет, не фиванцев. Боялась, что вмешается Семья. МЫ вмешаемся... А потом поняла. Отец... МОЙ отец, он умный, очень умный. Если бы вы погибли, как и ваши отцы, люди бы догадались. Догадались – и стали бы осторожнее. Поэтому отец решил не вмешиваться – пока. Не вмешиваться – и готовить что-то большее...
     Тихо говорит мама. Тихо говорит – но страшно слушать ее негромкий голос. И самое ужасное – я понимаю. Что-то большее – для того, чтобы всех сразу...
     Гекатомба!
     – Мы, ВАШИ родичи, должны погибнуть, да, мама? Все, у кого хотя бы капля ВАШЕЙ крови?
     Молчит мама, кивает только. Кивает, на меня не смотрит.
     – Я... Я предлагала твоему папе уехать. В другой мир, в другой... Номос. Ты ведь знаешь, что такое Номос, сынок?
     Ну, еще бы! Ведь я уже сделал первый Шаг!
     – Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо... Так, мама?
     – Выучил «Номос» мой сын. Значит – Сияющий он.
     Мама негромко смеется, и я смеюсь, словно ничего не было сказано, и мне ничего не грозит, и маме не грозит, и дед – мой НАСТОЯЩИЙ дед, мамин папа, не готовит гибель нам всем...
     Не хочу больше об этом! Лучше о другом, ведь мама все знает.
     – Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я?
     Да все мы, отравленные ИХ кровью. Ядовитое семя...
     Мамина рука гладит меня по голове. Словно я опять маленький. Маленький мальчик, которому надо спеть колыбельную на незнакомом (мамином!) языке.
     – Он болен, сынок. Если, конечно, любовь – это болезнь.
     Любовь?!
     – Он полюбил... то, что любить нельзя. И теперь ненавидит – папу, тебя, но сильнее всего – себя. Не стоит об этом, сынок! Когда-то Ойнид, сын Партаона, был лучшим из лучших...
     – Как Беллерофонт? – вспоминаю я.
     – Да... Иногда надо умирать вовремя... Не хочу о смерти! У тебя новый друг, правда?
     – Друг? – поражаюсь я. О чем это мама? Ах, да! Рыжий Гелиос! Сын Лаэрта Пирата!
     – Он еще совсем мальчишка. Ты помоги ему, сынок! Хорошо?
     Самая пора обижаться. И за себя, и за Одиссея-лучника.
     – Мама! Он... Он не маленький! И неужели, ты думаешь, что я сам...
     – Ну конечно, вы оба – взрослые мальчики. Совсем взрослые!
     Странно говорит мама. Так странно, что мне уже не хочется обижаться.
     – Он... В детстве думали, что Одиссей вырастет безумным. Его имя, заметил?
     – А что тут замечать? – вновь удивляюсь я. – Одиссей – Богов Сердящий! А я – Богов Превосходящий, так?
     – Так... Постарайтесь стать друзьями. Может, когда-нибудь это спасет жизнь – вам обоим. Может быть... Герой не должен быть один, Диомед!
     Друзьями стать? Но у меня есть друзья! Разве с Капанидом мы пропадем? И с Ферсандром? И даже со Смуглым? Или мама имеет в виду что-то другое? Вот уж не думал, что Гелиос – мамин любимчик!
     Точно!
     Не Гелиос – Любимчик!
     – Прощай, мальчик! НАМ запрещают смотреть в будущее, но для матери нет запретов. Может случиться всякое. Не бойся меня позвать. Против НАС нужны МЫ...
     Случиться? Но что? Хочу переспросить, но вдруг понимаю – нельзя. Потому что я – человек, а мама нет, и то, что знает она, может убить, искалечить...
     Ну, почему так? Чем провинились мы с мамой? Ведь каждый имеет право жить! Жизнь и без того такая короткая!
     – Мама! Ты... спой колыбельную. Как когда-то!
     – Хорошо, мой взрослый мальчик. Я спою, а ты засни...
     
      
       Элек натис энки да

       Нори люко тане фо.

       Эгис ране зала те

       Ону вадис карину...

      

     
     – Мама?
     Ее голос еще слышен, но мамы уже нет, словно я и вправду спал на этой холодной осенней поляне возле умирающего костра. Спал – и видел сон.
     Сон о моей маме.
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     Дивные дела! Дожди кончились, солнышко выглянуло, холодок лужи подморозил, деревья огнем горят, (рыжие – как башка у Одиссея!). Красотища! Ходи, сапожками меховыми по льду поскрипывай!
     А мой дядя Андремон отчего-то мрачен.
     С утра мрачен. Даже лучников смотреть не пошел, на пригорке возле шатра остался, меня рядом с собой посадил. Не любят в Куретии кресел. Да и зачем они? Кинул конский потник прямо на траву пожухлую, ноги поджал – и сиди. Вот и сидим мы с дядей Андремоном.
     Молча.
     А внизу, на поляне – толпа. А внизу на поляне – крик. Лучники там на поляне. Жаль, отсюда мало что понять можно. То есть, главное все-таки понятно. Вон прутья в землю вкопаны, вон парни шеренгой редкой выстроились, а вон и башка рыжая среди них огнем горит. Значит, Одиссей-Любимчик тоже там – готовится.
     А в сторонке бык топчется. Всем быкам бык! Это – для победителя, понятно.
     Смотрю на дядю – молчит дядя. Хмурится. И я молчу. Мужчинам болтать лишнее ни к чему. Позвал басилей, посадил рядом с собой – значит, сиди.
     Сижу.
     Сижу, а самому вниз хочется. Целую неделю лучники готовились. И Одиссей готовился. Сначала лук выбирал (два дня выбирал!). Потом с этим луком стоял. Целый день! Лук поудобнее ухватил, лапищу свою вытянул, губы сжал – и стоял. И только потом стрелять принялся.
     Вот и стреляет. А я тут сижу. Молчу.
     – А-а-а-а-а-ах!
     Есть! Первая мишень!
     На поляне «ах!» и я «ах!» – только тихо. Ничего не видать! Первая мишень (как обычно, прутья, в землю вкопанные) она, в общем, легкая, пятьдесят шагов. Как раз для меня.
     На дядю покосился – молчит дядя Андремон. Не улыбается, на поляну не смотрит. А там лучники уже к мишеням бегут.
     А ведь дядя должен быть там, на поляне. Басилей! Но не пошел – Фоаса послал.
     Та-а-а-ак, кажется, снова строятся. Теперь уже стрелков поменьше осталось. Как там рыжий? Все в порядке, есть рыжий!
     – А-а-а-а-ах!
     Я уж подумал, не случилось ли чего? У нас или в Калидоне (все не привыкну, что Калидон тоже – «у нас»). Так нет, вроде. Куреты стада на пастбища зимние отгоняют, и калидонцы отгоняют, дядя Терсит обиженным дедовыми даматами скот, тот, что не по обычаю забрали, возвращает (зубами своими гнилыми, небось, скрипит!), в селах свадьбы играют. Спокойно у нас в Этолии!
     

     Есть! Вторая мишень! Она потруднее – сто шагов. Побежали, поглядели... А толпа кричит! Еще бы! К третьей мишени немногие дойдут. Хоть и сто шагов, а прутик то-о-оненький!
     А дядя Андремон бороду на пальцы накручивает – прямо как Сфенелов папа! Что это с ним? Может, не знаю я чего?
     Еще новость – дядя Геракл гонца прислал. Возвращается дядя. Он у кентавров загостился. Там праздник был – Гиллу, его старшему, волосы стригли.
     (Эх, хоть бы одного кентавра увидеть! Да где их здесь увидишь?)
     Снова строятся. Четверо? Нет, пятеро. Где Любимчик? Там он, там! Молодец!
     Третья мишень – двести шагов. А прутик тонкий – не видать его почти!
     Одиссей, когда лук выбирали, сказал, что луки здешние – так себе, не луки. Вот у него дома лук – царь-лук! Перед тем как Любимчику волосы остригли, он из этого лука стрелой двенадцать колец пронзил, не зацепил ни одного.
     Ох, и позавидовал же я! Интересно, могу я так же, но с копьем? Вообще-то, если постараться...
     – А-а-а-а-ах!
     Чуть не вскочил, чуть не бросился вниз. Нельзя! Дядя сидит, и я сидеть должен. Дядя молчит...
     – Что делать, не знаю, Тидид!
     А он и не молчит уже. Да только...
     – Ты мне сын, Фоасу брат, нашим куретам – вождь. Твоя кровь – наша кровь, твоя беда – наша беда...
     Что-о-о-о?
     – Курета обидят – все вступятся. Вождя обидят – сто лет мстить будут. Двести лет мстить будут. А Аид Темный попадут – и там мстить будут.
     – А-а-а-а-а-ах!!!
     Это на поляне. А я даже головы не повернул – на дядю глядел. Дий Подземный, Гестия-Заступница, о чем это он? Мстить – кому мстить?
     – Не мальчик ты, Диомед, мужчина! Поэтому слушай, как мужчина. Дом твой в Аргосе сожгли. Дом сожгли, слуг убили, все, что в доме было – унесли. Сегодня утром гонец был – рассказал.
     Закрыл я глаза...
     – Ты им не кровник, не чужак, ты им – родич. Ты ванакта Алкмеона под Фивами спас, остальных спас, а они тебе такую обиду нанести посмели!..
     Обиду? Прав, конечно, дядя. Отцов дом, отцовы слуги. Ведь родился я там, в этом проклятом Аргосе! Глубокая, моя улица, мое детское царство...
     ...Амикла!!!
     Как же я не подумал о ней? Почему не попросил Сфенела?..
     

     «– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь?»
     

     Дурак я, ой, дурак! А еще Светлой клялся, обещал ей!..
     Смотрю на поляну, где лучники – и не вижу ничего. Дядя Андремон говорит – не слышу. То есть, слышу, конечно, да только кажется, будто дядя с гор Кавказских шепчет.
     – Что делать мне, скажи? Куретов поднимать? Калидонцев поднимать? На Аргос идти? Большая война будет, со всей Ахайей война. А не пойдем – позор вечный, родича в беде бросим, вождя бросим! Ты сразу не говори, подумай сначала, пусть боль пройдет...
     Теперь уже я молчу. Но только не думаю – на поляну смотрю. Просто так, не видя ничего...
     

     ...А я над ее пупырышками смеялся! Теми, что на животе. Афродита с пупырышками! Смешно!
     И груди ее маленькие – вверх-вниз, вверх-вниз...
     

     Крик! Да такой, что даже я очнулся. Двое! Двое осталось! Кто-то высокий, не увидеть отсюда и... Любимчик! Сейчас самое главное, сейчас особая мишень будет, уж не знаю, какая. То ли голубку на нитку привяжут и в небо пустят (шагов за четыреста, не меньше!), а может, ленту красную на дальнем дереве между ветвей растянут.
     Не подкачай, Лаэртид!
     

     ...»Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..
     

     Очнулся, головой мотнул. Кто знает, не для того ли дом мой жгли? Ванакт Заячья Губа не прочь еще одну войну выиграть. Небось, уже и с Микенами договорился, и с Пилосом, и с Коринфом.
     А хорошо бы их всех! За Амиклу!
     – К Алкмеону-ванакту гонца пошлем, дядя. Пусть ответит. Пусть виновных накажет. Извинится пусть. Если не ответит, в Дельфы пошлем, пускай Тюрайос рассудит. И в Микены, к Эврисфею. Нельзя сейчас воевать. Они нарочно нас выманивают. Нельзя поддаваться...
     Молчит дядя, кивает, бороду черную треплет.
     – Нельзя... Пойдем, сынок, поглядим. Сейчас награждать станут. Ты улыбайся, и я улыбаться буду. Виду не покажем. Пока...
     А на поляне... На поляне!..
     Ну, молодец, Любимчик! Мо-ло-дец!
     Одиссей смеется, Фоас улыбается, мы с дядей улыбаемся (ой, трудно улыбаться!). Остальные... Рты раскрыли остальные, глаза выпучили. Четырнадцатилетний парень всех обставил! Когда же было такое?
     А вот и быка ведут. Ух, хорош!
     – Я думал твой друг – мальчик. А он не мальчик – мужчина!
     Улыбается дядя, на меня смотрит. Держись мол, Тидид!
     Держусь!
     
* * *

     А дяде Гераклу совсем плохо!
     Мы с Фоасом к нему поздороваться зашли, поприветствовать. Не сами – с Одиссеем (напросился!). Решили – вчера приехал, сегодня заглянуть следует. Родич ведь!
     Заглянули...
     – Плохо ему, Диомед! Совсем плохо! Ночью закричал, биться стал. А Лихас наш, как назло, к локрам уехал... Сделай что-нибудь, помоги!
     У тети Деяниры – слезы на глазах. У тети Деяниры губы трясутся. Никогда такой ее не видел! Гилл, дяди Геракла старшенький, весь белый стоит, кулаки сжимает. Остальные, которые помладше, в кучу сбились, дрожат. Макария, дочка, голосит, пискляво так...
     А по всему дому – рев. Да что там по дому – на улице слышно. Ходуном дом ходит!
     – О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!
     И удары – «бух!», «бух!» Словно тараном – в ворота!
     – Он... детей требовать стал. Детей... Понимаешь, Диомед? Детей!..
     Не понимаю. Одно вижу – плохо.
     Переглянулись мы с Фоасом. И с Любимчиком переглянулись. Переглянулись – пошли. Хоть и страшно. А что делать?
     Идем, а нам навстречу:
     – О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!
     Мы к двери знакомой – нет двери! С шипов снесена! В горнице все вверх дном, ставни сорваны, вместо кресла – щепки горой...
     – Де-е-е-ети-и-и-и! О-о-о-о-о!
     Дядя Геракл на полу сидит. Голый совсем. Сидит, огромный такой, страшный, голову руками обхватил...
     – Де-е-ет-и-и-и! Убей меня, брат! Убей! О-о-о-о-о!
     Брата вспомнил! А ведь брат его, почитай, уже лет восемь, как мертвый!
     Фоас головой качает, Одиссей столбом застыл (еще бы!), а я не знаю, что и делать. Все говорят – безумие у дяди Геракла. Гера-Волоокая насылает – до сих пор мужу своему Гераклову маму простить не может. А мне вот кажется...
     – Де-е-ети-и-и! Терима-а-а-ах! Деико-о-о-онт! Креонтиа-а-ад!... Убей меня, брат, убей! О-о-о-о-о-о-о!
     – Может, зелье какое? – это Любимчик, одними губами.
     – Какие дети, Тидид? – поражается Фоас. – Не так его детей зовут!
     – О-о-о-о-о-о!
     Упал дядя Геракл, лицом о ковер ударился. Упал, телом всем затрясся, а по дому гул пошел.
     – Убейте! Не должен я жить! Не должен! Брат, брат, что же ты смотришь? О-о-о-о-о!
     Плачет дядя Геракл, плечами дрожит. На плечах, среди волос черных, жилы набухли, посинели...
     – Убейте! О-о-о-о-о!
     ...не безумие это! Просто не здесь сейчас дядя, не в Калидоне. В Фивах он, в тот год, когда своих детей от Мегары, жены первой, убил. Теримах, Деикоонт, Креонтиад...
     Заблудился дядя Геракл в палатах Крона Всесильного. Или сам, или ОНИ помогли...
     

     – Дядя! Дядя Геракл! Это я, Диомед. Не который с конями, а Тидид, твой племянник!
     Горячим было дядино плечо – как тот огонь, в котором дети его сгорели. Как пепел дяди Эгиалея. Я слева подошел, Фоас – справа, Лаэртид не побоялся, воды принес...
     Лилась вода по седой бороде (эх, дядя, уже и седой ты стал!), по губам – черным, до крови закушенным...
     – Дядя, ты же меня сам учил! Надо бороться! Надо выныривать! Зацепись за что-нибудь, за себя зацепись...
     Не слышит дядя Геракл. Плачет.
     Так и оставили его. Только укрыли.
     Из дома вышли – словно у погребального костра побывали. Любимчик молчит, слова вымолвить не может, и я молчу, а Фоас...
     – Эх, знать бы, какой бог проклятый над таким человеком издевается! Убил бы, не посмотрел, что бог. Хоть Зевс это, хоть Гера! Убил бы!
     Сказал, глазами темными блеснул. А я дядю Капанея вспомнил.
     

     Потом, когда в шатре сидели, да злое молоко пили, я все о маминых словах думал. Может, мой НАСТОЯЩИЙ дед и вся его Семья-Семейка, которую мама поминает, правы? Опасны мы, люди с ИХ, нелюдской, кровью! И для НИХ, и для себя. Больные, безумцы, убийцы, вечно проклятые и проклинаемые. Может, и вправду стоит собрать всех!..
     ...И девчонка, та, что в Фивах, вспоминалась. Выходят, и я иных не лучше! Клялся – клятвы не сдержал. А теперь Амикла пропала. Вроде как наказали меня боги. Да меня-то ладно! А ее за что? Эх, лучше бы я сгинул под проклятыми Фивами – вместо дяди Эгиалея! Всем бы легче стало. Кто я такой? Чужак, изгнанник, сын изгнанника, Дурная Собака...
     ...Ядовитое семя! Что тут скажешь? Всех бы нас – да на один костер!
     Но ведь мы не виноваты, что такими родились! Мы – живые, мы хотим жить! Эх, дядя Капаней! Не успел ты войско собрать, чтобы с НИМИ разобраться.
     Нет, и это бы не помогло!
     

     «Бойся богов, Диомед! Бойся!»
     
* * *

     Двое. Дорогие плащи, золотые фибулы, мечи у пояса. А глаза одинаковые – цепкие, колючие.
     – Радуйся, богоравный Диомед! Лаэрт, басилей Итакийский, и Антиклея, богоравная его супруга, прислали нас за сыном.
     Вот и пора тебе домой, Любимчик! Погулял, мир поглядел. А что не повоевал, так и хвала богам!
     Навоюешься еще!
     – Басилей Лаэрт просит передать, что он – твой должник. Его дом – твой дом, его корабли – твои корабли!..
     ...А его пираты – мои пираты.
     – Спасибо! – смеюсь. – Запомню. Буду по Калидонскому заливу плавать – бесплатно перевезете.
     Не улыбнулись даже.
     – Перевезем. И тебя. И твоих людей. И конницу тоже.
     О боги! Я ведь шутил!
     

     До встречи, Лучник!
     
* * *

     А как снег выпал (впервые увидел – здорово!), застучали по замерзшей земле копыта.
     – От богоравного Эврисфея, ванакта Микен и всей Ахайи, к Диомеду, наследнику Калидонскому...
     – От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...
     – От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...
     Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии, то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе – уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь – да когда-нибудь.
     А из Аргоса Кипсей-пелагс приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже – геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки – тоже золотые.
     Морда, правда, прежней осталась.
     Улыбалась мне морда, подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же – шастают!
     Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял, как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем – и некуда!
     Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул – и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!
     А от Сфенела родичи прибыли – целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках – подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.
     Не только дом мой сожгли – и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью – налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе – пропало все.
     Сфенел тоже понял – в Аргос не вернулся. Так и гостит в Лерне. Потому и свадьба его все никак не состоится, ведь негоже богоравному Анаксагориду супругу свою богоравную под чужую крышу вводить!
     (Родичи мне об этом с кислющей миной сообщали. Жаль, самого Капанида не расспросишь!)
     А в Аргосе Заячья Губа порядки наводит. Пеласгов своих даматами да гекветами сделал, а дедовых слуг – кого в темницу, кого из города вон. Мать свою, тетю Эрифилу, в Пелопсовых Палатах запер, брата на глаза не пускает, а к дяде Эвмелу стражу приставил.
     Весело, одним словом!
     Капанид, бедняга, целый месяц Амиклу искал. Искал – не нашел. То ли убили, то ли в огне сгорела.
     Вот так!
     
* * *

     Ну почему все аэды – пьяницы? Вроде бы не Бромию служат, Аполлону. Им бы не песни петь – на врагов перегаром дышать. Чтобы насмерть!
     Вот и этот – забрел прямо к шатрам, завыл, заголосил, будто режут его:
     
      
       – Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!

       Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.

       Дай одежонку какую, дай обувь!

       Насыпь серебра слитков десять – веских!

       А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой,

       В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;

       И полуголый, мерзну я зимой лютой!

      

     
     В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!
     Куреты лир с кифарами на дых не переносят (из Калидона этого голосильщика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...
     ...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов – потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои – какие у ахейцев герои? Смех – не герои!
     Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!».
     
      
       – Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:

       Одну из хрюшки он щетинистой слепил,

       Все в доме у нее валяется в грязи.

       Другую из лисы коварной создал бог -

       Все в толк берет, сметлива, хоть куда.

       Иной передала собака верткий нрав,

       Проныра – все бы ей разведать, разузнать,

       Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...

      

     
     Не выдержали куреты – грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мол, такая-сякая, когда мужчины разговаривают!
     А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»
     
      
       – Да это зло из зол, что женщиной зовут,

       Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее -

       Хозяин от жены без меры терпит зло.

       От зла такого войнам скоро быть,

       И брани быть, и городам гореть,

       И женщины вина, а не богов,

       Что сгинут и герои, и вожди.

       Не жить богов потомкам на земле!

       Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!

      

     
     Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил – и нет его. Оглянулись – пусто. Что за притча?
     А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня – неправильная. Не то, чтобы совсем, но воевать из-за женщин – дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл – а ты у него укради. Воевать-то зачем?
     А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!
     А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут – неспроста это! Быть скоро войне – большой войне из-за женщины.
     И каждый на свою жену поглядывать начал – не из-за нее ли?
     Смешно? Смешно, конечно. Мы и посмеялись, у костра сидя. А потом почему-то невесело стало.
     
* * *

     – Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень – тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!
     – Мама? Что случилось? Мама!..
     

     За пологом шатра – поздний зимний рассвет. За пологом – снег на желтой траве.
     Ой, холодно!
     Ледяная вода в лицо (бр-р-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?
     Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев – в зубы!
     Ну, мама!
     Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно, трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем плащ темный, голова капюшоном закрыта...
     ...А панцири-то знакомые! И шлемы. Видел я их, совсем недавно видел! Так это же!..
     Серебряные Палицы. Фивы!
     Фивы!
     Но почему? Мы же их победили! Видать, ошиблась мама! Не фарос – латы надевать надо было. Но откуда?!..
     Первый спешился, второй тоже, третий, тот, что в плаще, едва с коня не свалился. Поддержали, слезть помогли...
     – От богоравного Ферсандра Полиникида, басилея Фив и всей Виофии к его брату Диомеду, наследнику Калитонскому...
     Чуть не рассмеялся. Как же я забыл? Маленький Ферсандр, мой братец двоюродный, отныне басилей Фиванский. Ему теперь свои Серебряные Палицы положены!
     Тот, что первый, ближе подошел, рукой о панцирь серебряный ударил.
     – Ратуйся, богоравный Диомед Тидид! Твой брат, басилей Ферсандр, шлет прифет и фелит перетать: «Тержи!»
     Лихо так сказал – я даже рот расскрыл. «Тержи!», ясное дело, «Держи!». Но чего держать-то?
     А тут и остальные приблизились. Тот, что не в панцире... Нет, та, что не в панцире!..
     Темный плащ скользнул на землю...
     ...Критское платье было на ней – тяжелое, золотой узорчатой парчи, с синими камнями – россыпью, брызгами теплого моря. Тускло светилось золото старинного ожерелья, и такое же золото было на тонких худых руках.
     Ахнули куреты – те, кто проснуться успел и к шатру моему подойти.
     Царица!
     – Радуйся, Амикла, – выдохнул я. – Радуйся, Пеннорожденная! Да будут благословенны боги, приведшие тебя сюда!
     Шагнула вперед, пошатнулась – едва подхватить успел. Ткнулась мокрым лицом в грудь...
     – Радуйся, богоравный господин Диомед... богоравный... богоравный... богоравный...
     

     – ...Богоравный Ферсандр... он такой добрый, он ведь меня не знал совсем, мы в Аргосе и не встречались, но он сразу помог, накормил, Фивы мне показал, а потом коня подарил... я еще два дня ездить училась, а платье это его бабушки, настоящее, с Крита, и ожерелье с Крита, я говорю, что нельзя мне, что я рабыня, а он смеется: «Рабыня, значит повинуйся!» Он так смешно говорит, и все в Фивах смешно говорят...
     До Фив она добралась сама. Уж не знаю, как.
     – А когда на дом напали, меня Афродита спасла. Это те напали, плохие, которые меня мучили. Они в шлемах были, но я их сразу узнала! А они меня не узнали, не увидели даже, они служанок убивать стали, и привратника убили, и повара, а меня не заметили, я убежала, и потом кто-то ворота городские открыл, хоть и ночь была. Я знаю, это Киприда, ведь я ее жрица, правда, я совсем плохая жрица, потому что я всех должна любить, а люблю только тебя, господин Диомед, но я тебе больше не буду говорить, что люблю, ведь я теперь не Афродита, я просто рабыня беглая, а рабыни господ не имеют права любить... если только господин сам не полюбит... Но все равно, это она меня спасла!
     Не спорю. Пусть думает девочка, что Афродита ее выручила.
     

     Спасибо, мама!
     
* * *

     – Ай, Диомед, какая к тебе девушка приехала! Басилисса! Богиня! Не показывай ее мне, тебя зарежу, себя зарежу, ее зарежу! Ай, Тидид, ай, счастливчик!
     
* * *

     Светильники горят ярко, ночная тьма убежала за толстый полог шатра, на ярком покрывале – недопитая серебряная чаша. Синие камешки на платье Амиклы пылают, светятся. Как и ее глаза.
     Маленькая Афродита уже не плачет. Больше никогда она не будет плакать!
     – Ты – не рабыня, Амикла, а я – не богоравный. Ты – самая красивая девушка в мире, а я болван, у которого вместо головы медный шлем – пустой, с дырками.
     Она смеется, подходит ближе. Негромко звенят браслеты.
     – Тогда я вызову тебя на бой, воин! Начну войну без предупреждения, без посольств и гонцов, войну страшную, безжалостную. На бой, воин, на сильный бой! А я тебе не уступлю, не дрогну, спины не покажу! Если ты муж – атакуй с фронта, нападай с жаром, отражай удары и к смерти готов будь. Потому что сегодняшняя битва – без пощады!
     – Нанесла ты удар прямо в грудь, – улыбаюсь я в ответ. – Да только я боец сильный, боя не боюсь, вызов твой принимаю и удары твои отобью! Зовут меня копьеносцем, вот и попробуешь ты моего копья, и поражу я тебя за дерзость твою тем копьем не раз и не два. Будешь о жизни молить, но копье мое жалости не ведает, и ты ее не отведаешь, а отведаешь иного!
     Смеется Амикла. Падает критское платье на покрывало. Сползает тяжелое ожерелье с тонкой шеи..
     – Не нужен мне доспех, чтобы сражаться с тобой, копьеносец! Рази да знай, что обессилишь, на землю упадешь, пощады запросишь, потому что копьецо твое маленькое, копьецо твое кривенькое, а я боя не боюсь, насквозь проткнешь – не испугаюсь... Рази!
     Показалось или нет, но блеснуло перед глазами не золото критское – серебро. И словно дальний ветер лесной – налетел, унес меня, развеял туманом над ночной поляной...
     

     «...Одна несравненная дева желаннее всех для меня, – та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...»
     

     – Что с тобой, Амикла? Ведь все хорошо! Все хорошо!
     – Все хорошо, господин мой Диомед. Хорошо, что ты смог увидеть меня. Все-таки смог! Но я – раба Киприды, беглая раба! А боги мстят.
     – Боги? Но ведь Киприда – это Любовь! Она – добрая! А твоего жреца я куплю вместе с храмом. Он тебе руки лизать станет!
     – Жреца купишь, волю богини – нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно. Ты тут, ты во мне... За это – не жалко. Пусть накажут, пусть убьют!..
     

     «...Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...»
     

     А когда она заснула, я все лежал, руки за голову закинув, слушал, как она дышит (быстро-быстро!), и все думал, думал... А мне-то что надо? Что мне еще нужно? Родина, дом, друзья, Амикла...
     Чего еще желать?
     Мы лежали рядом, она уткнулась в мое плечо, а я вдруг вспомнил совсем другое, забытое. Тогда, десять лет назад, когда папа был жив, и все были живы...
     

     Ветер в ушах – прохладный, пахнущим близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под гору, луна уже взошла...
     Хорошо!
     Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю...
     Дальше, дальше!
     Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-луна с небес смотрит...
     ...Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет? Что добрые боги послали эту ночь...
     

     Добрые боги послали эту ночь...
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Никогда еще не сидел на троне. Не сидел, да и не собирался. Даже если трон – и не трон вовсе, а несколько холодных камней – и такая же холодная плита за спиной.
     Но все-таки – трон. Сейчас он – настоящий. Как и фарос, как и венец на голове, и золотой жезл.
     Мертвая желтая трава, костры, слева и справа – молчаливые куреты...
     – Я, Амфилох Амифаонид, сын Амфиарая Вещего, прошу у тебя, богоравный Диомед сын Тидея, наследник Калидонский, защиты и милости...
     Амфилох Щербатый падает на колени, склоняет голову. Хочется вскочить, схватить за плечи, поднять...
     Нельзя!
     Можно лишь брови насупить, плечи расправить.
     – Радуйся, брат мой, Амфилох Амфиарид! Радуйся – и в благоволении нашем уверен будь. Моя земля – крепость, и в той крепости найдешь ты покой и защиту...
     Дядя Андремон (рядом сидит, тоже в венце, тоже с жезлом) кивает, и Фоас кивает, а Щербатый все так и стоит на коленях.
     – Поднимите его, – повелеваю я. – Поднимите и окажите милость...
     Жезл в правой руке свинцовым кажется. Впрочем, золото, говорят, тяжелее свинца...
     

     – Она... Она долго умирала, Тидид! Он окна все камнем заложил, дверь заложил, только окошко возле двери оставил. И каждый день приходил – слушать, как она умирает. А она... Она только воды просила, воды глоток, всего один глоток! Тогда дожди шли, вода сквозь камни сочилась, она камни лизать пыталась...
     Плачет Амфилох, Амфилох Щербатый. Плачет, кулаком слезы вытирает. И мне не по себе. Тети Эрифилы, его мамы, больше нет...
     – А она все жила, Тидид, все не умирала. Ей служанка кувшин воды передала – в окошко просунула, и лепешку передала... А он каждый день приходил, слушал, ждал, потом приказал камни раскидать, взял меч...
     Плачет Щербатый...
     – А мама все еще жива была, Тидид! Все не умирала. И плакала... Кровь по лицу льется, а она плачет. Он маму приказал у ворот бросить, стражу поставил, чтобы мы похоронить ее не смогли. Она долго лежала, черная стала, птицы глаза выклевали...
     Заячья Губа отомстил матери. Запер, морил голодом, но не дождался – перерезал горло...
     Как бы ты ни провинилась, тетя Эрифила, что бы ни сделала...
     За что же тебя так?
     – А потом объявить велел, что мама убить его хотела. И что тогда, десять лет назад, она нарочно отца погубила, за ожерелье, которое ей дядя Полиник дал. И что все в Аргосе праздновать должны мамину смерть, и жертвы богам принести...
     Щербатый бежал. Бежал, за ним гнались, стрелы вдогон пускали.
     Ушел!..
     – Тидид! Ты... Ты внук дяди Адраста! Ты – последний! Кроме тебя – никого больше, понимаешь? Мы все... Все тебя ждем. Приходи! Возвращайся!
     В руках у Щербатого – алебастровая табличка. Внизу – знакомые оттиски красной краски. Все поставили печати – и Сфенел, и толстяк Полидор, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец, и дядя Эвмел. И даже маленький Киантипп.
     Шесть печатей – одна на другую налазят. А выше знакомое слово: «Возвращайся!»
     – Твоей печати нет, Амфилох, – замечаю я.
     А на душе... Одни боги ведают, что на душе. И думать не хочется!
     – Ты прав, Тидид, моей печати здесь нет...
     Щербатый рвет фибулу, лезет рукой за пазуху. Вот и печать – резного камня, на прочном шнурке. Шнурок не поддается, Амфилох вынимает нож...
     – Краска... Нет, не надо!
     Острая бронза режет руку. Щербатый морщится, долго машет кровью камень.
     – Вот...
     Кровь расползается по табличке, капает на землю.
     – Моя кровь... Кровь Амифаонидов, кровь потомков Мелампода. Я один теперь остался! Тот, кто был моим братом, отныне вне рода, вне фратрии, он больше – не человек. Убийце матери нет прощения, Тидид! Если ты не придешь, я убью его сам. Погибну – но убью. Но есть еще Аргос...
     Да, Аргос... Алкмеон заперся за древними стенами Лариссы, окружил себя пьяным зверьем, его пеласги хватают людей прямо на улицах...
     – Есть Сфенел, – напоминаю я. – Он – басилей Аргоса, он – Анаксагорид...
     – Нет, – Амфилох мотает головой, снова морщится. – Сфенел не будет ванактом, мы не допустим. Анаксагориды слишком сильные, слишком гордые...
     Щербатый не договаривает, но я понимаю. Капанид свой, я – чужак. Чужак – и внук Адраста Злосчастного. Я удобен, настолько удобен, что на мне сошлись все.
     

     «– Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?
     – Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты.»
     

     И теперь им нужна Дурная Собака. Дурная Собака – против Алкмеона Убийцы...
     – Я должен подумать, Амфилох, подумать...
     – Нет! – Щербатый скалится, в глазах – ночная тьма. – Нельзя думать, надо начинать войну! Надо убить его, убить, убить, убить, убить! У тебя есть конница, у тебя много воинов, поспеши, Тидид!..
     – Подумаю, – повторяю я. – Подумаю...
     А самому бежать хочется. Да только не в Аргос, а куда подальше. К гипербореям, к хеттийцам, в Кеми...
     

     ...«Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..
     

     Нет, нет, нет!
     
* * *

     – Э-э, о чем думаешь, брат мой Тидид? Что горюешь? Ты – вождь, ты – койрат. Фивы взяли, Аргос возьмем!
     – Помолчи, Фоас! Помолчи! Тебе кажется, Диомед, что ты вернешься домой завоевателем? С чужим войском?
     – Да, дядя Андремон...
     – Ты изгнанник, в Аргосе у тебя ни земли, ни скота, ты чужак, а тебе придется карать, бросать в темницу, изгонять?
     – Да, дядя.
     – И ты станешь хуже Алкмеона, потому что тот, кто сидит на чужом престоле, должен каждый день, каждый час доказывать, что именно он – ванакт?..
     – Да...
     – Ты прав, Диомед, ты прав. Но подумай, что будет, если ты откажешься? Если останешься здесь? Что ты почувствуешь через год? Через десять лет? Ты станешь седым, старым – что ты скажешь перед смертью своим друзьям, которые звали тебя на помощь? Что?
     – Не знаю, дядя Андремон... Не знаю!
     
* * *

     Дяде Гераклу холодно. На дяде Геракле фарос, сверху – хеттийское покрывало, но ему все равно холодно, хотя рядом стоит жаровня, и еще одна – в углу...
     – Почему ты спрашиваешь меня, Диомед? Разве я – ванакт? Разве я царь?
     – Ты – Геракл! – повторяю я упрямо.
     ...Наверное, в пятый раз повторяю. Хвала богам, сегодня Кронос милостив к моему великому родичу. Он здесь, а не в неведомой дали, где только тени и прах.
     – Мы ведь похожи, дядя! Наши отцы – изгнанники, мы выросли на чужбине, живем на чужбине, ты – сын Зевса, я...
     Замолкаю. Даже дяде нельзя говорить о маме! Даже ему!
     – Только я – не Геракл.
     – Геракл? – дядя качает седой головой, медленно проводит по лицу огромной ладонью. – Геракл, сын Громовержца-Крониона, потомок бога и сам в будущем Олимпиец? Так?
     Киваю. Так и есть.
     – Геракл... Дурное имя! Никогда мне не нравилось! Геракл, Славящий Геру, Геро-слав... Когда-то меня звали иначе, Диомед! У меня было имя – мое, настоящее, была судьба – моя собственная... Но ты не поймешь. Я – прошлое, ты – будущее.
     – Почему? – удивляюсь я. – Я тоже...
     – Полубог? – грустно улыбается дядя. – Вижу! У тебя ихор в крови, серебристый, легкий. Увы, это вижу не один я... Ты из последнего поколения, племянник. За вами – пустота, черная ночь...
     Переспрашивать не надо. Я понимаю, о чем говорит мой родич, Великий Геракл Амфитрионид. «Не жить богов потомкам на земле!»
     Гекатомба!
     Да, мы – последние. И черная ночь впереди!
     – Мы... Мы совсем иными были, Диомед. И хотели иного... Знаешь, племянник, надо мной уже смеются, песни веселые поют. Дескать, ходил дурак здоровенный, бедных зверушек истреблял... И хорошо, что поют! Значит, мы свое сделали, значит, вам на земле уже нечего бояться. Только людей...
     – И богов, – не выдерживаю я.
     – И богов, – соглашается дядя. – Странно, сейчас, когда ОНИ ушли, ИХ стали ненавидеть. Я говорил одному... одному моему другу, что уходить нельзя, ведь люди неблагодарны... Как и боги. А ведь еще недавно мы могли дружить. Мы и ОНИ...
     Дядя Геракл кутается в покрывало, протягивает к огню огромные ладони. Ему холодно, он никак не может согреться.
     – Нас называли Мусорщиками, Диомед! Мусорщиками – потому что мы чистили матушку-Гею. Ты уже не помнишь... Хвала богам, что не помнишь! А ведь еще недавно, совсем недавно, людям приходилось драться, чтобы выжить на земле. Насмерть драться! И самое страшное, что вся эта нежить – Гидры, Химеры, железные вепри с бронзовыми лисицами – они тоже хотели остаться! Понимаешь? Разумные, сильные, жестокие... Мы – или они, люди – или нелюди! Это и было то, зачем я жил. Мы, Тезей, Мелеагр, Беллерофонт, твой дед, я – хотели очистить землю, спасти людей от чудищ... Не смейся, это не сказка!
     Что тут спорить? Не сказка. Пока еще...
     – Я не смеюсь, дядя. Я видел Гидру. Только... Только гидры сейчас никого не едят...
     – А в Апии... на Пелопоннесе не осталось львов и кентавров. Не осталось, потому что их перебил злой Геракл... Да, дети не понимают отцов, отцы – детей... Я не судья тебе, племянник. Ты уничтожил Фивы, мой город, но я не могу гневаться, потому что сейчас другое время, ты другой, и твои друзья – другие. Совсем другие! И в этом новом времени тебе придется думать самому, Диомед! Думать – и решать, чего ты хочешь. Решать – самому!
     Самому? Почему-то казалось, что дядя Геракл отсоветует, отговорит...
     – Пусть так, дядя. Но меня зовут в Аргос. Тебя тоже звали править, и не раз. Ты ведь мог бы стать фиванским басилеем, правда? И микенским ванактом, вместо Эврисфея...
     – Но не стал. Хвала богам, что не стал! Ну какой из меня ванакт? Только не пытайся идти за мною след в след. У меня было, что делать, и без золотого скипетра. А у тебя?
     У меня? А что у меня?
     – Я не хочу взойти на Олимп, дядя. Я хочу войти в Трезенские ворота Аргоса! Но я боюсь...
     – Не бойся!..
     Покрывало скользнуло на пол. Я вскочил, замер. Передо мною стоял ГЕРАКЛ.
     – Чего бояться, Диомед? Чего?
     На миг показалось, что дядя – совсем еще молодой. Даже моложе меня. Моложе – потому что я знал ответ.
     – Себя бояться. И еще – богов.
     – Не бойся...
     Усмешка погасла, дядя ссутулился, отвернулся. Отвернулся – всего на миг. Выпрямился, блеснул глазами:
     – Я... Я тоже так думал. Почти всю жизнь. А потом понял: страх – худшее, что у нас есть. Люди боятся богов, боги боятся людей, ты боишься самого себя...
     – Но как? – не выдержал я. – Что нам делать? Дядя Капаней не боялся богов – и погиб, и мой папа погиб, и другие погибли! Мы даже не люди, мы – выродки, полукровки, которых боги истребляют, как чудищ. Ты был нужен, ты служил и людям, и богам, а у нас одна цель – выжить! Просто выжить. Понимаешь, выжить!..
     – Не выжить – победить...
     Тихо ответил дядя Геракл, так тихо, что я едва услышал. Ответил, седатой головой качнул, подошел к жаровне, вновь протянул ладони.
     – Победить, Диомед! Ты не сможешь всю жизнь прятаться, и твои друзья – тоже. Вы – последние, и битва, которая вам предстоит – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди, не бойся! Я пошлю с тобой в Аргос своего старшего, Гилла. Ему тоже пора взрослеть. Мне... недолго уже. Может, еще успею проснуться. Напоследок... Иди, Диомед!
     Над жаровней взметнулось желтое пламя, лизнуло дядину ладонь, но Геракл даже не пошевелился. Словно огонь, жадно вцепившийся в его руку, был тем самым, последним...
     Дядя, дядя, неужели и ты?..
     
* * *

     А мама мне так и не ответила. Впервые – не ответила.
     
* * *

     – Зачем ты меня спрашиваешь, господин мой Диомед? Разве женщин спрашивают, когда идут на войну? Ты решил, значит, так и будет. Что изменят мои слова? Я лишь знаю, что здесь, в Куретии, я – подруга вождя. А в Аргосе – просто рабыня! Но сегодня... Ты не уйдешь, господин мой Диомед? Хотя бы сегодня?
     
* * *

     В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...
     

     Гадать, волю богов выведывать, везде принято. Да только по-разному. В Этолии лопатки бараньи на огне жгут, в Аттике пепел шевелят, в Локриде воск льют, в Аргосе – жребий мечут, за морем звезды слушают. А в Эпире, говорят, все больше птиц вопрошают.
     ...Горит костер, сучьями сухими потрескивает, холод прогоняет. Горит, горит...
     Зима!
     Пел один аэд (не тот пьяница, что приходил да сгинул, а другой, потрезвее). Дескать, каждое время года хвалить должно, и весна хороша, и лето...
     
      
       Диво-дары, пробудившись, весна обрывает у розы.

       Знойное лето ликует, плодов изобилие видя.

       Осени знак – голова, что увита лозой виноградной.

       В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

      

     
     Вот и никнет зима, даже у костра зябко!
     

     «– Дядя, расскажи мне про какую-нибудь... битву.
     – Как же, как же, старший эфеб! Ну, стало быть, муза, воспой... Сперва спустилась с небес розоперстая Эос. Следом грозная Кера вылетела с криком зловестным...»
     

     Да, именно так. Сперва – Кера, затем Фобос-Страх с Деймосом-Ужасом...
     Нет, не хочу о войне! Лучше о гадании...
     

     – Фоас, что говорят?
     – То и говорят, Тидид. Ушел в ущелье, говорят, никого не подпускает, говорят. Гадает, круг начертил, муку насыпал...
     

     А интересно получается! Про муку да про круг – это уже сороки на хвосте принесли. Выходит, если здесь, в Куретии, уже про муку заговорили, то в Аргосе еще и яму с кровью приплетут вкупе с душами неупокоенными. Некию, скажут, Диомед Калидонский затеял, в Аид спустился!
     А что, тоже способ!
     Некия да яма кровавая мне ни к чему, и мука вокруг костра ни к чему. По птицам я гадаю. По этим самым сорокам. Сороки болтают, а я слушаю.
     А хорошо тут! Почти как в лесу. Нет никого, куреты-родичи входы в ущелье стерегут, дрова подносят. Сиди, в плащ меховой завернувшись, мясо на углях жарь, лепешки пресные пеки...
     ...А я еще понять не мог, почему зима пернатыми время отмечает. Улетают за море потому что? А здесь рассказали мне, что в холода гибнут птицы – падают, застывают среди мертвой травы...
     Это же какой холод должен быть? Так и река замерзнуть может, и даже море! Вот ужас!
     Но сейчас, хвала Деметре Теплой, еще не холод – холодок. Сиди у костра – и думай.
     Вот я и думаю. Только о войне не хочется. Лучше о дядюшке Терсите. Так и чешутся руки петлю на его шее затянуть, да так, чтобы кадык лопнул! Кланяется, хихикает, на табличках все чин-чином – а повесить все-таки надо. И ведь не один я так считаю!
     

     – Что говорят, Фоас?
     – Говорят, у богов помощи просишь, чтобы Аргос завоевать. Крепко просишь, говорят!
     – Амфилох тут?
     – Ночью уехал, тихо уехал. Мы смотрим – нет его!
     

     Ай, нехорошо! Уехал Щербатый, не попрощался. И куда это, интересно?
     А костер горит, и сучья трещат, и мясом горелым пахнет. Сиди – и только дрова подкладывай.
     

     В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...
     

     Хорошо тут думается! Никто не мешает, не пристает со всякими глупостями: когда, мол, войско собирать, какими дорогами идти. Какое войско? Какие дороги? Зима сейчас, никто зимой не воюет!
     ...А интересно, женился ли бедолага-Капанид? Послушать (его послушать!), так невеста Сфенелова страшнее Химеры – той, что Белерофонт, дедов побратим, убил. Ноги короткие, нос длинный, из ушей волосы растут. Горгона – не девушка! А ведь женят. Никуда он не денется, будет Анаксагордиков плодить.
     А костер все горит, а сучья трещат...
     

     – А где Фоас?
     – Уехал Фоас. Говорят, рыбу ловить собрался. В Калидонском заливе. Три сотни наших взял – и поехал.
     – Всюду говорят?
     – Понятное дело, всюду, койрат! И у нас, и у локров, и в Беотии. Уехал рыбу ловить, хе!
     

     Действительно, хе! Какая рыба? В Этолии рыбу не едят – брезгуют. Чтобы басилеев сын поехал рыбачить, и куда – в Калидонский залив! Зимой!
     Чушь какая!
     Разве такому поверят? Диомед у костра гадает, а названный брат его уже у Калидоноского залива, там где переправа. Да еще с тремя сотнями куретов!
     Потрудитесь, сороки, потрясите хвостами!
     А ночами тут холодно, не то что в Арголиде. Даже плащ не помогает, даже костер. Но что делать? Терплю, потому что надо. Гадание – дело серьезное! Да, недаром пел аэд про пернатых, которыми зима время отмечает! Вот и я отмечаю – по сорокам, что вести разносят.
     ...А в Аргосе худо. Совсем худо! Озверела Алкмеонова стая, средь бела дня грабит, насилует, убивает даже. Сам Алкмеон в Лариссе заперся, от Эриний-Мстительниц прячется. Говорит, приходили уже они – страшные, с мертвыми глазами, с пучком змей в руках...
     Нет покоя Убийце Матери!
     А мы тесто ладонями похлопаем, камешком раскатаем и на другой камешек, тот, что из костра, положим. Подгорит – не беда!
     

     – И о чем сороки трещат?
     – Э-э, о чем им трещать, койрат? Говорят, не гадаешь ты – войско ждешь. А войско Фоас уже переправляет – через Калидонский залив. Будто бы пираты Лаэрта Итакийца корабли туда послали!
     

     Вот, значит, Кера уже и вылетела! Вылетела, заорала, как резаная. А ведь глупости это! В Калидонском заливе сейчас волны горой, корабельщики суда по гаваням прячут. Кто же войском рисковать станет?
     И вообще, разве зимой воюют?
     Да и нет охоты воевать! После Фив, после всего... Эх, опоздал я родиться! Мне бы на полвека раньше в мир этот заглянуть, да с дядей Гераклом на чудищ всяких поохотиться. Хорошо он сказал: мы – или они! Только вот что странно: Горгона Медуза (уж точно – не человек) наш Аргос от врагов защищала, а Персей-заброда ее и убил! Медузу у нас до сих пор чтут, а Персея ненавидят.
     Нет, дядя Геракл, не все так просто было!
     ...Да-а, холодно здесь! Надо бы винца хлебнуть, неразбавленного, густого, лучшей лозы. В такой холод – можно. Словно бы крови горячей в жилы плеснули...
     

     Осени знак – голова, что увита лозой виноградной...
     

     ...как у Бромия-Диониса. Говорят, дед мой Живоглот в молодости с ним встречался. За одним столом сидели, песни пели, вакханки их цветами закидывали. А сейчас?
     ОНИ ушли, мы остались. Мы – наедине с собой. И кто скажет, лучше ли стало?
     ...А в Аргосе следует со жрецом этим, Стрепсиад который, познакомиться. Амикла – иеродула, служанка богини, таких на волю не отпускают. Но жрицы разные бывают. Одно дело – на улице серебро во славу Киприде с прохожих собирать, совсем другое – в храме Горы благовония у алтаря курить.
     А не согласится Стрепсиад, то – по завету Сфенелову, прямым в челюсть. Да согласится он, куда денется, скопец!
     ...Хорошо бы еще дровишек! Этак и замерзнуть можно. Тяжелое это дело – по птицам гадать!
     

     – Э-э, койрат, тут такое сороки наплели! Будто Алкмеон-ванакт пять сотен к границе с Аркадией послал с Кипсеем-гекветом. И к Тиринфу войска послал, и к Лаконии. Со всех сторон врагов ждет!
     

     Померзни, померзни, Кипсей-пеласг, в аркадских лесах. Холодно там зимой! Людей нет, одни кабаны. И остальные пусть померзнут, зубами постучат. Глядишь, и дурь в головах их пеласгийских понемногу вымерзнет! Сейчас там не знойное лето ликует, не весна диво-дары обрывает у розы!
     И что еще сороки скажут? Ведь уже столько дней у костра сижу, пора и волю богов узнать. У пифий, что на треножнике в Дельфах (там, где мы с Капанидом Палладий поставили) дымом ядовитым дышат, хорошо иногда получается. Иди, мол, путем своим и получишь, что заслужил. Понятно излагают!
     Да что там сороки молчат? И вино кончилось, и мясо подгорелое в горло не лезет...
     

     – Койрат! Фоас через Калидонский залив переправился! Алкмеон-ванакт приказал басилеям дружины собирать!
     

     Вот дела! Напугала Заячью Губу эта самая Кера! Ну, раз она пролетела, самое время Фобосу с Деймосом появиться. То есть, Фоас-Фобос уже в Аркадии, значит теперь и Диомеду-Деймосу в поход пора! Грязь замерзла, зима в холоде никнет, пернатые время отметили...
     Точно отметили!
     Услышал я волю богов, услышал! Не зря у костра сидел, мерз. Надо бы в Аргос съездить, волю эту Алкмеону Губе Заячьей сообщить.
     Шепотом – на самое ушко!
     
* * *

     – Мама! Ты не отвечаешь мне, но я знаю, ты слышишь, все слышишь! Мама, я не хотел этого, то есть, хотел, хотел, но не так!.. Но ведь уже ничего не изменить, мама! Если я испугаюсь, откажусь, будет еще хуже! Ведь правда? Почему ты молчишь, мама?
     
* * *

     – А почему дорийцы?
     – За ними будущее, дядя Диомед! Ахейцы – закат, они восход.
     Красиво говорит Гилл, сын Геракла. Заслушаешься!
     Теперь уже не сучья трещат – колесница скрипит. Та самая, что мне локры подарили. Старая, как ни чини, быстро не поедет. А мы и не спешим. Едем, по сторонам поглядываем, вожжи друг другу передаем.
     Едем – и о дорийцах разговариваем, не торопимся. А впереди нас Деймос-Ужас летит, горло дерет, вещает каждому встречному-поперечному. Берегитесь, мол! Идет!
     ДИОМЕД ИДЕТ!
     – Да ты, дядя, на города наши посмотри! Ну, Калидон, ладно, маленький он. А Микены, а Спарта, да и Аргос? Басилеи и даматы с тиретами в сидонских фаросах и критских накидках разгуливают, благовониями натираются, а люди в землянках живут, как звери!
     – А мы все возьмем, а мы все поделим, – смеюсь я. – Тебе пол-фароса, мне пол-накидки.
     – Да не делить надо! – горячится Гилл. – Просто люди не должны голодать, потому что тогда страна слабеет, ее кто угодно голыми руками возьмет! Кто такую страну защищать станет? Басилей на колеснице один, а у пастухов только палки и топоры каменные!
     Толковый парень, Гилл Гераклид! Да и вымахал уже – на полголовы меня выше, хоть и пятнадцати еще нет. Это он в отца. А лицом – точно в тетю Деяниру.
     Только не басит еще!
     А Деймос-Ужас летит, и запирают басилеи ворота, и Эврисфей-вананкт колесницы к перешейку Коринфскому двинул. А чего бояться? Мало ли кто по зимним дорогам путешествует? Правда, после Фив Диомед Калидонский уже не просто «мало ли кто»...
     Так и летит Деймос впереди нас. По Локриде и Фокиде, по Беотии и Мегариде. А всего ужаса – мы с Гиллом на старой колеснице да четыре повозки, да дюжина моих родичей-куретов. Тоже мне войско! Как раз повозки охранять.
     (И то, навязал мне этих парней дядя Андремон! Дескать, охрана требуется. И не наемники, а настоящие друзья – гетайры. Родичи! Да от кого охрана? Еду себе, никого не трогаю. А на разбойничков-недоумков и нас с Гиллом хватит.)
     А Деймос-Ужас уже над Аргосом, над черепичными крышами Лариссы, над Пелопсовыми Палатами, над Новым дворцом...
     ДИОМЕД ИДЕТ!
     – У дорийцев – добычу поровну делят. У дорийцев голодных нет, у них соплеменников не обращают в рабство, не продают за море. И еще у них – железо. Представляешь, дядя Диомед, железные мечи! А их дикарями считают!
     Горячится Гилл, сын великого Геракла, стучит-скрипит старая колесница. Далеко стук слышен! Выглядывают из-за стен басилеи-козопасы, бородами козловидными трясут: «И Гилл Гераклид тоже с ним? Ясно, ясно, скоро и сам Геракл пожалует!» Так что – от беды подальше. Войска нет – значит, спрятано войско! Фоас-курет (все, все слышали!) в Аркадии, выходит, и конница там, и пехота. Знаем, знаем этого Диомеда! Сам торной дорогой едет, а куреты его вот-вот с запада, через леса аркадские, пожалуют. Хитрый он, Диомед, да мы хитрее!
     В общем, спасайся, кто может!
     ДИОМЕД ИДЕТ!
     – Меня отец с детства к ним посылал, к дорийцам. Говорит, учись у них, своим там стань. Меня уже и во фратрию приняли, и в святилище пускают. Они отца очень любят!
     Слушаю я Гилла, вожжами шевелю, а мыслишки всякие в голове так пчелами лесными, кусучими, и роятся. Нет мира в Ахайе! Аргос против Фив, Микены против Аргоса, Мегары против Афин...
     ...А на севере дорийцы с железными мечами. Да не сами – с сыном Геракла Амфитрионида. Вот возьмут, и выберут через пару лет Гераклида вождем. И что тогда? Тут уже не о микенском престоле речь пойдет!
     (Железные мечи, подумать только! Папа мечтал о сотне парней в железе. А дорийцев не сотня, не тысяча. Больше!)
     Замолчал Гилл, видать, устал дорийцев славить. А я себе по сторонам поглядываю. Только ничего не видать вокруг. Поле черное, вспаханное, вдали село – землянки под гнилой дранкой (прав парень!), а вот и лес, пустой, неприветливый...
     Герма! Радуйся, Психопомп, люблю я тебя! Хоть не спорю – хранишь! Дважды уже напасть пытались. Только куреты-гетайры мои начеку, и я начеку, да и Киллению сколько положено перед отъездом отмерили. Вот и бережет!
     А Гилл про дорийцев своих додумал, на меня теперь поглядывает.
     – Дядя Диомед, можно спросить? А где ты... Где ты войско свое спрятал? Я никому не скажу!
     Спросил, а у самого глаза так и горят (тети Деяниры глаза). Ну, еще бы! Первая война!
     Только какая тут война? Еду себе в Аргос, за всяких сорок белобоких не отвечаю, а за Деймоса-Страшилу и подавно.
     – Нет у меня войска, дориец Гераклид! – смеюсь. – Вот все мое войско, с тобой да с Мантосом-старшим во главе. Это у Эврисфея войско – под Микенами стоит, ждет. И у Алкмеона войско, по всем границам, по всем крепостям!
     ...Громко Кера кричала! Так громко, что Заячья Губа басилеям зов кинул. Все они сейчас воинов по городам и селам собирают – Диомеда-супостата бить. И Полидор-толстяк, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец. И Капанид собирает...
     Да только лучшие войска Алкмеон на запад послал, к границе Аркадской. И пеласгов своих послал. Ну, еще бы! Там ведь, в Аркадии...
     – А дядя Фоас с куретами? Дядя Диомед, я... я поклянусь! Я никому не скажу!
     Чуть ли не слезы на глазах! Гаркнуть? Так ведь четырнадцать лет парню, даром что дориец!
     – Войска у меня нет, Гилл! Фоас на свадьбу к родичу поехал. С ним двадцать человек всего. Но не волнуйся – будет войско. А главными воинами у меня – два крепких парня. Да ты их знаешь – одного Фобосом зовут, другого – Деймосом... И еще один – Пан с дочкой своей Паникой.
     Тяжелый вздох. Обиделся, дориец!
     Вот так и едем, так и беседуем. Через Амфелу и Опунт, через Элатею и Хароней, через Феспий и Платеи. А впереди, над полями черными, над лесами пустыми, над крышами черепичными несется-гремит по всей Элладе.
     ДИОМЕД ИДЕТ!
     
* * *

     Летело эхо, летело – от стен микенских отразилось. От Золотых Ворот, от золотых щитов...
     – Дядя Диомед, это что? Это против... Против нас?
     Бедняга Гилл! Ехали-ехали, а тут – войско поперек дороги. Тяжеловооруженные фалангой, лучники с пращниками вразброс, колесницы копьями ощетинились. А главное – щиты! Золотые Щиты – хризосакосы! Неужели сам Эврисфей? Вот и шатер в сторонке стоит, красный, огромный...
     ...Гелиос-Солнышко как раз из-за туч выглянул. Красиво! Золотом по золоту...
     – Ничего, Гераклид, – смеюсь. – Сейчас на прорыв пойдем!
     Нас уже возле Коринфа остановить пытались. Но только кого останавливать, кого колесницами давить да копытами топтать? Едет себе наследник Калидонский по собственной надобности, с обозом да охраной (смех, не охрана!). Хвала богам, Куретия с Микенами не воюет.
     А геквет, над колесницами старший, признался, когда мы амфору самосского с ним распивали, что все в Микенах об заклад бьются, где войско превеликое Диомедово прячется. То ли в лесах Аркадских, то ли в долинах Мессенских, то ли на кораблях чернобоких – к высадке готовится.
     А насчет кораблей – ха-а-арошая мысль! Только не зимой.
     

     Ага, вот они! Щиты золотом горят, шлемы на самые бороды опущены, копья – лесом.
     – Спокойно! – это я гетайрам. А то останется ванакт микенский без охраны!
     – Радуйтесь!
     Еще один золотой. На колеснице, зато без шлема. Эге, а нос знакомый!
     Агамемнон!
     – Богоравный Эврисфей, сын Сфенела, ванакт Микен и всей Ахайи велит передать тебе, Диомед Тидид, наследник Калидонский, что войско твое пропущено отнюдь быть не может. Тебе же и людям твоим – проезд вольный, как и водится между соседями.
     Уф, выговорил! Выговорил, венец серебряный в волосах темных поправил, на меня посмотрел... Нет, не посмотрел – воззрился!
     – Понял ли ты, Диомед Тидид...
     – Понял, понял – поспешил я. – Не надо мое войско пропускать. Только ты, богоравный Атрид, крепко дорогу стереги, войско большое, страшное!
     (Ух, и посмотрел! Не люблю его, Атреева первенца!)
     А я, между тем, на Гилла киваю.
     – Знакомься, Атрид! Тут кое-кто на микенский трон поглядеть хочет. Хотя бы одним глазком. Покажешь?
     (А на Гераклиде – хитончик старый, а на Гераклиде – плащик домотканый).
     Дернулся длинный нос, нижняя губа вперед тараном выпятилась.
     – Твой... оруженосец?
     (Хотел «слуга» сказать – не решился!)
     – Радуйся, сын богоравного Атрея! – подхватывает Гилл. – Прав ты, роду мы сирого, роду мы бедного. В Калидоне мой отец на чужих хлебах живет, Гераклом его кличут...
     Хорошо, что хризосакосы рядом стояли – подхватили богоравного!
     
* * *

     – Радуйся, Диомед Тидид!
     Он сидел не на троне, просто на невысокой скамье, и это казалось странным, даже обидным. Как и тонкий серебряный (не золотой!) обруч в темных, с легкой проседью, волосах. Этому человеку к лицу была власть.
     – Радуйся и ты, Атрей Пелопид!
     ...Короткая бородка, тоже с брызгами проседи, яркие полные губы – и огромные голубые глаза на загорелом, без единой морщины, лице. Если бы не седина, микенскому правителю нельзя было дать и сорока. А ведь он старше дяди Геракла, старше Эврисфея! И, говорят, намного.
     Он и ждал меня в шатре, Атрей сын Пелопса, истинный, а не кажущийся владыка Златообильных Микен. Богоравному Эврисфею, сыну Сфенела, досталось лишь держать скипетр. Он и держит его, да вот руки уже трясутся.
     Слуга поставил такую же точно скамью – для меня, неслышно скользнул к выходу. Я не спешил. Мы с Атреем, кажется, на равных. Он – наследник Микенский, я... А кто я?
     – Садись, Тидид. Я не задержу тебя надолго. Мы не в тронном зале, поэтому обойдемся без «богоравных».
     Он подождал, пока я сяду, помолчал, зачем-то скользнул широкой ладонью по железной, в золотой оправе, фибуле, по роскошой лиловой ткани затканного золотом фароса. Словно пыль отряхивал. Волнуется? С чего бы это всесильному Атрею, Атрею Великому, волноваться?
     – Тидид! Микены готовы признать Диомеда Калидонского басилеем Аргоса. Микены готовы дружить с ним. Готовы помочь. Но ванакта Диомеда мы не признаем никогда.
     Вот оно что! Давний спор – кому первенствовать в Ахайе. Новая Столица против Древней.
     – Скажу больше, Тидид. Для тебя слово «ванакт» и слово «война» означают одно и то же...
     Теперь он смотрел прямо на меня – холодно, без тени улыбки. В голубых глазах горел отблеск кованного железа.
     – Ванакт должен быть один. Он – царь царей. Ахайя должна стать единой, тогда следующая война будет такой, как я хочу, а не иной. Ахайя, нет, Эллада завоюет весь наш Номос – объединенная, могучая, страшная для врагов. Добычи и славы хватит для всех, и власти хватит. Иначе... Иначе мы начнем резать друг друга. Микены все равно победят, но я не хочу такой победы!
     ...Номос – знакомое слово! Спросить о меднокованном небе? Нет, не время.
     – Это моя мечта, Диомед! Это – мечта Пелопса. Мечта стоит крови. Выбирай!
     Странно, мне вдруг почудилось, что я вновь слышу голос деда, голос Адраста Злосчастного. У деда тоже была мечта – очень похожая.
     – Аргос не боится войны, Пелопид!
     Он ждал другого. Поморщился, покачал головой.
     – Мы тоже не боимся, Тидид! Не боимся – и не хотим. Но иначе не выйдет. Ты знаешь, что в Ахайе уже не хватает пашен и пастбищ? Что через несколько лет нам придется ввозить хлеб и даже скот? Что на севере дорийцы, а море вот-вот захватят пираты Лаэрта и этого мерзавца Приама? Только единая страна может защитить себя и завоевать новые земли. И не пустоши Эпира, не фракийские скалы! Земли за морем – богатые, почти беззащитные, оставленные богами. Оставленные – нам!
     О чем это он? Оставленные богами – почему? Но я знал – и об этом спрашивать не ко времени.
     – Я не рвусь к золотому венцу, Пелопид! Но Аргосом искони правили ванакты. Этого хотят гиппеты.
     Странно, получается, что я оправдываюсь!
     – Гиппеты погубят нашу землю, Диомед! Их жадность, их тупость, их близорукость... Смелость не в том, чтобы начинать межусобицу на радость внешним врагам, сын Тидея. Подумай, еще есть время!
     Я оправдывался; он, кажется, начал уговаривать...
     – Прощай, Пелопид! – я встал, коротко поклонился. – Подумать обещаю, но – не больше.
     – Прощай и ты.
     Атрей приподнялся, оглянулся неуверенно:
     – Тидид! Нас тут никто не слышит... Куда ты все-таки войско спрятал? Мы с Фиестом, с братом, поспорили...
     

     Возле колесницы, окруженной Золотыми Щитами, меня догнал кто-то высокий, худой, белокурый.
     – Богоравный... Богоравный Диомед!..
     Я оглянулся. Длинноносый, совсем юный, узкоплечий, в дорогом фаросе...
     – Я бы хотел приветствовать тебя... познакомиться! Я Менелай, Менелай сын Атрея!
     Что-то мне это напомнило!
     – Я... Я восхищаюсь тобой! Ты – настоящий герой, богоравный Диомед! Ты возьмешь меня на войну? Мне запрещают, мне даже меч брать в руки запрещают, а я уже взрослый!..
     ...Знакомый (Агамемнонский!) нос, голубые (Атреевы!) глаза. Не люблю Пелопидов! Но парень смотрел так жалобно...
     – Радуйся, Менелай Атрид! – я улыбнулся, протянул руку. – Если будет война – повоюем вместе, обещаю!
     Его ладонь я пожимал с великой опаской. Любимчик мне тоже мальчишкой показался!
     – Ой! – это не я сказал, это Менелай.
     Не зря ему меч в руки не дают!
     
* * *

     Пана-владыку, великого бога, восславить хочу я...
     Пана-владыку, великого бога, восславить хочу я.
     
      
       С нимфами светлыми он – козлоногий, двурогий, шумливый -

       Бродит по горным дубравам, под темною сенью деревьев.

       Нимфы с верхушек скалистых обрывов его призывают,

       Пана они призывают с курчавою грязною шерстью,

       Бога веселого пастбищ. В удел отданы ему скалы,

       Снежные горы главы, тропинки кремнистых утесов,

       Бродит и здесь он и там, продираясь сквозь частый кустарник;

       То приютится над краем журчащего нежно потока,

       То со скалы на скалу понесется, все выше и выше...

      

     
     Радуйся, Пан, веселый бог, хозяин лесов и скал! Безобиднейший из богов, смешной, добрый. Мы с тобой похожи, не удивляйся! Я тоже еду в Аргос один, и надо мною тоже можно смеяться. Один, с тринадцатью спутниками – против всего воинства Алкмеонова! Пусть смеется, кто пожелает, как смеялись над тобой, Пан, Пан Всесильный, когда ты родился у Дриопы, прекрасноволосой и стройной нимфы. И отец твой, Психопомп-Ворюга, смеялся, и родичи-Олимпийцы хохотали...
     
      
       Сел Психопомп перед Зевсом, меж прочими сел он богами

       И показал им дитя. Покатилися со смеху боги...

      

     
     Я тоже неказист, Пан, мой родич! Какой-нибудь Агамемнон, жердь длинная, косится на меня свысока: не вышел я ростом, ликом не вышел, да и родом, честно говоря, не очень. Я тоже жил среди лесов и скал дикой Этолии, где коз больше, чем людей, и басилеи носят плащи из овечьих шкур. Пусть посмеются над нами, Пан, посмеются – в последний раз!
     
      
       Горе, однако тому, кто рассердит добрейшего бога!

       Мощный, он брови насупит, в глазах полыхнет его пламя.

       Крикнет – и крик его, громом над миром ударив,

       В бегство постыдное целые воинства гонит!

       Лютая Паника-дочь над испуганным людом несется,

       Створки ворот открывая и с воинов срывая доспехи.

       Кто устоит перед ней, кто потщится бороться с всесильной?

       Страшен он, Пан разъяренный, и даже могучие боги,

       Прячутся в горних чертогах, на землю взирать не рискуя.

      

     
     

     Кричи, Пан! Кричи!
     
* * *

     Я думал, будет война.
     Короткая, почти без крови – но война. И я был готов, и мое войско готово, и мои гекветы уже выполняли приказ, тот, что я отправил с Амфилохом Щербатым. Мне не требовалось прятать свои дружины. Они стояли у всех на виду, там, где и должны стоять: Промахова у Лерны, перекрывая путь к морю, Полидора – в Тиринфе, Эвриала Смуглого – у Трезен, а Капанидова – на запад от Аргоса. А в самом городе меня ждали воины Щербатого, чтобы обезоружить стражу и открыть ворота.
     Я не прятал войска, да и негде мне было их прятать. Заячья Губа, ошалевший от крика Керы, от Фобосова страха и Деймосова ужаса, сам призвал к оружию басилеев.
     Сам!
     А те, кто ему еще верил, кто был готов умереть за ванакта-нечестивца, бесполезно мерзли в Аркадии, ожидая куретскую конницу.
     Зимой не воюют, Алкмеончик!
     Поэтому, как только у пограничного камня вокруг моей колесницы сомкнулась сверкающая медь тиринфской дружины (не опоздал, Дылда Длинная!), я был готов к бою.
     Но тут крикнул Пан...
     ...И рухнули высокие, кованые медью ворота, и разбежались очумевшие от ужаса стражники, и льдом застыла печень у Алкмеоновых даматов, а лютая Паника-дочь уже парила над красными черепичными крышами Лариссы...
     И не выдержал Алкмеон-ванакт, Алкмеон Заячья Губа, чей разум уже помутили Эринии, перед чьим взглядом стоял окровавленный призрак убитой матери...
     

     Так и кончилась моя вторая война. Война, которой не было.
    

    

     

      ЭПОД
     

     – Только ванактом, Тидид! – Эвриал Смуглый дернул щекой, легко пристукнул ладонью по резному подлокотнику. – И пусть кто посмеет пасть раскрыть! Мы – Аргос!
     – Мы – Аргос! – толстяк Полидор даже привстал, пухлая рука сжалась в кулак. – Мы – Аргос, Диомед! Ты – ванакт!
     – Ванакт! – Промах Тиринфец.
     – Ванакт! – Амфилох Щербатый.
     – Папа... Отец... Он очень любил тебя, дядя Диомед. Он говорил, что ты – самый лучший. Ты должен стать ванактом вместо папы!
     Маленький Киантипп – басилей Киантипп Эгиалид – говорит тихо, но каждое его слово гулко звучит под высокими сводами. И мне вдруг кажется, что я вновь слышу голос дяди Эгиалея...
     Эх, дядя, дядя!
     

     Утро, сквозь щели в ставнях – неверный зимний рассвет. Тронный зал пуст, и трон пока еще пуст. Мой трон... Мы сидим в сторонке, мы – эпигоны, братья, разделившие поровну все – и боль, и кровь, и победу. Мы пока одни. Только у трона, у дверей, у закрытых ставнями окон – мои гетайры. Теперь куреты всюду со мной, не отходят ни на шаг. Но они молчат. Решать – нам.
     И мы решаем.
     Решаем, потому что сейчас этот зал наполнится людьми – перепуганными людьми, радостными людьми, растерянными людьми. Два дня они прятались, придворные, гиппеты, служилые даматы, жрецы. Прятались, все еще боясь – или надеясь – что Заячья Губа вернется. А теперь, когда все стало ясно, сбежались сюда, в Лариссу, под черепичную крышу Нового Дворца.
     Алкемон не вернется. Он в Аркадии со своими пеласгами, полубезумный, гонимый беспощадными Эриниями, навечно запятнанный кровью. Теперь не мой отец, не я – он изгнанник, ему просить милости и приюта у басилеев-козопасов в глухих селеньях, где еще не слышен крик беспощадных Мстительниц. Он не вернется. Добрые аргивяне терпеливы, но Убийцу Матери они не простят. Призрак Эрифилы, дочери Талая, отныне навсегда встанет между Коровьими детьми и троном Аргоса.
     

     Четверо уже сказали. Двое молчат. Молчат, хотя их слова для меня – главные.
     – Капанид?
     Мой друг смотрит в сторону, сопит, дергает волосинки на подбородке.
     – Понимаешь, Тидид... Они... Мои родичи... Они, вроде как... А, ну их!
     Широкая ладонь взлетает вверх, рубит холодный зимний воздух:
     – К воронам их всех! Ты – ванакт! Да, ребята, о чем мы тут болтаем?
     – О троне, Сфенел, – негромко отвечает толстяк Полидор. – О троне. И об Аргосе.
     Он прав. Великий Атрей не шутит. Слово «ванакт» и слово «война» теперь для нас – одно и то же.
     – Дядя Эвмел?
     Дядя Эвмел – старший. Дядя Эвмел – сын Адраста Злосчастного. Его слово – главное.
     Дядя не спешит. Молчит, на меня не смотрит. Вниз смотрит – на холодные каменные плиты.
     – Дело не в титуле, Тидид, – наконец вздыхает он. – Атрей все равно начнет войну. Он прав, над Ахайей должен быть владыка – единый, всевластный. Только мне кажется, время у нас еще есть. Пока жив Эврисфей...
     Дядя замолкает, худые пальцы сжимают навершие тонкой трости.
     – Оступать поздно, Диомед! Ты – ванакт! Мы за тебя, гиппеты – тоже... Ты – ванакт!
     Все сказано. Пора махнуть рукой, впустить толпящееся у дверей стадо, надеть пурпурный плащ, застегнуть золотую фибулу... Вот и венец – на серебряном треножнике, у самого трона, ждет...
     

     – Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты и Эгины Апийской...
     

     От приоткрытого окна несет холодом. Внизу – пустая, безлюдная площадь, мокрые от ночного дождя каменные плиты...
     – Мама!
     Не говорю – шепчу, еле двигая губами. Почему она не отвечает? Почему не слышит?
     – Мама! Что мне делать? Еще не поздно, скажи? Мне не надо этого, я не хотел, никогда не хотел!
     – Хотел...
     Чей это голос? Ее? Или просто – дальнее эхо?
     Все! Пора!
     Пора!
     – Ну что, богоравные, начнем?
     – Сам ты богоравный! – охотно откликается кто-то.
     И уже ничего не изменить, не исправить, сейчас я накину пурпурный фарос, надену венец, сяду на каменный трон. На мой трон...
     Нет, неправда! Это не мой трон! Это трон Адраста Злосчастного, трон дяди Эгиалея, трон Киантиппа, который просто не успел вырасти. Я – случай, меня кликнули, как зовут стражника, чтобы выгнать вора, забравшегося в дом.
     ...И над всем – над тронным залом, над Лариссой, над спящим Аргосом – тяжелая, железная тень всесильных Микен. Они не признают. Никогда!
     Я – не первый.
     Я – второй!
    

   

   

    

     Песнь пятая
     Игра Атрея
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     ...Острые ногти скользнули по животу, врезались в кожу, оставляя ровные красные полоски. Не ногти – звериные когти. И пахло от нее зверем – маленьким хищным зверьком, привыкшим к крови и парному мясу. Не стонала, не кричала, не открывала глаз – и не отпускала, цепляясь когтями за мои плечи, за руки, за спину. Коротконогая, крепкая, губастая, плоскогрудая, с широкими мужскими плечами, с густым черным волосом на ненасытном лоне...
     Наконец когти разжались: меня выпускали на свободу. Я облегченно перевел дух, потянулся к хитону...
     – Богоравный ванакт разрешит мне засвидетельствовать свое уважение богоравному басилею Сфенелу?
     Спросила, все еще лежа, даже глаз не открыв, колен вместе не сведя.
     Я восхитился.
     Басилисса какого-то городишки из элидской глуши, дальняя родственница Промаха Дылды, гостила у него в Тиринфе, заехала на денек в Аргос. А я еще удивлялся, когда она попросила о встрече!
     С гостями-басилеями легче – выпьешь с ними чашу-другую-третью (четвертую!), и свободен.
     ...А на животе, правее пупка – пять красных полосок.
     Звериная метка!
     

     Править надо, сидя лицом к югу.
     Это не я придумал – на одной хеттийской табличке было. Долго я понять не мог, почему именно к югу? Не к востоку, не к северу. А потом сообразил. Дело не в том, куда лицом. Просто править следует, не суетясь. Сидишь – а дела сами делаются. В этом и секрет. Мудрый правитель со своих плеч бремя снимет, на чужие возложит, а самому только поглядывать остается.
     Дед мой, Адраст Злосчастный, так и делал. А я еще удивлялся, отчего это он из Лариссы носа не кажет. А зачем? Все и так шло, как должно.
     Увы, за два года я так и не научился. Лицом к югу не получалось, и к востоку тоже. Ванакт Диомед правил, как челнок в ткацком станке.
     

     Одеваться она не спешила, так и стояла у ложа – нагая, пахнущая лесом и терпким потом. Стояла, на меня поглядывала, словно жалея, что отпустила. Я заранее посочувствовал белолаге-Капаниду...
     – Ванакт!
     Спасен! В дверях – чернобородый Мантос, старшой охраны. На гостью даже не поглядел – привык и не к такому.
     – Пора, ванакт!
     Хорошо, что пора! Хорошо, что можно накинуть хитон, фарос, золотой венец... убежать.
     Даже спиной я чувствовал ее улыбку – довольную, сытую, чуть снисходительную...
     Ванак-челнок помчался править дальше.
     
* * *

     Теперь пора на колесницу. Самое время – Сфенел уже ждет, и Киантипп ждет, и кони бьют копытами по каменным плитам. День Геры Анфии, покровительницы славного Аргоса; значит, самое время ехать в храм – через весь город, торжественно, при венцах и свите. Добрые аргивяне с раннего утра возле ворот собрались – ждут.
     – Я вожжи возьму! – это Капанид, басом.
     – Я! Дядя Диомед, я! Ты же обещал! Дядя Сфенел, ты все время правишь!
     Это Киантипп. Восемь лет парню, а характер – не подступись. Я бы и сам прокатился-промчался квадригой по аргосским улицам, но после звериной охоты (кто на кого охотился?) мне лучше вожжи не доверять.
     – Туда – басилей Сфенел, обратно – басилей Киантипп... и басилей Сфенел.
     – А почему только обратно, дядя?
     Трудно блюсти мир в Арголиде!
     

     За воротами Лариссы – толпа. Нечасто увидишь нас троих вместе, да еще на колеснице, в венцах и фаросах. Сотен пять собралось, еще столько же вдоль Деметровой улицы, по которой нам ехать, стоят.
     Ну, сейчас начнется!
     – Басилей Сфенел! Богоравный Сфенел!
     – Киантипп Эгиалид! Киантипп! Киантипп!
     – Сфенел! Анаксагориды! Анаксагориды-ы-ы! Анаксагориды – Аргос!
     Обычай такой – приветствовать. Приветствовать, а заодно высказываться. От всей души.
     – Сфенел Капанид! Сфенел Капанид! Ар-гос! Ар-гос!
     Пока колесница у ворот стоит, пока охрана путь расчищает, нам следует улыбаться, кивать...
     – Сфенел – ванакт! Сфенел – вана-а-акт!
     Ну вот, началось! То ли родичи Капанидовы в город заехали, то ли и без них обошлось. Любят Анаксагоридов в славном Аргосе!
     – Сфенел – вана-а-а-акт!
     Самое время хватать Капанида за локоть. Что толку гонять крикунов? Накричатся – умолкнут...
     Они не смирились – Анаксагориды, царствующий род. Не смирились – и не молчат. Вот уже два года, то тут, то там: «Сфенел Капанид – ванакт!» Я для них – случайный заброда на троне. Но Анаксагориды – не самое опасное. Они не скрываются, не точат кинжалы. А вот Амифаониды затаились. Алкмеон далеко, прячется где-то в аркадской глуши, Амфилох Щербатый навечно отрекся от венца (не Айгиалу же, их сестричку, дурочку конопатую на трон сажать!), но их род не забыл и не простил. И я уже не жалею о куретской охране, не отпускающей меня одного ни на шаг...
     – Киантипп, быстрее вырастай! Киантипп, жениться пора! Киантипп – Аргос!
     Улыбается маленький Киантипп. Приятно! А когда же про меня скажут? Впрочем, про меня больше поют. Вот сейчас затянут: «Диомед теперь наш главный...»
     Ага, уже поют!
     
      
       – Диомед тепер наш главный, Диомед над всем царит,

       Все лежит на Диомеде, Диомеда слушай все!

       Диомед над войском правит, он над Аргосом старшой.

       Диомед, тебя мы любим! Отправляйся в Калидон!

      

     
     Хорошо спели! Дружно!
     – Тидид! Да чего ж это они? – басит Сфенел. – Да я их!..
     Так и не привык, бедняга! Это еще ничего, иногда поют не «отправляйся», а «убирайся».
     Чужак! Два года на престоле, и все равно – чужак. И ничего тут не поделать. Любят Сфенела, любят маленького Эгиалида, кое-кто еще вздыхает об Алкмеоне. Меня – только терпят.
     Ну вот, можно ехать. Путь свободен, крикуны дух переводят, Капанид уже вожжами шевелит...
     – Дядя Диомед! Дядя! – Киантипп обиженно шморгает носом. – А когда про меня тоже петь станут? Когда я вырасту?
     Вот и правь, сидя лицом к югу, после всего этого!
     

     А вначале думалось, что будет не так и трудно. Почти как в сказках, где ванакт все больше пирует, за кабанами скачет и врагов, что ни день, сокрушает. В сказки я и два года назад не очень верил, но после Куретии казалось, что дел будет не слишком много. Дяде Андремону – басилею Андремону – венец шибко голову не натирал. Война – понятно, басилей первый в бою. Еще суд – тоже понятно. Ну, и жертвы богам, само собой. А чего еще делать? С остальным народ сам разберется. Еще не хватало указывать, когда стада на зимние пастбища перегонять или как ячмень сеять!
     Думалось – да иначе вышло.
     Сначала понял – день слишком короткий. Потом – что и ночи не хватает. Затем – что мое время отныне не мое, а чье угодно – гонца, заезжего басилея (или басилиссы, как сегодня!), дамата-виночерпия, дамата-хлебодара, родичей (ой, сколько же их!). А еще войско, а еще ремонт храма Зевса Трехглазого, а ко всему – десятки табличек, которые следовало прочитать еще вчера.
     Арголида – не Куретия. К сожалению.
     Я бы, конечно, пропал. Я и так почти пропал, но все же не всеконечно. А не пропал потому, что все время об этом самом юге помнил. Много тут, конечно, не придумаешь, но кое-что...
     Дядя Эвмел теперь – глава совета гиппетов. Долго я его уговаривал, умолял, кланялся. Умолил! И все полчища табличек (глиняных, алебастровых, деревянных) – тоже на нем. И то, кто еще так обычаи наши знает! Для гиппетов же почет – сам Эвмел Адрастид дрязги их гиппетские улаживает!
     А Капанид коров считает. Кто же его знал, что царских земель в Арголиде нашей – за год не объехать? Пришлось Сфенелу богоравному нашими стадами и пашнями заняться. Тем более, мы с ним оба – опекуны Киантиппа, так что дел у Капанида – решать, не перерешать.
     С войском тоже удачно вышло. Лавагетом теперь Эматион, Эматион Пандионид. А кого еще было ставить? Он – из учеников дяди Эгиалея лучший. Шептали мне на ушко иные имена, да я слова дядины не забыл. Зачем мне богоравный лавагет с кучей родичей и мечтою о золотом венце?
     Так и правим. А мне самые мелочи остались: на троне сидеть, щеки надувая, в храмах дымом жертвенным дышать, гостей встречать, провожать, ублажать (как сегодня, например), да еще остались в моем ведении соседи, ближние, дальние, заморские: Пилос, Спарта, Аркадия, Мессения, Аттика, Беотия, Дельфы, Эвбея, Крит, Самос, Милаванда. И моя Этолия осталась.
     А еще – Микены! И в первую очередь – Микены!
     

     ...Вот и доехали до храма! Тут тоже толпа, хоть и поменьше. Значит, опять улыбаться, про Сфенела-ванакта слушать, затем – столбом у алтаря стоять, гнусавящему жрецу внимая. А потом... Потом самое время исчезнуть. Для того в храме подземный ход имеется – под улицей идет, под дома подныривает. Далеко – до самой городской стены. А там, у Диркских ворот, домик маленький стоит, желтой черепицей покрытый. А в домике том ставни заколочены и дверь никогда не открывается...
     
* * *

     – ...Богоравный Атрей приказал казнить начальника колесниц. Тайно казнить. А еще приказал объявить, что скоро покинет город. Не сам – с сыновьями...
     Купец-лазутчик говорит шепотом, то и дело оглядываясь, словно всесильный Атрей даже тут имеет соглядатаев. Честно говоря, я бы не удивился, хотя у дверей закрытых – мои гетайры, и у подземного хода они же, а в горнице нас трое: мы с разговорчивым торговцем и дядя Эвмел. Я слушаю, вопросы задаю. Дядя Эвмел на нас не смотрит, таблички на столике перекладывает.
     – Отъезд будет представлен, как бегство. Якобы богоравный Атрей вынужден покинуть город из-за брата...
     Я только вздохнул. Один Дий Подземный знает, что за игру ведут там, в Микенах! С Эврисфеем понятно – в трон корнями врос, никого к себе не пускает, даже с родичами чаще всего через Копрея-глашатая общается. Правят же Пелопиды – Атрей с братом Фиестом. Почти полвека вместе правят – ссорятся, мирятся, играют в ссоры и снова играют – уже в примирение. Поди разберись! То золотой жезл Пелопсов поделить не могут, то из-за жены чьей-нибудь ругаются, то друг друга изгоняют – и снова мирятся, снова вместе правят.
     (А еще болтают, будто Атрей Фиестовых сыновей убил и папаше скормил за обедом под гороховой подливой. А тот его жене яду подсыпал. Интересно, кто эти слухи сочиняет? Не удивлюсь, если они сами – Атрей с Фиестом.
     Игра у них такая!)
     – Богоравный Атрей послал также тайных гонцов в Дельфы и Афины. И в Калидон...
     ...Уж не к дядюшке ли Терситу? Хотел же удавить мерзавца, хотел! Даже веревку припас! До вот не сложилось.
     – И еще, ванакт... Богоравный Атрей с Эврисфеем говорил. О чем – неизвестно, но в конце сказал: «Скоро!»...
     Лазутчик облегченно вздыхает. Все! Можно брать серебро и исчезать – все тем же подземным ходом. Но не всех этот ход спасал. За два последних года три лазутчика сгинули. Двое – без следа, третьего у Львиных ворот бронзовыми гвоздями к дереву прибили.
     Тяжела длань микенская!
     

     – И что скажешь, дядя?
     Теперь нас в горнице двое. Но дядя Эвмел не спешит. Молчит, таблички алебастровые перекладывает. Налево – направо, налево – направо...
     – Понимаешь, Тидид, Пелопиды ссорятся тогда, когда хотят всех убедить, будто в Микенах плохо. Соседи облегченно вздыхают, поворачиваются спиной...
     Дядя прав. Пролетел слух о съеденных сыновьях Фиестовых, пролетел-прогремел, всех в столбняк вгоняя. А микенская армия уже у Орхомена стоит: открывай ворота!. Заговорили о баране волшебном, который в сундуке Атреевом хранился (баран! в сундуке!) и Фиестом-злокозненным исхищен был, а микенские колесницы уже по коринфским улицам колесами стучат!
     – Значит, война, дядя? С нами?
     А что же еще? Недаром Атрей сказал: «Скоро!»
     Не спешит дядя Эвмел, таблички перекладывает. Налево – направо, налево – направо.
     – Еще нет, Тидид, еще нет... Затылок у них чешется.
     И вновь он прав. Два года мы ждали войны. С того самого дня, как я надел венец, с того самого часа, как гонец Эврисфея привез поздравления новому басилею Аргоса. Поэтому и езжу я каждый год в Фивы и Калидон, поэтому и гощу у чернобородых родичей-куретов. Чешется затылок у владык микенских! Боязно повернуться им лицом к Аргосу!
     Пока еще – боязно.
     Но кто знает, может быть и решились братья Пелопиды мне укорот дать. Фивы после разгрома не город уже – городишко, Ферсандру, братцу моему двоюродному, большого войска не собрать. А Этолия далеко – за горами, за морем. Решились бы – если б не дядя Геракл.
     Вот уж не знаешь, что беда, что благо! Месяцев через восемь после нашей последней встречи пришлось дяде Гераклу из Калидона уехать. Дурость какая-то случилась. На пиру у Ойнея (нашел дядя к кому на пир ходить – к Живоглоту!) зашиб он какого-то сопляка из Живоглотовых родичей. Хлипок сопляк оказался – одна затрещина, и сразу – на костер.
     Я уже вступиться хотел, и не я один. Да только дядя не послушал – собрал добро и распрощался. Вся Ахайя думала, куда теперь вечного скитальца занесет?
     А занесло его аккурат к дорийцам. Вот тут-то я наши с Гиллом разговоры и вспомнил!
     А когда дядя легко, словно и не шестой десяток ему пошел, разнес-разметал воинство Корона-лапифа, что на дорийцев вздумал войной пойти, когда разгромил Лаогора Дриопского, ясно всем стало – проснулся Великий Геракл. Отоспался в тихом Калидоне – и вновь ГЕРАКЛОМ стал!
     И – дрогнула Эллада!
     А потом еще весть пришла: Эгимний, дорийский вождь, Гилла Гераклида усыновил и наследником сделал. Все удивлялись – да только не я.
     И в Микенах не удивлялись. Не надо Атреем-многомудрым быть, чтобы понять: на юге Аргос, на западе Фивы и Этолия, а на севере дядя Геракл с дорийцами. Сидит в своих Трахинах, дубину в руках сжимает и на Микены поглядывает.
     Нет, не забыл Великий Геракл Эврисфея, не забыл, как его унижаться перед этим недоделком заставляли. И Пелопидовой гордыни не забыл. Слишком рано его в детскую сказку скучать отправили. Не зря он мне о последней битве говорил!
     Вот и приходится Атрею затылок чесать, о железных дорийских мечах думать. И Гераклову дубину вспоминать.
     Трещать чьим-то ребрам!
     Но Атрей сказал: «Скоро!» А ведь Атрей...
     – Атрей – не загадка...
     Дядя наконец отложил таблички, вздохнул, лицо потер.
     – С Атреем все ясно, Тидид. Ты правильно говорил: он, как и Адраст, мой покойный отец. Чего хочет – понятно. Власть – настоящая, не кажущаяся, великая держава, поход за море... Это не ново, не он такое выдумал. С Эврисфеем тоже ясно – болванчик на троне, злобный, всего боящийся... А вот Фиест...
     И снова дядя не ошибся. О Фиесте мы почти ничего не знаем. Он редко покидает Микены, ни с кем не встречается, не выходит из тени. Все, что говорят о нем – всего лишь слухи. Будто бы Атрею он не просто брат, а брат-близнец, не отличить, будто бы Олимпийцев не чтит, а поклоняется то ли даймонам, то ли призракам из Гадеса. И будто бы слуги у него есть – не думающие, не рассуждающие, только ему покорные. Не слуги даже – мертвецы ходячие.
     Хочешь – верь, хочешь – на себе испытай!
     – Я понимаю так, Тидид. Фиест хитрее. Все эти годы он брату поддакивал, подыгрывал, в сторонке держался. Как бы в сторонке... Атрей правит, Атрей повелевает, а Фиест... Фиест ждет. А вот чего? Он – не наследник пока, наследник – Атрей; может, в этом дело?
     – Есть еще один наследник микенский, – усмехнулся я. – Гераклом зовут.
     И не я один так считаю – вся Ахайя, вся Эллада. Ведь именно своему сыну Дий-Зевс Микены предназначил! Не пришел ли час волю Отца богов выполнить?
     – И это тоже, Тидид...
     Дядя Эвмел нащупал палочку, с трудом приподнялся. Бедный дядя! Уже и не ходит почти, и на колеснице не ездит. Только и осталось – на носилках путешествовать. А ведь ему и сорока нет! Да какое там сорок – тридцать с небольшим!
     ...Ядовитое семя! Все мы, в чьих жилах – ИХ кровь!
     – Ох, Тидид, не понравилось мне это Атреево – «Скоро!»...
     И мне не понравилось. Поэтому прямо тут, на этом столе, где горой навалены тайные таблички, я сейчас напишу приказ Эматиону-лавагету, и Амфилоху Щербатому напишу, он сейчас как раз в Тиринфе, рядом с микенской границей, а еще Промаху и Полидору...
     Скоро! Что – скоро?
     
* * *

     – Тебя совсем замучали, господин мой Диомед! Мужчины и... женщины тоже!
     Рука Амиклы касается звериной метки на животе. Я виновато отворачиваюсь.
     ...Ее хитон на полу, и гиматий на полу, и сандалии, и мой фарос вкупе с хитоном тоже. И венец золотой там же. Так сюда в венце и пришел – не было времени переодеться.
     – Мы так редко видимся с тобой, господин мой Диомед, а когда видимся, тебя уже другие выпили, копье твое уже не копье, уколешь – не почувствую...
     – Еще как почувствуешь! – возмущаюсь я, прижимаясь лицом к ее животу, к лону, к бедрам. А ее губы уже скользят по моей коже, вызывая привычную терпкую дрожь, я трогаю рукой ее грудь, сжимаю...
     – И не почувствую, не почувствую, – шепчет она, почти не отрывая губ. – Ты не ванакт, ты, как и я, служитель Киприды, только я должна любить всех мужчин, а ты – женщин, бедной Амикле остается только тебя съесть, съесть, съесть!.. И я тебя съем, господин мой Диомед, а потом найду ту девку, грязную вонючую девку с кривыми ногами, которая посмела тебя украсть, и буду жечь ее горячей бронзой, а потом пойду на улицу и стану любить мужчин, всех подряд, много мужчин, с крепкими копьями, не то, что у тебя...
     – Ах ты!..
     

     ...И нас уже нет, мы стали ночным ветром, заревом, туманом над лесной поляной. Только серебристый свет перед глазами... Поступь ее благородна... глубоко и таинственно лоно... стройные бедра словно ведут на ходу спор о ее красоте... о ее красоте... 
     

     В храмовые дела я не вмешиваюсь. Боги сами о себе позаботятся! Только один раз и пришлось. Амикле, старшей жрице храма Афродиты Горы, уже не нужно бродить по аргосским улицам, собирая серебро для многолюбивой богини. Стрепсиад-скопец, услыхав мое повеление, только кланялся, кланялся, кланялся... Амикла живет в нашем доме на Глубокой – новом, отстроенном, и все хорошо у нас, то есть, почти все...
     Почти все...
     

     – Но почему, Амикла? Может, к знахарю, к гадателю?
     Она качает головой, кусает губы. Вот-вот заплачет! Я обнимаю ее худые плечи, глажу по голове...
     – Я... Я была у знахаря, господин мой Диомед. Была... Только к чему он? Все и так понятно. Слишком многих мужчин я любила – до тебя. С десяти лет я при храме... У таких, как я, редко бывают дети...
     Не помогает ничего – ни травы, ни молитвы, ни жертвы Гере Анфии. Казалось, что проще? Вон, у Капанида сынок уже басом отцовским ревет, кормилиц пугает! А маленького Ферсандра дочери уже второй год пошел...
     – Я к оракулу пошлю, в Дельфы! К Зевсу Додонскому...
     Заплакала – тихо, беззвучно. Пора уходить, ночевать лучше за стенами Лариссы, потому что с рассветом у ванакта-челнока новые дела, горы дел, моря, некогда не только сидеть лицом к югу, даже утешить любимую времени не хватает...
     – Останься, господин мой Диомед! Когда ты рядом, то все хорошо... Останься!
     И я послал все к воронам, к Гадесу, к Дию Подземному, я обнял ее дрожащие плечи, прижался губами к ее мокрой от слез щеке...
     
* * *

     – Боги завистливы, сынок! МЫ завистливы. Не желай большего!
     – Но почему, мама?
     Мы редко теперь разговариваем. А видимся – еще реже. Только во сне или, как сейчас, среди ночного мрака. Мама боится, ведь я уже взрослый, а ОНИ завистливы, и маме все еще кажется, что ее маленького Диомеда можно спрятать, уберечь...
     От чего, мама? От Гекатомбы? От последней битвы?
     Не спрятаться мне, мама!...
     – Пожалей эту девочку, сынок! Пусть все будет, как есть. НАША кровь... Она не приносит счастья.
     – Но разве дети – это плохо?
     Мама молчит. Странно, ее голос рядом, а она сама – где-то далеко. Хотел бы я знать, где!..
     – Моя мать погибла, чтобы дать мне жизнь. Аргея, жена твоего папы, умерла, рожая девочку. Я хотела их спасти – не смогла...
     Тетя Аргея лежит рядом с папой на Поле Камней. Она умерла, и девочка ее умерла, поэтому все думают, что я – ее сын. Иногда мне снится сестра – та, которая так и не смогла сделать первый вздох. Ей бы уже было, как и мне, восемнадцать...
     – Я не хотела, чтобы ты становился ванактом, Диомед! Не хотела, поэтому не отвечала, когда ты спрашивал. Ты сам решил – решил именно так! Но учти: ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко. Пожалей эту девочку, спрячь ее, увези!
     – Зачем? Почему, мама?
     Мама молчит, в горнице тихо, еле слышно дышит Амикла, ее рука все еще обнимает меня за плечи...
     

     – Тидид!
     Глаз можно не открывать. Сфенелов бас я узнаю сразу, да и не пропустят мои куреты в дом никого, кроме Капанида. Костьми лягут – не пропустят.
     Приказ!
     – Тидид! Тут... это...
     Вечно какое-нибудь «это» – и всегда среди ночи! Ну, что еще там?
     – Капанид, если тебе нужен венец, он на полу валяется! Бери – и дай поспать!
     – Радуйся... радуйся, Сфенел!
     Ну, вот, Амикла проснулась!
     – Тидид!!!
     Я понял – глаза придется открыть. Открыть, привстать...
     – Тидид, беда! Беда, понимаешь?
     И тут я проснулся.
     ...Желтое пламя светильника, черные тени по углам. В глазах у моего друга – ужас. В глазах у моего друга – боль. Невыносимая, страшная.
     – Геракл... Гонец только что прискакал... Геракл...
     

     Нет, нет, нет!
     НЕТ!!!
     
* * *

     От дыма першило в горле, запах горелого мяса впивался в ноздри, золотой венец на голове словно раскалили добела...
     – ...Зевсова сына Геракла пою... пою, меж людей земноро... земнородных лучшего... в Фивах его родила славных... хороводами славных...
     Гимн только что сочинили, жрец путал слова, испуганно косясь на темный лик Зевса Трехглазого. А, может, не путал – просто плакал. Как и мы все...
     – С Зевсом-Кронидом в любви... в любви сочетавшись, царица Алкмена... Некогда, тяжко... тяжко трудяся на службе... службе царю Эврисфею...
     Мы плакали, хоть нам приказали радоваться. Сам Отец богов, Зевс-Кронион возвестил, чтобы, по всем храмам, по всей Элладе, вознесли молитвы новому богу-Олимпийцу, богу-Гераклу...
     

     Прощай, дядя Геракл! Легкой тебе дороги, куда бы ты ни шел!
     Хайре!
     

     – ...По бесконечной земле он... и по морю скитался... Страшного много и сам совершил, да и вынес немало...
     Рядом сопит Сфенел, рядом рыдает маленький Киантипп. А ведь он даже не был знаком с тем, кто стал новым богом!..
     ...И тети Деяниры больше нет. И Лихаса нет. Все погибли! Их тоже – на небо? Ответь, Трехглазый! Сам ТЫ руку приложил? Послал кого-то из НИХ? Или просто шепнул на ухо кому-то очень понятливому?
     «Скоро!» – сказал Атрей Великий. Вот оно – «скоро!»...
     Молчит Трехглазый Зевс, кривит надменные губы. Хочется крикнуть прямо в темный бородатый лик, ударить кулаком по старому дереву...
     – ...Ныне, однако, в прекрасном... прекрасном жилище на снежном Олимпе в счастье живет...
     Ну конечно! Дядя Геракл на снежном Олимпе, в счастье живет, а в Микенах уже думают, когда (и куда!) посылать колесницы, но даже не это главное, не война, которая теперь непременно начнется...
     Без Геракла... Как мы все – без Геракла? Пока он жил, мы все были выше на целую голову – на его седую голову...
     – Помянем, – шепчу я Сфенелу. – Кончится это... козлодрание, помянем. Его – и тетю Деяниру...
     Мой друг молча кивает. А я вдруг понимаю, что все это – только начало, все это – только крик Керы, а самое главное (страшное?) впереди...
     ...Далеко-далеко, под всеми мирами, под черной громадой Космоса, Крон-Время вновь закрутил свое колесо. Сначала медленно, не спеша, потом все быстрее, быстрее...
     

     «...Ты не сможешь всю жизнь прятаться, и твои друзья – тоже. Вы – последние, и битва, которая вам предстоит – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится...»
     
* * *

     – Что же будет, мама? Что случится?
     – Почему будет, сынок? Уже есть, уже случилось...
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Значки на деревянной табличке никак не хотели складываться в слова. Расползались тараканами, убегали за края...
     – Дядя Эвмел! – жалобно позвал я. – Тут... Тут чего-то!..
     – На Древнем языке? – невозмутимо отозвался он.
     – Если бы на Древнем, – вздохнул я. – Дядя, а разве богинь замуж выдают?
     На этот раз мы собрались не в домике у Диркских ворот, а в Палате Печатей. Печатей тут как раз и нет, а вот табличек – полные полки. Под самый потолок. Здесь можно найти любую с Девкалионовых времен (кроме самых тайных, конечно).
     Чтобы дяде не вставать, я отнес табличку с непослушными значками сам. Дядя Эвмел вздохнул, приладил сверкающий хрусталь под веко.
     – Ну-ка, ну-ка... «Атрей в Спарте, сватает Елену за Агамемнона...» Елену? Гм-м...
     

     То, что Атрей в Спарте, я, конечно, знал. С Тиндареем Спартанским они давно дружат (если, конечно, находится, против кого). Теперь, когда Атрея в очередной раз изгнали (изгнали?), он решил наведаться на берега Эврота, прихватив с собой наследников – носатого и белокурого. Сейчас меня куда больше интересовал не он, а Эврисфей. Надо же, воевать собрался, развалина! И с кем? С Афинами! Приютили, видите ли, родичей Геракла!
     (Вот она – война! Пока еще – не с нами. В Аттике после смерти Тезея неспокойно, Афины кажутся легкой добычей.)
     Эврисфей на колеснице – упасть можно. От смеха. Но микенское войско – это не смешно. И тут – Елена!
     Дий Подземный разберет эти микенские игры!
     

     – А что, Тидид? – дядя задумался, забарабанил пальцами по столику. – Неглупо, неглупо, совсем неглупо...
     – Но ведь Елена – богиня!
     – Вот именно, Тидид, вот именно...
     Мы все привыкли, что где-то рядом, неподалеку живет богиня. Елена, дочь Зевса – последняя, кто еще не покинул землю. Золотоволосая, прекрасная, нестареющая, несущая счастье, дарующая добрый урожай, красивых детей. Словно там, в Спарте, все еще продолжается Золотой Век – счастливый век, когда боги и люди еще жили вместе. Ей строили храмы, ей возносили молитвы. Да, все мы привыкли, что Елена, Прекрасная Елена, тут, с нами, к ней можно съездить в гости, познакомиться, потолковать о жизни...
     – Трон Геракла опустел, Тидид...
     – Какой трон, дядя? – поразился я. – Ведь Геракл не был ванактом, не был даже басилеем!
     – Не понимаешь? – дядя грустно улыбнулся, вынул сверкающий хрусталь из-под века. – Ему не нужен был золотой венец. Его трон стоял выше микенского. Пока Геракл жил с нами, он был ПЕРВЫМ. И никто, никакой Эврисфей – да что там Эврисфей! – не мог стать с ним вровень. А теперь Геракла нет...
     – ...И в Микенах решили, – подхватил я, начиная понимать. – То есть, Атрей решил...
     – ...Что место Геракла должен занять другой. Не бродяга, не вечный изгнанник, а ЦАРЬ ЦАРЕЙ. Титул ванакта – еще не все, а вот если над Элладой воцарится муж богини...
     – Бог Агамемнон, – хмыкнул я. – Агамемнон Носатый, Агамемнон Зазнайка...
     – Не смейся, мальчик! Я тебе уже говорил: придумано ловко. Атрей сейчас (якобы!) изгнанник. Кто упрекнет Тиндарея, что он выдал дочь (пусть и не свою дочь!) за сына друга, попавшего в беду? К тому же свадьбу сыграют быстро, без лишнего шума. А Эврисфей тем временем идет на войну – на глупую войну, ненужную войну. Больной, боящийся всего старик! А наследуют ему, если что случится, не его дети, а...
     – ...А Пелопиды, – кивнул я. – У Атрея-ванакта будет невестка-богиня. И внуки-боженята... Сначала будут говорить, что в Микенах правят потомки богов, а потом скажут просто...
     – ...Боги, – кивнул дядя Эвмел. – Великим Царством будут править боги. Вот так, Тидид! Но знаешь, мне куда интереснее даже не это. Что придумал Атрей – ясно, а вот что замыслил Фиест...
     Но я уже не слушал. Фиест, что бы он ни замыслил – потом! Сейчас – Атрей. Атрей и Елена! Нет, не так, Атрей, Елена и Агамемнон!
     Я вскочил, подбежал к окну, рванул ставень, вдохнул горячий летний воздух.
     ...Надо!...
     А что – надо? Если бы... Да, точно! Обычай! Кажется, есть такой обычай...
     – Тидид! – позвал дядя, но я только отмахнулся.
     ...Кто сейчас из наших в городе? Сфенел и... Амфилох! Оба женатые... А, ерунда, пусть хоть дважды женатые! Главное, есть обычай, давний обычай сватовства, святой, нерушимый. Если один сватается, то и другие могут приехать. И все они – желанные гости, от всех примут дары, всех выслушают. Всех!
     – Эй!
     Я редко кричу. Сержусь – еще реже. Боюсь – река, невидимая река совсем рядом. Последние два года боги хранили, не давали сорваться....
     – Эй!!! Сюда!
     Дамат-придворный из дневной череды вбежал, застыл, стараясь не моргать.
     – Гонцов! Во все города, всем басилеям! Сообщить: Елена – богиня Елена, дочь Крониона, выходит замуж! Тиндарей принимает сватов. Быстро! Гонцам – лучших лошадей! Да чего стоишь, скорее!
     И что ты теперь придумаешь, хитромудрый Атрей?
     
* * *

     – Выезжаем завтра, ребята! Лучшая одежда, лучшее оружие, лучшие кони. И даров – побольше! Мы – Аргос, не забыли? И чтобы все сверкало, как у гекатонхейра...
     – ...уши, – вздохнул Амфилох. – Тидид, а что мне жене сказать?
     Капанид и на это не сподобился. Только рот раскрыл – на ширину колчана. Бедняга!
     – А женам скажете, что Аргос в опасности! – отрубил я. – Все! В поход! В Спарту! К Елене! Свататься!
     
* * *

     Бьют о камень копыта, трясут темными гривами кони...
     Хей!
     

     Дороги у нас такие, что по ним не колесницей ездить – верхом пробираться. И то – на кентавре. Им, говорят, любые колдобины нипочем. А вот от Селассии до Спарты не дорога – стадион: ровная, широкая, плиты каменные в стык подогнаны. Кто построил, когда – уже и забыли. До потопа еще, наверное. Если так, спасибо тельхинам с гелиадами!
     Мчимся – рвутся вожжи из рук.
     Копыта стучат, поскрипывает сухим деревом колесница. Кровные кони так и рвутся – соскучились, постромки разрывают, словно в полет просятся.
     Гони! Хей!
     И – только ветер в ушах!
     Обоз отстал, и свита отстала, только гетайры впереди (эти не потеряются!) и мы втроем...
     – Капанид, догоняй! Хей!
     – Вы куда-а-а-а?
     Обогнали! Слева Амфилох, я справа, морда к морде идут кони. Щербатый усмехается, щерится, в правой руке – вожжи, в левой – кнут. Крепок – одной рукой правит!
     – Хей! Хей!
     Мы уже не мчимся – летим, стучат копыта, развеваются гривы. Еще миг – и в воздух птицами воспарим!
     Хей!
     Амфилох кнутом поигрывает, на меня поглядывает, но не спешит коней подгонять. С кнутом каждый сможет, кнут – дурное дело. Коней бить – друзей бить!
     Летим!
     Морда к морде, колесо к колесу. Горячий воздух в лицо бьет, пот глаза заливает, с неба Гелиос-Солнце огнем пышет. Хорошо! А сзади грохот – это Сфенел догоняет.
     – Елену замуж мы возьмем! – ору я.
     – Тепелла-пелла-пей! – хохочет Щербатый.
     – Ее мы в Аргос привезем!
     – Тепелла-пелла-пей! – Капанид сзади (ба-а-асом!)
     
      
       – И будет нам она жена!

       Тепелла-пелла-пей!

       На всех троих всего одна!

       Тепелла-пелла-пей!

       Нам Зевс-Кронион будет тесть.

       Тепелла-пелла-пей!

       На золоте мы станем есть.

       Тепелла-пелла-пей!..

      

     
     Летим! И только копыта стучат. Громко стучат, по всему Пелопоннесу слышно, по всей Элладе. Проснулись богоравные басилеи. И небогоравные – тоже проснулись. Елену замуж отдают! Все в Спарту! Кто быстрее?
     Хей! Хей! Хей!
     
      
       – А Гера тещей будет нам!

       Тепелла-пелла-пей!

       Ее отправим жить к врагам!

       Тепелла-пелла-пей!

      

     
     Отовсюду мчат женихи, коней гонят. Не отдадим Елену Прекрасную, нашу богиню, заносчивым микенцам! Покрутись, Атрей! Одного – напугать можно, двоих-троих – подкупить, а если ВСЕ приедут?
     Смеется Амфилох, похохатывает Капанид, летят колесницы, щиплет глаза горячий пот...
     Хей!
     
      
       – Микенам нас не обойти!

       Тепелла-пелла-пей!

       Пусть убираются с пути!

       Тепелла-пелла-пей!

       Нас, Агамемнон, не согнуть!

       Тепелла-пелла-пей!

       Ты о Елене позабудь!

       Тепелла-пелла-пей!

      

     
     Старое правило – ввяжемся в бой, видно будет. Напрасно мама боится, напрасно обратно советует повернуть. Ловушка, думает. Да какая ловушка? Да-а-авно хотелось горделивым Атридам нос натянуть! И нам хотелось, и всем остальным. Вот и настал час.
     А даже если ловушка – прорвемся!
     Гони, Щербатый, не отставай, Сфенел, стучите копыта!
     К Елене! Хей!
     Летим!
     
* * *

     Думали, первыми приедем. А оказалось – чуть ли не сотыми. Шум возле Тиндареева дворца многоголосый, беготня, весенняя ярмарка. Очумелые слуги угрями на углях мечутся, не знают, чьих коней первыми распрягать. Серебро блестит, золото сверкает...
     – Диомед! Радуйся, Диомед!
     Ну, надо же! Любимчик! Одиссей Лаэртид! Раньше нас успел!
     – Слушай, Диомед, я так рад! Тут такое! Такое!..
     – Такое! – согласился я, с колесницы спрыгивая и руку ему с великой опаской подавая (ой, лапища!). – Ну, чего, женимся?
     Смутился, за три волосины, что под подбородком выросли, дернул. А повзрослел Любимчик! Плечи – в двери не пройти, скулы камнем затвердели, от веснушек следа не осталось. И фарос новый, в золотых нитях, и венец на рыжей башке.
     Жених!
     – Тут такое, Диомед! Я тебе сейчас расскажу...
     
* * *

     – Радуйтесь, мои дорогие гости! Радуйтесь, богоравные! Великое счастье пришло в мой дом! Счастье!..
     Задохнулся воздухом Тиндарей Ойбалид, басилей Спартанский, закашлялся. От счастья, видать. Долго кашлял, глаза вытирал, по седой бороденке сухими пальцами водил. (Сколько же ему годков, развалине? Под сто – не меньше!).
     – Настал час выдать замуж мою... э-э-э, Елену, Елену Прекрасную, гордость земли нашей...
     Снова кашляет. Кашляет – и на нас, у крыльца дворцового собравшихся, глазами совиными смотрит. А в глазах радость плещет, переливается. До ужаса рад нам всем Тиндарей Спартанский. До смертного ужаса!
     А мы – внизу, полукольцом, толпой богоравной. Ой, и сколько же нас здесь!
     Все приехали! ВСЕ!
     Ни запомнить сразу, ни взглядом окинуть. Фаросы, критские накидки, сидонские плащи. И венцы, венцы, венцы!
     На том, что слева от меня – венец серебряный. Патрокл Менетид из северной Фтии. Моих лет парень, а на висках уже волосы снегом белеют. О нем я слыхал – изганник, как и мой папа. Бедняга! А справа – здоровяк, Капанида в плечах пошире. Лицо красное, кровью налитое, словно с перепою, венец золотой в лоб бычий впился. Аякс, сын Теламона, дяди Геракла давнего друга.
     Атриды, понятное дело, в первом ряду. Насупились, носы свои длинные выставили. А вот Атрея самого не видать! Спрятался, Великий!
     – И теперь, в честном соревновании, как и велит ахейский обычай, вы изберете того, кто станет моим... э-э-э, дорогим зятем и мужем...
     Обычай! То-то!
     От рукопожатий ладонь болит, от приветствий в ушах звон. И каждый второй интересуется, как это я Фивы взять сумел? Это каждый второй. А каждый первый – про Аргос спрашивает. Удивлялся я вначале, а потом понял. Они ведь и не воевали почти, все эти богоравные! Тихо в нашей Ахайе в последние годы. Если и сражаются – то из-за трех коров. Только мы, эпигоны, и прогремели (если Геракла с дорийцами, конечно, не считать).
     – Сейчас же прошу вас, моих дорогих гостей на славный... славный...
     Снова кашляет! Кашляет, скипетром золотым трясет. Вот-вот уронит!
     Капанид и Амфилох сзади, в затылок мне дышат. А вот Любимчик исчез. И есть он, и нет его, а, в общем, всюду он, Лаэртид Итакиец. То слева его рыжая башка вынырнет, то справа. Со всеми уже знаком, всем уже друг...
     – ...На славный пи-и-ир!
     Высказался, хвала богам! Это же сколько овец ему зарезать сегодня придется? Боком Тиндарею сватовство наше выйдет!
     А вокруг уже – крик, а вокруг уже – рев. Раскраснелись лица, загорелись глаза. Попируем, богоравные, хлебнем самосского, зря, что ли, ехали, коням подковы стирали!..
     И вдруг – смолкло! Разом, словно кто невидимый мокрой тряпкой голоса вытер. Те, что ближе стояли, колоннами застыли, кто подальше – шею вытянули и тоже замерли...
     ...Маленькая женщина в легком голубом гиматии стояла на ступенях. Ветер играл золотистыми волосами...
     Раскрылись рты, выстрелили жарким потом ладони, звякнул о камень чей-то венец, с головы соскользнувший.
     ...Маленькая женщина улыбнулась, кивнула, чуть поправила золотые пряди...
     – А-а-а-а-а-а-а-а-ах!!!
     Единым вздохом толпа выдохнула. Выдохнула – вдохнуть не решилась.
     Елена!
     
* * *

     – Да чтобы такую Агамемнону отдать? Да никогда!
     – Костьми ляжем, не отдадим!
     – Не отдадим! Стеной встанем!
     Кружится голова и ноги вот-вот в танец пойдут. Крепко выпить пришлось с богоравными! Увы, здесь злого молока не знают, да и разбавлять не любят.
     – Скажем, чтобы все по обычаю было!
     – На колесницах бега!
     – И на копьях, и на копьях чтобы! И лук!..
     Темно в саду дворцовом. Даже Луна-Селена за тучи спряталась. Допоздна гуляли, кое-кто и догуливает еще.
     – И чтобы все вместе, заодно! Чтобы по обычаю было!
     – По обычаю, по обычаю!
     Кричат, друг друга переорать стараются. Полипойт, Пиритоя-богоборца сын, Агапенор Анкеит, Талпий Ойхалиец, наследник Эврита-лучника, близнецы Схедий и Эпистроф, два Аякса: большой Теламонид – лобастый, и маленький – Оилид Эвбеец...
     Мне и слова сказать не дали. А я и не рвусь. Пусть орут, пусть кулаками машут. Не сдюжить тебе, Атрей, со всей Элладой!
     – Богоравные, а тут я вам скажу, служаночки! Козочки! Телочки!
     – Так неудобно, Талпий, мы вроде как эти... женихи!
     – И ничего неудобного, Филоктет! Это тоже обычай. А то застоится в чреслах-то! Перед невестой опозоримся!
     – Гы-гы! Га-га-га-га!
     – Богоравные! А я знаю, как в дом пройти, где людская!
     – Веди-и-и-и!
     Гогот, топот – и я уже один. Только цикады трещат-стараются, в пляску зовут. А вот и Селена из-за туч выглянула! Правильно, что пряталась, с этой оравой и богине туго придется!
     Эх, если бы еще голова не кружилась!
     – Ты этого хотел, Диомед?
     Обернулся.
     Протрезвел.
     Мама!
     

     ...Худенькая, в гиматии темном, на голове накидка, лицо совсем юное, незнакомое.
     Ну, так я маму всегда узнаю!
     – Мама! Ты... Почему?
     Не ответила, вдаль посмотрела. Туда, куда орава пьяная убежала.
     – Думаешь, это ты придумал, сынок? Собрать всех разом, натравить на Микены, на Атрея, на Агамемнона? Знаешь, что бывает, когда гончие упустят добычу?
     – Новую найдут, – улыбнулся я.
     – Или друг друга рвать станут. Я здесь из-за тебя, мальчик. Слишком много глупостей ты наделал.
     – О чем ты, мама? – возмутился я. – При чем здесь...
     – Молчи! – крикнула она, и я похолодел от ЕЕ голоса. – Отец... МОЙ отец все никак не мог решить, как всех вас лучше собрать? Чтобы всех сразу! Не забыл?
     – Но ведь это не война! – пробормотал я. – Это не война, мама!
     А у самого кончики пальцев заледенели.
     Гекатомба! Всех вместе, всех сразу!..
     – Пока еще не война, сынок! Пока... Думаешь, Атрей не выкрутится? Да ведь ему тоже вас всех стравить – слаще меда! Еще не понял?
     Не понял. Но уже начал понимать.
     – Надо уезжать. Дары вручить – и уезжать. Но, боюсь, уже...
     – Диомед! Эй, Диомед!
     Фу, ты! Заговорились!
     Любимчик! Подбежал, фарос нараспашку, волосы рыжие торчком...
     – С кем это ты? Радуйся, красивая!
     Я замер. Обмер. В истукан превратился. Жалко Лаэртида! Останутся сейчас от него одни сандалии. И то, едва ли.
     Расплавятся!
     – Ой! – это мама. Мама?!!
     – Не бойся, красивая! Я Одиссей, с Итаки. А ты откуда?
     И улыбается! А мама...
     – Я Арсиноя, Тидида сестра. Троюродная, из Куретии. Ой, Одиссей, а где это – Итака? Это далеко?
     Плохо мне стало...
     
* * *

     Звон, крик, уханье, стук, гогот, стоны. Копья – в щепки, щиты бронзовые гулом гудят. В самом разгаре потеха. Богоравные герои удаль показывать изволят!
     А я в сторонке сижу, травку жую. Вроде как ни при чем. Горькая травинка попалась!
     – Эй, Подалирий, выходи! Щас сделаю тебя!
     Кто там такой страшный? Ну конечно, Аякс Теламонид, здоровило бычелобое. Покраснел, пыхтит, копье в лапище сжимает. Плохо сейчас Подалирию придется, хоть и Асклепиев он сын!
     – Диомед, а может мы с тобой на мечах? Деревянных?
     Эге, длинный нос, кудри белокурые...
     – Тебе все еще на бронзовых нельзя, Менелай Атрид?
     Плечами дернул, рядом со мной на траву бухнулся. Травинку сорвал...
     – Мне все можно, Тидид! Кровь только...
     – Пелопсова? – восхитился я. – Благородная больно?
     (А Теламонид-то молодец! Сделал Подалирия, теперь сразу двумя занялся. Ну, бычок!)
     – Гнилая, – вздыхает белокурый. – Царапина если – неделю не заживает. А поглубже – вся вытечет. Слыхал о таком?
     Посмотрел на него – не поверил даже. Потом еще раз взглянул...
     – Ты что, Менелай? Правда?
     Отвернулся белокурый, губы ниточкой сжал...
     (А Теламонид уже целыми тремя занялся! Ну и грохот!)
     – Такие, как я, и не выживают обычно, Тидид. И дети у нас больные. Если мальчики. А если девочки – ничего вроде. Ихор – кровь богов, слыхал? Танталово проклятие, говорят. Брат-то ничего, хвала богам. А вот у дяди Фиеста и у дяди Эврисфея...
     И вновь плохо мне стало. Что же это ОНИ с нами делают? Белокурого-то за что?
     – Давай на деревянных, – кивнул я. – А если хочешь, на бронзовых. Покажу тебе, как без царапин обходиться...
     – Эй, Диомедик!
     Поначалу и оборачиваться не хотелось. Был уже один такой, Диомедиком меня кликал. Где он сейчас, Губа Заячья?
     – Чего в сторонке сидишь? – смеется Аякс Теламонид. – Ты, говорят, у себя на копьях первый? Ну, так я тебя сделаю! Давай на боевых. Чтоб по-настоящему было!
     Пыхтит бычок, ухмыляется. А вокруг – стая целая. Битая стая. Всех Теламонид победил, теперь им на меня полюбоваться хочется. Как я на травке валяться буду.
     – Давай, давай, коротышка! – хохочет Аякс. – Тут тебе не Аргос!..
     ...Плеснуло в глаза, в ушах зашумело. Удержался на самом краю. Нельзя! Нельзя!
     – На деревянных, – сквозь зубы процедил. – Хватит с тебя и дерева...
     – Боишься, сморчок?
     

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Вынырнуть! Вынырнуть! Вынырнуть!
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Вижу!!!
     Вижу его! Будто сквозь туман – но вижу его, Аякса! Все вижу! И рожу красную, и капли пота на лбу его бычьем. Я вижу – а он меня нет! Слепо глядят глаза...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Вот, значит, как? Он такой же! Такой же, как я! Только я сумел вынырнуть, он – нет!
     Плещет, плещет...
     

     – Держи их! Держи!
     Очнулся. Четверо на руках висят, один в плечи вцепился. Эх, Капанида куда-то гарпии унесли! За горло хватать меня надо, ребята, за горло!
     – Ты чего, Диомед? Мы же не на войне!
     ...А в руках – деревянный обломок вместо копья. Хоть крови-то нет? Нет, вроде...
     – Все! Хватит! Хватит, говорю!
     У кого это голос такой? А-а, Патрокл Менетид! Вовремя подоспел! А бычок-то где? Жив?
     – Эй, богоравные, может, воды? Хрипит ведь!
     Вначале удивился, потом понял. Не я хриплю – Аякс хрипит. Лежит на травке, голову закинул – и хрипит. Не иначе по горлу ему попало, там, где доспеха нет!
     Водой я сам его отпаивал. Отпаивал, подняться помогал. Тяжелый он, Теламонид! Хвала богам, очнулся наконец!
     – Извини!
     – Да ладно!
     Хрипло так сказал. Не сказал – буркнул. Буркнул, отвернулся. Хотел я его про реку спросить, но не решился. И так все ясно.
     (А я все-таки вынырнул! Вынырнул, вынырнул, вынырнул! В первый раз – вынырнул!)
     – Этих двоих вместе не сводить! Поняли? Иначе сам вам, дуракам богоравным, шею сломаю!
     Все верно, Патрокл, все верно...
     

     И снова вдвоем сидим, снова травку жуем. Я жую – и белокурый со мной.
     – Теперь ты на ней женишься!
     – На ком? – поражаюсь я. – На Елене?
     Дергает плечами Атрид, губами тонкими дергает.
     – Ведь ясно, или ты, или мой брат. А ведь он... Он ее не любит даже!
     Хотел посмеяться – не стал. Не шутит Менелай Атрид!
     – Я ведь все понимаю, Диомед! Я – мальчишка, слабак. Даже не наследник. Отец ради меня и пальцем не шевельнет. Только я... Как взгляну на нее, на Елену, и – словно золото в глазах. Словно ветром уносит... Извини, болтаю много!..
     – Пошли, – вздохнул я. – Драться будем. На деревянных. Потом – на бронзовых. Пока ты меня не побьешь!
     
* * *

     – И что скажете, мужи аргивянские?
     – Сам ты муж аргивянский... А получается так: если Тиндарей Агамемнона выберет, все волками кинутся. И если кого другого – тоже кинутся. Знаешь, Тидид, не нравится мне это!
     – Понял, Амфилох... А ты что думаешь, Капанид?
     – Думаю, думаю... Дурак я, что женился, Тидид! Елена, она... Эх!
     – Ладно, богоравные, выше носы!
     – Сам ты богоравный!
     
* * *

     Хотел встать – вскочил. Вскочил, фарос зачем-то поправлять стал.
     – Спасибо за дары, Диомед! Только кому ты дарил их – богине или мне?
     Она улыбалась, Елена, Елена Прекрасная. А я все на ее лицо смотрел. Говорят ведь, будто каждый лицо ее по-своему видит. Ведь у каждого красота – своя...
     – У нас на улице твой храм, Прекрасная. Я туда с детства забегал...
     – Храм...
     Вздохнула, отвернулась, а мне вдруг не по себе стало. Словно обидел ее чем-то.
     – Я не хотела быть богиней, Тидид! Я не виновата, что у меня ИХ кровь. И ты не виноват...
     Она видела. Впрочем, чему тут удивляться? Богиня!
     – Агамемнон... Он ведь не любит меня, правда? И ты не любишь. Я для всех, как Золотое Руно, так?
     А я не понимал, о чем Прекрасная со мной говорить хотела? Вот, значит, о чем!
     – Я вас всех старше, Диомед! Мои братья, Кастор и Полидевк, они уже на Олимпе. А я все такая же молодая... Знаешь, хочу быть старой! Хочу сидеть у очага, и чтобы рядом возились внуки... Плохо быть бессмертной! И вечно молодой – плохо. Может, тем, кто на Олимпе, легче?
     Отвечать нечего. Прекрасная говорила не со мной. И не мне было понять ее.
     – Отец... Мой земной отец, Тиндарей... Я для него тоже что-то вроде Золотого Руна... Женщине – просто женщине, без ихора в жилах, иногда везет. Иногда ее любят. Это так мало – и так много!.. А меня просто хотят продать, Диомед! И нет никого, кто бы заступился. Не за богиню – за женщину...
     А мне опять не по себе стало. Словно я виноват во всем. Словно я это сватовство затеял. А ведь и правда! Сцепились богоравные за Золотое Руно!
     – Есть парень, – улыбнулся я. – Когда он на тебя смотрит, Прекрасная, у него – золото перед глазами. Но не то, на которое быков покупают. Знаешь, что такое, когда тебя ветром ночным над лесом уносит?
     – Ветром... – тихо повторила она. – Ночным ветром... Завидую той, кого ты любишь, Диомед! Но... Я попросила тебя прийти не для разговора о любви. Не знаю, какую нить плетут Парки, но я долго жила на земле среди людей. Очень долго... Может случится беда! То, что придумал отец, очень плохо кончится. Постарайся, чтобы не было крови, Диомед!
     Теплые золотистые пальцы на миг прикоснулась к моей щеке. Давний знак просьбы, даже не просьбы – мольбы...
     Я молча поклонился, пытаясь понять, о каком отце говорит Прекрасная? О земном или о НАСТОЯЩЕМ?
     
* * *

     – Фанори кироси ама Миноси каатавити тумо апаса...
     Слушаю. Киваю. Киваю – уроки дяди Эвмела вспоминаю. Те самые «танаси» и «куноси». Сам виноват – заговорил с этим парнем на Древнем языке!
     ...Ладонь – как корабельная доска: широкая, крепкая. И смоленая, с вечными мозолями. И сам он – весь просмоленный, обожженный чужим ненашим солнцем. В светлых глазах – Океанская зелень. И высокий, словно сосна корабельная. Завидно даже.
     Вот уж кто моря не боится!
     – Миносе та? – удивляюсь. – Миносе акате но?
     А как не удивиться? Оказывается «Минос» – не имя, как думают все у нас, не титул, как рассказывал дядя Эвмел, а что-то среднее. Вроде как степень посвящения. Растет себе царевич, царем становится, а после уже – Миносом.
     – А ты... ты тоже Минос? – спрашиваю осторожно. Уже не на Древнем (Дий Критский с ним!) – на нашем, общепонятном.
     – Нет, – на смуглом, загорелом дочерна лице (привет Эвриалу!) еле приметная усмешка. – Мой дед был последним. Отец не успел...
     Я киваю – слышал. Идоменею, басилею Крита, последнему из династии Миносов, было, как и мне, шесть, когда погиб его отец, Девкалион Миносид. И царства великого Критского больше нет, и Кносс, древняя столица, уже в руинах. Но все равно...
     Говорим о пустяках – как и положено при первом знакомстве. О серьезном – после. За широкой спиной критского басилея – пять сотен кораблей, наследство Великих Миносов. С таким союзником никакие Микены не страшны! Но это потом, сейчас – просто болтаем. Но и это интересно. Да еще как интересно!
     – А те куреты, что на Крите жили, – не отстаю я. – Они из Этолии? Или наши, этолийские, с Крита?
     Теперь он уже не улыбается – смеется. Смеется, длинными жилистыми руками разводит:
     – Ну ты и спросил, Тидид! Тебе бы с моим дядей покойным поговорить, с Астерием. Он-то все знал! А я с семи лет в море. Сегодня – Таршиш, завтра – Кеми. Какие уж тут куреты!
     – С Астерием? – удивляюсь я, вспоминая уроки дяди Эвмела. – Но твой дядя...
     – Его еще Минотавром звали, – охотно поясняет Идоменей Критский. – Дядя Минотавр тебе бы всю эту древность вмиг разъяснил!
     Шутит? Нет, не шутит, моряк! Да-а! А хорошо звучит: мой дядя Минотавр, моя бабушка Гидра...
     Впрочем, и я – Медузы Горгоны праправнук!
     
* * *

     И снова богоравные на поле толпятся, снова орут, снова руками машут. Но на этот раз не копейщики по доспехам гремят – лучники мастерством хвалятся.
     – У-у-у-у-у-ух! А-а-а-а-а-а-ах!
     Это, конечно, Любимчик. Три стрелы, одна за другой – и три голубя, одурев от нежданной свободы, взлетают в жаркое белесое небо. Срезаны нитки – как раз посередине каждая.
     – Э-э-э-э-э-э-эх!
     Улыбается Лэртид, от удовольствия нос морщит. Всех победил, даже Аякса Оилида, даже Тевкра. А ведь тот лучшим считался!
     (Ну, лук-то понятно. А вот вчера Любимчик даже меня удивил – на мечах всех обставил. И ростом вроде бы не вышел, и статью, и двигается, словно краб по песку – а подишь ты!..)
     А я на рыжего смотрю – и все диву даюсь, маму вспоминая. Нет, он действительно Любимчик! Пожалела его мама! А ведь могла бы и в паука превратить. Говорят, это у нее хорошо получается! А как она по-куретски щебетала! Смех, да и только! Интересно, о чем это они так долго разговаривали?
     Но как нос дерет, Любимчик! Прямо Агамемнон какой-то!
     – Радуйся, Диомед!
     Засмотрелся! А если в бою сзади подойдут?
     – Радуйся!
     Киваю, а сам вспомнить его не могу. Немолод уже, хоть и не стар, морщинки в уголках губ, на висках седина, как у Патрокла, а глаза... Ой, непростые глаза!
     – Я – Протесилай из Филаки.
     Точно! Какой-то родич тамошнего басилея, кажется.
     – У нас много общих знакомых, Диомед Тидид.
     Сказал – и странно так взглянул. Словно я догадаться должен.
     – Бывает, – согласился я. – Ты мне, случаем, не дядя?
     Чуть дрогнули губы. Смеется? Смеется! Словно дедушка над неразумным внуком.
     – Не дядя, Тидид, хотя мой дядя, говорят, очень любил тебя. А вот твоя мать меня не любит. Боюсь, это взаимно.
     А в глазах... Словно кто-то другой на меня смотрит. Страшно даже!
     – Моя мать...
     – Я не имею в виду Аргею, дочь Адраста. Прощай, Диомед. Если буду тебе нужен, приезжай в Филаку.
     Вновь дрогнул губами, поклонился. А я с трудом сумел собственную челюсть поймать – руками. Отвалилась челюсть.
     

     Любимчик меня по плечу своей лапищей хлопает, смеется, головой рыжей качает.
     – Видел, как я их всех? Видел? Пошли выпьем, а? По чаше, не больше!
     – Пошли, – вздыхаю я, а сам о Протесилае Филакском думаю. Ничего себе, намеки! Да кто он такой, Протесилай этот?
     А Одиссей меня к поварне дворцовой тащит, не отпускает. Ну, лапищи у парня!
     – Сделал я их, сделал! И Тевкра сделал, и Оилида! Эх, жалко сестра твоя не видела!
     Чуть не спросил «какая?», да вовремя язык прикусил.
     – И угораздило ее замуж так рано выйти! Такая девушка, я тебе скажу, куда там Елене! Прямо здесь бы и женился, Афиной клянусь! Как у нее кожа пахнет! А губы!.. Эй, ты чего, Диомед? Ты не падай!
     Упадешь тут!..
     
* * *

     
      
       – Человек о богах

       Должен говорить только доброе,

       И на нем не будет вины.

       Пелопс, сын Тантала!

       Я скажу о тебе иное, чем предки...

      

     
     Впервые вижу толстого аэда! Щеки лепешками свисают, а брюхо такое, что лиру ставить можно. Зато голос и вправду – всем голосам голос!
     
      
       – Я скажу, что некогда твой отец,

       Созывая богов на милый Сипил,

       Благозаконно

       Воздавал им пиром за пир...

      

     
     Впрочем, голос голосом, а слушать его, кажется, никто и не собирается. И то, песен про Пелопса нам не пели, что ли? Сидят у нас всех эти Пелопиды костью в горле!
     «У нас» – потому, что все мы здесь, у дворцового портика. Всех собрал Тиндарей. Слева от меня Эврипил, сын Эвемона (козопас – и борода козлиная!), справа Асклепиады – Подалирий и Махаон, Капанид с Амфилохом – чуть сзади, Атриды же, как водится, впереди – носы копьями выставили.
     
      
       – И когда-то сверкающий трезубцем бог

       Схватил тебя и унес,

       Ибо страсть придавила его сердце.

       На золотых конях

       Он вознес тебя к Зевсу

       В небесный широкославный чертог...

      

     
     Ревет аэд, Пелопса прославляя. А мы меж собою тихо так: «Шу-шу-шу! Шу-шу-шу!» Знаем, не зря собрали! Неужто сегодня скажут? Пора, вроде!
     Напировались!
     Неужели все-таки Агамемнон? Не разорвали бы его прямо здесь, на месте! За эти дни точно решили: «Кто угодно – но не он!»
     
      
       – Ты исчез

       И люди искали, но не нашли тебя для матери;

       А завистник-сосед

       Стал, таясь, рассказывал людям,

       Как в воду, кипящую на огне,

       Острым изрубленное ножом

       Падало тело твое...

      

     
     Елены нет, Атрея нет (ни разу его не видел!), а Тиндарей сидит на троне, глаза закрыл – то ли спит, то ли аэду внимает.
     – Эй, богоравные, а ведь не зря нам про Пелопса поют!
     (Кто-то сзади. Кажется, белобрысый Пенелей Гиппалкид.)
     – Пусть поют! Мы этого носатого... как Пелопса. В воду кипящую на огне!
     (Слева! Аякс Теламонид!)
     

     – Нет!
     Я не смею назвать людоедами богов!
     Слишком часто кара настигала богохульников...
     

     А богоравные уже – в полный голос:
     – Если Агамемнон – все встанем! Не позволим!
     – Не позволим, не позволим, не позволим...
     Катится по рядам камнепадом, ширится. А мне не по себе почему-то. Вроде, для того и ехал сюда, для того и коней торопил...
     
      
       – А когда расцвели его годы,

       Когда первый пух отметил его щеки,

       Он задумался о брачной добыче,

       О славной Гипподамии, дочери писейского отца.

       Выйдя к берегу серого моря,

       Он один в ночи

       Воззвал к богу, носителю трезубца-а-а-а!..

      

     
     Старается аэд, не горлом уже поет – брюхом. Да что нам эти Пелопсовы страдания! Не о Гипподамии сейчас речь идет...
     – Пилос, Алиба, Мизы, Итома, Феры! Вместе, вместе, вместе!
     – Дулихий, Саламин, Гиестия! Вместе!
     – Аргос! Аргос! Аргос!
     – Да чего мы молчим, богоравные? Встанем, скажем... Эй, а чего это?
     А действительно, чего?
     Смолк аэд, про свадьбу Пелопсову не допев, Тиндарей с места вскочил... и другие вскочили!
     – Кто это?
     – Где?
     ...Высокий, худой, долговязый, в простом черном плаще, с мечом у пояса, с золотым венцом на голове. Идет, на нас не смотрит. На Тиндарея смотрит. Подошел... поклонился... сел...
     – Это же Менестей! Менестей Афинский! Эврисфей! Эврисфей убит! Эврисфей убит, богоравные! Слышали, Эврисфей, ванакт Микенский, убит! Уби-и-ит!
     А я не на Менестея смотрел – на Агамемнона. Вернее, на то место, где он только что сидел.
     Сгинул Атрид, словно и не было его!
     
* * *

     – Слышали? Слышали? Слышали? Ведь как было? Афиняне их у Элевсина встретили, а Эврисфей приказал колесницы развернуть. Вот я и говорю, какие там колесницы на Элевсине? Поле неровное, кустарник, а Менестей велел там еще и ям нарыть – с кольями. Ну, и привет Танталу, ясное дело! Эврисфея, говорят, родичи Геракла в плен взяли, взяли – а до Афин не довели. И еще болтают, будто Алкмена, Гераклова матушка, ему, Эврисфею, глаза спицами выколола. Вот я и говорю, какая Алкмена? Ее и в живых уже, рассказывают, нет. Да самое интересное не это. Гадес с ним, с Эврисфеем, а вот Атрей! Мы-то думали, он здесь, в Спарте, изгнанник, у алтаря Геры Волоокой о заступничестве молит, а он давно в Микенах! Ну, хитрец! А сейчас и Агамемнона к себе вызвал. Ясное дело, Атрей – ванакт, а носатый – наследник законный. Так что не до Елены им, власть брать надо. Как задумано, а? Мы тут, они – в Микенах, никто Пелопидам этим и помешать не сможет, за Эврисфеевых детишек не вступится! Во дела какие!
     Но что с Еленой-то будет, богоравные? Если не Агамемнон, то кто? Может быть, я? А почему бы и не я? У меня, между прочим, сам Поседайон Черногривый в родичах! Не-е-ет, теперь я своего не упущу!
     
* * *

     В темном покое – неровный огонек светильника. Дрожит, колеблется, вот-вот погаснет.
     Душно.
     Ночь.
     – Теламонид кричит, что каждого убьет...
     – Подалирий с охраной ходит, с хеттийцами...
     – Да все мы с охраной ходим! Дожили!..
     – Идоменей, говорят, своих пиратов уже кликнул. Он ведь Атрею свояк...
     – Тиндарей со мной говорил. Трясется, весь белый. Что делать, спрашивает. А что делать? Завтра возьмут его за грудки, он назовет зятя – вот тут и начнется!
     – Да чего там начнется! Уже началось!
     – Так что Тиндарею сказать?
     Пятеро нас: Патрокл Менетид – он, вроде, как старший, мы с Капанидом, Антилох Несторид из Пилоса. И Любимчик – в углу спрятался, в тени черной.
     Думаем. Да только думается плохо.
     Только что Патрокл был у Тиндарея. Надеялись, сообразит что-нибудь старик, а выходит, он сам от нас помощи ждет!
     – А если, это, ну... сказать, что Елена заболела? – Капанид, баском. – Чтобы, мол, через месяц приезжали?
     – Богиня-то заболела? – Антилох Пилосский головой качает. – Да и не поможет. Разнесут тут все!
     – А может, уедем? Прямо сейчас? Ну их всех!
     Это Любимчик – из угла.
     Переглядываемся. Плечами пожимаем.
     – Поздно, – решает Патрокл. – Поздно...
     ...Да, поздно. Игра Атрея в разгаре. Понял, хитрец, что встанет против него вся Эллада! Понял, подождал, пока страсти разгорятся, и...
     (Хотел бы я знать, как это с Менестеем Афинским так удачно вышло? И колесницы микенские не на том месте развернулись, и приехал афинянин миг в миг, лучше и не придумать. Ах, Атрей, Атрей!)
     А теперь вокруг – звери. Волки! Вот-вот в горло друг другу вцепятся. Только уже не друг другу – враг врагу! Угадала мама – потеряли гончие дичь. И теперь в Микенах смеяться будут, хохотать, глядя как их недруги резню начнут. А там и колесницы выкатить можно!
     Да и только ли в Микенах? Как и задумано – все вместе, всех сразу. Вот она, Гекатомба!
     Умирает светильник. Дернулось пламя, мигнуло. Погасло.
     Тьма!
     – Мы на шаг от войны. От всеахейской войны! Всеэллинской, понимаете? Каждый – за себя, один Зевс за всех!
     Тихо звучит голос Патрокла. Мы не спорим, хотя мне есть что сказать. Не ЗА всех, Менетид. ПРОТИВ всех!
     

     ...И брани быть, и городам гореть,
     И женщины вина, а не богов,
     Что сгинут и герои, и вожди...
     

     И ты не прав, пьяница-аэд!
     – Если... Если мы сейчас, прямо сейчас, что-нибудь не придумаем...
     – А я придумал. Войны не будет.
     Кто это сказал? Неужели опять Любимчик?
     – Сбежать, что ли? – хмыкает Сфенел. – Слышали уже!
     – Нет, не сбежать! – смеется Лаэртид. – Я лучше придумал! Каждый за себя, значит? Вот и славно! Как думаете, Тиндарей не спит еще?
     – Да какое там спит! – откликается из черной тьмы Антилох. – Небось, подвал ищет, какой поглубже. С засовами из кипрской бронзы. Да только не поможет это...
     – И не надо! – хохочет Одиссей. – Вот увидите, все будет хорошо... Ну, я побежал?
     Зашевелился, за скамью ногой задел, ойкнул.
     Хлопнула дверь.
     – Резвый мальчик, – негромко роняет кто-то.
     Не отвечаем. Молчим.
     Тьма.
     
* * *

     Не фаросы, не венцы – панцири и шлемы. Мечи пока в ножнах. Пока...
     – Если что, Аякса на себя беру, – шепчу я. – Ты, Капанид – его брата, Тевкра...
     – Угу!
     Улыбается Сфенел, бой чуя. Скалится, Капанеева кровь!
     – Амфилох, спину прикрываешь!
     – Не бойся, ванакт! – смеется Щербатый. – Мы – Аргос!
     Да, мы – Аргос. А рядом – Пилос, Дулихий, Саламин, Гиестия, Мизы, Итома, Феры.
     И каждый за себя!
     Никто не сидит – стоим. Шепчемся. Слева от нас – Патрокл с Антилохом, эти пока не нападут, можно даже спиной обернуться...
     Вот и первый союз! Оборонительный покуда. А справа – Любимчик лук свой поглаживает. Тоже союз – но уже наступательный.
     Охрана близко, но ей к началу не успеть. Сперва сами богоравные схватятся. Потом между гетайрами рубка пойдет. А кто уцелеет, домой поспешит – дружины собирать.
     Съездили, называется, посватались!
     – Богоравные! Мужи ахейские!
     Дребезжит голос Тиндарея Спартанца. Дрожат худые руки.
     – С радостью... С радостью великою обращаюсь я к вам, благородные герои. Ибо дочь моя Елена, Елена Прекрасная, Елена Прекраснейшая, сделала свой выбор...
     Гул над толпой. Негромкий, недобрый. Кое-кто уже за меч схватился...
     – Хорошо все будет, Диомед! – шепчет Любимчик. – Вот увидишь, хорошо все будет!
     Шепчет, а лук не прячет. И Оилид Аякс с луком, и Махаон Асклепиад. А бычок-Теламонид уже шлем на глаза надвинул, копье ручищей сжал.
     – Все мы здесь друзья, богоравные басилеи, все мы здесь братья! Верю, порадуетесь вы сейчас за мою дочь и за избранника ее! Знаю, все вы достойны, все равны...
     Кто-то засмеялся. Вспорхнул над толпой смешок, взлетел... сгинул. Бедняга Тиндарей! Скоро по всей Элладе аэды петь станут про Тиндарея Войны Зачинателя!
     – А посему поклянемся согласно обычаю, что никто не поднимет оружия на мужа дочери моей, но придет на помощь ему в трудный час, не жалея сил, крови и самой жизни!..
     – Чего это он? – не понял Капанид. – Это, значит, Аякса выберут, а мы ему помогай?
     – Именно, – хмыкнул я. – А если тебя?..
     А если меня? А если Любимчика?
     Хлопнул я себя по лбу, по шлему медному, хлопнул, ладонь отбил.
     – Лаэртид, ты придумал?
     Смеется рыжий, нос от удовольствия морщит. А вокруг – шум, а вокруг крики:
     – Правильно, правильно!
     – Поможем, крови не пожалеем!
     – Клятва, богоравные! Клятва!
     Ишь, переменились! То есть, не переменились, прежними остались, просто...
     ...просто каждый о СЕБЕ подумал! О себе самом! Даже самый распоследний басилейчик-козопас в этот миг задумался. А вдруг ЕГО выберут? Его, любимого?
     Ну, Одиссей!
     – Клятва! Клятва! На коне, на крови! По обычаю!
     – Клятва! Клятва-а-а! Клятва-а-а-а!
     А у Тиндарея все готово. Вот и коня, красавца вороного, ведут. Вот и секира взметнулась...
     Не ржание – крик человеческий!
     (Не могу смотреть, когда коней убивают! Не могу!)
     – Кля-я-я-я-ят! ва-а-а-а-а-а-а!
     

     Теплая кровь на камне, теплая кровь на сандалиях...
     – Мы, герои Ахайи, герои Эллады, богоравные потомки Олимпийцев...
     На всех нас – кровь! Спешили, заляпались...
     – ...клянемся Зевсом, Поседайоном, Геей, Гелиосом и Афиной, богами и богинями Олимпийскими, которые владеют нашими городами и землей нашей...
     Мертвые конские глаза прямо на меня смотрят. Огромные, темные...
     – ...с сего дня и навеки быть единомыслены в защите Елены, богини нашей, и мужа, которого она избрать соизволит, и потомства их, и добра их, и городов их, и царства...
     Мне бы радоваться. Хорошо все кончилось! Вместо войны – союз, да еще какой – кровный, нерушимый! И Атрей-хитрец не выиграл – проиграл!
     – ...и враги их нашими врагами станут, друзья же – друзьями, а братья – братьями. И да укрепит нас в клятве этой великий Кронион и боги-Олимпийцы! Навечно! Навечно! Навечно!
     Да, мне бы радоваться, но я не радуюсь. Может, из-за крови – слишком много ее. Не кровные мы братья – кровавые! Не обошлись мы без крови, Елена! Не человеческой, правда. Пока еще...
     А может, другая клятва вспомнилась. Вспомнилась – не забывалась никогда...
     

     « – ...На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...»
     

     Ты тоже клялся, папа!
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     
      
       Два есть бога-огненосца: Аполлон и Дионис.

       Оба в пламени повиты, дух в обоих огневой.

       Оба жар приносят людям: тот лучами, тот вином.

       Этот гонит сумрак ночи, этот – сумерки души.

      

     
     Вот и гоним – чашу за чашей...
     – Еще!.. Еще одну – и все! За новобрачных! Гера, Гестия, хай!
     – Ха-а-ай!
     Пьян Любимчик, вино проливает, со скамьи валится. Да и мы все не трезвее. Словно после боя – отпускает. Понемногу, понемногу...
     – За Елену! За Менелая! Ха-а-ай!
     ...Белым было лицо Менелая Атрида, когда Прекрасная надела ему на голову венок. Белым – одни глаза жили. Упал на колено, прижался к ее руке...
     Неужели она мои мысли прочитала? Или не нужно ей это, сама все поняла?
     Богиня!
     – Слушай, Дио... Диомед! – Любимчик навалился, задышал на ухо. – А мне Тиндарей девушку одну сосватает! Вроде бы как в награду. Пенелопа, дочь Икария. Познакомили уже – красивая! И хозяйственная, шить умеет.
     – Поздравляю! – смеюсь я. – Чтобы лучник да без добычи уехал!
     – Э-э-эх! – взлетает вверх иссеченная тетивой ладонь. – Пенелопа – хорошо, конечно... Ну, скажи, Диомед, чего твоя сестра замуж так рано вышла? Я бы... Она такая!.. Обнимешь, губами кожи коснешься... Да ты чего?
     Убить его, рыжего, что ли?
     Ох, мама, мама!
     – Выпьем! – Тевкр Теламонид вскакивает, опрокидывает гидрию прямо на пол...
     ...Тр-р-ра-ах!
     – На счастье! На счастье! – вопит пьяный хор.
     – Выпьем! – не сдается саламинец. – За наш союз! За наше братство! Братство лучших! Братство героев! Братство Елены!
     – Ха-а-а-а-ай!
     – И если что, мы все, как один... Все, как один, бронзовой... железной рукой!..
     – Ха-а-а-а-а-а-а-ай!
     – Сразу видно – братья, – шепчу я грустному Капаниду, за весь этой пьяный вечер не проронившему даже слова. – Друзей обычно выбирают.
     – Жа-а-алко! – вздыхает Сфенел. – Елену – замуж! Жалко... Я, знаешь, думал... Нет, Тидид, я все понимаю, но все-таки!.. Думал...
     Вздыхает, бедняга! Что тут скажешь? Наверное, каждый из нас об этом думал – хотя бы на миг краткий. Тонкие золотистые руки, невесомая тяжесть венка из роз на голове...
     Будь счастлива, Прекрасная!
     – А выпьем еще за!..
     Не договорил Тевкр – со скатертью поцеловался.
     То-то!
     А Любимчик на кратер критский, осьминогами расписанный, покосился, чашу в сторону отодвинул:
     – В-все! Дионис, хайре! Слушай, Диомед, ты меня с собой на войну возьмешь? Ты же обещал!
     Я только моргнул. Видать, не только Дионис ему пригрезился, но и сам Арей Эниалий!
     – На какую войну, Лаэртид?
     – На такую! – твердо ответствовал рыжий.
     Еще и война ему! Хорошо Одиссею, ему с невестой об овцах и козах итакийских толковать (ведь хозяйственная!), на свадьбах гулять – Менелаевой и своей... и о войне мечтать («Колесницы-ы-ы-ы впере-е-е-ед!»). А нам домой пора! Ванакту-челноку самое время мчаться в Аргос, потому что Атрей уже сидит на микенском престоле, игра продолжается, вот-вот снова выбросят кости...
     ...А я так соскучился по Амикле! Так соскучился!
     Ничего, маленькая! Скоро буду!
     Скоро!
     

     «...Ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко. Пожалей эту девочку, спрячь ее, увези!..»
     

     Зачем, мама, ты это сказала?
     
* * *

     ...Близкой грозой дышала туча – громадная, непроницаемо-черная, клубящаяся скрытым огнем. Я замер, застыл, превратился в камешек на речном берегу, в тающую ледышку...
     – Радуйся, внук! – пророкотал гром. – Радуйся!
     – Радуйся и ТЫ, – с трудом выдохнул я. – Кем бы ТЫ ни был...
     Громыхнуло. Острая молния унеслась куда-то в близкую бездну.
     – Я – это Я!
     Закрыть глаза, замереть, исчезнуть... Не могу! Да и есть ли у меня сейчас глаза? Я камешек, я ледышка...
     – И я – это Я, ДЕД! Каждый из нас, это – Я.
     – Узнаю свою кровь, Диомед! – захохотал гром. – Слушай, внук! Ты сделал то, что нужно было МНЕ – и Я подарю тебе великую славу. Ты ведь этого хочешь?
     И снова молния – еще ближе, еще страшнее. Горячая боль опекла лицо...
     – Мне... Мне не это нужно, ДЕД!
     Гром обрушился со всех сторон – сверху, снизу, отовсюду. Туча клубилась, горячий ветер открывал клочья, уносил прочь.
     – Остальное завоюй себе сам, мой нахальный внук! Открою тебе секрет: покорностью от НАС ничего не добьешься. Мне было не легче твоего, Диомед! Мой отец тоже был сумасшедшим. Дерись! Сражайся, пока не победишь – или не погибнешь!
     – С кем? – проорал я прямо в черную тьму. – С кем драться? С ВАМИ? С вашей Семьей? С ТОБОЙ?
     Мир замер. На миг почудилось: сквозь темную пелену на меня смотрит ЕГО Лик. Холодно, надмирно, безразлично. Но вот что-то живое вспыхнуло в ярких, как утреннее небо, глазах.
     – А хоть и со МНОЮ, мальчик. Если бы Я боялся, то до сих пор прозябал бы в чужой утробе. Вам, людям, легче – вам нечего терять! Кем лучше быть – овечьим стадом или львиной стаей? Я не стану помогать, Я превращу тебя в серый пепел, если станешь мешать МНЕ. Но все равно – сражайся! Иначе – ты не МОЙ внук!
     Полыхнуло, закрутилось огнем, желтым, невыносимо жарким пламенем, я сгинул, исчез, провалился в Тартар, в безвидность, в никуда...
     – Сражайся! – все еще грохотало в ушах. – Сражайся!
     

     ...Пот струился по лицу, и не было сил даже привстать, даже провести ладонью по лбу. Нет, неправда! Этого не было! Просто сон, страшный сон, такие иногда снятся перед рассветом...
     

     «Покорностью от НАС ничего не добьешься!
     Сражайся!»
     
* * *

     Я так и понял – случилось!
     Понял, когда в чуткой вечерней тишине простучали возле окон копыта, когда засуетились куреты, когда хлопнула дверь, и Мантос, старшой гетайров, быстро поклонившись, взглянул мне прямо в глаза...
     Тегея – маленький пыльный городишко среди гор. Даже не городишко – полтора дома на холме. Мы как раз собирались ужинать, и Любимчик начал рассказывать одну из своих бесконечных баек...
     (Увязался-таки со мной рыжий! До Гереи Аркадской проводить вызвался. Стада Лэртовы, оказывается, возле той Гереи пасутся, пригляда требуют. Хозяйственный парень!)
     – Из Калидона, ванакт. Война!
     В темных глазах курета – темный огонь. Соскучился по Арею, чернобородый!
     А я на Одиссея покосился. Ведь ляпнул он перед отъездом о войне! Спьяну, конечно, но все-таки! Накаркал – или угадал?
     – Гонца сюда!
     А в голове уже мысли в строй становятся, латами звенят. Локры напали? Пираты? Мятеж? Но почему сейчас? Только-только Атрей венец золотой надел...
     Подмигнул Капаниду, Щербатому подмигнул. Ничего, прорвемся.
     Мы – Аргос!
     Оказалось, не локры, и не пираты. Мятеж! Старые знакомые, дедовы племянники – Онхест, Келевтор и Ликопей. Собрали разбойников, ночью взломали ворота...
     Дед в темнице, в цепи закован, и дядюшка Терсит в темнице...
     ...Дий Подземный! Откуда в Калидоне темница?
     А Калидоне – грабеж и бабий вой. Гуляют разбойнички, душеньки тешат.
     Ясно! Одно непонятно – почему сейчас?
     

     – Капанид! Амфилох! Вы – в Аргос, верхами, не останавливаясь. Ворота на замок, все войска, что у нас есть – к Тиринфу. Нападет Атрей – только обороняться, без меня вперед – ни шагу. Что бы ни случилось! Ясно?
     – Да, ванакт.
     – Всем нашим – тревога. Дружины поднять, но из городов не выходить – пока я не прикажу.
     – Да, ванакт!
     – Я – в Калидон, за месяц, думаю, управлюсь.
     – Счастливой охоты, Тидид!
     

     – А я? Диомед, ты же обещал!
     Возле коновязи догнал меня Лаэртид. Коней уже оседлали, осталось в седло взлететь – и ходу, южным Зефиром через Аркадию, через Калидонский залив...
     Сопит (прямо, как Сфенел!), в глазах обида плещется.
     – Ты же обещал, Диомед! Если война... Обещал! Я тебе пригожусь! Я ведь лучник! Я... Я корабельщиков знаю, помогу войска перевезти!..
     Поглядел я на него...
     – Но ведь ты обещал!!!
     Я понял – парень еще ни разу не был на войне. Парень хочет быть взрослым.
     – Ладно, верхами ездить умеешь?
     Просиял! Как мало человеку нужно!
     – Кстати, – хмыкнул я, – почему ты тогда, в Спарте, про войну спрашивал? Сон тебе был, что ли?
     – Почему сон? – удивленно моргнул Лаэртид. – Ведь ясно – Атрей на престоле, значит, сейчас начнется!
     Ну, Любимчик!
     
* * *

     Ветер в ушах, ветер! Не тот, легкий, серебристый, что над ночным лесом вдаль уносит. Другой – горячий, яростный, терзающий листья, ломающий ветки, вырывающий с корнем столетние дубы...
     Я – ветер! Не остановить меня, не задержать. Ты обещал мне славу, дед, мой НАСТОЯЩИЙ дед, но мне не нужна слава, я просто хочу быть ветром, бурей, ураганом. ТЫ меня поймешь, ТЫ сам Молния, ТЫ знаешь, что такое нестись навстречу врагу, неудержимо, беспощадно...
     Я – ветер! И в ушах моих – ветер!
     
* * *

     Не ушел никто. Да и некуда им уходить! Дядя Андремон своих куретов у всех дорог расставил, стены заставами окружил, а у ворот калидонских – мы с Фоасом, да его дружина, да мои гетайры впридачу.
     И Любимчик – чтобы страшнее было.
     Лаэртид главного и срезал – прямо в лоб, навскидку. Они как раз ворота открыли, толпой орущей вывалили – на прорыв. За плечами – мешки с добром, в руках – дубины, на рожах бородатых – злоба и ужас. Впереди – громадный детина, почти голый, на чреслах – пояс золотой (из дедовой сокровищницы, поди!). Вот его Одиссей и срезал. Спокойненько так, будто по мишени стрелял. А потом лук опустил, рассмеялся...
     Я даже позавидовал. Первый убитый, все-таки! Из кипрской бронзы печень у парня!
     Ну, а затем пошла резня.
     

     А пока мы разбойников этих добивали, пока ловили да на деревьях развешивали, пока добро награбленное собирали, я никак понять не мог. Все как-то не так было. Ну, решили дедовы племянники, Онхест со товарищи, отомстить. Они отомстить, разбойники – добром Живоглотовым разжиться. Ну так режь, грабь, жги – и ноги уноси. Так нет же, в городе сидели! В винные подвалы провалились, что ли? Или... Или подмогу им обещали? Да такую подмогу, что рискнуть стоило?
     Жаль, спросить некого! Разбойнички – те только мычать и умели, Келевтору башку мечом снесли, а Онхеста и Ликопея сами добрые калидонцы и придушили. Спрятаться хотели, душегубы! Да куда спрячешься, Калидон – городишко маленький!
     Город почти и не пострадал. Только дедовых даматов пограбили, да храмовое серебро утащили. А вот дворцу досталось. Двери – вдребезги, столы-табуретки – вдребезги, в сокровищнице – ветер гуляет, трон дедов (скамья, то есть) на боку лежит. А по всему дворцу рабыни ревом ревут – простоволосые, в синяках. Потешились с ними лихие люди, ни одну не пропустили, даже старух не помиловали.
     Ну, пусть теперь висят, головорезы, босыми пятками сверкают!
     А деда Ойнея в подвале нашли (и вправду, откуда в Калидоне темница?). Умирал дед – кто-то, убегая, не забыл, мечом полоснул...
     

     На белых рыбьих губах – кровавая пена. В пустых глазах – боль.
     – Увезите! Не хочу... В Калидоне... не хочу! Ненавижу! Ненавижу!
     Мы с Фоасом переглянулись. Ойней не бредил. Не бредил – и все еще ненавидел. Даже на черном пороге Гадеса.
     – К алтарю Телефа... Там... Там... Там мы поклялись в вечной дружбе... с Беллерофонтом. Он... Кубок, найдите кубок!.. Беллерофонт... ненавижу... Почему он успел умереть? Вовремя... Вовремя...
     «Иногда надо умирать вовремя, » – сказала когда-то мама.
     Я отвернулся.
     – Это за городом, – прошептал Фоас. – Только не довезем, Тидид! Плох старик, ай, плох, совсем плох!
     – Алтарь... Алтарь Телефа! – упрямо прошептали губы. – Туда!
     Рядом толпились придворные – такие же белые от ужаса. Только дядюшка Терсит сиял полной луной. Сиял – улыбался, зубами редкими светил. Еще бы! Его тоже в подвале нашли, но – живого. Забыли в спешке, видать!
     Горго, дедова внучка, стояла в стороне. Пустым было ее лицо – как Ойнеевы глаза. Словно не ее дед умирал на старой истоптанной подстилке. Фоас перехватил мой взгляд, вздохнул...
     И что в ней мой родич нашел?
     – Хорошо, – кивнул я. – Перевезите. Тугую повязку на грудь, конные ноши...
     Эх, дед, дед!
     
* * *

     – А вот он, кубок, племянничек, вот он! Не пропал, хи-хи, не пропал! Беллерофонтов кубок – он, Главкид, деду твоему в знак побратимства подарил. Тяжеленький, хи-хи! Я и все прочее собрать приказал, вроде, не пропало ничего. Не успели унести, хи-хи, пожадничали! Теперь это все твое, племянничек, ты ведь наследник! Диомед, басилей Калидонский, хи-хи!
     – Ха-ха, дядюшка Терсит! Да только я не басилей!
     
* * *

     Я не басилей.
     И не только потому, что Танат не спешит, и дед все еще дышит – редко, захлебываясь мокротой и кровью. Я не басилей, потому что молчит толпа на площади, знакомо молчит...
     Чужак!
     Гетайры мои в сторонке стоят, и Фоас с Одиссеем в сторонке. Негоже им, куретам да прочим пришлецам, в чужие дела вмешиваться. Самому мне с добрыми калидонцами объясняться. Да только что им объяснить?
     – Дед умирает, – тихо проговорил я. – Умирает...
     Услышали? Кажется, да. Кое-кто переглядываться стал, но большинство все так же на меня смотрело. На меня, на чужака. И я понял – не признают. Внуку Ойнея Живоглота, сыну Тидея Непрощенного, последней поросли проклятого рода, не место на калидонском престоле.
     В Аргосе испугались Алкмеона. Этим уже нечего боятся.
     Я – не нужен!
     – Дед умирает! – крикнул я. – Престол не должен пустовать! Горго, его внучка, будет править вами!
     Ага, проснулись!
     Проснулись, зашумели бурными морем, вперед подались. Только бы не улыбнуться!
     – Диомед! Тидид! Диомед! Нельзя ее! Нельзя! Девчонка она еще! Девчонка! Дай нам царя!
     Теперь – молчать! Пусть покричат, этолийцы-гордецы. Я не нравлюсь? И не надо!
     ...А мне что надо? Калидоном все равно не править – далеко он от Аргоса. Наместника тут не потерпят, чужака – тоже.
     – Царя! Царя! Диомед, дай нам басилея! Царя! Не отдавай нас девчонке! Не хотим внучку Живоглота! Не хотим его род! Диомед! Диомед!
     То-то! Меня не хотят – и меня же просят. Вот так и правят – лицом к югу.
     Я огляделся. Гетайры, Фоас с Одиссеем... Курет в сторону смотрит – привык к этолийской волюшке, а итакиец, раскрыв рот, слушает. Интересно, как там у Лаэрта Пирата с демократией?
     – Царя?! – гаркнул я так, что площадь дрогнула. – Я дам вам царя, калидонцы!
     Чужака они не потерпят. А если не совсем чужака?
     – Согласно обычаю, дочь или внучка басилея выходит замуж, дабы муж ее правил царством. Не отступим от обычая! Фоас Курет женится на Горго, внучке Энея Партаонида. Куреты и калидонцы – братья! Фоас Андремонид – ваш басилей!
     Тишина – заслушаться можно! Долгая, мертвая. Но вот дрогнуло, покатилось:
     – А-а-а-а-а-а-а-ах!
     И тут я наконец улыбнулся.
     
* * *

     – Что делаешь, Тидид? Твое царство, твой престол, твой Калидон! Зачем отдаешь, зачем уступаешь? За сестру твою, за Горго, спасибо, век помнить буду, век братом твоим буду, а Калидон не возьму. Твое царство, ты наследник!
     Горячится Фоас, мой родич, а сам бороду треплет – смущается. Вроде бы не согласен. Вроде бы...
     – Я Куретии наследник, отца своего наследник, ты – деда наследник...
     Поглядел на меня – умолк. Тоже обычай – отказываться. Раз отказался, два отказался...
     – Этолия должна быть единой, Фоас! Она и станет единой.
     – Хм-м-м...
     А я в небо белесое, жаркое поглядываю. Не все ты еще слышал, братец мой названный!
     – Ты присягнешь мне, Фоас. Как своему ванакту. Как царю царей. Ты получишь Калидон из моих рук.
     Сейчас кричать станет. Чтобы он, вольный курет!..
     – Эй, Диомед, что говоришь? Чтобы я, вольный курет, присягал? Режь меня, убивай – никому не присягну! Отцу присягал, деду присягал – тебе не стану!
     Кричит! А сам бороду черную треплет. Треплет – на меня поглядывает. Сейчас о дани говорить будет. Сколько быков в год, сколько овец...
     – За кого меня считаешь, родич? Думаешь, дань платить стану? Сто быков в год платить стану? Сто быков, тысячу овец? И десяти не заплачу!..
     А Любимчик рядом стоит, глазами лупает. Учись, рыжий!
     
* * *

     – Так ты чего, Диомед, царство ему отдал?
     – Не отдал, Лаэртид! Не отдал. Приобрел! Править надо, сидя лицом к югу.
     – А-а... А почему к югу?
     
 * * *

     От алтаря только камни остались. Развалили алтарь! Камни, молодая трава сквозь трещины тянется... И никто не скажет даже, какому Телефу алтарь возводили. Слыхал об одном, так он жив еще, за морем где-то правит.
     А здесь – только камни среди травы.
     Забылось!
     Возле камней и положили его – деда Ойнея. Положили, покрывалом красным накрыли. Горго, внучка, золотой венец принесла, на голову надела, вытерла кровь с бледных губ...
     Все собрались. И мы с Фоасом, и Лаэртид, и старшины калидонские, и куреты. Уходит басилей! Каким бы он ни был, Ойней Живоглот, но все-таки полвека жезл золотой держал. Всех пережил, всех похоронил – детей, друзей, врагов. И вот теперь сам уходит.
     – Дед! Это я, Тидид! Может, воды тебе дать?
     Молчал Ойней Живоглот. Только горлом хрипел – тихо, бессильно. И все так же глаза светились – ненавистью.
     Зачем уходить, ненавидя? Зачем, дед?
     – Прочь!..
     Медленно поднялась рука, сжались в кулак худые пальцы...
     (А я вдруг деда Адраста вспомнил. Только Злосчастному легче было. Он завещал нам мечту. Мечту – а не ненависть!)
     – Прочь, сын греха!..
     – Но почему дед? – не выдержал я. – За что? Ты ненавидел отца, ненавидишь меня, всех ненавидишь! За что?
     Захрипел, дернулся...
     – Пусть... Пусть уйдут все. Тебе... скажу...
     Я оглянулся. Так ведь нет никого, одни мы с дедом! Остальные в сторонке стоят – ждут. Даже Горго не подошла.
     – Мне... Мне больно... Пусть и тебе будет больно, сын греха! Сын греха...
     А мне вдруг его жалко стало – как когда-то.
     – Я... Я должен был умереть раньше... с Беллерофонтом, с остальными... Но я остался. Остался, хотя и знал... Мы все прокляты, все! Мы, недобоги...
     Я вздрогнул. Недобоги! Все, в чьих жилах ИХ кровь!
     – Беллерофонт... он сошел с ума, но успел... Успел уйти. А я... Я полюбил. Полюбил то, что нельзя любить!
     

     «– Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я?
     – Он болен, сынок. Если, конечно, любовь – это болезнь.»
     

     – Я полюбил... Полюбил свою кровь!
     – О чем ты, дед? – поразился я. – Свою кровь?
     – Свою кровь! – упрямо прохрипел он. – Твой отец... Он не сын Перибеи, моей жены. Он... Его мать – Горго, моя дочь!.. Я любил свою кровь, свою дочь! Твой отец... И Горго, внучка...
     Пустые бесцветные глаза смотрели в упор, и я понимал – это правда. Мой отец... И эта девочка, назвавшая только имя матери!..
     – Я... Я презирал себя, ненавидел, но все равно – любил. Любил – и ненавидел! Всех, всех! А потом Горго умерла, и я полюбил ее дочь... мою внучку. Мою кровь...
     Странно, я не чувствовал ничего – ни боли, ни ужаса. Словно не об отце, не обо мне шла речь. Только жалость чувствовал – к Горго, к этой несчастной девочке.
     А если бы знал раньше? Убил бы его?
     Кто знает?
     – Я проклят, и ты... проклят, и отец... твой отец!.. Я ухожу, а ты остаешься... И теперь ты будешь... ненавидеть... Это мое... мое наследство...
     Вздох... Окрасились кровью губы.
     – Ненавидеть...
     Медленно закрылись пустые глаза...
     

     И снова – знакомый страшный треск догорающих дров, горячий пепел на ладонях, жертвенная кровь на сером известняке, горькое вино на губах...
     Прощай, дед Ойней! Я не возьму твоего наследства!
     Хайре!
     
* * *

     – Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, вручаю Фоасу Андремониду, моему брату, наследнику Куретии Плевронской, город Калидон, и все земли Этолии Калидонской, с тем чтобы он правил городом и землями в согласии с волей моей и желанием моим, и платил дань, и посылал войска, и был верен мне и наследникам моим...
     – Я, Фоас, сын Андремона, наследник Куретии Плевронской, басилей Калидона и всей Этолии Калидонской, по доброй воле и по желанию доброму присягаю Диомеду Тидиду, моему брату, ванакту Аргоса, Арголиды и всей Ахайи...
     
* * *

     Плохо спится в старом дворце! Все кажется – беда рядом. Подкрадывается, за углом дышит...
     Я бы и не ночевал здесь, в Живоглотовых палатах, да ночевать в Калидоне больше негде. Дом дяди Геракла давно продан, а в гости идти не к кому. Вот и пришлось остаться здесь, в пустых мертвых покоях, где даже днем чудятся призраки.
     Тихо-тихо!
     Так тихо, что даже слышно, как меняется стража у крыльца, как звенит оружие. А вот и шаги за дверью – то ли служанка, то ли и в самом деле призрак...
     Не спится!
     Мне уже рассказали: у деда тоже была бессоница. Только он не лежал, глядя в потрескавшийся потолок – бродил по дворцу, проверял печати на дверях кладовых, пересчитывал амфоры в подвале... И в гинекей заходил – к своей внучке. К Горго.
     ...Снова шаги – но уже далеко, рядом с поварней. Не иначе кто-то тоже решил амфоры пересчитать. И заглянуть в них заодно.
     Я вдруг представил, как встаю, накидываю хитон, спускаюсь по лестнице, открываю скрипящую дверь... Ждала ли она его, своего любовника-деда? Встречала ли у порога? Или просто лежала на покрывале – безразличная, покорная? Наверное, даже глаза закрывала, чтобы его не видеть. Закрывала, дышала тяжело, исходила терпким потом...
     Тьфу ты! Ну и мысли! Впрочем, чему удивляться? В этих-то стенах!..
     Ага! Конский топот! Странно, городские ворота закрыты...
     Почему мне кажется, что беда рядом?
     Лучше не думать! Лучше просто лежать, руки за голову, нос кверху, Амиклу вспоминать. Подмигивали мне тут рабыни, да только ну их! Еще от разбойничьих лап не отмылись!
     Дверь! Шаги!
     Меч!
     Впервые с мечом у изголовья ночевать приходится. Хоть и охрана, хоть и тихо вокруг...
     Нет, уже не тихо! Бегут по лестнице, сюда бегут!
     Почему мне кажется?..
     – Ванакт! Ванакт!
     Нет, не кажется.
     Беда!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     В первый миг я даже не узнал его – Промаха Партенопида, Промаха Тиринфца. Словно он ростом меньше стал, Дылда Длинная, словно постарел...
     – Что?!
     На меня не посмотрел, сжал губы, отвернулся.
     – Радуйся, Тидид! Хотя радоваться и нечему. Агемемнон взял Аргос. Сфенел ранен, в плену, и Киантипп в плену, и Полидор...
     Я повторил все слово в слово – про себя, шевеля губами: «Агамемнон... взял... Аргос...»
     Аргос? Аргос!!!
     – А почему жив ты? – заорал я, слыша, как плещется незримая река – рядом, совсем рядом. – Почему не убит? Почему здесь? Почему не в Тиринфе?
     Отшатнулся – словно ударил я его. Медленно, медленно поднял взгляд. Помолчал.
     – Потому что... Потому что меня послал к тебе Амфилох. Потому что ты должен знать. Потому что...
     – Ладно! – выдохнул я. – Рассказывай!
     – Сейчас...
     Промах с силой провел ладонью по лицу, мотнул головой. Я вдруг понял, что он смертельно устал. Гнал коней, спал по часу в сутки...
     – Они с моря высадились, у Лерны. Полидора обманом взяли, сказали, что посольство, он ворота открыл. Восемь кораблей, триста человек...
     Вот так! Мы ждали микенцев с суши, а они пришли с моря. Мы привыкли к микенским колесницам, а они сели на коней...
     Игра Атрея! Вот, значит, кто подталкивал в спину калидонских разбойничков!
     Ловко!
     Но самое страшное даже не это. Триста человек – не сила. И ничего бы Агамемнону не добиться, ни с кораблями, ни с конницей, если бы...
     – Им ворота открыли, Тидид! Диркские ворота! В Аргосе у нас войска мало, только стража, Сфенела сразу ранили... А потом... А потом им указали ход в Лариссу. Подземный ход, понимаешь?
     Понимаю! Ворота может открыть любой караульщик, а вот о подземном ходе, что ведет в акрополь от храма Деметры Пеласгийской, знали только свои. И своих этих даже не дюжина – меньше. А я-то думал, что среди нас изменников нет!
     Зря, выходит, думал!
     – Киантиппа они при себе держат, Агамемнон заявил, что теперь Киантипп городом править будет – от имени Атрея. Эматион-лавагет хотел сразу войско из-под Тиринфа двинуть, но ты запретил. Амфилох сейчас у нас старший, он послал меня...
     Хвала богам! Хоть это сделано правильно. Главный удар все равно будет у Тиринфа, некуда Атрею деваться, значит, подставлять спину нельзя, и дробить войско тоже нельзя, а микенцы обязательно ударят, их больше, у них конница, у них колесницы, у них Аргос... Дий Подземный! Никак поверить не могу! Аргос!..
     

     Игра Атрея! Кости брошены. На моих – «пусто»!
     
* * *

     И снова над Плевронским полем грозное, неодолимое: «Кур-р-р-р-р-р!»
     Горят костры, бьют копытами гривастые невысокие кони, скалятся чернобородые куреты, чуя бронзовую поступь Эниалия.
     Кур-р-р-р-р-р!
     – Фоас?
     – Двенадцать сотен, койрат. Если надо, отец еще...
     – Хватит!
     Теперь я снова койрат – вождь. Басилей на троне сидит, ванакты только в сказках бывают. Койрат ведет в бой!
     – Лаэртид?
     – Лодки уже в заливе, Диомед. Большие – быстро перевезут. И кимбы, и гиппагоги – для лошадей. Вот видишь, и я тебе пригодился! А можно я...
     – Нет!
     В Аргос Любимчика я не беру. Пусть едет домой, на Итаку, к Лаэрту Пирату, пусть договаривается о союзе, мне так нужны корабли – настоящие, морские! К Идоменею я уже послал гонца, хоть критянин – Пелопидам родич. Но вдруг! И пусть Лаэртид напомнит по дороге всем, кого встретит из наших, из клявшихся на конской крови. Поглядим, исполнят ли обет?
     (Я тоже гонцов послал, да вот ответа пока не дождался. И дождусь ли?)
     – Промах?
     – Они еще не выступили. Все там же стоят, у Тиринфа.
     – Ясно!
     И ничего мне не ясно! Уснули они там в этих Микенах, что ли? Почему их войско стоит у границы? Ведь надо бить сейчас, пока у них больше сил, пока я в Этолии, а не возле Аргоса!
     Проклятый Атрей! Какую игру он придумал на этот раз?
     А над огромным полем, над конскими спинами, над бронзовыми шлемами, над остриями копий, над дымом костров:
     – Кур-р-р-р-р-р-р!
     

     Веди нас, койрат! Веди!
     
* * *

     ...почему они стоят, почем ждут, чего ждут, ведь я не иду – лечу, дороги сухие, пустые, коней много – заводных взяли, а они все ждут, Атрей все ждет, ведь это глупость, глупость, глупость, я просто задавлю носатого с его сотнями в Аргосе, обложу в Лариссе, закидаю из катапульт горящей смолой, Дий Подземный с дворцами и с храмом Трехглазого – тоже Дий Подземный, а Атрей все ждет, не выступает, а я все ближе, и Аякс Теламомид гонца прислал, что обязательно поможет, кто бы подумать мог, что бычок сподобится, экий молодец, и Асклепиады помогут, а микенцы все стоят у Тиринфа, ждут, Атрей, наверное, спятил, ведь он тоже недобог, как и мы все, спятил – и бросил сына под куретские мечи, нет, нет, нет, тут что-то не так, не понимаю, проклятый Атрей, проклятая игра, он умнее, он старше, он уже дважды провел меня, и теперь хочет снова, знать бы, кто предатель, неужели из нас, из нас, эпигонов, но кто, Дылда, Амфилох, толстяк Полидор, нет, нет, не верю, а если с Капанидом что-нибудь случится, я всех Пелопидов на куски разрублю, как Тантал Пелопса, разрублю, в котел кину и собакам скормлю, почему они стоят, почему стоят, почему стоят, Амикла не должна попасть им в руки, не должна, мама, ты все видишь, ты все можешь, спаси ее, мне помогать не надо, я взрослый, сам справлюсь, только я никак не пойму этого Атрея, этой проклятой игры, сейчас засну прямо в седле, нельзя спать, нельзя, мама, помоги ей, помоги, если бы они выступили, мне было бы легче, мне было бы совсем легко, не пойму, не пойму, не спать, не спать, не пойму, Тиресия бы сюда, жаль, умер, не пойму, не пойму, почему они...
     
* * *

     Я понял это в одном переходе от Аргоса. Орхомен был уже позади, и граница уже позади, враг близко, и я был готов ко всему, то есть, мне казалось, что ко всему...
     Ко всему – но не к такому.
     – Богоравный Фиест Пелопид, ванакт Микенский и всей Ахайи, своему брату и другу богоравному ванакту Диомеду Тидиду, повелителю Аргоса – радуйся!..
     Гонец затвердил речь слово в слово, наизусть (хоть и заикался слегка!), но слова скользили мимо, отскакивали, как скверные стрелы от халибского панциря.
     – Радуйся, ванакт Диомед, ибо вражды между Микенами и Аргосом отнюдь нет, и войны между ними отнюдь нет, войска же от границы отведены будут...
     Рядом ошалело переглядывались мои гекветы. А я слушал, пытаясь понять, какая игра идет на этот раз, новая игра, но такая же хитрая, такая же подлая, меня даже назвали ванактом!..
     – Что касаемо шайки, беззаконно захватившей Аргос в твое отсутствие, то богоравный ванакт Фиест передать велит, что шайка эта в твоей власти, и погибели всеконечной их, разбойников этих, он, ванакт Фиест Пелопид, искренне рад будет и в том удачи тебе желает...
     Гонец даже заикаться перестал, ухмыльнулся – и я понял.
     Атрей Великий МЕРТВ.
     

     Уже через час я узнал, что не ошибся. Богоравный Атрей Пелопид не успел еще раз бросить кости. Его игра кончилась. Кончилась в тот миг, когда мертвоглазые убийцы набросились на охрану, на хризосакосов, набросились внезапно, у входа в храм, и устлали трупами дорогу, по которой прошел Эгисф Фиестид, сын двух отцов, любивший одного и ненавидивший другого.[126] Прошел – чтобы ударить Атрея Великого критским кинжалом в сердце.
     Игра кончилась, ибо Атрей думал, будто играет со мной. Фиест Пелопид считал иначе – и выиграл.
     Братья наконец-то свели давние счеты...
     

     Прощай, Атрей, Великий Атрей, желавший покорить мир. Ты был страшным врагом!
     Хайре!
     
* * *

     
      
       ...Черная весть принеслась из Микен, крепкостенного града,

       Славного града, великого, первого в землях Ахейских,

       Страшная весть: спит во гробе Атрей богоравный,

       Братом родимым убитый – безбожным, распутным Фиестом.

       Царскою кровью залиты ступени высокого трона,

       Скиптр окровавленный пальцы злодея сжимают...

      

     
     
* * *

     Сфенела я встретил прямо у Трезенских ворот – одного. Стражи, ни нашей, ни микенской, не было и в помине, но Капанид и сам мог заменить целое войско. По крайней мере, с виду. Он восседал на колеснице, еще одна, перевернутая, стояла рядом, а вокруг сверкала бронзовая гора – шлемы, щиты, поножи, копья, мечи...
     Ну, Арей!
     Арей был грустен. Может, из-за окровавленной повязки, налезшей на самый нос-репку, может, из-за того, что обошлось без битвы, и Кера на этот раз прокричала зря.
     – Радуйся! – гаркнул я, соскакивая с седла. – Всех победил? Уноси тепленького!
     – Уноси... – вздохнул Капанид (ба-а-асом!). – Да они сами оружие бросили! Бросили и домой попросились. Я и отпустил...
     Это я уже знал. Наемники ушли, не дожидаясь нас, не приняв боя. Город был пуст. Город – но не акрополь.
     – Агамемнон наверху, в Лариссе, – кивнул Сфенел. – Заперся. Слушай, Тидид, да объясни мне, чего происходит? Ни Гадеса понять не могу!
     Я поглядел в сторону холма, на красные черепичные крыши дворцов, на золоченую кровлю храма Зевса Трехглазого. «Шайка эта в твоей власти, и погибели всеконечной их, разбойников этих, он, ванакт Фиест Пелопид, искренне рад будет...» Фиест убил отца, мне предстояло покончить с сыном.
     Игра Фиеста. Мой титул в обмен на голову носатого.
     – Киантипп с ними, – снова вздохнул мой друг. – А Полидор вроде как дома уже – отпустили. Так что, правда, Атрей убит? Чего они там, в Микенах, с ума посходили?
     

     И снова – знакомый золотой блеск щитов. Их было мало – царских хризосакосов, не больше десятка, но никто не ушел, не скрылся. Остались – чтобы умереть вместе с повелителем. Короткая команда по-хеттийски – и золотая, ощетинившаяся копьями стена выросла между нами и тем, кто стоял в воротах акрополя.
     – Отойдите! Опустите оружие!
     Повиновались нехотя, оглядываясь, злобно скалясь.
     Псы!
     – Я здесь, Диомед!
     Агамемнон был без шлема и поножей, в одном золоченом панцире. На недвижном лице – ни кровинки. Он тоже был готов умереть, гордый Атрид.
     – Ты лучший на копьях, я – на мечах, Диомед. Впрочем, все равно. Нападай!
     Он ждал, я – тоже. И не только из уважения к его отчаянной последней храбрости. Престол, титул, венец – все это можно завоевать. А можно ли купить? Один титул – за одну голову. За эту носатую голову в тонком серебряном венце...
     Я отдал стоявшему рядом гетайру отцовский щит, положил на землю копье, расстегнул ремень шлема.
     – Поговорим!
     – О чем? – поморщился он. – Я захватил твой город, но мне не в чем извиняться. Так приказал ванакт Атрей. И пусть нас всех рассудит Минос!
     – Фиест ошибся, – усмехнулся я. – Причем дважды.
     Я не спеша подошел ближе, пытаясь найти верные слова. Да где их найдешь, верные? У носатого только что убили отца, его самого бросили на заклание, как ягненка у алтаря...
     – Фиест ошибся, Атрид. Он мерит всех по себе. Признал меня ванактом, думая, что я признаю его, братоубийцу. Это первое. А второе – войска от границы не следовало уводить. Путь на Микены открыт, Агамемнон! Тебе дать моих куретов, или сам справишься? Можешь крикнуть: «Диомед идет!» Иногда помогает.
     Теперь не спешил он. На бледном лице жили только глаза – как у его брата, когда белокурый склонился перед Еленой.
     – Мне не нужны твои куреты, Тидид! Но... Дядя мог признать тебя ванактом. Я – никогда. Лучше умереть.
     – Еще успеем, – хмыкнул я. – Когда на могиле Фиеста дуб вырастит!
     – Дядя! Дядя Диомед!
     Кто-то маленький, в коротком ярком фаросе, выбежал из ворот, подскочил, повис, уцепившись руками за шею.
     Киантипп!
     – Дядя Диомед! Дядя Диомед! Я им не присягнул! Не присягнул! Я сказал, что ванакт – это ты!..
     – Молодец!
     Я осторожно опустил мальчишку на землю, погладил по растрепавшимся длинным волосам. Этак скоро стричь парня придется!
     – Видишь, Атрид? А ты надеялся со всем Аргосом справиться!
     Он подумал, кивнул.
     – Хорошо... Когда я изгоню убийцу из Микен, то возмещу, все, что мы разграбили и разрушили. Но мира не обещаю, слышишь, Тидид? Не обещаю! А сейчас – возьми!
     Щит – тяжелый, круглый, сверкающий старым золотом.
     – Зачем? – поразился я. – У меня свой есть!
     – Возьми, – упрямо повторил он. – В храме повесишь.
     – Но почему?
     – Потому что... – Агамемнон замялся, дернул щекой. – Потому что ты... ты победил!
     
 * * *

     – Это тебе за Елену! За Елену! За Елену!
     Маленькие кулачки молотили по спине – Амикла развоевалась не на шутку. Я прижался к ее плечу, закрыл глаза, вдохнул сводящий с ума запах ее пота, прикоснулся губами к знакомой родинке на груди...
     – Сейчас ты хочешь меня, господин мой Диомед, потому что тебе не досталась Елена, эта старуха, старуха, старуха!..
     Я подхватил ее на руки, опустил на ложе. Кулачки разжались.
     – Стару-уха-а...
     

     – ...Ты сегодня сумасшедший, господин мой Диомед, и я тоже сумасшедшая, потому что соскучилась, я так хотела тебя, с ума сходила, а ты ездил к этой Елене, а потом еще куда-то, а теперь все говорят, что ты женишься...
     – Что-о?!
     Амикла привстала, невесело улыбнулась.
     – Не слыхал еще, господин мой Диомед? Говорят, цари узнают новости последними. И то, если им расскажут любовницы...
     – Погоди! – простонал я. – Женюсь? Зачем? На ком?
     Она подползла ближе, положила голову мне на колени, сжала зубами кожу.
     – Я хочу тебя съесть, мой Диомед, закусать до смерти, пока тебя не съела эта Айгиала...
     – Кто-о-о-о?!
     Самое время хохотать – до упаду, до икоты. Айгиала! Сестричка Заячьей Губы, конопатая дура-перестарок? Да я и не видел ее больше года! Айгиала! Ну, выдумали!
     – Говорят, Аргосом должны править два рода. Анаксагориды и...
     – ...Амифаониды, – вздохнул я. – Алкмеон изгнан, Амфилох отрекся от своих прав...
     – Значит, править должна их сестра!
     И тут мне стало не до смеха.
     – Ванакты не выбирают жен – им выбирают. Ты женишься на этой старой худющей уродине, а она велит выгнать меня. И тогда я умру, господин мой Диомед, потому что мне незачем будет жить...
     Ее руки обхватили меня за плечи, дрогнули, застыли, а я молчал, вновь не зная, какие слова найти.
     ...Серебристый свет, легкий ветер над ночным лесом...
     – Ты будешь со мной, Амикла! Всегда! Тебя... Тебя мне послали боги! Боги, понимаешь?
     – Бо-о-оги? – протянула она. – Боги ревнивы, господин мой Диомед! Они меня и заберут. Я знаю – заберут!..
     Как трудно иногда бывает улыбнуться! Улыбнуться, когда на сердце – лед.
     

     «...Ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко...»
     

     Что же мне делать, мама?
    

    

     

      ЭПОД
     

     Кто из них? Сфенел, Полидор, Промах, Амфилох, Эвриал, дядя Эвмел...
     Кто?
     Пора было начинать, впускать в тронный зал толпу козлобородых гиппетов, садится на трон, брать в руки золотой скипетр, но я все медлил, медлил, медлил... И они не спешили – словно чувствовали.
     За окнами – знакомая площадь, серые известняковые плиты. Два года я уже здесь, два года! Я здесь, потому что они, те, кто сейчас собрались вокруг меня, захотели этого. Они помогали мне, дрались за меня. Мы были братьями.
     И все-таки кто-то предал!..
     Надо было сказать – прямо в лицо, спросить, не скрывая. Но я уже знал – промолчу. И сейчас, и завтра, и потом...
     – Тут еще одно дело, Тидид, – нерешительно проговорил дядя Эвмел. – Прежде, чем мы начнем...
     Я лишь плечами пожал. Еще одно? Кажется, все обговорили. Бегство Фиеста, воцарения носатого (только сегодня получили его послание – с благодарностью басилею Диомеду), строительство новой гавани в Лерне...
     Что там еще? Неужели об этом?
     Я ждал, что заговорит дядя, но начал почему-то Капанид. Неуверенно, словно нехотя.
     – Тут это, Тидид... Такое дело... Такое!..
     Снял венец, повертел в руках. Отречься вздумал, что ли?
     – Такое... Эвриал, скажи!
     Еще и Смуглый! Ну, Трезенец за словом в мешок не полезет.
     – В Аргосе неспокойно, Диомед! То, что случилось... Надо сплотиться! Амифаониды...
     Что?!
     – Мои родичи... Их не уговорить, – это уже Щербатый. – Амифаониды должны править, таков обычай, не обижайся. Ты Амифаонид только по деду, ты потомок Бианта, а наследники Мелампода считаются старшими...
     И тут я понял...
     – Мы тут поговорили, – это уже толстяк Полидор. – Раз с Еленой не вышло... Да Кронион с ней, с Еленой! Надо покончить с... этим. Потомки Амифаона и Анаксагора должны править вместе! Тогда нас никто не пошатнет!
     Я обреченно вздохнул. Сговорились! Конопатый призрак Айгиалы соткался из горячего воздуха, взмахнул костлявыми руками, захохотал, скорчил рожу.
     – Ну, ты понимаешь, Тидид? Понимаешь? – в голосе Сфенела звучало отчаяние (даже басить перестал!). Бедняга! Он-то знал, на своей шкуре прочувствовал, Анаксагорид, что такое женитьба богоравного!
     Я был глух. Я был слеп. Я сел на трон, сжал в руке тяжелый скипетр...
     Сейчас будут уговоривать, упрашивать, убеждать. Долго, по очереди, потом – все вместе. Они еще не понимают, что и это не поможет, даже если меня отдадут на съедение перезрелой, засидевшейся в девках дуре, даже если она станет меня насиловать пять раз за ночь и трижды – за день...
     Женитьба ничего не изменит. Атрей и Фиест были родными братьями. И мы все здесь – братья! И все-таки один из нас – враг...
     – В общем, мы решили, что ты... – это снова дядя Эвмел. – Понимаешь?
     Не понимаю! Не хочу! Взялись уговаривать – уговаривайте, мучайтесь. А я послушаю!
     Нахмурился, перехватил поудобнее скипетр, откинулся на спинку трона...
     Править надо, сидя лицом к югу!
    

   

   

    

     Песнь шестая
     Полемодицея[127]
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Наверное, здесь решили, что началась война. В смысле, началась – и уже кончилась. Богоравный Диомед, ванакт Аргоса и всей Ахайи, в милости своей соизволил захватить город Филаку. Ну, еще бы! Колесница, дюжина всадников! Как тут не убежать, как не нырнуть с головой в винный пифос или рыбозасолочный чан?
     Спасайся, кто может! Диомед идет!
     Спаслись все – вымерла вымытая весенним дождем Филака. Все, кроме одного. Именно того, кто был мне нужен.
     Протесилай сын Ификла ждал меня возле дубовой, в бронзовых бляхах, калитки, врезанной в глухую стену неказистого дома. В таких у нас в Аргосе торговцы средней руки живут, но для Филаки это не дом – настоящий дворец. Как раз для басилеева родича.
     – Радуйся!
     Я соскочил с колесницы, делая знак гетайрам, чтобы спешились и на месте оставались (дабы не напугать здешний народ всеконечно).
     Он ответил не сразу. Не улыбнулся. Странный, чужой взгляд был недвижен, холоден...
     

     – Не ходи! Не ходи к Чужедушцу! – кричала пифия. – Не смей! Не смей! Чужедушец! Чужедушец!
     

     – Радуйся, Диомед! – шевельнулись губы. – Ты долго не ехал.
     – Всего два года! – усмехнулся я. – Даже чуток меньше...
     За эти годы он не изменился, разве что седина на висках чуть заметнее стала. А глаза все те же – страшноватые. Чужие.
     

     – Чужедушец! Чужедушец! Не ходи к нему! Не ходи!
     

     В Дельфы я случайно завернул – из Фив, от братца Ферсандра возвращался. И дернул меня Дий Подземный у пифии спросить: ехать ли мне к Протесилаю из Филаки?
     Жрицы дельфийские с открытыми ртами стояли. Редко такое от провидицы услышишь! Ведь не она это кричит – сам Аполлон Тюрайос!
     Чужедушец!
     И вправду, словно кто-то другой смотрел на меня его глазами. Старыми глазами на молодом (нет, не молодом! без всякого возраста!) лице.
     – Хорошо, – кивнул он. – Заходи, Диомед!
     
* * *

     Теперь уже не спешил я. Налить чашу, плеснуть Отцу Богов, Бромию плеснуть... всем остальным.
     – И зачем тебе понадобился Протесилай Филакский, великий ванакт?
     Он улыбался, но взгляд оставался прежним. Меня изучали – спокойно, неторопливо.
     – Мне не нужен Протесилай, родич филакского басилея, – осторожно начал я. – Мне нужен тот, кого когда-то звали не Протесилаем, не Иолаем-Первым, а просто Иолаем. Иолаем сыном Ификла, племянником великого Алкида Геракла.
     – Вот как?
     Когда мне рассказали, кто таков на самом деле Протесилай Филакский, я вначале не поверил. Иолай! Иолай-Копейщик! Тот самый!
     Оказалось – тот самый. Живет себе тихо, торгует помаленьку, о себе песни слушает. Молчит...
     – Я приехал за помощью, Иолай!
     Он кивнул, еле заметно дрогнул лицом.
     – А почему ты думаешь, что я могу тебе помочь?
     Меня испытывали. Впрочем, этот вопрос не был труден.
     – Меня послал к тебе богоравный Эвмел Адрастид, мой дядя. Мы все втроем живем под меднокованным небом...
     Снова кивнул. Помолчал. Отхлебнул из чаши.
     – А почему ты думаешь, Диомед, что я захочу помочь тебе? Разве ты не мог найти кого-нибудь другого в нашем Номосе? Или в нашем Космосе?
     Все верно! Сияющий Второго Шага! Как и я, как и дядя Эвмел.
     

     Сияние – древнее знание, еще от первых людей – от тельхинов, гелиадов и тех, от кого даже имен не осталось. Знание о Едином.
     Три состояния имеет мир, наша Ойкумена. Два из них: Космос, земные Номосы и Эфир, Номос богов. Третье же состояние – Единый, сотворивший мир из Себя. И те, кого мы зовем богами – только его Вестники.
     Второй Шаг... Страшно подумать, что знают сделавшие Третий! Те, что отвечают тремя словами: Номос, Космос, Вестник...
     

     – Захочешь или нет, решать тебе, Иолай Копейщик. Может, и захочешь, когда узнаешь, что говорят оракулы о войне и мире.
     Наконец-то он удивился!
     

     Удобная вещь – папирус! Вместо двух дюжин табличек, которых только в сундуке таскать – один-единственный свиток. Сунул под плащ – и все. Недавно из Кеми целый корабль с папирусом этим пригнали. Дорогой, однако!
     – Это за последние два года, – я развернул желтоватый хрустящий свиток, пододвинул ближе. – Дельфы, Додона, Элевсин, Истм, а также все известные прорицатели. Их часто спрашивают, воевать или нет. Мы же всегда воюем, Иолай! И вот... Все прорицания – за мир! Только за мир! Аполлон, Деметра, Поседайон, сам Кронион. Мир! Понимаешь?
     – Пока еще нет, Тидид.
     Он осторожно взял в руки папирус, скользнул по строчкам цепким острым взглядом...
     – Пока еще нет. Но, кажется, ты приехал не зря!
     

     Впрочем, прорицания – это только начало. Мелочь, в общем. Мало ли, что велят боги? Но за эти два неполных года, с тех пор, как Агамемнон воцарился в Микенах, а Фиест-братоубийца навсегда сгинул где-то в аркадских лесах, в Ахайе не случилось ни одной войны. Ни единой! Да что там, в Ахайе! Во всей Элладе! На островах, в Эпире, в Милаванде Заморской. Даже дорийцы – и те притихли. Гилл Гераклид совсем уже собрался за Эврисфеевым наследством в поход идти, железные мечи наточил. И что же? Остановили! Велел оракул дожидаться «третьего плода». Вот и думают дорийцы, чего именно? Третьего урожая – или правнуков? Думают – ждут.
     Конечно, не только оракулы Арея Эниалия сдерживают. Братство Елены – живет братство! Кто бы подумать мог? И даже из Микен Златообильных мирные песни слышны. Под кифару. Словно Агамемнон Носатый – не Атреев сын!
     Эллада не воюет! Да когда же такое было?
     

     – Что еще?
     От его невозмутимости не осталось и следа. В чужих глазах – холодный огонь. Мне даже не по себе стало. Кто он такой, этот Иолай? С дядей Гераклом все понятно было...
     – Еще... – я задумался. – Еще – урожаи. Каждый год зерно сыпать некуда. Скот чуть ли не даром отдают. Даже в самом маленьком городишке приморском гавани кораблями забиты. Строимся, дороги мостим, детей рожаем...
     – И ни одной эпидемии, – тихо добавил он. – Ни единой! Даже лихорадки болотной!
     – Да...
     Иолай встал, дернул плечом, отвернулся, долго глядел на догорающий очаг. Прохладная весна в этом году, дождливая. Говорят, дожди день в день пошли – как раз к хорошему урожаю. И травы на пастбищах – хоть быков Критских выпасай!
     – О Золотом Веке слыхал?
     – Слыхал, – кивнул я. – Прорицатели говорят, что свадьба Елены – благословение для Эллады. Новый Золотой Век! Особенно после того, как у них с Менелаем дочка родилась. Божье знамение!
     – И боги снова сойдут на землю, и подружатся с нами, и лев будет возлежать рядом с агнцем, питаясь травой...
     Страшно было слушать его голос, хоть и звучал он спокойно, равнодушно даже.
     – Ты рассказал мне об оракулах, сын Тидея. Я тоже кое-что слыхал... Дромосы закрыты, знаешь? Все!
     – Все? – поразился я. – Но ведь дромосы – пути богов! Этими путями они...
     – Закрыты. Даже главный – на Олимпе. Отрезали! А вот кого? Нас? ИХ? Семья-то и без дромосов обойтись может! Дальше... В Западный Номос больше нет пути – ни на Сицилию, ни на Сардинию. Еще год назад можно было, теперь – нет. Наши, ахейские поселения остались за гранью, что в них – никто не знает. И Северный Номос тоже – наглухо. Нас просто заперли!..
     – Зато Восточный... – перебил я.
     – Зато Восточный, – согласился Иолай. – Зато Восточный...
     

     Последние два года только и разговоров у нас, что о Востоке. Все торгуют. И не просто торгуют! Уже и на Кипре поселенцы высадились, и в Киликии, и в даже в земле Филистимлян. Мирно, спокойно, без войны. Местные царьки сами приглашают! С Домом Мурашу – дружба, пираты Лэртовы вкупе с молодцами Идоменея, Минотаврова племяника, мечи с копьями спрятали, товары возят. И вправду, зачем воевать? Приам Троянский, на что из пиратов пират и всем пиратам отец родной, и тот посольство прислал с Энеем-племянником во главе – договариваться. Не к Агамемнону, не ко мне – к Менелаю в Спарту. Визит, якобы, родственный.
     Неужто и в самом деле – Золотой Век?
     – А еще – свадьба, – внезапно усмехнулся Копейщик. – Слыхал? Фетида Глубинная вышла замуж за Пелея Эакида. Богиня за человека! Не Елена – настоящая богиня, из титанид! И все боги на свадьбе гуляли, и нектар за счастье всеобщее пили...
     – Золотой Век, – вздохнул я. – Мы и ОНИ – снова братья навек!
     – Именно... А вот мы почему-то с тобой не рады, Диомед сын Тидея!
     

     В очаге умирали красные угли. Да, холодная весна, а ведь уже скоро Равноденствие. День Антесфорий – праздник Деметры. Говорят, она тоже была на Пелеевой свадьбе...
     – Что же выходит, Диомед? Новый Золотой Век, благоденствие, богатство, мир. Мир на земле, привыкшей воевать. Мир среди людей, даже спящих с оружием. Оракулы успокаивают, боги снова сходят на землю... А что говорит твоя мать?
     Я вздрогнул. Еще тогда, в Спарте, я понял – знает! Знает, Чужедушец! Но как я могу говорить о маме? С чужим! С тем, кому еще рано верить!
     – Нас не слышат, – он понял, улыбнулся. – Здесь ОНИ не услышат!
     – Хорошо, – вздохнул я. – Она не понимает. Она думает... надеется, что ДЕД отказался от Гекатомбы...
     – По-жа-лел?
     Так и сказал – по слогам. Словно выплюнул.
     – Нет. Не пожалел. Восточный Номос – мы нужны там.
     – Грибница?
     Я ждал пояснений, но Иолай-Копейщик вновь замолчал. Переспрашивать я не стал, узнаю. Просто надо запомнить – Грибница...
     – Что будет, если пьянице долго не давать вина? Кормить, ублажать – но не подпускать к чаше? Как думаешь, Диомед?
     Я не стал отвечать, но Иолай-Первый и не нуждался в ответе. И так ясно – не выдержит пьяница, сорвется. Дверь с шипов, мордой в пифос – и вволю! До смерти!..
     – Нам не дают воевать, хотя мы не можем не воевать. Нас не приучают к миру – нас заставляют жить мирно. Растут мальчишки, которым снится война, стареют воины – те, кто недовоевал. Достаточно толчка. Я видел, что бывает в таких случаях с человеком. А если не с человеком – со всем народом? Со всем нашим Номосом?
     Тяжело звучали его слова. И вновь показалось, что со мною говорит кто-то другой. Старый, все повидавший. Тот, для кого рубежи Номосов – не рубежи, ворота без створок...
     – И еще – Восток. Нас к нему приваживают, как к хорошему вину. Мы торгуем, основываем поселения. А если это все отрезать? Одним ударом? Котел кипит, закроем крышку...
     Замолчал Иолай, Иолай-Копейщик, Иолай Чужедушец. Может, и права была пифия? Проще не знать, проще верить в Золотой Век...
     – И чем помочь, не знаю. Я не бог, Диомед, и боги меня не послушают. Ты ванакт, тебе смотреть. Говорят, дядя... Геракл, он верил в тебя. Знаешь, он считал, что вы очень похожи!
     Другой бы после таких слов возгордился. Да что там, возгордился! На Олимп бы вознесся без всякого Пегаса!
     Другой – не я.
     – Похожи, Ификлид? Чем? Тем, что оба... больные?
     – И этим тоже, – его голос прозвучал спокойно, без тени сочувствия. – Мой... дядя много лет не мог с этим справиться. Тебе все-таки легче, ванакт, ты, кажется, сумел. Когда ему... Алкиду было плохо, его спасал брат, Ификл. Дядя заметил, что твой друг...
     – Сфенел, – усмехнулся я. – Богоравный из богоравных Сфенел Капанид. Когда один богоравный превращается в Дурную Собаку, другой слегка сдавливает ему горло. Помогает!
     – Не в этом дело, – негромко возразил Чужедушец. – Просто твой друг оказывается рядом. Ты еще не понимаешь... Поймешь! Потом...
     Спорить не хотелось. Может, Копейщик и прав. Может, и пойму...
     Пора было уходить. Я встал, помедлил.
     – Как мне сделать Третий Шаг, Иолай? Может, тогда я смогу...
     Он качнул головой – медленно, не глядя на меня.
     – Третий Шаг – это Шаг богов. Вернее тех, кто называет себя богами. Попробуй!
     Уже у порога я обернулся. Странно, с Гераклом было легче. Мне даже иногда казалось, что мы с дядей – сверстники.
     – Когда мне было шесть лет, Иолай, мы с другом решили убить гидру. В Лерне, у моря...
     – Ну и как?
     Хотелось просто пошутить, но он даже не улыбнулся. Я развел руками:
     – Убежали!
     – Мне было тогда двенадцать, – холодно бросил он. – Я не бежал. Мы ее убили.
     
* * *

     Если не хочется возвращаться...
     Мокрая дорога под колесами, топот копыт, мелкий дождик в лицо. Славно! Так бы и ехал – до края земли и дальше, за край, к гипербореям, к Гесперидам. За край – а потом обратно. А может, и не надо будет обратно! Ведь говорят, мир наш вроде шара большого, и если бы не границы, что между Номосами легли, кругом объехать можно. Сначала один раз, затем другой...
     Хорошо!
     Особенно если не хочется возвращаться домой...
     
 * * *

     – Как тебе мое новое ожерелье, ванакт? Камни ничего, но работа все-таки не критская. Надо бы с торговца шкуру спустить, чтобы не врал! Застежка! Ну, разве это критская застежка?
     Кроме ожерелья на моей супруге больше ничего не было. В гинекее она так и ходит – голой. Даже зимой. Вначале я надеялся – простудится, сляжет. Да где там!
     – Мне надо в Пелопсовы Палаты...
     – Успеешь!..
     Богоравная Айгиала сняла ожерелье, аккуратно уложила его в алебастровый ларец, качнула худыми бедрами.
     – Я, кажется, еще не вдова!
     Я застонал – мысленно, конечно. Увы, она не вдова, а я – не вдовец. А я еще думал когда-то, для кого боги эту страхолюду сотворили? Оказалось, для меня. Худая, ребра кожу рвут, конопатая, левый глаз в сторону смотрит. И хорошо, если в сторону. Но сегодня в мою богоравную в очередной раз вселились даймоны. Это бывает – когда я на несколько дней уезжаю. И когда в Палате Печатей задерживаюсь. И по храмовым праздникам. И по полнолуниям. И просто так.
     И тогда Айгиала, дочь Амфиарая Вещего, вспоминает, что она еще не вдова.
     Не накинулась, неспешно подошла. Знала – никуда не денусь. Так же аккуратно, как только что ожерелье, расстегнула фибулу на моем фаросе, хищно дернула губой...
     – Я еще не вдова, ванакт!
     ...Вначале она попыталась называть меня «Диомедиком» – по примеру братца Заячьей Губы. «Диомедика» я пресек. Это была первая победа – и последняя.
     – Не вдова!..
     Каждый раз, когда я ложусь на нее, опасаюсь, что ребра моей богоравной супруги прошьют меня насквозь. Но это было бы не самой большой бедой.
     (А еще у нее изо рта пахнет! Благовония сидонские бочками покупает, а изо рта – как из поварни, когда там котлы моют.)
     – Ну, что стоишь? Иди! Иди сюда, быстро!
     Все! Пропал! Костлявые руки – засовом на спине, худые, в рыжих волосах ноги бока сжимают...
     – Ты... мой супруг! Богами... богами данный! Ясно? А я – не вдова! Не вдова-а-а!..
     Задергалась, зашипела, завыла. И мне выть захотелось...
     Но даже не это – самое скверное. И даже не то, что ей больше по нраву женщины, а не мужчины (в добрый час, женушка!). Я думал, она дура, конопатая сестричка Алкмеона.
     Зря думал!
     

     – Не спеши! Еще успеешь... к своей!
     Оскалилась, медленно провела ладонью по мокрому лону, лизнула палец, затем другой.
     – Я не оставлю твоей Амикле и капли! Понял? Ты будешь сеять только в меня! Я – твоя жена. Твое семя – мое!
     – Вот как? – огрызнулся я. – А что же ты, богоравная, всех рабынь во дворце перелюбила?
     – Завидуешь, муженек? Завидуешь?
     Ее пальцы легли на мои колени, поползли – выше, выше...
     – А давай договор заключим! Ты свою рабыню бросишь, а я тебе любую женщину приведу. Прямо сюда! Хочешь Креусу, жену Полидора? Она толстенькая, щипать приятно...
     Я попытался отстраниться, да где там! Держит, не отпускает. Сколько же даймонов в нее вселилось на этот раз? А может, и без них обошлось. Просто шепнула какая-нибудь гарпия, где я по вечерам бываю. Много тут гарпий, в Новом Дворце!
     – Я не против, если ты задерешь кому-нибудь юбку, ванакт! Мне даже интересно поглядеть будет. Люблю смотреть! Но я не потерплю соперницы у трона! Понял? Не потерплю! С рабынями можно спать, но не любить их! А сейчас ты будешь любить меня! Я тебя высушу, муженек, высушу! Высушу! Ничего ей не оставлю!
     Ее пальцы – опытные, гибкие – уже взялись за работу. Богоравной Айгиале было двадцать семь, когда боги (ух, боги!), наконец, нашли ей мужа. Эти годы она не потратила зря. Как-то призналась, что первым у нее был младший брат – Алкмеон. Я даже не удивился.
     – А твою рабыню я достану, достану, достану! Она слишком много возомнила о себе, храмовая подстилка! Молчи, я – твоя жена, молчи!
     Губы скользили по телу, умело, расчетливо, пальцы знали свое дело, и я вдруг понял, что сейчас, в этот миг, я хочу эту некрасивую, не любящую меня женщину, хочу, чтобы она выла, царапалась, дышала мне в лицо...
     – Вот так! А теперь подумай, как ты меня ненавидишь! Как я ненавижу тебя! Как я сейчас закричу, потому что ты умеешь делать больно, больно, больно!.. У меня было много мужчин, они так же лежали на мне, они были во мне, и я их ласкала, ртом, губами, руками, я глотала их семя...
     Я ненавидел ее. Ненавидел – и хотел. И это было самым страшным.
     
* * *

     В Лерне – порядок, в Трезенах – порядок, в Тиринфе – порядок. И в Аргосе тоже – порядок. Хоть табличек с донесенями не читай!
     Я и не читаю. Дядя Эвмел читает. Читает – откладывает. Налево – направо, налево – направо.
     Вечер, мягкий сумрак за окнами, Палата Печатей. Мы с дядей вдвоем. Ему домой неохота – и мне неохота. Собственно, я дома, за стенами Лариссы Неприступной, в Новом Дворце. Уже четыре года как дома! Но... никак не привыкну. Все хочется на Глубокую, но там сейчас пусто, да и дом уже не тот – новый, чужой.
     То ли дело Капанид! Придет к себе, в обитель богоравных Анаксагоридов, посадит на шею богоравного Комета Сфенелида, а тот его за бороду – хвать! (Выросла-таки у Сфенела бородища! Не то, что у меня – смех на подбородке.) Капанид – басом, и Сфенелид – басом. Завидно даже! И у Промаха сын (Дылдид, стало быть), и у Полидора. А у Эвриала – дочка. Коричневая, вся в папу...
     – От Менелая, Тидид! Он о посольстве пишет.
     Ах да, замечтался!
     – Мы с тобой ошиблись. Главный в посольстве не Эней, а Парис. Парис Приамид.
     – Кто? – лениво удивился я. – Это от какой жены?
     Упомнить всех сыновей Приама Троянца не может никто. По одним списком их сорок восемь. По другим – пятьдесят два. Вот кого жены высушили! Ему, Лаомедонтиду, и пятидесяти нет, а, говорят, хуже дяди Эвмела выглядит.
     – Представь себе, от старшей, Гекубы. Вырос с пастухами, недавно взят ко двору, жена до сих пор коз пасет...
     – Чушь какая-то! – отмахнулся я, разом потеряв всякий интерес к неведомому мне козопасу Парису. – Да что нам за разница?
     – Уровень! – дядя наставительно поднял палец. – Одно дело – во главе посольства опальный родич, такой, как Эней Анхизид, совсем другое – сын от старшей жены. Кажется, Троя действительно желает договориться.
     Я пожал плечами. И тут – всеобщий мир, торговля и грядущее благоденствие. Скоро и вправду можно будет править, сидя лицом к югу!
     ...Если бы не Иолай! Если бы не отчаянный крик пифии! Если бы не предчувствие – давящее, не дающее спать по ночам. Слишком все хорошо в богоспасаемой Элладе! Слишком все хорошо!
     ...Пьяница, которому не дают пить. Кипящий котел под закрытой крышкой...
     – Грибница, – вспомнил я. – Иолай сказал «Грибница», дядя! Вернее, он сказал: «Восточный Номос – Грибница». Это что-то важное?
     Дядя отложил табличку с письмом из Спарты, вынул из-под века хрусталь.
     – В общем, нет. Во всяком случае, ничего нам не объясняет. Если хочешь, расскажу...
     Вечер, мягкий сумрак за окнами, легкое потрескивание светильников. В Аргосе все спокойно. Нам с дядей никуда не хочется идти...
     
* * *

     ...Вот даже как? Выходит, без нас ОНИ – просто призраки? Выходит, мы сами пустили ИХ, эту Семейку, в наш Номос? Без Грибницы – храмов, жертвенников, идолов, герм (радуйся, Ворюга, люблю тебя!) ИМ не ступить на нашу землю, не услышать, не увидеть нас. Без нас ОНИ просто умрут с голоду, как покрытый паршой нищий в зимнюю ночь! Вот почему нас заставляют строить храмы, алтари, воздвигать кумиры – то, что связывает ИХ с нашим миром! Не первый век строим! И теперь Грибницы опутывают всю Элладу, но Им этого, кажется, уже мало, и теперь нам придется тянуть ИХ Грибницы дальше – на восток, в чужой опустевший Номос.
     А, впрочем, чему удивляться? Это для нас они – боги, а на самом деле вся эта Семейка – просто Вестники, Вестники Единого. Вестники, забывшие передать Весть...
     Как все просто! Да только Грибницу можно и ножичком – острым, аласийской бронзы. А можно и просто – с корнями...
     Ох, интересно получается!
     
* * *

     – Все кончается, господин мой Диомед! Все когда-нибудь кончается!
     – Нет, маленькая, нет...
     На Амикле – критское платье. То самое, в котором она приехала ко мне в Куретию. Давний подарок братца Ферсандра! Почему она надела его сегодня?
     – Все кончается, мой Диомед! Ты уже взрослый, и тебе уже не нужна глупая девчонка, которая умеет только одно – любить тебя...
     – Мне только двадцать! Тебе и восемнадцати нет. Но ты не глупая девчонка!
     Ее ладонь легко касается мой щеки – как когда-то.
     – Мы выросли, господин мой! Ты уже не тот мальчишка, что мог любить меня, забыв обо всем, а я не глупая девчонка, которая имела наглость прекословить богине. Мы оба стали взрослыми...
     – Погоди!
     – Выслушай! – ладонь ложится мне на губы. – Все-таки я немного Киприда, я научила тебя любви. Но сейчас я тебе уже не нужна.
     – Прекрати! Сейчас же прекрати!
     Я сжал ее плечи, вдохнул такой знакомый запах – запах ее кожи, прижался губами к губам. Она не двинулась с места. Ждала.
     Я отстранился – недоумевая, в растерянности. Что-то не так! Почему я не вижу серебряного пламени, не слышу ночного ветра? Богиня исчезла, осталась женщина. Очень красивая женщина в дорогом старинном платье...
     Да, что-то не так. И не сегодня это началось, не вчера...
     – Дело не в твоей жене, Диомед! С ней все как-то устроится, уляжется. Дело в нас с тобой. Разве я не вижу? Ты заставляешь себя спать со мной! Ты даже глаза закрываешь! Разве можно так, насильно!
     – О чем ты? – поразился я.
     – О нас. О нас, господин мой Диомед. Нельзя любить память. И в благодарность любить – тоже нельзя. Любят просто – как и умирают. Может, если бы у меня были дети... Говорят, только ребенок может вернуть любовь. Но боги рассудили именно так. Прощай!
     – Ты что? Ты!..
     Она медленно встала, улыбнулась.
     – Помнишь это платье? Когда ты обнял меня там, у шатра, я вдруг поняла, что лучше уже никогда не будет. Никогда! Знаешь, я боялась гнева богини, думала, что Пеннорожденная отомстит... Но она добра, я вернусь к ней. Не ищи меня, господин мой! Мы никогда не забудем друг друга, но – не ищи!..
     Я замер, застыл, окаменел. Словно все это было не с нами. Словно не Амикла уходила от меня. Словно не мне надо немедленно что-то сказать, придумать, сделать...
     В последний раз прошелестела тяжелая критская ткань...
     Я так и остался стоять, не понимая. Все еще не понимая. Не желая понимать!..
     
* * *

     – Тидид? Да ты чего? Ночью, один, без гетайров?
     – Пошли они все к воронам, о богоравный басилевс Сфенел! К Гадесу! В Ехиднин афедрон! К Кроновой бабушке!
     – Гм-м-м... А может, выпьешь? Сейчас принесут, мне недавно кипрского прислали. Да что случилось-то? Не с Амиклой?
     – Капанид, ты... Больше никогда... никогда не произноси ее имени! Понял, ты, богоравный? Понял? Понял, ванакт недовенчанный?!
     – М-м-м... Тебе разбавить? Знаешь, первую лучше не разбавлять. По-фракийски.
     – Думаешь, поможет?
     – М-м-м... А про других женщин можно, это... произносить? Слыхал, Елену украли?
     – Золотую? Из храма на Глубокой?
     – Не-а, настоящую, из Спарты. Служанка с торга прибежала, кричит...
     – Да не мели ерунды, Капанид! Давай и в самом деле... По-фракийски.
     
* * *

     – Нет, нет украли, ее действительно украли, Айгиалочка! Эней ее украл, Приама Троянского родич! В мешок посадил, на корабль притащил... Менелай-то, бедняжка, как раз на Крит перед этим уехал, деда хоронить!
     – Да что ты говоришь, милочка?
     На этот раз моя супруга изволила надеть хитон. Правда, очень короткий. Такой же, как на Креусе, жене Полидора.
     – Погнались за ними, да куда там! Эней ведь, говорят, самой Киприды сын, вот она ветры и послала...
     На меня, хвала богам, внимания пока не обратили. Заняты – моя богоравная супруга Креусу по плечику пухлому гладит, та ее – по коленке.
     Я бы сюда, в свои (мои, ха!) покои и не заходил, но надо же фарос сменить. Больно фракийский у него вид после вчерашнего!
     – Ой, Тидид! А я вот Айгиалочке рассказываю...
     Посмотрела на меня. Умолкла.
     – Ну, я побежала! Мне еще в храм надо, к Гере Анфии, мы с Полидориком жертву приносим за нашего маленького. Ой, где мой гиматий? Ты знаешь, Тидид, здесь так жарко, так жарко, хоть голой ходи... Ой!
     Я проводил ее взглядом и побрел к себе, не желая ни видеть, ни слышать, а уж разговаривать – тем более. Но куда там!
     – Еще и пьянствуешь? Хорош, ванакт аргосский!
     – Алкмеон был лучше, – буркнул я, не оглядываясь. – Поезжай к нему, он, говорят, сейчас в Акарнании...
     – Я с тобой разговариваю!
     Обернулся. Рядышком уже она, моя богоравная! Губы поджала, глазами сверкает.
     – Я не желаю, слышишь, не желаю, чтобы мой муж, ванакт Аргоса, шлялся по ночам неизвестно где! Я не желаю, чтобы об этом болтали на торге!..
     Зря это она! Даже зайца не следует загонять в угол. Говорят, заяц от отчаяния орла убить может. А я, в общем-то, не совсем заяц.
     – Если ты не одумаешься, я обращусь к совету гиппетов, я...
     – Угу, – кивнул я.
     Посмотрела мне в глаза. Осеклась.
     – Мне – новый фарос. Подбери получше. И хитон.
     – Я тебе не служан... – дернулись губы. – Сейчас, ванакт!..
     – И еще! – перебил я. – Мы, кажется, кое о чем договаривались, богоравная. Я расстался с Амиклой...
     – Расстаются с женами! – прошипела она. – Блудливых рабынь гонят взашей!
     Оставалось улыбнуться.
     – Я расстался с Амиклой, о моя богоравная супруга. Поэтому сегодня позовем служанку, а лучше двух. Ты ведь говорила, что любишь смотреть?
     – Ты!.. Ты не посме... – выдохнула она, скривилась... смолчала.
     – И так будет каждый вечер – пока я хочу. Поняла?
     Первый раз за два года мне было приятно смотреть на собственную жену.
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     – К сожалению, это правда, – вздохнул дядя Эвмел. – К сожалению...
     Давно в Палате Печатей не было столько народу! Сфенел, Амфилох, Киантипп, Полидор (даже к Гере Анфии не пошел, толстяк!). Ну и мы с дядей.
     Маленький свиток папируса лег на столик. Дядины пальцы развернули его... свернули.
     – Пока известно вот что... Париса в посольство включили в последний миг, должен был ехать один Эней. Говорят, Парис сам настоял, хотя Гелен и кое-кто еще из старших Приамидов были против. Переговоры вел Эней, речь шла о гарантиях судоходства на море... В общем, ничего необычного. Но тут его, Менелая, пригласили на Крит. Там годовщину справляли – по Катрею, его деду по матери...
     Мы переглянулись, все еще не веря. Каждый из нас слышал – на улице, на торге, от собственной жены. Слышал – и отмахнулся поначалу. А, выходит, зря!
     – Через два дня после его отъезда Елена приказала погрузить на корабль все свои сокровища. Сказала, якобы, что это ее богатство, а не мужа. На корабль села сама, взяла с собой служанок... Дочку оставила...
     – Сука! – негромко бросил Амфилох.
     Мне казалось – возразят, возмутятся. Ведь это же Елена!
     Смолчали.
     – Когда уезжала, велела сказать, что отныне – она супруга Париса Приамида...
     – А мне сказали – Энея! – встрял Полидор.
     (Знаю, знаю, толстяк, кто тебе это сказал!)
     – Пока трудно понять, – дернул плечами дядя Эвмел. – В общем, Менелай послал корабли в погоню, но никого не нашел. Говорят, их на юге видели, у Сидона. Вот и все!
     – Ничего себе, все! – не выдержал я. – Даже если Елена с ума сошла...
     – Сука она! – это уже Полидор.
     – ...Куда Эней смотрел? Ведь он-то – не козопас, не мальчишка! Ведь им двоим Приам головы оторвет!
     – А может, и нет...
     Дядина рука нащупала палочку. Киантипп подбежал, помог.
     – А может, и нет, мальчики...
     Дядя медленно прошел к окну, поглядел в низкое, затянутое тучами небо.
     – Первое, что в голову приходит – Гесиона. Помните? Лет двадцать назад Теламон вот так же гостил в Трое и увез с собою дочь Приама. Мерой за меру...
     И вновь мы переглянулись. Было дело! Теламон Эакид, папаша бычелобого Аякса! А его брат Тевкр – сын Гесионы!
     – А может, мальчики, и того хуже. Парис говорил, что Елену ему подарили боги. Трепал языком, наверное. А если нет?
     – Но ведь Елена – богиня! – в голосе маленького Киантиппа звенел ужас. – Разве богиню подарить можно? Дядя Эвмел, дядя Диомед, объясните!..
     Кто-то выругался – негромко, зло.
     От души.
     
* * *

     – Сама не понимаю, сынок! Ничего не понимаю! И никто из НАС не понимает.
     – Почти никто мама! Почти! Ведь кто-то из ВАС это придумал?
     – Не знаю... Болтают о каком-то яблоке...
     – Яблоке?!
     – Представь себе, Диомед! Будто бы на свадьбе у Пелея кто-то кинул золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей»...
     – Так эта надпись на яблоке бы не вместилась, мама! Там же столько значков! Может, это репа была?
     – Вот-вот, и я о том... И будто бы из-за яблока МЫ поссорились, кому, мол достанется. Волоокая[128], Киприда и я отправились к Парису на Иду, чтобы он рассудил...
     – Что за бред?
     – Не бред, сынок! Не так глупо и придумано – для козопасов, которые представляют нас ничуть не лучше своих немытых жен. Парис, якобы, вручил яблоко Киприде..
     – А она сосватала Парису Елену... Да-а!.. А что на самом деле?
     – Я же тебе говорю – не понимаю! НАШИ, те, у кого в Восточном Номосе уже есть Грибницы, очень волнуются, да и другие тоже. Ведь может быть... Может быть война, сынок!
     – Да что ты, мама! Мой родич Фоас как-то сказал, что из-за женщин нельзя начинать войну. У тебя жену украли, а ты у врага укради! Воевать-то зачем? Елену вернут, Париса сошлют к гипербореям...
     – Если бы... Если бы, сынок!..
     
* * *

     – Сука! Елена – сука!
     – Су-у-ука-а-а!
     Золотой истукан качнулся – раз, другой. Рухнул...
     – Сука! Предала! Всех нас предала! Сука!
     Теперь по золоту молотили – камнями, дубинами, ногами, чем попало. Молотили, плющили, уродовали лик...
     Толпа пришла сюда, на Глубокую, еще с рассветом. Стояли, окружив знакомый мне с детства храмик, шептались, потом стали кричать. Стражников не трогали, просто в сторону отодвигали. На нас с Капанидом и не смотрели. Будто бы не аргосские владыки у гибнущего храма стоят.
     – А мы ей молились! Этой суке молились! Поджигай! Храм поджигай!
     – Тидид! – голос Сфенела дрожит. – Нельзя! Нельзя, чтобы так! Храм ведь!
     – А как? – вздыхаю я.
     Мне тоже жаль, до боли жаль Золотую Елену, богиню нашего детства, нашего маленького царства-государства на Глубокой. Сколько раз забегали сюда, молились, говорили о Ней! Но – поздно. По всей Ахайе, по всей Элладе громят храмы, разбивают статуи, оскверняют алтари...
     Уже не богиня – сука!
     – Предала! Предала! За Парисов приап предала! Заглотнула – понравился! Су-у-ука! Жги! Жги-и-и!
     Вот и хворост с соломой несут. Стража догадалась, к соседним домам отступила. А там готовятся – пифосы с водой выкатывают, чтобы огонь не перекинулся...
     – Кол ей вогнать! Чтобы изо рта вышел! А Парису приап его вонючий оторвать! Оторвать! Оторва-а-ать!
     – Жги-и-и-и!
     Занялось! Сперва неохотно (мокроват хворост!), затем все сильнее, сильнее. А стражники уже сами солому подкидывают...
     И ничего не помогает! По всем храмам жрецы орут-надрываются, что не бежала Прекрасная – похитили. И нет ее вины, один Парис-богохульник, обычаи гостеприимства предавший, за все в ответе. И Тиндарей с Менелаем о том привселюдно заявили, и я объяснить пытался...
     Да где там!
     – Как же теперь, а? – вздыхает Капанид, а у самого – глаза мокрые. – Ведь Елена! Она... Эх!
     А храм горит, горит сказка нашего детства, горит мечта о Золотом Веке. По всем городам, по всем селениям, по всей земле. Прощай, Елена, прощай богиня наша!
     Горит!
     Жарко пылает! Отступила толпа, затихла. Но ненадолго.
     
      
       – Различно женщин нрав сложил вначале Зевс.

       Одну из хрюшки он щетинистой слепил.

       Все в доме у нее валяется в грязи!

      

     
     Поют? Да быть не может! Поют! Вразнобой, друг друга перебивая. И ведь что-то знакомое!
     
      
       – Другую из лисы коварной создал бог -

       Все в толк берет, сметлива, хоть куда.

       Иной передала собака верткий нрав,

       Проныра – все бы ей разведать, разузнать,

       Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...

      

     
     Поют! Только тогда, в Куретии, смешной песня казалась. Смешной – и глупой. А вот теперь...
     
      
       – Да это зло из зол, что женщиной зовут,

       Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее -

       Хозяин от жены без меры терпит зло.

       От зла такого войнам скоро быть,

       И брани быть, и городам гореть...

      

     
     Да что за чушь! Какая война? С кем? С Парисом?
     А они уже и за руки взялись, вот-вот танцевать пойдут! И вдруг я понимаю, что это. Ареева пляска – древняя, почти забытая. Сперва за руки схватиться, затем притопнуть, потом – по кругу – сначала медленно, потом быстрее, быстрее. Ее в доспехах пляшут, но можно и так...
     Есть! Пошли!
     
      
       – И женщины вина, а не богов,

       Что сгинут и герои, и вожди.

       Не жить богов потомкам на земле!

       Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!

      

     
     Горит храм, гремит песня, бьют сандалии в мокрую от дождя землю. Ареева пляска – по всему Аргосу, по всей Ахайе!
     ...И женщины вина, а не богов, что сгинут и герои, и вожди!..
     
* * *

     ...А Кронос-Время вновь крутит свое хрустальное колесо, и не оглянуться, не остановиться. За дождями – жара, за набухшими почками – зеленое буйство, но некогда подумать о близком лете, о тихой красоте дубового леса, где мы часто гуляли с Амиклой, о Плевронском поле, куда дядя Андремон собирает бородачей на лихие куретские игры. Даже к эфебам съездить некогда, без меня им придется выполнять летнее задание (ох, шуму будет!). Некогда, некогда! Кронос-Время спешит, отбивает такт топотом конских копыт, гоня задыхающихся гонцов по пыльным дорогам. Растет гора табличек в Палате Печатей – глиняных, деревянных, алебастровых. Словно крепость строим – без ворот, без калитки. Камень за камнем, кирпич за кирпичем...
     

     «От Аякса сына Теламона, басилея Саламинского, его брату Диомеду, ванакту Аргоса.
     Радуйся, Диомед! Настало время вспомнить о клятве. Я готов, а ты?»
     

     «От Антилоха сына Нестора, наследника Пилосского, богоравному Димеоду, ванакту Аргоса и всей Ахайи.
     Радуйся, богоравный Диомед! Парис-троянец безбожно поглумился над нами. Стерпим ли? Пилос готов, что скажешь ты?»
     

     «Менестей, басилей Афинский, своему брату, ванакту Диомеду Аргивянскому, желает радоваться!
     Наглость троянских пиратов должна быть покарана. Мы готовы. Почему ты не с нами?»
     

     От Пенелея сына Гиппалкима, от Поликсена сына Агастена, от Амфимаха сына Ктеата, от Полипойта Пиритоида, от Асклепиадов Подалирия и Махаона, от эвбейцев Схелия и Эпистрофа, от Патрокла (от Патрокла!)...
     ...готовы, мы готовы, готовы, готовы, готовы...
     

     «Ванакту Диомеду, курету этолийскому, от басилея Идоменея, курета критского. Долго еще будете думать? Мои корабли уже в море. Если хочешь, подброшу до Троады, возьму полцены!»
     

     Минотавров племянник шутит. Он уже все решил, загорелый дочерна критятин. Ну, еще бы, троянский флот для него – кость в горле!
     Шутит – да только мне не смешно.
     А Протесилай Чужедушец молчит. Но кому интересен родич филакского басилея? Микены тоже молчат – настороженно, угрюмо. Менелай сейчас там, у брата, и, говорят, не он один...
     

     «От Эврипила сына Эвемона богоравному Диомеду, ванакту Аргоса.
     Радуйся, Диомед! Клятвенная кровь взывает! Мы готовы...»
     

     И этот готов! К чему? В Трое ничего не знают (не знают?), Приам руками трясущимися разводит: нет их, не приплывали, возмущен, ищите, сам искать буду!.. А чернобокие корабли плывут по волнам, по виноцветному морю, и в трюмах у них – не бочки, не пифосы с амфорами, не зерно – слухи. В Кеми Елена, в Сидоне, в Аскалоне Филистимлянском, в Ершалаиме, в Тарсе... Разберись, кто хочет! Да только некогда разбираться. Клятвенная кровь взывает, и мы уже готовы, и троянских купцов уже не пускают в Навплию, и снова зашевелились Лаэртовы удальцы – Елену на каждом синебоком[129] корабле искать...
     

     Кстати, о Лаэрте. Уж не с Итаки ли этот папирус? Всем папирусам папирус – гладкий, ярко-желтый, хрустит приятно. За такой и десять овец отдать можно!
     

     «Богоравному Диомеду сыну Тидея от Одиссея Лаэртида, басилея Итакийского...»
     

     Любимчик?! Объявился-таки! Но почему басилей?
     

     «Радуйся, Диомед! Отец отрекся, я теперь правлю. Мне – Итака, отцу – все остальное. Пенелопа снова в тягости, оракул говорит – мальчик родится. Помолись со мною, чтобы на этот раз все в порядке было! Торговля удачная, у овец хороший приплод...»
     

     Хоть один нормальный попался! И как не позавидовать Лаэртиду? Жена, маленький остров, свой, не чужой, у овец приплод хороший. И никакой Трои с Парисом и Еленой впридачу! Жаль, нет времени в гости съездить, из лука пострелять (обещал ведь научить, обещал!), с хлопотуньей-Пенелопой познакомиться...
     Некогда! Крутит Крон-Время хрустальное колесо, мечется челноком ванакт Аргоса, и не править ему больше лицом к югу, а править лицом к востоку. Там, у берегов желтого Скамандра, на высоком холме громоздится Троя, Крепкостенная Троя, где за стенами неприступного Пергама-акрополя спрятался старый хитрец Приам, у которого своя игра, свой умысел...
     Никто не говорит о войне. Вслух. Пока. О Парисе кричат, о Елене, о троянских пиратах. Не о войне. Но розоперстая Эос уже встала, и вот-вот из самых глубин черного Тартара вылетит Кера с криком зловестным...
     
* * *

     Ночь, руки за головой, из открытого окна – яблоневый дух. Давно эти яблони в Лариссе посадили, говорят, еще сам Пелопс саженцы из Трои привез...
     Троя! Даже тут – Троя!
     – Поедешь в Микены, ванакт?
     – Придется...
     Моя богоравная – рядом. Тихо лежит, тихо спрашивает. И вообще, присмирела она, Айгиала, дочь Амфиарая Вещего. То ли запал прошел, то ли даймоны в отлучке, то ли поняла ванактисса: меня дразнить – волка за хвост дергать. Особенно сейчас.
     – Диомед, так не годится!
     Ну, вот! Уже и «Диомед»?
     – Не ешь, ночами не спишь, черный весь...
     – Это Эвриал черный, – улыбаюсь я одними губами. – Коричневый. Не годится, говоришь? А как годится?
     Молчит. Дышит.
     – Может... Служанку позову?
     – Которая пыхтит? – подхватываю я. – Или которая спрашивает, ложиться ей или собачкой встать?
     Молчит. Да, присмирела. Недолго учить пришлось!
     – Я... Я наверное, плохая жена, ванакт. И детей боги нам не посылают... Может, к оракулу?
     Лучше бы и дальше молчала! К оракулу... Амикла тоже думала, что дело в ней, и тоже богов спрашивать собиралась. А дело, кажется, во мне.
     Ядовитое семя! А мое еще и бесплодное... Да пошлет Гера Анфия Любимчику сына! У его Пенелопы первая тягость сорвалась, как раз год назад, она ведь еще совсем девчонка, пятнадцати не исполнилось. И сейчас они с Лаэртидом, наверное, места не находят, волнуются, все жертвенники обходят на своей козьей Итаке...
     А здорово там жить! Все равно, делами старик Лаэрт вертит, а Любимчику только забот – овечий приплод подсчитывать. Ну, еще козий.
     А как он из лука стреляет!
     – Не спишь?
     – Не сплю...
     Яблочный дух за окном, яблочный дух в спальне. Вовсю цветет, белой кипенью. Говорят, к холодам это, к осенним ветрам. Трудно будет войска через море перебрасывать, если уже этим летом...
     Стоять! О чем это я? Тоже с ума сходить начинаю, как и все?
     – Диомед, ты... Если эта рабыня... Амикла так тебе дорога...
     – Молчи!..
     Молчит. Умная она, ванактисса Айгиала. Призналась недавно, что ей самой замуж за меня хуже смерти идти было. Из-за брата, из-за Заячьей Губы. Как ни считай, а враг я ему, смертный враг. Вот и тешилась! Я-то ей совсем мальчишкой кажусь, не сын, так младший брат – точно. Шкодливый недоросток, охочий до смазливых рабынь...
     – Ну, хорошо, я виновата! Я виновата, Диомед! Найди ее, пусть все по-прежнему будет, может, хоть по ночам станешь спать!
     – Не будет...
     Амиклу не надо искать. Все там же она, в храме Афродиты Горы. Сотни глаз у ванакта Аргосского, сотни ушей. Не спрашивал, не намекал даже – все равно рассказали. Упала Амикла перед мраморным алтарем и целые сутки лежала – как мертвая. К ней и подходить боялись. И сейчас не подходят. Служит она, ладан заморский в кадильницы подкладывает и – ни слова. Никому. Так и зовут ее – Немая Киприда...
     Как-то Фремонид-гетайр не выдержал – намекнул. Великое ли дело – рабыню из храма выманить, да на ложе ванактово доставить? Хорошо еще, сдержался я, не стал отвечать. А сам ту девочку в Фивах вспомнил. Столько лет не вспоминал, а тут...
     Не будет! Ничего не будет! Даже если вернуть, если уговорить. Не блеснет перед глазами неверное колдовское серебро, не унесет меня ночным ветром. Ты снова ушла от меня, Светлая!..
     – Может, я сама...
     – Молчи! Спи лучше!
     Пусть спит! Я-то точно не усну, так и буду лежать до рассвета всю эту яблоневую ночь. Днем свалюсь – после полудня. А сейчас надо глаза закрыть, представить, что рядом Амикла...
     Нет, нельзя! Нельзя вспоминать, только хуже станет! И о войне нельзя думать, будь она проклята! И о богах... Вот ведь притча! Взвыли оракулы, по всей Ахайе взвыли, да только на разные голоса. Тюрайос в Дельфах, Поседайон Черногривый на Эвбее, Артемида в Орхомене и даже Эниалий (сам Арей!) на Крите – нет, нет, нет! Никакой войны, мир! А остальные – хоть и не о войне, зато о мести. Не должно, мол, оскорбление такое сносить! Ну, дела! Словно там, на снежном Олимпе, ОНИ переругались!..
     Не выдержал, встал, к окну подошел. Здорово яблони пахнут! Хоть что-то хорошее от Пелопса осталось!
     ...А может, и вправду – переругалась Семья-Семейка? Ведь кого в Трое, в Мисии, в Лидии чтут? ИХ и чтут – Аполлона с Ареем, Артемиду с Черногривым. У НИХ и Грибницы готовы – храмы, алтари, кумиры. Дым жертвенный дымится, овцы в ужасе предсмертном блеют. ОНИ уже там, в Восточном Номосе. Ведь кто стены Трои строить помогал? Опять же – Поседайон с Тюрайосом! Там ОНИ! А остальные?
     – Диомед, может, хоть вина выпьешь?
     – Не хочу...
     Не спит богоравная! А ведь упрись я тогда, два года назад, кто знает? Так ведь насели, в горло вцепились: мир в Аргосе, Амифаониды править должны, долг ванакта! Вот и портим мы с Айгиалой друг другу жизнь! Согласно долгу. Может, если бы не это, то и Амикла...
     Назад! Я закрыл глаза, глубоко вдохнул напоенный яблочным духом воздух. Не о ней! И не о НИХ тоже! Вот и не сплю по ночам – от таких мыслей! Эх, знать бы точно, что у НИХ там раздрай! Правильно хабирру[130] говорят: дом, надвое расколовшийся, не устоит. И Олимп, будь он хоть трижды снежный, не устоит! Войско бы собрать – из тех, кто не боится. Как покойный дядя Капаней. Грибницы ИХ проклятые – под корень, а затем...
     Худые ладони легли мне на плечи, и я невольно вздрогнул. Ей бы в засаду, моей супруге! Подкралась – не заметил. И как хитон сбросила – тоже не заметил.
     – Пойдем!..
     Хотел рыкнуть, поглядел на нее и вдруг понял – пойду.
     И кто же из нас кого приручил?
     
* * *

     Отмашка правой, кулак – на середину панциря.
     – Радуйся, ванакт!
     – Радуйся, Эматион! – слегка растерялся я. – Что случилось?
     На этот раз удивился он, мой лавагет. А Эматиона нелегко удивить!
     – Но... Прибыл доложить, ванакт. Состояние войска...
     Я помотал головой. В глазах все еще рябили значки: наши, критские, хеттийские. Груда табличек на столике угрожала вот-вот рухнуть. Кое-какие из них приходилось читать самому. Увы, даже дяде Эвмелу одному с ними не справиться. Раньше в день две-три приносили, а сейчас – по два десятка. А тут еще в Микены ехать...
     – Докладывай!
     А в руках Эматиона – еще одна табличка, с полщита размером.
     – На сегодняшний день, ванакт...
     Слушал я, что у нас с войском на этот самый сегодняшний день, и все понять не мог. Все это я без всякой таблички помнил: гарнизоны, запасы оружия, колесницы, корабли. Служба у меня такая – все помнить. А ведь лавагет зря не явится! Стой, стой, а о чем это он?
     – ...Без угрозы для безопасности страны мы можем полностью вооружить, обеспечить припасами и направить: из Тиринфа – полторы тысячи человек и сто лошадей, из Лерны – пятьсот человек и пятьдесят лошадей...
     Слушал я, запоминал по привычке – и понемногу дурел. Куда направить? Зачем? Пять тысяч семьсот человек, четыреста двадцать лошадей, сорок колесниц...
     – Основная трудность – корабли, ванакт. С теми, что у нас имеются, мы можем перебросить только треть. Поэтому желательно договориться...
     – С кем? – не выдержал я. – С кем договориться, Эматион? Что с тобой?
     Замолчал, моргнул изумленно:
     – Так ведь... Ты же едешь в Микены, Тидид. К Агамемнону! На всякий случай ты должен знать! Если война...
     И тут я все понял. Вот ведь как получается! Никто ни на кого не напал, даже не пытался, посольств с угрозами не присылал, городов и сел не жег, не палил... а мы уже войска считаем! С кораблями! В Аргосе считаем и, наверняка, в Пилосе тоже. И в Спарте, и в Афинах, и в Фивах, и, конечно, в Микенах...
     А я все жду, пока Кера крикнет! Да она уже здесь, во все горло орет!
     – Ты прав, Эматион, продолжай...
     – Есть, ванакт! Трудностей с припасами не будет. Урожаи последних лет позволяют обеспечить войско приблизительно на полгода вперед. Кроме того, возможен большой приток добровольцев. Мы не воевали, не несли потерь, в селах много молодежи...
     Я только вздохнул. И припасов хватает, и людей. Еще бы, ведь у нас на дворе – Золотой Век!
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     Дождь нагнал нас уже за Тиринфом, как раз на микенской границе. Даже не дождь – ливень. Кромешный, ни неба ни земли не видать. Не поймешь даже, на своей мы земле, или уже к соседям перебрались. Туча, черная, пузатая – над самой травой ползет, а вот уже и молнии поблескивают...
     – Туда, ванакт!
     Хвала Гермию-Дорожному – не забыл о нас! Харчевня, навес для лошадей...
     – Туда!
     А под навесом – не протолкнуться. И в харчевне (маленькая, из кирпича-сырца, под черной деревянной крышей) – не протолкнуться. Не одни мы от Зевесова буйства прячемся!
     – Тебе лучше побыть тут, ванакт. Там... не очень.
     Если Мантос, старшой гетайров, говорит «не очень», значит, лучше послушаться. Но уж больно навес плох – в дюжине мест протекает.
     – А что там? Чьи-то воины? Стража?
     Покрутил головой, бороду черную потрепал...
     – Воинов-то ихних нам бояться нечего, ванакт. Кентавр там...
     Кто-о?
     

     Кентавра я поначалу не разглядел. А как разглядишь – толпа в харчевню набилась: и торговцы, и местные козопасы, и стражники, и просто бродяги, перекати-поле. Гул, крики, стук чаш. Гуляй, Дионис, радуйся дождю! Спасибо гетайрам – проложили улочку в дальний угол. А там...
     Поначалу я даже не понял, что там. Сидят четверо за столом, один, в драном плаще, носом в грязные доски уткнулся, трое других вино в кратере разбавляют. Двое – козопасы в шерстяных накидках (это летом-то!), третий – плечистый дядька с седатой бородой. Пригляделся я к этому седатому – и вдруг сообразил. Те трое на скамье сидят, а этот...
     Дий Подземный!
     Кентавр! Как в сказках! Из-под стола хвост гнедой выглядывает, а вот и копыта... И смог же уместиться, стол не опрокинуть!
     А гетайры уже табурет несут – для меня. Из-под кого только вынули?
     – Радуйтесь, почтенные!
     Кивнули – не обернулись. Заняты. Дионисом заняты – и спором заняты. Громко спорят. Мне даже не по себе стало. Всем известно: пьяный кентавр хуже трезвой гидры. Натерпелся дядя Геракл от таких. Впрочем, как и они от него.
     – А я говорю – Хирон! Хирон, точно!
     Это один из козпасов. Горячится, вино на стол проливает.
     – Помер, – вздыхает седатый кентавр. – Помер Хирон. И Фол помер. И Несс помер. И все померли...
     Грустно так говорит, словно на поминках. Мне даже жалко его стало.
     – А я говорю – Хирон, – не отстает козопас. – Хирон его, Лигирона, воспитывает. Геракла воспитывал – а теперь его, Лигирона. Потому что Лигирон – это Геракл сегодня! То есть, э-э-э, завтра!
     Второй козопас икнул, явно соглашаясь. А мне уже интересно стало. Это где же новый Геракл объявился?
     – Помер Хирон, – вздыхает кентавр. – Пусто на Пелионе... Помер!
     Вздыхает – даже хвост его гнедой подрагивает. Но козопаса не пронять.
     – Не помер, говорю! Он это... прячется. По воле богов. Вот боги к нему Лигирона и привели, чтоб не хужей Геракла воспитал. Потому что мамаша ево... евойная сжечь его, Лигерона нашего, хотела! На жертвеннике! Насилу папаша отбил!
     – Ик! – охотно подтвердил второй. – Отбил! Только (ик!) не сжечь хотела, а богом сделать. Если амброзией натереть да на огонь положить, то плоть людская сгорит, а божественная (ик!) останется. А еще можно нектар пить, но это дольше. Да и опасно – нектар если. Тантал (ик!) пил (ик!) – допился!
     Я оглянулся – рядом беззвучно скалили зубы мои куреты. А я уже пожалел, что зашел. Что за радость пьяный бред слушать? Если бы кентавр что рассказал!
     – Помер Хирон! – вновь сообщил седатый. – Помер...
     – А я говорю... – начал было первый козопас, но раздумал. – Ну и ладно! Значит, кто другой воспитывает. Потому как Лигирон должен к самой войне поспеть. Он полгода назад родился, а ему уже вроде как пять лет. А через полгода – десять будет. А еще через полгода...
     Я поморщился. Бред – бредом, а все о том же – о войне. Лигирона-выростка им подавай! За полгода – пять лет, а за год – десять. Да он же помрет, до десяти лет не дожив!
     Ну и чушь!
     Я встал, решив вернуться под навес. Пусть капает, зато голова чистая!
     – ...Это потому, что он Фетиды сын. А Фетида – богиня, из первых богиня! Она эта... титанида! Папаша – Пелей, человек, значит, а мамаша – строго богиня!
     Я так и сел. Дий Подземный, а ведь я о чем-то таком уже слышал!
     – Так что теперь он уже почти что бог! А может, и вообще – бог! Его даже мамаша молоком не кормила, рос быстро, потому и прозвали его – Лигерон Ахилл, Лигерон Невскормленный, то есть...
     – Ик! – согласился сосед.
     – Помер он, – гнул свое кентавр. – И Фол помер, и Несс, помер. И мы помрем...
     – Не помрем! – помотал головой козопас. – Не помрем, а выпьем! За Лигерона Ахилла! За него – и за Трою! Чтобы сгорела!
     – Ик!
     А мне не по себе стало. Хорошие же здравицы в микенских харчевнях провозглашают!
     Пока пили, пока по усам-бородам текло, да на стол попадало, я все понять не мог. Конечно, все это чушь – и про амброзию, и про нектар. Хоть пей, хоть натирайся – богом не станешь. Но откуда такие байки? Ведь не ленится кто-то, распускает! Для этих Троя уже, почитай, взята...
     – Эй, ты! Тебе говорят!
     Думал – меня. Оказалось – нет, другого. Того, что нос в доски уткнул.
     – Выпить хочешь?
     Дивное диво – кивнул, голову от стола не отрывая!
     – А-а, хочешь! – козопасы, в два голоса. – Ну, тогда спой! Спо-о-ой! Про баб! А мы нальем!
     Так это же аэд! Сразу надо было догадаться! Кто же еще так напивается?
     – О-о-о-ох!
     Долго-долго голову поднимал, долго-долго лиру из сумы, что под столом стояла, вытаскивал...
     – Про баб! Про баб! Как Зевс баб из свиней сотворил!
     Зна-а-акомая песня!
     – О-о-о-о-ох-х!
     Я понял – конец лире. Сейчас как рванет струну!..
     – Про баб! – уже втроем, с кентавром вместе. – Про ба-а-а-аб!
     – Тре-е-ень...
     И вдруг что-то изменилось. Поначалу показалось – струна лопнула (да как ей не лопнуть-то было?). Или все струны сразу. Или крыша на нас свалилась.
     Нет, не крыша! Тишина! Замерла толпа, застыла, словно кто-то всем пьяные их глотки запечатал.
     А пьяница-аэд уже не сидит – стоит, и лира в руках, и пальцы не трясутся...
     
      
       – Медью воинской весь дом блестит,

       Весь оружием полон дом -

       Арею в честь! 

      

      
       Тут шеломы как жар горят,

       И колышутся белые

       На них хвосты...

      

     
     

     Еле смог оглянуться, от пальцев его, что по струнам неспешно ходили, взгляд оторвать. Слушают! И как слушают!
     
      
       – Там медные поножи

       На гвоздях поразвешаны,

       Кольчуги там. 

      

      
       Вот и панцири из холста;

       Вот полные, круглые,

       Лежат щиты. 

      

      
       Есть палицы халкидские,

       Есть и пояс, и перевязь,

       Готово все!..

      

     
     Странное дело! Песня как песня, военная, у нас ее каждый эфеб знает. Правда, порою важно не что поют, а как. Ну и голосина у этого оборванца! Мороз по коже!
     
      
       – Ничего не забыто здесь;

       Не забудем и мы, друзья,

       За что взялись! 

      

      
       Трое проклятой скоро гореть!

       И возьмет ее с нами вместе

       Бог Ахилл! 

      

      
       Эй, микенцы острите мечи!

       Ждет нас море, ждет нас поход

       Победа ждет!

      

     
     Тишина... Мертвая, глухая, только слышно, как дождь по крыше стучит. И наконец единое, дружное:
     – А-а-а-а-а-а-а-а-а!
     А что аэд? Да вот он – снова носом в стол уткнулся! Странное дело, словно бы видел я его уже! И лицо незнакомое, и голос...
     А все-таки встречались!
     
* * *

     Первым, кого я за Львиными воротами встретил (они для козопасов Львиные, а вообще-то ворота Солнечных Львиц), оказался... Любимчик! Собственной богоравной особой! Я на него посмотрел, он – на меня...
     – Диомед! Ну, знаешь!
     И – лапищами. Хотел убежать – да куда там!
     Ой!
     Слушаю, как кости мои бедные трещат, а сам глазам не верю. Он, Лаэртид! На подбородке – две волосины (почти как у меня), на плечах – плащ шерстяной, пастуший, вместо сандалий – сапожки, тоже пастушьи. Но все равно, он!
     – Лаэртид! Ты же на Итаке! Ты же приплод считаешь!
     Погрустнел, вздохнул, волосину рыжую на подбородке дернул.
     – Да тут такое дело, Диомед...
     В общем, в Палаты Пелопсовы (в Микенах они тоже – Пелопсовы) мы вместе направились. Тем более, у рыжего и колесницы не было. Верхами примчался. Удалец!
     – На один день в Герею заехал! Всего на один день! Там стада наши, я с сидонцами договорился кое-что продать, а тут – гонец! От Атрида! Приезжай, мол, срочно. Ты чего-нибудь понимаешь, Диомед?
     Понимать-то я понимал. Но не все. Зачем Агамемнону я понадобился, догадаться можно. Аргос Микен не слабее, по крайней мере, на суше. А вот зачем Любимчик? Или без превеликого воинства итакийского Парис Елену не отдаст?
     

     А во дворе Палат Пелопсовых – суета. А во дворе – слуги толпятся, колесницы с повозками разгружают. Начал я считать – сбился. Ба-а-альшой заезд богоравных нынче! Это кто же пожаловал в Златообильные? Колесницы серебром-золотом блестят, кони – прямо с Олимпа, на нас, сирых, даже глаз не косят.
     – А ведь война будет, – вновь вздохнул Любимчик. – Точно будет, Диомед! Только я им в этом деле не помощник!
     Поглядел я на Лаэртида – ничего не ответил.
     
* * *

     – Богоравного басилея Диомеда, сына Тидея, просят пожаловать...
     Скрипнул я зубами (сами вы – басилеи!), но делать нечего – пожаловал. Мимо хризосакосов в доспехах сверкающих – прямиком в тронный зал. Под красные своды, что колоннами золочеными, с каймой пурпурной, подпираемы. Говорят, этот дворец Пелопс не просто так строил. Велел он, Танталид, себе точное подобие Дворца Миносов в Кноссе, что ныне в руинах лежит, воздвигнуть. И зал, как у Миноса, и колонны, и фрески, и трон...
     Выше туч нос задирал Пелопс! Длинный был у него нос, говорят, подлиннее, чем у его богоравных потомков!
     А вот и трон. Вокруг него, как водится, даматы с теретами[131] столбами стоят. А на троне – само собой, нос. Длинный, естественно. Над носом – венец золотой, под носом – бороденка козлиная (отрастил-таки!). А к носу – все, что полагается: скипетр кости слоновой, фарос пурпурный, сандалии красные. Все вместе сложить – ну точно, Зевс Додонский!
     – Радуйся, богоравный Диомед, басилей Аргоса, друг наш...
     Увы, это не Зевс. Это всего лишь Агамемнон.
     – ...Приветствую тебя в Микенах наших и во всяком нашем благоволении заверить спешу...
     А я стою – котлом медным закипаю. За кого он меня принимает, этот носатый? За вшивую деревенщину, что сандалий красных не видела? Нужно мне его благоволение, как кентаврам колеса!
     А даматы с теретами щеки, охрой намазанные, надувают, на меня не смотрят. Ждут. Вот сейчас аргосский басилеишка на колени хлопнется, на живот брякнется...
     Раскинул я руки пошире, ухмыльнулся радостно:
     – Атридик! Сколько лет, сколько зим! Дай-ка я тебя поцелую, душка! У-у, ты мой бородатенький!
     И – полез лобызаться. Прямо на трон.
     

     – Ну, извини, Тидид! Извини! Сам понимаешь, церемонии эти... Насели даматы, кричат, мол, лица терять нельзя, Микены с Аргосом равнять...
     – Ладно!
     Свиту прогнали, теперь сидим. Не на троне – на ступеньках. Оно и удобнее, и проще. Когда не на троне и без скипетра, Агамемнон даже на человека походить начинает. Не то, чтобы совсем...
     – Менелай приехал. И Нестор из Пилоса. Знаком?
     Нестор? Ах да, папаша Антилоха. Еще один ванакт!
     – Познакомимся. Я тут Одиссея Итакийца встретил...
     – Он уже здесь? – дернулся длинный нос. – Это хорошо, Тидид! Мне Менелай говорил, что этот Одиссей кого угодно уговорить может...
     – Это точно, – улыбнулся я. – А кого уговаривать будем?
     – Приама, – вздохнул Атрид. – Елена в Трое, Диомед! Десять дней назад корабль пришел, рассказали. В Трое Елена! Приам признал ее женой Париса...
     Нехорошо свистеть в тронном зале. Но я все-таки присвистнул.
     Ну и дела!
     
* * *

     – Обряд в Лаомедонтовом дворце провели. Все были, все Приамиды – Гектор, Арет, Гиппофоой, Кебрион, Деифоб – все. Эней с сыновьями тоже был. Кассандра только не пришла, отказалась...
     Этого длинного, с плоским носом и совиными глазами, я видел впервые. Зато слыхать и раньше приходилось. Калхант-троянец, смертный враг Приама, а заодно – прорицатель. Поговаривают, именно он помог в давние годы Гесиону из Трои увезти. С тех пор тут, в Микенах, кормится.
     – Приам ее, Елену, обнял, в щеки расцеловал, дочерью назвал...
     Тихий стон – жалобный, полный боли. Бедняга Менелай! Сидит рядом со мною, головой белокурой мотает, ни на кого не смотрит...
     А я смотрю. Смотрю – и удивляюсь. Семеро тут нас, в маленькой горнице, что за парадными покоями спряталась. Мы тоже спрятались, чтоб не мешал никто. Хвала богам, трона тут нет, на лавках сидим. У окна – Агамемнон нос в грудь уткнул, одесную от него Нестор Сивая Борода (бородища!), ошую – Менелай, рядом с белокурым – я. Любимчик у дверей пристроился, Калхант-троянец посреди стоит (негоже ему сидеть!). А рядом с Лаэртидом кто?
     Вот этот «кто» меня и занимал. Низенький, толстенький, улыбчивый, борода светлая кудряшками. Сидит, жмурится, словно ему светильник глаза режет. На пухлых пальцах – перстни, фибула камнями белыми светится...
     Зачем мы здесь – понятно. Зачем Калхант – тоже (кого же еще по такому делу советчиком звать?). А пухлый для чего?
     – В Трое праздник начался – целый месяц продлится. Игры, пиры... Соседи съезжаются – из Мисии, из Карии, из Лидии...
     Это все я уже знал – Атрид поведал. Разве что про соседей не сказал. Выходит, вся Азия на свадьбу пожаловала!
     – Это вызов, господа мои! – вздыхает Нестор Сивая Борода. – Вызов нам всем! Всей Элладе!
     Никто не спорит. Вызов, конечно. А я-то надеялся, что Приам образумит сынка-козопаса!
     – Продолжай, Калхант! – негромко бросает Агамемнон.
     – Да, ванакт, – кивает троянец. – Хочу напомнить, что со всеми соседями у Приама – военный союз. Но не это главное. Приам – данник Тиллусия, хеттийского ванакта. По сведениям лазутчиков, хеттийские войска перебрасываются с севера, где они воевали с каска, на запад к Геллеспонту. Сыновья Солнца, личная стража Тиллусия, покинули столицу и тоже идут на запад. Якобы на учения. Хочу напомнить: у хеттийцев – железные мечи...
     А это уже не просто вызов. На ловушку смахивает!
     (А хорош прорицатель! С такими лазутчиками и волю богов угадывать не требуется!)
     Хмурится Агамемнон, носом дергает, бороду свою козлиную на палец наворачивает.
     – Что нам делать?
     Тихо так спросил. Словно пожаловался.
     Переглядываемся. А и в самом деле – что делать?
     – Посольство направить, – вздыхает Сивая Борода. – Потребовать, к богам воззвать... Да только поможет ли?
     – Закрыть все гавани! Схватить троянских купцов, задержать товары. Наши корабли – на море! Ни одной их лодки не пропускать!
     Ого! Молодец, Менелай! А я думал, он только вздыхать да стонать будет!
     – Диомед?
     А что – Диомед? Куретов я своих через море направлю, что ли? Верхом на нереидах...
     – Посольство надо, – задумался я. – И не только к Приаму. Следует написать ванакту Хаттусили. Но не прямо, а через кого-нибудь из ахейцев, его данников. Через Телефа Гераклида, например, того, что в Мисии правит. Думаю, хеттийцы не захотят войны. На севере у них каска-людоеды, на востоке – урарты. Скорее всего, можно будет сторговаться. И еще...
     Говорить? Пожалуй, стоит. Надо!
     – Следует прекратить этот крик о войне! Заткнуть глотки! Иначе не мы решать будем, и даже не те дураки, что в харчевнях орут. Эллада просто взорвется. Как котел с закрытой крышкой!
     ...Прав Протесилай Чужедушец! Кипит по всей земле, кипит! Пьяницам дали понюхать вина...
     – Одиссей?
     Встал Любимчик, ухо почесал. Ну, чего скажешь, рыжий?
     – Посольство... Можно посольство. Только купцов хватать я бы не спешил. Тут иначе нужно...
     А сам мне подмигивает. Сейчас выдам, мол!
     – Сначала нужно написать на Кипр, Исин-Мардуку, представителю Дома Мурашу. Вся торговля на Лиловом, то есть, Эгейском море ведется на их серебро. Войны они не захотят. А Приам им две тысячи талантов должен. И в Трое кое с кем поговорить можно, из тех, что с нами торгуют. Отец там знает некоторых...
     – Возьмешься?
     Повеселел Агамемнон, нос копьем выставил. Да и мне легче стало. Хитер Любимчик, нечего сказать! А главное, никто из нас о войне не заговорил. И вправду, одно дело аэдам-винопийцам внимать и про Лигерона-поджаренного языками молоть, другое – со всей Азией сцепиться!
     – Возьмусь, – вздыхает Лаэртид. – Только побыстрее бы мне! Домой, на Итаку, нужно...
     – Я... Я тоже поеду! – вскочил белокурый, шеей худой дернул. – Ее... ее увижу, поговорю!
     Бедняга Менелай!
     – Паламед?
     Какой-такой Паламед? Ах да, пухлый! Ну-ка, изреки слово золотое!
     Встал толстячок, пальчиками повертел, стер улыбку с лица.
     – Война! И только – война!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Может, я не прав, мама? Ведь люди всегда воевали, папа воевал, все мои родичи, друзья, их родичи. Да и я сам! С шестнадцати лет – четыре войны, а мне ведь только двадцать! Но тут что-то не так. Не так! И дело даже не в нас, недобогах, выродках с ИХ кровью. Верно сказал дядя Геракл – чего нам бояться? Все равно жизнь известно чем заканчивается, куда мы все от Гадеса денемся? Но сейчас – зачем? Бросить Элладу на Трою, Европу на Азию – и что дальше? Уйдут тысячи, десятки тысяч, а сколько вернется? Атридова мечта о Великом Царстве – бред, мы не удержим даже Троаду, сил не хватит, а на севере еще Гилл с дорийцами, которые только и ждут, пока мы повернемся спиной. Воюют за землю – свою и чужую, за добычу, за многое еще, и не вспомнить даже. Но эта война – за что? За Елену? В такое только добрые микенцы, что в харчевнях Диониса славят, поверить могут. Ну, и еще Менелай, конечно. Только белокурому не война нужна – Елена ему нужна! А нам? Что нам нужно?
     Но ведь слушали этого пухлого! И еще как слушали! И про Великое Царство, и про хеттийскую слабость, которая нам всем на руку, и про то, что флот наш лучше, и про раздоры на Востоке – иди торной дорожкой хоть до самого Кеми, да трофеи подбирай! Туда, быть может, и дойдем (если зверобоги кемийские пустят), дури хватит. А обратно?
     Ах, да! Слава еще! В веках слава! Воспоют аэды, и подтянет-подпоет всяк сущий-ведающий ахейский язык песнь про нас, героев-разгероев! Только не верится что-то! Наломаем дров, погубим людей, а уцелевшие затянут чего-нибудь этакое: «К вам, о друзья, я пришел с достославной войны, что затеял дурак-рогоносец!..» Этого хотим?
     Папа не прятался. И я прятаться не буду. Но ведь не о моей дурной этолийской башке сейчас речь!
     Может, я не прав? Может, правы они?
     Мама! Почему ты молчишь, мама?
     
* * *

     – С Эвбеи Паламед этот, сын Навплия-басилея, – вздохнул всезнайка-Любимчик. – Навплий, он... Как и мой батюшка он, добычу вместе делят. Мы, в общем, родичи. А Паламед...
     – Навлия Эвбейского сын? – удивился я. – Так это же наш проксен. Он в Аргосе храм Аполлона Волчьего построил!
     – Хорошо еще, что не маяк, – невпопад бросил рыжий.
     Хотел переспросить (то ли шутит Одиссей, то ли намекает на что-то), да только не стал. Лаэртиду было явно не до толстячка с Эвбеи. Повозки уже грузились – с шумом, с толчеей, с бестолковщиной. Посольство снаряжали на скорую руку, и перепуганная челядь полосатыми осами носилась вдоль вытянувшегося возле городских стен обоза. Менелай еще поутру уехал в Коринф, чтобы к сроку подготовить корабли.
     Любимчик тоже торопился, надеясь успеть – вернуться на Итаку к рождению наследника – обязательно наследника! Почему-то он был уверен, что Пенелопа подарит ему непременно сына. Даже имя придумал – Телемах, Далеко Разящий. Ну еще бы, сын лучника!
     Я не спорил – оракулам виднее. Интересно, рыжим ли будет Лаэртов внук? Ой, рыжим!
     – Говорят, умный он, Паламед, – продолжал Любимчик, рассеянно поглядывая на суетящихся слуг, грузивших на повозку какие-то неподъемные кули из рогожи. – Предложил, например, серебро с печатью отливать.
     – С печатью? – невольно заинтересовался я. – Зачем?
     Лаэртид усмехнулся – весьма-а-а снисходительно! И вправду, откуда мне купеческую премудрость ведать?
     – Ну, понимаешь, Диомед... Сейчас мы серебро в слитках возим, каждый раз взвешивать приходится, на части рубить. А если сразу отливать – определенного веса? И с печатью царской, чтобы сомнений не было? Здорово, правда? Говорят, в Азии уже кто-то пробовал. А еще Паламед предложил новые значки для письма, вместо сидонских. Чтоб проще запоминались. Серьезные люди его, Паламеда, знают. Под его слово Дом Мурашу сотню талантов отвалит!
     – Ну и занимался бы своими значками! – озлился я. – Чего это он про войну распелся? Дом Мурашу серебра отвалил?
     Одиссей задумался, качнул головой:
     – Мурашу? Это вряд ли, тут иная игра... Ладно, приеду в Трою, разберусь. С Еленой-то несложно будет, а вот все остальное...
     Переспрашивать я не стал. Одно ясно – задумал что-то рыжий. И хорошо, если так. Вдруг повезет? Утрем нос пухлому!
     – Да что мы все о нем? – махнул лапищей Любимчик. – Ты-то как? Не поговорили даже с этой запаркой! Про жену не спрашиваю...
     – И не надо! – подхватил я. – Про нее, богоравную, не стоит!..
     – А твоя Амикла? Ты рассказывал...
     Он поглядел на меня – и не стал договаривать. Видать, все у меня на лице написано было. Паламедовыми значками.
     – Та-а-ак! А ну, выкладывай!
     Я оглянулся, поморщился. Ко времени ли? Вот-вот обоз тронется.
     – Выкладывай, говорю!
     Я и выложил.
     

     Слушал, не перебивая, отвернувшись даже, только головой рыжей качал. Наконец почесал нос, на меня взглянуть изволил:
     – Дурак ты!
     Отворил я рот на ширину горита[132], набрал в грудь воздуха. Поразмышлял. Потом еще поразмышлял – уже основательнее. И рот сам собою затворился.
     Дурак и есть!
     – Беги к ней, на колени падай, на брюхе ползай, умоляй! Думаешь, если ты ванакт...
     Ох, и плохо мне стало!
     – Да ничего я не думаю, Одиссей! Ничего я не думаю!..
     – А зря! – отрезал он. – Это и царю царей иногда полезно. Любил, разлюбил!.. Любовь – это тебе не война, не копьем с перепою куда попало тыкать! Думаешь, любовь – она, как добыча достается? Отбил, притащил – и счастлив всю жизнь? Да тут не слов, не крови даже – души жалеть нельзя! Знаешь, проба в таких делах есть, вроде как для серебра...
     Я вздрогнул. Серебро... Неверный колдовской свет над лесной поляной...
     Что я наделал, Светлая? Что я наделал?
     – Ответь – не мне, не вслух, себе ответь: она бы за тебя умерла? А ты за нее?
     Мне бы возмутиться, мне бы крик поднять. Мальчишка безбородый меня учит! А ведь учит! Только я не возмущался, я на вопрос отвечал.
     Как она сказала? «Любят просто – как и умирают...»
     А я даже не окликнул, когда она уходила! Ведь для того и уходила, чтобы позвал!
     Ой, дурак!
     – Осознал? – вздохнул Любимчик. – Нет, не осознал еще, потом поймешь. Если только не поздно будет... Все, пора, поеду за Еленой! Привет передавать?
     Я даже не ответил – только лапищу его, тетивой иссеченную, пожал. Дурная мысль в голове бронзовым гвоздем засела. Все мы толпой, орущим стадом, на Прекрасную накинулись, прокляли ее, богиню нашу, за то, что от мужа ушла. А меня вот Амикла бросила – и правильно бросила меня, дурака!
     А может, Менелай ее тоже не окликнул?
     
* * *

     Закат над Микенами, закат... Над приземистыми серыми башнями, над дальними, зеленеющими редким лесом холмами, над плоскими черепичными крышами, над белыми куполами гробниц, где вечным сном спят давние владыки Златообильных...
     Закат, закат...
     Под ногами – глыбы, неровные, вытертые и выбитые за долгие-долгие века. Микенские стены – страшные, неприступные. Поглядишь – и дух захватывает. Кто же этакое наворотить мог?
     На стену нас сам Агамемнон привел – похвастаться. Даже не привел – на колеснице привез. Прошла по стене колесница, и камешка не зацепила. Поглядел на нас Атрид, нос к небу задрал. То-то, мол!
     Мы и не спорили. Головами покрутили и назад пошли. А я остался – закатом полюбоваться.
     Красиво!
     Про эти стены (как и про наши, аргосские) мне дядя Эвмел как-то рассказывал. Конечно, не киклопы одноглазые их громоздили. Дурные они, киклопы, камень на камень пристроить не могут. Есть легенда, что это гелиады, дети Солнца, руку приложили – когда над нашей землей правили. Их нет, а стены остались. Читал я на одной табличке, будто в Океане, что все наши Номосы бесконечной рекой обтекает, был когда-то громадный остров. Там и стояла их, гелиадов, столица – пока Поседайон Землевержец трезубцем не ударил. И острова уже нет, и гелиадов. Последние из них, говорят, по дальним лесам живут, одичали, лик зверовидный приняли. А может, и зря болтают!..
     ...Ну вот, размечтался! Ушло солнце за холмы, а я даже не заметил. До завтра, Гелиос Гиперионид!
     Хайре!
     – А красиво тут!
     Я замер. Застыл. Словно в засаде, когда враг рядом, и уже не спрятаться, даже мертвым не притвориться...
     – Стены-то какие! Говорят, гелиады их строили. Слыхал о гелиадах, Диомед?
     Паламед Эвбеец стоял рядом. Улыбался. Подмигивал. Ручки свои пухлые потирал.
     

     – Я тебя не убедил.
     – Нет.
     – Могу спросить, почему?
     – Не можешь...
     Друг на друга мы не смотрели – вниз смотрели. На черную ночную тень, ползущую к дальним холмам, за которыми умер Солнцеликий.
     – Если хочешь, могу повторить еще раз...
     – Не хочу!
     Я знал – надо уходить, повернуться спиной к этому непонятному человеку, но что-то сдерживало, не пускало. Будто бы я снова с Протесилаем, с Иолаем Чужедушцем, говорю. Разные они, совсем разные, ничем вроде бы и не похожие, но... Но все-таки похожие!
     – Если мы не будем воевать в Азии, то будем воевать в собственном доме. Аргос против Микен, Фивы против Афин...
     – Слышал!
     – У нас не хватает земли, скоро не будет хватать хлеба...
     – Угу...
     – Если мы не нападем, нападут они. У хеттийцев такие же беды, как и у нас...
     – Кому ты служишь, Паламед?
     Не выдержал – повернулся. Улыбался Паламед Навплид! Щурился, руки свои пухлые тер-потирал – словно грязь отмыть не мог.
     – А ты, Диомед?
     Я понял: вот-вот – и нырну. Захлестнет прозрачная река, унесет, закружит... Давно уже такого не было, считай, года два!
     Дернул головой, снова вниз посмотрел – чтобы улыбки его паскудной не замечать. Сцепил зубы. Еще не хватало – из-за такого сорваться!
     Он, кажется, понял. Даже на шаг отступил.
     – Диомед... Что мне сделать, чтобы ты меня выслушал?
     «Губы не растягивать!» – едва не рявкнул я, но все-таки сдержался. Если умный – догадается!
     – Хорошо. Попробую иначе... Але тона киу котага ак? Доко тин та?
     Он уже не улыбался. Твердо говорил, сурово даже. По-хеттийски? На Древнем? Нет, вроде. Странный язык, незнакомый... и знакомый!
     – Не понимаю, – вздохнул я. – Переведи!
     – Понимаешь...
     Эвбеец задумался, близоруко прищурил глаза:
     – Сейчас точно поймешь... Элек натис энки да... нори люко тане фо... эгис ране зала те...
     Я хотел вновь переспросить, хотел – замер. Камнем застыл.
     Мама! Мамина колыбельная!
     – Не... Не смей! – выдохнул, захлебнулся словами. – Не смей, ты! Ты!..
     – Значит, я не ошибся...
     Паламед покачал головой, поглядел вниз.
     – Вот я и говорю, мощные стены! Гелиады строили! Это, Диомед, гелиадский язык – Солнечное наречие. Сейчас на нем разговаривают только ОНИ – и мы... Сияющие Третьего Шага не поминают между собой меднокованное небо. Солнечное наречие – сразу поймешь, свой или нет!
     – Третий Шаг? – растерялся я. – Но... Но ведь ты... Ты не бог?
     – Пока еще нет! – рассмеялся Эвбеец. – Пока еще нет! Извини, ты, кажется, не любишь, когда я улыбаюсь...
     Я не знал, что сказать. Не знал, что подумать. Дядя Эвмел уверен, что в Ахайе сейчас не осталось тех, кому по силам Третий Шаг. И Чужедушец думает сходно...
     – Я хочу, чтобы ты меня выслушал, Диомед. Просто выслушал. А потом сказал, согласен – или нет. Впрочем, можешь перебивать, мне все равно... Лет двадцать назад, после Флегр, после гибели Салмонеева братства, твой дед... Вернее, наши с тобою НАСТОЯЩИЕ деды решили очистить Гею от нас, полукровок. Геракл должен был стать последним Героем... Так?
     Что ответить? Смолчать? Солгать? А зачем?
     – Это так, Паламед!
     – Кое-кого убили под Фивами, как твоего отца, кое-кого загубили в мелких сварах. Геракла тоже... вознесли на Олимп. Деды и сыновья погибли, остались мы, внуки. И, знаешь, не могу ИХ осуждать, наших родичей! Один аэд как-то спел: «Чего не портит пагубный бег времен? Мы хуже наших отцов, наше будет потомство еще порочней!» По сути, мы – выродки! Мы – опасны. И для себя – и для других.
     – Это так, Паламед...
     Жутко было слушать этого улыбчивого, но странное дело – с каждым его словом мне становилось легче. Все, что я передумал за долгие годы, все, чего страшился, как дети боятся теней в углу спальни, становилось понятным и ясным. Словно блеск вражеских панцирей перед атакой!
     – Но мы хотим жить, Диомед! Мы не люди, не боги – но хотим жить! И Семья пошла нам навстречу, все-таки своя кровь. Восток! Восточный Номос! Слыхал?
     – Мы должны построить ИМ Грибницы? – усмехнулся я. – Чтобы ОНИ могли вволю вдыхать дым жертвенных туков? Не наелись еще?
     – Не наелись! – засмеялся Эвбеец. – Эллада уже ИМИ поделена, каждый город, каждая гора, каждый лес, каждая речушка. А ИХ свора прожорливей волчьей! И тут – такая удача! Лет четыреста назад что-то случилось там, на Востоке. Наши Номосы соединились, а ТЕ, кто там раньше правил – ушли. Куда, почему – не знаю. Восточный Номос теперь без хозяев, Диомед! Без НАСТОЯЩИХ хозяев. А ведь не только Атрей мечтал о Великом Царстве! Кое-кто из НИХ поспешил закрепиться – в той же Трое...
     – Тюрайос, Черногривый, Киприда, – кивнул я.
     – Именно. Мой ДЕД успел – прочим на зависть. Ну, а остальные, так сказать, жаждут. А кто им поможет, как не мы? Но, увы, ОНИ не договорились. Пошла грызня!..
     Я вновь кивнул. И тут наши мысли совпали. Умен, пухлый!
     – Поэтому твой ДЕД решил направить нас на Восток через Трою. ОНИ решили делить все заново – с нашей помощью. Вот и все!
     Я посмотрел вниз. Темно, ничего не видать! Ночь пала на Златообильные. И такая же ночь ждет всех нас. Прав дядя Геракл! Мы – последние. За нами тьма...
     – И ты решил слегка помочь нашим родичам, о премудрый Паламед! Собрать нас побыстрее – и под Трою. Чтобы меньше мучались!
     – Слегка помочь, – охотно отозвался он. – Только не ИМ – нам! Восточный Номос пуст, без Грибниц ОНИ – лишь тени. А если мы просто уйдем? Уйдем подальше, в самую глушь, к Океану – и забудем о Грибницах?
     – Что?!
     Я даже отшатнулся – настолько простыми и страшными показались мне его слова. Бойся богов, Диомед! Бойся – они сильнее!
     Сильнее! Сильнее? За счет наших молитв, наших сил, нашего добра, нашей крови!
     А если?..
     – Паламед!
     – Я все сказал! – отрезал он. – Все! Сияющему – достаточно! Думай!
     Достаточно? ОНИ – не всесильны...
     Да! ОНИ – НЕ ВСЕСИЛЬНЫ!
     Хотелось крикнуть, заорать прямо в темное ночное небо, в бесконечный простор, в звездное марево Космоса...
     И вдруг...
     Вспомнилось – перед глазами встало. Агамемнон! Его лицо, когда вчера этот же сладкоголосый ему, Атриду, про Царство Великое пел – Державу Пелопидов от снегов гиперборейских до песков эфиопских. Как слушал! Как рот открывал!
     А я? Просто для меня иная песня понадобилась, на другой мотив, да на другой струне. Все, вроде, учел добрая душа Паламед! Да вот о прочих душах забыл – тех, кого мы с собой на Восток поведем. Сотни, тысячи! Они-то, небогоравные, просто люди, за что должны гибнуть? За нас? За НИХ?
     Папа говорил о Гекатомбе. Вот она – НАСТОЯЩАЯ Гекатомба! Не сотня выродков, искалеченных, безумных, несчастных – а вся Эллада! Тысячи и тысячи!
     – Подумаю, – бросил я, стараясь не глядеть на его улыбающееся лицо. – Подумаю, Паламед!
     ...А здорово накручено! Здорово! Еще бы немного – и поверил!
     – Пойдем? – как ни в чем не бывало, предложил Эвбеец. – Холодает уже. После такого разговора я бы и Диониса помянул!
     – Угу, – согласился я. – Помянем... Ты говорил о Салмонеевом братстве, Паламед. Салмоней – это басилевс Элиды, тот, что себя Кронионом вообразил? А его братство? Тоже Сияющие, как и ты?
     Кажется, смутился. Смутился, кашлянул.
     – Между Сияющими... Между Сияющими не принято спрашивать, если ты не ученик... Ладно, скажу. Салмонеи – смелые люди, которые попытались спихнуть наших ДЕДОВ с Олимпа. Ты должен был знать двоих – Ойнея Калидонского, твоего деда по отцу, и Амфиарая Талида...
     ...Дядю Амфиарая? Того, что так не любил Зевса? Как же, помню! Говорил мне дядя Эвмел!..
     – Не вышло, жаль! Думаешь, ОНИ сами Салмонеев остановили? Да ничего подобного! Нас же натравили, полукровок! Шепнули этому безумцу Гераклу, что Салмонеи людей, видите ли, в жертву приносят...
     ...И дядю Геракла Амфиарай Вещий не любил! Теперь ясно, за что!
     – Да только не сказали, скольких в ИХ честь каждый год убивают. Режут, на алтарях жгут. ИМ можно – нам нельзя!
     Горячо говорил Паламед, сын Навплия, искренне. Так горячо, что уверился я – обман. И тут обман! Не врет – но и всей правды не говорит, сладкоголосый! К чему умному лгать? Умный правду жертвенным ножичком разделает, на огоньке подпалит и на блюде подаст – по частям. Ешь! А он ведь умный, Паламед, серебро с царской печатью выдумал!
     Вдохнул я прохладный ночной воздух, глубоко вдохнул и проговорил, тихо-тихо, одними губами, чтобы и самому не слышать:
     – Обман!
     
* * *

     Чего я не ожидал – так это толпы. Высыпали к Микенским воротам, за стены выбежали, дорогу запрудили. В фаросах, плащах, драных хитонах, меховых накидках (это летом-то!), просто в повязках набедренных:
     – Ванакт Диомед! Диомед! Ди-о-мед! Ди-о-ме-е-ед!
     Ощетинились мои куреты, подобрались, за копья взялись. Я и сам диву дался: с чего бы это? Почти каждый месяц куда-нибудь езжу, и хоть бы раз кто ванакта, богами над Арголидой поставленного, вышел встретить. А тут! Мятеж, что ли? Или возлюбили меня в сердцах своих, пока я в отстутствии пребывал? И опять-таки, с чего?
     – Диомед! Ди-о-мед! Ванакт! Ванакт! Хай! Ха-а-ай!
     Окружили, руками потянулись. Вот и работенка у гетайров появилась. А то заскучали они в нашем Аргосе!
     – Ва-а-ана-а-а-акт! Ха-а-а-ай!
     А тут я и Капанида узрел – на колеснице золоченой, в фаросе, в венце. Да не одного, с Киантиппом...
     – Ха-а-а-ай! Аргос! Аргос! Арго-о-о-с!
     ...Фу ты, гарпии с ламиями! Дионис-Бромий к нам заглянул, что ли? Слыхал я, бывали тут в старину вакханалии, весь город дрожал!..
     – Тидид! Тиди-и-ид!
     Хвала богам, Сфенел! Сейчас объяснит!
     – Дядя Диомед! Дядя Диомед!
     Ну, Эгиалид! Хорошо еще, гетайры подхватить успели, а то брякнулся бы на землю, басилей богоравный!
     – Да чего тут у вас, Капанид?
     Удивился, моргнул, бороду огладил.
     – Ну так ведь... Народ! Ты послушай!
     – Дядя Диомед, дядя Диомед, тебя любят, тебя все встречать пришли! А ты говорил...
     Погладил я Киантиппа по нестриженным волосам (пора, пора стричь!), поправил венец золотой, что на ухо ему съехал...
     Послушать?
     – Троя! Троя! Тро-я! Диомед! Диомед! Тро-о-оя-я-я!
     Ах, вот оно что!
     – Веди нас на Трою, ванакт! На Трою! На Тро-о-о-ю-ю-ю! Не нужны нам микенцы, ты веди! Веди-и-и!
     Ясно...
     – И давно она пролетала?
     – К-кто? – опешил богоравный Анаксогорид. – К-куда пролетала?
     – Как кто? – вздохнул я. – Кера, понятно!
     Оказалось – давно, почти сразу же после моего отъезда. Сначала на агоре закричали, потом – по улицам шум пошел. Сперва Елену с Парисом кляли, потом подвигами дедов-прадедов хвалились (Персея Горгоноубийцу – и того не забыли!). А затем к Лариссе пошли – оружия требовать. Наши, аргосские, пошли, а следом из Тиринфа прибежали, из Лерны, из Трезен – отовсюду. Кто-то уже таблички завел, списки пишет – героев-добровольцев...
     – На Трою! На Тро-о-ою-ю-ю-ю!
     Вот вам и Золотой Век! Сами на Гекатомбу спешат! Хорошо еще, не Этолия здесь – криком дела не решаются.
     – Дядя Диомед! Дядя Диомед! А ты меня под Трою возьмешь?
     Волнуется Киантипп, на колеснице подпрыгивает. Ну, он-то ладно. Я в его годы тоже геройствовать рвался. Но остальные вроде как постарше будут!
     Да-а, громко Кера прокричала! И, похоже, не только она...
     – Капанид, стражу на улицу! Всех – по домам! Вежливо! Вежливо! Уговаривать! Но чтобы через час пусто было!
     Чешет Сфенел свою репку, снова моргает – изумленно этак:
     – А зачем, Тидид? Ведь Троя!.. Ты послушай, послушай!
     Да чего тут слушать, Капанид? Или блеяния овечьего перед алтарем не слыхали? Овцы блеют – а жрецы ножик бронзовый вострят. Или каменный – как у моих куретов!..
     Эге, уже не блеют! Поют!
     
      
       – Диомед теперь наш главный, Диомед над всем царит,

       Все лежит на Диомеде, Диомеда слушай все!

       Диомед над войском правит, он над Аргосом старшой.

       Диомед, тебя мы любим! Ты на Трою нас веди!

      

     
     И следом – дружно, в сотню голосов:
     
      
       – Медью воинской весь дом блестит,

       Весь оружием полон дом -

       Арею в честь! 

      

      
       Трое проклятой скоро гореть!

       И возьмет ее с нами вместе

       Царь Диомед! 

      

      
       Эй, аргивяне, острите мечи!

       Ждет нас море, ждет нас поход

       Победа ждет!

      

     
     Капанид улыбается – доволен, простая душа, и Киантипп улыбается. Почему же мне невесело?
     
* * *

     – Мантос! Нужно найти одну женщину. Жрицу...
     – Э-э, ванакт Диомед! Зачем слова тратить, зачем объяснять? Сейчас привезем твою госпожу, оглянуться не успеешь, моргнуть не успеешь – госпожа Амикла здесь будет!
     – Ты!.. Не смей! Просто найди ее и скажи... Нет, ничего не говори, просто найди. Я... Я сам!..
     

     * * *
     

     – Это по всей Ахайе, Тидид! – дядя Эвмел отложил в сторону папирусный свиток (аж с Кипра!), устало потер глаза. – Знаешь, такого никогда еще не случалось. Если начнется война – это будет первая всеахейская война. Может быть, Елена, сама того не желая, объединит нашу землю. Или погубит, не знаю... Но мы уже не останемся прежними...
     Я пожал плечами. Меньше всего хотелось думать о войне. Если Мантос поспешит, он вернется скоро, очень скоро... Что я ей скажу? Про серебристый свет, про ветер над лесом? Про то, что все теперь будет иначе? А как – иначе? Наши обычаи несокрушимее Трои, будь она трижды...
     – Дядя Эвмел, но ведь Троя тоже хочет войны!
     Он усмехнулся тонкими бесцветными губами (эх, дядя, совсем ты плох стал!), худые пальцы ударили в столешницу:
     – Там то же самое, мой мальчик. Азия против Европы! Это тоже впервые. Знаешь, недавно услыхал новое словечко – «варвары». Это те, чья речь нам непонятна: «вар-вар» – и все. Мы начинаем осознавать себя, Тидид! Вместо рода, племени, фратрии – народ, единый язык...
     – Все это нужно живым! – перебил я. – Живым, дядя! Если мы погубим нашу молодежь под Троей, сами сгинем – кому к воронам собачьим будет нужен этот единый язык! Я не о поражении говорю. Но иногда победы – хуже поражений!
     Дядя не ответил. Нащупал палочку, с трудом привстал, зацепил локтем одну и табличек...
     Тр-р-ресь!
     – Ох, ты! Кентавр в посудной лавке! Представляешь, Тидид, я уже и наклоняться не могу. Надо кого-нибудь позвать...
     – Не надо, я сам!
     Табличка разбилась ровно на пять частей. Первая, вторая... пятая.
     – О чем это дядя? – поразился я. – «Лигерон Пелид на Скиросе»? Какой еще Лигерон? Которого матушка на алтаре жарила?
     А я-то думал, что все это – пьяные байки! Лигерон Ахилл – победитель Трои, Геракл – сегодня. И завтра. Но не послезавтра – помрет!
     – Лигерон, сын Фетиды, – кивнул дядя Эвмел. – Сейчас о нем много говорят...
     – Ну, как же! – подхватил я. – Тот, кто в пеленках воевать пойдет! С кормилицей на колеснице!
     – Смешно, – согласился он. – А ты слыхал, мальчик, что такое Кронов Котел?
     Еще одна байка? Я заранее улыбнулся...
     – Ванакт!
     Хвала богам, Мантос! К гарпиям всех этих Лигеронов!
     – Ну, где она?
     Темным было лицо старшего гетайра. Даже глаза потухли. Даже голос...
     – Ее нет, ванакт!
     – В храме нет? – не понял я. – Ну, так...
     – Нет ее, – еле слышно проговорил курет. – Ее больше нет, родич...
     

     Уродливый кривоногий коротышка не стоял – висел, сжатый ручищами гетайров. Намазанное охрой лицо кривилось ужасом, в глазах... Ничего не было в его глазах – пусто.
     – Тебе лучше сказать, Стрепсиад, – вздохнул я. – Может, тогда я убью тебя сразу...
     В храме Афродиты Горы – пусто. Разбежались! Только его и поймали куреты – Стрепсиада-кастрата, главного жреца.
     Того самого.
     – Знаю! – прохрипел (прошипел? пропищал?) он. – Знаю, ванакт! Я умру! Но я – только раб Пеннорожденой... Я лишь раб! Я... я покажу тебе!
     Дернулся, засучил ножками.
     – Хорошо, – кивнул я. – Отпустите!
     Бухнулся на четвереньки, привстал, резко побежал к алтарю...
     – Я только ЕЕ раб! Раб! Смотри, ванакт!
     Ручонка с длинными, ярко накрашенными ногтями указывала прямо на белый мрамор. Надпись? Все еще не понимая, подошел ближе, вгляделся...
     

     А М И К Л А
     

     Красным по белому. Нет, кровавым по белому!
     – Поскреби ножом... Поскреби...
     Я поглядел на Мантоса. Тот кивнул, достал из-за пояса кинжал.
     Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой глубины, все так же проступало ее имя.
     

     А М И К Л А
     

     Я понял – это не писали. Вернее, писали не люди...
     – Воля богини! Воля богини, ванакт! Раз в несколько лет мы приносим жертву... Кровавую жертву. Только по жребию, только тех, кто сам согласится...
     Слова скользили мимо, не задевая, не оставляя следов. Я уже понял.
     

     «– Жреца купишь, волю богини – нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно...»
     

     Да, теперь тебе уже все равно, Амикла...
     – Пять... Нет, шесть дней назад мы увидели... Вначале не поверили, думали – краска. Но потом... Это ЕЕ воля, ванакт! ЕЕ воля! Госпожа Амикла согласилась, сама легла на алтарь...
     Звякнула острая бронза, ударившись о гладкие мраморные плиты.
     Нет...
     

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Знакомое лицо совсем рядом. В светлых глаза – боль.
     – Я ничего не могла сделать, мой мальчик. Ничего!
     – Выходит это правда, мама? – одними губами шепчу я. – Правда? ВЫ просто – людоеды! Мы для ВАС – овечье стадо, туши на алтаре! Тебе тоже приносят жертвы, да? По жребию – или сама выбираешь?
     – Ванакт – солнце! – тихо отвечает она. – Солнце сжигает тех, кто рядом, сынок...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Плещет, плещет...
     

     – Ванакт?..
     Очнулся. Кровавая надпись ударила по глазам...
     – Кинжал! – ни на кого не глядя, выдохнул я. – Кинжал, быстро!
     Теплая рукоять легла в ладонь. Все так же, не глядя, провел пальцем по острию. Хорош!
     – Прочь! Все прочь!
     Резанул по запястью – наискосок, от края до края. Тебе нужна наша кровь, Киприда Пеннорожденная, владычица Любви?
     Н-на!!!
     Кровь потекла по алтарю, по белому в синеватых прожилках, мрамору, по ее имени... ТЫ убила мою Амиклу, нелюдь, попробуй и моей крови, тварь. Попробуй – и запомни, ибо клятва кровью – свята, она – навсегда, навечно, пока оба мы живы – ТЫ и я.
     – Этой кровью... Своей кровью клянусь ТЕБЕ, Пеннорожденная, что не успокоюсь, не прощу и не умру, пока не попробую ТВОЕЙ крови! ТЫ будешь страдать, как страдала моя Амикла! ТЕБЕ будет так же страшно, как было страшно ей! Отныне я – ТВОЙ кровник! Нет, не твой – ВАШ! ВАШЕГО проклятого рода! Дед, мой НАСТОЯЩИЙ дед, велел мне сражаться. И я буду сражаться – с ВАМИ!
     Не проговорил – одними губами прошептал. Услышат?
     Беззвучно вздрогнула земля, вздыбились каменные плиты, качнулся алтарь.
     Услышали...
     

     «– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?»
     
* * *

     Белый потолок над головой – низкий, как своды гробницы. Давит, давит...
     – Ты... Надо чего-то делать, Тидид! Наши собрались, все собрались... Ты нужен!
     Сопит Сфенел, по табурету ерзает. Вздыхает.
     Капанид – слева, моя богоравная – справа. Стоит, помалкивает. Я между – на ложе. Руки за голову, глаза – в потолок. Лежу. Давно лежу. День, неделю, а может, и месяц. Или год.
     Лежу – мертвый.
     – Если бы ты знал, чего творится! Тут из Микен...
     Не договорил, снова сопеть стал. Наверное, он один понимает, что со мною. Понимает – и разбудить пытается. Оживить...
     – Так нельзя, Диомед! – богоравная Айгиала качает головой. – Ты – ванакт! Отомсти, вырви им сердце – и правь дальше. Ты – ванакт, пойми! Ты... Ты хоть поешь, воды выпей!
     Я понимаю. Я все понимаю. Я – ванакт, мертвый ванакт. Мертвый ванакт в гробнице.
     Давит белый потолок, давит. Гробница, царский толос, недвижный труп на каменной лежанке. Мстить? Да, я хотел мстить, мстить ИМ, проклятым людоедам! Но трупы не мстят...
     – Они... Они Одиссея схватили! – в отчаянии кричит Сфенел. – В Трое! Его и Менелая, понимаешь? Теперь уже точно – война!
     Понимаю. Война. Бедняга рыжий!
     – Ты должен!..
     Нет, не должен. Никому я ничего не должен, друг мой репконосый! Никому. Ничего.
     Ни-че-го!
     Проклятая гробница! Не встать, даже рукой не пошевелить. Меня убили, меня бросили на алтарь, резанули по горлу ножом. Мое имя – на белом камне, на гладком полированном мраморе с еле заметными синеватыми прожилками...
     Любить надо просто – как и умирать. Я умер, Амикла!
     Хайре!
     Белый потолок, холодный камень, ледяная сырость подземелья.
     Давит...
     

     – И все-таки придется жить, Диомед!
     Седые виски, на гладком, без примет возраста лице – старые, словно Вечность, глаза.
     – Смерть – не спасение, мальчик! Смерть – еще худшая боль...
     Я почему-то не удивляюсь. Ни тому, что Протесилай Филакский здесь, ни тому, как он говорит, ни тому – что...
     – Умереть – это навсегда. Даже если ты сможешь вернуться – это будешь уже не ты. Смерть – плен. Что тебе делать в плену, Тидид?
     – А здесь? – спрашиваю, с трудом разлепляя непослушные губы. – Что делать мне здесь, Чужедушец? Я проиграл. И мы проиграли.
     Иолай Копейщик качает головой, и мне вновь кажется, что он стар, старше всех, кто еще живет на нашей земле.
     – Пока живы – нет! Я мог бы сказать, что ты нужен другим, Тидид, но я скажу иначе. Ты нужен себе самому. Иногда приходится жить не только за себя, но и за тех, кого уже нет...
     Никогда не думал, что так трудно приподняться, опереться на локоть, вдохнуть полной грудью жаркий летний воздух.
     – Может быть, ты и прав, Ификлид! Но если ты тут, значит, я нужен тебе?
     – Нам, – холодно, без улыбки, бросает он. – Мы ждали грозу. Гроза пришла. Ты нужен.
     Все-таки я сумел встать. Встать, накинуть фарос, подойти к окну. Вместо яблоневого цвета – зеленая завязь, на белесом жарком небе – беспощадный сияющий Лик...
     – Агамемнон объявил войну Трое. Гекатомба началась, Диомед!
     И вновь я не удивляюсь, откуда Чужедушец знает о Гекатомбе. Знает! И о ней, и обо мне, и о всех нас.
     – Отец думал, что Гекатомба – это очистка Геи от полукровок, от всех, в ком есть хоть капля ИХ крови, – не оборачиваясь, отвечаю я. – И мама так думала. Но все страшнее, Ификлид! ИМ нужна не только наша кровь!..
     – Знаю... – тихо откликается он.
     – Им нужны жизни тысяч и тысяч, чтобы вымостить дорогу на Восток, чтобы их кровью подпитать новые Грибницы...
     – Знаю...
     – Для дураков на площадях и в харчевнях – это месть за Елену. Для Агамемнона – завоевание Великого Царства. А для них – Великое Заклание. Овец заперли в загоне, затем открыли калитку, позвали мясника...
     – Мы не овцы, Диомед! Мы – люди!
     Повернулся, заставил себя взглянуть в его глаза...
     На меня смотрела Вечность.
     – Есть такой человек, Паламед Эвбеец. Он думает...
     – Он так не думает! – резко перебил Иолай. – Он так говорит! Для тебя. И для других, кто поумнее. Но он прав, и те, кто послал его, тоже правы. Это не наша война, это ИХ война, но у нас есть только один выход – победить. Тогда еще есть надежда. Тогда посмотрим, кто кого. Мы не овцы, мы – люди! Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее – за руку ведет...
     – ...А самый сильный сам судьбой становится! – кивнул я. – Так говорил Геракл!
     – Да, так говорил Геракл...
     Вечность глядела мне в глаза. Я вздохнул и вдруг понял – жив! Я жив. Все еще. Снова. Жив!
     – Кто ты, Чужедушец?
     Он улыбнулся – впервые за весь разговор. Улыбнулся, покачал головой.
     – Убей гидру, мальчик! Убей!
     
* * *

     – Я, Диомед, сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды, и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, заявляю вам, моим верноподданным, что с сего дня держава наша вместе с союзниками и друзьями нашими поднимает меч на вероломного Приама, именующего себя ванактом Трои, и будет вести войну на земле и на море, покуда враг не сдастся на милость нашу или не погибнет. И не пожалеем мы жизни нашей, и добра нашего ради победы над врагами. Да помогут нам боги Олимпийские, что землей нашей владеют, и да будет жить наш Аргос вечно, вековечно! Я же клянусь вам, что не положу оружия, покуда последний враг не будет повержен. К оружию, аргивяне! К оружию, мой народ! К оружию!
     
* * *

     Время табличек кончилось, настал час гонцов. Конские копыта отбивают дробь, стучат обитые медью сандалии. Скорее, скорее! Война не ждет!
     

     Золотой панцирь, сияющий шлем, неровная сбивающаяся речь. Хризосакос-хеттийец. Как теперь говорят – варвар.
     – Диомед! Агамемнон спрашивает, когда посылать отряды на острова. Агамемнон спрашивает, когда лучше отплывать главному войску. Агамемнон спрашивает, хватит ли восьмисот кораблей. Агамемнон спрашивает, начинать ли с Трои.
     Война! И мы уже не препираемся о том, кто из нас Ахейский ванакт. Потом разберемся – в Трое. Или там, где тлеют бледные асфодели.
     Гонец ждет, ждет свежий конь у дворцовой коновязи. Надо отвечать.
     – Передай Агамемнону: сейчас, весной, после штормов, нужна тысяча, начинать не с Трои – с моря. Повтори!
     Повторил, кивнул, повернулся. Простучали по лестнице бронзовые сандалии.
     Атрид – первый воевода. Я – второй (не первый, ха!). Но именно мне составлять план. Даже не один – два плана: настоящий, для нас и... совсем как настоящий – для Приама. Война не ждет!
     Вместо золота – серебро. Вместо меча – тяжелая палица.
     – Ратуйся, ванакт! Ферсандр, басилей Фив и всей Виофии желает тепе здрафствовать и говорит: мы готовы. Шесть тысяч, тысяча конных. Нужны корапли.
     – Передай – будут!
     А рука уже тянется к кисточке. Маленькому Ферсандру нужны корабли. Сорок... Нет, больше – пятьдесят, и то, если по сто двадцать человек размещать. Хватит ли тысячи? Ой, не хватит! Даже с Идоменеевыми кораблями (пригодились!) – не хватит! А еще – высадка на острова, ведь война не ждет!
     Высокий, в кожаном панцире, в легком, до бровей, шлеме.
     – Радуйся, ванакт! Аякс сын Теламона говорит: мы готовы. Двенадцать кораблей, тысяча человек. Нет колесниц.
     Небогато! Зато у бычелобого есть корабли, значит, именно его можно послать первым к Авлиде. Война не ждет!
     – Э-э, койрат! Радуйся, койрат! Сто лет живи, койрат! Двести лет живи!
     Меховая накидка, черная борода... Все ясно!
     – Басилей Андремон говорит: радуйся, сынок! Басилей Фоас говорит: радуйся, брат Диомед! Заварушка у вас, говорят. Поможем, говорят. Сорок кораблей пошлем, говорят. Только объясни нам, кто такая Елена, и почему из-за нее такая заварушка, говорят. Почему из-за какой-то женщины, понимаешь, такая война случилась?
     Да-а-а! Вот и объясняй! А война не ждет!
     Дорогой плащ, золотая фибула, цепкий острый взгляд... Да мы уже, кажется, встречались! Только не здесь – в Калидоне.
     – Радуйся, ванакт! От Одиссея, басилея Итаки...
     Любимчик? Жив!
     На дорогом папирусе – неровные кривые строчки. Сам, небось, писал, грамотей! Это тебе, Лаэртид, не из лука стрелять!
     

     «Радуйся, Диомед! Я дома, на Итаке. Пенелопа родила мальчика. Рыжего! Гуляем...»
     

     Все еще ничего не понимая, я взглянул на невозмутимого посланца. Как же так? Ведь Одиссей в Трое, схвачен, в темнице!
     

     «...Нас обманули, Диомед! Нас всех обманули! Мы с Приамом договорились, он согласился. А потом нам сказали, что Агамемнон объявил войну...»
     

     Вот оно что! Ловко! И поздно спрашивать, поздно узнавать, кто все это придумал. Война не ждет! Бедняга Любимчик, зря старался. Хотя... Почему зря? Мы тут воюем, он гуляет. Завидно! Ага, тут еще что-то!
     

     «Ты не представляешь, Диомед! Елена постарела – даже смотреть страшно...»
     

     Елена!..
    

    

     

      ЭПОД
     

     ...На месте храма – черная плешь. Все выжгла ненависть, ничего не оставила! Ни стен, ни крыши, ни золотого кумира. Даже камни фундамента вывернуты, в сторону отброшены. А сквозь пепел уже трава молодая пробилась.
     Забвение!
     Нет больше нашей богини, нет Елены Прекрасной! Где-то далеко, за морем, стареет женщина, слишком долго бывшая молодой...
     

     «Знаешь, хочу быть старой! Хочу сидеть у очага, и чтобы рядом возились внуки... Плохо быть бессмертной! И вечно молодой – плохо... «
     

     Неужели ты хотела этого, Прекрасная? Грибница срезана, ты уже не бессмертна, но доведется ли тебе нянчить внуков, когда на месте Трои останется такая же черная гарь?
     Я отвернулся. Пуста Глубокая! Вечер. Словно в детстве, когда мы гуляли с Капанидом и Ферсандром, нас звали домой ужинать, и я рассказывал папе об очередной славной победе над злыми пеласгами. «Феласгами» – как говорил маленький Полиникид...
     Сегодня я один. Ферсандр Полиникид собирает своих Серебряных Палиц на войну, Сфенел еще не вернулся из Тиринфа – тоже войска собирает. А я... А я попросту сбежал. Сюда, на Глубокую, в страну детства, к нашему пустому дому с заколоченными окнами, к опустевшему дому дяди Капанея, к черной проплешине на месте храма Елены...
     Вверх, вверх, от Трезенских ворот, к храму Афины Трубы, не спеша, никуда не торопясь...
     Хорошо, что вечер, хорошо, что пусто. Днем по улицам не пройти – добрые аргивяне проходу не дают. Полюбился им чужак-этолиец! Души не чают!
     ...Медный дом, чуть дальше – Царский, дом дяди Эгиалея. И там пусто! Словно я на Поле Камней, где нет живых, где только тени. Опустело наше царство-государство – навсегда. Навсегда...
     Я посмотрел вверх, на темнеющее небо, на уходящее за черепичные крыши солнце, и внезапно пожалел, что пришел сюда. Поле Камней! И я – последний. Надо возвращаться в Лариссу, за высокие стены, к нелюбимой женщине. Там я тоже не дома, тоже чужак. Чужак, которого позвали, предали, а теперь полюбили...
     Я усмехнулся, поддал ногой камешек, покачал головой. Полюбили! Да ни Гадеса меня не полюбили! Я снова нужен, как тогда, после смерти дяди Эгиалея. Наемника зовут воевать. Далеко – за море. Наемник скоро уйдет. Я уйду...
     Уйду! Так стоит ли возвращаться?
     Странная, дикая мысль заставила остановиться, замереть на месте. Что за чушь! Здесь – мой дом, мое царство...
     Мой дом? Мое царство?
     Я вновь усмехнулся, но уже горько, одними губами. Вот оно, мое царство – черная обугленная плешь, оплавленные камни...
     Хватит!
     Я поднял взгляд и понял, что улица кончилась. Серые ступени, плоская черепичная крыша, приземистые колонны. Храм Афины Сальпинги Победоносной – Афины Трубы.
     Радуйся, мама! Хорошо, что ТЫ есть...
     Я взбежал по ступеням, прикоснулся к теплому старому камню...
     – Ванакт!
     Гетайры! Налетели, окружили со всех сторон.
     – Держи! Держи! Вот он!
     А я даже не успел испугаться...
     

     – Подобраться хотел, понимаешь! – Фремонид Одноглазый презрительно сощурился, оттолкнул ногой лежавший на земле кинжал. – Думал, ванакт, один ты тут!
     Да, я не один. Поэтому еще жив.
     – Где он?
     Гетайры расступились. Тот, кто так и не успел вонзить мне в сердце хеттийскую бронзу, лежал на ступенях, широко раскинув руки. Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный...
    

   

   

    

     Эгейское море
     (Просодий)[133]
    

    Эй-а, море!
    Черный смоленый нос «Калидона» рассекал волны. Серые чайки носились над палубой, а над мачтой, над огромным белым парусом с пурпурной каймой, горел золотой лик Гелиоса. Бог был в силе – день выдался жарким, и даже морской ветер едва мог смягчить льющихся с небес огонь.
    Эй-а, море! Я здесь!
    Берег скрылся вдали. Только море – бесконечное, бездонное, рассеченное острыми гребешками волн. Лиловая вода – белая пена...
    Раньше я боялся тебя, море! Теперь – не боюсь. Принимай гостя! Эй-а!
    Весла раз за разом опускаются вглубь, под белую пену, под лиловую воду. Опускаются, вновь взлетают к золотому сиянию Гиперионида. «Эй-а!» поют гребцы. «Эй-а!» – шепчу я в ответ.
    
     
      – Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

      Моря бескрайнего бог, улыбаясь безоблачным ликом,

      Гладь широко распростер, успокоив неистовство бури,

      И, усмиренные, спят неспокойно тяжелые волны.

      – Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

     

    
    Я смеюсь: ну и песня! Какое же эхо в море? Этой нимфе нечего делать среди белых гребешков. Она осталась там, в Аркадских лесах, средь Калидонских гор. Хайре, Эхо, когда-нибудь встретимся!
    
     
      – Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

      Пусть заскользит, встрепенувшись, корабль под ударами весел.

      Море смеется само и в согласии с небом дарует

      Нам дуновенье ветров, чтоб наполнить стремительный парус.

      – Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

     

    
    Море смеется... А хорошо сказано!
    Черный нос рассекает волны, соленый ветер наполняет тяжелый парус, берег уже далеко...
    Прощай, Аргос! Прощай, Эллада!
    Хайре!
    Поле Камней, я оставляю тебя! Прощай папа, прощай дядя Эгиалей, прощай Великий Геракл, прощай Амикла! Вы все равно будете со мной, вам нечего делать там, среди призраков! И остальные – друзья и враги – прощайте!
    Хайре!
    И ты Эриний, аэд-пьяница в шитом серебром фаросе, прощай! Не с добром ты искал меня, но все равно – прощай!
    

    ...Его труп нашли на рассвете – возле лагерного частокола, чуть присыпанный серым морским песком. Эриния узнали с трудом – по плащу и по разбитой кифаре. Аэд был мертв, и мертв давно, не день, и не два. Тление исказило черты, а неспокойная душа уже прошла свой последний путь к асфоделевым лугам. Острый хеттийский кинжал – такой же, как я нашел на берегу, торчал из груди.
    Значит, не ты, Эриний, пел мне про буйную дурь ветров? Не ты рассказывал о хитростях своего ремесла? Да ты и не стал бы этого делать, ты пришел ради совсем иного...
    Кто же тогда?
    Я оглянулся, пытаясь за лиловой далью разглядеть черную полоску исчезающего берега. Поздно! Все уже позади!
    «Пойми, кто может, буйную дурь ветров! – одними губами прошептал я. – Валы катятся – этот отсюда, тот оттуда...»
    – В их мятежной свалке носимся мы с кораблем смоленым! – весело откликнулся знакомый голос.
    Я оглянулся. Тот, кто называл себя Эринием-изгнанником, бродячим певцом, стоял рядом. В таком же точно фаросе, с тяжелой сумкой для кифары, в старых сандалиях.
    – Радуйся, аэд Оторванная Рука, – вздохнул я. – Радуйся!
    Мы стояли рядом, волны мчались навстречу, а ветер толкал в спину, гоня чернобокий корабль прочь от исчезнувшей за лиловой далью земли.
    – Кажется, мне следует сказать спасибо, – наконец усмехнулся я. – И даже жертву принести?
    – Кажется, – согласился он, но уже без улыбки. – Хотя мы с тобой... кажется... не очень любим друг друга, племянник! Один раз ты чуть не заклял меня. Помнишь, возле Калидона?
    – Помню, – я внимательно поглядел на его бесстрастное вечно юное лицо, на тяжелую кифару, выглядывающую из потертой сумки. На миг почудилось – только почудилось! – будто нестойкое лживое марево исчезло, и вместо аэда в грязном фаросе передо мною беззвучно вырос смерч – огромный, темный, попирающий волны, тянущийся к самым небесам...
    Почудилось?
    – Помню! И Плеворнское поле помню, и харчевню на микенской границе. Хорошо поешь, аэд! А песни подбираешь еще лучше!
    – Подбираю? – удивился он. – Не обижай меня, племянник! Я их сочиняю, и, говорят, неплохо сочиняю. Рассказывают, что и кифару я придумал. Может, и правда, как считаешь?
    – Тебе виднее, Психопомп!
    – Можешь называть меня как и раньше – Ворюгой! – рассмеялся он. – Не обижусь! Когда-то друзья называли меня Пустышкой. Мне нравилось!
    Я вновь оглянулся. Странное дело, никто на корабле не слышал нашего разговора. Впрочем, такое ли уж странное?
    – У тебя были друзья, Пустышка? Друзья среди нас, людей? Это было что, в Золотом Веке?
    Словно тень упала на ЕГО лицо. Словно где-то рядом неслышно прошелестело черное крыло Таната.
    – Совсем недавно, племянник... Страшно дружить с людьми! Они уходят – навсегда. Их жалеешь... Но тебя, кажется, не нужно жалеть, Диомед?
    – Меня – не нужно! – оскалился я. – И своим передай, всем ИМ – не нужно! Понял?
    – Ты поклялся, знаю, – негромко ответил ОН. – Поклялся кровью. А я спас твою жизнь этой ночью! МНЕ не приказывали – просто спас. Ты не прав, когда судишь о НАС. МЫ и вы, люди, одно целое. МЫ – не людоеды, пойми! НАМ нужна ваша вера, ваша искренность, ваша кровь – да кровь! Но МЫ создали этот мир, этот Номос, МЫ и есть мир! МЫ сделали вас людьми! Не творили, да! Но без НАС вы, люди, были бы хуже зверей...
    Я не стал отвечать. С НИМИ трудно спорить. Но к чему спорить, все и так понятно!
    – Не понятно! – отрезал он, и я невольно вздрогнул. – Ты винишь НАС за эту войну, Диомед! Но ведь вы, люди, хотели ее больше нашего! Да неужели ты думаешь, что у НАС не было другого способа истребить таких, как ты, полубогов?
    – Недобогов! – перебил я. – Уродов с отравленной кровью! Что, больно смотреть на свой грех?
    – Вот ты как! – присвистнул он. – Грех! А разве твоя мать не любила Тидея Непрощенного? А разве тогда, на лесной поляне в Аркадии, ты думал о грехе? Мы слишком похожи, МЫ и вы...
    И вновь я не стал отвечать. Да, похожи! Мы слишком похожи...
    – Вы, люди, не стадо, а МЫ – не пастухи с ножами. МЫ – пастыри. И сейчас МЫ показываем вам дорогу в новый мир, в новый Номос. Не только для вас, но и для ваших правнуков – на века, на тысячелетия. Потомки, те, кто увидит солнце через столетия, будут считать вас героями – великими, величайшими! Что тебе еще нужно, Диомед? Выжить? Ты знаешь – выживают, побеждая. Победишь – и пойдешь дальше! Хоть к Океану, хоть на край Земли, хоть в Космос! Дорога начинается с первого шага, сделай его!
    Он замолчал, усмехнулся, поглядел вверх, на сверкающий Лик Гелиоса.
    – Разыгрался старик сегодня... Я не убедил тебя, племянник?
    – Не знаю, – задумался я. – Не знаю... Нет...
    – И все-таки подумай! А мне пора. Мой долг выполнен, я проводил тебя, как и полагается Покровителю Путей...
    – Погоди! – встрепенулся я. – Тот человек, Эриний... Кем он был?
    И вновь показалось, что крыло Таната прошелестело совсем рядом.
    – Его звали иначе, – медленно проговорил Психопомп. – Он из Беотии, поэтому ему было очень трудно скрывать акцент... Несколько лет назад его сестру, она была совсем еще ребенком, изнасиловал один молодой, опьяненный победой воин. Не знаешь, кто это был, Диомед?
    В глаза плеснула тьма. Воздух в горле показался камнем.
    А я еще говорил о грехе!
    – Она... – слова рождались с трудом, застревали во рту. – С нею... что?
    – Узнай сам, если хочешь, – донеслось из черной дали. – Как и то, кто посылает к тебе убийц, кто открыл ворота врагу, кто уже много лет мечтает отправить тебя к моему дядюшке Гадесу. На войне, как на войне, племянник. Сражайся!
    Я очнулся, глубоко вдохнул соленый воздух, повернул голову...
    Никого не было рядом! Никого...
    – До встречи! – голос звучал тихо, словно шелест ветра. – А на прощанье – маленький подарок. Две строчки, их еще не спели, их пропоют только через много веков, но они как раз о тебе!..
    Негромко зазвучали струны, голос кифары сливался с шумом волн...
    
     
      – В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же

      Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье!

     

    
    Нос «Калидона» внезапно рухнул вниз, в соленую пучину, тысячи брызг ударили в лицо...
    Пусть так! Я, Диомед Копьеносец, изгнанник, чужак, наемник на троне. Пусть!
    Чернобокий корабль мчался вперед, к неведомому вражьему берегу, весла раз за разом взлетали к солнцу, ветер надувал белый парус с пурпурной каймой...
    Пусть будет так! Я – это я!
    Весла вновь ударили в неровную хлябь, врезались в лиловую воду, рассекая морскую плоть.
    Эй-а! Эй-а!
    
     
      – Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

      К Трое надменной плывем; так воскликнем же громкое: эй-а!

      Вызов бросаем врагу, пусть он слышит победное: Эй-а!

      Азии берег, ты рядом уже. Мы, Эллада, идем! Жди нас! Эй-а!

     

    
    Эй-а, море! Эй-а, боги! Я здесь! Я, Диомед сын Тидея!..
    

    В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье!
    

    1999
   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Диомед, сын Тидея
    Книга вторая
    Вернусь не я
   

   
    В такие времена побег – единственное средство, чтобы выжить и по-прежнему мечтать.
    Анри Лабори
   
   
    К вам я пришел, о друзья, с достославной войны,
    Что затеял дурак-рогоносец...
    Лайош Мештерхази
   
   

    

     ДИОМЕДОВЫ ОСТРОВА[134]
     (Кеосский ном)[135]
    

    Я понял – прощаться незачем.
    Я уже попрощался.
    

    Белая птица села на протянутую ладонь, укоризненно поглядела в глаза. Да, конечно, я не простился с тобой. Извини, птица! Извини – и прощай.
    Хайре!
    Почему-то в последние дни – в мои последние дни – я перестал видеть во сне людей. Только море, скалы, леса, пустыню – все, что довелось пройти. Винноцветные волны, бьющие в черный борт корабля, желтую степь по дороге в Хаттусу, заросшие кедром склоны Антиливана, песок у Аскалонских стен, окровавленную траву Фимбрийской равнины, зеленые рощи Лация...
    Но чаще всего снился Океан – серое безвидное небо, туман над седой водой, вечный несмолкаемый гул равнодушных волн. Даже сейчас, сквозь неверную пелену летнего рассвета, я чувствовал его равнодушное дыхание. И только совсем недавно понял – это не зря.
    Пора?
    ...Серый камень надгробия, еле заметные критские значки, идущие справа налево...
    

    «Времени много создал Уранид[136], только много не значит – бессчетно.
    Жизни положен предел. И Время подходит к концу.»
    Тогда, на острове Эола, я прочитал эту надпись вслух. Идоменей, стоявший рядом, сжал губы, еле заметно передернул плечами, словно над Полем Камней подул зимний ветер.
    Я не прощался с тобой, загорелый дочерна критянин, последний Минос! Мы встретимся в Океане – там, куда нет дороги Крону-Времени, Крону-мертвецу, и наши призраки когда-нибудь обнимутся среди вечной пучины. И с тобой, Одиссей Любимчик, ведь, говорят, ты тоже где-то за безвидной серой гранью. Не зря ты набрал Океанской воды в последний день перед тем, как мы увидели Италию!
    Пора!
    Я поглядел назад, на спящий в ранних рассветных лучах город, мой Аргос Гиппион, Аргос Конеславный[137], на зеленый берег моей Италии. С тобой я тоже не прощаюсь, Италия-Этолия, Земля Телят! Прав был Протесилай Чужедушец, кончается все, даже Смерть, и когда-нибудь я снова пройдусь по серому прибрежному песку.
    Нет, не я! Не я-прежний. Вернется кто-то другой, непохожий. Так всегда бывало, всю мою жизнь – такую долгую. Такую короткую...
    – Ты – последний, Тидид! Последний из нас, кто был под Троей. Я скоро уйду, ты останешься. Наверное, страшно быть последним?
    – Я не последний, Гелен! Может, еще кто-то в Элладе, на Востоке...
    – Нет... Я ведь Прорицатель, не забыл? В Трое меня никто не слушал – как и мою сестру Кассандру. Но это я вижу... Ты останешься один, среди наших могил.
    – Когда ты уйдешь, Гелен, уйду и я...
    

    Гелен Прорицатель, сын Приама Троянца, когда-то чудом уцелевший в страшной резне на Фимбрийской равнине, ушел несколько недель назад. Мне долго не хотели сообщать, боялись, что старик – это я-то старик? – расстроится, станет плакать...
    Я не плакал, Гелен, мой бывший враг, мой последний друг. Ведь мы с тобой тоже встретимся! И с тобою, Главк-побратим, когда-то протянувший мне руку возле желтого Скамандра, и с тобою, Эней Плакса, и с тобой, малыш Лигерон, и с тобою, Эвриал Смуглый! И со всеми остальными, кто ждет меня под стенами Трои...
    Встретимся! Обнимемся у Ватиейского холма!
    Папа, дядя Эгиалей, дядя Эвмел, Амикла... С вами я не прощаюсь – даже сейчас. Ведь вы всегда были со мною – и теперь вы тоже здесь. И Ты, Светлая, Чья красота блистала подобно Новогодней звезде над всей моей жизнью!..
    ...Мама! Все эти долгие годы я так надеялся, что мы все-таки увидимся. Твой сын уходит без Тебя, мама!
    

    Белая птица, не спешила прощаться – все летала рядом, заглядывала в лицо. Я улыбнулся, помахал ей рукой. Когда я уйду, останется сказка – сказка о старике, жившем на маленьком острове в окружении дивных птиц, которые не боялись людей. Уже сейчас поговаривают, что неспроста так часто бывает на этих островах Диомед Маурус, регус Великое Копье. Ибо там, среди голых скал, слетаются не птицы – собираются его друзья, когда-то бывшие людьми. Потому они так приветливы, потому так часто встречают корабли, идущие из Эллады.
    ...Не из Эллады, конечно. Из той земли, что когда-то была Элладой.
    

    – Аргоса больше нет, Тидид. Волки воют на руинах Лариссы. Микены... Микен тоже нет. И Пилоса... И Спарты... Ты разрешишь мне умереть здесь, в Италии? Ведь твой город тоже называется Аргос...
    – Зачем тебе умирать, Сфенел?
    – Время... Я пережил мой Аргос, Диомед. Наш с тобой Аргос! Мне нельзя было оставаться там, но я всю жизнь хотел стать ванактом! Не ты был всегда вторым, Диомед... Но ты прав, Тидид – проклят этот венец! И все без толку... Помнишь, дядя Амфиарай говорил, что я отдам тяжкую ношу сыну? Отдал... Мой Комет погиб у Трезенских ворот, когда дорийцы пошли на приступ. А я... А я все еще жив... Ты меня простишь? Хотя бы сейчас, перед смертью?
    

    Простил ли я Капанида, моего бывшего друга? Когда мою душу станут расспрашивать у Белого Утеса, тогда я скажу правду.
    

    Птица была уже не одна. Налетели со всех сторон, окружили, подняли крик – жалобный, отчаянный...
    Не плачьте, птицы! Может, люди правы, и вы – действительно те, с кем я уже давно попрощался? Тогда вам незачем плакать! Не грусти птица-Подалирий, не зови богов, птица-Калхант, не тревожься за своего ванакта, птица-Ром!..
    Скажи, птица-Грес, волки тоже умеют летать?
    Я подошел к самой кромке скалы. Море дышало рядом – тихое, безмятежное. Почему-то думалось, что все так у будет: раннее-раннее утро, море в розовой крови восхода, одинокий старик на черной скале. Все сделано, все сказано...
    Все ли? Еще недавно казалось, что остановиться нельзя. Еще один город, еще одна дорога, еще один мирный договор, еще один корабль из Эллады с черными от горя беженцами. Но сейчас понял – пора! Сделанное – сделано, хорошо ли, плохо – пусть другие рассудят. Как любят повторять лохматые и нахальные римляне: кто может, пусть сделает лучше.
    Почему сейчас так часто стали говорить о Риме? Может, прав бородатый пророк из Аласии, когда-то передавший мне слова Элохи-пастыря, и этот городишко на желтом Тибре действительно будущий Вечный Город?
    ...Смешно, но римляне уже начали спорить, кто именно провел деревянным плугом борозду на Авентинском холме и заложил первый камень. То ли Эней, то ли Маурус-Квирин, то ли Одиссей-странник. А ведь и века еще не прошло! Что они придумают через тысячу лет?
    Придешь ли Ты сюда, на землю зеленой Италии, Элохи-пастырь?
    

    Да, пора! Челнок легко покачивается на розовой воде. Весел нет, да они и не нужны. Океан рядом, только шагни со скалы, только посмотри вдаль...
    

    – Не умирай, Кора! Не уходи! Что я стану делать без тебя?
    – То, что и прежде, Тидид. Ты пойдешь дальше. Я же вижу, как ты смотришь на море! Я... Я была тебе хорошей женой, Дамед-ванака?
    – Зачем ты спрашиваешь, Кора?.. Не надо... Не надо!..
    – Не плачь, глупый Тидид! Ты ведь сам говорил: куреты не плачут...
    – Кора! Светлая! Не уходи, не бросай! Я же останусь один, совсем один!..
    – Ты никогда не останешься один, Диомед... Прощай! Все будет хорошо, мой ванакт. Все будет хорошо...
    

    Ты права, Кора! Даже сейчас я не один, со мною белые птицы, птицы-друзья, которые никак не хотят отпускать, кружатся, задевают крыльями... Не волнуйтесь за меня, друзья. Когда-нибудь встретимся снова!
    Я обернулся назад, улыбнулся уходящей от меня навсегда земле...
    Легко качнулся невесомый челнок.
    Все!
    Диомед, сын Тидея, Дамед бар-Тадай, Маурус Великое Копье, все, кем был Я, все, чем Я был...
    

    Хайре!
    

    ...Почему-то страха не было. Даже когда вокруг заклубился знакомый седой туман, когда в лицо плеснула ледяная волна-призрак... Разве этим ТЫ напугаешь меня, Океан-Ограничитель? ТЫ не страшнее грозы посреди закатного моря, когда молнии рвут серое небо, когда черный гром...
   

   

    

     ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
     СОБАЧЬЯ ЗВЕЗДА
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     – Тр-роя! Тр-р-роя! Тр-р-р-р-ро-оя-я-я!!!
     Ранние сумерки, серое безвидное небо, клочья тумана, уже почти незаметные, исчезающие за темной кормой...
     – Тр-р-р-р-р-р-ро-оя-я-я-я-я!!!
     Белый огонь, черный гром.
     – Тр-р-роя! Тр-р-р-р-роя! Пр-р-р-р-риходите!..
     Над замершими на неспокойной ряби моря кораблями, над тревожно дрожащими полотнами парусов, над застывшими в ужасе людьми – еще живыми, еще верящими, что переживут этот бесконечный вечер, эту близкую страшную ночь...
     – Тр-р-р-р-р-роя-я-я-я! А-ха-ха-ха-ха!
     Серое – нет, уже черное – небо смеялось. Хохотало. Гоготало. Давилось весельем.
     – А-ха-ха-ха-ха-ха! Гер-р-р-р-рои! А-ха-ха-ха-ха-ха!
     Я застыл, не чуя окаменевших пальцев, мертво вцепившихся в мокрую холодную доску борта. Ту самую, что отделяла всех нас, еще живых, от черной пучины. Не доска – яичная скорлупа. А молнии все били, разрывая небо на части, и белые барашки неслышно проступали на острых гребнях волн. Не было сил даже зажмуриться, даже шевельнуть губами – как в ту ночь, когда ОН, мой НАСТОЯЩИЙ Дед, пришел, чтобы пообещать мне великую славу.
     – Тр-р-р-р-р-роя! Пр-р-р-риходите, гер-р-р-рои-и! А-ха-ха-ха-ха-ха!
     Ты прав, Дед, вот она – слава. Взбесившееся небо, обезумевшее море – и бессильные люди между. Есть над чем посмеяться, Великий Дий, Теос Патар, Всемогущий Громовик, мой остроумный предок! Отчего же не смеется твой Черногривый братец, Поседайон Землевержец? Почему так угрюм владыка Лилового моря, ставшего в этот вечер Черным? Ведь ОН тоже мой родич, ЕМУ тоже время смеяться!
     ...Или еще не время? Вот когда яичная скорлупа борта треснет...
     

     «...Бойся богов, Диомед! Бойся!»
     

     Снова молния – на этот раз совсем рядом, прямо перед черным носом «Калидона». Острый резкий дух ударил в ноздри, невыносимо яркий свет – по глазницам...
     – Тр-р-р-р-р-ро-оя-я-я! Гр-р-р-р-р-ребите-е, гер-р-р-р-рои-и!
     Я заставил себя отвернуться, не смотреть на ИХ торжество, на ИХ пиршенство. Мы еще живы, и я жив, и «Калидон» все еще плывет, нет, мчится по неверным волнам к Трое, к проклятой Трое, навстречу Гекатомбе. И пока я, Диомед Тидид, ванакт Аргоса, жив, пока яичная скорлупа еще отделяет меня от Гадеса, страх – не для меня и ужас близкой гибели – тоже не для меня, я должен думать не о богах, не о проклятой Семье – о людях...
     Как они?
     Вначале хватило сил осмотреться. Затем – провести рукой по мокрым от холодной соленой пыли волосам. Потом – улыбнуться. Неуверенно, силой растягивая непослушные губы.
     Живы!
     Почти исчезнувшие в черноте сумерек, неподвижно замершие у мачты, у невысоких бортов, возле огромного весла-кормила, в узких корзинах «вороньих гнезд». Моряки из Лерны, воины из Аргоса, гетайры из Куретии Заречной. Живы! Никто не кричит, не суетится, не вздымает руки к обезумившим молниям, к разорванному в клочья небу. Живы – и каждый делает то, что должно; никто, кажется, не догадывается, как страшно их повелителю, ванакту, ни разу не попадавшему в грозу посреди безумного чужого моря.
     Вздохнул, выдохнул, снова улыбнулся – уже увереннее.
     Гроза, подумаешь!
     – Э-э, ванакт! – смеется в ответ Мантос, старшой гетайров. – Нравится, да? Прямо как у нас, в горах, понимаешь. Хорошее знамение, ванакт! Боги за нас, да?
     – Да...
     Шевельнул губами, но горло молчало. Снова вздохнул, на миг прикрыл глаза, до боли сжал слегка потеплевшие пальцы...
     – Боги! Ты прав, Мантос, мой родич! Боги – за нас!
     Боги были за нас. Не оставляли. Напоминали. Подбадривали. Знамения, бормотание пифий, уверенный бас прорицателей, раздувающийся от важности Калхант-изменник. Печень с ровными долями, жертвенный дым, устремившийся к самому зениту, змея, лопающая беспомощных птенцов под одобрительный гогот толпы. За нас! ОНИ – за нас, а значит, Троя уже почти наша, нет, она уже наша, надо только доплыть, ткнуться черными корабельными носами в серый песок Троады...
     Я не удивлялся. Гекатомба! Все так и должно быть. Зачем отпугивать, зачем будить Панику, страшную дочь доброго неуклюжего Пана? Агнцы... Нет, просто бараны должны сами – сами! – прибыть к алтарю. Поспешите, бараны, ибо боги за вас, Снежный Олимп дарует вам победу, а сама Паллада, дочь Дия Ясного, распростерла грохочущую эгиду над великим воинством...
     ...И ты тоже, мама! Зачем?
     Не спросишь, не упрекнешь. Мама молчит, я устал ее звать, у меня нет больше сил, нет надежды. Ты с НИМИ, мама.
     ТЫ – не со мной. ТЫ – с НИМИ!
     Зато не молчит Любимчик. Как всегда, он всюду, со всеми друг, со всеми кум-приятель. А я еще удивлялся, зачем это рыжий полгода метался по всей Ахайе от Фессалии Равнинной до Малеи Штормовой, зачем басилеев ахейских, всех этих козопасов-козопсов на бойню сманивал. Какое дело сыну Лаэрта Пирата до бестолковой мечты Агамемнона о Великом Царстве Пелопидов? Или Паламед-шурин барыш пообещал? Или папаша, итакийский затворник Лаэрт Пират, лишнее серебро подзаработать решил?
     Теперь – понял. К сожалению. А ведь мы дружили, Одиссей, сын Лаэрта!
     – Ванакт!
     Очнулся, помотал головой. Потом, все потом...
     – Слева, ванакт! От Сфенела-басилея.
     Повернулся.
     Сквозь черно-серую мглу, между белых молний – желтый огонек. Неяркий, неровный. Мигнул, мигнул...
     – Сфенел-басилей сигнал шлет, ванакт. Все в порядке у него, ванакт.
     Мог бы и не пояснять, Мантос-курет, мой чернобородый родич. И так ясно. Все в порядке у богоравного Капанида. Да только знает мой друг, как страшно Диомеду Дурной Собаке в море. Вот и сигналит – подбадривает.
     – Смотри, ванакт! Справа, ванакт! Амфилох Амфиараид сигнал подает...
     Спасибо, ребята!
     Эпигоны, сыновья Семерых, снова в походе. Мы вместе, и это единственное, что еще заставляет верить в удачу. Верить, забывая о хеттийских кинжалах, нацеленных в мою печень, о давней измене, червем гложущей душу. Не хочу думать! Не хочу!..
     – Э-э-э, ванакт! Да ты светишься, ванакт! И я свечусь, ванакт! Красиво, да?
     Тебя ничем не напугаешь, курет!
     ...На кончиках пальцев – холодный зеленоватый огонь. И на сандалиях. И на верхушке мачты. И на бородатых лицах. Безболезненный, бесшумный. Мертвый... И это – тоже сигнал.
     Мне.
     

     – Ты плавал по морю, Эриний? Говорят, ночью весла светятся...
     – Иногда, ванакт. А если буря, то светятся даже мачты.
     

     Я не забыл, Дядюшка, Лже-Эриний, Психопомп-Ворюга. Мертвый огонь Гадеса, куда ТЫ отведешь мою душу. Говорят, те, что уходят туда, к Белому Утесу, к блеклым асфоделям, не могут даже плакать, они лишь пищат, словно летучие мыши.
     Я не буду плакать, Психопомп. И писка ТЫ тоже не услышишь. У меня не хватит сил победить ВАС. Но на это – хватит!
     – Как думаешь, Мантос, в Трое сейчас тоже гроза?
     – Э-э, ванакт! Хорошо бы, ванакт! Гремит, грохочет, неба нет, земли нет, ничего нет, да? А тут мы в гости к Приаму-ванакту, понимаешь!
     Смеемся. Смеемся, хотя смеяться не над чем. Гроза не поможет, даже если небо и вправу разорвется в ошметья, и земля вскипит, словно море...
     

     – ...Не поможет, Атрид! Не поможет.
     Микенские стены, рассвет, из-за холмов уже виден блистающий венец Гелиоса-титана. Зябко, даже плащи не помогают.
     Всю ночь проспорили...
     – Но почему, Диомед? Смотри: с осени мы занимаем острова, так? Закрываем проливы, так? Посылаем корабли к Аласии, так? Мы всюду, Приам не сможет собрать союзников, они будут бояться за свои земли. А потом мы двинем отряд с юга, от Милаванды, все решат, что мы вначале хотим захватить побережье, и тут...
     – Не поможет...
     Вечером богоравный Агамемнон кричал. Ночью – ругался. Сейчас только нос свой чешет. Длинный нос, Пелопсов. Как только шлем на башку налезает? Ведь он, шлем, у Атрида старинный, с личиной.
     Я не спешил с ответом. Куда спешить? Венец Солнцеликого еще только показался из-за серых холмов, первые лучи вот-вот коснутся Поля Камней.
     ...Где-то там, среди старых могил, толос Атрея Великого. В то утро я впервые пожалел, что мой страшный враг мертв. Пелопид бы понял, ему, сокрушителю царств, посылавшему колесницы во все концы богохранимой Ахайи, не пришлось бы все пояснять на пальцах, как этому длинноносому. Ничего, я упорный.
     Поспорим!
     – Зачем ты начинаешь эту войну, Атрид?
     Растерялся, снова нос чешет. А действительно, зачем?
     – Рвань в харчевнях хочет оторвать Парису его блудливый приап. Твой брат – вернуть жену. А ты?
     Хмурится богоравный Агамемнон. Хмурится, отвечать не хочет.
     – Великое Царство, Атрид! Держава Пелопидов от снегов гиперборейских до Океана и эфиопских песков! Иначе зачем нам столько людей и кораблей? Зачем звать к копью всю Элладу? Или я что-то не так понимаю?
     Молчит носатый. Ну, молчи, молчи!
     – А Великое Царство – это не Троя, ванакт Агамемнон! Не Троя, не Троада и не Дарданские скалы. Это – Азия, Восточный Номос – от Милаванды до Урарту. Или даже до Кеми?
     Супит брови Атрид. Видать, мало я пообещал. Никак он и красно-белый венец ванактов Черной Земли примеривает?
     – Никого не обидят, Тидид! Никого! Ты тоже получишь свое царство, оно будет в десять... в двадцать раз больше Аргоса. Но эти владения нужно охранять, поэтому мы будем вместе. Какая разница, кто станет Верховным Ванактом – я, ты, Менелай?..
     Нехотя отвечает, будто словами давится. Видать, самому врать противно. Его отец хотя бы не кривил душой!..
     

     «...Ванакт должен быть один. Он – царь царей. Ахайя должна стать единой, тогда следующая война будет такой, как я хочу, а не иной. Ахайя, нет, Эллада завоюет весь наш Номос – объединенная, могучая, страшная для врагов. Добычи и славы хватит для всех, и власти хватит. Иначе... Иначе мы начнем резать друг друга. Микены все равно победят, но я не хочу такой победы!»
     

     Да, с тобой было бы легче, Великий Атрей! Тебе не требовалось бы объяснять...
     – Восточным Номосом правит не Приам, не его соседи-козопасы, не басилеи Аласии-Кипра и даже не Дом Мурашу. Ты считаешь без хозяина, Атрид! А ведь у нас мало времени – не забывай, что совсем рядом, в Фессалии, дорийцы. Они только и ждут, что мы сломаем себе шеи. Нужна победа – быстрая. Настоящая! Но даже если мы возьмем Трою, нас выкинут оттуда через три дня – сандалием под афедрон. Подсказать, кто?
     Ответ не один, их два, но длинноносому бесполезно рассказывать о Гекатомбе, о Грибницах в Восточном Номосе, сохнущих без нашей крови. Он согласен на Гекатомбу, сын Атрея и внук Пелопса. Призрак Великого Царства слишком прекрасен – как ламия на перекрестке ночных дорог для пьяного гуляки. Поэтому я намекаю не на НИХ, не на Семью-Семейку. Есть второй ответ, он проще, его поймет даже Агамемнон.
     Острый, нестерпимо яркий диск Гелиоса, Златого Колесничего, вынырнул из-за холмов. Я усмехнулся – вовремя! Вот он, ответ!
     Солнце вставало на Микенами. Солнце, не заходящее над Азией. Великое Солнце – Суппилулиумас Тиллусий, ванакт Хаттусили, непобедимого Царства Хеттийского.
     Суппилулиумас – владыка Востока.
     

     – Э-э, ванакт! Ты смотри, кончилась гроза. Я думал, до утра греметь будет, понимаешь!
     В голосе чернободого – тень обиды. Недогремел Дий Громовержец, пожалел молнии!
     Сначала покосился на пальцы – сгинул мертвый огонь. Потом на мачту, на неровный пузырь паруса, и лишь после – на небо.
     ...Вечерняя синева, несмелые огоньки первых звезд, обрывки туч, уходящие к почти исчезнувшему в сумраке горизонту. Сомкнулась поднебесная твердь, словно и не было ничего.
     Сомкнулась – надолго ли?
     – Мантос, прикажи, чтобы осмотрелись, как там...
     Не договорил – ни к чему. Все понял старшой.
     – Смотрели уже, ванакт. С мачты смотрели, с кормы смотрели. Все плывут, все живы. И Фоас-басилей плывет, и Сфенел-басилей плывет, и Менелай-басилей, и Одиссей...
     Ну, конечно! Рыжий не отстанет, не повернет вспять! Неужели я прав, и это мама – мама! – вкупе со всей Семейкой заставила Любимчика гнать нас, людишек-хлебоедов[138], к Троаде под железные мечи ванакта Хаттусили? Выходит, именно рыжему быть Верховным Жрецом при Гекатомбе?
     Удостоили!
     На Скиросе я поднял копье, чтобы прикончить выродка-Лигерона. Ошибся! Не того убивать следовало!
     Хватит! Не сейчас...
     – Говоришь все плывут, родич? Агамемнон тоже?
     Хорошо смеются куреты! Сразу видно – душа чиста.
     – Э-э, Фремонид, погляди, не плывет ли с нами ванакт великий Агамемнон? Не обогнал ли? Может, он уже в Трое, да?
     – Э-э, Мантос! Левым глазом гляжу – не вижу. А вот правым гляжу – все вижу. Плывет ванакт великий Агамемнон, носом волны рассекает, буруны до небес, понимаешь! Эх, быстро плывет, самый смелый, наверно!
     И снова корчатся от хохота мои гетайры. Правый глаз Фремониду вышибли еще много лет назад, когда он угонял очередное стадо у моего деда, Ойнея Живоглота.
     Агамемнон еще в Авлиде. И вовсе не потому, что трус. Просто таков план. Настоящий – а не тот, который сейчас изучают в Трое. Тогда, ранним летним утром, на еще холодных камнях микенских стен, я все-таки убедил его. Смог! Поэтому со мною только половина войска. Поэтому Атрид в Авлиде вместе со своими хризосакосами, и афинянин Менестей там, и Асклепиады, и большая половина войска, и все наши колесницы. Поэтому мы все делаем правильно. Но...
     Но как не посмеяться над носатым? Особенно после такой грозы, особенно когда у ванакта Аргоса до сих пор ноет в животе от страха.
     Эх, папа! Ты бы точно не испугался!
     ...Правда, и Тидей Непрощенный никогда не воевал на море.
     Почему я так не люблю Атрида? Ведь не давняя рознь между Старой и Новой столицами, между Аргосом Неприступным и Микенами Златообильными тому виной. Завидую? Чему? Мы оба сироты, но Агамемнон несчастливее меня, все-таки папа погиб в бою, в честной схватке, а не от руки брата-предателя, как Атрей Великий. А его, Атридова, Клитемнестра, говорят, ничуть не хуже (ха-ха!) богоравной ванактиссы Айгиалы.
     ...Стравить бы обеих! Химеру с Горгоной, Ехидну с Гарпией. Моя бы точно Атридову загрызла, талант ставлю!
     В общем, не такой уж он плохой парень, носатый – особенно ежели не на троне сидит. И хотим мы разного, он, Агамемнон, – править Великим Царством, а я...
     Снова хохот – нежданный, оглушительный, словно запоздавший к буйству грозы гром. Но на этот раз его никто не слышит – кроме меня.
     Агамемнон хочет править Великим Царством, а я...
     А я?
     Не ТЫ ли хохочешь, Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед? Ведь для ТЕБЯ нет тайн под Ясным Небом, которому ТЫ владыка. ТЫ манил меня славой, великой славой, а я все тужился возразить, отказаться... Смейся, Дед, хохочи!
     ...Хорошо, что не все мысли можно додумывать до конца. Хорошо, что у ванакта аргосского всегда полно забот – даже поздним вечером, даже посреди моря...
     – Кто? Повтори!
     – Кормчий, ванакт. Дядюшка Антиген. Кличет тебя, понимаешь...
     Ванакта не кличут. К нему приходят сами – и то, ежели позовет. Все – кроме богов, любимой женщины – и кормчего. Особенно, когда вокруг море.
     – Иду!
     Все в порядке. В полном порядке! Гроза прошла, море стихло, меня зовет дядюшка Антиген...
     Хотел бы знать, зачем? Хотя, что за вопрос? Пойду – узнаю.
     ...И не надо пустых мыслей, Диомед Дурная Собака! Кто сказал, что у царя на войне должно быть не больше сомнений, что у простого копейщика? Кемийцы, кажется...
     Хорошо им там, в Кеми!
     ...Между носом и кормой – узкие доски настила. Между носом и кормой – народу, как в храме Зевса Трехглазого по большим праздникам. Тесно у нас на «Калидоне» – прямо как в Калидоне настоящем! Хоть и немал кораблик, хоть и плачено за него ежели не втрое, то вдвое (все тот же Любимчик и сосватал: переманил, дескать, его папаша пиратствующий некоего корабела-троянца, чудодей – не корабел!), а все одно – и тесно, и неудобно, и спим прямо на палубе. Хотели мне на корме хоромы возвести с ложем цельносрубленным двуспальным, но я, понятно, запретил. Лучше лишние полдюжины воинов на борт взять. Так что до кормы еще добраться надо. Хорошо, хоть не качает! Да и народ при деле: воины, как положено, у бортов да у катапульты, моряки...
     – Яй-яй-яй-я-яй-я-яй-яй-яй-я-я-а-а-а-а-а!
     А моряки кого-то лупят!
     – Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!
     Дружно лупят! Толпой сгрудились, фалангой обступили – не пройти, не обойти.
     – Ах-ты-осьминог-критский-протей-тебе-в-печенку!..
     Да-а-а!
     – ...и-амфитрида-в-глотку-и-рапан-родосский-в-афедрон!!!
     – Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!
     Полюбовался, подождал, пока подустанут, пока меня заметят.
     – А, ванакт? Извини, ванакт! Проходи, ванакт!
     – Яй-яй-я-а-а-а!
     Кто-то не утерпел – напоследок ногой бедолагу пнул. Я уже понял – раб. Кажется, видел его – маленький такой, плюгавый, в бородавках. То ли лидиец, то ли кариец, их, варваров, не разберешь.
     – Чуть корабль не спалил, осьминог критский! Где ж такое видано – в шторм да в качку огонь разводить? Ах ты!..
     – Не палила! Не палила! Я жертву приносила! Жертву приносила – гроза проходила! Яй-яй-я!
     Я махнул рукой – что с варвара возьмешь?
     – Жертву приносила! Дамеду просила, Дамеда грозу отводила!
     Про «Дамеду» я уже возле самой кормы услыхал. Услыхал – не выдержал. Не выдержал – обернулся:
     – К-кому?!
     – Дамеда великий! – обрадовался лидиец-кариец. – Не сердись на меня, Дамеда-бог, мало тебе жертву приносила, голубя приносила, завтра еще принесу! Ты, Дамеда, сильный бог, страшный бог!..
     Думал – рассмеются моряки. И воины, что рядышком стояли – тоже рассмеются. Тогда и я похохочу.
     Да только не смеялся никто.
     
* * *

     Коряги, как известно, не говорливы. Деревья – эти могут. Сам, правда, не слышал...
     – Становись рядом, маленький ванакт. Сюда, слева.
     А вот чтобы коряги! Правда, у черного весла-кормила не коряга пристроилась, а сам дядюшка Антиген, Антиген Лерниец, лучший наш кормчий – во всей Арголиде лучший. Но похож! Ежели в темноте, как сейчас, да еще чуток зажмуриться...
     – Звал, дядюшка?
     – Звал, маленький ванакт, звал. Постой пока рядом, оглядись.
     В море кормчий – царь. А кормчий головной пентеконтеры – царь царей, не меньше. Богоравный владыка Корягиос... С таким не поспоришь! Ка-а-ак двинет корневищем!
     Итак, стою. Смотрю. Налево смотрю, направо, а все больше – вверх. И на корягу тоже – исподтишка. Вцепилась коряга в кормило, корнями вросла, а каждый корень чуть не с меня толщиной. Замерла, сопит только. С присвистом.
     ...Болтают, будто звали дядюшку Антигена аргонавты главным кормчим. Да только отказалась коряга: баловство, мол, за одной шкурой бараньей корабль в Колхиду гонять. Несерьезно как-то. Пусть, мол, Тифий-мальчонка с вами сходит, а я лучше на Запад поплыву, к Океану, там у меня дела поважнее имеются.
     А Тифию-то тогда уже за шестьдесят было! Сколько же коряге лет? Подумать страшно!
     – Поглядел, маленький ванакт? – сипит между тем коряга.
     – Так точно, дядюшка Антиген, – вздыхаю в ответ. – Доложить, чего увидел?
     – Доложишь, доложишь!..
     Раньше сипела, теперь скрипит. Громко так скрипит! Выходит, коряги даже смеяться умеют?
     – Вот чего, маленький ванакт! Ты просил напомнить, когда Лесбос пройдем...
     Хлопнул я себя по лбу. А ведь точно! Не иначе гроза из башки моей этолийской все напрочь вышибла.
     – Так вот, мы его и прошли. Только что. Да ты, видать, не заметил. Все влево смотрел да вверх, а Лесбос-то по правому борту был...
     Да-а, не быть мне моряком!
     – Виноват! – вновь вздохнул я. – Значит, уже прошли? А я думал, еще целый день плыть...
     И в самом деле! Даже я знаю, что от Навплии до Лесбоса – два дня пути с хвостиком. И то при хорошем ветре. А нас ветер не баловал, только сейчас Зефир Полуденный плечо подставил.
     – То-то и оно...
     Просипела коряга – и вновь смолкла. Смолкла, тьмой вечерней окуталась, в доски палубные вгрузла. Чего-то не так с корягой! Оглянулся я, вправо поглядел, где во тьме Лесбос спрятался, вверх посмотрел...
     – Не спеши, маленький ванакт. Вместе на звезды поглазеем. Слушай пока...
     Хотел вновь сказать «так точно» – раздумал. Не шутит кормчий!
     – Ты, маленький ванакт, умный мальчик. И батюшка покойный твой умным мальчонкой был. Все со мной сходить просился – не успел, бедняга...
     А я и не знал! Молодец, папа!
     – Потому не буду тебе глупости всякие городить, что, мол, сон мне был, и другим сон был, и Ориона-Охотника в море видели...
     – Вправду видели? – не утерпел я.
     Засопела коряга, насупилась.
     – Видели, не видели – не в том сила. А вот что мы на день раньше к Лесбосу пришли... Смекаешь? Ветерок хилый, гребли средственно, не гнали. Это ж чьими-такими молитвами, а?
     Окатило меня холодом – до кончиков ногтей. Не от вопроса – от ответа. Только не прав ты, Антиген, великий кормчий, коряга старая. Без молитв обошлось! Видать, изголодались там, на Снежном Олимпе!
     Спешат!
     – Всяко бывает, маленький ванакт. Да только не все это. Хотел ты на звезды поглядеть. Так погляди! Головой можешь не крутить, туда и смотри, на север, куда плывем...
     – А мы не на север плывем, дядюшка, – не утерпел я. – Мы плывем между севером и востоком ближе к северу на одну шестую долю. Так?
     Знай наших, коряга! Зря, что ли, я у дяди Эгиалея лучшим учеником был?
     Думал, засмеется, заскрипит то есть. Или возмутится.
     Смолчал. Смолчал, набычился.
     – Смотри!
     Взглянули мне звезды в глаза – маленькие, острые...
     ...Медведицы: Каллисто-нимфа с Идой-кормилицей, одна под другой, под ними Кефей, батюшка Андромеды Смуглой, которую Персею Горгоноубийце спасать довелось. Ну, притча: собственную дочь чудищу отдал, Кефей этот – и все равно на небо попал! Вот он, сияет, а справа, как и полагается, супруга, Кассиопея-царица, из-за которой и вся беда случилась, нечего красотой своей эфиопской перед нереидами хвалиться!..
     Странно, еще не ночь, а звезды такие яркие. Словно мы на корабле под самое меднокованное небо вознеслись!
     А правее... Я только вздохнул. Когда нас, эфебов, учили все эти Кассиопеи с Кефеями различать, созвездие, то, что сейчас Каллисто-Медведицы правее (огромное, о двадцати звездах!), Борцом называли. Борец – и все тут. А недавно узнал – иначе эти звезды теперь именуют. Не Борец уже – Геракл![139]
     ...Радуйся, дядя! Верю, что даже если ты сейчас ТАМ – ты не с НИМИ!
     ТЫ – не с НИМИ!
     Ну, а еще правее, к востоку ближе...
     – То, где девять звезд, – засопело рядом. – Их сейчас Близнецами кличут...
     И вправду, кличут – после того, как сгинули Кастор с Полидевком, братья Елены. Вовремя сгинули! Братья – на небе, заняты, нет им возможности за сестру вступиться, лад в семейке навести.
     Да, все верно, девять звезд, как и сказано... То есть, совсем не девять! Больше – и намного!
     – Понял ли, маленький ванакт?
     На миг показалось, что я снова эфеб, и не старший – первогодок. Когда нас с Капанидом в первый раз в учебный лагерь отправили (тот, что в лесу, за алтарем Реи), мы все больше меч мечтали в руках повертеть. И не деревянный – настоящий, бронзы аласийской. А нас, заставив побегать да поотжиматься от травы, завели на ночь глядя в самую глушь. Завели – бросили. Вот небо, вот звезды, тучек нет. Выбирайтесь, эфебы! Лагерь как раз на юге – идите, не заблудитесь. А там и поспать можно будет!
     Впрочем, лишние звезды – не загадка. А ежели и загадка, то самая простая. Для эфебов-первогодков.
     – Бродяги, дядя Антиген. Блуждающие звезды. Сейчас весна, Антисфории – Дни Равноденствия – недавно прошли. Так и должно...
     – Сосчитай!
     Сипит коряга, сопит. Недоволен дядюшка Антиген, великий кормчий, аргивянским ванактом.
     Делать нечего. Пожал плечами, считать принялся. Все верно, большие, разноцветные... блуждающие... Оранжевый – Зевс, Бледно-желтый – Крон... Дий Подземный! Но ведь бродяги, блуждающие (их еще «планетами» кличут) – это же... Это же и есть – ОНИ!
     ОНИ!
     Всесильные, всевидящие, равнодушно взирающие на нас, хлебоедов, с меднокованного неба!
     – Эх, маленький ванакт! Знаешь, был я в Эфиопии, золотишко да кость Абу-зверя торговал, так там, в Эфиопии этой, царь прежде всего в звездах должен разбираться, а уж опосля – в копьях да мечах! Ведь сколько этих, блуждающих, сейчас в Близнецах должно быть? Два всего – Арей да Крон. Один вверху, второй – ниже. А что ты видишь?
     Не стал отвечать – незачем. Только усмехнулся. Даже не усмехнулся – губами дернул. Не править тебе Эфиопией, Тидид!
     ...ОНИ все были здесь. Все! Красный Арей внизу, над ним – еле заметный белесый Гермий, сияющая злым огнем Афродита, оранжевый Зевс... И Крон! На самом верху, выше всех, выше сына-Громовержца, выше внука-Эниалия!
     Как только из Тартара выбрался, старик?
     А ТЫ, мама? ТЫ – тоже там? Там, рядом с Кастором и Полидевком, божественными Близнецами, ТВОИМИ братьями? Там, между севером и востоком, как раз над Троей, проклятой Троей, куда несет нас могучая длань Поседайона Конегривого?
     Да, ОНИ были там, где и должно – над Троей. ОНИ спешили. Ждали.
     Жаждали!
     Я смотрел в холодное, не по-вечернему темное небо, в бесстрастные глазницы звезд, ловил ИХ острый взгляд, и вдруг почудилось (почудилось?), что купол небес медленно, бесшумно опрокидывается, и вот уже нет моря, исчезли волны, а мы мчимся вниз, прямо по звездам, словно по стенкам гигантского котла. А впереди нет ничего, кроме безвидной бездны, и лишь старик-Крон подмигивает нам желтоватым оком.
     Ладонь на глаза... Отпустило, хвала Деметре Теплой!
     – И это не все, маленький ванакт. Погляди на запад, где Орионов Пес. Тот, что Большой...
     На Пса я уже смотрел без всякого удивления. Пес – и Пес, справа от Ориона, как и положено. А слева Арго, тот, на котором коряга плыть не пожелала..
     – Собака! Собачья Звезда![140] Она же сейчас в море должна нырнуть, она же...
     Привычное имя заставило улыбнуться. Интересно, кличут ли в Небесах Собачью Звезду – Дурной Собакой?
     – Она же на восток идет, Диомед! Не на запад – на восток!
     Я лишь плечами пожал. С чего это коряга волнуется? А ведь волнуется, впервые меня по имени назвала! После того, как ОНИ словно на смотр выстроились, чему уж удивляться? Ладно, запомним, Собачья Звезда, Дурная Собака, спешит на восток. Ну и ладно!
     Другое с толку сбивало. Отчего это мне котел привиделся? Бездонный, черный – с желтым Кроновым глазом над безвидной бездной? Может, потому, что слыхал я уже. Не так давно, год с небольшим назад...
     

     «А ты знаешь, мальчик, что такое Кронов Котел?»
     

     Мы тогда с дядей Эвмелом о Лигероне-выростке говорили, о том, что Крон-Время не торопится, но и отставать не любит. То есть, это я так считал, а дядя... Эх, дядя Эвмел, не дослушал я тебя! Дурак – и башка у меня этолийская. Дурная!
     Ладно, и об это – после!
     – Дядюшка Антиген! Значит, Лесбос прошли?
     – Ну?
     Я усмехнулся. Сейчас будет этой коряге «ну?».
     – Поворачиваем. Всем кораблям – вправо! На восток, к берегу!
     Впервые я увидел, как кормчий растерялся. Да так, что на миг короткий из коряги снова в человека превратился. Удивленного, с толку сбитого.
     Старого.
     – Но... Маленький ванакт... Диомед... Тидид! До Трои еще...
     – А кто сказал, что мы плывем в Трою, дядюшка Корягиос?
     Переспорил я все-таки Агамемнона! Он-то как раз с Трои начать хотел. Не жалко ему головы его длинноносой!
     

     В нашем, ахейском наречии – двадцать два значка для письма (это без тех, что Паламед Пухлый придумал). И в финикийском – столько же. А вот в Древнем – шестьдесят три. Но это что! В Кеми, говорят, значков с три сотни. А вот у моряков их всего пять – белый, желтый, красный, синий, зеленый. Днем – флажками над мачтами, ночью – огнем в лампах бронзовых.
     Пять значков – легко выучить. Белый – внимание. Красный – тревога. И синий – тайный.
     Белый, красный, синий!
     К берегу! На восток! За Собачьей Звездой!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Пленных сгоняли к берегу Каика – грубо, безжалостно, тычками, еле сдерживаясь, чтобы не повернуть копья бронзовыми жалами. Оно бы и без тычков обошлось, но я вовремя сообразил – велел прокричать по строю, дабы сдавшихся щадили. Кое-кто все же послушался...
     – Старшего! – бросил я, не оглядываясь. – Сотника или геквета.
     Двое гетайров, кивнув, скользнули к растерянной окровавленной толпе. Старшего найти легко. Тут, в Азии, каждый десятник норовит золотую бляху на панцирь нацепить. А уж сотник!.. А панцири-то паршивые! Тоже мне, вояки!
     Злость не исчезала, не уходила, черным морским раком вцепившись в печень. Я ждал всякого: долгих переговоров, закрытых, заваленных камнями ворот, но чтобы так! Сходу, не спрашивая, в упор!
     ...Нет, ждал! Потому и приказал зажечь красный огонь на мачте «Калидона». Но ведь был еще синий!
     – Вот, ванакт! Сотник. Зовут...
     Имя скользнуло мимо, не задев, не запомнившись. Какое мне дело, как кличут этого варвара в золоченом панцире с бронзовой юбкой до колен? И на лицо смотреть на стал – еще озверею...
     – Синий огонь! – вздохнул я, отвернувшись и глядя на поле – страшное поле в молодой зеленой траве, покрытое трупами. Нашими. Чужими. Мы выиграли эту битву – нежданную, ненужную...
     – Синий огонь! – сдерживаясь из последних сил, повторил я. – Вы видели синий огонь на мачтах?
     – Не понимай! Ахейски не понима-ай-й-й!
     По тому, как он взвизгнул, стало ясно – по ребрам. И хорошо врезали, не иначе рукоятью меча!
     – Синий...
     – Видела, видела! – разом обрел язык варвар (чудо, не иначе!). – Огонь видела, тревогу поднимала, к берегу войска бежала, басилея Телеф войска посылала!..
     – Но почему? – не выдержал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого, залитого кровью поля. – Мы же союзники! Я же сам писал басилею Телефу! Синий огонь – условный знак!
     ...Писал – но не верил. Поэтому и приказал повернуть на восток, к берегам Мисии. А ежели бы я Агамемнона послушал, да прямо к Трое поспешил? На севере, у Геллеспонта – хеттийцы, на юге – Телеф-союзничек. Капкан! Скилла с Харибдой! Не верил, но все-таки надеялся. Потому и синий огонь зажег. Мне так был нужен союзник на этом берегу! Мне так нужен был хотя бы клочок земли, где можно беспрепятственно высадить войско...
     – Почему?!
     – Басилея Телеф! Басилея! – отчаянно возопил сотник-варвар. – Басилея сказала: синий плохо. Басилея сказала: синий – трояна. Корабли трояна синий, огонь трояна тоже синий...
     Вот даже как? Я поглядел вперед, на приземистые, неуклюжие, неладно слепленные стены Пергама Мисийского. Ворота они все же успели захлопнуть, значит «басилея Телеф» где-то там. Неужели правда? Но ведь это глупость! Зачем нападающим заранее сигнальные огни зажигать? Впрочем, что взять с варваров? Такие, как этот болван в бронзовой юбке, поверят еще и не в такое...
     – Басилея Телеф говорила...
     Я дернул бровью, и болван-сотник сгинул. Все стало ясно, оставалось одно: разъяснить саму «басилею Телефу». Союзничек!
     Впрочем, я снова ошибся. Разобраться с кучей валунов на холме, по недоразумению именуемой славным городом Пергамом Мисийским – даже не полдела. И даже не четверть с осьмушкой...
     – Диомед! Диомед!
     Ну вот, только его здесь не хватало. Любимчик!
     Я сделал вид, будто не слышу – пусть попрыгает рыжий, пытаясь пробраться через кольцо гетайров – или хотя бы внимание мое привлечь. Куреты – народ вежливый, никто басилея итакийского локтями не пихает... но и пропускать не спешит. А росточку-то мы ма-а-аленького, гетайрам-здоровякам как раз по плечо. Попрыгай, попрыгай, хитромудрый Одиссей, жаба ты рыжая!
     – Диомед!!!
     – Пропустите богоравного! – усмехнулся я. – Надорвется ведь!
     – Как же так, Тидид? Это не Троя! Не Троя, понимаешь? Но ведь мы же в Трою приплыли! Я сам видел – берег знакомый, вал – тот, что еще Геракл вырыл, дорога камня серого, что на холм ведет! И Скейские ворота видел, и эти... вторые, забыл, как их называют. И я видел, и все видели. И Гектор на стене стоял, я его сразу узнал, я ведь совсем недавно в этой Трое был! А потом гляжу: и стены другие, и город другой, и не Гектор это, а дядька какой-то... Мы же в Мисии, Тидид! Нам просто голову заморочили, нам глаза отвели. Мы же на союзников напали! Это ты ошибся, да? Твой кормчий ошибся? Я же тебе говорил, надо было на «Калидон» твой нашего кормчего взять, с Итаки... Но что же теперь делать? Что делать, Диомед? Мы же войну проиграли!!!
     А беда была рядом, совсем рядом, возле самого уха, возле самого сердца. Я это знал, чуял, но боялся обернуться, взглянуть ей прямо в глаза. И пока я объяснялся с ополоумевшим от объятий Паники-дочки рыжим («Э-э, брат Одиссей! Проиграли, подумаешь! Одну войну проиграем, другую выиграем, да?»), пока посылал своих аргивян вместе со спартанцами Менелая с городским воротам, пока объяснялся с самим Менелаем, но уже всерьез (неглуп белокурый, сразу все понял!)...
     Знал – рядом. И когда они подошли все сразу...
     ...Все сразу – Сфенел, Амфилох, Дылда Длинная с Полидором, Эвриал-трезенец. Плечом к плечу, молча, не глядя мне в глаза, вниз глядя, на истоптанную изувеченную траву... Пришли – вместе. Словно мы, эпигоны, сыновья Семерых, снова под Фивами.
     Мы – все. То есть, почти все...
     – Тидид! Тут, понимаешь...
     Эвриал... Дрожит голос Смуглого, и лицо опять белое, как тогда, возле Семивратных.
     – Диомед! – это уже Амфилох. – Нам только что сказали...
     Мертв голос Щербатого, каждое слово – непогребенный труп.
     «Кто?» – хочу спросить я, но голос не слушается, да и незачем спрашивать, ибо я уже понял, сразу понял. Почти все мы тут. Почти...
     – Ферсандр! – отчаянно кричит Сфенел. – Ферсандр, твой брат! Эти сволочи убили Ферсандра! Эти сволочи!.. Ты слышишь, Тидид?
     Не слышу...
     

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
     Плещет, плещет...
     

     Медленно, медленно, невыносимо долго сквозь бесцветное марево начинают проступать знакомые лица, сквозь проклятый плеск доносятся голоса...
     – ...слышишь, Тидид?
     Надо бы удивиться, почему они не заметили, ведь мы знакомы с детства, все знают, что Диомед Дурная Собака безумен, что его надо скрутить, сжать горло боевым захватом... Но я не удивляюсь. Не заметили. И я не вынырнул. Река плещет совсем рядом, только плеск стал чуть потише, я могу думать, могу даже говорить...
     Усталой чайкой мелькнула мыслишка – маленькая, страшненькая. А если это...
     ...НАВСЕГДА?
     Мелькнула – не испугала. И я вновь почему-то не удивился.
     ...Ферсандр плакал. Маленький, смешной в своем огромном, не по росту, заляпанном грязью панцире, в съехавшем на ухо гривастом шлеме. Слезы текли, он вытирал их рукой – тоже грязной, в крови. Еще один Ферсандр лежал на земле – мертвый. Труп. Как и сотни других на этом страшном поле...
     Нет, не так. Это было раньше, под Фивами, когда мы встретились с моим двоюродным братом у Пройтидских ворот, над трупом басилея Лаодаманта.
     Сейчас по-другому. Маленький Ферсандр не плакал, он улыбался последней улыбкой, застывшей на посиневших губах. И не он – я стоял на коленях возле трупа, но тоже не плакал, и снова не понимал, почему...
     

     «Я не хотел, Тидид! Я не хотел! Не хотел, чтобы так! Не хотел!..»
     

     И я не хотел этого, брат мой, храбрый Ферсандр Полиникид, первый из нас, эпигонов, прошедший свой путь до конца.
     Я любил тебя, брат!
     Хайре!
     

     Проклятая река не отпускала, плеск то становился тише, то вновь захлестывал прибойной волной.
     Плещет, плещет...
     Но мне было уже все равно. Я исчез, растворился в светлых волнах безумия, и уже не я, а кто-то другой отдавал приказы, выслушивал соболезнования, морщился, когда докладывали о потерях, распоряжался о погребальных кострах, готовился к штурму проклятого Пергама, дурацкой кучи валунов на холме, забравшей у меня друга и брата...
     Всего однажды дрогнул я-прежний, дернулся ламией в глиняном ларнаке, когда какой-то дурак-пустомеля в помятом шлеме ляпнул, будто убит Протесилай, родич филакского басилея. Жаль, не успел вырвать ему язык, мерзавцу. Жив оказался Чужедушец, ранили только – бок копьем пропороли.
     И хвала богам! И снова вместо меня-прежнего – кто-то другой.
     А, может, и не так – или не совсем так. Не «кто-то» – сам я стал иным. Река, страшная река осталась позади, я все-таки вынырнул, вцепился руками в осклизлый берег, выполз, ткнулся лицом в мокрый, остро пахнущий ил... Вынырнул, выбрался. Но уже не я.
     Не я...
     
* * *

     – За что? За что? Мы же союзники! Союзники!..
     На невысокой приземистой стене, увенчанной полуобвалившимися зубцами, здоровенный детина в шитой золотом накидке. На голове – шлем с тремя гребнями, на левой ноге – окровавленная повязка.
     – За что? Это ошибка! Ошибка! Мне сказали, что плывут троянцы... сам Гектор, его видели! Мне сказали, что троянцы проведали о сигнале, о синем огне. Это ошибка, ошибка! За что?
     Хороший вопрос, Телеф, басилей мисийский!
     У ворот – таких же невысоких, обитых позеленевшей медью, острая стена копий. Спартанцы Менелая готовы. И мои аргивяне готовы. И куреты. И критяне Идоменея. И муравьи-мирмидонцы[141] малыша Лигерона.
     Ну, что еще скажешь, Телеф?
     – Я согласен... Согласен, если вы заплатите пеню и немедленно уплывете... Согласен простить, не воевать!..
     – Э-э, Телеф-мисиец! – не выдерживает черный от злости Фоас («Твой брат – мой брат, Диомед! Не прощу, не пожалею!»). – Мама у тебя есть, да? Зарежу твою маму! Собака у тебя есть? И собаку зарежу! Выходи, если мужчина! А если не мужчина, я тебя моим куретам отдам – как женщину!
     – Прикажи мне, Тидид! – дергает губами белокурый Менелай. – Я этого варвара!..
     – Мне, мне, дядя Диомед! – вопит малыш Лигерон. – Я его за дядю Ферсандра! Я его!..
     Странное дело! За эти дни Ферсандр и сын Пелея успели сдружиться. Даже на одном корабле плыли от самого Скироса. Может, потому что оба – маленькие?.. А здорово он дрался, выродок, Ахилл-Невскормленный! Повязка на ноге Телефа – его заслуга. Зауважал я малыша после этой ночи!
     Мы, эпигоны, молчим. Нам слов не нужно.
     – Диомед! Диомед! Так нельзя! Он же союзник! Нам надо под Трою! Под Трою!
     Это кто же тут такой умный? Рыжий, кто же еще?!
     – Нас всех обманули! Это затмение, нам глаза отвели. Надо выплатить... помириться. Нам нужно под Трою!
     Рыжему не отвечают. И я молчу, хоть и есть, что сказать.
     ...Что, Жрец Верховный, заминка с Гекатомбой?
     – Ворота! – выдыхаю я. – Открывай ворота, Телеф!
     – Я сын Геракла! – вопят в ответ. – Я твой двоюродный брат, Диомед! Я твой брат!!!
     Лучше бы молчал, колченогий!
     – Брат, да? – вновь не выдерживает Фоас. – Маму свою вспомнил, да? Геракл Великий всех любил, да? Потаскух вонючих любил, коз любил, овец любил, да? Врешь ты все, козий выблядок, а еще про Геракла слово скажешь...
     Заскрипели ворота. Бессильно, покорно.
     
* * *

     – Искусство войны – искусство богов, Менелай!
     – Отец говорил мне это. Я долго не понимал, почему.
     На пергамских стенах – пусто. Незачем охранять, незачем ладить катапульты и готовить котлы со смолой. Пал Пергам Мисийский, и некому махать кулаками после драки. Оружие брошено, стражники связаны, в городе – плач и вой. Одни мы на стене с Менелаем Атридом.
     – А теперь, кажется, понял. Боги вершат судьбы людей, так? И тот, кто ведет в бой войско, тоже...
     – Да.
     А за стеной – холмы в молодой весенней траве. Море осталась вдалеке, перед нами – Азия, неровная земля до самого горизонта. Восточный Номос...
     – У тебя убили брата, Тидид, а ты даже не плачешь над ним.
     – Да.
     Я не плачу. Искусство войны – искусство богов. Бог Дамед не может плакать. Он должен думать о войне.
     ...Дамед! Именно так назвал меня раб-варвар на корабле. Именно так обращались ко мне перепуганные до смертной икоты мисийцы. «Дамеда! Дамед! Не убивай! Пожалей, бог Дамед!» На «бога» я даже не обиделся – да и внимания не обратил. Чего только не скажешь, когда у горла – бронзовый клинок?
     – Наши все уверены, что мы пристали сюда по ошибке, что кормчие сбились с пути, а боги отвели нам глаза. Но ведь это не ошибка, Тидид? Ты так и...
     – Да.
     А повзрослел Менелай Атрид, повзрослел! В Спарте, когда Прекрасная возложила на его голову венок, совсем еще мальчишкой был белокурый. А теперь – седая прядь на виске. Еле заметная, но все же...
     – Ты отослал всех и оставил меня, Диомед. Это потому, что я брат Агамемнона? Что я третий воевода?
     – Да. Погляди, Атрид, что ты видишь? Что это?
     Я кивнул вдаль, где неровная цепочка зеленых холмов смыкалась с горизонтом. Сейчас они зеленые, а через месяц-полтора, когда с небес рухнет жара, все подернется желтизной, и высохшие улитки замрут на мертвых стеблях...
     Что мог ответить мне Менелай Атрид, больной несчастный мальчишка с гнилой кровью, невольный виновник этой проклятой войны, Гекатомбы, Последней Битвы?
     – Азия, Тидид! Земля Востока, земля Асов.
     Менелай, басилей спартанский, не знал слова «Номос», но ответил он правильно.
     Теперь мы оба молчали, глядя вдаль, и зеленые холмы расступались, бледнели, исчезали утренним туманом... И Азия, земля Светлых Асов, распростерлась пред нами! Огромная, желто-зеленая, в ярко-синих стрелках рек. На западе – море Лиловое, на севере – море Мрака, на юге...
     – Великое Царство, Тидид? То, которой хочет завоевать мой брат?
     – Да.
     ...На юге – море Зеленое, в котором сонной рыбой плавает Аласия – Медный остров, Кипр, родина той, что убила мою Амиклу.
     ...Будь ТЫ проклята, косоглазая тварь! Я не забыл, я еще попробую ТВОЕЙ крови!
     А дальше, на восток, за царством Хеттийским – каменный лабиринт гор, среди которых спрятались десятки стран, десятки племен: Паххува, Цухма, Ишува, Араванна – не упомнить всех, не пересчитать. А за зеленым морем – земля Мукиш, которую у нас зовут Сирией, а еще дальше многокорабельная Финикия...
     – Моя жена... Елена – только предлог? И для брата, и для тебя?
     – Да.
     Бесконечна Азия, Земля Асов, земля светлых богов. И наша Европа, Темный Эреб, гнездилище Семьи-Семейки (эх, мама, мама!), кажется перед нею грудой мелких камешков...
     – Значит, ты не будешь брать Трою, Тидид? Это и есть настоящий план? Сначала хеттийцы...
     – Да.
     Вырос белокурый Атрид, вырос! Не спорит, не возмущается, не зовет меня ткнуться лоб в троянские стены.
     ...Это Любимчик все не успокоится. И Пергам грабить не след, и Телефа-предателя обижать не след, а должно хитоны подоткнуть и вприпрыжку мчаться к Скейским воротам – под Гекторово копье, под железные хеттийские мечи. Обидно рыжему! Все Семейка просчитала, все продумала: хеттийцы на севере, Телеф на юге, и молот готов, и наковальня.
     ...И вновь, как и прошлой ночью, почудилось, будто призрачная твердь, но уже не морская – земная, исчезает, выгибается стенками гигантского, черного, бездонного котла, и желтый глаз Крона, Крона-Времени...
     Чудится? А если нет? Что ОНИ задумали? Что? А ежели задумали, то сказали ли Любимчику? Едва ли, он – сошка мелкая, Одиссей-басилей, сын Лаэрта Пирата, мой бывший друг. Его дело маленькое – нас под Трою гнать... Да, не везет тебе, Лаэртид! И под Фивы не поспел, и под Трою не пускают. Интересно, что тебе ОНИ за службу пообещали? Пифос варенья да корзину печенья?
     – Этот ваш план – твой и брата... Ты мне расскажешь, Тидид?
     – Да.
     Поэтому мы с белокурым здесь, на пустых пергамских стенах. Впрочем, все нужное и так делается – без нас. Амфилох вместе с Идоменем грузят корабли, Лигерон со своими муравьями зачищает округу, богоравный Капанид выгребает золото-серебро из пергамских закромов (хозяйственный парень!), Фоас... Он тоже при деле, мой чернобородый родич.
     – Слушай, Атрид! Главный враг для нас – не Приам с его союзниками. Это козопасы – в шкурах и с дубинами. Главный враг – хеттийцы. У ванакта Суппилулиумаса – войско с железными мечами. Нам его не разбить, из наших воинов почти никто не воевал, из вождей тоже...
     Да, собрал Агамемнон воинство превеликое – громадную толпищу мальчишек, в первый раз взявших в руки копья. И над ними – тоже мальчишки. Кто из нас сражался – по-настоящему, не из-за трех коров? Я? Мы, эпигоны? Фивы – и те взяли только благодаря дяде Эгиалею.
     ...И нам нельзя проиграть! Дорийцы на севере! Дикари – тоже с железными мечами! – под предводительством Гилла, сына дяди Геракла. Ждут – устали ждать. Почему никто не хочет о них помнить?
     – Но нам повезло. Уже много лет Суппилулиумас воюет – и на севере, и на юге, и на востоке. На севере, возле Геллеспонта, с фракийцами и шардана[142]. На юге – с тусками[143]. На востоке – с каска и урартами[144]. Поэтому его войско сейчас разделено на четыре части. Сам он вместе с лучшими воинами – Сыновьями Солнца – совсем рядом, в земле Ассува, это в трех переходах от Трои...
     Кое о чем я узнал еще в Аргосе (спасибо Идоменею и его друзьям из Дома Мурашу – тем, у которых бороды колечками). А о главном мне рассказали тут. Телеф, козий выблядок, поначалу отмалчивался, но когда я отдал его Фремониду Одноглазому... Ох, и запела же «басилея»! Без всякой лиры-кифары запела!
     – Я понял, – кивнул белокурый, подумав. – Отец говорил о таком. Нужна гирька.
     – К-как? – поразился я.
     – Гирька, – улыбнулся Менелай. – Маленькая такая. На весах – равновесие, но достаточно кинуть гирьку. В нужное время да в нужное место... Так?
     – Именно так, Атрид!
     Я вновь поглядел на бесконечную гряду зеленых холмов. Старое правило: перед сражением командир всегда должен осмотреть место боя. Всегда заметишь что-нибудь этакое. Да только что тут увидишь, если место боя – вся Азия, бесконечный Восточный Номос, и эти холмы – даже не ступеньки, а так, камешек у ворот?.. Молодец, Менелай! А я его за мальчишку-недростка держал. Да и не один я.
     – Именно так, Атрид. На хеттийских весах – равновесие. Достаточно колыхнуть их – и даже железные мечи не помогут Суппилулиумасу. Но с Трои начинать нельзя, хеттийский ванакт недаром заключил перемирие – тут, на севере. Он ждет... Ну и пусть ждет!
     Я улыбнулся, белокурый усмехнулся в ответ... помрачнел.
     – Я думал, ты совсем другой, Тидид!
     – Другой? – изумился я. – Почему?
     ...Но в памяти уже всплыло. Другой... Не я... Из проклятой реки на скользкий ил выплыл уже не я.
     Другой.
     

     ...Плещет, плещет...
     

     – Понимаешь... Мой брат... Агамемнон... Он тебя побаивается. Ну, да это не тайна, сам знаешь! Но когда мы говорили с ним в последний раз, он, брат, сказал, что у каждого есть своя цена. И у тебя тоже, Диомед. Просто такому, как ты, нужно пообещать много. Очень много, очень! И тогда ты станешь служить – даже Агамемнону! Я думал...
     – Что Диомед, ванакт Аргоса и всей Ахайи, пошлет носатого с его мечтой о Царстве Великом прямиком в Гадес? – понял я.
     – Вроде того, – Менелай встал, зябко дернул плечами. – Разве я хотел войны? Разве мне нужны руины Трои?
     Скривился белокурый, махнул рукой. Не договорил. Да и зачем? И так все ясно... Зачем ты выбрала этого парня, Елена, Елена Прекрасная? Что он тебе сделал плохого?
     Теперь мы молчали, и я понимал, что разговор пора заканчивать, я просто должен отдать приказ спартанскому басилею, третьему воеводе Великого Войска. Он обязан ответить: «Слушаюсь!»...
     – У Тихи, богини Удачи, одна прядь волос на голове, Атрид. Все дается в жизни только однажды – не ухватишь, станет поздно. Один раз можно полюбить так, что любовь станет дороже собственной души...
     Я боялся взглянуть ему в лицо. Боялся увидеть собственное отражение – как в серебряном сидонском зеркале...
     ...Та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...
     И все-таки ты счастливее моего, белокурый сын Атрея! Из Трои возвращаются. Из темного Гадеса – нет. Почему ты не отпускаешь мою душу, Амикла? Но ты права – не отпускай!
     – Один раз можно стать ванактом Аргоса. Один раз можно победить Царство Хеттийское. Один раз можно завоевать Азию. А Великое Царство... Пусть им правит твой брат! Я не вернусь в Аргос, Менелай! Может, на Востоке, в чужой земле, я стану счастливее...
     Я говорил странные, чужие слова, но понимал – все это правда. Диомед Дурная Собака, сын изгнанника, ванакт на чужом троне, никому не нужен в земле Ахейской. Никому! Ему нечего делать на Поле Камней! Так пусть же ведет меня сорвавшийся с цепи Пес – Собачья Звезда!
     
* * *

     Ночь над Азией, ночь...
     Темный Эреб навалился брюхом на обитель Светлых Асов – грузно, недвижно. Нескоро Солнцеликий Гелиос, которого в этой земле называют Истанус, наберется сил и прогонит тьму, пришедшую с Запада.
     Мы – тьма. И я – тьма.
     Ночь...
     

     – Мама! Почему ты молчишь, мама? Ведь мы расстаемся, ты уходишь, и я ухожу... Нет, хуже, мама, хуже! Со мной что-то случилось, это уже не я, разве я смог бы заболеть войной, полюбить ее, наслаждаться каждым ее мигом? Разве можно любить войну? Войну любят боги... Меня уже так назвали: «Бог Дамед». Из твоего сына получится плохой бог, мама! Помнишь, я был еще маленький, и папа был жив, и все были живы, ты просила его, папу, уехать – подальше, прочь от вашей проклятой Семейки. Ведь ты хотела этого, мама.
     ТЫ хотела!
     А сейчас... ТЫ с НИМИ, с моим Дедом, моим НАСТОЯЩИМ Дедом, с ЕГО братьями, с ТВОИМИ братьями. С НИМИ – не со мной. Ведь я – человек, я жил, как человек, любил, как человек... Зачем ТЫ спасла меня, мама, в ту ночь, когда Танат Жестокосердный пришел за мною, за твоим маленьким сыном? Я бы ушел – ушел, зная, что меня любят, что ни у кого – ни у кого, ни в одном из миров! – нет такого папы и такой мамы, я был бы счастлив даже там, среди бледных асфоделей...
     А когда не любят... Когда не любишь сам... Когда тех, кого ты любил, уже нет... Тогда срываешься с цепи – как Пес, как Собачья Звезда. Разве, тот, кто любит, захочет завоевать мир? Зачем ему мир?
     Иногда мне видится самое страшное: ВЫ против нас, лицом к лицу, копьем к копью. Отцы – против детей, деды – против внуков. Мы же ВАШИ дети – несчастные, безумные, с отравленной – ВАМИ отравленной! – кровью. Разве можно убивать детей?
     Почему ТЫ молчишь, мама? Почему?
     

     Ночь над Азией, ночь...
     Мы – тьма. И я – тьма.
     
* * *

     Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми...
     

     – Менелай, басилей спартанский! Все ли понятно?
     – Все, ванакт!
     

     – Промах, басилей тиринфский! Полидор, басилей лернийский!
     – Не подведем, Тидид! Ты сказал, через три года?
     – Через три года, ребята. Помните: мы – Аргос!
     – Мы – Аргос, ванакт!
     

     – Лигерон! Из твоей доли добычи мне нужно...
     – Знаю, дядя Диомед, знаю! Тебе нужно все золото и серебро, да? Я знаю, все уже отдали. Зачем ты спрашиваешь, дядя Диомед? Я ведь не жадина! Это для войны, да? А разве золотом воюют?
     – Еще как воюют, Пелид!
     – Ой, ты мне впервые Пелидом назвал! Как взрослого!
     – Как взрослого, Лигерон Пелид, наследник мирмидонский.
     

     – Курет Идоменей! Миносе то этаной?
     – Миносе то этаной! Станем Миносами, курет Диомед!
     

     – Богоравный Амфилох! Богоравный басилей Сфенел!
     – Сам ты богоравный! Да не волнуйся, Тидид, дело простое. Ты-то будь поосторожнее!
     – Капанид?
     – Что – Капанид? Капанид, Капанид... Небось, меня с собой не берешь! Собака ты после этого, Тидид! Дурная собака! Этолийская... Мы же с тобой с самого детства друзья! А берешь с собой Эвриала. Он чего, лучше друг, чем я?
     – А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?
     – Не понял! А вот что ты Собака Дурная – понял! А если ты там себе шею сломаешь – и не появляйся. Я тебе сам ее доломаю!
     

     – Фоас?
     – Э-э, брат Диомед! Зачем спрашиваешь, брат Диомед? Ты сказал – я сделал. Люди готовы, кони готовы. Кони подкованы, люди в эмбатах[145], новых, хороших. Куда ехать, не говори, скажи только – далеко ли? Сколько припасу грузить, скажи, да!
     – Да как от Калидона до Фив. Только в десять раз дальше. Или в двенадцать.
     – Ва-а-ах!
     – Диомед! Что ты задумал, Диомед, расскажи! Мы в Авлиду вернемся, да? Или все-таки под Трою? А то ты всем чего-то говоришь, а мне – нет. Мы же с тобой друзья! Расскажи, мне интересно, мне очень интересно, я все знать хочу, я должен все знать! Ты ведь знаешь, я обязан вернуться, у меня жена, сын у меня... А когда мы выступаем? Завтра утром? Когда?
     – Басилей итакийский Одиссей Лаэртид! Неужели ты не услышишь, когда заиграет труба?
     

     Боги повелевают людьми. Искусство войны – искусство богов...
     
* * *

     Трубы молчали.
     Я лгал моему другу, моему бывшему другу Одиссею Лаэртиду. Его дело – отслужить свой пифос с вареньем и корзину с печеньем, мое... Мое – поднять куретов и аргивян еще до рассвета, тихо, неслышно. Поднять, вывести из лагеря.
     Возле первого холма, где дорога – надежная хеттийская дорога, вымощенная рыжеватым камнем, начинала взбираться вверх, я оглянулся. Кажется, удалось! Никто не видел, не слышал. Спят! Спят вояки, досыпают предутренние сны бок-о-бок с добродетельными женами и девами пергамскими. То есть, бывшими добродетельными, конечно. Ох, и прибавится же подданных у Телефа-изменника! И в его семье прибавление будет – и у жены, и у дочек... Критяне Идоменея обещали расстараться, сил не пожалеть.
     За все надо платить, предатель! И за моего брата – тоже!
     Я старался думать о всякой ерунде, о том, как вопили Телефовы дочки, прощаясь с невинностью, как пищали жрецы-кастраты, когда суровый Капанид валил наземь золотых и серебряных идолов, как возмущенно ржали кровные мисийские кони, отъевшие бока в здешних стойлах. Отощаете, дайте срок!
     Я думал о чем угодно – только не о том, что лежало в походной суме. То, что я не решился выбросить, хотя ни к чему хранить такое, и помнить – тоже ни к чему.
     ...Знакомая бронзовая рукоять, острое лезвие. Кинжал, хеттийский смертоносный кинжал, родной брат тех, что целили в мою печень. Но и на этот раз бронзовое жало не хлебнуло крови. Досталось папирусу – небольшому желтоватому обрывку, приколотому к земле прямо у входа в мой шатер.
     Письмо. И кинжал – вместо печати. По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово...
     – Тидид!
     Очнулся. Да, пора! Фоас уже на коне, на гривастом куретском иноходце, и Эвриал Смуглый уже на коне (из конюшни все того же Телефа), а первые всадники уже перевалили за вершину холма...
     Я обернулся, поглядел на темнеющее в неясном предутреннем мареве недвижное пятно, так непохожее сейчас на море...
     Хайре! Европа, Темный Эреб, мой родной Номос...
     Прощай!
     Вернусь ли? Но если и вернусь – то уже не я. Не я-прежний...
     – Вперед!
     Не сказал – прошептал. И так же тихо ударили копыта по омытому ночным дождем камню...
     ...По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово: «Прости!»
     Прости!
     И я простил. Простил, потому что сам прощался – и просил прощения у всего, что оставляю: у людей, у стен, у дорожных камней. У себя-прежнего...
     Я поглядел вверх, в бледнеющее утреннее небо. Поглядел – усмехнулся. Сорвавшаяся с цепи Собачья Звезда, Дурная Собака Небес, рвалась на восток.
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     Лес, редкий, невысокий, почти как наш, этолийский, расступился, – и в глаза плеснуло красным. Скалы – огромные, неправдоподобно яркие, с еле заметными зелеными пятнышками чудом уцепившихся за камни деревьев. Река шумела где-то внизу, между каменных стен, пока еще невидимая, но уже слышная. Сакарья – узкая голубая полоска между красных громад[146].
     Что хуже, когда ведешь войско по чужой стране – чащоба, где за каждым стволом жди засады – или горы, где засада может притаиться за первым же камнем? Ну что тут ответишь? Все плохо! И река по пути – тоже плохо. Особенно такая...
     – Как ты говоришь, Тидид? Ехидна?
     Эвриал Смуглый уже спешился и нетерпеливо поглядывал вперед, откуда должна была вернуться разведка. Едва ли нас тут ждут, но... Но береженых, как известно, боги берегут, а иных-прочих в Аиде стерегут. Особенно если ты не где-нибудь, а посреди Царства Хеттийского. То есть, еще не посреди, конечно...
     – Ехидна, – кивнул я. – Она самая.
     ...Только мы трое – Эвриал, Фоас и я – знаем, куда держит путь наше маленькое войско. Знаем, но даже между собой не называем имен. Просто договорились: река – чудище, и гора – чудище, и город, само собой. Правда, городов у нас на пути, считай, и нет. Один только – зато именно он нам и нужен. Его мы Бриареем прозвали. Чтобы страшнее было.
     Видать, не наигрались мы в детстве в Геракла!
     Гидру, правда, и на этот раз убить не довелось. Обошли мы Гидру – ночью, на цыпочках. Гидра – предгорья Ассувы. Где-то там, за невысоким лесом – войско Великого Солнца Суппилулиумаса, владыки Хаттусили. Повезло нам – только один разъезд хеттийский и встретился. Но тут уж Фоасовы куреты не подвели – без звука вырезали. А еще повезло в том, что хеттийцы на запад смотрят, на Трою. Или на юго-запад, на Пергам Мисийский. А мы уже тут, на юге! Проморгали, Сыновья Солнца, ушами прохлопали!
     Так что Гидра уже позади. А вот Ехидна, узкая переправа через Сакарью, тут, под самым носом. Ждет. За Ехидной – Химера, за Химерой – Медуза...
     Одно хорошо – не опередят. Всего две дороги идут через Азию, а без дорог тут делать нечего: сначала леса да холмы, после – горы. Но южный путь далеко, по нему не поспеть, не выслать гонца. А на северной дороге – мы, три тысячи куретов верхами да четыре тысячи моих аргивян. Потому и высаживался я в Пергаме Мисийском (в Питассе, ежели по-хеттийски), ибо идет северная дорога прямиком из Пергама в... К Бриарею, в общем. К тому же едем мы тихо, никого не трогаем, за все золотом платим (учись, Пелид, это тебе не копьем махать!). А спрашивают – глаза лупим и на корявом хеттийском поясняем, что де, по повелению Великого Солнца спешим. К морю Мрака, спешим. Бить каска проклятых спешим. Шибко спешим, однако! И – золотишко в лапы! Пока сходило. Войска тут нет, а стражникам-лежебокам с нами вязаться не с руки.
     ...Верно мне дядя Эвмел рассказывал. Все у хеттийцев продается, все покупается! Глядишь, на пергамском золотишке мы прямиком к Бриарею проскользим.
     Но Бриарей еще далеко. Пока что – Ехидна. Где же Фоас? Не удержался, курет чернобородый, лично в дозор поехал. Что-то долго... Ага, вот и он!
     – Чего-то не так, Тидид! – мрачнеет Смуглый. – Точно говорю!
     Не спорю. Сам вижу. Не так.
     Ну что тут сказать? Ехидна!
     – Переправа есть, Диомед, да. Мост есть, маленький, на веревках висит, гнилых, черных, дрянь мостик, хилый, гадкий, плохой совсем – но есть. Да только стерегут его, понимаешь! Крепко стерегут! И не хеттийцы, другие. Такие, знаешь, суровые, страшные даже, с усами...
     Страшные? С усами?!
     А вот мост – это хорошо!
     

     Молодцы хеттийцы! Ежели строят, так на века, чтобы будущим тельхинам с гелиадами за своих предков стыдно не стало. Вот и сейчас – пока вниз, к Сакарье-реке спускались, иззавидовался. Хороши, конечно, стены нашего Аргоса, микенские – еще краше, но чтобы так! Скала словно ножом бронзы аласийской срезана, спуск ровный, гладкий, хоть на повозке груженой катись. А что мост на веревках гнилых – тоже удобно. Подъедет к переправе, к примеру, Дурная Собака, заброда этолийский, а стража по веревкам топориками – бац! И скучай, Собака, над обрывом, речкой любуйся.
     Об усатых и страшных почему-то не думалось. Скоро сам увижу.
     Увидел!
     То есть, вначале не их увидел. Частокол! Густой, заостренными концами бревен ощетинившийся. А вот и ворота: тоже бревна, но крест-накрест. А вот за воротами... Впрочем, и перед воротами тоже.
     ...Усы. Кольчужные рубахи с бляхами бронзовыми. Косицы до самых плеч. Шрамы на загорелых лицах ровными полосками (видать не в бою, сами расстарались для пущего виду!). Штаны мехом наружу, вроде как у фракийцев, пошире только. Под короткими хитонами мышцы бугрятся-переливаются – Минотавру-Астерию впору. А глаза – хитрые-хитрые, а глаза веселые-веселые!
     И, само собой, копья, и, само собой, мечи, дротики, луки, топорики-лабрисы, булавы, молоты боевые. А у самого хитрого да веселого, что нам навстречу вышел – секира. Всем секирам секира – железная, синего блеска. Да-а-а!
     Не только секира. На груди кольчужной, посреди бляшек золоченых – птица хищная хитрой работы. Тоже золотая. То ли коршун, то ли орел...
     Переглянулись мы с Эвриалом. И с Фоасом переглянулись. Переглянулись, с коней слезли.
     – Или заблудились вы, люди добрые? Или путь-дорожку вам показать? Так мы покажем!
     Улыбался усач с секирой – ласково, радостно. Улыбался, рукоять полированную, резьбой повитую, гладил. Видать, рад был нам дорогу показать! Посмотрел я на Смуглого: давай говорун, начинай.
     ...А речь-то хеттийская, только не очень правильная. Вроде как у нас – но чуть по-иному.
     – Так мы дорогу знаем, добрый человек! – усмехнулся темными губами трезенец. – Знаем – и тебе показать можем!
     Грянул смех из-за частокола. Колыхнулись копья.
     – Ой, глядите! Ой, красивый какой! Да любезный, да обходительный! Ой, душа-парень!
     На этот раз уже не по-хеттийски, но все равно понятно. Видать, родичи. Еще шире улыбнулся Смуглый:
     – А не жаркий ли денек сегодня? А не искупаться ли вам всем? Вон, речка-то рядом!
     – Га-га-га-га-га-га! Ой, насмешил, ой, уморил!
     Пока хохотали, пока усами да косицами трясли, пока слезы кулачищами вытирали, я на мостик глядел. Хоть и дрянь-мостик, прав Фоас, а конница пройдет – ежели по одному и без спеху.
     ...И не только на мостик. Слева, у камня красного, что лбом в ручку влез – лодки. Дивные лодки! Не из досок, из целых стволов дубовых вытесаны. Говорят, делали такие на Крите еще при Миносах. Откуда же путь держат эти усатые?
     – Вот чего, люди добрые, прохожие! – внезапно нахмурился секирщик. – Мы ванаке Хеттийскому не слуги. И иным прочим – не слуги. Земля эта уже наша! И река наша. Так что поворачивайте-ка восвояси!
     Я чуть не присвистнул. Вот это да! Приплыли, переправу перехватили, Царство Хеттийское чуть не пополам перерезали.
     Кто же это?
     – Так дело обычное, – пожал плечами Эвриал Трезенский. – Была ваша, стала наша!
     Не принял шутки усач, еще пуще брови сдвинул. Дернул рукой Фоас-курет – к дротику поближе, колыхнулись копья за оградой.
     – Мы шардана! – встопорщились чудо-усы. – Была земля хеттийской – нашей стала! А правит нами Таргатай-кей, и от его имени велю я вам...
     – Нам? – поразился трезенец.
     А дротик – уже у Фаоса в руке. Да и мое копье...
     – А ты не перебивай, парень! – грозно рыкнул усач. – А то мы и сами кой-кого... перебьем.
     Все! За его спиной – частокол, за нашей – мои аргивяне с копьями наперевес...
     – Перебьете? – поразился Эвриал Мекистид. – Перебьете – если перепьете!
     Горой каменной тишина повисла. А после – грянул хохот.
     Качнулось небо.
     
      
       – Эй, гряди, Дионис благой!

       Эй-я! Эй-я!

       В храм Элеи да в храм святой

       Эй-я! Эй-я! 

      

      
       Эй, гряди да веди харит!

       Эй-я! Эй-я!

       Ярый Бромий с бычьей ногой!

       Эй-я! Эй-я!

      

     
     Велик мир, бесконечны Номосы, в каждом народов и племен, что песчинок в Лиловом море...
     ...А пьют всюду сходно! Даже спорить не пришлось. Сначала мы песню поем. Чуток пропоем – к бурдюкам мохнатым прикладываемся. Потом снова поем, вино по жилам разгоняем. И – снова к бурдюкам. А потом – их очередь..
     
      
       – Добрый бык, принеси лозу!

       Эй-я! Эй-я!

       Эй, начнем да великий бой!

       Эй-я! Эй-я!

      

     
     К бурдюкам, доблестные аргивяне! К бурдюкам, храбрые куреты! Не посрамим Элладу!
     Расположились тут же, у реки. На камни плащи да попоны кинули, а как стемнело – костры зажгли.
     Гряди, Бромий-Ярый!
     Поначалу смеялись усачи. Вам, де, ахейцы («ахиява» по-здешнему), только добро переводить, вино доброе водой глупой разбавлять-портить. Первый бурдюк еще выпьете, от второго – в речку свалитесь. А мы, шардана, вино с детского писка пьем, вином умываемся, вином коней поим!
     Потом затылки чесать принялись, косицы на пальцы мотать. Затем свои бурдюки выставили. Потом кто-то усатый не выдержал – носом в попону, вином залитую ткнулся.
     То-то! Знай «ахияву»!
     
      
       – Ты, лоза, не жалей вина!

       Эй-я! Эй-я!

       Ты, вино, да теки рекой!

       Эй-я! Эй-я!

      

     
     Раскраснелись лица зарей вечерней, побледнел Эвриал Смуглый, басилей-винолей (ну, молодец, трезенец!), охрипли глотки... Не сдадимся, не уступим!
     Лишь двое не пьют: я да усач с орлом-коршуном на кольчужной рубахе. На плаще меховом куретском сидим, на дионисомахию посматриваем. Переговариваемся – негромко, чтобы прочим не мешать.
     А ведь слыхал я уже об этих шардана! За морем Мрака они живут, в Номосе Северном, в Гиперборее. Но не сидится усатым дома. Сначала море на своих лодках-долбленках переплыли, потом в берег хеттийский вгрызлись – не отодрать. А теперь и дальше пошли – на юг. С ванактом хеттийским у них то ли союз, то ли перемирие, да только, видать, конец этому союзу-перемирию нынче настал.
     Что я о них слыхал – ладно (все знает дядя Эвмел!). А вот что усатые о нас знают, удивило вначале. Аргос, правда, они Аргусой величают, Микены – Микасой, меня – Дамедом-ванакой (а как же еще?). Но ведь знают!
     ...Ага, допели! Допели, допили, новые бурдюки волокут – мохнатые, огромные, киклопам впору. Не сдается «ахиява». И усатые не сдаются!
     И о Пергаме взятом здесь уже знают. Не иначе, живет в этой земле нимфы Эхо сестра старшая. Да голосистая такая!
     – Ой, и лихое же ты дело задумал, Дамед-ванака! – качает косицами усач. – Ой, лихое! Ой, непростой ты парень!
     Рассказал я ему все. Понял – нужно.
     – А выгорит если? – щурит глаза хитрован. – Докуда дойдем, как думаешь?
     – А это уж как от вас, людей добрых, зависит, – щурюсь в ответ. – От вас, от фракийцев, от каска, от тусков, что на юге. Если все вместе, да в час единый.
     Задумался, ус принялся крутить – левый...
     – Оно можно. И гонцов послать, и дороги поделить, чтоб локтями не пихаться сдуру. Да только сполох нужен, ой нужен! Чтобы гром грянул, да молния огнем сверкнула. Понял ли, о чем говорю, Дамед-ванака?
     Понял ли я? Гром да молния – этим мой Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед славен, да только не станешь же ЕГО просить! Да и нет ЕМУ власти тут, в Азии, в Номосе Восточном. А какой из меня, из Дурной Собаки, громовержец?
     Хотя...
     Ну все, теперь очередь шардана петь! Жаль, их наречие, хоть и с хеттийском сходное, все же не прозрачнее Древнего языка. А хорошо бы послушать, о чем усачи петь станут. Вон, как серьезно в делу приступают! Брови сдвинули, кружком сели, вздохнули.
     Выдохнули.
     
      
       – То не черная туча вставала! Туча!

       То не буйные ветры шумели! Ветры!

       Едет полем раздольным Великий Змей.

       Змей Великий, огню отец!

      

     
     Что за притча? А ведь понимаю! Словно из-под тонкого осеннего льда рыбками-красноперками всплывают слова...
     
      
       – А навстречу грядет кей Кавад! Грядет!

       А в руках держит молот-смерть. Молот!

       Не гулять тебе больше, Змей!

       Не палить тебе наших нив!

      

     
     Жаль, нет времени вслушиваться (чего, интересно, с этим Змеем дальше сталось?). Сполох, гром с молнией... Чтобы все увидели да услыхали, все – от моря Лилового до моря Мрака, от Гиперборейских льдов до Эфиопских песков.
     – Сполох, говоришь? Будет вам сполох!
     ...А под утро, когда Гелиос Гиперионид (то есть, конечно, не он – Истанус, сын Сиусумми-Света) из-за красных скал выглянул, принялись мы с усачом павших считать. Да не досчитали, бросили. Пали шардана, и аргивяне, куреты – все, до бойца последнего. Пали – но с честью, носами к бурдюкам пустым. Вздохнули мы, вытащил усач бурдюк последний, заветный, вынул пробку деревянную...
     Пали воины – вожди в бой идут.
     
* * *

     Зеленый весенний лес позади, и красные скалы позади, и голубая лента Сакарьи-реки. Далеко остались горы, за горизонт неровный ушли. Холмы – желтые, в редкой выцветшей траве, с неяркими пятнами чудом выживших кустов. Земля Пала, каменистая равнина в пупырышках холмов, пустыня, где каждому дереву кланяешься, как земляку. А вдоль дороги вместо герм лупоглазых (прощай, Психопомп, не скоро встретимся!) – львицы каменные с женскими ликами. Молчат, смотрят – спокойно, невозмутимо. И не такое видели, поди!
     Горит в небесах Солнцеликий Истанус, белеет от весенней жары хеттийское небо, обиталище Светлоокой Ханнаханас, а дорога ведет все дальше, на восток, к самому сердцу Земли Асов, в средоточие Восточного Номоса...
     
      
       – Радуйся родина наша далекая!

       Хей-я! Хей-я!

       Радуйся Аргос, богами хранимый!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     – Эх, заехали мы с тобой, брат Диомед, подумать страшно, сказать даже страшно! Дома расскажу – не поверят. Поклянусь – не поверят. Землю с кровью съем – не поверят, да!
     – Поверят, брат Фоас, поверят!..
     Пуста, безлюдна желтохолмная Пала. Лишь в редких селеньицах, спрятавшихся за глинобитные белые стены, можно прикупить пресные ячменные лепешки да худых, брыкающихся коз. Стражники в льняных плащах с копьями, чуть ли не тростниковыми, на нас и не смотрят – на обрезки золота смотрят, что мы в их ладони загребущие суем. Но расслабляться рано и победу праздновать тоже рано...
     
      
       – Днем о тебе вспоминается сладко!

       Хей-я! Хей-я!

       Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     – Не ясно мне все же, Тидид. Поясни!
     – Понимаешь, Смуглый, Хеттийское царство слишком большое. Никакого войска не хватит, чтобы поставить всюду гарнизоны. Поэтому Суппилулиумас размещает отряды в самых важных точках...
     – Которые Гидры с Ехиднами?
     – Которые. Переправы, главные крепости, перекрестки. Дорог здесь мало, но они очень хорошие, удобные. А у хеттийцев – конница и легкие колесницы. Стоит поднять тревогу...
     – Так что там впереди? Гарпия?
     А по ночам (тепло здесь спать, хоть без плаща на землю падай!) – звездный огонь с черных глубоких небес. Лежи, руки за голову закинув, считай огоньки под меднокованной твердью.
     ...Чем дальше от Ахайи, от Лилового моря, от родного Номоса – тем спокойнее на душе. Словно и вправду, я-прежний, сирота с Глубокой улицы, ванакт-наемник на чужом троне, остался где-то там, у нелепых пергамских стен. Ушла боль, растворилась среди желтого простора, и даже Амиклу можно вспоминать без грусти, даже маму. Словно не со мною это было, словно случилось все в века допотопные, в чужой чьей-то жизни – славной, хорошей, но чужой. И будто нет уже Диомеда Тидида, а по ровной хеттийской дороге, по земле Светлых Асов, едет Дамед-ванака, Дамед-бог...
     
      
       – Горек глоток из чужого колодца!

       Хей-я! Хей-я!

       Тленом разит запах хлеба чужого!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     ...И вправду, наше Эхо, пугливая нимфа, здешнему даже не сестра младшая. Хоть и быстро едем, никого вперед не пропускаем, а хеттийское Эхо начеку. Узнают! Узнают, кланяются, иногда на колени бухаются. «Дамед-ванака! Дамеда-давус!» А ведь «давус» по-хеттийски – «бог» и есть!
     Одно плохо: не угнаться нам за здешним Эхом. А ведь впереди – Гарпия, перекресток, самый важный, самый опасный. Перекресток – и крепость на холме.
     
      
       – Солнце чужое огнем обжигает!

       Хей-я! Хей-я!

       Небо чужое – могильные плиты!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     – Мантос?
     – Все понимаю, Диомед-родич, все вижу. Ночью пойду, да. Сам пойду, ванакт! Сам пойду, Фремонида возьму, брата своего возьму, племянника возьму. Не подведем, ванакт Диомед! Тихо резать будем, тихо душить будем, зарежем, задушим – ворота откроем. Не пойдем даже – поползем, змеями поползем, ящерицами...
     Змеи и ящерицы ползут в ночь...
     Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми. Боги посылают людей на смерть...
     
* * *

     
      
       Эй, куреты! Провожаем в дальний путь свою родню!

       Пусть дорога будет легкой из чужбины в отчий край!

       Хо-о-о-о! Хой!

       Как же им домой добраться, как их душам путь найти?

       Мы польем вином дорогу, кровью вражеской польем!

       Хо-о-о-о! Хой!

       Плохо гинуть на чужбине, от родных огней вдали!

       Еще хуже киснуть дома да без славы помереть!

       Хо-о-о-о! Хой!

       Что же им сказать в Аиде, нашим пращурам сказать?

       Пусть гордятся нами предки, пусть к себе с победой ждут!

       Хо-о-о-о! Хой!

      

     
     
* * *

     – Э-э, ванакт! Там такое, ванакт! На коня садись, поехали, посмотреть тебе надо, да!
     Пора выступать, погребальные костры залиты вином, серой гарью дымит мертвая крепость, дорога пуста... Да только вид у Мантоса-старшого уж больно странный. Вроде бы ехал себе, ехал чернобородый (по южной дороге, что к морю Зеленому ведет, я его направил – для пущего бережения), а у дороги той – гора золотая. И радость (гора! золотая!), и жалко, сотой доли не унести.
     – Не хеттийцы? – поинтересовался я на всякий случай, на конскую спину садясь.
     – Э-э-э-э! Зачем хеттийцы, ванакт? Тебе нужны хеттийцы? Мне нужные хеттийцы? Нам нужны хеттийцы? Поспеши, ванакт, поспеши, родич! Ай, поспеши!
     А в черной бороде – широкая улыбка. Видать, велика та гора золотая!
     Ну, если «ай!»...
     Я не ошибся – гора. Не золотая, конечно. И даже не красная – обычная, серая, в негустом кустарнике, словно у нас в Этолии. К горе дорога ведет, за камни цепляется, а в горе – дыра черная, перед дырой вроде как площадка ровная, гладкая. Хотел спросить – не успел. Подмигнул мне старшой – и остальные гетайры, что со мною увязались, подмигнули, языками прицокнули.
     – Ай, не скажем! Ай, сам посмотри, родич!
     Крут подъем, да не велик, вот уже и площадку видать, и каменные личины, что в скальную плоть врезаны (то ли все те же львицы, то ли кто еще, не разобрать), и колонны по бокам. Видать, храм! Видел я уже такие – и у нас, и тут, у хеттийцев...
     Тогда почему «ай»? Хотел переспросить, вновь вперед поглядел. Раздумал.
     Понял.
     Девчонки. Девочки. Девушки. Девицы...
     Ай!
     ...В белых накидках, в золотых ожерельях, в блистающих цветными каменьями браслетах, в диадемах серебряных. И просто так тоже – без всего этого, лишь в венках из цветов. На личиках юных, белых, смуглых, курносых, губастых, тонкогубых – улыбки. Никак, рады?
     Ай!
     Протер я глаза, себе не веря, а мои гетайры уже с коней слезли, тоже улыбаются, бороды свои черные оглаживают. Не испугались девчонки, ближе подошли, руки в браслетах к небу жаркому подняли. Запели – весело, дружно. Да так запели, что тут же подпевать захотелось. Сверкнул Фремонид-гетайр уцелевшим глазом, шлем кожаный снял, к самой высокой да красивой подошел, поклон отдал. Звякнули браслеты, протянули тонкие руки венок – прямо на Фремонидову буйную голову.
     Тут только и очнулся я. Очнулся, байку, которую мне когда-то Любимчик поведал, вспомнил. Мол, живут в Океане чудо-девы, Сирены-Певуньи, да только опасно возле тех Сирен даже мимо проплывать...
     – Храм это, родич, понимаешь! – жарко зашептал мне в ухо Мантос. – Бог тут такой хороший, девочек собирает, самых красивых, самых добрых, самых...
     Не договорил. Облизнулся. Сглотнул.
     А девчонки допели, ближе подошли, вновь браслетами звякнули.
     – Ма-Инарас! Ма-Инарас! Ма! Ма! Ма!
     Понял я – худо дело. Еще раз запоют – и останусь я без моих гетайров.
     Что должен делать воевода, когда войско в бегство ударилось? Правильно – вместе с ними бежать, «Заманивай, братцы!» кричать... Шагнул я вперед, улыбнулся.
     – Радуйтесь, красивые! Великое Солнце!
     («Радуйтесь» – это по-нашему, а «Солнце», понятное дело, по-хеттийски.)
     – Солнце, Великое Солнце! – заулыбались в ответ. – Ма! Ма-Инарас!
     А вот и венок! Пора шлем снимать...
     – Спасибо, красивые! А вы куда? Наз-з-зад!
     Последние слова, ясное дело, уже по-этолийски. И не красавицам.
     – Назад, говорю! Поклониться! Улыбнуться! И – вниз!
     Стон к небесам вознесся. Тяжелый, протяжный...
     – Э-э, ванакт! Э-э, родич! Э-э, Диомед!
     – Отставить! – выдохнул я, не оборачиваясь и девчонкам улыбаясь. – Только вас тут не хватало, обормотов! Ишь, когти распустили, орлы плевронские! Девчонок не обижать!
     – Так по согласию же, родич! По согласию!
     Я только рыкнул (негромко, дабы красавиц не испугать). Знаю я это куретское «по согласию»!
     И снова – стон к небесам. Хотел я повернуться, чтобы ясность полную навести – да опоздал. Самая красивая, в диадеме да в ожерелье, уже рядом. Улыбается.
     – Радуйся, Дамед-ванака! Не прогоняй своих друзей. В доме Ма-Инарас всегда гостям рады!
     (А за спиной моей уже не стон, вздох радостный.)
     – Спешим, уважаемая, – пожал я плечами. – Мои... э-э-э... друзья хотят лишь поклониться твоему великому богу, спасибо сказать да удачи попросить.
     – Моему богу? – в глазах под длинными ресницами – изумление. – Ма-Инарас богиня, а не бог, и не наша – ваша, из земли Ахиява. Десять лет назад ОНА сюда пришла, собрала нас всех, ОНА самая лучшая, самая добрая. Вы ЕЕ любите, мы ЕЕ любим. И ОНА всех нас любит!
     ...Плеснула невидимая река, черным крылом Таната зашелестела – рядом, совсем рядом.
     – Кто? Кто ОНА?
     – Она? – удивленно дрогнули длинные ресницы. – Великая Киприда! Великая Атроди... Афродита! Пенно... Пеннорожденная! Ма-Инарас!
     

     ...Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой глубины, все так же проступало ее имя.
     

     А М И К Л А
     

     Я понял – это не писали. Вернее, писали не люди...
     – Воля богини! Воля богини, ванакт! Раз в несколько лет мы приносим жертву... Кровавую жертву. Только по жребию, только тех, кто сам согласится...
     

     Я открыл глаза и посмотрел в небо, в белесое хеттийское небо, безоблачное, ясное. Значит, ТЫ уже здесь, Косоглазая Убийца?[147] ТВОЯ Грибница – даже тут, посреди Азии? Здесь тоже – по жребию? Или всех подряд – на алтарь, на кровавый мрамор? Ведь ТЫ же ВСЕХ любишь, правда?
     Что-то говорила жрица – испуганно, быстро, что-то шептал на ухо Мантос, но я уже не слышал, не понимал, не хотел понимать, чужие слова скользили мимо, мимо...
     Помнишь мою клятву, Пеннорожденная? Помнишь мою кровь? Амикле уже все равно, зато не все равно мне, Диомеду Тидиду, Дамеду-ванаке. Дамеду-богу!
     МНЕ!
     – Где? Где ОНА? Веди!
     Золотой лик улыбался, золотые руки тянулись ко мне, золотые груди топорщились острыми сосками. Я отступил на шаг, сцепил зубы, всмотрелся.
     ...Идол на невысоком белом камне, за ним – украшенный цветами алтарь, по бокам – тоже идолы, только совсем маленькие, на каменных стенах узорные фрески, по углам – бронзовые светильники горячим маслом дышат, стараются. Хорошо устроилась, Киприда, богиня Любви, кровавая убийца! Удобно! Думаешь, здесь, в сердце горы, до тебя не доберутся?
     Я не доберусь?
     Чуть сзади удивленно дышали мои гетайры. Перепуганные девчонки столпились у стены. Они не догадывались, все еще не догадывались... Я поглядел прямо в мертвые золотые глаза, оскалился, обернулся.
     – Фремонид! Секиру!
     ...Секиру нам подарили шардана – тяжелую, густой черной бронзы. Вовремя!
     Недоумевающий гетайр моргнул единственным глазом, шагнул ближе. Мои пальцы сжали плотное полированное дерево...
     – Нет! Не-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-ет!
     Крик – отчаянный, полный ужаса. Крик, слезы на глазах. Девчонки бросились вперед – ко мне, к своей богине...
     – Дамеда! Дамеда-ванака! Не надо! Ма-Инарас добрая! Добрая, хорошая! Не надо! Нет! Не-е-ет!
     Я сжал секиру, отступил еще на полшага...
     – Не смей! Не смей! Она добрая! Не на-а-а...
     Нахмурились гетайры, ближе ко мне подступили. Легли пальцы на рукояти мечей.
     Не успели...
     – Не трогай ЕЕ, злой Дамед-бог!
     Девочка – самая маленькая, босоногая, в венке из горных цветов.
     – Злой! Злой!
     В неярком свете горящего масла блеснуло лезвие – тонкое лезвие хеттийского кинжала в тонкой детской ручонке.
     – Зло!..
     Опустил Мантос-гетайр меч. Тихо стало вокруг. Как на Поле Камней. Как в могиле.
     ...Под моими пальцами – теплая кровь. Под моими пальцами – теплая кожа. Теплая, холодеющая с каждым мигом. Жилочка на шее уже не билась...
     Встал, поглядел в гаснущие, полные ужаса детские глаза. Поклонился.
     Прости!
     Отвернулся.
     – Мантос! Все здесь уничтожить! Все! Ты понял меня? Понял?!
     Думал, переспросит, возразит. Смолчал. Не стал спорить со своим родичем. С ванактом. С Дамедом-богом.
     Со МНОЮ.
     ...И никто не стал. Даже ОНА, косоглазая тварь, золотая уродина. Лишь в пустых глазницах – странный отблеск. Страха? Гнева?
     Дамед-бог презирал ЕЕ страх. Дамед-бог смеялся над ЕЕ гневом. Секира ударила прямо по глазам. По ЕЕ глазам...
     

     Плещет, плещет...
     

     – Эй, Тидид, что случилось-то? Ты же черный весь! Ты же меня чернее!
     – Басилей Эвриал Трезенский! Какие чудища впереди?
     – Но, Тидид... ванакт... Медуза впереди, а за нею – Бриарей, да только...
     – Отставить, басилей! Выступаем! Немедленно!
     

     – Э-э, брат Диомед! Не грусти, брат Диомед! Лучше скажи, почему так выдумал? Медуза, понимаешь, Бриарей, понимаешь! Сильно страшно чтобы было, да?
     – Медуза, Фоас – это и вправду страшно. Мост через Марасантию[148] – если не прорвемся, сгинем, там ведь горы вокруг. А Бриарей...
     – Хе! Знаю! Сто рук, сто ног, все хватает, всех душит, да?
     – Точно! Так и хеттийцы – сотни лет в сто рук хватали. А мы их по рукам ка-а-ак!..
     – Ва-а-ах!
     

     Бриарей – Хаттуса, столица Царства Хеттийского.
     Хаттуса!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Солнцеликий Истанус, сын Сиусумми-Света, в это утро был робок. Не бог – соглядатай.
     Золотое Око так и норовило спрятаться за невесть откуда взявшиеся тучки, слово бог боялся ступить на белесое хеттийское небо в славе своей, бросить яркие лучи на плоские черепичные крыши, на золоченые колонны храмов, на высокие зубчатые стены. Прятался бог, всесильный, всемогущий Истанус, громоздил облачный щит, и только изредка выглядывал-поглядывал, все еще не веря, но уже страшась.
     Мы удивили ТЕБЯ, Солнцеликий? Напугали? Так прячься, Истанус, закрывай всевидящее Око, ТЕБЕ уже не помочь ТВОИМ сыновьям, не вступиться за них. Поздно перепоясывать чресла, копить оружие, идти в бой...
     – Ванакт! Он говорит...
     – Слышу.
     Опускать глаза не хотелось. Еще успею! Успею увидеть золотой огонь бессильно распахнутых ворот, изумленные глаза каменных львиц, перепуганные взгляды очумелых стражников. Успею!
     Львиные ворота. Почти как в Микенах, в далекой Микасе, когда-то склонившей выю перед мечами Сыновей Солнца. Далеко протянула лапу хеттийская Львица! Знала ли она, впиваясь когтями в плоть Ахиявы, что наступит этот день, наступит это утро...
     – Переведи: я клянусь, что не трону никого, если воины бросят оружие. На раздумья времени не даю. Пусть сдаются!
     Все это лишнее. И разговор с перепуганным тясячником – верзилой в надетом набекрень высоком шлеме, полуголым, в одном цветастом фартуке с бронзовыми бляхами – тоже лишний. Аргивяне и куреты уже за воротами, над узкими улицами, над плоскими черепичными крышами разносится победное «Кур-р-р-р-р! Арго-о-о-ос! Кур-р-р-р-р-р!»
     ...Повезло – и на этот раз. Сонная стража обманулась знакомыми хеттийскими шлемами, которыми прикрыли свои черные кудри всадники Фоаса. Много этих шлемов досталось нам после резни на берегу Марасантии. На всех хватило бы!
     – Он говорит, что согласен сдать город, но не понимает, отчего ванакт Аргоса напал на Хаттусу, ведь наши царства не воюют, мы – друзья...
     Отвечать не стал, лишь рукой махнул. Поймет – потом, может быть. А не поймет – что мне за горе? Встречай, нас Хаттуса! Падай на колени, хеттийский Бриарей!
     

     – Ай, брат Диомед, какой город, какой город! Дома какие, стены какие, девушки какие! Давай уезжать не будем, здесь жить будем, овец пасти будем, вокруг трава хорошая, вода хорошая, я на одном холме шатер поставлю, ты – на другом! А в город ездить станем, к девушкам ездить станем, да? Ай, какой город!
     Колонны, колонны, колонны – много, не охватишь взглядом. Над колоннами – золоченая крыша, над нею, чуть дальше – зубчатое острие огромной белой башни. Пусто, тихо... Вот я и у тебя дома, Великое Солнце, Суппилулиумас Тиллусий, ванакт хеттийский!
     Не ждал?
     Пуст дворец, брошен – как палаты моего деда Ойнея Живоглота в тот день, когда я вернулся из-под Фив. Пока мои куреты искали дорогу в лабиринте узких улочек, пока поднимались по пологому склону к дворцовым вратам – разбежалась челядь, и стража царская разбежалась. Ходи, голову задирай, на потолки расписанные глазей, на идолов пучеглазых, на окна высокие, слюдой запечатанные. Скучно, тоскливо даже. Бродят по пустым залам, по безлюдным покоям мои гетайры, по сторонам поглядывают, языками цокают...
     Да и в городе тихо. Эвриал Смуглый аргивян по всем стенам и башням расставляет, ворота (ой, много же их тут!), какие лишние, камнями закладывает, Фоас со своими куретами на улицах порядок блюдет, золотишко-серебришко подбирает. Все поняли жители славного города Хаттусы, сами добро из домов выносят, сами под конские копыта кладут.
     Страшно! Ни разу еще чужаки в ворота Солнечных Львиц не входили!
     Почему-то казалось, что будет иначе. Особенно после боя на переправе, где мы впервые встали с хеттийцами грудь к груди, копье к копью. Здорово дрались Сыновья Солнца! И я уже видел, как вы выбиваем ворота Хаттусы тяжелым тараном, как режемся на улицах, как с боем врываемся во дворец... Обошлось! И даже жалко, что обошлось. Будто не победители мы – воры ночные, что в дом забрались, пока хозяин в отлучке.
     Как поживаешь, Эхо? Не подведи, постарайся, неси во все концы неслыханные вести – по всему Номосу, по всей земле Светлых Асов. Пала Хаттуса, неприступная столица, логовище Золотых Львиц, город, грозивший когда-то великому Баб-Или, сломивший гордых ассурцев, наводивший страх даже на всемогущую Кеми.
     Я вновь поглядел наверх, где за серыми тучами прятал свое горящее Око Истанус. Не видать тебя, Пес, Собачья Звезда, но я знаю, ты там, вольный, сбросивший цепи. Ты привела меня сюда, Дурная Собака Небес! Так веди же меня дальше, Пес!
     Веди!
     

     В огромном зале – огромный стол. Не из дерева – из бронзы. Пустой, гладкий, лишь посредине – что-то знакомое, уже виденное. Круглое.
     Подошел, осторожно коснулся пальцем. Усмехнулся.
     Номос!
     Маленькие медные горы, застывшие капли островов посреди гладкого моря, ровная дуга Океана вокруг. Будто я снова у дяди Эвмела, в первый раз, и он спрашивает у меня...
     

     «Это наш мир, мальчик. Точнее, Номос.»
     

     Нет! Не так что-то!
     Всмотрелся, головой покачал. Ну, конечно, у дяди Эвмела наш Номос из бронзы вылит – Европа, Эреб, обитель Тьмы. Здесь же – Восточный, земля Светлых Асов. Вот и реки знакомые, и мешанина гор на востоке, и чудо-рыба остров Кипр...
     И все равно – не так! Вновь поглядел. Понял.
     И удивился – еще пуще.
     – Э-э, ванакт! Скажи ванакт...
     Гетайры! Видать, насмотрелись уже. Налюбовались!
     – Скажи, ванакт, грабить будем, а? Жалко грабить, понимаешь, красиво очень, будто на Олимп попали, к Дию Ясному в гости попали! Пусть остается все, люди ходить будут, смотреть будут, радоваться будут...
     Смущены чернобородые, словно и вправду на Олимп по ошибке на конях своих гривастых залетели. Не первый раз я сегодня такое слышу. Не первый, не второй. А чему удивляться-то? Для куретов и пещера моего деда Ойнея – дворец. А тут!
     Вздохнул я, по сторонам огляделся. И вправду – здорово! Не один век, поди, украшали, старались. Жалко...
     – Не будем грабить. Оглядитесь только, в каждый угол загляните.
     А на сердце – рак черный, морской. Клешнями вцепился, не отпускает. Все верно мы с Агамемноном решили, все рассчитали... А все равно – жалко! Будь я и вправду Дамедом-богом...
     Странная мысль заставила остановиться, каменной колонной застыть посреди пустого дворца. Что-то слишком часто я стал называть себя этим самым «давусом». В шутку, конечно... Но ведь называю же я себя Дурной Собакой! И ничего, не залаял пока!
     И хвост не вырос.
     А вот почему в Номосе, не в настоящем, а в том, что хеттийские умельцы из меди сотворили, не хватает...
     – Держи-и-и-и-и!
     Оглянулся. Не тут, но где-то рядом. А пальцы уже – на рукояти меча.
     – Держи-и-и-и! Вот та-а-ак! Э-э, зачем бежишь?
     Ну вот, выходит, не пуст дворец!
     

     Рядом с залом Номоса – горница невеликая. Даже не горница, а вроде как кладовка. Сундуки, ларцы расписные (из Кеми, по всему видать).
     ...Раскрытые, перевернутые.
     – Куда бежишь? Зачем бежишь? Сюда иди, да!
     А посреди Хаоса, посреди всякой ерунды, что из сундуков-ларцов тех выпала...
     – Э-э, хорошая какая! Кулаками не маши, да. Не кусайся, да. Скажи: по согласию!
     Я только вздохнул. Кому что, а Данаидам – бочки. Ну, а моим чернобородым...
     – По согласию, да? Ну, скажи, хорошая!
     Ясное дело – девушка. Поди, в сундуке пряталась. Да только от куретов и в Океане не укроешься.
     – По согласию, да?
     Всмотрелся, снова вздохнул. Не девушка – девчонка совсем. Худая, ребра кожу раздирают, рот губастый до ушей – и ноги костлявые от тех самых ушей растут. Ну и страшненькая! Прямо как моя богоравная супружница лет этак двадцать назад... И поясок яркий с каменьями вокруг пояса. И серьги серебряные в ушах. Видать, не рабыня.
     А здорово дерется! Кулачки худые так по носам куретским и гуляют! Да только моих гетайров теми кулачками не напугаешь. И ведь молча дерется! Правда, кого тут на помощь звать?
     ...А мне Амикла вспомнилась. Куснул рак морской сердце...
     – Э-э, какая горячая! Какая хорошая, да! Ну скажи, что по согласию!
     Сорвала куретская лапа повязку набедренную, льняную, с бедер худых. А другая уже девчонку на сундук валит.
     – Ванакт! Ванакт Диомед Тидид!
     Дернуло меня от ее голоса. Не сразу понял, что позвала она меня не по-хеттийски.
     – Ванакт! Я тебе нужна! Я тебе пригожусь!
     По-ахейски позвала девчонка.
     Дрогнули куретские лапы. Отдернулись. Вскочила – голая, лишь в пояске золотом и серьгах. Ко мне рванулась.
     – Я тебе нужна буду, ванакт аргивянский!
     Загоготали чернобородые. Мол, нужна, конечно, нужна! И ванакту нужна, и нам нужна, и кто мимо пройдет – тоже нужна.
     – Я все наречия знаю! Тебе понадобится толмач! Тебе понадобится...
     Странное дело, вроде как даже не страшно ей. С характером, видать, губастая! А вот насчет толмача...
     – Все наречия? – удивился я. – Такого не бывает.
     Не просто так удивился – на языке Древнем. Чтобы сразу понять.
     – Этоноси куса атори те кефтиу...
     Поймал я рукой челюсть, головой мотнул. Да-а-а...
     Гетайры тоже что-то поняли. Посторонились. Поморщилась девчонка, ладошкой по плечу правела, словно след от пальцев куретских стирала.
     – Я – Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Мой отец, да будет тепло ему в царства Телепина, умер в прошлом году. Ты знаешь хеттийский, ванакт Диомед, но этого мало...
     Кивнул я, соглашаясь. Мало, конечно.
     – А наречие Кеми тебе знакомо, Цулияс, дочь Шаррума? И Баб-Или?
     – Конечно, – дернулись худые плечи. – Только, ванакт, в Баб-Или нет своего наречия. Раньше там разговаривали по суммерийски, сейчас – на касситском, но в последние годы в войске лугаля стали говорить на языке халдеев...
     – И ты все знаешь? – поразился я, все еще не веря.
     – Ну, не все, – слегка смутилась она. – По-суммерийски только читаю, но на нем сейчас никто не разговаривает, как и на старом наречии Кефтиу, на котором ты ко мне обратился...
     Поглядел я на эту худобу костлявую, губастую. Подумал чуток.
     – Хитон, плащ, эмбаты, дорожную шляпу.
     Засуетились гетайры. Вот уже кто-то хитон с плеч сдирать стал, кто-то – эмбаты с ног стягивать.
     – Надеть!
     Полюбовался я на то, что вышло, усмехнулся.
     – Ну, мужи куретские, кто это?
     Открыл рот Фремонид Одноглазый. Закрыл. Снова открыл.
     – Я спрашиваю, кто это?
     – Мальчик это, ванакт! – послышался чей-то неуверенный голос.
     – Не мальчик! – отрезал я. – Это мой гетайр-толмач, ваш товарищ. А зовут его... Курос[149]. Поняли? А теперь поздоровайтесь!
     – Э-э-э-э-э...
     – Я сказал – поздоровайтесь!
     – Радуйся, друг Курос! – пробормотал Одноглазый, с трудом языком ворочая.
     – Радуйся, друг Курос! Радуйся! – послышалось со всех сторон.
     – Радуйтесь, мужи куретские! – сверкнул глазенкам толмач Курос. – Хорошо, когда друзья рядом!
     – Ты хочешь о чем-то спросить, Смуглый?
     – Ванакту не задают вопросов, Тидид. Особенно на войне.
     – Не обижайся, Мекистид! Тогда... Тогда я в самом деле... Вроде как спятил, что ли... Извини!
     – Да ладно! А насчет вопросов... Сам понимаешь, влетели мы в эту Хаттусу по-наглому...
     – А хеттийское войско уже сюда спешит? Одно с запада, другое – с востока, да?
     – Я понимаю, на севере фракийцы вместе с этими усатыми, на востоке – каска и урарту, на юге – туска. Они, да еще вместе с нами, разнесут хеттийцев за месяц. Но это если все вместе. Но ведь Суппилулиумас может заключить с ними перемирие. Пока все эти туска сообразят, пока затылки почешут...
     – Поэтому надо дать им знак. Сполох! Чтобы гром грянул, молния блеснула, чтобы всем ясно стало – нет больше великого Царства Хеттийского. Рви его на части, громи, разноси в щепки... А мы пойдем на юг, к Зеленому морю. Знаешь, где сейчас Щербатый с Капанидом?
     – Дай догадаюсь, Тидид... На Кипре, поди? И в этой, как ее... Киликии?[150] А я сразу подумал, когда ты с ними Идоменея-критянина послал. Ведь там, на Кипре, у Амфилоха родичей – половина острова! Слушай, а что за этот... сполох такой?
     – Сполох?
     Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.
     ...И не только для нас.
     Все уже сделано, все готово. И кони готовы, и повозки, добычей груженые, и проводники, что поведут войско на юг, к Зеленому морю, где ожидает критский флот Идоменея, где ждут нас Капанид со Щербатым. Нечего нам делать тут, в пустынной Азии. А вот на юге, где плещет море, где снулой рыбой плавает Медный Остров... Молодец, Смуглый, сообразил! Не зря я его с собой взял.
     Все готово. И время еще есть – до сумерек, до ночи. Пусть распрощается с нами Солнцеликий Истанус!
     ...И не только с нами.
     А пока делай, что хочешь, броди по улицам, на дома смотри, на народец поглядывай...
     А ведь очухались хеттийцы! Уже торгуют, уже в харчевнях пиво светлое пьют (тоже мне, пойло, издевательство одно, не Бромий – Бром![151]). Вроде, и бояться им нечего. Сгребли злобные «ахиява» золотишко с серебришком, по храмам пробежались, по дворцам. В дома и заглядывать не стали. Так что торгуй, пиво потягивай.
     Пока...
     Белесое небо над головой, белесый камень под ногами...
     – Что такое, парни?
     – Э-э, ванакт! Хеттийцы пленные с цепи сорвались, ванакт! Дерутся, друг друга колотят. Совсем озверели, понимаешь!
     Не понимаю. Добро бы еще с нашими дрались, со стражей куретской.
     – Пошли!
     Темницы в славном городе Хаттусе не нашлось. Да и к чему ее, проклятую, искать? Загнали мы воинов, которые оружие бросили, во двор храма, что рядом со дворцом. Большой такой храм (бога Тешшуба, который тут дождями ведает), и двор большой – на всех хватило. Думали, подержим пленных денек-другой, а как уходить будем – отпустим. Не к Зеленому же морю их волочь!
     ...И не в рабство продавать! Подкатывались тут ко мне купчишки бородатые из Ассура, так я их в тычки прогнать приказал.
     И с чего им, хеттийцам, драться?
     

     Дрались прямо во дворе. С шумом, с криком. Стенка на стенку. То есть, не все дрались. Толпа кружком стала, плечи сомкнула, а посреди...
     – Те-ле-пин! Те-ле-пин! Те-ле-пин!
     Стенка на стенку (в одной стенке, вроде как дюжина, в другой – тоже дюжина, все босые, в одних повязках набедренных), ноги в ноги лупят... Ноги? А руки?
     – Те-ле-пин! Те! Ле! Пин!
     Странно, однако: бегают, по ногам лупят, друг друга обгоняют, а руки вроде как не при деле.
     А что это под ногами? Круглое такое?
     – Те-ле-пин! А-а-а-а-ах!
     Так это они не по ногам лупят! По круглому они лупят, а это круглое так и летает. Налево – туда, где две палки в щели между камнями воткнуты, потом направо, где тоже две палки...
     – Иллу-у-у-у-у!
     Ага, никак это самое круглое («иллу» – «голова» по-хетттийски!) аккурат между двумя палками и влетело?
     – Иллу-у-у-у-у! А-а-а-а-а-ах!
     Те, что круглое (голову?) между палок закинули, обнимаются, по плечам друг друга лупят. А толпа ревет, руками машет... Так ведь не драка это! Это же...
     – Козлодрание, понимаешь! – сообщает мне какой-то чернобородый. – Только козла у них нет, репа эта кожаная есть, они ее, ванакт, ногами бьют, они, понимаешь, ее с края до края гоняют, да?
     Да, козлодрание, точно как в Куретии Заречной. Только там каждый сам за себя, а тут вроде два войска собрались. И не козла таскают – репу... Репу? Не похоже? Хоть и далеко, и спины мешают, а все же понять можно – не репа. И побольше, и вроде как... с глазами? Нарисованными, конечно, не все же... Никак, и вправду – «голова»?
     – Телепин! Телепин! Те-ле-пин!
     Ну, вот, снова забегали. А куреты с аргивянами, те, что посообразительнее, тоже кричать принялись, подбадривать. И в самом деле, куда в следующий раз это круглое с глазами залетит?
     – Мантос! Видишь?
     – Да, ванакт, вижу, ванакт. Хорошо бегают, понимаешь!
     – Когда набегаются, расспросишь, что к чему. Пусть нас научат. А мы их за это на свободу выпустим!
     – Э-э, Диомед-родич. Когда репу эту гонять станем, я первым пойду, тем, кто впереди бежит!..
     

     Целый день впереди. Последний... Можно бродить по улицам, глазеть по сторонам, даже улыбаться. Еще есть время до вечера, до того мига, когда уйдет за холмы Солнцеликий Истанус, и воины побегут по улицам, собирая народ на главную площадь, и откроются ворота, и поднимется крик до самых темнеющих небес.
     Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.
     ...И не только для нас.
     – Что ты задумал, брат Диомед? Что задумал, а? Зачем? Почему? За что? Они нам враги, да? Они нам кровники, да? Собаку нашу убили, да? Сестру убили, да? Маму убили, да? Люди, хорошие, город хороший, девушки хорошие. За что, брат Диомед?
     – Это мой приказ, Фоас, басилей калидонский!
     

     – Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, волю свою изьявляю: город Хаттусу, столицу врага моего, Суппилулиумаса, ванакта хеттийского, огнем сжечь и до основания разрушить. И пусть уверятся все, что буду я вести войну без жалости, без пощады, покуда Царство Хеттийское вконец не сокрушу, как ныне сокрушаю я город Хаттусу. Пленных же, что оружие добровольно сдали, на волю отпускаю, жителям же города Хаттусы велю из города уходить с добром, какое кто унести сможет, время же на то даю до полуночи. И с тем пусть увидят гнев мой все земли окрестные, и земли дальние, и да смилостивятся боги страны этой над народом своим...
     

     Не смотреть в глаза... Не смотреть... В небо смотреть, туда, где Пес, Дурная Собака Небес, встает над горизонтом.
     Не в глаза. Не в глаза...
    

    

     

      ЭПОД
     

     Молчали.
     Сумрачные куреты, растерянные аргивяне. Даже кони не ржали, гривастые головы опустив, словно чувствуя, словно понимая... Темно вокруг, тихо.
     Тьма.
     Мы – тьма, и я – тьма.
     Здесь тихо, крик там, вдали, где к черному небу, к острым холодным звездам, рвутся рыжие языки огня. Горит Хаттуса, великий город, кричат люди, из узких ворот вырываясь, падая, друг друга топча.
     Не все ушли. Да и как уйти? Велик город, огромен. А много ли времени до полуночи? Мало дал сроку беспощадный Дамед, Дамед-ванака, Дамед-давус...
     Рядом сопит Фоас. Не по себе курету – молчит, слова не скажет. И Эвриалу, басилею трезенскому, не по себе, хоть и бодрится Смуглый, губы темные улыбкой кривит. Не было еще такого. Мы, эпигоны, не сжигали Фивы, носатый Агамемнон не тронул Аргос. И в мертвом молчании слышен вопрос, горький, безнадежный:
     – За что, Тидид? Что они тебе сделали, Дурная Собака?
     Я прикрыл глаза, чтобы не видеть рыжее пламя, не видеть гибнущий город, гибнущих людей... Я-прежний, сирота с Глубокой улицы, никогда бы не подумал о таком. Но я не прежний. Я – другой.
     Не я!
     И этот другой, этот не-я, видит то, что недоступно прочим, что встает черной тенью над гибнущей столицей. Сполох! Гром и молния над Азией, над землей Светлых Асов. От моря Лилового до моря Мрака, от урартийских гор до границ Кеми.
     Сполох!
     Нет больше Царства Хеттийского, погибло логовище Золотых Львиц, и все враги, до этого опасливо жавшиеся к морскому побережью, к горным склонам, уже препоясывают чресла, уже сжимают в руках мечи и секиры. Фракийцы, усатые шардана, туска, урарты, каска... И рухнут они на замершую в ужасе Азию, и растекутся потопом.
     ...А с запада, из Европы, из тьмы Эреба, помчатся пентеконтеры с воинством носатого Агамемнона. Помчатся, ткнутся носами в азийскую землю. На юге, у Милаванды, которую мы заняли еще зимой, на севере, в Пергаме Мисийском, где ждет брата белокурый Менелай. Тьма, вышедшая из Эреба, падет на Азию.
     Мы – тьма. И я – тьма.
     Вот оно твое Великое Царство, сын Атрея!
     Твое ли? Увидим! Еще увидим, носатый!
     Я открыл глаза – и рыжий огонь плеснул мне в лицо. Хоть и далеко, но почудилось, будто пламя лизнуло губы, затрещало в волосах...
     Молчали куреты, и аргивяне молчали, но вот кто-то снял шлем, поднял вверх руку.
     – Хайре!
     И тут же слитным хором, сквозь хрипящее горло:
     – Хайре! Хайре! Хайре!
     Как на похоронах, когда пламя рвется над погребальным костром. Как в Элевсине, когда мы хоронили папу...
     Хайре, великая Хаттуса!
     Я вновь поглядел вверх, туда, где прятали свои глаза испуганные звезды – и губы дернулись нежданной усмешкой. Не ожидал Дед? И ТЫ, Дядя? И ТЫ, Мама? И вся ВАША Семья-Семейка? Не ожидали? Бараны не пошли на Гекатомбу, бараны оказались волками, и горе теперь ВАМ! Я, Диомед, сын Тидея, я, Дурная Собака, выжгу все ваши Грибницы, вырву с корнем, и ВАМ, жаждущим нашей крови, не будет ходу в Восточный Номос. Прав Паламед Эвбеец, прав!
     ОНИ не всесильны! ВЫ – не всесильны! Так веди же меня, Звездный Пес, Дурная Собака Небес, моя звезда!
     Веди!
     

     Призрак Великой Державы вставал над гибнущим городом, над Восточным Номосом, над землей Светлых Асов.
     Над миром.
    

   

   

    

     ПЕСНЬ ВТОРАЯ
     ВЕЛИКОЕ ЦАРСТВО
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Пророка ловили всем базаром.
     Смуглые щекастые сирийцы, бледнокожие ассурцы, пышнобородые купцы из Баб-Или, худые бритые кемийцы, юркие пронырливые финикияне, ахейцы, туски, шардана... На дюжине наречий, хрипло, картаво, протяжно, звонко, с присвистом, с придыханием:
     – Хвата-а-а-а-а-ай! Держи-и-и-и-и!
     Я уже не удивлялся – привык. И к тому, что на каждом базаре – свой пророк, и к тому, что тут, на славном Востоке, их отчего-то недолюбливают.
     – Держи-и-и-и-и! Вяжи-и-и-и-и-и!
     Толпа колыхалась, бурлила, сшибая белые торговые палатки, топча босыми ногами разбросанный по земле товар. Ржали перепуганные кони, ослиный рев рвался к небесам.
     – Вяжи-и-и-и-и! Не уйде-е-е-е-ешь!
     Я покосился на Капанида. Тот пожал плечами, почесал свой нос-репку. И он привык! Вечно здесь кого-нибудь ловят, а ежели не ловят – просто орут. А а если не орут – болтать начинают. Последнее, пожалуй, хуже всего.
     Азия!
     А ведь тут, в славном городе Аласии, где на высокой скале воздвиг свои палаты богоравный Амфилох Амфиараид, басилей Кипра («– Ну ты прямо орел, Щербатый! – Сам ты орел!»), все-таки почти половина народу – ахейцы. Потише здесь. А уж как попадешь в Библ или Беруту...
     – Хва-а-а-ата-а-а-ай!!!
     Колыхнулось людское море штормом осенним. Замерло.
     – Поймали, видать! – вздохнул добряк-Капанид. – Как бы не убили беднягу!
     Это он, положим, зря. Здешним Тиресиям и Калахантам за жизнь беспокоиться не стоит. Ну, дадут по шее, ну, водой отольют...
     – Поглядим, Тидид?
     А отчего ж не поглядеть? Спешить некуда, тем более, богоравный Амфилох тоже не торопится нас встретить, хоть я и гонца послал, и еще одного – для верности. Загордился Щербатый – ладно. А ежели, не попусти Асклепий, захворал? В прошлую встречу совсем кислый он был, басилей кипрский.
     Ввек бы нам через толпу не протолкнуться, если б не гетайры. Не мои – Сфенеловы. Куреты, что ни говори, народ вежливый, а Капанид своих в Келесирии Горной набрал (по-здешнему – в стране Амка). Эти чуть что – кулаком. И хорошо, если только кулаком! Вот и сейчас: сомкнули плечи кольчужные, построились «вепрем», кулачищи выставили... А над толпой, над белыми повязками, над бритыми головами, над шерстяными колпаками, над шапками меховыми...
     – Горе вам! Горе! Горе-е!
     И вновь мы со Сфенелом переглянулись. Где горе-то? В Аласии, хвала богам, ни мора, ни глада, ни беспутства народного, Щербатого едва ли не на руках носят, чуть ли не за Миноса почитают.
     – Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы аласийцы, народ жестоковыйный!..
     Никак пророк голосит? Точно!
     Расступилась-разлетелась толпа, плечами да кулаками гетайров образумленная, прошли мы по улочке меж накидок и хитонов. Прошли – на площадь вступили. Невелика площадь, как раз на одного пророка. Лежит, бедолага, в хламиде рваной, на локоть оперся, глазами безумными вращает, бороду черную топорщит:
     – Отцов ваших казнили плетьми, вас же будут казнить «скорпионами»[152], и не найдете вы пощады, когда небо обрушится, и станет земля водой, и побежите вы от гнева, но утонут стопы ваши в болоте...
     Вот за это пророков здесь и не любят. Пришел народ торговый, товарец разложил, пивка ячменного хлебнул, барыш предвкушая. А тут тебе такое...
     – Был я таким же грешником, как и вы, аласийцы, и не думал я о закате, когда наступал час восхода, и не склонял головы пред Господом, и кадил ладан перед богами каменными и золотыми...
     Впрочем, на этот раз базар весьма благодушен. Перед тем как связать да водой отлить, дали высказаться крикуну.
     – Но воззвал ко мне Ахве, Господь Единый, Бог Истинный, и наполнил меня светом, и пробудил ото сна, и послал к вам, аласийцы, народ жестоковыйный, дабы покаялись вы, и узрели истину, и вкусили хлеба небесного... Кайтесь! Кайтесь!
     Вскочил пророк, бороду вперед выставил, грудью на толпу пошел. Не выдержал народ – назад подался. Уж больно громко кричал бедняга, уж больно убедительно.
     – Где Хаттуса, Логовище Львиц, где князья ее, где обитатели ее? Разлетелись, как саранча под ветром, как мошкара перед пламенем! Привел на них Господь Единый народ из-за моря, народ страшный, пощады не ведающий. Колчан его – как отверстый гроб, все они – люди сильные! Ведет их Дамед, владыка жестокий, пощады не дарующий. Сокрушил он Царство Хеттийское, и в землю Киццувадна пятой вступил, и в страну Мукиш, и в страну Амка, и в землю финикийцев. Тяжко его бремя, из железа халибского рука его, и под ногами его – кровь!..
     – Да чего это он? – обиженно засопел Капанид. – Какая кровь, Тидид? Они ж сами сдаются!
     Пожал я плечами. Чего с пророка взять?
     – Где Библ, где Берута, где Сидон, где Ашход? Покорил их Дамед, ступил пятой на выю, и стены их сокрушил, и владык их увел!
     Тут уж я не выдержал – усмехнулся. Вот это точно! А неплохо все-таки, и трех лет не прошло, как мы в Пергаме Мисийском высадились! И вот уже и Сирия наша, и Финикия...
     – Или жители Хаттусы были грешнее вашего? Нет, но сгинули они! И вы погибните, аласийцы, если не отрините богов своих, и не вознесете хвалу Богу Единому Ахве!..
     – Да сколько можно? – вновь не вытерпел простая душа Капанид. – Ахве и Ахве, в ушах уже звенит... Пошли отсюда!
     Меня и самого порою коробило. Для нас, Сияющих, Единый был высшей тайной, недоступной, тревожащей душу. А тут об Ахве-Едином по базарам орут.
     Дядю Эвмела бы спросить. А еще лучше – Чужедушца...
     – Пошли, – согласился я. – Ну его, в самом...
     Не договорил. Не успел. Крутнулся пророк на месте, полами хламиды своей рваной в воздухе махнул.
     – А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..
     Узнал! Нахмурились гетайры, рядом встали. А пророк уже тут, руку грязную вперед тычет, глазами безумными светит.
     – ...до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!..
     Придержал я за плечо ближайшего гетайра, уже за меч схватившегося. Наслушался я пророков за эти годы (на каждом базаре – по пророку!), но вот меня они пока стороной обходили. Интересно даже стало.
     – Слушай, Дамед, владыка жестокий! Сокрушил ты хеттийцев, и сирийцев сокрушил, и многие племена покорил, ибо дал тебе силы Единый. Ты – лишь рука Его, ты лишь промысел Его, ибо настали дни последние для земли нашей, и меняется уже мир, и войдет в этот мир Господь Единый Ахве в славе своей. А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон[153] к Гилгалу-камню, и жертву там принести, и воззвать к Господу. И узнаешь ты Его волю, и той воле ты, Дамед, владыка жестокий, покорен будь, и тогда помилует тебя Ахве, Бог Единый. А до этого не смей воевать с царем Кеми, и войска свои останови, и коней стреножь, и паруса корабельные сверни, и меч вложи в ножны!..
     Страшно глядели безумные глаза, дрожали пальцы, к моей груди протянутые, пеной застыла слюна на губах...
     – А откуда он про Кеми узнать мог? – подивился Капанид, когда мы из толпы выбирались. – Мы же только вчера об этом говорили!
     И вновь оставалось плечами пожать. То ли земля слухом полнится, то ли соглядатай непрошеный пособил, то ли... То ли – что? Земля Ездралеон, Гилгал-камень...
     Можно ли верить безумцу?
     
* * *

     В покоях Амфилоха – тишь и покой. Царство сонное, беспробудное. Клюют носом стражники, слуги черепахами морскими ползают. Ни голоса громкого, ни звона медного, ни топота гулкого. Царствует Амфилох Амфиараид, на боку лежа.
     Это на первый взгляд, само собой.
     Всегда знал, что Щербатый будет отличным правителем. Получше моего – уж точно. И вот, пожалуйста! Меня, Дамеда-ванаку, прямо в лицо «жестоким» величают, а Щербатому, когда он изволит из палат в город выбраться, цветами дорожку устилают. А все почему?
     – Басилей у себя?
     – Да, ванака Дамед. Просил извинить. Просил пожаловать.
     А все потому, что править надо лицом к югу – как дед Адраст делал. Возложи бремя неподъемное на плечи чужие и сиди, поглядывай, не суетись. И покойно, и безопасно. Если обидят кого слуги твои ретивые, с них и спрос, им и ответ держать. А ты сидишь себе, добрый, безгрешный – только глазом полуоткрытым по сторонам поглядываешь. Про юг этот и я знал (и даже пытался деду подражать, ха-ха!), но одно дело знать, совсем другое – уметь.
     – Письма из Аргоса были?
     – Были, ванака Дамед. Позавчера корабль критский пришел. Басилею Амфилоху письмо, и тебе письмо, и басилею Сфенелу письмо...
     Сообразил Щербатый, что делать надо! Сразу понял, как только его пентеконтеры к берегам кипрским пристали. Первым делом со жрецами здешними дружбу свел. Еще бы! Помнят тут его отца, Амфиарая Вещего, крепко помнят, в храмах поминают, на алтарях жертвы приносят. А во-вторых, договорился Щербатый с хитрым старичком по имени Исин-Мардук...
     – Ванака Дамед! Погоди, ванака..
     Что такое? Давно ли меня перестали в покои Амфилоха пускать? Хотел уже рыкнуть на стражника-обалдуя, да поглядел на него внимательнее...
     – Что случилось?
     Случилось! Не в себе парень, губы кусает, глаза отводит. Шепчет...
     – Ванака! Ванака Дамед! Плохо басилею Амфилоху. Совсем плохо. Знахарей звали – не пускает. Лекарей звали – не пускает. Заперся один, не открывает...
     Что-о-о?!
     Пока соображал, пока глазами моргал, богоравный Сфенел уже двери вышиб.
     Таран – не человек!
     

     – Ребята...
     Черная глухая ткань на окнах, черные глухие тени по углам. Догорает светильник, умирает, фитилем черным чадит.
     – Оставьте меня, ребята! Оставьте!
     Черным кулем лежал на полу богоравный Амфилох Амфиараид, басилей кипрский. На лицо плащ накинут, руки-клешни в ковер вцепились.
     – Оставьте!..
     – Сейчас, – пообещал я. – Дуришь, богоравный?
     – Сам ты, Тидид... богоравный. Не надо, оставьте!
     Поднатужились мы с Капанидом, подвиг Гераклов совершили, подняли Амфилоха (ух, тяжелющий он, мой родич!), на ложе пристроили, подголовник кемийский под затылок приладили.
     – Басилей Сфенел Капанид! – вздохнул я. – За лекарем, за знахарем, за колдуном, за ведьмой, за кем угодно – бего-о-о-ом!..
     – Есть!
     Протопали тяжелые эмбаты. Остались мы вдвоем с шурином, со Щербатым Амфилохом.
     ...Ну, Аласия, ну городишко! Сперва – пророк на базаре, теперь – басилей. Или здешнее безумие заразно, вроде чумы?
     – Дуришь, богоравный? – повторил я. – Спятил, что ли?
     – Да, Тидид, спятил...
     И от такого ответа опустились руки, холод по спине пробежал. Ведь шутил я!.. А невидимая река, неотступная, неотвратимая, уже подступила, уже совсем рядом.
     

     Плещет, плещет...
     

     – Твой отец, Диомед, ты сам, Геракл, мой отец, брат... Теперь я...
     Пустыми были глаза Щербатого, и Тартар чернел в них – безвидный, бездонный. И – седина на висках. А ведь Амфилох всего на восемь лет меня старше! Мне – двадцать три, ему только-только тридцать один стукнуло.
     – Знаешь, когда мы с Алкмеоном были маленькие, то очень гордились, что наш отец – Вещий. Гордились – и все ждали, когда сами Вещими станем. Каждый сон запоминали, завидовали друг другу, старые свитки читали...
     – Не надо, Амфилох, – попросил я. – Зачем об этом?
     – Надо, – бессильно шевельнулись губы. – Мой брат... будь он проклят, мой брат! – сошел с ума. И тогда я понял, что это не дар – проклятие. И я надеялся, что мне... Зря надеялся, Диомед! Накрыло...
     Сжал я кулаки, прикрыл на миг глаза. Будьте ВЫ прокляты, людоеды Олимпийские, поделившееся с нами ВАШЕЙ кровью, ихором, ненавистным серебром, несущим безумие и гибель. Будьте ВЫ!..
     

     Плещет, плещет...
     

     – Накрыло, Тидид! Я... Я вижу. Нет, не так...
     Медленно вставал он, на кулаки бессильные опираясь, словно мертвец, колдуном-некромантом разбуженый. Да только не встал – обратно на ложе рухнул.
     – Ты ведь Сияющий, Тидид? Плоской нам мнится земля, меднокованным...
     – Номос и Космос – ответ, – вздохнул я. – Полно, очнись Амфилох!
     – Второй Шаг, – дрогнули губы. – Да, конечно. Ты и дядя Эвмел... Слушай, Тидид! Титаномахия! Новая Титаномахия! Мы... Наш Номос... Мы все, как тельхины с гелиадами... Эти, на Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то...
     Страшно было смотреть на Амфилоха Амфиараида, моего родича. Пусто было в его глазах, и чужими казались жуткие слова. Словно кто-то другой, незнакомый, лежал передо мною.
     ...А я вновь пророка-безумца вспомнил. Другими словами говорил он, да все о том же. Небо обрушится, и станет земля водой...
     – Ты о Гекатомбе? – не выдержал я. – О том, что ОНИ решили всех нас, своих детей...
     Страшен был его смех. Черен.
     – Ерунда! ОНИ – недоумки! Жадные, трусливые недоумки, Тидид! Возомнили себя хозяевами, не зная, не догадываясь. Крон... ОН тоже пытался... Дурак!
     Умолк Щербатый, глаза мертвые закрыл. И вновь почудилось мне, что над головой – холодный купол толоса, а передо мною – каменная лежанка...
     – Эй, сюда! А ну, шевели ногами!
     Хвала богам! Капанид! Привел воинство превеликое, перепуганное. Бороды набок, языки на плече, в руках – узелки с травами-зельями. А вот и отвар в чаше медной дымится...
     Вздохнул я, головой покачал. Поможет ли? Бедного дядю Геракла тоже пытались травами отхаживать. А чего делать-то?
     – Басилей Сфенел Капанид!
     – Здесь!
     – Оставаться тут! Лечить! Очнется – накормить. Поест – баб привести! И плясунов, и музыкантов. А не поможет – сам пляши, понял?
     А на душе... Дий Подземный ведает, что на душе! Ужасно безумие, хуже чумы, хуже проказы!.. А если не безумие это? Если прав Щербатый? Если?..
     Титаномахия... Крон... Желтое око над бездонным Котлом...
     

     «Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы!..»
     

     Одно хорошо – мне самому с ума уж точно не сойти. Во-первых, я и так Собака Дурная. А во-вторых, некогда. Это Амфилох-бедняга лежа на боку правит, лицом к югу сидит. Хоть и не мала Аласия, Кипр-Медный, но все же не так и велика. А Дамеду-ванаке, повелителю половины Востока, на боку лежать не с руки и на юг смотреть не с руки. Мечется Дамед-ванака челноком ткацким от Адании Киликийской до Ершалаима Филистимлянского. Хорошо хоть часок отдохнуть можно – письма из дому почитать.
     – Никого не пускать! Даже басилея Сфенела!
     – Да, ванакт!
     Ошибся геквет Амфилохов – не письмо мне прислали. Сундук целый привезли – писем. А в сундуке том – таблички, свитки кожаные, папирусы...
     Что там сверху?
     «Богоравному ванакту Диомеду, сыну Тидея, от богоравной ванактиссы Айгиалы, дочери Амфиарая...»
     Ну, это успеется!
     «Богоравному Диомеду, великому ванакту, повелителю Аргоса, от Стесихора, верховного жреца храма Дия Трехглазого, что на Лариссе...»
     Тем более, успеется! Небось, опять станет серебра просить!
     «От Промаха Партенопида, басилея Тиринфа...»
     Ага!
     «Ванакт!
     В Арголиде порядок. Нужное делается. Успеем. Эвмел Адрастид плох.»
     Не любит он многословия, Дылда Длинная. Прямо спартанец какой-то! Зато если пишет, что порядок, то можно спать спокойно. Не зря я его, Дылду, в Аргосе наместником назначил.
     ...Эх, дядя Эвмел! Сколько бы лет жизни я отдал, чтобы тебя проклятая хворь отпустила! Да как тут поможешь?
     «От Эматиона, лавагета Аргоса...»
     Ого! Не шутит Эматион-лавагет, целых восемь табличек прислал! Ну, это успеется, вечером разберу. Где же?..
     Вот!
     «От Эвмела Адрастида...»
     Дядя, дядя! Еще год назад сам писал, а теперь диктовать только может. Значки чужие, незнакомые...
     «Ты молодец, мальчик! Но хвалу тебе петь не стану, у тебя там своих певунов хватает...»
     Хватает, дядя, ох, хватает! Да только я их не слушаю, я же не Агамемнон какой-нибудь!
     «...Ты просил написать, где стоит остановить войска. Я не вояка, Тидид (какой из калеки вояка?), да только кажется мне, что на Кеми идти рано. Да и надо ли? Помнишь, ты прислал мне рисунок медного Номоса из Хаттусы? Думаю, мастер не ошибся, ошибались мы с тобой. Не спеши, мальчик! Ведь мы до сих пор не знаем, куда пропал Агамемнон со всем войском, тут все думают, что он вместе с тобою, на Востоке...»
     Дий Подземный!
     Отложил табличку, вздохнул.
     Ну и чушь выходит! Сгинул носатый, да не сам – со всеми прочими вместе. И Менелай исчез, нет его в Пергаме Мисийском. Пропало Великое Войско, словно в Гадес, в Бездну Вихрей, провалилось. Обшарили мои лазутчики (тихо, чтобы Панику-дочку не будить) всю Азию, на острова, что море Лиловое усеяли, заглянули, по Фракии Чубатой пробежались... Нет Агамемнона!
     Вначале думал – испугался носатый. Махнул рукой на Царство Великое, на Диомеда Собаку рукой махнул, с Приамом мир заключил.
     ...Нырнули мои лазутчики в Скейские ворота, в Приамов дворец проползли. Ничего не знают в Крепкостенной Трое! Не знают, не ведают...
     Значит?
     «...У нас же все спокойно, словно и вправду Золотой Век на дворе. Да только не нравится мне этот покой, мальчик! Недавно по всей Ахайе стали возводить жертвенники Крону. У нас, в Аргосе, ЕМУ построили храм прямо возле главных ворот Лариссы. И никто не объяснит, почему. Болтают, конечно, всякое, даже говорят, что Семья помиловала Старых, и теперь Крон вместе с братьями уже не в Тартаре, а на Островах Блаженных. Не знаю, так и ли это, но плохо, когда мертвецы возвращаются...»
     ...Желтый немигающий глаз над безвидной бездной, над бездонным черным Котлом. Зачем ты вернулся, Крон-мертвец?
     «...И еще раз повторю, мальчик. Мы все родичи, мы все – твои друзья. Но друзья бывают у Диомеда Тидида, а не у ванакта Аргоса и не у завоевателя Азии. Никогда не отпускай от себя Эвриала! Никогда!»
     Я отложил табличку, понял, что ее придется перечитать еще раз (а то и три), осторожно прикрыл крышку сундука.
     Помню, дядя! Поэтому, когда я шел на Хаттусу, со мною был Смуглый, в не Капанид. Поэтому он и сейчас рядом, здесь, в Аласии, поэтому я никогда не дам ему войско, даже самое маленькое.
     

     А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?
     

     Ничего-то ты не понял, Капанид, побратим мой репконосый! И не понимай пока...
     Я покосился на сундук, понял, что все восемь Эматионовых табличек надо прочесть не вечером, а сейчас, потому что лавагет пишет о войске, а это теперь – самое главное, война не ждет.
     Что такое? Я же велел никого не...
     Ясно!
     Пока Дамед-ванака изволил глаза портить, значки финикийские разбирать, его гетайры в очередной раз расстарались. То-то Мантос раньше меня в город убежал, ванакта своего Капанидовой страже доверил!
     ...Высокая, смуглая, полногрудая, в легком, дунь – улетит, покрывале, на широких бедрах – золотой поясок, в темных глазах – ужас. Красивая? Пожалуй...
     Да только не по себе красивой. Точно попала он в клетку со львом. Сидит в той клетке страшный ванака Дамед, зубы оскалил...
     Шагнула ближе, попыталась улыбнуться.
     Удивляется Мантос, старшой гетайр, обижается даже. Каких только красавиц Диомеду-родичу не приводят, ни одна не задерживается. Словно съедает их страшный Дамед-ванака, глотает с хрустом...
     Руку к плечу поднесла, где покрывало заколкой серебряной скреплено. И – ни слова. Все объяснил этой смуглой Мантос: при ванакте – молчать, терпеть, шуток не шутить, не петь, не плясать...
     Поглядел я вновь на сундук, потом на смуглую, вздохнул. И ведь не прогонишь, обидятся родичи чернобородые!
     Поманил пальцем...
     Да, страшно красивой! Хоть и натерлась благовониями, а все равно острым потом дышит. Ни с чем не спутать это запах – запах страха. А ведь не ко льву попала – к чурбану бесчувственному. На одно лицо для Дамеда-чурбана все женщины, как бы ни старался дружище Мантос, кого бы не приводил.
     Ты ушла от меня, Светлая! Навсегда! И ничего уже не сделать...
     Кивнул я на сундук. Поняла смуглая, заторопилась, дрожащими пальцами застежку-фибулу расстегнула, наклонилась, локтями о сундук оперлась. Замерла.
     Содрал я с плеч хитон, грудь ее смуглую в горсти сжал, сосок холодный пальцами сдавил.
     Дернулась, смолчала.
     ...Навалился.
     Задвигалась – покорно, привычно. Закрыла глаза, губу закусила. Знает: не хочу ее слышать. Не любит Дамед-ванака женского голоса – не застонешь, не закричишь, ни от боли, ни от страсти. Молчание он любит, чурбан бесчувственный, покорность любит, страх, острый запах холодного пота.
     Собака я! И любовь у меня собачья!
     

     – Плохо ему, Тидид! В себя пришел, но не говорит почти, даже глаз не открывает, только воду пьет. Один колдун, лысый такой, страшный, хотел сплясать, чтобы, значит, даймона из Щербатого выгнать, так я этого чудилу шуганул вместе с его бубном. Сейчас там Эвриал, а вечером я подбегу. Вот бедняга Амфилох! Да, он еще сказал, что, мол, когда «телепина» гонять станем, его хоть с ложем вместе тащили, поглядеть хочет. Так что, оклемается, думаю, раз про «телепина» вспомнил. А я к этим побегу, в шкурах которые... Да помню, помню, Тидид, обещать ничего не буду, и рассказывать не буду, песни буду петь. Если бы еще не пиво это поганое! Ну почему в этой Азии так пиво любят?
     
* * *

     Нет дома у Дамеда-ванаки. Азия, земля Светлых Асов, его дом. Ночует Дамед-ванака где придется, куда Собачья Звезда приведет, благо плащ-хлена всегда с собой: завернулся, упал рядом с друзьями-гетайрами – и к Морфею в плен. Дворец, крепостная стена, чистое поле, горный склон – какая разница?
     Дома нет. А вот Палата Свитков есть.
     И этому научил меня дед, Адраст Злосчастный. Ванакт, настоящий, а не тот, который в сказках, он вроде паука. А паутина, хоть и затейлива, хоть и беспорядочной кажется, а все равно в одной точке увязана. Мала эта точка, но без нее все рассыпется, распадется серебристыми прядями...
     Когда мы с Эвриалом на Кипре-Медном высадились, хотел Амфилох мне целый дворец подарить. Да только к чему мне дворец? Одной башни достаточно, только бы башня эта неприступной была, да подальше от глаз чужих, ненужных стояла. Нашлась такая. Громоздится башня на горе, что над Аласией-столицей, нависла. А в той башне – Палата Свитков.
     Паучье гнездо.
     – Докладывай!
     – Да, ванакт!
     Щелкнул сандалиями Курос, дамат верховный, плечи узкие распрямил, глазенками нахальными сверкнул...
     Сколько раз я этой губастой хотел уши надрать! Вроде бы все по наряду воинскому, не подкопаешься. А все равно уши драть надо! Глумится над владыкой своим Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Каблуками щелкает, дурака валяет...
     Ох, и норовистая девчонка, мой верховный дамат! Первое время подкатывались к ней рукастые гетайры («Э-э, брат Курос! Говорят, мальчик ты, брат Курос? А мы мальчиков любим, брат Курос!»). Да только как подкатывались – так и откатывались. Крепко по рукам лупил губастый гетайр! А как Курос-толмач из гетайров верховным даматом стал, так все языки и прикусили. Потому как нахмурится Курос-дамат, слугам своим, головорезам, мигнет...
     Пора, пора уши драть! Хоть и жалко. Хорошо служит девчонка, без нее осиротеет паучье гнездо, пустой станет Палата Свитков. Письма-таблички – ее забота, и гонцы тайные – ее забота, и много чего еще – тоже на ее плечах худых.
     А вот без толмача я уже и обойтись могу. Кое-что из наречий чужих за эти годы запомнилось, а кое-что само собой понимается – рыбками под тонким льдом. Вначале удивлялся, потом привык...
     – Когда тебе настроение испортить, ванакт? Сразу – или потом?
     Ах, ты!
     – В городе Халеб освятили храм Дамеда-бога. Я приказал назвать его храмом Удачи Дамеда-ванаки...
     Да-а-а...
     И ничего сделать нельзя. Строят храмы Дамеду-богу, Дамеду-давусу, курят ладан на алтарях, режут безвинных баранов. Только и осталось – имена менять. Не Дамеду-богу, а Победам Дамеда, Милости Дамеда, Мощи Дамеда. Или Удачи.
     Знал с чего начинать, нахал Курос!
     Усмехнулась мне Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Видать, довольна осталась. Попортила кровь Дамеду-ванаке!
     Приходила мне порою мыслишка: нагнуть моего верховного дамата прямо над бронзовым столом, который я из Хаттусы вместе с Номосом медным вывез. Нагнуть, закинуть хитон на голову... Один раз попытался. Рассмеялся Курос-нахал: «Ванакт Диомед полюбил мальчиков? Как басилей Сфенел?»
     Плюнул я, заставил наглого дамата двадцать раз отжаться, чтобы гадости про Капанида не повторял. (Не мальчиков, а одного мальчика. И не полюбил – подружился!) Тем все и кончилось.
     – Ливия, ванакт. Басилей Шабак согласен начать войну с Кеми...
     Ага!
     – Наши лазутчики сообщают, что Шабак хочет сам стать ванактом Кеми. Он пишет, что не прочь с тобою встретиться, но сам приехать не сможет, в гости зовет. Думаю, верить ему нельзя. Пять лет назад он убил собственного брата, чтобы занять престол...
     Кивнул я, соглашаясь. Верить нельзя никому (тем более какой-то Шабаке!), а вот попробовать надо. Удалось же когда-то гиксосам! Если ливийцы ударят вовремя, когда мои войска подойдут к Газе...
     – Хеттийцы?
     – Все там же, ванакт. Две недели назад Суппилулиумас разбил басилея Лидии.
     – Ясно...
     То есть, не совсем ясно, конечно. Суппилулиумас Тиллусий с остатками войска все там же, в горной Ассуве. Когда взметнулось рыжее пламя над Хаттусой, когда Девкалионовым потопом обрушились на Царство Хеттийское его враги, когда фракийцы, шардана, туски, каска, урартийцы разнесли в клочья хеттийские войска на юге и востоке, когда в битве с каска погиб наследник Великого Солнца, никто не думал, не верил, что Суппилулиумас устоит.
     Устоял ванакт хеттийский! Сберег свое войско, своих Сыновей Солнца, спрятал среди гор Ассувы. И теперь шаг за шагом отвоевывает потерянное царство. И ничего не сделать, не помешать. Мои войска далеко, на юге, а Агамемнон...
     – Лазутчики вернулись от каска. Там ничего не слыхали про войско Агамемнона. В море Мрака его корабли не заходили.
     – Ясно.
     Ясно, что Агамемнон пропал. Сгинул носатый со всем воинством своим превеликим! Рухнул наш план, не править Атриду в Азии, не быть Великому Царству Пелопидов. Кипр я удержу, и Сирию удержу, и Финикию, но хеттийцы отпали, и Суппилулиумас скоро вновь вернется в разоренную Хаттусу.
     Не иначе заманили хеттийцы Атрида в ловушку, куда-нибудь в горное ущелье, закидали камнями, забросали стрелами, а потом темной ночью сожгли беззащитные корабли...
     Тихо погиб Агамемнон, незадачливый сын Атрея Великого. Найдут через век желтые кости и позеленевшие доспехи.
     Хайре, носатый! Хайре, белокурый! Глупо все вышло...
     – Вожди фракийцев и шардана вчера приплыли в Аласию. Будут требовать похода на Кеми.
     – Ясно!
     А вот это действительно ясно. Ненасытны мои союзнички! Мало им Киликии, мало земли Мукиш, Саянны, Ямхада, Финикии. Саранчой идут по Азии, строят глинобитные крепости, занимают города, устраиваются, как дома. Но мало, мало! И вот уже покрылось море кораблями-камаррами[154], и бородатые вожди, даже не переварив проглоченного, косятся на Кеми, на Черную Землю. Потому и поспешили сюда, в Аласию – меня звать-уговаривать (их-то Капанид сейчас песнями и тешит). Веди, мол, нас, Дамеда-ванака, Дамеда-бог, на Кеми веди, хотим зачерпнуть шлемом желтую воду реки Итеру – великого Нила...
     А ведь заманчиво! На двух столпах стояла Азия: Царство Хеттийское и Кеми, Черная Земля. Подрубил Дамед-ванака хеттийский столп, почему бы не занести секиру над Кеми?
     ...Если бы не медный Номос! Вот он, трофей из Хаттусы, посреди стола. Неспроста он тут, не зря. Медный Номос, маленькая медная Азия, где есть все, нет только...
     И дядя предупреждает. И у самого – рак морской на сердце.
     – Было еще полсотни писем, ванакт, о всякой ерунде. Жрецы пишут, городские старшины, торговцы. Я сам ответил, но еще не отсылал. Показать?
     Улыбнулся наглец Курос, прямо в лицо мне, владыке своему, усмехнулся. Знает дамат верховный, наглая девчонка Цулияс, дочь Шаррума, что нет времени у Дамеда-ванаки все горы табличек ворошить. Так и управляется царство – вроде бы само собой.
     ...Само собой, как же! Однако, верно решает Курос-дамат, правильные письма во все концы земли посылает. И мзды не берет, чуть что – кулачишкой в нос. Проверено!
     – И еще, ванакт. Исин-Мардук, представитель Дома Мурашу...
     – Малоизвестный Исин-Мардук велел осведомиться: не соблаговолит ли досточтимый ванакт Диомед Тидид посетить малоизвестного в его уединении? – хмыкнул я.
     – В его печальном уединении, – без улыбки поправил меня Курос.
     От таких приглашений не отказываются. Всемогущему Дамеду-ванаке, повелителю половины Азии, опасно сердить маленького колченого старикашку, красящего завитую бороду сирийской хной и не любящего мяса.
     – Разговор пойдет, вероятно, о торговых правах Дома Мурашу в Сирии и Финикии. Недавно у Исин-Мардука гостил один купец из Библа, наш лазутчик подслушал кое-что интересное... Вот свиток, ванакт.
     А молодец-таки Курос! Вначале кое-кто хмыкал, плечами пожимал. Девчонка-толмач еще ладно, но чтобы верховным даматом? Теперь уже не хмыкают – сообразили. Одно непонятно, зачем это ей? Ведь не рабыня уже, не пленница. Предложил я как-то своему дамату верховному корабль добром нагрузить да домой отправиться. Сжал губы Курос – отказался. Сжег ты, сказал, Диомед-ванакт, мой город, и дом мой сжег, некуда мне возвращаться. А раз ты мой дом сжег, в твоем, ванакт, поживу.
     И что тут ответишь, когда у самого рыжий огонь перед глазами? Посочувствуешь? Не поверит девчонка, умна! Три года назад, когда заревело пламя над Логовищем Львиц, у самого сердце ныло. Теперь – не ноет.
     Привык!
     Привык – и понял: нельзя иначе. Нельзя! Не ошибся я тогда, угадал. Не милостью, не добром рождается держава. Несет ветром черный пепел Хаттусы, над всей Азией несет, над всей землей. Поздно жалеть, да и ни к чему. Страшно строится Царство Великое – на руинах, на трупах. Мое царство!
     МОЕ!
     

     «А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..»
     

     Кстати!
     – Верховный дамат Курос! В земле Ездралеон есть камень под названием Гилгал. Узнать все о нем – и доложить...
     – Я слыхал об этом камне, ванакт. Он находится неподалеку от города Бетиля. Гилгал, собственно, не камень, а жертвенник одного пастушеского племени. Эти пастухи считают, что Гилгал построен на месте, на которое когда-то ступил их бог. Они зовут своего бога Ахве-Единый...
     Ну, молодец, губастая! Молодец, хозяйка паучьего гнезда!
     

     «...до ада низвергнешься!»
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Вторая линия готова, я, как обычно, в центре... Первая... Эх, жаль Амфилох плох! Плох, плох Амфилох, Капанида на его место, он ведь у нас таран. Смуглого в «крепость» – и пусть не морщится, басилей-винолей, бегает он так себе, зато прыгать горазд... А народу-то сколько, считай, вся Аласия собралась! И то, не каждый день Аргос Неприступный против Куретии Заречной бой ведет! А кто у моих родичей в первой линии? Фремонид? Ой-ей-ей, он не таран, он два тарана, даром что с одним глазом!
     Готовы? Готовы! Ну!!!
     

     ...Телепин, сын Тару-Грома, из героев был герой. Побеждал врагов без счету – и опять стремился в бой. Как-то с Цигу-великаном меч скрестил отважный дух. Завязался бой кровавый на границе царствий двух. Дрались долго исполины, говорят, что целый век. Победил герой злодея – вражью голову отсек...
     

     – Телепин! Те-ле-пин! Те-ле-пин!!! Аргос! Арго-о-ос! Кур-р-р-р-р-р!
     Ах, ты, Мантос-злодей! Ванакта, богоравного родича – и по ногам! Ну, я тебя! Где «голова»? «Голова»! Вечно я на ноги смотрю, а надо на... Ой, Фремонид! Да как же вы, парни проморгали? Он же... Он же!.. Фу ты, ну, молодец, Смуглый! Взял! Один на один – взял! Взял!!!
     ...А вот и те самые, в шкурах, как сказал Капанид. Ну, шкур, положим и нет, а вот все остальное... Фракийцы чубатые, усачи-шардана, туски ушастые. И дарданы пожаловали! Скучно им, видать, под Троей, жребий кинули, кому выпал – те сюда пришли, чуть ли не с братом самого Энея во главе...
     Вот так, парни! Я тоже по ногам лупить умею! Вперед, Капанид, вперед, недовенчанный! Жми!!!
     

     ...Голова упала точно, где граничный камень спал. Поглядели хлебоеды, страх на них тотчас напал. Больно жуток Цигу мертвый, голова – что твой котел. «Пусть соседям достается!» – каждый речи тут повел. Быстро войска набежали – ну, башку к соседям гнать. А соседи не сдаются – и башку скорее вспять...
     

     – Аргос! Арго-о-о-ос! Те-ле-пин! Сфене-е-е-ел! Ка-пани-и-и-ид!!! А-а-а-а-ах!!!
     Точно, что «а-а-ах!» Срезали беднягу, все Мантос-злодей, хорошо, что хоть Фоаса нет, под Аскалоном Фоас, тот вообще – дракон кадмейский... Не-а, не пущу! И «голову» не отдам! И я влево... И я вправо! Раз! Ай! Вот больно-то! Капанид, держи! Жми-и!
     ...А подступят эти самые, в шкурах, про Кеми – молчать. Аскалон! Пусть туда идут! Молчать, но намекнуть. Аскалон, он рядом с Газой, а это уже Кеми... Ливия... А ведь придется сплавать к этому Шабаку. Ну и имечко какое! Шабак!
     А шардана обещали свое «войско» выставить. Им «телепин» тоже по душе. Ну чего, и шардана раскатаем!
     Ну, что же ты, Капани-и-ид! Вперед!!!
     

     ...А поскольку страшно люду, бьет их дрожь, вот-вот помрут, то руками не хватают, только ноги в ход идут. Вот одни бегут к воротам, чтоб соседям дар вернуть. Закатили им подарок – и бегом в обратный путь. Только те башку достали, снова катят страшный дар... Телепин стонал от смеха, гоготал и хохотал...
     

     – Кур-р-р-р-р-р-р! Фремонид, да-а-а-ав-а-а-а-ай! А-а-а-а-й-й-й-й-й!.. Аргос! Аргос! Те-ле-пин!
     То-то! Скисли, куреты? Всего-то вас и хватает на пару штурмов. Теперь «голову» возле границы поводим, подождем, пока братцы-аргивяне сбегутся... А вот и не отдам! Моя «голова»! Моя! Страшненькая такая, кожаная, с глазками, с зубками... Пора!
     ...Ничего бедняга Амфилох не помнит! А жалко, мне бы про эту самую Титаномахию побольше узнать. Эх ты, шурин мой Вещий! Ничего, мы тебя вылечим, мы тебе баб приведем. А ведь интересно получилось! Никто из нас жен сюда так и не привез. Я-то ладно... А где Капанидов друг сладкий? Да вот он, подпрыгивает, глазки богоравному строит! Хоть бы постеснялся!
     ...Но кое-что Амфилох все-таки рассказал. Неужели правда? Соглядатаи у Щербатого хороши, каждый жрец на него старается, каждый знахарь сельский. Неужели все эти годы хеттийцы...
     Все! Впере-е-е-е-е-д! Арго-о-о-о-ос!
     

     ...Мы прапрадедов смелее, что нам Цигу-дуролом? Собираем быстро войско – и в атаку, напролом. Гоним «голову» без страха, бьем ногами от души. Ну, держитесь вы, соседи! Налетай! Лупи! Круши! Не прорваться им к воротам, не увидеть наших спин. Наше войско всех сильнее! Ну-ка громче: «Те-ле-пин!!!»
     

     – «Голова»! Аргос! Аргоо-о-о-о-ос! «Голова» в «крепости»! В ворота-а-ах! Сфене-е-е-ел! «Го-о-оло-о-о-о-ова-а-а-а»! «Го-о-о-о-о-о-о-ол!..»
     То-то! Знай Аргос! Арго-о-о-о-ос!
     ...А если Амфилох прав, и среди нас – хеттийский лазутчик, то плохи же мои дела!
     
* * *

     – Серебро, серебро! Зачем только боги его сотворили? Почему-то в последнее время от несчастного Исин-Мардука все хотят только это. Никто не придет, чтобы сказать: «Уважаемый! У меня родился сын! Я зову тебя на обряд дарования имени!» Или: «Дорогой брат мой! хочешь, я подарю тебе новый плащ?!» Изредка, когда по ночам мучает бессонница, горемычному Исин-Мардуку кажется: мы живем не только в зыбком, но и в весьма корыстном мире...
     В этот день горемычный Исин-Мардук, всесильный представитель всесильного Дома Мурашу, был в ударе. Не говорил – пел. Глазки свои, щелочки, прищурил, улыбочку на губах пухлых сотворил...
     На коврике (на нем и сидим, какие кресла? какие ложа?) – две мисочки глиняные с вареной полбой. Одна для него, другая – для меня. И кувшин с пивом ячменным. Скромен Исин-Мардук, ничего-то ему от жизни не нужно. Даже мяса, даже рыбы! Разве что...
     – Может быть несчастный Исин-Мардук, если отдаст в заклад своих жен, своих детей и внуков, своих друзей (ой, как мало их у горемычного Исин-Мардука!) все-таки наскребет горстку серебра для всемогущего ванакта Диомеда. Но пусть всемогущий ванакт Диомед не очень надеется, ведь у бедного Исин-Мардука мало серебра, мало друзей, но очень много врагов. И разве только у него? У всех нас, бескорыстных купцов из Баб-Или, которые возят товары исключительно себе в убыток и разоряются, ссужая серебро под ничтожную лихву, враги в каждом городе! Да-да, я о них, о проклятых купцах из Ассура, которые не имеют совести, зато имеют много нахальства и очень много злобы против беззащитного Исин-Мардука! Каждую ночь падает он на лицо свое, и осыпает прахом старую седую голову, ибо нет Исин-Мардуку защиты, нет спасения!..
     Крутят пальцы в золотых перстнях крашеную хной бороду, за колечки подергивают. Мало серебра у Дома Мурашу! Сколько ни гребут – все мало! И мое войско они, ничтожные-бескорыстные, уже третий год снабжают, и торгуют беспошлинно во всех моих землях – а все мало! Теперь им нужна кровь – кровь таких же бескорыстных из Ассура, давних соперников, давних врагов. Из Кипра-Медного ассурцев уже выжили, и из Киликии выжили..
     – Ничтожный Исин-Мардук даже подумать не может, чтобы доблестные воины ванакта Диомед, которому так нужно серебро (ох, кому оно только не нужно?), будут резать несчастных ассурцев, которые так не любят мой родной Баб-Или, великий город Ста Ворот. Но ведь на войне всякое бывает, и великий ванакт знает это лучше, чем горемычный Исин-Мардук. Когда Яффа и Гезер откроют непобедимому ванакту Диомеду ворота (я об этом не сказал? Неужели не сказал? Ох, старость, старость!), ванакт может (случайно! случайно!) на миг закрыть глаза, и эти страшные фракийцы, эти беспощадные живорезы-туска разве удержаться, чтобы не погрузить свои мечи в ненасытное брюхо какого-нибудь очень-очень плохого ростовщика из проклятого Ассура? Добрый Исин-Мардук будет очень плакать, узнав об этом (да! да! да!), очень горевать, но на все воля богов, а разве человек может спорить я богами?
     Ячменное пиво кажется соленым, словно в него с избытком плеснули крови. Иногда мне очень хочется схватить этого несчастного за ухоженную бороду, встряхнуть... голову оторвать. Нельзя! Невидима держава Мурашу, нет у нее границ – и невозможного для нее тоже нет. Какому ванакту не нужно серебро? Какая крепость устоит против мешка золота?
     Честный обмен. Как говорят в Тире, баш на баш. Его баш – открытые ворота городов, к которым подступает мое войско, серебро, на которое я это войско содержу. Мой баш – царская жизнь несчастных, бедных, горемычных торговцев из Баб-Или, безнаказанная, беспошлинная. И – кровь. Много крови!
     Не лезет в горло пиво! Думал ли я три года назад, что стану поить кровью этого жирного паука?
     Но разве я сам – не паук?
     – Но глупому, ничего в державных делах не понимающему Исин-Мардуку почему-то кажется, что мудрый ванакт Диомед (да продлят боги его дни!) говорит не о самом главном. Городом больше, городом меньше в его державе, какая разница? Уверен, что могучий Диомед-воитель победит и на этот раз, но... Но славный своим разумом ванакт конечно же понимает, что державу строят не только мечом. Ну, например... У ванакта Диомеда много союзников, без них он мало чего смог бы достичь. Все эти фракийцы, шардана, туска... А теперь еще и дарданы, кажется? Что они будут делать, когда кончится война? Вэй, да разве они перестанут грабить, убивать, насиловать? Разве война с ними вообще когда-нибудь прекратится?
     Хитрые глазки уже не прятались за черепашьими веками – в упор смотрели. Так, наверное, смотрела прабабушка моя, Горгона Медуза. Персею легче было, он мог в щит свой глядеть, глаза отводить...
     – Однако мудрый ванакт Диомед знает и другое – все эти варвары жадны и глупы. А глупые, увы, часто сердят богов. Сейчас жадные глупцы хотят покорить одну очень большую страну. Мне кажется, что великий ванакт не очень жаждет воевать с этой страной...
     Я затаил дыхание. Кеми! Черная Земля!
     – Так пусть не спешит великий ванакт воевать! Пусть идут сами! Сами! Если они победят – хорошо. А если нет... Если нет, то у славного ванакта Диомеда будет на нескольких буйных союзников меньше! Великий ванакт, конечно, посыплет голову пеплом, узнав, что его друзья не вернулись из этого глупого похода, но что поделать? Воля богов, с нею не поспоришь!
     Закрылись глаза Медузы, вновь за веки набухшие спрятались. Сидит передо мною жалкий несчастный старичок, смешной старичок с крашеной бородой...
     А как орали все эти туска-шардана, как чубами трясли, как усы топорщили! Веди нас, мол, Дамед-ванака, на Кеми, веди, не то сами пойдем... И ведь пойдут!
     Неужели мудрость так омерзительна?
     – Глупый и невежливый Исин-Мардук, кажется, утомил своего могущественного гостя. О горе, горе бедному Исин-Мардуку! Разве захочет великий, величайший ванакт Диомед, покоритель Азии, выслушать еще один глупый совет ничтожного вздорного купчишки? Очень глупый совет! Даже не совет, просто... Просто ничего не знающему Исин-Мардуку кажется, что ванакт Дамед слишком хорошо думает о людях. Увы, увы! Люди, к сожалению, даже хуже, чем мы оба можем себе вообразить. Разве понимают они доброту? Разве понимают они милосердие? Увы, люди понимают лишь железный посох, верят лишь в тяжесть ярма, которое лежит на их плечах. Города сдаются славному ванакту Дамеду, но что в душах этих людей? Верность? Любовь? Будь добрый и доверчивый Исин-Мардук моложе, он бы охотно поверил этому... Дошло до меня, что и Аскалон (не сразу! не сразу!) тоже захочет открыть ворота непобедимому войску ванакта Диомеда. Но мало ли что захотят эти неразумные аскалонцы? Ворота! Кому нужны их ворота?..
     Не спешит старичок, в миске с полбой вареной ковыряется. Прилипает полба к бороде, к смешным колечкам-завиткам прилипает...
     Интересно, а если бы Персей с Медузой сговорился, кто бы сейчас миром правил?
     
* * *

     Дорогой Миносов...
     Невидимой дорогой по винноцветной волне Зеленого моря. Вечной дорогой, которой нет конца.
     Черный борт «Калидона», белый парус с золотым ликом Гелиоса над головой, теплые брызги от пенящих морскую плоть весел... Почему я боялся моря? Почему страшился ступить на дощатую твердь палубы?
     Впрочем, не так. Моря боялся кто-то другой, мальчишка с Глубокой улицы, когда-то бежавший от страшной гидры. Кто-то другой, не я! Не я, нынешний, избороздивший это море, Великую Зелень, неровную податливую твердь, от Критских утесов до финикийских гор, от зеленых склонов Киликии до ливийских песков. Нет дома у Дамеда-ванаки, у Дамеда-бога, наступившего подошвой истертой эмбаты на выю гордой Азии.
     Нет?
     Я вдохнул горячий терпкий воздух, смахнул со щеки каплю соленой морской крови...
     Есть!
     Вот он, мой дом, привычный борт верного «Калидона», вот он мой дом – бескрайняя Великая Зелень! Здесь нечего боятся, здесь незачем спешить. Летит «Калидон», пенят весла послушную воду, а слева и справа – разноцветные паруса критских пентеконтер, моих морских гетайров, не отстающих ни на шаг, ни на один взмах весла. Смеялся Идоменей Критянин, загорелый дочерна моряк, когда мы распивали с ним бурдюк самосского на рейде Феста. Смеялся, по плечу хлопал: «Что, уже не боишься моря, Диомед-курет?»
     Не боюсь! Здесь нет измены, здесь все честно, и даже если рухнет под тобой неверная морская твердь, даже если ударит в лицо волна...
     Не в спину – в лицо!
     ...Лазутчики бедняги Амфилоха не зря едят свой хлеб с пивом. Видел я таблички, убедился. Отрастил Суппилулиумас, ванакт Хеттийский, глаза, все видит, обо всем знает!
     Почему мне всегда казалось, что предают только чужие? Чужие точат бронзовые хеттийские кинжалы, чужие целят в печень аргивянского ванакта, чужие выдают его секреты врагу. Чужие – мерзкие человечишки в грязных хитонах с серебришком за поясом и золотыми перстнями на дрожащих от страха пальцах...
     И не хочется думать, что предатели не они, предатели – лучшие друзья с веселой улыбкой на лице, надежные товарищи, крепко жмущие твою руку, искренние, верные...
     Море честнее. Море не предает.
     Лети, чернобокий «Калидон», раздувайся, белый парус с золотым Ликом, пеньте, весла, морскую плоть! А впереди Ливия, пышущие жаром пески, но об этом не хочется вспоминать, хочется просто стоять к борта, вдыхать сквозь стиснутые зубы морскую соль...
     Вечной дорогой, которой нет конца. Невидимой дорогой по винноцветной волне Зеленого моря.
     Дорогой Миносов...
     
* * *

     Иногда веришь людям с первого взгляда, с первого слова. Иногда присмотреться приходится (как к тому же малоизвестному Исин-Мардуку), подумать. А иногда сразу понимаешь – врет!
     Все врет!
     – О, благословенны будут боги, приведшие дорогого гостя под мой скромный кров! О, простелится морская вода драгоценным ковром, куда бы ни понес парус моего друга и брата ванакта Дамеда!..
     Не понравился мне берег ливийский. И дворец, салом горелым пропахший, не понравился. И слуги, глаза прячущие, не понравились. А пуще всего не понравилась гора сальная – богоравный басилей ливийский Шабак бен Шабак.
     – О, благословенна будь удача друга и брата моего, великого ванакта Дамеда, покорителя Азии...
     Булькает гора сальная, пыхтит, чащу золотую к балкам потолочным черным тянет. Так тянет, так жилы на шее неохватной напрягает, что скорее помрешь, чем из его чаши выпьешь!
     ...А мы и не пьем. Еще на борту, как только показались на горизонте серые стены Бахарии Пустынной, нахмурился Мантос-старшой, покачал бородой черной. Не станем, сказал, Диомед-родич, вино ихнее пить, лучше уж крови их выпить! А пока свое вино возьмем, в свои чаши наливать станем...
     А я и не спорил. А уж потом, как только Шабака-басилея узрел, как только он губами мокрыми моей щеки коснулся...
     Бр-р-р-р!
     – О, пошлют нам великие боги победу над супостатом нашим, Великим Домом Кеми Мернептахом Мериамоном, Владыкой Двух Царств, Носителем Двух Венцов! Да не будет ему ни жизни, ни здоровья, ни силы![155]
     Врет! Все врет гора сальная – и когда в дружбе клянется, и когда ванакта Кеми проклинает.
     Врет!
     А вокруг, за столом, среди плошек, салом чадящих, все такие же толстые, глаза прячущие... И девчонка – тоже толстенькая, щекастенькая, в переднике золотом, в браслетах, в диадеме с каменьями. Я бы и не приметил ее, богоравную царевну Уастис, сальной горы дочь единственную – не до того! Но – вот притча! – все эти бурдюки, жиром залитые, на меня не смотрят (и Шабак-басилей не смотрит!), а девчонка взгляд не отводит. И такое что-то странное в ее глазах. Вроде бы ей меня... жалко?
     – Да укрепят боги мышцу нашу, и вложат силу в десницу нашу, и даруют резвость коням нашим!..
     Понял я уже – зря приехал. Все обещает мне Шабак-басилей, гора сальная, через каждое второе слово в верности-дружбе клянется...
     Врет!
     Покосился я на куретов – им тоже не по себе, чернобородым. Возле кресла моего фалангой сомкнулись, сгрудились. Вот-вот мечи выхватят... А горе сальной – хоть бы хны! А как у столов танцовщицы в бусах и браслетах забегали-задергались (тоже, поди, салом намазанные!), захрюкала от удовольствия гора, подмигивать мне стала, мол, выбирай, гость дорогой, богоравный, ту, на которой сала побольше!
     Хмурятся гетайры, на девок сальных даже не смотрят, я на всякий случай расстояние глазами меряю до ближайшей двери (прорубимся, ежели что, не впервой), богоравные да почтенные мужи ливийские гогочут, танцовщиц прямо на столы опрокидывают...
     – Дамеда-бог! Дамеда бог великий!
     – Ванакт! Тс-с-с-с!
     Редко когда от моего Мантоса «тс-с-с-с!» услышишь. Но это еще ладно, а кто меня «Дамедой» обозвал?
     – Дамеда-бог! Дамеда-Осирис! Сет! Сет! Сет!
     Поворачиваться не стал (ведь «тс-с-с-с!»), просто глаза скосил. Стоит между гетайров богоравная царевна Уастис, богоравной сальной горы дочь.
     Понял Мантос-курет, что нечисто дело. Понял – пропустил девчонку. Да вот только...
     – Дамеда-Осирис! Сет! Иалу! Иалу! Сет!
     Стоит, шепчет, смотрит.. Ой и смотрит же, толстушка! Будто я уже на погребальном ложе.
     – Сет! Дамеда-Осирис!
     И нет ее! А богоравный Шабак бен Шабак уже новую чашу к потолку закопченному тянет.
     Ну вот, теперь уже и Осирисом обругали!
     

     Не уехали все же – до утра остались. Обещала гора сальная назавтра всех вождей собрать – о походе на Кеми потолковать. После пира – какой разговор? Вот проблюются богоравные...
     Низкий потолок, на стенах чудища звероголовые зубы скалят, у окошка маленького ложе под покрывалом цветастым, тоже низкое, резное, не иначе мастера из Кеми расстарались. Дерево позолотой сверкает, по углам – девушки крылатые и на подголовнике кости белой – такие же девы-осы. Поглядишь и не сообразишь сразу – то ли для ночного сна ложе такое, то ли для вечного.
     Бросил я плащ-хлену прямо на пол каменный.
     Задумался.
     Ежели не врет басилей Шабак (врет! врет! врет!), здорово получиться может, не хуже, чем у гиксосов. Ливийцы пустыню, как пазуху своей жены знают, а у Мернептаха, ванакта Кеми, войска на севере собраны. Пройдут ливийские стрелки пустыней прямо к берегам Итеру-Нила, наведут шороху вовзле Фив и Мемфиса, а тут и я пожалую – от Газы и Аскалона.
     Но почему Осирис? И Сет почему? Осирис, он вроде бы в Кеми первый бог...
     – Тс-с-с-с-с-с!
     Мог бы и не прикладывать палец к губам, Мантос-курет. Сам заметил: и как дрогнуло пламя в светильниках чадящих, и как неслышно провернулась плита в стене – как раз та, на которой самое страшное чудище нарисовано.
     ...Рассказывали, будто в Микенах, в Пелопсовых палатах, тоже есть такое. Вроде бы стенка, а за стенкой...
     А за стенкой Уастис, богоравная царевна ливийская.
     На куретов даже не взглянула, ко мне шагнула, склонила голову... на колени стала.
     – Дамеда-бог великий! Дамеда-бог прекрасный! Дамеда-бог любимый! Дамеда-бог, беги!
     Моргнул я только, подобное услыхав. Даже не сообразил девчонку с коленей поднять.
     – Отец мой – Сет. Ты – Осирис великий. Отец мой Кеми посылать, Кеми сообщать. Кеми корабли посылать. Отец войско собирать! Сет! Сет!
     Поглядела на меня толстушка, да так, что вспомнил я, наконец, кто такие Сет с Осирисом, боги великого Кеми...[156]
     – Диомед-Осирис беги! Меня, меня бери, бог Дамеда! Служить, любить!..
     Хотел я ответить, хотел успокоить, но зашелестело что-то в углу, еле слышно, словно крылья Таната.
     ...Вместо ложа резного – яма черная. Сгинуло ложе, словно в Тартар провалилось!
     А гетайры уже вещи собрали, уже и мечи в руках.
     – Бери Уастис, Дамеда-бог великий. Уастис не жить, Уастис к богу Дамеду уходить!
     ...Не догадался я, свинья, собака неблагодарная, даже спасибо девчонке сказать. Схватили меня под локти чернобородые родичи, потащили... Так и осталась стоять на коленях Уастис, царевна ливийская. Только мне вслед успела посмотреть.
     Жаль, не сумел отвернуться!..
     До самого Крита гнались за нами красные корабли ванакта Мернептаха Мериамона. Чудом ушел «Калидон» – ладно строят кемийские корабельщики, из цельного кедра, так, чтобы киль сам скользил по волнам. Только возле Феста пуст стал горизонт, исчезли короткие мачты с желтыми парусами.
     Не сгубил злой Сет Осириса! А ведь узнай я об измене часом позже...
     Не сгубил. Да только мало радости на душе у Дамеда-бога. Опять измена! За каждым углом, в каждой чаше на пиру, в каждой усмешке дружеской.
     А может, этим и платят за Великое Царство?
     
* * *

     В эту ночь я словно чувствовал что-то. Слишком близко подступил шелест невидимой реки, такой привычный, такой неотвратимый.
     Плещет, плещет... Все ближе и ближе, уже не плеск – грохот...
     Не спалось. Не думалось. Выпадала из рук чаша с тягучим критским вином.
     Плещет, плещет...
     И словно толкнуло, словно повлекло, словно подхватило речной водой. Из тишины мегарона – под яркие весенние звезды, под острый блеск Медведиц, под знакомый огонь Собачьей Звезды. Успел еще удивиться, успел подумать, что...
     

     ...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
     Тихо-тихо.
     Тихо...
     

     Нет, не тихо уже! Грохочет морской прибой, молниями мечутся белые волны, захлестывают, топят меня-прежнего, человека по имени Диомед Тидид. И вот меня уже нет, ибо поднялись воды до души моей, и вот уже сгинула в темной бездне душа. И нет души у того, кто не вынырнул – плечами раздвинул реку безумия!
     Не я – ОН.
     ОН – бог Дамед, бог сильный, бог могучий.
     И я засмеялся...
     Нет, не я!
     

     И засмеялся Дамед-бог, и подивился страху СВОЕМУ прежнему, и поглядел в близкое небо, и длань СВОЮ протянул – к самой тверди, к самому блеску звезд. И обозрел ОН мир СВОЙ, и вновь рассмеялся, ибо стало все понятно ЕМУ.
     На восток поглядел ОН и землю Асов узрел, и весело ЕМУ стало, ибо под рукой ЕГО был тот край. И не было ЕМУ равного в Восточном Номосе, ведь ни люди, ни кумиры, золотые и каменные, не смогли заградить ЕМУ путь. И рассмеялся Дамед-бог смехом громким, и дрогнула земля Светлых Асов.
     Поглядел на север Дамед-бог, туда, где утонула во тьма Европа, ЕГО прежний Номос – и вновь рассмеялся, порадовавшись силе СВОЕЙ. И от того смеха стали кости водой у владык Олимпийских, ибо подобна скале была мышца Дамеда-бога, и ничто не могло укрыться от ЕГО копья. И вспомнил СВОЮ клятву Дамед-бог, и новую клятву к прежней приложил, и страшен был ЕГО глас для богов Темного Эреба, и поняли ОНИ, что кончается время ИХ.
     Тогда поглядел Дамед-бог на юг – снова загремел смех ЕГО, и понял ОН то, что недоступно было человеку Диомеду Тидиду. И подивился бог близорукости людской, и нахмурился, и сдвинул брови, ибо наконец-то увидел врага, равного СЕБЕ, врага могучего, ступающего мощно. И понял Дамед-бог, что страшной будет битва меж НИМИ, и возгорелся гневом великим, и протянул СВОЮ руку...
     

     Как больно возвращаться! Как больно снова жить! Как больно снова стать человеком!..
     Как больно...
     – Мантос! Я все понял! Понял! Кеми – тоже Номос, понимаешь? Мы с дядей Эвмелом думали, что Черная Земля – часть Азии, часть Восточного Номоса, а потом мы нашли в Хаттусе медное изображение, где почему-то не было Кеми...
     – Э-э, ванакт Диомед! Не говори, не волнуйся, воды выпей, злого молока выпей. Андремон-басилей корабль прислал, злое молоко для тебя прислал...
     – Нет, это важно, очень важно! Номос Кеми неприступен, ванакт Мернептах – не человек, ОН бог, ОН способен закрыть Номос, поэтому туда нельзя посылать войска, все погибнут, погибнут!..
     – Какой ты непослушный, родич, понимаешь! Мы тут горюем, мы тут плачем: лежит брат наш Диомед, белый, страшный, мертвый почти. День лежит, три дня лежит. Ай, какая плохая земля! Сначала басилей Амфилох захворал, потом ты захворал. Кто будет править, а?
     – А кто?..
     – Не волнуйся, родич! Зачем волнуешься? Пошутил я, конечно. Амфилох-басилей здоровый стал, он и правит, и Сфенел-басилей правит, и Эвриал-басилей правит, и Фоас-басилей правит. Возле тебя сидели, о делах говорили. Все хорошо, родич, войска готовы, корабли готовы, Сфенел-басилей и Фоас-басилей уже под Аскалон войска повели. Всех разобьем, сказали. Аскалон возьмем, сказали. А потом ливийцев-предателей накажем, сказали. Да, ванакт, знаешь, что случилось? Ай, не поверишь! Девочка та, Уастис-царевна, тоже, бедная, с ума сошла. Убила себя, понимаешь, глупая! Огонь зажгла, в огонь бросилась. Сказала, что жертву Дамеду-богу приносит, понимаешь. Ай, бедная, ай, глупая!..
     – Нет... Зачем?.. Когда?!
     – Два дня назад, четыре дня... Точно скажу, ванакт. В ту самую ночь, когда тебе плохо стало, ванакт...
     – Понял...
     – И я понял – глупая очень. А отец ее – собака, и все ливийцы...
     – Вот, значит почему... Человеческая жертва! НАСТОЯЩАЯ жертва! НАСТОЯЩАЯ! Так ОНИ стали богами... ОНИ, эта Семейка людоедов! Ненавижу, ненавижу!..
     – Ай, зачем сказал, опять ты, родич, совсем белый! Ай, глупый я курет, зачем рассказал, зачем тебе глупости всякие говорю! Эй, не умирай, родич, не умирай, слышишь? Не умирай!
     

     Плещет, плещет...
     

     Кто первый залил кровью ТВОЙ алтарь, мама?
     Теперь я понял, все понял!
     Помнишь, ты говорила, что не всякий ВАШ ребенок становится одним из ВАС? Как мой брат Эрихтоний, басилей афинский. Одной ВАШЕЙ крови, ВАШЕГО проклятого ихора мало. Нужна наша кровь. Наша кровь – на ВАШИХ алтарях.
     Дядя Эвмел рассказывал мне, что есть легенда, будто ВЫ – Посланцы Единого, забывшие ЕГО волю и захватившие наш Номос. Но ВЫ не всесильны, ВЫ – не хозяева. И чтобы править, ВАМ нужна кровь.
     Как просто, мама!
     Знаешь, все вокруг думают, что я умру. Мне не страшно, мама! Мне надо было умереть раньше, сдохнуть, словно дурная собака, пока я не стал Собакой Кровавой.
     А вот ведь стал! Не по своей вине – но стал.
     Мне повезло, мама! Мне очень повезло. Не хватило шага, не хватило самого «чуть-чуть», чтобы твой сын навсегда перестал быть человеком. Как хорошо, что я не знаю, какой это шаг, сколько этого «чуть-чуть»...
     Я не Дамед-бог! Как хорошо, мама!
     Почему ты молчишь? Ведь я умираю, правда? Ведь я так любил тебя, мама!..
     

     Плещет, плещет...
     

     Как больно...
     Как больно возвращаться! Как больно снова жить! Как больно снова стать человеком!..
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     Мы шли к Аскалону. Яффа, Ашход, Мегиддо. Мы шли дорогой войны.
     ...Желтый обелиск посреди серой пустыни. Желтый камень у дороги. Издалека виден – не обойти, не свернуть.
     Желтый камень, серый песок.
     Не на годы воздвигали обелиск – на века, на тысячелетия, навсегда. Выветрилась алая киноварь священного письма, но желтый камень стоит, и гордая надпись все еще молчаливо славит давнюю победу...
     «Благой бог, равный Ра, сын Амона, воссевший на престол отца Своего, Его Величество Тутмос, Владыка Двух Венцов, Владыка Двух Царств, одаренный жизнью навеки, эту надпись повелел выбить в месте этом, дабы ведали все о великих победах Его. Амон создал Его могущественным и сильным, сильнее, чем все Его предки бывали, сотворил подобным Монту-Воителю, богу в сверкающих доспехах. Его лик суров, словно лик Губительницы Сохмет, словно лик Сутеха Жестокого в час гнева его. Он – лев свирепый, за добычей в пустыне рыщущий. Разбил Его Величество врагов Своих под Мегиддо...»
     Мегиддо... Ар-Магадд... Армагеддон...
     «...и сокрушил лук Его страны окрестные, и наступила пята Его на землю эту. Ликует сердце Его, когда зрит Он врагов поверженных, десницей Его обезглавленных, с содранной кожей и выколотыми глазами. Ибо подобен гнев Его гневу Сета Убийцы, когда ступает Он по красному песку...»
     Они не знали пощады, владыки Черной Земли, цари Кеми. И стал Армагеддон Последней Битвой для их врагов.
     «...На 22 году царствования Своего воссиял Его Величество царь-бог Тутмос, восстал на врагов, что возле города Мегиддо собрались, выступил из города Ихема с доблестью, силой, мощью и торжеством, чтобы повергнуть жалких противников власти Его. И собрал Он вокруг себя владетелей всех стран, что Кеми покорными были, их коней, их воинов, их колесницы. Разбил Он стан у Мегиддо, утром же 21 числа Первого месяца Засухи повелел Он двинуть войска на жалких врагов...»
     Ликуют молчаливые значки с уцелевшими крошками красной киновари. Ликуют! Ведь победителей при Армагеддоне не судят.
     «...И отправился Он, Тутмос, царь-бог, на золотой колеснице, подобный богу Гору, сильный рукой, как Монт-Воитель, ибо отец Амон укрепил Его мышцу и защитил Его от врагов. И увидели жалкие враги, что Его Величество одолевает, и бежали стремглав в Мегиддо с лицами, полными страха. Бросили они своих лошадей, и свои колесницы золотые и серебряные, и заперлись в городе, и завалили камнем ворота. Но Его Величество Тутмос, царь-бог, подошел к воротам Мегиддо...»
     Спорят песчинки с желтым камнем. Завидуют. Засыпают подножие, скрывают затейливые значки. Но неколебимо стоит обелиск давней победы, давнего ужаса. Обелиск Армагеддону.
     Желтый камень, серый песок.
     Мы шли к Аскалону. Яффа, Ашход, Мегиддо... Мы шли дорогой Армагеддона.
     Дорогой Последней Битвы.
     
      
       – Радуйся, родина наша далекая!

       Хей-я! Хей-я!

       Радуйся, Аргос, богами хранимый!

       Хей-я! Хей-я! 

      

      
       Днем о тебе вспоминается сладко!

       Хей-я! Хей-я!

       Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!

       Хей-я! Хей-я! 

      

     
     
* * *

     – Эвриал?
     – Лазутчики вернулись, Тидид. Тут такое дело... Суфеты Аскалона против сдачи города, но многие в Совете за. Они еще думают, дураки!
     – Фоас?
     – Все в прядке, брат Диомед! Обложили город, мышь не пробежит, птица не пролетит...
     – Сфенел?
     – Все, как ты сказал, Тидид. Башню осадную строим, Амфилох мастеров прислал. Я приказал наверху бычью голову сделать, что страшнее было...
     – Башня «Бык», значит?
     – Ага! Большой такой «Бык»! Ну и, понятное дело, шумим побольше. А подкопы ночью роем, тихо. Думаю, не догадаются. Дней за пять управимся, а потом ка-а-ак...
     – Тидид! Ребята! Да зачем эти подкопы? За эти пять дней мы их так напугаем, что они сами ворота откроют!
     – Басилей Эвриал Мекистид! А зачем нам их ворота?
     

     – Говорят, ты плакал, Курос, верховный дамат?
     Дернула худыми плечами Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Дернула, отвернулась.
     – Таков обычай, ванакт. Когда царь умирает, все обязаны плакать. Считай, что это входит в мои обязанности.
     – Спасибо.
     Не ответила, даже не повернулась, не взглянула. Ох, с характером же девчонка!
     – Есть такая легенда, ванакт Диомед. Некий злой человек после смерти был схвачен демонами-аху и брошен в Темный Предел, в царство Вурусему-Безжалостной. Но взмолился этот человек, стал просить у Светлых Асов защиты. И сказали ему Асы: «Если сделал ты хоть одно доброе дело в жизни своей, заступимся за тебя.» И вспомнил злой человек, что когда-то накормил нищего репой со своего поля. И обрадовались Светлые Асы, протянули с Небес эту репу, а человек схватился за зеленую ботву и взлетел к самым Небесам...
     – Ясно, – усмехнулся я.
     – Когда-то ты, ванакт, не позволил одной беззащитной девушке стать подстилкой под твоими воинами. Эта девушка не забыла, и когда все думали, что ты уходишь, она хотела проводить тебя слезами... Не будем о пустом, ванакт Диомед! Ванакт Кеми Мернептах Мериамон шлет посольство...
     Поглядел я на нее, губастую, поглядел, залюбовался. Откуда у этой девчонки такая выдержка, такой разум державный? Ей бы не даматом быть – царем! И не из худших. Жаль, страшненькая очень. Но ведь владыкам красота ни к чему...
     – Послов двое, оба – приемные сыновья Мернептаха. Старший – Месу, воевода Птаха. Младший – Мемносе, воевода Ра[157].
     – Вот как?
     Забеспокоился Великий Дом, Владыка Двух Венцов. Еще бы! Обложили мои войска Аскалон, а там и до Газы рукой подать. А ведь Газа – это уже Кеми! Рассказывают, в прежние века владыки кемийские имели силу не пускать чужеземцев в свой Номос. Говорят, и сейчас это так.
     ...И не только говорят. Видел это Дамед-бог, видел Мернептаха-бога в силе ЕГО! Но кто знает? У гиксосов же получилось! И если снова проснется Дамед-бог, если вновь протянет СВОЮ руку...
     – Как думаешь, Курос, стоит идти на Кеми?
     И вновь дернулись худые плечи под льняным хитоном.
     – Тебе решать, ванакт. Но Кеми – большая страна, чужая страна. Чтобы править Черной Землей, надо стать там своим...
     «...богом» – мысленно добавил я.
     – Но остановиться тоже трудно. Только новые победы укрепляют царство. Города Азии открывают тебе ворота, но кто знает, к чему лежит их сердце? Стоит уйти твоим войскам...
     Знакомые слова! Будто я снова пью пиво с малоизвестным Исин-Мардуком. Ой, умна губастая!
     – Победы – это не все, верховный дамат Курос. Я могу не идти на Кеми, могу остановиться в Аскалоне, но остановиться так, что Азия надолго забудет о непокорности. Ты понял меня, верховный дамат?
     И снова ничего не ответила Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Но я знал – поняла. Все поняла!
     Страх сильнее славы, сильнее милости. На пепле Хаттусы я начал строить Великое Царство. Пеплом Аскалона я воздвигну ему стропила. И смешается пепел с кровью, и застынет гранитом...
     Горе тебе Аскалон, город великий, ибо стоишь ты на дороге в Армагеддон!
     
* * *

     ...Только спустилась с небес розоперстая Эос, следом и Кера явилася с криком зловестным.
     

     Я оказался прав: аскалонские ворота нам пока ни к чему. Зато самим аскалонцам они не без надобности. Видать, доспорили там, за стенами, доспорили – решили.
     Решились...
     – Эге, богоравные, никак у них зубы чешутся?
     – По места-ам! К бою-ю-ю-ю!
     – Тидид, а ты куда? Да мы сами! Ты же вроде как ванакт!
     – Так чего, Капанид, мне теперь только «телепина» гонять?
     – Арго-о-ос! Кур-р-р-р-р-р!
     
      
       Бой, о богиня, воспой возле стен Аскалона-твердыни.

       Страшный, немало исторгнувший душ достославных ахеян,

       Что из-за моря пришли, совершив дел великих премного.

       Начали бой аскалонцы, гордынею страшной ведомы,

       Дети Астарты Великой, чей храм златостенный воздвигся

       Стогнов среди городских. Лишь поднялася Эос над миром,

       Керы послышался глас: то отверзлись врата городские,

       Тяжкие, медью покрытые. К бою, сыны Аскалона!

       Мерною поступью по полю движутся рати.

       Вот броненосцы грядут в медно-звонких халебских доспехах.

       Вот колесницы несутся, конями борзыми влекомы.

       Страшные! Серп остролезвый колесные оси украсил.

       Лучники всех впереди, и свистят медножальные стрелы.

       Грозно идет Аскалон, но ахеи готовы к сраженью.

       Исстари люб им Арей! Ополчились на битву герои.

       Словно ко брегу гремучему быстрые волны морские

       Идут, гряда за грядой, клубимые ветром-Зефиром;

       Прежде средь моря они воздымаются; после, нахлынув,

       С громом о берег дробятся ужасным, и выше утесов

       Волны понурые плещут и брызжут соленую пену, -

       Так непрестанно, толпа за толпою, ахейцев фаланги

       В бой устремляются; каждой из них отдает повеленья

       Вождь, а воины идут в молчании; всякий спросил бы:

       Столько народа идущего в персях имеют ли голос?

       Вои молчат, почитая начальников. Пышно на всех их

       Пестрые сбруи сияют, под коими шествуют стройно.

       Их враг, словно овцы, богатого мужа в овчарне,

       Стоя тмочисленно, млеком наполнив дойницы,

       Все беспрестанно блеют, отвечая блеянию агнцев, -

       Крик же такой аскалонцев гремел по их рати великой.

       Их возбуждает Астарта, ахеев же – боги родные.

       Молча на битву грядет воевода Тидид-бранолюбец,

       На колеснице вздымаясь, с ним рядом Сфенел, Капанея,

       Мужа великого сын, сам же славы отцовской достойный.

       Хмурится он, Диомед же, напротив, смеется:

       Люб браноносцу Арей – и сам он Арею подобен,

       Богу ужасному, что ненавистен всем смертным,

       Ниже бессмертным. Душа его к битве влекома.

       Рати, одна на другую идущие, чуть соступились.

       Разом сразилися кожи, сразилися копья и силы

       Воинов, медью одеянных, выпуклобляшные разом

       Сшиблись щиты со щитами; гром раздался ужасный.

       Вместе смешались победные крики и стоны

       Воев губящих и гибнущих; кровью земля заструилась.

       Словно когда две реки наводненные, с гор низвергаясь,

       Обе в долину единую бурные воды сливают,

       Обе из шумных истоков бросаясь в пучинную пропасть;

       Шум их далеко пастырь с утеса нагорного слышит, -

       Так от сразившихся воинств и гром разлиялся, и ужас.

       Грозно взглянув на врагов, воскипел Диомед благородный

       Гневом великим: «Ужель не нужна им пощада?

       Смерти-Таната они, что на крыльях летает железных,

       Жаждут? Ну что ж, устремимся – и вспомним кипящую храбрость!»

       Рек – и с высот колесницы с оружием прянул на землю.

       Страшно медь зазвучала вкруг персей царя Диомеда,

       В бой полетевшего; мужа храбрейшего обнял бы ужас.

       Глянули боги на землю, и слово родилось златое:

       «Горе тебе Аскалон! И мужам аскалонским всем – горе!»

      

     
     – Ну мы им и дали, Тидид! Ох, дали! Прямо как под Фивами, да?
     
      
       – Горек глоток из чужого колодца!

       Хей-я! Хей-я!

       Тленом разит запах хлеба чужого!

       Хей-я! Хей-я! 

      

      
       Солнце чужое огнем обжигает!

       Хей-я! Хей-я!

       Небо чужое – могильные плиты!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     Горе тебе Аскалон!
     Велик ты, город славный, город посреди пустыни, город на двугорбом холме. Высоки твои стены, крепки башни, и муравьями кажутся люди, суетящиеся у их подножий.
     Славен ты, Аскалон, город Астарты, город Ашторет Неистовой, чей храм ярым золотом горит на самой вершине. Но не поможет тебе, Аскалон, твоя многолюбивая богиня, и башни не помогут, и стены не спасут. Прогрызут муравьи камень, и рухнет твердыня, и рыжее пламя взметнется к самому небу, к обители Светлых Асов. Мне не нужна твоя покорность, Аскалон, город Астарты, не нужно золото твоих храмов и невинность твоих дев. Ничего от тебя не нужно Диомеду Тидиду, Дамеду-ванаке – кроме гибели твоей. Погибни, Аскалон, во имя славы моей, во имя страха, во имя Великого Царства.
     Горе тебе, Аскалон! Горе! Призрак Армагеддона встает над тобой.
     
* * *

     Пять дней попросил Сфенел, басилей Аргоса, сын Капанея Исполина, на то, чтобы подготовить смерть города. Послы Великого Дома, Владыки Двух Венцов Мернептаха Мериамона, ванакта Кеми, прибыли на третий.
     Чуяли, видать!
     И когда красный корабль под желтым парусом ткнулся носом в скалистый берег, я уже знал, что услышу. Не смог погубить Мернептах своего врага в Ливии, не сумел остановить в сирийской пустыни, не напугал стенами Аскалона.
     ...А может, не только Дамед-бог увидел в ту ночь красно-белое мерцание над Номосом-Кеми? Может, и Мернептах, бог-хранитель Черной Земли, увидел ЕГО? Увидел – понял: ОН может войти в Номос-Кеми.
     ОН МОЖЕТ!
     Значит – мир? Значит, граница Великого Царства ляжет меж двумя Номосами? Собачья Звезда замрет над Аскалоном? Впрочем, к чему спешить? Весы еще колеблются, пряжа Мойр еще прядется, и наши судьбы, и судьбы миров – на коленях у богов[158].
     Не исчислено, не взвешено, не разделено.
     Даматом церемоний я так и не обзавелся. Может быть, оттого, что так и не привык к этим самым церемониям. Да и к чему? Это для какого-нибудь басилеишки, владыки полутора деревень, важно чести не уронить, восседая на троне и щеки надувая. Ну и, разве что еще для Агамемнона, конечно.
     ...Неужели в самом деле сгинул носатый? Жалко? Ну, не то чтобы жалко...
     А Дамеду-ванаке, владыке жестокому, можно и на камешке посидеть, послам внимая. Особенно когда за спиной – не евнухи придворные, не вельможи толстопузые, а воинство превеликое в силе своей да еще осадная башня виду ужасного (расстарался Капанид, выстроил чудище!).
     Убедительно!
     А еще можно вождей-союзников усатых да чубатых пригласить – прямо с булавами да секирами. Еще убедительней будет! Добро пожаловать, гости дорогие, долгожданные!
     Камешек быстро нашелся – как раз у подножия башни-»Быка». А усатые-чубатые сами прибежали – на послов кемийских поглазеть. Надо же знать им, кого рубить-резать предстоит!
     Итак...
     – Великий Дом, Владыка Двух Царств, Владыка Двух Венцов Государь-Бог Мернептах Мериамон, жизнь, здоровье и сила, шлет привет младшему брату своему Диомеду-ванакту и о его здоровье спрашивает...
     Лихо переводит Курос-дамат, слово в слово успевает. Впрочем, пока можно не слушать, обычно все... Разве что насчет «младшего брата» интересно. Все-таки «брат»!
     А вот поглядеть стоит. Есть на что!
     – ...и здоровья тебе, Диомед-ванакт, всяческого желает...
     Эфиоп – черный, как ночь безлунная (куда там Эвриалу!), губы темные навыворот, зубы мрамором проконесским белеют, плечи в ворота не пройдут. На груди – Гор-Сокол золотом сияет, на чреслах передник – тоже в золоте. Хорош сынок у Владыки Двух Венцов! Впрочем, оба хороши. Знал ванакт Черной Земли, кого послами направить. Смотри мол, Дамед-ванака, на моих лучших воевод, на сыновей моих. Смотри – думай!
     Эфиоп – младший, потому и говорит первым. Мемносе это, воевода Ра. Молодой, меня не старше. Улыбается... Или просто зубы скалит? Ладно ответим.
     – Приветствую послов брата моего, Великого Дома, Владыки Двух Царств...
     ...Брата, гости дорогие, брата! А кто старший, кто младший, еще увидим!
     Переводит Курос-дамат, языком прищелкивает, слова мудреные кемийские, словно орешки, раскалывает. А я на второго посла смотрю – главного. На Месу, воеводу Птаха. Этот не о здоровье – о деле говорить станет. Мрачен Месу, старший посол, ой, мрачен!..
     – ...А тем, что здоровье брата моего Великого Дома, Владыки Двух Царств, Государя-Бога Мернептаха Мериамона, жизнь, здоровье и сила, отменно, счастлив весьма...
     Лет сорок этому Месу. Под кожей загорелой мышцы бронзой набухли, поперек рта – шрам рваный, и на плече шрам, и на шее. Тот еще волчина, видать! Ну, Гор-Сокол на груди, это понятно, по чину положено, а вот лицо... Мемносе – эфиоп, а этот кто? Сириец? Финикиец?
     Ох, и мрачен!
     – ...От себя же скажу тебе, Диомед-ванакт, что за честь почту с твоим воинством на бой выйти, ибо воины твои – воины храбрые, сам же ты – лев отважный. Проломил ты чресла царю хеттийскому, чего от века не бывало. Но не о войне будет речь наша – о мире!
     Прошелестело вокруг, переглянулись чубатые да усатые, союзники мои кровожадные, недоуменно этак переглянулись. За тем ли сюда шли? Улыбнулся мне Мемносе-эфиоп, воевода Ра, поклонился. И я улыбнулся белозубому. Ишь, завернул, приятно даже!
     ...А слово-то сказано. «Мир»! Не «война»!...
     Отошел назад Мемносе, место старшему уступая. Шагнул ко мне сириец-финикиец Месу.
     – Ты... ты...
     В первый раз сбился Курос-дамат, голосом дрогнул. То ли от того, что трудно рождались слова посольские, через рот рассеченный пробиваясь, то ли от иного чего.
     – Ты, собака ахейская, вожак стаи шелудивых псов, радуйся! Ибо отец мой, Великий Дом, Владыка Двух Царств, Владыка Двух Венцов Государь-Бог Мернептах Мериамон, жизнь, здоровье и сила, согласен даровать тебе, собаке, мир!..
     Замер я, ушам не веря. Кто сошел с ума? Курос, я, посол-воевода? А вокруг уже не шелест – гул. Недобрый, зловещий...
     – ...Но мир этот получишь ты, собака ахейская, когда приползешь на брюхе своем к подножию трона Владыки Двух Царств, и прах под ногами его облобызаешь, и принесешь дань тяжелую, и обязуешься служить ему, как пес служит своему хозяину. Ибо ты – блевотина грязная, ибо ты – мерзость под солнцем, а твои союзники – вши в шерсти собачьей...
     Взглянул мне в глаза Месу, воевода Птаха. И Тартар был в его взгляде.
     Взметнулись секиры, рванулись вперед фракийцы и шардана, сомкнулась стена гетайров, посла неразумного спасая, бросился вперед черный Мемносе, рот товарищу своему зажимая:
     – Нет, нет! Отец хочет мира! Отец хочет мира!..
     Поздно!
     

     – На Кеми! На Кеми! На Кеми! Смерть послам-ублюдкам! Смерть Мернептаху-собаке! Смерть! На Кеми! Веди нас, Дамед! На Ке-е-еми-и-и!!!
     

     – Теперь их не удержать, ванакт. Даже если ты откажешься, они пойдут на Кеми сами...
     Спокойно лилась речь Куроса, верховного дамата. Только в глазах... Что-то странное было в глазах Цулияс, дочери Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Все годы прямо смотрела она, теперь же...
     – Шардана, туски и фракийцы поклялись на крови отомстить за оскорбление. Дарданы тоже. Твои воины...
     – За моих не волнуйся, Курос, верховный дамат! – не выдержал я. – Они знают, что такое приказ!
     ...Хоть и пришлось у Фоаса, братца моего куретского, копье из рук вырывать. Все рвался с Месу переведаться.
     – А что ты скажешь, дамат верховный?
     Не сразу ответила Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Дернула губами пухлыми, поглядела странно.
     – Если бы меньше знала тебя, ванакт Диомед, то решила бы, что ты подкупил посла...
     Что-о?
     – ...Но это не так, хотя, может быть, тебе и стоило это сделать. Я говорила с Мемносе, воеводой Ра...
     «Говорила»! Не иначе, надоело девчонке играть в Куроса-дамата. Или не о том сейчас ее мысли.
     – Мемносе в ужасе. Великий Дом приказал договориться с тобой, ванакт, предложил самые выгодные условия. Кеми хочет мира!
     – Но почему?.. – не выдержал я.
     – Месу – изменник. Я узнавала – он приемный сын Рамзеса, отца Мернептаха, родом из народа хабирру, которые уже много веков живут в Кеми. Недавно он поссорился с Великим Домом. Кажется, речь шла о том, что кемийцы обижают его соплеменников, заставляют их строить каналы и лепить кирпичи. Месу не смог ничем им помочь...
     – И решил отомстить Мернептаху, – понял я. – Спустить на него шелудивого пса Диомеда. Неплохо!
     И ты, Великий Дом, Владыка Двух Царств, ведаешь, что такое измена! Измена – вечная супруга царей...
     – Но почему ты сказал... сказала, что я должен был подкупить этого хабирру?
     Дернула плечами, в сторону отвернулась, словно там, на красной шатровой ткани, ответ написан. Все годы прямо смотрела Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми, мой верный дамат Курос.
     Не смотрит уже.
     – Тебе не захочется слушать меня, ванакт Диомед. Тебе и так наговорили сегодня...
     Не выдержал. Встал, за плечи девчонку взял. Повернул.
     – Сядь!
     Присела на скамейку резную, финикийскую, губы пухлые щелочками сжала.
     – Говори!
     Подняла взгляд, улыбнулась грустно.
     – Тебе помогают боги, ванакт Диомед. Или демоны. Или ты сам – демон.
     – Не о том, – вздохнул я, уже ничему не удивляясь. – Я должен был подкупить посла...
     – Чтобы он нарушил приказ и разжег войну. Все просто, ванакт Диомед, сын Тидея! Твое войско послушно приказу, твои союзники – нет. Да они тебе уже не нужны, они опасны. А теперь, когда кровь ударила им в печень, все эти шардана и туски пойдут на Кеми – под стрелы Мернептаха. Великий Дом окажет тебе великую услугу – избавит от беспокойных друзей. А ты возьмешь Аскалон, разрушишь его до основания, чтобы вся Азия содрогнулась, потом заключишь выгодный мир с Кеми... Вот оно, твое Великое Царство, правда?
     – Правда, – кивнул я. – Это правда, Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. И это Великое Царство построили мы с тобою, верховный дамат!
     Дрогнуло ее лицо – на миг единый, на малую капельку воды в клепсидре[159].
     – За эти годы я хорошо узнала тебя, ванакт Диомед. Ты – не мудрый правитель, не тот, кто возводит царства. Ты – воин, ты – разрушитель. Но боги за тебя, тебе не приходится даже стараться! Знаешь, я уверена, что даже если ты сейчас все-таки начнешь войну с Кеми, то все равно победишь. Мернептах воюет на севере и на юге, за порогами Нила, момент очень удачный... Как тогда, когда ты сжег мою Хаттусу, ванакт!
     Побелели ее темные глаза, блеснули светлым железом.
     Не забыла. Не простила.
     ...Почему-то вспомнился хеттийский кинжал, тот, что нашли на трупе Эриния-аэда.
     – Демоны хранят тебя, демоны защищают, демоны даруют удачу... Я не буду больше служить тебе, ванакт Диомед!
     Вот как? Я протянул руку, сжал пальцы на ее подбородке, подождал, пока в темных глазах блеснут слезы.
     – Будешь! Ты будешь служить мне, Курос, верховный дамат, пока я хочу этого! Пока я не построю Великое Царство! Мое Царство!
     – Но зачем? Зачем?
     Дернулась, отбросила мою руку, вскочила.
     – Даже царю, даже ванакту, даже владыке мира нужен свой дом, свой сад, женщина, которую он обнимает ночью! Ведь он тоже человек! А где твой дом, Диомед сын Тидея? Где твое сад? Где твоя женщина? У тебя нет ничего, кроме пепла и крови под ногами! Ничего – потому что тебе иного и не надо. Так зачем тебе царство? Скажи, зачем? Скажи, ты еще человек?
     Крикнула – как ударила.
     Не ответил я, хоть и прост был ответ.
     ...Дом – чужбина, сад – Поле Камней, женщина – в Темном Аиде... Хоть я еще и человек.
     Человек? Демон? Или просто тьма из Эреба, гнев Божий над Азией?
     Кто я?
     

     «...А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся – до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!.. А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон к Гилгалу-камню...»
     
* * *

     – Ну ладно, Тидид, как скажешь, подождем еще несколько деньков, погодим стены крушить. Но почему?
     – Это приказ, богоравный Сфенел Капанид, басилей Аргоса!
     – Еще и обзываешься...
     

     – Доблестные фракийцы! Храбрые шардана! Мужественные туски! Великие воители-дарданы! Знаю я, как велик гнев ваш против Кеми, против Мернептаха-царя, чей грязноязыкий посол дерзнул оскорбить нас всех. Но война – искусство богов, победа – в их руках. А боги завистливы. Знайте же, что завистливые боги развязали грязный язык послу Великого Дома. Сильны боги Кеми, в их воле погубить каждого, кто без их дозволения попытается вступить в Черную Землю. А потому я, Диомед сын Тидея, Дамед-ванака, ваш друг и союзник, прошу и требую: ждите! Час близок! Но пока – ждите!..
     

     – Мне некогда, Фоас. Вернусь дня через три, поговорим.
     – Э-э, брат Диомед! Тут такое дело, брат Диомед, такое дело интересное, понимаешь! Амфилох-басилей человечка прислал, да. Такого хитрого, да. Этот человечек гонца хеттийского в лицо знает, да. Гонец приедет, предателя, что нас врагу продает, искать станет, чтобы все тайны от него, негодяя, узнать. А мы тихо пойдем, а мы тихо поползем, все увидим, все приметим, предателя к тебе на веревке притащим...
     

     Но мне уже все равно. Почти все равно. Дорога на Армагеддон осталась за спиной.
     Земля Ездралеон, камень Гилгал...
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Хорошо, когда незачем спешить! Хорошо, когда торопишься не ты, а дорога, и не тебе – дороге отмеривать долгие часы дневных переходов, указывать места привалов и ночевок. От колодца к колодцу, мимо пастушьих шатров, мимо лохматых овец, дремлющих под беспощадным солнцем, мимо злых худых коз, не щадящих последние травинки между пыльных камней...
     Ездралеон – каменистая пустыня. Ездралеон – пастушье царство.
     – Почти Этолия, ванакт! Гор, правда, нет, и леса нет, и рек нет, и ничего нет. А так очень похоже, понимаешь! А почему похоже? Овцы есть, молоко кислое есть, городов, чтоб они пропали, нет...
     А по ночам – белые огромные звезды, молчаливые, близкие. Опустилось меднокованное небо вниз, в вершины холмов уперлось. Не упадет! Прочно стоит земля Ездралеон, древняя пастушья держава. Отражаются звезды в кремнистых скалах, рассыпая огонь дробными искрами. Тихий шепот ветра, тихий шепот дороги, тихий шепот звезд...
     – Смотри, Мантос, а созвездия-то не такие, как у нас! И Медведица ниже, и Кефей не виден. А все равно – здорово!
     В темных полотняных шатрах – молчаливые люди. Им не о чем говорить со случайным путником. Разве что налить ему воды, насыпать в миску вареной чечевицы, нацедить кислого молока. Бедны цари пустыни, владыки каменистой земли Ездралеон, но не страшна им чужая пята, ибо нечего делать гордым завоевателям здесь, в пастушьем царстве. Поэтому молчат гордые пастыри овец – неулыбчиво, спокойно. Только когда очень попросишь, только когда выпьешь холодного овечьего молока...
     – За теми холмами Гилгал-камень, о чужеземец. На высоком холме стоит, не спутаешь. Поставил его там праотец наш Абрагам бар-Фарра, когда приехал сюда из земли Уц, из Ура Халдейского...
     Ездралеон. Пастушье царство. Что делать Диомеду Дурной Собаке у камня Гилгал, воздвигнутого Абрагамом из земли Уц?
     

     «...А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон...»
     

     Зачем я Ему?
     
* * *

     Жертву приносят кремневым ножом. Не бронзовым, не медным. И резать горло нужно ровно, не наискось, и кровь должна литься на камень, а не на землю.
     Опустила голову худая овца, молчит бедная.
     Чует...
     Почему-то думалось, что сюда меня не пустят. Почему-то думалось, что придется повернуть назад...
     Уже дорогой я понял, что ошибся пророк, обличавший меня на базаре в Аласии. Ошибся – или не разобрал того, что услышал в грезах своих. Стоит Гилгал-камень посреди земли Ездралеон, на высоком холме у дороги стоит. Но...
     Но Кто мне ответит? Чей алтарь вкусит крови овцы-бедолаги? Племенной божок, владыка каменистой пустыни? Разве он – Единый? Разве он – Тот, Кем сотворены все Номосы, все миры? Тот, Кто и есть мир? Собираются раз в год у Гилгала-камня пастухи окрестные, кропят алтарь кровью, о поголовье обильном просят. О чем еще просить им? Не о Великом Царстве, не о судьбах Азии! Они и слов таких не слыхали, ни к чему здесь такие слова.
     А этот их бог – слыхал? Знает? Бог бродячих пастухов, покровитель шатров и овец. А то, что зовут его Ахве-Единый, то просто понять. Не видели пастухи здешние другой земли, единственная она для них. И они сами – единственные, забытые временем среди этих холмов. Так откуда иным богам взяться? Одна земля, одно племя, один бог. А может, в далеком Уре Халдейском услыхал праотец Абрагам сын Фарры про Единого, услыхал, соплеменникам поведал.
     Странно глядели на меня пастухи, неподалеку от Гилгала шатер разбившие. Не осуждали, дивились скорее. Что, мол, ты ищешь, о чужеземец, возле нашего камня, у нашего бога? Свой у тебя бог, к нему иди, у него проси. Но пустили все же. Даже кремневый нож дали, даже про то, как горло овце несчастной резать, объяснили. Я – гость, гость их шатра, гость их бога...
     Уходить поздно, я уже здесь. Что же ты скажешь мне, пастуший бог?
     Пастуший бог молчал.
     Да и кому говорить? Холм, венец густых кустов на вершине, узкая тропа, исчезающая среди темной зелени, за нею – груда камней, поросших желтоватой травой. Еще один камень, плоский, грубо околотый чьей-то неумелой рукой, в землю врыт – алтарь, не иначе.
     Гилгал. И Диомед Дурная Собака, Дамед-ванака у груды камней.
     Один.
     Увязались за мною было верные гетайры, да только я и слушать не стал. Чем они помогут? Разве что подивятся вволю. Чудит, мол, Диомед-родич, тысяча богов вокруг, а он зачем-то к тысяча первому поехал, понимаешь!
     Молчал Гилгал, груда камней на вершине. Молчал пастуший бог. Я вздохнул, поглядел в темнеющее закатное небо.
     Здесь ли Ты, Единый?
     Острым был кремневый нож. Прямо на камень хлынула темная кровь. Прямо к первым звездам вознесся горьковатый жертвенный дым...
     – Я здесь, Единый! Я, Диомед сын Тидея, я Сияющий, знающий о Тебе, я, покоритель Востока, здесь! И если Ты тоже здесь, ответь!..
     Почему-то пересохло горло. Почему-то дрогнули пальцы. Ничего не изменилось, все так же молчат камни, все так же тихо шелестит кустарник вокруг.
     – Я здесь, Единый! Я, Диомед сын Тидея. Ты звал меня, Ахве, я пришел...
     Тихо, пусто... Но почему так страшно? Почему ладони...
     – Я здесь...
     Сухо затрещали ветки. Затрещали, дрогнули, выстрелили нежданным огнем. Рыжим было пламя, как то, в котором погибла Хаттуса...
     Услышал.
     Ответил.
     И пламя – слова Его!
     Я обернулся, пытаясь найти выход. Поздно! Не уйти, не скрыться. Огненный венец вокруг Гилгала. Огненный венец вокруг меня. Все сильнее пламя, все выше. Опалил жар веки, но не закрывались глаза – как в ту ночь, когда мой НАСТОЯЩИЙ Дед пообещал мне великую славу...
     – Долго ты шел ко Мне, раб Мой Диомед!..
     Кто этот говорит? Огонь? Я сам? Или кто-то Другой шевелит моими губами?
     ...А пламя все выше, под самыми небесами, и вот уже огненный шатер сомкнулся над вершиной, закрутился вихрем, обжег кожу сухим жаром.
     – Или забыл ты, Диомед, владыка жестокий, неблагодарный, что ты лишь пыль в устах Моих, лишь пепел под стопою Моею? Услышь же волю Мою от слова до слова, дабы исполнить ее под угрозой гнева Моего тяжкого, ибо так повелеваю Я, АХВЕ-СУЩИЙ, Я, БОГ ЕДИНЫЙ!..
     Загудел рыжий огонь, языками палящими ко мне метнулся... Но страх уже исчез, сгорел в первых искрах нежданного пламени.
     И это Единый? И это Творец миров? И это Тот, Кто и есть мир? Разве Он станет грозить и сердиться?
     – И бойся, Диомед, нарушить волю Мою, ибо Я – Бог ревнивый, немилосердный...
     И словно пропало все – ревущий огонь, горячие камни, запекшаяся кровь на алтаре. Где Он? Разве Он говорит со мною? Одуревший от скуки пастушеский божок решил напугать случайного гостя, словно племенной вождь, ведущий в бой дюжину грязных козопасов. Пламя, молния, морская волна... Божки грозят, пугают гневом, ибо знают, что Человек может распрямиться...
     – Слушай же Меня, Диомед, раб Мой! В рабстве у царя Кеми сейчас Мой народ, в рабстве жестоком, немилосердном. Ведаешь ты об этом, но не желаешь помочь, не желаешь споспешествовать ему. Но теперь это Моя воля! Помоги народу Моему, сделай так, чтобы познал он свободу, чтобы из рабства сам вышел, чтобы пошел туда, куда Я велю...
     Хорошо ли смеяться пред ликом божьим? Может, и плохо, но как удержаться? Обрадовался божок пастушеский, повелитель шатров и овец, что забрел к нему Дамед-ванака. Ну, как не порадеть за народец свой? Сослужи, мол, службу, гость, поспособствуй. А не то Я тебя!..
     ...А что это за народ такой, о котором я знаю? Уже не хабирру ли, за которых Месу-изменник, посол грязноязыкий, вступался? Те, что в Кеми каналы роют и кирпичи лепят?
     – А если выполнишь ты волю Мою, если поможешь народу Моему, то наполню я твой шатер богатством, и преумножатся стада твои, и жены твои, и заполнят твои потомки землю...
     Пожал я плечами, про жен да стада услышав. Чего еще ждать от пастуха? Что он еще может пообещать?
     Странное дело, вроде как горло отпустило?
     – Ведома мне теперь воля Твоя, Ахве, пастуший бог, – вздохнул я. – Выполню я ее, нет – не ведаю еще. Но только не нужна мне Твоя награда, ибо нет у меня стад, и потомков нет, и родной земли. А гнев Твой – пустой, пастуший бог! Сто раз обходила меня смерть, а если в сто первый не обойдет, что с того? Человек – смертник, чем его напугаешь? Ты не страшнее Таната!..
     Не договорил. Не договорил, ибо понял – некому меня слушать. Вместо огненного шатра, вместо рыжего пламени – тихое вечернее небо. Холоден камень, и недвижно стоят вокруг Гилгала зеленые кусты... Ушел. Меня не дослушал.
     Не поладили мы с пастушьим богом!
     

     Костру я не удивился. Мало ли кто забредет переночевать у подножия холма? Темноте удивился, из которой огонек желтый светил. Сколько я у Гилгала пробыл? Полчаса? Час? А ведь уже ночь!..
     Коня я оставил у ближайших шатров, где стали лагерем мои гетайры, идти пешком по неровному камню не хотелось... Да и не спешил я никуда. Пусто было на душе, холодно. Словно обманули меня, солгали...
     Зачем я шел сюда, к пастушьему богу?
     А костер горел так ярко, а огонь пылал так близко...
     – Мир тебе, путник!
     Немолодой, но и не старый, в темной бороде – легкая изморозь седины, на плечах плащ серой шерсти, на голове – талаф, витым шнурком перетянутый. Пастух. Обычный пастух.
     ...Разве что руки приметные – крепкие, сильные, в тяжелых мозолях.
     – Мир тебе, – кивнул я. – Мое имя – Диомед, сын Тидея, а в этих местах меня зовут Дамед...
     Дамед – кто? Ванака? Бог?
     – Дамед бар-Тадай, – усмехнулся пастух. – Садись, бар-Тадай, мой гость, к огню. Ночи холодные, ни к чему блуждать между холмов...
     Я протянул ладони к желтому пламени, огляделся незаметно.
     ...Нехорошо вышло! Вроде как напросился к человеку в гости, будто у него иных забот мало. Здешние пастухи – народ вежливый, не откажут, последним куском поделятся. И серебра не возьмут. А ведь бедны – беднее наших этолийцев.
     – Меня зовут Элохи-пастух, иногда – Элохи-пастырь. Племя поручило мне следить за Гилгалом, встречать гостей...
     – Ясно, – вновь кивнул я. – Рад с тобой познакомиться, многоуважаемый Элохи-пастырь. Но... Где же твои овцы?
     И действительно – ни овец, ни шатра. Даже собаки нет. Просто человек у огня.
     – Мои овцы близко, – улыбнулись утонувшие в темной бороде губы. – И далеко тоже... Преломим хлеб, мой гость, Дамед бар-Тадай!
     Огромная ладонь протянула мне лепешку. Теплую, чуть подгорелую с левого бока. Хрустнула толстая корка, покачал головой Элохи-пастырь.
     – Много лет я провел возле Гилгала. Много лет слышал Его голос... Ты, кажется, не поладил с Ним, гость мой бар-Тадай?
     Почему-то я не удивился вопросу.
     – Не поладил, многоуважаемый Элохи-пастырь. Что поделать? Я шел к Ахве, к Богу Единому...
     – А нашел гневливого племенного божка, который обещал преумножить твоих жен и твои стада?
     И вновь я не удивился. Наверное, не мне первому пришлось возвращаться ни с чем.
     – Я из далекой земли, многоуважаемый Элохи-пастырь, из другого... Номоса...
     Слово, неведомое в этих краях, тут же показалось чужим, лишним. Но тот, кто сидел у огня, кажется, понял. Или это мне только почудилось?
     – Из другого... мира. Там знание о Едином – великая тайна. Здесь, на Востоке, в Азии, о Нем знает почти каждый, но что толку? Его святилище – всего лишь алтарь бога здешних пастухов.
     Сказал – и тут же пожалел. Но не обиделся Элохи-пастырь. Задумался.
     – Ты видел разные... миры, гость мой Дамед бар-Тадай. Поэтому для тебя Он – Бог всех миров. Пастухи в Ездралеоне даже не знают, что есть иные земли за этими холмами. Значит, для них Он тоже – Единый.
     Вздрогнул я, свои же мысли вспомнив. Неглуп, видать, Элохи-пастырь!
     – Значит, ты пришел, куда нужно, гость мой бар-Тадай. И зря ты обиделся на Него! Ведь чего желают люди? Все того же – много овец, много жен, много добра... Он предложил тебе то, что нужно всем.
     Тихо шелестел ночной ветер. Тихо горел огонь. Тихо звучали слова Элохи-пастыря.
     – Но если ты хочешь иного, почему бы тебе не сказать Ему? Ведь ты для этого и пришел.
     Развел я руками, ближе к огню подсел. Поздно об этом. Я не услышал Его, Он – меня...
     – Ты знаешь, многоуважаемый Элохи-пастырь, о хабирру, что ныне живут в земле Кеми?
     И вновь задумался тот, кто сидел у костра. Задумался – кивнул.
     – Слыхал. Хабирру – часть нашего народа. Во времена гиксосов Иосиф, правнук праотца Абрагама, увел свое племя в страну Черной Земли. Он был очень гордым, Иосиф бар-Иакоб, думал, что избран Им, и что народ его тоже избран. Хабирру – гордецы, жестоковыйные люди, собирающие там, где не сеяли, не верящие пророкам... но, говорят, и вправду, избранные для великого дела.
     – Почему? – поразился я. – Если они эти... жестоковыйные?
     Ровно горел огонь, тихо светили звезды над нами. Никто не спешил – ни я, ни он.
     – Жестоковыйные? – усмехнулся Элохи-пастырь. – Видишь ли, Дамед бар-Тадай, мой гость, в этих краях верят, что люди созданы Им по Его образу и подобию. Только люди сами определяют свою судьбу. А значит, приказывать им нет смысла и пугать тоже бесполезно, они подчинятся лишь телом, не душой. Нужно убедить, и не всех – каждого. Так отчего же не начать с самых упорных? Остальные сами придут к Нему...
     Я так и не понял, шутит ли он, Элохи-пастух, Элохи-пастырь. Жестоковыйные хабирру страждут в кемийском рабстве. Я, единственный, кто способен сокрушить Великий Дом Кеми, должен вывести их оттуда, спасти...
     Или нет?
     

     «Помоги народу Моему, сделай так, чтобы познал он свободу, чтобы из рабства сам вышел, чтобы пошел туда, куда Я велю...»
     

     «Познал свободу... сам... сам...»
     

     – Я слыхал, в этих краях любят сказки, многоуважаемый Элохи-пастырь, – усмехнулся я. – Не рассказать ли тебе одну? Ночь такая долгая...
     – Ночь долгая, – согласился тот, кто сидел у огня. – Рад буду услышать твою сказку, о Дамед бар-Тадай, мой гость.
     Странное дело, вновь почудилось мне, что шутит Элохи-пастырь. Но не зло, по-доброму. Словно забрел к его костру маленький мальчишка из далекого Аргоса, которому страшно в ночной пустыне.
     – А сказка такая... Жил некий владыка жестокий, любящий собирать там, где не сеял. Много покорил он стран, много взял городов. И возгордился он в сердце своем, сказав: «Пойду я в царство на Великой Реке, и огнем его сожгу, и пленю его людей, и наступлю на выю стране этой...»
     Я поглядел на Элохи-пастыря. Кивнул мне он: продолжай, мол, гость. И вновь мелькнула усмешка в темной, посеребренной сединой бороде.
     – Но вошло сомнение в сердце его, ибо нет счастья в том, чтобы покорить еще одну страну, и в том, чтобы завоевать мир, тоже нет счастья. И поехал он к Тому, Кто создал все миры, Кто правит ими, и спросил Его, как жить дальше, ибо тошно быть владыкой жестоким. Спросил – но темен был ответ. И сел владыка жестокий у ночного огня, и сомнение стояло за спиной его...
     Короткая вышла сказка. Короткая, без конца. Но не удивился Элохи-пастырь.
     – Долг платежом красен, гость мой, бар-Тадай. Расскажу и я...
     Ближе к огню подсел он, сцепил пальцы над пламенем. И почудилось мне, будто отступило пламя, к углям красным прижалось.
     – Моя сказка такая... Был день, когда пришли сыны Божии, что в дальних землях сами слывут богами, к Господу, дабы предстать пред Ним. И Противоречащий пришел с ними. И вопросил Господь Противоречащего: «Не с земли ли пришел ты? Видел ли ты там народ Мой, что избран Мною для дел великих?» И ответствовал Господу Противоречащий, и сказал: «В рабстве народ Твой, в царстве на Великой Реке. Телом рабы они, и духом рабы они. Пасет их царь этой земли жезлом железным. Слабы они, не освободятся сами. Повели же, Господь, некоему владыке жестокому сокрушить царство, словно сосуд горшечника, и рабов этих, народ Твой, сделать свободным.» И ответил Господь Противоречащему, сказав: «Поведай Мне, слуга лукавый, когда раб становится свободным?..»
     Ночь над землей Ездралеон, над древним пастушьим царством. Тих костер, негромок голос Элохи-пастуха, Элохи-пастыря...
     

     Когда раб становится свободным?
     
* * *

     – Ну, Тидид, ты если уедешь, так уедешь! Тут такое было! Эти, из Аскалона, еще раз сунулись, колесницы выкатили. А мы снова им дали, ох, дали! Ногу, правда, мне подранили-попортили, оглоеды... А вчера правители ихние, суфеты которые, сюда пришли, у твоего шатра на колени, чудики, бухнулись. До сих пор стоят, бедолаги! Сдаются они, Тидид! Просят только жизнь людям сохранить... Ты чего, Диомед, вроде как и не рад? А эти, фракийцы-туски всякие, поссорились, пополам поделились. Половина на Кеми собралась, тебя не послушалась. Да, еще из Аргоса письмо, Промах Дылда прислал...
     – Э-э, погоди, брат Сфенел, не главное говоришь! Слушай, брат Диомед, внимательно слушай, да. Все мы сделали, все увидели, все узнали. Проследили гонца хеттийского. Думал он, что хитрый очень, понимаешь! В общем, нашли мы предателя, нашли этого негодяя. В цепях он теперь, как собака последняя. Э-э-э... Не так сказал, не он в цепях...
     

     Аскалон, предатель, письмо...
     Что важнее?
     

     «Диомеду Тидиду, ванакту Аргоса от Промаха, басилея тиринфского.
     Пишу тайно, пока только тебе. Эвмел Адрастид умер. Спорим, кому быть главой совета гиппетов. Тебе лучше вернуться. Перед смертью Эвмел Адрастид велел передать: «Кронов Котел – Котел времени, ловушка. Они – часть Номоса, убивать нельзя». Не понимаю. Возвращайся, Тидид. Ты нужен.»
     

     Эх, дядя! Ну почему ты – мудрый, добрый, верный? Почему ты, почему сейчас? И куда мне теперь возвращаться? На Поле Камней?
     

     Прощай, дядя Эвмел, мой второй отец!
     Хайре!
     
* * *

     Теперь на ней было ничего, как тогда в Хаттусе, в пустом, брошенном дворце. Только цепи – тяжелые, бронзовые. Расстарался гневный Фоас-курет. Ведь для этолийца нет ничего хуже измены!
     Голая худая девчонка, избитая, изувеченная... Голая худая измена...
     Шевельнулись запекшиеся черной кровью губы:
     – Удачно ли съездил в землю Ездралеон, ванакт Диомед?
     – Не очень, – вздохнул я. – Зато понял, что человек может стать свободным, если освободится сам. А иначе он просто раб без цепей... Удачно ли вершатся дела, Курос, мой верный дамат?
     – Удачно! – злым вызовом сверкнули глаза. – Аскалон согласен сдаться, самые горячие из твоих союзников скоро сложат голову в Кеми... И, кажется, слуги ванакта наконец-то поймали хеттийского лазутчика?
     Она ни о чем не жалела, Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Даже сейчас, когда не я – Танат Жестокосердный смотрел ей в глаза.
     – Но почему ты? – не выдержал я. – Почему? Эвриал Смуглый сразу заподозрил тебя, но я не верил! Ты не рабыня, тебе много раз предлагали вернуться домой...
     – На руины моего дома, – перебила она, дернулась, рванулась ко мне. – На пепелище Хаттусы, на развалины моей страны! Ничего-то ты не понял, Диомед Кровавый, убийца народа моего! Впрочем... Сейчас тебе станет понятнее... Тогда, в Хаттусе, твои гетайры хотели позабавиться не с дочерью жреца. Я скрыла имя отца, и меня не выдали. Я – Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса Тиллусия. Я служила своему отцу и своей стране!
     Если я и удивился, то не очень. Удивляться надо было раньше, раньше следовало подумать, откуда дочь жреца ведает, как вершатся дела царства.
     Верховный Дамат Курос, моя правая рука...
     Я вновь поглядел на нее – избитую, окровавленную... не покорившуюся.
     – Ты хорошо служила своей стране, Цулияс, царевна хеттийская. Ты умрешь, как мужчина...
     

     – Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, владыка Земли Светлых Асов, волю свою изьявляю: город Аскалон, руке моей противившийся, сжечь дотла и жителей его перебить, никого не щадя, дабы содрогнулись недруги мои, и соседи мои, чтобы поняли все, что твердо я буду править землей этой...
     

     Нет папы, нет дяди Эгиалея, нет дяди Геркала, нет Амиклы, нет маленького Ферсандра, нет дяди Эвмела. И мамы тоже нет.
     Есть Великое Царство.
     МОЕ царство.
     

     ...Они пришли все вместе, без доспехов, без оружия. Пришли, подошли, окружили.
     Сфенел, басилей Аргоса, Фоас, басилей Калидона, Эвриал, басилей Трезены, мои друзья-эфебы, мои гетайры, аргивяне, этолийцы...
     – Если ты уничтожишь Аскалон, мы не станем тебе больше служить, Тидид! Мы не хотим служить ДАМЕДУ...
     Кто это сказал? Неважно. ОНИ сказали.
     – Мы люди, не звери. Мы – ахейцы. Мы – эллины.
     Со мной говорила Эллада.
     – Мы не поднимем на тебя меч, Тидид. Мы уйдем. Ты можешь набрать себе новое войско, набрать новых друзей, если тебе еще нужны друзья...
     Нужны ли друзья повелителю Великого Царства?
     Теперь они молчали, и я понимал – бесполезно. Бесполезно уговаривать, объяснять, что моя власть утечет, словно вода в песок, если не напугать, не засыпать аскалонским пеплом Азию. Что Великое Царство не только мое, но их тоже, что добычи, славы и власти хватит на всех...
     Эллада не хотела ТАКОЙ добычи. Эллада не хотела ТАКОЙ славы. Эллада не хотела ТАКОЙ власти.
     Мне предлагали остаться Диомедом, сыном Тидея, эллином – или стать Дамедом, владыкой Великого Царства.
     Молчали. И так же разошлись – молча.
     И никто не остался со мной...
     

     Испуганные Медведицы бежали от Волопаса, в смертельной схватке сошлись Змей и Змееносец, грозно возносил свою палицу дядя Геракл, а над всеми ими, в черном средоточии меднокованного неба изготовился к прыжку Дракон.
     И в небесах не было мира!
     И желтым огнем горел Крон, совсем близко, рядом, над черными неровными холмами – черными, как тот бездонный котел, который привиделся мне три года назад. «Кронов Котел – Котел времени, ловушка.» Что ты задумал, Крон-Время, воскресший мертвец?
     Я лег на теплый песок, закинул руки за голову, поискал глазами Пса...
     Сгинула Дурная Собака небес, спряталась, меня бросила! Да и чем мне поможет моя звезда, сорвавшаяся с цепи бездомная, бездонная ненависть?
     Ждало небо, ждала земля, ждали коленопреклоненные суфеты возле моего шатра, ждал обреченный Аскалон. Ждала Азия, ждала Эллада... Решайся, Тидид! Решайся, Дамед-ванака!
     Дамед-ванака посмотрел в тихое, безмолвное небо.
     Улыбнулся.
     Он уже все решил, покоритель Азии. Он понял волю Единого. Кеми подождет, пусть сначала сложат головы самые горячие из усатых-чубатых, пусть поймет судьбу свою жестоковыйный народ хабирру...
     

     Когда раб становится свободным?
     

     Дамед-ванака остановится тут, в этих песках. В пепле Аскалона, в криках гибнущих людей родится Великое Царство. А те, кто не понимает этого, пусть уходят! Найдется новое войско, и новые друзья найдутся.
     Что мог ответить на это Диомед Тидид, мальчишка с Глубокой улицы? Что Элохи-пастырь говорил не только о жестоковыйных хабирру, но и о своем госте, который тоже раб – раб Великого Царства, раб своей власти и своей славы?
     

     Когда раб становится свободным?
     

     Но разве поймет такие слова Дамед-ванака, тот, кто уже БЫЛ богом, тот, кто знает, как сокрушать Номосы?
     Тихое черное небо, тихие белые звезды...
     Решайся, Тидид! Решайся, Дамед-ванака!
     – Ты! – еле слышно, одними губами, прошептал я. – Ты, Кого я не пожелал выслушать, не пожелал понять... Подскажи, ведь я человек, я хочу остаться человеком!.. Элохи-пастырь, преломивший со мною хлеб у ночного костра, подскажи!
     Мертвым огнем горели звезды. Мертвая тишь стояла над землей...
     – Ванакт!
     Ну конечно! Разве оставят меня в покое?
     – Донесение. Срочное. Тайное.
     Странно, я никогда не видел этого воина. А может, и видел, но сейчас на его лице – бронзовое забрало.
     Встал, отряхнул нахальные песчинки.
     – Агамемнон в Авлиде вместе со всем войском. Агамемнон отплывает в Трою.
     Ну, ясное дело!
     Ясное... то есть, не ясное...
     Мотнул головой. Дошло... Значит, Агамемнон... Значит, отплывает...
     ...Куда отплывает?! Кто отплывает?! Воскресший носатый дурак с воскресшим войском, появившимся невесть откуда, из Тартара, из Бездны Вихрей, решил погибнуть вновь, но уже всеконечно, угодить прямо на горящие угли Гекатомбы? Ведь ОНИ только и ждут, когда мы придем под Трою!
     Я поглядел вверх, в изумленные глаза звезд...
     – Откуда? Кто сообщил?
     Нет ответа. Никого. Исчез странный посланец.
     Я рванулся вниз, по пологому склону холма... Остановился.
     Понял...
     Нет, не понял! Почувствовал – они погибнут. Все! Все, кроме хитрого Дамеда-ванаки, который послушался совета Паламеда Эвбейца и сбежал из обреченного Номоса, чтобы укрыться за кровавой скорлупой Великого Царства. ОНИ оказались сильнее, ОНИ все-таки заманили нас под Трою!
     Подмигнул мне желтый глаз Крона-мертвеца, выходца из Тартара. И ты хочешь в МОЙ котел, Дурная Собака? Беги, прячься, еще есть время!
     

     Когда раб становится свободным?
    

    

     

      ЭПОД
     

     Черный нос «Калидона» рассекал винноцветные волны. Поддавалась морская плоть, разлеталась мелкими брызгами. Ярым огнем горел Солнцеликий Гелиос...
     – Впервые я не понимаю тебя, ванакт Диомед, – сказала Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса. – Не понимаю тебя, Тидид!
     Я поглядел на губастую (ой, отделали же ее, до сих пор синяки не сошли!), покачал головой:
     – Все просто, царевна. Я иду под Трою.
     – Но почему? – поразилась она. – Ты пощадил Аскалон, чтобы не поссорится со своими друзьями, и это мудро. Ты не пошел на Кеми – и это тоже мудро...
     – И отпускаю на волю наглую смелую девчонку, – рассмеялся я. – Это тоже мудро, царевна, ведь войско твоего отца рядом с Троей!
     Не улыбнулась. Странно посмотрела.
     – Может быть, я смогла бы полюбить тебя, ванакт Диомед. Если бы не пепел Хаттусы. Если бы не пепел в твоем сердце...
     Отвернулась, вдохнула горячий соленый воздух...
     Я погладил ее по щеке, на которой еще не зарубцевалась глубокая рана... Когда ее пытались схватить, губастая выхватила кинжал.
     – Представь себе, царевна, что кто-то подлый, жестокий, кровожадный, хочет погубить твоих друзей, погубить людей, виновных лишь в том, что они люди. А под Троей это случится или где-нибудь еще, так ли важно?
     – Не понимаю...
     Покачала головой Цулияс, царевна хеттийская, дочь Суппилулиумаса Тиллусия. Вздохнула. На солнце поглядела.
     ...И почему-то захотелось упасть в ноги Крону-мертвецу, воскурить жертвенный дым прямо в его жадные ноздри, чтобы задержалось хрустальное колесо под всеми мирами, чтобы застыл черный «Калидон» посреди горячего моря...
     – В земле Тегарама есть оракул. Самый известный оракул в Азии, ванакт. Отец послал туда, чтобы спросить о твоей судьбе...
     Хотел вновь рассмеяться. Не смог. Странно смотрела Цулияс, царевна Хеттийская.
     – Оракул сказал, что ты сокрушишь один мир, спасешь другой и построишь третий. Может быть, ты все-таки бог?
     – Не бог, – наконец улыбнулся я. – К счастью, не бог. Еще... Уже...
     – Не пойму, Тидид, – вновь повторила она. – Ты хороший полководец, ты неплохой правитель. В Трое готовы. У ванакта Приама было время собрать союзников из половины Азии. Даже если вы победите, то все равно изойдете кровью. Ты же сам сколько раз говорил мне о дорийцах!.. А войско моего отца рядом.
     Я поглядел на нее, на серьезную не по годам губастую девчонку, которая могла бы полюбить меня...
     – Это ты хороший полководец и неплохой правитель, Цулияс, царевна хеттийская. Но есть вещи более важные, чем победа.
     – Может быть, – согласилась она. – Знаешь, ванакт, я помню одну старую песню. Нашу, хеттийскую. Песню про бога Улликумми. Там есть такие слова:
     
      
       Уж не тот ли прислужник плох,

       Что поставил трон,

       Раз ты не хочешь сесть?

       Уж не тот ли кравчий плох,

       Что чашу тебе предложил,

       Раз ты не хочешь пить?

      

     
     Ее рука коснулась моей – на какой-то миг, словно чайка задела крылом.
     – Ты решил выпить свою чашу, Тидид?
     Черный нос «Калидона» рассекал винноцветную плоть, ярым огнем горел Солнцеликий Гелиос.
     Раб стал свободным. Свободный человек спешил выпить свою чашу.
     Троя!
    

   

   

    

     ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
     КИНОТЕОМАХИЯ[160]
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Насиловали...
     Жестоко, беспощадно – прямо на смоленых досках палубы. С хрипом, визгом, подвыванием, с каплями густой слюны, с каплями густого семени, размазанного по лицу, по губам. Долго, раз за разом, без устали, без милости.
     Насиловали – меня.
     Шершавые доски вгрызлись в спину, острые зубы рвали плечо, острые ногти терзали мою плоть...
     Ванакт Аргоса терпел молча. Мужчины не кричат, даже когда их насилуют – особенно если насилует собственная жена.
     – Ублюдок! Ублюдок! Похотливый козел! Я перевяжу твой уд веревкой, канатом, я тебя оскоплю, я-а-а...
     Богоравная ванактисса Айгиала, дочь Амфиарая Вещего, жадно сглотнула семя, зажмурилась, застонала. На какой-то миг смертельная хватка ослабла.
     – Это тебе за всех твоих девок, ванакт! За всех твоих...
     Можно было вырваться, прокатиться угрем по палубе (учил меня такому дядя Эгиалей на случай, ежели в бою с ног собьют!). Да только куда бежать? Море кругом!
     Корабли толстяка Полидора ждали нас, где и велено было – возле острова Гидрия. С самого начала мне это названьице не понравилось. Как чуял! А когда небольшая юркая кимба нагло ткнулась о борт «Калидона», когда бухнулась доска между палубами, когда на нее ступила богоравная ванактисса, понял – не зря чуял. Даже поздороваться не изволила государыня аргивянская, даже в мою сторону поглядеть. Оскалилась, головой в золотом венце мотнула:
     – В воду! Все в воду!
     Только и пошел плеск над Миртойским морем[161], до самых Киклад слышно. Под шумок я тоже к дельфинам сбежать пытался. Да где там!
     – Не смей уходить! Я твоя жена, ванакт! Я тебе напомню, что я твоя жена...
     Я покорился, с тоской глядя на повисшее в белом горячем небе светило. То-то нынче смеху Гелиосу Златоликому!
     – Я тебе напомню, похотливый козел...
     Сжали худые пальцы мою плоть истерзанную, искусанную... отпустили. И насильники, видать, устают!
     ...Интересно, это кто из нас похотливый козел?
     А за бортом – плеск. Наслаждаются мужи аргивянские теплым морем. Смеются? Нет, вроде. Не иначе – сочувствуют.
     – Полидор привел сорок кораблей. Еще двадцать придут прямо в Авлиду через два дня...
     Державными делами богоравная ванактисса занималась тут же, на палубе, на моем плаще сидя. Голая, в одном венце золотом.
     ...И с брызгами семени на губах.
     – Почти пять тысяч человек, двести лошадей, колесницы...
     – Ясно.
     Я поглядел на белые паруса, заполнившие залив, принялся было считать, бросил. Ванактисса не ошибается.
     А молодцы Толстяк с Дылдой! Большое войско за эти три года подготовили. Правда, сразу в бой его не поведешь – мальчишки еще. Думал я новых воинов в Азии по горным перевалам погонять, в мелких стычках закалить, да вот не успел.
     Авлида! Что там делал носатый Агамемнон эти три года? С ума сойти можно!
     – Я привезла кучу табличек, ванакт... но это успеется. Есть несколько дел. Важных...
     Встала, как и была, голая, задумалась.
     ...А вроде как пополнела, моя богоравная, плотью взялась! Уже и ребра не разглядишь, и бедра на бедра похожи стали. Вот кому эти годы на пользу пошли!
     Ну и мыслишки же у меня! Это после всего! Завела она меня, супруга моя верная, кто бы подумать мог?
     – Ты должен назначить нового главу совета гиппетов, ванакт. Мы решили, что это буду я.
     – Ты?!
     Вообще-то от ванактиссы аргивянской можно ожидать всякого. Но такого!..
     – Я! Полидор отказывается, Киантиппу Эгиалиду только тринадцать, Комету – восемь, а Промаха в Аргосе не очень любят. Не забывай, я дочь Амфиарая, сейчас я старшая в семье. Эвмел Адрастид в последний год не вставал, делами все равно пришлось заниматься мне.
     Голая рука как бы невзначай поправила золотой венец в волосах... Я только вздохнул. Промах, конечно, не промах, и Полидор – тот еще подарок[162], но куда им до этой костлявой!
     ...То есть, не такой уже и костлявой! Да-а-а...
     – Про твои дела в Азии можешь не рассказывать, наслышана. Жаль, не вышло с Кеми...
     И вновь вздыхать пришлось. Чуть ли не до зубцов крепостных завалили мы Аргос добычей. Видать, все мало!
     Богоравная вновь присела, потянула меня за руку. Бухнулся я на доски шершавые голым афедроном. Никак вновь насиловать станут?
     – Я теперь слушай. Большая часть войска Агамемнона действительно в Авлиде, остальные плывут туда с востока. «Пенелопу», корабль Одиссея, видели у Наксоса...
     – Да где они, Дий Подземный, шлялись все эти годы? – не выдержал я. – Где их носило, недоумков?
     – Спросишь, – равнодушно бросила она. – Да и не это важно. Сейчас надо думать об Аргосе. Если Агамемнон действительно хочет идти на Трою – пусть. Нечего ему делать на Востоке, там уже наши владения. Жаль, с Кеми не вышло!
     У-у, руки загребущие, глаза завидущие!
     – Пусть бьется лбом в Скейские ворота! Троя для Аргоса – подарок богов. Надеюсь, у тебя хватит ума, ванакт, не подставлять лишний раз аргивян под троянские стрелы? Пусть микенцы хоронят воинов, пусть Агамемнон ссорится с войском, ведь он плохой воевода, правда? Аргос уже богаче, уже сильнее, а если Микены в этой дурацкой войне еще и потеряют лицо...
     Да, кому война – кому и мать родная! Куда там Одиссею-кознодею до богоравной Айгиалы!
     – В Микенах уже и так недовольны. Три года – ни побед, ни добычи. Еще годик, и носатого отправят на свидание с Атреем. А когда у них начнется смута, то мы сможем договориться с дорийцами...
     Замолкла ванактисса. Замерла, руки мои на бедрах почуяв. На бедрах, на лоне – мокром, ненасытном... А как ее еще замолчать заставишь?
     – Ты... Я же о делах... важных!..
     Но покорилась, на колени стала, руками в доски палубные уперлась. Долг платежом красен, богоравная. Сперва ты меня сильничала... Поглядел я на ее бедра, на все, что к бедрам прилагается. А ничего! Ну, копья к бою!
     Взвизгнула, задергалась взад-вперед, зашипела. Вонзил я ногти в ее кожу – поглубже, побольнее. И мы когтить умеем.
     – Ты... ты... эту... хеттийскую царевну... подстилку... так же?.. тут же? Как пес – суку... вонючую?..
     Уже доложили! Или моя богоравная личным прорицателем обзавелась? Хорошо, что Цулиас мы еще в Милаванде на берег высадили.
     Так кто сейчас – сука вонючая?
     

     – Нет, Тидид, не слышал, Промах слышал, а я тогда в Лерне был. Узнал, что дядя Эвмел умирает, на колесницу сразу, но вот – не поспел. Промах мне его слова пересказал, да только он, Дылда Тиринфская, ничего не понял. А насчет Крона, и в самом деле странно. Амнистии – Дни Прощения[163] ЕМУ справляют, на городских праздниках первому хвалу воздают, словно ОН теперь на Олимпе главный. Да Дий с ним, с Кроном этим! Гм-м... Дий с Кроном...
     – Ясно, Полидор. А под Трою я тебя не возьму. Раз богоравная Айгиала будет теперь верховодить в совете гиппетов, ты мне в Аргосе нужен. Ты и Промах. А если что, помни: войско подчиняется не моей жене, а лавагету Эматиону.
     – Да о чем ты, Диомед? У нас же не Микены какие-то. А жаль, что заехать не хочешь!.. Слушай, ты бы Киантиппа видел. Ну, вырос парень, вылитый теперь дядя Эгиалей! Все к тебе на войну рвался, насилу удержали...
     Что ты задумал Крон-Время, Крон-мертвец? Котел, ловушка... Ведь это только в сказках (да еще, наверное, в детстве), время может остановиться, пойти вспять, замереть. Крутится хрустальное колесо под всеми мирами, неостановимо, неотвратимо. Вот уже сын дяди Эгиалея рвется на войну, как когда-то рвался я. Какая это у меня война по счету? Седьмая? Восьмая?
     Последняя?
     
* * *

     Никогда не думал, что буду говорить с выходцем из Тартара. Впрочем, не думал – и не говорю. Это он говорит.
     – Знаешь, Диомед, я вначале на тебя разозлился, обиделся даже. Это же твой план был! А я тебя предупреждал, предупреждал, что не выйдет ничего! А тут докладывают: возвращаются аргивяне, и все остальные возвращаются...
     Выходец из Тартара богоравный Агамемнон Атрид изволил хмурить брови. Не слишком – вроде нашего Зевса Трехглазого, что на Лариссе.
     – Ну, может оно и к лучшему так... Но что теперь войску объяснишь? Вон, Одиссей бегает, вопит, что кормчие у тебя плохие, в Мисию вместо Троады свернули...
     А я все еще не верил. Не верил, себя за ладонь щипал – незаметно, дабы Атрид не узрел. Три года с лишком прошло, как погиб маленький Ферсандр, как взяли мы проклятый Пергам. Для меня, для всех, для мира – три года.
     А для носатого – три дня! Или четыре. Или пять.
     – Ладно, так и скажем – ошиблись кормчие, морского пути в Трою не знали. Но теперь, Тидид, все по-моему будет! Никаких хеттийцев – прямо на Трою идем. Войско уже и так волнуется...
     Щипаю я себя за ладонь, синяки ставлю. А может, не в Тартаре Атрид просидел эти годы? Тартар-то не забудешь! А, к примеру, сбежала из Гадеса прабабка моя, Горгона Медуза, завернула на денек в Авлиду, глянула в глаза всему воинству ахейскому... Да только слаба старушка стала, поистратила силы. Всего-то ее взгляда на три года и хватило.
     – В общем, все! Готовь корабли, поведешь передовой отряд. На Трою! Понял, Тидид? На Трою!
     Ого, эка брови сдвинул, носатый! Сейчас молнией ударит!
     – Понял?!
     Ничего-то я не понял!
     

     Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродят, рыщут, смеются.
     Поют.
     
      
       – Эй, гуляй по кругу фляга!

       Диомед ослеп, бедняга.

       Эвона! Эвона! 

      

      
       В бой с врагами мы ходили -

       Чуть своих не перебили!

       Эвона! Эвона! 

      

      
       К Трое плыли мы, старались,

       А в Пергаме оказались!

       Эвона! Эвона! 

      

      
       На Приама меч острили,

       А Телефу кровь пустили!

       Эвона! Эвона! 

      

      
       Эй, плесни чуток Борею -

       Завтра плыть к гипербореям!

       Эвона! Эвона-а-а!

      

     
     Хорошая песня! Мне, во всяком случае, понравилась. Вот гетайры мои отчего-то все за мечи хватались... А зачем за мечи хвататься? Ни к чему мечи в богоспасаемой Авлиде. Не Арей-Ярый – Дионис-Бромий тут в чести. Пей, гуляй, про Диомеда-слепца пой! Хорошо! По душе воинству такая служба – сидячая да лежачая. Вот только ноздри лучше бы паклей заткнуть – загадили Авлиду, ступить негде. Поэтому я в первый же день Фоаса и Эвриала с Капанидом-басилеем во главе за дальние холмы отправил лагерь разбивать. И от благовоний здешних подальше, и от болтовни тоже, и от Бромиевой потехи. А то загуляют мои аргивяне с куретами, лови их потом по берегу!
     ...И что интересно, не один я такой умный. Там, за холмами, Любимчик окопался. Думал я навестить рыжего... раздумал, Эвриала к нему направил.
     В общем, все при деле, один я уже второй день по Авлиде благовонной брожу. Брожу, все еще не верю. Три года! Дий Подземный, три года! Три года – и три дня. Ну, пусть пять, пусть даже неделя! Эх, Медуза-прабабка, горазда ты шутки шутить!
     Конечно, ванакт аргивянский не просто так, от шатра к шатру, по Авлиде слоняется. Ведь скоро доведется этих гуляк через море волочь, прямиком к Крепкостенной! Ну и запустил Атрид воинство! А ежели разбегаться начнут?
     
      
       – Эй, гуляй по кругу чаша!

       Здесь, в Авлиде, Троя наша!

       Эвона! Эвона!

      

     
     Ну вот!
     
* * *

     В первый же день, когда носатый молниями отгремел, бросился я вепрем Эрифманским к Менелаеву шатру. Да только пуст шатер оказался. Лишь вечером корабли белокурого в песок загаженный ткнулись. Не утерпел я, не стал ждать, пока сходни сбросят, за борт черный схватился, подтянулся, на доски смоленые палубные животом упал...
     Весь последний месяц я думал, что я Менелаю скажу. И как скажу! Ведь доверял я ему, белокурому. Ведь не мальчишка он – третий воевода! Как же он мог приказ мой не выполнить, Пергам Мисийский бросить? Ну ладно, провалился в Тартар его братец носатый, но он-то, Менелай, что делал эти три года?
     Оказалось, не три года – тоже три дня. Три дня назад Менелай из Пергама ушел. И не я лишился языка – он, когда ванакта аргивянского, Диомеда Дурную Собаку, в Авлиде узрел. Ведь Дурная Собака должна к Хаттусе рваться, к сердцу царства Хеттийского...
     Вот так. Три дня.
     А в общем, все просто оказалось. Утром, когда в Пергаме увидели, что пропал Диомед, сгинул невесть куда, прилетела на легких крыльях Паника-дочка. Кто-то (уж не Любимчик ли?) заорал, что боги покарают ахейцев за язву безневинного Телефа Гераклида, потом пошло обычное: «Предали! Окружают!»...
     Почернел белокурый. Стыдно парню – не справился. Да сквозь стыд иное проступает, недоуменное. Ты-то, мол, Диомед, чего здесь делаешь? Где же твоя Хаттуса, Диомед-хвастун? Где же твой план победный, Диомед-воевода?
     И что расскажешь в ответ? Про Аскалон, про Кеми байку сплетешь? Прошел, де, я, великий Дамед-ванака, всю Азию за два дня, а на третий сюда вернулся? Не сказал, понятно. Промолчал. Бродить ушел по Авлиде-Тартару. Бродить, песенки про Диомеда-слепца слушать, сочувственным речам внимать, что, мол, плохи у тебя, Тидид, оказались кормчие, морского пути в Трою не знают...
     

     – Да не виноват ты, Тидид, не горюй! Кормчий твой виноват, да еще темно было. Мне тоже Троя померещилась...
     Ну, уважил Любимчик! Посочувствовал!
     Не хотел я с Одиссем Лаэртидом, верховным жрецом Гекатомбы, видеться. А уж говорить – совсем не хотел. Но куда денешься? Нос к носу столкнулись. Налетел на меня рыжий, волосы торчком, язык на плече... Забегался! Не сидится ему!
     – Я... Когда брат твой погиб, не успел сказать... Жалко Ферсандра! Хороший он парень был! Жалко... Знаешь, и Протесилай погиб, сразу при высадке...
     – Угу...
     Хоронили уже три года назад Иолая-Копейщика, как раз в Пергаме. Видать, решил Одиссей его еще раз на костер отправить. Ну, чем ему не угодил Чужедушец?
     – Ты... Ты... Ты какой-то не такой, Диомед! Неласковый...
     На это и отвечать не стал. Неласковый, ласковый – дулька я ему, что ли? Поглядел я рыжему-бесстыжему прямо в глаза, хотел все, как есть, рубануть, от души. И кто он такой, и кому служит, и про пифос варенья и корзину печенья. Хотел – да не сказал. Что толку? Был у меня когда-то друг...
     Бродят по Авлиде-Тартару знакомые тени, улыбаются, хмурятся, языки чешут, языки вином полощут. Видать, обвалился Белый Утес, иссохла Лета, не теряют больше души память, с ними она, память, и кажется им, что только миг прошел, как прошелестели крылья Таната Жестокосердного.
     Бродят тени...
     

     – Долго буду жить! Ох, долго!
     Смеется Протесилай Чужедушец, по песку горячему ерзает. Смеется, бок ногтями дерет, там, где рана пергамская коркой запеклась. Смеется, да только мне не смешно. Да только прежними остаются глаза – холодными, неулыбчивыми.
     Чужими.
     – А знаешь, только сейчас сообразил, – невпопад замечаю я. – Мы же с тобой вроде как братья двоюродные. Или троюродные...
     Словно тряпкой смахнули смех с его губ. Блеснули чужие глаза.
     – Ты прав, Диомед, сын Тидея Непрощенного, племянник Деяниры Удавленницы. Иолай Ификлид – твой троюродный брат.
     Так сказал, что даже переспрашивать расхотелось. А надо бы! Иолай Ификлид – мой троюродный брат... А Чужедушец, простите, кто?
     И вновь почудилось, что на меня смотрит Вечность...
     – Значит, Гекатомба состоится? – говорю я Вечности.
     – Значит... – откликается эхо в Тартаре.
     – Но ведь что-то сделать можно?
     – Можно... – соглашается эхо.
     Равнодушно-чужедушно соглашается. Что ему мы, людишки-хлебоеды, этому эху, этой Вечности?
     Встал я, песок с хитона отряхнул...
     – Погоди, Тидид! Кое-что сделать можно. ОНИ не решатся сразу встать с нами лицом к лицу. ОНИ буду воевать чужими руками, человеческими. И пока это так, мы почти на равных.
     Иным стал его голос, загустел, силой налился. И будто уже не Вечность говорит со мной, а кто-то другой, знакомый.
     – Но ОНИ нетерпеливы, ОНИ жаждут, ИХ Грибницы сохнут. Настанет день, когда ОНИ сами начнут убивать нас. И тогда начнется последний бой, последняя битва...
     Чужим, не своим голосом говорил Чужедушец – дяди Геракла голосом...
     

     «Вы – последние, и битва, которая вам предстоит – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди, не бойся!..»
     

     – Последняя битва, – повторил я. – Армагеддон...
     – Армагеддон, – согласился голос дяди Геракла. – Троя – наш Армагеддон, мальчик.
     

     Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродит меж ними тень-Диомед. Хуже! Даже тени не осталось от прежнего Диомеда, и ошибаются встречные, когда поклон отдают или поцелуем щеку слюнявят. В Аргосе, на Поле Камней Диомед. Возле Фив, на окровавленной пустоши Диомед. На пепелище Хаттусы. У ворот Аскалона. Нет уже мальчишки с Глубокой улицы, нет эпигона-победителя, нет Дамеда-ванаки. Вернулся уже не я, кто-то иной, незнакомый. Спросить бы, да только у кого такое спросишь?
     А если все-таки...
     Он стоял на самом берегу, один, в съехавшем на одно плечо черном плаще. Стоял, не оглядывался. Смотрел. Вперед смотрел, где за морской зеленью лежала неровная серая тень.
     – Эвбея, – не повернув головы, заметил он, когда я коснулся его плеча. – Родина. Так близко...
     Сегодня он не улыбался, Паламед Навплид. Исчезла дурацкая маска, съехала, упала с лица. Хотелось пошутить – три дня, мол, дома не был, а уже тоскуешь, пухлый? Хотелось... расхотелось...
     – Сколько времени прошло, Диомед? На самом деле?
     Я не удивился. Сияющий Третьего Шага. Третий Шаг – Шаг богов.
     Он слушал молча, даже не кивал. Наконец, повернулся.
     – Агамемнон служит ИМ, даже не понимая этого. Мой родич Одиссей назвал цену, и его купили. Я думал, что с НИМИ можно иначе... на равных. Я был дураком, Тидид. Мы умрем. Я не вернусь...
     И вновь хотелось пошутить, ободрить, ведь последнее дело – думать о смерти перед походом. Да только не шутилось. Совсем рядом, за неширокой морской зеленью, лежала его страна. Наверное, так еще страшнее, чем если родина – за тридевять земель.
     – Третий Шаг, – вздохнул я. – Ты должен помочь мне сделать Третий Шаг, Сияющий! Тогда, быть может, мы будем с НИМИ на равных.
     Долго молчал Паламед Эвбеец. Наконец дернулось плечо под черным плащом.
     – Ты его уже сделал, Тидид. Давно...
     

     Бродят по Авлиде-Тартару тени. Бродит меж ними тень-Диомед. Милосердна нынче Лета, ледяная река. Не отбивает память, бодрит только. И кажется теням, что бесконечен день этот, безначален. А о том, что будет завтра, не думается, ибо не будет у теней этого «завтра», поэтому не спешат тени, не торопятся. Здесь их Троя, здесь их битва. Откупоривай пифосы, отбивай горлышки у амфор, вынимай кленовые пробки из бурдюков!.. Так и воюем, так и бродим. День, другой... пятый.
     Впрочем, бродят не все.
     Сфенела Капанида, басилея Аргоса, я нашел под худосочной оливой. Так себе деревце, только до пояса богоравного Анаксагорида тенью покрыть сподобилось. Но все равно – хорошо. Особенно ежели глаза зажмуришь. Особенно ежели рот раззявишь. Раззявишь – а тебя орешками кормят.
     Лесными.
     Жрет Капанид орешки, жмурится, а юнец толстозадый (ох, знакомый юнец!) знай себе старается. Скорлупу лущит, богоравного тешит...
     – Еще, Деипил, – басит богоравный. – Еще голубчик!
     И тут словно упала пелена. Сгинул Тартар, налились плотью тени.
     Очнулся.
     Очнулся, по сторонам посмотрел, на лагерь благовонный, на могилу войска бестолковую, дураком Агамемноном вырытую. Какая война, какая Троя? Если уже такие, как Капанид...
     – Басилей Сфенел, встать!!!
     Разлетелись по грязному песку орехи лесные, несъеденные...
     – На Остров Блаженных попал, басилей? Блажишь, значит? С голубчиками голубятню устроил?!!
     Никогда я так на друга своего лучшего не орал. А что поделаешь?
     – А... А делать чего? – моргает в ответ Сфенел-голубятник. – Тут же нечего делать, Тидид!
     – Нечего? – взъярился я. – Яму вырыть! Собственным приапом! Вырыть – потом зарыть. И так – сорок раз, понял?!
     – Есть...
     Оглянулся Капанид, края ямы будущей намечая. Пискнул испуганно толстозадый Деипил-голубчик. Покачал я головой:
     – Ладно, басилей. Яму пока отставить. Собери всех, кого трезвым найдешь. В моем шатре. Сейчас!
     
* * *

     Аяксы – Теламонид и Оилид, Асклепиады – Махаон и Подалирий, Патрокл с малышом Лигероном. Ну, и мои богоравные басилеи, конечно... Мало трезвых оказалось!
     Жарко в шатре. Душно. И не от зноя полуденного – от разговора.
     – Да понимаю я, ребята! – гудит Аякс-Большой. – Рассобачились все, сам вижу. Я к Агамемнону ходил, так меня даже не пустили. Занят, говорят, Агамемнон. Думает сильно...
     – Каждый вечер думает, – кривит узкий рот Оилид Локриец. – А с утра похмеляется, богоравный! Так что ты, Тидид, к нему сейчас не ходи – без толку.
     – В лагере уже болеют, – негромко замечает Махаон Асклепиад. – Чего удивляться, если такая грязь вокруг? Скоро мы все перемрем без всякой Трои.
     Переглянулись братья-целители, вздохнули, на меня поглядели. А что я? Хотел всей толпой к носатому заявиться, так ведь он занят... думает.
     – Ребят надо взбодрить, – предлагает невозмутимый Патрокл.
     – Яму вырыть, – соглашаюсь я, на смущенного Капанида поглядывая.
     – Почему – яму? – удивляется Аякс-Большой. – Давай, Тидид, я твой лагерь штурмом возьму! А потом ты – мой. А потом – все по очереди! С деревянными мечами, понятно...
     Неплохая мысль у бычка! На день-другой поможет. А потом?
     – Все-таки поговорю с Агамемноном, – решаю я. – Пьян будет – похмелю на месте. Надо уже завтра отправлять корабли...
     – А завтра не получится, дядя Диомед! – весело перебивает меня малыш Лигерон. – Не получится! Не получится! И знаешь, почему? Не знаешь? И вы не знаете?
     Радуется малыш – озадачил дядей. Даже Патрокл удивленно глядит.
     – А потому не получится, – важно сообщает Лигерон, – что я женится буду. На девчонке жениться – на дочке Носача. За ней сейчас дядя Одиссей поехал. Вот я женюсь – и поплывем!..
     Тишина в шатре – пришибленная такая. Словно каждому из нас на голове амфору разбили. Пустую.
     – По Авлиде слух прошел, – наконец, вздыхает кто-то. – Наш Атрид с ума сошел.
     – Всей Авлиде пропадать – будем свадебку играть, – соглашаются с ним.
     

     Золотой стеной стояли хризосакосы – как тогда, у ворот Лариссы. Не пройдешь, не пробьешься.
     – Не велено! Не велено пускать!
     Я все-таки прошел – и не такие крепости брали. Красный шатер Агамемнона – не Хаттуса, не Аскалон.
     – Не велено...
     Это в спину – тупой стрелой по панцирю.
     – Кого там гарпии?!..
     А вот это уже в грудь. Но тоже – скользящим.
     – Я же приказал никого не!..
     Громыхнул гром – недогремел. Вместо грома – вздох тяжелый. Замогильный, затартарный.
     – Тидид, ты? Слушай, давай выпьем!..
     ...Пустые бурдюки, полупустые, полные, кратер перевернутый, на полу чаша золотая, рядом – амфора критская с осьминогами, еще одна чаша на скамье – серебряная. Крепко думает богоравный ванакт микенский. Даже не разбавляет!
     – Давай вып...
     Похмелить? По-аргивянски – правой в челюсть, а после по-куретски – левой в ухо? Так не затем, вроде, шел...
     – Наливай, – вздохнул я. – Только разбавить не забудь!
     

     – Они... Они сказали, что нас не выпустят, понимаешь, Тидид? Не выпустят из Авлиды! Мы здесь все передохнем, перемрем, перережем друг друга. Понимаешь?
     Не понимаю. То есть, что все перемрем-передохнем, это конечно, ясно, а вот все остальное... А главное, свадьба-то при чем? Чтобы на свадьбе все и передрались?
     – Не выпустят... Калхант трижды спрашивал, печень мне показывал, и птицы еще...
     Никогда таким Атрида-Зевса не видел. Пьян? Пьян, конечно, но не в этом дело. Словно болит у него, у Атрида, все нутро. Болит, огнем горит.
     ...А ведь права богоравная Айгиала, ванактисса аргивянская! Если так дальше пойдет, недолго Агамемнону, зазнайке носатому, над войском начальствовать. Да только если в Авлиде начнется мор (а то и резня!), Аргосу тоже не поздоровится. Слишком долго мы эту войну готовили, чтобы так бесславно сгинуть! Дорийцы-дикари только и ждут...
     – Они не выпустят... Они требуют...
     – Свадьба, – осторожно напомнил я. – Твоя дочь и малыш Лигерон. Зачем, Атрид? Завтра же поднимем войско, в море искупаем, на корабли посадим. А свадьба...
     – Свадьба?
     Застонал Агамемнон, зимним медведем со скамьи слез.
     – Свадьба?! Вот свадьба! Вот! Вот! Вот!!!
     Критскую амфору – вдребезги! Кратер – тоже вдребезги. Не подалась только чаша серебряная.
     ...Врезала тяжелая подошва по чаше.
     – Это не свадьба, Тидид! Я соврал! Всем соврал: жене, Лигерону, Одиссею – всем! Они требуют мою дочь, мою Ифигению! В жертву требуют, понял? Понял?!
     Похолодели пальцы. Понял... И раньше бы понял, просто слушал плохо.
     ОНИ не выпустят. ОНИ требуют.
     Кронов котел, Кронова ловушка. Три года – три дня. И нас не выпустят из Авлиды.
     ...Черный котел – бездонный, безвидный. Желтый глаз над бездной. Шутка Крона-мертвеца. Мы в Котле – бессильные, беспомощные. Но ИМ этого мало, нас, людишек-хлебоедов, надо сделать еще слабее, еще беспомощнее, унизить, поставить на место. А еще ОНИ хотят нашей крови – много крови, много!
     ОНИ жаждут...
     – Я ничего не могу сделать, Тидид! Ничего! Ничего!..
     Я понял – правда. Ничего не сделать. ОНИ сильнее.
     

     «...Бойся богов, Диомед! Бойся!»
     

     Ударил в глаза горький от перегара воздух. Зашумела где-то рядом невидимая река.
     

     Плещет, плещет...
     

     – Тидид, да ты чего? Ты чего молчишь? Что случилось-то? Ты же синий весь. Черный, как Эвриал! Что тебе Агамемнон сказал? Вы чего, поругались, да? Да не молчи ты, Тидид!..
     

     Плещет, плещет...
     
* * *

     
      
       – Ведайте, мужи ахейские волю Олимпа!

       Страшную волю богов! И воле вы той не перечьте,

       Смертные, пища Аида, ибо песчинкам подобны

       Вы под стопою богов, что ступают землей нашей мощно.

       Нету хотенья у НИХ, как бывало доныне,

       Воню вдыхать, что от жертвенных туков восходит

       К медному небу, где ИХ воспарили престолы.

       Агнца иного желают ОНИ, чтоб гортань его медью

       Острой, жестокогубящей рассечь, и чтоб кровью алтарь напитался.

       Выполним волю, явленную нам во знаменьях,

       Ибо разумно, отдать одного из народа,

       Чем погубить весь народ. В том вы будьте покорны, ахейцы,

       Если хотите достичь Крепкостенной вы Трои.

       Так вознесем же хвалу непоборным богам Олимпийским!

      

     
     Охрип от усердия глашатай, осип, гладкие словеса повторяя. Гладкие, скользкие, липкие. «Разумно отдать одного из народа...» И все хвалит, хвалит «непоборных». Хоть бы глотка у него, козлоголосого, лопнула! Да где там...
     – Э-э, брат Диомед! Пусть режет! Дочку режет, да! Маму режет, да! Жену, да! Своя семья, хочу – режу, да?!
     

     Девочка в белом пеплосе шагнула к алтарю... И ничего уже не сделать. Я пытался. И другие пытались.
     Девочка в белом пеплосе...
     ОНИ вновь показали, что сильнее. ОНИ вновь взяли нас за горло. И мы хрипим, хрипим – от гнева, от пьяного (жертвенного!) восторга. Какая разница? Сейчас жрец возьмет кремневый нож.
     Девочка в белом...
     А если бы у алтаря стояла моя дочь? А если бы Амикла?
     Девочка...
     Нет, не могу смотреть!..
     

     – Боги! Великие боги! Ее забрала Артемида!
     – Афина!
     – Зевс-Громовержец, отец благой, внемли с высот эфира...
     – Жертва принята!!!
     – Знамение!
     – Вперед, на Трою!..
     

     Плещет река, отдается дальним хохотом. ИМ весело. ОНИ сыты. Первая кровь Гекатомбы.
     На Трою!
     

     Так вознесем же хвалу непоборным богам Олимпийским!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     – На брюхо, богоравный! – прошептал я. – На брюхо! Ишь, отъел!
     Засопел Капанид, брюхо свое среди травы пристраивая. А ведь отъел-таки! То ли дело Фоас! Нырнул в траву ужом, затаился, не видать его, не слыхать. Курет!
     Лежат богоравные в траве на равнине Фимбрийской у самых стен Трои Крепкостенной, на солнышке утреннем греются. А иначе нельзя.
     Разведка!
     Хорошая вещь – перемирие! Полезная... А еще более полезная вещь – мой шлем с нащечниками и забралом. Нарядил я в него Эвриала, а заодно свой старый панцирь надеть заставил. Хороший Диомед получился! Смуглый, правда, но – ничего!
     – Капанид, что видишь?
     – Ну-у... Ворота стало быть эти... Скейские. Стены, вдоль стен дорога, левее и ближе – курган...
     Ведет Диомед Смуглый переговоры с самим Гектором-лавагетом, вождем троянским. О том, о сем, неспешно, серьезно. На силу нашу намекает (ведь все-таки высадились мы в Сигейской бухте! с первого раза!), на миролюбие опять же (отдай, Приамид, Елену, все прощу!).
     – ...Стены в... три роста, с зубцами, пять башен...
     А мы тут, в траве. Возле самой Трои, возле белых скал Идских предгорий. Можно было, конечно, в открытую подойти – перемирие все-таки. Только вот в открытую все не посмотришь, не дураки же они там в этой Трое!
     – Фоас?
     – Э-э, брат Диомед! Умно эту Трою строили, умно стенами обносили. И не обойдешь – слева гора, справа гора, подъем крутой, понимаешь. Колесницы не пройдут, в панцирях тоже не пройдут, только наши куреты и пройдут...
     Прав мой родич чернобородый – умно строили. Не окружить Крепкостенную, не отрезать. Только тут, на Фимбрийской равнине, от мыса Ройтейон до отрогов Иды, можно развернуться. Да и то с оглядкой – река, желтый Скамандр, да еще холмы. Так что вся война – вдоль дороги, той самой, что из Скейских ворот выползает. Беги по ней, мчись, шмякайся рожей о стены! Но дело даже не в стенах – и не такие проламывали...
     – А народу-то сколько! Целую Азию нагнали, понимаешь!
     Вот об этом-то вся и песня...
     Пылью пахнет трава, кровью пахнет. Дорого далась нам высадка, дорого заплатили мы за первый день. Близка Крепкостенная – да не достать!
     – Месяц работы, а Тидид?
     – Чуть побольше, – прикидываю я. – Если повезет. Много их, ребята. Это будет не осада, запомните! Будем резаться в поле, пока не прогоним, не оттесним всю эту толпу к стенам. А потом я вам Трою за три дня возьму!
     Только в сказках чудо-герои сходу, с разбегу вышибают крепостные ворота ударом эмбаты. На войне, не в сказке, чудо-герои порой и на брюхе лежат. Вот и лежим мы на брюхе. Смотрим.
     Разведка!..
     

     Хорошо, когда можно ни о чем не думать – только о войне. Песчаный берег Сигея, черные туши кораблей, словно выброшенные на берег дельфины, стук топоров по всему огромному лагерю. Летит душистая щепа, острятся колья, режут лопаты послушную твердь. А завтра – новый бой...
     
      
       – Эй, аргивяне, племя отважных!

       Азия нас вызывает на битву.

       Но от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Аргос – Победа! 

      

      
       Вражеских полчищ не сосчитаем,

       Все тут – от каров до эфиопов.

       Но от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Аргос – Победа!

      

     
     Быстро песню сложили!..
     Люблю войну. Не за кровь, не за груды трупов – за ясность! Вот он? враг, на холме, у серых башен Крепкостенной, честный враг, бьющий в грудь, не в спину. И не надо сомневаться, не надо выбирать. Строй лагерь, врывай в землю частокол, готовь оружие, ори песню.
     Война не лучше мира – проще.
     
      
       – Знай, Пафлагония, Ликия ведай -

       Вы не страшнее стаи вороньей!

       Ведь от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Аргос – Победа!

      

     
     Хорошо, когда можно ни о чем не думать – только о войне. О честной войне, правильной войне, благородной войне. Но не выходит – не думать.
     Не бывает честной войны...
     

     – ...Поэтому вновь повторяю и приказываю: бить по вождям! По вождям! Безжалостно, беспощадно. Без вождей варвары – просто толпа. Бить! Вырубим деревья – останется трава, а чем гуще трава, тем легче косить!
     – А я? А я, дядя Диомед? Мне что делать? Я же теперь лавагет, самый главный, меня Носач назначил! А если я самый главный, ты мне обязательно скажи, что мне делать!
     – Ты убьешь Гектора, лавагет Лигерон Пелид!
     – Хей-я-я-я! Я убью Гектора! Слышали? Сам дядя Диомед сказал! Сам дядя Диомед!..
     

     – Тидид, извини, но это неправильно! Мы же еще вчера Трою взять могли. Кто же так воюет? Надо нанести удар с левого крыла, где Идские предгорья...
     – Угу.
     – Да! Меня сам дядя Алким учил, он все про войну знал, и как Фивы брать мне объяснил, и...
     – Мудр ты, о Одиссей Лаэртид, муж, преисполненный... Чего это ты там преисполненный, Любимчик?
     

     – А ты-то откуда, дядюшка Терсит? Какими судьбами?
     – Не ожидал, хи-хи, племянничек, не ожидал? Критяне подбросили, хи-хи, уважили. А как же иначе, племянничек? Другие, значит, подвиги совершают, добычей весь Калидон завалили, золотишка-серебришка девать некуда, а ты о дяде своем родном даже и не вспомнил. Нет, хи-хи, теперь я своего не упущу!
     – Только, дядюшка, смотри – не надорвись.
     – Не надорвусь, не надорвусь, хи-хи!
     – Ха-ха, дядюшка!
     

     – Э-э-э, брат Диомед, Диомед-родич! Э-э-э-э!
     – Нет, брат Фоас, тебе пока в поле делать нечего. Ты своих куретов по всем окрестностям разошли, по горам, по всем стежкам-дорожкам – до самой Иды. Пусть смотрят, пусть обозы перехватывают, пусть режут по ночам!
     – Ва-а-ах! Всех перехватим, всех перережем!
     
* * *

     Только спустилась с небес розоперстая Эос, следом и Кера явилася с криком зловестным...
     

     А все-таки странный он парень, Эвриал Мекистид, басилей трезенский! Когда тихо, когда нужно таблички с донесениями разбирать и просителей-зануд выслушивать, тосковать начинает. А как в бой – козликом прыгает. Завидно даже! Вот и сейчас...
     – Тучка, тучка, дай ответ: кто сегодня Диомед? Если ты не дашь ответ, будет Смуглый Диомед!
     Скалит белые зубы басилей трезенский. Ему сегодня Диомедом быть. Так мы и договорились – по очереди, пока одного не ранят. Не ранят или... Нет, просто не ранят!
     – Заберу я панцирь твой, Диомед, большой герой! Шлем я тоже заберу и в том шлеме не помру!
     Тут уж и я не выдерживаю – хохочу. Смех перед боем – лучшая примета.
     ...Туман уползает от Скейских ворот. Первые лучи Гелиоса Гиперионида осторожно скользят по сияющей бронзе, по темным плащам, по высоким меховым шапкам.
     Вот они!
     Там, на Востоке, у Тира и Аскалона, мы били их поодиночке, на выбор. Теперь настал их час. Их, чубатых, усатых, с хитро заплетенными косицами, с лицами, намазанными охрой. Их – варваров.
     Азия! Земля Светлых Асов наносит ответный удар.
     ...А Капанид мрачен. Хоть бы слово сказал с утра! Или со своим Деипилом-толстозадым поругался?
     – Вот чего, Тидид! Ты мне отдельный отряд не давай. С Эвриалом пойду, на твоей колеснице...
     Ну вот, сказал, называется! И хромает больше обычного, сильно его все-таки под Аскалоном подрезали.
     ...А толпища уже валит вниз, к желтой ленте Скамандра, неисчислимая, необозримая. Уже слышен многоголосый крик, разноголосый вой. Хитер Приам, козел старый, за спины всей Азии спрятался! Загородили поле, стали в двадцать рядов (больше! больше!), бок-о-бок, локоть к локтю. Вожди в шлемах с гребнями да перьями на колесницах древних (гиксосских еще!), понятное дело, впереди, путь указывают. Вояки! Хотя... Взгляд, конечно, очень варварский – но верный.
     Как это Любимчик советовал? Левым крылом к Идским предгорьям? Чтобы расступились, пропустили, а после возле этих самых предгорий по камешкам размазали? Шутник был, видать, этот дядя Алким!
     ...А если нас разобьют? Если растопчут, разнесут по косточкам? Остановит ли этих чубатых да усатых море? Ведь до ближайшего нашего берега – два дня пути. А Гилл со своими дорийцами только этого и ждет!
     – Ребята готовы, Тидид. Как ты и сказал – треть...
     Да, треть. Нас мало, очень мало, но всех вести в бой нельзя, да и просто не хватит места на поле. Треть в бою, треть наготове, на всякий потопный случай, треть отдыхает. И в каждой трети десятниками те, кого я привел с Востока. Иначе нельзя, молодых ребят надо приучить к бою, приучить к крови, к победе...
     – Труба!
     Всегда вздрагиваешь, когда поет труба перед боем. Наша, аргосская, старого чеканного серебра. Поет труба – чисто, грозно, и уже ничего не изменить, не повернуть назад. Вот откликнулись другие трубы – серебряные, медные, бронзовые, золотые, электровые... Спартанские, локрийские, афинские, пилосские, аркадские... По всему лагерю, от мыса Ройтейон до неровного изгиба Сигейской бухты.
     Поют трубы!
     ...Наша Глубокая улица, мое детское царство-государство, храм Афины Сальпинги Победоносной – Афины Трубы... Мама! Неужели ты сейчас там, среди этих?
     Нет, не думать!
     – Басилей Эвриал! Трубу слышал? Басилей Сфенел!..
     Колыхнулись клочья тумана, дрогнули. Мерно ударили в троянскую землю тяжелые эмбаты на медной подошве... Темный Эреб идет навстречу Земле Светлых Асов. Давай, Эвриал, давай, Диомед Смуглый, не подкачай! А завтра и я, Диомед Собака, не подкачаю!
     Поет труба, гремят эмбаты...
     

     Только спустилась с небес розоперстая Эос, следом и Кера явилася с криком зловестным...
     
* * *

     – Мужи аргивяне! Мужи куреты!
     Наши предки говорили: гробница доблестных – вся земля. И у этого скорбного костра клянусь вам, живым, клянусь вам, погибшим вдали от родины – но за родину, что я, Диомед, сын Тидея, ваш вождь и товарищ...
     

     – Агафокл, сын Лина! Хайре!..
     – Феофраст, сын Спесиппа! Хайре!..
     – Газурий, сын Митрадора! Хайре!..
     – Никомед, сын Каллистрата! Хайре!..
     – Лаконий, сын Теодота!..
     – Андреос, сын...
     – Тимей...
     

     Хайре! Хайре! Хайре!
     
* * *

     – Значит, Протесилай убит?
     – Да. Сколько от Таната ни убегай...
     Горячие азийские звезды, морской песок, легкий шелест волн, черные дельфины-корабли вдоль берега. День позади, позади хрип битвы, позади плач у погребальных костров...
     – Знаешь, Паламед, я его немного побаивался, Протесилая.
     – Я тоже. Словно у него была... чужая душа, что ли?
     – И тебе тоже так казалось?
     Гетайры отстали, лагерь спит, двое нас с Паламедом Эвбейцом на морском берегу. Двое нас, Сияющих, у стен Крекостенной Трои под черным меднокованным небом. Было больше, но Протесилай Филакский, Иолай-Первый, мой троюродный брат, все-таки встретил своего Таната.
     

     Прощай, Чужедушец, спутник Великого Геркала! Когда-то ты приказал мне убить гидру. Смогу ли теперь – без тебя?
     Хайре!
     

     – Помнишь Микены, Диомед? Ты тогда не хотел этой войны...
     – И сейчас не хочу, Навплид. Но ее все равно начали. Такие, как Одиссей. Такие как ты! А если начали – надо победить.
     Он по-прежнему мрачен, пухлый Паламед. И говорит иначе. Раньше словами булькал, теперь еле цедит. Идет, под ноги, на мокрый песок смотрит. Хоть бы на звезды разок поглядел, они тут такие яркие!
     ...А где Пес? Вот ты где, Дурная Собака Небес, над самой Троей! Ну, радуйся, встретились, наконец!
     – Я думал, мы с НИМИ договоримся. По-честному, мы же все-таки ИХ дети. Азия – ИМ, а мы уйдем дальше, уцелеем. А потом ОНИ спустили на нас Крона...
     Он тоже догадался о Кроновом Котле, о Кроновой ловушке, умница-Паламед, изобретатель клейменых слитков. Просто и надежно: запереть нас, хлебоедов, в Котле, где год становится днем. Потому и не дождался я Агамемнона, потому и не сбылась мечта Пелопса о Великом Царстве. Замуровали носатого в Авлиде, и все мои победы просочились водой сквозь песок Азии. Нам не дали уйти – уйти от Гекатомбы...
     – Как думаешь, Паламед, мы и сейчас... в Котле?
     Он, наконец, поднял голову, взглянул на небо, на знакомую россыпь созвездий. Не срываются звезды с мест, не чудят планеты-бродяги. Но ведь и в Авлиде небо было таким же... правильным.
     – Боюсь, что да, Тидид. Ты послал мирмидонцев малыша Лигерона захватить города на побережье, а первую добычу прислали уже на следующий день...
     – Умно придумано! – усмехнулся я. – Пока мы в Котле, к Приаму успеет собраться вся Азия! Сто на одного!..
     Усмехнулся, хоть и не до смеха. Да и не прав я. Не успеет – уже успела.
     – Это не самое страшное, Диомед. Мы бросили нашу родину, не на месяцы – на годы. Что там сейчас? Ведь ты сам говорил мне о дорийцах... Но Котел – только начало. Когда ОНИ увидят, что мы все-таки побеждаем, то сами выйдут на бой. И тогда...
     – И тогда...
     Теплый ветерок, дующий с моря, внезапно становится ледяным Бореем. Холод страха. Холод ненависти. Холод бессилия.
     

     «...Бойся богов, Диомед! Бойся!»
     

     – Но... Если мы вдвоем – против НИХ?.. Мы оба Сияющие, Паламед! Сияющие Третьего Шага! Я понял, Третий Шаг – Шаг богов, Третий Шаг – это значит почувствовать, что значит БЫТЬ богом!
     – И тебе бы хотелось этого, Тидид?
     Холод внезапно начинает жечь огнем. Страшным огнем жертвенного костра... Что же ты наделала, Уастис, царевна ливийская, бедная глупая девочка? Ведь теперь я знаю, КАК перестать быть человеком!
     – Нет... Не хочу, Паламед. Но если ОНИ придут сюда, чтобы убивать нас!..
     ...Первого же пленного троянца – по горлу, наискось. «Я приношу тебя в жертву непобедимому богу Дамеду!..» Наверное, так и становятся богами – те, кто правит в Азии. Смертные боги, покупающие могущество ценой чужой крови.
     ...А ВЫ, бессмертные Олимпийцы, иную цену платите?
     Теплый морской песок, черные дельфины-корабли на деревянных подпорках, тихий шум спящего лагеря. И неслышный шелест – шелест железных крыльев Таната Жестокосердного...
     – Я не вернусь, Тидид. ОНИ не простят. Меня убьют в спину, убьют тихо. Ведь у НИХ тут много слуг...
     Еле слышным стал голос Паламеда Эвбейца. Мертвым.
     – Если выживешь – беги, Диомед! Но не на Восток, ОНИ уже там, достанут. На Запад, на Север, к гипербореям, за Океан, куда-нибудь... Беги! Собери тех, кто уцелеет, кто не погибнет. Иногда бегство – единственный выход, чтобы остаться человеком!
     И вновь я заставил себя улыбнуться... оскалится.
     – Иногда смерть – тоже выход, Паламед. Но пусть нам обоим не придется искать этот путь!
     – Смерть – тоже выход, – равнодушно соглашается мертвый голос. – Но можно не успеть. Что ты будешь делать, если не успеешь, Тидид?
     Тихий морской берег, сонный лагерь, окровавленное поле вдали, Бешеный Пес Небес над троянскими башнями...
     Что я буду делать, если НЕ УСПЕЮ умереть?
     Я не знаю ответа на этот страшный вопрос. Не знаю. Не хочу знать...
     Завтра бой – и это хорошо, это замечательно! В бою, на честной войне, можно ни о чем не думать – кроме войны. Но не выходит – не думать.
     Не бывает честной войны...
     
* * *

     Только... Нет, не так. Не только – снова.
     ...Снова спустилась с небес розоперстая Эос, следом и Кера явилася с криком зловестным.
     
      
       Вот растворились ворота, из оных зареяли рати,

       Конные, пешие; шум и смятение страшное встало.

       Храбрых троян шлемоблещущий Гектор великий

       Всех предводил; превосходные множеством, мужеством духа,

       С ним ополчились мужи, копейщики, бурные в битве.

       Вслед их дарданцам предшествовал сын знаменитый Анхизов,

       Мощный Эней; от Анхиза его родила Афродита.

       В Зелии живших мужей, при подошве холмистыя Иды,

       Племя троянское лучник отличнейший вел Ликаонид,

       Пандар, которого Феб одарил сокрушительным луком.

       Гиппофоой предводил племена копьеборных пеласгов,

       Храбрый Эвфем ополчал племена ратоборцев-киконов,

       Вслед им Пирехм предводил криволуких пеонов, далеко

       Живших в стране Амидона, где катится Аксий широкий.

       Вождь Пилемен пафлагонцам предшествовал, храброе сердце.

       Рать гализонов Годий с Эпистрофом вели из Алибы,

       Стран отдаленных, откуда исход серебра неоскудный.

       Много народов союзных в Приамовом граде великом.

       Много!..

      

     
     – Э-э, ванакт, э-э, Диомед-родич! Какой ты, понимаешь, горячий! Зачем от нас убежал, от Мантоса-родича убежал, зачем без меня этого пеона-собаку резал, да? А если бы панцирь пробили? Ты лежи, лежи, воды сейчас принесем, доспехи снимем, вина принесем... А ты, Сфенел-басилей, куда смотрел? Мало ли, что тебе друг твой говорит, а если он тебе в Гадес колесницу гнать прикажет, а? Ты сиди, Сфенел-басилей, мы тебе сейчас тоже воды принесем. Не из Скамандра воды, красная там вода, всех вы там порезали, всех в реку кинули, не вода – кровь чистая...
     

     Грязная мутная вода, чистая алая кровь...
     Не бывает честной войны.
     
* * *

     Когда бьют в грудь копьем – плохо. И когда палицей по шлему навернут – тоже плохо.
     ...Как этот Пирхем, пеон-собака, меня навернул!
     Но в спину – хуже всего. Особенно, если не ждешь. Да и кто ждет? Для того и бьют – в спину.
     И я не ждал...
     Когда горизонт покрылся белыми парусами, когда весь лагерь радостно заголосил, встречая подмогу, я и сам был готов вопить от радости. Вовремя! Вовремя ведешь микенцев, Агамемнон Атрид! В самую точку, стрелой в яблочко. Мы их уже напугали, оттеснили за Скамандр, мы залили реку их кровью, и теперь пришло время ударить по-настоящему, сжатым кулаком, насмерть!..
     Голова еще ныла (ох, и врезали!), но я лишь рыкнул на гетайров, пытавшихся отправить меня на ложе.
     Меня – на ложе? Ха!
     Новый плащ надеть? Алый, победный, с серебряной тирской фибулой? А, ладно, какой есть сойду, ведь из боя – не с пира. Нам стыдиться нечего. Четыре дня, а мы уже наступаем, мы их давим, мы их гоним!..
     Лихо шлепнули эмбаты по мокрому песку. Усмехнулся я, улыбнулись мужи-ахейцы у меня за спиной. Молодец, Менелай, молодцы, Аяксы, молодцы, Асклепиады, молодец, Паламед Эвбеец! И даже ты, Лаэртид-Любимчик – молодец!
     Все молодцы!
     Сверкнули в лучах закатного солнца Золотые Щиты. Пурпурный плащ, белый с золотым навершием жезл...
     С приездом, носатый!
     – Радуйся, ванакт Агамемнон Атрид! Докладывает второй воевода ванакт Диомед...
     

     – ...за год! за год!! за целый год!!! Один несчастный городишко взять не смогли! Ров они выкопали! – сатирам на смех! Вал они насыпали, труженики! Где добыча, я тебя спрашиваю?! Где жена моего брата?! Пока мы... в жестоких боях... все западное побережье... А вы тут... что вы тут?! Диомед, я не с молокососа Пелида спрошу! Я с тебя, красавца, спрошу! Уже спрашиваю!.. Все! Ты – не второй воевода, ты больше здесь никому не приказываешь! Ты – никто, понял?!
     Били слова, словно пощечины. Били, разум туманили. За что? При всех?!
     ...И только дальним эхом, неверным, тихим: «за год! за год!! за целый год!!!» Не ошибся ты, Паламед, увы.
     Плещет невидимая река, плещет. Река безумия в Кроновом Котле. И что ответить носатому дураку? Вбить его крик обратно в глотку?
     – Хоть ты и вождь вождей, Атрид, да только...
     Горой Гаргаром надвинулся на Агамемнона белый от гнева Капанид. Еле успел ухватить за плечо его, богоравного. Но только не всех за плечи ухватишь!
     – Да у тебя, дружище, видать, в пути голову напекло! – ревет Аякс-Большой. – Окунись в море, остынь! Попробуй-ка сам за... За четыре дня Трою взять! Ты их стены видел, Атрид?! И хватит заливать: в жестоких, понимаешь, боях! Небось, островок вшивый по дороге разграбили...
     – У меня голову напекло?! – дурной кровью наливается богоподобный лик Агамемнона-Зевса. – У меня?!! Что, с девочками загуляли, вояки, приапы свои блудливые тешили? Ну, ничего, я вам покажу! Я вам не какой-нибудь хвастун из Аргоса!
     Я понял – все. Ни к чему больше слушать этот лай.
     ...А ведь мы с носатым почти друзьями стали. Когда он над Ифигенией-бедняжкой убивался, у меня самого горло болью запеклось. Жалко! Вместе с микенцами мы бы под Троей за месяц управились. А теперь – все, конец. Дураки под предводительством дурака в Кроновом Котле. Мясо для Гекатомбы...
     Повернулся через левое плечо – по эфебски, четко.
     – Капанид, пошли!
     – К-куда?
     – Как куда? «Телепина» гонять. Самое время!
     
* * *

     Телепин, сын Тару-Грома, из героев был герой. Побеждал врагов без счету – и опять стремился в бой...
     

     ...И не то страшно, что на меня наорали, словно на мальчишку, что выгнали взашей, будто проворовавшегося слугу. Если так можно со вторым воеводой, с тем, у кого сотня кораблей за спиной, то как этот носатый дурак будет обращаться с остальными? Да все же просто разбегутся! А оскорбит он, к примеру, малыша Лигерона?
     – Телепин! Те-ле-пин! Те! Ле! Пин!
     

     Дрались долго исполины, говорят, что целый век. Победил герой злодея – вражью голову отсек...
     

     ...А может, он спятил, этот Агамемнон? Атрид ведь такой же полубог-недобог! Ударил ихор в носатую голову, вообразил он себя Дием Громовержцем, как Салмоней-безумец.
     – ...Назад, ребята, назад! Капанид, обводи, обводи... Деипил, куда лезешь? Мне! Мне «голову»! Фремонид слева! Не пускай! Слева-а! Лупи!
     

     Голова упала точно, где граничный камень спал. Поглядели хлебоеды, страх на них тотчас напал...
     

     ....А если он так же в бою верховодить начнет? Пошлет толпу к воротам под троянские копья? Ну нет, тут я ему не помощник, пусть своих губит, пусть сам без головы носатой остается, Агамемнон Анацефал!..[164]
     – Те-ле-пин! Аргос! Кур-р-р-р!
     Закатили им подарок – и бегом в обратный путь. Только те, башку достали, снова катят страшный дар...
     

     ...Атрей! Атрей Великий! Как мне тебя не хватает, мой самый страшный враг, и на Востоке, и сейчас! Может, и тебя погубили ОНИ, подтолкнули завистника Фиеста под руку. С тобой бы мы не до Кеми – до земли эфиопов дошли, как Персей Горгоноубийца...
     – Вот та-а-а-ак! А теперь – вперед! Вперед, Сфенел, вперед! Бей! Бей!!! «Го-о-о-о-о-о-о-ол!..»
     

     Не прорваться им к воротам, не увидеть наших спин. Наше войско всех сильнее! Ну-ка громче: «Те-ле-пин!!!»...
     

     ...И что теперь делать? По совету моей женушки – поссорить носатого с войском, собрать недовольных, как тогда в, Спарте, подтолкнуть, самому постоять в сторонке?.. Но ведь я Дурная Собака, а не Подлый Хорек!
     – «Го-ло-ва-а-а!» Не считается! «Го-о-о-ол!..» Судью в Тартар!..
     
* * *

     Поутру извинились. Не сам Агамемнон, конечно. Глашатая прислал, Талфибия-медноголосого. Разобрался, видать, носатый, где год, а где четыре дня.
     Я только плечами пожал. Что толку? Дураки под предводительством дурака в Кроновом Котле...
     

     – И чего это он делает, Тидид, а? Этот П-п-п... Пелопид-Атрид драный? Приказал перемирие заключить – а из-за чего? Добычу заново переделить вздумал. Долю ему, видишь ли, вовремя не отвесили, пленницу сисястую в шатер не привели! Хризосакосов своих послал добычу во всех шатрах пересчитывать. А завтра, сказал, всех на поле выведу, всех вас, больных-хромых-увечных, на Трою поведу! Сам войско построю, сам всем приказы отдам. А потом план свой, умник, сообщил. Да это же твой план, Диомед, только с руганью пополам! И орет, орет, как будто ему приап клещами зажали! Даже не орет – вещает, словно Зевс какой-то. Мол, половина из вас эти... вьюноши, скорбные главою, а половина – лазутчики Приамовы. Я, орет-вещает, всех вас, лазутчиков, на чистую воду выведу и в этой воде утоплю!.. Да что же это за война у нас такая будет, а, Тидид?
     
      
       – Ой, плох, плох, плох

       Ты, Зевс Эгиох!

       Ой-ей-ей-ей!

       Ой, прислал ты к нам зря

       Агамемнона-царя!

       Ой-ей-ей-ей!

      

     
     – Диомед! Тидид! Мы... Мы все знаем, зря тебя Атрид обидел! И я тоже знаю – и про год, и про четыре дня... Я с тобой, Тидид!
     – Покорнейше благодарю, Одиссей Лаэртид, басилей итакийский! Отслужу! Оправдаю!
     – Ну, какой ты, Диомед...
     – ...Неласковый? Гадесу мои ласки нужны, Любимчик! А ты, раз ты этот... муж, преисполненный... Чем ты там преисполненный, забыл? Пойди к носатому, посоветуй, как Трою до заката взять!
     – Тидид! Я... Ты... Ты не понимаешь! Я пытался тебе объяснить... Мы все – все! – воюем неправильно. Воюем, как герои, как Геракл с гидрой. Мы – люди, мы здесь защищаем себя, значит, нужно воевать по-человечески!..
     – Э-э, друг Одиссей! Не получится по-человечески, понимаешь! Будем воевать по-микенски! По-пелопидовски! По-агамемнонски! Понял, да?
     

     ...В спину – хуже всего. Особенно, если не ждешь.
     Не бывает честной войны!
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     ...Ночью мне приснилась Амикла – в первый раз за эти три года. О чем мы говорили (да и говорили ли?), не запомнилось, вытекло из памяти. Другое осталось, испугав, заставив проснуться в холодном поту. Мы смотрели друг на друга, словно чужие. Амикла не узнавала меня...
     

     – Боги, видишь ли! Стрелы Аполлона, видишь ли! Выгребные ямы чистить надо!..
     Давно – никогда! – не приходилось лицезреть Подалирия Асклепиада в таком гневе. Будто бы не Целителя он сын, а самого Таната. А уж что родич моей прабабки Горгоны – так это точно.
     – Мрут ведь, остолопы! Мрут, а вместо того, чтобы овощи мыть, богов молят. Представляешь, Тидид, до чего додумались? Будто бы Агамемнон у какого-то жреца дочку в наложницы забрал, а тот Аполлону Тюрайосу взмолился. Тюрайосу! Они еще с моей сестричкой Гигиеей[165] не знакомы!.. Я Атриду говорю, объясняю, а он мне: не геройское, мол, дело, нужники да выгребные ямы чистить!
     Мор начался три дня назад. Вначале животами маялись, а вчера запылали первые погребальные костры.
     – Ладно, – вздохнул я. – Попытаюсь поговорить. А так все понятно. Зелье, что ты дал, добавлять в воду, овощи мыть, выгребные ямы чистить... Я воевал там, где было очень жарко, Асклепиад, знаю. У народа ибри даже в их священных гимнах есть такие слова: «Будешь воевать в пустыне, зарывай испражнение свое, ибо не угодно богам вдыхать зловоние».
     Наконец-то улыбнулся добряк Подалирий. Улыбнулся, рукой махнул.
     – Это уж точно!.. Слушай, Диомед, а ты нашего малыша-лавагета видел? Лигерона? Он вчера вечером вернулся.
     Я покачал головой. То, что Лигерон уже в лагере, мне, конечно, доложили, но видеться было недосуг. И ему, и мне. Тем более, он теперь лавагет, а я – просто вождь аргивян.
     Малыша назначили лавагетом еще в Авлиде, чтобы меньше по Ифигении-невесте убивался. Тогда все только посмеялись. Посмеялись, посочувствовали. Ну что ж, пусть теперь воюет!
     – По-моему, он болен, Диомед. Отец говорил, что есть такая редкая хворь – геронтия, быстрая старость. Человек старится годам к десяти, и ничего сделать нельзя. Дней восемь назад, когда Лигерон отплывал, ему на вид было лет пятнадцать. А теперь все тридцать будет. И виски седые, словно у Патрокла...
     Я только кивнул – дядю Эвмела вспомнил. Малыш тоже рос – старился! – на глазах. И странное дело, с каждым днем все меньше напоминал то страшное чудовище, которое я встретил на Скиросе. Он становился человеком – и умирал. К тому же эти дни (месяцы? годы?) Лигерон был за стенками Кронова Котла. Для нас прошло восемь дней, для него, быть может, целая жизнь.
     – На свете много тайн, друг Подалирий, что и не снились нашим мудрецам. Но что не снилось нашим мудрецам, то, верно, снится нашим мертвецам!
     Неудачной вышла шутка – ни один из нас не улыбнулся.
     Да и не шутил я...
     

     – Хрисеида, Хрисеида, точно говорю! Папаша ейный давеча приезжал, Агамемнона-царя молил-упрашивал. Я, де, выкуп заплачу, и все такое. Тот не захотел, Аполлона, значит, не уважили, а Волчий – стрелами нас. Невидимыми! Вот и мрем!
     – Верно, верно! Сам видел, сам слышал. Хрис-жрец на коленях стоит, а Агамемнон его – жезлом, беднягу...
     – У-у-у-у, нечестивец!
     – Да байки все это! Сказано тебе: лазутчики троянские воду отравили. И в реке отравили, и в море. Чтобы, значит, наверняка.
     – Ты больше глашатаев микенских слушай! Море... В ухо они Агамемнону отраву налили, вот он и спятил, носатый!
     – Да не в ухо!..
     – Лазутчики, и не спорь! Недаром за каждого награда назначена. Золотом – сколько его голова, лазутчикова, на весах потянет!
     – Да не голова!..
     – Хрисеида, точно говорю!
     – Пень ты амбракийский!
     – Сам ты пень!..
     
* * *

     На этот раз мы победили быстро. Вчистую, можно сказать. Уже к полудню толпища всех этих каров и пафлагонцев отступили за Скамандр, даже не огрызаясь. Отступили, убитых бросили, раненых.
     Лигерон поспособствовал, его мирмидонцы как раз в центре стояли. Разбегались перед малышом все эти усачи чубатые, словно его колесницей Фобос с Деймосом правили. Ну и мы чуток постарались...
     Одного я боялся. Ударит Агамемнону ихор в голову, и попрет носатый прямо к Скейским воротам. Или по совету Одиссея-Алкима – к Идским скалам. А ведь Гектор Приамид только этого и ждет, главное толпище не здесь, за городом оно, спрятано. Постарались Фоасовы куреты, проползли змеями по горным тропинкам. Ждет толпище, изготовилось. Удобно: спуск с гор – и слева, и справа. Сунемся в ворота – и котел. Не Кронов, правда, но ничуть не лучше.
     Жадность нас спасла. Агамемемнонова жадность. Новый порядок ввел носатый – разрешил с врагов доспехи снимать прямо на поле боя. Сначала снять, после в лагерь отнести, а уж потом – снова вперед.
     Ох, все и обрадовались! Особенно троянцы.
     

     Над окровавленным полем – стон, над окровавленным полем – крик, ржание умирающих лошадей, вот и первые вороны прилетели – пировать...
     Капанид остался у колесницы, гетайры занялись доспехами (попался им какой-то пафлагонец в панцире халибском), а я не спеша побрел к Скамандру. Жарко, хоть голым бегай! Воду из реки пить, конечно, нельзя (Асклепий с Подалирием не велят!), так хоть умоюсь...
     За желтым Скамандром – невысокие холмы. За желтым Скамандром – серые приземистые башни. Совсем рядом Крепкостенная Троя, рукой подать. Моя б воля, завтра же послал бы половину войска в обход, за горы. Пора брать Приама за горло по-настоящему! Да только не моя пока воля – Агамемнона. А тот все больше добычу считает и делит. А с Лигерона-малыша, лавагета нашего, что возьмешь? Взвизгнет, коней в самую толпу вражью погонит... Хоть бы этого Алкима, Одиссеева дядю, лавагетом поставили! Все больше толку...
     Опустился на колени, зачерпнул желтую теплую воду, там, где почище было, где крови меньше, поднес руку к потному лицу...
     Расплескалась вода! Вовремя я заметил, как слева, совсем близко, золотом сверкнул на солнце чей-то панцирь. Хризосакос в шлеме рогатом забрел? Или?..
     Вскочил, схватил с песка копье, повернулся.
     Враг!
     В золоченом панцире, в шлеме золоченом, забрало на лицо надвинуто, копье длиннотенное на плече... Вот как бывает! Все бежали – он не бежал. Тот еще вояка, значит!
     – Ну, радуйся! Что, жить надоело?
     – Радуйся! – засмеялись из-под забрала. – А чего бояться? Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков, слыхал?
     – Листьям в дубравах древесных... – повторил я, опуская копье. – Красиво... и страшно. И кто же ты, такой смелый? Какого роду-племени?
     Он снял с плеча свое длиннотенное, подумал, осторожно положил на песок. Мне и самому расхотелось драться.
     – Зачем спрашиваешь о роде, сын Тидея? – рассмеялся тот, который не бежал. – Начну предков перечислять, мы тут всю войну проскучаем!
     Он говорил по-ахейски, красиво и чисто. Мне это понравилось еще больше.
     Я огляделся. За рекой, у троянских стен, варвары собирались возле колесниц, из открытых Скейских ворот выбегали новые воины. Еще немного – и поползет толпище вниз, с холма... А наши все мертвецов из доспехов выковыривают. Ну, Агамемнон!
     – Ладно, давай скучать, – решил я. – Полезут твои, тогда и начнем доспехи портить!
     Я бухнулся прямо на песок, он присел напротив. Расстегнула рука ремешки золоченого шлема.
     ...Курносый, короткая бородка (точно, как у меня, только светлая), яркие губы.
     – Тогда отгадай загадку, Диомед Тидид, ванакт аргивянский. Пращур мой камень таскал, дед по небу летал – а я в Ликию попал.
     От неожиданности я рассмеялся. Рассмеялся, думать стал. С камнем – неясно, с Ликией – тоже (мало ли здесь ликийцев?), а вот по небу...
     ...Ну точно мы с дядей Эвмелом в его горнице!
     – По небу летали Персей и...
     – Не попал! – хмыкнул курносый.
     – ...и Беллерофонт, который на Пегасе Крылатом. Ты... Ты – родич Беллерофонта?!
     От неожиданности я вскочил. Не может быть! Беллерофонт, победитель Химеры Огнезевной, деда Ойнея побратим!
     

     «...К алтарю Телефа... Там... Там... Там мы поклялись в вечной дружбе... с Беллерофонтом. Он... Кубок, найдите кубок!.. Беллерофонт...»
     

     – В цель, – кивнул парень, но уже серьезно. – Пращур мой Сизиф камень катал – говорят, и до сих пор тужится, дед Беллерофонт летал – долетался, а я – Главк, сын Гипполоха, наследник ликийский. Ну, со свиданьицем, внук Ойнея Бесстрашного!
     Хорошо, когда можно забыть о войне, хотя бы на час. Хорошо, когда можно сидеть на горячем песке, разговаривать, вспоминать... Ойней Бесстрашный! А я деда все больше Живоглотом величал!..
     

     – Они не сдадутся, – неторопливо рассказывал Главк Ликиец, – Троя не сдастся, Диомед, пока живы Гектор и Парис. Парис – он бешеный, болтают, будто он вообще не человек...
     Я невольно вздрогнул. Не человек... Кто же?
     – ...А Гектор твердо надеется на союзников. Войско Суппилулиумаса не так и далеко.
     Я кивнул, соглашаясь. Агамемнон, кажется, напрочь забыл о хеттийцах. А зря!
     – Общий у смертных Арей[166], Главк Гипполохид! Все может быть. Если мы ворвемся в Трою, пленных будет мало. Очень мало! И я не завидую этим пленным. К тому же, я слыхал, что Суппилулиумас не прочь наказать Приама. Троя не слишком спешила платить дань в последние годы!
     Он подумал, посуровел лицом.
     – Ты прав, Диомед Аргивянский. Общий у смертных Арей... Но с Гектором говорить бесполезно. Поговорю с Геленом Прорицателем, его братом. Он никогда не хотел этой войны...
     Крепкие пальцы взялись за застежки панциря. Золоченое чудо легло на песок, рядом со шлемом.
     – Держи, Тидид! Обменяемся на память!
     Хотел я ему сказать, что мой доспех, тот самый, который мне куреты-родичи подарили, старый, латаный вдоль и поперек, и десятой доли не стоит. Но не сказал. Еще обижу парня! Он, по всему видать, не дядюшка Терсит. И не Агамемнон.
     – Расскажу, что самого Диомеда ободрал, – хмыкнул Главк, примеряя мое старье. – Так ведь все равно не поверят, побратим!
     – Еще чего! – возмутился я. – А вот мне поверят. Снял я, скажу, с Главковых персей корысти, в золоте ярком оне!..
     – Весь в дедушку Ойнея! – печально рассудил внук Беллерофонта.
     

     – Слышали? Слышали? Дивное дело случилося нынче на поле у Трои. Чудное! Насмерть повержен был Главк Диомедом Тидидом. Пал Главк на землю, взгремели на павшем доспехи. Оные тут же герой Диомед у кровавого трупа исхитил. После ж, напротив, упал Диомед, длиннотенным Главка копьем прободенный насквозь. И корысти тот с Диомеда-царя посрывал... Следом же оба воскресли.
     

     Сквозь сон – шум непонятный. Сквозь сон – голоса. И даже не проснувшись, даже глаз не открыв, понял...
     – Беда, Тидид!
     Приподнялся, плащ откинул, сел.
     – Что?.. Кто?
     Возле костра – все трое. Сфенел, Эвриал, Фоас. На бледных лицах – красный отсвет, словно пламя Гадеса на миг прорвалось из-под земли.
     – Паламед. Агамемнон и Одиссей убили Паламеда...
     

     «...ОНИ буду воевать чужими руками, человеческими.»
     

     «...Агамемнон служит ИМ, даже не понимая этого. Мой родич Одиссей назвал цену, и его купили. Я думал, что с НИМИ можно иначе... на равных. Я был дураком, Тидид. Мы умрем. Я не вернусь...»
     

     Вы оба были правы, Сияющие, мои братья по великому знанию, знанию о Номосах и Едином! ОНИ воюют чужими руками, Чужедушец! ОНИ не простили тебя, Эвбеец!
     – Ты, понимаешь, Тидид, что сейчас начнется? Паламед был сыном Навплия, теперь Эвбея выйдет из союза, переметнется к Приаму, нас окружат с моря!..
     Если бы только это, Смуглый, если бы только это! Когда ИМ надоест воевать чужими руками, Паламеду уже не стать рядом со мной плечом к плечу...
     Рассказывали долго, перебивая друг друга, споря, а я только усмехался – горько, безнадежно. Все, как в той байке с хитоном: то ли он хитон украл, то ли у него хитон украли, но что-то с хитоном точно было! Паламед, наследник всемогущего Навплия, предает нас за мешок золота? Да этим золотом на Эвбее улицы мостят! Видать, не поделили Лаэрт Итакиец и Навплий Эвбеец, старые пираты, наше винноцветное море. Это и есть твоя «война по-человечески», хитромудрый Одиссей?
     ...Или просто ОНИ приказ отдали?
     – Кто предатель, зачем предатель, за сколько предатель – это теперь в Гадесе разберут, – наконец рассудил мрачный Фоас. – Ну, пусть Одиссей прав, трижды прав, семь раз прав. Пусть даже Паламед нас продал, родину продал, дедову могилу продал, да? Что делать нужно, родичи? Судить нужно, войско собрать, свидетелей пытать-допрашивать. Вдруг оговорили хорошего человека, а? А тут никого не позвали, накинулись, камнями побили, понимаешь! Давай, Тидид, народ собирать, всех собирать, Агамемнона судить, за убийство судить...
     ...И встанут микенцы в рогатых шлемах вокруг своего вождя, и ударит медь о медь, и рассмеются троянцы за Скамандром, и расхохочутся ОНИ на Олимпе, запах свежей крови чуя. Нашей крови – крови Гекатомбы.
     – Молчать! – решил я. – Не время сейчас. Потом, если выживем...
     Дураки под предводительством дурака в Кроновом Котле...
     
* * *

     Беда не приходит одна, а все с детишками. Пришла беда – отворяй ворота. То не беда, что возле дома – лебеда, вон храмы горят – и то боги не шумят...
     

     – Я, Нестор Нелид, конник геренский, старейший меж вами, прошу сверх доли двудонный кубок из золота, посеребренный внутри, с пластинами и голубками!
     – Да не будет тебе отказа, богоравный Нестор...
     Век бы мне на это сонмище-эклессию не ходить! Но все-таки пошел. Думал, соберется войско на площади возле шатра Атридова, о деле заговорит, тут и самому словечко вставить можно. Да только где там! Вышел Зевс-Агамемнон, посохом Пелопсовым махнул, бородой козлиной тряхнул, добычу делить принялся.
     Самое время нашел!
     Кое-кто хмурится, кое-кто от радости прыгает (вон, Терсит-дядюшка в первый ряд пробился!), а кое-кто просто лясы точит. О том, как Паламед-изменник в котлы с кашей яд подсыпал, о том, что пришлось-таки Агамемному Хрисову дочь отцу вернуть, дабы мор прекратить.
     ...Лучше бы ямы выгребные вычистил, богоравный!
     Я уже повернулся, чтобы уйти (и без меня дядюшка Терсит обойдется!), так не дали. Эвриал Смуглый не дал. Сам же виноват, трезенец, сломал ось у моей колесницы, пока возле Скамандра геройствовал, Диомеда из себя строил. А теперь пристал: попросим новую, самую лучшую, адрамитской работы, ведь не откажут Аргосу!.. Махнул я рукой. Колесница, так колесница, адрамитской, так адрамитской...
     – Доля симийцев! Трехкорабельный жребий!
     – Я, Нирей Харопид, наследник басилевии Сима, прошу сверх доли сей дивный шлем с рогами бычьими...
     Вот и стою, столб нетесаный изображаю, на дядюшку Терсита смотрю (ох, зря не удавил!), на остальных, все они тут...
     ...А ведь прав Подалирий, Асклепиев сын! Не узнать нашего Лигерона. Уехал мальчишка – муж зрелый вернулся. Седой... Только улыбка прежняя – детская, веселая. Меня заметил, рукой махнул, засмеялся. Видать, и вправду рад!
     Сжалось сердце на миг, на капельку воды из клепсидры. Не пережить тебе Трои, малыш! Копье пощадит – старость догонит. Закроет десятилетний старец усталые глаза...
     Что ВЫ делаете с нами, сволочи?!
     – Доля Аргоса! Восьмидесятикорабельный жребий!
     Ну, наконец-то!
     – Я, Диомед Тидид, ванакт аргосский, сверх доли нашей законной прошу колесницу адрамитской работы...
     Переглянулись богоравные, войско переглянулось. Кивнул Зевс-Агамемнон, этак незаметненько...
     – Да не будет тебе отказа, славный воитель Диомед!.. Да не будет!..
     Ну, еще бы! Вон, Асклепиады-затейники дюжину пленниц попросили – от запора лечить, не иначе. И то не отказали.
     Щелкнул я Эвриала по носу его черному, рукой махнул. Пошли, губитель колесниц, все равно на новой сам ездить буду, тебя не пущу. Показал мне богоравный Менестид язык (черный!). Мол, сам возьму, и спрашивать не стану.
     Сомкнулась толпа за нашими спинами...
     – Мое!
     – Я! вождь вождей! ванакт Микен!..
     – Мое!
     Что такое? Словно Дий громом грянул, да не просто, а на два голоса. Первый голос-гром – понятно кто («Я! вождь вождей!»), второй...
     – Мое-е-е!!!
     Неужто малыш Лигерон? Ого, ну и голосина!
     – Я повторяю!.. в последний раз!.. прошу сверх доли...
     – Мое! не по правилам!
     – Я повторяю...
     – А я обещал! Честное слово!
     – Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!
     – Мое!
     Никак уже дерутся?
     

     Да-а-а... Как говаривал бедный дядя Эвмел, муза, воспой...
     Муза, воспой богоравного дурня, который с глупым мальчишкой повздорил, да так разругался, безумный, что помирить не смогло их и целое войско. Лаялись смертно, а после мальчишка обиду больше не в силах снести, перед богами поклялся: в бой не идти и в шатре пребывать, ожидая кары всевышней обидчику. Что же причиной тут стало? Некая дева задастая – уд у обоих чесался! Смейся и плач – зад отвислый войны им важнее. Что же тут скажешь? Свершилась Зевесова воля!
     

     Седой малыш плакал. Плакал, утирал слезы огромным кулачищем, размазывал по небритым щекам.
     – Нет, нет, не хочу! Не пойду! Пусть без меня умирают. Все умирают! Все! Вы хитрые, вы долго проживете, вы домой вернетесь, да? Не выйдет, дядя Диомед, не вернетесь. Я умру – и вы умрете!
     Плакал седой мальчишка, лавагет Великого Войска непобедимый Лигерон Пелид, прозываемый также Ахиллом. И пусты были для него мои слова. Я уже понял: дело не в толстозадой пленнице, которую увел в свой шатер дурак Агамемнон. Точнее, не только в ней. Малыш понял, что смертен. И понял, КАК смертен.
     – У вас у всех много жизней, дядя Диомед! Много! А у меня ничего больше не будет! Я что, много прошу, да? Я что – жадный? Один раз попросил...
     У обреченного больного ребенка отобрали игрушку. И что теперь говорить о войне, о том, что без Лигерона нам придется туго, поскольку полюбила его Паника-дочка на страх троянцам, что всем остальным станет не по себе перед лицом Таната, что отказ лавагета идти в бой – это развал войска...
     – Ты не должен меня уговаривать, дядя Диомед! Не должен! Вот дядя Одиссей...
     – Кто?!
     От неожиданности я вскочил. И тут Любимчик?
     – Да! – шморгнул носом непобедимый герой. – Он меня любит, да! Он правильно говорит: не ходи в бой, не надо, злые они все, плохие... Ой, он же просил никому не рассказывать!
     – Ничего, – вздохнул я. – Считай, что у меня уши заложило.
     ...А здорово у Любимчика получается! Паламед убит, Лигерон отказывается воевать, в лагере – смута. И это за пару дней! Так сколько там Атрид обещает за голову Приамового лазутчика?
     
      
       – Ой, плох, плох, плох

       Ты, Зевс Эгиох!

       Ой-ей-ей-ей!

       Ой, прислал ты к нам зря

       Агамемнона-царя!

       Ой-ей-ей-ей! 

      

      
       Ой, хил, хил, хил

       Лигерон Ахилл!

       Ой-ей-ей-ей!

       Слишком слаб, слаб, слаб

       Лигерон на баб!

       Ой-ей-ей-ей!

      

     
     – Посты удвоить, куретов отозвать сюда, в лагерь, спать по очереди, никакие приказы не выполнять, кроме моих!
     – Да, ванакт!
     Если сам себя не похвалишь, кто тебя похвалит? Как чуял я, когда приказал поставить аргивянские шатры в самом опасном месте – по обеим сторонам устья Скамандра. Если беда, если обнаглевшие троянцы (наверняка уже знают!) ударят по лагерю, хоть пополам нас разрезать не смогут – как червя лопатой.
     – Что там?
     – Мирмидонцы дерутся с микенцам. Пока без крови – кулаками...
     Пока... Это пока...
     Тихо тут, среди наших шатров. Словно в сердце бури. Рассказывал как-то Идоменей-критянин, что у каждого урагана есть свое «сердце», где все покойно, невозмутимо. А вокруг...
     А вокруг наших шатров – буря. И слева, и справа. Вопят, ругаются, спорят, свару вождей обсуждают. И добро бы на трезвую голову обсуждали! Кулаки – еще ладно...
     Ох, вовремя меня Атрид воеводской власти лишил! Моя бы воля, аргивяне с куретами давно бы порядок в лагере навели. А так, что мне осталось? На острове среди бури сидеть, посты удваивать... Вовремя! Иной вопрос, для кого – вовремя? Небось в Трое, на Пергаме-акрополе, уже жертвы приносят Мудрости Агамемноновой! А ведь это только вечер, что наутро будет? Вот спустится с небес розоперстая Эос...
     Дураки под предводительством дурака в Кроновом Котле!
     
* * *

     Только спустилась с небес розоперстая Эос...
     – Ванакт! Ванакт! В лагере...
     – Тревога! Строиться!
     За пологом шатра – непрошеный туман. Серый, мерзкий, липкий. За пологом шатра – встревоженные гетайры. А чуть дальше, за туманом...
     – Навоевались!
     – По кораблям!
     – Отплываем!
     – Гори она, эта Троя!..
     Не видать – зато слыхать. И очень хорошо слыхать!
     – Предали, предали!
     – Окружают!
     – По кораблям!
     – Троянские колесницы в лагере! слоны!..
     И – топот, будто и вправду слоны из Ливии прямиком к нам пожаловали. Все ясно...
     Только спустилась с небес розоперстая Эос, Паника-дочка взлетела со криком зловестным...
     

     Медный аргивянский клин рвался к площади собраний, к Агамемнонову шатру. Если смута, мятеж, если гуляет среди войска Паника-многоголосая, вождей режут первыми. А каким бы ни был Агамемнон-дурак, его смерть – конец. Всем нам.
     Пока Танат только примеривался. Не резались. Просто бежали – без оружия и с оружием, с узлами награбленного и так. Одетыми. Голыми. Трещали подпорки дельфинов-кораблей, скрипели днища по мокрому песку.
     – Домой! Навоевались! Домо-о-о-о-о-о-о-о-ой!
     Не выдержал я, кивнул Мантосу-гетайру. Одного крикуна, самого голосистого (куда там Талфибию-глашатаю!), схватили, встряхнули как следует.
     – И куда бежишь, человече?
     Моргнул крикун удивленно, сглотнул, глаза вылупил:
     – Так что... Так что, по воле ванакта Агамемнона! Ванакт Агамемнон приказал, сам слышал. Домой всем, стало быть!..
     Не поверил. Потом еще раз огляделся, подумал...
     Поверил.
     

     На площади собраний – толпа. То ли дерутся, то ли просто руками машут, сразу и не разберешь.
     – ...Стойте, ахеяне! Неужели вы покинете этот берег, оставив вероломных троянцев злорадствовать над вами?! Я уже вижу, как они бахвалятся...
     Ага, нашелся кто-то разумный! А голос-то знакомый!
     – ...своими подвигами, называя вас не иначе, как трусливыми ахейскими собаками!..
     Любимчик!
     – ...Если сегодня мы откажемся продолжать битву – завтра троянцы сами явятся к нам! Кто сможет тогда поручиться за ваших жен, за ваше имущество?..
     Странное дело – его слушали. Слушали, переглядывались. Просыпались...
     Я облегченно вздохнул. Сотню-другую остановит, все польза. Но где Агамемнон, Гадес его побери?
     Вождь вождей богоравный Агамемнон Атрид уныло бродил возле собственного шатра. И столь же унылым был лик Медузы на его щите. Бить я его все-таки не стал. Поглядел только – со значением.
     – Да кто же его знал? – дернулся длинный нос. – Я же проверить их хотел, дух укрепить. Сказал, мол, хотите домой – плывите...
     Ой, дурак!
     – Я... Я Менелая послал с его спартанцами на берег, чтобы всех того... обратно. Ты бы помог...
     Махнул я рукой. Что с этаким разговаривать?
     

     Пару кораблей пришлось разворачивать чуть ли не у горизонта. Спасибо Идоменею – не сплоховал, вовремя дозорные кимбы наперерез послал. Да и спартанцы Менелая оказались молодцами – выставили древки копий, между шатров рванули. Суровые они ребята, похлебку из бычьей крови едят! У многих крикунов потом афедроны чесались.
     А еще повезло нам – до одури, до невозможности. Не ударили троянцы, не успели. Видать, заспались в своей Крепкостенной!
     Повезло – но не слишком. Очумелое стадо на бой не выгонишь – разбегутся. А пока стадо снова войском станет!..
     

     – Я вот что сделаю, Тидид. Когда троянцы из ворот выйдут, на колеснице подскочу и крикну, что все они – не мужчины. А если мужчины – пусть сперва поединщика выставят. Париса! А пока мы с ним драться будем, ты войско привести в порядок успеешь.
     – Молодец, Менелай! Только... У тебя же кровь...
     – Гнилая? А что мне терять, Диомед? Считай, что я уже мертвый.
     – Убьешь Париса?
     – Убью!..
     

     Уже пели трубы, уже отворялись Скейские ворота, уже запоздавшая Кера прочищала горло...
     – Э-э, Диомед-родич! С нами иди, Диомед-родич...
     Странным было лицо Мантоса-гетайра. Непонятным. Очень куретским каким-то.
     ...Дядюшка Терсит лежал прямо на земле. Пластом лежал. Кулем – окровавленым, изуродованным кулем. Лежал, ртом разбитым хлюпал. Молча стояли вокруг куреты. И калидонцы стояли – так же молча. И недоброй была эта тишина.
     – Избили твоего родича, брат Тидид, – наконец вздохнул мрачный, как ночь, Фоас. – Дядю избили. Этолийца избили! Не за дело избили, не за дело изуродовали, не в честной драке! Понимаешь?
     Я понимал. Кем бы ни был дядюшка Терсит, как бы ни примеривался я к его горлу, сейчас он был этолийцем.
     Родичем.
     – Кто?
     – Одиссей...
     Почему-то я не удивился.
     – Шум был, крик был, спор был. По обычаю спорили, как положено, как заведено. Одиссей жезлом его бил, сильно бил, старика бил. А мы этого Одиссея братом считали!..
     Слова были лишними, пустыми. Все и так ясно. Ты все предусмотрел, Любимчик, муж преисполненный козней и хитрых советов! Ты знал, что я никогда не подниму руку на товарища по оружию, кем бы он ни был. Одно ты забыл, хитромудрый, об одном запамятовал. Я этолиец. Ты пролил кровь моего рода.
     Отныне ты мой кровник, Одиссей Лаэртид!
     

     ...А за желтым Скамандром, возле Ватиейского холма, белокурый мальчишка с седыми висками срывал голос, вызывая на бой того, кто лишил его счастья, лишил жизни.
     Менелай Атрид бросал вызов Трое.
     Надо было воевать дальше.
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Я гнался за Энеем.
     Ныло пропоротое стрелой плечо, пот заливал глаза, исхлестанные бичом кони обиженно ржали, но я видел только одно – несущуюся по неровному полю золоченую колесницу и высокого широкоплечего здоровяка в огромном гривастом шлеме. Эней уходил, убегал, уносился к спасительным стенам. Дарданец не принимал боя, как и позавчера, вчера, сегодня утром...
     Я положил руку на плечо Капанида. Сфенел понял, вздохнул, придержал измученных лошадей. Эней Анхизид, сын Пеннорожденной, сын ТОЙ, что убила мою Амиклу, ушел.
     Война сходила с ума. Война корчилась, рвалась на клочья, распадаясь на мелкие схватки, на поединки, на драки, когда в ход шли не мечи – кулаки. Вожди гонялись за вождями, не обращая внимания на козопасов в полотняных панцирях, строй превращался в месиво, в кровавое болото, в кровавую лужу.
     Война сходила с ума. Я не удивлялся. Иначе и быть не могло.
     – Да ты же ранен, Тидид! Поехали в лагерь, ты кровью истечешь!
     – Не стоит. Перевяжи... чем-нибудь...
     Меня подстрелил Пандар, лучший троянский лучник, в последние дни сопровождавший нас с Капанидом, словно тень. Не на своей колеснице – на Энеевой. Позаботился Анхизид, чтобы было кому спину его широкую прикрыть! Вчера стрела только скользнула по золоченому панцирю (спасибо Главку-побратиму!). Сегодня ему повезло больше – острый бронзовый наконечник пробил правое наплечие.
     Будем чем гордится его душе в Темном Аиде, когда какой-нибудь доброхот напоит ее жертвенной кровью, возвращая память! Забыл Пандар-стрелок, пытавшийся добить аргивянского ванакта, что в Аргосе копье учат кидать и левой рукой. Забыл – или не знал. Я вбил бронзовое жало прямо в разинутый от удивления рот. А вот Эней ушел. Скинул труп с колесницы, перехватил вожжи, заорал дурным голосом...
     – Да не дергайся, не дергайся, Тидид! Понимаю, что больно! Слушай, этот Пандар... Тот самый, что в Менелая стрелял?
     – Тот самый...
     Белокурому не дали убить Париса. В самый разгар поединка, когда белый от ненависти Атрид уже дожимал врага, стрела Пандара пробила ему плечо – как и мне, только левое. Бежал Парис-Петушок[167] быстрее лани Керинейской да так, что после болтали, будто его Афродита по воздуху в Трою унесла.
     На темном облаке.
     Я этого не видел – приводил в чувство ополоумевшее от глупости Атрида-старшего войско. Успел! Прикрыл нас Менелай узкими плечами, замазал глаза Керы своей больной кровью. Хорошо, что затянулась рана, не сразу, к вечеру...
     ...А еще болтали, что не один Пандар-клятвопреступник стрелу к тетиве прилаживал. Другой был, тоже целился, только троянец первым успел.
     Другой.
     Уж не из своего ли знаменитого лука целился ты, Любимчик? Из того, о котором ты мне в Калидоне все уши прожужжал? Ничего, с Пандаром я уже переведался...
     – Во! Готова повязка, не хуже Асклепиевой будет. Слушай, давай тебя все-таки в лагерь отправим! Мы тут с Эвриалом сами...
     – Нет, нельзя. Ты же видишь, как они обнаглели!
     Да, обнаглели! Вон, снова собираются, впереди две колесницы, за ними толпа в широких белых плащах, покрытых медными бляхами. Пеласги? Пеоны? Да какая разница!
     Быстро Ирида-вестница обернулась! Все узнали в Трое: и про нелепую ссору дурака с малышом, и про Паламеда, и про Панику-дочку. Узнали, спесью-наглостью до ноздрей налились. А у наших точно душу вынули. И теперь они давят, не мы. Они наступают, они заливают Скамандр нашей кровью. Уверен в себе Гектор-лавагет, даже на ночь войско за стены не уводит, того и гляди до кораблей наших доберется.
     Что мы можем? Что и раньше – бить вождей, разгонять толпы варваров. Договорились меж собой: Аякс-Большой Гектора на себя берет, Аякс Локриец – его брата Гелена, я – Энея.
     ...А кого же еще? Кто ЕЕ сын?
     Держимся, деремся. Скверно деремся, ежели честно. А тут еще этот Рес...
     – Капанид, колесницы видишь? Правь на левую! Ну чего скис? Мы – Аргос, басилей Сфенел! Ну!
     – Арго-о-о-о-ос! Уноси тепленького-о-о-о!
     Война сходила с ума.
     

     – Да мы! Да мы тоже!.. Мы их!.. Гипенора-царя убили, Демакоона Приамида убили, Антифа Приамида убили, Ферекла-корабельщика убили, Пироса-фракийца, Гипсенора-долопа, Сарпедона-ликийца, Симоисия-дардана, этого... пеона, у которого колесницу ослы возили...
     – Ослы! Ослов одолеть просто! Убить-то убили, да только сами... Считай: братья Доклесиды, Орсилох и Крефон, погибли, Менесф и Анхиал, дружки Аяксовы, погибли, Левк-итакиец погиб, Диора Амаринкида фракийцы проклятые пополам разрубили...
     – Точно, точно! А кто жив, почитай, все переранены: и Агамемнон, и Диомед, и Одиссей, и Менелай...
     – Вот мирмидонцам хорошо, трусам этим. Сиди в лагере, живот чеши...
     – Да не живот они чешут!
     – А еще этот Рес-фракиец. Слыхали? Бог он, вот кто! Не хуже Арея-Ярого бог! Стоит ему до Трои добраться, на Фимбрийскую равнину ногой стать...
     – Да ну, и не таких Ресов резали!
     – Не скажи! Рес не прочим чета. Чистый бог! Уже все знают: стоит ему коней, значит, своих волшебных в Скамандре напоить, то все! Никогда нам Трою эту проклятую не победить – даже если три Лигерона в бой пойдут.
     – Бог... кони... Чего ты мелешь, пень амбракийский?
     – Сам ты пень амбракийский!
     

     Над Фимбрийской равниной – черное звездное небо. Отражается небо в земной тверди, рассыпается тысячью блесток-костров. Недобрый огонь на небе, недобрый огонь на земле...
     Близко, совсем близко звездочки-костры. Они уже за желтым Скамандром, за могилой амазонки Мирины, где дрался с Парисом белокурый Менелай Атрид. Совсем рядом враг. Притаился у огня, не спит, ждет, старую желтую траву палит. А за блестками-кострами, за черной зыбкой тьмой – Троя.
     Крепкостенная.
     Неприступная.
     Троя-Армагеддон.
     
* * *

     Сквозь вязкое забытье. Сквозь безвидную бездну...
     ...Мама целует, мама гладит по щеке – как тогда, в невозможно далеком детстве, когда папа был жив, и все были живы...
     Зачем ты мне снишься, мама? Зачем?
     – Я здесь, маленький...
     Холодный пот на лбу, холодный пот на ладонях, холодные угли погасшего костра. Мама сидела рядом – незнакомая, чуть сгорбившаяся, в тяжелой темной хлене.
     – Мама?!
     И даже сквозь радость, сквозь растерянность и ужас – боль. Мама... С ней что-то... С ней что-то не так!
     – Постарела, правда? – улыбнулась она. – Теперь уж точно Совой звать будут.
     Постарела... Тонкая кожа-пергамент в сетке морщинок на костистом лице, чужие огромные глаза... совиные. Волосы... Неужели седина? Что за глупость? Это же мама!
     – Неправда! Ты... Ты самая!..
     Тонкие сухие пальцы, пальцы старухи, осторожно коснулись моего лица.
     – Конечно, маленький! Ведь я твоя мама, а ты – мой сын. Но все рожденное старится. Даже МЫ. Всему есть свой предел. А здесь, в Кроновом Котле...
     В Кроновом!..
     И тут я проснулся окончательно. Проснулся, дернулся, рывком сел на расстеленный по траве плащ. Это не сон. Это – Троя. Моя мать, Афина Паллада, Афина Промахос, Афина Сальпинга Победоносная, пришла ко мне, своему сыну.
     Своему врагу.
     – В Кроновом Котле? – повторил я. – Ошибочка, значит, вышла? Хотели выморить нас, а попались сами?
     Она кивнула – спокойно... обреченно.
     – Да, сынок. Только не ошибка. МЫ знали, на что идем. Но выхода не было. Смерть следовало запереть, не дать ей вырваться. Время – лучшая стена, Диомед.
     Смерть? Это мы – Смерть?! Мы – ИХ дети?! Кто же тогда ОНИ?
     – Ты знаешь, сынок, я была против Гекатомбы. И многие из НАС были против. Родители убивают детей – что может быть страшнее? Можно было подождать несколько веков, ведь вы, увы, смертны. Ваши правнуки будут уже обычными людьми. Но Отец... Твой Дед узнал что-то. Говорят, это «что-то» сообщил ему Прометей в обмен на свободу. Медлить было нельзя...
     – Вот даже как? – оскалился я. – Может, объяснишь мне... напоследок?
     – Нет, – все так же спокойно ответила она. – Мы все поклялись водами Стикса. Ты знаешь, что это такое, мальчик!
     Я отвернулся, чтобы не видеть ее лица. Отвернулся, до боли сжал пальцы. Лучше бы мама не приходила – никогда, никогда! Я бы запомнил ее... настоящую.
     – Могу лишь намекнуть, Диомед. Ты же умный мальчик, ты – Сияющий. Твой дядя... Геракл не рассказывал тебе о Флеграх, о Гигантомахии?
     – Да при чем тут Флегры? – не выдержал я. – Гигантомахия – скажешь еще!..
     Не договорил. Замер. Гигантомахия... Армагеддон на Флеграх... ОНИ – против змееногих и змееруких чудовищ. А Щербатый в бреду вспомнил...
     ...Титаномахию!
     – Все равно не понимаю! – вздохнул я. – Мы не гиганты, не титаны. Мы просто больные выродки. Нас убивают, мама! Каждый день, каждый час!
     Она молчала – долго, невыносимо долго. Наконец, послышался голос – незнакомый, чужой.
     Страшный.
     – Ты проклянешь меня, мальчик, ты никогда мне не простишь. Но я скажу. Тогда, под Фивами, не Меланипп-фиванец убил твоего отца. Тидея убила я – убила человека, которого любила больше жизни, больше бессмертия. Убила, потому что ТОТ, кем стал твой отец, не имел права жить.
     – Неправда, – даже не думая, вздохнул я. – Этого не было, мама.
     И снова молчание – долгое, тягучее. Темная мамина хлена словно оделась камнем.
     – Зачем ты пришла, мама? Думаешь, мне стало легче? Ты убила отца, скоро убьют меня... Можно было просто сказать: «Прощай!»...
     Безмолвствовал камень. Шумела где-то совсем рядом невидимая река.
     

     Плещет, плещет...
     

     – Завтра будет тяжелый день, Диомед. Страшный день. Ты ранен, сынок. Прошу... Нет! Приказываю... заклинаю... молю! НЕ ИДИ В БОЙ!
     Ее тихий голос был еще тут, со мной, но мама уже исчезла. Никого!.. Измятая трава, угли погасшего костра, ледяной холод в сердце... Лучше бы ты убила меня, мама!
     Лучше бы ТЫ убила меня...
     
* * *

     Страшный день начинался совсем не страшно. Привычная суета, наскоро проглоченный кусок холодного мяса, серебряный голос трубы... Война торопила, подталкивала в спину. Враг уже строился, собирался возле колесниц, готовясь к броску.
     Еще один день Армагеддона...
     Менелай догнал меня в лагерных воротах, когда аргивяне быстро, привычно разворачивались фалангой.
     – Тидид! Погоди...
     «Годить» было некогда. Колесница (та самая, адрамитской работы) уже ждала, Капанид-возница нетерпеливо притоптывал, поглядывая на приближающегося врага.
     – Диомед! Елена... Она ночью приходила! Я вначале подумал, что это сон... Она запретила мне сегодня идти в бой! Понимаешь? Она запретила...
     

     «...НЕ ИДИ В БОЙ!»
     

     Отвечать было некогда, да и что тут ответишь? Бой уже начался, Кера прокричала, и страшный день вступил в свои права.
     

     – Вы!.. Вы недостойны своих отцов! Да! Ваши отцы были героями, а вы!.. Они... под Фивами!.. А вы!..
     Дий Подземный принес сегодня Агамемнона! Добро б еще молчал, щеки надувал (нарумяненные!), как и положено Зевсу – а заодно и верховному вождю. Так нет же, носится на колеснице, орет...
     – Трусы!.. Вперед, на врага! Вперед! Вашим отцам стыдно за вас в Аиде!
     Зарычал Сфенел, оскалился Аполлоном Волчьим. Я только отмахнулся. Пусть орет! Две атаки мы отбили, сейчас начнется третья, дарданское полчище разворачивалось, неуклюже пытаясь выстроиться «вепрем»... Вояки!
     – Диомед! Ты недостоин называться...
     Еще... Еще чуть-чуть, пусть смешают ряды, знаю вас, дарданы, строиться вы не умеете, и шаг держать не умеете, а за такие вещи полагается бить – и крепко бить!.. Сияющая золотом колесница, подпрыгивая на ухабах, выкатилась вперед.
     Эней!
     Я махнул рукой. Пора!
     – Арго-о-о-ос!
     
      
       – Эй, аргивяне, племя отважных!

       Азия нас вызывает на битву.

       Но от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Аргос – Победа!

      

     
     Отдохнувшие за ночь кони рванули с места. Я иду к тебе, Эней!
     

     На этот раз они не успели отступить. Эвриал оказался молодцом – бросил свои сотни вдоль берега Скамандра, отрезая путь к бегству. Дарданы попали в котел – надежный, не хуже Кронова. Им осталось одно – умирать. И они умирали.
     Золоченая колесница Энея Анхизида досталась нам, и торжествующий Деипил Толстозадый (увязался за Сфенелом, паршивец!) повел под уздцы кровных дарданских коней. Слева и справа наши тоже дожимали – Гектора, раненого еще в самом начале боя, увезли на колеснице к Скейским воротам, спартанцы Менелая погнали пеласгов, а ревущий от гнева и азарта Аякс Теломонид домолачивал воинство какого-то лидийского басилеишки. Самого басилея он уже домолотил – вбил в землю чуть ли не по плечи. То-то!
     Оставалось одно – главное.
     Эней!
     Сын Пеннорожденной, ТОЙ, что убила мою Амиклу, не хотел умирать. Его уцелевшие гетайры стояли серебристой, ощетинившейся копьями стеной, их было еще много...
     – Эней! Это я, Диомед! Эне-е-ей!!!
     – Я здесь!
     Серебристая стена расступилась. Высокий, широкоплечий детина в дорогом панцире, в гривастом шлеме выступил вперед.
     – Я здесь, сын Тидея!
     Он был не трус, наследник дарданский. Жаль, я не мог увидеть его лица – только глухую личину с прорезями для глаз.
     Все стихло. Старый, древний обычай, все еще чтимый в земле Светлых Асов. Поединок вождей – последний, решающий. Остальные ждут, им нечего делать, когда скрещивают мечи владыки. У нас, в Ахайе, такого уже нет, давно, еще с Персеевых времен. Война – не Истмийские игры! Но сейчас обычай оказался к месту. Незачем проливать аргивянскую кровь. Дарданы сдадутся сами – когда их вождь упадет на окровавленную траву.
     Он ударил первым – умело, сильно. Копье пробило надежную бронзу щита, раскололо деревянную основу. Эней чуть пошатнулся, пытаясь вырвать застрявшее острие...
     – Дарданы-ы-ы!
     ...Мое копье вошло ему в бок.
     – Арго-о-о-ос!!!
     Он был еще жив, еще пытался стать на колено, огромная ладонь хлопала по рукояти меча... Я поднял копье, даже не целясь, почти не глядя.
     ...Я ведь клялся, что попробую ТВОЕЙ крови, Пеннорожденная!
     Вот и все! Бронзовое острие вонзилось...
     ...в пустоту.
     Я вновь размахнулся, не веря, все еще не понимая...
     Ветер ударил по глазам.
     Вихрь.
     Ураган.
     Вместо окровавленной земли, вместо горячего белого неба – ничто. Клубящееся, сбивающее с ног НИЧТО.
     – Назад! – заорал я, срывая горло. – Все назад! Отступать! Отступать!..
     Поздно! Холодный мокрый шквал обрушился со всех сторон, вбивая людей в землю, раскатывая кровавыми пятнами по тверди...
     – Наза-а-ад!!!
     На какой-то миг я смог вырваться – к солнцу, к небу. Вырваться, оглянуться...
     Темное облако клубилось там, где мы скрестили копья с Энеем. Тяжелое, наливающееся плотью с каждым мгновением. И вот из кипящего мрака медленно, неотвратимо выступила ОНА...
     ...Грузная, короткошеяя, многогрудая, косоглазая.
     Афродита – Владчица Любви.
     А слева, совсем близко, там, где только что бились саламинцы Аякса, крутился огненный смерч. И кто-то высокий, выше самого огромного дерева, хохотал, потрясая громадным копьем. Я узнал ЕГО, хотя и не видел ни разу. ЕГО нельзя было не узнать – Арея Эниалия, Арея-Ярого, Губителя Смертных.
     Война кончилась. Началась бойня.
     ОНИ пришли убивать нас.
     

     «ОНИ нетерпеливы, ОНИ жаждут, ИХ Грибницы сохнут. Настанет день, когда ОНИ сами начнут убивать нас. И тогда начнется последний бой, последняя битва...»
     

     «Завтра будет тяжелый день, Диомед. Страшный день...»
     

     Странно, но страха не было. Ничего не было – только ледяное, надмирное спокойствие. Я знал, что делать. Первого же пленника – хотя бы того, что привязан к моей колеснице – развернуть лицом к себе, взять за липкий от пота подбородок...
     «Я приношу жертву богу Дамеду, великому Дамеду, Дамеду Дурной Собаке!...»
     ВЫ еще не встречались с богом Бешенным Псом, владыки Олимпийские?
     Я выхватил меч – тяжелый, аласийской бронзы, поглядел на тянущиеся ко мне черные клочья тумана, на многогрудое чудовище, медленно поднимающее острый серп... Успею! До колесницы – два шага. Вот он, трясущийся от страха мальчишка, жертва богу Дамеду! Всего один удар...
     

     «Тидея убила я – убила человека, которого любила больше жизни, больше бессмертия. Убила, потому что ТОТ, кем стал твой отец, не имел права жить.»
     

     Я понял.
     Я все понял.
     Тогда, под Фивами, раненый отец расколол череп врага, вцепился зубами в горячий мозг... Он не был безумен в этот миг, Тидей Непрощенный. Он перешагнул через огонь, как я – через невидимую реку. Отец выбрал – как и я. Успел ли он сказать: «Я приношу жертву богу Тидею...»? Кто знает? Наверное, только мама. Она была рядом, она поняла...
     

     «ТОТ, кем стал твой отец...»
     

     Я вновь поглядел на неторопливо ступающую ко мне грудастую Смерть, на сжигающий все огненный Смерч... Ты права, мама! Я – человек. Я не стану, таким, как ВЫ!
     Копье внезапно стало легким, невесомым. Камышинка – не копье. И все вокруг стало легким, простым, прозрачным.
     Я рассмеялся. Смерть и Смерч шли ко мне.
     Я шагнул навстречу.
     
      
       Прямо уставив копье, Диомед, воеватель бесстрашный,

       Ярость вознес на Киприду, на дщерь Эгиоха.

       Острую медь устремил и у кисти ранил ей руку

       Нежную: быстро копье сквозь покров благовонный, богине

       Тканный самими Харитами, кожу пронзило до длани

       Возле перстов; заструилась бессмертная кровь Афродиты,

       Влага, какая струится у жителей неба счастливых.

       Громко богиня вскричав, удаляется с скорбью глубокой

       В омраке чувств от страданий; померкло прекрасное тело!

       Грозно вослед ей вскричал Диомед воеватель:

       «Скройся, Зевесова дочь! Удалися, да жива покуда!»

       Смертных губитель Арей между тем усмотрел Диомеда героя,

       Быстро и прямо пошел на Тидида, смирителя коней.

       Только лишь сблизились оба, летящие друг против друга,

       Бог, устремяся вперед, над конским ярмом и браздами

       Пикою медной ударил, пылающий душу исторгнуть.

       Но не возмог – и богам не все в мире подвластно.

       И тогда на Арея напал Диомед нестрашимый

       С медным копьем, всею мощью своею ударив

       В пах под живот, где бог опоясывал медную повязь;

       Там Диомед поразил и, бессмертную плоть растерзавши,

       Вырвал обратно копье; и взревел Арей меднобронный

       Страшно, как будто бы девять иль десять воскликнули тысяч

       Сильных мужей на войне, зачинающих ярую битву.

       Дрогнули все, и дружины троян, и дружины ахеян,

       С ужаса: так заревел Арей, ненасытный войною.

       Тяжко стеная, вознесся он к сонму богов Олимпийских,

       Молвив: «Беда! Будь на волос я меньше бессмертен,

       То, прободенный, страдал бы меж страшными грудами трупов

       Или живой изнемог под ударами гибельной меди!»

       Так обуздал Диомед истребителя смертных Арея.

      

     
     – Тидид! Тидид! Да чего ж это было? Да половина наших мертвыми лежит! Говорят, боги...
     – Да брось, Капанид, какие там боги!..
     

     Страшный день никак не хотел кончаться. Но мне было уже все равно. Почти все равно. И когда я перестраивал, приводил в чувство немых от ужаса аргивян, когда наскоро договаривался о малом перемирии (до первой звезды) с такими же неживыми от страха троянцами, когда мы уносили в лагерь окровавленные, изуродованные тела наших товарищей, одна мысль не отпускала, Стимфалийским птенцом стучала в висках...
     Не все!
     Это еще не все, Диомед. ОНИ больше не сунутся, ОНИ будут зализывать раны, ИМ тоже страшно, ИМ больно, но это не все, враг не только тот, кто ударяет в грудь копьем, враг – тот, кто бьет в спину сапожным шилом... Твои хозяева получили свое, Любимчик. Хозяев прогнали – пора высечь раба! Или они тебя на Олимп возьмут, Одиссей сын Лаэрта?
     А день все тянулся, снова орал Агамемнон («Почему?.. Ворота открыты!.. Трусы!.. Дождика испугались!»), снова хвалился бычок Аякс («Это я! Арея! Да не боялся ни!..»), снова резал Калхант-предатель очередную жертвенную овцу...
     Я ждал. Знал – дождусь.
     А вечером по лагерю пролетел-прошелестел слушок: Рес-фракиец уже возле Идских предгорий. И сам он, и воинство чубатое, и кони его волшебные.
     Значит, тут нам всем и конец!
     
* * *

     С моими гетайрами я бы никому не советовал спорить. Даже Агамемнону. То есть, не так – в особенности Агамемному. Любят его чернобородые!
     – Э-э, ванакт Агамемнон! Не пропустим тебя, да! Отдыхает Диомед-ванакт, да! Ближе не подходи, плохо будет, понимаешь, да?
     Слушать бульканье нашего Зевса я не стал. Но сон все равно не шел, а страшный день еще не кончился...
     Встал, потер ноющее ухо (бронзовый щит, конечно, лучшее изголовье для настоящего воина, но...). Та-а-к! Куреты плечи сомкнули, а за ними... Ого! Агамемнон, Менелай, Нестор Сивая Борода, оба Аякса!
     – Значит так, Диомед? Почиваешь, значит, беспечно? Забыл, что троянцы рядом, уже на холмах, уже у самого частокола?
     Это не Агамемнон. Нестор это, конник Геренский, пешеходящий.
     – Слишком заботлив ты, старец, – вздохнул я. – Трудов никогда ты не бросишь!
     – Погодите, – поморщился Зевс-Агамемнон. – Тидид, не время ругаться...
     ...Да ну? И от кого я это слышу?
     – ...В лагере... Паника в лагере, Диомед! Болтают, будто боги на нас сегодня напали, значит, Трои вовек не взять. А тут еще этот Рес...
     – Рес действительно пришел, – перебил брата Менелай. – Войско у него небольшое, но дело не в войске. Все боятся, болтают, что завтра утром Рес напоит коней в реке...
     Я кивнул. Дело, конечно, не в чубатом фракийском царьке. Все устали, всем страшно. Испуганный и усталый поверит даже в волшебных коней, пьющих на нашу погибель грязную желтую воду Скамандра.
     ...Помрут, бедняги! Ох, и грязная вода! И трупы гниющие на дне...
     – Кажется, дошло, – усмехнулся я. – Надо убить Реса? А может, еще и коней его увести? Чтобы все увидели?
     – Ну-у-у-у... хорошо-о-о-о... бы-ы-ы-ы!.. И погляде-е-е-еть... бы-ы-ы-ы... где-е-е-е... враги-и-и-и... страшные-е-е-е!
     Славно спели – хором!
     – Возьми с собой, кого хочешь! – заторопился (а вдруг передумаю?) старший Атрид. – Кого хочешь, сколько хочешь!..
     Я понял – дождался. Есть!
     – Одного, думаю, хватит, – пожал плечами. – Сами знаете, в таких делах надо парой работать. Товарища ранят – вытащи, а если побежит – зарежь... Есть у меня друг самый наилучший – Одиссей Лаэртид, любимец богов, басилей итакийский. Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба к вам возвратимся!..
     Вот и все, Любимчик!
     

     От желтого Скамандра несло гнилью, земля выскальзывала из-под ног, словно кровь, пролитая за день, еще не успела впитаться. И трава пахла кровью – застывшей, спекшейся черной коркой. Не скоро здесь смогут пастись кони... Я шел не спеша, постепенно замедляя шаг. До утра еще далеко, куда дальше, чем до смерти.
     Тихий шелест травы, тихий шелест крыльев Таната...
     Спешить было некуда. Пусть Любимчик спешит! Ишь, дергается, с шага сбивается.
     Чует! И верно чует!
     Наконец, не выдержал Лаэртид – обогнал, нарочито хрустя стеблями, пошел впереди. Спина в легком полотняном панцире – не защищена, открыта – мишенью для верного удара. На что он надеется, умник? Что его дружок из Аргоса в очередной раз проявит дурацкое благородство? Поздно! Вот сейчас, не думая, выхватить короткий хеттийский меч...
     Шаг.
     Шаг-декат.
     Шаг-гекатост[168].
     Звезды путались в ледяной росе.
     – Не могу...
     Я остановился, подождал, пока рыжий обернется...
     – Не могу бить в спину!..
     Странным было его лицо. Будто не он, я изменник. Будто не он, я – гадюка в мокрой траве.
     – Ты предатель!..
     Это не я сказал, это он, Одиссей Лаэртид.
     – Ты предатель, Диомед!
     – ...Тише, троянцы услышат!..
     Мы ругались шепотом, мы кричали шепотом, шепотом проклинали друг друга. Я припомнил ему все, и он тоже – мне. У Любимчика оказался свой счет.
     И никто не взялся за меч.
     Вернее, не так. За меч взялся я. За рукоять, не вынимая. Он не заметил. Или сделал вид.
     – Диомед, вчера мы могли взять Трою. И опять не взяли. Надо говорить, почему?
     Я лишь поморщился. Стратег-воевода нашелся! Лучший ученик дядюшки Алкима!..
     Впрочем...
     – Скажу! Потому что ОНИ, эти людоеды, которые купили тебя, Лаэртид, с потрохами, решили САМИ убивать нас. Обожглись, правда... И ты обжегся, Любимчик. Мы отдали долг дружбе – высказались, как хотели, от души. А теперь у тебя осталось ровно десять слов. Я буду загибать пальцы, а ты говори. На одиннадцатом я убью тебя – если не успеешь убедить, что подлец и предатель – это не ты!
     Он кивнул, помолчал какой-то миг. Острые глаза блеснули вызовом:
     – Жена, сын дороже всего мира. Если убьешь Олимпийцев – начнется Титаномахия!
     Слов было ровно десять. Но хватило и одного.
     

     «Титаномахия! Новая Титаномахия! Мы... Наш Номос... Мы все, как тельхины с гелиадами... ЭТИ, на Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то...»
     

     «Перед смертью Эвмел Адрастид велел передать: «...Они – часть Номоса, убивать нельзя...»
     

     Не они! ОНИ – часть Номоса! Бестолковый у тебя ученик, дядя Эвмел! Как все просто! Просто – когда знаешь...
     – Я тебя понял, Лаэртид. Мы, полубоги, становимся богами – быстро, незаметно, неотвратимо. ОНИ ошиблись, и Крон-мертвец ошибся со своим дурацким Котлом. Стоит нам сделать последний шажок, и тогда...
     ...Это уже случилось, когда Зевс восстал на Крона Всесильного, и погиб Номос Золотого Века. И это не случилось – совсем недавно, на Флеграх, где дядя Геракл помог остановить гигантов. А кто остановит нас, воинов Армагеддона?
     Рыжий вновь кивнул, почесал нос, поморщился.
     – Все-таки ты герой, Тидид! Тебе бы троянские стены лбом крушить!..
     Вздохнул я, руками развел. Ну, герой. Ну, крушить...
    

    

     

      ЭПОД
     

     – ...Помер, – вздыхает седатый кентавр. – Помер Хирон. И Фол помер. И Несс помер. И все померли...
     – А я говорю – Хирон, – не отстает козопас. – Хирон его, Лигерона, воспитывает. Геракла воспитывал – а теперь его, Лигерона. Потому что Лигерон – это Геракл сегодня! То есть, э-э-э, завтра!..
     Даже во сне я не выдержал – улыбнулся. Редко так бывает, чтобы снилось все одно к одному, как и было. Хороший сон, словно бы и не про меня. Да и про меня ли? Это сон про счастливого самоуверенного (ой-ей-ей!) молодого парня, у которого одна беда – кентавров не встречал. А вот сейчас – встретил!
     ...Амикла тогда была еще жива. Еще несколько дней...
     – ... Помер Хирон, – вздыхает кентавр. – Пусто на Пелионе... Помер!
     Вздыхает – даже хвост его гнедой подрагивает. Но козопаса не пронять.
     – Не помер, говорю! Он это... прячется. По воле богов. Вот боги к нему Лигерона и привели, чтоб не хужей Геракла воспитал. Потому что мамаша ево... евойная сжечь его, Лигерона нашего, хотела! На жертвеннике! Насилу папаша отбил!
     – Ик! – охотно подтвердил второй. – Отбил! Только (ик!) не сжечь хотела, а богом сделать...
     Я знал, что сплю. Знал, что спать еще долго, что этим утром можно не спешить, спокойно строить ряды и даже позавтракать не на бегу. Троянцам не до нас. Рес убит, его коняги (неплохие, хоть и волшебные!) жуют сено прямо посреди площади для собраний, дабы все узрели, все убедились.
     ...Ох, и хвалили нас с Любимчиком эти храбрецы!
     – ... Помер Хирон! – вновь сообщил седатый. – Помер...
     – А я говорю... – начал было первый козопас, но раздумал. – Ну и ладно! Значит, кто другой воспитывает. Потому как Лигерон должен к самой войне поспеть. Он полгода назад родился, а ему уже вроде как пять лет. А через полгода – десять будет. А еще через полгода... Это потому, что он Фетиды сын. А Фетида – богиня, из первых богиня! Она эта... титанида! Папаша – Пелей, человек, значит, а мамаша – строго богиня! Так что теперь он уже почти что бог! А может, и вообще – бог!
     Смешно! Этот пьяница-козопас угадал. Вот уж верно, что с пьяными боги откровенны!
     ...Амикла тогда была еще жива. А если бы мне предложили, как и Любимчику, служить ИМ – за ее жизнь? А я еще ругал Одиссея!
     – ... Эй, ты! Тебе говорят!
     Думал – меня. Оказалось – нет, другого. Того, что нос в доски уткнул.
     – Выпить хочешь? А-а, хочешь! Ну, тогда спой! Спо-о-ой! Про баб! А мы нальем!
     – О-о-о-ох!
     Долго-долго голову поднимал, долго-долго лиру из сумы, что под столом стояла, вытаскивал...
     – Про баб! Про баб! Как Зевс баб из свиней сотворил!
     – О-о-о-о-ох-х!
     – Про баб! – уже втроем, с кентавром вместе. – Про ба-а-а-аб!
     – Тре-е-ень...
     И вдруг что-то изменилось. Поначалу показалось – струна лопнула (да как ей не лопнуть-то было?). Или все струны сразу. Или крыша на нас свалилась.
     Нет, не крыша! Тишина! Замерла толпа, застыла, словно кто-то всем пьяные их глотки запечатал.
     А пьяница-аэд уже не сидит – стоит, и лира в руках, и пальцы не трясутся...
     
      
       – К вам я пришел, о друзья, с достославной войны,

       Что затеял дурак-рогоносец.

       Да его братец свихнувшийся, хлыщ, для которого конь

       Самых славных героев дороже.

       С дюжину было еще там таких, как они, горлопанов...

      

     
     Что такое? Ведь не о том была песня. Ведь он тогда пел...
     
      
       – Грабили мы каждый день беззащитные Азии села!

       Вдоволь там было жратвы, для разгула всего нам хватало.

       Лучшие Лемноса вина и женщин, прекрасных, как Эос,

       Нам корабли доставляли. Вот только иной раз

       Стычки случались – тут нам не везло.

       Так попался и я с перепою – враг меня глаза лишил[169].

      

     
     И тут я увидел, что нет никакой харчевни, и кентавра нет, и пьяных мудерцов-козопасов. Одни мы с аэдом. Таким знакомым аэдом...
     Поглядел на меня Лже-Эриний, подмигнул.
     – Значит, снимся, дядя? – вздохнул я. – А песню я где-то уже слышал!
     – Снюсь, – согласился тот, кто любил, когда ЕГО называли Пустышкой. – Ты у нас стал таким страшным, племянник – прямо жуть! А песня... Ее сочинят нескоро, но кто знает, может ее уже пели когда-то? Все идет по кругу в этом лучшем из миров! Впрочем, ежели не нравится, могу иным потешить. Как раз про тебя!
     Опять подмигнул...
     
      
       – Кто бы он ни был, могучий, погибели много нанес он

       Ратям троянским; и многим, и сильным сломал он колена!

       Разве не есть ли он бог, на троянский народ раздраженный?[170]

      

     
     – Угу, – кивнул я. – Как есть, раздраженный. Только на троянцев – во вторую очередь. Что ты там насчет коленей пел, Психопомп? Не чешутся?
     – Я не захватил пальмовую ветвь, – озабоченно молвил ОН. – Кленовую тоже, даже дубовой нет[171]. Так что представь, будто я весь в ветвях, как дуб Додонский... Ну что, Тидид – мир?
     – Перемирие, дядя! – хмыкнул я. – А условия будут такие...
    

   

   

    

     ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
     МАЛАЯ ИЛИАДА[172]
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Земля исчезла, остались лишь люди. Никогда еще я не видел столько народу на Фимбрийской равнине. Толпа половодьем подступила к белым Идским скалам, заполнила истоптанные берега Скамандра, а из открытых Скейских ворот все лилась нескончаемая река. Воины в сверкающих панцирях, старики в пестрых хеттийских плащах, женщины в темных хленах, полуголые мальчишки. Река не шумела – люди шли молча, не поднимая головы. Даже птицы стихли, словно онемев. Странная, непривычная тишина повисла над Крепкостенной Троей.
     Хоронили Гектора.
     Третий день перемирия, третий день прощания. Все это время над городом стоял неумолчный крик, отчаянный, безнадежный, словно Троя оплакивала саму себя. Но в это утро все стихло, будто само Горе потеряло голос.
     Мы были тут же – на другом берегу проклятого, залитого нашей кровью Скамандра, уже ставшего для очень многих Флегетоном. Никто не просил, не приказывал, пришли сами – все войско, все уцелевшие. Мы тоже молчали. Не было сил ни радоваться, ни проклинать. Слишком дорого стоили нам эти дни.
     Скамандр-Флегетон разделял врагов, хотя неписаные, вечные законы перемирия не запрещали переходить реку. В первые дни так и было. Разговаривали, сидели у чужих костров, кое-кто (Любимчик!) умудрился побывать в самой Трое. Перемирие! Но эти времена кончились. Враги стали врагами, и теперь мы сходились с ними лицом к лицу только в бою.
     Толпа-море за желтой рекой раздалась в стороны, образовав небольшой островок, посреди которого чернела неровная громада погребального костра. Где-то там – Приам, упрямый старый козел, где-то там его уцелевшие сыновья, вдовы и дети тех Приамидов, кто уже ушел дымом в троянское небо. Где-то там Елена. Мне даже показалось, что неподалеку от золоченого трона мелькнула знакомая синяя хлена.
     Показалось...
     Я оглянулся. Да все мы были здесь – выжившие в Аргмагеддоне. Пока еще выжившие...
     Седой грузный старик, стоявший рядом со мной, внезапно по-детски всхлипнул, дернул носом, размазал слезу огромной ладонью по грязному лицу.
     – Меня тоже так, дядя Диомед? Перемирие, все соберутся, да? И троянцы будут смотреть?..
     – Что за мысли, лавагет Лигерон Пелид? – рявкнул я как можно бессердечнее. – Приказываю думать о победе!
     Ничего не ответил мне старик. Опустил голову, вновь вытер слезу... Малыша уже никто не называл малышом. Его даже не узнавали – огромного, страшного... старого. А после гибели Патрокла к Лигерону даже боялись подходить – и после боя, и в бою. Особенно в бою. Обезумивший Ахилл убивал всех, кто оказывался рядом. Убивал, а потом, опомнившись, хватался за седую голову, падал на землю, выл...
     ...Как тогда, нам трупом Патрокла. Дорого обошлась малышу его обида. А нам всем – еще дороже!
     Война сходила с ума – и мы сходили с ума. Никто уже ничему не удивлялся – даже когда озверевший Аякс бросал во врага глыбу, которую потом не могла оттащить дюжина быков, когда горели белым огнем мои латы (Капанид-бедняга только головой покачал), когда голос Любимчика заставлял бросать оружие целые толпы. Недобоги сходили с ума. И мы, и троянцы. Резня шла на равных, но после того, как Лигерон все-таки убил Гектора...
     – Как думаешь, Тидид, теперь сдадутся?
     Я вздрогнул. Уж слишком незаметно подобрался ко мне муж, преисполненный козней и мудрых советов.
     – Сдадутся? – Одиссей нетерпеливо кивнул на противоположный берег, где на острове-костре уже резали обреченных овец. Гекатомба на Гекатомбе...
     – Парис, – вздохнул я. – Парис и... еще НЕЧТО. Так сказал Гелен.
     – Ну, с Парисом просто будет... – наивно моргнул Одиссей-лучник. – А вот НЕЧТО...
     С Геленом Прорицателем, младшим братом Гектора, меня свел во время очередного короткого перемирия Главк-ликиец. Познакомил – а на следующий день погиб сам, в страшной резне над трупом Патрокла.
     

     Вот и все, побратим! Ты прав, листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков.
     Хайре, Главк!
     

     – А что это за НЕЧТО, Тидид? – задышал в ухо Любимчик. – Как думаешь?
     Я поглядел вперед, за реку, на море-толпу, замершую в страшном ожидании.
     – Приам ждет подмогу. Очень сильную – и не от хеттийцев. Главк намекнул...
     – Разобьем! – усмехнулся неунывающий Лаэртид. – Теперь уже скоро!
     Я лишь пожал плечами. Не только Главк понимал, что город обречен. Не он один был согласен сдать Трою, чтобы уцелевшие уцелели. Кое-кто из его братьев, Анхиз-дарданец, даже Эней (Эней!). Но был еще безумец-Парис, был старый упрямый козел Приам...
     НЕЧТО!.. Ведь мы уже почти перемололи всех, кого троянский ванакт собрал тут, на Фимбрийской равнине. Что же еще? Кто?
     – А-а-а-а-а-а-а-ах!!!
     Единым вздохом отозвалось прежде безмолвное море – и тут же над громадой костра вспыхнуло невысокое тяжелое пламя. И чем выше оно поднималось к темнеющему закатному небу, тем страшнее становился крик, тем страшнее голосили люди. Не крик – вой...
     Отозвались и мы. Сперва неуверенно, потом все громче и громче, до хрипа, до звона в ушах:
     – Хайре! Хайре! Хайре-е-е!!!
     

     Прощай, лавагет Гектор, наш упрямый враг! Ты погиб напрасно.
     Хайре!
     
* * *

     – Ходют! – мрачно заметил Мантос-старшой. – Ходют, понимаешь, да? Днем не ходют, ночью ходют. Зачем ходют, а?
     – Да какая разница? – отмахнулся я. Ох, и зря отмахнулся!
     – Э-э-э, что говоришь, ванакт Диомед? Понимаешь, что говоришь, да? Думай сначала, да!..
     В нашем лагере был чужак. Каждую ночь. Его видели, его пытались задержать, но он возвращался, снова тенью скользил между шатров.
     – Ведь где он ходит, проклятый? Около тебя ходит, проклятый! К тебе подбирается, проклятый! Мы тебя, Диомед-родич, защищать поклялись. Мы, родич, кровь свою с пеплом смешали. Ты нас слушать должен, да! В шатре ночевать теперь будешь, не мальчик ты, чтобы на земле спать, понимаешь!
     И поди поспорь с таким! А ведь так душно в шатре!
     В лагере все было в порядке (не считая чужака, само собой). В первые дни, особенно по вечерам, молодые ребята орали песни, кричали, хвалились подвигами. Теперь стихли. Посуровели. Вчерашние эфебы и мальчишки-козопасы становились воинами.
     Проходя мимо костров, улыбаясь, отвечая на немудреные шутки, я уже в который раз отгонял непрошеную муху-мысль. Отгонял, да только вновь прилетала муха, жужжала, на нос садилась.
     Что мы будем делать ПОСЛЕ Армагеддона?
     Здесь, под Троей, на прокисшей от крови Фимбрийской равнине, наверное, только ко мне прилетала подобная муха. Безумцы на безумной войне жили от боя до боя...
     Но ведь кто-то уцелеет? Теперь уже ясно, мы победим, значит, настанет день, когда безумцы очнутся, поглядят друг другу в глаза. А ведь у каждого за спиной – войско! Испытанное в боях, опытное, привыкшее к крови. Хорошо Любимчику! Всего-то и хочет – домой, доплыть до своей козьей Итаки, к Пенелопе-хлопотунье и рыжему малышу... Сколько же лет сейчас этому малышу? Здесь, под Троей, прошло чуть больше двух месяцев, а там, за стенками Кронова Котла...
     Наивный Любимчик! Он думает, что самое трудное – взять Трою. Торопит, подгоняет, считает дни. Ему кажется, что это будет так легко – вернуться из-под Трои...
     Я отогнал докучливую муху-мысль, огляделся. Потом разберемся с мухой! Завтра бой, надо обойти посты, надо заглянуть к раненым...
     – Ванакт! Вана-а-а-акт!
     Что такое? Кто это так плачет-рыдает?
     – Вана-а-акт Диоме-е-ед! Поговори-и с богоравны-ым басилее-ем Сфенело-ом!
     Толстозадый Деипил был безутешен. Даже если именно в этот миг Троя бы сдалась, он бы и не улыбнулся.
     – Он меня-я не лю-ю-юби-и-ит!!!
     Ну вот, еще и это! Рыдает Деипил, слезы по нарумяненным щекам размазывает. Текут румяна, стекает черная краска с длинных ресниц.
     – Он меня сотником обещал сдела-а-ать! Он мне колесницу хотел подари-и-ить!..
     ...Вот даже как? Ай да Капанид!
     – А теперь он женщину-у лю-юби-ит! Та-а-акую противну-у-ю-ю!
     Высечь бы этого нарумяненного! Крепко высечь, до крови на блудливом афедроне. А после объяснить, кто из них – та-а-акой противны-ы-ый!
     – Вана-акт Диоме-е-е-ед! Богоравны-ы-ый вана-а-акт!..
     Рабыню-пленницу Сфенел получил по жребию, после очередного дележа добычи. Я ее даже не видел. И никто не видел. Не выпускает Капанид из шатра свою новую подружку. Не выпускает – а сам бродит довольный, цветущий. Хмыкает...
     ...Это еще ничего, у Смуглого в шатре целых три девицы гнездо свили!
     – Вана-а-а-акт!..
     – Брысь, чудище задастое! – рявкнул я. – А не то троянцам отдам. Они таких любят!
     Еще не хватало мне с этим нарумяненным разбираться.
     Хлопотное дело – война!
     

     – Перемирие завтра кончается. Поэтому...
     Я помедлил, поглядел на клюющего длинным носом Агамемнона. Спит? Или просто пьяный с утра?
     Пьяный!
     – Поэтому поступим так. Мирмидонян переводим на правое крыло, направление – Идские предгорья...
     Послышалось совершенно неуместное на военном совете (в шатре самого вождя вождей!) хмыканье. Наглое такое. Ухмыльнулся мне нахал-Любимчик. Ну, как же, вспомнил зазнайка Диомед совет мудрого Алкима!
     ...Я и не забывал. Просто всему свое время, рыжий!
     – Лавагет Лигерон?
     – Я понял, дядя Диомед, – кивнул малыш. – Мы отрезаем Трою от гор...
     Он научился воевать, наш Лигерон, седой грузный старик. Между приступами безумия ему вполне можно было доверить войско. Увы, все чаще безумие догоняло Ахилла-Невскормленного.
     – Менелай! Твои спартанцы наступают в центре – фалангой. Направлание – Скейские ворота...
     Я вновь покосился на сопящего Агамемнона. Совсем совесть потерял, богоравный! После страшного боя у кораблей, когда он (снова!) приказал бросать все и уплывать, когда даже Любимчик не выдержал – вырвал из его трясущихся рук золотой жезл вождя – запил Атрид. Безнадежно, беспросветно. Некому теперь громами греметь, брови супить, орать на нас, недостойных. Был Зевс – да весь вышел, остался лишь винопийца, человек псообразный...
     – Фоас! Куретов – в горы. Перекрыть все тропинки, всех, кто еще прячется за городом – вырезать!
     Да, пора! После гибели Гектора троянцы скорее всего побоятся выйти из города. Битва кончилась, начинается осада. И не помогут Крепкостенной ни горы, ни белые Идские скалы.
     Не помогут!
     – А я?! Я тоже хочу на правое крыло! Я что, не заслужил? Почему на правое крыло Лигерона?
     Ох, вечно ты всем недоволен, Аякс Теламонид!
     – Саламинцев ставим правее всех. Задача – занять скалы у мыса Ройтейон, не дать троянцам прорваться к морю...
     Ага, уже доволен, бычок!
     – Идоменей! Твои корабли...
     – Т-трою...
     Что такое? Кто это заговорил? Неужто Агамемнон?
     – Т-трою! – дернулся длинный нос. – Т-трою, спрашиваю, уже взяли?
     Кто-то хмыкнул. Кто-то пискнул. Кто-то поспешил захлопнуть рот рукой.
     – А п-почему не взяли? П-повелеваю: взять – и д-доложить!
     Проснулся Зевс! Изрек – и громом грянул. То есть, не он грянул – мы помогли. Ударил гром-хохот, в поясницах согнул, на хеттийский ковер кинул – кататься, повизгивая. Дрогнул шатер, подскочил, вот-вот в пляс пойдет!
     – А п-почему смеетесь? – поразился Зевс. – Смеяться нельзя, я этот... в-вождь вождей!..
     Ну что бы мы без тебя делали, богоравный Атрид?
     
      
       – Дили-ладо! Дили-дили!

       А мы Гектора убили!

       Лигерон, ты наш отец!

       Скоро Трое и конец!

       Хей-я-я! Хей-я-я!

      

     
     – Не расслабляться, ребята, не расслабляться! Ишь загуляли! Мальчики всякие, девочки... Вы что думаете, война кончилась?
     – Ну и скучный же ты, Тидид! Слушай, лучше приходи вечером ко мне, я тебя одну девочку уступлю. Девочку-лидиечку! Она такое умеет, такое!... Куда там дулькам нашим!
     – Басилей Эвриал Мекистид! Еще раз такое услышу, всех твоих девок-дулек на костре испеку. А ты, Сфенел, тоже хорош!..
     – А-а... А что я?
     – Ребята, мы еще не победили, Гектор – еще не Троя!
     – Ой, и скучный же ты, Тидид!
     

     – Ну что, дядюшка Терсит, вижу, глаз уже заживает? Моргаешь помаленьку?
     – Моргаю, хи-хи, моргаю, своего не упущу! Не любишь ты меня, племянничек, не любишь, хи-хи! Мог бы дружка своего заставить и побольше мне пеню выплатить! Жадный ты!
     – Да ну? Все по обычаю было, родичи собрались, Одиссей, обидчик твой, извинился. Сколько ему велели, столько он и выплатил.
     – Мало, хи-хи, мало!
     – Ну и проглот же ты!
     – Проглот, проглот. Курица, и та к себе гребет, хи-хи!
     – Ха-ха, дядюшка!
     

     – Мы у шатра станем, рядом станем, всю ночь смотреть будем, чужака этого выследим. Всех наших соберу, всех куретов...
     – Не вздумай, Мантос! Пусть лучше на Трою смотрят.
     – Э-э! А что Троя? Была Троя – нет Трои. Тихо они сидеть будут, тихо умирать! Все так думают, все это знают...
     – Вот именно – думают. Победа еще лежит на коленях у богов, родич!
     

     Да, победа все еще лежала на коленях у богов. На коленях у НИХ. ОНИ ушли, после того, как мы заключили перемирие с дядей Психопомпом, наглым аэдом Лже-Эринием.
     ...Перемирие – не мир. Не на чем мне с НИМИ мириться!
     Ушли – смотреть с меднокованного неба, как мы умираем. А вокруг неслышно, весенним треснутым льдом, таял Кронов Котел. Отступал, освобождал проходы в Номос. Еще пара недель – и мы будем просто людьми – залитым кровью людьми на залитой кровью земле.
     Если выживем. Если не сделаем в последнем безумии последний шаг, отделяющий нас от НИХ. Бездна по-прежнему дышит рядом, у самых ног. И плещет совсем рядом невидимая река, такая добрая, привычная. Доброе привычное безумие.
     

     Плещет, плещет...
     

     Все еще лежало на коленях у богов.
     
* * *

     – Окружаю-ю-ю-ют! Враги-и-и-и!
     Крик ударил по ушам, многоголосый, со всех сторон.
     – Окружили-и-и! Бежи-и-и-им!
     Я ткнулся спросонья в упругий теплый полог шатра, помянул Дия Подземного с Мантосом заодно (ищи теперь выход в темноте!), нащупал перевязь с мечом. А крики становились все громче, все отчаяннее.
     – Враг в лагере! Бежи-и-им! К корабля-я-ям!!!
     Вот вам и решившие тихо умереть троянцы! Чуяло сердце, чуяло!
     – К бою! К бою! Стройся! Арго-о-ос!
     За пологом шатра – очумелые полуголые люди. Полуголые, голые – но с оружием. Все-таки научил я их чему-то.
     А крик уже рвался до самых темных небес. Крик, вопли, предсмертный хрип.
     – Всадники, Диомед. Верховые!
     Эвриал – без шлема, в панцире на голое тело.
     – Дозорных, сонь проклятых, лично придушу! Проморгали!
     Капанид – в шлеме и хитоне. Босой... Нет, в одной эмбате – левой.
     – К бою-ю-ю-ю-ю!
     Вот так! И дозорные хороши, и разведка. Хоть бы предупредили, что у Приама есть конница!
     – Арго-о-о-о-ос!
     А Смерть была уже рядом, совсем близко, между шатров – серая, почти незаметная во тьме смерть на гривастых невысоких конях. Смерть с короткими копьями, с кривыми длинными мечами... Смерть шла прямо на меня. На мое копье.
     Успел присесть – дротик просвистел возле самого уха. Присесть, выпрямиться, развернуться в прыжке... Спасибо тебе, дядя Эгиалей! Выучил!
     Смерть кулем упала у моих ног. Дернул гривой конь, заржал гневно, ударили в землю копыта...
     Уже убегая, уже выкрикивая запоздалые команды, я вдруг понял – не так. Что-то не так со Смертью! Не выдержал, оглянулся...
     Не поверил своим глазам.
     Женщина...
     Думать было некогда, удивляться некогда, Смерть царила повсюду, и наскоро выстроенные аргивяне могли только отбиваться, отмахиваться копьями, не в силах помочь остальным.
     В лагере шла резня. Шла, шествовала, катилась глиняным пифосом по муравейнику. Смерть была умна – главный удар пришелся по микенцам, которые в последние дни слишком рьяно подражали своему ванакту-винопийце. И теперь они умирали, даже не успев надеть на пьяные головы свои рогатые шлемы.
     – Амазонки-и-и-и! Спасайся, кто може-е-е-е-ет!
     Амазонки? Девы-воительницы из сказок? Говорили мне на Кипре, что будто бы и вправду живут какие-то амазонки возле моря Мрака. Неужто они? Да какая сейчас разница! Смерть не мужчина, не женщина. Она просто Смерть.
     – Держаться! Держаться! Арго-о-ос! Этолия-я-я! Кур-р-р-р!
     Невысокие гривастые кони раз за разом налетали на нас, выбивая из неровных рядов новые жертвы. В горячем воздухе свистели не только дротики и стрелы – волосяные арканы безошибочно падали, жадной змеей обвиваясь вокруг шеи, сбивая с ног, удавливая, утаскивая под конские копыта.
     Мы умирали. И все-таки я приказал наступать. Наобум, в ночь, прямо на сваленные шатры. Где-то совсем рядом шум был особенно силен, значит, там тоже дерутся, там тоже не хотят пропадать зазря.
     Я не ошибся. Прямо посреди разоренного лагеря мирмидонцев свирепствовал малыш. Голый, в съехавшем на левое ухо легком шлеме, с огромной кривой махайрой[173], он раненым медведем бросался прямо на копья, сбивал коней с ног, разрубал врагов одним ударом, наискось. Его кололи копьями, били булавами, но Лигерон был жив, был неутомим, был страшен.
     Смерть встретилась со Смертью.
     – Дядя Диомед! Я иду! Я иду!
     Малыш понял все правильно. Мрачные аргивяне, воющие от злобы куреты и осмелевшие муравьи-мирмидонцы двинулись навстречу друг другу, сминая вражье толпище. Всадник (всадница?) на белом, украшенном драгоценным чепраком, коне рванулся навстречу Лигерону, взмахнул копьем...
     Кривая махайра рассекла ночь.
     – Хей-я-я! Аре-е-е-ей!
     И Смерть дрогнула. Малыш хорошо выполнил мой приказ – бить по вождям. Даже Смерть без вождя теряет силу.
     – Фтия-я-я! Агро-о-ос! Этолия-я-я! Победа-а! Победа-а-а!
     Но до победы было еще далеко.
     

     – Слушай, Тидид! Так они и вправду – женщины? Все? Во дела!
     – Что, уважили тебя, Эвриал Мекистид? Сами пришли!
     – Да катись ты!..
     Мы отбились только под утро. Уцелевшие воительницы уходили за Скамандр, уволакивая на арканах пленных. Догонять не было ни сил, ни возможности. Только конники Фоаса рванули было вслед, потоптались по речному песку... вернулись.
     Убитых было страшно даже считать. А смотреть на тех, кто попал в руки врагу – и того подавно. А еще говорят, что женщины добрее мужчин! Мы хотя бы не выкалывали глаза, не отрезали носы...
     Деипилу, зазевавшемуся и попавшему под аркан, вспороли живот. Лучше бы я и вправду отдал троянцам бедолагу толстозадого! Добряк Капанид долго стоял на страшным трупом, булькал горлом, сопел, смахивал слезы кулачищем.
     ...А у эхалийских шатров так же плакал, размазывая слезы по круглому лицу, великий лекарь Подалирий Асклепиад. Даже волшебные руки Целителя не смогли спасти Махаона, его брата...
     Мы тоже не щадили. Пленниц насиловали до смерти, рвали на части, распинали на земле, прибивая ладони кинжалами, толпились вокруг, злобно гогоча, натужно смеясь. Амазонки умирали молча, без крика, без стона. Трупы насаживали на колья. Никто не вмешивался. На сей раз обычаи войны покинули Троаду.
     Я не был ранен. Но в эту ночь, ночь Смерти, моя кровь все же пролилась. Моя – кровь моего рода...
     Дядюшка Терсит лежал рядом с мертвой царицей – всадницей, сбитой с коня страшным ударом кривой махайры Лигерона. И та же махайра разнесла незадачливому добытчику череп. Малыш только руками развел – то ли старый дурак случайно подвернулся (говорили, будто порывался в самой буче шлем драгоценный с амазонки убитой сорвать), то ли в боевом безумии Лигерон уже не различал ни своих, ни чужих.
     Узнал Пелид, что дядю моего убил – расплакался...
     Переглянулись куреты, и калидонцы переглянулись. Даже помереть не смог дядюшка Терсит без того, чтобы не нагадить. Ведь, как ни крути, теперь по всем обычаям Лигерон Пелид – мой кровник! И это не затрещина, за которую можно заплатить пеню. Это – убийство...
     Я должен мстить малышу из-за дядюшки Терсита? Ну, знаете!
     

     Прощай, дядюшка Терсит! Найдется ли в каком-нибудь из миров тот, кто тебя оплачет?
     Хайре!
     

     А над Троей стоял крик. Но уже не печальный, не горестный. Ликовала Крепкостенная, справив кровавые поминки по шлемоблещущему Гектору. Дрогнули крылья у Ники-Победы, готовой вспорхнуть с ИХ колен...
     
* * *

     – Как думаешь, Диомед, это и есть то самое НЕЧТО, о котором Гелен говорил?
     – Не знаю, Лаэртид. Боюсь, это пока присказка – сказка еще впереди. Одно хорошо: теперь никого не надо будет уговаривать ставить дозорных.
     – Да! Похмелили нас, Тидид! Ой, крепко похмелили!
     

     – А еще амазонки эти левую грудь себе режут, чтобы, значит, из лука стрелять сподручнее...
     – Да брось! Простелили мы тут одну – так обе груди на месте оказались. Самим резать пришлось. Ох, и воняла эта сучка!
     – А еще они мужиков крадут. Повяжут арканам, поимеют толпой, чтоб, значит, детишками обзавестись, а потом, понятное дело, ножом по глотке. А детишек собакам выкидывают, которые мальчики...
     – Собакам? Да чего ты мелешь? Ведь люди все-таки!
     – Да Зевсом-Герой клянусь! А еще у них каждую девку сперва конь покрыть должен...
     – Это тебя конь покрыл, пень ты амбракийский!
     – Сам ты!..
     

     – Ликомед, сын Арестея! Хайре!..
     – Махаон, сын Асклепия! Хайре!..
     – Олимпиад, сын Перебола! Хайре!..
     – Плестарх, сын Агасикла! Хайре!..
     – Селевк, сын Ориона!..
     – Эврилох, сын...
     – Терсит...
     

     – Думали мы, Тидид. Крепко думали, да. Сильно думали, да. Думали – решили. Не виноват Лигерон-лавагет, не хотел он злыдня этого старого убивать. Боги так рассудили, боги так захотели, значит, не кровник он тебе, понимаешь? Пусть Лигерон-лавагет корабль на Лесбос пошлет, пусть дары принесет Аполлону Пифию. Пусть его кровью поросячьей обрызгают. Свинью зарезал – свинья очистит!
     
      
       – Диди-ладо! Дили-дили!

       Амазонки нас побили!

       Если бабы лупят нас -

       Пропадем в единый час!

       Ой-ей-ей-ей!

      

     
     А наутро вновь растворились Скейские ворота. Ошибся я, и все мы ошиблись. Не дрогнула Троя, не испугалась. И надо было вновь строить войска, выводить их из лагеря навстречу вражеским колесницам, и резать, резать, резать, резать...
     Бой.
     Бой-декат.
     Бой-гекатост.
     Война не хотела умирать. Умирали мы. Фимбрийская равнина жадно глотала кровь Гекатомбы, захлебывалась, причмокивала.
     Троя-Армагеддон держалась.
     
* * *

     А я еще никак понять не мог, отчего это богоравный Капанид решил мне испытание устроить? И добро бы еще по метанию копья или, к примеру, диска. Так нет же! Пристал, как лист лавровый: расскажи, мол, друг Тидид, какие-такие праздники есть в нашем Аргосе Неприступном? И не главные – не день Геры Анфии или Матери-Реи. А чтобы все, а особенно те, что ко дню сегодняшнему поближе. А ежели совпадет праздник с днем этим самым сегодняшним, то лучше и придумать нельзя будет.
     А ведь не захотел у дяди Эвмела учиться, лодырь! Смеялся еще, что, мол, мухи от учения такого в голове заводятся.
     Делать нечего – стал я вспоминать. День Мелампода Целителя не подходит, весной он, Аполлона Волчьего тем паче... А Сфенел все торопит, все носом-репкой подергивает. Недоволен богоравный, что никак праздник подходящий не находится.
     Вспоминаю – и дурею потихоньку. Ничего себе занятие после боя! Или бедняга Капанид сам мух в голове развел?
     ...Да и глупость это, ежели подумать. Хоть и тает Кронов Котел, хоть и открываются из него стежки-дорожки, но мы еще внутри, и наш день – совсем не тот, что снаружи, да и не день он вовсе...
     И все-таки вспомнил! Упарился, одурел до звона в ушах – но вспомнил.
     Ох, и обрадовался же Капанид-басилей! По плечу меня лапищей хлопнул (ой!), унесся куда-то южным Зефиром. А вечером...
     

     – Слушайте, слушайте! Слушайте – и не говорите, что не слышали! Богоравный Сфенел, сын Капанея Исполина, басилей Аргоса, зовет всех на пир в честь славного Дня Миртовой Ветви, что вручил в давние годы владыке Бианту Амифаониду сам Зевс Трехглазый! Слушайте, слушайте!..
     

     – Тидид! А кто такой, этот Биант?
     – Какая разница, Одиссей? Ты посмотри-ка!..
     И действительно – есть на что. Золотом-серебром горит лагерная площадь, горит, пылает. Алые фаросы, шитые жемчугом кипрские плащи, старинные критские накидки. И венцы, венцы, венцы!
     Приоделись мужи ахейские, перья встопорщили. Пир на весь мир задает богоравный басилей Аргоса! Все пришли, все поспешили – людей посмотреть, себя показать...
     ...И у каждого в глазах мысль мышью пойманной бьется: не в последний ли раз пируем? Так хоть погуляем на посошок, потешим душеньку, покричим-поорем, чтобы не в Трое – на Олимпе услыхали! Мы еще живы! Мы еще живы!! Мы еще живы!!!
     МЫ ЖИВЫ!!!
     – Гляди-ка, Аякс!..
     – Ого!
     И в самом деле – «ого!» Напялил бычок-Теламонид не венец – митру золотую, каменьями усаженную. Вознес нос до небес – зрите, человеки, зрите, мужи ахейские, нет такой у вас, а у меня – есть!
     С кого только снял, интересно?
     Но и остальные не хуже. Кому гривна золотая шею тянет, кто серьги бесценные нацепил (до пояса серьги!), кто прямо в панцире, жаром горящем, пришел, кто...
     А Зевс-Агамемнон где? Где вождь наш верховнопьяный? Все там же, видать, с амфорой самосского в обнимку. Он даже амазонок проспал. Зато все остальные здесь. Павлинами вышагивают, павлинами красуются.
     Зрите! Зрите! Пируют богоравные!
     – А молодец Сфенел, правда, Тидид? Самое время встряхнуться, а то такие поганые дни были...
     – Не то слово!
     Капанид, конечно, молодец, да только не для поднятия духа он все это затеял. Чую, ох, чую: иное у репконосого на душе...
     А рабы проворные уже в чаши вино разливают – тяжелое, красное, от крови не отличить. Снимают с вертелов туши бараньи, заливают шипящим жиром ковры драгоценные, прямо на землю брошенные... Видишь, Танат, видишь, Жестокосердный? Мы здесь, пьем-едим, пленниц обнимаем-тискаем – назло ТЕБЕ, проклятый!
     – Жалко...
     – Что жалко? Что перепьемся?
     Не ответил Одиссей Лаэртид, отвернулся. Наконец, дрогнули широкие плечи.
     – Их жалко. Нас... Мы не вернемся, Тидид!
     Холод Тартара был в его голосе.
     – Мы или погибнем, как люди – или станем нелюдями. Станем – и тоже погибнем, Диомед! Мы даже не на шаг, даже не на волос – ближе...
     Померкло золото венцов, подернулись серым туманом бесценные наряды. Пируют тени в Аиде...
     – Ты видел, как сражается Лигерон? Люди так НЕ МОГУТ! Он убивает всех, кто рядом – своих, чужих, а мы даже не удивляемся! Мы привыкли! А завтра он вознесется по воздуху на троянскую стену... Ты знаешь, что будет когда бог-безумец Лигерон войдет в наш Номос?
     – Брось!..
     Я заставил себя не слушать, забыть. Лучше просто хлебнуть из чаши неразбавленного, вгрызться зубами в хрустящую мясную корочку.
     Да, а где же богоравный Сфенел? Запаздывает что-то!
     – Не брошу, Диомед! – тяжелый шепот настигал, давил, лишал силы. – Не брошу! Ты не видишь себя со стороны, никто себя не видит, даже я. Хочешь, я подойду к Скейским воротам и прикажу им открыться? Знаешь, что будет?
     – Не хочу знать, Лаэртид...
     Не хочу – но знаю. Уже знаю. Бог Одиссей возьмет Трою – КАК БОГ. Наступит пятой, обернется, весело тряхнет золотом кудрей, протянет руку к Олимпу... Гекатомба кончится. Начнется Титаномахия.
     Армагеддон Номоса – Последняя Битва нашего мира.
     – Мы должны успеть, Тидид! Успеть взять Трою, КАК ЛЮДИ! Или умереть – людьми!..
     Закрыл я глаза... Хватит! Не хочу думать – хотя бы сегодня!.. Растянул губы в усмешке, пролил вино на хитон...
     – А-а-а-а-ах!!!
     Единым вздохом ахнули богоравные, узрев Сфенела Капанида. И не хеттийский чудо-плащ был тому причиной (из Хаттусы, из дворца Суппилулиумаса плащ!), не пурпурные тирские сандалии.
     ...Она шла рядом – высокая, статная, с надменной улыбкой на прекрасном лице. Золото горело на руках, золото пылало на шее, в волосах, на тонких пальцах...
     Богиня!
     Вот, значит, кого Сфенел в шатре прятал!
     – Елена! Чистая Елена! – брякнул кто-то в упавшей с небес тишине.
     Елена? Я усмехнулся. Нет, не похожа, ничуть! Прекрасная была... прекрасна. Как утро. Как солнце. Как жизнь. А рядом с моим другом шла золотая Астарта из аскалонского храма, драгоценный идол, сверкающий кумир. Мертвый красивый металл, безжизненная совершенная плоть... Или это я уже завидовать начал?
     Огляделся друг Капанид, приосанился. Оценили, мол, богоравные?
     Оценили!
     Улыбнулся репконосый, руку поднял.
     – Радуйтесь! В этот день, в вашем присутствии, перед ликом богов, я Сфенел, сын Капанея, басилей Аргоса Неприступного, заявляю, что беру эту женщину в жены, дабы вошла она в дом мой, как хозяйка...
     Вот тут-то я и одурел окончательно!
     

     – Ты, понимаешь, ванакт – ходют! Ищем, сторожим, глаз не смыкаем – ходют. И все у твоего шатра, Диомед-родич! Не чужак это, свой это, из наших! А если из наших, почему зверем крадется, почему к тебе подбирается, а?
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Амазонки вернулись.
     Не ночью – среди белого дня, когда мы вновь прогнали троянцев за все тот же проклятый Скамандр. Гибель Гектора все-таки сослужила нам службу: многие союзники покинули Приама, разуверившись в победе. И теперь уже не бессчетные толпища шли нам навстречу каждое утро. Бить врага стало легче, а чернобородые куреты уже перекрыли-перерезали горные дороги, разгромив тех, кто прятался на Идских склонах. Еще чуть-чуть – и начнет задыхаться Крепкостенная, станет делить каждую лепешку, каждый кусок мяса. Еще совсем немного...
     Амазонки не ушли.
     Остались.
     – Пентесилая-я-я! Месть! Месть! Ме-е-е-есть!
     Многоголосый женский крик по всему полю. Коренастые широкоплечие всадницы, забыв обо всем, неслись на наши фаланги, на стену копий.
     – Пентесилая-я-я-я-я!
     Пентесилая – царица, убитая Лигероном в ночном бою. Та, чей шлем приглянулся дядюшке Терситу...
     Они мстили. Не думая, не рассуждая, по-звериному. Пчела-матка погибла, и остальным осталось только одно: умереть, захлебнувшись кровью – вражеской и своей.
     На какой-то миг мне даже стало их жалко.
     Били копыта в истоптанную землю, тоскливо кричали кони, отчаянно выли женщины-пчелы, мчась навстречу смерти. Дрогнули копья, дернулись, вонзились в мясо...
     Война сходила с ума. И мы сходили с ума.
     
* * *

     В последние дни я совсем перестал бывать на берегу, у наших чернобоких дельфинов-кораблей. И не я один. Раньше, бывало, даже после боя, даже когда еле ноги волочишь (если, конечно, осталось, что волочить), выползали мужи ахейские на серый песок, смотрели, дыхание затаив, на равнодушную блистающую гладь Лилового моря. Плакали – вначале тайком, прячась, сморкаясь для виду. А после – и крыться перестали. Ведь там, за жемчужно-алой каймой морского заката – Эллада! Некоторые даже корабли гладили. Сядут на песок, упрутся лбом в просмоленное дерево...
     А вот теперь – отрезало. Только стража песок эмбатами ворошит. Ворошит, равнодушно по сторонам поглядывает. Не на закат, а так, службы ради.
     ...То ли поняли мы, что для большинства Троада и есть Последний Дом, то ли просто сил не осталось. Замкнулся наш маленький Номос, Номос Гекатомбы, Номос Армагеддона, покрепче всякого Кронова Котла. И действительно, к чему вспоминать, рвать душу, гадать, что будет ПОСЛЕ? Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков...
     Все так, но в этот вечер я почему-то никак не мог покинуть Сигей. Уже и все наши корабли обошел, и с дядюшкой Антигеном всласть потолковал (ох, и скучает коряга старая!), и тайком от прочих обсудил с кормчими Идоменеевых сторожевых кимб, насколько далеко можно уйти из нашей ловушки. Уйти – и вернуться.
     ...Пока только до Лемноса, дальше – стена. Тает Котел, но медленно, слишком медленно. Перестарался Крон-мертвец, слишком прочен оказался черный лед Времени! Когда мы с дядюшкой Психопомпом перемирие заключали, понял я: ОНИ тоже в ужасе. Легко вызвать тень из Тартара, а вот обратно загнать – поди попробуй!
     А после и дело искать себе перестал. Сел прямо на песок, на горизонт уставился. Не уйду! Так и буду смотреть, чаек считать. Все привычно, все знакомо. Справа острые скалы Ройтейона, впереди – винноцветное море с черными пятнышками кораблей-сторожей. Слева три, справа три...
     Нет, не три! Больше!
     Дрогнуло сердце. Не зря ждал, не зря чуял!
     Ветер (капризный Нот), дул прямо в лицо, от недальнего фракийского берега. Дул, раздувал паруса пентеконтер. Почему-то мне они показались черными – от бортов до «вороньих гнезд» на мачтах. Словно два корабля-ксена, мчавшиеся на всех парусах к нашему (нашему, ха!) берегу, и вправду плыли из Темного Эреба.
     Бредовая, нелепая мысль белокрылой чайкой коснулась сердца. Эреб шел за мной. ТАМ устали ждать заблудившуюся Дурную Собаку.
     И вот уже весла видать – лихо гребут, на полную выкладываются, и черные борта, и паруса (черные!)... Я встал, дернул ворот хитона, горько улыбнулся. Заждались, видать, там в Эребе?
     Пентеконтеры неслись, перегоняя друг друга. Вот левая впереди, вот правая обгоняет, теперь обе вровень. Увлеклись, того и гляди на песок выскочат, к самым троянским стенам погребут! Засуетились дозорные, прибежал кто-то из гекветов, на всякий случай ведя подмогу. Я не слушал, не оглядывался.
     Смотрел.
     Черные корабли, черные паруса. Эреб-Прошлое вспомнил обо мне...
     Золотой лик Геры Анфии смотрел на меня с паруса левой пентеконтеры. Золото на черном... Я помнил эти цвета с детства, с первых шагов по Глубокой улице. Золотая Гера Анфия, покровительница Аргоса Неприступного, сияла на щите моего деда, ванакта Адраста, прозывавшегося среди людей Злосчастным. С этим щитом дед ушел на Фивы. Там и остался щит...
     ...И черным, без единого проблеска, был парус корабля, что темнел справа. Черным, как щит Амфиарая Вещего...
     Прошлое шло ко мне. Мчалось. Разбрызгивало покорную воду. И вот уже резные корабельные носы видать, и воинов, что стоят на палубах. И двух высоких плечистых парней – тоже таких знакомых...
     Ткнулись черные носы в серый песок – в единый миг, в единую каплю воды из клепсидры. Двое спрыгнули вниз, на меня поглядели, друг на друга.
     Шагнули...
     Да, Прошлое шло за мной. Прошлое в сером эфебском плаще, прошлое в плаще черном, траурном...
     В сером эфебском плаще шел ко мне погибший под Фивами дядя Эгиалей – знакомыми широкими шагами шел. Молодой, моложе, чем даже я его помнил. Шел, улыбался.
     И темен, под стать плащу, был лик сгинувшего невесть где Алкмеона Заячьей Губы. Тоже молодого, чуть старше, чем мой вечный враг был в тот день, когда мы подрались с «пеласгами» на Глубокой. И не было больше у Алкмеона его губы заячьей. Исчезло уродство. Красивый сильный парень в траурном плаще...
     Ударили в песок сандалии. Переглянулись те, что пришли за мной из черной пасти Эреба.
     – Басилей Киантипп Эгиалид...
     – Басилей Амфилох Алкмеонид...
     – ...Радуйся, ванакт!
     В один голос выдохнули. И улыбнулся я Прошлому.
     – Радуйтесь, мальчики! Здесь нечему радоваться, но вы – радуйтесь!..
     

     – Отец погиб, его убили в спину, – тихо рассказывал сын Алкмеона. – Перед смертью он велел передать тебе, ванакт: «Пусть наша вражда на этом кончится!» И еще он просил прощения за то, что сжег твой дом... Наша семья сейчас живет в Акарнании, у дальних родичей, на чужих хлебах. Что мне там было делать?.. Дядя Диомед, что вы не поделили с папой? Неужели этот проклятый венец?
     И что тут ответишь? Мы стали с Алкмеоном врагами из-за того, что его стая пеласгийская играла в бабки на нашей Глубокой? Что он когда-то обзывал меня этолийской собакой?
     

     Прощай, Алкмеон, мой родич, мой вечный враг! Жаль, не поговорили напоследок.
     Хайре!
     

     – А мне велел плыть сюда басилей Промах, – негромко добавил маленький Киантипп. – Велел спешить. В Аргосе... Не очень хорошо в Аргосе, дядя!
     Это я уже понял. Как и многое другое – тоже плохое...
     Заставил себя улыбнуться... рассмеяться.
     – О делах потом, богоравные басилеи! Бой будет завтра, а пока... идемте-ка в гости. Сфенел Капанид, басилей Аргоса, нас, поди, заждался. У него для вас такие новости есть, такие интересные!...
     И действительно: забился Капанид со своею Астартой в шатер, носу не кажет, повоюет – и обратно. Хоть бы разок пригласил!
     ...А мы и без спросу зайдем.
     – Вот хорошо! – обрадовался наивный Киантипп. – Его жена как раз просила кланяться, привет передавать, письмо ему написала...
     ...В Аргосе плохо. Я решил не возвращаться, забыть, но для всех Диомед Тидид по-прежнему – аргивянский ванакт. Прав Алкмеонид – проклят этот венец!
     Проклят!
     

     – Э-э, ванакт Диомед! Какая радость, ванакт Диомед! Родичи приехали, пить будем, гулять будем, всю ночь радоваться будем, весь день радоваться будем! Твои родичи – наши родичи, твоя радость – наша радость! Ва-а-ах!
     

     – Дому этому, и хозяину с хозяйкой – всех богов Олимпийских благовление! Зевс, Гера, Гестия, хай!
     Пою я соловьем (не хуже Любимчика!), вино из чаши на пол проливаю – для НИХ! – по обычаю...
     Была бы воля да желание, не смеялся бы я – хохотал. А так – только улыбаюсь. Ох, и вид был у богоравного Капанида, когда мы всем войском в его шатер ввалились! А Киантипп и вправду первым делом принялся приветы-поклоны передавать. И даже письмо «дяде Сфенелу» поспешил сунуть – от его богоравной супружницы письмо. Старалась, бедная, два папирусных свитка надиктовала.
     А теперь сидит Киантипп-басилей, челюсть до пояса свесил... И чему это мы молодежь учим?
     В общем, похохотать бы, но я только улыбаюсь. И то через силу.
     ...Плохо в Аргосе, совсем плохо! Успел мне Эгиалид кое-что на ухо шепнуть. Похолодели у меня руки...
     Но это потом. А пока нужно здравицы провозглашать, улыбаться... на Астарту поглядывать. Конечно, никакая она не Астарта. Иное у нее имя, да только я его даже запоминать не стал. Успеется! Другое интересно. Ни разу не взглянула на меня беззаконная Капанидова супруга. Ни на меня, ни на Эвриала, ни на остальных. Сидит возле Сфенела-репконосого, в полог шатра уставилась, даже ликом своим набеленным-нарумяненным не дрогнула. Словно и вправду – идол золотой, не женщина. Но почудилось почему-то – уже знакомы мы с нею. Почудилось – перечудилось. Откуда?
     А отчего это мой друг эту Астарту никуда не выпускает? Боится, что украдут – как Елену?
     – Аргосу нашему Неприступному, всему отечеству нашему – богов Олимпийских благоволение! Да стоит земля наша вечно-вековечно! Гера Анфия! Гера Анфия! Гера Анфия! Хай!
     Молодец, Смуглый, выше чашу тяни! А сейчас Фоаса-родича очередь, пусть про братство этолийско-аргивянское завернет...
     Даже не смотрит Астарта. Даже бровью не ведет. Где же я мог ее видеть?
     ...А в Аргосе плохо. Я догадывался, но только не знал – насколько...
     
      
       – Радуйся, родина наша далекая!

       Хей-я! Хей-я!

       Радуйся, Аргос, богами хранимый!

       Хей-я! Хей-я! 

      

      
       Днем о тебе вспоминается сладко!

       Хей-я! Хей-я!

       Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     Ну и дивные вещи мне чудятся! Будто бы светильники в шатре кто-то нарочно так расставил, чтобы лицо Астарты все время в тени оставалось.
     Что за мысли дурацкие?
     

     – Пока никому, Киантипп! Понял – никому! Ни Сфенелу, ни Эвриалу... Как погиб Эматион?
     – Лавагет Эматион... Дядя Эматион поехал на охоту. А потом сказали – кабан задрал. Кто поверил, кто нет. Это дядю-то Эматиона! Кабан?! А как его похоронили, Комет, сын дяди Сфенела, Лариссу захватил. Тихо так, ночью. У него ведь своя стая есть, немаленькая. А ванактисса Айгиала родичей собрала – всех Амифаонидов... Тогда дядя Промах вызвал меня и велел уезжать – немедленно.
     – Ясно!.. Но ведь Комет – мальчишка совсем!
     – Ему шестнадцать, дядя. Уже шестнадцать – как и тебе было, когда ты стал ванактом. Вы слишком долго не возвращались...
     – Ты прав, Эгиалид. Слишком долго...
     

     Прощай, друг Эматион, мой верный лавагет. Был ты стеной каменной, нерушимой. А теперь нет больше стены, и Аргоса у меня больше нет...
     Хайре!
     

     – Ну, а что тут, под Троей, дядя? Если бы ты знал, сколько раз вас уже хоронили! Двенадцать лет...
     – Двенадцать?!!
     – Ну... Ты был три года на Востоке, потом девять лет в Троаде. Двенадцать, без чуть-чуть...
     – Дий Подземный!.. А под Троей... По-всякому, Киантипп. На войне – как на войне. Завтра расскажу. И покажу. Даже руками пощупаешь.
     – Знаешь, дядя Диомед, не хотел говорить... Увидел тебя – испугался даже. Я ведь тебя таким молодым помню!..
     

     ...А на чем это Комет Сфенелид с моей богоравной столковались? Усыновила она его, что ли?
     

     – Ну, Тидид, ну, извини, ну, не обижайся! Она, басилисса моя, привыкнуть должна, она ведь пленницей была! Ты бы знал, чего ей пережить довелось! А я... А я без нее...
     – Да ладно, Капанид! Потом познакомишь с... басилиссой.
     
* * *

     – ...Слушайте, мужи ахейские! Слушайте – и не говорите, что не слышали! По повелению вождя вождей богоравного ванакта Агамемнона, сына Атрея! Дабы не забылись подвиги наши под Троей, дабы увековечены были, дабы потомки ведали и чтили нас, богоравный Агамемнон, сын Атрея, ванакт микенский и всей Ахайи, всемилостивейше повелеть соизволил. Всякий, троянца либо союзника троянского в честном бою поразивший, особливо же в поединке славном, о том нам сообщить должен и представить свидетелей верных, числом не менее трех, дабы клятвой пред алтарем священным сие подтвердили. А без свидетелей верных тот поединок считаться не будет, чтобы бахвальство непотребное не поощрять, дабы истинные герои от прочих отделены были!..
     

     – А старик-то наш совсем плохой стал!
     – Чего, и вправду записывают?
     – Точно! Сам видел. Сидит в шатре даматишка, гадкий такой, на поганку похож, нос в папирус уткнул, а вокруг, значит, толпа – героев. Я даже в папирус заглянул. Первым, понятное дело, Лигерон, он семь десятков с хвостом укокошил...
     – Сам ты, дурень, с хвостом, не о том, болтаешь! Значит, так, парни, договорились: вы про меня, я про вас. Только чур я первый! Значит, убил я Сарпедона-ликийца и Агенора-троянца...
     – Эй-эй, так Агенор этот до сих пор живой, ранен только!
     – Пень ты амбракийский! Да кого это колышет? Запишут, что мертвый – будет мертвый, ясно?
     – Сам ты пень! Хотя...
     
      
       – Скажешь ты, что я – герой,

       Я скажу – ты вдвое!

       Честь и слава нам с тобой,

       Оба мы – герои!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     – Итак, ребята, запоминайте. Это – Идские предгорья. Прямо – склон, выше, за деревьями – стена. Она высокая, в три роста, но там есть место, где камни разобраны...
     – Это что... Троя?
     – Она самая, басилей Киантипп! А ты что думал, мы тут только в Скейские ворота лбом бьемся? Вечером я пойду наверх, вы будете внизу ждать. И чтобы тихо!
     – Так мы сами... Ночью... Отряд небольшой... к воротам!
     – Да мы к утру эту Трою!..
     – Басилей Киантипп Эгиалид! Басилей Амфилох Алкмеонид! Ишь, герои-разгерои нашлись, без вас не додумались бы!..
     – Ну, хоть бы шумнуть!..
     – Я вам шумну! И не переглядываться. И зубы не скалить. Без меня полезете – уши оборву!
     – Ну что-о ты-ы, дядя-я! Мы-ы послушны-ые-е-е! Мы-ы хоро-о-ошие-е-е!
     

     – Я... Ладно скажу, Тидид. Накаркал я, дурак!.. Сегодня малыш поднялся на стену, возле Скейских ворот...
     – Удивил, Одиссей! Я тоже ночью поднимусь – только возле Хеттийских.
     – Ты что, не понимаешь, Диомед? Он просто взлетел – как птица. А стена там – лестницы не достают! И никто даже не удивился! Это – все...
     – Не все, Лаэртид. Бог родится, если кто-то из нас сперва попробует крови – человеческой. Если ему принесут жертву – или он сам сделает это. И уж потом...
     – Ты... Ты и это знаешь, Диомед? Ты знаешь об ЭТОМ?!
     – Убьешь, меня, Любимчик?
     – Нет... Не смогу. Пока...
     

     Закат над Троадой, закат... Красный, словно упившийся нашей кровью, лик Гелиоса медленно опускается в потемневшее море. Вот сейчас коснется горизонта, замрет на миг, сольется с пылающим отсветом на воде...
     И я вновь, в который, бессчетный раз понимаю – это и есть дом. Мой дом. Мне некуда возвращаться. И нам всем – некуда. Тешит себя Любимчик мечтою о козьей Итаке, не спит по ночам, вспоминает. Счастлив он, Одиссей Лаэртид. У него осталась хотя бы мечта!
     ...Двенадцать лет, о боги!
     Нас не ждут. Нас забыли, мы призраки, выходцы из Тартара. Там, за морем, не родина, не Эллада – там Поле Камней. И только здесь, на залитой кровью земле – Дом.
     И даже если призраки захотят вернуться, их не узнают, не пустят на хранимый богами порог отчего пристанища. Вернемся уже не мы. Вернусь не я...
     После Армагеддона не будет ничего.
     НИЧЕГО...
     Хайре, Гелиос Гиперионид, приходи завтра, только молчи, не говори, что там за морем, в нашем покинутом доме. Нам, теням в Аиде, незачем знать это!
     Хайре!
     
      
       – Горек глоток из чужого колодца!

       Хей-я! Хей-я!

       Тленом разит запах хлеба чужого!

       Хей-я! Хей-я! 

      

      
       Солнце чужое огнем обжигает!

       Хей-я! Хей-я!

       Небо чужое – могильные плиты!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     
* * *

     Клятвы нужно соблюдать. И соблюдать точно: от слова до слова – и слово в слово. Вот, например, поклялся я на алтаре Зевса Листия, что и глядеть на соседскую жену не стану. Завязываем мы с нею, значит, глаза...
     – Садись, Диомед, тут скамейка.
     А можно и глаз не завязывать. Черная тьма вокруг, недвижная, глухая. Все окна завешены тканью тяжелой, все двери. А как иначе? Повелел Приам, козел старый, чтобы никто из мужей троянских с врагами без его дозволения не виделся.
     Делать нечего – поклялись: НЕ ВИДЕТЬСЯ.
     – Только имей в виду, Тидид: ты этим путем прошел, но ваше войско мы не пустим. Мы – не предатели!
     Соблюдает Гелен Прорицатель клятву – слово в слово соблюдает. Не видит он меня – одна тьма вокруг.
     Мы – тьма. И я – тьма.
     Дышит темень, покашливает. Да не на один голос.
     – Кто с тобою, Гелен?
     ...А вообще-то неплохо! Кто где, а я – уже в Трое. И не просто в Трое – на самом Пергаме-акрополе. Протяни руку – Приама-ванакта за бороду его козлиную уцепишь!
     – Я буду говорить только с тобою, Прорицатель!
     И снова дышит черная темень. Напряженно, трудно.
     – Это... это я, Диомед!
     Голос знакомый, да только...
     – И кто же ты, о муж троянский по имени Я?
     – Эней... Эней Анхизид...
     Нет! ЕЕ сын?!
     Вскочил, подумал... снова сел.
     – Эней будет говорить от имени дарданов, – голосом Гелена отчеканила тьма. – Если мы начнем считаться кровью...
     Не стал я спорить. Прав он, Гелен Прорицатель, все мы тут в крови по уши.
     – Хорошо! Условия такие: пощада и свобода тем, о ком мы с вами договоримся. Приаму пощады нет, Парису пощады нет, семье Гектора пощады нет. Город будет сожжен!
     Камнем стала тьма, гранитом. Наконец выдохнула в два голоса:
     – Нет! Лучше умрем!
     – Умрете! – согласился я. – Все! Дети, женщины – и ваши семьи тоже. Сдаваться на милость следовало раньше. А чем ты думал прежде, Прорицатель? Когда мы высадились, достаточно было просто отдать нам Елену...
     ...Наверное, нет. И тогда бы Крепкостенная не отделалась так дешево. Но сейчас, когда Фимбрийская равнина покрылась нашими могилами...
     – Согласен!.. – Эней, с тяжелым вздохом. – Мои дарданы... Их осталась так мало!
     Неужели плачет? Кажется, да. Слезлив он, наследник дарданский!
     – Я тоже согласен, – Гелен, сквозь зубы. – Иначе мой отец погубит всех... Но я не все решаю, Тидид! Парис... Пока он жив...
     Ясно! Парис... и еще НЕЧТО. Спросить? Нет, не скажет. Он – не предатель.
     – Завтра, до заката, я должен услышать ваш ответ. И не шепотом – в полный голос. Тогда поговорим о тех, кто будет жить...
     И снова молчит тьма, каменно, страшно. Что бы я делал, что бы решил на их месте? И представлять не хочется!
     – Ты сжег Хаттусу, Диомед? Это правда? Там погибли все, даже дети?
     Вопрос – как удар в лицо. Как сполох рыжего пламени над обреченными крышами.
     

     «...И ты, Дамед, владыка жестокий!»
     

     – Они открыли ворота, – выдохнул я. – Поэтому погибли не все...
     Черная темень вокруг, черная тьма над обреченной Троей.
     Мы – тьма. И я – тьма.
     

     ...Агамемнон обнимается с Приамом, Менелай жмет руку Парису, мы вместе с Энеем плачем над погибшими, а Калхант и Гелен дружно пророчат многие лета браноносным ахеянам и конеборцам-троянам.
     И все будут живы...
     Неужели и вправду, Ты, Ахве-Единый, создал нас по Своему образу и подобию? Неужели Ты таков, как мы? Почему Ты не повелишь стать нам иными, не повелишь возлюбить врагов своих? Или мы просто рабы – рабы пустых клятв, ненависти, злобы?
     

     ...И ответил Господь Противоречащему, сказав: «Поведай Мне, слуга лукавый...»
     

     – Осторожнее, Диомед, грязно тут!..
     Поздно! Я уже от души ударился плечом о какой-то выступающий из стены камень. Большой, острогранный. Грязный. А уж какие благовония были разлиты здесь!
     – Там сейчас поворот...
     Заботлив Эней Анхизид, ну, прямо нянька. Чуть ли не под локоток поддерживает.
     Подземный ход. А может, и подскальный. Осторожный Гелен велел вывести меня из Пергама-акрополя именно им. Оно бы и полезно было (подземный ход! прямиком к Приаму-козлу!), да только что разберешь в темноте? Разве что Энеево сопение. И если бы только сопел, дарданец! Он еще и говорить пытается. Вот только у меня нет охоты язык чесать – с ЕЕ сыном.
     ...Верно, Гелен Прорицатель, поздно нам считаться кровью. Но Амикла погибла не у Скейских ворот.
     – Ты, кажется, был ранен, Диомед? В ногу?
     Фу ты, заботливый нашелся! Постой-ка...
     – Точно! Неделю назад, у лагерного частокола...
     Замер я, застыл, забыв на миг даже, где я – и с кем. Троянская стрела перебила мне кость, когда Гектор прорывался к нашим кораблям... А я даже не хромаю!
     – Эней, а... а ты?
     Ведь я знаю, что такое удар копья в бок!
     – Зажило, – равнодушно бросил он. – Давно уже...
     То ли сырость, то ли холодный пот на лбу... У людей такого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
     ...И снова никто даже не удивился.
     Тьма внезапно пахнула жаром, кипящая чернота забила горло.
     – Пойдем, Диомед, рассвет скоро... Тут еще один поворот. А потом...
     Не успел договорить Анхизид. Сгинула тьма. Расступилась. Неровный желтый огонек...
     – Тс-с-с-с...
     Мы прижались к стене, превратились в мокрый осклизлый камень. Я привычно потянулся к рукояти меча... Пусто! Ах ты, Гадес, внизу, у стен оставил!..
     ...Неровный желтый огонек был уже совсем рядом. Из дрогнувшей темноты медленно проступило лицо.
     Старое.
     Страшное.
     Знакомое...
     Худая сгорбившаяся старуха медленно прошла мимо нас, даже не заметив. Бронзовый светильник дрожал в узловатых пальцах, желтые огоньки плясали в пустых, подслеповатых глазах. Призрак Елены исчез во тьме...
     ...И это все – ЭТО ВСЕ! – из-за НЕЕ?!!
     – Хворает, бедняжка, – сочувственно вздохнул Эней. – И ночами не спит...
     

     ...Маленькая женщина в легком голубом гиматии стояла на ступенях. Ветер играл золотистыми волосами...
     Раскрылись рты, выстрелили жарким потом ладони, звякнул о камень чей-то венец, с головы соскользнувший.
     ...Маленькая женщина улыбнулась, кивнула, чуть поправила золотые пряди...
     

     На пустой улице я долго глотал свежий ночной воздух. Как хорошо выйти из Аида... Если бы еще не этот заботливый рядом! И если бы этот заботливый хотя бы помалкивал!..
     – Мама не понимает, Диомед – за что? Почему ты...
     Я только отмахнулся. Да при чем здесь наши мамы?.. И тут только дошло... Его МАТЬ не понимает. ОНА не понимает!
     – За что ты ЕЕ так ненавидишь? ОНА мне все рассказала, Тидид. Та девушка, твоя девушка, умоляла МАМУ забрать ее. Умоляла! Жребий бросали трижды, и каждый раз...
     Захотелось схватить его – ЕЕ сына – за горло. Захотелось завыть, заорать...
     – Ты... Ты ее очень любил, да? Я... Я так сочувствую тебе, Диомед! Это.. это ужасно!
     Эней Анхизид плакал... Разжались пальцы, стиснутые в кулак.
     ...В эту ночь небо над Троей было самым обычным. Терлись о Гиперборейскую звезду наивные Медведицы, грели друг другу бока эфиоп Кефей и Кассиопея-царица, грозно вздымал палицу дядя Геракл, с неслышным лаем гонялись друг за другом Псы... Белое око Афродиты горело над самым горизонтом. Туманился взгляд Пеннорожденной, словно и ОНА вытирала слезы.
     Не понимала...
     А долго ли плакала мама – моя Мама! – над теми, чья кровь окропляла ЕЕ алтари? А долго ли плакал я над Уастис, царевной ливийской? Да вспомнил бы я о ней, если б остался... стал Дамедом-давусом?
     МЫ не понимали...
     

     – Чего такие веселые, а?
     Серый рассвет, еще неуверенный, робкий. Над предгорьями Иды – серое пустое небо. На серой лесной дороге – сонные гетайры (всю ночь меня прождали у тайной тропы)... и два ухмыляющихся орла.
     Екнуло сердце.
     – Басилей Киантипп Эгиалид! Басилей Амфилох Алкмеонид!
     – Здесь, ванакт!
     Руки на бедрах, ноги на ширине плеч. В глазах даймоны пляшут, радостные... наглые.
     Пора было возвращаться в лагерь. Троянским дозорным незачем видеть нас здесь, у Хеттийских ворот, но... Ох, чуял я! Чуял!
     – А вопрос можно, дядя?
     Хотел рыкнуть (нашли время!)...
     – Какой?
     – Дядя Диомед, а что в Аргосе пропало, когда ты летнее испытание сдавал?
     Скалит зубы негодник Киантипп. Весело смеется Амфилох-младший.
     – Вы что?!..
     Расступились. Все еще не веря, я шагнул вперед...
     ...Темное старое дерево, равнодушный спокойный лик, отполированное острие короткого копья. Палладий – сердце Крепкостенной Трои.
     – Шумнули, значит? – все еще сдерживаясь, вопросил я.
     – А что, назад отнести?
     – Да вы чего, обалдуи?!! – заорал я, распугивая всех троянцев в округе. – Вы понимаете, что натворили?!!
     Переглянулись.
     – А как же, дядя! Теперь им всем и конец!
     Выдохнул я, снова вздохнул. А ведь правда!
     
* * *

     Только спустилась с небес розоперстая Эос...
     

     Только спустилась с небес розоперстая Эос, так чуть подале не скрылась – в безвидную глубь Океана. Страшно бедняжке – давно уж подобного ора слыхивать не приходилось. Выли от горя трояне, стены градские и башни рыданьями все сотрясая. Радости крик над ахейскими реял шатрами. Прочь убирайся, Морфей! До тебя ль, коли чудо случилось? Боги великие Трою хранить не желают. Мощные! Все им по силам, и диво они сотворили. Дланью своею Палладий, что город Приамов верно хранил, дар Афины, ступающей твердо, Градохранительной Девы, из Трои сей ночью исхищен. Воля богов Олимпийских! Не сдюжить теперь Крепкостенной!
     

     – По-о-бе-е-да-а-а-а-а-а-а-а!!!
     

     – Так чего, Диомед, сдадутся?
     – Знаешь, Капанид, уже и сам верить начинаю. Хотя...
     – Эх, жаль! То есть, здорово, конечно... А я уже башню осадную собрался строить. Большую, как под Аскалоном. Человечка одного нашел, мастера, Эпеем кличут. Там у нас «Бык» был, а здесь... м-м-м... «Конь»!
     – А мы, Сфенел, башню все-таки построим. Сдадутся – мы твоего «Коня» тут оставим. На память.
     

     – ...Слушайте, слушайте! Приам, ванакт Трои, просит мужей ахейских воздержаться от боя, ибо желает вопросить богов...
     

     – Что, опять ходют, Мантос?
     – Э-э, все шутишь, ванакт Диомед? А я тебе вот что скажу, родич. Почему мы этого чужака поймать не могли, а? А вот почему: три шатра рядом стоят, близко совсем. Твой шатер, Сфенела-басилея шатер и Эвриала-басилея шатер. Из шатра он выходит, понимаешь? Нас видит – и назад! Умный такой, да?
     – Ну, тогда все ясно. Это богоравный Эвриал от своих девок прячется.
     

     – По-о-о-о-обе-е-е-е-да-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     На Фимбрийском поле, на поле Гекатомбы, тишина. Спряталась Кера, недоумевая, отчего это никто не услыхал ее зова. Даже вороны улетели, возмушенно помахав нам крыльями. Нечего клевать, некому вырывать еще теплые глаза.
     Не первый раз тихо. Не первый раз хрупкое молчание повисает над окровавленной землей. Но сегодня тишина какая-то особенная, странная. Словно толстая слюда легла поверх людских криков, заглушив их, спрятав. А где-то близко все равно идет бой, и эта пустая равнина ненастоящая, она – тоже обман.
     Тихо на поле Аргмагеддона. Но это на поле...
     

     – Ни за что! Хитрят, сволочи, время тянут!
     – Ворота ломать! Скейские, Хеттийские!.. Тараном!
     – Да я стену кулаком прошибу!..
     – А я даже не кулаком!..
     Давно так не ругались! А как тут не поругаться?
     – Да сдадутся они, куда денутся? Все – жила у Трои лопнула!
     – Хватит, навоевались, стольких положили!..
     – Согласиться! Пусть своих баб... напоследок – пока мы сами до их баб не добрались!..
     Шатер Агамемнона. Военный совет. Ругань.
     – А почему Приам четыре дня попросил? Почему четыре? Не три, не семь, а? Нет, хитрит, козел старый!
     – Против, против! Не давать перемирия!
     Я и сам против. Троянцы предложили подождать – четыре дня и четыре ночи. Очень им нужно богов вопросить. Оно, конечно, дело полезное...
     – Да за эти дни мы сами сопьемся!..
     Вот именно.
     Победа была близка, она шелестела крыльями над самым ухом. Но – не ухватишь. И вправду, хитер ванакт Приам! Не осталось у него союзников, воинов, даже сыновей почти не осталось, теперь вот и Палладия боги (ух, боги!) Трою лишили.
     ...Но жив Парис. Но есть еще НЕЧТО. А ведь Приам получит четыре дня. Целых четыре дня! Не в первый и не в десятый раз приходится заключать перемирие с врагом. Куда деваться? Вначале многие (тот же Любимчик!) предлагали не давать врагу передышки, давить, переть напролом. Много бы они навоевали среди сотен неубранных трупов! Но сейчас – иное дело, и это ясно всем. Мы все-таки додавили их, мы их победили, мы разогнали полчища, мы подошли к стенам.
     Битва кончилась. Впереди – осада, короткая, быстрая. Даже Капанидов «Конь» может не понадобиться. И тут – четыре дня. Неужели троянские боги – такие тугодумы?
     Лигерон, Аяксы, Менелай, Тевкр – против. И мы с Любимчиком – против. Нестор с сыновьями, Подалирий Асклепиад, Идоменей – за. Нас больше, мы голосистее, но...
     – Я Агамемнон Атрид, вождь вождей, так рассудить изволю. Должно нам пожалеть ахейскую кровь. Многие, слишком многие, уже не вернутся домой. А посему повелеваю...
     И угораздило тебя проспаться, носатый!
     

     Вечер первого дня перемирия. Весь день мы проспорили, проорали, промахали кулаками. А капельки воды в невидимой клепсидре все капали, и этот тихий стук нравился мне все меньше и меньше. Время – тоже оружие. Приам решил построить свой Котел. Не захлебнуться бы нам в этом котле, и не водой – кровью!
     
      
       – Дидо-ладо, дили-дили!

       Мы троянцев победили!

       Золотишко набирай,

       Баб послаще выбирай!

       Хей-я-я! Хей-я-я!

      

     
     – Ну, в общем так, парни! Тряхнул я тут одного троянца пленного, так он мне все, как есть, обсказал. Какие дома побогаче, в каких храмах идолы золотые...
     – А про жен троянских прекрасноланитных и прекрасноволосых он тебе тоже рассказал?
     – Пень ты амбракийский! На всех этой сладости хватит. Ох, и потешимся!
     – Сам ты пень! А вот что потешимся – это точно. Я уж своего не упущу!
     – По-о-об-е-е-да-а-а-а! Наливай! Наливай! Хей-я-я!
     

     – Ребята! Богоравные басилеи! Что-то здесь не так, совсем не так. Поэтому приказываю: дозорных проверять лично, посты удвоить...
     – Да ну, Тидид!
     – Я тебе покажу «ну», Смуглый! Сфенел – ночью не спать, потом с... басилиссой намилуешься. Идоменей – море! Там не только дельфины плавают. Фоас – горы, Хеттийские ворота...
     – Брось, Диомед! Все пьют, все гуляют...
     – Ага! На поминках тоже гуляют.
     

     Давно таким Любимчика не видел. Сидит на травке, жмурится.
     Улыбается.
     Я бухнулся рядом, травинку позеленее сорвал.
     – Мечтаешь?
     Покачал рыжей башкой, вздохнул.
     – Вспоминаю, Диомед. Мечтать... рано еще мечтать.
     – Рано...
     Капала вода в невидимой клепсидре, незаметно, еле слышно. Кап... кап... кап...
     – А я ведь себе дом построил. Перед самой войной. Сам построил – взял топор, пилу взял... Здорово там! Особенно ночью – море шумит, цикады...
     Хотел я с Одиссеем о деле поговорить, о том, что все устали – смертельно, непоправимо, что за четыре дня от войска останется одна Авлида... Хотел – но промолчал. Уж больно хорошо рыжий улыбался!
     Кто мы с ним сейчас? Друзья? Союзники? Бывшие враги? Кто скажет?
     – У каждого человека есть свой Номос, Тидид. У кого большой, у кого – совсем маленький. Агамемнону-дураку целое Царство Великое понадобилось. А зачем?
     Болью отозвалось сердце. И я бы тоже так хотел: море, цикады, Амикла рядом...
     – А если нет дома, Лаэртид? А если его негде построить?
     Открыл глаза, поглядел изумленно.
     – То есть, как – негде? Это в Аиде дом не построишь.
     В Аиде – нет. А на поле Армагеддона?
     – А мне, знаешь, Диомед, сон приснился, странный такой. Будто домой вернулся, а никто меня не замечает. Мама по хозяйству хлопочет, Пенелопа сыну волосы расчесывает... Он ведь рыжий, рыжее, чем я! А меня никто не видит. Зову – не слышат. И папы нигде нет... Может, в море ушел? Ничего! Скоро уже, скоро...
     Понял я – бесполезно с рыжим говорить. И о деле, и о жизни. Счастлив Одиссей Лаэртид! Травка, солнышко, над самым ухом Ника-Победа крыльями шелестит, а до Итаки плыть всего неделю. И я бы с ним рядом посидел, повспоминал – за компанию. Если бы не капельки – совсем рядом, совсем близко.
     Кап... кап... кап...
     

     А перед закатом прилетели птицы. Не белокрылые чайки, не гарпии-вороны, жадные спутницы Таната – другие. Огромные, серые, ширококрылые, они парили над лагерем – неслышно, неостановимо. Чужие птицы. Не наши.
     Взмах широких крыльев – ленивый, полный гордой силы. Взмах – и снова недвижный полет в теплом вечернем воздухе... Мало кто их заметил. Мало – никто. Не глядели люди на небо.
     Слыхал я от одного сирийца: где будет труп, там соберутся орлы...
     
* * *

     – Э-э-э, ванакт! Э-э-э!
     Я только вздохнул. Опять «ходют», небось? Делать моим гетайрам нечего – призраков у шатра ловить.
     Полночь, пьяный орущий лагерь, кулаки зудят от зуботычин. Хорошо, хоть аргивяне с куретами не разбежались. Они – да еще спартанцы Менелая. А вот остальные...
     Половину дозорных словно Ио-Корова языком слизнула. И спросить не с кого. Загуляли богоравные! Кто Бромия поминает, кто Киприду, а кто обоих сразу. И как поминают! Набромились, колесницы выкатили – и вперед меж шатров: разбегайся народ! Кто просто нарядился – себя показать (Аякс все в той же митре, кто-то, уже и не упомню, в тех же серьгах, которые до пояса), а кто и девиц-пленниц с собой прихватил – тоже в злате-серебре. Кнуты хлещут, пленницы визжат... А вождь вождей в милости да в мудрости своей велел прямо на площадь лагерную пифосы с самосским да лемносским выкатить. И само собой, первым же к ним приложился.
     – Э-э-э-э!
     – Ну, чего там, Мантос?
     Поглядел на чернобородого – удивился. Давно его таким не видел, веселым. Да и не его одного. Вон, остальные рядышком стали, посмеиваются. А у Фремонида глаз его единственный так и подмигивает.
     – Две вести, ванакт. Плохая – и непонятно какая, да. С какой начнем, а?
     И с чего им веселиться? Нашли время!
     – С плохой...
     – Э-э-э, ванакт Диомед! Дамат от Агамемнона-ванакта приходил. Мерзкий такой, скверный совсем, отвратительный даже. С папирусом приходил, понимаешь, ученый сильно!
     ...Уж не тот ли, что подвигам счет ведет?
     – Папирус тебе оставил, ванакт Диомед. Там все про тебя записано. Прочитал он нам – огорчились мы очень, понимаешь. Записал он, что ты только двух троянцев убил, остальных не ты убил, остальных другие убили. Ты не обижайся на этих ахейцев, ванакт Диомед, не умеют они даже до трех считать...
     Сверкнули в темноте белозубые улыбки. Весело моим родичам. Я и сам не выдержал – усмехнулся. А потом и рукой махнул.
     – Ясно! А вторая весть?
     – Э-э-э-э!
     На этот раз «э-э-э-э» прозвучало хором. Дружным таким.
     Расступились...
     Ярко горели светильники в моем шатре. Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса Тиллусия, ждала меня у входа.
     – Радуйся, Курос, мой верховный дамат! – гаркнул я. – Хорошо ли служится?
     Она ответила не сразу – смотрела, смотрела... Да и труднее сыскать более глупый вопрос. Не было уже худой губастой девчонки, которая в чужой одеже так-сяк, но могла сойти за мальчишку – такого же худого и губастого. Женщина моих лет, чуть полноватая... и губы самые обычные. Красивая? Да разве в этом дело!
     – Радуйся, ванакт Диомед Тидид, – наконец вздохнула она. – Этому я тоже научилась у тебя. Чем хуже дела, тем нелепее нужно шутить... Странно, в первый миг мне показалось, что ты сильно постарел. Хвала богам, ошиблась!..
     Мы расстались с Цулияс в Милаванде три месяца – и девять лет назад...
     – Ну что, поговорим, Курос-дамат?
     – Поговорим...
     На ней была скромная белая накидка, какую в Азии носят жены небогатых горожан, но на левом запястье огромными синим камнями сверкал кемийский браслет – и яркий рисунок украшал каждый ухоженный ноготок на маленькой руке.
     Царевна!
     Сидеть в моем шатре было негде (зачем кресла на войне?), зато нашелся пузатый расписной ларь. Она присела – и ларь тут же показался троном.
     – Спрашиваешь о службе, ванакт? – еле заметно улыбнулась ночная гостья. – Мы отстраиваем Хаттусу. Месяц назад я освятила главный храм... Но об этом потом. Я приготовила тебе подарок, Диомед.
     Я невольно огляделся...
     – Царский, – уже без улыбки добавила Цулияс. – Ты догадаешься.
     Она не шутила. Царский подарок на войне... НЕЧТО!
     – Я понял, царевна. Войска твоего отца не придут на выручку Трое.
     – Да. Только не войска отца – мои. Отец тяжело болен, и теперь я – правительница Царства Хеттийского...
     

     – ...Муж погиб три года назад в бою с каска. Моему сыну семь лет, мальчик очень похож на него. Братья погибли еще раньше, я – последняя в семье...
     Негромко звучал ее голос. Я слушал – не верил. Целая жизнь прошла. Целая жизнь!..
     – Приходится заниматься всем. Спасибо тебе, ванакт Диомед, ты многому меня научил. И не только глупо шутить. А сейчас я пришла заключить мир.
     – А разве мы поссорились? – удивился я.
     Покачала головой Цулияс, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса. Словно младенец неразумный ей ответил.
     – Тидид, Тидид! Вся Азия не понимает, что вы тут делаете под Троей. Теперь я вижу – спите. Мир между Царством Хеттийским и твоим царством Дамед-ванака! Басилей Амфилох, что ныне им правит – всего лишь твоя рука. Забыл?
     Забыл... Словно и для меня прошла целая жизнь. А если подумать, то разве не так? И для меня, и для всех остальных, кто пришел сюда, на Фимбрийскую равнину...
     – Басилей Амфилох мудр. За эти годы он потерял мало, а приобрел много. Он согласен на мир, но требуется твое слово...
     – Даю, – тут же отозвался я. – Какую дань тебе заплатить?
     В ее глазах блеснуло что-то странное. Гнев? Презрение?
     – Я не шучу, ванакт Диомед!
     Она не шутила, правительница Хеттийская, и на миг, на капельку воды из клепсидры (кап... кап... кап...) я увидел мир ее глазами. Великие царства ведут великую войну – по всей Азии, от моря Мрака до Кеми и Баб-Или. А Дамед-ванака спит себе у стен города, который в прежние годы он просто не стал бы осаждать – прошел бы мимо, не взглянул.
     Для нас Троя – это Армагеддон, Последняя битва. Наверное, еще сотни лет будут о ней помнить в Элладе, помнить, воспевать. А для всего мира наша война – просто драчка в глухом закутке. Брахиомиомахия...[174]
     – Условия будут тяжелыми, ванакт. Твои союзники разбиты в Кеми, рассеяны по пескам Келесирии, мое войско уже в горах Киликии...
     В ее тихом голосе внезапно послышался звон победоносного хеттийского железа.
     – Ты извинишься передо мною и перед нашими богами за гибель Хаттусы, ты заплатишь дань и будешь платить ее каждый год. Но...
     Не договорила. Медленно встала, улыбнулась... Сгинул трон!
     ...Рядом со мной присела – на цветастый ковер, коснулась меня рукой.
     – Это ты, Тидид? Никто уже не верит, что ты жив. Даже те, кто любил тебя, кто боялся...
     И что тут ответишь?
     – Мои советники требуют, чтобы я побыстрее заключила мир с Дамедом-ванакой. Это разумно, но я хочу другого...
     Не стало царевны, не стало правительницы Великого Царства. Усталая женщина склонила голову мне на плечо.
     – Очень тяжело, Тидид! Ты меня поймешь, ты знаешь, что такое править царством. Но ты все-таки мужчина...
     И вновь – что сказать? Впрочем, как это она говорила о глупых шутках?
     – Не падай духом, правительница! Я пошлю к твоим врагам Агамемнона. Он возглавит их войско...
     Знакомый кулачок поцеловал меня между ребер. Не то чтобы очень сильно...
     – Это тебе, Тидид! Давно хотелось... Но на Агамемнона я согласна. Пусть возглавит лидийское войско!
     Теперь она смеялась. Помолодели глаза, совсем знакомым стало лицо. Губастым...
     – Мы не станем воевать, Тидид. Но ты мне присягнешь, твое царство станет данником Хаттусы!
     – Еще чего! – возмутился я. – Как говорят шардана, нахальство – второе счастье. Но не до такой же степени, Курос, верховный дамат!
     – ...А я присягну тебе. Мы объединим наши войска и победим весь мир – если будет твоя воля. Ты станешь моим соправителем. А если захочешь, то... кем-нибудь еще. По согласию, да? По согласию?
     Ее этолийский был бесподобен. Крепкие пальцы вцепились в мои плечи.
     – Как может мужчина почувствовать власть над женщиной? А как женщина – над мужчиной? Так по согласию, да?
     Я не двинулся с места, даже не улыбнулся. Все-таки бесчувственный я чурбан!
     ...Хуже! Валун на горной дороге!
     – И не смей отталкивать меня, Диомед! – тихо сказала она. – Не смей, понял?
     Белое покрывало скользнуло на ковер. Ее рука одним ударом перевернула бронзовый светильник. Запах горящего масла... запах ее губ...
     – Не смей... не смей...
     ...Черная ночь над Троадой, мерные удары капель в невидимой клепсидре, легкий шелест крыльев Ники, легкий шелест крыльев Таната... И тихий порыв ночного ветра, еле заметный, едва уловимый. Ночной ветер, ночное зарево над лесом...
     

     ...лучится красота Ее... искать... всю жизнь... возжелай... льнущей к ладоням моим... искать Тебя! глаза Твои... искать... стройные бедра ведут спор... всю жизнь! всю мою жизнь! таинственно лоно... искать Тебя... та, что блистает... блистает...
     

     Нет, только кажется. Гибкое женское тело, острый привычный запах пота, запах потревоженного лона, опытные умелые пальцы, опытные умелые губы...
     ...И бесчувственный чурбан на ковре. Валун при дороге. Или все-таки?..
     – ...Не отвечай сейчас, Тидид. Пожалуйста! Ответишь потом, еще есть время!
     Светильник она зажгла сама. Впрочем, покрывало накинула еще раньше. Азийский обычай – только муж имеет право видеть женскую наготу. Остальные женщины дарят любовь только во тьме – чтобы не видели боги, чтобы не видели глаза. Особенно если к тебе пришла не девка площадная – царица. Даже если только что губы впивались в губы...
     Когда мне впервые рассказали об этом – я лишь посмеялся. Азия! Своим случайным женщинам я не позволял прикрываться темнотой. И лишь однажды подумалось, что с ними станется после...
     – Я не могла забыть тебя! Даже когда носила ребенка, когда кормила его. Вначале мне казалось, что это – ненависть, потом – что уважение. А после поняла... Подумай, не спеши! Ты хотел править Великим Царством, Диомед. Мы построим с тобой державу, которой еще не бывало под солнцем!
     Она оставалась правительницей, Цулияс, царевна Хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса. Даже когда впивалась зубами в собственную руку, убивая хриплый утробный крик.
     ...Неужели ей было со мной хорошо?
     – Мы увидимся, скоро увидимся, и ты мне ответишь. А сейчас слушай, Тидид. Отец не стал помогать Приаму. Троя держалась слишком вызывающе, ее пепел убедит тех, кто усомнился в нашей власти...
     А ведь знакомое что-то!
     – К тому же под Троей сложили свои дурные головы самые буйные наши данники...
     Я только вздохнул. Хорошо выучился Курос, мой верховный дамат!
     – Но хеттийское войско – это не все, чего вы должны опасаться. НЕ ВСЕ! Больше ничего сказать не могу...
     Стук капель в невидимой клепсидре внезапно стал раскатами грома. Близкого грома...
     ...НЕЧТО!
     – Мне пора, ванакт. Надеюсь, ты запомнил все, что я тебе сказала? Твердо запомнил?
     – Угу...
     Я встал.
     Лишними были эти слова, Цулияс, царевна хеттийская! Я еще не твой данник, и твои войска пока что не сильнее моих.
     ...И в самом деле! Ввалилась в шатер к великому ванакту, изнасиловала его, как какая-нибудь Айгиала, расхвасталась, понимаешь!
     Взялся за край белого покрывала...
     – Нет! – крикнула она. – Светильник, пожалуйста. Потуши!
     Еще чего! Так как женщина может почувствовать власть над мужчиной? А мужчина над женщиной?
     – Нет...
     Покрывало лежало на ковре, еще теплом от наших тел.
     – Не смотри! Стыдно...
     Зажмурилась, прижала ладони к лицу. Сверкнули в неровном свете изукрашенные ногти на маленьких пальцах... На ней был золотой поясок – почти такой же, как тогда, в Хаттусе. Впрочем, не на поясок я глядел.
     ...В Хаттусе мои гетайры пялились на обычную девчонку, дочь какого-то неведомого жреца. Они не знали, их взгляды скользили мимо, не задевая гордости. Теперь я знал, кто она. Я смотрел на царицу.
     – Зачем... так, Тидид? Зачем? Зачем унижать...
     Хотелось сказать, что в этом тоже урок. Незачем указывать мне мое место. Опасно это! Но тут же понял – плохо дело.
     Всхлипнула горлом, опустилась на ковер, так и не отрывая ладоней от лица. А потом заплакала – тихо, безнадежно.
     – За что?.. за что... Нельзя... Как я теперь?..
     И тут я понял, что случилось. Царица подарила мне свою любовь. Я превратил царицу в шлюху.
     Собака я – и любовь у меня собачья! И нет ничего страшнее, чем вновь почувствовать дыхание ночного ветра, увидеть отблеск ночного зарева. Почувствовать, увидеть... потерять.
     Валуны на горной дороге мертвы. Им не больно.
     

     – Не плачь, не надо...
     – Ты... Что же ты сделал со мной, ванакт? Тебе ведь известны обычаи Азии. Темнота смывает грех, а теперь я ничем не лучше жрицы Астарты или девки с базара!.. Знаешь, в Лидии когда-то правил царь Гиг. У него была красавица-жена, и Гиг любил хвастаться ею. Однажды он решил показать ее обнаженной – вопреки всем обычаям – своему воеводе. Тот спрятался в ее спальне... Когда царица поняла, что опозорена, то предложила воеводе выбор: или он умрет – или убьет Гига и сам станет царем и ее мужем...
     – И... и что он выбрал?
     – То, что выберешь ты, Диомед...
     

     – Э-э-э, ванакт Диомед! Зачем отпустил ее, зачем не оставил? Хорошая девушка, правильная девушка, хорошо на тебя смотрела. А уходила – совсем не так смотрела. И я смотрю на тебя, Диомед-родич, смотрю – понять не могу. Умный, вроде, да? Смелый, вроде, да? А если смелый, если умный – протяни руку, ее за руку возьми! Я вот что тебе скажу, только ты не обижайся: глупый ты, Тидид, совсем глупый!
     
* * *

     Я ждал, что наутро в лагере будет плохо. Ошибся. Стало не плохо – стало хуже некуда. Над шатрами реял геройский храп вперемежку с похмельным чадом, Ио-Корова слизнула шершавым языком последних дозорных, а самые ретивые уже вовсю грузили корабли. Воины Гунея Кифийца, радостно подвывая, выбивали подпорки из-под черных дельфинов.
     ...А ударь, к примеру даже не троянцы, не амазонки – какая-нибудь приблудная разбойничья шайка? Славный котел придумал ты, Приам! Два дня – и мы уже разбиты без всякой драки. Даже если это НЕЧТО – выдумка, разве сможет пьяндыга-Атрид вновь поднять войско, вновь заставить идти на смерть?
     Сорвана глотка от крика, ноют разбитые костяшки. К счастью, не все сдурели. Хмурый Аякс побрел на берег – разбираться с излишне резвым Гунеем, мы с Лигероном занялись дозорными, остальные разошлись по шатрам – устраивать побудку с последующим отливанием морской водой.
     К полудню утихомирилось, вроде. Да что толку? Будет еще завтра, будет и послезавтра.
     А возле Крепкостенной – пусто. Заперты Скейские ворота, недвижны дозорные на высоких башнях. Замерла Троя. Словно и не перемирие, словно вот-вот бой начнется – решающий, главный... А почему собственно, «словно»?
     Ждет Крепкостенная... Дни считает, часы, каждый стук капли в клепсидре, каждый удар сердца.
     Ждет!
     

     – Агамемнон! Атрид! Проснись! Проснись немедленно! Надо что-то делать... Войско – уже не войско, даже не толпа! Атрид – ты же верховный вождь, ты же воевода! Проснись, дурак козлобородый!
     – Д-диомед, ты? А что случилось? Они уже с-сдались?
     

     И снова серые ширококрылые птицы неслышно парят над лагерем. Взмах, взмах, взмах...
     Там, где будет труп...
     – И чьи это корабли, Идоменей?
     – Не знаю, слишком далеко они были. Гнаться мы не стали, у меня только три кимбы на воде. По виду не наши и не троянские. И не финикийские, те не спутаешь. Знаешь, мне показалось, что это корабли из Кеми. Приметные очень, с красными бортами...
     – Да брось, откуда тут кемийцы? А вот все остальные... Говорят, корабли Приама совсем рядом, в Геллеспонте...
     Почему никто не смотрит на небо? Ведь птицы уже совсем низко, даже клекот слышен – торжествующий, победный. Говорят, мой Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед, когда-то посылал орла, чтобы тот клевал печень Амирану-Прометею.
     А кто прислал этих?
     Их не видят – никто, кроме меня, даже Калхант... Но разве трупы могут видеть?
     – Да брось, Тидид! Нет там никаких орлов. И троянцев нет, и хеттийцев. Я сам вместе с Фоасом все у Трои этой проклятой оглядел. Мы заставы к самой Ассуве послали – и ничего... Да почему ты такой грустный, Диомед?
     – А ты что-то больно веселый, Капанид?
     – Я?! Веселый?! Собака ты, вот что я тебе скажу. Она, басилисса моя, всю ночь меня прождала, а я по твоей милости... Знаешь, она о тебе все время расспрашивает, что да как. Вот чуть обвыкнет – поговорите. Она... она хорошая очень!.. Тидид, а ты мне поможешь с моей, которая в Аргосе? Ты же ванакт! Шепни жрецу...
     – Стрепсиаду?
     – А хоть ему! Сделаем мою... бывшую... э-э-э... дулькой!
     Никто не видит серую стаю, никто не слышит орлиный клекот. Так и должно быть, наверное. Не видим, не слышим... Гелен предупреждал не зря, и Цулияс предупреждала не зря.
     НЕЧТО!
     Почему я не упал к ней в ноги, почему не прижался лицом к ее коленям? Испугался? Проще было поставить ее на место – голую, униженную, оскорбленную. Не простит – она гордая, хеттийская царевна. Она и так подарила мне все, что могла, даже саму себя, даже свой венец.
     Что выбрал незадачливый воевода царя Гига?
     – Менелай! Нужны твои спартанцы. Все! Надо выставить дополнительных дозорных, и на равнине, и у берега...
     – Ты... Ты был в Трое, Тидид? Ты видел ее... Елену?
     – Да...
     – Какая она теперь? Нет, не говори я сам... седой. Что с нами происходит, Диомед? Мы же старики! А мне только двадцать три... Знаешь, я не вернусь в Спарту. Даже когда... даже если победим, если Елена и я все-таки... Что мне делать дома? Я ведь там чужой, басилей-зять. Зятек... Раньше хоть немного уважали – из-за нее, из-за Елены. Выбрала меня все-таки! А теперь... Всякий... всякая сволочь будет показывать пальцем на меня... на нее... И я буду помнить – каждый день, каждый час. Лучше утонуть в Океане!..
     – Есть такая земля – Азия. У тебя осталось войско, у тебя еще достаточно сил. Найди себе страну на кромке мира. Говорят, там есть край, где растут лотосы – цветы забвения...
     – Азия... Значит, ты все-таки был там, Тидид? Расскажи!..
     Птицы исчезли только на закате, когда сверкающий венец Солнцеликого утонул в Лиловом море. Исчезли – зато пришли ОНИ.
     Пес – Дурная Собака Небес – пугливо прятался между лап Орионовой стаи, убежав к самому горизонту, за молчаливо плещущий звездным огнем Эридан, когда-то принявший в свои вечно сонные воды павшего с небес Фаэтона. А правее, точно на юге, под блеском Овна-Золотое Руно, собрались все ОНИ. Красным огнем горел Арей, сине-белым переливалось знакомое око Афродиты, маленький, еле заметный зрачок дяди Гермия весело подмигивал, оранжево горел венец Деда-Зевса, не блекнущий даже рядом с серебристой Селеной-Артемидой.
     Крон-мертвец разместился чуток в сторонке – неяркий, сонный, словно Прадеду были уже неинтересны дела земные. Он сделал свое дело, Крон-Время, и теперь просто дремал, прекрасно зная, что вскоре увидит.
     Злой блеск ИХ взглядов впивался в глаза. И меркли испуганные звезды.
     – Зачем волнуешься, родич, Диомед? Что на небо смотришь, что там видишь? Все в порядке, Тидид. Дозорных я поставил, всюду поставил, коней стреножить не будем, спать по очереди будем...
     – Не знаю, Фоас. Что-то... Не так что-то!
     – Сам вижу, сам понимаю. Плохая земля! И люди тут плохие, и кони плохие, и собаки плохие. Ничего, скоро домой поплывем, да? Не смотри ты все время на небо, родич Диомед, небо тут тоже плохое!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Добряк-Морфей, лучший друг на войне, на этот раз не был милостив. Не торопился, медлил, заглядывал исподтишка, окружая себя бесформенными радужными призраками – и снова исчезал, посмеиваясь. Сон не шел, ныли руки, закинутые за голову, духота шатра казалось особенно невыносимой.
     ...Ковер все еще пах ее телом.
     И наконец, как всегда неожиданно, черная тьма сменилась неярким отсветом ночного костра. Знакомая поляна, тропинки крестом, брошенные на теплую землю серые эфебские плащи..
     ...И сам не заметил, как на краю поляны оказался. Обернулся, на малиновые угли поглядел. Назад?
     Я сделал шаг и вдруг услышал...
     Нет, не услышал! Словно ветер сзади подул. Легкий, почти незаметный. Только не ветер это. Листья не шелохнутся, травинки не дрожат...
     – Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!
     Далеко? Нет, близко, только тихо!..
     Спасибо, друг Морфей! Хоть и не спешил, но удружил. Из ночи – в ночь, из проклятой Троады – в аркадскую глушь, где мы когда-то ночевали с Капанидом по пути в Калидон. Сейчас я снова увижу Ее. Пусть во сне, пусть всего на миг!
     

     ...та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года... блистает... блистает...
     

     – ...Янаанааа-а-а-а!!
     По затылку вроде как муравьи пробежали. Пробежали – сгинули.
     Испугался, герой?
     Ну, поют, ну и что? Тем более, голос женский. Даже не женский. Вроде как девчонка пищит.
     – Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!
     Нет, не девчонка. Девчонки!..
     Давно мне не снилась эта ночь. Даже вспоминаться стала редко. Словно кто-то другой совал любопытный нос в густые заросли, чтобы напугать своим сопением маленьких дриад, к кому-то другому в серебристом сиянии шагнула Она...
     ...Я ошибся. Пели не близко, а очень близко. Прямо за деревьями, и дюжины шагов не будет – еще одна поляна. Тоже круглая, но побольше. На той стороне – дерево поваленное. Старое...
     Да, так и было! Сейчас я увижу маленькие яркие огоньки – над самой травой, словно рой светляков. Увижу, упаду на землю, замру, чтобы не спугнуть, и огоньки закружатся в танце, будут петь про неуклюжую черепаху-хелехелину...
     Но где же все? Где?
     Пусто. Темно. Мертво.
     Недвижная поляна, легкий, еле приметный запах гниющих старых веток...
     – Янаанааа-а-а-а... – в последний раз, неверным, исчезающим эхом.
     Все...
     Я оглянулся, пока еще не понимая, надеясь, что сон вернется, и все будет, как было, как и должно быть...
     Тщетно! С каждым мгновением все темнее на поляне, все страшнее. И уже не легкий запах тления – трупный смрад рвет ноздри. И я понимаю, что я уже не в Аркадии Счастливой, я на Поле Камней, на поле Армагеддона.
     – Светлая! – отчаянно кричу я. – Светлая, где ты?!
     Мертво! Даже эхо смолчало.
     – Ты здесь, я знаю! Я виноват перед Тобой! Очень виноват! Но приходи, прошу Тебя!..
     Уже нет голоса, не кричу – хриплю. А черная тьма сгущается, подступает, трупный смрад становится непереносимым...
     – Светлая...
     И вдруг я понимаю – Она мертва. Мертва, как и я сам. А мертвым не нужно ничего в этом мире – даже любви.
     Диомед, сын Тидея, погиб под Троей...
     
* * *

     Вначале я обрадовался. Не то чтобы слишком, но все-таки. Не зря мы вчера горло срывали и сбивали в кровь кулаки. Просыпается воинство, нехотя, медленно, почесываясь, но все же вылезает из шатров. Вот и вода в котлах булькает, и мясом, на углях печеным, тянет. И дозорные на месте, и пифосы с площади лагерной исчезли.
     Красота! Не совсем, конечно...
     – Ванакт! С берега сообщают: какие-то торговцы плывут...
     Вначале я и внимания не обратил. Мало ли, кто к нам жалует? Особенно в последние дни, когда истончились стенки черного Котла.
     – Наши?
     Просто так спросил, даже не подумав. Для порядка.
     – Не наши ванакт. Большие такие корабли, красные, сразу видно – торговцы...
     Красные... Красные?!
     Вчера решил было, что ошибся зоркий Идоменей. Откуда у наших берегов?..
     – К бою-ю!
     Кеми! Все-таки Кеми! Издалека их краснобокие суда и вправду можно принять за...
     – К бо-о-ою-ю-ю-ю!!!
     Еще ничего не понимая, но уже чуя беду, кинулся на берег. Если расставить лучников, если выстроиться фалангой прямо на сером песке...
     Поздно!
     ...Горели сторожевые кимбы – маленькие, верткие, но бессильные против краснобоких чудищ, закрывших весь горизонт. Легкий ветер раздувал огромные желтые паруса с красным Оком Ра в центре. Ни криков, ни песен – молча мчались к берегу корабли ванакта Черной Земли.
     Поздно думать – откуда? Поздно гадать – почему?
     НЕЧТО! Вот оно – НЕЧТО!
     С запасом попросил времени старый хитрец Приам. Четыре дня! Хватило и двух... Ох, и дураки же мы все!
     – Фтия! Саламин! К бою-ю! Микены! К бою-ю-ю! Спарта-а!..
     Но я понимал – поздно. Не успеть. Они уже рядом, совсем близко...
     – Дядя Диомед!.. Тидид!.. Ванакт!..
     Нестройной толпой бежали ко мне воеводы, застегивая на ходу ремни сверкающих шлемов, стуча по песку неплотно надетыми эмбатами. Лигерон, Аякс-Большой, Менелай, Одиссей...
     – Кто это, Тидид?!
     Объясняться нет времени. Его вообще нет. Первые стрелы уже свистят в воздухе – длинные, тяжелые, хищные...
     – Лучники! Вперед! По кораблям! По палубам!..
     Молодец, Любимчик, молодец, стрелок, да только ты еще не видел, как бьют кемийские луки!..
     – Менелай! Отводи всех на равнину! Строиться в две фаланги, вторая – лицом к Скейским воротам. Лавагет Лигерон, Аякс!..
     – Мы прикроем, дядя! Вы успеете!..
     Малыш тоже понял, что в лагере не удержаться. Нас просто перережут у шатров, переколют копьями с широкими, как меч, наконечниками из сияющей бронзы.
     А стрелы уже свистели, жужжали, впивались в тела. Кто-то, совсем рядом, близко, молча рухнул на песок. Стрела, пробившая панцирь, еще подрагивала, словно не в силах удержать злобу...
     – Наза-а-ад! Отходим!
     Неуверенно, робко запели трубы. Поздно, поздно! Краснобокие корабли уже тыкались высокими носами в песок, с бортов горохом сыпались невысокие крепкие парни в белых набедренных повязках. Смуглые лица, высокие, почти ростовые щиты с закруглением наверху...
     – Отходи-и-и-им!!!
     Последнее, что я успел заметить – сброшенные вниз сходни, по которым уже сталкивали на песок сверкающую золотом колесницу.
     ...Задержать мы их смогли только у частокола. И то ненадолго. Муравьев-мирмидонцев и саламинцев Аякса спасала теснота. Луки тут были почти бесполезны, а против копий, секир и боевых булав еще можно было продержаться. Какое-то время, конечно... Смуглые копьеносцы дрались молча и так же молча умирали. Но чаще умирали мы.
     Мой щит был пробит уже в двух местах, но я не отходил, высчитывая в уме мгновения. Еще одно, еще... Белокурый должен успеть, должен выстроить войско до того, как эти вырвутся на Фимбрийскую равнину, как откроются Скейские ворота (а ведь откроются!) и мы окажемся в капкане, в мешке, в котле...
     Приамов котел! Котел из сверкающей кемийской бронзы!
     ...Мелькнула и сгинула мыслишка о нашем вожде вождей. Небось, и на этот раз не проснулся? Ну и Гадес с ним, с носатым!
     – Лигерон! Аякс! Уходим!..
     Частокол уже подпирает лопатки. Пора к воротам, на прорыв, иначе никому не вырваться!
     – Лигеро-о-о-он!
     – Я... Я здесь, дядя...
     Уже по голосу понял – плохо дело. Никогда еще у малыша не было такого голоса – слабого, растерянного.
     – Я... здесь...
     Лавагет Лигерон Пелид, непобедимый герой Ахилл, сидел на земле, вцепившись окровавленными пальцами в стрелу, пробившую плечо. Почему-то почудилось, что кровь, струившаяся из раны – черная. Не красная, не серебристая...
     Удивляться было некогда, некогда даже подумать, отчего малыша, не получившего за все эти месяцы и царапины, все-таки достали.
     ...Смыкалась морская плоть сына Фетиды Глубинной под ударами меди и бронзы. Но кемийская стрела оказалась сильнее. Зверобоги Номоса Черной Земли презирали волшебство наших богов.
     Десяток уцелевших мирмидонян гибли под копьями, прикрывая раненого вождя. Окровавленного, растерянного...
     – Меня... Меня ранили, дядя Диомед! Ранили!
     Так изумляется ребенок, впервые оцарапавший до крови коленку.
     – Братишка! – проревело рядом. – Держись, братишка!
     Каменная гора с шумом и пыхтением проломилось через вражеские щиты. Аякс Теламонид, страшный, заляпанный кровью и грязью, бросился к Лигерону. Только сейчас я вспомнил, что они и вправду – двоюродные братья. И ведь похожи!
     – Аякс! Ты же сам ранен!.. – крикнул я... охнул.
     Стрела с жужжанием ударила в обнаженный локоть Теламонида. Ударила – отлетела прочь. Словно бычок и вправду был гранитной глыбой.
     Чудится?
     Аякс легко взвалил брата на плечо, обернулся ко мне.
     Подмигнул.
     – На меня еще стрелу не сработали, Тидид!
     Мне бы удивиться – не удивился. Некогда. Берег мы потеряли, потеряли лагерь... Что осталось?
     Осталась Фимбрийская равнина – та самая, трижды проклятая, пропитанная нашей кровью. Остался желтый, протухший от трупов Скамандр, за которым выстраивались остатки войска.
     ...Троянцы уже наступали – из Скейских ворот, из ворот Дарданских, отовсюду. Колесницы с острыми серпами, лучники, пращники, толпы легковооруженных в полотяных панцирях. Впереди бледным электром[175] сверкали круглые щиты – в бой шла личная охрана Приама.
     С бронзовым лязгом захлопывался капкан.
     Но страх проходил. Все-таки мы воевали не первый день, к тому же ярко светило солнце, каждый видел своего товарища в строю, видел своего вождя...
     ...Не каждый, конечно. Даже на первый взгляд было ясно, скольких мы оставили в лагере. Тех, кто не успел даже схватиться за копье.
     – Ряды ровнее. Ровнее! Строй «вепря»! Лучникам приготовиться...
     А из лагерных ворот уже выезжали золоченые невысокие колесницы, впереди которых гордо вздымали головы белые кони-красавцы, выбегали смуглые копьеносцы в светлых головных повязках. Ни шлемов, ни панцирей, только высокие щиты. С такими драться можно, особенно если сойтись лицом к лицу, но...
     Лучники! Еще в Сирии я узнал, что такой кемийский лук, что такое кемийская стрела, бьющая на сотни шагов, пробивающая любой наш доспех. Вот они, такие же невысокие, смуглые, плечистые. Рассыпались вдоль строя, стали на колено, деловито достали стрелы из огромных колчанов.
     

     ...Колчан его – как отверстый гроб.
     

     Я понял – враг не будет спешить. Сначала ударят стрелы. А отступать некуда – троянцы уже строились у Ватиейского холма, совсем близко...
     – Что... Что это?!
     Дохнуло перегаром. Очумевший дурак с лохматой козлиной бородой, босой, в одном хитоне...
     – Диомед! Откуда они взялись? Что нам теперь делать?!
     Великий ванакт, вождь вождей Агамемнон Атрид изволил удивиться.
     – Что делать?!!
     – Умирать, дурак! – буркнул я отворачиваясь. Сейчас лучники возьмутся за тетиву... Нет, еще не сейчас. Одна из колесниц – побольше, вся в яром золоте, не спеша выкатила вперед.
     – Ахиява-а-а!
     Почему-то голос мне показался знакомым. И не только голос. Тот, кто стоял на колеснице, сверкая роскошным панцирем...
     – Ахиява-а-а! Бросай оружие, Ахиява!
     Только на этот раз воеводе Ра не требовался толмач.
     Глупая привычка – разговаривать перед боем. Да что делать? Не мы тут приказываем.
     Я подошел ближе. Щит брать не стал, копье тоже. Черноликий Мемносе не станет убивать меня просто так.
     – Дамед?!
     Он заметил меня еще с десяти шагов. Узнал, радостно сверкнул белыми зубами, легко спрыгнул с колесницы – огромный, широкоплечий, гибкий. На груди сияло знакомое ожерелье – Гор-Сокол... А за его спиной над стройными рядами врагов медленно вознеслись страшные звериные морды на высоких шестах. Круглые черные глаза с презрением глядели на обреченных «ахиява».
     Боги Кеми шли по земле Троады.
     – Радуйся, ванакт Диомед! Кажется, мы оба с тобой немного постарели?
     Он весело смеялся, эфиоп Мемносе, приемный сын ванакта Черной Земли. Пусты были его слова – уж он-то точно остался прежним, даже словно помолодел.
     ...Разве что ахейский выучил. А может, и раньше знал, только виду не показывал. Но теперь он не посол – воевода, скалящий зубы прямо в лицо попавшему в капкан врагу.
     – Мой брат, Великий Дом, Владыка Двух Царств, Владыка Двух Венцов Государь-Бог Сети Уашхепрура Мериамон, жизнь, здоровье и сила, велит тебе, ванакт Диомед, и всему войску твоему, умереть!..
     Веселой улыбкой кривились темные губы, звонко, красиво звучали беспощадные слова.
     ...Сети Уашхепрура Мериамон? Выходит, Мернептах-собака уже на полях Иалу? Впрочем, что та собака, что эта...
     – Твои союзники несколько лет назад посмели напасть на границу великого Кеми. Отец мой, Государь-Бог Мернептах, растоптал их кости. Настал теперь твой час, Диомед!..
     Я кивнул. Самые буйные, самые неуемные из усатых-чубатых не послушались меня и все-таки попытались сокрушить неприступный Номос Кеми.
     

     Прощайте, безумные смельчаки!
     Хайре!
     

     – Сейчас мои братья идут по Сирии, чтобы горячей бронзой выжечь вашу скверну по всей стране. Мне же брат мой, Великий Дом Государь-Бог Сети Уашхепрура Мериамон, жизнь, здоровье и сила, повелел ступить пятой на землю Троасы... как ты, ванакт Диомед, когда-то пришел в страну хеттийцев!..
     То ли показалось... Нет, не показалось. Весело подмигнул мне Мемносе, воевода Ра. Мол, понял ли, Диомед?
     Понял. Когда-то я сам ворвался прямо в сердце Царства Хеттийского. Ванакт Кеми решил повторить мою задумку. Лягут в землю Троады-Троасы наши кости, а главные силы кемийцев тем временем спокойно будут брать город за городом. Удержится ли Амфилох хотя бы на Кипре? Ведь совсем близко – хеттийцы!
     – Если вы мужчины – умрите! Если женщины – бросайте оружие и склоните головы, чтобы вечно, в тяжком рабстве, служить Великому Кеми. Тебе же, ванакт Диомед, пощады не будет. Я убью тебя сам, в честном поединке, ибо так повелел мне брат мой, Государь-Бог Сети Уашхепрура Мериамон, жизнь, здоровье и сила!..
     Упивался своим словами черный Мемносе. Не один год, поди, речь заучивал. Но и болтал неспроста – ждал, пока троянцы выровняют ряды.
     ...Да и нам лишние мгновения не помешают!
     – Как получится, воевода, – пожал я плечами. – Поглядим, кого вечером вороны клевать станут... А где твой брат Месу, воевода Птаха?
     Погасла усмешка, камнем подернулся черный лик:
     – Человека с таким именем больше нет. Жалкий изгнанник Моше бродит с шайкой хабирру по пескам, и не будет ему построена гробница в священной земле, и вечно его Ка будет терзать его Ба...[176]
     Когда раб становится свободным? Станут ли свободными жестоковыйные хабирру?
     

     Первые стрелы ударили нерешительно, будто примериваясь. Но вот запело, зажужжало, засвистело. Словно ударил град из черной косматой тучи – беспощадный, смертоносный.
     Не спасали щиты. И шлемы не спасали. И панцири. Сначала умирали стоя на месте, молча. Затем начали пятиться, оставляя на окровавленной траве неподвижные тела. Потом первое, пока еще нерешительное, чуть ли не шепотом: «Бежим!..»
     Бежать было некуда. Сзади ждали троянцы. Шакалы были готовы урвать добычу у львов.
     А стрелы все били, и не было им конца, и мы умирали, умирали, умирали...
     Черные глаза зверобогов равнодушно глядели на нас. И так же равнодушно смуглые лучники опустошали колчаны. За ними молчаливыми рядами сгрудились копьеносцы, ожидая своего часа...
     Гетайры стояли рядом со мной, выставив бесполезные кожаные щиты. Я не спорил – скоро придет и мой черед. Вот упал пронзенный насквозь Фремонид Одноглазый, улыбнулся на прощанье, оскалился...
     Хайре, друг! Я – следующий.
     И вот уже умер стоявший рядом со мною Антилох Несторид, храбрый сын трусливого отца, вот уже бросились обезумившие люди вверх по склону, прямо на троянские копья, уже катилось по неровным, поредевшим рядам безнадежное: «Бежи-и-и-и-им!»
     Еще можно было спастись – кинуться прямо на стрелы, прямо на жужжащую смерть, опрокинуть лучников, сцепиться с копьеносцами. Но как заставить гибнущих сделать первый шаг? Меня не слышали – и никого не слышали. Еще немного – и войско исчезнет, обратиться в скопище, в толпу, в мясо для рубки...
     – Диомед! Надо что-то... Надо...
     Слюна текла по козлиной бороде ванакта микенского. Босые ноги уже успели испачкаться чьей-то кровью.
     – Отец... Отец говорил... Если стрелы, нужна песня... Эмбатерия!.. Надо...
     Я не стал слушать. Певун нашелся! Хоть бы умер достойно, вождь вождей!
     – Да, да! Эмбатерия – песня, которая глушит пение стрел![177] Да! Да!
     Я не стал отвечать. Кажется, и мне рассказывали о таком. Да что толку?
     – Надо!..
     Босая нога скользнула по мокрой от крови траве. Атрид неловко взмахнул руками, с трудом устоял и вдруг, оттолкнув ближайшего щитоносца, стал пробираться вперед.
     В первый ряд – под стрелы.
     – Воины! Ахейцы! Это я, Агамемнон! Слушайте!..
     Визгливый пропитой голос резанул по ушам. Резанул – стих. И снова засвистели стрелы.
     – Песню!.. Эмбатерею! Запева-а-а...
     Я отвернулся. Не люблю носатого, но смотреть, как он умирает, тоже не хотелось.
     – Эмбатерию-ю! «Доля прекрасная – пасть в передних рядах ополченья-я!..»
     Закашлялся, умолк... Неужели, все? Бедняга, носатый!
     – «Доля прекрасная – пасть в передних рядах ополченья!...»
     Что это? Эхо?
     Неужели?..
     
      
       – ...Родину-мать от врагов обороняя в бою!

       Родичи, братья мы все необорного в битвах Геракла.

       Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас!

      

     
     Сперва негромко, недружно, растерянными слабыми голосами, затем все звонче, все сильнее:
     
      
       – Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха,

       Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,

       Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланцев кончины -

       Милыми, как нам милы солнца златого лучи!

      

     
     Равнялись ряды, светлели лица. А эмбатерия гремела уже во всю мощь, сгинул омерзительный голос стрел, затвердели взгляды, и первый раз мелькнула растерянность в черных глазах кемийских зверобогов.
     
      
       – Воины те, что дерзают, смыкаясь плотно рядами,

       В бой рукопашный вступать между передних бойцов,

       В меньшем числе погибают, а сзади стоящих спасают;

       Труса презренного честь гибнет мгновенно навек!

      

     
     Давний, страшный напев звучал над проклятой Фимбрийской равниной. Эмбатерия, песня Смерти – песня победы. И вот слитно, дружно колыхнулись копья. Загремели медные щиты.
     
      
       – Срамом покрыт и стыдом мертвец, во прахе лежащий,

       Сзади пронзенный насквозь в спину копья острием!..

      

     
     – Ахе-е-е-ейцы! Дети мои-и! Братья-я-я!
     Тяжелый железный крик обрушился словно с самих небес. И похолодел я, узнав голос, который мне никогда не забыть – голос Атрея Великого.
     – Впере-е-е-е-е-е-ед!!!
     Вздрогнула земля от первого шага. Вздрогнула, застонала.
     – Впере-е-е-е-е-ед! Родные боги с нами-и-и!!!
     Исчез нелепый человечишка в помятом, залитом вином хитоне. Атрей Великий вел Элладу в бой.
     
      
       – Добрая слава ахейцев в веках никогда не померкнет,

       В царстве Аида живя, будем бессмертными мы!..

      

     
     В царстве Аида живя, будем бессмертными мы!
     
* * *

     – Фоас, ты ранен но... надо подсчитать наших, всех кто...
     – Нет, брат Диомед, мертвых считать не будем, будем живых считать. Меньше считать придется, брат Диомед...
     

     – Эй, Смуглый, жив?
     – Н-ничего, Диомед, по голове навернули... Болит... Полежать бы немножко...
     – Холодную повязку, на ноши, в шатер!..
     – Не надо ноши, сам дойду. Только спалили мой шатер...
     – Тогда в мой. Там поспокойнее будет – без твоих девок!
     – Тидид... Я... Я сегодня был хорошим Диомедом?
     – Ты всегда был хорошим Диомедом, Эвриал Мекистид! Получше меня – это уж точно.
     

     – Ну чего, Капанид, как твоя... басилисса? Не пропала?
     – Хвала богам! Гетайры успели вынести... Давай завтра, как Эвриал очухается, пир устроим. Маленький, для наших только. Вот там я вас и познакомлю. Она такая... такая!..
     

     – Диди-ладо! Дили-дили! Эфиопов мы побили...
     – Заткнись, козел! Нашел время!..
     

     На огромной ладони – приметная клювастая птица.
     – Держи, Тидид! На память. Ты ведь знал этого Мемнона.
     – Мемносе, – вздохнул я. – Впрочем, какая разница?.. Это Гор-Сокол, Лигерон, царский знак из Кеми. Ты его лучше домой отвези, в храме повесишь.
     – Держи, держи... Кому он нужен... в храме...
     Малыш грустно улыбнулся, покачал головой и ловко накинул мне на шею золотую цепочку. Одной рукой накинул. Вторая висела на повязке, из-под которой все еще сочилась кровь.
     Черная. Теперь уже не спутаешь...
     Он так и дрался – одной рукой, без щита. В самый решающий миг, когда капризная Ника-Победа все еще выбирала, Пелид все-таки сумел прорваться к золотой колеснице воеводы Ра. Он хорошо запомнил, что надо бить по вождям.
     И все равно, только к ночи мы скинули их в море. А потом еще пришлось добивать троянцев, не успевших скрыться за стенами.
     И снова победа. Но радоваться нет сил. Ни у меня, ни у Пелида. И Аякс Теламонид грустен – сидит рядом, молчит. Сопит только.
     – Антилоха Несторида жалко, – вздохнул Лигерон. – Они с Патроклом дружили. Я скажу, чтобы всех нас похоронили в одном толосе...
     Что-то было не так. Совсем не так. И не только потому, что впервые малыша ранили по-настоящему. И тут я понял. Сегодня он назвал меня Тидидом – не «дядей». Тоже впервые. Малыш Лигерон – седой, грузный, широкоплечий, с грязной щетиной на грязном лице – стал взрослым.
     – Толос – отставить, – как можно спокойнее проговорил я. – Что за мысли, лавагет? Да возьмем мы эту проклятую Трою! Я возьму! Ты возьмешь! Через неделю, обещаю!..
     Покачал седой головой непобедимый Ахилл, не ответил. И Аякс промолчал, только засопел еще пуще.
     – Будете тут Данаевых дочерей изображать – в бой не пущу. Вас обоих! – озлился я. – Ясно, герои?
     – Калхант мне сказал, – тихо-тихо проговорил малыш. – Рану увидел – сказал... Что это – знамение, следующая рана будет смертельной...
     Я набрал в грудь побольше воздуха (ничего себе мыслишки!). Не успел.
     – А от меня искры летели, Тидид – прогудел Аякс, головы не поднимая. – Как от камня какого-то, представляешь? Я сперва и не сообразил даже, а после как вспомнил... Может, я уже... не человек?
     Зашумела невидимая река, подступила к горлу. И что ответишь, если сам – не на шаг, на волос от пропасти?
     

     ...Плещет, плещет...
     

     – И я вспомнил, – внезапно рассмеялся малыш (ох, невесело рассмеялся!). – Тогда на Скиросе – не забыл, Тидид? Представляешь, Аякс, Диомеда за мною прислали, он приехал, глядит – перед ним чудище какое-то. Гидра! А я еще сдуру с его гетайрами сцепился. Тидид меня копьем – а копье, как в воду!..
     – В воду – это еще ничего, – пробурчал Аякс, – а вот в камень... Ребята, а если я и в самом деле?..
     Вода и камень. Лучшие из лучших, герои из героев, двоюродные братья.
     Вода и камень...
     – Отставить! – выдохнул я. – После взятия Трои объявляю священную игру «телепин». Награда – венец Приама. Наша дружина против микенцев и спартанцев. Тебя, Аякс ставлю в первую линию, тебя, лавагет, во вторую, с левого крыла. А поэтому приказываю: раны вылечить, новых не получать! Кто такой Телепин, помните?
     Переглянулись.
     Улыбнулись.
     – Телепин, сын Тару-Грома, из героев был герой! – хмыкнул Аякс.
     – Побеждал врагов без счету – и опять стремился в бой! – подхватил Лигерон.
     – Точно! – кивнул я. – И глядите, проиграем – позор в веках. Аэды через тысячу лет петь про нас будут!
     – ...Как-то с Цигу-великаном меч скрестил отважный дух. Завязался бой кровавый на границе царствий двух. Дрались долго исполины, говорят, что целый век. Победил герой злодея – вражью голову отсек!..
     – То-то! – хмыкнул я. – А то Калхант какой-то, толосы... Ну что, разделаем микенцев?
     – Телепин! Те-ле-пин! «Го-ло-ва»! «Го-о-о-о-ол...»!
     

     Не было сил даже укрыться. Спасибо гетайрам – сообразили. Закутался с головой в плащ, закутался с головой в ночь... Пылью пахла истоптанная трава. Кровью пах недвижный воздух.
     Сна не было. Просто двигались черные тени в черной мгле, роились, подступали все ближе, пятились, снова приближались. Аид, царство Гадеса... Я все-таки туда попал. Черная ночь, черные тени – без лиц, без слов. Почему-то не страшно, почему-то не хочется бежать, не хочется проснуться...
     Но я ведь не сплю? Разве души в Аиде спят?
     ...Тени, тени. Невидимая река наконец-то смолкла, я пережил свое безумие – или оно пережило меня.
     Тени...
     Тьма сгущается, становится плотной, липкой, и НЕЧТО клубится во тьме... Но ведь мы победили это НЕЧТО? Победили! И теперь Троя – наша, мы держим Нику-Победу за крылья!..
     В черной безвидной мгле – чей-то черный лик. Знакомый, страшный. Мемносе, воевода Ра, это ты? Нет, конечно, не он; сын Великого Дома, сын Мернептаха-собаки погиб в честном бою, ему незачем приходить ко мне!..
     Почему тьма пахнет кровью? Или кровью пахнет НЕЧТО?
     Тени... Чье это лицо? Чье? А я его знаю! Я его узнаю!..
     – ...Вот! Вот он, собака!..
     Собака? Но ведь собака – это я! Зачем кричать? Я ведь узнал...
     – Вот о-о-он! Скоре-е-ей!..
     Зачем?..
     

     – ...Вот о-о-он! Скоре-е-ей!
     Кровью пах воздух. И трава уже не пылью пахла – тоже кровью.
     – Ах ты, негодяй проклятый! Бей! Бей!
     Откинул плащ, помотал головой.
     Сел.
     Ночь, черные тени в ночи, черная громада шатра... Хорошо, что я спал под звездами. В шатре сейчас так душно! Но почему?..
     – Ванакт Диомед! Диомед-родич! Здесь ты, да? Хвала всем богам, на тысячу веков – хвала!..
     Уже не тени – просто встревоженные гетайры. Зачем-то подхватили, зачем-то поставили на ноги...
     – Живой, живой родич! Хвала богам!
     Вновь помотал головой, огляделся. Зачем богов хвалить? Зачем суетиться? Все в порядке, ночь, все спят...
     ...Нет, не спят! Гетайры с оружием, полог шатра почему-то откинут, а вот и Мантос – странный какой-то...
     – Беда, родич! Ох, беда! Не устерегли, не успели, дураки мы слепые, собаки безголовые!..
     И тут я наконец проснулся.
     – Как ламия какая-то крался, понимаешь! У самого только шатра увидели... Ай, беда, родич!
     ...В неверном свете факелов кровь на цветастом хеттийском покрывале казалось черной – как та, что текла из раны малыша. Эвриал лежал ничком, уткнув лицо в ковер...
     Ударили в бок – знакомым халибским кинжалом. Приметный кинжал, приметная рукоять. Два года назад я подарил его моему другу Сфенелу Капаниду...
     Я присел рядом, осторожно наклонился.
     Тихий стон.
     – Лекаря! – шепнул я, боясь кричать. – Подалирия зовите, быстро!
     Эвриал Мекистид, басилей трезенский, был еще жив.
     Пока еще.
     Встал, огляделся, не в силах поверить, осознать... За что Смуглого? За что?! Что он им сделал?! Им? Кому – им?
     Оглянулся, сцепил зубы.
     – Где?
     – Вот, ванакт...
     ...Он лежал слева от входа, тоже ничком. Белый короткий хитон уже набухал кровью. Били без жалости...
     – Переверните...
     Ахнули гетайры. Рассыпались по окровавленному ковру золотистые волосы...
     Астарта!
     Без румян, без подведенных чернью бровей ее лицо казалось совсем другим, незнакомым. Или... Или наоборот, знакомым? Губы дрогнули. Открылись плещущие последней ненавистью глаза.
     – Фивы... польно...
     Хотел переспросить, хотел крикнуть...
     Поздно! Астарты, беззаконной Капанидовой басилиссы, уже не было. Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный...
     ...Вот, значит, кого ловили по ночам мои куреты! Ловили – не поймали. Но что ей сделал Смуглый? Почему – Фивы?
     Из темноты вынырнул встревоженный Подалирий Асклепиад, не глядя на меня, бросился к Эвриалу. Снова послышался тихий стон...
     Я вышел в ночь, в царство Аида, в Эреб, где блуждают черные тени. Глупые вопросы задаешь, Диомед Дурная Собака! Задаешь – вместо того, чтобы отвечать. Может, потому, что отвечать слишком страшно. Верно сказал однажды Любимчик: ответы – убийцы вопросов.
     Убийцы!
     ...Фивы.. польно...
     

     – За городом поймали, в лесу пряталась. Дриада, понимаешь!
     – Покажите!
     – Пожалейте... пожалуйста! Пожалуйста...
     – Не смотри, что худая, койрат Диомед! Крепкая! За коровами ходить будет, шить будет, детей рожать будет...
     – Пожалейте...
     

     – Несколько лет назад его сестру, она была совсем еще ребенком, изнасиловал один молодой, опьяненный победой воин. Не знаешь, кто это был, Диомед?
     – Она... С нею... что?
     – Узнай сам, если хочешь...
     

     Узнал. Почти догадался, еще там на пиру. И потом, когда черная тень подступила ко мне во сне. «Польно...» Знакомый с детства беотийский говор, наречие маленького Ферсандра.
     Больно...
     Она не знала, что этой ночью меня не будет в шатре. Эвриал Мекистид в последний раз стал Диомедом Смуглым...
     Но ведь и он брал Фивы!
     – ...Он зовет тебя, Тидид.
     Хотел я спросить Подалирия о главном – не стал. По голосу все понял. Черен был голос целителя, как эта ночь.
     Теперь кровь, сочившаяся через повязку, была обычной – красной. Много было ее, красной крови.
     Я боялся посмотреть Мекистиду в глаза. Я сам послал его на смерть. Сам!..
     – Прости!..
     Это не я сказал – это он. Запузырилась розовая пена на темных губах.
     – Простить?! – выдохнул я. – За что?
     Кончики губ еле заметно улыбнулись.
     – Ты... Ты знаешь. Ты... все понял, Тидид. Ты ведь никуда не отпускал меня, помнишь?
     – Что понял? Что?! – забывшись, заорал я. – Мне так посоветовал дядя Эвмел! Ты – басилей Трезен, ты – племянник ванакта Адраста, а значит – следующий в очереди на наследование!..
     

     А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?
     

     – Да... – вновь попытался улыбнуться Смуглый. – Я следующий, и я не хотел ждать. Прости, Тидид! Но когда я увидел мертвого Ферсандра, представил, что на костре лежишь ты... Мы – братья, Диомед. Я – очень плохой брат. Прости...
     В этот миг я пожалел только об одном – что мой брат, мой друг Эвриал Смуглый сумел прожить несколько лишних мгновений. Кто сказал, что нам нужна правда? Кому нужна эта проклятая правда?
     

     ...Знакомая бронзовая рукоять, острое лезвие. Кинжал, хеттийский смертоносный кинжал, родной брат тех, что целили в мою печень. Но и на этот раз бронзовое жало не хлебнуло крови. Досталось папирусу – небольшому желтоватому обрывку, приколотому к земле прямо у входа в мой шатер.
     Письмо. И кинжал – вместо печати. По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово: «Прости!»
     Прости!
     

     – Ты бредишь, Смуглый! – выдохнул я. – Бредишь! Ничего этого не было, тебе показалось, тебе сон страшный приснился, ты ранен, но ты скоро поправишься, ведь ты мой друг, мы все друзья, мы все – братья... И не вздумай умирать! Ты слышишь? Не вздумай умирать!..
     

     Знакомый страшный треск догорающих дров, знакомый страшный жар пепла на ладонях...
     

     – Лисандр, сын Паракла! Хайре!..
     – Симонид, сын Евтиха! Хайре!..
     – Никострат, сын Эфора! Хайре!..
     – Горгий, сын Тмола! Хайре!..
     – Антилох, сын Нестора!..
     – Фремонид, сын...
     – Эвриал...
     

     Мы убиты под Троей...
     

     ...А в своем шатре, забыв обо всем, раненым насмерть зверем выл Сфенел Капанид, басилей Аргоса, потомок царственного рода Анаксагоридов. Выл, ревел, катался по ковру, лупил кулачищами по белокурой голове, рвал крепкими зубами ковер. К нему боялись подходить.
     Даже я...
    

    

     

      ЭПОД
     

     Нам не довелось погонять «телепина».
     Лигерон Пелид, прозываемый также Ахиллом, погиб через два дня. А на следующую ночь покончил с собой его двоюродный брат Аякс, сын Теламона.
     Одиссей убил Париса.
     А еще через три дня мы взяли Трою.
     Пощады не было – почти никому. Энею с дарданами разрешили уйти, не тронули Гелена Прорицателя и одного из его братьев. И это – все.
     Басилея Приама зарезали у алтаря, перебили сыновей, сбросили с башни на гулкие камни его внука – сына лавагета Гектора. Женщинам повезло меньше. Тех, кто не умер под насильниками, делили по жребию. Поликсену, младшую дочь басилея, зарезали на могильном кургане Ахилла.
     Город горел целую неделю.
     Добычи было много, хватило каждому. Агамемнон Атрид на этот раз превзошел самого себя, разделив по справедливости все, до последнего окровавленного хитона.
     Могилу Гектора раскопали, и кости лавагета выбросили псам.
     Любимчик до сих пор считает, что все кончилось не самым худшим образом. Трою мы все-таки взяли, выполнив клятву, когда-то данную нами на окровавленном конском трупе. Гекатомба сожрала не всех, и уцелевшие смогли вернуться домой, не боясь мести богов и новой Титаномахии.
     А главное – мы остались людьми.
     Последние слова Одиссей Лаэртид любит повторять особенно часто.
    

   

   

    

     ПЕСНЬ ПЯТАЯ
     МИНОС
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     
      
       – Славную петь начинаю Сантиду-Афину,

       С хитро искусным умом, светлоокую, с сердцем немягким...

      

     
     Жрец думает, что его слушают. А его никто не слушает. Даже разговаривают. И Промах Дылда Длинная разговаривает, и толстяк Полидор, и моя богоравная, и Комет Сфенелид, и Сфенел...
     Нет, Капанид как раз помалкивает. Хмурится, в потолок черный, закопченный глядит. Можно не смотреть – до сих пор не починили, дыра в полкрыши!
     
      
       – Деву достойную, градов защитницу, полную мощи,

       Тритогенею. Родил ее сам многомудрый Кронион...

      

     
     Лерна. Храм Афины Сантиды. Знакомый жрец. Все, как когда-то. Почти все... Можно закрыть глаза и представить, что рядом папа, рядом дядя Капаней, дядя Полиник, дядя Мекистий. Сейчас они заговорят о походе на Фивы, о том, как уговорить упрямого дядю Амфиарая...
     
      
       – ...Из головы он священной родил ее, в полных доспехах,

       Золотом ярко сверкавших. При виде ее изумленье

       Всех охватило бессмертных...

      

     
     Да, почти все так же. Лерна. Тут водятся гидры, страшные гидры...
     Встретиться решили именно здесь, в храме. Я не возражал: что в храме, что в акрополе, что на Поле Камней. Кажется, храм выбрали оттого, что сюда приходят без оружия.
     ...И резаться на глазах у богини как-то неприлично.
     Боятся! Фоас с куретами и калидонцами на полпути в Этолию, своих аргивян я оставил в Навплии, но все равно боятся. На меня не смотрят, переглядываются, перешептываются.
     
      
       – ...Пред Зевсом эгидодержавным

       Прыгнула наземь она из главы его вечной,

       Острым копьем потрясая. Под тяжким прыжком Светлоокой

       Заколебался великий Олимп, застонали ужасно...

      

     
     А жрец-певун почти не постарел! Или это не он? Сын, или даже внук?
     С разговором можно не спешить, все равно я знаю, что мне скажут. Им тоже известно, что я знаю. Потому и тянут, жертвоприношение затеяли, хотя день Сантиды весной, а сейчас уже осень, пожелтела трава, и листья деревьев, что растут возле Алкионова болота, пожелтели, и платан Гидры пожелтел...
     Все-таки я вернулся! Вернулся, хоть и не думал. Впрочем, вернулся ли? Ведь тот, кого так боятся родичи, от кого прикрываются деревянным ликом Сантиды, разве я-прежний? Кто-то другой покинул эту землю три с половиной года назад...
     ...Двенадцать с половиной лет назад!
     Вернулся – не я.
     
      
       – ...Окрест лежащие земли, широкое дрогнуло море

       И закипело волнами багровыми; хлынули воды

       На берега. Задержал Гиперионов сын лучезарный

       Надолго быстрых коней...

      

     
     Эх, нет здесь дяди Капанея! Сейчас бы грянул: «Р-р-радуйся мно-о-ого, о до-о-очерь эгидодержавного Зевса-а-а-а-а!!!» Не грянет! И Сфенела не уговоришь – мрачен Капанид. Черен. До сих пор в себя не пришел. А тут еще это – то, что ожидало нас, вернувшихся, в богоспасаемом отечестве. И не только нас, аргивян. Всех нас – всех, кто погиб под Троей, но еще не знал этого.
     Допели? Допели! Убежал жрец, не оглянувшись даже...
     Пора!
     Суетятся, переглядываются. Кто начнет? Промах старший, но не он тут верховодит... Неужели Айгиала?
     Она! Богоравная ванактисса! Сейчас Комет Сфенелид ей что-то дошепчет...
     ...А ведь совсем не похож на отца, разве что ростом. Узкоплечий, мрачный какой-то, хмурый. Неужели ему только шестнадцать?
     Дошептал.
     Ну, реки, богоравная, не тяни. С обрыва – да в воду!
     – Ванакт Диомед! Тидид...
     Почти шепчет, но гулким эхом отдаются слова в тишине старого храма.
     – ...Совет гиппетов решил просить тебя... просить...
     Что, страшно? Клитемнестра, Агамемнонова супруга, посмелее оказалась. Р-раз секирой – и нет носатого! И никого просить не надо.
     

     Не был ты мне другом, не был врагом, Агамемнон Атрид. Не холоден был ты, не горяч...
     А все равно – жалко. Хайре, носатый!..
     

     – ...Отказаться от власти в Аргосе и передать венец ванакта, дабы гиппеты сами рассудили, кому его носить должно...
     Ну вот, прорекла! И чего боялась? А ведь прав был Атрей Великий: погубят гиппеты нашу землю!
     – ...Доходы с владений твоих за эти годы тебе выплачены будут сполна, сможешь ты забрать из сокровищ все, что пожелаешь, однако в Аргосе тебе проживать отныне невместно, и во всех прочих городах аргивянских тоже...
     Не мне одному (знаю! знаю!). Киантиппу Эгиалиду тоже. Хорошо, что я сразу отправил парня вместе с Амфилохом-младшим на Кипр. Нечего ребятам такое слушать!
     – ...Понял ли ты, ванакт Диомед?..
     А голос-то дрожит. Еще бы! Мое войско в Навплии, у кораблей. Вот сейчас свистну!..
     – ...просьбу земли аргивянской?
     Бросить бы проклятый венец прямо на каменный пол! Чтобы звон пошел. Подавитесь, богоравные!
     – Я понял, ванактисса. Понял, но ведать желаю, кто вместо меня царством править будет, ибо поклялся я перед отчими богами землю аргивянскую блюсти...
     Мог бы и не спрашивать! Вон как приосанился Комет Сфенелид!
     ...Вчера мне рассказали – на ушко. Именно они, Анаксагориды, Капанидовы родичи, открыли когда-то ворота Аргоса Агамемнону. А я еще голову ломал все эти годы!
     – Городом покуда буду править я, законная ванактисса, вместе с басилеем Сфенелом Капанидом и сыном его, басилеем Кометом Сфенелидом. Ванактом же станет Орест, сын Агамемнона, дабы объединились наконец царства и закончилась вражда, столько бед принесшая нашей земле. Ведомо тебе, ванакт, сколь усилились дорийцы на севере, и пред угрозой этой должно нам, ахейцам, быть вместе...
     Все! Можно и венец на пол бросать. А не так плохо и рассудили, гиппеты козлобородые! Может, и вправду получится?
     – Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, с выбором вашим согласен и...
     – Ну уж нет!!!
     Дрогнули стены, затрещали доски потолочные, пошатнулся деревянный идол от Сфенелова рева.
     – Микенцам Аргос отдаете?!! Ах вы, предатели! Ишь, дорийцев-раздорийцев испугались, хитоны обмочили! А ты, сопляк, что тут делаешь, а? Сыночек родимый! Вырос мне на позор!..
     Словно ураган по храму пронесся. Побелела богоравная Айгиала, прижался к стене каменной Комет Сфенелид.
     – А ты, Промах? А ты, Полидор? Тоже мне, друзья-эпигоны! Продали Аргос?!
     – Погоди, Сфенел! – поморщился я. – Чего орать-то? Мы же все решили!
     ...Еще в море, у берегов Аттики, когда удалось узнать о делах домашних. И в самом деле, не резаться же аргивянам с аргивянами! Не пылать же нашему дому на Глубокой улице!
     

     «Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..
     

     И если случится такое, не я буду тому виной. Все-таки легче будет переплывать черную Лету...
     – А ты молчи, Тидид! – ничуть не успокоенный, прорычал богоравный Сфенел. – Ты свое уже сказал! И ты, ванактисса, сказала. А теперь меня слушать будете, ясно?! А я, Сфенел Капанид, басилей Аргоса, вот чего повелеваю: все, что тут наговорено – забыть. Я теперь главный!
     Поглядел я на разъяренного Капанида, поглядел, головой покачал. Быть его супруге дулькой! Венец все же бросать не стал – на алтарь положил.
     Вот и все!
     

     – Ты слишком долго не возвращался, Диомед...
     Кутается в хлену богоравная Айгиала, зябко плечами поводит. Холодная осень в этом году, ранняя...
     Осень – время прощания.
     – Слишком долго... Целая жизнь прошла.
     Желтые холмы, серое море вдали, жухлая трава под ногами...
     – Знаешь, может быть я смогла бы тебя полюбить. Я уважала тебя, ванакт... каким бы ты ни был. Кто знает, если бы ты не ушел под Трою... Нельзя любить призрак!
     Слыхал я уже похожие слова. Ты не виновата, моя богоравная ванактисса.
     ...И ты, Цулияс – не виновата.
     – А теперь я полюбила этого мальчика – Комета. Но дело не в нем, мы могли бы просто расстаться с тобой, жить порознь... Но ты не нужен Аргосу. Ты – война! А мы так хотим мира, Диомед. Вся Эллада устала от этой проклятой войны!
     И вновь она права. Мы, страшные призраки – призраки Войны – не нужны Элладе. Нас не принимают люди, нас не принимает земля. Убит Агамемнон, на прибрежных камнях Тенедоса погиб Аякс Оилид; не добравшись до родной Беотии, умер Феникс, воспитатель Лигерона, говорят, и Калханта Предателя уже нет в живых. А сколько погибло у берегов Эвбеи, когда ложный маяк указал путь на скалы, не подсчитали до сих пор...
     Меня тоже пытались поторопить – в Аттике, когда на наши корабли напала (по ошибке! ха!) местная стража. Ночью, внезапно... Но Танат вновь промахнулся.
     Царство Гадеса спешило забрать нас, последних.
     – Прости, Диомед. Если сможешь...
     Кутается в хлену Айгиала, дочь Амфиарая Вещего. Кутается, на меня не смотрит. Словно я уже – мертвец.
     Молчу. Мертвецы не отвечают, не спорят. Да и о чем спорить?
     Мы убиты под Троей.
     

     Слышал как-то – то ли в Микенах, когда заезжал к носатому, то ли уже на Востоке, в Аласии. Бродяге-аэду (настоящему, не дядюшке Психопомпу) кинули от щедрот обрезок серебра, старик расчувствовался, взял трясущимися руками кифару...
     
      
       Камень – изгнанника хлеб, и на камне – изгнанника ложе.

       Камнем струится вода, камнем дорога бежит.

       В камень зароют его, как закроет глаза на чужбине.

       Сколько б ни ехал, куда – всюду лишь Поле Камней.

       Страшно изгнаннику жить, но страшнее проклятой чужбины,

       Если родная земля кажется камнем ему.

      

     
     А я еще удивлялся, отчего – камень? Что та земля, что эта...
     
* * *

     – Не плачь, Диомед! Не плач, родич! Куреты не плачут. Куреты – огорчаются...
     Отплывали черной ночью, как и полагается изгнанникам. Тихо на палубе «Калидона», молчат мои гетайры, даже чернобородый Мантос погрустнел.
     ...Гетайры, друзья. Только трое вас осталось! Да я – четвертый.
     Ванакт-наемник уходил. Служба исполнена, наемник уже не нужен. Ни в Аргосе, ни в Элладе, нигде. Да и кто даст кров Дурной Собаке, которая умеет лишь одно – воевать, драться, насмерть грызть врага? Черная ночь, черный корабль, черный парус. Пора! В черное осеннее море, за черный горизонт.
     В никуда.
     Когда-то мне-прежнему казалось, что это так легко – уходить в никуда!
     Пора было отплывать, гребцы уже положили мозолистые ладони на черные весла, нетерпеливые волны отталкивали нас от берега, а я все медлил, медлил...
     Даже Сфенел оставил меня! Прав, конечно, богоравный Анаксагорид: в Аргосе его место. Уж он наведет порядок, уж он спустит с них жирок! Незачем Капаниду уходить со мною. Но... Но он даже не пытался уговорить меня остаться. Даже не пытался!..
     Все! Пора! Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков. Мой листок уносит ночным ветром...
     – Ванакт! Там!..
     Где – там? В море? Ничего нет в море – даже гидры. Черно...
     – Там! Там!..
     Обернулся. Вздрогнул.
     Исчезла ночь. Факелы! Десятки, сотни, по всему берегу, по всем холмам...
     
      
       – Эй, аргивяне, племя отважных!

       Азия нас вызывает на битву.

       Но от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Аргос – Победа!

      

     
     Не может быть! Откуда?
     
      
       Вражеских полчищ не сосчитаем,

       Все тут – от каров до эфиопов.

       Но от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Аргос – Победа!

      

     
     Не поверил своим глазам. Сколько их! Не сотня, не тысяча даже. Знакомые лица, незнакомые, с оружием, без... Мужчины, женщины... дети...
     
      
       – Царь Диомед! Нас веди за собою!

       Если прикажешь – в Аид мы прорвемся!

       Ведь от Олимпа до вод Океана

       Всех аргивянский Арей побеждает!

       Аргос – Победа!

       Царь наш – Победа!

      

     
     И вот уже исчез прибрежный песок. Гривастые шлемы, лохматые пастушью шапки, широкополые дорожные шляпы. За плечами – мешки, котомки...
     – Радуйся, ванакт!
     Незнакомый... знакомый... Нет, просто очень похожий на кого-то.
     – Мы решили ехать с тобой. Те, что остались – не Аргос. Мы – Аргос!
     – Аргос!.. Аргос!.. Арго-о-ос!.. – по всему берегу, долгим ночным эхом.
     – Арго-о-о-о-о-о-о-о-ос!..
     – Мы пойдем с тобой. Ты – наш ванакт! Эти трусы думают, что изгнали тебя. Они ошибаются – они сами лишились родины. Мы взяли с собой семьи, мы взяли с собой нашу землю. Нам не хотели отдавать корабли... но мы их убедили. Веди нас, Тидид!
     «Куда?» – хотел спросить я. Не спросил. Они правы: один человек – изгнанник, тень, гонимая ветром. Вместе мы – Аргос. А земля велика, всем найдется место под меднокованным небом.
     – Ты не узнал меня, ванакт? – улыбнулся незнакомый знакомец. – Я – Ром, сын Эматиона, твоего лавагета. Я не успел под Трою...
     – Ничего, – наконец-то улыбнулся я. – Это хорошо, что не успел. Радуйся, Ром Эматионид, мой лавагет! Радуйтесь, мои аргивяне!
     Черная ночь стала светлей. И не факелы были тому причиной.
     
* * *

     Дорогой Миносов... Древней вечной дорогой по Лиловому морю, но не винноцветному, летнему, а темному, рассеченному ударами вырвавшихся на волю ветров. «Калидон», тугой парус над головой. Я снова дома.
     

     Мне приснился дождь.
     Сквозь безвидное марево, сквозь темные разводы бесконечного мрака – легкий, едва уловимый шум. Теплые капли падали на щеки, на глаза, обволакивали, гладили.
     Дождь во сне. Сон в дожде.
     Время замерло, застыло, хотелось одного – не просыпаться, не уходить от нежданной ласки, от нежданного тепла...
     – Диомед... Диомед... Диомед...
     Я улыбнулся дождю, улыбнулся тихому женскому голосу. Незнакомому... знакомому... Голосу теплых капель, шептавшему мое имя.
     – Нам надо поговорить, Диомед... нам надо...
     Можно ли говорить с дождем? Даже во сне?
     – Кто ты? – улыбнулся я. – Я тебя знаю?
     – Знаешь... знаешь... знаешь... – шептали капли.
     Я протянул ладонь – вода легко коснулась пальцев.
     – Кто же ты, дождь?
     – Твой враг... враг... враг...
     Даже во сне я удивился. Разве теплые капли могут быть врагом? Что мне сделал этот дождь? Чем навредил я ему?
     И вот сквозь черноту, сквозь негромкий стук капель начал медленно проступать кипящий холодным серебром Лик. Памятный, незабываемый, хотя виделись мы всего раз.
     ...И ледяным градом стали ласковые теплые капли!
     – Ты поклялся быть моим врагом, Диомед Тидид. Ты напоил своей кровью мой алтарь – и попробовал мою кровь...
     – У ТЕБЯ нет крови, Киприда Пеннорожденная, владычица Любви. – оскалился я, – В ТВОИХ жилах – серебристый яд!..
     – И в твоих... в твоих... в твоих...
     Ненависть захлестнула, сдавила горло – до боли, до хрипа.
     – ТЫ убила мою Амиклу, нелюдь!
     – Нет... нет... нет...
     Хотелось закричать, заорать, но теплый дождь обволакивал, лишал силы.
     – Я подарила тебе чудо, Диомед. Я подарила тебе Амиклу – ту, что научила тебя любви. Она – и была Я. Что же ты сделал со МНОЮ? Что же ты сделал с МОИМ даром? Я стала тебе не нужна – и Я ушла... Я ушла... ушла...
     Кровавые знаки на белом мраморе, кровавое имя на мертвом камне... Что я сделал с тобой, Амикла?
     – Ты отталкиваешь все, что Я дарю тебе, Диомед. Иногда для счастья нужно так мало – просто протянуть руку. Поэтому мы враги... враги... враги...
     – Уйди, – прошептал я. – Даже если ТЫ права – уйди! Что ТЕБЕ еще надо?
     Странным светом горели ЕЕ глаза – будто бы ОНА глядела на умирающего.
     – Тебя не простили, Диомед. МЫ не простили. Ни тебя, ни остальных. Вас убьют – всех до одного, всех, кто был под Троей. В спину, исподтишка, подло. И в нашем Номосе, и в Восточном. Теперь там тоже – МЫ...
     Серебристый Лик был уже совсем близко – холодный, невообразимо прекрасный.
     – МОЙ сын, Эней Анхизид, тоже обречен. Уходите – все! Уходите в другие Номосы, где еще нет НАС. Это трудно, очень трудно – но это лучше, чем смерть. Ты возьмешь МОЕГО сына, возьмешь своих друзей и уйдешь в Западный Номос. Туда НАМ нет пути...
     – А зачем мне ТВОЙ сын? – вздохнул я. – Спасай его сама.
     – У него нет твоих сил, Диомед. Но у Энея есть другое. В чужом Номосе – чужая земля. Когда-то, пока наши Номосы не соединились, твои предки не могли даже ступить на землю Азии. Номос Запада – чужой, он вас не примет. Но МОЙ сын – не просто полубог. Он – Саженец. Он сможет укорениться, а вместе с ним – вы все...
     – А чем он лучше всех нас? – удивился я.
     В ответ – серебристый смех, легкий перезвон теплых капель.
     – Эней – МОЙ сын, Диомед. Я сама – Саженец. Я родилась на Кипре, в Азии, в Номосе Востока, но смогла прижиться в Элладе. То, что построит МОЙ сын – и вы вместе с ним – простоит века, тысячелетия. НАШИ корни не вырвать.
     Я понял – это правда. ОНА не лжет.
     – Значит, голову за голову, Пеннорожденная? Я спасаю ТВОЕГО сына и спасаюсь сам?
     – Зачем ты так, Диомед? – вздохнули капли. – Неужели легче убить, чем спасти? Твоя мать не пришла к тебе, пришла Я... И не отталкивай МОИ дары, нельзя всю жизнь только проливать кровь. МОЯ любовь для всех – даже для тебя, Диомед, мой враг! Не отталкивай... не отталкивай... не отталкивай...
     Шепот капель стал почти неслышен, медленно таял во тьме ЕЕ Лик... Иногда для счастья нужно так мало – просто протянуть руку!
     Мне снится дождь...
     

     ...Я снова дома. «Калидон», тугой парус над головой. По Лиловому морю, древней вечной дорогой.
     Дорогой Миносов.
     
* * *

     – И ничего уже не сделать, Идоменей?
     – Ничего...
     Я оглянулся. Низкие красные колонны – треснутые, обезглавленные, остатки ярких фресок на облупившихся стенах, разбитые камни мраморного пола. А дальше – серые в желтизне невысокие горы, вымощенная громадными плитами дорога, вдоль которой навечно застыли громадные двурогие идолы.
     Кносс. Руины дворца. Вечная дорога привела меня к своему истоку.
     Царство Миносов.
     Крит.
     – И ты решил, Идоменей?
     – Еще нет...
     Мы встретились здесь, в развалинах Кносса, в двух шагах от страшного Лабиринта, где до сих пор бродит тень Астерия Минотавра, где в разрушенных залах слышен шелест давно истлевших одежд, где лики сгинувших в далеких веках царей смотрят со стен на чудом уцелевший каменный трон – тяжелый, высеченный из цельного мрамора. Трон Миносов... Мы здесь, потому что Идоменею, басилею Крита, больше негде встретить гостя. Бывшему басилею...
     – У меня больше тысячи воинов, Идомоней. Мы могли бы отвоевать Фест, затем двинуть на восток, в Этеокрету...
     Он не ответил, даже не обернулся. Потомок Миносов не смотрел на погибший город, на твердыню его великих предков. Вдаль глядел – на серое осеннее море, на неровное пятно у горизонта...
     ...Островок Дия – первая земля, куда ступил мой Дел, мой НАСТОЯЩИЙ Дед, когда пришел ЕГО час покинуть Крит и начать Титаномахию...
     – Мы разрушим Фест, устроим резню... Что дальше, Тидид? Ты ведь сам не стал возвращаться в Аргос!..
     Скучна наша судьба, судьба вернувшихся в родной... в чужой дом. Скучна, одинакова – как похожи истлевающие трупы на поле боя. Родич-предатель, захвативший престол, жена, уставшая ждать и греющая чужое ложе...
     На Крите мятеж, на Крите война. И никому уже не нужен слишком поздно вернувшийся басилей.
     – Я думал найти дочь, Тидид. Верил, что она еще жива, надеялся... А теперь мне уже не на что надеяться...
     Что сказать, как утешить? Родич-предатель, захвативший престол, позаботился о том, чтобы наследница Миносов исчезла навсегда.
     Дрогнули широкие плечи под черным плащом. Медленно, не спеша, обернулся Идоменей. И пуст был взгляд его глаз.
     – Уплывай, Тидид! На Востоке, на Кипре, сейчас собираются все уцелевшие. Там – твое царство.
     – А ты?
     Не спешил с ответом критянин, молчал. И почудилось, будто над мертвым городом прошелестели железные крылья Таната Жестокосердного.
     – Я хочу умереть Миносом...
     

     – ...Ты Сияющий, Диомед, но Сияние – знание тех, кто живет сейчас, в наши дни. Оно лишь отсвет древней мудрости. На Крите помнят очень многое, особенно потомки тех, кто жил здесь еще до Зевса. Думаешь, я не смог бы отомстить, не смог бы сдвинуть с места горы и обрушить их на головы предателей? А что дальше? Люди не имеют права на такое. А мы – еще люди, Тидид, и я – человек... Не очень трудно завоевать царство, и править им не очень уж трудно. Но Миносом так не стать. Для этого мало власти, и знаний тоже мало. Нам с тобой известно о Номосах, о бесконечном мире, сотворенном Единым. Но что дает знание? Уверенность в себе – не больше. Минос – это тот, кто сам меняет мир, кто прокладывает дорогу в недоступные Номосы, соединяет миры воедино. Когда-то сын Дия, первый Минос, открыл дорогу на Восток. Я стану последним Миносом, Диомед. Путь на запад закрыт уже многие годы – я открою его вновь. Попытаюсь... И если это удастся, мне не будет стыдно смотреть в глаза предкам, когда мы встретимся с ними у Белого Утеса. А тут мне уже нечего делать! Пусть Океан даст мне силы...
     Над Кноссом, городом руин – ранние осенние сумерки. Негромко звучит голос критянина. Серые тени с громадными рогатыми головами обступили нас со всех сторон.
     Слушают.
     Кивают...
     

     ...И снова – серое осеннее море, черный «Калидон», злой ветер, бьющий в лицо, холодные соленые брызги на щеках. Мы плывем на восток. Дамед-ванака возвращается в свое царство.
     Но отчего так не хочется возвращаться?
     
* * *

     На острове Халка – маленькой рыбешке, прижавшейся боком к каменной громаде рыбы-Родоса – крик до небес. На острове Халка – пир мертвецов. Знакомые мертвые лица, знакомые мертвые голоса. Одна гордыня еще жива – она умирает последней, даже после надежды.
     Крик, крик, крик...
     – Я завоюю Кеми! Я... Я покажу этим эфиопам!.. Я покажу!..
     ...Менелай, белый от пьянства, с безумными круглыми глазами.
     – А я... Я эту... Ливию! Я стану ванактом ливийским!..
     ...Гуней – тот, кто пытался первым бежать из-под Трои.
     – А я Фракию покорю! Фракию! Фракия моя, слышите?!
     ...Демофонт, младший сын Тезея-афинянина. Приплыл под Трою за два дня до победы. Недовоевал!
     – А я пеласгов! Нечего им было Приаму помогать! Я их всех огнем выжгу! Как крыс!
     ...Антиф – его я вообще не знал, тут познакомились.
     – А я... А я не знаю чего, но все равно завоюю! За что боролись? За что кровь-сукровицу проливали?
     ...Филоктет Олизонец – прятался всю войну на каком-то островке. Теперь вынырнул.
     – За-а-а-аво-о-о-о-ою-ю-ю-ю-ю-е-е-е-ем!!!
     Бывшие басилеи, бывшие наследники, бывшие эллины.
     Изгнанники.
     Мертвецы.
     – Все завоюем! Все-е-е! А потом вернемся в Ахайю – и всех резать станем! Резать! Жечь! Мстить!
     – Ме-е-е-е-е-е-есть!!!
     Крик над островом Халка, рев, ор нечеловечий. Гуляют мертвецы, давятся неразбавленным.
     – Агамемнон убит – значит я главный!
     – А почему – ты?! Я – Менелай, третий воевода!
     – Я буду воеводой! Я Гектора убил! Самого Гектора!
     – Ты?!
     – Ну... ранил. Все равно!..
     Не навоевались мертвецы, не напились крови. Да и деваться им некуда – не пускает родная земля. Этим хоть повезло – они еще кричать могут. Только двое не орут, чаек не распугивают. Подалирий Асклепид – да я. Тихо сидим, тихо пьем. И разговариваем тихо.
     – Я в Дельфах был, у пифии, – улыбается Асклепиад. – Спросил – вдруг подскажет. А она мне вопит: «Небо! На всех упадет небо! Поезжай туда, где небо тебя не задавит!»
     – В Херсонес Карийский, – улыбаюсь я в ответ. – Он со всех сторон горами окружен. Если что – только накроет, как крышкой ларца...
     Смеемся, хоть смеяться и не над чем. Стая мертвецов ищет место среди Номосов. Призрак Великого Царства снова бродит среди нас, распадаясь на мелкие смешные обрывки. Великое Царство Гунея Кифийца, Великое Царство Филоктета Олизонца...
     – Ты думал, Тидид, всех их собрать? – кивает Подалирий на разгулявшихся Царей Великих.
     Пожал я плечами. Думал. Уже не думаю.
     На Кипре нас немного, еще меньше в Азии, в Киликии, Сирии, Финикии. Те, кто пошел со мной – Аргос Корабельный, уже высаживаются в Аласии и на побережье Киццувадны, но их все равно слишком мало. Эта пьяная орава очень помогла бы Амфилоху Щербатому против хеттийцев и воинов ванакта Кеми. Но я уже понял – бесполезно. Эти орущие – уже не войско...
     ...Не войско? Проснулся на миг во мне Дамед, владыка жестокий, оскалил зубы. Не войско – но польза будет. Накинутся эти недобитки на хеттийцев и кемийцев – найдется чем соседей пугать! А как помрут они, уже всеконечно, под копьями и булавами, так и мне спокойней станет. Вот только Менелая белокурого жалко.
     Послушал я Дамеда-ванаку, послушал себя-прежнего – ох, и стыдно стало. Стыдно, тоскливо...
     – Ты им объяснишь? – словно услыхал мои мысли Асклепиад. – Завтра, как проспятся?
     И вновь пришлось плечами пожимать. Объясню, конечно. На пальцах растолкую, что порознь нечего и пытаться Номос Востока покорить. Да вот послушают ли?
     ...Ой, не послушают!
     – Ливия моя! Моя! Так и называйте меня: Гуней Ливийский!
     – А я Пеласгийский!
     – А я этот... кра... тра... Фракийский!
     – Молчите все! Я Ме... Менелай! Я Т-трою завоевал!
     – Рога ты завоевал, зятек! Утю-тю-тю, наш рогатенький!
     Ну вот, уже кулаками машут. Переглянулись мы с Подалирием. Встали, прочь пошли – от мертвецов разбушевавшихся.
     – Тебе будет нужен лекарь на Кипре, Диомед?
     Теперь он уже не улыбался, сын Асклепия.
     – Нужен, – кивнул я. – А я еще нужнее мне будешь ты, Подалирий...
     Дрожит рыба-остров от ора мертвячьего, плавниками-скалами дергает. Качается меднокованное небо, качается – вот-вот рухнет. И хохочут ОНИ, невидимые всемогущие. Верным путем идете, герои-разгерои! Самые смелые под Троей погибли, самых упорных добивать пришлось. А вы и без НАС в Гадес приползете!
     Остров Халка.
     Пир мертвецов.
     А чем я лучше их? Чем? Тем, что все-таки выгрыз зубами кусок Номоса, и теперь смогу душу потешить – на троне сидеть, щеки надувать, казнить, миловать, города жечь? Снова возьмет меня в плен Дамед-ванака, владыка жестокий?
     

     «...И ответил Господь Противоречащему, сказав: «Поведай Мне, слуга лукавый, когда раб становится свободным?»
     
* * *

     – Э-э, куда смотришь, Диомед-родич? Туда смотри, вперед! Там Кипр, там земля наша. Там твой Аргос теперь будет, там свой город построишь!
     Улыбаюсь я чернобородому Мантосу, верному другу-гетайру. Улыбаюсь, головой качаю.
     – Там? Еще не знаю...
     Серое осеннее море вокруг, бескрайнее, бездонное. Вперед Аласия, Кипр, Медный остров. Но я не гляжу вперед, на восток, чужой Восток, так и не ставший мне родным. Я смотрю назад, на уходящее от меня царство Эреба, отныне тоже мне чужое, где никому не нужен Диомед-изгнанник. Забывшая меня земля не спрашивает, обойдусь ли я без нее, не околею ли от тоски, как собака под стеной чужого города...
     Чужой Восток, чужой Запад. Что теперь искать?
     Но вот почудилось – на миг, на одно биение сердца, что за серыми волнами, за отторгнувшим меня миром, нежданной серебристой зарей блеснула вечная плоть Седого Океана.
     Идоменей-критянин хочет умереть Миносом.
     А чего хочу я?
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     – Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы, аласийцы, народ жестоковыйный!..
     Я протиснулся поближе. Все такой же пророк – голосистый, истовый. Разве что седины в бороде прибавилось.
     – Покайтесь! Ибо настал час, явился в наш мир Ахве-Единый, ступил пятой Своей на землю грешную нашу. Ведет Он народ Свой по пустыне Синайской, и столп огненный путь народу Его указует!..
     Пророк все такой же, да вот народец на базаре славного города Аласии иным стал. Уже не вяжут крикуна, не тащат воду в кожаных ведрах.
     Слушают.
     – И построит в дни недальние народ Господа державу Его, и поставит Скинию Его в Храме, и разнесется слово Ахве-Господа по всем мирам, так что и мертвые услышат слово Его в своих гробах!
     Кивают аласийцы, переглядываются. Видать, обломал их пророк за эти годы. Обтесал! Да только недоволен седобородый. Крутнулся волчком, палец худой вперед выставил:
     – А вы, аласийцы, народ жестоковыйный! Слышите вы – но не внемлете. Обступили меня тельцы тучные во множестве своем, годные лишь для заклания! Простелите пути Господу! Покайтесь! Отвернитесь от богов своих, ибо они лишь камень и дерево. Ибо Он – Господь ревнивый, немилосердный! Пошлет Он на вас, грешников закоренелых, и мор, и голод, и земли трясения, и страшного Дамеда-ванаку, о котором вы напрасно забыли!..
     В Аласию мы тихо пробрались, без шума. Да и к чему шуметь, в трубы дуть, в щиты медные бить? Был Дамед-ванака – да весь вышел.
     И надо же, еще помнят!
     – Отцов ваших Дамед наказывал плетьми, вас же станет карать «скорпионами»!..
     – Эй-эй, почтенный! – не выдержал я, про «скорпионы» услыхав. – Зачем людей пугать-то?
     Дернулась седая борода. Темным огнем загорелись безумные глаза.
     – Ты?!
     Вздохнул я, руками развел. Я и есть.
     Тряхнул косматой гривой пророк, шагнул ближе.
     – Почему ты здесь, Дамед, владыка жестокий? Разве было тебе повеление губить людей этих? Разве не дано им время покаяться? Уйди в ад, откуда ты вышел, уйди!..
     Терпеливей стали аласийцы, добрей. Но тут уж и они не выдержали. Охнул пророк, за руки схваченный. А вот и веревку несут! Вот и ведро с водой...
     – Не обижайся, уважаемый гость. Вечно этому бедняге Дамед-ванака мерещится!..
     Это уже мне. Не узнали, видать! И хорошо, что не узнали!
     Повернулся, начал сквозь толпу пробираться.
     – Дамед! Дамед! Слушай меня, владыка жестокий!
     Даже оборачиваться не стал. Что взять с безумца?
     – Слушай, что говорит тебе Элохи-пастырь!..
     Замер. Не поверил. Почудилось!..
     ...Пастушье царство Ездралеон, камень Гилгал, лепешка, переломленная над ночным костром...
     – Элохи-пастырь велит тебе основать город великий возле желтой реки, и в том городе расцветет слава Ахве-Господа, и вырастет вокруг него новый мир – мир Божий, и прогремит имя Его по всем иным мирам...
     Вздохнул я, головой покачал. Все-таки бредит! Донесся до безумца слух о хранителе Гилгала, в уши влез, из уст выкатился.
     ...Желтая река – проклятый Скамандр. Трою мне, что ли, отстраивать? Бред! Но почему-то вспомнилось: «Оракул сказал, что ты сокрушишь один мир, спасешь другой и построишь третий.»
     Сговорились они, что ли?
     
* * *

     Подслушивать нехорошо. А уж подглядывать – тем паче. Но что делать?
     – Чего они там, дядя Диомед? – в левое ухо, шепотом.
     – Уже начали? – в правое, тоже шепотом.
     Тайная дверца, хитрая, с маленьким незаметным окошком. Сиди на скамеечке резной, подглядывай, подслушивай вволю...
     – Ну, дядя-я-я!!!
     Это мне окошко досталось. А Киантиппу с Алкмеонидом приходится лишь догадки строить – да меня спрашивать.
     – Начали, начали! – смилостивился я. – Вон, стоят, глядите! Да только лбами не толкайтесь, орлы!
     Аласия. Палаты богоравного басилея Амфилоха Амфиараида, прозываемого среди людей Щербатым. Тронный зал. И мы за дверцей – вроде как в засаде.
     Прямо с порога сюда и попал. Вначале меня даже не хотели к Амфилоху пускать. Мол, не до тебя, гость почтенный, занят басилей, да не просто занят – всеконечно. Потом присмотрелись. Потом на колени брякнулись...
     ...А вот это уже не я. Не ползали на коленях перед Дамедом-ванакой, хоть и был он владыкой жестоким. Ох, Амфилох, Амфилох!
     Увидел меня Щербатый – только головой покрутил. Мол, погоди, Диомед-призрак, дела у меня, вечером крови жертвенной тебе плесну. Потом глаза протер, ручищи свои огромные раскинул...
     Ой!!!
     А затем прямо сюда и потащил – в зал тронный, в тайник за стеной. Отбивался я, за косяки дверные цеплялся. Да только не отпустил Амфилох, дотащил-таки. А как поведал, в чем заковыка, отчего во дворце все вверх дном, так я и сам принялся затылок чесать. Вовремя Диомеда-изгнанника ветром на Медный остров занесло!
     Ну и орлы за мной увязались – в засаду.
     – А чего они в одних хитонах, дядя? – вопросил любопытный Киантипп, оттесняя от дверцы не менее любознательного Амфилоха-младшего. – Фаросы, что ли, не могли надеть?
     – Да это не хитоны! – вздохнул я. – Это и есть фаросы, только хеттийские. Видишь, серебром шиты?
     – Ага... А мы их что, резать будем?
     Хотел я дать подзатыльник басилею Киантиппу Эгиалиду – пожалел. Взял за ухо, от дверцы отодвинул.
     – Цыть!
     Да, вовремя я приехал! Вовремя – и не зря. Иногда, как угадаешь – и колесницы в нужный миг выкатятся, и стрелки точно за вражьи спины зайдут.
     Хеттийское посольство. Да непростое!
     – ...тому рада, и всяческого здравия тебе, басилей Амфилох, сын Амфиарая желает. А еще царевна Цулияс, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса, правительница Царства Хеттийского, велит сказать тебе, басилей, что ждать она более не станет, и желает, чтобы мир между державами нашими был в сей же час заключен...
     Старается посол, ахейские слова из пуза толстого выдавливает. Да только не на него я смотрю (было бы на что!). На того, что рядом стоит, гляжу. Такой же фарос, серебром тканый, повязка цветастая на голове...
     ...И не узнать тебя, Курос, верховный дамат!
     – ...Знай также и то, басилей, что войска наши уже заняли землю Киццувадна, называемую вами Киликией, и в землю Мукиш вступили...
     Да, плохи дела Щербатого! Хотя и не так, как хотелось бы этому толстопузому...
     ...И тебе, Курос, верховный дамат!
     Рядом обиженно сопят мои орлы. Сопят – не понимают. Чего ждет дядя Диомед? Взять наглеца-посла за ворот его фароса, да в море искупать, чтобы болтал меньше!
     – А условия мира такими будут. Приедешь ты, басилей Амфилох, в город Хаттусу, в логовище Золотых Львиц, и склонишься перед государыней нашей царевной Цулияс, дочерью Великого Солнца Суппилулиумаса, и жертвы искупительные принесешь за гибель столицы нашей, сожженной нечестивым Диомедом-ванактом, и станешь платить дань тяжкую...
     Усмехнулся, Курос, верховный дамат. Знай, мол, наших, «ахиява»! Вот тебе, Диомед, враг мой! Сокрушу царство твое, как сосуд горшечника!
     Губастая решила мстить – по-царски. Цари не посылают убийц, они посылают воинов.
     А рядом уже не шепот – рычание. Не орлы – волчата!
     Не хотел я в это во все вмешиваться. Но понял – надо. Много долгов у нечестивого Дамеда-ванаки, и незачем их на чужие плечи перекладывать. Ведь не с Амфилохом решила посчитаться дочь Великого Солнца Суппилулиумаса – со мною. Значит, мне и платить.
     По-царски!
     И не в войне даже дело, мало ли мне воевать приходилось? Цулияс здесь, совсем рядом... Видать, ТЫ и вправду решила со мной помириться, Пеннорожденная?
     – Остров же Аласия, называемый вами Кипром, останется в пожизненном владении твоем, басилей Амфилох Амфиараид, но не получат его потомки твои без воли Великого Солнца, ванакта Царства Хеттийского...
     И вновь кривит пухлые губы Курос-дамат. Доволен! Сладка царская месть!
     Поглядел я на орлов, перья распушивших...
     – Пошли?
     Хорошо дверь подвесили – и не скрипнула!
     – И условия эти должен принять ты, басилей, пока стоим мы в зале этом, и пока солнце еще не зашло...
     Осекся толстяк – меня увидел. Да только не стал я его рожей любоваться...
     Узнал меня, Курос-дамат?
     А в зале тишь могильная, словно не дворец – толос. Но вот охнуло, зашумело прибоем морским:
     – Дамед... Дамед... Дамед-ванака... Вернулся...
     Хабирру уверяют, что гордыня – смертный грех. Не знаю, не знаю... Прошелся я по залу, ни на кого не глядя, словно вокруг не люди, колонны каменные, к трону подошел...
     ...Привстал Щербатый, да только подмигнул я ему: сиди, не ерзай, мол. И сам присел – прямо на ступеньки.
     Молча.
     Пристукнули эмбатами Киантипп с Алкмеонидом (знай наших!), по бокам стали. А руки уже на поясе, поближе к мечам. Стих прибой, заглох. Но вот грюкнуло – бухнулся на колени один из даматов, самый догадливый, видать. А после со всех сторон стук пошел.
     То-то!
     Застыли послы, глаза выпучили. А я на них даже смотреть не стал – пока что. Даже на Куроса губастого. Мстить мне решила Цулияс, царевна Хеттийская? Чтобы Дамед-ванака не в свое царство – на пепелище вернулся? Войной грозить?
     А что сейчас скажешь?
     Поглядел я поверх спин склоненных, вновь подмигнул Щербатому:
     – Кто?
     И на послов головой мотнул – не оборачиваясь даже. Пожал Амфилох плечами широкими, венец золотой поправил. Вздохнул:
     – Заброды хеттийские, ванакт. Грозятся!
     Кивнул я, по сторонам поглядел, на орлов моих, тоже вздохнул:
     – Басилей Киантипп Эгиалид! Басилей Амфилох Алкмеонид! Велю вам сокрушить Царство Хеттийское, Хаттусу же, Логовище Львиц – сжечь. А заброд, что нам грозить смели – в темницу!
     – Диомед! Диомед!
     Даже не обернулся я на ее крик. Ты хотела мести, царевна? А теперь чего хочешь?
     

     – Да ты чего делаешь, Тидид? Какая Хаттуса? Какая темница?
     – Ничего, Щербатый. Мои аргивяне уже в Киликии, оттуда в Хаттусу дорога прямая. Да и не будет войны. Сейчас один из послов, губастый такой, будет ко мне на встречу проситься...
     – Уже просится! Я ее сразу узнал... Ну и напугал ты всех, богоравный!
     – Сам ты богоравный!
     

     Маленькие кулачки молотили по груди, дробь выбивали.
     Больно!
     – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!..
     Хеттийской львицей кинулась ко мне Цулияс, слово сказать не дала.
     – Ненавижу тебя, Диомед! Всю жизнь ненавидела, всю жизнь! Ненавижу!
     И – кулаками, что есть силы!
     – Да погоди, царевна! – начал было я, да не тут-то было.
     – Ненавижу! Веди свои войска, веди своих головорезов! Я разобью их всех, я растопчу их, я разорву тебя в клочья...
     Львица!
     Поймал одну руку, затем другую. Дернулась. Заплакала...
     – Ненавижу...
     – Погоди, – вздохнул я. – Что ты задумала? Войну начать? Ты же правительница, подумай! Что ты делаешь?
     Мотнула головой, застонала.
     – Если бы ты знал, Тидид! Если бы ты знал... Но поздно, пусть боги войны нас рассудят!
     Отпустил я ее руки, отвернулся. Нет, не львица. Не царевна. Просто женщина...
     ...И я – бесчувственный пень при дороге!
     – Из-за чего ты мне мстишь? Из-за чего войну начинаешь? Из-за того, что я, дурак, сорвал с тебя покрывало? Из-за того, что не захотел...
     – Будь ты проклят! Проклят!..
     Снова кинулась, вцепилась пальцами в плечи.
     – Не прощу! Никогда! Никогда!
     Осеклась. Только сейчас заметила – не одни мы. Видать громкую беседу вели Дамед-ванака с хеттийским послом!
     ...У моих орлов – глаза на лбу. Один Амфилох спокоен – и не такое он видел, Щербатый! Переглянулись орлы, почесали затылки.
     – Это царевна Цулияс, ребята, – сообщил я, как ни в чем не бывало. – А это мои родичи, Амфилох-младший и...
     – А может вам с ней лучше пожениться, дядя? – сочувственно вздохнул добрая душа Киантипп.
     
* * *

     Ночь, темень за слюдяным окошком, умирающий светильник в углу. Покрывало пахнет ее телом. И моя кожа пахнет. И мои пальцы...
     ...И серебристый свет перед глазами. И легкое дуновение ночного ветра...
     – Если бы ты знал, Диомед, как я тебя ненавижу... как люблю...
     Ее голова у меня на груди. Сплелись руки...
     – А ты снова уходишь! Куда? Мы могли бы править вместе...
     – Я не хочу править...
     Ее ладонь скользнула по моему лицу, скользнула, легла на губы.
     – Ты меня всю искусал! Искусанная царица – какой ужас!.. Почему ты не можешь остановиться, Тидид? Где твой дом? Где твоя жизнь?
     Что тут ответишь? Права была ТА, что пришла ко мне вместе с теплым дождем: иногда надо просто не отталкивать то, что само падает в руки. Просто не отталкивать...
     – Куда ты хочешь плыть? В никуда? Тебе уже мало нашего мира?
     Я осторожно отвел ее пальцы от лица, повернулся, прижался к ее плечу.
     – Нет. Но этот мир... Эти миры – чужие. Если хочешь... Если хочешь, мы уплывем вместе...
     Привстала, поглядела мне прямо в глаза.
     – Вместе? А ты? Ты этого в самом деле хочешь, Диомед?
     – Да!
     – Спасибо...
     За слюдяным окошком темень, осенняя ночь навалилась на Аласию, умирает бронзовый светильник. В эту ночь она не стала его гасить...
     – Помнишь, я рассказывала тебе о лидийце Гиге? Тот воевода был неглуп – выбрал жизнь и царство. Его потомки до сих пор правят в Лидии. А ты решил бежать...
     – Вместе с тобою, – улыбаюсь я.
     Сплелись наши руки, острым потом пахнет ее тело...
     – Тидид, глупый Тидид! Ты – не царь, ты просто наемник, перекати-поле, тебе все равно, по какой земле вести войска. А я – правительница. Я и есть Царство, понимаешь? Пока я жива, пока не вырос мой сын...
     – Значит, я искусал все Царство Хеттийское? – смеюсь в ответ.
     ...Ее кулачок снова впивается в ребра.
     – Это тебе, ванакт! Да, я и есть – Хеттийская держава. Венец снимают только вместе с головой...
     ...Или бросают на каменные плиты. Или просто кладут на алтарь. Но я не стал спорить. Цулияс, царевна Хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса, права. Не все рождены быть царями.
     И не надо!
     Я прижался губами к ее груди, скользнул ладонью к влажному лону...
     – Погоди! – застонала она. – Погоди, Диомед...
     Выпрямилась, снова взглянула в глаза.
     – Если... Если когда-нибудь я найду тебя? За Океаном, в Эребе, в Тартаре, в царстве Телепина, на полях Иалу? Мы... Мы будем вместе, Тидид?
     

     «...Иногда для счастья нужно так мало – просто протянуть руку... Не отталкивай... не отталкивай... не отталкивай...»
     

     – У этого алтаря, пред ликом богов, я, Диомед сын Тидея, клянусь...
     – У этого алтаря, пред ликом богов, я, Цулияс, дочь Суппилулиумаса Тиллусия, клянусь...
     
* * *

     – И что скажешь, дядюшка Антиген?
     – Ишь, на что размахнулся, маленький ванакт! Да только Океан – это тебе не наше Лиловое море. Тут мы ползаем от острова к острову, от берега к берегу, ровно лягушки какие. А там лягушкам делать нечего, в Океане этом. Кто же с тобой пойдет?
     – Ты пойдешь, дядюшка. И все, кто захочет. Я спрашивал – соглашаются.
     – Ну-у, ежели так... Тогда послушай, маленький ванакт, чего тебе коряга старая скажет. Другие корабли нам нужны, не эти, побольше чтобы были, повместительней. И припас нужен, и кормчие, посмелее которые. И сам смелостью запасись – да не на день, не на неделю. Это раньше на Запад вольно ходили, а теперь там небо с морем сомкнулось, ни островов, ни камней – один Океан. А сколько по нему плыть – и сам не знаю. И что там увидим, кого встретим – тоже не знаю. Каждый раз – новое что-то.
     – Это ты про Сирен, дядюшка Корягиос?
     – Смейся, смейся, маленький ванакт! Это только в сказках глупых Сирены вроде баб с хвостами рыбьими. Видел бы ты тех Сирен! А уж слышать-то их!..
     – Увидим, дядюшка. Услышим!
     – Ну, когда же такое бывало? Ванакт аргивянский Сирен слушать собрался!.. А корабли, какие нужны нам, я тебе сам обрисую. Первое дело – мачты...
     

     – Э-э, ванакт Диомед! Зачем обижаешь, ванакт Диомед, зачем спрашиваешь? В Азию ходили, под Трою ходили, теперь в Океан пойдем, да! Только знаешь, родич, дед мне рассказывал, давно уже рассказывал. Будто решил один царь со своим войском до края света дойти...
     – Ну и как? Дошел?
     – Ва-а-ах! Год шел, десять лет шел – дошел. Смотрит – а на краю света ничего – одно болото грязное. В то болото Гелиос-Солнце ныряет, понимаешь! Как тины болотной коснется – шипит, горячее потому что...
     – А что было за тем болотом, Мантос?
     

     – Ох, Тидид! Ох ты, Собака Дурная!
     – Да не охай, Щербатый. Закис ты тут, на Аласии, жирком порос! Что, венец уже ото лба не отдирается?
     – Венец-то отдирается... А люди? Нам присягнули, Тидид, нам верят. И что – все бросить?
     – Зачем бросать? Ты же Сияющий, Амфилох, ты знаешь, что если Номосы соединятся, дорога будет открыта. Раз в неделю в гости к тебе плавать стану!
     – Это – если... Океан – подумать страшно. Ведь там даже времени нет![178]
     – А мне этот Крон уже в печенках сидит! Ничего, войско у тебя есть, мои орлы тебе подсобят. С правительницей хеттийской я вроде как... м-м-м... договорился, а Кеми в одиночку с нами не справится.
     – Ты знаешь, вчера сюда приплыли Гелен Прорицатель с Энеем. И Калхант с ними...
     – Не помер, значит, боговидец? Вот Эней – это хорошо! А где наши?
     – Менелай разбит. Кемийцы потопили его корабли, сам он в плену, на Фаросе. Одиссей пропал где-то в Финикии. Гуней Кифиец тоже в плену – в Ливии...
     – Довоевались, бродяги!.. Жалко белокурого! И рыжего жалко!
     – И Гунея Кифийца жалко?
     – Кого-о?!
     – Станем Миносами, курет Идоменей?
     – Миносе то этаной, курет Диомед!
     – Подалирий?
     – Ну вы и спятили, ребята! Без лекаря вам точно не обойтись. Так что я с вами.
     – Гелен? Эней?
     – У нас больше нет дома, ванакт. Лучше уж в Океан!
     – Калхант?
     – Боги-и! Вели-и-икие-е боги-и-и мои-им-и-и уста-а-ам-и-и глася-я-ят, что-о-о...
     – Короче, боговидец!
     – Да!
     
* * *

     ...Лучшая древесина – клен или сосна. Борта высокие, в два раза выше обычных, реи должны поворачиваться, чтобы паруса наискось к ветру ставить, скамейки для гребцов – на сто человек, по два на скамье, а еще лучше гребцов в два ряда усадить, один над другим...
     Н-да... Никогда не думал, что корабельщиком стану! Но взялся за копье – не говори, что не мое...
     Паруса... Обычно мы только гистон ставим да еще маленький – долон – на самом верху. А тут паруса должны в два ряда идти, как и гребцы... Не перепутать бы: гистон, долон, и еще этот, средний, никак название не запомню...
     А я-то думал, что Миносом просто стать! Взобрался на палубу, скорчил рожу героическую: «В Океа-а-а-а-ан!!!» И – уже Минос. А тут – форма киля, весло рулевое (одно или два, кстати?), а еще борта красить надо, чтобы гниль не взяла, да еще пифосы для воды, и сама вода – протухнет ведь, если не добавить, чего надо. А чего надо?
     Болтались тут какие-то юркие, с бородами крашенными. Мол, сами все построим, Дамед-ванака, за милую душу построим! Как же, построят! Как в той байке, что мне Идоменей рассказывал: пришел какой-то оборванец на корабль наниматься. Его в шею, а он и говорит: «Вот повезло вам! А то бы я наработал!»
     ...А еще хорошо бы кедра достать – хотя бы для обшивки. Ох, и дорогой же этот кедр! Разве что малоизвестного Исин-Мардука за бороду тряхнуть, пусть пособит...
     Якоря, «вороньи гнезда», канаты... А из чего канаты? Пеньковые, пальмовые? Финикийцы пальмовые предлагают, а вот Идоменей... Ох, и тяжко! Да что делать? Лишь того, кто любит труд, люди Миносом зовут...
     Так все-таки, какие канаты?..
     

     Стучат топоры, пилы визжат, летит во все стороны пахучая стружка. А вот и смола – в глиняном котле булькает, наружу проситься. Хорошо!
     В последний раз так весело было, когда богоравный Сфенел своего «Коня» мастерил (эх, Капанид, басилей репконосый, как ты там?). А еще говорят, что я только войну люблю!
     – Эй, дядюшка Антиген, правильно строим?
     – Правильно-то правильно... Да только глаз нужен. А то, вон, «Арго» построили, умники, только на одну ходку и хватило!..
     Желтые ребра уже торчат из оснований-килей. Толпятся вокруг аласийцы, и финикийцы толпятся, бороды на пальцы наматывают. И чего это «ахиява» такое задумали? Столько по морю ходим, а подобного еще не бывало!
     – Что это, Подалирий?
     – Сок дерева Хумбабы, у митанийцев купил. Будем в воду добавлять. Попробуй, какой кислый!
     Труднее всего – решиться. И на войне, и не на войне. А если решился, то все просто. Вот войско вражеское, вот Океан. Вперед – и пусть сомнения дымом прочь уносит!
     – Ну как там боги, Калахант? Одобряют?
     – Бо-о-о-о-оги-и-и-и с на-а-а-ами!..
     А хоть и не с нами! Не боялся я ИХ под Троей, не побоюсь и сейчас. Пусть ОНИ нас боятся!
     – Эй, Гелен! А где наш богоравный Плакса?
     – Слезы утирает. Во-он в той харчевне, что у пристани!
     Ну вот, все работают, а он прохлаждается!
     ...Эней Анхизид действительно оказался в харчевне. Это же каким мизантропом надо быть, чтобы в этакую грязную дыру сунуться! Что-то пить много стал наш дарданец! Эге, да он не один!
     ...Красный колпак, какой моряки носят, рыжая прядь к уху прилипла... Не может быть!
     – Любимчик! ну, даешь!
     Даже и не думал, что так рад буду. Врезал его, паршивца, по спине, аж гул по харчевне пошел.
     – Рыжий! еж морской! А болтали – сгинул, болтали, будто финикийцы тебя Баал-Зевулу подарили!
     Обернулся Одиссей Лаэртид, поглядел странно. Тут вся моя веселость и пропала.
     – Диомед... ты?..
     Что-то не так с Любимчиком, ох, не так! Постарел, вроде? Да с чего ему стареть? Ведь, хвала Деметре Теплой, не в Кроновой мы ловушке! И глаза...
     – Ты чего, Лаэртид, мухоморов наелся?
     – Лотоса...
     То ли шутит, то ли нет. Не разберешь даже.
     – А почему ты не на Итаке, Одиссей? Чего тебя сюда занесло? Дома бы сидел, приплод овечий считал...
     Не договорил даже – осекся. Обжегся я о его взгляд...
     – Итака...
     Не проговорил – прошептал. И тут я только понимать начал...
     ...А Эней уже в три ручья ревет! Да что с него взять?
     – Вы... Вы куда-то собрались, Тидид? Далеко? В Океан?
     Плохи, видать, дела на Итаке, если рыжий об Океане заговорил!
     – Я... Наверное, тоже с вами. Только они... пустят ли?
     Они? Но тут же дошло – ОНИ!
     – Кружение птиц подсказывает мне, что наша встреча неслучайна. Как неслучайно все, творящееся под медным куполом небес... Бо-о-о-оги-и-и!..
     Ага, Калхант! Вовремя, пусть он рыжему все про НИХ и растолкует! Тем более, они с Лаэртидом под Троей вроде как сдружились...
     – Вечером поговорим, Одиссей. А мне пора, а то построят мне еще один «Арго»!..
     Да, плохи дела у Любимчика! Что ему, домоседу, сыну домоседа, в Океане делать? Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?..
     

     Тяжелая ладонь на плече, тяжелый взгляд упирается в затылок. Тяжелый, чужой.
     – Не узнал, Тидид?
     – Узнал...
     Обернулся... на шаг отступил, не выдержав взгляда его глаз.
     – И как там в Гадесе, Чужедушец?
     Пожал плечами Протесилай Филакский, Иолай-Первый, Иолай-Копейщик.
     – Скучно! Шляешься у Белого Утеса, асфодели топчешь – и свое имя орешь, чтобы не забыть...
     Помолчал, улыбнулся. Даже глаза другими стали – старыми, добрыми.
     – Не спеши туда, мальчик! Здесь интереснее. А за Океаном – тем более. Ты, кстати, какие канаты ставить собираешься?
     

     ...А канаты надо ставить все-таки пеньковые! И кедра бы побольше, настоящего, из Антиливана!..
     Значит, и Чужедушец с нами собрался. Прав он, скучно в этом Гадесе!
     ...А за Критом, неподалеку от негостеприимной Малеи, нас будут ждать давние знакомые – чубатые да усатые. Многим из них не нашлось земли на Востоке после того, как колесницы ванакта Кеми ворвались в Сирию. Сильное Эхо в этих краях! И недели не прошло, а уже пришли ко мне грозные шардана, косицами тряхнули, усы огладили: с тобой плывем, Дамед-ванака! Не нашли мы родины тут, за Океаном сыщем! И как откажешь? Да я и не стал. Лихие они ребята, эти шардана. Встретятся, к примеру, нам Скилла с Харибдой, о которых в сказках сказывается, так усачи их вмиг в секиры возьмут.
     А после туски бритоголовые пожаловали. И чубатые фракийцы в боевом раскрасе. Но те еще думать будут.
     Правда, кораблики у них так себе – камарры низкобортные. Для боя – в самый раз, а вот для Океана...
     ...А еще якоря. Дядюшка Антиген говорит, что наши якоря не годятся, нужны какие-то особенные, на корягу похожие. Это на него самого, значит... И еще нужны периплы[179] и зарисовки берегов – все, какие достать можно. В Океане они без надобности, но туда еще добраться надо. А ведь плывем мы скопищем превеликим, значит, где-то надо будет воду набирать, припас на серебришко выменивать...
     
* * *

     – Хеттийцы выводят войска из Киликии, Тидид. Мой племянник, Амфилох, уже там, занял город Адану...
     – Ну вот видишь, Щербатый, даже воевать не пришлось... Слушай, у меня к тебе просьба. Прореки мне чего-нибудь!
     – Как?!
     – Ну... Ты же Вещий! Отец твой, Амфиарай, перед тем, как на Фивы уйти, мне такое предсказал – до сих пор помню.
     – Нашел пророка, Диомед! Ладно... Увидишь волчицу у сросшихся деревьев – оглянись.
     – Шутишь, родич?
     – Шучу.
     

     Разговорить Любимчика я так и не смог, даже после третьей чаши самосского. На меня не смотрит, слова еле цедит. Впрочем, главное я понял, после первых же слов понял.
     – На Итаке... Плохо на Итаке, Тидид! Мне сказали, что отец объявил меня умершим. Как он мог? Жена... Пенелопа не стала больше ждать. Сейчас к ней соседи понаехали, сватаются, шакалы. Говорят, мой сын называет отцом одного из женихов... Антиноя Эвпейтида... Я этого Антиноя еще мальчишкой на коленях держал. Знал бы – придушил!..
     И как ответить Любимчику? Что никому из нас не повезло? Разве что Агамемнону – тот и огорчиться, говорят, не успел. Ну, разве слегка, пока голова с плеч слетала...
     Вот и еще один из нас уходит в Океан!
     

     – Ну, что ребята, завтра?
     – Завтра, Тидид!
     
* * *

     Почему-то в это утро я перестал слышать. Слова скользили не задевая, мимо, как стрелы у неумелого лучника.
     Мимо, мимо, мимо...
     Огромная толпа на аласийской пристани. Весь город нас проводить пришел да еще впридачу с окрестных сел понабежали. Шумит толпа, да только я не слышу. И Амфилоха не слышу. А ведь рядом стоит, у жертвенника. Священнодействует Щербатый, старается, дабы ОНИ нам ветер попутный послали...
     ...А ветерок и впрямь хорош. Эвр-восточник, словно и впрямь ОНИ нас поскорее выпроводить решили. Барашки на серых волнах, чайки крикливые над кораблями носятся...
     Орут чайки, а я их не слышу.
     Мимо, мимо, мимо.
     У кораблей – все мы. Оружие у ног, на головах венки лавровые. Тут тихо.
     Молчим...
     Каменно-спокойный Идоменей, хмурый Любимчик, невозмутимый Гелен, улыбающийся Подалирий, плачущий Эней. А вот Калхант, поближе к жертвеннику пристроился!..
     Говорить не о чем.
     Уходим.
     И уже не так важно, как взовьется к серому осеннему небу жертвенный дым, что скажет печень белорунной овцы. Не повернуть, не изменить...
     Уходим.
     Что-то говорит Щербатый, я отвечаю, мы оба пытаемся улыбаться... Не слышу. Мимо скользят слова.
     Мимо, мимо, мимо...
     И вот словно туманом окуталась Аласия, исчез причал, сгинули зубчатые стены крепости. Остались лишь мы, уходящие – и те, кого мы оставляем. Живые, мертвые...
     Сколько их! И не сосчитать даже!
     Папа – молодой, растерянный немного. Вот он стоит совсем рядом вместе с дядей Полиником и дядей Капанеем. Ничего, папа, не бойся за меня, ты ведь сам хотел когда-то выйти в море!
     А вот и мы, эпигоны. Все, и кто погиб, и кто еще нет. Улыбается мне Эвриал, улыбается дядя Эгиалей, даже Алкмеон Губа Заячья улыбается. Мол, и надумал же ты, Дурная Этолийская Собака, спятить можно! А Капанид мрачен, на меня не смотрит. Неужели мы с тобой все-таки поссорились?
     Амикла – в том самом хитоне, из Сфенеловых сундуков, в котором она когда-то пришла ко мне. Я не забуду тебя, Амикла, даже там, за Океаном!
     А вот и те, кто дрался под Троей. Спокойные, уже перешагнувшие страшный порог. Мы встретимся, малыш, мы еще увидимся Аякс. И ты, Носатый, жди встречи. Только не будем спешить, ладно?
     Мама! ТЫ, наверное, тоже здесь, мама, жаль я ТЕБЯ не вижу...
     Эллада провожала нас.
     Хайре, Эллада!
     И вот уже все позади, шея болит от лапищи Амфилоха (ох, и врезал напоследок!), маленький Киантипп вцепился мне в плечи, отпускать не хочет, а чайки словно обезумели, крыльями мачты задевают, а я все не слышу, не слышу...
     И только шепот вдали. Плеск. Не ты ли, река безумия, напоследок подступила ко мне? Я тебя уже не боюсь, река. Что может быть безумнее моей жизни? Шепчи, подступай к самым ногам – не страшно!
     Но – нет. Плеск совсем иной – мерный, ровный, он все ближе, все сильнее. И вот уже гремит вокруг, до самого медного неба, до самого черного Гадеса.
     Седой Океан приветствует нас, решившихся.
     – ...По местам стоять, якоря выбрать, гистоны и долоны поднять, весла на воду!..
     
      
       – Встречай нас, даль Океанская,

       Туманом серым встречай!

       Найдем страну мы счастливую,

       Там, за кромкой земли! 

      

      
       В стране той небо безоблачно,

       Царит там Век Золотой,

       Там горя нет, даже смерти нет,

       Там мы счастье найдем. 

      

      
       Несите нас, паруса, вперед!

       Плещись, вода, за кормой!

       Мы – смертные, но бессмертных путь

       Предстоит нам пройти. 

      

      
       Так пенься, хлябь Океанская!

       Стучитесь, волны, в борта!

       Нас ждет страна, что лежит вдали,

       Мы назад не свернем!..

      

     
     Станем Миносами!
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     Вначале не понравилась дорога. Еле нашли, хоть и камнем выложена. Да только оброс землей камень, травой желтой покрылся. Забились грязью колеи глубокие, по которым повозки ходили.
     Значит, не ходят уже. Не ездят.
     А потом мы увидели город. Вернее, то, что когда-то было городом...
     Эоловы острова. Жил когда-то здесь Эол, повелитель ветров. И Липар-авзониец жил, потому их еще Липарами зовут.
     Недаром все моряки Малеи боятся! Вроде, обычный мыс, каменный, не очень и приметный. Но вот только стерегут этот мыс ветры – все разом, словно сговорившись. А уж как накинутся!.. И на нас накинулись. Первый день еще вместе держались, а потом как раскидало нас, как расшвыряло... Кто где, а мы тут, на Эоловых островах. А как подумать, куда еще ветры нас пригнать могли, как не к собственному папаше?
     Что прибило нас сюда (меня, Подалирия, да еще Идоменея) – не горе. На этот случай твердо уговорились: отстанет кто, с пути собьется – на Тринаркии ждать его будут. Только вот не встретил нас никто на пустом берегу. А ведь Идоменей был тут, на этих самых Эоловых Липарах, всего десять лет назад. И город здесь стоял, и люди жили...
     – ...Напали? – предположил я, поддевая ногой что-то зеленое, трухлявое. Щит – и дерево сгнило, и медь рассыпалась.
     – Когда? – вздохнул Идоменей. – Сто лет назад?
     Ответить было нечего. Искать – тоже. Нечего – и некого. Заросшие травой улицы, провалившиеся черепичные крыши, сухая повилика, обвившаяся вокруг серых храмовых колонн. Тихо, пусто, мертво... А ведь критянин был тут всего десять лет назад. Даже если напали враги, даже если всех вырезали, даже если сожгли дома...
     Идоменей и привел нас сюда. Он еще на пристани головой крутил. А как увидел деревья – огромные, в два обхвата, что выросли прямо у жертвенника Поседайону...
     Вначале думали мы с Подалирием – ошибся критянин, перепутал, забыл просто. Мало ли, где деревья растут? И что людей нет, сгинули, тоже, увы, бывает...
     ...Но ведь гари нигде не видать! И ворота никто не разбивал, не вышибал тараном – сами рухнули, когда петли бронзовые в пыль обратились... Умер город. Не убили, не сожгли.
     Сам умер.
     – Эй, сюда! Сюда!
     Ага, Подалирий! Ну, что ты там нашел, Целитель?
     ...Они лежали в одном из разрушенных домов, прямо на полу. Ни оружия, не клочьев одежды. Просто желтые кости. Да и костей осталось совсем чуток.
     – Дети, – присмотрелся я. – Лет десяти, не старше. Значит, действительно напали, всех перебили...
     – Нет...
     Присел Подалирий возле желтых костей, задумался. Затем осторожно коснулся рукой, головой помотал. Никогда я еще не видал таким нашего Целителя! Даже под Троей. Хмурый, губы поджаты, в глазах что-то непонятное...
     ...Вроде как гидру увидел.
     – Это не детские кости, ребята. Это взрослые.
     – Тут не жили пигмеи, Асклепиад! – вздохнул Идоменей.
     – Они не пигмеи, – нетерпеливо бросил Подалирий. – Вы что, форму черепов не видите? Это ахейцы, взрослые мужчины, только...
     – Не выросли? – понял я.
     Холодок по спине. Я видел мертвые города. И желтых костей среди руин насмотрелся. Но тут что-то иное...
     – Отец говорил, – Целитель медленно встал, отряхнул руки, – что если люди женятся на родственницах, смешивают родную кровь, то через несколько поколений они становятся такими...
     Мы поняли. Но ведь Идоменей был тут десять лет назад, всего десять! И вновь – холодом повеяло. Десять лет... А мы брали Трою неполные три месяца, всего только три месяца! А ведь граница Номоса рядом, совсем близко!..
     – Я знаю, куда нужно пойти, – негромко проговорил критянин. – Тут близко, за стенами...
     ...Поле – огромное, бескрайнее, до дальних холмов. Желтая мокрая трава, серые камни – сотни, тысячи. Выбитые, выщербленные ветром и дождем, осевшие, рухнувшие на землю.
     Поле Камней.
     Некрополь.
     Город мертвых под серым, затянутым облаками, небом.
     Мы стояли молча, боясь заговорить. Наконец, Идоменей вздохнул:
     – Этого не было, ребята. Десять лет назад мы похоронили тут двух наших моряков, они лежат у подножия холма. Этих могил я не видел...
     Сколько же поколений навеки ушло под серые камни? Старые камни с уже неразличимыми надписями?
     ...А эту еще и разобрать можно. Не иначе, всего полвека назад выбили. Полвека?
     Неровные критские значки, неровные углубления в сером камне...
     
      
       Здесь предпоследние спят. Мы, последние, счастливы меньше.

       Кто нас оплачет, последних? Проводит в бездонный Аид?

       Времени много создал Уранид, только много не значит – бессчетно.

       Жизни положен предел. И Время подходит к концу.

      

     
     – Уходим, – решил я – Быстро!
     Мы не шли, бежали, а старая дряхлая Смерть скалилась нам в спину, шелестела пожухлой травой на могилах. И никто из нас не оглянулся...
     

     Жизни положен предел. И Время подходит к концу!
     

     – Что это было Идоменей? Кронов Котел, как у нас, под Троей? ОНИ закрыли проходы на Запад, наш Номос как бы... захлопнулся...
     – ...И его граница прошла через этот город. Не знаю, Тидид. Может быть, и так...
     – А что будет дальше, на Тринакрии, на Сицилии то есть?[180] Ведь именно там начинается Океан?
     – Не знаю, Диомед, не знаю...
     – Э-э, Диомед-родич! Э-з-э! Что мрачный такой пришел? Кого увидел? Что увидел? Кербер там был, да? Гидра была?
     – Если бы, Мантос! Если бы...
     

     Здесь предпоследние спят. Мы, последние, счастливы меньше...
     

     ...Напились мы в последний вечер на Аласии, перед отплытием самым. Да как не напиться – положено! Песни орали, хохотали, вспоминали все байки, что про Океан да про земли дальние сложены. Один Любимчик молчал, носом сопел только. Да у нас не помолчишь! Влили ему чашу неразбавленного, встряхнули. Порозовел Одиссей, заговорил. И как пошел, и как поехал: киклопы моряков живьем едят, Сирены на камни корабли кличут, быки Гелиоса Солнцеликого, даже на вертелах поджаренные, мычат. Ну и, понятно, Скилла с Харибдой, страшные листригоны, Тритон, в раковину трубящий, Нереи с Протеями. И вся эта жуть в море плещется, границы Океана охраняет... Хохотали же мы тогда!
     Листригоны... Если бы! Не они стерегут пути в Океан!..
     Желтая трава, желтые кости, серый обветрившийся камень. Ревнив Крон-Время, Крон-мертвец, когда-то поделивший миры с братом-Океаном. Простерлась над нами его костлявая рука...
     Не повернуть назад. Не остановиться.
     Вперед!
     
      
       – Встречай нас, даль Океанская,

       Туманом серым встречай!

       Найдем страну мы счастливую,

       Там, за кромкой земли!..

      

     
     
* * *

     Хорошо, когда Солнце! Пусть неяркое, осеннее, робкое. Заиграло зеленью море, расхрабрились белокрылые чайки, даже трава у берега уже не казалась мертвой.
     Радуйся, Гелиос Гиперионид!
     Страх остался позади, там, за серыми волнами. Хорошо, когда ясный день, когда мы снова вместе, а вокруг не Поле Камней, а оживленная пристань, полная черными дельфинами-кораблями.
     – Телепин! Телепин! Те-ле-пин! «Голова-а-а-а!»
     Ну вот, и мои аргивяне повеселели – башку Цигу-великана гоняют!
     Остров Тринакрия – Сицилия. Темная громада крепости на высоком холме.
     Полдень.
     – Это Камик, – усмехается Идоменей-критянин, на черную крепость кивает. – Его сам Дедал строил. Хитро строил! К воротам узкий проход ведет, двоим не пройти.
     – Камик? – поражаюсь я, уроки дяди Эвмела вспоминая. – Так здесь же... Минос погиб. Последний!
     – Деда не один раз хоронили, – качает головой Идоменей. – Много чести для народца здешнего – Миноса погубить! Дед останавливался в Камике, прежде чем уйти в Океан. Навсегда, как и подобает Миносу... А люди тут смирные, болтливые только.
     Это я уже понял. Лишь сошли мы с корабля – понабежали бородатые, в плащах пестрых, окружили, залопотали все сразу. Жаль, я сикульского[181] не знаю!
     ...А вот Любимчик освоился. Всего два дня здесь (прямо от Малеи вместе с остальными пришел), а уже с басилеем местным чуть ли не обнимается. И дочка басилеева с рыжего глаз не сводит. Не пропадет парень!
     ...И Протесилай с ними! И вправду, интереснее тут, чем в Темном Аиде.
     Даже троянцы Геленовы повеселели. А уж Эней тут совсем за своего. Завернул сюда Плакса еще летом, прежде чем на Кипр плыть, успел со всеми перезнакомиться. В общем, почти как дома. Шумит пристань, лопочут что-то свое бородатые сикулы, улыбается Любимчик...
     Тринакрия – Трехгранная. Остров на границе Океана.
     Полдень.
     – Идоменей?
     – Все корабли уже здесь, Тидид, никто не отстал. Кое-что надо починить, но к вечеру управимся. Припасу бы побольше набрать...
     – Гелен? Эней?
     – Кое-кто из наших желает здесь остаться. Если ты не против...
     – Подалирий?
     – Одна сломанная рука, одна вывихнутая, несколько зубов – вчера двое подрались... А так – жить можно.
     – Калхант?
     – Бо-о-о-оги-и-и!..
     – Одиссей?
     – Да ну его, этого басилея здешнего! Не продам, говорит, припаса – и все тут. Я и так, и этак, а он – неурожай, мол, да еще все овцы передохли вместе с козами. Я уже двойную цену предлагал – жмется. Дочку, говорит, отдать могу. Так видел бы ты, Диомед, эту дочку!..
     – Ясно! Что делать будем?
     – Солониной обойдемся, ванакт. Ведь всего загрузили – и копченого, и сушеного.
     – Копченое мясо вредно для здоровья. А сушеное – тем паче. Не верите – у моего папы спросите.
     – Правильно, Асклепиад!
     – У этих сикулов воды соленой в море не выпросишь, Тидид. Мы, как сюда заходили, обычно охотились. Тут места дикие, особенно чуть дальше, возле Этны. Народа мало, зверья много. Быки, олени...
     – Так и сделаем, Идоменей. Протесилай?
     – А что? Места знакомые... Да и ребятам надо будет размяться перед дальней дорожкой.
     – Так и сделаем. Лаэртид, лук не забыл?
     

     Ясный день вокруг, весело сияет в бледном осеннем небе Солнцеликий, нагрелись старые камни, успокоилось море...
     Почти как дома!
     Но почему знакомый холод кусает пальцы? Почему кажется, что все это – неправда, обман, видение? Вот-вот утренним туманом сгинет город на холме, исчезнет пристань, деревья в желтой листве...
     ...И черное хрустальное колесо Крона – Крона-Времени – неслышно заскользит под нами. Сперва медленно, потом все быстрее, быстрее...
     
* * *

     В конце концов даже быстроногий Любимчик не выдержал. Остановился, махнул рукой, бухнулся на серо-желтый ковер старых листьев, устилавших поляну.
     – Пе... ре... дох!..
     Передохнем, в смысле. Другие послабее оказались – отстали. Я пожал плечами, прислонил копье к черной коре огромного граба, рядом присел. Прислушался.
     Тихо. Только где-то вдали – лай собачий. Дружный такой, не иначе надыбали кого-то. Да что толку? Собаки там, мы тут, остальные неведомо где...
     Дичи для нашей оравы нужно немало, даже на один перекус. Но и Тринакрия – остров солидный, чуть ли не с три наши Апии размером. Разбежались наши отряды во все стороны, по всем лесам да предгорьям. Кому-нибудь, да повезет.
     ...А главное – лес! Ведь чего я эту охоту затеял? Не только ради свежатины или для того, чтобы парни перед плаваньем долгим побегали. Лес! Как давно я в лесу не был! И когда еще буду? Что там, за Океаном, неведомо, но среди волн деревья точно не растут!
     Прелый теплый воздух, солнечные лучи через желтые кроны пробиваются... Ух, хорошо!
     – Это все собаки, – отдышавшись, сообщил Одиссей. – Собаки здешние плохи. Пустолайки!..
     ...Ну конечно! Плохому охотнику всегда что-то мешает: то хитон узкий, то собаки плохие... А в лесу-то как хорошо!
     – Вот у меня на Итаке пес есть! Всем псам пес! Хоть и без ушей, хоть и не лает...
     – А у меня уши есть! – заметил я с самым серьезным видом. – Хоть и не лаю.
     Открыл рот Любимчик... Неужто ему до сих пор не сказали, кто такая Дурная Этолийская Собака?
     – Ладно, – рассудил я. – И без собак обойдемся! Следы видел? Тут кабанов выводок целый, матерые...
     – Ка-а-аба-ан! – тихонько пропел Лаэртид. Пропел, поглядел странно.
     – Именно, – согласился я. – В общем, так, я левой тропой, ты – правой. На рожон не лезь, если что, услышим, тут все близко. Пошли!
     – Ка-а-а-аба-ан! – послушно отозвался Лаэртид, вставая.
     Дразнится он, что ли?
     

     Следы были на загляденье – ясные, глубокие, свежие. Недавно прошел дождь, и в воздухе до сих пор плавал густой дух грязной щетины. Теперь я уже не бежал – крался. Кабан (Ка-а-а-аба-ан!) – это вам не косуля! Вон дядя мой покойный Мелеагр пообщался как-то с Калидонским вепрем...
     Просвет впереди... Поляна... Уж не там ли?..
     Почему-то стало жарко. Да так, что пот градом полил. Что значит давно не охотился!
     ...И не просто жарко. Словно изменилось что-то. То ли солнце ярче светить стало...
     Копье в руке, нос – по ветру. Вперед! Расступились деревья, отвалилась челюсть...
     Ну надо же!
     ...Огромный, чернорогий, с золотистой шерстью на крутых боках... А где же кабан? Ведь это же!..
     Я присел, изготовившись к броску. Потом разберемся, отчего на поляне не кабан – бык. Да огромный какой, ни разу этакого чудища не видел!
     ...И он меня не видит. Щиплет травку зеленую, хвостом помахивает...
     Ну!!!
     Не успел. Только вперед шагнул, только копье возле уха дрогнуло.
     – Стоять!!!
     Что за притча? Здесь и быки разговаривают? Но делать нечего – стою.
     – Быка не трогать! Это наш бык, ясно?
     Широкоплечий темнобородый здоровяк, плечи хитон рвут, в руке дубина с меня ростом. Незнакомый, не из наших, хоть и по-ахейски говорит...
     Вытер я пот со лба, плечами пожал. Ваш, так ваш...
     – Эй, ты! А ну пошли!
     Это уже не мне – быку. Да только тому хоть бы хны. Хвостом помахивает, траву жует... Траву? А почему трава зеленая? Ведь сейчас осень, желтая всюду трава!
     Оглянулся – обмер. Зеленые листья на ветках, яркое солнце над головой... Никак в лето попал?
     – Пошли, говорю!..
     Махнул я рукой, опустился на травку. Спятил, видать! Не бык, не парень этот – я спятил. Уже лето мерещится...
     – Эй, где ты там?
     Такой же точно голос – хоть и другой. И парень, что из-за деревьев (зеленых!) вышел – точно такой же, но другой. Так же крепкие плечи хитон раздирают, и борода похожа, и таким же черным волосом ручищи поросли. И лицо...
     – Ага, нашелся? Что, не идет?
     Надо бы глаза протереть! Как две капли воды, как две стрелы из одной мастерской. Братья? Братья, конечно! Моих лет, чуть помладше даже... А ведь видел уже я их, этих здоровяков!
     – У-у, скотина Герионова!
     Тот, что подошел позже, покачал головой, схватил чернорогого за холку...
     Ой!
     ...На плечо взвалил, чуток встряхнул...
     Я закрыл глаза. Будь, что будет!
     – Ладно, Алкид! Остальных позже разыщем. Тут они где-то...
     – Я еще посмотрю, Ификл...
     Открыл глаза – нет быка. И парня, что вторым пришел, тоже нет. Да только не о быке сейчас подумалось. Алкид и Ификл – знакомые имена! Да не просто знакомые!..
     – Эй, парень, ты быков не видел? Таких точно, с шерстью золотистой? Разбежались, приблуды, от самого Региума за ними гонимся!
     Это мне. Здоровяк по имени Алкид подошел ближе, наклонился, поглядел глазами знакомыми...
     – Да чего с тобой? Голодный?
     – Нет, дядя Геракл, – прошептал я одними губами. – Я не голоден...
     ...Сгинула неверная зелень, погасло солнце-призрак, заскользил черный лед Крона-Времени под ногами. Что ВЫ делаете со мною, сволочи? Убейте, разорвите на части – на зачем же так? Зачем так?!
     – Эй, Ификл, сюда! Тут парню плохо!
     

     – ...А мы, понимаешь, быков этих от самого Океана гоним. Ну, работенка! То разбегутся, то басилей какой-нибудь лапы протянет...
     – А все Эврисфей! Ну, оторвем мы ему уши, когда служба кончится!
     – Да не уши, брат, не уши!
     Горячее летнее небо перед глазами, запах свежей травы, вкус кислого вина на губах...
     – Эй, парень, оклемался?
     – Да...
     Сел, огляделся. Все та же поляна, все те же два веселых молодых здоровяка. Сколько же им сейчас лет?
     ...А может, и нет тут ИХ вины? Мы на краю Номоса, на самом краю. Сгустилось Время, в единый ком сбилось. Быки Гериона – я тогда еще даже не родился! Все еще были живы, и дед Адраст, и дед Ойней, и папа...
     – А если голодный, то мы сейчас обедать будем, присоединяйся, парень!
     Ификл... А может, и Алкид. Я и не знал, что они были так похожи.
     – И кто из вас Геракл? – наконец-то улыбнулся я.
     – Мы! – хором, в два голоса. – Да ты, видать, нас знаешь?
     Я только плечами пожал. Как ответить?
     – Погоди, погоди, парень... А я тебя тоже знаю!
     Алкид? Да, кажется он.
     – Ты часом Мелеагру, друзяке нашему, не родич? Мелеагру, сыну Ойнея Бесстрашного?
     – Родич, – легко согласился я. – И тому, и другому.
     ...Кто из нас призрак? Они? Я? Да так ли это важно? Пусть это только сон среди осеннего леса.
     – Я – Диомед. Только не тот, у которого кони...
     Захохотали бородачи, за животы схватились.
     – Нет тот? Ой, проверим, ой, сейчас Лихаса кликнем, он тебя сразу узнает! Он того Диомеда сердцем почует!..
     Отсмеялись, переглянулись.
     – Погоди, погоди, так ты действительно Диомед?
     ...Мясо оказалось чуть-чуть недожаренным, с кровью. Такое и едят на охоте. Косуля на вертеле, терпкое вино из бурдюка, славные ребята рядом, у костра...
     Хороший сон! Или все-таки... не сон?
     – А теперь и потолковать можно, – удовлетворенно заметил Ификл (Ификл?) вытирая лапищи о траву. – Тут такое дело, Диомед...
     – Мы чего здесь оказались, на Тринакрии? – подхватил Алкид (Алкид?). – По Гесперии мы этих красавцев гнали, а потом то ли даймон местный...
     – То ли Лихас, обормот, проспал... – снова Алкид.
     – В общем, разбежалось стадо. Кого поймали, а кто сюда, на Тринакрию приплыл. Не быки – нереиды какие-то. А ведь твари эти особые, штучные, говорят, самого Гелиоса подарок. И что делать? Ну, оставили тех, что поймали, на родича нашего, Иолая, и на...
     – ...Одного приятеля, – подсказал, хмыкнув, Алкид. – Назовем его... Пустышкой.
     Вот даже как? И я с этим Пустышкой знаком. Правда, в приятелях не хожу.
     ...А если бы Чужедущец со мной да с Одиссеем увязался? Ему-то каково сейчас было? Интересно, тот Иолай, что в Гесперии стадо стережет, уже... такой?
     – А он, Пустышка, нам и говорит...
     Дернул Ификл носом, щеки втянул, губы поджал... А ведь похож!
     – Будет ва-а-ам, друзья мои-и-и, встреча-а-а. Да не-е простая-я-я...
     – Ладно тебе, – махнул лапищей Алкид. – Не так он сказал.
     Подумал, нахмурился слегка... Боги! Как на дядю Геракла похож!
     – Он сказал, что вы встретите на Тринакрии одного парня. Ваших лет, может, чуть старше.
     – Зовут Диомедом, – вставил Ификл.
     – Да... И что парень этот непростой, его боги выбрали...
     Знакомый холодок по спине. Выбрали... ОНИ меня выбрали! Значит, не сон? Значит, не просто так заблудился я на Кроновой тропе?
     – ...Сказал, что через пару лет, когда наша служба у Эврисфея кончится, этот парень, то есть ты, Диомед, нам очень поможет. И не только нам одним. А почему, он, то есть, ты, сам знаешь...
     Кто это говорит? Алкид? Его брат? Дядя Геракл? Проснуться бы... Или нет, лучше не просыпаться! Ведь я действительно ЗНАЮ!
     ...Ификл погибнет в битве с войском Гиппокоонта, его брат сгорит заживо в предгорьях Оэты, папа и дядя Капаней сгинут под Фивами. Амикла...
     – В общем, говорит, берите его с собой, да слушайтесь во всем, он дурного не посоветует. А чтобы он, в смысле ты, Диомед, согласился, Пустышка велел тебе передать...
     Помолчали, переглянулись.
     – «Это подарок, племянничек!»
     В два голоса выдохнули. Но показалось, что я слышу иной, знакомый – голос Лже-Эриния, когда-то воспевшего буйную дурь ветров.
     

     «Это подарок, племянничек!»
     

     ...Мудрый герой Диомед, махнув рукой на неверную седую ширь Океана (и вправду, что там искать?), уходит по кромке Номоса, по Кроновой тропе, в сказочную страну – Элладу прошлых лет, Элладу героев. Мудрый Диомед легко сможет подружиться со славными парнями Алкидом и Ификлом. Втроем – да еще с Иолаем-Чужедушцем впридачу – они играючи вытаскивают за хвост из Гадеса трехголового Кербера, выкапывают саженцы Гесперидовых яблонь (что еще там осталось?). А потом... А потом мудрый герой Диомед берет за шкирку дедулю Адраста, вытряхивает из него дурные мысли о походе на Фивы, договаривается с Атреем Великим, мирит Тидея Непрощенного с чернобородыми куретами...
     ...Сидит у колыбели маленькой девочки Амиклы, которую теперь никто – никогда! – не посмеет продать в рабство!
     Войны с Гиппокоонтом не будет – а если и будет, то я разнесу этих козопасов, как сирийцев под Аскалоном! И никакая богоравная и прочая сволочь не подсунет дяде Гераклу отравленный хитон! И упокоятся братья в царских толосах под пурпурными покрывалами – пресыщенные годами, властью, славой. И закроет мудрый старец Диомед усталые глаза среди друзей и родичей. И будут плакать у его костра маленький Диомед и маленькая Амикла...
     ...И уйдет выросший под моей дланью Диомед-новый под Трою. Уйдет беззащитный, ибо не надо будет ему клясться у кровавого алтаря в ненависти к НИМ. И не выйдет Диомед-новый на бой с НИМИ, ибо крепка, как аласийская бронза, моя клятва, моя ненависть, а без нее...
     ...Душный, рвущий горло дым Гекатомбы. Честные наивные мальчишки, верящие в добрых богов, умирают на Фимбрийской равнине. И пуст Океан, так и не дождавшийся наших кораблей. И не вырастет в неведомой земле город, построенный по воле Элохи-пастыря, город, откуда разойдется Его слово по всем мирам...
     

     Яркие звезды над тихо шумящими кронами, умирающие угли костра...
     – Скажи, Алкид, скажи, Ификл, хорошо ли знать завтрашний день? И послезавтрашний? И последний?
     – Нет...
     – Хорошо ли иметь няньку, добрую, заботливую, которая не даст в обиду, проведет мимо беды за руку?
     – Нет.
     – Хорошо ли прожить жизнь, не свою, а ту, которую придумал для вас кто-то другой – хорошую, замечательную жизнь – но не свою?
     – Нет!
     Я смотрю на горячие летние звезды, вдыхаю свежий ночной воздух... Разве я их убеждаю? Разве я их, этих наивных славных ребят, пытаюсь отговорить?
     Страшен твой подарок, дядюшка Психопомп!
     – Да о чем ты, Диомед? – удивляется Алкид (Аклид! уже не спутаю!). – Да никому из нас не нужна нянька – ни нам, ни тебе. Просто мы подумали, что вместе веселее будет!
     Привстал я, протянул ладони к умирающим углям. Веселее? Еще бы! Весело обмануть судьбу!
     Судьбу – или себя самого?
     

     «...Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди, не бойся!»
     

     Великий Геракл прошел... пройдет свой путь до конца. Сам! У Диомеда Дурной Собаки свой путь, и по нему мне тоже идти – самому. Вам ни к чему веревка на шее, сыновья великого Амфитриона! Вам ни к чему царские толосы!
     А все-таки здорово, что мы встретились здесь, на Кроновой тропе!
     – Я... Мы плывем в Океан, ребята. Там, за Океаном, есть земля...
     – Ух, ты-ы-ы! Океа-а-ан!
     Надвинулись, рядом сели.
     – Вот здорово! А мы тут быков гоняем, ровно пастухи какие! Так о чем говорить-то, парень? Океан! Да если бы не Эврисфей-дурак, мы бы сами!..
     – Эй, да чего мы грустим? – удивляется Ификл (точно Ификл!). – Слушай, Диомед, у нас тут еще полбурдюка осталось. Хлебнем, споем!..
     – Спляшем! – басит голос дяди Геракла. – Вашу, Диомед, этолийскую. Трихонида, слыхал, быть может?
     – Что значит, «быть может»? – возмущаюсь я. – Это кто из нас тут этолиец?
     

     Трихонида – это танец такой.
     Его очень легко танцевать. Главное – голову вверх, руки в – стороны (и тоже чуть вверх)...
     – Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!
     ...И еще сандалии снять надо. Трихониду только босыми танцуют. Пятками – в траву, да посильнее, посильнее!
     – Косса-косса-косса-хай!
     ...Дядя Геракл – Алкид! – слева, дядя Геракл – Ификл! – справа (топнут – лес качается). Круг протанцевали – меняемся. Теперь справа Алкид, слева – Ификл. А может, и наоборот все. Кружатся звезды, кружатся черные деревья вокруг.
     – Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!
     У гаснущего костра, на перекрестке Прошлого и Грядущего, по скользкому черному льду Крона-Времени – бесшабашно, бесстрашно, ни о чем не жалея...
     – Косса! Хай!
     

     – Тидид! Где ты был? Кабан же!.. Из-под носа ушел, кабан!
     Неяркое осеннее солнце над поляной, запах прелых листьев, у Любимчика в рыжих волосах – желтая хвоя...
     – Кабан! Скорее, Тидид, побежали! Ка-а-а-аба-ан!
     Я сжал ладонью еще теплое древко копья, улыбнулся. Счастливого пути, дядя Геракл!
     – Ка-а-а-а-а-аба-а-а-а-ан!
     

     – Обидно, родич Диомед, да! Никто не верит, никто не слушает! Хоть ты послушай, а? Я впереди всех бежал, далеко бежал, быстро бежал. Гляжу – бык! Большой такой, шерсть красивая, золотая шерсть, понимаешь. Стоит – мычит. Я быка завалил, свежевать стал – мычит! Мясо на огонь положил – мычит! Пока глаза протирал, пока Артемиде-охотнице молился – ушел. И шкура ушла, и мясо ушло. Обидно даже, я тебе скажу! Ну почему мне никто не верит, ванакт Диомед, а? Ну когда это Мантос людей обманывал? Хоть ты мне поверь, родич!
     
* * *

     – Ну вот чего, господа хорошие, басилеи богоравные! Как Трою или там чего еще брать, это вам, понятное дело, виднее. А вот как в Океан попасть – это уже моя, Антигена Коряги, забота. Так что слушайте, ежели жить покуда не надоело. И ты, ванакт маленький, слушай. А вы, мелюзга желторотая, что кормчими себя вообразили, – и подавно. Так вот, первое дело – завсегда паруса. Завсегда – да не сейчас. Так что сверните-ка все паруса и засуньте их...
     

     – Нет, Диомед, сюда я не попал. Я тогда у Регия был, быков Герионовых стерег. А мои мальчи... Мои отец и дядя здесь, на Тринакрии, стадо собирали. Вернулись, веселые такие, помню, Алкид мне говорит, мол, хочешь, Иолай, в Океан сплаваем? А то другие уже собрались, а мы чем хуже? А что?
     

     Не бейся, сердце! Не бейся! Каждый толчок, каждый удар – тараном по непрочным черным доскам. Тем, которые отделяют нас от Аида... Страшный зев бурунов справа, неровная стена тумана слева – белая, склизкая...
     – Не замай вправо, дурень, не замай!..
     И Антигену, старой коряге, не по себе. Замер, в бородищу седую пальцами корявыми вцепился...
     – Да куда ж ты! Пропадешь!..
     Черная скорлупка, едва видная за водяной пылью, дернулась, выпрямилась, рванулась вперед...
     – Хвала богам! Маленький ванакт, когда ты своих парней в бой посылаешь, тоже, небось, страшно?
     – Еще как!
     Узкий проход – между бурунами и туманом. Сгрудились корабли-дельфины в маленькой бухте, своего часа ждут. Только по одному проскользнуть и можно. Ни влево, ни вправо – точно между двумя Смертями... В бою все-таки легче. Если рвется сердце, из груди выскакивает, прыгай в колесницу, пристраивай в руке копье...
     Здесь – не поможет.
     – Прошел! Ну, давай следующий!..
     Шесть дельфинов проскользнули. Один не смог – затянуло в буруны, разбросало черные ошметья по узкому проливу...
     – Во! Так и гребите! Да не влево, не влево!..
     Негромко шепчет Антиген, старый кормчий, но словно слышат его голос там, на черной палубе. Успел проворный дельфин, отвернул от жадных щупальцев тумана... А что там, в тумане, даже мне старая коряга не сказала. Вздохнула только.
     Не бейся, сердце! Не бейся!..
     – Ну, иди, иди! Да чего у вас там, руки поотсыхали?..
     Сопит коряга, головой мотает. Так и в бою, если со стороны смотришь: всюду хочется быть, и с лучниками, и с конницей, и на правом крыле, и на левом...
     – Да куда же они гребут, ванакт?! Куда гребут, безголовые? Фу, ты, хвала Черногривому!
     Еще один дельфин проскользнул между Смертей туда, за водяную пыль, где нестойким неверным серебром светит вечная плоть седого Океана.
     Еще один, еще...
     – Ну чего, маленький ванакт? И нам пора!
     Дрогнуло сердце, дернулась черная палуба под ногами, ударили весла в белую пену.
     – Пора, дядюшка Антиген!
     Позади – жизнь. Впереди – Смерть. Смерть – и Океан.
     
      
       – В стране той небо безоблачно,

       Царит там Век Золотой,

       Там горя нет, даже смерти нет,

       Там мы счастье найдем.

      

     
     Станем Миносами!
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     Человек человеку – призрак.
     И корабль – кораблю.
     Он мчался прямо на нас – длинный, низкобортный, с острым носом-клювом. Черный дым клубился над невысокими уродливыми мачтами, над серой палубой, над тонкими осиными жалами, торчавшими во все стороны. Нос-клюв, весь в белой пене, рассекал седую океанскую плоть.
     Кто он? Откуда? Видит ли нас?
     Не видит! Скользнул серый борт прямо по нашим веслам – беззвучно, неслышно. Скользнул, дохнул гарью и дымом...
     Исчез.
     – Видел такие, – почесал бороду Антиген Коряга. – Дымят шибко, но ходят быстро, на сотне весел не угнаться. Это что, маленький ванакт! Тут даже целые города плавают!
     Тут – в Океане. Первые дни я удивлялся...
     Не дни! Нет дней в Океане. И ночей нет. Только неяркий сумрак висит над седой водой, неизменный, вечный. Врезаются весла в воду, летят холодные брызги, но все кажется, будто и вода, и легкий туман над волнами – тоже призраки. Нет ничего – только тени. Тени-волны, тени-корабли, тени-люди.
     Нам кажется, что мы живы. Мы даже ловим Время, считаем его по капелькам, падающим в клепсидрах, отмеряя часы и дни, мы разговариваем, улыбаемся, ходим друг к друг в гости, перебрасывая сходни между черных бортов. Но ведь и тем, кто тенями скользит мимо наших кораблей, мнится, будто живы они, а мы – лишь видение в сером тумане.
     Человек человеку – призрак.
     И корабль – кораблю.
     – А что там впереди, дядюшка?
     – Все то же, маленький ванакт – Океан!
     Поначалу я – да разве только я? – ждал чудес. Чего только не приходилось слышать, чего только аэды не напели. Девы-океаниды, волшебные острова... Сирены. Дождался! Только странные чудеса в Океане! Нет зеленовласых красавиц, нет мудрых тритонов, трубящих в раковины. Зато есть корабли – невиданные, странные, есть ледяные горы, закрывающие весь горизонт.
     Корабли-призраки, горы-призраки.
     Привыкаешь быстро. И я уже не удивляюсь, что над палубами призраков клубится черный дым, что не на всех есть паруса, и почти ни у кого не увидишь весел. И даже когда черная железная туша всплывает из-под воды, когда с палуб срываются прямо в серый туман серебристые железные птицы, я лишь пожимаю плечами. Океан!
     Идоменей как-то сказал, что Океан-Ограничитель гигантской губкой впитывает все, что ускользнуло от Крона-Времени. Может, и так...
     – А тот остров, о котором ты говорил, дядюшка? Он ведь должен быть? Нам же воды набрать надо!
     – Должен, маленький ванакт. А вот будет ли? Сам видишь...
     Вижу... Призрак-небо, призраки-волны, призраки-корабли.
     Океан!
     

     – Нет, Мантос, всем поровну.
     – Э-э, ванакт! Что говоришь, Диомед-ванакт? Вода есть, вино есть, мясо еще есть, да. Немного, конечно...
     – Поровну. Я такой же, как и все.
     – А знаешь, чего ночью ребята видели? Ну, не ночью, понятно... Когда ты спал, видели. Корабль такой большой, понимаешь, как Калидон-город, большой. И с корабля этого стрела в небо взлетела. Огненная стрела, понимаешь! Тоже большая, огромная даже. Я не видел – другие видели. Так я вот чего подумал, Диомед-родич. Нам бы такую стрелу под Троей! Мы бы такой стрелой всю Трою разнесли, да?
     – Да что ты, Мантос! Мы разве звери какие?
     

     – Эй, на «Пенелопе-е-е»! Одиссе-е-ей! Радуйс-я-я-я!
     – Радуйся-я-я, Тиди-и-и-д! Сире-е-ен не виде-е-ел?
     – Еще не-е-ет! Увид-и-и-ишь – посигна-а-аль!
     – Хорошо-о-о-о!
     – Эй, на «Фесте-е-е-е»! Идомене-е-ей!
     – У нас воды на четыре дня-я-я! Держимся-я-я!
     – Шардана-а-а! Не скучаете-е-е?
     – Кей Кавад! Кей Кава-а-ад! Кей Кав-а-а-ад!
     – Эй, на «Тиресии-и-и»! Как дела, Калха-а-ант?
     – Бо-о-о-о-оги-и-и-и!..
     

     – Так что это за остров, дядюшка Антиген? Большой? Настоящий?
     – И все тебе скажи, маленький ванакт! Большой он, как вся наша Ахайя. А вот настоящий ли? Один раз туда пристали – только камень да трава жухлая. А другой раз... Да сам узнаешь.
     – А как узнаю, дядюшка?
     – А вот Трезубец покажется – тогда и узнаешь.
     
* * *

     Тревогу подняли перед самой полуночью, когда последние капли падали из опустевшей клепсидры. Вначале вспыхнул огонь на корабле Подалирия, затем красный сигнал задрожал на мачте «Феста».
     Красный – беда!
     – Слева по борту, ванакт!
     Протер ладонью глаза, всмотрелся в серый сумрак. Остров! Остров?
     Нет, не остров! Корабль – невероятный, громадный, больше целого города, выше стен Аскалона. Черный, сверкающий неведомым ярким металлом надстроек.
     – Тонет, ванакт! Люди...
     – Вижу...
     Нос уже почти скрылся под водой, вода рвалась на палубу, сбивая с ног, утаскивая в серую пучину людей-муравьев. Дий Подземный! Да их же там сотни! тысячи!
     ...И крик – отчаянный, несмолкаемый. До самых серых небес, до самой кромки исчезнувшей за горизонтом земли...
     Это видел – слышал! – не один я. Врезались весла в океанскую плоть, разворачивались чернобокие дельфины, спеша к погибающим. Пентеконтера Энея уже совсем рядом, чуть ли не вплотную к гигантскому черному борту, и горячие усачи-шардана уже там...
     – Не поможем, маленький ванакт! – тяжко дышит над ухом дядюшка Антиген. – Не увидят они нас. Не поможем, а сами пропадем. Уйдет такая громадища под воду, закрутит нас водоворотом!..
     Я на миг прикрыл глаза. Наверное, он прав, мудрый кормчий. Но мы – люди. И там, на гибнущем корабле-городе – тоже люди...
     – Вперед!
     Вытертое до блеска весло впилось в руки...
     ...Крик, крик, крик. Люди не хотели умирать, они еще надеялись, они еще ждали...
     Крик...
     Мы опоздали. Дышащий теплом борт был уже совсем близко, когда громада корабля дрогнула, задрожала, покрылась белым шипящим паром. Грохот, железный оглушающий гром... Невиданной страшной башней вознеслась к серому небу корма, посыпались вниз муравьи-люди...
     – Волна! Осторожно, волна!
     Повезло – ударило точно в нос. Не перевернуло – только захлестнуло брызгами. Океанская плоть на миг разверзлась, жадный черный зев надвинулся... сомкнулся, не успев заглотить нас.
     Живы! Мы – живы! А те, другие, что горохом сыпались в воду? Крик еще слышен, значит, еще можно что-то сделать...
     – Люди за бортом! Вперед! Вперед!
     Вначале мы увидели лодку. Даже не лодку – лодчонку малую, без весел, без кормила. Ни одного мужчины – женщины, полуголые, белые от ужаса и холода. Молодые, старые... Они уже не кричали – сил не было.
     – Багры! Подтянуть к борту!
     – Ванакт! Не получается, ванакт! Что делать?
     Багор-призрак не цеплял призрак-лодку. В пустоту глядели глаза обреченных. Нас не видели...
     – Эй, на лодке! Сюда, мы здесь, мы рядом!
     Не слышали...
     Кто-то, не выдержав, прыгнул в воду, схватился рукой за низкий борт. Ушла рука в пустоту, в холодную бездну...
     А вокруг уже были люди – такие же полуголые, испуганные, гибнущие. Какой-то парень пытался удержать над водой потерявшую сознание девушку, отчаянно бился седобородый старик, цепляясь за обломок дерева, мать обнимала младенца – в последний раз, перед тем как над ними сомкнутся волны... Крик распадался на десятки, на сотни голосов, хриплых, звонких, еле слышных. Неведомые, незнакомые слова... понятные, слишком понятные.
     ...Мы живы! Мы еще живы! Люди, боги, демоны, мы – живы, мы не хотим умирать!
     – Ванакт! Что же делать, ванакт?! Они же погибают! Они же погибают!!!
     Я поглядел на небо, в серую безвидную пустоту. ТЫ не добрее своего брата, Океан! Мы, люди, для ТЕБЯ – только призраки.
     – Диомед, что же делать, Диомед?
     – Кричать! – выдохнул я. – Звать, искать! Может, кто-то все же откликнется!..
     Голоса еще слышны, руки еще тянутся к равнодушному небу...
     В эту ночь Время покинуло нас. Кто-то забыл перевернуть клепсидру...
     

     – Ты уже видел такое, Антиген?
     – Видел, ванакт.
     – И ничего нельзя было сделать?
     – Ничего...
     Серый сумрак над волнами, серый сумрак над мачтами, соленая холодная пыль застыла в воздухе. Спокоен Океан, великий титан, брат Крона-Времени. Здесь некуда спешить, в этом царстве теней. Все, что могло случиться – уже случилось. Вчера. Сто веков назад. Завтра. Через тысячу лет. И ничего уже не изменить, никому не помочь, никого не спасти. Мудр Океан нелюдской, нечеловеческой мудростью. Призраки не нужны призракам.
     – Выходит... Мы все – мертвые? Как тени в Аиде?
     – Зачем думать об этом, маленький ванакт?
     – А может ОНИ, эти, с Олимпа, правы, что не пускают нас в Океан? Зачем людям второй Аид?
     – Из Аида нельзя вернуться, маленький ванакт. Из Океана – можно. Иногда...
     

     – Эй, по корабля-я-ям! Как с водо-о-ой?
     – На два дня-я, Диоме-е-ед!
     – На три-и-и!..
     – На день хвати-и-и-ит!..
     – Шардана-а-а?
     – Воды нет, вино е-есть! Плыви к на-а-ам, Да-а-аме-е-ед!
     – Эй, Калха-а-ант! Что боги-и вещаю-ю-ют? Земля скоро-о-о?
     – Бо-о-о-оги-и-и!.. 
     
      
       – Несите нас, паруса, вперед!

       Плещись, вода, за кормой!

       Мы – смертные, но бессмертных путь

       Предстоит нам пройти.

      

     
     
* * *

     Первым Трезубец увидели на «Пенелопе». Как чувствовал Любимчик – вперед вырвался, вспенил веслами седую воду...
     – Земля-я!
     Туман над Океаном, такой знакомый, такой привычный. Разве что впереди, над почти невидимым горизонтом, чуть светлее стало...
     – Земля-я-я!
     Нет, не земля – скалы! Еле заметные, темные, острые, словно наконечники стрел. И туча над ними – тоже черная.
     – Трезубец, дядя Антиген?
     – Она и есть, маленький ванакт. Да только не спеши, далеко еще...
     Легко сказать – не спеши! Завопили вокруг, заорали. Взлетели весла выше мачт.
     – Земля-я-я-я!!!
     Не выдержал я, к черному изогнутому носу бросился, в смоленое дерево вцепился. Земля! Пусть это только остров, пусть нам еще плыть и плыть...
     Земля!
     Не торопились скалы – не спеша, медленно-медленно вырастали из серого тумана. Огромные, невероятной высоты. Что Оса, что Пелион, что Снежный Олимп по сравнению с этими черными громадами, увенчанными неровной шапкой дыма?
     – Огненные горы, дядюшка?
     – Огненные. Гефестовы...
     И вот уже буруны видать, у подножий Трезубца кипящие, и другие скалы – чуть дальше, чуть пониже. Но это уже не так важно, и даже белый парус – такой родной, знакомый – мелькнувший в узком проливе между скал, даже чайки – все это пустяки, мелочи...
     Солнце!
     Настоящее, живое, горящее ярым огнем, разгоняющее ненавистный сумрак! Радуйся, Гелиос Гиперионид!
     А потом мы увидели радугу...
     – ...Этот остров по-всякому кличут, маленький ванакт. Да только не в назывании сила... Ну, смотри, смотри, впервой тебе еще, не нагляделся!..
     Не нагляделся – век бы смотрел! Огромная бухта, окруженная отвесными горами, водопады, рушащиеся с невероятной выси прямо в море... Потому и радуга. Радуйся, Ирида Многоцветная!
     ...И паруса над черными кораблями. И город на холме. И золотое сияние колонн гигантского храма на самой вершине.
     – А ты говорил, что пусто тут, один камень!
     – Повезло нам, маленький ванакт. Только непростое это место, ох, непростое! Слушай, да запоминай...
     

     – Вот чего я вам, парни, скажу: это, стало быть, остров Кирки...
     – Да не Кирки, пень ты амбракийский! Калипсо-нимфы это остров. Она, Калипсо, каждого, значит, во дворец свой кличет, а кто ее не ублажит до визга поросячьего, того она камнем делает!..
     – Сам ты пень амбракийский! Ишь, приап свой расчесал! Это земля Атланта, ясно? Ее Поседайон Черногривый со дна поднял. Трезубец видел?
     – Да какая разница, парни? Бабы и вино там есть?
     – Е-е-е-е-есть!!!
     – Земля! Земля-я-я! Земля-я-я-я! Земля-я-я-я-я-я!!!
     

     Земля! Настоящая! И пыль скрипит под подошвами сандалий!..
     – Внимание, богоравные!..
     Да какое там внимание, если под ногами – каменная пристань, если на сходнях одурелый народ только что не давится, только что по головам не ходит!..
     ...А город хорош! Всем городам город, куда там Аласии! Шумит толпа на пристани, разноязыкая, пестрая. Живые люди – не призраки! Из харчевен мясом, на углях жареным, тянет, торговцы по всем углам товар выхваляют...
     ...И каменные стены на холме. И блеск золотых зубцов. И многоцветные крыши огромных зданий...
     – Повторяю! Всем – всем! – надо вернуться на корабли до захода солнца. Ясно? Никого ждать не будем! Идоменей?
     – Диомед верно говорит, парни. Только до заката!..
     – Да ладно! Да понятно! Да о чем вы? Тут бы часок единый землю твердую потоптать!..
     – Одиссей, ты бы насчет провизии...
     – Ну, это как водится!..
     

     – ...Всем вернуться до заката! Ясно? Всем ясно? Ну, чего стали, мужи ахейские, вперед!
     – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
     

     – Был здесь, Идоменей?
     – Не был. Дядя Астерий рассказывал. Там, на холме, где колонны золотые, главный храм. В нем здешние басилеи собираются, суд вершат. А рядом деревья, видишь, какие высокие? Возле них, говорят, звери дивные бродят, вроде слонов ливийских, но побольше. Только туда нас не пустят...
     – И не надо. А кто здесь живет-то?
     – Да кто угодно, Тидид. И наши, критяне, и ахейцы, и пеласги. Только ты с ним поосторожнее.
     – Да в чем дело, Идоменей? Кормчий мой, Антиген, меня пугает, ты пугаешь...
     – Я-то не пугаю. Скоро сам, Диомед, поймешь. Только не забудь – до заката...
     
* * *

     – Да, уважаемый гость, ахеец я. Из самих Афин я, из города славного, который основал великий Тезей... Да, этот город тоже хорош, слов нет. Сколько я здесь живу? Гм-м-м... Так, вроде, всегда тут и жил...
     Хорошо быть живым среди живых! Толкаться на улицах, пробираться через шумящую толпу, глотать кислое вино в дымной харчевне, прицениваться к дивным бронзовым кинжалам с двумя лезвиями...
     Хорошо!
     Оглушил город-муравейник, потянул в глубь узких улочек, через вымощенные цветным камнем площади, через мраморные мосты, висящие над гладью каналов.
     Ну и город! За месяц не осмотришь!
     За вторые стены, туда, где храм-великан золотом горит, я идти не решился. Во-первых, Мантосу-гетайру обещал, иначе бы не отпустил меня одного чернобородый. А во-вторых, и в муравейнике своя опаска есть. Хорошо нас встретили, даже расспрашивать ни о чем не стали. Но...
     Но все-таки странно как-то. Со всех сторон шум, со всех сторон разноязыкая молвь. Кое-что мимо ушей пролетает, а кое-что очень даже понятно. Первого же встреченного ахейца – того самого оружейника, что кинжалы предлагал – я чуть ли в допрос пыточный взял. Кто, да откуда, да здесь отчего?
     ...И в самом деле! Торгует народ, винишко попивает, девицы полуголые из-за дверей подмигивают, воины в шлемах с хвостами по улицам топают. И где? Посреди Океана?
     Да только не помог мне оружейник. И другие, с кем я уже по-хеттийски да по-финикийски беседы вел. Живут здесь – и живут. А потому живут, что город больно хорош.
     И все!
     Рассказывал мне Одиссей про лотофагов с глазами на затылке (ой, врет, поди, рыжий!). Так те лотос каждый день жуют, оттого в полном помрачении пребывают.
     А эти?
     Кипит жизнь на людных улицах, сияют золотом храмы, от рощ миртовых, что у каналов зеленеют, дух свежий, радостный. А все-таки не так что-то!
     Несколько раз я поглядывал на акрополь, что над городом навис. Не там ли, за стенами с золотыми зубцами, разгадка? Не в том ли храме-великане, что от самого Трезубца виден?
     Поглядывал – но все-таки пойти не решился. Слыхал я как-то сказку хеттийскую про путника, что во дворец посреди пустыни попал. И поят его там, и кормят, и ублажают. Да только мало это ему, дурню. Сунул нос в дверцу некую, печать со шнурка сорвал...
     – О, сколь красиво ты говоришь на благородном хеттийском, гость! Сразу видно, что любишь ты мой народ! Да-да, я родом из Хаттусы, да стоит она вечно-вековечно! Да, гость, я приплыл сюда... Вчера! Или сегодня... Дивно, отчего-то и вспомнить не могу!..
     

     Солнцеликий Гелиос не спешил, словно жалея нас, по его лучам соскучившихся. И я не торопился. Хоть и странный город, непонятный, а все-таки здорово просто так бродить да по сторонам глядеть. Не лазутчик, не владыка – обычный гость.
     ...Ой, и трудолюбивый же здесь народ! Акрополь да храм – еще ладно, а вот каналы! Пять колец город прорезают, и все камнем выложены, да еще всюду мосты – тоже каменные. Говорят, только в Баб-Или, где у всех бороды колечками (чтоб у тебя борода вылезла, почтенный Исин-Мардук!), такое увидеть можно.
     Каналы, а возле каждого – рощи. Вокруг голубого кольца – зеленое.
     В одной из этих рощиц я и остановился. Тихо тут, хорошо, деревья (ох, высоченные!) от шума-гама укрывают. Поглядел я на кроны, на листья резные, сквозь которые солнце играет-пробивается, зажмурился...
     – Янаанаа-а-а!
     Что такое? А голоса-то женские!
     – Янаанаа-а-а-а! Янаанаа-а-а!
     Нет, не женщины, не девушки – девчонки. Босые, в коротких хитончиках, с ветками зелеными в руках...
     – Янаана-а-а-а!
     Мимо пробежали целой стайкой, за деревьями скрылись.
     А ведь знакомо!
     Дрогнуло сердце, сон давний вспомнился, поляна в лесу аркадском, дерево поваленное. Не иначе, поклоняются здесь Светлой богине – той, что когда-то шагнула ко мне в серебристом огне.
     – Янаанаа-а-а-а-а!
     Уже далеко, за деревьями. Наверное, храм там – или алтарь.
     Не заметил даже, как ноги сами вслед понесли.
     ...Девчонок я быстро нашел – на полянке. Маленькой, в цветах ярких. А за поляной не храм, не алтарь – просто камни в землю врытые. Кругом идут, а внутри – тоже трава да цветы. И не ночь – день ясный.
     – Яна-а-а-а-а! Светлая! Светлая! Мы пришли! Мы пришли!
     Я улыбнулся. Все, конечно, не так. И девчонки самые обычные, не огоньки пляшущие, и та, что их встречает, на камешке сидя – совсем иная...
     – Светлая! Светлая! Мы здесь! Скажи, что тебе нужно!..
     Старуха... Гиматий темный на голову накинут, худые костлявые пальцы девочек по волосам гладят, улыбаются белые губы. И глаза...
     Слепая?
     Слепая... Старая слепая женщина на пороге неведомого святилища. Жрица, конечно. А ведь любят ее девчонки! Вон, окружили, руки худые тянут...
     Шагнул я ближе. Хрустнула ветка под ногой.
     – Ой, чужой! Чужой! Светлая! Светлая! Защити!
     И – врассыпную. Замелькали босые пятки. Усмехнулся я, остановился. К чему мешать?
     – Подойди!
     И вздрогнул я от Ее голоса...
     Смотрели на меня слепые глаза. Смотрели, не видя. Замер я, вздохнуть не решаясь.
     Не узнать! Только голос прежний. Почти прежний...
     – Ты напугал моих девочек, гость!..
     – Девчонок, – прошептал я. – Радуйся, Светлая!
     Что-то изменилось на недвижном, покрытом морщинами лице. Дрогнули бесцветные губы.
     – Ты... Твой голос... Ты знаешь меня?
     – Знаю...
     Я прикрыл глаза, до боли сжал костяшки пальцев...
     – Одна несравненная дева желаннее всех для меня, – та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...
     Она молчала. Только губы еле заметно шевелились, словно пытаясь повторить.
     – Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...
     – Скворец... – еле слышно прошептала Она. – Наглый самоуверенный мальчишка с серебристой кровью...
     Я упал на колени, прижался лицом к Ее ладоням.
     – Я искал тебя, Светлая! Я искал... Я нашел...
     – Это Я нашла тебя, Диомед, наглый мальчишка! – улыбнулась Она. – Когда твой корабль причалил, Я уже знала. И когда ты шел сюда – слышала. Это Я еще могу... Встань, мальчик, незачем стоять на коленях перед старухой!
     – Ты не старуха! – выдохнул я. – Ты самая... самая...
     – «Поступь ее благородна, – вздохнула Она, – глубоко и таинственно лоно, и стройные бедра словно ведут на ходу спор о ее красоте...» Я не забыла, маленький наглец! И все-таки встань, мне надо вернуться. День слишком яркий...
     Я поддержал Ее под локоть, и мы шагнули ближайшему камню. Она искала темноты, но ведь там, в каменном круге, такое же горячее солнце!..
     Внезапно Она остановилась – прикоснулась худой рукой к теплому камню.
     – Значит, ты искал Меня, Диомед? Нашел?
     В слепых глазах словно проснулось что-то живое.
     Я улыбнулся.
     

     ...та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года...
     

     – Нашел, Светлая. Нашел – и потерял. И, кажется, снова нашел.
     – Меня, старуху? – внезапно рассмеялась она. – Уходи, Диомед, наглый седой мальчишка, уходи, пока не поздно!
     Седой? Я поднес руку к виску. Несколько белых волос – разве это седина? Обидно даже!.. Но ведь Она не видит!
     – Я не уйду, Светлая! Не уйду!
     – Ну, тогда...
     Ее рука сжала мои пальцы. Мы шагнули за камень...
     ....Плеснул в лицо нежданный ветер – свежий, прохладный.
     Ночной.
     Исчезло солнце, черным пологом задернулась безоблачное небо... Поляна, огромное поваленное дерево вдали, острый свет полуночных звезд, огоньки над сонной травой.
     И Ее серебристый смех – легкий, такой знакомый.
     – Узнаешь, наглый скворец?
     Отвечать не было сил. Все, как в моем сне. Только Она жива...
     – Обернись!
     Живые темные глаза смеялись. Исчезла немощная старуха. Передо мною стояла Она, и серебряным огнем светилась Ее тело.
     

     ...Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...
     

     – И не вздумай падать на колени, глупый мальчишка! – вновь рассмеялась Она. – Сядь!
     Я бухнулся на траву – как когда-то.
     – ...Ты прав, Диомед, там, в Аркадии, Я уже мертва. Все, чем была Я – лес, поляна, трава на ней – этого уже нет. Твой сон не солгал...
     Ее пальцы – живые, теплые, гладят меня по волосам. Не хочется открывать глаза, не хочется ни о чем думать.
     – Но здесь есть убежище даже для тех, кто умер. За этими камнями Я – по-прежнему Я. Но только полуживая старуха может выйти за их кольцо. И то, очень ненадолго...
     Я обнял Ее за плечи. Она покачала головой, вздохнула.
     – Чего ты хочешь, мальчик?
     Я вдохнул запах Ее кожи, осторожно коснулся губами...
     – Остаться с Тобой! Ты была права, Светлая, я искал Тебя в других, искал всю жизнь, я воевал, брал города, плыл через Океан...
     – Чтобы остаться тут со Мною? – вздохнула Она.
     – Да...
     – Оглядись еще раз.
     Я улыбнулся. Все и так ясно. Поляна, огоньки над травой, седой мох на старом дереве...
     – Ты мог бы провести здесь всю жизнь, Диомед? Ты уже не мальчишка, ты взрослый.
     – А что там, хорошего – снаружи? – упрямо возразил я. – Война, предательство, ложь, кровь!..
     – Там жизнь, Диомед.
     Она встала, и вновь ахнул я, не в силах отвести глаз от Ее красоты.
     – Ничто не дается просто так. Я могу жить только здесь, но дело не во мне. Неужели ты не понял? В этом городе все, такие, как Я! Города давно нет, и людей в нем тоже нет...
     – О чем Ты? – поразился я. – Нет?!
     Но память уже подсказала, напомнила, холодом скользнула по коже.
     

     – Так что это за остров, дядюшка Антиген? Большой? Настоящий?
     – И все тебе скажи, маленький ванакт! Большой он, как вся наша Ахайя. А вот настоящий ли? Один раз туда пристали – только камень да трава жухлая. А другой раз... Да сам узнаешь.
     

     – Этот город погиб в давние века, Диомед. Но Тот, Кто властен в Океане, сохранил один день из его жизни. Всего один день. И этот день вечно повторяется здесь. Поэтому никто не помнит, что было вчера. Здесь нет «вчера». И «завтра» тоже нет. Тот, кто не уплывет отсюда до заката, навсегда останется тенью, пленником этого единственного дня...
     Исчезла поляна, звезды, деревья. Закружились серые тени, беззвучные, безликие...
     – Даже таким, как Я, с серебром в крови, не дано большего. Я не знаю, встречались ли мы уже с тобой тут, в этом городе, остался ли ты здесь навечно...
     – Нет! – я помотал головой, все еще не веря. – Быть не может! Нет!..
     – За все приходится платить, Диомед. И за бессмертие тоже – за бессмертие одного дня. Если ты еще можешь – уходи. Не ищи Меня больше, мальчик, Я ведь всегда с тобой. Мы еще встретимся... А сейчас – уходи! Скорее!
     – Нет, нет, нет, – шептал я, не в силах оторвать губы от Ее кожи.
     Вздрогнули огоньки над тихой травой. Вздрогнули, закружились. Сначала медленно, потом все быстрее, быстрее...
     

     – Тидид! Тидид! Я все понял! Надо быстрее уплывать!
     – Знаю, Одиссей...
     – Все это вокруг – обман, неправда. Город давно погиб, здесь только его тень, надо скорее!..
     – Знаю...
     

     – ...По местам стоять, якоря выбрать, гистоны и долоны поднять, весла на воду!..
     Красный, словно налившийся кровью лик Гелиоса вот-вот коснется золотых зубцов. Ярым золотом горят колонны гигантского Храма.
     Пора!
     Я отвернулся от обреченного города, и в глазах засеребрилась вечная ширь Океана...
     Прощай, Светлая! Ты права – мы никогда с Тобой не расставались.
     Хайре!
     
      
       – Так пенься, хлябь Океанская!

       Стучитесь, волны, в борта!

       Нас ждет страна, что лежит вдали,

       Мы назад не свернем!..

      

     
     
* * *

     Почему-то думалось, что хуже не будет. Что может быть страшнее безвидного серого неба, бесконечных волн, сырого тумана?
     Страшнее – лед.
     Сперва тонкие льдинки, с легким треском ломавшиеся под ударами весел, затем белые поля, белые острова...
     – Ты уже видел такое, дядюшка Антиген?
     – Видел, ох, видел, маленький ванакт!
     Плыть было еще можно – проскальзывая по узким проходам между пористыми льдинами, перетаскивая черные дельфиньи туши волоком по скользкой тверди...
     – Ай, какое плохое море, ванакт Диомед! Совсем плохое, да! Знаешь, я еще совсем маленький был, так у нас в Этолии тоже такая зима случилась. Реки замерзли, море замерзло, небо тоже замерзло. Ай, какая плохая зима!
     Не согревали плащи. Даже неразбавленное вино не грело...
     

     – Эй, по корабля-я-ям! Живы-ы-ы?
     – Хол-л-л-лод-д-д-дно-о-о-о!
     – На «Фесте-е»! Идомене-е-ей!
     – Порядок, Тиди-ид! Если лед – значит, скоро земля-я-я!
     – Шардана-а-а?
     – То не черная туча вставала-а-а! Туча-а!.. Давай к на-а-ам, Да-а-аме-е-ед! Налье-е-ем!
     – Эй, Калха-а-ант! Жи-и-ив?
     – Б-б-б-б-бо-о-о-оги-и-и!..
     

     Взбунтовались на третий день – на третий поворот клепсидры. Всю ночь мы перетаскивали заледенелых дельфинов через ледяное поле, пытаясь найти выход в лабиринте узких промоин.
     К счастью, чернобородый Мантос ошибся. Здесь, посреди Седого Океана, не бывает зимы. Воздух был не ледяным – промозглым, и вода капала с покрасневших пальцев. Просто белое поле – до самого горизонта.
     Задубели, покрылись волдырями руки, лед прожигал до костей даже через толстые подошвы эмбат.
     А наутро...
     – Беда, ванакт! Ай, беда! Совсем беда, понимаешь!..
     Мои аргивяне, критяне Идоменея, итакийцы Любимчика, троянцы, дарданы – все. Высыпали на лед, загустели слитной толпой...
     ...Кроме усатых шардана. Этим и холод нипочем!
     – Назад! Назад! Заблудились! Домо-о-ой!
     Думал вначале: выкричатся да и успокоятся. Напрасно думал...
     – ...Куда ты нас завел, Диомед? Куда?! Надо было на том острове остаться! От добра добра не ищут!.. Назад! В Аргос! На Крит! В Трою!..
     Даже забыли бедняги, что сейчас осталось от Крепкостенной...
     – Не хочешь – сами уйдем! Сами! Здесь близко! На восток! Через лед – и дома!..
     И что сказать? Как убедить?
     – Слушайте меня! Это я, Диомед Тидид, ваш ванакт...
     – Ахейцы! Троянцы! Поверьте мне, Одиссею, сыну Лаэрта!..
     – Бо-о-о-о-оги-и-и-и-и!..
     Бесполезно...
     – Домо-о-о-о-о-о-ой!!!
     Безумные лица, безумные глаза. Не слышат, не понимают...
     – Уйдем! Уйдем! Оставайся сам, если хочешь!..
     Ледяное поле до горизонта. Неровное, в узких трещинах, в серых промоинах. Но Безумие сильнее страха... И вот уже кто-то заскользил по льду, упал, встал на четвереньки, снова уткнулся носом в белую твердь. За ним еще, еще...
     – Надо что-то делать! Что-то делать! – бормотал серый от ужаса Подалирий. – Они же погибнут, ребята! Все погибнут!..
     Молча пожал плечами Идоменей. Вздохнул Любимчик. Нахмурился Гелен Прорицатель. Вытер слезу Эней-плакса...
     – Надо что-то делать!..
     Колыхнулась толпа, распалась. Немногие на месте остались, остальные побрели прочь, навстречу Безумию, навстречу Смерти... Страшной смерти, дурной. Стоило переплывать Океан, стоило выжить под Троей...
     ...Троя. Жужжание стрел, неровный, распадающийся строй, отчаянное «Бежи-и-им!».
     – Эмбатерия! – прошептал я одними губами. – Эмбатерия...
     Опомнился. Глубоко вдохнул ледяной промозглый воздух:
     
      
       – Доля прекрасная – пасть в передних рядах ополченья,

       Родину-мать от врагов обороняя в бою!

      

     
     Тишина в ответ – мертвая, страшная. Но вот чей-то голос, неуверенный, хриплый:
     
      
       – Родичи, братья мы все необорного в битвах Геракла.

       Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас!

      

     
     Откликнулись! Сперва негромко, недружно, растерянными слабыми голосами, затем все звонче, все сильнее:
     
      
       – Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха,

       Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,

       Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланцев кончины -

       Милыми, как нам милы солнца златого лучи!

      

     
     Равнялись ряды, светлели лица. А эмбатерия гремела уже во всю мощь – над белой пустыней, над ненавистным серым туманом. Замер Океан, затаился, даже ветер стих. И уже не безумная толпа – войско стояло ровными шеренгами у заледенелых кораблей.
     
      
       – Воины те, что дерзают, смыкаясь плотно рядами,

       В бой рукопашный вступать между передних бойцов,

       В меньшем числе погибают, а сзади стоящих спасают;

       Труса презренного честь гибнет мгновенно навек!

      

     
     Давний, страшный напев звучал над Седым Океаном. Эмбатерия, песня Смерти – песня победы. И в первый раз я по-настоящему поверил, что выжившие – выживут.
     
      
       – Срамом покрыт и стыдом мертвец, во прахе лежащий,

       Сзади пронзенный насквозь в спину копья острием!..

      

     
     – По корабля-я-ям! Земля уже близко! По корабля-я-я-ям!
     

     Ударили в лед эмбаты – с треском, с грохотом. И кинулось прочь, в ледяную даль, не нашедшее поживы Безумие.
     
      
       – Добрая слава ахейцев в веках никогда не померкнет,

       В царстве Аида живя, будем бессмертными мы!..

      

     
     В царстве Аида живя, будем бессмертными мы!
     
* * *

     К вечеру лед остался позади. А еще через два поворота клепсидры впередсмотрящий на «Фесте» увидел вдали серое неровное пятнышко...
     
      
       – Встречай нас, даль Океанская,

       Туманом серым встречай!

       Найдем страну мы счастливую,

       Там, за кромкой земли! 

      

      
       В стране той небо безоблачно,

       Царит там Век Золотой,

       Там горя нет, даже смерти нет,

       Там мы счастье найдем!

      

     
    

    

     

      ЭПОД
     

     На этот раз никто не кричал «Земля!», никто не прыгал в воду с черных бортов, не спешил прижаться лицом к зеленой свежей траве. Медленно, грузно, один за другим, мы шли по сходням, неуверенно пробовали ногами серый песок и только затем, словно все еще не веря, трогали пальцами долгожданную твердь, смотрели на солнце, даже не щурясь, не прикрывая глаза ладонью.
     ...Безлюдный пустой берег, опушка зеленого леса – и мы, слишком усталые, чтобы радоваться.
     Я присел на теплую землю, сорвал травинку, вонзился в стебель зубами. Сейчас бы закричать, завыть, зовопить от восторга... Но только шепот из горла.
     – Ну что, Минос Идоменей, курет критский? Дошли?
     Минос, наследник Миносов, сидит рядом – и тоже травинка в руке. Улыбается.
     – Посмотри, Диомед! Туда, в море!
     Меньше всего хочется оборачиваться. Будь ты проклят серый туман!..
     ...Нет больше тумана. Знакомая винноцветная гладь, белокрылые чайки в голубом прозрачном небе, маленький островок вдали.
     – Там Эллада! – смешно морщит нос критянин. – Всего полдня пути, Тидид! Понимаешь?
     Понимаю. Мы прорвали плоть Номоса. Прогрызли. Пробили лбами. Нет больше Океана, только знакомое, такое родное море, только белокрылые чайки...
     – А я как чувствовал! – смеется Любимчик, падая рядом с нами на траву. – Вчера воды Океанской набрал...
     – Зачем? – поражаюсь я.
     – Ну... не знаю даже, – Одиссей моргает, недоуменно чешет затылок. – А вдруг это... пригодится?
     Рухнул хохот с небес. Рухнул, бросил нас на землю, протащил по пахучей траве.
     – П-пригодится! Ты слышал, да? Пригодится, а? Ну, Любимчик, ну, учудил!..
     И вот уже хохочет весь берег, и оживают лица, живыми становятся глаза, тает лед, сковавший сердца. Серый песок, зелень близких крон, голубое чистое небо...
     ...Нас встречали. Из-за ближайшего дерева выглядывал черный нос.
     – Радуйся! – сказал я носу.
     Дернулся нос, вперед подался. Улыбнулась мне серая волчья морда. Улыбнулась, зубы оскалила.
     – Р-р-р-ра!..
     Я присел рядом, поглядел в лукавые веселые глаза.
     ...Никогда не думал, что звери могут подмигивать!
     – Меня зовут Диомед. А тебя?
     – Гр-р-рес! – ответил волк.
    

   

   

    

     ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
     ЗОЛОТОЙ ВЕК
    

    

     

      СТРОФА-I
     

     Наперегонки с волками – дело, считай, безнадежное. Особенно в лесу. Впрочем, я и не пытался.
     Серые тени неслышно скользили рядом, то приближаясь, то вновь исчезая в вечернем сумраке. Время от времени кто-нибудь из самых молодых нарочно оказывался рядом, легко касаясь жесткой шерстью колена и затем вновь устремляясь вперед. В веселом оскале так и слышалось: бежим, человек! Но я лишь качал головой на безмолвное приглашение. Лес мы любим одинаково, но я все-таки не волк.
     Пока еще.
     Вожак – постарше и посерьезней – уверенно шел впереди, выбирая удобную тропу. К моему шагу он давно уже приноровился и теперь даже не оборачивался, зная, что я не отстану. Хотя и ему явно хотелось кинуться вдаль на всех четырех, не разбирая дороги – прямо в самую чащу.
     

     – ...Да это же так просто, регус! Мы тебе покажем, это каждый сумеет. Смотри: руки расставляем, упираемся в землю...
     

     Они очень удивлялись, что я не хочу стать волком. А в то, что не могу – не верили. Ведь волком в этих краях мог стать каждый.
     Ветка-предательница хлестнула по щеке, заставив остановиться и поглядеть наверх, на почти исчезнувшее за густыми кронами вечернее небо. Кажется, Солнцеликий уже ушел на покой. Пора и нам. Все равно раньше завтрашнего полудня до цели нам не добраться.
     – Привал!
     Волк-старшой поднял левое ухо, замер, затем согласно кивнул.
     – Гр-р-р-р!..
     Тени метнулись во все стороны. Миг – и двое серых уже нетерпеливо пританцовывали, тыкая мордами куда-то в сторону. Все ясно – поляна. Остальные веером унеслись в темноту, и я заранее не позавидовал косуле, которая решила погулять этим вечером.
     Хорошо в лесу одному. А с волками – еще лучше!
     

     – ...Нет, ты видел, ванакт Диомед, видел? Бежит, понимаешь, волк, большой такой, серый. Бежит, значит, да? Потом лапами в землю упирается, да? Через голову переворачивается, да? А встает – человек! Ва-а-ах!
     – Ну, волк, ну, переворачивается. После того, что мы уже видели, Мантос!..
     – Э-э, нет! Все равно – ва-а-а-ах!
     
* * *

     – Нет, регус, тут спокойно. Здесь певкеты живут, но они лес не любят. Землю они ковыряют...
     Дружный смех покрыл слова Греса, старшого гетайра. И действительно, что может быть смешнее, чем ковыряться в земле? Кроты – не волки.
     Костер, косуля на вертеле (та самая, что погулять вышла), крепкие плечистые ребята у огня, ночной разговор. Прямо как у нас в Арголиде, где-нибудь возле Эгины Апийской, разве что на моих гетайрах – ни клочка одежды. Волки холода не боятся, даже когда они люди. И оружия нет. Зачем оружие, если человек в любой миг может стать волком?
     – Мы, давны, их сильнее! Мы каждый год осенью на их села набегаем. Они, регус, сами девушек к нам выводят. Ох, и весело!
     – Расхвастались! – хмыкнул я. – А кого это от мессапов пришлось спасать?
     – Ну-у-у-у!.. – совершенно по-волчьи протянули парни. – Так то мессапы, регус. У них оружие из звонкого камня!
     «Звонкий камень» – бронза. Волки-давны боялись всего «звонкого» – меди, бронзы, даже золота. Их девушки носили ожерелья из полированных камней. Впрочем, это не было самым странным в волчьем краю. Но я привык – к чему только не привыкаешь? Три года – не один день.
     С давнами мы подружились сразу, в первый же вечер, когда к нашим кострам на берегу вышли веселые улыбающиеся парни, волоча за собой свежую дичину. Для давнов все было совершенно ясно: из-за моря приплыли «деусы», а с «деусами» всегда лучше ладить. Тем более, мессапы-злодеи как раз собирались в очередной поход, бряцая страшным «звонким камнем».
     «Деусы» – боги. Я уже не удивлялся – не впервой.
     Мессапов мы распугали одним видом нашей фаланги, наложили на них дань тяжкую (по две коровы да по дюжине овец с каждого села), после чего можно было устраиваться в земле давнов хоть до конца времен. Я так и поступил. Волчий край – не худшее место в этом Номосе. А может быть, и лучшее. Особенно когда вокруг – Золотой Век. Настоящий, не тот, Позолоченный, что радовал Элладу между спартанским сватовством и троянской бойней.
     Золотой Век...
     – Регус, тут я лесную встретил. Молоденькая такая! В кусты побежала. Догнать?
     – Я тебе догоню! – нахмурился я. – За девками бегаем, гетайр?
     Парень обиженно засопел. За «лесными», «речными» и «озерными» он был не прочь бегать целый день. В этом давны ничуть не уступали моим куретам. Иногда приходилось оттаскивать наиболее горячих за уши – когда за человечьи, а когда и за волчьи. «Лесные» и все прочие убегали с громким визгом – чтобы преследователи ни в коем случае не сбились со следа.
     Волк – первый парень в лесу!
     – Регус Диомед! Диомед Маурус! Расскажи что-нибудь! Расскажи! Расскажи! Сказку! Сказку!
     Для этих парней сказкой было все: и близкая Эллада, и далекая земля хеттийцев. А уж когда я начинал про Трою!..
     – Расскажи нам про волка Ахилла! И про волка Аякса! Как они с волком Гектором дрались!
     Люди – волки. И волки – люди.
     Золотой Век.
     

     – ...Ну что, богоравные, приплыли? Или дальше поплывем?
     – Я на север отправлюсь, Диомед. Там, говорят, места очень на Троаду похожи.
     – Ясно, Гелен. Эней?
     – Я на запад. Меня латины зовут, просят помочь против рутулов.
     – Протесилай?
     – Я с Энеем.
     – Мужи-шардана?
     – Хе! Тут остров есть рядом. Большой! Говорят, там виноград хорошо растет. Вино будет – в гости приезжай!
     – Идоменей?
     – Пока останусь. Построю новые корабли, а там видно будет.
     – Подалирий?
     – Я тоже тут поживу. Повальная ликантропия[182] – о таком даже мой отец не рассказывал. Надо будет изучить!
     – Калхант?
     – Бо-о-о-оги-и-и! Вели-и-икие-е-е бо-о-о-оги-и-и!..
     – Понял. Одиссей?
     – Мне все равно, Тидид. Все равно...
     Мы заселяли новую землю. Землю, не имевшую даже имени.
     
* * *

     Храм оказался обыкновенной хижиной, только круглой. Тростниковая крыша, кое-как слепленные из кирпича-сырца стены. Того и гляди завалится!
     – Здесь?
     Волки переглянулись. Грес-старшой кивнул, покосившись на хижину с некоторой опаской. Короткий, словно обрубленный, хвост, до этого уверенно торчавший вверх, дрогнул. Да и остальные не спешили приближаться к покрытым белой известкой стенам. Кажется, здешнего «деуса» побаивались.
     Волки не боятся волков. И людей не боятся. Вот боги – дело другое.
     – Привели?
     В ответ – жалобное блеяние. Двое серых подтащили за шкирку насмерть перепуганную овцу. Спрашивать, у кого они ее купили (купили! ха!) посреди леса, я не стал. Не поймут!
     – Ждать здесь. Внутрь не заходить.
     Волчьи морды согласно закивали. Все-таки страшновато моим давнам. «Деусов» в здешних краях много, за каждым кустом, но Тот, Кто живет в этой хижине – особый. Так что лучше в сторонке постоять!
     Из полутьмы тянуло сыростью. Хижина явно нуждалась в очаге...
     – Радуйся! – негромко сказал я сырому сумраку и тут же поправился:
     – Будь силен!
     В Элладе желали встречным радости. Тут предпочитали силу.
     В ответ – жалобный стон. Несчастная овца, кажется, уже догадалась, зачем ее притащили сюда.
     Пусто!
     Иного я, признаться, и не ожидал, потому и не спешил идти в этакую даль (этакую – по здешним понятиям, само собой). Но делать нечего! Раз пригласили...
     – Деус Патер, Отец Молний, к тебе пришел я, Диомед, сын Тидея, прозываемый в этих местах Маурусом Великое Копье. Прими же то, что я даю!
     В этот миг я сам себе казался Калхантом.
     (Бо-о-о-о-о-оги-и-и-и!)
     Кремневый нож лежал тут же, на неровном грязноватом камне. Как и дрова. Все-таки очаг здесь имелся. Овцу было жаль, но что делать? Раз Диомеда, регуса давнов, позвал сам Отец Молний, отказываться не стоит. Даже если хижина пуста.
     Хоть пообедаю!
     ...Дрова оказались сырыми, растопки, даже клочка коры, я взять не догадался. Оставалось помянуть Дия Подземного...
     – Сейчас! Сейчас!
     Что-то белое скользнуло между моих пальцев. Белое, горячее. Я едва успел отдернуть руку.
     Ай!
     Дрова уже пылали – дружно, с веселым треском.
     – Не топят! И прошу их, и пугаю. Все равно не топят! Ну что стоит раз в день очаг зажечь?
     Невысокий седобородый старичок в длинном хитоне (в «тунике» – по здешнему) присел к огню, протянул ладони. Я оглянулся. Спрятаться тут, конечно, можно (хоть бы за тем истуканом у входа), но вот дрова!.. Ловко получилось!
     – Ну, чего стал? Пришел жертву приносить – так приноси! Жарь! Жарь!
     Старичок облизнулся. Кажется, местные не только с очагом промашку давали.
     – Только смотри, чтобы не подгорело! – жрец (а кто же еще?) недовольно засопел. – А то придут, языком молотят, а мяско-то горит! Жалко!
     И – снова облизнулся.
     Священнодействовали – обедали тож – все на том же камне. Точнее, обедал он – я благоразумно решил подождать. Старичок чавкал, давился, вытирал жирные руки о бороду...
     – Лепешка есть? А вино? Ну так давай, давай!
     Я раскрыл мешок...
     – Все давай!
     Полупустой бурдюк шлепнулся о камень.
     – Гло-гло-гло-гло!..
     Я постарался не улыбнуться.
     Отца Молний здесь уважали – и даже побаивались, хотя, как по мне, Он, Деус Патер-Юпитер, ничуть не напоминал моего Деда – Настоящего Деда. Титанов не сражал, нимф не выкрадывал, в быка не превращался. Просто гремел да сверкал. Но молния – сила, а тут уважали силу.
     Будь силен!
     Видать, проголодались здешние жрецы, потому и позвали к себе правителя волков-давнов. Лишняя овца желудок не тянет. А ежели умело дело повести (Бо-о-о-о-оги-и-и-и-и!), так и целым стадом можно разжиться!
     – Уф! Хорошо! Уважил!
     Само собой, это сказал не я. На мою долю остались лишь кости. А ведь овца была немаленькой, побольше любого волка! Старичок внимательно осмотрел залитые жиром ладони, неуверенно поднес их к бороде. Подумал. Потом вздохнул и вытер о тунику.
     – Ну ладно, Маурус, давай, проси. То есть, это... Во, моли!
     Падать на колени я не стал. Вставать – тоже.
     – Я хотел просить... молить Отца Молний...
     – Величайшего! – сварливо поправил он.
     – Величайшего Отца Молний о... м-м-м... великой милости...
     – Милости! – вновь буркнул старикашка. – Всем милость подавай! Тебе чего, дождя или наоборот?
     Все-таки я не выдержал – улыбнулся.
     – Я прибыл с моим народом из страны, которую вы зовете Краика, а мы – Эллада. Я хотел бы просить... молить Величайшего о разрешении поселиться здесь, на этой земле...
     В ответ – возмущенное сопение.
     – Молить! Сами живут уже, почитай, три года, а хоть бы ягненка прислали! Ладно, чего уж там, живите. Это самое, как его... благословляю!
     Старичок вновь внимательно оглядел ладони, поднял их вверх. Громыхнуло. Не очень сильно, но чувствительно. Умеет!
     ...А все-таки странно! Хоть бы для порядка спросил у своего Величайшего. Наши жрецы все время на НИХ кивают. Видать, овца больно вкусная попалась!
     Простая жизнь здесь, в Золотом Веке!
     

     – Это не болезнь, Подалирий. Они просто – волки. Люди-волки.
     – Ну да! Типичная ликантропия. Пандемия![183] Источник заразы, думаю, где-нибудь в болоте. Комарья тут! А вообще, места любопытные, не зря я сюда подался. Редкие формы жизни, идеально приспособленные к условиям леса...
     – А тебе не кажется, Асклепиад, что это не редкие формы – это просто боги. Наяды, дриады...
     – ...Сатиры и еще эти... фавны! Ну-ну! Скажи лучше – Золотой Век! Боги еще не ушли на небо, живут вместе с людьми, за одним столом обедают... Сказка!
     – А тебе не хочется поверить в сказку, Целитель?
     ...Один глоток вина мне все-таки достался – вместе с клочком лепешки.
     – Величайший Отец Молний Деус Патер разрешает мне удалиться?
     – Ты куда? – старичок даже подскочил от негодования. – Ишь, выдумал! Я тебя, понимаешь, это... благословил, а чего взамен?
     Ну вот, сейчас стадо попросит!
     – И сколько Величайший желает получать голов?..
     – Овечьих! – быстро добавил он.
     И вновь я усмехнулся. В этой земле договор свят – от слова до слова. Но ведь я мог бы прислать этому обжоре и головки чеснока...
     – Овечьих! – повторил он. – Много! И вина – побольше, побольше!.. Но только ты, Диомед Маурус, овцами да вином не отделаешься. Это люди овец присылают. А ты не человек – бог, с богов особый спрос.
     Ну конечно! Маурус Произрастатель, Маурус Охранитель Стад, Маурус Великое Копье. Наслушался! Вначале отругивался, потом рукой махнул. Пусть себе! Но ведь этот, с бородой в жире, не лесовик в шкуре звериной – жрец!
     – Я не бог, я такой же человек...
     – Это у тебя в твоем Ординарии, ты человек. А здесь – строго бог!
     В Орди... Где?
     – Потому и служба тебе будет, как деусу. А то что выходит? Попал в наш Ординарий, поселился без спросу...
     И тут до меня только дошло. Ординарий – Упорядоченный, Связанный Законом.
     Номос!
     

     – ...Ну что тебе здесь не нравится, Лаэртид? Город строим, поле вспахали, «телепина» гоняем. Где ты такую землю еще найдешь? Здесь же не воюют почти. Тут людей в жертву не приносят!..
     – Этого мало, Тидид!
     – Ну... Море рядом, строй корабли...
     – Легкий ты человек, Диомед. Для тебя любой Номос – родной.
     – А для тебя, Одиссей?
     – Мой Номос – Итака...
     

     – ...Значит, Маурус, тебе такая служба будет. Надо Ординарий наш не хужее прочих сделать. Понял?
     Я все еще не верил. Этот, с грязными ладонями, знает о Номосах? Обжора-жрец из глиняной хижины? Откуда?
     – А то чего получается? В других Ординариях и города есть, и эти... храмы из камня, и дороги. Там люди по законами живут, богов почитают, овец каждый день несут!..
     Ну конечно! Овцы – первое дело.
     – А у нас, знаешь, чего говорят? Жизнь и кровь за богов и отчизну – но не зерно. И не овец, понятно. Да не смейся ты, Маурус, вот оголодаешь, сам поймешь!..
     – Города мы строим, – едва не подавившись воздухом (грешно, конечно, в храме смеяться!), вздохнул я. – И дороги строим. А вот законы, храмы... Люди сами должны прийти к этому.
     – Ага! Как же! Сами! – седая борода возмущенно задергалась. – Когда ты, Маурус, Ординарий Востока завоевал, когда тамошним регусом сделался, так, небось, людей не спрашивал!
     И об этом знает! Откуда? Но стало ясно – шутки кончились.
     – Так чего же хочет Величайший? Чтобы я огнем и бронзой покорил всю эту землю? Создал царство, поставил всюду своих воинов, согнал всех строить храмы...
     Не договорил. Уж больно вид у старичка жалким сделался.
     – Ты... Ты чего пугаешь, а? Огнем, бронзой... Тут человека в драке убьют – уже горе. Наши-то тоже хороши – воевать друг с другом принялись. Еще пару веков назад тут никто и не воевал. А теперь село захватят, скот порежут, девушек обидят... А самих побьют – плакать начинают, куда, мол, Ты, Юпитер, такой-этакий, глядел!..
     – Можно по-другому, – не возражал я. – Нужен общий враг. Тогда люди сами объединятся...
     – Ни-ни! – вновь дернулась седая борода. – Не надо врагов! Ты, Маурус, так сделай, чтобы воевали поменьше, и ссорились поменьше. А храмы чтобы строили. И города. И чтобы эти.... корабли были. И чтобы на камнях значками рисовать умели – на память. Чтобы, значит, не хужее всех прочих мы стали. Понял?
     – Понял, – кивнул я уже без улыбки. – Тяжкую службу поручил мне Величайший! А если не смогу?
     – А ты постарайся! – грязный палец величественно поднялся вверх. – Очень постарайся! За то тебя, Маурус, всюду чтить будут. Станешь ты великим богом, после Отца Молний – вторым. Обещаю!..
     И вновь громыхнуло – уже посильнее. Белая молния ударила совсем близко – прямо у отворенной двери. С кем же я все-таки говорю?
     – Вторым – это понятно, – согласился я. – Мне это уже когда-то обещали... А может, Величайший кого-нибудь другого найдет?
     Новая молния вонзилась в землю у самых моих ног.
     

     – ...Что за вопрос, Диомед? В Гесперии мы живем!
     – Э, нет, Одиссей! Тидид прав. Гесперия – это просто Западная Земля. А для нас теперь она – родина. Эллада! Давайте так и решим: Великая Эллада.
     – Размахнулся, Подалирий! Скромнее надо. Новую землю называют по какой-нибудь примете. Вот здесь, например, быки здоровенные, прямо как у нас, на Крите. Так и назовем: Бычья Земля.
     – Кому что, а Миносу быки! Еще скажи: Минотаврова! А по-моему, тут на Этолию очень похоже. Пусть будет Новая...
     – Ну, конечно, Диомед! Город ты уже Аргосом назвал, теперь, значит, Этолию тебе подавай. А почему не Новая Итака?
     – Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
     – Чего смеетесь? Чем Итака хуже? Ну... пусть хоть с «И» начинается!
     – Ха-ха-ха-ха-ха! Иллада? Исперия?
     – Италия.
     – А-а... А почему Италия, Тидид?
     – Начинается с «И», на «Этолию» похоже, а все вместе: Земля Телят. Маленьких быков, значит.
     – Италия? Да кто же такое запомнит, Диомед?
     
* * *

     Волки проводили меня до опушки. Дальше начиналась дорога – ровная, вымощенная тесаным камнем. Я шагнул вперед, оглянулся. Отворачиваются серые, к деревьям жмутся. Даже Грес, самый смелый, куда-то в сторону глядит.
     – Ну, чего вы боитесь? – вздохнул я. – Там город, там мы живем. Ничего там страшного нет!
     – У-у-у-у-у-у!
     Один из давнов нерешительно выбежал на дорогу. Лапы ступали так, словно камень раскалили докрасна. Выбежал – назад отошел. Боятся! Каменные улицы, каменные башни, каменные дома. Место, где живут «деусы», где полным полно всего «звонкого», где не спрячешься в чаще, не умчишься вглубь родного леса.
     ...Не скоро давны начнут храмы строить!
     – Пошли! Пошли! – махнул я рукой. – Тоже мне, гетайры. Вот позову певкетов, они не боятся!..
     – У-у-у-у-у-у!
     Подействовало! Сначала на дорогу ступил Грес-старшой (с поджатым хвостом), затем остальные. А ведь копьями (деревянными, с обоженными наконечниками) давны работают неплохо – когда не волки, самой собой. И лучники сносные, сам Любимчик подтвердил. Но вот бронзовый меч в руку не возьмут.
     – Пошли!
     Камень ударил в подошвы. Я поглядел вперед, где на высоком холме белели высокие круглые башни.
     Улыбнулся.
     Аргос!
     Мы все-таки построили тебя, Аргос Гиппион – Аргос Конеславный! Вон и Ларисса на самой вершине, и стены будущего храма Зевса Трехглазого...
     ...А еще лучше – Юпитера Трехглазого. Нечего моему Деду сюда пятою ступать!
     Невелик, конечно, Аргос Конеславный. И домов мало, и улицы только камешками по земле выложены. Строить еще и строить. Но все-таки!..
     А на севере, в земле генетов, растет Новая Троя Гелена Приамида, а на западе Эней-саженец недавно освятил первые камни Лавиния. Может быть и вправду родится Италия – новая страна?
     Я оглянулся. Волки исчезли. Дюжина крепких парней – грустных, с опущенными головами – брела по дороге.
     Привыкайте, ребята!
     
* * *

     – Э-э-э, Диомед-родич! Обида у меня, Диомед-родич! Нас, куретов, с собой не берешь, других берешь, да? Понимаю, конечно, все понимаю, да только обидно очень! Ладно, ванакт, как скажешь, ванакт, учить их буду, волков этих, но все равно – обидно!
     

     – Чего такой веселый, Подалирий?
     – Мы тут фавна сетью поймали, сейчас я его изучать буду. Ну, забавная зверюга! Налил я ему в миску вина...
     – Да ты что, Асклепиад? Отпусти его немедленно! Он же... бог!
     – Скажешь еще! Это форма жизни, идеально приспособленная...
     

     – У нас только пятьсот воинов, ванакт, две колесницы, сорок лошадей....
     – И еще волки, лавагет Ром Эматионид!
     – Волки – это хорошо, дядя Диомед. Да только море открыто. Приплывут, скажем, финикийцы... Я все-таки попытаюсь уговорить давнов, чтобы в наше войско вступали...
     – У-у-у-у-у-у!
     – Ты чего, дядя?
     – Ничего, Ром. Я просто представил себе фалангу волков. С копьями в зубах...
     
      
       – Волки слева, волки справа -

       Волчья тут у нас держава!

       Нет троянцев ни души,

       Зато девки хороши!

       Хей-я-я-я-я! Хей-я-я-я!

      

     
     
* * *

     Я разгладил ладонью хрустящий папирус, придавил края камешками. Медный Номос удобнее, да где его здесь взять – медный? Хорошо хоть папирус нашелся.
     Неровные берега, извилистые линии рек, редкие кружочки городов. А все вместе – на эмбату-сапог похоже.
     Италия!
     Дворцом я и тут, в Конеславном Аргосе, пока не обзавелся. Успеется! А вот Палата Свитков у меня уже есть. Точнее, не Палата – Башня. Недостроенная, правда. И свитков мало. Вон, на полке полторы дюжины, это если с табличками считать. Никто не пишет регусу Дамеду. Редко-редко от Энея послание придет, да Гелен иногда приветы посылает. Ну, еще шардана со своего острова.
     Волки писем не пишут. Все прочие... м-м-м... италийцы? итальянцы? – тоже.
     ...Вот они, разбежались по Италии-эмбате! Лигуры и генеты на севере, южнее – тиррены и пицены (ох, и разбойники!), а вот и Энеев Лавиний в земле упрямых латинов. Ну, а здесь, на юге, там, где носок с каблуком, со счету сбиться можно: брутии, луканы, усмиренные нами мессапы (вздрогнули все соседи, про тяжкую дань услыхав – две коровы в год, шутка ли?) – и мои давны, конечно.
     ...И все друг с другом грызутся! Хорошо хоть оружия настоящего почти ни у кого нет!
     Когда мне дядя Эвмел про Золотой Век рассказывал, про то, как боги с людьми за одним столом сидели, почему-то не думалось, с каких корыстей все эти тельхины с гелиадами жили-поживали. Да чего тут думать? С деревьев плоды свисают, пшеница сама собой колосится, в реках молоко с медом течет... А как города в Золотом Веке строить, если тут, на юге, только и умеют, что глинобитные хижины лепить? Здесь даже календаря не знают!
     ...Ну, с календарем пусть Калхант-боговидец разбирается, его это дело, а вот все остальное...
     Камешек отлетел в сторону, упругий папирус подпрыгнул, упал на пол... Не давалась в руки Италия-эмбата. Тяжкую службу поручил Маурусу Великое Копье Отец Молний!
     
* * *

     Почему-то за эти годы мне почти не снилась Ахайя. Снился Кипр – Медная Рыба, Сирия снилась, даже Кеми, где я никогда не бывал. А вот Аргос не снился – как отрезало. Может, так оно и лучше. Меня-прежнего, мальчишки с Глубокой улицы, давно уже нет. Не я-прежний плыл через Океан, не я-прежний строю Новый Аргос среди волчьего леса.
     Но в эту ночь...
     – Капанид! Ты чего молчишь, богоравный?
     Мы идем с моим другом по нашей улице – давней привычной дорогой. От Трезенских ворот до храма Афины. Мимо могилы Арга, мимо маленького храмика Елены, мимо Царского дома – пустого, заколоченного старыми трухлявыми досками, мимо черного провала Палат Данаи, мимо дома, где жили мы с папой, мимо соседнего, где жил дядя Полиник – и дальше, к дому дяди Капанея, к старым колоннам храма Сальпинги Победоносной...
     Вечер, пуста Глубокая, закрыты деревянные ставни.
     – Сфенел! Да чего ты молчишь?
     Не отвечает мой друг репконосый, богоравный басилей, потомок царственного рода Анаксагоридов. Даже на меня не смотрит. Странный такой. Чужой...
     – Постой, Капанид! Погоди! Из-за чего мы поссорились? Из-за венца царского? Ну, дурак я, конечно, надо было сразу понять, что нечего мне на троне делать, что не я – ты законный ванакт. Неужели ты все эти годы обиду копил?
     Молчит Сфенел, сын Капанея Исполина, мой лучший друг. Беззвучно ступают сандалии по пыльному камню.
     – Будь он проклят, это венец! – кричу я. – Проклят! Я не хочу больше править, не хочу, чтобы золото голову пекло! Я ведь сам ушел из Аргоса, сам!..
     Глохнет крик в вечерних сумерках. И тут я понимаю – что-то не так. Совсем не так. Глубокий старец идет рядом со мною. Беззвучно упирается в камень мостовой деревянная клюка, в никуда глядят незрячие, навек погасшие глаза.
     – Сфенел!..
     Остановился, медленно-медленно повернул голову.
     – Ты прав, Тидид... Проклят!.. И все без толку. Помнишь, дядя Амфиарай говорил...
     Сгущается тьма, и уже не мы – тени в Аиде скользят мимо Белого Утеса.
     – Капанид... – шепчу я. – Не надо, не надо...
     Не откликается тень.
     
* * *

     Хорошо, когда много забот. Хорошо, когда не надо сидеть лицом к югу, а надо метаться ткацким челноком, надо поспевать всюду, думать обо всем сразу.
     ...И не вспоминать.
     

     – Значит так, Калхант. С сегодняшней ночи – не спать, на звезды смотреть. Нужен календарь, но не наш, а такой, чтоб к этим местам подходил. Чтобы лето – летом было, весна – весной...
     – Бо-о-о-оги-и-и-и! Великие-е бо-о... Гм-м-м... Да я уже думал, Тидид, даже со жрецами здешними толковал. Есть у них календарь, только очень неточный. А сколько месяцев в году будет? У нас – двенадцать, а у них восемь.
     – А почему – восемь?
     

     – Грес! Поговори со своими, особенно с теми, кто помоложе. Хватит нам раздельно жить, поселяйтесь в городе.
     – Ау-у-у-у-у-у!
     – И не «ау-у-у-у-у»! Мессапы, слыхал, тоже город строят, уже частокол поставили. И певкеты потихоньку город свой лепят. Больше вам за девицами осенью не бегать! Вот пошлют они корабль за море, накупят бронзовых мечей...
     – Ау-у-у-у-у! Ну, почему ты не хочешь волком стать, регус Диомед? Волком жить так хорошо!.. А у меня свой дом в городе будет?
     

     – Посольство от брутиев, ванакт. Они начали войну с луканами, просят помочь...
     – Посольство от луканов, ванакт. Они начали войну с брутиями, просят помочь...
     

     – Нет, ванакт Диомед, стену цельную, из камня, строить не будем. Сам знаешь, всякую стену тараном пробить можно. Поэтому мы с двух сторон каменный панцирь сделаем, а между ними камни поменьше положим со щебенкой вместе да известкой зальем. И к башням стены впритык идти не должны. Сотрясет Поседайон землю, все вместе и рухнет. Поэтому оставляем зазор...
     

     – Ты бы, Тидид, к Одиссею зашел. Не то что-то с ним. Заперся, никого не пускает...
     

     Хорошо, когда много забот! Хорошо, если нужно думать обо всем сразу, когда можно не вспоминать, не вспоминать, не вспоминать... Но Прошлое уже шло ко мне, ступало широкими шагами, оно было уже совсем рядом, совсем близко!..
     

     – ...Ну что ж, это когда-нибудь должно было случиться, Идоменей. Значит, Западный Номос теперь открыт не только для нас, но и с востока, из Эллады?
     – Еще не знаю. Мы эти корабли в море встретили, на полпути... Думаю, об этом лучше пока не говорить.
     – Ты прав, Минос. Есть у Пана одна очень вредная дочка... Так откуда, говоришь, корабли? Из Пилоса? И что они везли?
     – Везли, Тидид... вести. Из Аргоса вести...
     – Не надо... Не хочу слышать!
     – Эту придется выслушать, Диомед. В Аргосе ты объявлен узурпатором... тираном, захватчиком престола. Надписи с твоим именем уничтожены, твой дом...
     – Идоменей!
     – Это не все. К сожалению. Ванктисса Айгиала, дочь Амфиарая Вещего, твоя жена...
     – Идоменей...
     – ...казнена по повелению Сфенела Капанида, басилея Аргоса. Мне... побыть с тобой, Диомед?
     – Нет я... я лучше один... Лучше сам...
     

     «Ты... мой супруг! Богами... богами данный!.. Понял? Ты будешь сеять только в меня! Я – твоя жена. Твое семя – мое!..»
     «Ты слишком долго не возвращался, Диомед... Слишком долго... Знаешь, может быть я смогла бы тебя полюбить...»
     

     Мы никогда не ладили с тобой, ванактисса. Но ты была моей женой. Увы, это помнил не только я...
     
* * *

     – Уеду! – бормочет Любимчик, пустую амфору критскую ногой по полу катая. – Уеду, уеду... Уеду!
     Камнем из катапульты врезалась в стену ни в чем не повинная амфора.
     Вдребезги!
     – Здесь... Здесь мне кажется, все время кажется, будто Итака совсем близко, я даже на море смотреть не могу, Диомед, все боюсь, что дом увижу...
     Зря я к Одиссею зашел! Свое у него на душе – неподъемное. Да вот только идти было некуда.
     – Я трус, Тидид, понимаешь? Трус! Надо было плыть на Итаку, надо было всех их перерезать, передушить, передавить...
     – ...На воротах повесить, – вздохнул я.
     Десять дней висел в воротах Лариссы Неприступной труп Айгиалы. А потом почерневшее тело ванактиссы выбросили псам. За что ты мстишь мне, Сфенел? За венец ванакта? За свою Астарту? Или ты просто завидовал мне, Дурной Собаке?
     Не услышал меня Одиссей. Не до того ему.
     – Тебе хорошо, Тидид! Ты всюду свой, тебе любая земля родной становится, ты не понимаешь, что такое дом, жена, семья!..
     – Не понимаю, – вновь соглашаюсь я.
     Уткнулся Любимчик лицом в ладони, головой рыжей мотнул.
     – Уеду! На запад, к Энею и Протесилаю, буду на Океан смотреть! Лучше Океан, чем... чем...
     Вино, густое, лучшего местного винограда, почему-то отдавало гнилью...
     

     Прощай, Айгиала!
     Хайре!
     И ты, Сфенел, прощай...
     

     ...И не было сил даже поставить чашу, даже уронить ее на пол. Почему я не остался на Фимбрийской равнине – вместе с малышом, с Аяксом, с Фремонидом Одноглазым? Прав Любимчик, все мы – трусы!..
     И мама тоже права – нужно умирать вовремя!
     – Эге, Диомед! Да чего с тобой такое?
     Отвернулся я от его протрезвевшего взгляда.
     – Ничего... Заживет!..
    

    

     

      АНТИСТРОФА-I
     

     Мы пришли слишком рано. Гелиос Солнцеликий еще не успел на своей золотой колеснице к полудню.
     – Вольно-о-о-!.. Щиты к ноге-е-е!
     Обе сотни выстроились у опушки. Густой, подернутый осенней желтизной лес покрывал крутой склон, расползаясь влево и вправо, по всей горной гряде. Такое я уже видел – в Этолии, и позже – в горах Антиливана.
     – Лучники! – поморщился лавагет Ром, кивая на молчаливый лес. – Отойди бы подальше, ванакт!
     Я пожал плечами. Беречься всегда надо, но здесь мы не враги – гости. Да и не пробьет стрела с кремневым наконечником панцирь – даже с полусотни шагов.
     – А хороши, Тидид! – усмехнулся Идоменей, глядя на замершую фалангу. – Не зря учили!
     Я тоже улыбнулся. Не зря! И пусть шлемы съезжают набок, пусть копья торчат, как пшеница после бури... Впервые я взял с собой в поход давнов. Уже не волков – людей. А ведь еще полгода назад они даже меч боялись взять в руки!
     ...А вот море давны до сих пор не любят – как я когда-то. Зато певкеты и мессапы охотно топают по черным палубам. Недавно первая пентеконтера с моряками из вчерашних охотников и собирателей кореньев лихо прошлась вдоль всего побережья.
     – Бронза! – уже без улыбки проговорил Минос Идоменей. – Понимаешь, Диомед?
     Бронза?
     – Олово хрупкое, медь – мягкая. Нас, ахейцев, мало, горстка всего. А они пока еще дикари. А вот вместе!..
     Я поглядел на застывший у дороги строй, на молодые, слишком уж серьезные лица...
     «Звонкий камень» на плечах таскать – не шутка!
     – Еще не бронза, Идоменей. Но станут. И бронзой, и железом...
     – Они пришли, ванакт!
     Я кивнул. Солнцеликий в зените. Ожил желтый лес.
     

     – Бар-р-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!
     Размахивали копьями, рассекали воздух деревянными палицами, трясли кремневыми топорами. Высокие, широкоплечие, в звериных шкурах, босые.
     – Бар-р-р-р-р-ра-а-а-а! Бр-р-р-р-рути-и-и-и! Бар-р-р-р-р-р-р-ра-а-а-а!
     Не строй – толпа. Но с такой толпой даже Золотые Щиты не спешили бы скрестить копья. Рядом негромко хмыкнул Ром Эматионид. Я понял его, моего лавагета. Почти половина тех, что нас встречали – женщины. В таких же шкурах, с такими же кремневыми топорами.
     Брутии – гроза здешних гор. Непобедимые, страшные, жестокие.
     – Бар-р-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!
     Я оглянулся, поднял руку. Серебристым криком грянула труба. Глухо загремели бронзовые щиты.
     – Ар-гос! Ар-гос! Дав-ны! Дав-ны! Дав-ны!
     Знай наших!
     Толпа замерла. Кто-то высокий, не в шкуре – в цветном, шитом золотом плаще, закосолапил ко мне.
     Пора! Поправил фибулу на плече, шагнул навстречу.
     – Будь силен!
     – Бар-р-ра! Будь силен и ты, Маур-р-рус!
     Плащ сидел на этом парне, как на быке – женская хлена. Медвежья шкура была бы ему более к лицу.
     – Пр-р-рисоединяйся к нам, непобедимым бр-р-рутиям, деус Маур-р-рус! Вместе мы р-р-расщелкаем этих тр-р-русов луканов! Мы поделимся с тобой добычей, мы постр-р-роим тебе жер-р-ртвенник из камня, ты выбер-р-решь себе самую кр-р-расивую девушку!..
     Ну, конечно! За тем сюда и шел.
     – Луканы не достойны называться людьми, называться мужчинами. Мы – не р-р-разбойники, деус Маур-р-рус! Те из луканов, кто достоин дер-р-ржать в р-р-руке копье, сами пр-р-риходят к нам!..
     Брутии и луканы – извечные враги. Лесные охотники, живущие в шатрах из звериных шкур – и пахари, умеющие строить большие села за густыми частоколами. От их постоянных войн содрогалась земля.
     – Слыхал ли ты, деус Маур-р-рус, что подлые луканы дер-р-ржат в р-р-рабстве своих же сор-р-родичей, пр-р-родают их за долги в чужие кр-р-рая? А мы – вольные люди, мы – непобедимые бр-р-рутии!..
     Распелся! А вот в последней войне эти самые подлые все-таки расколошматили непобедимых. Потому-то меня и позвали – для того, чтобы деус Маурус Великое Копье подсобил. Или...
     – Если же ты пр-р-редложишь нам заключить мир-р-р, то этот мир-р-р должен быть поистине спр-р-раведливым – и в нашу пользу, ибо нет такой обиды, котор-р-рую бы не нанесли нам подлые луканы!..
     Я будто бы случайно оглянулся, еще раз полюбовавшись ровным строем моих давнов. Детина в плаще тут осекся, принялся чесать пятерней свою буйную гриву.
     Задумался.
     Воевать я, конечно, не собирался – ни с теми, ни с другими. Но мирить давних врагов следовало только так – с войском за спиной.
     Будь силен!
     – Вот я и говорю, деус Маурус, что мир...
     Ага, уже не рычит! Только вот беда – мирились брутии с луканами постоянно – и тут же вновь принимались за старое. Тут бы чего понадежней придумать!
     ...С этого я и начал – с соглашения о мире. К чему Великое Царство? Пусть каждый живет особо, но не режет соседа. Ссоры разбирал я лично – или посылал Идоменея. Все окрестные племена уже год как отложили копья в сторону – кроме этих.
     – Так вот я и говор-р-рю, деус Маур-р-рус, что мир-р-р должен быть спр-р-раведливым!
     Все-таки рыкнул напоследок! Но это ничего, а вот что луканы скажут?
     

     – Луканы говорят, ванакт, что мир должен быть поистине справедливым – и в их пользу, ибо нет такой обиды, которую бы не нанесли им подлые брутии.
     – Ясно, Ром!
     – Тут такое дело, ванакт. Это два союза. Живут не очень дружно, давно бы, поди, разбежались, но война сплачивает и тех, и тех. Каждую осень брутии нападают на села луканов, чтобы захватить урожай. А зимой луканские вожди собирают молодежь и идут в лес – брутиев гонять. Кстати, луканы часто убегают к брутиям – если подати платить надоедает, а брутии...
     – Да-а... А что, у луканов действительно продают людей за долги?
     – Продают, ванакт. Но брутии тоже хороши!
     – Вот и мири таких! Скажешь им, Ром, что где-то через месяц я вернусь и рассужу всех по справедливости.
     – Они не знают, что такое «месяц», ванакт. Я им лучше на пальцах покажу.
     Тяжкую службу ты задал мне, Отец Молний!
     
* * *

     – Песню-ю запе-е-евай!
     
      
       – Мы, давны, всех сильнее!

       Мы, давны, всех храбрее!

       У-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у!

      

     
     Горы кончились – вместе со звериными шкурами. Теперь слева от дороги негромко шумело море – то самое, винноцветное. Здесь, на западе Италии-эмбаты, уже строили города. Неказистые, за частоколом, с домами под камышовыми крышами, не города даже – городишки. Но все-таки!
     
      
       – И днем, и темной ночью

       Мы рвем врагов на клочья!

       У-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у!

      

     
     Мы спешили – Эней Анхизид звал на помощь. Гонец рассказал, что владыка дарданский в последнее время начал прихварывать – да так, что даже плакать почти перестал. Видать, плохи у бедняги дела! На Одиссея надежды мало, говорят, все тоскует, все на море смотрит. А одному Чужедушцу не справится.
     
      
       – Мы – бравые ребята!

       Мы – вольные волчата!

       У-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у!

      

     
     И все-таки большое войско я брать не стал. Война – дело дурное. И безнадежное. Сегодня победишь, завалишь трупами поле, а завтра (послезавтра, через десять лет) сыновья тех, кого ты убил, соберутся, чтобы отомстить за отцов. Да и не хотелось воевать, когда вокруг Золотой Век! Много ли чести бросить сверкающую бронзой фалангу на тех, кто даже медь плавить не умеет? Все равно, что детей бить!
     
      
       – Пусть ждут враги нас в гости!

       Обгложем мы их кости!

       У-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у!

      

     
     Я вновь поглядел на близкое море, усмехнулся. Надо бы вспенить веслами воду! Давно хотелось вокруг Италии-сапога сходить, к шардана на их остров (его мы так и зовем – Шардания) заглянуть. Звали! А если Номос и вправду открыт с двух сторон, то самое время посылать вдоль всего побережья сторожевые кимбы. Береженого и Отец Молний бережет!
     ...Все эти годы никто из нас не пытался вернуться в Элладу. Большинство просто боялось, ведь за винноцветным морем мог снова начаться Океан! А мы, те, кто знал о Номосах, помалкивали. Но теперь, кажется, наш покой подходит к концу...
     – Не выходить из строя-я! Ровнее, ровнее, идти в ногу-у!
     – У-у-у-у-у-у!
     
* * *

     – Освоился ты здесь! – хмыкнул я, поудобнее устраиваясь в огромном цельносрубленном кресле.
     – Ага! – вяло откликнулся Любимчик. – Хороший дом, хоть и деревянный. И вино тут хорошее, лучше нашего. Попробуй!
     Вставать, он, впрочем, не стал – бурдюк босой пяткой ко мне пододвинул.
     «Тут» – это в Лации, в Лавинии-городе, где правит великий регус (и деус!) Эней Основатель. Плаксой себя именовать дарданец строго воспретил.
     – И чего ты здесь делаешь, Одиссей? – поинтересовался я, прикладываясь к бурдюку.
     ...Неплохое винцо!
     – А ничего не делаю, – сообщил рыжий и потянулся. – Ежели спросят – совет дам...
     Все ясно! Эней правит, Протесилай ему помогает, а Любимчик советует. Каждый при своем!
     – Меня тут, Диомед, Янусом Двуликим называют, – в голосе Лаэртида промелькнуло что-то, напоминающее гордость. – На воротах мою рожу гвоздями приколотили – деревянную!
     – Если деревянную – это еще ничего, – рассудил я. – Могли бы и по-другому. Так чего там с Энеем? Меня к нему даже не пустили...
     – Плохо с Энеем, – вздохнул Любимчик. – Расхворался совсем. А тут еще война эта...
     Да, война. С соседями-рутулами договориться так и не удалось.
     – Надо было Подалирия с собою взять...
     Поглядел на меня Одиссей – равнодушно этак.
     – Не поможет Подалирий. Кровью Эней харкает. Болтают, будто отравили...
     Вот Гадес!
     

     – Сделаем так, Протесилай. Я со своими ребятами пробегусь вдоль этой реки...
     – Тибра, Диомед.
     – Да какая разница? Хоть Тибра, хоть Тигра... Погляжу, что к чему, намечу подходящее место, если придется разворачивать войско. Как зовут басилея рутулов?
     – Регуса, Тидид. Его зовут Турн, у него наш Плакса невесту чуть ли не с брачного ложа увел, оттого все и...
     – Ясно!
     – Старейшины рутулов против войны, но он, как с цепи...
     – Я думаю! Если невесту, да с брачного ложа!
     – Только ты, Тидид, воду из Тибра не пей и другим не разрешай. Гадкая она, желтая...
     – Желтая?
     
* * *

     – Регус Диомед! Регус Маурус! Разреши, мы доспехи снимем, туники снимем...
     Окружили меня давны. Глаза горят, языки от волнения подрагивают... Как хочется снова волком стать!
     – Мы быстро пробежимся, все увидим, все узнаем! Регус Маурус, разреши!
     Чуть ли не подпрыгивают. Так сейчас на четыре лапы и бухнутся!
     – Отставить! – вздохнул я. – В этих местах оборот... таких, как вы, боятся. Что о нас скажут, а?
     – У-у-у-у-у!
     – Все! Строиться! Вперед – и с песней!
     Песню, впрочем, так и не запели – от огорчения, видать.
     Тибр действительно оказался желтым – желтее Скамандра. И несло от него болотом. Хорошо еще, по пути попадались ручьи, из которых не страшно было пить.
     Шли третий день. Войско Турна пряталось где-то здесь, среди камышей и прибрежного леса. Но я не спешил искать врага – пусть найдет меня сам. На привалах мои давны хором (У-у-у-у-у!) орали, вызывая рутулов на переговоры. Может, еще удастся обойтись без крови...
     – У-у-у-у-у-у-у-у-у-у!
     Опять?
     – Что такое, Грес? Чего орете?
     – Сестричка, регус! Здороваемся!
     Сестричка?
     Волчица сидела под деревом. Старая, облезлая. Какая уж тут сестричка – бабушка скорее! Напугал ее вой – подпрыгнула, в чащу кинулась.
     Вот обормоты!
     Хотел уже объяснить моим голосистым, как с бабушками здороваться следует... Не успел. Не успел, потому что на дерево еще раз поглядел, возле которого волчица на солнышке грелась. Точнее – на деревья.
     Сросшиеся.
     А ведь знакомое что-то!
     

     «...Увидишь волчицу у сросшихся деревьев – оглянись.»
     

     Но ведь ты шутил, Амфилох Щербатый!
     Оглянулся...
     Глядела из кустов бородатая рожа. Не волчья, понятно.
     – Сто-о-о-о-ой!
     

     – Они не рутулы, ванакт. Это сабины, у них тут на холме село.
     – Ясно, Ром. Растолкуй им, если сможешь, что я...
     – Они о тебе слыхали, ванакт. Слыхали и просят, чтобы ты их рассудил. С соседями никак разобраться не могут, у тех тоже село на холме стоит, но с другой стороны. Очень просят!
     – У, Дий Подземный, еще и это! Вот что, Ром, возьми десяток парней, сбегай к ним и придумай что-нибудь. Скажи, что тебя послал Диомед Маурус Великое Копье, и что твои слова – его слова. Потом нас догонишь.
     – Да как их рассудить, дядя Диомед? Они говорят, что уже сто лет холм поделить не могут.
     – Ну... Помнишь, в Аттике такое же было, пока Тезей не пришел. Собрал он всех спорщиков...
     – ...И в одном городе поселил. Помню, дядя. Так что, город им построить?
     – Еще чего! Борозду в земле пропашешь и копье воткнешь. Держи мое – страшнее будет. А строятся пусть сами. Все, Ром! Одна нога здесь, другая там...
     

     Рутулов мы встретили к вечеру. Турну надоело прятаться, и пара сотен мрачных парней заступила нам дорогу. В воздухе уже зажужжала первая стрела, но до боя не дошло.
     Турну был не нужен я. И никто не нужен – ни Любимчик, ни Протесилай. Только Эней. Плаксу он был готов разорвать на части – зубами, не хуже, чем мои давны.
     И угораздило Анхизида жениться! Хоть бы нашел себе невесту без жениха! Особенно такого.
     Турн кричал. Турн орал. Турн вопил. Турн лупил кулачищем в грудь. Эней – или война! Он соберет родичей, он позовет соседей, он зальет весь Лаций кровью.
     Энея!!!
     В конце концов владыка рутульский до того разгорячился, что пустился в пляс – прямо с копьем. Свистело в воздухе копье, топали в сырую прибрежную землю босые ножищи...
     Энея!!!
     А почему бы и нет? Старейшины рутулов войны не хотят, не у них невесту украли...
     Договорились о поединке – насмерть.
     Оно бы и ничего, да вот сдюжит ли Плакса? Такие поединки проигрывать нельзя.
     

     – Ну чего, Ром, основал? А мое копье где?
     – Основал. А копье пришлось оставить – возле жертвенника. Ты теперь, ванакт, у них бог-покровитель – Маурус Копьеносный. «Квирин», если по-сабински.
     – У-у-у-у-у-у!
     
* * *

     – Мама! Мама, мама, не уходи! Не уходи, мама...
     Эней Анхизид бредил. Слепо смотрели глаза, тонкая струйка крови сочилась изо рта.
     – Мамочка! Мне больно, мамочка! Не уходи, пожалуйста!..
     Он звал ЕЕ – ту, что убила мою Амиклу.
     Я осторожно вытер кровь с его подбородка, поправил мокрую повязку на лбу. Эней умирал. Я напрасно договорился о поединке.
     – Мама! Мамочка...
     Я отвернулся. Под Троей, на страшной Фимбрийской равнине, мы были врагами. Но врагов уже нет. Храбрый, честный парень, Эней Плакса, наш товарищ, уходит к черному порогу Гадеса.
     Плакса! Он плакал, когда говорил об Амикле...
     – Диомед...
     Окровавленные губы попытались улыбнуться. Ата-Безумие смилостивилась над владыкой дарданов.
     – Диомед! Она... Мама обещала взять меня к себе, туда... туда...
     – Конечно, – заторопился я. – Только не спеши, Анхизид, ты скоро поправишься!..
     – Нет, Тидид, она приходила, чтобы забрать меня с собой!..
     Эней попытался приподняться, застонал.
     ...Я снова поднес окровавленную тряпицу к его губам.
     – Мы привезли Палладий – тот самый, из Трои. Пусть он будет у тебя, Анхизид.
     – У моих детей[184], – чуть слышно поправил он. – Спасибо... Мама... Она сказала, что мой род создаст великую державу, эта держава покорит мир...
     – Ну, это ясно! – улыбнулся я. – Ты же Саженец!
     – Саженец... – Эней попытался улыбнуться в ответ, дернул непослушными губами. – Мы ведь что-то сделали, Диомед, ведь так?
     – Так, – кивнул я. – Мы переплыли Океан, мы основали новую страну. И мы стали друзьями, Эней. А это дороже всего, правда?
     – Правда...
     Я встал. За дверью ждали его сыновья, ждали родичи. Пора было прощаться.
     Навсегда...
     – Погоди, Диомед...
     Огромная ладонь бессильно дрогнула, скользнула по покрывалу.
     – Мама... Ты помирился с НЕЮ?
     ...Красная надпись на белом мраморе, красная кровь на алтаре...
     – Я... Да, Эней, мы уже не враги.
     Пусть я солгал. Сейчас – можно.
     – ОНА велела тебе передать, чтобы ты не отталкивал... не отталкивал...
     Закрылись глаза, еле заметно дрогнули губы...
     Прощай, Эней, храбрая душа и доброе сердце! Твои потомки будут править этой землей!
     Хайре!
     

     – Не плакать! Не плакать! Эней Анхизид, регус латинов, жив – и будет жив, пока не победит в поединке, ясно? Завтра он убьет Турна и остановит войну. И никаких слез! Эней победит – тогда заплачем!..
     
* * *

     – Он скончался, рыжий...
     – Жаль...
     И даже головы не повернул!
     Любимчика я нашел там же, где и оставил, на той же позиции. Даже полупустой бурдюк валялся как раз под его босой пяткой.
     – Эней умер, понимаешь? – повторил я.
     – А я и говорю: жаль.
     Об умершем щенке обычно горюют больше.
     – Он скончался, – проговорил я сквозь зубы.
     – Да слышу, Тидид!
     Босая пятка неуверенной потянулась к бурдюку.
     – А завтра Эней должен выйти на поединок с вождем рутулов. Если он не выйдет, нас захотят вытеснить с этих земель. По праву победителя.
     – Ну и что?
     На этот раз Лаэртид соизволил обернуться. И даже плечами пожать.
     – Ничего, – все еще сдерживаясь, проговорил я. – Латины присягнули роду Анхиза, значит, начнется война. Настоящая, как под Троей. Я позову шардана, приведу своих аргивян. Для начала сожжем город рутулов, чтобы устрашить весь край, потом начнем уничтожать посевы... Ты никогда не думал, Одиссей, ПОЧЕМУ кончился Золотой Век?
     И снова шевельнулись широкие плечи лучника.
     – Тебе это очень важно?
     Отвечать я не стал, просто кивнул.
     Я бы и не приходил к сюда, к Любимчику-лотофагу, но меня Турн уже видел, и Протесилая видел. А Идоменея как назло в море унесло.
     Медленно-медленно вставал, долго-долго копался в куче хлама, завалившей угол. Но вот блеснуло ярое золото. Шлем – глухой, с прочной личиной и нащечниками. Знакомый, памятный – шлем лавагета Лигерона Пелида, прозывавшегося также Ахиллом.
     – Сойдет?
     На меня смотрела золотая личина с узкими прорезями для глаз. Одиссей Лаэртид, муж, преисполненный козней и хитрых советов, понял меня правильно.
     

     – Я Эней Основатель!
     Страшный крик потряс поле. Даже Турн, нетерпеливо приплясывавший в ожидании поединка, замер, застыл на месте.
     Одетый в золоченую бронзу человек медленно, чуть косолапо, шагнул навстречу вождю рутулов. Золотая личина равнодушно улыбалась врагу. На миг даже я поверил. Голосом Энея Анхизида кричал Любимчик. Его походкой он шел на бой.
     Под Троей воевали живые. Теперь настал час мертвецов.
     Дальше можно было не смотреть. Наконечник рутульского копья из мягкой меди, на доспехах из кипрской бронзы не останется даже царапины... Мне было жалко этого обезумевшего от гнева дурака.
     ...Но все-таки войны не будет. Золотой Век не услышит крик Керы.
     

     – Спасибо, Одиссей. Ты выручил всех.
     – Мы все погибли под Троей, Тидид...
     

     – Левой! Лев-о-ой! Ножку тяни-и! На двух ногах – не на четырех! Идти бодро-весело-хорошо! Песню-ю!..
     – Мы, давны, всех сильнее!
     Мы, давны, всех храбрее!
     У-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у!
     
* * *

     Каменный истукан хмурился. Наверное, оттого, что косо вкопали. А может, и потому, что пуст был алтарный камень, никто не озаботился об очередной овечке, не взял позабытый кремневый нож в руку. Но до этого ли страшилы люду окрестному, ежели сам Диомед Маурус Великое Копье суд вершить собрался? Дрожи, каменная башка!
     Я оглянулся. Пока все идет, как задумано. Холм, где мы собрались, окружен моими давнами – в два кольца, чтобы надежнее было.
     Будь силен!
     – Готовы ли выслушать мое слово брутии?
     – Говор-р-ри, деус Маур-р-рус!
     – Готовы ли выслушать мое слово луканы?
     – Говори-и, деус Мауру-ус!
     Рычащего я уже знал, а вот подвывающего (не хуже самого Калханта!) лукана видел впервые. Смотреть, впрочем, было не на что – грузный толстяк с редкой, словно выщипанной, бороденкой и хитрющими глазами. Ну, точно меняла на рынке в Аласии!
     Мы собрались здесь втроем, если, конечно, моих давнов не считать. Втроем не поорешь, не станешь лупить кулаком в грудь под рев сородичей. Придется слушать!
     – Я, Маурус Великое Копье, обдумал все, мне сказанное, и решил...
     Недоверчиво усмехнулся рычащий, подался всей тушей вперед подвывающий.
     – ...Не давать вам мира! И будете воевать вы вечно-вековечно, пока стоит эта земля!
     Я полюбовался отвисшими челюстями, помедлил немного. Не ожидали? Думали, сейчас о дани спорить станем, кому корову, а кому овцу? Ну уж нет!
     – Я не дам вам мира, брутии и луканы, оттого что не нужен он вам. Каждый раз вы обманываете богов, когда обещаете больше не воевать. Но меня, Мауруса Великое Копье, обмануть нельзя!..
     Челюсти уже были на месте. Они слушали. В глазах у каждого плескалось что-то странное – вроде бы я к их женам под подол заглянул.
     – Если настанет мир, оба ваши союза распадутся. Племена не станут жить вместе, когда исчезнет враг. Вы, луканы, не сможете властвовать над своими должниками и своими рабами, потому что никто не захочет кормить стражу. Очень скоро у вас начнется смута. Ведь сейчас все горячие головы убегают в лес, к брутиям. Прав ли я?
     Толстяк потупился. Рычащий, напротив, оскалил крепкие зубы.
     – Но и вам, брутиям, придется плохо. Вы не умеете возделывать землю, значит, зерно придется обменивать. А на что? Будет голодно, и скоро половина из вас уйдет к луканам. Прав ли я?
     На этот раз потупился рычащий.
     – А посему я, Маурус Великое Копье, повелеваю: войну между вами объявить вечной. Готовиться к войне постоянно, ежедневно, ежечасно! А воевать будете два раза в год: неделю осенью, после сбора урожая, и неделю зимой. О начале войны предупреждать друг друга и всех соседей...
     Скрестились на мне удивленные взгляды.
     – ...тайно!
     Облегченный вздох.
     – Посевы не уничтожать, лес не поджигать. Тела погибших хоронить с честью. Платить друг другу дань тяжкую... по очереди. На войну посылать самых горячих, беспокойных и дурных. Таких брать в плен, сечь до крови и забивать в колодки – пока не остынут и не поумнеют. А кто посмеет нарушить мои заповеди, на того гнев лютый падет, гнев божий!
     Поглядел я вниз, где стояли ровным кольцом мои давны...
     Будь силен!
     Кивнул редкой бороденкой толстяк. Мотнул буйной гривой рычащий. То-то!
     – Ясна ли вам моя воля, луканы?
     – О, сколь вели-и-ик, мудр и справедли-и-ив ты, деус Мауру-ус Великое-е Копье-е!
     – Ясна ли вам моя воля, брутии?
     – О, сколь велик, мудр-р-р и спр-р-раведлив ты, деус Маур-р-рус Великое Копье!
     Я отвернулся, чтобы эти хитрованы не увидели моей улыбки. Тяжкую службу поручил мне ТЫ, Отец Молний!
     Трудно быть богом!
     
* * *

     Утро... Раннее утро...
     – А потом мы здесь пророем канал, Идоменей.
     Критянин оценивающе взглянул на тихое осеннее море, на подернутый желтой травой лес.
     – Понимаю, Тидид. Корабли смогут подходить к самому городу, там можно устроить небольшую пристань...
     – Не только, – подхватил я. – Здесь много болот, Подалирий, бедняга, с ног сбился, от лихорадки моих волков пользуя. Мы отведем воду, сможем расширить посевы... Чему улыбаешься, Минос?
     – Тебе, – наморщил нос критянин. – Только теперь Минос не я – ты. Так ведь все начиналось и у нас, когда Крит даже не имел имени. Мой предок, сын Дия, построил первый город, пристань... канал вырыл. А его брат записал законы на каменных табличках и помирил соседние племена. И отлилась критская бронза...
     – Бронза, – повторил я памятное словечко. – Это будет еще нескоро, Идоменей. Когда эта земля... Когда Италия будет великой, от нас не останется даже сказок. Но... это не важно, правда?
     – Правда...
     Теплый ветер, ветер Золотого Века, подул от ближнего холма – чистый, свежий. Утро... Здесь еще – раннее утро.
     – Я не останусь в Италии, Диомед. Ты вместе с остальными сделаешь все правильно, уверен. Побуду с тобою еще годик, подсоблю, чем смогу, а потом... Меня ждет Океан. Там находили покой мои предки...
     Негромок был его голос, голос последнего Миноса. Я понял: спорить бесполезно, он уже все решил...
     ...И почудилось, на малый миг, на каплю воды из клепсидры, будто упала на серый песок тень огромной головы с бычьими рогами.
     

     – Так как назвали этот город, Ром?
     – Какой город, ванакт? А-а! Да в честь меня и назвали. Ты же велел сказать, что я посланец этого... Мауруса. Так и решили: город Рома. Правда те, другие, не сабины, произносят иначе – Рим[185].
    

    

     

      СТРОФА-II
     

     – Да в чем дело, ребята? – возопил Подалирий. – Некогда мне, у меня фавн сбежал. Клетку прогрыз и...
     Никто даже не улыбнулся. Асклепиад огляделся, все еще не понимая, недоуменно моргнул.
     – А что случилось?
     – Сядь, пожалуйста, – негромко попросил я.
     Башня Свитков, синие весенние сумерки за узкими бойницами. Теперь мы все в сборе: Идоменей, Ром-лавагет, Подалирий, Грес-волчонок.
     И я.
     Только Калханта-боговидца нет. В Лавинии Калхант, календарь для латинов выдумывает.
     – Продолжай, Идоменей...
     Критянин кивнул, дернул широкими плечами.
     – Итак, напоминаю... для любителей фавнов. Полгода назад мы встретили в море пилосский корабль. Уже тогда мы были уверены... почти уверены, что граница между Номосами, между Италией и Элладой, проходима с двух сторон...
     – Ау-у?
     – Потом, Грес! – шепнул я растерянному давну. – Потом объясню...
     ...Если смогу, конечно. Для давнов за морем земли нет.
     – Сегодня мы узнали это точно. Тридцативесельная эперетма[186] из Кефаллении с грузом зерна... и с несколькими письмами. Поэтому Тидид и попросил вас всех собраться...
     – Просил? – возмутился Асклепиад. – Ну, корабль, ну, с письмами. Завтра нельзя было сказать, что ли? У меня фавн...
     Осекся – наши лица разглядел.
     – То, что сейчас узнаете – тайна, – я медленно встал. – Полная тайна... Как я ненавижу такие тайны, ребята!
     Таблички лежали тут же – на одной из полок. Я протянул руку – холодный алебастр внезапно показался раскаленной медью.
     – Итак...
     Слушали молча, даже дыхание затаив. Потом упала тишина. Долгая, безнадежная. И каждый боялся ее спугнуть.
     – Сколько нам нужно времени... чтобы не опоздать? – наконец еле слышно проговорил критянин.
     – Мы уже опоздали, – вздохнул я. – Лавагет?
     – Три дня на сбор войск и погрузку, – чуть подумав, ответил Ром Эматионид. – Но если мы будем ждать шардана и всех остальных, то еще две недели.
     – Да куда там ждать! – воскликнул Подалирий, напрочь забыв о шкоднике-фавне. – Они уже на Истме! Вы понимаете, что это такое?
     – Нас здесь чуть больше тысячи, – пожал плечами Ром, – шардана и латины смогут прислать еще столько же, а если поможет и Гелен...
     – Не все так просто, – перебил я. – Помните, что написано в последнем письме? Здесь, в Италии, уже есть чужие глаза. А если они заранее узнают...
     ...Если ОНИ узнают.
     – Так придумай, что-нибудь, Тидид!
     Легко сказать! Несколько лет назад мы сбили с толку хеттийцев, размахнувшись на Трою и ударив по Хаттусе. А еще до этого бедняга-Алкмеон ждал моих куретов в зимней промерзшей Аркадии...
     – Но мы можем объявить, Диомед, что собираем войска против... э-э-э... Ливии!
     Великий ты стратег, Подалирий. Прямо Любимчик какой-то!
     Любимчик?
     – А ну-ка, Идоменей, еще раз. Что эти... торговцы зерном рассказали об Итаке?
     – Ничего особенного, – удивился критянин. – Басилисса Пенелопа никак не может выбрать жениха. Последних баранов на пирах доедают. Весь остров хохочет...
     Так-так! Соломенная вдовушка харчами перебирает. Но это если с одной стороны поглядеть. А вот ежели с другой...
     – Над чем тут хохотать? – рыкнул я. – Нашему другу, законному басилею Итаки, богоравному Одиссею Лаэртиду, нанесено страшное оскорбление. Его семья, его власть, его царство в опасности! Объявить об этом всюду, на всех углах. Собрать войска. Корабли на воду! К Одиссею – гонца!
     – А пусть эти... торговцы зерном сами в Лаций сплавают! – прищурился Асклепиад. – Пусть скажут, что их туда... э-э-э... бурей занесло. Если Одиссей все узнает от них, то это будет убедительней... с точки зрения психологии. А мы пока войска соберем!
     Что такое «психология», я даже и не пытался понять. А вот насчет войск – верно. Несколько дней не помешают.
     – Все ясно! Итак, объявляю план...
     – ...«Итака», – подсказал кто-то.
     – Точно! План «Итака»!
     – Что, Грес, бегать давны еще не разучились?
     – Ау-у-у-у-у!
     – Самых быстрых, самых лучших – ко всем нашим. На всех четырех, хвосты вверх! У брутиям, к луканам, к певкетам, в Новую Трою. И в Лавиний, а оттуда – кораблем к шардана...
     – Ау-у! Вода мокрая, вода холодная...
     – Старший гетайр Грес! Волк ты или не волк?
     – А меня с собой возьмешь, регус Маурус?
     – Возьму... если сам к шардана поплывешь.
     – У-у-у-у-у!
     
* * *

     Ночью налетел шторм. Ветер нес холодную соленую пену, рычащие волны ползли по песку, остро пахли выброшенные на берег водоросли.
     Шторм... шторм... шторм...
     – Э-э, ванакт Диомед! Зачем тут стоишь, зачем на море смотришь? Холодно, да? Сыро, да? Зачем так долго в море смотреть, понимаешь?
     – Там Эллада, Мантос.
     – Эх, Диомед-родич! Прав ты, конечно, Диомед-родич! Сам бы так и стоял, сам бы так и смотрел. Домой поплывем, да? Домой вернемся, да?
     – Это будем уже не мы, друг Мантос. Нас нет, мы все убиты под Троей...
     Волны крепчали, ветер бил в лицо, не давал вздохнуть, затыкал ноздри упругой солью...
     Шторм шел от берегов Эллады. Родина звала своих мертвецов.
     

     – Я, Диомед сын Тидея, я, Маурус Великое Копье, регус давнов, покровитель брутиев, луканов, мессапов и певкетов, ванакт Аргоса Конеславного, призываю к оружию моих верноподданных и моих союзников, дабы рукою сильной помочь другу нашему Одиссею Лаэртиду, басилею Итаки, чья семью и чья власть находятся под угрозой великой. А посему повелеваю и прошу...
     

     – Кораблей мало, Тидид. Но здесь близко, можно попытаться перебрасывать войска отдельными отрядами. Вдруг там и вправду поверят, что мы на Итаку собрались? Предлагаю высадиться на побережье Элиды, а оттуда двигаться...
     – Нет, Идоменей. В Элиде у нас нет союзников. В Элиде уже враги. Мы высадимся в Акарнании, там до Калидона рукой подать.
     

     – У-у-у! Регус Диоме-е-е-ед! У-у-у-у-у-у-у!
     – Ну, хорошо, ребята. Беру обе сотни!
     – Ау-у-у-у! Регус Маурус! Регус Мауру-у-у-ус!
     – Только помните: там за морем – Эллада! Не посрамите нашу Италию!
     – Твои волки не подведут тебя, деус!
     

     – Ну, чего я вам говорил, парни? Таки вернемся!
     – Да как же мы вернемся? Это через Океан-то?
     – Был Океан – да весь высох! Вернемся! По земле родимой потопаем, понюхаем ее...
     – Винца выпьем!..
     – Не-е, винцо здешнее получше будет. А вот девочку прижать, чтобы запищала по-нашему, по-ахейски!..
     – Какие девочки, пень ты амбракийский? Сказано же: на Итаку плывем, басилиссу Пенелопу выручать. Будешь там коз прижимать до полного писка!
     – От пня амбракийского слышу! Ты чего, Диомеда Собаку не знаешь? Нужна ему эта Пенелопа! Он просто хочет Итаку захватить, чтобы всем морем-Океаном править. А потом и до Аргоса доберется...
     – Аргос! Да какой к ламии Аргос, пень ты!..
     – Сам ты пень!
     
      
       – Радуйся, родина наша далекая!

       Хей-я! Хей-я!

       Радуйся, Аргос, богами хранимый!

       Хей-я! Хей-я! 

      

      
       Днем о тебе вспоминается сладко!

       Хей-я! Хей-я!

       Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!

       Хей-я! Хей-я!

      

     
     – Слышишь, как они радуются, Тидид? Они еще не знают...
     – Узнают. Скоро...
     
* * *

     Стыдно признаться, но об Одиссее, коему всей душой помогать решил, я через пару дней успел подзабыть. Не до рыжего мне было. Да и нам всем тоже. Даже Итака, в честь которой мы назвали наш план, стала существовать как-то отдельно от Лаэртида. И без того хорош остров. Например, в узком проливе между Итакой и Кефаленией можно спрятать десяток пентеконтер – до поры, до времени. В общем, подзабыли мы о Любимчике. А напрасно!
     Вначале не увидели – услышали.
     – Держи! Держи дурака! Уйдет!
     Давно уже Калхант-боговидец так не орал!
     – Уйдет! Утонет! Бо-о-о-о!..
     Кричали у самой пристани. К счастью мы с Идоменеем были как раз поблизости – все у тех же пентеконтер, которые мы прятать собрались..
     – Лови-и-и!
     Одиссей Лаэртид был бос и наг. Одиссей Лаэртид нас не слышал. Одиссей Лаэртид нас не видел. Всех остальных, впрочем, тоже. Скрутить мы его смогли только когда подоспел Протесилай.
     ...Я так и не понял, откуда они все тут появились. Болтали потом, будто Любимчик из-под земли выскочил – с Калахантом и Протесилаем подмышкой. Из-под земли – или из облачка туманного. Я бы не удивился. И даже если бы узнал, что Лаэртид так через всю Италию босым пробежал – тоже бы не удивился.
     – Убью! Убью!
     Ну, скрутили. Ну, водичкой побрызгали.
     – Убью! Всех убью!
     Поглядел я на это горе рыжее...
     – Кого убьешь, Лаэртид?
     – Вас всех! Пустите! Мне плыть надо! На Итаку!..
     И тут только я понял. Для Одиссея все это было всерьез: и женихи, и его соломенная вдовушка. Перестарался Подалирий со своей «психологией». Услыхал новости Любимчик – и на Итаку побежал – босым. Оно бы и посочувствовать парню стоило, да только, как по мне, странно это. Где ж ты раньше был? целовался с кем?
     Ничего мы рыжему не рассказали – не до того ему теперь. Пообещали только, что назавтра всем войском пойдем Пенелопу выручать. Моргнул Лаэртид, удивиться изволил:
     – Вы чего, ребята? Вернуться решили?
     – Нет, рыжий, – вздохнул я. – Это ты возвращаешься. А мы так, за компанию. С тобой.
     Родина звала своих мертвецов.
     

     – ...Мои аргивяне! Мои товарищи и союзники! Гробница доблестных – вся земля. Но сейчас пришла пора нам встать из гробниц. Наша родина, наша Эллада, в смертельной опасности. Несколько дней назад мы получили весть, что дорийцы, северные варвары, захватили Афины, сжигают Беотию и Фокиду, прорвали укрепления на Истме и сейчас уже подходят к Микенам. Войска ванакта микенского разбиты. Вождь дорийцев, Гилл Гераклид, поклялся, что не пощадит ни одного города, ни одного эллина...
     

     – А почему дорийцы?
     – За ними будущее, дядя Диомед! Ахейцы – закат, они – восход.
     Красиво говорит Гилл, сын Геракла. Заслушаешься!
     – Да ты, дядя, на города наши посмотри! Ну, Калидон, ладно, маленький он. А Микены, а Спарта, да и Аргос? Басилеи и даматы с теретами в сидонских фаросах и критских накидках разгуливают, благовониями натираются, а люди в землянках живут, как звери!
     – А мы все возьмем, а мы все поделим, – смеюсь я. – Тебе пол-фароса, мне пол-накидки.
     – Да не делить надо! – горячится Гилл. – Просто люди не должны голодать, потому что тогда страна слабеет, ее кто угодно голыми руками возьмет! Кто такую страну защищать станет? Басилей на колеснице один, а у пастухов только палки и топоры каменные! У дорийцев – добычу поровну делят. У дорийцев голодных нет, у них соплеменников не обращают в рабство, не продают за море. И еще у них – железо. Представляешь, дядя Диомед, железные мечи! А их дикарями считают!
     Горячится Гилл, сын великого Геракла, стучит-скрипит старая колесница. Далеко стук слышен!
     – Меня отец с детства к ним посылал, к дорийцам. Говорит, учись у них, своим там стань. Меня уже и во фратрию приняли, и в святилище пускают. Они отца очень любят!
     Нет мира в Ахайе! Аргос против Фив, Микены против Аргоса, Мегары против Афин...
     ...А на севере дорийцы с железными мечами. Да не сами – с сыном Геракла Амфитрионида. Вот возьмут, и выберут через пару лет Гераклида вождем. И что тогда? Тут уже не о микенском престоле речь пойдет!
     

     Ты был прав, Гилл, сын дяди Геракла, мой бывший брат. Мы, ахейцы – закат. Но за нами, последними, не восход, за нами – безвидная тьма, черная ночь.
     Ты – ночь, Гилл Дориец!
     

     – ...Аргивяне! Друзья! Мы будем воевать не за добычу, не за власть. Если дорийцы победят, никому уже не будет нужна добыча. Эллада сама станет добычей – под варварской пятой, под чужой властью!..
     – ...Веди нас, Диомед! Веди нас, ванакт! Эллада! Эллада! Эллада!..
     

     – ...По местам стоять, якоря выбрать, гистоны и долоны поднять, весла на воду!..
     
      
       – Вспомним Скамандра желтые воды!

       Жетые воды – красные воды.

       Меди троянской блеск нестерпимый.

       Мы не вернулись!

       Мы не вернулись! 

      

      
       У Ройтейона нас убивали.

       В травах Фимбрийских нас хоронили.

       Пепел наш смешан с пылью Троады.

       Только мы встанем!

       Только мы встанем! 

      

      
       Жди нас, Ахайя, жди нас, Эллада!

       Мертвых детей, о тебе не забывших.

       Ты позови – мы придем из Аида!

       Вместе мы живы!

       Вместе мы живы!

      

     
     Мертвецы возвращались из-под Трои. И сладкой была для нас первая горсть родной земли.
     
* * *

     – Э-э, Диомед, сынок! Радуйся, Диомед, сынок!
     – Дядя Андремон! Дядя Андремон!
     Плевронское поле, сотни костров, знакомое ржание невысоких гривастых коней, знакомый бронзовый клич:
     – Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р!
     – Дай хоть посмотрю на тебя, дядя!
     ...Эх! Постарел ты, Андремон, басилей Куретии Заречной. Седой уже весь!
     – Брат Диомед! Ты что, из Океана вынырнул, брат Диомед? Ну, радуйся, брат!
     А вот Фоасу – хоть бы хны. Лишь борода еще длиннее стала. И чернее. Да вот только...
     – А это кто?
     Хмурый, неулыбчивый, с первым мальчишеским пушком над губой. Поглядел на меня, насупился:
     – Я Агелай, сын Фоаса, басилея Этолии Калидонской. А тебя я знаю! Ты Диомед Тидид, наш бывший кровник!
     Покосился я на родичей-куретов. Ну и воспитали же орла! Развели они руками: сам воспитался, мол.
     А на поле Плевронское со всех сторон народ валом валит. Уже и места не осталось, возле реки шатры ставят.
     – Вся Этолия собралась, Диомед-родич. Теперь ты снова койрат!
     А над огромным полем, над конскими спинами, над бронзовыми шлемами, над остриями копий, над дымом костров:
     – Кур-р-р-р-р-р-р!
     Веди нас, койрат! Веди!
     

     – Фивы еще держатся, Тидид. Ты будешь там через три дня, молнией прилетишь, ветром прилетишь.
     – Нет, Фоас...
     – Э-э, брат Диомед! Что говоришь, Диомед-родич? Там же братья Ферсандра! Твой род, твоя кровь!..
     – Нет, Фоас. Под Фивы пойду не я – ты пойдешь. Дорийцы уверены, что уже победили, сейчас они разбежались по Беотии, грабят, жгут...
     – Всех зарежем, всех передушим! А ты, брат Диомед?
     – Ну, ты же меня знаешь, Фоас!
     – Ай, знаю! Хитрый ты, брат! Настоящий курет! Всех обманул, всех вокруг пальца обвел. Говорили, ты на Итаку собрался, на свадьбу Пенелопы-басилиссы...
     – Невелика хитрость, брат Фоас. Выиграли дня три – не больше. По крайней мере, смогли переправить войско. А сейчас мне нужны гиппагоги. Знаешь, такие большие корабли, чтобы лошадей перевозить.
     – Э-э-э-э-э-э!..
     

     «Диомеду Тидиду от Менелая Атрида, басилея Спарты.
     Я болен. Мои спартанцы здоровы. Куда им идти, Диомед?»
     

     «Диомеду, сыну Тидея, от Промаха Партенопида, басилея тиринфского.
     Сфенел Капанид договорился с дорийцами. Могу пропустить твои войска через Тиринф. Больше ничего сделать нельзя.»
     

     «От Эхея, басилея Тегеи – великому воителю Диомеду, сыну Тидея.
     Богоравный Диомед! Враги у моего города. Скажи, что ты придешь на выручку, и мы будем сражаться сто лет.»
     

     «Нестор, сын Нелея, басилей Пилоса – Диомеду, сыну Тидея, воеводе Великого Войска.
     У меня осталось мало сыновей и мало воинов. Гиппагог нет ни одной. Если дорийцы подойдут к Пилосу, город откроет ворота. Поспеши!»
     

     «Гилл, сын Великого Геракла, вождь непобедимых дорийцев – Диомеду, сыну Тидея.
     Убирайся, откуда пришел, заморский заброда!»
     

     «От Теламона, сына Аякса, басилея Саламина – богоравному герою Диомеду, сыну Тидея.
     Мои корабли не поспеют к сроку...»
     
* * *

     Из мегарона все еще уносили трупы. Там пахло кровью и мясом. А здесь, на темной террасе, дышал прохладой ночной ветер. Даже не верилось, что Смерть так близко.
     – У меня вино осталось, – заговорила тьма. – Кислое, правда. Хочешь?
     – Хочу, – вздохнул я. – Не спишь, Лаэртид?
     На Итаку все-таки пришлось заглянуть. Благо, совсем близко – час на кимбе от Астака Акарнанского. Война не ждет, да только совесть замучила. Ведь у рыжего – своя война. Что ему дорийцы?
     ...И корабли! Мне так нужны корабли – здесь, на западном побережье! Сейчас!
     В мою руку мягко ткнулся кувшин. Я отхлебнул прямо из горла.
     – Всех победил?
     – Да вот... – глухо откликается тьма.
     – Ну и ладно. Бывает.
     Помощь Любимчику не понадобилась. Искаженные последней мукой рты убитых мальчишек беззвучно славили Героя Одиссея. Кровавое вышло сватовство у Пенелопы, дочери Икария! За все отомстил женихам Лучник. А я-то думал, что все кончится извинениями и пеней за съеденных баранов! Выкупом, ползанием на коленях, на брюхе. Дракой – в худшем случае.
     ...Хоть бы он им морды набил, что ли? Афедроны до крови надрал? Ведь сопляки же они еще, меч в руках держать не умеют! Не умели, то есть...
     Не понимаю!
     Надо было спешить, надо было говорить о кораблях, о десяти гиппагогах, которые следовало срочно перебросить в Калидонский залив. Иначе моим аргивянам не успеть, и куретам не успеть, дорийцы уже возле Тегеи, в самом сердце Пелопоннеса. Да только услышит ли меня Любимчик? Плохо хлебать неразбавленное вино. А неразбавленную кровь – еще хуже. Захлебнуться недолго.
     – У тебя хорошо, рыжий. Виноград, оливы. Тихо. Только море шумит. Хорошая жена, хороший дом – что еще нужно, чтобы мирно встретить старость?
     – Ага... – равнодушно отозвалась тьма. – Только я еще... еще не вернулся.
     ...Мертвецы, наскоро укрытые старой дерюгой, кажется, другого мнения на этот счет!
     – Мне нужны корабли, Лаэртид. Гиппагоги. Все, которые есть.
     – Ага... Завтра скажу – будут.
     Даже не спросил, зачем. Не до того рыжему – возвращается он. Сколько же еще мальчишек ему требуется перерезать? Родичей, соседей? Рано я забыл Паламеда Эвбейца! И все остальное – тоже рано. Поистине богоравен ты, Одиссей, сын Лаэрта. Тебе тоже была нужна твоя Гекатомба!
     Я – не лучше рыжего. Не добрее, не честнее. Я тоже в крови по уши, по самую макушку!..
     ...Но если бы на пороге Новых Палат Аргоса лежал труп Комета Сфенелида, мальчика, полюбившего Айгиалу, смог бы я вот так сидеть и винцо прихлебывать?
     Ну, у этого мальчиков кровавых в глазах точно нет!
     – Что, снова мы вдвоем, Любимчик? Ночью, с глазу на глаз, как тогда, под Троей? Может быть, мне опять попробовать убить тебя?..
     – Давай! – все так же равнодушно отозвался он. – Я и так себе построю гробницу... кенотаф. Тебе нужны корабли? Что-то случилось?
     Отвечать я не стал. Еще несколько слов – и кенотафом бы не обошлось. Тогда, под Троей, я не смог ударить в спину. Но теперь мы сидели лицом к лицу.
     Тьма – к тьме.
     – Корабли отправишь в Калидонский залив, там, где переправа в Аркадию... Все, мне пора.
     Я встал – в ноздри ударил запах крови. Даже здесь уже слышно... Возвращайся, Любимчик! Дома тебе рады будут!
     – Тидид! Погоди, Тидид!..
     Дернулась черная тень, приподнялась...
     – Они... Они хотели убить сына! Моего Телемаха!.. Понимаешь? Они хотели... Я никого не желал убивать! Никого! Понимаешь? Никого!..
     Он кричал, зная, что не убедит, не оправдается. Но я вдруг понял – не мне судить Лучника. Я прошел много миров и нигде не был чужим. У Одиссея Лаэртида оставался только его Номос – Номос Итака. Маленький беззащитный Номос: дом, жена, сын...
     Не мне прощать – и не мне осуждать.
     – Не хотел!..
     Я вышел, не ответив, не оглянувшись. Меня ждала война.
     ...С Пенелопой знакомиться не стал. Почему-то не захотелось.
     
* * *

     – К переправе!.. Первая сотня пошла!..
     – Аргос! Аргос! Аргос!..
     – Вторая сотня!..
     – Кур-р-р-р! Кур-р-р-р!
     – Третья сотня!..
     – Кей Кавад! Кей Кавад!
     – Четвертая сотня!..
     – У-у-у-у-у!
     

     – Ну что, Мантос? Все как раньше?
     – Э-э, Диомед-родич! Все как раньше, все как прежде!
     – А может, тебе в Куретии остаться, дома? Ведь навоевался ты уже, брат Мантос?!
     – Что говоришь, ванакт Диомед? Не слышу! Уши совсем заложило, понимаешь, да?
     
      
       – Жди нас, Ахайя, жди нас, Эллада!

       Мертвых детей, о тебе не забывших.

       Ты позови – мы придем из Аида!

       Вместе мы живы!

       Вместе мы живы!

      

     
     
* * *

     – Храм светится! Чудо! Чудо!
     Я даже не оглянулся – слышал уже. Слышал и видел. По всей Ахайе, по всей Элладе, желтым тревожным огнем горели алтари, переливались холодным пламенем деревянные и каменные истуканы. Не хотелось даже думать – почему.
     – Чудо! Родные боги – за нас!..
     – Чудо! Миру конец пришел!..
     Тегея – маленький пыльный городишко посреди Пелопоннеса. Не городишко даже – полтора дома на холме. Когда-то сюда примчался гонец, чтобы поведать мне о мятеже в Калидоне. Теперь же Тегею было не узнать. Исчез город среди шатров, среди сотен костров, горевших по всей долине, до самых гор. И трудно было даже понять в ранних весенних сумерках, где кончаются наши и начинаются вражьи.
     Гилл Гераклид отказался от переговоров. Он ничего не хотел, сын дяди Геракла, мой двоюродный брат. Только нашей земли – и нашей крови.
     Пришли не все. Уже покорились Афины и Платеи, из последних сил держались Фивы, отбивался от чужих кораблей Саламин, отсиживался за стенами Пилоса мудрый Нестор, откупился от врага (надолго ли?) Аргос. А тех, кто все же пришел, кто не побоялся выйти на последний бой, я совсем не знал. Они были слишком молоды, дети тех, кто уплыл под Трою. Значит, снова мальчишкам идти на смерть!..
     Нужны ли мы здесь?
     

     – И что ты п-предлагаешь, б-богоравный Диомед?
     Знакомый блеск золотых щитов, знакомый красный полог огромного шатра, знакомый Пелопсов жезл...
     ...И худой безусый паренек, так похожий на Менелая – того, кто подбежал ко мне когда-то у Львиных ворот. Только у белокурого не дергалась щека, не кривились судорогой губы, не сбивалась речь.
     – Нас м-меньше... м-меньше, нас могут легко ок-кружить, богоравный Диомед! У д-дорийцев – железные мечи.
     Кривит узкий рот Орест, сын Агамемнона, ванакт микенский. Убийца матери. Убийца дяди. Мститель за отца. Не по себе ему – и не только из-за близкого боя.
     – Их больше, – соглашаюсь я. – И нас могут окружить. И железных мечей у нас мало. Но дорийцы – все-таки не войско. Пока не войско. Они идут в бой семьями, фратриями, племенами, они не смогут выстроить фалангу...
     – Как п-под Троей? – попытался улыбнуться он. – М-мне рассказывали...
     – Как под Троей, – вновь киваю я. – Мертвецы очень хорошо научились воевать, ванакт Орест. Мы теперь с Танатом не разлей-вода!
     Дергается щека у богоравного Ореста, недоверчиво глядят темные испуганные глаза. Не верит заморскому заброде микенский ванакт, полубезумный мститель, проливший кровь той, что его когда-то вскормила.
     Кого он больше боится? Дорийцев – или нас?
     – Гилл Г-гераклид – твой б-брат, богоравный Д-диомед!
     – Да, – опять соглашаюсь я. – Мы были двоюродными братьями. Мы все были братьями, Орест...
     ...Худой узкоплечий мальчишка с горящим наивным взглядом. «Куда ты спрятал войско, дядя? Я никому не скажу!..» И теперь я буду убивать сына дяди Геракла ради сына Агамемнона! А я еще смел осуждать Любимчика!..
     – Б-богоравный Диомед! Если... к-когда мы победим, обещаешь ли ты увести свои в-войска, не т-требовать себе венец Арг-госа? П-пойми, вы все здесь чужие, в-вы словно выходцы из Г-гадеса!..
     Наши взгляды встретились, и он замолчал.
     

     Страшно изгнаннику жить, но страшнее проклятой чужбины,
     Если родная земля кажется камнем ему...
     

     – Внимание, богоравные! Войско выстраиваем спиной к северным воротам Тегеи в три линии. Первая линия: тегейцы, спартанцы...
     – Но, богоравный Диомед! Три линии? Так никто не воюет!..
     – Бар-р-р-р-ра! Да что говор-р-рит этот гр-р-речишка?[187] Р-р-регус, пер-р-ретолкуй ему, что так только и ср-р-ражаются!
     – ...Ясно?
     – Ясно, богоравный Диомед. Сначала погибнет первая линия, затем вторая. А что будет потом?
     – А потом погибнет третья. Или победит.
     – Э-э, Диомед-родич! Все хорошо, Диомед-родич. Ворона только я увидел, понимаешь, да? Слева этот ворон взлетел, проклятый! Ты не волнуйся, ванакт Диомед. Ворон, коршун, гидра – Мантос не подведет тебя, родич!..
     

     Весенняя ночь – холодная, муторная, никак не кончалась. Тянулась, тянулась, тянулась... На востоке даже не начало белеть, словно Земля Светлых Асов за Лиловым морем жалела солнечного огня для обреченных – тех, кому осталось жить всего несколько часов. Неровным щитом низких туч заслонились испуганные звезды.
     Черное небо, черная земля.
     – Регус Маурус! Регус Маурус! Тебя спрашивает какой-то... аэдус.
     – Аэд, Грес...
     Почему-то я не удивился...
     ОН сидел прямо на невысоких ступенях храма – сгорбившийся, постаревший. Неверный желтоватый свет, скользивший из отворенных дверей, казалось, боялся коснуться ЕГО лица. Я так и не решился сказать «Радуйся». Чему радоваться в такую ночь?
     – Светится! – наконец вздохнул ОН, кивая на храм. – Заметил, племянник? Это по всей Элладе. И никто из НАС не поймет, почему. Говорят, так было, когда Крон начал убивать своих детей...
     Я не стал отвечать – просто присел рядом. Да ОН и не ждал ответа.
     – Зачем я ТЕБЕ понадобился, Психопомп?
     Теперь не стал отвечать ОН. Негромко застонали струны знакомой кифары:
     
      
       – Тяжко вставать похороненным в толосе старом,

       Кости и пепел собрать и ногтями скрестись из могилы.

       Солнце зовет, и забытая родина кличет,

       Сладок тот зов! Но не рады потомки пришедшим

       Из безымянных могил. И не в радость им будет свиданье...

      

     
     – Замолчи! – не выдержал я. – Как ТЫ смеешь?
     Дрогнули поникшие плечи.
     – Я и не смел бы, племянник. Вы сами посмели, сами решили вернуться. Видишь, теперь МЫ с тобой на равных. Твой дружок Одиссей так ничего и не понял. Можно убить лучших друзей, можно засыпать пеплом всю землю, но Судьбу не изменить. Ты прав, вы погибли под Троей, Тидид. Оттуда вернулись уже не вы – другие. Ты ненавидел богов, Диомед. А кем ты сейчас стал? Только не говори МНЕ, что твои наивные подданные по ошибке называют тебя деусом! Но и НАМ с тобой не все подвластно. Ты что, решил спасти нашу Ахайю, нашу Элладу?
     
      
       Тяжко вставать похороненным где-то под Троей!

       Нет, не цветами, не песнями встретит Эллада

       Мертвых своих. Поспешили вы зову поверить,

       Те, кто погиб возле желтой теснины Скамандра!

       Кончился век, и чужие теперь вы в отчизне.

       Поздно пришли! Уж в разгаре Последняя Битва...

      

     
     – Вот ТЫ о чем? – вздохнул я, когда кифара умокла. – Под Троей мы думали... Я думал, что именно там идет наша Последняя Битва, наш Армагеддон...
     – А на самом деле все только начинается, племянник. Начинается – и кончается. Увы... И на этот раз никто из НАС не вмешивается. Бесполезно... Знаешь, твой ДЕД считает, что вы все ошиблись – и не только в этом. И ты ошибся, Тидид. Там, под Троей, вам надо было решиться – и выходить на Титаномахию. Номос все равно погиб бы – но не так. Лучше сгореть в огненной буре, чем веками гнить в забытых могилах. И вам – и НАМ...
     Я встал, поглядел вдаль, на равнину, где догорали дорийские костры.
     – Это не МЫ, Диомед, – понял ОН. – Это Время. Номос умирает, и мертвецы Трои смогут лишь ненамного задержать его смерть. Ты разве не заметил, племянник, как это все похоже на Крепкостенную? Только теперь Эллада – не вы, Эллада – это Гилл и его дикари. Вы, чужаки, будете убивать эллинов!
     – Не эллинов – врагов! – сквозь зубы проговорил я.
     – Нет! Настоящих эллинов, Будущее нашей земли. Время не обманешь, племянник! Сейчас ты смог привести из-за моря варваров... мертвецов. Вы победите, наверное. Но через полвека некому будет прийти на помощь. И позвать на помощь – тоже некому.
     Страшно было слушать ЕГО голос – негромкий... безнадежный.
     – «Времени много создал Уранид, только много не значит – бессчетно. Жизни положен предел. И Время подходит к концу», – вспомнил я. – Это так, Аэд?
     – Это так, – ОН тоже встал, подошел ближе. – Вы – последнее поколение, за вами ночь. Волки будут выть на развалинах Микен и Аргоса, и никто не придет на ваши могилы. МЫ все боялись таких, как Персей, Беллерофонт, Геракл. Таких, как ты, Диомед. Боялись – но понимали, что без вас Эллада умрет. А то, что придет на смену, будет лишь призраком, тенью в Аиде. Потомки станут рассказывать о вас сказки – глупые, нелепые, прекрасные. И о вас, и о НАС.
     – Зачем ТЫ пришел, Психопомп? – не выдержал я.
     – Попрощаться, племянник. Попрощаться. С тобой – и с нашей Элладой...
     Мы стояли рядом, и черная ночь плескалась вокруг нас.
     – Я могу, – ОН нерешительно повернулся. – Могу попробовать... могу позвать ЕЕ...
     – Не смей! – выдохнул я. – Моя мать – Аргея, дочь Адраста, лежит на Поле Камней в Аргосе. И хватит об этом!
     Кифара нерешительно застонала. Умолкла...
     Никто не сказал больше ни слова. 
     
* * *

     – Братья! Мертвецы Трои с нами! И пусть этот бой станет последним, самым последним для всех нас – и живых, и мертвых! Троя!..
     – Троя! Троя! Троя!..
     – Антилох, сын Нестора!
     – Здесь!
     – Махаон, сын Асклепия!
     – Здесь!..
     – Аякс, сын Оилея!
     – Здесь!
     – Аякс, сын Теламона! Агамемнон, сын Атрея! Лигерон, сын Пелея!
     – Здесь! Здесь! Здесь!..
     – Диомед, сын Тидея!
     – Здесь!
     – Одиссей, сын Лаэрта...
     

     ...Что такое победа? Это много трупов. Что такое великая победа? Это очень много трупов. Что такое величайшая победа?..
     

     – Не плачь, Диомед-родич! Твой друг Мантос погиб, как мужчина, как этолиец. Он будет лежать в родной земле. Не плачь, он не хотел бы, чтобы ты плакал. Куреты не плачут. Куреты – огорчаются...
     

     – Мы уходим, Орест, сын Агамемнона. Считай, что Элладе приснился страшный сон. Мы похоронены где-то под Троей...
     

     – Что с тобой, Грес? Ты не ранен?
     – Ау-у!.. Нет, нет, регус Диомед Маурус, я не ранен. Мне страшно, страшно!
     – Волки ничего не боятся, Грес! Вы все сегодня сражались, как герои.
     – Регус Диомед Маурус! Вы, боги, всегда так беспощадны? Всегда так безжалостны?
     – Всегда...
     – Значит... Ау-у! Значит, такое будет и у нас дома, в Италии?
     – Нет, волчонок. Не будет. Пока я жив. Пока все мы еще живы...
     

     ...Волки будут выть на развалинах Микен и Аргоса[188].
    

    

     

      АНТИСТРОФА-II
     

     – Может, еще подумаешь, Идоменей?
     – Нет, Тидид. Я все решил...
     Ветер раздувал белые паруса. Черные весла готовы были врезаться в теплую спокойную воду. Последний Минос уходил в Океан.
     Навсегда.
     – Но почему? – вздохнул я. – Здесь так много дел, Идоменей! Мы основали еще четыре города, строим канал, к нам приезжают сотни, тысячи – из Эллады, из Фракии, из Азии...
     Тяжелая, как просмоленная доска, ладонь легла на мое плечо.
     – Каждому – свое. Ты, Диомед, построишь новую страну – Италию, построишь свой Золотой Век. Но ведь кто-то должен идти дальше! Там, за Иберией, за Эфиопским морем, тоже есть земля. Я хочу увидеть ее, Тидид!
     Он улыбался, Идоменей-критянин, последний из рода Миносов – спокойно, чуть грустно. Я понял – уговаривать бесполезно. Он уже все решил.
     Теперь мы оба смотрели на море, на винноцветную гладь, такую привычную, такую безмятежную в это летнее утро.
     – К тому же ты прав, Тидид. Ахайя, наша Эллада, умирает. Ты же видишь, даже смерть Гилла, даже победа над дорийцами, ничего не изменили. Режутся, предают друг друга, зовут на помощь врагов. А дорийцы вновь копят силы. Я... Я не хочу видеть, как на нашу родину опустится ночь!
     Словно черная тень пронеслась над морем. Словно крылья Таната...
     – Но ведь есть Италия! – вздохнул я. – Мы сохраним, все, что можно еще сохранить, мы выплавим новую бронзу. Это будет действительно Золотой Век!..
     – Конечно! – его рука сжала мое плечо. – И через несколько столетий ваши потомки тоже захотят узнать что там, за Океаном. Так будет всегда, Тидид. Бесконечен мир, бесконечны Номосы. Ты как-то сказал, что мы, люди, подобны листьям в дубравах древесных. Пусть так! Но ведь деревья стоят сотни лет и становятся только крепче!..
     Я заставил себя улыбнуться.
     – Может, ты и прав... Миносе то этаной, курет Идоменей?
     – Станем Миносами, курет Диомед! – рассмеялся он. – А еще лучше – останемся друзьями. Навсегда!
     – Навсегда...
     Торопился ветер, раздувал белые паруса, тревожным криком отзывались беспокойные чайки, горчило прощальное вино на губах... А у самого горизонта, медленно, незаметно, уже проступал серый сумрак Седого Океана. Мы останемся с тобою друзьями, Минос!
     Навсегда...
     
      
       – Так пенься, хлябь Океанская!

       Стучитесь, волны, в борта!

       Нас ждет страна, что лежит вдали,

       Мы назад не свернем!..

      

     
     
* * *

     «От Амфилоха Амфиараида, басилея Кипра – Диомеду Тидиду, прозываемому также Маурусом, регусу давнов и всей Италии.
     Богоравный, ты не прав. И даже не лев. Мои подданные любят говорить: лучше быть живой – Дурной! – собакой, чем мертвым львом. А по мне еще лучше быть живым львом. Оно и веселее как-то. Так что забудь всю ту ерунду, о которой ты мне писал. Мы – живые. Хорошо ли, плохо это – но живые. Или ты думаешь, что наши друзья у Белого Утеса порадуются за нас, если мы даже здесь, под солнцем, станем унывать?
     Но довольно о стонах и вздохах, достойных разве что юных дев.
     Я не смог выполнить твое поручение и оттаскать за уши басилея Киантиппа, так как он сейчас в Киликии, заключает мир с лувийцами. А вот с ушами моего племянника все в порядке – Амфилох-младший только что вернулся из страны Мукиш, именуемой также Сирией, и я воспользовался случаем. Выросли орлы, скоро меня с трона скинут, и тогда я приеду к тебе – «телепина» гонять. Кстати, осенью жди наше войско – забьем тебе не меньше дюжины «голов».
     С Домом Мурашу все не так просто. Этот проглот Исин-Мардук не прочь начать торговлю с Италией, но предлагает такие условия, что даже идолы краснеют. А именно...»
     

     «От Диомеда, сына Тидея – Амфилоху, сыну Амфиарая Вещего, басилею Кипра.
     Сам ты – богоравный! А Исин-Мардуку, гидре ненасытной, передай...»
     
* * *

     
      
       Создали прежде всего поколенье людей Золотое

       Вечноживущие боги, владельцы жилищ олимпийских.

       Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою...

      

     
     – Давай дальше, Калхант!
     – «Если вызывают кого-нибудь на суд, пусть вызванный идет. Если он не идет, пусть тот, кто вызвал, подтвердит свой вызов при свидетелях и ведет его сам.» Годится, ванакт?
     – Читай, читай!
     – «Пусть будут даны должнику тридцать льготных дней после признания им долга, а затем пусть истец наложит руку на должника...»
     – Чего-то мне это не нравится. Тридцать дней, а потом?
     – Здесь так принято, Диомед. А если не нравится, пиши законы сам!
     – Э-э, нет, Калхант! Сам напишешь – и сам проследишь, чтобы в каждом городе эти законы поместили на таблицах где-нибудь на акрополе...
     – Так они же читать не умеют, Тидид!
     – Вот и ты научишь, боговидец. Сначала значки, потом слова...
     – Бо-о-о-о-оги-и-и-и!..
     

     – Мы, доблестные пицены, просим справедливости у тебя, деус Маурус Великое Копье, ибо наши соседи самниты желают забрать себе наш город Корфиний, которым владели мы вечно-вековечно!..
     – Мы, доблестные самниты, просим справедливости у тебя, деус Маурус Великое Копье, ибо наши соседи пицены не желают отдавать нам наш город Корфиний, которым владели мы вечно-вековечно!..
     

     – Нет, Эпей, не подходит. Это храм, а не «Конь» Троянский. Тут храмы строят круглые, значит, и мы такие ставить будем. Стены из камня, крыша черепичная. Походи по селам, погляди...
     – Ванакт! Да к чему это все? Храм – и есть храм...
     – Я тебя, Эпей, с одним моим знакомцем сведу, Юпитером Его кличут. Так вот Он тебе все, как есть, растолкует. Только смотри, чтобы молнией не зашибил!
     

     – Ванакт! Приплыли фракийцы, просят выделить землю для поселения, самую лучшую.
     – Ванакт! Приплыли туски, просят выделить землю для поселения, самую лучшую.
     – Ванакт! Приплыли родичи Лигерона Пелида, просят...
     

     – И что же делать, Подалирий?
     – От лихорадки будем лечить этой корой, надо будет сегодня же отправить давнов в лес – пусть принесут по охапке. А всех приезжих придется окуривать серным дымом. И овощи! Овощи пусть не забывают мыть!
     – Ясно. А как там твой фавн?
     

     – Значит так, волки! Это называется «плуг»...
     – У-у-у-у-у!
     – И не «у-у-у-у-у»! Лепешки жевать любите? Так вот, это плуг, сюда мы впрягаем быка. Впрягаем, а не сжираем!
     – У-у-у-у-у-у-у-у!
     

     – Мужи аргивяне! Свободные волки! Слушайте и не говорите, что не слышали! Спешите на великий праздник героя Телепина, посвященный проводам нашей дружины в Лаций, где быть великому сражению за Чашу Италии! Слушайте и не говорите, что не слышали!..
     
      
       Создали прежде всего поколенье людей Золотое

       Вечноживущие боги, владельцы жилищ олимпийских.

       Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,

       Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость

       К ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны

       Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили.

       А умирали, как будто объятые сном. Недостаток

       Был им ни в чем неизвестен. Большой урожай и обильный

       Сами давали собой хлебодарные земли. Они же,

       Сколько хотели, трудились, спокойно сбирая богатства.

      

     
     Шутник же ты был, неведомый аэд!
     
* * *

     Дорогу проложили совсем недавно. Не дорога даже – просека лесная, но все равно лучше, чем петлять по тропинкам да цепляться за корни. Ничего, дойдет дело и до камня!
     – Шаго-о-о-ом!..
     – Это кто шагает тут? Это давны в бой идут! Нам с дороги не свернуть! Уступайте давнам путь!..
     Шлепают эмбаты по рыжей земле, улыбаются молодые лица, блестят под солнцем наконечники коротких копий. Подросли волчата!
     Люблю ходить лесными дорогами. И полевыми тоже. И горными. Поглядишь в небо, вдохнешь горячий сосновый воздух – ну, точно дома, где-нибудь в Аркадии!
     ...Странно, Аргос почти перестал мне сниться. Словно бы отпустила Дурную Собаку родная земля. Родные тени отпустили...
     – В Лаций нам спешить сейчас! Диомед отдал приказ! Вместе с нами он идет! Впереди победа ждет!..
     Не выдержал – усмехнулся. Молодцы! Вперед, Италия!
     Еще на Востоке полюбил я такие долгие переходы – от рассвета до заката, с полной выкладкой. Но там я шел дорогами войны – и сам был войной. А здесь и врагов не встретишь. Всяких дураков-забияк, ошалелых лесных оборотней, впервые выползших на дорогу замшелых царьков из глуши – этих хватает. А вот врагов – нет тут у меня врагов!
     Хорошо не быть владыкой жестоким! Здорово даже!
     А дорогу надо все же камнем замостить. Ширина в десять шагов, влево и вправо – скос...
     – Регус Маурус! Регус Маурус! Встречают!..
     Ах да! Замечтался! Действительно, встречают. Но на этот раз не у горного склона – у перекрестка.
     – Бар-р-р-р-ра-а-а-а!
     Знакомая толпища в шкурах (но и в туниках тоже!), все те же копья и дубины... А где же рычащий?
     Ого!
     Из-за деревьев медленно, не торопясь, колыхаясь на ухабах, вываливала... Колесница? Ну, не колесница, конечно... Но чем-то похожа. Огромная, о четырех вырубленных из цельного пня колесах, полдюжины лохматых конячек еле тянут, бедолаги...
     Щелкнул сыромятный кнут.
     – Бар-р-р-р-р-ра-а-а! Будь силен, деус Маур-р-р-рус!
     На этот раз, правда, на деуса больше походил именно он, брутийский вождь. На гордого до небес лесного божка, впервые взобравшегося на повозку. Этакий Пан!
     – Пр-р-р-рошу! Пр-р-рокатимся!
     Залезать на такое одоробло было страшновато, но не обижать же парня!
     – Кр-р-р-р-р-расиво, а? Весь Лаций от зависти помр-р-рет!
     – Ладно, – улыбнулся я Пану. – Пристраивайтесь – и левой-правой!
     Толпища уже вываливала на дорогу. Вздохнул Пан, почесал затылок. Зашептал.
     – Маур-рус! Я их никак... Объясняю, понимаешь, где эти самые лево и право, а они... Обор-р-рмоты!
     И что тут придумать?
     – А ты прикажи каждому к ноге два клочка шкуры примотать. На левой – кабанью, на правой – оленью. И говори: кабан-олень! кабан-олень!
     Рацвел Пан!
     – Мудр-р-р ты, деус Маур-р-рус! А в Лации мы все р-р-равно всех р-р-раскатаем!..
     Спорить я не стал. Пора и в путь, до Лавиния еще шагать и шагать. Поглядел на дорогу...
     ...Обомлел.
     В самом хвосте толпища пристраивалась дюжина лохматых, рогатых, кривоногих...
     – А это кто такие?
     Удивился рычащий. Поразился.
     – Фавны! Др-р-рузья!..
     Золотой Век!
     
* * *

     В этом доме всегда было темно. Плотно закрыты ставни, тяжелый полог на двери...
     – Заходи, Тидид. Вино будешь?
     Каждый раз меня спрашивали об одном и том же.
     – Буду. Радуйся, Одиссей!
     – Ага...
     Он сидел прямо на полу – сгорбленный, понурый, безразличный ко всему. И как всегда – тяжелый кувшин под рукой.
     Полный до краев.
     ...Да только не пьет он, муж, преисполненный! Только губы пачкает. Словно этот кувшин – друг его последний.
     Сюда мало кто забегает, а хозяин почти ни разу не выглянул, чтобы увидеть солнце. Только по ночам иногда шел к морю – стоял, смотрел. Молчал...
     Его не узнавали. Даже я с трудом поверил, что тот, кто вернулся с Итаки – мой давний друг-недруг. Исчез бойкий парень, парень-стрела, неугомонный рыжий. Незнакомый, грузный, давно разменявший пятый десяток человек переступил порог этого маленького дома на окраине Лавиния. Седина на лысеющей голове, морщины, исказившие лицо, обрубки давно потерянных пальцев на левой руке... Страшное чудо случилось с тем, кого я называл Любимчиком. И я даже боялся задуматься – отчего.
     ...Простые парни латины теперь уже считали Лаэртида не Двуликим Янусом – демоном, ларом с дурным глазом.
     – Идоменей уплыл в Океан. Навсегда.
     – Ага...
     Сказано было так, словно критянин решил на полчаса прокатиться на кимбе в гавани Аргоса Конеславного.
     Я уже не удивлялся.
     – Мы «телепина» гонять станем. Вся Италия собралась. Протесилай судьей быть вызвался. Придешь?
     – Не-а...
     Я отхлебнул из кувшина, откинулся назад, прижавшись затылком к деревянной стене. Говорить было не о чем.
     – Знаешь, Диомед, чем ты меня всегда удивлял?
     – Тем, что из лука стрелять так и не научился, – попытался пошутить я.
     – Нет... Тем, что ты очень быстро хоронишь своих мертвецов, Тидид! У тебя Прошлое – всегда за спиной.
     – А где ему быть? – поразился я. – Прошлое и есть...
     Из темноты донесся грустный смешок.
     – Для тебя. Для тебя, Диомед! И ты очень хорошо научился себя прощать! А я вот не умею...
     Он говорил негромко, спокойно, словно жалея.
     – Тебе никогда не снятся те, кого ты убил? Под Фивами, на Востоке, под Троей? И те, кого ты убил сейчас, под Тегеей?
     «А тебе?» – хотел было огрызнуться я. Не решился.
     – Знаю, кем ты меня считаешь, Тидид. Кем вы все меня считаете. Самовлюбленный хитрец, которому дорога лишь семья и собственная шкура. И еще амбар на Итаке. Так?
     Я пожал плечами. Кажется, он заметил – несмотря на темноту.
     – Не спорь, Диомед! Я помню, как ты разговаривал со мной там, у меня дома. Я не хотел убивать этих мальчишек... Не хотел! А теперь вижу их каждую ночь – не отпускают. А тебе снится Гилл, твой брат?
     Я стиснул зубы. Вот, значит, как? Пока Любимчик тосковал на Итаке...
     – Гилл привел дорийцев, чтобы уничтожить нашу Ахайю! У него больше не было имени и родичей. Мне не снятся враги, Одиссей!
     – Ну конечно! – вздохнул он. – Враги! Враги были под Фивами, враги были в Хаттусе. И в Трое были враги... Легко тебе жить, Диомед! Когда Прошлое за спиной, можно строить города, дороги прокладывать, учить дикарей, как вытирать нос... вооружать варваров, чтобы спасти Элладу от эллинов...
     – А как лучше? – не выдержал я. – Гнить за ставнями и хлебать неразбавленное? Это лучше? Знаешь, почему я сплю спокойно? У меня всегда есть друзья, всегда есть дело, всегда есть цель. И я никогда не предавал друзей ради варенья, печенья и... амбара на Итаке! И где же твоя Итака, Любимчик? Где? Помогли тебе твои боги?
     Думал – вспылит, заорет. Смолчал. Передал мне кувшин.
     – Да, я ошибся, Тидид. Мне казалось, что мой Номос – очень маленький, меньше не бывает. Тот самый... амбар. И еще несколько человек, которых я люблю. Я ошибся – твой Номос еще меньше, Диомед. Это ты сам! Ты хоронишь друзей – и тут же заводишь новых, ты бросаешь родину – и быстро становишься своим на чужбине. Удобно!
     На этот раз удалось смолчать мне. Смолчать, передать кувшин обратно – дабы Любимчик губы омочил. Ошибается рыжий! Врет! Разве я не вспоминаю папу, дядю Эгиалея, дядю Эвмела, Смуглого?..
     ...Девочку под Фивами, юную жрицу из храма Ма, сожженную Хаттусу, убитых троянцев, Гилла Гераклида, поле под Тегеей, заваленное трупами таких же эллинов, как я...
     – Люди тоже ошибаются, Тидид! Не я – ты настоящий Одиссей, муж преисполненный козней и хитрых советов. Удачливый Одиссей! Счастливчик! Ты проживешь сто лет – и будешь крепко спать...
     – А ты, Лаэртид? – выдохнул я. – Знаешь, мне рассказывали сказку – про то, как к Богу Единому пришли его Вестники. И одного из них Единый спросил: «Скажи мне, слуга лукавый, когда раб становится свободным?». А ты раб, Одиссей! Раб своей Итаки, своего маленького пиратского мирка, своего козьего Эдема. Понимаешь?
     Еле заметно колыхнулась его тень.
     – Нет, Тидид. Я не умею понимать. Но и ты ошибся. Я погиб под Троей – вместе с тобой, со всеми остальными. Мертвые свободны. Просто я почувствовал это – а ты нет...
     Горчило густое вино в кувшине. Тихо звучал надтреснутый слабый голос – голос старца.
     Мы были оба не правы.
     Мы были оба правы...
     
* * *

     – Слушай, Италия! Слуша-а-а-ай! По велению богов наших, по благословению Величайшего Отца Молний, по приглашению деуса Мауруса Великое Копье, начинаем священную игру «телепин», дабы боги наши смогли выявить лучших из лучших...
     – Телепин! Те-ле-пин! Ар-гос! Ла-ви-ний! Брути-и-и! Лу-ка-ны! Ри-и-и-м! Телепин! Телепи-и-и-н!!!
     

     Телепин, сын Тару-Грома, был немало удивлен – почитают его сильно среди варварских племен! За морями, за горами собирается народ, чтоб с башкою Цигу-злыдня смело в бой идти вперед. По Италии зеленой, сквозь леса, во все концы, звать на битву самых храбрых устремляются гонцы.
     

     Не моя это задумка – Амфилох Щербатый подсказал. Намаялся он там, на Востоке, с подданными и соседями. А как начал в Аласии голову Цигу-великана гонять, как стал приглашать туда всех, с кем переговоры шли особо туго, так и полегчало. Вот и я попробовать решил...
     – По воле богов и по общему избранию судьей в этой священной игре станет друг наш и деус Протесилиаус, ведомый своей непреклонной честностью и справедливостью!..
     – Бар-р-р-ра-а-а! Слав-а-а-а! Судью в Тарта-а-ар! К Плутону-у-у! Протесилай! Протесилай! Про-те-силай!
     

     Копья в стороны отложим: скучно, право, воевать. То ли дело в поле выйти, чтобы ноги поразмять. Дураки с дубиной пляшут, мы же «голову» возьмем, да в ворота ее вкатим – «го-о-ол» сопернику забьем! Только битва непростая, каждый в ней боец – герой. Ну, довольно наболтали! Рев трубы! Скорее в бой!
     

     А ведь, почитай, все собрались! Никого гнать не пришлось, некоторых не позвали – так обиделись, сами прибежали. Выходит, прав оказался старикашка из храма с тростниковой крышей, ни к чему людей в Великое Царство бронзой и огнем загонять, ни к чему на врага натравливать. Вот они, все тут, без всякого трупа конского, без всякой Трои!
     Ты ведь этого хотел, Отец Молний?
     ...И почему-то представляется всякий раз: Фимбрийская равнина, две дружины, наша и троянская, кожаная «голова» – и Елена вместо Чаши победной. Иногда такая тоска берет!
     – А-а-а-а-а-а-а-а! Вперед! Впе-е-е-еред! Гони! Гони! По «крепости» бей, по ворота-а-ам! А-а-а-а-а-ах! Мазила! Мазила! Ма-зи-ла!
     

     Войско Лация в атаке. Все красавцы, как один! Впереди – детина ражий – это Юл, Энеев сын. Обведет в бою любого, ветром мчится Юл-юла. Разбегайтесь все с дороги! Плохи их врагов дела. Но противник не сдается. Не привыкли отступать парни города Турино. Молодежь – «Ювентус»[189] звать.
     Может быть, ты и прав, Любимчик. Я крепко сплю, я научился хоронить своих мертвых. Почти научился... Диомед Дурная Собака ничем не лучше Одиссея Хитромудрого. Но когда на весах в Аиде (есть такие! верю!) станут взвешивать все нами сделанное, я знаю, что будет на моей второй чаше – той, что уравновесит кровь и пепел. Может, и репа найдется, за которую меня вытащат из преисподней. Или это мне только кажется?
     – Нечестно! Нечестно! Не было «головы»! Рука! Рука-а-а! Не было-о-о-о! Судью к Плутону-у-у! Протесилая на солонину-у-у-у!
     

     Гонят брутии луканов – вся истоптана трава. Но ловки луканы в схватке – и в воротах «голова». Рев над полем, рык над полем. «Телепин» вам – не война! Это вам – не лбом о стену, тренировка тут нужна. Плачут брутии от горя. Может, ну ее, войну? Ведь еще раз проиграем – бысть позор на всю страну!
     

     Но ведь Италия останется? Останется бронза – бронза Золотого Века. Эти парни, гоняющие «голову», еще много столетий не будут знать, что такое настоящая война, настоящая Смерть. А тем временем вырастут города, поплывут по винноцветному морю корабли, взрослыми станут козопасы и охотники. И когда Золотой Век кончится, они без страха шагнут в Будущее. И грядущим итальянцам уже никогда не стать мясом для Гекатомбы. Облизнитесь, Олимпийцы! Будете с голодухи дохнуть, вспомните меня – Дурную Собаку!
     – Гони! Гони! Давай! Дава-а-ай! Нечестно! Нечестно-о-о! Подсечка-а! Э-э-э-э-э-х! А-а-а-а-а-а-ах! «Голова»! «Го-ло-ва!» «Го-о-о-о-ол!..»
     

     Но сильнее всех волчата – войско давнов в бой идет. «Голова» так и летает. Три подряд – немалый счет. Бородатый и лохматый, вдрызг разгромлен город Рим. Только римляне не стонут: дайте срок – и победим! Рома-Рим не просто город, сам Квирин отец ему. И клянутся все квириты: сдюжим! dixi![190] быть сему!
     Ох, и хлопот же с этим гордишкой, что Ром-лавагет основал! Еще и стены не достроили, а уже требуют, чтобы их главными в союзе латинов сделали. Орут, что, мол, наш город сам Квирин-Маурус благословил, а посему мы самые лучшие, самые сильные, наш Рим скоро главным городом мира станет!
     Смеются над этими лохматыми. И я поначалу смеялся. А вот недавно перестал...
     – Жребий! Жреби-и-ий кому первыми по воротам бить! Боги помогите-е-е! Бо-ги! Бо-ги! Бо-ги! А-а-ах! Э-э-эх! «Го-о-о-о-ол!..»
     

     Но внезапно стихло поле, улетело воронье. Это Аргос Конеславный войско выставил свое. Страшно прочим – боги вышли, боги в бой пойдут сейчас. Тут бы «голову» закинуть за весь год единый раз! Только разве кто сумеет, если вестником побед впереди шагает страшный Марс-Воитель Диомед?
     

     Ну, пора! Эх, жаль не поставишь Лигерона во вторую линию, не отправишь Аякса с «головой» к вражьим воротам. Ничего, парни, в Гадесе «телепина» погоняем. Обещаю! У Белого Утеса поле расчистим! Мало не покажется этим Аидам с Психопомпами! Говоришь, Любимчик, все мы погибли? Врешь!
     – Диомед, забивай! Диомед, за-би-вай! Э-э-э-э-э-э-эх! Кто у нас на поле главный? Это Аргос Конеславный! А-а-а-а-а-а-ах! Диомед, лупии-и-и-и! У-у-у-у-у-у-х! «Го-о-о-о-ол!..» Диомед – Телепин! Диомед – Телепин! Ди-о-мед!..
     

     А все-таки первую «голову» зря не засчитали!..
     
* * *

     – Ванакт! Тидид!.. Бросай все! Скорее! Там! Там!..
     Плеснуло в глаза горячее солнце. Замерло сердце. Я знал. Я ждал. Я так ждал!..
     

     ...Огромный крутобокий корабль – финикийский «торговец», неуклюже пытался пристать к берегу. Такие громады сюда, в желтое устье Тибра, еще не заглядывали. Но вот кто-то изловчился, сумел поймать брошенный с борта канат...
     – Кто это, регус? Чего привезли?
     Я не отвечал.
     Смотрел.
     Наконец с грохотом упали сходни. Смуглые матросы начали сбегать вниз, на долгожданный берег.
     Я шагнул вперед.
     Она стояла у самого борта, глядя куда-то вверх, на легкие летние облака. Наконец медленно обернулась, прошла к черным доскам сходен. Не выдержал – бросился к ней.
     Мы встретились как раз посередине.
     – Радуйся! – выдохнул я. – Радуйся, Цулияс, царевна хеттийская!
     Она улыбнулась, покачала головой.
     – Нет, Тидид! Бывшая правительница Цулияс ушла в дальний горный храм, чтобы молить богов за царство Хеттийское и не мешать своему сыну, Великому Солнцу. Только не смей меня называть больше Куросом!
     – Хорошо, – легко согласился я. – Ты будешь... Корой![191]
     Она рассмеялась, и мы сошли вниз, на теплую землю.
     – Тидид! – ее голос внезапно дрогнул. – Ты хоть... рад мне? Я постарела, ванакт! Не смотри на меня... пока.
     – Неправда!
     Я поглядел в лицо той, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...
     ...Упал на колени, прижался лицом к ее ногам.
     – Тидид! Что ты делаешь, глупый Тидид? Встань!
     – Ни за что! – прошептал я. – Ни за что, Светлая!..
    

    

     

      ЭПОД
     

     Над желтым Тибром, над близким спокойным морем – красный Лик уходящего Гелиоса. Даже ветер устал – не тревожит верхушки золотистых сосен.
     Тихо...
     – Рад за тебя, мальчик! За тебя, за вас...
     Улыбается Протесилай Филакский. Даже глаза иными стали – добрыми... своими. Словно бы сгинул Чужедушец в темном Аиде. Сгинул, человеком вернулся. Обычным, много пожившим.
     Добрым.
     – Спасибо, Иолай-Первый. Порадуйся и за других. Все-таки поклялись эти лохматые да бородатые до следующего «телепина» не воевать! К миру тоже можно привыкнуть – как и к войне. Помнишь, мы когда-то говорили с тобой об этом? За год, конечно, не получится, и за десять лет тоже. Но потом... Все-таки мы что-то сделали тут, в Италии?
     – Все-таки...
     Мы оба смотрим на уходящее Солнце, на безмятежный винноцветный простор, вдыхаем теплый смолистый воздух... Ты прекрасен, Золотой Век! Если бы не тень над морем...
     – У нас дома... В Ахайе, в Элладе... Уже ничего не изменить, Протесилай?
     Не отвечает Чужедушец. Сжимает губы.
     – Может, нам стоило остаться, собрать всех уцелевших, выгнать безумца Ореста из Микен, объединить землю?..
     Умолкаю. Мне и самому ясен ответ.
     – Но ведь мы ушли, бежали! Мы просто бежали, Протесилай!
     Еле заметно дрогнули губы:
     – Бежали, Диомед. Но бывают времена, когда побег – единственное средство, чтобы выжить, спасти друзей... и по-прежнему мечтать!..
     Легкий вечерний ветер зашумел в соснах, прикоснулся к щеке, помчался дальше, к винноцветному морю. Хайре, Гелиос Гиперионид, Золотой Феб. Возвращайся! Свети вечно!
     – Закат... – словно читает мои мысли Иолай, племянник Великого Геракла. – А я видел восход, раннее утро. Я помню Персея, Тидид! Он был чем-то похож на нашего малыша, только немного счастливее. Совсем немного...
     Не удивляюсь. Чужедушец, выходец из Аида, видел все – даже когда из Бездны Вихрей творился первый Номос.
     – Тогда был рассвет. Раннее утро над Элладой. Теперь я вижу закат. Впереди ночь...
     Холодом Кронового черного льда веет от его слов. Волки будут выть на руинах Микен и Аргоса...
     – Уходит! – Протесилай протянул руку к исчезающему в морских волнах Солнцу. – Но все имеет конец. Даже Смерть. Даже Ночь! За Ночью – снова Рассвет, Тидид! Правда?
     – Правда!
     И я улыбнулся наступающей тьме.
     За Ночью – Рассвет!
    

   

   

    

     ГИССАРЛЫК[192]
     (крутой рэп)[193]
    

    – ...А ну-ка вжарим песенку одну – про то, как в Трое начали войну. Козел Парис чужую бабу сгреб – пошел тогда по всей Элладе треп. Сошлись крутые парни – зуб дают, что в подлеца Париса нож воткнут!..
    Динамик хрипел, урчал мотор катера, летели во все стороны соленые брызги. Яро светил Гелиос Солнцеликий, заливая горячим огнем винноцветное море. Вездесущие чайки летели рядом, совсем близко. Протяни руку – и схватишься за белое крыло!
    – ...Да только эту Трою не согнуть! У них там самый главный – Гектор-круть. Стероиды он колет от души. И все козлы-троянцы хороши! Под «дурью», отморозки, ходят в бой. Мальчонка перед ними «коп» любой!..
    Я глядел на море, на привычную бесконечную ширь, на черное пятнышко маленького островка у самого горизонта. Радуйся, море! Радуйся, Гиперионид! Как здорово снова встретиться!
    На близкий берег можно и не смотреть. Стоило лишь закрыть глаза – и все вставало, как будто было только вчера. Серый песок Сигейской бухты, угрюмые скалы Ройтейона, острые зубцы Иды, высокие башни на холме...
    – ...Но вот нашлась уздечка и на них! От ступора троянский берег стих. Канает на уродов сам Ахилл. Скажу вам точно – этот мэн не хил! Он пырою положит хоть кого, и «черный пояс» тоже у него!..
    Улыбнулся, головой покачал. Нет, все не так! Это лишь память. На фотографиях все по-другому – исчез Сигей, уцелевшие камни Ройтейона выглядывают из воды, а вместо Крепкостенной Трои – просто изрытый траншеями холм да дюжина турецких мазанок на склоне. Беспощаден ты, Крон-мертвец!
    Но я все-таки здесь!
    – ...А с ним идет парнишка Диомед. С двух рук в ворота стрельнет – и привет! У всех козлов-троянцев – искры с глаз. А вот сейчас пошлют Коня на вас! Неслабый Конь попался – прямо танк. Он Трою раскурочит, словно банк! И хоть с тех пор прошло три тыщи лет, парней, кто там сражался, круче нет! Не-е-е-ет!
    Я поглядел на черный зев динамика и подмигнул невидимому аэду.
    ...Все-таки повеселее, чем зануда-Гомер!
    Легкий толчок. Мотор, в последний раз фыркнув, затих. Я обернулся. Бетонная пристань, за ней – что-то блестящее из стекла и алюминия, огромная надпись «Гиссарлык-Троя»...
    Кажется, я вернулся!
    

    Первым, что я увидел на берегу, был плакат. По белому ватману косо ползли красные значки. Я всмотрелся:
    «Это не Троя!!! Троянской войны не было!»
    Значки помельче, чуть ниже, уточняли:
    «И не будет!»
    Возле плаката лениво топтались парень и девушка в шортах и майках. Парень, чернобородый, словно настоящий курет, дымил трубкой.
    – Простите, вы на конференцию, сеньор? Регистрация налево...
    Суровая матрона средних дет, поблескивая стеклышками очков, требовательно глядела на меня. Я оглянулся. Слева от билетных касс, действительно обнаружилось выкатанное на принтере объявление:
    «Пятая научная конференция памяти Леопольда Курциуса. Регистрация участников.»
    – Ясно, – улыбнулся я. – А что обсуждать станем? И Трои не было, и войны тоже!
    – Фи!..
    Ледяное презрение окатило меня с ног до головы.
    – Вот уж не думала, сеньор, что вы из этих... научных хулиганов. А еще такой солидный человек!..
    ...Кажется, у моих потомков принято в таких случаях уточнять: «А еще шляпу надел!»
    Оставленный негодующей дамой, я прошел ближе к плакату. Он меня, признаться, не интересовал, по крайней мере, сейчас. А вот некто в широкополой шляпе, сидевший на скамеечке слева от бородатого...
    – Подлинный антик, сеньоры! Самый свежий антик, эффенди! Теплый антик, товарищи! Настоящие находки из раскопок Трои! Сувениры на память о городе Приама!...
    Вопил он громко – не хуже аэда в динамике. Стайка туристов уже тянула руки к груде черепков, разложенных прямо на асфальте.
    – Портрет Ахилла на краснолаковой вазе с сертификатом подлинности! Наконечник лидийской стрелы! Навершие ножен пеласгийского меча! Чеканка по бронзе – герой Диомед сражается с богами!..
    Я понял – не подступиться. С только что прибывшего катера подходили новые жаждущие «антика» – самого свежего.
    – Чернолаковое рыбное блюдо с изображением Одиссея, поражающего женихов!.. Древности из Трои – лучший подарок, украшение Сотби, гордость Эрмитажа!
    Разошелся – заслушаться можно. Открыли рты доверчивые туристы. Только один не обращал внимание на весь этот шум. Пес – огромный, безухий, равнодушно дремал, уронив тяжелую голову прямо на какую-то миску с яркой росписью.
    Кербер!
    Я поглядел направо. Кажется, то, что нужно. Кафе под зонтиками, турок в красной феске за стойкой, густой дух настоящего кофе... Подожду! Больше ждать пришлось!
    

    Свободный столик нашелся, но остальное пространство густо заполнила шумная компания. До драки пока не дошло, но все прочее...
    – Безобразие! Какое право они имеют нас не регистрировать? Мракобесы! Шлиманы!..
    Огромный детина, чем-то похожий на Аякса Теломонида, грозно вздымал вверх банку «пепси-колы».
    – Ретрограды! Неучи! Шлиманы! – дружно откликнулся хор.
    – А мы сами придем! Сами скажем! Пишут диссертации по Троянской войне, понимаешь!..
    – Мра-ко-бесы! Не-у-чи!
    Ну вот, а говорят, что войны не будет!
    – Простите, мистер... сеньор, мы вам не очень мешаем?
    Девушка в джинсах и красной майке, решительным жестом утихомирив разбушевавшихся борцов с мракобесием, подошла к моему столику.
    – Совсем нет, – улыбнулся я. – Вы, наверное, на конференцию приехали?
    – А нас регистрировать не хотят! – взревел Аякс. – А мы с ребятами, между прочим, тут десять лет копали! Вы представляете, мсье, эти ученики Шлимана и Фюрюмарка до сих пор датируют слои по керамике!..
    Истинно гомерический хохот покрыл его слова.
    – По керамике, мсье! А ведь еще Блеген доказал, что вся эта, пардон, троянская керамика моложе Трои веков на пять, а то и на шесть! Клейн из Петербурга правильно пишет, что никакая это не Троя, это Илион, а Троя была где-то севернее...
    – И Троянской войны не было? – подлил я оливкового масла в огонь.
    – Не было! Восточные источники... География местности... Стратиграфия... Не было! Не было! Не! Бы! Ло!
    Я покачал головой. С этакими молодцами мы бы вынесли Скейские ворота в первый же день!
    Допил кофе, поставил на столик невесомую чашечку.
    – Удачи вам, парни! Троянской войны не было. А главное – не будет![194]
    Знакомый ветер нес пыль с Фимбрийской равнины. Исчез желтый Скамандр, серая лента шоссе рассекала невысокие холмы. Найду ли я твой курган, малыш Лигерон? Найду ли я ваши могилы, ребята? Беспощаден Крон-Время, неостановимо черное колесо.
    Но все-таки я здесь. Пусть не я-прежний, пусть кто-то совсем другой пришел сюда, на поле-призрак, к стенам города-призрака.
    Я здесь. Я снова нужен. И мы все – нужны!
    Хотелось, не оглядываясь, идти к почти исчезнувшему среди желтой травы Ватиейскому холму. Наши могилы чуть правее, может, все-таки удастся отыскать...
    ...Мы похоронены где-то под Троей.
    Но я знал – еще успею. Я все успею!
    

    – Антик, сеньоры, эфенди, товарищи, мсье. Самый свежий антик!..
    Толпа схлынула. Только пожилая пара в кожаных шортах и рубашках навыпуск тыкала пальцами в старые черепки. Торговец не смотрел на них. Огромная шляпа налезла на нос, воротник длинного, не по погоде, плаща, закрывал уши. Только рыжая прядь с блестками седины предательски свисала на щеку.
    – Безобразие! – буркнул тот, что в шортах. – Обман! Сплошные новоделы!
    – Фаль-си-фика-ция! – поддержала его спутница. – По-зор!
    Торговец с рыжей прядью даже не пошевелился. Зато безухий пес медленно поднял морду... оскалился неслышно...
    ...Ветром сдуло умников!
    Я оглянулся. Пусто! Мы вдвоем – если Кербера безухого не считать. Мы вдвоем – и Троя.
    Далекий чужой мир. Чужой – но все-таки наш. Номос, в котором мы нужны.
    – Радуйся! – усмехнулся я шляпе.
    – Ага!..
    Из-под широких полей блеснул знакомый взгляд.
    – Свежий антик, сеньор! Чеканка по бронзе – Диомед сражается с богами!
    – Ты вернулся, рыжий! – рассмеялся я.
    

    2000 г.
   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Нарушители равновесия
   

   

    

     Пролог
    

    Деревянный идол, когда-то срубленный нечестивой секирой и брошенный наземь, лежал в густой высокой траве. В неярком свете костра, горевшего на поляне, он казался тушей морского чудовища, вынесенного на берег волнами. Деревянная личина, разрубленная крест-накрест, злобно щурилась сквозь темноту, словно пытаясь разглядеть тех, кто посмел нарушить ночной покой старого заброшенного святилища. Но даже более зоркие глаза едва ли могли помочь — пришедшие в это недоброе место старались держаться подальше от огня. Да и сам костер горел странно — ровно, без обычного треска сучьев. Поздние гости сидели на поляне уже не первый час, но никто не Думал подбрасывать дрова, хотя старого хвороста было хоть отбавляй — костров здесь не разводили уже много лет. Но огонь все же горел — высоко, невозмутимо, и время от времени сквозь красноватое пламя прорывались темные малиновые языки.
    Разговор стих, гости сидели молча, не двигаясь. Лица и одежду скрывала темнота. Можно было лишь догадаться, что на обоих надеты плащи — почти одинаковые, темные, только у одного из гостей на голову наброшен капюшон, закрывавший лицо. Тот, кто был без капюшона, казался моложе, хотя и ему уже явно перевалило за пятый десяток. Впрочем, годы не тронули гордую осанку, сильный разворот плеч — казалось, человек сидит на троне, а не на обычном полусгнившем бревне. Его сосед, напротив, слегка сутулился, а его узкие длинные руки явно не находили себе места, то падая на колени, то сцепляясь на груди. Впрочем, в остальном и он выглядел абсолютно спокойным, хотя очень немногие могли чувствовать себя в покое рядом с его широкоплечим спутником.
    Внезапно ночную тишину, нарушаемую только далеким уханьем филина, которому тоже не спалось в эту ночь, прорезал резкий злой вой. Зашелестели кусты — осторожный ночной житель предпочел снастить бегством в поисках более безопасного укрытия. Даже филин умолк, решив переждать опасную минуту. Вой повторился — кто-то, кому было тоже не до сна, подошел совсем близко.
    — Волк? — лениво, словно нехотя, поинтересовался тот, кто был помоложе.
    Его спутник не ответил, голова, укрытая капюшоном, смотрела куда-то в сторону. Снова вой — теперь совсем рядом. Тень, еще более черная, чем затопившая лес темнота, стала медленно проступать на дальнем краю поляны.
    — Не волк, — голосом, в котором проснулось любопытство, констатировал широкоплечий, — кажется, что-то похуже.
    — Похуже, — нехотя, причем без малейшего интереса, отозвался его молчаливый сосед. — Их в этом году много…
    Разговор прервался. То, что стояло на краю поляны, время от времени посвечивая зелеными огоньками глаз, похоже, совершенно перестало интересовать ночных гостей.
    — Ты хотел меня видеть, Патар, — вновь заговорил широкоплечий. Теперь тон был другим — властным и даже суровым.
    — Да, — все так же нехотя отозвался его спутник, — хотел, Светлый…
    Послышался смех — негромкий, почти злой.
    — Не прошло и двадцати пяти лет, о Великий Патар!
    — Двадцать два, о Светлый Кей, — столь же равнодушно откликнулся Патар, — это небольшой срок…
    Вновь послышался смех, хотя тому, кого назвали Светлым, было явно не до веселья.
    — Совсем маленький! Что за срок для двух друзей, которые…
    Он не договорил. Широкая ладонь резким движением разрубила воздух.
    — У Великого Патара, Отца рахманов, не бывает друзей, — тихо и печально ответил его собеседник. — Как не может быть друзей у Светлого Кея. У одного есть ученики, у другого — слуги. Друзья могли быть у Ждана Бродяги и у полусотника Мезанмира. Помнишь, я говорил тебе. Ты, кажется, не верил…
    Черная тень на краю поляны нерешительно шевельнулась, зеленые глаза блеснули, но пришлец не спешил нападать. Странные люди, сидевшие у странного костра, вызывали опаску.
    — Да, не верил, — вздохнул широкоплечий. — Мне казалось, что друзья остаются друзьями. И тот, кто волок одного бестолкового дурака с огрской стрелой в горле по горящей степи, не забудет этого…
    — Я не забыл, — темный капюшон еле заметно качнулся. — Я ничего не забыл, Светлый. Не забыл, как бестолковый дурак отбил другого, не менее бестолкового, у слуг собственного отца, хотя отец его был Светлым Кеем. Мы оба ничего не забыли, Светлый. В Ирии будет время вспомнить…
    — В Ирии! — ладонь, привыкшая сжимать тяжелую рукоять франкского двуручника, вновь взметнулась вверх. — Ну, знаешь, я еще подожду! Ты мне был нужен здесь! Рядом! Понимаешь? Вспомни, я хотел видеть тебя, когда огры шли на Савмат, а у меня почти не оставалось воинов. Я думал, ты поможешь…
    — Но ведь ты разбил огров, — невозмутимо отозвался Патар.
    — Я хотел видеть тебя, когда Змеи стали нападать на столицу. Разве не ты должен был помочь?
    — Но ведь Змеи больше не нападают… Светлый хотел сказать что-то еще, но передумал. Крепкая ладонь взметнулась и с размаху впечалась в старую сухую кору бревна.
    — Рахманы не служат Кеям, — спокойно и неторопливо заговорил Патар. — Они никому не служат. Мы — не чаклуны в твоем дворце. А если огры все-таки разбиты, Змеи не могут пересечь Серые Холмы, а прошлогодняя Черная Хворь остановилась у твоих границ, Светлый, то это уже мое дело…
    Снова смех — горький, невеселый.
    — Значит, твое дело? Эх, Ждан…
    — Меня называют Патаром, — невозмутимо отозвался его спутник. — И не будем больше об этом. Я действительно хотел тебя видеть. Но сначала… Скажи, Светлый, ты доволен тем, чего добился?
    Его собеседник ответил не сразу. Наконец широкие плечи дрогнули, огромные крепкие руки медленно разошлись в стороны.
    — Ну ты и спросишь! — теперь смех звучал весело и добродушно. — Ты для этого меня и вызвал? Нет, ты все-таки молодец! Двадцать два года отсиживаться по чащобам, а потом прийти и поинтересоваться: как, мол, правилось, друг Мезанмир!
    — Ну и как правилось, друг Мезанмир? — отозвался Патар. — Помнишь, мы спорили о том, что Может делать Светлый, и что ему запрещено. Помнится, один из нас считал, что власть — всегда кровь и насилие, золото Змея, которое любого превращает в чудовище. А другой уверял, будто его секира останется сухой. Не помнишь, кто именно?
    Широкоплечий ответил не сразу. Огромные руки опустились на колени, плечи еле заметно ссутулились, и даже в темноте стало заметно, что бывший полусотник уже очень немолод. Тень на краю поляны, осмелев, придвинулась ближе, зеленые глаза жаждуще смотрели на добычу.
    — Когда я, — негромко начал Светлый и тут же поправился, — когда мои кметы вошли в Савмат, город горел. Пожар тушить было некому — все бежали в лес. А за рекой уже стояли огры. Так я стал Светлым, Великий Патар. У меня не было даже огрызка серебра, чтобы похоронить убитых. Дедичи начали требовать дележа власти, вывода воинов из их владений… Впрочем, ты все знаешь сам. Мне некогда было смотреть за тем, чтобы секира оставалась сухой. Потребовались годы, пока я понял, что власть — не добро и не зло. Она — просто власть. И я напрасно винил своего отца, своего дядю и своего…
    — Брата, — тихо подсказал Патар, — Который хотел убить тебя и меня. Да, ты напрасно винил их. Власть — не добро и не зло, Светлый. Она — просто власть. Секира не может оставаться сухой — ее ковали для другого…
    — И поэтому ты держался в стороне, о премудрый Патар! Не хотелось пачкать свой черный плащ кровью?
    — А также не хотелось, чтобы моего старого дружка называли подголоском рахманов. У тебя и так хватало забот. Ведь огры и пустые сундуки в сокровищнице — не самое страшное…
    — Да, — голос Светлого вновь стал спокойным и ровным, — не самое. Есть кое-что и пострашнее. Наша земля потеряла имя. Имя! Мало кто помнит, что се когда-то называли Ория…
    — Ее называли по-всякому. Светлый. Она была Орией, страной Ут, Орихайной…
    — Даже наш народ — кто он? — голос Светлого стал сильнее и громче, черная тень на краю поляны, уже изготовившаяся к прыжку, нерешительно замерла. — Кто мы? Анды? Сполоты? Акалаба? Венты?
    — И ты думал дать земле имя, — Патар медленно покачал головой. — Объединить, собрать всех вместе и назвать землю вновь. Своим именем…
    Широкоплечий кивнул:
    — Когда о таком мечтает простой альбир — это смешно. Но я стал Светлым… Разве это не мое право, не мой долг?
    — И когда ты понял, что такое тебе не по силам? — Патар нехотя поднял руку и щелкнул пальцами. Тень на краю поляны дернулась и неслышно сгинула во тьме, унося в своей темной душе ужас — еще более беспросветный, чем тот, что все годы внушала сама. Светлый взглянул ей вслед и усмехнулся:
    — Вот так бы их всех, правда, Ждан? Наши чаклуны умерли бы от зависти… Понял я недавно — лет пять назад. Вначале было горько, а потом я успокоился. Не мне спорить с богами. Равновесие! Его не изменить — мы и огры, лес и степь, пастух и пахарь. Я не могу собрать войско, достаточное, чтобы одолеть огров. Пришлось бы задушить народ податями, что вызовет мятеж уже через полгода. У нас ведь тоже равновесие — сполоты сильны, но никогда не смогут подчинить всех — и во-лотичей, и улебов, и харпов. И огры тоже не всесильны… Поэтому я помирился с хэйканом. Ты ведь знаешь, он болеет. У него нет сыновей, а младший брат, говорят, хочет войны…
    — В любом случае первые годы будет править не он, а Тай-Тэнгри, — темный капюшон вновь качнулся. — Не волнуйся пока об ограх… Да, ты прав — равновесие. Это установлено не нами, и пока оно существует, земля не получит имени. Каждый, кто торит путь от реки Итль вдоль Змеиного моря, будет звать ее как хочет… Ты ответил на мой вопрос. Светлый. А теперь я скажу, почему попросил о встрече. Вот… Узнаешь?
    Худая узкая рука протянула к свету что-то небольшое, плоское, похожее на неровную каменную табличку. Бесстрастные языки пламени осветили два ряда странных знаков.
    — Да… — в голосе Светлого мелькнуло искреннее удивление, — Конечно! Я прислал тебе эту безделицу полгода назад. Ты ведь любишь подобные загадки… Ну как, сумел прочитать?
    — Сумел… — табличка тут же исчезла под темным плащом. — Но сначала расскажи мне, где и как ты ее нашел.
    Голос Патара звучал строго и повелительно. Тот, кого звали Светлым, уже много лет ни от кого не получал приказов, но на этот раз и не подумал спорить.
    — Эту вещь, — медленно начал он, собираясь с мыслями, — точнее, каменную табличку размером с ладонь взрослого человека и приблизительно такой же толщины…
    Его собеседник одобрительно хмыкнул — видимо, в таком подробном описании крылась шутка, понятная лишь им обоим.
    — …Покрытую двумя рядами знаков, несколько напоминающих древнее письмо лелегов, однако более сложных… Ее переслал мне мой сын, Кей Рацимир, месяцев семь назад. Он нашел ее в городе Стрежне, точнее в той его части, которая называется Старый Детинец.
    — Знаю! — нетерпеливо прервал его собеседник. — Там что-то строили…
    — Но ты же просил подробнее! — похоже. Светлый заметно повеселел.~ Строили новую вежу, каменную, причем строительством ведал Хальг Лодыжка, которого я специально вызвал из земли улебов, где он…
    — Там была яма, — вновь перебил его Патар, — в ней трупы…
    — Истлевшие. Очень давно, века два тому назад. Две женщины и ребенок. Явно убиты, причем с вполне понятной целью. Еще недавно такое проделывали у нас в Савмате, пока мой дед не запретил…
    — Табличка была под трупами?
    — Как и полагается. Рядом — осколки кувшина, знаешь, такого, как делают румы — с двумя ручками и длинной ножкой. В общем, похоже на жертву Косматому… Или кому-либо похуже, не будем поминать ночью… Ждан, да чего ты разволновался? Кости мы похоронили, Рацимир даже принес заупокойные жертвы…
    — Я не о них, я об этом…
    На узкой ладони Патара вновь появилась каменная табличка.
    — Вначале я и сам не придал значения. Светлый. Просто таких знаков я еще не встречал, они похожи на лелегские, и я попытался прочитать. Трудновато, но у меня есть очень способный ученик…
    — Как ты когда-то, — не преминул ввернуть его собеседник.
    — Нет, — Патар явно не принял шутки. — Способнее! Куда способнее того молодого болвана, которого ты помнишь. В общем, он прочитал…
    — Ну и?.. — похоже, рассказ пока лишь забавлял Светлого.
    Патар помолчал, а затем медленно, нараспев произнес:
    Пусть эта кровь сохранит сокровенное в тайне:
    Лунное зеркало. Дверь. Ключ от нее. Акелон.
    Слова отзвучали, и на поляне настала тишина. Вдалеке вновь ухал осмелевший филин, в кустах шумели какие-то юркие зверьки, но у костра повисло молчание. Молчали люди, и по-прежнему беззвучен был костер, странный костер, в который никто не думал подкидывать дрова.
    — Нет, ничего не понял, — наконец произнес Светлый. — Акелон, — Я такого и в сказках не встречал…
    — Зато ты слышал о Двери и о Зеркале, — негромко напомнил Патар, и Светлый умолк, убежденный если не словами, то тоном своего спутника.
    — Вспомни, Светлый, предание о Сдвиг-Земле…
    Послышалось недоуменное хмыканье, широкая ладонь нерешительно поднялась над бревном. крепкие пальцы щелкнули.
    — Ага! Ты же мне рассказывал! Точно, мы были у сиверов…
    — Вспомни — твердо и властно повторил Патар.
    — Ладно… — Светлый вздохнул и начал старательно, словно ученик перед учителем, подбирать непослушные слова:
    — Ну… Считают, что мир сотворен Золотым Соколом. Его еще называют Предком. Он создал мир из морской тины, сначала землю, потом растения, зверей, птиц… Ну и людей… Правильно?
    — Дальше, — бесстрастно произнес Патар.
    — Люди вначале были другие, не такие как мы. Их сейчас называют Первыми. Они были очень сильные, каждый их альбир мог драться двуручником, как кинжалом…
    — Светлый! — голос того, кто носил капюшон, прозвучал укоризненно, словно он и вправду разговаривал с учеником, — Про двуручник я тебе ничего не рассказывал!
    — Ну, это я для убедительности… В общем, они были гордые, боги, естественно, обиделись и обратились к Соколу. Тот подумал и… А, вспомнил! Он посмотрел в какое-то Зеркало и открыл Дверь! И тогда земля стала как вода, каменные волны обрушились на Первых, и они сгинули в пучине. Затем земля стала застывать, трескаться, и одна из трещин позже стала руслом Денора. Потом те немногие, что уцелели, назвали это Сдвигом… Я ничего не спутал?
    — Кое-что. Но в основном верно. Это старое предание. Светлый, сейчас его почти не помнят. Так вот, я слыхал, что Сдвиг вызвали не боги, не Золотой Сокол. Его вызвали сами Первые…
    — Тогда… Тогда они сами должны были быть богами! — недоуменно откликнулся Светлый. — Да о чем ты? Это же сказка!
    — Не сказка, Светлый! И Первые не были богами. Они были сильнее, чем боги. У них была Дверь и было Зеркало.
    — И… Ты думаешь, кто-то знает, где Дверь? — теперь в голосе широкоплечего звучала растерянность. — И можно до этой Двери добраться? Нет, нет! О чем-ты? Если бы кто-то знал, хотя бы хэйкан…
    — Хэйкан не знает, — Патар вздохнул. — Не знаешь ты, не знаю я… Но кто-то знал и написал на табличке. Теперь понял? Две строки — цена равновесия. Если кто-то найдет Дверь и Зеркало…
    — Так…
    Светлый обхватил крепкими руками плечи и застыл, о чем-то напряженно размышляя. Его спутник не мешал, он даже отвернулся, глядя втемную стену подступавшего к поляне леса.
    — Понял… — наконец проговорил тот, кого называли Светлым, — Конечно, это может быть сказкой, но… Ведь такую табличку мог найти и хэйкан, а чаклунов и у него достаточно! Тай-Тэнгри может прочитать надпись?
    — Может, — эхом откликнулся Патар.
    — А ты знаешь, где Акелон?
    — Знаю, — вновь ответило эхо.
    — А~а… А как выглядит Дверь? И Зеркало?
    — Этого не знаем ни я, ни он…
    На поляне вновь наступило молчание, даже лес притих, словно не желая мешать двум странным путникам, решившим провести ночь на древнем капище.
    — Если хэйкан найдет дверь, каменные волны могут обрушиться на Савмат, — наконец заговорил Светлый. — Если найду я… Но найти может и кто-то третий… Слушай, Патар, а может все-таки сказка? Или тот, кто спрятал табличку, ошибался?
    Ответа не было. Широкоплечий вздохнул и выпрямился, словно сразу став моложе.
    — А я-то думал, самое трудное, что мне осталось, — не допустить резни после того, как меня привалят камнем на Кеевой Горе! Ну, удружил, Ждан, старый друг! Ладно, я понял. Где находится Акелон?
    — Скажу, — голос Патара, напротив, звучал устало, словно разговор стоил ему огромных усилий. — Но не тебе. Пусть пока никто не знает всей тайны. Даже я… Я пошлю туда своего ученика. Он найдет Зеркало и, если повезет, узнает, где Дверь. Но о Сдвиге я промолчу — это лишь для нас с тобой…
    Светлый ответил не сразу. Наконец широкая ладонь хлопнула по бревну:
    — Ладно! Но твой ученик пойдет не один. Я пошлю с ним кого-нибудь из самых верных…
    — Лучше пошли кого-нибудь из самых глупых… Светлый помолчал мгновенье, затем тишину разорвал громкий смех.
    — Глупых! Ну, это можно! Глупых как раз хватает! Но тут нужен не просто глупый… Тут нужен очень глупый. Очень глупый — и очень верный. Ничего, найду… Главное, чтобы твой ученик не убежал с секретом к хэйкану.
    — Он не убежит, — Патар встал, поведя узкими плечами. Мои ученики не убегают. Лучше бы ты отпустил его одного…
    — Нет, — Светлый тоже встал, и при свете костра стало заметно, что он выше своего спутника на целую голову. — Ты веришь мне, я — тебе. А твоего ученика я не знаю. Ничего, может они подружатся — как мы с тобой когда-то…
    — У рахманов не бывает друзей, — возразил Патар.
    — Зануда, — вздохнул широкоплечий, — ну почему ты такой зануда, Ждан?
    — А ты очень забавно злишься, — внезапно хмыкнул Патар. — Всегда любил тебя доводить.
    — Ах ты!
    Огромная ладонь рассекла воздух, но тот, чьей шее предназначался удар, каким-то чудом успел оказаться в стороне. Широкоплечий рванулся вперед, но вдруг почувствовал, как его лопатки касаются земли.
    — Изменник, — недоуменно произнес он, глядя в усыпанное звездами небо. — Поднять руку на Светлого Кея! На потомка самого Кея Кавада! На властелина Савмата и победителя огров!
    — Это тебе не двуручником махать, Мезан-дружок, — узкая длинная рука одним рывком подняла огромное тело Кея с земли, — Говорил тебе, учись драться!
    — Говорил…
    Внезапно Светлый обхватил худые плечи Патара своими громадными ручищами и оба они рухнули в высокую траву. Над поляной стоял хохот — теперь смеялись оба. Старый идол недоуменно глядел на незваных гостей, и его разрубленная крест-накрест личина злобно щерилась.
   

   

    

     Глава первая. Войча и Ужик
    

    Жаркое летнее солнце ударило в лицо, и Войча невольно прикрыл глаза ладонью. Долгий разговор в полутьме маленькой комнаты, освещенной лишь крошечной лампадкой, почти заставил забыть о том, что за стенами сырого неуютного дворца лето. Но солнце — Небесный Всадник — поспешило напомнить о себе, и Войча долго тер глаза кулаком, пытаясь прогнать взявшееся невесть откуда желтое пятно. Наконец проклятая желтизна исчезла, и глазам стало зелено от травы, пробивавшейся сквозь неровные камни старой вымостки. В этот утренний час на заднем дворе Кеевых Палат, что занимали почти половину Савматского Детинца, было малолюдно. Несколько бедно одетых селян сгрудились у стены, разложив перед собой прямо на щербатые каменные плиты нехитрый завтрак — разломленные лепешки и вареную репу. Дальше, у самых ворот, стоял большой воз, а неподалеку от него, прислонившись к каменному столбу, дремал какой-то паренек в черном плаще, смотревшемся в эту жаркую пору достаточно странно.
    Впрочем, все это Войча заметил мельком, как привык замечать в походе вещи ненужные, скорее для порядка, чем для пользы— Зато посреди двора его глазам предстало зрелище, от которого поневоле заныло сердце. Еще бы! Двое крепких ребят, едва ли ниже самого Войчи, медленно, словно нехотя, подступали к рослому чернобородому парню. Все трое были голыми по пояс, тренированные руки сжимали короткие франкские мечи, и Войча замер, напрочь забыв, зачем он сюда пришел. Походя он заметил, что мечи у всех троих настоящие, нетупленные, и парень замер, ожидая начала боя.
    Чернобородый тоже ждал, его меч был опущен вниз, а глаза смотрели куда-то в сторону. Нападавшие переглянулись и… Первый удар был отбит настолько быстро, что Войча лишь успел моргнуть. Затем удар, еще — и один из парней, заработав две глубокие царапины на руке и боку, отскочил назад — для него бой уже закончился. Второй оказался проворнее, его меч почти достиг груди противника, но тот сделал еле уловимое движение в сторону. Удар, резкий звук металла — и меч нападавшего звонко ударился о каменную плиту вымостки.
    — Плохо! — чернобородый опустил меч и сплюнул. — Марш тренироваться, олухи!
    Парни вновь переглянулись и, опустив головы, поплелись к дверям, ведущим во дворец. Чернобородый оглянулся и наконец-то заметил Войчу. Загорелое лицо дернулось короткой усмешкой:
    — А, Войчемир! Чолом! Видал болванов?
    — Чолом!
    Войча подошел к чернобородому и пожал горячую крепкую ладонь.
    — Надо бы их к Хальгу отправить. Чернобородый кивнул и не спеша подошел к стене, где лежала его небрежно скомканная рубаха.
    — Ты, говорят, у Хальга лучшим учеником был.
    — Говорят, — лицо Войчи невольно расплылось в довольной усмешке. — Мы же с ним в Ольмине…
    — Да знаю, знаю… Надо бы нам с тобой стукнуться, да все некогда.
    — А сейчас? — Войча уже полез к вороту рубахи, но чернобородый покачал головой:
    — Мне к отцу надо. У волотичей что-то неладно… Ты же, кажется, у него был?
    — Ага, — кивнул парень, запоздало вспомнив, что пришел сюда по делу, к тому же важному и чрезвычайно секретному. Впрочем, Войча был твердо уверен, что от Рацимира, старшего сына Светлого, особых секретов у него нет и быть не может.
    — Отец с порученим посылает? — как бы между прочим поинтересовался чернобородый, и Войча вновь кивнул, не заметив острого пристального взгляда, брошенного на него исподлобья.
    — С поручением… Рацимир, ты тут не видал старикашку?
    — Старикашку? — Кей Рацимир на этот раз был удивлен по-настоящему. Оглядевшись, он пожал плечами и вновь внимательно поглядел на Войчу. — А какого тебе нужно… старикашку?
    — Да чаклуна какого-то. Ну, кобника… — Войча тоже оглядел двор и остался весьма недоволен. — Светлый сказал, что этот чаклун здесь меня дожидается!
    — Ну-ну, — Рацимир криво усмехнулся и хлопнул Войчу по плечу, — ищи своего чаклуна, только в жабу не превратись.
    Войча лишь вздохнул в ответ и, махнув рукой Рацимиру, не спеша направился к воротам. Старший сын Светлого проводил его внимательным взглядом, вновь усмехнулся — на этот раз холодно и жестко, и лишь затем быстро зашагал к дверям.
    За воротами старикашки тоже не оказалось. Трудно сказать, почему Войча искал именно старика. Приказ Светлого был несколько иным, но простодушный Войча понял его именно так. Любой колдун — чаклун, кобник или обыкновенный сельский знахарь — в его представлении был дряхлым стариком с нечесанными патлами и мешком сушеных лягушек у пояса.
    Побродив у ворот, Войча вернулся во двор. Бросив унылый взгляд на поедавших репу селян, он скривился и, за неимением ничего лучшего, подсел к пареньку в черном плаще. Тот, похоже, дремал, но как только Войча, тяжело вздыхая, опустился на каменные плиты рядом с ним, тут же открыл глаза.
    — Чолом! — небрежно бросил Войча, решив порасспросить своего случайного соседа.
    — Чолом, альбир! — паренек вновь закрыл глаза, и Войча поспешил обидеться.
    — Чолом, говорю! — повторил он, несколько повысив голос.
    — А? — парень удивленно открыл глаза. — Эсгэни ха? Той альбирно тузлати ха эйчо?
    В первое мгновенье Войча оторопел, затем сообразил что к чему и удивился еще больше. Паренек говорил по-огрски. Рука тут же потянулась к поясу, где висел меч, но Войча вовремя вспомнил, что вот уже десять лет, как Светлый помирился с хэйканом, к тому же надо быть очень глупым лазутчиком, чтобы устроиться прямо на заднем дворе Кеевых Палат у всех на виду.
    — Чолом! — проговорил Войча в третий раз, теперь уже не без определенного уважения. — Огра сы?
    — Я? — похоже, парень весьма удивился. — Нет, я не огрин.
    — Ну, Матушка Сва! — Войча на этот раз разозлился по-настоящему, — Да какого лешего ты по-огрски болтаешь?!
    — Но ты же обратился ко мне по-огрски. Я тоже ответил по-огрски.
    Войча недовольно засопел, готовя достойный ответ, но невольно задумался. Его странный сосед был прав. «Чолом!» означало по-огрски то же самое, что и «Здрасьте!». В последние годы при дворе Светлого начали здороваться на языке тех, кого многие десятилетия считали самыми опасными врагами. Впрочем, невинное «Чолом!» было лишь первой ласточкой. На ногах у Войчи красовались сапоги отменной огрской работы, на правом боку висела огрская сабля, к тому же сам он — думать об этом было вообще странно — с недавнего времени мог считать себя близким родственником самого хэйкана: после того, как его двоюродный братан Сварг женился на сестре огрского владыки. Даже Кеевы кметы с недавних пор предпочитали зваться «альбирами» — по примеру бесстрашных степных наездников.
    — Ладно, — резюмировал Войча, решив обдумать эту неожиданную проблему чуть погодя, — ты вот чего… Давно тут сидишь?
    — Часа три, — последовал равнодушный ответ.
    — Ага! Тогда припомни-ка, не было тут такого, ну… Странного такого… Чаклуна, в общем…
    Сформулировав, наконец, вопрос, Войча почувствовал нечто вроде облегчения. Но радовался он рано.
    — Чаклуна? — темные глаза парня удивленно моргнули. — Это который грозу вызывает?
    — Который, который! — Войча начал терять терпение. — Который грозу вызывает, лягушек варит, зелье приворотное готовит…
    — Такого не видел, — последовал невозмутимый ответ, и Войча мысленно застонал. Он еще раз осмотрел двор, но никого, кроме селян в давно не стираных льняных рубахах, там не оказалось. Оставалось одно — идти обратно в покои Светлого и честно доложить о том, что его поход не удался в самом начале.
    — А кто тебе нужен? — внезапно поинтересовался парень не открывая глаз.
    — А тебе что за дело? — запоздало насторожился Войча, пожалев, что разоткровенничался с этим весьма подозрительным типом в нелепом черном плаще. — Ишь, любопытный, карань!
    — А что такое «карань»? — невозмутимо отреагировал тот.
    Войча открыл было рот, желая объяснить невежде и про карань, и про то, как должно разговаривать с Кеевым кметом, к тому же не простым, а десятником, но осекся. Про загадочную карань он не имел ни малейшего представления.
    — Да это так мой дядька ругался, — неожиданно для самого себя ответил он,
    — который, ну, воспитывал меня. Еще в Ольмине. Чуть что — «карань» да «карань».
    — А чего тебе ругаться?
    Войча вновь, в который уже раз, глубоко вздохнул.
    — Старикашку найти мне надо. Чаклуна. Кобника. Ну, который жаб ловит.
    Насчет жаб у Войчи полной уверенности не было. Более того. Светлый, давая ему приказ, назвал искомого колдуна как-то иначе, но Войча от напряжения ~— все-таки не каждый день получаешь такое задание — попросту запамятовал.
    Возвращаться во дворец не хотелось. Войча представил себе холодное, невозмутимое лицо Светлого и поневоле почесал затылок. Вот тебе и выполнил приказ! Оставалось в очередной раз осмотреть двор. Увы, никого там не прибавилось. Войча на всякий случай пригляделся к селянам, успешно доедавшим репу, но тут же покачал головой. Грязные рубахи, домотканые портки… Нет, эти даже жабу не поймают! Разве что проклятый чаклун решил переодеться, дабы поиздеваться над ним, Кеевым альбиром…
    — Если тебе нужен Урс, то это я, — внезапно послышалось откуда-то сбоку.
    Войча невольно дернулся, оглянулся — но никого, кроме владельца черного плаща, не заметил.Тот по-прежнему сидел не открывая глаз. Можно было подумать, что странный парень попросту дремлет.
    — Эй! — Войча осторожно пододвинулся ближе, — Ты чего сказал-то?
    — Я — Урс, рахман, — повторил парень не открывая глаз.
    — Ты?!
    Войча был не просто удивлен. Он разозлился. Мало того, что он забыл сложное слово «рахман» — рахман, а не чаклун и не кобник, — так вдобавок над ним все это время издевались! Даже можно сказать, глумились!
    — Урс, значит, — проникновенно начал он. — Рахман, значит… А ну встать!!!
    Голосом Войчу боги не обидели. Перепуганные галки с криком поднялись в воздух. Селяне, доедавшие репу, застыли, не донеся кусок ко рту. Странный парень открыл глаза, пожал узкими плечами и неторопливо приподнялся.
    — Так ты Урс? — вновь рявкнул Войча, но уже потише, — Так чего молчал?
    — Но ты же не спрашивал! — парень удивленно развел руками, — Ты же искал старикашку…
    — Молчать! — Войча перевел дух и вобрал в грудь побольше воздуха. — Да ты с кем шутки шутишь?! Да ты знаешь, кто я есть?' Я есть Войчемир сын Жихослава, Кей и самого Светлого родной племянник! Понял?
    — Понял, — невозмутимо ответил тот, кто назвался Урсом.
    — Чего ты понял, карань? — рыкнул Войча, ничуть этим ответом не успокоенный.
    — Я понял, что ты есть Войчемир сын Жихослава, Кей и самого Светлого родной племянник.
    — То-то! — Войча довольно хмыкнул. — А еще я Кеев альбир, кмет, стало быть и твой начальник. Усек?
    Владелец черного плаща кивнул, что вновь взъярило начавшего было успокаиваться Войчу.
    — Ты мне не кивай! Ты мне словами понятными отвечай! А то развел: кобник, чаклун, рахман! Спрашиваю, так доложись: так и так, мол, я Урс…
    — Я Урс, — сообщил парень на этот раз более смиренным тоном,
    — Так бы и сразу, — Войча хотел было перейти к делу, которое и так началось не особенно удачно, но внезапно его озарило:
    — А чего ты Урс? Урс — это медведь, вроде?
    — Вроде…
    — Медведь! — восхитился Войча. — Тоже мне Медведь! Да какой ты Урс! Ты Уж! Не, ты Ужик! Так я тебя и звать буду — Ужик. Запомнил?
    Последовал покорный кивок.
    — Словами! — скомандовал довольный собственной выдумкой Войча.
    — Запомнил, о Войчемир сын Жихослава, Кей и самого Светлого родной племянник.
    — Гм-м… — услышанное заставило задуматься. — Ты… Да ладно, чего с тебя взять! Зови меня просто Войча. Ты — Ужик, я — Войча. Понял, Ужик?
    — Понял, Зайча…
    — То-то… — Войча расправил плечи, и тут только до него дошло. — К-как? Ты чего сказал?
    — Извини, Войча. Я кажется, перепутал, — парень развел руками и взглянул на грозного альбира наивными темными глазами.
    Мучения Войчи на этом не кончились. Вернее, они лишь начались. Подробно объяснив разницу между волком, в честь которого он и был назван, и каким-то там зайцем, он решил, что пора приступать к делу. Точнее, не приступать, а выступать — приказ Светлого был строг и категоричен. Оставалось узнать, где этот недоумковатый Ужик привязал своего коня — дорога предстояла дальняя. Но тот развел руками, сообщив, что коня у него нет.
    Войча чуть не зарычал и, схватив своего нового знакомого за руку, потащил на конюшню. Знай он заранее, то конечно подобрал бы этому типу какую-нибудь конячку посмирнее. Теперь же приходилось рассчитывать лишь на собственных коней — на огромного черного Басаврюка, с которым Войча не расставался уже третий год, и на недавнюю покупку — рыжего Ложка, уступленного за полторы полновесные серебряные гривны огрским пройдохой-купцом. С Ложком Войчу изрядно надули, и он решил взять его с собой исключительно как вьючного коня. Теперь же приходилось сажать на него недоумка-Ужика. Впрочем, Войчемир рассудил, что худосочный узкоплечий чаклун весит едва ли больше полного вьюка.
    Пока Войча, негромко ругаясь с поминанием все той же карани, перераспределял груз и проверял упряжь, его странный спутник равнодушно глядел в сторону, словно происходящее его совершенно не касалось. Это равнодушие вновь озлило Войчу, но он сдержался, велев Урсу лично проверить седло и проехаться для пробы на Ложке по кругу На это Ужик лишь развел руками, сообщив, что сидеть на коне не умеет, да и не собирается. Войча вновь чуть не зарычал, но ограничился тем, что поинтересовался, где вещи этого недоумка-чаклуна. С тем же равнодушием Урс снял с плеча узелок, в который можно было спрятать разве что средних размеров ежа. Войча молчал сунул ему повод и велел идти за собой.
    Они вышли из конюшни, миновали задние ворота и оказались в пригороде. За спиной остались серые каменные стены Кеева Детинца, а за ними — шумный Савмат, который несмотря на годы, прожитые при дворе Светлого, оставался для Войчи чужим и непонятным.
    Мать умерла, отца убили. Войчемир сын Жихослава, внук Светлого Кея Хлуда и тридцать второй потомок Кея К-авада, вырос в маленьком городке, точнее в обычной приграничной крепости, под названием Ольмин. Почему он, Кей, племянник самого Светлого Кея Мезанмира, очутился на холодной полночи, среди мшистых болот и темно-зеленых хвойных лесов, Войча как-то не задумывался. Он не любил загадок и воспринимал вещи просто— А жизнь его казалась и вправду простой. Был Ольмин — два десятка домов под крышами из темной дранки, окруженных частоколом, был суровый дядька, который воспитывал еще его батюшку — славного альбира Жихослава, была есь — невысокие, одетые в дубленые шкуры воины, то и дело нападавшие на крепость. Это было привычно и понятно. А потом, когда дядьку задрал на охоте медведь, в Ольмин приехал Хальг Лодыжка, которого г прислал Светлый. Жизнь изменилась, но не стал;! сложнее. Просто теперь не есь нападала на Оль-мин, а Кеевы кметы под командой Хальга ходили в долгие походы, сжигая убогие селища врагов. Д в коротких перерывах между походами Хальг учил Войчу рубиться коротким мечом, обращаться с кривой огрской саблей и даже показывал, как пользоваться великим чудом — привезенным откуда-то из неведомой западной земли двуручником Так шли годы. Мальчик стал крепким рослым парнем, а два года назад гонец привез повеление Светлого. Хальга и Войчу вызывали в столицу — далекий Савмат, который казался городом за тридевять земель.
    Теперь Войча жил в Савмате, который в последнее время все чаще называли Кей-городом или просто Кеевым. Он научился — в пределах, положенных альбиру,
    — придворному вежеству, познакомился с целой толпой родичей, но так и не прижился в шумной столице. Он тосковал по Ольми-ну, по холодным просторам севера, и даже есь, с которой приходилось рубиться каждую неделю. теперь стала казаться какой-то привычной, даже домашней.
    Итак, ВоЙчемир так и не стал до конца своим в Кеевых Палатах. Он чувствовал это кожей, хотя она у Войчи была достаточно толстой. В этом каменном дворце, так непохожем на скромный деревянный терем с резным Змеем на коньке крыши. где он прожил много лет, Войча оставался чужаком. Над ним не смеялсь — пудовые кулаки и слава лучшего ученика Хальга Лодыжки заставляли самых записных острословов держаться на почтительном расстоянии. Однако даже сквозь прочную, закаленную северным холодом шкуру Войчемир ощущал некоторое не то чтобы презрение — до этого, хвала Золотому Соколу, не доходило, — но нечто вроде легкого пренебрежения. Светлый был с Бойчей ровен, приветлив — но не более. Если в Ольмине Войчемир считался, пусть на словах, самым главным, и даже сам Хальг был прислан как бы в помощники, то здесь ему дали десяток молодых необученных кметов — и все. А ведь его двоюродные братья — и чернобородый Рацимир, и пышноусый Валадар, и рыжий Сварг, и даже совсем юный Улад — уже правили каждый в своем уделе, как и надлежит Кеям. Z Не то чтобы это очень расстраивало Войчеми-ра, но все-таки время от времени хотелось чего-то другого, кроме сторожевой службы в Детинце и редких поездок по ближним селам на полюдье. В Ольмине он слыхал, что на юге настоящему альбиру есть где разгуляться. В степи за полноводным Денором рыщут страшные огры, а от далекого моря то и дело налетают Огненные Змеи, которых не победить никому — кроме, разумеется, настоящего Кея, Кея Победителя, потомка Великого Кавада. Так казалось, но в Савмате выяснилось, что со страшными ограми, вековечными врагами, уже много лет как заключен скрепленный клятвой мир, а Змеев вообще давно не видели — то ли попрятались, то ли сгинули. И, странное дело, оказалось, что среди молодых кметов лишь он один имел какой-то военный опыт. Конечно, белоглазая есь — не огры, но Кеевы альбиры не скрещивали свои купленные за полновесное серебро мечи даже с есью. Все это так, но все же на Войчу смотрели слегка искоса, поэтому молодой альбир был так рад, когда сам Светлый вызвал его для секретного разговора. Наконец-то Бойче поручили что-то важное! Не Змеи, конечно, не огры, но все-таки… Увы, это «все-таки» оказалось узкоплечим худосочным Ужиком, которого следовало куда-то вести, оберегать и, поскольку недотепа-чаклун не догадался взять с собой припас, еще и кормить.
    Впрочем, Войча привык смотреть на жизнь легко, как и надлежит альбиру. Поэтому он быстро прогнал сомнения прочь и, весело насвистывая, зашагал, придерживая за уздечку брыкливого Ба-саврюка. Недотепа-Ужик шел следом, ведя в поводу Ложка. Правда, оглянувшись через некоторое время, Войча не без удивления заметил, что повод заброшен на шею коня, а Ложок идет рядом со странным парнем сам по себе, как собачонка. Раньше за огрским конем такого не водилось, и Войча решил, что ежедневная выездка сделала свое дело.
    Когда последние дома, точнее грязные, врытые по самую крышу в песчаный грунт землянки, остались позади, Войчемир внезапно сообразил, что не имеет ни малейшего представления о том, куда им следует направляться. Точнее, куда
    — ему было сказано, а вот в какую сторону…
    — Эй! — воззвал он, придерживая Басаврюка. — Не спеши!
    Ужик послушно остановился. Странно, но Ложок сделал то же самое, хотя ему вообще ничего не приказывали.
    — Отсюда верхами поедем. Сам сядешь, или помочь?
    Ужик оценивающе поглядел на Ложка, смирно стоявшего рядом, и покачал головой.
    — Чего? — не понял Войча. — Ты словами говори!
    — Мы не ездим верхом, — все тем же равнодушным спокойным тоном пояснил его спутник. — Нам нельзя.
    — Кому это «нам»? — вздохнул Войчемир, чувствуя, что забот с этим худосочным будет даже больше, чем он боялся.
    — Рахманам.
    — Значит, нельзя?
    — Нельзя.
    Войча почесал щеку, куда его уже успела укусить какая-то наглая комаха, и прикинул, что этого недотепу лучше всего связать и бросить поперек седла. Но, подумав, решил покончить дело миром.
    — Понимаешь, Ужик, нам идти далеко. Очень далеко.
    — Неблизко, — согласился Ужик все тем же тоном.
    — А ты босиком/
    — Босиком, — Ужик мельком взглянул на свои необутые ноги, — мы всегда босиком ходим.
    — Даже зимой? — не поверил Войча, привыкший на севере к тяжелым кожаным сапогам.
    — И зимой.
    — Так ведь холодно! — Войчемир представил себе, как он босиком идет по зимнему промерзшему до дна болоту, и его передернуло.
    — Холодно, — послушно согласился Ужик, — иногда совсем невтерпеж.
    — Ну и Косматый с тобой' — Войча махнул рукой, прогоняя целый рой мошки, слетевшейся на запах пота, человечьего и конского. — Хочешь пешком идти — иди! Только я тебя ждать не буду! Спешить нам надо.
    — Успеем, — все так же односложно откликнулся странный парень.
    Разговор становился уже совсем нелепым. Вдобавок последнее слово заставило Войчу насторожиться.
    — А… А ты знаешь, куда нам?
    — Знаю. В Акелон.
    — Ага!
    Именно это слово, которое Войча с трудом, но запомнил, и произнес Светлый во время их разговора. Следовало, конечно, переспросить, но Войчемир ждал, что Светлый пояснит все сам. Пояснений, однако, не последовало, и теперь Войча поспешил схватиться за спасительную ниточку.
    — Ты вот чего, Ужик… Урс. Давай-ка поговорим…
    Войча отвел Басаврюка к обочине, пристроил в тени ближайшего дерева и повернулся к своему спутнику, спокойно продолжавшему стоять на солнцепеке.
    — Эй! Ходи сюда!
    — Вот чего, — начал Войча, когда Ужик послушно подошел поближе (при этом обычно строптивый Ложок безо всякой команды сделал то же самое). — Я — альбир, Кеев кмет. Воин, одним словом. Это понятно?
    Последовал кивок. Войча хотел было потребовать словесного ответа, но на этот раз сдержался.
    — Мы с тобой получили приказ. От самого Светлого, понял? И приказ наиважнейший. Так что давай думать, как его выполнить, да чтоб точно, неукоснительно и в срок.
    Войчемир остался доволен своей речью.
    — А ты, стало быть, этот… рахман, — продолжал он, заметив, что Ужик и не думает отвечать. Темные глаза растерянно мигнули.
    — Понимаешь, Зайча… Войчемир кашлянул.
    — Войча, извини, — тут же поправился заморыш— — Я, в общем-то, даже не рахман. Я — ученик. К Патару совсем недавно пришел. Три дня назад я только собрался за лягушками, а он вызывает и говорит: пойдешь в Савмат, а потом в Акелон. Ну вот…
    Подумав, Войчемир сумел сделать несколько важных умозаключений. Прежде всего, недотепа служит какому-то Патару, не иначе важной шишке среди этих самых рахманов. Во-вторых, дальше ловли лягушек парня не пускают, и главное
    — с Акелоном получалось совсем плохо.
    — Ты вот чего, Ужик, — начал он как можно мягче, дабы не спугнуть собеседника. — Нам этот Акелон позарез нужен. Давай-ка подумаем, как туда идти.
    — На полдень, — темные глаза вновь мигнули. — Прямо на полдень, а затем к устью Денора…
    — А точнее не знаешь?
    — Нет, я ведь только ученик…
    Войча вновь призадумался. Дело оказалось еще неподъемнее, чем он вначале думал. Правда, по счастливой случайности они вышли из города в нужном направлении — как раз на полдень, но устье Денора находилось в такой дали, что и представить страшновато.
    — Ладно, Ужик, — заключил он как можно веселее, — вечером поговорим, а сейчас ехать надо. Так значит, ты колдовать не умеешь? Ну там грозу вызвать, дождь?
    — Нет, — Ужик развел худыми длинными руками, — Я только дом подметаю. Ну, иногда еще лягушек ловлю, мышей…
    Войча легко вскочил в седло, потрепал по шее заволновавшегося Басаврюка и не спеша, шагом, направился по дороге, которая вела к ближайшему лесу. Ужик двинулся следом, ступая босыми ногами по дорожной пыли. Рядом с ним шел Ложок, по странной случайности почему-то решивший не отступать от нелепого парня ни на шаг.
    В лесу стало прохладнее. Солнце спряталось за вершины могучих дубов, и Войча несколько повеселел. В конце концов, все складывалось неплохо. Мельком он подумал, что Ужик вдобавок ко всему безоружен, но даже эта мысль не могла испортить настроение.
    В этом огромном лесу, почти вплотную подступавшем к Савмату, Войче приходилось бывать, причем неоднократно. Несколько раз он охотился — и со Светлым, и с его сыновьями, чаше всего с Рацимиром, любившим выходить один на один и против медведя, и против тура. Однажды Войчу вместе с другими кметами послали разорить и сжечь какое-то небольшое селеньице, которое то ли упорно не платило подать, то ли, как поговаривали, поклонялось каким-то особо вредным лесным навам. От селения они оставили один пепел, поскольку брать у нищих лесовиков оказалось совершенно нечего. Правда, дрались они отчаянно, и Войча с трудом смог уклониться от удара здоровенной дубины, направленного прямо в голову. Подобное не удивило, ему часто приходилось жечь жалкие поселки, в которых жила есь. Разве что теперь пришлось вырубать не белоглазых уродов, а своих, но на то, как известно, воля Светлого.
    Эти воспоминания заставили призадуматься. Лес тянулся на несколько дней пути. Селений вдоль дороги немало, но останавливаться в них едва ли разумно. Кеев кмет, путешествующий вместе с каким-то подозрительным парнем, мог показаться легкой добычей. Конечно, лесовиков — бортников, охотников и рыболовов — Войча и не думал бояться, но ночью сторожу не выставишь, а сонным могли зарезать даже самого Хальга Лодыжку. Поэтому Войча здраво рассудил, что заезжать в селения они будут днем и только за провизией. Ночевать в лесу, конечно, тоже невесело, но звери, по мнению Войчи, все же менее опасны, чем Кеевы данники.
    Заодно подумалось и о другом. Знай Войча с самого начала, куда им ехать, то не стал бы связываться с неверной лесной дорогой, а потребовал бы себе лодку, лучше всего с румским парусом. Править лодкой Войча научился еще на севере, а потому не особо боялся даже полноводного могучего Денора. Но вспомнив все слышанное о великой реке, понял, что рассчитывать на лодку нечего. Три беды было на Деноре — огры, Змеи и пороги. Если с ограми был мир, пороги можно как-то обойти, то Змеи, по слухам, сделали Денор совершенно непроходимым, сжигая всех, кто спускался по реке на полдень от Серых Холмов. Так ли это, проверять не хотелось, особенно на собственной шкуре.
    Итак, оставалось ехать лесом, затем степью, затем… Но о прочем можно подумать и после — так далеко Войча загадывать не привык.
    Итак, Войча успокоился и даже принялся напевать вполголоса старую песню, слышанную еще на полночи, о глупом охотнике, который сдуру забрался в самую чащобу и повстречал там целый выводок медведей. Одним словом:
    Три медведя справа, Два медведя слева…
    Конца песни Войча не помнил, но догадывался, что охотнику пришлось не очень весело.
    День прошел незаметно и быстро. Они миновали два небольших селения. В одном из них, что было чуток покрупнее и почище, Войча велел позвать местного дедича и распорядился приготовить обед. Приказ был выполнен молниеносно — здесь, поблизости от Савмата, с Кеевыми альбирами предпочитали не спорить. Запасливый Войча прихватил кое-какой припас на дорогу, с удивлением заметив, что Ужик почти ничего не ел, выпив лишь немного молока. Войчемир только вздохнул — людей с плохим аппетитом он не уважал и считал попросту слабаками.
    Место первого ночлега нашлось само собой — огромная поляна, окруженная столетними дубами. Старое кострише и вбитые в землю колышки свидетельствовали о том, что здесь порой останавливаются — то ли охотники, то ли бортники, а то и лихие люди. Впрочем, Войча не боялся — приходилось ночевать и в куда более опасных местах.
    Спать не тянуло. Костер горел весело, светлое пламя освещало стволы огромных, покрытых мхом, деревьев, а над головами светился звездный шатер. Войча привычно нашел Небесного Лося, поискал глазами Лосенка, но вспомнил, что детом, да еще в это время. Лосенок будет виден лишь к утру. Ужик тоже не спал — сидел у костра, обхватив длинными худыми руками острые колени, и глядел прямо в огонь. Внезапно Войче стало жаль парня. Одно дело он, Войчемир, Кесв кмет, другое — этот заморыш, который только и умеет, что пол мести да лягушек ловить. А вот ведь взяли и приказали — иди в этот самый неведомый Акелон…
    — Ты это… — начал он, но слова почему-то не слушались.
    Ужик оторвал взгляд от костра. — Ты не бойся, парень! — Войча даже попытался улыбнуться. — Мы это… дойдем.
    — Конечно, дойдем, — тон никак не соответствовал смыслу: Ужик говорил все так же равнодушно и даже безразлично, словно речь шла не о нем самом.
    — Ты это… драться умеешь?
    — Если без оружия…
    Войча открыл рот, задохнулся воздухом, а затем захохотал. Краешком сознания он понимал, что смеяться над заморышем грешно, но сдержаться все же не мог.
    — Без оружия! Ну, Ужик! На кулачки, да? Ты как, с одного удара быка, наверное, валишь?
    Ужик оставался невозмутим, и Войча наконец немного успокоился.
    — Ты вот чего, парень! — заметил он, придавая своему голосу должную значимость. — Мы с тобой не в бабки играем! Здесь без оружия никак. Вот гляди — это меч. Настоящий, франкский. Он мне от деда, Светлого Кея Хлуда достался.
    Закаленная сталь блеснула в свете костра. Ужик бросил на меч беглый взгляд и еле заметно пожал плечами.
    — Ты слушай! — Воичемир был изрядно раздосадован таким невниманием. — Мужчине без оружия нельзя. Да какой мужчина без оружия! Представь, идешь ты с женой по дороге, а тут есь всякая…
    — А что такое «есь»? — осведомился заморыш самым наивным тоном.
    — Есь — это есь! — отчеканил Войча. — Я эту есь рубал немерянно! Еще когда ты пешком под стол ходил! Понял? Еще когда тебя папка с мамкой не придумали!
    — Я тебя старше, Войча, — вздохнул Ужик, и Воичемир осекся. А ведь действительно — заморыш только по виду казался мальчонкой. Самому Войче недавно исполнилось двадцать пять, а этому «наверно»…
    — Ну тем более! — нашелся он. — Вон здоровый какой, а меча в руках не держал! Не держал ведь?
    — Рахманы не берут в руки оружия…
    Воичемир покачал головой:
    — Ну вот я и говорю, идешь ты с женой, тут есь налетает. Или иные люди лихие. Хватают твою жену…
    — У рахманов не бывает жен…
    Войча сплюнул от возмущения, но решил не отступать.
    — Ну, с сестрой идешь… И не говори, что у тебя сестры нет! Не у тебя, так у другого, это я для примеру. Чего делать-то будешь? Вот-то! Значит, это меч. А вот это — сабля, — сабля была тоже продемонстрирована, причем не без гордости. — Огрская, самая лучшая. Мне ее Сварг, сын Светлого, братан мой двоюродный, подарил. У него жена — дочь самого хэйкана огрского. Из его кладовой сабля!
    — А зачем тебе сразу и меч, и сабля? Войча порадовался вопросу, достойному настоящего мужчины, и принялся основательно пояснять:
    — Это для ближнего боя. Меня так сам Хальг Лодыжка учил. А он знаешь как рубится! У-у! Меч — на левый бок, под правую руку, саблю — на правый бок, под, стало быть, левую. Понял? Беру, значит, меч как обычно, а саблю — обратным хватом…
    — А что значит — обратным хватом? Войча вздохнул и принялся разъяснять. Честно говоря, выходило это у него не самым лучшим образом. Бойкостью слов Воичемир не блистал, да это и не требовалось альбиру, сила которого, как известно, отнюдь не в словах. Но тот же Хальг Лодыжка умудрялся объяснять самые мудреные приемы, используя вполне понятное и доступное слово «Ы-ы-ы!», подходившее буквально ко всем случаям. До таких высот Войча и не пытался подняться, но своим первым уроком остался все же недоволен. Не то чтобы Ужик слушал невнимательно — такого бы Воичемир не допустил. Но все-таки получалось как-то не очень. А когда Ужик после долгих уговоров все-таки взял в руки меч и попытался стать в стойку, Войча вздохнул и решил, что для начала хватит.
    — Ничего! — заключил он самым бодрым тоном. — Я тебя теперь каждый вечер учить буду! Я тебя человеком сделаю, карань!
    Трудно сказать, насколько это обещание пришлось по душе Ужику. Войче даже показалось, что заморыш взглянул на него как-то недостаточно почтительно, можно даже сказать с некоторой насмешкой. Но подобного, конечно, быть не могло, и Войчемир отогнал нелепые подозрения прочь.
    — Ладно, — решил он, пряча саблю и укладывая меч поближе — на случай прихода незваных гостей, — пора спать. Только бы нежить не пожаловала…
    — Нежить не тронет, — равнодушно бросил Ужик. — Главное — не бояться.
    — И все? — поразился Войчемир, слыхавший от бывалых людей нечто совсем противоположное.
    — И все— Мне так Патар говорил. Не бойся — и тебя не тронут.
    Войча принялся раздумывать об этом важном предмете, но внезапно почувствовал, что его тянет спать. На мгновенье мелькнула мысль спать по очереди, но потом он решил, что здесь, в одном переходе от Савмата, опасаться им совершенно нечего. Затем языки костра стали двоиться в глазах, и Войчемир уснул, привычно положив правую ладонь на рукоять меча…
    Рука сжала меч, и Войча, еще даже как следует не проснувшись, перевернулся на бок и вскочил, выставив перед собой клинок. Сработала давняя привычка: просыпаться в походе от первого же . шума, от первого шороха. Войчемир на мог сказать, что именно его разбудило, но чувствовал — на поляне что-то не так. Наконец он проснулся окончательно и разлепил глаза.
    Костер догорал, светя малиновыми углями. Возле него мирно спал Ужик, свернувшись в калачик и укрывшись своим нелепым плащом. Темнота подступила к самому костру, но даже сквозь ночную мглу Войча сразу же разглядел то, что и разбудило его — огромную черную тень, медленно подступавшую от близкой кромки леса. Тень не была беззвучной — ее движение сопровождалось легким шорохом и еле слышным сопением.
    Войча подумал было о разбойниках, но тут же понял: перед ним не человек. Мелькнула и исчезла мысль о медведе, вставшем на задние лапы. Нет, не медведь. Медведей Войча навидался и мог сразу же сказать — то, что шло к ним из темноты, было повыше и пошире в плечах. Именно в плечах — ночной гость чем-то напоминал человека, хотя и ростом, и статью все же больше смахивал на очень большого и очень ловкого мишку, привыкшего почему-то ходить на задних лапах.
    У костра завозился Ужик, и Войча краешком сознания понял, что его недотепа-спутник проснулся. Это не порадовало — такой того и гляди с воплями убежит в лес, а потом ищи его по медвежьим берлогам и волчьим логовам! Но думать об этом было некогда. Войчемир поудобнее пристроил в руке знакомую рукоять дедова меча и решил ждать, пока чудище подойдет ближе.
    Тревожно заржал Басаврюк, ему вторил испуганный Ложок, и Войча подумал, что ко всем бедам им придется искать по ночному лесу коней — если, конечно, будет кому искать. Между тем чудище неторопливо приближалось. Шаг, еще шаг… Тот, что пришел из ночной тьмы, двигался совсем как человек, и Войчемир уже мог разглядеть его — громадного, выше самого рослого из Кеевых альбиров, даже если тот сядет на коня и наденет высокую огрскую шапку. Свет гаснущих углей упал на страшную волосатую морду, на огромные когтистые лапы
    — и впрямь похожие на медвежьи. Тускло блеснули круглые черные глаза, и у Войчи мелькнула нелепая мысль, что они чем-то похожи на глаза его недотепы-спутника, который, похоже, застыл от ужаса возле костра, не в силах даже крикнуть.
    Внезапно ухо уловило странный звук, похожий на тонкий писк. Поначалу подумалось, что это подало голос чудище, но тут же стало ясно — косматая громадина тут ни при чем. Да и не к лицу такому пищать! Пищал, разумеется, Ужик — не иначе как от конечного, последнего страха, когда голос пропадает вместе с разумом.
    Войче тоже было страшно. Вывали сейчас на поляну дюжина грязных разбойников с топорами и кольями, он лишь усмехнулся бы и сотворил в этой толпе улочку, а затем и переулочек. Но это… Короткий меч вкупе с рукой был куда короче когтистой лапы, а о сабле и говорить не приходилось. Был бы двуручник — заветный двуручник, о котором Войчемир мечтал с самого детства! Но прикинув длину лап того, кто пришел к их костру, размах могучих плеч, заметив блеснувшие в неверном ночном свете клыки, Войча сообразил; двуручник тоже ни к чему. Не поможет. Разве что копье…
    Писк повторился. Войча на миг повернулся, заметив, что Ужик уже успел выбраться из-под плаща и сесть у гаснущих углей, поудобнее опершись на локоть. Странно, но вид у него был вовсе не испуганный. Впрочем, Войча знал, что в такие минуты человек коченеет внутри, хотя внешне выглядит вполне даже прилично. Мельком пожалев беднягу — выпало же такое недотепе! — Войчемир вновь повернулся к врагу, заранее расслабляя кисть, чтобы бить сразу, наверняка — и замер. Чудище стояло. Оно было теперь всего в нескольких шагах, и Войча уже отчетливо слышал его дыхание — тяжелое, ритмичное, словно работающий кузнечный мех.
    По лбу лился пот. Войча быстрым движением ладони вытер его, чтобы не затекал в глаза, и чуть не застонал от нетерпения. Лучше любая драка, любой бой, чем такое ожидание! Но, странное дело, чудище вроде бы и не собиралось нападать. Оно лишь стояло и смотрело на умирающий костер и двух людей возле него. В больших черных глазах нельзя было заметить ни гнева, ни голодной жадности, и Войче подумалось, что косматый похож скорее на гостя, а не на ночного охотника.
    — Ты его за орехами пошли. Бредовая фраза ударила, словно обухом. Войчемир дернулся, бросив безумный взгляд на того, кто мог ляпнуть такое и в такую минуту. Ужик по-прежнему сидел возле костра, но смотрел уже не на страшного гостя, а в безмолвное звездное небо. Войча решил было, что парень попросту спятил от страха, но тут же сообразил — нет, так с ума не сходят. Тогда что это значит? Почему за орехами?
    Минуты текли, косматый не двигался с места, по-прежнему разглядывая людей, и рука Войчи, которой он сжимал бесполезный меч, начала потихоньку затекать. Атаковать было безумием, отступать — некуда, и Войчемир решился:
    — Ну ты! — выдохнул он, надеясь звуком голоса пугануть незваного гостя. Получилось не очень страшно. Голос Войчи, обычно громкий и густой, прозвучал неожиданно хрипло, срываясь на писк — совсем как у Ужика. В ответ послышлось рычание. Чудище наклонило огромную круглую голову, прислушиваясь.
    И тут Войчс вспомнились нелепые слова его нелепого спутника — достаточно не бояться, и лесная нежить не подступится. Внезапно мысль показалась не такой уж безумной.
    — Ну чего? — Войча заставил себя усмехнуться, — В гости пришел? Тогда чолом!
    В ответ — снова рычание, но уже погромче. И тут Войчемир подумал, что чудище может не понимать по-огрски.
    — Здоров будь! — повторил он на родном сполотском, — Ежели в гости — так чего без подарков?
    — Орехов! — вновь донеслось сбоку.
    — Во! — окончательно осмелел Войча. — Орехов принес бы, что ли! Сейчас самая пора!
    Оставалось ждать, что будет дальше. Звери часто не решаются нападать, слыша людской разговор. Войча по опыту знал, что кабаны — и те отступают. когда людей двое и они держатся смело. Правда, перед ним стоял не зверь, а нечто иное, но все же… Войча постарался отогнать от себя последние отголоски страха. Не бояться — так не бояться! Ему ли, потомственному Кею, альбиру Светлого, страшиться какой-то лесной нечисти, косматого пугала…
    И тут случилось то, чего Войча менее всего ждал. Ночной гость исчез. Не отступил, не убежал, а попросту сгинул. Не зашелестела трава, не скрипнули ветки — поляна стала мгновенно пуста, словно двум людям привиделся кошмарный сон. Войча протер глаза, но убедился, что зрение не подводит — возле кострища никого нет, кроме, разумеется, его самого, худосочного Ужика и привязанных чуть в сторонке коней.
    Оставалось присесть прямо на траву и произнести что-то среднее между «Уф!» и «Фу!», что Войчемир и сделал. Вовремя — ноги начали предательски подрагивать. Хотелось, конечно, высказаться более определенно, хотя бы проорать привычный боевой клич Кеев, но сил на это уже не было.
    — Он скоро вернется, — Ужик как ни в чем не бывало подкинул в малиновые угли несколько сухих веточек. — Он где-то близко живет. Они редко далеко от своих мест отходят.
    — Он-ни? Вернется? — Войча чуть не подпрыгнул, — Кто? Этот?
    — Чугастр, — Ужик перевернулся на спину и вновь принялся разглядывать созвездия. — Они добрые…
    — Чугастр?!
    О чугастрах Войча слыхал, хотя видеть их до этого не доводилось. В Савмате каждый охотник знал, что страшнее чугастра в лесу никого нет — разве что навы, но о тех и днем-то говорить опасались. О чугастрах же рассказывали одно и то же — злы, беспощадны и крайне умны — умнее всех зверей. Поговаривали даже, что некоторые из чугастров — вообще оборотни, и с такими встретиться — все равно что попасть в конце зимы прямиком в голодную волчью стаю.
    — А… А почему он вернется? — перевел дух Войча.
    — Так ты же его за орехами послал, — Ужик перевернулся на живот и дунул на разгорающееся пламя.
    — Ага… Да… За орехами… — Войчемир ощутил в животе предательский холодок, — А ты, Ужик, ничего, молодец! Не струсил!
    Признаться, Войча так не думал, помня испуганный писк, но считал своим долгом похвалить парня — хотя бы за то, что тот не побежал, и теперь его не надо искать по чащобам. Да и опыт подсказывал: после первого боя воина следует хвалить — в любом случае.
    — Так ты же со мной был! — глаза Ужика наивно мигнули, — Ты же альбир!
    — А! Ну да! Это конечно! — Войча ощутил нечто вроде гордости, — Чего мне этого космача бояться-то! Ты, Ужик, будь спокоен! Я тебя в обиду не дам!
    Войча хотел произнести целую речь о том, кто есть альбир и почему альбиры Светлого — самые храбрые и сильные, но тут сзади послышался знакомый шорох.
    Через мгновенье меч уже был в руке, а заодно — сабля, о которой Войча в первый раз попросту позабыл. Но чугастр был уже рядом — огромный, косматый. Черные глаза смотрели ровно и спокойно, а громадные когтистые лапы тянулись к людям.
    — А! — Войчемир отскочил в сторону, соображая, что бедняге-Ужику, видать, конец — не убежит.
    Чугастр широко шагнул к костру, наклонился, протянул лапы и… положил на землю что-то большое. Войча сглотнул: шкура. Большая шкура, не иначе кабанья, полная… Орехов!
    Меч сам опустился вниз, за ним последовала огрская сабля. Между тем Ужик, как ни в чем не бывало, взял из кучи один из орехов и с хрустом раскусил.
    — Хорошие, — сообщил он, даже не оборачиваясь. — Угощайся, Войча!
    Еще не очень соображая, что делает, Войчемир послушно положил оружие и потянулся к шкуре. Нащупав горсть орехов, он одеревеневшими руками содрал остатки прилипшей к скорлупе зелени и отправил орех в рот. В последний момент он сообразил, что скорлупу глотать не надо, и начал поспешно выплевывать мелкие осколки.
    Все это время чугастр спокойно ждал, стоя в двух шагах от костра. Огромные когтистые лапы смирно висели вдоль могучего тела, а блестящие черные глаза светились ровным доброжелательным интересом.
    — Сыроваты немного, — Ужик попробовал еще один орех и кинул скорлупу в костер. — Не успел подсушить. Ладно, пусть идет!
    Войча в первый миг даже немного обиделся за их ночного гостя. Сперва послали за орехами, а затем прогоняют, даже спасибо не сказав! Однако что-то делать было надо, и он, обернувшись к чугастру, принял как можно более солидный вид, прокашлялся и нахмурил брови:
    — Так что, спасибо…
    Войча чуть было не ляпнул «мил-человек», словно ночное страшилище было обыкновенным купчишкой, поднесшим Кееву альбиру свой скромный дар. Но «мил-человек» никак не подходило к данному случаю, поэтому Войчемир еще раз повторил: «Спасибо!» и, подумав, добавил: «Ну иди, чего стоишь?».
    Вышло плохо — хуже некуда. Будь сам Войча на месте косматого незнакомца, то обиделся бы смертельно — с весьма печальными последствиями для обидчиков. Но чугастр, похоже, оказался куда более покладистого нрава. Он склонил свою круглую ушастую голову, прислушиваясь, и тут вновь раздался писк. Чудище попятилось и — Войча и глазом моргнуть не успел — сгинуло. Там где только что стоял огромный косматый гость, была лишь чуть примятая высокая трава. Облегченно заржал молчавший все это время Басаврюк, ему ответил Ложок, и Войча вновь без сил опустился у костра Ужик между тем уже успел набросать в костер дровяной мелочи и глядел в огонь, время от времени протягивая свою худую длинную руку в сторону орехов.
    — Поспим? — осведомился он, даже не повернув головы. — До рассвета еще часа два.
    Войчс было не до сна. Хотелось спросить о многом — почему Ужик пищит, словно какая-нибудь землеройка, не вернется ли чугастр, а главное — что же это делается на белом свете? Но вопросы все не складывались. Между тем Ужик, прикончив еще несколько орехов, сонно потянулся:
    — Посплю, наверное… Надо было сказать, чтобы меду принес…
    — Меду? — Войча опасливо покосился в сторону леса.
    — Ага. Чего ему, такому дылде, стоит? Нашел бы дупло.
    — А почему… почему он людей слушается? — вопрос наконец-то оформился и скатился с языка.
    — А он не людей слушается, — Ужик накинул на голову свой нелепый черный плащ и стал поудобнее пристраиваться у костра. — Он тебя послушался. Силу чует! Ты же альбир!
    Войчемир почесал затылок и, поразмыслив, решил, что заморыш прав. Почуяло чудище, что перед ним не кто-нибудь, не лесовик вшивый, не купчишка пугливый, а Кеев кмет, да еще Кеева рода! Надо ли говорить, что Войча ощутил нечто вроде гордости. Это уже не есь, которую он гонял под Ольмином! Это даже не лешак пуганый. Чугастр! Войча лишь жалел, что в Кей-городе ему попросту не поверят. Разве что Ужика с собой водить — как верного свидетеля.
    Наутро ночные страхи показались пустыми. Лес звенел веселыми птичьими голосами, ярко светило раннее летнее солнце, и дорога вновь виделась простой и легкой. Так, собственно, оно и было. И этот день, и следующий, и еще целую неделю путешественники шли на полдень без всяких приключений. Точнее, шел Ужик, ступая босыми ногами по дорожной пыли, а Войчемир не спеша ехал на Басаврюке, напевал песенку про трех медведей справа и двух — слева, лениво прикидывая, как уговорить своего бестолкового спутника сесть на Ложка. Но заморыш оставался тверд в своем нелепом упорстве, и Войча, в очередной раз помянув загадочную «карань», оставлял все как есть.
    Временами то сзади, то сбоку небо хмурилось, пару раз до путников доносились отдаленные раскаты грозы, но им везло — непогода обходила стороной, что очень радовало Войчу, Он твердо решил по возвращении посоветоваться с чаклуном — не с Ужиком, конечно, а с настоящим — какому из богов — не самому ли Золотому Соколу? — надо вознести должную жертву.
    Конечно, все это не значило, что они шли, не встречая трудностей. Их как раз хватало. И главной трудностью для Войчи оставался Ужи к. В первые дни села, маленькие, на два-три дома, а то и землянки, встречались каждый день. Войча, не стесняясь, набирал на день провизии, а Ужик пил немного молока, заедая лепешкой — настоящий хлеб в этих диких местах печь не умели. Вечером у костра он съедал несколько орехов, категорически отказывясь от запасов, взятых Бойчей. Оставалось ждать, пока заморыш свалится прямо в дорожную пыль от недостатка сил, но каждое утро Ужик как ни в чем не бывало отправлялся в путь, шагая рядом с Ложком, который за эти дни привязался к нему, как собачонка, хотя странный парень даже не глядел в его сторону. Но вот настал день, когда им не встретилось ни села, ни дома — до Савмата было уже далеко. Войча был готов к такому обороту. В сумках, притороченных ка спине Ложка, хватало припасов, самых разных, но прежде всего мяса — отличного копченого мяса, которое Войча лично выбрал в дворцовой кладовой в вечер перед отъездом, когда гридень передал ему приказ Светлого — готовиться к походу, а наутро зайти к нему для получения задания. Итак, припасов хватало, но в первый же день, точнее вечер, когда Войчемир не без гордости извлек из сумы отменный кус копченой оленины, из-за которого ему пришлось сказать пару грозных слов холопу, ведавшему запасами (видать, тот и сам примеривался к этакому кусищу) , Ужик проявил характер. К изумлению Войчи, заморыш твердо заявил, что мяса есть не будет. Вначале тот не понял, решив, что парень переел орехов, но Ужик пояснил, что дело не в орехах, а в мясе. Пораженный Войча поспешил принюхаться — не тухлятину ли подсунули? ~ но дело оказалось еще хуже. Оказывается, пояснил Ужик, рахманы мяса не едят. Вообще не едят — ни копченого, ни жареного, ни вареного. Войча не выдержал и, проявив несвойственное ему чувство юмора, поинтересовался, как насчет мяса сырого. Нет, сырое мясо рахманы тоже, как выяснилось, не употребляют. Сообщив эту немаловажную подробность, Ужик достал из сумы горсть орехов и принялся за трапезу.
    Войчемир уже открыл пошире рот, дабы отдать точный и недвусмысленный боевой приказ, но в последний момент передумал. Приказ-то отдать можно, но Войча твердо помнил, что командир должен отдавать лишь такие приказы, которые будут выполняться. А ежели этот придурок упрется? Побить? Войча смерил хмурым взглядом Ужика, спокойно уплетавшего орехи, и молча покачал головой. Такой от одного удара лапти откинет, а что потом делать? Во-первых, в одиночку ему Акелон не сыскать, а во-вторых, жалко. Не для того он, Войчемир сын Жихослава, Кей и самого Светлого альбир, в лоход послан, чтобы подобную мелкоту в Ирин отправлять. А посему, рассудил Войча мудро, Ужика не бить, в споры больше не вступать, а подождать, пока малец оголодает. А вот тогда уж и спорить не придется.
    План был хорош. Оставалось ждать, причем, как был уверен храбрый альбир, совсем недолго.
    И действительно, на следующий день, а точнее — вечер (днем они лишь легко перекусывали остатком сухих лепешек), Ужик не стал доставать из сумки орехи. Заметив это, Войча хмыкнул и предложил попробовать оленины. Однако недот„па-Ужик олениною не соблазнился, а вместо этого полез в седельный мешок и достал оттуда свою котомку, ту самую, в которую как раз мог влезть не особо упитанный еж. Порывшись, Ужик достал из нее тонкую бечевку, к концу которой был привязан крючок, после чего заявил, что сходит порыбачить, благо приметил совсем рядом небольшое озерцо.
    Войча поглядел на потемневшее вечернее небе, прикину, что клев давно кончился, и посоветовал Ужику этим самым крючком наловить комаров на болоте, а уж ими и ужинать. Совет этот свидетельствовал о том, что чувство юмора у Войчемира в последние дни развилось в невероятных размерах — причем именно из-за его нелепого спутника.
    Ужик, даже не улыбнувшись, кивнул и отправился куда-то по узкой лесной тропе. Войча, усевшись поудобнее у уютного костра, принялся за оленину, предвкушая близкую победу. Он начал не торопясь готовить небольшую нравоучительную речь, которая послужит приправой к ужину. Войчино настроение настолько улучшилось, что он вновь затянул любимую песню про медведей и даже вспомнил-таки последний куплет, в котором говорилось о том, что осталось от глупого охотника:
    Один лапоть справа, Другой лапоть — слева, Шапка на березе, А зипун на ели.
    Войча с чувством, хотя и вполголоса, допел эту поучительную песню, поднес ко рту очередной кусок ароматного мяса и… застыл. Из лесу спокойной неторопливой походкой выходил Ужик, неся в руках небольшую ветку, на которую были нанизаны проткнутые сквозь жабры рыбы. Не одна, не две — целых три, причем очень даже не маленькие. Какие именно — лещи или сазаны — Войча от изумления даже не понял. Он уронил кусок мяса, сглотнул и принялся очумело глядеть на Ужика. Тот между тем деловито насадил каждую рыбу на импровизированный вертел из подходящих по размерам веточек и ловко приладил все это над костром.
    Оставалось одно — молчать. Молчать и наблюдать, как рыбы покрываются ароматной корочкой, как недотепа-Ужик аккуратно снимает их с огня… Наконец он поделил рыб пополам, разломив одну из них надвое, причем большая половина была предложена Войче.
    Отважный альбир от рыбы не отказался, но спасибо не сказал и вкуса не почувствовал. Выходило что-то поистине несуразное. Но не спрашивать же сопляка, как он умудрился поймать этих красавцев, да еще в такой срок, за который и жабу-то не изловишь. Однако об этом Войча не спросил, а поинтересовался со всевозможной язвительностью, можно ли рахманам есть рыбу. Ведь рыба, если присмотреться, тоже мясо.
    Ужи к согласился с этим умозаключением, сообщив, что обычно рахманы — и ученики рахманов — рыбу не едят. Но Патар разрешил ему в походе рыбу вкушать. В виде исключения — и только в редких случаях. А тут случай как раз подвернулся — озеро рядом и полно стрекоз. На стрекоз же, а особенно на их личинок, любая рыба ловится.
    Войча плохо помнил, когда стрекозы выводят личинок, но решил не спорить. Он был слишком подавлен, решив больше не заводить разговора о мясоедении.
    Итак, вопрос был если не решен, то отложен, и несколько следующих дней прошли совершенно спокойно. Гроза, в очередной раз прогрохотав на горизонте, обошла стороной, чугастры, равно как иная лесная нежить, в гости не наведывались, а лесная дорога вела прямо на полдень — к загадочному Акелону.
    Крепость появилась неожиданно. Дорога сделала резкий поворот, вынырнув из лесной чащи, и тут же глазам открылась синяя гладь небольшой речушки, а чуть дальше — черные бревна старого частокола. Это была даже не крепость, так, острожек, в котором едва умещалась дюжина кметов. Да и название она имела странное — Кудыкина Гать. Впрочем, насчет Кудыкиной Войча не был твердо уверен, Может не Кудыкина, а Гадюкина. Но что Гать — так это уж точно.
    Про эту Кудыкину-Гадюкину крепость Войча начал рассказывать еще дня за два до того, как дорога привела их к старому частоколу. Гать с ее дюжиной кметов за старым частоколом — последний оплот Кесвой власти на их пути. Более того, оплот важный. Войчемир с видом опытного полководца пояснил, что ценность укрепления вовсе не в размерах. Для окрестных лесовиков и этого за глаза хватит, а главное, Гать — важный сторожевой пост аккурат на пересечении двух дорог. Достаточно послать голубя с красной тесемкой на лапке — и в Кей-городе уже начнут собирать войска. А дюжина храбрецов за частоколом имеет полное право и даже обязанность героически пасть, задержав врага, за что их впоследствии воспоют в песнях и помянут в молитвах.
    В крепости их встретили радушно. Войча уже как-то бывал здесь, когда приводил из Савмата очередную смену, и хорошо помнил старшего кмета — пожилого длиннобородого Нслюба. Несмотря на такое имя, старший кмет встретил гостей из Савмата, как полагается. На обед кроме кувшина настоящего румского вина, что уже само по себе было чудом для здешней глуши, был подан огромный осетр. Развеселившийся Войча подмигнул Ужику, поинтересовавшись, не на стрекозью ли личинку этот осетр попался. К сожалению, и на этот раз Ужик не оценил тонкий юмор Войчемира, оставшись совершенно невозмутимым, зато Нелюб, догадавшись, что гость шутит, громко захохотал, чем отчасти утешил храброго альбира.
    День отдыхали, а на следующий, точнее на следующее утро, Войча умылся до пояса, дабы в голове прояснилось после вчерашнего пиршества, после чего отправился искать своего непутевого спутника. Ужика он нашел на берегу речки
    — парень сидел на коряге и смотрел куда-то вдаль. Вой-чсмир решил, что лучшего места для важного разговора и не придумать.
    — Чолом! — бросил он, усаживаясь рядом с корягой прямо на песок, — Отдыхаешь? Отдыхай, отдыхай, завтра выступаем!
    — Ага…
    Такое равнодушие озлило Войчемира.
    — Ага, ага, Ты хоть подумал, куда нам идти?
    — На полдень…
    Войча хмыкнул — вот тут-то он и прищучит мальца!
    — А какой дорогой? Дороги-то две!
    — Которая на полдень ведет…
    — Да они обе на полдень ведут! — хохотнул довольный Войчемир. — Следопыт!
    — Не обе, — вес так же вяло отреагировал недотепа-Ужик, — одна, которая до переправы, идет между полднем и восходом.
    — Гм-м…
    Войча понял, что Ужика этим не взять, и решил говорить серьезно.
    — Тут вот какое дело получается. Мне Нелюб, который здесь старший, кой-чего рассказал… Дороги две — одна к старой переправе, а от нее потом еще одна ответвляется — прямо на полдень…
    — Это далеко. Недели полторы потеряем…
    — Ага! — вновь вскинулся Войча. — Потеряем! Потому что ты, олух, пешком ходишь! Зато живы останемся. Дорога, которая на полдень, знаешь через что идет?
    — Через лес…
    — Через лес! — возмутился Войчемир. — Да ты знаешь, что это за лес? Это же Навий Лес!
    — Ну и что?
    Действительно, «ну и что?». Конечно, такое мог сморозить только Ужик.
    О Навьем Лесе Войча слыхал еще в Савмате. Поговаривали, что человеку туда лучше не соваться. Одно слово — Навий. Живых людей там почти и не встретишь. А уж насчет неживых…
    — Мне Нелюб вот чего сообщил, — Войча решил говорить строго, по-военному.
    — Места здесь гиблые, В этом году уже двое пропали — прямо на конях и с полным вооружением. Дальше Навьих Полян сейчас никто и не суется. Даже местные, лесовики которые, и те ушли. Было тут село, маленькое, прямо посреди леса, так оттуда уже год как вестей нет. А чего удивляться? Навы — они есть навы!
    — А чего — навы? — Ужик лениво пожал своими узкими плечами. — Тебя чугастр — и тот слушается. Подумаешь — навы!
    Войча только и нашелся, что хмыкнуть. Это уже слишком даже для Ужика. Чугастр, конечно, не подарок, но он хоть из костей и мяса, а вот навы…
    — Жалко их, — как ни в чем не бывало продолжал недотепа. — И помог бы, да как?
    — У пчелки жалко! — рассвирепел Войчемир. — Жалостник нашелся! Да знаешь, сколько людей из-за них погинуло!
    — От страха все это, — Ужик вздохнул и отвернулся. — Ты же их не боишься, альбир?
    «Я?!» — хотел было возмутиться Войча, но прикусил язык. Бояться-то он не боялся — не положено ему бояться, но все-таки… И кроме того, с чего это Ужик его альбиром назвал? Намекал, что ли?
    Вопрос этот оказался слишком сложным, и Войчемир решил зайти с другой стороны.
    — Мне Нелюб говорил, будто село, то что в лесу, не просто так погинуло. Нет от разбойников и не от хвори. Опыр, говорят, там завелся…
    — Упырь? — Ужик даже не соизволил повернуться.
    — Ага! — Войча перешел на шепот, будто зловредный «опыр» мог их подслушать. — Пришел год назад в это село чужак — то ли разбойник, то ли вообще кобник, захворал и помер. А они, дураки, гроб осиной не забили и маком не посыпали. Ну и… В общем, нечего нам с тобой, Ужик, на той дороге делать. В обход пойдем. Посажу я тебя на Ложка…
    — Нет…
    — То есть как это, нет!? ~ возмутился Войчемир уже в полный голос. — Не нет. а да! А не захочешь — привяжу!
    — Змеи…
    — Что?! — не понял Войча, в первый миг подумав о гадюках и прочей мелкой нечисти.
    — Огненные Змеи, — Ужик повернулся, и его темные глаза внезапно блеснули.
    — Там степь, Войча. Раньше Змеи не залетали дальше Серых Холмов, но в последее время что-то случилось. В степи не скроемся…
    Сказано это было веско и строго — словно и не Ужик говорил, а кто-то постарше да и поумнее.
    — Змеи? — Войча даже растерялся, — А ведь верно! И Нелюб мне говорил, что видели Змея. Совсем близко. Вначале думали, зарница… Постой, да ведь нам все равно через этих Змеев идти!
    Эта мысль пришла Бойче только что, хотя не грех было сообразить и раньше. Ведь если направляешься от Савмата на полдень, то как ни крути, а упрешься в Серые Холмы, а за ними — Змеева Пустыня!
    Ужик кивнул — так же серьезно и строго.
    — Да. К сожалению. Но через лес — безопаснее. Чем позже мы их встретим, тем больше надежды…
    На что именно, сказано не было, но догадаться оказалось несложно — даже Бойче.
    — А-а-а… Ты сам их видел? — все еще сомневаясь, поинтересовался он.
    — Да.
    — И… И что?
    — Это смерть, Войча! — глаза парня потемнели и стали совсем взрослыми. — Понимаешь? Смерть!
    Больше Войча спрашивать не решился. Дело и так становилось ясным — куда ни кинь, всюду клин.
    Войчемир думал все утро, весь день и весь вечер. Думал за обедом, за ужином и даже после ужина. От непривычного занятия он чувствовал себя совсем скверно, но в конце концов решение было принято. Когда на следующее утро они вывели отдохнувших и отъевшихся на даровом овсе коней из стойла и распрощались с гостеприимным Нелюбом, Войча молча кивнул в сторону дороги, которая вела через лес. Не то, чтобы навы нравились ему больше Змеев. Но недотепа Ужик лесной дороги не боялся — а это уже хорошо, и кроме того, может нежить и впрямь испугается его, славного Кеева альбира? Больше надеяться было в общем-то и не на что.
    Навий Лес встретил путников приветливо. Войча ожидал увидеть мрачную чащу, полную поросших серым мхом столетних дубов, сквозь кроны которых не пробивается солнце. Но ничего такого он не заметил. Громко пели птицы, дорогу ярко освещало веселое летнее солнце, а мрачных старых дубов было ничуть не больше, чем в любом лесу возле Кей-города. Правда, совсем рядом находилось болото — то самое, навье, но дорога вела мимо, и даже вездесущее комарье почему-то, не иначе по забывчивости, оставило людей, а заодно и коней, в покое. Войча повеселел. Вскоре он уже окончательно убедился в собственной мудрости. Лес оказался обычным лесом, а ежели его народ побаивается, так это даже лучше — меньше риска встретить ватагу удалых разбойничков-станичников, которые ничуть не лучше нежити.
    Первая ночевка прошла совершенно мирно, что окончательно успокоило Войчемира. Правда. сквозь сон ему казалось, что он слышит женские голоса, далекую грустную песню и даже плач, но в подобном месте может присниться и не такое.
    На следующее утро дорога внезапно стала уже. перейдя в обычную тропу, по которой и в одиночку ехать было неудобно. Подумав, Войча слез с Басаврюка и повел его в поводу, осторожно вглядываясь в лесной сумрак. Однако ничего опасного заметить было нельзя, разве что птицы смолкли и кроны над головой сомкнулись, образуя мрачный темно-зеленый свод. Пару раз Войча украдкой оглядывался, чтобы убедиться, как дела у недотепы-Ужика, но тот спокойно мерял босыми ногами лесную тропу, а за ним, словно привязанный, трусил Ложок. Успокоившись, Войча совсем уже собрался затянуть песню о трех медведях, как вдруг услышал шепот.
    Шепот возник словно ниоткуда — из воздуха и лесного сумрака. Он доносился со всех сторон — спереди, сзади, с боков и даже, казалось, сверху. Вначале Войче подумалось, что это у него звенит в ушах, но вскоре он окончательно убедился — уши в полном порядке, и он слышит именно то, что есть — мягкие, словно обволакивающие голоса, которые доносились отовсюду и звали, звали, звали… Куда? От такого вопроса кожа сразу же пошла мурашками. Войча дернулся и резко оглянулся, словно пытаясь увидеть тех, кто шептал ему непонятные слова, но никого не заметил. Кроме, конечно, Ужика, который преспокойно шлепал босыми ногами по тропе. Войча хотел было окликнуть недотепу, но постыдился. А ежели ему и в самом деле чудится?
    Но шепот не стихал. Более того, он становился все отчетливее, и Войча уже мог расслышать мягкие женские голоса. Вскоре из общего хора стали доноситься отдельные слова — понятные и ясные:
    — Войча! Войча! Иди! Иди к нам!
    Войчемир рывком сунул руку за пазуху, где на крепкой бечевке висел его давний оберег — громовой камень, найденный у Ольмень-озера, и крепко сжал его в кулаке. На миг полегчало, голоса отступили, слившись в далекий невнятный хор, но затем все вернулось, и вот в ушах вновь зазвучало:
    — Войча! Войча! Иди к нам.
    Войчемир затравленно оглянулся, вновь никого не заметил — кроме все того же беззаботного Ужика — и понял, что дело плохо. Тем более и Басаврюк стал вести себя странно. Он уже давно шел подозрительно смирно, а теперь начал дрожать — мелко, как-то обреченно, словно почуял волчью стаю.
    — Иди! Иди к нам! — не смолкали голоса, и Бойче стало чудиться, что из всех он узнает один — тот, что уже слышал когда-то, но никак не может вспомнить, когда и где. От этого голоса ему становилось не по себе, но одновременно Войча чувствовал, как по телу разливается странная истома. Его ждали… Его хотели — как не хотели еще никого в мире.
    — Войча! Свет мой! Мой сокол! Иди! Иди ко мне…
    — Ужик! — заорал Войча дурным голосом, чувствуя, что еще немного — и он бросится прямо в лесную чащобу. — Ужик! Урс, Косматый тебя побери!!
    — Ау? — послышался сзади ленивый скучающий голос недотепы.
    — Я тебе дам «ау!» — выдохнул Войчемир. — Ты — Ужка — Войче показалось, что он сходит с ума. — Разве ты не слышишь? Зовут!
    — Меня? — Ужик даже остановился, прислушиваясь. — Нет, вроде…
    — Да не тебя! Меня!
    На лице Ужика выразилось нечто, напоминающее удивление.
    — Да кому здесь звать-то?
    На такой вопрос ответить было нелегко, и Войча умолк. И сразу же нахлынули голоса — еше громче, сильнее. И среди них тот, памятный. Он звучал совсем рядом, почти у самого уха:
    — Иди ко мне! Иди ко мне, мой желанный…
    — Урс! — завопил Войча, чувствуя, что быть беде. — Ты же чаклун! Помоги! Пропаду!
    — Ты?! — Ужик вновь остановился и внезапно хмыкнул: — А! Понял! Зеленый шум!
    — Чего? — от неожиданности Войча выронил повод, и Басаврюк испуганно дернулся в сторону.
    — Зеленый шум! Голоса повсюду, женщины зовут…
    — Да! Да!
    Ужик рассмеялся — чуть ли не впервые за все время их путешествия.
    — Это ты, друг Войча, в лесу мало жил. Когда долго в лесу ходишь, то начинает всякое мерещиться…
    — Да не мерещится мне! — обреченно вздохнул Войчемир. — Слышу… Зовет…
    — Значит так… — Ужик на миг задумался. — Зажми нос двумя пальцами и постарайся продуть уши…
    — Как?!
    — Продуть. Ну, как после ныряния, когда вода в уши попадает.
    Войча мог бы, конечно, возразить. И не просто возразить, а доказать этому недотепе-сопляку, что в лесу он бывал часто, иногда по месяцу-два, и никакие голоса ему не чудились, а ныряние тут совершенно ни при чем. Но… Не до спору было Бойче в эту минуту! Он зажал нос двумя пальцами, да так, что больно стало, представил себя на берегу речки, дунул, еще дунул…
    — Ну как?
    Войча осторожно отпустил свой изрядно покрасневший нос, оглянулся, прислушался — и ничего не услышал. Точнее услышал то, что и должно быть — — далекие голоса птиц, шум ветра в высоких кронах и даже громкое дыхание Басаврюка.
    — Не зовут! — закричал он, не помня себя от радости. — Не зовут! Не зовут.
    — Ну конечно не зовут! — рассудительно заметил Ужик— — Кому тут звать-то?
    Но Войча уже опомнился. То, что не зовут — это хорошо, а терять лицо перед Ужиком не должно.
    — И ладно, — заключил он как можно рассудительнее. — Пошли, однако…
    Шагая по лесной тропе и с удовольствием прислушиваясь (и с еще большим удовольствием не слыша ничего,, кроме обычного лесного шума), Войча все же ощущал какое-то неудобство. Подумав, он сообразил — надо было все же поблагодарить Ужика за совет. Конечно, невелика хитрость — уши продуть, но помогло же! Однако благодарить за такую безделицу следовало сразу, и Войчемир решил, что обойдется и так.
    Вечером, у костра, Войче вновь стало немного не по себе. Поляна попалась как раз такая, какой она, по мнению Войчемира. должна быть в подобном лесу: огромная, окруженная молчаливыми старыми деревьями — естественно, поросшими седым, белесым мхом. В высокой траве не было ни следочка — даже звериного. Вдобавок совсем близко оказалось болото. Войча и рад бы найти другой ночлег, но как назло почти до самой темноты тропа шла по узкому проходу между деревьями-великанами, и другого ночлега отыскать не удалось. Бегло осмотрев подозрительную поляну, Войчемир мог поклясться самим Золотым Соколом, что они с Ужиком первые, кто здесь разводит костер, — во всяком случае, за много лет. Итак, люди, да и звери, здесь не бывают. О прочих Войчемир решил пока не думать, но поневоле вспомнил о загадочной Навьей Поляне. Не туда ли они попали?
    Ко всему прочему прибавилось еще одно — Ужик замолчал. Он и раньше не отличался разговорчивостью, а в этот вечер превзошел самого себя. Покачав головой в ответ на очередное предложение не дурить и поесть мяса, на этот раз кабанятины, он вынул из своей котомки все ту же бечевку с крючком и молча направился куда-то в лес. Войча уже не удивился, когда его странный спутник вернулся с парой здоровенных рыбин и в таком же полном молчании принялся печь их на углях. Пару раз Войчемир, которому от всего этого становилось муторно, пытался завести беседу — о дороге, о своем житье-бытье в далеком Ольмине и даже о навах, хотя их-то поминать совсем не следовало. Ужик невозмутимо слушал, а на вопросы лишь молча разводил своими худыми руками, показывая, что сказать ему совершенно нечего. Поев, он завернулся в свой нелепый черный плащ и мгновенно уснул, оставив Войчемира наедине с его невеселыми думами.
    Войча обиделся. Он не ждал от недоростка особого вежества, но такое полное равнодушие все же огорчило. Войчемир решил, что делать нечего, и улегся боком к костру, рассчитывая, что дым хотя бы на какое-то время отгонит комарье с близкого болота. Уже засыпая, он не без удивления отметил, что не слышит поганого писка — не иначе в эту ночь болотные комары оказались почему-то заняты в ином месте…
    — Войчемир… Войчемир… Мы здесь… Мы здесь…
    Странные голоса пришли сразу — вместе с темным забытьем. Сквозь сон Войча слышал знакомый хор. Его звали, его ждали, его желали — и как желали! Причем ждали и желали не просто случайного прохожего, а именно его — храброго альбира Войчемира сына Жихослава. Ждали многие годы, и вот наконец…
    — А?! — спросонья рука привычно схватила меч. Войчемир быстро привстал и оглянулся, опасаясь — или надеясь — увидеть рядом что-нибудь скверное, но знакомое — хотя бы чугастра. Того можно и за орехами послать! Но ни лихих станичников, ни косматого гостя на поляне не было. Был все тот же недотепа-Ужик, спавший, свернувшись под своим черным плащом, кони, привязанные у ближайшего дерева, и, конечно, сама поляна. Сейчас, в неверном свете молодой Луны, она казалась еще больше. Деревья у ее края стали словно повыше, трава светилась чистым серебром, а от близкого болота тянулись легкие клочья тумана. Было Красиво и очень тихо.
    Спать почему-то расхотелось. Войчемир хлебнул воды из полупустого меха и устроился поудобнее у погасшего костра, размышляя о нелегкой доле Кеева кмета. А еще говорят, что Кеевы альбиры зря хлеб едят! Войча вздохнул и совсем уже собрался на боковую, как вдруг почуял — на поляне что-то не так.
    Внешне все было по-прежнему, разве что лунный свет стал ярче и туман — погуще. Но Войча ощутил давнее, привычное чувство опасности. Нет, шалишь! Он поудобнее пристроил меч под правой рукой, саблю — под левой и крепко протер глаза. Спать в такую ночь не следовало…
    Туман становился вес гуще, Луна светила все Ярче, а вокруг стояла тишина
    — полная, мертвая, поистине навья. И вот Войчемиру стало казаться, что клочья тумана медленно двинулись с места, подступая ближе к костру. Он вновь протер глаза. Нет, почудилось! Войча еле успел перевести дух, как вновь застыл — проклятый туман все-таки двигался. Вернее, туман стоял на месте, но что-то двигалось внугри него — сначала медленно, затем все быстрее, быстрее. Войче начало казаться, что он различает призрачные силуэты…
    «Ужик!» — чуть было не позвал он, но в последний момент сдержался. Что толку от недотепы? Пусть спит себе, рыбу переваривает…
    Войча сцепил зубы и решил ждать. Теперь он уже видел тех, кто кружился в странном беззвучном танце. Девочки — совсем маленькие и чуть постарше, точнее их бледные, размытые силуэты, сквозь которые можно различить и высокую траву, и темные стволы деревьев. Десятки теней окружали Войчу, они подступали все ближе, их движения становились все быстрее…
    — Войча! Войча! Войча! Войча!
    Голоса ударили со всех сторон. От неожиданности Войчемир дернулся, закрыл уши руками, но голоса не отставали:
    — Войчемир! Войчемир! Иди к нам! Потанцуем! Потанцуем!
    Призрачные тени подступили совсем близко. Войча уже видел их лица — бледные, светящиеся. Длинные волосы падали на плечи и грудь, горя зеленоватым огнем.
    — Иди к нам! Иди к нам! Потанцуем! Потанцуем! Войча опомнился— Конечно, страх не исчез, но он внезапно ощутил нечто вроде уверенности. Нет, на это его не возьмешь!
    — Эй, вы! — гаркнул он, радуясь звуку собственного голоса, — Подрастите сперва, а потом плясать зовите!
    — Мы не маленькие! Мы не маленькие! — дружно ответил хор, гостьи подошли совсем близко, и теперь не только волосы, но и тела засветились странным зеленоватым светом.
    — Иди к нам, Войча! Иди к нам! А то придет Старшая Сестра и заберет тебя…
    — Еще чего! — Войчемир даже приосанился от собственной смелости. — Идите-ка, детки, к себе в болото!
    — Он не хочет! Он не хочет! — голоса теперь звучали обиженно, круг зеленоватых теней разомкнулся, — Он не хочет! Позовите Старшую Сестру! Старшую Сестру…
    — С кем это ты?
    От неожиданности Войча резко обернулся. Сонный Ужик высунул голову из-под плаща и удивленно глядел на своего спутника.
    — Ы-ы-ы! — красноречиво ответил Войча, тыча пальцем в тех, кто обступил поляну.
    — А! Навы! — Ужик перевернулся на другой бок. — Бедняжки…
    Чувствуя, что недотепа вновь собрался спать, Войча заспешил:
    — Ужик! Ужик! Ты же этот… рахман! Чего делать-то?
    — Ничего. — — послышался сонный голос. — Они не тронут…
    Войча был бы рад разделить эту уверенность, но не мог. К тому же сейчас должна появиться загадочная Старшая Сестра… В голове промелькнуло слышанное еще в детстве, в долгие ольминские вечера.
    — Ужик! Может, круг начертить? Этот… чародейский?
    — Начерти.
    Войча понял, что от недоучки-Ужика больше ничего не добиться. Времени оставалось в обрез. Войчемир вскочил и принялся чертить саблей большой круг. Круг с непривычки вышел неудачным — скорее не круг, а неровный овал, к тому же след сабли был почти незаметен в высокой траве. Но Войча был рад и этому. Сев у костра, он сжал в кулаке оберег — громовой камень — и начал лихорадочно вспоминать подзабытые заклинания от нежити. Как назло, память отказывала, а Луна светила все ярче, туман становился все гуще…
    — Вот он! Вот он! Старшая Сестра! Старшая Сестра, посмотри!
    Войча зажмурил глаза, но голоса ударили вновь — совсем близко:
    — Смотри! Смотри! Он не хочет с нами танцевать! Накажи его!
    — Войчемир. Я здесь!
    Знакомый голос заставил похолодеть. Забыв обо всем, Войча открыл глаза.
    Навы стояли по краям поляны. Их стало больше — во много раз, они выглядывали из-за деревьев, и даже из глубины леса доносился негромкий шепот. Но не на них смотрел побледневший, застывший, словно камень, Войча. Та, что звала его днем, чей голос он не мог забыть, теперь стояла прямо у костра.
    Войча тут же узнал ее — хотя и не видел до этого ни разу, да и не надеялся увидеть. Лунный свет падал на спокойное, чуть скуластое лицо, на полупрозрачное нагое тело, укрытое длинными, ниже пояса, зеленоватыми прядями струящихся, словно вода, волос. Такими же зелеными были глаза — большие, глубокие, под резким разлетом темных бровей. Женщина стояла молча, и ее тонкие, горящие призрачным огнем руки были протянуты вперед, почти касаясь груди Войчемира.
    — Старшая Сестра! Старшая Сестра! — вновь прошестели десятки голосов, и все стихло.
    — Я здесь, Войчемир, — негромко проговорила та, что стояла у костра. — Пойдем!
    Войча послушно кивнул и хотел сделать шаг, но тут рядом завозился под своим плащом Ужик, и Войча опомнился.
    — Нет… — хрипло проговорил он, а затем повторил, уже громче и решительнее: — Нет! Нет! На зеленоватом лице мелькнула улыбка:
    — Чего ты боишься, Войчемир?
    На этот вопрос можно было отвечать долго и обстоятельно — в этом лесу следовало бояться буквально всего. Войча ограничился тем, что помотал головой и вновь повторил «Нет!», но на этот раз не так твердо.
    — Разве ты видел таких, как я? — Старшая Сестра медленным уверенным жестом отбросила в сторону закрывавшие ее тело волосы. — Посмотри!
    — А-а… — только и смог произнести бедняга-альбир, поскольку таких женщин он действительно еще не встречал. Да и вообще, по этой части ему было далеко до самоуверенных сослуживцев, хотя бы до знаменитого красавца Пленка, по которому плакала добрая половина девиц в Кей-городе. Но даже Пленк, подумалось мимолетно, и тот потерял бы и речь, и слух при виде той, что стояла возле погасшего костра.
    — Чего? Чего тебе надо? — Войча с силой дернул себя за чуб, пытаясь отогнать наваждение. Снова смех — легкий, уверенный.
    — Тебя, Войчемир! Я нужна тебе, ты — мне. Сейчас я отошлю этих детей обратно в озеро…
    Войча вновь кивнул и потянулся вперед, но вдруг — совершенно не вовремя — подумал об Ужике. Что будет с недомерком в этом жутком лесу? Ясное дело — сожрут. Сожрут — и костей не оставят. И хорошо, если только сожрут…
    — Я… это… — он затравленно оглянулся, но Ужик как ни в чем не бывало спокойно спал, укрывшись с головой своим дурацким плащом.
    — А ты зеленая! — ляпнул Войча первое, что пришло в голову. — Как жаба!
    Темные брови на миг дрогнули.
    — Я могу наказать за такие слова, Войчемир! Это мой лес, и здесь творится моя воля. Но в тебе говорит страх. Страх виной тому, что у тебя в глазах — зелень. Посмотри! Взгляни внимательно — не бойся!
    Войча хотел отвернуться, но глянул — и только охнул. Зеленый свет исчез. Тело той, что была так близко, засветилось серебром, призрачный свет сгустился, и парень понял, что перед ним уже не тень, а живая плоть. Порозовели губы, глаза блеснули теплым огнем, а в густых волосах неярким старым золотом засветился венец…
    — Прикоснись ко мне… Прикоснись… Соблазн был велик. Это был даже не соблазн. Живая прекрасная женщина стояла рядом, и мешкать было попросту нелепо. Войча затаил дыхание, протянул руку…
    …Пальцы ушли в пустоту. Вместо теплой кожи Войча ощутил ледяной холодный ветер. Исчезло живое прекрасное лицо, в лунный свет превратились густые волосы, а прямо на парня в упор глядел желтый равнодушный череп, скалясь вечной презрительной усмешкой.
    — Нет! Нет! — Войча отпрыгнул назад, схватил меч и начал бешено вращать им в воздухе. — Уйди, нежить! Уйди!
    Снова смех — холодный и злой:
    — Взять его! Быстро!
    Тени надвинулись, закружились в дикой пляске, и Войчемир понял, что деваться некуда. Он бросил бесполезное оружие и упал на траву, закрывая лицо руками…
    — Чего кричишь, Войча?
    Прикосновение было теплым. Войча, еще не веря, дернулся, привстал и открыл глаза. Ужик сидел рядом, потирая заспанное лицо.
    — Приснилось что-нибудь?
    — Приснилось? — выдохнул Войчемир, оглянулся — и замер. Поляна была пуста, рядом лежал меч, чуть дальше мирно стояли кони, а вдали, в лесной глуши, привычно перекликались ночные птицы.
    — А-а… Она где? — Войча вскочил и неверными шагами обошел поляну. — Она же здесь была!
    — Приснилось, — равнодушно пояснил Ужик, вновь заворачиваясь в плащ. — Место такое…
    — Матушка Сва! — Войча без сил опустился на траву. Приснилось? Но на траве он нашел следы сабли — круг, который так и не помог ему. Или все же помог? А может, и вправду это все сон?
    — Ужик… — нерешительно начал он. — А кто такая… Эта… Старшая Сестра?
    — Чья? — донеслось из-под плаща.
    — Навья!
    — Понятия не имею… — плащ легко шевельнулся. — Надо будет у Патара спросить. Тебе что, какая-то Старшая Сестра приснилась?
    Объясняться не было сил, и Войча, решив, что хуже не будет, лег прямо на траву и забылся тяжелым сном. Разбудили его веселое утреннее солнце, птичье пение — и Ужик, успевший сходить на зорьку и теперь пекший на углях двух огромных лещей.
    Весь следующий день Войча был мрачен и молчалив — — совсем как Ужик накануне. Его не радовали ни солнце, ни дорога, которая теперь стала заметно шире, ни съеденные за завтраком лещи, оказавшиеся необыкновенно вкусными. Перед глазами стояло одно и то же — бледный лунный свет, хоровод призрачных теней и та, которая пришла за ним. Неужели это был сон? И ее голос, и она сама? Тогда что же такое явь?
    Увы, посоветоваться об этом было не с кем — не с Ужиком же, в самом деле!
    — и Войча молчал. Похоже, его насупленный вид удивил даже равнодушного ко всему Ужика. Во всяком случае, на дневном привале заморыш самым наивным образом поинтересовался, не случилось ли с Бойчей чего такого… Этакого.
    Войчемир поневоле восхитился тоном, да и смыслом, вопроса, но затем обиделся и предпочел отмолчаться. Ужик пожал плечами (похоже, на что-либо иное его плечи и не годились), после чего потерял всякий интерес и к Войче, и к его настроению. Тут уж Войча не выдержал и, перемежая каждое второе слово все той же «каранью», потребовал от бездельника-недотепы-дармоеда-недомерка Ужика подробного и ясного ответа: что случилось прошлой ночью?
    Бездельник-недотспа-дармоед-недомерок улыбнулся, сообщив, что сказать ничего не может, поскольку спал. Правда, пару раз он просыпался и, кажется, один раз что-то видел. Быть может, нав. Но он мог и перепутать, поскольку лунный свет, а заодно и туман способны породить еще и не такие дива. А что касается виденного Войчей, то если это сон, то и волноваться нечего. А ежели и не сон, то волноваться тем более нечего, поскольку если уж Войчу не тронули навы, то иная нежить и подавно обойдет стороной.
    Мысль Войчемиру неожиданно понравилась. А ведь действительно — не тронули! То ли благодаря вовремя начертанному кругу, то ли благодаря камню-громовику. То ли — чем Косматый не шутит! — попросту испугалась нежить зеленая. Ведь он все же не кто-нибудь, а Кеев альбир и самого Светлого племянник!
    Настроение Войчемира резко улучшилось. Разве что в глубине души осталась горечь. Старшая Сестра! Эх, сестренка, что же тебя занесло к этим, зеленым! Войча пытался не думать, забыть, но понял — не забудет. Да и кто пройдет мимо такой? Разве что Ужик, но с него какой спрос?
    Между тем дорога вела дальше, прямо на полдень. Пару раз на пути встречались большие поляны, но Войча предпочел не останавливаться. Из рассказов длиннобородого Нелюба он помнил, что на третий день пути, как раз посреди леса, тропа пройдет мимо небольшой избушки, и Войчемир постарался подгадать так, чтобы заночевать именно там. Лишняя ночь под открытым небом, да еще в таком лесу, не радовала. Под крышей как-то надежнее. Однако часы шли за часами, дорога вела все дальше, а небо над лесом уже начинало темнеть. И лишь в ранних сумерках Войчемир, начавший уже изрядно волноваться, заметил впереди что-то темное. Он ткнул Басаврюка пяткой, тот, недовольно заржав, перешел на рысь, и уже через минуту Войча удовлетворенно скомандовал: «Стой!». Перед ними была избушка — небольшая, вросшая по самые подслеповатые оконца в серую лесную землю.
    — Успели! — резюмировал Войча, поворачиваясь к Ужику. — Тут и заночуем. Интересно, дома ли бабка?
    Он ждал вопроса: «Какая?», но поскольку нелюбопытный Ужик промолчал, пояснил все до конца:
    — Бабка тут живет. Нелюб говорил — не простая бабка. То ли велхва, то ли наузница. Яга, одним словом.
    — Как в сказке? — Ужик зевнул. — А в ступе летает?
    Несмотря на совершенно равнодушный тон, каким это было спрошено, у Войчемира внезапно возникло страшное подозрение — а не шутит ли часом этот недомерок? Шутки Войча не любил, разве что свои собственные, но на этот раз сделал вид, что ничего не заметил. Про ступу он предпочел промолчать, зато обстоятельно пояснил, что сказки — сказками, а бабка самая настоящая, к тому же полезная, лечит травами и никому зла не делает. Во всяком случае, в подобном не замечена, хотя ей в обед все сто лет будет. Значит и им беспокоиться нечего.
    Ужик не возражал, но очень скоро стало ясно, что Войчемир ошибся — причина для беспокойства была. Они поняли это, как только Войча слез с коня и подошел к двери.
    — Матушка Сва! — ахнул он. — Бабка-то… …Все, что осталось от той, которая лечила травами, лежало тут же, у порога — скелет, покрытый потемневшими лоскутьями грубой домотканой одежды. Поломанная клюка валялась чуть в сторонке, рядом с полусгнившими остатками плетеной корзины.
    — Так… — Войча на всякий случай вытащил меч, затем подумал, вложил его обратно в ножны и склонился над останками.
    — Привяжи коней, — бросил он Ужику. — А я погляжу…
    Осмотр занял больше времени, чем думалось. Ужик, привязав коней к ближайшему дереву, пристроился рядом с Бойчей.
    — Темно… — Войчемир встал и размял затекшие плечи. — Завтра еще поглядим… Но, в общем, и так ясно — не своей смертью бабка померла. Не от хвори и не от зверя…
    — Шея сломана, — негромко добавил Ужик, ставший внезапно очень серьезным.
    — Но это не медведь…
    — Точно! Смотри, это у нее под рукой было. На ладони у Войчи лежала небольшая бронзовая бляшка — странный зверь, похожий то ли на льва, то ли на тигра.
    — Такие на одежду нашивают…
    — Соображаешь! — одобрительно кивнул Войчемир. — Думаю, так было: бабку прямо у порога подстерегли. Раз — и шея набок. Только и успела, что в одежду вцепиться и бляшку эту сорвать…
    Внезапно совсем рядом послышался шум — негромкий, но отчетливый.
    — В доме! — Войча выхватил меч и одним движением оказался между дверью и Ужиком. — Урс, назад! Эх, дурни мы, сразу надо было посмотреть!
    Они замерли, прислушиваясь, но в избушке все стихло. Но вот вновь послышался шум, чьи-то легкие шаги. Скрипнула дверь. Войчемир не спеша поднял меч…
    — Ой, дяденька, не надо!
    Рука, державшая оружие, дрогнула. На пороге стояла девчушка — невысокая, простоволосая, в грязном, порванном на боку платье.
    — Фу, ты!
    Войча облегченно вздохнул, но затем нахмурился:
    — А ты кто такая?
    — Я… Я внучка… Внучка… — девчушка испуганно переводила взгляд с мрачного Войчемира на невозмутимого Ужика. — Дяденька, не убивайте! Я на все согласная…
    — Да на что ты нужна! — в сердцах бросил Войча. — А ну-ка, Ужик, огня!
    Покуда недотепа-Ужик возился с кремнями и трутом, Войча успел обшарить избушку и вернулся оттуда с пучком лучинок.
    — А ну-ка… Значит, внучка, говоришь? Ужик, гляди!
    Войча бесцеремонно схватил девчушку за ухо н повернул ее к свету.
    — Видал?
    На тонкой грязной шее болталась потемневшая медная гривна.
    — Беглая… Ну, и от какой бабульки ты бежала? Девчушка всхлипнула, но Войчемир был неумолим:
    — Знаем таких внучек! Что, придушила бабку?
    — Нет! Нет! — в глазах беглянки плавал ужас. — Она… Она была уже мертвая… Я и подойти боялась… Не убивайте, дяденька! Я что хотите делать буду… Я… Я… Я все расскажу…
    — Вот это уже лучше! — удовлетворенно заметил Войча, присаживаясь на старую колоду, служившую, как видно, для рубки дров. — Ужик, затопи-ка печурку…
    Пока молчаливый Ужик занимался этим нужным делом, девчушка, плача, сбиваясь, перескакивая с одного на другое, рассказывала свою нехитрую историю. Вернее, история как раз оказалась непростой — даже после всего, что Бойче довелось увидеть и узнать за последние дни.
    Беглянку звали Улой. Впрочем, она и не была беглянкой. Всю свою жизнь она, холопка местного дедича, прожила в соседнем селе — именно в том, из которого уже год как перестали доходить вести. И недаром — села больше не было…
    Чужой человек постучался в ворота как раз в день Солнцеворота, когда повсюду горели праздничные костры. Чужак был хмур, молчалив — и болен. Его уложили на солому в сарае, позвали бабку — ту самую, что теперь лежала у собственного порога — но было поздно. Через три дня чужака отнесли на погост, а еще через день пропал первый из жителей маленького села. Затем исчез второй, третий…
    — Он… он и за мной приходил… — Ула говорила быстро, но еле слышно, постоянно оглядываясь на подступавший к поляне лес. — Всех уже сгубил и за мной пришел. Страшный, лицо красное, ногти желтые, кривые…
    — Одет? Во что одет? — быстро спросил Войча.
    — Кафтан… Богатый, с бляшками медными. Когда он помер, думали еще этот кафтан оставить, не хоронить, но потом…
    Войча кивнул. Про одежду он спросил больше Для порядка — все и так было ясно. Войчемиру приходилось допрашивать пленных и он видел, что девчушка не лжет. Да и совпадений было больше чем достаточно — про «опыра» ему рассказывали еще в Кудыкиной Гати.
    Заметил Войча и еще кое-что. Вначале ему показалось, что перед ним — совсем ребенок, лет восьми, не больше. Но при свете лучин — их не пожалели, зажгли сразу с полдюжины — стало ясно, что Ула значительно старше. Оставалось лишь гадать, сколько ей — тринадцать? Четырнадцать? Такую уже и продать можно — и не без выгоды.
    Впрочем, продавать беглянку было некому — не Ужику же! — да и вряд ли Войча мог нажиться на такой сделке. Девчонка была некрасива. И даже не просто некрасива — такую не каждый день встретишь. Лицо покрывали глубокие оспины, вместо носа торчал какой-то бугорок с двумя дырочками, вдобавок ко всему у бедняжки не было передних зубов, отчего она слегка пришепетывала. Такую даже огрским торговцам не продашь, даже ежели отмыть, подкормить и нарядить во что-нибудь пристойное.
    Итак, продавать Улу Войча раздумал, но проблема осталась. И не одна, а сразу несколько. Куда, например, эту Страшилку (именно так Войча стал про себя именовать беглянку) девать? А главное — куда идти? Ведь село — мертвое село, откуда бедная Страшилка бежала — находилось как раз на их пути.
    Об этом Войча решил поговорить с Ужиком попозже, когда Ула заснет. Лишнего девчонке знать ни к чему , да и чем она поможет, Страшилочка?
    Ужик молча выслушал Войчины соображения и задумался. Честно говоря, Войчемир не ждал от недотепы чего-нибудь путного и советовался с ним больше для порядка, чтобы парень не думал, будто с ним не считаются.
    — И чего делать будем? — поинтересовался Войча, ожидая увидеть в ответ все то же пожатие узких плеч.
    — Пойдем в село.
    Сказано это было настолько твердо и уверенно, что Войча даже растерялся.
    — А этот… опыр который?
    — Убьем.
    И вновь поразился Войча — от Ужика ли он это слышит?
    — Ну… да — нерешительно кивнул он. — Надо бы… Ведь он, нелюдь, и дальше народ губить будет! Так ведь как его убьешь? Его же, говорят, и сталь не берет!
    — Убьем…
    Войча вздохнул. План глубокого обхода по лесу, который он хотел предложить, повис в воздухе. Если уж этот недомерок не боится…
    — А и ладно! — Войча покачал головой и зло скривился. — Где наша не пропадала! Знать бы только, как к нему, к опыру этому, подступиться…
    На это Ужик ничего не сказал, и Войча мысленно пожалел о своем скоропалительном решении. Но не бить же отбой — да еще при Ужике! Этого Войчемир позволить себе не мог — пусть даже их поджидает дюжина «опыров» с чутастром впридачу.
    …Ночью Войча почувствовал, как кто-то легко дотронулся до его плеча.
    — Дяденька…
    — А? — Войчемир дернулся, привстал — и тут же его щеки коснулась маленькая теплая ладонь.
    — Дяденька! Страшно мне! Можно я рядом с вами посплю…
    Войча огляделся, но в темной избушке ничего разглядеть было нельзя. Где-то неподалеку тихо дышал во сне Ужик, Ула — Страшилка — не дожидаясь согласия, быстро пристроилась рядом.
    — Дяденька! — шопот стал громче. — Вы… Вы такой сильный… Вы такой…
    Войча начал понимать, что Страшилке совсем не страшно. Худое тело девчушки прижалось к нему, и он ощутил под рукой крепкие, уже совсем не детские груди.
    — Так… — Войча нашарил в темноте сначала голову, затем ухо, кажется, левое. Послышался испуганный писк.
    — Дяденька! Ай! Не надо!
    — Ежели страшно, то иди к дяде Урсу. Вот он точно ничего не боится!
    — Но почему? — в голосе звенела обида,
    — Потому…
    Войча повернулся на бок и постарался храпеть погромче. Ему было жаль бедную Страшилку, но не объяснять же девчонке, что на такую не покусится даже пьяный кмет при грабеже взятого города. Если хотя бы она не пришепетывала!
    …Утром они вышли в путь, уже втроем, а около полудня лес расступился, глазам открылась маленькая речушка, а за нею — приземистые черные домишки мертвой деревни.
   

   

    

     Глава вторая. Мать Болот
    

    Они! Хвала Соколу, они!
    Сновид Полтора Уха, старший кмет, первым заметил то, что открылось за поворотом — широкий плес, несколько больших лодей, вытащенных на невысокий песчаный берег, и огромный цветной шатер на холме.
    — Они! Кей Улад, они пришли! — Сновид, не удержавшись, сорвал с головы шлем и махнул им в воздухе. Солнечный луч отразился на полированной стальной поверхности, и словно в ответ дружно закричали на лодьях — и кметы, и добровольцы-улебы:
    — Слава! Слава! Кей Улад! Кей Улад! Их услышали. На берег, к черным лодьям со снятыми мачтами, высыпала толпа людей — кто в сверкающих стальных доспехах, кто в белых рубахах.
    — Слава! Кей Сварг! Кей Сварг! — донеслось до стремнины, по которой плыли лодки.
    Улад стоял у мачты и старался сохранять на лице серьезное и даже суровое выражение, хотя его так и тянуло широко, по-мальчишески улыбнуться. Нельзя — ведь он, Улад сын Мезанмира, не просто восемнадцатилетний парень, впервые возглавивший войско. Он — Кей и потомок Кесв, наследников славы самого Кея Кавада. Его предки были избраны богами, чтобы править этой землей — Великой Орией, что протянулась от моря Скандского до моря Змеиного, от Харпийских гор до могучей реки Итль. И ничего, что с непривычки, давит плохо подогнанный румский панцырь, а меч, настоящий франкский меч, слишком уж оттягивает пояс. Это мелочи, о которых настоящий воин не должен и думать. Главное — это его первая настоящая война, первое боевое задание. Это задание он, Кей Улад, выполнил точно и в срок, приведя свое войско к этому низкому песчаному берегу, к этому шатру, над которым развевается Стяг Кесв. Улад уже видел его — громадное красное полотнище с изображением распластавшей крылья могучей птицы — Кеева Орла, когда-то носившего Кея Кавада по небесным дорогам между Небом Синим и Небом Золотым.
    — Успели! Хвала Соколу и Дию! — Сновид, старший кмет, которому собственно и довелось снаряжать войско и следить за порядком в походе, все еще не мог успокоиться:
    — Успели! Не перехватили, хвала богам! Улад не ответил на радостную усмешку своего помощника и чуть брезгливо дернул плечом — жест, позаимствованный у отца. Радость старшего кмета понятна, он и сам рад тому, что успел в срок, но показывать лишнее волнение ни к чему. Кей должен быть спокоен — так учил отец. И тогда воины тоже будут спокойно делать свое дело.
    Да и особых причин для волнения Улад не находил. Кто мог перехватить их лодьи, на которых полсотни кметов в железных латах и триста крепких ребят из Валина? Или Полтора Уха думал, что Сварг опоздает? Но этого вообще быть не может! Сварг — смелый воин и опытный полководец. Да, война, да, мятеж, и отец, конечно, неспроста повелел ему привести войско на помощь брату, но что могут сделать волотичи, эти лесные дикари, против Кеева войска? И Уладу подумалось, что старший кмет, много лет проживший в мирном Валине, слишком привык к спокойной жизни. Уж не потерял ли он свою смелость вместе с половиной уха, когда-то снесенного огрской саблей?
    Берег приближался. Улад уже ясно видел ровный строй кметов на песчаной косе, толпу ополченцев поодаль, а впереди всех — высокую фигуру в красном плаще и остроконечном шлеме. Брат! Забыв обо всем, молодой Кей схватился за канат, поддерживавший мачту, и вскочил на узкую кромку борта. Брат! Сколько же они не виделись!
    Нос лодьи мягко ткнулся в песок— Толчок был еле заметным, и Упада лишь слегка качнуло. От сверкающего железом строя отделились несколько кметов, не иначе чтобы подать сходни, но Улад решил не ждать. Какие сходни на войне! Он воин, а не старец! Красные огрские сапоги вошли глубоко в песок. Улад выпрямился, поправил чуть сбившийся набок шлем и ровным твердым шагом направился к Стягу, под которым стоял брат. Еще пару лет назад он просто побежал бы и бросился брату на шею, но тогда он' был просто мальчишкой, который мог лишь завидовать братану Сваргу, который уже не один год железной рукой правит непокорными дикарями-волотичами. Теперь же они почти ровня — Сварг, наместник в земле волотичей, и он, Улад, повелитель улебов. Кеи, хозяева этой земли…
    В первый миг он не узнал брата. Наверное из-за шлема, который закрывал не только голову, но и щеки, и даже переносицу. Отличный шлем! Улад успел на миг позавидовать брату, но затем все лишние мысли исчезли. Рука в перчатке из оленьей кожи поднялась в приветственном жесте — локоть ровный, ладонь вперед. Короткий быстрый поклон, как равный — равному.
    — Чолом, Кей Сварг!
    — Чолом, Кей Улад!
    Голос брата тоже звучал необычно — сурово, твердо. Но так и должно быть
    — Кей Сварг не дома, не среди близких…
    Сзади заскрипели по песку шаги. Улад знал — это его старшие кметы. Сейчас он представит их брату. Это тоже положено — брат должен знать тех, кого привел Улад. К сожалению, сам молодой Кей успел познакомиться лишь со Сновидом, который помогал ему в Валине последние два года. Остальных — Когута, Прожада и Яскулда — он впервые увидел лишь месяц назад, когда начал собирать войско. Ну, ничего, еще будет время…
    К Стягу подошло несколько воинов в сверкающих дорогих латах — старших кметов в войске брата. К сожалению, их имена как-то проскользнули мимо сознания — наверное, от волнения. Похоже, брат понял и, еле заметно улыбнувшись, кивнул в сторону шатра. Улад обрадовался — наконец-то они смогут поговорить наедине! — но все же не забыл махнуть рукой Сновиду. Этот жест, понятный им обоим, означал многое — выгрузить людей, вытащить лодьи на берег, поставить шатры, сварить кашу из взятых из дому запасов. Собственно, всем этим Полтора Уха и занимался — Улад был командующим, и не его дело вникать в подобные мелочи. Он — Кей, и этим все сказано…
    В шатре оказалось неожиданно темно. Ноги сразу же утонули в мягких огрских коврах. Брат сорвал с гловы шлем, и в полутьме засветились его коротко подстриженные рыжие волосы. Улад невольно улыбнулся. Оба они были рыжие, как их покойная мать, но если рыжинка лишь слегка тронула светлые волосы младшего, то Сварг был огненно рыж, как Солнце, в честь которого и был назван.
    — Ну, здравствуй, братишка! — старший крепко обнял Улада за плечи и прижал к закованной в латы груди. — Вовремя!
    Похвала заставила покраснеть, и Улад, сбиваясь и даже слегка заикаясь (этим он страдал с детства и очень стеснялся) принялся рассказывать о том, как собирал войска, как сзывал добровольцев из самых верных селений возле Валина, как доставал по всей улебской земле оружие. Брат слушал, кивал, наконец мягко положил тяжелую латную Рукавицу на плечо младшему:
    — Потом… Остальное расскажешь на совете. Пятьдесят кметов — это хорошо. У меня только сорок…
    — К-как?! — Уладдаже растерялся. Он был уверен, что в войске брата их должно быть не меньше сотни.
    — Потом… — повторил Сварг и устало мотнул рыжей головой. — Плохи дела, братишка…
    Уладу показалось, что он ослышался. Дела не могли быть плохи! Войско Кеев
    — самое мощное от Харпийских гор до Денора. Даже огры — и те признали силу железных латников Светлого, первыми попросив мира. А тут какие-то волотичи, дикари, на которых надо просто охотиться, словно на кабанов…
    Тут в дальнем углу шатра шевельнулась груда мягких покрывал, и Улад к вящему смущению понял, что здесь они не одни.
    — Порада, подойди — негромко, не оборачиваясь, произнес брат, и к Уладу шагнула невысокая простоволосая женщина в светлом легком платье.
    — Это мой брат — Кей Улад…
    — Здоров будь, Кей…
    Голос был низкий, грудной, поклон — почтительный, по чину.
    — Ч-чолом! — совсем растерялся младший, даже забыв кивнуть в ответ.
    — А теперь иди, Порада…
    Женщина, вновь поклонившись, на этот раз им обоим, вышла, слегка задев Улада крепким горячим телом. Молодой Кей только вздохнул — и от близости молодой женщины, и от понятного смущения. Ведь он хорошо знал Челеди — супругу брата, сестру самого Великого Хэйкана. Высокая, не по-здешнему красивая, она была приветлива с Уладом и даже пару раз защищала его во время недолгих ссор с братом. Порада, кто она? Откуда?
    — Не удивляйся… — Сварг, похоже, понял, о чем думал младший. — Порада, она… Я бы без нее пропал.
    Спрашивать Улад не решился, да и не до этого сейчас было. Дела плохи — почему? И что значит — плохи?
    — Я… — нерешительно начал он, — Я думал… Отец велел…
    — Пойдем! — перебил Сварг и устало повел плечами. — Сейчас сам увидишь.
    Они вышли из полутемного шатра и направились вдоль берега, мимо черных лодей, у которых сновали кметы. Улад краем глаза заметил, что его люди уже успели выбраться на берег и споро ставят шатры. Это порадовало — Сновид не зря считался одним из самых опытных кметов, воевавших еще вместе с отцом. Но почему дела плохи? И куда его ведет брат?
    За мысом было пусто, но в отдалении одиноко чернела лодья, наполовину вытащенная на песок. Одного взгляда, брошенного в ее сторону, было достаточно, чтобы понять — что-то не так. Что-то в этой лодье, обычной, такой же, как и все прочие, было зловещее, даже страшное. И запах! Откуда этот запах, этот смрад, который ни с чем не перепутаешь?
    — Вчера приплыла, — старший зло дернул Щекой. — Пустили вниз по течению — от самого Коростеня. Знали, сволочи, что не пропустим…
    Еще ничего не понимая, но чуя беду, Улад быстро подошел к низкому черному борту — и отшатнулся, даже не взглянув — настолько страшным был смрад, идущий оттуда. Но затем, все же пересилив себя, заглянул — и вновь отшатнулся.
    Трупы… Вся лодья была заполнена трупами — голыми, уже тронутыми гнилью. Те, что лежали здесь, умерли плохо — черная застывшая кровь покрывала тела. Вспоротые животы, расколотые черепа, сорванная кожа, черные дыры на месте выжженных глаз. Взгляд зацепился за бесстыдно раскинувшее ноги женское тело. Улад, не удержавшись, вновь поглядел туда — и вздрогнул. Груди у погибшей были отрезаны, из живота торчал деревянный кол…
    — Это те, кто был в Коростене, — негромко проговорил Сварг. — Кметы и их жены. Весь гарнизон. Это уже вторая — первую мы перехватили три дня назад…
    И тут, наконец, Улад понял. Враги взяли Коростень! Значит, земля волотичей уже неподвластна Кеям! Коростень, который захватил еще дед, великий воитель Хлуд, город, который потом вновь пришлось брать отцу. Выходит, снова…
    — В Коростене стояло сорок кметов, — брат кивнул в сторону страшной лодьи. — Там были наши купцы, их семьи… Еще человек двадцать пропало в пути — уже и не скажешь где— Двадцать кметов у Нетвора — он пока держится на полночи, у Струи-озера. Со мной сорок, к сожалению, почти все — молодежь. Вот и все наше войско…
    — А… оп-полчение… — только и мог выговорить Улад. — Дедичи… Должны соб-брать…
    Брат махнул рукой и, не оглядываясь, зашагал прочь от страшного места. Улад растерянно оглянулся и бросился следом, словно боясь оставаться наедине с теми, кто принял смерть в далеком Коростене…
    Совет состоялся вечером, в том же шатре. На этот раз в нем было светло — горели факелы, бросая неровные тени на дорогой полог, расшитый сказочными птицами. Людей собралось немного — вместе с Кеями пришло полдюжины старших кметов: тех, кто служил у Сварга, и тех, кто прибыл с Упадом. Кроме них в шатре оказался толстый старик, напяливший несмотря на лето большую бобровую шубу. Вскоре Улад узнал, что это — знаменитый Антомир, дедич всех волотичей, все эти годы верой и правдой служивший Кеям. Теперь он, чудом спасшийся от мести своих земляков, нашел убежище в войске Сварга.
    Что будет на совете, братья оговорили заранее. Вначале Сновид, как старший в войске Упада, коротко доложил о составе прибывших подкреплений. Затем встал Зван, один из кметов Сварга, и сообщил о том, сколько осталось в войске. Сорок два кмета и пятьдесят наскоро вооруженных беглецов — местные дедичи с родственниками и кое-кто из уцелевших Кеевых людей, сумевших убежать из Коростеня и других мест, охваченных мятежом. Улад уже знал все это, но поневоле ужаснулся — это все? А сколько мятежников — три тысячи? Пять? Об этом не хотелось и думать.
    Наконец встал Сварг. В руке брата был большой берестяной свиток. Улад вначале удивился, но затем вспомнил — мала! Рисунок земли с птичьего полета! Еще в детстве отец учил его понимать мудреные значки, обозначавшие селения, озера, переправы. У него тоже имеется такая, но с изображением его собственных владений — земли улебов. Говорят, полная мапа всей Ории есть только у отца, и показывает он ее далеко не каждому…
    Мапу расстелили прямо на ковре, кто-то поднес факел поближе. Сварг присел рядом, подождал, пока все рассядутся вокруг, и начал:
    — Вот. Мы сейчас здесь…
    Палец в кожаной перчатке указал на изгиб тонкой голубой линии — реки, по которой только что приплыли лодьи Улада.
    — Враги тут, в Коростене… А также здесь-Здесь… Здесь…
    Рука в перчатке указывала на одно селение за другим, на леса, на огромные просторы болот. Только сейчас до Улада дошло, почему волновался Сновид, его старший кмет. Ведь они плыли с заката, а все эти земли уже потеряны! Выходит, им просто повезло! И молодой Кей почувствовал, как по спине пробегают непрошенные мурашки. Ведь они не знали всего этого! Догадывались, но не знали, что дела так плохи! Их отряд легко перехватили бы, встреть они волотичсй! Выходит, Золотой Сокол не забыл своих сыновей!
    — Итак, мы удерживаем полдень и полночь, — продолжал Сварг. — К сожалению, связь с отрядом Нетвора потеряна. Я послал уже пять гонцов, но ответа нет. Если он все же получил мое послание, то мы должны встретиться у Белого Плеса — это здесь…
    Улад взглянул на мапу, но вначале ничего не понял. Выходит, они бросают даже то, что осталось! Белый Плес — это уже на самой границе с землей сполотое. Неделя пешего пути до Савмата! А как же земля улебов — его земля? Ведь там почти не осталось войска!
    — Кей! — похоже, Сновиду пришла в голову та же мысль. — Мы можем потерять Валин…
    И вновь Улад почувствовал, как по спине бегут мурашки. Валик, его город! Вот ты и сходил на свою войну, молодой Кей! Коростень потерян, Валин отрезан
    — выходит, трети отцовской державы уже нет.
    — Да, Валин под угрозой, — негромкие слова брата прозвучали как приговор.
    — Но нам сейчас главное — не пустить врагов на Савмат. У Белого Плеса — если Нетвор подойдет — мы продержимся. пока отец соберет войско… Впрочем, — по мрачному лицу скользнула злая усмешка, — может, они все-таки побоятся перейти старую границу…
    Старая граница! О ней уже никто не вспоминал, кроме стариков. Граница между сполотами и волотичами, давними врагами, еще более давними, чем огры…
    — Антомир, прошу! — Сварг коротко кивнул старику в бобровой шубе. — Объясни нам то, что еще можно объяснить…
    На этом совете Антомир, дедич всех волотичей, смотрелся странно. Еще совсем недавно он, богатый, знатный, окруженный почтительной челядью, был первым человеком на этой земле, не считая, конечно, Кея — наместника Светлого. Его, потомка давнего рода, испокон веков, чуть ли не с времен Сдвиг-Земли, владевшего волотичами, не сломил даже приход победоносного войска закованных в железо сполотов. Он остался — и правил. Даже сам Светлый, и покойный Хлуд, дед Улада, и ныне здравствующий отец, считались с этим человеком, И вот он — жалкий беглец, спасший лишь свою старую жизнь — и бобровую шубу, которая смотрелась на нем как-то шутовски. Густой низкий голос человека, привыкшего повелевать, странно контрастировал с испуганным, застывшим взглядом. Старик боялся. Не понимал, не мог объяснить — и боялся.
    Вначале Улад с трудом догадывался, о чем говорит Антомир — наречие волотичей сильно отличалось и от сполотского, и от уже привычного говора улебов. Но постепенно смысл начал доходить, и молодой Кей весь обратился в слух. Но ясности не прибавилось, скорее все стало еще непонятнее.
    Да, мы ничего не смогли предвидеть, говорил Антомир. Да, еще три месяца назад ничего — абсолютно ничего — не говорило о том, что готовится мятеж. И возможно, его лазутчики не ошибались, поскольку мятеж никто не готовил. Он возник сам — внезапно и страшно, словно пожар в сухом лесу.
    Волотичи роптали всегда — с того дня, когда воины Светлого впервые пришли на их землю. Роптали и сейчас — и на полюдье, и на Кеевых кметов, которые берут лишнее и не очень жалуют невинность здешних девиц. Но ропот ропоту рознь. В прежние годы мятеж начинали дедичи — хозяева сел и полей. Но на этот раз дедичи остались верны Кеям — и верность стоила им жизни. Эти жизни взяла Мать Болот…
    И вновь молодой Кей перестал понимать то, о чем говорил старший дедич— Мать Болот — кто это? Золотая Личина — чья? Почему ничего нельзя было сделать? И тут внезапно вспомнилось — далекий Савмат, детская, брат Рацимир…
    …Тогда, двенадцать лет назад, волотичи тоже бунтовали, и отец сам отправился во главе закованного в железо войска усмирять непокорный Коростень. Война длилась недолго — месяц. И вот отец вернулся, а вместе с ним — и старший брат рацимир, которому тогда уже было восемнадцать и он считался опытным воином. После возвращения Светлый тут же отправился на встречу с хэйканом куда-то на левый берег Денора, а Рацимир, весело отгуляв вместе с друзьями, зашел к младшим братьям. Уладу было всего пять, и чернобородый Рацимир казался ему сказочным альбиром. Старший брат весело смеялся, показывал, как он рубил волотичей (раз-раз — и голова с плеч!), а потом рассказал сказку (что еще поведаешь маленьким братишкам?) о Золотой Бабе. Будто волотичи сполот-ских богов не почитают — ни Золотого Сокола, ни Громовика Дия, ни Матушку Сва. А почитают они какую-то Золотую Бабу, которую называют очень смешно — Мать Болот. Пятилетний Улад и девятилетний Сварг, конечно, посмеялись, а Рацимир добавил, что якобы эта Мать Болот вынырнула, как какая-то лягушка, из самой глубокой топи, и была она вся из золота — и руки, и ноги, и все прочее. Одним словом, Золотая Личина. И весом эта личина, говорят, не меньше чем четыре быка. А может и больше.
    Тут уж детские рты раскрылись, заблистали глазенки. Столько золота! И где же эта Золотая Баба? Пропала — со смехом отвечал брат — в болоте потопла. Неужели не искали? Искали, да не нашли. Вот вы подрастете и найдете. Вот так-то, братишки!
    Теперь искать не приходилось. Три месяца назад по земле волотичей пронеслось — Мать Болот вновь вернулась к своим детям. Где-то на отдаленном капище вновь объявилось ее золотое подобие. И объявилось не напрасно — быть мятежу. А затем новый слух — призвала Мать Болот некую девушку из Коростеня и дала ей свою силу и свою власть. И объявила свою волю — резать проклятых пришельцев, пока последний из них не погибнет.
    Улад потер от волнения лицо — мысли путались. Значит, им приходится, воевать с богиней? Но ведь их боги — боги сполотов — сильнее! Или они сильнее дома, в Савмате, а здесь, на чужой земле…
    Не все поверили слуху. Когда девушка, а зовут ее Велга, пришла в одно селение под Коростенем и объявила волю Матери, над нею смеялись, а местный дедич хотел схватить ее и отдать своим холопам на потеху, чтоб дура не болтала зря. Но Мать Болот защитила Велгу, а два десятка молодых парней взяли колья и косы — мечи и копья у волотичей давно отобрали — и пошли в ее войско. И это войско на следующий день ворвалось в Коростень, перебив Ксеву стражу. И тогда вся страна восстала…
    Антомир долго рассказывал о том, как один за другим гибли дедичи, пытавшиеся со своими отрядами остановить мятежников, как Велгу пытались подкупить, отравить, напугать… Тщетно — Мать Болот не оставляет свою избранницу, и там, где появляется Велга, ее войска непобедимы. А недавно она передала новую волю богини — освободить родную землю до последней пяди и идти на проклятый Савмат, чтобы сжечь его до основания. По-всюду передавали слова пророчества: «Волку выть на Кеевом Детинце». И новые тысячи пошли в победоносное войско Велги…
    Антомир давно уже закончил свой невеселый рассказ, и в шатре стояла мрачная, тяжелая тишина. «Волку выть на Кеевом Детинце»… Даже огры, вековечные враги, уничтожившие Великий Валин, дошедшие до Харпийских гор, не смогли взять Савмат. Золотой Сокол хранил сполотов. А что же теперь? Неужели Мать Болот и эта сумасшедшая девка сильнее огров?
    Наконец встал Сварг, холодный, невозмутимый. и еще раз повторил свой приказ: завтра же идти по реке к Белому Плесу. Там их должен ждать Нетвор со своим отрядом и несколькими сотнями ополченцев с полночи — тамошние волотичи не очень жалуют сородичей с полдня. У Белого Плеса быть сражению — а там пусть рассудят боги…
    Шатер опустел, и братья молча сидели на дорогих огрских коврах. Неслышно колыхнулся полог, и рядом возникла Порада. Теперь на ней было не скромное белое платье, а цветастое, из дорогой румской ткани. Сварг кивнул, и женщина присела рядом, припав к его плечу.
    — Ты знаешь еще не все, — наконец негромко проговорил старший. — Отец болен.
    — Что? — Улад подался вперед, не веря.
    — Да. Его болезнь скрывают — как и мятеж. Рацимир приехал в Савмат. Если случится беда, он возглавит войско.
    Отвечать было нечего — следовало сначала осознать. Отец! Светлый Кей, надежда сполотов и гроза врагов, владыка Ории…
    — Плохо, Улад. Но может стать еще хуже…
    — Н-нет! — молодой Кей резко выпрямился. — Брат, не может быть! Мы ост-тановим их! М-мы…
    Ладонь Сварга, на этот раз не в перчатке, а живая и теплая, легла на его плечо.
    — Ты уже взрослый, братишка. Совсем взрослый. Ты — Кей. Ты должен знать… То, что происходит — страшно. Но мы, возможно, не знаем еще всего… Я не о Матери Болот. Каждый раз, когда мы приходим на чужую землю, приходится сражаться не только с людьми, но и с богами. Боги сполотов сильны и не оставят нас. Я не пущу врагов в Савмат, если…
    — Если? — Улад вновь подался вперед.
    — Если за мятежом не стоит кто-то из нас. Из Кеев.
    Улад замер, стараясь понять, верно ли он услышал. Слишком много свалилось на него в этот день — встреча с братом, изуродованные трупы в черной лодье, восставшая из топи Мать Болот, болезнь отца… О чем говорит Сварг? Из каких Кеев?
    — Это тоже не ново. Когда-то Жихослав, наш дядя, просил помощи у огров. Понимаешь? Эту Велгу испекли здесь, но замес может быть наш, савматский. Слишком уж не вовремя… Или наоборот, очень вовремя. Для кого-то из нас… Догадываешься?
    Нет, Улад не догадывался и не решался строить догадки. Нет, нет, нет! Ведь их четверо — Раци-мир, Валадар, они со Сваргом. И, конечно, Кледа, сестричка… Ах да, еще Войчемир, двоюродный братан, сын дяди Жихослава, о котором только что сказал брат…
    — Сварг! Объясни…
    Старший дернул плечом — точно как отец.
    — Нет. Не сейчас.
    Улад невольно посмотрел на Пораду, безмолвно сидевшую рядом с братом, но Сварг покачал головой:
    — Не из-за нее. Ей я верю как никому. Все ее родственники убиты. Им не простили,..
    Улад испуганно посмотрел на женщину. Убили? За что? За то, что она — подруга брата?
    — Ее отец и братья жили в Коростене. То, что у них осталось, было в той, первой, лодье… А объяснять не буду просто потому, что не знаю. Пока… Но вспомни, что отец говорил нам о равновесии. Вспомни — и подумай…
    Слева и справа стоял лес, а между зелеными берегами текла река, по которой плыли лодьи. Идти было легко — встречное течение в этих местах еще слабое, а ветер исправно дул в белые паруса из прочного румского полотна. Не пришлось даже браться за весла — лодьи плыли быстро, и до Белого Плеса оставалось не больше двух дней пути.
    Улад стоял у высокой мачты, над которой развевался маленький красный флажок — знак, что эта лодья — Кеева. Стяг развернут позже, перед боем. Пока достаточно и флажка — пусть проклятые дикари, выглядывая из своих лесных укрывищ, Дрогнут, догадавшись, кто ведет войско.
    Теперь младший плыл на лодье брата. Иначе и не могло быть — ведь столько не виделись, о стольком следовало поговорить! Правда, разговора все не получалось. Сварг был молчалив и часами сидел над берестяной малой, разглядывая разноцветные отметки. Улад старался не мешать и просто смотрел на берег. Там было тихо, только как-то под вечер до плывущих донесся отдаленных стук — ровный, мерный, словно кто-то изо всех сил колотил железным билом о толстую доску. Случайность? Или лазутчики проклятой Велги уже узнали об их походе? Ответить было некому, оставалось надеяться на удачу. Пока же лодьи двигались без помех. Ни днем, ни ночью никто не пытался преградить им путь, и берега оставались пустыми. Дважды вдали замечали небольшие поселки, огороженные частоколом, но каждый раз Сварг приказывал не останавливаться. Остановились они лишь однажды — и совершенно случайно.
    Улад, бесцельно глядевший на берег, первым заметил маленькую фигурку. Не заметить было сложно — человек, казавшийся на таком расстоянии не больше паука, бегал взад-вперед по песчаному берегу и размахивал руками— Глядеть на это было смешно, но Улад быстро опомнился. Кто-то подает знак? Может, это друг? Или долгожданный гонец от войска Нетвора?
    Пока Улад думал, человечка заметили и другие. Впередсмотрящий поспешил доложить Кею. Сварг долго глядел на берег, затем махнул перчаткой и велел приставать. На всякий случай десяток кметов взяли луки на изготовку, готовые ударить роем стрел по притаившемуся за деревьями врагу. Но волновались напрасно — человечек был один. Вблизи он казался немногим больше — невысокий, сутулый, лысый, с неровной подстриженной бородой — не черной, не белой, а какой-то пегой. Одет он был в совершенное рванье, такое, что и холоп носить не станет. Поначалу его и приняли за холопа, но человечишка упал в ноги Сваргу, безошибочно найдя его среди кметов, и стал частить скороговоркой, что он не холоп, не беглый челядин, а чаклун, кобник, что он человек полезный, нужный. Просил он об одном — взять его, человека полезного, с собой, потому что ему здесь смерть грозит, и выше по реке — тоже смерть, и ниже — ничуть не легче. Сварг скривился и хотел оставить бедолагу на берегу — народу в лодье и так хватало, — но человечишка обхватил красные огрские сапоги Кея и завыл, запричитал, уверяя, что он пригодится сыновьям Светлого, что он чаклун опытный, знающий, что он кобник, кобник, кобник, и он поможет, поможет, поможет… В конце концов Сварг махнул перчаткой и разрешил ему плыть с войском. Человечишка вновь упал в ноги, сначала Сваргу, затем Уладу, после чего быстро взобрался на борт Кеевой лодьи.
    Имя свое человечишка, конечно, назвал — как без этого, — но для всех он сразу же стал Кобни-ком. Поначалу его хотели отправить к холопам, что кашеварили на привалах, но случилось так, что Кобник умудрился о чем-то коротко побеседовать со Сваргом, после чего, ко всеобщему удивлению, бродягу переодели во все чистое и велели работой не утруждать. Более того, эти беседы повторялись, а однажды, где-то на третий день, Улад заметил, что Кобник о чем-то говорит с Порадой, которая все это время ни с кем словом не перемолвилась, за исключением, конечно, Сварга. Итак, Кобник пришелся ко двору, но чем эта милость вызвана, никто, даже Улад, не мог понять. Впрочем, о пришлеце говорили мало — не до него было кметам. Река казалась бесконечной, но их путь скоро завершится, а вот победой или чем иным — про то ведают лишь боги.
    Итак, молодой Кей стоял у мачты и смотрел на берег. Конечно, отсюда ничего не увидеть. Река стала шире, и теперь даже Кобника заметить было бы затруднительно, случись ему вновь оказаться на пустынном берегу. Зато глядя на безмолвный зеленый простор, начинавшийся прямо за узкой полосой серо-желтого песка, хорошо думалось. А поразмышлять молодому Кею было о чем. Не о бое — о таком лучше заранее не гадать. Равновесие — то, о чем напомнил брат, то, о чем когда-то говорил отец…
    Улад, младший в семье, никак не мог дождаться четырнадцатилетия — дня, когда ему торжественно выстригут клок волос у левого виска и опояшут мечом. Его старшие братья уже считались взрослыми и правили своими уделами, выполняя повеления отца. Рацимир управлял волотичами, затем в Коростень послали Сварга, а Рацимиру отец велел ехать к сиверам. Валадар вначале правил в Валине, но потом отец послал его в далекий Ольмин, а оттуда вернулся Войчемир, которому нового удела почему-то не досталось. Улад не очень понимал все эти перемещения, но все равно завидовал братьям — сильным, веселым, носившим сверкавшую на солнце стальную броню, настоящим альбирам, Кеям, потомкам великого Кся Кавада. И когда, наконец, Уладу исполнились заветные четырнадцать. И он получил право носить меч, молодого Кея вызвал Светлый.
    Улад уже знал, что отец посылает его в Валин, к улебам, и думал, что речь пойдет о делах скучных, хотя и очень важных — о сборе и доставке податей, о местном ополчении, о правах дедичей, то есть о том, чем и должен заниматься наместник. Но вместо этого отец заговорил совсем о другом. Тон его был необычным. Он не приказывал, как надлежит Светлому, и не шутил, как порою шутит отец. Он скорее размышлял — неторопливо, негромко, делая долгие паузы. Отец говорил о том времени, когда сам был не старше Улада. Тогда было хуже — огры то и дело нападали на Савмат, полдень был в огне из-за почти ежедневных налетов Змеев, и он мечтал быстрее вырасти, чтобы взять меч и рубить, рубить, рубить врагов, как положено альбиру. Ему казалось, что в этом и состоит долг Кея, хозяина этой земли. И только через много лет, потеряв отца, потеряв брата, став, наконец, Светлым и отбив натиск с восхода и полдня, он понял, что долг Кея совсем не в этом. Альбиры рубят врага, и это их обязанность. Но Кей — не просто рубака. Он обязан владеть и мечом, и копьем, и боевым топором, должен уметь водить войско, но все это лишь средство для главного — для поддержания равновесия.
    Очевидно, по лицу сына Светлый увидел, что тот не понял, поэтому терпеливо пояснил. Свет держится равновесием. Это равновесие во всем — между богами, между миром живых и миром мертвых, между зверьем, населяющим леса и степи. Равновесие должно быть и между державами. Ему пришлось много воевать, чтобы такое равновесие установилось, наконец, между ними и ограми.
    Наверное, все мысли младшего были написаны на его лице, поскольку отец усмехнулся и сказал. что и сам в детстве мечтал сокрушить огров. Не просто разбить — уничтожить, втоптать копытами боевых коней в серую степную землю. Но представим себе, продолжил он, что огрской державы больше нет. Равновесие нарушено, и тогда на место огров придут другие, те, кого войска хэйкана сдерживают у своих границ. С полдня, из-за Змеиного моря — румы, с восхода, от берегов Итля -пайсенаки. Начнется новая схватка, а ведь чтобы разбить огров, понадобятся все силы! Кто тогда станет хозяином степи?
    Ответить было нечего, а отец заговорил об ином. Такое же равновесие должно быть в семье, особенно если эта семья — Кеева. Они — владыки Ории, и если начнется разлад, то погибнет и держава. Да, все они братья — и Рацимир, и Валадар, и Сварг, и Улад. Но только один из них станет Светлым. А чтобы это случилось по праву и обычаю, а не в результате кровавой войны, один брат не должен быть сильнее другого. Поэтому он, Светлый Кей, и меняет уделы, чтобы никто из сыновей не смог создать себе маленькое царство.
    Улад, совсем растерявшись, начал горячо уверять отца, что ни он, ни Сварг, ни Рацимир… Отец остановил его повелительным жестом широкой ладони и продолжил. Равновесие в семье — это мирно бывает всякое. Уже сейчас ясно, что старшие сыновья, дети Неды, его первой жены, не в ладах со Сваргом. И эта неприязнь перейдет на него, Удала. С этим ничего не сделаешь, надо лишь следить, чтобы неприязнь не переросла во вражду. В Валине найдутся те, кто начнет нашептывать Уладу про его права, про зависть братьев, про необходимость иметь свое войско — пусть маленькое, но свое. Да, это возможно. Можно утаить часть подати собрать новых кметов, но что дальше? Такое не скроешь — другие братья сделают то же самое. д потом? Рацимир пытался сделать такое у волотичей, Валадар — на полдне, у бродников. Их удалось остановить…
    Да, об этом говорили в Савмате — тихо, на ушко. Рацимир собрал три сотни кметов в Коросгоне, Валадар подружился с бродягами-бродниками даже усы отрастил, чтобы стать похожим на этих разбойников, прячущихся по прибрежным камышам да песчаным балкам. Улад такому не верил — просто не желал слушать…
    А отец почему-то заговорил о хэйкане. Не о том, что сейчас правит за широким Денором, а о его отце. У старого Ишбара было пятнадцать сыновей от четырех жен. Трудно было найти достойного наследника, но отец и не стал делать этого. Он поступил согласно степному обычаю, как и его отец, и его дед. Умирая, он оставил Белый Шатер сильнейшему — тому, кто выживет. Выжило двое — нынешний хэйкан Шету и его младший брат. Все остальные легли среди степного ковыля, и волки растащили их кости. Таков степной обычай. И если Улад, как и его братья, не будет выполнять волю отца, такое же случится у сполотов. Равновесие все равно установится, но цена будет слишкой высокой…
    В далеком Валине Улад часто вспоминал этот разговор. Но потом дела — множество дел — заставили думать совсем о другом. Тем более, опасаться было нечего. Никто не нашептывал молодому наместнику коварных советов, не искушал урвать пару мешков с серебряными гривнами собранными с покорных улсбов. Разве что угощали молодого Кея от души — кормили, поили допьяна а порою приводили молоденьких черноглазых красавиц из горных селений. Вначале Улад стеснялся, но потом дружеские советы старших кметов и намеки, что хлебосольные дедичи могут обидеться, сделали свое дело, и Уладу даже понравилось ездить в гости. Но большего он себе не позволял и был уверен, что во всем покорен воле отца. И вот теперь — этот мятеж. Если Сварг считает, что за этим стоит кто-то из своих, из Кеев… Зачем? Но слова отца не забылись, и ответ рождался сам собой — ослабить Сварга, ослабить его, Улада, разорить их земли. А потом? А потом Рацимир собирает войско и… Нет, отец не позволит! Но ведь отец болен! А есть еще брат Валадар со своими бродниками… Что же делать? Конечно, поговорить со Сваргом! Но брат сказал, что пока не желает обсуждать это…
    Резкий крик впередсмотрящего заставил Улада вздрогнуть. Ну конечно! Задумался и не заметил, как из-за поворота появилось село. Даже не село — острожек с земляным валом и частоколом, перегородившим высокий мыс. Такой взять будет нелегко — если придется атаковать. Но надо ли? Ведь они спешат к Белому Плесу…
    — Готов, братишка? — Сварг незаметно оказался рядом, и Улад заметил, что старший уже надел кольчугу со сверкающим зерцалом и привесил к поясу тяжелый позолоченный чекан. Сердце екнуло — быть бою!
    — Мы… атакуем?
    — Как выйдет. Если они согласятся дать нам припасов… Антомир говорит, что здешний дедич богат — самый богатый в округе…
    Рядом уже суетились кметы, деловито, привычно. Сигнальщик влез на мачту и начал передавать мудреные знаки на соседние лодьи. Две из них ускорили ход и на веслах пошли к берегу. Улад понимал, что происходит. Приплыви они ночью или в тумане, то можно было рискнуть и высаживаться с ходу. Но теперь их, конечно, заметили, а значит, придется действовать по всем правилам. Передовой отряд высаживается на берег, если удастся — начинает переговоры…
    Все это тянулось долго, слишком долго для Улада, сгоравшего от нетерпения. Ведь если бой — это будет его первый бой! Но приходилось ждать, молча наблюдая, как лодьи пристают к песчаному берегу, как навстречу им выходят какие-то люди, не поймешь, с оружием или без, как вновь передает свои мудреные знаки сигнальщик. Наконец Сварг удовлетворенно хмыкнул и хлопнул себя по поясу.
    — Что? — не понял младший. — Они…
    — Согласились… — в голосе Сварга проскользнула нотка разочарования. — А может, оно и к лучшему — нам силы на Велгу нужны…
    — Не верь им, Кей!
    Голос раздался неожиданно. Братья удивленно переглянулись, а затем посмотрели на того, кто посмел вмешаться в беседу Кеев. Кобник! А ему-то что здесь надо?
    — Не верь им, Кей! — пегая борода нахального человечишки возбужденно топорщилась, маленькие глазки светились. — Видел я птиц, что слева пролетали
    — быть предательству. Закат вчера красной кровью налился — быть бою…
    — Что? — Сварг брезгливо поморщился. — Тебя не спросили! Плетей захотел?
    — Бей меня, Кей! Бей, но выслушай! Ты меня от верной смерти спас, одел, накормил, поэтому долг мой — тебе служить. Сон мне был — встречают тебя в воротах, а над воротами — смерть… Девица молодая да красивая кубок золотой подает, а в том кубке — тоже смерть…
    — Б-брат… — Улад растерянно поглядел на старшего, но и Сварг явно не знал, как отнестись к услышанному. Уж больно складно говорил Кобник…
    — Так… — старший на миг задумался. — Понял. Будешь прав — награжу. Нет
    — плети за мной. Все, иди!
    Сварг еще немного подумал, окинул внимательным взглядом близкий берег и подозвал старшего кмета…
    Ворота были широко раскрыты, а перед ними столпилось с полсотни людей в белых праздничных одеждах. Впереди стояли двое — высокий старик в расшитой серебром безрукавке и высокой шапке с богато украшенным деревянным топориком в руке и девушка с длинными косами, перевитыми цветными лентами. В руках она держала большое блюдо, на котором стояло что-то, сверкавшее ярким золотом. Остальные находились чуть поодаль, молча глядя на приближающихся гостей.
    Улад шел рядом с братом. Теперь тяжелый панцирь сидел как влитой — перед высадкой один из опытных кметов помог разобраться с непослушными ремнями. Пояс с мечом был также на месте. По совету того же кмета Улад удлинил ремень ножен, чтобы рукоять находилась как раз под рукой. Теперь он чувствовал себя настоящим воином, и душа жаждала одного — боя. Но пока ничего не говорило об этом. Напротив, люди у ворот были безоружны — не считать же оружием деревянный топорик у старика! Девушка с подносом — дочка или внучка — казалась настоящей красавицей, и Улад невольно вздохнул. Нет, похоже, бродяга-Кобник ошибся. Боя не будет, болтун испробует плетей — и поделом — а их будут угощать старым медом и жареной кабанятиной. Ворота были уже близко, и молодой Кей заметил в проеме небольшую площадь, на которой стоял сбитый из грубых досок стол. Да, так и положено — гостей встречают у ворот, а после сажают за стол. Что это на подносе у девушки? Кубок? Кубок!
    На миг вспомнились слова Кобника, но тут девушка улыбнулась, и подозрения мгновенно рассеялись. Так и должно быть — знатным гостям подносят мед, а то, что кубок золотой, то и это верно. Гости не простые, не каждый день и не каждый год в подобную глушь приплывают Кеевы лодьи!
    Сварг сделал еле заметный знак рукой, и отряд остановился. Старик, шагнув вперед, отвесил низкий поклон:
    — Здоров будь, Кей Сварг, наш повелитель!
    Улад ждал, что старик поприветствует и его, однако этого не случилось. Но молодой Кей понимал, что обижаться нечего — Сварга знали, а его не только никогда не видели, но вероятно и не слыхали о том, что у наместника есть брат. Но все же было досадно. Сейчас Сварг выпьет из кубка, затем поцелует девушку… Или нет, девушка поцелует его… Улад вновь вздохнул — уж больна хороша длиннокосая!
    В бок что-то толкнуло, и Улад не сразу понял, что это брат подает какой-то знак. Он быстро обернулся, но ничего подозрительного не заметил. Старик что-то говорил на своем малопонятном наречии, а девушка уже склонилась в поклоне. Сейчас брат возьмет кубок…
    — Хорош ли твой мед, старик?
    Голос Сварга звучал резко и насмешливо. И словно по команде — а может действительно по команде — кметы сомкнули высокие красные щиты.
    — Этот мед пил еще твой отец, — лицо дедича оставалось спокойным и невозмутимым, — Но если хочешь, моя дочь выпьет первой. Тумила…
    И в этот миг на лице красавицы что-то дрогнуло. Большие светлые глаза потемнели, чуть заметно дернулись губы. Но тут же все исчезло. Девушка улыбнулась и взяла кубок…
    — Не утруждай дочь! — рука Сварга в тяжелой латной рукавице легла на поднос. — Выпей сам! Старик замешкался, и теперь даже Улад понял, что Кобник не отведает обещанных плетей,
    — Обычай, господин-.. — голос дедича прозвучал хрипло и нерешительно, — Если гость не пьет первым…
    И тут толпа, до этого спокойно смотревшая на гостей, начала быстро расступаться, освобождая путь. Кто-то уже побежал вдоль частокола к ближайшему лесу…
    — Взять! — голос Сварга прозвучал, как удар бича. Двое кметов схватили старика, еще один один взял за руку Тумилу…
    — Вперед!
    Отряд, ощетинившись копьями, быстро подошел к раскрытым настежь воротам. Площадь за ними была пуста, лишь накрытый стол манил яствами.
    — Двоих сюда!
    Кметы вырвали из разбегавшией толпы двоих молодых парней и поставили перед Кеем. Глаза Сварга зло сверкнули.
    — Идите! В ворота, быстро.
    Уладу вновь вспомнилось: «Над воротами — смерть». Неужели Кобник угадал и это? Или не угадал — знал?
    Один из волотичей дернулся, но острия копий заставили его попятиться. Медленно-медленно, озираясь на каждом шагу, парни пошли к воротам. И тут Улад заметил в проеме между створками что-то тонкое, почти неразличимое. Нить? Волос?
    Внезапно один из волотичей резко обернулся, что-то крикнул и бросился бежать. Второй замешкался, но удар копья подтолкнул его прямо в ворота. Дальнейшее произошло слишком быстро. Что-то огромное, темное на миг заслонило солнце, и тут же послышался отчаянный крик, который подхватили десятки голосов. И лишь в следующее Мгновенье Улад понял — громадная надвратная балка лежала на земле, придавив обоих. Тот, кто бежал, был еще жив, ему отдавило ноги, и парень отчаянно выл, скребя ногтями землю. Второй, раздавленный насмерть, лежал неподвижно, словно майский жук, попавший под сапог.
    — Стрелы!
    И вновь Улад опоздал. Стрелы ударили со всех сторон — из-за частокола, из ближнего леса, из большого бревенчатого дома, выходившего высокими окнами на площадь. Те, кто стрелял, знали свою цель — стрелы летели прямо в Кеев. Но кметы уже успели поднять щиты. Нижний ряд стал на колено, верхний шагнул вперед — и перед врагом выросла непробиваемая стена. Улад растерянно оглянулся, рука легла на рукоять меча. Брат! Что делает брат?
    Сварг стоял, не двигаясь, рука сжимала чекан, а тонкие губы презрительно кривились. Кей ждал. Улад вспомнил, что рассказывали опытные воины. Стрел никогда не бывает много, важно переждать первую минуту, в крайнем случае — две… Удары о щиты стали реже, сзади послышался сдавленный крик — одна из стрел попала в цель, но Сварг уже поднял руку.
    — Сокол! Сокол!
    — Сокол! — подхватили десятки глоток. Древний боевой клич сполотов заглушил нестройные крики врага. И тут Улад почувствовал на свом плече тяжелую руку в железной рукавице.
    — Давай, братишка!
    Кровь ударила в голову. Давай! Брат доверяет ему! Доверяет возглавить приступ!
    — Сокол! Сокол! — Улад выхватил меч и обернулся к воинам. — За мной! Слава!
    — Слава! Слава! — красные щиты дрогнули, мерно шатнулись копья— Улад хотел броситься вперед, но вовремя вспомнил — на приступ не бегут, на приступ идут, спешить нельзя, иначе строй распадется…
    Нога уткнулась во что-то мягкое, и молодой Кей запоздало сообразил, что наступил на мертвого волотича. На миг стало не по себе, но тут горячая кровь застучала в висках. Он на войне! Это его первый бой! Его бой!
    — Обходи дом! Слева! Окна! — команды рождались сами собой. Впрочем, кметы и сами знали, что делать. Улад как-то не обратил внимания, что четверо воинов из личной охраны брата обступили его со всех боков, высоко поднимая красные щиты. Откуда-то сбоку послышался свист, один из кметов молча рухнул на пыльную землю, но его место тут же заступил следующий.
    Остальное запомнилось плохо. Из большого дома, что выходил на площадь, выскочили люди, над головой взметнулось что-то тяжелое, и Улад, не глядя, взмахнул мечом. Затем еще раз, еще… Нападавший куда-то исчез, но тут сбоку подскочил высокий парень в белом, Улад на миг растерялся, но один из кметов сделал резкий выпад копьем. Затем… Затем наступило странное забытье. Время словно остановилось, звуки исчезли, остался лишь меч, ставший почему-то необыкновенно легким, и фигуры в белом, которые появлялись то справа, то слева, то возникали прямо на пути. И оставалось одно — рубить, рубить, рубить… Перед глазами замелькали ступени, и Улад понял, что поднимается на крыльцо. Из темного дверного проема вылетело копье. Улад ощутил сильный толчок в грудь, но устоял на ногах и в следующий миг был уже в сенях. Меч с размаха вошел во что-то мягкое, ноги скользнули, но молодой Кей вновь удержался и рванулся вперед. Потом были комнаты, ему показалось, что их очень много — десять, а то и двадцать, и в каждой были какие-то люди, которые хотели убить его, Улада. По щеке текла кровь, ныла грудь, но думать об этом было некогда. Вперед, вперед! В последней комнате — самой большой — путь ему преградили двое. Сильный удар по руке едва не заставил выронить меч, но Улад вовремя успел отскочить и ударить наотмашь. Ответный удар по шлему был силен, но прочная сталь выдержала, а еще через мгновенье враги были мертвы, и молодой Кей так и не понял, кто убил их — то ли он, то ли кметы, не отстававшие ни на шаг.
    — Слава! Слава! — крик ударил в уши, и Улад понял, что вновь слышит. Кричали со всех сторон, и эти крики сопровождались другими звуками — воплями, стонами, отчаянным женским визгом…
    — Не трогать! Еду не трогать! — голос брата донесся откуда-то издалека. Улад, тяжело пошатываясь, перешагнул через неподвижные тела и подошел к окну. Двор был полон кметов. Сварг стоял у стола, высоко подняв чекан.
    — Воины Кеев! Вы победили!
    — Сокол! Сокол! Слава! — откликнулись десятки голосов, и Улад понял, что кричит вместе со всеми.
    — Здесь нас ждало предательство! Ничего не ешьте и не пейте в этом проклятом гнезде!
    — Смерть! Смерть! — кричали воины, и Улад ощутил то же желание — убивать, убивать тех, кто хотел их смерти.
    — Да будет так! — золоченый чекан сверкнул в лучах солнца. — Без пощады! Без пощады! Вспомните Коростень!
    — Без пощады! Коростень! Смерть! Смерть! — страшный крик стоял над обреченным поселком. Улад устало вытер окровавленное лицо и присел на стоявшую у окна скамейку. Да, все верно. Закон войны — предателей не щадят…
    Он не помнил, сколько просидел так, ни о чем не думая. Крики не стихали — и тех, кого убивали, и тех, кто убивал. Улад не знал, что ему делать дальше. Кажется, бой окончен, и они победили. А что теперь? Внезапно захотелось есть, и молодой Кей с сожалением вспомнил, что в этом проклятом месте смерть может ждать на дне первого же кубка, в первом же куске жареной дичины…
    — Кей! Кей Улад!
    Вначале он не понял, чего хотят от него вошедшие в комнату кметы, почему они так странно усмехаются и даже подмигивают. Но вот вперед вытолкнули кого-то в белом — проклятый белый цвет! — и тут же глаза скользнули по длинным косам, перевитым разноцветными лентами. Тумила!
    Платье на девушке было разорвано, на руках краснели свежие царапины, а на лице, еще совсем недавно улыбавшемся, теперь застыло выражение ужаса и отчаяния. Но все равно, она была красива, очень красива…
    — Она твоя, Кей!
    Слова дошли не сразу, а когда Улад, наконец, понял, то в первый миг ощутил странную робость. Да, он догадывался — так и бывает. Он даже слышал о таком, но сейчас, в этой комнате, залитой кровью, в этом полном мертвецов доме…
    — Смотри, какая красавица, Кей! Небось, еще целая! — подбадривающе усмехались воины, и Улад решил, что отступать стыдно. Он воин, он мужчина…
    Тумила стояла ровно, не двигаясь. Улад сделал шаг и заметил, как светлые глаза девушки вспыхнули гневом. Он не успел увернуться — сильный удар в лицо отбросил назад. Из носа хлынула кровь, и эта кровь окончательно поставила все на свои места. Эта дрянь, эта сука, хотела отравить брата, убить его, убить их всех! Улад выбросил вперед руку в тяжелой рукавице, и Тумила, покачнувшись, сползла на пол. Кей усмехнулся, легко приподнял девушку и рванул ворот платья. Что-то упало, покатилось по полу. Сознание само собой отметило — бусы, у девки красивые бусы… В ноздри ударил запах крови и пота, и Улад успел подумать, что так пахнет страх.
    Когда он встал и начал быстро застегивать пояс — проклятая пряжка никак не желала слушаться, — Тумила лежала неподвижно. Глаза оставались открыты, но теперь в них не было ничего, кроме пустоты. Улад отвернулся — — в эту минуту девушка уже не казалась красивой. Просто девка, дочь врага, которая не заслуживает лучшего, чем валяться на полу с раскинутыми ногами. Подстилка для победителя… В дверь заглядывали ухмыляющиеся кметы, и Улад, справившись, наконец, с непослушным поясом, коротко бросил: «Ваша!».
    Брата он нашел у ворот. Сварг стоял возле свернутого Стяга и беседовал со старшими кметами. Увидев брата, он коротко улыбнулся и махнул рукой, предлагая подойти.
    — Где твои? — коротко бросил старший, и Уладу понадобилось время, чтобы понять, кого имеет в виду брат. Ну конечно, его воинов! Ведь он командир…
    — Найди Сновида и скажи, чтобы ставил людей на погрузку. Там, кажется, нашли зерно.. — Всю еду надо дать на пробу пленным, воду тоже. Ну, твой Сновид разберется!
    Улад кивнул и бросился искать своего старшего кмета. Найти его оказалось непросто — воины разбрелись по всему поселку, отовсюду неслись крики, женский плач и громкий хохот победителей. Кметы тащили узлы, толпились возле брошенных прямо на землю женщин, один дом уже горел, разбрасывая огненные искры. Улад чуть не натолкнулся на висевший вниз головой обнаженный труп, и его чуть не стошнило. Да, страшно… Но тут молодой Кей вспомнил черную лодью, набитую гниющими телами. Коростень! Это вам за Коростень, сволочи!
    Сновида он нашел в амбаре. Полтора Уха уже сам разобрался в обстановке и сгонял воинов на погрузку. Зерна оказалось немало, а главное, была мука и много копченого мяса. Итак, они воевали не зря! Довольный Улад поспешил вернуться к брату, который между тем давал распоряжения здоровенному одноглазому верзиле. Улад вспомнил, что того. звали как-то странно. Щеблыка! И даже не просто Щеблыка, а Пес Щеблыка.
    — Возьмешь старика и вытрясешь из него все. Но чтоб остался жив! Мы его посадим на кол в Коросте не…
    Щеблыка негромко зарычал и кивнул. Единственный глаз загорелся злым весельем.
    — Уходим! — Сварг повернулся к брату. — И так много времени потеряли. Ничего, этот старый лис разговорится! У Щеблыки не молчат…
    Улад понял, что брат говорит о дедиче, встречавшем их у ворот. Ну что ж, такова доля изменника.
    — Ну как бой? — брат усмехнулся и устало вытер лоб. — Первый?
    Улад кивнул — слова не шли.
    — А девочка как? Понравилась?
    Улад понял, что брат знает и об этом. Краска залила щеки, но Сварг одобрительно рассмеялся и похлопал младшего по плечу.
    — Все правильно! Я в твои годы ни одной не пропускал… А ты знаешь, встретил сейчас Кобника. Тащит целый узел с добром, подлец, и еще требует, чтобы ему какую-то девку отдали! Оказывается, присмотрел он себе девочку, а наши ее утащили…
    — Он же старый! — невольно вырвалось у младшего, В ответ вновь послышался смех.
    — Ну ты и скажешь! Скот, конечно, но ведь он нас, считай, что спас! Неглуп, бестия, и дело свое знает. Выходит, не зря мы его подобрали!
    Спорить не приходилось. Каков бы ни был Кобник, но его слова спасли много жизней, и среди них — жизнь Улада…
    Отплывали уже ночью, но видно было за версту — горел поселок, горел подожженный по приказу Сварга лес, куда убежали уцелевшие жители. На берегу остались только мертвые. Немногих пленных погрузили в лодьи. Сварг разрешил взять с собой женщин, чтобы продать на ближайшем торге. Кметы знали — из всей добычи люди ценятся более всего. Самому Уладу преподнесли целый узел, где были украшения, несколько ножей в дорогих золоченых ножнах и даже конская сбруя. Он хотел отказаться, но Сварг объяснил, что таков обычай. Добыча невелика — для Кея, конечно, — но воины должны видеть, что их командир разделяет с ними все — и тяготы, и удачи. Тогда Улад, осмелев, спросил о Тумиле. Но девушки среди пленных не оказалось — в тот вечер слишком многие пожелали позабавиться с дочерью предателя-дедича…
    Два следующих дня прошли спокойно и тихо. На лодьях царило веселое настроение — победа, пусть и маленькая, подняла дух— К тому же еда стала лучше, а пленницы скрашивали долгие часы безделья. Улад знал, что многие, натешившись, кидают женщин за борт — лишние рты на лодьях не нужны. Молодой Кей посчитал это излишней жестокостью, но вмешиваться не стал. Не ему, идущему на войну в первый раз, учить опытных кметов. А затем по Кеевой лодье пронеслась весть — девушка, которую выпросил-таки себе Кобник, сама прыгнула в реку. Это вызвало нескончаемые шутки, а Кобник целый день ходил злой и мрачный. Действительно, обидно, если женщина предпочитает речное дно твоим ласкам! Впрочем, посмеялись — и забыли. Впереди было самое трудное…
    Улад видел, что Сварг вовсе не рад победе. Да и не победа это — взять жалкий поселок, где и ворота не пришлось взламывать! На вопросы младшего он вначале отмалчивался, а затем признался, что более всего его беспокоит дедич. С начала восстания дедичи оставались верны Кеям, теперь же и они, похоже, начинают изменять. А если против тебя и дедичи, и простолюдины — то, значит, против, тебя вся страна.
    Пес Щеблыка постарался на совесть, но старик ничего не сказал. Так и умер
    — молча. Зато разговорилась одна из пленниц, поведав, что за неделю до прихода Кеевых лодей в поселок прибыл посланец Велги. Он привез приказ — встретить Кея Сварга, впустить его в поселок и убить. Прежде всего — его. А если с ним окажется его брат — то и брата. С войском же, если оно после смерти Кеев не разбежится, разделаются позже — сыновья Матери Болот готовы.
    Рассказ не прибавил веселья. Не то страшно, что эта ведьма приказывает убить Кеев. Так и должен поступать умный враг. Страшно, что приказ готовы выполнить — даже ценой своей жизни, даже ценой жизни близких и родичей. Выходит, за Велгу готовы умереть и те, кто никогда се не видел, кому мятеж не даст никакой выгоды. Но почему? Или Мать Болот действительно всесильна? Но ведь боги сполотов сильнее! Они даровали Кеям власть над всей Орией! Разве Золотой Сокол — не Царь Мира? Такие мысли успокаивали, но вскоре у молодого Кея не осталось и этого утешения.
    Случилось это на третий день после боя. Сварг с утра о чем-то долго беседовал с одним из своих старших кметов — седым как лунь Баланом, после чего велел впередсмотрящему наблюдать за берегом. Как понял Улад, брата интересовала какая-то Голая Пристань. Какая может быть пристань в этих диких краях, и зачем им вновь задерживаться, молодой Кей никак не мог понять, пока Сварг, наконец, не объяснил. Оказывается, сама Голая Пристань им ни к чему, но поблизости находится знаменитое капище, чуть ли не наиболее почитаемое в здешних краях. Много лет назад их дед, великий воитель Хлуд, повелел поставить на нем рядом с идолами местных божков изображения Триглава — Золотого Сокола, Дия-Громовика и Матери Богов Сва. И теперь самое время побывать там и принести жертвы. Родные боги должны помочь, кроме того, это поднимет дух воинов перед будущим боем.
    Улад понял — брат прав. И так они редко вспоминают о богах, а ведь Кеи — отцы народа. Именно Кеи, и только они, приносят жертвы за всю Орию. Мать Болот — враг опасный, самое время вспомнить небесных заступников.
    Голая Пристань оказалась обыкновенной песчаной косой — совершенно пустой и безлюдной. На всякий случай кметы прочесали окрестный лес, но не встретили даже бездомного зайца. Тогда Сварг приказал выступать. Шли небольшим отрядом
    — Кеев сопровождал десяток воинов, к которым непонятно как умудрился пристроиться Кобник.
    Дорога к капищу была проложена через лес. Шли недолго: путь вел наверх, к большому, заросшему старыми дубами кургану. Брат объяснил, что очень давно, еще во времена Солнечных Скуда, здесь был город, а позже на его руинах волотичи основали свое святилище. Сейчас здесь редко кто бывает, но раньше, когда волотичи были независимы от сполотов, тут каждый год проводились праздники в честь Матери Болот. Сварг был уверен, что в этот день они никого не застанут на капище — в войну не до праздников.
    Он не ошибся, но кто-то здесь все же побывал — и совсем недавно. Побывал не просто так — идол Триглава, на боках которого были высечены лики сполотских богов, был безжалостно вырван из земли и весь изрублен топором, А на его вместе стоял грубый истукан, кривившийся зловещей ухмылкой. Мать Болот…
    Улад видел, как побледнел брат, как передернулось судорогой его лицо. Наконец старший Кей махнул рукой, указывая на деревянное страшилище. Двое воинов с топорами неторопливо подошли поближе, поплевали на руки и ударили по твердому дереву. Что было дальше, Улад так и не понял. Отчаянный крик, жуткий хохот, прозвучавший словно из-под земли, вспышка странного зеленоватого огня. И вот один из кметов лежит мертвый на земле, а второй, подвывая от нечеловеческой боли, бьется в конвульсиях у подножия истукана.
    Все это произошло так быстро и было столь неожиданно и страшно, что только через минуту люди опомнились. Кто-то из кметов помоложе попятился, кто-то бросил щит, упал на колени…
    — Стоять! — резкий крик Сварга отрезвил людей. Кей казался невозмутимым, лишь глаза сузились и потемнели. Взмах перчаткой — двое других воинов подняли топоры с земли и, помянув Сокола, подступили к идолу. Улад невольно зажмурился. В уши вновь ударил крик, послышался уже знакомый хохот… Когда молодой Кей открыл глаза, все было кончено — тела погибших застыли у подножия истукана.
    — Привести пленных! — Сварг не двинулся с места, и только его спокойствие удерживало кметов от бегства. — Пусть рубят! Если сдохнут — не беда!
    — Погоди, Кей! — Кобник, все это время прятавшийся где-то в сторонке, подскочил к Сваргу. — Не спеши! Тебе надо, чтобы этот идол упал?
    Сварг дернул плечом — ему было не до Кобника, но тот не унимался;
    — Не спеши, Кей! Мать Болот сейчас сильна. Даже ее идол может себя защитить. Хочешь его повалить?
    — Да, хочу! — рот Кея искривился гримасой, — Ты что, можешь помочь, бродяга?
    Улад, как и брат, не мог понять, чем этот человечишка способен пособить в этом страшном деле. Ведь именно они, Кей, призваны служить богам! Но Кобник, совершенно не смущаясь, отвел Сварга в сторону и что-то долго шептал ему на ухо. Вначале Кей слушал невнимательно, но затем вновь дернул плечом, усмехнулся и махнул перчаткой, подзывая кметов. Вскоре двое быстро направились назад, к реке, а остальные принялись копать большую яму прямо у подножия зловещего истукана. Удивленный брат подошел поближе.
    — Он хочет принести жертву какому-то своему лешему, — пояснил Сварг. — У волотичей есть божок, вроде нашего Косматого. Говорит получится…
    — А кого в жертву? — заинтересовался младший. — Коня или собаку?
    Именно этих жертв требовал Косматый. В далеком Валине молодому Кею уже несколько раз пришлось участвовать в таком обряде — на похоронах знатных улебов.
    Сварг не ответил, и младший брат решил не мешать.
    Между тем яма была уже почти готова. Воины работали быстро, то и дело со страхом поглядывая на истукана. И вот послышались быстрые шаги. Воины, посланные на берег, возвращались — и не одни. Они вели с собой пленницу — одну из тех. что взяли в поселке. Улад заметил, что на молодой женщине надето дорогое платье, а на груди золотом сверкает богатое ожерелье.
    Женщина явно не понимала, зачем ее сюда привели. Не понимал и Улад. Он с удивлением глядел, как Кобник внимательно оглядел пленницу, зачем-то поправил ожерелье, пригладил волосы. Затем женщину поставили на край ямы, и Кобник упал на колени, начав что-то быстро говорить — или напевать — на незнакомом языке. И тут до Упада начало что-то доходить. Да, он слыхал об этом, но ведь такое запрещено! Их дед, Светлый Кей Хлуд, повелел… Он нерешительно посмотрел на брата, но Сварг невозмутимо стоял у поверженного изображения Триглава и ждал.
    Между тем Кобник резко встал с колен, взял женщину за руку и потянул к яме. Тут наконец, поняла и она, закричала, дернулась, но Кобник оказался проворнее. В воздухе взметнулся нож, каменный, странной невиданной формы, и пленница ничком рухнула в яму. Улад невольно сглотнул и вытер выступивший на лбу холодный пот. Его учили, как приносить жертвы, и увиденное показалось кощунством. Разве это обряд? Это же просто убийство! Какой бог может принять такую жертву?
    Между тем воины принялись забрасывать яму, а Кобник вновь опустился на колени и принялся что-то напевать, время от времени падая лицом прямо на землю. Это продолжалось очень долго, наконец он встал, деловито отряхнул портки и повернулся к Сваргу.
    — Руби! — по лицу брата скользнула усмешка. Уладу же было не до смеха. Проклятое место! Зачем Сварг разрешает такое! Сейчас этот дурень Кобник тоже погибнет.
    …Топор глухо ударил в прочное старое дерево. Молодой Кей прикрыл глаза и… ничего не случилось. Идол молчал, молчала земля, а Кобник все рубил и рубил, время от времени останавливаясь и вытирая пот. Наконец Сварг махнул рукой воинам, и те взялись за секиры. Вскоре все было кончено. Страшный истукан бессильно лежал на земле, а воины принялись вкапывать изображение Триглава.
    — Костер! — велел Сварг. — Сожжем эту мерзость!
    Улад втайне опасался, что уж такого истукан не потерпит, но ничего не случилось и на этот раз. Секиры кметов, заметно повеселевших и даже начавших шутить, разнесли образину в щепки, и вскоре у подножия восстановленного Триглава горел большой костер…
    О том, что случилось, братьям удалось поговорить только ночью, когда лодья неслышно скользила по речной глади, и все, кроме стражи, уже уснули. Конечно, Уладу хотелось узнать все раньше но он не решался подойти к брату, занятому обычными делами. Более того, ему казалось, что Сварг избегает разговора. Но ночью брат нашел его сам. Они встали у черного борта, и старший кивнул на темнеющий вдалеке берег:
    — Страшновато, правда?
    Слышать такое от Сварга было в диковинку, ц Улад даже не знал, что ответить.
    — А ведь он нас спас. Снова спас. — неожиданно добавил брат.
    — Кобник?
    — Он, паршивец. Представляешь, если бы этот истукан остался стоять?
    Улад представил — да, было бы плохо. Это хуже, чем потеря Коростеня. Все поняли бы, что боги сполотов слабее Золотой Бабы. А ведь скоро бой…
    — Я предложил ему награду — большую награду, — внезапно хмыкнул брат. — Он отказался и попросил — знаешь что?
    Улад хотел было сказать, что понятия не имеет, но внезапно его осенило.
    — Пленницу' Вместо той, что утонула! Довольный смех брата показал, что он не ошибся.
    — Точно! Вот козел старый! Но ведь без него мы бы пропали.
    Улад подумал и рассудил, что верно, пожалуй, и пропали. Еще там, у открытых ворот, когда Тумила поднесла брату кубок с отравой.
    — А еще, — добавил Сварг, на этот раз безо всякого смеха, — он попросил остаться при мне. Вроде, советником. Придется оставить.
    Это Уладу почему-то не понравилось, но он промолчал. Однако брат понял.
    — Понимаешь, мы не дома. Один Сокол ведает, какие боги тут сильнее. А Кобник, мерзавец, что-то знает — и что-то может… И Порада за него просит.
    — Порада? — не сдержался младший, настолько неожиданными показались ему слова Сварга. Кобник несколько раз беседовал с подругой брата, и тот не мешал.
    — Она не говорит, почему, но я и сам знаю, — Сварг усмехнулся, но на этот раз невесело. — Он, похоже, обещает ей тоже остаться — при мне, Даже когда я отсюда уеду…
    — Ну и пусть остается? — вновь не сдержался младший, хотя следовало, конечно, промолчать. — Ты же можешь иметь двух жен! У нашего деда…
    Тяжелая рука старшего легла на плечо, и Улад смолк.
    — Ты же знаешь Челеди, братишка. Она скорее умрет, чем потерпит другую в моем доме. Вернее, постарается, чтобы умерла она… Я вовремя отослал ее отсюда — война помогла. К тому же, когда я стану Светлым…
    — Что?!
    Слова брата ударили громом, хотя произнесены были тихо, едва слышно. Что значит «когда я стану»? Разве это уже решено? И кто решил? Отец? Или… сам Сварг?
    — Я, наверное, должен был сказать «если», — Рука брата сжада плечо. — Но ты уже взрослый, Улад. И когда-нибудь нам надо поговорить и об этом…
    В голове молодого Кея все смешалось. Поговорить? Но о чем? Ведь есть отец! Есть закон, обычай…
    — Власть передают по-разному. Ты знаешь, у румов и франков ее получает старший сын. У огров ее просто бросают, как кость — чтобы подобрал сильнейший. Но у нас другие обычаи… Помнишь, какие?
    Голос брата звучал спокойно, даже равнодушно. Улад, немного успокоившись, начал вспоминать.
    — Ну… По закону сполотов все получает самый младший… Младший!
    И тут только до него дошло — младший? Так ведь это… он сам!
    — Да… И если б мы были обычными дедичами, отцовское добро отошло бы тебе. Но в нашей семье действует Закон Кеев…
    Улад перевел дыхание. Ну, конечно! Как же он забыл такое? Но в душе остался странный, пугающий след — он мог бы стать Светлым! Мог бы…
    — Да, помню, — произнес он как можно спокойнее, словно отвечал урок, — Власть переходит от старшего брата к младшему. Затем наследуют дети старшего, после — дети его брата. Это называется Лествица…
    — Ты кое-что забыл, — напомнил Сварг.
    — Да… Если брат умирает, не став Светлым, его дети лишаются права на власть.
    — Поэтому наш двоюродный братан Войчемир никогда не станет Светлым. Ведь Жихослав погиб, не надев Железного Венца. А представляешь — Войча на троне?
    Оба засмеялись. Конечно, Войчемир — славный парень, и на мечах, считай, первый, но Войча-Светлый… Как это он в Ольмине управлялся? Ну конечно, с ним же был Лодыжка!
    — А теперь слушай… — Сварг заговорил тихо, еде слышно. — Светлому нужно много сыновей. Но ему не нужны братья. У Хлуда, нашего деда, было шесть братьев. Где они? У отца был только один — Жихослав. Что с ним сталось?
    Улад испуганно посмотрел на брата — о таком в семье никогда не говорили. Но Сварг, казалось, не заметил смущения младшего. Он стоял у борта, глядя на темный чужой берег — на землю врагов…
    — Если Рацимир ст-танет Светлым… — слова вырвались сами собой. — Или Валадар…
    — Да.
    Улад почувствовал холод, словно река внезапно покрылась белым искрящимся льдом. Отец болен, а Рацимир собирает войско.
    — Ты понял, — вновь кивнул брат. — В моих владениях война, твои — отрезаны. Войчемир, как ты понимаешь, не соперник, а с Валадаром он договорится — до поры до времени…
    Холод не отпускал. Улад чувствовал себя маленьким и беззащитным среди ночной мглы. Вокруг — враги, а в родном Савмате, отцовском городе… Нет, нет. Но разум подсказывал — да! Брат прав…
    — Чт-то? — проклятый язык вновь не слушался. — Что же делать?
    — А вот что! — твердый, спокойный голос брата отрезвил, развеял страх. — Надо вспомнить, что первая жена отца была, в общем, незнатного рода — дочь простого дедича. И женился он, даже не будучи наследником. Ведь дед хотел передать Венец Жихославу…
    Улад стал лихорадочно соображать. Да, верно но что из этого?
    — Рацимир и Валадар — дети одного из Кеев не больше. Мы — сыновья Светлого. В Савмате это помнят. К тому же Валадара не любят из-за его бродников, а Рацимира в последнее время стали побаиваться. Если у меня будет войско и если отец не назначит Рацимира наследником…
    — И назначит тебя? — не выдержал Улад.
    — Не обязательно! — засмеялся брат, и от этого смеха стало почему-то легко и спокойно. — Пусть только не назначает Рацимира. У меня в Савмате тоже есть друзья, братишка! Только бы справиться с этими мерзавцами! За год я набрал бы войско…
    Улад послушно кивал, соглашаясь, но внезапно понял, что именно об этом когда-то предупреждал отец. Равновесие! Но ведь брат Рацимир уже нарушил волю отца! Или нет? Ведь войско он собирает по его приказу, а остальное — лишь догадки.., Занятый этими размышлениями, Улад как-то прослушал то, о чем говорит брат. Ах да, о том, что нужно время. Хотя бы немного времени…
    — Постой, Сварг! — страшная мысль, страшнее всех прочих, внезапно пришла на ум. — Ты говоришь, что Светлому не нужны братья. Но тогда… Если ты станешь Светлым, то тебе не буду нужен…
    — Братишка, что ты! — Сварг прижал младшего к себе, как когда-то, в детстве. — Мы ведь родные… Если бы ты стал Светлым, ты что, приказал бы меня убить?
    — Брат! — Улад даже отшатнулся, настолько бредовой и нелепой показалась эта мысль.
    — Ну вот. Я не хочу ничего плохого ни Рацимиру ни Валадару. Если они не поднимут меч, я полажу даже с ними. Но подставлять шею не собираюсь — ни свою, ни твою…
    Слова брата звучали успокаивающе, а его твердая рука по-прежнему крепко обнимала за плечи. Внезапно Улад поверил, что все будет хорошо. Брат не допустит крови. Кто бы ни стал Светлым, все будут жить дружно. Ведь они же семья. Они — Кеи…
    Белый Плес увидели около полудня следующего дня. Он действительно был белым — огромная песчаная коса, а за нею — высокие меловые скалы. Настроение сразу поднялось — самое трудное позади. Здесь ждет подмога, отсюда они погонят врагов, если те не побоятся приползти из своих лесных нор. Кметы стали оживленно переговариваться, кто-то затянул песню, и лодья летела вперед, как на крыльях.
    Улад поддался общему настроению и тоже стал насвистывать песенку, которую когда-то слыхал от братана Войчи. Песня была очень смешной и рассказывала про какого-то Брешика, который умудрялся влипать в неприятности на каждом шагу. Слова подзабылись, а напев Улад запомнил, и сейчас старательно насвистывал его, пока не вспомнил, что на лодье свистеть не сcтоит — примета плохая. Он сразу же принял серьезный вид и направился к брату.
    Сварг стоял у мачты возле свернутого Кеева Стяга и что-то объяснял сигнальщику. Тот кивнул, кошкой взлетел на мачту и замахал разноцветными лентами. Сварг повернулся к старшему кмету отдал короткий приказ, и лишь затем улыбнулся младшему брату. Но улыбка не обманула, Улад понял — брат чем-то озабочен.
    — Подождем, — пояснил тот. — Нетвор должен был зажечь сигнальный костер — знаешь, с черным дымом…
    Младший кивнул. Способ хорошо известный: разжигаешь костер, кидаешь туда зеленые ветки, еще лучше — хвою…
    — И Кобник предупреждал…
    Улада передернуло — опять этот бродяга!
    — Я б его и не слушал, — понял брат, — но уж больно у него все складно получается. Сон он видел. И закат вчера был, как и тогда — красный…
    Ответить было нечего, и Улад стал смотреть на близкий берег. Лодьи замедлили ход, и только одна — передовая — на веслах спешила к Плесу. Внезапно Сварг, тоже не отводивший взгляда от белых скал, негромко помянул Косматого.
    — Что? — не понял младший.
    — Птицы, братишка, — еле слышно процедил сквозь зубы Сварг, — птицы, карань их!..
    Еще ничего не понимая, Улад вновь бросил взгляд на широкую песчаную косу, на ярко-белые в лучах полуденного солнца меловые утесы. Да, птицы. Вон их сколько! Но что тут такого? Над рекой всегда много птиц! Даже над их лодьей, не отставая, кружит целый десяток… Тут лодка сделаkа небольшой поворот, обходя мель, и Улзд заметил на берегу что-то большое, черное, затем еще…
    — Лодьи… — брат тоже увидел. — Наши…
    Между тем передовой отряд уже высаживался. И почти сразу же неистово замахал разноцветными лентами сигнальщик. Улад, все еще не понимая, глядел на пустой берег, на брошенные лодьи, но сердце уже чуяло — беда.
    …Трупы лежали у подножия скалы. Здесь были все — двадцать кметов Нетвора и более сотни молодых парней, тех, кого он смог привести с полночи. Доспехи были сняты, оружие забрано, со многих содрали даже рубахи. Почти все погибли в бою — об этом говорили страшные раны, покрытые запекшейся кровью. Но кое-кому повезло меньше. Более десятка не избежало плена, чтобы погибнуть не так быстро — без рук, без ног, истекая кровью у мертвых тел своих товарищей. Труп Нетвора, старшего кмета, был распят на двух вкопанных в землю бревнах лицом в сторону Савмата.
    Живые молчали — говорить было не о чем. Они опоздали. Но может и хорошо, что опоздали, иначе лежать им всем тут же, на белом песке. И черные птицы так же клевали бы их трупы…
    Сварг тоже молчал, стоя возле тела Нетвора. Худощавое лицо оставалось недвижным, глаза смотрели холодно и сурово. Наконец он приказал снять тело старшего кмета и готовиться к похоронам. Десяток воинов были посланы осмотреть лес — может, там прячутся уцелевшие. Но в лесу были тоже трупы — они висели на деревьях, а двоих, как и Нетвора, прибили железными гвоздями к стволам старых дубов. Врагов тоже не было, они ушли, растворившись в лесном море.
    Улад, не выдержав, ушел к берегу. Здесь можно было дышать свежим воздухом, не пропитанным смрадом гниющих тел, не видеть пустые глазницы, открытые черные рты, словно зовущие на помощь… Что же теперь? Ведь брат расчитывал на Нетвора! И если враги сумели уничтожить отряд, то что будет со всем войском? Ведь их не намного больше! Мать Болот! Неужели она всесильна!
    — Кей! Тебя зовет Кей Сварг!
    Голос кмета, незаметно подошедшего сзади, заставил взрогнуть. Да, надо идти. Ведь он, Улад, командир…
    Сварга он нашел возле лесной опушки. С ним были несколько старших кметов, Антомир в своей нелепой шубе, вездесущий Кобник и еще кто-то. Этот кто-то стоял, поддерживаемый двумя воинами, и Улад вначале принял его за дряхлого старца. Но что у него с лицом? И рука…
    …Лицо человека было белым как снег, и столь же белы были его волосы. Но они побелели не от старости — парню, похоже, не исполнилось еще и двадцати. И на этом белом лице страшно чернели пустые глазницы — глаза были выжжены. Правую руку отрубили по локоть, и культя запеклась темной смолой, Улад понял
    — палачи не хотели, чтобы парень истек кровью. Он был нужен живым.
    — Говори… — выдохнул Сварг, кусая губы. — Говори, воин. Я — Кей…
    — Я узнал тебя, Кей Сварг, — слова звучали спокойно и отчужденно, словно говорил мертвец. — Узнал по голосу. Они не убили меня, чтобы я мог передать тебе их волю. Они даже оставили хлеба… С тобой ли твой брат?
    — Да! — поспешно выговорил Улад. — Я здесь!
    — Тогда мои слова для вас обоих…
    — Подожди! — Сварг нетерплеиво дернул рукой, но понял, что его не увидят, и повторил:
    — Подожди! Расскажи, как все было. Подробно. Улад видел, что брат еле сдерживается. Он и сам не мог просто так стоять на месте и слушать о том, как погибли их товарищи. Но что делать? Они пришли слишком поздно. Слишком поздно, чтобы помочь — и чтобы отомстить. Оставалось одно — не подавать виду, сохранять достоинство Кея, который должен оставаться Кеем всегда…
    — Они напали со всех сторон, — голос слепого оставался таким же спокойным и мертвым, — из леса, с реки и даже с вершины скалы. Их было много — очень много…
    — Оружие? — перебил Сварг, — Как они вооружены?
    — Мечей почти не было, — парень на миг задумался. — Да, меч я видел только у самой Велги…
    Братья невольно переглянулись. Велга! Опять она!
    — …Копья, обожженные на огне, дубины и топоры. И лучники — много лучников. Доспехов почти ни на ком не было, даже щитов мало, но сражались они, как будто их вел сам Косматый. Наш строй они прорвали сразу, Нетвор погиб, а остальных прижали к скале…
    — Погоди! — Сварг дернул плечом и поморщился. — Ты — кмет. Ты знаешь, что такое война. Скажи, в чем их сила? Только в численности?
    На белом лице что-то дрогнуло.
    — Нет, Кей! Даже будь их в два раза больше, они не взяли бы нас так легко. Они нападали как безумцы, но почти не несли потерь. Наши стрелы словно растворялись в воздухе…
    Братья вновь переглянулись.
    — …И — страх. Непонятный страх. Как только они приближались, мы чувствовали ужас, словно нас атаковали навы… Впереди… Да, впереди их строя было что-то… Как облако — золотистое. Именно там была Велга…
    Упад растерянно поглядел на брата. Верить? Еще недавно он бы посмеялся над этим, но сейчас было не до смеха…
    — Велга… — задумчиво повторил старший брат, — Какая она?
    — Очень красивая. На ней белое платье без украшений, только на голове серебряный обруч. И еще — меч. Она носит его без ножен, в руке. Когда меня взяли в плен, то она приказала подвести меня поближе. Я видел ее глаза…
    Парень замолчал, и даже Сварг не решился торопить его.
    — Она сказала… Она сказала, что все пленные умрут — так же, как умирают те, кто попадает к нам. А мне отрубят руку, которой я держал меч, и выжгут глаза, чтобы я не видел, куда они уйдут. И я должен буду дождаться Кеев и передать ее слова…
    И вновь наступило молчание. Кметы старались не смотеть на изуродованное лицо их товарища. Антомир отошел в сторону, лишь Сварг по-прежнему стоял неподвижно, и взгляд его был спокоен и суров. Улад вспомнил о Кобнике, оглянулся, но странного человечишки нигде не было.
    — Велга велела передать… Мира не будет, пока последний сполот не уйдет с их земли. Но Мать болот не хочет лишней крови. То, что осталось от войска Кеев, обречено. И вниз, и вверх по реке вас ждет смерть.
    Улад похолодел, поскольку понял: это — правда. Их всех ждет гибель среди проклятых лесов…
    — Поэтому войско Кеев Сварга и Улада должно оставаться здесь. Пусть плачут над телами своих друзей. Через два дня сюда прибудет лодка. В эту лодку сядет один из Кеев — все равно, кто. Его отвезут к Велге и там он заключит мир. Условие одно — земля волотичей свободна. Тех, кто служил сполотам, пощадят… Здесь ли Антомир?
    — Д-да… — тихо отозвался дедич. — Я здесь…
    — Велга велела передать, что твоя семья — в ее руках. Ты можешь вернуться и вновь править своими землями. Твое добро ты получишь назад. Мать Болот простит тебя.
    Старик ничего не ответил, лишь сильнее запахнул свою нелепую шубу.
    — Еще Велга сказала, что тому, кто поедет г ней, ничего не грозит. Мать Болот чтит священный обычай посольства. Чем бы ни кончилась поездка, Кей вернется живым и невредимым туда, откуда прибыл. Пока будут вестись переговоры, войны не будет. Иначе вы погибнете все — через три дня. Это все… Мне велели семь раз повторить эти слова, а затем выжгли глаза…
    Парень замолчал, молчали и остальные. Наконец Сварг кивнул:
    — Ты выполнил спой долг, кмет. мы сделаем для тебя все, что можно. Позаботьтесь о нем…
    Воины увели слепого. Кей подозвал одного из старших кметов и шепотом отдал какое-то распоряжение, а затем повернулся к брату.
    — Пойдем.
    Они вышли на берег и долго стояли, глядя на медленные воды реки. Внезапно Сварг рассмеялся. Улад чуть не отшатнулся, настолько неожиданным и неуместным был этот смех.
    — Испугался, братишка?
    — Я… — больше сказать было нечего.
    — Ничего! У Кеев крепкий хребет, Улад! Мы живы, так что не бойся — не пропадем. Она все-таки дура…
    — Кто? — поразился младший. — Волга?
    — Велга. Или сама Золотая Баба — Косматый их разберет! Мы же у нее в руках, а она дает нам несколько дней сроку! Нет, такого врага нужно бить! И такого врага можно бить, братишка! Только дурак начинает переговоры, когда стоит лишь ударить — и победа у тебя в руках!
    Уверенность брата заразила, но Улад помнил то, что рассказал несчастный парень.
    — Как думаешь, Сварг, он говорил правду?
    — О золотом свечении? — старший пожал плечами. — Теперь я готов поверить и этому. Но я позаботился, чтобы кметы ничего не узнали. А как она с Антомиром ловко придумала, а?
    Младший вновь не понял, и Сварг, усмехнувшись, пояснил:
    — Пока Антомир с нами, есть надежда. У него много сторонников. Сейчас они молчат, но в подходящий момент он может выставить целое войско. Велга это, конечно, понимает, поэтому и дала приглашение. Теперь, по ее мнению, мы перестанем верить старику.
    — А мы… — осторожно начал Улад.
    — Нет. Антомир не изменит — слишком завяз. Придумано ловко, но все же не очень. Главное — нам дали время. Через три дня сюда подойдет тысяча ополченцев с полдня.
    Улад изумленно взглянул на брата, тот подмигнул:
    — То-то! Об этом знал лишь я, теперь знаешь ты. Велга обещала через два дня прислать лодку. Если мы откажемся ехать, то на следующий день нас сотрут в порошок.
    — Нужно выгадать пару дней.
    — Хорошо бы дня четыре — для верности. Теперь ясно, братишка?
    Улад кивнул, и тут только до него дошло:
    — Значит кто-то… Значит я… должен ехать? Брат крепко обнял его за плечи:
    — Придется.
    Вначале накатил страх. Он захлестнул с головой, словно речная волна. Но затем страх куда-то исчез, и Улад ощутил гордость. Да, он должен! Он — Кей! Брату нужно несколько дней для победы — значит он, Улад, обязан добыть эту передышку. Любой ценой…
    Сварг говорил что-то о древних обычаях, защищающих послов, о том, что Велге невыгодно причинять вред кому-то из Кеев — ведь она рассчитывает на мир, но Улад не слушал. Он был уже там, где-то среди страшного леса, где его ждет та, что продала душу проклятой Матери Болот…
    И снова вокруг была река, но на этот раз темная, почти черная вода журчала совсем рядом. Борта лодки были низкими — опусти руку, черпай и пей вволю. Сидеть приходилось прямо на неровном дне. Было жестко и очень сыро, не спасал даже теплый плащ, и Улад много раз вспоминал Антомира с его шубой. Сейчас он не отказался бы и от шубы. Гребли по очереди — сначала Улад, после
    — его спутник, невысокий худощавый паренек в длинной, почти до колен, рубашке. Впрочем, грести приходилось не часто, лодка плыла по течению, и весла требовались только когда ее сносило с курса. Конечно, без паруса двигались небыстро, да и ночевать приходилось на берегу, но молодой Кей не спешил. Более того, каждая задержка радовала. Еще минута, еще час, выигранные у Матери Болот. Скоро к брату придут подкрепления, но понадобится день-два, чтобы привести войско в порядок. Значит, все идет верно, все правильно…
    Лодка приплыла, как и было обещано, на третий день. Улад ожидал, что Велга пришлет лодью. полную мрачных головорезов с топорами и обожженными на огне кольями. Но лодка оказалась совсем маленькой, челнок, а не лодка, и приплыл в ней только один — тот самый паренек. Его привели к Сваргу, и посланец Волги коротко повторил ее условия. Сварг невозмутимо выслушал и спокойно, словно речь шла о делах обычных, сообщил, что к Велге отправится Кей Улад, младший сын Светлого. Паренек кивнул и пошел обратно к лодке, даже не пожелав пообедать.
    К этому времени все было уже оговорено. Сварг несколько раз повторил главное — слушать, а не говорить. Мятежники обычно любят болтать, и Улад должен стать благодарным слушателем. Итак, слушать и запоминать. На все предложения отвечать только одно — передам брату. И — не спорить. Небезопасно, да и бесполезно. Переубеждать мятежников будет войско Кеев.
    Уже перед самым отъездом брат дал два совета. Первое — разговорить проводника. Но разговорить хитро. Мальчишке, конечно, велели молчать. Что ж, пусть Улад тоже молчит — час, полдня, день. Дорога длинная, паренек не выдержит — заговорит. А тут уж не зевать. И второе — главное. Надо найти какую-то слабину у Велги. Что-то должно быть! Она — человек, а человека можно запутать, напугать, обмануть. Но — только найти. Самому Уладу ничего делать нельзя. Ничего! Только слушать…
    «Ты мне нужен живым!» — вновь вспомнились слова брата, сказанные на прощанье. Живым… Почему-то Улад не боялся за себя. Древний обычай охранял послов, к тому же когда тебе восемнадцать, то о смерти никогда не думаешь всерьез.
    Советы брата Улад запомнил, но поначалу ничего поделать не смог. Мальчишка молчал — и час, и день, и второй день. Улад тоже не пытался заговорить, ему даже понравилось — это немного походило на игру. Но второй день подходил к концу, уже начинало темнеть, а ни одного слова сказано не было.
    Что-то сдавило шею, рука скользнула за ворот и нащупала тяжелые холодные кольца. Цепь! Ду-рацкая цепь с не менее дурацким камнем, каким-то мутным, бесцветным. Улад ни за что не надел бы такое, но пришлось. И виноват оказался не то иной, как Кобник.
    Он подошел к Уладу за день до приезда лодки и начал что-то быстро говорить, пришепетывая и глотая слова. Ко всему еще он говорил на наречии волотичей, и молодой Кей понимал лишь с пятого на десятое. А Кобник твердил что-то о старой могиле, которую он два дня искал в лесу, о том, что он сразу понял, зачем мятежники оставили изуродованного пленника, что в могиле, которую он, наконец, отыскал, был похоронен не простой кмет и даже не дедич. В конце концов странный человечишка сунул Уладу эту цепь с мутным белесым камнем и попросил надеть, когда придется ехать к Велге. Улад пожал плечами и даже не стал отвечать, но через час его позвал брат и велел цепь взять, надеть и с нею до возвращения не расставаться. Спорить не приходилось, но странное украшение вызывало гадливость и даже оторопь. В подобные обереги Улад не верил. Ведь еще совсем недавно цепь лежала на чьих-то развалившихся костях! Жаль, что брат так доверяет этому бродяге-Кобнику…
    — А какие мечи лучше — франкские или которые у саксов?
    Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Уладу понадобилось лишнее мгновенье, чтобы сообразить, кто спрашивает. Но ошибки не было, паренек наконец-то заговорил. Наверное, бедняге тоже тяжко было играть в молчанку.
    — Франкские, — молодой Кей попытался ответить таким тоном, словно они провели все это время в непринужд„нной беседе. — Длиннее, и сталь получше.
    — Вот и я говорю… — последовал тяжелый вздох. — А наши все: скрамасаксы, мол, удобнее…
    По руке, мол…
    Улад с интересом покосился на своего спутника. Выходит, у волотичей знают, что такое скрамасаксы!
    — А они удобнее — для тех, кто первый раз меч в руки берет. Франкский меч
    — он обучения требует…
    — Вот и я говорю! — паренек даже разволновался, — Учиться нужно! А они… Мол, раз Велга с нами, то и учиться не надо. Мать Болот сама меч направит… А у вас мечи делают?
    — Делают, — с самым серьезным видом кивнул Кей— — В Савмате делают. Людота Коваль, например. Только мечи так себе. Железо наше, болотное…
    Паренек слушал, открыв рот, и Улад вдруг подумал, что его, похоже, тоже постарались разговорить. Наверное, этот серьезный не по годам мальчишка решил, что выведал у самого Кея страшную военную тайну. Ну и пусть! Зато будет что рассказать брату. Оказывается, мечи у волотичей есть, но обучаться по-настоящему они не хотят. А это уже любопытно…
    — Ты, Кей, наверное, с самого детства всякому оружию учился! — с завистью вздохнул парнишка. Улад не без гордости подтвердил и это.
    — Меня б кто-нибудь научил…
    — Война кончится, приходи, — невольно усмехнулся молодой Кей. — Мы тебя самому Хальгу Лодыжке отдадим. Он всему научит…
    — А война кончится?
    По тому, как это было спрошено, Улад вдруг понял, что пареньку уже успела надоесть эта бойня. И, наверное, не ему одному. Вот, значит, как!
    — Приплывем — узнаем, — молодой Кей постарался ответить как можно глубокомысленнее, как и полагается человеку государственному. Но душу невольно царапнуло — нет, не кончится! И этот паренек может не дожить. Он, тысячи других, да и сам Улад тоже…
    — А мы приплыли, — проводник улыбнулся, впервые за эти два дня. — Нам сюда.
    Челнок повернул к берегу, и Улад заставил себя забыть обо всем, кроме главного. Вот значит, где нора этой болотной змеи! Ну, держись, Кей!
    Лодку вытащили на берег, и паренек кивнул в сторону узкой тропы, уходящей в лес. Улад ждал, что их встретит охрана, у него отберут меч, может даже завяжут глаза, но тропа была пуста, и даже сопровождающий отстал, словно не желая мешать. Ранние сумерки уже окутывали лес, и на какой-то миг Уладу стало не по себе. Но он тут же успокоился. Нет, все будет в порядке. Посла не тронут. ведь они надеются на мир!
    Тропа вела прямо, затем внезапно сделала резкий поворот, и в глаза ударил свет небольшого костра. Улад вышел на поляну и удивленно оглянулся. Пусто! Костер, рядом какой-то котелок, не иначе с кашей, цветное покрывало, брошенное прямо на землю…
    — Здравствуй, Кей Улад!
    Голос прозвучал откуда-то сбоку. Улад заставил себя сдержаться и повернулся медленно, словно нехотя. Рядом с ним стояла высокая девушка в простом белом платье. В густых светлых волосах светился тонкий серебряный обруч.
    — Я — Велга. Ты голоден?
    — Н-нет… — проклятый язык вновь не слушался, и Улад постарался выговорить как можно четче:
    — Я не голоден… Чолом, Велга!
   

   

    

     Глава третья. Змеева Пустыня
    

    Мостик был деревянным. Точнее, мостиком это назвать можно было лишь с большой натяжкой, и Войча не без опаски ступил на скрипящие доски.
    — Дяденька, не надо! Не ходи!
    Войчемир удивленно оглянулся. Ула — Страшилка — спряталась за широкий круп Басаврюка и явно не собиралась идти дальше.
    — Опыр там! Не ходи, дяденька! Нельзя туда! Войча вопросительно поглядел на Ужика, но тот смотрел куда-то в сторону. Рядом с ним стоял Ложок, и вид у огрского коня был столь же невозмутимый — не иначе у Ужика научился.
    — Хитрый он, дяденька! Он и днем напасть может!..
    То, что справиться с «опыром» будет нелегко, Войча уже понял. С самого утра, пока они шли к деревне, он пытался расспросить Улу. Девчушка знала мало, но и этого хватило, чтобы понять — дело предстоит непростое.
    Оказывается, лесовики сразу же сообразили, откуда грозит беда, и после первой же смерти толпой пошли на погост, дабы выкопать упыря, отрезать ему голову и торжественно сжечь. Но могила оказалась пуста — чудище спряталось, унеся даже Гроб. Очевидно, «опыр» присмотрел себе нору где-то в чаще леса и оттуда нападал на село. Эту нору искали, упыря пытались выследить, но тот оказался хитрее.
    — Так… — Войча нахмурился — Ужик, как думаешь?
    — Сходим.
    Сказано это было обычным равнодушным тоном, но Войчемир сразу же почувствовал себя увереннее.
    — Ой, дяденька, не слушай его! Не слушай! Войча с интересом покосился на Страшилку. Он уже заметил — ее отношения с Ужиком явно не сложились. Точнее, отношений никаких и не было. Девчушка старалась не замечать недомерка, а тот платил ей полной взаимностью. Ула даже отказалась сесть на Ложка и всю дорогу прошла, точнее пробежала впрыприжку, рядом с Войчей, восседавшим на Басаврюке.
    Войчемир почесал затылок и отвел Ужика в сторону.
    — Чего думаешь? Опасно?
    В ответ недотепа вновь, в который уже раз, пожал своими хилыми плечами.
    — Ты плечиками-то не двигай! — озлился Войча. — Ты понятными словами отвечай. Опасно?
    — Ночью будет опаснее.
    — Ага…
    План уже сложился, и отважный альбир решил что настала пора действовать.
    — Вот чего, Ула! — проговорил он тоном, не терпящим возражений. — Бери коней, возвращайся по дороге. Там поляна будет, там и жди. И носа не высовывай, пока мы не вернемся. Ясно?
    — Дяденька! Я боюсь…
    Но Войча был уже в том настроении, когда с ним лучше не спорить. Он рыкнул на Страшилку, да так, что сам Хальг Лодыжка позавидовал бы, после чего сунул ей в грязную ручонку повод Басаврюка и подтолкнул коленом пониже спины. Девчушка взвизгнула и резво побежала по тропе. Ложок удивленно повернул голову, подумал и не спеша затрусил следом.
    — Вот так! — собственная решительность прибавила настроения. — Ну, пошли, что ли?
    Село оказалось совсем маленьким — на четыре дома. Три совсем небольшие и один покрупнее, окруженный тыном. В нем, очевидно, и жил дедич. Но теперь и на дворе, и в самом доме не было ни души. Высокая трава пробилась сквозь доски пола, крыша зияла промытыми дождем дырами, в сараях тоже ничего не осталось, лишь в одном из них на земляном полу лежал конский скелет.
    —  — Значит так… — Войча присел на ступеньку высокого крыльца и открыл военный совет. — Чего делать будем?
    Ответа он не ждал, да его и не последовало. Ужик даже плечами не пожал.
    — А вот чего делать будем. Останемся тут до ночи и подождем. Ежели опыр этот придет, то мы его и прибьем. А убежит — проследим до норы и там прикончим.
    Честно говоря, замысел был не из самых удачных, но ничего иного в голову не приходило. Опасно конечно, но Войча твердо надеялся на свой меч, да и на саблю. Не сладить упырю с Кеевым адьбиром!
    Войчемир оставил бесполезного Ужика на крыльце, а сам принялся оглядывать дом. Осмотром он остался доволен — окна находились высоко рамы и ставни казались прочными. Значит, зайти можно будет только через дверь. А иного и не требовалось.
    Лишний раз проверив рамы, Войча оглянулся в поисках Ужика, и тут заметил, что недомерок возится с какой-то железякой, не иначе подобранной в одном из сараев. Подойдя поближе, Войчемир хмыкнул:
    — Капкан! А действует?
    Ужик сунул в стальную пасть какую-то деревяшку. Клац! Зубастые челюсти сомкнулись, разнеся дерево в мелкую щепу.
    — Ага! — вдохновился Войча. — А чего? Поставим прямо у крыльца. Опыр сюда, а его — раз! Как думаешь, вырвется?
    — Вырвется.
    — М-да… — рука вновь полезла чесать стриженый затылок. — Все одно, поставим! Хоть услышим…
    Капкан поставили, забросав его травой. Войча, как мог, укрепил дверь, лишний раз оглядел дом, а заодно — и остальные постройки. Но там царило еще большее запустение. Исчезли даже вещи, а в одном из домишек поселились лисы.
    Войча без особого интереса заглянул в последний из домишек — небольшой, вросший в землю по самые окошки. Тусклый свет падал на опрокинутую деревянную лавку, за которой что-то белело. Войчемир подошел ближе и покачал головой — скелет. Обрывки бус и браслет из грубого синего стекла говорили о том, что здесь погибла женщина. Войча вздохнул и хотел уже уходить, как вдруг заметил в углу какой-то странный предмет. Он подошел ближе. Колыбель… Обычная деревянная колыбель, какую можно встретить в любом доме. Она не была пустой — в деревянной люльке лежало что-то странное, похожее в полутьме на стружку. Войчемир наклонился и почувствовал, как по спине пробегают непрощенные мурашки. Кости — все, что осталось от того, кто лежал в этой колыбели…
    Войча не помнил, сколько простоял в доме, ставшем могилой. Надо было уходить, заняться делом, но Войчемир не мог оторвать взгляда от детских останков. Он был воином, он знал, что на войне гибнут не только взрослые мужчины, но такое приходилось видеть впервые. И ведь погибло дите невинное не из-за огров и даже не из-за еси белоглазой! Какой-то «опыр», нежить, мертвяк паскудный! И Войча понял, что был трижды прав, решив идти через мертвую деревню. Конечно, возле бабкиной избушки он больше думал, как бы перед Ужиком не сплоховать да удальство альбир-ское потешить. А выходит, не в удальстве вовсе дело. Прав Ужик, нечего по кустам прятаться да кругами ходить! Поганый мертвяк село извел, значит, теперь в другое село пойдет! Ну, нет! Не выйдет!
    Ужик появился незаметно, молча склонился над колыбелью, покачал головой и осторожно потянул Войчу наружу. Тот не сопротивлялся. Почему-то вспомнилось Ужиково «Убьем!». Наверное, парень навидался такого, вот и рассудил верно. А что молчит и слова в час по одному цедит, так видать, характер у него спокойный. А может, и не спокойный, просто Ужик боль внутри держит, делиться не хочет.
    Между тем, начинало темнеть, и Войча, решив не искушать судьбу, дал команду возвращаться в дом. Закрыв дверь на тяжелый засов, Войчемир положил поблизости заранее приготовленную кучу сосновых лучин, снял с пояса меч, саблю и решил, что готов. Оставалось ждать.
    Ночь пришла быстро. За окнами зашелестел) ветер, из близкого леса донеслось уханье филина,) а старый дом наполнился скрипом рассохшегося дерева. Стало холодно — и неуютно. Войча то и дело поглядывал на Ужика, но тот сидел молча, чуть прикрыв глаза, словно собирался спать. Это Войче совсем не понравилось, и он поинтересовался, не думает ли недомерок проспать всю ночь, оставив его одного наедине с «опыром». Ужик покачал головой, но Войчемира это ничуть не успокоило.
    — Ты вот чего, — решил он, — расскажи про вас, про рахманов.
    Но Ужик лишь развел руками, изобразив полное неведение.
    — Ну да, — вздохнул Войча, — сейчас скажешь, что только лягушек ловил!
    Недоросток покорно кивнул, соглашаясь. Войчемир махнул рукой и прислушался. Нет, пока ничего подозрительного. Ветер шумит, филин ухает.,.
    — Ужик! Ну давай поговорим! Заснем ведь!
    — А ты спой…
    Войча только моргнул, но затем мысль ему неожиданно понравилась. Пусть «опыр» слышит! Недаром поют перед боем, песня — как вызов.
    — Годится! — решил он. — Только петь вместе будем.
    — Про медведей?
    Оказывается, Ужик не забыл песню про незадачливого охотника. Но Бойче она уже надоела.
    — Нет, давай другую. Тоже про охотника. Мы все в Ольмине пели. Она строевая — громкая, не заснем. Только надо зверей вспомнить…
    Войча сосредоточился и принялся загибать пальцы: медведь, мышь, тур, рысь, заяц… Кажется, вспомнил.
    — Значит так, — распорядился он, — я начинаю, ты подпеваешь. А припев вместе, и погромче.
    — Да я петь-то не очень… — вновь развел руками Ужик, но Войчу это только развеселило:
    — Так и я — не очень. В строевой что главное? Рот на ширину ножен — и реви, как Идрик-Зверь. Значит так… Песня…
    И тут Войчу осенило. Если заменить имя.. — …Про храброго Ужика. Недомерок широко раскрыл глаза, а Войче стало совсем весело. Вообще-то в песне говорилось о храбром Брешике, но уж больно хорошо выходило. Войчемир прокашлялся и грянул:
    Ох, пошел наш храбрый Ужик Да за медведем чернобрюхим.
    Раз во первый повстречал он Мышь черноголовую.
    «Дико диво!» — закричал и…
    Храбрый Ужик убежал.
    — А теперь про мышь, — распорядился Войчемир и запел следующий куплет:
    Ох, пошел наш храбрый Ужик Да за мышью черноголовой.
    Во второй раз повстречал он Тура чернорогого…
    Привев пели уже вместе, причем Войча заметил, что Ужик тоже вроде как повеселел. Это обрадовало — парень, видать, не из обидчивых.
    Следом спели про рысь черноногую, зайца чернобокого, Змея черномордого, затем про коня, про козла, про кочета и даже про волка черноухого (еще в Ольмине Войча поражался — что за зверь такой?). И, наконец, подошли к самому главному:
    Ох, как пошел наш храбрый Ужик Да за волком черноухим.
    Раз в остатний повстречал он Деву черноглазую.
    Ужик не выдержал и засмеялся, Войча — тоже, и припев пропели, давясь от хохота:
    «Дико диво!» — закричал и-ичн — Храбрый Ужик убежал!
    — А ну, еще раз! — предложил довольный Войча, и припев повторили с неменьшим успехом. Разошедшийся Войчемир хотел запеть все сначала, но внезапно почувствовал, как рука Ужика сдавила его кисть.
    — Чего? — не понял он в первый миг, но затем быстро оглянулся — и до него дошло.
    — Продолжай говорить! — послышался тихий шепот. Войча кивнул, схватил меч и, став поближе к двери, начал пороть какую-то чушь про Ольмин о том, как Хальг Лодыжка однажды выпил целый кувшин румского вина, а потом всю ночь гонял по двору очумелых кметов, про то, какие уродины ольминские девки, особенно которые из еси… Между тем слух уже работал, и сознание привычно отмечало: ветер, скрип старых досок в доме, уханье филина, будь он проклят, и… шаги, еле слышные, глухие, совсем близко.
    «Подманили!» — на миг он почувствовал злое веселье, но тут же одернул себя. Это кто еще кого подманил! Не спеши, альбир, ох не спеши…
    Заскрипело крыльцо. Войча расслабил кисть и помотал ею в воздухе, затем покрепче сжал рукоять меча и отступил на шаг, чтобы его не заметили с порога. Если сейчас рухнет дверь… Но тот, кто был уже так близко, не спешил. Войче показалось, что он слышит хриплое, булькающее дыхание, но может, это просто шумело в ушах. И вот снова скрип — шаги удалялись. Ночной гость уходил.
    Войчемир еле удержался, чтобы не выскочить следом. Нет, на такое его не взять! Старый прием: я убегаю, а ты — догоняй! Ждать, ждать…
    И снова шаги. Гость не ушел, он просто спустился вниз и теперь бродил возле дома. Окна? Войча оглянулся. Нет, если что, они услышат. Что бы сделал он, Войчемир, на месте этого «опыра»?
    Ясное дело — не лез бы в дом, а попытался выманить. Ну, попытайся…
    И вдруг тишину разорвал громкий лязг, а затем рой — долгий, тоскливый, похожий на волчий. Войчемир даже присел от неожиданности, но тут же хлопнул себя по бестолковой голове. Капкан! Сработало!
    — Войчемир! — Ужик бросился вперед, но Войча уже отодвигал засов. Попался, душегуб! Ну, я тебя…
    На крыльце он остановился, пытаясь осмотреться. К счастью. Луна уже взошла, и Войча сразу же увидел ночного гостя. Нет, сначала он увидел капкан
    — сломанный, чуть ли не скрученный в кольцо. Вырвался! Но думать об этом было поздно— Огромный темный силуэт был уже рядом. Войча выхватил саблю — меч был давно в руке — и засмеялся. Он знал — смех как ничто другое выводит врага из себя. И тут тот, кто пришел за ними, сделал шаг вперед. Лунный свет упал на лицо — нет, на личину, — и Войча на миг окаменел. Желтоватая кожа туго обтягивала череп, резкие складки рассекли щеки, черные пятна легли под глазами. Мертвец! Но глаза — застывшие, недвижные, горели красным огнем, а толстые, налитые кровью губы кривились жуткой гримасой. И руки — огромные, волосатые, с длинными желтыми когтями…
    Первый удар Войча пропустил. Он лишь почувствовал, как что-то обрушилось на правую руку, а в следующий миг с удивлением понял, что меч лежит на земле. Раздумывать над этим не было времени. Сабля! Войча сделал резкий выпад и вдруг увидел, что проклятый «опыр» схватил саблю за лезвие. Короткий сухой треск — и в руке у Войчи остался лишь эфес с жалким обломком клинка. Войчемир попытался отскочить, но упырь оказался проворнее. Рука с зажатым в ней обломком сабли метнулась вперед, и левое плечо словно окатили кипятком. Войчемир упал, перекатился и вскочил, успев подхватить с земли меч. Оставалось размахнуться…
    Но рубить было некого. Тот, кто пришел за ними, исчез. Войча сделал несколько неверных шагов, чувствуя, как подкашиваются ноги, затем зажал рану на плече ладонью и опустился в высокую мягкую траву
    — Эх, Зайча, голова — два уха!
    Голос Ужика прозвучал откуда-то издалека. Войчемир почувствовал, как его поднимают и волокут на крыльцо. Он еще слабо удивился, кто это смог его поднять, не Ужик же в самом деле! Затем чьи-то руки разорвали рубашку на плече…
    — Перетянуть… чем-то… — пробормотал Войча, запоздало соображая, что проклятый упырь подранил его крепко, и бедолага-Ужик остается без присмотра.
    — Лежи, лежи… — Ужик между тем что-то делал с его плечом, но что именно, Войчемир сообразить уже не смог. Накатила слабость, затем в глазах замелькали разноцветные огоньки, и все покрыла тьма…
    — Вставай, уже утро!
    Войча дернулся, привстал и открыл глаза. Да, уже утро. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь ставни, сквозь рассохшиеся доски двери, и мертвый дом теперь выглядел совсем по-другому: уютно и даже весело. Ужик сидел у стола, а на столе красовались четыре жареные рыбины.
    — Лопай! Тебе нужно, — недомерок кивнул на рыб. Войча послушно встал, направился к столу и туг только вспомнил — ночь, страшная мертвая личина, поломанная сабля… Плечо! Он же ранен! Рука полезла к ране, но вместо повязки Войча почувствовал что-то странное. Еще не веря, он шагнул к свету…
    — Матушка Сва! Как же…
    Повязки не было. Не было и раны, даже шрама не осталось — лишь розовая полоска на том месте, куда его ударил «опыр»,
    — Матушка Сва.., — повторил Войчемир, после чего сел на лавку и, ни о чем не думая, занялся рыбами. По крайней мере, с рыбами все ясно. Недомерок наловил их своим дурацким крючком… Интересно все же, когда? Ночью?
    — Ужик… — растерянно проговорил Войча и умолк. На большее его не хватило.
    — Ешь, ешь! — подбодрил недомерок. — Сейчас за упырем пойдем!
    — Упырем! — Войча вскочил, но тут же вновь опустился на скамью. — А он… Не возвращался?
    Ужик ничего не ответил, и Войчемир принялся вновь вспоминать. Эх, таки подловили его! Как желторотика подловили! Но откуда было знать, что «опыр» руками за клинок хватается! Стоп! Кто же его, болвана раненого, в дом притащил? И что с раной? Ведь так не бывает…
    Но тут же Войча понял: бывает. И на все его вопросы ответ очень простой. Вот он, ответ, сидит, Даже в его сторону не смотрит!
    — Ужик, ты… В общем, я…
    — Да ладно' — Ужик даже поморщился. — В следующий раз из дому не выскакивай!
    — Ну… — Войча задумался, — А как же его, опыра этого, достать? Ведь спрятался он, поди теперь найди! Собаку бы по следу пустить, да откуда тут собака?
    — Эх, Зайча, Зайча… — Ужик лишь головой покачал. — Капкан-то зачем ставили?
    — Капкан? Но ведь опыр вырвался! И тут Войчу осенило:
    — Так у него же нога пробита! Кровь! И рукой он за саблю взялся! Мы же его по крови найдем!
    Ужик никак не реагировал, и Войчемир почувствовал себя последним дураком.
    — А ты тоже хорош, Урс! Объяснил бы все сразу! Ишь, умный!
    Но ругаться сразу же расхотелось. Да, недомерок оказался кругом прав. И главное — плечо. Выходит, он не только лягушек у Патара ловил? И тут Войча сообразил, что вновь забыл поблагодарить своего странного спутника. Но слова не шли. Похоже, Ужик вовсе и не ждал благодарности…
    Кровавый след начинался сразу же за порогом, Крови было много — как будто истекал кровью целый бык. Затем пятна стали меньше и реже, но все равно след был явный и вел он прямиком в лес.
    Шли долго. Похоже, упырь пытался кружить, сбивать со следу, но слишком велика была рана — почерневшие пятна вели дальше, дальше, и вот, наконец, глазам открылась небольшая полянка.
    — Тут — кивнул Ужик, став очень серьезным. — Смотри.
    Войча кивнул — посреди поляны возвышалась куча свежей земли. Ужик, заранее захвативший с собой найденную в доме лопату, немного постоял, словно к чему-то прислушиваясь, а затем вонзил лопату в землю.
    — Я сам — Войча, хотя и чувствовал себя слабым после случившегося, решил не сдаваться. Все-таки он — Кеев альбир! Хватит с Ужика и вчерашнего…
    Впрочем, копать почти не пришлось. Вскоре лопата глухо ударила о дерево. Гроб… Точнее, целая домовина, вырубленная из огромного ствола. Войча нахмурился, достал меч и кивнул Ужику.
    Крышка поддалась легко. Войчемир подошел ближе…
    …Кровь. Она была всюду — на деревянных стенках, на потемневшем кафтане с медными бляшками, на страшном мертвом лице. Теперь, при свете дня, оно уже не казалось бледным. Кожа набухла красным, ярко горели пунцовые губы, а из-под полуприкрытых век медленно проступали маленькие красные капельки. И тут веки дрогнули. Мертвые глаза взглянули прямо на Войчемира, и он невольно отшатнулся.
    — Как его? Куда?
    Вопрос был не слишком понятен, но Ужик сообразил.
    — Сначала — в сердце. Затем — голову… Внезапно послышалось рычание — негромкое, полное бессильной ненависти. Мертвое тело дернулось, руки с желтыми когтями стали подниматься…
    — Назад! — крикнул Войча, соображая, что они рано успокоились. Ужик попытался отойти, но не успел. Упырь с неожиданным проворством рванулся вперед. Миг — и огромные ручищи с кривыми желтыми когтями сомкнулись на горле. Ужик захрипел и пошатнулся.
    — Ах ты! — растерянность длилась недолго самую малость. Войча подскочил и, тщательно примерившись, дабы не зацепить недомерка, всадил меч в спину «опыра». Послышался глухой рев, чудище дрогнуло, но не отпустило свою жертву. Войчемир стиснул зубы и ударил вновь. После третьего удара упырь затих. Смертельная хватка разжалась, чудовище пошатнулось и грузно рухнуло на землю. Войча перевел дух и, точно прицелившись, отсек голову. Страшные глаза медленно закрылись.
    — Говорил мне Патар… — голос недомерка звучал хрипло. Ужик сидел на траве, морщась и массируя шею.
    — Чтоб к опырам не лазил? — поинтересовался Войча, убедившись, что с заморышем ничего страшного не случилось.
    — Вроде… А ведь ты мне, Зайча, жизнь спас! Слова недомерка прозвучали странно. Войчемиру почудилось, что его спутник испытывает не вполне понятную благодарность, а нечто совсем иное. Ужик был удивлен, даже поражен. А вот чем — понять было сложно. Не тем же, что он, Кей Войчемир, выручил этого недомерка!
    Но думать об этом было не ко времени. Огромная туша упыря лежала у разрытой могилы, и с ней следовало что-то делать.
    — Хворост, — негромко подсказал Ужик. — Сожжем…
    Хворост пришлось носить самому Ужику. Войча был еще слишком слаб и предпочел просто посидеть на травке. В голове слегка шумело, в висках стучала кровь, но на душе было легко. Все-таки прищучили нелюдя! Расскажешь кому — не поверят! А Ужик, Ужик-то каков! Да и сам он, Войчемир, по всем статьям — герой!
    Тяжелое тело пришлось укладывать на кучу хвороста вдвоем. Войча собрался с силами и притащил целую сухую березу. Ужик собрал немного высохшего мха и достал огниво.
    Горячий воздух заструился над поляной. Черный труп корчился в огне, и Бойче все казалось, что «опыр» вот-вот встанет. Несколько раз пришлось подкидывать дрова, но, наконец, все было кончено.
    — Все? — с надеждой спросил Войча, но Ужик покачал головой и поманил его куда-то в лес.
    …На маленькой поляне лежали трупы. Почти все уже успели обратиться в прах. Желтые черепа равнодушно скалились, а по костям деловито бегали рыжие муравьи. Объяснений не требовалось, и Войча лишь вздохнул. Скольких загубил, проклятый! И тут он заметил, что Ужик стоит возле одного из скелетов — самого маленького, почти детского…
    — Гляди…
    Вначале Войчемир ничего не понял. Белокурые волосы, лоскутья того, что было когда-то скромным платьем, нитка синих стеклянных бус… И тут Войча почувствовал, как его собственные волосы встают дыбом. Страшилка! Если бы он не видел ее еще вчера живой и здоровой… Но… Как же это?
    Он опустился на корточки и покачал головой, Даже бусы такие — точь-в-точь! Разве что зубы на месте… Его передернуло, и Войча поспешил отойти в сторону.
    — Ей не рассказывай, — негромко проговорил Ужик.
    — А… Может, сестра… — начал Войча и только рукой махнул. Слишком много непонятного свалилось на бедного парня за последние дни.
    Первое, что они услыхали, вернувшись в село, был топот копыт, а затем знакомый голос:
    — Дяденька! Дяденька! Вы живы!
    Та, над чьим скелетом они стояли полчаса назад, как ни в чем не бывало шла по улице, ведя в поводу Басаврюка. Ложок неторопливо трусил сзади.
    Оставалось принять строгий вид, что Войча и сделал:
    — А кто тебе разрешил сюда приходить? Трепки захотела?
    У Войчемира слова редко расходились с делом. Левое ухо Страшилки оказались крепко зажатым, после чего Войчемир выломал длинный гибкий прут.
    — Ай, дяденька, не надо! Не надо, больно! Больно еще не было, но стало бы, если б Войча не заметил, что все платье Страшилки почему-то мокрое — как и конские бока.
    — Ты чего? — поразился он. — Вброд шла?
    — Да… — Ула шмыгнула носом. — Мостик… Ненадежный очень… Не бейте, дяденька! Я за вас так боялась! И за себя боялась! В лесу так страшно!
    В конце концов прут был выброшен за ненадобностью, и Войча заявил, что они тут же выступают. Он даже был рад, что непослушная Страшилка поспешила в село — не надо возвращаться. Значит. можно уходить — и поскорее.
    Солнце светило ярко, лес весело шумел птичьими голосами, и дорога, а точнее широкая лесная тропа, вела прямо на полдень. Войча ехал, не оглядываясь. Его то и дело тянуло пришпорить Басаврюка, и он еле сдерживался, вовремя вспоминая об Ужике и Страшилке, которые, словно сговорившись, не желали ехать верхом. Атак хотелось поскорее оставить за спиной проклятое место, где еще тлели угли страшного костра! Слава Соколу, обошлось… Впрочем, обошлось ли? Войча то и дело косился на Страшилку, не зная, что и думать. В конце концов он решил на время забыть о желтых костях, по которым ползали проворные муравьи. Может, и вправду почудилось…
    Итак, забот хватало, и Войча весь день был необыкновенно молчалив. Об Ужике и говорить нечего, из него и в обычный день слово вытянуть мудрено. Зато Ула болтала за всех троих— Вначале она попыталась подробно расспросить об «опыре», но суровый Войча расспросы пресек, сообщив лишь, что упомянутого «опыра"> больше нет и поминать его незачем. Но это Страшилку не смутило. Пристроившись рядом с теплым боком Басаврюка, она как и раньше не шла, а бежала вприпрыжку, На ходу задавая бесконечные вопросы то о том, то об этом. Причем обращалась она исключительно к Войче, словно Ужика рядом и не было.
    Войчемир отвечал односложно — не до вопросов было, но к вечеру незаметно для себя разговорился. Вышло как-то так, что он рассказал странной девчушке буквально обо всем, что знал — о далеком Ольмине, о Хальге Лодыжке, о славном Кей-городе и, конечно, о своих родичах — суровом Рацимире, горячем, вспыльчивом Валадаре, о мальчишке-Уладе и милой сетренке Кледе. И, конечно, о братане Сварге, с которым сошелся особо и даже ездил к нему в далекий Коростень, что находится где-то у Косматого на куличках. Тут Бойче вспомнилось, что братан Рацимир говорил, будто у волотичей неспокойно, но он поспешил успокоить себя, а заодно и Страшилку, заверив, что Сварг живо со всем разберется, и не такой он человек, чтоб у него кто-то там бунтовал.
    Трудно сказать, что из всего этого поняла Ула, но слушала она жадно, то и дело переспрашивая и не забывая восхищаться Войчемиром, то есть, конечно, «дяденькой», который «такой сильный, такой смелый», что даже «опыра угрохал». Почему именно «угрохал», а не «прикончил» или хотя бы «прибил», Войча так и не понял. Слушать такое было приятно, это тебе не Ужик, который разве что «Зайчей» обзовет! И Войчино сердце начало потихоньку таять. Всем хороша девчушка — шустрая, с пониманием, вот только страшна. Эх, Страшилочка…
    А поздно вечером, когда костер уже догорал, а зануда-Ужик улегся спать, накрывшись с головой своим дурацким плащом, Ула стала рассказывать сама. Она говорила о лесе, в котором прожила всю жизнь, о глухих чащах, где по вечерам слышен тихий звук таинственной свирели, об утреннем тумане, в котором исчезают навы, о глубоких омутах, куда лучше вообще не приближаться, о лесных источниках, чья вода может подарить вечную молодость… Войча слушал как зачарованный, и ему начинало казаться, что голос у Страшилки становится каким-то иным, и вообще с ним говорит не шепелявая девчушка из мертвой деревни, а кто-то совсем другой — но тоже знакомый. Но затем Ула умолкла, и странное очарование прошло. Рядом с Бойчей по-прежнему была Страшилка, и когда ночью сквозь сон он вновь почувствовал под боком ее горячее тело, то только погладил бедняжку по голове и отодвинулся подальше.
    А следующий день начался неожиданно. Тропа стала заметно шире, деревья расступились, и глазам открылась огромная поляна, скорее — целое поле, покрытое высокой травой. За полем был снова лес, но другой — пониже, да и пореже. К тому же дорога расходилась, и не надвое, а натрое.
    Пришлось сделать привал. Войчемир с надеждой поглядел на Улу, но девчушка только развела руками — не хуже самого Ужика. За свою короткую жизнь она почти не покидала родное село и этих мест совсем не знала. Итак, приходилось думать самому.
    Войчемир выбрал бугор повыше и принялся изучать окрестности. Нужная дорога должна вести Прямиком на полдень, но где этот самый полдень находится, ясности не было. Еще в Ольмине Войчу учили этому хитрому искусству, и теперь самое время было вспомнить. Но, увы, ни мха, который должен расти с полуночной стороны, ни веток, что длиннее как раз со стороны полуденной, обнаружить не удалось. Точнее, и мох, и ветки имелись, но росли они как-то не в том порядке. Войчемир вспомнил, что в середине дня солнце — Небесный Всадник — находится как раз на полдне. Но наступила ли эта середина, а если нет, то когда наступит, сказать было трудно. Конечно, можно и не заниматься подобными сложностями, а просто ткнуть указующим перстом в одну из дорог, но случай был явно не тот. Этак можно вместо Акелона попасть прямиком к ограм! И хорошо, если только к ограм.
    Войча спустился с бугра и хотел уже обратиться к своим спутникам с соответствующей моменту речью, но тут заметил, что недотепа-Ужик копается в своей дурацкой котомке. Это случалось нечасто, и Войча решил подождать. Тем временем Ужик извлек из котомки деревянную чашку и что-то маленькое, похожее на иголку.
    — Полуночник, — сообщил он и стал смотреть куда-то в сторону.
    Нельзя сказать, что эта краткость пришлась Войче по душе, но он уже привык к чудачествам своего странного спутника. Войчемир взял чашку и принялся ее разглядывать. Чашка как чашка, обычная, даже не крашеная. Вот иголка, та действительно выглядела как-то по-особому. Она была длинной, тяжелой и имела небольшой деревянный ободок, вроде колечка. Оставалось спросить недомерка, к чему вся эта ерунда, как вдруг в голове забродило что-то знакомое. Хальг Лодыжка как-то рассказывал… Точно! Где-то в Скандии есть Полночь-камень, и если рядом положить иголку, а потом эту иголку опустить в чашку…
    Войча чуть не подпрыгнул от восторга, но вовремя сдержался. Нечего потакать этому наглецу! Полуночник — так полуночник, обычное дело.
    Оставалось налить в чашку воды и осторожно опустить иголку. Деревянное колечко удержало ее на поверхности, и она завертелась, словно волчок, сначала в одну сторону, потом в другую. . Войча терпеливо ждал. Наконец иголка, дрогнув в последний раз, замерла, указывая на… И тут Войча сообразил, что иголка имеет два конца! Пришлось вновь задуматься. Они идут с полночи, значит…
    Наконец тяжкие размышления остались позади, Войча вытер пот со лба и уверенно ткнул пальцем по направлению одной из дорог, как раз той, что была посредине. Воду из чашки он выплеснул, а саму чашку вместе с иголкой вернул Ужику, буркнув: «Не потеряй!». Тот, даже не моргнув, спрятал полуночник в котомку, после чего Войча с легким сердцем велел выступать.
    Теперь дорога шла на подъем. Временами приходилось взбираться на невысокие, покрытые редким лесом холмы, и Войча, дабы излишне не утруждать Басаврюка, слезал и шел пешком, разминая ноги. Страшилка, как привязанная, держалась рядом, но в этот день ее словно подменили. Девчушка молчала, то и дело оглядывалась, и даже не отвечала на вопросы Войчемира, который был не прочь поболтать. Разговорить Ужика было невозможно, и Войче оставалось предаваться размышлениям. И было о чем.
    Лес заканчивался. За ним, как слыхал Войчемир, находятся загадочные Серые Холмы. Холмы эти ничуть не беспокоили, но вот за ними было то, чего Войча опасался более всего — Змеева Пустыня.
    Что это такое, он толком не знал. И неудивительно — об этом вообще мало что ведали в Сав-мате. О Змеях, конечно, говорили много, но такое что лучше и не слушать. Правда, в глубине души Войчемир считал, что страхи эти преувеличены. Конечно, ничего стыдного нет, что худосочный Ужик этих Змеев опасается. Но он, Войчемир сын Жихослава, Кей и потомок Кеев, не должен бояться. Разве не его предок, Кей Кавад, Кей Победитель, запряг Великого Змея в плуг, а после пропахал борозду до самого моря! На такое Войча, конечно, не покушался, но считал, что и Змеи смертны. Особенно когда столкнутся с настоящим альбиром, вооруженным франкским мечом. Впрочем, по поводу оружия у Войчемира были свои соображения.
    Он изложил их Ужику у вечернего костра. Ула, по-прежнему мрачная и неразговорчивая, уснула у огня, а Войча, посадив сонного недомерка рядом с собою, повел речь о том, что такое Змеи и как с ними бороться.
    Змеев Войча ни разу не встречал — вот уже много лет они не появлялись над Савматом. Но из рассказов старых кметов Войчемир сумел составить ясное и полное представление, о том, что собой представляет эта гадина. А Змей, по мнению Войчи, был именно гадиной — здоровущей змеюкой, крылатой и огнедышащей. Последние два обстоятельства дело осложняли, а вот гадючья природа была на руку. Достаточно ловко взмахнуть мечом — и Змею каюк. Правда, встречались, по словам тех же стариков. Змеи многоглавые, говорящие и даже Змеи-оборотни, но в это не верилось. Зато Войча запомнил одну важную подробность. Живут эти Змеи в болоте, словно жабы, а значит, их там можно подстеречь и накрыть. Проблема, по мнению Войчемира, была не в самих Змеях, а в оружии. Франкский меч при всех его немалых достоинствах был короток. Двуручник! Настоящий двуручник! Вот что требовалось для этого трудного дела.
    При мысли о двуручнике Войча погрузился в сладкие грезы, совсем забыв об Ужике. Впрочем, что этому заморышу до настоящего двуручного меча! А вот для Войчи он всегда был пределом самых жгучих мечтаний. Двуручник, сделанный умелыми мастерами где-нибудь в далекой Скандии, синеватая сталь длинного клинка, эфес, украшенный золотом и яхонтами… Впрочем, Войчемир был согласен обойтись без золота и самоцветов. Просто меч, замечательный меч, с которым альбиру не страшны никакие враги. Увы, о двуручнике можно было только мечтать. В Савмате таких мечей имелось три — у Хальга Лодыжки, который привез его со своей далекой родины, и два — у самого Светлого, причем один, который, к слову, имел даже собственное имя и назывался «Змей», хранился как величайшая ценность в дворцовой сокровищнице. Меч был особый, и Войче дали только взглянуть на него — и то лишь на минуту-другую…
    Когда Войчемир, наконец, вспомнил об Ужике, тот уже мирно спал. Войча в очередной раз обиделся на этого недотепу, лишенного малейшего вежества, и сердито насупившись, лег на бок, укрывшись плащом. Внезапно он почувствовал на своем плече чью-то ладонь.
    — Дяденька!
    Страшилка, оказывается, не спала. Войча обреченно вздохнул и решил не откликаться, но внезапно почувствовал, как его обнимают худые костлявые ручонки.
    — Ты чего?
    Нельзя сказать, что вопрос был из самых умных. Ула, впрочем, и не собиралась отвечать. Она была уже рядом, совсем рядом…
    — Ну, хватит!
    Войча мягко, но решительно отстранился. Эх, Страшилочка, ну зачем тебя угораздило появиться на свет именно такой!
    — Но почему? Почему?
    На Войчу в упор глядели большие, совсем взрослые глаза, и в этих глазах была боль.
    — Разве я не красивая? Дяденька, ведь я красивая, правда? Мне все говорили…
    Войча раскрыл рот, но тут же осекся. Бедняжка, говорили ей…
    — Ну… Ты, конечно… — начал он и понял, что лучше замолчать. И вдруг он заметил, что с Улой что-то происходит. Она несколько раз провела руками по своей курносой мордочке, затем ладони скользнули по телу…
    — Войчемир!
    Войча удивленно вскинулся — впервые Страшилка назвала его по имени.
    — Я… Я должна посмотреть тебе в глаза. Сядь поближе к огню.
    Войча настолько растерялся, что послушно пересел чуть ли не на тлеющие угли. И тут он почувствовал, как руки Улы осторожно поворачивают его голову, затем ее глаза оказались совсем рядом…
    — Нет… Нет…
    Голос был незнакомый — низкий и хриплый. Внезапно Ула закрыла лицо руками и упала ничком на траву.
    — Нет… Нет… Нет…
    Пораженный Войча вскочил, не зная, что предпринять. Ясное дело, чудачка увидела в его глазах собственное отражение, но зачем же так? Она что, никогда не гляделась в медное зеркальце? Или хотя бы в ручей? Вот бедняжка!
    Сердобольный Войчемир пытался заговорить с девушкой, но та не откликалась. Ее худые плечи время от времени вздрагивали, но до Войчи не доносилось ни звука — если Страшилка и плакала, то плакала молча. Пришлось укрыть бедную Улу плащом и оставить в покое, если, конечно, это можно назвать покоем…
    Ночью Бойче не спалось, и было от чего. Как-то все плохо сложилось с бедной Страшилкой! Войчемир долго ворочался, но так ничего и не смог решить. Да и что тут решишь?
    А наутро удивил Ужик. Он был мрачен и даже суров. Такого Ужика Войча еще не видел — парень явно чего-то ждал, к чему-то готовился.
    Ула проснулась поздно — к самому завтраку. Она так и пролежала всю ночь, укрытая Войчиным плащом. Наконец, край плаща дрогнул, из-под него показалась ее мордашка — сонная и заплаканная.
    — Вставай!
    Войча невольно оглянулся — кто бы мог говорить таким голосом? — но понял, что оглядываться ни к чему. Говорил Ужик. Войча открыл рот, дабы призвать заморыша к вежеству, и тут случилось неожиданное. Ула покорно встала и замерла, глядя на не похожего на самого себя странного парня.
    — А теперь уходи!
    — Ужик! — не выдержал Войчемир, но Ула только кивнула.
    — Да, рахман… Я сейчас уйду…
    Оставалось возмутиться, гаркнуть на зарвавшегося Ужа, а то и двинуть его по худой шее, но всего этого не понадобилось. Ула грустно улыбнулась и шагнула к Войче:
    — Прощай, Войчемир! Мой лес уже далеко… Я была бы рада пойти с тобой на край света, но мой мир здесь. Жаль, что ты не остался со мной…
    И тут пораженный Войча понял, что девушка говорит с ним совсем другим голосом, как тогда, когда она рассказывала о лесе. Но теперь он вспомнил…
    — А ты, рахман, — Ула повернулась к Ужику, и ее зеленые глаза потемнели,
    — не гордись тем, что сделал. И на тебя найдется управа…
    Ужик ничего не ответил, а девушка внезапно обняла Войчемира и крепко поцеловала в губы. И тут Войче показалось, что у него мутится в глазах. Исчезла уродливая курносая мордочка, сгинуло рваное платье — перед ним стояла та, другая, неописуемо красивая, и длинные серебристые волосы падали на ее нагое тело…
    — Старшая Сестра…
    Ответа не было. Там, где только что стояла Она, не было ничего — даже клочка утреннего тумана…
    — Пойдем, Войчемир. Пора. Войча покорно кивнул, но тут же опомнился. Ужик! Выходит, он все знал!
    — Ты… Ты! Ты!!!
    — Я… — согласился недомерок. — Пойдем. Большего Войча так и не добился. Пришлось думать самому — и пока седлали коней, и потом, когда дорога повела дальше, к неведомому Акело-ну. Думалось плохо. Несколько раз Войчемиру казалось, что он слышит совсем рядом голос Страшилки. Он даже попытался незаметно обернуться, но ничего не увидел, кроме все того же Ужика, рядом с которым невозмутимо трусил Ложок. Расспрашивать недоростка не тянуло. И так ясно, что раскусил он эту Улу сразу, недаром разговаривать с ней не стал и скелет заметил. Наверное, жила в этом селе такая Страшилка, жила — и сгинула. А Старшая Сестра…
    Теперь Войча и сам кое-что сообразил. Ведь даже ребятне известно, что навы верхом не ездят и через мост перейти не могут! И отражение свое навье тоже не видят, разве что в глаза чьи-то посмотрят. Эх, Ужик, мог же сказать! А с другой стороны, он, считай, и сказал, неспроста скелет показывал. Войча прикинул, что в Навьем Лесу, где Старшая Сестра — всему хозяйка, пожалуй, и Ужик не мог ее прогнать. Да и куда ему, Ужику! Другое дело сейчас, когда лес позади. Одного не мог понять Войчемир — чего такого Ужик сделал, что Старшая Сестра ему грозила? Ведь он ей и не мешал, как вечер, все спать заваливался… Эх, Сестра-сестричка, ну почему все так вышло?
    Воспоминания увлекли Войчу далеко, и он заставил себя очнуться. Не раскисай, альбир! Это все — дело второе. А первое — служба! Акелон — вот о чем нужно думать! Но сначала — Змеи…
    Первую гарь они встретили к полудню следующего дня. В этих местах лес то и дело отступал, сменяясь небольшими перелесками и зарослями кустарника— Земля по-прежнему горбилась, но теперь дорога шла вниз. И вот, выбравшись из не' большой рощи, Войча, ехавший, как и обычно, первым, заметил впереди черное пятно. Он насторожился, затем стало любопытно, и он пнул пяткой в теплый бок Басаврюка. Впрочем, подъехав ближе, Войчемир понял, что ничего особенного впереди нет. Здесь тоже была роща. Была — но совсем недавно сильный пожар превратил ее в гарь. По бокам торчали сгоревшиее, превратившиеся в уголь, стволы, а в центре не осталось даже этого — лишь черный пепел и зола. Войча подумал о шальной молнии, которую Дий Громовик уронил прямиком на это место, пожал плечами и хотел ехать дальше, но его остановил Ужик. Недомерок в очередной раз повел себя странно. Не жалея босых ног, он прошел, утопая в пепле по щиколотку, к самому центру черной проплешины, а затем махнул рукой. Недоумевающий Войча последовал за ним и вновь пожал плечами, заметив спекшуюся, превратившуюся в ломкий камень, землю. Ясное дело, Дий Громовик не шутит…
    — Змей.
    Ужик еще раз оглядел черную гарь, затем бросил быстрый взгляд на высокое безоблачное небо и медленно побрел к дороге.
    — Змей? — поразился Войча, все еще не веря, и поспешил за Ужиком. — Ты… Ты уверен?
    Ответа он не услышал, но его и не требовалось. Войча вдруг понял, что недомерок прав. Он видел, и не один раз, что может натворить молния, но такое встречал впервые. Молния сожжет, испепелит. Но земля, ставшая камнем, ломким камнем, отблескивающим, словно стекло…
    До вечера такие гари встретились еще дважды. Войча не поленился осмотреть каждую, и всякий раз поражался все больше. Добила его яма, круглая яма с блестящими ровными стенками, которую огонь выжег прямо посреди дороги. Теперь и Войчемир то и дело опасливо поглядывал на небо, но кроме легких перистых облачков, проплывавших на горизонте, он, к своему облегчению, ничего не увидел.
    Когда с ужином было покончено и осторожный Войчемир решил загасить костер и лечь спать, Ужик внезапно предложил ненадолго пройтись. Это было настолько неожиданно, что Войча согласился, хотя бродить по ночному лесу, пусть и не Навьему, не особо тянуло. Лошадей оставили на поляне, привязав к деревьям, а сами пошли куда-то на закат по еле заметной тропинке, уводившей в самую глушь. Уже очень скоро Войчемир раскаялся, что в очередной раз послушал недомерка. Они шли и шли, то спускаясь в маленькие балки, заросшие колючим кустарником, то взбираясь на крутые склоны, где приходилось цепляться за стволы деревьев. Пару раз на пути встретились ручейки, которые довелось переходить вброд, что окончательно вывело Войчу из равновесия. Он несколько раз пытался воззвать к Ужику с поминанием карани, лешего и самого Косматого, но недомерок упорно шел дальше, даже не соизволив обернуться.
    Наконец пахнуло сыростью. Тропа, в последний раз вильнув между деревьев, вывела к тускло блестевшей во тьме глади большого озера, Войча огляделся, но кроме густых зарослей камыша ничего увидеть не смог. Между тем Ужик, даже толком не осмотревшись, схватил Войчемира за руку и потащил куда-то в сторону. Слабо сопротивляясь, Войча повиновался, и вскоре они оказались в густых зарослях прибрежного кустарника. Прямо перед ними блестела озерная гладь, было очень сыро — и прохладно.
    — И чего? — безнадежно поинтересовался Войча. — Лягушек ловить будем?
    — Подождем…
    Большего от Ужика добиться не удалось. Оставалось молча скучать в темноте и думать, как это так получается, что этот узкоплечий каждый раз умудряется командовать Бойчей, а он, Кеев альбир, слушается недомерка, словно новобранец десятника. Вдобавок место было самое комариное, и Войча со страхом ждал привычного зуда над ухом. К его удивлению, комары вели себя странно. Они действительно зудели, но где-то в стороне. Невольно вспомнилась Навья Поляна, где тамошнее комарье тоже отличалось необычным вежеством. Или это они с Ужиком такие невкусные?
    Взошла Луна, и гладь озера засветилась, словно в воду плеснули серебра. Войча вздохнул — красиво ничего не скажешь, но стоило ли за этим тащиться? Мало ли озер! Ну, озеро, ну, круглое, ну, камыш вокруг…
    И тут послышался странный звук — что-то плеснуло, совсем близко. Войча подумал о щуке, но тут же понял — нет, не щука. Таких больших щук, пожалуй, и не бывает. Сом? Наверное, сом… Внезапно рука Ужика слегка сжала предплечье. Войча хотел обернуться, но тут глаза скользнули по серебристой глади — и он увидел…
    Голова… Огромная черная голова, появившаяся словно ниоткуда. Мелькнула и пропала безумная: мысль о заблукавшей лошади, решившей искупаться на ночь глядя. Какая там лошадь! У лошадей не бывает такой морды, таких тяжелых челюстей, такой… Такой шеи… Матушка Сва!
    Поминать Заступницу было самое время. То, что выглянуло из озера, начало не спеша поднимать свою страшную голову. Шея росла, медленно появляясь из-под воды. Эту уже не походило на лошадь. Скорее это напоминало змею — огромную змею с чудовищной головой… В неверном лунном свете Войча заметил, что там, где должны быть уши, торчит нечто, напоминающее короткие рожки. Между тем чудище неторопливо двигалось к берегу. Вот голова нырнула в камыши, вот появилось тело — огромная черная туша с плавниками вместо лап. И, наконец, хвост — еще длинней, чем шея, толстый, с перепончатым гребнем. Вот и хвост исчез в камышах, послышалось тяжелое сопение, какая-то возня, затем громкое чавканье — и все стихло.
    — Змей! — ахнул Войча, вытирая со лба холодный пот. — Так это же Змеево болото!
    И вдруг он услыхал смех — смеялся Ужик. Негромко, но очень весело.
    — Ты чего?
    Вместо ответа недомерок хлопнул Войчу по плечу.
    — Видел? Ну, пошли назад, Зайча! Войчемир не реагировал даже на «Зайчу» слишком сильным было впечатление от всего виденного. Он покрутил головой и покорно поплелся вслед за своим странным спутником. Тропинка была узкой, справа плескалась вода, и Войча шел след в след, чтобы не соскользнуть в озеро. Внезапно плеснуло сильнее. Послышался странный звук, нечто среднее между свистом и шипением. Войча успел подумать о Змеях, как вдруг из темноты, из черной озерной глубины взметнулось что-то длинное и узкое, похожее на кожаный ремень. Миг — и это «что-то» обмоталось вокруг щиколотки Ужика,
    — Эй! — крикнул Войча, но опоздал. Резкий рывок — и Ужик исчез в темной глубине. Какое-то мгновение Войчемир стоял с открытым в изумлении ртом, но затем резко вдохнул воздух и грузно бухнулся в воду, выхватывая из-за пояса нож, Ему повезло — Ужика он увидел почти сразу, Помогла Луна. Сквозь темную воду можно было заметить черный силуэт заморыша, который отчаянно боролся с кем-то — или с чем-то. Мелькнула и пропала мысль о Змее. То, что мертвой хваткой вцепилось в Ужика, скорее напоминало огромного рака. Впрочем, разглядывать врага не было времени. Войчемир поймал левой рукой плечо своего незадачливого спутника, а правой, которой сжимал нож, ударил — не глядя, вслепую. По воде Прошла дрожь, и Войчемир ударил снова.
    Воздух был на исходе, в глазах плавали желтые пятна, но Войча продолжал бить ножом, чувствуя, как острие утыкается во что-то твердое, и вправду похожее на раковый панцирь. Наконец нож вошел до что-то мягкое, но тут сердце дернулось болью, и желтизна перед глазами сменилась чернотой. Войча еще чувствовал, как его волокут за волосы, и, наконец, легкие вдохнули непередаваемо сладкий ночной воздух…
    Когда Войчемир окончательно пришел в себя, Ужик деловито выжимал мокрую одежду. Войча покосился на недомерка, но предпочел не задавать вопросов, а последовать его примеру. Хотелось одного — поскорее унести ноги из этого страшного места. Случайно взгляд упал на верный нож, лежавший тут же, на берегу. Лезвие из прекрасной франкской стали оказалось согнутым в дугу. Войчемир покачал головой, но вновь удержался от расспросов.
    Ноги сами несли по узкой неудобной тропинке, а перед глазами стояло все виденное. Экий страх! А ежели эта голова огнем дохнет? Да, тут и с двуручником не подступиться! А то, что Ужика утащило? Ну и озерцо!
    Войча не помнил, как вновь оказался у погасшего костра. Лишний раз обойдя поляну и убедившись, что чудища не последовали за ними, он, наконец, присел и глубоко вздохнул. Слава Соколу, обошлось! Тем временем Ужик как ни в чем не бывало развесил одежду у костра, собираясь сушиться.
    — Ты… Откуда знал, где Змеи живут? — не выдержал наконец Войча.
    — А это не Змеи.
    — Что?!
    Наверное, вид у Войчемира стал совсем никакой, поскольку недомерок соизволил объясниться:
    — Это не Змеи, Войча. Помнишь, ты говорил, что они в болоте живут?
    Войчемир послушно кивнул.
    — Так многие считают. Наверное, кто-то побывал здесь и слух пустил. Мол, длинная шея, хвост… Живут, конечно, но это не Огненные Змеи. Это юши.
    — Как? — не понял Войча.
    — Юши. Так их называли еще лелеги. Сейчас их почти не осталось.
    — Ну и слава Соколу! — вздохнул Войча. — Что Змей, что юша…
    Ужик вновь засмеялся:
    — Да они же только рыбу едят! Безобиднейшие твари! Мы же чего прятались? Чтоб не спугнуть. Их даже лягушка напугает, поэтому и живут они в самой глуши.
    — Безобиднейшие! — фыркнул Войчемир. — А то, что тебя…
    Ужик развел руками:
    — Сам диву даюсь! Что за тварь, даже и не знаю! Кстати, спасибо. Без тебя мне, по всему видать, конец пришел бы!
    — Да чего там! — махнул рукой Войчемир, чувствуя, однако, нечто вроде законной гордости. Все-таки выручил этого зазнайку!
    — Знал бы, не потащил бы тебя, конечно, — продолжал Ужик. — Потом спрошу у Патара, может он подскажет. Но юши тут ни при чем. От них вреда нет…
    — А этим… огнем?
    Ужик только рукой махнул, усмехнулся, но затем внезапно стал очень серьезным.
    — Нет, Войчемир, юши огнем не жгут. Огня они как смерти боятся. А вот Змеи…
    Договаривать он не стал, и Войче оставалось самому додумывать то, что имел в виду недомерок. Выходит, Змеи еще страшнее? Страшнее этих, с длинной шеей? Куда же еще? И Войчемиру внезапно захотелось увидеть настоящего Змея, чтобы наконец все стало ясно. Это было как перед трудным боем, когда страшнее всего — неизвестность. Он поглядел на небо, но там не было ничего, кроме равнодушной Луны и серебристой россыпи далеких звезд.
    Желание Войчемира исполнилось на следующий день, причем совершенно неожиданно и вовсе не так, как представлялось. С утра, под впечатлением виденного ночью, Войча чувствовал себя почти как на войне. «Почти» заключалось в том, что он не стал надевать шлем — уж больно жарким намечался день. Зато все остальное — кольчугу, стальные налокотники, высокий железный воротник — Войча потрудился надеть и как следует подогнать. Он уже однажды поплатился за беспечность, позабыв о кольчуге в ту Ночь, когда подстерегал «опыра», и теперь решил встречать врага во всеоружии. Каким бы ни был Змей, а в доспехе Войча чувствовал себя не в пример увереннее.
    Ужик никак не реагировал на Войчины приготовления. Сам он сделал лишь одно — снял со спины Ложка свою нелепую котомку и закинул за спину. Войча пожал плечами и решил, что недотепа, хотя и явно не дурак, но все-таки со странностями.
    Теперь сгоревший лес встречался значительно чаще. На очередную гарь они наткнулись почти сразу, как только вышли на дорогу, А вскоре Войча и внимание перестал обращать — черный пепел был почти на каждом шагу, местами сгоревший лес тянулся на целые версты. Но Змеев все не было, и Войча начал немного успокаиваться, а затем — скучать. Может, Ужик все-таки перепутал? Мало ли отчего лес горит?
    Возле одной из черных проплешин в траве мелькнуло что-то белое. Войча не поленился ткнуть каблуком Басаврюка и подъехать ближе. Впрочем, он сразу догадался, что увидит. Кости… Человек и конь. Они погибли давно, и солнце успело выбелить распавшиеся остовы. Там же лежала груда ржавого железа — все, что осталось от доспехов и оружия. Даже нельзя сказать, кто это был — сполот, огрин или кто-то иной. Войчемир вздохнул, мысленно помянул Заступницу-Сва и повернул назад, на дорогу.
    — Войчемир'
    Войча, все еще думая о неведомом альбире, чьи кости теперь поливают дожди и сушит ветер, удивленно оглянулся. Ужик смотрел куда-то в сторону.
    — Вот! — худая рука недомерка указала куда-то на восход.
    Там не было ничего — ничего особенного. разве что над далекими холмами таяла белая искорка.
    — Змей.
    — Змей?
    Войчемир решил, что Ужик шутит. Тоже мне Змей! Подумаешь, блеснуло чего-то! Однако же Войча решил поступить мудро и не спорить. Если Огненные Змеи и впрямь таковы, то и мудрить нечего. Пусть себе поблескивают!
    Настроение сразу же улучшилось, и Войча даже принялся насвистывать столь полюбившуюся им песню про храброго Ужика. Недотепа никак не реагировал, лишь время от времени останавливался и внимательно глядел по сторонам. Это развеселило Войчу еще больше. А он еще боялся! Эх, Уж-Ужик, тебе бы делом заняться, а не лягушек ловить! Войча с сожалением вспомнил, что так и не взялся за основательное обучение Ужика боевому искусству — дальше двух уроков дело не пошло. А жаль, хоть что-нибудь полезное узнал бы заморыш!
    …Вначале он услышал свист — резкий, пронзительный, разрывающий перепонки. Затем впереди что-то блеснуло — белое, слепящее глаза, а потом появилось пламя — сразу со всех сторон. Дико заржал Басаврюк, ему вторил Ложок, что-то темное метнулось сверху, и Войча, скатившись с седла, рухнул ничком на теплую землю. Снова свист, теперь уже тихий, еле слышный — и все кончилось.
    — Вставай…
    Голос Ужика звучал как обычно — спокойно и даже равнодушно. Войча перевел дух и поднял голову.
    Вокруг горела трава. На маленьком, чудом уцелевшем островке приплясывали очумевшие от ужаса кони. Войча мельком отметил, что если бы не огонь, Басаврюк с Ложком были уже за версту а там лови их! Ужик стоял, глядя куда-то вдаль полы его черного плаща слегка дымились.
    — Ты это… — хрипло проговорил Войча, вставая, — не сгори… Недомерок покачал головой и медленно повернулся. На губах мелькнула улыбка.
    — Повезло нам с тобой, Зайча!
    — Угу,.. — охотно согласился Войчемир. — Видать, повезло… Это чего, Змей был?
    Ужик кивнул. Войча осмотрелся, убедился, что пожар постепенно гаснет и гореть им не придется, после чего сел на траву и стал думать.
    — Значит так… — решил он наконец. — Дальше идем пешком… То есть я пешком иду. Все самое нужное — в мешок и за плечи. Первый, кто чего увидит, командует «Змей». Запомнил?
    Ужик вновь кивнул, и Войча стал думать дальше.
    — А по команде «Змей» разбегаемся в разные стороны — ты налево, я — направо. И — носом в землю. Лежим, пока эта карань не уберется. Все понял, Урс?
    — Двуручник бы! — мечтательно произнес недотепа. — Да по шее…
    — Это тебе по шее надо! — Войча сердито нахмурился, — Кто ж его, супостата, знал-ведал? А двуручник — вещь всегда полезная, и не тебе, Ужу, о том судить. Ну, чего стоишь, пошли!
    Довольный своей речью, Войчемир успокоил расаврюка, снял с седла мешок с копченым мясом, сунул туда же соль и решил, что готов. Тут только он сообразил, что недомерок с самого утра таскает свою драгоценную котомку на плече, и вновь нахмурился. Хоть бы предупредил!. Хотя, вроде бы и предупреждал…
    Теперь двигались осторожно. Войча то и дело оглядывался — и недаром. Пару раз на горизонте мелькали знакомые вспышки. К счастью, страшный враг был слишком далеко, и можно было не объявлять тревоги. Зато поразмышлять стоило, чем Войча и занялся. Итоги этих раздумий он подвел часа через два, когда они дошли до небольшого леска, к счастью, еще не сгоревшего. Войча привязал Басаврюка, поудобнее уселся на кочку и вздохнул:
    — Выходит, от них и спасения нет? И чувствуя, что недомерок вот-вот вновь помянет двуручник, добавил почти жалобно:
    — Ужик! Я серьезно! Недомерок ответил не сразу.
    — Когда-то их не очень боялись. Даже как-то использовали…
    — Кей Кавад! — вскинулся Войча. — Который пахал…
    Ужик улыбнулся:
    — Что-то в этом роде. Они ведь разумны — не глупее нас…
    — Ты чего? Правда?
    — Так считает Патар… Мы можем лишь сдерживать их, и то не здесь, а ближе к Савмату. Там, где Змеи живут, за Серыми Холмами, они всемогущи…
    — А нам как раз туда… — вздохнул Войча. — Ужик, ну неужели ничего сделать нельзя? Может, твой Патар…
    Недотепа покачал головой:
    — Нет. Он говорит, что со Змеями могут справиться лишь дхары.
    Странное название показалось знакомым. Войча напряг память. Ну конечно!
    — А я этих дхаров знаю! — произнес он не без гордости. — Я их в Ольмине видел!
    — Правда? — Ужик даже привстал. — А какие они?
    Войча еще больше возгордился. Выходит, и он может удивить этого зазнайку!
    — Ну… Я тогда в Ольмине жил. И прислали эти самые дхары к нам посольство…
    К сожалению, воспоминания Войчемира были достаточно смутны. Он запомнил высоких широкоплечих парней в серых плащах, говоривших по-сполотски со странным придыханием. Его собственное имя они произносили как «Войхемихр». Вот мечи у них были и вправду отменные — такой стали Войча ни до, ни после не видел. А приходили они в Ольмин договориться о том, чтобы Кеевы кметы не заходили дальше какой-то реки. Названия Войча не помнил, поскольку переговоры вел не он, а Хальг Лодыжка, а его дело было послов встретить, поприветствовать и осведомиться о здоровье какого-то «гэгхэна», не иначе этих дхаров правителя. Здоровье у гэгхэна, как выяснилось, было превосходным.
    Все это Войча изложил со всеми подробностями, после чего поинтересовался, как эти дхары со Змеями справляются. Увы, этого не знал не только Ужик, но и загадочный Патар. Оставалось пожалеть, что в свое время Войчемир не догадался спросить об этом у самих дхаров. Кто знает, может и поделились бы секретом.
    Лесок, в котором они остановились на привал, оказался последним на их пути. Дальше была каменистая равнина, где рос лишь колючий кустарник. Но и того осталось немного. Гарь — всюду гарь, даже дорогу, ставшую совсем узкой и почти незаметной, покрывал толстый слой черного пепла. Войча часто останавливался, с опаской поглядывая на небо. И недаром — то и дело он замечал знакомые яркие вспышки. К счастью, Змеи были далеко, где-то у горизонта. Лишь однажды, ближе к вечеру, Войчемир услыхал знакомый свист. Проорав «Змей!», он рухнул ничком на землю, ожидая самого худшего, но и на этот раз обошлось. Черная тень промчалась буквально над головами, а через несколько мгновений чуть в стороне вспыхнул кустарник. Войча невольно удивился — то ли мерзавец-Змей промахнулся, то ли он вообще не охотится, а просто сжигает все подряд для собственного Змеиного удовольствия, В довершение всего недотепа-Ужик и не подумал выполнить строгий Войчин приказ, оставшись стоять столбом посреди дороги. Следовало, конечно, выговорить заморышу, но времени не было — хотелось уйти как можно дальше от падающей с неба огненной смерти.
    Под вечер дорога вновь потянулась на подъем. Кустарник сгинул, исчезла даже трава. Вокруг был серый неровный камень, местами покрытый жирными черными пятнами. Все, что могло сгореть, сгорело здесь очень давно. С большим трудом удалось найти родник, чудом уцелевший в неглубоком овраге. Там и остановились на ночлег.
    Говорить не хотелось. Войча то и дело поглядывал на небо, прикидывая как идти дальше. В душе оставалась смутная надежда, что Змеи ночью спят — ведь положено им когда-нибудь спать! А если так, то можно будет двигаться ночами. Увы, очень скоро Войчемир понял, что из этого ничего не выйдет. Чем темнее становилось вокруг, тем больше ярких вспышек озаряли небо. Они появлялись беззвучно, словно неведомые яркие цветы. Зрелище было необыкновенно красивым
    — и столь же страшным. К полуночи небо горело, стало светло, как днем. Казалось, Змеев вокруг сотни, даже тысячи. Несколько раз над головами слышался знакомый свист, и Войча, которому сон не шел на ум, невольно втягивал голову в плечи. Присмиревшие кони не ржали, они стояли смирно, кося испуганными темными глазами в сторону людей.
    Как ни странно, Ужик сразу же заснул. Войчемир желчно позавидовал, но будить недотепу, конечно, не стал. Пусть выспится — завтра будет нелегко.
    В конце концов Войчу сморило, и он уснул тяжелым сном без сновидений. Разбудил его Ужик. На горизонте еще только начинало белеть, зато небо теперь было чистым — Змеи сгинули.
    По холодку прошли около часа. Дорога исчезла, и Войчемир несколько раз останавливался, опасаясь сбиться с курса. Но каждый раз Ужик молча указывал рукой вперед, и Войча послушно шел дальше.
    Наконец встало солнце, а вместе с ним появились Змеи. Вначале что-то блеснуло у горизонта, затем вспыхнуло ближе, еще ближе. Войча поглядел на Ужика, но тот упрямо шел вперед. Войчемир не знал, что и делать. Басаврюк, которого он вел в поводу, дрожал крупной дрожью, да и ему самому было не по себе. К счастью, в это утро Змеи почему-то решили оставить в покое далекую землю. Их манило небо — вспышки загорались где-то в самой выси, в невыразимой дали. Войча начал понимать — похоже, перед рассветом эти твари спят (если, конечно, они вообще спят), а утром у них какие-то дела наверху. Это порадовало — значит, остается еще какой-то шанс.
    Дорога, точнее тот путь, которым вел их Ужик, нырнула в неглубокую лощину, где чудом сохранились несколько колючих кустов, а когда и лощина осталась позади, глазам Войчи предстала гряда огромных холмов, склоны которых были усыпаны серым камнем. Ноги утонули в мелкой щебенке, но вокруг лежали и камни побольше, размером с булыжник. А дальше громоздилось что-то громадное, целые скалы, похожие на странных, невиданных зверей. То ли ветер придал им эту диковинную форму, то ли потрудился огонь. Войчемир оглянулся и понял — Серые Холмы. Значит, за ними и начинается самое страшное — Змеева Пустыня.
    Подниматься было нелегко, и людям, и особенно коням. Но зато скалы надежно закрывали от беспощадного летнего солнца, и, что было самым важным, от Змеев. Ближе к полудню приходилось буквально перебегать от одного каменного навеса к другому. То и дело рядом слышался свист, и склон охватывало высокое белое пламя. Вначале было страшно, но затем страх куда-то исчез. Войчемира охватил азарт, словно вокруг кипел настоящий бой. Он уже научился быстро находить надежную скалу и, воспользовавшись недолгим затишьем, занимать новое укрытие. С Ужиком они понимали друг друга без слов, даже кони, и Ложок, и норовистый Басаврюк, послушно рысили вслед за людьми, не дожидаясь особого приглашения. Пару раз огненная смерть падала туда, где они только что стояли, и близкий жар заставлял бросаться ничком на теплые пыльные камни.
    Под вечер удалось подняться на самый гребень. Сил уже не оставалось, и Войча был рад найти глубокую трещину, окруженную зубцами скал. Здесь и остановились.
    Пришла ночь, но не принесла с собой темноты, Небо было белым — как и день назад. Но теперь Змеи стелились над самой землей, в воздухе стоял свист, от которого закладывало уши. Войча сжался в комок, положив перед собой бесполезный меч, и с тоской думал о завтрашнем дне. Если Ужик не ошибается, то пока они видят лишь цветочки. О ягодках предстояло узнать очень скоро. Но если Змеева Пустыня действительно пустыня, то спрятаться там негде. Часа два-три, пока солнце будет вставать, у них есть, а что дальше? Войчемир с запоздалым сожалением сообразил, что надо было идти не на полдень, а на закат. Где-то там, у Харпийских гор, пустыня, говорят, кончается. Путь, конечно, долгий, но зато не надо каждый миг прислушиваться к тому, что вот-вот упадет с безоблачного неба. Теперь собственные рассуждения о Змеиной шее и длине клинка воспринимались как детский лепет. Вот бы этих мудрецов-Змееборцев сюда! Пусть покажут, как надо работать двуручником! Но болтуны остались далеко, в Савмате, а Змеи тут, только высунься…
    — Завтра будет туман…
    — А?! — вскинулся Войча, не сразу сообразив, о чем это толкует Ужик.
    — Завтра будет туман, — повторил недотепа. — Сразу как рассветет.
    Войчемир осторожно выглянул и тут же покачал головой. Небо, светлое от ярких вспышек, было совершенно чистым — ни облачка. Кроме того, туман обычно бывает в низинах.
    — Будет, — Ужик усмехнулся и тоже на миг выглянул наружу. — И сильный.
    — Да с чего ты взял? — не выдержал Войча. — Не туман нам будет, а конец — полный и окончательный. Если не придумаем чего.
    — Вот и думай, альбир, — невозмутимо согласился заморыш. — А туман точно будет. Видишь, Змеи низко летают.
    Войчемир лишь моргнул, не зная, как отнестись к подобному бреду. Низко летают! Тоже мне, ласточки! Но что-то заставило все же задуматься. Ведь пока еще Ужик ни разу не ошибся.
    — Туман… А ежели туман, то садимся верхом — И ходу. Галопом! Эх, заблудимся!
    Войча начал лихорадочно соображать. С холмов они, конечно, спустятся. А вот дальше… — Ужик, а эта Пустыня, она широкая? Недомерок выразительно пожал плечами.
    — Ты словами, — ласково попросил Воиче-мир, — словами скажи…
    — Широкая… Пешком — дня два пути.
    — Ага…
    Это было уже кое-что. Войча взялся за подсчеты. Два дня пешком, это… Конечно много, но если верхами…
    — Галопом не годится, — решил он. — Коней заморим. Поедем рысью, а вот если туман этот раньше времени рассеиваться станет, вот тогда — и в галоп… Ах ты, карань! Кони не поены, не кормлены…
    И тут Войчемир сообразил, что это еще полбеды. А беда в том, что заморыш Ужик только пешком ходит. Конечно, сил у Войчи хватит, чтобы взять его в охапку и усадить на Ложка, но что дальше? Свалится через версту — и все. Привязать? Ну, разве что привязать…
    Ужик, не ведая, о чем размышляет его спутник, уже устраивался поудобнее на жестких камнях, явно собираясь спать. Войча махнул рукой, решив, что утро вечера мудренее. Сам он спать не собирался, надеясь вовремя увидеть этот самый туман, ежели он вообще будет. Иначе и проспать можно, а там подставляй бока Змеям!
    Ночное небо горело — яркими, переливающимися огнями. Пламя вспыхивало, гасло, появлялось вновь, его языки то уходили к зениту, то падали вниз, к самой земле. На миг Войчу захватила эта невиданная красота. Он вдруг представил, что сам поднимается в небо, а рядом, оставляя за собой огненный след, молниями скользят Змеи — послушные его воле, готовые выполнить любой приказ. Ведь летал же по небу его предок, славный КеЙ Кавад. Правда, летал он на орле, и орел был особый, богами посланный, а главное, Войча — не Кей Кавад. Ему не по небу летать, ему бы к завтрашнему вечеру живым остаться! Войча вздохнул и вдруг вспомнил, что Змеи — разумны. Значит, и они о чем-то думают, чего-то хотят, и по поднебесью летают не как комарье глупое, а с какой-то ведомой им одним целью. А может, и без цели, просто им, Змеюкам, приятно…
    Тут Войча сообразил, что заехал явно не туда, и попробовал поразмышлять о чем-то более конкретном, хотя бы о дне завтрашнем, но глаза стали слипаться, и он незаметно для себя заснул.
    Снилась Войчемиру всякая чушь, причем чушь весьма неприятная. То он был альбиром, который пытался рубить мерзавца-Змея по длинной черной шее, но выяснялось, что в руках у него не двуручник, а жалкий скрамасакс. А мерзавец-Змей разевал пасть и дышал на него, но не огнем, а могильным холодом. То он был Змеем и пытался прищучить нахала-альбира, но тот доставал из-за спины двуручник — и какой двуручник! — и внезапно превращался в «опыра», после чего с диким хохотом бросался за Бойчей в погоню. От такой ерунды Войчемир еще больше устал, и когда довелось раскрыть глаза, чувствовал себя совершенно разбитым. А может, и сон был тут ни при чем, просто спал Войча совсем мало. На горизонте едва белел восход, а рядом стоял Ужик и расседлывал Ложка-Войчемир протер глаза, пытаясь сообразить, что происходит, между тем недомерок уже успел снять седло и занялся уздечкой.
    Первая мысль была под стать сну. Не иначе Ужик подслушал его мысли и теперь старается предотвратить неизбежное привязывание к конской спине. Затем Войча сообразил, что такое едва ли под силу даже Ужику, а посему прокашлялся и поинтересовался:
    — Ты это чего?
    — Удобнее…
    Недомерок даже не соизволил обернуться. Тут Войчемир огяделся и заметил, что вещи лежат двумя кучами — побольше и поменьше. Войча хотел задать резонный вопрос, какого Косматого… и так далее, но внезапно до него дошло:
    — Думаешь, все не довезем?..
    Ужик пожал плечами, вероятно, чтобы еще больше досадить Бойче, после чего наконец-то повернулся:
    — Кольчугу оставь. И шлем.
    — Ага… — Войчемиру внезапно стало весело, — Может, еще и меч бросить?
    — Кони устали… — равнодушно бросил недомерок и потрепал Ложка по крутой шее.
    Войча широко раскрыл рот, чтобы объясниться с наглецом по всей широте вопроса, но внезапно понял, что тот прав. Кони не ели почти сутки, да и не пили со вчерашего утра. Этак далеко не уедешь!
    Оставалось как следует выругаться с поминанием того же Косматого, карани и караньской бабушки и самому заняться вещами. Войча оставил немного копченого мяса — в самый обрез, теплый плащ и полупустой мех с водой. Все остальное пришлось бросить. В последний момент Войчемир махнул рукой и снял даже стальные налокотники и железный воротник, защищавший шею. Но остального было жалко. Кольчуга, шлем — нет, без них Войча чувствовал себя голым, даже хуже — что он уже труп, который можно пихнуть ногой и скинуть в канаву.
    Между тем Ужик привязал к поясу свою дурацкую котомку и вопросительно поглядел на Войчемира. Тот хмыкнул:
    — Так и поедешь? Без седла?
    Ужик, ничего не ответив, ловко вскочил на спину Ложка. Тот даже ухом не повел, хотя нрав имел достаточно сварливый. Войча почесал затылок и не спеша забрался на спину верного Басаврюка. Не хотелось ругаться, хотя сказать этому недотепе было что. Например о том, что врать нехорошо, И даже очень нехорошо. Но Войчемир ограничился тем, что неторопливо объехал Ужика, спокойно сидевшего на норовистом огрском скакуне, и хмыкнул:
    — Не ездят, значит? Рахманы, которые… Нельзя, значит, да?
    — Патар разрешил, — Ужик вновь погладил смирного, как овечка. Ложка. — Но только в таких случаях…
    — И без седла? — никак не мог успокоиться Войча.
    — А зачем седло? — удивился заморыш и легко тронул коня пяткой. Ложок, как показалось Войчемиру, кивнул и затрусил вниз по еле различимому в предрассветном сумраке склону.
    — Эй, куда! — возопил Войча, не зная, что делать. Во-первых, требовалось узнать дорогу, а во-вторых, никакого тумана не было! Вокруг расстилался каменистый склон, угрюмо чернели скалы, а над головой было небо — чистое, без единого облачка. Звезды гасли, унося с собой ночь, значит, скоро придет рассвет, а с ним — огненная смерть. Войча вновь крепко выругался и ткнул каблуком Басаврюка.
    Догнать Ужика было делом минуты, он ехал медленно, словно нехотя. Войча пристроился рядом, соображая, что еще немного, и они окажутся в этой самой Змеевой Пустыне, а там…
    — Погоди! Ужик, куда мы едем?
    — На полдень… — донесся равнодушный ответ.
    — А туман? Туман где?
    — Будет…
    Оставалось довольствоваться и этим. Войча решил, что недоросток загодя определил с помощью полуночника, где этот самый полдень— Это немного успокоило, хотя направление — лишь полдела. В конце концов Войчемир смирился, вспомнив давнюю поговорку: «Ввяжемся в бой — а там увидим». В бой они уже, кажется, ввязались, оставалось увидеть.
    …Туман встретил их внизу, у самого подножия. Он стоял неподвижно — густой, плотный, белесый. Молочно-белая стена тянулась от края горизонта, исчезая где-то за холмами. Потянуло сыростью, кони, давно не пившие, радостно заржали и рванулись вперед.
    — Эй, а куда ехать-то? — Войча придержал Басаврюка и покачал головой. — Заблудимся, карань…
    Ужик внезапно рассмеялся:
    — Не заблудимся, Зайча! Ты, главное, от меня не отставай.
    Войчемир еще раз поразился наглости заморыша, но спорить не стал. Кто этого Ужика ведает? И туман он угадал, и без седла ездит. Может, в самом деле дорогу знает?
    Белая пелена сомкнулась, и вокруг не осталось ничего, кроме тумана. Исчезла даже земля. Казалось, кони ступают по воздуху, и даже не ступают — летят где-то среди облаков. Трудно было разглядеть даже собственную руку — если, конечно, не поднести ее к самому носу.
    Войча поспешил подъехать поближе к Ужику, чтобы не потеряться. Мельком он заметил, что заморыш сидит на Ложке, даже не сжимая его бока ногами. Просто сидит — и все, а норовистый огр-ский конь, с которым Войчемир изрядно намучался в Самвате, спокойно везет его куда следует. Войча покачал головой и вдруг понял, кто из них двоих сейчас главный. На миг вспыхнула обида, но Войчемир тут же приказал себе такие мысли забыть. Для того Ужика и брали, чтобы он в подобных случаях пользу приносил. А вот когда они доберутся до этого самого Акелона, тогда и можно будет напомнить, кто из них командир!
    Итак, Войча решил проявить столь свойственную ему мудрость и не стал выяснять отношения, а равно интересоваться, куда они, собственно, едут. Едут
    — и ладно. Но молчать было уж очень скучно, поэтому Войчемир, еще раз оглянувшись по сторонам и ничего не увидев, кроме мелочно-белого марева, выразительно кашлянул. Ужик, однако, и не думал реагировать, даже бровью не двинул, по-прежнему глядя куда-то вперед.
    — Урс — не выдержал Войча. — Здесь это… разговаривать можно?
    «Урс» было сказано не зря. Раз в сей момент недомерок главный, то ему и положено быть Урсом, а не каким-то там Ужом.
    — Можно, — не оборачиваясь, кивнул зазнайка-Ужик, — если негромко…
    — Ага! — вдохновился Войчемир. — Ну тогда это… Расскажи чего-нибудь. А то муторно как-то…
    Бойче было действительно не по себе. В этом тумане, когда едва видишь гриву своего коня, он был словно на дне морском. Поневоле вспомнилась Навья Поляна и тени, скользившие в лунных лучах. Но там туман был слабенький, баловство, а не туман. И если даже в том тумане нежить пряталась, то что ждет их здесь? Впрочем, ответ известен…
    — Ужик… Урс… А эти. Змеи… Их много? — Недомерок на миг задумался.
    — Патар считает, что их сейчас сотни две-три…
    — И всего? — не поверил Войча. Перед глазами встало ночное небо — белое, покрытое разноцветными вспышками. Тогда казалось, что Змеев многие сотни, если не тысячи.
    — Они очень быстро летают, — пояснил Ужик. — Даже не летают…
    — Вроде молний, — понял Войча. — Раз — и все!
    — Похоже… Поэтому и кажется, что их очень много.
    Подумав, Войчемир рассудил, что и две сотни Змеев — это слишком. Тут бы с одним справиться — и то подвиг…
    — А ведь еще два века назад о Змеях и не слыхали, — продолжал Ужик. — Забыли. Думали, сгинули…
    Войча кивнул. Ну конечно, ведь Кей Кавад разобрался с этими супостатами. Выходит, выжили, расплодились…
    — Ужик… Урс, а откуда они вообще взялись? Недомерок ответил не сразу, наконец пожал своими узкими плечами:
    — Легенда есть. Даже две…
    Тут Басаврюк тревожно заржал, ему вторил Ложок. Ужик поднял руку, и Войча поспешил остановить коня. Потянулись томительные мгновения. Ужик молча всматривался в белую пелену, словно мог что-то разглядеть в этом молочном мареве. Наконец он кивнул:
    — Едем. Он нас не видит…
    Войча не стал переспрашивать, кто не видит и почему. Главное — не видит. И это хорошо — даже очень хорошо…
    — Так вот, две легенды, — продолжил недомерок. — Первая — простая. Мне ее дед рассказывал…
    Войча невольно удивился. Впервые Ужик вспомнил о ком-то из своих родичей. Хотя должны Же быть у этого странного парня родственники!
    — …Очень давно на нашей земле жили Первые. Их создали боги, и они сами были как боги. Но потом случился Сдвиг, и Первые погибли…
    Войчемир вспомнил, что и сам слыхал о чем-то подобном. Кажется, после Сдвига земля треснула, и по одной из трещин потекли воды Денора — великой реки…
    — …Боги разгневались и повелели, чтобы земля разверзлась и поглотила Первых. И тогда из самых глубин вырвались Змеи…
    Тут Ужик вновь поднял руку, и они опять долго стояли, глядя в непроницаемую стену тумана. Наконец двинулись дальше. На миг Бойче показалось, что он видит слева что-то огромное, черное, но молочная пелена сомкнулась, и он так и не понял, что собственно это было. А, может, и не было ничего, просто разыгралось воображение.
    — А вторая легенда… — Ужик заговорил тихо, еле слышно. — Там совсем по-другому. Не боги породили Змеев, а сами Первые…
    — Да ты что! — поразился Войча, — Люди создали… этих?
    — Первые были очень сильны — сильнее богов. Змеи были нужны им как слуги. Говорят даже, что они хотели воевать против Неба… Да и Сдвиг-то случился не по вине Сокола. Мне Патар рассказывал…
    Но что именно рассказывал Урсу загадочный Патар, Войче узнать было не суждено. Странный парень вновь замолчал, и Войчемир не стал настаивать. И так было над чем поразмышлять. Если Сдвиг случился не по вине богов, значит… Ого! Хорошо, что эти Первые сгинули! Если бы еще и Змеев с собой прихватили…
    Внезапно Басаврюк вновь заволновался, заржал, и Войча резко дернул удила. Даже сквозь густую пелену он увидел то, что преградило путь — огромную отвесную стену, уходившую, казалось, под самые облака.
    — Ужик?
    — Вижу, — недомерок внезапно рассмеялся (Войча уже успел заметить, что смеется он в самые неподходящие моменты.) — Все правильно, Зайча Сейчас нам направо.
    Войчемир в очередной раз покорно проглотил «3айчу», но все же любопытство взяло верх:
    — А… Это чего такое?
    — А ты погляди.
    Войча последовал совету и подъехал ближе. Стена поразила его — ровная, гладкая и черная, словно смола. Но притронувшись к ее холодной поверхности, Войчемир понял, что сложена она из крепчайшего камня. Вернее, не сложена, а сделана, другое дело — как?
    — Змеева работа, — послышался чуть насмешливый голос недомерка, и Войча поспешил отдернуть руку. Змеева?!
    — Это вал. Они его слепили из расплавленного камня…
    Войча помянул Матушку-Сва и на всякий случай сжал в руке оберег-громовик.
    — А внутри вала — огромная нора. Знаешь, как у земляных ос…
    Сравнение поразило, но затем Войча признал, что и впрямь похоже. Этакий рой, только вместо жала — языки огня. По спине невольно поползли мурашки…
    Между тем черная стена по-прежнему возвышалась слева, и казалось, что они не двигаются, а стоят на месте. Войча постарался прикинуть, сколько они уже проехали. Выходило немало, но большая часть пути еще впереди. Тем временем посветлело. Туман стал как будто реже, а где-то над горизонтом проступил бледный, еле заметный лик Солнца — Небесного Всадника. Кони перешли на быструю рысь, и Войчемир с тревогой вспомнил, что Басаврюка с Ложком надолго не хватит. Эх, ручей бы отыскать. Хотя какой ручей в Змеевой Пустыне.
    Теперь ехали молча. Пару раз Войчемир пытался завязать разговор, но Ужик не отвечал. Черная стена, наконец, исчезла, и теперь они двигались просто напрямик. Несколько раз Ужик останавливал Ложка, прислушивался и кивал в сторону меняя направление. Войча старался не думать, что будет, если недомерок собьется с пути. Да что думать, и так ясно…
    Перед глазами по-прежнему стояла белая пелена, привычно стучали копыта, и Бойче стало казаться, что время остановилось. Сколько они едут? Два часа? Больше? Только по вспотевшей шее Басаврюка, по его хриплому дыханию он мог догадаться, что едут они долго, и сейчас уже, возможно, полдень. Значит, им еще ехать часа три, не меньше…
    Внезапно Войча заметил, что начал различать дорогу. Вернее, не дорогу — ее здесь не было и в помине. Он увидел камень — ровный спекшийся камень, по которому ступали конские копыта. Вот почему они стучали так громко! Местами каменная поверхность была совершенно гладкой, словно полированной, и Войчемир порадовался, что у их коней надежные подковы. Оглядевшись еще раз, он наконец понял, что происходит. Туман редел, медленно исчезая под горячими лучами летнего солнца. Уже можно было рассмотреть то, что расстилалось вокруг — огромную плоскую равнину, окруженную грядой холмов. А до ближайшего ее края было еще далеко — ох, как далеко…
    И тут заржал Ложок. Войча оглянулся — Ужик Придерживал коня, напряженно всматриваясь в даль. Наконец он повернулся к Войчемиру:
    — Не успеваем…
    Войча почувствовал, как холодеют руки, но заставил себя усмехнуться.
    — В галоп?
    — В галоп…
    Ужик наклонился к шее Ложка и что-то ему прошептал. Конь прянул ушами, заржал и ударил копытами в твердую каменистую землю. Войча секунду замешкался, но, опомнившись, что есть силы пнул каблуком в теплый бок Басаврюка. «Загоним коней», — мелькнула невеселая мысль, но еще через мгновенье он понял, что речь уже идет не о Басаврюке с Ложком. Краем глаза Войча успел заметить где-то сбоку знакомый отблеск. Змеи! Ну конечно, еще немного, и два всадника на голой равнине станут легкой добычей для их осиного роя! Войча пригнулся к покрытой потом конской шее, гикнул и вновь что есть силы ударил бедного Басаврюка. Ужик был далеко впереди — Ложок, которому нечего было нести, кроме самого заморыша, летел, как стрела.
    Теперь главное — не отстать. Войча вновь и вновь погонял Басаврюка, со страхом замечая, как тяжело ходят его бока, как желтой пеной покрывается морда, как безумно блестят его большие темные глаза. «Давай! Давай, роднойЬ
    — шептал Войча, понимая, что это последняя скачка для его верного коня и что она может стать последней и для него самого. Время словно исчезло, превратившись в мерный топот и неровное конское дыхание. «Давай, Басаврючок! Ну, еще, еще…» Пару раз Войча с надеждой смотрел на далекие холмы, но они оставались такими же недоступными, почти незаметными в редеющей дымке тумана.
    Теперь Басаврюк уже не ржал — он кричал почти как человек, и Войчино сердце рвалось болью. Конь погибал, его конь, преданный, столько раз выручавший, с которым они сдружились еще в Ольмине. Несколько раз Басаврюк пытался оглянуться, но Войча отворачивался, чтобы не смотреть в полные отчаяния темные глаза. Прости, дружок… И Войчемир вновь и вновь бил Ба-саврюка в бок тяжелым каблуком, хлестал между ушей и кричал, кричал, подгоняя — еще, еще, еще немного…
    Бешеная скачка длилась уже больше часа. Войча лишь удивлялся, откуда у коня берутся силы, чтобы мчаться галопом, не сбавляя скорости — вперед, вперед, вперед. Ужик был далеко впереди, Ложок словно стелился над каменистой равниной, и Войчемир запоздало вспомнил о тяжелой кольчуге, которую не захотел оставить. Туман уже исчезал, последние клочья уползали к далеким холмам, сами же холмы по-прежнему казались чем-то недоступным, словно марево, манящее усталых путников в жаркой степи. А Змеи были рядом — слева, справа, сверху. Пока еще вспышки не достигали земли, но вот впереди блеснуло пламя, и Войча еле удержался в седле— В голове застучало: «Заметили? Не заметили?». Наверное, эти Змеюки и глаз-то не имеют! А может, давно уже увидели, но приберегают — на закуску, так сказать…
    Войча погладил Басаврюка по мокрой дымящейся шее, вновь посмотрел на холмы, которые теперь стали чуток поближе, и вдруг почувствовал, что падает. Земля оказалась совсем рядом, а через миг в лицо ударил твердый гладкий камень. Войча прокатился несколько шагов, затем замер и пружинисто вскочил, по привычке выхватывая бесполезный меч.
    Вокруг лежала бесплодная мертвая равнина. Она была рыжая в черных пятнах, словно на мертвый камень лили смолу. Над головой горело беспощадное слепящее солнце, а рядом уже слышался знакомый свист — белая вспышка ударила совсем близко, в полусотне шагов.
    Басаврюк лежал неподалеку, пытаясь встать, и Войча отвернулся, понимал, что верного коня не спасти. Была бы вода… Поводить с полчаса по кругу, поглаживая по горячей шее, затем осторожно сунуть морду в ведро и смотреть, как конь пьет — жадно, захлебываясь… Но воды не было, была рыжая мертвая пустыня — и Змеи…
    Ужик появился словно ниоткуда. Войчемир давно потерял его из виду и даже успел смириться. Пусть хоть недомерок спасется! Но Ужик был тут как тут, и Ложок при нем, и оба они казались свежими, словно не было полутора часов бешеного галопа…
    Ужик подошел к Басаврюку, на мгновенье склонился над ним, затем повернулся к Войче:
    — Пошли!
    Но Войчемир уже успел прийти в себя. Он вложил меч в ножны, смерил взглядом расстояние до холмов и покачал головой:
    — Не успеть! Скачи, Урс…
    Вспышка ударила совсем рядом, жалобно заржали кони, но ни Войча, ни Ужик не сдвинулись с места.
    — Пошли! — повторил недомерок и, схватив Войчемира за руку, потащил куда-то в сторону. Ложок заволновался и зарысил следом.
    — Куда? — слабо сопротивлялся Войча, понимая, что идти некуда, но Ужик кивнул куда-то вперед, продолжая вести его за руку, словно ребенка. Войчемир без особой охоты всмотрелся и увидел в сотне шагов какую-то яму. Точнее, это была трещина, глубокая трещина, рассекавшая твердый камень. Войча оглянулся, желая посмотреть, что с бедолагой-Басаврюком, но тут в ушах раздался свист, и сверху на них обрушилось пламя. Ужик толкнул Войчу, и они упали ничком, чувствуя, как вспыхивает на спине одежда. Через мгновенье Войчемир вскочил, сбрасывая загоревшийся плащ, и увидел, что им все же повезло — огонь задел лишь краем. Но там, где только что лежал Басаврюк, теперь был лишь камень — черный, блестящий, словно лоснящийся на солнце. Войча оглянулся — Ложок тоже исчез, будто и не было его тут еще минуту назад.
    — Скорее!
    Ужик сбросил с себя остатки нелепого черного плаща, оставшись в одной рубашке, и потащил Войчемира дальше. Трещина была уже близко, и Войча заметил, что она глубже, чем казалось. В одном месте спуск был более пологий и вел он на маленькую площадку, прикрытую сверху чем-то вроде каменного карниза…
    — Вниз!
    Войчемир кивнул и, вполголоса проклиная мешавшую двигаться кольчугу, начал спускаться. Вновь вспыхнуло пламя, совсем рядом. В лицо пахнуло жаром, но площадка уже была близко. Еще миг — и сапоги коснулись теплого камня, и тут же сверху скатился Ужик, хлопая рукой по тлеющим волосам
    — Жив?
    Прежде чем ответить на этот вопрос, Войчемир задумался и наконец кивнул. Ужик, проведя ладонью по покрытому черной копотью лицу, присел прямо на горячий камень. Войча со вздохом опустился рядом.
    — Не вышло… — недомерок поглядел наверх, где все еще горело. — Все-таки просчитался…
    — С туманом? — понял Войчемир. — Так чего ты мог сделать? И так здорово получилось. Недотепа помотал головой:
    — Да ничего не получилось! Туман должен был еще два часа стоять! Ветер не учел…
    — Кто не учел? — недоумевающе моргнул Войча, но тут до него начало доходить. Он подозрительно покосился на явно расстроенного недотепу:
    — Ты что? Ты, выходит, туман этот… Вместо ответа Ужик махнул рукой, но Войчемир не отставал:
    — Так ты, значит, и туман можешь? И… дождь? Ответа он не дождался. Впрочем, его и не требовалось. Войча вновь поглядел на недомерка, но теперь с изрядной долей страха. Конечно, он слыхал, что чаклуны могут еще и не такое, но чтобы Ужик. Хотя почему бы и нет?
    — Постой, постой! — в голове забродили воспоминания о странных вещах, подмеченных в пути. — Нас же дождь ни разу не накрыл! Все стороной обходил! Так это…
    Ужик развел руками, и Войча еле удержался чтобы не захохотать. Ну, надо же! Ученичок, гроза лягушек…
    — У меня еще плохо получается, Войчемир! — Ужик улыбнулся и вновь потер обгорелое лицо. — Сам видишь…
    — Да прекрасно получается! — возмутился Войча. — А плечо! Как ты его вылечил! Раз и все!
    — Ну не раз, и не все… Да чего там! Выбраться бы отсюда…
    — Ну, это просто! — настроение Войчемира сразу же улучшилось. — Досидим до рассвета, там Змеюки спать лягут…
    — Не досидим…
    — Что?! — Бойче показалось, что он ослышался.
    — Нас заметили, — недомерок кивнул наверх. — Теперь не отстанут…
    И словно в подтверждение его слов сверху послышался знакомый свист. Пахнуло жаром, посыпались мелкие камешки…
    — Выдержим! — после случившегося Войчууже трудно было напугать. — Как есть, выдержим!
    — Мы — да. Камень не выдержит. Расплавится…
    Войча недоверчиво оглядел их ненадежное убежище и понял, что заморыш прав. Если эта дрянь налетит этак раз двадцать подряд…
    — Фу ты! Вот карань… — рука полезла чесать затылок — признак немалых умственных усилий, — но ничего не придумывалось. Наверху стерегут, здесь тоже — ловушка.
    — Деда моего убили… — внезапно вздохнул Ужик
    — Змеи? — понял Войча.
    — Да, — Урс заговорил совсем тихо, еле слышно. — Я с дедом жил. Он у меня был вроде знахаря…
    — Тот дед, что тебе легенду рассказал? — вспомнил Войча.
    — Да. Мы жили в лесу, у сиверов. Дед меня Медвежонком называл, потому я и Урс… Как-то вышли с ним утром мед собирать. День, помню, ясный был, солнечный… Идем по просеке, вдруг свист. Дед меня толкнул в сторону, и тут огонь…
    — Ясно, — кивнул Войчемир, — во гады!
    — Меня потом Патар подобрал. Он деда хорошо знал…
    Войча сочувственно поглядел на заморыша:
    — А батя твой? И мамка? Урс пожал плечами:
    — Даже не знаю. Потом искать пытался, да не нашел. Говорят, огры увели… Только и помню колыбельную, что мама пела…
    — А я тоже без бати рос, — вздохнул Войчемир. — Мамка померла, когда я только родился. Меня мачеха воспитывала, она добрая была, будто и не мачеха. Помню, говор у нее был не наш, не сполотский. А потом батю убили…
    Войча отвернулся. Вспоминать, как погиб Кей Жихослав, не хотелось.
    — Мачеху тогда из дому выгнали, — помолчав, закончил он. — Говорят, померла где-то. Дочку родила и померла… Думал сестренку отыскать, да где ее отыщешь?..
    Про сестру Войча узнал совсем недавно — братан Сварг рассказал. Войчемир никак не мог поверить. Выходит, все годы у него была сестренка, может и сейчас жива, молодая Кейна! Живет где-то, и не знает о нем, о Бойче…
    — Ладно, — рассудил он, — выходит, мы с тобой, Ужик, вроде как два сапога
    — пара! Так что давай, Урс, вспоминай, чему тебя твой Патар учил. Нам отсюда всенепременно выбраться надо! Ты думай, я мешать не буду…
    Ужик не ответил. Он пристроился на самом краю каменного карниза и закрыл глаза, словно и в самом деле спать собрался. Войча тоже замолчал, но тишина сразу напомнила ему могилу, и он невольно поежился. Нет, этак спятить можно!
    — Ужик, если я это… спою чего-нибудь, тебе не помешает?
    Заморыш даже не шевельнулся, и Войча, истолковав молчание как согласие, принялся негромко напевать песню, которую помнил с детства. Ее пел отец вместе со своими друзьями, молодыми альбирами, когда в долгие зимние вечера они собирались в его палатах. Маленький Войчемир пристраивался где-нибудь в уголке и слушал, пока его не отсылали спать. Песня была старой и очень грустной. Войча до сей поры не мог понять, почему отец так любил ее — не иначе от своего отца слыхал. А говорилось в песне о молодом альбире, который попал, весь израненный, в какую-то Кадымскую долину и там умирает.
    Побила ты меня, Кадыма, да тремя напастями.
    А первая напасть, что от друзей отбился.
    А вторая напасть, что конь мой верный пал.
    А третья напасть, что голову мне здесь сложить И тем ты, долина Кадымская, хуже всех других.
    И потому будь ты, Кадыма, проклята С сего дня да на веки вечные.
    И зимой проклята, и летом, И теплой весной, и дождливой осенью.
    А как польет дождь осенний на мои кости белые, Тогда будь ты, Кадыма, трижды проклята.
    И не птице над тобой, Кадымой, не летать, И не зверю по тебе, Кадыме, не бегать, И лишь гаду черному, ползучему, И лишь Змею лютому, по тебе, проклятой, ползать…
    В детстве Войче всегда было жаль неведомого альбира, и он все удивлялся, почему друзья, от которых он отбился, не пришли на помощь. Он даже спросил как-то об этом у отца. Кей Жихослав усмехнулся, потрепал сына по светлым вихрам, а затем вдруг стал серьезен и сказал, что Войча поймет это сам. И Войчемир понял очень скоро, когда отец упал на пороге собственного дома, обливаясь кровью, а вокруг не было никого, чтобы защитить Кея и его семью. Друзья, певшие с отцом эту грустную песню, куда они делись? Некоторых Войча потом видел — уже немолодых, важных, в богатом платье. Они служили отцову брату — Светлому Кею Мезанмиру. Младшему брату, надевшему Железный Венец Кеев…
    Войчемир заставил себя не думать об этом. Дядя воспитал его, дядя был ему вместо отца. Кого было ненавидеть, кому мстить?
    Войча мотнул головой, прогоняя невеселые воспоминания, и тут только заметил, что Урс уже не сидит с закрытыми глазами, а что-то рисует на неровной каменной стене. То есть не рисует, а вроде как черточки пальцем проводит. Одну вверх, другую вниз, потом куда-то в сторону… Войчемир хотел спросить, что это значит, но решил не мешать. Наконец Ужик вытер пыль с пальцев и повернулся к Войче.
    — Чего? — понял тот. — Придумал? Ответить Ужик не успел. Резкий свист, жар, запах гари — какой-то Змей подобрался совсем близко. Войче обожгло руку, и он поспешно отодвинулся к самому краю трещины.
    — Выкуривают, сволочи! Как пчел из дупла! Ужик, может, ты это… дождь вызовешь?
    Собственное предложение внезапно понравилось. Пусть супостаты вымокнут! Но Ужик лишь покачал головой;
    — Дождь им не страшен, Зайча. Тут другое надо…
    — Ну так…
    — Устал я.,. — заморыш виновато улыбнулся, — На этот туман все силы ушли. Я, конечно, попробую. Дождь, говоришь…
    Ужик надолго задумался, затем, привстав, выглянул наружу:
    — Сделаем так. Куда мы ехали, помнишь?
    — Ну, в общем…
    Честно говоря, Войча мало что запомнил, кроме бешеной скачки, топота копыт и безумных темных глаз бедолаги-Басаврюка. Кажется, они ехали к холмам, но ведь тут кругом холмы!
    — Там есть проход. Его когда-то называли Челюсти. За ним — долина, скалы, туда Змеи залетают реже. Запоминаешь?
    — Понятное дело, — кивнул Войча. — Челюсти, за ними — долина… Погоди, а ты?
    — Я? — Ужик вновь виновато улыбнулся. — Понимаешь, я еще в самом деле только ученик. У меня может… не получиться. Сил не хватит. И тогда ты сам…
    — Еще чего! — возмутился Войча. — Ты такие разговорчики брось! Вместе из Савмата вышли, вместе туда и вернемся! Ясно?
    Ужик ничего не ответил. Закрыв глаза, он присел, прислонившись затылком к теплому камню, и затих. Войча тоже замолчал, не желая мешать. Было страшновато, но одновременно очень интересно. Не каждый день увидишь, как на твоих глазах колдуют! Ему почему-то думалось, что Ужик сейчас начнет произносить непонятные слова, вращать глазами, может, даже жечь какую-то траву — всего этого Войча успел наглядеться еще в Ольмине. Но странный паренек сидел неподвижно, словно и вправду спал, только лицо его становилось все бледнее и как будто прозрачнее. Минуты шли за минутами, но ничего не менялось. Ужик молчал, Войча — тоже, а над самыми головами по-прежнему слышался резкий свист — Змеи не забыли о своих пленниках. Несколько раз пламя лизало края трещины. Войча со страхом заметил, как твердый камень начинает крошиться и по нему медленно стекают черные капли. Становилось все жарче, легкие с трудом вдыхали раскаленный воздух.
    Войча томился. Хотелось окликнуть Ужика выскочить наружу, закричать — сделать хоть что-нибудь. Но он заставлял себя ждать. Это как в бою, когда сидишь в засаде — час, два, три. Тут главное — не сплоховать, не обозначить себя раньше срока. Ничего, он терпеливый. Вот только Ужик…
    То, что происходило с заморышем, Войчемиру начинало не нравиться. Ужик не спал. По его бледному лицу то и дело пробегали короткие судороги на лбу проступила синяя жилка, которая с каждой минутой набухала все сильнее и сильнее. Губы стали белыми, а в уголке рта начала набухать большая капля крови. Но особенно плохи были глаза — веки стали синеватыми, затем начали желтеть. Лоб рассекли испрошенные морщины, глубокие складки легли возле губ, словно молодой парень за несколько минут постарел на два десятка лет. Внезапно Войче показалось, что Ужик действительно старше, много старше, чем обычно выглядит. С лица сползла маска, и Войчемир мог только гадать, сколько же лет его спутнику. Тридцать? Больше? Наверное, больше — и намного. Войча уже несколько раз со страхом прикидывал, не пора ли приводить Ужика в чувство — если, конечно, еще не поздно. Внезапно послышался тихий стон, и голова Ужика бессильно упала на плечо. Войча осторожно дотронулся до руки — она была холодна, как лед, лишь где-то в глубине еле заметно билась ниточка пульса.
    И тут Войча понял — вокруг что-то меняется. Он подождал немного и сообразил — наступила тишина. Поганый свист прекратился, повеяло свежестью, и даже камень стал как будто холоднее.
    Набравшись смелости, Войчемир забрался повыше и выглянул наружу.
    Вначале он увидел все ту же пустыню — желтый камень в черных разводах. Но что-то изменилось и здесь. Войчемир поднял взгляд выше и поневоле присвистнул. Тучи! И не какие-нибудь — тяжелые, мрачные, свинцовые. Вдалеке громыхнуло, и порыв ветра поднял облачко желтой пыли.
    — Ужик! Ужик!
    Войча скатился вниз, больно ударился локтем о камень, но даже не обратил внимания.
    — Ужик!
    Он осторожно тронул заморыша за плечо, но тот не реагировал. Белое лицо оставалось неподвижным, такими же белыми были губы, а по подбордку тянулась тонкая красная полоска. Ниточка пульса билась неровно, но Ужик был жив — и это было, конечно, самым главным.
    Наверху вновь громыхнуло, на этот раз ближе, басовитее. Войчемир крякнул, почесал затылок и нерешительно поглядел на заморыша. Нет, идти он не сможет. Да и зачем ему идти! Он свое дело сделал. Змеюки грозу, видать, не любят. Ну а остальное — уже его, Войчина, забота.
    Первые капли упали, как только Войча вытащил неподвижного Ужика наружу. Тучи шли низко, над самой землей, задевая краем за вершины холмов. Дул сильный ветер, срывая рыжую пыль. Войчемир быстро осмотрелся, на глаз определил направление, выбрав холм, что казался поближе, и аккуратно уложил Ужика на плечи. Заморыш не весил почти ничего, Войча усмехнулся и шагнул вперед. И в то же мгновенье с неба обрушился дождь.
    Над головой гремело, молнии одна за другой разрывали свинцовое небо, а воздух был наполнен пряным запахом озона. Вода была всюду -, она стояла стеной, мешая двигаться, хлюпала под ногами, заливала глаза. Войча шел медленно стараясь не сбиться с пути. Холмы были уже близко, и он мог различить несколько высоких каменных зубьев, поднимавшихся над пологими склонами. Как это Ужик говорил? Челюсти? Видать, они и есть…
    Пару раз Войча опускал Ужика на землю и пытался привести его в чувство, но без успеха. Заморыш не откликался, глаза по-прежнему были закрыты, лишь лицо как будто немного порозовело. В конце концов Войчемир решил заняться недомерком позже, когда проклятая пустыня останется позади. Надо спешить, пока гроза разогнала поганых Змеюк. Войчс хотелось закричать во все горло, как кричат в бою, стараясь напугать врага. Все-таки получилось. Слабо вам, Змеюки, против Дия Громовика, слабо против Ужика! Вот вам, гады!.. А гроза все гремела, дождь лил как из ведра, и с каждой минутой Войчу все больше охватывало злое веселье. Ничего, он еще вернется! Он доберется до самого Патара, если надо, поедет на полночь, к дхарам, но узнает, как прищучить крылатую смерть. Погодите, Змеюки, вы еще узнаете, кто такой Кой Войчемир! Кей Кавад на вас землю пахал, а я вас в эту землю по горло вобью!..
    Скалы были уже совсем рядом — громадные, серые, похожие на чудовищные неровные клыки. Между ними Войчемир разглядел узкую извилистую тропу. Он оглянулся, прикинул, что гроза начинает стихать, и ускорил шаг. Мешала кольчуга, мешала промокшая до нитки одежда, даже меч начал оттягивать бок. но Войчемир шагал все быстрей придерживая легкое тело Ужика. Наконец под ногами заскользили мокрые камни — он начал подниматься по тропе, которая вела к узкому проходу исчезавшему между каменными зубцами. И тут послышался стон, а затем знакомый голос негромко произнес; «Эй, Зайча!».
    — Живой? — обрадованный Войчемир осторожно опустил Ужика на землю, — Ну чего, верхом ездить не надоело?
    — На тебе поездишь! — Ужик попытался привстать, поморщился и откинулся на мокрые камни. — Где это мы?
    Вопрос был не из простых. Войча неуверенно оглянулся, стараясь сообразить, туда ли они попали. Ужик вновь завозился, со стоном приподнялся, опираясь на локоть, и наконец усмехнулся:
    — Челюсти! Сейчас по тропе — и вниз. Там они нас не найдут.
    — Значит, получилось? — все еще не веря, проговорил Войчемир. — Дошли?
    — Не спеши… — заморыш закрыл глаза и неуверенно провел ладонью по мокрому лицу. — До Акелона еще далеко…
    Но Войча не слушал. Вскочив на ближайший камень, он выхватил меч и заорал во все горло, глядя в низкое серое небо:
    — Получилось! Получилось! Получилось!
   

   

    

     Глава четвертая. Кремневый нож
    

    Они стояли лицом к лицу, и на миг Уладу все происходящее показалось нереальным — вечерние сумерки, костер на лесной поляне и та, что посмела бросить вызов могуществу Кеев, Мелькнула мысль, что это сон — или он просто встретил девушку, красивую, сероглазую, с тонкими бровями, с которой приятно поговорить, рассказать ей о Савмате, о далеком Валине… Но он тут же опомнился — нет, все именно так, перед ним Велга. Та, из-за которой погибли сотни людей, из-за которой потерян Коростень. Душу захлестнула ненависть, рука дрогнула. Рукоять меча совсем рядом, всего миг — и проклятая змея рухнет на траву с разрубленной головой…
    — Я знаю, ты ненавидишь меня, Кей, — Велга не отводила взгляд, и Улад запоздало сообразил, что его выдали глаза, — Мне тоже не за что любить ваш проклятый род. Ты — Брат Рыжего волка, который принес столько горя волотичам. Но сегодня ты — гость, я — хозяйка…
    Рука сжалась в кулак. Вот как? Значит, Сварг — рыжий Волк? Ничего, Болотная Гадина, это тебе вспомнится! Но сейчас надо отвечать.
    — Ты права, Велга. Я — гость, и я посол. Но я невежлив. Тебя, наверное, следует называть «государыня Велга»?
    Внезапно девушка рассмеялась:
    — Ты первый назвал меня так, Кей! Это хороший знак — если Кей считают меня государыней, мы быстро договоримся…
    Улад понял, что проигрывает. Девушка с первого же мгновенья взяла верный тон, а он забыл, зачем приехал сюда.
    — С красивой девушкой всегда легко договориться! — Улад наконец-то смог улыбнуться в ответ. — Даже такому неопытному послу, как я. Если мой брат — Рыжий Волк, то меня ты можешь называть Рыжим Волчонком.
    Девушка с интересом взглянула на Упада, и он понял, что она рассматривает его волосы.
    — Да, ты тоже рыжий, Кей. В кого это ты? Я однажды видела твоего отца, он, кажется, темноволосый…
    — В маму… — Улад почувствовал, что ему становится легче, — Мама была рыжей… А когда ты видела Светлого?
    — Еще в детстве. Он приезжал в Коростень… Давай присядем. Рыжий Волчонок. Я пришла издалека и немного устала.
    — Повинуюсь, государыня, — Улад шутливо поклонился, с облегчением чувствуя, что наконец-то овладел собой. — Я тоже немного устал. Твой про водник заговорил меня до полусмерти.
    Они присели на покрывало, и Велга кивнула на котелок:
    — Каша с грибами. Я сама варила. Может, все-таки поужинаем? Если, конечно, ты не думаешь что специально для тебя я собрала мухоморов…
    Улад понял, что ему бросают вызов. Мухоморы вот значит как? Ну, ладно…
    С кашей было покончено быстро, и молодой Кей почувствовал себя значительно лучше.
    — Огры говорят: голодный посол — злой посол, — усмехнулся он. — Кажется, я становлюсь добрым послом, государыня…
    Он поспешил похвалить кашу, отметив, что мухоморы выдались необыкновенно вкусными, но мысль уже работала, фиксируя самое главное. Волга умна и прекрасно владеет собой. Опасный враг, очень опасный! Значит, надо действовать ее же оружием…
    — Мой брат предупреждал, что с тобой надо быть осторожным, — заметил он как можно непринужденнее. — Но я вижу, что он недооценил тебя, Велга. Ты еще опаснее. Ты умна, красива и к тому же хорошо готовишь мухоморы. Если бы это касалось лишь меня, я бы давно сдался тебе на милость. Надеюсь, меня бы ты пощадила…
    Велга улыбнулась и покачала головой:
    — Нам с тобой незачем враждовать, Кей. Наверное, я бы пощадила тебя… Если бы это помогло делу, я сама бы сдалась тебе на милость. Но ведь это ничего не изменит. Идет война, Кей Улад. Даже если мою голову отрубят и насадят на копье, волотичи не сдадутся и не станут слабее. Или ты думаешь, что все дело в обыкновенной девушке из Коростеня? Мать Болот избрала меня, но она могла найти другого. Ты думаешь, я хотела этого?
    — Но ведь ты сама сказала, что ненавидишь нас! — удивился Улад.
    — Ненавижу? — Велга задумалась. — Чтобы ненавидеть, нужно иметь смелость. А я просто вас боялась, как и тысячи других — тех, кого вы покорили огнем и железом. Разве я смела ненавидеть вас? Вас, Кеев, не знающих поражений, не знающих жалости и пошады! Я просто хотела жить… У всех у нас одна жизнь, Кей Улад, — у холопов, у дедичей и даже у вас, Кеев. Мне и так пришлось хлебнуть вашей милости — с самого детства. Моя семья погибла, когда твой дед пришел в Коростень и его кметы сожгли город. Мать попала в плен к кому-то из ваших дедичей. Несколько лет она была холопкой. Потом родилась я…
    Голос девушки был спокоен и ровен, словно она говорила о чем-то обыденном, не особенно важном. Улад вдруг подумал, что ее судьба действительно самая обычная. Обычная судьба девушки покоренного народа…
    — Мать умерла, когда мне не было и трек лет. К счастью, меня нашли дальние родичи, у них я выросла. У меня был дом, немного серебра на черный день… Был жених, которого я любила. Что еще надо? Тем более, в последние годы жизнь стала спокойнее. Твой брат — жестокий правитель, но люди привыкли даже к этому. Я могла бы прожить обычную жизнь, может, даже счастливую… Но Мать Болот призвала меня…
    — А почему — тебя? — не сдержался Улад.
    — Она могла выбрать любого… — девушка помолчала, затем усмехнулась. — Сейчас те, кто пошел за мной, выдумывают разное. Будто с детских лет Мать Болот являлась мне, будто я слышала какие-то голоса. А другие говорят, что я
    — какая-то особая, что обо мне были древние пророчества… Нет, все не так. Просто выбрали меня а не другую. Мать Болот явилась мне и повелела идти к людям, звать их на борьбу. Она дала мне смелость ненавидеть вас. И тогда я перестала бояться.
    Улад бросил на девушку быстрый взгляд, пытаясь понять, искренна ли она. Да, кажется, Велга говорит то, что у нее на сердце. Но она не похожа на одержимую. Она действительно верит…
    — Что приказал тебе твой брат, Кей? Затягивать переговоры?
    Улад вздрогнул от неожиданности.
    — Н-нет… — проклятый язык опять перестал слушаться. — Он велел выслушать то, что ты скажешь…
    Велга покачала головой:
    — Кей! Вы думаете, что все остальные — просто глупое стадо, которое нужно стричь — или резать… Твой брат послал тебя, потому что ждет подкрепления, Две тысячи кметов, кажется. Ты поехал, чтобы выиграть время. Наверное, ты думаешь, что совершаешь подвиг…
    Несколько мгновений молодой Кей молчал, не зная, что ответить. Проклятая Болотная Гадюка. Она все знает! Даже то, о чем они говорили с братом! Но как?
    — Не удивляйся, Кей — голос девушки был по-прежнему спокоен. — Мы — на своей земле, и такие тайны хранятся недолго… Твой брат — умный, сильный и очень жестокий человек. Он не хочет мира, ему надо утопить нас в крови. Но все-таки я хотела встретиться с кем-то из вас…
    — Чтобы поговорить? — Улад усмехнулся как можно беззаботнее. — А за это время вооружить своих головорезов скрамасаксами? Жаль, что они считают, будто за них будет сражаться сама Мать Болот! Меч — не дубина, государыня Велга!
    Кажется, он сумел вернуть удар — и вернуть с лихвой. Девушка на какой-то миг даже растерялась, но затем послышался смех — веселый, искренний:
    — Я должна была помнить, с кем имею дело! Да, Кей, ты прав. Наши воины не хотят учиться — да нам и не у кого, разве что у ваших пленников. Победы иногда кружат голову… Вот, оказыватеся, о чем ты всю дорогу говорил с Вешком!
    Выходит, его молчаливого проводника зовут Вешко! Уладу внезапно стало жаль парня.
    — Не наказывай его, Велга! Он честно пытался узнать у меня, чем франкские мечи лучше саксонских. Вы плохо подготовились к мятежу…
    — Ты так и не понял, Кей! — Велга покачала головой и подбросила в гаснущий костер несколько сухих веток, — Мы не готовились. Лазутчики Антомира узнали бы сразу — и ничего бы не вышло. Мать Болот понимала это и велела действовать иначе. Зато теперь, когда земля наша свободна, мы можем по-настоящему готовиться к войне. Скрамасаксы, конечно, хуже, чем франкские мечи, но дойдет дело и до них. А пока мы создаем войско — настоящее, такое же, как у вас. Наши кметы будут не хуже…
    Улад опустил глаза, чтобы взгляд вновь не выдал его. А вот, государыня, ты и ошиблась! За месяц кмета не выучишь, да и за полгода — едва ли…
    — Но мы не хотим войны, Кей Улад. Наша земля свободна. Признайте это — и уходите. Иначе мы уничтожим ваше войско, и следующая наша встреча будет в Савмате, в Кеевом Детинце…
    «Волку выть на Кеевом Детинце» — вспомнились слова, слышанные от Антомира. Вот что ты задумала, Гадюка!
    —  — Из ваших болот недалеко видно! — Улад медленно встал и оправил плащ. Теперь главное, чтобы не подвел проклятый язык. — Держава Кеев — это не только Савмат и Коростень, Велга. Мы — государи Ории — Великой Ории. Земля волотичей — лишь клочок, лесной закоулок. Если ваши лесовики осмелятся вступить на сполотскую землю, вас встретит войско — то, что разбило огров, то, что держит в повиновении державу от Ольмина до Змеева моря…
    Уладу самому понравились эти слова. Главное, он ни разу не заикнулся — говорил твердо, как и надлежит Кеям.
    Велга тоже встала, но голос се был по-прежнему тих и спокоен:
    — Я знаю… Но твой отец. Светлый Кей Мезанмир, болен. Кто поведет войско? И куда оно пойдет? Ты уверен, что твой брат Рацимир поможет Сваргу?
    Улад почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Она знает и это! Вот почему мятежники так дерзки! Но ведь болезнь отца скрывают! Выходит, брат прав, мятеж замесили не здесь! Измена свила гнездо в самом Кей-городе…
    На миг стало страшно, но Улад тут же приказал себе опомниться. Так и должно быть — Велга приготовилась к разговору. Но ее слова — всего лишь слова. Отец болен — но он выздоровеет. И тогда они пожалеют…
    — Не стоит больше грозить друг другу, Кей, — теплая ладонь девушки легко коснулась руки Улада. — По-моему, нам надо просто поговорить.
    На миг молодой Кей поддался этому спокойному тону и даже дал усадить себя обратно на цветное покрывало. Но тут же вспомнилось то, что говорил брат. Ну конечно, мятежники любят болтать. Но он не должен ничего говорить, он должен слушать.
    — О чем нам говорить, Велга? — Улад постарался скопировать ее тон — невозмутимый, почти равнодушный, — Ты хочешь, чтобы я говорил с тобой о делах государства?
    Девушка улыбнулась:
    — А ты представь, что говоришь не со мной, а с древней старухой — или со старцем. Возраст не имеет значения, Кей. Моими устами говорит Мать Болот.
    В душе вскипела злость. Гадюка много о себе вообразила! Ладно, попробуем…
    — Я уже говорил тебе, государыня Велга, что из ваших болот далеко не видно. Чего ты требуешь? Независимости для волотичей?
    Девушка кивнула, и глаза ее внезапно стали очень внимательными. Улад подумал, что надо остановиться, но раздражение уже само рождало слова:
    — Тогда слушай! Свет не кончается у края вашего болота, о премудрая Велга! Ваш край небогат и мы тратим на содержание войска больше, чем получаем податей. Без вашей соленой рыбы и воска мы бы обошлись. К тому же волотичи — плохие воины, отец даже не стал брать их в наше войско. Вы не нужны нам — ни люди, ни земля…
    Все это он слыхал от отца и позже — от Сварга. Но Велга слышала впервые, и Улад не без удовольствия заметил, как напряглось ее лицо, как побелели костяшки сцепленных рук…
    — Когда мой дед, великий воитель Кей Хлуд, привел сюда войско и крепко вас наказал, то ему нечем было расплатиться с кметами. Он рассчитался пленницами — по гривне каждая…
    Все это было не совсем так, но такую байку действительно когда-то сложили, и Улад пересказал ее специально для Велги. Пусть знает, какая ей цена!
    — Но за вами лежит Валин — земля улсбов. А на полдень от них — Харпийские горы. А вот оттуда мы никогда не уйдем. Теперь поняла, Государыня Всея Трясины? Если мы потеряем Коростень, то лишимся пути в земли улебов и харпов. А это — почти треть Ории. Дальше объяснять?
    — Объясняй дальше, Кей, — девушка дернула плечом, и Уладу этот жест показался почему-то знакомым. Но думать об этом не было времени.
    — Но свет не кончается и в Савмате. За Денором — огры. У нас с ними мир, но этот мир основан на равновесии. Равновесие силы, понимаешь? Как только хэйкан узнает, что от нас отпали земли на закате, его войска перейдут Денор, Не знаю, устоит ли Савмат, но по вам огры уж точно прокатятся! Ведь это уже было, вспомни! Огры доходили до Валина! Это и будет цена вашей свободы. Можешь пересказать это своей Золотой Бабе — ей будет интересно.
    — Мать Болот слышит нас… — Велга помолчала, затем заговорила вновь, и в голосе ее звенела го-оечь. — Ты прав, Кей Улад, это уже было. Сполоты натравили огров на Валин, а сами отсиделись, заплатив дань…
    — Это сказки! — отрезал Улад. — Это мы отбили огров и спасли Орию…
    — Так говорите вы. Но я слыхала другое. Когда погиб Кей Боз, и его держава рухнула, Кей Валина добивались первенства в Ории. И тогда Кей Савмата договорились с ограми. Великий Валин пал, и огры впрягали улебов в телеги вместо скота. А разве теперь иначе? Огры — союзники Светлого, ты поздоровался со мной по-огрски, и даже твои сапоги…
    Улад недоуменно скосил глаза на носки своих красных сапог. Ну вот, и разговаривай с такой о делах государственных! Вспомнилась румская пословица: не суди выше сапога. Сказать? Нет, обидится…
    Велга помолчала, затем вновь подбросила хвороста в огонь и провела по лицу ладонью.
    — Устала… Конечно, дело не в том, во что ты одет, Кей, и на ком женат твой брат. Это мелочи, но в таких мелочах проявляется нечто большее… Но не будем об этом. Спасибо, что объяснил мне, как вы относитесь к нам и к нашей земле. А теперь посуди сам — приятно ли быть мостом для чьих-то кметов? Хороша ли она, плоха — но это наша земля. Еще недавно нам казалось, что надежды нет, но Мать Болот указала нам путь…
    — И ты думаешь, что она будет за вас сражаться? — вновь не сдержался Улад.
    — Нет, конечно, — девушка даже удивилась. — Сражаться будут воины, а Мать Болот дарует им победу. Но мы не хотим войны. Завтра на совете мы сообщим тебе наши окончательные условия. А пока подумай…
    Велга встала и, не дожидаясь ответа, исчезла в ночном сумраке. Улад вскочил, растерянно оглянулся и вновь опустился на покрывало. Последнее слово осталось за девушкой, но не это сбивало с толку и заставляло ощущать странную, пугающую неуверенность. Он не ждал такого. Здесь слишком хорошо знали о делах в Савмате и слишком верили в свои силы. Точнее не так — верили в Велгу, а девушка надеялась на помощь проклятой Золотой Бабы. Значит, брат прав, все дело в Велге, в этой гадюке с красивыми серыми глазами. Улад вспомнил свой первый порыв и почти пожалел, что не выхватил верный меч и не разрубил проклятую гадину до пояса. Конечно, его не выпустили бы живым, но разве не долг Кея погибнуть за Орию? Велга опасна, очень опасна! Сероглазая Гадюка!
    Но подумав, молодой Кей решил, что поступил верно. Умирать ни к чему. Пусть сдохнет она, эта холопка, которая смеет судить Кеев — тех, кому боги велели властвовать на этой земле. А еще лучше — пусть не умирает! Пусть попадет к Псу Щеблыке, и тогда увидим, что она запоет! Только напев будет уже другой…
    И тут Улад спохватился. Отец учил — Кей не должен впадать в гнев. Гнев — это бессилие. Неужели он чувствует бессилие перед Болотной Гадюкой? Перед этой сероглазой ведьмой? Нет, нет! Он должен быть спокоен, он ведь Кей! Кей не гневаются — они сокрушают врагов и переступают через их кости…
    Ночью не спалось. Улад смотрел в равнодушное звездное небо и пытался думать о делах нужных — и важных. Например, о брате. Успеет ли Сварг за эти дни собрать войско? Если Велга знает о подкреплениях, она может окружить Белый Плес и перехватить тех, кто идет на помощь. Велга, опять Волга…
    Он был на той же поляне рядом с погасшим костром. Вешко, его молчаливый проводник, принес несколько теплых покрывал, и Улад устроился прямо на траве, благо ночь была очень теплой. Молодой Кей знал, что следует поспать. Силы понадобятся завтра, но сон все не шел, и в конце концов Улад решил вновь зажечь костер и посидеть у огня. Интересно, что делает сейчас Велга? Спит, наверное, она ведь говорила, что очень устала. Или не спит, а держит совет со своими головорезами, а то и с самой Матерью Болот. Вспомнился идол на капище у Голой Пристани, и Улада передернуло. Проклятая нежить!
    Внезапно где-то рядом зашуршало, хрустнула ветка. Улад резко обернулся, рука легла на рукоять меча. Зверь? Или его решили все-таки прикончить — ночью, как и принято у разбойников…
    — Кей! Кей Улад!
    Голос незнакомый, хриплый. Кто-то подобрался совсем близко, но темнота скрывала ночного гостя.
    — Я з-здесь!
    Улад хотел подойти ближе, но неизвестный поспешил остановить его:
    — Сиди где сидел, Кей! Я шептать буду. Тихо шептать, а то услышат…
    Стало любопытно. Людям Велги опасаться нечего, значит…
    — Кто ты?
    — От Антомира я. Слухач. Антомир послал. Улад вспомнил испуганного старика в нелепой шубе. Вот даже как? Интересно, Слухач — это имя или просто тот, кто слушает?
    — Что тебе надо?
    — Рассказать надо…
    Неизвестный говорил негромко, к тому же на наречии волотичей, и Уладу приходилось вслушиваться в каждое слово:
    — Антомир велел тебя найти и все обсказать как есть.
    — О Велге?
    — Точно. О ней самой.
    Внезапно Улад ощутил что-то, напоминающее злорадство. Вот тебе и всевидящая Мать Болот! А Слухача-то не приметила!
    — И что Велга?
    — Да плохо… — Слухач тяжело вздохнул. — Антомир, хозяин мой, какой приказ отдал? Чтоб эту девку кончить! Три раза пытались. Самых верных послал! Два раза, чтоб зарезали. Так, представляешь, даже ножи вытащить не смогли. Говорят, .золотая Баба не подпустила…
    Опять Мать Болот! Или просто суеверные холопы Антомира сами поверили в эти байки?
    — А один раз отравить хотели. Так она, ведьма, и есть не стала. Сразу говорит, мол, яд здесь, есть не буду… Ты, Кей, Антомиру передай, что мы ему до погоста преданы, но пока не выходит. Передашь?
    — Передам, — внезапно вспомнилось то, что говорил Сварг. — Эй, погоди! Ты здесь?
    — Здесь я, — прошелестело в кустах. — Только спешить мне надо. Заметят…
    — Скажи, — заторопился Улад, — у этой Велги.., Какая-нибудь слабинка есть?
    — Слабинка! — протянул Слухач. — Скажешь еще, Кей! Да она девка крепкая, жилистая, на ней пахать можно!
    — Я не о том, — Улад невольно улыбнулся. — Может, она чего-то боится? Или чего-то очень хочет?
    — Да не боится она ничего! — в голосе Слухача послышалась досада. — Говорит, меня сама Золотая Баба защищает. А чтоб хотела — золота, или чего еще… Нет, она не из тех. Как Коростень взяли, то все серебро захватили, что в Савмат должны были послать. Так она ни крошки себе не оставила…
    — А другим? — Улад тут же сообразил, что если Гадюка не разрешает грабить, то вот она — слабина! Ее разбойнички, конечно, не столь щепетильны…
    — Другим? — задумался неизвестный. — А! Она так сделала. Половину серебра на войско оставила, а половину своим отдала, чтоб поделили…
    Вот карань! Улад поморщился — умна. Гадюка, ничего не скажешь!
    — И чего другое — так тоже нет. Жених ее домой увести пытался, так она его подальше отослала. И других парней близко не подпускает. Жаль…
    — Кому жаль? — усмехнулся Улад. — Парням этим?
    — Да не им! — Слухач даже голос повысил. — Нам! Ведь тут такое дело, Кей. Слушок есть, что Баба эта Золотая до тех пор Велге помогать будет, пока она девка. Мол, только девка силу иметь может спортить бы ее, да так, чтобы все узнали…
    Улад невольно поморщился. «Спортить» — ну и словечко'
    — Мы уже и слух пускали, что так мол и так — загуляла. Не верят! Надо чтоб наверняка…
    — А может, кого-нибудь из ее помощников подкупить? — прикинул Улад. — Не все же там такие…
    — Верно, — охотно согласился Слухач. — Не все там поведенные, мы кое с кем разговорчики ведем. Да только пока Велга с ними, ничего не выйдет. Слишком ей верят.
    — А она?
    — А она своей Золотой Бабе верит. Мол, пока Мать Болот с нами, ничего не бойтесь. Будет нам победа, а Кеям — погибель… Ну, прощавай, Кей! Антомиру передай…
    Зашуршали кусты, и все стихло. Улад возбужденно потер руки. Антомир, оказывается, молодец! Жаль, что Велгу не удалось убить! Похоже, все действительно на ней держится. Значит, серебро ей не требуется, парней от себя гонит…
    И вдруг Улад понял, в чем слабость Болотной Гадюки. Золотая Баба! Велга верит, что Мать Болот всегда с нею, что она поможет, дарует победу… Если бы эта нежить от Велги отступилась, хотя бы на денек! Тогда все воинство мятежников можно вырезать — как телят! Но пока Мать Болот с ними…
    Улад рассчитывал, что назавтра его отведут в какой-нибудь город или хотя бы поселок, где будет заседать этот самый совет. Но случилось иначе. Ему действительно пришлось идти, но очень недалеко — на соседнюю поляну. Похоже, мятежники предпочитали вести дела в лесной глуши. Подумав, молодой Кей решил, что это не так уж и глупо. Сам бы он тоже не спешил показывать врагу свой лагерь или тем более крепость.
    На поляне, на этот раз большой и широкой, собралось десятка два волотичей. Все они были в белом — Улад уже успел убедиться, что белый цвет здесь очень любят. Он почему-то ждал, что в совете будут молодые парни — те, кто пошел вместе с Волгой. Но у большого костра собрались седые бороды — полтора десятка стариков с уже знакомыми деревянными топориками. Улад решил, что это дедичи, изменившие Кеям, или просто старейшины сельских громад. Кроме старцев Улад приметил троих крепких мужчин, явно воинов, и одну девушку, чем-то похожую на Велгу.
    Самой Велги не было. Улад коротко поздоровался, с удовлетворением заметив, что кланяются ему низко, как и положено перед Кеем. Значит, не забыли! Мелькнула мысль воспользоваться моментом, пока Болотная Гадюка еще не появилась, и напомнить этим седобородым, что их ждет, когда придется расплачиваться за все. Мысль была хороша, но Улад чувствовал, что очень волнуется и почти наверняка начнет заикаться. А это было опасно — примут за слабость. Поэтому Улад решил немного подождать, тем более Кею незачем говорить первому. Но старцы молчали, а затем появилась Велга.
    На этот раз она была одета иначе. Вместо белого платья на девушке был багряный плащ из дорогой румской материи, заколотый золотой фибулой, и такие же красные сапожки (огрские, — невольно отметил Улад). Одежда сильно изменила Велгу. Вместо скромной девушки перед Уладом стояла Государыня. Странно, но это не выглядело смешным или нелепым. Казалось, Велга родилась, чтобы править. И молодой Кей вновь почувствовал раздражение и одновременно — зависть. Как эта холопья дочь умеет держаться! Ведь ее никто не учил, не объяснял с самого детства, с первого слова, с первого шага…
    Улад уже решил, что ему делать. Он выслушает — и не больше. Ни слова, ни жеста. Вчера он проявил малодушие, начал спорить, объяснять. С мятежниками не спорят. Он здесь, чтобы услышать просьбу о пощаде. Если же нет, пусть за него говорит оружие…
    — Кей Улад! Совет волотичей постановил предложить тебе условия мира между Орисй, державой Кеев, и нашей землей…
    Даже голос у Велги стал другим, сильным, властным. Она не предлагала мир, она требовала, повелевала.
    — Война кончается. Ваши войска могут беспрепятственно уйти, и мы не будем им мешать. Все ваши сторонники смогут уйти вместе с ними. На это мы даем месяц…
    Улад еле сдержался, чтобы не скривиться. Ну, конечно, что он мог еще услышать! Ничего, через месяц вы все заговорите иначе! Если, конечно, останется, кому говорить.
    — …Между Орией, державой Кеев, и землей волотичей будет подписан договор. Мы возобновим торговлю на тех условиях, которые существовали прежде, когда волотичи были свободны. В основу должно лечь соглашение между волотичами и Светлым Кеем Имраном…
    Знакомое имя заставило задуматься. Кей Имран, прапрадед! Или нет, брат прапрадеда… И вновь вскипела злость — вспомнили! Ничего, забудете!
    — …Будет также заключено соглашение о совместной обороне. Мы согласны пропускать через нашу землю войска сполотов по заранее оговоренным путям. Вы сможете строить на нашей земле склады для войск и размещать на дорогах свои посты, но за это вам придется платить…
    Уладу показалось, что он ослышался. Пропуск войск? Вот, значит, что придумала Гадюка! Но ведь… Теперь все начинает выглядеть по-иному…
    — …В случае нападения внешнего врага наше войско придет на помощь сполотам. Их войска сделают то же самое, если опасность будет грозить нам. И, наконец, мы согласны выплачивать подать в прежних размерах, чтобы войско Кеев противостояло ограм. Но подать собирать будем мы сами и сами присылать ее в Савмат…
    Улад был поражен. Выходит, не зря Велга расспрашивала его прошлым вечером! Да, придумано неглупо, они учли все. Но согласится ли брат? И главное — согласится ли отец? Ведь что ни говори, это все равно — поражение…
    — Как видишь, Кей, — Велга шагнула ближе и заговорила по-другому — негромко и доверительно, — мы оставляем себе только свободу. Вы ничего не теряете… Кроме мести…
    Улад еле сдержался, чтобы не закричать, не выхватить меч. Да, кроме мести! За Коростень, за трупы в черных лодьях, за искалеченного парня с белым мертвым лицом. Им нанесли пощечину, а теперь предлагают забыть…
    — …Но подумай и о другом. Волотичам тоже есть за что мстить. Надо остановить это кровавое колесо. И передай Кею Сваргу, чтобы он поостерегся нападать на нас — мы готовы. Мать Болот следит за каждым вашим шагом…
    Пора было отвечать, но Велга подняла руку:
    — Еще одно… Мы посылаем эти условия в Савмат, к Светлому. Но одновременно мы шлем гонцов к Великому Хэйкану Шету, а также ко всем соседям, в том числе в Валин. Пусть они рассудят, кто прав в нашем споре. И кто будет виновен в крови, если она прольется…
    Удар был точен, и молодой Кей на миг онемел, Да, это будет страшно. Хэйкан поймет, что в Ории неблагополучно, а улебы, сиверы, харпы и все прочие отныне будут знать, на каком языке им говорить с Савматом. А ведь отец болен…
    — Хорошо… — слова рождались трудно, язык почти не слушался, — Я п-поставлю в известность б-брата…
    Улад хотел сказать что-то весомое, предостеречь, напомнить — но с ужасом понял, что начал заикаться. Оставалось откланяться, точнее, коротко кивнуть — и уйти. Уже у края поляны Уладу показалось, что Велга улыбается ему вслед. И это было самым страшным…
    …Девушку он увидел еще один раз, перед самым отъездом. Вешко уже спустил на воду челнок и погрузил в него мешок с провизией на обратный путь. Улад заметил, что на этот раз его молчаливый проводник был подпоясан мечом — и не скрама-саксом, а настоящим франкским. Даже это вызвало раздражение. Ведь меч еще недавно принадлежал кому-то из Кеевых кметов — перед тем, как Вешко снял его с трупа…
    Велга появилась неожиданно, и Улад невольно отступил на шаг, словно увидел призрак. Девушка заметила это и усмехнулась:
    — Я испекла тебе лепешек на дорогу, Кей Улад. Возьми…
    Первым порывом было выхватить из ее рук сверток, бросить его на землю, но Улад вовремя опомнился. Он посол, он Кей, он не должен терять лица…
    — Спасибо, — на этот раз язык, к счастью, вел себя как должно. — Я бы предпочел мухоморы.
    Он постарался усмехнуться как можно беззаботнее. Велга покачала головой:
    — Ты злишься на меня, Кей. Напрасно! Пока мы враги, но можем стать друзьями. Мы — и наши народы. А сейчас попытаемся быть справедливыми друг к другу…
    Улад постарался ничем не выдать себя. Справедливыми? Да, пожалуй…
    — Ты… Очень умна, Велга. Умна и красива… И я ненавижу тебя, Болотная Гадюка!
    Девушка побледнела, но ничего не сказала лишь ее плечо знакомо дернулось. Улад, не удержавшись, взглянул ей прямо в широко раскрытые серые глаза, но вместо ответной ненависти заметил лишь боль.
    Сварг слушал внимательно, не перебивая В большом шатре не было никого, даже Порада убедившись, что разговор предстоит серьезный, поспешила исчезнуть. Улад рассказывал все как было ничего не скрывая, не замалчивая. Закончив, он с тревогой поглядел на брата.
    — Молодец! — поднял голову тот. — Все отлично! Прекрасно справился, братишка!
    — П-правда? — обрадовался младший, даже не замечая, что вновь стал заикаться. — Я б-бо-ялся…
    — Меня? Или ее, твою сероглазую? — хохотнул Сварг. — Эка ты се расписал!
    — Она не м-моя…
    — Правильно! Она наша. Но от своей доли я отказываюсь… Слушай, братишка, а давай-ка я тебе ее и вправду подарю! По-моему, это первая женщина, на которую ты по-настоящему обратил внимание…
    Улад невольно покраснел. Брат, конечно, шутил, но младшему было не до шуток.
    — Ладно… — Сварг вновь стал серьезным. — Дело сделано. Пока Гадюка выдумывала свои условия, я тоже не терял времени…
    — Подкрепления пришли? — вскинулся Улад. Впрочем, ответ он знал — лагерь был полон кме-тов, а у берега стояло три десятка новых лодей.
    Среди прибывших Улад заметил даже длинноусых бродников с далекого полдня и уже успел порадоваться. С этими рубаками им никакая Велга не страшна!
    — Тысяча двести пятьдесят три человека' — Сварг щелкнул пальцами. — Из них — сто восемьдесят с полным вооружением! Твоя сероглазая…
    — Она не м-моя! — не выдержал младший. — Наша сероглазая — дура! Позволить мне дождаться этакой силищи! Да я бы на ее месте…
    Улад давно не видел брата таким веселым. Это веселье, эта уверенность заражали, вселяли веру. Но сомнения все же оставались, и молодой Кей поспешил поделиться с братом тем, о чем думал всю дорогу: огры, ненадежные соседи, болезнь отца. Но старший только махнул рукой:
    — Сила всегда права, братишка! Если бы наши дела были плохи, то, конечно, этот Договор Волги произвел бы сильное впечатление — хоть бы на твоих улебов. Еще бы! Ведь что предлагает? Вместо державы — союз. Неглупо! Интересно, она сама придумала или подсказали?
    — Кто? Мать Болот? — удивился младший.
    — Нет. Я имел в виду кое-кого в Савмате… Но для того, чтобы убедить Кеев уйти, нужно нечто большее, чем слова. А теперь у нас войско. Вот так! Ну что, отметим твое возвращение?
    Пили мало, больше разговаривали. Появившаяся откуда-то Порада подливала в кубки старый мед и улыбалась шуткам Сварга, который говорил о чем угодно, но не о войне, вспоминал свою жизнь в земле северов, где он был наместником в юности, забавные случаи на охоте, которая в тех местах не в пример здешней, и описывал тамошних девиц, что хотя и смазливы, но весьма глупы. Улад тоже смеялся, поддакивал, но чувствовал, что брат веселится неспроста. Он хорошо знал Сварга и догадывался — тот что-то задумал. Но спрашивать не стал — старшему, конечно, виднее.
    Когда он уже уходил, Сварг хлопнул себя по лбу и заметил, что совершенно забыл об одной мелочи. Бродяга-Кобник, оказывается, просил сразу же отдать цепь.
    Цепь? Улад невольно повел рукой по груди. Конечно, цепь на месте, он тоже забыл о ней. Молодой Кей хотел отнести цепь сам, но брат заявил, что Кобник к нему часто заходит, так что незачем трудиться. Что ж, так даже лучше. Встречаться с Кобником не хотелось.
    Улад снял цепь и уже собрался положить ее на стол, когда внезапно заметил странную вещь. Камень! Он хорошо помнил его — камень был мутный, белесый. Теперь же он горел кроваво-красным огнем, словно глаз неведомого зверя. Цвет был сильный, живой. Казалось, внутри камня вспыхивают маленькие малиновые искры…
    Молодой Кей поспешил отдать странный оберег, и ему тут же стало легче. Пусть Кобник разбирается сам! Уладу вновь подумалось, что на месте брата он давно бы прогнал бродягу. Впрочем, рассуждать об этом не хотелось, и молодой Кей скоро забыл и о Кобнике, и о странном камне.
    Его разбудили в полночь, в самый сладкий сон. Неразговорчивый кмет, чье лицо Улад даже не запомнил, передал приказ брата. Через несколько минут молодой Кей, едва успев накинуть плащ, входил в знакомый шатер.
    Сварг был уже полностью одет, на груди тускло отсвечивало зерцало, а на маленьком столике лежал шлем.
    — Проснулся? — он потрепал младшего по непричесанным вихрам и легко толкнул на груду мягких подушек. — Садись!
    В шатер заглянули двое бородатых кметов, но старший резким движением выслал их прочь.
    — Выступаем? — понял Улад, и сердце его дрогнуло. Вот оно! Началось! Старший брат кивнул.
    — Ты выступаешь…
    — Я?! — от неожиданности молодой Кей чуть не сполз с неудобных подушек на пол. В ответ послышался смех.
    — Еще не проснулся? Война, братишка! Ты же Кей!
    — Д-да, конечно— — язык вновь начал безобразничать.
    — Дело тут такое, Улад, — теперь старший говорил серьезно, без тени улыбки. — Людей у нас много, их надо кормить. Припасов осталось на два дня. Я посылаю три отряда, с одним еду сам. Ударим в трех разных местах и потрусим их амбары. А тебе — особое задание…
    Улад поспешно кивнул, хотя на миг стало страшновато. Особое задание! Ему! Справится ли он?
    — Твоя Велга…
    — Брат! — взмолился младший,
    — Наша Велга… — поправился Сварг, — Так вот наша сероглазая сообразила выслать к нам в тыл целое войско. Они прошли лесными тропами, в обход. Сейчас эти разбойники заняли небольшой поселок, он называется Старые Ключи. Это часа два вниз по реке. Придумано неглупо, но лазутчики сообщили, что эта толпа почти не вооружена. Твоя задача; берешь сотню своих улебов и полсотни бродников, они уже грузятся, идешь полным ходом на веслах и на рассвете атакуешь. Всех, кто в поселке, перебить, поселок сжечь…
    — А сколько т-там? — не сдержался младший.
    — Сотни четыре, — невозмутимо сообщил брат. — Но с тобой будут твои кметы и главное — бродники. Старший у них Ласкиня, рубака опытный. Действуй быстро, и да пребудет с тобой Сокол!
    Сварг нетал, Улад поспешил тоже вскочить, и тут вспомнилось: «Скажи Кею Сваргу, чтобы он поостерегся нападать на нас».
    — Брат, Волга говорила…
    Сварг дернул плечом, и младший наконец-то вспомнил, где и у кого он видел этот жест.
    — Она готова… Что ж, и мы готовы. Поймаешь сероглазую — не убивай, вези сюда. С ней будет Щеблыка разбираться…
    Сердце вновь дрогнуло — что, если Гадюка действительно там? Но тут же пришла уверенность — тем лучше! Пора объяснить ей, что к чему…
    Брат торопил, и Улад даже не успел надеть кольчугу. Кмет принес ее вместе со шлемом прямо в лодью. Погрузка заканчивалась. Сновид Полтора Уха загонял в лодьи опоздавших. Молодой Кей, убедившись, что его вмешательство не требуется, поднялся на борт своей лодьи и тут же заметил, что она полна крепких усатых парней, вооруженных огромными топорами. Бродники! Вот они какие!
    О бродниках Улад слыхал часто. Еще бы! Это они хозяйничали на огромных просторах полдня, от Змесвой Пустыни до самого моря. Безжалостные, неуловимые, бродники скрывались в оврагах и плавнях, чтобы неожиданно напасть и тут же исчезнуть. У них были свои законы и свои вожди. С Кеями бродники не враждовали, но кметы старались не искушать судьбу и лишний раз не заходить во владения отчаянных усачей. Подружился с ними лишь Валадар, старший брат, проводивший в плавнях целые месяцы. Но, выходит, что и Сварг научился с ними ладить!
    Улад с интересом разглядывал этих странных воинов. Они не носили кольчуг, прикрываясь небольшими продолговатыми щитами. Почти все были босы, зато каждый держал в руках боевой топор, а у многих за спиной висели луки. По слухам, усачи были лучшими стрелками во всей Ории.
    К молодому Кею шагнул широкоплечий бродник, одетый в грубую серую рубаху, поверх которой был небрежно накинут синий румский плащ. Улад понял, что это и есть Ласкиня, вождь бродячих воинов. Они поздоровались, Ласкиня усмехнулся, подкрутил длинные усы и небрежно заметил, что его парни соскучились без настоящего дела.
    Ласкиня был без шлема и даже без шапки, и молодой Кей с удивлением заметил, что волосы на голове у бродника выбриты, зато оставлен долгий чуб, который ко всему еще и закручен за левое ухо. Ласкиня понял, что заинтересовало Упада, и снисходительно пояснил, что такой чуб имеют право носить лишь те, кто побывал в нескольких походах Ему, например, разрешили побрить голову после налета на остров Харбай, где они славно распотрошили румов.
    Между тем лодьи уже отчаливали. Подскочивший Сновид доложил, что все в порядке, проводник надежный, и на месте они будут часа через полтора, максимум — два. Улад с достоинством кивнул, кметы разобрали весла, и лодья бесшумно заскользила по темной реке.
    Улад смотрел на удалявшийся берег, казавшийся в ночном сумраке узкой черной полосой, и чувствовал, как волнение исчезает, сменяясь спокойной уверенностью. Сварг свое дело знает. Несколько сильных ударов, к тому же совершенно неожиданных, заставят волотичей отступить, более того, подорвут доверие и к проклятой Велге, и к самой Золотой Бабе. А там — на Коростень!
    Все распоряжения были уже отданы, лодьи шли ровным строем, одна за другой, и молодой Кей решил, воспользовавшись свободной минутой, поговорить с Ласкиней. Бродник отвечал окотно. Несмотря на его заносчивый вид, этому бродяге тоже не часто приходилось беседовать с Кеями. Вскоре Улад узнал, что бродники — не особое племя, а обычный сброд, стекавшийся в низовья Донора в поисках вольной жизни. Вольной — но вовсе не легкой. Без крыши над головой, без крепостей, даже без землянок, где можно укрыться в зимнюю стужу. И — война, каждый день, каждый час. Вначале молодой Кей удивился. С кем воевать, если румы далеко, а с ограми заключен мир? Но Ласкиня, усмехнувшись в длинные усы, пояснил, что румы не так и далеко, на Харбае, куда можно доплыть за одну ночь. а мир с ограми заключил Светлый, но вовсе не бродники. Улад не стал спорить, хотя на миг почувствовал невольное раздражение. По договоренности с хэйканом правый берег Денора до самого Змеиного моря принадлежит сполотам. Но, выходит, там хозяйничают другие!
    Об этом говорить не стоило, и Улад принялся расспрашивать о румах. Ласкиня был о них невысокого мнения. Конечно, румские корабли покрупнее и получше, румские воины закованы в блестящие латы, но мечи их никуда не годятся и одиночного боя они не знают. А главное, в бескрайних степях, что протянулись вдоль Змеиного моря, румы беспомощны, а потому и стараются не выползать из своих каменных крепостей. Впрочем, и крепости можно брать. Он, Ласкиня, брал. причем не одну и не две.
    Улад вскользь поинтересовался, что делает у бродников Кей Валадар, но усач лишь пожал своими широкими плечами. То ли он ничего не знал о Валадаре, то ли просто не пожелал говорить.
    Между тем бродники уже успели освоиться на лодье. Очевидно, плыть им было привычно, и по реке. и по морю. Те, кто не сидел на веслах, собрались у мачты, негромко переговариваясь. Затем кто-то запел, песню подхватили другие, и вскоре пели уже все. Улад прислушался — слова были незнакомые, да и напев непривычный — долгий, протяжный. Молодой Кей внезапно подумал, что так, наверное, поют степняки — те самые, с которыми бродники бьются не на жизнь, а на смерть.
    Из-за темного Денора, от самого моря, Вышло огров сорок тысяч, окружили поле.
    Будят хлопцы вожака темною порою:
    — Убегай скорее, Званко, огры за горою!
    Вы не боитесь, мои хлопцы, Нам бежать негоже.
    У горы и по над лесом ждут врага сторожи.
    — Те сторожи перебиты, сгинули повсюду.
    Убегай скорее, Званко, будет тебе худо!
    — У меня дружок есть верный, он мне правду скажет, Коль бежать настанет время, путь он мне покажет.
    — Твой дружок давно в полоне, связан на аркане.
    Убегай скорее, Званко, исчезай в тумане!
    — Как мне, хлопцы, убегать, право, я не знаю.
    Убегу, так свою славу даром потеряю!
    — Что нам будет с этой славы, сгинем в чистом поле.
    Без тебя, без вожака, нам не будет доли!
    Усачи пели негромко, многие слова были непонятны, и молодой Кей так и не узнал, чем закончилась история с храбрым Званко. Пришлось спросить у Ласкини. Тот усмехнулся и поведал, что когда-то сам неплохо знал этого Званко. Парень был отважный, но неосторожный до крайности, и как-то по глупости попал со своим отрядом в засаду. Сгинул сам, сгинули его хлопцы, а из черепа вожака огры, говорят, сделали чашу.
    За разговором время шло быстро, и молодой Кей даже удивился, когда передовая лодья внезапно свернула к берегу. Выходит, уже приплыли? Но ведь они еще не успели поговорить о главном — о предстоящем бое!
    Однако вскоре выяснилось, что и об этом успели побеспокоиться. Сновид пояснил, что дело намечается нетрудное. Волотичи нападения не ждут. поэтому атаковать следует сходу. Поселок будут штурмовать кметы Улеба, а бродники останутся в резерве, чтобы прийти на помощь в решающий момент. Улад кивнул, вспомнив, что именно так объяснял ему отец. Две линии — атакующая и прикрывающая. А где должно быть его место? Наверное, впереди…
    Но и это решили без него. Оказывается, Сновид уже выделил дюжину кметов, которые должны будут защищать Улада. А место его — среди резерва, чтобы вовремя отдать приказ об общем штурме. Улад хотел запротестовать, настоять на праве первым идти в бой, но вовремя вспомнил, что он не просто альбир, ищущий славы. Он — Кей, его право и его долг — командовать другими. А работа для его меча найдется — в самом поселке.
    Лодьи одна за другой приставали к темному низкому берегу. Воины прыгали прямо в воду и быстро строились по десяткам. Кмсты, посланные Сновидом, уже окружили Улада, надежно прикрывая со всех сторон. Один из них сжимал в руке копье с небольшим красным флажком — Кесвым знаком— Бродники под предводительством Ласкини держались отдельно, безо всякого строя, усатые липа довольно усмехались — парни явно радовались предстоящему бою.
    Лазутчики осмотрели окрестности, но лес был пуст. Волотичи явно не ожидали высадки и даже не выставили посты. На миг Улад пожалел о такой беспечности. Что за удовольствие резать безоружных, необученных, да к тому же сонных? Но тут же вспомнилась Велга, и молодой Кей зло усмехнулся. Поглядим, поможет ли теперь тебе твоя Золотая Баба! Хорошо бы взять Гадюку в плен.
    Вспомнился поселок, который пришлось брать трупы на высоком крыльце, зарево пожара — и Тумила, брошенная на неровные доски пола. Если Велга попадется… Нет, сам он ее не тронет, он позовет кметов и скажет, как тогда: «Ваша!». Пусть поймет, холопка, кто она такая! Но Улад тут же опомнился. Судьбу Гадюки будет решать брат, да и не время сейчас думать об этом. Сначала — бой. Как называется этот поселок? Ах да, Старые Ключи…
    Отряд выстроился, и Сновид подошел поближе, ожидая приказа. Улад хотел скомандовать сам, но испугался, что голос его прозвучит недостаточно громко. Поэтому он лишь кивнул, и тут же с удовлетворением услышал сильный, с хрипотцой, бас старшего кмета. Этот командовать умеет!
    Дорога была узкой, идти приходилось по трое в ряд, и молодой Кой невольно подумал о засаде. Об этом тоже рассказывал отец: впереди устраивается завал, затем подпиливают пару деревьев, чтобы перекрыть путь к отступлению. И, конечно, лучники — со всех сторон. Улад слышал, что волотичи — мастера подобных засад. Много лет назад его дед, Светлый Кей Хлуд, чуть не погиб, когда неподалеку от Коростеня нарвался на вооруженных луками и секирами лесовиков. Поэтому Улад несколько раз вздрагивал, слыша, как трещит попавшая под ноги сухая ветка. Но опасаться было нечего, отряд, похоже, не ждали. Вскоре Улад отбросил настороженность и даже начал насвистывать — тихо, еле слышно. Все-таки славно вести в бой таких воинов! Вспомнился Войча, двоюродный братан, который к месту и не к месту хвастал, как рубил белоглазую есь. Тогда Улад, да и не он один, завидовал Войчемиру, но теперь все стало по-другому. Подумаешь, есь! Что бы сказал братан Войча, если б ему пришлось повоевать с Гадюкой? Едва ли обрадовался. Волотичи — это не какая-то там есь, о которую и меч марать стыдно.
    Внезапно впереди послышался шум. Колонна. остановилась, кто-то сдавленно крикнул, затрещали ветки. Улад оглянулся, рука легла на рукоять меча, но вокруг все оставалось по-прежнему. Наконец появился озабоченный Сновид и доложил, что охранение столкнулось с несколькими волотичами, не иначе сторожевым постом. Боя не было — кметы уложили всех на месте, а одного сумели взять живым. Если Кей пожелает…
    Улад, конечно, пожелал. Они прошли в голову колонны. Здесь, на небольшой поляне, лежало три неподвижных тела в знакомых белых рубахах. Только у одного из убитых оказался меч (Улад тут же узнал скрамасакс), остальные были вооружены обыкновенными деревянными копьями с обожженными на огне концами. Пленный был тут же — молодой парень, чем-то похожий на молчаливого Векшу. Улад брезгливо скривился при виде окровавленного, исцарапанного лица и велел спросить пленника, сколько воинов в Старых Ключах и кто ими командует. Полтора Уха повторил вопрос, но парень ничего не ответил, только дернул усмешкой разбитые губы.
    — Дозволь, Кей! Мы с ним быстро…
    Вначале Улад не понял, о чем спрашивает Сновид. Но затем дошло — пленного следует спросить по-настоящему. Время не ждет, каждая минута дорога…
    Улад махнул рукой, и трое кметов потащили пленного куда-то в темноту. И тут молодой Кей окончательно понял, что сейчас произойдет. Парня будут пытать — наскоро, а значит, неимоверно жестоко. Пытать, чтобы он выдал своих, помог подвести их головы под сполотские мечи. На какое-то мгновение захотелось крикнуть, остановить пытку, но Улад приказал себе успокоиться. Это война! От того, что они узнают, зависит не только успех, но и жизнь.
    Он ждал крика, но вокруг стояла мертвая, глухая тишина. Молчали кметы, даже лес затих, словно тоже прислушивался к тому, что делают под его кронами люди. Минуты тянулись за минутами, и Улад старался не думать о том, что сейчас происходит совсем рядом. Но почему так тихо? Неужели парень до сих пор молчит?
    — Их четыре сотни, Кей, — Сновид подошел незаметно, и Улад вздрогнул от его негромкого хриплого голоса. — Велги в Старых Ключах нет, командует какой-то Крук. Нас не ждут. Можно идти…
    Улад кивнул, хотел спросить, что с пленным, но понял, что спрашивать незачем. Парня уже нет, к трем трупам прибавился четвертый.
    Теперь отряд ускорил шаг. До Старых Ключей осталось совсем немного, и Улад понял, что Сновид хочет успеть туда до рассвета. Надо было спешить, небо на восходе уже начинало белеть, И вот, наконец, колонна вновь остановилась, но рядам прошуршало: «Пришли!».
    Улад не выдержал и поспешил вперед. Последние деревья остались позади, голова колонны уже вышла из лесу. Здесь, на опушке, молодой Кей нашел Сновида, который собрал вокруг себя кметов и что-то тихо им объяснял. Улад не стал мешать и осторожно выглянул из-за густых кустов, росших вдоль кромки леса.
    Поселок был совсем рядом, на невысоком холме, окруженном частоколом. Десятка два домов, один, побольше, посередине; ворота, небольшой ров вокруг. Улад был вновь разочарован. Он почему-то думал, что Старые Ключи — настоящая крепость. Во всяком случае, головорезы Велги должны были как-то укрепить свой лагерь, но они не сделали и этого. Обычный поселок, на такой и полсотни кметов хватит. Правда, пленный говорил о четырех сотнях воинов…
    Улад начал всматриваться сквозь предрассветную мглу, и ему показалось, что он различает следы больших кострищ, расположеных рядом с домами. Наверное, волотичи жгли вечером костры — кашу варили. Возможно, они и сейчас там, спят прямо на земле, не ожидая беды. Этот Крук явно не из тех, кто поумнее. Небось, тоже надеется на свою Золотую Бабу!
    Сзади послышался шум. Молодой Кей обернулся и увидел, как два десятка воинов волокут громадное дерево, очевидно, только что срубленное у самой опушки. Странно, он не слышал ударов секиры. Или дерево срубили волотичи? Срубили — и бросили. Тогда спасибо им, удружили!
    Зачем требуется такой ствол при штурме, Улад, конечно, знал. Ров неглубокий, ворота самые обычные, деревянные. Остается одно — вперед!
    Откуда-то появились бродникн. Ласкиня быстро переговорил со старшим кметом, и усачи устроились прямо на опушке. Огромные секиры лежали под рукой, луки вынуты из сагайдаков. Все верно, вторая линия. Как только воины Сновида ворвутся в поселок.
    — Кей! — старший кмет был уже рядом. — Начинаем…
    — Д-да! — выдохнул Улад. — Сокол с нами!
    На мрачном лице Сновида мелькнула усмешка, он выбросил руку в Кеевом приветствии и повернулся к отряду. Короткая команда, и воины без суеты, почти без шума двинулись вперед, на ходу разворачиваясь в боевую линию. Бревно тащили чуть сзади — если из-за частокола полетят стрелы, шиты тех, кто идет в первом ряду, прикроют товарищей.
    Но поселок молчал. Тихо было у ворот, никто не вышел из домов, даже караульных нельзя было заметить. Старые Ключи словно вымерли. Улад присел на землю и принялся жевать сорванную травинку. Нет ничего хуже такого ожидания. Заметят или нет? Успеют встретить атакующих роем стрел, занять позиции — или так и умрут, не проснувшись?
    Уладу казалось, что отряд движется медленно — ползет, а не атакует. Но он знал, что Сновид действует правильно. Бежать нельзя, силы понадобятся в бою, но как долго длятся эти минуты! Он то и дело прислушивался, но вокруг стояла тишина., Старые Ключи по-прежнему молчали, поселок оставался недвижным, темным, а из близкою леса начал медленно наползать белесый туман. Это тоже хорошо — в тумане враг всегда кажется многочисленнее, особенно когда приходится просыпаться в разгар боя…
    Строй кметов был уже возле самых ворот. Улад бросил изжеванную травинку и вскочил, уже не прячась. Сейчас!
    Отряд остановился, строй разомкнулся, и огромное дерево, чуть дрогнув, поползло вперед. Молодой Кей затаил дыхание. Еще немного… Есть! Ворота, не выдержав первого же удара, бесшумно (расстояние гасило звуки) разошлись в стороны.
    Улад перевел дух и вновь присел на траву. Главное сделано, сейчас кметы ворвутся в поселок, а значит, пора подумать о резерве. Он обернулся и поискал глазами Ласкиню. Вождь бродников сидел неподалеку и тоже поглядывал на поселок. Его лицо казалось сонным и скучающим, но Улад успел перехватить взгляд — напряженный, внимательный.
    Когда молодой Кей вновь посмотрел вперед, кметы Сновида были уже в поселке. Там, наконец, кто-то проснулся — из домов выбегали люди, маленькие фигурки бестолково кружились возле погасших кострищ. Улад представил себе то, что сейчас происходит за частоколом. Отчаянный крик, нелепые команды — и первые трупы, падающие под беспощадными ударами. Странно, но криков он почему-то не слышал, наверное, из-за подступавшего тумана. Пора выдвигать резерв— Улад повернулся к Ласкине, но вдруг заметил, что тот уже не сидит, а стоит, крепко сжимая секиру, и на его усатом загорелом лице уже не скука, а какое-то совсем иное выражение, словно бродник заметил что-то странное, даже страшное.
    Улад, недоумевая, вновь взглянул вперед, но вначале ничего не понял. В первый миг показалось, что сквозь туман начинает светить солнце. Но молодой Кей тут же сообразил — рано, до восхода еще полчаса, не меньше. Однако странный свет становился сильнее, и вот уже явственно можно различить золотистое свечение, охватившее вершину холма. Оно струилось над черными крышами домов, над частоколом медленно охватывая весь поселок. Улад почувствовал, как холод подступил к сердцу. Мать Болот! Нет, не может быть!
    И тут, наконец, он услышал крик — громкий, недружный. В поселке что-то происходило, маленькие фигурки метались между домами, падали, кто-то выбежал из ворот… Улад поглядел на Ласкиню — бродник уже что-то командовал своим усачам, и они деловито строились. Да, пора… Но что там в поселке?
    Из ворот выбегали люди. их было много, очень много. Беглецы? Но почему они бегут сюда, а не в лес? И тут страшное подозрение шевельнулось в душе. Нет, только не это! Ведь это его кметы, его улебы! Там же Сновид!
    — Выручать надо! — голос Ласкини был суров и мрачен. Улад поглядел на бродника — и все понял. Значит, правда… Случилось невозможное, невероятное
    — его кметы разбиты. Но ведь этого не может быть! Однако память тут же подсказала — отряд Нетвора. Там было не меньше опытных воинов, и Нетвор считался лучшим из кметов, служивших у брата. Опять Мать Болот, проклятая Золотая Баба!
    Бродники двинулись вперед — медленно, словно нехотя. Усатые лица были спокойны и невозмутимы, крепкие руки сжимали секиры. Улад рновь почувствовал уверенность — эти не подведут. Наверное, Сновиду устроили ловушку, но теперь мятежникам придется сражаться лицом к лицу — Улад поспешил занять место в центре, неподалеку от Ласкини. Его охрана — молчаливые кметы, тут же стала по бокам. Слева, как и полагается, взметнулся красный значок Кеев. Улад усмехнулся — пусть видят! Сам Кей ведет войско в атаку!
    Строй бродников не спеша приближался к поселку. А навстречу им, опережая толпу беглецов, несся крик — отчаянный, полный ужаса. Но сквозь него доносились другие голоса. Улад уловил что-то знакомое. «Велга! Велга!» Его передернуло — снова Гадюка! Но ведь ее здесь нет!
    И тут первые беглецы поравнялись с Упадом. Он уже знал, что увидит, но все же зрелище оказалось слишком страшным. Его кметы, его улебы — без оружия, без щитов, с глазами, в которых плавал ужас… — Стойте! Назад! — Улад сам не понял, как в его руке оказался меч. Он бросился вперед, пытаясь остановить беглецов, но те шарахались в стороны, спеша скрыться за строем усачей. Улад схватил за руку одного из кметов, тот дернулся, но молодой Кей взмахнул мечом:
    — Где Сновид?
    — Убили! — глаза парня светились безумием. — Всех убили! Всех!
    Уже ничего не соображая, Улад резко дернул рукой, и кмет без звука упал на землю — удар меча раскроил череп. Это подействовало. Несколько беглецов остановились и присоединились к бродникам. Кто-то подбежал к Уладу и начал быстро глотая слова, рассказывать, как они ворвались в поселок, как внезапно вспыхнул золотистый свет, а потом всех охватил ужас, и вот тогда со всех сторон налетели волотичи…
    Улад не стал слушать. Об этом он поговорит позже. Сейчас — бой. Где же враги?
    Ворота были пусты — беглецов никто не преследовал. Улад успел подумать, что их заманивают в поселок, но тут же заметил знакомое свечение. Золотистый огонь стал ярче, он охватил весь холм и теперь медленно растекался по округе. Туман засветился яркими искорками, и Уладу показалось, что он видит размытые, неясные силуэты…
    Резкий голос Ласкини заставил очнуться. Вот они. Из ворот выбегали воины в белых рубахах. Бродники поудобнее перехватили секиры и ускорили шаг. Улад взмахнул мечом, разминая руку, и вобрал в грудь побольше воздуха. Сейчас! Сейчас он крикнет: «Сокол!», этот крик подхватят другие…
    И тут случилось то, чего Улад меньше всего ожидал. Золотистая дымка внезапно оказалась рядом. В лицо плеснуло жаром, захватило дыхание, а в следующий миг нахлынул страх. Почудилось, что туман внезапно стал плотным, словно Улад попал на дно озера, а фигуры врагов выросли, став громадными, выше самых высоких деревьев.
    Молодой Кей понял, что он кричит, но не в боевом порыве, а от ужаса. Что-то жуткое, невероятно опасное, должно сейчас появиться, и от него нет спасения, нет зашиты. Улад бестолково взмахнул мечом и почувствовал, как леденеют руки. А враги. огромные, непобедимые, были уже рядом, совсем близко.
    Улад закрыл глаза, ожидая смерти. Вот, значит как погиб Сновид и все остальные! Мать Болот, будь ты проклята! В уши ворвался дружный крик: «Велга! Велга!».
    Что-то сильно ударило в грудь, едва не пробив кольчугу.
    И все-таки он был жив. На миг открыв глаза. Улад понял, что его куда-то волокут. Мелькнула и пропала мысль о плене. Все равно, от такого не убежишь, не скроешься. Может, Гадюка его пожалеет…
    — Держись, Кей! — хриплый голос ударил в уши, и на мгновенье Улад пришел в себя. Рядом были его кметы, но уже не дюжина, а всего трое, а чуть дальше он заметил знакомые усатые лица. Бродники! Значит, они еще живы! Тогда надо сражаться, надо отбросить врага! Мелькнуло лицо Ласкини — окровавленное, с небрежно закинутым за ухо чубом, и Улад удивился, что у этих усачей еще хватает силы драться. Он пошевелил рукой, понял, что меч по-прежнему с ним, и это слегка успокоило. Но тут снова накатил страх. Бежать! Бежать! Все мысли исчезли, осталась земля, которая, казалось, начала гореть под подошвами, и враги, надвигавшиеся волна за волной. Улад еще помнил, как пытался отдать какой-то приказ, как земля внезапно ушла из-под ног, но его снова подхватили и поволокли куда-то, в темноту, в небытие.
    Очнулся он от странного звука. Понадобилось время, чтобы понять — птицы! Поют птицы, а он лежит на траве, вокруг него бродники, и он все еще жив…
    Наконец Упад окончательно пришел в себя и быстро вскочил. Страх исчез, сменившись растерянностью и стыдом. Где они? Что с его войском?
    На поляне их было около полусотни — улебов и бродников. Почти все кметы были без оружия, многие — в крови, слышался стон, но никто не пытался помочь раненым. Улад попытался найти свой значок, но безнадежно махнул рукой. Хорошо еще. что меч с ним! А где же враги? Выходит, их не преследуют?
    К нему подошел Ласкиня, держа на весу обмотанную окровавленной тряпкой руку. Лицо брод-ника было мрачным и одновременно недоумевающим. Улад хотел спросить у него о том, что случилось и что делать дальше, но бродник покачал головой и коротко бросил: «Мара!».
    Слово было незнакомым, и Ласкиня, невесело усмехнувшись, пояснил. Мара — видение, призрак, встающий над раскаленной летней степью. Но чаклуны могут насылать мару на своих врагов, и тогда те теряют голову от страха. Справиться с этим трудно, даже если знать заранее и быть готовым. Ужас заставляет забыть обо всем, и тогда самый опытный воин становится беззащитным.
    Улад вяло кивнул — да, так и есть. Проклятая Мать Болот наслала на них мару. Как и на тех, кто погиб в Коростене и у Белого Плеса. Выходит, так сражается Болотная Гадюка!
    А Ласкиня уже рассказывал о бое. Оказывается, им все-таки удалось отбиться. Помог многолетний опыт — бродники дрались, даже когда оружие падало из рук, а ужас затмевал рассудок. Но потери были велики — огромны. Из полутора сотен их оставалось едва ли треть. Улад спросил о Сновиде, и Ласкиня подозвал одного из кметов — молодого парня, который до сих пор не мог прийти в себя от пережитого. Он сбивчиво поведал, что Сновида убили сразу, в первое же мгновенье. Похоже, мятежники догадались, кто среди атакующих старший, и лучники выстрелили в упор, как только Полтора Уха подошел к крыльцу большого дома на главной площади.
    Надо было уходить. Им повезло — волотичи явно не ожидали отпора, даже такого недружного, и не стали их преследовать. Но в любой момент враги могли обойти лесом и первыми оказаться у лодей. Улад махнул рукой, и Ласкиня начал строить людей. Троих, которые не могли уже идти, уложили на длинные жерди, хотя Улад заметил, что раны слишком тяжелы — не довезут.
    Вскоре они были уже на берегу, и Ласкиня тут же приказал садиться на лодьи. Но людей оставалось мало, и бродник вопросительно поглядел на Улада. Тот, еще раз осмотрев все, что осталось от войска, велел рассадить людей по количеству весел, а две лодьи, на которых гребцов не хватило, сжечь. Просмоленное дерево загорелось мгновенно, и над берегом поплыл густой черный дым.
    Всю обратную дорогу Улад не проронил ни слова. На душе было горько, мучил стыд. Он подвел брата. Хуже — он подставил под удар все войско. Теперь все, и новобранцы, и те, кто уже успел повоевать, решат, что мятежники действительно непобедимы. Но что было делать? Даже если б Улад заранее знал, что им готовят, как он должен был поступить? Но ведь он знал! И о золотистом тумане, и о страхе, лишающем силы. Знал, но не верил до конца. И Велга предупреждала! В душе вновь всколыхнулась ненависть к проклятой Болотной Гадюке. Если бы не она, если бы не Золотая Баба…
    Ласкиня, которому тоже было невесело, подошел к Уладу и принялся рассказывать о том. что случилось с ним однажды в степи возле самого Змеиного моря. Вначале Улад слушал невнимательно, не до того было, но потом поневоле заинтересовался. Бродник говорил о том, как он вместе с несколькими удалыми хлопцами решил поживиться золотом, которое, по слухам, было спрятано в огромном кургане. Этот курган был насыпан в незапамятные времена, еще до Воительниц и даже до Солнечных Скуда, и похоронен там был то ли царь, то ли великий чаклун. Три дня хлопцы рыли сухую, затвердевшую, словно камень, степную землю, а на четвертый нашли остатки деревянного сруба, а под ними — огромный скелет, человеческий, но невиданного роста— На голом черепе сверкал золотой венец, а рядом лежал меч, но не железный, а из неизвестного темного металла, который не тронуло время. Больше в могиле ничего не оказалось, и надо было, конечно, немедленно уходить, но обуяла жадность. Хлопцы рыли до темноты, а потом пришла ночь, и уходить стало некуда. Вокруг послышался топот невидимых коней, а затем к кургану стали подступать тени, со всех сторон, от самого горизонта. Двое парней, помоложе, не выдержали и рванули галопом прямо в степь — больше их не видели. Остальные забрались на самую вершину кургана, читая все известные им заклинания от нежити. Но тени не уходили, а потом появились волки. Как удалось досидеть до солнца, Ласкиня даже не помнил. Утром же, бросив проклятое золото, уцелевшие поспешили прочь, но еще долго слышался топот призрачных коней, провожавший их и этот день, и следующий. С тех пор Ласкиня закаялся тревожить мертвецов, пусть даже они будут усыпаны золотом.
    Рассказ был невеселый, но молодой Кей был благодарен броднику. Тот явно хотел отвлечь Улада от печальных мыслей. Похоже, чубатый вожак не чувствовал особой вины ни за собой, ни за молодым командиром. Одно дело воевать с людьми, совсем другое — с нежитью.
    Однако Улад не мог успокоиться. Перед глазами вставало лицо брата, и он пытался найти нужные слова, чтобы как-то объяснить, оправдаться. Но слов не было, и Улад приготовился выслушать от Сварга все, что заслужил. Но объясняться не пришлось. Первый же взгляд, брошенный на лагерь, показал — случилось нечто худшее. Между палаток бегали кметы, на самом берегу стояли носилки — много носилок, а лодсй стало меньше — не на одну, не на две. Встревоженный Улад спрыгнул прямо в холодную воду и побежал, не чувствуя промокших ног, на берег. Брат! Что с ним?
    Сварга он увидел почти сразу — старший брат стоял в окружении кметов, рядом алел Кеев Стяг, небрежно прислоненный к одной из палаток, но что-то было явно не так. Через мгновенье Улад понял — брат был без шлема, а его рыжие волосы скрывала окровавленная повязка.
    — Улад! Жив!
    Сварг бросился к нему, и младший почувствовал, как крепкие руки брата сжимают его плечи. Тут только Улад ощутил, насколько он устал. Захотелось заплакать, прижаться к брату. Но он пересилил себя:
    — Чолом. К-кей Сварг!
    — Чолом, братишка! — старший быстро оглядел его и покачал головой. — Не ранен?
    — Н-нет.., Нас… М-мы…
    Язык вновь не слушался, но брат уже все понял.
    — Ничего, братишка! Ты жив, а это — самое главное. Пойдем!
    Улад оглянулся — остатки его отряда уже высаживались на берег. Надо позаботиться о еде, о раненых… Но брат тянул его к шатру, и младший решил, что Ласкиня разберется и сам. Сейчас надо узнать, что же случилось у Сварга.
    В шатре к ним подбежала Порада и с плачем стала обнимать брата, а тот отмахивался, твердя, что ранен легко и незачем поднимать шум. Но Порада, не слушая его, принесла кувшин с водой и начала аккуратно разматывать окровавленную тряпку. Улад пытался помочь, но брат усадил его на мягкие подушки и велел рассказывать. Перевязка причиняла Сваргу немалую боль, но слушал он внимательно, и только изредка по его лицу пробегали судороги, а тонкие, крепко сжатые губы стали совсем белыми. Улад ощутил гордость — вот какой у него брат! Молодой Кей рассказывал обо всем, ничего не скрывая. Постепенно он пришел и себя и даже перестал заикаться. Краем глаза он заметил, что Порада тоже слушает, и в ее глазах плавает страх. Брат понял это и взял за руку, успокаивая.
    — Так мне и надо! — усмехнулся Сварг, когда младший закончил. — Следовало сразу поверить тебе — и всем остальным.
    — Ты о Матери Болот? — понял Улад.
    — Конечно! Все-таки мне казалось, что у страха глаза велики. Глупость — самая дорогая вещь в мире, братишка. Ты еще молодец…
    — Я? — поразился Улад.
    — Ты, конечно. Сколько ты привел назад? Треть? А я — хорошо, если пятую часть. Еле вырвался! Окружили, мерзавцы, думал все, конец!
    Порада негромко охнула. Сварг засмеялся и похлопал се по руке.
    — Ничего, ничего! Я жилистый, меня прожевать трудно! А от остальных двух отрядов вестей нет и, боюсь, не будет. Вот так-то, Улад… Надо было мириться.
    — Что?! — младшему показалось, что он ослышался. — Мириться? С этой гадиной!
    — Именно с нею. С твоей сероглазой. Сварг попытался кивнуть, но это движение отдалось болью, и он на мгновенье замер. Затем перевел дыхание и усмехнулся:
    — В делах государственных, братишка, чувств не бывает. Есть реальность. А реальность такова; Золотая Баба сильнее наших богов. Значит, пока мы слабее. Следовательно…
    — И ты согласен уйти? — Улад все еще не мог поверить. — Вывести войска? Это же…
    — Отец болен, — глаза Сварга потемнели. — Мне нужен мир. Но говорить об этом поздно — мириться надо было вчера. Сегодня твоя сероглазая… Извини, Болотная Гадюка запросит втрое больше. Ладно, поговорим вечером, мне надо кое с кем посоветоваться. Я пришлю за тобой…
    Улад вновь увидел брата не вечером, а уже ночью. Весь день приходили плохие вести. Из третьего отряда, посланного за продовольствием, вернулась одна лодья, и то полупустая. Из четвертого не вернулся никто. В лагере стояла тишина, мертвая, словно на кладбище. Разговаривали шепотом. Новобранцы были поражены, сбиты с толку, а те, кто уже успел побывать в боях, чувствовали страх. Таких поражений войска Кеев не несли уже очень давно. Даже бесстрашные бродники, и те притихли, забившись в свои шатры и о чем-то негромко беседуя.
    Оживился лагерь лишь ближе к вечеру. У самой реки кметы вкопали три высоких заостренных кола, вокруг которых начали собираться воины. Улад послал узнать, в чем дело, и ему сообщили, что предстоит казнь. Оказывается, отряду брата вс„ же удалось захватить трех пленных, и теперь их покарают, как мятежников, воевавших с оружием в руках. Улад понял — жестокое зрелище должно отвлечь воинов, показать, что и враги смертны. Не удержавшись, молодой Кей накинул плащ и подошел поближе.
    Мятежники были совсем молоды, каждому не исполнилось и двадцати. Один был ранен, и его тащили за руки, но остальные держались храбро и даже пытались улыбаться. Но при виде острых кольев лица их побелели, и Улад злорадно скривился — так вам и надо, мерзавцы! Посмотрим, поможет ли вам сейчас ваша Золотая Баба. Кметы зашумели. Каждый явно чувствовал то же, что и Улад. Посыпались шутки, кто-то засвистел, глаза воинов светились торжеством. Пусть хоть кто-то ответит за гибель их товарищей' Наконец послышался отчаянный крик — колья вонзились в тела. Один из волотичей, тот что был ранен, умер сразу, но остальные были живы еще долго. Крик перешел в глухой вой, сменившийся тихими стонами. В ответ раздался радостный рев собравшихся, свист усилился, кто-то громко пожелал волотичам счастливой встречи с Матерью Болот. Один из кметов крикнул. «Четвертый кол для Велги!», крик подхватили десятки голосов, и Улад невольно усмехнулся — хорошо бы! Он взглянул на извивающиеся в нечеловеческих муках тела и представил, как будут казнить Болотную Гадюку. Жаль, что у нее только одна смерть!
    Вспомнились слова брата, и молодой Кей ощутил гнев. Нет, никакого мира! Надо воевать до конца, до последнего мятежника, пока он не повиснет вот так же, проткнутый насквозь! Пока не сдохнет проклятая Велга…
    Брат пригласил его к ужину. Ужин был поздний — на дворе стояла ночь, и в большом шатре, освещенном двумя небольшими светильниками, было полутемно. Улад думал, что разговор начнется тут же, но брат молчал и был неожиданно мрачен. Порада, напротив, повеселела и пыталась поднять настроение, рассказывая какие-то забавные истории. Говорила она на наречии волотичей, к тому же Улад слушал вполуха и почти ничего не понял. Сварг кивал, иногда улыбался, но затем вновь мрачнел. Наконец, поставив на столик последнюю недопитую чашу, он жестом велел Пораде оставаться, а сам направился к выходу. Улад понял, что разговор будет не здесь. Очевидно, его не должна слышать даже Порада.
    Братья долго шли по пустынному берегу. Сзади неслышно ступала охрана, а вокруг стояла ночная тишина, показавшаяся Уладу зловещей. Кто знает, не скрываются ли в темноте лазутчики Гадюки! Брат явно думал не об этом. Пройдя несколько сот шагов в сторону от лагеря, он кивком велел охране оставаться на месте, а сам свернул на еле заметную лесную тропинку.
    Уладу стало интересно. Он понял — они не просто гуляют. У брата встреча, и встреча очень важная. Иначе не стоило бы покидать шатер и идти на ночь глядя так далеко. Интересно с кем? С кем-то из мятежников? Или… с самой Велгой? Это показалось невероятным, невозможным, но затем Улад внезапно захотел вновь увидеть девушку. Зачем — он и сам не понимал. Просто увидеть — и все. Или нет, не просто увидеть. Надо сказать ей, обязательно сказать. Они не договорили…
    Тропа долго петляла между высоких старых деревьев и внезапно вынырнула на небольшую поляну. Посреди нее что-то чернело. Улад всмотрелся — землянка, небольшая, почти незаметная в темноте. Он бы и не увидел ее, если бы не костерок, горевший у порога.
    У костра кто-то сидел. При виде гостей он встал и низко поклонился. Свет костра упал на знакомое лицо со всклокоченной бородкой, и Улад разочарованно скривился. Кобник! То-то он не видел чаклуна в лагере, а он вот куда спрятался, бродяга! Но что им с братом здесь нужно?
    Сварг махнул рукой и присел на толстый ствол, перегородивший поляну. Улад последовал его примеру, заметив то, что упустил в первую минуту — огромный лошадиный череп, висевший над входом в землянку. Такое он уже видел. Конь — священное животное Небесного Всадника — Солнца, но он же отвозит души в царство Косматого.
    Каким же богам молится чаклун?
    Кобник между тем продолжал кланяться, пока Сварг не приказал ему сесть. Тот быстро кивнул и бухнулся прямо на траву.
    — Расскажешь брату то, что рассказывал мне, — коротко бросил старший. Улад вновь удивился. Может, Кобник ко всему еще и лазутчик?
    Странный человек вновь закивал и заговорил быстро, скороговоркой. Вначале Улад почти ничего не мог разобрать — Кобник глотал слова, к тому же наречие волотичей с трудом давалось молодому Кею. Наконец он начал понимать. Чаклун говорил о Матери Болот.
    Как понял Улад, Кобник с первых же дней мятежа был очень удивлен. Более того, он был сбит с толку. Чаклун изучил все поверья, знал, как поклоняться богам волотичей, да и не только им, был знаком с другими ворожбитами. Но ему и в голову не приходило, что богиня Маташ, которую темные люди называют Матерью Болот, способна поднять людей на мятеж. Маташ — добрая богиня. Она помогает роженицам, бережет семью может спасти урожай в непогоду, но поднять людей на кровавый бунт просто не способна. У нес не хватит сил, точнее, ее силы другие и предназначены для иного.
    Улад был поражен. Он взглянул на брата, но тот слушал с невозмутимым видом. Как же так? Ведь он сам видел!
    Кобник понял и согласно закивал. Да, да, да! Он тоже видел, видел, видел! Он видел, как Велга захватила Коростень, как ее воины почти без оружия перебили Кеев отряд. Он видел золотое свечение — и слыхал о том, что оно удесятеряет силы волотичей и вселяет ужас во врагов. Но Мать Болот просто не может этого! Он пытался понять, расспрашивал других чаклунов, но все они тоже не понимали. В конце концов стало ясно — проклятой Велге помогает кто-то другой. Этот «кто-то» и вещает от имени Маташи. А, может, Велга специально обманывает людей, с нее станется…
    И тут в руках Кобника появился знакомый предмет. В тусклом свете костра блеснул кроваво-красный камень. Цепь! Та самая цепь, которую Улад зачем-то надевал, отправляясь к Велге!
    Кобник положил цепь на колени и продолжил. Он что-то заподозрил еще тогда, когда услыхал о золотом идоле, который, по слухам, сам вынырнул из болота. Заметив усмешку на лице Улада, он тут же поддакнул. Конечно, обыкновенный идол будет спокойно лежать на дне и никогда сам оттуда не выберется. Вообще, идолы — лишь дерево и камень, и очень редко боги вселяются в свои кумиры. Но дело еще и в том, что Золотая Баба — это не тот идол, что сгинул много лет назад. Очень на него похожий, но не тот. Он, Кобник, твердо знает, куда делась настоящая Золотая Баба. Это тайна, но его отец, да будет ему тепло в Ирии, рассказал ему когда-то правду. А правда в том, что во время последнего восстания, того, что было пятнадцать лет назад, Золотую Бабу попросту расплавили, чтобы на это золото купить оружие. Вожди мятежников это скрыли, и для всех идол просто исчез.
    Улад вновь недоуменно поглядел на брата. Если это так, то откуда у нищих волотичей столько золота, чтобы отлить новый истукан? Или его кто-то подбросил — вместе с замыслом восстания?
    Между тем Кобник заговорил о другом идоле — том, что стоял на капище у Голой Пристани. Тогда он и сам не очень знал, что делать, но вовремя вспомнил, о чем поведали ему верные люди много лет назад.
    Странный чаклун заговорил совсем тихо, и Уладу приходилось вслушиваться, чтобы разобрать смысл. Оказывается, какие-то «верные люди», очевидно такие же ворожбиты, как сам Кобник, рассказали ему об одном древнем боге. Точнее — божестве, поскольку оно может появляться и в мужском, и в женском обличье. Его имя скрыто, да Кобник и не пытался его узнать, но между собой чаклуны называют его Старый. Этот Старый когда-то почитался во всей Ории. но потом его забыли. Слишком страшным был бог, слишком кровавых жертв требовал от людей. Зато и могущество его велико. Старый способен даже вызвать души из Ирия, а мертвые тела — из могил. По одному преданию один из царей Скуда, когда враги ворвались в Орию и войско его было разбито, принес кровавые жертвы Старому, и тогда из могил поднялись тысячи мертвецов, которых не брало оружие, поскольку они уже и так мертвы. Это страшное войско уничтожило захватчиков, но понадобились новые жертвы, еще более обильные, чтобы загнать мертвецов обратно в могилы.
    Вначале Улад не поверил — слишком жутким и неправдоподобным было то, что он услышал. Но он вспомнил ночной бой, золотистое свечение, страх, охвативший воинов. Если это возможно, то почему не быть и войску мертвецов? Вот, значит, кто натравил на них Болотную Гадюку!
    А Кобник стал говорить о том, как вспомнил о Старом в тот момент, когда увидел свечение вокруг идола. Мать Болот никогда не убила бы человека, даже того, кто обрушил секиру на ее кумир. И вот тогда он, Кобник, попытался воззвать к Старому. Как это надо делать, он знал, но главное, помнил о том, чем можно задобрить грозное божество. И человеческая кровь помогла — идол пал. Но сомнения еще оставались, тогда Кобник решил выяснить все наверняка. В старой могиле, неподалеку отсюда, ему удалось разыскать эту цепь. Камень, тот самый, белесый — это могучий оберег, который рассеивает любые чары. Но против Старого он бессилен. И когда камень изменил цвет, пропитавшись кровавым дыханием страшного бога, все стало на свои места. Волотичам помогает не Мать Болот, а сам Старый — тот, против которого бессильно любое оружие и любое волшебство.
    Улад, не удержавшись, поинтересовался, неужели этот Старый сильнее Дия Громовика и даже самого Сокола. В ответ Кобник замахал руками и принялся объяснять, что богов нельзя делить на сильных и слабых. Просто каждый занимается своим делом, и только невежественные румы могут думать, что есть один Бог, который способен отвечать и за Небеса, и за Землю. У Сокола свои заботы, у Дия — свои. Они не будут спорить со Старым. Со Старым можно договориться. Конечно, это нелегко…
    — К-как? — не выдержал Улад, невольно вздрогнув. Иметь дело с этим кровавым богом не хотелось, было попросту страшно. Но этот путь, похоже, единственный…
    Кобник начал издалека. Мятеж угоден Старому, ведь кровь погибших льется в его честь. Может, Поэтому он столь охотно и помогал волотичам. Но теперь Велга, по слухам, хочет мира. А это уже совсем другое дело. Если принести Старому обильную жертву, пообещать, что те, кто будут убиты в боях, погибнут в его славу, то страшный бог отступится от волотичей. Ведь они не знают правды, думая, что им помогает Мать Болот! Они просто не догадываются' Но действовать надо быстро, очень быстро.
    Чаклун замолчал, и Улада вновь охватили сомнения. Может, бродяга попросту врет? Набивает себе цену, чтобы выслужиться перед Сваргом? Но это глупо, если обман раскроется, Кобник не отделается сотней плетей. Рука у брата тяжелая.
    — Когда все будет готово? — внезапно спросил Сварг.
    Кобник поспешно вскочил и стал скороговоркой пояснять, что все будет готово завтра к полуночи, но для этого ему требуется помощь, и он уже объяснял Кею, какая именно. И сделать это нужно непременно завтра, поскольку завтрашняя ночь особая…
    — Хорошо! — кивнул Сварг и, повернувшись к брату, коротко бросил:
    — Пойдем!
    До самого берега шли молча, наконец старший остановился и легко тронул Улада за плечо:
    — Ну? Что скажешь? Улад развел руками — ответить было нелегко.
    — Я и сам не очень верю. — Сварг дернул плечом, и младший тут же вспомнил Волгу. — Но все как-то здорово сходится! Если правда, то твоя сероглазая…
    — Брат! — взмолился младший.
    — Наша, наша! — Сварг коротко рассмеялся. — Наша сероглазая либо кобница похлеще всех прочих, либо дура, которую кто-то лихо использует. Эх. узнать бы, кто! Ничего, попадет к Щеблыке — все выложит! Неужели…
    Не договорив, старший брат замолчал и жестом подозвал поджидавшую охрану. Больше в этот вечер он не проронил ни слова — даже расстались молча, и Уладу оставалось гадать, что имел в виду Сварг. Тех, кто помогал Велге в Савмате? Но кто мог поддерживать Болотную Гадюку в столице? Неведомые враги отца? Или… Или кто-то другой, кому Велга нужна лишь как орудие против Сварга?
    Весь следующий день Улад с нетерпением ждал, что брат позовет его, но этого не случилось. С самого утра Сварг исчез из лагеря, передав младшему брату все дела. Уладу пришлось заняться десятками мелочей, без которых невозможна жизнь войска, и это незаметно поглотило все время. Приходилось отдавать многочисленные распоряжения старшим кметам, беседовать с воинами, даже проверять кухню. Молодой Кей убедился, что тяжелое впечатление, вызванное гибелью товарищи, постепенно проходит. Кметы рвались в бой. Это радовало, но мысли Улада вс„ время возвращались к ночному разговору. Что же решит брат?
    Ближе к вечеру, когда изрядно уставший Улад ненадолго прил„г прямо на расстеленный на земле плащ, его окликнули. К удивлению молодого Кея, голос был женский — к нему подошла Порада. Улад вскочил, думая, что вернулся брат, но женщина покачала головой:
    — Сварга нет. Он сказал, что будет к ночи… Кей Улад, нам надо поговорить. Это важно…
    Улад кивнул, пытаясь сообразить, какое дело может быть у Порады. В ее присутствии он слегка терялся.
    — Кей… — женщина тоже была явно смущена. — Я… Я не должна вмешиваться, но может случиться беда. Кобннк…
    Она замолчала, и Улад почувствовал тревогу. Опять этот бродяга!
    — Он задумал что-то плохое. Сварг не говорит, но я недавно узнала… Кобник из тех, кто поклоняется Извиру…
    Странное имя удивило.
    — Извир? Это какой-то бог?
    — Да. Его еще называют Старым. Это плохой бог. У нас боятся тех, кто ему служит. Я верила Кобнику, он обещал мне помощь, но сейчас… Кей скажи брату, чтобы он не слушал Кобника! С Извиром нельзя иметь дел! Он обманет! Из-за этого Кобника и хотели казнить его же сородичи…
    Вот, значит, почему бродяга оказался один на речном берегу! Неприязнь к Кобнику вспыхнула с новой силой, и Улад заторопился:
    — Порада, что это за бог? Расскажи!
    Женщина покачала головой:
    — О нем лучше не говорить, Кей Улад. Но все, кто обращался к нему за помощью, кончали плохо. Поэтому ему и перестали поклоняться. Скажи брату! Сварг не верит мне, он думает…
    Порада замолчала, поклонилась и поспешила уйти, оставив Улада в полной растерянности. Да, надо поговорить с братом, но что сказать? Слова, предчувствия — этого мало, чтобы убедить такого человека, как Сварг.
    Брат зашел к нему поздним вечером, когда лагерь уже укладывался спать. Сварг был молчалив и замкнут. Коротко кивнув брату, он жестом велел ему следовать за собой. Улад повиновался, чувствуя, что старший не в настроении беседовать. Они вышли из лагеря и направились по уже знакомой тропе вдоль берега. Несколько раз Улад порывался. заговорить, но каждый раз что-то мешало. Наконец, когда они уже дошли до поворота, молодой Кей не выдержал и. остановившись, попытался объяснить брату все. что не давало покоя. Говорил он сбивчиво, язык вновь не слушался, но Сварг молчал, не перебивая. Наконец кивнул:
    — Ясно… Значит, она и тебя убедить пыталась. Вот бабы!
    — Но К-кобник — совсем растерялся Улад.
    — Кобник? Думаешь, он мне не рассказал, за что его изгнали? Обычная история — эти чаклуны вечно между собой ссорятся. Извир — бог ничуть не хуже других. Они — все такие, братишка. И его помощь нам не нужна. Пусть отступится от Велги, а остальное уже наше дело!
    — Н-нет! — младший умоляюще дотронулся до руки брата. — Сварг! Я прошу тебя! Н-не надо! Старший брат помолчал, а затем заговорил веско, даже сурово:
    — Мы на войне, братишка. А на войне не бывает запретного оружия, запомни! Кобник обещает, что Старый не будет помогать мятежникам, и я ему верю. Поэтому мы сейчас с тобой сделаем то, что надо…
    — Мы? — Улад почувствовал, как руки его внезапно стали ледяными.
    — Да! Кобник начнет сам, но главную жертву принести должны мы. Мы, Кей, обращаемся к богам, разве ты забыл? И только мы можем просить о чем-то важном.
    Молодой Кей, конечно, помнил это. К богам всегда обращается старший. За семью приносит жертвы отец, за род — старейшина, за седо — дедич. И только Кей молятся за весь народ. Так повелось издавна. В Валине Уладу часто приходилось приносить жертвы, но там речь шла о будущем урожае, о хорошей погоде…
    Он растерянно молчал, не зная, что сказать. Сварг улыбнулся и крепко сжал его плечо:
    — Будет трудно, братишка! Но надо. Ты — Кей! Это — долг, твои и мой… Пойдем!
    И тут только до Улада дошло, что им предстоит какие жертвы придется принести страшному богу. Ужас охватил его. Молодому Кею уже приходилось убивать, но это было но время бон, когда враги сходятся лицом к лицу с оружием в руках, когда шансы равны, и лишь боги ведают, кто доживет до вечера…
    Улад шел вслед за братом по узкой лесной тропе и хотел только одного — чтобы эта тропа никогда не кончилась. Там, куда она вела, было что-то страшное, то, что ему еще не приходилось испытывать. Там был порог — порог, залитый кровью. Уладу хотелось остановиться, крикнуть, упросить старшего отпустить его, но сил не оставалось даже на это. На миг подумалось, что именно так жертвы идут под нож. Несколько раз Улад пытался взглянуть в лицо брата, но в ночном сумраке оно казалось каменной маской. Сварг был спокоен — или казался спокойным, и это спокойствие заставило молодого Кея прийти в себя. Старший брат прав — это долг. Страшный долг, который они обязаны исполнить…
    В глаза ударил свет костра. Улад невольно замедлил шаг и тут же понял — на поляне многое изменилось. Прежде всего — костер. В эту ночь он горел в полную силу, а вокруг него лежала огромная груда сухого хвороста. Неровный трепещущий свет падал на два столба, вкопанные по краям. На одном было уже виденное — лошадиный череп; на другом же молча скалила зубы мертвая мужская голова — высушенная, с остатками седых волос и даже со следами татуировки на шеках. Улада передернуло, и он поглядел влево. Там был камень. Точнее, еще вчера его не было, но теперь он появился — большой, приземистый, странной неровной формы. Молодой Кей всмотрелся и понял — камень немного напоминал черепаху. И снова черепа — на этот раз человеческие. Они стояли вокруг, прямо на земле. А справа… Улад вначале не понял, и лишь после догадался, что это шкура — лошадиная шкура, развешенная на дереве.
    Страх куда-то исчез, сменившись острым, жгучим любопытством. Молодой Кей вновь оглядел поляну: костер, черепа, странный камень, лошадиная шкура. Возле камня он заметил что-то темное. Яма! Четырехугольная и, кажется, очень глубокая…
    Кобник появился откуда-то из темноты. В эту ночь он выглядел тоже по-другому — на нем был темный плащ. голову охватывала повязка, а спереди надето что-то, напомнившее Уладу фартук. какой носят мясники. Молодой Кой невольно поморщился — фартук был заляпан чем-то черным.
    Кобник быстро поклонился — раз, другой, затем в его руке появился нож. Улад невольно схватился за меч, но бродяга вновь поклонился и передал нож Сваргу. Тут младший брат заметил, что нож этот необычный. Не железный и даже не медный — каменный. Он уже видел его — на капище у Голой пристани. Кремневый нож — зачем? Но молодой Кей уже понял — зачем.
    Кобник заговорил своей обычной скороговоркой. и Улад разобрал, что все готово, что он, Кобник, очень, очень старался, было очень, очень трудно, но он все сделал, и теперь Старый готов их выслушать. И что даже говорить ничего не надо, он уже все сказал, осталось лишь…
    Сварг нетерпеливо кивнул, и Кобник исчез в темноте. Улад вновь почувствовал, как его охватывает страх. В чье горло должен вонзиться нож? Мужчины? Женщины?
    — Ты знаешь, что этот бродяга попросил? — внезапно шепнул брат.
    Улад почему-то подумал об очередной пленнице, но вслух ничего не сказал.
    — Коростень! — жестко усмехнулся брат.
    — Что?! — младшему показалось, что он ослышался.
    — Представь себе…
    — И ты…
    Сварг вновь усмехнулся:
    — Я обешал. Если получится…
    Улад не мог поверить! Коростень — главный город всей земли волотичсй! Кажется, им управлял Антомир. Но Антомир — наследственный дедич, его род всегда правил здесь. А Кобник — изгой, бродяга! Как брат мог даже обещать такое?
    И тут он увидел чаклуна. Кобник вновь появился, и на этот раз не один. В первый миг Улад не мог разобрать, кто те двое, которых этот странный человек держит за руки. Поразил лишь невысокий рост. Карлики? Но тут пламя вспыхнуло ярче, и молодой Кей замер. Дети… Мальчик лет шести и девочка — постарше, лет двенадцати. Оба светловолосые, в чистых одеждах. На голове у девочки венок из желтых цветов, левую щеку пересекала глубокая царапина, покрытая засохшей кровью. Зачем они здесь? Им нечего делать в этом месте! Между тем Кобник поставил детей у камня, низко поклонился мертвой голове, затем упал на колени и что-то забормотал.
    — Я — девчонку, ты — мальчишку, — негромко проговорил Сварг.
    — Что? — не понял Улад.
    Брат дернул плечом, и в руке его появился кремневый нож — тот, что дал ему Кобник. Улад перевел взгляд на застывших у камня детей и все понял.
    — Нет… — горло перехватило, — Нет… Но Кобник уже тянул их вперед, к черной яме. Улад, не понимая что делает, шагнул ближе и вновь остановился. Тем временем чаклун подтолкнул к Сваргу девочку. Та покорно шагнула вперед, но внезапно подняла голову:
    — Я тебя знаю, — ее светлые глаза блеснули. — Ты Рыжий Волк!
    — Да, — чуть помедлив, отозвался Сварг. — Я — Рыжий Волк…
    — Ты убьешь меня? — ее голос дрогнул, — И братика тоже?
    — Да, — повторил Кей и внезапно добавил. — Прости…
    Девочка отшатнулась, светлые глаза наполнились слезами, она хотела еще что-то сказать, но не успела. Рука Спарга резко дернулась, и кремневый нож глубоко вошел в сердце. Девочка пошатнулась и беззвучно упала навзничь, окрасив кровью серую поверхность камня.
    Пронзительно закричал мальчик. Улад хотел закрыть глаза, заткнуть уши, но словно окаменел. А мальчик все кричал, громко, отчаянно, и молодой Кей так и не понял, откуда в его руке появился нож. Кобник что-то говорил, подталкивая Улада в спину, но ничего не было слышно из-за крика. Вдруг все на мгновенье стихло, и в ушах прозвучал спокойный голос брата:
    — Бей!
    Улад вскрикнул и ударил, не глядя. Отчаянный крик оборвался, Улад ударил снова,, затем еще — пока сильная рука брата не вырвала нож из мертво сжатых пальцев.
    Вес остальное происходило, словно во сне. Кобник размазывал кровь по камню, красил мертвые губы того, чья голова украшала шест, затем тела как-то сами собой упали в яму. А дальше все окутало туманом, сквозь который слышался тихий плеск реки.
    Очнулся молодой Кей уже в шатре, но не в своем, а у брата. Он лежал на покрывалах, а Порада сидела рядом, гладила его по голове, словно маленького, и что-то тихо говорила. Улад хотел все ей рассказать, пожаловаться на то, как все плохо вышло, но тут накатила свинцовая усталость, и он заснул — крепко, без сновидений.
    Разбудил его брат. Сквозь открытый полог ярко светило солнце. Улад протер глаза, привстал и подумал о том. какой кошмар ему приснился. Этого не могло быть! Конечно, это ему привиделось! Сварг усмехнулся и потрепал младшего по плечу:
    — Вставай, лежебока! Подарок привезли' Еще ничего не понимая, Улад встал, плеснул в лицо воды из серебряной лохани и вышел из шатра.
    Его встретили радостные крики. Полсотни кметов, среди которых он заметил нескольких чубатых бродников, окружили шатер.
    — Кей! Кей Улад!
    Улад поднял руку, приветствуя воинов, и тут строй разомкнулся, и к его ногам вытолкнули босого бородатого человека в знакомой белой рубашке. Волотич' Молодой Кей удивленно рассматривал незнакомца, а воины кричали все громче, повторяя какое-то странное слово. Наконец Улад сообразил. «Крук!» Но ведь это, кажется, имя?
    И тут Улад вспомнил. Крук, тот, кто командовал волотичами в Старых Ключах! Но ведь они не взяли поселок! Проклятая Мать Болот напустила на его воинов «мару» — так, кажется, назвал это Ласкиня…
    — Не хотели без тебя сажать его на кол, — брат уже был рядом, с интересом разглядывая пленника. — Ну как, полегчало?
    — Мы… Мы взяли Старые Ключи? — догадался младший. — Но ведь… Сварг рассмеялся:
    — Никаких больше «но», братишка! Взяли сегодня ночью. Я послал Ласкиню с сотней парней. Никто там даже не пикнул — порубили теплыми! Теперь понял?
    — А М-мать Болот? — начал Улад и тут вспомнил все: ночь, черепа на шестах, белое платье девочки, красные пятна на камне… Сердце упало — значит, не сон! Все это было! И мальчик…
    — Очнись! — старший тряхнул его за плечо, — Ты понял? Ты все понял?
    Да, Улад понял все. Страшная жертва пришлась по вкусу Извиру. И теперь его сила больше не служит мятежникам. Значит…
    — Мы… Мы победили?
    — Еще нет, — по лицу брат промелькнула довольная усмешка, — но теперь это уже нетрудно. Ну что, рад?
    Но радости не было. На душе было пусто и холодно. Да, они сделали то, что нужно. Дети воло-тичей ответили за своих отцов. И они не виноваты — ни он, ни брат. Велга! Вот кто должен ответить за все!
    — Мы убьем ее! — с трудом выговорил Улад, чувствуя, как ненависть сдавливает горло. И заметив недоуменный взгляд брата, повторил:
    — Ее… Болотную Гадюку… Убьем…
   

   

    

     Глава пятая. Зеркало Акелона
    

    Войча безнадежно огляделся и покачал головой. Скалы! Опять скалы! Вот, карань, занесло!
    Третий день вокруг не было ничего — ни леса, ни воды, не было даже деревьев — только камень, блестящий, черный, словно полированный. Камень горбился утесами, выпирал из-под земли огромными уступами, закрывал небо. Скалы были всюду, слева, справа, впереди, они загораживали путь, и порой приходилось часами искать дорогу в извилистых узких лабиринтах. Здесь даже трава встречалась нечасто, и только несколько раз они видели колючие, почти голые кусты, чудом уцепившиеся за уступы, куда ветер в незапамятные времена нанес немного земли.
    Вначале, как только они спустились вниз через узкий проход Челюстей, Войчемир даже обрадовался. Скалы закрывали небо — небо, в котором то и дело продолжали вспыхивать знакомые искры.
    Змеи никуда не исчезли, поэтому приходилось идти осторожно, время от времени прячась под каменные карнизы. Несколько раз пламя вспыхивало очень близко, и Войче начинало казаться, что Огненные Змеи собираются сопровождать их всю дорогу— Но на второй день Змеев стало заметно меньше, на третий они вообще сгинули, а скалы остались, и Войчемир затосковал. Сколько же можно!
    Вода была. Когда Змеева Пустыня осталась позади, Войча обнаружил, что в горячке бегства потерял все, кроме оружия, ножа за голенищем, шлема на голове — и небольшого меха, который он умудрился привязать к поясу. В этот мех они собрали воду из каменных углублений, куда ее щедро налил дождь. Вышло немного, но это было все же лучше, чем ничего. А вот с едой стало совсем плохо. Все запасы достались Змеям, а вокруг был только камень. Пару раз Войча с надежен глядел на Ужика, но тот лишь пожимал своими узкими плечами. В конце концов он принес откуда-то горсть больших склизких улиток. Войчемир хотел было отказаться, но вздохнул и только поинтересовался. с какого конца их едят.
    Итак, есть было нечего — кроме улиток, к тому же почти не было дров, и ночами приходилось мерзнуть. И скалам, казалось, не будет конца, и Войча начал всерьез опасаться, что они ко всем бедам еще и заблудились. В это утро, не выдержав. он послал Ужика на разведку, хотя тот и пытался уверить, что идут они правильно и выход на равнину уже близко. Однако Войчемиру надоели блуждания по каменным лабиринтам, и он хотел знать все наверняка.
    Ужика все не было, и Войча с грустью думал о своей нелегкой доле. Да, конечно, он — Кеев альбир. а значит, его дело простое — служить и не спрашивать. Но в последние дни Войчемир начал ощущать странное чувство. Он здесь не нужен. В этом путешествии он — страшно сказать — лишь обуза для Ужика. Думать об этом было невесело, но храбрый альбир был ко всему еще и честен, а если по-честному, то получалось именно так. Однако Светлому виднее. Если Войчу послали в Акедон, значит, так надо. И нечего мудрствовать.
    — Пошли!
    Ужпк появился неожиданно — словно сквозь скалу просочился. Теперь Войчу не удивило бы и это. С Ужика станется!
    — И чего там? — Войчемир неохотно поднялся, предвкушая еще один день блужданий между черными камнями.
    Заморыш не счел нужным ответить, и Войча покорно поплелся за ним. Ну конечно! Ужик свернул куда-то на узкую тропу, которая ко всему еще и вела наверх. И Войчемир не выдержал.
    — Ты. это, уверен?
    Недомерок вновь пожал плечами, и это расстроило окончательно.
    — Ужик! Ты что, словами сказать не можешь? Недомерок моргнул, словно и вправду слова позабыл, а затем коротко бросил:
    — Самый короткий путь. Пошли!
    Пришлось удовлетвориться этим. Войчемир начал карабкаться, цепляясь за камни и вполголоса поминая все ту же карань вместе с Косматым и всеми его частями и исчадиями. Юркий Ужик был уже далеко впереди. Войча еще подумал о бесполезной кольчуге и не менее бесполезном шлеме. которые он таскает на себе без малейшего толку. Хорошо заморышу в его рубашонке по камням скакать!
    Наконец, несколько раз передохнув, Войчемир выбрался-таки наверх. Ужик ждал, сидя на камне И равнодушно поглядывая на небо.
    — И чего теперь? — Войча огляделся, но ничего обнадеживающего не заметил. Слева скала, справа скала, да еще с какой-то дырой, впереди узкий проход…
    — Вниз, — отозвался недомерок, даже не оглянувшись.
    Войчемир недоверчиво покосился на него и шагнул вперед. Проход оказался тесным, зато очень коротким. И вот в глаза ударило солнце. Войча зажмурился, а когда взглянул снова, то не смог удержаться от глубокого вздоха — степь! Бескрайняя. желтая, в белых пятнышках ковыля, она лежала внизу, всего в нескольких сотнях. шагов. Он был на небольшой площадке, от которой вниз вела широкая тропа.
    — Ужик! Ужик! — Войча поспешил назад, но тут же замер в удивлении. Заморыш исчез. — Ужик!
    — Сейчас…
    Голос звучал глухо, словно из-под земли— Войча огляделся, и тут до него дошло. Дыра в скале!
    Заморыш появился не скоро, и вид у него был какой-то странный. Не обращая внимания на Войчу, он вновь присел на камень, посидел там несколько минут, затем встал: — Пойдем!
    Войча охотно двинулся к проходу, но Ужик кивнул совсем в другую сторону.
    — Туда? — поразился Войчемир, сообразив, что его тянут как раз в эту самую дыру. — Да зачем?
    — Сейчас увидишь.
    Войча вздохнул — вот так всегда. И что там можно увидеть?
    Дыра оказалась достаточно широкой. Да и не дыра это была вовсе, а целая пещера. Нога наткнулась на ступеньку — широкую, гладкую, и Войча начал что-то понимать. Пещера-то не простая! Проснулось любопытство, и Войчемир начал быстро спускаться по ступенькам. К его удивлению, в пещере было светло. Очевидно, где-то вверху находился световой колодец.
    Ступеньки закончились, проход свернул резко в сторону, и Войчемир невольно замер. Вот это да!
    Он был в зале — настоящем, только вырубленном из камня. Приземистые колонны по углам, глубокие ниши. в центре что-то, напоминающее стол…
    Ужик стоял где-то в углу возле большой груды камней. Войча быстро оглядел каменное диво и подошел поближе.
    — А здесь чего?
    Ужик кивнул куда-то в сторону. Войчемир всмотрелся…
    — Матушка Сва!
    Череп… Огромный череп, скалящийся из-под камней. Человек? Но у людей не бывает такой головы! Этакую голову только Идрик-зверю носить! И рука…
    Камни насыпали небрежно, и кости были видны — желтые, огромные. Кто-то громадный лежал здесь, похожий на человека — но не человек.
    — Волат… — негромко бросил Ужик и медленно пошел обратно к выходу.
    — Волат? — Войча бросил взгляд на странную могилу и поспешил следом. — Так это волат?
    О волатах он, конечно, слыхал. Да и кто о них не знал! Еще в Ольмине Войча наслушался рассказов о великанах, которые в давние годы жили на земле. Жили — и сгинули. Кажется, была даже сказка о том, как волат увидел человека и принял его за букашку. Но одно дело сказка, а совсем другое — желтые кости в старой пещере. Правда, после всего виденного это уже не поражало. Волат — так волат. Слава Соколу, не «опыр» и не Змеи!
    Войча еще раз взглянул на темный провал пещеры и шагнул туда, где начиналась тропа, ведущая прочь от надоевших скал. Ужик не спешил, он был задумчив и то и дело оглядывался, словно не хотел уходить из этого странного места.
    — Не понимаю, — наконец заявил он, и Войчемир поразился. Ужик — и не понимает!
    — Волаты, — пояснил недомерок, заметив недоуменный взгляд Войчи. — С ними что-то случилось…
    Войчемир вновь поразился. Да какое им дело до этих самых волатов!
    — А чего с ними случилось! — рассудил он. — Померли — и вс„…
    Сгинувшие великаны Войчу не интересовали. Другое дело степь, которая была уже так близко.
    — Они куда-то ушли, — возразил Ужик. — В пещерах всегда находят могилы. Значит, погибли не все. Патар считает, что волатов погубил Сдвиг, но эта пещера явно уцелела. Они жили и после…
    — А их эти. Первые перебили, — осенило Войчу, — которые Змеев создали. Ужик негромко рассмеялся:
    — Волаты и есть Первые, Зайча! Говорят, дхары — их потомки…
    Войчемир, в очередной раз пропустив мимо ушей «Зайчу», задумался о такой возможности, но решил, что Ужик все-таки увлекся. Дхаров он помнил. Высокие парни, плечистые, но не в шесть локтей же, как тот, что похоронен в пещере. Впрочем, долго думать об этом Войчемир не стал. Тропинка закончилась, и в лицо пахнуло сухой травой. Степь! Войча с наслаждением вдохнул травяной запах и еле удержался, чтобы не упасть прямо в белый ковыль. Слава Заступница-Сва, пришли! Мрачный лес, голая пустыня, холодные скалы — как это успело надоесть Войчемиру! Другое дело — степь. В далеком холодном Ольмине Войча часто мечтал попасть сюда, и вот. наконец, свершилось. Великая степь, бесконечная, до самого Змеиного моря — вот где место настоящему альбиру, ищущему славы! Эх, был бы еще конь! Войча вспомнил бедолагу Басаврюка. вздохнул и решил, что все у него в жизни складывается как-то не так. Сначала прозябание среди ольминских есей, затем скука в Кей-городе. а теперь, когда он, наконец, выбрался туда. где и должно быть альбиру, у него ни коня, ни верных товарищей, один зануда-Ужик, который и меч-то держать не умеет. Какие уж тут подвиги!
    Разве что песенку сложат: «Как пошел наш храбрый Зайча в славный город Акелон».
    Ужик, не дающий подобных сомнений, деловито осмотрелся и кивнул куда-то в сторону дальнего кургана. Очевидно, там и был полдень. Войча хотел предложить достать полуночник и проверить, но вздохнул и решил положиться на судьбу. На судьбу — и на Ужика.
    Уже к концу дня Войчемир убедился, что слишком хорошо никогда не бывает. То, что Змеи остались позади, это было, конечно, хорошо. Неплохо поесть печеной рыбы — в первой же речушке Ужик наловил с десяток крупных карасей. Да и трава была приятнее, чем надоевшие камни. Но среди высокой сухой травы Войчемир сразу же заметил следы. Их было много. У той же речушки, возле которой они устроили привал, в свежей грязи у берега Войча разглядел отпечатки турьих и лошадиных копыт. Туры — это было не опасно, а вот лошади
    — дело другое. В степи полно диких тарпанов, но конь может быть и вместе с седоком. Неподалеку от речки Войча заметил старое кострище. Значит, люди здесь бывают.
    Не то чтобы Войчемир так боялся случайной встречи. Даже пеший, с одним мечом, он охотно померился бы силами с тремя, даже с пятью. Но если налетит сотня? Правый берег Денора принадлежал Светлому, но огры частенько заходили сюда. Да и кроме огров немало народу бродило по степям. и не со всеми хотелось видеться. А тут еще Ужик! Какой с него толк и бою? Разве что туману напустит, чтоб бежать сподручнее. Да и то, куда тут бежать? Степь: найдут.
    Ночью Войча настоял, чтобы спали по очереди. Береженого и Сокол бережет, к тому же очень не хотелось попадать в руки врага сонным. Правда, ночью их никто не потревожил, но Войчемир по-прежнему был настороже. И не зря.
    Около полудня они увидели еще одно кострище, на этот раз совсем свежее, а возле него — следы конских копыт. Теперь Войча то и дело останавливался. внимательно вглядываясь в горизонт. Пару раз ему казалось, что он видит всадников. но это были лишь безобидные тарпаны. Но тревога не исчезала. Войчемир чувствовал — — они в степи не одни. Но заметить врага в травяном море мудрено, особенно если он не стремится показаться на глаза.
    Ближе к вечеру дорога пошла вниз, впереди показалась синяя полоска реки, окаймленная неширокой зеленью жмущегося к воде кустарника. Вовремя — пора было думать о ночлеге, а вода как раз закончилась. Войча ускорил шаг и даже замурлыкал под нос что-то веселое. Но веселился он слишком рано. Над кустарником тянулся негустой дымок. Костер! Эх, проглядели!
    Отступать было поздно. Те, что уже расположились здесь, конечно, их заметили. Войча поправил кольчугу, подтянул ремень и нахмурился. Ужик выглядел по-прежнему невозмутимым и даже не смотрел туда. где их могли ждать враги. Да что с него возьмешь, с недомерка!
    Дым костра постепенно приближался, но людей по-прежнему было не видать. Это не радовало — добрым людям прятаться нечего. А спрятаться есть где — вон, трава почти в рост…
    — Чолом!
    Войчемир резко обернулся. Вот они! Двое— — здоровые, плечистые, длинноусые, с чубами на бритых головах.
    — Чолом!
    Это уже спереди — трое. Выходит, окружили…
    — Чолом! — с достоинством ответил Войча и как бы случайно положил руку на рукоять меча. В ответ послышался дружный смех:
    — Гляди, гляди! За меч хватается!
    Войча быстро осмотрелся — да, кажется, попались. Оружия у неизвестных было навалом. В руках — копья, за поясом — топорики-клевцы, а один. самый крепкий, небрежно поигрывал огромной секирой. Усатые лииа смеялись:
    — Откуда вы такие хорошие? Или заблудились? Так мы вам дорогу покажем!
    Выговор у чубатых был странный, непривычный, и Войчу осенило — бродники! Кому еще болтаться здесь, среди ковыля!
    — Я есть Кеев альбир! Войчемир сын Жихослава, — сурово ответствовал Войча. — А идем мы по державной надобности.
    Усачи переглянулись.
    — Ишь ты! — ухмыльнулся один, очевидно, старший. — А я, стало быть. Покотило. А посему поворачивайте назад, добрые люди. Нечего вам тут, на нашей земле, делать!
    «Ну и имечко!» — подумалось Войче. Хотя какие у бродников имена? Клички одни, как у собак…
    — Значит, назад? — вздохнул он и погладил рукоять меча.
    — Назад! Назад! — радостно подтвердил Покотило я снял с пояса клевец. — Мы Кеевых людей не трогаем, но высматривать здесь не позволим.
    Так что…
    — Ага… — согласился Войча. прикидывая, придется ли ему драться один на один или со всеми пятерыми, С одним-то он справится…
    — Мы Кеевых людей не трогаем, — повторил вожак и вновь ухмыльнулся, — если они нас, конечно, не тронут… Ну так чего, альбир? Дорогу назад показать?
    Войча вздохнул и попытался на миг расслабиться. Бить всегда надо самого сильного — и наверняка, так учил его Лодыжка. Если зарубить этого наглеца, остальные растеряются, и уж тогда…
    — А чего вы к нему пристали? — внезапно заявил Ужик, выступая вперед. — Вы сначала со мной справьтесь!
    Усачи замерли от неожиданности, а затем над степью громыхнул хохот.
    — Ой! Убил! Ой. спасите! — парни тыкали пальцами в невозмутимого Ужика и весело перемигивались, — Хлопец, ты меч-то хоть поднимешь?
    — А зачем меч? — недомерок пожал узкими плечами. — Вы без меча попробуйте!
    Войча не знал, что и делать. Оставалось ждать.
    — Без меча? — отсмсявшись, поинтересовался Покотило. — На кулачках, значит? А коли зашибем, малыш?
    — А если нет? Бродники переглянулись.
    — Ну, если нет… Тогда мы вас, так и быть, пропустим.
    — А еды дадите? — невозмутимо осведомился заморыш.
    — И еды дадим…
    — А коня?
    На этот раз смеялись особенно долго.
    — Ладно! — решил вожак. — Веселый ты парень! Так и быть, и коня получишь. Только мне с тобой драться не с руки. Мал ты больно. Вон, с Караем разберись.
    Карай, невысокий, но плечистый, ухмыльнулся и стянул с плеч рубаху. Тут Войча опомнился и хотел вмешаться, но Ужик внезапно обернулся и подмигнул. Слова застыли на языке. Недомерок явно что-то придумал. Хотя что тут придумаешь?
    — Ниже пояса не бить, — деловито заметил Карай. — А уж выше — не обессудь, малыш…
    Ужик кивнул и тоже сбросил рубаку. Усачи отошли в сторону, освобождая место. Войча последовал их примеру, хотя чувствовал, что поступает глупо. Нельзя позволять такое! Ужика с первого удара свалят, и хорошо, если жив останется…
    Карам подмигнул товарищам, повел загорелыми плечами и шагнул вперед. Ужик остался недвижим. Он даже не смотрел на противника, словно того и не было рядом.
    — Ну, чего вы! — хохотнул Покотило. — Замерзнете! Только ты, Карай, малыша-то не убей!
    Бродник кивнул чубатой головой, и в тот же миг его правая рука взлетела в воздух. Войча затаил дыхание. Мимо! Удар пришелся в пустоту. Ужик уклонился. но тут же вновь занял прежнюю стойку. Впрочем, это даже стойкой назвать было нельзя. Просто стоит себе парень, под ноги смотрит…
    Раз! Раз! Кулаки вновь рассекли воздух. но недомерок только повел головой. Мимо! Бродники зашумели, переглядываясь, да и Войча насторожился. Это уже не случайность.
    Похоже, Карай тоже что-то понял. Рыкнув, он бросился вперед, пытаясь обхватить Ужика за плечи, но пошатнулся и чуть не упал. Ужик исчез. Вернее, он был тут же, но каким-то образом успел отступить на шаг.
    — Давай, малыш! — не выдержал один из усачей. — Так его!
    То, что его товарищи болеют за противника, явно пришлось Караю не по душе. Он вновь бросился вперед — и вновь его руки поймали лишь воздух. Грянул смех. но Войча заметил, что Покотило внезапно стал серьезным. Войчемир и сам крепко задумался. Он уже понимал, что делает недомерок, но откуда ему знать такое? Ведь он не учился у Хальга.
    Снова бросок, захват — и Карай, не удержавшись. упал на колени. Ужик равнодушно топтался на месте, поглядывая куда-то в сторону. Это окончательно вывело бродника из себя:
    — Ну ты, вьюн! — выдохнул он. — Ты от меня ! не бегай! Ты лучше меня ударь!
    — Ударить? — удивился Ужик.
    — Ага! — Карай шагнул ближе, расправляя грудь. — Сначала ты. потом — я…
    Ужик развел руками и внезапно его кулаки забарабанили по широкой груди бродника. Тот только хмыкнул:
    — Ну и когда больно будет?
    В тот же миг его кулак взлетел в воздух, и Ужик молча рухнул на землю. Войча покачал головой и только вздохнул. Бродники начали переглядываться, Карай хотел что-то сказать, открыл рот, но внезапно его лицо побелело, глаза закатились, и в следующий миг тяжелое тело мягко упало в высокую траву.
    — А! — воскликнул кто-то, и тут же наступило мрачное молчание. Войча на всякий случай вновь взялся за рукоять меча. В голове все спуталось. Ну и Ужик! Но что теперь будет?
    — Ну чего, откачивайте! — хмыкнул Покотило. «Которого?» — чуть было не ляпнул Войча, но тут же опомнился и бросился к Ужику. Но недомерок уже вставал, чуть кривясь и потирая челюсть, куда пришелся удар. Между тем его противник лежал недвижно, не помогла даже вода, принесенная кем-то из бродников.
    — Он жив? — Покотило нахмурился и склонился над неподвижным телом товарища.
    — Жив, — пожал плечами Ужик. — Если бы я ударил еще один раз…
    — Ясно… Ну, пусть отлежится, — вожак выпрямился и протянул Ужику широкую ладонь. — Как звать тебя, парень?
    Костер горел ярко. в чаше, передаваемой по кругу, плескался старый крепкий мед, и Войча впервые за несколько недель чувствовал себя уютно, почти как дома. Усатые бродники уже не казались мрачными разбойниками— Славные парни, с такими только и дружить! Бродники рассказывали веселые истории, шутили, хлопали Войчемира по плечу и приглашали его в загадочный Страж-город, свою степную столицу. Войча знал. что туда не каждого пускают, особенно из тех, кто служит Светлому. Вот братан Валадар туда в последнее время зачастил — интересно, зачем?
    О Валадаре бродники тоже говорили. Похоже, сын Светлого считался у них своим. Впрочем, что именно он делал в степи, ни Покотило, ни остальные не стали уточнять. Войча же не настаивал.
    Узнал он и о внезапной болезни Светлого — новости в степи распространялись быстро. Это удивило, даже поразило. Дядя Мезанмир никогда серьезно не хворал, да и возрастом был совсем не стар. Едва за пятьдесят, что за годы? Поэтому Войча уверил своих новых знакомых, что Светлому все болезни нипочем и волноваться за него нечего.
    Кое-что расстроило. Оказывается, братану Сваргу в его Коростене приходится туго, и бродники даже послали ему в подмогу, по просьбе все того же Валадара, отряд во главе со славным рубакой Ласкиней. Войча тут же пожалел, что сам не имеет возможности прийти на помощь другу. Уж его-то меч не заржавел бы в ножнах!
    Пришлось рассказать и о себе. Войча благоразумно умолчал о том, какого Жихослава он сын, а посему его приняли за обычного кмета. Так было проще. Когда же Покотило поинтересовался целью их путешествия. Войчемир проявил бездну находчивости, сообщив, что в низовьях Денора стали появляться румские галеры. Вот его и послали — посмотреть, что к чему.
    С ним согласились — румам в последнее время что-то не сидится на Харбае. Их видели даже возле Акелона. Войча навострил уши, но и виду не подал.
    Ужик не принимал участия в беседе. Он сидел тихо, сжавшись в комок, словно недотепе стало холодно у жаркого костра. Войчемир видел, что бродники поглядывают на его спутника с немалым уважением, а Карай, которого с трудом привели в чувство, с изрядным страхом. Войча и сам был в явном смущении. Туман — туманом, а чтобы научиться так драться, надо потратить немало лет. Хотя Ужик предупреждал — в самом начале, но тогда Войчемир не отнесся к словам заморыша серьезно. Выходит, зря! Невольно подумалось, кто же эти рахманы? На простого чаклуна или какого-нибудь кобника Ужик никак не походил. И Войча решил обязательно все выяснить — когда наступит удобная минута.
    У костра засиделись до поздней ночи. Чаши шли по кругу, и постепенно в голове у Войчемира начало мутиться. Мед оказался крепким, куда крепче того. что пили на пирах у Светлого. Бродники, привычные к этому напитку, опрокидывали чашу за чашей. К удивлению Войчемира, Ужик не отставал от других. Казалось, мед никак не действует на заморыша, разве что его лицо, обычно бледное, слегка порозовело. Войчу же потянуло на сон. Он с трудом заставлял себя сидеть у огня, но нить разговора уже начинала теряться. Кажется. Покотило о чем-то поспорил с Ужиком. Точнее, спорил бродник — громко, горячо. Заморыш только улыбался и качал головой. Войча пытался вслушаться, но хмель брал свое, и он так и не понял почему усатый бродник бь„т шапкой оземь, зачем чубатые хлопцы волокут откуда-то из темноты тяжелое бревно. Глаза слипались. и Войча задремал. Когда он ненадолго проснулся, то Покотило голый по пояс стоял возле бревна и что есть силы лупил по нему ребром ладони. Войча моргнул, услышав треск, но бревно, кажется, все-таки не поддалось. Затем бродника сменил Ужик. он тоже скинул рубашку, поудобнее пристроился возле толстого ствола.,. Но тут веки смежились, и Войчемир мирно уснул, так и не узнав, чем все кончилось.
    Когда с первыми лучами солнца Войча разлепил сонные глаза, бродников уже не было. Они ушли, оставив мешок с провизией и маленького лохматого конька, мирно жевавшего травку неподалеку. Ужик еще спал. От вчерашнего бревна остались несколько неровных чурок. Войча вспомнил. как Покотило лупил рукой по дереву, и покачал головой. В довершение всего рядом с погасшим костром лежали несколько тяжелых камней, аккуратно расколотых пополам.
    Проснувшийся Ужик долго умывался, а на осторожные расспросы Войчи только махнул рукой, присовокупив, что вчера все они несколько перебрали. Войчемир еще раз поглядел на разбитое бревно, на расколотые камни и решил воздержаться от вопросов, тем более, самое время было заняться подарком — лохматым коньком. Его даже не привязали, только стреножили, но конек и не собирался убегать. Он поглядел на Войчу круглыми желтоватыми глазами и негромко заржал, словно приветствуя нового хозяина.
    Конек пришелся Бойче по душе. Конечно, на таком особо не поездишь, мал больно. Зато для груза в самый раз, да и вообще, с гривастым веселее. Поскольку в родичах у их нового приятеля явно числились тарпаны, Войча, не мудрствуя, назвал конька Тарпанышем. Тот не возражал, и вскоре все трое — Войча. Ужик и Тарпаныш — направились прямо на полдень, через белое моря ковыля.
    Нечего и говорить, настроение у Войчи заметно улучшилось. Все неприятности позади, до Акелона осталось совсем немного, а вокруг была степь
    — раздольная, бескрайняя, до самого горизонта. Теперь она уже не казалась опасной. Для встречных бродников вполне достаточно назвать имя Покотило, а огры в этом году, по уверениям усатых бродяг, через Денор не переправлялись. Итак, можно просто идти между белых метелок ковыля, вдыхать свежий степной воздух и любоваться окрестностями. А осмотреть было что. Только на первый взгляд степь казалась однообразной и пустой. Из ковыльного простора то и дело выныривали небольшие табуны тарпанов, несколько раз вдалеке показывались могучие туры, в белесом летнем небе парили орлы, а о сусликах и прочей бегающей мелочи и говорит!, не приходилось. А потом Войчу заинтересовали курганы. Чем дальше на полдень, тем они попадались чаще. Обычно они были небольшие — просто холмики, поросшие травой. Однако порой на горизонте возникали целые горы — рукотворные горы, окруженные остатками каменной крепиды. Кое-где на вершинах стояли странные идолы — усатые, приземистые, с кривыми мечами в кривых коротких руках. Иногда курганы были обезображены глубокими ямами — кто-то в давние годы пытался нарушить покой спавших под желтой травой.
    Один из таких идолов особенно заинтересовал Войчемира. Каменный лик кривился надменной улыбкой, короткие руки с тонкими браслетами сжимали большой рог, а голову украшала высокая диадема. Войча решил, что это не простой воин и даже не вождь. Оставалось обратиться за разъяснениями к Ужику. тем более и время было — возле этого кургана они расположились на ночлег и только что закончили ужин.
    Ужик. лениво дремавший в высокой траве, неохотно открыл один глаз, поглядел на идола и коротко бросил: «Сай!». Войча долго думал, что может означать это странное слово, и, наконец, не выдержал:
    — Ужик! А чего это такое? Недомерок поднял голову, разлепил глаза и вздохнул:
    — Это вроде Кея. У скуда…
    — Как?
    Ужик потер лицо руками, переместился из лежачего положения в сидячее и повторил:
    — У скуда. Их еще называют Солнечными Скуда. Были такие…
    — Это их курганы?
    — Не только, — заморыш понял, что от него не отстанут, и вновь вздохнул.
    — Зайча, это долго рассказывать.
    — А ты расскажи! — слегка обиделся Войча-Зайча. — Жалко, что ли?
    Недомерок пожал узкими плечами:
    — Да не жалко… В общем, вначале здесь жили Первые — еще до Сдвига.
    Войча вспомнил огромный скелет в пещере и кивнул.
    — Потом они куда-то исчезли, и сюда пришли лелеги. От них мало что осталось, курганов — и тех нет. Говорят, у них были большие города, но какие и где, даже Патар не знает…
    Постепенно Ужик увлекся и заговорил быстро, чуть ли не скороговоркой.
    — У них уже была письменность. Очень странная, не похожая ни на нашу. ни на румскую…
    Война вздохнул. Писать он так и не выучился, да и читал с трудом, по слогам.
    — Патар меня учил… Лелеги писали на каменных и глиняных табличках. Такие забавные значки, как детские рисунки.
    — Интересно, небось? — Войча вновь завистливо вздохнул -
    — Таблички? — Ужик на миг задумался, — Честно говоря, не очень. В основном всякие списки — сколько масла, сколько муки. И молитвы… Лелеги были земледельцами, как и мы. Но потом сюда пришли кивири…
    Воичсмир честно пытался запомнить; Первые. лелеги, затем кивири… Сколько же их всего было! — Кивири жили здесь недолго — не больше века. Из-за Итля появились их родичи. Это и были скуда. Говорят, именно они назвали наш землю Орией…
    — А почему они Солнечные? — поинтересовался Войча.
    Ужик развел руками:
    — Ну… Они сами так себя называли. Наверное, считали себя потомками Солнца. Ими правили саи — цари.
    — Ага! — Войча с пониманием поглядел на идола. — Значит, тут этот сай и лежит!
    Ужик кивнул, и Войчемир вновь уважительно взглянул на усатый лик. Царь — не кто-нибудь!
    — А еще кто тут жил? Ужик засмеялся:
    — Много кто жил! Скуда прогнали Воительницы, затем с полночи пришли анды
    — наши с тобой предки, потом здесь были сканды, уты…
    — Стой, стой! — Войча понял, что с него хватит, — А этот Акелон кто построил? Скуда?
    — Нет, гелы, — сообщил Ужик и вновь прилег, закрыв глаза, — Акелон построили гелы, потом сюда приплыли румы…
    Войча покачал головой, Ко всему еще и гелы! Матушка Сва, сколько же тут народу жило! И что осталось? Одни курганы, и то не от всех— Как их только Ужик запомнил!
    Ночью Войчемнру не спалось. Он глядел в темное небо. по которому неторопливо шествовал лунный серп, и думал о тех, кто навсегда ушел под белый степной ковыль. Эти скуда тоже считали себя владыками Ории. Да они и были ими! Вон какие курганы насыпали. И где они все? Наверное, когда сюда пришли Воительныцы, скуда не уступили свою землю за здорово живешь. Была война, по степи мчались всадники, размахивая своими кривыми мечами… Жаль. что из Ужика слова приходится клещами выдирать. А интересно было бы послушать и о скуда, и о кивири, и о таинственных Воительницах. Войча решил, что обязательно расспросит Ужика — и пусть попробует не ответить!
    Время шло к полуночи, лунный серп был уже высоко, и Войча постепенно начал засыпать, когда где-то рядом послышался странный шум. Войчемир мгновенно приподнялся, привычно хватая меч. Вокруг было пусто, лунный свет серебрил метелки ковыля, но шум не стихал. Глухой, негромкий, он доносился словно из-под земли. Войча вновь огляделся, и ему показалось, что вдали мелькнула какая-то неясная тень. И тут же заржал Тарпаныш.
    Войча вскочил, быстрым движением надвинул на голову шлем и толкнул Ужика. Тот не отреагировал, пришлось толкнуть его вновь, уже посильнее. Послышалось сонное «А?» — и недомерок удивленно поднял голову.
    — Вставай! — Войча напряженно всматривался в залитую лунным светом степь, пытаясь разглядеть невидимого врага. — Тут чего-то не так… Ужик покрутил головой, затем вскочил, пробормотал: «Интересно!» — а потом зачем-то лег на землю. Войча понял — недомерок прислушивается, и обругал себя за недогадливость. Оставалось последовать примеру Ужика и приложить ухо к земле.
    Войча ожидал услышать стук копыт или звук шагов, но вместо этого земля донесла отзвук голоса. Точнее, многих голосов, говоривших на непонятном языке. Затем послышалась негромкая протяжная песня…
    — Интересно! — повторил Ужик, вставая. — Я и не подумал…
    О чем именно, заморыш уточнять не стал. Бросив беглый взгляд по сторонам, он на миг задумался. затем по лицу промелькнула усмешка:
    — Пойдем!
    Войча уже знал, что последует за этим «Пойдем!». Если не Змеи, то юши, если не они, то навы. К тому же уходить с кургана опасно, здесь хотя бы можно вовремя заметить врага…
    — Пойдем! — Ужик уже развязывал ноги стреноженному Тарпанышу. — Как же я забыл? Скоро полнолуние!
    Войча почесал затылок, но решил подчиниться, хотя слова заморыша показались бредом. При чем тут полнолуние?
    Они спустились вниз, но далеко уходить не стали. Где-то за две сотни шагов Ужик остановился и прилег на траву лицом к кургану. Войча пожал плечами и последовал его примеру.
    — Смотри!
    Худая рука заморыша указала куда-то вперед. Вначале Войча ничего не заметил, но затем перед глазами заскользили какие-то бледные тени. Сразу же вспомнились навы, и Войчемиру стало не по себе. Но то, что медленно проступало перед глазами, никак не походило на кружащихся в танце девушек. Всадники! И не один. не два — полсотни, а то и больше. Они окружили курган, стоя ровно, не двигаясь. Войча уже мог разглядеть высокие шлемы, отблескивавшие в лунном свете, пластины, стальных лат, покрывавших и коней, и воинов, сагайдаки, висевшие у седел. Силуэты постепенно наливались плотью, и вот вздрогнул один конь, затем другой, послышалось негромкое, ржание, и всадники медленно двинулись по кругу, объезжая курган.
    — Это вроде нав? — шепнул Войча, начиная что-то понимать.
    — Охрана, — негромко отозвался Ужик. — Когда сай хоронили, то убивали лучших воинов и рассаживали их на мертвых конях — по кругу.
    Войча поежился. Надо же, лучших воинов!
    — А они это… Не опасны? Послышался смех.
    — Нет, конечно. Их и увидеть-то можно только в такую ночь. Но вот если бы мы решили раскопать курган…
    Войча вновь поежился и мысленно обратился к душе мертвого сая, уверяя, что ничего подобного и в мыслях не держал, а забрел сюда сугубо случайно. по Кеевой надобности…
    Между тем всадники ускорили ход. Мертвые кони мчались стрелой, земля гудела под сотнями копыт. Внезапно на вершине кургана что-то блеснуло. Войче показалось, что он видит высокую фигуру верхом на статном коне. Золотом сверкнули доспехи, мертвая рука взметнулась вверх, и десятки голосов глухо прокричали:
    — Сан! Сай! Сай Палак!
    — Ладно — самым прозаическим образом бросил Ужик и щелкнул пальцами. И тут же вес пропало — и кони, и всадники, остался лишь курган и серебристый ковыль вокруг.
    — Пошли спать, — заморыш устало повел плечами и поманил Тарпаныша. Конь, как когда-то Ложок, оказался весьма понятливым и послушно потрусил обратно, на макушку кургана.
    — Это ты их? — начал Войча, но не договорил и махнул рукой. Ясное дело — он! Вот Ужик. не мог сразу прогнать нежить! Но тут же понял, что неправ. Недомерок просто решил показать ему, Войче. то. что не каждый день увидишь. Мертвые альбиры. берегущие покой мертвого царя! Рассказать — кто поверит? Разве что бродники, эти, понятно, видали еще и не такое…
    Теперь проезжая мимо каждого кургана, Войчемир испытывал странное чувство. Выходит, не успокоились бывшие хозяева Великой Орни! Сколько веков прошло, а они все еще здесь, на своих мертвых скакунах. Быть может, призракам до сих пор мнится, что это их земля и они по-прежнему ею правят! Хорошо еще, что рядом Ужик, которому стоит щелкнуть пальцами — и все становится на свои места. А если бы заморыша не было?
    Курганы попадались еще два дня, а затем исчезли. Да и степь стала другой. Повеяло свежим ветром, дорогу то и дело пересекали глубокие балки, местами стали попадаться небольшие рощицы. А затем на их пути оказалась вежа — приземистая, каменная, с остатками высоких зубцов. Войча, не поленившись, слазил наверх по полуразрушенной наружной лестнице и решил, что вежа — сторожевая, и врагов неизвестные строители явно ожидали с полночи. Неподалеку когда-то стояли дома, но от них не осталось ничего — только следы фундаментов. Впрочем, с вершины вежи Войча заметил кое-что поинтереснее. Вдали мелькнула темно-синяя гладь. Денор! Значит, они вновь вышли к великой реке, и Акелон где-то близко! Весь день Войча вглядывался в горизонт, надеясь увидеть загадочный город, но впереди была все та же степь, по которой беззаботно носились вольные тарпаны. Войчемира охватило нетерпение, и он много раз переспрашивал Ужика. правильно ли они идут и не сбились ли с дороги. Заморыш улыбался, ничего не отвечая, и, наконец, уже вечером, перед тем, как уснуть, твердо пообещал, что Акелон они увидят завтра — не позже полудня.
    Ужик не ошибся. Город показался вдали поздним утром, когда Солнце — Небесный Всадник — медленно подползало к зениту. Вначале Войча увидел у самого горизонта вежу — высокую, каменную, похожую на ту, что была вчера. Он подумал, что впереди еще один сторожевой пост, но тут же заметил вторую вежу. затем третью. Город! Бойче захотелось бежать со всех ног. а еще лучше
    — оседлать Тарпаныша и пуститься в карьер, но он тут же одернул себя. Этак не годится. Он уже знал, что Акелон давно брошен, но мало ли кто может заглянуть на старые развалины. Поэтому Войча решил не спешить. Напротив, он даже остановился и принялся внимательно осматривать город, вспоминая уроки Хальга Лодыжки. Город, особенно каменный, он уважения требует. Тут поспешность ни к чему!
    Однако кроме веж и темной глади Денора у самого горизонта ничего увидеть не удалось — Акелон был слишком далеко. Поэтому пришлось подойти поближе, подняться на небольшой холм и уже оттуда изучить город как следует. И первое, что понял Войчемир — уроки Хальга ему не пригодятся. поскольку Акелон штурмовать не требуется. Да и нечего тут штурмовать — город погиб, и погиб очень давно.
    Вежи, издалека казавшиеся могучими и неприступными. вблизи выглядели совсем иначе. Исчезли розные зубцы, панцирь, выложенный из ровных, гладко отесанных камней, был во многих местах пробит, а от куртин, протянувшихся между вежами, уцелел лишь нижний ряд мощной кладки. Похоже, стены специально разрушили, а до веж не дошли руки. Войча заметил и ворота, когда-то защищенные вторым рядом стен. теперь тоже разваленным почти до основания. От самих ворот не осталось почти ничего — верх могучей вежи был снесен до самого проема. Вал порос кустарником и высокой травой, от рва, когда-то глубокого, осталась еле заметная канава. А за стенами тянулись невысокие холмы, поросшие таким же редким кустарником и желтой высохшей травой, среди которой кое-где возвышались остатки того, что когда-то было ломами.
    Войча покачал головой — вид мертвого города почему-то огорчил. Большой был город, едва ли меньше Савмата! И людей тут жило достаточно — не сотни, а целые тысячи. А где они все?
    Ужик тоже рассматривал то, что уцелело от Акелона, но лицо его оставалось невозмутимым, и Войча решил, что заморыша пронять таким зрелищем трудно. Внезапно он ощутил какое-то странное чувство. Вот ведь толстокожий! Смотрит на город, как на лягушку какую-то! И Войче стало обидно за всех тех, кто когда-то жил за серыми стенами.
    — И чего с ним случилось? — поинтересовался он, имея в виду. конечно город.
    — С Акелоном? — Ужик, как обычно, пожал плечами. — Воительницы разрушили. Со скуда у гелои был мир, но потом…
    Войча вспомнил; гелы — это те, кто здесь жил, скуда — понятно, а вот Воительницы…
    — И когда это было?
    — Пять веков назад.
    — Ого!
    Войча взглянул на руины с немалым уважением. Крепко строили, если после всего эти камни еще столько простояли! Но тут же новая мысль ввергла его в немалое смущение:
    — А как мы тут чего-нибудь найдем? Ничего же тут нет!
    Войча вспомнил холодное, спокойное лицо дяди — Светлого Кея Мезанмира — и вновь поглядел на мертвый город. Ни стен, ни домов! Трава да камни…
    — А что тебе надо найти? — равнодушно поинтересовался недомерок. Тут уж Войча возмутился:
    — Не мне, а нам! Это во-первых. А во-вторых, найти нам надо Зеркало, Дверь и Ключ от нее Будто сам не знаешь!
    — Ну пошли! — бросил Ужик и, махнув рукой Тарпанышу. не спеша направился к разбитым воротам.
    Вблизи следы разрушения были еще более явственны. Улицы — и те исчезли. Остатки стен торчали в беспорядке, ноги то и дело утыкались в развалы камней, дорогу преграждал колючий кустарник. И трава — высокая, сухая, она росла всюду, покрывая, словно саван, мертвые руины. Не без труда удалось подняться на один из холмов, где возвышались несколько полуразбитых колонн из белого полированного камня. Отсюда был виден весь Акслон — от стен до берега Денора, который обтекал город с полдня. Войча вновь осмотрелся и вздохнул. Он почему-то надеялся, что искомое Зеркало находится тут же — просто торчит из-под земли, большое, бронзовое, покрытое зеленоватой платиной. А то и серебряное или даже из стекла — говорят, есть и такие. Но вокруг была только желтая трава, редкие кусты и каменные обломки.
    — А чего там? — Войча безнадежно кивнул в сторону широкой глади Донора.
    — Море, — откликнулся Ужик. — День пути на песлах. А еще дальше — Харбай.
    — Где румы живут, — понимающе кивнул Войча.
    — Не только румы. На Харбае есть горы, туда румы не заходят. Они владеют побережьем.
    Войчемир почесал затылок. Оказывается, на Харбае есть еще и горы! Большой, выхолит, остров!
    — У румов там несколько крепостей, — продолжал Ужик. — Главная — Хоре, это на самом полдне. А на закат от нее — Танатра. Карань…
    — Как? — поразился Войча.
    — Именно так. — улыбнулся Ужик. — Карань — это город. Когда-то им владели анды, но потом румы его отобрали. Говорят, там погибло очень много воинов, поэтому слово и запомнилось.
    Войча поглядел в сторону невидимой Карани и вздохнул. Это надо же! Наверное, давно было дело, а слово осталось,..
    — Ладно, — решил он. — Харбай — Харбаем, а нам Зеркало искать надо. Чего делать будем?
    — Я подумаю, — невозмутимо ответствовал заморыш.
    — И долго? — хмыкнул Войча.
    — До вечера.
    — Ну нет! — решил Войчемир. — Ты как хочешь, а я пошел Зеркало искать. Ты не юли, скажи чего делать надо.
    — Возьми полуночник…
    — Что?! — Войче показалось, что он ослышался. Недомерок снял с пояса знакомую котомку и достал из нее деревянную чашку. За нею последовала иголка.
    — Начни за стенами. Потом походи по городу. Если заметишь что-то странное
    — скажи.
    С минуту Войчемир пытался понять, не издевается ли над ним недомерок. Похоже, все-таки издевается. Нашел время полночь определять. Он хотел уже высказаться, но Ужик лег на спину и уставился в белесое безоблачное небо. словно надеялся увидеть там это самое Зеркало. Войча постоял еще немного, потом помянул Карань и побрел обратно, к воротам.
    На душе было муторно. Ну, удружил дядя! Альбирево ли дело всякие там зеркала искать? Еще и Ужик… Нет. чтобы сразу сказать, уйди, мол, Войчемир. мне подумать надо. Полуночник всучил! Войча поглядел на поросшие желтой травой руины и махнул рукой. Ну и Косматый с ним! Полуночник — так полуночник!
    Войча, как человек военный, служивый, привык исполнять приказы, даже самые нелепые. Скажут — будет круглое катать, скажут — длинное носить. Правда, заморыш ему не командир… Хотя, с другой стороны, вроде как командир — по крайней мере. пока все эти Двери с Зеркалами не найдутся. Итак. Войчемир вышел за ворота, достал мех с водой и наполнил чашку. Теперь иголка…
    Игла покрутилась и наконец застыла. Значит, там полночь. Войча вспомнил уроки Хальга. Когда пользуешься полуночником, следует отмечать особые памятки. Значит, у нас па полночи…
    На полночи был приметный холм. точнее — его правый срез. а еще точнее — куст на склоне этого самого холма. Вспомнилсь шутка Хальга: «Неподвижно стоящий куст». Что ж, памятка приметная, холм, правый склон, куст…
    Войча остался доволен. Даже в этом бессмысленном деле должен быть порядок. А вот он — порядок! И Войчемир ощутил законную гордость. Не каждый альбир так с полуночником обращаться умеет. Дали бы Пленку полуночник, то-то бы все посмеялись!
    Вонча представил красавца Пленка, вертящего в руках иголку, улыбнулся и направился обратно в город. Ворота остались позади, Войчемир взбежал на маленький холмик, где когда-то стоял какой-то дом, и аккуратно поставил чашку на выпиравший из-под земли камень фундамента. Делал это он даже не для очистки совести — совесть была чиста, а просто чтобы досадить Ужику. Вот возьмет он заморыша за ворот и потаскает по всем этим буграм! Так мол и так, господин Урс, приказ ваш выполнен в точности, полночь обнаружена, извольте убедиться…
    Иголка остановилась, и Войчемир бросил на нее беглый взгляд. Все ясно, проверять нечего!
    И тут он заметил что-то странное. Игла указывала на холм, куда же еще ей указывать, но… Не на куст! Войчемир протер глаза, взболтнул воду, подождал… Точно! Игла указывала на правый склон, но не на куст. а правее.
    Войча проверил еще раз, после чего сцепил зубы и вновь вышел за ворота. Не мог он ошибиться! И действительно, за воротами игла безошибочно указала на зеленое пятнышко. Оставалось присесть и почесать затылок — и не раз, и не два.
    Войчемир еще раз вспомнил рассказы Хальга. Полночь с места не сдвигается
    — на то она и полночь. Полуночник барахлит? Да чему тут барахлить — игла да чашка. Выходит, Ужик это и имел в виду!
    На миг Войча ощутил что-то вроде страха. Как мог заморыш знать такое! Но, подумав, он быстро успокоился. Ужик — рахман, а кто их, рахманов, ведает? Может, они полночь по запаху определяют! Вон ведь вел их Ужик по степи, и никуда не смотрел. Ну что ж. Займемся.
    Заниматься этим делом довелось основательно. Войчемир лазил по буграм, цепляясь ногами за лезущие из-под земли камни, поднимался на вежи, исходил весь берег. Много раз приходилось возвращаться, перепроверять, снова возвращаться. Скоро бедняга альбир понял, что начинает путаться. Пришлось найти какую-то деревяшку и ножом замечать на ней то, что довелось узнать. Войча нацарапал нечто вроде приблизительного плана города и вырезал на нем черточки — побольше и поменьше.
    На это ушел почти весь день. Только один раз Войча забежал на холм, где он оставил Ужика, чтобы перекусить. Заморыш даже не поинтересовался его успехами. Теперь он уже не лежал, а сидел, вертя в руках какую-то палочку — тонкую, похожую на лозу. Когда часа через два Войча мельком оглянулся, то заметил странную картину — заморыш бродит по мертвому городу, держа эту самую палочку в вытянутых руках. Войчемир решил не удивляться — с Ужика станется!
    Вернулся Войча уже в сумерках, усталый, но довольный. На холме горел костер, на котором пеклись две большие рыбины. Ужик сидел рядом и о чем-то размышлял, подперев голову своими худыми длинными руками.
    Войчемиру не терпелось приступить к рассказу, но он решил, что ужин им честно заработан, а посему отдал должное рыбе. Это подняло настроение. и он не без ехидства поглядел на заморыша. И чего это он надумал со своей палочкой?
    Когда с рыбой было покончено, Ужик встал и поманил Войчу куда-то в сторону. Тот. недоумевая. подчинился. Шли они недалеко — буквально в десяти шагах Войча заметил несколько четырехугольных плит. между которыми росла трава. На одной из плит лежало что-то, показавшееся Вонче грудой свежей земли.
    Он подошел поближе, присмотелся — и ахнул. Аи да Ужик! Заморыш догадался сделать то же, что и он — план города, но его Акслон был не вырезан на деревяшке, а сделан из земли. Маленькие камешки обозначали вежи, все холмы были воспроизведены с удивительной точностью, а аккуратная полоска песка указывала место, где город обтекали воды Донора.
    — Здорово! — честно признал Войчемир. — Это ты правильно придумал. А я вот…
    Он достал свою дощечку, сразу же показавшуюся жалкой и примитивной. Ужик вопросительно взглянул на него. и Войча заторопился:
    — Полуночник! Он разное показывает! Вот! Он набрал горсть серой земли и обозначил тот самый холм. Травинка сошла за куст.
    — Тут полночь — если за стенами смотреть. А в городе иголка не туда показывет! То вправо, то влево. И каждый раз на различную величину!
    Вышло не очень понятно, и Войча поспешил нарисовать прямо на земле то, что пришлось наблюдать весь день: направление на полночь — куст на холме, и шкодливую иголку, которая указывала то вправо, то влево. Ужик слушал, не перебивая. но и не показывая ни малейшего интереса. Войча почувствовал обиду
    — он же старался!
    — Ну, уклоняется, стало быть, — повторил он и вздохнул. — У стен и на берегу немного, а ближе к центру, где камснюки лежат, так совсем невесть куда показывает. То налево, то направо…
    Ужик кивнул — дескать, слышу, и Войча обиженно засопел:
    — А еще я одно место нашел. Совсем непонятное. Холмик такой, с одной стороны иголка влево идет, с другой — вправо. И отклоняется — больше, чем где-нибудь…
    — Где? — Ужик вскочил, от его апатии не осталось и следа. — Покажи!
    Все еще не проглотив обиды, Войчемир склонился над планом. Кажется, здесь. Вот он, холмик! Войча уже хотел ткнуть пальцем, но заморыш остановил его:
    — Погоди! Сверимся… Здесь! — Рука Ужика метнулась в сторону, сорвала травинку. Миг — и зеленый стебелек воткнулся…
    — Точно! — Войча чуть не подпрыгнул. — Он самый!
    И тут же вновь нахлынула обида — выходит, Ужик все знал! Зачем же он весь день по руинам лазил?
    Заморыш засмеялся и хлопнул Войчемира по плечу:
    — Извини, Зайча! Наверное, мне надо было тебе все сразу объяснить. Но ты молодец, верно ухватил! Благодаря тебе мы целый день выиграли.
    Похвала немного успокоила, но ясности не прибавилось. Какой еще день? Недомерок вновь рассмеялся:
    — Полнолуние! Оно будет завтра. Ладно, слушай…
    Ужик на миг задумался.
    — В общем, если коротко. Это Зеркало — лунное. Тебе Светлый говорил? Войча кивнул — было.
    — Завтра — главное полнолуние года. Если Зеркало и действует, то именно в этот день.
    Войче вспомнились странные слова заморыша, сказанные еще в начале пути: «Успеем!». Вот, значит, куда они должны были успеть!
    — А насчет полуночника… Понимаешь, гелы считали, что Акелон основан на месте, где их боги особо сильны. И эта сила хранила город — много векон. Вот я и подумал — не подействует ли эта сила на полуночник. Как видишь…
    — Так значит… — Войча задумался. — На том холмике…
    — Центр! — Ужик прищелкнул пальцами. — Точка этой силы!
    Войча вспомнил странное зрелище — заморыша с тонкой палочкой в руках.
    — Ты это с помощью палки определил?
    — Да, с помощью лозы. Старый способ… Но теперь мы знаем почти точно. И если Зеркало есть оно скорее всего там.
    Войча хотел спросить, почему именно там, но не стал, решив, что Ужику виднее. Заинтересовало другое.
    — А почему — почти точно? Как еще узнать?
    — Увидим… Сегодня ночью, — заморыш еще раз внимательно осмотрел план, затем потрогал травинку и повторил:
    — Ночью… Если повезет.
    Ночь наступила быстро. Лето приближалось к концу, и день становился короче — не то, что в Ольмине, где даже в это время темнеет лишь к полуночи. Войча поудобнее устроился у костра и глядел на небо. Вот он. Лось, а где же Лосенок? Но звезды были видны плохо — вставала Луна, огромная, красноватая, с еле заметной щербинкой на левом боку. Войчемиру вспомнилось, что Луну иногда зовут Валадаром — владыкой, и он подумал, что Светлый назвал своих сыновей неспроста Валадар, да еще Сварг — Луна и Солнце. Ну, братан Сварг, понятно — рыжий, а почему Валадар? Черный, да еще с усами. Разве что лицо круглое — как в полнолуние…
    Ужик не глядел на небо. Он тоже сидел у костра. время от времени подкидывая в него мелкие щепки. Вид у него был совершенно невозмутимый, словно заморышу и дела не было ни до Зеркала, ни до прочих тайн. Сидит себе, щепочки палит, как мальчонка…
    — Ужик?
    Недомерок даже не обернулся, лишь слегка наклони;! голову. Войча подсел поближе.
    — А кто такие гелы? Ты только плечами не пожимай.
    — Словами сказать? — соизволил откликнуться заморыш. — Гелы жили много веков назад у моря. Но не у нашего, а у того, что на полдень. Патар называет это море Великой Зеленью. Там много всяких народов. Гелы умели строить хорошие корабли…
    — Вроде румских галер, — вставил Войча.
    — Да. Десять веков назад они приплыли сюда и основали несколько городов — здесь и на Харбае. А потом их захватили румы…
    — А этот? — Войча кивнул в сторону развалин, застывших в неверном лунном свете.
    — Не успели. Когда скуда были разбиты. Воительницы напали на Акелон…
    — А почему они — Воительницы? — подхватил Войчемир. — Там чего, были одни бабы, в смысле женщины?
    Ужик усмехнулся и покачал головой:
    — Нет, конечно. Но вождями были только женщины. Патар говорил, что потомки их живут где-то У сиверов…
    — У сиверов?
    Войча был удивлен — и не зря. В земле сиверов он родился, там много лет правил его отец. Но ни о каких Воительницах слыхать не приходилось.
    Правда, тут же вспомнилась сказка о девушках-альбиршах, которые владеют мечом, не хуже парней и сами же этих парней сватают. Но это же сказка. И называются эти бой-бабы не Воительницами, а как-то иначе, то ли Поденками, то ли Поляницами…
    — Ага! — Ужик бесшумно вскочил, вглядываясь куда-то в темноту. — Есть…
    — Где? — Войча недоуменно осмотрелся. Ничего вроде бы и не изменилось. Те же вежи, те же камни среди сухой травы. Он поглядел на Денор, но и там было пусто, лишь на зеркальной речной глади обозначилась лунная дорожка…
    — У ворот…
    У ворот тоже не было ничего. Разве что лунный свет там казался более густым, словно развалины вежи окутал легкий туман. Но вот неверный трепещущий свет сгустился, туман стал плотным, заиграл яркими искрами.
    Войча быстро расстегнул ворот и крепко сжал оберег. Перед глазами вновь, в который раз, встала Навья Поляна…
    — Не бойся! — шепнул Ужик. — Нас не тронут.
    — А я и не боюсь! — обиделся Войчемир. — Да только сколько можно! Нежить и нежить! Недомерок негромко рассмеялся:
    — Тут нет нежити. Те, кто здесь жил, успокоились навеки. Это город…
    — Как? — не понял Войча, но ответа не услышал.
    Между тем серебристый туман начал расползаться. охватывая руины стен. Постепенно он окружил .весь город, а затем стал медленно заползать внутрь. Мертвые холмы засветились неярким переливающимся огн„м, а туман двигался дальше, к центру Акелона…
    — Пошли! — Ужик потянул Войчемира за руку, и тот подчинился, хотя и безо всякой охоты. Он уже насмотрелся подобного — на всю жизнь. Навы, мертвые альбиры на призрачных конях, а теперь еще и это…
    Вблизи туман был почти незаметен, только в воздухе поблескивали маленькие искорки. Зато впереди, в самом центре Акелона, лунный свет сгустился, став похожим на огромный купол. Сквозь серебристый туман просвечивали яркие вспышки, похожие на молнии. Войча невольно замер — красиво!
    — Место гляди! — нетерпеливо бросил Ужик. Войча всмотрелся. Лунный купод стоял над небольшим холмом. Очень знакомым холмом. Ну конечно!
    — Это! Это! — не особо связно проговорил Войчемир, для верности тыча пальцем. — Где полуночник…
    — А молодцы мы с тобой, Зайча! — хмыкнул Ужик, но тут же поправился. — Нет, еще не молодцы. Молодцами завтра будем. Ну, пошли спать…
    — Спать, спать! — пробурчал Войча. — Раскомандовался! Лягушками своими командуй!
    Ужик вновь хмыкнул и без всякого почтения хлопнул храброго альбира по плечу. Войча вздохнул, но протестовать не стал и поплелся к погасшему костру. Спать, однако, не тянуло. Слишком много довелось увидеть за последний день.
    — Ужик, — в конце концов не выдержал он, — ты это… Успеешь поспать. Чего это было?
    Недомерок поднял голову и устало потер глаза:
    — Может, завтра, а? Ну ладно, попробую… Помнишь, я тебе говорил, что Акелон основан на особом месте…
    — Где эти… силы? — вспомнил Войча.
    — Да. Я подумал, если они так действуют на полуночник, то в полнолуние мы сможем их увидеть. Ведь Зеркало Акелона — лунное. Ты заметил — этот туман был как раз по линии стен?
    — Точно! — вспомнил Войча. — Вроде как эти силы город хранили, да? Потому и стены так построены?
    Собственная догадка очень понравилась Войчемиру, но ответа он не дождался. Напрочь лишенный вежества заморыш попросту заснул — или сделал вид, что спит. Войче же не спалось. Он глядел на лунный диск, ставший из красноватого серебристым, и думал о том, какое оно, это Зеркало. Наверное, все же серебряное. Но почему Ужик считает, что оно все еще там, на холме? Ведь Акелон разрушили, а значит, разграбили. А что такое грабеж захваченного города, Войчемир вполне себе представлял — во всех подробностях. Какое уж тут Зеркало! Иголку медную, и ту утащат. Нет, они еще не молодны. Да и Зеркало — полдела, еше нужна какая-то Дверь, а к ней Ключ. Их-то как найти?
    Утро наступило неожиданно быстро. Войче показалось, что он только задремал, а уже яркие лучи ударили в глаза. Войчемир вздохнул, привстал, сонно огляделся — и замер.
    — Ужик!
    Недомерок, уже успевший встать и разводивший костер, удивленно повернулся.
    — Ты чего, не видишь?
    — А, это! — самым равнодушным тоном отреагировал заморыш, кивая в сторону Денора.
    «Это» плыло с полночи, разрезая острыми носами гладь великой реки. Черные румские галеры. Не одна, не две — целых пять. Войча поразился. Даже отсюда, за много сотен шагов, корабли казались громадными. Сколько же кметов на такой галере? Сотня? Больше?
    — Огонь не разводить! Тарпаныша — за холм! — Войча привстал и придвинул поближе меч. — Чего сидишь, действуй!
    Румы! Выходит, бродники не зря предупреждали' И ведь откуда плывут? С полночи! Конечно, за пороги такая галера не пройдет, но и до порогов плыть немало. Пять сотен румских воинов на Де-норс! Вот это да…
    Наконец-то, впервые за все эти недели, Войчемир почувствовал, что нашлось дело и для него. Это вам не навы с «опырами»! Враги на Деноре! Войча прикинул, что могут сделать пять сотен румских латников, появись они неожиданно под Савматом. Хорошо, что он увидел! Эх, жаль до Кей-города далеко, не предупредишь…
    Неслышно появился Ужик, и Войча махнул рукой, показывая, чтобы тот прилег и не высовывался. Осторожность не помешает, тем более, галеры замедлили ход. Паруса были спущены, и вот на речной глади появилась лодка, затем другая…
    — Вот карань! Сюда плывут! Войча начал быстро надевать кольчугу. Вот и пригодилась! Шлем, пояс с мечом… Эх, сабли нет!
    — Урс! Сиди здесь! Появятся румы — беги к воротам. На тот холм, где куст. Помнишь?
    Заморыш пытался что-то сказать, но Войча вновь махнул рукой. не желая слушать. Теперь уже он — главный. Румы — это его, Кеева, забота…
    Войчемир оказался на берегу почти одновременно с первой лодкой. Румы уже высаживались — воины в блестящих латах с коротким копьями и яркими перьями на шлемах. С ними двое без доспехов, один в ярко-красном плаще, второй — в темной накидке. Войча прилег за прибрежным холмом и затаил дыхание. Вот, значит, какие они, румы…
    Воины разошлись по берегу, но за холмы заходить не стали. Двое — один в красном, другой в черном — о чем-то оживленно переговаривались, затем тот. что в красном, достал свиток, развернул и стал что-то показывать, тыча рукой в сторону мертвого города. Войча тут же вспомнил план, нацарапанный им на деревянной дощечке. Уж не крепость ли строить задумали? А что, место — хоть куда!
    Тем временем к берегу пристала вторая лодка.
    Там тоже оказались воины, которые тут же принялись сгружать какой-то странный предмет. Вначале Войче показалось, что это огромное бревно. Присмотревшись, он понял — бревно, да не простое, а с какой-то перекладиной посередине. Бревно выгрузили, затем появились лопаты, и воины подошли к тем двоим, что были в плащах. «Черный» указал на ближайший холм, воины подняли бревно и потащили его, куда ведено. Войча отошел подальше, теряясь в догадках. Что они задумали?
    Вскоре он удивился еще больше. Воины не без труда поставили бревно торчком и принялись вкапывать. Дело шло медленно, но наконец все было закончено. «Красный» и «черный» поднялись на холм и «черный» стал что-то говорить, размахивая руками.
    Войча тепеливо ждал. Наконец все, что надо, было сказано, и вес направились к лодкам. Напоследок «красный» и «черный» вновь развернули свиток и долго смотрели на покрытые желтой травой холмы.
    Когда лодки вернулись к галерам и на черных кораблях начали поднимать паруса, Войчемир облегченно вздохнул и направился обратно. Не заметили! Что ж, будет, что поведать Светлому!
    Ужик отнесся к рассказу Войчи без особого интереса. Впрочем, чего ждать от недомерка. Не ему придется защищать Савмат. если эти железнобокие высадятся на полночь от порогов. Напоследок Войча рассказал о странном бревне с перекладиной, которое было хорошо видно с их холма. Ужик кивнул:
    — Крест. Это знак их бога.
    Войча тут же потерял интерес. Все ясно — приехали. поглядели, поставили кумир и уплыли. Разведка! Потом, небось, целое капище соорудят — вместе с крепостью. А вот это уже хуже. О румском боге Войчемир что-то слыхал, но запомнил лишь странное имя — Вознесенный. Куда вознесенный? Впрочем, не его это, Войчи, дело. Вот галеры — это да, это интересно…
    Черные корабли медленно исчезли за поворотом, направляясь к близкому морю. и Войча не без сожаления принялся снимать кольчугу. Жаль, что он тут вдвоем с заморышем. Был бы здесь его десяток, то разговор мог получиться совсем другим. Показали бы румам, как по нашему Денору плавать! Впрочем, после драки, да еще несостоявшейся, махать кулаками не стоило, и Войчемир решил, что пора заняться делом — Зеркалом.
    Вблизи холм не выглядел таким уж маленьким. Он был скорее пологим, словно его склоны специально сглаживали, чтоб удобнее было подниматься. Всюду росла все та же желтая трава, на которой безжизненно застыли мертвые высохшие улитки. Камней здесь было особенно много. Часть из них походила на обычные булыжники, но встречались куски с остатками затейливого орнамента, а из травы торчали обломки белых полированных колонн. В давние годы здесь что-то стояло, но время оставило лишь руины, безобразные, немые. Войча огляделся, надеясь увидеть краешек Зеркала, выглядывающий из-под каменных обломков, но тут же понял — искать тут нечего.
    Ужик, похоже, был другого мнения. Он деловито осмотрелся и быстро взбежал наверх, где на плоской вершине рос редкий кустарник. Вскоре оттуда послышалось удовлетворенное «Ага!"». Войча удивился. Еще вчера он излазил весь холм и никакого «ага» не видел, разве что за ночь появилось. Вздохнув, Войчемир начал не спеша подниматься, негромко поругивая каменюки, которые то и дело попадались под ноги.
    Ужик стоял на самой вершине. Тут, за редким венцом кустарника, начиналась голая скала. Она была стесана, образуя ровную продолговатую площадку, посередине которой находилась большая куча все тех же камней.
    — Здесь! — лаконично молвил Ужик, кивнув на камни.
    Войча присвистнул — камней было много, и все, как на подбор, один другого краше.
    — Умаешь, под камнями… — начал он, но безнадежно махнул рукой. С заморышем не поспоришь! Ему бы эти камешки потаскать!
    — Могу помочь, — самым наглым тоном заметил Ужик. Войча рыкнул и содрал с плеч рубаху.
    Ну, Заступница-Сва. подсоби! Руки сразу покрылись противной белесой пылью, которая так и норовила попасть в глаза. Вдобавок между камней росли какие-то гадкие колючки. Войча морщился, пыхтел, но не сдавался. Один за другим камни откатывались в сторону. Раз! Раз! Куча уменьшалась на глазах, и Войчемир ждал. что вот-вот из-под очередной серой глыбы покажется кран Зеркала. Но вместо Зеркала он видел лишь новые камни которые становились все крупнее, словно тот, кто позаботился насыпать эту груду, заранее решил доставить Войчемиру побольше приятных минут. Пот заливал глаза, и приходилось то и дело останавливаться, чтобы смахнуть соленые капли со лба. Наконец куча исчезла, но вместо ровной поверхности скалы под нею вновь оказались камни.
    — Фу ты! — Войча с омерзением отряхнул пыль и отступил, решив передохнуть. Ужик, словно это его и не касалось, спокойно сидел на травке, глядя на Войчины мучения.
    — Ну и где твое Зеркало? — поинтересовался Войчемир, попытавшись вложить в этот вопрос все, что чувствовал в этот момент.
    — Там! — спокойно ответил заморыш. — Ты еще не понял?
    Войча хотел объяснить недомерку, что он думает по этому поводу, но внезапно взгляд скользнул по проклятой скале. Эге! Вот почему камни не кончаются!
    — Здесь чего, яма?
    — Вход. Там что-то есть.
    Войчемир вновь поглядел на скалу. Да, похоже на вход. Длинная вырубка шириной как раз, чтобы пройти человеку. А вот и ступенька!
    Силы словно утроились. Войчемир уже не обращал внимания на царапины и синяки. Раз! Раз! Камни летели во все стороны, и вот уже появилась вторая ступенька, затем третья. Камни стали заметно меньше, и Войча приободрился. Похоже, сначала засыпали мелочью, а уж потом придавили чем-то потяжелее — для верности. Ну, мелочь — не проблема!
    Минут через сорок довольный Войчемир в очередной раз вытер пот со лба и повернулся к Ужику, желая продемонстрировать результат. Вот она, лесенка! Восемь ступенек, а дальше свод, вырубленный в серой скале.
    — Давай я. — внезапно предложил заморыш. Войчемир смеялся долго, что окончательно улучшило настроение. Пользуясь минутной передышкой, он поинтересовался, что тут, собственно, могло быть.
    — Храм, — Ужик указал на обломки колонн, окружавших скальный выступ. — Вход этот, похоже, прятали.
    Войчемир пригляделся. Действительно, скальная вырубка сохранила следы пазов — вход закрывали плитами. Значит, надо всем этим был храм, а под ним вроде как тайник! Войча вновь присвистнул и принялся за дело.
    Десяток мелких камней отлетел в сторону, и тут опять прозвучал свист — но уже совсем в иной тональности. Глыба — огромная, тяжеленная — закрывала проход, словно пробка.
    Войча помянул Карань, Косматого, всех его чад с домочадцами, но делу это помогло мало. Оставалось шатнуть поганую каменюку, которая и не подумала сдвинуться с места, и отправиться на поиски чего-нибудь подходящего, дабы объясниться с глыбой всерьез.
    Бродил Войча долго, но без особого толку. Удалось подобрать пару длинных палок и какой-то ржавый прут. Это было все же лучше, чем ничего, и Войчемир без особой радости вновь поднялся на холм. Эх, ну и работенка!
    Он покосился на глыбу — и обмер. Глыба исчезла. Войча протер глаза, изумленно обернулся… Глаза пришлось протирать вновь — каменюка лежала в десяти шагах, а на ее месте чернело неровное отверстие.
    — Ужик! — простонал бедолага. — Камень!
    — Какой камень? — заморыш смотрел куда-то в поднебесье, не иначе облака пересчитывал.
    — Ы-ы-ы! — внятно объяснил Войчемир, тыча пальцем в глыбу, но худосочный недомерок даже головы не повернул. Войча помянул Сокола вкупе с Дием Громовиком, вздохнул и решил, что лучше не переспрашивать. Затем вновь вздохнул и стал спускаться по ступенькам.
    Лестница обрывалась. Последняя ступенка висела в воздухе, а под нею темнел провал. Присмотревшись, Войча увидел, что пол подземелья находится не так уж и глубоко. Если повиснуть на руках и аккуратно спрыгнуть.,.
    — Не спеши! — Ужик каким-то образом оказался рядом. — Давай-ка, Зайча, поглядим…
    Постепенно глаза привыкли к полумраку, и из темноты проступили серые очертания стен, неровный свод, а ь глубине — что-то, похожее на большую нишу. На полу лежали камни — не иначе сверху попадали. Присмотревшись, Войча заметил, что некоторые из них не серые, а почему-то черные.
    — И все? — разочарованно выдохнул он. — А где же…
    — Подвинься.
    Заморыш самым невежливым образом отодвинул Войчу и скользнул в темный проход. Он спрыгнул мягко, словно кошка, быстро огляделся и шагнул вперед, к нише.
    — Эй. подожди! — Войчемир примерился, чтобы камень не попал под ногу, и спрыгнул следом.
    Он ждал темноты, но внизу оказалось неожиданно светло. Войча осмотрелся, ткнул носком сапога в неровный пол и провел пальцем по стене.
    — И тут камень! — констатировал он. — Понастроили, карань…
    — Иди сюда!
    Вежеством заморыш не отличался. Мелькнула вялая мысль объяснить этому недомерку, как должно обращаться к тридцать второму потомку Кея Кавада, но Войча понял — бесполезно.
    — Ну, чего там?
    Ужик сидел на корточках возле ниши и быстро отбрасывал камни. Между ними мелькнуло что-то темное. Войча поспешил на помощь. Пара камней отлетела в сторону…
    — Матушка Сва!
    На Войчу в упор глядело чье-то лицо. Оно было женским и почему-то черным. Понадобилось время, чтобы понять — никакой женщины под камнями нет. Идол! Каменный, ладно сделанный, со сложенными на груди руками и с высоким венцом на голове. Тонкие губы кривились надменной улыбкой, но большие выпуклые глаза были бесстрастны и холодны.
    — Как живая! — Войча покачал головой, любуясь тонкой работой. — Наши так не умеют… Между тем недомерок уже осматривал нишу.
    — Тут стояла. — Ужик кивнул на след от постамента— — Давай-ка ее, Войча, на место…
    Войчемир с опаской притронулся к холодному полированному камню. Затем, осмелев, рывком поднял идола и осторожно подтащил к нише.
    — Сюда?
    Постамент занял свое место, Ужик удовлетворенно кивнул и отошел в сторону.
    — Так… — он быстро окинул взглядом идола, затем взглянул по сторонам. — Ничего не замечаешь?
    — Замечаю, — согласился Войча. — Зеркала-то нет!
    Ужик нетерпеливо дернул рукой, словно от комара отмахивался:
    — Камни! Черные!
    Войча пригляделся. Действительно, среди серых камней, явно упавших сверху, темнели три, совсем на них не похожие. Один был аккуратно вделан в пол как раз напротив ниши. Два других, побольше стояли по сторонам чуть в глубине.
    — Трикутник! — рука Ужика указала на камни, — Трикутник с равными сторонами! Понимаешь?
    — Не понимаю, — честно признался Войча. — Лучше скажи, чего делать надо.
    — Делать? — заморыш пожал плечами, — Камни убери — серые. И проход надо освободить.
    Войча хотел спросить о Зеркале, но решил подождать. Камни — значит, камни…
    На все это ушло не меньше часа. Войча удовлетворенно оглядел сделанное. В подземлелье стало чисто, а проход, освобожденный от остатков завала, выглядел, словно еще вчера по нему ходили. Ужи к, однако, не обратил на это внимания. Он сидел на камешке и о чем-то думал, даже не отвечая на вопросы. Войча понял, что заморыша лучше не трогать, и решил заняться чем-то полезным. Надо было подумать об обеде, а заодно побеспокоиться о всеми забытом Тарпаныше, который умудрился нахватать репьяхов и теперь жалобно глядел на Войчемира, ожидая помощи. Войча обстоятельно побеседовал с бедным коньком, объяснив ему всю сложность их положения. Тарпаныш слушал, не перебивая, и Войчемиру даже показалось, что в его больших желтоватых глазах светится сочувствие. Пару раз Войча поднимался на самый высокий холм и глядел на широкую гладь Денора. Но румы не возвращались, и он окончательно убедился, что черные галеры ушли в море, на близкий Харбай, может даже, подумалось Войчемиру, они держат курс на Карань, и ему захотелось взглянуть хотя бы одним глазом на этот загадочный город. Вот ведь куда доходили анды в старину! А теперь? За веселым застольем молодые альбиры любили хвастать, как они выгонят огров из степей, но никто и не заикался о Харбае. Выходит, и вправду мельчает народ…
    Ужика пришлось звать обедать трижды. Недомерок отмахивался, и Войче чуть было не пришлось волочь заморыша силой. Но даже у костра Ужнк о чем-то размышлял, вычерчивая палочкой прямо на земле непонятные фигуры. Войча вспомнил, что видел однажды свиток, где было нарисовано что-то похожее. Как ему объяснили, свиток был румский, и говорилось в нем о хитром искусстве землемерия. Войчемир тогда удивился, зачем делить землю на круги и треугольники. Впрочем, что взять с этих румов?
    Наконец наступил вечер. Войчу стало охватывать нетерпение. Целый день убили, а где же Зеркало? Но Ужик был по-прежнему глух и нем. Теперь он бродил около подземелья, глядя под ноги и время от времени поднимая мелкие камешки. Когда Войча в пятый раз спросил, зачем это нужно, заморыш соизволил пояснить, что пытается понять, где в этом святилище был дворик. Войчемир покосился на него, но переспрашивать не стал.
    Над горизонтом медленно поднималась луна. В эту ночь она казалась огромной, серебристый свет заливал мертвый город, освещая каждый камешек, каждую травинку. Лунная дорожка на Деноре росла, становясь все шире, и над неподвижной водой заструилось еле заметное сияние. Было тихо, красиво — и немного страшновато.
    — Пойдем — Ужик кивнул в сторону холма. Войча облегченно вздохнул. Наконец-то! Только зачем Зеркало ночью искать? Или заморыш думает, что при луне лучше видно?
    Скала в серебристом сиянии казалась ослепительно белой, а вход в подземелье налился густой чернотой. Ужик кивнул в сторону ступенек. Они сели у входа, Ужик чуть ниже, Войчемир чуть повыше, и стали глядеть в темный провал.
    — Я понял, — внезапно проговорил заморыш.
    — Все понял? — не без иронии осведомился Войча.
    — Да. Дворик был здесь. Понимаешь, меня сбили с толку колонны. Если над ними была крыша, ничего не вышло бы…
    — У кого не вышло? — оторопел Войчемир.
    — У гелов! — Ужик внезапно рассмеялся. — Это подземелье они прятали, но очень хитро. На холме стоял храм, а в храме — дворик, как раз на этом месте. Вот теперь все понятно…
    Войча хотел поинтересоваться, кому именно понятно, но сдержался.
    — Луна! — недомерок кивнул на серебристый диск. — Лунный свет должен падать как раз сюда. Наверное, в обычные дни вход был закрыт плитами, а в полнолуние плиты снимали.
    — Да зачем? — не выдержал Войча.
    — Сейчас увидишь.
    Потянулись томительные минуты. Войча то. и дело оглядывался, но вокруг ничего не менялось, разве, что луна поднималась все выше. Черная тень медленно отступала, и вот первые лучи коснулись края провала, высветив неровный камень свода. Затем стала видна ниша…
    — Гляди! — шепнул Ужик.
    И в тот же миг из тьмы выступили высокие зубцы короны на голове черного идола. Войче даже показалось, что полированный камень засветился старым золотом…
    — Представь себе, — заморыш заговорил быстро, но очень тихо. — Главное полнолуние года. Их чаклуны собираются здесь, в храме. Это храм лунной богини, значит полнолуние — ее праздник. И вот она появляется…
    — Ага! — Войча задумался. — Сначала венец, потом лицо…
    — Точно!
    Теперь уже Войчемир стал наблюдать внимательно. Вот свет спустился ниже, стали видны выпуклые темные глаза, затем осветилось лицо, и Войча вновь оценил работу неведомых мастеров. Богиня стояла как живая, холодно и надменно гляди на тех, кто нарушил ее покой.
    Ждать пришлось долго, но пот наконец весь идол осветился. Стал виден ровный пол, черный камень напротив ниши…
    — Здорово придумано! — Ужик покачал головой— — Луна не всегда поднимается именно так. Они строили, имея в виду как раз такую ночь — последнее полнолуние лета. В другое время здесь была бы одна тьма… Ну что, пошли за Зеркалом?
    — А-а-а… — Войча огляделся, но никакого Зеркала, понятно, не заметил. Ужик усмехнулся а хлопнул его по плечу.
    — Давай, Зайча! Спускайся и становись на тот черный камень…
    Войча вздохнул и послушно спрыгнул вниз. Он уже знал, что внизу не так темно, как кажется, но все же поразился. Подземелье было залито лунным светом, этот свет словно стоял в неподвижном воздухе, переливаясь маленькими искорками. В ушах зашумело, и Войче на миг показалось, что он попал на морское дно.
    Ужик спрыгнул следом, огляделся и вновь усмехнулся:
    — Давай!
    Войча сделал шаг, затем еще один. Внезапно показалось, что воздух стал плотным, как вода. Войча стиснул зубы и шагнул дальше. В голове запульсировала кровь, и он опустил глаза, чтобы не смотреть на каменный лик под высокой короной. Еще шаг, еще… Наконец под ногами появился знакомый камень.
    — Стань ровнее! — распорядился Ужик, — А теперь руки ладонями вперед!
    Ничего не понимая, Войча вздохнул и повиновался. И тут в воздухе что-то блеснуло. Войчемир едва удержался, чтобы не отскочить в сторону. Лунные блики заплясали перед глазами, огоньки слились в один, на миг все закрыла серебристая трепещущая пелена. Но вот она исчезла…
    — Матушка Сва!
    Пропал черный идол, исчезла ниша. Перед Бойчей была гладкая ровная поверхность, в которой отражался он сам — перепутанный, с отросшей бородой и всклокоченными вихрами. Еще не веря, Войчемир чуть подался вперед и увидел, что тот, другой Войча сделал то же самое. Так ведь это… Зеркало!
    Затаив дыхание, Войчемир молча смотрел на темную, переливающуюся поверхность. Она казалась живой, пульсирующей. Откуда-то из глубины накатывали радужные волны и медленно гасли, оставляя еле заметные отблески. Но все-таки это было Зеркало, и Войча видел себя в нем не хуже, чем если бы перед ним стояла пластина чистого серебра. Вот, значит, почему Зеркало — лунное!
    — И чего теперь? — шепнул он, боясь сдвинуться с места.
    — Не опускай рук! — быстро проговорил Ужик. — Вот так… А теперь спроси про Дверь.
    Войча обругал себя за недогадливость. Для того ведь и Зеркало искали! Он уже хотел ляпнуть что-то вроде; «Ну, ты! Где Дверь-то?», но вовремя прикусил язык. Кто бы его сейчас ни слушал, следовало быть вежливым. Даже очень вежливым.
    — Чолом, стало быть! — произнес он не без достоинства. — Извините, что потревожили. Нам бы Дверь… Ну, которая…
    Вышло не очень связно, но на большее Войча едва ли был способен. Оставалось ждать, что будет. Вначале все оставалось по-прежнему, и Войчемир решил, что следовало объясниться подробнее, но вдруг в глаза ударил яркий солнечный свет. Войча удивленно моргнул, а когда открыл глаза, то увидел самого себя, растерянного, с поднятыми руками, но вокруг был не сумрак подземелья, а желтая трава Акслона. И вдруг изображение стало быстро меняться. Желтые стебли травы слились в одно неровное пятно, блеснула в солнечных лучах темно-синяя речная гладь, и Войча понял, что смотрит на Акелон сверху, словно его предок Кей Кавад, паривший по поднебесью на гигантском орле. У Войчемира захватило дух, и тут желтые холмы Акелона исчезли, а под ним теперь была темная вола Денора. Войча понял, что мчится с невероятной скоростью куда-то на полночь. Стало страшно, как никогда еще не бывало и жизни, и Войчемир поспешил скосить глаза вниз. Хвала Заступнице, он он-прежнему стоял на черном камне, двигалось лишь изображение в колдовском Зеркале. Войча немного успокоился и вновь взглянул туда. Денор стал уже, с двух сторон подступили высокие обрывистые берега, а вода внезапно вскипела белыми бурунами. Войча вспомнил — пороги! Ого! Это же, считай, полмесяца пути! Но тут пороги сгинули, Денор вновь стал ровным и гладким, а с боков подступила густая зелень. Лес! Так и до Савмата уже недалеко!
    Вскоре Войча стал узнавать знакомые места. Острова, куда он плавал вместе с братаном Сваргом стрелять уток, прибрежные села. И вот, наконец, показался Кей-город: серые неровные ниточки стен, высокие вежи Детинца…
    Войчемир покачал головой. Да, такого не видел никто, даже Кей Кавад. Куда орлу-тихоходу до Зеркала! Но почему Савмат? Выходит, Дверь там?
    Но Кей-город уже исчезал вдали, скрываясь за темной зеленью бесконечного леса. Войча качал лихорадочно соображать. Где это он? Кажется, они летят на закат. На закате — волотичи, там сейчас война… Вскоре он потерял счет маленьким речушкам, мелькавшим голубыми стрелками, лесным озерам, селам на прибрежных холмах. Затем вдали показался город, но Войча так и не понял, какой именно. Коростень? Или они уже залетели к улебам, и это Валин?
    Внезапно зеленое одеяло леса стало таять, исчезать, и вдали показались горы. Высокие пологие вершины медленно подступали от самого горизонта, и Войчемир окончательно растерялся. Где же это?
    — Харпийские горы, — послышался негромкий голос Ужика, о котором Войча совершенно забыл. Выходит, недомерок тоже все видит? Это хорошо, четыре глаза лучше двух!
    Горы теперь были всюду, вершины, то заросшие негустым лесом, то голые, каменистые, проплывали под самыми ногами, и Войча вновь покачал головой. Край света! В эти места лаже наместников не присылают. Живут тут какие-то харпы, никого не слушают, лишь раз в год присылают Светлому дань. И то, скорее не дань, а подарки. А за горами кончается Великая Ория и начинаются земли песьеголовцев, одноглазых людоедов-Харбае и франков, которые умеют ковать прекрасные мечи. Неужели туда?
    Но колдовской полет уже заканчивался. Горы выросли, и Войча увидел огромную скалистую вершину, окруженную венцом редкого кустарника. Затем замелькали склоны, поросшие высокими старыми соснами, и вот показалось ущелье — глубокое, узкое. Появились и пропали домики небольшого села, прилепившегося у подножия. Земля метнулась навстречу, и Войча вновь зажмурился, словно и вправду падал из неведомой выси.
    Но он по-прежнему стоял на черном камне, а в Зеркале теперь отражалась скала. Войчемир успел заметить потеки лишайника, облепившего темно-серый камень, и тут перед глазами появилась небольшая площадка. На ней стояло что-то напоминающее огромный каменный стол, а над ним, на ровной поверхности скалы, было выбито что-то знакомое. Войча узнал и поразился. Орел! Кеев орел! Вот куда залетел!
    Камень теперь был совсем рядом, и под самым орлом Войча успел разглядеть что-то странное, похожее на пятерню, впечатанную прямо в твердую скалу. Словно неведомый волат со всего размаха ударил по серому камню…
    И тут все пропало. Перед Войчемиром была лишь темная переливаюшаяся поверхность Зеркала — и его собственная физиономия с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами.
    Войча перевел дыхание и хотел уже опускать руки, когда Ужик негромко напомнил: — Ключ.
    Ах, да! Войчемир вздохнул и послушно повторил:
    — Ключ!
    Мелькнула мысль, что надо бы добавить «Пожалуйста!», но тут по Зеркалу прошла легкая рябь. и оно вновь засветилось яркой синевой. Перед Бойчей был Савмат, окруженный зеленым полукольцом лесов и темно-синей гладью реки. Войчемир вновь увидел каменные вежи Детинца, но они тут же остались где-то в стороне. Он снова летел. но уже не на закат, а на полночь. Несмотря на огромную высоту, Войча все же не растерялся. Места были памятные, за два года он объездил все окрестности Кеевой столицы. Внизу появилась узкая извилистая речка, и Войчемир тут же узнал Быстрину. Бывал он и здесь вместе со своими кметами. Вот и село знакомое, куда они за полюдьем заезжали. Калачка называется…
    По Зеркалу вновь пошла рябь, и Войчемир решил, что это и есть ответ, но внезапно увидел звездное небо. Звезды были огромными и близкими, словно Войча поднялся через псе шесть Небес к подножию самого великого — Золотого. Войчемир узнал Лося с Лосенком, Бродницкий Шлях, Стожары и, конечно. Вечерницу, которая теперь и на звезду не была похожа — большая и круглая, словно Луна. Внезапно одна из звезд сорвалась с места, и по небу протянулась широкая огненная полоса…
    — Все…
    Войча с сожалением поглядел на пустое Зеркало. Теперь в нем не отражался даже он сам, зато появился Ужик, и не в драной рубахе, а о черном плаще, похожем на тот, что пропал в Змеевой Пустыне.
    — Спроси про себя!
    Войчемир так и не понял, кто это сказал — настоящий Ужик или Ужик-отражение. Совет пришелся по душе:
    — Ну, и чего там про меня? — Тут же он вспомнил о вежестве и спешно добавил:
    — Пожалуйста!
    Ужик-отражение усмехнулся и сгинул, а вместо него появился сам Войча, но совсем не тот, что прежде. На нем был багряный румский плащ, заколотый огромной, сверкающей белыми камнями фибулой в виде Сокола, на ногах — остроносые огрские сапоги, а на голове…
    Отражение пропало, и Войчемир так и не понял, что имелось в виду. Какой-то странный шлем, не иначе тоже румский…
    — Пошли, Зайча!
    Голос Ужика заставил очнуться. Зеркало исчезло. Перед Бойчей вновь был каменный идол в зубчатом венце и неровные серые стены, залитые лунным светом.
    Войчемир медленно опустил руки и тут только почувствовал, как затекло все тело. Сколько он здесь простоял? Вначале показалось, что с полчаса, не больше. Но потом он заметил, что тень успела сместиться, и не на пядь, а на целый локоть. Тогда сколько? Часа два? Больше?
    — Пошли, — повторил Ужик. — Тебе поспать надо.
    — Точно… — Войча устало зевнул, но тут же встрепенулся:
    — Ты погоди! А Ключ? Где его искать-то? Ты хоть понял?
    — Потом, потом…
    Заморыш потянул Войчемира за руку, и тот вновь подчинился. И действительно, спать захотелось до невозможности. Перед глазами замелькали серые вершины далеких гор, тонкие стрелки рек среди зеленого лесного моря, грозные вежи Детинца… Войча не помнил, как выбрался из подземелья, как брел по мертвому ночному городу. Запомнил он лишь Тарпаныша, который оказался почему-то не стреноженным, а вольно бродящим по холмам. Конек внимательно поглядел на Войчемира, и тому показалось, что Тарпаныш хочет ему что-то сказать. Впрочем, это могло и присниться — сон накатил и укрыл с головой, словно тяжелое мягкое одеяло…
    Разбудил Войчу голод. Не открывая глаз, он щелкнул зубами и принюхался, надеясь почуять знакомый запах печеной рыбы. Увы, пахло лишь травой и сухой пылью. Войчемир досадливо поморщился, привстал и с трудом продрал глаза. От костра остался лишь серый холодный пепел, а лежебока-Ужик вместо того, чтобы заняться делом, сидел чуть в сторонке и что-то внимательно разглядывал на земле, не иначе муравьев подсчитывал. На Войчино «Чолом!» он лишь дернул головой, явно не собираясь отвлекаться. Войчемир встал, подошел поближе и увидел, что муравьи тут ни при чем, а перед Ужиком на земле разложены несколько десятков маленьких камешков. Недомерок время от времени трогал их пальцем и рисовал прямо в пыли какие-то полоски — покороче и подлиннее.
    Войча понял, что Ужик окончательно отбился от рук, вздохнул и достал пустой мех, думая сходить за водой. Но голод вновь напомнил о себе. Войчемир, не удержавшись, полез в мешок, где хранилась провизия, оставленная усатыми бродниками. Мешок показался неожиданно легким, и Войча с досадой вспомнил, что вчера они честно поделили последнюю сухую лепешку. Вот карань!
    — Ужик!
    Ответа он, естественно, не дождался. Пришлось окликнуть заморыша еще раз. Ужик неохотно поднял голову и не отрывая глаз от своих дурацких камешков, бросил:
    — Чего?
    — Чего-чего! — возмутился Войча. — Жрать надо, вот чего!
    — Я занят…
    Войчемир вобрал в грудь побольше воздуха, дабы высказаться по поводу Ужиковых занятий, но любопытство все же пересилило, и он подошел поближе.
    Вначале Войчс показалось, что камешки лежат в полном беспорядке, то по отдельности, то небольшими кучками. Но затем он заметил что-то знакомое. Эти семь камешков похожи… Лось! А вот и Лосенок! А эта ракушка, похоже, Вечерница…
    — Звезды? — понял Войчемир. — Которые вчера?
    Ужик быстро кивнул, и Войча покачал гловой. Неужели заморыш все запомнил? И что он там ищет? Ведь Ключ скорее всего в том селе, что на Быстрице!
    — Поесть бы… — проговорил Войчемир уже совсем другим тоном. — Ты бы рыбки….
    Ужик помотал головой, но внезапно оторвался от своих камешков и виновато улыбнулся:
    — Извини! Все утро тут сижу… Знаешь что, сложи-ка костер — прямо на берегу. Я сейчас подойду.
    «Сейчас» явно затянулось. Войча успел набрать сухих веток, приготовить острые палочки для рыбы, но заморыша все не было. От скуки Войчемир принялся бродить по берегу, надеясь увидеть если не рыбу, то неосторожного рака. Но раки в это утро сидели, где им и положено — — на дне, и на чистом белом песке не было даже лягушонка. Внезапно Войчемир увидел впереди кусты склонившиеся к самой воде. Тут же вспомнилось, как однажды он нашел в таких кустах большую корягу. В коряге было дупло, а в дупле — толстый глупый соменок. В животе заурчало, и Войча поспешил вперед. Разувшись, он вошел в воду и тут же увидел среди ярко-зеленой листвы что-то большое и темное. Вначале подумалось, что это толстое бревно, но бревно было каким-то необычным. И только продравшись через тугие колючие ветки, Войчемир понял, что спрятано здесь, подальше от чужих глаз. Челнок! Маленький, обтянутый тугой кожей, с небольшим широким веслом, лежавшим внутри.
    Еще не зная, что делать с находкой, Войча вытащил челнок из зарослей и подогнал к песчаному берегу. Лодка, пусть и маленькая, это хорошо. Плыть Войчемир пока что никуда не собирался, но с челнока удобнее ловить рыбу. Интересно, кто его здесь оставил? Не иначе бродники — больше некому…
    Войча вернулся к костру и тут же увидел Ужмка. Заморыш медленно брел, глядя куда-то под ноги.
    — А я лодку нашел!. — поспешил похвастаться Войчемир.
    В ответ прозвучало нечто среднее между «угу» и «ага». Похоже, Ужик его просто не слышал. Дойдя до самого берега, недомерок присел на песок и вновь принялся рисовать черточки — подлиннее и покороче.
    — Рыба! — как можно мягче напомнил Войча. Ужик застонал, явно не желая отрываться от своих рисунков, и внезапно прищелкнул пальцами. В первый миг Войче подумалось, что заморыш В своей лаконичной манере попросту отдает приказ — рыбу наловить, поджарить и подать ему, Ужику, в готовом виде. Стерпеть подобное было трудно, и Войчемир уже был готов крепко обидеться, как вдруг послышался громкий плеск. Войча обернулся — маленькая красноперка билась на прибрежном песке, жадно глотая воздух и тараща круглые глаза.
    Плюх! Из воды выпрыгнул окунь — уже побольше. Тут только Войча сообразил, что происходит. и открыл рот, словно его самого выкинули из воды. Плюх! Плюх! Еще два окунька, затем небольшой сазан. По воде пошла рябь, мелькнул острый плавник, и на берег выбросилась щука — крупная, чуть ли не в два локтя.
    — Ужик! — простонал Войчемир.
    — Хватит? — заморыш вновь прищелкнул пальцами, и вода тут же стала гладкой и спокойной.
    Несколько минут Войча приходил в себя, затем, убедившись, что это не сон и не бред, аккуратно собрал рыбу и нанизал ее на палочки. Оставалось зажечь костер, но огниво осталось на холме вместе с остальными вещами. Возвращаться не хотелось, и Войча рискнул обратиться к своему странному спутнику, который, как ни в чем не бывало, продолжал что-то рисовать не песке.
    — Уж… Урс, ты это… Огниво не захватил? Заморыш, не отрывая взгляда от своих черточек, встал и, не глядя, сунул руку прямо в хворост. Послышался треск, и в воздух взметнулось горячее белесое пламя.
    У Войчи не хватило сил даже сказать «Ай!» или воззвать к Заступнице-Сва. Он понял, что от судьбы, равно как и от Ужика, не уйдешь, и решил заняться рыбой, хотя голод куда-то пропал, и Войчемиру больше всего на свете захотелось вновь оказаться в Савмате, где все по крайней мере ясно и понятно.
    Завтракали молча. Ужик был занят своими мыслями, а Войча боялся проронить лишнее слово. Наконец рыба была успешно съедена, и заморыш вновь повернулся к своим рисункам. Войча тихо встал, не желая мешать, но внезапно Ужик досадливо поморщился и ударил по песку своим маленьким кулачком.
    — Не выходит! Дурак я, Зайча!
    — П-почему? — оторопел Войчемир.
    — Не выходит! — недотепа откинулся на спину и устало потер лицо ладонью.
    — Никак не могу вспомнить, когда это было…
    Ясности не прибавилось, но переспрашивать Войча поостерегся. А то щелкнет заморыш своими пальчиками, и превратишься в лягушку. И хорошо, если в лягушку!
    — Вечерница не должна она тут быть! — кулачок вновь ударил по песку. — Не понимаю…
    — И я не понимаю! — не выдержал Войчемир. — Чего ты дурня валял? Мы с тобой, вроде, одно войско, считай — товарищи, доверять друг другу обязаны!
    — Ты о чем? — Ужик вновь потер лоб и лег навзничь, прикрыв глаза.
    — А о том! — отчеканил Войча. — Зачем врать-то? Мол, не чаклун я, колдовать не умею! Теперь понятно, как ты рыбу довил!
    — А-а! — равнодушно протянул недомерок. — Рыбу я как раз нормально ловил
    — крючком. Это сегодня времени нет. А по поводу колдовства… Я же тебе говорил. Мы, рахманы, чаклунством не занимаемся.
    — Ну да — скривился Войча. — Как же! Видели!
    — Ну… Как тебе объяснить? Ты своим мечом можешь дрова рубить? Если очень нужно будет?
    Войча представил, как он рубит дрова дедовским мечом…
    — Меч не для этого ковали, — кивнул Ужик. — Вот и мы, рахманы, другим заняты. Но мечом дрова рубить можно. И мы тоже, если очень потребуется…
    — Это с погодой? И с комарами? Которые не кусались?
    Недомерок улыбнулся, и Войче вспомнилось, как он удивлялся странному поведению комарья.
    Вот оно что!
    — Погоди! — ВоЙчемир быстро припомнил все, что довелось испытать в пути.
    — Чугастр! Который за орехами ходил! Ты тогда вроде как запищал! И навы… И опыр! Это ты его отогнал?
    Недомерок вновь усмехнулся, и Войча мысленно обозвал себя последним олухом. Ну как он мог не догадаться' Ведь страшнее чугастра в лесу никого нет! Разве что навы — которые тоже обошли их стороной! И Страшилка… Старшая Сестра!
    — Ужик, а почему Страшилка… Ула… Почему она так с тобой говорила? Потому что ты сразу понял, кто она?
    Заморыш нерешительно почесал кончик носа:
    — Ну… Понимаешь, та девочка, что погибла в селе, была очень красивой. Поэтому Старшая Сестра и приняла ее вид. Ну, а я… В общем, ты увидел ее совсем другой…
    Вспомнилось отчаяние Улы, когда она взглянула Бойче в глаза и увидела себя — такой, какой ее сделал Ужик. И Войча внезапно почувствовал острую жалость к той, что ради него покинула свои призрачные владения. Конечно, Ужик молодец, но все-таки… Эх, Страшилочка!
    — Ну, а со Змеями у меня ничего не вышло, — вздохнул заморыш. — Сам видел
    — едва не погибли. Предупреждал меня Патар! И сейчас тоже…
    — Почему не вышло? — поразился Войчемир. — И со Змеями вышло, и сейчас. Зеркало нашли, Дверь тоже найдем — гора приметная. А Ключ где-то в селе. Я это село знаю…
    — А как ты представляешь себе Ключ?
    — Ну… — Войчемир сделал вид, что проворачивает нечто в замке. — Такой… Большой, медный…
    Ужик покачал головой: — Разве ты не понял? Помнишь отпечаток руки на скале? Это человек!
    — Человек?
    Войча открыл рот — не хуже окуня, хотел что-то сказать, но слов не нашлось.
    — Зеркало показало место, где он родился, и время. Звезды! Они ведь не стоят на месте. А одна звезда — падающая, приметная. В селе редко помнят, когда кто родился, но тех, кто появился на свет в день Упавшей Звезды, конечно, знают. Но ведь звезды падают не так редко…
    — И ты, значит, решил посчитать, когда это было? — недоверчиво покосился Войча.
    — Да разве такое сосчитаешь?
    Ужик махнул рукой:
    — Да это просто! Патар в полчаса разберется. Жаль, хотелось самому. Тут ведь еще одно… Ты хоть представляешь, что это за Дверь?
    Вопрос предполагал несколько ответов. От честного «Понятия не имею» до не менее честного «Светлый разберется». А действительно, что там, за Дверью? Да и что за Дверь такая — скала, а в ней рука отпечатана? Не бывает таких дверей!
    — Я вот чего думаю, — рассудил Войча, — дело это важное, раз сам Светлый нас послал. Не иначе гелы чего припрятали…
    Заморыш покачал головой:
    — Нет, Дверь явно старше. Гелы знали об этом, но не больше. Как бы не наткнуться на чумную могилу…
    — Как? Почему могилу? — не понял Войчемир.
    — Ну, представь, мы случайно раскопали могилу, а там — чума. Не нравится мне это все…
    — Светлому виднее! — авторитетно заявил Войча. — Наше дело маленькое. Нашли — и хорошо!
    — Нет. Это как раз касается нас — рахманов. Поэтому Патар и послал меня.
    — Ага! — встрепенулся Войчемир. — Вот ты и скажи, чем это вы занимаетесь? А то юлишь, точно и вправду уж.
    — Это не так легко объяснить, — улыбнулся заморыш, но Войча решил не отступать:
    — А ты попробуй! Может и пойму. Ужик помолчал, а затем заговорил медленно и очень серьезно:
    — Мир, что создан Соколом, тот, в котором мы живем, не единственный. Миров много, и некоторые из них — совсем рядом. Мы, рахманы, нечто вроде посредников. Но если нашему миру что-то грозит, мы вмешиваемся. Равновесие не должно быть нарушено, иначе мир просто погибнет. Представь, если рухнет граница между миром живых и миром мертвых' А ведь это еще не самое страшное, что может быть. Иногда это какая-нибудь мелочь — на первый взгляд. Есть легенда, что один великий чаклун создал кольцо, в котором собрал все силы мира. На вид — простое колечко, маленькое такое. Он думал, что оно приведет его к власти, но подобное волшебство просто погубило бы все — и Землю, и Небо. И тогда один рахман собрал своих друзей и уничтожил это кольцо. Чаклун погиб, и все стали жить долго и счастливо…
    — Это что, и вправду было? — поразился Войча.
    — Это легенда, — Ужик улыбнулся. — Волшебных колец я ни разу не видел, а главное — всеобщего счастья не бывает, сколько ни уничтожай злых чаклунов. Но хранить равновесие — это действительно наша обязанность.
    — И ты думаешь, что Дверь… — понял Войчемир.
    — Да, думаю, — перебил заморыш. — И очень это мне не нравится. Надеюсь, Патар разберется…
    Войча задумался. Конечно, альбиру должно выполнять приказы, а не мудрствовать, в том служба и состоит. Но, с другой стороны, голова приставлена к телу не только чтобы шлем носить. Впрочем, с Дверью можно не спешить, все равно Ключ неизвестно где. А если точнее, неизвестно кто…
    — Ничего! — бодро заявил он. — В Савмат вернемся, доложимся, и пусть Светлый с твоим Патаром решают. На то им и власть дана.
    Ужик кивнул, но как-то не особенно уверенно.
    — Ты о другом подумай, — продолжал Войча, вновь почувствовав себя командиром, — Как нам до Кей-города добираться? Спешить нам теперь не надо, успеем, так может в обход пойдем? Ну их, этих Змеев! Сгорим — и все насмарку, других посылать придется…
    — В обход? — вяло откликнулся Ужик. — А как?
    — А так! — хмыкнул Войча, довольный своей находчивостью. — Через Денор! Челнок я нашел — это раз. Двое в нем поместятся — это два. А в неделе пути отсюда, если на восход идти — Белый шлях, по которому с Харбая соль возят. Пристанем к каравану — и как раз до Савмата.
    — А Тарпаныш? — улыбнулся недомерок, и Войча невольно вздохнул. Не везет им с конями!
    — Отпустим. Найдет своих. А не найдет — к настоящим тарпанам пристанет…
    Войча вновь вздохнул. Он уже успел привязаться к лохматому коньку. Да что делать?
    — Ты вот чего, Ужик. Тебя кони вроде как понимают. Так ты Тарпанышу объясни…
    — Я попытаюсь, — Ужик улыбнулся, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез, — Значит, через Денор? А огры?
    — А что — огры? — несколько смутился Войча. — Ну, огры…
    Всадники — полтора десятка крепких парней в высоких островерхих шапках — вылетели из-за холма, как только челнок мягко ткнулся о прибрежный песок. Войча даже не успел схватиться за меч. Да и к чему хвататься? Враз голову снесут…
    — Чолом! — гортанно выкрикнул скуластый воин, по всему видать — командир.
    — Чолом, — вздохнул Войчемир, разглядывая короткие халаты, знакомые остроносые сапоги, сабли в кожаных ножнах, ярко-желтые сагайдаки. Огры! Выходит, следили…
    — Я — Оглай, сотник Великого Хэйкана, — скуластый говорил по-сполотски правильно, но с заметным акцентом. — Кто вы такие?
    Тут только Войчемир заметил белый конский хвост, привязанный к древку копья. Точно — сотник. У тысячника таких хвостов целых три. — Это Уж… То есть Урс, он рахман, — Войча кивнул в сторону недомерка, который с совершенно безмятежным видом глядел куда-то в небо. — А я есть…
    Войча для солидности прокашлялся и повторил:
    — А я есть Войчемир сын Жихослава, Кеев кмет!
    Оглай внимательно поглядел на Ужика и внезапно поклонился:
    — Чолом, рахман! Да будет твоя молитва услышана Высоким Небом!
    — Чолом! — откликнулся Ужик и добавил несколько слов по-огрски. Что именно, Войчемир от волнения не понял.
    — Мы рады приветствовать на нашей земле рахмана, — продолжал Оглай. — Но что делаешь тут ты, Кеев кмет?
    Войча замялся. Он помнил, что по условиям мира воины Светлого не могут без разрешения хэйкана переправляться через Денор. Надо же, нарвались!
    — Постой… — сотник внимательно поглядел на Войчу. — Твое лицо мне знакомо. Я видел тебя в Савматс, в прошлом году! Ты…
    — Войчемир я, — вздохнул Войча, — сын Жихослава…
    — Кей Войчемир? — Оглай даже привстал в седле, и тут же по рядам всадников прошелестело: «Кей! Кей!».
    — Да. Кей Войчемир.
    — Племянник Светлого?!
    Не дожидаясь ответа, сотник соскочил с коня и низко поклонился. Весь отряд тут же последовал его примеру. На миг Войча ощутил нечто вроде гордости. Не одному Ужику кланяются!
    — Приветствую тебя, Кей! — Оглай резко взмахнул рукой. — Извини, что не узнал сразу.
    Войча приосанился. Для кого он Зайча, а для кого — и Кей! Тридцать второй потомок Кавада — не шутка! Вспомнился Светлый, принимавший в Большом зале дворца огрское посольство. Войчемир нахмурился и важно проговорил:
    — А здоров ли дядя мой. Великий Хэйкан Шету?
    Кажется, он не ошибся. По хитрой посольской науке хэйкан для Войчи — «дядя», хотя на самом деле родство было более чем отдаленным — по Сваргу, женатому на сестре огрского владыки.
    — Хэйкан здоров! — отчеканил Оглай. — А здоров ли Светлый Кей Мезанмир, государь сполотский и всей Ории?
    — Дядя здоров, — не задумываясь, проговорил Войча, помня, что именно так положено отвечать В таких случаях.
    Оглай покачал головой:
    — Ты давно не был дома, Кей. Светлый болен — и очень тяжело. Хэйкан повелел Тай-Тэнгри и всем шайманам молиться за его здравие…
    Войча совсем растерялся. Как же так? Значит, дядя действительно болен?
    — Мне… Нам надо домой… — проговорил он нерешительно, но затем поправился и произнес веско, как и надлежит Кею:
    — Сотник! Ты доставишь нас в Савмат! И немедленно!
   

   

    

     Глава шестая. Коростень
    

    Отчаянные крики смолкли, и теперь слышался лишь треск горящего дерева. Огонь вырывался из окон, подбирался к стропилам, плясал на высоком резном крыльце. Тех, кто заперся в доме, уже не было в живых, и пламя довершало свою страшную работу. На двор успел вырваться лишь один, но и он лежал неподалеку от крыльца со стрелой в спине. Огонь подступил вплотную, и оперение — длинные гусиные перья — вспыхнуло, затем загорелась стрела, а по белой окровавленной рубахе стали медленно расползаться черные пятна. — Почему они не сдаются? Улад спросил это, ни к кому не обращаясь, разве что к самому себе. Казалось, это уже не должно удивлять. Каждое село, каждый поселок приходилось брать с боем, но это мужество, бессмысленное и безнадежное, по-прежнему поражало.
    — А ты бы сдался?
    Сварг, стоявший рядом, оказывается, слышал. Молодой Кей мельком взглянул на брата. Тот стоял ровно, сжав тонкие бледные губы, и невозмутимо глядел на гибнущий поселок. Но спокойствие было кажущимся. Улад чувствовал — брат чем-то недоволен. Еще один выигранный бой, еще одна маленькая крепость, взятая приступом. Но что-то было не так…
    Они наступали уже третью неделю. Лодьи шли вверх по реке, постепенно приближаясь к Корос-теню. Путь был недальний, но волотичи словно обезумели. Они атаковали днем и ночью, пускали, вниз по течению горящие плоты, травили колодцы и зерно в амбарах, резали тех, кто случайно шагнул за лесную опушку. Ни пепел сгоревших поселков, ни трупы, застывшие на острых кольях, ни обещание пощады — ничто не могло заставить сдаться тех, кто шел за Велгой, Улад окинул взглядом взятый поселок. Картина уже стала привычной: трупы у ворот, кметы с узлами, спешащие отнести добычу на лодьи, толпа пленных, которых подгони ют древкам и копий. Так было везде. Молодой Кей заметил Щеблыку, который покрикивал на молодых ополченцев, неумело вкапывающих в землю колья. На них предстоит висеть тем, кого взяли с оружием в руках. Остальных просто перебьют — кроме женщин, которых через несколько дней продадут вездесущим торговцам, слетавшимся на добычу, как навозные мухи.
    Среди ополченцев Улад с удивлением заметил нескольких волотичей в знакомых белых рубахах, но тут же вспомнил. Отряд Антомира! Старый дедич собрал-таки своих людей. Теперь это стало проще, войско Кеев побеждало, как должно побеждать — сейчас и всегда.
    — Она или дура, или прекрасный полководец, — негромко бросил Сварг, и младший понял, что брат говорит о Велге.
    — П-почему? — удивился Улад. — Что она такого придумала? Посылает людей на верную смерть…
    — Что придумала? — Сварг дернул плечом. — Вот это! Ладно, пойдем! Насмотрелись…
    Делать в захваченном поселке было больше нечего, Кметы и сами завершат то, что начали. Молодой Кей мельком подумал, не забудут ли улебы оставить для своего командира его законную долю добычи — помоложе и покрасивее. Воины быстро заметили, что Улад не отказывается от таких подарков, и охотно отбирали молоденьких пленниц. Вначале Улад немного смущался, но потом привык. Он на войне, он в стране врага; эти дочери и сестры бунтовщиков иного не заслуживают.
    Братья подошли к пристани, куда сносили добычу. Улад тут же заметил Кобника. На бродяге теперь была роскошная бобровая шуба, не хуже чем у Антомира, которую он постоянно носил, сгорая от жары. Впрочем, добычу ему таскать не приходилось, это делали кметы, которых Сварг специально приставил к чаклуну. Улад так и не понял, для чего. То ли охранять, то ли сторожить, а, может, и для того, и для другого.
    Сварг оглянулся назад, где над лесом поднимался черный дым, и покачал головой:
    — Что она задумала?
    — А н-ничего не задумала! — резко бросил Улад, который теперь почти всегда заикался, когда приходилось говорить о Велге. Молодой Кей заметил это, но справиться с собой не мог. Его душила ненависть, и Улад даже не мог до конца понять, что тому причиной. Его злило, что сероглазая Гадюка красива и умна, но не это было главным. В девушке было еще что-то, и это «что-то» выводило из себя, не давая рассуждать трезво.
    — Братишка! — широкая ладонь старшего мягко легла на плечо, и Улад тут же успокоился.
    — Врага нельзя недооценивать, Улад. Вспомни, чему учил отец. На войне всегда ставь себя на место противника.
    — Н-нет! — раздражение вновь вспыхнуло, и молодой Кей чуть не подавился воздухом, — Она не может быть на нашем месте! Она — холопка, ее м-место в хлеву, а она ведет себя…
    — Как правительница, — спокойно закончил брат. — Так вот почему ты ее так любишь!
    Усмешка, мелькнувшая на лице Сварга, заставила на миг устыдиться. Да, брат прав. Велга держит себя, как государыня, как Кейна — Улад сам видел это. Холопка не должна быть такой! Она не имеет права…
    — Ну-ну! — насмешливый голос брата вернул к действительности, — Не забывай, мы — Кей. Мы не злимся, мы — караем. Придет час и для твоей сероглазой. А пока я хочу понять…
    Сварг снял тяжелый шлем и долго вытирал вспотевшее лицо. Затем заговорил негромко, но веско, словно подчеркивая каждое слово:
    — Она сейчас правительница, нравится нам это или нет. Она возглавляет державу, которую мы никогда не признаем, но эта держава уже существует. Она умна и неплохо разбирается в обстановке. Слабость ее в том, что она никогда не командовала войсками. Я очень надеялся на это, братишка. Тому, кто не водил в бой десяток, нельзя поручать тысячу…
    Молодой Кей внезапно подумал, что брат имеет в виду его самого. В душе шевельнулась обида, но он заставил себя успокоиться. Сварг прав.
    — Вспомни! Вначале ей помогала эта нежить — Мать Болот, Старый — все равно кто. Тогда она могла воевать без особой оглядки. Но легкие победы развращают. Что будет она делать теперь, когда мы сравняли ставки?
    Улад задумался. Да, после страшной ночи, когда кровь брызнула на серый камень, боги — или нежить — отшатнулись от Гадюки. Ее войскам пришлось воевать по-настоящему, а тут почти безоружные волотичи ничего не могли поделать с закованными в латы кметами.
    — Я стал прикидывать, что сделал бы на ее месте. Допустим, у меня много людей, большая территория, мне верят. Но мои войска не умеют сражаться, и у меня мало оружия. Зато время — на моей стороне. Вспомни — отец болен.
    Молодой Кей вздохнул. Это уже не было тайной. Весть о болезни Светлого разнеслась по всей Ории. Улад знал, что брат отправил верного человека — старшего кмета Поклада — в Савмат, и тот регулярно слал оттуда гонцов. Новости не радовали. Отцу не становилось лучше, Рацимир собирал Своих кметов, Валадар — бродников, а за Денором зашевелились огры.
    — Я бы сделал вот что, братишка. Прежде всего, дал бы приказ держаться до последнего. Мы тратим на каждую крепость день — а за день можно сделать очень много. Кроме того, нам приходится быть жестокими, а это прекрасный повод для мести. Чем больше мучеников — тем крепче сопротивление. А за это время я бы готовил войско, искал оружие и уводил людей в леса. Когда враги, то есть мы с тобой, подошли бы к Коростеню, я бы сжег город и начал войну на истощение. Ведь мы не можем удаляться от реки дальше, чем на полет стрелы. Представляешь, сколько можно воевать в этих лесах! Я бы воевал тут лет двадцать…
    Улад взглянул на спокойное лицо брата, и ему внезапно стало страшно.
    — Хвала Соколу, ты не на ее стороне!
    — Да уж! — Сварг мрачно усмехнулся. — Я бы не сплоховал! Да и не нужно воевать столько лет! Если с отцом что-то случится, нам с тобой будет не до волотичей. Понимаешь?
    Этого Улад не понимал, а если и понимал — то не до конца. Кто бы ни стал Светлым, он должен будет помочь брату. А если Светлым станет Сварг, то Гадюкой займется он сам. Как бы ни ссорились Кеи, они остаются братьями. Кроме того, даже Рацимир не пойдет против воли отца…
    — Помочь нам может одно, братишка, — если Велга соберет все, что у нее есть, и даст бой под Коростенем. Этот бой мы должны выиграть, и мы его выиграем. Мы их просто перебьем — всех! Но она на такое не пойдет…
    Уладу вспомнился спокойный, уверенный голос девушки. Да, такая может догадаться. Умна Гадюка, умна! Но тут же в ушах зазвучал другой голос, тот, что он слышал ночью, на маленькой поляне у погасшего костра. Слухач, лазутчик Антомира! «Она своей Золотой Бабе верит. Говорит пока она с нами, будет нам победа, а Кеям — погибель». Он еще подумал тогда…
    — Б-брат! — от волнения кровь прилила к лицу в ушах словно застучали невидимые молоточки. — Я знаю! Я уверен! Она примет бой!
    И отвечая на недоуменный взгляд старшего, Улад заговорил быстро, сбиваясь и заикаясь почти на каждом слове:
    — Я уверен! Она… Г-гадюка… Она в-верит Матери Болот… То есть Старому, но она д-думает… Она считает, что М-мать Болот всегда с нею! Наверно, ей кажется, что мы побеждаем, потому что ее нет с войском. Поэтому она обязательно примет б-бой! Она сама возглавит войско!
    Улад замолчал, глубоко вздохнул и еще раз вспомнил все, что довелось узнать о Велге — и от нее, и от других. Да, умна. Да, ненавидит сполотой, и особенно — Кеев. И эта ненависть страшна тем, что идет не только от сердца, но и от рассудка. Но все ее расчеты строятся на песке! Она верит в свою Золотую Бабу!
    — А ты ее, кажется, неплохо понял, — подумав, заметил Сварг. — Ладно, поглядим. Надеюсь, ты не ошибаешься…
    Брат кивнул и направился к своей лодье. Улад догадался, что Сварг хочет остаться один. В последние дни он часто уединялся, не подпуская к себе даже Пораду. Молодой Кей, понимая, что старшему лучше не мешать, не спеша прошелся вдоль берега. Возле близкой опушки белело что-то знакомое. Улад всмотрелся — лошадиный череп на высоком столбе, а рядом — потемневший от времени усатый идол. Странно, такого он еще не видел. Может, это и есть Извир — Старый?
    Неподалеку воины уже ставили шатер. Предстояла ночевка, и молодой Кей оценил предусмотрительность своих улебов. Он вдруг представил, что восстал не Коростень, а Валин, и на миг похолодел. Нет, такого не может быть! Он, конечно, не Сварг, но и улебы — не волотичи. А главное — Велга. Такие, как Болотная Гадюка, рождаются, наверное, раз в сто лет. И хорошо, что она родилась не в Валине!
    Улад запахнул полог и, не глядя, сбросил с головы шлем. И тут же услышал шорох, точно по мягкому ковру пробежала мышь. Молодой Кей резко оглянулся и увидел что-то белое.
    — К-кто?
    — Я… Я, Алана…
    Та, что отвечала, была не меньше испугана, чем сам Улад. Мгновенье он стоял, ничего не понимая, а затем усмехнулся. Ну, конечно. Его парни притащили какую-то девчонку! Неплохо, самое время отвлсчься.
    — Ты напугала меня! — произнес он сердито, хотя и не гневался. Что сердиться на этих пастушек, которых в лучшем случае ждет невольничий рынок где-нибудь в Хорее, а в худшем — речное дно?
    В полутьме прозвучало испуганное: «Прости, Кей!», но Улад уже не слушал.
    — Подойди сюда!
    Он распахнул полог и взглянул на залитое слезами лицо. Ничего особенного
    — длинные косы, маленький, чуть вздернутый нос. Разве что глаза зеленые — приметные.
    Улад почти не помнил тех, кого ташили к нему в шатер после каждого боя. Они надоедали ему сразу, и он отдавал пленниц своим улебам, не интересуясь, что с ними станется. Однажды ему пришлось поговорить с Порадой. Разговор вышел не из приятных, подруга брата заступилась за одну такую, имени которой Улад уже не помнил. Совсем маленькая была девчонка, лет тринадцати. Когда она поняла, что ее ждет, то упала Уладу в ноги и молила оставить при себе, обещая во всем слушаться, во всем угождать. Улад отмахнулся и отдал ее кметам. После разговора с Порадой молодой Кей, не желая ссориться с подругой брата, поинтересовался, что стало с девчушкой. Он опоздал — кметы, натешившись, просто кинули ее в реку, связав по рукам и ногам.
    Алана стояла неподвижно, и Улад заметил, что девушку бьет крупная дрожь. Он вновь усмехнулся — страшно! Небось когда сполотов резали, страшно не было.
    — Ты замужем? — поинтересовался он, не потому что было интересно, а чтобы увидеть, как она станет отвечать.
    Алана начала что-то быстро говорить на своем малопонятном наречии, и Улад с трудом разобрал, что она не замужем, но у нее есть жених, и осенью должна быть свадьба..
    Молодой Кей скривился — понятно, за кого сейчас воюет ее жених. А может, уже не воюет, может, именно для него Пес Щеблыка готовит кол. Впрочем, ему, Уладу, до этого нет дела. Все эти девчонки, дрожащие и покорные, были на одно лицо, ни одну не хотелось оставить хотя бы на несколько дней. Разве что Тумилу. Улад уже много раз жалел, что погорячился и бросил дочку дедича разъяренным кметам, словно кость псам. Таких красивых ему больше не попадалось. Вот только Велга… Уладу вдруг представилось, что сероглазая Гадюка здесь, в его шатре…
    — Что стоишь?
    Девушка вздрогнула от резкого злого тона, и Улад, не сдержавшись, со всего размаху ударил ее по лицу. Алана всхлипнула, но смолчала, боясь рассердить грозного Кея. Улад хмыкнул — боится! Правильно, так и должно быть! Так и будет!
    — Сапоги сними! — буркнул он и поудобнее откинулся на мягкие подушки.
    Черные лодейные носы быстро приближались к низкому песчаному берегу. Весла раз за разом поднимались и вновь падали, обдавая гребцов фонтанами брызг. Скорее, скорее! Надо успеть, пока те, на берегу, не опомнились, не взялись за оружие, не достали стрелы из колчанов…
    Улад стоял у мачты и смотрел на высокий мыс, на котором темнел ровный полукруг частокола. Еще один поселок, но на этот раз предстоит не просто бой. Маленькая крепость на мысу со странным названием Бусел — последняя перед Коростенем. Молодой Кей чувствовал, как его охватывает азарт. Еще один день, еще одно выигранное сражение, и они встретятся с Гадюкой лицом к лицу. Велга должна принять бой! Она не уползет в свои болота, не спрячется, чтобы кусать исподтишка. Слишком гордая — и слишком доверчивая. И хорошо, что так!
    Кметы были уже наготове, сжимая мечи и секиры. Лица под стальными шлемами спокойны и решительны. Улад мог быть доволен, за эти недели его улебы показали себя неплохо. Сам Сварг хвалил валинский отряд, и молодой Кей надеялся, что брат позволит ему пойти в решающий бой вместе с улебами. Хорошо бы возглавить центр — там труднее всего. Или правый фланг — это почетно…
    Берег был уже близко. Передовая лодья ткнулась носом в песок, и Улад ждал, что сейчас из-за прибрежных кустов градом посыпятся стрелы. Так бывало почти каждый раз, и воины уже приготовили большие красные щиты. Но мгновения шли, а впереди по-прежнему было тихо. Лодью резко тряхнуло — берег! Улад взмахнул мечом и с криком: «Сокол!» спрыгнул в воду.
    — Сокол! Сокол! Слава! — подхватили кметы, прыгая следом. Вода доходила до пояса, но песчаная коса была совсем рядом. Улад побежал вперед, настороженно глядя на пустой берег. Наверное, ловушка! Сейчас они ударят, такой момент невозможно упустить!
    Но берег молчал. Улада охватило знакомое чувство — скорей! Пусть враг наконец покажется! Хуже нет такого ожидания! Он ждал, что вот-вот из-за деревьев мелькнут знакомые белые рубахи, и над лесом прогремит: «Велга!». Но время шло, под ногами был уже прибрежный песок, кметы деловито выстраивались, приводя в порядок оружие и доспехи, но волотичей все не было.
    Лодьи одна за другой приставали к песчаной косе. Наконец Улад заметил брата. Сварг быстро вышел на берег, резко повернулся в сторону поселка, с минуту разглядывал его, а затем махнул рукой. Улад понял — похоже, боя не будет. Во всяком случае, здесь. Значит, можно оставить отряд на Прожада, старого седого вояку, заменившего Сновила, и подойти к Сваргу.
    Брат заметил его, кивнул, указывая место рядом с собой, и быстро зашагал по широкой тропе, ведущей к Буседу. Кметы тут же окружили Кеев, прикрывая их щитами, но осторожность была излишней. Никто не нападал на отряд. Тропа была пуста, пустыми оказались несколько убогих землянок, в которых жили рыбаки. Сети сушились на высоких кольях, в одном из дворов еще дымила печь-каменка, но люди ушли.
    У подножия холма все стало ясно. Ворота были открыты, а из поселка доносилось знакомое карканье — там пировали вороны. Для верности Сварг выслал разведку, но она лишь подтвердила то, что поняли все — Бусел пуст. Впервые за три недели водотичи не стали защищать свои дома. Живых в Буселе не оставалось — только мертвые…
    …Трупы торчали на кольях — посиневшие, обезображенные, многие с выжженными глазами и обрубленными кистями рук. Страшные памятки стояли по всему поселку — от ворот до главной площади. Их было больше двух десятков — настоящий праздник для воронья, слетевшегося со всей округи. Улад успел за эти недели свыкнуться с подобным зрелищем, но все же почувствовал, как сжимается сердце — ведь это были свои!
    Погибших узнали. Трое были пленными, попавшими к волотичам еще в Коростене. Остальные — люди Антомира, из тех, кто пытался пробиться к Кесву войску или был послан с тайным поручением. Уладу подумалось, что среди них может быть Слухач — тот, кто говорил с ним о Велге. Скорбь сменилась гневом. Враги ответят! И Прежде всего ответит она — Гадюка!
    Сварг мрачным взглядом окинул брошенный поселок, коротко распорядился снять и похоронить казненных, все же остальное — сжечь. В домах и амбарах остались немалые запасы, но к ним не притронулись. Все уже знали — опасно. Опасно брать со стола краюху хлеба, пить воду из колодца, даже надевать чистую рубаху, брошенную на хозяйскую кровать. Всюду может быть яд — в хлебе, в воде, даже в полотне, пропитанном неведомым зельем. Лишь воздух оставался неотравленным, но и в нем плавал трупный дух.
    Братья вышли из поселка и направились обратно к берегу. Сварг молчал, а младшего душила ненависть. Такое нельзя прощать! Мятежники предупреждали — и на вас найдутся колья! Улад с сожалением вспомнил, что пленных волотичей на лодьях почти не осталось. А жаль! На тех же кольях следовало повесить мятежников, чтобы не было сомнений, за кем последнее слово. Он подумал о зеленоглазой девчонке — Алане, которую чуть было не решил оставить при себе. Чем-то она приглянулась, может покорностью, с которой сносила все. Девушка надеялась выжить, но Улад злорадно усмехнулся. Нет уж! Пусть ответит за все! Сначала он отдаст ее своим улебам, а потом — на кол! Здесь же. на берегу! И это не он убьет ее, это Велга — проклятая Болотная Гадюка, кровожадная тварь, готовая воевать до последнего волотича. Значит, так и будет!
    Между тем Сварг подозвал Антомира, кутавшегося в свою нелепую шубу, словно уже наступила зима, и о чем-то долго беседовал с ним. Затем вновь подошел к брату.
    — Пойдем!
    Они отошли подальше. Старший оглянулся на горевший поселок, и лицо его передернулось:
    — Понял?
    — Да… — тихо ответил младший, — Мы отомстим!
    — Отомстим! — кивнул Сварг. — Но я о другом. Коростснь рядом, а они ушли. Что это значит? Велга не примет боя?
    — Почему? — удивился Улад.
    — Да очень просто! Перед главным сражением лишний день никогда не помешает. Время нужно ей, а не нам. Тут бы ей и задержать нас, а Велга приказала отступить. Значит, она может бросить и Коростень! А вот тогда — плохо! Очень плохо, братишка!
    Улад задумался. Да, будет плохо. Ищи потом волотичей по лесам! Но Велга должна принять бой! Должна!
    — Я посылаю разведку, — помолчав, добавил Сварг. — Над обязательно узнать…
    — Отправь меня! — вскинулся младший. — Я все узнаю!
    — Ты что?! — Сварг даже отшатнулся, — Ты понимаешь…
    — К-конечно! — загорелся Улад. — Это слишком важно! Тебе могут солгать! И наши, и волоти-чи! Испугаться, обмануть! А я уже видел Гадюку! Пошли меня!
    Сварг надолго задумался, затем нерешительно пожал плечами:
    — Ты, конечно, прав, братишка. Волотичам верить нельзя, а наши могут испугаться и наплести с три короба. Но ты понимаешь, какой это риск?
    — Я — Кей! — Улад почувствовал внезапную уверенность. — Я смогу! Я справлюсь!
    Младший нетерпеливо ждал, что ответит брат. Его охватило волнение — и страх. Неужели Сварг откажет? Зачем же тогда он, Улад, нужен? Только чтобы ездить послом к Гадюке? Он еще не умеет командовать войском, но такое поручение как раз для него!
    — Ладно! — кивнул старший, и молодой Кей радостно улыбнулся. Сварг заметил это и покачал головой:
    — Будь осторожен, братишка! Сделаем так. Я пошлю с тобой одного верного парня. Это Баюр, сын Антомира. Он будет знать, что ответит за тебя головой — своей и своего отца. Ты оденешься, как волотич. А главное — молчи. Ты говоришь по-сполотски.
    — И еще заикаюсь, — вновь усмехнулся Улад. — Я понял, не волнуйся.
    — Узнай, примет ли она бой. Если ее войско еще у Коростеня, погляди, может, что-то заметишь…
    — Н-не волнуйся! — повторил Улад, чувствуя себя почти что счастливым. — Я все узнаю, брат!
    Сначала плыли на челноке, а затем долго шли темными зарослями, постоянно натыкаясь на острые ветки. Уже стемнело, но Баюр прекрасно знал дорогу. Уладу парень сразу понравился — улыбчивый, смелый, решительный. Не то, что его батюшка, боящийся сделать шаг за пределы лагеря. А главное, Баюр прекрасно говорил по-сполотски, да и сам больше походил на сполота, чем на дикаря-волотича. Он обмолвился, что несколько лет прожил в Савмате, и Улад окончательно поверил своему спутнику. Если бы все волотичи были такими! Разве трудно выучить сполотский, научиться по-сполотски одеваться, по-сполотски жить! Ведь все они — анды, потомки славных воинов Кея Боза, во времена которого еще не было ни сполотов, ни улебов, ни волотичей, а был единый народ от Харпийских гор до Итля. Отец прав — настало время объединить землю, дать ей новое имя. Одна земля, один народ, один язык…
    Впрочем, сам Улад в этот вечер оделся, как настоящий волотич. Ему подобрали белую рубаху, легкие башмаки, сплетенные из лыка, даже волосы подстригли по-другому. Оказывается, эти дикари стригутся иначе! Уладу было не жаль своих рыжеватых кудрей — отрастут! А вот меч пришлось оставить. Вместо него молодой Кей подвесил к поясу небольшой топор-клевец, с которым он совершенно не умел обращаться. Впрочем, он шел не на войну, точнее его война будет другая. Он первым из всего войска попадет в Коростень, и эта мысль наполняла гордостью душу Улада, Город, который брали его прадед, его дед, его отец. Теперь и он сможет что-то сделать для Ории — страны, где правят Кеи…
    С Баюром они все решили заранее. Если встретится стража, говорить будет сын Антомира. Для всех они станут добровольцами, которые спешат в войско мятежников. Баюр знал имена нескольких вожаков и надеялся беспрепятственно проникнуть в город.
    Сначала они увидели костры. Их было много, словно звездное небо внезапно опустилось с заоблачных высот. Огромное поле стало лагерем. Темнота скрывала подробности, но глухой шум, доносившийся от самого горизонта, не давал обмануться — здесь собрались многие тысячи. Где-то за полем был Коростень, но тьма не позволяла увидеть город. Уладу лишь показалось, что он различает силуэты приземистых деревянных веж на невысоком холме.
    У первого же костра Баюр непринужденно поздоровался и присел поближе, кивнув Уладу, чтобы тот пристраивался рядом. Вопросов никто не задавал. Гостям передали большую деревянную братину, в которой оказалось что-то, похожее на перекисший квас. Улад с трудом удержался, чтобы не скривиться. Ну и дикари! Даже квас делать не умеют! Тем временем Баюр, перекинувшись несколькими короткими фразами, сделал незаметный знак своему спутнику и встал, направившись куда-то в центр лагеря. Оставшись один, молодой Кей сразу же почувствовал себя неуютно, но решил не падать духом и делать то, зачем пришел — смотреть и слушать.
    Правда, смотреть было не на что. У костра сидела дюжина бородатых и безбородых парней в знакомых белых рубахах. Мечей ни у кого не было, и Улад довольно усмехнулся. Клевцами не повоюешь! Рядом горел другой костер, возле которого тоже сидели волотичи, но любопытного и там было немного. Разве что на одном парне красовался дорогой стальной шлем, не иначе взятый у кого-то из пленных.
    Говорили мало, да и наречие было малопонятным. Какой-то белобрысый паренек все время Приставал с расспросами к своему соседу, называя его «дядяней». Улад невольно покачал головой. Ну и наречие! Почему «дядяня», почему не «дядя» или «дядюшка»? А вокруг стоял гул от многих сотен голосов, в котором нельзя было различить ничего — ни одного слова. Прислушавшись, Улад уловил что-то странное, словно где-то вдали заржали кони — не один, не два — много. Молодой Кей насторожился. Конницы у мятежников не было, во всяком случае до сего дня. Может, это просто обоз?
    Улад, жестом поблагодарив соседа, предлагавшего вновь отхлебнуть из братины, пересел поближе к белобрысому парню. О чем это он расспрашивает «дядяню»? Что за «вейско»? Ах да, это же попросту «войско»!
    — Так их вейско с мечами! — толковал паренек, и Улад тут же вспомнил Вешка, своего молчаливого проводника. — Как против меча воевать-то?
    — И у нас найдутся! — ответил «дядяня». — Ты не о том думай! Ты, главное, помни, что Мать Болот с нами!
    — Так почему, дядяня, они до Коростеня дошли?
    — А потому, — «дядяня» поднял вверх указательный палец, — что Велги там не было. А не было оттого, что она войско собирала. Вот теперь мы их и утопчем!
    «Утопчем»! Улад поморщился. Это кто кого еще утопчет!
    — Так мечи у них! — не сдавался белобрысый, — Мечи, дядяня! А у нас чего? Оглобли?
    — Не спеши! — волотич вновь поднял вверх палец, — Солнце Велги взойдет, тогда и увидишь!
    Улад едва не рассмеялся. «Солнце Велги»! Экий краснобай! Завтра взойдет другое солнце — Кеево, а для Гадюки наступит черная ночь!
    Внезапно где-то вдалеке послышался гул. Он рос, приближался, и уже можно было различить крики сотен голосов, повторявших знакомое ненавистное имя:
    — Велга! Велга! Велга! Велга! Улад поспешил отсесть подальше от огня. Что происходит? Мятежникам просто захотелось покричать для поднятия духа? Или… Неужели она?!
    Крики не стихали, становились громче. Волотичи, сидевшие у костра, смолкли, прислушиваясь. Внезапно белобрысый вскочил, убежал куда-то в темноту, но быстро вернулся, весь запыхавшийся, с горящими от волнения глазами:
    — Дядяня! Велга! Велга!
    Все встали. Улад заметил, что у соседних костров тоже суетятся, переговариваются, зачем-то берут в руки оружие. И вот толпа колыхнулась, раздаваясь в стороны. Вспыхнули факелы. Улад подумал, что надо уходить, но какая-то сила приковала его к месту. Гадюка! Он снова увидит ее!
    Велга появилась неожиданно, откуда-то сбоку, и Улад невольно отшатнулся. Девушка была совсем рядом — протяни руку. На ней было знакомое белое платье, в волосах светилась диадема, а на поясе висел кинжал в широких ножнах, украшенных серебром. Молодой Кей закусил губу. Государыня! Не бери ножик — порежешься!
    Вокруг стоял дружный крик, волотичи поднимали к темному небу свои остроклювые клевцы:
    — Велга! Велга! Велга! Велга! Девушка резко взмахнула рукой, и настала мертвая тишина. Улад услыхал далекий шум лагеря и вновь — ржание. Сомнений не оставалось, где-то вдали стоят кони. Очень много коней…
    — Мать Болот с нами!
    Голос Велги утонул в дружном хоре:
    — Мать Болот! Мать Болот! Волга! Велга! Девушка вскинула голову, серые глаза блеснули;
    — Завтра бой! Если мы победим — станем свободны! На сотни лет! Навсегда!
    Волга вновь подняла руку, но крики не давали говорить. Девушка растерянно улыбнулась и что-то сказала тем, кто ее сопровождал. Улад понял — Гадюка обходит войско перед сражением. Так всегда делается, чтобы подбодрить воинов, внушить им надежду. Но этих подбадривать, похоже, не надо…
    Улад стоял, забыв обо всем, не сводя глаз с сероглазой ведьмы. И вдруг Велга резко повернулась. Их взгляды встретились, и девушка невольно отступила назад. Улад заметил, как побледнело ее лицо. как знакомо дернулось плечо. Узнала!
    Надо было бежать, исчезнуть среди тысячной толпы, но молодой Кей понял, что не в силах сделать даже шага. В душе словно что-то оборвалось.
    Вот и все! Попался…
    Он с каким-то странным равнодушием наблюдал, как Волга подзывает одного из своих спутников, как тот неспеша направляется в его сторону. Что он говорит? Ну конечно, правительница зовет… Улад медленно протянул руку к поясу, на котором висел клевец, но понял, что будет только смешон. Сейчас же десятки рук вцепятся, толкнут, бросят на землю… Надо идти. Он — Кей! Кеи не боятся смерти!
    Улад сделал несколько шагов, и вот Велга уже рядом, знакомые серые глаза смотрят на него с изумлением, даже с легким испугом.
    — Ты?!
    И тут страх отпустил. Да, это он! Он, Улад, сын Мсзанмира, внук Хлуда! Он
    — владыка! И молодой Кей весело улыбнулся:
    — Соскучился по твоим мухоморам, государыня!
    — Отойдем!
    Велга сделала знак своей свите, и вокруг них сомкнулось плотное кольцо. Не убежать! Девушка кивнула, и они не спеша пошли куда-то в сторону темневшего вдалеке Коростсня. Велга молчала, наконец грустно усмехнулась и покачала головой:
    — Рыжий Волк не жалеет никого, даже своего брата! Зачем ты ищешь смерти, Кей Улад? Она уже близко!
    Да, смерть была близка, и все сомнения разом исчезли. Улад гордо поднял голову:
    — Я делаю то, что должен. Если я и умру, то накануне победы!
    Велга покачала головой, затем ненадолго задумалась. Но вот на ее красивом лицо вновь появилась улыбка, такая же невеселая:
    — Твоя смерть не нужна нам, Кей! Только слабые думают, что трупы на кольях вдохновляют кметов. Мне незачем поднимать дух волотичей. Они готовы — и к смерти, и к победе. Может, то, что мы сейчас встретились — это последняя возможность кончить дело миром.
    — Значит, меня послала Мать Болот? — усмехнулся Улад, чувствуя себя уязвленным. Слабые! Завтра тебе покажут. Гадюка, кто из нас слабый!
    — Может быть! — серьезно кивнула девушка. — Кей Улад, если я отпущу тебя, ты обещаешь мне сделать две веши?
    — Конечно, нет! — молодой Кей рассмеялся как можно беззаботнее. — С кем торгуешься, холопка?
    — Выслушай. Во-первых, ты расскажешь брату обо всем и еще раз передашь мои условия. И во-вторых… Ты сохранишь жизнь кому-то из пленных — в обмен на свою. Ты согласен?
    Улад был уже готов отчеканить «Нет!», но невольно задумался. От него не требуют ничего постыдного. Жизнь за жизнь… Внезапно вспомнилась Алана, о которой он в суете сборов совсем забыл. Ну и повезло же девчонке!
    — Хорошо, Велга! Я расскажу все брату — и пощажу одну жизнь… Но не твою. Гадюка! Серые глаза вспыхнули гневом: — А я не прошу у тебя пощады. Рыжий Волчонок! Уходи — и моли своих богов, чтобы мы больше не встретились!
    Она сделала знак, и кольцо вокруг них разомкнулось. Улад коротко кивнул и шагнул в темноту. Тут же рядом появился Баюр, начал о чем-то расспрашивать, но молодой Кей не слушал. Потом, все потом! Он жив, и не ценой предательства, не ценой унижения. Он даже ни разу не заикнулся в разговоре с нею, с той, которая смеет вести себя, как прирожденная Кейна. Он выполнит, что обещал ей. Но Гадюка ошиблась! Он расскажет брату не только о ее нелепом предложении, но и о многом другом: войско бунтовщиков у Коростеня, оно готово к бою и сражение состоится. И кони — это, может, самое основное. У волотичей есть конница! Внезапно вспомнились слова брата о Велге. Дура! Да, она дура со своей нелепой игрой в благородство! Наверное, холопка думает, что так ведут себя истинные государи. Ну, нет! Интересно, отпустил бы он Гадюку, если б ее схватили в сполотском лагере? Молодой Кей улыбнулся, настолько нелепой показалась эта мысль. Не отпустил бы! И не отпустит! Сероглазая не ждет пощады — правильно делает!
    Улад хлопнул встревоженного Баюра по плечу и решил, что можно уходить. Дело сделано.
    В утреннем тумане колонна походила на огромного Змея, торившего путь сквозь вековой лес. Войско двигалось неспешно, сберегая силы. Бежать ни к чему, враг на месте, он решил остаться на свою погибель и во славу непобедимых Кеев. Идти осталось недолго. Лес заканчивался, за лесом было поле, а за ним — Коростень.
    Улад ехал на сером в яблоках скакуне рядом с братом. Впервые за эти недели он сел на коня. Лошадей было мало — войско двигалось по реке, но перед решающим боем в лагерь успели привести десяток настоящих сполотских скакунов — статных трехлеток, уже выезженных и обученных. Молодой Кей выбрал себе этого серого и остался доволен. Он давно не ездил верхом, и только теперь, надев полную бронь, почувствовал себя по-настоящему уверенно. Он всегда мечтал о таком — утро перед боем, верное войско вокруг, и он на боевом коне, как и подобает Кею.
    Время от времени Улад поглядывал на брата, который молча ехал на огромном черном коне, которого, как помнил молодой Кей, звали Идрик. На Сварге был новый румский панцырь, но шлем он оставил прежний, тот, в котором младший увидел его когда-то на речном берегу. Как давно это было, хотя минуло чуть больше месяца! Но дело не в количестве дней. С тех пор прошла целая война.
    Последние деревья остались позади, и голова колонны начала подниматься на невысокий холм. Сварг поднял руку. Послышались резкие слова команды, передовой отряд остановился и начал разворачивать строй. Предосторожность не лишняя. За холмом стлался густой туман, а за туманом были враги. Сварг остановил коня, потрепал его по могучей шее и улыбнулся брату. Тот тоже усмехнулся в ответ, показывая, что он здесь, он готов и все помнит. Он не подведет!
    Ночью поспать не удалось. Со Сваргом они проговорили до рассвета, а затем настало время надевать кольчугу и строить своих улебов. Улад еще раз вспомнил то, что рассказал брату. Кажется, ничего не упустил — и о войске мятежников, и о Велге, и о ее нелепом предложении. К удивлению младшего, Сварг заставил его еще раз повторить условия мира, прелагаемые Гадюкой. Впрочем, обсуждать их он, конечно, не стал, лишь вскользь заметил, что Договор Велги составлен умно. Даже очень умно — но не для такого случая. А значит, сероглазая ведьма все-таки дура.
    Запомнились и другие слова брата, сказанные словно в шутку. Когда Улад, ничего не скрывая, поведал старшему о том, как Велга отпустила его, Сварг хмыкнул и внезапно заметил, что теперь им придется пощадить Гадюку. Нет, он сказал иначе:
    «Теперь ты ее должник, братишка! Придется помиловать твою сероглазую!». Улад не принял шутки и спокойно заметил, что долг свой помнит. И долг его в том, чтоб навек избавить мир от гадины, которая посмела посягнуть на их власть. Брат кивнул, И об этом больше не говорили.
    Войско выходило из леса и строилось вдоль опушки. В первые ряды становились кметы в полном вооружении. Их было не так много, не больше трех сотен, но именно они примут основной удар. Ополченцы с копьями и секирами держались сзади, а отряды лучников спешили на фланги и растягивались тонкой цепочкой впереди строя. Улад никогда не водил войско в бой, но замысел брата был ему понятен. Врагов много, очень много, и вся надежда на то, что их лавина разобьется о железный строй кметов, отступит, обескровленная, назад, и вот тогда настанет час атаки.
    К Сваргу, сидевшему на Идрикс возле Кеева Стяга, уже спешили старшие кметы за последними распоряжениями. Старший не тратил лишних слов, уже через несколько минут командиры вернулись к своим отрядам. Чуть дольше Сварг разговаривал с Ласкиней, который слушал внимательно, усмехался в густые усы и наконец, кивнув, не спеша направился куда-то вглубь леса. Уладу стало интересно, но расспрашивать брата о его замыслах он, конечно, не стал. Сварг и сам все расскажет — в должное время.
    Улад терпеливо ждал, надеясь, что сейчас ему прикажут возглавить улебов. Его отряд, ведомый Пожадом, уже строился в самом центре. Но Сварг молчал, и младший решил, что его место пока здесь. Напоминать он не решился — не время.
    Туман не редел. Он становился вес гуще, закрывая белесой пеленой поле, где в эти минуты уже строилось войско волотичей. Оттуда доносился глухой шум. Он был еще далеко, и можно было не опасаться, что враги ударят неожиданно, прикрываясь туманом. Они не спешили. Впрочем, и Сварг не торопился — обе стороны были уверены в победе и не хотели рисковать зря.
    …После разговора с братом Улад забежал ненадолго в свой шатер, где лежало оружие, и там наткнулся на Алану, о которой вновь совершенно забыл. Зеленые глаза девушки наполнились ужасом, и молодой Кей пожалел, что дал слово Гадюке. Правда, если быть точным, слова он не давал, а лишь обещал, и речь вовсе не шла об этой запуганной до смерти девчонке, но Улад предпочел не менять своего решения. Он коротко бросил: «Останешься со мной!» и увидел, как ужас в глазах Аланы сменяется надеждой — робкой, несмелой. Она будет жить! Ее не будут насиловать кметы, в тело не вонзится кол. зеленые глаза не выклюет воронье. Молодой Кей лишь усмехнулся. Жить хочется всем! И когда перед ним будет стоять Велга, уже как бессильная пленница, то в ее глазах он увидит то же. Она будет молить о жизни — будет! Но Гадюка не дождется пощады. Никогда!
    Сварг отдал последние распоряжения тем, кто командовал фланговыми отрядами, и нетерпеливо взглянул в сторону восхода. Улад понял — солнце! Оно уже взошло, незримое за пеленой тумана. Уже скоро… Скоро!
    Внезапно молодому Кею показалось, что он не рассказал брату что-то важное. Он начал лихорадочно вспоминать: лошади, фраза «дядяни» о мечах, разговор с Велгой… Похоже, все. Он поведал даже о том восторге, с которым сполоты встречали Гадюку. Клевцы? Он рассказал и об этом. Но странное тревожное чувство не отпускало. Он что-то упустил, о чем-то не упомянул. Но о чем?
    И тут налетел ветер. Стена тумана дрогнула и начала распадаться. В проеме сверкнул золотой лик Небесного Всадника. Солнце! Улад затаил дыхание. Сейчас!
    Белые клочья уползали прочь, в стене тумана обозначились широкие прорехи, и за ними открылось поле. При свете дня оно показалось еще шире. Пространство было ровным, лишь в центре возвышался небольшой холм. А вдали темнели стены Коростеня — города, к которому они так долго стремились. Улад жадно рассматривал приземистые деревянные вежи, которые заметил еще ночью, скопище домиков на склонах холма, главную площадь, хорошо заметную даже из такой дали. Вот он, Коростень, сердце мятежа! Сколько раз Кеям доводилось приходить сюда с мечом, чтобы смирять непокорных! Теперь его, Улада, черед!
    Но молодой Кей быстро пришел в себя. Он еще побывает в проклятом городе. Сейчас — битва!
    Враги — где они?
    Улад быстро оглядел поле, но оно казалось пустым. На миг он растерялся, взглянул на брата, но старший был по-прежнему спокоен. Молодой Кей вновь поглядел в сторону Коростеня. Поле, холм, вдалеке — город… И только тут он заметил, что дальний край поля выгибается подъемом. Ну, конечно! За ним — низина, поэтому враг и не виден. Велга выбрала хорошую позицию, ее войска будут появляться неожиданно и наступать, спускаясь вниз. Впрочем, у леса поле почти ровное, и здесь шансы для всех одинаковы. Если, конечно, не считать, что волотичей во много раз больше…
    — Ага! — Сварг вскинул руку в стальной латной рукавице, и Улад тут же увидел врагов. Они появились на краю поля, растянувшись от края до края. Белые рубахи были хорошо видны издали, и молодой Кей подумал, что лучникам будет удобно целиться. Строй волотичей был неровным, да и не очень плотным, но все равно, их было очень много. Тысяча? Полторы? Нет, больше!
    — П-почсму они так построились? — Улад поднял руку, указывая на быстро приближавшихся врагов.
    — А как? — Сварг усмехнулся и ласково потрепал Идрика по холке, сдерживая нетерпеливого коня.
    — В одну линию! Их же значительно больше, можно было усилить строй!
    Улад помнил ночное поле с тысячами костров. Сил у Гадюки очень много, а на сполотов наступала негустая цепь, которая не так и опасна для закованных в латы кметов.
    — Не спеши! — Сварг вновь улыбнулся и кивнул в сторону города. — Ты что, ждал, что они повалят толпой? Хорошо бы, конечно, но твоя сероглазая не так глупа!
    Улад хотел привычно возмутиться по поводу «его сероглазой», но прикусил язык. Брат просто шутит, к тому же сейчас начнется бой. Что Сварг имел в виду?
    Волотичи приближались. Улад заметил, что воины Велги не идут, а бегут во всю прыть, и презрительно скривился. Неужели никто не объяснил Гадюке такую мелочь? Или это они от излишнего восторга? Пусть бегут, пусть тратят силы! Уже было заметно, что почти ни на ком нет кольчуг, просто рубахи, которые не защитят даже от тупой стрелы. Улад вдруг представил, что сейчас над полем вспыхнет знакомое золотистое сияние, и невольно вздрогнул. Нет, хвала Соколу! Страшная ночь, кровь на сером камне, отчаянный крик погибавшего мальчишки — все это не зря. Нежить приняла жертву, и теперь Велге нечего рассчитывать на Золотую Бабу. Наверное, волотичи в белых рубахах еще не знают об этом. Они так и умрут — с верой в Мать Болот.
    Между неподвижным строем сполотов и атакующими оставалось не больше пятисот шагов, когда из-за холма беззвучно появился новый отряд. Нет, скорее целое войско, белых рубах было теперь значительно больше — не менее двух тысяч. Вторая линия! Вот оно что!
    — Теперь понял? — Сварг повернулся к младшему и показал рукой вперед, — Гадюка кое-что умеет!
    — Д-две линии? Но зачем?
    — Три! — усмехнулся Сварг. — И ведь у кого взято? У огров! Хотел бы я знать, кто им это подсказал!
    Огры! Вспомнился разговор с Велгой. Гадюке не понравились его. Упада, огрские сапоги. Вот тебе и сапоги!
    — Брат! — Улад поглядел на приближавшихся врагов, и его охватило нетерпение, — Я д-должен…
    Мои улебы там…
    — Стой здесь! — резко оборвал старший. — Это только начало, братишка. Первая линия. Она называется «Утро Псового Лая»: Загонщики! А следом идет «День Помощи»…
    Улад невольно усмехнулся — красиво придумано! Сварг понял:
    — Огры взяли это у кого-то из соседей. Каждая волна расшатывает строй врага…
    Улад заметил, что лучники уже натягивают тетиву— И вот стрелы роем взлетели в воздух— А им навстречу неслись такие же стрелы вперемешку с камнями — многие волотичи держали в руках пращи. Молодой Кей затаил дыхание— Есть! В рядах атакующих образовались первые бреши, издалека донелись отчаянные крики раненых. Но и в строе сполотов упали первые убитые — кольчуги защитили не всех. Над полем пронеслось: «Велга! Велга!», и волотичи бросились на сполотский строй, размахивая острыми клевцами. Войско Кеев молчало, но вот первый ряд ощетинился копьями, и грянуло дружное: «Сокол! Сокол! Слава!».
    Враги схлестнулись. Длинные копья остановили многих, но остальные сумели прорваться ближе, и закипел рукопашный бой. В первые же мгновенья стало ясно, что топорики-клевцы бессильны против сполотскнх мечей. Мятежники дрались отчаянно, бросались на копья, пытались драться голыми руками, но их горячий порыв пропадал зря. Кметы рубили врагов холодно и расчетливо, не подпуская слишком близко, целя в незащищенную грудь. Все слабее звучало «Волга! Велга!», и вот, наконец, уцелевшие, резко повернувшись, бросились прочь от места, где остались мертвые тела их товарищей.
    Улад ждал, что кметы двинутся следом за убегавшим врагом навстречу второй волне, которая уже спускалась с холма. Но сполоты остались на месте, и молодой Кей вопросительно поглядел на брата.
    — Не спеши! — понял тот. — Будет еще и «Вечер Потрясения»!
    Название прозвучало зловеще, и замысел врага становился понятнее. Одна за другой волны ударяют в сполотский строй…
    — Но ведь мы разобьем их по частям! — Свар кивнул:
    — Да. Но и сами потеряем очень много. И вот тогда ударит их резерв…
    — А как он называется? — невольно усмехнулся младший, — «Ночь Разгрома»?
    Брат улыбнулся немудреной шутке, но ответил серьезно:
    — У огров он называется «Солнце Хэйкана». Солнце! Улад, наконец, вспомнил, что забыл рассказать старшему. «Солнце Велги взойдет!» Нелепые слова, услышанные от «дядяни». «Солнце Велги»!
    — Б-брат! Я слышал… Вчера н-ночью… Од-дин волотич…
    И молодой Кей, сбиваясь, заикаясь на каждом слове, пересказал подслушанный разговор. Сварг криво усмехнулся:
    — Вот теперь все ясно, братишка! Кони, мечи… Вот что приготовила для нас твоя сероглазая! «Солнце Велги»! А знаешь, красиво звучит!
    Улад не понимал, как старший способен шутить в такую минуту. У врага есть латная конница! Тяжелая конница против пехоты! Вот зачем Гадюка бросает на смерть сотни своих сородичей! Они должны пробить дорогу «Солнцу»!
    Но Сварг был по-прежнему спокоен, и младший взял себя в руки. На все воля богов! Да поможет им Предок — Золотой Сокол! Да не ошибется брат…
    «День Помощи» наступал неспешно. Новая линия была гуще, в ней виднелось куда больше воинов в кольчугах и шлемах. Многие держали в руках огромные секиры, такие же, как у бродников. На миг строй разомкнулся, пропуская беглецов из первой волны, но затем вновь слился воедино. И вот прозвучало: «Велга! Волга!», волотичи ускорили шаг и врезались в ряды сполотов.
    Над полем стоял крик. Теперь уже сполотам приходилось драться в полную силу. Спасала выучка и прекрасное оружие. Улад заметил, что мечей у мятежников мало, да и те — короткие, а секирами они пользуются неумело. Но волотичей было много, и дрались они не менее отчаянно, чем первая волна. В нескольких местах строй кметов был прорван, и волотичи врубились в ряды ополченцев. Это уже становилось опасным, и молодой Кей несколько раз с тревогой поглядывал на брата. Но Сварг оставался невозмутим. Он даже принялся что-то насвистывать, время от времени поглядывая на небо, точно ждал оттуда подмоги. Улад не выдержал:
    — Брат! Я… Я поеду к улебам. Им трудно!
    — Прекрати! — резко бросил старший. — На нас смотрят! Ты — Кей!
    Улад вздохнул. Да, он Кей. И долг Кея — сохранять спокойствие в такие минуты, чтобы кметы могли без колебаний выполнять свой долг. И лишь в самый решающий миг Кей берет меч в руки. Вот почему брат насвистывает! Но как тяжело ждать, ничего не делая!
    Схватка тянулась долго. Солнце уже стояло высоко, а «День Помощи» все еще пытался прорвать строй сполотов. Ряды волотичей поредели, но мятежники были по-прежнему неутомимы. Они гибли десятками, но в живых оставалось еще много
    — сотни, и эти сотни раз за разом накатывались на Кеево войско. И вот центр начал поддаваться. Сначала на шаг, затем еще…
    — Б-брат! — вновь не выдержал младший, но в ответ услыхал короткое: «Молчи!». Улад вдохнул поглубже и отвернулся. Нет, он не может! Там, в нескольких десятках шагов, гибнут его воины…
    Когда он вновь взглянул на поле битвы, то увидел, что волотичи оттеснили его улебов почти к самой опушке. Еще немного — и строй распадется …
    Внезапно проревели трубы — громко, протяжно. На правом и левом флангах, где стояли кметы Сварга, произошло какое-то движение. И вдруг Улад заметил, как края огромного полумесяца начали смыкаться. Он радостно вскрикнул. Вот что придумал брат! Волотичи увлеклись боем, увлеклись успехом и подставили бока и спины сполотским мечам! Клеши!
    Теперь все изменилось. Центр по-прежнему отчаянно отбивался, но улебам стало легче — «День Помощи» оказался в полукольце. Это поняли и волотичи. Они начали пятиться — шаг за шагом.
    Затем побежал один, потом — целый десяток. И вот мятежники стали отступать. Бежали не все, большинство отходило с боем, и на этот раз сполоты начали преследование. Строй вновь выровнялся и не спеша стал подниматься вверх по склону.
    — Наступаем! — Улад улыбнулся, но Сварг лишь покачал головой:
    — Рано, братишка! Все только начинается. И, кажется, тебе пора. Да пребудет с тобой Сокол!
    Он кивнул в сторону Коростеня, и молодой Кей почувствовал, как замирает сердце. Дальний край поля исчез. Там, где только что была пожелтевшая трава, стояли сомкнутые ряды волотичей. Их было еще больше, чем раньше, строй выглядел глубоким, плотным, сверкающим сталью. Улад вздохнул. Вот он, «Вечер Потрясения»!
    Сварг поднял левую руку, и в ответ откуда-то из глубины леса прозвучала труба. Улад увидел, как со стороны опушки быстрым шагом выдвигаются отряды в белых рубахах. Воины Антомира — резерв! Он поискал глазами Ласкиню, но бродников не увидел. Значит, у Сварга есть еще что-то в запасе! Улад ткнулся лицом в плечо брата, вздохнул и ударил каблуком в бок своего серого в яблоках. Пора!
    Улебы встретили его радостными криками. Откуда-то появился Кеев значок, новый, взамен потерянного у Старых Ключей. Улад улыбался, отвечая на приветствия, шутил, подбадривал. Пусть он еще мальчишка, но для этих людей он — Кей Улад, их владыка, который в трудный час должен быть вместе с ними. Откуда-то появился Прожад со свежей царапиной на шеке и шепнул, что убита и ранена почти четверть, но за остальных он ручается.
    Улебы не побегут. Улад кивнул и, глядя в сторону приближающегося врага, закричал, срывая голос:
    — Мои улебы! Мы оторвем им хвост! — Почему именно хвост, он и сам не понимал, но его слова покрыл дружный хохот:
    — Оторвем! Тебе, Кей, на шубу! Слава! Слава!
    — Сокол! — Улад выхватил меч и соскочил с коня, бросив поводья кому-то из кметов. Сейчас серый в яблоках не нужен. Он понадобится позже, когда надо будет гнать врага.
    «Вечер Потрясения» был уже близко. Молодой Кей протиснулся в первый ряд и замер, разглядывая тех, кто приближался, чтобы убить — его, брата, их всех. Вот они, враги! Сейчас, когда приходилось глядеть на них не издалека, а в упор, волотичи внезапно показались великанами, сказочными волатами, как тогда, под Старыми Ключами. И сразу же вернулся страх. Сейчас вспыхнет золотистое сияние…
    Улад с трудом удержался, чтобы не броситься прочь, подальше от смерти. Нельзя, он Кей, на него смотрят! Губа была закушена до боли, до крови, но Улад устоял и даже усмехнулся. Нет, Гадюка! Твое колдовство кончилось! Твои воины — подделка, шуты, нацепившие латы. Надо устоять! И они устоят!
    В воздухе мелькнуло что-то темное, и тут же над Кесм сомкнулись шиты. Охрана, незаметно окружившая Улада, прикрыла его от града стрел и камней. Другие не были столь счастливы — послышались крики, стоны, сменившиеся яростным ревом. Мечи и секиры ударили о щиты. «Вечер Потрясения» вступил в бой.
    Все дальнейшее запомнилось смутно. Время словно остановилось, остались страшные оскаленные морды, мечи, наконечники копий, сверкающие секиры. Мысли исчезли, да и думать было некогда. Приходилось рубить, отбивать удары, уклоняться и снова рубить, рубить, рубить. Но врагов не становилось меньше, и Уладу начало казаться, что перед ним огромное чудовище, у которого взамен отрубленной головы тут же вырастает дюжина новых. Лишь пару раз наступали короткие промежутки, когда можно было вытереть с лица пот и кровь, свою ли, чужую — непонятно, но чудище возникало вновь, и снова надо было драться, драться изо всех сил, защищая жизнь. Случайно взгляд скользнул по бледному безоблачному небу, и Улад заметил, что солнце давно уже миновало зенит. Сколько же прошло? Часа три? Больше? Не было даже времени оглянуться, на месте ли брат, или он тоже взял в руки меч. Нет, не меч — чекан, ведь Сварг всегда дерется чеканом…
    Затем внезапно заболело плечо, и Улад так и не понял, что случилось — ударили его, или просто устала рука. Молодой Кей почувствовал, что не успевает отбивать удары. Он пошатнулся, увидел взметнувшуюся над ним секиру, но даже не успел испугаться. Кто-то схватил его под руки и оттащил в сторону. Затем рядом появился Прожад, почему-то без шлема, с залитыми кровью седыми волосами, и начал что-то быстро говорить, но Улад его не слышал. Он отмахнулся от кметов, пытавшихся остановить своего командира, и, пошатываясь, вновь шагнул в самую гущу боя. Время вновь исчезло, и Улад продолжал рубить проклятое чудище, которое никак не желало умирать. Несколько раз он удивлялся тому, что еще жив, но удивление было слабым, словно речь шла о ком-то постороннем.
    И вдруг все стихло. Улад медленно опустил занемевшую руку с мечом, и тут же вернулись исчезнувшие было звуки. Он услышал крики, чей-то отчаянный визг
    — и далекий мерный звук барабанов.
    Наконец он пришел в себя окончательно и понял, что по-прежнему стоит в первом ряду среди своих улебов, вокруг лежат трупы, его кольчуга, перчатки и даже сапоги залиты кровью, а рядом один из кметов с наскоро перевязанной головой держит Кеев значок. Улад усмехнулся — он жив и, кажется, даже не ранен. Где же враги?
    Волотичи были тут же. Они лишь отступили на полсотни шагов, но по-прежнему загораживали поле. Их на первый взгляд ничуть не убыло, но, оглянувшись, Улад заметил, что среди убитых белых рубах в несколько раз больше, чем тех, кто был в кольчугах. Кеевых кметов спасала броня — и многолетняя выучка. Рокот барабанов усилился, и молодой Кей понял, что враги отступили не случайно. Они ждут, и то, чего они ожидают, вот-вот должно случиться. Улад взглянул вперед — и все понял.
    — Отбились. Кой, хвала Соколу! — услыхал он хриплый голос Прожада. — Теперь побегут!
    — Еще нет! — собственный голос тоже показался хриплым и чужим. — Еще не взошло «Солнце»!
    Старый воин не понял, и Улад молча протянул руку в плотной перчатке, указывая вперед, на далекий Коростень.
    Городские ворота были открыты, и оттуда ряд за рядом выезжали всадники. Солнце сверкало на стальных латах, на остриях длинных копий, отражалось на умбонах круглых щитов. Улад замер, не в силах сдвинуться с места. Первые всадники уже начинали разворачиваться широким строем, а из ворот выезжали все новые и новые, словно бесконечная стальная змея.
    Над полем битвы повисла мертвая, тяжелая тишина. Даже раненые затихли, и только слышался мерный рокот далеких барабанов. Но вот волотичи дружно вскинули вверх оружие:
    — Велга! Велга! Велга! Велга!
    Громовой крик потряс землю. «Сокол! Сокол!» — откликнулись сполоты, но их голоса звучали недружно и слабо. Улад непослушными руками снял тяжелый шлем, подставляя голову легкому, еле заметному ветерку. Вот оно, «Солнце Велги»! Он вдруг понял, что проклятая Гадюка права, и прав был волотич у ночного костра — Мать Болот все-таки с ними. Тяжелая конница! Против такого бессильно любое мужество, любая выучка. Этому можно противопоставить лишь конницу, но ее-то Сварг подтянуть не успел. Слишком далеко Савмат, слишком трудны лесные дороги.
    Последние ряды всадников выехали из города, и ворота стали медленно закрываться. Улад мотнул головой, прогоняя оторопь, и заставил себя смотреть. Еще есть время, можно что-то придумать… Сколько же их?
    В первые минуты казалось, что всадников бесконечно много — сотни и сотни, но, присмотревшись, Улад понял, что их, конечно, меньше — сотни полторы. Не так и мало против уставшей и поредевшей на треть пехоты! Вспомнились слова отца: «Сначала смотри на коня, и лишь потом — на того, кто на коне». Молодой Кей начал вглядываться и невольно привистнул. Кони были не местные, низкорослые и коротконогие, и даже не огрские — небольшие и лохматые. Волотичи ехали на сполотских скакунах — рослых, широкогрудых, крепких. Настоящие боевые кони! Откуда? Ведь каждый из них стоит, как целое село!
    После этого уже не удивило, что на всадниках даже не кольчуги, а цельная броня. Не на всех, многие были в обычных белых рубахах. Но первые ряды сверкали сталью, и это тоже стоило дорого — так дорого, что ни Улад, ни даже Сварг не могли позволить такое своим кметам. Да, Болотная Гадюка не теряла времени зря! Улад мог ожидать полсотни неуклюжих селян на старых клячах, но это!
    Вновь вспомнился совет отца: «Хороший всадник на плохом коне лучше, чем плохой на хорошем». Улад присмотрелся, как волотичи выстраиваются вдоль городских стен, и усмехнулся. Отец прав и в этом! Кони у разбойников отличные, но молодые и, похоже, не особо обученные. Да и всадники сидят в седлах неумело. У них и стремян-то нет!
    Настроение сразу улучшилось. Эх, ему бы полсотни огров, даже без кольчуг и шлемов, и Улад разметал бы это «Солнце» по полю! Ездить без стремян! Дикари! Но молодой Кей быстро опомнился. Пусть всадники Велги неопытны, а их кони ни разу не бывали в бою, но это не спасет. Замысел Велги становился понятным. Сейчас «Солнце» не спеша двинется вперед, затем всадники перейдут на рысь, потом — в галоп, и стальная лавина прорвет сполотский строй. А в прорыв тут же хлынет вражеская пехота — и все! За спиной лес, но там спастись не удастся, волотичи знают в нем каждую тропинку. «Утопчем» — вспомнилось нелепое слово, сказанное «дядяней». Да, их утопчут, и Гадюка будет праздновать победу…
    За спиной проревела труба. Улад оглянулся — из леса выходили бродники. Он заметил Ласки-ню — усач шел впереди, неся на плече огромную секиру. На миг вспыхнула радость, но тут же погасла. Сотня бродников — прекрасных рубак — это сила, но и они ничего не сделают против конницы. Здесь нужные копья — длинные, прочные. Но у бойцов Ласкини копий слишком мало…
    Рокот барабанов стал сильнее и внезапно стих. Над конницей взметнулся белый стяг, и поле вновь огласилось криком тысяч глоток:
    — Мать Болот! Мать Болот! Велга! Велга!
    Земля загудела — «Солнце» двинулось вперед. Улад вновь оглянулся, надеясь увидеть брата. Вот он! Сварг сидел на своем черном коне рядом с Кеевым Стягом и смотрел куда-то в сторону. Вновь вспыхнула надежда — старший спокоен, он что-то придумал. Но Улад вспомнил — долг Кея сохранять спокойствие даже накануне гибели. Брат не выкажет страха, но это не спасет ни его, ни остальных.
    Топот копыт стал ближе. Плотный строй вражеской пехоты поспешил расступиться, освобождая путь. Несколько человек замешкались и тут же исчезли под копытами. Это была, конечно, нелепая случайность, но Уладу подумалось, что именно так воюет Велга — безжалостно, переступая через трупы и врагов, и друзей. Где сейчас она? Смотрит с вежи? Или Гадюка тоже села на коня, чтобы самой возглавить атаку?
    По рядам негромко передавали команды. Лучники подсчитывали стрелы, те, у кого были копья, выходили вперед. Улад тоже попытался пробиться в первый ряд, но несколько кметов окружили его, не давая двинуться. Давний обычай — воины берегут вождя, если надо — ценой своей жизни. Улад не стал спорить. Сейчас, когда конница прорвет строй, опасность будет всюду.
    Над полем поднялась пыль. Сквозь нее уже можно было разглядеть лица — — молодые, веселые, скалящиеся радостными улыбками. Они были уверены в победе. Мелькнул белый стяг, а рядом с ним Улад увидел всадника на рыжем коне — очень знакомого всадника… Гадюка!
    Велга была без шлема, ее светлые волосы развевались по ветру, рука сжимала меч. Забыв обо всем, Улад рванулся вперед, по охрана удержала его. А в следующий миг стало не до Волги — конница на полном скаку врезалась в строй улебов.
    Все произошло так быстро, что Улад опомнился уже на земле. Он лежал среди пожелтевшей травы, вокруг были чьи-то тела, непонятно, живые или мертвые, а прямо между ними ступали конские копыта. Одно из них чуть не наступило на руку, и молодой Кей еле успел отодвинуться. Он понял — строй прорван. Значит, все — конец…
    Но погибать не хотелось, и Улад привстал, пытаясь понять, что происходит. Конница уже успела пройти. Велга вела «Солнце» прямо на отряд бродников. Молодой Кей взглянул вперед — вражеская пехота не спеша двигалась прямо на них.
    — М-мои улебы! — Улад вскочил и с трудом поднял меч, чувствуя отчаянную боль в плече. — Все, кто жив, встать! Строиться! Строиться!
    — Кей! Кей! — послышалось в ответ. — Кей жив! Кей, мы с тобой!
    Уцелевшие вставали, отбежавшие в сторону возвращались. И вот строи вновь восстановлен — редкий, всего в три ряда, но это все-таки строй, а значит, можно драться. Что там у бродников?
    Конница уже почти поравнялась с отрядом Ласкини. Странно, но усачи даже не попытались стать ближе друг к другу. Они даже копья не выставили! Что же они делают?
    Уладу показалось, что бродники сошли с ума. Или пьяны — ибо только пьяные или безумные могут вести себя так нелепо. Усачи стояли, небрежно опираясь на свои копья, некоторые даже присели прямо на траву. Еще миг — и конница растопчет недоумков! Вот белый стяг поравнялся с первым рядом…
    …В уши ударил вой. Это не был крик отчаяния или боли. Это вообще не походило на голос человека. Волки! Десятки волков завыли одновременно, и в этом вое слышались тоска и лютая звериная злоба. Только в следующий миг Улад понял, что никаких волков нет, а вой — почти неотличимый от звериного — доносится со стороны бродников.
    Он успел удивиться, но тут же все стало ясно. Кони! Они тоже слышали!
    Ровный строй всадников смещался. Кони вставали на дыбы, испуганно ржали, скидывая растерявшихся волотичей на землю. А вой все длился — грозный, жуткий, и лошади, не выдержав, начали поворачивать назад. Улад хлопнул себя по лбу и радостно засмеялся. Великий Дни, как все просто! Опытный всадник, конечно, справился бы с конем, но разбойники Велги не учились выездке! Да и кони слишком молоды для боя! Ай да Ласкиня!
    Вой сменился резким свистом. Бродники, сбросив напускное спокойствие, рванулись прямо на опешивших всадников. Замелькали .секиры, солнце блеснуло на наконечниках копий…
    — Сокол! Сокол! — крикнул Улад, боевой клич подхватили его улебы, а затем
    — и все войско. Бродники знали свое дело — неопытные волотичи с трудом отбивали удары, пытаясь одновременно справиться с обезумевшимися лошадьми. И тут вновь проревела труба. Из лесу показался еще один отряд — полсотни ополченцев с длинными копьями. Они развернулись и бросились вперед, прямо на попавших в западню всадников.
    Улад обернулся лицом к Коростеню. Волотичи, стоявшие в пешем строю, еще ничего не поняли. Наверное, они теряются в догадках, пытаясь увидеть, что случилось с «Солнцем». И молодой Кей внезапно почувствовал — время! Вот он, нужный миг!
    — Вперед! М-мои улебы!
    Он стал протискиваться через ряды кметов и вдруг почувствовал, как кто-то вложил в его руку поводья. Конь, его серый! Как вовремя! Улад вскочил в седло, и тут же куда-то пропала усталость, исчезла боль. Он легко взмахнул мечом и поднял серого в яблоках на дыбы, чтобы все увидели Кея;
    — За мной! На Коростень! Сокол!
    — На Коростень! Сокол! Сокол! Слава! Строй колыхнулся и не спеша двинулся вперед. Улад осадил горячего коня, заставив его идти шагом. Торопиться некуда — они победили! А где-то позади отчаянно ржали лошади — там погибали те, кто посмел сравнить себя с Солнцем. Солнце Велги взошло в этот страшный день, но оно было черным — и для Гадюки, и для ее народа.
    Бой в городе продолжался до позднего вечера. Остатки мятежников сумели прорваться в Коростень, и теперь волотичи защищали каждую улицу, каждый дом. Но это была агония — ничто не могло остановить победоносных сполотов. Коростень горел, жирный черный дым тянулся к безоблачному небу, и всюду была смерть — воины Кеев не щадили никого в проклятом разбойничьем логове.
    Улад встретил брата возле ворот, когда улебы первыми ворвались в обреченный город. Сварг крепко обнял младшего и приказал прорываться к центру, к Моцной площади. Странное название на миг поразило. Почему Моцная? Может, Мощная или Мощеная? Но переспрашивать не было времени. Молодой Кей развернул отряд и ударил прямо на толпу, пытавшуюся преградить путь. Волотичи дрались отчаянно, словно бой только начинался. Но Кеевы кметы шаг за шагом оттесняли их сквозь лабиринт кривых улочек, ведущих вверх, где на горке стоял дворец наместника. Там и была Моцная площадь. Один из воинов Антомира успел в кратком промежутке между схватками рассказать Уладу, что именно там стоит Золотая Баба. Сразу же вспомнился брат Рацимир, когда-то рассказавший маленькому Кею о пропавшем идоле. Улад усмехнулся — теперь Золотой Бабе никуда не деться! Ни ей, ни проклятой Гадюке!
    То, что Велга жива, он узнал уже в городе от пленников, которые успевали прокричать это, прежде чем упасть под ударами мечей. Значит, Гадюка сумела вырваться из кольца! Молодой Кей был даже рад. Они снова встретятся! Он должен увидеть ее, прежде чем тело ведьмы будет корчиться на колу!
    К площади удалось прорваться только на закате.
    Здесь, у нескольких больших бревенчатых домов, собрались последние защитники Коростеня. Их было больше двух сотен, и почти все имели мечи или секиры. Этот бой мог стоить улебам очень дорого, но помог случай. К Уладу подбежал длиннобородый волотич из числа Антомировых слуг и предложил провести отряд в тыл мятежников, которые оставили без охраны несколько малолюдных переулков. Это и решило дело. На волотичей со всех сторон посыпались стрелы, затем кметы бросились в рукопашную, загнав уцелевших в большой двухэтажный дом с высоким крыльцом и резным Идрик-зверем на коньке крыши. Тут же в дом полетели стрелы, обвязанные горящей паклей. Улад не стал ждать, пока утихнут отчаянные крики сгоравших заживо, и двинулся дальше — к площади.
    Она открылась неожиданно, большая, широкая — и почти пустая. На другой ее стороне возвышался каменный дом — дворец наместника, а перед ним стояла маленькая кучка людей, окружавших что-то большое, массивное. Закатное солнце отразилось на гладком золоте, и Улад понял — идол. Там — Золотая Баба!
    Их было не больше дюжины — тех, кто остался умереть вместе со своей богиней. Все были молоды. Улад с удивлением заметил, что почти половина из них — девушки. Но размышлять было некогда. Вокруг стоял радостный рев — кметы увидели Золотую Бабу. Огромный идол — выше человеческого роста — возвышался на сером каменном постаменте. Страшная личина кривилась недоброй усмешкой, большие выпуклые глаза, казалось, с гневом смотрели на пришельцев. Но этот гнев уже не пугал. Золото! Целые пуды золота! Кметы переглядывались и потирали руки. Это не жалкие тряпки, которые приходилось брать в селах за неимением лучшего. Пусть каждому достанется по маленькому куску, но и этого хватит — надолго, очень надолго! На людей, стоявших вокруг идола, не обращали внимания. Это были уже мертвецы.
    Улад оторвал взгляд от золотой личины. Велга! Где Гадюка? Он подошел поближе, рискуя попасть под чей-то меткий удар, и, наконец, увидел ее. Девушка стояла в первом ряду. На ней было простое белое платье, очень похожее на то, в котором Улад впервые ее увидел. Ни золота, ни оружия, а светлые волосы вместо серебряной диадемы украшал скромный венок из белых цветов. Улад вспомнил — в таких венках хоронят девушек, тех, кто не успел еще выйти замуж. Он криво усмехнулся — Гадюка приготовилась к смерти! Она хочет умереть быстро — вместе со своими головорезами. Не выйдет!
    Кметы уже поднимали луки, и молодой Кей поспешил вмешаться. Нельзя! Гадюка не дол/киа ускользнуть так легко!
    — Всех, кроме нее! — крикнул он, указывая на девушку, — Кроме нее! Слышите! Это она — Велга! «Велга… Волга…» — прошелестело по рядам. Серые глаза девушки вспыхнули гневом — Велга узнала его. Улад сцепил зубы и махнул рукой.
    Через минуту все, кроме Велги, были мертвы. Стрелы били в упор, а почти ни на ком из волотичей не было доспехов. Велга пошатнулась, схватилась рукой за горло и начала медленно отходить к подножию идола.
    Кметы рванулись следом, но внезапно остановились. Улад недоуменно оглянулся — воины перешептывались, указывая куда-то вперед, в сторону идола. Молодой Кей взглянул — и почувствовал, как холодеют руки. Золотая Баба светилась. Свет был яркий, словно старое золото нагрели на огне.
    — Нежить! Нежить!
    Кмсты начали отступать, и Улад понял, что еще немного — и они побегут. Слишком многие помнили, как начиналась эта война. Неужели снова? Нет, ни за что! Молодой Кей вырвал из чьих-то рук секиру и шагнул вперед. Боги сполотов, помогите! И ты, Старый, вспомни, кто окропил кровью твой алтарь…
    Над площадью стояла страшная мертвая тишина. Шаг за шагом Улад подходил все ближе к проклятому идолу. Страха не было. Он — Кей! Он потомок Великого Кавада! И не этой болотной нежити спорить с ним.
    Секира, зазвенев, скользнула по гладкому металлу. Улад нахмурился и ударил точнее. Лезвие глубоко вошло внутрь, пробив золотой лист, и внезапно сквозь щель хлынула кровь. От неожиданности Улад отшатнулся. Кровь лилась потоком. Темная, пузырящаяся, она падала на землю и мгновенно испарялась, не оставляя следа. Мара! Улад облегченно вздохнул и отбросил в сторону секиру. В тот же миг над площадью прогремело: «Кей! Кей! Слава!»
    Улад махнул рукой и отвернулся от идола. Золотая Баба отныне бессильна, это лишь золото, много золота, которое вознаградит воинов за их труды.
    Сапог уткнулся в чью-то руку, бессильно лежавшую на земле. Молодой Кей отступил, не желая топтаться по трупу, и вдруг узнал того, кто лежал перед ним. Вешко! Молчаливый проводник, мечтавший выучиться бою на мечах. В груди у парнишки торчала стрела, губы свело судорогой, но даже сейчас ладонь крепко сжимала рукоять скрамасакса. Улад невольно вздохнул — Вешка было жаль. Из парня вышел бы толк, он мог стать прекрасным кметом. Улад обещал, что отправит Вешка к Хальгу… И вот теперь он мертв. И разве можно винить в его гибели того, кто натянул тетиву? Не он обманул парнишку, не он послал его в бессмысленный бой. Это все Велга — проклятая Гадюка!
    Девушка стояла совсем рядом, глядя на оскверненного идола. Улад хмыкнул — увидела! Вот тебе твоя Мать Болот!
    — В-взять ее! — молодой Кей с ужасом сообразил, что вновь заикается. Но этого никто не заметил. Кмсты словно очнулись. С громкими криками они бросились на девушку, скрутили руки, кто-то сорвал с головы белый венок.
    — Кей! Кей! Отдай ее нам! Она у нас долго сдыхать будет!
    Чьи-то руки уже рванули ворот платья, девушку схватили за волосы, но Улад поднял .руку:
    — П-погодите!
    Кметы неохотно отошли в стороны. Улад понимал, что Гадюке осталось жить недолго, и даже в Ирии им уже не встретиться. Озверевшие кметы просто разорвут ее на куски, и нечего будет кинуть в погребальный костер. Ему захотелось что-то сказать ей — что-то важное. Они не доспорили. Он обязан ей объяснить, доказать…
    — Кей, кол готовить? — деловито поинтересовался один из кметов, но Улад отмахнулся. Лицо девушки было рядом, и он посмотрел ей в глаза надеясь увидеть там страх. Ему самому бывало страшно — много раз! А ведь он Кей, он не сын холопки. Но в серых глазах ведьмы была только усталость. Улад понял — она уже перешагнула границу, за которой осталось все, чего можно бояться. И тут вспыхнул гнев — лютый, неуправляемый. — Сука! Д-дрянь! — Улад даже не понимал, что кричит, слова вырывались сами собой. — Теб-бя разложат прямо здесь. У т-твоей Золотой Бабы! Ты почувствуешь! Почувствуешь! Г-гадюка!
    Улад захлебнулся криком и вдруг понял, что опять проигрывает. Она так и умрет — молча. Рука скользнула по поясу, сорвала плеть. Удар пришелся прямо по лицу, и тут же брызнула кровь.
    — Ты… Ты доволен собой. Рыжий Волчонок? — негромко проговорила девушка, медленно поднося руку к рассеченной щеке. — Ты победил, Кей Улад? Твоя держава снова сильна?
    Улад отшатнулся. Он вдруг увидел происходящее со стороны и понял, что опоздал. Теперь, что бы с ней ни сделали, Велга станет легендой. Проклятой легендой проклятого народа. И это бессилие вновь заставило забыть обо всем.
    — Н-нет! — криво усмехнулся он. — Ты не сдохнешь красиво, Г-гадюка!
    И повернувшись к нетерпеливо ожидавшим кметам, громко крикнул:
    — Реб-бята! Она в-ваша! В-ваша!
    Дружный рев был ему ответом. Девушку бросили к подножию идола, сорвали платье, прижали руки к земле. Улад ждал, что она закричит, но Велга молчала. Наконец он понял, что ожидать больше нечего и, резко повернувшись, пошел прочь.
    Дворец правителя уцелел чудом. Огонь превратил в пепел соседние дома, но отступил перед каменными стенами. Обгорела лишь крыша, и лопнули слюдяные пластинки в окнах. Внутри же все осталось по-прежнему, даже цветастые половики казались новыми и чистыми.
    Улад нашел брата в маленькой комнате второго этаже. Тускло горело масло в светильниках, освещая массивный стол и несколько раскрытых сундуков. Сварг сидел на табурете и, морщась, разгя-дывал восковки — таблички, на которых обычно писались важные послания.
    — Садись, братишка! — старший указал на пустой табурет у стола, — Тебя, наверное, разбудили?
    — Нет, я не спал, — поспешил успокоить брата Улад, стараясь понять, чем тот занят. Он действительно не успел заснуть, вновь и вновь переживая события этого страшного дня. Ночной вызов удивил, но молодой Кей рассудил, что спать не время. Дел оставалось много — даже слишком.
    — Разбираю их переписку, — Сварг кивнул на восковки. — Грамотные, разбойники! Но того, что нужно, к сожалению, нет…
    Уточнять он не стал, и Улад недоуменно взглянул на брата.
    — Помогал же им кто-то! — старший ударил ладонью по столу— — Оружие, кони,.. Это же сколько серебра понадобилось! И главное — у них был советчик…
    — В Савмате? — Улад вспомнил их давний разговор.
    — Во дворце… Я-то догадываюсь, но нужны доказательства. Ладно, пошли к твоей сероглазой! От неожиданности Улад привстал:
    — Она… жива?
    — Крепкая оказалась! — Сварг хмыкнул. — Ну, чисто кошка — живучая! Пойдем…
    Внезапно Улад почувствовал, что не сможет взглянуть на Велгу. После того, что с ней сделали — Конечно, Гадюка заслужила смерть, нет, тысячу смертей, но еще раз увидеть ту, что когда-то угощала кашей с грибами и пекла ему на дорогу лепешки… Неужели брат не обойдется без него?.
    — Пошли, пошли, — торопил Сварг, — Спать хочется! Но сначала надо поговорить…
    Спорить Улад не решился и покорно поплелся вслед за братом.
    В подвале горели факелы, освещая низкие каменные своды, сырые осклизлые стены и кучу старой соломы, на которой неподвижно лежала Велга. От белого платья остались одни лохмотья, светлые волосы запеклись в крови, кровь была на губах, покрывала ноги… Улад невольно отвернулся — лучше бы он приказал убить ее вместе с другими! Сразу — стрелой в сердце. Он хотел, чтобы Гадюке было больно и стыдно, но всему есть предел…
    — Велга! — негромко позвал Сварг. Девушка не шевельнулась, лишь веки чуть заметно дрогнули. Старший покачал головой:
    — Воды!
    Кмет, незаметно стоявший у входа, застучал сапогами и вскоре вернулся с грубым глиняным кувшином и льняным полотенцем. Сварг нетерпеливо кивнул, и кмет, намочив полотенце, провел им по лицу девушки.
    — Я… Я сама…
    Велга застонала, приподнялась и, не открыая глаз, неверными движениями стала вытирать кровь с лица и рук. Наконец она уронила полотенце и взглянула на поздних гостей. Улад поспешил отвернуться, чтобы не смотреть девушке в глаза. Старший, напротив, подошел ближе и присел на солому.
    — Я — Сварг. Ты, кажется, называешь меня Рыжим Волком.
    — Я узнала тебя, Кей, — лицо девушки дернулось. — Ты часто бывал в наших краях… Ты пришел заключить мир?
    Улад вздрогнул — Волга сошла с ума. Немудрено! Старший был тоже удивлен:
    — Мир между сполотами и волотичами? Ты думаешь, это имеет смысл?
    — Ты взял Коростень, Кей… — Велга вновь застонала и попыталась сесть. — Но земля наша велика. Ты будешь воевать сто лет, пока не погибнет последний волотич — или последний сполот. Моя смерть ничего не изменит.
    — И на каких условиях? На тех, что ты предлагала раньше? Договор Велги?
    Улад был поражен — брат говорил совершенно серьезно, словно не было этого дня, не было победы.
    — Называй это так. Вы уведете войска, мы согласны платить дань…
    — Я помню твои условия, — Сварг нетерпеливо дернул плечом. — Но я пришел говорить не об этом.
    — Мне не о чем больше с тобой говорить, Кей! — Велга откинулась на спину и закрыла глаза.
    — Есть! — Сварг подсел поближе. — Слушай! Тебе пришлось несладко, но я не буду извиняться. Ты знала, на что шла. Но умереть можно по-разному. Завтра тебя будут бить кнутом на главной площади Коростеня…
    — Значит, я умру под кнутом…
    — Нет! — Сварг поморщился. — Ты не умрешь.
    Щеблыка отвечает за тебя головой — своей головой. Тебя будут возить по всей стране и бить кнутом там, где твои разбойники убивали сполотов. Это будет длиться год, может, больше. Ты будешь умирать каждый день, но не умрешь и не сойдешь с ума. Только потом тебя казнят, и эта казнь тоже продлится не одни сутки…
    Улад ужаснулся. Вот что придумал Сварг! Странно, еще вчера эта идея показалась бы ему великолепной. Но теперь молодой Кей вновь пожалел, что остановил лучников.
    — Тебя будут возить кметы, а ты знаешь, чего можно от них ждать. Я не пугаю. Просто из твоей смерти я хочу получить наибольшую выгоду. Это звучит страшно, но власть не бывает доброй. Ты знаешь это сама…
    Девушка не отвечала, а Упаду внезапно представилось, что это он попал к врагам, и ему обещают такое. Смог бы он держаться столь же бесстрашно? Отвечать на этот вопрос не хотелось.
    — Но есть другой выход, Велга. Ты исчезнешь, и о тебе быстро забудут. Я сумею сделать это. Земля велика, можно жить у огров, франков, у румов. Но для этого ты мне должна рассказать о том, кто и как помогал тебе в Савмате.
    Улад, наконец, понял, зачем понадобился брату. Если Велга назовет имена, он станет свидетелем. Слову двух Кеев поверят…
    Велга молчала, и Соарг поспешил добавить:
    — Ты никого не предашь. Предают друзей, а те, кто помогал тебе, такие же враги волотичам, как и я. Им нужен был мятеж, чтобы связать мне руки — твоими руками. А теперь моими руками ты можешь расправиться с ними…
    Молодой Кей замер. Сейчас она заговорит! От этого не отказался бы и он — отомстить врагу!
    — Я… не предаю союзников, — негромко произнесла девушка. — Даже если этот союзник — вынужденный. Ты бы не предал их, Кей Сварг…
    — Да, — подумав, кивнул брат. — Ты права, Велга. Я бы не предал — иначе они не станут помогать моим друзьям. Но сейчас речь идет о тебе…
    Внезапно скрипнула дверь, послышался сердитый голос сторожевого кмета: «Стой! Куда?». Сварг быстро обернулся.
    — Кей! — донеслось из темноты. — Из Савмата! Срочно! Серебряное кольцо!
    Улад заметил, как старший вздрогнул. Он взглянул на Велгу, словно хотел что-то сказать, но затем дернул плечом и повернулся к Уладу:
    — Пошли. Что-то случилось…
    Молодой Кей ожидал встречи с гонцом, но в маленькой комнате на втором этаже их ждала запечатанная восковка, поверх которой лежало маленькое серебряное колечко. Улад догадался: кольцо — это знак, сигнал. Что же случилось?
    Сварг быстро сломал печать и поднес таблички к свету. Улад подошел ближе, но старший словно забыл о нем. Раз за разом он перечитывал короткое послание, затем спрятал восковки и задумался, положив подбородок на сцепленные руки. Так прошла минута, две. Молодой Кей не выдержал:
    — Б-брат! Что?
    — От Кледы… — с трудом выговорил Сварг. — Отцу очень плохо. Она думает, что еще неделя, не больше…
    Улад почувствовал, как перехватывает горло.
    Отец! Нет, сестра ошиблась, ее обманули! Ведь отцу пятьдесят с небольшим, он никогда ничем не болел…
    — Он зовет тебя…
    — Что?!
    В первый миг Улад не понял, затем вскочил, пытаясь сообразить, как лучше добраться из этой глуши до Савмата. Он нужен отцу!
    — Погоди! — широкая ладонь старшего остановила первый порыв. — Ты хоть понял, зачем он тебя зовет?
    — Но… — совсем растерялся Улад.
    — Он зовет не просто сына. Он зовет наследника.
    Младший согласно кивнул. Конечно, все они — наследники отца. И только тут дошло — наследник! Все делится, кроме одного — Железного Венца Кеев.
    — Кледа думает, что отец боится Рацимира. Тот стал очень опасен. Ты возглавишь войско, пока отец жив.
    — Б-брат… Н-не может быть…
    Все происходящее стало казаться нереальным. Темная комната, сгоревший город за окнами — и деревянные таблички, делающие его, младшего сына, Светлым Кеем — государем Ории…
    — Может, — Сварг усмехнулся, — Отец сам назначает преемника. А на твоей стороне сполотский обычай. Помнишь? Добро передается младшему. Кеев Закон непонятен народу, отец рассчитывает на это… Ну что, братишка, когда станешь Светлым, не забудешь меня?
    Голос брата прозвучал странно. Улад не знал, что и ответить. Они, конечно, говорили об этом, но младший никогда не думал, что из них двоих Светлым станет он. Или думал — но очень редко, тайком…
    — Поедешь завтра, — Сварг встал и устало потер лоб. — Я все приготовлю. До Бусела доплывешь на лодье, а там тебя будут ждать лошади. Через пять дней доберешься до Савмата — если поспешишь. А пока — спать! Ты на ногах не стоишь…
    Улад хотел возразить — спать совершенно не тянуло. В эту минуту как никогда хотелось остаться с братом, поговорить, просто посидеть вместе. Но молодой Кей внезапно понял — старший хочет остаться один. Им обоим есть о чем подумать, но отныне мысли у них — разные. Сварг надеялся совсем на другое письмо. Младший подумал, что надо объясниться, поговорить начистоту, как и положено братьям, но слова не шли. Он кивнул и вышел, заметив, что старший даже не взглянул в его сторону. Сварг глядел в темное окно — на город, который стоил им всем так дорого.
    Они простились на рассвете. Лошади были готовы, чтобы отвезти Улада и его спутников к лодье. Молодой Кей взял с собой десяток верных кметов во главе с Прожадом. Дороги были опасны, но крупному отряду не удалось бы двигаться быстро. Сварг выглядел усталым и как будто постаревшим, и младший понял, что брат не спал всю ночь.
    — Счастливо! — старший крепко обнял Улада, отстранился и взглянул ему прямо в глаза: — Рад за тебя, братишка!
    Улад хотел ответить, но Сварг внезапно криво усмехнулся и покачал головой:
    — Твоя сероглазая-то… Бежала!
    — Что? — Улад подался вперед. — Т-ты… Ты шутишь? К-как она могла бежать?
    На лице брата появилось странное выражение:
    — Действительно, как? Она и на ногах-то не стояла. Выпустили, конечно…
    — К-кто?
    — Стража была наша, сполотская. Приказать ей мог лишь я. Или ты — от моего имени. Есть такие приказы — выполнить — и молча умереть…
    Улад хотел что-то сказать, но тут их глаза вновь встретились, и он понял
    — оба они знают правду…
    Сварг повторил: «Счастливо!», хлопнул младшего по плечу и, не оборачиваясь, зашагал к высокому дворцовому крыльцу. Молодой Кей вздохнул, вскочил на коня и уже хотел дать команду кметам, как вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за сапог. Улад удивленно повернулся, но удивление тут же сменилось гневом. Кобник!
    — Чего тебе? — рука потянулась к плети. Угостить бы на прощанье наглого заброду.
    Пегая борода дернулась. Чаклун быстро заговорил на своем непонятном наречии, и Улад нетерпеливо махнул рукой. Но Кобник, обхватив руками красный огрский сапог, повис на нем и закричал, громко, отчаянно:
    — Кей! Кей! Луна кровью наливалась! Кровью! Берегись, Кей!
    — О чем ты? — Улад поморщился, но внезапно ощутил страх. Бродяга еще ни разу не соврал!
    — Не знаю! Не знаю, Кей! — в голосе чаклуна звучала растерянность, — Беда тебе грозит, но не от врагов и не от друзей! От кого — не ведаю!
    — Объяснил! — Улад уже успел успокоиться. — Ты что, мало от брата получил? Не жди, не награжу!
    — Не надо! Не надо, Кей! — Кобник мотнул нечесанной головой. — Ты меня, Кей, от смерти спас, я и без награды тебе служить буду! В дороге берегись, а если надо — меня кликни! Я — кобник, я помогу, помогу…
    Улад не знал, что ответить, но странный бродяга низко поклонился и быстро засеменил прочь.
    Дорога была узкой, длинные ветви так и норовили хлестнуть по лицу, и приходилось постоянно пригибаться, прижимаясь к горячей конской шее. Улад уже не помнил, какой это конь — третий? Нет, кажется, четвертый. Коней он менял каждый день, чтобы мчаться дальше, не сбавляя ходу. Ночевать приходилось где получится — на лесных полянах, в продымленных землянках — обиталищах хмурых лесовиков. Лишь один раз удалось провести ночь в доме перепуганного насмерть дедича, который не зчал, чем ублажить залетевшего к нему, словно ветер, молодого Кея. Но Уладу было не до толстяка-дедича и его рябой дочки, которую тот так и норовил уложить в постель к знатному гостю. Он не обращал внимания на ночной холод, на дикую усталость, на боль в занемевшей спине. Скорей, скорей! Савмат был уже близко, еще день — и он увидит каменные вежи Детинца.
    Дорога стала шире, справа мелькнула полянка, на которой что-то темнело — то ли избушка, то ли старый идол— Улад не смотрел по сторонам — только на дорогу. Конь устал, надо быть внимательным, чтобы не сломать шею — и ему, и себе. Он знал, что впереди село, где можно сменить коней, наскоро перекусить
    — и мчать дальше.
    Бешеная скачка не мешала думать. Глаза сами следили за дорогой, а руки успевали вовремя дернуть за удила. За эти дни молодой Кей много раз вспоминал все, что случилось с ним за эти необыкновенные недели. Казалось, совсем недавно он обнимал брата возле Кеева Стяга. Совсем недавно — и очень давно. С тех пор прошла целая жизнь. Война — его первая война, обжигающий страх смерти, хмельная радость победы. Улад чувствовал, что стал другим, это радовало и одновременно тревожило.
    О том, что будет в Савмате, молодой Кей старался не загадывать. Верилось, что все как-то обойдется, отцу полегчает, и он сможет спокойно разобраться во всем. Отец поможет — обязан помочь. Но если случится самое страшное, о чем и думать не хотелось, ему все равно помогут. Кеевы мужи, те, кто помогал Светлому все эти годы, не позволят начаться смуте. Рацимир… Нет, не может быть такого, чтобы братья скрестили мечи! Они как-то договорятся, ведь всегда можно договориться, особенно если вы — братья. Кеева кровь, кровь Кавада — неужели она прольется из-за него? Вспоминались слова брата, но молодому Кею казалось, что Сварг ошибается. Да, отец враждовал с дядей Жихославом. Но это было давно, все забылось. Не тронул же отец Войчемира — братана Войчу! Рацимиру и Валадару можно пообещать новые земли, долю отцовских сокровищ. Они договорятся, обязательно договорятся!
    Впереди мелькнул просвет, и Улад понял, что лес кончается. Дорога вывела отряд на широкое поле. Справа желтели скирды, а слева тянулся высокий камыш, за которым синела речная гладь. Улад не помнил этой речки. Кажется, приток Денора. Значит, уже близко…
    Теперь недавнее прошлое воспринималось совсем по-другому. Даже братан Сварг уже не казался воплощением мудрости. Как можно верить такому прохвосту, как Кобник. Пусть бродяга оказался полезен, но обещать ему Коростень. Если он, Улад, станет Светлым, то, конечно, посоветует брату избавиться от Кобника. Дать ему мешок серебра, и пусть убирается в свои дебри! И Порада… Молодой Кей то и дело вспоминал Челеди, супругу брата. Сварг прав — она не потерпит соперницу. Но это — ссора, а ведь Челеди — сестра хэйкана! Надо подсказать брату — вежливо, очень вежливо. Он поймет… А еще Алана! С ней-то что делать?
    Прогнать? Жалко! Он уже успел привязаться к этой тихой девчонке. О Велге Улад старался не вспоминать, но мысли о ней не отпускали. Почему он так поступил? И вот, сероглазая на свободе! Что же будет? Снова — война? Улад успокаивал себя тем, что когда он станет Светлым — Если он станет Светлым, то найдет время и для этого. Братан Сварг все-таки слишком суров со своими волотичами. Ведь живут же мирно его улебы! Может даже стоит слегка отпустить вожжи, так туго натянутые отцом. Ория устала — от тяжкой дани, от строгого присмотра наместников Светлого. Может, Велга в чем-то и права…
    Вдали показалось село, и Улад еле удержался, чтобы не ударить измученного коня плетью. Жаль гнедого! Ничего, скоро приедут, можно будет полежать час-другой на соломе, даже поспать. И вновь мелькнула тревожная мысль: что там, в Савмате? Скорее бы! Отец ждет…
    В первый миг он ничего не понял. Свист, отчаянный крик — и кмет, ехавший первым, на всем скаку рухнул на дорогу. Улад успел подумать, что лошадь подвернула ногу, но свист повторился, и привычное ухо отметило — стрелы! Били из-за кустов — в упор.
    Улад резко осадил коня, выхватывая меч. Разбойники? Но какие разбойники решатся напасть на Кссвых людей? Ничего, сейчас они проучат этих наглецов! Молодой Кей оглянулся, надеясь увидеть врага, и тут в уши ударило:
    — Кху-у-у! Ху-у-у-у!
    Из-за белых домиков под соломенными крышами вылетали всадники. Мелькнули высокие островерхие шапки, темные плащи…
    — Кху-у-у-у! Кху-у-у-у!
    Огры?! Откуда? Здесь, у Савмата? Но стрелы уже свистели вовсю, кметы падали на дорогу, а всадники в высоких шапках приближались, словно черные молнии. И Улад понял — это не сон. Их атакуют, и каждое мгновенье приближает смерть.
    — Кей! Защищайте Кея!
    Прожад, старший кмет, развернул коня, пытаясь прикрыть Улада, но две стрелы пронзили лошадиное горло, Улад посмотрел вперед, но дорога была уже перерезана. Всадники в высоких шапках заходили широким полукругом, прижимая остатки отряда к реке.
    — Кху-у-у-у! Ху-у-у-у-у!
    Протяжный клич, похожий на крик улетающих в Ирий журавлей, слышался уже совсем близко. Улад пригнулся к седлу, пытаясь увернуться от стрелы, и вдруг почувствовал, что падает. Земля рванулась навстречу, и тут же пришла боль. Он понял, что ранен, что не может встать, а вокруг — только трупы. Улад застонал и закрыл глаза.
    — Кея! Ищите Улада!
    Голос говорил по-сполотски. Но это кто-то чужой, не из его отряда. Почему огрин говорит по-сполотски? Улад приоткрыл глаза и увидел всадника, склонившегося над телом убитого кмета. Лицо под высокой огрской шапкой сразу же показалось знакомым. Человек повернулся, и молодой Кей почувствовал, что сходит с ума. Поклад! Братов кмет, его правая рука, которого Сварг послал в Савмат!
    И тут словно пелена спала с глаз. Какие же это огры? Огры с длинными русыми бородами? Огры на статных сполотских скакунах? Измена! Изменники здесь, чтобы убить его, Улада! Но почему Поклад?
    — Ищите! — братов кмет недовольно махнул рукой, — Добейте мальчишку! Если он уйдет, Сварг вам головы поснимает!
    Несмотря на охвативший его ужас, Улад еще какое-то мгновенье сомневался. Поклад — предатель, он специально хочет впутать сюда Сварга… Но страшный ответ был уже дан. Бродяга Кобник не ошибся — беда ждала Улада не от врагов и не от друзей. Дед провозгласил наследником Жихослава, и отец убил своего старшего брата. Сваргу придется убить их всех — Рацимира, Валадара и его самого. И ему, Уладу, гибнуть первому — ведь отец вызвал его в Савмат, чтобы передать Венец…
    Силы исчезли, осталась боль, и молодой Кей понял, что пощады ждать не от кого. Наверное, отец тоже любил Жихослава, может, даже плакал, узнав, что брат убит. И Сварг тоже поплачет о своем братишке. Ничего не поделать! Светлому нужны сыновья, но не братья…
    Поклад слез с коня и склонился над одним из кметов, пытаясь перевернуть тело на спину. Но внезапно рука молодого улеба взметнулась, вцепившись в горло врагу. Поклад захрипел, но поздно — нож вошел прямо в не защищенную кольчугой шею.
    — Кей! Спасайте Кея!
    С земли вскочили еще трое, среди них Улад узнал старого Прожада. Живы! Значит, это просто хитрость, из тех, которым учил его отец! Подманить, притвориться убитым… Улад приподнялся, и его тут же обхватили за плечи.
    — К реке! К реке!
    Точными ударами меча Прожад уложил на месте двоих, остальные отступили. Их командир был мертв, и те, что рассчитывали на легкую победу, попросту растерялись. Что было дальше, Улад уже не видел. Его перекинули через седло, и тут же в глазах стало черно от боли. Плечо! Он ранен в плечо! Боль была так сильна, что Улад потерял сознание и очнулся уже в воде. Сразу стало легче, он попытался приподнять голову, но чуть не захлебнулся.
    — Потерпи, потерпи, Кей! — прохрипели над ухом. — Уже скоро…
    Кажется, он плыл. Нет, он, конечно, не мог плыть, его поддерживали с двух сторон, стараясь, чтобы вода не доходила до рта. Улад попытался вспомнить, насколько широка в этом месте речка, но не смог. Боль вновь затопила сознание, мешая думать, но сильнее боли была мысль, не отпускавшая ни на миг. Брат! Как же ты мог? Как же ты решился! Я ведь люблю тебя! Любил…
    Улад открыл глаза, на миг приподнял голову и увидел берег. Значит, он еще жив. Но радости Улад не чувствовал. На душе было черно,
    — Я убью тебя, брат! — прошептал он и ужаснулся тому, что сказал.
    — Потерпи, потерпи! — повторил чей-то голос, и молодой Кей догадался, что это Прожад. — Скоро, уже скоро…
    — Н-ничего! — Улад застонал, но сумел перебороть слабость. — Мне надо в Валин… В Валин…
    Занавес Войча стоял перед Рацимиром и недоумевающе глядел на брата. Происходило что-то странное, и он никак не мог понять — что. Это началось с первого же мгновения, стоило ему перешагнуть знакомый порог Кеевых Палат. Испуганные лица кметов, приятели, не узнающие и не отвечающие на его радостное «Чолом!», приказ отдать меч. И вот он в знакомой комнате, но встречает его не дядя, а брат, и этот брат чем-то очень недоволен, даже сердит.
    — Эх, Войча, Войча! — чернобородый Рацимир нахмурился и покачал головой.
    — Зачем же ты вернулся?
    — Как?! — Войчемиру показалось, что он ослышался. — Братан, да что с тобой?
    — Со мной? — лицо Рацимира дернулось. — Ты что, ничего не понимаешь? Ты же был у огров, Войча! Ты же мог остаться там!
    Войчемир открыл рот, но не нашелся, что сказать. Да, ему предлагали пожить у хэйкана. Предлагали вежливо, намекали, что так будет лучше, дарили подарки. Вспомнился Тай-Тэнгри, огромный, голубоглазый — он тоже советовал не спешить. Войча и слушать не стал. Он торопился домой, ведь он Кеев альбир, его место в Савмате!
    — Дядя… — начал он, но тут же поправился. — Светлый приказал…
    — Отец умер, — оборвал его брат, — Теперь я — Светлый.
    — Ты?!
    О том, что дядя умер, Войчемир узнал еще два дня назад, когда они с Ужиком подъезжали к Сав-мату. Новость поразила, ошеломила, но только подстегнула. Он должен спешить! Братишке Упаду, которому дядя завещал Железный Венец, нужна помощь. Кто же поможет новому Светлому, если не он, Войчемир? Ведь они братья, Кеева кровь!
    — Светлый теперь я! — повторил Рацимир и ударил по столу костяшками пальцев, — Кей Улад убит…
    У Войчи не нашлось сил даже охнуть. Улад, братишка! Да как же это?
    — Кей Валадар бежал, а Сварг собирает войска. Это он приказал убить малыша. Я — старший, я — наследник…
    Это было уже слишком для бедного Войчемира. О том, что братан Валадар бежал к бродникам, он уже знал. Об этом говорил весь Кей-город, и Войче рассказали о брате, как только они миновали ворота. Ужик тогда посоветовал не спешить во дворец, подождать. Они с ним даже поругались. Заморыш был почему-то уверен, что Войче грозит опасность. Войчемир отмахнулся. Какая опасность может грозить в Кеевых Палатах? Надо спешить туда, рассказать о Лунном Зеркале, о Двери, о таинственном Ключе. Ведь поручение дяди — очень важное! И еше — румы! Новый Светлый должен знать об этом. И вот теперь — Улад… Нет, не может быть!
    — Отец оставил мне плохое наследство, — продолжал Рацимир. — Эх, Войча, братан! Ну зачем ты вернулся? Из всех мне меньше всего хочется убивать тебя!
    — Убивать? Меня?! — Войчемир даже засмеялся, настолько нелепыми показались ему слова брата. — Да ты чего? Шутишь?
    — Почему отец не убил тебя вместе с Жихославом! Ведь он знал, что кому-то из нас придется сделать это! Ты же сын Жихослава, Войча! Понимаешь?
    — Понимаю, — покорно кивнул Войчемир, хотя не понял ровным счетом ничего. Огры его тоже расспрашивали об отце. И Тай-Тэнгри расспрашивал…
    — Отец хотел быть добрым… Будь она проклята, эта его доброта! Убивать такого теленка, как ты…
    Войча даже не обиделся на «теленка». В голове все смешалось, и на смену растерянности пришел ужас. Его оговорили! Брату рассказали о нем какую-то страшную чушь! Он ведь ни чем не виноват!
    — Братан! — заторопился Войча. — Ты… Послушай, я не изменник! Я…
    — Да какой ты изменник! — Рацимир отвернулся и махнул рукой кмстам. — Уведите! В поруб…
    Войчемира схватили за руки, кисти захлестнула веревка. Он не сопротивлялся, хотя ничего не стоило раскидать тех троих, что держали его. Брат шагнул к двери, но внезапно остановился:
    — Да, кстати! Где твой чаклун?
    Войча хотел развести руками, но кисти были уже связаны. Ужик исчез — как раз в тот момент, когда стража отбирала у Войчемира дедов меч.
    — Не знаю… — наконец выговорил он. — Ужик… Урс где-то…
    — Ничего, найдем.
    Рацимир, не оборачиваясь, вышел, оставив брата наедине со стражей. Кмсты тут же ослабили хватку:
    — Не вини нас, Кей! — прошептал один из них, похоже, старший. — Нам велено…
    За дверью послышался крик — громкий, отчаянный:
    — Отец! Они схватили дядю Войчу! Прикажи его отпустить! Это же дядя Войча!
    Войчемир узнал голос Мислобора, Рацимирова сына, и невольно усмехнулся. Ну вот, даже парнишка все понимает! Но улыбка тут же исчезла. В поруб! Его — в поруб?! Да за что?..
    …Тяжелая деревянная крышка была сдвинута в сторону. Войчемира подтолкнули в спину, и он провалился в глубокую темную яму. Руки были связаны, и Войча с трудом сумел упасть на ноги, но не удержался и тяжело рухнул на холодный песок.
    — Не вини нас. Кей! — повторил кто-то, и крышка со стуком стала на место.
    Войча приподнялся и поглядел вверх. Яма была глубокой, в два его роста. С боков ее обшили гладким деревом, а пол оставили каким был — песчаным. Песок был мокрый, местами сквозь него проступала вода. В яме было темно, только откуда-то сверху просачивался неяркий дневной свет. Поруб! Войча и не знал, что во дворце есть такое место. В прежнее время провинившихся запирали в обычный подвал.
    Веревки жали сильно, и Войча, поднатужившись, дернул руками. Раз, другой… Наконец веревка лопнула, и Войчемир принялся растирать затекшие кисти. Эх, если бы все было так просто! Ну почему он такой невезучий?
    Войчемир присел прямо на холодный влажный песок и внезапно почувствовал, что вот-вот заплачет. Ну за что? За что убили батю? За что теперь хотят убить его? Что плохого он сделал братану Рацимиру? Тут он вспомнил, что дядя умер, братишка Улад погиб, Валадар невесть где, а Сварг, лучший друг, собирает войско, чтобы начать войну, и ему стало совсем плохо. Ведь все они братья, они — Кеи! И теперь ему, Войчемиру, придется умереть, даже не зная, за что. Войча всхлипнул, но пересилил себя и смахнул непрощенную слезу рукавом. Нет, так нельзя! Кей должен умирать без слез! Но за что, Сва-Заступница!
    И тут он подумал об Ужике. Как хорошо, что заморыш вовремя сообразил, что к чему! Жаль, что он, Войча, не послушался и не переждал грозу где-нибудь за Донором. Вспомнилось последнее, что успел сказать Ужик, когда их окружила стража. «Молчи о Ключе!» Тогда Войча удивился, а теперь, наконец, понял. Да, Рацимиру ни к чему знать об этом. А то будет, как с тем чаклунским кольцом, о котором поведал ему недомерок. Он расскажет об Акелоне после — и не Рацимиру…
    Войча вновь поглядел вверх и усмехнулся, вспомнив, что брат собирается ловить Ужика. Как же, поймаешь ты его, черная борода! Рахман Урс, ученик Патара, не по твоим зубам. Но все-таки Войчемиру было жаль, что Ужика сейчас здесь нет. Вдвоем бы они точно что-нибудь придумали.
    — Эх, Ужик, Ужик! — прошептал Войча и вздохнул. — Очень ты мне нужен!
    Внезапно собственные слова показались ему какими-то странными. Ужик, Ужик,.. Нужен… Ведь это вроде песенки! А что, очень похоже!
    Войчемир поразился. Он никогда не был о себе плохого мнения, но и не подозревал, что способен сочинить песню. А ведь получилось неплохо! Войча засмеялся и негромко запел:
    Ужик, Ужик!
    Очень ты мне нужен!
    Сделай чудо — Вытащи отсюда!
    Конец первой части
   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Если смерть проснется
   

   
    Автор благодарит Дмитрия Громова и Олега Ладыженского за помощь и поддержку при написании «Ории».
   
   

    

     Пролог
    

    Четверо верховых тащили на аркане пятого — высокого, длинного, словно жердь, в порванной в клочья белой рубахе. Короткие, стриженные в скобу, волосы запеклись кровью, кровь была на лице, заливала глаза, черной коркой покрывала губы. Но человек был жив. Время от времени он стонал, бормоча невнятные слова.
    Впереди, за стеной пожелтевшего осеннего камыша, сверкнула серая речная гладь. Всадники спешились. Старший, широкоплечий седой усач, кивнул двум своим молодым спутникам, и те нырнули в камыши. Четвертый подошел к пленнику и ткнул его в бок каблуком красного огрского сапога. Услыхав стон, он удовлетворенно кивнул и разом потерял к человеку всякий интерес. Между тем послышался шум, и появились двое молодых парней, волоча спрятанный в камышах челнок.
    Старший нетерпеливо мотнул головой. Челнок с легким плеском упал на воду.
    — Отвезете и расскажете…
    Один из молодых парней, безусый, с длинным чубом, закрученным за левое ухо, кивнул и, подойдя к пленнику, тщательно проверил узлы на веревках, стягивавших руки и ноги. Оставшись довольным, он кивнул другому, такому же безусому, но не имевшему чуба. Парень достал из-за пояса нож и уже наклонился, чтобы перерезать аркан, но тут четвертый — средних лет, одноглазый, с глубоким шрамом на левой щеке — шагнул вперед:
    — Отвяжи. Добрый аркан. Жалко.
    Чубатый пожал плечами, но спорить не стал. Узел затянулся крепко, и парню пришлось повозиться. Наконец чубатый передал одноглазому аркан, после чего пленника подняли и опустили в челнок. Человек дернулся, открыл глаза и пошевелил запекшимися губами:
    — Пить…
    Его услыхали, но никто не потянулся к фляге.
    Старший взглянул на солнце, на миг задумался, затем повернулся к парням:
    — Возвращайтесь до темноты. Этого — сразу к Покотило.
    — Да, батько…
    Парни оттолкнули челнок от берега, ловко забрались через невысокие черные борта и взялись за весла.
    — Эй!
    Одноглазый махнул рукой и кинул парням кожаный мешок. Чубатый поймал его в воздухе, но не смог удержать — то, что там лежало, весило не мало. Парень покачал головой и примостил мешок в ногах пленника.
    Седой усач и одноглазый молча проводили челнок и не спеша вернулись к оставленным лошадям. Им явно хотелось поговорить, но многолетняя привычка заставляла сдерживаться. Разговоры в дозоре опасны, лишнее слово может стать последним.
    Это знали и те, кто плыл в челноке. Парни молча гребли, даже не глядя на своего спутника. Тот же, немного придя в себя, попытался приподняться, но сильная ладонь чубатого прижала его ко дну лодки. — — Лежи!
    —Я…
    Пленник закашлялся, поднял голову и скривился от боли.
    — Куда… Куда меня везете?
    — Молчи!
    Тон чубатого не настраивал на дружескую беседу, но связанный не унимался:
    — Я… Я Кеев кмет. Сотник… Вы ответите… Сильный толчок заставил человека замолчать.
    Но ненадолго. Чуть погодя он предпринял новую попытку:
    — Я должен получить серебро. Много серебра…
    — За это? — тот, что был без чуба, презрительно усмехнулся и кивнул на кожаный мешок.
    — Да! Мы все должны были получить… Отпустите — и половина ваша!
    — Дешево ценишь!
    Чубатый отвернулся и сплюнул за борт, явно не желая продолжать беседу. Но второй парень оказался разговорчивее:
    — Значит, ты Кеев сотник?
    — Да! Да! — пленник поднял голову, в глазах блеснула надежда. — Я сотник Светлого Кея Рацимира! Я выполнял приказ… Его приказ!
    — Вместе с ограми?
    — Так было надо! Нам приказали…
    — Хватит!
    Чубатый повысил голос, и его товарищ послушно умолк. Пленный вновь попытался заговорить, но на этот раз ответом было молчание.
    Между тем челнок неслышно скользил по узкой протоке между зарослями пожелтевшего камыша. Вокруг было тихо, но парни то и дело останавливали лодку, долго прислушивались и лишь после этого вновь погружали весла в воду. Так продолжалось около часа. Наконец челнок вновь остановился, чубатый осмотрелся и кивнул в сторону берега. Острый черный нос ткнулся в камыши, и тотчас послышался тихий свист.
    Чубатый поднял голову и свистнул в ответ — так же негромко. Из камышей показались двое усачей с длинными копьями в руках.
    — Глек? Никак ты?
    — Чолом, дядько Звар. Не ждали? Звар, широкоплечий рыжий парень, быстро окинул взглядом прибывших и вновь присвистнул:
    — Никак с добычей?
    — Потом, — чубатый Глек, хотя и был намного моложе Звара, держался с ним как ровня. — Покотило в Страж-Городе?
    — Нет, тут он. Рядом — у соседей.
    — Зови!
    Звара и его спутника, такого же усача, только не рыжего, а черноволосого, явно тянуло на расспросы, но он не стал спорить, а коротко бросив: «Сейчас!», поспешил куда-то сквозь камыши. Глек кивнул своему товарищу, и они принялись вытаскивать пленника на берег. Черноволосый усач бросился помогать, но обошлись и без него — чубатый и его спутник легко вытащили долговязого из челна.
    Зашумели камыши. Глек и его товарищи привычно обернулись, сжимая в руках копья, но тут же опустили оружие. Звар вернулся, и не сам. Одним усачом стало больше. Прибывший был старше остальных, на голове красовалась богатая румская шапка, а у пояса золотом блестели ножны огрской сабли.
    — Чолом! — гость быстро осмотрелся, скользнул взглядом по связанному пленнику и повернулся к Глеку. — Откуда, хлопче?
    — С полуденной сторожи, батько Покотило. От Кривой Могилы.
    — Так…
    Усач вновь взглянул на пленника, нахмурился и кивнул Глеку:
    — Говори.
    — Пятеро. Трое — огры. Велели остановиться — они за луки. Малыша Чуру убили. Тогда старшой велел идти наперерез. Вот…
    Чубатый указал на пленного, затем поднял с земли кожаный мешок:
    — И вот. У него было.
    Глек развязал узел и осторожно потряс мешок. Из него выкатилось что-то круглое, тяжелое, залитое кровью…
    — Матушка Сва! — не вьщержал один из усачей.
    Остальные промолчали, но взгляды сразу же посуровели. Покотило наклонился, разглядывая искаженное предсмертной мукой лицо того, чью голову пленник вез в мешке у седла. Глаза были полуоткрыты, судорога свела рот, длинные черные усы, покрытые засохшей кровью, прилипли к подбородку…
    — Кей Валадар…
    Усачи переглянулись, затем Покотило повернулся к пленному:
    — Сполот?
    — Он говорит, что…— начал было Глек, но усач нетерпеливо мотнул головой, приказывая замолчать. Пленник приподнялся, попытавшись расправить плечи:
    — Я сотник Светлого Кея Рацимира. То, что сделано — сделано по его приказу и на, благо Ории…
    — Рацимир — Светлый? — удивленно переспросил рыжий Звар, но Покотило вновь мотнул головой: — Значит, ты, Кеев кмет, убил Кея? Убил на нашей земле? Убил нашего друга и нашего гостя?
    — Это не твое дело, бродник! — пленный понял, что пощады не будет, и голос его прозвучал твердо, без страха. — Эта земля не ваша! Она — Кеева! Светлый волен миловать и волен казнить каждого. Я — лишь его рука…
    Покотило задумался, махнул рукой, и усачи вместе с Глеком схватили связанного и поволокли в камыши. На берегу остался лишь рыжий Звар.
    — Я пришлю тебе смену, — Покотило прошьлся по берегу, затем кивнул на отрубленную голову. — Спрячешь. Своим вели молчать. Пока…
    — Кей Валадар был нашим другом, — тихо проговорил Звар. — Он бежал к нам…
    — Да. Мы ждали его еще вчера… Пока молчи. Мы должны решить, что нам делать.
    — Рацимир убил брата на нашей земле. Значит, не пощадит и нас.
    — Знаю…— Покотило кивнул чубатой головой. — Но пока — молчи.
    Неровный огонь костра освещал гранитные глыбы, окружавшие небольшую ложбину. Ночная тьма подступила к самому огню, и люди, сидевшие у костра, казались высеченными из камня. Они сидели неподвижно, голоса звучали тихо, еле слышно. Чубатые головы низко склонились, словно беда, пришедшая с полночи, не давала распрямиться.
    — Кей всегда убивали своих братьев, — тихо проговорил один, и чубатые головы согласно кивнули.
    — Но Валадар был нашим другом, — негромко ответил Покотило, и все вновь кивнули. — Он жил у нас. Стал одним из наших…
    — Если смолчим, в его крови обвинят нас, — проговорил кто-то.
    — Да…— Покотило медленно поднял голову. — Кей вновь начали войну. Мы не сможем отсидеться…
    — Не сможем…— эхом отозвались голоса.
    — Нам ли мстить? — в голосе говорившего звучало сомнение. — У Валадара остались братья. Это — их дело. Если Рацимир начнет войну, мы не отступим. Но это был его брат…
    — Он был нашим…— повторил Покотило, но его собеседник мотнул чубатой головой:
    — Нет! Он был Кеем! Он искал нашей дружбы, но еще больше — наших сабель. Что нам до этой проклятой семьи?
    — Тогда пусть скажет сам.
    Остальные промолчали, но стало ясно — никто не будет спорить. Покотило встал и сгинул в темноте. Послышалось блеяние — откуда-то появились двое молодых хлопцев. Один нес мешок, второй вел двух черных овец. Сидевшие у костра стали переглядываться, но никто не сказал ни слова. Хлопец положил мешок на землю и достал лопату.
    — Может, не здесь? — тихо проговорил один из усачей. — В прошлом году…
    — В другом месте будет не лучше, — возразил его сосед. — Лишь бы не услышал Косматый…
    — Не поминай! — резко бросил третий, и сидевшие у костра умолкли.
    Между тем хлопец быстро орудовал лопатой. Когда яма достигла локтя в глубину, парень положил инструмент на землю, поклонился и исчез. Другой, державший овец, испуганно оглядывался, явно тоже желая уйти. Наконец появился Покотило. Увидев яму, он удовлетворенно кивнул и, достав из-за пояса нож, начертил на земле широкий круг, в котором оказались и костер, и те, кто сидели вокруг него.
    — Огонь и железо — всему хозяева, — тихо проговорил бродник, — нет на вас управы, нет у вас господина, сохраните нас этой ночью…
    — Сохраните нас…— эхом отозвались усачи. Покотило вынул из принесенного мешка небольшой мех и чашу. Густое вино лилось медленно, словно нехотя. Наконец чаша была полна.
    Бродник поднял ее над головой и столь же медленно вылил на землю.
    — Это вино для вас, темные навы, — проговорил он — пейте и свое разумейте, нас же не замечайте, мимо пролетайте, иного желайте…
    Ответом была тишина. Затем, совсем рядом, послышался странный звук, словно затрепетали крыльями невидимые птицы. Бродник выпрямился, нахмурился и резко произнес:
    — Прочь! Хозяин на пороге! Вновь шум — и у костра стало тихо. Покотило наполнил вторую чашу.
    — Это вино для вас, души заложные, неприкаянные. Ищите Ирий, нас же обходите, не будет вам поживы, пролетайте мимо…
    Ответом был тихий стон. Покотило вылил вино на землю, в третий раз наполнил чашу и осторожно поставил прямо на траву:
    — Эта чаша для Хозяина. Пусть ему будет сладко, пусть смотрит на дно, а не на нас, пусть забудет и не вспомнит, пока Всадник не придет, пока заря не встанет. Пусть нас забудет и другим закажет…
    Мертвая тишина была ответом. Но вот еле заметно дрогнула земля. Испуганно заблеяли овцы, парень, державший их, пошатнулся и захрипел, схватившись рукой за горло. Покотило даже не оглянулся. Взяв одну из овец, он подтащил ее к яме. В неярком свете пламени сверкнула сталь. Обезглавленное животное без звука рухнуло на землю, кровь с легким шипением полилась в яму. Покотило немного подождал, затем подтащил вторую овцу и вновь взмахнул саблей.
    Все это время сидевшие у костра не проронили ни звука, словно и вправду окаменели. Костер, в который давно уже не подбрасывали дров, почти погас, лишь большие розовые угли ярко светились среди белой золы. Покотило выпрямился, поднял голову к темному небу и негромко заговорил:
    — Месяц на небе, мертвец в земле. Месяц все видит, мертвец все знает. Месяцу не холодно, мертвецу не больно. Месяц — это ты, Кей Валадар, и мертвец — это ты, Кей Валадар. Глух ты и нем, мучит тебя жажда и негде тебе напиться — ни в небесах, ни под землей. Приди же, выпей с нами!
    Он немного подождал, затем резко взмахнул рукой:
    — Валадар сын Мезанмира! Заклинаю тебя кровью, твоей и чужой — приди!
    Отзвучали последние слова, и внезапно налетел ветер — холодный, резкий. Последние языки пламени исчезли, прижатые к белой золе. Исчезли , звезды, со всех сторон надвинулась тьма, и сквозь нее начал медленно проступать высокий силуэт, еще более черный, чем затопившая ложбину ночь. Парень, о котором все забыли, лежал на земле, закрыв лицо ладонями. Остальные сидели молча. Покотило ждал, затем вновь махнул рукой. Черная тень подступила ближе, к самой яме, на миг наклонилась, снова выпрямилась…
    — Почему вы не даете мне покоя? Голос, прозвучавший из тени, был обычным, немного усталым. Его узнали — усачи переглянулись, Покотило вытер со лба холодный пот:
    — Мы не ведаем, что нам делать, Кей Валадар, — хрипло проговорил он. — Должны ли мы мстить за тебя? Ты был нашим другом, Кей, тебя убили на нашей земле…
    Черная тень дрогнула, надвинулась, но невидимый круг не пустил ее к костру:
    — Боитесь…— в голосе прозвучала горечь. — Даже ты теперь боишься меня, бесстрашный бродник! Не бойся, я не хотел вам зла живой, не хочу и мертвый. Не мстите — за меня отомстят другие. Когда-то первый из Кеев убил своего брата, и эта кровь отзывается в каждом колене. Мой отец убил дядю Жихослава, брат — меня. Но теперь погибнут все — кроме тех, чьи отцы убиты. Недаром сказано: малую кровь можно унять тряпицею, большую — временем, а великую унять нечем, течь ей, пока вся не вытечет. Вы же подумайте о себе — будет война.
    — Но что нам делать, Кей? — один из усачей, не выдержав, вскочил, но его тут же схватили, вновь усадив на землю. Послышался смех — горький, невеселый:
    — Я хотел быть вашим вожаком, бродники! Не вышло, и может, это к лучшему. Бойтесь всех, но всего более — Рацимира. Когда его душа уйдет вслед за моей — забудьте о войне. Ждите — и договаривайтесь с тем, кто наденет Железный Венец. Прощайте! Пусть наша встреча в Ирии будет нескоро…
    — Прощай, Кей! — Покотило поднял мех и вылил остатки вина в яму. — Да будет твой путь легким!
    — Да будет путь легким! — эхом отозвались усачи.
    Порыв ветра — и все исчезло: и тень, и темные тучи над головой. Несмело, робко засветилось звездное небо. Внезапно одна из звезд бесшумно скользнула к горизонту и сгинула, не оставив следа.
    — Хвала Дию, обошлось, — проговорил кто-то.
    Усачи зашевелились, в костер легла вязанка хвороста, и яркое пламя отогнало тьму. Покотило склонился над потерявшим сознание хлопцем, легко похлопал его по щекам и удовлетворенно кивнул:
    — Обойдется! Сомлел…
    — Сомлеешь тут! — охотно откликнулся кто-то. — И не страшно тебе, Покотило?
    — Страшно? — бродник присел к огню и протянул к пламени широкие ладони. — Не того нам бояться надо! Завтра же соберем Большой Круг…
    — Ласкини нет, — отозвался один из усачей. — Без него негоже…
    — Ласкиня? — Покотило усмехнулся и поправил длинный чуб. — Ласкине незачем возвращаться. Он и так на месте… А где сейчас Кей Сварг? Не в Коростене ли?
   

   

    

     Глава первая. Беглец
    

    Войчу разбудила боль — ныли зубы. Войчемир встал, поеживаясь от холода, и безнадежно взглянул на люк. Сквозь щели просачивался предрассветный сумрак. Начинался еще один день — такой же долгий и тоскливый, как и все прочие. Поруб — иного и ждать нелепо. Холодный песок под ногами, сырые стены, затхлый воздух. И так день за днем — неделя, месяц, второй…
    Войчемир уже давно перестал шуметь, требовать, просить встречи с Рацимиром. Стало ясно — брат не придет. И никто не придет к нему, только стража — глухая и немая, зато зоркая и не знающая сна. Не будет даже суда, которого может требовать каждый Кеев подданный. Ничего этого не будет. Он, Войчемир сын Жихослава, останется здесь, в сырой яме. Ему будут приносить воду, жесткие заплесневелые лепешки и холодную похлебку. Брат не решился пролить его кровь — кровь урожденного Кея, но отсюда ему не выйти.
    К голоду Войча притерпелся. В Ольмине, когда приходилось неделями блуждать по мрачным еловым чащам, гоняясь за вездесущей есью, кметам порой не доставалось даже лепешки. Конечно, есть хотелось, но не к лицу альбиру жаловаться на отсутствие калачей. Штаны приходилось все туже подвязывать веревкой, заменявшей пояс, да в животе порой что-то ныло, но в остальном жить было можно.
    Зато донимал холод. В первые две недели зябко становилось лишь под утро. На затем лето кончилось, и холод начал чувствоваться по-настоящему. Войчемир, все еще надеявшийся, что все это — страшное недоразумение, потребовал от своих стражей принести плащ, а еще лучше — теплое покрывало, но ответом было молчание. Вскоре он понял — плаща ему не полагалось, не полагалось даже соломенной подстилки. Опальный Кей не имел права на то, в чем не отказывали скотине. Бык или баран нужны своим хозяевам живыми и здоровыми. Он же, сын убитого Жихослава, нужен только мертвым.
    Когда под утро бревенчатый сруб стал покрываться инеем, у Войчи начали болеть зубы. Щека распухла, под десной скопился белый гной, а главное — боль, отпускавшая лишь на час-другой в сутки. Войчемир то и дело вспоминал рассказы Хальга о страшной болезни, называемой «скорбут», которой болеют далеко на полночи. Наверное, она начинается именно так. Остальное довершат холод, голод — и время. Всего этого было хоть отбавляй.
    Войчемир не сдавался. Он пытался бегать по маленькому пятачку между сырыми стенами, вспоминал все известные ему приемы боя на мечах, в сотый и тысячный раз повторяя их каждое утро, но силы уходили. Второй месяц был на исходе, и Войча чувствовал, что скоро ему уже не бегать и не стоять на руках. Становилось все труднее дышать, в простуженной груди что-то хрипело и клокотало. Войчемир догадывался, что будет дальше. Скоро он не сможет двигаться, как прежде, а на пороге зима, и ему останется одно — сидеть возле заледеневшей бревенчатой стены, ожидая неизбежного конца.
    Все это было и без того невесело, но еще страшнее казались мысли, мучавшие подчас посильнее зубной боли. В долгие ночные часы, когда холод и ноющая щека не давали уснуть, Войчемир сидел, обхватив колени руками, и пытался понять — за что? Почему он, Кей и потомок Кеев, должен умереть в этой проклятой яме?
    Братан Рацимир говорил, что все дело в отце — Кее Жихославе. Но почему? Чернобородый назвал его, Войчемира, теленком, вначале было обидно, но затем он смирился — пусть! Он, Войча, теленок, он ничего не понимает в делах державы, не ведает, как ею править, как судить и вести переговоры с соседями. Но он — Кей, и ему ведом Кеев закон. А закон не знал исключений. Его отец, славный воитель Жихослав, погиб, не надев Железного Венца, и Войчемир, его сын, навсегда отстранен от наследования. Рацимир хочет стать Светлым, нарушив волю покойного отца, но Войча ему не соперник. Валадар, Сварг и, конечно, малыш Улад, если он все-таки не погиб, вот кто имеет право на власть. Почему же умирать ему, Войче?
    Войчемир вздохнул, осторожно потрогал раздувшуюся щеку и тяжело встал, понимая, что надо как следует размяться, поприседать, проделать привычные упражнения. Все тело ныло, отказываясь двигаться, но Войча заставил себя встать в стойку. Итак, в левой руке — сабля, в правой — меч. А теперь — к бою! Удар слева… Справа… Еще раз справа… Копье…
    Несколько раз Войче казалось, что сверху за ним наблюдают. Наверное, так оно и было. Страже, конечно, интересно, жив ли еще Кей Войчемир. Может, и братан Рацимир интересуется, как там Войче в холодной сырой яме? Ладно, смотрите! Удар слева, теперь — прямо в грудь! Упасть, перевернуться, вскочить… Еще раз, еще…
    В такие минуты исчезала боль. Войче начинало казаться, будто он на свободе, что он снова в холодном Ольмине, где Хальг Лодыжка, его суровый наставник, поднимал молодого Кея с рассветом, заставляя обливаться холодной водой, а затем брать в руки меч — настоящий, тяжелый, казавшийся к концу тренировок совершенно неподъемным. «Учись, учись, маленький глюпий Войча, — приговаривал в таких случаях наставник. — Ты еще вспоминать злого старого Хальга, который учить тебя как жить и умирать на этот проклятый белый свет!» В те годы Лодыжка вовсе не казался старым — суровому сканду не было и тридцати, но для Войчи наставник казался древним, как седые скалы его далекой холодной родины. И теперь Войчемир был благодарен сканду, учившему его жить и умирать. Вот только даже всезнающему Хальгу не приходило в голову, что его ученик встретит смерть не от вражеского меча, не от стрелы а от полуночного мороза. И умрет не на поле битвы, а здесь, в грязной холодной яме, брошенный сюда за невесть какую вину. Интересно, где сейчас Лодыжка? Знает ли он, что сталось с его маленьким глупым учеником?
    Впрочем, отвечать на эти вопросы было некому, как некому было рассказать Войче, что творится на белом свете, живы ли братья и хотя бы какой сейчас день? Вначале Войча не догадался вести подсчет, потом спохватился, но поздно
    — безмолвная стража не отвечала даже на такой простой вопрос. Оставалось догадываться, что вересень уже прошел, и листопад прошел тоже, значит на дворе костерник, и уже совсем скоро полетят белые мухи. Жаркое лето осталось где-то далеко и вспоминалось теперь, как сказка. Да и было ли это? Навий Лес, черно-желтая Змеева Пустыня, залитый лунным светом Акелон… Может, это сон, приснившийся Войчемиру в сырой холодной яме? И Ужик тоже приснился? В первые дни Войча надеялся, что худосочный заморыш не оставит его в беде, но затем опомнился. На что надеяться? Парня сейчас наверняка ловят, и хвала Дию, если рахману Урсу удалось спастись. Здесь не Навий Лес и не Змеева Пустыня. Против Кеевой стражи не помогут ни заклинания, ни хитрые удары, способные свалить с ног здоровяка-бродника. Когда человек превращается в дичь, и охотятся за ним не призраки, а Кеева Держава — надежды мало. Даже Для Ужика…
    Запыхавшийся Войча вытер пот со лба и присел под знакомую стенку. Рука скользнула по небритому подбородку, и Войчемир брезгливо поморщился. Он начал бриться рано, подражая Хальгу, и неопрятная борода, отросшая за эти месяцы, раздражала едва ли меньше, чем зубная боль. Да что там борода! Воды, которую ему спускали в грубом глиняном кувшине, едва хватало, чтобы напиться. Об умывании не приходилось и думать. Оставалось набирать рукой колкий иней и тереть лицо — докрасна, до боли. Пока сил на это хватало. Пока
    — но надолго ли?
    День тянулся бесконечно, распадаясь на привычные отрезки. Вначале ждать, пока заскрипит люк и сверху опустится корзина. Оттуда следовало достать лепешку и кувшин с водой, после чего положить туда пустой кувшин. Затем корзина исчезала, можно было жевать лепешку и снова ждать. Где-то через два часа сверху слышались негромкие голоса . и стук сапог — менялась стража— Затем вновь -долгие пустые часы, потом люк отъезжал в сторону, и Войче спускали корзину с горшком, в котором была похлебка. Впрочем, похлебка полагалась не каждый день. Затем — снова ждать, на этот раз новой смены стражи, а следом — темноты. Где-то в полночь стража опять менялась, и после этого можно спать до утра — ничего более не произойдет, если, конечно, не заболят зубы.
    В этот день полагалась похлебка, но Войча ждал напрасно. Стража сменилась, но люк остался на месте. Это было не впервой. В последнее время стража начала забывать даже об утренней лепешке — или класть в корзину кусок, годный лишь для кормления цыпленка. То ли кметам надоело заботиться об опальном Кее, то ли — такая мысль приходила все чаще — братан Рацимир решил поспешить и не ждать, пока зимний мороз избавит его от Войчи. Оставалось дожевать остаток лепешки, прополоскать ноющие зубы водой и снова ждать — на этот раз ночи.
    Вечерняя стража сменилась, и наверху вновь наступила тишина. Войча не раз представлял себе тех кто стережет его узилище. Скорее всего, он знает этих кметов или по крайней мере видел их. За два года, проведенные в Кей-городе, довелось познакомиться со многими из тех, кто служил Светлому. Вначале Войчемир лелеял надежду, что кто-то из приятелей не побоится и поможет — или хотя бы перекинется с ним словцом. Но этого не случилось. Рацимира боялись и раньше, а теперь, когда чернобородый надел Железный Венец… А жаль — ведь из проклятой ямы не так трудно бежать! Был бы друг наверху, да веревка, да меч, а уж об остальном Войчемир и сам позаботится! Будет Кеевой страже улочка, будет и переулочек, по которому Войча выберется из дворца. А если нет, то лучше упасть на пороге с мечом в руке, чем замерзнуть через пару месяцев у промозглой бревенчатой стены.
    Но мечты оставались мечтами, тем более, Войчемир не очень представлял, что делать, даже если удастся выбраться из Савмата. Куда бежать? К кому? Огры предлагали ему погостить, но это было. раньше. Захотят ли они ссориться с новым Светлым? Лучше всего добраться до Сварга, но жив ли братан? А если жив, то примет ли беглеца? Сваргу тоже незачем ссориться с Рацимиром, тем более из-за Войчи. Они, конечно, друзья, но кто знает, о чем думает сейчас братан Сварг!
    …Начинало темнеть, и Войча, сообразив, что остался без похлебки, начал устраиваться у знакомой стенки. К счастью, зубная боль отпустила, и можно было подремать, пока не придет настоящий сон — или не заболят зубы. Еще одна ночь — такая же бесконечная, как день. Вначале Войча подгонял время, надеясь, что впереди — свобода. Но теперь надежды исчезли. Следующий день и следующая ночь не будут счастливее. А впереди… Но об этом лучше не думать.
    Войчемир не успел даже как следует задремать — щека отозвалась резкой болью, в глазах вспыхнул желтый огонь, и Войча не смог сдержать стон. Началось! И не просто началось — боль накатила со всех сторон, пульсируя в висках, отдаваясь в затылке, неровными толчками отзываясь во всем теле. Войчемир вскочил, глубоко вдохнул холодный воздух и на миг почувствовал облегчение. Но затем боль накатила вновь, и Войча еле удержался, чтобы не врезать изо всей силы по собственной скуле. Если б дело было в одном зубе-предателе, он давно бы вырвал — или выломал — проклятого, но болела вся челюсть, десна напухла, и спасения ждать было неоткуда.
    Войча обхватил голову руками и упал на холодный песок. Матушка Сва, ну за что? Лучше б его пытали! Пытка когда-нибудь кончается, палачи устают и идут обедать. Почему его не прикончили сразу! Помирать здесь, в грязной норе, и от чего — от зубной боли! Сказать кому — засмеют! Кеев альбир, тридцать второй потомок Кея Кавада без сил валяется на загаженном песке, готовый выть от боли и отчаяния…
    И тут вновь вспомнился Халы. Суровый сканд редко говорил о своей жизни, но однажды на привале перед очередной стычкой с белоглазой есью, рассказал о том, как попал в плен — еще мальчишкой. Попал не один, а вместе со старшим братом. Враги — Войча не запомнил ни имен их, ни племени — грозились разрубить ребят на куски, и тогда брат Хальга сплоховал. Он упал в ноги палачам, ползал в грязи, целовал пинавшие его сапоги… Братьев выкупила семья, но Хальг на всю жизнь запомнил случившееся. «Нам всем надлежит умереть, глюпий маленький Войча! Я — есть воин, и ты воин быть. Смерть — часть нашей жизни есть. Ты будешь умирать, маленький Войча. Но враги не должны смеяться. Смеяться должен ты! И тогда врагам станет страшнее, чем тебе. Запомни, что говорить тебе старый злой Хальг».
    Войчемир привстал, приложил щеку к холодному влажному дереву и с трудом сдержал стон. Наставник прав — но перед кем смеяться ему, Войче? Перед холодными стенами? Перед немой стражей? Если б его вывели на площадь, поставили перед плахой или даже привязали за руки и за ноги к четверке диких тарпанов — он бы посмеялся. А здесь…
    Но тут же пришел ответ — разницы нет никакой. Просто смерть в холодном подземелье — долгая смерть от голода, холода и боли — страшнее, чем казнь на площади. Отцу, Кею Жихославу, было легче. Его убили сразу, и на мертвом молодом лице навсегда застыла усмешка — Кей смеялся в глаза убийцам. Его сыну не придется уйти так легко. Что ж…
    Войчемир медленно встал, поправил рубашку, отряхнул налипший на одежду мокрый песок и засмеялся. Боль не отпускала, в висках пульсировала кровь, пальцы сковал холод, но Кей Войчемир смеялся, словно вокруг были не глухие стены, а озверелые лица врагов. Он чуть было не сдался, чуть не забыл, кто он и как должен держаться. Ничего, те, кто следит за ним, не услышат больше ни стона, ни крика! Снова вспомнился Хальг. «Ты — воин быть, маленький Войча! Воин не всегда побеждать. Воин может погибнуть, но это легко есть. Попасть в плен — трудно есть. Над тобой будут смеяться. Тебя будут пытать. Это страшно есть. Боль вытерпеть трудно, но можно. Вспоминай — человеку всегда что вспомнить есть! Пусть ты будешь отдельно, боль — отдельно. И тогда ты победишь, маленький глюпий Войча!»
    Войчемир усмехнулся — наставник прав и в этом. Человеку всегда есть что вспомнить. Здесь, в сыром порубе, Войча часто вспоминал Ольмин, вспоминал отца, мачеху, приятелей, с которыми вместе пировали и ходили в походы. Но такое мог вспомнить каждый. У него же есть тайна — его тайна, которую довелось узнать в мертвом Акелоне. Братан Рацимир, конечно, считает себя семи пядей во лбу, его же, Войчу, — теленком, о которого не хочется кровавить меч. А дядя — покойный Светлый — думал иначе. Все-таки он послал в Акелон его, Войчемира! И теперь лишь они с Ужи-ком знают о Зеркале, Двери, Ключе…
    Войче представилось лицо Светлого — такое, каким он видел его в последний раз. Что бы он сказал дяде, доведись им встретиться сейчас? Если б это случилось сразу по возвращении, Войча, наверное, бормотал бы что-то невнятное про нав и Змеев, а затем толкнул бы вперед Ужика, дабы тот объяснил все путем. Но теперь разговор получился бы другим. Он сказал бы Светлому…
    Войчемир закрыл глаза, и ему почудилось, что дядя слышит его. Ведь души не покидают навсегда этот мир! Они возращаются — с добром или с бедой. И разве может быть спокойной душа Светлого в Ирии, когда здесь, в Ории, началось такое! Может, дядина душа слышит его, Войчу? Если б он мог, он рассказал бы… Нет, вначале он сказал бы о другом. Ни разу они не говорили со Светлым о прошлом. Теперь бы — пришлось. Дядя убил его отца — и пусть их души рассудят Дий и Мать Сва! Но если Рацимир не лгал, Светлый должен был убить и его, Войчу. Он не сделал этого. Он держал племянника подальше от державных дел, на многие годы услал в далекий Ольмин, затем сделал простым десятником — но все же оставил в живых и воспитал как Кея. А значит, Войчемир ему обязан, а долги надлежит платить. Что он может сделать? Будь дядя жив, он сказал бы ему, что им с Ужиком удалось узнать тайну. Пусть не всю, пусть только краешек. Но уже и так ясно — это страшная тайна, недаром ее прятали так далеко, так надежно. Секрет, спрятанный где-то среди Харпийских гор, может быть полезен для державы — но может быть и опасен. Поэтому он, Войчемир сын Жихо-слава, ничего не расскажет ни о Двери, ни о Ключе. И не только из-за опасности — далекой, но грозной. Ключ — не железный и не медный. Ключ — человек, не ведающий о своей судьбе. Что станется с ним? Медный ключ могут сломать или выбросить. А что сделают с человеком? Поэтому он, Кей и наследник Кеев, ничего не скажет об этом. Ни сейчас, ни потом. Жаль, нельзя переговорить с Ужиком! Может, и хорошо, что с дядей так и не пришлось встретиться. Хорошо, что Раци-мир так ничего и не узнал. Лишь бы не проговорился Ужик — и не ошибся Патар…
    Войча поднял голову, сообразив, что наступила ночь. В яме стало совсем темно — очень темно, как-то даже слишком. Невольно вспомнился Навий Лес. Хитрец Ужик уверял, что нежити не следует бояться — тогда она не тронет. В порубе нежить не встретишь, но все равно — в темноте было страшновато. Внезапно Войча понял, что спокойно рассуждает о нежити по той простой причине, что боль отступила. Она не исчезла, но все-таки стала меньше, свернувшись, словно улитка в раковине. Подействовало! Войча невольно возгордился и тут снова подумал о темноте. Почему так темно? Конечно, ночью и должно быть темно, но на этот раз в порубе действительно не видно ни зги…
    Вопрос оказался непростым, зато можно вновь забыть о ноющей челюсти, пытаясь решить неожиданную задачу. Войчемир вспомнил прошлую ночь. Тогда было светлее — не намного, но все-таки можно разглядеть собственную руку. Откуда шел свет? Тут сомнений не было — сверху, где находилась стража. Очевидно, служивые имели светильник — масляный или попроще, куда заливают жир. Итак, в прошлую ночь, как и во все предыдущие, стражники сидели у люка, а где-то поблизости стоял светильник. Так и положено — ночная стража. Значит, сегодня…
    Сердце екнуло, и Войча, не выдержав, вскочил, вглядываясь в темень, за которой скрывался люк. Конечно, это еще ничего не значит. Светильник могли разбить, масло выгорело, а нового в кладовой не оказалось…
    Войчемир заставил себя рассуждать спокойно, словно речь шла не о нем, а просто о странном случае, который можно обдумать на досуге — от скуки, не более. Итак, он, Войча, — начальник стражи. С ним еще двое, а то и трое, все они знают, что стерегут опасного преступника — очень опасного, который не должен бежать ни в коем случае, даже если на Детинец налетят Змеи. Поруб — обыкновенная яма, вырытая в обширном дворцовом подвале. Там темно, окон нет, значит страже ничего не видать. Светильника почему-то нет. Допустим, разбил недотепа-первогодок. Сидеть в темноте? А если неизвестные сообщники только того и ждут? А ежели злодей в яме вздумает подкоп рыть? Свет нужен обязательно! Хотя бы для того, чтобы разглядеть, кто придет в полночь — смена или заговорщики с секирами наготове. И кроме того, страшно! Поди посиди час-другой в полной темноте!
    Итак, свет должен быть. Если нет масла, зажгут с полдюжины лучин. Хотя, что значит — нет масла? Это в Кеевых-то палатах? Вздор, чушь, ерунда!
    Ответ оказался прост, и от этой простоты у Войчи захватило дух. Света нет потому, что его не стерегут! Пьяна ли стража, опоздала смена, случилось что-то еще — но сейчас, в этот миг, Кеевы кметы забыли о нем!
    Войча постарался успокоиться. Случиться могло всякое. Может, пожар? Но он не слышал криков и не чуял запаха гари. В Детинец ворвались кметы братана Сварга? Но стража не должна бросать пост. Скорее, в этом случае люк откроется, и в него кинут пару копий — для верности. Не пожар, не война — так что же?
    Оставалось одно — ждать. Если наверху будет тихо и через час, и через два, можно подумать о чем-то еще. Например о том, что бревна сруба изрядно расшатаны, и при некотором везении одно из них можно выломать. Выломать, приставить к стене…
    Щека по-прежнему ныла, но Войча даже не чувствовал боли. Время шло медленно, страшно медленно, но все же шло. Скоро полночь, а там — смена стражи. Если стражу не сменят…
    Войчемир сидел, прижавшись к холодной стене, время от времени покусывая большой палец. Еще в детстве строгий дядька, тот, что воспитывал его до Хальга, изрядно лупил своего питомца по рукам за дурную привычку. Войча каждый раз соглашался, что негоже потомку Кея Ка-вада грызть пальцы, но привычка оказалась сильнее. Минуты текли одна за другой, наверху было тихо, и Войча принялся гадать, наступила ли полночь. Он неплохо умел чувствовать время, к тому же долгие недели в порубе приучили к строгому ритму жизни узника. Но Войчемир не спешил — ошибиться нельзя. Если он попадется, стража может и вправду ткнуть сгоряча копьем, а то и надеть на шею деревянную кангу. С дубовой колодой на шее будет совсем невесело. Значит, ждать, ждать, ждать…
    Слух ставший внезапно необычайно острым, улавливал потрескивание старого дерева, скрип и даже далекое завывание ветра. Очевидно, дверь в подвал отворена, и Войча тут же отметил эту странность. Дверь обычно запирали, каждый вечер он слышал скрежет засовов. Смена, приходившая в полночь, стучала, к двери подходил старший кмет, спрашивал тайное слово и лишь после этого отворял. Значит, и тут непорядок. И это тоже хорошо…
    Наконец все сроки прошли, и Войчемир понял — смены не будет, стража наверху молчит, значит — пора. В порубе стояла кромешная темень, но найти нужное бревно оказалось легко. За эти недели проклятая яма была изучена досконально — пядь за пядью. Войчемир помянул заступницу Сва и просунул пальцы в щель. В полной тишине треск прозвучал оглушительно, и Войча невольно замер. Но наверху молчали. Оставалось помянуть Дия вместе с каранью и рвануть что есть сил. Есть! Старое дерево, трухлявое и изрядно подгнившее у основы, не выдержало.
    Пальцы быстро ощупали бревно. Короткое, слишком короткое! Но если прислонить его к стенке и забраться наверх, пальцы все-таки достанут до люка…
    И тут послышались шаги. Они были далеко, у входа в подвал, но Войчемиру показалось, что над самым ухом прогремел гром. Спохватились! Все-таки спохватились! Эх-ма, не повезло!
    Бревно тут же очутилось не прежнем месте. Войчемир поспешно присел у стенки и замер. Пусть смотрят! Нет, надо еще опустить голову — он спит, он устал, голоден, у него не осталось сил…
    Шаги были уже близко, но Войча вдруг сообразил, что они звучат совсем иначе, чем обычно. Кметы громко топали сапогами. Теперь же шаги были легкими, быстрыми, да и шло не четверо, как обычно, а всего двое. К тому же эти двое не шли, а бежали. И надежда, уже угасшая, вновь заставила екнуть сердце. Все идет не так! Что-то должно случиться! Нет, уже случилось!
    Сквозь темень мелькнул неровный колеблющийся свет. Те, что пришли, зажгли светильник и теперь стояли у самого края. И вот послышался скрежет — край люка начал медленно отодвигаться…
    — Дядя Войча! Дядя Войча! Ты жив? Сердце вновь дрогнуло — голос был знаком. Более того, если Войчемир и мог надеяться на кого-то, то именно этот человек стоял сейчас у люка, чуть склонившись вниз.
    — Дядя Войча! Дядя Войча!
    — Я здесь, Мислобор! — Войчемир попытался ответить как можно веселее, и это удалось без труда. Племяш Мислобор! Все-таки вспомнил! Ну, молодец парень!
    — Здесь… Лестницы нет, у нас только веревка… Войча понял. Сыну Рацимира всего двенадцать, ему не вытащить здоровенного верзилу, хотя и порядком исхудавшего на воде и лепешках. «У нас!» Интересно, кто с ним?
    — Привяжи! Там балка! Завяжи двойным узлом…
    Наверху прозвучало растерянное: «Где?», а затем радостное: «Ага! Вижу!». И тут над ямой склонился кто-то другой — в темном капюшоне, закрывавшем лицо:
    — Войча! Как ты там?
    Кледа! Сестричка Кледа! Войчемиру стало совсем весело. Наконец-то все становилось на свои места!
    — Нормально, сестричка! Зубы только замучили, — охотно откликнулся Войча, заранее жалея, что Кледа и племяш увидят его похожим на лесного чугастра. — Чего там?
    «Там» звучало неопределенно, но умница Кледа поняла:
    — Брат уехал к хэйкану. Вчера. Все спят…
    — Понял…
    Конечно, понял Войча далеко не все. Равдтаюр уехал — это ясно. Но почему все спят? Упились, что ли?
    Переспрашивать он не стал. Веревка — толстая, скрученная из прочной пеньки, скользнула на самое дно, и Войчемир тут же обхватил ее ладонями. И-и раз! Ноги уперлись в мокрые доски, веревка натянулась, но выдержала, и Войча взлетел наверх, словно подгоняемый самим Косматым. Ноги нащупали доску, ограждавшую край ямы, и тут же четыре руки потащили Войчемира подальше от черной дыры поруба.
    — Войча! Дядя Войча! Живой!
    На Мислоборе была легкая рубашка, зато голову украшал огрский шлем, скрывавший черные, как у отца, кудри. Пояс оттягивал короткий скрамасакс. Выглядел парнишка весьма воинственно, и Войча, не утерпев, поднял племяша за плечи:
    — Ух! Тяжелым стал!
    С непривычки держать такую ношу было и вправду нелегко, но Войча все-таки раскачал племянника, подбросил, поймал и осторожно поставил на землю.
    — Войчемир!
    Кледа стояла рядом — маленькая, едва достающая Войче до плеча. Девочка родилась горбатой, и с годами ее невысокая фигурка все более сгибалась, словно на узких плечах лежал страшный, неподъемный груз. Кледа часто болела, и братья знали, что младшей сестричке едва ли придется дожить до двадцати. Ее любили все — даже Сварг, даже Рацимир.
    — Ты… Не надо меня целовать! Я… Я грязный… Очень грязный!
    Войче вновь стало стыдно. Чугастру хоть не мешали умываться! Матушка Сва, ну и чудищем он стал!
    — Я… Я одежду принесла! — Кледа улыбнулась и подтащила тяжелый мешок. — Рацимирова! Тебе впору!
    — Вода! Вода здесь есть?
    Войча схватил светильник, поднял его повыше и, заметив неподалеку огромную деревянную бочку, поспешил туда. Грязная, застывшая влажной корой рубашка полетела в сторону, Войча с фырканьем погрузился в воду по пояс, застонал от наслаждения, и тут же замер. Стража! Он тут водичкой балуется…
    Войчемир помотал головой, стряхивая капли, обернулся — и невольно присвистнул. Стража никуда не делась, все трое кметов были здесь — мирно спящие на соломе. Оружие лежало рядом, тут же была расстелена холстина, на которой красовался недоеденный пирог…
    — Дядя Войча! Возьми полотенце! Оказывается, они позаботились даже о полотенце. Полотенце Войча взял, но сперва закинул подальше копья и положил рядом с бадьей пояс с коротким скрамасаксом, снятый со старшего кмета. Вот теперь — умываться!
    Наконец можно было вытереться и натянуть чистую одежду. Войча закутался в теплый плащ, застегнул золотую фибулу и прищелкнул языком. Хорошо! И ведь чья одежа? Братана Рацимира! Так-то, брат! Эх, теперь бы побриться!
    — Тут еда…— Кледа протянула узел, и Войча почувствовал, как у него сводит живот. Но тут же опомнился — не время.
    — Конь на дворе, — понял его Мислобор, — я открыл ворота…
    — Пошли!
    Все остальное можно было узнать по дороге. Уже у лестницы, ведущей наверх, к свободе, Войчемир не удержался и оглянулся назад. Стража спокойно спала рядом с черным отверстием пору-ба. Мелькнула и пропала мысль скинуть этих сонь вниз, на холодное песчаное дно. Ладно, им и так достанется!
    Они шли — почти бежали — по темным дворцовым коридорам. Войчемир, все еще не веря, что жив и на свободе, старался внимательно слушать Кледу. Итак, вчера Рацимир уехал к хэйкану…
    — Он боится, что Сварг договорится с Шету. Ведь Челеди…
    Да, конечно, жена Сварга — родная сестра повелителя огров!
    — Сварг со своими кметами стоит на старой границе. Рацимир послал войско, но боев еще не было. Может, договорятся…
    — Ясно! — вздохнул Войчемир. — А остальные?
    — Улад жив! — быстро проговорила сестра. — Он был ранен, но сейчас выздоровел. Он в Валине. А Валадар…
    Что с ним? — радость, что малыш Улад жив, вновь сменилась тревогой. — Он ведь бежал!
    Убили его… Говорят, бродники. Многие не верят, ведь бродники любили Валадара…
    — Многие считают, что это отец, — в голосе Мислобора звучала боль. — Я его спрашивал… Он сказал, что дядя Валадар хотел собрать войско… Дядя Войча, почему они так делают?
    Сказать было нечего, хотя ответ ясен. Железный Венец! Венец Кеев, будь он проклят! Из-за него убит отец, Кей Жихослав, теперь смерть пришла к братану Валадару… Кто следующий?
    Страшные вести не заставили забыть об осторожности. Войчемир то и дело поглядывал по сторонам. Но вокруг все спали — кметы, челядь, даже сторожевые собаки у дверей. Диво! Ведь так не бывает! Это же Кеевы Палаты!
    — Он так и говорил, — Кледа поняла, о чем думает брат, — мол, не бойтесь, вечером все заснут…
    — Кто?! — Войчемир даже остановился. Выходит, сон-то не простой!
    — Рахман какой-то. У него имя странное. Те ли Уж, то ли Ужик…
    Войча чуть не захохотал, но вовремя сдержался, закрыв для верности рот ладонью. Ну, Ужик! Ну, заморыш! Не стал мелочиться — усыпил весь дворец, а то и весь Савмат. А что, с него станется!
    — Он позавчера приходил, — добавил племянник. — Серьезный такой, плащ черный…
    Войче вновь захотелось рассмеяться, но он коротко бросил «Ясно!», решив, что обсудить случившееся сможет позже — вместе с Ужиком. Впереди была дверь, за нею — задний двор, тот самый, откуда они с заморышем отправились в Акелон.
    — Я коня у ворот привязал, — Мислобор кивнул в темноту. Войча хлопнул паренька по плечу и ускорил шаг. Все потом! Сейчас на коня — и подальше отсюда.
    — А вы? Вы-то как?
    Страшная мысль заставила замереть на месте. Рацимир скоро вернется. Мислобор — его сын, Кледа — сестра, но и Валадар, и сам Войча — не чужие!
    — Думаешь, я боюсь? — грустно улыбнулась девушка. — Чего мне бояться, Войчемир? Да и не тронет он меня. Кеи не убивают сестер…
    — А я ему сам скажу! — Мислобор резко мотнул головой, отчего шлем съехал на правое ухо. — Пусть меня в поруб посадит! Пусть один останется! Совсем один!
    — Ты не скажешь! — Кледа обняла племянника и поправила шлем. — Мы с Мислобором этой ночью спали — как и все. И пусть Рацимир думает что хочет!
    Войча задумался, решив, что сестричка права. Наибольший брат — не зверь и не безумец. Просто он делает то, что когда-то делали его отец, его дед, прадед и прапрадед…
    — Ладно! — Войча вздохнул и, притянув к себе Кледу и племяша, крепко прижал обоих к груди. — Поеду! А вы это… спать идите!
    — Далеко ли собрался, маленький глюпий Войча?
    Руки похолодели. Войча сглотнул и медленно-медленно, все еще надеясь, что ошибся, обернулся.
    Кто-то высокий, худой, широкоплечий стоял в воротах, небрежно опираясь на громадный двуручник.
    — Хальг…
    — Ай-яй-яй! Нехорошо есть! — голос Лодыжки звучал холодно и насмешливо. — Глюпие кметы решили поспать, а глюпий Войча — чуть-чуть убегать и немножко обманывать старого злого Хальга! Маленький Войча хочет, чтобы старого Хальга выгнали, как паршивого пса?
    Сканд не двигался с места, но Войчемир знал — не убежать. Лодыжка… Ну конечно, он ведь служит Рацимиру!
    — Бедный старый Хальг плохо спит. Бедный старый Хальг не боится сполотских колдунов. Не бойся и ты, маленький и очень глюпий Войча, Хальг не выпустит тебя! Старый Хальг теперь — палатин Светлого. Кей Рацимир платит мне много серебра, и я хочу получать его и дальше. Иди назад, в свою яму, глюпий Войча!
    Надежды не было. Рацимир знал, кого назначить палатином — сберегателем дворца. Хальг служит Кеям — за серебро, за полновесное сполотское серебро.
    — Хальг! — голос Мислобора прозвучал резко, совсем по-взрослому. — Я — сын Светлого. Пока отца нет, я — главный…
    — О, нет-нет, Кей Мислобор! — сканд покачал головой и вновь усмехнулся. — Когда ты станешь Светлым, то сможешь приказывать старому злому Хальгу. Но сейчас не тебе отдавать приказы. Чего стоишь, глюпий Войча? Иди назад, в свою яму!
    — Хальг, сжалься! — Кледа шагнула вперед. — Брат убьет Войчемира! Ведь ты знаешь!
    — Прости, добрая Кейна! — Лодыжка поклонился и вновь мотнул головой. — Я ведь тоже люблю глюпого маленького Войчу! Но ты можешь быть доброй, а старый Хальг должен быть злым! Когда конунг велит умирать, воин обязан не думать, а идти на пир в Золотой Дворец.
    — Тогда проводи меня, наставник!
    Войчемир осторожно отстранил Кледу и достал меч. Жалкий скрамасакс против двуручника — просто смешно. Но чтобы умереть с оружием в руках, годился и скрамасакс.
    — Я не вернусь в поруб, наставник! — Войча усмехнулся, как учил его когда-то Хальг, и медленно расстегнул фибулу, чтобы длинный плащ не мешал двигаться. — Убей меня — я здесь!
    — И меня тоже! — Мислобор выхватил меч и стал рядом с дядей. — Убей меня, палатин! Я не умею драться — ты это знаешь! Но я Кей, сын Светлого, и отец заплатит за мою голову много серебра! Так много, что тебе даже не унести! Бей, Хальг! Сокол!
    Войче стало страшно. Не за себя — тут все ясно. Но парнишка не должен пострадать! Это его, Войчемира, бой!
    Плащ упал на землю. Войча встал в стойку, пытаясь вспомнить, чему учил наставник. Очень давно, много лет назад, он спросил у Хальга, что делать, когда у тебя скрамасакс, а у врага — двуручник. Хальг долго смеялся: «Что? Очень-очень быстро убегать! И даже еще быстрее!». Но сейчас убегать некуда…
    Лодыжка стоял неподвижно, словно не видя Войчи, затем тяжело вздохнул:
    — Два могучих Кея против одного старого Хальга! Маленький Войча хочет убить Хальга, который много-много лет вытирал его грязный нос! Вы убьете меня, и я не увижу свой гардар, не постою у могилы отца, не построю дом, чтобы мирно на склоне лет уйти в Золотой Дворец! И это мне за долгую-долгую службу вашей очень великой Ории!
    Войча знал — вояка шутит. Менее всего сканд собирался умирать от старости на берегу родного фиорда. Смерть для таких, как Хальг, могла быть единственной — в бою, с мечом в руках. Но шутка звучала страшновато. Чтобы убить Войчу, Лодыжке нужно лишь один раз взмахнуть двуручником, в крайнем случае дважды — для верности.
    — Ты не хочешь пожалеть меня, маленький Войча? — Хальг отступил на шаг и положил меч на землю. — Нет, нет, не убивай меня, грозный страшный Кей! Пощади старика! И ты, добрая Кейна, попроси для меня пощады!
    В голосе сканда по-прежнему звенела насмешка, но Войча внезапно увидел — путь свободен! Хальг отошел в сторону, его страшный меч лежит на земле! Все еще не веря, Войчемир шагнул ближе, затем еще… Хальг глядел куда-то в темное, затянутое тяжелыми облаками небо, длинные мускулистые руки были сложены на груди. И Войча наконец понял.
    — Спасибо, наставник! Сканд покачал головой:
    — Старого злого Хальга выгонят прочь! И мне не на что будет купить кусок лепешки, когда я вернусь в свой гардар!
    — Хальг, я…— начал Мислобор, тоже сообразивший что к чему, но Лодыжка махнул рукой:
    — Молчи, Кей! В вашей Ории не хватит серебра, чтобы подкупить старого Хальга! Просто старый Хальг не смог задержать двух свирепых воинов с длинными мечами. Я долго-долго бился… — Войчемир, не выдержав, шагнул к наставнику и крепко обнял. Но сильный толчок тут же отбросил его назад:
    — Беги, беги, маленький глюпий Войча! Спасай свою глюпую пустую голову, пока другие глюпые головы крепко спят! Уноси ноги! И не вздумай сунуть свой грязный нос на восход — все дороги перекрыты. Беги в лес, к рыжему Сваргу. Может, тебе немножечко повезет…
    Мислобор был уже рядом, держа в поводу коня — черного как смоль, как эта холодная осенняя ночь. Подбежала Кледа, подала упавший плащ, сунула в руки мешок с едой, и Войчемир поспешил вскочить в седло. Он был уже готов ударить коня каблуком, но все-таки не удержался и поглядел назад. В темном проеме ворот стояли трое — те, кому он обязан жизнью… Войча вздохнул и, крикнув: «Эй! Пошел!», пустил вороного галопом — к почти неприметной во тьме кромке близкого леса.
    Дорог было много, еще больше — тропинок, которые вели во все стороны света. Главная дорога, по которой они ехали с Ужиком, вела на полдень, к Змеям, и дальше — к морю. Можно свернуть на восход, к переправе через Денор. За Денором — огры. Был путь в обход Савмата, на полночь, к сиверам. И, наконец, одна из дорог вела к волотичам, на закат.
    Войчемир, отъехав подальше и остановив вороного у знакомого перекрестка, возле которого косо торчал из земли старый деревянный идол, слез с седла и присел на лежавшее у обочины бревно. Следовало подумать. Занятие было не из легких. Альбиры, как твердо усвоил Войча, обязаны не рассуждать, а выполнять приказы. Но к этому случаю данное правило явно не относилось. Впрочем, нет. Приказ был — наставник не велел ехать на восход. Огры! Снова огры!
    Войча чувствовал, что творится нечто странное. При чем здесь степняки? Он с детства помнил, что огры, точнее «злые огры» — это те, кто каждый год переходит Денор, нападает на села и города, сжигая, убивая, угоняя в полон. С ограми — «злыми ограми» — надлежало биться не на жизнь, а на смерть, совершая при этом подвиги. То, что со степняками заключен мир, лишь отдаляло угрозу. И даже женитьба братана Сварга на сестре хэйкана объяснима — ради все того же мира. Но что же происходит сейчас? Допустим, злые огры решили напасть, пользуясь смутой. Но почему Хальг думает, что он, Войча, будет искать спасения у хэйкана? И Рацимир так думает, недаром стражу на дорогах выставил! Отчего это ограм помогать Войче?
    Но тут вспомнилось путешествие через огрскую степь. Огры вовсе не казались «злыми» — славные парни, лихие наездники, а уж из лука как стреляют! И к Войчемиру они отнеслись не просто хорошо, а даже очень. Тай-Тэнгри, великий шайман, перед которым робел даже невозмутимый Ужик, был приветлив, угощал кислым кобыльим молоком, расспрашивал о житье-бытье и… об отце. Точно! И посланец, привезший подарки от хэйкана, тоже вспоминал Жихослава! А ведь покойный Кей всю свою недолгую жизнь воевал со степняками! Значит, дело в отце! Недаром Рацимир тоже поминал Жихослава! Выходило так, что все беды Войчи связаны с тем, что он сын давно погибшего Кея. Из-за этого его хотят убить. Но и огры готовы помочь тоже из-за отца! Как же так?
    Войча понял — самому не разобраться. Но и спросить некого — не Рацимира же! Но к ограм путь закрыт, Лодыжка зря бы не предупреждал…
    Войчемир взглянул на покосившегося идола, чья личина кривилась в темноте мрачной усмешкой, и решил, что на восход путь заказан. На полдень, к бродникам? Но кто он им? Бедняга Валадар — и тот не спасся, а ведь его своим считали! Да и добираться далеко — это уж Войча помнил.
    Оставался закат и оставалась полночь. На полночи жили сиверы, которыми когда-то правил отец. Туда бы и ехать, но сам Войча бывал у сиверов лишь в детстве. Признают ли? Да и что ему делать там? Прятаться? А если братан Рацимир кметов пошлет? Войско собрать? Да кто пойдет за ним, беглецом! Вот ежели б Войча имел право на Железный Венец, разговор пошел бы иной. Но это значит — воевать с братьями! Нет, ни за что!
    Оставалось ехать на закат. Там были волотичи, которые, по слухам, бунтовали против братана Сварга. Сам Сварг недалеко — на старой границе, и не один, а с войском. Значит, туда?
    Войча встал, потянулся и уже собрался сесть в седло, когда новая страшная догадка заставила похолодеть. А если братан Сварг поступит так же, как Рацимир? Вдруг Войча помешает и ему? Брат резал брата, и отчего рыжему быть милосерднее черноволосого? Они со Сваргом друзья, можно сказать — лучшие, но вдруг…
    Страх сменился растерянностью, растерянность — ожесточением. Ну и пусть! Из всей семьи Войчемир больше всего верил Сваргу, и если тому понадобится его жизнь — значит, искать больше нечего. Он лишь попросит рыжего рассказать
    — за что. Сварг не откажет — все-таки друзья!
    Окрестности Савмата Войча знал неплохо, а потому решил не ехать на закат главной дорогой. Мало ли кто по ней ходит? И погоня помчится, конечно, по самому удобному пути. Войчемир выбрал тропку поуже и поплоше. Она вела как раз на закат, а то, что ехать придется чащобой, было даже лучше. Лишний день пути, даже два или три — ерунда. Есть конь, есть оружие, даже еда — чего еще нужно?
    …Войчемир ехал до утра, а затем выбрал место поглуше, привязал вороного и устроился под огромным старым вязом, чтобы поспать несколько часов. Лазутчики и беглецы пробираются по ночам, днем же лучше отдыхать. Правило старое — и надежное. Одно плохо — ночью легче сбиться с пути, но Войча надеялся, что тропа все-таки приведет его к старой границе.
    Войчемир проснулся после полудня, отдохнувший и голодный. Провизии в мешке оказалось не очень много, но зато там было копченое мясо, и Войча с наслаждением вонзил зубы в самый сочный кусок. Странно — зубы перестали болеть. Разве что слегка ныли, но это казалось сущей ерундой. Поев, Войча наконец-то почувствовал себя человеком, лишь неопрятная бородища слегка его смущала. Но с этим можно подождать, не бриться же плохо заточенным скрамасаксом!
    В холодном осеннем лесу было тихо. Даже птицы исчезли — не иначе, как рассказывают старики, улетели в далекий Ирий. До темноты было далеко, но Войча решил рискнуть. Он выехал на тропу и не спеша направился на закат.
    Вокруг все было желтым и красным — осенняя листва покрывала землю. Среди желтых крон странно смотрелись редкие темно-зеленые пятна старых елей. Несколько раз тропу пересекали зайцы, из чащобы выглянул могучий лось, и Войчемир понял, что заехал в самую глушь, где зверье все еще непуганое, не боящееся человека. Это порадовало. Правда, а такой чащобе можно встретить не только зайцев, но даже навы теперь не казались опасными. Страшновато, конечно, но не страшнее сырого поруба. Вот люди — этих действительно следовало опасаться.
    Избушку, точнее небольшую полуземлянку, едва выглядывавшую из-под кучи старых листьев, покрывавших черные доски крыши, Войча заметил уже под вечер, когда начинало смеркаться. Домишко стоял посреди поляны, тропа проходила чуть в стороне, и Войчемир наверняка проехал бы мимо и не заметил, если бы не пожелтевший медвежий череп, торчавший на колу. Такие черепа обычно украшали жилища охотников, а вот лошадиных следовало опасаться — того и гляди нарвешься на кобника, а то и чаклуна. Войча придержал коня и огляделся. Возле дома пусто, не дымила небольшая печь-каменка, пристроенная слева от входа, да и выглядела поляна как-то весьма заброшенно. Сразу же вспомнилась другая поляна и скелет на пороге старой избушки. Впрочем, теперь следовало опасаться живых, а не мертвых. Мертвецы едва ли поспешат в ближайшее село с изветом о беглеце, проехавшем мимо их избы.
    Подумав, Войча решил разобраться и с домом, и с его обитателями. Но, подъехав ближе, понял — разбираться не с кем. Дом был пуст. Полусорванная дверь косо висела на одной петле, а из темного входа несло сыростью и плесенью. Внутри стояла лавка, на земляном полу валялось несколько мисок — глиняных и берестяных, а в углу лежала ложка. Больше в доме ничего не оказалось, за исключением скелета — но не человеческого, а собачьего.
    Итак, домишко был брошен, и брошен давно.
    Можно спокойно ехать дальше, тем более, что ночевать в подобном месте не тянуло, но Войчемир решил отдохнуть пару часов и заодно дать попастись коню. Впереди — ночь, лишний привал не помешает…
    В дом заходить он не стал, устроившись у печурки. Щепок хватало, и вскоре огонь весело лизал старые потрескавшиеся камни. Войчемир пожалел, что бывшие хозяева не оставили мешочка сухого липового цвета или хотя бы рябины — теплый напиток пришелся бы кстати. Оставалось просто подогреть воды, тем более ручей был совсем рядом, шагах в сорока.
    Огонь пылал вовсю, рассеивая вечерние тени, в миске кипела вода, и брошенный дом внезапно показался даже уютным. Невольно подумалось, что своего дома у Войчи не было уже много лет, с того дня, как погиб отец. Терем в Ольмине, Кеевы Палаты — все это чужое, временное. Впрочем, остальным Кеям приходилось жить так же. Сегодня — Савмат, завтра — Коростень, послезавтра — Валин или Тустань. Это не считая, что половина жизни проходит в седле. Даже Светлому — и тому не легче. Кеевы Палаты — дворец, крепость, сердце державы, но уж никак не родной дом.
    Впрочем, не ему, альбиру, тосковать об уютном доме. Хальг просто посмеялся бы над такими мыслями. «Мой дом на двух ногах есть», — сказал как-то суровый сканд, и Войча запомнил эти слова. Да, его дом тоже на двух ногах да на четырех копытах. Жаль только, под домом не земля и даже не песок, а трясина…
    Шум Войча услыхал издалека. Два месяца в порубе не прошли даром — звуки воспринимались остро, сильно, и тут же сами собой рождались ответы. Где-то вдали хрустнула ветка, затем еще, зашелестела листва, а Войча уже знал, что кто-то идет лесом, один, и это наверняка мужчина, причем крепкий и рослый. На миг вернулся страх, но Войчемир вспомнил, что на поясе висит меч» рядом достаточно поленьев, которые вполне сойдут за дубину, и успокоился. Стало даже любопытно, кого несет на ночь глядя, да еще не по тропе, а через чащу? Не иначе охотник, решивший заночевать в пустой избушке. Вот только шел охотник странно — таким шумом можно распугать половину леса.
    Прятаться Войчемир не стал. Меч лежал под рукой, рядом пристроился толстый обрубок полена, оставалось ждать. Шум был уже близко, слышны были даже шаги и тяжелое дыхание — не иначе охотник толст и страдает одышкой. И вот на противоположном краю поляны шевельнулись кусты. Войча без особого любопытства всмотрелся и сквозь вечерний сумрак различил высокую — повыше Хальга — фигуру. Тот, кто вышел на поляну, был широкоплеч, сутул, имел очень длинные руки и большую ушастую голову. И тут Войча понял, что зря обратил внимание на медвежий череп, зря решил остаться на поляне и уж совсем напрасно не кинулся наутек при первом же шорохе. Он не ошибся — перед ним был охотник, да только непростой. С этаким ушастым здоровяком он уже виделся, хотя и не здесь. У того была такая же густая шерсть, такие же глаза
    — черные, блестящие, и, конечно, когти, огромные, поболе медвежьих. Только теперь рядом не было Ужика, который мог пискнуть мышью и отправить косматое чудище за орехами. Войча боялся людей, но бояться следовало и кое-кого еще. Например, чугастра — лесного страшилища, которое теперь не торопясь шло к ярко горевшей печурке…
    Меч был уже в руке. В этот миг скрамасакс показался как никогда коротким
    — ножик, а не меч. Но выбирать не приходилось. Войчемир прикинул, что поленом можно швырнуть прямо в лоб ночному гостю. Если у твари не хватит ума увернуться, можно будет сделать выпад — один, зато точный и смертельный, прямо в косматую грудь.
    Чугастр был уже рядом, и Войче вспомнилось, как он испугался в тот далекий уже летний день. Странно, но теперь, хотя рядом не было Ужика, страх почти не ощущался. Тогда повезло, может, повезет и сейчас? Тем более, чугастр вел себя вполне мирно. Косматая громадина смирно стояла, чуть склонив ушастую голову, словно не решаясь поглядеть человеку в глаза.
    — И чего? — не выдержал Войчемир. — Так и будем молчать?
    Собственные слова тут же показались верхом глупости. Не ждал же он, чтобы чудище заговорило |д по-сполотски! Но тут случилось то, чего ожидать и вовсе не приходилось. Чугастр дернулся, отступил на шаг и внезапно поклонился — низко, чуть ли не в пояс.
    — А-а-а.., — только и протянул Войча, но опомнился и важно кивнул в ответ. Неужели чудище признало его, урожденного Кея? Да нет же, Ужик просто смеялся над ним, говоря подобную чушь. Зверюге все одно, что Кей, что альбир, что последний бродяга. Но ведь кланяется! Выходит, что уважает?
    — Чолом! — Войча нахмурился, словно перед ним был не чугастр, а обычный лесовик-охотник, осмелившийся побеспокоить Кея. — И чего это тебе, косматому, дома не сидится?
    Чудище заворчало, лапа с огромными когтями несмело протянулась вперед, указывая на избушку.
    — Ты там что, спать собрался? — поразился Войча. — Да ты и в дверь-то не войдешь!
    Это было истинной правдой, но чугастр отреагировал странно. Лапы обхватили ушастую голову, послышался странный звук — чудище выло, стонало, чуть ли не плакало.
    — Ты чего?
    Стало ясно — никто Войчей ужинать не собирается. Гость оказался смирным, более того, явно не в духе. Может, болен? Войчемир поглядел внимательнее и невольно отметил, что его прежний, летний, знакомец выглядел как-то иначе. И ростом, вроде, похож, и статью, да только тот был явно сам себе хозяин, этот же словно виноват в чем-то.
    Чудище еще немного повыло, затем когтистая лапа вновь указала на домик. Затем длинные черные пальцы сложились в кулак. Бум! Лапа что есть силы врезалась в широкую грудь.
    — Не понял! — строго заметил Войча. — А ну-ка еще раз!
    Трудно сказать, чего именно он ожидал, но чугастр повторил все в точности. Лапа протянулась вперед, затем — бум! — и вновь долгий тоскливый вой.
    Войча вздохнул, отложил меч в сторону и понял, что придется разбираться. Зверюга явно все понимала и даже пыталась что-то сказать. Но что?
    — Ты чего? Хозяина съел?
    Вой — на этот раз обиженный и совсем жалкий. Бум! Бум! Бум! Огромный кулак бил в грудь с такой силой, что стало поневоле страшно за ребра под мохнатой шкурой. И тут до Войчи что-то начало доходить.
    — Это… Этот дом… Никак, твой?
    Чугастр взревел, сел на желтую пожухлую траву и снова завыл, раскачиваясь из стороны в сторону. Отблеск огня упал на страшную черную морду, и Войча заметил в круглых глазах чудища слезы.
    — Ты это… Не надо! — Войча совсем растерялся. Ежели чугастр и вправду тут не гость, а хозяин, то отчего дом так мал? Почему все в таком запустении? И главное — чего плакать-то?
    Между тем чудище медленно встало, вновь ткнуло длинной лапой по направлению к избушке, а затем принялось что-то лопотать, совсем как человек, только слов не разберешь. Лапа указывала то на небо, то на подступивший к поляне лес, то вновь на избушку. И Войчемира посетила странная и жутковатая мысль. Ведь он слыхал об этом! Давно, краем уха, но слыхал!
    — Ты… Ты человеком был, да?
    Тоскливый вой, быстрый кивок, затем еще один — сомнений больше не осталось. Войча вздохнул, страх исчез, на смену ему пришла жалость. Это надо же, чтоб так не повезло! Жил себе лесовик, на охоту ходил, топил печурку…
    — Заколдовали?
    Именно об этом Войча и слыхал. Кобники, что в лесах живут, говорят, мастера на такие выдумки. Поссорятся с соседом, и глядь, тот уже на четырех лапах бегает. Или в шерсти да с когтями бродит, людям на страх.
    Чугастр покачал головой. Оставалось удивиться.
    — Так как же? Не оборотень же ты! Вновь послышался вой. Чудище вскочило, замотало головой, затем махнуло огромной лапой и безнадежно вздохнуло. И Войчемир сообразил, что попал в точку.
    — Оборотень, значит? Превратился… А назад не можешь, так?
    Выходило, что именно так. Из стонов, мычания и мелькания лап Войча уловил, что хозяин избушки жил тут много лет, но внезапно — и совершенно неожиданно — случилась эта напасть. Оставалось поинтересоваться, ходил ли бедняга к знахарю, к кобнику, к чаклуну, наконец. Из горестных воплей и кивков стало ясно, что и к знахарю ходил, и к кому-то еще, очень серьезному, но толку не было. Уже просто из сочувствия Войча принялся спрашивать, давно ли подобная беда случилась. Выяснилось, и довольно быстро, что чугастром лесовик стал два года назад, и с тех пор бродит по лесу и горюет.
    Войче стало не по себе, но одновременно он почувствовал немалый интерес. Выходит, чугастры — оборотни! Да еще не по своей воле!
    Хотелось спросить и об этом, но не травить же душу бедолаге! Поэтому Войчемир решил действовать не прямо, а с подходом. Он поведал, что едет на закат и очень боится, что встретит в лесу чугастра, только настоящего. Нет ли тут и таких?
    Вопрос дошел не сразу, но затем чудище поняло и согласно закивало. Получалось, что не все когтистые зверюги — оборотни, иные и от рождения такие. Более того, Войче показалось, что его странный собеседник хочет пояснить, будто некоторые из косматых легко превращаются в людей — и обратно. Ему же не повезло.
    Выяснив для себя этот непростой вопрос, Войча уже подумывал, о чем разговаривать с бедолагой дальше, но чугастр встал, гостеприимным жестом указал на домишко, глубоко вздохнул и, поклонившись, медленно направился обратно в лес. Он шел, низко опустив ушастую голову, длинные руки со страшными когтями плетьми висели вдоль могучего торса, и весь вид у бедняги был словно у холопа, которого только что выпороли, причем явно не за дело. Войча хотел крикнуть вслед, чтобы тот не отчаивался, поискал иного чаклуна, поспособнее, а то и к рахманам обратился, но в последний момент прикусил язык. Легко давать советы! Это все равно, если бы стражники от душевной доброты посоветовали бы ему, Войче, покрепче помолиться Дию Громовику и Сва-Заступнице — авось вызволят!
    Пора было ехать, темная осенняя ночь вступила в свои права, и Войча неохотно стал собираться. Странная встреча не выходила из головы. Почему-то вспомнилась пещера среди черных скал, и огромные кости на каменном полу. Может, и волаты были вроде чугастров? Уж больно кости на человеческие не походили. Вроде, и руки две, и ноги, и голова на месте, но все какое-то другое. И Войчемир в который раз пожалел, что рядом нет Ужика. Тот бы пояснил. Или у своего Патара спросил, тот уж точно знает…
    Тропа вела прямо на закат, ночной лес был тих и спокоен. Никто, ни человек, ни зверь, не пытался задержать Войчемира. И конь попался подходящий, со спокойным норовом, совсем не похожий на беднягу Басаврюка. Вначале Войча постоянно оглядывался, останавливался, услыхав самый неприметный шорох, но постепенно осмелел, поверив в удачу. Места были и вправду глухие, глуше не бывает, а погоня ушла стороной. Братан Рацимир явно дал маху. Войча то и дело представлял себя на месте брата. Куда бы он послал погоню? Уж конечно не на закат! Чернобородый не верил никому и, похоже, даже представить не мог, что беглец будет пробираться к Сваргу. А если и послал десяток кметов, то, конечно, по главной дороге.
    Куда именно ехать, Войчемир не знал, но это не очень беспокоило. Старая граница лежала за Супицей, неширокой речкой, отделявшей землю сполотов от волотичей. Значит, достаточно перебраться через Супицу и найти первое же село. А там будут знать, где войско наместника. Правда, имелись еще какие-то бунтовщики, но Войча был уверен, что братан Сварг давно разделался с ними.
    Два дня прошли спокойно. Ночами Войча ехал, днем отдыхал, а тропа была пуста, даже чугастры не встречались. А на третий день, точнее на третью ночь, Войчемир увидел Супицу. Речка оказалась такой, как он себе представлял
    — узкой, тихой, окруженной склонившимися к воде вербами. Ни моста, ни лодки поблизости не нашлось, да Войча и не стал искать переправу. Берег был твердым, дно — песчаным, и он перешел реку вброд, сняв для верности сапоги и ведя вороного на поводу. Вскоре он был уже на том берегу, где следовало остановиться, надеть сапоги и как следует подумать.
    Прежде всего, тропа, приведшая его в речке, на другом берегу расходилась, причем не надвое, а натрое. Тропы были разные, две узкие, одна — пошире, больше напоминавшая небольшую дорогу. Случись такое на том берегу, Войчемир выбрал бы самую неприметную тропинку, но здесь, во владениях Сварга, решил ехать по дороге. Чем дорога шире, тем ближе обитаемые места. И ехать теперь следовало не ночью, а днем — быстрее людей встретишь. Посему Войчемир решил как следует отдохнуть прямо у реки, а с солнцем пуститься в путь.
    Он не ошибся. Уже через пару часов дорога привела прямиком к небольшому селу. Войча обрадовался, но, как выяснилось, рановато. Село — семь полуземлянок и один дом получше — оказалось пустым, брошенным, причем совсем недавно. Оставалось развести руками и ехать дальше в надежде встретить кого-то из местных обитателей. Должны же они знать, где Сварг!
    Где-то через час Войча ощутил странную вещь. Одиночество исчезло. Лес был по-прежнему пуст, пуста дорога, но с каждой минутой неприятное ощущение росло. За ним наблюдали — неприметно и очень осторожно. Ошибиться было трудно, Войча не раз испытывал такое в Ольминских лесах, и каждый раз все кончалось схваткой с вопящей, разъяренной есью. Но здесь-то еси нет! Оставалось вновь удивиться и ехать дальше, надеясь, что все скоро разъяснится.
    Выяснилось все и вправду скоро — у ближайшего перекрестка. Еще издалека Войчемир приметил странное движение за ближайшими деревьями. Впрочем, не очень и странное — кто-то не слишком умело прятался. Разбойники? Войча погладил рукоять меча и усмехнулся. Станичников он не боялся, да и прятаться их могло не так и много, с полдюжины в крайнем случае. Но, может, это не станичники, а кметы братана Сварга? Это было бы очень к месту.
    За десяток шагов до перекрестка Войча остановил коня и оглянулся, всем видом показывая: вижу, нечего прятаться! Ветки шевельнулись, и на дорогу вышел высокий парень в белой рубахе, поверх которой был накинут короткий плащ, какой носят кметы. Увидев на голове незнакомца сверкающий сполотский шлем, Войча тут же успокоился. Свои! Не иначе застава, значит, войско братана Сварга рядом.
    Парень окинул Войчемира внимательным взглядом, повернулся к густой стене леса и свистнул. И тут же на дорогу начали выбегать люди. Не полдюжины, даже не дюжина — больше. На некоторых светлой сталью сверкали знакомые сполотские доспехи, но большинство были в таких же белых рубахах и плащах. Оружия у вояк оказалось много, но какого-то странного. Мечей не было, вместо них парни держали копья и какие-то дивные топорики, чем-то похожие на бродницкие. Войча удивился, но решил, что это ополченцы, которых братан отправил сторожить окрестные дороги.
    Войчу окружили со всех сторон. Короткие копья угрожающе щетинились, лица казались суровыми и даже злыми. Парень в шлеме выступил вперед:
    — Сполот?
    Выговор был непривычный, и Войча понял — волотичи. Странен показался и вопрос, но удивляться было поздно. Войчемир приосанился и расправил плечи:
    — Чолом! Я есть Кеев кмет. Альбир, значит. Парни в белых рубахах переглянулись, на лицах появились кривые недобрые усмешки:
    — Чо-олом! — протянул парень. — Альбир, говоришь? Так ты Кеям служишь?
    — Не понял, что ли? — подивился Войча. — Мне к вашему наместнику, Кею Сваргу, надобно. Так что говори, где он и как к нему добраться! Да поживее!
    Тон был выбран самый подходящий. Голосом Войчемира боги не обидели, и после таких слов любой недоумок склонялся в поклоне. Но парень лишь хмыкнул, весьма злорадно, затем широко улыбнулся:
    — Так что приехали, сполот! Слезай с коня! В первый миг Войчемир даже растерялся от такой дерзости, но затем быстро пришел в себя и улыбнулся в ответ:
    — Да никак разбойнички? А ну-ка идите сюда, мои хорошие!
    Он уже был готов сбить конем наглеца, а затем заняться остальными, но тут случилось неожиданное. Лицо парня странно дернулось — он был явно обижен, даже немного растерян:
    — Мы… Мы не разбойники! Я — сотник Велги! Мы — вейско Края!
    — Чего?! — Войча изумленно моргнул. «Вейско»? Мелькнула и пропала мысль, что он заехал в неведомую страну, где какая-то Велга правит загадочным Краем.
    — То есть как, «чего?» — парень тоже был поражен. — С какой Луны ты свалился, сполот?
    Войча вздохнул и не торопясь слез с коня. Вспомнилась встреча с беднягой-чугастром. Ну и странные дела творятся на белом свете!
    — Давай сначала, — решил он. — Я есть кто? Я есть Кеев альбир, Светлого кмет и его войска десятник. Это ясно?
    Про свое имя Войча из понятного благоразумия умолчал. Вдруг братан Рацимир за его голову награду назначил? Вот со Сваргом встретится, тогда уж…
    — Понятно, — согласился парень. — А мы — вейско Края, а правит Краем Государыня Велга. Это тоже понятно?
    — Не-а, — честно ответствовал Войчемир. — Вейско — это войско, да? А Край — волотичи?
    Послышался дружный смех. Парни в белых рубахах стали переглядываться.
    — Мы и есть, — согласился сотник.
    — Ну, тогда веди меня к наместнику! — Войча облегченно вздохнул.
    — Не-а, — парень очень точно повторил сполотский выговор и даже интонацию Войчемира. — Бросай меч, альбир! Я же тебе сказал, приехали!
    Оставалось задуматься, причем крепко. Наконец мелькнула догадка.
    — Так вы чего, бунтовщики?
    — Понял! Глядите — понял!
    Хохот стоял долго — волотичам было весело. Но веселились они напрасно. Удивление прошло быстро. Войча был кметом, а Кеев кмет должен быть готов и не к таким наворотам. Потом можно подумать, почему и как бунтовщики подобрались к самой границе, куда подевалось войско Сварга и отчего волотичами правит какая-то Велга. Пока белые рубахи смеялись, Войчемир успел приметить в руках одного из парней нечто весьма полезное. Остальное произошло само собой. Войча опустил голову, как будто сраженный этакой неожиданностью, полез к застежке пояса, словно собираясь бросить меч вместе с ножнами прямо под ноги нахальным бунтовщикам. Хохот стал еще сильнее, и в тот же миг Войча бросился вправо, туда, где стоял примеченный им парень. Меча вынимать не стал — хватило и прямого в челюсть. Волотич пошатнулся, рука дрогнула… Войча добавил — левой поддых, и выхватил у парня буковую жердь, на конце которой болталась цепь с железным шаром, украшенным здоровенными шипами.
    Подобные полезные вещи Войча видывал. Эта, например, называлась очень красиво — «звездочка».
    — Гей! — сотник сообразил первым, но опоздал. Войча засмеялся и для пробы махнул жердью, заставив «звездочку» описать широкий круг. Вышло хорошо — волотичи подались назад, один рухнул ничком на землю, а еще двое присели, уронив оружие. Кого-то задело — послышался дикий крик. Войчемир, убедившись, что дело пошло, бросился прямо в гущу растерявшихся врагов, со свистом вращая «звездочкой» над головой. Кому-то попало по плечу, кто-то упал, держась за ушибленный бок, остальные бросились во все стороны, спасаясь от верной гибели. Краем глаза Войча заметил, как в руках одного из парней появился лук. Это было уже опасно, но враг слишком долго вынимал из колчана стрелу. «Звездочка» пронеслась над самой макушкой, лук выпал из рук, и Войча легко поддал ногой бесполезное оружие. Ухо уловило знакомый свист. Копье! Войча присел, резко отпрыгнул — и смерть пронеслась мимо. Снова свист — на этот раз копье метнули точнее, но острие лишь пропороло плащ. А Войча вновь бросился туда, где мелькали белые рубахи, радуясь, что заставлял себя каждое утро упражняться в боевой потехе. Раз! Раз! Там, где только что стояли враги, образовывалась не улочка, и не переулочек, а целая площадь. Внезапно перед глазами сверкнула полированная сталь. Войча взмахнул «звездочкой», услыхал жалобный стон и лишь потом сообразил, что попал по шлему, а шлем был на голове разговорчивого сотника. Распугав еще полдюжины белых рубах, Войчемир мельком заметил, что потерявшего сознание сотника волокут в кусты, а остальные пятятся к опушке, размахивая бесполезными топориками, при виде которых Войче стало просто смешно. Кур они рубить собрались, что ли?
    Когда Войчемир наконец-то решил перевести дух, перекресток оказался пуст. На земле лежало брошенное оружие, один из врагов, которому досталось крепче, чем остальным, уползал в лес, а у дороги жевал сухую осеннюю траву вороной конь, не обращая на эту суету ни малейшего внимания.
    — Эй! — воззвал Войча, соскучившийся за долгие недели по настоящей драке. — Вы как, все? Спеклись, оглоеды?
    В ответ из кустов метнули копье, но неудачно — острие воткнулось в землю в трех шагах от Войчиных сапог.
    — Я те покидаюсь! — Войчемир погрозил невидимому врагу «звездочкой» и решил, что пора требовать сдачи на милость:
    — Ну вы, супостаты! — гаркнул он, рассчитывая, что горе-вояки его хорошо слышат. — Сдаетесь, или как? Ишь, бунтовать вздумали! Супротив власти пошли! А ну, говорите, где сейчас ваш наместник?
    — Его лагерь в трех днях пути отсюда, альбир. Тебе надо было ехать ближе к полдню.
    Войча резко обернулся — и обомлел. Перед ним стояла девушка — невысокая, сероглазая, в простом белом платье. В волосах светился серебряный обруч, и сами волосы отливали серебром. Войчемир с изумлением понял, что девушка — седая. Щеку рассекал глубокий рубец, но это не портило лица — девушка оставалась красивой, даже очень красивой. Ее лицо показалось странно знакомым, но думать об этом было не ко времени, ибо на поясе сероглазой Войчемир заметил меч в дорогих ножнах. Меч был настоящий — франкский.
    — Чолом, сестренка! — бодро ответствовал он. — А по какой дороге ехать? Девушка покачала головой:
    — Тебе же сказали, альбир, — ты уже приехал. Пока ты шумел, мои люди окружили перекресток. Нас три сотни…
    Говорила она на знакомом сполотском наречии, лишь некоторые слова звучали непривычно.
    — А я думал, вы сдаетесь! — протянул Войча, почему-то совсем не испугавшись.
    На ее лице мелькнула улыбка. Девушка негромко свистнула, и тут же, словно из-под земли, появились четыре огромных серых пса. Войчемир попятился, но собаки уже окружили его со всех сторон.
    — Ты хорошо сражаешься, Кеев десятник, — заметила незнакомка. — Мы могли бы расстрелять тебя из луков, но мы уважаем храбрых врагов.
    — Так чего, сестренка, мне сдаваться, что ли? — поразился Войчемир. Лучников он не боялся, но вот собаки…
    — Эти псы разорвут в клочья даже медведя, — поняла девушка. — Ты убьешь одного, может быть — двух. Но потом от тебя останутся лишь обглоданные кости.
    Войчемир покосился на застывших серых тварей, услыхал негромкое злое рычание и понял — так и будет.
    — Значит, сдаваться? — вздохнул он. — Тебе сдаваться?
    Попадать в плен, да еще после поруба, совсем не тянуло. К тому же альбир может отдать меч равному, но сдаться девушке, пусть и пригожей — это уж слишком.
    — Я — Велга, правительница волотичей, — девушка вновь улыбнулась. — Ты сдашься Государыне Края.
    — Так вот ты кто…
    Войчемир невольно почесал затылок, что всегда было признаком немалых умственных усилий. Выхода не было, да и сдача не разбойникам, а главе государства вполне допустима. Но ведь Кеи не признавали никакого Края! Это бунтовщики, мятежники! Чтобы прирожденный Кей отдал меч каким-то забродам!
    — Свисти своим псам, сестренка! — вздохнул он. — Я Хальгу Лодыжке не сдался! А он весь ваш Край в пять минут узлом завяжет и в мешок сунет!
    — А кто такой Хальг?
    И тут случилась странная вещь. Вместо того, чтобы выяснять малоприятный вопрос о сдаче в плен, Войчемир принялся рассказывать девушке о Хальге, о далеком Ольмине, о том, сколь ловко сканд орудует двуручником и как нелепо выходить в бой против настоящего Кеева воина с дурацкими топориками. Девушка слушала, понимающе кивала, и Войчемир не заметил, как они прошли перекресток и оказались на одной из дорог. Откуда-то вынырнули белые рубахи, но близко не подходили — видать, боязно стало. И Войчемир даже не подумал, что сероглазую девушку можно легко обезоружить, прижать к горлу жало скрамасакса и потребовать вольного прохода в лагерь Сварга. Бунтовщики были словно сами по себе, а они с Велгой — совсем отдельно. А о том, что седая девушка по какому-то дикому недоразумению — глава всех мятежников, Войчемир как-то быстро забыл. Вспомнил он, когда они уже успели пройти по лесу с полверсты, и впереди показалась огромная поляна, на которой стояли белые шатры.
    — Здесь наш лагерь, — кивнула Велга. — Меч можешь оставить у себя, альбир. По лагерю ходи свободно, но не приближайся к опушке.
    Она оглянулась на серых собак, безмолвно следовавших за хозяйкой, и Войчемир наконец-то сообразил, что о сдаче думать поздно — он уже давно в плену, и эта сероглазая успела отвести его прямо в логовище проклятых бунтовщиков.
    — Значит, ты Велга? — вздохнул он, пытаясь понять, как это все случилось.
    — Велга, — кивнула девушка. — А тебя как зовут, альбир?
    Войча был уже готов признаться, и кто он, и почему оказался в этой глуши, но успел вовремя прикусить язык. Хватит и того, что мятежники схватили Кеева кмета! Стоит им узнать, что он — Кей…
    — 3-зайча! — ляпнул он первое, что пришло на ум, и тут же пожалел, недобрым словом помянув злоязыкого Ужика. Ну почему бы не назваться Святославом, Владимиром, Ярославом, наконец! Впрочем, девушка восприняла странное имя совершенно спокойно:
    — Ну, будем знакомы, братец Зайча! Ты пока отдохни, а потом мы еще поговорим. Хорошо?
    — Хорошо! — покорно кивнул Войчемир, хотя ничего хорошего в этом не было. Он совсем не устал и совершенно не хотел задерживаться в таком подозрительном месте. Но к Велге тут же подошли парни в белых рубахах, увешанные оружием, и та принялась им что-то объяснять, совер шенно забыв о Войче. Он оглянулся, решив как следует изучить обстановку, но к нему подоспели двое русых крепышей в полном вооружении, отобрали «звездочку» и отвели в пустой шатер. Серые собаки оказались тут же, заняв пост у входа. Стало ясно — следует сидеть и не высовываться. Войчемир вытащил бесполезный скрамасакс, покачал головой и уложил меч обратно в ножны. Плен есть , плен, даже если ему оставили оружие. Правда, с оружием было не так обидно, вроде и не пленник. а гость. Да и в шатре среди леса все-таки приятнее. чем в сыром порубе…
    С Велгой он встретился вечером. За это врем, ему дважды приносили поесть и даже поинтересо вались, не требуется ли Войче что-нибудь еще. Кое-что действительно требовалось. Зубы вновь заныли, и самое время было обратиться к знахарю. Но Войчемир поостерегся: кто их ведает, знахарей здешних! Он осведомился о своем вороном, и его заверили, что с конем все в полном порядке. Это оказалось единственной приятной новостью. Шатер не сторожили, но серые псы находились неподалеку, лениво поглядывая на своего подопечного, как только он выглядывал наружу. Правда, выглядывать не мешали, и Войчемир достаточно быстро разобрался в происходящем. Очевидно, сестренка Велга обсчиталась — волотичей было не более сотни, если судить по шатрам. Хотя, конечно, считать правительница умела, а лишние две сотни понадобились, дабы охладить Войчин пыл. Но и сотня воинов — немало. Правда, оружие явно оставляло желать лучшего. Лишь четверть имела мечи-скрамасаксы и кольчуги. У остальных были копья, дубины и странные топорики. Войчемир наконец вспомнил, что такое оружие называется клевец, его можно метать, но в целом толку от него мало. Кое-кто имел нечто посерьезнее — секиры иди «звездочки», но таких оказалось совсем немного. Да и порядка было мало. Часовые имелись, но стояли явно не там и глядели совсем не туда, куда следовало. Некоторые не стояли, а сидели, причем большинство вели беседы друг с другом и с проходящими воинами. Войчемир невольно скривился. Войско! Сильно сказано, сестренка! «Вейско» — не войско! К тому же все были пешие, причем половина носила лапти, а кое-кто не имел и лаптей. Войча вспомнил, как сам-один разогнал, считай, полтора десятка, и решил, что этакая орава хороша лишь, чтобы по лесам шнырять, и то до первых дождей, пока лапти с ног не попадают. Одно слово — бунтовщики! И Войчемир решил, что ежели бы не собаки, он ввек бы не сдался этим неумехам. Подумаешь, сотня! Чем трава гуще, тем косить легче! Если бы не собаки… и не Велга. И как эта девушка его, Кеева альбира, в плен взяла?
    Как только стемнело, за Бойчей зашли все те же русые крепыши. Поглядев на пленника мрачно, исподлобья, они без лишних слов отвели его в центр лагеря. Там горел большой костер, возле которого сидела дюжина парней в белых рубахах под серыми плащами. Велга пристроилась в самой середине. Возле нее Войча приметил давешнего сотника, но уже не в шлеме, а в окровавленной повязке. При виде этого сонмища Войчемир решил, что самое время поставить все на свои места.
    — Чолом, бунтари! — хмыкнул он, усаживаясь безо всякого приглашения поближе к огню. — Совет держите? Как бы вам, мятежникам, по кустам получше прятаться? А то не ровен час, проедет по дороге альбир, да не один, а с товарищем. Тут все ваше «вейско» жаба клешней и задавит!
    Насчет «жабы» и «клешни» вышла явная неувязка, но в остальном прозвучало весьма убедительно. Кое-кто не выдержал, вскочил, остальные нахмурились, но некоторые отвели взгляды. Не иначе — попало в точку.
    — Ишь, бунтовать вздумали! — Войча осмелел и даже вошел в раж. — Да как такое можно? Власть Кеева богами установлена! Боги Орию Кею Каваду даровали за то, что он землю от Змеев спас! Где ж это видано — бунтовать!
    Войча решил, что с богами и Кеем Кавадом все ясно, и перешел к делам дня нынешнего:
    — И не стыдно вам? Кей Сварг о вас, как о детях, пекся! Дороги вам строил, разбойников по лесам изводил…
    — Замолчи, сполот! — не выдержал кто-то. — Такие, как ты, грабили нас, насиловали наших невест, а Рыжий Волк только посмеивался!
    Войчемир даже рот открыл от изумления, услыхав такую дичь. Он даже принялся вспоминать, не ограбил ли он кого и не изнасиловал ли по ошибке чью-нибудь невесту, но тут же опомнился. Ну, горазды языком молоть!
    — Ежели кмет кого обидит, — снисходительно ответствовал он, — то его начальству жаловаться должно! По законам воинским такого кмета накажут, ясно? А Кей Сварг в войске порядок всегда блюдет!
    — Да он с Луны свалился! — послышался возмущенный голос, и Войчемир отметил, что его уже второй раз зачем-то направляют на Луну. Между тем Велга сидела молча, словно перепалка ее совершенно не интересовала.
    — С Луны я не сваливался, — вздохнул Войча. — Потому как Луна на небе, а там лишь Кей Кавад на орле летал! Но порядки воинские мне ведомы, не то что вам. Я в войске Кеевом сызмальства служу. В войске — не в «вейске»…
    Поднялся шум, и Войчемир понял, что вновь попал в точку. Почему-то он не боялся. На миру и смерть красна. После поруба мятежники с их дурацкими топориками уже не страшили.
    — И где же ты служил, Зайча? — поинтересовался сотник с перевязанной головой. — Может, в Ирии? В Ирии, наверное, даже Кеевы кметы зря никого не обидят!
    От собственного «имени» Войчу передернуло, про Ирии было вообще непонятно, но вопрос пришелся к месту.
    — Служил я, чтоб вы знали, на полночи, в Ольмине. Вот там порядок был! Чтобы кметы кого обидели! Да я бы сам такого надвое разорвал!
    — И что же вы там делали? — поинтересовался кто-то. — Цветочки нюхали?
    — Цветочки?! — Войчемир задохнулся от возмущения. — Да мы есь каждый день рубали! По полгода из лесов не выходили! Пока их берлогу найдешь, пока окружишь, пока огня подпустишь…
    — Ясно…— уронил кто-то, И у костра наступило тяжелое молчание. Войча так и не понял, убедил ли он этих недоумков.
    — Вы слышали, — негромко заговорила Велга, и в голосе ее Войча уловил что-то, похожее на боль, — Вы поняли.
    — Да, Государыня…— волотичи так же тихо отозвались
    — Для Кеев мы — не люди. Нас нужно окружать, подпускать огня — и рубить.
    — Да ты чего, сестренка! — Войчемир вскочил, и тут же получил увесистый тумак под ребра:
    — Называй Велгу — Государыня!
    — Не надо, — девушка грустно улыбнулась и покачала головой. — Зачем? Не в этом дело. Вы спрашивали меня, будет ли окончательный мир со сполотами, и я дала вам ответ. Все они мыслят так — и Рыжий Волк, и простой кмет. Ведь ты уверен, Зайча, что за свою службу зря никого не обидел?
    Войчемир вздрогнул, но сдержался и начал добросовестно вспоминать.
    — Ну… Бывало, в дом зайду да калач попрошу или квасу напиться… Но ведь кметы державу охраняют, как их не угостить?
    — А есь?
    — А чего — есь? — поразился Войча. — Есь — это нелюди, хуже чугастров! Да их рубать надо, жечь надо!
    Девушка молча кивнула, и Войчемир вновь не понял, достаточно ли точно изложил свою мысль.
    — Поэтому нам нужно уметь воевать, — вновь заговорила Велга. — Многих ничему не научил даже Коростень. Мать Болот спасла волотичей, и Рыжий Волк отступил, но он вернется. И что же? Один кмет разогнал целую заставу! Один! Нашим же оружием!
    — Да он…— сотник с повязкой вскочил, но девушка резко махнула рукой:
    — Он просто умеет воевать. А мы — нет! Правда, Зайча?
    — А то! — Войчемир приосанился. — Воевать вы не умеете, это уж точно! Первое дело — оружие…
    И Войча, переполненный презрением к этим неумехам, принялся подробно излагать все, что думал о них и об их, с позволения сказать, «вейске». О том, что против настоящего сполотского доспеха просто смешно действовать клевцом. Ежели у этих голодранцев серебра мало, вместо мечей должно использовать не клевцы, а секиры. А еще лучше на каждую сотню иметь десяток парней покрепче со «звездочками». Коли конница набежит, в круг становиться и тех, что со «звездочками» и длинными копьями, вперед ставить. Да не лениться и каждый день воинской потехой заниматься, тот кто умеет, дюжину неумех учит. И свою конницу иметь надо, да только не тяжелую, латную — такую собирать дорого, а учить очень долго. В лесах нужна конница легкая, для наблюдения и внезапных атак. И еще у них, волотичей, рек много. Значит, следует кметов на лодьи сажать, а на каждой реке по полдюжины лодей иметь — опять же для наблюдения. Да и кольчуги свои пора научиться делать, работа хитрая, но подъемная.
    Вскоре Войчемир убедился, что слушают его внимательно, даже с некоторым почтением. Никто не перебивал, намеков непотребных не делал, шуток не шутил. Подбодренный этим, Войчемир вспомнил о лагере и снисходительно посоветовал . для начала научиться шатры ставить. Первый дождь — и шатры, ежели полотно не натянуть, промокнут. Да и стража должна куда надо смотреть, а не лясы точить с кем попало. И ставить ее нужно там, где места опасные, а обзор хороший…
    Давно уже Войчино красноречие не пользовалось таким успехом. Ему и самому понравилось — слушайте, наука будет! Наконец первый порыв прошел, Войчемир махнул рукой — что, мол, возьмешь с вас! — и умолк, переводя дух.
    — Ясно? — Велга резко встала и окинула быстрым взгядом собравшихся. — Сегодня же займитесь лагерем! Об остальном — завтра…
    Затем она повернулась к Войчемиру, по лицу скользнула улыбка:
    — Спасибо, Зайча! Ты нам помог — очень! — Войчемир лишь подивился. Он и не думал помогать этим бунтовщикам. Напротив, все им сказанное должно было как следует уязвить этих наглецов, вздумавших — подумать только! — против властей, богами данных, беспорядки наводить. Странные люди эти волотичи!
    Велга что-то негромко приказала, и все стали расходиться. Вскоре у костра остались лишь она — и Войча, о котором, похоже, забыли.
    — Тебя не обижали, братец? — вновь улыбнулась девушка.
    — Меня? — Войчемир даже растерялся. — Обидеть — не обидели, но из шатра и шагу сделать не давали! Ты же сама, сестренка, разрешила!
    — Они тебя боятся, Зайча, — Велга встала и кивнула на опушку. — Пойдем, братец, погуляем…
    — Можно, — охотно согласился Войчемир. — А то, что боятся — правильно. Ведь я кто есть? Я есть Кеев альбир…
    Они вышли на опушку и не спеша пошли вдоль строя высоких старых деревьев, покрытых желто-красной листвой. Их никто не сопровождал — кроме серых собак, которые, бесшумно вынырнув, словно из-под земли, окружили Войчу со всех сторон. Войчемир, однако, и не думал о побеге. Успе-ется! А вот поговорить с девушкой было интересно.
    — А у тебя речь другая, не такая, как у твоих, — заметил он. — Словно ты из сполотов. Девушка кивнула:
    — Мой отец — сполот. Мать долго жила с ним и научилась говорить по-вашему… Но это ничего не значит, Зайча. Мы и сполоты — враги. К сожалению…
    — Почему — враги? — поразился Войчемир. — Сполоты и волотичи — одно племя! Только ваши должны по-нашему научиться, и все ладно пойдет. Мне так сам Светлый говорил!
    Велга даже остановилась:
    — Зайча! Да откуда ты такой взялся?
    — Как откуда? Из Ольмина!
    И Войча, сам не зная почему, принялся рассказывать о своем житье-бытье, об отце, о доброй мачехе, о суровом дяде — да будет им всем тепло в Ирии. Имен не называл, но в остальном не скрыл ничего. Потом разошелся и стал говорить о мертвом городе Акелоне, о румах, что плавают на черных галерах по широкому Денору, об усатых брод-никах и о лихих наездниках ограх. Даже про Ужика поведал, и не без гордости. Ведь его друг-приятель не кто-нибудь, а рахман, самого Патара первый ученик! О порубе да о братане Рацимире говорить не стал. Зачем девушке такие страхи?
    Велга слушала не перебивая, затем, когда Войчемир умолк, вздохнула и покачала головой:
    — А я даже Денора не видела, братец! Он действительно черный?
    Пришлось рассказать и о Деноре, обстоятельно пояснив, что цвету он темного, но никак не черного, разве что ночью, когда луна не светит. В общем, поговорить нашлось о чем, и они не заметили, что уже совсем стемнело. Наконец Велга остановилась и устало повела плечами:
    — Пора нам… Странно, братец Зайча! Не могу понять… Ты какой-то… не такой. Как будто мы и не враги.
    — А чего это нам враждовать? — удивился Вой-чемир, но тут же все вспомнил. Матушка Сва, а ведь и в самом деле!
    — Это потому, сестренка, — рассудил он, — что тебе про нас, про сполотов, всякие байки вредные рассказывали! Ты своих болтунов не слушай!
    Он уже хотел добавить, что охотно поговорит с братаном Сваргом, дабы уладить это нелепое недоразумение, но вовремя прикусил язык.
    — Болтунов? — Велга глубоко вздохнула. — Ты в самом деле упал с Луны, Зайча! Мою семью убили ваши кметы, мать была холопкой и наложницей. Когда я попала в плен…
    Ее плечо странно дернулось, девушка резко отвернулась и замолчала. Войча не стал переспрашивать. Видать, обидели сероглазую!
    — Ты знаешь… Кея Улада? — наконец проговорила она.
    — Малыша? — Войча на миг забылся. — Конечно! Забавный такой! Жаль, заикается, бедняга! Но паренек славный!
    Велга медленно повернулась, их глаза встретились, и Войча невольно отшатнулся.
    — Славный…— тихо, без всякого выражения, повторила девушка. — Мать Болот сохранила мне жизнь. И я поклялась, что, пока жива, буду убивать сполотов. Как-то я пощадила этого… малыша. Но теперь не пощажу никого из проклятого рода! Мне казалось, что Кеи — такие же люди, как ты и я. Но я ошибалась…
    Войча открыл было рот, дабы внести ясность, но в очередной раз прикусил язык. Чувствовал он себя в этот миг прескверно. И не только потому, что, назови он свое имя, сероглазая тут же свистнет собакам, дабы Войчины клочки пошли по закоулочкам. Стало стыдно, будто он сам чем-то обидел девушку.
    — Но…— с трудом выговорил он. — Сестренка, ведь человек, ну… Он не виноват, что родился Кеем…
    Собственные слова тут же показались верхом дикости. Что значит — «не виноват»?! Да он всю жизнь гордился своим славным родом! Чего только язык не сболтнет!
    — Эх, братец Зайча! — Велга невесело улыбнулась. — Какая разница, виноват или нет. Кеи — мои враги! Они враги моего народа, и я буду драться с ними, пока жива. А если погибну — Край все равно не покорится!
    — А почему — Край? — Войчемир был рад перевести разговор на что-нибудь не столь скользкое. — Вы так землю волотичей зовете?
    Девушка была явно удивлена.
    — Разве ты не знаешь? Так когда-то звали всю страну — от Харпийских гор до Денора. Ория — чужое имя. Мы лишь вспомнили то, что нас заставляли забыть.
    — Если ты Государыня Края…— Войча удивленно моргнул. — Значит, ты хочешь править всей Орией?
    — Нет, конечно! Но мы боремся за то, чтобы власть Кеев пала всюду — и у нас, и у сиверов, и у сполотов. Поэтому мы хотим, чтобы народы вспомнили свое имя.
    — Тоже мне название — Край! — не согласился Войча.-Край света, что ли? Велга покачала головой:
    — Край — хорошее имя. Край, дарованный нам богами. Может, и Ория когда-то была хорошим именем, но его взяли себе Кеи. Пусть старое имя сплотит нас…
    Ответить было нечего, и Войча пожалел, что рядом нет всезнайки-Ужика, который живо растолковал бы что к чему.
    На следующий день Войчемир приготовился вновь скучать, но вышло по-иному. За ним пришли сразу же после завтрака — тарелки просяной каши, которую следовало запивать мутноватой водой. Войчу вновь повели к центру лагеря, но не ко вчерашнему кострищу, а на большую площадку, на которой собралось с полсотни волотичей. Вой-чемира явно ждали — как только он появился, парни зашумели, начали переговариваться и даже перемигиваться. Войче это никак не понравилось, но он и виду не подал, решив спокойно ждать, чего дальше будет. Дожидался он недолго. Вперед вышел высокий широкоплечий парень, светловолосый, как и прочие, в такой же белой рубахе, поверх которой был не плащ, а мохнатая накидка из медвежьей шкуры. Войча смерил его взглядом и тут же понял — этот не из растяп. Правую щеку волотича пересекал глубокий шрам, вместо мизинца на левой руке торчал короткий обрубок, да и двигался он — даже стоял — совсем по-другому. Стало ясно — из бывалых.
    — Меня зовут Гуд, сполот! — парень тоже осмотрел Войчу с головы до пят и скривился. — Говорят, ты драться мастак?
    — С тобой, что ли? — Войчемир даже обрадовался. Вот это дело!
    — Не спеши! — Гуд вновь криво усмехнулся. — «Звездочкой» махать и я могу. Покажи-ка, чего еще умеешь!
    Войчемир потянулся к скрамасаксу, но парень покачал головой:
    — Меч тебе дадут деревянный, сполот! Сделаем так. Ты — с деревянным, мы — с настоящими. Рубить тебя не будем, а царапину-другую стерпишь.
    Войча хотел возмутиться, но его охватил азарт. Ишь, придумали! Ладно!
    — И сколько вас будет? — небрежно бросил он.
    — Не считай, все твои, сполот! — Гуд хохотнул и подмигнул товарищам. — Отобьешься — твое счастье!
    Войча с удовольствием объяснил бы нахалу, в чем его счастье, но решил, что с мечом такие беседы вести сподручнее. Не тратя слов, он скинул плащ, а заодно — и рубаху. Тут же стало холодно, и Войчемир нетерпеливо поглядел на своих противников.
    Один из волотичей подал ему деревяшку, короткую, короче скрамасакса, и ухмыльнулся прямо в лицо. Войчемир улыбнулся в ответ и небрежно стал в стойку. Деревяшку он взял в правую руку и стал смотреть поверх голов куда-то в серое осеннее небо.
    Гуд негромко скомандовал, и волотичи разошлись в разные стороны, образуя крут, в центре которого оказался Войчемир. И сразу же вперед выступили трое
    — тоже без рубашек, зато с настоящими мечами. Войча быстро поглядел на противников и хмыкнул. Двое со скрамасаксами, а вот у третьего меч отменный
    — румский. Не франкский, конечно, но в руке держать приятно. Меч был хороший, а вот его владелец, да и все прочие — явно из новичков. Большего и не требовалось.
    — Давай! — Гуд взмахнул рукой, и парни шагнули вперед. Войча подумал, не сыграть ли с ними в игру — одну из тех, которым его научил Хальг, но решил не тратить зря силы. С этими все просто…
    Трое, собравшиеся разобраться с Войчемиром, явно думали иначе. Они переглядывались, озирались, и Гуду пришлось прикрикнуть, дабы стали посмелее. Храбрости не прибавилось, но еще один шаг вперед был сделан, затем еще, и теперь все трое стояли ровной шеренгой перед Войчемиром. Они ждали. Войча даже в их сторону смотреть не стал. Деревяшка в руке, взгляд в небо — стоит себе человек, скучает.
    Зрители зашумели, подбадривая своих. Те вновь переглянулись, один нерешительно покосился в сторону Гуда… И тут Войчемир прыгнул. Удар ногой пришелся в бок — первый парень ойкнул и стал медленно оседать на землю. Второй, тот, что с румским мечом, начал поворачиваться, но опоздал. Войча вновь ударил, но не жалкой деревяшкой, которую сразу же бросил наземь, а ребром дадони — по шее. Схватить меч и встать в стойку было делом одного мгновения. Теперь — третий. Тот, совершенно ополоумев, уже отступал, пятясь перед страшным Кеевым альбиром. Войча скорчил рожу и рыкнул, сделав вид, что собирается снести волотичу его непутевую башку. Этого оказалось достаточно — парень дернулся и бросился наутек.
    Хальг Лодыжка едва ли остался бы доволен своим учеником. Все это следовало делать куда быстрее, да и не бить надлежало, а убивать — на то и бой. Но недели в порубе убавили сноровки, к тому же никого убивать Войчемир не собирался. Пока, по крайней мере.
    Впрочем, зрители не заметили этих тонкостей. Несколько мгновений стояла тишина — мертвая, полная, и тут грянул крик. Гуд оставался спокоен, лишь шрам на лице побагровел, да глаза загорелись недобрым огнем.
    — Чего стоите? — буркнул он, брезгливо поглядывая на растерявшихся соплеменников. — Отберите меч и свяжите! Живо!
    Этого хватило. Волотичи, разом опомнившись, выхватили мечи и вновь стали кругом, который начал медленно смыкаться. Войчемир быстро огляделся, приметив парня — того, кто только что убегал. Хальг часто говаривал: «Привычка ко всему есть, маленький Войча! Есть к храбрости, есть к трусости. Испугаешься раз, испугаешься и во второй». Волотич напуган, значит…
    Войчемир вновь скорчил рожу пострашнее и бросился прямо на незадачливого вояку. Глаза у того округлились, губы дрогнули. Миг — и проход был свободен. А теперь — вперед! Войча заранее наметил путь — вдоль опушки. Бежать не далеко, но и не близко — в самый раз.
    За спиной кричали, и Войчемир убавил ход чтобы преследователи не сильно отставали. Теперь — пора! Войча резко обернулся и точным ударом выбил меч из рук первого преследователя. Теперь — второй…
    Когда первые пятеро были обезоружены, а в руках у Войчемира грозно поблескивали два меча — один румский, другой — франкский, остальные остановились, не решаясь подойти ближе. Откуда-то уже бежала стража с копьями наперевес, и Войчемир, усмехнувшись, положил мечи на землю.
    — Хватит? — поинтересовался он самым равнодушным тоном.
    В ответ послышался крик, какой-то странный. Войчемир прислушался.
    — Зай-ча! Зай-ча! Мо-ло-дец! Зай-ча! Его противники вовсе не были разгневаны. В глазах волотичей светился настоящий восторг, словно Войча совершил чудо, а не отделал десяток неумех. Оставалось снисходительно усмехнуться и помахать рукой, что еще больше усилило шум.
    — Зай-ча! Зай-ча! Зай-ча!
    — Не спеши, сполот!
    Гуд резким жестом заставил замолчать товарищей и не спеша вышел вперед. Войча понял — все только начинается.
    — Бери оружие!
    Войчемир пожал плечами и поднял мечи. Волотич что-то шепнул одному из парней, тот кивнул, отбежал в сторону и вскоре вернулся, неся в руках «звездочку». Гуд выхватил оружие, поудобнее пристроил в руках тяжелую буковую рукоять и мрачно усмехнулся:
    — Хотел бежать, сполот! Правительница пожалела тебя, а ты…
    — Я?.. — изумленный Войчемир хотел внести ясность, но тут же догадался — все подстроено заранее. Велге так и доложат — забрал мечи, перекалечил безоружных парней, пришедших взглянуть на воинскую потеху…
    — Защищайся!
    Спорить поздно, объясняться не с кем. Испуганные волотичи отбежали далеко назад. Позади был лес, а впереди — смерть. Войча вздохнул и слегка расслабил руки. Он не устал, но перед таким боем надо успокоиться. Два-три мгновения, не больше…
    Гуд расправил плечи, подбросил «звездочку» в руках, резко крутанул железным шаром над головой и бросился вперед. Войчемир отпрыгнул в сторону, но волотич угадал направление, и «звездочка» рассекла воздух у самого Войчина виска. Плохо! Пришлось отступать, пятясь к опушке и вращая мечами перед лицом врага. Дзинь! Тяжелый удар обрушился на один из клинков. Войчемир удержал меч и отпрыгнул назад. Резкий выпад — острие румского клинка распороло рубашку на плече Гуда.
    — Ты умрешь, сполот…
    Войчемир понял — умрет. Умрет, если сам не убьет этого парня. И тогда все остальные набросятся , кликнут собак…
    Следующий удар был быстрым и точным — по ногам. Войчемир отпрыгнул, но не устоял и рухнул на траву. Он успел откатиться в сторону, прежде чем железный шар вонзился в землю на том месте, где только что была его голова. Вскочив, Войча ударил не глядя, вслепую, и услышал резкий крик. Отбежав, он развернулся, увидев, что рубашка Гуда залита кровью, но волотич и не думает сдаваться. Легкая рана лишь добавила злости.
    — Нападай, сполотская сволочь!
    Нападать Войчемир не спешил — длинный шест давал врагу все преимущества. Он начал смещаться влево, надеясь, что рана и тяжелое оружие в руках сделали его противника не таким поворотливым. Если волотич замешкается и подставит бок…
    — Стойте!
    Голос Велги был резок и суров. Гуд оскалился, глаза злобно сверкнули…
    — Я сказала — стойте! Оружие на землю! Девушка стояла рядом, серые псы окружали ее, готовые броситься на первому знаку. Войча вздохнул и положил мечи на желтую осеннюю траву. Гуд резко мотнул головой, но тоже подчинился — «звездочка» упала на землю.
    — Достаточно! Всем разойтись!
    — Государыня! Этот сполот…— Гуд явно не хотел упускать свою жертву, но повелительный жест заставил его замолчать.
    — Я все знаю. Вы хотели увидеть, как дерутся сполоты? Думаю, Зайча вам показал.
    Зрители уже расходились. Гуд пожал плечами и, резко повернувшсь, зашагал в шатрам, забыв о брошенной на землю «звездочке».
    — Возьми все это железо, братец Зайча, — Велга усмехнулась и покачала головой. — Они готовы убить тебя, потому что ты — сполот. Но потом забывают оружие…
    — Куда это тащить, сестренка?
    Вокруг стояли мягкие вечерние сумерки, осенний лес был тих и спокоен. Велга и Войчемир медленно шли по узкой тропе, собаки серыми тенями неслышно скользили рядом.
    — Очень устала…— девушка повела плечами и вздохнула. — Когда все начиналось, я думала, что самое трудное — это война. Но мир оказался еще труднее…
    Войча невольно почесал затылок:
    — А-а… Объясни, сестренка, чего у вас сейчас со Сваргом? Воюете — или как?
    — Перемирие. На полгода. Мы обещали не преследовать его войска. Сварг собрался воевать с братом, а нам это время очень нужно… И еще нужно серебро.
    — Так чего? — удивился Войча. — Ты же правительница! Значит, тебе подати платить должны!
    — Подати…— девушка грустно усмехнулась. — Оказалось, что их не так легко собрать.
    — А чего тут трудного? Перво-наперво прикажи построить погосты…
    — Погосты? — поразилась Велга, и Войча сообразил, что слово может означать совсем разные вещи.
    — Не для мертвяков, — усмехнулся он. — Погост — это крепость такая. Маленькая — на десяток кметов. Туда со всей округи подать свозят. Вот у нас в Ольмине…
    Честно говоря, в Ольмине Войчемир мало интересовался податями. Этим занимался Хальг. Но кое-что запомнилось, и Войча подробно рассказал, как собирали с еси меха, красные камни и, конечно, серебро. Затем вспомнилось, как спорили братаны Сварг и Рацимир о том, что лучше — погосты или полюдье. Пришлось рассказывать и о полюдье, за которым Войче довелось ездить уже в Савмате. Девушка слушала внимательно, не перебивая. Наконец кивнула:
    — Я запомнила. Попробуем… Ты очень много знаешь, Зайча!
    Войчемир возгордился, пожалев, что рядом нет Ужика. Послушал бы, зазнайка!
    — Я думала…— Велга вздохнула. — Думала, ты поможешь нам.
    Войча хотел возмутиться — помогать бунтовщикам он и в мыслях не имел, но почему-то смолчал.
    — Но многие против. Такие, как Гуд, ненавидят сполотов только за то, что они — сполоты. Тебя хотят убить.
    — Ну-у… Это понятно! — Войча совсем не удивился. — Но ведь ты сама говорила…
    — Да…— девушка развела руками, — Странно, братец Зайча! Ты — сполот, а я не могу ненавидеть тебя. Не знаю, почему…
    Войча вздохнул — сказать было нечего.
    — Может, потому…— девушка усмехнулась. — Нет, не стоит… Ты — чужак, Зайча! Ты — наш враг. Если тебе прикажет твой Кей, ты будешь убивать нас.
    Войчемир вновь промолчал. Врать не хотелось. Прикажут — и будет. Он — воин, что поделаешь…
    — Я — правительница. Я не могу допустить, чтобы у Рыжего Волка стало одним воином больше. Особенно таким, как ты, Зайча!
    Почему-то эти слова не огорчили, а напротив — заставили еще более возгордиться. Ужика бы сюда!
    — Почему ты молчишь, Зайча?
    — А чего? — смерть, не отходившая от Войче-мира уже многие недели, почему-то перестала пугать. — Я тебе не говорил, сестренка… Я ведь из поруба бежал. Заморить там меня хотели.
    — Правда? — Велга даже остановилась. — Тебя хотели убить… свои?
    — Свои… Племяш бежать помог, да сестричка двоюродная, да наставник. И еще друг один — Урсом звать. Вот я здесь и оказался.
    Войчемир понял, что проговорился. Теперь оставалось признаться и в остальном, но Велга почему-то не спросила, что за семья у простого десятника и за что ему такое внимание.
    — Бедный братец…
    Внезапно девушка погладила Войчу по небритой щеке.
    — Я не хочу, чтобы ты умирал, Зайча! Я ненавижу Кеев, ненавижу сполотов… но не тебя. Уходи!
    — К-как? — поразился Войчемир.
    — Этой тропой, — девушка резко кивнула вглубь леса. — Шагов через триста — развилка, свернешь налево. Через три дня доберешься до лагеря Сварга. Меч у тебя есть.
    Войча бездумно нащупал рукоять скрамасакса, кивнул, но так и не нашелся, что сказать.
    — Уходи! Сейчас! — Велга свистнула, и собаки послушно сбежались на зов. — Они не тронут. Ты ведь доберешься пешком, правда?
    Коня не было, не было даже куска лепешки, но Войчемир лишь пожал плечами. Три дня пути, подумаешь! Да еще с мечом на поясе!
    — Когда я отпустила Кея Улада, то поклялась, что больше не помилую ни одного сполота. Я плохо исполняю клятвы, Зайча! Уходи!
    Войчемир вздохнул, окинул взглядом узкую тропу, уводившую в темную глушь, и повернулся к девушке:
    — Ты… Ну… Спасибо, сестренка!
    — Не благодари меня, братец! — Велга резко дернула плечом, отвернулась и махнула рукой. — Я не должна так поступать. Не должна! Уходи.
    Войчемир хотел было вновь поблагодарить, сказать что-нибудь на прощание — ведь одним «спасибо» за жизнь не платят! Но слова не шли, и Войча побрел по тропинке, чувствуя себя виноватым, словно чем-то обидел эту славную девушку. Пройдя десяток шагов, он не выдержал и оглянулся, но тропа была пуста. Велга, Государыня Края, исчезла, как будто все случившееся было сном, приснившимся беглецу долгой осенней ночью.
   

   

    

     Глава вторая. Навий подкидыш
    

    Мертвое тело с глухим плеском легло на воду, но не спешило тонуть. Застывшие пустые глаза, не мигая, глядели в лицо убийце, скрюченные пальцы, казалось, были готовы дрогнуть и впиться в горло. Мгновенья шли, но мертвец не исчезал. Напротив, он, казалось, набирался сил от мутной болотной воды, и вот дрогнули руки, пустые глаза широко раскрылись, из перекошенного рта послышался сдавленный хрип…
    Это было сон, и Навко знал, что спит. Знал, что мертвец давно упокоился в безымянной трясине где-то на полдень от Коростеня, и только чудо может поднять его, уже гниющего и не похожего на самого себя, из мокрой бездны. Но страх не отпускал, напротив, становился все сильнее, и Навко принялся искать оправдания — беспомощные, бесполезные, надеясь, что холодные, застывшие руки опустятся, закроются глаза, и убитый наконец оставит его в покое…
    Он не убивал! Нет, он и не думал убивать! Он просто нашел мертвое тело, уже холодное, начавшее гнить, и бросил его в трясину. Даже не бросил нет! Он принес жертву темным навам и поручил покойника им, чтобы проводили беднягу до теплого Ирия! Он не знал этого парня, славного веселого парня, который всегда при встрече хлопал по плечу, приговаривая: «Ну как, друг Навко? Жабры еще не отрастил?». И он не обижался на него, на Баюра, сына Антомира, потому что не знал его вовсе, и не подстерегал на тропе, ведущей на закат, к далекому Валину, не бил ножом в спину, чтобы услыхать изумленное: «Навко? За что?». Он тут ни при чем, и напрасно мертвец никак не хочет тонуть, напрасно тянет к нему скрюченные пальцы…
    Мертвые глаза уже были совсем близко, острые упырьи зубы тянулись к горлу, страх захлестнул тяжелой волной, лишая последних сил… И тут он проснулся — на этот раз окончательно.
    Вокруг было темно, но это была привычная темнота ночного осеннего леса. Рядом алели угольки костра, а откуда-то издалека еле слышно доносилось уханье филина. Хотелось вытереть выступивший на лбу холодный пот, встать, выпить воды. Но страх все не отпускал, и Навко решил полежать еще немного. Все равно вставать еще рано — до рассвета час, не меньше.
    Мертвец снился ему почти каждую ночь все эти недели, пока Навко добирался до Валина. Только в те дни, когда приходилось кружить по чаще, скрываясь от чужих глаз, усталость брала свое, и сон был тяжелым, но спокойным. Мертвец оставлял его в покое — до следующей ночи. Навко боялся этих снов, но наяву, когда светило солнце и страх оставался где-то далеко, никак не мог понять — почему? Почему ему снится убитый сын Антомира? Неужели душа парня никак не может успокоиться? Жаль, поблизости нет знающего чак-луна! А может, и есть, но как найти его тут, в чужом краю? В села Навко старался не заходить, да и в разговоры вступал редко — по крайней необходимости.
    Почему ему снится Баюр? Ведь он был не первым, кого довелось убить за последний год. Навко грустно усмехнулся — еще год назад страшно было подумать о таком! Убить человека! Даже представить такое жутко! Но год назад многое выглядело совсем по-другому для Навко, холопа дедича Ивора…
    Который раз подумалось, что Баюр — волотич, соплеменник, потому его смерть никак не может забыться. Но Навко убивал не только сполотов. Предателей было много, и убивать приходилось своих, ставших чужими. А может, он просто жалел Баюра? Парень, несмотря на дурацкую шутку про жабры, ему всегда нравился. Веселый, разговорчивый, не то, что его важный спесивый отец. Сколько раз они виделись с Баюром? Не меньше десяти, наверное. В последние два года сын Антомира зачастил в Бусел. Поговаривали, что он собирался свататься к Унице, дочери старого Ивора. В последнюю встречу Баюр, как всегда, спросил о жабрах, а затем подмигнул и поинтересовался, не нашел ли Навко себе суженую — позеленее и непременно с рыбьим хвостом. В тот день Баюр выглядел счастливым, может, и вправду ладилось у него с Уницей. Навко, конечно, отшутился. Не говорить же Баюру об Алане!
    Навко понял, что не заснет. Он и так выспался — лег рано, с темнотой. Оставалось раздуть костер, чтобы слегка погреться. Ночь выдалась холодная, и он порадовался, что до белых мух добрался до Валина.
    Огонь разогнал ночные страхи, но недоумение осталось. Почему Баюр не отпускает его? Конечно они были знакомы — вместе пили, вместе гуляли. Но в тот день, когда брали Бусел и Навко бросил ополченцев на дом Ивора, где засели предатели, пришлось драться с теми, с кем вместе вырос, с кем пас коров, ходил в ночное, косил пахучее сено на дальних лугах. До сих пор он помнил их: Бабра, Матавита, Згура. Все они, холопы Ивора, погибли в тот день, не желая оставить предателя-дедича. Матавита Навко убил сам — и после сам же похоронил, тем же вечером, когда дом дедича уже догорал. С Матавитом они дружили с самого детства, и Навко плакал над свежей могилой. Но мертвый друг никогда не тревожил его снов. Наверное, понимал — не Навко убил его. Его убила война — и нелепая верность дедичу, предавшему свой народ.
    Навко отогнал невеслые мысли, погрел над огнем ладони и достал из мешка берестяную мапу. Он нашел ее в вещах Баюра, и она очень пригодилась в пути. Теперь мапа уже не нужна — Валин рядом. Вот он, нацарапанный на серой бересте — три домика, окруженные тыном. Великий Валин… Смешно: такой город
    — и всего три домика. Хотя мапа — она и есть мапа.
    Навко скатал бересту и хотел положить обратно в мешок, но передумал и бросил в гаснущий костер. Все, что было на мапе, он запомнил наизусть, а такая вещь может стать опасной. Не у каждого путника можно найти такое! До сих пор Навко везло, но возле Валина его наверняка задержат. Рели не у города, то в воротах, и наверняка — во дворце наместника.
    Оружие… Нож и клевец — это можно оставить.
    Ничего странного, что путник из Коростеня взял в дальнюю дорогу топорик. А нож у него самый простой, охотничий и даже не очень дорогой.
    Итак, ни одежда — обычная, не рванье, но и не новая, ни оружие, ни берестяная чашка — не могли его выдать. Разве что это…
    «Это» лежало на самом дне мешка, завернутое в тряпицу. Навко не стал доставать сверток. Лицо Баюра еще стояло перед глазами, и не хотелось видеть вещь, которую забрал у мертвеца. Он и так ее помнил — тяжелую, серебряную, с литой рысью на самом верху. Навершие жезла — зачем оно Баюру? Ответ мог быть один — чтобы показать Кею Уладу. Рыжий Волчонок мог не поверить волотичу, и литой бобер — тамга древнего рода — должен стать опознавательным знаком. Много раз Навко хотел выбросить опасную памятку, но все же не решился. Пригодится — чтобы Кей Улад поверил, но уже не сыну Антомира, а ему самому.
    Над густыми кронами, еще не потерявшими листву, светлело. Можно идти. В предрассветных сумерках меньше риска встретить стражу. Его все равно задержат, но пусть это случится ближе к Валину…
    Навко вышел на дорогу, поежился от утреннего холода и быстро пошел вперед, прямо на закат. Скоро, уже скоро. И тогда — конец сомнениям. Он будет знать все. И главное — не опоздал ли?
    Навко хотел вспомнить лицо Аланы, такое, каким он видел его в последний раз, но вместо этого вновь увидел Баюра — мертвого, с бессмысленными пустыми глазами. Будь он проклят, предатель и сын предателя! Почему он, Навко, должен мучать-ся из-за того, что просто выполнил свой долг!
    Но злость тут же прошла, и Навко понял, что ответ лежит рядом. Он лгал — сын Антомира был предателем, но погиб не из-за этого. В тот миг, когда Навко вонзал нож в его широкую спину, меньше всего думалось о родине и о приказе Правительницы…
    Лицо Баюра сгинуло, но на смену ему явилось другое — суровое, со сжатыми губами. Велга — Седая Велга, Государыня Края. Навко показалось, что он вновь слышит ее голос: «Антомир посылает своего сына к Рыжему Волчонку в Валин. Кто остановит изменника?». Навко первым сказал: «Я, Государыня!», и сумел добиться, чтобы послали именно его. Ведь он знал Баюра — предателя и сына предателя. Даже дважды предателя — изменившего сначала своему народу, а затем и хозяину — Рыжему Волку Сваргу. Убить врага — долг, но Навко уже тогда знал, что выполнит приказ не ради Края. И, наверное, из-за этого мертвый Баюр постоянно напоминал о себе. Те, кого Навко убил в Буселе и позже, на страшном поле под Коростенем, молчали — им сказать нечего. Но веселый парень, когда-то снисходительно хлопавший по плечу молодого холопа, словно повторял каждую ночь: «Ты убийца, навий подкидыш! Ты убил меня не ради своей проклятой свободы и не ради Матери Болот! Тебе нужно пробраться в Валин — и ты убил меня, холоп!»..
    Навко сжал зубы и даже мотнул головой. Будь прокляты те, из-за которых он появился на свет! Бросившие его на опушке леса, в грязном тряпье, словно кусок протухшего мяса! Навко — навий подкидыш — клеймо на всю жизнь! Что может светить такому в жизни? Доля холопа, которого вскормили из милости? И он стал холопом — без рода, без семьи, даже без имени. Когда они с Аланой мечтали, как убегут в Савмат или еще дальше — за Денор, Навко каждый раз представлял, что начнет новую жизнь с другим именем — настоящим, своим…
    В кустах возле дороги послышался шум, и Навко замер, привычно сжимая рукоять клевца. Нет, все спокойно, наверное, заяц или еж. Людей пока нет, и хвала Матери Болот! Хорошо бы сегодня попасть прямо во дворец! Алану он едва ли встретит, но вдруг… И тут он, наконец, вспомнил ее лицо — растерянное, испуганное, залитое слезами. «Навко! Ты уходишь? Не уходи, любимый! Не уходи!»
    Он ушел — под Коростень, где Государыня Велга собирала свой народ. Тогда, под стенами столицы, он знал, за что будет сражаться. Свобода его племени была свободой для бывшего холопа Навко, и он дрался за эту свободу — и за Алану.
    …Ночь, когда он, тяжело раненый лихим ударом сполотского чекана, очнулся среди остывших трупов, была самой страшной в его недолгой жизни. Тогда, лежа под равнодушым звездным небом в луже липкой, терпко пахнущей крови, он решил, что погибло все — погиб Коростень, погибла Велга, погибла свобода. Но он помнил об Алане, и память помогла выжить. Его подобрали, и долгие недели, сначала под вязким покрывалом полузабытья, затем — скованный болью и бесси лием, он все время думал о ней — и раз за разом представлял встречу — неизбежную, близкую.
    Он выжил — для того, чтобы узнать о гибели родного поселка. Нелепая случайность помешала вовремя уйти, и все — от стариков до младенцев — пали под сполотскими мечами.
    Душа омертвела. Даже то, что случилось чудо — Мать Болот спасла Велгу и заставила захватчиков отступить, — оставило Навко равнодушным. Он не радовался победе. К чему все? К чему уважение товарищей, сотня, которой он теперь командовал, дружеская улыбка Велги? Алана погибла — и все сразу стало пустым, бессмысленным…
    Над дорогой низко пронеслась большая темная птица, и Навко на миг остановися. Хорошая примета — птица появилась справа. Впрочем, в приметы не очень верилось. Даже боги, всемогущие боги, даже сама Мать Болот, казались теперь далекими и равнодушным и к людским судьбам. Слишком страшным было то, что пришлось увидеть. Наверно, боги отвернулись от волотичей. А может, и от сполотов — ведь у них тоже началась война. То, что враги начали убивать друг друга, почему-то не радовало. Новая война — новый круг смерти, разрушения, погибших надежд. Зачем? Неужели боги лишили сполотов разума?
    …Он искал смерти. Но бои закончились, сполоты ушли, оставив лишь небольшой отряд в Коростене. Начались будни. Многие разошлись по домам, оставшиеся учились владеть оружием, и Навко не знал, что ему делать. Он был среди тех, кто требовал от Правительницы разорвать перемирие, ударить в спину Рыжему Волку, а затем обрушиться на Савмат. Горячие головы втайне от Велги начали готовить набег на сполотскую землю, Навко охотно поддержал смельчаков, и тут вновь случилось чудо. Он допрашивал пойманного предателя — одного из тех, кто служил Антомиру. Перепуганный, белый от ужаса парень рассказывал все подряд — о ссоре между Кеями, о засаде, устроенной Рыжим Волком своему брату, о том, как взбунтовались улебы, потребовавшие отпустить их в Валин. И тут он назвал имя Аланы. Навко показалось, что он ослышался, но пленный тут же подтвердил — Алана, из Бусела, тихая зеленоглазая девушка, наложница Улада. Уходя, улебы взяли ее с собой в Валин. А вскоре в Валин вернулся и Рыжий Волчонок — раненый, ненавидящий брата, мечтающий о мести.
    Радость, что любимая жива, была недолгой. Валин казался городом за тридевять земель. Не добраться — далеко, слишком далеко. Но через несколько дней его вместе с другими вызвали к Правительнице. Дел оказалась много, и среди прочего Велга упомянула о предателе Антомире, посылающем сына с тайным поручением к Кею Уладу в далекий Валин…
    Дорога стала шире, деревья отступили, сменившись зарослями густого боярышника. Навко невольно ускорил шаг. Сейчас! Он уже почти пришел! Но пришлось еще подниматься на высокий холм мимо старого, вросшего в землю каменного идола, мимо огромных валунов, покрытых седым лишайником, прежде чем дорога резко пошла вниз, и в серой утренней дымке перед ним открылся Валин.
    Сначала он увидел реку — узкую, темную, рассекавшую равнину надвое— За рекой, у самого горизонта, тянулся бесконечный лес, а ближе, посреди равнины, возвышался холм. Нет, не холм, скорее гора — большая, похожая издали на опрокинутую кадку. На плоской вершине тянулись тонкие ниточки стен. Навко осмотрелся и покачал головой. Все верно: стены не деревянные — каменные. Каменными были и вежи, стоявшие по углам. Две самые большие находились на краю, куда вела дорога. Очевидно, там ворота. А за стенами пространство горбилось сотнями крыш — дома, и тоже каменные, причем некоторые в два и даже — о диво! — в три этажа.
    Навко долго стоял, рассматривая великий город, о котором столько слыхал. Валин! Когда-то улебы не боялись никого — ни сполотов, плативших тяжелую дань степнякам, ни утов, ни румов. Никто не мог противостоять Валинскому Кейству, пока владыки Савмата не сговорились с ограми. Валин погиб и улебы покорились Кеям Савмата.
    Странно было думать об этом, глядя на огромный, раза в два больше Коростеня, город. Говорят, даже в Савмате нет таких домов. Улебы сберегли старые секреты, и до сих пор лучше всех строят из камня. Но, как следует всмотревшись, Навко понял — когда-то Валин был больше. Сейчас город занимал лишь треть огромной горы, а за ним горбились холмы, заросшие густым кустарником. Среди серо-желтой травы возвышались руины — полуразрушенные вежи, обломки высоких стен. Погибший город был огромен, и уцелевшее казалось жалким подобием того, что ушло под желтую траву. Вспомнилось, как в первые недели восстания многие верили, что улебы поддержат волоти-чей — ради своей давней славы. Но потомки тех, кто жил в Великом Валине, предпочли прислать подмогу Рыжему Волку…
    Пора было идти. Навко запахнулся в плащ и быстро зашагал по дороге к реке, через которую был преброшен мост — каменный, на широких быках. Сомнения исчезли. Навко вновь ощутил знакомое бодрящее чувство опасности. Так бывало перед боем, когда впереди проступали шеренги закованных в железо сполотов. Вот он, его новый бой! Пусть не ради родной земли, не ради Края, но драться надо так, как под Коростенем — в полную силу, даже лучше, чтобы вновь не очнуться в луже застывшей крови под равнодушным звездным небом.
    Навко тут же одернул себя — нет, не так! Он бросает вызов проклятому Уладу, убийце волотичей, ради Аланы. Но разве не ради нее, не ради ее счастья, он шел в бой под Коростенем? Да, он нарушил приказ Правительницы, но сделал это ради любимой — и боги родной земли его оправдают…
    Итак, он, Навко, гонец Антомира… Нет, не Навко, не безвестный подкидыш, холоп без роду и имени! Он Ивор сын Ивора, потомственный дедич из Бусела, его тамга — бобер с секирой о двух лезвиях, он хозяин четырех сел, двух мельниц и огромного леса, тянущегося до самого Коростеня. Да, хозяин, поскольку его отец, славный Ивор сын Жгута, погиб, защищая Бусел от проклятых мятежников, которых привел Навко — негодяй Навко, холоп, укусивший руку, которая его кормила. Негодяй посмел предложить сдаться на милость, но славный Ивор сражался до конца — и погиб среди горящих развалин родного дома.
    Навко — Ивор сын Ивора — мрачно усмехнулся. Все это было правдой, кроме того, что настоящий Ивор, сын его хозяина, умер трех лет от роду, и больше сыновей у дедича не было. Оставалась дочь — Уница, к которой, по слухам, сватался Баюр. Ее спасли из горящего дома, и Навко запретил трогать девушку, но несчастная лишилась разума среди огня, в котором погибли все ее близкие.
    Первая застава встретила его на мосту. Путников было мало, утро лишь вступало в свои права, и двое кметов долго и придирчиво выспрашивали, кто он, откуда и зачем пожаловал в Валин. Спокойно отвечая на вопросы, Навко мысленно поздравил себя, что сразу же отбросил нелепую мысль назваться местным жителем или сполотом. Одежду можно сменить, но родное наречие не спрячешь. Даже Баюр, долго живший в Савмате, не смог научиться правильно говорить по-сполотски.
    Подозрения вызывало все — и оружие, и одежда, и, конечно, чуждый выговор. Возможно, стражи ждали, что путник выложит огрызок серебра, дабы снять все вопросы, но Навко не спешил. Ему незачем подкупать стражу. Пусть кличут старшего, пусть ведут во дворец! Ему бояться нечего, напротив — он спешит к Кею Уладу, у него дело — важное, но секретное.
    Его все-таки пропустили. Очевидно, несговорчивый волотич надоел стражам. К мосту уже спешили повозки, с которых полагалось взимать мостовое, и Навко был отпущен с пожеланием не вносить в город оружия. Он был слегка разочарован, но решил, что настоящая проверка впереди.
    И не ошибся. Возле ворот, огромных, обитых толстым железом, его сразу же отделили от остальных и отвели в сторону. Прибежал запыхавшийся мрачный старшой — пожилой кмет с длинной русой бородой. У Навко забрали клевец, нож и тщательно выпотрошили весь мешок. Итак, он не ошибся и тут. Кметы явно имели приказ, и любой ролотич задерживался для выяснения его подозрительной личности. У Навко ничего опасного не нашлось, оружие же не вызвало особых вопросов — человек пришел с войны. Русобородый старшой в десятый раз спросил Навко, кто он и откуда. Стало ясно — и здесь хотят получить мзду. С минуту Навко колебался. Можно потребовать от этой разъевшейся рожи немедленно доставить его к наместнику. Но — опасно. Могут задержать — и надолго, просто из злости на несговорчивого чужака. Навко усмехнулся и достал из-за пояса кошель — тяжелый, полный серебра, который он забрал у мертвого Баюра. К чему спорить? За проход через ворота положено платить. С чужака взяли больше — зато все-таки пропустили. Даже разрешили взять с собой клевец, правда, это стоило еще одного обрезка серебряной гривны.
    Получив свое, старшой сразу подобрел и обстоятельно пояснил, что дворец наместника в самом центре — каменный, трехэтажный, под скатной, крытой медью крышей — не спутать. А ворота открываются с рассветом, с закатом же закрываются. Другие ворота есть — как не быть! — но сейчас по повелению Кея Улада они заперты. Что поделаешь — война.
    Навко вновь понял, что оказался прав. В первые дни, когда он узнал, что Алана жива, что она в Валине, все представлялось очень несложным. Главное — добраться, а там — перелезть ночью через деревянный тын, прошмыгнуть черным ходом в Кеев терем и вместе с Аланой бежать в спасительный лес. Теперь это казалось смешным — кметы у ворот, каменные стены и огромный трехэтажный дворец, где стражи побольше и где серебром не откупишься. Значит, он прав, что стал Ивором. Хитрость тоже оружие — порой куда лучшее, чем клевец или даже меч.
    В огромной комнате было темно, лишь два небольших светильника пытались разогнать подступавший со всех сторон мрак. В углах сгустились тяжелые тени, черно было за маленьким, затянутым слюдой окошком. Навко стоял в самом центре, перед пустым креслом. Он был не один. Стража — двое высоких широкоплечих парней — застыла по бокам, равнодушно поглядывая по сторонам. Но было ясно — равнодушие это показное. Первое же неверное движение — и мечи ударят сразу, без промаха.
    Ждать пришлось долго, больше часа. Это не удивляло. Скорее поразила легкость, с которой его пропустили на встречу с Кеем. Стоило подойти к воротам дворца, вызвать старшего кмета и показать навершие с серебряной тамгой. Оружие, правда, отобрали — даже нож. И обыскивали на этот раз по-настоящему. Навко и не думал обижаться — война. Он ведь волотич, а его соплеменники не имеют причин особо любить Кея Улада.
    Теперь оставалось ждать. Вначале подумалось, чо Улад специально решил потомить неизвестностью подозрительного гонца. Но затем понял — Кею просто не до него. Для Улада он не особо интересен, и это было самым опасным. Значит, главное — привлечь внимание. Сразу — иначе все потеряет смысл…
    День прошел недаром. Навко даже не ожидал, что за несколько часов можно узнать так много. Помогла суета большого города. На рынке, который здесь называли по-скандски — «торг» не надо было даже задавать вопросы. Достаточно просто слушать — разговоры торговцев, беседы подвыпивших гуляк в харчевне, болтовню цирюльника, стригущего желающих по-городскому, «в скобку», или по-деревенски — «под горшок». Навко даже пожалел, что не скоро вернется домой. Правительнице Велге стоило узнать многое из того, о чем болтали в Валине.
    Молодого Кея любили. Это казалось странным, даже невероятным. Рыжий Волчонок, брат Сварга Кровавого! Но для валинцев наместник был веселым парнем, не пропускавшим народных гуляний, лично поздравлявшим новобрачных и порой заходившим запросто в дом обычного горожанина. Навко понимал, что все это делалось не зря, и гулял Кей Улад на двух свадьбах от силы, а то и на одной. Но добрая слава осталась. Теперь же к ней прибавилась другая — Улада жалели. Молодой Кей ранен, молодой Кей чуть не погиб! И кто же послал убийц? Родной брат, подумать только!
    А еще Улада считали хорошим воином, чуть ли не бравым рубакой, вдребезги разгромившим орды немытых волотичей. Видать, брат Сварг позавидовал, потому и убийц послал! Вскоре Навко понял, в чем дело. Улад щедро наградил улебов, воевавших вместе с ним, и заплатил немало серебра семьям погибших. Теперь о славе героя можно не волноваться — охрипнут, но всем поведают.
    Стало ясно — Улад умен. Или умны советники, но и в этом случае Рыжий Волчонок свое дело знает — приглашает на совет людей нужных. Одно было странно. Никто не говорил, что покойный Мезанмир завещал Железный Венец не Рацимиру, а именно Уладу. В Коростене о завещании знали, в Валине — нет. Навко решил, что и это неспроста.
    О главном, ради чего он и пришел в Валин, было сказано всего несколько слов. Толстая торговка, переговариваясь с соседкой, еще более осанистой, упомянула о зеленоглазой девушке, которую молодой Кей держит взаперти на третьем этаже своего дворца. Она, торговка, даже видела ее, но мельком. Красивая, конечно, но слишком худая. Правда, одета богато, даже глянуть приятно. Видать, Кей Улад зазнобе нарядов не жалеет…
    Навко долго стоял на шумной площади, глядя на возвышавшийся вдали белокаменный дворец. Третий этаж — семь окон, выходящих на площадь. Может, за одним из них она — Алана, может, она сейчас смотрит вниз, на людей, запрудивших площадь… Вспомнились сказки — в них легко превратиться в голубя или сокола и влететь прямо в окно терема, где тоскует любимая. Но сказки остались в детстве. Алана была рядом, совсем близко, но оставалась такой же недоступной, словно Навко находился не здесь, а среди родных лесов…
    Теперь, когда рядом стояли молчаливые парни с мечами, Навко был совсем рядом с нею. Может, Алана за стеной, в соседней комнате. Может, именно сейчас к ней зашел Рыжий Волчонок… Навко закрыл глаза и сильно, до боли закусил губу. Нельзя! Все потом! Сейчас он Ивор сын Ивора, посланец великого дедича Антомира сына Баюра…
    Шаги были слышны издали. Кто-то шел по коридору — быстро, резко, словно был чем-то разгневан или очень спешил. Навко медленно перевел взгляд на расписной потолок, почти незаметный в затопившей комнату темноте. Сейчас… Мать Болот, помоги своему сыну! Он, Навко-подкидыш, убивал за Тебя и ради Тебя умирал. Помоги!
    …В первый миг он удивился. Тот, кто вошел в комнату, был значительно старше, чем думалось. Рыжему Волчонку нет и двадцати, этот же выглядел на все двадцать пять, а то и двадцать семь. Усталое лицо, уголки губ брезгливо опущены. Маленькие усики — нелепые, почти смешные… Неужели это Улад?
    Но раздумывать поздно. Плечи сами собой расправились, руки опустились вниз — ровно, как на воинском смотре.
    — Чолом, Светлый Кей!
    Лицо с нелепыми усиками дрогнуло, глаза моргнули:
    — Я н-не…
    Невероятно, но Кей Улад растерялся, не зная, что сказать. Навко ждал всего, но не этого. И тогда он растерялся сам — до испуга, до холода в животе.
    — Н-не называй меня так, волотич! Руки суетливо .дернулись, и Улад поспешил спрятать их за спину. Навко поразился еще более — Рыжий Волчонок боится! И где? В своем дворце, среди охраны! И страх внезапно отпустил. Стало легче — выходит, они на равных.
    Кей остался стоять, хотя кресло было рядом. Навко понял — разговор предстоит очень короткий. Сейчас решится все…
    — Чего хочет от меня этот… Антомир?
    По лицу скользнула брезгливая гримаса, и Навко тут же сообразил — все, что он собирался сказать от имени великого дедича, Улада не интересует. Он не верит Антомиру. Не верит — и презирает.
    Оставалось улыбнуться. Это было трудно, почти невозможно, но Навко все же нашел в себе силы и усмехнулся — легко, беззаботно:
    — Побитый пес ищет нового хозяина, Кей!
    — Как?
    Лицо Улада словно помолодело, на тонких губах мелькнула улыбка:
    — Что ты сказал, волотич?
    На миг Навко ощутил радость — безумную, лишающую разума. Но тут же опомнился. Это лишь начало. Даже не начало, просто теперь его выслушают.
    — Великий дедич Антомир сын Баюра стал никому не нужен в земле волотичей. Даже твоему брату, Кей! Теперь у Антомира не осталось ни друзей, ни слуг. Поэтому он думает, что ты, когда станешь Светлым, поможешь ему…
    — Верну ему Коростень?
    Выходит, Рыжий Волчонок знает и об этом! Навко понял — надо быть осторожным. Лед тонок, очень тонок…
    — И Коростень тоже, Кей! Антомир надеется, что двойное предательство вернет ему власть…
    Страшное слово было сказано, и Навко вновь ощутил страх. Для сполотов Антомир — не предатель, он лучший слуга Кеев! Но Улад, похоже, подумал совсем о другом.
    — Ты прав, волотич! Предателей не любит никто. А ты сам? Разве ты только что не предал своего господина?
    Тон был под стать словам, тонкие губы кривились презрительной усмешкой. Но Навко уже понял — Антомир больше не интересует Рыжего Волчонка. А вот он сам…
    — Наш род никода не служил Антомиру, Кей! — Навко ухмыльнулся в ответ — прямо в лицо врагу. — Я Ивор сын Ивора, урожденный дедич. Мой род сотни лет правит на нашей земле. Когда мятежники убили отца, я пошел сражаться под стяги Кеев, но не собираюсь спасать труса, потерявшего лицо!
    Молчание длилось долго, очень долго. Наконец прозвучал негромкий, чуть сипловатый голос:
    — Ты прав… Садись, Ивор сын Ивора. Расскажи, что там у вас…
    Навко подумал, что Кей забыл — садиться гостю некуда. Но один из кметов бесшумно отступил в темный угол, вернувшись в грубым деревянным табуретом. Улад сел в кресло, сцепил руки и вопросительно поглядел на гостя. Значит, у Навко есть несколько минут, пока он будет рассказывать. Он хотел начать с главного: войско — Кеево и Велги, перемирие, споры среди дедичей. Но в последний миг понял — Улад знает. Надо начать с другого — не такого важного, но неожиданного.
    — Мятежники уже в Коростене, Кей!
    — Чт-то?!
    Он не ошибся — Улад был изумлен. Значит, его лазутчики знают, не все. Оставалось развивать успех.
    — В столице сейчас полсотни сполотов… и триста вооруженных мятежников. Одни в Верхнем Городе, другие в Нижнем…
    Навко думал, что сейчас его спросят, как такое случилось, но вопрос был совсем о другом:
    — А как же Кобник?
    — Кто? О каком кобнике ты спрашиваешь, Кей?
    — Б-брат… К-кей Сварг послал править в Ко-ростень…
    — А-а-а! — теперь можно было засмеяться. — Ты о Лантахе! Это было весело, Кей!
    — Правда? — Улад улыбнулся и откинулся на спинку кресла. — Расскажи, Ивор! Да, ты не голоден? Т-тебя кормили?
    Значит, все идет, как надо. Иначе не называли бы по имени, не предлагали сесть, не спрашивали об ужине. Но зачем Рыжему Волчонку Лантах?
    Навко сел поудобнее, вновь усмехнулся, покачал головой:
    — Ты воевал, Кей. На войне мало смешного. Но над тем, что было в Коростене, смеялись все — и волотичи, и сполоты…
    Да, смешного на войне мало. Разбитые под Коростенем отряды повстанцев отступили в леса, готовясь к долгой, страшной борьбе. Велга спаслась — чудом, истерзанная, но живая — Мать Болот не забыла о ней. Рыжий Волк вновь поселился во дворце наместника. Казалось, все вернулось — сполоты всесильны. Но вдруг…
    Весть о перемирии ошеломила. Рыжий Волк ушел, уводя своих головорезов к старой границе. Но Коростень остался у сполотов, и все ждали, что предатель Антомир вновь будет править столицей. Но Сварг, Железный Сварг, на миг лишился разума — или просто решил пошутить. Наместником Коростеня он назначил не Антомира, а никому не известного человечишку — Лантаха, сельского чаклуна. Одна Мать Болот да Дий, бог сполотов, знают почему. Это и толкнуло Антомира искать другого хозяина. Лантах же занял дворец наместника…
    Приходилось подбирать слова, не забывая, что дедич Ивор, а не Навко, сотник Седой Велги. 0е «повстанцы» — «разбойники». Не «Рыжий Волк» — «наместник»…
    Самого Навко тогда не было в войске волотичей он лежал в забытьи под присмотром старухи-знахарки. Историю рассказали товарищи. Впрочем, ее конец он видел сам.
    …Коростень не знал, чего ждать от выскочки. Но жители сразу же поняли — Кеевы кметы, оставшиеся в столице, сами ни во что не ставят чаклуна. Да и не чаклун он вовсе — кобник, мелкий знахарь, говорят, не особо удачливый. Старший кмет, начальник отряда, думал об одном — как уцелеть среди моря повстанцев. И когда Гуд, тысячник Велги, встретился с ним, предложив договориться, возражать не стал. Повстанцы обещали не тревожить сполотов в Коростене. Те же будут сидеть тихо — очень тихо. О договоренности знали все
    — кроме Лантаха. Он был слишком занят…
    Сначала всех поразило, что новый наместник ходит в двух шубах — куньей и беличьей. Вспомнили Антомира, но старик был болен — ныли кости. Кобник же, отнюдь не хворая, надел не одну шубу, а целых две. На дворе еще стояло лето, пот лил с Лантаха в три ручья, но он героически терпел. Через пару дней перед дворцом наместника кто-то поставил чучело — с собачьей головой и, естественно, в двух собачьих полушубках. Кобник кричал, грозился сжечь город, но жители лишь посмеивались, а сполоты делали вид, что ничего не случилось.
    Тут бы новому наместнику и опомниться. Но на следующий день все были изумлены. Глашатай объявил: каждый из пяти городских концов должен принести наместнику дары — по большой корзине, полной серебра. Все еще не веря, обратились к сполотам, но старший кмет пожал плечами, заявив, что это — не его дело.
    На следующее утро пять огромных корзин уже стояли у дворцового крыльца. Они были полными до краев — жаб, лягушек, ужей и пьявок ловил весь город. На этот раз люди, осмелев, не стали прятаться и вволю полюбовались на то, как Лантах лично открывал корзины. Хохотали даже сполоты, а вечером — невиданное дело! — Кеевы кметы вместе с повстанцами за одним столом пили за здоровье Кобника, который решил не дать им умереть от скуки.
    Лантах шумел, грозился напустить на город мор, глад и трус. Кричал настолько убедительно, что некоторые даже испугались. Но дни шли, ничего не случилось, солнце светило ярко, а глашатай известил о новой воле наместника. Из каждого городского конца велено было привести по дюжине красавиц — на смотрины. Лантаху угодно было подыскать себе невесту.
    Наутро над Моцной площадью стоял лай — пять дюжин очумелых собак — все суки — метались под дворцовыми окнами. Огромная толпа нетерпеливо ждала торжественного выхода наместника — смотрины намечались славные. Но Лантах даже не показался на крыльце. Вскоре все узнали — Кобник велел воинам перебить наглецов, посмевших смеяться над ним. Старший кмет вежливо развел руками: его люди устали после вчерашних учений, придется слегка обождать.
    Самое странное, что Кобник пробыл в городе еще целую неделю и лишь потом сбежал. Его не тронули — только остановили в воротах и надели поверх двух шуб еще три — чтоб не замерз в дороге…
    Улад смеялся долго. Его лицо внезапно помолодело, ожило, и Навко увидел, что Кей действительно очень молод. Наверное, ему давно не приходилось улыбаться.
    — …Четыре недели назад в Коростень вошли мятежники, — закончил Навко. — Теперь Нижний Город у них. Впрочем, сполотов не трогают.
    Именно в Коростене Навко получил приказ от Государыни перехватить Антомирова гонца. Велга спешила к старой границе — приближались войска Рацимира…
    — Велга…— голос Улада внезапно стал тихим и каким-то сиплым. — Она… Какая она сейчас?
    — Н-не видел, — в первый раз растерялся Навко. Откуда ему, Ивору-дедичу, знать о таком? — Говорят, седая стала, Кей. И еще — шрам на щеке. Но такая же… опасная…
    — Да…
    Глаза Улада потухли, лицо вновь посуровело, стало старше. Навко понял — все кончилось. Сейчас его поблагодарят, накормят ужином и отправят восвояси. Может, попроситься на службу? Потереться в Валине несколько дней, что-нибудь придумать… Но зачем он Упаду? Кей не верит волотичам!
    — А г-где сейчас Кобник?
    Навко вновь растерялся, чуть не ответив: «Не знаю». Но память вовремя подсказала — Гуд говорил ему.
    — Вернулся домой. Он живет на полночь от Коростеня. Маленькое село. Кажется, Занки… Точно не помню, Кей.
    — Найдешь?
    Спрошено было походя, равнодушным, даже скучающим тоном, но Навко внезапно почувствовал — клюнуло! Он все-таки понадобился Волчонку! Совсем для другого, не для того, что думалось, но понадобился!
    — Конечно, Кей! Места знакомые.
    — Хорошо.
    Улад встал. Навко тоже, но не вскочил, а поднялся медленно, не спеша. Волчонок должен видеть — перед ним дедич. Дедичу нельзя приказать, нельзя повелеть. Дедича просят — даже если такая просьба равносильна приказу.
    Но о деле больше не говорили. Улад кивнул, коротко бросил, что гостя накормят и разместят, а разговор они продолжат завтра. Оставалось поклониться — с достоинством, в меру, и пройти вслед за молчаливой стражей в маленькую комнату на втором этаже. Там была низкая лежанка, покрытая ковром, поднос с едой — и стражник за тяжелой дубовой дверью.
    За приоткрытым окошком шумел ночной ветер. Дворец спал, даже шагов стражи не было слышно, и Навко почему-то подумал, что здешние кметы на ночь обматывают сапоги сеном. Тихо было за стенами, во дворе, в коридоре, где скучал здоровенный плечистый кмет. В углу комнаты стоял светильник, но огня Навко зажигать не стал. Глаза не видели ничего, кроме синеватой тьмы, зато думалось лучше. До рассвета еще несколько часов, очень долгих часов, но лучше, чтобы позднее осеннее солнце подольше задержалось в Ирии. Многое надо было решить, но решалось трудно.
    …Что будет завтра, Навко догадывался. Волчонку нужен Кобник, и он пошлет к нему гонца — Ивора сына Ивора, дедича, решившего найти себе нового покровителя. Навко подумал, что будь он лазутчиком, которому велели стать своим человеком в Валине, то первый шаг сделан. Очень удачный шаг. Слишком удачный — Навко надеялся побыть по дворце хотя бы несколько дней. Но времени не будет. Его ушлют завтра же-с поручением или просто, если Кей передумает. У него осталась одна ночь. Это тоже немало, но за дверями скучает стражник, дворец полон кметов, а он даже не знает, где искать Алану.
    Навко закрыл глаза и представил себе дворец, каким видел его с площади. Три этажа, семь окон в каждом. Но это одно крыло, то, что выходит на площадь. Где-то там покои Улада, там же и Алана — на третьем этаже, если права толстая торговка. Его же разместили в другом крыле, которое выходит окнами на задний двор. Здесь живет челядь, внизу — сараи, конюшня. Охраны меньше, но в главное крыло не попасть. Стража в переходах, в коридорах и, конечно, у дверей Кеевых покоев. Наверное, Улад сейчас у Аланы… На миг Навко задохнулся от ревности и боли, но тут же приказал себе успокоиться. Потом — все потом! Он отомстит. Он убьет Рыжего Волчонка, Улада Кровавого — пусть для этого понадобится ждать годы, целую жизнь! Но сейчас надо думать об Алане. Она рядом, но не позовешь, не докричишься…
    Внезапно он почувствовал духоту. Встав с лежанки, подошел к окну, пошире открыл слюдяные створки и жадно вдохнул холодный воздух. Вспомнился спор с Матавитом, давний спор — тогда они только услыхали о Велге. Матавит никак не мог понять, зачем брать оружие, зачем лить кровь? Они с Навко — холопы, но старый Ивор к ним добр, кормит, одевает, даже сажает за свой стол. Никого из них не били батогами, даже ругали только за дело. За что воевать? И зачем?
    Тогда Навко горячился, вспоминал Мать Болот, давнюю славу волотичей, говорил о свободе, о чести. Теперь же он твердо знал ответ — без всяких высоких слов. Вот он, ответ — мальчишка с нелепыми усиками, забравший его невесту, его счастье. И такое случилось с сотнями, с тысячами. Но покойный Матавит был прав в другом. За Кеями — сила. Даже сейчас, когда в проклятой семье раздор, в одиночку ничего не сделать…
    Чтобы не думать, забыться, Навко принялся разглядывать пустой двор. Просто так — ради интереса. Будь у него десяток ребят, через этот двор вполне можно проникнуть во дворец и вырезать всех. Охраны почти нет. Вот они, сторожа, спят на соломе у ворот. Правда, ворота заперты, а тын высок, но если подобраться с другой стороны с шестом… Подобраться, зарезать или оглушить двух спящих дураков, зажечь сено — и ждать паники. Начнется пожар, бестолковая беготня, крики — и тут уж ударить основными силами — через главный вход. И резать, резать, резать!
    Так бы он и сделал. Но тогда Алана могла бы погибнуть — в огне или от случайного удара клевцом. Нет, не годится. Даже если б верные парни были под боком…
    Взгляд еще раз скользнул по огромной куче соломы. Сухая — дождей не было уже несколько дней. рядом, словно нарочно — дрова, стена конюшни. Дворец не сгорит — кменный, но шуму будет!
    Да, шуму будет много. И беготни. И бестолкового крика…
    Навко нащупал в темноте мешок, развязал бечевку и достал тряпицу, в которую было завернуто серебряное навершие. Теперь — огниво и что-нибудь тяжелое, чтобы докинуть до ближайшей соломенной кучи. Рука провела по подносу — чашка! Хорошо, очень хорошо! Завернуть, привязать конец тряпки к толстой глиняной ручке…
    Солома вспыхнула сразу — жарко, высоким белым пламенем. Навко засмеялся и лег на лежанку, прикидывая, откуда раздастся первый вопль…
    Коридор был полон дыма. Впереди горели факелы, но света все равно не хватало, люди сталкивались, кричали, хватали друг друга за руки, мешая бежать. Кмет тащил Навко вниз, очумело бормоча одно и тоже: «Горыть! Горыть!». Навко не сопротивлялся — они бежали туда, куда и все прочие. Значит, там будет и Алана.
    Лестница была узкой, и люди полностью забили ее, пытаясь быстрее протиснуться вперед. Женщины, дети, бородатые кметы с вытаращенными от испуга и изумления глазами… Навко и не думал, что во дворце так много народу. Тем лучше — легче затеряться.
    Толпа вываливала во двор. Там бегали кметы, выводя из конюшни беснующихся от ужаса лошадей, кто-то надрывно вопил: «Воды! Воды!», но воду никто не носил, и огонь, охвативший деревянные постройки, уже лизал стены, сложенные из аккуратных серых камней. Среди толпы Навко заметил Улада, окруженного стражей. Кей что-то командовал, отчаянно заикаясь, и Навко еле сдержал ухмылку. Это еще даже не цветочки, Волчонок! Это лишь почки набухают! Женщин в толпе оказалось немало, но Аланы нигде не было. Навко быстро оглянулся — приставленный к нему кмет исчез. Теперь можно не спеша осмотреться. Навко сделал шаг в сторону, но тут крыша ближайшего сарая дрогнула, горящие бревна начали одно за другим падать вниз, прямо под ноги растерявшимся людям. Толпа отпрянула, отбросив Навко в сторону. Он успел подумать, что нелепо погибать под ногами очумевших от ужаса холопов, — и тут же увидел Алану.
    Девушка стояла в окружении нескольких служанок. На ней был длинный плащ, светлые волосы рассыпались по плечам, в зеленых глазах отражалось пламя. Алана смотрела в сторону, и Навко несколько мгновений не решался ее окликнуть — словно окаменел. Но тут девушка повернула голову-и взгляды их встретились.
    Кажется, она закричала, но опомнилась, зажав рот ладонью. Страх в широко раскрытых глазах сменился радостью и облегчением — невиданным, невероятным. Губы шевельнулись, и Навко скорее угадал, чем услышал:
    — Жив!
    Времени не было. Сейчас служанки опомнятся, довернутся, сейчас придут в себя кметы и оттеснят его от девушки…
    — Жди! — он крикнул, надеясь, что в суете никто не поймет, не услышит — кроме нее. И тут же сквозь крики, сквозь треск горящего дерева, донеслось еле уловимое:
    — Дождусь! Береги себя…
    Его толкнули, отбросили в сторону, чуть не сбили с ног, но Навко ничего не чувствовал — ни боли, ни запаха гари, от которого раздирало кашлем горло. Перед глазами стояло ее лицо. «Дождусь!» И впервые с той минуты, когда сполотское копье ударило в грудь, бросив на залитую кровью землю, Навко почувствовал себя победителем. Не зря! Все — не зря! Ты не всемогущ, Кей Улад! Навко, навий подкидыш, вернет свое счастье — вопреки тебе, вопреки всем Кеям на свете! И да поможет им с Аланой Мать Болот!
    Топот коней среди пустого осеннего леса оглушал, словно ехали не двое, а целая сотня. Навко то и дело всматривался вперед, надеясь загодя заметить опасность. Бояться вроде бы и нечего — земля улебов позади, значит, встретить их могут лишь люди Велги. Навко знал тайное слово, их, конечно, пропустят, но встречаться со своими не хотелось. Он объяснится с Велгой сам
    — позже. А пока надо спешить, погоняя коня, хотя сытый холеный жеребец из валинской конюшни мчался, как стрела, брезгливо попирая точеными ногами лесную дорогу.
    Рядом, бок о бок, на таком же коне скакал Тымчак, здоровенный парень с наивным веснушчатым лицом. За эти дни они обменялись едва ли десятком слов. В разговоры улеб не вступал, а на все вопросы отвечал неизменным: «Га?». Если же надо было подумать, он бросал «Чекай-чекай!» и впадал в молчание, после чего кивком выражал согласие или, напротив, отказ.
    Тымчака навязал ему Улад. Спорить не приходилось — Кей, конечно, не верил заброде-волоти-чу. Наивный Тымчак вовсе не был наивен. Навко встречал таких, спокойных, внешне медлительных, даже неуклюжих, и понимал — улеб убьет его, не задумываясь. Не знал лишь, что именно приказал Тымчаку Улад. Но до Занок, где обретается Лантах, бояться нечего. Парень будет беречь его — как пес, как прирученный волк.
    …Когда они с Тымчаком покидали дворец, в воздухе стояла гарь, сгоревшие бревна еще дымились, а к обитой кожей «кобыле» привязывали одного из проспавших пожар стражников — бить кнутом до смерти. Другой, белый как мел, стоял рядом, покорно дожидаясь своей очереди. Навко лишь хмыкнул — так вам и надо, сволочи! Двумя врагами меньше — тоже хорошо!
    Рыжий Волчонок был немногословен, приказ короток и ясен: найти Лантаха-кобника, передать, что Кей Улад помнит его слова, ждет помощи — и вернуться с ответом. На все давалось пятнадцать дней — две недели и день в запасе. Ему предложили самому выбрать коня из сгоревшей ночью конюшни и взять оружие в дворцовой кладовой. Навко не отказался, выбрав белогривого серого красавца в богатой сбруе, а заодно — прекрасный франкский меч, кольчугу и шлем. Улад был готов дать и серебро, но Навко гордо покачал головой. Он не наемник. Их расчет с Кеем впереди.
    Тымчака он получил впридачу — для пущей безопасности — и с тех пор каждый миг чувствовал что рядом с ним скачет смерть. Навко умел — научился — драться, даже сносно владел мечом, что было редкостью среди волотичей, однако понимал, что один на один ему против улеба не выстоять. Но открытой схватки не будет. Или они оба выживут, или кто-то погибнет — внезапно, от удара в спину. Время от времени Навко ощущал противный холодок между лопаток, словно нож уже готов вонзиться в тело, пробив тонкие кольчужные кольца. Несколько раз, просыпаясь ночью у погасшего костра, он хотел избавиться от наваждения, зарубив опасного спутника, но каждый раз рука, тянувшаяся к мечу, замирала. Рано, еще рано! Этот улеб с наивным веснушчатым лицом может пригодиться…
    Тымчак спутал все планы. В то утро, слушая Волчонка, Навко знал, что следует делать. Он поедет, но не в Занки, к Кобнику, а прямо к Велге. Правительница должна знать все — и о Баюре, и о том, что творится в Валине. Он, сотник Навко, не нарушил приказ, напротив — проник в логово Улада Убийцы, Улада Кровавого, и узнал главное:
    Рыжий Волчонок готовится стать Светлым. Значит — война; значит, войско улебов ударит на волотичей с заката. Велга поймет, оценит сделанное. И тогда Навко попросит помощи — чтобы выручить Алану. Правительница не откажет — не должна.
    Но теперь думать об этом поздно. Тымчак следит за каждым шагом, за каждым словом. Убрать соглядатая? Если Навко вернется один, Улад не поверит. Он неглуп, молодой Кей, очень неглуп. Значит, нужно, чтобы верный пес Улада подтвердил — все в порядке, все сделано правильно. Впрочем, дело несложное — найти Лантаха, переговорить, вернуться с ответом. А если предатель-Кобник и вправду способен помочь Уладу, то Навко знал, что делать. Изменником он не будет — мертвый чаклун ничем не поможет Волчонку! Но в таланты Кобника не верилось, иначе бы не выгнали его из Коростеня, как паршивую собаку. Странно, что Улад верит проходимцу!
    Навко вновь покосился на Тымчака. Тот уловил его взгляд и внезапно усмехнулся — ощерился крепкими желтыми зубами. Впрочем, усмешка была добродушной, парень словно говорил: «Не бойся, волотич! Доберемся!». Навко улыбнулся в ответ и вновь стал глядеть вперед. Скоро перекресток, а там — налево, в обход Коростеня. Места глухие, если повезет, они никого не встретят дорогой — разве что неосторожного медведя. Зверей Навко не боялся — он давно понял, что страшнее человека на земле никого нет.
    Занки война обошла стороной. Даже местный дедич — и тот уцелел, как ни в чем не бывало продолжая править в поселке. С дедичем — хитрым одноглазым старикашкой — они и столкнулись первым делом, как только миновали ворота. Кланяться друг другу не стали, но старик оказался приветлив, охотно отвечая на вопросы неожиданных гостей. Он тут же подтвердил, что знает Лантаха-кобника. И все его здесь знают. Кобниками были его дед, отец, дядя, и сам Лантах — чаклун неплохой, «справный» и «справу» свою знает. Да только обижают его злые люди, из поселка прогнать хотели, даже убить, и он, бедняга, целый год прятался. Но теперь, хвала Матери Болот, все успокоилось, и Лантах вернулся. Нет, в самом поселке он не живет, а обретается в старом зимовнике, отсюда в двух верстах. Живет один, в гости не ходит — видать, отдыхает после странствий.
    Дедич охотно указал дорогу и даже подробно объяснил, возле какого дерева сворачивать и как проехать, чтобы не угодить прямиком в болото. Было ясно: старик спешит поскорее спровадить нежданых гостей, к тому же вооруженных по-сполотски. Ни он, ни жители поселка не желали ссориться ни с Кеевыми кметами, ни с воинами Велги. В иное время Навко не преминул бы разобраться с этими хитрецами, но сейчас лишь поблагодарил и повернул коня на еле приметную среди — деревьев тропу. Но Тымчак остановил его, ухмыльнулся и поехал первым. Возражать Навко не стал — пусть его спутник получает стрелу в грудь, если местные затейники установили на тропе самострел.
    Зимовник оказался действительно старым, да и на зимовник не похожим. Вросший в землю домишко, крытый соломой, сарайчик да колодец с высоким срубом. Ни на тропе, ни у дома никого не оказалось. Похоже, местные жители редко навещали чаклуна.
    Навко соскочил с коня, быстро привязал его к ближайшему дереву и направился к избушке. Он уже был у ступенек, ведущих вниз (дверь дома напоминала вход в землянку), когда шедший рядом Тымчак внезапно остановился и прислушался.
    — Чекай-чекай! — шепнул он, подумал и, кивнув на маленькое, затянутое бычьим пузырем окно, показал два пальца.
    Итак, хозяин в доме не один. Беды в этом не было, даже если гость вооружен. Повстанцев можно не бояться, а с разбойником они вдвоем справятся. Навко показал рукой на вход, Тымчак почесал затылок, но затем согласно кивнул.
    Дверь открылась с громким скрипом, и сразу же послышался странный звук. В первый миг Навко не смог сообразить, на затем облегченно перевел дух. Филин! Не иначе Кобник держит его вместо кошки.
    Филин и был первым, кого Навко увидел. Птица сидела на толстом деревянном рожне и дремала, уткнувшись кривым клювом в серую грудь. При виде гостей желтые глаза на мгновенье раскрылись, вновь послышалось уханье, и Навко решил, что птица больше напоминает сторожевого пса.
    — Чолом! — Навко снял шлем и всмотрелся в полумрак. Стол, огромный сундук у окошка, две длинные лавки, большеглазый идол в углу. На лавке сидели двое. Один уже успел вскочить, другой — повыше ростом, в темном плаще с капюшоном, остался сидеть, глядя куда-то в сторону.
    — Ты Лантах-кобник?
    Человек, вставший с лавки, согласно закивал. Он оказался невысок, с короткой пегой бороден-кой и маленькими испуганными глазками.
    — Кобник я, кобник… Заходите, гости дорогие, прошу, прошу. Как доехали, как добрались? Кваску, кваску желаете?
    Скороговорка не могла скрыть страха, и Навко еле удержался, чтобы не передать предателю привет от благодарных жителей Коростеня. И на этакого сморчка надеется Улад!
    Кобник застыл на месте, выжидательно глядя на гостей, рядом шумно дышал Тымчак, и Навко понял, что пора начинать.
    — Я — Ивор сын Ивора. Меня прислал Кей Улад. Ты обещал ему помощь.
    — Вспомнил! Кей Улад вспомнил! — страх сменился радостью. Лантах взмахнул руками и затараторил так быстро, что Навко еле успевал понимать его скороговорку. Он, Кобник, знал, он надеялся, он и сон видел — синица прилетала, да не одна, а с зимородком вместе, а тот зимородок орлиное перо в клюве держал. И это хорошо, что Кей Улад о нем вспомнил, самое время, и он, конечно, поможет, ведь он кобник, кобник, кобник, он и туман наведет, и храбрости добавит, и сон растолкует…
    Лантах поспешил усадить гостей на свободную лавку, вручив каждому по корчаге с квасом. Пить Навко не стал — уж больно место опасное — и продолжал слушать болтовню хозяина. Кобник был рад, даже очень рад — но почему-то Навко ему не верил. Чем-то Лантах напоминал купчишку, спешившего продать залежалый товар. Между тем человек в темном плаще по-прежнему глядел в окно, казалось, не обращая внимания на происходящее.
    А Кобник продолжал говорить, что люди вокруг злые, злые, злые, и они его не любят, не любят, не любят и даже обижают, обижают… И тут вновь послышался странный звук. Навко вспомнил о филине, невольно оглянулся, но серая птица спала. Звук повторился — и стало ясно, что желтоглазый ни при чем. Филины не зевают, раскрывая во всю ширь зубастый рот. Зевал Тымчак. Да так отчаянно, что Навко даже перестал следить за болтовней Лантаха. Улеб отчаянно тер веснушчатое лицо пятерней, дергал себя за волосы — но вновь и вновь зевал. И вот глаза закрылись, голова откинулась в сторону, и Тымчак мирно захрапел, привалившись спиной к бревенчатой стене.
    — Получилось! Получилось! — Кобник радостно потер ладоши и поглядел на человека в капюшоне. Тот медленно встал. На Навко в упор взглянули большие светлые глаза:
    — Мы решили, что твой спутник устал, Ивор сын Ивора. Пусть поспит. По-моему, так будет лучше.
    — Кому? — Навко вскочил, рука легла на рукоять меча. Они с Тымчаком не друзья, совсем не друзья, но все-таки…
    — Тебе. И нам тоже. А потом мы вместе решим, что ему приснится. Лучше всего — наш разговор, но другой — не тот, что у нас будет сейчас.
    — У нас? — Навко недоверчиво покосился на говорившего. Этот никак не походил на зарвавшегося купчишку, спешащего сбыть гниль. Голос неизвестного был холодным, властным, глаза смотрели без страха, даже с легкой насмешкой.
    — Ты же приехал к чаклуну, правда? Так что не удивляйся, Ивор сын Ивора. Мы с братом решили, что тебе будет проще говорить без твоего спутника.
    «С братом»? Неужели эти двое — братья? Или чаклуны так называют друг друга?
    — Лантах — мой младший брат, — понял его неизвестный. — Можешь звать меня Ямас. Это имя не хуже, чем Ивор… Ты приехал очень удачно…
    — Мы сразу поняли, поняли…— вмешался было Кобник, но резкий жест остановил его.
    — Печь на дворе, брат. Подумай об обеде. Лантах явно хотел возразить, но затем покорно кивнул и вышел, прикрыв скрипящую дверь. Навко старался сохранять спокойствие, хотя все щло явно не так. Кажется, они нарвались на настоящего чаклуна. Во всяком случае, Ямас понял, что никакой Навко не Ивор. И что за имя — «Ямас»? У волотичей такого нет, у сполотов — тоже…
    — Я — рахман, если тебе это что-то говорит.
    — Рахман? — удивился Навко. — Но ведь рахманы — тоже чаклуны!
    Смех — негромкий и какой-то обидный. Ямас покачал головой:
    — Дожили! Нас, Рожденных Дважды, считают колдунами! Мы не чаклуны, Ивор сын Ивора! Но сейчас не это важно. Кей Улад просит помощи у моего брата. Он очень неблагодарный человек, твой Кей! Мой брат чуть не погиб, помогая ему и Кею Сваргу.
    — И предавая свой народ! — не выдержал Навко.
    — Ах вот как! Кажется, начинаю понимать… Бедняга Лантах ошибся не тогда, когда попытался править Коростенем. Он ошибся раньше. Скажем, обратился не к тому богу. И другие боги, а точнее — Силы, лишили его всего, что мой брат умел. Потому в Коростене он не мог даже вызвать легкий дождик. Сейчас он кое-что умеет — не без моей помощи. Ты это уже видел, Ивор. Но к Извиру обращаться уже не станет. Зато Упаду могу помочь я.
    Навко понял далеко не все, но главное стало ясно. Он не ошибся — Кобник мало что может. И очень хорошо! А что делать с этим?
    — Вижу, ты не любишь Кеев, Ивор. Тут мы едины. Но ты готов помочь Уладу, я — тоже. Я скажу, что надо делать, а ты передашь Кею. Мы оба добьемся того, чего хотим.
    Навко был уже готов согласиться, но опомнился.
    — Мы не поняли друг друга, Ямас, брат Лантаха. И, наверное, не поймем.
    — Почему? — густые брови удивленно поднялись. — Ты же ехал к моему брату…
    — Но не к тебе! Твой брат — вроде девки, что ходит по шатрам кметов. За лишнюю шубу он готов служить даже лешему. А чего хочешь ты?
    Дверь скрипнула. В проем заглянула физиономия Кобника, словно чаклун догадался, что речь идет о нем. Но Ямас махнул рукой, и Лантах тут же исчез.
    — Вот как ты заговорил, Ивор! Тогда давай попытаемся понять друг друга.
    — Хорошо! — Навко покосился на Тымчака, но тот вовсю похрапывал, счастливо улыбаясь во сне. — Я-из войска Велги. Рыжий Волчонок украл мою невесту. Я убил предателя, который шел в Валин, и занял его место. Улад послал меня сюда…
    — И ты выполнишь его приказ, вернешься и попытаешься освободить свою девушку…
    Рахман задумался, затем черный капюшон кивнул:
    — Вот теперь ты не лжешь, Ивор! Странно, люди редко говорят правду. Иногда кажется, что ложь — это заразная болезнь… Хорошо, ради такого редкого случая я тоже приоткрою тебе правду. Только краешек — но ты поймешь…
    Ямас присел на лавку и на миг задумался.
    — Попытаюсь говорить проще. Когда-то этой землей правили мы, Рожденные Дважды. Все остальные — воины, землепашцы, торговцы — слушались нас. И такой порядок был справедлив, ибо установлен самим Небом. Но много веков назад Кеи разгромили нашу державу и стали править сами. Они смешали всех — жрецов, воинов, рабов. Мы остались, но превратились в лесных чаклунов. Нас, рахманов, немного. Мы стали умнее, и теперь рахманом может стать лишь тот, кто отмечен семью добродетелями. Я смог стать, мой брат — нет, хотя оба мы из рахманского рода…
    Навко слушал без удивления. Все это было очень давно. Мало ли кто правил Орией? Просто у рахманов оказалась долгая память.
    — Когда-то Кеи преследовали нас. Затем оставили в покое, и мы не вмешивались в державные дела. Но с недавнего времени кое-что изменилось. Патар — глава нашего братства — слишком сдружился с покойным Кеем Мезанмиром. Мы были против — Кеи всегда останутся чужими. Мы даже надеялись, что настала пора вернуть истинный порядок, завещанный нам Небом. Но Патар нас не слушал и помогал Светлому. И случилась беда…
    В дверь вновь заглянул Кобник и тут же исчез. Ямас медленно подошел к окну:
    — Бедняга! Пытается подслушать! Говорил я ему, что не всякое любопытство к добру! Он с детства такой… Так вот, случилась беда…
    — Для кого? — не удержался Навко. — Для вас?
    — Нет. Для всех. Ты многое не поймешь, воин Велги, но кое-что ясно даже ребенку. Наши предки владели оружием — страшным, поистине чудовищным. Оно чуть не уничтожило мир. Никакое колдовство, даже если соберутся все чаклуны Земли, не способно совершить такое. Говорят, тогда погибли тысячи тысяч людей. Тысячи тысяч! Ты представляешь, сколько это, Ивор?
    Навко попытался представить — шеренга из тысячи воинов, и таких шеренг тоже тысяча…
    — Это оружие было спрятано. Но Патар узнал, как его найти. Узнал — и сказал Светлому…
    Навко внезапно поверил. Убедили не столько слова, сколько то, как они сказаны. Рахман говорил правду, и от этой правды стало холодно, словно на сердце положили кусок льда.
    — Кеи… Значит, они теперь могут…
    — Еще нет. Хвала Небу, нет. Но остался всего один шаг…
    Ямас умолк, давая собеседнику время осмыслить услышанное. Затем усмехнулся:
    — Ты можешь спросить, при чем тут Рыжий Волчонок и почему я собираюсь ему помочь? Все просто. Кей Мезанмир и Патар послали за тайной двоих. Одного рахмана и Войчемира, племянника Светлого. Мне удалось опередить их и прибыть раньше в… В один мертвый город. Меня чуть не нашли — обнаружили мой челнок, но они оказались не слишком внимательны. Итак, тайну сейчас знают четверо — Патар, этот рахман, Кей Войчемир, и я. Светлый так и не успел ничего узнать — к великому счастью. Мы, рахманы, будем молчать, но Кей Войчемир может проговориться. Сейчас он бежал из Савмата к Сваргу. Теперь понимаешь?
    — Сварг… Рыжий Волк может получить это оружие? — Навко вновь почувствовал холод в груди.
    — Да. И Сварг может применить его, ведь у Кея Рацимира большая армия. Догадываешься, что будет дальше?
    Догадаться было несложно. Рыжий Волк победит брата. При этом погибнут тысячи, а затем Сварг вспомнит о волотичах…
    — И ты, Ямас, хочешь, чтобы оружие досталось Уладу?
    Рахман покачал головой:
    — О таком страшно и подумать. Кей Улад — еще мальчишка. Злой, обиженный и очень жестокий мальчишка. Нет, Ивор сын Ивора! Я хочу, чтобы это оружие исчезло навсегда! Представь: Рыжий Волчонок узнает об оружии, о том, что брат, чуть не убивший его самого, почти что держит в руках то, что сделает его всемогущим. Согласится ли он уничтожить это оружие, чтобы оно не досталось никому?
    Вспомнилось испуганное лицо с нелепыми усиками. Не будь Сварга, Волчонок и сам протянул бы руку к такому могуществу, но сейчас…
    — У него не будет выбора, Ямас!
    — Надеюсь. Ты можешь спросить, почему я не попросил помощи у Велги? Она не захочет владеть тем, что уничтожит целую страну, но она не одна. Представь, кто-то из ваших обиженных захочет отомстить сполотам…
    Вспомнился Гуд, у которого погибла вся семья, его друзья, тоже похоронившие близких, — и Навко понял, что Ямас прав. И Велга — Седая Велга… Удержит ли она руку, если представится возможность отомстить?
    — Наверное, Небо захотело, чтобы я встретил тебя, Ивор. Ты хочешь вернуть свою девушку — и это лучше, чем желать гибели тысяч людей. Ты окажешь Уладу услугу, за которую можно потребовать любую награду. А я выполню то, что должен… Или тебе тоже хочется отомстить?
    Навко вздрогнул от неожиданности. Он представил, как берет волшебный жезл или надевает на палец волшебное кольцо…
    — Наверное, хочу, — голос прозвучал почему-то хрипло, неуверенно. — Но больше всего я хочу спасти Алану. И мстить надо Кеям, а не всем сполотам…
    — А ты был уверен, что мы не договоримся! — Ямас усмехнулся и провел ладонью по лбу. — Слушай! Оружием не может воспользоваться каждый. Нужен человек-Ключ, без него смерть никогда не проснется. Я не знаю точно, кто он. Но знаю село, где он живет. Если Сварг захочет, он найдет нужного человека, поэтому надо спешить.
    Навко кивнул, хотя не очень понимал, что следует сделать. Найти этого человека раньше, чем это сделает Рыжий Волк? Но как искать? Рахман не скажет, иначе секрет перестанет быть секретом. Посоветовать жителям бежать, спрятаться? Но Кеевы кметы легко найдут беглецов. И тут Навко догадался, что имеет в виду рахман.
    — Надо убить… Всех?
    — Да. Всех — иначе можно отдать Ключ в руки Сварга…
    На душе стало мерзко. Всех! Значит, детей, женщин, стариков! Они же ни в чем не виноваты!
    — Чье это село? Наше?
    — Сполотское…
    На миг стало легче, но Навко покачал головой:
    — Сполоты убивали наших детей. Но мы не сполоты!
    Ямас молчал, и в душе у Навко начала закипать злость. Рахман хочет убивать чужими руками! его — или Улада. Ямасу попросту нужен палач!
    — Решай сам, Ивор! Без меня тебе не выручить твою девушку. От моего брата мало толку, и твоя услуга будет стоить недорого…
    Двери вновь заскрипели, и в проем просунулась пегая бороденка Кобника.
    — Тебе чего? — голос Ямаса прозвучал сурово, даже зло.
    — Так обед, обед же! — растерянно проговорил Лантах. — Приготовил! Грибы, грибы вкусные, сам жарил, жарил…
    Рахман скривился, затем вздохнул:
    — Ты прав, брат. Наш гость проголодался. Поговорим позже.
    Обед оказался и вправду хорош. Ели во дворе, за невысоким деревянным столом. Тымчака будить не стали — уж больно сладко спал парень! Навко не преминул похвалить стряпню — и грибы, и кашу, и квас, чем весьма порадовал пегобородого хозяина — но сам даже не почувствовал вкуса. Не до того — сейчас предстояло решать. И от этого будет зависеть очень многое…
    Кобник тараторил, что в этом году грибов много, много, много, и рябины много, значит зимой будет холодно, холодно, а из рябины надо варить узвар, от него и сердцу польза, и селезенке опять же польза… Навко согласно кивал, ничего не слыша. Перед глазами стояло лицо Аланы. «Дождусь…» Она верит — он дал ей надежду. И он, Навко-подкидыш, проклянет сам себя, если обманет любимую. Но что, если Ямас задумал измену? Он рахман, у него свои дела. Выход один — обо всем доложить Велге. Но тогда он ничем не сможет помочь Алане…
    После обеда Кобник позвал всех в дом, но Ямас отмахнулся и увел Навко в лес, на узкую тропу, петлявшую между старых вековых лиственниц. Вначале шли молча, затем рахман остановился и внезапно взял Навко за локоть:
    — Погоди! Ты снова не веришь мне, Ивор! Почему? Я был честен с тобой!
    Навко задумался, но затем решил сказать правду:
    — Говорят, у огров есть игра. Она называется «Смерть Царя». Там передвигают деревянные фигурки по доске, чтобы загнать одну из фигурок в угол. Для тебя, рахман, мы все — такие фигурки.
    Ямас покачал головой:
    — Как мне тебя убедить? Если бы я был могучим чаклуном из сказки, то наколдовал бы летающий ковер, и на этом ковре ты бы увез свою невесту. Но тогда тебе не стало бы дела до остального…
    — Под Коростенем мне было дело до всего остального, рахман! Я был на правом фланге «Вечера Потрясения». Вся моя сотня осталась там. И я остался тоже. А ты, ненавистник Кеев, прятался в кустах!
    Лицо Ямаса внезапно дернулось:
    — Да, я прятался в кустах, Ивор сын Ивора! Мы, рахманы, не берем в руки оружия. Но подумай, откуда у волотичей серебро? Откуда мечи и кони? Кто нашел Велгу? Ведь она…
    Он не договорил, но сказанного хватило. Навко, конечно, знал, что волотичам помогают. Это было тайной, но многие догадывались, что у Велги есть сильные друзья.
    — Но для чего? Для чего, рахман? Чтобы Кеи погибли, и вы вновь владели Орией? Ямас покачал головой:
    — Кеи погибнут. Они перебьют друг друга без нашей помощи. И мы восстановим древний порядок. Но мы не будем господами! Просто каждый займется своим делом — и все будут свободны.
    Навко усмехнулся и поглядел в серое осеннее небо:
    — Кеи тоже умеют говорить красиво. Лучше скажи, кто тогда будет править в Коростене? Рахман грустно усмехнулся:
    — Тебя заботит только это? В Коростене будет править Велга. И, возможно, не только в Коростене. Иначе зачем нам все это? Среди ее советников уже сейчас есть Рожденные Дважды. Понимаешь?
    Нет, Навко не понимал, но спорить расхотелось. Главное ясно — игра «Смерть Царя» в самом разгаре. Если он согласится, его деревянная фигура сумеет сделать нужный ход…
    — Ты не все учел, Ямас. Если я расскажу Уладу о древнем оружии, он может поступить совсем по-другому. Как — не знаю, ж соблазн слишком велик. Вдруг он захочет сторговаться с Рацимиром?
    Рахман вновь остановился, густые брови удивленно приподнялись:
    — Пожалуй… А ты умен, Ивор! Что же ты предлагаешь?
    Навко улыбнулся:
    — В избе на лавке спит один славный парень. Ему надо рассказать об оружии, но чуть по-иному. А затем сделать так, чтобы ему очень захотелось уехать в Валин — без меня. Остальное я сделаю сам…
    Проснувшись, Тымчак первым делом произнес непременное «Га?» и схватился за меч. Убедившись, что меч не нужен, он виновато улыбнулся и покорно проследовал во двор, где был накормлен грибами и кашей. Пока он ел, споро работая деревянной ложкой, Навко вновь и вновь продумывал свои план. Должно выйти — если эти двое помогут и если им всем немного повезет.
    Об оружии Тымчаку рассказал не Навко, а сам Ямас. Рассказ действительно звучал чуть иначе. Кей Сварг уже посылал своих людей в далекое село. Он уже почти догадался. Более того, его кметы уже спешат к неведомому месту, где спрятано оружие…
    Тымчак слушал, широко раскрыв глаза, затем кивнул и вопросительно поглядел на своего спутника.
    — Поедешь в Валин, — велел Навко. — Скажешь Кею Уладу, что Лантах-кобник согласен помочь, — и о том, что сейчас слышал. Ехать надо немедленно…
    Парень почесал затылок, проговорил «Чекай-чекай!» и погрузился в раздумье. Затем покачал головой, показал два пальца и кивнул в сторону далекого Валина. Стало ясно — поедут они только вдвоем.
    — Ехать надо сейчас! — повторил Навко и мельком взглянул на рахмана. — Немедленно!
    Тымчак нахмурился, вновь показал два пальца и, словно ненароком, положил руку на рукоять меча. И вдруг его лицо странно изменилось. Глаза удивленно моргнули, челюсть дернулась, рот приоткрылся.
    — Га?
    Тымчак неуверенно встал, поклонился и, чуть пошатываясь, вышел на двор. Навко последовал за ним. Парень шел, время от времени оглядываясь, причем на лице его сохранялось выражение крайнего удивления. Наконец Тымчак отвязал коня, поклонился Кобнику, все это время ожидавшему у опустевшего обеденного стола, и через минуту послышался стук копыт. Навко подождал и, убедившись, что улеб не собирается возвращаться, повернулся к Ямасу:
    — Он не поймет?
    — Не поймет, не поймет! — откликнулся вместо рахмана Кобник. — Он будет ехать и удивляться, все время удивляться…
    — Так можно каждого? — Навко внезапно почувствовал озноб.
    — Не каждого, — усмехнулся Ямас. — Тебя — нет. Но такие, как этот парень, имеют только одну мысль. И если эту мысль сделать немного другой… Ты тоже уезжаешь, Ивор?
    — Да, — кивнул Навко. — Мне надо на полночь.
    На полночь от Коростеня стояло несколько повстанческих отрядов, с командирами которых Навко был хорошо знаком. Это были молодые отчаянные ребята, рвавшиеся в бой с проклятыми сполотами. Они не признавали перемирия, и только строгий приказ Велги сдерживал их порыв. Навко рассчитывал, что легко сможет с ними договориться. Но случилось неожиданное. В первом же отряде, расположенном всего в пяти часах пути от жилища Кобника, он встретил самого Гуда, тысячника Велги, правую руку Государыни.
    Вначале встреча испугала. Тысячник знал, куда и зачем уехал Навко. Его появление здесь, конечно, вызовет вопросы, а Гуд не только суров, но и весьма подозрителен. Но затем Навко понял, что ему по-настоящему повезло. Мать Болот все-таки вспомнила о нем.
    Не дожидаясь вопросов, от отвел Гуда в сторону и рассказал ему о Валине. Не все — но главное. Он честно признался, что нарушил приказ, но иначе было нельзя. Проклятый предатель и сын предателя Баюр успел рассказать ему много важного, и эти сведения требовалось немедленно проверить. Поэтому он, сотник Навко, решил пробраться в Валин. И не зря. Кей Улад готовится к войне, и улебы поддержат его. Значит, надо ждать грозу с заката. Волотичи в кольце — Сварг, Рацимир, Улад — весь волчий выводок…
    Гуд слушал, не перебивая, мрачное, покрытое шрамами лицо хмурилось. Навко знал, что тысячник тоже рвется в бой. Перемирие ему — кость в горле.
    — Ты сделал большое дело, сотник, — наконец проговорил он. — Велга не ждет войны так скоро. Сейчас Сварг готовится к битве с Рацимиром…
    Навко поинтересовался, что сейчас на старой границе. Оказалось, Рацимир успел собрать огромное войско. У Сварга сил меньше — вдвое, а то и втрое.
    — Велга считает, что Рыжий Волк будет разбит, — закончил он. — Но тогда нам придется воевать с Рацимиром. А мы еще не готовы. Нужно оружие, серебро, а главное, время. А если нападет Улад…
    Навко взглянул на мрачного, сурового тысячника и решился:
    — Можно кое-что придумать, Гуд. Если получится, Рацимир не скоро вспомнит о брате — и о нас тоже…
    И он предложил то, о чем подумал сразу, как только услыхал, где находится загадочное село. Отряды повстанцев переходят границу. Пусть сполоты почувствуют, что такое война! Несколько отрядов будут нападать на села, перережут дороги, а главный ударит прямо на Савмат.
    Глаза Гуда вспыхнули, и Навко понял, что выиграл. Тысячник не сможет отказаться от такого. Пройти огнем и мечом по земле врага! Отомстить — за сожженные села, за погибших друзей и родных — за все. И напугать — до смерти.
    — Рацимиру придется отвести войска, — подытожил он. — У нас появится время.
    — И вся Ория поймет, чего стоит похвальба Кеев, — Гуд довольно усмехнулся. — Велге говорить не будем — пока… Здесь поблизости стоят четыре наших отряда. Я пойду прямо на Савмат…
    Это и был крючок, на который попался тысячник. Если бы Навко предложил сжечь неведомое село на реке Быстрице, Гуд едва ли согласился на это. Но удар будет нанесен прямо в сердце врага — по Савмату! Отряд Навко отвлечет внимание — не больше.
    Тысячник достал свиток бересты и осторожно развернул. Навко поразился — мапа! Настоящая мапа, и на ней не Коростень, не земля волотичей, а Савмат! Гуд, усмехнувшись, пояснил, что мапа досталась ему еще в начале лета, когда его отряд захватил Коростень. Мапе не было цены. Земля сполотов: города, села, дороги, реки — все перед глазами. Вот он, Савмат — маленькие вежи, домики, рядом — распластавший крылья Кеев Орел. Навко сделал вид, что рассматривает дороги, ведущие к вражеской столице, слушает Гуда, увлеченно рассуждавшего о будущем броске в тыл врага, но глаза искали совсем иное. Ямас говорил, что село находится на полночь от Савмата… Есть! Река Быстрица, а вот и маленький домик, как раз на изгибе. Читать Навко умел лишь с пятого на десятое, но разобрать нужное слово все же смог. Калачка! Все верно, все, как рассказывал рахман. А вот и дороги — главная и еще три, похуже, но тоже проходимые. Если незаметно проскользнуть через приграничный лес, а затем свернуть прямо на полночь…
    Гуда не требовалось подгонять. В тот же день он разослал гонцов во все соседние отряды. И Навко понял — замысел удался. Теперь тысячник уверен, что это его идея, его план. Славный парень Навко лишь подсказал кое-какие мелочи. Сотнику Навко беспокоиться нечего. Если Велга будет недовольна, вся вина падет на Гуда.
    Молодые сотники, прибывшие на совет, не верили своим ушам. Наконец-то! Свершилось то, о чем не решались даже мечтать. Война на земле надменных сполотов! Поход на Савмат! Все, конечно, понимали, что это лишь набег, что назад вернутся немногие, но смерти никто не боялся. Десятки, сотни лет волотичи только отбивались. И вот настал час мести.
    Никто и не спросил, одобряет ли Правительница этот смелый план. К чему спрашивать? Ведь приказ отдает сам Гуд, тот, кто взял Коростень, кто командовал «Вечером Потрясения» в кровавой и славной битве! Да и перемирие оставалось в силе. Его заключили со Сваргом, а бороду выщиплют у его братца! Ничего, сначала черного, а потом уже рыжего! Спорили о другом — кому идти на столицу сполотов. Ругались до хрипоты, и когда тысячник, наконец, назвал два отряда, которые намеревался взять с собой, остальные едва сдерживались, чтобы не расплакаться от обиды.
    Навко легко получил под свое командование один из отрядов. Одобрили и направление — шум на полночи отвлечет сполотов от Савмата. И тогда ударят сотни Гуда…
    Кто-то со смехом заметил, что Рыжий Волк должен быть им благодарен. Ведь побьют-то Рацимира! Ответом был дружный хохот, но Навко внезапно понял, что так оно и есть. Более того, хорошо бы подбросить в Савмат слушок, что волотичи сговорились с Рыжим Волком! Вначале его не поняли, но затем Гуд хлопнул Навко по плечу и заявил, что так они и сделают. Чем сильнее поссорится Кеи, тем легче будет Краю. Пусть Рацимир и Сварг вцепятся друг другу в глотки! А потом найдется время и для Улада. И тогда конец проклятой семье!
    После совета пили, поминали погибших друзей, хвастали подвигами — прошлыми и будущими, предрекая гибель надменным сполотам. Разгоряченный хмелем, Гуд не удержался и рассказал товарищам о славном парне Навко, который не побоялся проникнуть во вражий Валин, чтобы разведать замыслы Рыжего Волчонка. Посыпались поздравления, Навко хлопали по плечу, пили за его здоровье и назначали встречу в Самвате, в Кеевом Детинце. Навко отмалчивался, пил, не хмелея, и никак не мог понять, что идет не так. Внезапно показалось, будто лицо соседа, подающего ему чашу старого меда, начало меняться. Нос заострился, ввалились щеки, под глазами проступили черные пятна. И вот вместо молодого сотника имени которого Навко не запомнил, рядом с ним оказался кто-то другой — очень знакомый. На белом застывшем лице странным огнем светились темные глаза, бледные губы кривились веселой усмешкой:
    — Твое здоровье, навий подкидыш! Как жабры, не чешутся?
    Мертвец высоко поднял чашу, и Навко понял, что в ней не мед, а кровь — темная, уже успевшая остыть. Баюр сын Антомира сделал глоток, губы окрасились красным. И вот холодная рука протягивает чашу:
    — Мы оба теперь упыри, подкидыш! Пей! Навко закусил губу, чтобы не закричать, отвернулся и глубоко вдохнул. Когда он вновь решился взглянуть, наваждение исчезло. Молодой сотник держал в руке чашу и никак не мог понять, почему его сосед не хочет выпить меду за собственное здоровье.
    К Быстрице вышли ранним утром, когда реку затягивал густой предрассветный туман. Навко шел впереди отряда, стараясь не спешить. Люди устали — сотня двигалась всю ночь, делая лишь короткие привалы. И так восемь дней — узкими лесными тропами, обходя города, сторонясь больших дорог. Немногих встречных убивали на месте — и спешили дальше. Еда подходила к концу, донимал холод, но никто из волотичей и не думал роптать. Все шли, как на праздник. Еще бы! Под ногами — чужая вражья земля! Мать Болот позволила дожить до такого — первого похода в сполотские пределы!
    Никто, кроме Навко, не знал о том, что им предстоит. И эта тайна еще более подбадривала. Это не простой набег! Они должны совершить что-то важное, секретное. Навко был доволен — парни попались крепкие, такие не побегут, не испугаются…
    Возле небольшого мостика, кое-как сложенного из старых бревен, было пусто. Навко приказал остановиться и выслал вперед двоих — на разведку. Калачка совсем близко, но туман не позволял увидеть ничего, кроме сухих камышей возле низкого берега.
    Минуты шли, и Навко начал волноваться. Казалось, все предусмотрено. Они пришли вовремя. Сегодня утром от Калачки останутся лишь обгорелые руины, а послезавтра Гуд будет у ворот Савмата. Еще два отряда ушли на полдень, к самому Денору.
    Заметить их не могли. Мапа помогла — отряд путал следы, и только Навко знал, где они будут к следующему утру. Предупредить сполотов мог лишь Ямас, но не верилось, что рахмана внезапно охватит жалость к обреченным.
    Навко встал и осторожно подошел к самой воде. Впереди тихо, но вот невдалеке послышался собачий лай. Значит, село совсем близко! Собака умолка, и Навко успокоился. Разведчики свое дело знают, шума не будет. Спящие уснут навеки — все, кому не посчастливилось родиться и жить в этом селе.
    Сквозь туман проступили две неясные фигуры. Навко сжал в руке меч, но тут же опустил оружие. Разведчики возвращались. Их рассказ был краток: село, три десятка домов, скирды у околицы, святилище на невысоком холме у самого леса. И тихо. Все спят — урожай убран, отпразднованы обжинки, можно не спешить и не вставать до петухов.
    Пора! Навко отдал приказ, и десятники собрали воинов на речном берегу. Волотичи переглядывались, еще не понимая. Они уже прошли немало таких переправ, и не могли взять в толк, чем эта речка важнее остальных. Навко знал: придется не просто приказывать, придется объяснять. Значит — надо врать, и от этой мысли ему стало заранее не по себе. Но сомневаться поздно — они у цели.
    — Воины Велги! — Навко поднял меч и взмахнул им над головой. Наступила тишина — полная, глухая, стало слышно, как журчит Быстрица.
    — Воины Велги! Перед нами сполотское село. Оно принадлежит Рыжему Волку — тому, кто убивал наших женщин и наших детей…
    Первая ложь прозвучала убедительно. Волотичи вновь стали переглядываться, на лицах заиграли недобрые усмешки. Навко понял, что можно говорить дальше.
    — По приказу Правительницы…— вторая ложь, горше первой. Он солгал о Велге, о самой Велге, Спасительнице Края! Но слово сказано, отступать поздно, и Навко, прокашлявшись, повторил:
    — По приказу Правительницы все, кто живет здесь, должны погибнуть. Это наша месть за тысячи убитых в Коростене, в наших селах и городах…
    Легкий гул был ответом. В этом гуле слышалось недоумение, пока еще легкое, едва заметное. Волотичи шли мстить, но мстят убийцам, а не женщинам и детям. И Навко вновь закричал, срывая голос:
    — Сполоты должны понять, что их семьи не останутся в безопасности, пока войска Рыжего Волка убивают волотичей! Смерть за смерть! Сегодня мы должны забыть о жалости! Я освобождаю вас от нее! Там, за рекой, нет стариков, нет женщин, нет детей. Там враги! Кровавые упыри! Когда вы увидите старика, то вспомните — он убивал ваших отцов! Когда увидите младенца, знайте — он вырастет и будет убивать ваших детей! Там нет женщин — там волчицы, которые будут рожать волчат! Вспомните Коростень, вспомните Бусел, вспомните Старые Ключи! Кровь за кровь!
    Снова гул, но на этот раз в нем звучала ненависть. Кажется, Навко нашел нужные слова. Почти у каждого на войне погибли близкие. Кровь ударила в голову, и Навко понял, что бойцы выполнят приказ:
    — Идти тихо! — закончил он. — В домах ничего не брать — мы не грабители. И запомните — всех! Всех до единого! Пусть сполоты почувствуют, что такое боль!
    — Смерть волкам! — крикнул кто-то, и множество голосов подхватило:
    — Смерть! Смерть! Смерть!
    Надо было сказать еще что-то, дабы исчезли последние сомнения, и Навко вовремя вспомнил о Гуде:
    — Сегодня ваши товарищи наносят удары отмщения по нескольким сполотским селам. Рацимир пошлет войска — и через два дня тысячник Гуд со своими ребятами ворвется в Савмат!
    Этого не знали. Несколько мгновений люди молчали — изумленно, не веря, но вот ударил дружный крик:
    — Савмат! Савмат! Смерть сполотам! Смерть!
    — Вперед! — Навко вновь взмахнул мечом. — Никого не щадить! Велга! Велга!
    — Велга! — прокричали десятки голосов. Навко кивнул десятникам, послышались короткие команды, и воины бросились вперед, сквозь туман, где спала обреченная Калачка.
    Село растянулось вдоль единственной улицы. Вокруг виднелись сады, дальше темнели перепаханные под озимь пашни, а за ними был лес. Волотичи быстро оцепили село. Все оказалось просто — три десятка крытых соломой домов, по три человека на каждый. Собаки, почуяв чужаков, уже начали заходиться лаем, но люди еще спали, не чуя беды. Навко оглянулся, убедился, что все готово, и махнул рукой.
    Сам он остался на улице с несколькими бойцами, чтобы перехватить тех, кто успеет выскочить наружу. Никто не удивился — командир должен поступать именно так, а Навко был рад, что останется в стороне. Конечно, он понимал, что кровь будет и нам нем. Более того, кровь будет прежде всего на нем, но убивать самому не оставалось сил.
    Когда волотичи быстро, без шума, вошли во дворы, и первые собаки упали, захлебнувшись лаем под точными ударами клевцов, он вдруг захотел чтобы это все поскорее кончилось. Скорее бы уйти за реку, раствориться среди густого леса и сгинуть, забыв о проклятом селе — хотя бы на несколько дней. Потом можно будет подумать, как говорить с Уладом, с Ямасом, что сообщить Велге, если придется объясняться — потом. Сейчас хотелось просто поскорее уйти, как в тот день, когда он вонзил нож в спину Баюра. Тогда тоже хотелось убежать, оставив мертвеца на окровавленной траве, но надо было обыскать его мешок, затем тащить тяжелый труп к ближайшему болоту…
    Он ждал криков, но вокруг по-прежнему стояла тишина. Внезапно из ближайшего дома выбежал высокий крепкий парень в одной рубашке. Навко хотел кивнуть бойцам, но вслед за беглецов появился волотич. В воздухе просвистел клевец и вонзился в спину. Парень упал, уткнувшись носом в землю, а волотич принялся неторопливо вытаскивать застрявшее в трупе оружие.
    И вот, наконец, закричали — где-то на краю села. Навко не успел разобрать, чей крик — мужской? женский? Голос оборвался почти сразу, затем завыла собака, потом она замолчала. Снова крик — уже поближе, долгий, отчаянный, затем умолк и он…
    На улицу начали возвращаться бойцы, деловито вытирая окровавленное оружие. Навко с облегчением понял, что все кончилось. Неужели так быстро? И эта быстрота поразила более всего остального. С момента, когда повстанцы перешли Бы-стрицу, не прошло и получаса, а села уже нет.
    Наверное, тот, неизвестный, кто был способен разбудить страшную смерть, уже погиб. Вспомнилось холодное, строгое лицо Ямаса, и Навко внезапно почувствовал омерзение. Все-таки он стал палачом! Может, рахман и прав, и сейчас волотичи, сами того не ведая, спасли тысячи тысяч от гибели, но омерзение не исчезало. Впервые Навко подумал, что надо было действовать по-другому. Рассказать Велге, собрать совет… Это не его тайна, и не тайна Ямаса, будь он проклят! Но как же тогда Алана? Ведь эта кровь нужна ему, Навко, чтобы Рыжий Волчонок поверил Ивору сыну Ивора!
    Десятники уже строили людей, и Навко очнулся. Потом! Слишком рано он начал сомневаться, раздумывать. Дело сделано, надо уходить.
    Почти все уже вернулись — никто не убит, лишь двое легко ранены. Не хватало пятерых, ушедших на самый край села, и Навко поспешил туда. Чего они тянут? Войти, убить и вернуться — так просто и так легко…
    …В одном из домов — самом дальнем, он нашел лишь трупы — старик, молодая женщина и младенец в колыбели. Навко отвернулся — такого еще видеть не приходилось, и поспешил в соседний дом, 01 куда слышались голоса. Он шагнул за порог и наткнулся на труп. Старуха… В седых волосах запеклась кровь, скрюченные пальцы впились в доски пола. Но в доме были и живые. Пятеро волотичей столпились вокруг кого-то, лежавшего посреди комнаты. Навко заметил раскинутые голые ноги, руки, прижатые сапогами к доскам… — Прекратить! Немедленно прекратить! От неожиданности двое выхватили оружие, но, узнав сотника, послушно шагнули к порогу. Остальные остались, недоуменно поглядывая на командира. Рослый парень медленно вставал, поправляя штаны.
    На полу лежала девчонка — совсем молоденькая, лет тринадцати. Ноги и живот были в крови, рот стянут повязкой. Бойцы выполняли приказ — крика никто не слышал.
    — Ты…— Навко выхватил меч и шагнул к насильнику. — Ты… Ты что делаешь?
    Круглые бездумные глаза мигнули, рот ощерился в усмешке:
    — Как что?.. Мстю!
    Меч дрогнул в руке, и Навко понял, что еще миг — и «мститель» вместе с остальными останется здесь навсегда, рядом с убитой старухой. Парни тоже что-то сообразили, один из них шагнул вперед:
    — Сотник! Эта сучка все равно сдохнет! Они ведь наших не жалели!
    В глазах потемнело. Да, не жалели! Когда волки взяли Бусел, вот так же схватили Алану…
    — Вон!!!
    Парней словно ветром сдуло. Навко подошел к девчонке, сорвал со рта повязку и остановился, не решаясь нанести удар. Девчонка привстала, неуклюже приподнялась:
    — Дяденька! Не убивайте, дяденька! Меч дрогнул, и Навко ощутил ужас от того, что сейчас случится. Сколько таких девчонок уже погибло? Наверное, в каждой семье была дочь…
    — Дяденька! Я согласная… На все… Только не убивайте! Я жить хочу…
    Навко понял, что сейчас не выдержит и уйдет. ад Нет, не уйдет — убежит, бросив все — отряд, проклятую войну и даже то, ради чего пошел в Валин.
    Тогда, в Буселе, Алана тоже просила не убивать. И ее не убили. Рыжий Волчонок пожалел девушку…
    — Не убивайте! Одна я осталась! Батю убили, бабушку…
    И вдруг вспомнился Ямас. Проклятый рахман обрек на гибель всех, не желая называть единственного — и раскрыть тайну. Может, эта девочка и есть Ключ? Он пощадит ее, а затем Ключ подберут кметы Сварга…
    — Встань!
    В полных ужаса глазах блеснула радость. Девчонка вновь попыталась привстать. Ноги не держали, она упала, уперлась руками в доски пола и, наконец, приподнялась. Она стояла совсем рядом — голая, худая, дрожащая, бледную кожу покрывали пупырышки…
    — Посмотри в окно!
    Не понимая, но уже веря, что самое страшное позади, и она останется жить, девчонка повернула голову. Удар был точен — прямо в горло. Навко сцепил в зубы и ударил вновь — для верности. Затем повернулся и выбежал прочь.
    За Быстрицей отряд построился, и сразу стало ясно, насколько за этот неполный час изменились люди. Неуверенность, еще совсем недавно не пускавшая убивать безоружных, сгинула без следа. Глаза горели недобрым огнем, молодые лица довольно ухмылялись. Бойцы перешептывались, кое-кто украдкой доставал из-за пазухи какие-то тряпки, серебряные безделушки. Навко подумал, что надо устроить обыск, заставить выбросить награбленное, наказать виновных. Ведь они не грабители! Они мстили врагу! Но он знал, что ничего не прикажет. Он просто закроет глаза — и на грабеж, и на изнасилованную девочку. Он может отдать виновных под суд, но разве грабеж страшнее убийства? Какая разница тем, кто лежит там, в догоравших избах, что сталось с их добром?
    Десятники уже несколько раз вопросительно поглядывали на Навко, и он махнул рукой, приказывая выступать. Хотелось сказать несколько слов — хотя бы о том, что все сделано правильно, приказ выполнен… Но чей приказ? Велги? Он не сможет вновь солгать. Горячего парня Гуда, которого он вовремя подтолкнул? Или рахмана Ямаса, который очень любит людей — настолько, что готов пожертвовать сотней ради всех остальных. Нет, не сотней! Ведь в этот же день повстанцы убивают сполотов в других селах — таких же тихих и беззащитных, как Калачка. И там нет человека, способного разбудить Смерть…
    Отряд двинулся вперед, кто-то скомандовал:
    «Песню!», и запевала даже не пропел, а прокричал во всю глотку:
    Как увидите сполота — Колом в брюхо — и в болото!
    И десятки голосов радостно откликнулись:
    Смерть вам, сполотские волки!
    Кто-то весело свистнул, а Навко вспомнил, что эту песню — старую, дедовскую — в последнее время старались не петь. Ведь Велга много раз говорила, что они воюют не со сполотами, а с Кеями, с теми, кто угнетает все народы Ории!
    Его бабу завалите, Да на месте присолите!
    Смерть вам, сполотские волки!
    Всех щенков его — ножами!
    А скотину — топорами!
    Смерть вам, сполотские волки!
    Дом его огнем спалите, Поле конницей топчите…
    Песня гремела, лица раскраснелись, а Навко вдруг подумал, что когда-то и Кеевы кметы вот так же впервые попробовали крови. Чем же теперь они отличаются от врагов? Вспомнились пустые мертвые глаза Баюра. «Мы теперь оба упыри, подкидыш!» Навко помотал головой, отгоняя видение, и попытался думать об Алане. Но вместо лица любимой перед глазами стояло багровое, словно запекшаяся кровь, пятно…
    — Ты страшный слуга, Ивор сын Ивора!
    — Кей Улад стоял возле огромного малинового шатра и глядел в сторону — туда, где горели лагерные костры.
    — Разве я служу тебе, Кей? — Навко постарался ответить как можно спокойнее, даже с усмешкой, и с удовлетворением заметил, как дернулось плечо Рыжего Волчонка.
    — Т-ты… Ты поспешил, Ивор! Я м-мог д-дого-вориться… Если не со Сваргом, то с Рацимиром.
    — А если бы тайну узнала Велга? Кей не ответил, и Навко понял, что слова Улада — пустые. Он и не собирался с кем-то договариваться. Просто страшная тайна нужна ему самому.
    — Л-ладно…— Улад медленно повернулся. — Ты поступил правильно, Ивор. Как тебе удалось договориться с мятежниками?
    — Я знаю Гуда, их тысячника, — слова рождались легко, все это Навко уже успел досконально продумать. — С ним имеет какие-то дела Антомир. Гуд ненавидит вас, сполотов, он жесток — но глуп. Достаточно было напомнить, что Рацимир разобьет Сварга и займется волотичами…
    Навко успел подумать, что допустил еще одну ложь. Надо было сказать не «знаю», а «знал». Гуд, тысячник Велги, погиб неделю назад у ворот Савмата. Из двух сотен, которые он взял с собою, не вернулся никто.
    — Я слыхал о т-таком оружии, — негромко заговорил Улад. — Еще в детстве. Говорят, им могли сотрясать землю, вызывать огненный дождь, испепелять моря и реки. Я д-думал, что это страшная сказка. Но Кобнику я верю, и если он сказал… Кстати, Ивор, как тебе удалось заставить Тымчака уехать в Валин? Это меня удивило более чего!
    — Надеюсь, ты его не повесил, Кей? Тымчак не только рассказал Уладу о тайне и человеке-Ключе, живущем в селе за Быстрицей. Парень умудрился совершенно забыть Ямаса. Для него в избушке был только Кобник, и именно он, якобы, поведал обо всем.
    — Нет! — Улад усмехнулся и покачал головой. — П-пожалел. Но спина у него будет чесаться еще Долго… Т-ты сказал, что не служишь мне, Ивор сын Ивора. Ты прав, но я беру тебя на службу. Отныне т-ты второй палатин моего двора.
    Наверное, следовало благодарить, но Навко лишь пожал плечами:
    — Палатин — это тот, кто за конюшнями смотрит и стражу расставляет?
    — Н-нет, — Кей улыбнулся. — Этим занимается первый палатин. Второй палатин
    — тайный меч Кея. Он делает то, что уже сделал ты. А чтобы служилось легче, я велел отписать тебе четыре села под Валином. Отныне ты дедич не только у волотичей, но и у улебов. У тебя и твоих детей будет тамга с Кеевым Орлом, а сидеть тебе за м-моим столом сразу же после моих родичей, тысяцкого и первого палатина. Ну что, т-ты, наконец, поблагодаришь?
    Навко поклонился — коротко, с достоинством. Странная мысль поразила его. Он уже не беглый холоп. Он — дедич! Но ведь он не хотел этого! Он ненавидел дедичей, воевал с этими предателями! Кем же он стал теперь?
    …До Валина он не доехал. Кей Улад покинул город вместе с войском, разбив лагерь неподалеку от границы с землей волотичей. Навко сразу же понял, что Рыжий Волчонок готов к войне. Войско собралось немалое, кметы имели не только мечи, но и кольчуги. Была даже конница — настоящая, латная. Улебы были сыты, веселы и рвались в бой за своего Кея.
    Когда стража, задержавшая Навко, доложила о нем Уладу и тот вызвал своего посланца к шатру, мелькнула безумная мысль сразу же заговорить об Алане. Все-таки он сослужил неплохую службу! Улад неглуп и должен понимать, что стряслось бы, достанься Ключ его братьям или Велге. Но в последний миг Навко опомнился: нельзя!
    Улад легко подарил ему четыре села, но Алана — его женщина. Говорят, Рыжий Волчонок даже Привязался к ней. Нет, надо ждать, надо придумать что-то другое…
    — Ты страшный слуга, Ивор, — повторил Улад, но в голосе его слышался не страх, а нечто совсем другое. — И у меня есть для тебя д-дело. Но об этом еще успеется… Ты, конечно, голоден. Пойдем, ужин готов…
    Это тоже было знаком — раньше Кей ни за что не пригласил бы безвестного волотича за свой стол. Оставалось вновь поблагодарить, хотя есть совсем не хотелось — в горле пересохло, словно он не пил целую вечность.
    Навко ждал, что ужин будет многолюдным, и он сможет отсидеться в темном углу, не вступая в ненужные разговоры. Но в большом шатре, где был накрыт стол, их оказалось только двое — если не считать молчаливой челяди. Улад кивнул гостю на табурет, сел сам и удовлетворенно потер руки. Было заметно, что его настроение явно улучшилось. Кей сразу помолодел, и теперь, если бы не нелепые усики, выглядел как раз на свои девятнадцать. Навко ждал, что, утолив первый голод, Рыжий Волчонок заговорит о делах, начнет расспрашивать, но тот болтал о пустяках и даже шутил. Навко кивал, но не давал языку волю. Опасно — Улад едва ли верит ему до конца. Сам бы Навко на его месте ни за что бы не поверил. Успокаиваться рано…
    Речь зашла об охоте, и Рыжий Волчонок начал вспоминать Войчу — двоюродного братана, который однажды поймал медведя — голыми руками, Даже без ножа. Оглушил, свалил на землю, после чего связал и дотащил на плечах до телеги. Навко вновь кивнул и только тогда сообразил, что Войча — это и есть Кей Войчемир — тот, кто знает о Ключе. Стало не по себе. Случайно ли Кей заговорил об этом? Или не верит, готовит западню?
    Улад, ничего не заметив — или сделав вид, продолжал говорить об охоте, на этот раз о ловле зайцев, и тут тяжелая занавесь дрогнула. В шатер кто-то вошел. Навко повернул голову… Алана!
    На девушке было платье из серебристой парчи, поверх накинут богатый плащ, заколотый золотой фибулой. Такой ее Навко никогда не видел и внезапно понял, что прежней Аланы, его Аланы, девушки из маленького поселка Бусел, что под Коростенем, уже нет. Есть подруга Кея, за одну заколку на плаще которой можно купить половину села. И тут пришел страх. Сейчас она заметит его, вскрикнет, назовет по имени…
    — Чолом, Кей! — девушка поклонилась и, увидев постороннего, отступила на шаг.
    — Алана!
    Улад вскочил, подошел к девушке, взял за руку:
    — Хорошо, что зашла. Я д-должен тебя познакомить…
    Алана подняла голову…
    — Алана, это Ивор сын Ивора. Он твой земляк и мой…
    Навко ждал, что Кей скажет «слуга», но Улад внезапно замялся и закончил: «Друг».
    — Он оказал мне б-большую услугу. Очень большую! Полюби его, как ты любишь меня!
    Навко встал, боясь взглянуть ей в глаза, но внезапно услыхал спокойное:
    — Чолом, Ивор сын Ивора!
    — Отныне он мой второй палатин…— Улад помолчал и негромко приказал:
    — Подай чашу…
    Навко вспомнил этот обычай. Такое он уже видел на пирах у старого Ивора. Хозяйка подает гостю мед и…
    Алана поклонилась, не спеша наполнила большую серебряную чашу, вновь поклонилась, шагнула да вперед. Их руки соприкоснулись, и Навко почувствовал, что пальцы Аланы холодны, как лед. Дорогое румское вино внезапно показалось горьким, он еле смог допить чашу до дна.
    — Поцелуй его…— велел Улад, и Навко понял, что не ошибся. Поцелуйный обряд — древний, принятый в самых знатных семьях…
    Лицо девушки казалось каменным, глаза смотрели спокойно и равнодушно, и Навко подумал, уто так целует деревянный идол. Улад удовлетворенно кивнул:
    — Хорошо! Иди, Алана!
    Уже возле порога девушка внезапно обернулась, и Навко уловил ее взгляд — жалобный, полный ужаса. Стало ясно — девушка еле держалась, все ее спокойствие — напускное. Она боялась — но за кого? За себя? За него? Или… Страшная мысль, страшнее всех прочих, внезапно заставила похолодеть. Алана боялась — но не ЗА него. Она боялась Ивора сына Ивора, второго палатина двора Кея Улада…
   

   

    

     Глава третья. Волатово поле
    

    Слуга был важен, толст, голос имел гулкий, а кланялся, хотя и низко, зато с превеликим достоинством. Войча чуть было не вскочил при виде столь дородного мужа, но вовремя сдержался и, сурово сдвинув брови, даже слегка откинулся назад, на мягкие подушки, дабы выслушать его с видом, достойным Кея. Но когда посланный сообщил, кто ждет за ярким пологом шатра, вскочить все же пришлось. И не только вскочить. Войчемир накинул плащ, долго возился с непослушной фибулой, провел по отросшим волосам деревянным гребнем и удовлетворенно потер щеки. Хвала Дию, побриться он успел!
    Брился Войча теперь два раза в день, чтобы стереть мрачные воспоминания о бородище, отросшей в порубе. Делать это было приятно — новая румская бритва, подаренная братаном Сваргом, оказалась на диво хороша. Итак, Войчемир ощутил истинное удовлетворение от своего вида. И недаром — Челеди, свою невестку, он слегка побаивался и не хотел терять перед нею лица.
    Кейна вошла в шатер и остановилась на пороге. В это утро на ней была длиннополая накидка, скрывавшая начинавшую полнеть фигуру, из-под которой виднелись загнутые носки красных сапожек. Черные волосы покрывала шитая жемчугом огрская шапочка. Войчемир представил, сколько за все это отдано серебра, но вовремя прогнал недостойные мысли. Челеди, дочь и сестра владык огрских, выглядела настоящей Кейной, и на ее скуластом узкоглазом лице не отражалось ничего, кроме спокойного достоинства.
    — Ч-чолом, Кейна! — выдавил из себя Войча, соображая, остался ли у него в шатре хотя бы жбан с квасом, дабы угостить гостью. И станет ли Челеди пить квас?
    — Не тебе кланяться первым, брат мой старший! — Кейна низко поклонилась, приложив по-огрски руку к сердцу, и лишь потом села на низкий резной табурет. Войча, запоздало сообразив, что вообще забыл поклониться, вздохнул и бухнулся обратно на подушки.
    — Здорова ли ты, сестра?
    — Я быть здорова очень, брат мой старший Кей Войчемир…
    Голос у братовой жены был низкий, грудной. По-сполотски говорила она правильно, но почему-то постоянно путала привычный порядок слов.
    — Э-э-э…— замялся Войча, думая, как бы предложить выпить кваску, но Челеди покачала головой:
    — Оставим вежество дворца для, Кей Войчемир. Поговорить надо очень с тобой мне. Как начать, не знаю я совсем даже…
    Ее голос дрогнул, и Войчемир внезапно понял, что Кейна очень волнуется. Сразу же проснулось беспокойство — уж не сталось ли чего? Братан Сварг с утра с десятком кметов ускакал куда-то еще не вернулся. Не беда ли с ним?
    — Кей Войчемир, ты старший в семье быть теперь, — Челеди заговорила медленно, тщательно подбирая слова. — Ты Кею Сваргу отца вместо…
    У Войчи отвисла челюсть. Когда рот наконец-то закрылся, сразу же захотелось возразить, что старший в семье теперь Рацимир, а быть братану Сваргу вместо отца ему уж совсем неуместно.
    — Твой отец — брат старший быть, — поняла его Челеди. — Кей Мезанмир, в Ирии хорошо да ему будет, брат младший быть. Ты старшего брата сын, в семье старший ты… Поговори с Кеем Сваргом, Кей Войчемир! Как старший поговори…
    — А-а-а… О чем?
    С братаном Сваргом они и без того общались каждый день с того самого утра, с тех пор как сторожевые кметы привели голодного и заросшего бородищей Войчу к желтому шатру, рядом с которым развевался Кеев Стяг. Вместе с братаном они ели, пили, вспоминали былое, вместе учили новобранцев, которых немало собралось в этом затерянном в глухих лесах лагере.
    — Поговори с Кеем Сваргом, Кей Войчемир! — повторила Челеди. — Обо мне, жене его, невестке твоей, поговори! Надо это очень, Кей Войчемир!
    И вновь пришлось захлопывать сам собой открывшийся рот. Что случилось? И даже если слу-иилось, как ему в такие дела соваться?
    — Ты…— слова, как назло, не шли. — Ты, Кейна, понимать должна. Ежели у мужа с женой не так что-то, негоже другим встревать. Ваше это дело…
    — Не только дело наше быть!
    Челеди встала и гордо выпрямилась, закинув голову назад. Войча моргнул, затем опомнился и тоже вскочил.
    — Не только это наше дело, брат мой старший! Я — Кейна, жена Кея. Отец мой — Хэйкан Великий! И брат мой — Хэйкан Великий! Негоже мне такое терпеть, что и баба простая стерпеть не сможет!
    На этот раз все слова оказались на своем месте, но яснее не стало. Челеди качнула головой:
    — Не ведаешь разве ты, Кей Войчемир? Муж мой, Кей Сварг, с другой живет, с другой спит, к другой в шатер ходит! Гоже ли это?
    Ах, вот оно что! Войча вздохнул и опустил голову, дабы не встречаться взглядом с невесткой. Он так и знал, что добром все это не кончится, хотя и думать не думал, что Челеди придет со своей бедой к нему…
    С Порадой Сварг познакомил Войчу в первый же день. Девушка жила в отдельном шатре — скромном, без всяких украшений. Одевалась тоже неброско, словно и не Кеева подруга. У Челеди был роскошный шатер, слуги, охрана, но встречался Сварг с женой лишь за обедом. И то не каждый День. Порада Войче понравилась — тихая, спокойная, и улыбается приятно. Но такое Челеди не скажешь.
    — Ну-у… Я это… Я поговорю со Сваргом, конечно… Поговорю об этом с ним…
    Войча понял, что и сам разговаривает, словно переводя с огрского. Стало совсем кисло.
    — Только ты, Кейна, сама посуди. По законам нашим Кей двух жен иметь может. И по вашим законам тоже. У брата твоего…
    — Не лепо говоришь! — глаза Челеди гневно блеснули. — Как ты говоришь можешь такое мне, Кей Войчемир? Мне, Кейне…
    Войча и сам был не рад, что ляпнул о этом обычае, тем более у сполотов такого не было уже много лет.
    — Жена — это жена, Кей Войчемир! Хэйкан вторую жену достоинства для берет! Уважения для берет! Союза с соседями для берет! Жена его — не девка простая! Она — тысячника дочь! Вождя дочь! Кея дочь!
    Лицо Челеди дернулось, и Войча заметил на глазах у женщины слезы.
    — А это девка какая быть? Сварг ее в бою взял, в бою поял! Таких купцам продают по гривне за десять и еще за две! Она же — как жена ему быть! Все видят это, Кей Войчемир! Все смеются над меня, Кей Войчемир!
    Можно было возразить, что никто над Челеди не смеется — попробовали бы! Но Кейна не дала говорить:
    — Разве ему плохая я жена быть? Разве не сюда бежала я, хотя за мной Кея Рацимира гнались кметы многие? Где он — там и я! И жить вместе нам, и умирать вместе! А девка эта…
    — Ну, не надо! — Войчемир сочувственно вздохнул, прикидывая, что с братаном поговорить все же придется. — Я… Я скажу! Обязательно скажу!
    — Ну чем виновата я? — голос женщины стал тих, еле слышен. — Не дает нам Великое Небо детей, но молода еще я быть, и детей вымолю много. Шайманов приглашу, чаклунов приглашу… А чем эта Порада хороша? Небось, научилась вертеться под кметами, вот и под Сваргом вертится, сука как последняя! А жене под мужем вертеться негоже, жена под мужем чинно лежать должна…
    Войча отвернулся — такое обсуждать и вовсе ни к чему. Но если гордая дочь Великого Хэйкана заговорила с ним об этом, значит и вправду плохи дела!
    К счастью, неприятный разговор с братом можно было отложить. Сварг уехал, а у Войчемира хватало и других забот. Прежде всего — войско. Конечно, кметами занимался главным образом брат, да Войчемир и не пытался заменить Сварга. Но кое-что делал охотно и не без пользы. Прежде всего — новобранцы. Войчемир не зря учился у Хальга. Впрочем, тут не требовалось умения драться двумя мечами или прыгать из седла прямо в гущу врагов. Молодых кметов надо было обучить самому простому, и Войча охотно этим занимался. Правда, порою он не без сожаления замечал, что ему, как когда-то с Ужиком, явно не хватает самых простых слов. Приходилось показывать, а в некоторых случаях прибегать к такому полезному средству, как зуботычина. Рвение новобранцев становилось поистине неиссякаемым, и Войчемир с гордостью думал, что скоро его подопечные заткнут за пояс любого врага. Гоняя кметов в полном вооружении, заставляя их рубиться, прыгать, отжиматься, он не раз с усмешкой вспоминал «вейско» сестренки Велги. Эх, ему бы месяц-другой, он бы сделал из ее разгильдяев настоящих бойцов! Он даже порой жалел, что не согласился поработать с этими бестолочами, но каждый раз вспоминал, что сестренка Велга, по какому-то дикому недоразумению, командует мятежниками, осмелившимися бунтовать против Кеевой власти. Да и девичье ли дело войска водить? Сидела бы сестренка дома, песни пела, хороводы водила! А так — ни себе покоя, ни другим.
    К его крайнему удивлению, братан Сварг, которому он сразу же рассказал о своих мытарствах, заявил, что Велга — один из лучших полководцев Ории. Войча решил, что брат шутит. К тому же Сварг отчего-то очень заинтересовался рассказом девушки о ее семье. Войча дважды повторил его от слова до слова, после чего брат стал очень серьезным и заявил, что поручит кому-нибудь из лазутчиков как следует разузнать о родителях Велги. И вновь Войчемир не понял — к чему? Сероглазая девушка почему-то поссорилась с братом, но родители ее при чем? Тем более, их и в живых-то нет!
    Слухи о том, что Кей Войчемир побывал в плену у самой Велги, вскоре начали бродить по лагерю. Войча даже расстроился. Кем же его теперь будут считать? К его изумлению, кметы начали смотреть на него, как на героя, чем ввергли Вой-чемира в еще большее смущение.
    Итак, дел было много, и Войча с удовольствием занялся новобранцами, надеясь, что у брата с Челеди все как-то образуется. Ну, в какой семье ссор не бывает?
    Сварг вернулся к вечеру и сразу же ушел в шатер к Пораде, не велев никого пускать. Но Войчемира приказ не касался, и он поспешил следом.
    Братан Сварг, сбросив рубашку, умывался над большим оловянным тазом. Порада лила из кувшина воду прямо ему на спину, Сварг постанывал от удовольствия и мотал головой, разбрасывая вокруг себя брызги.
    — И на него плесни! — крикнул он, заметив Войчу. — Плесни, плесни!
    Войча понял, что настроение у брата самое наилучшее. Порада улыбнулась, но обливать Войчемира все же не стала.
    — Чолом! — Сварг схватил полотенце и принялся вытираться. — Как в лагере?
    — Чолом! — Войча присел на подушки, решив, что тяжелый разговор следует отложить. Не при Пораде же ругаться!
    — Порядок в лагере, братан. Еще полсотни ополченцев пришло. Лех привел.
    — Лех? — Сварг на миг задумался, вспоминая, затем кивнул:
    — Точно! Он еще позавчера должен был подойти. Значит, если добавить полсотни… Да вчера еще сотня…
    — Тысяча двести двадцать, — не без труда подсчитал Войчемир. — Только, братан, из них, считай, пять сотен — совсем неумехи! Учить еще и учить!
    Он не стал добавлять, что у братана Рацимира войск все равно втрое больше. Сварг и так знает.
    — Интересный разговор был, — Сварг натянул рубаху, пригладил рыжие волосы и смахнул с бороды капельки воды. — С человечком одним… Порада, ужин!
    Девушка молча кивнула и вышла. Сварг быстро оглянулся.
    — Пока только тебе… Велга атаковала Савмат!
    — Как? — Войчемир решил, что ему почудилось. — Сестренка Велга?!
    — Сестренка! — Сварг хохотнул. — Ну и родичи у тебя завелись! Хотя даже родная сестра не могла бы нам так помочь…
    Полог шевельнулся, и Кей умолк. Появилась Порада, а за нею — гридни, несущие скатерть и блюда. Сварг выразительно взглянул на брата и заговорил о туре — огромном, свирепом, — которого встретили, возвращаясь, совсем рядом с лагерем.
    Побеседовали после ужина, когда Порада, поклонившись, оставила мужчин одних. Сварг резко встал, принес из угла высокогорлый румский кувшин и плеснул в чаши вина.
    — Такие вести насухо не слушаются, — хмыкнул он. — Мой лазутчик только что приехал из Савмата. За день до его отъезда волотичи напали на город…
    — Они… Савмат взяли? — ужаснулся Войча. Сварг, похоже, хотел засмеятся, но в последний момент сдержался и заговорил серьезно:
    — Савмат они, конечно, не взяли…
    — Хвала богам, — облегченно вздохнул Войчемир.
    — …Да и взять не могли. Их всего было сотни полторы. Появились у Валинских ворот, атаковали стражу и все там легли. Но шум был! Представляешь? А ко всему за день до этого в Савмате узнали, что волотичи сожгли несколько наших сел на полночи. Рацимир собрал кметов, помчался вдогон, и тут на тебе!
    — 3-зачем? — вырвалось у Войчи. Он вспомнил Велгу, и на душе сразу же стало скверно. Зачем же так, сестренка?
    — Зачем? — Сварг высоко вздернул рыжие брови. — Ну ты и спросишь! Да затем, что война. Твоя Велга не просто умна! Ей, похоже, сам Косматый советы дает!
    Войчемир ничего не понимал. Напасть на город, потерять сотню воинов да сжечь несколько сел — что за подвиги?
    — Не понял? — брат покачал головой. — Войча, что ты будешь делать, если меня убьют? Ты же пропадешь!
    — Типун тебе! — тут же отозвался Войчемир, затем подумал и добавил с грустью:— Пропаду, брат! Это уж точно!
    Сварг жадно отхлебнул из чаши.
    — Ладно, слушай и учись. Урок государственной премудрости. Дано: Кеи передрались. Спрашивается: кого должна поддержать Велга?
    — Да никого! — убежденно заявил Войча. — Зачем это ей? Братан, я же все равно ничего в этом не понимаю!
    Брат вздохнул и подлил в чаши вина.
    — Хорошо, не буду. Тогда давай иначе. Ты мне помогать станешь?
    Войча только мигнул и решил обидеться, и не просто, а по-настоящему.
    — Ты подумай! — глаза Сварга внезапно стали серьезными, даже суровыми. — Подумай, братан!
    Одно дело, ты из поруба бежал и ко мне попал. Я тебя накормил и подарил бритву. Как, хорошо бреет?
    Войчемир кивнул, хотя, как часто это бывало, с трудом мог уследить за рассуждениями Сварга. Бритва тут при чем?
    — …Вся моя заслуга — то, что я тебя не прикончил, как Рацимир Валадара. Так?
    Войча вздрогнул. Вспомнилось, как он сомневался в Сварге, и ему стало стыдно. Зачем брат говорит об этом?
    — А теперь речь пойдет о Железном Венце. Понимаешь?
    — Понимаю…
    — Тогда зачем ты бежал ко мне? Ты же мог догадаться, что если я не признал Рацимира, то сам хочу стать Светлым!
    Войчемиру стало жарко.
    — Но… Но я-то при чем! — в отчаянии воскликнул он.
    — Ты сын Жихослава, брат… Из жара Войчу бросило в холод. Матушка Сва, так ведь и братан Рацимир о том же говорил!
    — Но батя же не был Светлым! По праву… Этому… Лествичному… Я же изгой, братан!
    Сварг долго молчал, затем спросил негромко, равнодушно:
    — Тебе это дядя сказал?
    — Ну да! — обрадовался Войча. — Он, как я из Валина приехал, сразу мне и объяснил. Вот ежели бы батя мой стал Светлым, хотя бы на денек…
    — Вот тогда мы бы с тобой повоевали! — Сварг улыбнулся, резко встал и вновь наполнил чаши. Войчемир сразу успокоился. Раз братан шутит, значит все в порядке. Но почему и он вспомнил о Жихославе? Тай-Тэнгри, Рацимир, теперь Сварг…
    — А меня признаешь? — внезапно спросил Сварг, и Войча чуть не поперхнулся сладким терпим вином. — Если я надену Железный Венец?
    — Не знаю, — честно ответил Войчемир и тут же испугался, что брат его неверно поймет.
    — Я… Понимаешь…— слова рождались медленно, с трудом, хотя Войча думал об этом не раз и не два. — Я в семье вроде как лишний. Зря меня дядя из Ольмина вызвал. Там я хоть не мешал никому! А теперь… Ведь дядя хотел престол братишке Уладу завещать…
    — Но не успел, — тут же заметил Сварг, и Войча увидел, что глаза брата вновь стали серьезными.
    — …Ну, не успел, конечно, — поспешил согласиться он. — Значит, как решать надо? Собраться вместе, поговорить…
    Глаза Сварга округлились, несколько мгновений он молчал, а затем рухнул на подушки, заливаясь хохотом. Войча недоуменно пожал плечами. И чего он такого сказал? Самое обычное дело: собирается семья, делят наследство…
    — Ой! Не могу! Убил! — Сварг попытался приподняться, но новый приступ смеха вновь бросил его на подушки. — Войча! Что ты говоришь? Ты хоть подумал, что ты говоришь?
    Войча чуть не ответил: «Подумал», но сдержался. Как бы братан Сварг и вправду от смеха не помер.
    — Ну и дурак же Рацимир! — Сварг с трудом встал, вытирая слезы. — Тебя — и в поруб! Войча, братец, признай меня Светлым, а?
    Трудно было понять, шутит Сварг или говорит серьезно. На всякий случай Войчемир усмехнулся чтобы брат не решил, будто он посмеяться не любит.
    — Я тебе Тустань подарю. Будешь у сиверов наместником — ты и твои дети. Ты же там родился там твоего отца помнят…
    И вдруг Войча понял, что шутки кончились.
    — Ну-у-у… Если это тебе надо… А может, все-таки вместе решим? Помиритесь же вы с Рацимиром когда-нибудь?
    Сварг дернул плечом, скривился, но затем вновь улыбнулся:
    — А знаешь что, братан? Я тебе подарю Змея!
    — Огненного? — Войча решил, что брат вновь шутит.
    — Нет. Меч отцовский. Помнишь, большой такой?
    — Да ну тебя! — Сварг все-таки шутил. Знаменитый на всю Орию двуручник, гордость покойного Светлого — да кто же такое подарит!
    — Он у меня. Челеди привезла — не забыла. Хочешь?
    И тут сердце дрогнуло. Неужели правда? Настоящий двуручный меч! Да ему же цены нет!
    Сварг, внимательно наблюдавший за Войчеми-ром, негромко крикнул. Появился гридень, Кей подозвал его, что-то прошептал на ухо…
    Войча замер. Все еще не веря, он переводил взгляд с улыбающегося брата на полог шатра. Неужели? Или Сварг просто спутал и решил подарить какой-нибудь другой меч с этим же именем? Но второго Змея в Ории нет!
    Полог дрогнул, и появился гридень. За ним в шатер вошли двое кметов, один из которых придержал тяжелую ткань, пропуская другого, который нес в руках…
    Неярко блеснула синеватая сталь. Сверкнули красные камни. Засветилось старое массивное золото…
    — Узнаешь, Войча?
    Ответить Войчемир был не в силах — в горле пересохло. Он мог лишь стоять
    — и смотреть, смотреть, смотреть… Змей! Настоящий!
    Брат подошел к кмету, перехватил оружие и осторожно поднял клинок вверх.
    — Хорош, а?
    — Х-хорош…— выдавил из себя Войча, сраженный небывалым зрелищем. Почему-то думалось, что Змей никогда не покинет толстые стены дворцовой сокровищницы. Такое чудо надо охранять, держать на толстой цепи…
    — Держи!
    Ноги были, словно чужие, руки дрожали. Войчемир закусил губу, чтобы не оплошать, не выронить Змея прямо на цветастый огрский ковер. Рукоять — огромная, с массивным яблоком. Она была словно сделана специально под широкую Войчину ладонь…
    — Двумя руками возьми! — посоветовал Сварг, но Войчемир лишь хмыкнул. Кто двумя, а кто и одной справится! С непривычки тяжеловато, конечно…
    — Пошли, выйдем…
    И началась сказка. Они вышли из шатра прямо на широкую опушку, и Войчемир, все еще смущаясь и не веря, сделал первый выпад. В последний раз он держал в руках двуручник год назад. Не этот, конечно,-другой, похуже. Тогда Хальг показывал ему…
    Сталь рассекла воздух. Войча покачал головой — вышло плохо — и повторил удар. Вновь не получилось, он еще раз вспомнил советы наставника, собрался с силами. Р-раз! По опушке словно ветер пронесся…
    — Ого! — Сварг даже голову пригнул и отступил на шаг, не без опаски глядя на засветившийся в закатных лучах огромный клинок.
    — Р-раз! Р-раз! Р-раз!
    Теперь дело пошло легче. Руки сами вспомнили нужные движения, и Змей словно ожил. Войча, прикрыв глаза, представил, что перед ним — огрин. Нет не огрин, у огров кольчуги легкие. Румский латник! Стоит, мерзавец, ухмыляется, на свой доспех надежду имеет. А вот мы его сейчас и вскроем… Так! А теперь так!
    — Спасибо скажешь? — донеслись, словно из несусветной дали, слова брата, и Войча опомнился. Осторожно уложив Змея на сухую траву, он бросился к Сваргу и обнял — крепко, изо всех сил.
    — Пусти! Я же не медведь! Задушишь! — отбивался брат, и Войча, испугавшись, что и вправду задушит, ослабил хватку.
    — Братан! Да я… Да я теперь за тебя…
    — Хорошо, хорошо…— Сварг с трудом вырвался из Войчиных лап и поглядел ему прямо в глаза:
    — Присягнешь? Когда я провозглашу себя Светлым?
    — Ну конечно! — отмахнулся Войча.
    — Первым присягнешь?
    Вопрос показался и вовсе странным. Но тут же вспомнилось — первыми присягают самые близкие.
    — Ну! Я же все-таки Кей!
    — Все-таки! Ты и скажешь, братан! — теперь Сварг улыбался весело, радостно, словно не он подарил чудо-меч, а ему подарили. — А Венец мне подашь?
    Войча напряг память. Ах, да! Во время обряда Светлый садится на трон, и ему подают Железный Венец… Или наоборот — сначала Венец, потом — трон…
    — Да как скажешь! Только я лучше этим мечом…
    — Кого ты рубить собрался? — Сварг вновь улыбнулся, но совсем не весело. — Рацимира?
    Настроение сразу упало. Войча вспомнил, что идет война, и не с ограми, не с румами…
    — А я этих… бунтарей порубаю! — нашелся он. — Таким мечом…
    — Велгу не зашиби! — хохотнул Сварг, и Войча вновь удивился. Велгу-то за что? Бунтовать, конечно, негоже, но ведь она — девушка. Кто же девушек мечом рубит!
    — Пошли в шатер. Змея обмоем! — заключил брат, и Войча тут же согласился, напрочь забыв о войне, о Рацимире и Железном Венце. О просьбе Челеди он все-таки помнил, но в шатре их встретила Порада, а в ее присутствии о таком говорить было нельзя. Войчемир решил, что время терпит. Не хотелось портить такой замечательный вечер. Будет еще завтра, тогда и поговорить можно.
    Но назавтра стало не до разговоров. Прискакал еле живой от усталости гонец, сообщив весть, которая тут же заставила снимать шатры, строить сонных кметов и уходить в темную лесную глушь. Брат Рацимир не дремал. Его войско выступило в поход, а четыре сотни конных латников уже мчались по лесным дорогам, чтобы отрезать отряды Сварга от ближайшей реки. Даже Бойче стал понятен замысел чернобородого. Часть сил Сварга еще плывет на лодьях. Конница Рацимира перехватывает переправы, обрекая отставших на гибель, а затем бьет в тыл основному войску. Сам же Рацимир переходит старую границу, загоняя брата к той же реке, в те места, где берег особенно крут.
    Надо было уходить. И не просто уходить — бежать. Вначале Войча думал, что брат попытается прорваться на полночь, чтобы спрятать войско в густых лесах. Но Сварг приказал сворачивать на закат, поспешив к реке. Стало ясно — он надеется первым встретить подкрепления, а уж потом вместе уходить. Риск был велик — конница Рацимира могла успеть к переправе раньше. Четыре сотни латников — не так уж много против тысячи Сварговых кметов, но дорог каждый час. Латники погибнут, но задержат Сварга, и тут подойдет Рацимир.
    Все это Сварг объяснил Войчемиру на коротком привале, когда усталые кметы валились прямо на холодную землю, ловя недолгие минуты отдыха. Войча, командовавший основной колонной, убедился, что отставших нет, больных тоже, лишь трое молодых неумех стерли ноги. В остальном же все обстояло наилучшим образом, о чем Войчемир и поспешил сообщить брату.
    Сварг, с утра находившийся в головном отряде, выслушал невнимательно, коротко бросив, что могло быть хуже, после чего расстелил берестяную мапу и пригласил Войчу вместе поразмышлять.
    Войча запротестовал. Мапу он читал скверно, путая хитрые значки, кроме того размышлять — не его, альбирово, дело. Сварг — командующий, ему и мапу в руки. Войчина же забота — за порядком в войске следить, отставших подгонять, ну и, конечно, дать трепку врагу, ежели все-таки нагонят. Он лишь заметил, что по его скромному мнению, от Рацимировых латников в лесу толку мало, и хорошо бы их перехватить где-нибудь в чащобе да задать жару. Сварг согласился, но вновь кивнул на мапу — конница чернобородого шла большой дорогой прямо к реке. Оставалось глубокомысленно кивнуть, вспомнив слова Хальга, сказанные еще в Ольмине, о том, что отступление — самый сложный вид боевых действий.
    Сварг и с этим согласился, добавив, что не только сложный, но и опасный. Латники Рацимира обгоняют их не меньше чем на несколько часов. Скорее всего, к реке они выйдут раньше, значит, трети войска у них с Бойчей уже нет. А с остальными братан Рацимир расщелкает их за час, в крайнем случае — за два.
    Войча почему-то не испугался. Может, потому что был не в сыром порубе, а среди войска да еще рядом с братаном Сваргом, который из всей семьи считался самым толковым воякой. В Ольмине, когда они вместе с Хальгом гоняли белоглазую есь, их маленький отряд частенько попадал в засады, их окружали, травили колодцы и даже пытались поджечь вековой лес. Но все как-то обходилось, и Войчемир выходил из передряг жив-здоров, разве что с небольшими царапинами. А главное — это и есть его, альбира, судьба. Жаль, если доведется сложить голову, воюя с собственным братом, но так, видать, Дий да Матушка Сва рассудили.
    Итак, Войча духом не падал. Вскоре он уже зычным голосом поднимал уставших людей, чтобы вести их дальше сквозь сырой холодный лес. Дабы подбодрить кметов, Войчемир не стал садиться на коня, а пошел вместе со всеми. Змея, аккуратно завернутого в плотное полотно, несли тут же, и Войча то и дело оглядывался, все еще не веря, что чудо-меч отныне принадлежит ему. Хотелось скорее взять его в руки, дабы испробовать в бою, но Войча сдерживался. Война — не состязание в день Небесного Всадника, когда разодетые в блестящие латы альбиры с поклонами и церемониями вступают в поединки. Ольмин научил — победа чаще всего зависит от прочности сапог, а не от крепости стали. Настанет время и для Змея.
    Стемнело. Тяжелые тучи сочились мелким противным дождем, под ногами чавкала грязь, но Сварг все гнал и гнал кметов дальше. Все устали, хотелось упасть прямо на мокрую листву и поспать хотя бы час, но надо было идти — дальше, дальше, дальше. Войчемир понимал — они опаздывают. Наверное, латники Рацимира уже приближаются к реке. Может, уже начался бой. Значит, войско рискует поспеть лишь к груде теплых трупов — и к стальной стене Рацимирова войска.
    Под утро, когда все, и люди, и лошади, уже еле держались на ногах, Сварг объявил привал. Все уснули сразу — кроме часовых и Войчи, которому довелось лишний раз объяснять тем, кого поставили на посты, что сон для них — смерть; кроме того, хватало бед с обозом — лошади не могли идти дальше, на возах лопались оси, а две телеги вообще умудрились потеряться.
    Наконец Войчемир урвал время, чтобы подремать. Уложив Змея поблизости и поставив возле него лишнего часового, он рухнул на расстеленный на земле плащ и мгновенно уснул. Хотелось ненадолго забыться, не думать ни о чем и просто отдохнуть — в темной глухой черноте, где нет ни мыслей, ни чувств, ни тревог.
    Но боги рассудили иначе. А может, Войча просто слишком устал, и дневные заботы не оставили его, даже спящего — но случилось так, что он увидел сон, и сон очень странный. Сны Войчемиру снились не чаще и не реже, чем всем другим людям, и были сны эти простые и понятные. Снился Ольмин, холодный северный лес, суровый Хальг. Иногда Войча видел во сне батю — Кея Жихослава
    — молодого, веселого, еще реже снилась мама — ее Войча наяву и вспомнить не мог. Снились друзья, родичи, просто случайные встречные. Красные девицы тоже снились, и от таких снов Войча приходил в немалое смущение.
    На этот раз сон выпал ему необычный. Прежде всего он увидел костер. Дивного в этом ничего не было, костров Войча навидался бессчетно, но пламя невысокое, лиловое — казалось каким-то странным. Оно горело ровно, не двигаясь, словно и не пламя вовсе, а что-то твердое, плотное. Вокруг было темно. Войчемир сидел у самого огня, но тепла не чувствовал, напротив, от костра тянуло ледяной стужей. Такое удивило даже во сне, и Войча успел посетовать, что Матушка Сва не озаботилась послать ему из светлого Ирия сон поприятнее.
    И тут он увидел Ужика. Заморыш сидел в своем нелепом черном плаще, обхватив длинными худыми руками колени, и не отрываясь смотрел в костер. Войча обрадовался, но, приглядевшись, сообразил, что это не Ужик, а если и он, то какой-то необычный. Настоящему Ужику по Войчиным догадкам было где-то под тридцать, этому же — все пятьдесят, ежели не более. Лицо, обычно спокойное, теперь казалось суровым и мрачным. Войче стало не по себе, и он даже не решился окликнуть приятеля. Тот же смотрел мимо, словно Войчеми-ра рядом и не было. В общем, все это казалось странным, но тут Войча повернул голову и увидел, что возле ледяного костра их не двое, а трое. Третьей была девушка. Вначале Войча подумал, что это Велга, затем — Кледа, но лицо их спутницы внезапно стало меняться, и Войчемир понял, что это Ула. Но и Страшилка оказалась совсем не такой, как в жизни. На ней было нарядное богатое платье, украшенное бусами из сверкающих каменьев. Войча порадовался за девушку, которая, пусть и во сне, но сумела нарядиться в нечто лучшее, чем грязные лохмотья, но тут же понял — с платьем что-то не так. Он было богатым, из дорогой румской материи, но — темно-красным, словно запекшаяся кровь. Тут же вспомнилось: в красных платьях сполотские девушки выходят замуж и в таких же их хоронят. Разница лишь в том, что голову невесты покрывали венком из белых цветов, этот же был почему-то черным, хотя цветов таких даже в Ирии нет. И лицо Улы стало другим.
    Теперь она никак не походила на Страшилку. Исчезли веснушки, разгладилась кожа, ярким огнем засветились глаза. Красивая девушка — очень красивая, но сидеть рядом с нею было отчего-то страшновато. И тут Войча вспомнил, что Ула и не Ула вовсе, она — Старшая Сестра, повелительница нав. Он вновь поглядел на девушку, и вдруг вновь почудилось, что рядом с ним не Ула, а сестренка Велга. Нет, не Велга — Кледа! Сестричка Кледа, но не изуродованная страшным горбом, а стройная, с гордо поднятой головой — красавица, настоящая Кейна.
    Стало совсем не по себе, и Войча решил молчать и просто смотреть в огонь. Глядишь, и сон кончится! Но тут Ула (или Кледа?) медленно подняла руку, поднесла к огню, затем ладонь дрогнула, словно девушка стряхивала липкое холодное пламя:
    — Ты зря не отпустил его со мною, рахман! Значит, все-таки Ула! Войча на всякий случай отодвинулся подальше и поглядел на Ужика. Тот еле заметно пожал плечами:
    — Его место — среди живых. Ты не можешь нарушить равновесия, Старшая Сестра!
    Войча открыл рот, желая заявить и свое мнение по этому весьма личному вопросу, но девушка вновь подняла руку:
    — Его место со мною, рахман! Первый раз он должен был погибнуть вместе с отцом. Затем — сгнить в порубе. Скоро будет третий раз, и тогда его не спасешь даже ты.
    Глаза неузнаваемого Ужика холодно блеснули:
    — На все воля Неба, Старшая Сестра! Пока Кей Войчемир жив, он не в твоей власти.
    — Он умрет! — Войча вздрогнул, узнав голос Велги. — Кеев род погибнет, и волки будут выть на Кеевом Детинце! Кей Войчемир умрет! Я сама убью это Кеево отродье!
    Войча вжал голову в плечи, не решаясь даже взглянуть на ту, что обрекала его на смерть. Хотелось возразить, но он знал — бесполезно. Сестренка Велга отпустила братца Зайчу. Но Кею Войчемиру пощады не будет.
    — Ты не убьешь его, правительница, — спокойно бросил Ужик и чуть откинулся назад. — Кеев род не погибнет. Он тоже — часть Ории. Как и ты сама. Этого уже не изменишь.
    — Кеи погибнут. И Войчемир будет со мной! Войча так и не понял, кто сказал это — Велга или Ула, поскольку тут же раздался свосем другой голос:
    — Вы — не люди! Вы говорите, как боги, но вы не боги! Каждый человек рожден, чтобы жить! Войча не виноват, что он сын Жихослава! И Кей Жихослав не виноват, что он старший сын Хлуда…
    Вначале показалось, что говорит Кледа, но Войча вдруг понял — это не она. За него заступилась сестра — та, настоящая, которую он никогда не видел. Она не забыла о нем, о своем брате Войчемире! О старшем брате, которому слишком многие почему-то желают смерти.
    — Он умрет! — голоса Улы и Велги слились воедино. — Он умрет, такова воля Неба!
    — Нет! — зазвенели голоса Кледы и той, которую он никогда не видел. — Он не умрет! Мы не позволим!
    — Ужик!!! — не выдержал Войча. — Да скажи ты им!
    Но рахман Урс медленно покачал головой. Темный капюшон соскользнул вниз, и Войча увидел, что волосы Ужика белы, как снег. Седой Ужик — совсем как сестренка Велга…
    — Я всего лишь ученик, Зайча! — узкая рука заморыша легла на Войчино плечо. — Ты же знаешь, я только Змеев ловлю для Патара…
    Войча начал лихорадочно вспоминать, кого ловил настоящий Ужик — Змеев или все-таки лягушек, но тут Войчу вновь крепко тряхнули за плечо, и все исчезло. Войчемир с облегчением убедился, что это был все-таки сон, и тут же захотелось вновь заснуть — уже по-настоящему. Но — не вышло. Войчу опять дернули за плечо, уже посильнее, затем стали трясти. Пришлось открывать один глаз, потом два, а после просыпаться окончательно и покорно идти к дальнему сторожевому посту. Войчемира вызывал Сварг.
    На небольшой поляне горели факелы. По краям стояли кметы, держа копья наперевес, а в центре находился высокий широкоплечий парень в тяжелом сером плаще. Он был без оружия, и Войчемиру подумалось, что это наверняка пленный. Странный сон тут же забылся. Сердце дрогнуло. Значит, враги уже здесь!
    — Полюбуйся! — Сварг кивнул в сторону неизвестного. — Велга прислала!
    Войчемир решил, что не расслышал спросонья. При чем здесь сестренка Велга?
    — Она нас с тобой полюбила, — брат недобро усмехнулся. — Прислала проводника, чтобы вывеста нас к реке. Тут есть короткий путь — через болото. Представляешь?
    — Нет! — честно ответствовал Войча. То есть наличие короткой дороги он вполне допускал, но зачем бунтовщикам помогать братану Сваргу? Или Войчины речи на них так подействовали? Может, и вправду образумились?
    — Вот девка! — Сварг прищелкнул пальцами. — Ну, умна!
    Для Войчемира все это было излишне сложно. Другое дело — проводник. Не заведет ли он их в такое болото, откуда за три года выход не найдешь? Войча шагнул ближе, вглядываясь в лицо парня, показавшееся почему-то знакомым. Ну конечно!
    — Чолом, сотник! Как там твое «вейско»? Парень повернулся, глаза блеснули:
    — А, Зайча! Здорово!
    — Голова не болит? — заботливо поинтересовался Войча и кивнул Сваргу. — Этот меня в плен взять пытался. У, бунтарь!
    Брат с интересом взглянул на того, кто хотел наложить лапу на потомка Кея Кавада.
    — Ты его видел у Велги? Хорошо… Ну что, поверим сероглазой? Иди, поднимай людей!
    — Погодите! — парень шагнул вперед. — Правительница велела узнать у десятника Зайчи, как его дела. Не обижают ли?
    При этом на лице у него появилась усмешка — ехидная, даже глумливая.
    — У десятника Зайчи, — Сварг покосился на невозмутимого Войчемира, — дела хороши. Даже очень хороши! Так ты уверен, что мы будем у переправы к рассвету?
    — Будете, — усмешка сотника стала злой. — Давно хотел повидать тебя. Рыжий Волк! Под Коростенем не вышло…
    Нечего и говорить, этакий тон изрядно разозлил Войчу. Ишь, бунтарь, разговорился! Хорошо бы еще воевать умел! Но учить уму-разуму наглеца не было времени, как и разузнать у братана, зачем все-таки Велга решила им помочь? Странные дела творятся в мире! А все-таки хорошо, что сероглазая о нем вспомнила! Жаль только, сон был плохим…
    Они поспели вовремя — как раз к рассвету. Передовая сотня успела выйти к берегу, где стояли четыре десятка черных лодей, одновременно со сторожевой заставой Рацимира. Кметы, расположившиеся лагерем возле лодей, уже строились, готовясь к отпору, и Войча поспешил им на помощь. Теперь все решали минуты. Из лесу ряд за рядом выезжали латники, и надо было успеть развернуться, чтобы встретить врага лицом к лицу. Войчемир знал, что долгого боя люди не выдержат, а немногочисленная конница просто не сможет тронуть с места лошадей. Все слишком устали — последние часы приходилось идти по колено в жидкой холодной грязи. Но латники Рацимира не ведали об этом. Они видели, как из лесу сотня за сотней выходит войско, поэтому не стали спешить. Конница выстроилась у опушки, но дальше не пошла.
    Вскоре стало ясно — атаки не будет. Очевидно, Рацимиров воевода имел свою опаску. Одно дело — втоптать в землю четыре сотни плохо вооруженных новобранцев, и совсем другое — сцепиться с полутора тысячами во главе с самим Сваргом. Итак, они успели. Чернобородый не смог разбить их по частям, а значит, появилась надежда. Более того, в глубине души Войчемир считал, что теперь братан Рацимир пойдет на мировую. Зачем сполотам рубить друг друга?
    Войчемир поспешил поделиться своими соображениями со Сваргом. Тот поинтересовался, сам ли Войча это придумал. Узнав, что сам, вздохнул и покачал головой. При этом он поглядел на брата как-то странно, а губы, полускрытые рыжими усами, почему-то подозрительно кривились, но Войчемир решил, что это у Сварга от усталости. Сам он устал до невозможности, но сдаваться не собирался. Рацимирова конница, постояв с полчаса, ушла обратно, но следовало разбить лагерь, разместить людей и сделать еще кучу неотложных дел.
    За всеми заботами Войча совсем забыл о наглом бунтовщике, а когда вспомнил, было уже поздно. Проведя войско и отказавшись не только от серебра, но даже от миски каши, волотич исчез. А так хотелось передать весточку сестренке Велге, дабы берегла себя, в бой не ходила, а лучше всего замирилась со Сваргом и шла бы домой — песни петь да пряжу прясти.
    Выспаться как следует вновь не удалось. Войчу разбудили еще до полудня, когда усталые кметы спали вповалку прямо у погасших костров. В шатре, разбитом на берегу, Войчемира ждал брат. С ним были старшие кметы и сотники. Сам Сварг выглядел бодро, даже весело, словно не было за плечами трудного дня и бессонной ночи.
    Войча решил, что предстоит военный совет, и не ошибся. Брат, расстелив на ковре мапу, велел всем подойти поближе.
    — Мы здесь, — палец в перчатке из оленьей кожи указал на тонкую неровную линию, обозначавшую, как догадался Войчемир, реку.
    — У нас… Сколько сейчас, Войчемир?
    — Стало быть…— Войча напрягся. — С подкреплениями тысяча пятьсот пятьдесят, которые пехота. И конницы сто пятьдесят. Да в обозе сотня.
    — Рацимир здесь, в одном дне пути, — палец указал на неровное пятно, обозначавшее, судя по маленькой елочке в углу, лес. — У него четыре тысячи, из них пять сотен латной конницы…
    В шатре повисло молчание. Старшие кметы воевали не первый год и хорошо понимали, что означает такое соотношение. Сварг усмехнулся:
    — Плохо? Очень плохо! И это не волотичи с клевцами — это Кеево войско! Самое время сдаваться, а?
    Он быстро оглядел собравшихся. Многие отворачивались, прятали глаза. Поражение казалось неминуемым. Войчемир понял, что не один он думает о мире. А кое-кто, наверное, не прочь и сдаться.
    — Могу успокоить — никому из нас Кей Рацимир не обещает пощады, — Сварг дернул плечом и вновь улыбнулся. — Придется драться. Что скажешь, Кей Войчемир?
    От неожиданности Войча вздрогнул и пожалел, что вообще пришел сюда. Какой из него советчик? Разве что и вправду замириться с чернобородым? Но ведь Сварг ждет от него совсем других слов!
    — А чего? — Войча важно нахмурил брови. — Придется выдать братану Рацимиру! Чтоб запомнил!
    На лицах присутствующих появились усмешки и Войча подумал, что выразился недостаточно ясно. Вспомнился Ольмин. Лодыжка часто рассказывал ему, как вести войско, как строить, как обманывать врага. Войчемир внимательно слушал пытался запомнить и очень сокрушался, что наставник то и дело именует его «глюпой головой». Не всем же быть таким умным, как Хальг!
    — У них чего много? Конницы? — Войча поглядел на старших кметов и сделал несокрушимый вывод:
    — Значит надо, чтобы эту конницу того… В сторону… Чтоб ездить не могла!
    — Подковы посрывать? — хмыкнул кто-то. Войча не стал задираться — негоже, а пояснил основательно:
    — Можно и подковы, конечно. А можно туда заманить, куда ни один конь не сунется. В лес, в болото…
    — Так в болоте и нашим кметам не развернуться, Кей! — не выдержал кто-то.
    — Значит, искать надо! А то, что у братана Рацимира кметов много, так разделить их-и по частям, как водится.
    На последнее умозаключение Войчемира навели воспоминания о том, как ловко он обставил наглецов-волотичей.
    По шатру прошел гул. Командиры тихо переговаривались, и Войча решил, что семя, им брошенное, пало на благодатную почву. Одно плохо — ничего без подсказки решить не могут!
    — Ну что? — Сварг встал и легко хлестнул перчаткой по мапе. — Надумали?
    Шум стих, глаза вновь смотрели в сторону, и Войча заподозрил, что его советы пропали впустую.
    — Тогда решаю я, — лицо Сварга стало жестким, пропала улыбка, в голосе зазвенел металл. — Болтовню о сдаче прекратить. Каждого, от кого такое услышу
    — повешу на ближайшей осине. Это раз…
    Молчание стало гулким, гробовым. Никто не решался поднять взгляд. Войчемир же был доволен: так и должен говорить Кей!
    — Отсюда ведут две дороги: одна — прямо к Рацмимиру, между полночью и восходом, вторая — вдоль берега, на полночь. Через час снимаемся и уходим. Пойдем вдоль берега, Рацимир не догонит — коннице сквозь лес не пройти.
    Никто не отозвался, но некоторые, посмелее, пододвинулись поближе и взглянули на мапу.
    — Будем отступать на полночь. Пойдем быстро — очень быстро. Телеги бросим, женщин посадим верхом, больных — на конные ноши. Сзади — прикрытие…
    — Кей, мы, конечно, уйдем, — отозвался один из сотников — пожилой, с густой седой бородой. — Но Рацимир пойдет следом…
    — Точно! — кулак ударил по бересте. — А мы пойдем сюда!
    Все обступили мапу. Войча двинул плечом, освобождая место. Брат указывал куда-то в верхний угол, и Войчемир понял, что идти придется не одну сотню верст.
    — Савмат останется на полдне. Если Рацимир пойдет за нами, то…
    — Граница будет открыта? — крикнул кто-то, — Волотичи!
    — Точно! — Сварг наконец-то усмехнулся. Войча в который раз пожалел, что братан столь немногословен. Оставалось додумывать самому, Кажется, Сварг имеет в виду, что Велга может напасть на столицу. И верно, уже пыталась!
    — Они разделятся! — проговорил кто-то, и все согласно закивали. — Для Савмата придется оставить тысячи полторы!
    — Но Рацимир возьмет с собой конницу, — седобородый сотник покачал лохматой головой. — Нам все равно не выстоять, Кей. Ежели и вправду в болото заманить…
    — Или на Волатово поле, — негромко договорил Сварг.
    И вновь наступило молчание. Многие удивленно переглядывались, но кое-кто задумался, а седой сотник хлопнул ладонью по лбу:
    — Дий-Громовик! А ведь и вправду! Войчемир честно осмотрел всю мапу, но ничего похожего на загадочное Волатово поле не нашел. Не иначе, нарисовать забыли. Хотелось переспросить, но при всех делать это было неудобно.
    — Все! — ладонь Сварга ударила по мапе. — Решено! Через час выступаем! Войчемир, проследи…
    Волатово поле так и осталось загадкой. Войче пришлось заниматься делами насущными. Снаряжать войско в долгий поход, да еще в такие сроки — не шутка. К тому же хватало иных дел. Например, обоз. Бросить лишнее — не задача. Посадить всех на освободившихся коней — тоже. Но вот Пораде следовало посоветовать, чтоб ехала сзади, а Челеди пригласить вперед, к мужу поближе. Незачем им лишний раз друг на друга глазеть. Войчемир остался доволен своей выдумкой. Авось, и Сварг о супруге вспомнит.
    А затем начался поход, и Волатово поле вообще забылось. Вначале брала опаска, что вражеские лазутчики опомнятся и проведут Рацимирово войско Прямо через лес, на перехват. Затем следовало подумать о заслоне. А потом стало туго с харчами, и Войчемир изрядно помучился, пытаясь разделить остатки хотя бы на несколько ближайших дней. С братом говорили только о делах насущных, ежеминутных. Впрочем, Войчемир не особо волновался. Уж Сварг обязательно что-нибудь придумает!
    Зато вспоминался странный сон. Войчемир даже пожалел, что при войске нет чаклуна или кобника, дабы тот растолковал что к чему. Сварг, которому он обмолвился об этом, заметил, что подходящий человечек при нем был, его так и звали — Кобником, но теперь он далеко, ежели вообще жив. Итак, оставалось соображать самому, но на это Войча не был мастер. Одно ясно — плохи его, Войчины, дела. Если бы не Сварг, то и вовсе пропадать пришлось. Жаль только, что братан и сам, видать, не понимает, за какие это отцовы грехи Войчемиру бедовать доводится. Не утерпев, Войчемир на привалах принялся расспрашивать кметов, что постарше, о бате. О Жихославе говорили охотно, вспоминали, каков он был славный альбир, и даже сожалели, что не ему, а младшему брату судилось надеть Железный Венец. Кей Жихослав был смел в бою, на пирах весел, а к воинам Щедр, как и надлежит истинному Кею. И Войча никак не мог понять, в чем же тут загадка.
    Несколько раз он с сожалением вспоминал о приснившейся ему неизвестной девушке. Жива ли она, мачехина дочка? Может, потому он девушек сестренками да сестричками называет, что своей сестры рядом нет. Поискать бы, да где найдешь?
    Впрочем, о подобном думалось урывками. Все время уходило на заботы воинские. Кметы, да и сотники, вначале смотревшие на Войчу косо, приутихли, почуяв крепкую руку Хальгова ученика. Войчемир воспринял это как должное. Не зря он столько лет под Ольмином есь гонял! Да и как же иначе? Много ли в Ории потомков Кея Кавада?
    Войско шло все дальше и дальше, лес становился все гуще, и Войче стало казаться, что они скоро придут прямиком в Ольмин, а то и в скандскую землю, откуда родом Хальг. Поэтому он даже удивился, когда на восьмой день, уже ближе к вечеру, Сварг отдал приказ остановиться и разбивать лагерь. Оказывается, пришли. Совсем рядом была опушка, а за ней — поле. То самое — Волатово.
    Никакого поля Войча не заметил. Вначале он взглянул лишь краем глаза — надо было лагерь разбивать. С опушки был виден лес — все тот же осенний лес, успевший за эти недели изрядно надоесть. Часа через два, когда шатры уже стояли, а в котлах кипела каша, Войчемир сел на коня и выехал посмотреть загадочное поле поближе.
    Проехав с версту, он сделал первое открытие, пусть и небольшое. Лес все-таки кончился. Впереди была роща, за ней — другая. Это порадовало — есть где пехоту поставить! А вот коннице делать здесь нечего, прав оказался братан! Но рощи были только началом. За ними землю рассекали овраги — один за другим, до самого горизонта, воича даже руки потер от удовльствия: приходи, братан рацимир! Славно твои конники здесь поскачут! Овраги оказались длинные, глубокие, но, странное дело, почему-то ровные. Сперва Войча глазам своим не поверил и добросовестно прорысил лишнюю версту. Ошибки не было: овраг был ровным, как стрела, да и соседний такой же. Войче даже показалось, что не овраги это вовсе, а рвы. Мысль поразила, и тут вспомнилось, что поле — Волатово! Вот, значит, почему!
    А потом он увидел ямы. То есть не ямы даже, а ямины. В каждую целое село поместится. И все, как на подбор, круглые, с ровными краями. Не иначе, тоже вырыли! Ну и работа!
    Войчемир попытался догадаться, когда все это было выкопано. Выходило — давно, очень давно. На дне ям росли высокие старые деревья, края оврагов успело размыть. Не сто, даже не двести лет прошло! Какой же глубины это все было когда-то? Войча попытался представить — дух захватило. Ну, точно — волаты! Такие, как тот, что в пещере похоронен! Но и таким здоровякам изрядно пришлось лопатами помахать!
    — Поглядел? — поинтересовался Сварг, когда Войча, вернувшись с разведки, поспешил доложиться.
    Войчемир основательно рассказал о виденном, признав, что поле — лучше не придумаешь, а после осторожно поинтересовался, отчего это овраги — ровные, а ямы — круглые?
    — Волаты! — улыбнулся брат, — Слыхал о таких?
    Войчемир согласился, что не только слыхал, а даже видел, а также соообщил, что волаты — это и есть Первые, о которых столько сказок ходит.
    — Сам придумал? — рыжие брови Сварга взметнулись вверх.
    Войча ухмыльнулся: не сам. Один умный человек поведал.
    — Умный, видать, этот человек…— брат помолчал, затем лицо его стало серьезным. — Я, Войча это поле впервые еще лет десять назад увидел. Про волатов мне, конечно рассказали, только я не поверил. Зачем им такое рыть?
    — А для войны! — осенило Войчу. — Чтоб конницу задержать!
    — Конницу…— Сварг пожал плечами. — Это же на ком им ездить нужно было? Ты Патара знаешь? Войча вздрогнул от неожиданности.
    — Это старший у рахманов. Лет пять назад отец посылал меня к нему с одним делом. Довелось поговорить со стариком. Отец его очень уважал… Я спросил об этом поле — авось, знает.
    — И он сказал про этих… Первых? — понял Войча.
    — Да. Он считает, что здесь они действительно воевали. Овраги — это рвы. Заметил — рядами идут? Восемь рядов!
    — Восемь! — рука тут же полезла чесать затылок. — Да кого же им остановить нужно было?
    — Не конницу, — улыбнулся брат. — Такая глубина для конницы не нужна. Там было что-то страшное… А ямы… Патар уверен, что их не рыли.
    Войча изумленно моргнул, но тут его осенило:
    — Матушка Сва! Это вроде как Дий Громовик молнию кинул! Или… Змей?
    Собственная догадка тут же показалась дикой, невозможной, но Сварг согласно кивнул:
    — Вроде. Только молнии такое не выбьют. Да и Змеи тоже.
    Войчемир вспомнил Змееву Пустыню. Страшны Змеюки, нечего сказать, но таких ям им не выжечь.
    — Потом я бывал тут — раза два. Тогда я и подумал, что для боя здесь место — лучше не придумать. А насчет волатов… Похоже, одни оборонялись, Другие наступали. Которые оборонялись, рвы копали, а те, другие, их — молниями! Вот так-то, братан…
    Войча открыл рот, дабы заявить, что быть такого не может, но вдруг понял
    — может! Недаром Первые Дверь с Ключом прятали!
    — Мне… один человек говорил, — нерешительно заметил он, — будто Первые сами себя погубили…
    Войча хотел добавить о Сдвиг-Земле, но прикусил язык.
    — Может, — согласился Сварг. — Тем, кто тут воевал, скверно пришлось, это уж точно. Мне рассказывали, что лет двадцать назад здесь крепость откопали. Рыли что-то на холме и наткнулись. Даже не крепость — вроде пещеры. Внутри все железом выложено… То есть не железом. Что-то блестящее, легкое — и не ржавеет. Там эти волаты были — черепа, как котел…
    Войча вновь вспомнил пещеру среди скал и кивнул.
    — И еще здесь Каменная Рожа есть, — заключил Сварг, вставая. — Потом покажу. Ладно, пошли! Дел много…
    Дел и вправду оказалось много, и дел для Войчемира новых, непривычных. Воевать ему доводилось, но под Ольмином все кончалось небольшими стычками — жаркими, но короткими. Теперь же намечалось сражение. Весь следующий день пришлось провести в седле. Волатово поле объездили вдоль и поперек, после чего Сварг приказал в некольких местах рыть «волчьи ямы» и ставить частокол. А еще требовалось посылать во все стороны лазутчиков, проверять оружие, доспехи и даже конские подковы. Брат был молчалив, отдавая лишь короткие приказы, и Войчемир терялся в догадках, что задумал Сварг. Рацимир близко, значит завтра, в крайнем случае — послезавтра…
    К полудню отряды начали покидать лагерь и занимать позиции среди холмов и рощ. Вначале Войча лишь недоумено крутил головой, ничего не понимая, но затем замысел Сварга стал ясен. Войска строились огромным четырехугольником, занимая промежутки между рощами и оврагами, непроходимыми для конницы. Четырехугольник оказался неровным, углы выдавались вперед, значит нападавших можно будет атаковать с флангов.
    О дальнейшем можно было только догадываться. Сварг молчал и лишь временами мрачно усмехался. Войчемир глядел на брата с уважением — вот это полководец! Вспомнились молодые хвастливые кметы, из тех, что крутились в Кеевых Палатах. Они любили потолковать о войне, но вся их премудрость сводилась к тому, что надо выехать в чисто поле, достать булатный меч да молодецким ударом снести с плеч супостату буйну голову. И, конечно, приодеться в шелк да в румский аксамит, дабы в бою истинным альбиром выглядеть. Этих бы сюда! Но Войча тут же вспомнил — Пленк и прочие хвастуны теперь служат Рацимиру! Вот и славно, пусть приходят! Поглядим, от кого пойдут клочки по закоулочкам!
    …Каменную Рожу они увидели на склоне одного из холмов. Войча лишь головой покачал — из земли проступало лицо: нос, щеки, странные круглые глаза. Словно чудовищный волат упал на спину, окаменел и покрылся землей. В пустых глазницах росли деревья, каменные щеки змеились глубокими трещинами, но Войча рассудил, что лик зря Рожей обозвали. Лицо как лицо, спокойное, даже красивое. И кто же такое из камня высек? А главное — зачем?
    Здесь, возле Каменной Рожи, Сварг приказал разместить конницу. Тут же был врыт в землю Кеев Стяг, и Войча понял, что брат намерен руководить боем отсюда. С высокого холма было видно далеко — на много верст кругом. Кметы стали готовить сигнальные костры, подкладывая в них еловые ветки — для дыма. За холмом, в большой круглой роще, спрятались две сотни кметов, вооруженных длинными копьями. Войча лишь головой по сторонам вертел, стараясь все увидеть — и запомнить. Вдруг пригодится?
    Весь день шли работы, и каждый час Сварг рассылал во все стороны лазутчиков. Войча видел, что несмотря на внешнее спокойствие, брат волнуется. Появись Рацимир сейчас, когда войска еще не готовы, их маленькой армии придется туго. Но лазутчики сообщали одно и то же: вокруг на много верст спокойно. К вечеру стало ясно — они успели. И когда, уже в полной темноте, очередной запыхавшийся гонец доложил, что в лесу замечен конный отряд, Сварг лишь усмехнулся в рыжие усы. Рацимир опоздал.
    Ночью вокруг горели костры. Войча вначале поразился их числу, но потом вспомнил, что под Ольмином они с Хальгом тоже устраивали такое. Костров было много, и горели они не там, где стояли кметы. Вражеским лазутчикам придется изрядно побегать, чтобы разгадать эту нехитрую шутку.
    У Кеева стяга было темно. Сварг сидел, завернувшись в теплый плащ, и негромко беседовал с командирами. Один за другим они уходили куда-то в ночь. Наконец брат подозвал Войчу, который нетерпеливо ждал распоряжений. Не отсиживаться же ему завтра по кустам!
    — У тебя нет Стяга, Войчемир, — первые слова брата удивили. Но Войча тут же вспомнил — он же Кей! В бою Кей должен воевать под Стягом или хотя бы под значком — красным, с золотым орлом. Стало неловко — как он мог забыть!
    — Отец не позволял тебе иметь Стяг? — усмехнулся брат.
    Войча кивнул: не позволял. Даже в Ольмине. У него был значок, но в Савмате он оказался без надобности. Не водить же десяток кметов под Кеевым Орлом!
    — Ничего, Войчемир. Завтра ты будешь здесь. Будем считать, что этот Стяг
    — наш общий.
    — Как? — Войче показалось, что он ослышался. Ему, Кею, отсиживаться тут! Сварг — понятно, он командующий. Войче же полагалось возглавить центр или правый фланг. Он ведь Кей!
    Брат понял и улыбнулся:
    — Братан! Мечом спешишь помахать? Успеешь! Завтра будет скучно…
    Войча хотел обидеться, но вместо этого задумался:
    — Завтра… Рацимир не решится напасть
    — А ты как думаешь?
    С этим оказалось труднее, но Войчемир честно попытался поставить себя на место чернобородого. Он спешит, гонит кметов через лес, но враг уже стоит, выстроив частоколы и засеки, вырыв волчьи ямы…
    — А он кружить вокруг будет! Место искать!
    — Верно, — Сварг кивнул и поглядел в сторону близкого леса. — Завтра мы с тобой вместе постоим и посмотрим. Ты должен быть готов…
    — А я готов, братан! — Войча с удовлетворением вспомнил о Змее, который находился тут же — под рукой. В ответ послышался смех:
    — Войча, Войча, голова — два уха!
    — Ты еще Зайчей меня обзови, — обиделся Войчемир, тотчас вспомнив злоязыкого Ужика.
    — Зайчей пусть тебя Велга называет. Нет, братан, ты должен быть готов возглавить войско.
    — А-а… Зачем?
    — А затем, Кей Войчемир, что и меня, и тебя могут убить. Но оставшийся выиграет бой.
    Войча рассудил, что брат прав. Они на войне.
    — Тогда… Скажи, чего ты придумал!
    — Не много…— Сварг помолчал, затем встал и расправил плечи. — Пошли!
    Они поднялись на холм. Вокруг стояла тьма, лишь слева и справа горели костры-обманки. Впрочем, где стояли отряды, Войчемир, конечно, помнил.
    — Впереди лес, там — Рацимир, — Сварг указал рукой на черное пятно, еле заметное в ночной темноте. — Сзади нас — рвы, там конница не пройдет. С флангов — рощи. Здесь холмы. Что он сделает?
    — Не знаю, — честно ответил Войча и тотчас устыдился.
    — И я не знаю, — согласился брат. — Я бы на его месте вначале бросил небольшие отряды — прощупать нас со всех сторон. Что он узнает?
    — Что таки плохо…
    — Да, позиция у нас сильная. Но между рощами есть промежутки — туда можно направить конницу. Если пропустим — скверно. Кроме того, пехота может ударить в лоб и оттеснить нас назад, тогда откроется проход…
    Все это оказалось сложно, но Войчемир старательно запоминал. Вспомнилось, что рядом, в роще, спрятаны две сотни. Выходит, не зря!
    — Наше дело — не выходить за укрепления и отбиваться. Еды хватит дня на четыре. А вот когда мы его измотаем… Тогда увидишь!
    Стало ясно — самое интересное Сварг держит при себе. Войча не обиделся. Всех тайн командующий не может доверить даже брату. Впрочем, Войчемир кое о чем догадывался. Удода, лучшего братова сотника, здесь не было. Не было и еще кого-то — двоих или даже троих. Наверное, эти сотни спрятаны где-то за линией укреплений. В нужный момент над холмом поднимется черный дым — или белый, это уж как договорено. И тогда Удод вступит в дело…
    — Как думаешь…— Войчемир хотел спросить, смогут ли они победить, но вновь успел придержать язык. — Рацимир, он… Догадается?
    — Смотря о чем, — Сварг устало провел ладонью по лицу. — Он неплохой рубака, но давно не командовал войском. Кроме того, наш брат не любит слушать советов… Эх, Войча, плохо воевать с братьями, а?
    Войчемир вздрогнул от неожиданности:
    — Да я… И думать о таком не мог! Где ж такое видано?
    — А я мог… И видано это везде. Мой отец убил твоего…
    У Войчи захватило дух от этих слов, но возразить было нечего. Он ведь знал! А не знал, так догадывался…
    — А Жихослав посылал убийц к младшему брату… Страшно, правда? В обычной войне убивают кметов, а вождей щадят. Здесь — наоборот. И выбора нет — или мы, или нас…
    Войчемир подумал, что брат, может, и прав, но верить такому не хотелось. Виноват Рацимир, и только он! Чернобородый нарушил волю Светлого… Или не нарушал? Ведь Кей Мезанмир не успел назначить наследника! Хотел — но не успел.
    От таких мыслей Войче стало совсем плохо, и он постарался думать о бое. Но и тут выходило не лучше. Драться придется не с есью, не с ограми, и даже не с «вейском» бунтарей-волотичей. Свои! Но если сестренка Велга отпустила его, то братан Рацимир не пожалеет. Хотя нет, и Велга не пощадит, Узнав, что он Кей. Недаром ведь сон был! Выходит, что повсюду — клин.
    Войча оглянулся, окинул взглядом мерцающие огоньки костров, и вдруг вспомнил о том, что так и не решился поведать Сваргу. Дверь! Будь у него Войчемира, Ключ, посмел бы он разобраться с чернобородым? Это не латники, не стрелки из лука! Сдвиг-Земля — подумать страшно! Нет, конечно, он бы не решился на такое. Но если припугнуть? Показать краешек и предложить кончить дело миром?
    На миг захотелось немедленно рассказать все Сваргу и слать гонцов в далекую Калачку. Но Войча опомнился. Нельзя, чтобы давняя смерть проснулась. Сначала он пугнет Рацимира, затем придется заняться Уладом, а там… А там Ключ сам повернется в Двери! Может, Первые тоже не собирались рушить землю. Толкнул Косматый под локоть, и пошла смерть гулять! Пусть спит — и сегодня, и завтра, и через сто лет…
    С тем Войчемйр и успокоился, и даже предстоящий бой показался не таким страшным.
    Наутро поле было не узнать. Из лесу один за другим выходили отряды в сверкающих на солнце доспехах. Ржали кони, ветер полоскал красные стяги. Войско Рацимира строилось ровной линией, охватывая позиции Сварга с флангов. Войча долго прикидывал, сколько же всего привел чернобородый. На опушке стояло не меньше двух тысяч, ко в лесу могло прятаться столько же. Даже если несколько сотен Рацимир все же отослал к Савмату, врагов оставалось много — слишком много.
    Впрочем, никто не спешил. Кметы долго строились, ровняли ряды. Потом издалека донеслась песня — давняя, еще с огрских войн. Войча хорошо знал ее
    — песню часто пели перед боем сполотские воины. Но теперь бой предстоял не с ограми…
    Метки наши стрелы, как удар соколий!
    Братцы, крепче держите оружье!
    Едем править вражьих детей!
    Легки наши кони, как ветры степные!
    Братцы, крепче держите оружье!
    Едем править вражьих детей!
    Сильна наша злоба, словно яд гадючий!
    Братцы, крепче держите оружье!
    Едем править вражьих детей!
    Песня еще не стихла, когда вперед выехали несколько всадников и, не торопясь, направились к ближайшей засеке. Войча понял — намечался «герц». Альбиры выкликают врага на бой, чтобы похвалиться силой да удалью. Когда-то, еще в Ольмине, Войча мечтал о настоящем бое, чтобы вот так же выехать перед строем на боевом коне, прокричать свое имя и вызвать соперника на поединок. Про то и в песнях поется, и в сказках сказывается. Но теперь выехавшие на поединок смельчаки показались не героями, а какими-то недоумками. Что толку лихость зазря показывать? Бой начнется, тогда и будет время саблями огрски-ми помахать! И Войча ничуть не удивился, когда Сварг послал с гонцом приказ: на поединки не выезжать, с мест не сходить — ждать.
    Всадники, блистая доспехами, неторопливо рысили перед холмом, время от времени останавливаясь и что-то громко крича. Со стороны все это выглядело достаточно нелепо. Войча вспомнил красавца Пленка. Не там ли он? Вот бы взять Змея да подъехать поближе! То-то побежит герой, да не соколом, а курицей! Но Войча тотчас одернул себя. В Пленке ли дело? Братан Рацимир слабину ищет. Не вышло так, попробует иначе…
    Всадники, покричав и не дождавшись ответа умчались, а им на смену из лесу выбежали лучники. И почти сразу в воздухе запели стрелы. Били сильно — некоторые стрелы долетали даже до Каменной Рожи, и охрана поспешила поднять высокие красные щиты. За лучниками вышли кметы, но без лат, в одних плащах.
    Стрелы вновь заполнили воздух. Кметы бросились вперед, пытаясь взобраться на холм. Но дошли немногие — стрелы и дротики ударили в лицо. Тех, кто успел подняться, взяли в копья. Послышался долгий, отчаянный крик. Уцелевшие побежали к лесу…
    — Выманивают, — негромко бросил Сварг, и Войча согласно кивнул. Пока все шло, как и думалось. Враг бил не кулаком, а одним пальцем.
    Лучники исчезли, их сменили конники. Их тоже оказалось немного — около сотни. На этот раз не было ни крика, ни похвальбы. Всадники начали неторопливо взбираться на холм. Подъем был крут, но люди и кони упорно искали дорогу.
    Стрелы вновь остановили атаку. К тому же возле гребня подъем оказался особенно крут, и всадникам пришлось отступить. Но ненадолго — уцелевшие перестроились и начали заходить слева, пытаясь обойти холм по склону. Войча ждал, что из ближайшей рощи ударят стрелы, но спрятанный за деревьями отряд молчал. Стало ясно — братан Сварг не спешит бросать кости на стол. День только начинался.
    Атаку отбили, но в бой тут же пошла пехота. Прибежал запыхавшийся гонец, сообщив, что на правом фланге лучники пытались прорваться через рошу. Вскоре такая же весть пришла и с левого фланга, где воинам Рацимира удалось подняться на один из холмов. Оба нападения тоже кончились ничем, но противник атаковал вновь и вновь, меняя усталые отряды на свежие.
    Войчемир то и дело поглядывал на Сварга, но тот оставался спокоен. Лишь время от времени рука в перчатке сжималась в кулак, и еле заметно подергивалось плечо.
    — Ты… Что-то не так? — осторожно поинтересовался Войча. В ответ брат покачал головой:
    — Все так… Но их слишком много. Я думал, Рацимир возьмет с собою тысячи две… Понимаешь, они могут нападать день, затем — ночь. А когда мы устанем…
    Сварг оказался прав. Атаки следовали одна за дургой. Вскоре стало ясно, что легче всего прорваться на левом фланге. Две рощи, прикрывавшие пехоту, оказались не слишком густыми. Только сотня лучников, посланная Сваргом, сумела остановить прорвавшийся в тыл конный отряд.
    Время шло к вечеру, и Войчемир нетерпеливо поглядывал на солнце. Он понимал — ночь не принесет покоя, но все равно ждал темноты. И вот, наконец, солнце скрылось за холмами. В ранних серых сумерках удалось отбить еще один приступ. Он оказался последним — войско Рацимира, постояв еще немного на опушке, не спеша, отряд за отрядом, скрылось в лесу. Войчемир обрадовался но Сварг внезапно стал очень серьезен.
    — Плохо, братан! — крепко сжатый кулак ударил в ладонь. — Они все поняли…
    Войчемир удивленно взглянул на Сварга.
    — Левый фланг, — пояснил тот. — Ты же видел… Завтра они навалятся всеми силами. А главное, там пройдет конница. Я прикажу вырыть «волчьи ямы», но это задержит их на час — не больше…
    Ответить было нечего. Войчемир и рад был подсказать что-нибудь брату, да чего тут подскажешь? Если сам Сварг говорит, что дела плохи…
    Шатер разбили тут же, на склоне холма. Сварг мгновенно заснул, велев будить себя при первой же опасности. Войчемир, гордый, что остался за самого главного, присел у входа, положив рядом Змея. Так он чувствовал себя увереннее. Впрочем, чудо-меч мог мирно дремать, заботливо завернутый в плотное покрывало. Вокруг стояла тишина, и даже не верилось, что совсем недавно совсем рядом шел бой.
    Начало клонить ко сну, но Войчемир не давал себе поблажки. Завтра тяжкий день, и братан Сварг должен выспаться. А кто его покой убережет, кроме него, братана Войчемира? И когда из темноты вынырнул гонец, Войча первым делом велел ему говорить потише. И покороче.
    Вначале Войчемир ничего не понял. Велев повторить, он долго пытался осмыслить услышанное. Какие-то бродники… К Кею Сваргу… Срочно… Тайно…
    Бродников в войске Сварга не было. Войча слыхал, что под Коростенем отличился небольшой отряд усачей, но затем их вожак увел своих хлопцев куда-то на полдень. Откуда же здесь бродники? И чего это им вздумалось мешать Сваргу отдыхать? Основательно поразмыслив, Войча суровым шепотом велел привести усачей к шатру да строго наказать не шуметь и сапогами не топать. Он решил, что и сам разберется. Не великие они птицы, степные бродяги!
    Охрана расступилась, пропуская поздних гостей. Их оказалось трое — двое усатых, уже в годах, и молодой парень, по виду не старше двадцати. Увидев Войчу, все трое сняли шапки и поклонились. Войчемир встал, сложил на груди руки и попытался придать лицу суровое выражение. Но брови тут же попозли вверх. Войча удивленно заморгал, протер глаза, но убедился, что ему не чудится:
    — Покотило? Ч-чолом!
    — Чолом!
    Бродник, недоумевая, взглянул на Войчу, затем узнал и покачал головой:
    — Тесен свет, Войчемир! Здоров ли?
    — Да здоров я! — Войча нетерпеливо махнул рукой. — Ты-то откуда?
    — Позови Кея, — усач нахмурился и кивнул на своих спутников. — Ласкиня это. Кей его знает. А это — Глек…
    Войча попытался сообразить. Глек — тот, что помоложе, безусый, но с длинным чубом. Ласкиня постарше… Так ведь Ласкиня и был вожаком в отряде, что служил Сваргу!
    — Позови Кея, — повторил бродник, и голос его отчего-то чрезвычайно не понравился Войче.
    Он хотел возразить, что брат отдыхает, но понял — придется будить. Бросив: «Ждите!», он вернулся в шатер. Сварг спал, укрывшись с головой плащом, но как только Войчина рука коснулась плеча, немедленно вскочил:
    — Напали? Где?
    Стало неудобно. Разбудил брата из-за такой безделицы!
    — Бродники к тебе. Говорят, тайно… Сварг потер лицо, прогоняя сон:
    — Какие бродники?
    Войча чуть не ляпнул: «С усами», но вовремя спохватился:
    — Ласкиня с ними. Ну, который…
    — Ласкиня? Зови!
    Войча понял — брат не ждал гостей. Стало любопытно и отчего-то тревожно. Добрых вестей средь ночи не приносят.
    Бродники неторопливо вошли, вновь поклонились. Сварг кивнул в ответ. Тогда Покотило, переглянувшись с остальными, положил на пол большой кожаный мешок.
    — Взгляни, Кей!
    Мешок казался полупустым. Бродник достал оттуда что-то круглое, темное. Войча всмотрелся — тряпки! Окровавленные тряпки, уж успевшие почернеть. Бродник принялся медленно разматывать сверток. Сердце упало — Войча вдруг понял, что может быть там…
    Мертвые пустые глаза были залиты кровью. Кровь, потемневшая, густая, покрывала щеки, лоб, запеклась в длинной черной бороде. Из перерубленной шеи торчала желтая кость…
    — Матушка Сва! — Войча похолодел и отшатнулся.
    — Узнаешь ли эту голову, Кей? — бродник мрачно усмехнулся, и от это стало еще страшнее.
    Сварг молчал. Молчал и Войча, хотя хотелось крикнуть, завопить от ужаса…
    — Не признаешь брата, Кей? — Покотило покачал чубатой головой. — Думали мы, иначе нас встретишь!
    Мертвая голова Рацимира, Светлого Кея, государя Ории, лежала на цветастом огрском ковре. Войча все еще не верил. Братан Рацимир! Искавший его смерти, убивший братана Валадара… Но все-таки брат, Кеева кровь!
    — Почему? — тихо проговорил Сварг. — Что он сделал вам?
    Бродники вновь переглянулись:
    — Не ты ли позвал нас? — удивленно заметил Ласкиня. — Не позвал, не пришли бы…
    Войча с ужасом поглядел на Сварга. Нет, быть не может!
    — Кровь Валадара на нем, — Покотило кивнул на мертвую голову Кея. — На нашей земле убил он брата…
    — Не пощадил его, не пощадил бы и нас! — резко бросил безусый Глек.
    — Кей Валадар не велел мстить брату, — продолжал Покотило. — Но не месть это, Кей! Не надобно нам, чтобы Рацимир Светлым оставался…
    В голове у Войчи все перепуталось. Что говорит этот бродник? Какое дело бродягам до Железного Венца?
    — И что вы хотите за это? — плечо Сварга дернулось, и Войча понял — брат едва сдерживается.
    — Не твои мы слуги, Кей! — Покотило пожал широкими плечами. — Сотник твой, Посвет, что от тебя приезжал, твоим именем обещал вольности наши не рушить. Того и хватит…
    И вновь Бойче стало не по себе. Он помнил Посвета. Молодой сотник, брат всегда посылал его в передовую заставу…
    — Хорошо. Идите! И заберите…
    Сварг резко кивнул на то, что лежало у его ног. На усатых лицах промелькнули мрачные усмешки. Покотило опустился на корточки и начал не спеша заворачивать голову Рацимира в окровавленные тряпки. Это тянулось долго, невыносимо долго. Наконец бродники вновь поклонились, собираясь уходить:
    — Прощай, Светлый! Помни об обещании. Светлый! Войча недоуменно поглядел на Свар-га — и понял. Рацимира больше нет. Железный Венец упал с отрубленной головы…
    — Позовите Кейну! — резко крикнул Сварг. Гридень, стоявший у входа, услышал, заглянул внутрь и тут же исчез.
    — Войча… Что же это, Войча? — Сварг сжал виски ладонями и медленно опустился на кучу подушек. — Я же не хотел так…
    — Ты не посылал Посвета? — Войчемир присел рядом и острожно тронул Свар га за плечо. — Ты не посылал его, братан?
    — Нет! Посвет исчез две недели назад! Я думал — к Рацимиру сбежал… Но почему?
    Войча поверил брату. Наверное, просто очень хотелось поверить…
    Полог колыхнулся. На пороге стояла Челеди. Круглое лицо казалось заспанным, но одета Кейна была по чину, даже золотая фибула застегнута, как должно — на два вершка от плеча.
    — Звал ли меня, муж мой?
    Голос был спокойным, равнодушным, словно Кейна ждала, что ее разбудят среди ночи.
    Сварг поглядел на Войчу, словно ждал подмоги. Войчемир неуверенно кашлянул:
    — Ну… Понимаешь… Брат Рацимир… Кей Ра-цимир…
    — Рацимира убили! — перебил его брат. — Кто-то послал Посвета к бродникам
    — от моего имени.
    — Умер Кей Рацимир? Правда умер? — все так же спокойно спросила Челеди. Затем немного подумала и низко склонилась перед мужем:
    — Приветствую тебя, Сварг, Светлый Кей, государь Ории Великой! Не забудь рабу свою, бедную Кейну…
    — Не надо! — Сварг махнул рукой. — Не время сейчас! У Рацимира есть сын, а война не окончена.
    — Кто будет слушать маленького мальчишку? — равнодушно бросила Кейна. — Пойду я… Спать шибко охота…
    Войча вдруг сообразил, что сам еще ни разу не назвал брата Светлым. Но язык не поворачивался. Слишком страшно все обернулось.
    Сварг долго молчал, затем вздохнул:
    — Ладно. Войчемир, передай, чтобы усилили посты. Сейчас может случиться что угодно… Поезжай на правый фланг, погляди, как там.
    — Есть!
    Войча обрадовался. Хорошо, что можно заняться чем-то привычным, понятным. Все лучше, чем думать о том страшном, что случилось совсем недавно. Братан прав — война не окончена.
    — Я поеду на левый фланг, — Сварг устало потянулся. — Надо будет засеки углубить…
    До самого утра Войча ездил по отрядам, проверяя посты. То и дело он слазил с коня и прислушивался, не идут ли враги. Но темнота молчала. А наутро весь лагерь разбудила нежданная весть, принесенная очумелыми от ужаса перебежчиками. Кей Рацимир лежит мертвый в своем шатре, рядом — убитая охрана, а его воеводы держат совет. Час шел за часом, и на смену первым перебежчикам пришли новые. Один тут же попросил встречи со Сваргом. Вскоре Войчемира позвали к брату.
    Сварг был спокоен и деловит, словно ничего и не случилось. Лишь под глазами легли черные тени, и плечо дергалось чаще обычного.
    — Сдаются! — бросил он, и по лицу пробежала злая усмешка. — Тысяцкий просит заплатить войску. Наверное, казну уже разворовали…
    — Кому заплатить? — не понял Войча. Сварг покачал головой:
    — Не выспался, да? Кметам заплатить — то, что обещал Рацимир. Погодар обещает тут же отправить всех по домам — кроме конницы.
    — Значит…— приходилось вновь соображать. Погодар — тысяцкий Рацимира. Если он обещает распустить войско…
    — Так мы чего, победили? Брат кивнул.
    — И ты… Светлый?
    — Если ты меня признаешь! — Сварг улыбнулся, и у Войчи отлегло от сердца. Кончилось! Хвала Матери Сва, кончилось! Но тут же вспомнилось: у рацимира есть сын! Племяш Мислобор!
    — А как же…— начал он, но спросить не решился. Сварг теперь Светлый, ему и думать.
    — Странно, — Сварг покачал головой. — Когда отец учил меня воевать, он говорил, что главное — выиграть большую битву. Это моя вторая война, Войчемир. И все идет совсем не так. Я разбил Велгу под Коростенем, а она выиграла войну. А эту битву проигрывал я… Странно, правда?
    Войча не нашелся, что сказать. Иногда брат говорил загадками.
    — Поеду! — Сварг накинул плащ и долго застегивал фибулу. — Остаешься за меня. Думаю, ничего не случится…
    Он оказался прав. Весь день войска стояли на прежних местах, но никто и не думал нападать. Напротив, из лесу то и дело прибегали кметы — и пешие, и конные — торопясь присоединиться к победителям. Одна за другой разносились вести:
    Сварг приехал к шатру Рацимира, поклонился телу брата, собрал совет, обещал выплатить кметам серебро за службу, а всех желающих — распустить по домам. И другое рассказывали — несколько сотников пытались защитить права Мислобора, но их схватили, одного даже ранили. Сам же сын Рацимира, по слухам, бежал в Савмат, другие же говорили — к ограм.
    Войча решил ничему не удивляться и ждать. Однако заметил — кое-что изменилось. Те из сотников, кто раньше не очень его жаловал, теперь спешили поклониться, некоторые даже поздравляли. Войча не понимал — с чем. Сварг — понятно, он теперь Светлый. И Войчемир даже порадовался, что не ему достался Железный Венец. Это же сколько забот теперь у брата! Хорошо бы попроситься если не обратно в десятники, то в сотники, куда-нибудь на полдень, к ограм поближе. Но тут же вспомнилось — брат хочет послать его в Тустань, к сиверам, и Войчемир заранее расстроился. Какой из него, Войчи, наместник!
    Брат не возвращался до самой ночи, а когда приехал, ему было не до Войчи. Вместе с Кеем в лагерь прибыла целая толпа воевод, дедичей и Кеевых мужей — тех, кто еще вчера служил Рацимиру. Войча постарался улизнуть от шумного сонмища и вновь уехал проверять посты. Он там не нужен. И без него решат!
    Но спрятаться не удалось. Гонец нашел Войчемира на одной из дальних застав и позвал к брату. К счастью, Сварг оказался в шатре один. Вид у него был усталый и даже измученный.
    — Присягнули! — он кивнул куда-то в сторону, но Войча понял. — Видел бы ты эти рожи! Каждому — что-то дай, что-то обещай…
    Войча сочувственно вздохнул.
    — Ты говорил, что Хальг тебя из поруба выпустил?
    — Д-да… То есть нет…— вопрос оказался слишком неожиданным. — Ну, в общем…
    — Хальг бежал.
    Войча постаралася осмыслить услышанное.
    — Это плохо, — наконец решил он. — Домой бежал?
    — Эх, Войча, Войча! — Сварг усмехнулся. — Да не домой! С ним сотня латников, он поехал на полночь, в Елев. Знаешь? Маленький такой городишко, на границе с сиверами. С ним Мислобор. Понимаешь?
    — Нет… То есть, да!
    — Верни его, Войча!
    Войчемир хотел спросить «Как?», но не решился. Раз брат просит…
    — Обещай Хальгу от моего имени, что он останется палатином. Обещай, что хочешь. Но верни! Скажи, что с Мислобором ничего не случится…
    — Ну, это ясно!
    Сварг удивленно взглянул на брата:
    — Ясно? И ты сможешь убедить Хальга?
    — Так чего? — на этот раз удивился Войча. — Кто же Мислобору худое сделает? Ведь он племянник — и мой, и твой!
    Сварг явно хотел что-то сказать, но смолчал. Затем резко кивнул:
    — Хорошо! Не согласится — уезжай. В бой не вступай. Возьми с собой конную сотню…
    Войча уже не слушал. Поручение вначале удивило, но затем обрадовало. Хорошо уехать подальше от этой суеты! И Хальга повидать хорошо! И Мислобора домой вернуть надо. Чего бедному парнишке по лесам бегать?
    Приказ взять с собой целую сотню тоже удивил. Зачем столько? Войча и сам бы справился! Уж ему ли с наставником не договориться!
    Завал был устроен по всем правилам — за поворотом, где узкая лесная дорога резко сворачивала влево. Войча еле успел остановить коня. Вот карань! Огромные стволы преградили путь, вдобавок кто-то заботливо связал их веревками.
    Отряд остановился, кметы начали слезать с коней, осторожно поглядывая на молчащий лес.
    Войча быстро огляделся. Деревья стояли плотно, вдобавок слева рос густой боярышник, так что и коня провести трудно. Ну надо же так нарваться!
    До Елева оставалось несколько часов езды. Войча спешил, боясь, что Хальг уедет еще дальше, а там ищи его у самого Ольмина! Разговор с наставником за эти дни был продуман основательно. Тут все казалось просто. Поговорить, вместе вернуться… И вот надо же, этакая неприятность!
    Надо было спешить, но Войча помнил: завалы в лесу — вещь опасная. Опытные люди — тот же Хальг — советовали их обходить, не трогая. Мало ли? И самострел поставить могут, и дюжину стрелков в кустах посадить! Войча уже хотел подозвать ближайшего кмета, дабы поискал дорогу среди деревьев, как вдруг где-то близко послышался треск. Огромное дерево с шумом рухнуло, отрезав отряду путь к отступлению.
    Все стало ясно. Не просто завал — засада! По всем правилам — засада! Вот так съездил!
    Рассуждать о том, кто и почему мог сообразить такое, времени не оставалось. Кметы, бойцы опытные, уже прятались за лошадей, держа оружие наготове. Вовремя! Боярышник зашевелился, сквозь него блеснула сталь. И тотчас же с другой стороны появились воины — много, не один десяток. В руках они держали луки, стрелы лежали на тетиве, а сзади стояли другие — с копьями наперевес. Войча поглядел вперед — за бревнами завала тоже сверкали стальные шлемы.
    — Оружие на землю! — прокричал чей-то голос, и стрела, просвистев, воткнулась в землю у самых Войчиных ног.
    — А вот сейчас! — засмеялся Войчемир, хотя смеяться было не над чем, разве что над самим собой. Попался! Словно желторотый новобранец попался!
    — Кметы Кея Сварга! — вновь послышался голос, но уже другой, и от этого голоса Войче стало кисло. — Это есть я, Хальг, палатин Светлого! Мы вас сейчас будем немножечко убивать! Кто бросит оружие, то спасет свой пустой сполотский голова!
    — Лодыжка! — отчаянно крикнул кто-то, и тут же послышался глухой стук. Кметы бросали мечи, щиты, копья, некоторые, самые предусмотрительные, спешили поднять руки. Войчемир застыл в полной растерянности. Что происходит, Матушка Сва? Никак наставник воевать собрался? На почему?
    — По одному идти вперед! — крикнул Хальг, и Войчины кметы покорно двинулись к завалу. И тут Войчемир не выдержал:
    — А ну, стой! Назад! — гаркнул он, торопливо доставая двуручник. — Куда?
    — Ага! Маленький глюпий Войча берет большое-большое железо? Маленький глюпий Кей Войчемир хотеть немного умирать!
    Голос наставника ударил, словно плеть. Войча сцепил зубы. Так, значит?
    — Ладно, Хальг! Нечего по кустам прятаться! Выходи, поговорим!
    — Ха-ха! Маленький Войча взял большой-большой меч, чтобы убить старого Хальга!
    В голосе наставника звучала не просто насмешка-в нем была ненависть. Войча испугался. Не смерти — того, что он разгневал Лодыжку. Но чем?
    Тем, что служит Сваргу? Но Хальг сам велел ехать к брату!
    Растолкав перепуганных кметов, Войчемир пробрался к завалу. Лучников он не боялся. Пусть стреляют! Раз уж наставнику нужна его смерть… Но никто не спустил тетивы. Войчемир, поминая карань вкупе с Косматым, перебрался через поваленные стволы, оттолкнул двоих кметов, кинувшихся навстречу, и резко повернулся, поудобнее перхватывая Змея:
    — Хальг! Где ты?
    — Вот я есть, Кей!
    Сканд возник, словно из-под земли. Лицо полускрыто стальным забралом, на груди — сверкающее зерцало, в руках — две кривые сабли, огрские, переливающиеся синеватым волнистым блеском:
    — Глюпий Войча! Разве я учить брать большой меч, чтобы бить один на один? Ты плохо учить, мой глюпий Кей!
    Войча открыл рот, чтобы наконец-то объясниться, но поздно. Сверкнула сталь — клинки со свистом рассекли воздух:
    — Дерись, глюпий Войча!
    А дальше все исчезло — лес, дорога, кметы в сверкающих кольчугах, даже Хальг. Остался ветряк — страшная мельница, бешено вращающая острыми крыльями. Войча закусил губу и сделал быстрый выпад — влево, как учил наставник, затем — сразу назад, и новый выпад с резким ударом снизу вверх. Зазвенела сталь, крылья ветряка чуть подались назад:
    — Медленно бьешь, ленивый глюпий Войчемир!
    Войча отскочил назад, качнулся вправо, надеясь на миг сбить Хальга с толку, и ударил снова — прямо в грудь. Мимо!
    — Лючше! Много лючше, Войча! Но большой меч — не для такого боя! Я бить тебя так…
    Крылья ветряка оказались совсем близко. Ноги! Войчемир подпрыгнул, почувствовал резкую боль в левой голени, чуть ниже колена, но не растерялся и ударил вновь. И снова Змей рассек пустоту, но Войча, не поворачиваясь, ударил еше раз, не клинком, а тяжелым золотым яблоком. Есть! На миг страшный ветряк исчез. Войча уловил какое-то движение справа и, чуть отступив, ткнул Змеем прямо перед собой.
    — А это есть хорошо, Войчемир!
    Голос наставника оставался спокойным и насмешливым, руки все так же сжимали сабли, но правое плечо заливала кровь. Войча понял — удар попал прямо в грудь, но сканда спасло стальное зерцало. Клинок скользнул по нему вверх, пропоров кольчугу…
    — Ты показать, чему я тебя учить Войчемир! Теперь я показать, чему я тебе не учить! Смотри!
    Но смотреть было нечего. Страшный ветряк вновь заработал, и Войчемир мог лишь парировать удары. Слева, справа, снова слева… Пару раз клинки задевали руки, плечи, но кольчуга выручала. Пришлось отступить на шаг, затем еще на шаг. Войча понял, что долго не выдержит. Руки, сжимавшие Змея, начали уставать, меч сразу стал тяжелым, неподъемным. А ветряк работал все быстрее, и каждый удар становилось все труднее отбивать…
    — Вот и все, глюпая голова!
    Сталь сверкнула прямо перед глазами, Войча поднял Змея, парируя колющий в лицо, и тут что-то ударило по ушам — страшно, неимоверно больно. В глазах стало черно. Змей выпал из ослабевших рук — и все исчезло…
    Голос слышался издалека — из неимоверной дали. Знакомый, очень знакомый — но не Хальга. Тот, кто говорил, вернее кричал, был чем-то недоволен:
    — Ты убил его, Халы! Ты убил дядю Войчу!
    — О нет, нет, Кей! Я бить его уши рукоять сабли. Это не есть смерть!
    С кем это говорит наставник? Голоса стали ближе, и тут вернулась боль. Войча застонал, сумел приподнять голову, но глаза никак не открывались.
    — Дядя Войча! Дядя Войча!
    Кто-то взял его за плечи, помогая привстать. Войча с трудом двинул рукой, нащупал землю и сел. Кажется, он жив. Теперь открыть бы глаза…
    — Дядя Войча! Дядя Войча! Хальг, что ты с ним сделал?
    — Не то, что он с нами сделать хотеть, очень-очень добрый Кей!
    Войча хотел возразить, что ни с кем ничего делать не собирался, но язык не слушался. Кто же этот добрый Кей?
    — Ты уже забыть, что они сделать с твой отец? Отец! Глаза наконец-то открылись. Войча увидел прямо перед собой взволнованное лицо племяша Мислобора и облегченно вздохнул. Хвала Сва-Заступнице!
    — Дядя Войча! Ты можешь встать?
    — Наверное…— неуверенно предположил Войчемир, но все-таки встал и оглянулся. Вокруг стояли кметы, Хальг — уже без шлема и без кольчуги — сидел на земле, ему делали перевязку. Войча с сожалением понял, что все-таки ранил наставника. И, кажется, сильно.
    — Дядя Войча! Ты же не хотел нас убить? — в глазах племянника был испуг, и Войчемир наконец-то пришел в себя:
    — Да ты чего? Я же…
    И Войча рассказал, как все случилось. Да и рассказывать было, считай, нечего. Поехал, чтобы уговорить вернуться — всего и дел.
    — Вот видишь! — Мислобор резко повернулся к Хальгу. — Я же тебе говорил!
    — А может, Кей Войчемир немного забывать? — недоверчиво скривился наставник, и Войча обиделся.
    — Кей не лгут! — Мислобор выпрямился и гордо расправил плечи. — Кей никогда не солжет Кею! Правда, дядя?
    — Ясное дело! — охотно согласился Войча. — Да чего случилось-то?
    — Вчера в Елев приехал один человек. Удод — сотник Сварга. Он предупредил, что дядя Сварг посылает тебя, чтобы…
    — Как?!
    Войча даже речи лишился. Выходило нечто несусветное. Даже хуже — что-то невозможно страшное. Удод — сотник брата! Нет, быть не может!
    — Я правду сказал! — Войчемиру хотелось кричать, вопить от отчаяния и обиды. Что же это происходит, Матушка Сва!
    — Очень плохо, мой глюпий Войча!
    Халы поправил повязку, встал, ему помогли накинуть плащ.
    — Кеи не лгут, но сотник может немножечко говорить ложь. Жаль, что старый и очень глюпий сканд верить какому-то сполотскому дураку! Извини меня, маленький Войча! Я отвечать своей старой жизнью за молодого Кея…
    — Зачем же… Почему? — обида исчезла, но недоумение стало еще больше. Брат говорил, что не велел убивать Рацимира, но его сотник — опять сотник! — ездил к бродникам. И на малыша Улада, как поговаривали, напали Сварговы кметы во главе с Покладом!
    — Кто-то хотеть убить маленького и очень глюпого Войчу! — Хальг покачал головой. — Кто-то очень не любит тебя, Кей Войчемир. Не возвращайся к этому кто-то! Этот кто-то захочет убивать тебя снова!
    — Дядя Войча, поезжай с нами! — подхватил Мислобор. — У тебя сотня, у нас
    — сотня. Отобьемся!
    Отбиваться? От кого? От братана Сварга? Стало совсем плохо. Не к месту вспомнился сон. Почему ему, Войче, так желают смерти? За какие грехи?
    — Братан Сварг…— проговорил он и запнулся. — Он меня принял, когда я бежал… Бритву подарил…
    — Не станет брат брата при всех убивать, — негромко заметил сканд. — Брат брата чужими руками станет убивать… Кей Рацимир не посылал кметов убивать Кея Валадара, глюпий Войча! Хотел — но не стал. Думай сам, кто это сделать! Кто решил убивать Кей Валадар, Кей Улад, Кей Рацимир и Кей Войчемир!
    В глазах потемнело, словно сканд вновь ударил его. Войча помотал головой. Нет! Нет! Нет! Сварг ему Змея подарил, обещал сделать наместником! Они же вместе ели, вместе пили, вместе войско вели!
    — Твоя голова очень глюпая есть, маленький Войча! Но пусть твоя глюпая голова немножечко подумает!
    Но Войча уже все решил. Было страшно, но он знал, что должен сделать.
    — Наверное, я очень глупый, наставник! Да только я Сваргу обещал. Вернусь и поговорю. Пусть скажет…
    — Я слишком сильно ударить тебя, маленький Войча! Ты стал совсем-совсем слишком глюпый!
    Но Войчемир уже не слушал. Наставник продолжал убеждать, что-то говорил Мислобор, но Войча хотел лишь одного — вскочить на коня и скакать день и ночь, без устали, пока вновь не увидит брата, не поговорит с ним. Все выяснится! Все непременно разъяснится! Ведь они со Сваргом — братья! Одна семья, одна Кеева кровь! Он должен вернуться к Сваргу, а там — будь что будет!
   

   

    

     Глава четвертая. Палатин
    

    — Говоришь, в три локтя дорога? А не меньше? Как бы конница не застряла! Дожди скоро…
    Прожад ему не верил. Старший кмет, седой, морщинистый, с мрачным неулыбчивым лицом, смотрел искоса, отвечал сквозь зубы и никогда не заговаривал первым. Так повелось сразу — с первого же часа, с первой минуты. Вначале Навко испугался. Казалось, этот немолодой сполот, чем-то похожий на лохматого охотничьего пса, что-то знает. Даже не что-то — все: и про Баюра, и о том, что сын дедича Ивора давно похоронен на старом погосте возле леса, и даже про Ямаса. Но вскоре страх исчез. Стало ясно — для Прожада Навко, то есть не Навко, а новый палатин Ивор, прежде всего волотич. А во-лотичам старый вояка верить отказывался — напрочь. — Конница пройдет, — Навко объяснял это уже в который раз. — Только ехать придется по одному.
    Пехота пойдет другой дорогой — она рядом, в трех верстах…
    Мала была неточной. Навко сам вырезал ее на бересте. Настоящая мала — обстоятельная, секретная — была лишь у Кея Сварга. И еще у Велги — она-то и передала ее Гуду. В Валине оказалась лишь мапа улебской земли, но здесь она бесполезна.
    — А реки? — сполот явно не верил. — Мостов-то нет!
    — Есть броды, — Навко устало вздохнул. — Пройти легко, даже если дождь…
    Со всеми остальными оказалось легче. Валин-ские дедичи слабо различали волотичей и споло-тов. Вся свита Улада была для них сборищем чужаков. Но молодого Кея любили, а посему терпели и тех, кто ему служит. Сполоты же — старшие кметы и сотники — почти не обращали на Навко внимания. Палатин не занимается войском, его дела во дворце. Так, по крайней мере, думали.
    Во дворце приходилось бывать каждый день, но всеми делами там ведал первый палатин — длиннобородый Бовчерод из валинских дедичей. Навко встречался прежде всего с Уладом, а в последние дни — с тем, кто ведал войском и не верил выскочке-чужаку. Прожад и передал ему повеление Кея: провести войско через землю волотичей — тайно, быстро и без потерь. Выступать следовало через две недели.
    Уже который день, сидя над самодельной малой, Навко ловил себя на страшной мысли. То, что он делает — измена. На этот раз отговариваться нечем. Враг волотичей Кей Улад повелел тайно провести войско. И он, бывший повстанческий сотник, обещал, что сделает это! Чем же он лучше Антомира? Ничем, даже хуже! Антомир защищал свои земли, свою власть. Он же — просто предатель.
    Алану он видел лишь два раза, и оба раза девушка была с Упадом. Повидаться наедине не удалось. У дверей Аланы всегда стояла стража, да и в то крыло, где находились покои ее и Улада, посторонних не пускали. А главное
    — такой встречи Навко почему-то боялся. Конечно, он все объяснит! Алана поймет, ведь он делает это ради нее! Не принимает же она его, Навко, за изменника? Но ведь он и есть изменник!
    — За сколько же мы пройдем? — Прожад недоверчиво взглянул на мапу и покачал головой. — Этак за две недели не управимся!
    — Иного пути нет, — разговор шел по кругу, и Навко уже устал убеждать старшего кмета. — На полночь — реки. А если на полдень — скалы, там и пеший не пройдет!
    Прожад долго думал, затем положил на мапу огромную крепкую ладонь:
    — Негоже, палатин! Так Кею Уладу и скажу. И не потому, что ты — волотич, не думай! Опасно! Гляди.
    Толстый палец указал на два маленьких домика, изображающие Коростень.
    — Ежели Велга узнает, войска ее по рекам на перехват пойдут. Гляди! Здесь
    — и здесь! Один отряд у переправы, другой — к болотам нас прижмет… Капкан, хуже медвежьего.
    Навко взглянул на мапу — старший кмет был прав. Улад поведет с собой полторы тысячи — не больше. Велга может собрать три, а то и четыре. На узких лесных дорогах не развернешься, и войско Улада сначала разрежут на части, а потом перебьют — всех до единого. А хорошо бы — чтобы всех! И Улада, и его верного пса!
    Навко искоса взглянул на Прожада — не почуял ли, но старший кмет по-прежнемуозабоченно глядел на мапу.
    — Так Кею и скажу, — повторил он. — До весны ждать надо. И войск собрать поболе…
    Навко отвернулся, чтобы не выдать радости. На это он и надеялся, предлагая опасный — очень опасный план. Улад увидит его старания, оценит, но войне не быть. А до весны Навко сообразит, как выручить любимую! И он взглянул на Прожада без злости, с легким презрением. Хорошо служишь, верный пес! Служи дальше!
    Но тут же стало ясно — нет, не выйдет. Прожад сделает все, чтобы наглый волотич лишился милости Кея. Если Уладу не понравится его замысел, место Навко займет кто-то другой. И тогда придется исчезнуть — если позволят, если недоверчивый старший кмет не вздернет его на дыбу.
    — Ты, палатин, не обижайся! — Прожад снисходительно усмехнулся. — Недурно задумано, совсем недурно, но уж очень опасно. Не ты виновен — не всякий приказ исполнить возможно…
    Это было почти извинение. Наверное, старший кмет не хотел ссориться с новым любимцем Улада. Точнее, не спешил — до времени. Кто знает, как все обернется? И Навко понял — надо что-то придумать до завтрашнего разговора с Рыжим Волчонком. Надо обязательно с кем-нибудь посоветоваться. Хотя бы с Падалкой. Почему бы и нет?
    С этой девицей, носящей столь странное имя — или попросту кличку, Навко познакомился на третий день своей службы во дворце наместника. Разобраться в том, что творилось в темных коридорах Кеевых палат, оказалось несложно. Дворец мало чем отличался от обиталища старого Ивора. Слуг побольше, охрана многочисленнее, но холопы оставались холопами, а господа — господами. Правда, теперь Навко ходил в господах, а это оказалось не так просто. Особенно поначалу.
    Что такое быть Кеевым палатином, Навко понял, когда на второй день после возвращения в Валин, куда пришлось ехать вместе с Уладом, ему впервые попытались подать донос. Вначале он ничего не понял — долговязый веснушчатый гридень с бельмом на левом глазу отозвал его в сторону и принялся шептать о какой-то оленьей ноге, которую то ли Башка, то ли Ишка вынес через задний двор и продал за треть гривны. Гридня он отправил восвояси, но на всякий случай пообещал «разобраться». На следующий день ему доносили уже двое — сенная девушка и сторожевой кмет. Кмет, постоянно оглядываясь и переминаясь с ноги на ногу, четким шепотом доложил, что его десятник ходит в дозор пьяным, а девушка — разбитная, уверенная в себе — жаловалась на подругу, которая нарочно портит полотно в ткацкой. При этом вояка, дыша густым перегаром, обещал «не забыть», а холопка так откровенно подмигивала, что Навко поспешил отослать ее обратно в людскую.
    Вначале он хотел поговорить с Бовчеродом, дабы тот угостил доносчиков плетьми, отбив у них всякую охоту беспокоить второго палатина, но в последний момент опомнился. Нельзя! Более того — просто глупо! Здесь он чужак, помочь ему некому, а верные люди так нужны!
    Навко позаботился, чтобы пьяницу-десятника выгнали из дворцовой стражи, а нерадивую холопку избили до полусмерти на дворцовой конюшне. Доносчик-кмет, которого, как выяснилось, звали Лапак, сам стал десятником и в благодарность притащил Навко огромный кувшин вина. Тот отказался пить, зато «попросил» своего нового «друга» сообщать ему и о других неприятностях, а заодно обо всем прочем, что творится во дворце: о чем толкуют, кого бранят, кого хвалят. Кмет оказался понятлив, и вскоре Навко знал все новости — даже те, что не доходили до ушей Улада.
    Сенная девушка со странным именем Падалка, обрадованная расправой с подругой (отбившей, как выяснилось, у нее приятеля), теперь рассказывала Навко обо всех сплетнях. Девица оказалась толковой и пронырливой. Вскоре Навко уже знал, что говорят об Алане — и хорошее, и дурное. Болтали, что Кей с нею жесток, бьет, грозится выдать замуж за холопа, но говорили и другое — зеленоглазая ведьма из-под Ко-ростеня приворожила молодого Кея, и он не может ступить без нее и шагу.
    Слушать такое было тяжко. Падалка же болтала без умолку и очень удивлялась, отчего молодой пригожий палатин не замечает ее прелестей. Замечать было что — холопка могла искусить даже мертвого. Впрочем, ей вполне хватало живых — Падалка откровенно хвалилась своими многочисленными дружками. Похоже, невнимание нового палатина начало ее изрядно злить, и Навко стал серьезно беспокоиться. Такая может и выдать — не пожалела же она подругу! Кроме того, он узнал, что подруги считают Падалку ведьмой и откровенно опасаются. Однажды поздно вечером, когда девица в очередной раз проскользнула в его покои, Навко без лишних слов толкнул ее прямо на мягкий ковер. Потом это стало повторяться каждый раз, и Навко с ужасом понял, что с этой видавшей виды потаскушкой ему приятнее, чем с Аланой. Алана и была-то с ним всего один раз, в ночь, когда они прощались. Алана тогда смущалась, прятала лицо. Падалка же визжала от восторга, стонала, царапалась, вертелась змеей, а однажды предложила привести подругу — чтобы было еще веселее. Навко мучала совесть, но он успокаивал себя: эта девка ничего не значит. Она лишь приблизит его к Алане — не больше.
    А потом к новому палатину стали приходить и другие. Его просили помочь, жаловались на соперников, умоляли заступиться перед Кеем. Кое-кому Навко действительно помогал, и число его «друзей» росло. Вскоре он понял, что может многое — если не все. Навко постарался назначить трех новых сотников из числа «друзей», за полцены купил мельницу под Валином и удалил из Кеева совета одного излишне строптивого дедича. Даже Прожад, побеспокойся Навко всерьез, мог много потерять в глазах Кея. Но старшего кмета Навко не трогал
    — до поры до времени.
    Недоступным оставался сам Улад — его во дворце откровенно боялись. И — Алана. К девушке подступиться было совершенно невозможно. Это злило, выводило из себя. Навко много раз обдумывал, не нанять ли десяток сорвиголов и не вызволить ли любимую силой. Но это опасно. Будет бой, и девушка может погибнуть одной из первых. Может, Навко и рискнул бы, останься они в лагере среди леса, но Кей приказал возвращаться в Валин, а во дворце такое стало и вовсе невозможным. Оставалось ждать, быть начеку каждую минуту, искать «друзей» и терпеть настырные ласки наглой холопки, которая явно была не прочь сойтись с палатином поближе.
    — Скучал, газда Ивор? — Падалка кошкой проскользнула в комнату, поклонилась и, словно невзначай, повела высокой грудью. — Я шибко скучала!
    — Скучал, скучал…
    Сегодня Навко решил поговорить с девицей всерьез. Она умна — и очень хитра. Надо рискнуть.
    — Что тревожит моего газду? — Падалка удивленно поглядела на Навко. — Мой газда чем-то недоволен? Так скажи! Я все устрою!
    Странное слово «газда», весьма удивлявшее поначалу, означало на местном наречии что-то среднее между «господином» и «хозяином».
    — Да…— начать разговор оказалось нелегко. — Кое-что заботит.
    Навко прикидывал, как заговорить с холопкой о том, что волновало, но девица поняла его по-своему: — Моему газде надоело любить Падалку? Ты скажи, я не обижусь! Мужчина должен менять женщин — иногда. Хочешь — я приведу газде Ивору другую. Она все умеет — не хуже, чем я. Или двух — только скажи!
    Удивить Навко было трудно, но на этот раз он все же поразился:
    — И тебе не будет обидно?
    — Почему обидно? — Падалка хитро прищурилась. — Газда Ивор думает, что я простая глупая холопка? Нет, газда! Мне будет обидно, если ты забудешь меня. А этих девок я тебе сама приведу. Они тебя утешат, а потом ты вновь позовешь меня. Они умеют только валяться под мужчиной и стонать. А я — умная!
    — Умная? — Навко внимательно посмотрел на девушку и решился. — Ну, если умная — слушай! Старший кмет Прожад хочет меня оговорить перед Кеем. Понимаешь?
    Лицо Падалки сразу же стало другим. — серьезным и взрослым.
    — Понима-а-аю, — протянула она. — Очень понимаю, газда…
    Она задумалась, наморщив лоб, затем решительно кивнула:
    — Не беда! Я знаю одну девку — Лиской звать. Прожад с ней спит — иногда. Она меня боится. Велю ей пойти к этому старому сполотскому хрычу и достать несколько волосков — или нитку от рубашки… Скоро Прожад не будет мешать моему газде!
    Навко не очень верил в ворожбу, но на всякий случай сложил пальцы знаком оберега. Кто ее, Падалку, ведает?
    — Так и сделаю! — решила девушка. — Завтра же!
    — И тебе его не жалко? — поинтересовался Навко. Ему и в самом деле стало любопытно. Неужели эта девка способна вот так, походя, убить человека?
    — Жалко? — Падалка сжала губы, глаза недобро блеснули. — Стану я жалеть этого сполотского пса! Однажды он захотел, чтобы я его приласкала. Я — не лагерная подстилка, отказалась. Тогда он велел меня высечь, а потом приказал двум кметам держать меня за руки и за ноги… Я пыталась жаловаться, но он сполот, а я — улебка. Меня снова высекли…
    Вот как! Навко вдруг понял, что и в самом деле может верить этой девушке.
    — Я — волотич, Падалка, — негромко заметил он.
    — Знаю… И волотичи теперь не позволяют сполотским псам насиловать их девушек! Я помогу тебе, газда!
    — Если ты наузница или кобница, почему пришла ко мне, чтобы донести на подругу? Ты тоже могла вырвать волосок…
    — Нет! Нет! — Падалка хитро усмехнулась. — Мой газда не понимает! Подруга обидела меня, но я не хотела, чтобы она умерла или заболела на всю жизнь. Я лишь хотела, чтобы ей стало немножечко больно и стыдно. Ее никогда не пороли на конюшне… И кроме того, я мечтала познакомиться с газдои Ивором!
    Навко хмыкнул — хитра девица, ничего не скажешь! А если попробовать иначе?
    — Я расскажу тебе еще кое-что… Кей приказал мне составить военный план. Прожад — опытный кмет, и ему мой план не понравился. Наверное, я действительно не все продумал. Поэтому Прожад сможет убедить Кея…
    — Значит, надо придумать другой план! — воскликнула девушка. — Это же очень просто! Надо позвать… Позвать Кошика! Он поможет газде!
    Навко вздохнул, пожалев, что так разоткровенничался. Сенная девка помогает составить военный план! И ко всему — какой-то Кошик!
    — Газда все-таки не верит мне! Газда Ивор считает Падалку глупой! — девушка обиженно вздохнула. — Ну конечно, что может холопка? Подавать обед, мести пол… И еще ласкать господ, когда у них зачешется, да?
    Ссориться не хотелось, и Навко постарался говорить как можно спокойнее:
    — Понимаешь, война — это очень сложно. Я воевал, командовал сотней. Это много. Но чтобы вести войско в тысячу человек, надо знать еще больше…
    — Поэтому тебе и нужен Кошик! — воскликнула девушка. — Кошик — он… Я его позову!
    — Погоди! — Навко понял, что придется выслушать историю загадочного Кошика. — Кто это?
    История оказалась простой — и одновременно необычной. Год назад в Валин приехал молодой парень, сын небогатого дедича. Кошик хотел стать кметом, но в войско его не взяли, да и взять не могли. У бедняги не сгибалась правая рука, глаза видели плохо, а ноги не выдерживали быстрого бега. Из милости ему разрешили работать на конюшне младшим конюхом. Вначале над горе-кметом потешались, но вскоре узнали, что Кошик лучше всех играет в огрскую игру «Смерть Царя». Он переигрывал сразу двоих, троих и даже мог играть, не видя доски. А потом со странным парнем поговорил кто-то из сотников, и стало известно, что Кошик действительно разбирается в военных делах. Откуда — непонятно. Однако Кошик заранее предсказал то, что случилось в земле волотичей — все, о чем он говорил, сбывалось. Теперь у него иногда спрашивали совета, и младший конюх никогда не ошибался. Но кметом его так и не сделали. Кому нужен полуслепец с негнущейся рукой? Кошик страдал, пытался поговорить с Уладом, но все без толку.
    Навко не знал, что и думать. Младший конюх знает то, чего не ведают воеводы? Но ведь он сам, бывший холоп, неплохо командовал сотней, люди его слушались…
    — Но сейчас поздно, — нерешительно заметил Навко. — Твой Кошик, наверное, спит.
    — Он — не мой! — засмеялась Падалка, — Ко мне он и подойти боится, дурачок! Наши девки его напугали. Одна только пожалела, и та — кривая на один глаз. Он придет, газда!
    — Только ты скажи…
    — Я не глупая, газда Ивор! — Падалка покачала головой. — Я скажу, что палатину Ивору скучно. Ему очень скучно, и он хочет сыграть в игру «Смерть Царя»… Я пойду, газда! Потом, когда он уйдет, я вернусь. Может, у тебя появится охота снова повалить меня на ковер… Не горюй, мой газда, все устроится!
    Оставшись один, Навко почувствовал страх. В этом волчьем логове нельзя верить никому! Тем более такой, как Падалка! Она ненавидит сполотов, ненавидит Прожада. Но кто для нее Навко? Он тоже «газда», дворцовый палатин, слуга Кея. Может, она по утрам моет губы после его поцелуев! Что ей вообще надо? Как-то, в шутку, Навко спросил, не желает ли Падалка сама стать «газдой», иметь дом, а то и село. Девушка посмеялась: зачем ей это? Она холопка и дочь холопа, ей и так хорошо. Просто, и холопы живут по-разному. Тогда Навко, все так же в шутку, поинтересовался, не желает ли она стать его холопкой. И тут Падалка испугалась. Нет, она не хочет! Она и так будет любить своего «газду», делать все, что он велит! Лишь потом Навко догадался: служить во дворце Кея проще и безопаснее. Хозяин далеко, ему нет дела до какой-то Падалки. А стань она холопкой палатина Ивора, придется считаться с новым хозяином. Быть в его полной воле девушка боялась.
    Навко сам был холопом, но с трудом понимал такое. Ему неплохо жилось у старого Ивора. Ни разу, до того страшного дня, когда он приказал брать приступом ощетинившийся копьями дом, у него и в мыслях не было убить хозяина. Если бы старик тогда сдался, Навко пощадил бы всех — даже тех, с кем ссорился, на кого копил обиду. Но он всегда мечтал о свободе. Может, ради Аланы. Падалке не нужна свобода. Но чего-то же она хочет? Или ей просто нравится душный дворцовый воздух, сплетни, нашептывания, тайная власть? Но тогда он, Навко, нужен ей лишь на время, пока не появится кто-то новый. Может, она так же обхаживала Прожада, но не вышло, и старший кмет стал «сполотским псом»?
    В дверь постучали — тихо, нерешительно. Навко вздрогнул, но заставил себя успокоиться. Ничего страшного — палатин Ивор захотел провести время за огрской игрой.
    На пороге стоял высокий худой парень в коротком старом плаще, висевшем на нем как-то косо. И сам парень выглядел странно — сутулый, со стриженой ушастой головой, сидевшей, казалось, прямо на плечах. Правая рука была спрятана за спину, а левой парень придерживал небольшой деревянный ларец. Близорукие глаза глядели смущенно, даже виновато:
    — Чолом, палатин! Мне передали… Военное приветствие прозвучало нелепо, даже смешно, но смеяться было нельзя.
    — Заходи, Кошик!
    Навко улыбнулся и кивнул на скамейку:
    — Садись! Принес игру?
    — Да, палатин! Вот!
    Кошик раскрыл ларец и начал быстро, суетясь, расставлять на доске деревянные фигурки. Внезапно Навко почувствовал к парню приязнь — и одновременно жалость.
    — Не спеши…
    На ковер легла мапа — та самая, самодельная. Кошик взглянул, не понимая.
    — Узнаешь?
    Парень наклонился ближе, для чего ему пришлось слезть со скамейки и присесть на ковер.
    — Это земля волотичей, палатин! Вернее, кто-то хотел нарисовать землю волотичей, но… Это очень плохая мапа, палатин!
    Навко невольно обиделся, но понял — Кошик действительно что-то знает. Падалка не ошиблась.
    — Называй меня по имени, Кошик! Так почему эта мапа плохая?
    — Реки…— близорукие глаза виновато мигнули. — Реки… Господин Ивор! На самом деле они текут иначе. И Нарпень, и Дуг. Кроме того, Коростень находится дальше на полночь.
    — Хорошо. Прежде, чем мы сыграем с тобой, объясни, откуда ты знаешь это? И все остальное тоже.
    Вопрос был задан не очень точно, но Кошик, похоже, сообразил — и явно растерялся:
    — Я… Я с детства хотел быть кметом… Сотником или даже… Мой отец воевал в войске Кея Хлуда, был старшим кметом. Воевал с румами, попал в плен. Моя мать — румийка… Мы много лет жили там, потом вернулись. Отец привез несколько румских фолий. Это такие свитки, на них есть записи. Я знаю по-румски… Отец меня учил.
    Навко понял не все, но решил пока не расспрашивать дальше. Сейчас увидим, что написано в этих фолиях…
    — Игра такая: нужно провести через землю волотичей войско в полторы тысячи кметов. Скрытно-и быстро.
    Кошик замер, затем покорно кивнул:
    — Понял… Господин Ивор не изволит уточнить время года и… расположение противника?
    — Осень, — Навко вновь улыбнулся, чтобы не испугать парня. — Противник — Велга. Ее войска стоят здесь…
    Кошик внимательно смотрел на мапу, запоминая. Наконец вздохнул:
    — Можно?
    — Уже готово? — поразился Навко.
    — Это нетрудная задача, господин Ивор. Единственный путь — дороги на полдне. Их две, они проходимы даже осенью…
    Худой длинный палец ткнул как раз туда, куда следовало. Те самые две дороги.
    — Плохо, Кошик! — Навко нахмурился, вспомнив Прожада. — Волотичи могут узнать о походе и напасть с полночи.
    — Да-да-да! Господин Ивор совершенно прав! Но если господин Ивор изволит дослушать… Волотичи, конечно, узнают. Поэтому следует нанести два отвлекающих удара…
    Навко и сам думал об этом, предлагал Прожаду, но тот отмахнулся — обмануть Велгу не так просто.
    — Первый — на полночи. Представим: правительница Велга узнает, что большой отряд из Валина пересек границу. Что она подумает?
    — Что это — ложный удар.
    — Господин Ивор совершенно прав. Правительница Велга знает, что на полночи леса густые, дорог нет, зато много болот. Поэтому она будет ждать основного удара. И тут наше войско появляется на полдне — на этих двух дорогах…
    — И что? — удивился Навко. — Тут этому войску и конец!
    — Не спешите, господин Ивор! — парень улыбнулся. — Велга отдает приказ перехватить нас, и вдруг появляется третий отряд — здесь! На дороге, ведущей прямо на Коростень!
    Навко быстро взглянул на мапу и присвистнул:
    — Она подумает…
    — Что и второй удар — ложный! Что наша главная цель — не дороги на полдне, а Коростень! Господин Ивор, решусь заметить, что правительница Велга
    — прекрасный полководец. Но она — правительница, и не решится бросить столицу. Несколько дней она будет ждать, сомневаться, и наше войско успеет пройти.
    Навко вновь поглядел на мапу и внезапно понял: так и будет. Волотичи слишком дорожат Коростенем. С этим можно идти к Уладу.
    И тут пришел настоящий страх. Вот как становятся изменниками! И вновь, в который раз, из кровавого марева выплыло лицо Баюра. За что же он убил парня? Выходит, не за измену, не за то, что тот служил сполотам, а только чтобы занять его место? Ради Аланы? Но разве Алана разрешила бы такое? Она ведь знала Баюра, Антомир даже чем-то помог ее отцу…
    — Господин Ивор! Господин Ивор! Я что-то не так…
    — Нет, все верно…
    Навко очнулся. Дело сделано, осталось замести следы. Этот парень должен молчать.
    — Все верно, Кошик! Будем считать, что игра выиграна. Ах да, забыл сказать… Игра была тайная, Кошик!
    — Да-да! — стриженая голова послушно кивнула. — Конечно, господин Ивор!
    — Такие тайны следует забывать сразу! Особенно, если кому-то хочется командовать, например, сотней…
    Кошик замер, и Навко с трудом сдержал усмешку:
    — Об этом мы скоро поговорим… А пока… Он достал мешочек — небольшой, но тяжелый. Подарок от одного из новых «друзей».
    — Это тоже игра, Кошик. Она называется «Волшебный колокольчик». Стоит немного позвенеть — и на тебе новая одежда, красивая, дорогая. Если позвонить во второй раз — любая дворцовая красотка…
    — Н-нет, — парень резко вскочил, опрокинув ларец с резными фигурками.
    — …Любая дворцовая красотка станет мягкой, как воск. Можно начать с самой неприступной — это интереснее. Звенеть надо громко, не скупясь. А потом можно вновь зайти ко мне в гости, и мы опять сыграем.
    Кошик молчал, лицо побледнело, затем покрылось краской. Наконец левая, здоровая рука-нерешительно протянулась вперед. Навко вдруг ощутил неловкость. Он, бывший холоп, подкупает — нет, покупает! — славного парня, потомственного дедича… Но тут же душу охватила злость. Отныне так и будет! Этот несчастный калека — только начало! И не такие дедичи будут служить ему, навьему подкидышу! Да и не станется с Ко-шиком ничего плохого, небось уже девок перебирает, какая послаже!
    …Кошик исчез, забыв ларец с фигурками на столике, и в комнату тут же вошла Падалка.
    — Я не подслушивала, просто за дверью стояла, — девушка улыбнулась так, что стало ясно — она все слышала, от слова до слова. — Ты доволен, газда Ивор? Падалка угодила тебе?
    — Не знаю… Нет.
    Девушка явно растерялась, а Навко вдруг подумал, что будет, если он попросит Падалку помочь вызволить Алану? И тут же испугался — храни его Мать Болот от этого! И его, и Алану…
    — Я… Я хотела как лучше…— голос стал жалобным, но Навко догадался, что девушка притворяется. Она все поняла — и готова подыграть.
    — Значит, газда Ивор не будет сегодня любить Падалку?
    Белое, расшитое цветными бусинами, платье медленно соскользнуло на пол. Девушка улыбнулась и, словно ненароком, провела рукой по бедрам, по пышной груди. Навко подумал об Алане, но понял, что сейчас хочет именно ее — эту девку, знающую, как утешать мужчин. На миг стало противно, но Падалка вновь улыбнулась, проведя языком по пухлым губам, и все сомнения исчезли.
    …Он был снова у костра, рядом лежал выпотрошенный мешок, а рука держала нож. Лезвие было чистым, но Навко помнил, как только что долго вытирал его о траву. Все это виделось ему не в первый раз, но сейчас Навко понимал, что это — сон, и теперь главное — не испугаться. Где-то рядом должен лежать труп
    — окровавленный труп предателя и сына предателя Баюра, которого он только что убил по приказу Правительницы. Изменник, труп которого он сейчас бросит в болото, не найдет покоя в Ирии. Он станет упырем, мерзким упырем, но Навко не должен бояться. Его защитят родные боги, не даст в обиду Мать Болот. С ним Велга — Седая Велга, спасительница народа!
    Надо было бросить мертвеца в болото, бросить Как можно скорее, но Навко вдруг сообразил, что на этот раз во сне все идет почему-то не так. Баюр исчез. Его труп не лежал у костра, уткнувшись лицом в холодную осеннюю землю. Может, он уже отправил его в трясину? Однако Навко знал — мертвец где-то здесь, он спрятался…
    Тут же проснулся страх. Навко вскочил, озираясь вокруг. Куда делся проклятый упырь? Он должен быть здесь — тяжелый, уже начинающий коченеть. Навко сейчас потащит его влево, по тропинке, ведущей к болоту… Но, может, он уже там?
    Но у болота никого не было, и страх вырос, захлестнул. Упырь не бежал! Он стережет его, проклятый изменник, ставший нелюдем! Навко поспешил назад, где у костра лежал клевец, — и замер. Баюр сын Антомира сидел возле огня и грел руки, глядя прямо в невысокое пламя.
    — Еды мало, — бросил он, не оборачиваясь. Навко вспомнил — это были последние слова перед тем, как нож вонзился в спину. Значит, Баюр еще жив? Нет, он же помнит!..
    — А ты не можешь убить меня, — Баюр обернулся, и Навко с ужасом увидел мертвые остекленелые глаза. — Меня мог убить сотник Навко, которого послала Велга. А ты — дедич Ивор. Мы с тобой оба служим Кеям.
    — Нет…— губы шевельнулись неслышно, и Навко присел на сухую желтую траву. — Ты — мертв! Я убил тебя.
    Белые, начинающие синеть губы искривились усмешкой:
    — Ивор, Ивор! Ты просто ошибся! Ты хотел обмануть всех — Улада, Велгу, меня. И — ошибся. Меня убил Навко, бывший холоп твоего отца. А ты… Вон там
    — погляди!
    Рука с длинными желтыми ногтями указала куда-то в сторону. Навко обернулся и увидел… Нет, почувствовал. Он вскочил, бросился бежать. Бежать пришлось почему-то очень долго, и вот наконец он увидел белое платье, широко раскинутые руки — и нож, торчавший прямо в спине. Лицом убитая уткнулась в траву, но Навко уже знал.
    — Алана…
    Но страх почему-то исчез, и в душе воцарился странный покой. Все кончено. Не надо притворяться, жить в чужой шкуре. Ведь все это делалось ради нее…
    — Ты ошибаешься, Ивор! — голос Баюра звучал издалека, еле слышно. — Ты делаешь это не для нее. Просто тебе такая жизнь по душе. Это ведь лучше, чем быть холопом или простым сотником. Не жалей ее — ведь ты убил уже многих, а убьешь еще больше. Ты отрастил жабры, навий выкормыш.
    Надо было кричать, вопить, бежать обратно, чтобы зарезать — нет, задушить! — этого изменника, но его охватило непонятное спокойствие. И вдруг он понял: Алана была невестой холопа Навко. Какое до нее дело палатину Ивору?
    Навко долго умывался, вытирался льняным жестким полотенцем, прогоняя ночной кошмар. Сон расстроил, но почему-то не сильно. Все это ложь! Душа Баюра никак не может оставить его в покое. Он — сотник Навко. Здесь, в Валине, он надел чужую личину, чтобы спасти свою невесту. Все остальное — ложь, и думать об этом нельзя. Особенно сейчас, когда впереди разговор с Уладом.
    Стража пропустила его в покои Кея, но самого Улада там не оказалось. Один из кметов пояснил, что Кей сейчас подойдет и просит прощения за задержку. Навко кивнул и только потом сообразил — Кей Улад просит прощения у бывшего холопа! Но тут же поправился — не у бывшего холопа, а у своего палатина. Ничего удивительного, Улад всегда с ним вежлив.
    Навко присел на табурет у высокого резного стола и развернул взятую с собой мапу. Он почти не волновался. И не только из-за неглупых советов Кошика. В это утро, умываясь холодной водой, смывавшей ночную жуть, он внезапно понял, что следует делать. Он спасет себя и Алану. Ее — от плена, себя — от тяжкой славы изменника. Проклятый Баюр ошибся! Странно, почему это сразу не пришло ему в голову!
    Дверь скрипнула. Навко вскочил, ожидая увидеть Кея, и почувствовал, как холодеют руки. На пороге стояла Алана.
    — Т-ты…
    — Чолом, палатин Ивор! — девушка побледнела, но поклонилась по чину, и голос — знакомый голос — звучал спокойно и равнодушно. — Извини, думала, Кей здесь.
    — Алана!
    Забыв обо всем, он бросился вперед, схватил ее за руки…
    — Пусти.
    Навко отшатнулся. И не только потому, что вовремя вспомнил об опасности. И даже не из-за равнодушного спокойствия ее зеленых глаз. Он вдруг вспомнил Падалку. В ноздри ударил резкий запах ее кожи. Он долго умывался, тер лицо, руки, грудь полотенцем, но запах все равно остался, даже стал как будто сильнее. Алана может почувствовать, женщины чуют такое! Стало стыдно — впервые за много дней. Что же он делает?
    — Как… Как ты?
    — У меня все хорошо, палатин Ивор. И тут стало ясно. Ее равнодушие — не напускное. Стыд сменился испугом:
    — Алана! Я… Это все — ради тебя! Ради тебя! Девушка медленно качнула головой:
    — Навко! Что же ты делаешь, Навко?! Ты знаешь, что о тебе говорят люди? Если ты еще любишь меня — исчезни! Иначе погибнешь!
    — Ничего! — на сердце сразу полегчало. — Они ничего не узнают! Подожди немного…
    — Ты уже почти погиб, Навко. Уходи… Скоро ты совсем превратишься в Ивора!
    Его словно ударили по лицу. Значит, она боится не за его жизнь? Она боится… Но ведь это неправда!
    Он схватил Алану за плечи, прижал, и вдруг его охватило желание — бешеное, неудержимое. Девушка молча билась, пытаясь вырваться, но его руки сжимались все сильнее, в голове мутилось, в горле застыл крик. Он никогда не хотел так Алану. Еще миг — и он повалит ее на ковер — как Падалку, рванет вышитый ворот богатого платья…
    Навко отшатнулся, схватил себя за горло и резко сдавил — до боли, до желтых пятен в глазах. Алана быстро поправляла платье. Навко заметил, что губы девушки мелко дрожат, и он вдруг понял, что если бы не Улад… Он облегченно вздохнул. Хвала Матери Болот! Алана бы его не простила! Она ведь не сенная девка, привыкшая ложиться под каждого «газду»!
    — А-а! Вы здесь!
    Улад быстро вошел в комнату, кивнул Навко и повернулся к девушке:
    — Я зайду к тебе попозже. Иди.
    Алана поклонилась и, не сказав ни слова, вышла. За эти мгновенья Навко пришел в себя. Потом — все потом. Сейчас — Рыжий Волчонок…
    — Садись, Ивор!
    Улад присел к столу и кивнул на мапу:
    — Поговорим?
    — Да, Кей! — Навко постарался усмехнуться— спокойно, уверенно. Он готов.
    — Только, п-понимаешь…
    Пальцы, унизанные тяжелыми перстнями, застучали по столу. Навко уже знал: если Кей начал заикаться, добра не жди. Впрочем, он понимал, в чем дело.
    — Старшему кмету Прожаду не нравится мой план?
    — Н-ну…— Улад поморщился, нелепые усики дернулись. — Б-боюсь, он прав.
    Навко вспомнил нелепого парня Кошика:
    — Если Кей изволит выслушать… Я не стал говорить Прожаду всего. Некоторые вещи должен знать лишь ты.
    План излагался легко. Навко продумал его досконально, и теперь ему казалось, что никакого Кошика и не было, он придумал все сам. И это — и то, о чем он Рыжему Волчонку не скажет.
    Лицо Улада менялось. Настороженность сменилась интересом, затем — откровенной радостью.
    — Хорошо! В-вот это хорошо, Ивор! Ты прав, ведьма не б-бросит свой Коростень! Он вскочил, быстро прошелся по комнате, затем резко взмахнул рукой:
    — Надо спешить! Сегодня утром прибыл гонец — Сварг вошел в Савмат!
    Навко кивнул. Этого и следовало ожидать после того, как три дня назад пришла потрясшая всех весть о гибели Рацимира.
    — Прожад говорит… Он считает, — Улад вновь поморщился, — что н-нам будет трудно разбить Сварга. Мы… Я надеялся, что кто бы из них ни победил, его войско б-будет ослаблено… Но битвы не было!
    Навко вновь кивнул и еле удержался, чтобы не усмехнуться. Волчонок сам вел разговор, куда следовало.
    — Лантах, — негромко напомнил он, — твой Кобник, Кей. Самое время попросить его…
    — Да-да! — Улад резко выпрямился. — К-конеч-но! Он же обещал! Ты… Ты сможешь поехать к нему? Я п-понимаю, это опасно…
    — Я готов, Кей!
    Навко поклонился, радуясь, что все идет как надо. Все — кроме Аланы.
    — Он д-должен, должен помочь, Ивор! Когдая войду в Савмат… Скажи, волотичи покорятся?
    — Нет, — даже не думая, ответил Навко.
    — Н-нет… А если уб-бить Велгу? Навко замер.
    — Поздно, Кей, — осторожно проговорил он. — Это надо было делать сразу.
    Улад помрачнел, пальцы вновь застучали по столу.
    — Я п-понимаю, Ивор, ты — волотич. Скажи, почему из всех Кеям не покоряетесь только вы?
    Навко не нашелся, что сказать, но Улад, похоже, и не ждал ответа.
    — Велга говорила, что война б-будет продолжаться сто лет… А я думаю, все будет иначе. Я кое-что придумал, Ивор!
    Улад внезапно засмеялся.
    — Мой отец до этого не додумался. И б-брат тоже… Когда я начну войну с Велгой, то не стану спешить. Завоюю село или город — и ост-танов-люсь. П-построю там крепость и поселю сполотов. А в-волотичей выселю — на полночь, в Оль-мин. К-кто будет сопротивляться — того на кол. Д-детей, самых здоровых, отберем у родителей и отдадим в сполотские семьи. За год очистим кусок, затем д-другой. Леса вырубим, через болота выстроим гати. Волотичей трудно переварить целиком, но по частям м-можно…
    Навко слушал не перебивая. Только бы Волчонок не взглянул ему в глаза! Что за бред! Но бред страшный. Сполотов больше, они смогут отрывать от Края кусок за куском… Кем же считает его Улад, если рассказывает такое ему — волотичу!
    — Х-хороших волотичей мы не т-тронем! Не бойся! — Кей вновь улыбнулся. — Когда возьмем Савмат, сразу же начнем разрабатывать план. Но это потом… Поезжай, Ивор! Скажи Кобнику, что я жду помощи. Обещай ему все, что попросит. Д-даже Коростень.
    — Слушаюсь, Кей.
    Навко поклонился и шагнул к порогу.
    — П-погоди! Спроси у него, нет ли другого человека, который мог бы открыть Д-дверь? Сейчас это нам не надо, но потом… Спросишь?
    Навко остановил коня возле огромного серого валуна, покрытого желтым лишайником. Где-то здесь граница, земля улебов осталась за спиной. Он дома…
    Мапа осталась в Валине, но места и так были знакомы. Скоро — перекресток. Две дороги, одна ведет прямо в Коростень, другая — на полночь, в обход. Именно по ней надо ехать, чтобы попасть в берлогу Лантаха…
    В последнюю ночь перед отъездом Падалка вновь пришла к нему. Вначале Навко хотел отослать ее, но потом вспомнил Алану, ее равнодушный холодный взгляд — и велел холопке остаться. Кажется, Падалка была удивлена его пылом и даже попросила обождать, когда он в очередной раз накинулся на нее. Навко не слушал. Он нарочно старался быть грубым, очень грубым, чтобы этой наглой девке было как можно больнее. В конце концов она испугалась, стала отталкивать его, запросила пощады. Тогда Навко снял со стены плеть. Он был готов избить ее до полусмерти — просто так, чтобы холопка помнила свое место. Если бы девушка сопротивлялась, кричала, ей пришлось бы плохо. Но при виде плети Падалка побелела, на глаза навернулись слезы, она вся сжалась, прикрывая руками голую грудь в ожидании первого удара. И Навко опомнился. Что же он делает?
    В конце концов он успокоил девушку, даже приласкал, и долго ждал, пока она перестанет плакать. Теперь Падалка не казалась наглой и самоуверенной. Бедная девушка, перепуганная насмерть, которая даже не посмеет жаловаться, если дворцовый палатин изобьет ее до крови. Когда Падалка наконец-то улыбнулась, Навко решил поговорить с ней о том, что мучало, не давало покоя
    — об Алане.
    Конечно, он и не думал говорить правды. Навко пожаловался, что, по слухам, Кеева подруга невзлюбила его. Как помочь беде?
    Падалка долго думала, а потом нерешительно заметила, что дело это — трудное. В последнее время Кей и Алана, как говорили, живут душа в душу. Он к ней очень привязан. И она тоже любит Улада.
    Навко едва удержался, чтобы не ударить ничего не подозревавшую девушку. Сцепив зубы, он подождал, пока схлынет гнев, и спокойно спросил, как может пленница полюбить врага своего народа. Падалка очень удивилась. По ее мнению, любовь посылают боги. Ведь любит же она своего «газду», хотя тот почему-то невзлюбил бедную Падалку…
    После этого разговора Навко окончательно убедился, что прав. Пора было кончать. Шкура Ивора начала прирастать к коже. Даже сейчас ему жалко покидать Валин. Но ведь дело не только в нем! После того, что он услышал от Улада, от проклятого Рыжего Волчонка! Нет, он докажет, что Баюр солгал! Он, Навко, — не изменник!
    На душе сразу стало спокойно, и Навко легко вскочил на коня. Скоро перекресток, и его дорога — прямая. До Коростеня три дня пути, но он не пожалеет гнедого и будет там послезавтра.
    — Рада тебя видеть, сотник! — Велга улыбнулась и кивнула на скамью. — Садись, поговорим!
    Сесть Навко не решился. Так и остался стоять, переминаясь с ноги на ногу. Он упустил нужный миг. Следовало сразу, как только он увидел Правительницу, упасть на колени — и рассказать все. Он опоздал — странная нерешительность не давала сделать последний шаг.
    — Рада, что ты жив, Навко! — Велга вновь усмехнулась, отчего ее лицо сразу помолодело. — Кто-то уже наболтал, будто тебя убили под Савматом. К сожалению, такие слухи чаще оказываются правдой… Что стоишь, сотник? Садись!
    Надо было говорить, признаваться, но страшно было представить, как гневом блеснут серые глаза Правительницы, как побелеют тонкие губы. Велга верила ему, она была рада, что храбрый сотник не погиб в безумном походе, затеянном тысячником Гудом…
    — Правительница! Я… Я приехал из Валина! Сразу же стало легче. Навко перевел дух. Теперь — главное:
    — Рыжий Волчонок начинает войну против своего брата. Его войска ударят на полночи, но это — ложный удар. Затем его отряд пойдет на Коростень. Но это — тоже ложный удар. Правительница! Рыжий Волчонок поведет войско по двум дорогам по полдне.
    — Так…
    Повисло молчание — тяжелое, невыносимое. Велга нахмурилась, шрам на щеке начал наливаться краской. Правительница медленно подошла к столу, начала разворачивать мапу…
    — Я покажу!
    Навко помог развернуть толстую бересту и принялся объяснять. С каждым словом на душе становилось спокойнее. Он свое дело сделал! Никто — даже Баюр, будь он проклят, не назовет его предателем!
    Велга слушала внимательно, не говоря ни слова. Затем кивнула:
    — Умно… Улад начинает воевать как настоящий полководец! Откуда ты узнал об этом, сотник?
    Этого вопроса Навко ждал — и был готов. Сейчас он скажет! Ради этого он и спешил в Коростень.
    — Я… Я решил… Мне удалось подкупить одного десятника. Его зовут Лапак, он близок к Ивору, новому палатину Улада. Это план Ивора, но придумал он не сам, ему помог один парень — Кошик. Он очень толковый, но во дворце его не ценят…
    Навко замолчал, ужаснувшись тому, что сказал. Мать Болот, он ведь хотел рассказать правду! Как ясе язык повернулся! Ведь теперь обратной дороги нет! Он солгал! Солгал Правительнице, солгал самой Велге!
    — Значит, Рыжий Волчонок не нападет на Коростень?
    — Сейчас — нет, — Навко облегченно вздохнул: можно не лгать. — Но потом он собирается воевать всерьез. Он думает заселить Край сполотами…
    Велга дернула плечом:
    — Да, он ненавидит нас. Но потом — это потом. Если сейчас он хочет воевать с братом… Что ж, пусть Волчонок сцепится с Волком! Мы не станем мешать.
    — Почему?
    Надежды рушились. Навко думал, что Велга не упустит возможности отомстить Уладу. И тогда он попросит отряд — чтобы спасти Алану. Бойцов можно переодеть в сполотские доспехи, тот же Лапак поможет проникнуть в лагерь…
    — Все Кеи — враги Края, сотник! Но для нас опаснее тот, кто сильнее. Рацимир был сильнее, и мы помогали Сваргу. Теперь же… Улад станет слабым Светлым. Я не боюсь войны с Волчонком.
    Велга говорила спокойно, веско, продумывая каждое слово. Навко понял — Государыня права.
    И ему уже не увидеть Аланы. Разве что очень повезет. Или…
    — Правительница! У меня есть возможность вернуться в Валин. Я смогу проследить за Уладом. Если его войска все же повернут на Коростень, я пришлю гонца.
    — Правда? — серые глаза блеснули. — Ты храбрый волотич, Навко! Я горжусь, что у меня есть такие сотники.
    Навко ощутил гордость — и одновременно стыд. Да, он не трус. Но разве он герой? Предатели не могут быть героями! Но ведь он не предатель!
    На душе стало совсем скверно, и, словно пытаясь оправдаться, Навко заговорил быстро, сбиваясь:
    — Правительница! Улад ищет помощи у Лантаха-кобника! Он послал к нему… гонца. И еще. У Кобника есть брат, рахман Ямас. Он очень опасный человек…
    — Ямас? — Велга удивленно подняла брови. — Я его знаю. Успокойся, Навко, он нам не враг. А Лантах… Ты помнишь, что было в Коростене? Пусть Улад надеется…
    Вспомнились слова рахмана — тайное братство помогает волотичам. Но Велга не знает о Двери, о Ключе! Рассказать? Но какой смысл? Ключа уже нет, а славы это не прибавит. Ведь он скрыл важнейшую тайну…
    — Иди, сотник Навко! — Велга улыбнулась и протянула тонкую сильную руку. — Да пребудет с тобой Мать Болот! И будь осторожен в Валине! Я помолюсь за тебя.
    …Лицо горело, ноги подкашивались, мысли смешались в какой-то жуткий комок, и Навко так и не смог понять, что он сделал. Он хотел покаяться, рассказать правду — но солгал. Нет, не солгал, но полуправда иногда хуже лжи! Но ведь главное он рассказал, а что за дело Правительнице до Аланы, невесты простого сотника? Это его забота! В конце концов, Велга сама приказала ему вернуться в Валин! Но это почему-то не успокаивало.
    В Валин ехать было рано. Улад послал его к Кобнику, значит, сначала следовало заехать на знакомый зимовник. Для верности Навко взял с собой десяток конников. Безопаснее, кроме того, к Велге надо будет послать гонца. Правительница должна знать, что замышляет пегобородый чаклун. Постепенно Навко успокоился. Он все делает правильно. Если в чем и виноват, то лишь в любви к Алане. Именно поэтому ему надо вернуться к Уладу. Из-за Аланы, а не из-за палатинства, сана дедича и… Падалки. Но любит ли его Алана? Если нет, тогда зачем все это?
    Кобник просто места не находил от радости. Он подпрыгивал, тряс бороденкой и все повторял, что рад, рад, рад, счастлив, счастлив, счастлив, ведь Кей не забыл о нем! А ему плохо, плохо, плохо, злые повстанцы уже заходили в село, его спрашивали, а коли найдут — смерть ему, Кобнику, настанет…
    Навко снисходительно выслушивал скороговорку хозяина, кивал и осторожно осматривал знакомый дом. На этот раз Кобник был один. Отсутствие Ямаса почему-то обрадовало. О чем было говорить с рахманом? Он выполнил, что обещал. А выслушивать благодарность за уничтоженную Калачку не хотелось.
    Кобник между тем все твердил, что времени даром не тратил, не тратил, не тратил, он копал, копал, копал, много копал, разрыл девять могил и только в десятой нашел, нашел, нашел… В конце концов Навко и слушать перестал. Ну что может этот болтун? Велга права — Улад напрасно надеется на Кобника. Обычный мелкий чаклун, разве, что приворотное зелье сварить сможет…
    Навко замер. Приворотное зелье! Алана больше не любит его! А если и любит, то почему-то не верит…
    Спешить не следовало. Навко выслушал длинный рассказ о какой-то древней могиле, в которой неугасимо горят двенадцать свечей, а посреди стоит котел, а в котле том лежит сам Кей Порей, но к тому котлу он, Кобник, и подходить не стал, потому как Кеево золото заговорено на двенадцать голов, а у входа лишь девять сиротеют. Затем похвалил хозяйскую стряпню (на этот раз его угощали ухой). И только когда Кобник выдохся, пообещав все досказать и, главное, показать завтра, словно бы невзначай поинтересовался, не сотворит ли достопочтимый Лантах приворотного зелья? Ежели вообще возможно такое.
    И тут случилось неожиданное — чаклун попросту растерялся.
    — Господин Ивор! — маленькие глазки мигнули. — Это опасно… Очень, очень опасно! Опасно зелье варить, опасно зелье давать!
    Навко развеселился. Ну, чаклунишко, объяснил! Видать, совсем плохи у Кобника дела!
    — Опасно, опасно, — повторил Лантах. — Сварить легко, угадать трудно! Не так угадаешь, беда будет. Любовь богами посылается, ее не вызвать, вызвать желание можно, а вот чего пожелать,, не каждый знает, не каждый ведает…
    Навко невольно почесал затылок. Темнит, бродяга! А интересно, чего он, Навко, хочет?
    — Почтенный Лантах! Можно сделать так, чтобы девушка… Нет, чтобы женщина замужняя полюбила… ну, другого?
    Кобник вздохнул:
    — Не труден приворот, трудны его деточки! Желание — как огонь в лесу, как мертвяк заложный…
    Навко невольно скривился: эк, разболтался. Почему-то вспомнился Баюр.
    — …Желание лосей по весне на смертную битву гонит, камни разрывает, рыбу на берег выбрасывает. Опасно это, очень, очень… На тебя ли приворот делать?
    Хотелось ответить: «Да», но внезапно охватила странная робость.
    — Ну…— Навко махнул рукой и решился. — На меня! Ее зовут…
    — Нет, нет! — замахал руками Кобник. — Имя знать не хочу, опасно мне это! После душа ко мне явится, покоя не будет, сна не будет… Сделаю как велишь, господин Ивор.
    Кобник вновь вздохнул, долго чесал лохматый затылок, затем вдруг забегал по дому, доставая из темных углов какие-то мешочки, узелки. Кое-что тут же бросалось прямо на затоптанный земляной пол. Наконец Лантах сложил несколько узелков на столе, покачал головой и взял в руки хлебный нож. Навко лишь посмеивался. Ну и чаклун! Да любая бабка-ворожея любовное зелье сварит, с места не сходя! Между тем Кобник аккуратно отрезал кусочек хлеба и нерешительно шагнул к гостю, держа нож в руке.
    — Кровь нужна, господин Ивор. Немножко, немножко… Ночью на Извир-болото пойду, костер разложу, варить буду.
    Навко покосился на нож и окончательно пожалел, что связался с этим неумехой. Такое еще сварит! Но отступать было стыдно. Не боится же он в самом деле!
    Хлебный нож Кобника выглядел еще хуже хозяина — грязный, с пятнами ржавчины. Навко достал кинжал и сделал маленький надрез на руке. Кровь капнула на краюху. Кобник кивнул, быстро убрал хлеб и что-то забормотал. Было слышно лишь: «Месяц на небе, мертвец в могиле, ржа мертвеца ест…». Дальше пошло совсем непонятное, но когда Навко взглянул на руку, от пореза не осталось и следа…
    Ночевать пришлось одному. Вернее, вдвоем с филином, который весь день проспал, сидя в дальнем углу. Когда стемнело, желтые глаза открылись, и Навко почувствовал легкий страх. Взял бы Кобник его с собою, что ли! Но филин вел себя смирно, и Навко в конце концов заснул, решив, что утро вечера мудренее.
    Проспал он недолго. Разбудил странный звук. Навко дернулся, не открывая глаз нащупал лежавший рядом кинжал.
    — Угу! Угу! Угу!
    Филин! Вот проклятый! Навко открыл глаза, хотел сказать: «Кыш!» — и замер. Рядом с ним кто-то сидел. Не Кобник.
    — Не пугайся, Ивор.
    По коже пробежали мурашки. Ямас! Все-таки явился!
    — Я не здесь, — понял его рахман. — Я далеко, но хотелось поговорить. Это несложно, даже мой брат раньше умел такое. Правильно, что ты отослал его этой ночью.
    Навко перевел дух. Проклятые чаклуны! Этак и до смерти напугать можно!
    — Я отогнал от тебя страшный сон. Кто такой Баюр? Почему ему не сидится в Ирии?
    Страх вернулся. Навко собрался с силами и неохотно ответил:
    — Предатель. Я убил его.
    — Ясно… Кстати, не пользуйся тем, что приготовит для тебя мой брат. Навко невольно хмыкнул:
    — Он такой плохой чаклун?
    — Нет. Он очень хороший чаклун. Поэтому лучше такого избегать… Как я понял, Кей Улад ждет помощи?
    Об Уладе говорить особенно не хотелось, но деваться было некуда.
    — Он готовит поход через землю волотичей. Наверное, думает, что твой брат может напустить туман… Или что-то подобное.
    Темный силуэт качнулся, и Навко вдруг понял, что это просто сгусток тьмы, слегка похожий на сидящего человека.
    — А ты как думаешь, Ивор? Вспомнился разговор с Велгой. Волотичи не будут нападать…
    — Это не нужно. Но Улад собирается воевать со своим братом…
    — …А Рыжий Волк — хороший полководец. Понимаю… Скажешь Уладу, что как только он подойдет к Савмату, в городе начнется мятеж. Это я беру на себя.
    — Но почему? — не выдержал Навко. — Ты же говорил, что рахманы — враги Кеям!
    Послышался тихий смех.
    — Не понимаешь? Кеи разбудили собственную смерть. Двоих уже нет. Улад разобьет Сварга, но и сам не уцелеет. Пусть идет на Савмат…
    — А что потом? Кто будет править Краем? Вы, рахманы?
    Ямас ответил не сразу. Наконец темный силуэт чуть заметно дрогнул.
    — Не пойму тебя, Ивор! Ты затеял страшную игру, чтобы спасти свою невесту. Ради этого ты обманываешь всех — Улада, Велгу, моего брата, меня. Что тебе за дело до Края? Или тебе хочется чего-то другого? Тогда скажи, мы договоримся.
    И вновь вернулся страх. Чаклун все знает! Конечно, если он умеет даже заглядывать в чужие сны! Договориться? Но что действительно надо ему, Навко?
    — Может, ты сам хочешь править Краем? Навко резко привстал. Будь рядом человек, а не черная тень, он вцепился бы ему в горло. Он — воин Велги! Но гнев тут же прошел. Он не воин Велги — он обманул Правительницу. Он — палатин Улада… Но ведь он предал и Кея!
    — Что тебе надо, Ямас? Ты хотел, чтобы я перебил целую деревню? Я это сделал!
    — …И спас этим тысячи и тысячи невинных. Боюсь только, если б я велел
    перебить вдесятеро больше просто так, не ради уничтожения Ключа — ты бы тоже согласился. Сделай и сейчас, что я говорю. Подари Уладу Савмат. За это он отдаст тебе не только твою девушку.
    Навко хотел возразить, но темная фигура медленно встала. Что-то, напоминающее руку, простерлось над его головой:
    — И не спорь! Опасно спорить с рахманами. А сейчас — спи! Я отгоню душу Баюра.
    Неведомая сила отбросила назад, обволокла, лишая воли, не давая открыть глаза. И тут же накатило темное забвение.
    …Баюр в эту ночь не тревожил его. Навко видел во сне Падалку — растерянную, жалкую, не похожую на себя. Девушка плакала и все просила своего «газду» не убивать ее, бедную холопку. Ведь она, Падалка, ничего плохого «газде» Ивору не сделала, просто любила его, как могла. А то, что просила иногда помочь, так в этом ничего плохого нет, просто лестно ей было такого видного парня ласкать и беседы с ним умные вести. Навко хотел успокоить ее, объяснить, что у него и в мыслях такого нет, но Падалка все плакала, и наконец Навко сообразил, что держит в руке нож — тот, которым зарезал Баюра. Он хотел его бросить, но рукоять словно приросла к ладони…
    Наутро Навко с трудом заставил себя дождаться Кобника. Суетливый чаклун был ему уже не нужен, более того, опасен. Мелькнула даже мысль сделать так, чтобы Лантах замолчал навеки. Колдун помогал Рыжему Волку, теперь собирается помочь Уладу. Он предатель, и кроме того, слишком много знает о палатине Иворе. Но вспомнился Ямас, и Навко решил не трогать Кобника. И тут же поймал себя на мысли, что вновь готов убить человека. Впрочем, какого человека? Жалкого предателя! Повстанцы давно повесили бы его на осине!
    Кобник прибежал весь запыхавшийся, долго пил воду, а затем торжественно вручил Навко маленькую круглую шкатулочку. Навко удивленно повертел ее в руке. В таких красны девицы румяна держат! Все еще удивляясь, открыл — и поразился еще более. Там лежала нитка — тонкая, но длинная.
    — Это что? Приворотное зелье? Кобник покачал головой:
    — Зелье пить надо, не каждому зелье в чашу нальешь! Эта нить кровью пропитана, словами заговорена, самим Извиром притоптана! Когда увидишь ту, что люба тебе, то нить эту узлом завяжи, да о своей зазнобе подумай. И пока узелок тот будет, дотоле и любить она тебя станет. Развяжешь узелок — и любовь пройдет! Только нить не сжигай, не рви, не выбрасывай! Нить эта теперь ее душу держит…
    Навко удивился, а потом едва сдержал смех. Ну и выдумал, чаклун! Какая-то нитка! Но спорить не стал, а поблагодарил и достал из-за пояса кошель.
    Но Кобник замахал руками, уверяя, что серебра ему от господина Ивора не нужно, а нужно ему, чтобы тот поклонился от него Кею Уладу. Поклонился низко-низко и попросил бы у Кея для него, Кобника, село. Небольшое, дворов на десять. Но в том селе чтобы для него, Кобника, дом был, да жили там не селяне вольные, с которых спроса нет, а холопы, и чтобы на тех холопов была на него, Кобника, дарственная составлена. И чтобы было там девок пригожих две, еще лучше — три. И село это должно быть не в земле волотичей, где его, Кобника, злые люди очень-очень обидеть хотят, а под городом Савматом, а ежели нет, то в Валине. А больше ему, Кобнику, и не нужно ничего, и серебра не нужно, и Коростеня, который он по дурости у Кея Сварга выпросил…
    И вновь Навко едва не засмеялся. Верно чаклун себя ценит! Хотя и село для такого — много. Жаль, Уладу нельзя рассказать правды!
    Похоже, Лантах что-то почувствовал, поскольку заспешил, засуетился и достал из-под старой рассохшейся лавки мешок.
    — Вот! Вот! Это я для Кея! Для Кея Улада! Скороговорка чаклуна стала совсем неразборчивой, и Навко с трудом уловил, что «это» Кобник нашел как раз в той могиле, где Кей Порей в котле лежит. Лежит — не мертвый, не живой, часа своего дожидается. А час его придет, когда Великая Битва настанет, и братья Куры вновь на братьев Пандов пойдут. И для битвы этой Кей Порей бережет оружие всякое. Иное и в руки взять страшно, но «это» он, Кобник, взять не побоялся, потому как не для себя, а для Кея Улада. А он, Кобник, Кею Уладу слуга верный, только бы Кей про село не забыл, и господин Ивор не забыл…
    Про село Навко понял, а насчет всего остального только головой покачал. Между тем Кобник торжественно выложил из мешка что-то непонятное, ржавое и очень грязное, после чего с торжеством во взоре повернулся к Навко:
    — Вот, вот, господин Ивор! Изволь, изволь взглянуть!
    Пришлось заняться находкой. Навко отогнал суетящегося Кобника в сторону, чтоб свет не закрывал, и осторожно взялся за тяжелый железный брусок. Нет, не брусок — две пластины, поперек — еще одна, сбоку — ворот… Ко всему этому приставлялось что-то деревянное, но от дерева осталась лишь труха. Навко попытался понять: ворот, конечно, для того, чтобы его крутить. Очевидно, тут была тетива… Да это же самострел! Навко недоуменно взглянул на Кобника, но решил не спешить. Чаклун все-таки неглуп и не станет дарить Кею такое.
    Самострел был странный. Прежде всего Навко попытался представить стрелу. Нет, стрела не войдет — или она должна быть очень короткой и толстой. Взгляд скользнул по лавке, где лежал пустой мешок. Там было еще что-то — небольшое, круглое. Навко взвесил в руке странный предмет. Шарик — но не круглый, как показалось, а продолговатый, вроде капли. И очень тяжелый — не железо, но и не золото. Неужели этим стреляли? Но ведь такая капля недалеко улетит!
    Кобник продолжал толковать что-то про Кея Аргаджуна да про Кея Рамая, которым боги оружие даровали, да не простое, а божественное, и что оружие то спрятано по сей день, а вот как найти его, про то он, Кобник, не знает, но узнать попытается. Навко криво усмехнулся: Ямас, похоже, не откровенничал с братом. Железный самострел не удивил, но, подумав, Навко решил прихватить его е собой. Вдруг пригодится!
    Прощаясь с Кобником, Навко на всякий случай предупредил, дабы тот и думать забыл покидать свой зимовник. Встречаться чаклуну с Уладом нельзя, иначе тот может сболтнуть о Ямасе. Для верности Навко рассказал о десятке конных повстанцев, которые заехали погостить в деревню. Кобника задергало от страха, а Навко прикинул, что одного из этих парней следует немедленно послать к Велге. Правительница должна знать о мятеже в Савмате. И вновь странная мысль посетила его: кому все же он, Навко-подкидыш, служит? И кого предает?
    Уже у самого порога он остановился. Что-то не давало покоя. Не будущая встреча с Уладом, не Велга и даже не Алана. Еще одна мысль, даже не мысль — мыслишка. Странненькая мыслишка. И страшненькая. Навко обернулся и самым наивным тоном поинтересовался у хозяина, правда ли, что не всякого чаклуна можно убить. Кей Улад очень интересовался — Сваргу, как говорят, служит один злой колдун.
    Кобник взволновался чрезвычайно. Он задергался, закивал пегой бородкой. Посыпалась привычная скороговорка. Да, да, да, господин Ивор прав. Чаклуны, конечно, тоже люди, но сильный чаклун о себе заботится, себя бережет. Он и удар заранее почувствует, нож в сторону отведет, и стрелу отведет, и меч. А нужен против злого чаклуна нож не простой, а заговоренный — на крови заложной да на свежей могиле, а иначе злого чаклуна никак не убить. И доброму-доброму Кею Уладу надо заранее озаботиться, ибо дело это долгое, дело это опасное…
    Навко, все еще колеблясь (уж больно страшноватой была мыслишка), не спеша достал из-за пояса нож, бросил его на стол и, кивнув на прощание, вышел не оглядываясь.
    Валин встретил его шумом. На улицах и площадях собирались толпы, люди громко разговаривали, даже кричали, вовсю шла бойкая торговля. Навко прислушался и понял: война! Кей Улад собирает войско. Точнее, войско уже собрано, оно стоит в лесах за Валином, но Кею нужны новые кметы, и в город со всех сторон сходились молодые парни — со всей земли улебской. Во дворце же с утра собрались валинские дедичи и о чем-то беседуют с наместником. О чем — говорили разное, но все соглашались, что не иначе — о войне.
    Все оказалось правдой. Встреченный у входа во дворец Лапак, дыхнув перегаром, доложил, что совет идет уже не первый час, в Кеевы покои никого не пускают, даже страже ведено уйти. Навко немного подумал и рассудил, что сейчас к Уладу идти не стоит. Длинные бороды валинских дедичей, носивших, как и Антомир, большие лохматые шубы даже в летнюю жару, его раздражали. В толпе разговора с Кеем не будет, кроме того, Навко скакал всю ночь, все утро и здорово устал.
    Не успел он зайти и сбросить плащ, как в дверь постучали. Даже не постучали — поскреблись. Навко вздохнул — от Падалки не спрячешься!
    — Ты приехал! Ты вернулся, мой газда! — девушка даже засмеялась от радости и деловито принялась снимать с Навко сапоги. Затем помогла умыться, переодеться и принесла свежего кваса. Навко глядел на суетящуюся Падалку и думал, что девушка всем хороша — красива, умна, его любит. Холопка? Так ведь и он из холопов! И страшная мысль вновь посетила его, но уже не во сне, а наяву. Зачем ему Алана? Что ему надо от девушки? Может, ей с Упадом и не так плохо. Может, совсем неплохо…
    Падалка между тем рассказывала «своему газде» новости. Несмотря на усталость, Навко заставил себя слушать. Впрочем, ничего тревожного не было. Прожад уехал к войску. Кей Улад несколько раз спрашивал, не вернулся ли палатин Ивор, да не просто спрашивал, а с нетерпением. Об Алане известно лишь, что в последнее время девушка грустна, а вот отчего, никто не знает. Переспрашивать Навко не решился.
    — Ты устал, газда! — Падалка покачала головой и принялась взбивать подушки. — Сейчас ты будешь спать. А потом я зайду к тебе, и ты будешь любить меня всю ночь…
    Навко не возражал, но сейчас хотелось спать, и он махнул рукой, прося оставить его в покое. Но Падалка не ушла. Сев рядом, она стала гладить Навко по голове, приговаривая, что ее «газда» сейчас уснет, будет видеть хорошие сны и проснется веселым. Голос девушки становился все тише, все дальше, и вдруг послышался другой — громкий и немного удивленный:
    — Ивор?! Т-ты уже вернулся? Чолом! Сон сгинул. Навко открыл глаза, привстал, затем вскочил, накидывая плащ:
    — Чолом, Кей!
    — Мне д-доложили, что ты вернулся… Но я, кажется, помешал? Кто ты?
    Последнее относилось к Падалке. Побелевшая от страха девушка еле слышно пробормотала свое имя. Похоже, Кей не расслышал, но переспрашивать не стал.
    — Мы можем п-поговорить сейчас, палатин? Или тебе надо отдохнуть?
    Улад улыбался, и Навко понял, что у Кея хорошее настроение. Он улыбнулся в ответ:
    — Отдохну потом. Падалка!
    Девушка, испуганно поглядев на Кея, поклонилась и поспешила исчезнуть. Улад проводил ее взглядом:
    — Завидую! А я и не знал, что у меня служат такие к-красотки… Почему ты не пришел сразу ко мне?
    — У тебя было слишком людно, Кей. Улад кивнул:
    — Д-да… Пришлось кое-кого д-долго уговаривать… Ну что?
    Навко на миг задумался. С чего начать?
    — Можешь начинать поход, Кей! Велга не уйдет из-под Коростеня.
    — Что? — Улад даже привстал. — Она… Навко усмехнулся:
    — Она не прочь, чтобы ты повоевал с братом. А наш хитрый план поможет ей уговорить остальных…
    — От-ткуда знаешь?
    Навко не стал ждать, пока жадный интерес В глазах Кея сменится настороженностью.
    — У Антомира есть свой человек среди мятежников. Это сотник Навко, он наш бывший холоп. Велга ему верит.
    Собственная выдумка была хороша. Всем хороша — даже тем, что врать приходилось всего лишь наполовину.
    — Т-так… Значит, ведьма не д-двинет войска? Но это же прекрасно, Ивор!
    Улад был доволен — очень доволен, и Навко даже подумал, не оставить ли остальное про запас. Нет, нельзя!
    — Это еще не радость, Кей! Кобник… Он выждал миг, пока лицо Кея застынет в напряженном ожидании, и вновь улыбнулся:
    — Когда твои… наши войска подойдут к Савмату, в городе начнется мятеж. Твой брат отдаст столицу без боя. У Кобника оказались хорошие друзья…
    Наступило молчание — томительное, невыносимо долгое. Наконец Улад встал:
    — Я сд-делал т-тебя палатином и подарил несколько сел, Ивор сын Ивора. Я б-был слишком скуп — и слишком недальновиден. Что ты хочешь, говори!
    Это был миг, которого Навко ждал все эти недели. За Савмат Кей отдаст правую руку. Осталось лишь попросить. Всего два слова: «Отпусти Алану!». Всего два слова…
    — Сочтемся позже, Кей! В Савмате. Награждают после победы.
    Голос — собственный голос — донесся словно издалека. Навко не поверил — он сказал такое? Не попросил, не воспользовался счастливым мигом? И тут же понял: вместо него ответил другой. Ивор сын Ивора, знающий, как разговаривать с сильными мира сего.
    Улад медленно прошелся к окну, поглядел на яркое солнце, пробившееся в этот день из-за туч, прищурился и покачал головой:
    — Как ты меня назвал?
    Вначале Навко не понял, потом испугался, но вдруг его осенило:
    — Прости, Светлый! Извини своего забывчивого слугу!
    Улад шагнул ближе и внезапно обхватил Навко за плечи:
    — А ведь это т-ты первый назвал меня Светлым, Ивор! Помнишь? Я не забыл… Завтра на п-площа-ди перед дворцом я при всех заявлю о своих правах. Я м-молчал, пока был жив Рацимир, но Сварг — б-братоубийца! Ему не м-место в Савма-те! Ты п-подашь мне меч…
    Навко хотел переспросить, но Улад пояснил сам:
    — Это часть об-бряда. Венец я надену в Савмате, но Кеев меч возьму в руки здесь. А т-ты станешь Хранителем Меча. Это высокий чин, Ивор! Очень высокий! Потом я тебе объясню… Не благодари — это не награда. Награда будет потом.
    Разговор явно подходил к концу, и Навко заторопился:
    — Кобник еще передал какой-то старый самострел, но его нужно починить… И я хочу назначить нескольких новых сотников.
    — Назначай к-кого хочешь! — Улад махнул рукой. — Скажешь Прожаду, что я разрешил. С остальным тоже разберись, потом доложишь… Как т-ты думаешь, Прожад не слишком стар, чтобы командовать войском?
    — Это не просто самострел, господин Ивор! Это гочтак.
    Кошик осторожно поднял странный подарок Кобника и поднес к свету:
    — Я читал о них. Их изобрели в далекой стране Чуго. Румы пытались завести такие у себя, но не смогли. Он слишком сложен, чтобы вооружить целое войско.
    За пологом шатра шумели кметы. Только что закончился ужин, и лагерь медленно отходил ко сну, чтобы назавтра, с первыми лучами позднего осеннего солнца, выступить в поход. Половина пути пройдена — самая опасная. Впереди лежал Савмат.
    Навко, то есть достопочтенный Ивор, второй палатин и Хранитель Кеева Меча, мог отдохнуть. Правда, и днем дел у него оказалось немного. Согласно давнему обычаю, второй палатин возглавлял передовой отряд, но Навко сразу же поручил все заботы Лапаку, которого еще в Валине сделал сотником. Несмотря на постоянный хмельной дух, Лапак прекрасно справлялся с делами, и у Навко оставалось достаточно времени, чтобы заняться чем-нибудь иным. Например, побеседовать с Котиком, новым десятником, который, правда, не имел в подчинении ни одного кмета, зато состоял непосредственно при палатине.
    — Так что, выбросить? — лениво поинтересовался Навко.
    — Зачем же? Зачем выбрасывать, господин Ивор? — Кошик заволновался и чуть не уронил самострел на ковер. — Это очень, очень полезное оружие!
    На десятнике Кошике теперь был богатый плащ, новенькие огрски„ сапоги и шитый серебром пояс. Негустые волосы аккуратно уложены и даже, как показалось Навко, слегка подкрашены. Правда, солидности это Кошику не прибавило, но на младшего конюха он уже никак не походил.
    — Гочтак лучше обычного самострела, гсподин Ивор! Он стреляет шариками — круглыми или продолговатыми…
    Навко вспомнил: точно, тяжелые, похожие на капли из какого-то странного металла.
    — Эти шарики — они из «свиного железа» — можно заряжать по одному, а можно и сразу по пять. Гочтак очень трудно взводить, зато он далеко стреляет. Можно убить человека с пятисот шагов…
    Навко недоверчиво скривился.
    — За пятьсот шагов в человека попасть трудно. Почти невозможно!
    — Господин Ивор прав, — усмехнулся Кошик. — Но здесь есть особый прицел. Эту железную палочку надо поднять…
    Кошик принялся возиться с самострелом. Навко уже подумывал, не бросить ли это дело. Какие-то шарики, палочка, да ко всему еще и ворот! Но тут же вспомнил — пятьсот шагов! Если Кошик прав…
    — Починить сможешь?
    — Я? — парень удивленно мигнул. — Я — нет, но если мне помогут… Я знаю одного оружейника, он сейчас служит при господине Прожаде. Но нужна кузница, господин Ивор! Мы сейчас в походе…
    Навко задумался. А вдруг пригодится?
    — Впереди поселок. Я дам тебе сотню, остановишься на три дня. Починишь твой…
    — …Гочтак, — поспешил подсказать Кошик.
    — И догонишь меня. Да, возьми…
    При виде «волшебного колокольчика» Кошик покраснел, но на этот раз взял, не споря. Он явно успел оценить его звон.
    Наконец с этим делом было покончено, и можно было позвать Падалку.
    Навко и не собирался брать ее в поход. Но бойкая девица сумела устроиться в обозе, подмигнув одному молодому валинцу, поспешившему раскрыть на нее рот. Однако рот пришлось тут же закрыть — Навко, узнав, в чем дело, выдал парню гривну серебра и велел молчать. Падалку же, надрав ей уши, пристроил при кухне. Носить воду и топить котлы девушке не довелось. Днем она спала на телеге, а вечером приходила к своему «газде».
    — Газда Ивор! Газда Ивор! Сегодня ты меня так поздно позвал!
    Трудно было сказать, на самом ли деле девушка расстроена, или, как часто бывало, притворялась.
    — Я знаю, я надоела газде Ивору! Когда я тебя ласкаю, ты закрываешь глаза и видишь вместо меня другую! Ты не хочешь меня так, как раньше!
    Странное дело, но Падалка действительно начала его ревновать. Впрочем, Навко это только забавляло. Чтобы успокоить ее, он соизволил сообщить, что беседовал с Кошиком.
    Услыхав это имя, девица внезапно хихикнула, начисто забыв о ревности:
    — Ой, газда! А расскажу тебе о Кошике! Моему газде будет смешно! Когда ты дал ему серебро, еще в Валине, он позвал к себе Вилину. Она очень красивая, почти как я! Она потом рассказывала…
    Падалка вновь хихикнула.
    — Он позвал ее еще раз, но вышло еще смешнее. А затем он позвал к себе нашего поваренка. И теперь взял его с собой.
    Вначале Навко не понял, зачем, а потом только головой покрутил. Ну, Кошик! Впрочем, это не его, Навко, дело.
    — Моему газде не смешно? — расстроилась девушка. — Тогда может он посмеется сейчас? Только смеяться нужно тихо, очень тихо…
    Падалка скользнула на ковер, присела рядом и зашептала в самое ухо:
    — Об этом никто не знает. Кроме меня… Наш Кей… То есть наш Светлый, тоже кое с кем встречается…
    Навко невольно вздрогнул. Улад взял Алану в поход, и несколько раз они с Навко виделись. Но поговорить не удалось. Девушка явно избегала его. После одной из таких встреч Навко, вспомнив о подарке Кобника, достал заговоренную нитку и завязал узел — как раз посередине. Ничего не изменилось, и он, хотя и не верил Лантаху, помянул чаклуна недобрым словом.
    — Ой, моему газде и это не интересно! Но я все равно расскажу… Однажды Кей… Светлый ушел куда-то в лес. Один… Я любопытная, решила посмотреть… Гляжу, он там с парнем. Невысокий такой, в плаще…
    Навко изумленно привстал, и девушка рассмеялась.
    — Твоя глупая Падалка подумала о том же. Я тоже вспомнила Кошика. Но на самом деле я не глупая, я очень умная. Я стала следить… Этот парень снял шапку…
    Ее шепот стал совсем тихим, еле различимым.
    — Этот парень… Это Милена, дочка Бовчерода! Она переоделась парнем и поехала с войском! Понимаешь?
    Милена? Навко смутно помнил ее — статная, белолицая, гордая. Выходит, крепко у нее с Уладом, если решилась на такое! И тут же Навко подумал, что Бовчерод богат — бессчетно. И сыновей у него нет…
    — Так что мой газда может не бояться зеленоглазой Аланы. Наверное, Кей довезет ее до,Савма-та, а там прогонит. Выдаст замуж за какого-нибудь хромого старика и даст несколько гривен. Ну что, мой газда доволен?
    Навко не ответил. Слишком неожиданной оказалась весть. Конечно, Алана должна была надоесть этому рыжему мальчишке. Милена, Бовчеродова дочка, не потерпит рядом холопки-пленницы. Значит, замуж за старика? Зря, выходит, Навко испугался и не попросил тогда, в Валине, отпустить девушку! Или не зря? Кей прогонит ее сам, но не простит, если в это вмешаются другие…
    — Ой, я напрасно пришла к газде! — девушка расстроилась, на этот раз — по-настоящему. — Моему газде ничего не нужно — ни мои рассказы, ни я сама!
    Навко покосился на Падалку, и тут в ноздри ударил знакомый запах ее кожи. Лениво подумалось, что девка все же неплоха. Даже хороша. Рука скользнула по ее крепкой груди, по круглым коленям…
    — Я не буду шибко надоедать моему газде, — шепнула девушка, сразу забыв обиду. — Мой газда только немного приласкает свою Падалку. Я так скучаю без тебя, газда Ивор!
    Навко прикрыл глаза и вдруг представил, что его обнимает не она, а Алана. Сама виновата, Па-далка! Подсказала.
    С Уладом приходилось видеться каждый день. Правда, говорили, как правило, недолго. Кей был уже мыслями в Савмате и то и дело принимался рассуждать о том, что придется сделать, надев Железный Венец. При этом лицо Улада краснело, нелепые усики дергались, и заикался он сильнее обычного. Порою становилось просто смешно, и Навко уже в который раз думал, что без помощи Ямаса Рыжий Волчонок не увидел бы Савмата, как своих ушей. Разве такому справиться со Сваргом? Замысел рахмана становился понятным. Слабый сменяет сильного, а слабого легче уговорить — или заставить — поступать по-своему. А нет, так заменить — на еще более слабого.
    Впрочем, в планах Улада ничего смешного не было. Он называл имена — много имен, совершенно не известных Навко. Дедичи, Кеевы мужи, тысячники, сотники
    — все, кто, по мысли Кея, излишне предан его братьям. Что ждало этих людей, Навко догадывался, но пропускал мимо ушей. Пусть сполоты рвут на части сполотов! Впрочем, Улад говорил не только о сполотах. Улебы, верные улебы, тоже успели навлечь на себя его гнев. В Савмате Кей намеревался свести счеты с некоторыми из длиннобородых. Бовчерода в их числе не было. Напротив, Улад как-то оговорился, что дедича надлежит приблизить, ввести в Совет Светлого и доверить ему Великое Палатинство. Улад понял, что Падалка не ошиблась.
    Но особенно много Кей говорил о волотичах. Похоже, он начисто забыл о том, что палатин Ивор — тоже из их числа. План войны с Велгой становился все более подробным — и жестоким. О Правительнице Кей говорил с особенной ненавистью, заикаясь при этом на каждом слове. В такие минуты Навко жалел, что он сейчас не в войске Края. Впрочем, он дал себе слово не допустить похода на Коростень. Как — еще не знал, но почему-то верил, что это удастся. Улад его больше не пугал, скорее, вызывал легкое презрение.
    Но была тема, которую Кей обсуждать не любил. Навко догадался быстро — Волчонок боялся Сварга. Он был почему-то уверен, что Рыжий Волк погибнет во время мятежа. Если же нет… Пару раз Навко специально намекал на это и с удовлетворением замечал, как губы Кея начинают белеть.
    Войско шло дальше, и надежды Улада вполне оправдывались. Волотичи словно сгинули — холодный осенний лес был пуст и тих. Правда, через два дня войско догнал еле живой от усталости гонец, сообщивший, что отряд, перешедший границу на полночи, отброшен, а второй, шедший прямо на Савмат, окружен и разбит. Эта весть не расстроила, а, напротив, порадовала Улада. Все идет по плану, а до Савмата оставалось совсем немного — старая граница была в одном дне пути.
    Чем ближе Савмат, тем тяжелее становилось на душе у Навко. Проклятый Баюр вновь стал тревожить его сон. Теперь он не упрекал, не смеялся — просто сидел у погасшего костра, мертвый, страшный, с распухшим синеватым лицом, к которому намертво присосались черные болотные пиявки. Но было понятно, о чем молчит проклятый предатель. Пока кметы Волчонка шли по земле волотичей, Навко еще мог оправдаться и перед Велгой, и перед собой. Он нужен здесь. Вдруг обезумевший от ненависти Улад повернет войска на Коростень? Ради этого
    — теперь Навко объяснял себе именно так — он не стал просить Кея отпустить Алану. Любимая должна понять — он, Навко, выполняет свой долг — ради Края, ради Седой Велги. Но скоро Савмат, а там сотнику Навко делать нечего. Он нужен в Коростене, чтобы подробно рассказать о планах Волчонка и вместе с другими быть готовым к отпору. Значит, надо уходить? А как же Алана? Рискнуть — и умчаться на быстрых конях по глухим лесным дорогам? Но захочет ли она?
    Падалка то и дело спрашивала, отчего ее «газда» мрачен и неразговорчив. Улад отмахивался, и девушка все больше огорчалась. Однажды, к изумлению Улада, она пришла не одна, а вместе с подругой — девчушкой из обоза, имени которой Навко не запомнил. Девчушка — ей и четырнадцати еще не было — глядела на палатина с испугом, но, подталкиваемая Падалкой, поспешила сбросить платье. Навко опомнился и выгнал обеих. Вскоре Падалка вернулась одна, плакала, жалуясь, что ничем не может угодить «газде Ивору», хотя она по-всякому старается, а если что не так, пусть «газда Ивор» только скажет. Она, Падалка, готова и зелье сварить, и следок вынуть, и, если надо, ножом заговоренным врага зарезать. А взамен ей и не надо ничего — ни свободы, ни серебра, пусть лишь «газда Ивор» ее, Падалку, иногда приласкает.
    Навко вспомнил, как поначалу побаивался этой девушки, и даже пожалел холопку. Чего ей, собственно, надо? Горячие ласки уже успели слегка поднадоесть, но Навко был готов расплатиться сполна. Даже не расплатиться, просто помочь. Он не Улад, и замуж за старика девушку выдавать не собирается. Он подарит ей село где-нибудь под Валином. Пусть живет себе хозяйкой, а он иногда в гости приезжать будет…
    Видя, что Падалка действительно готова на все, он приказал девушке следить за Кеем. Когда тот вновь захочет повидаться с Миленой, он, Ивор, должен узнать об этом немедля.
    Девушка тут же согласилась, даже не спрашивая, зачем это «газде». Навко и сам не до конца понимал. Может, догадывался, что такая весть подействует на Алану надежнее любой нитки с крепко завязанным узелком…
    Падалка не приходила весь вечер, и Навко уже собирался лечь. спать, когда девушка неслышно проскользнула в шатер.
    Идем, газда! Увидишь.
    Навко не стал спрашивать, что именно. Накинув плащ, он вышел наружу. Ночь была особенно темной, моросил мелкий дождик, а холод начинал пробирать до костей. Падалка молча тянула его куда-то за опушку. Навко накинул на голову капюшон, чтобы не оцарапать лица, и пошел вслед за Девушкой. Они пробрались через кусты, пробежали по узкой тропке, повернули налево, мимо огромных, поросших мхом, грабов. И снова кусты — густые, колючие.
    — Тут…— шепнула Падалка.
    Навко, жалея, что не надел перчатки, осторожно раздвинул колючие ветки. Поляна — маленькая, темная. На ней двое, на обоих — короткие военные плащи…
    — Поговори с отцом, — послышался негромкий женский голос. — Поговори, ладо! Устала я…
    — П-поговорю, — донесся знакомый голос Кея. — В Савмате. Сейчас нельзя.
    — В Савмате другую найдешь…
    Навко не выдержал и усмехнулся. Оказывается, и тут у Волчонка не все просто. Дочь Бовчерода, великого дедича — не бесправная пленница. Такую обижать опасно…
    — Я об-бязательно п-поговорю, обязательно!
    Голос Улада звучал просяще, виновато. Вспомнилось лицо Милены — красивое, гордое. Такая за себя постоять сможет! Наверное, думала, что Кей прямо в походе свадьбу сыграет. И ведь богата, как богата! И сыновей у Бовчерода нет…
    Слушать дальше не имело смысла. Навко осторожно отпустил ветку и тронул Падалку за плечо. До лагеря шли молча. Когда они проскользнули мимо постовых, Навко кивнул девушке, чтобы шла к себе, и не торопясь направился в шатер. Хотел побыть одному, подумать. Все складывалось как-то странно. Как-то не так…
    Светильник догорел, и в шатре было темно. Навко расстегнул фибулу, сбросил плащ — и замер. Он здесь не один. Кто-то был совсем рядом. Тьма скрывала все, но позднего гостя выдало дыхание.
    — Поздно гуляешь, палатин!
    Рука, уже сжимавшая рукоять кинжала, бессильно опустилась. По спине прошел холод, сердце замерло.
    — Алана!
    — Ты ждал другую, Ивор?
    Страх сменился радостью. Перехватило дыха-дие, сердце рванулось, выпрыгивая из груди. Но тут же по голове словно ударило: «Ивор»! Почему Ивор?
    — Алана, ты забыла, как меня зовут? Он тут же подумал, что зря заговорил об этом, но девушка ответила спокойно:
    — Холопа Навко больше нет, Ивор! Тот бедный парень, что мечтал о свободе и обещал увести меня в Савмат, наверное, погиб. Был бы жив — спас бы свою невесту! Ты не знаешь, что с ним сталось, палатин?
    Навко вытер холодный пот. Он хотел сказать о Велге, о секретном задании, но услышал свой собственный голос:
    — Зачем же ты пришла, Алана?
    — А ты не рад?
    — Рад!
    — Тогда молчи…
    Мягкая ладонь нащупала его лицо, осторожно погладила. Все еще не веря, Навко оглянулся — не стоит ли кто у входа, но Алана уже лежала рядом, прижимаясь к нему горячим незнакомым телом. Ее дыхание стало прерывистым, тяжелым, губы заскользили по его лицу, по шее, по груди. И вдруг Навко понял, что не знает эту женщину. Прежней Аланы — тихой, скромной, застенчивой — уже не было. К нему пришла подруга Кея. Нет, не к нему — ко второму палатину Светлого. Ведь узелок был заговорен не на холопа Навко, а на Ивора, валинского дедича…
    Странно, но он не чувствовал почти ничего. И в тот миг, когда Алана, закусив губы, стонала, извиваясь в его руках, Навко вдруг вспомнил о Падалке. С ней было лучше. Он привык к резкому манящему запаху ее кожи, к ее горячим ладоням, мягким губам. Алана казалась совсем другой, и Навко ощущал только одно — неловкость. Вспомнился Улад. Наверное, сейчас он ласкает Милену — прямо среди леса, на расстеленном плаще, и она так же кричит, так же впивается зубами в его плечо. Конечно, Алана догадывается об этом, и не волшебная нитка привела ее сюда, а обычная ревность. Стало совсем скверно, и Навко хотел теперь одного — чтобы это все скорее кончилось.
    Наконец Алана бессильно откинулась на спину, застонала и вдруг тихо засмеялась.
    — Ты что? — испугался Навко.
    — Странно… Когда у нас с тобою это случилось -впервые, мне было больно
    — и все. И еще очень стыдно. Я тогда еле сдержалась, чтобы не заплакать. Я решила, что никогда не научусь ласкать мужчин. Но я очень любила тебя, Навко! А теперь мне с тобой очень хорошо, но…
    — Погоди! Погоди, Алана! — Навко заспешил, боясь, что она сейчас уйдет. — Я здесь по приказу Велги. Она знает! Поэтому я не мог устроить тебе побег…
    Алана резко отодвинулась, подняла голову:
    — Правда? Ты… лазутчик Велги?
    — Да! Она все знает! Я назвался Ивором…
    Внезапно Алана вновь рассмеялась — горько, очень горько.
    — Так значит, ты приехал в Валин не из-за меня? А я надеялась, что ты думал обо мне, когда рисковал головой! А ты просто лазутчик!
    Навко проклял свой язык. Самое страшное, что он солгал глупо, нелепо. Ведь все было наоборот!
    — Когда я ползала в ногах Улада, умоляя о жизни, я верила — ты придешь за мной. Я могла просто плюнуть ему в лицо и умереть — как все наши с тобой друзья, Навко! Но я решила выжить. Это было страшно… Каждую ночь лежать под мужчиной, которого ненавидишь, у которого воняет из его поганого рта… Но я верила, что ты меня найдешь. И ради тебя я жила, Навко! Когда я увидела тебя в Валине… Впрочем, зачем это все?
    Навко перевел дух. Почему он все время лжет?
    Хватит!
    — Алана! Велга приказала мне убить Баюра. Ты помнишь его, наверное… Баюр ехал в Валин по приказу отца. Я его убил, но не вернулся, а поехал сюда. Остальное ты знаешь. Две недели назад я видел Велгу и все ей рассказал. Это — правда. Она долго молчала, затем послышался тяжелый вздох:
    — Извини! Мне слишком плохо сейчас… Самое ужасное, привыкаешь ко всему. Я привыкла даже к Уладу, хотя думала, что легче привыкнуть к смерти. И сейчас, когда он спутался с Миленой, мне почему-то больно… О тебе говорят страшные вещи, Навко! Будто ты по приказу Улада пытаешь, Убиваешь, что где-то в подвале дворца есть тайный застенок…
    Хотелось рассмеяться, но смех застрял в горле. Он никого не пытал, не вздергивал на дыбу, но люди в Калачке убиты по его, Навко, приказу. И не только они — все остальные — и даже Гуд, которого он толкнул на безумный поход. Но ведь виновен не он, а Ямас! Или даже не Ямас, а неведомый Патар, разбудивший старую смерть!
    — Это ложь, Алана.
    Он услышал свой голос словно со стороны — и испугался. Сам бы он никогда себе не поверил.
    — Я увезу тебя, Алана! В Савмате…
    — Зачем? — Алана встала и начала быстро одеваться. — Просто попроси, чтобы Улад выдал меня замуж — за тебя. Он будет рад избавиться от надоевшей наложницы. Если тебе, конечно, не противно будет брать жену из-под другого.
    — Алана!
    Но она уже уходила. Навко заспешил, накинул плащ, бросился следом.
    — Останься! — девушка резко обернулась. — Я уже не нужна Уладу, но измены он не простит. Нас не должны видеть вместе… Знаешь, я ведь пришла только поговорить, но потом меня словно толкнуло к тебе, как будто меня заколдовали. И теперь мне стыдно. Как тогда, в первый раз. Не знаю даже, хотел ли ты меня…
    Она покачала головой, накинула темный капюшон и шагнула за порог. Навко рванулся следом, но вовремя опомнился. Алана права. Она и так . смертельно рисковала…
    Мыслей не было. Навко присел на ковер, закрыл лицо ладонями, еще пахнувшими ее кожей, и замер. Мать Болот, что же он сделал? Неужели проклятый чаклун не ошибся, и нитка, завязанная узелком, привела Алану в его шатер? Но ведь это ничем не лучше насилия! Улад взял ее силой, он — ворожбой. Или все это ерунда, и Алане действительно хотелось с ним поговорить, а потом… Об этом «потом» думать особенно не хотелось.
    Наконец Навко встал и вышел из шатра. Холодный воздух отрезвил, прогнал сомнения. Наверное, все к лучшему. Алана поверила ему, а не поверила — так поверит. Он действительно попросит Улада — уже в Савмате. Но не так, как говорила она. С Кеем он поговорит иначе… И вдруг вспомнилась ее странная фраза. «Если тебе не противно…» Почему Алана так сказала? Неужели она могла подумать…
    — Так вот с кем ты любишься, газда! Рядом мелькнула темная тень. Падалка! Еще ничего не соображая, Навко схватил ее за руку и втащил в шатер. Только бы она не закричала! Постовые рядом, на крик прибегут…
    — Я слышала! Я все слышала! — девушка плакала, но в голосе ее звенела злость. — Газде Ивору мало холопки! Ему нужна Кеева девка! Вот почему ты о ней спрашивал!
    Навко почувствовал, как леденеют руки. Выдаст! Эта дрянь выдаст его Уладу! Ведь Алана называла его по имени — по настоящему имени!
    — Я слышала, как вы любились, слышала! Как она верещала, эта кметова подстилка! А я еще думала, чем плоха бедная Падалка! Значит, ты приехал сюда из-за нее? Только из-за нее?
    Да, она все слышала. Навко попытался отогнать нахлынувший со всех сторон ужас. Она слышала, но еще никому не сказала. Это хорошо… Не сказала — и не скажет.
    — Мне казалось, ты умнее, — Навко нащупал кинжал и крепко схватил девушку за руку. — Есть вещи, которые лучше не слышать…
    — Я думала, что нужна моему газде! А ты только пользовался мною! Пользовался, как девкой!
    — Послушай! — Навко уже понимал, что сделает, но все еще надеялся, что обойдется без самого страшного. — Послушай, Падалка! Ты сама пришла ко мне. Ты даже приводила подругу — ту девчонку…
    — Я хотела, чтобы моему газде было хорошо! -в ее голосе слышалось отчаяние. — С моей подругой ты бы провел ночь и тотчас забыл бы ее! Но тебе мало холопки, тебе нужна Кейна!
    Навко даже засмеялся, хотя было совсем не до смеха:
    — Алана — не Кейна, и ты это знаешь. Она пленница, и она — моя невеста.
    — …И ты хочешь отобрать ее у Кея! Не выйдет! Падалка всем расскажет! Падалка не будет молчать…
    — Будешь.
    Сильным рывком он повалил девушку на ковер, выхватил кинжал, приставил к горлу. Падалка тихо ойкнула.
    — Мне очень жаль, но ты сама виновата. И тут только Падалка начала понимать. Она дернулась, но Навко держал крепко, а острое лезвие не давало повернуть голову.
    — Газда! Ты хочешь убить меня? — в ее голосе не было страха, только растерянность. — Но почему? Газда Ивор! Ты думаешь, я и в самом деле кому-нибудь расскажу? Я просто очень разозлилась на газду…
    Навко не ответил, и девушка заторопилась. Теперь ей стало страшно. Навко почувствовал острый запах пота — такой знакомый, манящий.
    — Я никому не скажу, газда! Кто поверит холопке? Меня же прикажут бить кнутом — так всегда делают, когда холопка доносит на господ! Я же не сошла с ума, чтобы доносить на тебя! Я просто разозлилась, очень разозлилась на моего газду…
    Навко понял — надо кончать. Еще немного, и он отпустит девушку.
    — Я сделаю все… Все, как ты хочешь! Я помогу тебе увести ее! Помогу! Я буду твоей служанкой — просто служанкой! Газда Ивор! Не убивай! Я ведь простая холопка, газда! Я ведь и не жила совсем! Не убивай, газда Навко!
    Звук собственного имени отрезвил. Не скажет — так проговорится! И тут он вспомнил — кровь! Если ударить кинжалом, весь шатер будет в крови. Надо иначе.
    — Не убивай! — голос стал еле слышен, в нем уже звучало отчаяние. — Убьешь
    — по ночам приходить буду, мертвая… Покоя тебе не дам!..
    Рука, уже готовая ударить, замерла. Перед глазами встало лицо Баюра — спокойное, улыбающееся. «Ты отрастил жабры, Навко!» И другое лицо, уже полузабытое — девчушки, которую он убил в Калачке. «Не убивай, дяденька!» Она тоже просила его…
    Но страх вновь заставил очнуться. Сон — только сон. Рисковать нельзя, ведь Падалка погубит не только его. Она погубит Алану. Его Алану…
    Навко отбросил нож. Падалка, на миг поверив, что смерть прошла мимо, радостно вздохнула. Это был ее последний вздох — Навко схватил ее за горло и что есть сил сдавил. Девушка билась, хрипела, в воздухе остро пахло потом, но Навко не ослаблял хватки. Наконец тело, дернувшись в последний раз, обмякло и замерло. Навко с трудом оторвал руки. Падалка лежала тихая, маленькая спокойная. Казалось, она спит. Навко вытер со лба холодный пот и внезапно с ужасом понял, что хочет эту девушку — мертвую. Он вскочил, попятился к выходу и вдруг представил, что в этот миг в шатер входит Алана… Нет, этого не будет! Алана сегодня не вернется, а он сейчас позовет Лапака, и тот отнесет тело подальше. Никто не видел Падалку в его шатре, да и кому есть дело до пропавшей холопки!
    Но тут же вспомнилось — Улад! Кей видел их вместе! Но, подумав, Навко успокоился. Уладу хватает своих забот. Да и что за преступление — убить сенную девку? Вира в две гривны — не больше…
    Навко отдышался, отыскал наощупь покрывало, на котором совсем недавно лежала Алана, и быстро завернул в него труп Падалки. Теперь можно звать Лапака.
    Он оказался прав. Никто не хватился сгинувшей девушки, не стал искать пропавшую холопку. А если и искали, то, конечно, не в шатре палатина Ивора. Навко быстро успокоился. Девушка исчезла, и даже в снах, у гаснущего костра, ее не было. Странное дело, но Баюр тоже исчез, словно одна смерть изгнала другую. Теперь Навко видел во сне лишь костер, пустой выпотрошенный мешок и нож, лежавший на пожухлой траве. Это уже не пугало. На третий день он совсем позабыл о девушке и вспоминал ее только по ночам — без Падалки было все-таки тоскливо.
    С Аланой они больше не виделись, и Навко был этому рад. Все скоро решится, и тогда не надо будет оправдываться.
    Между тем войско перешло границу — старую границу между землей волотичей и давними владениями сполотов. Забот у Навко прибавилось. Не полагаясь на Лапака, он сам ездил в передовые заставы, опасаясь, что войско Сварга приготовило им встречу. Но никто не пытался напасть, а в редких селах сполоты встречали их дружелюбно. Кое-где вслух поругивали Сварга — «братоубийцу Сварга» — и желали удачи «молодому Кею». Навко каждый раз передавал эти вести Уладу, замечая, как краснеет лицо Кея. Улад молчал, но Навко догадывался, что тот волнуется. Вначале Навко думал, что Кей просто не верит Кобнику, но как-то Улад все же проговорился. Кей не сомневался, что скоро будет в Савмате. Иное страшило его — Сварг. Если брат не погибнет во время мятежа, война не кончится. Мысль, что придется драться с непобедимым Сваргом, приводила Улада в ужас. Навко сочувственно кивал, а сам еле сдерживал усмешку. И этот трусливый мальчишка хочет править Великой Орией! Прав Ямас — такой Светлый не опасен.
    За всеми хлопотами Навко напрочь позабыл о Кошике, и когда тот появился в лагере, весьма удивился, чуть не спросив, где тот пропадал. Впрочем, Кошик поспешил многословно извиниться, пояснив, что работа оказалась сложной, а войско шло очень быстро, и даже верхами догнать его было трудно. Наконец он вновь извинился и подозвал к Навко двоих — широкоплечего мускулистого крепыша средних лет с густой бородой и высоченного детину — безбородого, зато с длинными бродницкими усами. Оба с достоинством поклонились и назвали свои имена. Имена оказались странными. Бородач звался Вогачем, а усатый — Пенко. Все еще не понимая, Навко вежливо кивнул, и тут Кошик извлек из-за спины знакомую вещь. Наконец-то Навко вспомнил. Самострел!
    — Вот, господин Ивор! — Кошик усмехнулся, показав кривые желтоватые зубы. — Это было раньше.
    Навко поглядел на самострел (который, как он припомнил, звался странным словом «гочтак»). Ничего не изменилось — ржавое железо, деревянная труха. Он недоуменно взглянул на улыбавшегося Кошика. Тот понял:
    — Господин Ивор! Мы хотели починить его, но господин Вогач посчитал это ненужным…
    — Оно и так! — басом прогудел бородач. — И посчитал! Для че, спрашиваешь, старье латать? Лучшей новый изделать!
    Усатый Пенко согласно кивнул, буркнув: «Атож!».
    — А вот это — новый! — торжественно заявил Кошик. — Пенко, покажи!
    Усач достал из мешка что-то черное, блеснувшее вороненым металлом. 
    — Во! Господин палатин, ихней не хужей будет!
    — А ну-ка!
    Навко внезапно почувствовал острое любопытство. Если самострел и вправду так хорош… Или хотя бы вполовину…
    — Поосторожней бы! — пробасил Вогач. — Ка-а-ак щелкнет!
    Навко отдернул руку.
    — Это сложное оружие, господин Ивор! — затараторил Кошик. — Исключительно сложное. Господин Вогач — превосходный оружейник, но мы с ним целых два дня разбирались. Потом надо было найти нужные инструменты, а главное — «свиное железо». Это почти невозможно, но мы обнаружили в одном доме старый таз…
    — Хорошо! Вижу, справились! — Навко постарался улыбнуться как можно вежливее. Люди старались, обижать их — грех.
    — Дык оно, конечно, известно дело, потому как чего уж! — охотно откликнулся Вогач. — За труды бы… Причитается! Две гривны — за труды, да за матерьял — гривна, да еще на два кувшина пива, чтоб не ржавел…
    — Погоди! — Кошик нетерепеливо махнул рукой. — Господин Ивор должен сначала увидеть. Пенко, давай!
    Усач почесал затылок, задумчиво молвил: «Атож!» и лениво, словно нехотя, взял самострел в руки. Затем произошло неиожиданное — он стал на колено и принялся что-то быстро вращать, упирая самострел в землю.
    — К сожалению, заряжается очень долго, — пояснил Кошик. — Нужна большая сила, поэтому я и позвал Пенко. Кроме того, он один из лучших стрелков.
    Дело, между тем, шло медленно. Пенко пыхтел, на покрасневшей шее вздулись жилы. Наконец что-то громко щелкнуло, и усач, удовлетворенно вздохнув,встал.
    — Теперь заряды…
    Пенко кивнул из достал из мешка горсть тяжелых «капелек».
    — Вот сюда! — Кошик поднес самострел поближе к Ивору и показал короткий желоб. — Заряжаем все пять. Стрелять можно по одному или всеми сразу. Здесь можно переставить… Вот, готово!
    — Ну и дальше? — Навко прикинул, что для боя гочтак не годится. Перезаряжать слишком долго. Хотя если построить кметов тремя шеренгами: первая стреляет, две другие заряжают и передают…
    — Пенко! — вновь скомандовал Кошик. Усач кивнул и приложил самострел к плечу. Затем неторопливо огляделся.
    — Вона!
    Навко поглядел, куда указывал Пенко. Вдали, на высоком дереве, темнело что-то небольшое, круглое. Гнездо — старое, давно брошенное…
    — Здесь шагов триста, господин Ивор, — Кошик повел длинной худой шеей в сторону гнезда.
    — Триста пятьдесят, — оценил Навко.
    — Третья прорезь, Пенко!
    — Атож! — согласился усач и вновь стал на колено, прилаживая гочтак к плечу. Затем палец осторожно лег на небольшой черный крючок…
    Щелк… щелк… щелк… щелк… щелк… Навко нетерпеливо взглянул — гнездо исчезло.
    — Это, конечно, не показательно, — заспешил Кошик. — Там мелкие прутики, заряды их просто разнесли в щепки…
    Навко быстро огляделся. Лагерь был занят своими обычными делами, неподалеку варили кашу, и никто не обратил внимания на стрельбу из странного оружия. Он подумал, затем коротко бросил:
    — Спрячьте!
    Недоумевающий Кошик поспешил уложить гочтак обратно в мешок. Между тем Вогачу явно не терпелось:
    — Так оно как, господин Ивор? Потому что работа, да матерьял опять же…
    — Получите по десять гривен, — отрезал Навко, и оружейник, удивленно моргнув, замолчал. — О самостреле никому не говорить. Ясно?
    Вогач и Кошик кивнули, а Пенко промолвил непременное «Атож!».
    — В Савмате… Нет, при первой же возможности изготовите еще пять… нет, десять таких. За каждый заплачу щедро. Проболтаетесь — повешу!
    Похоже, он переборщил. Все, даже могучий Богач, глядели на него с явным испугом, и Навко поспешил сбавить тон:
    — Вы должны понимать: вокруг враги… А теперь — подробнее: на сколько стреляет, может ли пробить панцирь…
    — Конечно, конечно, — закивал Кошик. — Я даже кое-что записал…
    Старый самострел Навко оставил оружейнику, а новый забрал к себе в шатер. Усатого Пенко он приказал зачислить в сотню к Лапаку и оставить в своем полном распоряжении. Кошику, щедро оделенному серебром, было ведено молчать
    — даже при разговорах с другом-поваренком.
    На душе у Навко было тревожно, но одновременно он чувствовал злой азарт. Оружие! Превосходное, страшное — и пока еще никому не известное. Кобник не зря рылся в могиле Кея Порея! Интересно, что там еще было в старину у давних царей? Как их называл чаклун? Куры и Панды, кажется?
    Вспомнился Ямас, и Навко невольно хмыкнул. У него теперь тоже есть тайное оружие. Не надо Двери, не нужен Ключ. Достаточно иметь Кошика и этих двух парней, которым хватит горсти серебра. И не надо убивать тысячи тысяч. Достаточно поставить сотню стрелков с гочтака-ми да выдать каждому по полсотни «капелек». И самое главное, эти стрелки будут не Кея Порея, не Кея Аргаджуна и даже не Кея Улада. Это будут стрелки его, Навко-подкидыша. И только он будет указывать им цели!
    Навко разбудили этой же ночью. Спал он крепко, и чья-то рука долго трясла за плечо, прежде чем он открыл глаза. Вокруг стояла тьма, но кто-то был рядом, и рука тут же легла на рукоять кинжала, лежавшего в изголовье.
    — Эт-то я, Ивор! Я — Улад!
    — Кей?!
    Вначале Навко облегченно вздохнул, но затем страх вернулся. Что делать Уладу ночью в его шатре? Узнал об Алане? Но тогда бы Навко разбудила стража…
    — Я зажгу светильник, Кей, — произнес он как можно спокойнее. — Сейчас…
    — Н-не надо! — Улад тяжело дышал, и Навко подумал, что к его шатру Кею довелось бежать. А если не бежать, то идти очень быстро. К тому же Улад явно испуган — ничуть не меньше Навко.
    — Н-не надо света! П-поговорим так.
    — Что-нибудь случилось? — Навко понял, что дело не в Алане. И тут его осенило:
    — Савмат?
    — Д-да! Сейчас приехал г-гонец. В Савмате мятеж, в-войска поддержали меня…
    Значит, Ямас обещал не зря! Но почему Улад боится?
    — Но… Ведь так и должно быть, Светлый!
    — Н-нет! — Улад не обратил внимания даже на «Светлого». — Сварг б-бежал! П-понимаешь? Б-бежал!
    Все стало ясно. Жители славного Кей-города не пожелали порадовать нового владыку, прикончив Рыжего Волка. А может, он и сам не дался — Волк все-таки!
    — Он б-бежал к сиверам, в Тустань. Т-там сейчас правит В-войча, мой двоюродный брат. Они снова соберут войска…
    Голос Улада дрожал, и Навко злорадно усмехнулся — благо, было темно. А хорошо, когда Кей грызутся, как бешеные псы — или волки! Ямас неплохо придумал!
    — П-помоги! Помоги, Ивор! Т-только тебе я верю! П-помоги!
    — Что надо сделать, Кей?
    Можно не спрашивать — Навко и так знал ответ,
    — Уб-бей! Убей его, Ивор! Ты же волотич, ты должен его ненавидеть! Уб-бей!
    Ого! Оказывается, Волчонок не забыл, из какого племени его палатин!
    — Я дедич. Разве дедич может поднять руку на Кея?
    — Н-нет, Ивор! Это я поднимаю на него руку! И т-ты — моя рука! Его кровь будет на мне. Он убил Рацимира, хотел убить меня… Уб-бей! И — проси, что хочешь!
    Мелькнула и пропала мысль об Алане. Нет, не время! Он еще предъявит счет! Но ведь что получается? Любой волотич готов отдать жизнь, чтобы поквитаться с Рыжим Волком! Вот как все лихо обернулось!
    Спешить с ответом не стоило. Навко застегнул рубашку и начал нащупывать пояс, лежавший чуть в стороне. Рука наткнулась на что-то твердое. Пальцы ощутили холод металла, и Навко невольно улыбнулся. Гочтак! Самострел из страны Чуго! Вот и пригодится.
   

   

    

     Глава пятая. Чужбина
    

    Ворота, несмотря на полуденное время, оказались заперты, а у стражника, скучавшего на над-вратной веже, был такой неприступный вид, что два десятка селян, толпившихся у въезда в Тустань, явно потеряли надежду попасть в город. Жалобно блеяли приведенные на продажу овцы, ржали голодные лошади, но люди молчали-с властью не поспоришь.
    Войча оглянулся, узнавая знакомые места. Холмы, поросшие лесом, небольшая речушка вдали, бревенчатые стены на высоком валу… Тустань, подзабытая родина. Здесь почти четверть века назад родился в семье славного Жихослава маленький Кей. Отец был намесчником, а вот теперь и сыну довелось править сиверами.
    Впрочем, чтобы править Тустанью, в нее сперва следовало попасть. Пускать же Войчу не собирались — как и всех прочих. С Войчемиром был десяток конных кметов, но не штурмовать же родной город в первый день собственного правления! Войча велел кметам отъехать подальше, а сам слез с коня и не спеша подошел к воротам. Стражник смотревший куда-то вдаль, за холмы, соизволил нехотя обернуться:
    — Здоров, товаряк! — гаркнул Войчемир. — Чаво заперлись? Али Магедон-гора покраснела?
    Первую фразу Войчемир обдумал основательно. «Чолом» говорить не следовало, «чаво» и «али» показывали, что гость — не чужак, а в доску свой, упоминание же Магедона должно было окончательно развеять все сомнения. Каждый сивер знал, что когда Магедон-гора покраснеет, тогда и свету конец настанет.
    И действительно, стражник рассмеялся и махнул рукой:
    — Кубыть не покраснела! Серая ишшо! Здорово, товаряк!
    Слово «господин» в торговой Тустани не любили. «Господами» были сполоты. Сами же сиверы называли себя по-купечески — товаряками, совладельцами товара.
    — Ну так и шо? — поинтересовался Войчемир. — Так пускай, служба!
    Но не подействовала ни Магедон-гора, ни сиверское «шо». Стражник покачал головой:
    — Извиняй, товаряк! Не могу! Бунтуем, однако! Войча только рот раскрыл. Приехал править — и в первый же день такое! Он прислушался, но за стенами было тихо — ни криков, ни треска горящих домов. Видать, только начали.
    — А супротив кого бунтуем?
    — Не супротив кого! — стражник важно поднял вверх указательный палец. — А за шо! За права!
    Войча тут же пожалел, что две сотни латников, приведенные из Савмата, остались в ближайшем поселке. Не хотелось въезжать в Тустань с воинством…
    — И за какие такие права?
    — А за все! Которые человеческие.
    Войчемир задумался. Бунтовали обычно против властей, от богов поставленных. А вот чтобы за «человеческие права», слыхать еще не доводилось. Мелькнула мысль попросту сломать ворота, пока бунтовщики город не спалили, но Войча решил подойти с другой стороны:
    — Эй, товаряк! А у меня эти права имеются, или как?
    — Кубыть имеются, — согласился служивый.
    — Ну так имею я право в родной город въехать?
    — Ишь, — возмутился стражник. — Права ему! Я тоже право имею серебро за службу получать. А уже полгода не плачено!
    Ах вот оно что! Войча отвязал от пояса кошель.
    — А ты, товаряк, виру берешь?
    — А за шо? — заинтересовался служивый. — Чаво это ты свершил?
    — А за подкуп стражи, — решил Войчемир. — Чтоб в город впустила!
    — Грывна! — мгновенно отозвался стражник и начал быстро спускаться с вежи.
    Гривна, по-сиверски «грывна», — деньги немалые. В иное время Войча разобрался бы с наглецом, но сейчас требовалось спешить. Впрочем, за «грывну» доблестный страж пропустил в город не только Войчемира, но и его кметов, а заодно — всех селян, уже отчаявшихся попасть в Тустань. Начало Войче понравилось, но предстояло еще разбираться с бунтарями. А после всего пережитого так не хотелось снова воевать, тем более с земляками-сиверами…
    Савмата Войчемир почти и не увидел. Запомнилась Червоная площадь возле Кеевых Палат — шумная, заполненная густой толпой, ряды кметов в блестящих кольчугах, высокий помост, обтянутый дорогой румской тканью. Солнце — Небесный Всадник — в этот день вынырнуло из-за тяжелых осенних туч, чтобы взглянуть на нового владыку Ории. Сварг стоял посреди помоста, рядом с золотоусым идолом Громовика, а Войча подавал ему Венец. Войчемир думал, что корона Кеева и в самом деле Железная, но когда взял Венец в руки, очень удивился. Металл был странным — легким, очень прочным и блестящим, как лучшая сталь. Не железо, не серебро. Загадочный Венец — давняя память о прародине Кеев, откуда привез его Кей Кавад…
    За воротами было пусто и тихо. Войча, ожидавший увидеть побоище, еще более встревожился. Ежели не режут, так не иначе уже всех вырезали! Правда, трупы вокруг не валялись, а над крышами не клубился дым. Войчемир приказал ускорить ход, и маленький отряд рысью направился через узкие улочки к центру. Вскоре стали попадаться люди. К удивлению Войчи, никто не волок с собой копий, дубин или тем более «звездочек». Народ держался мирно, а вездесущие мальчишки тут же пустились вприпрыжку за конниками. Оставалось допустить, что стражник у ворот просто пошутил — или нашел неплохой предлог, дабы честно заработать «грывну». Наконец Войчемир, приметив почтенного старца с длинной седой бородой, спешился и, сняв шапку, поинтересовался, чего это в славной Тустани творится. Ответ его обескуражил. Стражник не ошибся — город и вправду бунтовал. Правда, как-то странно, ибо старец советовал поискать бунтарей на Рыбном Торге. В иных местах пока не бунтовали.
    Смутно вспомнилось, что Рыбный Торг — большая площадь, где обычно проводились ярмарки. Для верности Войча спросил, отчего это Тустань бунтовать решила. Старец, важно кивнув, ответствовал, что причина имеется. Права защищают — человеческие которые. Войча почесал затылок и понял, что придется все-таки разбираться…
    Сварг отправил его к сиверам сразу по возвращении в Кеевы Палаты. Вокруг бегала очумелая челядь, готовясь к торжественному пиру в честь нового Светлого, Челеди удалилась в свои покои надеть новый наряд, а Сварг, крепко обняв брата, коротко бросил: «Уезжай! Сейчас же!».
    Они поговорили накануне. Войча не скрыл ничего, рассказывал подробно, основательно. Лицо Сварга вначале покраснело, отчего стали заметны веснушки, а потом стало белеть. Он слушал молча, сцепив пальцы, затем, когда Войчемир закончил, встал и медленно поднял вверх правую руку:
    — Ни один суд не оправдает меня, Войчемир! Но подсудимый может дать клятву. И я даю тебе Кееву клятву, что не посылал убийц к братьям — ни к Уладу, ни к Валадару, ни к Рацимиру. Я не посылал Удода к Хальгу. Если ты не поверишь мне, мы скрестим мечи. И пусть нас рассудят боги.
    Войча уже открыл рот, чтобы заверить брата что он верит — верит даже без клятвы, но слова застряли в горле. Сварг — не только брат, он — лучший друг. Но отец и дядя тоже дружили…
    — Не веришь! — Сварг дернул плечом и устало опустился на скамью. — И я бы не поверил. Поклад, мой старший кмет, нападает со своими — с моими! — людьми на Улада. К бродникам ездил Посвет, к Хальгу — Удод, мои сотники. Лодыжка говорит, что Рацимир не посылал убийц к Валадару… Меня уже называют Убийцей Кеев! И самое страшное — я не понимаю, что происходит! Не понимаю, Войча! Если не веришь… Мы оба Кеи, мы возьмем мечи. Ты дерешься лучше…
    И Войча поверил. Может потому, что Сварг не оправдывался, не отрицал, не боялся выйти с мечом на божий суд. А может потому, что верил брату — несмотря ни на что. Кееву клятву зря не дают — потомки Кавада не будут лгать даже ради жизни!
    Что-то подобное он и сказал брату. Сварг долго молчал, наконец, улыбнулся:
    — Мне верят два человека — Порада и ты. Челеди — и та смотрит в сторону… Завтра ты уедешь, Войча, — в Тустань, к сиверам. Там спокойно, там тебя знают. Сиди тихо, пока я не разберусь. Кто-то хочет убить всех нас — всех, в ком течет Кеева кровь…
    Итак, Войча даже не попал на праздничный пир, но особо не горевал. Ему и самому хотелось уехать из шумного Кей-города. Тихая Тустань, мирный уголок, родные места… И вот — приехал! Неужели и здесь придется воевать?
    На Рыбном Торге побоища тоже не было. Правда, народу там собралась тьма, но никого не резали, голов не рубили и даже не пороли. Сотни людей сгрудились возле высокого деревянного помоста. Войча протиснулся ближе, ожидая увидеть плаху или зловещее окровавленное колесо, но и на помосте все выглядело чинно. Там стояла дюжина почтенного вида бородачей, одетых в пышные, явно не по погоде, шубы и высокие шапки с красным верхом. Нетрудно было догадаться — дедичи или Кеевы мужи. Они были не под стражей, как можно было опасаться, а совсем наоборот. Старший, бровастый толстяк с окладистой русой бородищей, держал в руке позолоченный топорик и явно находился при исполнении. Остальные имели важный вид и тоже не походили на жертв народного гнева. Итак, до расправы не дошло. Войча облегченно вздохнул и принялся осматриваться.
    Толпа шумела, слышался свист, в воздухе мелькали сжатые кулаки. Однако стоило бровастому поднять топорик, как площадь стихла. Толстяк удовлетворенно откашлялся и грозно произнес:
    — Толковать будет…
    Далее следовало имя, но его Войчемир не расслышал. По толпе прошел шорох, но затем все вновь стихло. На помост взобрался худой челове-чишка в драном зипуне. Старую шапку челове-чишка держал в руках, бороденку имел редкую, всклокоченную. Поклонившись на все четыре стороны, он выкрикнул: «Товаряки! Сограждане!», после чего принялся о чем-то вещать. Понять было трудно — говорил человечишка на дикой смеси сполотского с сиверским.
    Войча вспомнил: такие собрания в Тустани звались «толковищами». Дело было обычным. Натол-ковищах выбирали городского тысяцкого, утверждали расходы, проверяли, не ворует ли скарбник. Иногда и просто собирались — потолковать. Отец, Кей Жихослав, часто посмеивался, говоря, что сиверы способны заболтать кого угодно.
    Итак, бунта пока не было. Правда, приглядевшись, Войча заметил, что помост окружает не стража, а полсотни молодых людей в одинаковых плащах, причем все — с белыми повязками на головах. Выглядели парни мрачно, а некоторые явно нуждались то ли в знахаре, то ли просто в хорошем обеде. Не удержавшись, Войчемир поинтересовался у соседа, и тот охотно сообщил, что это унсы, которые и заварили все эту кашу.
    С трудом вспомнилось, что «унсы» по-сиверски то ли «бойцы», то ли «голодранцы». Кашей же явно не пахло. Сосед охотно подтвердил — изможденный вид парней вполне объясним. Унсы голодают. Не всю жизнь, конечно, но уже пятый день. Причем вполне добровольно и с целью. Целью же самоистязания были все те же «права» — человеческие.
    Между тем собравшиеся бурно реагировали на речь, и Войчемир попытался вслушаться. Наконец кое-что стало доходить. Человечишка жаловался, что он, рыбак, исправно, согласно уговору, поставляет городу рыбу, но за эту рыбу ни ему, ни его «товарякам» так и не уплатили. Ни в этом месяце не уплатили, ни в прошлом. В позапрошлом, впрочем, тоже.
    Площадь отвечала воплями, среди которых чаще всего слышалось «Долой!» и «Ганьба!». Войча не очень понимал, что такое «ганьба», но мысленно согласился, что дела плохи. Стражникам не платят, рыбакам тоже… Да чего же тут творится, в Тустани?
    После рыбака выступил возчик. Ему тоже не заплатили — причем за полгода. И вновь народ кричал «Долой!» и «Ганьба!», а Войча все удивлялся, куда смотрят Кеевы мужи. Должен же в городе быть тысяцкий!
    Тысяцкий оказался на месте. Им и был бровастый. Звался он Курило. Выслушав возчика, тысяцкий успокоил толпу взмахом топорика и принялся обстоятельно пояснять, что год выдался трудный, торговля с Савматом плоха, а потому с серебром придется подождать. Месяц, может, два. В крайнем случае, три. Или четыре.
    На это площадь ответила дружным: «Ганьба!», причем посыпались вопросы о новом доме тысяцкого, о его же новой конюшне и о загородном зимовнике, который купил его сын. Войча покрутил головой и решил, что и вправду — ганьба!
    Между тем у помоста что-то изменилось. Растолкав толстяков в шубах, вперед вылез высокий парень с белой повязкой на голове. На его лице, как заметил Войча, было что-то явно не так. Вроде, все на месте — глаза, большой нос, ввалившиеся щеки, усы… Нет, не усы! Ус! Один, зато длинный, спускающийся ниже подбородка.
    Одноусый долго спорил с Курилой, наконец тот неохотно объявил, что «толковать» будет Кулебяка. Площадь замерла. Одноусый резко выбросил руку вперед и что есть силы завопил:
    — Товаряки! Ганьба!
    — Ганьба! — недружно ответила площадь.
    — А почему ганьба? — вопросил одноусый и сам же ответил:
    — А потому, шо правов человеческих нет! Ганьба!
    Войча решил, что Кулебяке тоже не плочено, но вышло иначе. Одноусый сразу же заявил, что «хозяйственный вопрос» важен, но никак не является основным. Да и не решить его при Нынешней власти, потому как тысяцкий — ганьба, скарбник — тоже ганьба, и все Кеевы Мужи ничуть не лучше. А посему начать нужно с вопросов главных, связанных аккурат с этими самыми правами.
    Как выяснилось, первое человеческое право состоит в свободе ношения усов. Войче показалось, что он ослышался. Оказалось, нет, все верно. Тысяцкий с недавнего времени запретил отращивать длинные усы, считая их прямым вызовом власти. В ответ «унсы» поголовно принялись усы отращивать, но стражники бдили. Несколько «унсов» были изловлены и побриты. В ответ и началась голодовка.
    Далее одноусый Кулебяка перешел к самому главному. Он обвинил пришельцев-сполотов и их прислужников в том, что народу не дают говорить на родном сиверском наречии. Услыхав такое, Войча лишь заморгал. Насколько он помнил, сиверы, особенно в городах, давно говорили по-сполотски, а наречие предков сохранилось лишь по глухим селам, да и то не везде.
    Кулебяка явно считал иначе. Он заявил, что народу — великому сиверскому народу — затыкают рот. Далее он, от имени все того же народа и его лучших сынов — «унсов», потребовал обязательного говорения исключительно по-сиверски, причем не только на толковище и торге, но и во всех прочих местах. Сказано это было, впрочем, на хорошем сполотском, почти без «шо» и «кубыть».
    Площадь ответила глухим гулом. Послышались недружные голоса, тоже на сполотском, в поддержку данного мнения. Большинство, однако, переглядывалось не без некоторого смущения. Кулебяка же, вновь возопив «Ганьба!», потребовал выполнения еще одного требования — права всюду распевать племенную песнь «Еще живы мы, сиверы!». Как догадался Войча, песню тоже запретили — вместе с усами. Пока же этого нет, «унсы» намерены голодать и дальше — до полной победы.
    Курило, слушая одноусого, морщился, но не перебивал. Когда тот закончил, в последний раз прокричав «Ганьба», он важно заявил, что «вопрос» требует согласования, а посему толковище соберется через неделю. Войчемир подумал, что за неделю голодающие в Ирий отправиться могут, но народ не спорил. Постепенно все стали расходиться, и вскоре возле опустевшего возвышения остались лишь парни в белых повязках. Войча вначале хотел догнать Курило, удалившегося вместе с прочими Кеевыми мужами, но потом передумал и подошел к помосту.
    — Здорово, товаряки! — молвил он, сочувственно глядя на худых, словно щепки, «унсов».
    — Кубыть, здорово! — ответили ему. Парни с некоторым подозрением глядели на Войчу. Его богатая шапка, военный плащ с золотой фибулой и огрские сапоги явно смущали «унсов».
    — Старший кто? — осведомился Войча, дав время полюбоваться собой.
    — Кубыть я, — вперед вышел все тот же Кулебяка.
    — Второй ус где? — строго спросил Войчемир, но парень не смутился:
    — Сбрил! Из протеста. Раз моих товаряков побрили…
    — Ясно! Кто среди Кеевых мужей главный вор?
    — Манойло-скарбник, — ответил кто-то. — Да и Курило не лучше.
    — Серебро найти поможете?
    Парни начали переглядываться. Кулебяка, подумав, сказал, что помочь можно, да только к Куриле не подступиться. Стража, хотя ей тоже не платят, бдит. И не просто бдит, а может древком копья навернуть. Их, «унсов», наворачивали, причем неоднократно.
    — Ладно, — заметил Войча. — Ежели так, то слушайте меня. Завтра в наместнический дворец подойдете. Поможете с серебром разобраться, да выплатить, что должно, всем усы разрешу. Хоть по пояс отращивайте!
    — А ты кто таков будешь? — вопросил Кулебяка, но Войчемира трудно было сбить с толку:
    — А у меня двести латников. Конных! Довод подействовал мгновенно. Все почтительно замолчали, но одноусый все же не сдавался:
    — Мы, унсы, за свободу! Власть Кеев не обеспечивает человеческих прав! Мы будем бороться!
    Войча задумался. Конечно, пусть борются, да только жалко — с голоду опухнут.
    — Тогда вам свой Кей нужен, — решил он. — Который бы из Тустани был. Здешний! Чтоб порядок навел.
    — Правильно, товаряк! — обрадовался одноусый. — Я это всегда, кубыть, говорил! Сиверам нужен свой Кей! Наш!
    — Вот я и есть — ваш, — удовлетворенно заметил Войча. — Здесь родился, в Тустани. Так что, первым делом завтра во дворец приходите… Нет, первым делом поужинайте. Только много есть не надо, с непривычки плохо будет…
    — Эй-эй! — Кулебяка протестующе поднял руку. — А как же наречие?
    — А так! — оборвал Войчемир. — Завтра повелю всем говорить только по-сиверски. А кто по-сполотски слово молвит, тому для начала — плетей, второй раз — уши резать, а в третий — на кол!
    — Ух ты! — восхитился кто-то. «Унсы» окружили Войчу.
    — Вот это да! Вот это, кубыть, правильно! Давно пора!
    Один Кулебяка казался несколько смущенным:
    — Оно, кубыть, и верно, — осторожно начал он. — Да только народ, он того… Этого…
    — Чего это, того? — Войчемир грозно насупил брови. — Первое дело — права! Человеческие которые! Иначе ганьба, товаряки, выходит! Так что на кол — и вся недолга!
    — Так ведь народ, — вновь вздохнул Кулебяка. — Отучили его от родного наречия. Вновь учить придется…
    Войчемир задумался:
    — Ну, тогда пущай учат. Дам на то десять лет.
    — Двадцать, — быстро вставил одноусый.
    — А уж потом — точно на кол! На том и порешили. Войча понял, что дело пошло. Между тем Кулебяка о чем-то тихо переговорил с «унсами», после чего обратился к Войче-миру:
    — Значит ты, товаряк, Кеем быть хочешь?
    — А я и есть Кей, — развеселился Войча. — Войчемир я, Жихославов сын! «Унсы» переглянулись.
    — Скажешь! — недоверчиво заметил кто-то. — Старого Жихослава? Еще скажи, что ты сын Кея Кавада!
    Сравнение понравилось, хотя Войча, помнивший батю совсем молодым, не понимал, отчего его зовут старым. Но, подумав, сообразил — четверть века прошло. Для этих парней — что Жихослав, что Кавад — все древность.
    — Жихославу я сын, — терпеливо повторил он. — А Кею Каваду — тридцать второй потомок. А теперь, товаряки, спойте-ка эту вашу… Как ее?
    — Племенную песнь, — подсказал кто-то.
    — Во-во! Раз уж всем права…
    Предложение понравилось. «Унсы» быстро переговорили между собой, затем Кулебяка сказал:
    «И — раз!», после чего начал:
    Еще живы мы, сиверы, И слава, и воля…
    Остальные подхватили, но тут вышла заминка. Пришлось вновь совещаться, после чего одноусый повторил «И — раз!» и запел с самого начала:
    Еще живы мы, сиверы, И слава, и воля!
    Еще, братцы, нам по силам Воевать за долю! .
    Все враги народа сгинут…
    На этом снова пришлось остановиться. Никто не помнил, как петь дальше. Что-то с врагами должно было случиться, но что — не мог припомнить даже одноусый. А уж остальные слова были забыты, как пояснили Войчемиру, еще сто лет назад.
    Войча вновь грозно нахмурился, после чего, заявив, что подобную «ганьбу» терпеть не намерен, отмел все возражения и приказал слова узнать, выучить и через неделю спеть племенную песнь на три голоса в его, Войчемира, присутствии. В дальнейшем же ее будут петь в каждой семье по утрам, вечерам, а также перед обедом.
    «Унсы», совсем растерявшись, пообещали выполнить все в точности. Дабы окончательно поставить все на свои места, Войча прибавил, что сам выучит сиверский через полгода, после чего намерен разговаривать с «унсами» только на родном наречии. Иначе — «ганьба»!
    Честно говоря, Войчемир представлял свое наместничество несколько иначе. Чем занимался батя, он по молодости лет не помнил, в Ольмине же все было просто. Имелась белоглазая есь, которую требовалось рубить под корень, дабы извести вконец. В Тустани есь отсутствовала, зато имелись бунтовщики и не было серебра. Бунтовщики Войчу не пугали, а вот с серебром следовало разобраться всерьез.
    Ночью Войчемир показал стражнику большой кулак, открыл ворота и впустил в город своих кметов. После чего можно было занять наместнический дворец и ждать утра. Это оказалось просто, наутро же начались сложности.
    Кметы притащили во дворец ополоумевших от неожиданности Курило вместе с Манойло-скарбником. Кеевы мужи пучили глаза, кланялись в пояс, норовили даже пасть в ноги с последующим целованием Войчиных сапог, но на прямой вопрос о серебре отмалчивались или принимались сетовать на неудачный год и застой в торговле. Подоспевший к этому времени Кулебяка предъявил целую груду деревянных бирок, на которых особыми «резами» — черточками — были обозначены доходы за последний год. Но Манойло не растерялся, а послал к себе домой за еще большим количеством таких же бирок, на которых было вырезано нечто совсем противоположное. Спор затянулся, причем с каждой минутой Курило со скарбником чувствовали себя все более уверенно, даже начали намекать, что Кей, человек военный, не должен вмешиваться в дела хозяйственные, в которых ему понимать не дано.
    Лучше б им не намекать. Войчемир обиделся, крепко задумался и рассудил, что с деревянными бирками ему не сладить. Зато к месту вспомнилось, что делал Хальг, когда надо было как следует потрясти есь. Белоглазые упорно не хотели платить подати, но на это у Лодыжки имелся свой прием.
    Войчемир приказал кметам привести во дворец всех Кеевых мужей вкупе с окрестными дедичами, после чего заявил, что необходимую сумму просит дать ему в долг. Отдавать же он будет в течение года из скарбницы Тустани, о своевременном наполнении которой и должны позаботиться Кеевы мужи. Для желающих как следует подумать над его просьбой Войча обещал приготовить дворцовый подвал, где каждый будет иметь законное право сидеть и размышлять сколь угодно долго. Остальные же могут выложить серебро и ехать с легкой душой домой.
    Большинство сдалось сразу. Курило, с которого полагался двойной взнос, заартачился, но Войча предложил осмотреть приготовленный для него уголок подвала — очень уютный и очень сырой, после чего бровастый тут же послал за серебром. Манойло не сдался. Войчу это, однако, не огорчило. Отправив скарбника в подвал, он велел забрать все серебро, имевшееся у того в доме, и переписать доходы с трех его сел на счет города.
    Дабы полученное такими трудами серебро не ушло на сторону, Войчемир назначил для выдачи задолженности Курило вместе с Кулебякой, рассудив, что бровастый и одноусый проследят за правильностью всех расходов и не дадут друг другу потачки.
    Нечего и говорить, что на следующий день о Войче говорила вся Тустань. Целые толпы приходили к наместническому дворцу, дабы лицезреть своего земляка, имеющего столь крепкую руку. Войчемиру приходилось несколько раз в день выходить на крыльцо и показываться народу. При этом он хмурился, расправлял плечи и упорно молчал, дабы не порушить Кеева достоинства. Впрочем, он скоро убедился, что для практичных сиверов его славное происхождение значило немного. Зато все помнили, что Войча — сын Старого Жихослава, а значит — земляк, а это было куда важнее, чем происхождение от Кея Кавада. Более того, Войча не без смущения заметил, что его скромную личность воспринимают не как наместника Светлого, а как полновластного правителя сиверов, наконец-то обретших «своего» Кея. Подумав, он решил не разубеждать земляков — до поры до времени. Обращались к нему не «Кей», а «товаряк Кей», что вначале тоже смущало, но постепенно стало даже нравиться.
    Кулебяку и еще нескольких «унсов» Войча ввел в свой совет, поставив ответственными за человеческие права. При этом было заявлено, что виновные в нарушении упомянутых прав будут биты кнутом с урезанием ноздрей, а в особо тяжелых случаях — попадать прямиком на кол. Правда, ни одного такого злодея в Тустани не нашлось, но подобная строгость всем пришлась по душе. Усы Войча разрешил и даже предписал, а с изучением сиверского наречия решил погодить. Странно, но ни Кулебяка, ни прочие «унсы» ему об этом почему-то не напомнили.
    Через неделю дела пошли на лад, и Войча уже начал подумывать о поездке по селам, дабы и там навести порядок, когда гонец принес весть о мятеже в Савмате.
    Войчемир молча слушал гонца, стараясь скрыть растерянность. В небольшом зале, где обычно наместник принимал почетных гостей, было темно и пусто. В этот ночной час во дворце не спала только стража, недвижно стоявшая у высоких дверей, и поздние гости, приглашенные Бойчей после того, как его самого разбудили и подняли с постели. Постоянными советниками новый наместник обзавестись не успел, а посему пригласил тех, кого знал — тысяцкого Курилу и, конечно. Кулебяку. И бровастый, и одноусый вначале испугались ночного вызова к грозному Кею, затем слегка успокоились, а потом вновь заволновались. Мятеж в Кей-городе — не шутка! Бунтовать мог далекий Корос-тень, шуметь могла Тустань, но чтобы столица! Такого не помнили даже деды-прадеды.
    Гонец, пожилой, смертельно усталый кмет, негромким голосом рассказывал о том, как народ осадил Кеев Детинец, как сотня за сотней войска присоединялись к мятежу, как тысяцкий столицы призвал восстать против Убийцы Кеев, дабы вернуть Железный Венец законному наследнику. Войча прятал глаза. Ему было стыдно, как будто он сам виноват в случившемся. Убийца Кеев! Ему, Войчемиру, Сварг мог поклясться. Но тысячам бунтовщиков не объяснишь. Да и объясняться было невозможно. Из далекого Страж-Города привезли сотника, убившего Валадара, и тот при всем народе поведал, что приказ ему отдали не от имени Рацимира, как говорил он, спасая жизнь, а от имени Сварга. Все одно к одному, не забыли даже о засаде, которую Сварг подготовил для бедняги Войчемира, своего невинного брата.
    Когда гонец замолчал, тяжело переводя дыхание, Войчемир жестом отослал его и повернулся к гостям. Те переглянулись.
    — Кубыть, пропала зимняя ярмарка…— вздохнул тысяцкий.
    — К-какая ярмарка? — поразился Войча.
    — Зимняя, на Коляду, — пояснил Курило. — Гости торговые с Савмата, кубыть, и не приедут… И с Коростеня… И с Валина…
    — Ганьба! — буркнул Кулебяка, причем было совершенно не ясно, что именно он имеет в виду — мятеж, тысяцкого, ярмарку или всех вместе.
    — Постойте! — поразился Войча. — Так веди… Делать чего?
    — Кубыть, ограм продадим, — бровастый вновь вздохнул. — Да только огры такой цены не дадут…
    — Зато дань в Савмат платить не придется! -оживился Кулебяка. — Потому, пока сполоты дерутся, нам всем — свобода!
    — И то! — оживился тысяцкий. — Ежели дань оставить…
    Войча, наконец, понял. Для него случившееся — беда, эти же видят совсем другое.
    — Так ведь шо? Кубыть, свободными станем! — подтвердил его догадку бровастый. — Это ж сколько серебра у нас останется!
    — Ты, товаряк Кей, теперь тоже свободный! — откликнулся Кулебяка. — Потому как сполотам не до нас. Теперь-то мы права защитим… Наречие опять же родное!
    То, что одноусый вспомнил о сиверском наречии, говорило о многом. В сполотские дела Тустань не будет вмешиваться. Братан Сварг не найдет тут поддержки.
    О Сварге гонец сообщил лишь, что Кей, не желая проливать кровь, увел верные ему войска из Савмата и отошел на полночь, к сиверской границе. Похоже, это слегка обеспокоило присутствующих.
    — Войско бы собрать, — осторожно заметил тысяцкий. — Сотен пять, а то и поболе.
    — Верно говоришь! — подхватил одноусый, словно не кричал еще совсем недавно Куриле «Ганьба!». — Соберем! Да не пять сот, а пять тысяч!
    — Да вы чего? — поразился Войча. — С кем воевать-то?
    — Не с кем, а за шо, Кей! — Курило поднял вверх толстый палец. — Свободными будем — заживем! Все наше будет, ничего сполотам давать не придется!
    — Да ты не волнуйся, товаряк Кей! — добавил Курило. — Мы все по обычаю устроим! Весь народ соберем и спросим, кубыть, желают ли они свободными стать. И тебя, товаряк, вольными голосами Светлым выберем! Будешь над свободной Сиве-рией государить, права наши от супостатов беречь!
    Одноусый разгорячился и, казалось, готов тут же запеть племенную песнь «Еще живы мы, сиверы».
    — Вы чего, бунтовать решили? — возмутился Войчемир. Ответом были хитрые ухмылки:
    — Нам бунтовать, кубыть, не с руки, Кей! То волотичи бунтуют. А мы, сиверы, завсегда мудростью славились. Не тот сивер, шо победил, а тот сивер, шо выкрутился! Вот к нам свобода, кубыть, и свалилась…
    Наутро по улицам Тустани начали кучковаться люди. На Рыбном Торгу «унсы» собрали толковище, обсуждая новости и требуя свободы, а к вечеру во дворец наместника явилась немалая толпа, в которой были и дедичи, и Кеевы мужи, и «унсы» во главе с Кулебякой. Пришедшие поклонились Войчемиру в пояс, призвали его провозгласить свободу Сиверии, после чего исполнили племенную песнь, правда почти без слов, зато весьма истово. Войча хмуро взглянул на гостей, спорить не стал и удалился, не сказав ни слова.
    Едва ли все это кончилось бы чем-нибудь хорошим, но вскоре пришла весть, что войска Кея Улада подходят к Савмату, а Кей Сварг с пятьюстами кметами перешел сиверскую границу и занял небольшой городишко Бряшев. Новость вызвала панику. Племенную песнь уже не пели, зато начали толковать о близкой войне, которая неизбежно затронет Тустань. Кое-кто из дедичей поспешил собрать пожитки и отбыть в село, надеясь, что беда обойдет стороной. К Войчемиру вновь пришла толпа, но на этот раз свободы не требовали, а в один голос умоляли съездить в Бряшев и потребовать от Сварга вывести войска из сивер-ской земли. А ежели не получится, то отправляться в Савмат, к Уладу, и заверить нового Светлого, что сиверы Сварга не поддерживают и войны никак не желают. О войске более не заговаривали, зато намекали, что ради мира не пожалеют серебра.
    Войчемира уже более ничего не удивляло. Он решил ехать, но не потому, что просили. Братану Сваргу требовалась помощь, а кто поможет ему, как не он, Войчемир?
    До Бряшева было три дня пути верхами. Войча взял с собой сотню конников, рассудив, что подмога никогда не помешает. На полпути он встретил гонца — Сварг звал его к себе. Это обрадовало. Братан Сварг верит ему! А уж вдвоем они точно что-нибудь придумают!
    У самого Бряшева Войчин отряд задержала конная застава. Кметы держались хмуро, но узнав Войчемира, поспешили пропустить, прибавив, чтобы тот поспешил. Еще ничего не понимая, но почуяв тревогу, Войча поинтересовался, не случилось ли беды. Услыхав ответ, он почувствовал, как внутри все словно оборвалось. Беда случилась. Два дня назад Кей Сварг вышел на городскую вежу и был ранен. Ранение было легким, но в ране оказался яд…
    В большом двухэтажном доме, единственном в Бряшеве, толпились кметы. Войчемира долго не пускали. Наконец он встретил знакомого сотника, и тот провел его наверх. В темном коридоре Войчемира вновь задержали и, в конце концов, провели к одной из дверей. Войча осторожно заглянул, ничего не заметил в полутьме, но, набравшись смелости, кашлянул и вошел.
    Вначале он увидел Пораду. Девушка стояла у столика, выжимая белый платок над небольшим серебряным тазом. Увидев Войчу, она всхлипнула, но, взяв себя в руки, поднесла палец к губам и шепнула: «Спит!». Войча огляделся и только тогда заметил невысокое ложе у самой стены, рядом с которым неярко горел бронзовый светильник. Поверх ложа была накинута большая медвежья шкура. Войчемир хотел спросить, как дела у братана Сварга, но внезапно услыхал негромкое:
    — Кто?
    — Да я это! — Войча бросился к ложу. — Братан, ты как?
    Сварг лежал недвижно, укрытый густым мехом по самый подбородок. Лицо заострилось, побелело, у рта легли острые складки, подросшая нечесанная бородка странно топорщилась.
    — Войча!
    Губы слегка шевельнулись, сложились в улыбку. Сварг попытался привстать, застонал, качнул головой;
    — Хорошо, что успел, брат.
    — Ты чего…— начал было Войча, но слова «помирать собрался?» застряли в горле. Ибо стало ясно — Светлый Кей Сварг, сын Мезанмира, внук Хлуда, умирает.
    — Садись.
    Войча присел на лавку, не зная, о чем говорить, да и надо ли вообще раскрывать рот. Брат вновь улыбнулся:
    — Как сиверы? Бунтуют?
    Войча вздрогнул. Такого вопроса он почему-то не ждал, но попытался ответить как можно веселее:
    — Да куда им бунтовать, оглоедам? Они за эти… права борются. Ничего, братан, я их…
    — Не надо, — улыбка исчезла, глаза смотрели серьезно. — Они тебе нужны будут… Ории больше нет, Войча.
    Войчемир хотел возразить — бурно, горячо, но осекся. Брат прав — Великой Ории уже нет.
    — Даже страшно, Войча… Отец мечтал создать великую державу, назвать ее своим именем. Новым .Именем — на века. А мы не сберегли даже его наследства. Улад разрушит то, что уцелело. Плохо…
    Он помолчал, затем медленно повернул голову:
    — Там, на столике…
    Войча недоуменно оглянулся и увидел небольшое глиняное блюдце, на котором лежало что-то непонятное, похожее на темную каплю.
    — Возьми.
    Вблизи «капля» показалась еще более странной. Металл тяжелый, темно-серый, с двумя глубокими царапинами крест-накрест.
    — Руками не трогай — яд… Этим в меня попали. Самострел, но какой-то необычный. Стреляли за пятьсот шагов.
    Войча кивнул, подумав, что брат — настоящий воин. Даже сейчас он думает об оружии.
    — Выходит, и я не все знаю о войне… Сварг поморщился, застонал. Неслышно подошла Порада с мокрым платком в руке, но Сварг вновь поморщился:
    — Потом… Это первая загадка, брат. А вторая — мятеж. Я видел, как бунтуют, но это что-то другое. Савмат словно сошел с ума. Людей как заговорили. Ты бы их видел…
    — Так… Может и правда? — осторожно заметил Войча.
    — Есть следок, — Сварг помолчал и закончил тихо, еле слышно. — Рахманы. Только они могут такое.
    Войчемир еле удержался от удивленного: «Да быть не может!». Зачем Ужику и его Патару мятежи поднимать? Но тут же вспомнил — война. Думал ли он еще год назад, что Кеи будут убивать друг друга?
    — Сейчас иди. Вечером…
    Сварг не договорил, умолк, голова бессильно откинулась на подушки. Подошла Порада, вытерла мокрым платком побелевший лоб и взглянула на Войчу полными отчаяния глазами, словно тот мог чем-то помочь брату. Войча тяжело встал и медленно направился к двери, чувствуя боль и обиду — на себя, опоздавшего, и на богов, поступивших столь жестоко. Мать умерла, батю убили, сестренка пропала, только и оставался братан Сварг, и вот… За что, Матушка Сва?!
    В доме было полно людей, но Войчемир оказался никому не нужен. Издали он увидел Челеди и удивился, что Кейна не рядом с мужем. Видать, совсем плохи у них дела, если в такой день рядом со Сваргом не она, а Порада! Повстречал кое-кого из знакомых дедичей и Кеевых мужей, которые небрежно кланялись при встрече и спешили дальше. В конце концов Войча ушел к своей сотне, разместившейся у самых ворот. На душе было горько. Братан умрет, все эти людишки разбегутся кто куда, и что дальше? Ехать обратно в Тустань? Но ведь братишка Улад едва ли оставит его в покое! Война? Но без Сварга он много не навоюет. Тустань превратится в груду дымящихся головешек, а недотепы-сиверы проклянут Кея, погубившего их страну. Бежать? Но куда? Кому он нужен, Кей-изгой? Войча пожалел, что не остался вместе с Хальгом и Мислобором. Они, наверное, уже в Ольмине, а то и за далеким холодным морем, на родине наставника. Втроем бы они не пропали! Но думать об этом поздно. Вновь вспомнился сон, странный костер и голоса, сулившие ему смерть. Выходит, все верно! И напрасно Ужик в этом непонятном сне защищал его. Да что Ужик? Может, он сейчас тоже воюет вместе со своими рахманами!
    Войчу позвали вечером, когда ранние осенние сумерки уже затопили город. Он знал, зачем. Братан Сварг объявит свою последнюю волю. Идти было тяжко, но деваться некуда. Он — Кей, и его место возле Светлого.
    В маленькой комнате, где лежал брат, теперь было полно народу. Кеевы мужи в богатых шубах, сотники и тысячники в темных плащах, какой-то чаклун в высокой огрской шапке. Порады не было, зато у изголовья умирающего стояла Челеди — невозмутимая, странно спокойная.
    Войчу даже близко не подпустили. Он остался у дверей, затертый между душными шубами. Вокруг стоял смутный шум, люди негромко переговаривались, но вот к ложу Сварга подошел кто-то из дедичей, наклонился… Голоса стихли. Дедич обернулся:
    — Светлый будет говорить. Настала тишина, послышался тихий, неузнаваемый голос:
    — Я, Сварг, Светлый Кей Ории, сын Мезанмира, внук Хлуда…
    Умирающий замолчал. Люди терпеливо ждали. Челеди обернулась, словно пытаясь найти кого-то, заметила Войчу и коротко кивнула.
    — Я ухожу в Ирий, куда ушли мой дед, мой отец и мои братья. Перед ними мне держать ответ. Здесь же, на земле, мне нечего завещать — ни земель, ни сокровищ. У меня осталось одно — правда…
    Войча заметил, что некоторые стали переглядываться, на лицах появилось любопытство. О чем скажет умирающий Кей?
    — Пред ликом Смерти, перед моими предками, ждущими меня в Ирии, и перед богами я клянусь… Я не убивал и не приказывал убивать моих братьев — Улада, Валадара и Рацимира. Кто виновен в этом — мне неведомо, и я завещаю вам найти истину и наказать Убийцу Кеев…
    Послышался негромкий шум. Войча почувствовал — собравшиеся не верят. Умирающий не может лгать. Но кто же убийца? Не Мислобор же, не изгой-Войча!
    — Мы, дети Мезанмира, не сберегли Орию, нашу державу. Я не верю, что брат мой, Кей Улад, будет править, как надлежит Светлому. И поэтому я открою то, в чем поклялся молчать. Но смерть освобождает от клятвы… Войчемир!
    Войча вздрогнул, почувствовав, что все взоры обратились на него. Затем опомнился и начал быстро протискиваться к ложу брата. Сварг лежал недвижно, укрытый до подбородка, но не медвежьей шубой, а темно-красным покрывалом, и на голове его тускло светился Железный Венец. Глаза были закрыты, но вот веки дрогнули…
    — Мой отец повелел нам, своим старшим сыновьям, молчать о том, что случилось в день, когда был убит мой дядя, Кей Жихослав. Он был убит по приказу отца, но это не тайна. Тайна в другом…
    Войча замер. Зачем брат говорит об этом? И отец, и дядя ушли в Ирий, старая кровь давно высохла…
    — Когда умер мой дед, Светлый Кей Хлуд, он завещал Венец младшему — Мезанмиру, моему отцу. Кей Жихослав не подчинился и попытался убить его. Отец был ранен, но выжил. Войско поддержало его, и отец начал войну. Кей Жихослав сумел первым приехать в Савмат.
    Войче вспомнилось, как семья спешно покидала Тустань, как гнали коней по узким лесным дорогам… Отец успел — чтобы упасть, обливаясь кровью, на пороге Кеевых Палат.
    — Жихослав знал, что дедичи и Кеевы мужи не дадут ему провозгласить себя Светлым. Тогда он поступил иначе. Ночью, в присутствии двенадцати своих друзей, он надел на себя Железный Венец. Это было сделано тайно, но согласно всем обычаям и обрядам. На следующее утро его убили.
    Войча растерянно оглянулся, ничего не понимая. Брат, наверное, бредит! Но голос Сварга окреп, словно признание придало умирающему силы:
    — Об этом знали те двенадцать, что были ночью рядом с Жихославом. Десятерых из них казнил мой отец. Двое поклялись молчать, но сейчас я освобождаю их от клятвы. Подтвердите мои слова!
    — Да, Светлый, — отозвался старый дедич, стоявший в дальнем углу. — Я, Велен сын Горая, был в ту ночь в Кеевых палатах. Кей Жихослав стал Светлым согласно всем обычаям…
    — Я, Килян сын Ольши, подтверждаю, — отозвался другой, скрытый полумраком. — Я молчал, поклявшись под угрозой смерти, чтобы сохранить себя и свою семью.
    — Поскольку Кей Жихослав стал Светлым, хотя и пробыл им всего несколько часов, согласно Кееву обычаю и лествичному праву после смерти моего отца, Кея Мезанмира, престол должен наследовать сын Жихослава — Кей Войчемир.
    Десятки голосов заглушили слова Сварга. Люди растерянно переглядывались, недоуменно глядя то на умирающего, то на застывшего у его ложа Войчу. Войчемир стоял ни жив ни мертв. Происходило что-то страшное, невозможное…
    — Вот тебе и ответ, братан! — на лице Сварга мелькнула улыбка. — Вот почему все искали твоей смерти! Я обманул тебя, хотя знал правду… Прости.
    В голове у Войчи все смешалось, но постепенно приходила ясность. Сын Жихослава! Вот что все это значило! Расспросы Тай-Тэнгри, слова Рацимира, его странный сон… И меч, подаренный братом!
    — Я оставляю тебе плохое наследство, Войча! — Сварг вновь улыбнулся и попытался привстать:
    — Слушайте все! Я — Светлый, и я еще жив! В комнате вновь настала тишина.
    — Мы, сыновья Мезанмира, скрыли правду и тем нарушили Кеев закон и волю богов. За это мы покараны — и наша родина стоит на краю бездны. Все, что я могу — передать престол законному наследнику. Иного пути спасти Орию нет. Поклянитесь, что будете служить Светлому Кею Войчемиру, как служили мне!
    Никто не сдвинулся с места. Да и Войче более, всего хотелось бежать отсюда — подальше, в глушь, в пустой Акелон, даже к Змеям. Проклятый Венец, погубивший отца, братьев — всех, кто протягивал к нему руку! Зачем Сварг вспомнил об этом?
    Шли минуты, но никто не произнес ни слова. Но вот раздался негромкий спокойный голос:
    — Клянусь брату моему и повелителю Светлому Кею Войчемиру служить.
    Челеди шагнула к Войче, низко поклонилась:
    — Прими мою присягу, Светлый… А вы, дедичи сполотские, — она резко обернулась, и в голосе ее зазвучал гнев. — Кому служить будете? Уладу-убийце? Не думайте — мальчишка не простит вас!
    По толпе прошел шорох, наконец один из тысячников шагнул вперед, преклонил колено:
    — Присягаю тебе. Светлый Кей Войчемир!
    — Присягаю… Присягаю… Присягаю…— эхом отозвалось вокруг. Но большинство молчало, и Войча понял — за ним пойдут немногие. Войска Улада уже заняли Савмат…
    Внезапно дедич, стоявший у изголовья Сварга, резко выпрямился и поднял руку:
    — Плачьте, мужи сполотские! Светлый Кей Сварг умер! И сразу же о Войче забыли. К ложу умершего стали протискиваться дедичи в пышных шубах кланялись, целовали руку — и спешили уйти. Войча отошел к стене, не зная, что делать. Наверное, надо обратиться к этим людям, напомнить о праве, об обычае. Но он уже понимал — бесполезно. Те, кто собрался здесь, уже все решили. Краем глаза он заметил, как рядом оказался присягнувший ему тысячник, еще двое дедичей, какой-то сотник. И это было все…
    Вскоре комната опустела. Лишь несколько человек остались у ложа покойного. Войча шагнул вперед, поклонился брату, поцеловал холодеющий лоб, сжатые посиневшие губы.
    — Прощай, братан…
    Он вспомнил о Челеди, оглянулся, но Кейна куда-то исчезла. Один из дедичей негромко кашлянул:
    — Хоронить здесь придется.
    — Да…— вздохнул Войча. — Надо.
    — Мы все сделаем, Светлый.
    Войча хотел поблагодарить, но внезапно послышался сдавленный крик. В дверях стояла Порада.
    Войчемир хотел что-то сказать, утешить, но слова застряли в горле. Что тут скажешь? Порада несколько мгновений постояла, затем медленно подошла к ложу и вдруг упала, вцепившись руками в мертвое тело. Она плакала беззвучно, мотая головой, светлые волосы рассыпались по плечам, закрывая лицо. Наконец послышался сдавленный голос:
    — Меня… Меня зачем оставил?
    Порада всхлипнула, уткнулась лицом в неподвижную руку, белевшую на темно-красном покрывале, и заговорила мерно, распевно, качая головой в такт словам:
    Зачем ты, горе, на меня упало-скатилося? Подломило, горе, ты мне ноженьки! Не на что спереться-опереться мне! Осталась я одна на всем свете широком! Забрало ты, горе злое, друга любимого, дорогого! А без него, без милого, нет ни заступа, ни прощи! Черны думы, черны люди, черны дела на меня идут! Лучше бы тебе, горе черное, взять меня саму! А не милого моего Кея — Ясно Солнышко! Чья рука смерть принесла — пусть он дня не проживет!
    Войча хотел уйти, чтобы не мешать той, что пришла оплакать умершего, но внезапно вздрогнул — рядом стояла Челеди. Скуластое лицо подергивалось, уголки узких губ кривились:
    — Ты и сюда прийти, сука волотичская? Кейна дернула рукой. Тускло блеснула сталь. Порада охнула, медленно сползла на пол. Челеди схватила ее за волосы, оттащила тело от ложа:
    — Не тебе над моим мужем выть!
    — Кейна! — запоздало крикнул Войча, но Челеди гордо подняла голову:
    — Не избавил ты меня, брат старший, от нее. Так я сама избавилась! Пойдем, потом плакать станем! Теперь — ты Светлый быть! О мертвом другие подумают.
    Войчемир еле сдержался. Он отстранил руку невестки и склонился над Порадой. Нож вошел в Грудь, но Войче показалось, что девушка еще жива.
    — Знахаря! — резко бросил он, и один из дедичей поспешил к дверям.
    — Не беспокойся о ней, брат мой старший, — Челеди ткнула носком сапога в недвижное тело. — Точно бью — не промахиваюсь. Пойдем! Мужа потеряла, брата терять не хочу.
    Гнев прошел. Войча понял, что Челеди права — речь сейчас идет о его жизни. Он еще раз взглянул на недвижное, спокойное лицо брата и внезапно позавидовал Сваргу. Для него все кончилось. Скоро он будет в светлом Ирии, где не надо убивать и спасаться от смерти. Он шагнул к двери, но Челеди предостерегающе подняла руку:
    — Погоди, брат старший! Разве забыл, что муж мой тебе завещал?
    Она подошла к телу Сварга, поклонилась, поцеловала в губы и осторожно сняла с головы Железный Венец:
    — Уладу Светлым не стать, пока у нас Венцу быть.
    Дедич, оставшийся у тела, пытался возразить, но Кейна оттолкнула его и кивнула Войче:
    — Теперь пойдем. Охрана твоя далеко ли?
    Вокруг был пустой осенний лес, голые ветки смыкались над головой, а от холода не спасало даже пламя костра. Войча завернулся в мохнатую шубу, которую принесли кметы, и поудобнее пристроил Змея под правой рукой. Челеди дремала рядом, закутавшись в светлый беличий полушубок. Чуть дальше, у другого костра, пристроились полдюжины кметов, охраняя два тяжелых мешка — серебро, привезенное Сваргом из Кей-города. Железный венец был там же, завернутый в плотную ткань.
    В лесу было холодно, но Войча рассудил, что здесь все же безопаснее, чем в Бряшеве. Многие дедичи и Кеевы мужи разъехались, но кое-кто остался и вполне мог попытаться сослужить службу Кею Уладу, покончив с последним из соперников. У Войчи имелось не более сотни кметов, и он предпочел не рисковать. Лучше всего, конечно, было сразу же, как только над Сваргом насыпали невысокий курган и справили тризну, уехать, но Войчемир понятия не имел — куда.
    Те, кто присягнул ему — полдюжины Кеевых мужей, три сотника и тысячник, говорили разное. О походе на Савмат никто, конечно, и не думал — с сотней кметов много не навоюешь. Многие советовали вернуться в Тустань и там собирать войско, другим казалось, что лучше ехать в Ольмин, куда не дотянется рука Улада. Говорили даже о Харпийских горах и о далекой земле франков. Но Войча понимал — так далеко ему уйти не дадут. Войско Улада уже шло к Бряшеву, значит, оставался лишь путь на полночь. Но возвращаться в Тустань не хотелось. Курило с одноусым Кулебякой не станут рисковать ради Войчи. В Ольмин? Но кто там поможет ему? Сполотов в Ольмине едва больше сотни, а белоглазой еси нет дела до Войчиных прав на престол. Выходило — всюду клин, и Войчемир уже много раз думал, что безопаснее было остаться простым Войчей-десятником, Кеем-изгоем, которому и думать нечего о Железном Венце. Теперь же… Несколько раз он подумывал просто вернуться в Савмат, поговорить с Уладом. Но чем кончится такой разговор, было слишком понятно…
    — Что не спишь, брат старший? Челеди проснулась, потянулась зябко, подвинулась к костру:
    — Шатер иметь надо, Кей Войчемир! Еще лучше — кибитку. Нам, ограм, холод не страшен…
    Войча не спорил. Сейчас бы он не отказался ни от шатра, ни от кибитки. Да только где их взять?
    — И что твои мудрые мужи тебе советовать смогли?
    В голосе Кейны слышалась издевка. Челеди явно не верила в мудрость Войчиных советников. Войчемир хотел обстоятельно пояснить что к чему, но Кейна не стала слушать:
    — У семи советчиков жеребенок ногу сломал! Я ждала, думала — сам поймешь…
    — А чего понимать? — удивился Войча. — Деваться-то некуда!
    Кейна покачала головой:
    — Не слушал меня муж мой, Кей Сварг! Слушал бы — жив был! В Савмате не слушал, здесь не слушал… Послушай хоть ты меня, брат мой старший!
    Войчемир не ответил. Он не знал, верить ли Челеди. Она первая поклялась ему в верности, но прочна ли огрская верность?
    — К брату поедем моему, Шету — Хэйкану Великому. Ехать нам с тобой, брат старший, и некуда боле. Сейчас поедем, до утра ждать не будем.
    — К ограм? — удивился Войчемир. — Да зачем я им нужен?
    — Ты не нужен — я нужна! — отрезала Кейна. — Мне в чужой земле умирать хотения нет!
    Войча не сразу нашел, что возразить. Наконец осторожно, чтобы не обидеть, заметил:
    — Так… Мне-то чего там делать, Кейна? Для тебя чужая, для меня — родина. Хочешь, поезжай…
    — Одну бросаешь.
    Челеди отвернулась, глубоко вздохнула:
    — Все вижу, брат мой старший! Ты девку пожалел, что мужу моему приглянулась. А кто меня пожалеет? Мужа схоронила, всего семь лет с ним и прожила, прогоревала. Одна я осталась быть в земле чужой…
    Кейна замолчала, затем заговорила тихо, еле слышно:
    — Когда умирать отец мой, Хэйкан Великий Ишбар, мне семь лет быть всего. Быть у меня братья, Кей Войчемир, была мать, быть дядя. Всех убили, только два брата остались — Шету и Алай. Одна росла — никто не жалел… Когда двенадцать исполнилось, брат мой Шету, Хэйкан Великий, велел в Савмат ехать
    — замуж за Кея Сварга. Страшно мне быть, Кей Войчемир! С детства знала: сполоты враги наши. Деда сполоты убили, брата его убили, дядю убили. Плакала я, в ноги брату падала, а он говорит: поезжай, надо, сам Тай-Тэнгри велел!
    Войча сочувственно вздохнул. Странно получается: сполоты огров во всех бедах винят, а у тех, выходит, свой счет есть!
    — Привезли меня к дяде твоему, раздели — смотреть стали, могу ли детей рожать. Стыдно мне быть, страшно. Как кобылу смотрели…
    Челеди зябко повела плечами, пододвинулась ближе.
    — Обними меня, брат мой старший! Плохо мне! Войча нерешительно положил ей руку на плечо. Кейна покачала головой:
    — Знаю — добрый ты человек, Кей Войчемир! Кей Сварг, брат твой, добрым не быть. Ему тогда всего пятнадцать быть. Меня к нему привели, свадьбу сыграли. Все пили, все кричали — я одна сидела, от страха говорить не могла. Потом Кей Сварг меня в спальню отвел. Отвел и говорит: сапоги снимай, жена! Мне говорит — Хэйкана дочери, Хэйкана сестре! Мне дома каждый земно кланялся, в лицо не смотрел!
    — Так ведь, ну… обычай такой, — решился вставить Войча.
    — Знаю! — усмехнулась Челеди. — Теперь все знаю, брат мой старший! Может, и хорошо обычай ваш быть, но я не знала… Кей Сварг меня тогда бил. Не сильно бил, не больно. Но бил! Меня! Потом на ложе валил, как холопку последнюю… Такая моя жизнь быть, Кей Войчемир! Потом Кей Сварг взрослым стал, уважать стал, огрский язык учить стал. Пыталась я Кей Сварга любить, ведь жена я ему! В делах помогала, советы он мои слушать часто. Ценил он меня, золото дарил, в меха одевал, но не любил. А теперь, сам видишь, брат мой старший! Обними, холодно мне…
    Войча подчинился, думая, что одно хорошо: не завел он жены, дабы сейчас еще и об этом голову сушить. Помогла Матушка Сва, выручила! Но ведь не женился он отчего? Дядя отговаривал! Мол, рано тебе, Войча, да и не альбирово дело жену тешить. А выходит, не хотел Светлый Кей Мезанмир, чтобы у Жихославова сына свои детки пошли. Вот ведь карань!
    — Спасибо, брат мой старший! — Челеди отстранилась, голос ее окреп. — Послушал ты бабу глупую, теперь Кейну послушай. Права я быть, Кей Войчемир! К Хэйкану нам ехать надо.
    Войча попытался вставить слово, но Челеди мотнула головой:
    — Слушай, Кей Войчемир! Не простит тебя брат твой, Кей Улад. И не от злобы — от страха, Кей Сварг говорил, что не знает Улад про отца твоего, Жихослава — Светлого Кея. Не знает, да узнает. И не сам убьет — другие помогут. Кею стоит захотеть, смерть сама прилетит!
    Спорить было не с чем. Сварг не приказывал— но смерть прилетала к сыновьям Мезанмира…
    — И воевать сейчас нельзя, брат мой старший. Кей Сварг говорил: зимой сполот — не воин. Чем войско кормить? Чем коней кормить? Но не это главное быть…
    Теперь Челеди говорила иначе — спокойно, рассудительно, и Войче подумалось, что у брата была хорошая помощница.
    — Рацимира боялись, Валадара — не любили. Улада — не знают. Молодой он быть, его за это любят — пока. Верят, что Кей Мезанмир ему Венец отдать хотел. Подождать должно, Кей Войчемир. Увидят сполоты, каков Кей Улад быть. О тебе узнают. До весны дожить надо — мне и тебе, брат мой старший. А кроме как к ограм, ехать некуда. Не защитят тебя сиверы. А у сполотов с ограми договор крепкий — законного владыку защищать, мятежников давить. Ты — законный, брат мой, Хэйкан Великий, знает. Не выдаст он тебя, а надо если — поддержит. Да и я, баба глупая, тебе пригожусь…
    Войча вздохнул — правда. Не хотел он войны, но и умирать не тянуло. Значит, к ограм? На чужбину?
    — И ехать сейчас надобно, Кей Войчемир.
    Утром дедичи в Бряшеве о тебе вспоминать станут. Да и войско Кея Улада спешит, коней не жалеет. А что дальше — с братом моим поговорим, увидим…
    Войчемир кивнул, уже убежденный, и тут заметил маленькие яркие блестки, кружившиеся в свете костра.
    — Снег! — почему-то удивился он. — Никак и зима уже?
    Хэйкана Войча увидел не скоро — только через два месяца. Сначала они убегали глухими лесными дорогами к Денору, искали переправу, а потом долго ехали заснеженным пустым лесом на восход. В местах этих и не жил никто, кроме леших да чу-гастров. От голода спасали луки и острый глаз, а вот кони едва не падали, с трудом находя под неглубоким снегом старую траву.
    Кметы, много лет ходившие в походы, да и сам Войча, помнивший Ольмин, не жаловались на дорогу. Она и не была особо тяжелой, разве что холод донимал, да смущало отсутствие хлеба. Войчемир беспокоился о Челеди, но Кейна, отказавшись от носилок, ехала верхом на лохматом огрском коне, не отставая от Войчемира ни на шаг. Вместе с другими Челеди ездила на охоту, и ее стрелы никогда не пропадали впустую. Войча, и без того уважавший невестку, теперь стал уважать ее еще больше. Прямо альбирша, давняя Воительница, про которых Ужик вспоминал! Если что и тревожило Кейну, виду она не показывала — была спокойна, даже весела, а вечерами у костра рассказывала долгие истории про степь, про призрачных всадников Кея-Царя, появляющихся ночами из морозного тумана, про давних вождей, спящих вечным сном под высокими курганами, и про отважных огрских альбиров, защищавших родные вежи от вековечных врагов — жестоких и коварных сполотов. Войча поражался. Оказывается, у огров свои герои, свои храбрецы, и воюют они не за добычу, не за серебро да золото, а вроде как за правое дело. А когда Челеди спела грустную огрскую песню про девушку, попавшую в сполотскую неволю, Войчемир только вздохнул. Сколько таких песен спето про вентских да андских девушек, угнанных злыми ограми! Выходило что-то странное, и Войча каждый раз радовался, что покойный дядя договорился с хэйканом о мире. Еще недавно он жалел, что не досталось на его, Войчину, долю славных подвигов. Получалось, не подвиги Кеевы альбиры совершали, а жгли вежи, рубили стариков да детишек, угоняли в полон сестер да дочерей. Войчемир даже подумал, что и есь белоглазая такие же песни поет, своих героев славит, но тут же подобные мысли прогнал. Огры — понятно: степняки, альбиры, лихие конники. А есь — она и есть есь — пугала болотные, хуже лешаков. Какие у них герои? Срам один!
    Мапы не было, но один из сотников, служивший много лет в этих местах, обещал, что выведет отряд в огрские степи еще до больших морозов.
    Через неделю, перейдя по свежему еще льду речку, названия которой никто не знал, повернули на полдень. Вскоре лес кончился, в лицо ударил колодный ветер со снегом — степь. Бескрайняя огрская степь, куда Войчемир когда-то мечтал попасть, чтобы совершать альбировы подвиги. Но сейчас здесь было пусто, и довелось ехать еще три дня, прежде чем их встретил первый огрский разъезд. Дело чуть не дошло до боя, но потом все-таки объяснились, и огрский сотник отвел беглецов в одну из веж, где зимовало небольшое огрское племя. Там отдохнули, подкормили коней и ждали еще две недели, прежде чем гонец доставил повеление хэйкана. Войчемира звали к Белому Шатру, который этой зимой был разбит у слияния Итля и Самы.
    Челеди спешила к брату, но Войчемир крепко задумался. Посольств он не правил, вежества посольского не знал. Будь он просто десятник Войча, храбрый Кеев альбир и Светлого родной племянник, все устроилось бы просто. Приехать, поклониться в пояс, вопросить о «дядином» здоровье, а после идти на пир или на конях гонять, удаль аль-бирскую тешить. Но он не просто гость. Для хэйкана он — Кей, и даже, страшно подумать, Светлый Кей Великой Ории! Не «племянник» приехал к огрскому «дяде», а владыка — к владыке. Как кланяться, как говорить? Как хэйкана величать? И главное — что дарить? Кто же к Великому Хэйкану без даров ездит?! Коня? Так ведь у Шету их табуны — пасти негде! Без подарка не гость он, а простой беглец. А с беглецом — какой разговор?..
    Вокруг горели сотни костров, прогоняя раннюю зимнюю ночь. На белом блестящем снегу ряды всадников в остроконечных шапках казались черными. Грозно ревели трубы, били барабаны, и громкий протяжный голос раз за разом выкрикивал: «Внимание и повиновение!». Белый Шатер возвышался, как гора, — громадный, искрящийся выпавшим за день снегом. У входа стояла стража — недвижная, невозмутимая. Сапоги ступали по красному ковру. Вот Шатер уже близко, вот откинули тяжелый полог…
    Войча шел первым, стараясь держаться ровно, не сгибаясь, как и надлежит Кею. Плечи оттягивала огромная лисья шуба, взятая по этому случаю у одного из дедичей. Короткий Войчин плащ, подбитый старым потертым мехом, смотрелся бы в Белом Шатре странно. Шапка тоже была не своя — Сваргова. Челеди нашла ее среди вещей, наскоро собранных перед бегством.
    Кейна держалась на шаг позади. Пару раз Войчемир оглядывался и завистливо вздыхал. Так держаться ему ввек не научиться! Челеди — маленькая, похожая в своем пышном полушубке на пушистый колобок, не шла — шествовала, и при виде ее мордатые огрские вельможи спешили согнуться в поклоне или упасть лицом в колючий снег. Эта гордость, это достоинство не были напускными, как у Войчи, только и знавшего, что грудь выпячивать да брови хмурить. Дочь и сестра владык, маленькая женщина была такой с рождения, с первого слова, первого вздоха.
    Задумавшись, Войча невольно ускорил шаг, и тут же послышалось негромкое: «Не спеши, брат!». Войчемир чуть задержался, давая время Кейне подойти ближе. Все верно — Челеди положено идти рядом, чуть отстав, кроме того у входа в Шатер ей должны сказать…
    Трубы вновь взревели, глашатай прокричал: «Внимание и повиновение!», и Войчемир, помянув Сва-Заступницу, переступил порог. Собственно, порога никакого не было, какой порог в шатре? Просто поперек лежало черное полотнище с золотым Змеем — оберег от злых духов и от злых мыслей. На Змея наступать было нельзя, и Войчемир постарался сделать шаг пошире. Краем глаза он заметил, как к Челеди подскочил высокий огрин в богатой собольей шубе, что-то прошептал. Войчемир вновь задержался, поджидая невестку. Сейчас она скажет…
    — В пояс… Зови братом…
    Хотя он и ожидал такого, но все-таки ощутил гордость. Шету примет его как равного! Его — беглеца! Только Светлый мог называть хэйкана «братом». Войча знал, что оргские вельможи спорили, и на «брате» сумела настоять именно Челеди. Выходит, не зря ехал!
    Перед глазами появилась золотая завеса с непонятными значками, похожими на огромных муравьев. Мерно забили барабаны, что-то трижды прокричал глашатай…
    — Кланяйся!
    Еще ничего не увидев, Войчемир послушно склонил голову. Гость и должен кланяться, на то и вежеству обучен. Но не слишком низко. Ведь он — Кей! Кеи склоняют колени, только присягая…
    Когда Войча поднял глаза, занавес исчез. Прямо перед ним было отделанное литым старым серебром возвышение, на котором на корточках, по-горски, сидел человек средних лет с маленькой бородкой и усталыми больными глазами. Лицом он походил на Челеди, чего Войча и ждал. Ведь вдова Сварга и Великий Хэйкан происходили не только от одного отца, но и от одной матери.
    — Чолом, брат…— холодно и четко произнес Шету. — Здоров ли ты?
    Войчемир уже открыл рот, дабы ответить, но тут стоявший рядом огрин поспешил прокричать:
    — Сын Высокого Неба, Великий Хэйкан Шету сын Ишбара спрашивает своего брата Светлого Кея Войчемира сына Жихослава о его здравии!
    Войчу предупреждали, но он никак не мог взять в толк, зачем надо повторять слова хэйкана. Может, у них прежде хэйканы слабый голос имели? Так ли, иначе, но можно отвечать:
    — Здоров я. А здоров ли ты, брат мой. Сын Высокого Неба…
    К счастью, Войча не сбился и договорил все до конца. За время путешествия он старался побольше говорить с Челеди по-огрски, чтобы не попасть впросак. Кажется, все слова на своих местах… Теперь предстояло выслушать глашатая, на этот раз повторившего Войчину речь, затем — ответ Шету, снова глашатая, потом вопрос хэйкана о здравии «возлюбленной сестры Кейны Челеди», опять глашатая, а после отвечать самому, ибо в разговоре «братьев» третий участвовать не может.
    Наконец, убедившись во взаимном здравии, можно было двигаться дальше. А дальше предстояло то, что заранее наполняло Войчино сердце болью и печалью.
    — А прими от меня, брат мой, подарок… Пока глашатай повторял его слова, Войчемир еле заметно махнул рукой. Сейчас два кмета должны положить на ковер… Не удержавшись, Войча оглянулся: Змей уже лежал — сверкающий голубоватой сталью, огромный, великолепный в своем невероятном совершенстве…
    Челеди уговаривала его всю ночь. Дарить больше нечего, а худой подарок — худшее оскорбление. Не нужны Шету подарки, но обычай не может нарушить даже он. Войчемир покорно слушал, чуть не плача от мысли, что придется расстаться с чудо-мечом, но понимал — невестка права. От разговора с хэйканом зависело слишком многое, а снявши голову, что плакать по волосам!
    Взгляд Шету, спокойный и равнодушный, внезапно повеселел. Он сделал короткий жест, и двое стражников поднесли Змея к ногам хэйкана. Шету легко провел рукой по гладкой стали. Войча заметил, как переглянулись огрины, стоявшие у трона. Похоже, Змей произвел впечатление.
    — Спасибо, брат, за подарок. Прими и от меня…
    Шету улыбнулся. Двое стражников вынесли что-то большое, накрытое цветным покрывалом. Один из них поклонился Войчемиру, дернул рукой…
    Сверкнула сталь. Вначале Войчемиру показалось, что это кольчуга, но он тут же понял — не кольчуга, не латы, а что-то другое. Железный человек — с головой, руками, ногами, даже в сапогах — стальных, блестящих. Матушка Сва, да чего же это?
    — Прими этот доспех, брат, — Шету явно остался доволен впечатлением. — Он тебе впору будет.
    Доспех! И тут Войча вспомнил — Сварг говорил о таком. Где-то за морем, очень далеко, делают чудо-доспехи. В таком панцыре альбиру нечего бояться — разве что упасть и не встать. А ежели на коня сесть, копье взять или Змея… Войча вздохнул — меча было жаль.
    Снова рев труб, рокот барабанов, крик глашатая — и занавес опустился. Выходит, все? Войча растерянно поглядел на Челеди, та сжала губы и быстро повела головой. Яснее не стало, и Войча смирился. Видно, так и надо — спросить о здоровье да подарками обменяться.
    У входа их окружили незнакомые огры в богатых шубах, кланялись ему, кланялись Челеди, о чем-то. лопотали. Войча кивал, хмурил брови, думая о том, что и вправду горек хлеб чужбины. Придется вновь просить о встрече, снова дарить подарки… А дарить-то и нечего!
    Войчемир уже собрался уходить, но Челеди потянула его куда-то в сторону. Войча удивился, но спорить не стал, велев своей небольшой свите подождать на месте. Вдвоем с Кейной они обошли шатер и оказались у другого входа — поменьше, поскромнее, без всякого ковра и лишь с двумя стражниками по бокам. Те увидели Челеди, вытянулись и ударили концами копий о снег.
    — Пошли! — Челеди потянула его внутрь. Войча подчинился и оказался в полутьме. Где-то совсем рядом горела жаровня, красноватые угли светили уютным теплом, на огне грелся высокий медный кувшин, а рядом сидел человек в теплом халате.
    — Присаживайся, брат Войча.
    От удивления Войчемир даже не сразу узнал хэйкана. Без высокой шапки Шету казался совсем маленьким, не выше Челеди. Вблизи он выглядел старше, глубокие морщины тянулись вдоль щек, под глазами темнели пятна. Войча понял, что говоря о своем здоровье. Великий Хэйкан просто не хотел огорчать «брата».
    — Я…— Войча неловко присел у огня. — Сын Высокого…
    — Шет, — хэйкан усмехнулся. — Это вроде «Войчи». Садись, сестра.
    Челеди присела у самого огня, протянула руки к жаровне.
    — Тебе нужен хороший знахарь, брат! Хэйкан покачал головой:
    — У меня хорошие знахари. Иначе я бы давно ушел на Золотое Небо… Меча очень жаль, брат Войча?
    — Жаль! — искренне ответил Войчемир и тут же испугался. Но Шету только засмеялся:
    — Такая наша судьба! Даришь самое лучшее, улыбаешься тем, кого не любишь… Спасибо тебе, Войча!
    — За меч? — растерялся Войчемир.
    — Нет. Меч — подарок Великому Хэйкану. А спасибо тебе, что привез сестру. Я очень волновался за Челеди. Слишком хорошо знаю, что бывает, когда братья воюют. У меня было много братьев, Войча! А в живых остался совсем не тот, кого я любил…
    Войчемир уже успел узнать от Челеди, что Шету не ладит с Алаем. Младший брат слишком пристально смотрит на Белый Шатер…
    — Улад требует твоей выдачи.
    Войча моргнул, открыл рот, чтобы переспросить, но понял — переспрашивать нечего. Ясно и так.
    — Точнее, требует твою голову. За нее назначена большая награда, брат Войча. Любой пастух теперь может безнаказанно убить тебя и получить мешок серебра.
    И тут Войчемир впервые пожалел, что бежал из поруба. Наверное, он бы уже замерз там, на холодном песке. Тихо, без жалоб — и без новой войны…
    — Это еще не все. К сожалению…
    Войчемир почувствовал, как маленькая ладонь Челеди крепко сжала его плечо. Стало немного легче.
    — По Кееву обычаю и по воле Светлого Кея Сварга ты — законный правитель Ории. У тебя Железный Венец, а без него Улад не может провозгласить себя Светлым. Договор обязывает нас защищать тебя, Войча, иначе рухнет порядок, которым держится Ория. Твой дядя защитил меня, когда мои братья взялись за сабли…
    Растерянность прошла, обида притупилась, но сомнений не убавилось. Что же получается? Огры будут его, Войчемира, на престол сажать? Выходит, все-таки война? Да ни за что!
    — Вот чего… брат Шет, — осторожно начал Войча. — Наверное, уехать мне надо. К румам или еще куда…
    Хэйкан покачал головой:
    — Поздно, Войча. Если я скажу Уладу, что Кей Войчемир бежал, выйдет, что я оправдываюсь. Мне не в чем оправдываться перед ним. Тогда сполоты почувствуют нашу слабость. Мир держался равновесием, и оно будет нарушено. Понимаешь?
    Войчемир понял не все, но на всякий случай кивнул.
    — Если я тебя выдам, получится еще хуже. Мы испугались и отдали Светлого Кея Ории на верную гибель. Разве Улад станет с нами считаться после этого? Но это не все… У нас много недовольных— и миром, и мною. Мой брат Алай каждый день говорит, что пора вновь поить коней в Деноре и топтать копытами сполотские пашни. У него много друзей. Что они скажут, когда я уступлю Уладу? Понимаешь, что будет?
    — Н-ну…— начал Войча и замолчал.
    — Все просто очень, брат мой старший, — Челеди заговорила по-сполотски. — Все очень просто быть. Шет тебя выдаст — Алай его свергнет и начнет войну с вами. Не выдаст — Улад сам начнет войну.
    В голосе Кейны не было ни страха, ни жалости. Войча вдруг подумал, что Кейна заранее знала, что будет, когда звала его к ограм. Знала — и не боялась.
    — Мы не боимся войны, — продолжал хэйкан. — Но как только мы перейд„м Денор, пайсенаки, наши соседи, перейдут Итль. А румы уже не первый год плавают по Денору. Война будет очень большой и очень долгой.
    Войчемиру вспомнился Акелон и черные галеры, уходящие к далекому Харбаю.
    Хотелось спросить: «Чего делать-то?», но язык не повернулся. Шету говорит с ним, как со Светлым, с властелином Ории. К этому привыкнуть трудно, почти невозможно, но Войча все же попытался. Если он Светлый…
    — Брат Шет, а ведь войну должен кто объявить? Вопрос вышел не очень понятным. Хэйкан невесело улыбнулся:
    — Я. Или ты…
    — Ага! Если ты войны не объявишь, и я не объявлю, чего получится? , Шету кивнул:
    — Верно. Получится, что огры воюют не с Орией, а с самозванцем Уладом, защищая законного правителя. Но война все равно будет. Уладу она нужна. Его не знают, и это поможет ему сплотить страну. Стоит Уладу сказать: «Огры идут!»…
    Надежда исчезла. Улад скажет: «Огры идут!», и люди забудут и о Кеевом Законе, и о Железном Венце.
    — Да, плохо, брат Войча…— хэйкан покачал головой. — Но если ты не объявишь ограм войну, я не смогу напасть первым. И огры не перейдут Денор, если это не сделает Улад. Мы будем только защищаться. До поры до времени, конечно… Вот и все, что можно сделать.
    — Не все! — Челеди встала. — Брат, что говорят о Кее Войчемире твои альбиры?
    — Что он знаменитый воин, — Шету улыбнулся. — И что его войско хотя и небольшое, но вооружено страшными двуручными мечами…
    Войча на миг поразился, но затем невольно усмехнулся. Не зря Челеди советовала подарить хэй-кану Змея!
    — И что он принес с собой войну. И они рады… А еще они думают, хотя и не говорят вслух, что я болен и не смогу вести их в поход. Зато Алай сможет.
    — А обо мне? — невозмутимо продолжала Кейна.
    — Тебя рады видеть. И очень жадеют, что погиб твой муж, Кей Сварг. Тебя очень хотели видеть Светлой Кейной. Многие считали, что твой сын, когда наденет Железный Венец, сможет объединить всю Орию — от Итля до Харпийских гор. Ведь у меня нет детей, а Алая боятся…
    И вновь Войча поразился. Оказывается, вот почему Челеди выдавали за сполотского Кея! Да что теперь об этом говорить? Эх, братан Сварг!
    — Хорошо! — Челеди кивнула, и на скуластом лице ее промелькнула улыбка. — Я подумаю, брат…
    В эту ночь поспать не довелось. Вернувшись из Белого Шатра, Войча собрал своих спутников и поведал обо всем, что пришлось узнать. Рассказанное не удивило. Новости в степи распространялись скоро — один из дедичей краем уха услыхал даже, сколько серебра предложил Улад огрским вождям, чтобы выдали беглецов. Войча надеялся, что услышит дельный совет, но его спутники были явно напуганы, мечтая об одном: уехать подальше за море, благо серебра, оставшегося от Сварга, хватит на всех.
    Глядя на перепуганные лица, замечая, как дедичи и Кеевы мужи старательно отводят глаза, Войча понял: они уже жалеют, что ушли вместе с ним. У каждого дома остались семьи, добро — и все это они потеряют, если и дальше будут поддерживать Войчемира. В конце концов Войча велел всем спать, а сам долго сидел в темноте, глядя на красные огоньки жаровни. Войча искал выход, но выхода не было. Наверное, даже братан Сварг растерялся бы, окажись он на Войчином месте. Хотя нет, не растерялся! С несколькими сотнями кметов да с огрской подмогой он бы вернул себе Савмат! Но Войча понимал: он — не Сварг, и не пойдет войной на братишку Улада. Да только его уже не спрашивают. Так ли, иначе, война будет…
    Войча вновь, уже не в первый раз, вспомнил мертвый Акелон, святилище, вырубленное в камне, серебристый свет Зеркала. Может, боги для того и доверили ему тайну, чтобы сейчас, пока еще не поздно, остановить войну? Ключ далеко, Дверь — еще дальше, но достаточно пригрозить братишке Уладу… Нет, не достаточно! Он не поверит, значит, надо будет доказать. А доказать — означало показать. Что показать? Снести с лица земли какой-нибудь город? Остановить Денор на день-другой? А что дальше? Разве он, Войча, сумеет удержать проснувшуюся смерть?
    А может — и эта мысль пугала Войчу более всего — Улад знает? Что же тогда? Об этом лучше было не думать…
    Челеди вернулась под утро, молча села у огня и долго грела руки над углями. Наконец устало вздохнула:
    — Говорила с Алаем. Много говорила. Говорила с вождями, с альбирами. Все знают о войне, все рады…
    — А ты? — осторожно поинтересовался Войча.
    — Я? — Кейна задумалась. — Я не рада быть, брат мой старший. Я-не только сестра Великого Хэйкана. Я — Кейна. Я Светлой Кейной быть, Кей Войчемир!
    Челеди помолчала, затем оглянулась по сторонам:
    — Спят?
    Войча понял и поспешно кивнул:
    — Пусть спят… Брат перехватил гонца — кто-то из них обещает выдать тебя Уладу.
    Новость почему-то не испугала. Наверное, Войчемир и сам догадывался об этом.
    — Не это плохо быть, Кей Войчемир! Плохо, что старики советуют брату моему то же. Если закрыть глаза и заткнуть уши, то все устроится. Хэйкан выдает Светлому вора, укравшего Железный Венец. Понимаешь?
    И это не удивило. Хэйкан не хочет войны, не хочет, чтобы брат Алай возглавил войско…
    — Поэтому тебя не отпустят к румам или к пайсенакам.
    Ответить было нечего. Выходит, что и у огров ему ждать нечего. Наверное, выдадут…
    — Жалеешь, что приехал сюда, брат мой старший? Не жалей, Кей Войчемир! Не отдадут тебя Уладу! И захотят — да не смогут!
    Челеди улыбнулась, подвинулась ближе, заговорила шепотом:
    — Кто теперь я быть, брат мой старший? Вдова безмужняя быть! Оставил мне муж мой, почитай, ничего. Доброй шубы, и то не быть! А кто ты быть, Кей Войчемир?
    Войча вздохнул — можно не отвечать.
    — Вдова да беглец мы с тобой быть… Возьми меня в жены, Кей Войчемир — не пожалеешь!
    От неожиданности Войча дернулся, открыл рот — но слов не нашлось. Челеди вновь улыбнулась:
    — Думаешь: что такое говорить баба эта глупая? Но послушай…
    Она помолчала, затем заговорила твердо, без улыбки:
    — Не хочет выдавать тебя брат мой, Хэйкан Великий Шету. Не хочет — но и войны не хочет тоже. Старики соберутся, вожди соберутся — заставят. Но когда я твоя жена быть, Хэйкан Великий твой шурин быть. Это не «брат» — это родич, Кей Войчемир! Никто родича не выдаст, даже если небо с места сойдет! Понимаешь? Вся степь за тебя быть — потому ты свой быть!
    — А-а-а…— протянул Войча. — Ты?
    — Я? — Челеди покачала головой. — А мне, брат мой старший, рано еще во вдовьем шатре слезы горькие лить! Быть ты Светлый, я — Светлой Кейной стану. Брат мой Шету поможет — любит он меня. И другие помогут — кому не любо, чтобы внук Хэйкана Великого в Савмате правил! Да и обычай такой у нас быть: когда брат умирать, другой брат жену его поять. Никто против не быть, а кто против — молчать…
    Войчемир потер лоб, затем поскреб затылок.
    Возразить нечего. Разве скажешь Кейне, что жену по любви ищут? За Сварга ее отдавали — не спросили, да и Сварга никто не спрашивал…
    — Я тебе хорошей женой быть, Кей Войчемир! Спокойный ты, надежный… Я к Тай-Тэнгри гонца послала.
    И вновь Войча не понял. Похоже, Челеди уже все решила за него. А при чем тут Тай-Тэнгри?
    Или без него свадьбы не играют?
    — Тай-Тэнгри, он… чаклун, вроде? Как его, шайман?
    Челеди кивнула:
    — Тай-Тэнгри — Великий Шайман. Он деду моему советы давал, отцу давал, теперь брату. Брат. его бояться быть, сюда не звать. Я сама к нему послала. Тай-Тэнгри с духами говорит, духами повелевает. Как скажет — так и быть тому.
    Войча вспомнил короткую встречу с шайманом. Всего-то и запомнилось, что Тай-Тэнгри ростом высок, широк в плечах, да глаза имеет голубые. Не зря тогда Тай-Тэнгри об отце расспрашивал! Знал, чаклун!
    — А свадьбу через месяц сыграем, — закончила Челеди и погладила Войчу по плечу. — Не бойся, брат мой старший! Говорят у нас: если муж волк — и жена волчица… Не волк ты, Кей Войчемир! И я другой стану…
    Войчемир вспомнил полутемную комнату, девушку, упавшую у ложа Сварга, — и нож в руке Кейны.
    — Прости меня, брат старший…
    Челеди отстранилась, вздохнула:
    — Прости. Хочешь, на колени встану?
    — 3-зачем? — совсем растерялся Войча. Челеди внимательно поглядела на него, покачала головой:
    — Не знаешь? Вправду не знаешь? Думала, догадался ты… Прости, Кей Войчемир! Я послала к Хальгу сотника Удода! Я сказала, что едешь ты убивать молодого Мислобора!
    Войче показалось, что он ослышался или Кейна вновь перепутала сполотские слова.
    — Ты?! Да зачем. Матушка Сва?!
    — Муж и жена — одно быть. Не любил меня муж мой, Кей Сварг, но служила я ему верно.
    Войчемир недоумевающе глядел на Челеди. Вот, значит, кто смерти его искал! Но тогда…
    — Догадался! — кивнула Кейна. — Я приказ Покладу отдала, чтобы Кея Улада в Савмат не пустить, я послала кметов перехватить Кея Валадара. И к бродникам Посвета тоже я посылала. Слушались меня — я от Сварга имени велеть… Хотел муж мой, Кей Сварг, Железный Венец надеть. Сам не решался — я решилась. Не знал он, да и знать ему ни к чему. На то я и жена! Прости, брат старший! Не быть у меня злобы к тебе! И брат твой тебя любить. Но знала я об отце твоем и не могла иначе поступать. Прости!
    Войча ощутил ужас, словно рядом с ним сидела сама Смерть. Да так оно и было! Вот она — Убийца Кеев!
    — Страшно? — Челеди грустно усмехнулась. — И мне страшно быть! Но Железный Венец на двух головах не уместится, и в Белом Шатре двоим не жить! Ошибся брат мой Шету, Алая в живых оставил… Власть не бывает доброй, Кей Войчемир! Поймешь ты это — не сейчас, потом поймешь… А я тебе хорошей женой быть!
    Войча хотел возразить, крикнуть, возмутиться — но слов не нашлось.
    — Так ты берешь меня в жены, Войчемир?
    — А-а… Потом… Эта…— нашелся Войча. — Потом поговорим. Как в Савмат вернемся!
    Кейна усмехнулась, и от этой усмешки Войчемиру стало не по себе.
    И вот потянулись дни — пустые, невеселые, какими и бывают дни изгнанника. Войчу приглашали в гости, пили за его здоровье терпкое конское молоко, дарили кровных лохматых жеребцов и дорогую упряжь. Он сидел на пирах, кивал, важно хмурил брови и пытался правильно отвечать, чтобы не перепутать мудреные огрские слова. Виделся он с Шету и даже пару раз съездил с ним на охоту. Хэйкан обещал показать своему гостю страшного зверя Кыргу — лохматого, свирепого, с огромным рогом посреди головы. Загонщики постарались, и зверь Кыргу попал в кольцо всадников, уже поднявших луки, чтобы довершить победу. Но случилось диво — лохматое страшилище упало на колени, завыло, а из маленьких красноватых глаз полились слезы. Тут уж не у одного Войчи опустилась рука. Всадники расступились, оттащили собак, но зверь Кыргу не уходил — все жался к людям, скулил, словно собачонка, и лишь наутро исчез. В степи тотчас заговорили о знамении, посланном Высоким Небом, но растолковать его никто не мог…
    Тай-Тэнгри все не было. Вначале Войча ждал шаймана с нетерпением, но потом махнул рукой. Что может этот плечистый огрин? Судьбу поведать? В этом Войчемир не нуждался. Все и так было слишком ясно.
    Новости в степи разносились быстро — со скоростью холодного зимнего ветра. Из Савмата доходили вести о том, как легли на плаху многие дедичи и Кеевы мужи, служившие Рацимиру и Сваргу, как Улад запер в тереме Кейну Кледу, не пожелавшую признать брата Светлым, как у трона оказались никому не ведомые люди, и прежде всего какой-то Ивор — волотич из Коростеня. И будто Кей Улад раздумывает, куда послать войска, как только растает снег — на непокорных волотичей или на дерзких огров, не пожелавших выдать Кея Войчемира. Говорили и о том, что Правительница Велга объявила набор в новое войско, а далекую Тустань разграбил и сжег отряд, посланный из Савмата. А потом разнеслась весть, что Мислобор, сын Кея Рацимира, погиб где-то возле Ольмина, заблудившись в бескрайнем лесу. А иные говорили, что не погиб, а попал в плен к еси, но так это или нет, никто наверняка не знал.
    Войча мрачнел, слушая вести с далекой родины и понимая, что ничем помочь не в силах. Челеди — и та была невесела, о свадьбе больше не заговаривала и жаловалась на брата Шету, сетуя, что с годами рука хэйкана ослабела. Войчемир и сам видел, как огрские альбиры собираются вокруг красавца и удальца Алая, который открыто звал точить сабли и готовить сумы для добычи. С Войчемиром Алай был приветлив, но в разговоры не вступал, а над Челеди посмеивался, говоря, что скоро привезет ей всех Кеев на аркане — в подарок.
    Ко всему у Войчемира вновь разболелись зубы — память о порубе не отпускала. Он даже обратился к местному чаклуну, и тот посоветовал прикладывать к распухшей десне свежее крысиное мясо…
    А потом в лагерь приехали всадники и привезли необычного гостя — огромного белого пардуса. Зверь сонно взглянул на всех огромными желтыми глазами, зевнул и медленно, словно нехотя, прошел в один из шатров. Войча удивился, но ему объяснили, что пардус — не простой. Уже много лет он служит Тай-Тэнгри, и тот всегда посылает его впереди себя. Зачем — никто не ведал. Толковали, будто зверь запоминает все разговоры, а после пересказывает шайману. Но пардус разговоров не слушал, а мирно спал в шатре, лишь иногда выходя наружу и сонно посматривая в занесенную снегом степь, словно ожидая хозяина.
    Тай-Тэнгри приехал ночью. Его никто не видел — даже хэйкан. Великий шайман закрылся в своем шатре, не пожелав видеть никого, кроме белого пардуса. Люди прикладывали палец к губам, кивали на шатер и опасливо шептали, что Тай-Тэнгри говорит с духами. Но так ли это — никто наверняка сказать не мог, а на третий день пронеслась весть, что шайман уехал — тоже ночью. Но недалеко — в соседнее урочище, что по-огрски называлось Хайша, по-сполотски же Черная Тень. Туда и позвали Войчу, да не одного, а вместе с самим хэйканом. Поехали верхами, вдвоем, не взяв даже охраны. Добираться близко, а шайман не любит многолюдства.
    Тай-Тэнгри сидел на кошме у входа в шатер и, казалось, дремал. Снег, выпавший с утра, покрыл землю, но на черном халате и на высокой островерхой шапке не было ни единой снежинки, словно снег облетал шаймана стороной. Глаза Тай-Тэнгри были закрыты, но как только гости оказались рядом, он молча кивнул, указывая на место рядом с собой. Пришлось садиться прямо в снег. В последний момент Войча, сообразив, снял шубу, на которой они и устроились вместе с Шету.
    Гости молчали, молчал и шайман. Войчемир несколько раз поглядывал на хэйкана, но Шету многозначительно качал головой. Оставалось ждать. Минуты текли, становилось холодно и зябко, а снег продолжал падать, каким-то чудом не попадая на черную одежду шаймана. Наконец голубые глаза открылись, шевельнулись губы.
    — Поздно…
    Войча подумал, что они выбрали неурочное время. Солнце — Небесный Всадник
    — только начинало подниматься, просвечивая через тяжелые снеговые тучи, к зениту. Но Тай-Тэнгри, словно услыхав его мысли, покачал большой головой:
    — Поздно… Вы поздно приехали. И ты, Войчемир, и ты, Шету. Ко мне должны были приехать ваши деды. Но они думали о другом…
    Войча вспомнил, что шайман был советником еще у деда Шету. Сколько же ему лет? На вид и полсотни не дашь. Но ведь и Ужик все молодым казался…
    — Я приезжал к тебе, Великий…— начал хэйкан, но Тай-Тэнгри только усмехнулся.
    — И о чем ты спрашивал, Шету? О том, будет ли теплым лето и холодной — зима? Нападут ли пайсенаки? Не нарушит ли Светлый мир? Ни ты, ни твой отец, ни отец твоего отца не спросили о главном.
    Огромная крепкая ладонь качнулась вниз и вверх, что-то подбрасывая. Войча всмотрелся: зернышко — маленькое, почти незаметное.
    — Вы оба гордитесь своим предками. Но было время, когда не было ни их, ни этой земли. Были другие люди и другая земля. А потом…
    Широкая ладонь дрогнула, и в воздух взметнулся столб огня. Войча невольно отпрянул, но пламя, возникшее в нескольких шагах прямо на чистом белом снегу, было холодным. И горело иначе — не так, как пылают дрова или горит старая трава. Невольно вспомнился сон — и костер, возле которого довелось сидеть…
    Пламя горело, переливалось странными лиловыми отсветами, и Войче стало казаться, что он видит огромные просторы, по которым мчатся огненные вихри, уничтожая города, оставляя серый пепел на месте городов и сел, превращая людей в черные уголья. Казалось, над полем стоял беззвучный крик — отчаянный крик тысяч и тысяч, сгинувших в неведомые далекие годы.
    — Они прогневили богов и Высокое Небо, — прозвучал спокойный голос шаймана. — Но не боги наслали на них смерть.
    Тай-Тэнгри не стал договаривать, но Войча вспомнил то, что рассказывал Ужик. Первые! Могучие волаты, сотворившие Змеев, открывшие Дверь — и погубившие сами себя.
    Огонь спал, сгинул, оставив ровный круг черной выжженной земли. Тай-Тэнгри вновь махнул ладонью. Зернышко повисло в воздухе и стало медленно опускаться в середину круга. Вот оно упало, вот над ним сомкнулся черный прах — и вдруг из-под земли выстрелил росток — зеленый, сильный, устремившийся ввысь, к зениту.
    Войча протер глаза, затем поглядел на хэйкана, думая, что ему чудится. Но Шету, не отрываясь, смотрел на росток, который с каждой минутой становился все выше, и Войчемир покорно вздохнул. Что поделаешь — к чаклуну приехали! Интересно, может ли Ужик такое?
    На месте ростка уже было дерево. Кора потемнела, зазмеилась трещинами, на ветвях раскрылись резные листья, а дерево росло все выше, закрывая белесое зимнее небо.
    — Ория…— тихо проговорил шайман. — Земля Ут… Край… У нашей земли много имен. Здесь жило много людей. Каждая ветвь — народ, каждый листок — племя…
    Войча лишь головой покачал. Сколько же их всего! И где их ветвь, на которой зеленеет его листок?
    Но тут что-то случилось. Могучее дерево качнулось. По стволу прошла дрожь, ветви заколыхались, словно под ударами вихря — и дерево треснуло. Трещина прошла от корней до самого верха, рассекая ствол. Листья пожелтели, стали опадать, почернели ветки. Лишь на самой кроне осталось несколько зеленых огоньков. А вслед за первой трещиной пошли другие, и вот ветви начали падать — медленно, беззвучно…
    — Такой наша земля стала, — голос Тай-Тэнгри дрогнул. — Не хватает лишь небольшого толчка, чтобы равновесие рухнуло, а вместе с ним — и Ория.
    — А что будет тогда? — тихо спросил хэйкан. И вновь взметнулась широкая ладонь. Ствол треснул, распался — и все охватило пламя. Земля заколыхалась, стала мягкой, как болото, — и охваченное огнем дерево начало медленно проваливаться в бездну…
    — Но почему?! — отчаянно крикнул Войча. — Это… Это неправильно!
    Шайман медленно повернул голову. Голубые глаза блеснули:
    — Всему свое время, Кей Войчемир! Первые тоже думали, что их земля простоит вечно…
    Он помолчал, затем вздохнул:
    — Хэйкан Шету не слышит нас. Я говорю для тебя, Войчемир… Не только в Акелоне есть Зеркало, не одна в мире Дверь, и не один Ключ. Старая смерть проснулась. Что я могу поделать? Даже рахманы забыли свой долг…
    Войча понял не сразу, а когда наконец понял — в глазах стало темно. Выходит, не напрасно боялся Ужик, не напрасно велел молчать! Нет, напрасно! Смерть все-таки проснулась!
    …Там, где только что стояло дерево, теперь чернела земля и дымилась гарь. Все молчали, наконец хэйкан поднял голову:
    — Что мне делать. Великий Шайман? Я отвечаю за свою страну…
    — Мы все отвечаем за нее, — кивнул Тай-Тэнгри. — Но ты уже ничего не сможешь сделать, хэйкан! Весной будет война. Она продлится долго, пока кто-то не выпустит Смерть из ее логова. Ты ничего уже не изменишь. Недаром говорят: малую кровь остановишь тряпицей, большую — временем, а великая будет течь пока не вытечет до конца.
    — Нет! — Войча вскочил, от волнения заговорив на родном сполотском. — Надо придумать чего! Ты же этот… шайман! Нельзя так!
    — А как? — Тай-Тэнгри тоже заговорил по-сполотски. — Никому не изменить волю Неба. И никому не изменить людей, Войчемир! Что ты хочешь от меня? Чтобы я переменил судьбы мира?
    — А не надо судьбы! Ты это… войну останови! А там мы… я… Ну, в общем, разберемся!
    — Ты тоже так думаешь, Шету? — шайман повернулся к хэйкану.
    Тот помедлил и кивнул.
    Тай-Тэнгри задумался, подбрасывая на ладони неведомо откуда взявшийся шарик — светящийся, полный неровного золотого огня. Из шатра выглянула сонная морда пардуса, но шайман дернул бровью, и зверь, вздохнув, вновь спрятался за пологом.
    — Кто-то уже и так изменил судьбу, — медленно проговорил Тай-Тэнгри. — Тебе не суждено было выжить, Кей Войчемир. Три смерти ждало тебя, но ты жив…
    Войча вновь вспомнил свой сон. Выходит, не зря снилось!
    — Может, не зря кто-то решился на такое… Скажи, Войчемир, ты сможешь править Орией?
    — Нет! — честно ответил Войча, но затем подумал и вздохнул. — Ну… Я не то, чтобы… Если надо…
    По скуластому желтому лицу промелькнула усмешка:
    — Надо. И не потому, что ты — самый лучший…
    — Где уж, — Войча вновь вздохнул.
    — …Самый мудрый и самый храбрый. Просто на этом месте оказался ты, а не другой… Я попытаюсь. Кровь можно остановить огнем. Огонь погубит многих — но не всех. Вы согласны? . — А… иначе? — растерялся Войчемир.
    Шайман кивнул в сторону сгоревшего дерева.
    — У нас нет выхода, — тихо ответил Шету. — Поступай, как знаешь. Великий! Это страшный выбор, но мы его делаем.
    Тай-Тэнгри медленно встал — огромный, широкоплечий. Голубые глаза потемнели:
    — Быть посему! Пусть все идет, как идет. А там — увидите! Войны не будет. Светлый Кей Войчемир станет править в Савмате, а Смерть проснется не сегодня, а завтра…
    Холодом веяло от этого обещания, но никто не спорил. Гости встали, но Тай-Тэнгри уже уходил.
    Запахнулся полог шатра, и тут же подул ветер — пронзительный, холодный.
    — Пойдем, брат, — хэйкан кивнул в сторону стреноженных коней. — Пора.
    В молчании сели на коней, так же молча проделали недальний путь до лагеря. Вдали уже показался Белый Шатер, возле которого горели негасимые священные костры, когда Шету остановил коня и взял Войчемира за локоть:
    — Войча… Мне Челеди говорила… Он помолчал, затем усмехнулся:
    — Всегда ее побаивался… Она сказала, будто ты просишь ее в жены. Это правда? Как ты решился, брат?
    Войча открыл рот и застыл, не чувствуя, как холодные колючие снежинки падают на язык…
   

   

    

     Глава шестая. Утья Переправа
    

    Мастер постарался. Маленькое солнце сияло на синей эмали, раскинув разноцветные — золотые и красные — лучи. Восемь лучей — древний знак «савасты», который в Савмате называли «коловрат».
    Навко был доволен. И тем, что мастер сходу угадал его замысел, и тем, что это была его собственная выдумка. Еще в первые дни, когда он только присматривался к Кей-городу, стала очевидной странная вещь. Сполоты, верные подданные Кеев, не особо любили знак Кеева Орла. Даже старинный андский Сокол не так часто украшал дома и ворота великого города. А вот коловрат — восьмилучевое солнце — встречался всюду. На всякий случай Навко запомнил это, как привык запоминать всякую мелочь. И не зря. Сейчас, когда его тысяча уже набрана, именно знак коловрата будет украшать кольчуги кметов.
    Навко вновь поглядел на работу умельца, положил знак в большой дубовый ларец, аккуратно запер и спрятал ключ. Затем подошел к окну и с удовольствием вдохнул холодный прелый воздух. Весна! Наконец-то!
    Здесь, в каменном Детинце, весна почти не чувствовалась. Зато в маленьком Грайвороне, где стояли его кметы, дышалось легко. Навко с удовольствием остался бы там еще на несколько дней, но надо было возвращаться. Здесь, в Савмате, у палатина Ивора накопилось немало дел.
    Итак, знак получился удачным. Он как бы завершал всю задумку. Когда Навко попросил разрешения у Светлого набрать тысячу кметов, Улад не возражал и, похоже, тотчас забыл об этом. Навко и не пытался ничего скрывать. Время от времени он сообщал Уладу, как идет набор в его, Иворов, отряд, и даже упомянул, что намерен вооружить кметов новыми самострелами. А вот то, что это не просто самострелы, а гочтаки, да еще улучшенные умелыми руками Вогача-кузнеца, Уладу было знать еще рано. Как и то, что в тысяче, носящей знак сполотского коловрата, не будет ни одного сполота…
    Вспомнилось лицо Упада — белое, словно мел, недвижное, застывшее в тревожном ожидании, когда он, Навко, рассказывал о гибели Сварга. Кей слушал жадно, но вопросов не задавал. А когда Навко вместо награды попросил разрешения набрать свой отряд, Кей удивился, но тут же позволил, явно желая закончить разговор. Впрочем, Навко попросил и большую золотую гривну — для Пенко, который и поразил точным выстрелом Рыжего Волка, когда тот вышел на вежу Бряшева.
    Теперь и Пенко, и Вогач, и, конечно, Кошик — все были в Иворовой тысяче. Командовал ею Лапак, несколько одуревший от такой невиданной власти, но вполне справлявшийся. Из тысячи гоч-таков было уже готово семьсот, остальные должны сделать через две недели. Значит, можно давать приказ мастерам изготавливать тысячу маленьких солнц. Сполотский знак наденут улебы, сиверы волотичи, харпы и даже огры — все, кого удалось собрать за эти месяцы. Да, он поработал славно…
    Навко еще немного постоял у окна, набираясь сил. Он еще не привык работать ночами. Хотелось спать, но он понимал, что лучшего времени не найти. Как и места. Эту вежу — старую, покрытую глубокими трещинами — он тоже выпросил у Светлого. Улад не возражал, и Навко поспешил укрепить дверь и поставить двойную стражу из парней Ла-пака. Теперь он в безопасности — по крайней мере по ночам.
    Он позвонил в маленький колокольчик, и тотчас из-за тяжелой, окованной толстым железом двери выглянул сторожевой кмет. Навко кивнул, и тот, кивнув в ответ, пропустил первого, с кем предстояло в эту ночь разговаривать Ивору, палатину Светлого.
    — …Правительница благодарит сотника Навко. Она просит передать, что Край высоко ценит то, что им сделано. Кроме того, правительница обеспокоена тем, что сотник Навко излишне рискует. Она просит помнить, что его жизнь нужна Краю.
    Навко отвернулся, чтобы не выдали глаза. Барсак, только что вернувшийся из Коростеня, не должен понять, кто такой «сотник Навко». Пусть думает, что палатин Ивор просто передает Велге то, что таинственному Навко удалось проведать…
    Барсака, пленного волотича, Навко буквально снял с кола. Парня удалось спрятать, а затем зачислить в тысячу Лапака. Теперь Барсак постоянно ездит между Савматом и Коростенем, будучи уверен, что выполняет приказы скрывающегося где-то в Кей-городе Навко — лучшего лазутчика волотичей. К Ивору, палатину Светлого, он относился снисходительно — как к предателю, который пытается заработать прощение. Навко это изрядно веселило, но он старался не подавать виду.
    — Правительница также кое-что велела передать и тебе, палатин…— Барсак помолчал и усмехнулся. — Край простит тебя, если ты поможешь избежать войны. И если поможешь с оружием, как обещал…
    — Войны не будет. Оружие прибудет вовремя…— Навко еле сдержал усмешку. — Кроме того, сотник Навко мне обещал…
    — Сотник Навко? Тебе? — глаза волотича задорно блеснули. — Сотник Навко не из тех, кто прощает таких, как ты! Знаешь, он прикончил самого Баюра, Антомирова щенка! Вот так он поступает с изменниками!
    Странно, Баюра Навко почти забыл. То ли помогло волшебство Ямаса, то ли мертвец уже не мог и в чем упрекнуть своего убийцу. Теперь и он, и Навко знали, зачем надо было погибнуть сыну Антомира…
    — Я попрошу сотника Навко… Может, он заступится за меня перед правительницей, — собственные слова понравились, и Навко все-таки улыбнулся. — Кстати, ты заезжал к Лантаху?
    На лице Барсака появилась презрительная усмешка:
    — Я чуть его не прикончил, этого подлеца! Не понимаю, зачем он Навко?
    Навко развел руками — таинственному лазутчику Велги виднее.
    — Он клялся в преданности Уладу и… тебе, палатин. Велел передать…
    Барсак достал из сумки что-то небольшое, завернутое в тряпку. Навко развернул — и удивился. Нож! Тот, что он оставил Кобнику. Он и забыл о нем! Кажется, он просил заговорить нож. Он и тогда не особо верил Лантаху, сейчас же это выглядело и вовсе смешно. Навко повертел оружие в руках и покачал головой — на лезвии темнели пятнышки ржавчины. Ножа было жаль.
    — Мы уберем Лантаха, — кивнул он. — Но попозже. Сейчас он нужен Навко.
    С Кобником пора было что-то решать. Вначале Навко хотел отправить чаклуна в Валин, поселив где-нибудь в глухом селе. Но в последнее время стал опасаться, как бы этот заброда не наведался в Савмат. Может, Барсак и прав…
    Отпустив волотича, Навко наконец-то позволил себе рассмеяться. Парень был хорош своей непримиримостью. Что бы он сказал, узнай правду? Однако, это лишнее. Главное — войны не будет, сполотские войска не пересекут старую границу, а сотника Навко, случись беда, встретят в Коростене, как героя. Впрочем, он уже не был сотником. Когда Рыжий Волк умер, Велга присвоила тому, кто отомстил за волотичей, звание тысячника. Конечно, правительница так и не узнала, что Сварга приказал убить собственный брат. Этого Навко не сообщил в Коростень.
    Нож он отложил в сторону, чтобы потом как следует вычистить и подточить. Уж больно хороша сталь, да и костяная рукоять впору — как раз по руке.
    Кмет выглянул из-за двери. Навко вновь кивнул, ожидая, что в комнату войдет Кошик. Странный парень уже неделю работал над планом весеннего похода, и Навко вызвал его из Грайворона, чтобы вместе посидеть над мапой. Но в первый же миг, когда новый посетитель переступил порог, стало ясно — палатина захотел видеть кто-то другой. Темный плащ скрывал лицо, но Навко тут же узнал гостя и поспешил вскочить.
    — Палатин…
    Капюшон соскользнул на плечи. Милена, дочь Бовчерода, нерешительно оглянулась по сторонам.
    — Чолом! — Навко улыбнулся и шагнул навстречу. — Успокойся, мы одни.
    — Кметы… У входа…
    — Они будут молчать. Садись.
    Девушка кивнула и присела к столу. Навко устроился рядом. Милена — редкая гостья. Значит, что-то случилось…
    Они подружились недавно. Милена чувствовала себя одинокой в чужом городе, а палатин Ивор вовремя сумел предложить помощь…
    — Я, наверно, уеду, — девушка грустно улыбнулась. — Отец не хочет, но… Не могу!
    —Улад?
    В ее присутствии Навко мог не называть Волчонка «Светлым». Милена кивнула:
    — Я ведь не холопка, не пленная девка! Ты дедич, Ивор, ты должен меня понять. Я люблю Улада, но не могу так…
    Со свадьбой дела явно не ладились. Более того, в последнее время Светлый стал поговаривать о посольстве к румам или даже к далеким франкам, где могла найтись невеста на выданье. Девушка из далекого Валина смотрелась бы на престоле чересчур скромно.
    — Да брось ты его! Ты что, до сих пор его не раскусила? — совершенно неожиданно сказал Навко и сам удивился. Неискренность уже успела войти в привычку, а Милена нужна ему здесь, в Савмате.
    Девушка покачала головой:
    — Знаешь, палатин, вначале я тебя очень не любила. Даже боялась. А теперь… Мы стали друзьями, но понять тебя не могу.
    Хотелось спросить «Почему?», но Навко сдержался. И так сказано лишнее.
    — Ты… Ты хороший друг, Ивор. Но… Мне иногда кажется, у тебя совсем нет сердца. Ты просто не можешь понять… Наверное, ты никогда в жизни никого не любил! Извини…
    Слова Милены неожиданно задели, и Навко вновь потерял осторожность:
    — У меня была невеста. Дома, там, где я жил. Когда сполоты захватили наш поселок, она… Она погибла.
    — Ты…— Милена встала, виновато вздохнула. — Я — дура! Прости, Ивор!
    — За что? — Навко пожал плечами, — Ты ведь не сжигала Бусел! Ты даже не сполотка… Ты любишь Кея, но Улад не любит тебя. Ты была ему нужна, потому что ты дочь Бовчерода.
    — И только поэтому? — девушка грустно усмехнулась. — Ивор, я обижусь!
    Навко еще раз пожалел, что дал разговору зайти явно не в ту сторону. Конечно, Милена красива, но он никогда не задумывался об этом. Для Навко девушка была очередной подругой Улада — не больше. Деревянная фигурка на доске…
    — Но отец, похоже, думает точно, как ты. Он запретил мне уезжать. По-моему, он согласился бы, если б я стала Уладовой холопкой.
    Навко кивнул. В Валине всемогущий старший дедич был нужен Уладу. Здесь, в Савмате, Бовчерод стал просто одним из многих дедичей, с которым можно особо не считаться.
    — Ладно…— Милена помолчала. — Я была у Кейны Кледы.
    Навко облегченно вздохнул — разговор вновь свернул в нужную сторону. Он сам предложил девушке время от времени навещать опальную Кейну. Самому видеться с Кледой было опасно — Улад держал сестру под строгим надзором, и Навко немало потрудился, чтобы стража время от времени закрывала глаза.
    — Я рассказала ей о Войчемире — то, что ты просил. И о свадьбе, и обо всем прочем… Она была очень рада.
    Кейна не признала брата Светлым. Она первая пыталась заступиться за тех, кого Улад потащил на плаху, как только его войска вошли в Савмат. И теперь Навко старался, чтобы Кледа запомнила палатина Ивора. Мало ли, вдруг Кею Войчемиру повезет!
    — Я постаралась намекнуть…— Милена усмехнулась. — Нет, я прямо сказала, что это ты передаешь мне новости от хэйкана. Она расспрашивала о тебе…
    — Хорошо!
    В победу Кея Войчемира Навко не верил, но Кледу в Савмате любили. Впрочем, пока это ничего не решало.
    — Палатин…— Милена помолчала. — Я не знаю, что делать… Улад вновь ездил к ней. Он же мне обещал! Что мне делать?
    Навко, наконец, понял, почему Милена зашла к нему этой ночью. Улад ездил к Алане.
    Это было то, о чем Навко старался думать как можно реже. Но — не мог. Ради любимой, ради Аланы, он нарушил приказ правительницы и пошел в Валин. Ради нее стал служить Рыжему Волчонку. Шли недели, месяцы, а Алана по-прежнему оставалась недоступной. Все было зря…
    После страшной ночи, когда Лапак спрятал труп Падалки в лесу, они с Аланой виделись всего один раз, перед тем, как войска Улада вошли в Савмат. Удалось лишь поговорить, и Навко показалось, что девушка наконец-то поверила ему. Он твердо обещал при первой же возможности поговорить с Упадом. А если нет — рискнуть и вызволить Алану силой. Он был готов — набрать десяток горячих голов не составляло труда, особенно в Савмате. Но случилось то, чего никто из них не ожидал. В день, когда ликующие толпы встречали Улада у ворот Кеева Детинца, Алана заболела.
    Болезнь была очень тяжелой — и странной. Девушку била лихорадка, она бредила, звала Навко…
    Знахари в один голос заявили, что Алану околдовали. Над нею читали заклятья, окуривали дымом, поили отварами целебных трав, но все это помогало плохо.
    Навко проклял Кобника, а заодно — и себя. Заговоренную нитку с еле приметным узелком он сгоряча едва не сжег, но затем опомнился. Если Кобник прав, то будет еще хуже. Но, поразмыслив, Навко признал: Лантах не виноват. Чаклун предупреждал.
    Только через месяц девушка очнулась, но едва могла вставать. Вскоре Улад увез ее из столицы в одно из пригородных сел. Село принадлежало Кею и надежно охранялось его личной стражей. Как ни странно, болезнь заставила его вновь чаще видеть Алану. То ли в Кее заговорила жалость, то ли слова, вырвавшиеся у девушки в бреду, пробудили ревность — но Улад ездил в село каждую неделю и пропадал там целыми днями.
    Навко ничего не мог поделать. Как и Милена — девушка ненавидела соперницу, но боялась заговорить о ней с Кеем. Во дворце шушукались, что именно из-за Аланы Светлый не стал свататься к дочери Бовчерода. Может, из-за этого Милена и стала искать дружбы палатина Ивора — того, кто так близок к Уладу. Но и Навко ничем не мог помочь. Улад ни разу не заговаривал с ним об Алане, а заводить разговор первым было слишком опасно.
    Навко слушал Милену, сочувственно кивал, но думал совсем о другом. Он ошибся. Вначале, когда наивно надеялся, что они с Аланой смогут бежать. Затем — когда думал, что Кей просто расстанется с девушкой. Выходило иначе. Пленница могла надоесть Кею, но отпускать ее он не станет. Навко уже успел узнать многое из жизни Кеевых Палат. Прежние владыки Ории годами держали своих наложниц взаперти, под надежной охраной. Красивая девушка — почетная добыча, еще более почетная, чем серебро и даже оружие.
    И Навко уже не в первый раз подумал, что у него есть лишь один выход. Кей Улад — Рыжий Волчонок, враг волотичей, убийца собственного брата — должен умереть. Только его смерть освободит Алану. Но что тогда будет с ним, с Навко? Нет, не с Навко — с палатином Ивором!
    Только под утро, когда спать хотелось невыносимо, сторожевой кмет впустил в комнату такого же сонного, еле державшегося на ногах Котика. Навко невольно пожалел парня и хотел было отправить его спать, чтобы поговорить днем, но в последний момент решил все же не откладывать встречу. То, о чем предстояло беседовать, не должно достигнуть ушей Улада.
    Кошик зевнул во весь рот, виновато моргнул и развернул большую берестяную мапу. Несмотря на сонный вид, парень выглядел совсем иначе, чем в день (точнее, в ночь) их первой встречи. Кошик потолстел, меньше суетился. И голос стал другим — солидным, основательным. Одевался бывший младший конюх в самые дорогие платья и даже стал душиться ароматной румской водой. Впрочем, с поваренком по-прежнему дружил, а перед Навко — откровенно робел.
    Навко ободряюще улыбнулся и кивнул на мапу:
    — Ну как?
    Кошик снова моргнул и развел руками:
    — Это было нетрудно. Господин Ивор приказал, чтобы я подумал над планом. Господин Ивор передал мне также план тысяцкого Прожада…
    — И что? — нетерпеливо бросил Навко. …Прожад долго не соглашался на войну с ограми. Он даже заявил Уладу, что палатин Ивор толкает их на восход, потому что не хочет войны с волотичами. Навко выслушал обвинение спокойно и охотно согласился: да, он волотич. И он слишком хорошо знает, что такое война с его сородичами. Для такой войны сил пока нет. А вот с ограми — разговор другой. Улебы и сиверы не поддержат поход против Коростеня, но степняки — враги всех, кто населяет Орию. Война с ограми сплотит страну. Кроме того, Кей Войчемир, называющий себя Светлым, опаснее Велги.
    Улада он убедил, Прожада — нет, но тысяцкий все равно остался во главе войска. Он и составил план похода — тот, с которым работал Кошик.
    — Я посмотрел. Это обычный план, господин Ивор! Точно так же пытались воевать с ограми раньше — во времена Кея Хлуда и Кея Мезанмира. Но господин Ивор должен обратить внимание, что все эти войны сполоты проиграли. План тысяцкого Прожада предусматривает наступление от Савмата по боевой линии полдень-восход…
    Навко вздохнул. Всем хорош Кошик — и умен, и фолии румские читает, и в игру «Смерть Царя» играет лучше всех. Но вот понятно говорить так и не научился. Добро б еще по-сполотски вещал, а то перейдет на румский и начинает изъяснять всякие тонкости. И еще жалуется, что на сполотском таких слов нет…
    Кое-что Навко все-таки понял. Из Савмата на восход можно наступать только по двум дорогам. Одна ведет прямо к Денору, к переправе, которая так и зовется — Огрская. Этой дорогой обычно и ходило сполотское войско. Но Кошик считал, что в этом и состоит основная ошибка. Ограм оставляли второй путь — через Утью переправу, которая находилась в нескольких днях пути на полдень. Этим, вторым, путем огры легко могли зайти в тыл сполотскому войску.
    — Значит, ты считаешь, что надо наступать через Утью переправу? — удивился Навко. — Но мы же открываем дорогу на столицу!
    — Тысяцкий Прожад тоже так думает, — согласился Кошик. — И хэйкан может подумать — вначале. Но господин Ивор, надеюсь, обратит внимание, что если наше войско перейдет Денор через Утью переправу, перед нами будет не одно боевое направление, а целых два…
    Дальше вновь пошли мудреные речи вперемежку с румскими словечками. Но главное Навко все же сообразил. Огры не могут пойти на Савмат — иначе сполоты ударят им в тыл. Разделить войско степняки не решатся — их разобьют по частям. Значит, придется принять бой, а местность там холмистая, для огрской конницы не очень удобная…
    Замысел понравился, и Навко стал думать, как лучше изложить его Уладу — без румских словечек и всяких «боевых направлений». Кошик прав — принять бой среди холмов, где огрская конница не сможет развернуться, да выставить вперед тысячу воинов с гочтаками…
    Разговор с Кошиком затянулся до утра. Отпустив парня, Навко решил наконец-то лечь и поспать, но, оказалось, что его ждет еще один гость. Вначале Навко приказал передать, что поговорит с ним звтра, но потом все же передумал и приказал впустить. Гость был редкий — Червец, сотник, один из приближенных тысяцкого Прожада.
    С Прожадом они по-прежнему не ладили. После того, как удалось провести войска через владения Велги, Навко надеялся, что Улад отошлет старого пса обратно в Валин. Но случилось иначе. Прожад стал савматским тысяцким, что по давней традиции делало его вторым человеком во всей Ории. Похоже, Кей Улад не был так прост и не спешил расставаться с верным слугой. Но кое-кто из близких к Прожаду сотников думал о будущем и не хотел ссориться с палатином Ивором. Червец был одним из них. Время от времени он заходил к Навко и рассказывал о городских новостях. Никаких тайн сотник не открывал, все это становилось известно на следующее утро, но Навко каждый раз слушал его внимательно, угощал дорогим румским вином и вновь приглашал в гости. Он знал
    — Червец еще пригодится.
    Но в тот раз Навко очень хотелось спать, и он слушал сотника вполуха. Все это было не ново. В городе толкуют о Кее Войчемире, о завещании Кея Сварга, о том, что без Железного Венца Улад — не настоящий Светлый. Все это говорили и раньше. Весть о том, что десятник Войча, которого раньше почти никто не знал — законный наследник престола, распространилась подозрительно быстро. Впрочем, это были одни разговоры. Кей Улад приказал строго следить за всеми гонцами, пытающимися проникнуть в Савмат, но Кей Войчемир, по слухам, мирно жил у хэйкана, ездил на охоту и похоже, не думал о своих правах. Навко уже успел пожалеть, что не пошел спать, когда Червец вскользь заметил, что в городе видели рахмана Ямаса — одного из близких к Патару людей.
    Сон был забыт. Наскоро распрощавшись с сотником, Навко поспешил послать гонца в Грайворон. Рахман появился не зря! Эти разговоры о Войчемире, о Кее Жихославе, о несчастной Кейне Кледе — все не зря! Ямас что-то готовит!
    Улад приказал Лапаку направить в Савмат пять сотен кметов с самострелами и полным запасом «капель». Он прикинул расстояние — кметы прибудут в столицу часа через три после рассвета. Значит, можно поспать. Навко велел усилить караулы у вежи и не будить себя до прихода войск из Грай-ворона.
    Но отдохнуть не пришлось. Где-то через час, когда холодное весеннее утро только вступало в свои права, гридень растолкал Навко, сообщив то, о чем уже знали-все в Кеевом Детинце.
    В Савмате — мятеж.
    Первое, что почувствовал Навко, открыв дверь Большой Гридницы, где Светлый обычно созывал совет, был страх. Страх сочился из стен, плавал в глазах бородатых Кеевых мужей, страхом был наполнен душный спертый воздух. Улад, сидевший обычно в большом кресле на возвышении, теперь пристроился на давке в дальнем углу, и это опустевшее кресло с большим Кеевым Орлом на спинке говорило о многом.
    На Навко не обратили внимания. Улад еле кивнул, прислушиваясь к тому, что рассказывал ты-сяцкий. Прожад выглядел внешне спокойно, но седая борода необычно топорщилась, а глаза не глядели прямо. Место Навко на таких советах
    — точнее место Ивора сына Ивора — было слева от Кея, но на этот раз Навко решил не считаться чинами. Если сам Светлый сел в угол — значит, не до того.
    Отогнав сонную одурь, Навко помотал головой и постарался вслушаться в то, что говорил Прожад. Вначале он ничего не понял. Какой-то селянин на торге, то ли не похмелившись спозаранку, то ли полаявшись со стражником, во все горло заорал, что Улад — не Светлый, потому как Железного Венца на нем нет, а настоящий Светлый — Кей Войчемир, и о том вчера навы в соседнем лесу ему поведали. Подобное уже случалось, и не раз. Крикунов били плетьми, а то и кнутом, и сажали в холодный поруб — чтоб остыли. Но на этот раз все кончилось иначе. Весь торг — купцы, городской люд, нищие и даже стражники — подхватили этот крик. Толпа, выраставшая с каждым мигом, повалила на Хлудову площадь, и там закипело самозванное вече. Прожада, сунувшегося с сотней стражников, прогнали камнями. Откуда-то появилось оружие, а среди восставших оказались не только кметы, но и десятники и даже кое-кто из сотников…
    Навко слушал, и постепенно удивление проходило. В словах Прожада было что-то знакомое. Даже очень! Совсем недавно, когда первый снег еще только упал на холодную землю, тот же Прожад рассказывал на совете о другом мятеже
    — том, что сверг Кея Сварга. Все начиналось так же, только крик поднял не селянин на торге, а какой-то заезжий кобник прямо на Хлудовой площади. И так же кипело вече, словно из-под земли, появлялось оружие, затем к мятежникам начали переходить кметы — поодиночке, потом — целыми отрядами. Люди словно сходили с ума, но в этом безумии чувствовался трезвый и хитрый расчет…
    «Кеи погибнут», — вспомнились слова рахмана. Вот, значит, что задумал Ямас! Сначала гибнет Рацимир, затем — Сварг, теперь сполоты свергают Улада, зовут на престол Войчемира и… И все! Кей Войчемир станет последним Светлым! Кроме него остался лишь Мислобор, но он где-то далеко на полночи, если вообще жив.
    Внезапно Навко почувствовал злорадство. Даже не злорадство — просто настал час возмездия. Веками Кеи думали, что рождены править Орией. Пусть теперь все увидят, что Кеева кровь такого же цвета, как и у последнего холопа! Навко вспомнил поле под Коростенем, трупы погибших товарищей… Возмездие! Они все-таки победили!..
    Но радость быстро прошла. Глядя на перепуганный совет, на забившегося в угол Улада, он понял: Волчонку недолго править в Савмате. А что дальше? Мятежники не пощадят никого, значит, придется бежать. А как же Алана? Да и не убежать далеко — Кей Войчемир тоже может послать вдогонку своего палатина с несколькими меткими стрелками. Но даже не это главное. Кто будет править? Патар? Ямас? Зачем им будет он, Ивор сын Ивора?
    Прожад наконец завершил невеселый рассказ. На миг повисла тишина, затем все заговорили разом. Навко прислушался — и махнул рукой. Кто-то опасался за верность стражи в Детинце, кто-то вспоминал, как во время прошлого мятежа рвали на части нескольких, не успевших убежать, кеевых мужей. Бежать! Это слово еще никто не произнес, но оно витало в воздухе, было на устах… Навко взглянул на Улада. Кей был похож на затравленного волка. Даже не волка — на злого перепуганного щенка.
    В дверь вбежал кмет, быстро поклонился, подошел к Прожаду и что-то долго шептал ему на ухо. Шум стих. Тысяцкий медленно встал.
    — Они идут сюда.
    Никто не потребовал объяснений. «Они» шли на Детинец. Навко похолодел. Бежать поздно — городские ворота наверняка захвачены. Где же его кметы?
    — М-мы пойдем на стены!
    Улад встал, но остальные даже не заметили этого. Кей растерянно оглянулся, лицо его побелело…
    — Я здесь, Светлый!
    В первый миг Улад не услышал, затем по его лицу мелькнула растерянная улыбка:
    — Ивор! Чт-то д-делать, Ивор? П-прожад г-говорит…
    По тому, как Волчонок с трудом произносил каждое слово, стало ясно — Кей действительно растерялся.
    — Если п-пойти на стены…
    Навко прикинул. Детинец окружен стенами с трех сторон. С четвертой — Червоная площадь, там только ворота.
    — Они не пойдут штурмовать стены. Светлый! Надо поставить кметов на площади.
    — Но П-прожад говорит, что к-кметы ненадежны…
    Старый пес не был трусом. Если он говорит… Навко оглянулся, и вдруг заметил синюшную рожу Лапака. Тысячник стоял в дверях, пытаясь разглядеть в творившейся суете своего хозяина.
    — Мои кметы надежны, Светлый! На душе отлегло. Лапак здесь, значит, здесь и пять сотен стрелков с гочтаками!..
    — Не слушай его, Светлый! — Прожад оттеснил Навко крепким плечом, став между ним и Ула-дом. — Не верь волотичу! Уходить надо…
    Улад растерянно поглядел на тысяцкого, затем — на палатина… Навко улыбнулся.
    — Т-ты! — рука в перчатке тонкой кожи указала на Навко. — Т-ты теперь — савматский тысяцкий! Д-действуй, Ивор!
    На миг Навко почувствовал гордость и что-то, похожее на злую радость. Вот так, седой пес! Вот тебе и волотич! Но тут же опомнился. Чем гордиться? Стать тысяцким у Рыжего Волчонка?
    Впрочем, на рассуждения времени не оставалось. Лапак ждал, и Навко, подозвав его, начал быстро объяснять задачу. Лапак кивал, вежливо дыша в сторону, но перегарный дух все равно заставлял Навко морщиться.
    Когда кметы только начали строиться, прикрывая дворцовые ворота, на другом краю площади уже показалась толпа. Навко, стоявший рядом с Уладом у самых ворот, вполголоса выругался: опоздали! Если мятежники сейчас пойдут на приступ…
    К счастью, этого не случилось. Толпа наступала медленно, постепенно заполняя площадь. Минуты текли за минутами, и Навко облегченно вздохнул. Его сотни уже выстроились — в три ряда, плечом к плечу. Гочтаки стояли у левой ноги, тусклое солнце сверкало на высоких шлемах. Навко даже пожалел, что кметы не успели прикрепить знаки коловрата на кольчуги. Неплохое было б начало…
    Улад что-то спрашивал, но понять его было трудно — Кей заикался. Впрочем, Навко и не старался особо прислушиваться. Сейчас мятежники атакуют. Должны! В обход идти долго, там — стены. Прямой путь — самый верный, к тому же они не знают о самострелах. Бить еще рано, лучше подпустить поближе — тогда «капли» пробьют насквозь даже сполотский доспех.
    …Внезапно ему показалось, что дворец стал меньше, сузилась площадь, исчезли высокие дома по краям. И вот уже перед ним не Кеев Детинец, а Моцная площадь Коростеня. Мятежники — дети Матери Болот — идут в атаку, а он стоит рядом с Рыжим Волчонком…
    Но наваждение тут же сгинуло. Перед ним не волотичи! Не сиверы, не харпы и не улебы. Это сполоты! Враги, веками душившие его народ. Он — не изменник. Он — мститель!
    Толпа надвигалась медленно, грозно, неотвратимо. Площадь была велика, и людей собралось не меньше пяти тысяч. Почти все — крепкие мужчины, многие с оружием, некоторые — в полном доспехе. Шедшие первыми несли большие ростовые щиты. Навко понял, что мятеж не возник сам собою — такие щиты надо изготавливать не один день. Люди шли молча, угрюмо, но внезапно над площадью пронесся крик:
    — Смерть Уладу!
    — Смерть! Смерть самозванцу! — откликнулись сотни голосов.
    Навко заметил, как побелело лицо Волчонка. Увидел и другое — рядом с ними никого нет. Даже Прожад куда-то исчез. Конечно, стоять здесь страшно. Толпа снесет все, тонкая линия кметов не казалась серьезным препятствием. И все-таки Навко усмехнулся: герои! Бросили своего Кея!
    Внезапно из полуоткрытых ворот выскочил кто-то в коротком военном плаще и бегом бросился к Уладу.
    — Светлый!
    Навко узнал Милену, хотел сказать, чтобы девушка немедленно уходила, но площадь вновь огласилась криком:
    — Кей Войчемир! Кей Войчемир! Смерть Уладу! Девушка отшатнулась, но сдержалась и взяла Кея за руку. Улад стоял, весь белый, и Навко внезапно почувствовал что-то, похожее на уважение. Волчонку страшно, но он остался здесь. Сварг — Рыжий Волк — и тот бежал!
    Толпа была уже близко. Откуда-то появился Лапак, дыхнул перегаром, зашептав, что пора, пора, пора… Навко покачал головой, напряженно всматриваясь в толпу врагов. Их было много — очень много, первые ряды сверкали сталью, краснели высокие щиты с серебряными умбонами… И вдруг взгляд зацепился за что-то странное. Черный полушубок! Нет, черный плащ! Кто-то в черном плаще шел в первом ряду — высокий, худой…
    Навко вспомнил зимовник, дом, вросший в землю… Ямас! Он всмотрелся, но тут же понял — не он. Брат Кобника ниже ростом, старше. Но все равно — черный плащ! Сполоты не носят черное, не носят его волотичи, улебы… Рахман! Значит, Ямас говорил правду. Рожденные Дважды действительно решили свести счеты с Кеями. Этот, наверное, здесь самый главный.
    — Пенко сюда!
    Лапак вначале не понял, затем закивал и куда-то исчез. О чем-то спросил Улад, но Навко отмахнулся. Он прав, в безумии толпы есть свой смысл. Наверное, у этого, в черном плаще, имеется своя веревочка, завязанная узелком. Или рахманам это не нужно, достаточно захотеть — и люди пойдут за ними даже в огонь?..
    Из толпы полетели камни, свистнула в воздухе первая стрела, но атаки еще не было. Навко заметил, как человек в черном выступил вперед и поднял руку. Наверное, он думает, что обойдется без боя. Кметы Навко — тоже люди. Они не сполоты, им незачем радеть за неведомого Кея Войчемира, но их можно напугать, ослепить, скрутить болью…
    — Тута я!..
    Пенко стоял рядом, левый ус закушен, правый — закинут за ухо. Глаза зло поблескивали:
    — Которого, господин Ивор?
    Парень оказался догадлив. Навко кивнул:
    — Первый ряд, в центре. Черный плащ.
    — Атож!
    Пенко смерил расстояние, щелкнул планкой прицела, стал на колено…
    Навко закусил губу. Скорее! Первый ряд его кметов начал странно переглядываться, кто-то уже шагнул назад…
    — Бона!
    В шуме щелчок гочтака прозвучал почти незаметно. Вначале показлось, что все идет по-прежнему. Толпа напирает, над площадью стоит крик…
    — Пенко! Ты…
    — Атож! — в голосе усача звучала неприкрытая обида.
    Навко вновь всмотрелся и обегченно вздохнул. Черный плащ исчез. Там, где он только что был, суетились люди, кто-то вопил во все горло, размахивал руками. А главное — строй кметов снова выровнялся. Отступившие вернулись на места, гочтаки стояли там, где и должно — у правой ноги.
    Навко усмехнулся, кивнул Лапаку:
    — Давай!
    И тут толпа колыхнулась вперед. Крик ударил с новой силой:
    — Смерть! Смерть Уладу! Кей Войчемир! Кей Войчемир!
    Но первый ряд уже поднимал самострелы. Движения были точными, выверенными
    — месяцы учения прошли не зря. Впрочем, мишени рядом. Навко знал, что с сотни шагов из гочатка промахнуться невозможно.
    Первый залп он пропустил. Навко лишь заметил, как колыхнулись красные щиты, как кто-то упал, над ним тут же сомкнулась толпа… Но кметы выстрелили снова, затем опять. Били одиночными, прицельно, стараясь, чтоб ни одна «капля» не прошла мимо.
    Толпа еще ничего не поняла. Несколько щитов исчезло, но упавших заменяли другие, и мятежники подходили все ближе, ближе…
    — Ив-вор! Ив-вор!
    Навко почувствовал, как его трясут за плечо. Не оглядываясь, он сбросил руку Улада и стал искать глазами Лапака. Почему так редко стреляют? Надо бить сразу всеми пятью «каплями», промахнуться невозможно!
    Кметы уже передавали разряженные гочтаки заднему ряду. Вновь прозвучала команда — и прямо в лица мятежникам ударил залп. Навко облегченно вздохнул — били очередями. Наконец-то!
    Рядом охнула Милена. Над толпою стоял крик, но теперь это был крик боли и отчаяния. Люди скользили по заливавшей брусчатку крови, падали десятками, а «капли» градом били в толпу, и каждая находила жертву. Навко затаил дыхание. Страха не было — в душе кипел азарт. Вот вам! Молодец Кобник, не зря копался в костях Кея Порея! И Вогач молодец, и эти парни, которые скоро наденут восьмиконечный знак коловрата. Все вместе они наконец-то поставили на место надменных сполотов! Пусть эти волки узнают, что такое страх!
    Толпа уже отступала — все так же медленно, шаг за шагом, освобождая заваленную неподвижными и еще шевелящимися телами площадь. Навко жадно всмотрелся. Сколько всего трупов? Три сотни? Четыре? Больше, больше!
    — Останови! Останови их!
    Милена повисла на его руке, но Навко лишь отодвинулся. Остановить? Зачем? Все только начинается! Он поглядел на Улада, но застывшие глаза Кея не выражали ничего. Кажется, он еще не понял. Не страшно, поймет! Навко подозвал одного из кметов и отдал приказ наступать.
    Бой в городе шел до вечера, но Навко почти сразу же отозвал своих бойцов. Осмелевшие воины Прожада — его бывшие воины — вполне годились для завершения резни. Навко вернулся в вежу и приказал докладывать каждые полчаса. Впрочем, неожиданностей не предвиделось.
    Здесь, в веже, его и нашел Улад. Бледное лицо Кея наконец порозовело, глаза засветились огнем — Волчонок ожил. Навко мельком подумал, что сейчас, когда весь город в его руках, он может прикончить этого мальчишку. Даже не прикончить — повесить на городской площади. Но он тотчас отогнал искушение — рано. Еще рано…
    — Я… Я х-хотел…— Улад махнул рукой и опустился в кресло. — Л-ладно.
    Кей явно желал начать разговор, но Навко не торопился помогать.
    — Т-ты ничего не сказал мне о н-новых самострелах!
    Теперь можно было удивиться.
    — Я докладывал о них, Кей! Ты разрешил!
    — Н-но ты не объяснил… Навко улыбнулся:
    — Я хотел оставить их для огров! Глаза Улада блеснули, и Навко понял — клюнуло!
    — Д-да! В-верно! Огры наступают т-тремя линиями. Если отогнать первую, а по второй ударить из т-твоих самострелов… Мы же их п-погоним, Ивор!
    — Нет, — Навко мрачно усмехнулся. — Мы их перебьем! Всех!
    — Х-хорошо!..
    Стало ясно — больше упреков не будет. Более того, Улад одобрит план, который предложит Навко. И именно он, Ивор сын Ивора, поведет войско.
    — А т-ты заметил, — Улад встал и устало потер лоб. — К-как они все бежали? Все!
    — Твои дедичи? — Навко улыбнулся. — Заметил — краем глаза… Но с нами была какая-то девушка…
    О знакомстве Милены и Улада говорил весь двор, но вполголоса, и Навко вполне мог изобразить неведение. И действительно, Кей смутился.
    — Эт-то… Ты разве с ней не знаком? Милена, д-дочь Бовчерода.
    — Храбрая девица!
    Улад кивнул, явно желая закончить неприятный для него разговор, но Навко внезапно осенило. Сейчас! Вот оно!
    — Помнишь, Светлый, ты назвал меня хорошим слугой?
    — Я назвал т-тебя страшным слугой, Ивор! — глаза Волчонка сразу же стали срьезными. — Но ты прав. Ты — хороший слуга! Чего ты хочешь?
    Навко выждал мгновенье. Опасно! Очень опасно! Но ведь он неплохо изучил Волчонка. Должно получиться! Должно!
    — Я хочу, чтобы не только я, но и мои дети служили Кеям…
    — Н-но… У тебя ведь нет детей, Ивор! Или… Улад глядел удивленно, не понимая. Иавко развел руками:
    — Я даже не женат…
    — Ах, да!
    Улад хлопнул себя по лбу, улыбнулся:
    — Извини, Ивор! Т-такой трудный день… Ну к-конечно!
    — Все мы смертны, Светлый. И я. И ты. Твоим детям останется Ория. А что останется моим? Я — дедич, но мои земли на родине захвачены бунтовщиками. В Валине у меня не так много…
    — Б-будет больше! — Улад улыбнулся, и Навко понял, что Волчонок рад рассчитаться с ним так легко. Нет, не выйдет!
    — Ты можешь подарить мне половину улебской земли. Светлый. Это в твоей власти. Но я все равно останусь для улебов чужаком. Человек силен своим родом. Без него он — изгой…
    — П-понял! — перебил Улад. — Ты прав! Твоя невеста должна быть знатного рода. Тогда т-ты станешь своим.
    Навко улыбнулся.
    — Н-но… Надо подумать. Пора!
    — А эта девушка, Светлый? Милена? Она дочь Бовчерода, а он — великий дедич.
    Удар попал в цель. Краска залила лицо Кея, он открыл рот, но слов явно не нашлось.
    — Я понимаю: Бовчерод — первый в земле улебов. Но ты сделал меня савматским тысяцким…
    — Т-ты… Ты знаком… 3-знаком с нею?
    — Нет, конечно, — Навко вновь улыбнулся — легко, беззаботно. — Да и зачем? У нас есть обычай, что о свадьбе договариваются родичи. Разве у сполотов иначе?
    Улад шумно перевел дыхание. Навко отвернулся, чтобы не выдать себя. Сейчас этот мальчишка будет искать выход…
    — И т-тебе все равно… Все равно, к-кто будет…
    — То есть как все равно? — теперь можно удивиться, даже слегка обидеться. — Светлый! Я дедич! Мой предок, Ивор Старый — седьмой сын Кея Таргатая!
    Про Кея Таргатая Навко услыхал случайно — на одном из пиров, где его хозяин, выпив лишку, расхвастался перед гостями. Странное имя зацепилось в памяти.
    — Из-звини! Я не о том…— похоже, Волчонок слегка испугался, — Если… Нет, не если! Я п-пода-рю тебе Дубень! Тамошний д-дедич умер, я имею право…
    Навко не поверил своим ушам. Дубень — второй город в земле улебов! Немногим меньше Валина, но, говорят, — еще богаче. Дубенский дедич — следующий после Бовчерода!
    — У этого дедича осталась дочка?
    — Н-нет…— лицо Улада вновь стало краснеть. — Т-ты получишь Дубень по моей воле. Но т-ты должен… Должен жениться на… На ком скажу!
    Сердце дрогнуло, но тут же пришло странное, непонятное спокойствие. Вот и все! Ради этого он пришел в Валин. Ради этого погиб Баюр, погибли те, в Калачке, погибла Падалка. И люди на площади — они тоже убиты ради этого. ; — Она д-дочь д-дедича. М-может, не такого знатного рода, как твой, Ивор, но… Это… Это Алана, моя подруга! Т-ты ее п-помнишь…
    Улад врал неумело, и Навко почувствовал омерзение. Этот мерзавец изнасиловал его невесту, держал ее, как рабыню, как холопку — а теперь врет, что Алана — знатного рода! Конечно, мальчишка не хочет шума. С глаз долой надоевшую наложницу!
    — Он-на… Она тебе понравится! Я п-пони-маю, что ты думаешь, но она — не холопка. Она — п-пленная…
    Вспомнил! Навко глядел в темное пустое окно, боясь оглянуться. Неужели все? Он заберет Алану, уедет в далекий Дубень…
    Похоже, его молчание начало беспокоить Улада. Он заспешил:
    — Никто не уп-прекнет т-тебя! А мне ты ок-ка-жешь… Я б-буду т-тебе… Я п-прошу!
    — Когда я смогу с ней увидеться?
    Похоже, он все-таки не сдержался, не уследил за голосом. Улад отступил на шаг, удивленно открыл рот:
    — А з-зачем?
    Но тут же, сообразив, заулыбался — радостно, облегченно:
    — К-когда хочешь, Ивор! Я распоряжусь! Т-толь-ко пусть в Савмате…
    — Конечно, Кей, — Навко улыбнулся в ответ. — Я ведь теперь тысяцкий! Ты объявишь о том, что она из рода потомственных дедичей?
    — Д-да…
    Как только об этом будет сказано привселюдно, ложь перестанет быть ложью. Слово Светлого сделает дочь кузнеца знатной женщиной.
    — А свадьбу…— начал было Улад, но Навко тут же перебил:
    — К чему спешить, Светлый! Впереди — поход. Вернемся, тогда уж…
    Он сам поразился собственным словам, но понял — сказано от чистого сердца. Нет, не от чистого! На сердце было тяжело и мрачно, словно он вновь потерял любимую…
    Говорить больше не было сил, но Улада так и тянуло на расспросы: о новых самострелах, о тысяче, которая стоит в Грайвороне, о плане похода на огров. Пришлось отвечать, показывать гочтак и даже объяснять Кею, что такое «боевое направление». Наконец Волчонок, очень довольный разговором, попрощался, повторив, что Ивор может навещать свою невесту в любое время. Навко нашел в себе силы поблагодарить, улыбнуться и проводить Улада до дверей. После этого едва хватило сил дойти до кресла. Навко закрыл глаза и несколько минут сидел неподвижно. Он чувствовал: что-то не так. Что-то он сделал неправильно!
    — Что-то не так, Ивор?
    Чужой голос прозвучал так неожиданно, но в то же время столь согласно его мыслям, что Навко, не задумываясь, ответил:
    — Я не должен… Не должен был ее покупать!
    И только потом испугался. Страх заставил сжаться, не давая даже открыть глаза. Комната пуста, верная стража у дверей, в окна залетит только птица…
    — Я присяду.
    Навко, не открывая глаз, кивнул. Страх не прошел, но стал ясным, осмысленным. Он должен был догадаться!
    — Это ты, Ямас? Или только твоя тень, как тогда?
    Короткий смешок:
    — Открой глаза — увидишь.
    Рахман сидел в кресле, черный капюшон закрывал лицо, худые руки с длинными узловатыми пальцами лежали на крышке стола. Навко глубоко вздохнул
    — ничего не кончилось…
    — Решил не беспокоить твоих кметов, Ивор. Извини, невольно пришлось подслушать… Так чем ты огорчен? Речь ведь шла о твоей девушке?
    Отвечать не хотелось, Навко только пожал плечами. Что может понять этот рахман? Он и сам в последнее время перестал себя понимать…
    — Мне следовало зайти раньше, — рахман с интересом осмотрелся, притронулся к самострелу, лежавшему на краю стола, покачал головой:
    — Не знал… Надо было предупредить тебя, Ивор. Погибли люди — много людей.
    Навко не ответил. Похоже, рахман уверен, что он, бывший повстанческий сотник, на стороне Рожденных Дважды. Разубеждать Ямаса не стоило.
    — Если бы не эта штука… Гочтак, кажется? Все обошлось бы без крови.
    — Улада бы прогнали, затем прогнали Войчемира…— Навко невесело усмехнулся. — А что потом, рахман?
    — Потом…— белые руки сцепились узлом, черный капюшон качнулся. — Потом стране пришлось бы пережить несколько трудных лет. Но в конце концов все бы устроилось. Мы восстановили бы строй, завещанный нам Небом.
    — Вы — это рахманы?
    Навко спрашивал без особого любопытства. Куда больше, чем заветы богов, его сейчас интересовала одна вещь, лежавшая на столе рядом с гочтаком. Об этой вещи он совсем забыл…
    — Мы — это рахманы. Не все, к сожалению. Патар до сих пор не хочет выступать против Кеев. Но за мной идут многие. Возможно, скоро я стану новым Патаром. Навко кивнул:
    — Значит, это ты все задумал? Мятеж у волотичей, войну Кеев? И без тебя ничего бы не было?
    — Почему? — рахман явно удивился. — Было бы. Не так и не сейчас, но все равно было бы. Может, лет через двадцать. Может, через сто…
    Навко вновь кивнул. Итак, без Ямаса все кончится. Неведомый Патар обуздает заговорщиков. А что будет через век, не так важно…
    — Ты многого еще не знаешь, Ивор! Ты, как и все вы, привык к безумию, которое много веков назад охватило нашу землю. Представь, что будет, если взбунтуется человеческое тело. Ноги захотят стать головой, кишки — глазами… Кеи перемешали всех — и все.
    — А должно быть? — поддакнул Навко, прикидывая, как лучше поступить. Протянуть незаметно руку? Нет, заметит! Да и можно ли верить бродяге-Лантаху?
    — Каждый должен заниматься своим делом, Ивор! Рахманы — общаться с богами и править страной, воины — защищать ее, холопы — служить. Ты — дедич, Ивор! Представь, какой-нибудь холоп захочет стать дедичем!
    — Да ну? — улыбнулся Навко. — И что такому холопу будет?
    — Сейчас — ничего! — глаза рахмана зло блеснули. — Но раньше с такого содрали бы кожу. Жаль, что сегодня не вышло. Ничего, теперь я смогу поговорить с Уладом. Если он не согласится уступить, мы поднимем не Савмат — всю страну. Гочтаки не помогут, Ивор! Думаю, Улад поделится властью, и сегодняшняя кровь станет последней.
    — И правильно!
    Навко наконец решился. Теперь главное — не глядеть рахману в лицо. Взгляд может выдать.
    — Рад, что ты со мной согласен. Мы наведем порядок в Ории. Может, это отдалит ее гибель.
    Когда-то боги обрекли на смерть Великую Землю Заката — там тоже нарушили их волю. А Первые — ты, может, слыхал о них — сами погубили себя…
    — А ты смелый человек, рахман! — Навко вновь улыбнулся и встал. — Не боишься ходить один, среди врагов? Или ты бессмертен?
    Снова смех:
    — Конечно, нет! Иногда бывает страшно, но я думаю о великой цели… К тому же рахмана не так легко убить…
    — А если заговорить… копье или меч? Рука уже лежала на гочтаке. Сейчас надо сдвинуться влево, и ладонь сама сползет на костяную рукоять…
    Ямас покачал головой:
    — Ты наслушался сказок, Ивор! Такое может сделать только рахман — или кто-то из его семьи, посвященный в тайну.
    — Посмотрим.
    — Что? — в голосе не было беспокойства или страха — только удивление. Навко пожал плечами и резко повернулся. В руке был нож — тот самый, с налетом ржавчины. Нож, заговоренный Кобником.
    Удар был точен — прямо в сердце. Руку пронзила боль, в глаза плеснуло синим огнем, а уши заложило, словно в комнате стоял дикий крик. Но ничто не нарушило тишину — даже хрип. Ямас покачнулся и начал медленно валиться набок…
    Несколько минут Навко ждал, боясь сдвинуться с места. Но ничего не случилось. Вернее, случилось то, что и должно — рахман был мертв. Мертв, как и все остальные — Баюр, Падалка, люди в Калачке, толпа на площади. И Навко подумал, что Кобник все-таки неплохой чаклун.
    Наконец Навко решился и осторожно подошел к трупу. Глаза Ямаса были широко открыты и не выражали ничего — ни страха, ни удивления. Кровь, заливавшая пробитую грудь, начала каплями падать на пол. Вынуть нож было трудно, но он все-таки сделал это, тщательно протер лезвие и вновь подумал, что его следует отполировать. Жалко, если ржавчина пойдет дальше…
    К Алане он смог выбраться только через неделю. Слишком много скопилось дел, и Навко невольно радовался тому, что встреча откладывается. Быть тысяцким оказалось не так просто. Он плохо знал город, а савматские дедичи и Кеевы мужи не спешили помогать заброде-волотичу. Но кое-кого все же удалось найти, и через два дня в Кей-городе стало тихо, как в могиле. На площадях висели трупы мятежников, которые Навко запретил хоронить, а стража искала всех, кто носит черные плащи. Удалось отыскать четверых. Трое были убиты на месте, но одному посчастливилось бежать.
    В мятеже оказалось замешано немало торговцев и даже людей знатных. С согласия Улада Навко взял всех под стражу, а имущество отписал в Кееву скарбницу. Себе не стал брать даже ломаной гривны — ни к чему. Серебра и так хватало, а деньги понадобятся для будущей войны.
    План похода, предложенный Кошиком, был одобрен, и Навко начал собирать войска. Улад был уверен, что под красный стяг с золотым Кеевым Орлом удастся поставить не менее пяти тясяч кме-тов, но Навко надеялся больше на своих бойцов. Знаки с восьмилучевым солнцем были розданы, и в народе кметов из Иворовой тысячи уже стали называть «коловратами». Навко торопил Вогача и его помощников — все воины уже получили гочтаки, но нужно было еще несколько сотен самострелов — для обучения новых бойцов. Тысяча должна разрастись до двух, а позже — и до трех. А с трехтысячным войском можно поддерживать порядок не только в Савмате, но и во всей Ории. Одновременно Навко укреплял Грайворон. Вежа в Савматском Детинце ненадежна, зато в новой крепости можно отсидеться в случае любой беды.
    День шел за днем, а Навко все откладывал поездку. Наконец, когда дела пошли на лад, а Кей уже несколько раз удивленно спрашивал, отчего он не желает повидаться с невестой, Навко решился. В конце концов, он сделал, что мог. И если сделал не так — Алана простит…
    Стража у ворот небольшого деревянного терема поглядела на него с интересом, а старший кмет, отведя в сторону, шепнул, что «хозяйка» в последние дни совсем не выходит, даже окна закрыла, хотя раньше все время жаловалась, что в тесных покоях душно. Навко кивнул и начал медленно подниматься по скрипящим деревянным ступенькам. Лестница была длинной, как часто строили у .сполотов, и покои Аланы находились на самом верху.
    Улад, узнав, что его тысяцкий наконец-то собрался к суженой, посоветовал справить новый наряд и захватить подарок — так принято. При этом Волчонок суетился, словно опытная сваха, и Навко вновь еле сдержался. Он вдруг понял, что никуда не уедет из Савмата, пока Улад жив. Он обещал Кею, что их расплата впереди, и сдержит слово.
    Подарка он брать не стал, надел старый плащ, в котором и пришел в Валин, хотя на дворе было неожиданно холодно. Пусть Алана увидит его таким, какой он есть, — настоящим…
    Дверь, украшенная резным орнаментом, была приоткрыта. Навко постучал, долго ждал ответа, но внутри было тихо. Он ждал, с каждым мгновением чувствуя все сильнее непонятный страх. Мелькнула даже мысль бросить все и уехать — отсюда, из Савмата, их проклятой сполотской земли. Вернуться домой, вновь надеть кольчугу, встать в строй товарищей — и все забыть…
    Наконец он решился. Дверь заскрипела, скрип ударил по ушам, и Навко невольно поморщился. Внутри было темно — окна закрывали тяжелые ставни. На дворе стоял ясный солнечный день, но в горнице горел небольшой светильник.
    Алана стояла у окна, но смотрела не на закрытые ставни, а куда-то в сторону. На девушке было темное платье, в полутьме казавшееся черным. Волосы, не прикрытые платком, рассыпались по плечам. Навко открыл рот, несколько мгновений пытался совладать с непослушным языком и, наконец, с трудом выдавил из себя:
    — Здравствуй…
    В ответ послышалось равнодушное: «Чолом!», и Навко подумал, что Алана просто его не узнала.
    — Это я! Я!
    — Я узнала тебя, тысяцкий, — Алана не спеша повернулась и еле заметно кивнула. — У тебя ко мне дело?
    Растерянность прошла. Навко понял, что ожидал именно этого — поэтому и не хотел ехать, боялся, откладывал. Алана обижена, думает, что он ее забыл.
    — Ты свободна! — он заставил себя улыбнуться и шагнул ближе. — Свободна, Алана! Понимаешь?
    Девушка не ответила, даже не повернула голову, и Навко заторопился:
    — Я не мог ничего сделать. Тебя охраняли… Думал тебя отбить, но это слишком опасно… Я понимаю, тебе пришлось долго ждать. Но ведь ты сама говорила…
    Алана молчала, затем грустно улыбнулась:
    — Зачем ты приехал в Валин, Навко? Чтобы спасти меня — или стать савматским тысяцким?
    Навко закусил губу. Она не понимает, не хочет понять!
    — Я стал савматским тысяцким, чтобы спасти тебя, Алана! Волчонок не отдал бы тебя сотнику Велги!
    — Ты опоздал, Навко! Улад отдал меня Ивору сыну Ивора. Ты знаешь такого?
    И вновь Навко еле сдержался. Почему она не хочет понять?
    — Это страшный человек, Навко! Он умеет нравиться, он умен и очень хитер. Он может обмануть любого. Даже меня… Ты знаешь, я ему поверила.
    Я думала, он… . — Прекрати! — Навко почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он вдруг понял, что сейчас ударит Алану — и испугался еще больше.
    — На меня словно затмение нашло. Говорят, этот Ивор — просто чаклун. Дал мне выпить чаклунского зелья — и я забыла обо всем. А может, я просто очень хотела поверить…
    Вспомнилась нитка — проклятая нитка с еле заметным узелком. Навко вдруг подумал, что эту нитку можно бросить в огонь — или просто разорвать…
    — Тебе врали обо мне, Алана! Все было не так!
    Помнишь, тебе рассказывали, что я пытаю людей?
    Алана покачала головой:
    — Конечно, тысяцкий Ивор никого не пытает сам! Зачем это ему? У него есть палачи. Он может приказать перебить целое село. Представляешь, Навко? Десятки людей — женщины, дети… Он может расстрелять толпу из самострелов. У него сотни убийц, которые могут сделать что угодно. Если надо, он подкупает людей, надо — убивает… Она знала! Все знала! Проклятый Улад, не мог держать язык за зубами!
    — Это были сполоты, Алана! Я не убивал — я мстил. За тебя, за наш поселок…
    Навко пожалел, что не может рассказать о Двери и Ключе. Не потому, что боялся. Просто Алана не поверит. — Это были люди, Навко! Сотни людей, ничего плохого не сделавших ни тебе, ни мне, ни ему. Наверное, я знаю не все о тысяцком Иворе. Он, говорят, мастер скрывать тайны… И еще он умеет служить. Представляешь, Навко, он выслужил у Светлого Дубень! Говорят, это очень большой город. А впридачу получил меня… Ты опоздал, Навко!
    — Мы уедем! — Навко схватил девушку за плечи, резко повернул, взглянул в глаза. — Уедем сейчас же! Домой! Я брошу все…
    Алана не сопротивлялась. В ее зеленых глазах не было страха — только усталость и боль.
    — Не надо лгать, Навко! Ты никуда не уедешь. Он хотел возразить, но внезапно понял — Алана права. Он никуда не уедет из Савмата. Еще рано. Он только начинает…
    — Но ты же хотела этого. Помнишь, мы мечтали бежать в Савмат…
    Алана молчала, и Навко понял, что уговоры бесполезны. Он может обмануть себя — но не ее. Ведь Алана, дочь кузнеца, слишком хорошо знала холопа Навко
    — навьего подкидыша. Знала — и очень любила…
    — Ты… Ты моя невеста!
    Алана вздохнула и вновь грустно улыбнулась:
    — Нет, Навко. Я была твоей невестой — очень давно, в Буселе. Мы встречались по ночам, я убегала из дому и очень боялась, что узнает отец. Нет, не боялась — просто не хотела, чтобы он пошел к Ивору, и тот услал тебя куда-нибудь на лесную заимку. Мне казалось, что я не смогу прожить без тебя и дня… А теперь я невеста тысяцкого Ивора. Он, конечно, увезет меня подальше, ведь в Савмате все знают, что я — наложница Улада. Ивор будет меня стыдиться. Но Дубень — богатый город, а Светлый не забудет услуги…
    Его словно ударили по лицу. В висках застучала кровь, в горле пересохло. Краешком сознания Навко понимал, что надо уйти, чтобы вернуться потом, попытаться поговорить снова… Но гнев уже овладел им, заставляя забыть обо всем. Рука скользнула к поясу, где висел нож — тот, которым он убил Ямаса, вычищенный, заново отполированный и наточенный.
    — Убей! — зеленые глаза смотрели спокойно, без страха. — Убей меня, Навко! Это будет честно. Рука дрогнула. Навко отшатнулся, без сил опустился на скамью.
    — Знаешь, когда меня привели к Уладу, я хотела вцепиться ему в лицо, ударить — и умереть. Но я решила вытерпеть все — из-за тебя. Теперь мне нечего больше ждать.
    Навко молчал, понимая, что любое слово только довершит беду. Почему она ему не верит? Ведь ему верили все — Кобник, Улад — даже Ямас! И вдруг он понял — верили, потому что он лгал. Лгал умело и хладнокровно. Сейчас он попытался сказать правду.
    — А Велге ты поверишь?
    — Что?!
    Навко вздохнул:
    — Правительнице Велге. Мы поедем к ней, и она подтвердит, что я здесь по ее приказу. Я говорил тебе — все, что я делаю, — делаю на благо нашей земли!
    Алана не ответила, но Навко вдруг понял, что девушка вновь готова слушать.
    — Да, ты не все обо мне знаешь. Но так надо… Ты ведь слыхала, как убили Сварга? Рыжего Волка — того, кто принес нам столько бед? Его убил я, Алана!
    Девушка молчала, но было ясно — слова не пропали даром.
    — Это война, Алана! Я-на войне. Благодаря мне Велга знает все. Я помогаю доставать оружие, коней… Поэтому я тысяцкий. Поэтому я не мог выручить тебя раньше.
    Навко встал, устало потер лицо, улыбнулся:
    — Не верь мне — пока. Просто запомни мои слова. Ты права, я не могу уехать. Но не потому, что мне нужен город Дубень. Так приказала Велга.
    — Навко… Разве Велга могла приказать такое? Алана встала, нерешительно шагнула вперед, но он покачал головой:
    — Нет. Пока — не верь. Просто вспомни мои слова, когда узнаешь, что Рыжий Волчонок…
    Договаривать Навко не стал. Алана запомнит, а потом, когда он вернется…
    — Прощай.
    Он вышел, не оглядываясь, и осторожно прикрыл за собой скрипящую дверь. Лоб был мокрым, в висках словно били невидимые молоточки, но, странное дело, Навко почувствовал, что доволен разговором. Теперь Алана начнет сомневаться, потом решит, что зря его обидела… И ведь он не солгал ей! Это не ложь, просто правда бывает разной…
    Вернувшись в Савмат, он заперся в веже, приказав никого не пускать — даже Улада. Хотелось отдохнуть, спокойно подумать об Алане, о том, как они уедут в неведомый Дубень — не сейчас, но уедут… Но думалось почему-то совсем о другом. Скоро поход, надо успеть вооружить хотя бы еще две сотни «коловратов». Пять сотен взять с собой, пять — оставить в Савмате, еще две сотни — в Грайвороне. Не удержавшись, Навко развернул мапу и начал в очередной раз разглядывать знакомые значки: леса вокруг Самвата, дороги, Денор… Вот она, Утья переправа! Вначале Навко думал, что в том месте зимуют утки, но всезнающий Кошик пояснил: имя осталось от утов, древнего народа, когда-то пришедшего с восхода. Через эту переправу переходило их войско во главе с Кеем Атли.
    За переправой начинались холмы, где, если Кошик не ошибается, они и встретятся с ограми. Тут он построит своих «коловратов» длинной цепью — в три ряда. Правда, Кошик советует поступить иначе — разделить стрелков на отряды, каждый построить четырехугольником…
    Навко начал прикидывать, в чем соль Кошикова замысла, и вдруг понял, что ему совсем не хочется уезжать из Савмата. Ни в Коростень, ни в Дубень. Кем он будет у Велги? Тысячником? Но разве у волотичей войско?! Да и Государыня Велга — не Кей Улад. А в далеком Дубене вообще нечего делать! Разве что потом, через несколько лет… А как же Алана? Разве она согласится остаться в Савмате?
    Внезапно Навко почувствовал злость. Согласится! Она — его жена, а жена должна слушаться мужа! Он сумеет убедить Алану, а если нет… Тем хуже для нее!
    Рядом послышалось осторожное покашливание. Навко резко поднял голову — сторожевой кмет с «коловратом» на груди стоял рядом, виновато глядя на хозяина. Поклонившись, он кивнул на дверь. Навко хотел рыкнуть, но потом опомнился. Воин не виноват. Если он решился потревожить тысяцкого, значит что-то стряслось. Навко вопросительно поглядел на кмета, тот вновь поклонился и прошептал на ухо…
    — Впусти! — видеть никого не хотелось, но прогонять ту, что стояла за дверью, было нельзя. Просто невозможно.
    На Милене была длинная меховая накидка с капюшоном, скрывавшим лицо. Предосторожность не лишняя — на дворе стоял день.
    — Чолом! — Навко заставил себя улыбнуться, встал и кивнул на кресло. — Что случилось?
    Девушка ответила не сразу. Садиться не стала, подошла к окну, осторожно выглянула…
    — Я… Я не должна была приходить, Ивор! Но мне некуда идти. И не к кому…
    Голос был странным — тихим, неживым. Голову закрывала накидка, и Навко подумал, что это не только дань осторожности. Дочь Бовчерода не хочет, чтобы он видел ее лицо.
    — Отец прогнал меня… Даже хуже — послал меня к нему… К Уладу. Понимаешь?
    Да, что-то стряслось. Милена никогда не была такой…
    — Ты, конечно, ничем не поможешь, Ивор. Но мне очень плохо…
    Девушка отошла от окна, опустилась на скамью, руки бессильно повисли…
    — У меня будет ребенок. От Улада… Навко чуть не ляпнул: «Поздравляю», но вовремя прикусил язык. Ребенок? Но ведь…
    — Упад сказал, что не женится на мне. Савматские дедичи против — я ведь чужачка. Ребенка он тоже не может признать — никому не нужен Кей из Валина.
    — А отец? — осторожно поинтересовался Улад, начиная понимать.
    — Отец сказал, что не пустит меня домой.
    Я опозорю весь наш род. Он думает, что Улад все же…
    Странно, Навко не чувствовал к этой девушке ненависти. Да, Милена любит Рыжего Волчонка, но ведь она не виновата! Для нее Улад — не кровавый палач, а Кей из детской сказки. Милена встала, капюшон упал на плечи:
    — Зашла попрощаться… В Савмате мне нечего делать, дома тоже… Мы были друзьями, тысяцкий Ивор!
    — Мы и сейчас друзья, — Навко подошел ближе, осторожно положил руку на плечо. — Я могу чем-нибудь помочь, Милена?
    — Нет, — на заплаканном лице мелькнула улыбка. — Во всем виновата я сама, и мне отвечать. Но ты посочувствовал мне — единственный. И мне легче. Пойду…
    — Постой! — Навко схватил ее за руку, усадил на скамью, — Куда ты?
    Милена покачала головой:
    — Я не хочу навязываться Уладу. Я — дочь великого дедича, а не селянка, переспавшая с Кеем! И я не хочу позорить отца. Смерть смоет позор, Ивор!
    Навко посмотрел ей в глаза и понял — она уже все решила.
    — Погоди…
    Что можно сделать? Навко попытался прикинуть: поговорить с Уладом? С ее отцом? Не поможет.
    — У меня есть село под Валином, Милена. Даже несколько — не помню точно. Поезжай туда…
    — И рожай ублюдка? — Милена грустно усмехнулась. — У нас таких, как я, называют «покрытками». Им мажут ворота дегтем и не пускают на священные праздники. Есть даже обычай, что каждый мужчина имеет право зайти к ней, и «покрытка» не смеет отказать. Зачем жить, Ивор?
    Навко ответил не сразу. Конечно, можно просто распрощаться — и забыть о ней. Нет, не забыть — запомнить, чтобы счет, предъявленный Рыжему Волчонку, стал полнее! Но Милены было жаль. И не просто жаль. Она — дочь Бовчерода, единственная, любимая. Наследница…
    — Мы с тобой мало знакомы, Милена. Ты знаешь, кем я был полгода назад?
    — Ты… Ты дедич из-под Коростеня? — в ее голосе звучало удивление.
    — Да, — Навко чуть не сказал правду, но вовремя опомнился. — Я сын дедича. Мой отец погиб. Все, что имела наша семья — пропало. Я приехал в Валин — и стал палатином. Ты думаешь, это было легко?
    — Наверное, нет! — ее удивление росло, и Навко невольно улыбнулся:
    — Наверное! Теперь я — тысяцкий Савмата. Я — выше любого Кеева мужа, любого дедича, даже твоего отца. Я — правая рука Светлого.
    — Все тебе завидуют, Ивор, — кивнула Милена. — Очень завидуют! Отец сам хотел стать савматским тысяцким, даже просил меня. Меня, представляешь? Наверное, только я не завидовала тебе, Ивор! Может, потому что была рядом с Уладом…
    Навко вздохнул:
    — Завидуют… Пусть завидуют, Милена! Недавно Светлый подарил мне Дубень. У меня скоро будет две тысячи кметов — самых лучших. Уже сейчас я — второй человек во всей Ории.
    — Зачем ты говоришь об этом…— начала девушка, но Навко резко махнул рукой:
    — Затем! Чтобы ты поняла — я могу очень многое. А теперь слушай: я клянусь Матерью Болот, что сумею тебе помочь. Ты не станешь «покрыткой». Тебе не придется прятаться по глухим селам. Ты не опозоришь отца.
    — Как? — глухо проговорила Милена. — Я не стану убивать ребенка, Ивор! Лучше доверю его навам — и сама стану навой…
    — Нет.
    Навий подкидыш! Когда-то его, Навко, так же доверили лесной нежити. Правда, его мать не бросила ребенка в воду. Холоп счастливее мертвеца…
    — Я поклялся, Милена. Такую клятву не нарушит ни один волотич. Подожди — два месяца, не больше. Я вернусь из похода — и все решу.
    Милена долго молчала, затем вздохнула:
    — Я верю тебе, Ивор! Не знаю почему, но верю. Я подожду два месяца, а потом поступлю, как решила. Прощай!
    Девушка коротко поклонилась, накинула капюшон и, не сказав больше ни слова, вышла. Навко долго глядел ей вслед, затем улыбнулся. Он еще не представлял, что делать, но был уверен — справится. И с этим, и со всем остальным. Его солнце еще только встает — до полудня далеко…
    Издалека войско походило на огромную змею, неторопливо ползущую к темной денорской воде.
    Великая река была совсем рядом, был виден даже противоположный берег — плоский, пустой. За ним начинались холмы, терявшиеся у горизонта.
    Навко придержал нетерпеливого коня и покосился на Улада. Тот неподвижно сидел на черном сполотском скакуне, втянув голову в плечи, словно Кея донимал холод. За Уладом пристроился Тымчак. С самого начала похода неразговорчивый парень не отходил ни на шаг от Волчонка. Страж был надежный
    — даже Навко его слегка побаивался и старался обходить стороной.
    Они уже больше часа стояли на этом холме, глядя на проходящее войско. Отсюда оно не казалось большим. Передовой конный отряд, пешие дозоры, большой полк, пять сотен «коло-вратов», несколько десятков обозных телег. Пять тысяч с лишком — не так мало, конечно. Но издалека все казалось маленьким, игрушечным. Тонкая стальная змейка, ползущая по заснеженной степи…
    — Ивор, т-ты уверен? — Улад прикрыл глаза от яркого солнца и невольно поморщился. — Лодьи…
    — Лодьи прибыли. Светлый, — Навко уже дважды доложил об этом, но Улад все равно волновался. — Начинаем переправу.
    Да, лодьи прибыли, все шло по плану, и Рыжий Волчонок волновался зря. К Денору успели первыми. Огрское войско опоздало — лазутчики сообщали, что коннице Алая, уже подходившей к Савмату, пришлось сворачивать и на всех рысях идти на полдень.
    Навко был доволен — замысел Кошика, который он постепенно начал считать своим, удался. Огры, как и Прожад, помнившие давние войны, попытались атаковать столицу, но внезапно обнаружили, что к ним в тыл вот-вот зайдет Кеево войско. Навко сумел заставить врага отступить, причем именно туда, где намеревался дать бой.
    — Ск-колько их? — Улад вновь скривился, и Навко понял, что Кей имеет в виду огров.
    — Шесть тысяч, Светлый. Может, чуть больше.
    — М-много…
    — Алай, брат Великого Хэйкана, сумел собрать большое войско. Лазутчики доложили, что с ним ушла вся молодежь — альбиры, мечтавшие омочить сабли в крови давнего врага. Поговаривали даже, что Алай мечтает не просто о грабеже и мести, но хочет захватить Савмат, чтобы править в сполотской столице. И не станет больше Ории, а будет Великая Огрия — от Харпийских гор до Итля. Более осторожные считали, что Алай не думает о таком, но победа даст ему сильную армию, а с нею — Белый Шатер. Хэйкана Шету больше не боялись. Отказавшись возглавить войско, он потерял лицо.
    — А, м-может, мы зря уничтожили Ключ? К-как думаешь, Ивор?
    Навко удивился — об этом Волчонок давно не вспоминал. Выходит, не забыл!
    — Зачем? — Навко дернул плечами. — Мы и так их разобьем, Светлый! К тому же у нас не было выбора.
    — Д-да, ты прав…
    Навко вновь покосился на Улада. Вот о чем он мечтает! Ну нет, не видать Волчонку Двери! Такой натворит дел…
    — Пора, — он кивнул в сторону Денора и ударил коня каблуком. — Переправа началась, Светлый!
    Лодьи вышли из Савмата через три дня после войска. Расчет оказался точен. Как только передовой дозор выехал на берег реки, вдали, с полночи, показались белые паруса. Без лодей обойтись было нельзя — ниже Савмата лед сходил рано, и сейчас холодная темная вода спокойно текла на полдень, к далекому морю, и только у самого берега сверкала узкая кромка тонкого льда.
    О времени похода они тоже спорили с Уладом. Спорили долго — Волчонок хотел дождаться, пока вырастет первая трава. Навко и сам начал сомневаться, но Кошик сумел убедить. Коннице придется туго, но у сполотов ее немного, зато ограм придется считать каждый день. Война не затянется, и Алая не придется ловить среди холодной весенней степи.
    У самого берега, где первые сотни уже грузились в лодьи, Улад внезапно заторопился, предложив переправляться сразу — с передовым отрядом. Навко хотел возразить, но махнул рукой. Если Волчонок желает рискнуть — пусть. Пусть Тымчак о нем беспокоится! Сам же Навко решил переправиться вместе с «коловратами», рассудив, что под защитой гочтаков будет спокойнее. Да и ни к чему командиру подставлять грудь под стрелы. Сотник — и тот не лезет вперед без оглядки.
    Когда лодья с Уладом достигла противоположного берега, Навко облегченно вздохнул. Без Рыжего Волчонка под боком сразу же стало легче. Жаль, нельзя просто выстрелить ему в спину из гочтака. Кметы идут за Кеем, без него Навко не справится.
    «Коловраты» уже подошли к берегу, и тысячник, заменивший Лапака, отдавал последние распоряжения. Лапака Навко оставил в Грайвороне. Синеносый пьяница много не навоюет, но зато не предаст. Пусть готовит новых кметов.
    Навко подъехал к одной из лодей, слез с коня и приказал заводить гнедого на борт. Пора! Внезапно его окликнули. Навко хотел отмахнуться, но тут в толпе кметов мелькнуло знакомое лицо. Барсак! Почему он здесь? Навко послал его в Коростень перед самым походом.
    — Чолом, тысяцкий! — лицо волотича было невозмутимо, но слово «тысяцкий» прозвучало, как ругательство. — Есть новости.
    Навко отвел парня в сторону, огляделся. Кажется, до них никому нет дела.
    — Говори.
    — Пришлось вернуться. У правительницы Велги есть важное поручние для сотника Навко.
    Навко нетерпеливо кивнул, но Барсак усмехнулся:
    — Для сотника Навко, а не для тысяцкого Ивора! Я должен говорить только с ним.
    Такого следовало ожидать, и Навко заранее продумал ответ:
    — Он сейчас в Савмате. И кроме того, Барсак, кто сказал, что он захочет встречаться с тобой? Он и так рискует!
    Парень, похоже, растерялся, и Навко покровительственно кивнул:
    — Я расскажу ему, когда вернемся. Не могу за него решать, но, думаю, он сам поедет в Коростень.
    Об этом он тоже думал. С Велгой следовало поговорить. Хорошо, если именно она прикажет убить Улада. Если в столице вновь начнется смута, отряды волотичей вместе с «коловратами» наведут порядок. И «сотник Навко» станет управлять сполотской землей от имени Велги. Вместе они справятся с Войчемиром…
    — У меня есть и для тебя вести, тысяцкий. Я был у Лантаха.
    Навко невольно вздрогнул. О чаклуне он забыл — заставил себя забыть. Не то, чтобы боялся мести за Ямаса. Просто Кобник стал не нужен, и лучше бы он сам забыл об Иворе.
    — Предатель просит какое-то село. Говорит, ты обещал.
    В голосе Барсака слышалось откровенное презрение. Навко еле сдержался. Парень становится опасным…
    — И еще…— Барсак усмехнулся. — Сон ему был. Кони какие-то скакали, небо горело, вода в реке кипела, земля ходила волнами. Велел предупредить.
    Навко задумался. Этот парень ненавидит Кобника. Очень хорошо…
    — Поедешь в Коростень. Но сначала — к Лантаху. Сотник Навко приказал убить изменника. Тайно — без следов.
    Глаза волотича блеснули, а Навко подумал, что это будет последняя поездка для Барсака. Парень слишком много знает. Надо будет найти другого гонца…
    Вода дышала холодом, тяжелые волны раскачивали лодью, и Навко с облегчением перевел дух, когда черный нос мягко ткнулся в песчаный берег. Кметы один за другим выскакивали из лодьи, сразу же строясь в линию. Навко одобрительно кивнул — месяцы учения не прошли даром.
    На огрском берегу была уже половина войска.
    Навко прикинул — еще час, и можно выступать дальше. Хорошо бы успеть углубиться за холмы, чтобы Алай не смог развернуть конницу…
    На крик он вначале не обратил внимания — на берегу и так было шумно. Но крик повторился — громкий, отчаянный:
    — Огры! Огры! Сперва он ощутил страх, но затем почувствовал злой азарт. Опоздали! Его стрелки уже здесь. Вокруг суетились, звучали команды, и кметы быстро строились, прикрывая переправу. «Коловраты» деловито заряжали оружие. Навко одобрительно кивнул, сел на коня и поехал искать Улада.
    Кея он нашел на невысоком холме. Кметы разворачивали Стяг, рядом уже собрались тысячники, а за спиной Волчонка неподвижно возвышался мрачный Тымчак. Улад и сам был мрачен.
    — Они… Ивор, они…
    Навко отмахнулся, бросил повод коня кмету и начал всматриваться вдаль. Вначале он ничего не заметил — сзади Денор, впереди — серые, в белых снежных пятнах, холмы. Но, наконец, он увидел всадников — немного, не более сотни.
    — Передовые, — бросил кто-то, и Навко согласно кивнул. Их заметили. Наверное, войско Алая где-то за холмами.
    Надо было спешить. Половина войска еще за Денором, значит надо выстроить остальных вдоль берега… Навко оглянулся — Денор, близкие холмы, какой-то овраг. Он много раз продумывал боевой порядок, даже рисовал его на бересте, но в действительности все выглядело совсем по-другому…
    — Господин Ивор! Господин Ивор! Кошик! Навко почувствовал невероятное облегчение. Хвала Матери Болот!
    — Говори!
    — Но…
    Близорукие глаза недоуменно мигнули, однако растерянность тут же исчезла.
    — Войска… Войска в две линии, господин Ивор! Вторая — в пятидесяти шагах от берега, первая — по гребню первых холмов. Наших… С гочтаками — четырьмя отрядами, первый у оврага…
    Рассуждать не оставалось времени. Улад ждал, и Навко, решившись, начал повторять то, что говорил Кошик. Тысячники недоуменно переглядывались, но Кей только кивал. Впрочем, Навко подозревал, что Волчонок понятия не имеет о смысле странных построений. Как и он сам.
    Войска строились большим четырехугольником, отряды «коловратов» стали на флангах. Что задумал Кошик? Ни о чем подобном они не говорили!
    И тут вновь послышался знакомый крик:
    — Огры! Огры! Слева! — Навко резко оглянулся. Слева, из-за близких холмов, мчались всадники. Их было много — сотни и сотни. В уши ударил долгий протяжный клич:
    — Кху-у! Ху-у-у-у!
    Огры мчались к реке, пытаясь отрезать сполотов от переправы. Вот что задумал Алай! Огры не опоздали, они пришли раньше, спрятав конницу за близкими холмами. И теперь, когда половина войска оказалась на левом берегу…
    Новый крик. На этот раз конница мчалась справа. Все верно — удар с флангов. В серой гуще всадников, среди сотен высоких шапок, Навко заметил высокое древко с девятью белыми конскими хвостами. Алай лично вел альбиров в атаку. Еще немного — и огры будут у переправы, разрезав Кеево войско надвое. Навко невольно покачал головой. Как быстро! Еще бы полчаса, и все кончилось
    — конница, взяв сполотов в кольцо, перебила бы всех. Так бы и случилось — если б не Кошик. Не Кошик — и не четыре сотни «коловратов», стоявших на флангах. — Кху-у! Ху-у-у-у!
    Приказы отдавать было поздно, но сотники сами знали, что делать. Кметы в сверкающих кольчугах неторопливо подняли гочтаки. Резкая команда — и самострелы уже у плеча. Залп! Тысячи тяжелых «капель» ударили в упор, прямо по хрипящим конским мордам.
    Над полем стоял крик и отчаянное конское ржание. Лошади падали, всадники перекатывались через конские гривы, застывая на мокром, затоптанном копытами снегу. А «коловраты» продолжали стрелять — не спеша, целясь тщательно, чтобы ни один выстрел не пропал даром.
    Как завороженный, Навко смотрел на поле битвы. Страх все еще не отпускал, но в душе начало просыпаться торжество. Все-таки получилось! Веками сполоты не могли разбить огров в чистом поле. И только он, Навко-подкидыш, сумел сделать это! Конечно, план придумал Кошик, гочтак добыл бродяга-Кобник, но всех их нашел он, Навко!
    Кто-то дергал его за плечо, и Навко с трудом очнулся. Улад! Лицо с нелепыми усиками улыбалось:
    — Он-ни… Они б-бегут!
    — Еще нет, — как можно равнодушнее бросил Навко и, усмехнувшись, добавил:
    — Скоро побегут. Светлый! Закончим переправу — будем гнать!
    Конница Алая все еще пыталась атаковать, но гочтаки били без промаха. Перед их ровным строем росли груды тел — людских и конских. Огрские стрелы отскакивали от прочных кольчуг, а кметы, стоявшие в задних рядах, бесперебойно заряжали новые самострелы, передавая их вперед.
    Навко поглядел на переправу. Лодьи приставали к берегу, из них выбегали кметы, быстро разбирались по десяткам и сотням. Вот начали выводить лошадей… Навко усмехнулся: все шло, как надо.
    Он еще раз взглянул на реку — и вдруг заметил нечто странное. Правый берег словно окутался легким туманом. Навко всмотрелся — дымка поднималась над рекой, более густая по стремнине, редкая у берегов… Навко удивился и, на миг забыв о тысячах людей, сцепившихся в смертельной схватке, огляделся. Все казалось прежним — река, холмы, грязно-белые пятна тающего снега, но что-то переменилось и здесь. Очертания стали размытыми, неясными, воздух словно струился над невидимым огнем. И вдруг, в самой вышине, блеснула маленькая искра…
    — Кошик…
    Парень удивленно оглянулся. Навко, стараясь, чтобы никто не заметил, указал на небо, где рядом с первой искрой уже зажглась другая.
    Кошик, не понимая, поглядел вверх, долго молчал, затем тихо охнул:
    — Змеи… Господин Ивор, Змеи! Огненные Змеи…
    В первый миг подумалось, что Кошик ошибся.
    О Змеях Навко, конечно, слыхал, но не очень-то верил. Огненные Змеи казались сказкой — страшной сказкой, которую рассказывают бабушки внукам долгими зимними вечерами.
    Но искры не исчезали. Их становилось все больше — десять, двадцать, пятьдесят. Их заметили. Кметы стали переглядываться, показывать на небо…
    — Река, господин Ивор! — Кошик недоуменно оглянулся и вновь охнул. — И воздух! Видите?
    — Вижу…
    Теперь это видели все. Огрская конница остановилась, «коловраты» опустили самострелы. Оба войска замерли, ожидая. И вдруг Навко вспомнил Барсака. Кобник! Чаклун предупреждал! Падают кони, небо горит огнем, вода в реке кипит…
    — Господин Ивор! Господин Ивор! — теперь в голосе Кошика слышался страх. — Мне рассказывали… Такое бывает перед тем, как боги начинают трясти землю!
    Боги? Перед глазами встало мрачное, холодное лицо Ямаса. Нет, не боги! Выходит, он все-таки не уничтожил Ключ! И этот Ключ взяли чьи-то руки… Над водой уже стоял пар, у берега слышались недоуменные голоса, кромка льда исчезла. Земля под ногами еле заметно дрогнула…
    Что-то крикнул Улад, но Навко не услышал. Огненные искры над головой дрогнули и рванулись вниз. Резкий свист — и перед глазами вспыхнуло густое оранжевое пламя. Навко рухнул на землю, закрывая руками лицо. Вокруг горел огонь, слышались отчаянные вопли, чей-то предсмертный крик, а свист становился громче, закладывая уши, разрывая череп…
    На миг пламя исчезло, и Навко решился поднять голову. Земля вокруг стала черной. Среди жирного пепла темнели скорченные остовы — людей ли, коней — понять нельзя. Возле берега горела лодьи, а у дымящейся воды отчаянно метались маленькие фигурки уцелевших. Снова свист — над самой головой, и Навко вновь вжал лицо в землю.
    Земля была горячей, она мелко подрагивала, словно от невыносимой боли. Навко понял — самое страшное еще впереди. Земля пойдет волнами… Сдвиг-Земля, проснувшаяся Смерть!
    Мысли исчезли. Остался ужас — нечеловеческий, лишающий разума. Хотелось только одного — умереть, умереть в этот же миг, чтобы не дожить до самого страшного. Наверное, это и есть кара богов. За все — за предательство, убийство, ложь. Они все виновны — он, Рыжий Волчонок, дедичи, сотники, кметы…
    На миг вернулась ясность, и Навко, не поднимая лица от земли, горько усмехнулся. При чем тут боги? Просто кто-то оказался умнее и хитрее, чем он сам. Кто-то не побоялся повернуть Ключ в Двери…
    Первый удар отбросил в сторону. Навко покатился вниз по склону, больно ударяясь о камни.
    Руки закрывали лицо, и он не видел ничего. В глазах стояло огромное желтое пятно, в горле было горько и сухо. Наконец удалось зацепиться за какой-то куст. Навко оторвал руки от лица, привстал, опираясь на локти…
    Вокруг стоял сизый густой туман, сквозь который едва можно было разглядеть почерневшее небо, все в огненных сполохах, реку, покрытую пенящимися, дымящимися бурунами, глубокие трещины, рассекавшие землю. Новый толчок — и Навко вжался в горячий пепел, пытаясь слиться с землей, исчезнуть, сгинуть…
    Но земля не держала. Она стала мягкой, словно топь, в которой утонул труп Баюра, — прогибалась под локтями, рассыпалась в прах, превращалась в едкую пыль. Понимая, что спасения нет, Навко в отчаянии встал, чтобы встретить Смерть лицом к лицу. В глаза ударило жарким ветром. И тут он увидел — у самого горизонта земля взгорбилась, встала дыбом. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, гигантский вал взбесившейся тверди катился на обреченный берег. Небо рассекла молния — темно-желтая, цвета старого золота. Воздух сгустился, застревая в горле, не давая дышать. Почва под ногами кипела, бурлила водоворотами, а смерть была уже совсем рядом, совсем близко. Навко закричал, не слыша собственного крика, рухнул на колени, и тут земля обрушилась на него…
    — Господин Ивор! Господин Ивор! Сознание возвращалось медленно. Сначала пришла боль. Это почему-то было приятно — может, оттого, что тело вновь жило, билось сердце — неровно, урывками. Вместе с болью вернулся страх, но тут же исчез. Все, что могло случиться, — уже случилось.
    — Господин Ивор!
    В голосе было отчаяние, и это чужое отчаяние заставило окончательно прийти в себя. Глаза не открывались, но губами можно было шевелить.
    — Я… Я жив.
    — Господин Ивор! Тысяцкий жив! Жив! Он узнал голос Кошика и почему-то не удивился. Наверное парень, начитавшийся румских фолий, каким-то чудом предусмотрел даже такое — и выжил.
    Возле губ оказалась чаша с водой. Навко отхлебнул — вода была горячей и горькой. Наконец он открыл глаза.
    Кошика он узнал не сразу. На его лице была кровь — густая, запекшаяся, она покрывала лоб, щеки, даже губы.
    — Ты… ранен?
    — Пусть господин Ивор не волнуется! Это царапины, просто царапины… Господин Ивор может встать?
    Кто-то подошел, помог подняться. Навко долго выплевывал набившуюся в рот землю. Кажется, сломался зуб — передний, и это почему-то особенно расстроило. Наконец он окончательно пришел в себя и огляделся.
    Холмы исчезли. До самого горизонта простиралась голая равнина, покрытая странной рябью, словно каменные волны на мгновенье застыли, готовые вновь ринуться на беззащитных людей. Изменился берег — он стал обрывистым, крутым, и на самом гребне обрыва повисла чудом уцелевшая лодья. Всюду были трещины — неровные, извилистые. Вначале он не заметил погибших, но вот взгляд скользнул по чему-то странному. Голова — человеческая голова с открытым в предсмертной муке ртом, торчала прямо из земли. Рядом выглядывала рука с растопыренными пальцами. Навко поспешил отвернуться…
    — Господин Ивор! Господин Ивор! Я собрал тех, кто уцелел… Двадцать три человека — наши и огры. Мы заключили перемирие…
    Внезапно Навко захохотал. Перемирие! Вот и вся война! Двадцать три человека — с Кошиком во главе.
    — Я… Может, я не имел права…— парень явно растерялся. — Но господин Ивор назначил меня сотником, я остался старшим… Мы долго искали господина Ивора. Господина Ивора завалило землей…
    Навко оборвал нелепый смех и вновь оглянулся. Люди стояли вокруг — страшные, окровавленные. Трудно было даже понять, кто огрин, кто сполот. Странно, но многие все еще держали оружие. Все смотрели на него, и Навко опомнился:
    — Спасибо! — он обнял Кошика, улыбнулся разбитым ртом. — Где… Где Кей? Кошик вздохнул:
    — Если господин Ивор пройдет со мной… Лицо Улада было спокойным, недвижные глаза смотрели сурово, словно мертвый Кей упрекал его, выжившего. Странно, в этот миг Навко не испытал ни радости, не удовлетворения. Он хотел смерти Волчонку, мечтал вонзить нож в его спину — но сейчас чувствовал лишь горечь. Может, потому, что вместе с Уладом погибли и его надежды. Солнцу тысяцкого Ивора так и не суждено подняться к полудню… А может, смерть примирила его с этим молодым красивым парнем, который, сам того не желая, стал его смертным врагом.
    Рядом лежало то, что осталось от тела Тымчака. В остекленевших глазах было изумление, словно верный пес Улада готов был произнести свое: «Чекай-чекай».
    Кошик скороговоркой рассказывал о том, что удалось поймать два десятка коней, что на берегу остались две лодьи, и можно хоть сейчас переправляться… Навко не слушал. Жизнь возвращалась, и надо жить дальше. Дальше…
    В Савмат возвращаться нельзя. Ему, чужаку, не простят поражения, не простят смерти Улада. Семи сотен воинов не хватит, чтобы удержать столицу, если Войчемир подойдет к Савмату. Значит, надо заехать к Алане, забрать ее — и в Коростень. Может, и хорошо, что так все кончилось…
    Кошик удивленно глядел на него, и Навко поспешно кивнул: все правильно, действуй! Хорошо, что он пригрел парня, и очень хорошо, что Кошик выжил. Забрать его в Коростень? Зачем? Кошик — улеб, ему нечего делать у волотичей…
    И вдруг Навко понял: ему тоже незачем бежать к Велге. Да, Савмат не удержать, и Кей Войчемир скоро войдет в столицу. И встретить его должен он, тысяцкий Савмата! Он, Ивор сын Ивора, поднесет новому Светлому ключи от Детинца! Но вначале, первым делом, следует выпустить Кледу, она будет править до возвращения брата. Как удачно, что он не ссорился с Кейной!
    Усталость исчезла, пропала боль, и Навко улыбнулся, глядя на проступавшее из-за низких туч неяркое весеннее солнце. Мать Болот милостива к своему сыну! Она не просто спасла его, она подарила то, о чем не приходилось и мечтать!
    Внезапно его охватило нетерпение. Хотелось немедленно сесть на коня и скакать к Савмату. Улад погиб, а с ним погибли все дедичи, все Кеевы мужи. Погиб Прожад, погиб Бовчерод. Зато жив он, Навко! Он обеспечит порядок в Ории, он встретит Войчемира и передаст ему державу! А за это…
    Нет, просить ничего нельзя! Наверное, Войчемир предложит остаться в Савмате, но Навко откажется. Он попросится в Валин! Ведь он, Ивор сын Ивора, — дедич Дубеня! Бовчерод погиб, значит теперь он — старший дедич всей земли улеб-ской! Войчемиру некого назначить наместником в Валин, а он, Навко, сумеет с помощью «коловра-тов» удержать эту землю в своих руках. Рядом Край — земля волотичей. Велга поддержит сотника Навко! Валин и Коростень вместе предъявят счет Кеям!
    Все становилось на свои места. Солнце, на миг скрывшись за тучами, вновь начало медленно ползти к зениту. Он был вторым в Савмате, теперь станет первым в Валине. Пока в Валине…
    Навко не спеша подошел к обрыву, спустился вниз и долго умывался теплой денорской водой. Стало легко, и ему внезапно захотелось, чтобы Баюр — проклятый предатель, ставший упырем в неведомом болоте — на миг оказался рядом. Пусть попробует теперь упрекнуть его, навьего подкидыша! Навко лишь посмеется — как смеются над побежденными. Он сделал то, ради чего вонзил нож в спину сына Антомира. Он победил, Алана свободна…
    И вдруг он понял — спешить не следует. Алана свободна — и хвала Матери Болот! Он отправит ее в Коростень, к Велге. Там Алану встретят, как жену славного героя — тысячника Навко. И сам он будет приезжать туда — время от времени. А в Ва-лине… В Валине ему будет нужна не она!
    Навко покачал головой. Как же он мог забыть! Клятва, данная Милене! Он не нарушит ее — Ми-лена избежит позора, не станет «покрыткой», не бросит ребенка навам. Она выйдет замуж — за де-дича Дубеня. Она — наследница Бовчерода, его несметных богатств, его титула. Женившись на ней, Навко уже не будет чужаком. Вместе с Миле-ной они станут править Валином, а может и не только им! Правда, она ждет ребенка. Ну что ж… Улад забрал его невесту. Он отберет у него сына!
    Подбежал запыхавшийся Кошик, доложив, что одну лодью удалось спустить на воду. Можно плыть… Навко хотел вновь обнять парня, но передумал. Важно кивнув, он приказал всем, кто уцелел, подобрать оружие. Хорошо бы найти несколько гочтаков. Путь до Савмата неблизкий…
    Из-за туч выглянуло солнце — его солнце. Оно поднималось все выше, к самому полудню…
    Занавес
    — Зайча! Зайча! — Велга усмехнулась, потрепав Войчемира по отросшим за последние месяцы волосам. — Постричься тебе надо… Как хорошо, что ты приехал, братец!
    Войча смущенно кашлянул и с любопытством осмотрелся. Комната была знакомой. Он уже бывал здесь, во дворце наместника, два года назад, когда гостил у братана Сварга. Тогда тоже была весна, в воздухе стоял запах сирени, которая так хороша тут, в Коростене. Два года — а словно вечность прошла…
    — Знаешь, Зайча, сама себя не понимаю,Велга покачала головой и снова улыбнулась. — Ведь знаю, что ты Кеев кмет, что тебя прислал Светлый… И все равно — рада!
    Войчемир еще более смутился. В Коростень он приехал незваный, но его тут же узнали. Оказывается, о могучем альбире со странным именем давно уже ходили легенды. Волотичи смотрели на Войчу не как на врага, а как на героя из сказки и не отпускали до тех пор, пока он не показал, что можно сделать «звездочкой» против трех мечей. И вот — Велга. Молодая, красивая, веселая — только седая.
    — Понимаешь, правительница…
    — Что? — девушка даже привстала. — Зайча, да что с тобой? Если даже тебя прислал Кей Войчемир, совсем не обязательно звать меня так! Знаешь, уже наслушалась!
    Войче захотелось взвыть от отчаяния. Ну почему Матушка Сва так плохо подвесила его непослушный язык!
    — Я… Я сказать должен! — вздохнул он. — Не перебивай, сестренка! Ну, пожалуйста! Девушка покачала головой:
    — Только не о делах. Вечером соберем совет, и ты скажешь все, что велел тебе Войчемир… Что у тебя? Говорят, женился?
    Оказывается, Велге уже доложили. Войча обмолвился об этом случайно, еще у ворот, когда начальник стражи — тот самый знакомый сотник — принялся расспрашивать о житье-бытье.
    — Женился. Ребенок будет…
    — Ты что, не рад? — удивилась Велга, и Войча вновь вздохнул. Не спрашивала бы, сестренка, если б познакомилась со Светлой Кейной Челеди!
    — Я… Помнишь, ты рассказывала о твоей семье. Что мать твоя была замужем за одним сполотом…
    — Она была наложницей! — серые глаза блеснули гневом. — Наложницей, Зайча! Войчемир помотал головой:
    — Послушай! Я рассказал Сваргу… Кею Сваргу. А он почему-то заинтересовался, велел узнать…
    Лазутчик, посланный покойным братом, приехал в Савмат три недели назад. Войча вспомнил, каким было лицо парня, когда он докладывал о том, что удалось выведать…
    — Твою мать звали Ольна? Ольна, дочь Поснета? Из поселка Кибны?
    — Да…
    Велга внезапно побледнела, с силой провела рукой по лицу:
    — Говори, Зайча… Говори!
    — Она… Ее выкупил у торговца один знатный сполот. Но она не была холопкой, он отпустил ее на волю и женился. У него как раз жена умерла, сын остался… Твоя мать его растила…
    Велга быстро кивнула:
    — Знаю… Мать рассказывала, мне потом передали. Его звали…
    — Войчемир… Войча…
    Велга вновь кивнула, а у Войчи словно язык отнялся. Девушка смотрела на него с недоумением и тревогой, и вдруг серые глаза блеснули:
    — Зайча! Заяц ты безухий! Ты…
    Войча только моргнул. Девушка вскочила, бросилась к нему, и Войчемир почувствовал, что его трясут и даже, кажется, угощают тумаками:
    — Ты! Глупый заяц! Зачем ты мне врал! Я же сразу подумала, как только ты рассказал о мачехе! Ты мне каждую ночь снился, глупый! Я же никого в жизни братом не называла!
    Велга заплакала, отвернулась, а Войча обреченно вздохнул. Ну вот, уже и Светлым стал, а все одно — глупым зовут! А ведь и вправду — глупый!
    — Наши думали, что я в тебя влюбилась, понимаешь? А я чувствовала — нет, не то! Ну какой же ты глупый, Зайча!
    — Ну, глупый я, сестренка! — покорно согласился Войчемир. — Ну так… Да чего там!
    — Ладно! — Велга уже улыбалась, хотя на глазах еще блестели слезы. — Хорошо, что хоть сейчас ты не врешь, мой глупый сполотский братец! Ну, рассказывай!
    Войча замялся. Как сказать такое?
    — Наш отец… Ну, твой и мой…
    — Он жив? — вскинулась Велга, но тут же грустно вздохнула. — Извини, брат, забыла… Как его звали?
    — Звали…— Войчемир вновь вздохнул и кинулся как в омут:
    — Жихослав. Кей Жихослав — сын Светлого Кея Хлуда. Он и сам. был Светлым, но недолго…
    — Нет… Неправда!
    Велга медленно встала. Войча тоже вскочил, не зная, что сказать. Он всегда гордился отцом, гордился дедом, гордился всем своим родом…
    — Зайча! — голос девушки стал тихим, еле слышным. — Скажи, что это неправда. Ты пошутил — просто пошутил. Ты — не Кей Войчемир! Нет… Не может быть! Я… Я ненавижу ваш проклятый род! Ненавижу…
    — Извини…— Войча подумал и добавил:
    — Извини, Кейна!
    Велга долга молчала, затем знакомо дернула плечом и проговорила чужим, странным голосом:
    — Зачем ты приехал. Светлый? Сказать мне, что я — твоя сестра? Ты ошибся, Кей! Я — не сестра Светлому Кею Войчемиру. Я — Государыня Края!
    Войче вспомнился давний сон: костер — и голос Велги, требующей его смерти. И другой голос — сестры, защищающей брата.
    — Извини, — повторил он и неуклюже поклонился. — Поеду, наверное…
    Он повернулся, шагнул к двери — и вдруг почувствовал, как руки девушки обхватили его за плечи:
    — Зайча! Братец Зайча! Прости! Это не ты глупый, это я — дура!
    …Они долго сидели рядом, и Войча рассказывал обо всем — об Ольмине, где сейчас, по слухам, поселился племяш Мислобор, о том, как плакал хэйкан Шету, узнав о смерти брата, как он сам плакал, когда понял, что из всех братьев остался один. И о том, что ничего не понимает в государственных делах, но все равно приходится что-то делать, кому-то приказывать…
    Велга слушала, улыбалась, затем погладила Войчу по плечу:
    — Ничего, братец Зайча! Привыкнешь — я ведь привыкла. Знаешь, когда Сварг освободил меня… Войча удивленно моргнул — о таком он не слыхал.
    — Да. Меня должны были казнить, но перед рассветом Рыжий Волк пришел ко мне и предложил заключить перемирие. Потом я узнала — умер его отец, а Кей Рацимир объявил себя Светлым. Сваргу был нужен мир… Когда мы прощались, он вдруг спросил: «Почему мы так похожи, сестра?».
    Войча не ответил. Братана Сварга было жаль, и Улада жаль, и Валадара, и даже Рацимира. Что же вы натворили, братья?
    — Перемирие скоро кончается, — наконец проговорил он.
    Велга кивнула.
    — Дедичи…— Войчемир кашлянул. — Мой совет… Они никогда не признают вас. Будет война, сестренка.
    Велга закрыла глаза и медленно покачала головой:
    — Что же происходит, брат? Чего вы хотите? Столетней войны?
    — Не признают! — в отчаянии воскликнул Войчемир. — Если признать вас, надо будет признать Тустань, Валин, харпов… Понимаешь?
    — Я уже воевала с братьями. Правда, с двоюродными. Теперь придется воевать с родным.
    — Нет! — Войча встал и решительно качнул головой. — Не придется! Я вот чего придумал…
    Придумал это не он, а Ужик, но Войча решил не уточнять.
    — Ты — Кейна, моя сестра. Я объявлю об этом и назначу тебя правительницей Коростеня. Наши войска мы размещать у вас не будем, а дань останется прежней. Это то, что ты предлагала — Договор Велги. Иначе — война!
    Велга долго думала, затем грустно усмехнулась:
    — Если бы еще утром мне кто-то сказал, что я стану наместницей Светлого, я бы его задушила… Это не выход, братец Зайча! Это передышка — на несколько лет. В крайнем случае — пока мы оба живы.
    — Да, — согласился Войча. — Ты права, Кейна. Пока мы живы…
    Все было знакомо: небольшая поляна, избушка, вросшая в землю почти по самую крышу, Ужик и даже страшный волосатый чугастр, с унылым видом сидевший возле костра. Ужик пристроился рядом, сердито выговаривая чудищу:
    — Не знал, не знал! Не знал, так нечего заклинания читать! Кудесник нашелся, любимец богов! . Чугастр бормотал что-то невразумительное, явно оправдываясь. Ужик отмахнулся:
    — Вспомнил! Дед твой в таких делах хоть разбирался! Ишь, Истинный Лик принять захотел! Бедняга-лесовик сокрушенно поднял вверх страшные когтистые лапы.
    — Ладно. Завтра сюда придешь, что-нибудь придумаю. Но будешь еще с заклинаниями шутить, в жабу превратишься — зеленую! Понял? Ну, иди!
    Чугастр вскочил, согнулся в глубоком поклоне и сгинул — словно и не было его тут. Ужик вздохнул и повернулся к Войче:
    — Видал? Дед ему, видишь ли, тайну поведал! Небось, и тебе жаловался?
    Войча вспомнил давнюю встречу с бедолагой-чугастром и усмехнулся. Хорошо, что Ужик расколдует лесовика. Каково всю жизнь чудищем по лесу бегать!
    — Съездил? — Ужик встал, отчего-то поморщился, потер висок. — Договорились?
    — Вроде, — Войча вздохнул и внезапно заметил:
    — Ужик! У тебя это… волосы седые! И вновь вспомнился сон. Седой Ужик… Правда, седых волос у парня почти и не было, только на висках еле заметно серебрились несколько прядей. Но все-таки…
    — Да ну? — Ужик вновь провел рукой по виску. — С вами поседеешь! Пошли, Зайча. Тут недалеко…
    Наглец Ужик и не думал именовать его Свет-дым. Войча на это и не рассчитывал, но втайне надеялся хотя бы на «Войчемира». Да где там!
    И вновь, как когда-то, Войча ехал верхом, а Ужик шагал рядом, закинув за плечи котомку, рассчитанную на средних размеров ежа. Снова вокруг был лес, укутанный в мягкие весенние сумерки, и поневоле думалось о далекой Навьей поляне, о Старшей Сестре, пришедшей когда-то к их ночному костру. Хотелось поговорить об этом с Ужиком, но Войча не решался. Еще посмеется парень!
    А Ужик неторопливо рассказывал о великой смуте, начавшейся среди Рожденных Дважды, о рахмане Ямасе, поднявшем мятеж против Патара, о том, что Ямас хотел свергнуть власть Кеев и вернуть какой-то древний порядок. И будто даже Велгу нашел именно Ямас, чтобы ее, дочь Светлого, усадить на савматский престол. Войча слушал внимательно, старался запомнить и вновь, в который раз, сожалел, что приходится заниматься такими сложными, непонятными делами. То ли дело выехать в чисто поле на лихом альбирском коне, взять Змея… Впрочем, и Змея у него уже нет…
    Узкая лесная дорога вела все дальше, становилось темнее, а Ужик все рассказывал, и Войчемир постепенно успокаивался. Кажется, тут обойдутся без него. Ямас куда-то исчез, его брат — известный чаклун — тоже, а с остальными Патар вместе с Ужиком как-то справились. И хорошо — одной заботой меньше!
    Наконец впереди показалась поляна — побольше, пошире. Посреди стояла изба, рядом — домишко поменьше, невысокая скирда прошлогоднего сена…
    Ужик приложил палец к губам, Войчемир понял и, стараясь не шуметь, слез с коня. Они подошли к крыльцу — маленькому, на три ступеньки. Дверь была полуоткрыта. Из глубины дома доносился негромкий голос. Войча прислушался — и невольно удивился. Голос был женский — кто-то пел колыбельную:
    Ночка к нам пришла опять Колыбельку покачать, Спят зверушки все вокруг, Заяц спит, и спит барсук.
    Спит собака у ворот И дочурку стережет, Спит петух, и спит коза.
    Закрывай скорей глаза.
    Войча невольно улыбнулся — похоже, в бедном хозяйстве не было даже собаки. Послышался детский плач, но вот голос вновь запел:
    Светлый месяц поплывет, Сон хороший принесет.
    Звезды водят хоровод, И мурлычет серый кот…
    Кто-то жил здесь, в затерянном среди лесов зимовнике. Войчемир повернулся к Ужику, хотел спросить, но тот вновь приложил палец к губам. Они вернулись к опушке, Ужик присел на траву и кивнул:
    — Ее зовут Сайна. Дочке два месяца. Отец погиб прошлой осенью.
    — Ясно, — Войча помрачнел. Сколько же сирот осталось после проклятой войны! Рука потянулась к поясу, где висел кошель с серебром. Ужик понял и покачал головой:
    — Не спеши. Она из Калачки.
    Войча хотел переспросить, но вспомнил — и похолодел. Калачка. Ключ. Дверь. Зеркало… Но ведь село погибло! Войче доложили об этом еще ранней весной, как только он начал разбираться с делами…
    — Помнишь, Зайча, я не мог понять, почему звезды расположены так странно? И еще падающая звезда…
    Войча кивнул, вспомнив, как заморыш раскладывал камешки возле старого святилища.
    — Патар помог. Все оказалось просто — звезда еще не падала! Когда мы были в Акелоне, Ключ еще не родился! Я вывез эту женщину из Калачки сразу — как чувствовал. Боюсь, село погибло не случайно. Ямас, похоже, знал о Двери. Он считал, что Ключ надо уничтожить.
    — И поэтому…— поразился Войча. — Все село…
    — Не знаю. Может быть… Понимаешь, Зайча, я и сам подумывал об этом. Не уничтожить, конечно, но спрятать куда-нибудь подальше. Но потом понял — нельзя.
    — У Тай-Тэнгри тоже есть Ключ.
    — Да. Но не только. Понимаешь, Дверь, вернее та Сила, которая за нею, может не только разрушать. Говорят, твой предок, Кей Кавад, с помощью этой Силы вырыл русло Денора. Представляешь? Уничтожить просто. Сложнее попытаться понять…
    Войча кивнул на убогий домишко. Ужик встал:
    — Пойдем. Надо будет что-то придумать. Время идет быстро, скоро эта девочка сможет приложить руку к Двери…
    Они вновь подошли к избе и снова услыхали негромкий женский голос:
    Белый кот проспит всю ночь, Черный кот умчится прочь, Спит медведь в своей норе, Встанет только на заре.
    Спят деревья и кусты, Спят зверушки и цветы.
    Люди спят, и спит трава, И тебе уснуть пора…
    Они переглянулись, и Войча осторожно ступил на скрипящее крыльцо…
    1996г.
   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Печать на сердце твоем
   

   

    

     ПРОЛОГ
    

    Мертвые молчали, раненых унесли, а у живых не оставалось сил для разговоров. Где-то вдали слышались крики, ржание обезумевших лошадей, но здесь, над Четырьмя Полями, над истоптанным в черную грязь снегом, повисло молчание. К ночи ветер разорвал серую пелену туч, и над живыми и мертвыми робко проступили неяркие звезды. Вместе с тишиной вернулся холод, и живые впервые за весь бесконечный день и столь же бесконечный вечер ощутили ледяное дыхание ночи — Ночи Солнцеворота. Зима поворачивала на мороз, и те, кто еще оставался жив, застегивали полушубки и заворачивались в пропитанные потом плащи.
    Их было двадцать два — живых и нераненых, оставшихся там же, где они стояли весь день. Рядом лежали их друзья — мертвые, уже начавшие коченеть, но уцелевшие не смотрели на них. Еще придет час вспомнить, оплакать, выпить горького вина на тризне — но сейчас живые радовались жизни, и это чувство было сильнее всего — и скорби, и даже гордости от одержанной победы — первой для тех, кто уцелел, и последней — для всех остальных.
    Конское ржание послышалось ближе, темноту рассек неровный свет факелов, и те, что стояли среди черной грязи, начали поспешно равнять строй. Простучали копыта, из темноты, словно из холодного зимнего моря, вынырнули черные силуэты. Короткая команда, и десяток всадников уже спешивался, направляясь к отряду. Порыв ветра развернул тяжелое полотнище, и неяркий свет факелов вызолотил огромного орла, распластавшего крылья по алому оксамиту тяжелого Стяга.
    — Кей! — прошелестело в темноте. В первый миг те, кто был жив, растерялись, но вот прозвучало негромкое:
    «Шикуйсь! Стронко!» — и строй застыл, словно на смотре: ноги на ширине плеч, щит — в левой руке, в правой — древко копья. Копья, впрочем, оставались далеко не у всех, как и щиты, и даже шлемы. Факелоносцы приблизились, пламя осветило молодые лица, белокурые, слипшиеся от пота и крови, пряди волос — и раскрытые волчьи пасти на медных бляхах, пришитых на левом плече коротких серых плащей.
    Тот, кто ехал под Стягом, медленно слез с коня и, чуть сутулясь, шагнул вперед. Кею не исполнилось и двадцати, но издали ему можно было дать все сорок. Он шагал неспешно, грузно, словно на его широких плечах уже много часов лежала неподъемная тяжесть. Впрочем, так и было — этим утром Кей Велегост, младший сын Светлого Кея Вой-чемира, начал свою первую битву, которая тянулась до самой ночи — долгой Ночи Солнцеворота.
    Все так же неторопливо Кей снял шлем, провел рукой по коротко стриженным темным волосам и негромко бросил: «Старшего!» Он не стал звать сотника, поскольку знал — того уже нет в живых, как нет в живых полусотников, десятников — и еще очень многих, что лежали тут же, в черной грязи, но уже не могли стать в строй и ответить. Сто пятнадцать человек — усиленная сотня — с полудня сдерживали удар Меховых Личин, направленный в самый центр Кеева войска. Сотня выстояла, и теперь двадцать два уцелевших выравнивали строй.
    Белокурые парни нерешительно переглянулись, но вот вперед шагнул один — тот, кто скомандовал «Шикуйсь, !». Рука дернулась в приветственном жесте, каблуки коротких сапог ударили в грязь.
    — Старший учебного десятка Згур, Вейско Края, третья сотня. Чолом, Кей!
    — Чолом, сотник.
    Парень, кажется, хотел возразить, но смолчал. Спорить не приходилось.
    — Из Учельни Вейсковой? — Рука в перчатке указала на бляху с оскаленной пастью.
    — Да. Мы все — из Учельни, Кей. Добровольцы.
    — Почему Велга послала вас, мальчишек? Тот, кто стал сотником, на миг замешкался с ответом. Затем темные глаза блеснули.
    — Мы вызвались сами, Кей. Вся сотня! Государыня сказала, что это нужно Краю.
    — Вас осталось двадцать…
    — Двадцать два! — поправил парень и тут же замолк, только сейчас сообразив, что означает это число.
    — Двадцать два… — Кей устало вздохнул и еще больше ссутулился. — От войска — едва ли половина, а я… Я даже не ранен…
    Тут свет упал на лицо говорившего, и молодой сотник едва не отшатнулся, хотя и раньше видел Кея. Но сейчас, в черных сумерках, изуродованные черты смотрелись особенно жутко. Сломанный в давние годы нос, разорванные и плохо сросшиеся губы, глубокие шрамы на щеках… Лицо походило на маску — жуткую маску, подобную той, что надевали на себя Меховые Личины, перед тем как с воем и визгом бросаться на врага. Неровный свет факелов сделал страшное еще более страшным. Казалось, непогребенный мертвец встал, чтобы провести ночной смотр.
    — Спасибо, волотичи! — голос Кея окреп, налился тяжелым металлом. — Вам всем — живым и мертвым! Спасибо!
    Мгновение царила тишина, затем грянуло дружнее:
    «Двейчи не вмирати!» — старый боевой клич волотичеи, с которым они в давние годы шли в бой против Кеевых кме-тов. Но этот день и эта ночь объединили старых врагов.
    — Давно в Вейске?
    Кей подошел ближе, и стало заметно, насколько они похожи: одного роста, стройные, высокие, плечистые. Лишь лица разнились: красивое, тонкобровое, слегка скуластое — у волотича и страшная маска — у сполота.
    — С двенадцати лет, Кей.
    — Почему так рано?
    Сотник ответил не сразу, затем красивые губы скривились невеселой усмешкой.
    — Наши отцы не вернулись с войны, Кей. Кому-то надо защищать Край.
    — Твой отец… тоже?
    — Да. Он был ранен под Коростенем.
    Кей медленно кивнул и повернулся, чтобы отойти к Стягу, но тут из темноты вновь послышался топот. Всадник на низкорослом огрском коне подскакал к самому Стягу, разбрызгивая жидкую грязь.
    — Кей! Кей Велегост!
    — Я здесь! Говори!
    Широкие плечи распрямились, голос вновь стал громким и сильным. Битва не кончилась, и девятнадцатилетний парень со страшной маской вместо лица был готов нести неподъемный груз дальше.
    — У табора… Наши не могут прорваться. Эти… Они словно упыри…
    Изуродованные губы еле заметно дрогнули.
    — Всех — туда! Всех! Легкораненых — тоже! Ворваться в табор — и резать!
    — Разреши, Кей! — сотник нетерпеливо оглянулся, словно боясь опоздать. — За нами должок остался. Расплатимся!
    — Хорошо! — Рука в кожаной перчатке резко дернулась. — Ты — старший! Бери всех, кого встретишь, — и к табору. Передай приказ — пленных не брать! Слышишь? Не брать! Никого!
    — Но Кей… — послышался неуверенный голос кого-то из свиты. — Там женщины…
    — Не брать! — голос сорвался до крика, но тут же стих, став хриплым и усталым. — Нас слишком мало. Эти дикарки просто перережут нас ночью, на первом привале. Делайте с ними что угодно, но только до утра…
    — Но дети…
    Кей вздохнул и вновь ссутулился, словно груз, лежавший на его плечах, стал в этот миг совсем неподъемным.
    — Всех, кто выше тележной чеки. Всех! Остальных подберем… Все, хватит болтать! Сотник, действуй! Вперед!
    Крик сдернул людей с места и бросил в ночь, туда, где заканчивалась великая битва на Четырех Полях, прозванная позже Битвой Солнцеворота. Велегост, младший сын Светлого, выиграл свою первую войну и стал Кеем Железное Сердце.
   

   

    

     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДОЧЬ ПРЕДАТЕЛЯ
    

    

     

      Глава 1. НАЕМНИК
     

     Пиво оказалось отменным — темное, с резковатым пряным вкусом, но пить его было неудобно. Вместо привычной деревянной корчаги или братины на чисто выскобленном столе стоял тяжелый оловянный кубок, без ручки, зато с затейливым орнаментом по бокам. Згур еле заметно пожал плечами и осторожно поднес кубок к губам. Что поделаешь? Валин! Здесь, в улебской земле, все не так. Пиво подают в оловянных кубках, дома строят каменные, в два, а то и в три этажа, а ножи носят почему-то за спиной. Во всяком случае, у парней, облюбовавших дальний угол харчевни, было именно так. Парней оказалось шестеро, ножи, да и рожи были самые разбойничьи, и поддали валинцы изрядно, видать, не только пиво пили.
     Впрочем, компания в углу была сама по себе, никому не мешая, и Згур мог спокойно знакомиться со здешним пивом, незаметно оглядывая присутствующих. Итак, в углу шестеро мордатых с ножами, поближе — селяне в вышитых рубахах, этих даже в улебской земле не спутаешь. Чуть левее — пожилые горожане, уже не в рубахах, а в кафтанах, то ли торговцы, то ли мастера, из тех, что побогаче. А еще левее, в другом углу, явно иноземцы — длинноусые, с саблями на шитых серебром поясах. Эти денег не жалеют, даже велели принести полдюжины свечей вместо чадящих лучин. Згур уже успел разобраться — лехиты, хвастливые и буйные соседи с заката. Четыре года назад войско улебов наглядно объяснило усачам, почему не надо бросать латную конницу на строй стрелков с гочтаками. Объяснение вышло, говорят, очень убедительным. Ивор, сын Ивора, оказался прекрасным полководцем.
     Впрочем, сейчас в земле улебской был мир, и в харчевне тоже мир, хотя драки случались здесь частенько. Згур бывал здесь уже неделю каждый вечер, и два раза пришлось слегка размяться. Дрались, впрочем, без особой злобы и даже лежачих не били. В последний раз потасовка кончилась совместным распитием все того же пива. В общем, место было пристойным, хотя Згуру оно нравилось не только этим.
     Хозяйка — полнотелая молодка лет тридцати — как-то неожиданно оказалась рядом и, улыбнувшись, кивнула на кубок. Згур улыбнулся в ответ, но покачал головой — пил он мало, и оловянный кубок нужен был ему больше как предлог, дабы оставаться за этим столом подольше. Молодка вновь улыбнулась и провела языком по пухлым губам, еле заметно подмигнув. Згур вздохнул и отвернулся. Хозяйка удостаивала его вниманием уже третий вечер подряд, и после последней драки тот, с кем довелось сцепиться, а после — выпить, даже удивился: «Да ты че, волотич, слепой, да?»
     Згур слепым не был, да и этакую молодку смог почуять даже слепой за десять шагов, но не за тем он сюда пришел. Ему хватило и прошлой ночи…
     Згур поморщился и глотнул пива, даже не почувствовав вкуса. К той женщине, имени которой он не знал, он пришел в темноте, когда узкие валинские улицы уже опустели, а за закрытыми слюдой окнами домов гасли огни. Точнее, пришел не к ней. Та, с которой его свели, была слишком осторожна, чтобы пускать заброду-волотича в дом. Какой-то чердак — или второй этаж, в Валине не поймешь, — маленькая комнатушка, низкие табуретки, коврик на полу. Женщина стояла у окна, но, когда Згур вошел, поспешно отвернулась, чтобы бледный сумеречный свет не падал на лицо.
     Да, она была очень осторожна — и недаром. Разговор мог стоить ей головы. На поясе у Згура висел тяжелый кошель с серебром, но после первых же слов — уклончивых, неуверенных, он вдруг сообразил, что правды ему могут не сказать. Он уйдет, исчезнет, а женщине жить здесь, рядом с теми, кого она предавала. И тогда он, вспомнив советы наставника, начал говорить о пустяках, шутить, болтать какую-то ерунду, рассказывая о Коростене, о том, что было с ним в дороге. Наставник учил — женщинам не так важно, о чем речь, важно, как говоришь. И женщина постепенно оттаяла, оживилась, принялась расспрашивать — не о деле, конечно, а так, о жизни. И Згур решился. Он знал — эта женщина, готовая предать за горсть серебра, одинока и несчастлива. Он пододвинул скамейку поближе, затем рука легла на горячее податливое плечо, губы потянулись к губам, бесшумно упало на пол платье из тяжелой богатой ткани…
     …А потом она рассказала все — многословно, повторяясь, то и дело срываясь на плач. Он гладил ее, словно обиженного ребенка, успокаивал, осторожно переводя разговор на самое нужное, — и чувствовал себя последним подлецом. Да, наставник прав — самые сильные женщины расскажут все тому, кто вовремя их утешит. Затем они лежали на его плаще, постеленном прямо на жестком полу, она тихо стонала, счастливая и спокойная, а Згур все думал, оставлять ли ему серебро, перед тем как исчезнуть. Получалось, будто он покупал не тайну, а саму женщину. Впрочем, выход нашелся. Уже одеваясь, он, совсем другим тоном, словно и не было ничего, спросил о том, что его совершенно не интересовало. И женщина — на этот раз неохотно, цедя слова, рассказала о войске Великого Палати-на Ивора, о трех сотнях конных стрелков, что были посланы к лехитской границе, о новых стенобитных машинах, которые придумал Кошик Румиец. Все это Згур знал, но разговор о войске позволял отвлечь внимание от главного и давал хороший предлог, уходя, оставить кошель с серебром, торопливо бросив: «От Барсака». Он ушел затемно, зная, что едва ли еще ее встретит. И это немного успокаивало. Как и то, что об этом не узнает мама. Згур внезапно ощутил боль — мама! Если им суждено еще встретиться, он будет лгать ей — как лгал тогда, вернувшись из сиверской земли, после великой Битвы Солнцеворота. Он не мог сказать правды о том, что случилось, когда они ворвались в табор и Меховые Личины бросили в грязный снег свои полированные каменные топоры. Не скажет и о том, что было с ним в Валине. Мама! Как там она в маленьком, почти забытом Буселе? Он сказал ей, что едет в Савмат, к Светлому — опять солгал! — и она поверила, просила поменьше пить, с альбирами Кеевыми не задираться да пуще огня беречься столичных девиц, что ни стыда ни совести не ведают. Он обещал, думая, что вновь не сможет помочь в хозяйстве, хотя и надо. Скоро жнива, а у них нет даже холопки, чтобы помочь. Мать не хочет — сама хлебнула неволи в войну. Разве что отцовы друзья помогут да дядя Бар-сак. Всегда ведь помогали…
     Хозяйка вновь оказалась рядом, на этот раз с новым кубком на деревянном подносе. Згур заглянул в свой и сообразил, что как-то незаметно осушил его до дна. Поблагодарив кивком глазастую молодку, он окинул взглядом зал — и замер, разом забыв и о ней, и о той, чье лицо так и не удалось увидеть. Нужный человек сидел совсем близко, в трех шагах, и перед ним стоял такой же оловянный кубок…
     Згур отвернулся. Рассматривать этого парня ни к чему. Прошлым вечером он уже был тут, и Згур успел подробно разглядеть того, ради которого он пил темное пиво в этой харчевне на окраине Валина. Худощавый, чуть выше его ростом, но поуже в плечах, чернявый, слегка горбоносый, с красивым, чуть надменным лицом. Похоже, они были погодки, но парень выглядел моложе Згура. Видать, хорошо ел, спал вволю, с зарей не поднимался, чтобы печь топить или в полном доспехе пробежку делать. В общем, красавчик, из богатых, которые не ведают, что такое тяжесть франкского меча в руке, зато знают, сколько весит кошель, полный серебра. Не удержавшись, Згур повернулся — и хмыкнул. На парне был желтый лехитский кафтан, шитый золотом пояс и ко всему — золотая серьга в левом ухе. Конечно, каждый волен одеваться по-своему, особенно здесь, в Валине, но являться в харчевню в подобном наряде! Впрочем, это упрощало дело. Сам Згур был одет просто, хотя и прилично — новая рубаха, широкие бродницкие штаны, простой пояс, шитый цветными бусинами, — и большой кинжал у левого бедра. Так одеваются вольные люди, приехавшие кутнуть в валинских харчевнях, или слуги в богатых домах. Наставник учил — выделяться нельзя. В парче да золоте ходить опасно, но и рубище ни к чему. Ничего приметного, особенного. И — чаще улыбаться. Запомнят не одежду, запомнят улыбку. И уж, конечно, не следует носить серьгу в ухе — с этакой приметой найдут сразу.На его лавку сели еще двое. Пришлось потесниться, по-
     старавшись сесть так, чтобы не терять парня из виду. Новые гости — пожилые, степенные, с окладистыми русыми бородами, явно из торговцев, завели неспешный разговор, заказав не пиво, а красное румское вино. Время еще было, и Згур стал слушать. Похоже, любители румского вина мнили себя знатоками не только в заморских напитках. Говорили о делах державных, да не просто, а с уверенностью, основательно. Згур еле сдержал усмешку — ну и Валин! Каждый купчишка считает себя Кеевым мужем!
     Но разговор заинтересовал. Говорили о Кее Велегосте, который неделю гостил в Валине у досточтимого Ивора, сына Ивора, Великого Палатина земли улебской. Да не сам гостил, а с сестрой, Кейной Танэлой. И ежели приезд Веле-госта понятен — давно уже Кеи в Валин не заезжали, то от-
     — чего Светлый сюда и дочь прислал, того мужи торговые не ведали и диву давались. И добро бы еще погостили да домой подались, так ведь дальше поехали, и куда — к харпам! В этакую даль Кеев Орел, считай, и не залетал. А значит,
     ' перемены будут. Не иначе Кей Велегост у харпов наместником станет, а может, не сам, а сестру посадит. Тогда все понятным становится — Велегост войско ведет, дабы сестре править в земле харпийской сподручнее. А с Кеем Ве-легостом не поспоришь, он у отца — первый меч, вот ведь как у сиверов отличился! Да и Кейна Танэла — не иным чета. И меч в руках держать умеет, и все обычаи ведает, а главное — слова знает. Наузница, а то и того пуще — чаклунья. Так что харпам остается одно — покориться и дань платить. А что, все платят — и ничего. Великий Палатин, правда, не очень доволен, он-то харпийскую землю уже своей считал…
     Згур вновь усмехнулся. Доморощенная мудрость позабавила. Вновь вспомнились прошлая ночь и слова, сказанные между объятиями. Эх, купчишки-бородачи, вам бы эти слова услыхать! Да не им об этом ведать, а то, что в Валине думают именно так, тоже интересно.
     Внезапно перед глазами встало изуродованное лицо — страшная маска, на которой живыми были только темные глаза. Велегост — Кей Железное Сердце. Вот не повезло парню! Вначале они, добровольцы из Коростеня, думали, что Кея изрубили на войне, но после узнали — все проще и страшнее. Десятилетний Кей поехал на охоту — и на мальчика бросилась раненая рысь. Глаза удалось спасти, но вот
     остальное… Згур сочувственно вздохнул — Велегоста было жаль. Все есть у человека — богатство, славный род, слава — и какая! — но нет того, что последнему бродяге да1-но — лица. Каково ему, ведь они со Згуром одногодки, обоим по девятнадцать! То-то и держится Кей, словно ему все сорок. И на пирах бывает редко, а пьет много — в своем шатре, вместе с верным наперсником. Говорят, мать с отцом лучших знахарей да чаклунов звали, но не все и Кеям подвластно. Поэтому и любит Велегост в доспехе ходить, шлем со стальным забралом надвинув. Впрочем, в битве на красоту глядеть нечего…
     О старшей сестре Кея Згур слыхал всякое. Бородачи лишь повторяли то, о чем говорили по всей Ории. Приемную дочь Светлого считали ворожеей и даже шептались о том, будто Кей Войчемир потому и удочерил девочку, что ведом ей какой-то давний секрет, который пострашнее лю — , бого оружия будет…
     Торговцы между тем уже мыли кости сиятельной Ми-лене, супруге Великого Палатина, что в последние годы совсем совесть потеряла, села прикупая, а порою просто отбирая у дедичей, что победнее, да у громад вольных. Неуж-то ей отцовского богатства мало? А если мало, то у мужа и того поболе — целый Дубень, второй город в земле улебской. И Палатинство Валинское — не из бедных, не только Кеям доход приносит. Неужто на приданое дочери? Что-то * долго собирает, Уладе уже двадцать, а все не замужем, небось тоскует девка, извелась вся…
     Второй кубок был пуст, и Згур решил, что пора. Харчевня полна народу, самое время начинать. Впрочем, ему-то делать пока ничего и не нужно, стоит лишь кубком о стол ударить да разок подмигнуть…
     Оловянное дно ударило о столешницу. В общем шуме-гаме звук вышел не ахти, но Згур знал — услышат. Теперь можно вновь отвернуться и послушать байки разговорчивых соседей. Так что там об Уладе? Действительно, пора девке замуж. А с другой стороны, за кого отдавать? Дочь Великого Палатина! Такую за дедича или даже за тысячни-кова сына отдавать не по чину. И, наверно, жалко отцу — ведь единственная! Не послал ему великий Дий сыновей. Одна дочь — и то выжила чудом, как родилась, мертвой сочли…
     Згур покачал головой — это ясно. Он и сам был один у и матери, и диво, что вообще родился — его отец, как и тысячи других, ушел на Великую Войну совсем молодым. Какие уж тут братья-сестры! Но у дочери Ивора был отец, а их растили матери — Бусел стал поселком вдов. Да и не поселок это теперь — так, хутор. Почти все, что до войны жили, под сполотскими мечами легли, всего семь семей и спаслось. Думала ли мама тогда, что ее сын рядом с Кеевыми кметами на одном поле встанет не лицом к лицу, а плечом к плечу…
     Слева послышались громкие голоса и в ответ еще один — высокий, резкий. Згур скосил глаза — началось! Трое мордатых, из тех, что пили пиво в углу, теперь перебрались к центру. Да не просто так, а поближе к чернявому парню — окружили тесненько, плечами поводят, рожи кривят. Итак, трое стоят, а тот, с серьгой в ухе, сидит… Нет, тоже встал, глаза горят. А ведь не из трусов!
     Перебранку Згур слушать не стал. Ругались, понятно, по-улебски, а тонкостей здешнего обхождения он так и не выучил. Конечно, улебское наречие Згур изучал (как и си-верское, и, конечно, сполотское), но одно дело привычное:
     «Ни с места! Бросай оружие!» или «Где дворец наместника?», а совсем иное — многоэтажные, словно валинские дома, рулады, которыми щедро обменивались здесь. Точнее, этажи возводили мордатые, а чернявый бледнел, рука уже тянулась к поясу…
     Пора! Згур встал, не спеша расправил плечи и шагнул вперед. Ближе всех оказался самый крепкий, с покрытой оспинами рожей. В здоровенной лапище уже плясал нож. Згур хмыкнул и легонько постучал мордатого по плечу.
     —Га?
     Здоровяк оглянулся мгновенно, нож смотрел прямо в грудь Згуру. Похоже, парень из бывалых.
     — Шо, братан, и тебя мочкануть? Все-таки улебский он знал плохо. «Мочкануть» — эка придумали!
     — Оставьте его! Живо!
     —Шо?!
     Несмотря на грозный тон, «шо» прозвучало не особо убедительно. Хотя бы потому, что рука Згура тоже не была пустой, и был в ней не нож, а огрский кинжал с широким лезвием. Для знакомства неплохо, теперь — набавить голосу. Стоит лишь представить, что ты на учебном поле и жел-торотики-первогодки отказываются отжиматься…
     — А ну прочь! Живо, босота!!
     Рожа в оспинах дрогнула, здоровяк подался назад, и тут случилось то, чего не ждал ни Згур, ни остальные. Чернявый резко выбросил руку вперед…
     — А, ты так, сволота! Бей его, братва!
     Рухнула скамья, затрещал стол, заверещала хозяйка. Гости вскакивали, прижимаясь к стенам. Даже лехиты, на что забияки, и те в сторону подались. Дрались здесь часто, но не каждый вечер сходятся пятеро с ножами наголо.
     Удар в руку Згур пропустил. Затрещал рукав, белое полотно тут же окрасилось красным. Пришлось отскочить, отмахиваясь кинжалом. Рядом, совсем близко, чернявый сцепился с одним из мордачей, третий крутился рядом, размахивая ножом…
     — Ну, ща! Замочу!
     Морда, покрытая оспинами, кривилась ухмылкой, нож плясал на уровне глаз, но нападать здоровяк не решался. Згур для убедительности сделал пару движений кинжалом, заставив противника попятиться, и вновь покосился в сторону. Чернявый, оттолкнув врага, прижался к стене, медленно отступая к выходу. Згур сделал выпад, взмахнув лезвием прямо перед носом мордатого, и одним прыжком очутился рядом с парнем.
     — К двери! Я прикрою!
     Чернявый понял сразу и, оттолкнув одного из парней, сунувшегося слишком близко, бросился к выходу. Згур резко развернулся — морда с оспинами была уже рядом, перед глазами блеснул нож…
     — Не сильно задел, братан?
     Згур быстро обернулся — дверь хлопнула, чернявый был уже на улице.
     — Ерунда! Царапина!
     Крови было много, но рана и вправду оказалась пустяковой. На войне такое и за рану не считается. Повязка — и снова в бой.
     — Звиняй, волотич, — здоровяк был явно смущен. — Кто ж его знал, что этот урод будет на нож кидаться? Згур подмигнул и достал из-за пояса кошель:
     — Держи!
     — Да ну! — Рожа сморщилась. — Не надо, братан!
     Лучше б ты дал этого урода подрезать. Я б таких, с серьгами которые!..
     Згур сунул кошель в лапищу, хлопнул парня по плечу и быстро направился к двери. «Драка» стоила ему небольшой обрубок гривны — как раз по паре кубков темного для каждого из мордачей. Теперь самое главное, не переоценил ли он чернявого…
     На улице было темно, но для убедительности Згур выскочил из харчевни спиной вперед, держа кинжал наготове. И тут же чья-то рука потащила его в сторону.
     — Скорее!
     Они бежали долго, стараясь не споткнуться о неровную бревенчатую мостовую, и Згур мысленно похвалил себя за удачное начало. Наставник часто повторял: «Чтобы понять человека — стань им!» Два последних дня он пытался стать этим парнем. Что он знал о нем? Молодой, горячий, из потомственных дедичей, значит, альбиром себя мнит, не иначе. Что еще? Ножом владеет не очень, зато бегает хорошо…
     — Передохнем!
     Они остановились за каким-то двухэтажным домом, и Згур отметил еще одну деталь — его новый знакомец горазд командовать. Ну что ж, учтем!
     — А здорово мы им в грызло дали! Згур только моргнул. Вот тебе и потомственный дедич! «Грызло»! Или так в Валине все говорят?
     — Я бы этих бычар!.. Ну, уроды! Ничего, еще разберемся! Чернявый помотал головой, выдыхая злость, и усмехнулся:
     — Спасибо, друг! Не забуду! Тоже бычар не любишь?
     — На дых не переношу! — охотно согласился Згур, стараясь не улыбнуться. «Бычар»! Ну, валинцы, бритвы не нужно, языком побреются! Но улыбаться нельзя. Мало ли, вдруг этот парень в темноте видит!
     Пожатие узкой ладони было горячим и крепким. Внезапно послышался испуганный вздох:Это… Ты что, ранен?
     Прежде чем ответить, как и полагалось: «Царапина!», Згур мысленно поблагодарил Мать Болот, направившую нож плечистого увальня. Лучше не придумаешь! Для этого парня, верящего в благородство, такое-лучше любых уверений в дружбе.
     — Надо… — голос стал озабоченным, — повязку, обязательно, а то загноится! Пойдем! Я тут недалеко, у тетки живу. Сам-то я из Дубеня…
     Згур знал и это. Из Дубеня, причем из Старого Детинца. И зовут чернявого…
     — Черемош. Черемош, сын Росохи, — узкая ладонь вновь сжала руку, но на этот раз осторожно, чтоб не потревожить рану. — Батя мой — войт, городской тысяцкий. А ты, кажется, волотич?
     — Да, из-под Коростеня.
     Про Бусел, говорить, конечно, не следовало, а вот по поводу остального спорить не приходилось. Волотича не спутаешь, а значит, нечего и врать.
     Они вновь пошли куда-то по темной улице в сторону Лехитских ворот, и Згур вновь подумал, как представиться. Своего имени говорить не хотелось. Назваться, что ли, каким-нибудь Волкодавом из рода Гончих Псов? Но наставник учил — чем меньше лжи, тем безопаснее. Значит, он…
     — Згур, сын Месника.
     Это была правда. Отца звали иначе, но для многих он был просто Месником — Мстителем. Мстителем за Край…
     Черемош, глотая слова, начал рассказывать о том, как они у себя в Дубене гоняют «бычар», да не просто, а каждый день, и о том, что серьги сейчас носят все молодые дедичи у лехитов и алеманов, и только «бычарам» сие не положено, оттого «бычары» и бесятся, а в харчевню надо вернуться и оным «бычарам» как следует «вмазать». Згур поддакивал, прикидывая, что, когда говорливый Черемош сделает перерыв, следует рассказать немного о себе. Лучше всего назваться дедичем, а то еще за «бычару» примет. Итак, он дедич, из небогатых, с двенадцати лет в Вейске Края, а вот недавно ушел, решив повидать свет. Тут почти все правда. Его отец… Згур невольно улыбнулся. Сказать бы этому зазнайке, кто его, Згура, отец! Нельзя! Итак, его отец был сотником на Великой Войне и с войны не вернулся. Для начала — хватит. Да и говорить много не придется, Черемош, похоже, способен любого заболтать.
     День был на диво ясный, но не жаркий, и валинский торг оказался переполнен. Згур с трудом протискивался между деловито снующими людьми, стараясь не наступать на разложенный прямо на утоптанной земле товар. Чего тут только не было! И кого! Улебы, сполоты, земляки-во-лотичи, огры со своей знаменитой упряжью и сапогами желтой кожи, лехиты, плечистые краснолицые алеманы и даже франки, которых в Коростене отродясь не бывало. И не диво — Валин город искони торговый. Живи где-нибудь, к примеру, песьеглавцы, о которых в сказках сказывается, и они бы тут торговали. Вокруг стоял гам, словно торговцы и покупатели решили перекричать друг друга. Впрочем, так и было — торговались отчаянно, с криком и руганью, а затем били по рукам, отсчитывали серебро и шли в ближайшую харчевню — обмыть покупку.
     На торг Згур попросту сбежал. День, проведенный вместе с Черемошем, изрядно утомил. Не то чтобы сын ду-беньского войта оказался столь невыносим. Напротив — Черемош Згуру понравился. Славный парень, жаль, что именно так пришлось знакомство свести. Но дня, проведенного в доме у его тетушки, вполне хватило, и, когда Черемош заявил, что пойдет в гости к еще одному родичу, Згур отпросился на торг. Оставаться в гостеприимном доме не хотелось.
     Прежде всего Згура принялись лечить. Как только они вломились в дом, напугав сонного привратника, тетушка — старая, но такая же решительная, как ее племянник, грозным голосом кликнула холопов, послала за каким-то Редькой-знахарем, и все эта толпа занялась Згуровой царапиной. Тут уж довелось поволноваться. Руку долго мыли черным дымящимся варевом, затем наложили одну мазь, следом — другую. Повязку было ведено менять трижды в день, а заодно пить что-то горькое и противное — для пущего здоровья. Сам Черемош крутился рядом, давая советы, и Згур убедился, что к лечению валинцы относятся более чем серьезно…
     Покупать на торге было нечего. Все нужное спрятано в надежном месте у надежного человека, и Згуру оставалось только смотреть. Горшки, кувшины, чаши. Снова чаши, да не простые — румские, черного блеска, с розовыми человечками по бокам. Светильники — тоже румские, на один рожок, на три, на десять. А вот и блюда: на одно муравья класть можно, на другое — чуть ли не целого тура. Згур лишь головой качал. Мать Болот, выдумают же! А вот и ткани… Ну, тут можно не смотреть, иначе в глазах рябить начнет. Да и что смотреть? Ткани — это для девиц больше,
     воину Края и серого плаща хватит. А красиво — прямо радуга!
     Лечение оказалось не единственной напастью. Подлечив, Згура принялись кормить. К еде в улебской земле тоже относились серьезно, к тому же Черемош вкупе с тетушкой почему-то решили, что их гость умирает с голоду. Вновь сбежались холопы, на длинный стол легла вышитая камчатая скатерть, и пошли перемены блюд — первая, вторая, пятая. Тут уж Згур взмолился, попросил пощады — и был отправлен почивать. Именно почивать — на мягкую перину, в которой он всю ночь тонул, словно в болоте…
     За тканями шло железо. На серпы с молотами Згур глядел равнодушно, но затем начались ряды оружейников, и тут уж глаза стали разбегаться. Згур поневоле вздохнул. Мать Болот, ему бы серебра побольше! Кинжалы — огр-ские, франкские, лехитские и… неизвестно чьи, но как хороши! Не удержавшись, Згур примерился к одному, самому замечательному, с лезвием синеватого блеска, и с сожалением положил оружие на место. Брони, кольчуги… На сабли и глядеть не стал — от соблазна подальше. Сколько ж войска вооружить можно! И, наверное, вооружают. Та, лица которой он так и не увидел, говорила о трех новых сотнях, которые собрал Палатин. Интересно, против кого?Против лехитов? Или?..
     Згур проснулся рано, как привык — с первыми лучами солнца. Но выяснилось, что в доме у тетушки спят долго — чуть ли не до полудня. Пришлось изрядно поскучать, прежде чем появился сонный Черемош и повел его на завтрак — за тем же столом, с переменами блюд и молчаливыми холопами, стоявшими по углам. А следом за этим — чернявый потянул Згура в город, заметив, что одному ему, волотичу, Валина не знающему, бродить опасно — еще на «бычар» нарвется. А вот вдвоем…
     Они гуляли долго, и Черемош беспрерывно говорил. Згура это вполне устраивало, и вскоре он узнал, какого знатного рода его новый приятель, да не просто знатного, а с серебряной тамгой, а на тамге той Зверь Лютый и сабля без ножен. А батюшка Черемоша не просто войт дубень-ский, а еще и славный воин, что под Коростенем воевал вместе с самим Кеем Уладом, а стоял их отряд прямо в центре, и был его батюшка ранен, но выжил и с победой вернулся, и теперь все его уважают и чтят, ведь те, кто дрался под Коростенем, — люди особые, таких сейчас уже
     мало осталось…
     Згур кивал, стараясь смотреть в сторону. Под Коростенем отец тоже был ранен — копье попало в грудь, а голову разбил удар чекана. Отец был на правом фланге Вечера Потрясения, и вся его сотня осталась там, на страшном мертвом поле, а отец лежал всю ночь, пока кто-то из уцелевших не подобрал умирающего сотника. Отцу тогда тоже было девятнадцать…
     Впрочем, говорить об этом не стоило, да и что толку вспоминать давние счеты? Ведь он сам, сын Месника, пошел добровольцем, чтобы драться под алым Кеевым Стягом. Времена меняются, Светлый Кей Войчемир — не Рыжий Волк Сварг. И хорошо, что сыновья тех, кто насмерть схватился под Коростенем, могут идти по шумной валинской улице и о жизни беседовать…
     С трудом покинув ряды оружейников, Згур попал в медный ряд. Еду выкладывали прямо на землю, на платки да покрывала, и оставалось порадоваться, что тетушка Черемоша столь хлебосольна. Иначе и тут бы не удержался. Дымящаяся похлебка с потрошками, мясо в глиняных горшочках — ладно, но вот раки! Раков Згур любил всегда, в Буселе их было полно, благо река рядом. С детства ловил — и под корягами, и так, прямо у берега. А здешние ракивсем ракам раки: огромные, испугаться можно!
     Итак, к вечеру Згур знал о своем новом приятеле почти все. Почти — ибо про остальное чернявый лишь намекал. Поинтересовался, женат ли Згур, есть ли невеста… А вечером, переодевшись во все новое, собрался куда-то, велев тетушке, а заодно и своему гостю не волноваться. Не к «бычарам» идет!
     И это Згур тоже знал, поэтому и не стал расспрашивать.Опасно, да и зачем? Скажет! Сам скажет!Задумавшись, Згур не заметил, как забрел на самый край торга. Тут уже не было ни горшков с блюдами, ни оружия, ни дымящейся похлебки. Зато народу хватало, и народу престранного. Плащи с темными балахонами, дымящиеся курительницы, какие-то яркие картинки, выложенные прямо на земле…
     — А посеребри ручку, красавчик! — наглая чернокосая девица в цветастом платье схватила за рукав, заглядывая в глаза. — Всю правду скажу! Что было, что будет, чем сердце успокоится…
     Ах вот оно что! Похоже, он забрел аккурат к гадателям — кобникам да чаклунам, наузницам и вельхвам. Згур не любил подобный народ. Не любил — и побаивался. Наверно, потому, что мама очень страшилась злых чаклунов. Но любопытство взяло верх.
     — Скажи сначала, что жена моя поделывает?
     — Тебя ждет. На лавке сидит да пряжу прядет. И радость у тебя — сын будет…
     Згур облегченно вздохнул, освободил рукав от крепкой хватки и засмеялся. Ну конечно! Недаром дядя Барсак говорил, что цена этим кобникам да наузницам — битый горшок в торговый день, они и о себе ничего сказать не могут.
     Он пошел, не спеша, отмахиваясь от предложений прикупить приворотного зелья или обзавестись веревкой, спасающей от злых нав. Рука крепко сжимала кошель у пояса — с этим людом держи ухо востро! Пару раз, веселья ради, он спрашивал — то вновь о жене, то о брате, то о братней невесте — и, посмеиваясь, шел дальше. А он их еще боялся!
     — Купи браслет, сотник!
     От неожиданности Згур замер и медленно обернулся. На него глянули подслеповатые старческие глаза. Старикашка, морщинистый, сгорбленный, в каком-то рванье.
     — Браслет, браслет купи. Треть гривны всего! А в том браслете сила великая, добрая, сам искал, сам нашел…
     Все это могло быть случайностью — кмета узнать легко, а с сотником — просто угадать, но на душе стало холодно. Быстро оглянувшись, Згур оттащил старика в сторону.
     — Браслетик, браслетик, — бормотал тот, жалобно мигая. — Добрый браслетик! Та, что носила его, счастливо жила, и счастья столько было, что и в могилу с ней ушло, и этого счастья еще на многих хватит. Я знаю, я кобник, кобник…
     — Погоди! — Згур уже начал успокаиваться. — Скажи сначала, как я с женой своей познакомился?
     — С женой? — Подслеповатые глаза удивленно мигнули. — Так нет у тебя жены, сотник! А с девушкой своей первой ты три года назад встретился. Летом было это, она венок белый надела и платье белое. Потом она тебе еще сказала: «Не бойся, красивый! Хочешь, сына тебе рожу?»
     Вновь стало холодно. Да, три года назад. Он уже был в Учельне, и их сотня отправилась на полночь. Тогда они зашли в маленький поселок…
     — Кажется, свой обед ты заработал, старик… Серебро, впрочем, Згур давать не стал. Отведя кобника в едный ряд, Згур накормил его похлебкой и терпеливо ждал, пока старик, чавкая и жадно глотая, справлялся с горячим варевом. Затем за маленький обрезок серебра прикупил старый, но прочный плащ и накинул кобнику на
     плечи.
     — Спасибо, спасибо, — на подслеповатых глазах выступили слезы, и Згур понял, что кобнику живется несладко. — Спасибо, сотник! А то злые люди меня обижают, обижают, убить хотели, три дня в крови лежал. А потом ушел, далеко ушел, у лехитов бродил, у алеманов, у франков. Теперь сюда пришел, а домой идти страшно, вспомнят обо мне злые люди, вспомнят…
     Домой? И вдруг Згур сообразил: этот старик — волотич!
     Вот как выходит!
     — Злые они, злые! — бормотал кобник. — Один Кей Улад добрый был, меня уважал, село обещал подарить. Да злые люди меня нашли, ножом резали, копьем били… Кей Улад? Згуру показалось, что он ослышался. Какой Улад? Неужели…
     — Так ты служил Рыжему Волчонку, старик? Брату Сварга?
     Згур разом пожалел о потраченном серебре. Вот, значит, кому служил старый негодяй! Это он сейчас старый, а тогда, двадцать лет назад…
     — Служил, служил, — похоже, кобник не обратил внимания на тон, каким его спросили. — Добрый он был, хороший! Его тоже убить хотели. А потом Извир землю тряс, много народу погинуло, и Кей Улад погинул. Предупредить пытался, да, видать, поздно было. А меня убить хотели, Барсак проклятый, все волком смотрел…
     Теперь Згур слушал, не перебивая. Барсак — имя редкое у волотичей. Не о дяде ли Барсаке речь? Он ведь тогда вместе с отцом Край защищал от таких, как этот. Спросить бы…
     — В болоте лежал, кровь вокруг. Упыри заложные собрались, кровь пить стали, да я их отогнал. Потом навы пришли, меня звали, но я слушать не стал. Долго лежал, затем пополз, комары меня ели, пьявки ели…
     Все стало ясно. Старый предатель выжил и теперь боится вернуться, хотя кому он нужен сейчас? Впрочем, нет, таких помнят, почти у каждого то отец погиб, то дед, а то и вся семья…
     — Что еще скажешь, кобник?
     Пора было заканчивать ненужный разговор. Будь кобник помладше, Згур знал бы, что делать. Но не душить же того, кто и так одной ногой в Ирии. Хотя таких в Ирий и не пускают!
     — Скажу, скажу, — кобник заторопился, словно чуя, что сейчас его погонят прочь. — Добрый ты, сотник, да злое дело свершил. Сам злые дела делал, знаю. Прошлой зимой это было, а до сих пор тебя мучит…
     Хотелось сказать: «Врешь!», но горло перехватило. Прошлой зимой… Ночь Солнцеворота, разоренный вражий табор, женщины, брошенные на грязный снег, орущие дети — и окровавленные мечи в руках его ребят. «Всех! Всех! Всех, кто выше тележной чеки!» Трупы лежали всюду — кучами, кое-где кучи шевелились, но раненым спасения не было — зима, вокруг — холодный лес. Тогда это казалось справедливым — ведь из их сотни уцелело всего двадцать два, впереди была тризна, глаза матерей, которым предстояло рассказать об их сыновьях, оставшихся в далекой сиверской земле…
     — Не горюй, не горюй, сотник! — кобник явно что-то почуял. — Все мы во зле живем, зла лишь в Ирии нет, потому как и жизни там нет, а когда жизнь — тогда и зло рядом. И сейчас ты на злое дело собрался…
     Згур смолчал, хотя далось это нелегко. Злое дело? Пусть так! Но кто смеет ему говорить об этом? Проклятый предатель, изменивший Краю и Велге? Нет, врет негодяй! Не может быть злым то, что делается ради родины!
     — И что? — усмехнулся он. — Браслетик твой мне, что ли, поможет, чаклун?
     — Не чаклун я, — старик вздохнул. — Мог рахманом стать, да не пришлось. Кобник я, кобник. А браслет — не для того. В кургане его нашел, три дня копал. В том кургане красавица спит — словно вчера положили. Не с руки снял — у сердца лежало.Стало совсем мерзко. Он еще и могилы разрывает! Вот падаль!
     — А в этом браслете счастья много! Я его на тебя заговорю, какая девушка тот браслет наденет, такая тебя на всю жизнь полюбит, и лучше суженой не найдешь. Всегда любить будет, любовь ее — что пламя ровное, горит да греет, и в Ирии не погаснет. Не приворот это — в привороте счастья нет, боль одна. А это — счастье чистое, потому как не ворованное, а подаренное. Треть гривны всего, сотник! Я бы и так подарил, да жить надо, я бедный, бедный, никто меня не слушает… Как звать-то тебя?
     —Згур…
     Собственное имя вырвалось само собой, а кобник уже что-то шептал, крутя в руках маленький мешочек. И Згуру стало страшно. Нет, не зря мама боится, не зря велит держаться от таких подальше! Рука полезла в кошель.
     — Подавись!
     Сгоряча он дал даже не треть — половину (новенькую гривну он разрубил как раз накануне). Старческие руки вцепились в серебро, и Згур, не оборачиваясь, заспешил прочь. Пусть оставит себе мертвый браслет! Не надо такого счастья! Жаль, у дяди Барсака двадцать лет назад рука дрогнула! Или этих кобников простым копьем и не убьешь?
     В доме у гостеприимной тетушки Згура ждал обед о пяти переменах блюд. Черемош уже вернулся, но, странное дело, почти ничего не ел и главное — молчал. Не требовалось особой догадки, чтобы сообразить — с парнем что-то не так. На «бычар» нарвался, что ли? Но на красивом, слегка смуглом лице не наблюдалось ни синяков, ни царапин, к тому же Згур уже знал — дракой такого не испугаешь, скорее раззадоришь. Значит, если дело не в разбитом «грызле» и если Черемош ничего не рассказывает при тетушке…
     Поговорили после обеда. Вернее, говорил Черемош. Как только они зашли в комнату, он с грохотом захлопнул дверь и треснул кулаком об стену.
     — Я… Я его убью!
     Чего-то такого Згур и ожидал. Оставалось узнать, на кого пал гнев горячего парня. Может, какой-то «бычара» просто толкнул сына войта на людном перекрестке?
     — Убью! — Кулак вновь ударил о стену. — Нет, я его на поединок вызову! Я ведь дедич! Згур, ты правила знаешь?
     — Поединков?
     — Да, наставник прав — за ложь приходится платить. Назвался дедичем! Тем более дедичей после Великой Войны в Крае почти и не осталось, а которые уцелели — тихо живут, о правах своих и не вспоминают. Правда, ребята из Кеева войска рассказывали…
     — К старейшине рода идти надо. Или к тысяцкому городскому. Если он разрешит, тогда собирается народ…
     — Нет! — Черемош наморщил нос. — Не годится! По правилам вызванный вместо себя бойца выставить может, особенно если родом знатнее…
     Згур и виду не подал, хотя подумать было над чем. Это кто же знатнее сына дубеньского войта?
     — Я бы его! С третьего удара! Ты как, Згур, на мечах умеешь?
     —Учили…
     Учили его крепко. Жмайло, огромный рыжий сполот, гонял их с раннего утра, приговаривая: «Давай-давай, волотичи, жабы трясинные! Тут вам ваша Мать Болот не поможет!» Наставника прозвали Отжимайло — и было за что. Молодые ребята, первый год как попавшие в Учельню, обижались на «жаб» и «волотичей», требуя, чтобы наставник называл их как положено — «бойцами». На это Отжимайло лишь усмехался в огромные рыжие усы: «Бойцами станете, когда мой удар отобьете. А ну, жабы, бегом!»
     — Учили! — усмешка у Черемоша вышла такая, что впору и обидеться. — А я в Дубене среди наших первый на франкских мечах был! Я б его! Могу и двуручник взять!..
     Оставалось сохранять серьезное лицо, хотя представить себе компанию с серьгами да в лехитских кафтанах, орудующую франкскими мечами, было забавно.
     — Нет, не получится. Не разрешат… Настроение у парня явно испортилось. Згур искоса взглянул на помрачневшего приятеля и решил, что пора.
     — А я уезжать собрался…
     — Домой? — без всякого интереса откликнулся Черемош.
     — Нет, к румам.
     — К-куда?!
     Клюнуло! Теперь — осторожнее, не спеша. Хорошо, что этот разговор он продумал заранее.
     — Ну, понимаешь… Я ведь в Вейске Края служил. Семь лет — не так и мало. Надоело, решил мир повидать. Думал, в Валине службу найду…
     — Ночным сторожем?
     Обидеться? Нет, нельзя. У парня просто привычка такая — над каждым словом язвить. То-то ему с «бычарами» рядом неуютно!
     — Сторожам платят мало. Вначале думал в валинское войско, к Палатину, да не хочется вновь лямку тянуть. Эти дни походил, посмотрел — может, кому охранник нужен. Да все как-то… Палатин во дворец к себе волотича не возьмет, а к купчишке какому-нибудь идти нет охоты.
     — Это верно! — оживился Черемош. — Купчишки — они тоже бычары! Отец из них веревки вьет, а какой дернется — враз в грызло! А что у румов?
     — У румов? — Згур мечтательно улыбнулся. — А у румов — все! Там любой службу найдет! Ведь Рум-город, говорят, Валина в десять раз больше, а Коростеня — во все двадцать!
     — Читал! — Глаза Черемоша блеснули. — Я ведь румский знаю! Не очень, правда, но фолии читать могу. Да, там только б серебро было! Знаешь, какая там жизнь?
     — Не очень, — Згур вновь улыбнулся. — Вот и хочется поглядеть. Наймусь в охрану, поднакоплю серебра…
     — Румы, румы… — задумчиво повторил Черемош. — Да, у румов, говорят, не то, что у нас. Вот, Кошик Румиец жил там, и теперь у Палатина первый человек!
     О Кошике Румийце Згур, конечно, слыхал — как не слыхать! Он и румский учил — не для того, конечно, чтобы фолии читать. Кметово дело простое: «Стой! Бросай оружие! Кто воевода?» Воевода по-румски именовался странным словом «хилиарх». Но хилиарх хилиархом, а пора говорить о главном.
     — Да и не достанут, если что…
     — Как? — Черемош явно не понял, и Згур основательно пояснил:
     — Я ведь не просто так из Вейска ушел. Было дело! В Крае мне оставаться не с руки, да и в Валине, пожалуй, тоже. Если захотят, найдут. А у румов…
     Черемош задумался, затем резко кивнул:
     — Точно! Так ты, значит, со своими разгавкался?
     — Разгавкался, — охотно согласился Згур. — Одному… бычаре в… грызло двинул. А бычара сотником оказался.
     — А! — Узкая ладонь рубанула по воздуху. — Все они, вояки, такие! Мне отец еще два года назад предлагал в войско поступить — десятником. А я решил — ну его! Бычарами вонючими командовать!
     Ну конечно! Згур невольно вздохнул — сам он стал десятником лишь через пять лет — уже в Учельне. И то, если честно, не только благодаря своим заслугам. В Вейске помнили, чей он сын.
     Разговор прервался, и Згур решил, что пока — хватит. Крючок заброшен, остается ждать, клюнет ли. А если нет… А если нет, он вновь встретится с той женщиной, вновь уложит ее на старый плащ — и она сделает так, что чернявому красавцу придется поспешить…
     Згур спал чутко — многолетняя привычка не отпускала, и; когда дверь в маленькую комнатку растворилась, рука сама скользнула к лежавшему наготове кинжалу. Сквозь тьму неярко горел огонек маленького светильника.
     — Згур! Эй, Згур! Ты спишь?
     — Сплю…
     Ответ был под стать вопросу, но сердце дрогнуло. Значит, началось! Черемош и в прошлые дни уходил куда-то за полночь, но тогда он не будил своего гостя.
     — Згур! Згур! — его потрясли за плечо, и стало ясно — разговора не избежать.
     — Я… Я спать хочу… — ~ Згур зевнул, всем своим видом показывая, сколь несвоевременно беспокоить соню, но Черемош вновь дернул его за плечо и, пододвинув табурет к ложу, присел рядом.
     — Слушай, Згур… Как… Как лучше к румам попасть? Через Савмат?
     — Савмат?
     Спешить не следовало. Пусть Черемош думает, что гость еще не до конца проснулся.
     Чернявый чуть не застонал от нетерпения:
     — Ну… Ты, помнишь, говорил… К румам…
     — А-а! — Згур махнул рукой. — Тоже мне, забота! Да к торговцам пристану, в охрану наймусь — и приеду. А морем, рекой — какая разница? Торговцы дорогу знают.Похоже, парень несколько растерялся.
     — Да… Конечно, но… Ты же сам говорил, что тебя могут искать. За того бычару, которому ты в грызло двинул. Представь, за тобой приехали сюда, в Валин. Как отсюда к румам побыстрее?
     Светильник горел скверно, но улыбаться было нельзя. Мать Болот, как все просто получилось!
     — Если меня начнут искать, — наставительно начал он, садясь поудобнее, — то найдут быстро. И ни к каким румам мне не попасть. Границу перекрыть легко, тем более у Савмата. И к лехитам не поедешь — Палатин Ивор с ними договор заключил, чтоб беглых выдавать. Разве что на полночь, к аушкайтам или в Ольмин… Поэтому я сразу в лес уйду — в наш, волотичский. Там я каждую тропинку знаю. Пересижу зиму, а весной…
     — Нет-нет! — нетерпеливо перебил чернявый. — Бежать надо сейчас!
     — Мне? — лениво отозвался Згур. — Да ну его, лучше сдамся. Государыня Велга, глядишь, и простит. Извинюсь, виру выплачу — и все дела.
     — Нам! Нам бежать надо! Мне и… — Парень вскочил, опрокинув светильник, и в комнате сразу же стало темно. — Ахты, Извир!..
     Пока Черемош, поминая Извира, Косматого и нав с упырями, возился с огнивом, Згур пытался понять, как лучше поступить. «Догадаться? Или прикинуться, как говорили в Коростене, „опорком“? Нет, опорком лучше!..»
     — Бычары на нас, что ли, пожаловались? Так ведь ссору они начали, убитых нет, а ранен я, а не они. К тому же мы с тобой дедичи, а они…
     — Да Косматый с ними! — вновь перебил чернявый. — А, ладно, все равно все скоро узнают! У меня есть девушка. Мы с ней с детства знакомы, еще с Дубеня…
     Теперь можно было слушать вполуха, тем более эту историю Згуру уже рассказывали. Да, жили рядом, вместе в бабки да во вьюна играли, затем первый раз на теремной лестнице поцеловались, затем в верности клялись под весенними звездами. И-и все. Родители увезли девушку сюда, в Валин. Черемош бросился к отцу, просил послать сватов, но дубеньский войт отказался, велев сыну навсегда забыть о суженой. Горячий парень, понятно, не послушал, помчался в Валин — и узнал, что девушку прочат замуж и дело это, считай, решенное. Значит, одно осталось — бежать вместе, да туда, где не достанут. А достать могут почти везде — родители у его любимой не простые дедичи.
     Згур слушал и кивал, прикидывая, что имен Черемош не называет — все-таки опасается. Молодец, парень! Только придется тебе не только имена назвать, придется в ноги поклониться…
     — Так ты этого жениха убить собирался?
     — Ну… — Черемош, кажется, слегка растерялся. — Это я так… По горячке. Не в нем дело.
     Згур даже отвернулся, чтобы лицо не выдало. Не в нем! А в ком же?
     — На полдень, к Нистру, — он вновь зевнул, как можно убедительнее и с наслаждением растянулся на ложе. — До границы — лесами, потом — через горы, затем — вниз по реке, в Тирис. А туда часто румские галеры заходят, отвезут прямо до Рум города. Хотя нет, все равно нагонят! А не нагонят, сгинете. Места там скверные, вдесятером не пройти. Тем более — с девушкой…
     Он сделал вид, что засыпает, но чернявый не отставал:
     — Вдесятером — не надо! А если… Если втроем! Ты, я и… и она? Ты кмет, драться умеешь, и я тоже. Если что, отобьемся!
     «И я тоже»! Згур поморщился. «Тоже»! Этого бы зазнайку на месяц-другой в Учельню! Или прямо на ледяную равнину Четырех Полей. Нет, туда не стоит, убили бы сразу, жалко парня!
     — Глупости, — невнятно, словно сквозь сон, пробормотал он. — Втроем не проехать… И дюжине не проехать… Так своей девушке и скажи!
     — Нет! — решительно отрезал Черемош. — Ты ей сам это скажешь!
     Возле высокой деревянной ограды было пусто, а над острым частоколом поднимались черные кроны еле различимых в ночной тьме деревьев.
     — Там сад, — шепнул Черемош, кивая на забор. — Раньше пустырь был, но Ивор, как Палатином стал, велел деревья посадить.
     — Собаки небось? — без всякой охоты осведомился Згур. — И стража?
     — И собаки, и стража, — негромко рассмеялся чернявый. — А как же! Да только стража пьет, а собаки спят! Все схвачено, дружище Згур!
     «Схвачено»! К валинским выражениям привыкнуть было нелегко. Да, «схвачено» неплохо!
     — А как же Палатин?
     — Нет его, — удовлетворенно заметил Черемош. — Приедет дня через два. Он у лехитов.Згур вспомнил — точно! На торге об этом и толковали:
     уехал Палатин к лехитам, а зачем, то уж его дело. Значит, Ивор уехал, стража, почуяв волю, принялась за пиво, а то и за румское вино, ну а собак и прикормить можно.
     — Значит, твоя девушка во дворце служит?
     — Ну-у, вроде. Сам увидишь. Ладно, пошли!
     Через забор перелазить не пришлось. Два бревна оказались аккуратно подпиленными, и в щель удалось протиснуться без особых сложностей. Черемош огляделся, ткнул рукой куда-то в темную глубину сада и шепнул: «За мной!»
     Згур на всякий случай поправил кинжал, хотя чутье подсказывало — опасности нет никакой. Пьяного кмета-стражника опасаться нечего, а с собаками его учил обращаться сам наставник Отжимайло. Да, опасности не было, но идти в темный сад почему-то совсем не хотелось.
     Может, виной тому была бессонная ночь. После того как Черемош, еще раз пообещав, что отведет приятеля к своей зазнобе, принес небольшой кувшин с вином и они выпили, Згур попытался заснуть, но сон не шел. И не чернявый был тому виной, и даже не то, что им предстояло. Из головы не выходил проклятый кобник.
     Подумав как следует, Згур понял, что дал маху. Одна Мать Болот да Дий Громовик ведают, Вправду ли мерзкий старикашка ведовством владеет. Вдруг просто угадал? И не серебра было жаль, хотя предателю Края и куска лепешки давать не следует. Кобник напомнил о том, что Згур пытался забыть любой ценой — и не мог. Та ночь, ночь Битвы Солнцеворота, когда они ворвались в табор…
     Згур много раз пытался представить, как должен был поступить. Да, Меховых Личин оставалось еще много, и они были страшны. Рядом с мужчинами сражались старики, мальчики, даже женщины. Тут выбирать не приходилось, Згур видел, что делали враги в захваченных поселках. Но когда он с остатками сотни ворвался в ворота, вперед вышел худой высокий старик в лисьей шапке и первым бросил полированный каменный топор на снег. Личины сдавались, , кидая оружие и становясь на колени. Это было так неожиданно, что кметы замерли, но тут он, Згур, вспомнив приказ Кея, крикнул: «Бей! Всех, кто выше тележной чеки!»
     Потом он рассказал дяде Барсаку, и тот, покачав головой, признал, что Кей был абсолютно прав. Скорее всего Личины просто готовили западню. Ведь их оставалось много, очень много, и стоило остатку Кеева войска втянуться в табор…
     Все так, но Згур не мог забыть, что случилось после его приказа. Не мог! И теперь проклятый кобник вновь заставил не спать ночь. Как хорошо, что он не взял браслет, украденный из могилы! Такой счастья не принесет…
     — Стой!
     Задумавшись, Згур не заметил, как они прошли сад, очутившись возле высокого резного крыльца. Дворец Па-латина, бывший дворец Кеевых наместников, был велик, поистине огромен. Они находились возле главного крыла, но не с лицевой, а с противоположной стороны. Внезапно он вспомнил, что отец тоже бывал здесь. Но тогда шла Великая Война. Что бы сказал сейчас отец, будь он жив?
     — Подожди тут! — Черемош, ткнув рукой в черную тень возле крыльца, шагнул вперед. Згур, неслышно скользнув поближе, замер. Наверно, сыну дубеньского войта довелось потратить немало серебра, чтобы беспрепятственно ходить по дворцу! Не меньше, чем заплатил Згур, чтобы узнать об этом.
     Чернявый взбежал по ступенькам и легко постучал в высокую дверь. Открыли почти сразу. Черемош быстро оглянулся и прошел внутрь.
     Ждать пришлось долго. Згур переминался с ноги на ногу, прикидывая, что будет, ежели сейчас их всех накроет стража. Получалось, что ничего особенного. Скрыть такое просто, достаточно объявить, что ночью двое татей хотели проведать дворцовую кладовую…
     Дверь еле слышно скрипнула, на крыльцо вышел Черемош и махнул рукой. Згур поспешил наверх. Чернявый нерешительно поглядел на него:
     — Она… Она сама с тобой поговорить хочет. Я тут подожду.
     И вновь пришлось сдерживать улыбку. Похоже, в этой парочке верховодил вовсе не сын войта.
     — Как ее зовут?
     Черемош несколько мгновений молчал, не решаясь, затем резко выдохнул:
     — Улада.
     — Как дочку Палатина? — Згур постарался удивиться как можно естественнее.
     — Она… Она и есть дочь Палатина. Улада, дочь Ивора… …Об этом он узнал еще в Коростене. Правда, тогда Згур еще не ведал, что дубеньского знакомого Улады зовут именно Черемошем. Об этом ему рассказала та женщина — как и о многом другом. Например, о женихе — о том, кого горячий парень хотел звать на поединок. Едва ли дубень-ский дедич смог бы отличиться в бою на франкских мечах, ибо звали жениха Велегостом — Кеем Железное Сердце…
     Огонек свечи с трудом рассеивал тьму, и Згур не сразу смог заметить ту, что ждала за дверью. В первый миг показалось, что перед ним парень — высокий, плечистый, под стать ему самому. Но затем свет упал на лицо, и Згур понял, что ошибся. Девушка — широколицая, длинноносая…
     — Ты и есть этот… наемник?
     Тон был под стать словам — язвительный, полный презрения. Можно было обидеться, попытаться пояснить, что они с Черемошем друзья, но Згур понял — это лишнее.
     — Да, это я, сиятельная.
     Теперь следовало поклониться, но не особо низко — не в ноги и не в пояс. Он — не холоп, не слуга. Достаточно просто кивнуть.
     — Подойди к свету…
     Осмотр длился долго, словно оглядывали кровного скакуна на ярмарке — разве что руками не щупали. Згур стоял молча, руки по швам, ноги — на ширине плеч, для пущей верности представив, что перед ним не ширококостная девица с длинным носом, а сам Отжимайло: рыжие усы, начищенная до невыносимого блеска стальная бронь, красные огрские сапоги. «В-волотич, жаба болотная! Гляди веселей, чучело!» Он даже запоздало пожалел, что верхний крючок рубашки не застегнут — того и гляди отжиматься заставят, да не просто, а с полной выкладкой, в кольчуге и шлеме. Ладно, авось пронесет!
     — За что тебя выгнали из войска?
     Не пронесло. Черемош явно успел поделиться байкой о сотниковом «грызле» — и, выходит, напрасно. Девица не столь наивна.
     — Я отказался выполнить приказ, сиятельная.
     — Да ну? За это не выгоняют!
     Она не верила, голос стал еще более язвительным, даже злым.
     — Это было на войне…
     Ее глаза на миг оказались рядом, и Згуру почудилось, что на него смотрит кто-то другой — постарше и куда опаснее. Словно он попал в плен, и сейчас его будут допрашивать…
     — На войне? Да ну? Это на какой же?
     Да, он не ошибся. Впрочем, тут его не поймают.
     — У сиверов. Войско Кея Велегоста. Третья сотня Края.
     — Какие войска пришли к Кею Велегосту из Валина? Згур едва не засмеялся. Да, молодец девица! Интересно, обязан ли он знать это? Пожалуй, да. Войско Велегоста было небольшим, за долгий поход удалось не просто перезнакомиться, но и подружиться.
     — Три сотни «коловратов». Первая, синего значка — сотник Удай, вторая, белого — сотник Зорка…
     — Ладно… — ее голос стал мягче, губы улыбнулись. — Странно, ты говоришь правду, наемник… Значит, ты берешься довести нас до Тириса? За сколько?
     И опять можно было спорить, говорить о трудностях дороги, набивать цену. Но Згур уже понимал — Улада куда лучше разбирается в людях, чем ее наивный воздыхатель.
     — Сотня гривен серебром.
     Это было много. Даже очень много, но дочь Палатина лишь пожала широкими плечами.
     — Две тысячи алеманских шелягов? Ты думаешь, я возьму такие деньги с собой?
     Его вновь проверяли. Если он действительно собрался к румам, то, конечно, должен продумать и это.
     — Не обязательно таскать с собой мешок серебра, сиятельная. Достаточно взять долговую запись на кого-то из торговцев из Тириса…
     — Чтобы ты нас в Тирисе и зарезал? Нет, наемник, сделаем иначе. Пятьдесят гривен ты получишь в Тирисе, остальные — в Рум-городе. И учти, записи будут без имени, только я знаю, к кому обратиться за серебром.
     Згур лишь кивнул, мысленно пожалев беднягу Черемоша. Ежели такую взять замуж!.. Впрочем, нет, такую и брать. Случись беда, эта не растеряется, не начнет вопить, увидев дохлую мышь.
     — Я не очень верю тебе, наемник. Но сотня гривен — хорошая гарантия твоей верности. Надеюсь, ты понял, что будет с тобой, если нас поймает Палатин?
     Она сказала «Палатин», а не «отец» или «Ивор». Интересно, почему? По привычке?
     — Догадываюсь, сиятельная.
     — Не догадываешься. Палатин не даст умереть тебе раньше, чем через месяц. И это будет самый интересный месяц в твоей жизни, наемник!.. Служанку я смогу с собой
     взять?
     Переход был столь неожиданным, что Згур не удержался:
     — Разве для того, чтобы кинуть ее волкам — или разбойникам.
     Длинный нос дернулся.
     — Но… Кто будет меня раздевать перед сном? На этот раз язык удалось вовремя прикусить, что стоило немалого труда. Впрочем, чуть подумав, Згур понял — эта избалованная девица по-своему права. Она привыкла жить именно так.
     — Ужасно! Может… мне еще и мужчиной переодеться?
     — Подойди к свету…
     Это было маленькой местью за начало их разговора. Впрочем, Улада стояла столь же невозмутимо, словно перед нею был кравец, собравшийся шить дочери Палатина
     новый наряд.
     — Огрская шапка, лехитский кафтан — пошире, широкие штаны и сапоги — мужские. И плащ потеплее, будем ночевать прямо в поле. И — никаких румян или белил.
     — Хорошо. Иди — и позови его.
     Згур вновь кивнул, с трудом удержавшись, чтобы не вытереть пот со лба. «Его»! Бедный Черемош!
     Пока сын дубеньского войта объяснялся с длинноносой, Згур еще раз вспомнил весь разговор. Да, девица умна. Но все-таки поверила! Презирать людей — плохо, иначе можно догадаться, что есть вещи более дорогие, чем мешок серебра. Значит, он, сотник Вейска Края, сын Месника, — обыкновенный наемник? Пусть будет так! И Згур почувствовал что-то похожее на облегчение. Предавать того, кто тебя ненавидит и презирает, легче.
    

    

     

      Глава 2. ХОЗЯИН ЗПОЧЕВА
     

     …Вдали темнели бревенчатые дома родного Бусела. Но это был не привычный маленький поселок о семи избах. Густой частокол охватывал весь мыс, десятки домов горбились скатными крышами с резными фигурками на затейливо украшенных коньках. Згур знал — таким был Бусел до войны, до того, как его жители бросили поселок, спасаясь от закованных в железо сполотов, но все равно не ушли. Каратели настигли их — кого в лесах, кого в соседних селах.
     Такой, прежний Бусел ему снился не впервые, но теперь он был тут, на песчаном речном берегу, не один. Отец стоял рядом, и был на нем багряный плащ, заколотый серебряной фибулой, наброшенный поверх сверкающей кольчуги. На голове — легкий сполотский шлем, при бедре — франкский меч, а на ногах — желтые огрские сапоги.
     Згур часто видел отца во сне — именно такого, хотя и знал, что во время Великой Войны воины Велги носили простые серые плащи, кольчуги и шлемы имел далеко не каждый, а уж франкский меч — в лучшем случае один на сотню. Но отца запомнили именно так: Месник, Мститель за Край, не мог драться простым клевцом и ходить в дырявой рубахе. В песнях и старинах одежда и оружие перечислялись особенно тщательно, словно сказители пытались восполнить то, чего так не хватало повстанцам.Отец был молод, но глаза смотрели сурово и неулыбчиво. Светлые пряди выбивались из-под шлема, и в них серебрились первые нитки ранней седины. Згур знал, что это сон и отец ничего не скажет ему — того, что он не слыхал бы от матери или дяди Барсака, но все же не мог удержаться:
     — Я отомщу за тебя, отец!
     Взгляд молодого воина в багряном плаще не изменился. Легко дрогнули бледные губы.
     — Кому, Згур? Сполотам? Дети не виновны в грехах отцов.
     Они говорили об этом не в первый раз, и Згур заспешил:
     — Нет! Сполоты — не враги. Дядя Барсак говорит… Лицо отца искривилось усмешкой.
     — Барсак? Он не простил. Он, и другие, кто выжил. Учти, они будут мстить дальше — твоими руками. Война кончилась, Згур, и на могилах давно уже растет трава. Помни — когда идет война и Край в опасности, допустимо все. Но сейчас мир…
     Згуру стало не по себе — такого от отца он никогда не слышал.
     — Но… Если Краю нужно? Ведь ты сам после Коростеня мог не идти в бой. Ты был тяжело ранен. Но ты вызвался добровольцем…
     — Да. Ради Края. — Глаза сверкнули живым огнем. — Ради Края и твоей матери, Згур. Я очень любил ее…
     Горло свело болью. Згур вспомнил, как плакала мать — ночами, думая, что он не слышит. Наверно, так плакали все вдовы Бусела и, конечно, не только Бусела.
     — Я буду мстить не сполотам, отец. Я дрался плечом к плечу с кметами Кея Велегоста на Четырех Полях. Но ты погиб не на войне, я знаю. Тебя убили позже…
     Про это мало кто ведал, да и сам Згур догадался далеко не сразу. Он, сын Месника, родился через два года после того, как Велга и Кей Войчемир договорились о мире. Через два года! А потом он узнал, что отец приезжал в Бусел уже после войны. Приезжал вместе с матерью, помог обустроить дом и уехал — навсегда.
     — Теперь я знаю, что ты делал для Края, отец. И знаю, кто убил тебя!
     — Знаешь? — В словах был лед, и Згур немного растерялся.
     — Я… Я догадываюсь. Пока. Но узнаю, клянусь тебе узнаю и отомщу. Ему — и его родне. Всем!
     — Всем, кто выше тележной чеки, — негромко проговорил отец, и Згуру вновь стало не по себе. Почему ему снится этот сон? Неужели отец, Мститель за Край, мог бы сказать такое? Нет, он не щадил предателей и никогда не запретил бы сыну…
     — Я пришел не за этим, Згур, — голос отца стал совсем тихим, словно он был уже не здесь, а в далеком полуденном Ирии. — Я уже не в силах ничего запретить тебе — я далеко, а ты уже совсем взрослый. Но я должен предупредить…
     Он замолчал, и тут Згуру привиделось, что лицо отца начало на глазах стареть. Морщины рассекли лоб, уголки губ опустились, седина плеснула в волосы.
     — Я не мстил, Згур. Я делал лишь то, что нужно Краю. Но ты… Поступай, как знаешь. Однако во всем есть предел. Твоя мать боится чаклунов и кобников — и она права. Меч лишь убьет, ведовство погубит душу. И не только душу врага. Бойся того, чем ты владеешь, не зная. Но и это не самое страшное, Згур… Прощай!
     — Отец!
     Згур рванулся вперед, но лицо ударилось о невидимую стену. Темные силуэты домов стали расплываться, серым туманом покрылась река, и упала тьма — непроглядная, невыносимая, страшная…
     Он открыл глаза и долго лежал, боясь пошевелиться. В затянутое слюдой окошко сочился предутренний сумрак, в коридоре уже слышались осторожные шаги тетушкиных холопов, вставших растопить печь да завтрак приготовить, а Згур все никак не мог прийти в себя. Сны посылают боги — он верил в это. И если отцу разрешили прийти из Ирия — то неспроста. О чем он хотел предупредить? Не мстить? Но он, Згур, не мстит, он делает то, что нужно Краю, — как и отец в дни Великой Войны. Когда все будет сделано, он вернется домой и… Забудет? Нет, не забудет, но станет ждать нового приказа. Нет, тут опасаться нечего.
     И тут вспомнился кобник — проклятый предатель, которого он сдуру да из жалости накормил горячей похлебкой. Может, отец имел в виду именно его? Но ведь браслет остался у заброды! Значит, и тут бояться нечего, и зря отец беспокоится в теплом Ирии. Нет, хватит думать об этом! Остался один день — последний, а там…
     Згур пружинисто вскочил, привычно упал на пол и, скомандовав голосом наставника: «Начали, жабья душа!», принялся отжиматься. Вот так, волотич, вот так, сотник Згур! Бредни да страхи прочь, пора и о делах подумать. Первое — отправить Черемоша на торг за конями да припасами. Второе…
     — Сапоги! Ну!
     Голос Улады звучал сердито и недовольно. Черемош подскочил, склонился, схватил за красный огрский сапог, потянул…
     Згур хмыкнул, продолжая возиться с костром. Это повторялось уже третий вечер и весьма его забавляло. Сапоги снимать дочь Палатина не умела — и не собиралась, как и расстегивать кафтан, садиться на лошадь, а равно с лошади слезать. У нее не было холопов и слуг, зато имелся безотказный Черемош. Згур дунул на разгорающийся хворост и еле удержался, чтобы не рассмеяться. Ну, ладно, он-то понятно. Но чернявый за что мучается? Любовь? Ну, знаете! Если это любовь!..
     Первые пару дней Згур опасался, что невыносимый нрав Улады превратит их путешествие в сущее Извирово пекло. Девица ворчала и спорила по любому поводу, отказывалась есть похлебку, сваренную на костре, и требовала, чтобы по ночам от нее отгоняли комаров. Занимался всем этим Черемош; сам Згур с первого же дня молчаливо дал понять — он проводник, телохранитель, но не холоп. Кажется, Улада это поняла, но ограничилась тем, что почти не разговаривала с ним, а ежели приходилось, то называла Згура исключительно «наемником». Но более всего доставалось чернявому, и Згур лишь гадал: сколько еще вытерпит парень? Но Черемош терпел, и оставалось только удивляться — выходит, это и есть любовь?
     Костер разгорелся, и Згур оглянулся, думая позвать приятеля. Готовил тот сам, поскольку Улада сразу же заявила, что стряпня «наемника» ее совершенно не устраивает. Трудно сказать, чем похлебка или каша, сваренные чернявым, могли быть лучше, но девица упорно стояла на своем. Итак, Згур подбросил дров, оглянулся — и со вздохом сам взялся за котелок. Парочка была занята. На земле лежал снятый сапог, а Черемош что-то шептал на ухо девушке. Та благосклонно кивала и время от времени гладила его по руке. Згур пожал плечами и пошел за водой. Что поделаешь? Любовь!
     …Их путешествие началось без особых трудностей. Дорогу Згур узнал заранее и теперь вел их маленький отряд прямо на полдень, к Змеиным Предгорьям. Здесь, во владениях Палатина, особых опасностей ожидать не приходилось, но из осторожности ночевали не в поселках, а прямо в лесу, подальше от жилья. Ехали быстро, двуоконь, меняя лошадей. К удивлению Згура, Улада прекрасно держалась в седле и почти не уставала к концу дня. Уставал Черемош, для которого подобные путешествия были явно не в привычку, но тоже старался не подавать виду…
     Вода уже закипала, когда Черемош наконец справился со вторым сапогом и занялся похлебкой. Згур не без удовольствия уступил ему место у костра и прилег на траву, глядя в темнеющее вечернее небо. Пусть сын войта потрудится! С чернявым тоже хватало забот. Сапоги он, конечно, снимал сам, и за дровами ходить не отказывался, зато всячески искал приключений. В поход он отправился с полным вооружением, в кольчуге и даже шлеме, и Згур еле уговорил его снять всю эту тяжесть. Сам он тоже вооружился, но надевать бронь не стал — рано. Згур усмехнулся, вспомнив, как Черемош цокал языком, увидев его меч — настоящий, франкский, с клеймом в виде единорога. Меч ему подарил дядя Барсак — оружие было памятью о Великой Войне. У Черемоша меч оказался тоже неплох — алеманский, с золотой отделкой и цветными камнями на рукояти. И этим мечом сын войта в первый же день попытался разобраться с какими-то тремя бродягами, посмевшими не уступить им дорогу. За ними последовали двое ни в чем не повинных селян, чья телега застряла на перекрестке, затем — какой-то неосторожный дедич, бросивший, как показалось чернявому, удивленный взгляд на Уладу. Згуру не без труда удавалось сдерживать горячего парня. К его удивлению, дочь Ивора тоже не приветствовала этакую лихость и немало язвила по поводу «альбирства» своего поклонника.Вода кипела, Черемош, что-то отсчитывая на пальцах, кидал в котелок соль и остро пахнущие приправы, захваченные из тетушкиного дома, и Згур понял, что за ужин можно не беспокоиться. Улада присела поближе, поглядывая не без иронии на своего воздыхателя. Згур вновь отвернулся. Да, парня держат в черном теле, по крайней мере днем. Правда, вечером, когда Згур ложился спать, завернувшись в плащ, Черемош и Улада садились поближе к костру, накидывали на плечи покрывало и тихо о чем-то разговаривали. А может, и не только разговаривали, да не Згу-рово это дело. Места были спокойные, ночью можно не сторожить, так что спал он крепко, не прислушиваясь. А поутру все начиналось сызнова. Улада капризным тоном приказывала согреть ей воды для умывания, потом — подать костяной гребень, дабы расчесать свои длинные светлые волосы, затем начиналась церемония надевания сапог…
     — Готово! — удовлетворенно заметил Черемош, в очередной раз пробуя варево. — Згур, ты…
     — Миску! — перебила Улада. — И ложку! Помыть не забудь!
     Из общего котелка есть она категорически отказывалась. Миска, как и ложка у нее оказались серебряными, тонкой алеманской работы. Згур уже не удивлялся.
     — Много не накладывай! — дочь Палатина наморщила свой длинный нос, недовольно глядя на дымящийся котелок. — Опять, наверно, пересолил?
     — Я… — растерялся Черемош, и Згур не удержался от улыбки.
     Похлебка оказалась превосходной, и Улада несколько оттаяла. Згур, дабы чем-то помочь приятелю, добровольно вызвался помыть котелок в ближайшем ручье. Когда он вернулся, девушка сидела у костра, внимательно разглядывая что-то на своей ладони.
     — Комар, — сообщила она. — Уже второй. Наемник, а в другом месте мы стать не могли?
     — Так здесь вода близко… — начал было Черемош, но длинный нос вновь дернулся.
     — Миску помой! И ложку!
     Черемош вздохнул и поплелся к ручью. Згур отошел в сторону — оставаться наедине с девицей он не любил.
     — А ты не смей ухмыляться, наемник!
     — Не смею, — сообщил Згур, не оборачиваясь. — Не смею, сиятельная.
     — Думаешь, не вижу? Обернись, я с тобой разговариваю!
     Пришлось обернуться и сделать шаг к костру. Улада медленно встала.
     ~ Ты много себе позволяешь, наемник! — Темные глаза смотрели строго, без улыбки. — Ты, кажется, забыл, кто мы и кто ты. Напомнить?
     Надо было смолчать, но Згур не выдержал и улыбнулся:
     — Напомни, сиятельная!
     В темных глазах блеснул гнев.
     — Я — дочь сиятельного Ивора, Великого Палатина Валинского и всей земли улебской, великого дедича и хозяина Дубеня. Черемош — сын тысяцкого и внук тясяцко-го, его предки — потомственные дедичи. А ты — наемник,
     волотич из своего грязного болота, который хочет заработать горсть серебра. Ты понял?..
     Слова били в лицо, словно пощечины. Згур закусил губы — так с ним никто еще не разговаривал. Волотич из грязного болота, вот, значит, как?
     — Ты немного ошиблась, сиятельная, — медленно проговорил он, стараясь подавить гнев. — Сейчас мы все — беглецы и преступники. Но я — только наемник, который хочет заработать горсть серебра, а ты — дочь, посмевшая нарушить волю отца. Кстати, твой отец — тоже волотич из грязного болота. Волотич, изменивший Краю и служивший его врагам!
     Девушка отшатнулась, полные губы побелели.
     — Вот как ты заговорил, наемник! Ты лжешь, мой отец — не изменник, изменники вы — бунтовщики, посмевшие кусать руку, которая вас кормила! Мало вас вешали…
     Згур закрыл глаза, чтобы не видеть ее лица. Внезапно показалось, что с ним говорит не широкоплечая девица с длинным носом, а тот, кого он никогда не видел, но неплохо знал — Ивор, сын Ивора, предатель и сын предателя. Мать Болот, хвала тебе, что меч лежит на траве и что перед ним — девушка…
     — Поэтому помни свое место, наемник! Таких, как ты… Внезапно на душе полегчало. А он еще сомневался, мучился! Перед ним — враг, настоящий враг, такой же, как те, с кем скрестили клевцы отец и его друзья…
     — Меч! Меч! Где меч?!
     В первое мгновение Згур ничего не понял. Почему Черемош вернулся без миски с ложкой, отчего так отчаянно кричит, а главное — меч-то зачем? Улада, похоже, тоже растерялась, а чернявый уже бегал возле костра, наклоняясь и бестолково хлопая руками по траве. И тут послышался треск кустов, что-то темное показалось на тропинке…
     — Меч! Згур, где меч?
     Похоже, помыть посуду чернявому не дали. И тот, кто совершил это, сейчас ломился вслед за незадачливым посудомоем. Медведь! Огромный, темно-бурый, с сединой в густой шерсти…
     — Меч! Ага, ну я тебе!
     Чернявый нашел-таки меч, и тут только Згур опомнился. Меч? А почему бы не ложка? Против этакого зверя — все едино!
     — Черемош, назад!
     Испуганно вскрикнула Улада. А зверь был уже близко, маленькие глазки сверкали злобой, из пасти доносилось негромкое рычание. Згур успел удивиться — что это так допекло зверюгу? Вроде не зима, когда с голодухи медведи лютовать начинают!
     — Черемош, назад! Уходи!
     Но чернявый не слушал. Меч уже был в руке, и сын войта смело шагнул вперед. Рычание — уже погромче и по-страшнее. Мгновение зверь колебался, а затем начал медленно подниматься на задние лапы.
     Згур бросился к Черемошу, но опоздал. В лучах закатного солнца блеснул клинок — и тотчас отлетел в сторону, выбитый быстрым ударом могучей лапы. Второй удар отбросил чернявого в сторону. Зверь заревел и шагнул вперед, прямо к застывшей на месте Уладе.
     Згуру показалось, что все это происходит не с ними. Поляна, костер, мохнатое чудовище, готовое растерзать их всех. И тут же в ушах прозвучал знакомый голос — спокойный, чуть насмешливый…
     »…Вы парни как, не из пугливых? Зверушек не боитесь? Правильно, хе-хе, правильно! Чего их бояться?» Рахман Неговит, толстенький, круглолицый, в своем нелепом черном балахоне стоит посреди поляны, с улыбкой глядя на выстроившихся перед ним молодых ребят из Учельни. «Ну, вот ты, Згур. Представь, идешь себе по лесу, о девушке своей мечтаешь, а перед тобой, хе-хе, волчина — или медведь!..»
     Згур глубоко вздохнул и, не обращая внимания на отчаянные крики ползавшего по траве Черемоша, одним прыжком оказался перед зверем. Теперь — самое главное. Глаза! Почему он смотрит в сторону?! Глаза!!!
     Во взгляде зверя была ненависть и жажда крови. К горлу подступил страх — еще один шаг и… Отступать поздно, медведь лишь выглядит неуклюжим — нагонит, навалится всей тушей… «Ты, главное, не бойся, Згур! Злобы у зверюг много, а вот воля, хе-хе, слабовата. Соберись с силами, пробейся, достучись. Главное — взгляд не отводи. Нельзя, хе-хе, съедят…»
     Все исчезло, остались лишь звериные глаза, полные мутной ненависти. «Достучись, Згур, достучись — а потом дави!» Как это учил Неговит? Собраться, забыть страх — и держать взглядом. Держать, пока не лопнет кровавая пелена и на тебя не глянет душа зверя — трусливая, неспособная противостоять человеческой воле. И — голос, зверь боится голоса, но надо не говорить, а…
     Згур заворчал — низко, напрягая гортань. Когда-то они весело смеялись, пытаясь подражать Неговиту. У того получалось здорово — испугаться можно. В горле пересохло, но Згур собрался с силами и рыкнул — негромко, хрипло.
     Он ждал удара, но время шло — медленно, непередаваемо долго. Глаза зверя были совсем близко, и — ничего не происходило. Невыносимо хотелось крикнуть, броситься в сторону, упасть на землю, но Згур понимал — нельзя, это смерть. И вот наконец… Медленно, медленно лютая ненависть в маленьких глазках стала сменяться удивлением. Зверь чувствовал — что-то не так, что-то мешает. Згур засмеялся, заставил себя податься навстречу чудищу…
     Есть! Удивление сменилось растерянностью, затем — ужасом. Вот она, душа зверя! Маленькая, пугливая, приученная бояться человека. Пора! Згур резко выдохнул и шагнул вперед. В ноздри ударил густой звериный дух, на мгновение вернулся страх, но тут медвежьи глаза дрогнули и пропали.
     Когда он вновь смог видеть, зверь уже уходил — не спеша, порыкивая, время от времени оглядываясь, но не решаясь вернуться. Згур потер ладонью лицо и медленно опустился на траву…
     — Ты… Он тебя… — голос Черемоша донесся словно из неизмеримого далека, и Згур с трудом разлепил губы.
     — Нет, не съел. Ты как?
     — Да отлично! Ну и рычишь же ты! Слушай, давай его догоним! Там такая шкура!
     Жизнерадостного парня трудно было пронять даже медведем. Згур вяло подумал, не дать ли этому выдумщику по шее, но лишь махнул рукой. Хотелось засмеяться, но сил не было. Интересно все же, из-за чего разозлился зверь? Не иначе храбрый сын войта хотел разобраться с его «грызлом»!
     — Ух, была б рогатина, показал бы этому бычаре! Я таких в Дубене!..
     Згур покосился на возбужденную физиономию чернявого и, не выдержав, захохотал.
     …Ночью его разбудило осторожное прикосновение. Згур, не открывая глаз, резко приподнялся, рука легла на рукоять меча.
     — Не дергайся, это я… Он узнал голос Улады и открыл глаза. Костер догорал, возле него тихо посапывал Черемош. Лицо девушки было совсем рядом.
     — А ты храбрый парень, наемник! Оставалось пожать плечами. Обида вспыхнула с новой силой. Она что, еще и за труса его принимала?
     — Я… В общем…
     Улада с трудом подыскивала слова, что было совсем на нее не похоже.
     — Я не должна была так говорить с тобой, наемник. Извини!
     Отвечать не хотелось, Улада заглянула в его глаза и покачала головой:
     — Обиделся, вижу. Я… Я не подумала, когда говорила… Прости! Вы ведь там еще помните войну! Наверно, твой отец тоже воевал… Прости, Згур!
     Впервые она называла его по имени, и это удивило куда больше, чем все остальное.
     — Ладно, — он отвернулся, чтобы не встречаться с ней взглядом.Забудем, сиятельная!
     Девушка явно хотела сказать еще что-то, но, похоже, не решилась, а Згур не стал помогать. Нет, он не забудет! И очень жаль, что она все-таки извинилась. Теперь ему будет тяжелее.
     Следующие несколько дней прошли без приключений. Погода оставалась превосходной, лишь однажды прошел короткий слепой дождь. Ехали быстро, кровные кони легко несли по протоптанной лесной дороге. Встречные, увидев троих вооруженных всадников, спешили уступить путь. Лишь однажды дорогу загородила мрачная ватага, вооруженная кольями и дубинами. Тут уж пришлось обнажить мечи. Однако станичники в драку не ввязались, в последний момент предпочтя расступиться и даже снять шапки. Згур с трудом удержал Черемоша, рвавшегося наказать «бычар». Следовало спешить — каждый час был на счету.
     Згур много раз пытался представить, что сейчас творится в Валике. У них был день до возвращения Палатина. В этот день погоню, конечно, никто не посылал — ждали хозяина. И вот Ивор вернулся, перепуганная насмерть дворня спешит доложить о беде…
     Не удержавшись, Згур заговорил об этом на одном из привалов. Улада пожала широкими плечами и, наморщив нос, снисходительно заметила, что «наемник» может не беспокоиться. У них в запасе не день, а куда больше. Перед бегством она сказала своей самой верной служанке, что собирается в Савмат, к Светлому — просить о заступничестве. Отец, конечно, знает, кто пользуется ее доверием. Служанку ждут плети, может — и кое-что похуже. В застенках Палатина имеются большие мастера, у которых способен заговорить даже мертвый. Сначала служанка будет молчать, потом, конечно, признается — и отец поверит. Значит, погоня помчится на восход…
     И вновь, в который раз, Згур едва сдержался. Дочь Палатина пожертвовала неведомой ему девушкой. И, конечно, в трудную минуту охотно пожертвует им самим. Служанку она по крайней мере знала много лет, быть может, они с ней даже дружили, а о нем — какой разговор! Да и в наивность Палатина Згур не очень верил. Сам он на его месте первым делом опросил бы всех стражников у ворот, просто прохожих, жителей окрестных селений, а погоню послал бы по всем дорогам, благо кметов в Валине хватает.
     Черемоша заботило другое. Однажды, перед сном, он заговорил об отце и сестрах. Разгневанный Палатин может узнать, с кем бежала его дочь, и тогда… Улада только фырк-нула, и парень, смутившись, замолчал. Згур не стал лгать, чтобы утешить приятеля. Ивору, конечно, доложат обо всем. И о том, кто дружок Улады, и о волотиче по имени Згур. Последнее даже радовало — пусть узнает! Может, вспомнит тех, кого когда-то предал!
     С Уладой они больше не ругались, но по-прежнему почти не разговаривали. Черемоша это явно смущало, и он пытался заводить общую беседу, рассказывал о Дубене, вспоминал, как он лихо «чистил грызла» тамошним «бычарам». Увы, из этого ничего не выходило. Улада слушала, иронично усмехаясь и всем своим видом показывая, что это ее не касается. Згуру даже становилось жалко чернявого. И что он нашел в этой надменной девице?
     Самому Згуру Улада не нравилась, да и понравиться не могла. Она походила больше на крепкого кмета, чем на юную девушку. И не такую уж юную! Дочь Палатина была явно постарше и своего приятеля, и Згура. Другие в ее возрасте по двое детей имеют. Да и не во внешности, не в возрасте дело. С этакой язвой да любиться! Да ее только к врагу засылать для подрыва духа!
     Пока Улада ворчала по поводу плохо помытой миски и пересоленной похлебки, это можно было терпеть. Но, увы, похлебкой дело не ограничилось. Когда они отъехали от Валина уже достаточно далеко, дочь Палатина решительно заявила, что дальше поведет их сама.
     Случилось это после того, как они подъехали к небольшой речке, которую без труда пересекли вброд. За переправой расходились две дороги — пошире и поуже. Тут и довелось поспорить. Когда Згур предложил ехать по левой, более узкой, девица решительно воспротивилась, указав на другую дорогу, после чего не без иронии поинтересовалась, часто ли «наемник» бывал в этих местах.
     Лгать не имело смысла — на полдень от Валина бывать не приходилось. Но не объяснять же длинноносой, что такое Большая Мапа!
     Когда дядя Барсак впервые показал ему Мапу, то Згур глазам своим не поверил. Мапы читать их учили давно — с первого года в Учельне. Дело нехитрое: сначала ставишь полуночник, затем находишь место, где находишься сам. Они даже учились рисовать мапы: кусок бересты, острое стило, тот же полуночник… Но эта Мапа была необыкновенной: огромная, словно ковер, цветная, с маленькими деревянными домиками на месте городов и поселков. Такая Мапа земли улебской была лишь в Валине, у знаменитого Кошика Румийца… и в Коростене у дяди Барсака. И по этой Мапе Згур ползал с полмесяца, изучая каждую тропинку, каждый лесок. Теперь достаточно прикрыть на миг глаза, вспомнить нужный отрезок… Если ехать налево, то дорога будет похуже, зато безопаснее — всего два маленьких поселка. А вот направо…
     — Но ведь… Нам придется через Злочев ехать! — робко вступил в спор Черемош.
     — Ну и что? — Длинный нос дернулся. — Хоть одну ночь нормально выспимся!
     — Но… Там же Колдаш правит!
     — Подумаешь! — Улада нетерпеливо фыркнула. — Ничего он нам не сделает! Не посмеет!
     Да, направо — Злочев, большой поселок, неплохо укрепленный, в нем полсотни кметов. Правит там Колдаш сын Дякуна, богатый дедич, которому Палатин Ивор давно уже поперек горла…
     — Опасно… — нерешительно заметил чернявый. — Ты ведь помнишь…
     Лучше бы чернявый молчал! Глаза девушки метнули пламя.
     — Мне… Мне надоело спать на траве и давиться твоей похлебкой! Слышишь? Надоело! Мы сделаем так, как я скажу! Едем в Злочев!
     — Згур! Ты чего молчишь? — в отчаянии воззвал Чере-мош. — Опасно ведь!
     Да, ехать через Злочев опасно. У Колдаша имеется много поводов не любить всемогущего Палатина. Два года назад он попытался сватать Уладу за своего сына, но Ивор даже не принял сватов. Но Згур молчал. Он вдруг понял, что Злочев — это не так уж и плохо…
     —Згур!
     — А его никто и не спрашивает! — Губы девушки презрительно скривились. — Все, поехали! Этой ночью я хочу спать на нормальном ложе под нормальным покрывалом!
     Она ударила коня каблуком, и Згур с Черемошем остались у перекрестка одни.
     — Згур! — в отчаянии повторил чернявый. — Что нам делать?
     — Догонять! — он пожал плечами и направил коня по правой дороге. Дочь Палатина жить не может без удобств? Ну и прекрасно!
     Поперек дороги стояла большая деревянная рогатка, возле которой толпилось с полдюжины крепких парней с дубинами.
     — Стой! А ну стой, кровь собачья! Згур придержал коня и схватил за руку Черемоша, пытавшегося выхватить меч.
     — Стой, кому говорят!
     Спорить не имело смысла — поворачивать поздно, вокруг сплошная стена старого леса.
     — Ну, и кто вы такие?
     Здоровенный парень с длинными усами, очевидно старшой, не спеша вышел вперед, поигрывая секирой.
     — Мы… — начал было Черемош, но усатый не пожелал слушать:
     — Разрешение от газды Колдаша имеется? Згур заметил, как побледнела Улада, и усмехнулся. Вот и отдохнула!
     — Ты… Бычара! — взорвался чернявый. — Какое еще разрешение?!
     — А такое! — старшой радостно ухмыльнулся. — От нашего газды! А за бычару ответишь, сморчок!
     Парни с дубинами подошли поближе. Запахло хорошей дракой, но Згуру совсем не хотелось доставать меч. Главное, удержать Черемоша…
     — Ага, нет разрешения! — удовлетворенно заметил парень. — Ну тогда, песья кровь, приехали! Перво-наперво, с коней слазьте, затем — вещички скидывайте, потом…
     Он внимательно поглядел на приехавших, усатая рожа расплылась в довольной улыбке.
     — Потом — девку сюда. А там поглядим, какую с вас виру взять!
     Черемош зашипел и вновь схватился за меч. Парни подняли дубины…
     — Назад! — в голосе Улады зазвенел металл. — На кол хочешь, холоп? Я дочь сиятельного Ивора, Палатина Валинского. Повторить?
     — Чего?!
     Усатый моргнул и задумался. Дело было для него явно непривычным и потребовало немало времени. Наконец он поскреб затылок.
     — А все одно! Разрешение требуется!..
     — Гляди!
     В руке девушки блеснула серебряная тамга. Усатый недоверчиво покосился на Уладу и неохотно поклонился:
     — Так что, прощения просим, сиятельная! Да только все равно мы вас к газде отправим. Приказ! У которых разрешения нет…
     — Веди, да побыстрее! — нетерпеливо бросила Улада, а Згур успокаивающе похлопал по плечу взбешенного Черемоша. Где-то так он все себе и представлял. Их узнали, теперь отведут к дедичу…
     Усатый вызвался сам проводить нежданных гостей. До Злочева, как выяснилось, рукой подать — полчаса верхами. Для верности старшой взял с собой троих, причем один из парней достал из-за плеча новенький гочтак и тщательно зарядил. Згур хмыкнул — сторожевая служба в Злочеве неслась справно. Теперь не убежишь!
     Поселок был велик, даже не поселок, а настоящий город — с высоким частоколом, деревянными башнями по углам и даже глубоким рвом, в котором неподвижно стояла зеленоватая, дурно пахнущая вода. Конечно, против сотни Кеевых кметов Злочев не продержится и часа, но в этих глухих местах посягнуть на могущество газды Колдаша некому. Згур вспомнил рассказы дяди Барсака. В земле уле-бов правят не Кеи и даже не Палатин Валинский. Власть Ивора кончается за стенами Валина и Дубеня, а вот дальше все решают всемогущие дедичи, такие, как Колдаш. Они судят, собирают подати, держат сотни вооруженных холопов. Когда-то так было и у волотичей, но Великая Война очистила Край от этих пауков. И Згур почувствовал гордость за родную землю. Мать Болот не оставляет своих сыновей!
     У ворот их встретила еще одна стража. Старшой, на этот раз не усатый, а бородатый, бывал в Валине и, узнав Уладу, поспешил согнуться в поклоне, присовокупив, что немедленно отправит посыльного к газде. Улада явно успокоилась, и даже Черемош перестал сверкать глазами и поминутно хвататься за рукоять алеманского меча. Згура все это не волновало. Будь он просто наемник, честно отрабатывающий горсть серебра, он бы уже искал выход, как выбраться из ловушки. Но сейчас все шло правильно.
     Вскоре примчался запыхавшийся гонец, сообщивший, что газда Колдаш вместе с сыном спешат встретить дорогую гостью. Упоминание о сыне дедича явно не понравилось Черемошу. Он нагнулся к уху Улады и начал что-то шептать, но та лишь дернула плечом и отодвинулась. Девушка была уверена в себе, и Згур вновь едва сдержал усмешку.
     Наконец у ворот показалась целая процессия. Впереди ехали холопы в сверкающих кольчугах. Один из них нес значок с изображением вставшего на дыбы единорога — тамгой хозяев Злочева. А за ними на могучем сером в яблоках коне не спеша двигался толстый краснолицый старик в
     цветастом лехитском кафтане и высокой шапке с желтым верхом. Рядом с ним ехал худосочный парень с бледным лицом, украшенным огромными прыщами. Згур невольно хмыкнул — тот, кому сватали Палатинову дочку, издали походил на гриб-поганку.
     Улада побледнела, но спокойно сошла с коня. Черемош затравленно оглянулся и последовал ее примеру. Згур чуть подумал и отъехал в сторону. Похоже, его служба подходит к концу. Он слез с коня и принялся равнодушно наблюдать, как толстяк при помощих двух дюжих холопов сползает на землю, как краснеет прыщавая физиономия Гриба-Поганки, как Улада ледяным голосом отвечает на приветствия, как давит из себя слова Черемош. Все это длилось долго, наконец и гости, и хозяева вновь сели на коней и не спеша поехали по пыльной улице к большому двухэтажному дому — палатам дедича. Згур пристроился сзади и совсем не удивился, когда у высокого крыльца перед ним скрестились копья. Похоже, газда, несмотря на спешку, успел распорядиться, кого следует пускать, а кого — нет. Рассудив, что он больше никому не нужен, Згур повернул коня и направился обратно — искать постоялый двор.
     …Конь летел по ущелью, громко стучали копыта, а вокруг кричали люди — сотни людей, обреченные, ждущие смерти. Гибель была совсем рядом, Згур знал это, чувствовал, но не мог даже поднять головы. В ноздри бил острый запах конского пота, руки скользили по уздечке, воздух казался горячим и липким…
     Згур понимал — это только сон. Страха не было, он чувствовал лишь острое любопытство. Жаль, что он не видит ничего, кроме конской гривы! Но вот конь оступился, рванул куда-то в сторону, и в глаза плеснула небесная синева…
     — Згур! Згур! Да проснись же!
     Он открыл глаза и несколько мгновений приходил в себя. Сердце все еще рвалось из груди, словно Згур по-прежнему мчался на обезумевшем коне навстречу катившейся со склона смерти, но сон уже уходил. Все стало на свои места. Утро, через ставни льется яркий свет, возле ложа — пустой кубок…
     —Згур!
     Этим вечером он выпил, и выпил сильно, впервые за много дней, благо на маленьком постоялом дворе оказалось прекрасное вино — розовое алеманское, которое так хорошо пить подогретым, с пряностями. Поэтому и спал крепко, так крепко, что даже не услыхал, как чернявый вошел в комнату.
     Черемош выглядел не лучшим образом — бледный, в расстегнутом кафтане, черные нечесаные волосы явно требовали гребня. От парня несло вином, под глазами проступили темные пятна, а главное — он был растерян. Даже хуже — просто убит.
     — Згур! Да вставай же!
     — Зачем?
     Чернявый застонал, и Згур невольно пожалел парня. Похоже, случилось то, чего он опасался. Точнее, не опасался — рассчитывал.
     — Она… Ее… Меня…
     Згур встал и долго умывался, затем вздохнул и опустился на ложе.
     — Рассказывай!
     — Еле тебя нашел! Тут такое… Мы… Пир был. Калдаш… Этот бычара поганый!..
     Понимать непохмеленного Черемоша оказалось сложно. Впрочем, постепенно до Згура стало доходить. «Бычара» Колдаш встретил гостей любезно, даже сердечно, тут же кликнул челядь, дабы накрывала столы…
     — Меня… Меня рядом с ней не посадили! Этот бычара… И его сынок… Ублюдки! Они думают, что они меня знатнее! Меня посадили сбоку…
     Итак, войтова сына обидели. Но это было лишь начало. Рядом с Черемошем хозяин усадил огромного, толще его самого, детину. Толстяка, как выяснилось, звали Гурой, и он тут же принялся наливать гостю кубок за кубком. Старался и хозяин — здравицы провозглашались одна за другой — и за гостей, и за их удачное путешествие, и за сиятельного Ивора. Черемош старался пить поменьше, но Гура был неумолим, и вскоре перед глазами парня уже клубился туман. Сквозь туман он видел, как «бычара» что-то говорит Уладе, как Гриб-Поганка щерит редкие зубы и кладет девушке руку на плечо. Черемош попытался встать, возмутиться, но еще один кубок, влитый Гурой прямо ему в рот, заставил упасть на скамью лицом в камчатую скатерть. Упасть — чтобы проснуться на улице у крыльца. Дубовые двери Колдашева дома были прочно заперты, а от алеманского меча, висевшего на поясе, не осталось даже ножен. Очевидно, сторожевые холопы не забыли, как Черемош хватался за украшенную каменьями рукоять.
     — Я… Я стучал, хотел войти!..
     Чернявый безнадежно махнул рукой. Сонные холопы даже не соизволили объясниться.
     — Зачем мы сюда поехали?! — Черемош всхлипнул и присел на ложе, рядом с приятелем. — Нельзя было сюда ехать!
     Згур молчал, хотя сказать было что. В Злочев ехать было нельзя, как нельзя доверять судьбу — свою и любимой девушки — человеку, с которым знаком три дня. Жаль! Черемош — славный парень. И угораздило его влюбиться в широкоплечего кмета в юбке!
     — Этот бычара… Колдаш… Он за нее выкуп потребует! У Ивора…
     Згур вновь хотел промолчать, но не выдержал:
     — Не думаю! Ивор пришлет сюда пару сотен стрелков с гочтаками. От Злочева останется лишь пепел.
     — Тогда зачем?.. — Черемош не договорил и вновь махнул рукой. — Ты!.. Ты виноват! Ты не должен был позволять ей…
     — Я?! — поразился Згур. — А я думал, уговаривать ее должен ты…
     — Но ты же видел… — растерянно перебил чернявый.
     — Видел! Будь у меня такая невеста…
     — Ты ее совсем не знаешь! — заторопился Черемош. — Она хорошая! Добрая… Это она только при чужих… Я… Я люблю ее…
     Спорить расхотелось. Горячий парень любит эту длинноносую перезрелую девицу. Любит — и ничего не поделаешь. Жаль…
     — Кони где? — на всякий случай поинтересовался Згур, но ответа не дождался. Ясное дело, коней вместе с вещами «хозяин» тоже прибрал к рукам. Удивительно, что сам Черемош еще здесь, а не где-нибудь в подвале с колодкой на шее.
     — Згур! Что нам делать?
     Что делать ему, Згур, конечно, знал. А вот парню не позавидуешь. Не возращаться же в Дубень, где его уже наверняка ждет Иворова стража! Конечно, можно было оставить все, как есть, и не его, Згура, дело, что случится дальше с наивным влюбленным. Что и говорить, жаль парня. Но и тех, кто остался в разгромленном таборе на грязном снегу, — их тоже было жаль. Но им уже не помочь…
     — Сиди здесь, — вздохнул он. — Пойду пройдусь. Послушаю…
     Злочев был невелик, но торг здесь, естественно, имелся. Тоже небольшой, но людный. Згур без особого любопытства поглядел на цветные коврики и черные кувшины с резным орнаментом, привезенные из окрестных селений, выпил кубок неплохого пива, пришедшегося после вчерашнего весьма кстати, и принялся, не торопясь, прислушиваться к разговорам. Болтали о всяком, но вскоре от худого, как жердь, селянина, торговавшего ранними яблоками, удалось услыхать то, что интересовало. Торговец был утром в палатах газды, куда привез мешок яблок. Яблоки у него не купили, зато знакомый холоп поведал такое…
     Згур пристроился поближе к собравшейся около торговца толпе, купил еще один кубок пива и стал слушать. Начало он уже знал: нежданный приезд дочки самого Ивора, встреча у ворот, пышный пир. Рассказчик долго перечислял великое обилие съеденного и выпитого (это, похоже, поразило его более всего). Но самое любопытное, что одним пиром дело не ограничилось. Газда Колдаш разослал гонцов во все окрестные селения, к дедичам и сельским войтам, сзывая всех на новое сонмище. А для этого сонмища ведено свозить в Злочев припасу разного, и пиво варить, и цельных быков жарить. А еще в палату позваны кравцы, дабы обрядить хозяев во все новое, и будто плотники получили заказ строить столы на всю городскую площадь, так что пировать будет и стар и млад. Но это случится завтра, а пока палаты ведено держать на запоре, и даже торговцев не пускать без особого разрешения газды. А чтоб надежней было, Колдаш созвал в Злочев всех своих стражников, даже тех, которых за податью посылал…
     Толпа живо обсуждала невиданные новости, особенно упирая на будущее угощение. Как понял Згур, прижимистый дедич не часто поил-кормил своих земляков. И ежели он решился на такое, то, видать, не зря…
     Згур уже собрался уходить, как вдруг один из собеседников указал куда-то в толпу, присовокупив: «Ее! Ее спросим!» Любопытные рванулись вперед, окружив невысокую темноволосую девушку, которая тащила большую плетеную сумку с разной снедью. Как понял Згур, девушка служила в палатах, и теперь возбужденные злочевцы решили узнать все из первых уст. Згур не стал подходить ближе. Едва ли в такой толпе девица скажет что-нибудь новое. Значит, следует подождать…
     Он догнал девушку возле торга, улыбнулся, взглянул прямо в глаза:
     — У тебя тяжелая сумка, красивая! Давай помогу! Девушка на миг растерялась, затем улыбнулась в ответ:
     — Помоги! Ты, я вижу, приезжий?
     — Угадала! — он вновь усмехнулся, мельком отметив, что девица — из дурнушек, одета бедно, значит, и разговаривать будет легче. — Меня зовут Згур. А ты здешняя?
     — Да. В палатах служу. У газды. Сойкой звать. А ты откуда?
     Згур взял тяжелую сумку, закинул на плечо и взял девицу за руку. Та не возражала.На постоялом дворе Черемоша не оказалось. Згур подождал до вечера, но парень так и не появился. Оставалось пожалеть, что он попросту не запер чернявого или даже не связал. Еще и его выручать! Здесь не Дубень, тут нет отца-войта. Впрочем, порадовать Черемоша было нечем.Чернявый пришел, когда уже совсем стемнело, — взъерошенный, в разорванной рубахе, с огромным синяком под левым глазом. Не говоря ни слова, он долго пил воду, затем отчаянно махнул рукой и присел прямо на пол, на давно не метенный ковер. Згур хотел спросить, как дела, но прикусил язык. Все и так ясно.
     — Ее… Ее хотят выдать замуж-За этого урода прыщавого…
     Голос парня звучал тихо, в нем было отчаяние, и Згуру на миг стало страшно. Как бы он повел себя на месте бедо лаги? Но тут же приказал себе опомниться: он не на его месте. В этом-то все и дело.
     — Слыхал, — бросил он как можно равнодушнее.' — Завтра. Уже и гостей созывают…
     — Он… Бычара поганый! — Черемош скрипнул зубами. — Он права не имеет! Как он смеет…
     — Смеет, — все с тем же спокойствием откликнулся Згур. — Он — дедич, а значит, глава рода. Он приносит жертвы за всю округу, ну и…
     — Убью! Згур, дай мне меч! Я убью бычару! И ублюдка прыщавого убью! Я… Згур вздохнул.
     — Палаты охраняют тридцать два стражника, из них двенадцать — в полном вооружении. Улада заперта в комнате на втором этаже, окошко маленькое, даже голубь не пролетит, а у дверей — четверо с гочтаками. В дом никого, кроме челяди, не пускают. Еще рассказать?
     Рассказать было что — некрасивая девица с птичьим именем оказалась весьма болтливой.
     — Ты? Ты узнал? — парень радостно встрепенулся. — Ты ее видел? Говорил? Згур покачал головой:
     — Не видел и даже в дом не попал. Завтра к Колдашу приедут гости — одиннадцать окрестных дедичей и с десяток войтов, все — с семьями и при оружии. Не то что они его очень любят, но на нас двоих и этого хватит.
     Черемош застонал и подошел к окну. Згур отвернулся — жалко парня! Дий с ней, с длинноносой, а вот чернявого жаль…
     — Я дедич, — тихо проговорил Черемош. — Я потомственный дедич тамги Лютого Зверя. Я имею право вызвать Колдаша на поединок. Дай мне меч, Згур! Если меня убьют, мой отец вернет тебе серебро…
     — Или повесит, — Згур вздохнул. — Ладно, если ты обещаешь не выходить до утра из комнаты, я сейчас попытаюсь кое-что узнать. Вдруг поможет!
     Сойка обещала впустить его в дом после полуночи. Вначале Згур и не думал идти. К конопатой дурнушке его не тянуло, а попадаться в лапы Колдашевых холопов и вовсе не хотелось. Но он вдруг понял, что пойдет. Это было глупо, нелепо, но Згур решился. Тогда, в страшную ночь Солнцеворота, он не мог нарушить приказ. Но сейчас приказа не было. Точнее, приказ, полученный от дяди Барса-ка, никак не касался этого доверчивого бедолаги, влюбившегося в длинноносую дочь предателя, изменившего Краю.
     Наутро весь Злочев говорил о грядущей свадьбе. Ворота были открыты настежь, и по шаткому деревянному мосту валом валили гости: дедичи с семьями, их слуги, дворня и просто любопытный окрестный люд. На майдане возле палат весело стучали топоры плотников, и этот стук заранее приводил весь город в восторг. Все уже знали: в загоне за палатами мычит и блеет стадо, которому вскоре предстоит отправиться прямиком на столы. Из глубоких подвалов челядь выкатывала бочки со старым медом и даже — о диво! — с ромейскими и алеманскими винами. Злочев гудел, предвкушая и предстоящий пир, и редкое зрелище. Не каждый день газда женит своего наследника. Да еще такого, за которого, ежели по совести, и жаба по доброй воле не пойдет!
     Все должно было начаться с закатом солнца. Где-то за час Згур нашел Черемоша возле самых палат. Парень с безумным видом ходил вокруг, что-то неумело пряча под полой кафтана. Не будь холопы Колдаша столь заняты, чернявого давно бы уже схватили и отправили в освобожденный от винных бочек подвал. Пришлось взять парня за ворот, отволочь на постоялый двор, забрать спрятанный под кафтаном нож и усадить на ложе.
     Разговаривать Черемош не хотел. Он лишь просил Згура одолжить ему меч или хотя бы кинжал, а если нет — просто убить его, ибо пережить эту ночь парень не желал. Стало ясно — еще немного, и быть беде. Згур смотрел на побелевшее, неузнаваемое лицо приятеля, и на душе становилось все тяжелее. Еще немного — и Черемоша не удержать. Он пойдет выручать эту перезрелую девицу, парня убьют и… И все? Згур представил, как он рассказывает об этом дяде Барсаку. Или не расскажет — умолчит? Впрочем, тысячник Барсак, старший наставник Учельни Вей-сковой, лишь посмеется. Он ведь незнаком с этим чернявым парнем, который имел глупость полюбить дочь предателя — и поверить заброде-волотичу, который так умело напросился в друзья!
     — Меч! Дай мне меч! — наверное, в сотый раз повторил Черемош, и Згур не выдержал. Нет, он не сможет! Если кому-то из них суждено погибнуть, то пусть это будет не чернявый! Шансов все равно нет — ни у Черемоша, ни у него. Вернее, почти нет…
     — Очнись! — он дернул Черемоша за плечо. — Очнись и слушай!
     Чернявый моргнул и удивленно раскрыл глаза.
     — Уладу не отбить. По крайней мере, до свадьбы. А после свадьбы — это уже будет похищение чужой жены. Понимаешь?
     — Так ведь эта падаль!.. Он… Насильно! — отчаянно вскричал Черемош. — Палатин его на кол…
     — По вашим улебским обычаям невесту редко спрашивают, — зло усмехнулся Згур. — Даже если это дочь Палатина. Итак, ее не отбить. Я ведь не Альбир Зайча!
     Чернявый взглянул удивленно, и Згур пояснил:
     — Песня у нас дома есть. Про Зайчище Альбирище и Навко Волотича. Старая — с войны. Так этот Зайча на семи дубах сидел, каленой стрелой десять всадников с коней сбивал…
     Продолжать он не стал, иначе пришлось бы рассказать о том, кто такой Навко Волотич — Навко Месник, и почему о нем в Крае песни поют…
     — Значит, остается одно…
     Згур специально сделал паузу, и Черемош подался вперед, в последней, безумной надежде…
     Удар был безошибочен — костяшками пальцев в левую часть груди, в неприметную точку, именно так, как учил его Отжимайло. «Мечом ты махать горазд, боец Згур! Ну а теперь делом займемся! Щас ты у меня на траву мешком повалишься!» Да, тогда он уже стал для наставника «бойцом»…
     Згур уложил слабо стонавшего Черемоша на ложе и укрыл покрывалом. Часа два полежит, а больше и не надо. Теперь — пора!
     Он собирался тщательно, словно на военный смотр. Кольчуга, шлем, меч, кинжал, поверх — плащ, чтоб не задержали на улице. Згур даже пожалел, что не взял с собой щит. Пригодился бы, особенно если станут стрелять. Впрочем, от «капли» из гочтака не спасет и щит…
     Уходя, он на миг задержался в дверях и бросил взгляд на бесчувственное тело чернявого. Выходит, из-за этого войтова сынка ему, сотнику Велги, доведется сложить голову? Какая глупость! Ну и дурак же он! Но Згур знал — назад уже не повернуть, а значит, следует думать совсем о другом. Сойка обещала впустить его через черный ход — это раз. За столом соберутся все дедичи округи, и не каждый друг Колдашу — это два. И в-третьих — обычай, нелепый обычай, который на этот раз придется к месту…
     В коридоре было пусто, лишь у дверей, ведущих в пиршественный зал, скучал стражник — здоровенный мордатый детина при секире и гочтаке. Правда, гочтак был закинут за спину, а на секиру кмет попросту опирался, словно на посох. Стражнику было голодно и тоскливо. Там, за дверями, пировали, а ему выпало весь вечер торчать в пустом коридоре. Правда, свой ковш ромейского он уже успел принять, а потому вояку неудержимо клонило в сон. Згур даже скривился — герой! Если б все были здесь такие!
     Что-то испуганно щебетала Сойка, но Згур лишь покачал головой. Кажется, одной ночи хватило, чтобы эта рябая пигалица успела привязаться к нежданному дружку. Жаль, скучать будет! Он сбросил плащ на руки девушки, поправил шлем и хмыкнул. Порядок! Згур даже пожалел, что перед отъездом снял с кольчуги медную бляху с оскаленной волчьей пастью. Если придется пропасть зазря, так хоть при полной выкладке, как и надлежит сотнику Края. Он вздохнул, на миг закрыл глаза и вновь, в который раз, обозвал себя дураком. Да, дурак, и если погибнет — то по-дурацки, за длинноносую переспелку и чернявого сопляка. Что ж, видать, так Мать Болот рассудила! Ну что? Двейчи не вмирати!
     Стражник у дверей лениво скосил глаза, но даже и не подумал заступить дорогу. Это спасло ему жизнь: Згур ударил не клинком, как намеревался, а всего лишь рукоятью. Но и этого хватило. Парень осел на пол, из уголка перекошенного рта хлынула темно-красная струйка. Сзади послышался отчаянный визг одуревшей от ужаса девушки. Згур отбросил секиру подальше, поднял упавший гочтак, хотел отправить его вслед за секирой, но передумал. Самострел был заряжен — пять «капель», способные пробить любую бронь. Згур вновь усмехнулся и перехватил самострел левой рукой — в правой уже был меч. Стрелять навскидку, да еще с левой, не так и просто» но один вид гоч-така внушает уважение. Теперь — — дверь. Руки заняты, но если как следует врезать ногой…
     В уши ударил шум, а в глазах зарябило от огней десятков светильников. Пир был в разгаре, и гости, уже вкусившие хозяйского меда, поначалу не обратили внимания на нового человека. Згур быстро осмотрелся: два огромных стола, поперек еще один, у стен — вооруженные холопы. А вот и Улада — рядом с Грибом-Поганкой. Где же Кол-даш? Ах да, вот он, по правую руку от сына! Ну что ж, вперед!
     Перекричать десятки подвыпивших гостей было невозможно, да Згур и не пытался. Он неторопливо подошел к столу, за которым восседал хозяин, и двинул ногой по столешнице. Стол шатнулся, на цветную шитую скатерть упали кубки литого серебра…
     Кто-то вскочил, крикнул, стража уже выхватывала мечи, но постепенно шум стих. Гочтак смотрел прямо в лоб газде, а палец Згура лежал на спусковом крючке. Теперь — немного подождать. Пусть поймут все — тогда и поговорить можно.
     Колдаш уже, кажется, понял. Толстощекая рожа из багровой стала белой и начала постепенно синеть. Гриб-Поганка попытался спрятаться под стол, но застрял и замер, глядя выпученными глазами на незваного гостя. Улада… Згур не мог видеть лица девушки, но до него донесся знакомый смех. Неужели ей весело?
     И вот в зале наступила тишина — мертвая, абсолютная. Гости сидели молча, лишь откуда-то сбоку доносился странный звук — кто-то громко икал. Пора!
     — Страже — бросить оружие! Считаю до трех! Раз… Холопы, уже успевшие подбежать к Згуру, недоуменно поглядели на хозяина.
     — Два…
     Синюшная рожа газды медленно кивнула. Послышался стук — мечи и секиры падали на пол.
     — А теперь — слушайте все! Я, Згур, сын Месника, дедич из Коростеня, заявляю, что Колдаш сын Дякуна и его сын…
     Имени Гриба-Поганки Згур не помнил. Впрочем, сойдет и так.
     — И его сын силой похитили сиятельную Уладу, дочь Ивора, Великого Палатина Валинского. А посему я требую немедленно освободить эту девицу или согласно обычаю вызываю упомянутого Колдаша на смертный бой и прошу всех дедичей быть тому свидетелями…
     Кажется, он произнес все правильно, и даже на улебском наречии. По залу пронесся шум — гости переговаривались, с явным интересом поглядывая то на Згура, то на газду.
     …Только на это Згур и мог надеяться. Не будь здесь гостей, кто-то из стражников через миг придет в себя и выстрелит в спину. Но обычай не знал исключений: пославший вызов — неприкосновенен. Решится ли газда его нарушить — при гостях, при дедичах и войтах со всей округи?
     Шли мгновения, гости осмелели и заговорили вслух, стража все еще очумело таращила глаза, но вот послышал — — ся низкий басовитый голос хозяина:
     — Ты, бродяга, пробравшийся в мой дом, словно вор! Какое право ты имеешь бросать мне вызов? Мне, потомственному дедичу тамги Единорога, владыке Злочева и всей округи! Только равный смеет скрестить со мной оружие! Ты же, бродяга, падай ниц и моли о легкой смерти, ибо о жизни молить уже поздно!
     Вновь поднялся шум — на этот раз одобрительный, стража зашевелилась, и Згур понял: все кончено. Колдаш не был трусом. Сейчас кто-то из холопов зайдет за спину… Згур еле удержался, чтобы не обернуться. Что еще можно успеть? Убить газду? Поможет ли?
     — Погоди, газда Колдаш!
     От неожиданности Згур еле удержался, чтобы не нажать на спусковой крючок. Один из гостей — широкоплечий, темноусый, встал и неторопливо подошел к хозяйскому столу. Гости вновь зашумели, на этот раз удивленно.
     — Тебе бросили вызов, газда Колдаш! Почему ты нарушаешь обычай? Дедич вызывает дедича — и он в своем праве.
     На душе сразу стало легче. На что-то подобное Згур и рассчитывал. Сойка рассказывала: многие из дедичей готовы перегрызть газде глотку…
     — О чем ты говоришь, Вищур! — Глаза Колдаша сверкнули гневом. — Кто бросил мне вызов? Безродный бродяга? Я не знаю никакого Згура из Коростеня!
     — Зато знаю я! — Вищур поправил пышные усы. — Тебе бросил вызов не бродяга, а сотник Кеева войска…
     Зал вновь зашумел, а Згур почувствовал, как холодеют кончики пальцев. Узнали! Наверно, этот пышноусый тоже был в войске Велегоста!..
     — Сотник? — Теперь в голосе газды была растерянность. — Но он волотич! Разве там еще остались дедичи?
     — Думаю, тот, кто носит Кееву Гривну, достаточно знатен, чтобы скрестить с тобой меч…
     И вновь гудел зал, громко, не стесняясь, а Згур в который раз обругал себя за то, что не уехал еще утром. Он мельком взглянул на Уладу и уловил ее изумленный взгляд.
     — Кеева Гривна?! — Челюсть газды начала медленно отвисать. — У этого бро… У сотника Згура — Кеева Гривна?
     Згур невольно усмехнулся. Тогда, на следующий день после страшной сечи, когда остатки сотни складывали погребальные костры, было не до почестей. Разве что запомнился меч — франкский меч, которым Кей Железное Сердце рубил тонкую золотую гривну. Она была одна, а награду требовалось поделить на пятерых. Ему досталась середина — с изображением распластавшего крылья орла…
     — В том я даю свое слово! — Вищун поднял правую руку, и зал изумленно стих. О тех, кто носил Кееву Гривну, складывали песни, о них не забывали даже через века. Давно, очень давно Кей Кавад снял с шеи золотой обруч и вручил его Сполоту, пращуру тех, кто ныне живет в Савмате. Последний раз Гривну получил один из воевод Светлого Кея Мезанмира, не пустивший огров в столицу. В последний — перед страшной битвой на Четырех Полях.
     — Надо ли говорить вам о том, что носящий Гривну имеет права потомственного дедича, может заседать в Совете Светлого, а его потомки…
     — Не надо! — газда уже пришел в себя. — Твоего слова довольно! Згур, сын Месника! Я принимаю твой вызов!
     Этого Згур не ожидал. Да, Колдаш — не трус, хотя справиться с разжиревшим «бычарой» будет не так и трудно. Но ему вовсе не нужна эта смерть!
     — Ты плохо слушал меня, Колдаш, сын Дякуна! Ты примешь мой вызов, если не отпустишь девицу, которую задержал силой и силой выдаешь за своего сына. А чтобы не было сомнений, пусть скажет она сама!
     Легкий шум в зале. Улада медленно встала, гордо вздернула голову:
     — Вы все знаете правду! Меня, дочь Великого Палатина, силой принуждают выйти замуж за этого…
     Она брезгливо покосилась на Гриба-Поганку и усмехнулась:
     — За этого… Который даже не мужчина! Лишь один решился заступиться за меня — и тот волотич! А вы, дедичи улебские! Вы, опозорившие себя…
     Гости прятали глаза, газда сопел, не зная, что сказать, а Згур лихорадочно искал выход. Если он убьет Колдаша, хозяином Злочева станет Гриб-Поганка… Нет, не станет!
     — Если ты не отпустишь всех нас и не вернешь наше добро, — Згур взглянул прямо в пылавшие ненавистью глаза Колдаша, — я убью тебя, а затем вызову на поединок твоего сына. Он виновен не меньше…
     — А победителю достанется Злочев, — — — негромко добавил кто-то.
     Газда долго молчал, затем бледное лицо начало краснеть.
     — Не в наших обычаях принуждать девицу к замужеству! Пусть она уходит, коль не желает этой чести…
     — А сын твой проводит нас, — тут же вставил Згур. — До первого ночлега!
     В благородство газды не верилось, но за ночь можно уйти далеко…
     — Я тоже провожу тебя — вместе с моими хлопцами. — Вищур поправил усы и, усмехнувшись, подошел поближе. — Не помнишь меня, Згур? Я был в третьей валинской сотне, на левом фланге…
     Утро застало их в глухой чащобе. Ехать дальше не было сил, и Згур скомандовал привал. Костер не разжигали, а лошадьми пришлось заниматься ему одному — Улада и Че-ремош, так и не успевший как следует прийти в себя, заснули мгновенно, укрывшись теплым покрывалом. Згуру не спалось. Он отвязал вьюки и принялся аккуратно складывать вещи, которые пришлось грузить второпях. Плащ, запасная рубаха, фляга… И тут лучи утреннего солнца /пали на что-то маленькое, блеснувшее старым серебром. Згур наклонился — и все еще не веря своим глазам поднял то, что выпало на траву из складок рубахи. Браслет! Тот самый!
     Вначале подумалось, что он видит сон — странный сон, который вот-вот кончится. Но браслет лежал на ладони — тонкий, красивый, с изящным узором, выполненным чернью. «В кургане его нашел, три дня копал… Не с руки снял — у сердца лежало…» Но ведь он прогнал кобника! Прогнал, не взял страшный «подарок»! Как же…
     Згур оглянулся — Улада и Черемош спали, и рука девушки лежала у чернявого на плече. Быстро, словно боясь, что его застанут за постыдным делом, Згур замотал браслет в тряпку и засунул на дно сумки. Мысли путались. Проклятый браслет! Проклятый кобник! И сон, в котором отец предупреждал его! «Меч лишь убьет, ведовство погубит душу»… Но ведь он прогнал кобника!..
     — Не спишь, сотник Згур?
     Он вздрогнул, узнав голос Улады — спокойный, насмешливый. Дочь Палатина ничуть не изменилась за эти дни.
     — Ну что, наемник, может, все-таки скажешь, почему ушел из войска?
    

    

     

      Глава 3. ВЫПОЛЗНЕВ ЛАЗ
     

     Згур прищурился, глядя на солнце. Небесный Всадник в зените, значит, времени у них еще много, до самого вечера. Он глубоко вздохнул и невольно улыбнулся — хорошо! Солнышко, ручей, от близкого леса тянет прохладой. Совсем как дома, в Буселе. Нет, в Буселе лучше! Во-первых, там есть раки. А во-вторых…
     — Отвернись! Кому говорю! И не вздумай поворачиваться, пока не скажу!
     Згур хмыкнул. Дочке Палатина вздумалось купаться. Хорошо, что он сразу устроился в безопасном отдалении, за невысоким бугром. Да, во-вторых, в Буселе не встретишь Уладу. И хвала Матери Болот!
     Рядом послышался вздох. Згур приоткрыл глаза — Черемош. Вид у парня был слегка удрученный.
     — Прогнали? — не утерпел Згур. Ответом был новый ох. Чернявый почесал подбородок, но ничего не ответил.Происходило нечто странное. И дело, конечно, не в том, что длинноносая девица решила освежиться в гордом одиночестве. Что-то у них с Черемошем не ладилось. Если в первые дни они ночевали, укрывшись одним плащом, то теперь на привалах Улада категорическим тоном приказывала устроить себе отдельное ложе. И говорили они реже. Улада замыкалась в себе, молчала, а Черемош подсаживался к Згуру и заводил долгие беседы. Згур не возражал — слушать парня было интересно (когда речь шла не о «бычарах» и не о битом «грызле»). Сын дубеньского войта много знал от отца, да и чтение румских фолий не прошло даром. Згур даже начал слегка завидовать. Сам он мог читать лишь по-сполотски, румские значки освоить еще не довелось.
     Итак, у влюбленных что-то не складывалось. Улада все чаще сердилась, капризничала и срывала злость на безответном Черемоше. Со Згуром она почти не разговаривала, но если раньше он замечал в ее глазах легкое презрение, то теперь в ее взгляде был страх.
     О случившемся в Злочеве не вспоминали. В первые дни Черемош пару раз пытался заикнуться, но ледяной взгляд девушки примораживал его на месте. Згур тоже старался не думать о своей нелепой выходке, но порой не выдерживал и крыл себя последними словами. Тоже альбир нашелся, спас красну девицу, болван! Но Злочев остался далеко позади, дорога вела все дальше, и вот уже совсем рядом граница. Потому и дневку устроили — ночью переходить безопаснее.
     — А может, прямо пойдем, через мост? Оказывается, чернявый подумал о том же. Згур пожал плечами:
     — Мы с оружием. Таких стража проверяет. А если Ивор успел предупредить? У них тут человек двадцать, десять у моста, остальные возле парома. Раз в день они отправляют несколько кметов вдоль реки…
     — А ты откуда знаешь? — удивился Черемош, и Згур выругал себя за длинный язык.
     — Я же собирался к румам, — он постарался улыбнуться как можно беззаботнее. — Вот и поговорил с одним купчишкой на торге.Черемош кивнул, а Згуру вновь, в который раз, стало не по себе. Поверил! Как легко всему верит этот чернявый парень! А если бы ему, Згуру, приказали просто прирезать Черемоша? Подружиться, заманить подальше — и спрятать труп так, чтобы даже Косматый не нашел? Сделал бы? Ответ был слишком очевиден, и Згур помянул Мать Болот, которая не допустила такого. Но разве то, что он задумал, многим лучше убийства? Ведь Улада…
     — Ай! Помогите! Черемош! Черемош!
     Длинноносая не кричала — она вопила, да так, что закладывало уши. Миг — и Згур уже вскочил, сжимая в руке меч. Что там? На жабу наступила? Или снова медведь?
     Сначала он увидел Уладу. Девушка стояла по колено в воде, прижимая к голой груди смятую мокрую рубаху. Длинные волосы закрывали плечи.
     — Помогите! Да где же вы? Згур! Вспомнила! Он быстро оглянулся — и все понял. Вот они! Четверо, оборванные, бородатые, в руках клевцы… Его заметили. Грянул дружный хохот:
     — Эй, женишок, уступи невесту! На часок, не боле! Опосля возвернем, тока мягчее станет!
     Згур поймал за руку Черемоша, который уже был готов броситься на незваных гостей. Горячиться ни к чему. Итак, четверо, в руках — клевцы, за поясом — ножи. Ни мечей, ни луков. Это хорошо…
     — Так вас двое, хлопцы? — хохотнул один из бородачей. — Где двое, там шестеро! У нас эта краля не заскучает! Ишь, сисястая!
     Чернявый зашипел, но Згур вновь поймал его за руку. Улада уже была рядом, наскоро надевая рубаху, что вызвало новый взрыв смеха:
     — Чего засупониваешься, дуреха? Все одно сымать придется!
     Все стало ясно — станичники! Удалые хлопцы из зеленого леса. Ну конечно, граница рядом! Згур уже приметил самого крепкого из бородачей, чтобы начать с него, как вдруг вспомнил, что рассказывал ему наставник Отжимай-ло. Тогда они крепко выпили…
     — Меялуг, атябер?
     Бородачи недоуменно переглянулись, затем один, вероятно старший, неохотно буркнул:
     — Ун! А ыт?
     Згур еле сдержал улыбку. Получилось!
     — А ым то идяд илшу.
     Бородач что-то тихо сказал своим хлопцам, и те опустили клевцы.
     — На ту сторону? — теперь станичник говорил уже нормально, значит, можно больше не корежить язык, переворачивая привычные слова. Згур облегченно вздохнул:
     — Как выйдет. А чего, батька с мамкой не велят?
     — Мамка не мамка, — бородач оглянулся, — да только забудь, братан! Нагнали вояк, сотни две. Ищут каких-то…
     Он не торопясь присел на песок, положив клевец перед собой. Згур последовал его примеру, но меч остался в руке. На миг оглянувшись, он заметил, что чернявый тоже вооружился, а Улада деловито заряжает гочтак. Згур хмыкнул — сообразила!
     — Значит, ищут, — проговорил он. — А если не через мост?
     — Забудь! — бородач искоса поглядел на гочтак в руках девушки и скривил улыбкой рот. — Стража всюду. А ищут-то двух парней да девку…
     Переспрашивать Згур не стал — и так ясно.
     — Девка, вижу, боевая! — продолжал станичник. — За такую румы гривен тридцать дадут! Ладно, не мое дело… А ты, братан, и сам, кажись, из вояк?
     Згур кивнул. Такое не скроешь, даже когда на тебе не кольчуга, а рубаха.
     — А зовут-то как? — бородач хитро прищурился. Згур чуть было не назвал свое имя, но вовремя спохватился. Его проверяли.
     — Зовут Зовуткой…
     — А кличут уткой, — хохотнул бородач. — Вот чего, Зовутка, поворачивай лыжи. Не пройдете. Разве что через ВыползневЛаз…
     Згур вспомнил мапу. На полдень — Нерла, там граница, на закат — Змеиные Предгорья, скалы, не пройдешь…
     — Не слыхал? — удивился станичник. — Это рядом, вверх по ручью и налево, не промахнешься. Его местные как-то по-мудреному кличут. Можешь сунуться, если смелый. А то, знаешь, за девку да за парней мешок серебра обещают…
     Глаза бородача предательски блеснули. Згур лишь умехнулся, порадовавшись, что меч под рукой, а длинноносая не забыла о самостреле.
     — Ну, бывай, братан! — станичник встал и долго отряхивал мокрый песок, прилипший к рваным штанам; — Девку продашь — выпей за мое здоровье!
     Он подмигнул и, махнув рукой, повернулся к своим «братанам».
     — Ну, чего, пошли! Хороша деваха, да не про нашу ряху! Станичники заткнули клевцы за пояса, один из них присвистнул и затянул дурным голосом:
     Гости съехались ко вдовушкам во дворики, Заходили по головушкам топорики. Солнце по небу плывет да удивляется — Возле дома белы косточки валяются!
     Згур подождал, пока незваные гости исчезли за деревьями, затем вскочил и повернулся к своим спутникам:
     — Слыхали?
     — Слыхали! — Улада скривилась и положила гочтак на землю. — Так за сколько ты меня хочешь продать, наемник?
     — Но он не… — начал было Черемош, но девушка дернула бровью, и парень послушно умолк. А у Згура пропало всякое желание похвалить длинноносую за гочтак. Сообразила — и ладно.
     — Эти бычары, — Черемош кивнул в сторону опушки. — Они же… Они нас выдать могут! Згур, давай их догоним и…
     — Начистим грызло, — кивнул Згур. — Не выйдет, они битые. Кто-нибудь да уйдет, и тогда уж точно — выдадут. Ну и что делать будем?
     — А это твоя забота, наемник! — вновь скривилась Улада. — За это и серебро получишь.
     — Улада!.. — вступился Черемош, но тут же замолчал. Згур отвернулся, не желая вступать в перепалку. Был бы он просто наемником…
     — Уходим, — решил он. — И поскорее!
     Черемош кивнул и кинулся складывать вещи. Улада, не торопясь, оделась, поправила волосы, а затем повернулась к Згуру:
     — Подойди сюда, наемник!
     — У меня есть имя, сиятельная! — не выдержал он. В конце концов, он не обязан терпеть такое.
     — У тебя нет имени! — Улада шагнула вперед, в глазах
     горел гнев. — Нет и не будет! Ты… Я видела, как ты на меня смотрел! Если еще раз… Я тебе выжгу глаза, понял! Внезапно Згуру стало смешно. Он смотрел? Ладно!
     — В следующий раз, сиятельная, я закрою глаза и подожду, пока эти парни разложат тебя прямо на песке. Думаю, ты будешь не против. Как тебя они назвали? Сисястая, кажется?
     Он успел перехватить ее руку, уже готовую ударить, и крепко сжал кисть, до боли, до стона.
     — Бить ты меня не будешь, сиятельная Улада, дочь предателя Ивора! И учти — еще дернешься, пожалеешь!
     Улада вырвала руку, зашипела, лицо вспыхнуло красными пятнами.
     — Я убью тебя, наемник! Понял? Обещаю!
     — Взаимно!
     Згур усмехнулся ей прямо в лицо и, резко повернувшись, отошел в сторону. Он вдруг понял, что так и сделает. И если эта девка скажет еще хоть слово — то прямо сейчас.
     — Ты… Згур, ты… — Черемош подбежал, заговорил виноватым шепотом. — Не обижайся на нее! Она… Она хорошая! Ты… Ты ее еще просто не знаешь!
     Гнев уже уходил, сменяясь досадой. Не сдержался! Плохо, очень плохо, сотник Згур!
     — Я поговорю с ней, Згур! Я…
     Объясняться не хотелось, да и что объяснишь чернявому? Разве скажешь, что у него нет приказа прикончить длинноносую. Но и нет приказа оставить ее в живых.
     До ночи пересидели в густых зарослях, а затем, не торопясь, направились к броду. Это место Згур наметил еще в Коростене. Нерла — река широкая, течение быстрое, так что перебраться можно лишь по мосту, на пароме или через брод. Но мост и паром охранялись. Правда, стража хорошо, знала про брод, однако показывалась там редко. То ли серебром уважили служивых, то ли кметы попросту побаивались. Места глухие, того и гляди на станичников нарвешься.
     Дорога была узкой, даже не дорога — тропа. Поэтому ехали по одному, стараясь не шуметь. Вокруг стояла привычная тишина ночного леса, но тревога не оставляла. Згур не знал, верить ли бородатому станичнику. Конечно, подмогу могли прислать, но не две же сотни! Хотя, будь он Ивором…
     Несколько раз Згур шепотом приказывал оставаться на месте, а сам, ведя коня в поводу, пробирался вперед и долго стоял, вслушиваясь в ночную тишь. Ничего подозрительного, но Згур уже не верил этой тишине. Он вдруг представил, что именно ему приказали задержать беглецов. Он смотрит на мапу, затем вызывает десятников…
     — Стойте! — он сказал это слишком громко, но тут же поправился, повторив вполголоса: — Стойте! Дальше не поедем!
     — Струсил? — тут же откликнулась Улада, но Згур даже не обиделся. Да, струсил! Тут что-то не так! Пустой тихий лес, далекий крик ночных птиц… Но он не верил этой тишине. Вот так же, полгода назад, он со своим десятком шел по лесу, но не летнему, а насквозь промерзшему, засыпанному снегом. На белом нетронутом насте нельзя было увидеть ни следочка, но он все-таки приказал остановиться, а затем повернуть назад. И вовремя — из-под снега вынырнули Меховые Личины, в грудь ударился дротик, и хорошо, что сполотская кольчуга не подвела…
     — Черемош! Бери вещи — сколько унесешь. Улада, возьми что-нибудь из еды! Быстро!
     Все необходимое давно уже лежало в мешке, притороченном к седлу. Плащ, гочтак… Все! — Уходим! Быстро!
     — А… А кони? — растерялся Черемош, нерешительно оглядываясь. — Кони как же?
     — Быстро! — повторил Згур, чувствуя, что времени не осталось. Только бы не собаки, от них не уйдешь…
     — Згур, может, вернемся? — чернявому явно не хотелось идти пешком.
     — Поторопись, дурак! — Улада спрыгнула с коня и закинула за спину узел с вещами. Згур покачал головой — кажется, поняла.
     И тут совсем близко ударили конские копыта. В первый миг показалось, что всадники скачут со всех сторон, но затем Згур понял — опасность впереди. Вернуться? Нет, нельзя! \
     Он резко ударил коня плетью, затем другого, третьего. Обиженное ржание — и кони помчались вперед, навстречу.
     — В лес!
     Згур наугад схватил чью-то руку и бросился прямо на темную стену деревьев. По лицу больно хлестнула ветка.
     — Осторожней, ты!
     Он узнал голос Улады и поспешил разжать кисть, но девушка сама схватила его за руку.
     — Да беги же!
     Снова ветка. Згур еле увернулся, чтобы не налететь на толстый ствол. А сзади уже слышались крики — похоже, преследователи увидели лошадей. Конский топот ударил совсем рядом.
     — Падай!
     Они рухнули на пахучую прошлогоднюю листву, и Згур вжался в землю, боясь пошевелиться. Только бы не собаки! Рядом тихо дышала Улада, и Згур невольно подумал, страшно ли длинноносой. Наверное, страшно, хотя ей-то зла не сделают. Вернут домой, запрут в тереме…
     Топот стих, стали слышны голоса. Згур прислушался. Кажется, кто-то кричит. Голос громкий, сиплый, не иначе старшой.
     — Здесь они! Близко где-то! Эй, Рак, бери троих и гони по дороге! Далеко не уйдут!
     — А если они в лес дернули?
     Згур затаил дыхание, но тут же заставил себя успокоиться. Собак, кажется, нет. А в ночном лесу численное превосходство ничего не решает.
     Сиплый голос отдал какой-то приказ, и вновь ударили копыта. Но ушли не все. С дороги доносились чьи-то голоса, и Згур понял — оставили двоих, на всякий случай.
     Пора было уходить. Где же чернявый? Згур приподнялся, посмотрел вокруг…
     — Черемош! Черемош! — позвал он, и сбоку тут же донеслось:
     — Я… Мешок где-то… Сейчас!
     Згур облегченно вздохнул и, стараясь не шуметь, встал, затем подумал и протянул Уладе руку. Ее ладонь была холодна, как лед.
     — Я здесь! — послышался шепот, и рядом появился темный силуэт. — Згур, что нам делать?
     — Тише!
     Чернявый, похоже, растерялся. Згур и сам понимал, что дела плохи. Пешими далеко не уйти, а поутру стражники начнут прочесывать лес. Он закрыл глаза, попытавшись
     вспомнить мапу. Река, брод… Они, наверно, совсем рядом. Есть ли поблизости еще одна дорога? Впрочем, нет! На дороге их и ждут!
     — Пошли! — вздохнул он. — Под ноги смотрите! Я иду первый, вы — за мной.
     Вначале идти было трудно, но вскоре повезло — они вышли на узкую тропу, которая вела как раз куда требовалось — между полночью и восходом. Згур вновь вспомнил мапу — лес заканчивался у Змеиных Предгорий. Но там скалы, не пройти. И тут вспомнились слова станичника. Выползнев Лаз! Если бородатый не солгал…
     Згур прикинул, что если вернуться к ручью, возле которого они встретились с разбойниками, подняться чуть выше… Да, где-то там. А если все же солгал? Или это попросту ловушка?
     Шли долго. Уже под утро тропа разбежалась надвое, а вскоре впереди послышался знакомый шум. Ручей! Згур осторожно выглянул, но возле воды было пусто, только на мокрой земле темнели отпечатки звериных лап. Здесь и сделали привал.
     Черемоша клонило в сон, да и Улада держалась из последних сил. Згур понимал — отдых нужен, но прежде следовало поговорить о главном.
     — Скоро они будут здесь, — начал он, заметив, как дернулось лицо чернявого. Кто такие «они», пояснять не требовалось.
     — К реке не выйдем, возвращаться нельзя. Значит, есть два выхода…
     Он специально сделал паузу, но никто не отозвался. Згур поглядел на Уладу, но на ее лице нельзя было заметить ничего, кроме усталости.
     — Вы можете сдаться. Думаю, никому из вас Палатин не снимет голову…
     — А ты? — вскинулся Черемош. Згур улыбнулся:
     — Я уйду. Один…
     — Трус! — Губы девушки слегка дрогнули. Оставалось пожать плечами. За эту ночь его дважды обвинили в трусости. Ладно…
     — Пусть я трус, сиятельная. Но я отвечаю за ваши жизни, раз уж взялся быть… наемником. С этого момента я ни за что не могу ручаться. Ни за что, понимаете?
     — Мы не боимся!.. — начал было чернявый, но сник и умолк.
     — Я поняла, наемник, — задумчиво проговорила Улада. — Пойми и ты. Я не для того бежала из Валина, чтобы возвращаться и молить Палатина о прощении. Интересно, какой твой второй выход? Ты нас выдашь сам?
     — Улада! — Черемош вскочил, отчаянно махнул рукой…
     — Сядь! — Глаза девушки блеснули. — Наемнику незачем рисковать головой ради меня и тебя. Но я не вернусь! Впрочем, ты, Черемош, вправе поступить по-своему…
     Чернявый был, похоже, настолько убит, что даже не нашел в себе силы возразить. Згур хотел было еще раз напомнить об опасности, но вдруг до него дошло — Уладу он не отпустит. Не имеет права. Если она откажется идти, то останется здесь, на берегу ручья — мертвая. А значит, и Черемош — тоже. Мать Болот, зачем же он их уговаривал?
     — Второй выход, сиятельная, еще проще. Мы попыта-. емся уйти. Но я ни за что не ручаюсь.
     — Много болтаешь, наемник! — дочь Палатина презрительно усмехнулась. — Тебе платят, и платят хорошо! А то я вправду решу, что бывший сотник Края и альбир Кеевой Гривны — просто трус!
     — Ладно! — Згур, в третий раз проглотив «труса», решительно встал. — Тогда поглядим, что у нас есть…
     Сам он ничего не забыл. Кольчуга, плащ, шлем, кошель с серебром, оружие, сумка. Рука наткнулась на что-то знакомое, и Згур мысленно помянул Извира с Косматым. Браслет! И не потерялся!
     С остальным вышло хуже. Улада забыла плащ и заодно — почти все припасы. Черемош тоже не догадался взять мешок с копченым мясом и к тому же умудрился потерять серьгу. Впрочем, о серьге горевать следовало в последнюю очередь.
     Оставалось отдать гочтак чернявому, чтоб не шел порожняком, съесть по куску лепешки и идти дальше. На отдых не оставалось времени.
     Около часа шли вверх по ручью. Черемош несколько раз пытался узнать, куда именно, но Згур молчал. Он и сам не очень представлял, что делать. Скоро начнутся скалы, там можно отсидеться несколько дней, пока голод не заставит сойти вниз. В загадочный Выползнев Лаз верилось
     все меньше. Наверное, просто пещера, глубокая, куда легко зайти — и не вернуться.Бессонная ночь давала о себе знать, но Згур торопил. Несколько раз казалось, что он слышит отдаленный лай собак. Значит, ищут. Все верно, дадут понюхать что-либо из их вещей и пустят свору. Собак он не очень боялся, но вслед за ними неизбежно пожалуют другие псы — двуногие.
     Наконец слева появились скалы. Сразу же стало холоднее, солнце — Небесный Всадник, только успевшее взойти, вновь скрылось за каменными громадами. Чтобы отвлечься, Згур стал вспоминать мапу: Змеиные Предгорья, на закат от них — непроходимая Змеева Пустыня, а вот если двигаться между полднем и восходом, то можно выйти к Нистру. Правда, для этого надо иметь крылья — или стать кротом. Впрочем, крот не прогрызет твердый гранит.
     Дорога внезапно пошла резко вверх. Теперь каждый шаг давался с трудом, к тому же тропа сузилась, превратившись в узкий каменный карниз между скалами и ручьем. Згур, привычный к походам с полной выкладкой, старался не сбавлять шаг, но Черемош стал явно отставать. Улада держалась, но, случайно оглянувшись, Згур заметил, как побледнело ее лицо. Подумав, он остановился и, не сказав ни слова, взял у девушки мешок. Та поглядела на него с удивлением и внезапно улыбнулась. При большом воображении это можно было принять за «спасибо». Згур уже подумывал о привале, но лай собак приблизился, вскоре стали слышны голоса. За ними шли, и преследователи были близко.
     Он остановился и, пропустив вперед своих спутников, оглянулся. Слева скалы, справа — лес, но за вершинами деревьев — каменные венцы. Значит, уходить некуда, скоро их нагонят. Згур вновь представил, что преследование поручили именно ему. Он бы… Да, он бы приказал брать живой только девушку, остальных — просто расстрелять из луков или гочтаков, не вступая в рукопашную. По спине пробежал холодок. Сам бы он еще мог уйти. Но это значит…
     — Згур! Згур! Смотри!
     Голос чернявого звучал удивленно, даже радостно. Згур оглянулся — река, нависающая скала, мелкие капли воды на темном камне. Что увидел чернявый?
     — Вот! Гляди!
     Черемош тыкал рукой куда-то вверх. Згур поднял взгляд — и замер. Наверх вели ступеньки, еле заметные, сглаженные водой и временем. Дальше — небольшой карниз, а выше — неровное черное отверстие…
     — Это пещера! Пещера! — возбужденно тараторил чернявый. — Помнишь, тот бычара поганый говорил? Вы-ползнев Лаз!
     — Выползнев Лаз, — он повторил знакомые слова и тут только сообразил, что они означают. Выползни… Кто же их ждет за темным входом? Впрочем, на сомнения уже не было времени.
     — Наверх! Быстро!
     Легконогий Черемош уже карабкался по ступенькам, прижимаясь к мокрому камню. Один раз он чуть не сорвался, но сумел удержаться и даже победно усмехнулся. Миг — и парень был уже наверху.
     — Улада!
     — Ты мог бы сказать «сиятельная», — язвительно заметила девушка. Згур невольно улыбнулся — ну, характер!
     Черемош подал руку, и девушка исчезла в темном провале. Теперь вещи. К счастью, в мешке оказалась веревка, которую удалось перебросить чернявому. Когда мешки оказались на карнизе, Згур поспешил поставить ногу на ступеньку, но замер. Пещера! Там темно, они не пройдут и сотни шагов!
     Он оглянулся — пусто, но собачий лай уже совсем рядом. Эх, была не была! Згур перепрыгнул через ручей и принялся, не глядя, ломать сосновые ветки. Черемош, сообразив, что к чему, поспешил спустить на веревке пустой мешок.
     Можно было подниматься. В спину ударил собачий лай. Згур подтянулся и тут только сообразил, что на нем кольчуга, шлем и, конечно, меч. Вот Косматый! Он прижался к скале и начал осторожно двигаться.
     — Згур! Скорей! Они близко!
     Он удивился, узнав голос Улады. Кажется, Згуром она назвала его уже в третий раз. Тут сверху скользнула веревка. Згур поспешил намотать ее на руку.
     — Давай!
     Ноги заскользили по влажному камню, коснулись карниза. Згур сделал шаг от края и оглянулся — из-за деревьев блеснул металл…
     — Скорее!
     Он шагнул в темноту, присел прямо на холодный камень и облегченно вздохнул. Кажется, ушли! Ушли? Но куда? И ушли ли?
     Внизу у ручья громко залаяла собака, затем другая. Рядом охнул Черемош.
     — Нету их! — послышался знакомый еиплый голос. — Рак, чего видать?
     — Да не знаю! Собаки след не берут!
     — Вот карань! А чего там?
     «Там», похоже, означало «здесь». Згур зло усмехнулся — здесь двуногих псов ничего хорошего не ожидает. Подниматься можно лишь по одному, значит, по одному и сдохнут! Разве что стрелы пустят прямо в черный лаз, но тут уж как Мать Болот рассудит.
     — Эй, вы! Остаетесь тут, — продолжал сиплый. — Остальные — за мной! Как увидим — бейте сразу, только девку не заденьте!
     Згур вновь улыбнулся — выходит, угадал! Значит, терять нечего. Итак…
     — Пошли! Только тихо!
     Под ногами — скользкий камень, стены дышали холодом, а впереди была влажная тьма. Згур несколько раэ^ хотел остановиться, чтобы зажечь факел, но каждый раз сдерживал себя. Рано, еще рано, заметят. Конечно, старшой с сиплым голосом в конце концов сообразит, куда делись беглецы, но у них будет время.
     Рядом послышалось жалобное «Ой!» — Черемош, похоже, наткнулся на стену. Згур протянул руку — точно, стена. Он провел ладонью влево, затем вправо. Да, стена, но какая-то странная…
     — Здесь кладка! — послышался голос Улады. Згур еще раз приложил руку — точно! Кладка, камни большие, но явно не на растворе.
     — Черемош, давай ветку!
     Рука скользнула в сумку, где лежало огниво. Пальцы задели что-то круглое. Браслет! Згур еле удержался, чтобы просто не бросить его под ноги. Нет, не стоит, потом…
     Хвоя с треском вспыхнула. Неровное трепещущее пламя осветило серый камень. Стена, сложенная из грубо отесанных глыб, закрывала проход.
     — Згур! Это ловушка! Ловушка! — Черемош бросился в левый угол, затем в правый. — Они… Они специально нас заманили! Они…
     — Замолчи! — резко бросила Улада. — Ну, наемник, что дальше?
     Згур поневоле удивился. Сыну войта страшно, а вот длинноносой… Хотя если кому и бояться, то не ей…
     — Дальше…
     Згур задумался, затем сунул факел чернявому и отступил на пару шагов. Да, проход закрыт надежно, но… Но не до самого верха. Наверно, каменщики спешили — или просто не захватили лестницы.
     — Ану-ка! Черемош, наклонись! Ниже!
     Чернявый, ничего не понимая, передал факел Уладе и послушно согнул спину. Через мгновение Згур был уже наверху. Пальцы коснулись верхнего камня. Да, раствора нет, сухая кладка…
     — Черемош, стоишь?
     — Ага! — послышалось снизу. Згур усмехнулся и что есть сил толкнул верхний камень от себя. Есть! Послышался глухой стук. Теперь второй…
     Черемош героически терпел, время от времени покряхтывая. Впрочем, третий ряд они уже сбрасывали вместе. Наконец проход был свободен. Згур взял факел и заглянул в черную мглу.
     Его поразили стены. Если у входа камень был обычным — неровным, в трещинах, то теперь свет факела отражался от ровной, словно полированной поверхности. Да и пол стал другим, чуть вогнутым к середине. Згур поднял. факел повыше и присвистнул. Потолок тоже прогибался, но вверх.
     — Ого! — Черемош просунул голову в проход. — Вроде как нора!
     — И чья же? — хмыкнула Улада. — Выползней? Выползней? Странное слово внезапно показалось зловещим. Кто же мог прогрызть такое? Нет, не прогрызть,
     камень ровный, без единой царапины.
     — Ну, мы идем? — нетерпеливо бросила Улада. — Холодно стоять!
     В пещере действительно было холодно, но Згур все не решался шагнуть за стену. Что же это? Такое не сделают ни звери, ни люди! Или люди все-таки в силах? Но зачем! Это же не Кеевы Палаты!
     — Пошли! — вздохнул он. — Я первый…
     Проход был широк, позволяя идти плечом к плечу. Згур с удивлением заметил, что рядом с ним пристроилась Ула-да, оставив своего воздыхателя плестись сзади. Похоже, ей стало интересно. Згур и сам с любопытством глядел по сторонам, но стены тянулись дальше, такие ровные, черные, блестящие. Разве что стало немного теплее и суше — они углублялись в самое сердце горы. Несколько раз Згур останавливался и прислушивался. Однако и впереди, и сзади было тихо. Преследователи явно медлили, и Згур внезапно понял — за ними не пойдут. Не зря стену строили! И в душе вновь на миг пробудился страх.
     Так прошел час, затем два, а черный лаз тянулся все дальше. Ни перекрестка, ни развилки — ровный черный ход, сухой, чистый, словно вчера подметенный. Правда, несколько раз в стенах встречались странные отверстия, небольшие, размером с кулак. Згур поднес факел и тут же заметил, как вздрогнуло пламя. Он представил, как далеко должна быть поверхность, и только головой покачал. Нет, люди такого не сделают. Тогда кто?
     Шедший сзади Черемош взмолился, прося об отдыхе. Подумав, Згур махнул рукой, разрешая привал. Спать хотелось до невозможности, а в смелость бравых кметов не очень верилось. Нет, сюда не сунутся! Згур завернулся в плащ и, погасив факел, провалился в черную бездну без снов и без мыслей.
     Разбудили его голоса — негромкие, осторожные. Згур открыл глаза, но решил выждать. Свои?
     — Тише, Згура разбудишь! — узнал он голос Черемоша и тут же успокоился.
     В ответ послышалось знакомое фырканье.
     — Ничего, и так поспит! Убери руку!
     — Улада!..
     — Я сказала, убери руку!
     Згуру стало неловко, он хотел подать голос, но следующие слова заставили замереть и обратиться в слух.
     — В Тирисе надо будет сдать его страже. Скажем, что он разбойник и убийца…
     — Ты что? — чернявый явно растерялся. — Он ведь…
     — Он и есть разбойник! Ты что, не понимаешь? Он был
     сотником, он потомственный дедич, таких судят только Кеевым судом. Представляешь, что он сделал, если все-таки бежал?
     Згур усмехнулся — длинноносая умна. Жаль, что правда еще хуже…
     — Но… Улада, он ведь нас столько раз выручал! Снова фырканье.
     — Он себя выручал. Себя — и свое серебро. Не говори глупостей! Я специально пообещала ему так много, чтобы он думал о награде, а не о том, как тебя зарезать, а меня продать куда-нибудь за Великую Зелень. Не спорь!
     Послышался тяжелый вздох.
     —  — Без него мы не дойдем…
     — Конечно! — голос Палатиновой дочки налился ядом. — Он по крайней мере мужчина, не то что ты! И убери руку, а то ударю!
     Згур понял, что пора вмешаться.
     — Чолом! — пробормотал он сонным голосом. — Кого это бить собрались?
     — Чолом! — тут же бодро отозвался Черемош. — Мы тут… Насчет завтрака…
     — Скорее ужина, — прикинул Згур. — Ладно, где огниво?
     С едой дела оказались плохи. Две лепешки, небольшой кусок вяленого мяса и одно яблоко. Этого едва хватило бы и на один завтрак — или ужин, но Згур настоял, чтобы все было поделено на три раза. Воды же не оказалось вообще, и Згур мысленно выругал себя за беспечность. Впрочем, мех остался при седле, и набрать воду все равно не во что.
     С тем и двинулись дальше. Черный проход оставался все тем же — гладким, похожим на нору. Под ногами не было даже пыли, и лишь однажды впереди что-то блеснуло. Згур подошел, наклонился — под ногами лежал странный серебряный кружок с непонятными значками на одной стороне и круторогим быком — на другой. Он долго вертел находку в руках, пока Улада снисходительно не пояснила, что серебро — румское, и такие кружки румы используют вместо гривен. Згур вспомнил рассказ станичника. Похоже, вольные люди действительно ходили этим путем.
     Следующая находка была не столь безобидной. Огонь осветил что-то странное, похожее издали на большой полупустой мешок. Однако вблизи все смотрелось иначе. Негромко вскрикнула Улада. Черемош присвистнул и покачал головой…
     …Клочья ткани покрывали остатки того, что когда было человеческим телом. Труп не истлел, он высох, коричневая, словно дубленая кожа обтягивала череп, скрюченные пальцы впивались в черные ладони. Ни вещей, ни оружия, только на шее — камень-громовик на затвердевшей бечевке. Рот щерился желтыми зубами, казалось,
     мертвец пытается крикнуть…
     Хотелось быстрее пройти мимо страшного остова, но что-то смущало. Наконец Згур понял — кости неизвестного были сломаны. Даже не сломаны — сплющены. Словно невиданная тяжесть обрушилась на него сверху, размазав по гладкому неровному полу. Оставалось лишь догадываться, что — или кого — мог встретить несчастный в пустом
     подземелье.
     Теперь шли осторожно, стараясь не шуметь. Однако впереди были все те же ровные стены, гладкий пол — и пустота. Час шел за часом. Сосновые ветки — самодельные факелы — подходили к концу, и Згур понимал, что скоро они окажутся в полной темноте. И вот огонек последний раз вспыхнул, словно прощаясь, и сгинул. И сразу
     же подступила чернота.
     — Передохнем, — предложил Згур, и все присели на пол. Камни теперь не были ледяными, из недр горы шло тепло. Черемош попытался завязать разговор, но его не поддержали. Згур прикидывал, сколько они прошли. Немало — два часа до привала, и потом еще часа четыре. Сколько же этой норе еще тянуться? Хорошо, что заблудиться нельзя — ход прямой, не спутаешь.
     — Сквозняк, — внезапно заметила Улада. — Откуда-то тянет.
     Згур привстал — точно. Воздух шел из глубины, свежий, прохладный.
     — Мы… Там выход! — радостно воскликнул чернявый. — Пришли!
     Згур не стал спорить, но сам думал иначе. Ход спускался, не очень заметно, но постоянно. Значит, за эти часы они спустились очень глубоко.
     — Посмотрим, — рассудил он. — Пошли! Теперь вокруг была только тьма. Приходилось держаться рукой за стену, чтобы не столкнуться друг с другом.
     Прошел еще час, ничего не менялось, но свежий ветер уже был ощутим, и все повеселели. Наконец далеко впереди мелькнул серый просвет. Черемош радостно взвизгнул, но тут же умолк. Даже до него дошло, что в таком месте лучше
     не шуметь.
     Все ускорили шаг. Свет приближался, но Згур уже понимал — это не выход. Свет был странным — желтоватым, мерцающим. Так не светят ни солнце, ни луна, но это и не огонь костра. Это поняли и остальные. Разговоры стихли, лишь чернявый бормотал себе под нос что-то невразумительное, не иначе, удивлялся.
     Внезапно стена, за которую держался Згур, резко ушла
     влево. Проход расширился.
     — Стойте!
     Мерцающее отверстие было уже близко. В отличие от
     прохода оно напоминало ровный четырехугольник. В глубине его уже проступали неясные контуры чего-то большого…
     — Я посмотрю! — Черемош положил мешок на пол и
     скользнул вперед. Послышался удивленный свист. — Ух,
     ты! Дий Громовик! Давайте сюда!
     Згур невольно усмехнулся — «ух, ты» ему понравилось.
     Ну, поглядим, что так поразило войтова сына!
     Он подошел ближе и сам с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть. Проход кончился, за невысоким порогом была пещера. Нет, не пещера — зал! Огромный, светящийся неярким желтым огнем. Свет шел не сверху и не с боков. Казалось, горит воздух. По залу прокатывались мерцающие волны, на миг проступали высокие ровные своды, а затем
     все вновь погружалось в полутьму.
     Зал был пуст, под ногами блестел черный гладкий камень. Згур осторожно перешагнул порог и невольно покачал головой. Черемош прав, действительно «Ух, ты!».Над ними нависал огромный свод, словно кто-то накрыл черный камень половинкой гигантского лесного ореха. Но скорлупа не бывает такой ровной. Ее не изготовляют из черного камня, не полируют. Правда, сходство все же было. Через весь свод шли глубокие трещины, словно
     по ореху ударили сверху.
     — Красиво! — проговорила Улада равнодушным
     тоном. — Ну и куда дальше?
     Черемош покрутил готовой и радостно вскрикнул:
     — Проход! Смотрите!
     Згур кивнул. Проход он уже заметил. И даже не один. На одинаковом расстоянии друг от друга в стенах зала темнели ровные четырехугольные отверстия. Одно, второе… пятое. Шесть проходов, считая с тем, через который они сюда попали.
     — Згур! Куда нам идти? — Черемош подбежал к одному из входов — соседнему, заглянул, побежал к следующему. Улада пожала плечами и присела, облокотившись на теплую гладкую стену.
     Згур не спешил. Шесть проходов… Если бы знать, что тот, по которому они шли, вел только прямо, не уклоняясь, то им надо в противоположный. Но если нет…
     Он осторожно пересек зал и подошел к темному четырехугольнику. Этот? Проход ничем не отличался от соседних, но внезапно в глаза бросилось что-то странное. Мерцающая вспышка осветила стены, и Згур усмехнулся. Стрела! Кто-то пытался процарапать стрелу на черном гладком камне. Без особого успеха, но след все-таки остался. Выходит, не солгал станичник!
     Здесь и собрались. Черемош успел обежать весь зал, но ничего нового не заметил. Проходы одинаковые, у каждого невысокий ровный порог. Всюду пусто и чисто, словно неведомые хозяева, уходя, решили напоследок все почистить и подмести. Стены ровные, гладкие, лишь под гигантским потолком чернели трещины да у входа проступала еле заметная стрела.
     Практичная Улада предложила пообедать. Впрочем, это слово слабо соотносилось с маленьким куском лепешки и столь же мизерной порцией мяса. К тому же начала мучить жажда, и Згур с трудом проглотил свою долю. Черемошу было, похоже, легче. Не успев справиться с лепешкой, он тут же пустился в разговор. Чернявого очень интересовало, куда они попали и кто все это выстроил.
     — Стены! — горячился он. — Я смотрел! Полированные! Даже вверху! Такое и румы не сделают!
     Згур пожал плечами. Его куда больше интересовала стрела у прохода.
     — Это не строили, — внезапно заметила Улада. — Это… вылепили. Или выжгли.
     Згур удивленно вскинул голову, но вдруг понял — длинноносая права. Он вновь оглядел зал…
     — Тогда… Для них камень был как воск!
     В душе вновь проснулся страх. Куда же они попали? Хорошо, что неведомые хозяева ушли! Но ушли ли? Мертвец в проходе до сих пор скалит желтые зубы!
     — Даже в сказках такого нет, — задумчиво проговорил
     Черемош. — Разве что боги…
     Боги? Згур мысленно помянул Мать Болот, прося о защите. Но ведь боги живут в Ирии! В наш мир они лишь приходят!
     — Отец… — Улада усмехнулась и тут же поправилась: — Палатин рассказывал, что у скандов есть легенда. Будто боги собираются в огромных палатах и пируют там вместе с душами погибших воинов. Во главе стола сидит одноглазый великан в черном плаще, а на его плече спит ворон. А когда ворон проснется, тогда начнется последняя битва, и наш мир погибнет…
     Легенда понравилась, но Згуру не очень верилось ни в ворона, ни в последнюю битву. Это у скандов! Мать Болот и Громовик Дий не допустят, чтобы погиб мир, сотворенный Золотым Соколом!
     — Может, они и сейчас пируют, — негромко закончила девушка. — Только мы не видим их и не слышим.
     — В Дубене расскажу — не поверят! — чернявый возбужденно вскочил, оглянулся. — Куда там нашим бычарам!
     — Ты решил вернуться? — равнодушно бросила Улада, и Черемош сник. — Ну что, наемник, мы так и будем сидеть?
     Проход ничем не отличался от того, который привел в зал. Те же гладкие стены, такой же неровный пол. Правда, воздух был иным — затхлым, недвижным. Згур чувствовал — что-то не так. Или проход очень длинный, или…
     Все стало ясно через полчаса. Нога скользнула по камню. Згур еле успел скомандовать «Стой!», как протянутая вперед рука уткнулась в что-то неровное, твердое. Рядом охнул Черемош, налетев на нежданную преграду.
     — Огниво! — Згур почувствовал, как на лбу выступает холодный пот. — Зажгите какую-нибудь тряпку!
     Тряпки не нашлось, чернявый долго рвал рукав рубахи, наконец ткань треснула, вспыхнула искра, и тьму прорезал дрожащий огонек. Згур подался вперед..
     — Нет… — прошептал он, чувствуя, как леденеют руки. — Мать Болот, нет!
     Прохода не было. Он исчез, засыпанный… Нет, не'за-сыпанный! Згур провел рукой по неровной поверхности — камень был цельный, словно проход залили густой черной жижей, которая, окаменев, намертво закрыла путь. Лезвие кинжала, чиркнув, не оставило даже царапины.
     Згур вытер пот со лба. Все-таки ловушка! Или бородатый станичник рассказывал о том, что было в давние годы. А потом чьи-то руки заложили проход со стороны ущелья, а здесь неведомым образом воздвигли новую стену.
     Что-то говорил Черемош, горячо, глотая слова, но Згур не вслушивался. Надо возвращаться. В зале еще четыре прохода, значит, надежда есть. В крайнем случае можно вернуться к ручью, хотя там наверняка ждут…
     В зале все осталось по-прежнему, лишь свет, как показалось, стал более тусклым. Не теряя времени, Згур кивнул на соседний проход. Далеко идти не пришлось, черная неровная стена преградила путь почти за самым порогом. Второй проход, третий — стены стояли мертво, словно кто-то неведомый решил замуровать незваных гостей.
     Оставался один проход, самый дальний. Но спешить не хотелось. Не сговариваясь, все трое присели у стены.
     — Згур! — жалобно проговорил Черемош. — А если… А если и этот?..
     Чернявый явно растерялся. И было от чего! Отвечать не хотелось. Что тут можно придумать?
     — Вернемся. Если у ручья сторожат, дождемся ночи. Хотя…
     Договаривать он не стал. Тот, о сиплым голосом, конечно, догадался, куда исчезли беглецы. Возможно, он знает и о том, что проход закрыт. Значит, у входа ждет стража. Ждать придется недолго, через пару дней они просто погибнут от жажды…
     — Что, альбиры, струсили? — Улада внезапно рассмеялась. — Знаешь, Черемош, что с тобой сделает Палатин? Тебя разложат на «кобыле» и будут бить кнутом. Потом спину посыпят солью. Затем возьмут клещи…
     — Улада! Зачем ты?.. — воззвал чернявый, но девушка зло фыркнула:
     — Я предупреждала тебя! Помнишь? Еще в Валине!
     Я тебя не просила бежать со мной! Так и знала, что ты начнешь ныть!
     — Прекрати! — не выдержал Згур. — И так тошно!
     — Тошно? — Глаза длинноносой блеснули. — А хочешь, я расскажу, наемник, что сделают с тобой?
     — Хочу, — Згуру внезапно стало легче. Чужая злость прибавляла сил.
     — Тебя… — Улада скривилась, но внезапно замолчала. — Нет, не получится. Ты ведь не дашься живым, сотник Згур! Я не ошибаюсь?
     Ее слова дышали ненавистью, но, странное дело, в этой
     ненависти слышалось что-то похожее на уважение. Згур вспомнил: «Он по крайней мере мужчина…»
     — Так кто из нас ноет, сиятельная? Тризну править рано, сначала поглядим. Ножки еще не устали?
     Вновь послышалось фырканье, и Згур успокоился. С Уладой было все в порядке.
     — Пошли! — он встал и бросил взгляд на черное отверстие. — Да поможет нам Мать Болот! Порог был еще виден, а дальше все тонуло во мгле. Шаг, еще один… Нога уткнулась во что-то твердое, и Згур в сердцах помянул Извира вкупе со всеми его чадами. Все-таки замуровали! Но протянутая рука ушла в пустоту, и в душе вновь вспыхнула надежда. Не стенка, тогда что же это?
     Вспыхнул трут, но обрывок рубахи никак не хотел загораться. Но вот пламя медленно, словно неохотно, отогнало черную мглу. Да, камень, но это не стенка. Ступенька, еще одна… Лестница!
     Ступени были высокими, и Згуру внезапно подумалось,
     что строили их те, кому ничего не стоило поднять ногу на целый локоть. Таких бы — да в Вейско! Но Згур уже понимал — людям незачем строить подобное. Тогда что же это?
     В норе не бывает ступеней!
     Лестница тянулась вверх, огромные гладкие ступени сменяли одна другую, но вот черная мгла посветлела, впереди замерцал знакомый сумрак. Згур вытер пот со лба и прыжком одолел последнюю преграду. В глаза ударил желтый огонь. Згур прижал ладони к лицу и замер.
     — Великий Дий! — послышалось рядом. Черемош, одолев подъем, растерянно щурился, протирая глаза. Згур последовал его примеру. Постепенно глаза вновь смогли видеть. Это не выход, — хладнокровно заметила Улада. — Но красиво.
     Из четырехугольного отверстия лился поток желтого света, яркого, мерцающего белыми искрами. Свет казался живым, трепещущим, он разливался волнами, неся с собой легкое сухое тепло. Хотелось бежать вперед, чтобы поскорее окунуться в сверкающий омут.
     Но Згур не спешил. Он вновь огляделся и покачал головой. Они на площадке. Чуть дальше вход, за ним, похоже, еще один зал. А впереди…
     — Згур! — чернявый тоже заметил и застыл, не решаясь шагнуть вперед. — Згур, ты видишь?
     Посреди прохода чернело что-то огромное, издали похожее на груду камней. Но это был не камень. Желтый свет вспыхнул ярче, и Згур невольно схватился за рукоять меча. Голова… Голова?!
     Черная треугольная морда. Сетчатые глаза без ресниц, странные челюсти с острыми желваками, что-то непонятное по краям — то ли усы, то ли рога. А дальше тянулось туловище — длинное, разделенное на сегменты.
     — Оса! — хладнокровно констатировала Улада. — Кажется, дохлая.
     Згур внезапно рассмеялся. Оса! Хороша оса в семь локтей длины! Хотя, похоже. Правда, ни ног, ни крыльев…
     Чудище не шевелилось, и Згур осторожно шагнул к проходу. Да, кажется, длинноносая права. То, что так напоминало осу, уже не способно ужалить. Осмелев, он легко ударил по черной морде. Послышался глухой стук.
     — Да она высохла! — хмыкнул Черемош. — Ну, тварю-га! Прямо Идрик-зверь!
     Вблизи чудище казалось еще страшней. Згур не ошибся: ни крыльев, ни лап, огромная туша лежала прямо на камне. Голова лоснилась вороненой чернотой, но бока были мягкими, точно войлочными, покрытыми странным волнистым узором.
     — Давно сдохла! — чернявый хлопнул по войлочному боку, подняв тучу пыли. — Згур, что это, как думаешь?
     — Выползень…
     Странное слово, услышанное от бородатого разбойника. Выползнев Лаз… Вот, значит, почему!
     — Хорош! — Улада покачала головой и скривилась. -
     Надеюсь, он здесь один.
     Згур посмотрел в проход. Желтый свет отразился на чем-то блестящем, ярком, словно серебро. Во всяком случае, это не «оса».
     — Пошли!
     Зал был полон света. Как и прежде, нельзя было, заметить ни окон, ни светильников. Лишь на самом верху, под сводчатым потолком, притаилась темнота. Это все казалось уже знакомым. Но зал не был пуст. Пол покрывали куски сверкающего металла — неровные, словно вырванные грубой рукой. Згур приподнял один из них и покачал головой. Металл был легкий — не сталь, но и не серебро.
     Згур вновь осмотрелся и заметил на одной из стен сверкающую полосу. Стало ясно: в давние годы металл покрывал весь зал, но затем был сорван и брошен на пол.
     — Кеев Венец! — задумчиво проговорила Улада, ковырнув гладкую блестящую поверхность. И, заметив недоуменные взгляды, пояснила: — Я была в Савмате вместе с отцом… С Палатином. Светлый устраивал прием, и на нем был Железный Венец. Но он сделан не из железа, а из чего-то другого. Легкий, блестящий… Я потом спросила, и Светлый рассказал, что Венец остался от Кея Кавада…
     — Наверно, станичники отодрали, — предположил Черемош. — Продать хотели, бычары!
     С ним не спорили. Згур прошелся по залу, поддевая ногой звенящие пластины. В дальнем углу, возле небольшой пустой ниши, их было особенно много. Згур мельком взглянул на неровные полосы и хотел уже идти дальше, но тут его внимание привлекло что-то необычное, круглое. Почему-то вспомнился браслет, проклятый браслет, доставшийся неведомым образом от предателя-кобника. Но это был, конечно, не браслет, скорее находка напоминала обруч — серый легкий обруч, показавшийся на ощупь теплым и почему-то мягким. Згур повертел находку в руках и уже хотел положить на место, как вдруг почувствовал легкий озноб. Серый цвет исчез, обруч покрылся радужными пятнами и внезапно засветился ровным серебристым огнем.
     — Покажи! — Черемош был уже рядом. — Ой, да он горячий!
     Згур удивился — сам он не чувствовал жара, но по всему телу разливалось сухое тепло. Внезапно он ощутил, как уходит усталость, кольчуга и тяжелый мешок становятся легкими, невесомыми. Захотелось рассмеяться, подпрыгнуть, даже пройтись на руках. Но Згур тут же одернул себя. Не спеши, сотник! Это не румский кругляш с непонятными значками! Тут чаклунством за десять шагов несет!
     Он чуть не бросил обруч обратно на заваленный серебристыми пластинами пол, но сдержался. Бросать тоже нельзя. Мало ли…
     — Эй, наемник! — голос Улады звучал насмешливо, с легкой издевкой. — Это тебе не Кеев Венец! Ищи выход!
     Венец? Згур повертел находку в руках. Он хорошо помнил, что обруч куда шире, чем его голова. И чем любая другая голова. Такой только Идрик-зверю, которого Черемош помянул, впору. Но, странное дело, внезапно показалось, что обруч стал меньше. Згур помотал головой, растерянно моргнул… Точно! Теперь светящийся круг был размером… как раз с диадему!
     — Ну чего это у тебя? — девушка подошла ближе, склонила голову и задумалась. — Здесь нашел?
     Згур кивнул, не решаясь сдвинуться с места. Обруч светил все ярче, и страх постепенно уходил. Но неуверенность оставалась. Красивая вещь, конечно…
     Улада почесала кончик своего длинного носа, дотронулась пальцем до светящейся поверхности и внезапно бросила:
     — Надень!
     Згур чуть не крикнул «Нет!», но вовремя сдержался. Опять трусом назовут!
     — Страшно, наемник? — дочь Палатина хмыкнула. — Это тебе не клевцом махать!
     — Улада, — вступился Черемош. — Эта вещь… Не простая. Наверно, какой-то чаклун…
     Девушка нетерпеливо фыркнула, рука схватила обруч. Миг — и серебристое кольцо засветилось у нее на голове. Несколько мгновений она молчала, затем улыбнулась.
     — А хорошо! Вы что, еще не поняли? Згур и Черемош переглянулись.
     — Толку с вас! Ну, подумайте! Кто это все выстроил?
     Згур хотел ответить «выползни» или «осы», но прикусил язык. Безногим чудищам не нужны ступени. Они не плавят серебристый металл.
     — Здесь были люди. Значит, эта вещь была им нужна. Нужна им — пригодится и нам. Надевай, наемник! Хоть светлее будет!
     Згур вздохнул, снял шлем, зачем-то пригладил волосы и нерешительно протянул руки к обручу. Мать Болот, помоги! Улада поморщилась, сама сняла светящийся круг и надела Згуру на голову. Он невольно зажмурил глаза, но ничего не случилось. Вернулось тепло, перестали ныть плечи…
     — Все! — длинноносая нетерпеливо оглянулась. — Где тут выход? Ну, ищите, ищите же!
     Искать особо не пришлось. В правом углу чернел невысокий проход. Рядом лежало то, что когда-то было дверью — толстая пластина из такого же светлого металла. Згур заглянул внутрь и покачал головой. Серебристый свет обруча упал на черные ступени. Снова лестница!
     На этот раз поднимались долго. Згур, чувствуя прилив сил, едва не бежал, хотя ступени теперь были еще выше, чем в прошлый раз. Приходилось останавливаться, поджидая остальных. Неяркий серебристый свет падал на ровные черные стены, и оставалось лишь догадываться, куда они идут. Ясно одно — наверх. А там-то что? Скалы? Вершина горы?
     Ступени кончились. Снова площадка, поменьше, высокий порог. Згур осторожно заглянул и покачал головой. Темно, но даже сквозь тьму можно понять: зал. Еще один, поболе первого, но не круглый, а какой-то странной формы.
     Сзади нетерпеливо кашлянула Улада, и Згур перешагнул порог. Сразу же удивил пол, он был неровный и не черный, а серый. Потолок исчезал во тьме, но почему-то показалось, что он ниже, чем в первом зале. А впереди… Мать
     Болот!
     Черная треугольная морда бесстрастно смотрела на незваного гостя. Выползень! Еще один! И тоже мертвый! Сзади послышался испуганный крик Улады, и Згур невольно хмыкнул. Не такая уж она железная, эта длинноносая! Впрочем, он и сам перепугался.
     Теперь Згур шел осторожно, оглядываясь на каждом шагу. И недаром — за первым выползнем лежал второй, такой же огромный и мертвый. А слева и справа темнели смутные контуры огромных туш.
     — Здесь их сотни! — возбужденно воскликнув Чере-мош. — И все дохлые! Вот здорово!
     Згур пожал плечами. То, что чудища мертвы, это, конечно, здорово. Но вот все остальное…
     Свет обруча упал на неровную каменную поверхность. Стена! Значит, зал они прошли. И тут слух уловил какой-то неясный шум. Згур замер, рука легла на рукоять меча — слева! Сразу представилось: мертвый выползень поднимает голову, огромная туша начинает подергиваться…
     — Подождите! — негромко скомандовал он. — Я посмотрю.
     Згур сам удивился своей смелости. Правильнее всего было вернуться, подождать. Уж не обруч ли тому виной? Но отступать поздно. Он шагнул влево, чудом не наткнувшись на очередного «выползня», проскользнул вдоль стены. Шум стал сильнее, но он уже никак не походил на гудение разъяренных ос. Скорее это…
     Згур ускорил шаг и чуть не налетел на высокий каменный барьер. Наклонившись, он нетерпеливо протянул руку…
     — Вода! Здесь вода!
     Прямо из стены лился поток, узкий, но сильный, словно маленький водопад. Вода выливалась в большую каменную чашу. Згур вновь протянул руку, зачерпнул — и поразился. Вода была теплой. И не просто теплой, она пузырились мелкими пузырьками, от нее веяло свежестью и еще чем-то неведомым, но очень приятным.
     Подбежал Черемош и, завопив от восторга, припал лицом к неровной поверхности воды. Он пил долго, затем поднял голову и блаженно улыбнулся. Улада недоверчиво поглядела, зачерпнула ладошкой, скривилась.
     — Ладно! Уходите отсюда!
     Згур и Черемош переглянулись, и девушка нетерпеливо топнула ногой.
     — Уходите, кому сказала! Я мыться буду! Згур решил не спорить и, взяв чернявого за руку, пошел обратно, вдоль стены.
     — И не вздумайте подходить, пока не позову! — донеслось вслед. — Черемош, это тебя тоже касается!
     Згур хмыкнул — длинноносая верна себе. Впрочем, ему и самому хотелось осмотреть зал. Прежде всего выход. Выбирались же отсюда эти чудища! Причем не по лестнице, там этакая туша не пролезет…
     Противоположный угол выглядел каким-то странным. Вначале показалось, что перед ними окно. Точнее, окна, много окон — небольшие, шестиугольные, закрытые тусклыми пластинками слюды. Но откуда тут окна? Згур подошел поближе, наклонился — странные шестиугольники тянулись вдоль всей стены. Но стена была странной — белой, неровной, мягкой на ощупь.
     — Смотри! — чернявый осторожно дотронулся до серой пластины. — Ведь это же…
     — Соты, — кивнул Згур. — Похоже.
     Догадка показалась вначале невероятной, но затем все стало на свои места. Осы, осиное гнездо… Конечно, это мало походило на обычные соты, но и выползни слабо напоминали привычных ос.
     — Там… Там должен быть мед! — Черемош достал меч и попытался ударить по серой пластине. — Мед, понимаешь?
     Згур пожал плечами. Если мед и был, то за эти годы давно уже превратился в камень. Но спорить он не стал, чернявый же ударил снова, нетерпеливо застонал…
     — Попробуй рукоятью, — подсказал Згур. Ему и самому стало интересно. Чем Извир с Косматым не шутят?
     Удар — и серая поверхность треснула, послышалось легкое шипение. Черемош отскочил, но ничего не произошло. Шипение стихло, а в серой поверхности образовалась неровная дыра. Чернявый подождал еще немного и решительно запустил руку.
     — Что-то есть! Мягкое!
     Вытащив руку, он недоверчиво понюхал, лизнул.
     — Мед! Настоящий! Згур, попробуй! Згур, однако, не спешил. Мед разный бывает, наставник Неговит рассказывал…
     — Вкусно! — чернявый облизал пальцы и вновь засунул руку в соты. — Надо Уладе отнести!
     Словно в ответ, из темноты послышался нетерпеливый голос:
     — Эй, где вы? Черемош, что вы там нашли? После еды потянуло в сон. Мед оказался действительно превосходным, душистым, чуть-чуть кисловатым. Странно, но после него почти не хотелось пить. Згур подумал было поискать проход, но махнул рукой. Надо поспать, за последние сутки довелось побегать. Он присел к стене, накинул плащ и закрыл глаза. Внезапно подумалось, что у чернявого с длинноносой один плащ на двоих. Ничего, как-нибудь разберутся!
    

    

     

      Глава 4. ОГНЕННАЯ СМЕРТЬ
     

     …Свет бил в глаза. Это был не огонь костра и не солнечный луч. Скорее он походил на звездную россыпь — на тысячи маленьких звезд, окруживших его, словно туман. Под ногами ничего не было, кроме густой черноты, наполненной легким серебристым светом. Згур поглядел на свои руки — и еле удержался от удивленного крика. Они горели, светилось все его тело, словно он сам стал звездой, частичкой небесного огня, что горит в черном просторе за Седьмым Небом…
     …Он дернулся — и открыл глаза. В подземелье стояла тьма, лишь неяркий серебристый свет от странного обруча отгонял мрак. Згур провел ладонью по лбу — обруч он попросту забыл снять. Может, из-за этого и приснилось такое?
     Рядом, прямо на полу, свернувшись калачиком, мирно посапывал Черемош. Плаща на парне не оказалось. Згур перевел взгляд на Уладу и хмыкнул. С плащом вопрос решился. Впрочем, в зале было тепло.
     Шипящая, полная лопающихся пузырьков вода приятно щекотала кожу. Згур чувствовал себя отдохнувшим, словно и не было тяжелого перехода. Рука вновь коснулась щеки и замерла. Щетина! Он ведь брился два дня назад! Когда же это все успело вырасти? Неужели он так долго спал? И тут же вспомнился мед. Нет, с такими вещами надо поосторожнее!
     Згур, не торопясь, прошелся вдоль стены. Итак, зал .шестиугольный, словно соты. Слева, если считать от прохода, источник, справа — мед. Оставалось осмотреть другие углы.
     Возле одной из стен мертвых «ос» было заметно меньше. Внезапно Згур почувствовал легкое дуновение. Сквозняк! Он ускорил шаг и удовлетворенно присвистнул. Проход! Круглый, похожий на тот, который вел от ручья. Згур заглянул внутрь: черный камень поднимался вверх. Сквозняк был сильный, и сердце радостно дрогнуло. Выход близко! Наверно, именно через этот лаз «осы» попадали в зал.
     — Згур! — послышалось из темноты. — Где ты?
     Черемош проснулся. Впрочем, Згур не спешил на зов. Сейчас пробудится Улада и того и гляди захочет искупаться.
     Так и вышло. Еще немало времени ушло на завтрак, после чего все вместе осмотрели проход. Перед тем, как идти, Згур. посоветовал напиться воды — от души, сколько влезет, поскольку набирать ее было не во что.
     Шестиугольный зал остался позади, а вокруг вновь был черный гладкий камень. Дорога вела на подъем, но шли быстро — все успели неплохо отдохнуть.
     — А я этого выползня осмотрел, то есть ощупал, — сообщил Черемош, когда первая сотня шагов была пройдена.
     — Ну и как? — откликнулась Улада. — Приятно было? Чернявый рассмеялся:
     — Нет! Зато я понял — это не оса! У нее, то есть у него, жала нет. Зато рот, то есть пасть… Ну, не знаю, что это… Очень странная. Там, ну, эти… На дырки похожи. И ни лап, ни крыльев! Даже следов нет.
     Получилось не особо понятно, но Згур и сам обратил внимание, что на осу странные твари походили только внешне, и то издалека. Допустим, они не летали, оттого и крыльев нет. Но почему нет ног? Неужели действительно ползали?
     — Да какая разница! — бросила Улада. — Ноги, крылья… Я же говорила вам! Ступени зачем? И металл этот? Это что, тоже выползни придумали?
     — Здесь были люди, — кивнул Згур. — Что-то им было надо.
     — Мед собирали, — осенило Черемоша. — Это вроде пасеки!
     Улада пренебрежительно хмыкнула. Згур и сам не очень поверил в неведомых бортников. Но что-то же они здесь делали? Лестницы, металл на стенах — еще понятно. А обруч? Дорогу освещать?
     Воздух стал заметно свежее, тьма впереди сменилась серым сумраком. Нетерпеливый Черемош несколько раз порывался бежать, но Згур каждый раз останавливал приятеля. Выбраться — только полдела. Мало ли кто мог ждать наверху?
     Впереди мелькнул голубой просвет. Згур поднял руку:
     — Стойте!
     Он снял с плеча мешок, надел шлем, достал из ножен меч и только тогда вспомнил об обруче. Снять? Терять время не хотелось, и Згур, велев всем оставаться на месте, осторожно двинулся вперед, стараясь держаться поближе к стене. Шаг, еще один, еще. В просвете уже были видны белые перистые облака, и Згуру внезапно показалось, что между ними сверкнула еле заметная искра.
     Первое, что он увидел, был камень, но не черный, а темно-красный. Вход выводил на площадку, загороженную скалой. Згур шагнул вперед и отдернул ногу. Обрыв! Внизу, сколько хватал глаз, тянулось ущелье, в глубине которого неслышно несла свои воды река.
     Он вновь оглянулся. Маленькая площадка, слева — обрыв, красная скала впереди, а между нею и обрывом — узкий проход. Згур помянул Мать Болот и осторожно ступил на неровную тропу. Теперь не спешить, идти медленно, не оборачиваясь. Кончится же когда-нибудь этот Изви-ров камень!
     Тропа стала шире, скала отступила, и Згур удовлетворенно вздохнул. Он был на вершине горы — плоской, покрытой неровными камнями, такими же красными, как тот, что остался за спиной. Странное дело, камни казались обожженными, даже оплавленными, словно какие-то великаны жгли здесь костры. Гарь тянулась до самого обрыва. А дальше, закрывая горизонт, стояли горы — такие же высокие, голые, без привычного леса на склонах. Солнце — Небесный Всадник — находилось как раз в зените, и Згур рассудил, что время подошло к полудню. Край неба был затянут облаками, и ему вновь показалось, что где-то у горизонта что-то блеснуло.
     Оставалось позвать своих спутников. Это оказалось легко, сложнее было провести их по узкой тропе мимо красной скалы. Улада категорически заявила, что не желает рисковать, и согласилась лишь после того, как Згур с Че-ремошем перенесли ее вещи. Наконец все трое собрались возле небольшого колючего куста, чудом выросшего среди голых камней, и Згур объявил привал.
     Горячий Черемош попытался расспрашивать про дальнейший маршрут, но Згур лишь пожал плечами. Если с горы можно спуститься, они спустятся. Если же нет… Если же нет, тогда придется подумать. Улада иронически хмыкнула, а Черемош не выдержал и, вскочив, направился к . дальнему краю площадки. Вернулся он оттуда с весьма кислым видом, сообщив, что везде обрыв, да такой, что только птице одолеть. Или осе.
     Згур думал о другом. Даже если они спустятся, то впе-, реди — долгий путь по горам. Веселого мало, а главное, он | с трудом представлял, где они находятся. В Змеиных Пред-| горьях? Но это не предгорья, это горы! I Он поглядел на солнце, прикинув, где может быть пол-! ночь. Впрочем, направление мало что давало. Им надо на ! полдень, но вокруг — сплошное каменное кольцо. I И тут он заметил знакомую вспышку. Словно малень-| кая зарница блеснула между туч. Молния? Згур всмотрелся [1 и покачал головой. Нет, что-то другое! Вот еще вспышка, уже ближе, вот еще одна. В памяти всплыло что-то знакомое — огни в небе, издали похожие на зарницы, оплавленный камень… Неговит! Краснощекий рахман рассказывал!..
     Згур быстро оглянулся — плоская вершина, скала за спиной… А вот и что-то подходящее: два огромных камня, между ними — узкий промежуток.
     — Черемош, возьми вещи, — проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. — Вон там, между камнями — расщелина. Перенеси, пожалуйста.
     Чернявый взглянул удивленно, но тут же взялся за мешок. Улада недоуменно подняла брови.
     — Сиятельная, — Згур встал и улыбнулся. — Тебе лучше пройти к тем камням. Пожалуйста!
     Краем глаза он заметил новую вспышку — совсем близко. Спина похолодела. Если он прав, то — все. И напрасно они искали путь в черном подземелье!..
     Черемош уже был между камнями, недоуменно оглядываясь. Улада дернула носом, скривилась, хотела что-то сказать. И тут сверху со свистом рухнула черная тень.
     Згур упал ничком, успев сбить девушку с ног. Пахнуло невыносимым жаром, к спине и затылку словно приложили раскаленное железо. В ноздри ударил запах горящих волос…
     Несколько мгновений они лежали неподвижно, затем Згур нерешительно поднял голову. Небо было чистым, лишь вдали сверкнула знакомая искра. Он привстал, резко выдохнул:
     — Как, сиятельная, жива?
     Улада медленно приподнялась, скривилась, провела рукой по волосам. Губы дрогнули.
     — Сг-горели! К-какая гадость!
     От ее пышных кос мало что уцелело, но не об этом надо было сейчас думать. Згур схватил девушку за руку и потянул к расщелине. Что-то кричал Черемош, но в ушах стоял звон, мешая понять хотя бы слово. Улада шла медленно, и глаза ее были странно пустыми. Кажется, она до сих пор не
     поняла.
     Они не без труда втиснулись в расщелину, и Згур перевел дыхание. И почти тут же пламя вспыхнуло слева, там, где они только что стояли. Вновь пахнуло жаром, уши резанул свист, черная тень метнулась в небо…
     — Великий Дий! — Глаза Черемоша застыли, губы тронулись синевой. — Это… Не-е-не может…
     — Может, — еле слышно проговорил Згур, вытирая копоть с лица. Руки дрожали, по затылку лил пот. — К сожалению, может…
     Вновь вспыхнуло пламя, но уже дальше, у самого обрыва. Згур бессильно откинулся назад и прикрыл глаза.
     — Т-ты, наемник, т-ты толкнул м-меня. Уд-дарил… — голос Улады был неузнаваем, она не говорила — хрипела, с трудом выдавливая слова.
     — Да. Извини…
     — Т-тебя надо. На к-кол, тебя н-надо… Девушка не договорила, плечи дрогнули, и она беззвучно зарыдала.
     — Згур! Что это было? Что?
     Черемош начал приходить в себя, страх сменился возбуждением. Глаза блеснули.
     — Я понял! Понял! Это же…
     — Огненные Змеи, — с трудом выговорил Згур. — Я не знал. Не знал, что они… Так близко…
     Он замолчал. Говорить было не о чем. Огненные Змеи, Огненная Смерть. Не спрятаться, не убежать…
     Улада плакала, наконец с трудом оторвала руки от распухшего, покрытого гарью лица и выдохнула:
     — Извини! Извини, Згур, я, кажется… Кажется, сказала
     что-то не то.
     — Какая разница? — он пожал плечами и нашел в себе
     силы улыбнуться. — Все равно…Но ужас постепенно исчезал, пропала слабость, и Згур вновь захотел жить. Это еще не смерть! Их не заметили,
     значит, есть время подумать. Подумать…
     — Досидим до ночи, — Черемош осторожно выглянул и тут же спрятался за скалу. — Ночью они нас не увидят…
     — Нет…
     Разубеждать парня не хотелось, но Згур хорошо помнил
     рассказы Неговита. Рахман обычно посмеивался, говоря о «зверушках». Но о Змеях рассказывал вполголоса, без улыбки. Они, молодые ребята из Учельни, никак не могли поверить, что Змеи, о которых столько сказок сложено, и не Змеи вовсе, и ни шеи у них нет, ни кожаных крыльев…
     — Ночью они хорошо видят. Можно попытаться досидеть до рассвета, тогда они исчезнут. Ненадолго, часа на два. Но…
     «Но» было очевидно. Они на вершине, спуститься скорее всего не удастся. А если и получится, все равно Змеи
     вернутся. В узкой долине не скроешься.
     — Главное, чтоб не заметили. Заметят — тогда все… Чернявый о чем-то спросил, но Згур даже не расслышал. Итак, следует подумать. И не только о том, чтобы скрыться от Смерти, падающей с неба. Что дальше? Вернуться к ручью? А если стражу еще не сняли?
     Он поглядел на Черемоша, затем на Уладу и отвернулся. Если очень захочется жить… Если очень захочется жить, он вернется по Выползневу Лазу к ручью. Вернется один. Одному уйти легче. И никто его не спросит, куда исчезли чернявый парень и длинноносая девушка. Даже дядя Барсак. Даже отец, будь он жив.
     И тут вспомнился сон. Лицо отца, его тихий голос.
     «Дети не виновны в грехах отцов… Когда идет война и Край в опасности, допустимо все. Но сейчас мир…» Згуру захотелось вновь взглянуть в лицо дочери Палатина — предателя, оставившего свой народ в тяжкий час. Взглянуть — и почувствовать знакомую ненависть. Но он сдержался. Плохо, очень плохо, сотник! Ты здесь не для того, чтобы мстить. Твоя задача — выполнить приказ.
     Он вспомнил негромкий голос дяди Барсака. «Не Палатина. Не Кея. Ее — как выйдет». Ему не приказывали убивать! Нет! Но ему и не запретили…
     — Смотри! — Рука Черемоша трясла его за плечо, и Згур очнулся. Перед глазами была знакомая тень. Он попятился, но тень стояла неподвижно, совсем рядом, всего в трех шагах.
     — Висит! Видишь? — шептал чернявый, но Згур лишь помотал головой. Он видел — пока только тень. Но Змей был совсем рядом, он не улетал, чего-то выжидая.
     Теперь замолчал и Черемош. Было слышно лишь, как громко дышит Улада.
     И тут тень качнулась, выросла, и сверху начало опускаться что-то огромное, черное…
     — Мать Болот!
     Згур прошептал привычные слова еле слышно, одними губами. В проем заглянула знакомая треугольная голова. Сетчатые глаза смотрели холодно и безразлично. Дрогнули громадные желваки, и возле самых ног плеснуло пламя.
     Кажется, закричала Улада, но Згур уже не слышал. Вот и все! Хоть напоследок, но они узнали тайну подземелья, тайну проклятого Выползнева Лаза. «Осы»! Бескрылые осы, парящие по небу и изрыгающие пламя…
     Сетчатые глаза были совсем близко, от черной головы веяло жаром, и Згур понял — терять нечего. Внезапно вспомнился медведь, глупый трусливый зверь, которого можно прогнать взглядом. Но этого не прогонишь…
     — Уйди! Пошел вон!
     Згур усмехнулся, погладил рукоять меча. Если бы черная тварь сунулась чуть ближе! Еще чуть-чуть…
     Но Змей не трогался с места. Огромная туша недвижно висела в воздухе, и Згур только сейчас удивился тому, что можно летать без крыльев. И вот медленно, словно нехотя, голова начала отодвигаться.
     — Улетай! — Отчаяние придало силы, голос окреп. — Улетай! Живо, я кому сказал!
     И тут случилось то, чего Згур ожидал менее всего. Резкий свист. Черная тень дернулась, и через мгновение каменная площадка была пуста.
     Пару минут он еще стоял, не в силах даже сдвинуться с места, а затем тяжело опустился на теплый камень.
     — Ты! — Черемош быстро высунулся наружу. — Ты! Ты его прогнал! Ты! Его! Прогнал! Згур, ты понял?!
     — Еще нет, — губы шевелились с трудом. — Змея нельзя… прогнать…
     — Но он улетел, — голос Улады вновь стал обычным. -
     Згур, ты чаклун? Или, может, учился?
     Она не шутила, и Згур, сдержав смех, ответил серьезно:
     — Нет, сиятельная. Чаклунов не люблю и даже боюсь.
     — А медведь!.. — вмешался Черемош, но длинноносая
     цыкнула, и чернявый послушно умолк.
     — Так… — Девушка задумалась. — Тогда почему?.. Мы все ели мед… Нет, не то! Давай, наемник, вспоминай!
     Вспоминать было нечего. Краснощекий Неговит не учил разговаривать со Змеями. Что еще? Браслет? Но даже если предатель-кобник прав, этот амулет для любви, а не для бескрылых «ос». Ладонь скользнула по лицу, наткнувшись на что-то знакомое. Обруч! Згур и забыл о нем!
     Через мгновение странный предмет был уже в руке. Обруч оставался прежним, легким, теплым, светящимся серебристым огнем.
     — Не снимай, дурак! — внезапно крикнула Улада. — Надень, быстро!
     Еще ничего не понимая, Згур повиновался, мысленно
     обидевшись на «дурака». Дурак-то почему?
     — Теперь ясно? — Улада вскочила и удовлетворенно хмыкнула. — Или не поняли?
     — Обруч? — удивился Черемош. — Но…
     — И ты тоже! Да вам двоим только навоз грузить! Эти, которые лестницы строили, как-то использовали ваших выползней…
     — Почему — наших? — удивился Згур.
     — Помолчи! Потом что-то случилось, они ушли и забыли этот обруч. А обруч был им нужен для того… Продолжать или догадались?
     Згур осторожно прикоснулся к теплой поверхности
     светящейся диадемы. Обруч был им нужен для того… Но ведь это невозможно! Приказывать Змеям! Огненным Змеям, Летающей Смерти!
     Возле обрыва вновь вспыхнуло пламя, послышался знакомый свист. Но страх уже исчез, сменившись жгучим любопытством. Если длинноносая права… Но этого не может быть! Или… Или может?
     — Ты куда? Зачем? — испуганно крикнул Черемош, но Згур уже был на площадке. На мгновение вернулся страх, но тут же пропал. Ну, где эти твари? Давай, сотник, двейчи не вмирати! Он услышал свист и, боясь опоздать, резко взмахнул рукой:
     — Стой! Сюда! Лети сюда!
     На миг он ощутил всю нелепость того, что делает. В памяти всплыла строчка из слышанной в детстве старины о Змеях. Как там Великий Змей говаривал? «Вот ужо обед на столе стоит. Не простой обед, да из трех-то блюд!» Он, Згур, будет на первое. Ну, где они?
     Черная морда возникла внезапно, словно соткалась из воздуха. Сетчатые глаза смотрели в упор, не двигаясь, еле заметно шевелились поднятые вверх «усы». Змей висел неподвижно почти над самой землей, от громадной туши несло жаром.
     — Ближе!
     Огромная треугольная голова медленно двинулась и застыла совсем рядом — только протяни руку. Згур сцепил зубы. Выходит, получилось?
     — Стой и не двигайся!
     Осторожно, стараясь не делать резких движений, Згур шагнул влево, чтобы взглянуть на тварь сбоку. Да, крыльев нет. «Оса» просто висит над землей, словно лежит на воде. Теплый воздух струился вдоль покрытого светлым ворсом тела, колебля длинные «шерстинки».
     Згур уже хотел отправить «осу» восвояси, но тут ему в голову пришла шальная мысль. Слушаешься, значит? Ну так вот тебе боевой приказ!
     — Будешь летать вокруг горы! Никого сюда не подпускать! Пошел!
     Какой-то миг все оставалось по-прежнему, и Згур решил, что тварь его не поняла, но вот черная морда дрогнула. Медленно, не спеша, огромная туша начала приподниматься. Резкий свист — и Змей исчез. Згур задрал голову — где-то высоко мелькнула яркая вспышка.
     Вновь захотелось смеяться. Даже не смеяться — хохотать во все горло. Ну, бред! Отправил Змея в передовой дозор! Такого бы — к каждой сотне придать, никакой враг не страшен!
     Надо было возвращаться в укрытие, но Згур не спешил. На вершине все оставалось по-прежнему. Где-то вдали одна за другой вспыхивали зарницы, но тут было тихо. Згур вытер пот со лба и направился обратно.
     — Думаешь, послушался? — нетерпеливый Черемош уже стоял возле скалы. — Згур, он послушался? Слушай, ну и грызло у него!
     — Прячься, болван! — донесся голос Улады. — Ты-то точно не чаклун!
     Спорить не приходилсь. Чернявый чаклуном не был, как и сам Згур. Но он сделал то, что едва ли под силу самому могучему колдуну.
     Солнце медленно опускалось за гору. Посвежело, и Згур уже подумывал, не пора ли накинуть плащ. На голой каменной вершине ничего не изменилось. За эти часы ни один Змей не спустился из поднебесья.
     — Отец… Палатин мне говорил, — негромко рассказывала Улада. — Есть легенда, что люди когда-то сотворили Змеев, чтобы стать сильнее богов. Но эти люди были другими, не такими, как мы. Их называют Первыми…
     — А, знаю! — перебил чернявый. — Кей Кавад на Змее землю пахал!
     Длинноносая лишь хмыкнула, а Згур подумал, что пахать на этакой «осе» все-таки затруднительно. Впрочем, впрягать в плуг черноголовое чудище он не собирался. Другая мысль — невероятная, жуткая, не давала ему покоя все это время.
     — Говорят, рахманы до сих пор могут Змеям приказывать, — продолжал Черемош. — Мне бы пару таких!..
     Згур невольно засмеялся. Конец бы пришел дубень-ским «бычарам»!
     — Рахманы приказывать Змеям не могут, — отсмеяв-шись, пояснил он. — Они пытаются их отгонять. Иногда получается, иногда — нет.
     Именно так рассказывал наставник Неговит. Покойный Патар, тот, что был до Патара Урса, смог не пустить Огненную Смерть в Кей-город. Говорят, теперь на такое способна лишь Кейна Танэла, но мало ли что говорят @ приемной дочери Светлого!
     — Ты, я вижу, много знаешь, наемник! — недобро усмехнулась Улада. — Может, ты и сам рахман?
     Надо было смолчать, но Згур не выдержал. Пора поставить длинноносую на место!
     — Я не рахман, сиятельная. Да мне и незачем им быть. Но я учился у них. Учельня Войсковая в Коростене, может, слыхала?
     Глаза девушки блеснули, губы сжались. Згур понял — слыхала.
     — Так ты не просто сотник, наемник Згур! Ты… Тогда понимаю!
     Их взгляды встретились, и Згуру на какой-то миг стало не по себе. Проболтался! Дочь Палатина, конечно, представляет, кого готовят в Учельне. Нагрудную бляху с оскаленной волчьей пастью знают во всей Ории. Впрочем, пусть ее!
     — Давай лучше поговорим о другом, сиятельная. Назад возвращаться не стоит. Вниз не спуститься. Что остается?
     — Мы… Вернемся в зал, поищем… — неуверенно начал Черемош, но не договорил. Згур не отводил взгляда от лица девушки. Догадается? И вот темные глаза блеснули.
     — Ты, кажется, сошел с ума, наемник! Ты что, вообразил себя Кеем Кавадом?
     Згур хмыкнул. Кей Кавад! Каваду было легче, ему боги орла прислали!
     Невольно подумалось, что этак и вправду можно спятить. Но в душе уже проснулся злой азарт. Кей Кавад, значит? Поглядим, можно ли управиться без Небесного Орла!
     — Ты куда? — растерянно крикнул Черемош, но Згур лишь махнул рукой. Куда? А вот сейчас и узнаем!
     Он вышел на середину площадки, поднял лицо к небу и тотчас заметил знакомую вспышку. Этот? Впрочем, все равно!
     — Сюда! Быстро!
     Сильный порыв ветра едва не сбил с ног. Пахнуло жаром. Згур невольно зажмурился, а когда открыл глаза, черная морда была уже рядом. Змей неподвижно парил, низко, едва не касаясь оплавленных камней.
     — Стоять!
     Внезапно показалось, что он вновь в Учельне и перед ним — неумеха-первогодок. Згур покачал головой — сюда бы наставника Отжимайло! Небось месяц бы заикался!
     От покрытых светлой «шерстью» боков несло теплом, но тут не было так жарко, как возле страшной морды. Значит, он прав, огонь уходит вперед, незачем Змею самого
     себя палить.Згур осторожно протянул руку. Она уткнулась во что-то твердое и очень теплое. Огромная туша еле заметно вздрогнула.
     — Стоять!
     Вернулся страх, сердце заныло, кровь застучала в висках. Он действительно спятил! Это хуже, чем гулять по На-вьему лесу в полнолуние, хуже, чем зайти в гости к чугастру…
     — Хорошо, не волнуйся!
     Он сказал это, не думая, по привычке, словно разговаривая с непослушным конем. И вдруг представилось, что Змей тоже волнуется. Лишь Мать Болот ведает, что сейчас чувствует эта «оса». Вдруг выползню тоже страшно?
     Згур усмехнулся, резко выдохнул и одним прыжком оказался на покрытой «шерстью» спине. Сидеть было не особо удобно, но все же можно. Змей не двигался, лишь легкий ветер играл длинными «шерстинками».
     — Хорошо! А теперь — вверх! Только медленно! Громадное тело вновь вздрогнуло, и Згур едва удержался, чтобы не зажмуриться. Руки вцепились в густую «шерсть». В первый миг Змей оставался недвижен, но вот Згур почувствовал, как земля начинает уходить вниз. Змей не летел, он поднимался — ровно, словно сгусток пара в безветренный день. Згур скосил глаза и невольно покачал головой. Вершина уже была далеко внизу, превратившись в маленький пятачок.
     — А теперь — вперед!
     В лицо ударил ветер, отбросил назад, и Згур с трудом удержался, вцепившись обеими руками в мохнатые бока. В ушах стоял свист. Изловчившись, он резко перегнулся и упал лицом на теплую спину. Стало легче, и Згур решился чуть повернуть голову. Далеко внизу простирались горы, а рядом, совсем близко, клубилось что-то огромное, белое. Облако! Ну и залетел же он! Где-то неподалеку вспыхнула зарница. Змеи! Интересно, что они подумают, увидев оседланную «осу»? А что, если…
     Згур вздохнул и решился. Как только лучше сказать?
     — Огонь! Давай огонь! Пламя!
     Впереди полыхнуло, и Згур невольно зажмурился. На миг стало жарко, но холодный ветер тут же отнес огонь в сторону. Згур открыл глаза. Порядок! Значит, пламя не достает до спины. Это хорошо.
     Гигантская «оса» бесшумно мчалась все дальше, облако исчезло вдали, и Згур опомнился. Этак и к ограм залететь можно! Для начала — хватит…
     — Назад! Лети назад!
     Вначале показалось, что его не услышали, но вот огромное тело резко пошло в сторону. Свист в ушах усилился, сильный ветер прижал Згура к теплой спине. Змей падал вниз с невероятной скоростью, словно камень, выпущенный из гигантской пращи. Захотелось крикнуть, приказать лететь помедленнее, но слова застревали в горле. Так продолжалось долго, бесконечно долго, но вот громадная туша еле заметно дрогнула и остановилась.
     Згур скосил глаза. Рядом, совсем близко, был оплавленный красноватый камень. Теперь нужно разжать руки, . намертво вцепившиеся в Змеиную «шерсть». Разжать руки, приподняться, перебросить ногу…
     Его шатнуло, но Згур все же удержался и не упал. В животе ныло, кружилась голова, а в висках медленно утихали невидимые молоточки. Змей неподвижно парил рядом, словно ожидая, что еще прикажет новый хозяин.
     — Стоять! — выдохнул Згур. Потом подумал и добавил: — Молодец!
     Черемош и Улада ждали возле скалы. Лицо войтова сына было бледным, как рыбье брюхо, но глаза горели. Улада кривила губы, словно длинноносая вот-вот рассмеется.
     — Я думала, ты уже в Рум-городе, Кей Кавад! Или ты вспомнил, что забыл здесь сто гривен?
     Згур лишь улыбнулся. Палатиновой дочке следовало родиться кметом, боги явно дали промашку!
     — Черемош, доставай веревку!
     Того куска, что у них оставался, конечно, не хватит для спуска с горы. Но вот для того, что он задумал, кажется, в самый раз. Згур покрутил веревку в руках, дернул. Крепкая, сойдет!
     — И что ты задумал, наемник? Ты что, думаешь, я сяду на… На ЭТО?
     — Струсила, сиятельная?
     Его трижды назвали трусом. Выходит, за один раз он уже отквитался.
     Улада фыркнула, но промолчала. Отозвался Черемош:
     — Думаешь, мы сможем… Мы сможем улететь? На Змее?!
     — Тетушка не велит?
     Вспомнился гостеприимный дом в Валине и обеды из пяти перемен блюд. То-то бы всполошилась старушка!
     Чернявый сник, и Згур мысленно посочувствовал войтову сыну. Это ему не «бычарам» «грызла» бить!
     — Пошли!
     На споры не оставалось времени. Солнце уже низко, значит, надо поторопиться. Згур повернулся и не спеша направился к бесшумно парившей над землей «осе». Оглянувшись, он увидел, что его спутники идут следом. Все-таки решились! Почему-то казалось, что длинноносую придется уговаривать.
     Веревка упала на мохнатую спину, Згур нагнулся, перехватил конец. Теперь узел. Стягивать не нужно, и так будет держаться. Петля… Кажется, готово.
     Улада недоверчиво следила за этими приготовлениями, то и дело косясь на равнодушную черную морду. Черемош осторожно приблизился, тронул теплый бок.
     — Ух, ты!
     Спорить не приходилось. Действительно «ух, ты!».
     — Улада, забирайся!
     — Я?! — Длинный нос дернулся.
     — Ты, сиятельная! Смотри, вот веревка. Эту петлю накинь себе на пояс и затяни. Черемош, сядешь сзади. Я — впереди. Будем держать друг друга.
     Девушка брезгливо дернула губами, но смолчала и шагнула вперед. Черемош бросился, чтобы помочь, но Улада крепко ухватилась за светлую «шерсть» и через миг уже оказалась наверху. Огромное туловище еле заметно дрогнуло.
     — Стоять! — Згур повысил голос. — Черемош, давай! Чернявый кивнул, на миг закрыл глаза, а затем быстро, одним прыжком, забрался на мохнатую спину. Улада между тем уже затягивала петлю. Згур удовлетворенно кивнул — порядок! Если что, не сдует. Ну, пора!
     За спиной шумно дышала Улада. Наверно, девушке все-таки страшно, но по виду и не скажешь. Згур улыбнулся — характер! А он еще жаловался! А если бы с ними была красная девица, что при виде мыши в обморок падает?
     — Сиятельная, тебе не составит труда меня обнять?
     — А может, еще и поцеловать? — тут же донеслось сзади.
     — Это потом, — Згур вообразил себе эту невероятную вещь и прокашлялся. — Обними меня, сиятельная, да покрепче. Если я упаду…
     — Так бы и сказал! — девушка фыркнула. — Черемош, хватай меня за пояс! Я сказала, за пояс, а не там!
     Чернявый начал оправдываться, но Згур уже не слушал. Кажется, все… Как говаривал наставник Отжимайло:
     «Уперед!»
     — Вверх! Медленно!
     Мохнатая спина еле заметно дрогнула, вершина накренилась и начала уменьшаться. К затылку прижалось что-то мягкое, и Згур с трудом сообразил — нос! Ну и нос же у Па-латиновой дочки!
     Вершина исчезла, Змей висел неподвижно, а вокруг, сколько хватал глаз, стояли молчаливые горы. Згур оглянулся, пытаясь найти солнце. Вот оно, уже между горами. Значит, там закат…
     — Выше! Медленно!
     Горы уходили вниз, зато солнце словно раздумало спускаться. Стало светлее, и Згур вновь оглянулся, пытаясь определить направление. Итак, закат справа, значит, полночь впереди…
     — Поворот! Повернись кругом!
     В уши ударил свист, сзади послышалось «ай!», и небо, казалось, перевернулось. Згур стиснул зубы и вновь поглядел на солнце.
     — Левее!
     Кажется, угадал. Где-то там — полдень…
     — Вперед!
     Снова свист — сильнее, громче. Ветер превратился в ураган, и Згура бросило куда-то вправо. Он ухватился обеими руками за мягкую шесть, удержался, с трудом выпрямился. Сзади раздался крик — вопил Черемош, и Згур успел испугаться за чернявого. Но тут ветер донес: «Летим! Летим!», и он тут же успокоился. Кажется, у войтова сына все в порядке.
     Постепенно волнение проходило. Словно так и должно быть — свист ветра в ушах, белые облака, затянувшие горизонт, и солнце — огромное, словно ненастоящее. Згур вдруг представил себя со стороны и лишь головой покачал. Не поверят! Он бы и сам не поверил. Такого и в сказках не услышишь, там храбрые альбиры все больше мечами орудуют, змеям головы отсекая. Как же, отсечешь такому голову!
     — Ты хоть знаешь, куда летим? — Нос Улады ткнулся прямо в ухо.
     — На полдень! — прокричал он. — К Нистру!
     — АдоТириса?
     Згур помотал головой. Как мед, так и ложкой! Тут бы Нистр увидеть. Интересно, как он выглядит, со Змеева полета? Не перепутать бы!
     Внизу по-прежнему были горы, но вершины стали заметно ниже, красно-черные камни сменились серыми пологими склонами. Згур обрадовался — Змеиные Предгорья, а за ними — Нистр. То слева, то справа продолжали вспыхивать яркие искорки. Пару раз полыхнуло ближе, и Згур невольно вздрогнул. Но беда прошла стороной, Змей мчал дальше, а небо на закате начинало медленно темнеть.
     — Наемник! — Крик Улады заставил вздрогнуть.
     — Не кричи, слышу!
     — Наемник, так за что тебя выгнали из Вейска? Она не верила. Даже здесь, в поднебесье. Згур вздохнул. Сказать правду? Нет, нельзя! Улада умна — и достаточно храбра для изнеженной девицы. У Нистра он уже станет не нужен, значит, придется каждую ночь ждать удара ножом в спину.
     — А ты как думаешь?
     Ответа он не дождался, если не считать ответом знакомое фырканье.
     Серые склоны начали отступать. Згур ждал, что вот-вот внизу мелькнет зеленая полоска леса, а за нею — голубая лента Нистра. Но вместо этого серый свет сменился желтым. Минуты текли, но все оставалось по-прежнему, они летели над ровной желтой поверхностью, плоской, как стол. Краем глаза Згур заметил, что искр в небе стало значительно больше.
     — Ниже! Спускайся ниже!
     Дыхание перехватило, к горлу подступил ком. Желтая поверхность рванулась навстречу.
     — Стой! Замри!
     Резкий рывок, сзади ойкнул Черемош. Снова рывок, и Змей завис в нескольких сотнях шагов от желтой равнины.
     Згур всмотрелся — камень, глубокие трещины, вдали что-то похожее на круглую гору. Куда это они залетели?
     — Что случилось? — недовольным тоном поинтересовалась Улада. — Где это мы?
     Ответить было не так легко. Згур закрыл глаза, вспоминая мапу. Они на правом берегу Денора, на полдень Нистр, на полночь — густые улебские леса. Где же это? Нигде ничего похожего нет, кроме…
     Он почувствовал, как по коже бегут непрошеные мурашки. Нет, не может быть! Згур вновь припомнил то, что видел с высоты. Горы, серые холмы, потом желтая степь. Нет, это не степь! Это же…
     — Змеева Пустыня, — произнес он негромко, почему-то надеясь, что длинноносая не услышит. Надеялся, понятно, напрасно.
     — Что?! Змеева? Ты!.. Ты понимаешь?
     Он, конечно, понимал. Змеева Пустыня — самое страшное место во всей Ории. Сюда он не надеялся попасть даже в страшном сне.
     — Улетай! Немедленно! Скажи своему…
     Згур дернул плечом, освобождаясь от вцепившейся в рубаху пятерни. Сказать «своему» нетрудно, но что сказать? Куда лететь? На полдень? Но ведь они и летели на полдень!
     Згур обернулся, ловя взглядом уходящее за дальние холмы солнце. Там — закат. Они промахнулись, ненамного, но все же достаточно, чтобы попасть в это проклятое место.И тут Змей вздрогнул. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее он начал подниматься вверх, вот послышался знакомый свист…
     — На месте! Стой!
     Но ничего не случилось. Словно давнее заклятие, приковавшее чудище к сверкающему серебром обручу, утратило силу. Громадная «оса» мчалась вверх, к темнеющему небу, покрытому легкими перистыми облаками. Слева и справа вспыхнули искры. Их было множество — десятки или даже сотни. Гигантский рой закружился в поднебесье, оставляя за собой неровные клочья огня. Впереди вспыхнуло пламя, и Згур еле успел зажмуриться. Что-то закричала Улада — громко, отчаянно.
     — Стой! Вниз! Вниз!
     Их швырнуло в сторону, затем еще раз, еще. Змей мчался в зенит, а огней становилось все больше, словно под вечерним небом начинался невиданный танец с горящими факелами. На какой-то миг страх исчез, и Згур ощутил невероятную, недоступную людям красоту — красоту вольного полета. Сердце дронуло — такого еще не видел никто, даже Кей Кавад! Но тут страх вернулся, захлестнул, сжал спазмом горло. Почему Змей не слушается? Обруч? Или он просто дает неправильный приказ? Может, сейчас, попав в горящий водоворот, Змей не может, не в силах спуститься? Надо оторваться, уйти…
     — Вверх! Выше!
     Резкий рывок — и огненный рой остался далеко внизу. Дыхание перехватило — Змей несся с невероятной, еще невиданной скоростью. Нахлынул холод, легкие жадно хватали воздух.
     — Ты?! Что?! Делаешь?! — По спине лупили кулаками, и Згур вновь повел плечом.
     — Заткнись!
     Кулаки перестали лупить, а затем неуверенно прозвучало:
     — Ты это… кому?
     Кажется, длинноносая пришла в себя. Как там Черемош? Згур обернулся — чернявый сидел, прижавшись к широкой спине Палатиновой дочки. Глаза были закрыты, побелевшие губы дрожали. Згур усмехнулся — жив! Это сейчас главное.
     Здесь, в невероятной выси, стало заметно светлее. Солнце вновь поднялось над холмами, словно Небесный Всадник задумал вернуться и пройти свой дневной путь в обратную сторону. Правда, сами холмы увидеть теперь было трудно, они лишь угадывались на далеком горизонте. Даже Змеева Пустыня исчезла, скрытая легкой пеленой облаков.
     — Стой! На месте!
     Легкий толчок — и Змей послушно застыл в холодном вечернем воздухе. Згур вновь поглядел на огромное, подер-нутое красноватой дымкой солнце. Итак, Небесный Всадник на закате, левее — полдень, а им надо как раз между.
     — Левее! Еще!
     — Скажи, чтоб спустился! — недовольно буркнула Улада. — Холодно!
     Да, было холодно, но Згур не спешил. Здесь светлее, к тому же внизу — Змеева Пустыня, снижаться опасно. Наверно, неведомые хозяева гигантских «ос» знали и другие средства, кроме серебристого обруча. Возможно, они могли даже управлять всем «роем». Згур представил, как огненный водоворот обрушивается на вражеский город, и покачал головой. Не зря говорят, что боги уничтожили Первых. Было за что!
     — Вперед!
     Солнце рванулось навстречу, и сразу же в лицо ударил ледяной ветер. Холод охватил все тело, занемели кончики пальцев и даже мочки ушей. Внизу беззвучно проплывали облака. Згур всматривался, пытаясь угадать, осталась ли позади страшная Пустыня. Но в просветах по-прежнему мелькал лишь желтый камень. Неужели Змеева Пустыня так велика? Холод становился невыносимым, и Згур, немного подождав, все-таки решился:
     — Вниз! Плавно!
     Проговорил он это с трудом — зубы стучали. Змей все же услышал и плавно заскользил навстречу редкой пелене облаков. Сразу же стало темнее. Солнце быстро уходило к горизонту. Вот его край коснулся земли, вот ушла половина…
     — Я замерзла, д-дурак! — послышалось сзади. — Т-ты что, сп-пятил?
     Отвечать было нечего. Он и сам замерз, но объяснение можно оставить на потом. Воздух уже теплел, Згур уже мог чувствовать свои пальцы. Интересно, почему наверху так холодно? Ведь чем выше, тем ближе к Небу! Жаль, не у кого спросить.
     И тут все исчезло — небо, дальний горизонт, земля. Вокруг был лишь влажный туман. Рубаха под кольчугой сразу же стала мокрой, по лицу поползли капли воды. Згур оглянулся и понял — облако! Они в облаке!
     — Скорей! Ниже!
     Голос утонул в белой пелене, но Змей все же услышал. В глаза ударили уже не капли, а целый водопад. Сзади громко чихнул Черемош, и Згуру показалось, что еще мгновение, и они попросту захлебнутся. И тут все кончилось. Белый туман исчез, подул теплый ветер, а прямо перед ними в вечерней сумрачной дымке расстилалась земля.
     Згур облегченно вздохнул — лес! Наконец-то! Он поглядел вперед, надеясь увидеть Нистр, но подступавшая темнота мешала. Лететь дальше?
     — Улада!
     Ответа долго не было, затем послышалось недовольное:
     — Ну что еще?
     — Темнеет. Ночь скоро.
     — Ничего! — донесся хриплый голое Черемоша. — Взойдет луна…
     — Заткнись! — резко бросила Улада. — Наемник, ты видишь, что впереди?
     Згур вновь всмотрелся. От солнца остался лишь еле заметный краешек. Небесный Всадник уходил на покой, чтобы наутро начать свой привычный путь. Вершины далеких деревьев покрывал легкий туман, горизонт исчезал в черной тени.
     — Плохо! Скоро совсем ничего не увижу!
     — Границу хоть пролетели?
     Пришлось вновь задуматься. Змеева Пустыня осталась за левым плечом. Значит, за спиной — предгорья, где-то там Нерла, к которой их не подпустила стража.
     — Да, пролетели. Нистр где-то впереди.
     Згур бросил взгляд на темнеющий внизу лес. Нет, ничего разобрать нельзя! Еще немного, и все попросту исчезнет в туманной дымке.
     — Вниз! — резко бросила Улада. — Скажи своему дружку…
     Он едва не рассмеялся. Кажется, длинноносая записала его в одно войско со Змеями.
     — Улада! — Черемош закашлялся. — Надо лететь вперед! Еще немного…
     — Я сказала, заткнись! Мне холодно, я мокрая… Давай, наемник!
     Да, пора. Здесь, наверху, темнело как-то особенно быстро. Згур вздохнул, набрал побольше воздуха:
     — Вниз! Плавно!
     Мгновения шли, но ничего не изменилось. Гигантская «оса» летела прямо, навстречу гаснущей заре. Згур повторил приказ, уже громче, но Змей словно оглох. К сердцу подступил страх — этого Згур боялся больше всего.
     — Обруч! — Нос Улады вновь ткнулся в его ухо. — Обруч погас!
     Руки сковало холодом, словно они вновь поднялись над облаками. Вот и все. Сила, вложенная неведомыми чаклунами в серую диадему, уходила. Они оставались наедине со страшной «осой», а земля была еще так далеко…
     — Вниз! Вниз! Я тебе сказал, сволочь! Вниз! Згур кричал, уже не очень понимая своих слов. Не зря мама боится чаклунов! Их подарки — хуже чумы! А может, это вообще была ловушка? Заманили, усадили на поганого Змея…
     — Вниз! Кому сказал! Да ты что, оглох, гад! Згур не выдержал и припечатал проклятую «осу» от души, так, как даже на войне не ругался: в Дия, в Диеву бабушку, в Косматого с его дочкой и в Матушку Сва. От такого загиба, по слухам, падали с копыт даже сполотские жеребцы, но Змей даже не дрогнул. Бескрылая тварь, словно издеваясь, начала набирать высоту, и вот впереди вспыхнуло знакомое пламя.
     Его охватил жар. Згур еле успел закрыть глаза. Все! Змей вырвался на свободу. Скоро он решит, что пора избавиться от непрошеных седоков…
     — Сделай что-нибудь! Сделай! — кричала Улада, и Згур сильнее зажмурил глаза, пытаясь очнуться, прийти в себя. Не думать о далекой земле, о вышедшем из-под его власти чудище! Это еще не смерть! Но смерть близко. Обруч! Может, еще не поздно?
     Он представил себе странную диадему, сначала серую, бесцветную, какой он нашел ее в брошенном зале, затем покрывшуюся радужными пятнами и, наконец, серебристую, светящуюся. Згур постарался забыть, что чаклунская сила ушла, исчезла. Нет, обруч снова светится! А если силы, вложенной неведомыми создателями, уже недостаточно, то пусть возьмет у него! Если Первые были людьми, он — тоже человек! Мать Болот, помоги!
     Исчезло все, стих даже привычный свист в ушах. Остался лишь он-и ровно светящийся обруч. Згур представил, что серебряная поверхность горит все ярче, вспыхивает белым огнем, по ней бегут искры…
     — Вниз! Медленно! Вниз!
     В висках заныло, холодный пот выступил на лбу, но Згур заставлял себя видеть одно и то же. Обруч светится, он горит, от него исходит сила, способная сломить волю Летающей Смерти…
     — Згур! Згур!
     Он очнулся и открыл глаза. В лицо плеснуло влажной прохладой. Солнце исчезло, пропал последний луч вечерней зари. Вокруг стоял серый сумрак, а впереди, совсем рядом, не спеша проплывали вершины старых сосен. Вот мелькнул небольшой просвет. Поляна!
     — Сюда! Плавно!
     Огромная туша дрогнула, повисла в воздухе, а затем начала медленно снижаться. Деревья выросли, заслонили небо, навстречу рванулись стебли высокой травы…
     — Стой!
     Земля была близко, пахло свежей хвоей, но не было сил даже пошевелиться. Змей висел неподвижно, но было ясно — осталось совсем немного. Сейчас тварь вновь взбунтуется…
     — Черемош! — Губы шевельнулись с трудом, через силу. — Слезай! И помоги Уладе. Веревка…
     Чернявый что-то ответил, но Згур не расслышал. Скорее, скорее! Глаза сами собой закрылись, и Згур очень удивился, когда почувствовал, что кто-то дергает его за плечи. Ах да, ему тоже незачем здесь оставаться…
     Ноги коснулись земли, Згура шатнуло, но он все же устоял и невероятным усилием воли открыл глаза. Перед ним неподвижно висела знакомая черная голова. В сумерках Змей казался еще более громадным, словно гигантская «оса» выросла за эти часы.
     — Ну что? — Губы дернулись, и Згур понял, что улыбается. — Спасибо! Улетай! Улетай!
     Огромная тень метнулась вверх, и через мгновение поляна опустела. Осталось лишь черное небо, на котором уже проступили первые звезды, молчаливые сосны — и трое смертельно уставших людей.
     — Згур, дай огниво! — Черемош пришел в себя первым. — Костер надо!
     — В сумке. — Двигаться"не было сил. — На дне. Вытряси все, утром подберем…
     Он опустился на траву, сбросил шлем, отстегнул меч. Рука скользнула по лицу. Обруч! Снять? Згур махнул рукой — пусть остается. За эти часы он уже успел привыкнуть к невесомой диадеме.
     — Чего улыбаешься, наемник? — голос длинноносой заставил очнуться.
     —я?
     Оказывается, он улыбался. Впрочем, ссориться не хотелось.
     — Так вроде живы, сиятельная!
     Он ждал, что Улада фыркнет, но девушка отчего-то смолчала. Наверно, и ей пришлась по душе такая мысль.
     Ярко горел костер. Скудный ужин — остатки сухой лепешки — давно был съеден. Разговора не получилось. Че-ремош сразу же стал дремать и быстро заснул, улегшись боком к огню. Улада, завернувшись в плащ, сидела рядом, глядя на раскаленные угли.
     Згуру не спалось. Страшное напряжение постепенно спадало, осталась лишь обычная усталость. Не хотелось думать ни о том, где они, ни сколько еще до Тириса, ни что им делать дальше. В безлунном черном небе горели звезды, негромко шумел ночной лес, и Згур представил, что он снова дома, в Буселе, они с товарищами ушли в ночное, зажгли костер. Как давно это было! Наверно, все эти ребята уже женаты, и скоро их дети пойдут пасти гривастых коней…
     — Что это за песня, Згур?
     Вначале он не понял, о чем спрашивает девушка. Ах да, он, кажется, начал напевать. Отвечать не хотелось, но длинноносая назвала его Згуром. Такое дорогого стоит!
     — Наша песня. Еще с войны. Улада обернулась:
     — Спой!
     Сказано было так, будто Згур был заезжим скоморохом, заглянувшим на широкий двор Великого Палатина. Но он не обиделся, а почему-то смутился.
     — Это… Она нескладная, простая. Тебе будет неинтересно!..
     — Но вы же ее поете?
     Да, эту песню пели. О Великой Войне сложено много песен, иные поют на праздниках, иные — на военных смотрах. Но друзья отца пели почему-то именно эту. Каждую осень, когда приходила пора собирать урожай, они приезжали в Бусел, чтобы помочь матери. Впрочем, помогали всем — косили, жали и обмолачивали рожь, а потом садились за длинный стол, выпивали хлебной браги и пели.
     Как им тогда завидовали они, мальчишки, не успевшие на войну!
     — Это песня о битве под Коростенем, сиятельная. Она называется «Ополченец»…
     Внезапно подумалось, что он опять делает ошибку. Улада и так уже начала что-то понимать. Впрочем, песня — и есть песня. Згур прикрыл глаза, усмехнулся и негромко запел:
     Вдали труба опять играет В поход об утренней поре, А молодого ополченца Искать не будут на заре.
     На небе утреннем ни тучки, Но ни подняться, ни вздохнуть. Кому-то слава и победа, А мне стрела пробила грудь.
     Из-под повязки кровь сочится, В крови примятая трава. А жить так хочется, ребята! Но, видно, нынче не судьба.
     Напрасно буду ждать подмоги От тех, кто был на рубеже, Ведь нашей сотни больше нету, И войска тоже нет уже.Мы все хотели жить на воле, Счастливой сделать жизнь свою. Пять тысяч трупов в чистом поле — Пожива будет воронью.
     Потом найдут, потом помянут, Засыпят горькою землей, И молодому ополченцу Уж не прийти с войны домой.Улада долго молчала, затем тряхнула головой:
     — Плохая песня, наемник! Очень плохая! Згур пожал плечами. Спорить не тянуло.
     — И не потому плохая, что сложена плохо. Вы, волоти-чи, никак не можете забыть войну. И ты, Згур, ее не можешь забыть. Прошло двадцать лет! Сколько же еще вы будете воевать!
     Она говорила серьезно, и Згуру внезапно показалось, что он слышит совсем другой голос — голос человека, которого он никогда не встречал, но уже успел возненавидеть. Ивор сын Ивора, Великий Палатин Валинский, тоже
     115
     любит говорить о мире, о дружбе между улебами и волоти-чами. И тут в памяти зазвучал иной голос — негромкий, спокойный голос дяди Барсака. «Война не кончена, Згур! Запомни — война еще не кончена! Мы еще отомстим — за всех! И за твоего отца — тоже!» Улада не убивала его отца, но она ответит тоже. Всех, кто выше тележной чеки!
     — Не могу понять, почему ты меня ненавидишь, сотник Згур?
     Он вздрогнул. На миг почудилось, что дочь Ивора-пре-дателя читает его мысли.
     — Я думала, ты просто холоп, который не может простить господам, что он вышел из грязи. Но ты дедич, ты альбир Кеевой Гривны. Бедняга Черемош ночами не спит — — тебе завидует…
     Згур поглядел на чернявого и невольно улыбнулся. Хвала Матери Болот, спит! Славный парень, угораздило же его связаться с этой!..
     — Если ты повздорил с кем-то в Коростене, то ни я, ни мой отец не виноваты. В чем дело, Згур? Если я тебя обидела, то… прости!
     Так Улада с ним еще не разговаривала. И Згур понял, что сейчас не выдержит, расскажет этой девушке все. Вновь, уже в который раз, вспомнился сон, странный сон, в котором отец запрещал ему мстить. Ведь длинноносая не виновата в том, что сделал Палатин! Нет, нет, нельзя!
     — О чем ты, сиятельная! Я просто наемник. Наемники не обижаются…
     Он улыбнулся, но на душе было мерзко.
     Разбудил его голос Черемоша. Згур с трудом открыл глаза. В лицо ударило утреннее солнце.
     — Згур!Я грибов набрал, поджарим! Где огниво? Огниво? Несколько мгновений он не мог понять, чего от него хотят. Ах, да!
     — Ты же вчера брал. В сумке!
     — Да вот оно, — послышался недовольный голос Ула-ды. — Ты чего, ослеп?
     Черемош принялся оправдываться, и Згур поневоле усмехнулся. Все вернулось, будто и не было черного подземелья, не свистел в ушах бешеный ветер. Длинноносая командует, Черемош суетится… -
     — Откуда это у тебя, наемник?
     Згур привстал и долго протирал глаза. Улада склонилась возле его сумки. Разгильдяй Черемош высыпал вчера вещи прямо на траву, а собрать не догадался.
     — Что ты там нашла, сиятельная? — вздохнул он.
     — Красивая вещь! — В руках у девушки что-то блеснуло. — Купил? Или снял с кого-то?
     И тут Згур почувствовал, как холодеют руки. Браслет! Ну конечно! Он лежал в сумке! Чернявый вытряс вещи, тряпка развернулась…
     — Хорошая работа! — Улада покрутила браслет в руках, затем поднесла к самому носу. — Старинная… В Рум-горо-де думал продать?
     — Положи! — Голос не слушался, и Згур с трудом повторил: — Положи! Пожалуйста…
     — Не волнуйся, не украду!
     В ее голосе звучала насмешка. Девушка взвесила браслет на ладони и, чуть подумав, поднесла к левой руке.
     Згур хотел крикнуть: «Нет!», но понял — не успеет. Улада повернулась, на левом запястье горела тонкая серебряная полоска.
     — Красивый! Так где ты его взял, наемник?
    

    

     

      Глава 5. ПЧЕНПЯК
     

     — Ровно сиди! Я сказала — ровно!
     Черемош послушно выпрямился. Улада, наморщив нос, поправила расстеленный на траве плащ и присела, облокотившись о спину чернявого. Згур отвернулся — сдержать усмешку было трудно, почти невозможно. Любимых, как он слышал, следует носить на руках, но должно ли использовать их, как спинку кресла? Хотя, отчего бы и нет, ежели дозволяют?
     — Что ты будешь делать в Рум-городе, Згур? Вопрос заставил вздрогнуть — и от неожиданности (прежде о таком его не спрашивали), и от «Згура». Последние два дня, после страшного полета на черной «осе», «наемник» исчез без следа. Улада называла его по имени, а если сердилась — то «сотником». Безответный же Черемош окончательно стал для длинноносой «эй, ты!». Парень явно страдал, но спорить не смел и все больше молчал, даже не пытаясь завязать разговор.
     — Чего молчишь, сотник? Я, кажется, спросила? Привычное фырканье неожиданно порадовало. Серебряный браслет лежал на дне сумки, и Згур все больше убеждался: дядя Барсак прав, и все чаклунские уловки — просто обман. А что наемником не зовут, так, видать, просто надоело.
     — В стражники наймусь. Куда-нибудь за море. Мир хочу повидать…
     Вновь фырканье, в котором слышалось отчетливое «врешь!». Дочь Великого Палатина не верила сотнику Згуру. Впрочем, это уже не имело значения. До Тириса оставалось четыре дня пути, а до Нистра и того меньше — не больше двух. Места спокойные, дорога прямая, станичников — и тех нет. В маленьких лесных селах их встречали радушно, угощали от души, даже не требуя серебра. Не путешествие — прогулка.
     — Мы сможем сегодня заночевать где-нибудь не под кустом?
     — Не сможем, — не без удовольствия сообщил Згур. — Ближайшее село слишком далеко — за лесом.
     — Можно прямиком через лес, — робко подал голос Черемош. — Помнишь, нам говорили, что там есть тропа? Если идти прямо на полдень…
     Згур лишь вздохнул. И этот туда же! Мало им Злочева!
     — Рисковать не стоит. Этой тропой давно не ходят…
     — Вот именно! А мы пойдем! — девушка резко выпрямилась и встала. Бедный Черемош едва не свалился от толчка, но тоже поспешил вскочить.
     — До ночи доберемся! — Улада бросила быстрый взгляд на солнце, уже клонившееся к закату. — Чего сидишь, сотник?
     Ругаться не хотелось, впрочем, как и рисковать. Згур уже в который раз подумал, что не бывать ему отважным альбиром, что лишь о подвигах бредит да приключения ищет. Выползнева Лаза хватит ему до конца дней, и еще в Ирии будет что вспомнить. Мать Болот! Скорей бы довести эту парочку до Тириса…
     — Ладно, пошли.
     Тропу нашли быстро. У небольшого перекрестка, где в густой траве притаился старый, потемневший от времени идол, сброшенный наземь в давние годы, дорога расходилась надвое. Влево вела узкая тропа, терявшаяся в прохладной лесной глуши. Згур взглянул на солнце, прикинув, что путь ведет действительно прямо на полдень, и махнул рукой. Через лес — так через лес!
     Двигались быстро. Улада, оттолкнув плечом чернявого, пытавшегося вырваться вперед, шла первой. Згур пристроился замыкающим, решив, что и без него обойдутся. Удастся добраться засветло до села — хорошо, не получится — в лесу заночуют, не беда.
     Правда, лес ему почему-то не нравился. Может, из-за сырости. Огромные, неведомые ему деревья тянули вверх покрытые белой корой стволы, густые кроны смыкались плотно, почти не пропуская лучи Небесного Всадника. Странный лес, таких ни дома, ни в улебской земле, ни у сиверов видеть не доводилось. Дивного, впрочем, в этом ничего не было. Ория осталась позади, они шли по Ни-стрее — неширокой полосе земли между Змеиными Предгорьями и Нистром. Згур знал, что земли эти считаются вроде бы ничьими. «Вроде бы», поскольку в давние годы Нистреей владели Кеи, но затем всесильная рука потомков Кавада разжалась, а Румская держава, тоже считавшая эту землю своей, так и не смогла закрепиться в этих лесах. Згур вспомнил, как однажды в Учельню приехал редкий гость из Валина — Чемер, сын самого Кошика Румийца. Он рассказывал то, что не услышишь даже от наставников — об искусстве большой войны, о постройке военных дорог, о границах. Чемер называл Нистрею странным словом «предполье», поясняя, что в интересах обороны южных кордонов ее следует занять войсками и укрепить до самой реки, чтобы в тылу оставались предгорья, по которым пройдет основная «линия защиты». Згур пытался запомнить мудреные словечки, прикидывая, чьи кметы могут войти в Нистрею. Светлого Кея? Великого Палатина? Но в этом случае Край окажется окруженным с полдня. Потом они долго спорили, и наставник Барсак рассудил, что для волотичей выгоднее, чтобы все оставалось по-прежнему. Румы далеко, а если и будет с ними война, то, конечно, не на Нистре, а на Деноре…
     Первого крика он не услышал. Сознание лишь отметило что-то странное, и Згур, чудом не налетев на Черемоша, остановившегося посреди тропы, поспешил отскочить в сторону, привычно выхватывая меч.
     — Пу-у! Пу-у! Пу-у!
     Згур быстро оглянулся, но вокруг были лишь молчали — . вые деревья, палые прошлогодние листья покрывали землю, глуша невысокую траву. Ни зверя, ни человека…
     — Пу-у! Пу-у!
     — Чего встали? — Улада недовольно оглянулась, топнула ногой. — Птицы испугались?
     Згур облегченно вздохнул и уже хотел было спрятать меч, но что-то помешало. Птица? Нет, таких птиц не бывает! В странном крике было что-то знакомое, слышанное…
     — Пу-у! Пу-у!
     — Лешак! — голос Черемоша дрогнул. — Это лешак!
     — Какой еще… — недовольно начала девушка, но осеклась.
     — Предупреждает! — чернявый бросил испуганный взгляд в лесную полутьму. — Говорит, чтоб уходили…
     Згур и сам вспомнил. Да, лешак! Он уже слышал такое — еще в детстве, в лесу возле Бусела. В родном поселке каждый мальчишка знал, что если лешак кричит, значит, сердится. Ну а коли лесная нежить сердится, то надо бежать, да не просто, а без оглядки…
     — Отец рассказывал, — неуверенно проговорила Улада, — что никаких лешаков нет, есть чугастры, но они не кричат. Про лешаков — это сказки…
     И словно в ответ лесная глушь отозвалась уже знакомым:
     — Пу-у! Пу-у! Пу-у!
     — Сейчас деревья валить начнет! — Черемош оглянулся, словно ища поддержки у приятеля. — Згур, что нам делать?
     Чернявый был испуган, что случалось не часто. Згуру и самому стало не по себе. Лешак ли, чугастр, но в лесу они } не одни.
     — Уходим! Оружие держи наготове!
     — Ага!
     Улада недоверчиво покрутила головой, но спорить не стала. Черемош вновь попытался оказаться впереди, но новый толчок заставил его занять прежнее место. В спину ударил странный крик, затем он прозвучал вновь, но уже глухо, еле слышно…Узкая тропа вела дальше. Несколько раз Згур останавливался, прислушивался, но лес молчал. Однако тревога не исчезала. Как и тогда, в лесу возле Нерлы, он чувствовал — опасность рядом. Кто-то был в лесу — совсем близко. И это не стража, не ватага станичников. Тем лешаком кричать ни к чему…
     — Стойте!
     Улада растерянно оглянулась, затем кивнула вперед. Згур отодвинул Черемоша, взглянул — и только хмыкнул. Этого еще не хватало! Тропа расходилась надвое.
     — Куда нам?
     В первый миг Згур даже растерялся, словно первогодок, которого послали вести сотню через лес. Обе тропы, даже не тропы — тропки, были маленькие, такие, что лишь зайцу впору. Вот Извир! Ну, угораздило зайти! Вечно этой длинноносой удобств не хватает!..
     —Згур!
     Голос Черемоша заставил очнуться. Ладно, это еще не смерть, поглядим! Где же солнце? Згур посмотрел вверх — и вновь вздохнул. Небесный Всадник уже за деревьями, через часа полтора совсем стемнеет. Ага, кажется, закат направо…
     — Налево…
     Он с сомнением покосился на узкую тропу и еле удержался, чтобы не напомнить, по чьему хотению они сюда забрели. Кажется, ночевка под крышей отменяется. Последняя мысль немного примирила с нелепостью происходящего. Пусть длинноносая померзнет!
     Улада скривилась и шагнула на тропку. Черемош хотел было последовать ее примеру, как вдруг, совсем близко, послышалось знакомое:
     — Пу-у! Пу-у! Пу-у!
     Меч вновь был в руке. Згур отскочил назад, оглянулся… Пусто! Проклятый лес словно вымер…
     — Пу-у! Пу-у!
     — Туда нельзя! — чернявый тоже отбежал в сторону, выхватывая бесполезное оружие. — Предупреждает! Нельзя!
     Згур пожал плечами и, не пряча оружия, шагнул направо. Тихо… Шаг, другой — лес молчал.
     — Вот видишь! — Черемош проскочил вперед, пробежал немного, затем оглянулся: — Сюда! Нам сюда!
     — А по-моему, нас просто заманивают! — вырвалось у Згура.
     Мысль была неожиданной — но не слишком. Сначала напугали, затем толкают на нужную тропу…
     — Лешак? — фыркнула девушка. — Ладно, решайте, куда нам идти! Тоже мне, воеводы!
     — Згур! — чернявый подбежал, склонился к самому уху. — Нельзя! Лешак — он не шутит! Если бы там бычары какие сидели, я б первый! Но это же…
     Згур устал спорить. Происходило что-то нелепое, но ругаться не имело смысла. Если их хотели заманить в ловушку, то возвращаться поздно. Скорее всего они уже в западне.
     — Ладно. Пошли!
     Тропа оказалась — хуже некуда. Под ноги то и дело лезли мослатые корни, ветки так и норовили ударить в лицо, к тому же высокие кроны стали еще гуще, гася неяркий вечерний свет. Хотелось лишь одного — скорее выйти куда-нибудь — на поляну, на берег ручья, а лучше на опушку, где можно увидеть небо, где не чувствуется старая вековая гниль…
     …И вновь подвел слух. Отреагировали глаза — что-то белесое, узкое падало сверху, прямо из черной тени. Сообразить Згур не успел, не успел даже испугаться. Он почувствовал лишь легкое удивление — но тело уже поступало по-своему. Годы учения не прошли даром — Згур мягко упал на бок, прямо в пахучие старые листья, на миг замер, затем бесшумно откатился в сторону и вновь застыл, вжавшись в теплую землю. И тут в уши ударил крик — отчаянный, громкий. Улада? Но Згур уже понял — кричит Черемош.
     — Ну ты! Бычара! В грызло захотел, да? А ну отпусти! Кажется, парень тоже не испугался, и Згур невольно порадовался за приятеля. Впрочем, радость тут же исчезла. Влипли! Все-таки влипли! Ну, сотник, девку послушал! Рассказать кому — обхохочутся!..
     — Ну! И что это значит?
     В голосе Улады тоже не было страха, скорее легкое презрение. Что же происходит?
     Надо было поднять голову, но Згур не спешил. Меч? Нет, слишком мало места! Медленно, вершок за вершком, он потянул за ремень висевший за спиной гочтак. Наконец руки сжали деревянное ложе, нащупали крючок.
     — Ты! Бычара! А ну, пусти!
     Теперь в голосе чернявого была растерянность, да и доносился он не спереди, а почему-то сверху. Похоже, дела не так и хороши! Згур осторожно поднял голову…
     Вначале он ничего не увидел. Слева был толстый ствол, справа — еще один, а посреди колыхалось что-то белое…
     — Немедленно отпусти его!
     Ага! Вот и Улада! Девушка стояла на тропе, глядя куда-то вверх. Вверх? И тут Згур понял — белые веревки, сплетенные в прочную сеть, эту сеть кто-то подтянул наверх, и не пустую…
     — Бычара! Пусти, гад! Пусти!
     Згур невольно усмехнулся: чернявый, закутанный в нечто, напоминающее белесый кокон, на миг напомнил попавшего в паутину шмеля. Ловушка? Да, кажется, забрели на охотничью тропу. Подобных сеток Згур насмотрелся еще дома, разве что веревки показались странными — белыми и словно мокрыми. Он облегченно вздохнул и хотел уже встать, дабы вызволить попавшего в силок приятеля, но что-то заставило не спешить. Улада! «Немедленно отпусти его!» К кому она обращается?
     Между тем Черемош продолжал извиваться, пытаясь вызволиться из сети, но веревки держали крепко, и парень лишь больше запутывался в белесом коконе. Згуру даже показалось, что веревки непростые. Да и на веревки они не похожи, скорее это…
     — Молчи-и-и, челов-е-ек!
     Голос прозвучал словно ниоткуда, гулкий, тяжелый. Згур вновь поднял голову — пусто! На мгновение в душе проснулся страх, но тут же исчез. Враг разговорился, а это уже хорошо. Лишнее время не помешает…
     — Молчи-и-и, а не то твоя женщина-а-а умре-е-ет! В воздухе легко просвистело что-то узкое, похожее на небольшое копье. Оно пронеслось рядом с головой Чере-
     моша и вновь исчезло в полутьме.
     — Умре-е-ет!
     — Ну ты, болван! — холодно проговорила Улада. — Если со мной что-то…
     — Молчи-и-и, челове-е-ек! Не то она-а-а умре-е-ет! И тут Згур ощутил какую-то странность. «Болван», столь ловко пленивший чернявого, обращается не к нему, а почему-то к длинноносой. Уж не принимает ли он дочку Палатина за…
     — Отвечай, челове-е-ек, и думай над каждым слово-о-ом! Ибо я — Кру-у-уть Неме-е-ереный, чье дыхание — смерть и чихание — тоже сме-е-ерть! Кто тебе та женщина, что поймал я в свои се-е-ети?
     Смеяться было явно не ко времени, и Згур поспешил зажать рот рукой. «Болван», похоже, расставлял сеть для девушки, а поймал… Черемоша! Ну, конечно, в темноте перепутать нетрудно — рост одинаков, а в плечах Улада куда шире своего воздыхателя! Были б волосы, но от кос после Змеева огня мало что осталось…
     — Она-а твоя-я жена-а-а? Если не жена-а-а, то сейчас оба вы умре-е-ет-е-е! Умре-е-ете в стра-а-ашных мучения-я-ях! Я — Кру-у-уть Неме-е-ереный, и нет у меня ни стыда-а-а, ни совести-и-и…
     — Жена, жена! — поспешил подтвердить из поднебесья чернявый. — Клянусь великим и ужасным Згуром, жена!
     Намек был ясен, и Згур невольно хмыкнул. Ничего, друг Черемош, сейчас разберемся! Ни стыда, ни совести, значит?
     Темнота молчала, затем послышалось слегка удивленное:
     — А где-е-е ты-ы-ы?
     Кажется, Немереный тоже начал что-то понимать. Раздался странный звук, несколько напоминающий «гм-м» или «хм-м». Между тем Згур напряженно вслушивался. Стрелять на звук приходилось. Учили — и учили крепко. Но звук шел отовсюду! Нет, не отовсюду, но с двух сторон!
     — Тогда-а-а, — Круть явно пытался найти выход, — тогда я-я-я свяжу-у-у ее…
     — Только попробуй, скотина, — равнодушно бросила девушка.
     В ответ из темноты вновь вынырнуло серебристое копье и метнулось прямо к груди Улады. Девушка не пошевелилась, и копье неуверенно зависло прямо в воздухе.
     — Я стра-а-ашный! Я кровожадны-ы-ый! Беспо-щадны-ы-ый!
     И тут сквозь сумрак начало проступать что-то большое,
     белое. Неярко засветились два огонька. Згур чуть не присвистнул — издали Круть напоминал громадного паука. Правда, у паука не горят глаза, да и лап у него восемь, а не… Не пять! И тут Згур начал что-то понимать. Паук, значит? Круть, значит? Ну-ну!
     — Слу-у-ушай меня, челове-ек! Твоя женщина-а-а ос-тане-е-ется у меня-я-я! И все твое серебро тоже останется у меня-я-я! А ты будешь носить мне еду-у-у! Много еды-ы-ы! Сы-ы-ыр! Молоко-о-о! Вино-о-о! Мясо-о-о! И поболь-ше-е-е! Побольше-е-е!
     — А не лопнешь? — поинтересовался Черемош из поднебесья, явно не теряя присутствия духа.
     Вопрос, похоже, застал Крутя врасплох. Воцарилось молчание. Между тем Згур уже знал, что делать. Медленно, стараясь не дышать, он подтянулся на локтях, стараясь, чтобы толстый ствол оставался между ним и страшилищем. Теперь вперед — не спеша, осторожно, как учил рыжий Отжимайло…
     Круть молчал, затем послышалось неуверенное:
     — Так вы-ы-ы не боите-е-есь? Я Кру-у-уть Немере-ны-ый! Я стра-а-ашный! Я ужа-аасный!
     — Бычара ты, — сообщил Черемош и как следует дернулся. Копье неуверенно поползло вверх, и тут послышался треск. Улада, резко выбросив руку, перехватила «жало» и легко переломила его пополам.
     Згур был уже далеко — за деревьями. Оглянувшись, он осторожно привстал. Кажется, здесь… Ага, вот!
     Все было так, как он и предполагал. Помост, распорки, на которых болтается большая белая тряпка, две свечи. А вот это и вправду интересно — две большие трубы, расходящиеся в разные стороны. Ну, придумал!
     Тот, кто его интересовал, стоял под помостом. Челове-чишка, невысокий, сгорбленный, в драном плаще и лаптях.
     — Готовьтесь к сме-е-ерти-и-и! — проревели трубы. — Мно-о-огих, мно-о-огих я погуби-и-ил!
     Згур вскинул гочтак, но потом передумал. В конце концов, ничего такого Круть от них и не требовал. Ну, мяса принести, ну, винишка…
     — Последни-и-ий раз говорю-ю-ю тебе, челове-е-ек! Твоя жена-а-а умре-е-ет, если-и-и ты не-е-е будешь… Договорить Крутю не удалось. Точный удар — прямо в
     затылок, заставил человечишку кулем упасть на землю. Згур наклонился, вытащил из-за веревки, заменявшей пояс, нож и вскочил на помост. Кажется, «паутина» должна крепиться где-то здесь…
     Его заметили. Сверху послышался смех:
     — Ага, получил, бычара! Згур, ты меня не свали, а то тут высоко!
     — Скидывай, скидывай! — вмешалась Улада. — Я тебе «жену» припомню!
     Это обещание явно напугало чернявого куда больше, чем завывания «кровожадного и беспощадного», и он тут же умолк. Згур между тем возился с веревками. Узлы оказались толстыми, а главное — добросовестный Круть изрядно промазал сеть клеем. Не без труда трепыхавшегося Че-ремоша удалось спустить на землю. Згур спрыгнул с помоста, сунул чернявому нож, дабы вызволялся сам, а затем повернулся к Уладе.
     — Молодец, сиятельная! Сразу сообразила? Девушка только фыркнула и отвернулась.
     — А я увидел! Сверху увидел! — сообщил Черемош, возясь со скользкими веревками. — Понимаешь, я вначале пуганулся, а потом смотрю…
     Згур кивнул и осторожно поднял с земли сломанное «жало». Оно действительно было тонким, а на конце тускло поблескивал стальной наконечник, от которого странно пахло…
     — Яд! Не трогайте! — Згур бросил копье на землю. — Зря ты рисковала!
     — А ты где был? — возмутилась Улада. — Я что, должна была стоять и ждать… А почему ты думаешь, что это яд?
     Она знакомо притопнула ногой, наклонилась и подняла «жало». Палец потянулся к острию — но дотронуться не успел. Ладонь Згура резко ударила по руке. Послышалось удивленное: «Ай!»
     — Я сказал — не трогать! — рявкнул Згур, отбрасывая вновь упавшее копье подальше и, чуть подумав, добавил: — Дура!
     Он ждал гневного крика, но девушка только мигнула и потерла ушибленное запястье.
     — Извини, Згур, — голос звучал неуверенно, виновато. — Я… Я не подумала.
     Сердиться сразу же расхотелось. Дочери Палатина и прежде доводилось извиняться, но на этот раз все произошло как-то слишком быстро.
     — Он, гад, бычара, копьё на веревке пристроил! — Черемош, выпутавшийся таки из сети, уже осматривал странное приспособление. — Ну, ловкая сволочь!
     Згур кивнул. Сам он догадался почти сразу. Несколько тонких бечевок были протянуты на уровне лица и выше. Каждая, заботливо смазанная чем-то липким, вполне могла сойти за «паутину». Круть основательно подготовился к «охоте».
     — Ну чего, — нетерпеливо заметил чернявый. — Тряхнем бычару?
     «Бычара» тихо постанывал, но по дрожащим векам стало ясно — Круть уже пришел в себя и просто валяет дурака. Згур хмыкнул и слегка пнул «кровожадного и беспощадного» сапогом.
     — Встать!
     Допрашивать пленных еще не приходилось, но было ясно — этот запираться не станет. И действительно, Круть поспешно вскочил, суетливо отряхнул портки и угодливо кивнул бороденкой. Последнее, похоже, означало поклон.
     — Имя!
     Маленькие темные глазки блеснули.
     — Круть я… Круть Неме…
     Удар получился несильный, но все же ощутимый — прямо в нос. Человечишко сглотнул:
     — Понял! Усе понял! Ичендяк я, Ичендяк! Наузник тутошний.
     «Ичендяк» звучало еще похлеще «Крутя», но Згур решил не спорить.
     — Так как лешак кричит?
     — Пу-у! Пу-у! — послушно отозвался Ичендяк. — Только вы, люди добрые, не серчайте, однако. Ну, пошутковал малость…
     Тем временем Черемош, покопавшись в куче вещей, сваленных под помостом, молча высыпал на землю несколько связанных тонкой тесьмой серебряных гривен, женские украшения, большую литую тамгу. За ними последовали три дротика с ушками для бечевок. Стальные острия знакомо поблескивали.
     — Пошутковал? — Згур еле удержался от того, чтобы
     вновь не приложиться к носу наузника. — И оголодал, наверно?
     — Ага! Ага! — согласно закивал Ичендяк. — Мяска бы мне, добрые люди! Али рыбки… И винца…
     Згур только вздохнул от такой наглости и повернулся к Черемошу, дабы призвать того в свидетели, но тут произошло что-то странное. В глаза словно ударил порыв ледяного ветра. Згур отшатнулся, зажмурился, а когда вновь смог видеть, то смотреть стало не на что. Наузник сгинул, будто и не стоял только что перед ними.
     — Ой! — только и смог вымолвить Черемош, а Згур еле удержался, чтобы не помянуть Косматого. Ушел, проклятый чаклун!
     — Как же! Как же это? — чернявый растерянно оглянулся, бросился к стене высоких деревьев, заглянул, покрутил головой.
     — Извир с ним! — Згур махнул рукой. — Связать надо было сразу!
     — Не устерег, сотник? — послышался насмешливый голос Улады. — Или страшно стало?
     Згур хотел было возмутиться, но рассудил, что длинноносая права. Не устерег. И страшновато было тоже. Мать не зря учила его обходить чаклунов седьмой дорогой.
     Темнота уже окутывала лес, и стало ясно, что до села не дойти. Ночевать возле чаклунской засады не хотелось, и Згур предложил пройти немного вперед по тропинке. Хотелось найти подходящую поляну, а еще лучше — ручей. Запас воды был на исходе, а пить то, что нашлось в большом кувшине Ичендяка, никто не решился.
     Им повезло. Не прошло и получаса, как тропа вывела на опушку. Впереди, в серых сумерках, тянулось, на сколько хватал глаз, покрытое высокой травой поле, по полю вилась дорога, а слева темнела небольшая землянка. Ручья не оказалось, но возле дороги удалось найти выложенный камнями родник. Он почти пересох, но все же каждому досталось по нескольку глотков.
     В землянке было пусто, но кто-то здесь явно бывал. Земляной пол оказался подметен, веник пристроился тут же, слева от входа, а посреди стояло невысокое деревянное ложе. Згур осмотрел все углы, но ничего подозрительного не обнаружил. И хотя ночевать в подобном месте не особо тянуло, придумать что-нибудь иное было сложно. На всякий случай Згур решил спать по очереди. Поскольку Черемош явно валился с ног от усталости, он отправил чернявого отдыхать, взявшись посторожить в первую смену. Так он обычно поступал и в Учельне: первые часы после заката проходили незаметно, зато под утро спалось особенно сладко.
     Сидеть в землянке не имело смысла, и он, закутавшись в плащ, пристроился во дворе, у небольшой печки-каменки. Дрова лежали тут же, но разжигать огонь Згур опасался. Перед глазами стояли отравленные «жала», и он невольно пожалел, что не решился выстрелить. Вот уж кого щадить не стоило!
     Ночь выдалась холодной, и Згур несколько раз вставал, чтобы пройтись. Из лесу доносился крик ночных птиц, негромко шумел ветер в близких кронах, но никто — ни человек, ни зверь, не приближался к одинокой землянке. В конце концов Згур решился и, собрав мелких щепок, разжег небольшой костерок. Маленькие яркие язычки огня согрели ладони, и сразу же стало веселее. В который раз уже представилось, что он дома, в Буселе, где-нибудь возле Старого Лога, где они с друзьями так часто жгли костры, когда приходилось ходить в ночное. И потом, приезжая на побывку, он собирал их, уже взрослых, у старых кострищ, яркий огонь прогонял темноту, и они беседовали почти до утра. Правда, теперь рассказывать приходилось главным образом Згуру. Друзьям детства казалось, что в маленьком Буселе, где жизнь тянется от весеннего сева до осенних обжинок, не происходит ничего, о чем стоит говорить. То ли дело Коростень, великий город, сердце земли волотичей! Город Велги, так дорого доставшийся и поэтому столь любимый каждым, кому мил Край…
     Вспомнились высокие резные потолки, затейливые узоры на белых стенах, молчаливая стража у входа. За окнами была Моцная площадь, а он, двенадцатилетний мальчишка, жался у дверей, не осмеливаясь подойти ближе. Седая Велга, Государыня Края, стояла у огромного стола, и Згур все не решался заговорить. Но вот прозвучало негромкое: «Подойди!»
     Его привел в Палаты дядя Барсак. Зачем, Згур вначале даже не понял. И лишь потом догадался — друг отца не
     хотел, чтобы сын Месника всю жизнь косил сено у Старого Лога.Кем ты хочешь стать, Згур? Скажи, я помогу.
     — Хочу служить в Вейске, Государыня. Как мой отец!
     — Но сейчас нет войны…
     Он стоял на своем. Спорить с Правительницей, с самой Велгой, было страшно, но Згур уже твердо решил — его путь не может быть иным. Он не станет героем, как отец, но защищать Край — его, Згура, долг. Странно, ему показалось, что Государыня почему-то огорчилась.
     «Сейчас нет войны…» Почему отец во сне сказал ему эти же слова? Может, просто вспомнилось уже слышанное? Но ведь дядя Барсак говорит совсем другое! Война не кончилась, сполоты никогда не смирятся с тем, что Край свободен! А значит… А значит — на войне, как на войне! И если понадобится…
     Шаги он услыхал слишком поздно и еле успел отшатнуться в темноту. Рука легла на рукоять меча.
     — Это я, Згур! — голос Улады звучал необычно — тихо и очень устало. — Можно, я посижу здесь?
     Отвечать не тянуло, но девушка и не стала ждать приглашения. Сев у огня, она подбросила несколько щепок, негромко вздохнула и провела ладонью по неровным обожженным прядям.
     — Никак не привыкну! Какая мерзость! А я даже ножницы не захватила. Я ведь и так некрасивая, правда, Згур? Этот Круть принял меня за мужчину. Наверно, тебе было смешно, сотник?
     Теперь молчать было уже нельзя, но ответ никак не шел на ум. Врать тоже надо уметь.
     — Не говори, знаю… Ладно, не обращай внимания, Згур! Просто поругалась с ним…
     «С ним»! Бедный Черемош! Хоть бы по имени назвала!
     — Иногда… Иногда он становится невыносим! Думает, если я бежала… Если я некрасивая, если у меня длинный нос… Я ему ничего не обещала, Згур! Это я решила бежать, не он! Я не просила его! И он еще меня упрекает!
     — Это ваше дело, сиятельная. Разберетесь как-нибудь… Згур отвернулся, не желая встречаться с девушкой взглядом. Видать, допекло! Да так ей и надо!
     Девушка вновь вздохнула, горько усмехнулась:
     — Не будь сволочью, сотник Згур!
     Захотелось возмутиться, сказать что-то резкое, обидное, но внезапно Згур понял, что перебрал. Длинноносой девушке плохо. Такое бывает со всеми, даже с теми, кто вырос в Палатах.
     — Извини. Не буду. Но…
     Он не стал продолжать — откровенничать не хотелось. И так за эти недели сказано много лишнего.
     — «Но»? Договаривай, сотник! Ты невзлюбил меня с первого взгляда. Думаешь, я не заметила? Но за что? Что я сделала тебе плохого? Неужели из-за того, что мой отец когда-то воевал с волотичами?
     Згур вздохнул. Все-таки придется объясняться.
     — А зачем тебе, сиятельная? Какое тебе дело до того, что думает о тебе наемник, который подрядился провести тебя к румам за мешок серебра? К тому же ты обещала прирезать меня при первой возможности. Помнишь?
     Все-таки он не уследил за голосом. Улада даже отшатнулась, побледнела:
     — Тогда почему ты не убил меня, Згур?
     — Убил? — он даже растерялся. Почему она спрашивает? Она же не знает! Не должна знать!
     — Ты не наемник, Згур. Ты никогда не уходил из своего Вейска. Не знаю, что тебе приказали в Коростене… Не думаю, чтобы Велга велела похитить дочь Палатина Валинского! Тогда что? Тебе нужно тайно пробраться в Рум-го-род?
     Згур еле удержался от невеселой усмешки. Он ошибся. Ошибся, когда думал, что сможет обмануть длинноносую. Дочь Палатина умна, очень умна, а из него не получился наемник. Дяде Барсаку следовало послать кого-то другого. Нет, не так! Просто он, Згур, оказался трусом, не пожелав понять ясный намек. «Не Палатина. Не Кея. Ее — как выйдет…»
     — Если твои, в Коростене, решили отомстить Палатину, то можешь передать — они ошиблись. Он не любит меня. Не любит, как только можно не любить чужую дочь. Не знал?Згуру показалось, что он ослышался. Чужая дочь? О чем это она?
     — Выходит, не знал! Об этом мало кто знает. Палатин женился на матери еще в Савмате, так что догадаться было трудно. Но я-то знаю! А в детстве-то все ;не понимала, почему отец… Тогда я думала, что Ивор — действительно мой отец…
     Вспомнилась женщина — та, чье лицо он так и не увидел. Теперь Згур пожалел, что не взял ее за горло и не тряхнул как следует, вместо того, чтобы обнимать на расстеленном плаще. Она должна была ему сказать! Должна! Или тоже не знала?
     — Мой отец… Мой настоящий отец погиб на войне — как и твой. Его убили не волотичи, он погиб возле Утьей Переправы, когда случился Сдвиг. Мать осталась одна — со мной и не смогла отказать Ивору…
     Згур пожал плечами. Какая разница? Родная ли дочь, приемная — все равно, она дочь Ивора, сына Ивора, предателя и врага Края. Хотя, конечно, жаль длинноносую! Каково знать, что ты для отца — чужая!
     — У Палатина есть сын. Не знаю, кто он и где, да и знать не желаю. Но Ивор его любит! Кажется, он его не видел много лет, чуть ли не с рождения, но любит! Моя мама… Она…
     Стало немного не по себе. Зачем эта гордая девица разоткровенничалась? Что ему до ее бед?
     Улада словно поняла его мысли. Послышался грустный смешок:
     — Прости! Наверно, слушать такое противно, правда, сотник? Можно подумать, что я чего-то жду от тебя. Что ты меня… пожалеешь, что ли… Извини, сотник Згур, альбир Кеевой Гривны!
     Згур взглянул на темное ночное небо. Тучи медленно наползали откуда-то с полночи, гася неяркие звезды. На душе стало горько. И в самом деле, за что он ненавидит эту девушку? За то, что не убил ее и теперь должен тащить до самого Рум-города? Так на нее ли он в обиде?
     — Я не собираюсь жалеть тебя, сиятельная, — с трудом выговорил он. — Но я могу предложить… Предложить мир. Если тебя это устраивает.
     Девушка пожала широкими плечами:
     — Хорошо, Згур. Заключим мир. Только в этом случае тебе придется вспомнить, что у меня есть имя. Согласен?
     — Согласен, Улада…
     Ее рука показалась неожиданно теплой, почти горячей. Девушка усмехнулась, поглядела на затянутое тучами небо.
     — Хорошо бы успеть до дождей! Ненавижу мокнуть!.. Згур, тот браслет… Он для твоей невесты?
     Она не забыла. Згур поежился. Опять врать?
     — Д-да… То есть нет. Мне… Я купил его у одного… чаклуна. То есть… В общем, он сказал, будто та девушка, что его наденет…
     — Умрет в страшных мучениях? — послышался знакомый смешок. — Или полюбит тебя навеки? Згур, ты в самом деле веришь в такую ерунду?
     Стало стыдно. И действительно, кому он поверил? За-броде-кобнику?
     — Значит, полюбит навеки? И ты, бедняга, боялся, что я его надену, и… Згур, неужели ты думаешь, что для любви достаточно выпить какого-нибудь чаклунского пойла или надеть серебряную побрякушку? Тогда бы у меня хватило серебра на десяток браслетов! Один бы подарила… Впрочем, неважно, а второй надела бы сама, чтобы полюбить того парня, за которого меня хотели отдать. Эх, Згур, Згур, сотник из Жабьего Болота!..
     Она смеялась долго, и Згур невольно улыбнулся, хотя в этот миг чувствовал себя последним дураком. Он вдруг понял, что раздражало его в этой длинноносой. Не широкие плечи, и даже не спесь, от которой иногда так и тянуло схватиться за меч. Улада умна, куда умнее не только бедняги Черемоша, но и его самого. Умнее — и старше. И дело не в годе разницы, а в чем-то совсем другом…
     — Поэтому подари мне этот дурацкий браслет и спи спокойно. Вообще-то он не дурацкий, он очень красивый, а своей невесте ты купишь другой, чтобы не гадать потом, она ли тебя любит, или тебе это просто наколдовали! Не бойся, сотник, я не собираюсь быть тебе верной женой!
     Згуру оставалось только покорно кивнуть, хотя последние слова почему-то задели. Он не мог взять в толк — почему? Не думал же он в самом деле…
     Возле входа в землянку Згур заметил что-то странное. Уже спускаясь по неровным, обложенным дерном ступеням, он не выдержал и оглянулся. Кувшин! Обыкновенный пузатый кувшин с изогнутой кривоватой ручкой, в каком селяне держат пиво или медовуху. Дивного в этом ничего не было, но Згур точно помнил — вечером кувшина здесь не было! Но он тут же вспомнил о Черемоше, рассудив, что чернявый не иначе как собрался поутру за водой. Правда, и в самой землянке никакой посуды вроде, бы не стояло…
     Его разбудил крик — громкий, отчаянный. Згур дернулся, рука привычно сжала рукоять лежавшего под' боком меча. Снова крик, еще громче. Черемош!
     — Ах ты, бычара! Стой! Стой, сволота!
     Згур вскочил. В глаза ударил неяркий свет, сочившийся из единственного, затянутого бычьим пузырем окошка. На лавке спала Улада. Згур провел рукой по лицу, прогоняя сонную одурь, и бросился наружу.
     — Стой! Ах вот ты как, гад!
     Вновь крик, но уже другой — хриплый, полный боли. Згур быстро оглянулся. Опушка! Кажется, там!
     Сначала он увидел Черемоша. Парень стоял, рука сжимала алеманский меч, а перед ним лежал кто-то знакомый, в сером балахоне и грязных портках.
     — Ичендяк? — Згур бросился вперед, но понял, что его помощь уже не понадобится. По серой дерюге расплывалось алое пятно, и таким же алым был клинок в руке у Черемоша. Рядом с телом лежал короткий дротик с блестящим наконечником, еще один валялся чуть поодаль.
     — Я… Он… — Чернявый сглотнул и осторожно наклонился над наузником. — Он… Бычара этот… В кустах был. Хотел эту дрянь в меня бросить!
     — Ну и молодец! — Згур с отвращением покосился на отравленные «жала». — Ладно, пошли, а то Улада испугается!
     — А… А он? — нерешительно проговорил Черемош, и Згур внезапно понял — парень еще никого не убивал! Он даже не сообразил, что случилось!
     — Волки сожрут! — бросил он как можно равнодушнее. — Пошли!
     — Так я… Так я его… убил?!
     Отвечать Згур не стал и просто потащил побелевшего Черемоша прочь. Парня шатало, зубы громко стучали, в глазах был ужас. Невольно вспомнилось, как чернявый бросался с мечом чуть ли не на каждого встречного «быча-ру». Да, убивать не так уж легко. Згуру было проще, своего первого врага он зарубил в бою, когда вокруг были товарищи, а впереди — что-то похожее на серое месиво, из которого торчали копья и секиры. Лишь потом, когда все кончилось, он заметил, что его меч в крови…
     Возле входа в землянку Згур усадил Черемоша на траву, а сам занялся печкой. Дров хватало, надо было лишь принести воды. И тут он вспомнило кувшине. Следовало, конечно, отправить к роднику чернявого, но парню надо еще прийти в себя. Згур оглянулся — Черемош сидел, облокотившись на локоть, и бессмысленными глазами смотрел куда-то в сторону.
     — Черемош!
     Чернявый мотнул головой, затем с трудом глотнул воздух:
     —А?
     — Уладу разбуди. Пусть за водой сходит.
     Выдумка была не из лучших. До этого дня Палатинова дочь за водой не ходила, но Згур рассудил, что времена меняются. Ничего, не надорвется!
     Чернявый был настолько не в себе, что даже не стал спорить, и, покорно кивнув, направился в землянку. Згур подбросил дров в начавший разгораться огонь и вновь подумал, что вчера здорово недооценил наузника. «Круть» с его бредовыми завываниями показался просто нелепым шутом. Жаль, что сразу не прикончил мерзавца!
     — Она спит…
     Вначале Згур не сообразил, о чем тихим равнодушным голосом вещает Черемош, а затем вздохнул и неохотно встал. Только у него и дел, что будить длинноносую!
     В землянке царил полумрак, и лицо девушки казалось каким-то серым. Улада лежала на спине, свесив правую руку вниз. На запястье белела узкая полоска. Згур вздохнул — браслет все-таки пришлось подарить. И не жалко ему было серебряной безделушки, но все-таки лучше, если б она оставалась там, где и была — в старой могиле. Ни к чему живым носить то, что принадлежит мертвым.
     — Сиятельная! Вставай!
     Девушка не шевельнулась, и Згур внезапно почувствовал беспокойство. Обычно она просыпалась от любого шороха и потом никак не могла заснуть…
     — Улада!
     Ее рука была ледяной, и столь же холодным казался лоб. Веки посинели, под глазами легли черные пятна. Все еще не веря, Згур легко потряс девушку за плечо. Тщетно! Он дернул посильнее — голова завалилась набок, нижняя челюсть бессильно отвисла…
     Згур почувствовал, как на лбу выступает холодный пот. Почему-то сразу же вспомнился проклятый браслет. Нет,
     не может быть! Он сжал ледяное запястье — и облегченно вздохнул. Пульс бился — тонкой, еле заметной ниточкой. Жива! Хвала Матери Болот, жива!
     Страх исчез, и Згур присел на пол, пытаясь понять, что делать дальше. Улада жива, значит, надо… Позвать Черемоша? Нет, нет, сначала решить самому…
     Он осторожно осмотрел неподвижное тело, но ни ран, ни ушибов заметить было нельзя. Да и откуда? Ночью в землянку никто, кроме них троих, не входил. Значит, какая-то хворь? Згур бросил взгляд на серое неподвижное лицо и только вздохнул. О такой болезни он даже и не слыхал. Такую разве что кобник или чаклун наслать может! Кобник! Неужели браслет? Но ведь Улада уже надевала его несколько дней назад…
     — Згур! — послышался голос чернявого. — Улада! Я… Я сам за водой схожу!
     Згур лишь вздохнул — ну и свалилось на парня! Как сказать?
     — Здесь какой-то кувшин…
     Кувшин? Странная догадка заставила вскочить и броситься к выходу. Кувшин?! Как же он не догадался! Ичен-дяк — наузник, ему ничего не стоит подобраться незаметно, да еще в темноте…
     — Не трогай! Оставь!
     Он опоздал. Чернявый стоял у входа, кувшин был в руке, а на земле лежало что-то странное, похожее на клочок пестрой румской ткани.
     — Там было! — удивленно пояснил Черемош, вертя кувшин в руке. — И крючок зачем-то…
     Згур наклонился — и все понял. Клочок ткани оказался маленьким кусочком мяса, в котором торчал бронзовый крючок — изогнутый, прочный, каким ловят большую рыбу.
     — Внутри было?
     Черемош кивнул, и Згур невольно закрыл глаза. Мать Болот, только не это! Он ведь знал, ему рассказывали! Как просто — обычный кувшин, кусок мяса, крючок…
     — Ты… Ты чего? — Черемош, уже вполне пришедший в себя, удивленно смотрел на приятеля. — Да я сполосну…
     — Не надо, — слова давались с трудом, словно каждое было из камня. — Сядь…
     Лицо Черемоша было серым — почти таким же, как и лицо Улады. Почему-то Згур ждал крика, слез — но чернявый молчал, лишь уголки губ еле заметно подергивались.
     — Эта вещь запрещена даже у чаклунов, — Згур кивнул на вход, возле которого лежал проклятый кувшин. — Нам рассказывал Неговит, он рахман, учился у самого Патара. У чаклунов есть свои законы, и только такие мерзавцы, как этот Ичендяк, могут…
     — Но… она жива? — тихо и как-то безнадежно проговорил Черемош. — Можно ведь что-то сделать? Згур пожал плечами:
     — Я не чаклун… На такой крючок наузники ловят душу. А после с человеком можно делать что угодно. Наверно, Ичендяк думал, что нас уже можно… не бояться, поэтому и подошел близко…
     — Но ведь она жива!
     В голосе чернявого звенело отчаяние. Хотелось как-то утешить чернявого, но лгать не имело смысла.
     — Неговит рассказывал, что у человека — две души. Одна рождается вместе с ним, ее у нас называют «доля», вторая же посылается богами. Доля — хранитель тела, не больше. Сейчас она еще здесь, но это, к сожалению, ненадолго. Если бы Ичендяк был жив…
     Черемош застонал, Згур крепко сжал плечо приятеля, тряхнул:
     — Очнись! Надо подумать… Если б наузник был жив, мы бы могли его заставить вернуть душу. Можно позвать другого наузника, но крючок выпал из кувшина. Говорят, душу очень трудно удержать…
     — Это я! Это все я! — Чернявый вскочил, в глазах блеснули слезы. — Зачем я…
     Згур ждал, пока Черемош выкричится. Ни крик, ни мудрость Неговита уже не могли помочь. Помочь? Страшная мысль обожгла, болью ударила в виски…
     …ПРИКАЗ ВЫПОЛНЕН… ПРИКАЗ ВЫПОЛНЕН.., ПРИКАЗ ВЫПОЛНЕН…
     Згур с ужасом поглядел на недвижное лицо Улады. Сейчас ее нос вовсе не казался длинным. Обычное лицо, обыкновенная девушка, виновная лишь в том, что выросла не в доме торговца или селянина, а во дворце Палатина Валин-ского. Что ж, он, сотник Згур, альбир Кеевой Гривны, ни в чем не нарушил приказа. Он мог убить Уладу еще там, в темных сенях, когда она бросила ему в лицо: «Наемник!» Ему не запрещали убивать, но он выбрал другое — лесные дороги, черное подземелье, пламя, бьющее в лицо. Он сделал, что мог, но… приказ выполнен! Выполнен — и ему не в чем себя упрекнуть. Разве что в легкомыслии, с которым вчера ночью он прошел мимо кувшина…
     Черемош что-то говорил — быстро, невнятно, но Згур не вслушивался. Чернявого жаль, хотя вряд ли ему бы пришлось сладко рядом с Уладой. Скорее всего ничего бы у них не получилось. Хотя… Улада была права, он, Згур, ничего в этом не понимает.
     Он вновь взглянул на неподвижное лицо той, которую когда-то так ненавидел, и медленно встал. Надо что-то делать. Не с Уладой, тут все ясно. С Черемошем.
     — Спаси ее, Згур! Спаси! Ты ведь всегда нас выручал! В глазах чернявого была надежда — безумная, нелепая. Что можно сделать? Он, Згур, сын Месника, не чаклун, он просто кмет, которому дали приказ. Приказ выполнен, и надо возвращаться домой…
     — Помоги! Ведь ты можешь!
     — Как?
     Парень испуганно умолк, глаза погасли, уголки рта вновь задергались. И вдруг Згуру представилось, что это не Черемош, а он сам потерял Уладу. То есть не эту язвительную девицу с плечами как у альбира Зайчи, а другую, которую он еще не встретил. Он бы… Нет, он даже не мог подумать о таком! Но та, другая, еще невесть где, да и суждена ли встреча, неведомо, а Улада, дочь Ивора, здесь. Пока здесь. И если рахман Неговит прав, то ненадолго…
     — Оставайся тут, — Згур устало провел рукой по лицу и шагнул к выходу. — Здесь поблизости должно быть село, вдруг там есть какой-нибудь знахарь. И постарайся дать ей воды, хотя бы немного…
     Все было бесполезно, но Згур понял, что иначе он поступить не сможет. Друзей не бросают, даже если… Нет, никаких «если»!
     Село действительно оказалось поблизости, всего в получасе ходьбы. Несколько полуземлянок, две крытые соломой мазанки и большой бревенчатый дом, не иначе жилище местного дедича.
     Гостя встретили без страха. В этих местах не боялись станичников, редко забредавших в Нистрию, а прочих бед тут не водилось. Впрочем, как пояснили Згуру, дедич уже год как уехал, и холопы уехали, и никто из них сюда носа не кажет. А не кажет потому, что слух был, будто за лесом Черная Хворь объявилась, вот и подался дедич в Тирис, а то и куда подале. А им, обитателям здешним, бояться нечего, потому как у них в селе бабка Гауза живет, а с той бабкой им страшиться считай что и нечего. Ни хвори, ни науз-ников всяких, что, как поговаривают, по лесам бродят да честной народ пугают.
     Оставалось узнать, где обитает знаменитая бабка, но разговорчивые собеседники лишь развели руками. Отъехала бабка к сестре своей, что за Нистром живет, у румов. Обещала к зиме вернуться, а покуда на все село крепкое заклятие наложила. И не одно, а целых три — против хвори, против дурного глаза да чтобы мошкара скотину не кусала. Так что бабку ныне не застать, а ежели гостю нездешнему какая ворожба попроще требуется, то можно Ластивку позвать, внучку бабкину. Лет ей, конечно, мало, но сглаз, ежели не заложный, снимет и корову вылечит, и даже коня…
     Надежда исчезла. Згур уже хотел возвращаться, чтобы не оставлять Черемоша одного, но все же в последний миг передумал и попросил проводить его к бабкиной внучке. Жизнь приучила — бороться надо до конца, даже когда от надежды не осталось и тени.
     Бабка обитала в простой землянке. Згур, ожидавший увидеть что-нибудь необычное — хотя бы сушеную жабу под притолокой, разочарованно вздохнул. Наверно, бабка Гауза — обычная знахарка, а ее внучка разве что травы сушить обучена. Самой Ластивки в землянке не оказалось, и соседи, оставив Згура одного, поспешили к реке, где, как им думалось, и следует искать бабкину внучку. Згур вздохнул и присел на старую колченогую скамью. В землянке было прохладно и сыро, вязкая тишина навевала сон. Странно, зачем нужно жить в этих норах? У них в Крае давно забыли о землянках…
     — Здравствуй!
     Он не удивился, хотя голос донесся не от входа, а почему-то из глубины. Згур обернулся и вновь вздохнул — девчонка. Маленькая девчонка лет двенадцати. Короткое белое платье, из-под которого торчат худые босые ноги, на тонкой шее — ожерелье из светлых бусин, длинные светлые волосы ниже плеч, конопатый плоский нос. Разве что глаза хороши — огромные, темные, словно ночь…
     — Здравствуй, Ластивка! Хотела меня удивить?
     — Да-а, — бабкина внучка была явно разочарована. — Не получилось, да? Извини, просто хотелось, чтобы ты мне больше верил…
     Она огорченно вздохнула, и Згур понял, что пора прощаться. Худую девчушку не стоит вмешивать в такое.
     — Извини, что потревожил. Ты… Пожалуй, мне уже не помочь…
     Он встал, повернулся к двери.
     — Тебе — нет. А той, которую ты хотел убить? Слова ударили, толкнули вперед. Згур с трудом устоял на ногах, закусил губу. Чаклуны! Не зря мама их боится!
     Темные глаза взглянули в упор, но вот Ластивка моргнула, виновато улыбнулась:
     — Ой! Я не должна была этого говорить, да? Извини, я еще не умею. Просто ты так странно светишься…
     Згур поднес руки к лицу, вздохнул, покачал головой:
     — Свечусь, значит? Хорошо, Ластивка, считай, что убедила…
     Девчушка собралась быстро. Для этого понадобилось лишь достать из темного угла огромный мешок, набитый чем-то необыкновенно тяжелым. Ластивка попыталась взвалить его на плечи, но Згур, конечно, не позволил, и вскоре они уже шли по дороге, ведущей на полночь. Времени хватило как раз для подробного рассказа. Ластивка не перебивала, лишь время от времени задавала короткие, но очень точные вопросы. И голос, и тон были такими, что Згуру начало казаться, будто рядом с ним — не бабкина внучка, а сама старая Гауза. Впрочем, и это не очень удивило. Он сам стал кметом в двенадцать, а Ластивку, наверно, с младых ногтей ворожбе учили. Пару раз, во время коротких привалов, он искоса поглядывал на свои руки. Нет, хвала Матери Болот, еще не светятся! Выходит, чаклуны видят человека именно так?
     Сама девчушка ничего не рассказывала, но из ее вопросов Згуру стало ясно, что Ластивка слыхала и об Ичендяке, и о его делишках. Лишь когда он поведал о яде, которым были напоены «жала», девчушка сердито нахмурилась.
     Когда же речь зашла о кувшине, ее лицо слегка побледнело, а у рта легли неожиданные, совсем взрослые, складки.
     Черемош заметил их еще издали, бросился вперед, но, не добежав десяти шагов, замер. Стало ясно — он ждал кого-то другого. Згур прикинул, каким светом светится чернявый, и вновь пожалел парня.
     — Это Ластивка, — пояснил он, когда они поравнялись. — Она нам поможет… Попытается…
     На лице парня все можно было прочитать без всякого чаклунства. Ластивка покачала головой:
     — Ты напрасно ругал ее, Черемош. Она слышала, и ей стало хуже…
     Челюсть у чернявого отвисла, и Згур понял, что девчушка не ошиблась.
     — Но… — Лицо Черемоша дернулось, словно от боли. — Я… Я не хотел! Просто…
     — Она не виновна в том, что случилось, — как и вы все. Згур, эту девушку нужно вынести наверх.
     Уладу уложили на сложенный вдвое плащ. При свете дня лицо девушки уже не казалось серым. Оно было желтым, с черными пятнами под глазами и у побелевших губ. Можно было подумать, что Улада уже мертва, и мертва не менее суток. Не выдержав, Згур прикоснулся к запястью. Пульс бился — еле заметно, почти неслышно.
     Ластивка между тем занялась мешком. На траву легло что-то большое и круглое, со странными бляшками по обшитым кожей краям. Затем — тяжелый балахон, тоже кожаный, расшитый цветным бисером. А следом пошли камни — белый, черный, серый и какой-то пестрый. Последней появилась чаша, большая, тонкой румской работы, с красными узорами по черным бокам.
     Спрашивать Згур не решился. Похоже, девчушка свое дело знает. Между тем Ластивка занялась крючком. Прикасаться руками не стала, но разглядывала долго, со всех сторон. И лишь после этого подошла к Уладе. Тонкие ладони замерли над неподвижным лицом, затем Ластивка осторожно провела руками над грудью, после чего резко тряхнула ладонями.
     — Серебро у вас есть?
     — Сколько ты хочешь? — Згур потянулся к поясу, где висел кошель, но девчушка покачала головой:
     — Не мне. Надо будет кое-что купить. Но прежде…
     Она задумалась, темные глаза смотрели на Уладу. Затем последовал тяжелый вздох:
     — Я еще плохо умею, может не получиться. Но если не попробовать, к утру она умрет… Мне нужна помощь. Вы готовы?
     — Я? Да все, что нужно… — Черемош вскочил, подался вперед. Ластивка улыбнулась.
     — Хорошо. Пойди в село, там в доме под соломенной крышей живет дед Карас. Купишь у него черного петуха. Он будет предлагать тебе других, но ты купи обязательно черного, с черным гребнем. И не торгуйся. А будешь назад идти — не оглядывайся, даже если позовут. Запомнил?
     Черемош кивнул, хлопнул себя по поясу, бросил быстрый взгляд на Уладу…
     — Я мигом!
     Згур проводил глазами чернявого, который не шел — бежал, затем, усмехнувшись, повернулся к чаклунье.
     — Я не наузник, Ластивка, но мне почему-то кажется, что дело не в петухе. Ты хотела поговорить?
     — Да… Твой друг… Он ее любит, с ним говорить трудно. К тому же ты старше, и намного.
     — Мы погодки, — удивился Згур, но девчушка покачала головой:
     — У каждого свои годы. Ты — старше, с тобой говорить легче… Ты не ошибся, Згур, душа Улады уже не здесь. Если бы вы не трогали крючок…
     Згур еле удержался, чтобы не ударить кулаком по земле. Мать Болот, какой же он дурак! Почему он не догадался сразу, еще ночью, когда увидел проклятый кувшин!
     — Я проведу обряд, бабушка меня учила и… это не очень сложно. Обряд вызывания души. Ее душа еще недалеко, если она услышит, то вернется…
     Ластивка замолчала, и это молчание сразу же не понравилось Згуру. Если услышит… Если?
     — Ты думаешь… — начал он. — Она…
     — Не услышит. К сожалению. На крючке был яд. Тот наузник не хотел поймать душу — он хотел ее убить, чтобы она даже не нашла путь в Ирий. Вы спохватились слишком рано, и он не сумел довести все до конца. И теперь ее душа попытается найти путь в Дол…
     — Объясни! — потребовал Згур. Девчушка пожала плечами:
     — Зачем? Это долго, просто поверь. Впрочем, время еще есть… Дорога в Ирий ведет через Дол, затем через Поток. Путь неблизкий, он длится сорок девять дней, но вернуть душу можно только в первый день, пока она еще не перешла Поток. Надо провести обряд и позвать. Если вторая душа — доля — еще в теле, человек просто проснется…
     — Но она не услышит! Ластивка вздохнула:
     — Боюсь, что нет. Будь здесь бабушка… Одна я не смогу. Згур кивнул. Он мало понимал в чародействе, но все было слишком очевидно. Значит, все… Обряд, конечно, надо провести, хотя бы ради Черемоша. Вдруг боги смилостивятся! Хотя едва ли, любому известно, что боги повелевают лишь тем миром, что лежит под Семью Небесами.
     «Но ведь Ластивка не сказала „нет“. Она сказала…
     — Одна ты не сможешь, так? А если тебе помогут? Девчушка долго молчала, затем покачала головой:
     — Я не предлагала тебе этого, Згур! Ты предложил сам!
     — Я?! — на мгновение он ощутил страх, но тут же опомнился. — Хорошо. Что нужно сделать?
     — Не спеши. Расскажи еще раз о браслете… Ластивка слушала внимательно, не пропуская ни одного слова, затем решительно кивнула.
     — Может получиться. Ты прав, кобникам верить нельзя. Этот браслет не дарует любовь…
     Вспомнились слова Улады. Выходит, длинноносая права. А он боялся!
     — Да, он не дарует любовь, Згур. Любовь нельзя подарить…
     Ластивка говорила столь серьезно, что Згур невольно усмехнулся. Голенастая девчушка двенадцати лет рассуждает о любви!
     — Но тебя не обманули, браслет не простой. Он не дарит любовь, он связывает души…
     — Как?! — Згуру показалось, что он ослышался. — Связывает?
     — Души бывают вместе, не только когда любишь. Когда ненавидишь — тоже. Или завидуешь. Если тот кобник заговорил браслет на тебя…
     — Погоди! Значит, если Улада надела браслет…
     — Да. Теперь ваши души будут всегда вместе, пока одна из них не уйдет в Ирий. Разве ты не знал? Разве не из-за этого ты хотел ее убить?
     Отвечать не хотелось. Можно, конечно, спросить, как Ластивка догадалась, но к чему? На то и наузница, чтобы такие вещи видеть.
     — Да. Я… В общем, мы с ней не ладили. Но я не хотел ее убивать! И не хочу!
     Ластивка молчала, и Згур заставил себя успокоиться. В конце концов, эта девчушка может ошибаться. Ненависти у него нет, завидовать длинноносой он и в мыслях не держал. Любовь? Но это просто смешно!
     — Так что нужно сделать? Я должен ее позвать? Темные глаза юной наузницы блеснули.
     — Нет! Пойти за ней — и вернуть…
    

    

     

      Глава 6. РАСПЛАТА
     

     Костер горел ярко, по сухим березовым поленьям пробегали голубые искры и тут же исчезали, сметенные алыми языками пламени. Темнота отступила, и в неровном свете неподвижное лицо Улады, казалось, слегка порозовело. Девушка лежала там же, Згур лишь набросил сверху еще один плащ, словно та, чья душа была уже далеко, могла замерзнуть.
     Рядом лежал Черемош. Парень заснул прямо посреди разговора. Згур велел Ластивке ничего не говорить о предстоящем. Пусть чернявый думает, что внучка старой Гаузы просто проведет обряд, чтобы позвать заблудившуюся душу. Черемош весь вечер приставал с расспросами, нелепыми советами, бестолково пытался помочь. Было ясно — чернявый поверил в удачу. Глаза Черемоша снова ожили, он в сотый раз повторял о своей любви, о том, что ради Улады не пожалеет жизни… И вот он заснул — быстро, не успев даже зевнуть. Ластивка лишь улыбнулась, а Згуру стало не по себе. Если такова внучка, то что может бабушка?
     — Пусть спит, — девчушка присела рядом со Згуром и зябко поежилась. — Странно, никак не могу согреться… Когда твой друг проснется, все будет кончено.
     Згур вздохнул. Да, все будет кончено. Интересно, как?
     — Боишься?
     Полагалось обидеться, но Згур лишь кивнул.
     — Я тоже боюсь. Я еще никогда не проводила обряд, только видела. Даже тогда мне было страшно. Но ты еще можешь отказаться. Я проведу обычный обряд, трижды позову ее…
     Згур пожал плечами. Конечно, так проще. Так значительно проще. Уладу похоронят где-нибудь на сельском погосте, посыпав тело маком и забив гроб осиновыми клиньями, чтобы чужая земля приняла гостью. Черемош… Плохо будет парню, но время лечит и не такое. А он вернется в Коростень, впереди еще два года в Учельне…
     — Я уже решил, — вздохнул он. — Говори, что делать. Ластивка долго молчала, затем подняла с земли небольшой глиняный горшочек, закрытый крышкой. Згур даже не заметил, откуда тот взялся, не иначе, тоже из мешка. Девчушка сняла крышку, осторожно понюхала.
     — Выпей. Сначала будет горько, затем — страшно. Потом — сам поймешь.
     Звучало не очень обнадеживающе, но отступать было поздно. Згур нюхнул зелье, ожидая почувствовать запах гнили, но ничего не ощутил. Ему даже показалось, что в горшочке просто вода. Оставалось помянуть Мать Болот и отхлебнуть чаклунское пойло. Ну что, волотич, жабья душа? Двейчи не вмирати!
     Он ждал горечи, но пришла боль. Заныла челюсть, острые иглы вонзились в затылок, ледяная волна ударила в сердце. Згур стиснул зубы, пошатнулся — и понял, что уже не стоит, а лежит. Костер куда-то исчез, но свет остался — неяркий, темно-лиловый. Он шел откуда-то снизу, словно земля стала прозрачной.
     Боль не исчезла, напротив, стала еще сильнее. Згур еле сдержал стон и бессильно откинулся на траву. И тут же над ним склонилось что-то темное, похожее на клочок тумана. Нет, это не туман, это черный капюшон, скрывающий что-то жуткое, невероятное…
     И тут пришел страх. Темный призрак медленно приближался, и Згуру почудилось, что он уже различает мертвую костяную ухмылку того, кто прячется под капюшоном. И вот ветхая ткань исчезла, сгинула, и прямо ему в лицо взглянули мертвые пустые глазницы…
     Бежать не было сил. Он не мог даже крикнуть. А мертвец уже не стоял, он медленно плыл по кругу, словно подгоняемый холодным ветром. Нет, не один! Лиловый отсвет падал на невесомые остовы, кружащиеся в беззвучном хороводе. Невольно вспомнился рассказ Неговита. Рахман говорил, что танец, который столь любят в каждом селе, — не просто пляска, а напоминание о дороге в Ирий, Танец Смерти. Страшный хоровод кружился все быстрее, мертвые головы скалились, костлявые руки тянулись вперед. Но вот откуда-то издалека, из неведомой дали, послышался голос — негромкий, чистый. Ластивка! Слова были непонятны, странны, но он сразу же почувствовал облегчение. Холод исчез, боль начала отступать, жуткие призраки побледнели, подались назад…
     И вот все исчезло. Тьма сгинула, пропало лиловое сияние. Он лежал возле костра, вокруг — слева, справа, в ногах лежали камни, те самые, из мешка, а рядом стояла Ластивка. Белое платье исчезло, на девочке был кожаный, шитый бисером балахон, достающий почти до земли. В руке внучка старой Гаузы держала что-то темное. Згур вспомнил — чаша. Румийская чаша с узорами! Сразу же проснулось любопытство. О таких обрядах слыхать приходилось. Сейчас она должна достать нож…
     Но тут вновь накатило забытье. Перед глазами поплыли желтые пятна, а в ушах словно зазвонили маленькие коло-кольцы. Затем звон на мгновение стих, сменившись криком — громким, отчаянным. Згур с трудом сообразил — петух! Черный петух с черным гребнем! Все верно — нож, чаша, петух…
     Что-то теплое и мокрое коснулось лица. Видеть он еще не мог, но запах не давал ошибиться. Кровь! Ее было много, кровь лилась по лбу, стекала по щекам. Затем пальцы Ластивки коснулись его груди. Кажется, и там кровь. Чья? Петуха? Или его собственная? Страха уже не было, он исчез, сменившись странным нетерпением. Его снаряжали в дорогу. Скорее бы! Ожидание становилось невыносимым, как порою бывает перед трудным боем, когда ты уже готов, а враг почему-то медлит.
     И вот снова звук. Но уже не крик, а странный мерный звон. Пелена исчезла, он вновь увидел костер, а рядом с костром — Ластивку. Девчушка держала в руках странный круглый предмет, время от времени ударяя по нему рукой. Ах, вот оно что! Это же бубен! Вот почему он слышал колокольцы! Згур попытался повернуться, но тело не слушалось. И тут Ластивка медленно выпрямилась, подняла бубен к темному небу. Миг — и тяжелый балахон упал на землю. На девочке не было ничего, кроме странных бурых разводов, тянущихся по всему телу. Згур понял — кровь! На миг проснулся страх. Кровь черного петуха — не простая кровь. Ее чуют не только живые…
     Вновь ударил бубен. Тело Ластивки дернулось, откинулось назад, девочка взмахнула рукой и медленно двинулась по кругу. Странный танец постепенно становился все быстрее, и Згуру начало казаться, что фигура девочки растет, становится выше деревьев, закрывает небо…
     И тут все вновь исчезло. Осталась лишь тьма, сквозь которую слышался звон бубна, звучавший все ближе, все громче. Снова почудились странные слова. Но говорила не Ластивка, а кто-то другой, старше, серьезнее. Звон бубна раздавался сразу со всех сторон, и Згуру показалось, будто неведомая сила приподнимает его, ставит на ноги…
     — Не бойся… Иди… Встретишь ее — окликни… Не захочет идти — прикоснись к браслету… Но не переходи Реку и не оглядывайся…
     Слова прозвучали словно ниоткуда, Згуру даже показалось, что он слышит собственный голос. И тут сквозь темноту вновь засиял свет. Это был не живой огонь костра и не лиловое свечение. Серебристое сияние охватило его со всех сторон, мельчайшие искры закружились, словно снежинки в метель, и вот впереди медленно проступили огромные ворота — невесомые, парящие в черном пространстве…
     —Иди!
     Згур хотел вздохнуть, но понял, что не может. Вновь проснулся страх, но отступать было поздно. Тело словно исчезло, став таким же невесомым, как серебристые снежинки. Згур даже не понял, стоит он или по-прежнему лежит. Кажется, здесь нет ни верха, ни низа.
     Первый шаг дался с трудом, но дальше пошло легче. Светящиеся ворота притягивали, захотелось бежать, бежать, забыв обо.всем. Там, за серебристым проходом, его ждало счастье — невероятное, невозможное. Только бы добежать, успеть — и никогда не возвращаться!
     Он все-таки сумел опомниться. Нет, спешить нельзя! Идти медленно, не оглядываться, не смотреть по сторр-нам… Шаг, еще шаг…
     Ворота были уже рядом. Серебристые искры закружились быстрее, в глазах блеснул холодный огонь. Згур попытался закрыть глаза — бесполезно. Стало ясно — здесь, куда он попал, не дышат и не закрывают глаз. Что ж, он сам выбрал! Вперед, сотник Згур!
     Серебристое пламя было повсюду, но вот словно подул теплый ветер. Сияющие снежинки исчезли, а впереди начало медленно проступать что-то темное, подернутое сизым туманом.
     Сначала Згур увидел тропу. Она была самой обычной — широкой, хорошо утоптанной, покрытой серой пылью. Правда, пыль эта лежала неподвижно, и Згурудаже показалось, что ноги ступают поверх, не доставая до земли. Он поднял голову, но впереди не было ничего, кроме тумана. Впрочем, выбирать было не из чего. Тропа одна, ошибиться невозможно.
     Звук шагов был еле слышен. Згур шел быстро, то и дело поглядывая по сторонам. Туман начал медленно редеть, слева и справа обозначились смутные контуры огромных склонов. Ближе к дороге громоздились серые валуны, покрытые седым мхом. Згур вспомнил — Дол. Значит, ему вперед, до самой Реки. Что ж, дорога прямая, идти легко…
     Первого человека он увидел за ближайшим валуном. Сгорбленная фигура медленно брела по дороге, опираясь на сучковатую палицу. Згур ускорил шаг и вскоре понял — старик. Лица увидеть было нельзя, удивила лишь рубаха — новая, вышитая яркими нитями, смотревшаяся здесь, среди серого сумрака, особенно странно.
     Он обогнал старика, еле удержавшись, чтобы не оглянуться и не взглянуть в лицо. И почти сразу же увидел еще одного путника. Теперь это был воин — высокий, плечистый, в странных незнакомых латах. Хотелось окликнуть, спросить, но Згур сдержался. Спрашивать нечего. И так ясно, почему этот парень оказался здесь.
     А дальше он увидел целую толпу — в ярких кафтанах, в простых селянских рубахах и даже кого-то в черном плаще, какие в Ории вообще не носят. Люди брели медленно, молча, и в этой покорности было что-то страшное, лишающее сил. Згур знал, какой дорогой идет. Но эти, бредущие навстречу Реке, они, наверное, тоже знают! Может, как и он, даже надеются вернуться!
     Проходя мимо, Згур не выдержал и взглянул в сторону. Лицо — обычное мужское лицо, даже глаза казались живыми. Странен был лишь взгляд — пристальный, немигающий. Тот, кто шел по тропе, смотрел только вперед…
     Тропа вела дальше, серый туман редел, и можно уже было разглядеть громадное ущелье, тянущееся, насколько хватал глаз. Мертвые каменистые склоны были пусты, ни дерева, ни травинки. Серые гребни нависали над тропой, но тени не было. Згур поглядел на себя, затем на тех, кто шел впереди, — и понял. В этих местах тени нет. Ее не может быть у тех, кто сам стал тенью.
     Он уже потерял счет тем, кого довелось встретить. Люди шли и шли, тропа казалась бесконечной, и Згур по' чувствовал страх. Где же Улада? Может, он опоздал? Или просто не узнал девушку? Много раз по пути попадались женщины, но никто даже не походил на длинноносую. Згур ускорил шаг. Теперь он почти бежал, стараясь лишь не оступиться, чтобы случайно не взглянуть назад. И вот впереди послышался глухой ровный шум. Згур удивился, но тут же вспомнил — Река! Река, за которую нет пути! Тропа чуть вильнула, обходя огромный валун, а за ним неярко блеснула ровная водная гладь.
     Згур невольно остановился. Река на первый взгляд казалась самой обычной: песчаный берег, темная спокойная вода, редкий желтый камыш. Но стоило лишь всмотреться, чтобы понять — все это лишь видимость, такая же, как камни ущелья. Чуть дальше, за негустыми камышовыми зарослями, вода становилась черной. Таким же черным было небо, а между небом и водой клубился туман, но не серый, как в ущелье, а ослепительно-белый, словно сотканный изо льда. Чем дальше, тем гуще он становился, сливаясь с близким горизонтом. Издали доносился шум, но не привычный шелест воды, а отдаленные раскаты, словно где-то там, в самом сердце тумана, с грохотом сталкиваются льдины.
     У кромки воды стояли люди. Их было много, десятки, а может, и сотни. Они чего-то ожидали, спокойно, не двигаясь и не произнося ни слова. Невольно подумалось о лодке или пароме, но вот первые, стоявшие у самой воды, шагнули вперед. Темная вода дрогнула, доходя до колен, затем до пояса, до груди. Легкий плеск — и воды Реки сомкнулись над головами идущих.
     Згур замер, в сердце ударил холод. Почему-то думалось, что все будет иначе. Лодка, в ней перевозчик… Кажется, румы верят, что перевозчику нужна плата, потому и кладут мертвецу в рот кругляшок серебра. Все оказалось проще и страшнее. К воде шагнула вторая шеренга, затем третья… И тут только Згур опомнился. Улада! Неужели опоздал? Он бросился вперед. Люди стояли густо, плечом к плечу, и Згур понял, что не протолкнется. Позвать?
     — Улада! Улада! Ты здесь?
     Крик прозвучал негромко, словно утонул в близком тумане. Никто не шелохнулся, не повернул головы. А сзади подходили все новые путники, те, кого он обогнал дорогой…
     — Улада! Это я, Згур!
     Шум далеких льдин стал громче, от реки повеяло холодом. Все новые и новые шеренги медленно уходили под темную воду. Згур посмотрел влево, надеясь найти проход, но толпа заполонила весь берег, до самых скал. Вправо… И тут сердце радостно дрогнуло. Скала! Даже не скала, невысокий валун, с очень удачной выбоиной, в которую можно поставить ногу, затем подтянуться…
     Через несколько мгновений он уже был наверху. Отсюда был виден весь берег. Згур взглянул вдаль. В разрывах тумана была заметна лишь черная недвижная гладь, больше похожая не на воду, а на черную трясину. Нет, туда смотреть нельзя. Берег! Что на берегу?
     Люди стояли плотно, и с каждым мгновением толпа становилась все больше. Мужчины, женщины, дети, старики. Все — нарядно одетые, в новых рубахах, в цветных плащах, сверкающих латах. Где же Улада? Неужели уже там, под темной водой? Згур сцепил зубы и заставил себя успокоиться. Не так! Горячиться нельзя, нельзя бояться. Он 'просто в разведке, ему нужно найти человека, найти быстро и без ошибки. Итак, первый ряд, слева направо…
     Вначале взгляд терялся, скользя по десяткам неподвижных фигур, но вскоре Згур приспособился и дело пошло быстрей. Первый ряд, второй, третий… Дважды казалось, что он видит девушку, но каждый раз приходилось убеждаться в ошибке. Еще один ряд, еще… Люди медленно двигались, на черной воде неслышно смыкались круги, и Згура начало охватывать отчаяние. Ее здесь нет, он все-таки опоздал! В глазах зарябило, и Згур уже был готов все бросить и спуститься вниз, на тропу, как вдруг взгляд скользнул по чему-то знакомому. Короткие, опаленные огнем волосы, широкие, чуть сутулые плечи… Улада!
     Он догнал девушку у самой воды. Те, что шли впереди, уже ступили в Реку. Черная гладь дышала ледяным морозом. Улада шла, опустив голову, руки бессильно висели вдоль тела…
     — Стой! Улада, стой!
     Девушка не повернула головы, даже не шелохнулась. Она ждала, ждала, пока освободится берег, чтобы идти дальше.
     — Стой!
     Згур протянул руку, боясь, что не успеет, что пальцы сомкнутся, не встретив ничего, кроме призрачной дымки. Но ее запястье было теплым, и Згуру даже показалось, что он чувствует, как бьется пульс.
     — Пошли! Пошли отсюда!
     Улада не сопротивлялась, и они стали протискиваться сквозь густую толпу. Девушка шла все так же молча, не поднимая головы. Двигаться было трудно, те, что стремились к Реке, не замечали их, поэтому приходилось то и дело останавливаться, пропуская все новых и новых путников. Наконец берег остался позади. Згур отвел девушку к скале, взял за руку, взглянул в лицо.
     — Улада! Это я, Згур! Слышишь меня? В неподвижных глазах что-то дрогнуло. Бледные губы шевельнулись.
     — Згур…
     — Нам… Нам надо возвращаться! Улада! Ты слышишь?
     — Згур… Згур… — медленно повторила она. — Я не хочу возвращаться, сотник! Зачем?
     Взгляд потух, глаза смотрели вперед, на близкую Реку. Згур понял — спорить бессмысленно. Эта девушка — уже не Улада, ее не уговоришь, не испугаешь. И вдруг он вспомнил — браслет! «Прикоснись к браслету!»
     Серебро обожгло холодом, но Згур крепко сжал пальцы, затем резко дернул за руку:
     — Улада! Ты должна пойти со мной! Я… Я приказываю тебе! Слышишь!
     На какой-то миг ее глаза стали прежними, в них мелькнула боль.
     — И что ты будешь делать со мной, сотник?
     — С кашей съем! — он чуть не рассмеялся. — Пойдем! Только не оглядывайся!
     — Погоди! — Улада медленно подняла руку, провела по лицу. — Теперь… Теперь понимаю. Я умерла, ты пришел за мной… Все-таки ты чаклун, волотич!
     — Потом! — он вновь взял ее за руку и повел назад, по тропе, ведущей по ущелью.
     Улада молчала, затем внезапно остановилась:
     — Погоди, Згур! Ты понимаешь, что делаешь? Теперь ее голос звучал как и раньше, прежними стали темные живые глаза. Згур усмехнулся — перед ним была
     Улада.
     — Вообще-то не очень! Пойдем!
     — Браслет… — девушка провела ладонью по запястью. — Когда ты прикоснулся, я словно очнулась…
     Они шли вперед, но теперь каждый шаг давался с огромным трудом, словно Дол не желал выпускать беглецов. Ноги налились свинцом, свинцовая тяжесть навалилась на плечи, подошвы с трудом отрывались от серой пыли.
     — Ты… Ты не должен был этого делать… — негромко бормотала Улада. — Не должен… Не должен…
     Згур не стал отвечать. К чему спорить? Наверно, не должен. Впрочем, об этом можно будет подумать потом. Если это «потом» настанет…
     — Згур! — внезапно послышалось сзади. — Згур! Помоги, Згур…
     Он замеру узнав знакомый голос. Мама! Почему она здесь?
     —Згур…
     Он дернулся, хотел обернуться — и вдруг вспомнил. Не оглядываться! Что бы ни случилось — не оглядываться!
     — Зовут! — Улада остановилась, рука дрогнула. — Ты… Ты слышишь?
     — Нет! Это мара! Не оглядывайся! — крикнул он, ускоряя шаг. Их не выпускали. Их звали назад, звали голосами тех, кто был всего дороже…
     Голос стих, но вот послышалось шипение, совсем близко, рядом. В спину пахнуло жаром.
     — Не оглядывайся! — повторил он. — Нельзя! Нельзя! Небо потемнело, отвесные склоны подступили ближе, а сзади слышался вой — отчаянный, полный злобы. Время исчезло, сгинуло, остались лишь пыльная тропа, серые скалы по бокам и низкое небо. Дорога начала горбиться, дрожать, под ноги рванулись тонкие трещины, но они шли, и с каждым шагом Згур чувствовал, как прибывают силы. Они дойдут! Они должны дойти! Иначе зачем все это?
     Потом исчезла и тропа. Вокруг клубилась холодная вязкая тьма, ноги стали скользить, холод подступил к сердцу. Но вот где-то далеко, словно на краю земли, мелькнул слабый серебристый отсвет. Згур остановился, поднял руку:
     — Туда! Нам туда!
     Улада кивнула, провела ладонью по неровным опаленным волосам.
     — Згур! Чего ты хочешь?
     — Потом! — заторопился он, но Улада покачала головой:
     — Погоди! Зачем ты меня спасаешь? Тебе не нужно серебро, не нужна моя любовь. Значит… Значит, тебе нужна моя жизнь? Тогда почему ты пришел за мной?
     Згур взглянул на мерцающий серебристый огонек. Там была жизнь. Его — и Улады.
     — Ты поймешь…
     Он взял девушку за руку, и они двинулись сквозь клубящуюся мглу. Серебристый огонек рос, превращаясь в огромные светящиеся ворота. Мгла начала редеть, словно сила, не пускавшая их, признала свое поражение. Над головой загорелся серебристый свод, в лицо ударил рой горящих снежинок — и Згур внезапно почувствовал, что он вновь может дышать…
     — Згур!Згур!
     Он открыл глаза. Вокруг была ночь, неподалеку алели угли умирающего костра, а рядом с ним сидела Ластивка. На девочке вновь было простое белое платье, и только бубен, лежавший на ее коленях, напоминал о том, что случившееся — не сон.
     — Пойду. Очень устала. Она спит…
     Он кивнул и попытался встать. Тело ныло, кровь стучала в висках, но он был жив. Улада, укрытая плащом, тихо вздыхала во сне, ее ладонь была теплой и влажной.
     — Я очень боялась, — Ластивка вздохнула. — Была бы здесь бабушка…
     Згур усмехнулся, отвязал от пояса кошель, достал шесть серебряных гривен.
     —Что ты! — девочка отшатнулась. — Это… Это слишком много! За столько можно купить все наше село!
     — Вот и купишь. А для начала постройте дом — настоящий.
     Ластивка задумалась, затем покачала головой:
     — Нет! Я возьму только две гривны, и мы построим деревянный дом. А ты… А ты обещай, что через три года приедешь сюда, ко мне. Тогда мы и рассчитаемся.
     Она не шутила. Темные глаза смотрели серьезно, совсем по-взрослому.
     — Я попытаюсь, — начал он, но девочка нахмурилась:
     — Нет! Поклянись!
     Их взгляды встретились, и Згуру стало не по себе.
     — Хорошо! Клянусь Матерью Болот, что через три года приеду к тебе. Если буду жив…
     Во сне он снова видел родной поселок. Шел дождь, по небу плыли тяжелые серые тучи, близкий лес горел яркой осенней листвой. Згур был дома. Наконец-то дома. Теперь он мог отдохнуть. Не надо спать в кольчуге, просыпаться от каждого шороха, каждый день обманывать смерть. Не надо лгать — и больше никого не придется убивать…
     До Тйриса оставалось всего ничего — два дня пути. За селом начинались обжитые места. Леса сменились ухоженными пашнями, дорога стала шире, а вдоль нее один за другим стояли поселки — большие, окруженные густым частоколом. Гостей здесь ждали, и можно было не ночевать под звездами, а снять приличную комнату на одном из постоялых дворов. От разговорчивых хозяев и заезжих торговцев удалось узнать, что этим летом в Тирисе полно приезжих, корабли пришли не только из румской земли, но даже из далекого Фарса, так что добраться до Рум-города проще простого, было бы серебро. Итак, их путь подходил к концу. Черемош, начисто забыв о пережитых невзгодах, болтал без умолку, прикидывая, как лучше устроиться в великом городе. Воображение войтова сына явно разыгралось. Он видел себя то удачливым торговцем, то кметом дворцовой стражи, а то и придворным в палатах румского Кея-Сара. При этом он несколько снисходительно обещал пристроить и Згура, особенно ежели тот подучится румско-му языку и придворному вежеству. Такого тона от чернявого слыхать еще не приходилось, но Згур не обижался. В Рум-городе ему делать нечего, а если Черемошу и вправду повезет в чужой земле, то и хвала богам!
     Улада в этих разговорах не участвовала, словно ее это никак не касалось. Похоже, отъезд за море не очень радовал длинноносую. Черемош обижался, дулся, но потом все забывал и вновь принимался мечтать…
     За эти дни Улада ни разу не заговорила о том, что случилось в маленькой землянке. Черемош пытался намекнуть, объяснить, но дочь Палатина каждый раз переводила разговор на другое. Похоже, страшный день просто выпал у нее из памяти, не оставшись даже темным сном. Згура это вполне устраивало. Благодарности он не ждал, а вспоминать то, что довелось увидеть на пыльной тропе, ведущей через Дол, не хотелось. Хорошо, если Улада действительно все забыла!
     Заботило и другое. Дорога до Тйриса была спокойной, да и в самом городе, как ему объяснили, стража не дремлет. Но вот на Нистре и на близком море гуляли вольные люди, успевшие за это лето облегчить несколько неосторожных галер, шедших без надежной охраны. Итак, еще одна забота, как Згур надеялся, последняя. Один из торговцев, с которым удалось поговорить на постоялом дворе, посоветовал поспешить. Через три дня из Тйриса отходит большой караван, идущий прямо в Рум-город. Впрочем, спешить особо не пришлось. Уже наутро следующего дня у горизонта блеснула серая гладь широкой реки, а вскоре вдали показались высокие вежи, сложенные из серого камня.
     Тирис встретил их шумом, суетой на узких кривых улочках и бдительной стражей, сразу же пустившейся в долгие расспросы. Правда, обрезок гривны сделал свое дело, и подозрительных путников пропустили, посоветовав с оружием по улицам не ходить, а о своем прибытии доложить городскому войту, который звался здесь по-румски — «архон». К архону Згур решил сходить сам, поручив Черемошу найти какой-нибудь постоялый двор, желательно поближе к пристани. За этими заботами прошел весь день, и только к вечеру они собрались в небольшой грязной комнатушке, которую удалось снять за немалый обрезок серебра. Впрочем, долго засиживаться в негостеприимных хоромах никто не собирался. Згур сумел договориться с хозяином одной из румских лодей, которая отплывала на следующий день. То, что ехать придется не троим, а двоим, говорить пока не стал. Объясняться ни к чему, а назавтра, перед отплытием, времени на вопросы просто не останется.
     Черемош мыслями был уже в Рум-городе. На радостях он предложил выпить, благо прекрасное румское вино можно было купить в Тирисе на каждом углу, но Згур отказался. Разговаривать было не о чем, а просто пить не хотелось. Улада тоже молчала и вскоре ушла в свою комнату, даже не попрощавшись. Черемош сник и шепотом пожаловался, что девушка ничего не желает слышать о свадьбе, хотя еще в Валине они обо всем договорились и даже поклялись в святилище Матери Сва. Згур лишь пожал плечами, предположив, что Улада просто устала за эти недели. Черемош охотно согласился и сразу повеселел. Он был явно готов вновь пуститься в рассуждения о прелестях рум-ской столицы, но Згур поспешил распрощаться. Все кончилось, и обманывать доверчивого парня он больше не мог.
     Ночью не спалось. Згур лежал на спине, закинув руки за голову, и старался думать о том, что предстоит ему в Ко-ростене. Сначала он пойдет к дяде Барсаку, затем вернется в Учельню… Нет, он попросит у дяди Барсака несколько дней, чтобы съездить в Бусел. Жаль, маме нельзя будет рассказать правду. Для нее он был в Савмате. Значит, опять лгать! От одной мысли об этом становилось тошно…
     Сон пришел не скоро — тяжелый, вязкий, словно ранняя осенняя ночь. Вокруг была тьма, сквозь которую неясно проступали контуры высоких бревенчатых изб. Рядом с ним стояли кметы в знакомых сполотских кольчугах, и он что-то говорил — громко, горячо. Его слова подхватывали, повторяли, и в дружном хоре десятков голосов слышалась ненависть. Згур знал — это лишь сон, но тревога не уходила. Сейчас он совершит что-то страшное, непоправимое, о чем станет жалеть всю оставшуюся жизнь. Надо остановиться, замолчать! Но поздно. Его рука взлетает вверх, к темному, покрытому тяжелыми тучами небу, и он слышит знакомое:
     — Всех! Всех, кто выше тележной чеки!
     В первый миг Згур не понял, чьи это слова, но кметы откликнулись дружным ревом, и стало ясно — это сказал он, и ничего уже не изменить — страшное, чего он боялся, случилось. Темноту рассек свет факелов, огонь плеснул на деревянные крыши, и послышался вопль — отчаянный вопль сотен обреченных…
     Згур открыл глаза и долго лежал в темноте, боясь встать, боясь даже поднять руку, чтобы вытереть со лба холодный пот. Только что он сделал что-то ужасное, чему нет и не может быть прощения. И то, что это случилось во сне, почему-то ничуть не успокаивало…
     Шаги он услыхал издалека — сработала давняя привычка. Кто-то шел по коридору — быстро, решительно. Згур вскочил, выглянул в окно — ночная улица была пуста. Значит, ничего страшного. Даже если начнут ломать дверь, он успеет уйти…
     Шаги приблизились к двери, затем наступила тишина. Згур ждал, и вот послышался стук — такой же решительный, громкий. Рука потянулась к рукояти меча, но он вовремя вспомнил о Черемоше. Вдруг парню приспичило выпить среди ночи? Такое порою бывает…
     — Згур! Это я, открой!
     Этого он не ожидал. Хотя нет, чувствовал. Весь вечер чувствовал, потому и ушел пораньше…
     — Никак проснуться не мог? — Улада оглянулась, брезгливо передернула плечами. — Ну и дыра! Впрочем, у меня не лучше. Что стоишь, сядь! И зажги огонь, я не собираюсь разговаривать в темноте!
     Лучина затрещала, запахло гарью, и длинный нос девушки вновь брезгливо дернулся. Затем что-то тяжелое упало на ложе.
     — Пересчитай! Ровно пятьдесят, как договаривались. Мешок — серый, круглый, с затейливой тамгой, нанесенной красной охрой. Згур приподнял, хмыкнул:
     | — Серебро?
     | — Пересчитай! Чтобы потом не говорил, что тебя обманули! Я не обсчитываю слуг!
     Згур лишь усмехнулся. Неужели длинноносая хочет его оскорбить? Зачем? Стоило ли приходить за этим среди ночи?
     — Я не возьму твое серебро, сиятельная. И ты это знаешь!
     — Знаю? — Она подалась вперед, глаза блеснули. — А почему я должна знать? Ты что, рассказал мне правду?
     Ты же лгал, наемник! Лгал с первого дня! Лгал мне, лгал Черемошу! Может, и себе самому…
     —Да.
     Внезапно ему стало легко, словно с плеч свалился тяжкий неподъемный груз.
     — Я лгал тебе, Улада. И оправдаться мне нечем. Прости…
     — Простить?! — девушка вскочила, взмахнула рукой. — Ты! Предатель! Таких, как ты…
     Внезапно она всхлипнула, рука бессильно повисла…
     — Но почему? Что тебе надо от меня? Что?!
     — Чтобы не было твоей свадьбы. Слово было сказано, Згур закрыл глаза и заговорил медленно, спокойно, словно разговаривая сам с собой.
     — Твой отец, Великий Палатин, союзник Края. Но недавно мы узнали, что он хочет выдать тебя за Кея Велегоста, чтобы потом помочь ему захватить Железный Венец и самому править Орией. Край в этом не заинтересован. Варта Края поручила мне сорвать свадьбу. Сорвать любой ценой. Мне лишь запрещено убивать твоего отца и Кея. Вот и все.
     …Именно так объяснил ему дядя Барсак, глава Варты. Згур хотел спросить, есть на это приказ Правительницы, но не решился. Тысячник Барсак уже двадцать лет руководил тайной службой, и не сотнику из Бусела спорить с тем, кто отвечает за безопасность Края…
     — Так просто! А я-то думала…
     Улада смотрела в темное окно, голос звучал глухо, еле слышно.
     — Тогда почему ты не убил меня? Зачем было рисковать?
     — В Валине меня легко было найти, а потом… Он не договорил. Как объяснить то, что и самому понять трудно?
     — А потом ты не хотел, чтобы тебя мучила совесть, так? Твоя чистая совесть, сотник Згур, альбир Кеевой Гривны! Тебе хотелось крепко спать по ночам, правда? Ты ведь боишься привидений?
     Згур медленно встал, отвернулся, лицо уткнулось в холодную стену.
     — Полгода назад, на войне, мне пришлось убить много людей. Безоружных… Детей, женщин… Но тогда была война! Мне… Мне не приказывали убивать тебя! Сейчас нет войны, и пусть твой отец — предатель…
     — Повернись!
     Пощечина обожгла щеку, Улада била наотмашь — раз, другой, третий…
     — Сволочь!
     Во рту стало солоно — губа была разбита. Згур усмехнулся.
     — Не смей смеяться! Думаешь, совершил подвиг?
     — Нет… Просто выполнил приказ. Обычный приказ… Внезапно ее лицо дрогнуло, и Згур понял, что Улада плачет. Она плакала беззвучно, долго, наконец с силой
     провела ладонью по глазам.
     — Что смотришь? Доволен?
     — Нет, — с трудом выговорил он. — Нет…
     — А я довольна, наемник! Я получила ответ! Помнишь, ты обещал, что я пойму?
     Обещал? О чем она? Но память уже подсказала: Дол, клубящийся туман, серебристый огонь впереди. «Зачем ты пришел за мной?..» Да, тогда он ответил…
     — Ты… Ты помнишь?
     Улада долго молчала, затем грустно усмехнулась:
     — К сожалению, помню. Я все помню, Згур! Сколько раз ты меня спасал? Знаешь, такое бывает только в сказке. Прекрасный Кей спасает любимую из огня, вырывает ее из пасти Змея… Но ты не прекрасный Кей из сказки, наемник. Ты просто лазутчик, который служит своим господам. Что тебе обещали за это? Наверное, таким, как ты, не нужно серебро. Ты хочешь большего, Згур! Ты хочешь стать героем! Но лазутчики не бывают героями, даже если они летают на Змеях и не боятся спуститься в преисподнюю!
     Згур прикрыл глаза. Она права. Он хотел стать героем. Таким, как отец. Он, Згур, сын Месника, Мстителя за Край…
     — Наверно, ты права, Улада. Чего ты хочешь?
     — Хочу? — ее голос дрогнул. — Чего я хочу? Я хочу расплатиться с тобой, сотник Згур! Расплатиться — и забыть о тебе навсегда! Ты спас мне жизнь — и не один раз. Наемник получает серебро, тот, кто любит, — любовь. А что надо тебе? Что? Отвечай?
     Ничего…
     Потуши лучину.
     Он промедлил, и Улада ударом ладони загасила трепещущий огонек. Згур, еще не понимая, отступил на шаг, но внезапно почувствовал, как ее руки ложатся ему на плечи.
     — Молчи! Скажешь хоть слово — убью и тебя, и себя. Молчи…
     Она долго не могла снять с себя рубаху и, скрипнув зубами, рванула ворот. Ее тело было холодным, как лед, как туман, клубившийся над черной Рекой, и столь же ледяными казались большие неумелые губы. Ей было больно и страшно, и Згур чувствовал ее боль и ее страх, но Улада молчала, и лишь однажды застонала — коротко, зло. Наконец, когда все кончилось, она оттолкнула его, встала и неверными движениями начала искать упавшую на пол одежду. Згур лежал, боясь пошевелиться. Этого не должно было случиться! Этого не могло быть!
     — Улада…
     Она не ответила. С трудом накинув порванную рубашку, подошла к окну, вздохнула:
     — Никогда не думала, что это у меня случится именно так. Грязная ночлежка — и человек, который меня ненавидит…
     — Улада! — выдохнул он. — Зачем?
     — Мы в расчете, наемник! Ничего более ценного у меня не было. Теперь я не буду тебе должна — ничего! Слышишь, Згур! Я тебе ничего не должна!
     Он подошел, обнял ее за плечи, но Улада рванулась, толкнула кулаком в грудь.
     — Не надо! Просто знай, что я с тобой рассчиталась! Сполна! Или ты еще чего-то хочешь?
     Згур вновь обнял ее, Улада попыталась вырваться, но он сжал ее плечи и усадил на ложе. Она затихла, ткнулась лицом ему в плечо.
     — Наемник! Ты ведь не женишься на мне? Тебе запре-тят, правда? Не отвечай, знаю…
     — А как же Черемош? — с трудом выговорил он и тут же понял, что сморозил очередную глупость. Улада знакомо фыркнула, отстранилась:
     — Тебе что, его жалко? Может, тебе и меня жалко, Згур? И тех, кого ты убивал раньше? Этот мальчик возьмет меня любую, только мне этого не надо… Ладно, пойду. Надеюсь, у тебя хватит совести не хвастаться на каждом углу, что ты
     спал с дочерью Палатина Валинского? Впрочем, говори кому угодно, мне все равно…
     Згур понимал — обижаться нельзя. Нельзя позволить Уладе уйти — сейчас, когда ей так плохо. Но слова не шли. Что сказать? Что сделать?
     Уже у дверей Улада остановилась, подняла правую руку:
     — Браслет… Ты его специально мне подсунул?
     — Браслет? — поразился он. — Ты думаешь…
     — Дурак…
     Хлопнула дверь, и Згур остался один. Шаги затихли, наступила мертвая, холодная тишина, лишь вдали, у пристани, слышались чьи-то пьяные крики. Згур медленно встал, подошел к окну, вдохнул холодный ночной воздух. Этого не должно было случиться! Но это случилось! И поделать ничего уже нельзя.
     Он встал до рассвета, быстро собрал вещи и ушел, надеясь до солнца покинуть Тирис. Он больше не нужен. Черемош знает, к кому из моряков подойти, серебро уплачено, а значит, после полудня Улада с Черемошем отплывут в Рум-город. Можно было остаться и откуда-нибудь из-за угла проследить, как они будут садиться в лодью, но в этом не было смысла. Возвращаться им некуда. Палатин не простит чернявого, а гордость Улады не позволит ей упасть в ноги отцу. Значит, дело сделано, можно возвращаться в Коростень, доложить обо всем дяде Барсаку и забыть — навсегда.
     Улицы были пусты, и Згур прикинул, что ворота откроются только через час, не раньше. Впрочем, в его кошеле хватало серебряных ключей. В крайнем случае можно подождать у самых ворот, все лучше, чем вновь увидеть Уладу или взглянуть в глаза парню, с которым он когда-то так ловко свел знакомство. Дядя Барсак предупреждал, что ремесло лазутчика — самое тяжелое, что есть на войне, но только сейчас Згур начал понимать, что это значит. Нет, хватит! Больше он не согласится на такое. Даже если ему прикажет сама Велга…
     Громкий топот где-то впереди, за ближайшим поворотом, заставил остановиться, вжаться в стену. Кто-то бежит — и не один. Згур быстро оглянулся и нырнул в узкий переулок. Бояться нечего, наверно, стража ловит ночного вора, но лишний раз объясняться со здешними кметами ни к чему.
     Он не ошибся. Из-за поворота выбежали стражники. Не один, не два — пятеро. На головах не было шлемов, лишь двое держали в руках копья, и вид у доблестных вояк был настолько ополоумевший, что стало ясно: это не охотники, это — дичь. Один из беглецов остановился, оглянулся, что-то крикнул. И тут же издали послышался мерный цокот копыт. Стражники быстро перебросились несколькими словами по-румски, а затем побежали дальше. Снова крик — и Згур понял. Он знал это слово. Очень простое румское слово «айра». Тревога!
     Копыта гремели уже совсем рядом. Згур осторожно выглянул и тут же отшатнулся. Всадники! Много — не один десяток. В неярком утреннем свете блеснула сталь. Шлемы, кольчуги, щиты. Кто же это?
     Конники шли рысью — быстро, никуда не сворачивая и не оглядываясь. Передовой поравнялся со Згуром. Пришлось отойти подальше, в глубь переулка, но главное он заметить успел. Это не румы. Не румы и не огры. На лихих станичников всадники тоже никак не походили. Кто же? Впрочем, не так важно. Главное — на город напали. Напали, лихим наскоком прорвались через ворота. Значит, Тирис взят?
     Згур помянул Извира и сбросил с плеч тяжелый мешок. Кольчуга, быстро! Шлем, пояс… Он слишком рано успокоился. Где-то вдали вновь закричали, крик подхватили десятки голосов. Кажется, это у пристани. Значит, добрались и туда…
     Копыта ударили вновь, совсем близко. Згур поправил шлем, усмехнулся и вытащил меч. Надо взглянуть. Осторожно, одним глазком…
     На этот раз всадников было еще больше — сотня, а то и полторы. Да, это не румы. Згур покачал головой — как же не узнал сразу! Кольчуги и шлемы на кметах были очень знакомы. Точно такую кольчугу он только что надел сам. Свои! Да это же свои!
     От души отлегло. Город взят, но не разбойниками. Выходит, Светлый вспомнил о давних правах на Нистрию! Как это говорил сын Кошика? Предполье?
     Прятаться не имело смысла. Згур вышел на улицу и не спеша повернул назад, к главной площади. Надо узнать, что происходит. Если Кей Войчемир действительно решил взять город под свою крепкую руку, то Уладе и Черемошу ничего не грозит. Разве что отплывут они не сегодня, а через пару дней. Торговцев обычно не трогают, да и не в обычае грабить и жечь город, который собираются присоединить.
     На площади, возле дома архона, было людно. Десяток местных стражников, уже без оружия, стояли с поднятыми вверх руками. Рядом неторопливо прохаживались кметы в знакомых доспехах. На Згура взглянули мельком, но даже не окликнули, приняв за своего. Итак, можно осмотреться. Згур стал возле одного из домов, расставив ноги и положив ладонь на рукоять меча. Ну, поглядим…
     Сомнений не оставалось. Кметы были в сполотских доспехах, за спиной висели гочтаки, да и говорили они на знакомом наречии. Правда, слов было не разобрать, но ошибиться трудно. Удивили значки на кольчугах — маленькие, яркие. Сполоты таких не носят, у кметов Светлого на кольчугах знак Золотого Сокола, но крепится он на рукаве. Неужели свои, из Учельни? Нет, оскаленную волчью пасть Згур бы узнал за двести шагов.
     Двое кметов неторопливо прошли вдоль площади. Один из них повернулся, луч утреннего солнца скользнул по яркой цветной эмали. На значке красовался странный паук, красно-синий, на желтом фоне. Коловрат?.. Колов-рат! Кметы Ивора!
     Згур еле удержался, чтобы не броситься бежать, без оглядки, прочь. Зря! Все зря! Напрасно они прятались, напрасно путали след. Великий Палатин не стал мелочиться и пускать вдогон десяток кметов. Первый раз он чуть не накрыл беглецов в Нерлы. Не вышло, и тогда он поступил еще проще — взял Тирис. Ивор, конечно, догадался, куда спешит его дочь. Наверно, он узнал не только это. Лазутчики, конечно, доложили о волотиче по имени Згур…
     Дверь дома раскрылась, и на порог вывели архона — толстого старика, которому накануне Згур платил мзду за право временного проживания в Тирисе. Тогда городской войт пыжился, хмурил густые брови, цедя сквозь зубы что-то об «этих вентах», от которых «житья не стало». Теперь он выглядел иначе, без привычной спеси — и даже без штанов. Рубашку надеть все же разрешили. Один из кметов -
     пожилой, бородатый, что-то сурово выговаривал архону, а тот послушно кивал, то и дело кланяясь.
     Страх исчез, сменившись ясной спокойной решительностью. Да, он рано успокоился. Ивор — не Огненный Змей, его не заговорить с помощью чаклунского обруча. Сейчас «коловраты» начнут поиск, наверно, архон уже рассказал о трех «вентах», собиравшихся отплыть в Рум-город. Но улебы не знают Тириса, значит, время еще есть. Згур покосился на кметов, деловито снующих по площади, но никто не обращал внимания на парня в сполотском доспе-хе. А еще говорят, что шапки-невидимки не бывает! Згур усмехнулся и спокойно направился к ближайшему переулку.
     Черемош спал. Вчерашнее возлияние сделало свое дело, и чернявый долго не мог понять, почему его будят в такую рань. В конце концов сообразив, он схватился за меч, затем за штаны. Велев собирать вещи и никуда пока не выходить, Згур выглянул в окошко и, не заметив ничего подозрительного, направился к Уладе.
     Она не спала. На Згура взглянули удивленные, немного растерянные глаза. На миг показалось, что ему рады, от него ждут каких-то слов…
     — Кметы Ивора в Тирисе, — проговорил он как можно спокойнее. — Надо бежать. Собирайся!
     Ее взгляд мгновенно изменился. Губы сжались, чуть дернулась щека. Улада кивнула и вскочила с ложа. Она была одета. Згур мельком заметил на рубахе свежий шов. Значит, успела зашить.
     В дверь ввалился Черемош, волоча мешок с вещами. Улада накинула плащ, стянула пояс.
     — Надень шапку, — подсказал Згур. В шапке да еще в мужском плаще дочь Палатина узнать мудрено. Разве что нос… Впрочем, сойдет и так!
     — Пошли!
     У дверей было тихо, улица казалась пустой и сонной, но вот вдали послышался знакомый цокот копыт. Згур кивнул в сторону пристани. Надежды мало, но если успеть на одну из лодей, сунуть хозяину пару гривен…
     Впереди уже показались черные силуэты мачт, мелькнула серая гладь реки, но топот копыт уже был совсем рядом. Згур оглянулся — всадники были уже на улице.
     — Стой! Стой!
     Згур смерил взглядом расстояние. Не уйти! Разве что если успеть добежать до ближайшей лодьи…
     — Черемош! Беги!
     Чернявый сразу не понял, но Згур толкнул его в спину, и парень, схватив Уладу за руку, бросился вперед. Улада споткнулась, на миг повернула голову…
     — Бегите!
     Меч был уже в руке. Згур обернулся, расставил ноги и застыл посреди узкой улицы. Нет, бесполезно. С ним не станут драться, просто опрокинут наземь и растопчут коваными копытами…
     — Сотник Згур?
     Передовой — тот самый, что допрашивал архона, остановил коня. Згур усмехнулся — знают!
     — Отдай меч, сотник! Ты — наш пленник! Згур постарался улыбнуться как можно веселее:
     — Возьмите!
     Старшой оглянулся, двое всадников спешились, сняли с плеч гочтаки.
     Згур ждал. Мгновения шли, и каждое из них — лишний шанс для Улады и чернявого. Или эти улебы думают, что сотник Вейска отдаст им оружие?
     Бородатый кмет кивнул. Згур еще успел услышать легкий щелчок — и тут свет померк. Уже падая, он понял — били по шлему. Значит, хотят взять живым. И эта мысль еще успела огорчить его, прежде чем наступила тишина.
     Он очнулся от боли. Ныли связанные за спиной руки, левый висок онемел, острые иглы кололи затылок. Згур сдержал стон и открыл глаза. Над ним было небо — ясное вечернее небо, уже начинающее темнеть.
     Он приподнялся и увидел лес — высокие деревья окружали большую поляну. Рядом горели костры, чуть дальше стоял большой желтый шатер. Згур вздохнул — жив! Наверно, ненадолго. Лучше бы «коловрат» стрелял не по шлему, а прямо в сердце…
     — Этого!
     Его грубо схватили, поставили на ноги, запястья пронзила боль. Небритые лица щерились довольными ухмылками.
     — Ну чего, волотич, паскуда? Добегался?
     Невольно вспомнились другие ребята — с таким же значком на кольчуге. Тогда, в Ночь Солнцеворота, они сражались плечом к плечу. С некоторыми он даже сдружился.
     — Ну, поглядим, поможет ли тебе твоя Мать Болот, сволочь!
     Згур сцепил зубы. Дядя Барсак прав, война не кончилась!
     Можно было напомнить о своем звании, о том, что аль-бир Кеевой Гривны может потребовать суда у Светлого, но Згур решил молчать. Они и так знают слишком много.
     — К Палатину! Там заговорит!
     Значит, сам Ивор здесь! Не поленился! Внезапно Згур почувствовал острое любопытство. Он хотел увидеть этого человека. Увидеть, посмотреть в глаза — и спросить. Всего один вопрос…
     У шатра стоял десяток «коловратов». При виде Згура послышались смешки, кметы стали перемигиваться, кто-то бросил: «Волотич!», и послышался смех. Да, война не кончилась. Он по-прежнему — только «волотич».
     —Згур!
     Он узнал голос Черемоша. Сердце упало. Зря, все зря!
     Чернявый сидел на траве, а рядом стояла Улада, глядя куда-то в сторону опушки. На щеке у парня краснел свежий шрам, плащ длинноносой был порван. Наверно, довелось подраться. Згур невольно усмехнулся — молодцы! Он подмигнул Черемошу, тот улыбнулся в ответ. Улада даже не оглянулась, лишь ее плечо знакомо дернулось.
     Полог шатра распахнулся. Прозвучало негромкое: «Внимание и повиновение!» Кметы застыли, шум стих. Згур затаил дыхание. Сейчас… Сейчас он наконец увидит…
     Из шатра шагнули двое «коловратов», оглянулись и молча замерли у прохода. Вслед за ними появился высокий челрвек в алом плаще. На плече сверкала золотая фибула, золотом горел богатый пояс, с которого свешивался короткий румский меч. Ни шлема, ни шапки — длинные светлые волосы, слегка тронутые сединой, охватывал тонкий серебряный обруч. На Згура в упор взглянули большие светлые глаза.
     — Оставьте нас! Сотника развязать! Голос Ивора звучал громко, решительно, но взгляд показался странным, словно всемогущий Палатин в чем-то неуверен, даже боится. И почему он смотрит не на дочь, не на Черемоша…
     Один из кметов, очевидно старший, подскочил, что-то зашептал, но Ивор лишь досадливо скривился. «Колов-рат», не скрывая удивления, подошел к Згуру, достал кинжал, полоснул по веревкам. Сразу же стало легче. Хотелось растереть затекшие запястья, но он решил не показывать слабости. Руки на бедра, ноги — на ширину плеч. Он готов. Двейчи не вмирати!
     Кметы отошли, образуя широкий круг. Палатин оглянулся, по лицу скользнула невеселая усмешка.
     — Ну, здравствуй, дочка! Улада даже не оглянулась.
     — Чолом, Палатин!
     Ивор; похоже, хотел что-то сказать, но сдержался. Лицо Еютемнело, светлые глаза блеснули.
     — Черемош!
     — Дядя Ивор! — парень вскочил, растерянно взглянул на Уладу, затем на Згура. — Дядя Ивор, это я! Я во всем виноват! Только я!
     Згур улыбнулся. Молодец, чернявый! Щека Палатина дернулась, дрогнули губы.
     — Как… Как ты мог? Почему не поговорил со мной?
     — А что, помогло бы? — бросила Улада, по-прежнему глядя в сторону.
     Глаза Ивора сверкнули, рука сжалась в кулак, но голос звучал по-прежнему тихо:
     — Помогло. Может, я бы смог объяснить, что нельзя бросать жену и похищать чужую невесту…
     — Дядя Ивор! — Черемош рванулся вперед, протянул руки. — Не говори! Не говори ей!
     — Так ты ей даже не сказал? Он ведь женат, Улада! Женился как раз за месяц до того, как вы бежали…
     Девушка не ответила, даже не двинулась с места; Лишь плечи еле заметно дрогнули.
     — Я… Улада, я все объясню! — в голосе чернявого звучало отчаяние. — Меня заставили! Отец и дядя Ивор! Иначе я бы не смог уехать из Дубеня! Они хотели, чтобы я не смог на тебе жениться!
     Улада медленно обернулась, и ее взгляд отбросил Чере-1моша назад. Парень застонал, взмахнул рукой:
     — Я бы все равно! Все равно на тебе женился! Они заставили меня! Заставили!
     — Ты бы взял меня в наложницы? — Улада вздохнула. — Спасибо, Черемош… Странно, почему не смогли заставить меня? Палатин, если ты хотел меня унизить, ты этого добился. Или это еще не все?
     Ивор ответил не сразу. Взгляд светлых глаз метнулся к Згуру.
     — Этот… Что он делал с вами? Лицо Улады сморщилось.
     — Наемник! Я пообещала ему сто гривен, если мы доберемся до Рум-города…
     В сердце ударила боль. Згур понимал — длинноносая пытается его спасти, но лучше бы молчала! Впрочем, что говорить? Так все и было…
     — Вас будут судить. Тебя, Черемош, будет судить твой отец. Ты знаешь, что бывает за похищение свободной девушки…
     Чернявый не ответил. Лицо побелело, тонкие губы сжались, но Черемош молчал.
     — А тебя, дочка, ждет суд Палатинства. Впрочем, ты можешь обратиться к Светлому. Это твое право…
     Палатин вздохнул, повернулся к Згуру. Светлые глаза взглянули в упор.
     — А с тобой… С тобой я разберусь сам! Сейчас!
     — Нет! Не надо! — Улада бросилась к отцу, схватила за руку, зашипела, словно кошка. — Нет! Нет! Не его! Ты не посмеешь! Не посмеешь! Не посмеешь!
     Згур закрыл глаза. Мать Болот, что же это? Что же происходит?
     Лицо Ивора не дрогнуло. Широкая ладонь отстранила девушку.
     — Он ведь просто наемник, правда, дочка?
     — Оставь его, ты! Ты не можешь! Не посмеешь! Палатин махнул рукой. Двое «коловратов» подбежали к Згуру, схватили за плечи. Еще трое стали между ним и Уладой.Этих — сторожить. Головой отвечаете! Пойдем, волотич!
     Он попытался дернуться, но кметы держали крепко.
     Згур вздохнул. Вот и все… Впрочем, нет! Самое главное — впереди…
     Его отвели недалеко — за ближайшие деревья. Там оказалась еще одна поляна — совсем маленькая. В центре темнело старое кострище, рядом лежал покрытый мхом ствол давно рухнувшего ясеня. Згур мельком отметил, что рядом с мертвым деревом краснеют шляпки молоденьких сыроежек, и невольно усмехнулся. Сейчас бы костерок…
     Охрана стала по краям. Згура подвели к кострищу и отпустили. Хотелось оглянуться, но он понимал — бежать не дадут. Наверно, кто-то уже целит ему в спину из гочтака. Ладно, пусть…
     — Ну, что скажешь, Згур?
     Палатин стоял совсем рядом — протяни руку. Светлые глаза смотрели куда-то вбок, словно Ивор боялся взглянуть своему пленнику в лицо.
     — Ничего, сиятельный! Разве что спрошу…
     Губы Ивора дернулись, светлые глаза взглянули в упор.
     — Спрашивай…
     Внезапно стало легко. Он долго ждал этого мгновения. Очень долго! Ждал — и дождался!
     — Что случилось с Навко Месником, Палатин? С моим отцом! Ты ведь знал его?
     Згур ждал чего угодно — гнева, презрительной усмешки, удивления. Но случилось невозможное — Ивор отшатнулся, словно его ударили.
     — Почему… почему ты так говоришь?
     Почему?! Згур еле удержался, чтобы не броситься на этого человека, не вцепиться в горло. Предатель еще спрашивает!
     — Во время Великой Войны мой отец был лазутчиком Велги. Ты помогал ему — в Савмате и Валине. Только ты знал, кто он и где скрывается. Потом он погиб. Или ты скажешь, что этого не было?
     …О Мстителе за Край он слыхал с самого детства, но только в семь лет узнал, что легендарный Навко, Навко Во-лотич — его отец. Отец, не вернувшийся с Великой Войны, тот, по которому до сих пор плачет мама. И лишь совсем недавно тысячник Барсак, глава Варты, рассказал ему правду…
     — И ты думаешь… Ты думаешь, что я… Я виноват в его смерти? Разве Алана… Разве мать не рассказала тебе?
     Гнев исчез, сменившись растерянностью. Мама? Что она должна была ему сказать?
     — Нет… Но я знаю, что мой отец был еще жив после войны. Он вернулся домой, потом снова уехал…
     — Сядь…
     Згур послушно присел на черный, покрытый мхом ствол. Палатин немного помедлил, затем пристроился рядом.
     — Алана… Она ничего не говорила обо мне? Вновь вспыхнул гнев. Как он смеет даже упоминать о маме!
     — Говорила! Она сказала, что ты — очень опасный… Нет, она сказала иначе: ты страшный человек, Палатин! Она хотела, чтобы я никогда не встречался с тобой.
     Да, мать запретила ему. Они разговаривали перед отъездом, и Згур, словно ненароком, упомянул об Иворе. Мать побледнела, с трудом смогла выговорить несколько слов…
     — И ты решил мне отомстить? Сам — или тебе приказал Барсак? Можешь не отвечать, знаю…
     Отвечать Згур и не собирался. Конечно, Ивор догадался — умен. Но от него Палатин не услышит ни слова…
     — Хорошо… Ты хочешь, чтобы я рассказал о Навко? Згур, а ты действительно хочешь этого? Ведь ты уверен, что твой отец — герой!..
     Згур еле сдержался, чтобы не вскочить, не закричать. Как он смеет, этот предатель!
     — Навко Волотич герой не только для меня, — Згур усмехнулся прямо в бледное лицо Ивора. — Он герой для всего Края! Его знает каждый — и каждый помнит! И о тебе тоже помнят, Палатин, но другое. Рассказать, что?
     — Что я предал Край, служил Волчонку Уладу, а затем выпросил у Войчемира Валин. Ну а теперь, наверное, говорят, что я хочу договориться с Велегостом и вместе править Орией…
     — И это неправда?
     Пожатие широких плеч. Палатин усмехнулся:
     — Правда. Но ты хотел узнать об отце. Кое-что, наверно, тебе рассказали. Навко был сотником, под Коростенем его ранили — очень тяжело. Потом, когда Навко все-таки выжил, он узнал, что его невеста попала в плен…
     Голос Ивора звучал спокойно, даже равнодушно. Згура передернуло. Если б он мог, то запретил бы изменнику говорить об отце. Но только Ивор знал правду…
     — Алана, твоя мать, попала в Валин. Навко решил пробраться туда. Но сотника Велги не пустили бы в Палаты наместника, и он назвался чужим именем. Ты, может, знаешь, он был холопом старого Ивора. Ивора, сына Жгута…
     — Твоего отца? Так вот почему… Тяжелая ладонь Палатина легла на его плечо, и Згур, не договорив, умолк.
     — Я не знаю своего отца. Я — подкидыш. У старого Ивора был сын, но он умер в детстве. И твой отец решил стать Ивором-младшим…
     Згур кивнул — отец поступил верно. Не надо ничего придумывать, лгать. Значит, Навко Месник стал…
     — Нет… — Згур почувствовал, как земля уходит из-под ног, словно под ним разверзлась черная топь. — Мой отец… Нет! Нет!!!
     — Извини, Згур, — Палатин сгорбился, по лицу промелькнула грустная усмешка. — Я предупреждал тебя. Лучше бы тебе остаться сыном героя! Навко Месник действительно много сделал для Края. И тогда, и потом. Но… Так получилось…
     Отвечать было нечего. Лучше бы он погиб там, на истоптанном, пропитанном кровью снегу в страшную Ночь Солнцеворота. Лучше бы не вернулся с берегов черной Реки. Тогда бы все запомнили его как Згура, сына Навко Месника! Навко Месника, а не Ивора Предателя!
     — Мама… Моя мать знает? Палатин кивнул:
     — Да. Мы видимся с ней каждую осень, после обжинок. У меня есть село на самой границе с Краем, туда удобно добираться…
     …Да, мама каждую осень уезжала на пару недель. И никогда не говорила — куда…
     — Я давно хотел поговорить с тобой, но она запретила. Сказала, что тогда порвет со мной навсегда. Я не мог… Я очень… Впрочем, зачем это тебе?
     Згур вспомнил, как мама плакала по ночам, думая, что он спит и не слышит. Тогда он отдал бы все, чтобы отец вернулся из теплого Ирия…
     — Я предлагал ей переехать в Валин, но она не захотела. Ей пришлось бы стать второй женой. Она гордая — ты ее знаешь…
     Згур кивнул, но отвечать не стал. Говорить больше не о чем — он узнал правду. Этот сильный красивый человек,
     которого так ненавидят и так боятся, — его отец. Отцов не выбирают — ни героев, ни предателей. Жаль, что мама не рассказала ему…
     — Ладно, — Палатин усмехнулся, вновь став прежним — спокойным, слегка насмешливым. — Барсак решил слегка мне насолить, что ж… В Коростене у меня тоже есть друзья! Я только не мог представить, что в Валин пошлют именно тебя. Неплохо сработано, сотник Згур! Ты не виноват — я знал, что вы попадете в Тирис. К тому же тебя видели в Валине. Помнишь Лантаха-кобника?
     Кобник? Все стало на свои места. Он, сотник Згур, получил приказ — и не смог его выполнить. Ивор сын Ивора, Великий Палатин Валинский, победил…
     — Жаль дурака Черемоша! И жену его жаль. Его родитель от усердия того и гляди повесит парня! Ну а Уладе такая встряска будет полезна — перед свадьбой. Может, слегка остынет…
     Вспомнилось то, что рассказывала длинноносая. Палатин Ивор не любит чужую дочь. Он любит своего сына…
     — Она… Улада — не моя сестра? Ивор пожал плечами:
     — Она? Нет, даже не сводная. Когда-то я пытался думать о ней как о своей дочери, но… Не волнуйся, ничего с ней не станется. Запру в терем на месяц, слегка напугаю… К приезду Веле госта все устроится…
     Да, все устроится. Свадьба состоится, и Палатин Валинский поддержит младшего сына Светлого в борьбе за Венец. А потом они вместе вспомнят о Крае…
     — Сделаем так, Згур. Сейчас мы вернемся, и я наговорю много страшных слов. Потом… Потом ты героически убежишь и доложишь тысячнику Барсаку, что в его Варте — предатель. Можешь даже намекнуть, кто именно. Я тебе скажу после. Думаю, особо тебя винить никто не станет.
     Згур не стал отвечать. Да, наверное. Дядя Барсак поймет…
     — Думаю, в Коростене сейчас всем будет не до этого. У харпов — война. Велегост и Танэла сейчас там, разбираются с этими дикарями. Кажется, они думали, что волотичи помогут им. К счастью, Велга оказалась умнее…
     Новость почему-то не удивила. Значит, Кей Железное Сердце вновь взял в руки меч! Почему-то вспомнился недавний сон: ночь, застывший во мраке поселок — и языки пламени, рвущиеся из-под темных крыш. Не зря снилось! Наверно, и там, в Харпийских горах. Железное Сердце не дает врагам пощады…
     — Пошли!
     Палатин резко встал, поправил плащ. Згур тоже поднялся, хотел повернуться, но внезапно почувствовал на своем плече тяжелую ладонь.
     — Погоди… Посмотрю на тебя…
     Згур спокойно ждал. Только бы этот человек не сказал, что он похож на маму! Такое Згур слышал часто, и когда это говорили другие, он чувствовал гордость…
     — Вырос… Когда я видел тебя в последний раз, тебе было десять. Ты не помнишь — ты тогда спал…
     Они вновь вернулись на большую поляну. Кметы расступились, давая проход. Згур оглянулся: Черемош сидел прямо на земле, обхватив голову длинными руками. Неужели парня казнят? Жаль чернявого!..
     Увидев Згура, Улада, сидевшая неподалеку, вскочила, бросилась вперед. Кметы скрестили копья. Палатин нахмурился:
     — Встать!
     Черемоша словно подбросило, он вскочил, бледное лицо искривилось. Улада замерла.
     — Внимание и повиновение! Я допросил этого человека и узнал, что должно. Итак, я обвиняю Згура, сына Месника, в том, что он был вашим сообщником в беззаконном бегстве. Преступление его доказано и подтверждено свидетелями, а посему я приговариваю его к смерти…
     Улада вскрикнула, схватилась за горло, Черемош громко вздохнул.
     — Он будет посажен на кол на главной площади Валина, и труп его будет пребывать там семь дней, считая со дня казни…
     Згур слушал суровый голос того, кто мог бы стать его отцом, и в душе просыпался стыд. Ивор лгал — как привык лгать всю жизнь. Згур вдруг понял, что будь приговор настоящим, ему стало бы легче.
     — …После чего труп его будет расчленен, и части его будут вывешаны у валинских ворот…
     Стыд жег сердце. Скорее бы все кончилось! Если бы он мог крикнуть, что все это — игра, очередная игра всесильного Ивора! Палатин выиграл, он, Згур, проиграл…
     Представилось, как он приходит к дяде Барсаку, как начинает мямлить, оправдываться. Но разве это поможет? Ему было сказано: любой ценой! Любой! Нельзя лишь трогать Палатина — и Кея. Чего же он ждал?
     — Приговор будет исполнен по возвращении в Валин. Такова моя воля!
     — Ты ошибаешься, Палатин! — Улада резко вскинула голову. — Сотник Згур — альбир Кеевой Гривны! Его может судить только Светлый! А ты не Светлый и никогда им не станешь!
     — Правильно! — Черемош махнул рукой. — Згур, не сдавайся!
     — Ты… У тебя Кеева Гривна?
     Палатин явно растерялся, и Згур внезапно почувствовал уверенность. Чернявый прав, сдаваться рано. Он быстро оглянулся. Слева и справа — кметы, тот, что справа, держит в руке гочтак…
     — Почему… Почему ты не сказал, Згур?
     Хотелось ответить что-то резкое, обидное, но Згур лишь усмехнулся и пожал плечами. Сейчас это неважно. Важно то, что в руке у «коловрата» гочтак, и, кажется, заряженный. Кмет стоит всего в одном шаге…
     — Тогда… Ты можешь потребовать суда у Светлого…
     Згур уже не слушал. Медленно, еле заметно он сдвинулся вправо. Надо успеть! «Коловраты» тоже не глухие, слышат — и уже переглядываются. Он успеет! Ивор сын Ивора, слишком рано празднует победу…
     Внезапно вспомнилось — ночь, маленькая каморка, холодные губы, целующие его. «Ты ведь не женишься на мне? Тебе запретят, правда?» Но тут другой голос, тоже знакомый, проговорил холодно и властно: «Всех! Всех, кто выше тележной чеки!» Тогда рука его не дрогнула… Прости, Улада!
     Он прыгнул, еще в полете выбросив руку вперед. Промахнуться нельзя — на «коловрате» стальная кольчуга, значит, бить нужно в узкую щель между стальным воротником и подбородком. Есть!
     Тело еще не успело упасть, а гочтак был уже в руках — тяжелый, теплый. Пять «капель» — пять смертей. Миг — и приклад уже у плеча. Впереди, заслоняя шатер, мелькнуло чье-то перепуганное бородатое лицо. Згур выстрелил, упал, откатился в сторону, вновь вскочил и быстро оглянулся.
     Вокруг кричали, возле виска свистнула тяжелая «капля», но Згур не обращал внимания. Улада! Где она? Еще один «коловрат» оказался рядом — и «капля» попала прямо в раскрытый от изумления рот. Згур отскочил, прыгнул вперед, оттолкнул стражника — и тут увидел девушку. Улада стояла перед ним — спокойная, невозмутимая. Темные глаза смотрели в упор.
     — Стреляй!
     Она поняла — все поняла. «Я с тобой рассчиталась! Сполна! Или ты еще чего-то хочешь?»
     Да, он хотел. Но не ее смерти…
     Рука дрогнула. Гочтак упал на землю. Губы Улады искривились знакомой усмешкой.
     — Трус!
     Згур улыбнулся в ответ и вдруг понял, что означает «связать души».
    

   

   

    

     ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИЗГНАННИК
    

    

     Дальний лес желтел густыми кронами, на траве серебрился иней, белые камни стен слезились влажной сыростью. Солнце ушло, скрывшись за низкими серыми тучами, с близкой реки дул холодный ветер — предвестник скорой зимы. Над черными крышами Савмата медленно опускался сизый вечерний туман.
     Згур закутался в плащ и невольно поморщился — мысль прогуляться по стенам Кеева Детинца оказалась не из самых удачных. Впрочем, в город идти тоже не хотелось. Никто не ждал там сотника из Коростеня. В Палатах тоже было скучно. Назавтра предстоял отъезд, и Згур мог лишь жалеть, что не довелось уехать раньше. Его задержали — ответ на послание Государыни Велги обещали вручить лишь наутро.
     Да, здесь его не ждали. Светлый вместе с Кейной Танэ-лой уехали на полночь, к сиверам, Сварг еще не вернулся из-за Денора, а Светлой Кейне Челеди было не до гонца из далекого Коростеня. В Детинце все говорили о войне — той, что догорала в Харпийских горах, откуда недавно вернулся Кей Велегост, и о новой, которой того и гляди суждено разгореться уже в самой столице. Пришлось скучать целых два дня, пока о Згуре не вспомнили и не позвали к Кейне. Еще дольше довелось ждать ответ. Огромный дворец был почти пуст, и только гулкие шаги сторожевых кме-тов нарушали тишину.
     Згур бросил взгляд на желтые вершины далеких деревьев и вновь, в который уже раз пожалел, что он не в Ко-ростене, среди товарищей по Учельне. Что ему делать в Савмате? Поглядеть — и то нечего. После Валина столица Великой Ории смотрелась бедновато и даже неказисто.
     Пора было возвращаться. Згур глубоко вдохнул холодный влажный воздух и тут только заметил, что он на стене не один. Кто-то невысокий, плечистый, в таком же сером плаще, стоял неподалеку, глядя на тонущий в сумерках город. Згур было насторожился, но тут же успокоился. Кто бы ни стоял здесь, на холодном ветру, ему нет никакого дела до гонца из Края.
     Оставалось пройти мимо. Згур запахнул плащ, поправил фибулу…
     — Сотник?
     Голос звучал негромко, но Згур отчего-то вздрогнул. Странно, неизвестный и не думал оборачиваться.
     — Спустись вниз и поверни налево, там дверь. Подождешь меня.
     Полагалось удивиться, быть может, даже возмутиться, но Згур лишь пожал плечами. Почему бы и не подождать? Делать нечего, а если братья-сполоты решили втихаря разделаться с сотником из Коростеня, то для этого не нужны такие сложности.
     На лестнице было темно — нерадивая стража позабыла зажечь светильники. Згур больно ткнулся плечом о какой-то выступ, оступился и наконец нащупал рукой массивную дубовую дверь. Почему-то подумалось, что сейчас он услышит скрип, но дверь отворилась бесшумно. Похоже, кто-то озаботился заранее смазать петли.
     В маленьком коридорчике было темно, как в могиле, и Згуру вновь стало не по себе. В прятки они здесь играть вздумали, что ли? Послышались негромкие шаги.
     — Иди за мной, сотник. Через три шага — направо.
     И вновь Згур не стал спорить, решив, что в Кей-городе так принято. Кому-то понадобилось без лишних свидетелей переговорить с гонцом из Коростеня. Ну и ладно!
     Поворот, вновь поворот, ступени, ведущие сначала вниз, потом вновь наверх. Неизвестный шел впереди, тихо подсказывая, куда поворачивать. Згур уже понял: ход, которым они двигались, тайный. Впрочем, и это не удивило. Если и быть где-нибудь потайному ходу, то, конечно, в Ке-евых Палатах.
     Незнакомец прошептал: «Стой!» Послышался негромкий скрежет — в замке проворачивали ключ. В отличие от двери, смазать замок явно не догадались.
     — Здесь порог. Иди!
     Згур вновь пожал плечами и шагнул вперед. В глаза ударил свет, на мгновение ослепив и заставив зажмуриться. За спиной глухо хлопнула тяжелая дверь.
     — Чолом, сотник!
     На этот раз голос был знаком. Еще ничего не сообразив, даже не успев открыть глаз, Згур резко выпрямился, правая рука взлетела вверх.
     — Чолом, Кей Велегост!
     Наконец удалось открыть глаза. В маленькой комнатке было светло, под ногами лежал красный огрский ковер, и таким же красным был плащ на том, кто стоял перед ним.В первый миг Згуру показалось, что он ослышался. Человек, говоривший голосом Кея, мало походил на Велегос-та. И рост тот же, и стать, и даже лицо… Нет, с лицом что-то не так! Згур на всю жизнь запомнил страшную, изуродованную шрамами маску. У этого же человека лицо было. каким-то другим…
     …Об этом тоже говорили — негромко, шепотом. Будто из харпийской земли молодой Кей вернулся с новым лицом. И что не обошлось здесь без его сестры-ворожеи, узнавшей какой-то секрет, способный изменить то, что не в силах переменить даже боги. Згур отмахивался, не веря. Выходит, зря?
     Впрочем, рассуждать было некогда. Перед ним стоял Кей Велегост, тот, с кем он вышел на белый снег Четырех Полей. Тот, чья свадьба…
     — Сотник Згур, Вейско Края, третья сотня…
     — Не надо, Згур! — Широкая ладонь на миг коснулась его плеча. — Я помню. Но ты уже не в третьей сотне, и я — не твой воевода. Садись!
     Даже говорил Кей по-другому — негромко, устало. Трудно было даже поверить, что этот голос, звенящий тяжелым металлом, посылал тысячи людей на верную смерть.
     — Садись! — вновь проговорил Велегост и повернулся к двери. — Иди, Хоржак!
     Сзади послышалось недовольное ворчание, но спорить немногословный проводник не стал. Хлопнула дверь.
     Згур присел на небольшой резной табурет, хотел расстегнуть фибулу, чтобы скинуть плащ, но сдержался.
     — Не надо, — понял его Кей. — Мы в подвале. Удобное место, чтобы хранить дичь… и чтобы разговаривать… Ты уезжаешь завтра?
     — Так точно! — Згур хотел вскочить, но Велегост движением широкой ладони остановил его.
     — Сиди! Ты увидишь Велгу?
     Ни миг Згур растерялся. Послание Государыни ему передал дядя Барсак, но во дворец все равно придется идти…
     — Я смогу увидеть Государыню, Кей. Ты хочешь передать письмо?
     Велегост покачал головой:
     — Нет. Слишком опасно — и для тебя, и для меня. Просто передай ей…
     Кей задумался, затем заговорил медленно, словно взвешивая каждое слово:
     — Через несколько дней мой брат Сварг будет провозглашен наследником Железного Венца. Мне запрещено покидать Палаты, моих кметов послали на полночь. Наверное, туда направят и меня, во всяком случае, так хочет Светлая Кейна, Она уговорила отца… Велга должна знать, она — сестра Светлого, такое решение не может быть принято без ее согласия…
     Згур кивнул. Об этом он уже слышал: и о ссоре Кея с матерью, и о запрете покидать Детинец. Месяц назад отец отозвал Велегоста из харпийской земли, хотя война в далеких горах еще не закончилась…
     — Передашь?
     Згур кивнул, вспоминая то, что слышал от дяди Барса-ка. Союз Велегоста и Великого Палатина опасен для Края. Но Огрин Сварг на престоле Кеев — еще опаснее.
     — Хорошо. Не думаю, что Велга сможет мне помочь, но все-таки отецс ней считается…
     Кей встал. Згур тоже вскочил, понимая, что разговор закончен. Но что-то мешало просто попрощаться и уйти. Может быть, странный, неживой голос того, кого называли Железное Сердце. Меч Ории просит помощи у Велги. Но Государыня Края не в силах тягаться со всесильной Челе-ди. Внезапно Згур ощутил гнев. Его командира, лучшего воина Ории, хотят сослать куда-то в ольминские болота…
     — Кей! Я все передам Государыне, но… Что я могу сделать еще, скажи!
     Велегост покачал головой:Три месяца назад я мог собрать войско из таких, как ты, Згур. Но я не мятежник. А моя мать… Она понимает только силу…
     Широкие плечи ссутулились, Кей словно стал ниже ростом.
     — Мне могла бы помочь сестра, но ее тоже нет в Савмате. И… Я не хочу ее помощи…
     Голос Кея прозвучал как-то странно. Згур удивился, но тут же вспомнил рассказы о Кейне-чаклунье. В последнее время об этом заговорили всюду, даже в Коростене. Выходит, нет дыма без огня?
     — Згур, ты мог быть съездить в Валин? К Падатину?
     — Что?!
     Темные глаза взглянули в упор, и на миг показалось, что Велегост знает все — и о приказе дяди Барсака, и об Уладе, и даже о той ночи на постоялом дворе Тириса. Стало страшно — и невыносимо стыдно. Кей просит помощи — у него!
     — К Палатину Ивору, — повторил Кей, и Згур понял, что напрасно боялся. Кей не знает. Но стыд не исчез, напротив, стал лишь сильнее.
     — Ивор обещал мне помощь. Он непростой человек, сотник, и я ему не очень верю. Но сейчас выбирать не приходится. Понимаешь, Згур, Железный Венец — дело только нашей семьи. Но если я стану родственником Ивора, он сможет вмешаться. Тогда матери придется задуматься. Коростень и Валин — это треть Ории…
     Згур отвернулся, боясь, что глаза выдадут. Мать Болот, почему его понесло гулять этим вечером!
     — Мне некого послать в Валин — мать и Сварг позаботились об этом. Надо сказать Палатину, что я согласен… Нет, не так. Что я прошу руки его дочери Улады. Запомнил?
     Згур кивнул — говорить не было сил. Зачем он не ушел? Ведь теперь он не сможет скрыть этот разговор от дяди Барсака! Внезапно почудилось, что ладонь Улады вновь бьет его по щеке…
     — И еще… Свадьбу надо сыграть быстро. Я не могу покинуть Савмат, но этого и не требуется. Ты станешь моим обручником.
     Згур хотел переспросить, но не смог. Велегост улыбнулся — впервые за всю их беседу.
     — Понимаю! Это потруднее, чем драться с Меховыми Личинами! Все просто, Згур! Это старый обычай, наш, Кеев. Жениху не обязательно ехать за тридевять земель. Он посылает обручника, и тот участвует в обряде. После этого брак считается заключенным. Согласен?
     — Но… — слова давались с трудом, — Кей, для этого требуется кто-то… знатный. Дедич, Кеев муж… Велегост пожал широкими плечами:
     — Насколько я помню, твой отец был тысячником. Ты — альбир Кеевой Гривны. К тому же ты — волотич, Ивору это понравится…
     Згур не помнил, говорил ли он Кею об отце. Тогда, после Ночи Солнцеворота, они беседовали очень недолго. Наверное, он не удержался, рассказал о Навко Меснике…
     — Ехать надо сейчас же. Не скрою, ты рискуешь, сотник Згур. Кое-кто в Савмате будет очень недоволен.
     В Савмате! Если бы только! Згур представил, как пересказывает этот разговор дяде Барсаку. Может, глава Варты потому и послал его в Кей-город? То, что не удалось сделать в Тирисе, можно поправить теперь. Сварга вот-вот объявят наследником, а Велегосту трудно будет найти другого обручника…
     — Я не могу приказать тебе, сотник. Могу лишь попросить…
     Темные глаза вновь взглянули в упор, и Згур еле удержался, чтобы не отвести взгляд.
     — Кей! Ты… Ты поверил мне. Почему? Я — волотич, ты — сполот…
     — Сполот? — Плечи вновь знакомо дернулись. — А разве на Четырех Полях ты думал об этом? Если я не могу верить своему боевому товарищу, то верить больше некому, сотник!
     Згур отшатнулся, словно его ударили. Да, верить больше некому! И ему тоже незачем верить! Он уже предал Ве-легоста — еще летом, когда согласился выполнить приказ Барсака. Предал Кея — и некрасивую нелепую девушку. Ради Края — но предал. Это — его, Згура, грех, значит, искупать тоже ему! А он еще смел осуждать отца…
     — Хорошо, Кей! Я все сделаю.
     Велегост вновь улыбнулся, рука скользнула по щеке, и Згур понял, что не ошибся. Лицо! Оно уже не напоминало ту страшную маску, которую он помнил. Меньше, незаметнее стали шрамы, сросся разбитый в давние годы нос. Казалось, сквозь мертвую личину медленно, нехотя проступает настоящее, истинное лицо красивого двадцатилетнего парня. Значит, правда! Не зря полнился слухами Детинец!..
     — Заметил? — Велегост вновь коснулся щеки, губы дернулись горькой усмешкой. — А говорят, чудес не бывает! Но это чудо уже никому не нужно, Згур! Слишком поздно…
     Хотелось возразить, но Згур понял — нельзя. Эту боль ему не разделить с Кеем.
     — Я все сделаю, — повторил он. — Клянусь Матерью Болот, Кей! Эту клятву не нарушит ни один волотич!
     — А если в Коростене тебе прикажут другое? Згур представил себе лицо дяди Барсака. Он, сын Нав-ко Месника, не выполнил приказ. Хуже! Стал предателем, изменником! Впрочем… Впрочем, он уже давно предатель. Как и отец. И да простят его боги за то, что смел судить Ивора…
     Згур улыбнулся, расправил плечи, словно сбрасывая тяжкий, неподъемный груз.
     — Ничего, Кей! Двейчи не вмирати!
    

    

     

      Глава 7. ОБРУЧНИК
     

     Ждать пришлось долго, и Згур еле сдерживался, чтобы не уйти — прочь, подальше из этого дворца, из Валина, вновь оказаться дома… Впрочем, уходить поздно — двое кметов стояли рядом, недоверчиво поглядывая на чужака-волотича. В коридоре было темно, но Згуру показалось, что он узнал одного из них, бородатого, с рассеченным носом. Тогда, летом, этот парень был с Ивором и, наверно, тоже запомнил приговоренного к смерти сотника, который так ловко сумел «бежать» перед самой казнью.
     Згур невольно поморщился. Ивор, опять Ивор! Вновь взглянуть в лицо этому человеку — это казалось даже более трудным, чем встретиться с Уладой. А ведь ему придется видеться с ними, и ничего тут не поделаешь. Сам вызвался!
     Згур в очередной раз окинул взглядом полутемный коридор, освещенный лишь небольшим масляным светильником, и внезапно вспомнил рассказы дяди Барсака. Отец, Навко Месник, тоже пришел сюда много лет назад. Пришел тайно, чтобы повидаться со здешним хозяином. И дело тоже касалось девушки. Пришел, чтобы остаться. Как в старой сказке о пещере, где .хранилось золото Змея. Смельчаки убивали страшного сторожа, прикасались к золоту — и сами становились Змеями.
     Еще можно было уйти. Кметы не казались силачами-альбирами и, конечно, не учились у рыжего Отжимайло. Справиться с ними легко — сбить с ног, оглушить, затем рвануться вниз по лестнице. Там, у двери черного хода, еще один кмет, но это не страшно. А за дверью — знакомый сад, где он когда-то встретился с Уладой, калитка — и свобода. Но думать об этом поздно. Он дал слово. Поэтому он будет ждать — сколько потребуется. Ждать, чтобы вновь увидеть этого страшного человека, вновь…
     Наверно, он крепко задумался, поскольку кмету, тому самому, с перебитым носом, пришлось дважды окликнуть позднего гостя и даже слегка толкнуть в плечо. Згур очнулся. Дверь покоя была открыта, из глубины лился неяркий дрожащий свет. Пора!
     Згур шагнул за порог, уже зная, что будет делать. Он лишь воин. Воин, получивший приказ. Ничего личного, он здесь, чтобы выполнить волю вождя…
     — Здравствуй, волотич.
     Голос был женский. От неожиданности Згур замер у самого порога, быстро оглянулся, но почти ничего не увидел. Покои — небольшая комната со стрельчатым потолком, тонули в полутьме. Он заметил лишь кресло у окна. Голос доносился оттуда.
     — Чолом! — Руки сами собой легли на бедра, подбородок взлетел вверх, ноги впились в покрытый ковром пол. — Мне нужен сиятельный Ивор, Великий Палатин Валин-ский. Я…
     — Ты от Кея Велегоста, знаю…
     Темная тень поднялась из кресла. В неярком свете сверкнуло золотое шитье плаща. Лица не разглядеть — но это не Улада…
     —Я Милена, дочь Бовчерода. Ивор приедет утром. Если у тебя срочное дело — можешь передать мне.
     Згур облегченно вздохнул, хотя радоваться, казалось, и нечему. Эту женщину ему видеть незачем, совсем незачем…
     — Дело срочное, сиятельная. Оно касается и тебя. Кей Велегост просит руки твоей дочери и хочет, чтобы свадьба состоялась немедля.
     — Так…
     Женщина подошла ближе, и Згур наконец смог увидеть ее лицо. Странно, Милена ничем не походила на свою дочь. Жена Ивора была красива, и с этой красотой ничего не сделали даже годы. Но красота эта казалась холодной, неживой, словно лицо женщины изваяли изо льда. Светлые глаза смотрели спокойно и чуть презрительно.
     — Просит… Значит, дело о наследовании решено? Згур вновь растерялся. Говорить об этом он был не готов.
     — Н-не знаю, сиятельная. Так говорят. Кей Велегост в Савмате, он просил…
     — Знаю… Садись, волотич.
     Откуда-то вынырнул кмет, с легким стуком пододвинув невысокую скамейку. Но Згур остался стоять — главное еще не сказано.
     — Сиятельная! Кей послал меня, чтобы я просил руки Улады и стал обручником.
     — Что?!
     Теперь в ее глазах светилось недоумение, даже растерянность. Милена, наследница великих дедичей земли улебской, даже не соизволила оскорбиться.
     — Ты что-то напутал, волотич! Кей может послать вместо себя обручника, но это должен быть кто-то… Кто-то…
     Нужное слово никак не подбиралось, и вместо обиды Згур ощутил такое неуместное здесь веселье. «Кто-то!» А хорошо бы и дальше оставаться безвестным «волотичем»! Наглецом, посмевшим занять место потомка Кея Кавада.
     — Я и есть «кто-то», сиятельная Милена.
     — Ты… Разве… Тыдедич?
     Теперь Згур еле сдерживал смех. Сказать, что ли, что у них в Крае дедичи, которые на кол не угодили, землю пашут и коней пасут? Нет, не стоит.
     — Я сотник Згур, сын Навко Месника, альбир Кеевой Гривны…
     Кажется, Милена не расслышала. Или не поняла его
     волотичский говор. Светлые глаза смотрели недоуменно, и . Згур решил, что надо пояснить:
     — Я сотник Вейска Края, сиятельная…-Ты его сын…
     Голос прозвучал глухо, словно Милена разом постарела — на двадцать лет. В покоях было жарко натоплено, но Згуру показалось, что внезапно ударил мороз. Она знала!
     — Ты… Ты его сын. Ты сын Аланы из Бусела. Проклятый мальчишка…
     — Да, сиятельная…
     Тонкая холеная рука, унизанная кольцами, медленно поднялась, словно Милена хотела его ударить. Згур остался на месте, не зная, как поступить. Он должен ненавидеть эту женщину — ту, что заставляла мать плакать долгими осенними вечерами. Холодную ледяную куклу, лишившую его отца.
     — Подойди к свету…
     Его разглядывали долго, и Згуру вновь вспомнилась Улада. Та тоже пыталась что-то увидеть на его лице. Но Милена знала…
     — Похож… Великий Дий, как ты похож на него, проклятый волотич! Если б ты знал!..
     Она не плакала, только голос исчез, превратившись в едва заметный шепот. Згур молчал — говорить было нечего. Он должен ненавидеть эту женщину. Она должна ненавидеть его.
     — И ты посмел прийти сюда! Впрочем, ты же его сын! Ты такой же, как Ивор! Ты! Ты и эта Алана!..
     Згур вздрогнул. Если Милена посмеет сказать еще слово о его матери…
     — А я еще думала, что это был за Згур, который посмел украсть мою дочь! Улада рассказывала мне, но я не верила. Выходит, это действительно ты!
     Хотелось сказать правду, объяснить, что он ничего не знал, но Згур понимал — толку не будет. Да и не в чем ему оправдываться — особенно перед этой женщиной.
     — Значит, теперь ты станешь обручником… Это захотел он? Чтобы снова унизить меня?
     Згур вздохнул — пора внести ясность.
     — Сиятельная! Меня попросил об этом Кей Велегост, мой командир. И это — все!
     — Лжешь! Ты лжешь, волотич! Так же, как лгал мне Ивор! А ведь я верила ему! Ему все верили, Згур! Ему нельзя не верить!
     Да, отцу все верили. Верила мать, доверяла Велга^ И Кей Улад, проклятый Рыжий Волчонок, тоже верил своему па-латину! И эта женщина тоже…
     — Что стоишь, Згур, садись!
     Милена ссутулилась, словно став ниже ростом. Згуру внезапно представилось, как эта женщина плачет — ночью, тихо, чтобы не услыхал Ивор.
     — Извини… Ты не виноват, Згур, сын Навко Месника. Но и я не виновата. И Улада… Ты хочешь быть ее обручником? Ладно, я не против. Я никогда не спорила с ним. С ним трудно спорить…
     Все было сказано, и Згуру хотелось одного — уйти, немедленно уйти, чтобы не видеть ее лица, не слышать ее голоса…
     — Алана… И отец… Они рассказали тебе, что было в Савмате?
     Згуру показалось, будто ладонь Милены бьет его по щеке. В Савмате? Когда? Наверно, еще в годы Великой Войны, в те дни, когда ни его, ни Улады еще не было на свете? Что могло быть в проклятом сполотском Савмате?
     — Я тогда любила одного человека. Не Ивора… Я… Алана ничего не рассказывала тебе?
     — Нет…
     Слово выговорилось с трудом. Мать ничего не говорила ему. Зато Улада… Наверно, Милена говорит о ее отце — настоящем отце, погибшем» возле Утьей Переправы, когда боги послали Сдвиг. Но при чем здесь мама?
     — Не знаешь!.. — Глаза Милены на миг оказались рядом, и Згур не выдержал — отшатнулся. — И хорошо, что не знаешь, Згур! Улада тоже… знает не все. И хвала богам! Забудь, что я говорила тебе, волотич! Мертвые мертвы, они ждут нас в Ирии…
     Милена отвернулась, помолчала немного, а затем заговорила иначе — спокойно и рассудительно, словно и не было ничего.
     — Все решит Ивор, но, думаю, он не будет возражать. Завтра утром он вызовет тебя. Рада познакомиться с тобой, Згур, сын Навко Месника. Ты понравился моей дочери, она будет гордиться таким обручником.
     Згур не поверил, да и сама Милена явно не верила тому,
     что говорит. Похоже, ее это и не волновало. Ее мысли были далеко, может быть, там, в проклятом Савмате, где много лет назад неведомым образом перехлестнулись судьбы тех, кого Згур любил и ненавидел.
     — Иди, Згур, — женщина отвернулась, взглянула в пустое темное окно. — Иди! Ты слишком похож… на него. На своего отца…
     Услужливый холоп уже в который раз звал гостя на поварню, где Згура ждал ужин, но есть не хотелось. Не хотелось и спать, хотя в последние ночи, проведенные в пути, удавалось вздремнуть не больше двух-трех часов. Села по дороге в Валин попадались нечасто, а какой отдых у зимнего костра! Но сон не шел, и Згур решил спуститься вниз, надеясь, что холодный ветер, к которому он уже успел привыкнуть, успокоит, расставит все на свои места. В конце концов, ничего страшного не случилось. Он знал, на что идет. Может, даже лучше, что Палатина он увидит только завтра. Пусть сиятельная Милена сама расскажет мужу о наглом волотиче, посмевшем напрашиваться в обручники ее драгоценной дочурки!
     После разговора с Миленой стража потеряла к Згуру всякий интерес, и он беспрепятственно спустился вниз. В сад, где чернели в снегу молчаливые яблони, идти не хотелось. Казалось, вновь откроется низкая, сбитая из толстых досок дверь, и из темноты прозвучит: «Подойди сюда, наемник!» Мысль была нелепой: Улада даже не знает о его приезде, а узнав — едва ли захочет говорить. Но в сад Згур не пошел, а спустился на задний двор, где было тихо и пусто, только собака у ворот скосила на незваного пришельца большой черный глаз, но лаять не стала. Невольно вспомнился совет наставника Отжимайло: сторожевой пес только за ворота смотрит. Достаточно подойти сзади да похвалить за службу — враз завиляет хвостом…
     Мороз сразу же вцепился в уши, в кончики пальцев, стал щипать за щеки. Згур усмехнулся и поглядел в холодное небо. Звезд было почти не видать — холодный свет Луны — Серебряного Валадара — заливал небосвод, роняя острые тени на истоптанный за день снег. Было тихо — тихо и хорошо. Внезапно, совсем не к месту, вспомнился отец. Кто знает, может, он тоже был здесь, в день, когда
     пришел к Волчонку, чтобы вызволить маму. Может, так же стоял, глядел на снег… Хотя нет, тогда было лето, да и не стал бы сотник Велги попусту глазеть по сторонам. Будь отец на его месте…
     Внезапно Згуру представилось, как он идет темным коридором, находит дверь, за которой — Улада. Наверно, стражи там нет, разве что сонная холопка, которой нетрудно заткнуть рот. И… И что? Бежать? Однажды Улада уже поверила ему. К тому же он дал слово Велегосту, поклялся Матерью Болот, а эту клятву волотич не способен нарушить. И дело даже не в слове, не в клятве, и даже не в просьбе широкоплечего парня с изуродованным лицом, который назвал его сотником в страшную Ночь Солнцеворота…
     Вначале почудилось, что зарычала собака. Згур удивленно оглянулся, но пес и не думал лаять. К тому же звук доносился откуда-то сзади. Там была стена и две двери, одна — через которую он вышел сам, и вторая…
     Рычание повторилось, и на этот раз Згур все понял. Рычали люди — там, за дубовой дверью происходило что-то странное. Послышался глухой, сдавленный крик, снова рычание — и тяжелая дверь с треском распахнулась. Даже не распахнулась — слетела с петель. Из темного проема слышалась какая-то возня, сопение, снова крик, уже погромче — и на снег выскочил чугастр.
     Згур даже моргнуть не успел — застыл, не веря своим глазам. Чугастров, правда, ему прежде видеть не доводилось, но как выглядит лесное чудище, в Буселе знал каждый мальчонка. Огромный, лохматый, ручищи словно грабли, а уж рычит…
     Чугастр зарычал, и Згур с досадой вспомнил, что отдал меч дворцовой страже. Между тем чудище одним прыжком оказалось посередине двора и, подняв голову к холодной луне, что есть силы завопило, размахивая руками. В ответ из-за двери послышался дружный вопль полудюжины голосов:
     — Держи! Уйдеть! Уйдеть! Веревку, веревку ташшы!
     Чугастр быстро оглянулся, ударил в грудь могучим кулачищем и что-то проревел в ответ. Странное дело, рев чудища звучал вполне членораздельно. Згур даже готов был поклясться, что зверюга помянул чью-то матушку или бабушку.
     И тут только до Згура начало доходить. «Чугастр» был хоть и бос, зато в рубахе и портках, да и ликом походил скорее на человека. Правда, сей лик был весьма страховиден, седоватая бородища торчала дыбом, длинные нечесаные волосы падали на глаза…
     — Хватай! Хватай яво, разбойника! Веревки, веревки ташшы, тудыть-растудыть-перетудыть!..
     Згур невольно рассмеялся, дивясь собственной ошибке. И тут же понял, что дал маху. Смех был услышан — зверо-видный человек резко повернулся — и вновь прыгнул.
     Сработала привычка — многолетняя привычка, доведенная до полной беспамятности. Тело само уклонилось в сторону, спасаясь от быстрого и точного удара. Згур упал, перевернулся, вскочил — и снова упал. Новый удар, нацеленный в голову, попал в плечо, но и этого хватило, чтобы бросить Згура прямо на снег.
     — Ты чего? — запоздалый вопрос прозвучал нелепо, но ответ пришел тут же. Удар, на этот раз ногой, — и Згур отлетел в сторону, брякнувшись лицом в землю. Вокруг кричали, кажется, преследователи были уже рядом, но Згур не прислушивался. Растерянность исчезла, сменившись привычной злостью. Значит, так здесь гостей встречают?
     Новый удар страшилы пришелся в пустоту. Згур отпрыгнул в сторону, упал, перекатился, вскочил — и ударил сам. Именно так учил Отжимайло: правой под дых, левой — под подбородок…
     Правая рука ушла в пустоту. Левая слегка царапнула по колючей бороде, и тут в глазах почернело. Згур согнулся от боли, попытался вдохнуть воздух — и мягко рухнул на снег.
     — …Вяжи, вяжи! Не ушел, злыдень! По сусалам, по сусалам яво! Будеть знать!
     Голоса доносились глухо, словно из неведомой дали. Згур попытался открыть глаза. Все тело болело, кажется, удар пришелся в живот…
     — Эй, там, парню подмогните!
     Чьи-то руки подняли его, поставили на ноги.
     — Воду ташшыте, сомлел, кажись!
     — Н-не надо! — Згур наконец-то смог вдохнуть полной грудью и не без труда разлепил глаза. — Я сам…Двор был полон стражи, с оружием и без. Крепкие парни возбужденно переговаривались, окружая пленника. Тот был уже связан — толстенными веревками, которыми впору Идрик-зверя стреножить.
     — Колодки ташшыте! Щас мы яво в лучшем виде! Ишь, злыдень! А ты молодец, волотич! Не испужался!
     Последнее явно относилось к Згуру. Кметы похлопывали его по плечу, посмеивались и советовали хлебнуть по такому случаю глоточек румского вина. Вино было тут же принесено, но Згур пить не стал. Его интересовал пленник. Лесное пугало, на которое тот столь походил, не должно так легко, с трех ударов, справиться с сотником Края. В Учельне были парни посильнее и половчее Згура, но даже им пришлось бы возиться куда дольше.
     Страшила, стянутый веревками, стоял недвижно. По вздыбленной бороде текла кровь, лицо чернело ссадинами, но глаза горели огнем. «Чугастр» не смирился и был явно готов начать все сначала. Ноздри перебитого в давние годы носа возбужденно втягивали воздух. Згур представил, что они вновь остаются один на один, и вздрогнул.
     — Видал, волотич? Каков красавчик, а? Смотри, смотри, такого только за серебро показывать, ну а тебе, так и быть, бесплатно!
     — Погодите! — Згур досадливо махнул рукой и шагнул вперед, прямо к связанному «чугастру».
     — Ты… Ты чего на меня напал?
     Неизвестный ответил не сразу. Горящие гневом глаза впились в лицо Згуру, волосатые ноздри с шумом втянули воздух.
     — Я… Я вольна людь! Не роб!
     — Как? — В первый миг Згур подумал, что ослышался, но затем сообразил: «вольна людь» — свободный человек! Ах вот оно что!
     — Холоп это! — тут же встрял кто-то. — Купили давеча, да, видать, зря серебро извели! Дикун!
     — Не роб я! — неизвестный рванулся, но тугие веревки держали прочно. — Вольна людь! Вольного роду!
     — Я же тебя не ловил! — Згур даже растерялся, наконец сообразив, что к чему. На душе стало мерзко. Этот страшный человек считает себя свободным. Как и он сам. Наверно, пленник… — Я просто вышел воздухом подышать!.. Просто…
     — Волотич это! — пояснил «дикуну» один из кметов.В гости к нам. Да тебе-то что, тебе, лешаку, абы кулаками махать!
     — Волотич…
     Разбитые губы шевельнулись, повторяя незнакомое слово. Качнулась косматая голова.
     — Звиняй, паря! Ошибся, выходит!
     — Да ладно! Здорово дерешься!
     — Ты тож. Тока подучиться б тебе чуток… Згур усмехнулся — злость прошла, и он вдруг понял, что сочувствует «чугастру». «Вольна людь» не желает быть
     холопом.» Надо будет поговорить с Ивором…
     — Как звать-то?
     Ответа долго не было. Взгляд «дикуна» вновь стал настороженным, словно в вопросе мог крыться неведомый подвох. Наконец негромко прозвучало:
     — Ярчук. Роду Бешеной Ласки. Венет я.
     Договорить не дали. Дюжина рук вцепилась в «дикуна», оттаскивая назад, к черному зеву подвала. Згур отошел в сторону, повторяя про себя странное имя. «Ярчук» — это, кажется, пес. Да не простой, а тот, кого навы и прочая нежить боится. А вот кто такие венеты, слыхать не приходилось. Видать, издалека попал сюда этот косматый с перебитым носом…
     Згур проснулся от скрипа двери, но глаз открывать не стал. Кто-то стоял на пороге. Стража? Но к гостям Палати-на принято стучать, а ежели бы пришли в колодки забивать, то не стали б дожидаться.
     — Не спишь?
     Згур дернулся и открыл глаза. В маленькое окошко лился неяркий утренний свет. Ивор сын Ивора, Великий Палатин Валинский стоял на пороге, словно не решаясь войти.
     Мгновения шли, и Згур наконец-то опомнился. Он ждал этой встречи. Не здесь и не сейчас, но ждал.
     — Чолом, Палатин!
     Згур вскочил, накинул плащ, руки привычно скользнули на бедра.
     — Сотник Згур, Вейско Края…
     Ивор усмехнулся, покачал русой с проседью головой:
     — Эх, Згур, Згур… Вольно, сотник. Садись, говорить
     будем.
     Садиться не хотелось — стоя разговаривать было легче. Но тяжелая рука Ивора легла на плечо, и Згур послушно опустился на ложе.
     — Можешь не рассказывать, знаю. Но почему ты? Хотелось ответить резко, с ухмылкой: «Не ожидал?» — или даже: «Не рад?», но Згур вдруг понял, что задираться
     совсем не хочется.
     — Я оказался рядом, Палатин. Наверно, судьба. Или боги.
     — И тебе ничего не приказали в Коростене? Ах, вот оно что! Палатин не верит в судьбу. Впрочем, он прав.
     — Мне ничего не приказали. Точнее, приказ был — держаться от всего подальше.
     — Тогда я рад.
     Ивор улыбнулся, рука вновь легко коснулась плеча.
     — Я рад, что ты так решил. Потому что это решил именно ты. Почему — не так важно. Приказы надо не только слушать, но и отдавать. В том числе и самому себе. Ты становишься свободным, и я рад.
     — Свободным?
     Перед глазами встал опутанный веревками бродяга. «Я вольна людь!» Наверно, для Ярчука из рода Бешеной Ласки свобода — это отсутствие веревок. Но Ивор говорит об ином.
     — Свободен? — повторил Згур, чувствуя, как давняя злость вновь лижет сердце. — Ты тоже стал свободен, когда изменил Краю? И теперь хочешь, чтобы я…
     Он не договорил, отвернулся. Злость куда-то пропала. Да и на кого злиться? На Ивора? На себя самого?
     — Велга не считает меня изменником, Згур. Но дело даже не в этом. У каждого человека есть выбор — всегда, даже у плахи. У меня он тоже был тогда, двадцать лет назад. Я мог выполнить приказ — и бросить Алану в плену. Если ее свобода — цена моей измены, то я согласен. И ты тоже — цена моей измены. Я ни о чем не жалею, Згур. И, надеюсь, не пожалеешь и ты…
     — Я!.. — Згур вскочил, слова мешались, путались. — Я согласился только потому, что меня попросил Кей! Он… Он мой командир! И еще… Я считаю… Я думаю, что Краю не нужен Огрин в Железном Венце. Правительница поймет…
     Обо всем этом Згур думал уже много раз — по дороге в Валин. Велга поймет, поймет Барсак. Он — не изменник…
     Ивор вновь усмехнулся, но ответил твердо, без улыбки:
     — Может, ты и прав, Згур. Велегост нужен Краю, как нужен и мне. Но об этом ты подумал уже потом, правда? А тогда тебе просто захотелось согласиться, пусть даже нарушив волю самого Дия Громовика. Это и есть свобода…
     Згур невольно кивнул. Убедили даже не слова, а голос — спокойный, рассудительный, с чуть приметной лукавинкой. Палатин, наверно, прав…
     — Нельзя жить по чужой воле, Згур. Те, кто верит в Вознесенного, считают, что свобода выбора — это высший дар богов. Это самое дорогое, Згур. И за это дорогое приходится очень дорого платить. Но пренебрегать этим даром — худший из грехов…
     Згур вновь кивнул, соглашаясь, но внезапно вспомнил. Тонкие руки в золотых кольцах, тихий, словно неживой голос. «Ему все верили, Згур! Ему нельзя не верить!» И. — слезы матери…
     Он словно очнулся. Сирии! Птица Мары-Смерти со сладким голосом. «С ним трудно спорить!» Да, спорить трудно. Но он и не станет.
     Згур медленно встал, усмехнулся. Удивленный Ивор умолк.
     — Я не верю в Вознесенного, сиятельный. Ты прав, все очень просто. Кею Велегосту грозит беда, и я захотел ему помочь. Вот и все. Если для этого нужна свадьба — то пусть будет свадьба. Даже если это выгодно тебе. Кстати, Улада согласна?
     Последние слова он произнес легко, почти небрежно, но сердце замерло. Они говорят о свободе, о власти, но ведь речь идет о человеке — о нелепой, некрасивой девушке, которую он уже однажды предал.
     — Улада? — Палатин явно удивился, пожал плечами. — Думаю, согласна. Черемоша словно боги послали. Теперь она уже не верит в эту дурь.
     Дурь? Згур вздрогнул, как от удара. Вот, значит, как!
     — Я должен поговорить с ней, Палатин. Сегодня. Ивор, кажется, хотел возразить, но, подумав, кивнул.
     Згур вздохнул с облегчением. Если Улада не согласится, он пошлет всю эту затею прямиком к Косматому в берлогу.
     — И еще. Ты вспомнил Черемоша. Где он?
     Палатин, явно удивившись, недоуменно пожал плечами:
     — Не знаю. Где-то у лехитов. Я выслал этого сопляка вместе с женой. Пусть охолонет слегка…
     Згур облегченно вздохнул. Черемош жив и на свободе. И то хорошо!
     — Пойду! — Ивор весело улыбнулся, словно разговор был о сущих пустяках. — Пора к свадьбе готовиться. Тебе, кстати, тоже. Поговори с дворцовым управителем, он расскажет, что надо будет сделать. К Уладе тебя позовут…
     — Погоди! — Згур заспешил, видя, что Палатин уходит. — Вчера ночью я видел одного человека. Его зовут Ярчук. Твои люди схватили его. Он не холоп, он свободный человек…
     — Как? — Палатин был, похоже, изумлен. — Згур! У меня во дворце не одна сотня таких Ярчуков! Почему ты вспомнил о нем?
     Хриплый надсадный голос. «Я вольна людь! Не роб!» Сказать? Навко Волотич понял бы сразу…
     — А он хорошо дерется. Меня с двух ударов уложил. Зачем тебе такой холоп? Ивор удивленно моргнул:
     — Как зачем? Ты же сам сказал: хорошо дерется. Как зовут, говоришь? Ярчук? Ладно, узнаю…
     Негромко хлопнула дверь, и Згур остался один. Кажется, все, что должно, сказано. Но на душе было тревожно. Может, этот страшный человек в чем-то и прав. За свободу приходится дорого платить.
     Дворцовый управитель, толстый одышливый человечек с навечно приклеенной к лицу угодливой улыбкой, поймал Згура сразу же после завтрака. Толстячок был почти что не в себе — свадьба, свалившаяся зимним снегом на голову, привела его если не в ужас, то в состояние, весьма к ужасу близкое. Ничего не было готово — ни посуда, ни столы, ни наряды. Не ведали толком даже кого приглашать — то ли всех подряд, то ли с разбором. А ежели с разбором, то кого звать — всех ли дедичей или только тех, кто познатнее.Как с купцами валинскими? На прежние свадьбы их всегда кликали, да ныне Палатин отчего-то не распорядился…
     Все это было сообщено Згуру на едином дыхании. Он уже открыл было рот, чтобы внести ясность, но управитель вновь заголосил, сетуя на то, что скатертей тоже не хватает, а накрывать столы простым полотном — стыд и срам. И ложек серебряных мало. Давно заказать хотели, да все недосуг было, и вот теперь выбирать придется, кому какую ложку класть. А ежели ошибка выйдет? Ему, управителю, голову снимут, да и не в голове даже дело. Честь порушится, а ради этой чести он, толстячок, уже третий десяток лет в Палатах служит. Он еще при Кее Уладе служил, все порядки ведает, а вот теперь даже не знает, как быть…
     Згур слушал, стараясь не улыбаться, дабы не обидеть ретивого толстячка. Помочь он ничем не мог — ни с ложками, ни со скатертью. В Коростене свадьбы играли скромно, а в селах, таких, как Бусел, и подавно. Звали соседей, пекли каравай, застилали лавку медвежьей шкурой…
     Впрочем, нашлось дело и для Згура. Повздыхав и посетовав, управитель сменил тон и принялся подробно объяснять, чего и как надлежит делать жениху. Вскоре Згур понял, что пропал: запомнить все поклоны и приветствия, да еще слово в слово, кивок в кивок, было совершенно невозможно. К тому же он не просто жених — обручник, женихова тень. А обручнику на таких свадьбах всего труднее:
     вроде как жених, а вроде и нет. Влево шагнешь — себя вкупе с женихом ославишь. Вправо — не заметишь, как сам женихом станешь.
     В конце концов Згур взмолился, заявив, что ничего запомнить не может, и не его это, обручника, дело. Пусть сами ложки считают и под руки, ежели надо, ведут. Управителя чуть не хватил удар, но затем, чуток подумав, он тяжко вздохнул и сообщил, что приставит к «господину обручнику» двух холопей посмекалистей. Один будет в левое ухо шептать, второй же-в правое. А надо будет — и под локти поведут, оно и прилично, и «господину обручнику» удобно.
     Згур облегченно вздохнул, но его беды на этом не кон' чились. Управитель лично отвел дорогого гостя к кравцу, дабы тот уже сейчас принимался за свадебный наряд. Кравец, детина — сажень в плечах, радостно осклабился и вцепился в Згура так, словно собирался вздергивать его на дыбу. Без дыбы, правда, обошлось, но пришлось больше часа простоять, раскинув руки, а ухмыляющийся детина вкалывал в Згура иголки и время от времени довольно похохатывал. А на пороге уже ждал чоботарь, но тут обошлось. Новые, еще не надеванные сапоги Великого Пала-тина пришлись как раз впору, и Згур был отпущен с миром — до вечерней примерки.
     Все это казалось игрой — странным нелепым игрищем, не имеющим отношения ни к нему, ни к Уладе. С трудом верилось, что все это — всерьез, что Уладу действительно отдают замуж, и причиной тому — он сам. То и дело вспоминался далекий Тирис, душная комнатка на постоялом дворе, смятое покрывало на узком ложе. «Ты ведь не женишься на мне, наемник? Тебе не позволят?» Да, ему не позволят. Он и сам себе не позволит…
     К Уладе его не пустили, пообещав кликнуть, когда можно будет. Згур не настаивал. Даже если Ивор прав и девушка согласна, что он ей скажет? Згуру казалось, что он слышит ее удивленный голос: «Почему ты? Почему опять ты, наемник?» Что ответить?
     В конце концов Згур махнул рукой, решив не торопить судьбу. Дело сделано, жалеть поздно. А у него еще есть забота.
     Стражники у входа в дворцовый подвал долго не хотели пускать незваного гостя, но Згур повысил голос, и дверь все-таки открыли, посоветовав держаться от «дикуна» подальше и рук не протягивать — дабы не укусил. Как выяснилось, кмет-первогодок сунулся было к Ярчуку — и вот теперь лежит, весь в повязках да припарках, и хорошо, ежели вообще встанет. Згур невольно усмехнулся — нагнал «чугастр» страху на служивых!
     Ярчук сидел на соломе, уткнув бороду в деревянную колодку, сжимавшую руки. Еще одна колодка была на ногах, и от нее змеилась цепь, приклепанная к вбитому в кирпичную стену крюку. Згур покачал головой — даже медведей так не стреножат. Да, свобода стоит дорого…
     Он хотел поздороваться, но слова не шли. О чем говорить с вольным венетом? Рассказать о разговоре с Палати-ном? Но ведь Ивор ничего не обещал!
     — Учиться пришел?
     Згур вздрогнул. Ярчук говорил, не поднимая головы, и в голосе его звенела злая насмешка.
     — Нет! — Решение пришло внезапно, само собой. — Ярчук, я рассказал о тебе Великому Палатину. Он обещал разобраться. Давай так: ты дашь слово не убегать, а с тебя снимут колодки. Палатин разберется, обещаю.
     Венет удивленно поднял голову и внезапно застонал, ухватившись рукой за поясницу. Наконец, отдышавшись, криво усмехнулся:
     — Слово? Слово дорогого стоит, боярин!
     — Почему — боярин? — удивился Згур. — Кто такой боярин?
     Теперь уже удивился «дикун».
     — А скажешь — не боярин? Бона, одет в чистое, да при поясе, выбрит да умыт.
     Похоже, в земле неведомых венетов умываться было позволено только боярам. Згур невольно усмехнулся.
     — Боярин — это дедич? Ладно, пусть боярин. Если ты согласен, я скажу страже…
     — Остынь! — Серые глаза сверкнули. — Не надобь мне твоего добра, боярин! Колодки — не слово, не удержат. Иди отсель, доброхот!
     Узник медленно, с немалым трудом приподнялся, расправил широкие плечи. Згуру вновь стало не по себе. Он ведь хотел помочь…
     — Ты мне не веришь?
     — Тебе?
     Ярчук вновь зашелся в долгом стоне, откинулся к холодной стене, прижимая руку к пояснице, затем резко отвернулся — беднягу рвало. Згур понял — дела венета плохи. Это не просто застуда от ветра да мороза. Видать, крепко скрутило, если такой, как Ярчук, стона сдержать не может!
     Немного придя в себя, «чугастр» вытер губы рукавом, скривился:
     — Верить? Чистой ты больно. Все вы, бояре, мягко стелете! Клятвой связать удумали? Не выйдет! Это ты тут, паря, добрый да ласковый, а у себя дома небось робов тож в колодках держишь да батогами ластишь?
     Згур скрипнул зубами. Его, воина Края, вольного волотича, смеет попрекать какой-то лесной дикарь! И за что? Поистине, добрые дела всегда наказуются!
     — Я служу Велге, Ярчук! У нас в Крае холопов нет. Вы, венеты, видать, горазды людей оскорблять!
     Он вышел, не оборачиваясь. Сзади донесся негромкий стон — иного ответа Згур не дождался.
     К Уладе его позвали ближе к вечеру. Дородный осанистый слуга строгим тоном велел приодеться да кудри расчесать, дабы видом своим негожим уныние не наводить. Згур лишь плечами пожал. Его новый наряд еще только шился, кудрей же он отродясь не имел — светлые волосы стриг «в скобку», чтобы сподручнее шлем надевать. Оставалось провести по «кудрям» деревянным гребнем и поправить рубаху. Слуга неодобрительно покачал головой, но спорить не стал.
     Згур ждал, что его поведут на второй этаж, где, как он знал, были покои Улады, но слуга кивнул на лестницу, что вела вниз. Оставалось лишь удивляться. Они прошли широким коридором, повернули налево и остановились возле высоких дверей, по бокам которых недвижно застыли вооруженные кметы. Згур поразился: красная горница! Тут Палатин суд вершит да послов принимает. Почему здесь?
     Долго удивляться ему не дали. Слуга трижды ударил в дверь тяжелой тростью. Послышался скрип — одна из половинок медленно растворилась. Згур невольно усмехнулся. Ну конечно! Две створки раскрывают лишь для Палати-на да для Кеев, ежели они из Савмата в гости пожалуют. Вот где Ярчуковы «бояре»!
     — Сотник Згур к сиятельной Уладе, дочери Ивора, Великого Палатина Валинского!
     Згур вновь улыбнулся, но на душе стало горько. Будь он ровней, этот горластый не забыл бы сказать и о его отце. А так он просто «сотник Згур». Хорошо еще, не «наемник»!
     Кресло Палатина смотрелось настоящим троном — '-ножки и подлокотники сверкали литым серебром, по спинке расползся трехголовый Змей, сверкая глазами-самоцветами, рядом, у подножия, замерли кметы в дорогой алеманской броне. Не хватало лишь мелочи — маленького Железного Орла. Впрочем, место было оставлено — на самом верху резной спинки. Згур еле удержался от усмешки. Орел да Венец — только этого и недостает сиятельному Ивору!
     Впрочем, сейчас кресло пустовало. Улада сидела рядом, в кресле поскромнее и пониже. Узнать длинноносую было мудрено, и Згуру подумалось, что голосистый слуга не зря тратил силы, поясняя, кто пришел и к кому. Сам он мог бы и ошибиться.
     Девушка сидела ровно и прямо, уронив руки на резные подлокотники. Набеленное лицо было недвижно, даже глаза светились не привычным живым блеском, а больше походили на самоцветы. Серебряная сетка легла на волосы, лоб охватывал сверкающий обруч. На платье лучше и не смотреть — за такой наряд можно купить даже не село, а целый посад. Згур вздохнул. К чему это все? Длинноносая хотела его удивить? Ну что ж, будем считать, удивила.
     Его толкнули в спину, и Згур, опомнился. Сейчас самое время поклоны бить да в ноги падать. Нет, не дождется, «боярыня»! Згур расправил плечи, улыбнулся прямо в неподвижное каменное лицо.
     — Чолом, сиятельная! Здорова ли ты? Не больна ли? Кажется, так и должно послам обращаться, но, конечно, не в таком тоне. Згур почувствовал, как в спину ему вновь воткнулся чей-то ретивый кулак. Он лишь дернул плечом, не желая связываться. Неужели она так и будет сидеть?
     — Здравствуй, сотник! Я здорова, здоров ли ты? Ярко накрашенные губы дернулись и вновь застыли. Згур понял — Улада не шутит. Его вновь ставят на место. Только теперь, в дворцовых палатах, это легче, чем на лесной поляне или в черном подземелье.
     — Простыл малость, — Згур вполне натурально кашлянул, почему-то вспомнив Ярчука. — Все в трудах, сиятельная, все в заботах…
     Говоря это, Згур, не глядя, показал кулак тому, кто стоял сзади. Кажется, подействовало — невидимый доброхот на этот раз ничем себя не проявил.
     — Труды твои на благо Ории вознаграждены будут, сотник. Однако же прибыл ты по делу, и о деле будет моя речь. Ведомо мне, что согласился ты стать обручником жениха моего, славного Кея Велегоста, сына Войчемира…
     Да, она не шутила и даже не играла. Игры кончились, Сиятельная Улада говорила с сотником Згуром именно так, как и должна разговаривать дочь одного из первых вельмож Ории.
     — …Ведай же и ты, сотник, что радостна мне эта новость, но еще радостней станет день, когда смогуя повидаться с будущим мужем моим, Кеем Велегостом. Тебя же ждет моя благодарность и щедрая награда от отца моего, сиятельного Ивора сына Ивора, великого дедича Дубеня, наместника и Великого Палатина Валинского. Пока же иди, не надобен боле. Как понадобишься, кликнут…
     Згуру показалось, что ладонь девушки вновь бьет его по лицу. И поделом! Можно было не смолчать, надерзить в ответ. Да только зачем? Все и так ясно…
     Кресло давно опустело, а Згур все стоял, словно надеясь, что Улада вернется. Но горница была пуста, если не считать безмолвной стражи и нетерпеливого слуги за спиной. В конце концов Згура слегка подтолкнули, намекая, что пора честь и место знать. Услужливый холоп перестарался. Згур перехватил руку, резко рванул, бросил обмякшее тело на пол и, не слушая жалобных воплей обиженного в лучших чувствах слуги, повернулся и, не оглядываясь, шагнул к порогу.
     Зимний вечер наступил рано, но забот хватило до самой полуночи. Вновь пришлось зайти к кравцу, поспешившему с радостным хмыканьем утыкать Згура иголками, затем в дворцовой кладовой ему долго подбирали шапку, да не простую, а с красным верхом, горлатую, шитую серебром да бисером. А дальше — и того хуже. Толстячок-управитель привел двух ухмыляющихся холопов, дабы те гостю все про свадьбу изъяснили, а буде не изъяснят — подсказали. Холопы оказались почти на одно лицо — оба рыжие, конопатые и ушастые, не иначе — братья. И звали так, что перепутать можно — Лешко да Вашко. Згур был отдан им на милость, но вскоре стало ясно, что милости ждать не придется. Лешко, по всему видать старший, с усмешкой пояснил, что господская свадьба — не всяким там селянским чета, а посему к делу надлежит подойти серьезно, можно сказать, ответственно. При этих словах Вашко мерзко хихикнул, Лешко тоже осклабился, после чего принялся обстоятельно пояснять, что есть свадьба и как на оной свадьбе жениху себя вести надлежит, дабы не осрамиться и в придачу живым остаться. При этом Вашко то и дело посмеивался и даже гоготал, а Лешко обстоятельно перечислял все хитрости да тонкости, коим не было видно конца. Разо-шедшись не на шутку, парень напялил на умиравшего от смеха приятеля девичий убрус и начал показывать наиболее важную часть обряда вживую, изображая, соответственно, жениха. При этом «жених» заговорил густым басом, «невеста» же перешла на писк и даже весьма натурально всплакнула.
     Наконец Згур взмолился, попросив дотошных ребят быть с ним рядом и вовремя подсказывать, что и было ему обещано, после чего Лешко махнул рукой, заявив, что в таком деле главное — принять ковш румского или алеман-ского, а дальше все само, как по маслу, пойдет. Вашко, ги-гикнув, добавил, что жениху, конечно, обычай пить не велит, обручник же — другое дело, ему в трезвом виде на свадьбу идти как-то даже негоже. Главное — остановиться вовремя, у брачного ложа, на которое обручнику надлежит ложиться, во-первых, одетым, во-вторых, с мечом в руках, меч же должно положить между собой и невестой, а можно и не класть, особенно если жених приедет не скоро, а невеста хороша. Лешко с видом знатока добавил, что в давние годы обручники так и поступали, и припоздавший жених порой заставал невесту уже с приплодом, который — смех, да и только! — считался вполне законным. Продолжать эту неисчерпаемую тему парни не смогли — хохот буквально валил их с ног. Наконец Згуру предложили выпить упомянутый ковш уже сейчас, дабы назавтра не оплошать.
     Парни Згуру понравились, но пить он не стал, хотя во рту было горько, и несколько глотков того же румского пришлись бы кстати. Странная мысль не покидала его:перед боем не пьют. Мысль нелепая, неуместная, но Згур привык верить предчувствиям. Он даже ощутил знакомый холод, идущий от самого сердца — как тогда, год назад, ранним утром на Четырех Полях. Их сотня выстраивалась, утаптывая глубокий хрустящий снег, а из-за леса уже выкатывались орущие толпы, потрясавшие каменными секирами…
     Надо было выспаться, но хлопоты не кончились. В своей комнате Згур застал девицу, которая с озабоченным видом расстилала его ложе. Делала она это, наверно, уже в десятый раз, поскольку, тут же оставив ни в чем не повинную подушку, радостно обернулась и поспешила ухмыльнуться — не хуже самого Лешко. Згур начал понимать. Девица, явно из дворцовых холопок, была хороша, быть может, даже с излишком. Большие, ярко накрашенные губы алели на набеленном лице, высокие груди так и норовили прорвать полотняную рубаху, платье же, предусмотрительно снятое и аккуратно сложенное, лежало тут же, на ложе. Згур застыл у порога, девица же вновь ухмыльнулась и не спеша провела по губам дразнящим язычком.Згур почему-то подумал об Иворе, затем — об Уладе. Не они ли расстарались? Вспомнилась набеленная кукла в горнице, обещавшая «кликнуть» его, буде возникнет надобность, и душу вновь захлестнула злость. Ну и пусть! Говорят, так тоже мстят. Наглая холопка по крайней мере похожа на женщину, а не на кмета из дворцовой охраны. Пусть сиятельная Улада подавится своей гордыней, а он будет всю ночь сжимать эту послушную плоть, это покорное мясо, с которым не надо ни о чем говорить, как не разговаривают с обжаренной на вертеле косулей…
     Девица, словно услыхав его мысли, шагнула ближе, рубаха сама собой приспустилась, оголяя белое плечо, ткань на груди заколыхалась, грозя порваться на клочья. Холопка, явно искушенная в подобных делах, молчала, будто чувствуя, что первое же слово может спугнуть, но молчание ее казалось красноречивее любых слов. Згур усмехнулся, зачем-то поправил ворот рубахи…
     »…Я тебе ничего больше не должна, наемник! Слышишь? Мы в расчете!» Большие неумелые губы, скользящие по его лицу, отчаяние в широко раскрытых глазах. «Ты ведь не женишься на мне, наемник? Тебе не позволят?» И крик, отчаянный крик: «Не его! Не его!..»
     Згур глубоко вздохнул, помотал головой. Нет, даже если это месть, мстить он не станет. Не имеет права.
     Девица, что-то почуя, нерешительно замерла. Згур облегченно вздохнул, словно избавившись от мары, и весело улыбнулся:
     — Постелила? Ну, беги!
     Накрашенный рот изумленно раскрылся, но Згур уже шагнул к ложу, взял сложенное платье:
     — Лови!
     —А-а…
     Девица была в растерянности, явно не зная, что делать. Згур вновь усмехнулся, кивнул:
     — Беги, беги! Как понадобишься — кликнут!
     Похоже, искусительница ничего не поняла, но объясняться Згур не стал и выразительно указал на дверь. Холопка шмыгнула носом, нерешительно шагнула к порогу. Когда дверь с легким скрипом затворилась, Згур облегченно вздохнул и рассмеялся. Интересно, к кому сейчас побежала смазливая девица?
     Спать расхотелось. Згур упал на ложе, закинул руки за голову и стал глядеть в низкий неровный потолок. Ну что ж, он, кажется, опять сделал глупость. Не первую и не последнюю. Где же он ошибся? Когда? Впрочем, ответ ясен: прошлым летом он оказался слишком непонятлив. «Не Палатина, не Кея. Ее — как выйдет». Исполни он приказ — и не было бы ничего. Мертвую Уладу ели бы черви где-нибудь в лесном овраге, а он спокойно служил бы в Коростене. Наверно, ему бы уже дали учебную сотню — дядя Барсак обещал… Не вышло. И хвала Матери Болот, что не вышло! Лучше так, чем всю жизнь видеть по ночам ее призрак…
     — Згур!
     Знакомый голос сдернул с места, заставил вскочить. Улада стояла в дверях — не в нелепом драгоценном наряде, а в обычном платье, отросшие за эти месяцы волосы падали на плечи, на бледном лице не осталось и следа румян
     —Улада? Я…
     Руки зачем-то потянулись к горлу — застегнуть ворот. Девушка хмыкнула:
     — А я хотела взглянуть, как ты развлекаешься с Гилкой. Чем она тебе не полюбилась? Под ее подолом все наши парни перебывали. Она и двоих приголубит, и троих. Говорят, шестерых тоже.
     Вот, значит, как? Похоже, сиятельной Уладе мало торжественного приема в горнице. Растерянность прошла, Згур развел руками:
     — Худую девку прислала… боярыня. Подтоптанную больно. Неужто лучшую не выслужил?
     — Выслужил?!
     Улада рванулась вперед, схватила за плечи, острые ногти впились в кожу.
     — Ты выслужил только одно, наемник! Кол, на который хотел посадить тебя Палатин! Понял? Интересно, как ты с ним сговорился? Пообещал помирить с Велегостом да
     свадьбу сыграть? Теперь понимаю! Какая же ты сволочь, Згур!
     Внезапно она заплакала, как тогда, в Тирисе. Згур осторожно коснулся ее плеча, но Улада отстранилась, помотала головой:
     — Неужели ты не понимаешь? Даже если ты трус, даже если не любишь меня — уйди, исчезни! То, что ты делаешь, — хуже всего! Ты действительно наемник! Теперь тебе приказали выдать меня замуж, и ты завилял хвостом. Это же подло, Згур, подло!..
     — Нет…
     — Нет?! — Улада глубоко вздохнула. — Тогда ты просто дурак.
     Згур понял — молчать нельзя. Пусть узнает. Сейчас!
     — Я не дурак, Улада. И, надеюсь, не трус. И мне не легче, чем тебе…
     — Совесть мучает, да? Ничего, стерпишь!
     Згур закрыл глаза. Да, сейчас! С ходу, как в омут.
     — Помнишь, ты говорила, что у Палатина есть сын? Его сын от-другой женщины?
     — И что?
     Теперь в ее взгляде было недоумение.
     — Он ведь твой брат. Даже если ты — не дочь Палатина. Ивор удочерил тебя, значит, по обычаю…
     — Не хочу слышать про этого ублюдка!
     Згур сцепил зубы. Все верно, иначе и быть не могло.
     — Завтра я уеду, и ты о нем больше ничего не услышишь…
     — Что?!
     Улада отшатнулась, губы дернулись, словно девушка пыталась закричать. Згур пожал плечами:
     — Твоя мать догадалась сразу. Говорят, я очень похож на… Палатина.
     Молчание тянулось долго, невыносимо долго. Наконец ее губы дрогнули.
     — Волотичский ублюдок!
     Згур отвернулся, чтобы не видеть ее лица. За эти слова он убил бы любого — не задумываясь, как убивают бешеную собаку.
     — Теперь понимаю! Вот почему Велга послала именно тебя! Говорят, месть сладка, правда, Згур? Убить меня было бы слишком просто…
     Хотелось возразить, но слова не шли. Кто ведает, знай
     он все с самого начала…
     — Ты расстроил мою свадьбу, опозорил меня и Палатина. Ты даже переспал со мной… Наверно, когда ты лежал на мне, тебе было сладко, наемник? Теперь я никогда не отмоюсь — даже если сдеру кожу. А сейчас ты выдаешь меня замуж — за того, кого я ненавижу. Хорошее утешение для ублюдка из вонючего села, правда? Наверно, твоя мать тоже рада? Жаль, Палатин не продал эту шлюху ограм… В глазах потемнело. Сильный удар — точно в лицо — Е бросил Уладу на пол. Она даже не вскрикнула. Згур подхватил обмякшее тело, одним рывком приподнял, кинул на ложе
     — Твоя мать — грязная шлюха! — Глаза девушки смотрели спокойно, с холодной ненавистью. — Ты сын шлюхи, наемник!
     Згур ударил снова — ладонью по лицу. Она даже не вскрикнула.
     — Шлюха! Сын шлюхи!
     — Ворот платья поддался легко. Улада не пошевелилась, лишь разбитые губы вновь дернулись.
     — Ублюдок!
     Згур замер, рука дрогнула. Да, ублюдок. Как просто — избить, унизить, надругаться! Выходит, именно так защищают честь матери? Боги, что же он делает!
     — Уходи!
     Улада встала, брезгливо поморщившись, запахнула разорванное платье:
     — Не смей приказывать мне в моем доме, холоп! Уйду, когда захочу! А раньше ты больше напоминал мужчину, сотник Згур, альбир Кеевой Гривны! Тебя что, оскопили в твоем Коростене?
     Его опять оскорбляли, но Згуру было уже все равно. Наверно, он заслужил такое. — Прости…
     — Простить? — Лицо девушки искривилось, пошло красными пятнами. — Будь ты проклят, ублюдок! Если у тебя еще осталось на понюшку совести, то ступай
     в нужник и повесся на вожжах. Да от тебя и этого не дождешься!
     Дверь хлопнула, Згур остался один. Он медленно опустился на ложе, зачем-то поправил смятое покрывало. Мысли путались, ясно было лишь одно: кончено, все кончено. Мать Болот, как глупо!
    

    

     

      Глава 8. ПОСАЖЕНИЕ
     

     Почерневший от лет идол хмурился, блестели ярко начищенные серебряные усы, тускло светился зажатый в деревянной руке золотой рог.
     — А теперь кланяйся! Три раза. Шапку сними… Згур едва удержался, чтобы не поморщиться. От Лешко за пять шагов несло перегаром. Впрочем, дело свое парень знал, и без его подсказок Згур не смог бы сделать и шагу. Значит, идол. Уже третий, два предыдущие были без усов. В последнем, однако, Згур не был твердо уверен.
     Поклон, еще, еще. Стоявшие вокруг дедичи что-то нестройно запели, и Згур с облегчением перевел дух. Пока поют, можно расслабиться.
     — Это кто? — шепнул он, кивая на усатого истукана.
     — Дий Громовик, — тут же откликнулся Вашко, стоявший ошую.
     — Сам ты Дий! — хмыкнул в ответ Лешко, занявший почетное место справа. — Дий на горе был. А это, стало быть, Горос-Солнце, башка куриная!
     Згур не выдержал и наморщил нос. Винный дух шел слева и справа, трудно было даже сказать, кто из его подсказчиков усерднее приложился к ковшу. Уже в который раз Згур пожалел, что не последовал совету и не хлебнул от души за завтраком. Наверно, стало бы легче.
     Жениху завтрак вообще-то не полагался, но для обруч-ника сделали исключение. Но в остальном все шло строго по давнему обычаю: сани, толпа богато одетых дедичей, длинный поезд, неспешно ползущий по Валину под нестройные крики горожан. Где-то неподалеку такой же поезд вез Уладу — тоже от идола к идолу. Увидятся они только под вечер. И хорошо, что не раньше.
     Ему еще повезло, что свадьбу справляли наскоро, с великим поспехом. Двадцать лет назад, когда женился сам Ивор, гуляли две недели. Сначала сватов засылали, после
     » кликали жениха в гости, после… Как пояснил Лешко, этого «после» было столько, что валинцы истребили все немалые запасы не только румского и алеманского, но и всей браги в округе. При этом Лешко печально вздохнул, посетовав, что гибнут ныне славные обычаи.
     Откуда-то появилась чаша, золотая, тонкой алеман-ской работы, туда сыпанули муки, пшена, затем снова муки. Послышалось обиженное кудахтанье. Белый петух попытался взмахнуть крыльями — и отчаянно дернулся, почувствовав острое лезвие на горле. Через миг обезглавленная птица билась на снегу, темная кровь рывками лилась в чашу. Хор на мгновение стих, и чей-то голос громко воззвал к среброусому. Згур прислушался — кажется, все-таки Дий. Всезнающие спутники уже сумели объяснить, что жертву — и эту, и все прочие, должен приносить он сам, но поелику свадьба господская, обручнику не требуется даже рукой шевелить, все за него и сделают, и скажут. Згура это вполне устраивало. Он не верил в милость чужих богов. Будь здесь святилище Маташи, Матери Болот, он не стоял бы равнодушным столбом. Но сполотский Дий и улебский Горос — какое им дело до чужака-волотича? Пусть разбирается сам на своих Семи Небесах!
     К подножию идола плеснули вина из высокогорлой румской посудины, и Згуру почудилось, будто Лешко тяжело вздохнул. Похоже, утренний ковш показался парню недостаточно глубоким. Вокруг снова запели, Згур попытался вслушаться в слова, но улебская речь понималась с трудом. Утром он чуть не сбился, когда, стоя посреди красной горницы, просил у Ивора руки Улады. К счастью, Лешко вовремя подсказал. Он и забыл, что по-улебски «жена» будет «женка». «У женки поям дойчу тою Уладу». Мужи улебские довольно ухмылялись, лицо же Ивора казалось высеченным из камня. Згур невольно позавидовал этому ледяному спокойствию. «Яз, Ивор, Иворов сэн, дойчу суою Уладу тем отдам деля Кея Велегоста, сэна Светлаго Кея Воучей-мира…» Потом были подарки от жениха, якобы из Савмата привезенные — целые тюки, и Згур лишь подивился, когда это дворцовые холопы успели все приготовить. Впрочем, у такого, как Ивор, припасены не только подарки. Летом он вооружил три новые сотни. Сейчас, говорят, еще четыре. И это не ополченцы-желторотики, а обученные кметы с новенькими гочтаками. И еще — лехиты. Гурсары кнежа Саваса — вестники смерти со стальными крыльями за спиной, помогавшие Велегосту в Духле, не вернулись домой. Они стояли в Дубене, чего-то ожидая. Чего — слишком понятно. Но ведь и Велга призвала новую тысячу! Згур успел узнать об этом, уезжая в Савмат…
     — Кланяйся! — хриплый шепот Лешко отвлек от невеселых дум. Кажется, с этим идолом все улажено. Интересно, сколько еще осталось? Спросить? Згур повернулся было к своему поводырю, но густой винный дух отбил всякую охоту к расспросам. В общем, это и не важно. Идолом больше, идолом меньше…
     Последнего истукана миновали уже в сумерках. Хор успел изрядно охрипнуть, хотя в санях «ковшики», столь любезные Лешку и Вашку, гуляли вовсю. Згур и сам приложился, но легче не стало. Хмель не брал, накатывала усталость, хотя главное было еще впереди.
     Свадебный поезд свернул на Великий Торг — главную валинскую площадь. Ярко горели факелы. Сотни людей собрались у высокого помоста, украшенного разноцветными лентами и еловыми ветвями. Згур лишь вздохнул, сообразив, кому на этом помосте быть.
     К счастью, обычай «господской» свадьбы помог и здесь. Делать ничего не пришлось, лишь стоять с шапкой в руке да в бессчетный раз кланяться — на этот раз жителям славного города Валина, пришедшим взглянуть на жениха сиятельной Улады. Когда же из слов голосистого глашатая выяснилось, что жениха увидеть не удастся, площадь обиженно взревела, а затем послышались ехидные расспросы. Как тут же пояснил Вашко (Лешко как раз прикладывался к ковшику), на таком сонмище принято привселюдно ругать — «хаять» жениха, но раз уж Велегоста на месте не оказалось, заготовленные шишки достанутся обручнику. Шишек, правда, не кидали, зато «хаяли» от души, в десятки глоток. Згур не без интереса узнал, что нос он имеет кривой, спину — горбатую, а все прочее, под одежой незаметное, и того хуже. Когда «хаялыцики» подустали, Згур, следуя указанию Лешка (Вашко тем временем сменил приятеля у ковшика), вновь поклонился, решив, что и тут дело кончено. И вдруг, в наступившей тишине, кто-то крикнул:
     «Четыре Поля! Четыре Поля!» Крик подхватили, над толпой взлетели шапки, валинцы размахивали руками, кто-то бросился вперед, к самому помосту. Згур решил, что славные валинцы славят Велегоста, но тут же услыхал: «Коростень! Коростень! Третья сотня!» Его узнали. Похоже, в толпе оказалось немало тех, кто вместе с ним выстоял страшную Ночь Солнцеворота. И впервые за долгий бестолковый день Згур ощутил гордость. Это — было. Этого не отнимет у него никто — даже Мара-Смерть.
     В санях, отмахнувшись от предложенного «ковшика», он с облегчением узнал, что путь подходит к концу. Теперь дорога вела во дворец, а там «посажение» и пир, долгий, на всю ночь. Высиживать все застолье Згур (гори огнем все эти обычаи!) не собирался, «посажения» же было не избежать, ибо оно и являлось главным, без чего — и свадьба не свадьба.
     Странно, в этом улебский обряд ничем не отличался от привычного, памятного с детства. Посажение — лавка, обитая медвежьим мехом, на которую жених сажает невесту и садится сам. Вот и все. «Яз, Згур, Навка Месника сэн, поям тя, Улада, дойча Ивора, Иворова сэна, в женки деля Кея Велегоста, сэна Светлаго Кея Воучеймира». Эти слова почему-то запомнились сразу. Озабоченный Лешко, забыв на время о шутках-прибаутках, не преминул напомнить о важности последних слов. Ежели обручник позабудет прибавить «деля», то сам не заметит, как в мужьях окажется. Згур невесело улыбнулся и покачал головой: не спутает. «Деля Кея Велегоста, сэна Светлаго Кея Воучеймира»…
     Возле красного крыльца уже выстроились дедичи и ва-линские мужи. В свете факелов тускло сверкнула сталь. Улебская знать озаботилась надеть латы, словно пришла на бой, а не на свадьбу. В толпе Згур заметил крепких усатых молодцов со стальными крыльями за спиной. Значит, и лехиты здесь. Как это Ивор успел всех пригласить? Или всезнающий Палатин ведал, когда к нему прибудет вестник из Кей-города?
     Згур шагнул на крыльцо, но не тут-то было. Молодцы, словно по команде, заступили путь. Грянул дружный крик. Бородатые и усатые лица грозно хмурились, кто-то хлопал по рукояти сабли, а протолкавшийся вперед молодой лехит в полном доспехе с грохотом упал прямо Згуру под ноги. Крик стал еще пуще. Молодцы повторяли одно и то же слово, причем подступали все ближе, хмурились все грознее. Наконец слегка опешивший Згур расслышал то, что пытались втолковать ему удальцы. «Выйкуп! Выйкуп!» Ну конечно! Какая же свадьба без выкупа!
     «Выйкуп» тут же нашелся. Кто-то из дедичей извлек большой ларец, и в толпу полетели серебряные алеманские шеляги. Послышался хохот, мрачные лица сразу же повеселели, и вскоре проход оказался свободен. Лехит, которому явно было лень вставать, перышком взвился вверх, лишь только увидел ожидавший его золотой перстенек. Згура хлопали по плечу, звали в гости и просили передать жениху, что этот выкуп — еще не выкуп, а вот когда Кей сам за женой пожалует, одним серебром ему не отделаться.
     На пороге Згура встретили трое дородных дедичей в богатых шубах. Он уже собрался поклониться, но Лешко поспешил шепнуть, что кланяться не след, напротив, надлежит грудь выпятить да «вид принять». Оказывается, здесь, на пороге, кланялись уже ему. Згур «принял вид», подождал, пока самый толстый из дедичей завершит длинное приветствие, из которого не понял и половины, после чего можно было входить внутрь.
     Вдоль широкой лестницы стояли дедичи, но уже помоложе, с огрскими саблями наголо. Згур ступил на красный ковер, но внезапно почувствовал чью-то руку на своем плече. Рука была слева, где нес службу Вашко, но, оглянувшись, Згур понял, что не смешливый холоп тому причиной. Высокий широкоплечий кмет с короткой черной бородой приложил палец к губам и указал куда-то вбок, в сторону небольшой полуоткрытой двери.
     Стоявшие вдоль лестницы стали переглядываться, и Згур понял, что это уже не обряд. «Тысячник Ворон», — поспешил сообщить Лешко, и Згур, решившись, шагнул за чернобородым.
     В небольшой комнате было пусто, если не считать широкой лавки, на которой Згур с изумлением увидел сверкающие начищенной сталью кольчуги — лехитские, алеманские, румские — одна другой краше. Он поглядел на тысячника, но Ворон лишь кивнул и коротко бросил:
     «Плащ!»
     Ворон ошибся, вероятно, по давней военной привычке. На обручнике по случаю торжества был, конечно, не плащ, а лисий полушубок с алым подбоем, но спорить Згур не стал и быстро сбросил одежду. За полушубком последовал пояс с раззолоченным огрским кинжалом, затем кафтан — новый, серебряного шитья, слегка жавший под мышками. Чернобородый тысячник вновь кивнул и, взяв с лавки первую кольчугу, начал деловито примерять ее на Згура. Тот наконец начал что-то понимать. Сразу же проснулось любопытство. Едва ли это обряд. Значит, во дворце о чем-то доведались, причем совсем недавно, иначе обрядили бы в кольчугу с утра.
     — Зачем? — не выдержал он, привычно натягивая тяжелую стальную рубаху. В ответ последовало короткое и невозмутимое: «Приказ!» Тысячник тщательно проверил, как сидит кольчуга, поправил воротник и затем велел одеваться. Оставалось надеть все в обратной последовательности и поспешить к дверям, где Лешко с Вашком тут же подхватили «господина обручника» под локти и повели наверх.
     Згур уже знал, что пир состоится в большой гриднице, что в левом крыле. Но вначале следовало попасть в уже знакомую красную горницу, где и должно было быть «по-сажение». Там он увидит Уладу. Згур вздохнул, порадовавшись лишь тому, что скоро все кончится. С пира он твердо решил удрать после третьей или четвертой чаши, когда гостям станет не до жениха.
     У входа в горницу путь вновь заступили. Згур решил, что снова придется откупаться, но внезапно увидел Миле-ну. Жена Ивора стояла в окружении полудюжины богато одетых женщин, держа в руках серебряное блюдо. Набеленное лицо сиятельной Милены было невозмутимым, улыбались лишь ярко накрашенные губы.
     — Бери! — шепнули справа, и Згур вспомнил. На блюде — хлеб да солонка, хлеб надлежит взять, отщипнуть чуток и передать назад. После чего можно идти дальше, но не просто так, а..
     С хлебом было покончено быстро. Згур поклонился, и тут одна из женщин, очень похожая на Милену, поклонилась в ответ и протянула Згуру три колоска.
     — Бери! — послышался шепот слева.
     Згур улыбнулся, протянул руку… и едва не выронил колоски на чисто выскобленный пол. Он узнал ту, что сейчас стояла перед ним. Тогда, летом, они уже встречались — в маленькой комнатке где-то на окраине Валина, и эта женщина плакала, лежа на его плаще, а потом он вручил ей тяжелый мешочек с серебром…
     Надо было идти дальше. Интересно, узнала лазутчица дяди Барсака парня, что утешил ее той ночью? Наверно, узнала, но виду, конечно, не подала. Теперь Згур понял, откуда ей было все известно. Не иначе, родственница сиятельной Милены. И Згуру представилось, как сегодня же ночью эта женщина пишет донесение в Коростень — тайнописью, на тонком шелке…
     Днем раньше красная горница показалась Згуру огромной. Теперь же, когда в ней собралось полно народу, он понял, что ошибся. Невелика горница, полсотни человек — и уже ни стать, ни сесть. Но смотреть на толпу не хотелось. Он уже это видел: горлатые шапки, собольи да лисьи шубы (даром что топлено!), женщины в огрских шапочках с шитьем да бисером. Внезапно вспомнился непримиримый Ярчук. Да, вот они, «бояре»! Странное слово почему-то застряло в памяти…
     Узкий проход вел к уже знакомому креслу. Теперь оно не пустовало. Странно, но в отличие от всех сиятельный Ивор был одет очень скромно. На нем было что-то серое, знакомое. Згур присмотрелся, вздрогнул: военный плащ! Серый плащ, какой носили ополченцы Велги в Великую Войну! Згур вначале не поверил своим глазам, но затем понял. Ивор сын Ивора, Великий Палатин Валинский, надел свой старый, шитый да штопаный плащ для него. А может, и не только для него. Згур еле удержался от усмешки. Конечно, Ивору лестно вспомнить былое. Пусть видят все — Навко, безвестный подкидыш, выдает дочь за сына Светлого. Наверно, он тоже едва сдерживает улыбку, слушая изумленный шепот за спиной. Всесильный Ивор может себе позволить и не такое.
     Уладу он узнал не сразу. Глухое красное платье, легкое, полупрозрачное покрывало, скрывавшее лицо. Згур отвернулся. Говорят, жениху нельзя смотреть на невесту. Он и не станет. Сейчас — Ивор…
     Поклон, еще поклон. Ивор улыбнулся, медленно встал. «Яз, Згур, Навко Месника сэн…» — поспешил прошептать Лешко.
     Слова ложились спокойно и ровно, словно говорил кто-то другой. Да, он, Згур, сын Навко Месника, просит сиятельного Ивора, сына Ивора… «Деля! Деля!» — тревожно просвистел за левым ухом Вашко, и Згур послушно повторил. Да, он просит Уладу в жены для Кея Велегоста, сына Светлого Кея Войчемира, и в том порука его слово и | его честь…Ответ Ивора Згур слушать не стал. Едва ли Палатин в последний миг передумает. Сейчас — главное.
     «Главное» стояло чуть в глубине, слева от кресла наместника. Скамья, самая обычная, широкая, покрытая густой медвежьей шкурой. Все почти так же, как на скромных свадьбах в Коростене, на которых приходилось бывать. Там, правда, шкуру иногда стелили просто на печной лежанке…
     Вашко легко тронул его за плечо, и Згур очнулся. Перед ним стоял Ивор, держа Уладу за руку.
     — Бери! — шепнули справа, но Згур лишь дернул плечом. Теперь уже можно не подсказывать. Он помнит.
     Протянутая рука повисла в воздухе. Улада стояла неподвижно, скрытое под покрывалом лицо глядело куда-то в сторону. Мгновения шли, Згур заметил, как начали переглядываться гости…
     По лицу Палатина промелькнула еле заметная усмешка. Миг — и его широкая ладонь сжала запястье девушки. Згур услышал, как Улада негромко вскрикнула. Палатин вновь улыбнулся, на этот раз уже по-настоящему, и вложил ее ладонь в протянутую руку сына.
     Пальцы Улады были холодны, словно Згур взял за руку мертвеца. Он едва сдержался, чтобы не повернуться, не броситься к выходу. Нет, поздно! Згур сцепил зубы и сделал шаг вперед, к скамье. Улада замешкалась, чуть не упала, какая-то женщина подскочила, поддержала под локти. И вот они у скамьи. Згур медленно повернулся, прикрыл глаза…
     — Яз, Згур, Навко Месника сын…
     В горнице стояла мертвая тишина. На мгновение Згур замешкался, вдохнул поглубже теплый горьковатый воздух…
     — Поям тя, Улада…
     — Прекратить!
     Згур изумленно открыл глаза. Прямо в проходе стоял высокий худой человек в черном, подбитом медвежьим мехом плаще, из-под которого сверкала сполотская бронь.
     — Внимание и повиновение! Именем Светлого Кея Войчемира!
     Згур почувствовал, как дрогнула рука Улады. Он быстро оглянулся — гости, похоже, оцепенели от неожиданности. Ивор… Если он и был удивлен, то виду не подал, только чуть побелел старый шрам на правой щеке.
     — Я тысячник Рух, выполняющий волю Светлого Кея, его рука и голос. Вот его тамга!
     В поднятой руке блеснуло что-то небольшое, горящее ярким золотом. Згур заметил, как переглянулись гости, как словно ветром вымело стражу, заглянувшую в открытую дверь.
     — Внимание и повиновение! Светлый Кей Войчемир, сын Жихослава, владыка Ории, повелевает: свадьбе не быть!
     Внезапно Згуру показалось: это уже было. Свадебный стол, гости, бледная как смерть Улада. Да, было. Только свадьбу играли не в Валине, в маленьком, затерянном в лесах Злочеве, и посреди горницы стоял он сам со взведенным гочтаком в руке.
     По горнице пронесся легкий шум. Пронесся — и стих. Тысячник быстро оглянулся: в горницу, чеканя шаг, входили кметы в тяжелой сполотской броне. На щитах гордо разевал клюв андский сокол. Рух дернул щекой, повернулся к Палатину:
     — Ведомо тебе, Ивор, сын Ивора, что лишь по воле Светлого сын его жену себе взять может. Кею Велегосту, что ныне в Савмате пребывает, таковое дозволение отнюдь не дано было. А посему Светлый повелевает…
     — Здесь мой дом, — голос Ивора звучал негромко и спокойно. — В своей дочери я волен, как и Кей Велегост — в своем слове. Вот обручник его, и обряд почти свершен…
     — Не быть сему! — Рух нахмурился, вновь обернулся. Кметы с соколом на щите подняли копья. — Именем Светлого приказываю расходиться! А ты, парень, — тысячник с усмешкой взглянул на Згура, — ступай себе, пока плетей не отведал!
     Послышался негромкий злой смешок — смеялась Улада. Згур почувствовал, как пересыхает от ненависти горло. Плетей? Эта сполотская сволочь смеет грозить ему, сыну Навко Месника!
     — Иди! Иди! — ухмылка на лице тысячника стала еще шире. — Беги, парень, гнаться не будем!
     Згур поглядел на отца. Губы Палатина беззвучно шевелились, словно всесильный Ивор не решался возразить. Наверно, так оно и было. Уже двадцать лет никто в Ории не смел нарушить волю Светлого. Згур глубоко вздохнул. На каком слове его перебили? «Улада»? Да, кажется…
     — …Дойча Ивора, Иворова сэна, в женки… Рух взмахнул рукой. Тяжелый дротик ударил Згура в грудь, сбив с ног и отбросив назад, прямо на мягкий медвежий мех. Рука вцепилась в край скамьи. Удалось усидеть, не упасть. Краем глаза Згур заметил рядом Уладу. Наверно, оступившись, он потянул девушку с собой.
     Кольчуга спасла, но боль на миг стала невыносимой. Згур закусил губу, вздохнул. Как там дальше? «Деля»?
     — …Деля Кея Велегоста, сэна Светлаго Кея Воучейми-ра, и у тому богов и прэдков благословия пройшу…
     Последние слова Згур выговорил с трудом — боль в груди билась толчками, мешая дышать. Наконец он открыл глаза. Все! Он и Улада на медвежьей шкуре, слова сказаны…
     — Убейте! — вновь прокричал тысячник. Один из кметов поднял копье…
     — Назад!
     Ивор выхватил висевший при бедре короткий меч. В неровном свете масляных ламп тускло сверкнула сталь.
     — Мои улебы! Сюда! Валин!
     — Валин! Валин!
     Крик всколыхнул людей. Между Згуром и сполотами выросла живая стена. Кметов окружили, кто-то навалился на ближайшего, вырывая из рук копье.
     — Прочь, улебские собаки! — Рух отбросил в сторону тянущиеся к нему руки. — С тобой, Ивор, сын Ивора, с этого часа буду говорить не я, а войско Ории. А ты, — его рука протянулась к Згуру, — наглый сопляк, посмевший презреть волю Светлого, тебя я объявляю вне закона и обычая. Отныне каждый, кто верен Светлому, обязан убить тебя, как бешеного щенка! И да не найдешь ты ни земли, ни воды от Харпийских гор до Итля!
     Згур знал, что означали эти слова. Но страха не было. Боль мешала ответить, и он лишь улыбнулся врагу — широко, весело, как улыбались его друзья, умирая на истоптанном грязном снегу Четырех Полей.
     Улебы угрожающе зашумели, сверкнули обнаженные мечи.
     — Не убивать! — Ивор расправил плечи. — Забрать оружие и выгнать вон! Славьте молодых, мужи улебские! На мгновение настала тишина, но вот прозвучало громкое: «Здравье! Здравье! — откликнулись десятки голосов. — Здравье на сто лят! Щастя Кею Велегосту та Уладе Иворовой!
     Згур вновь прикрыл глаза. «Приказ выполнен» — когда-то он часто повторял эти слова. Только теперь этот приказ был его собственный. Но легче не стало. Кому это было нужно? Ему? Уладе? Велегосту? Перед глазами встало страшное изуродованное лицо, и Згур невольно вздохнул. Он не мог отказать тому, кто вел их в бой на Четырех Полях. И он сделал. Но, Мать Болот, как тяжело!
     Внезапно ему показалось, что разом погасли все светильники. Тьма навалилась, закружила, Згур протянул руки, пытаясь не упасть. Последнее, что он слышал, был испуганный крик Уладьг: «Скорее! Скорее!»…
     Голоса доносились глухо, словно издалека, хоть Згур и понимал, что люди совсем рядом. Кажется, он лежит. Рубашка расстегнута, на груди что-то холодное, мокрое…
     — …Ничего страшного, сиятельный. Смею заметить, ребра целы, это ушиб, просто ушиб. Если бы удар не пришелся прямо против сердца…
     — Хорошо, — голос Ивора звучал тихо, еле слышно. — Делай что надо! А ты уходи. Гости ждут!
     Кажется, Палатин разговаривает со знахарем. Да, все верно, дротик клюнул как раз в сердце, и если бы не кольчуга и не стальная пластинка на ней… Но кому Ивор велит уходить? Неужели Уладе?
     — Храбрый мальчик! — Згур с удивлением узнал голос Милены. — Зачем ты прятал его от меня, Ивор?
     — Ты не понимаешь…
     — Да, правда. Я никогда не понимала тебя, Палатин. Жаль, что ты приносишь людям только зло — даже когда хочешь добра…
     Вновь тишина, легкий шорох совсем рядом, затем что-то мягкое ткнулось в лицо. В ноздри ударил резкий колючий запах, стало трудно дышать. Згур закашлялся и открыл глаза.
     — Лежи, лежи, — Ивор сидел рядом, слегка сгорбившись, неяркий свет факела прорезал незаметные прежде морщины на сразу постаревшем лице. — Придешь в себя,
     тогда и бегать станешь!
     Он усмехнулся, и Згур улыбнулся в ответ, но улыбка тут же погасла. Он не дома. И радоваться нечему.
     Откуда-то сбоку вынырнул седой сгорбленный старикашка с пучком пахучей травы в руках, но Ивор повелительно махнул широкой ладонью, и знахарь исчез, оставив после себя острый лесной дух.
     — Отдыхай! — Ивор медленно поднялся, по лицу вновь промелькнула улыбка. — Ну и наломали же мы с тобой дров, Згур! Ладно, пока отдыхай, завтра с утра тебе уезжать…
     — В Коростень? — Згур удивился, а затем почувствовал горькую обиду. Не то чтобы он хотел надолго остаться в Валине, но все-таки! «Надобен будешь, кликнут». Выходит, кликнули, теперь «кыш» говорят…
     — Куда? В какой Коростень? — Палатин замер у двери, обернулся. — Згур! Очнись! Ты вне закона! Тебе нужно бежать немедленно, и даже не к лехитам, не к румам — там достанут. У Челеди руки длинные.
     — Бежать?!
     Об этом он еще не думал — некогда было. Только сейчас Згур начал понимать. «Ни огня, ни воды». Бездомный бродяга, последний нищий не поделится с ним куском хлеба. Всякий Кеев подданный — от Харпийских гор до Денора — не только может — обязан убить сотника Згура! Нет, теперь уже бывшего сотника! За него не заступится даже Велга…
     Згур с трудом встал, потер ноющую грудь. Рядом, возле низкого ложа, он заметил свой праздничный кафтан с рваной дырой на груди. Да, повезло! Значит, бежать? Сполот назвал его бешеным щенком. Теперь щенку надо уносить ноги…
     — Нет, мне надо вернуться. Если Велга скажет, поеду в Савмат. Я — альбир Кеевой Гривны, пусть меня судит Светлый!
     —Нет!
     Палатин вздохнул, покачал головой:
     — Тебя просто убьют, Згур, мальчик! Светлого сейчас в Савмате нет, он на полдне, ведет переговоры с румами. А в Кей-городе тебя ждет Челеди. Никто судить тебя не станет, зарежут где-нибудь в подвале и выкинут волкам. А потом мне придется глядеть в глаза Алане…
     Згур молчал, не зная, что ответить. Да, наверно, так и будет. Но бежать? Куда? Что делать на чужбине?
     — Поговорим завтра. — Палатин осторожно дотронулся до черного пятна на груди сына: — Болит? Хорошо еще, меня Кобник предупредил. Мышь ему с левой стороны пробежала. А не ошибся!
     Кобник? Згур только плечами пожал. Ко всему еще и какой-то кобник!
     Во сне он увидел реку. Серая, тронутая рябью вода окружала его со всех сторон, заливала рот, захлестывала ноздри. Згур был на самой стремнине, течение несло его вперед, переворачивало, а он не мог даже двинуть рукой. Згур невольно удивился — плавал он прекрасно, лучше всех мальчишек в Буселе. Подумаешь, река! Но вода уже достигала глаз, стало трудно дышать, и он понял, что до берега, далекого, похожего на узкую желтую полоску, не добраться.
     Згур не испугался — он понимал, что спит, удивление лишь выросло. Почему он не может двинуть рукой? Может, он уже мертв и его труп несет стремнина? Но мертвые не тонут, не захлебываются в холодной мутноватой воде, не видят далекий песчаный откос, над которым недвижно парят черные чайки. Нет, он жив, с ним все в порядке, это с водой что-то не так! Река какая-то неправильная!..
     Згур собрался с силами, на мгновение сумев приподняться над водой. Кажется, Денор. Наверно, Савмат где-то рядом, такие откосы он видел, когда был в Кеевом городе пару лет назад. Но почему он не может плыть? Почему так болит грудь?
     И вдруг он понял — вода! Она стала другой, не держала, тянула вниз. Резкий дух бил в ноздри, острый, когтями скребущий по горлу, как то снадобье, которым пользовал его знахарь. Потом он заметил дым — легкий дымок, клубящийся на серой рябью. Нет, не дым — пар, как будто вода вот-вот закипит. Но река оставалась холодной, ледяная стужа сковала все тело…
     И тут он увидел огонек. Маленький, еле приметный, он плясал над волнами. Згур попытался вздохнуть и почувствовал, как рот заливает горечью. Нет, это не вода! Вода не бывает такой горькой! Вода не может гореть!
     Огонек рос, крепчал, наливался силой, и вот пламя уже окружило его со всех сторон. Огонь был холодный, но он жег, вгрызался в кожу. Згур отчаянно рванулся, поднял голову — и вздрогнул. Река горела — вся, от берега до берега, синевато-алое пламя ходило волнами, испуганные чайки улетали прочь, одна из птиц замешкалась и огненным клубком рухнула в горящую пучину…
     Згур закрыл глаза. Бороться не было сил. Он не мог даже приказать себе проснуться, чтобы вынырнуть из огненного моря. Затрещали волосы на голове, боль впилась в глаза. Згур закричал, и внезапно ему почудилось, что все это даже не сон — мара. Сгинуло пламя, исчез далекий берег. Вода стала ровной, черной, и впереди мертвым блеском сверкнули острые грани льда. Глаза оставались закрыты, но он видел. Река, Черная Река, куда уходили души, скрываясь за ослепительно белыми льдинами. Згур видел это. Тогда, стоя на берегу, он еще успел подумать: что чувствуют те, кто входит в Реку, в которую можно вступить только один раз? Значит, это и есть Смерть?
     Згур проснулся поздно, когда неяркое зимнее солнце уже било в слюдяное окошко. Странно, но он чувствовал себя почти бодрым. Ночной кошмар забылся, оставив лишь легкое недоумение. Кажется, он видел дурной сон. Но мало ли что приснится! Не всякий сон посылают боги!
     Грудь по-прежнему ныла, но боль вполне можно было терпеть. Згур потер черный синяк, расползавшийся по коже, и вздохнул. Вот и справил ты свадебку, бывший сотник Згур! Но почему бывший? Мало ли, что сказал этот сполот!
     Згур быстро оделся, плеснул в лицо ледяной водой и долго обтирался твердым льняным полотенцем. Да, Ивор прав, он должен уехать. Но, конечно, не на неведомую чужбину. Он — воин Велги. Если Правительница прикажет, он поедет в Савмат. И пусть его судит Светлый! Говорят, Кей Войчемир не худший из тех, кто правил Орией!
     У дверей стояла стража — полдюжины кметов во главе с суровым пышноусым десятником. Згур ничуть не удивился — подобного следовало ожидать. Интересно, о ком больше беспокоится Ивор? О нем — или все-таки о себе?
     Выдать обручника дочери на расправу — хуже проигранной битвы. А ведь схватка только начинается…
     Пышноусый кмет не стал спорить и тут же согласился проводить «господина сотника» к Палатину. Проходя мимо лестницы, ведущей на первый этаж, Згур услыхал гул десятков голосов, доносившийся снизу. Он было удивился, но потом понял — пир! Наверно, пировали всю ночь и будут гулять дальше, как и положено на таких свадьбах. Интересно, там ли Улада? Наверно, нет, по обычаю жена без мужа на пирах не сидит. Хотя кто их знает, «бояр»!
     Палатин был не один. В небольшой горнице, у дверей которой застыла вооруженная стража, Згура встретил невысокий лысоватый человечек в нелепо сидевшей на нем богатой ферязи. Человечек быстро поклонился, моргнул близорукими глазами и отошел к столу, на котором была разложена огромная мала. Сам Ивор стоял у окна, глядя на раскинувшуюся внизу площадь.
     — Чолом! Я хотел… — начал было Згур, но Палатин, не оборачиваясь, махнул рукой, коротко бросив: «Садись!» Згур не стал спорить, решив подождать. Похоже, Ивор занят. Ничего, освободится.
     Сутулый человечек закивал, шагнул к столу, длинный худой палец ткнулся в бересту мапы.
     — Опасность для Рум-города не так велика. Мятежников много, но у них нет стенобитных орудий…
     Згуру показалось, что он ослышался. О чем разговор? Рум-город, какие-то мятежники…
     — …Насколько можно судить, Катакит слабый полководец. Думаю, он простоит возле Рум-города еще пару недель, но потом ему придется отступить. Местность разорена, ему не хватит припасов…
     — Значит, — нетерпеливо бросил Ивор, — Кей-Сар не снимет войска с нашего берега?
     Человечек потоптался у мапы, взъерошил редкие волосы, вздохнул:
     — Снимет! Снимет, господин Ивор! Когда столица в осаде, любой правитель трижды перестрахуется…
     — А Войчемир?
     Человечек вновь начал терзать остатки своей шевелюры, что явно помогало ему думать. Згур наконец начал понимать. У румов мятеж, какой-то Катакит осаждает столицу, и Палатину очень интересно, что сделает Светлый,
     когда румы уведут войска с низовьев Денора. Вот почему Кей Войчемир уехал на полдень!
     — Будет ждать, — наконец рассудил близорукий. — Господин Ивор должен понимать, что, когда у тебя на границе начинаются перемещения войск, всегда лучше быть наготове. Светлый может решить, что это какая-нибудь хитрость. Тем более сейчас, когда хэйкан умер, и Кей Сварг собирает войско на левом берегу. Думаю, еще месяц сполоты будут у Страж-города.
     — Хорошо, Кошик! — Ивор улыбнулся и кивнул Згуру: — Вот, знакомься! Потом продолжим.
     Згур изумленно поглядел на странного человечка. Кошик! Великий Кошик Румиец!
     Руки сами легли на бедра, щелкнули каблуки.
     — Чолом, тысячник! Сотник Згур, Учельня Вейскова, третья учебная сотня!..
     Кошик моргнул, затем неуверенно улыбнулся:
     — Чолом, Згур! Ты, наверно, к отцу? Может, я мешаю? Згур помотал головой. Его даже не удивило, что Кошик знает, кем он приходится Ивору. Кошик Румиец, наверно, знает все на свете.
     — А теперь, Кошик, — Палатин подошел к мапе, прищелкнул пальцами, — расскажи-ка нам, начнется ли из-за этого нахального юнца война?
     Згур даже не обиделся на «юнца». Все стало ясно. Вот почему Палатин не с гостями! Большая игра «Смерть Царя» началась, и надо продумать очередной ход.
     — Война? — Кошик вновь почесал затылок. — Война не начнется, господин Ивор. Но… Человечек замялся, вздохнул.
     — Тут важен повод. Одно дело, господин Ивор заступится за своего зятя и потребует пересмотреть вопрос о передаче престола. Господин Ивор — Великий Палатин, он имеет право…
     — А совсем другое — защищать храброго дурака, осмелившегося не выполнить волю Светлого, — спокойно кивнул Ивор. — Вот так, Згур. Ссориться из-за тебя со Светлым я не стану. Ясно?
     Згур усмехнулся:
     — Яснее некуда, сиятельный! Я избавлю тебя от хлопот…
     — Нет! Нет! — Кошик вскочил, замахал руками. — Господин Згур не может ехать в Савмат! Даже если забыть, что господин Згур — сын господина Ивора, это невозможно! Это будет выглядеть как выдача! Господин Ивор, так сказать, потеряет лицо! Пусть господин Згур уедет — на год, на два, и как можно скорее. Тогда господин Ивор сможет дать клятву Светлому, что господина Згура нет в Валине…
     Згур отвернулся. Великий Кошик с его «господином Ивором» и «господином Згуром» успел быстро надоесть.
     — К сожалению, господин Згур не может поехать и в Коростень, иначе Правительница Велга окажется перед таким же выбором. Это нам совершенно ни к чему! Сейчас нужно собирать силы. Смею заметить, господин Ивор, момент сейчас очень удобный, огры выбирают хэйкана, а мы можем потребовать созыва Сабора. Сто лет назад при Кее Горае Длинноруком Сабор уже собирали и как раз по вопросу о наследовании. Правда, нельзя забывать и о сиятельной Танэле. Если то, что говорят о ней — правда… Пусть даже и не вся правда…
     Палатин кашлянул, и Кошик, явно смутившись, замолк. Кажется, такие разговоры не предназначались для посторонних ушей. Згур даже не удивился. Выходит, и тут, в Валине, побаиваются Кейну-чаклунью?
     Кошик вновь кашлянул и заговорил о каких-то давних обычаях, но Згур не стал слушать. Почему-то вспомнилось, как он сам учился ходить деревянными фигурками. Наставники в Учельне считали, что «Смерть Царя» помогает овладеть хитрым искусством войны: всадники направо, пехота — вперед. Но Згуру игра не пошла. Все время казалось, что он посылает на смерть живых людей, и не за родину, как бывает на настоящей войне, а ради собственной прихоти. Пусть всемогущий Палатин и всезнающий Кошик играют без него!
     — Пойду! — Згур усмехнулся, кивнул на мапу. — До Савмата далеко.
     Палатин и Кошик переглянулись. Ивор покачал головой:
     — Пойдешь? Да кто же тебя отпустит, сынок?
     В подземелье было сыро и холодно, что, конечно же, не удивляло. Не удивляла и стража — дюжина крепких хлопцев при полном вооружении. И то, что отобрали оружие, казалось вполне в порядке вещей. Но вот остальное сбивало с толку. Згура привели в уже знакомый подвал, усадили на колченогую скамью у входа и оставили сидеть, причем стража не уходила и запирать его вроде не собирались. Чего-то ждут? Наверно. Не кузнеца ли с жаровней или плотника с колодками?
     Згур оглядел невеселое убранство подземелья, гнилую солому, железные крюки в стенах и брезгливо поморщился. Наверху, в большой горнице, продолжается пир, где-то там Улада, гости поднимают кубки да братины за здоровье молодых. Все это казалось чем-то далеким, уже не имевшим к нему никакого отношения. Наверно, его оставят здесь. Светлому Ивор скажет, что мятежный сотник куда-то пропал, а если Велегост все-таки победит, то Згура ему предъявят — в целости и сохранности, разве что слегка отощавшего на здешних харчах. А если Войчемир потребует от Ивора клятвы, что Згура нет в Валине? Сможет ли Палатин солгать пред ликом Матери Болот?
     По ступеням простучали шаги. Еще один кмет, по всему видать старший, подозвал двоих, что-то прошептал. Те, кивнув, направились куда-то в темноту. Згур проводил их взглядом, пожал плечами. Не ему ли место готовят?
     Внезапно из глубины подвала послышался шум. Что-то упало, раздался сдавленный крик. Еще трое кметов бросились туда, шум приблизился, стал сильнее, в сыром воздухе повисла густая ругань. Наконец в проходе появились стражники, волочившие что-то, слегка напоминавшее человека.
     Згур чуть не присвистнул от удивления. «Чугастр»! Его-то за что?
     Колодки и цепи не смирили Ярчука. Спутанные волосы торчали во все стороны, в бороде запеклась кровь, от старой домотканой рубахи уцелели лишь клочья, но взгляд оставался прежним — непримиримым, полным злого отчаяния. Четверо стражников с трудом справлялись с рассвирепевшей «вольной людью». Пятый, с трудом переступая непослушными ногами, плелся сзади.
     Венета выволокли к двери и бросили на холодный глиняный пол. Ярчук зарычал и в тот же миг один из кметов с воплем отскочил в сторону — пленник, воспользовавшись удачным мгновением, вцепился в его ногу зубами, прокусив прочную ткань.
     — Хорош!
     От неожиданности Згур вздрогнул и резко обернулся. В дверях стоял Ивор.
     — Этот? — Рука в плотной перчатке указывала на буйного венета. Услыхав нестройный хор, извещавший Палатина, что «этот и есть», Ивор быстро кивнул и подошел к Згуру.
     — Завтра на рассвете ты уезжаешь. Тебя проводят до полуденной границы. Уедешь подальше, вернешься через год. С Аланой я повидаюсь и все объясню. Согласен?
     Згур медленно покачал головой.
     — Я напишу Велге. Ты не будешь считаться беглецом…
     —Нет.
     Лицо Ивора дернулось, тонкие губы побелели.
     — Ты мне не нужен здесь. Ни живой, ни мертвый. Если бы не Алана, я бы знал, как от тебя избавиться!
     — Не сомневаюсь, сиятельный! — Згуру внезапно стало весело. — Граница велика. Вышлешь на полдень, вернусь с заката.
     — Так, значит…
     Палатин помолчал, затем, словно забыв о сыне, резко повернулся к Ярчуку.
     — Этого сюда! Снять колодки!
     Кметы с опаской приблизились к венету. Тот угрожающе заворчал, но на этот раз обошлось без драки. Вскоре пленник уже стоял перед Ивором, потирая затекшие руки.
     — Так говоришь, свободный человек? — в голосе Ивора звенело легкое презрение.
     — Я — вольна людь! — угрюмо пробормотал венет, расправляя широкие костистые плечи. — Ярчук я, роду Бешеной Ласки. Мы, венеты, вольны суть!
     — Вольный, значит? Тебя же, как холопа, продали? Взгляд пленника налился злобой.
     — Бояре! Злы бояре опоили, связали да на торг повели! Не по сердцу я им! Я — людь вольна, за волю кого хошь убью!
     — Отменно!
     Снятая перчатка легко хлестнула по рукаву. Палатин улыбнулся.
     — Говорят, драться умеешь? Или врут? Ярчук недоверчиво покосился на Палатина, двинул плечами:
     — А ты проверь, боярин!
     Перчатка вновь хлестнула по рукаву.
     — Трое! Без мечей. Но — не калечить!
     Кметы явно не спешили выполнить приказ. Наконец, под строгим взглядом старшего, трое отложили в сторону — оружие и без особого рвения подступили к пленнику. Згур встал, заранее желая победы венету. Пусть он и лесное чудище, но все-таки трое на одного…
     Первый кмет рухнул сразу — молниеносный удар в незащищенное кольчугой горло отбросил его к стене. Другой размахнулся — и с криком упал, вцепившись в коленку. Что случилось с третьим, Згур так и не понял, но смотреть на растянувшегося на полу парня было неприятно.
     — Отменно, — голос Ивора звучал равнодушно, словно такое доводилось видеть десять раз на дню. — Мечом можешь?
     Пленник угрюмо кивнул и медленно, словно нехотя, коснулся поясницы. Згур понял — венет еле сдерживается, чтобы не зайтись стоном.
     — Пошли на двор!
     На земле лежал свежий, только что выпавший снежок. | Згур невольно зажмурился — полчаса в подземелье не прошли даром. Между тем один из кметов вручил пленнику меч. Ярчук недоверчиво покрутил его в руках, что-то «буркнул под нос и вопросительно взглянул на Палатина.
     — Двое! — распорядился тот. — До первой крови!
     На этот раз кметы держались посмелее. Драка — дракой, меч же дело совсем иное, благородное. Двое парней переглянулись и не спеша, вразвалочку начали подступать к пленнику. Ярчук даже не смотрел на них, уставившись куда-то в землю. Згур едва сдержался и не крикнул венету, чтобы становился в стойку. В Валине рубиться умели — это он знал…
     Первый удар он пропустил. Меч пленника взметнулся настолько быстро, что его не увидел не только Згур, но и тот, кому удар предназначался. Короткий крик — и стражник отскочил в сторону, сжимая рассеченную кисть. Выбитый из руки меч сиротливо лежал на снегу.
     Сталь вновь ударила о сталь. Второй кмет оказался по-опытнее, но вскоре и он завопил от боли. Удар пришелся по правому плечу. Кольчуга защитила, но рука повисла плетью. Стражник перехватил меч в левую, но сумел лишь
     размахнуться. Короткий, почти незаметный выпад, удар — второй меч упал рядом с первым.Згур невольно охнул. Его учили драться. Этих кметов — тоже. Все они служат не первый год, и тут какой-то дикарь..
     — А теперь со мной!
     Ивор сбросил на землю теплый плащ, отстегнул пояс. Солнце блеснуло на лезвии франкского меча.
     — Зашибу, боярин! — хмуро проговорил Ярчук, но Палатин лишь нетерпеливо махнул рукой.
     Во двор уже выбегали кметы с длинными копьями, выскочил какой-то очумелый дедич в незастегнутой беличьей шубе, появился толстячок управитель. Венет с угрюмой усмешкой окинул взглядом собравшихся и повернулся к Ивору:
     — Изволь!
     Внезапно он пошатнулся, рука, сжимавшая меч, безвольно опустилась вниз. Болезнь оказалась сильнее. Из груди вырвался стон, венет согнулся, с трудом удерживаясь на ногах, рука схватила горсть холодного снега. Когда Ярчук, с трудом переводя дыхание, смог выпрямиться, лицо его казалось даже не серым — зеленым.
     Ивор спокойно ждал, не сводя глаз с пленника. Наконец, когда тот вновь поднял меч, медленно шагнул вперед. Во дворе стало тихо, только издали, из глубины дворца, доносился нестройный шум — свадебный пир продолжался.
     Первым ударил Ярчук. Удар оказался настолько быстрым, что Згур еле успел заметить, как дрогнула рука венета, и клинок змеей рванулся вперед. Ивор, чуть шевельнув кистью, легко отбил удар и напал сам — почти столь же быстро. Зазвенела сталь. Ярчук, уклонившись от нацеленного в плечо клинка, отпрыгнул в сторону.
     На мгновение показалось, что схватка закончена. Противники не двигались. Ивор опустил меч, обернулся, нашел глазами Згура. Ярчук тоже смотрел в сторону, словно бой стал ему неинтересен. Но вот его тело чуть заметно дрогнуло. Венет пригнулся, повел плечами и дикой кошкой бросился на врага.
     Несколько мгновений трудно было даже понять, что происходит. Клинки звенели, противники то сходились совсем близко, то вновь отбегали в сторону. Люди, заполнившие двор, застыли с открытыми ртами, стража опустила копья, дедич в беличьей шубе отступил назад, поскользнулся и мягко сел в снег. Згур лишь головой покачал — такого боя видеть еще не доводилось.
     Теперь Ивор наступал, тесня Ярчука ко входу в подвал. Меч Палатина словно ожил, выискивая слабые места в защите венета, но удары не достигали цели, Ярчук уворачивался, отпрыгивал — и бил сам. Згуру начало казаться, что «дикун» долго не выдержит. Похоже, Палатин догадывался, насколько его противник болен. А такого темпа не выдержит и здоровый.
     Наконец лопатки Ярчука коснулись стены. Отступать было некуда. Меч Ивора взметнулся вверх, чтобы обрушиться прямо на голову врага, и тут венет, чуть пригнувшись, быстро перехватил рукоять левой рукой. Палатин отпрянул, спасаясь от прямого колющего, но не успел. По двору пронесся негромкий вздох — на правом плече Ивора расплывалось темное пятно. Ярчук легко отбил ответный удар, пригнулся, упал, откатился в сторону, легко вскочил ; на ноги… и опустил меч. — Доволен ли, боярин?
     В его негромком голосе не слышалось торжества — только усталость. Наверно, лишь сам венет знал, чего сточил ему этот бой.
     Ивор поморщился, рука скользнула по раненому плечу.
     — Доволен.
     Подозвав к себе одного из кметов, он отдал меч, наки-? нул плащ, оглянулся:
     — Згур, сюда!
     Ярчук даже не взглянул на своего знакомца. Венет Усмотрел на Ивора — настороженно, недоверчиво, явно не веря незнакомому «боярину».
     — Ты прав, — Палатин вновь коснулся раны, криво усмехнулся. — Дерется он неплохо. Как зовут, напомни.
     — Ярчук, — подсказал Згур. — Он венет…
     — Ну что ж, пошли, Ярчук!
     Они вновь оказались в знакомой горнице. Правда, ни Кошика, ни мапы на столе здесь уже не было, зато появился поднос с двумя серебряными кубками и высокогорлый кувшин. Пока прибежавший знахарь наскоро перевязывал рану Ивора, Ярчук, отказавшись садиться, угрюмо переступал с ноги на ногу, глядя куда-то вниз, на покрытый ковром пол. Згур наполнил кубки (в кувшине оказалось алеманское), кивнул венету, но тот даже не соизволил отозваться.
     Наконец знахарь был отослан. Ивор быстро подошел к столу, отхлебнул из кубка.
     — Хорошо дерешься, дикарь! Но это еще не значит, что я должен отпустить тебя на волю.
     — Я вольна людь, — буркнул венет. — Злы бояре опоили…
     Палатин нетерпеливо дернул щекой.
     — Я заплатил за тебя много серебра, Ярчук! Ты сможешь мне его вернуть?
     Голос Ивора звучал странно. Згур уже понял — дело не в серебре. Палатин что-то задумал, все это не зря… -
     — Отслужу, — мрачно ответствовал «чугастр». — Дай службу, боярин! Ивор улыбнулся:
     — И чего ты умеешь, Ярчук? Людей резать?
     — Я не убивец, боярин! Добру людь убивать — грех великий!
     Ярчук был явно обижен, Ивор же — удивлен.
     — Грех? Чем же ты занимался?
     Широкие плечи венета приподнялись, затем вновь опустились.
     — Всяким. Лес валил, уголь жег, добрую людь охоронял. Отпусти, боярин! Богов за тебя молить буду! Все одно — сбегу. А не сбегу — помру, да холопом не буду!
     Ивор долго молчал, затем поглядел на мрачного «дику-на», усмехнулся:
     — Я знал одного холопа. Его звали Навко. Он тоже хотел стать свободным… Я отпущу тебя, Ярчук. Дам одежду, оружие, серебро. Можешь возвращаться домой. Доволен?
     Згур заметил, как дрогнули плечи венета. Ярчук глубоко вздохнул, покачал головой:
     — Мягко стелешь, боярин. Видать, нужон я тебе!
     — Верно! — Ивор шагнул ближе, заговорил негромко, быстро: — Говоришь, телохранителем был? Это хорошо!..
     — Кем? — «чугастр» явно удивился. — Этим не приходилось, боярин. Я людь охоронял. Повадятся в какую деревню злодеи — станичники али мытари кнесовы, — так я их, супостатов, к ногтю!
     — Так ведь людь убивать — грех! — не выдержал Згур.
     — Так то добру грешно! — снисходительно пояснил венет. — А какую и боги велели…
     — Ладно! — резко перебил Палатин. — Мне нужно, чтобы ты охранял одного человека. Так охранял, чтобы и волос с его головы не упал! И днем, и ночью, и даже во сне!
     Згур начинал понимать. Вот оно что! А ему начало казаться, что бывший холоп Навко просто пожалел бедолагу венета!
     — Этому человеку грозит большая опасность. Очень большая! Он должен немедленно уехать — все равно куда. Пусть он едет с тобой. Ты будешь беречь его год… Нет, два года! И эти два года он не должен возвращаться сюда! Ты станешь его тенью, его близнецом — но он не должен вернуться и не должен погибнуть! Понял ли?
     Згур замер, ожидая ответа. Что скажет Ярчук? Неужели согласится? Своя свобода в обмен на чужую неволю…
     — О нем ли говоришь, боярин? — венет кивнул на Згура, на изуродованном лице промелькнула усмешка. — Такого устеречь трудно. Быстрой он — вроде тебя…
     «Дикун» оказался неглуп. Кажется, он все понял, и Згур : облегченно вздохнул. Нет, не согласится! Ивор кивнул, положил ладонь на плечо сына:
     — Быстрой? Верно. Вначале ему будет очень хотеться назад. Но это пройдет, обещаю. Твое дело — его беречь. Ну так что, согласен?
     Ярчук задумался, рука огладила нечесаную бороду.
     — Ин ладно, боярин! Будь по-твоему! Устерегу! Згур сцепил зубы. Значит, так? «Вольна людь» согласна стать сторожевым псом! А он еще сочувствовал «чугастру»!
     — Ты говорил о холопе Навко, сиятельный? Я тоже слыхал о нем. Слушай, Ярчук, это интересная история. Навко очень хотел свободы и поэтому пошел служить к одному… боярину. Он очень хорошо служил, этот Навко. Убивал, предавал, казнил. И теперь он сам боярин — богатый, знатный, у него много холопов. Хорошо, правда?
     Ярчук молчал. Згур бросил быстрый взгляд на Палатина, но Ивор смотрел куда-то в сторону.
     — Не гневись, молодой боярин, — наконец вздохнул
     венет. — Я — вольна людь. Не можно мне робом быть. Не обессудь! Ждут меня, должен я вернуться…Згур пожал плечами — все стало на свои места. Свобода стоит дорого. Этот дикарь согласен заплатить за нее чужой неволей. Пусть! Теперь Згур знал цену своей свободы. Зря венет надеется его «устеречь»!
     …Тени надвинулись, склонились низко, черные, уродливые, от них веяло холодом и промозглой могильной сыростью. Голоса звучали глухо, еле слышно.
     — Нельзя волю людскую ломать, человек себя потеряет, себя забудет, чужое хотение сердце гложет, печень гложет, с ума сводит. Помнишь ли, как нитку заговоренную, Извиром притоптанную, тебе дал? Хорошо ли было?
     — Помню. Но все равно — сделай!
     Это был не сон, а если и сон, то какой-то странный. Страха не было — только недоумение. Прошлый раз ему снилась горящая река. Теперь же… Эти двое сидят у его ложа, в комнате горит светильник, его глаза раскрыты, но ничего не видать, только тени. Может, он болен? После ужина Згур почувствовал слабость и еще подумал, что вино имело какой-то странный привкус…
     — Трудно это, господин Ивор! Заговор — словно цепи, слабый покорится, нести их будет, сильный же бороться начнет, или сбросит, или погибнет…
     Згур попытался шевельнуться, но тело словно исчезло. Ивор! Значит, не сон? В вино что-то подмешали, и теперь эти двое пришли сюда… Кто же с Ивором? Кошик? Нет, голос совсем другой, хотя и знакомый…
     — Придумай что-нибудь, Лантах! Ты ведь кобник, ты умеешь!
     — Придумать легко, сделать трудно. Человек Родом-Соколом свободным сотворен, даже Извир эту свободу не трогает, стороной обходит…
     Внезапно Згур вспомнил. Лантах-кобник! Ивор как-то обмолвился о нем. Ну конечно! Старик на торге! Серебряный браслет, способный связать души! Згур вновь попытался привстать, двинуть рукой — тщетно. Что же они задумали?
     — Не связывать душу надобно, господин Ивор, напротив! Душу свободной сделать должно, вольной сделать, от пут освободить. С малых лет душа людская к дому привязана, к родичам да знакомым, к земле родной. Крепко привязана, да узелки развязать можно, а какие нельзя — то разрезать. Поболит, поболит — и затянется. И тогда душа вольной станет, и человек вольным станет…
     — Погоди! — голос Ивора стал громче, отчетливей. — Он что, ничего не будет помнить?
     Згур затаил дыхание. Значит, Палатин привел проклятого чаклуна, чтобы заставить его все забыть! Родную землю, Бусел, маму? Но ведь этого не может быть! Или может? Если бы он мог хотя бы пошевелиться!
     — Помнить будет, да не как свое, а словно чужое. Положу печать на сердце его, печать крепкую, верную. Запечатаю сердце от тоски по тому, что было, и по тому, что будет. И тогда любовь уйдет, без любви же родная земля чужой станет. А вольный человек с душой вольной о себе думать будет, ведь себя человек разлюбить не сможет, так богами поставлено, богами заведено…
     Если бы он мог, Згур рассмеялся бы, слушая этот бред. Чтобы родная земля стала чужой? Нет, его сначала нужно убить! Не выйдет, чаклун, не поможет твоя ворожба!
     — Хорошо! — голос Ивора прозвучал тихо, еле различимо. — Пусть так! Делай!
     Тени исчезли, темнота внезапно стала тяжелой, словно могильная земля, и Згур почувствовал, что проваливается в глухую бездну, откуда нет пути, нет выхода. Он попытался закричать, но губы не двигались, не слушалось тело. На миг показалось, что сердце вот-вот остановится. Тягучая, цепкая боль захлестнула, сковала смертной тоской. В глаза ударил ослепительный свет…
     …Згур крикнул, дернулся — и открыл глаза. В комнате было пусто, в углу догорал забытый светильник, а в слюдяное окошко нехотя сочился неяркий утренний свет. Он глубоко вздохнул, провел рукой по ноющей груди и рассмеялся. Все-таки сон! Как хорошо, что он кончился! Згур потянулся, вскочил, плеснул в лицо холодной водой и вновь засмеялся. Привидится же такая чушь! Забыть родную землю, родной дом! Да собери Ивор всех чаклунов 0рии, такому не бывать! Но почему ему приснился кобник? За эти месяцы Згур ни разу не вспомнил о старике.
     Конские копыта нетерпеливо били по свежему снегу, оставляя четкие отпечатки изогнутых подков. Згур начал считать всадников и сбился, дойдя до двадцати двух. Всего же не меньше трех десятков, да еще при полной броне, да с тысячником Вороном во главе! Велика честь для простого сотника! Прямо не стража — свита!
     На заднем дворе было полно народу. Кроме отряда, уже севшего в седла, тут толпились холопы, таскавшие мешки с провизией, дворцовая стража и просто зеваки, глазевшие на пышные проводы Кеева обручника. Со стороны оно так и выглядело, если, конечно, не знать, что не провожают, а высылают, и не домой, а в кудыкину даль.Ярчук тоже был здесь. На венете был новый полушубок, мохнатая шапка, налезавшая почти на самые брови, и ярко-красные сапоги с меховым верхом. Умыться «чугастр» явно не удосужился, зато борода, прежде торчавшая неопрятной метлой, теперь была заплетена в несколько мелких косичек, смазанных то ли салом, то ли конопляным маслом. Згур не стал подходить к своему стражу. Разговаривать не о чем, а наглядеться друг на друга еще успеют.
     Приказ был уже известен. Тысячник со своими латниками довезет Згура до полуденной границы и покинет в чистом поле. Не одного, а с Ярчуком. Предусмотрительный Ивор велел не оставлять им коней, и Згур понял, что уйти от «чугастра» будет непросто. А он так надеялся, что умчится от неумытого дикаря на верном коне! Но пешим, по пустой, засыпанной снегом лесной дороге далеко не уйдешь. Впрочем, Згур особо не волновался. К нему приставили сторожевого пса, но человек умнее зверя. Пусть стережет — до поры, до времени!
     Подбежал запыхавшийся Лешко, поинтересовавшийся, что еще требуется «господину обручнику». Згур даже не стал заглядывать в мешок, приготовленный для него заботливыми холопами. Еда, теплые вещи да огниво — чего еще надо в пути. Хорошо хоть оружие вернули! При мече да кинжале стало сразу веселее. Правда, не было ни лука, ни настоящей брони, ни шлема, а только легкая кольчуга, но на ясный намек кметы лишь развели руками. Зато хватало серебра — целый мешок, болтавшийся у пояса. Туда Згур тоже не стал заглядывать. Сколько бы ни было — хватит! Не в серебре сила.Чуть подумав, Згур вспомнил бородищу Ярчука и поинтересовался, положили ли ему бритву. Бриться он решил каждый день, хотя бы для того, чтобы не походить на дикаря-венета. Лешко хлопнул себя по лбу и умчался, пообещав принести бритву, да не простую, а румскую, какой и в мороз щеки скрести не больно. Згур представил, как заплетает косички на собственной бороде, как обмазывает их салом, и поморщился. Это же сколько вшей заведется!
     К нему подвели коня, но Згур не спешил садиться в седло. Неужели Ивор не выйдет проститься? Они плохо поговорили напоследок, но все-таки… И Улада… Нет, Ула-де здесь делать нечего, но он мог бы передать ей…
     В толпе послышался шум, холопы поспешили расступиться, образуя широкий проход, и Згур облегченно вздохнул. Ивор! Все-таки пришел!
     Палатин махнул рукой, и кметы отступили в сторону, оставив его наедине с сыном. Ивор подошел совсем близко к Згуру, большая ладонь легко коснулась плеча.
     — Не будем ругаться напоследок! Потом поймешь, что я был прав.
     — Не будем, — кивнул Згур. — Хотя ты и не прав. Палатин помолчал, затем усмехнулся:
     — Все будет в порядке. Я съезжу к Алане, напишу Велге…
     — Ты уже говорил…
     — Да… Скоро может завариться каша — покруче, чем двадцать лет назад. Лучше тебе побыть вдалеке от всего этого. Наверно, тебе не нужны советы…
     — От тебя? — Згур покачал головой. — От тебя — нет!
     — Но все-таки выслушай. Мы говорили с тобой о свободе, помнишь? Теперь ты свободен. Будет трудно, но попытайся понять, кто ты есть на самом деле, чего хочешь, что ищешь.. Это очень важно, Згур!
     Згур не ответил, вспомнив странный сон и бродягу — кобника, почему-то привидевшегося ему. «Вольный человек с душой вольной о себе думать будет…» А вдруг это был не сон? Неужели быть вольным — значит забыть родину, дом, семью? Кому нужна такая свобода?
     — А ты это понял? — не выдержал он. — И когда? Когда стал палатином Кея Улада? Ивор задумался.
     — Чуть позже, когда я уже был савматским тысяцким. Я говорил себе, что служу Волчонку, чтобы помочь Алане, что это все для нее и ради нее. А потом она сама спросила, что я делаю у сполотов: спасаю ее или мне просто по сердцу править Савматом? Тогда я обиделся, а потом решил, что твоя мать права. Мне нравилось быть савматским тысяцким. А после, когда Улад погиб, я наконец-то понял, чего хочу…
     Палатин говорил искренне, и от этих слов Згуру стало не по себе. И это свобода? Мать Болот, чего же может хотеть савматский тысяцкий?
     — Ты… Ты же не можешь стать Светлым! Зачем? Ивор улыбнулся, развел руками:
     — Я? Наверно, уже нет, хотя кто ведает волю богов? Но есть еще ты… Но об этом поговорим через два года. Кое-что изменится, и очень сильно… Возвращайся живым, Згур! Мы с Аланой будем ждать!
     Згур хотел ответить, но не успел. Ивор резко обернулся и зашагал прочь, махнув рукой кметам. Те поняли, заторопились, дюжие холопы бросились отворять ворота…
     Конь нетерпеливо дышал над самым ухом, но Згур не двигался, словно окаменел. Впервые за эти дни он ощутил страх, и не во сне — наяву. Что задумал Ивор? Ведь это — безумие! Даже Кеи — и те гибнут, протянув руку к Железному Венцу!
     Передовой кмет крикнул, взмахнув плетью, и отряд тронулся с места. Ждать было больше нечего. Згур вскочил в седло, краем глаза заметив, что Ярчук уже пристраивается рядом. Згур отвернулся. Разглядывать заплетенную в косички бороду «вольной люди» было противно.На валинских улицах оказалось полно народу. Слух об отъезде Кеева обручника успел облететь город, и любопытные улебы спешили еще раз взглянуть на гостя. Люди что-то кричали, махали шапками, вездесущие мальчишки цеплялись за стремя, но Згур не видел и не слышал всего этого, глядя прямо перед собой, на черную конскую гриву. Выходит, все? Сейчас он уедет, даже не поняв до конца, правильно ли поступил, имело ли смысл платить за все так дорого?..
     Стража уже открывала городские ворота, когда сзади послышался громкий топот копыт. Всадник догонял отряд. Один из кметов выехал из строя, на всякий случай держа руку на рукояти меча, но тут же замер, не решаясь двинуться.
     — С дороги, дурак!
     Знакомый голос заставил вздрогнуть. Улада? Нет, не может быть! Здесь ей нечего делать!Згур не выдержал, оглянулся. На девушке был короткий военный плащ, нелепая круглая шапочка съехала на левое ухо, светлые волосы падали на лоб. К Уладе уже спешил тысячник, но она только махнула рукой — Наконец, заметив Згура, девушка поторопила коня, подъехала ближе.
     — Убегаешь, наемник?
     В голосе звенело знакомое презрение. Згур пожал плечами. Что тут говорить? Убегает.
     — Не гордись, приехала не из-за тебя. Я заставила Палатина кое-что рассказать и теперь хочу извиниться за свои слова об Алане. Она не виновата. Я извиняюсь, наемник, но только за это.
     Згур кивнул. Интересно, что рассказал длинноносой Ивор? Жаль, что он не решился сам поговорить с отцом…
     — Ну а тебе — скатертью дорога! Надеюсь, Ивор хорошо заплатил за труды!
     Згур лишь усмехнулся. Тогда, в Тирисе, длинноносая тоже пыталась говорить о серебре…
     — А это кто? — взгляд Улады скользнул по Ярчуку. — Твой телохранитель? Эй, ты, чучело, к тебе обращаюсь!
     Згур не без интереса покосился на венета. На месте «вольной люди» он бы обиделся. Но его страж лишь поклонился, в густой бороде мелькнула усмешка.
     — Меня зовут Ярчук, госпожа!
     — Мне плевать, как тебя зовут! — Улада наклонилась, словно стараясь разглядеть венета получше. — Ты, чудище! Если со Згуром что-нибудь случится, я найду тебя даже в Ирии, понял? Найду и сдеру с тебя шкуру вместе с грязью!
     Згур даже не решился удивиться. Ярчук же вновь усмехнулся, покачал головой:
     — Спокойна будь, госпожа! Уберегу боярина…
     — Как он тебя назвал? — Улада резко повернулась в седле. — «Боярин»? Это у них так баранов зовут? А знаешь, что говорят, боярин Згур? Ты даже не смог довести обряд до конца. Помнишь? Так что теперь я-не жена Велегоста, а твоя верная супруга. Надеюсь, это испортит тебе настроение, наемник!
     На этот раз Згур поразился по-настоящему. Что за бред? Ведь он сказал все верно, и «деля» не забыл! Правда, они сели на эту дурацкую шкуру до того, как… Интересно, что говорится в обряде о дротике, которым целят в обручника?
     — Не надейся, муженек, плакать по тебе не буду! — Улада рассмеялась, откинулась назад, окинув взглядом невозмутимого венета. — А ты, чучело, вырасти себе еще два глаза, а лучше — четыре. Что, Згур, хорошего спутника тебе нашел Палатин? Иногда он удачно шутит…
     Голос девушки дрогнул. Внезапно она подалась вперед, покачнулась, с трудом удержалась в седле. Крепкие ладони вцепились Згуру в плечи, губы ткнулись в лицо. Кажется, она плакала. Згур осторожно коснулся ее руки, пальцы наткнулись на что-то знакомое. Браслет! Тот самый! Девушка зашипела, словно кошка, отпрянула:
     — Не смотри на меня, наемник! Отвернись! Конь взвился свечкой, заржал. Миг — и Улада исчезла, только конский топот еще слышался вдалеке. Згур отвернулся, закрыл глаза. Что ей надо? Мать Болот, что ей надо?
     Серебряный браслет из неведомой могилы связывает души. Но разве дело в браслете?
    

    

     

      Глава 9. КОБНИК
     

     Ярчук надел вторую лыжу и долго стучал ею по притоптанному снегу. Згур уже успел заметить, что венет старается делать все основательно, не спеша. Приметил он и другое: перед тем, как взять ложку или сесть на коня, «чугастр» обязательно постоит мгновение-другое, шевеля губами и уставившись взглядом в землю. Похоже, венет готов был . просить помощи у своих богов по любому поводу, даже надевая лыжи.Згур оглянулся. Нерла, пограничная река, осталась за лесом. Их отвезли подальше, в самую глушь. Вокруг — холодный заснеженный лес, под ногами — полуденный шлях, ведущий к далекому Нистру, а сзади — граница. Будь это летом, можно было попытаться обойти посты, но зимой в лесу не спрячешься…
     — Пошли, что ль, молодой боярин?
     Згур даже не оглянулся. За эти дни, пока они ехали от Валина к Нерле, он не сказал Ярчуку ни слова. О чем говорить? Згур уже понял — венета не подкупишь, не уговоришь, не напугаешь. Палатин не ошибся, подбирая ему спутника. Или все же попытаться? Згур быстро надел лыжи, закинул за спину тяжелый мешок, поправил меч на поясе. Порядок!
     — Поспешить надоть, молодой боярин! Сказывали, деревня есть по пути, успеть бы до темноты…
     — Какая деревня? — не понял Згур. Роща, что ли? Ярчук задумался, почесал бороду:
     — Деревня… А и вправду, вроде как* «дерево». Деревня — там люди живут. Село, по-вашему. На снегу ночевать — не мед, однако!
     Згур вновь оглянулся. За лесом — мост, там стража, но можно обойти с восхода…
     — Ярчук! Ты теперь свободен. Иди куда хочешь, а я попытаюсь вернуться…
     Венет покачал головой. Згур отвернулся, сцепил зубы. Ведь это он просил отца отпустить «чугастра»!
     — Мне надо вернуться, понимаешь? Я тоже свободный человек! Иди своей дорогой…
     Ярчук вновь помотал кудлатой головой:
     — Не можно. Слово я большому боярину дал да клятву. Духами предков клялся, овинником да тем, кто во ржи сидит. Буду тебя оберегать, молодой боярин! Сказывал мне большой боярин, что неможно тебе вертаться! А большой боярин — он добрый! Меня отпустил, серебра дал, одежу дал, зброю. У нас таких бояр и нет. Злы они у нас…
     Згур покосился на разговорившегося венета, пытаясь понять, не шутит ли тот. Добрый Ивор! Куда уже добрее!
     — И не пытайся меня убить, молодой боярин! — внезапно добавил Ярчук. — Не выйдет, однако!
     Тон был такой, словно Ярчук разговаривает с мальчишкой-недоростком. Згур решил не отвечать. Слова стоят дешево! Интересно, сколько этому «чугастру» лет? Наверно, все сорок будет.
     Тем временем венет поправил заплечный мешок, вновь огладил бороду — и внезапно согнулся, схватившись за поясницу. Цепкая хворь вернулась. Ярчука опять рвало — без пощады, выворачивая наизнанку. Приходил он в себя долго, стонал, скрипел зубами, жадно глотая морозный воздух.
     Згур покачал головой, невольно сочувствуя, но тут же понял — не время. Он уже пожалел этого дикаря, а теперь
     грязный венет смеет куражиться! Ладно! Мечом его не достать, сонным не зарезать. А если по-другому?
     Згур свистнул и, сильно оттолкнувшись, помчался вперед. Снег выпал дня три назад и уже успел покрыться звенящим настом. Смазанные лыжи скользили легко, и даже тяжелый мешок за плечами, казалось, стал наполовину легче. Морозный ветер ударил в лицо, и Згур весело усмехнулся. Вперед, сотник!
     На лыжи он встал еще в Буселе, но в Учельне пришлось побегать по-настоящему. Безжалостный Отжимайло каждую зиму гонял их сквозь заснеженный лес — с утра до вечера, с полной выкладкой. Два года назад рыжий сполот, никому ничего не сказав, построил их на лесной опушке и внезапно заявил, что отсюда они пойдут прямо до Савма-та — восемь дней пути с ночевками у костра. Трусам и слабакам было предложено остаться, остальных же наставник пообещал сделать слегка похожими на настоящих бойцов — ежели доползут, само собой.
     Згур дошел — вместе с двумя десятками тех, кто не отстал, не ушел отогреваться в придорожные села. Савмата он не увидел: вначале отсыпался в жарко натопленной гриднице, а затем Отжимайло вновь приказал надевать лыжи и идти домой — тем же путем. Потом, в сиверских лесах, преследуя Меховых Личин, они часто вспоминали наставника. Сам Отжимайло — полутысячник Жмайло Резан, погиб от случайной стрелы в первый же день похода, который привел уцелевших на Четыре Поля…
     Из-за туч выглянуло неяркое зимнее солнце. Небесный Всадник с трудом продирался сквозь облака. Сзади послышалось сопение — Ярчук нагонял, лыжи со свистом скользили по твердому насту. Згур специально замедлил ход, желая поглядеть, как дикарь управляется с лыжами. Вскоре он убедился, что бегать Ярчук обучен, но вот скорость дается венету не без труда. Згур немного подождал, вновь услыхал знакомый стон и что есть сил припустил вперед, как будто за ним гнался сам Косматый.
     «Деревня», то есть попросту небольшое село о пяти засыпанных снегом домах, показалась под вечер. К этому времени Згур вымотался до предела, ныли ноги, огнем горело обожженное ледяным ветром лицо. Но бежал он не
     зря. Ярчук остался далеко позади, и Згуру пришлось несколько раз останавливаться, поджидая своего спутника. Убегать он не собирался — рано. Он еще успеет.
     В селе, стоявшем возле самой дороги, привыкли к гостям. Згур, сунув хозяйке обрезок гривны, проглотил огромный кус жареной кабанины и мгновенно уснул, велев разбудить себя на рассвете. О Ярчуке заботиться не стал, решив, что венет не пропадет. И действительно, проснувшись ночью, он увидел «чугастра», негромко похрапывающего у порога. Згур осторожно приподнялся — и храп тут же стих. Венет повернул голову, прислушиваясь, и Згур невольно улыбнулся. Стереги, пес, не спи! Все равно уйду!
     Следующий день запомнился морозом да легким снежком, падавшим из низких серых туч. Теперь бежать стало легче. Старые навыки проснулись, и Згур легко скользил по насту, стараясь не сбить дыхание и не оступиться. Ярчук, вначале хекавший и постанывавший совсем близко, начал быстро отставать. Это было на руку. Згур останавливался, отдыхал, ожидая, пока его страж подойдет поближе, и опять припускал что есть духу. Он думал, что венет возмутится, вспылит, потребует сбавить ход, но Ярчук угрюмо молчал, лишь время от времени кривясь и жадно глотая снег.
     Снег падал, солнце — Небесный Всадник — утонуло за серыми тучами, а Згур бежал все дальше, решая, что предпринять, когда «чугастр» наконец-то свалится. Возвращаться назад? Но границу стерегут зорко, а единственная дорога в обход ведет через Выползнев Лаз. Згур невольно пожалел, что серебристый обруч остался в Коростене. Впрочем, даже будь чаклунская диадема с ним, Згур не сунулся бы в гнездо бескрылых «ос». Одного раза хватит! А интересно было б покатать «чугастра» на Змее! Итак, Лаз отпадал, а с ним — и дорога через горы. На закате тоже. горы — Харпийские, но туда ходу много дней, к тому же харпы до сих пор воюют. Оставался путь между полуднем и восходом — к Тирису. Говорят, лодьи ходят по Змеиному морю даже зимой…
     А потом? Конечно, он обязан вернуться в Коростень. Его сочтут беглецом, а то и предателем! Но Згура не оставят в покое. Значит, в Савмат, на суд? А может, отец и прав, суда не будет, дерзкого волотича просто зарежут, всем про-
     чим на страх. Он — вне закона. Значит, все? Тогда стоит ли возвращаться?
     Згур отогнал невеселые мысли, замедлил ход, оглянулся. Ярчук отставал. Еще утром венет выломал две ровные палки и теперь шел, опираясь на них. Згур лишь усмехнулся-с палками и детишки могут! Ты без палок попробуй, дикарь!
     Уже не в первый раз Згур вспомнил Учельню. Наставники много раз повторяли: учись понимать врага. Всякий человек и силен, и слаб. Венет с перебитым носом мастак драться — тут Згуру и пытаться нечего. Лес «чугастр» тоже знает, слышит сквозь сон, он умен и опытен. Но Згур здоров и крепок, как может быть крепок двадцатилетний парень, с детства не голодавший и не знавший серьезных хворей. К тому же вещей у него немного, а «чугастру» надо тащить полную бронь, шлем, лук с колчаном да в придачу тяжелый топор. Значит, надо бежать дальше, следить за дыханием — и ждать.
     Ночевать свернули в село, на этот раз большое, на полсотни домов. В нем оказалась харчевня, и Згур с удовольствием посидел у горящего очага, глядя, как нехотя разгораются толстые поленья. Ярчук пристроился рядом, но разговора не вышло. Згур на все вопросы лишь пожимал плечами, и венет замолчал, вероятно, сообразив, что «молодой боярин» не в настроении. В его руках очутился складень — две деревянные дощечки, скрепленные у основания, и «чугастр», подсев ближе к огню, углубился в их изучение, время от времени шевеля треснувшими на морозе губами. Згур чуть было не поинтересовался смыслом этого странного занятия, но все же сдержался. Наверно, амулет. Без своих домовых да овинников венет, похоже, не может сделать и шагу.
     Наутро Ярчук вновь удивил, когда, уже став на лыжи, достал из заплечного мешка свиток бересты и, развернув, принялся разглядывать. Згур даже глазам своим не поверил — мапа! «Чугастр» читает мапу! Тут же захлестнула обида. Ему-то мапу не дали! Згур покосился на хмурого венета, водившего по мапе узловатым пальцем с кривым желтым ногтем, и решил, что пора кончать.
     Дорогу он помнил. Наставник Барсак не зря гонял его по Большой Мапе Ории, заставляя запомнить каждый поселок, каждый речной поворот. Путь на полдень не представлял трудностей. Згур закрыл глаза, вспоминая. Кажется, следующее село далековато. Разве что ходу прибавить? Нет, не стоит! Наоборот, следует слегка помедлить…
     На этот раз Ярчук мог передохнуть. Згур шел не спеша, стараясь лишь не замерзнуть. Солнце — Небесный Всадник — вынырнуло из-за туч, и по яркому ореолу Згур понял, что ночью ударит мороз. Он заранее поежился, но ходу не прибавил. Интересно, что увидел дикарь на своей мапе? Неужели Згур ошибся?
     Солнце уже уходило за верхушки деревьев, сизые тени Е тянулись от опушки, и Згур удовлетворенно улыбнулся. Вот и
     вечер! Мороз щиплет щеки, холод начинает заползать за ..ворот, а ночевать-то и негде! Ну-ка, Ярчук, сообрази! Похоже, венет тоже начал что-то понимать. Озабоченно взглянув на уходящее солнце, он достал мапу, поводил по ней пальцем и нахмурился, Згур решил не ждать. Пройдя чуть вперед, он приметил слева небольшую поляну и направился туда, заранее присматривая дерево посуше.
     Ночевка в снегу — не шутка. Даже для здорового парня, с детства привыкшего к долгим зимним переходам. Ярчуку придется туго — после сырого подвала, скудных харчей и двух дней на морозе. Ну что ж, сам напросился, «чугастр»!
     Згур бросил в снег мешок и направился за хворостом. Впрочем, хворост — не главное. Хорошо бы найти сухое дерево, а лучше — несколько. Березу, чтоб пылала жарче, и что-нибудь покрепче, клен или ясень. А дальше — просто. Один конец бревна ложится в костер… Ужинали молча — за весь день не было сказано ни слова. Згур подсел поближе к огню, протянул ладони. Хорошо! Правда, возле такого костра не поспишь, этак и замерзнуть можно, но ночь-другую можно и потерпеть. Не так ли, друг Ярчук?
     Венету явно нездоровилось. Он уже не постанывал — подвывал, вновь и вновь хватаясь за поясницу, задыхался, жадно ел мокрый снег — и снова хватался за ноющий бок. Наконец, с трудом привстав, он направился в лес и вскоре вернулся с кусками какой-то коры. Згур усмехнулся и поставил на костер небольшой котелок. Отвар, конечно, ; вещь полезная, но в такой холод и от такой хвори едва ли поможет.Ночь тянулась долго — бесконечная, холодная. Вдали, в самой глубине леса слышался волчий вой, в костре трещали сучья, а над поляной равнодушно сияли острые ледяные звезды. К полуночи мороз ударил по-настоящему. Згур надвинул шапку на самые брови и закрыл глаза, пытаясь задремать. Спать слишком опасно. Если б Ярчук был и вправду другом, спали бы по очереди…
     — Поспи, молодой боярин!
     Голос венета прозвучал внезапно, и Згуру почему-то стало не по себе. Поспать? Ну уж нет!
     — Прошибся, однако! — Ярчук виновато вздохнул. — Мыслил, до деревни доберемся. Ну да ниче! Ты, вижу, паря опытный, бывалый, даром что боярин!
     Надо было смолчать, но Згур не выдержал:
     — Сиверский волк тебе боярин! С чего ты взял? У вас что, по утрам умываются только бояре?
     Ярчук только моргнул, затем прозвучало удивленное «Вона!».
     — Чего «вона»? — окончательно озлился Згур.
     — Я-то мыслил… Мыслил, убить меня хочешь. На миг Згур растерялся, но тут же пришел в себя. Ну и скачут «мысли» у «чугастра»!
     — Значит, ежели я «боярин», то должен тебя всенепременно убить?
     — Не потому. Не молвил ты ко мне, а то — примета верная. Убивец, коли замыслил чего, к убиенному бысть слова не молвит. Ино молвит — то запомнит убиенная душа и на третий день придет и с собой потянет! Али не ведал, боярин? То у нас и чада ведают!Згуру почудилось, что «чугастр» уже бредит, причем на совершенно непонятном наречии. «Чада», вероятно, «дети». Итак, у венетов даже дети знают, что убитые приходят на третий день, а посему убийце с жертвой говорить опасно… Ну и чушь!
     Хотелось спросить, из какой норы, а если не из норы, то из берлоги, Ярчук родом, но Згур все же сдержался. Небось он там, в своей Венетии, пням да корягам поклонялся, с бубном плясал да на луну волком выл! Вспомнилась детская байка про глупый до одури народец «шукши», что на полночи живет да гнилой рыбой питается. «Шукша» и есть!
     — А ты сам видел, как мертвые приходят?
     Венет с самым серьезным видом кивнул, и Згуру расхотелось спорить. Может, у «шукшей»-венетов навы и вправду такую силу взяли?
     Он подбросил дров в гаснущий костер, протянул ладони к огню:
     — Ладно, приходят — так приходят. Давай про бояр лучше.
     — Чего — про бояр? — буркнул Ярчук. — Говорил — чистой ты!
     Згур только вздохнул. Так и есть! У «шукшей» только бояре умываются! Венет усмехнулся, почесал бороду:
     — Видать, не понял, боярин! Не чистый — чистой. Кожа гладка, плечи держишь ровно, глядишь без страха. Небось ни разу не голодал, хомут не таскал, плетей не пробовал! Чистой и есть! Оно всегда приметно. А что не боярином зовешься, так слова всяки есть!
     Костер разгорелся, и ледяной холод на время отступил. Сон тоже прошел. Нелепый разговор внезапно заинтересовал. Из какой же дали прибыл этот дикарь, что таких вещей не понимает?
     — Я из Края, Ярчук. Из земли волотичей. У нас нетдедичей. И холопов тоже нет.
     — И где ж така земля? — недоверчиво поинтересовался венет. — Аль в Ирии? И какой-такой кнес вами правит? С Пятого Неба спустился, что ль?
     — Кнес нами не правит, — вздохнул Згур, вновь вспомнив байки про «шукшей». — Правит нами Государыня Вел-га…
     — Женка? — внезапно встрепенулся Ярчук. — Верно ль? Пришлось объяснять с самого начала. Рассказ вышел долгий, в костре успели перегореть пять огромных поленьев, а Валадар-Месяц — подняться от верхушек деревьев в самый полдень. Волчий вой стал ближе, но Згур даже внимания не обратил. Впервые доводилось говорить о Велге да о Великой Войне чужаку, ничего о Крае не слыхавшему. Ярчук не перебивал, но взгляд венета оставался недоверчивым, даже насмешливым, словно Згур пересказывал байку или старину. Внезапно почудилось, что он и в самом деле рассказывает сказку — дивную сказку о вольном крае, где нет господ, где все счастливы…
     — Слыхал о таком, — молвил наконец венет. — Было, что бояр прогоняли, а чужаков в колья встречали. Да только Ночь тянулась долго — бесконечная, холодная. Вдали, в самой глубине леса слышался волчий вой, в костре трещали сучья, а над поляной равнодушно сияли острые ледяные звезды. К полуночи мороз ударил по-настоящему. Згур надвинул шапку на самые брови и закрыл глаза, пытаясь задремать. Спать слишком опасно. Если б Ярчук был и вправду другом, спали бы по очереди…
     — Сотник! А летов тебе — хорошо, ежели двадцать. Вот оно и есть. Не то дивно, дивно, что вами женка правит. Вот то добре…
     — Почему? — удивился Згур. То, что Краем правит Велга, хорошо, слов нет. Но в Савмате всем вершит Светлая Кейна Челеди…
     Взгляд венета стал строгим, даже суровым.
     — Потому, что женки — святы!
     К утру все-таки удалось подремать. Спали по очереди, чтобы не погас костер. Когда солнце — Небесный Всадник — поднялось над верхушками деревьев, Згур докрасна растерся снегом, поставил на пригасший костер котелок и задумался — на этот раз всерьез.
     Надо было что-то решать. Всю ночь Ярчук стонал, и Згуру даже стало не по себе. Кажется, он добился своего — хворь, одолевавшая венета, вырвалась наружу. Ярчуку нужно тепло, нужен покой. Бросить его посреди дороги Згур не мог — не «боярин» же он в самом деле! Оставить в каком-нибудь селе? Места были дикие, и кто ведает, как отнесется здешняя «людь» к больному чужаку с серебром за поясом?
     Итак, ко всем заботам прибавилась еще одна. Згур махнул рукой и потребовал у Ярчука мапу. Тот не понял, пришлось долго объяснять, что есть мапа и как на нее смотрят. Оказалось, мапа на Ярчуковом наречии именуется «картой», показывать же ее венет явно не хотел — не ведено. Но в конце концов «карта» была извлечена, развернута, и Згур привычно повернул ее верхним обрезом к полночи.
     Да, дорогу он помнил. Полуденный шлях вел к Нистру, сворачивая затем на закат, к Тирису. Еще в Коростене, ползая по Большой Мапе и запоминая каждую мелочь, Згур немало удивлялся, отчего шлях не проложили напрямую. Но затем понял — горы. Точнее, заросшие лесом холмы, через которые не пройти повозке. Шлях обходил холмы тороной, чем удлинял путь до Тириса вдвое. А вот если идти прямо через холмы…
     Оказалось, такой путь тоже есть. Извилистая линия на мапе тянулась от маленького домика, что обозначал село со странным названием Загора, прямо между полуднем и восходом. Вдоль линии были нацарапаны маленькие деревья. Понятно — лес. А вот дальше…Дальше начинались странности. Линия упиралась во что-то, напоминающее маленькие ворота. Сбоку имелась надпись, но настолько мелкая, что Згур смог разобрать лишь начало и конец: «Ро» и «он». Итак, ворота (или что-то похожее) на «Ро», а дальше линия становилась желтой до самого спуска с холмов. Оставалось лишь подивиться. Зато дальше все становилось понятным. Путь выводил на полуденный шлях, что вел прямо к Тирису. Згур еще раз присмотрелся и понял, что бывал в этих местах. Где-то там, где странная желтая дорога соединяется с большим шляхом, стоит село, куда они заходили с Черемошем. Маленькое село, где живет бабка Гауза и ее внучка со странным именем Ластивка. А вот это удача! Дотащить хворого венета до села, сдать с рук на руки знахарке, и пусть Гауза его в порядок приводит. А ежели бабка еще не вернулась, то и Ластивке работа найдется. Он ведь обещал девочке вернуться. Вот и вернется! Погостить пару дней — и в Тирис!
     Эти соображения Згур, понятно, оставил при себе. Ярчуку же объяснил просто: лес — везде лес, и лучше свернуть через холмы, чтобы на полуденный шлях выйти. А там — путь всюду, что на восход, что на закат. А ежели морозы совсем допекут, то и зазимовать можно — места знакомые.
     Ярчук долго глядел на мапу, хмурился, чесал завитую бороду и наконец кивнул. Згур еле скрыл усмешку. Хорошо бы, чтобы «чугастр» своими ногами до бабки Гаузы дошел, а то тащи еще такого на загривке!
     Ярчуку и вправду было худо. Весь следующий день он шел с немалым трудом, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться. Его вновь тошнило, венет хватался за бок, поминая какие-то «клятые огнища», где, вероятно, и заработал свои болячки. Переспрашивать Згур не стал, хотя странное слово позабавило. Кажется, у лехитов «огнище» — это «печь». Не иначе «чугастр» печником трудился!
     Теперь шли не спеша. Торопиться было некуда: по прикидке Згура, до Загоры, откуда путь на холмы поворачивает, оставалось всего два дня неспешного пути.
     Загора оказалась даже не селом — поселком, причем немалым, с высоким тыном и большим домом на холме — обиталищем здешнего дедича. Дедича, правда, на месте не оказалось, зато стража, очумевшая от зимней скуки, сразу же поспешила разобраться с нежданными гостями. Особенно заинтересовал их Ярчук. Даже серебряная тамга, которую венет получил от Ивора, только усилила подозрения. Стражники хмурились, ворча, что лихих людей ныне развелось — девать некуда, и не иначе венет тамгу у торговых людей вместе с душой позаимствовал.
     Згур не без любопытства ждал, чем все это кончится. Опасаться было нечего. Стражников в Загоре оказалось всего ничего — полдюжины, да и те явно не альбиры. При желании поселок можно взять голыми руками, а уж с мечом да секирой — и говорить нечего. Однако вскоре стало ясно, что венет видал виды. Разговор как-то сам собой перескочил с разбойников-душегубов на тяжкую жизнь сторожевых кметов да на худое довольствие. А дальше спор свелся к тому, сколько надлежит гостям отрубить от серебряной гривны — с ноготь или с полтора.
     Но тут вмешался Згур. Смерив взглядом старшого — пожилого бородача с хитрыми лисьими глазами, он решительно заявил, что за такую гору серебра он лучше переночует в чистом поле, а еще лучше — прогуляется в Валин, чтобы вернуться уже с сотней «коловратов» при полной броне и гочтаках. А уж Иворовы кметы рассудят, сколько должно отрубить и от чего — то ли от гривны, то ли от иного. Особенно у тех, кто путает людей военных, по державной надобности посланных, с купчишками, с которых и нужно серебро лупить.
     Згур ничем не рисковал. В Нистрии уже привыкли бояться Ивора. Прошлогодний налет на Тирис только подбавил страха.
     Бородач оказался, однако, упорен, смекнув, что волотич да неведомый заброда — едва ли из числа Иворовых «коловратов». Сошлись на том, что от гривны отрубят ровно на ноготь, зато путников накормят да спать на мягком
     уложат, а ко всему еще и про путь-дорогу поведают. Последнее устраивало Згура более всего.
     Ночевали в доме у старшого, решившего честно отработать свое серебро. На стол была водружена огромная рум-ская посудина с изогнутыми ручками, появились деревянные братины, и разговор пошел. Служивый откровенно скучал и был готов часами расспрашивать о делах в Ории, в Савмате да Коростене, а особливо в Валине. Более всего старшого интересовало, супротив кого Палатин собирает войско. При этом он жаловался на скупость здешнего дедича, прибавляя, что и сам горазд из гочтака стрелять, а уж ежели Палатин вновь в Нистрию пожалует, то без верных и знающих людей ему тут не управиться…
     Згуру же хотелось узнать о пути на полдень. Однако стоило ему упомянуть о дороге через холмы, старшой повел себя странно. Согласившись, что путь и вправду короткий, он замялся, а потом посоветовал «дорогим гостям» на него не сворачивать.
     Згур переглянулся с мрачным, насупленным Ярчуком, поинтересовавшись, не разбойники ли на холмах озоруют. Хозяин тут же пояснил, что зимой станичников в здешних местах не встретишь, потому как тут и грабить нечего, а зимовать холодно. Так что дело не в лихих людях, а совсем в ином.
     Сообразив, что гости от него не отстанут, чернобородый хлебнул из тяжелой братины и со вздохом заметил, что вся беда в здешнем народе. Народ же в Нистрии пошел ныне пугливый да темный. Добро б в леших да нав верили, а то понавыдумывали страхов, да так, что сами себя запугали. В волатов верят, в карлов лесных и в такую ерунду, что и сказать противно.
     При этих словах Згур украдкой взглянул на Ярчука, но венет был серьезен. Решив на досуге побеседовать с ним о лесных карлах, Згур улыбнулся и попросил бородача все-таки рассказать о дороге через холмы. Просто для интересу.
     Старшой поскреб бороду и повторил, что народец в вешних местах темен, а посему всяким байкам верить е должно, но если «дорогие гости» хотят слегка повесе-иться…
     Згур согласился и попросил Ярчука достать мапу. Стар-юй разгладил хрустящую бересту и еще раз повторил, что ичему этому он не верит. Но вот темные люди говорят…
     Первым делом он указал на значок, напоминающий ворота. Это и в самом деле оказались ворота — каменные, построенные в неведомые годы. Назывались они действительно на «Ро», но как-то странно: то ли Роземон, то ли Ро-месон. Ворота как ворота, камень тесаный, серый, но «темные люди» напридумывали Дий ведает что. Например, ежели ворота обойти, то и дорога сгинет. Или — еще смешнее: каждый у этих ворот свое видит, потом рассказать — ни один рассказ с другим не совпадет.
     А дальше — и вовсе ерунда. Болтают, будто дорога желтой становится. Точнее — рыжей. Ее так и зовут — Рыжий шлях, чтобы с Полуденным не перепутать. Конечно, врут, никакая дорога ни желтая, ни рыжая. Бородач клятвенно заверил, что сам ее видел, и ничего такого не заметил. Ну, желтоватая слегка, так ведь камень такой. А камнем этим дорогу в давние годы волаты выстлали. То есть, конечно, не волаты, но народ здесь темный, в волатов верит. И в карлов лесных верит. И в Костяную Девку верит, что в Голубце живет. Все это чушь, а посему спрашивать у Девки Костяной дорогу и смысла нет, и бояться ее тоже смысла нет. И уж совсем глупо Рыжим шляхом идти, когда есть Полуденный — такой удобный да спокойный. А шлях этот Рыжий, будь он трижды неладен, лучше Кобницким назвать. Отчего? Оттого!
     Более ничего добиться от старшого не удалось. После очередной чары он встрепенулся и принялся рассказывать бесконечную историю о каких-то братьях Пандах, чей дворец до сих пор, говорят, за холмами стоит. Дворец стоит, а братья сгинули — убил их Вареный Мужик, что из ковша родился им на погибель. Правда, иные говорят, будто все наоборот было, и братья Панды сами Вареного Мужика на куски разрубили да обратно в ковш кинули. А ковш этот непростой, его сам Баламут Сивая Вишня тем братьям подарил, да не на радость подарил, а на беду…
     Дальше можно было не слушать. Згур еще раз поглядел на мапу, запоминая. Ворота на «Ро», выстланная камнем дорога и Голубец, где какая-то Девка живет. Ярчук, пристроившись рядом, молча указал на процарапанную линию. Згур кивнул — она была желтой. Наверно, те, что мапу рисовали, тоже верили в смешные байки.
     Поворот нашли быстро. Сразу за селом из земли косо торчали два каменных столба, от которых дорога расходилась надвое. Полуденный шлях вел прямо, Рыжий — поворачивал налево, к ближайшему холму. Правда, рыжим назвать его было затруднительно. На дороге лежал снег — свежий, нетронутый, на котором нельзя было заметить ни следочка. Даже наглые вороны почему-то облетали его стороной.
     Ярчук бросил быстрый взгляд в сторону холма и прикрыл глаза, что-то беззвучно шепча. Згур и сам помянул Мать Болот, хотя не очень-то верил в Костяных Девок или в неведомых карлов, тем более лесных. Лешие — иное дело, но леших можно и стороной обойти, равно как и нав. Да и какие навы зимой? Скорее следовало опасаться очередного Крутя Немереного, но Крути здесь, по счастью, не водились. Равно как и Змеи. Так что и бояться нечего.
     Ярчук, отшептав свое, деловито поправил лыжи и вопросительно взглянул на Згура. Тот лишь усмехнулся. Не решил ли «чугастр», что его, сотника Края, какая-то Костяная Девка испугала?
     Шли молча. Згур был не прочь завести беседу. Обида на Ярчука почти прошла, к тому же все складывалось как должно, а поговорить с «чугастром» было даже интересно. Но кое-что сдерживало. Венет не из тех, кто спешит выкладывать душу случайному знакомцу. Значит, придется рассказывать самому, а этого делать не хотелось. Все время вспоминался бедняга Черемош. Сын войта тоже поглядывал на Згура свысока — и охотно болтал себе на беду. Ярчук хитер, каждое слово, каждый жест примечает. Значит, и потакать нечего. Захочет — сам расскажет.
     За первым холмом оказался второй, чуть побольше, заросший редким молодым лесом. Згур оглянулся, но ничего опасного не заметил. Дорога как дорога. Пустая, конечно, но в такое время и по Полуденному шляху никто не ездит. Разве что ночевать придется у костра, но Згур понадеялся, что и тут люди живут. Глядишь, волаты да карлы на огонек пригласят, а там и Девка Костяная щей поставит.
     Как ни странно, разговор все же завязался, тем более шли теперь рядом, плечом к плечу. Ярчук, в очередной раз откашлявшись, поинтересовался, кто над кем в Крае верховодит: «женки» над «мужами» или наоборот.
     Згур вначале даже растерялся. В его семье «верховодила» мама, потому как больше некому. И во всем Буселе было так, и в других поселках сходно. Мужья не вернулись с войны, и кому еще хозяйство вести да детей на ноги ставить?
     Венета, однако, это не устроило. Ему хотелось знать, в чей род идут жить новобрачные — мужа или опять же «женки». Похоже, этот вопрос весьма интересовал «чуга-стра». Згур принялся добросовестно вспоминать. В конце концов он рассудил, что бывает по-разному, но чаще «женка» идет жить к мужу. Бывает наоборот, но таких мужей не уважают и дразнят «приймаками» и «запечниками».
     И тут Ярчук возмутился. Похоже, бесхитростный рассказ Згура задел его за живое. Оказалось, на родине венета все наоборот. Точнее было все наоборот, а ныне «людь» обеспамятовала и «добры» обычаи рушит: «женок» не почитает, забыв, что оные «женки» — святы. А обычаями теми земля стоит. А стоит она на том, что муж должен «женки» бояться, а «женка» мужа в великой строгости держать да наказывать, не спуская, тогда и порядок будет.
     Згур был готов порасспросить Ярчука о забавных венет-ских обычаях, но вовремя прикусил язык. Успеется, дорога длинная. Жаль, Улада этого не услышит, ей бы с ее норовом такое — как мед на душу!
     За вторым холмом оказался третий, за ним еще один, а затем дорога нырнула в глубокую лощину и вновь стала взбираться вверх. Внезапно Згуру показалось, что вверху мелькнуло что-то серое, приземистое. Ворота?
     Он невольно ускорил шаг. Ярчук попытался последовать его примеру, но закашлялся, схватился за грудь и махнул рукой, показывая, что догонит. Згур кивнул, подумав, что венета не так уж и трудно провести. Знать бы дорогу чуток лучше! Впрочем, ни к чему бросать «дикуна» посреди зимнего леса. Вот доставит его к бабке Гаузе, там уж…
     Серое пятнышко приблизилось, стало больше. Правда, на ворота это мало походило, скорее напоминало серую вежу, зачем-то поставленную посреди лесной поляны. Хотя что вежа, что ворота. Похоже, те, кто в давние годы решили взгромоздить такое среди леса, были изрядными шутниками. Или тогда здесь леса не было? Стоял город, к нему и вежа полагается…
     Згур быстро поднялся вверх по склону и замер от удивления. Все-таки ворота! Все, как и обещано: серые, из больших потрескавшихся от времени камней, с высокими стрельчатыми арками, высеченными из цельных блоков. Да, ворота, но не простые.
     Он подъехал ближе и остановился, поджидая Ярчука. Итак, поглядим! Прежде всего ворота шли на все четыре стороны: четыре арки, внутри же — пусто. Вроде как вежа, только без верха. Точнее, верх-то был, но рухнул или был разобран еще в незапамятные годы.
     Подъехал Ярчук, покрутил кудлатой головой, а затем, прикрыв глаза, привычно зашевелил губами. Згур молиться не стал. Ежели богов из-за каждого камня тревожить, то небожители и обидеться могут. А вот посмотреть не мешает!
     И слева, и справа снег был ровный, чистый. Только звериные следы да отпечатки птичьих лап. Згур завернул за угол — и оторопел. Дорога исчезла — впереди ровной стеной стоял старый густой лес.
     Згур поспешил назад, к воротам. Сквозь арку тоже был виден лес, но его рассекала надвое широкая просека. Оставалось помянуть Мать Болот и поглядеть на этакое диво с другой стороны. Так и есть! Просека вновь исчезла, впереди темнела непроходимая чаща.
     Ярчук долго чесал бороду, моргал, а затем заметил, что подобное видеть уже доводилось. Оказывается, на родине венета так тоже умели строить: слева поглядишь: одно, справа же — совсем иное. Правда, иногда и без злых духов не обходится…
     По поводу злых духов Згур спорить не стал и первым въехал под высокую арку. Сразу же стало темнее. Почему-то показалось, что уже вечер, хотя время еще не подошло и к полудню. Наверно, виной тому были высокие своды, бросавшие густую тень. Осмотревшись, Згур заметил на одной из стен странный узор. Нет, не узор! Рука мастера высекла целую сцену — маленькие человечки, приземистые, с большими головами…
     Понять, что имел в виду тот, кто резал камень, оказалось мудрено. В центре двое — один в широкополом платье, другой — почти что голый, увлеченно размахивали странными кривыми мечами. Чуть в стороне сидел прямо на земле третий. Точнее, сидела — Згур догадался, что мастер имел в виду женщину. А еще дальше некто, прижавшись к земле, то ли молился, то ли украдкой наблюдал за происходящим. Похоже, в незапамятные годы в этих местах что-то случилось и строители дивной вежи решили сие увековечить. А может, просто в голову взбрело.
     Решив, что с человечками все ясно, Згур поглядел налево, в арку, выходящую прямиком на полночь. Если верить бородатому старшому… И тут его рука сама собой оказалась на рукояти меча. Рядом послышалось удивленное «Ы-ы!» Яр-чука. Оба переглянулись и, не сговариваясь, упали в глубокий снег.
     Они были не одни. Прямо из лесу к воротам двигался целый отряд. Згур замер, начав считать. Трое, пятеро, семеро, девятеро! Девять человек при доспехах и оружии! Станичники? Да что им делать в пустом зимнем лесу?
     Оставалось подождать. Путники приблизились, и Згур вновь удивился. Те, что шли к воротам, выглядели весьма странно. Впереди бодро вышагивал белобородый старик с большим мечом у пояса. В руке он держал посох, светившийся неярким серебристым огнем. Далее один за другим двигались кметы, трое повыше, четвертый — хоть невысок, зато в плечах сам себя шире. А следом за ними вприпрыжку бежали четверо коротышек — в локоть ростом. Згуру даже показалось, что ноги у малышек покрыты черным волосом и ступают они по снегу голыми пятками. Ступают — но не оставляют следов…
     Внезапно странные гости запели, громко, вразнобой. Слов не разобрать, что-то вроде «Айхо! Айхо!». Згур закрыл глаза и начал быстро, сбиваясь, произносить полузабытое заклинание, слышанное в детстве. Правда, годилось оно лишь при встрече с лешим, но выбирать не приходилось. Рядом с шумом и присвистом дышал Ярчук, и Згур запоздало пожалел, что не узнал у венета пару заклинаний посвежее.
     Голоса стали тише, смолкли. Когда Згур решился открыть глаза, поляна была пуста, чистый, нетронутый снег сверкал на солнце. Незваные гости сгинули без следа. Згур вскочил, бросился назад, к арке, выглянул — пусто! Все-таки мара!
     Сзади послышался негромкий голос венета. Згур поспешил обратно — и вновь застыл. Из лесу выходил новый гость — на этот раз один. Теперь в снег можно было не падать, один — не девять. Згур подошел к самой арке, выглянул…
     Человек был голый. Згур невольно поежился, всмотрелся — голый и есть, только на бедрах темнела небольшая повязка. На плече странного гостя пристроился огромный двуручный меч, а за плечами — большой мешок, похоже, весьма увесистый. Голый человек быстро приближался, и Згур лишь подивился его резвости. Или мешок пухом набит?
     Детина подошел ближе и внезапно остановился, явно заметив Згура. На небритом лице заиграла довольная усмешка. Человек остановился, поставил мешок на снег и ударил себя в грудь огромным кулачищем. В светлых волосах что-то сверкнуло, и Згур с изумлением заметил на голове у детины золотую диадему.
     Гость постоял, словно желая насладиться произведенным впечатлением, затем вновь взгромоздил мешок на плечи и бодро двинулся дальше. Згур не выдержал, бросился к выходу. Пусто!
     Читать заклинания расхотелось. Ай да ворота! А еще говорят, байки!
     Згур кивнул Ярчуку, быстро надел лыжи и направился к арке, ведущей на восход. Оглянувшись, он заметил в одном из проемов новых гостей — на этот раз конных. Всадники в черных плащах летели над нетронутым настом, и Згуру почудилось, будто под низко надвинутыми капюшонами ничего нет — только густая темень…
     Когда ворота остались позади, Згур не вытерпел и коротко пересказал венету виденное. Ярчук был явно удивлен. Похоже, он видел нечто совсем иное. Оставалось вновь вспомнить рассказ чернобородого старшого. Выходит, и это правда! Каждый видит свое. А может, ворота просто запомнили тех, кто в давние годы проходил мимо? Згур попытался вспомнить странное название на «Ро», но сбился. Интересно, что за наречие? Не сполотское, не огрское и даже не румское!
     О воротах можно было рассуждать целый день, поскольку ничего иного по дороге не встретилось. Вокруг стоял молчаливый зимний лес, под ногами — нетронутый наст, и — никого, ни человека, ни зверя. Становилось скучно, и Згура так и подмывало копнуть снег, да поглубже, дабы проверить, какого цвета камни на дороге. Впрочем, главное — шлях ведет куда надо, а Рыжий заговаривал, каждый раз вспоминая черемоша. Нет, болтать он не станет! Венет, молчун, только стонать горазд. Что ж, Згур волепоиграть в молчанку. Зато ничто не мешало и поразмыслить. Они по-прежнему шли рядом к плечу, и Згур то и дело бросал любопытные своего спутника. Тот время от времени отвечал
     ша Згур раскусил сразу. В чернявом не было нипрятного: славный парень, горячий, любящий покрикивать, зато смелый и такого легко понять, с таким просто ладить. педставилось, что он в Коростене, на занятиях, как дает ему задание: понаблюдать за Ярчуком, а жить виденное. Это называется «сколок"он вновь
     покосился на невозмутимого «чугастра» и зычно перечислять: рост, черты лица, особые приметами ясно: нос пополам, борода в косич-болячка. А вот все остальное…Згур давно уже понял, что совсем не «дикун». Лесной насельник, конечно, биться руками-ногами махать, но вот меч — дело : Ярчука учили, учили всерьез — и выучили. В таких случаях дядя Барсак разговорить человека. В душу не лезть, а на-нибудь этакое, что к этой самой душе поближе… о «женках». Нет, рано, «чугастр» обидеться ез два решили передохнуть, благо по пути пододходящая полянка, посреди которой старый сухой ясень. Венет вопросительно Згура, тот кивнул и принялся ломать сучья.Блески пламени весело заплясали над черными, по-хим мхом ветками. Венет прикрыл глаза, зашепталЗгур вздохнул: опять молится! Каждому пню поклоны кладет! Поговорить, что ли, о «женках»? Нет, лучше о другом! Вот сейчас губами шевелить перестанет…
     — Людь, значит, охранял?
     «Дикун» задумался и наконец соизволил кивнуть. Згур еле сдержался от улыбки. Сейчас разговоришься!
     — Да какой из тебя вояка? Вон, ноги еле волочишь! Кулаками да мечом махать — это еще не все! А если бежать придется?
     — Добегу, боярин. Не сумлевайся! Венет не обиделся. Голос звучал снисходительно, словно «дикун» говорил с мальчишкой. Но Згур не отставал:
     — Как же ты меня охранять взялся? Беги — не беги… Выстрелят из-за кустов — и бегай потом! Венет задумался, покачал головой:
     — А ты не ходи, где не велено, боярин! Куда скажу, туда и пойдешь. В том и бережение — дорогу верну сыскать да ворога заране приметить.
     Невольно вспомнилась Улада. Помнится, Згур пытался объяснить ей нечто подобное.
     — И кого ты от станичников охранял, Ярчук? Бояр, наверно?
     — А и бояр! — невозмутимо ответствовал венет. — Бояре — они разны. Каких и охоронять не грех. Да и в деревне не только бояре, там и люди простой много. Их и охоро-нял. А супостатов, само собой, — к ногтю!
     Разговор грозил замерзнуть, и Згур решился:
     — Я ведь тоже людь охранял. Помнишь ту девушку, что у ворот нас догнала? Ее Улада зовут…
     — Ведаю. Дочь большого боярина. Так ведь ты ее об-ручник?
     Згур кивнул, сообразив, что и так сказал слишком много. Венет задумчиво почесал бороду:
     — Оно бывает…
     — Что бывает? — удивился Згур.
     — А то! Когда людь охороняешь, только о деле должно думать. Иначе до беды близко…
     Похоже, его опять учили. Згур поморщился: тоже мне, наставник!
     — А ты, значит, только о деле и думал? Ярчук нахмурился, уставился в огонь, явно не желая отвечать. Но Згур не отставал:
     — А драться где научился?
     Об этом хотелось узнать с первого же дня их странного знакомства, но Згур все не решался спросить. Из гордости:вдруг не ответит?
     Венет поморщился, но все же не стал отмалчиваться:
     — Драться? Да везде учился. А особливо — у скандов. Я, боярин молодой, как с огнища подался, к скандам пристал. С ними и ходил почитай с три года…
     Згур чуть не присвистнул. Сканды! О морских разбойниках слыхать приходилось. Теперь и удивляться стало нечему. Сканды — первые рубаки, тем и славятся.
     — А что такое огнище?
     Этому тоже учили: быстро меняй тему разговора. Иногда помогает.
     Ярчук нахмурился, сдвинул кустистые брови:
     — Али сам не ведаешь, боярин?
     — У нас нет такого слова, — как можно спокойнее пояснил Згур. — Оно что, лехитское?
     «Чугастр» долго молчал, словно не веря, наконец вздохнул:
     — Лехитское? Наше оно, венетское. Огнище — уголь там жгут. Сперва лес валят, затем ямы роют… Згур невольно удивился.
     — Так ты углежогом был? И у нас такие есть. А почему огнища проклятые? За добрый уголь серебром платят! Ярчук покачал головой:
     — Ровно мальчонка ты, боярин! Серебро! Когда в лес еще дитенком загоняют да кнутом к работе охотят. Когда на морозе дерева валишь, руками голыми сучья обламываешь, а потом не спишь — дым глотаешь! Много серебра унесешь! Видал, как крутит меня? Там мне все нутро и отбили. Совсем дохожу, особливо в мороз…
     Згуру показалось, что он ослышался. Детей? Да еще кнутом? У них там что, людоеды живут?
     — Дитенки — они малые, шустрые, всюду пролезут. Да и опаски у них нет. Дым там такой, что иной и месяца не выдерживает. Вот и свозят их на огнища. Понял ли, боярин?
     Згур покачал головой:
     — Нет, не понял. Не понял, как это вы такое терпите? У нас бы!..
     — У вас? — на лице Ярчука промелькнула злая усмешка. — Ой, не хвались, боярин! Тебя б туда, к яме вонючей, чтоб червей жрал! Да и не прав ты, не все и у нас терпят…Згур уже не удивлялся. Скорее чувствовал странную неловкость, будто невзначай обидел «чугастра».
     Солнце уже склонялось к верхушкам деревьев, когда на дороге появился след. Он выворачивал прямиком из лесу:
     две ровные полосы, одна подле другой. Вероятно, сани, однако следов копыт почему-то не было. След вел прямо, и Згур невольно ускорил шаг. Где след, там и люди. Ночевать среди сугробов не хотелось.
     Они поспешили дальше, надеясь выйти к жилью. Но вокруг был все тот же лес, а след вел в самую глушь, словно заманивал.
     Сани прошли совсем недавно, легкий снежок, падавший с серого неба, еще не успел запорошить неглубокие борозды. Несколько раз Згур остановился, пытаясь услышать далекий перезвон колокольчика. Но вокруг стояла мертвая тишь, и Згуру внезапно стало не по себе. Сани едут без лошадей, колокольчик не звенит…
     Вскоре все стало ясно. Деревья слева поредели, за ними забелел снег. След свернул на большую поляну. Згур переглянулся с Ярчуком, резко оттолкнувшись, проехал с десяток шагов — и замер, едва не упав. Перед ними был погост.
     Большая поляна горбилась рядами деревянных надгробий-голубцов, небольших, едва видных под снегом, и огромных, в человеческий рост. По темному старому дереву змеились хитрые узоры, среди которых Згур сразу же заметил застывших голубей со сложенными крыльями. Потому и «голубцы». Голубь — душа людская, прилетит и вновь вспорхнет.Погост казался древним, брошенным. Некоторые голубцы покривились, иные и вовсе упали, однако кто-то здесь явно бывал. Санный след петлял прямо среди могил, и Згуру захотелось немедленно повернуть назад. Это кто же на санях без лошадей на погост ездит? Ответ прост, да отвечать не тянет.
     — И при погосте людь живет, — внезапно заметил Ярчук, и Згур облегченно вздохнул. Стало стыдно: «дикун» вроде как успокаивает. И вправду, чего бояться? День на дворе!
     — Ну, пошли!
     Санный след повел влево, затем резко свернул, потом вновь пошел в сторону, словно неведомый ездок объезжал знакомые места. Чем дальше они шли, тем менее заброшенным начинал казаться погост. Возле некоторых могил снег был убран, на голубцах зеленели сосновые ветки, а кое-где, прямо на снегу, были положены куски лепешек, а то и целые куличи.
     — Не иначе, сороковины правили, — предположил венет. — Потому и след…
     «Только лошадей забыли», — хотел добавить Згур, но все же промолчал. Кто их знает, обитателей здешних?
     Погост заканчивался. Впереди уже темнела лесная опушка, перед которой стоял неровный ряд голубцов — последний, самый древний. Некоторые и на голубцы не походили — целые столпы-домовины: ладно срубленные, с маленькими окошками, с заколоченными, забитыми надежной осиной дверями, высоким крыльцом и даже резным коньком. Слева стояла самая большая — на четырех толстых сваях. Крыльца не было, не видать и двери, хотя наверх вела короткая широкая лестница. Не иначе, ход с другой стороны прорубили, хотя зачем — непонятно.
     Згур оглянулся, пытаясь найти санный след, но он будто сгинул. А может, и в самом деле сгинул — «оборвался у старых надгробий, словно сани с седоком сквозь землю провалились. А вдруг и вправду провалились?
     — Эй, заблудились никак?
     Згура из холода бросило в жар. Голос был негромкий, женский, и доносился он как раз слева.
     — Аль спужались?
     Згур медленно досчитал до десяти, рука скользнула к рукояти меча и тут же бессильно опустилась. Кого рубить?
     — Здорова будь, матушка! — Ярчук явно отнесся к происходящему более спокойно. — Что-то не видать тебя!
     — И мне вас не видать, люди добрые, прохожие. А вы налево сверните да подойдите поближе…
     Налево — к домовине на сваях. Згур помянул Мать Болот и нерешительно повернулся. А может, то и не домовина вовсе. Может, просто дом? Живет себе наузница либо кобница, за погостом смотрит…
     Снег возле лестницы был нетронут, сама лестница обледенела, словно ее нарочно водой поливали. Згур нерешительно взглянул наверх.
     — Теперь лучше слышу. Чего ищете? Службу правите или от службы лыняете?
     Прежде всего он заметил дверь — невысокую, полуоткрытую. Згур протер глаза. Когда же она появиться успела? Или дом сам собой повернулся? Не на куриных ли он ногах?
     Возле непонятно откуда взявшейся двери стояла женщина. Несмотря на мороз, на ней было лишь темно-красное платье да белый платок поверх волос. Лицо показалось каким-то странным: и молодое, и вроде бы как старое, не разобрать. Зато глаза приметные: светлые, большие, неподвижные. Женщина чуть повернула голову, прислушиваясь, и Згур понял — слепая! Оттого и лицо странным показалось.
     — Чего молчите? Или заговорили вас?
     Згур облегченно вздохнул. Наверно, здешняя кобница, вроде бабки Гаузы. Рядом с присвистом вздохнул Ярчук. Губы венета шевелились, узловатые пальцы шарили по груди — не иначе, амулет искали. Згур улыбнулся:
     — А ты бы, матушка, сначала покормила нас, а после и спрашивала! Может, и ответим.
     Кажется, так и положено отвечать в сказках. Правда, там речь идет о Яге, что в ступе летает да помелом машет…
     — А вот хлеб справа лежит, отщипни чуток да съешь!
     Згур повернулся — точно. Прямо в снегу лежал небольшой хлебец. Наверно, кто-то тризну оставил.
     Шутить — так шутить. Згур наклонился, коснулся рукой — и улыбнулся. Хлебец оказался горячий, словно только из печи. Похоже, их хозяйка и вправду горазда шутить.
     Корочка показалась горьковатой, с приятным тминным духом. Згур кивнул Ярчуку, тот помедлил чуток, но последовал его примеру.
     — Теперь вижу. Ну, поднимайтесь, если не боязно! Боязно? А чего бояться? И тут взгляд вновь скользнул по лестнице, по припорошенным снегом перекладинам, и Згур замер. Как же она хлеб на снег положила? Скинула, что ли? А если это все не шутка?
     Згур вновь поглядел наверх. Теперь глаза странной кобницы уже не казались слепыми. Женщина сусмешкой глядела на гостей.
     — Поднимайтесь, не съем! Уже обедала! Был у меня обед на четырех ногах, а вас, молодцов, на ужин оставлю!
     После такого приглашения медлить было стыдно. Згур сбросил лыжи прямо в снег, взялся рукой за перекладину, но Ярчук покачал головой и полез первым. Згур не без злорадства представил, как венета сажают на лопату да в печь отправляют. Или сперва ощипывать станут? Зарос больно.
     Он подождал, пока «чугастр» поднимется, поклонится хозяйке и в дверь войдет, , а после и сам поставил ногу на обледенелую перекладину.
     Из открытой двери пахнуло теплом. Хозяйка кивнула, Згур не без опаски шагнул за порог и облегченно вздохнул. Изба как изба, вот и печь, Ярчук уже руки греет…
     Внутри дом казался больше, чем снаружи. Невелик, но троим как раз впору. Остро пахло чем-то пряным, душистым. Хозяйка прикрыла дверь, кивнула на печь:
     — Грейтесь, служивые! Грейтесь да рассказывайте. А то скучно одной в этаком месте дни коротать!
     Згур не спешил, тепло манило, расслабляло. Он расстегнул ворот полушубка, снял мешок с плеч. Хозяйка стояла рядом, с усмешкой наблюдая за гостями. Вблизи стало ясно — не старуха, но и не молодка, а как раз посередине, годов сорока с небольшим. На красной ткани старым серебром сверкали тяжелые бусы, уши оттягивали массивные серьги. Згур мельком вспомнил: навы серебра боятся.
     — Чего ж ты, матушка, в этаком месте дни коротаешь? Кажется, женщина удивилась:
     — Наузница я. А где же наузнице жить, как не тут? Сельчане меня и кормят, чтоб я здесь порядок блюла. Погост без порядка — хуже стаи волчьей.
     Згур кивнул — о чем-то таком он и догадывался.
     — Меня Костяной Девкой зовут. Слыхали небось? Смешной народ! Сами хлебом кормят, а боятся.
     Вспомнился бородатый старшой в Загоре. Кому здешний народ темным кажется, кому — смешным.
     — Бояться не след, — внезапно проговорил венет. — Коли людь честна, всяка нежить ее стороной обойдет!
     Наузница склонила голову, прислушиваясь, затем усмехнулась:
     — Нездешний, вижу. Бояться, конечно, не надо, но и порядок блюсти должно. Деды — они как дети. К солнцу тянет, к жилью, к дыханию живому. Не можно — а тянет. Какие не утерпят, времени показанного не дождутся — выходят, добрым людям на страх. А какие и того хуже — злобу копят, а после беду творят…
     Вначале Згур не понял, о чьих это дедах речь, но потом вспомнил. «Дедами» иногда мертвяков кличут. Ну ясно — наузница! Он вновь огляделся и тут же заметил в углу то, что упустил прежде, — большие связки трав. Так вот почему в избе такой дух!
     — Не ищи, ступы нет, — хозяйка вновь улыбнулась. — Не к Яге зашли, молодцы! Что, небось пуганулись попер-вах? Яга не так живет. Да и не живет вовсе. Она ведь и не мертва, и не жива. Не видит, не слышит, только чует. В Ирий ей хода нет, и на белый свет не пускают. Вот и сидит сиднем вроде как на пороге, стережет…
     Згур кивнул, вспомнив детские сказки, но внезапно замер. Наузница их тоже не видела! А вот когда они от хлебца отщипнули… И дверь… То ее нет, то есть она. На миг вернулся страх, но Згур взглянул на печь, на серебряные бусы и успокоился. Не иначе, почудилось! Вон, у ворот чего было!
     — Да и от Яги беды не бывает. Она тоже дедов пасет. Без этого нельзя, вот и приваживают сторожа, живого ли, мертвого. Иначе от нав да упырей покоя не будет. Вот осенью схоронили парня, да того не вспомнили, что нездешний он. Схоронили, а маком домовину не посыпали. Хорошо, я спохватилась. Он, бессчастный, уже домовину рвал, дерево трощил. А перед ночью родительской тут такое бывает! Ладно, а то и вправду испугаетесь, альбиры! Щи будете? Горячие, из печи!
     Щи и вправду оказались горячими. Отведав их, успокоился даже вечно подозрительный Ярчук. Он даже заулыбался, немногословно благодаря хозяйку. Кажется, венет не был лишен вежества. Згур решил воспользоваться удобным моментом и заговорил о дороге. Послушав его, наузница кивнула:
     — Дойдете. Шлях удобный, чистый. Нежить да станичники его стороной обходят. Говорят, шлях этот волаты камнем вымостили…
     — А ворота — тоже волаты? — вспомнил Згур.
     — Ворота? — удивилась наузница. — Не ведаю; да только для волатов они маловаты. Из-за ворот люди сюда ходить опасаются — мары боятся. Но мара — мара и есть, мелькнет и сгинет. Тут и хоромы стоят, да не хоромы — руина. Тож из камня, может, волаты строили, а может, и румы.
     Вновь вспомнился рассказ старшого из Загоры. Дворец Пандов! Значит, и это правда?
     — Увидите — не спутаете-. Да только туда лучше не сворачивать. Не упокоились хозяева — иногда забредают. Ну а вы чего ищете?
     Згур замялся, не зная, что сказать. Отозвался Ярчук:
     — К дому иду, матушка! К дому да свому языку! Ждут меня. Сильно ждут…
     Наузница внимательно взглянула на венета, задумалась.
     — Похожи вы — спутать можно. Один к дому, иной, видать, из дому, а похожи. Одна дорога у вас, да по-разному пройти можно. Назад повернете — тихо пройдете, вперед пойдете — шум будет, сперва шорох, а после — гром. Одного, вижу, хотите, да не всем достанется.
     От изумления Згур даже руками не смог развести. Шорох-то ладно, но чтобы они с Ярчуком похожими были? Шутит, видать, хозяйка!
     — Разве одного хотим, матушка? — венет тоже был удивлен. — Из разных земель мы, разной крови…
     — Вижу, а вы не видите. После поймете, да поздно будет. Лучше бы вам назад повернуть, откуда пришли. Глядишь, и шорох не прошуршит, и гром не грянет.
     Згур покосился на венета. Верит ли «чугастр»? Если верит — к лучшему. Можно и вернуться! Тихо перейти Нерлу, обойти Валин стороной…
     — Не можна нам, — мрачно ответствовал Ярчук, почесывая бороду. — Ежели чего знаешь, подскажи, матушка!
     Похоже, «чугастр» поверил. Вновь вспомнилась детская сказка: зашли путники к Яге, совета просят, а она им посох железный дает да наливное яблочко…
     — Подскажи! — наузница покачала головой. — Подскажу, так слушать не будете! Ты, красавчик, девок беги да за меч не хватайся, у перекрестка особливо. А ты, бородач, как до места доберешься, первым делом в баньку сходи!
     Бороду сбрей, да кудри подстриги, да одежу новую справь. Глядишь, и поможет!
     Смотреть на Ярчука стало просто приятно. Венет растерялся — впервые за их знакомство.
     — Матушка! Вся людь в роде нашем бороды носит да власы долгие! От того и сила. И в баню просто так ходить не след — банник накинется!
     — Вот и советуй такому! Ладно, недосуг мне, за дело пора. Вон, вечер уже! А вы у печи ложитесь, да не вставайте, а шум услышите — отвечать не вздумайте. А то ответил один, одни валенки остались! Вечер? Да ведь и часу не прошло? Згур недоуменно взглянул в маленькое, затянутое слюдой окошко и головой покачал. И вправду — стемнело совсем. Ну и заговорились они!
     Хозяйка достала лучину, долго возилась с огнивом, затем накинула старую, всю в заплатках, шубу, прислушалась и покачала головой:
     — Шумно сегодня будет! Не иначе, волков укрывных с цепи кто-то спустил. Спите, моя то забота! Дверь хлопнула. Пахнуло морозом, послышался отдаленный гул, словно застонала сама земля. Гости остались одни.
     — А могла бы и в печь посадить, — заметил Згур. — Что, Ярчук, у тебя дома такие живут?
     — Всяки живут, — неохотно откликнулся венет. — Смел ты, боярин, да глуп. Не с тем шутишь! Згур даже не обиделся.
     — Бритву дать? Хорошо бреет — румская! Ярчук схватился за бороду и нахмурился. Згур совсем развеселился. Ну конечно, в бороде — вся сила! И в баню
     ходить опасно.
     Ночью разбудил шум — громкий, у самой двери. Не открывая глаз, Згур сжал рукоять лежавшего рядом меча. В избе? Вроде нет, снаружи…
     — Выходи-и-те! Выходи-и-ите!
     Згур встал, быстро осмотрелся. Лучина давно погасла, сквозь окошко сочился неяркий серебристый свет. Наверно, луна уже высоко…
     — Выходи-и-те! Ску-у-учно нам! Тошно-о-о! Меч сам собой оказался в руке. Если войдут…
     — Молчи, боярин! — прошелестело рядом. — Не отвечай!
     — Ску-у-учно нам! Выходи-и-ите! Выходи-и-ите! Внезапно показалось, что в избе похолодало. Ледяной ветер ожег лицо, забрался за ворот.
     — Выходи-и-ите! Ску-у-учно нам! Тошно-о-о нам! Згур присел, отложил в сторону бесполезный меч. Все верно, хозяйка предупреждала. Оно и не дивно, на погосте
     ночуют…Что-то заскреблось в дверь, дернуло, навалилось.
     — Отзови-и-итесь! Впу-у-устите! Ску-у-учно! Страх отступил. Не исчез — спрятался, не мешая соображать. В дверь не войдут — кто бы ни стоял там, снаружи. Ну и местечко! Впрочем, и на постоялый двор лихие люди напасть могут. Тех и приглашать не нужно!
     — Ску-у-учно нам, тошно-о-о! Земля холодна, держит — не пускает! Отзовитесь! Окликни-и-ите!
     Голоса стали тише, послышался глухой протяжный стон — и, словно в ответ, что-то заголосило, завыло, совсем рядом, за спиной. Згур вспомнил, сзади — опушка. Волки? Но волки воют иначе…
     Внезапно настала тишина — звенящая, гулкая. Згур вскочил, прислушался. Ничего! Только дом поскрипывает, рассохся, видать.
     — Ложись, молодой боярин! Ушли, не вернутся! Згур вздохнул, вытер пот со лба и прилег на теплый, нагретый пол. Интересно, испугался ли венет? Наверно, испугался, тут любой храбрость потеряет. А если бы они в лесу заночевали? Где-нибудь поблизости? О таком и думать не хотелось.
     Разбудил его холод. Згур поежился, открыл глаза. Утро, в окошко солнышко светит. Но почему так холодно?
     На полу лежал снег — нетронутый, чистый. Печь обжигала, но не жаром, а льдом. Неужели за ночь так остыла?
     Сзади послышалось знакомое постанывание. Ярчук уже собирался, деловито застегивая полушубок.
     — Пошли, молодой боярин! Ждать нечего!
     Згур не ответил, разглядывая избу. Теперь она показалась совсем маленькой, словно съежилась за ночь. Исчезли связки трав, миски, даже лучина.
     — Не понял, видать? — Ярчук покачал головой. — А ты дверь открой!
     Згур накинул полушубок, шагнул к порогу. В глаза ударил яркий свет. Перед ним была опушка — молчаливые заснеженные деревья, нетронутый снег под ними. Ни лестницы, ни погоста.
     Згур спрыгнул вниз, обошел избу — и только вздохнул. Вот и лыжи — в снегу, где и лежали, вот и лестница. Он поглядел наверх — дверь пропала. То есть не пропала, а была там, где и положено — с другой стороны. Он осмотрелся, думая найти следы тех, кто приходил ночью, но ничего не заметил. Да, дела!
     Уходили молча, быстро, стараясь не оглядываться. Згуру все время казалось, что кто-то смотрит в спину, ждет. Только на дороге, когда погост скрыла стена леса, он облегченно вздохнул и помянул Мать Болот. Выручила!
     — Ну что, бритву дашь, боярин? — поинтересовался венет, поправляя крепления. — Аль мне так бородатым и бегать?
     Згур даже рот от изумления раскрыл. «Чугастр», оказывается, еще и шутить умеет!
     Оставалось пообещать Ярчуку бритву да гребень с рушником и мылом в придачу. Не удержавшись, Згур спросил, отчего это борода силу дает?
     На этот раз изумился венет. Покрутив головой, он наставительно заметил, что такое любому «дитенку» у них ведомо, а «молодому боярину», что подбородок каждый день невесть зачем скребет, такое и подавно знать должно.
     На этот раз Згур все-таки обиделся. Этот дикун его что, за мальчонку принимает?
     — Что-то ты больно мудр, Ярчук из рода Бешеной Ласки.
     — Мудр — не мудр, — венет поскреб бороду, — да только тебя постарее. Кой-чего и видал.
     — И сколь же тебе годков? — не утерпел Згур. Ответом был знакомый хмурый взгляд. Венет укоризненно вздохнул, словно и впрямь с мальчишкой речь вел:
     — Сколько, сколько! Не дитенок, чай! Месяц назад двадцать четыре набежало!
    

    

     

      Глава 10. ХОРОМИНА
     

     Вокруг стоял тихий, заснеженный лес, где-то далеко перекликались какие-то птицы, радуясь вышедшему из-за туч солнцу. Дорога сверкала нетронутым снегом, идти было легко, лыжи сами бежали вперед. Подъем кончился, шлях повернул вниз, и Згур заскользил по твердому насту, оставив далеко позади одышливого венета.
     Удивление прошло. Подумав, Згур рассудил, что Ярчук, вероятно, ошибся. То ли оговорился, то ли у них, у лесовиков, годы иначе считаются. Двадцать четыре! Выходит, этот «чугастр» его всего на четыре года старше! Да быть того не может! На вид венету сорок пять будет, а держится и говорит — на все полета! Двадцать четыре! Смешно!Правда, Ярчуку следовало отдать должное. Вспомнив, как вел себя венет, Згур понял: тот сразу догадался, отчего изба на столбах к лесу дверью стоит. Правда, сейчас, когда Небесный Всадник ярко светил на чистом — ни облачка — небе, вчерашнее стало казаться нелепым сном. Может, и не было ничего? Мало ли что ночью померещится? Интересно, каких это ему девок избегать следует? Не Улады же, в самом деле! Да и не девка она теперь — чужая жена. И что за перекресток, где меч трогать не надо?
     В подобные советы не очень верилось, особенно днем, при ярком свете. Кобники да наузники горазды над людьми смеяться. А ежели их хозяйка и вправду была Костяная, то и подавно. Згур помнил с детства — нежить никогда правды не скажет. Значит, и совет лучше забыть. А жаль! Славно было бы Ярчуку бороду подкоротить!
     На привале, у маленького костерка, венет вновь достал мапу. Згур присел ближе, пытаясь понять, где они и сколько еще добираться. Выходило немного — дня три пути от силы. Первый раз можно заночевать в селе. Вот оно — маленький домик возле самой дороги. Ну а дальше, до самого шляха, — пусто. Лес, один лес. Правда, и погост на мапе не обозначен. Глядишь, и подвернется избенка с дверью да крышей! Згур еще раз смерил расстояние, попытался пересчитать. Ничего, дойдут!
     Он занялся костром, грозившим погаснуть. Между тем Ярчук, неспешно спрятав мапу, извлек из-под рубахи уже знакомый амулет — две створки, друг с другом скрепленные. Важно насупив брови, он пристроил его на колене, раскрыл…
     Згур не утерпел, глянул. Между створок оказались тоненькие листочки, по которым муравьями бежали странные значки.
     — Литерник это! — сурово заметил Ярчук, не оборачиваясь.
     — Лит… Что? — не понял Згур.
     — Литерник. Потому что литеры. Чтоб книги разуметь. Хотелось вновь переспросить, но тут пришла догадка. «Литеры» — наверно, просто значки для письма! Ишь, грамотный!
     —А на каком это наречии?
     — На нашем, венетском. — Ярчук закрыл «литерник», вздохнул. — Добра людь подарила. Переглядываю, не запамятовать чтоб. Я и верши знаю!
     Заметив недоуменный взгляд своего спутника, венет приосанился и снисходительно пояснил:
     — Верши — это как песня, тока петь не надоть. Говорить их надоть громким голосом, чтоб слышно было. Аль у вас вершей не складывают?
     Згур внезапно почувствовал себя желторотиком, впервые взявшим в руку деревянный меч. Меч-то ладно, а вот «верши»!..
     — Послушай вот! Друг мой склал. Верш про людь убогу да бедну, котору злы бояре со свету сжить хочут…
     Ярчук нахмурил кустистые брови, откашлялся, набрал побольше воздуха и заговорил мерно, покачивая кудлатой головой:
     О горе бедным людям на свети,
     Що не могуть скутечнои радости имети!
     А багатому аще и скорб часом ткнеться,
     То в том же йому часи рыхло и минеться.
     Бо багач судиям очи мздою забивает
     И тоею до конца очи ослипляет.
     А убогий неборак, хоч мало споткнеться,
     Певне, побиденному, дармо не минеться…
     Сильный стон не дал продолжить. Ярчук откинулся назад, широкая ладонь прижалась к пояснице. Наконец приступ прошел, венет жадно глотнул холодный воздух…
     — Клятые огнища! Вот злы бояре меня туды и отправили! Я много вершей знаю! И петь тож могу…
     Згур с ужасом представил, как венет с его голосом сейчас затянет что-нибудь этакое, про «бедную людь», но на этот раз обошлось. Ярчук, вновь бросив снисходительный взгляд на «боярина», «вершев» не знающего, достал «литерник» и углубился в тайны венетских значков. Згур не возражал. Пусть учит, лишь бы петь не начал!
     …Как ни спешили, но сумерки застали их в пути. Только через час после раннего заката вдали показались черные крыши села.
     Засады они не заметили. То ли сумерки помешали, то ли те, что в кустах хоронились, свое дело знали. Резкий свист — и на дорогу выбежала дюжина крепких парней в лохматых полушубках. Одни заступили путь, другие стали с боков.
     — Аригэ!
     Румское слово показалось знакомым. Ну конечно! «Аригэ!» — «Стойте!»
     Згур быстро оглянулся. Оружия у парней не было, зато каждый держал в руках увесистую дубину, а еще двое грозно сжимали длинные колья с обожженными на огне концами.
     — Аригэ! Амэ — гер!
     Оружие Згур бросать не собирался. Еще чего! Краем глаза он заметил, как Ярчук медленно опускает руку к поясу…
     — Погодите! — драться с дубинщиками совершенно не хотелось. — Вы чего?
     Вопрос получился не особо понятным, но, как ни странно, подействовал. Дубины и колья нехотя опустились.
     — Румы? Венты?
     Вначале Згур не понял, почему-то подумав о своем спутнике, но затем сообразил. Для румов все они «венты», что сполоты, что лехиты, что Ярчуковы венеты.
     — Валин. Войско Палатина Ивора. Слыхали? О Коростене Згур решил промолчать. Велгу в этих местах могли не знать, Ивор же — другое дело.
     — Так вы Иворовы кметы? Не Катакита?
     Странное имя показалось знакомым. Ну, конечно, мятеж у румов, войско Катакита осаждает Рум-город!
     — Вам что, валинские ворота перечислить? Что-то давно наши «коловраты» сюда не заезжали!И вновь подействовало. Парни отошли в сторону, кто-то буркнул: «Ну, звиняйте!» Но Згур вовсе не собирался «звинять».
     — Спрашивать надо, а после с дубинами бросаться! Вы что, забыли, как гостей встречают?
     В ответ послышались обиженные голоса, что гостям здесь всегда рады, да вот времена пошли худые. Катакитово войско под столицей разбили, так оно по всем углам разбежалось и сюда, в Нистрию, того и гляди нагрянет. Да и зима выдалась тяжкая: то волки, то навы, то мертвяки за-ложные. А сейчас и вовсе беда приключилась…
     То, что в селе беда, Згур понял сразу, стоило лишь оказаться на маленькой улочке, вдоль которой выстроилось два десятка крытых темной дранкой изб. На выгоне собралась толпа, отчаянно голосила женщина. На гостей никто не обратил внимания, только стоявшие в толпе слегка потеснились, давая проход.
     Наконец удалось отыскать войта — одноглазого старикашку с редкой козлиной бородкой. Услыхав, что гости из Валина, он тут же закивал, пообещав и накормить, и в тепле разместить, только вот бабу глупую утешит да народ вразумит, потому как беда, беда, беда…
     Вскоре все стало ясно. У молодой женщины пропал ребенок. И не украли — силком взяли. Муж на полатях лежит без памяти, кровь каплет, остановиться не может, а ребенка и след простыл…
     Згур переглянулся с венетом. Наверно, в голову им пришла одна и та же мысль. След, может, и простыл — холодно, так ведь душегубы по снегу шли, не по воздуху! Или опять сани без коней?
     Становилось ясно — что-то не так. Следы есть, и свежие, и парней крепких в селе хватает, да только никто вдогон не идет. Стоят, головами кивают, ждут чего-то…
     Толпа начала расходиться. Рыдающую женщину вели под руки, войт побежал присматривать избу для гостей. Згур с Ярчуком вновь переглянулись. Да как же это? Дяденьки! Дяденьки! Вы и вправду альбиры? Увидеть того, кто их альбирством интересуется, оказалось мудрено. Мальчонка — от горшка два вершка, черная шапка на самые брови налезла, из полушубка худая шея торчит.
     — Я — нет! — невольно улыбнулся Згур. — А вот дяденька Ярчук — он альбир и есть!
     — Дяденька Ярчук! — мальчонка бросился к венету, обхватил колени руками, ткнулся мордашкой. — Дяденька альбир Ярчук! Спаси братика! Они все боятся! Они все трусы! Я знаю, где братик!
     — Что?! — Згур наклонился, схватил мальчика за плечи: — Боятся? Почему?
     — Погодь, боярин! — венет отстранил Згура, присел, погладил малыша по заплаканному лицу. — Кличут как, малец?
     — Жигша я! А братика Бельком назвали…
     — А меня, стало быть, Ярчуком. Так кто твоего братика украл? Котора нелюдь?
     — Так нелюдь и есть, — вздохнул Жигша. — Коровяк украл. Чаклун он, наузникам здешним — первый слуга! Он братика в Хоромину унес, я знаю!
     Подбежал войт, радостно сообщив, что ночлег для гостей готов, но Згур, не дослушав, сгреб одноглазого за ворот:
     — Так что тут у вас творится, человече?
     «Человече» моргнул и речи лишился, словно язык поперек горла стал. Пришлось тряхнуть, да посильнее, чтобы язык на место вернулся вместе с памятью. Одноглазый даже всплакнул, но стоял твердо: никакого Коровяка знать не знает, и о Хоромине ведать не ведает, и не их, людей пришлых, это дело…
     Ярчук явно хотел вмешаться, но Згуру помощники не требовались. Левое ухо войта оказалось крепко сжатым, после чего одноглазому было обещано, что ухо он получит в подарок, после чего последует нос, а уж затем…
     Дальнейшего не понадобилось. Вслед за языком пробудилась память, и вскоре все стало ясно.
     Коровяк — чаклун-заброда, появился в селе три года назад. Его не трогали — боялись, особенно после того, как трое обидчиков один за другим в Ирий отправились: кого бык забодал, кто в болото забрел, а кто сам на шею удавку набросил. Был чаклун для сельчан небесполезен, но просил немало, и не харчами, а серебром. А главное — сошелся он с иными, что в лесу жили — то ли кобниками, то ли наузниками, а может, и с кем похуже…
     Згур тут же вспомнил Ичендяка. Не с ними ли Коровяк дружбу водил? Имена — и те схожи.
     Дети уже пропадали — и в соседнем селе, и в дальнем. Зачем они чаклуну — о том старались не думать. День назад Коровяк предложил молодой матери горсть серебра за полугодовалого Белька. Молодуха отказалась, и вот…
     Хоромина же стояла посреди леса. Не близко, но и не далеко. Но тут у войта и язык отказывал, и память пропадала — всеконечно. Он лишь повторял, что лучше бы гостям в это дело не соваться, но уж ежели сунутся, то пусть не обессудят, ибо в соседнем селе пытались, и в дальнем тоже пытались…
     Как только пальцы Згура отпустили покрасневшее ухо, одноглазый сгинул — будто ветром унесло. На выгоне остались лишь Згур с венетом — да Жигша.
     — Пособи, дяденька альбир Ярчук! Спаси братика! Тебе мамка хлеба отвесит, серебра даст!
     Згур, от альбирства отказавшийся, явно не вызывал у мальчонки доверия.
     Венет снял шапку, долго чесал затылок, вздохнул:
     — Ин не взял я амулет! Добрый амулет! Добра людь подарила!
     Згур, вновь вспомнив Крутя Немереного, тоже пожалел, но не об амулете, а о гочтаке. Тоже вещь небесполезная!
     — Ладно! — решил он. — Давай, Жигша, веди к Хоромине!
     — А ты тоже пойдешь, дяденька? — поразился мальчонка. — Ты же не альбир!
     Згур только руками развел. Ну не альбир. Бывает!
     Ночной лес встретил их глухой тишиной, лишь где-то вдали слышался крик одуревшей от мороза птицы. Жигша, успевший сбегать домой за лыжами, уверенно скользил по насту, указывая дорогу. Бежать было легко — вещи оставили в селе, захватив только оружие. Згур пристроился за пареньком, далеко обогнав Ярчука. Надо было спешить, приближалась полночь, и одни боги ведали, жив ли еще маленький Белек. Не для того его Коровяк украл, чтобы кашей кормить! .
     След был виден — чаклун шел на лыжах, останавливался, зачем-то кружил, обходя поляны. Удивительно, но Згу-ру не было страшно. Он всегда опасался связываться с чак-лунами да кобниками, но на этот раз ощущал лишь злой азарт. Одно дело наговоры шептать да травы варить, иное — детей у матери красть. Это уже не чаклун — тать! А с татем разговор короткий. Только бы не растеряться, не дать себя провести, как когда-то с кувшином! Эх, гочтака нет!
     Думалось и о другом. Ярчук хорош, чтобы кметам в драке ребра ломать да мечом улочку прокладывать. А как увидит какого-нибудь Крутя Трижды немереного, не застынет ли столбом, молитвы свои шепча? И Згур впервые пожалел, что с ним нет Черемоша — и Улады. Те бы точно не растерялись!
     Внезапно Жигша остановился, поднял руку. Згур подъехал ближе.
     — Тише, дяденька! Вот она!
     Вначале Згур ничего не увидел, кроме высоких старых деревьев. Но вот свет луны скользнул по серой кладке. Стена! Да не просто стена! Таких камней Згур еще не видывал, каждый — с быка, а то и поболее. И впрямь, волаты строили!
     Стена уходила ввысь и резко обрывалась. Верх ее был разрушен — давно, в незапамятные годы. Между громадных камней пустили корни старые деревья.
     — Вход есть?
     — Есть! — Жигша шморгнул носом. — Да только я тебе его не покажу. Я его дяденьке альбиру Ярчуку покажу!
     Подъехал венет, выслушал, погладил бороду, скрывая усмешку:
     — Ну, веди!
     Они свернули влево и почти сразу же наткнулись на ворота. Точнее, здесь были ворота, но теперь от них остался лишь проход, посреди которого лежала громадная глыба. Згур смерил взглядом высоту и подивился. Это же какого роста были те, что здесь жили?
     За воротами вновь были стены, такие же мощные и столь же разбитые. Немало силы ушло, чтобы построить такое — и еще поболе, чтоб разрушить. Проходы уходили во все стороны, но снег подсказал — чьи-то лыжи проскользили тут совсем недавно. Да не одни! А вот и валенки! Згур прикинул размер и хмыкнул. Ну и ножища!
     Жигша, столь смелый в лесу, теперь, когда вокруг сомкнулись каменные стены, совсем растерялся. Згур хотел оставить его у входа, но мальчонка вцепился в руку Ярчуку и заныл, отказываясь уходить. Пришлось махнуть рукой и идти дальше.
     Лунный свет падал на руины, искрился, отражаясь в глубоком снегу. Стояла странная гулкая тишина, и Згуру начало казаться, что он слышит дальние, еле различимые голоса. Играла свирель — грустно, немного заунывно. Згур помотал головой — мелодия исчезла, но затем вновь появилась, уже чуть громче, ближе.
     Згур оглянулся. Венет молча шевелил губами, держа пальцы знаком оберега. Жигша — тот вообще глаза закрыл, вцепившись в рукавицу венета. Згур вздохнул — воинство! Сюда бы несколько ребят из Учельни!
     Впереди стало светлее. Коридор заканчивался огромным залом. Згур задержался на пороге, выглянул…
     Белый снег исчертили следы лыж. Они уходили в дальний угол, туда же тянулись отпечатки валенок. Со следами ясно. А это что?
     Згур поглядел налево и замер. Белая, покрытая легким снегом рука сжимала подлокотник громадного кресла…
     Волат застыл недвижно — каменный, покрытый глубокими черными трещинами. Снег покрывал голову, скрывая высеченную в белой тверди диадему. Левая рука лежала недвижно, правая — сжимала посох с отбитым навершием.
     Згур покачал головой. Диво! Ну и тонкая же работа! Правда, слово не очень подходило. Тонкая! Этакую глыбищу резцом изукрасить! Славные были мастера!
     — Видел такое! — венет огладил бороду, вздохнул. — Тока этот поболе будет. На Донае город есть, так там тож храмина стоит…
     Сзади послышался испуганный писк. Очевидно, Жигша все же осмелился открыть глаза.
     Мимо волата проходили тихо, стараясь не шуметь. Згур не выдержал — поглядел наверх. Внезапно каменные глаза сверкнули теплым живым огнем. Згур зажмурился. Нет, почудилось! Просто снег упал в каменные глазницы. Но еще долго ему казалось, что древний волат, потревоженный в своем недвижном покое, провожает взглядом непрошеных гостей…
     Следы вели в еще один коридор, поуже. Он сохранился лучше, уцелели даже своды, а под ногами вместо снега заскользил чистый полированный камень. Стало темнее, хотя небольшие окна все же пропускали блеклый лунный свет. Внезапно Ярчук замер, затем, чуть подумав, указал рукой вперед. Згур не понял, и венет молча показал один палец. Ясно! Впереди какая-то тень, не иначе там другой коридор, поперечный.
     Венет, знаком велев своим спутникам оставаться на месте, неслышно заскользил вдоль стены. Жигша рванулся следом, и Згур еле успел перехватить мальца. Рука легла на рукоять меча. Если там засада…
     Внезапно черная тень стала еще чернее. Что-то дернулось, рванулось вперед — и с хрипом сползло на пол. Ярчук осторожно выглянул, замер, а затем спокойно вытер нож о полушубок того, кто лежал перед ним.
     Згур поспешил вперед, но помощь не понадобилась. Тот, кто ждал за углом, сжимая в руке тяжелую секиру, уже ничем не мог навредить. Крепкий парень, курносый, светлые волосы выбивались из-под черной мохнатой шапки…
     Сзади тихо ойкнул Жигша. Згур обернулся, приложил палец к губам. Внезапно показалось, что с телом что-то не так. И шапка на месте, и валенки. А вот лицо…
     Лица не было. Вместо него кривила рот деревянная личина, грубо размалеванная черной охрой. Те, что собирались здесь, не спешили быть узнанными.
     Поперечный коридор был еще уже, вдобавок исчезли окна. Темнота казалась густой, словно холодный речной
     омут. Згур недоуменно замер. Куда теперь — налево, направо?
     — Слышь! — шепот венета прозвучал над самым ухом. — Гуторят вроде!
     Згур прислушался и почти сразу же понял — голоса. Они доносились откуда-то сзади. Он оглянулся и заметил вдалеке серое пятно. Выход! Наверно, еще один зал.
     Это оказался не зал — двор. Серые громады стен уходили куда-то вдаль, теряясь во мгле, а прямо перед входом, загораживая его, застыл огромный каменный блок, в давние годы рухнувший сверху. Голоса слышались совсем рядом — мужские, женские. Внезапно уши резанул плач.Ребенок! Згур бросился вперед, но рука венета схватила за плечо, сжала, не пуская.Згур нетерпеливо скривился. Ругаться не хотелось, но в таких делах нянька ему не требовалась. Он резко обернулся — Ярчук дернул губой, что должно было означать улыбку, и кивнул, показывая на лежавшую поперек прохода глыбу. Згур понял: ему советовали не спешить, оглядеться. Он вздохнул — ладно!Камень дышал ледяным холодом. Згур поморщился, прижимаясь к неровной громадине, затем подался вправо. Есть! Вот они!
     Посреди двора горел огромный костер. Неровный свет падал на тех, кто собрался вокруг. Мужчины, женщины — не менее двух десятков. Что-то было во всем этом странное, уже знакомое. Кто-то шагнул ближе к огню, и Згур зло усмехнулся: личина! Хоронятся, чаклуны!
     Рядом тяжело задышал Ярчук. Згур, не оглядываясь, принялся подсчитывать, но, дойдя до двадцати трех, сбился и махнул рукой. Бить надо, а не пальцы загибать!
     — Два десятка да еще восемь, — шепнул венет. — Два меча, да копье, да секира. Ножи, почитай, у всех.
     У Ярчука оказался зоркий глаз. Впрочем, толпа не испугала. Будь это кметы — дело иное. Разве что со спины подберутся… Где же ребенок?
     Внезапно у костра все стихло. Мужчины начали отходить в сторону, образуя широкий круг. Женщины, оставшись внутри, сбросили полушубки, затем на снег упали
     платья…
     Где-то совсем рядом пискнул Жигша, но уже совсем по-другому. Згур и сам еле удержался, чтобы не хмыкнуть. И не холодно им! Почти все, оставшиеся у огня, были молоды. Нагие тела отсвечивали матовым блеском, распущенные волосы закрывали плечи, и нелепо кривились деревянные черноротые личины.
     — Ровно на Купала! — дохнул Ярчук. — Так ведь не лето!
     Слово было незнакомым, но Згур тут же вспомнил. Летом, когда справляют день Небесного Всадника, девки да парни так же у костра собираются да через огонь прыгают. Правда, не у волотичей, а у сиверов. Самому видеть не доводилось, но слухом земля полнится.
     Внезапно вновь послышался плач. Згур повернулся.
     Кажется, там! Один из мужчин, стоявших во внешнем круге, держал на руках какой-то запахнутый в тряпки сверток.
     — Обождать надо, боярин! — шепнул венет. — Пущай починают!
     Згур нетерпеливо дернул плечом, но вновь решил не спорить. Ладно, подождем. Лишь бы малыша не тронули!
     Одна из женщин — высокая, статная, с ожерельем из звериных клыков на груди, медленно подняла вверх тонкую руку. Люди у костра замерли.
     — Все ли здесь собрались, сестры? Всех ли нас пустила ночь?
     Она обернулась, словно пытаясь сосчитать, но чей-то голос поспешил ответить:
     — Нету с нами больше Старшей. Не прийти ей никогда!
     — Кто же нами править будет? Кто теперь костер зажжет?
     — Не решить, сестра, нам это! Пусть Хозяин скажет сам! Згур понял — обряд. Затем и личины, потому и говорят, словно поют. Но зачем наузницам ребенок?
     — Как же нам Хозяин скажет? Ведь жалеет он слова!
     — Смерть пошлет он вместо слова. Смерть укажет, как нам быть!
     Женщина с ожерельем вновь махнула рукой. Человек с ребенком выступил вперед, поднял плачущий сверток к черному небу.
     — Коровяк! — послышался испуганный голосок Жиг-ши. — Коровяк! Узнал я его!
     Згур между тем пытался сообразить. Этих не напугаешь! Парни во внешнем кругу — не бойцы, зато задавят скопом. И близко не подойти — заметят.
     Женщина взяла из рук чаклуна ребенка, подержала на весу, затем резко вскинула голову:
     — Пусть Хозяин нас услышит! Пусть поможет, сестры, нам! Знак пошлет, чтоб догадались, кто из нас достойней всех. Смерть пусть станет этим знаком, смерть сомненья разрешит! А душа, грехов не зная, пусть к Хозяину спешит!
     Ответом был дружный крик. Женщины протягивали руки, личины радостно скалились…
     — Лук! — негромко скомандовал Згур. — Прикроешь!
     — Боярин… — начал было венет, но Згур не стал слушать. Еще чуть-чуть — и будет поздно.
     В тот же миг руки, державшие ребенка дрогнули. Плачущий сверток полетел прямо через костер. Одна из женщин подхватила, подняла вверх:
     —Жив!
     Мгновение — и уже другие руки держат ребенка:
     —Жив!
     —Жив!
     —Жив!
     — Аригэ!
     Згур нарочно крикнул по-румски. Пусть растеряются! Чужая речь всегда сбивает с толку.
     — Аригэ! — повторил он. — Ни с места! Кто двинется — зарублю!
     Меч был уже в руке. Мужчины, стоявшие во внешнем гругу, попятились. Згур быстро шагнул к костру. Только бы не ударили в спину!
     Ребенок плакал — значит, действительно жив. Женщина, что держала его в руках, попятилась, прижала малыша к голой груди.
     Первым опомнилась та, что носила ожерелье. Рука вновь взметнулась вверх.
     — Кто послал тебя? Хозяин? Говори, а то умрешь! Згур вспомнил Ярчука с его «вершами». Не попробовать ли?
     — Это ты просила смерти? Ты просила — Смерть пришла!
     Из-под маски донесся негромкий грудной смех.
     — Да, пришла! Сейчас увидишь — ни к чему теперь слова!
     Дальнейшее произошло так быстро, что Згур еле успел поднять меч. Двое мужчин, стоявшие рядом, молча кинулись вперед. Еще один (Згур узнал Коровяка) взмахнул коротким дротиком.
     Вж-ж-жиг! — пропела стрела, и один из нападавших начал медленно оседать на снег, пытаясь перехватить слабеющей рукой страшный гостинец, пробивший горло.
     Вж-ж-жиг! Вж-ж-жиг!
     Второй схватился за живот — стрела попала точно в середину. Коровяк увернулся, вновь вскинул руку с дротиком, но Згур успел первым. Меч вошел в грудь. Чаклун захрипел и начал валиться на спину.
     — Стойте! — та, что носила ожерелье, обернулась,
     вскинула руки вверх. — Стойте! Кровь пролилась! Души в Ирий собрались!
     — Если кровь пролилась, значит, выбор сделан, госпожа! — негромко ответили ей.
     Згур, не опуская меч, отошел к стене. Теперь Ярчук мог выбирать мишень по вкусу — враги стояли как раз между ним и волотичем. Но нападать никто не спешил. Женщина, державшая ребенка, оглянулась и неуверенно проговорила:
     — Выбор сделан? Кто же выбран? Разве кончился обряд? Из-под деревянной маски вновь донесся смех.
     — Чужеземец смерть принес нам! Пусть он выберет из нас! Нет в нем жалости и страха — он Хозяина гонец!
     По толпе пронесся легкий шум. Женщины сбились в кучу, одна из них бросилась к Згуру, упала на колени:
     — Я Хозяину невеста! Кровью наш скреплен союз! Голоса стихли. На Згура смотрели мертвые личины. Нарисованные губы кривились, сквозь узкие отверстия глядели глаза — настороженно, ожидающе. Згур заколебался. Выбрать? Кого? Ту, что держит ребенка? «Невесту»? Нет, не они тут главные. Эта, с ожерельем! Недаром ее «госпожой» назвали. Если она станет Старшей…
     Он улыбнулся, поднял окровавленный меч. Как бы сказать половчее?
     — Ты, что всех сюда собрала, станешь Старшей в этот час!
     Клинок рассек воздух, задержавшись у самого ожерелья. Женщина не дрогнула. Деревянная личина медленно поднялась, запрокинулась. Глаза смотрели в небо.
     — Духи ночи, вы слыхали? Смерть сказала: это я! Несколько мгновений стояла гулкая, мертвая тишина, но вот одна из женщин, та, что назвала себя «невестой», дико закричала, поднимая руки к небу. За ней завопили другие, кто-то упал на землю, пытаясь собрать руками окровавленный снег. Ярко вспыхнули смоляные факелы, разгоняя ночь.
     — Выбор сделан! Выбор сделан! Снова Старшая средь нас!
     Згур понял — пора! Спрятав меч, он поспешил к той, что держала ребенка, взял тихо плачущего Белька на руки и начал медленно отступать, стараясь не оказаться между личинами и глыбой, за которой ждал Ярчук. Наконец лопатки коснулись холодного камня. Згур резко повернулся — и тут же рука венета потащила его в темноту.
     — Бежим, боярин!
     Згур еле успел передать ребенка ополоумевшему от радости Жигше и схватить прислоненные к камню лыжи. Крики во дворе перешли в единый, слитный вой. Кажется, те, у костра, сейчас опомнятся…
     — Бежим!
     …Остановились только у выхода, и то на пару мгновений — дух перевести. Згур щелкнул счастливо улыбавшегося Жигшу по веснушчатому носу, хлопнул по плечу невозмутимого венета:
     — Хорошо стреляешь!
     Тот пожал плечами, затем по мрачному лицу промелькнуло что-то, напоминающее усмешку:
     — Отож! А тебе, боярин молодой, лучше б верши скла-дать!
     Венет шутил, но Згур почему-то обиделся. И то — стоило с двенадцати лет в Вейске служить, чтобы до каких-то «вершей» докатиться! Чем бы «чугастра» пронять?
     — Ну что, Ярчук, хороши женки? Женки — это свято, да? Венет задумался, затем ответил серьезно, без улыбки:
     — То — не женки!
     Гуляли весь день. В избу набилось столько народу, что только домовой ведал, как не лопнули стены да не рухнула крыша. Белька вместе с матерью увели к соседям — реветь да в себя приходить, отец с перевязанной головой лежал у знахарки, и всем заправляла мужняя сестра — веселая тридцатилетняя вдова со странным именем Телла. Имя оказалось румским, и муж у Теллы был из румийцев: плавал на лодье да сгинул в осенний шторм. Но если и горевала вдова, то горе давно забылось. Телла первая поднимала братину, заразительно смеялась, заводила веселые застольные песни, то и дело косясь на слегка очумелого от такого наворота Згура.
     За столом он оказался один. Ярчук лишь пригубил из первой братины и ушел, попросившись даже не в избу, а в старую баньку, стоявшую на подворье. Вначале Згур подивился, а потом рукой махнул. «Чугастр»! Что с него взять?
     …Еще в пути, возвращаясь через молчаливый ночной лес, они договорились ничего не рассказывать ни о Хоромах, ни о тайном обряде. Хватит и того, что Белек жив. Жигша, глядевший на спасителей малыша открыв рот, твердо обещал молчать, даже если его начнут щекотать перышком по пятке. Теперь малец сидел рядом со Згуром, не сводя с него глаз. Кажется, «дяденька Згур» был тоже произведен им в «альбиры».
     Обычно Згур почти не пьянел, разве что от румского, и то после третьего кубка. Но теперь вино ударило в голову, и вскоре ему стало все равно. Так ли важно, что будет завтра? Слишком давно не приходилось просто сидеть за столом, не думая, ударят ли ножом в спину, подносить ко рту кусок, не боясь, что отравят, шутить, за каждым словом не следя, и, конечно, пить от души. Веселие Ории есть пити, как без того жити?
     Пили за все. За спасителей-альбиров, за храброго Жиг-шу, за родителей Белька — чтоб поправлялись да не болели, за весеннюю жатку и осенние обжинки. Одноглазый войт разошелся до того, что предложил выпить за Великого Палатина Ивора — лучшего друга народа Нистрии да за румско-вентскую дружбу. Хлебнули и за это — отдельно за Палатина, отдельно за дружбу, ну а затем, тоже по очереди — за Орию, за Нистрию да за румского Кей-Сара. Когда подошла очередь Згура слово говорить, он хотел было разъяснить неясный вопрос по поводу державных интересов Ории в нистрийском «предполье», но, взглянув на улыбающуюся Теллу, внезапно предложил выпить за прекрасных нистрийских женщин. Ответом был довольный рев мужчин и многообещающий взгляд веселой вдовушки.
     А потом горница куда-то исчезла, потолок стал ниже, окошки меньше, и Згур сообразил, что уже не сидит, а лежит прямо на полу, на теплом покрывале, причем не в кафтане, а в одной рубахе, и ту с него так и норовят снять. Он протянул руку — ладонь легла на мягкое женское плечо. Телла! И когда только успела? Вдовушка негромко рассмеялась, теплые полные губы скользнули по его лицу, коснулись глаз, легко пощекотали шею. Смех почему-то показался знакомым, но думать совсем не хотелось, и Згур, закрыв глаза, крепко прижал к себе горячее женское тело. Внезапно рука скользнула по чему-то острому. От боли глаза сами собой раскрылись. Ожерелье! Видать, вдовушка за поспехом снять позабыла! Странное ожерелье — не из бусин, не из золотых румских кругляшей, а почему-то из…
     звериных клыков!
     Хмель словно ветром сдуло. Згур дернулся, рывком сел. Вот почему ее смех таким приметным показался!
     — Узнал? — Телла подсела ближе, неспешно, словно смакуя каждое движение, сняла полотняную рубаху, так же медленно огладила высокие груди. — Что, красивый мальчишка? Страшно?
     Мальчишка? Страшно? Она что, с Ярчуком сговорилась?
     Наузница мягко скользнула на покрывало, теплые руки нырнули под рубаху, острые ногти впились в кожу.
     — Если страшно, травку дам. Она для первой ночи, чтоб перед невестой не осрамиться. Ты только скажи!
     Вот как? Згур рывком сбросил рубаху, сжал Теллу за круглые смуглые плечи, притянул к себе. Она вновь рассмеялась знакомым грудным смехом и проговорила мед ленно, нараспев:
     — Не уйдешь теперь, мальчонка! Выпью я тебя до дна!
     Похоже, знакомство с венетом не прошло даром. Згур . ответил тут же, будто всю жизнь «верши» писал:
     — Выпей реку ты сначала! А потом поговорим! Светильник, мигнув, погас, и Згуру тут же стало не до «вершей».
     Вокруг снова был лес, такой же густой, молчаливый. ; Лыжи легко скользили по насту, хотя мешок за плечами ' стал много тяжелее. Подарков было не счесть, пришлось выбирать только необходимое в пути. Для Згура самой нужной оказалась рубаха. Старая, после острых ногтей Теллы, больше походила на лохмотья. Наузница и подарила Згуру обновку — вышиванку с красным воротом и витыми шнурами. Рубаха была чудо как хороша, но надевал ее Згур не без опаски. Кто их, наузниц, знает-ведает? Телла, догадавшись о его мыслях, весело смеялась, приговаривая, что она ту рубаху в двенадцати травах варила, а что за травы, Згур сам поймет — поймет, да уже поздно будет. Оставалось надеяться, что веселая вдовушка шутила.
     Ни Ярчуку, ни остальным Згур решил ничего не говорить. Что толку? Из намеков Теллы он понял, что наузниц в Нистрии не дюжина, и не две, и власть их в этих местах давняя, исконная. Коровяк же, чаклун пришлый, больно ретив был — вот и попался, и жалеть о нем нечего.
     Згур вздохнул и оглянулся. Ярчук вновь отставал. Он шел тяжело, то и дело останавливаясь, пытаясь справиться с приступами хвори. Наверно, из-за этого и без того угрюмый венет был в это утро как-то особенно мрачен. Странное дело — косички в бороде исчезли, да и волосы, обычно торчавшие во все стороны, оказались зачесаны на ровный пробор. За весь день «чугастр» не сказал ни слова. Згур не навязывался, хотя становилось скучновато. Правда, можно — было думать без всяких помех: пустая дорога, тихий лес, молчаливый спутник…
     …Когда они расставались, Телла, внезапно став серьезной, наклонилась к самому уху и проговорила медленно, строго, будто с покойником прощалась:
     — Ты назвался Смертью, парень! Станешь Смертью ты теперь!
     Згур так растерялся, что даже не смог отшутиться. Да наузница и не думала шутить. «Станешь Смертью!» Там, у горящего костра, Згур и в самом деле ляпнул что-то похожее. Но не всерьез же! И теперь на душе было муторно. Опять чаклуны! Нет, не зря мама их боится! Скорее бы домой, там все ясно и просто, ни Костяных Девок, ни игрищ в деревянных личинах. Да, не зря Рыжий шлях Кобницким назвали! И ведь куда ведет? Прямиком к бабке Гаузе! Не из огня ли в полымя?
     Сзади послышался надрывный стон. Згур остановился, развернулся. Ярчук уже не стоял — сидел, прижимая руку к пояснице. Кажется, хворь взялась за венета всерьез.
     Надо было что-то делать. До вечера еще далеко, но тащить «дикуна» дальше означало попросту его убить. Згур огляделся, приметив вдали небольшую поляну, на которой чернела одинокая избушка. Туда! Вон и дрова, снегом присыпаны, а вот и труба торчит. Значит, и тут повезло, печь растопить можно.
     В избушке, ветхой, давно брошенной, было пусто и холодно, но Згур быстро разжег печку, поплотнее закрыв дверь, чтобы ветер с дороги не задувал, и поставил на огонь котелок. Ярчук молча мотал головой, показывая всем видом, что вовсе не болен и готов идти дальше, но Згур решил подождать. Если Ярчуковы боги смилуются, завтра можно будет идти дальше. А если венет сляжет всерьез, то Згур сам сходит за Гаузой.Из мешка был извлечен пахучий узелок — еще один подарок веселой вдовушки. Травы — густая непонятная смесь с таким запахом, что хотелось немедленно чихнуть и зажевать калачом. Згур по неопытности принялся расспрашивать наузницу, от каких болячек духмяный сбор помогает, как его заварить, да по скольку давать. Телла вначале посмеялась, а потом пояснила, что только у ворожей-неумех одна трава от застуды, а иная — от сглаза. Настоящие травы — это те, что «от всего», ну а чем гуще заваришь — тем лучше.
     Пока котелок закипал, Ярчук, постелив полушубок прямо на полу, прилег, буркнув что-то малопонятное о закате да о стальном ноже, что над дверью торчит. Згур, взглянув на дверь, убедился, что никакого ножа ни над нею, ни поблизости нет, и еще раз уверился, что венеты — странное племя.
     От настоя шел густой лесной дух. Згур не выдержал, отхлебнул — горько! Напоить венета оказалось труднее. Ярчук отмахивался, что-то бурчал, и Згуру еле удалось уговорить его сделать несколько глотков, после чего «чугастр» повернулся на бок и немедленно заснул. Теперь оставалось одно — ждать.
     К вечеру сон сменился бредом. Ярчук бормотал бессвязные слова, пытался привстать, хрипел, то и дело заходясь стоном. Потом он принялся объяснять, что такое «тык. левицей», и даже попытался показать — но не Згуру, а кому-то другому. Згур уже успел пожалеть, что в первые дни заставил «чугастра» выложиться и тем разбудил хворобу. А все Ивор! Вот ведь угадал — дал ему в охранники больного, которого впору самого на горбу волочь! А может, всезнающий Ивор потому и навязал ему хворого венета? Всем ведомо, что воин Края никогда не бросит товарища, даже если не товарищ это, а пугало болотное. Вот и возись теперь с «дяденькой альбиром»!
     За маленьким, затянутым бычьим пузырем окошком уже начало смеркаться. Ярчук наконец затих, бред кончился, перейдя в глубокий сон. Згур приоткрыл дверь и быстро выглянул, стараясь не напустить в избу мороза. На поляне тихо, вокруг — ни души, даже птиц не видать. Можно спать спокойно, никто не тронет.
     — Приходили?!
     Згур дернулся, открыл глаза. Ночь, от остывающей печки приятно тянет теплом, дверь засовом закрыта да поленом привалена. А вот и Ярчук — черная тень, почему-то с топором в руке.
     — Приходили, говорю? Чего молчишь, боярин? Кажется, травы не помогли. Згур поморщился — вылезать из-под нагретого полушубка не хотелось. Связать его,
     что ли?
     — Нож в притолоку втнул? Опять нож! Как бы не дошло до «тыка левицей»! Пришлось вставать. Згур нашарил на лавке связку лучин, зажег одну, огляделся.
     Ярчук был уже у двери. Бородища дыбом, в правой руке — топор, в левой — узкий засапожный нож. Згур поежился, на всякий случай отодвигаясь подальше.
     Нож с треском вонзился в старое дерево. Венет резко обернулся:
     — Так приходили?
     Згур покосился на топор, выпрямился, вылупил глаза:
     — Никак нет! Осмелюсь доложить, господин Ярчук роду Бешеной Ласки! За время дневания…
     — Ты чего, боярин?
     — А ты чего?
     Топор с грохотом упал на лавку. Згур, облегченно вздохнув, мысленно помянул Мать Болот. Уберегла!
     — Аль не понимаешь? Третья ж ночь седни! Третья ночь? Згур быстро подсчитал. Да, верно, третья ночь после той, в Хоромине.
     — Придут ведь! Те, кого мы в Ирий отправили! Убиенные! И к тебе придут, и ко мне! Я уж и бороду расчесал, и власы…
     Бредит? Вроде нет! Неужели «чугастр» в такое верить может?
     — И нож не втнули, и кругом избу не обвели! Я ж, боярин, на тебя понадеялся!
     Згуру представилось, как на пороге появляется убитый
     им Коровяк — посиневший, со сведенными судорогой пальцами…
     — Оно ж у нас и дитям ведомо! Ежли боги попустили кого в Ирий отправить, то должно бороду расчесать, да власы, да подале от прочей люди хорониться…
     Ах вот почему «чугастр» пировать не пошел!
     — А на третью ночь — приходят! Особливо те, что злобу имели да перед богами неправду творили. А мы с тобой, боярин молодой, самых супостатов жизни лишили. Колдун аль кобник сам в Ирий не уйдет, нас с собой прихватить захочет!
     Згур пожал плечами. Мертвые мертвы…
     — Ярчук! Год назад наша сотня была на Четырех Полях. Тогда погибли тысячи — и правых и неправых. Я был там на третью ночь…
     В третью ночь они справляли тризну. Похоронили только своих. Тысячи трупов в меховых личинах лежали там же, где погибли. Згур вспомнил то, что случилось в таборе. Если бы они все пришли за ним!.. Нет, лучше не думать!
     Ярчук почесал бороду, вздохнул:
     — То битва была! А вот ныне — дело другое. Эх, был у меня амулет-змеевик, да отобрали! От мертвяков, которы попроще, черными словами оборониться можно. АН тут не поможет. Кощуна нужна, боярин!
     Ко всему еще и кощуна! Слово звучало дико, но показалось почему-то знакомым. Точно! Один парень-сполот, что в Ольмине служил, рассказывал…
     — Кощуна — это песня? Про всякие гадости? Венет кивнул:
     — Кощуна для того и складается — чтоб нежить всяку не пускать. Эх, не ведаю ни одной! Может, вспомянешь, боярин? А то придут! Чую! Чую! Вона, холодом несет!
     В иное время Згур просто посмеялся бы над «дикуном». Но грех смеяться над хворым! И вправду, может, спеть чего? А то «дикун» вновь за топор схватится!
     — Я вроде знаю одну…
     — Так чего молчишь? — вскинулся венет. — Скорее, боярин! Пой! Утянут ведь нас! Бона, уже шелест пошел! Идут они, идут!
     Кощун Згур никогда не слыхал — негде было. Зато вспомнилась песенка, даже не песенка — попевки. Такое у них в Буселе мальчишки поют, особенно когда взрослыми хотят показаться. А уж если доведется хлебнуть глоток-другой браги…
     Згур откашлялся, радуясь, что никого, .кроме «чуга-стра», поблизости нет. Итак…
     — Кощуна страховидная. Премерзкая. Про мертвяков! Он вновь кашлянул, набрал побольше воздуха. Ну, держись, нежить!
     Моя милка в домовине, Домовина на рябине. Ничего, что холодна, Мне по гроб верна она! Эх ма!
     Краем глаза он покосился на венета. Тот слушал серьезно, кивая в такт немудреному напеву. Згур нахмурил брови:
     Ты — мертвячка, я — мертвяк, Мертвяками станет всяк! Покладу на ложе я Мертву, но пригожую! Эхма!
     — Ух, ты!
     подхватил венет и даже притопнул.
     На погосте — шум и гам, Мертвяки гуляют, Задирайте, девки, юбки, Ежели поймают!
     Костомаху обгрызу, Черепок оставлю, Чем землею засыпать, Лучше тризну справлю! Эх ма!
     — Ух, ты! — повторил Ярчук, вновь притопнул и внезапно завел хриплым басом:
     Нонче ночка удалась — Раскопал могилу. Хочь воняет оно сильно, Все одно я с милой!
     — Эх ма! Ух, ты! — грянули они в два голоса, после чего Згур петь больше не смог — его душил хохот.
     Ярчук тоже засмеялся — громко, натужно. Затем с трудом перевел дыхание и удовлетворенно хмыкнул:
     — Отож!
     И, подумав, добавил:
     — Крута кощуна! Таперя не сунутся!
     Згур и сам был доволен. Только бы «чугастр» не предложил ему спеть этакое где-нибудь на людях! Тут не только мертвяков распугаешь!
     286
     Ночью вновь приснился давний сон. Бусел — сгинувший, тот, что был до Великой Войны, десятки черных крыш, высокий частокол у речного плеса. Отец стоял рядом, глядя куда-то вдаль, в сторону подернутого вечерней дымкой леса. Згур успел удивиться. Здесь всегда лето, когда бы сон не снился…
     — Ты отомстил?
     Отец спросил, не оборачиваясь, и Згуру почудилось, будто Навко Месник, тысячник Седой Велги, сердит на сына. Ведь он обещал!
     — Я не смог, отец…
     — Почему? — Навко резко обернулся, молодые глаза смотрели сурово, неулыбчиво. — Почему? Потому что Ивор был когда-то воином Велги? Пожалел оборотня?
     — Ивор… Ты… Он не оборотень! Згур растерялся. Наверно, он должен ненавидеть Палатина. Но ведь тот, кто ныне правит в Валине, и есть…
     — Пожалеть можно каждого! — слова падали тяжело и мерно. — Мы убивали сполотов, хотя каждый был человеком — как ты и я. Сполоты убивали нас.
     — Но ведь война кончилась, отец! — Згур вспомнил тот, прежний разговор. — Ты сам говорил…
     — Говорил… — голос зазвучал тише, плечи под красным плащом еле заметно дрогнули. — Война кончилась, Згур, и на наших могилах давно растет трава. Я ведь погиб — еще тогда, под Коростенем. Ивор — это уже не я. Помнишь, ты хотел отомстить? А теперь? Теперь тебе нравится Великий Палатин Валинский. Еще немного — и ты полюбишь его. Кем же ты станешь, Згур?
     — Я… Неправда! — Слова не шли. — Он предатель!
     — Да! Я стал предателем — и умер. Помнишь, я говорил тебе, что есть нечто пострашнее, чем чаклунские козни? Можно умереть — и даже не заметить. И самому стать
     Смертью…
     …Прощальные слова Теллы — нелепые, жуткие. «Ты назвался Смертью, парень! Станешь Смертью ты теперь!»…
     — Я долго думал, почему Ивор стал предателем? В Ирии много времени, Згур, хватает на все… Нет, не из-за Аланы! И даже не потому, что хлебнул крови и власти. Это страшно, но все же не из-за этого… г — Тогда почему? — заторопился Згур, видя, как туманом покрывается близкий горизонт, как тают черные дома на холме.
     — Почему, отец?
     — Не знаю…
     Голос донесся еле слышно, словно издалека. Серый туман надвинулся, стал гуще, повеяло ледяным ветром…
     — Не знаю… Может, потому, что он забыл, как пахнет полынь — та, что растет у нашего дома. А ты помнишь?
     Згур хотел ответить, но серый сумрак сменился глухой чернотой. Земля ушла из-под ног, в уши ударил зловещий посвист, и чей-то скрипящий голос прокаркал: «Жив! Жив! Жив!..»
    

    

     

      Глава 11. ВАТАГА
     

     Горячая вода обожгла кожу. Згур чуть поморщился, провел ладонью по подбородку. Чисто! Кажется, порядок.
     Оставалось выплеснуть воду из котелка, вытереть бритву и двигаться дальше. Уже смеркалось, и следовало поспешить.
     Ярчук, наблюдавший за странным занятием «молодого боярина», осуждающе вздохнул и любовно огладил бороди-щу, на этот раз вновь заплетенную в косички. Згур улыбнулся:
     Борода предорогая! Сила мне тобой дана! Жаль, что тела часть срамная всем столь явно не видна!
     — Ась? — недоуменно откликнулся венет.
     — Верши, — удовлетворенно пояснил Згур. — Сам же научил!
     Ярчук крякнул, нахмурился, вновь огладил любовно завитые косички:
     Гой еси, скоблено рыло! Сколь отраден мне твой вид! Худо лишь, что моя мила с гузном спутать норовит!
     Хорошо, что бритва была уже в мешке. Згур согнулся от хохота, с трудом глотнул воздуха:
     — П-повтори!
     Венет с невозмутимым видом удовлетворил его просьбу. Ярчук не переставал удивлять. И тем, что, пробредив полночи, наутро, как ни в чем не бывало, двинулся в путь, ну и, конечно, «верши». Уж не сам ли он про «бедну людь сложил?
     …Места были знакомы. Опушка, старая, занесенная пушистым снегом землянка, дорога, уводящая на полдень, Там, за деревьями, их поджидал подлец Ичендяк, а здесь совсем рядом с их костерком, когда-то лежала Улада…
     Згур заставил себя остановиться. Не вспоминать! Вспомнишь — и сразу становишься слабее! Главное — дошли. Там, за невысоким бугром, село…
     — Али в гости собрался?
     Кажется, венет начал что-то понимать. Ну и пусты Только бы бабка Гауза была дома!
     Ярчук вскинул мешок на плечи, поправил лыжи:
     — Знамо, в гости! Ты, боярин, все по утрам лик скоб.. лишь, а таперя — на ночь глядя. Уж не к девице ли?
     Згур удовлетворенно провел рукой по щеке. Чисто! Хо., роша бритва!
     — А вот сейчас и увидим!
     Село утонуло в снегу почти по самые крыши. Над изба-ми вились белые дымки, лениво лаяли собаки, издалека до^ носились негромкие голоса. Повеяло теплом, вечерние покоем, сразу же заныли уставшие плечи. Згур оглянулся вспоминая. Кажется, туда, в конец улицы…
     Землянка, столь ему памятная, исчезла. На ее месте стоял дом — добротный пятистенок со слюдяными скопи ками и высоким крыльцом, над которым медвежьей головой скалился резной конек. Згур сбросил лыжи, взбежал на крыльцо. Интересно, дома ли Ластивка? На стук открыли почти сразу. На пороге стояла высокая худая старуха в накинутом на плечи мохнатом полушубке, Из-под серого платка остро глядели выцветшие от долгиех лет глаза.
     — Бабушка Гауза? — Згур улыбнулся, снял шапку. — Чолом!
     — Кому бабушка… — старуха смерила гостя внимательным взглядом. — Ну, здрав будь, молодец! Откуда будешь? — Я… — начал было Згур, но договорить не успел.
     — Погодь! Сама догадаюсь! «Чоломкаешь», говор полуночный, меня знаешь. Уж не внучкин ли женишок явился?
     Послышалось изумленное: «Ой!» В дверь выглянул Ластивка, засмущалась, начала поправлять ворот белого платья…
     — Сгинь! — цыкнула старуха. — Налюбуешься еще! Значит, сотник Згур, Учельня Вейскова, Коростень-город. Так?
     Оказывается, Ластивка запомнила все, что он ей рассказал. Згур невольно смутился.
     — Вижу, вижу! Красавчик, серебро за поясом, ну прямо Кей из сказки! А это кто с тобой?
     Венет, уже успевший снять шапку, степенно поклонился:
     — Ярчук я, роду Бешеной Ласки. Исполать, матушка!
     — Кому бабушка, кому матушка, кому карга старая… Оно и видно, что Ярчук — страшен больно. Кто же тебя, болезного, так назвал? В самую точку вышло!
     Згур бы, пожалуй, обиделся. Венет же вновь поклонился, кивнул:
     — Назвали! А род мой, матушка, сугубо почтен. Ласка, коли осерчает, и шатуна-медведя не страшится, про то всем ведомо. Бешеная, прародительница наша, в лесу на деревах жила да повстречала некоего охотника, что в чащобе заблукал…
     — Потом расскажешь, — Гауза нетерпеливо махнула рукой. — Ну, чего стали? В дом проходите! Гляди, Згур, на твое серебро строено!
     Печь дышала теплом. Згур пододвинулся ближе, протянул ладони. Хорошо!
     Ластивка уже заснула. Задремал и Ярчук, напоенный черным травным настоем. Бабка Гауза сидела на низень-кой лавке, неспешно перебирая узловатыми пальцами глиняные бусины. Такого ожерелья Згуру видеть еще не доводилось: каждая бусина — голова: то людская, то звериная…
     — Ну а теперь рассказывай, сотник!
     Згур кивнул. Весь вечер говорили о всяком — о лесной дороге, о Костяной Девке да о Хоромине. Бабка Гауза слушала молча, а Ластивка охала да ахала, поглядывая на Згура светящимися радостью глазами. Стало даже не по себе. То-то старуха его «женишком» назвала! Хорошо еще, не женихом!
     Итак, надо рассказывать. Сначала? Нет, лучше с конца.
     — Мне надо в Тирис, бабушка. Только вот товарищ мой прихворнул…
     — Прихворнул? — Гауза покачала головой. — Так прихворнул, что и гостей на поминки звать пора. Нырки у него совсем плохи. Не ведаешь, что это? Твое счастье!.. Потому и завернул ко мне?
     Хотелось сказать, что дело не только в Ярчуке, но врать
     не хотелось.
     — Потому. Он издалека, венет. Ему нужно домой. Если
     бы ты его подлечила… Я заплачу!
     — Заплатишь? — старуха хмыкнула. — Знамо, заплатишь! Мне еще Ластивку кормить, сараюшку новую строить. А то серебро я тебе верну…
     Уловив удивленный взгляд гостя, она пояснила:
     — Серебро, что ты Ластивке дал. За ворожбу так не платят. Я наузница, не чаклунка. И Ластивке, сопливке, нечего в такие дела лезть! Так что свои гривны назад получишь, а за этого медведя отдельно заплатишь…
     Згур покосился на «медведя». Венет спал неспокойно, губы шевелились, словно Ярчук и во сне творил молитву.
     — Значит, в Тирис? А его здесь оставишь?
     — Да, бабушка…
     Гауза задумалась, вновь поглядела на венета.
     — Дикой он! Слыхала я про их край. Он Сурью зовется. Неспокойно там ныне… Да и у нас не лучше. Катакита под Рум-городом разбили, войско его во все стороны прыснуло, ровно зайцы. Зайцы-то зайцы, да волков хуже. В Тирис сейчас не пройти — там Кей-Сара вояки. Никого не пускают, Катакитовых людей ловят. Так что лучше и тебе, сотник, здесь перезимовать!
     — А другой путь есть? — растерялся Згур. — Мне к морю надо, чтобы домой…
     — Есть-то он есть. Да только лодьи ныне не сыщешь. Торговцы все куда подале уплыли, а у берега галеры стоят — стерегут. И вдоль берега не пройдешь…
     Его план рушился. Вернее, уже рухнул. Через заслоны одному не пробраться. Еще за лазутчика примут! Идти назад? Но там «коловраты» Иворовы! Зима, в лесу не схорониться, рекой не проплыть..
     — Так что оставайся, сотник! Дом большой, новый, места всем хватит. Я ведь чего дом не строила? Не от бедности. За реку думала переезжать. Хвала богам, не успела! Там сейчас самая резня: села палят, людей режут да на колья сажают. Здесь, в Нистрии, поспокойнее будет…
     Згур кивнул. Все ясно — война! Хорошо, если Палатину удастся договориться со Светлым! Иначе запылают села не только над Нистром, но и над Денором, сполот пойдет на улеба, волотич — на сполота… Не потому ли отец хочет отослать его подальше? Но ведь пожар может дойти до Края, до Коросте ня и Бусела! Что же делать?
     …Ночью он проснулся от легкого прикосновения. Кто-то сидел рядом, чуть наклонившись. Маленькая ладошка погладила его по щеке.
     — Ластивка!
     — Тише! — девочка поднесла палец к губам. — Згур, не бери серебра. Откажись! Бабка хитрая, да я не спала — все слышала. Не бери!
     Згур и сам не собирался, но Ластивка беспокоилась вовсе не о честной оплате.
     — Не бери, Згур! Бабка Гауза знает, как ниточку порвать! Пока серебро у меня, ни один отворот силы не имеет! Не бери!
     Згур улыбнулся. Что за «ниточка» такая? Опять ведовство!
     — Хорошо, Ластивка! Не возьму!
     — Правда? — девочка наклонилась, глубоко вздохнула. — А можно… Я… Я тебя…
     — Нельзя! — Згур ловко поймал ее за ухо, слегка сжал. — Мала больно!
     Послышалось знакомое «Ой!». Ластивка потерла ухо, обиженно засопела:
     — Маленькая! Ничего не маленькая, можно мне уже! А если маленькая, зачем пришел? Я же говорила: приходи через три года!
     Она отвернулась, всхлипнула:
     — Думаешь, не вижу! С другой любился! До сих пор ее свет на тебе! Да только свет этот нехороший, дурной, и она — женщина дурная, выпить тебя хотела!
     Згур вновь усмехнулся. «…Выпью я тебя до дна!» Ну, кобницы, ничего от них не утаишь!
     — Спать иди! — суровым голосом велел он. Ластивка вновь всхлипнула, опустила голову и внезапно резко наклонилась. Но Згур оказался проворнее, и поцелуй, нацеленный в губы, пришелся как раз между носом и ухом.
     Вначале понадобился барсучий потрох. В маленьком селе не оказалось не только барсука, но и справного охотника. Пришлось бежать к соседям за дальний лес, искать там какого-то «дядька Рагая», а после втроем — Згур, «дядько» да кривоногий свирепый пес Жучик — два дня бродили среди заснеженных деревьев.
     Поторох поспел вовремя. Травяные настои не помогали. Ярчук все чаще забывался, бредил, и даже бабка Гауза начала волноваться всерьез — слишком далеко зашла хворь. Пришлось вновь бродить по лесу — на этот раз за землеройкой…
     Згур, сколько знал, поведал знахарке о том, кто таков венет, откуда взялся и как злую болезнь заполучил. Услыхав об «огнищах», Гауза долго качала головой, а после заявила, что на Сури еще не такое деется, недаром страну эту соседи «царством Зла» прозвали. Может, оно и не совсем так, но боги точно Сурь не любят. То черную хворь нашлют, то глад, то беспутство людское. А ныне, как поговаривают, и того хуже: напали на Сурь с полуночи сканды, кнеса великого порубили, да и принялись державу разорять и огнем палить.
     Згур невольно посочувствовал «чугастру». Кто знает, не на пепелище ли доведется вернуться? Спасибо сполотско-му Дию, улебскому Горосу да Матери Болот, что Орию от такой напасти уберегли! Одни они знают, что могло быть, не поспей войско Велегоста на белую ширь Четырех Полей!
     Нечего было и думать о том, чтобы оставить хворого на попечение старухи и девочки. Да и уходить пока что некуда. В селе, где дядько Рогай обретался, удалось узнать, что в Тирис никого не пускают, а кто близко подойдет — ловят без разбору, после же просто: шуба с плеч да голова под меч. А за Нистром остатки Катакитова толпища все еще против войск Кей-Сара дерутся. И не видать войне ни конца, ни краю.
     Стало ясно — придется зимовать. Згур подумал и рукой махнул: ладно! К весне, как снега сойдут, выберется.
     Дел в маленьком хозяйстве бабки Гаузы оказалось предостаточно. Дом был новый, до ума еще не доведенный. Згур занял у соседей топор да пилу и делом занялся. Вскоре он уже перезнакомился со всем селом, попробовал здешней браги и даже перестал обижаться на прозвище Зятек, которым наградили его злоязыкие соседи. Зятек, так Зятек.
     Шутки, конечно, шутками, как без них, но от Ластивки Згур старался держаться подальше. Серебро, правда, не взял. Бабка Гауза дважды подходила, но каждый раз Згур отнекивался, а после, вспомнив о «ниточке», заявил, что Дий Громовик, который всем богам бог, такого стерпеть не сможет, потому как справедливость в расчетах блюдет, и не ему, человеку маленькому, с Громовиком спорить. Кажется, старуха изрядно расстроилась, и Згур невольно задумался. Может, и вправду какая-то «ниточка» есть? Впрочем, он знал ответ. То, что связало его с Уладой, прочнее любой нити, даже той, которой умельцы-бронники намертво сшивают кожаные доспехи. И ничего с этим поделать уже нельзя. Можно только забыть, не помнить. Или хотя бы попытаться…
     Только через месяц, в первую оттепель, когда стрелы Небесного Всадника начали жечь почерневший снег, стало ясно, что венет выдюжит. То ли барсучий потрох помог, то ли землеройка, то ли бабкины травы, но Ярчуку стало заметно лучше. Его уже не тошнило, спал жар, порозовели щеки. Венет уже вставал, но дальше завалинки его не пускали. Ярчук рвался сопровождать «молодого боярина» и в село, и в лес, дабы оберегать от всякой напасти, но Згур отмахивался. Особых напастей ни в селе, ни в ближней округе пока еще не встречалось, а далеко он и сам уходить не собирался. Тоже до поры до времени. Вот сойдут снега…
     Вечер выдался неожиданно теплым. Солнце — Небесный Всадник — не спешило уходить на покой. Наступала «весна света» — пора оттепелей и последних, запоздалых морозов. Но пока что Воевода Студень явно оказался не у дел. За день снег подтаял, и на подворье уже хлюпали первые лужи.
     Згур, намахавшись за день топором, присел на завалинку, с удовольствием вдыхая свежий, чуть прелый воздух. Хорошо! Не за горами весна, а там — зеленый лес, по которому иди хоть до самого Савмата!
     Ярчук, накинув полушубок на плечи, пристроился рядом. Вслед за ним из дома вышла Ластивка, оглянулась и подсела поближе к венету. Згур заметил, что за эти недели девочка и «чугастр» как-то незаметно успели сдружиться. Они могли беседовать часами, причем венет разом терял всю свою суровость, становясь похожим на доброго дедушку, наставляющего внучку. Иногда он доставал «литерник» и принимался объяснять «внучке», что есть «литеры» и зачем они нужны. Згур, знавший от Гаузы, что юная науз-ница читает и пишет не только по-сполотски, но и по-рум-ски, только посмеивался в кулак. Девочка же внимала со всей серьезностью, но время от времени Згур ловил ее любопытный взгляд, словно Ластивка проверяла, замечает ли он ее внимание к косматому гостю. Однажды Згуру даже пришло на ум, что юная наузница хочет заставить его ревновать. Так ли, нет, но и сегодня они завели долгую беседу. Вначале Згур не прислушивался, а когда все же понял, о чем речь, едва удержался от улыбки. Венет долго и обстоятельно пояснял «юнице», как должна вести себя «женка», дабы ни себя не осрамить, ни мужнину честь не уронить. При этом он наставительно поднимал вверх мослатый палец и время от времени оглаживал отросшую за это время бородищу, доходившую почти до пояса. Девочка кивала, но в глазах ее что-то подозрительно поблескивало.
     — …Оная женка, — втолковывал разошедшийся не на шутку Ярчук, — котора злоязыка да нравом дурна, не токмо мужа срамит, но и роду всему порухой будет. А женка-то роду и голова, и душа! Про то друг мой верш склал. Верш дивный! Ино, послухай, Ластивка, польза тебе великая будет!
     Згур не выдержал — хмыкнул. Ну все, «верши» пошли! Держись, Ластивка!
     Венет вновь поднял вверх палец, откашлялся и начал мерно вещать:
     Сварлива жона и днесь — загибель человеку, Яко же некдись бысть в стародавнем веку. Многие убо тогда чрез жон погибоша Мужие, что себе им в область дадоша…
     — Дядя Ярчук, а что такое «дадоша»? — не выдержала Ластивка. — Имя такое?
     При этом она подмигнула Згуру и вновь приняла самый серьезный вид.
     Ярчук глубоко задумался, наконец рассудил, что имя ли, не имя, неведомо, однако же слово не зря в «верш» вставлено. Другу его, что «верши» складает, виднее. А посему…Затем, боже, сохраняй сам доброго мужа От такой твари злой, штоб не постигла нужа. Бо лепш, мовят, железо у воде варити, Неже тую личину, жону злу, учити!
     — А мне нельзя выходить замуж! — внезапно заявила Ластивка. — Так что, дядя Ярчук, это не про меня.
     Венет, кажется, растерялся, затем упрямо мотнул головой:
     — Кожна добра женка к мужу прилепиться должна. А без того…
     — И без того можно! Я ведь наузница. А наузницам замуж нельзя. И бабка моя наузница, и мама. Вот ребенка рожу и воспитывать буду. А к мужьям пусть другие прилепляются!
     Тут Згур сообразил, что ему корчат рожу и при этом показывают длинный розовый язык. Похоже, наставления венета пропали даром.
     — Эх вы! Такие взрослые — и такие скучные! — Ластивка вскочила и, дав Згуру лишний миг полюбоваться высунутым языком, зашлепала по лужам.
     Мужчины переглянулись.
     — Видать, правда, — согласился Згур. — Скучные. Венет тяжело вздохнул:
     — Учить надоть! Вот, у меня почти така. Скоро замуж отдавать! Отбилась, поди, от рук-то!
     Згур начал быстро считать. Ластивке не меньше двенадцати…
     — Ярчук, так сколько же тебе лет?
     — А-а! — понял венет. — Моя-то не родная. Приемна, считай. Родители сгинули, вот и пристала. За хорошую людь отдать хочу. Есть у меня друг…
     — Тот, что «верши» складает? — догадался Згур.
     — Он и есть. И «верши» складает, и литеры разбирает, и звезды считать умеет. Мудрец, однако!
     — Звезды я и сам считать умею, — улыбнулся Згур. — Однажды насчитал двести двадцать одну.
     Хотелось посоветовать венету, чтобы тот строго-настрого запретил будущему зятю складать «верши», но Згур все же сдержался. Может, и сам догадается?
     Становилось свежо, и Згур решил, что пора уходить. Ярчуку еще рано глотать холодный воздух. Згур встал, оглянулся, любуясь ранними сиреневыми сумерками…
     — Згур! Згур! Дядя Ярчук! Беда! Беда! Ластивка бежала, не разбирая дороги — по лужам, через ноздреватые сугробы, по черной оттаявшей земле.
     — Беда! Беда! Бежать надо!
     — Оружие! Быстро! — Згур вскочил, повернулся к двери, но Ярчук, опередив, уже заскочил в дом. Подбежала Ластивка, запыхавшаяся, мокрая, в грязи.
     — Уходить надо! «Катакиты»! У околицы! Целая тыща! Из дома выскочил Ярчук, уже с секирой, кинул Згуру пояс с мечом. Тот кивнул, благодаря, и вновь повернулся к
     девочке.
     — Еще раз! Кто, где, сколько?
     — «Катакиты», — с трудом переведя дыхание, повторила Ластивка. — Которых разбили. Их тыща целая. Соседей уже пожгли, теперь на наше село идут! Бежим!
     Все стало ясно. Остатки мятежников уходят подальше от Рум-города. Уходят, оставляя пепел…
     — Скажи бабушке! Собирайте вещи — и в лес! Девочка скрылась в доме. Згур быстро прикинул: враги у околицы, добро собрать не удастся, а впереди еще морозы…
     — Погинут! — Ярчук подумал о том же. — На снегу да без харчей!..
     —Да…
     Згур на мгновение задумался. Они-то с венетом не пропадут — даже в лесу. Уйти, скрыться подальше, найти глухой угол, куда никто не доберется…
     — Надевай кольчугу! И шлем. Быстро!
     Ярчук кивнул и бросился в дом. Згур еще помедлил чуток. «Тыща» не «тыща», а сотня наверняка будет…
     Кольчуга привычно скользнула по телу. Згур накинул полушубок, поправил пояс с мечом. Меч да нож — негусто. Правда, еще есть «вольна людь». Такой и сотню напугает!
     По дому деловито сновала Гауза, привычно кидая вещи в большой узел. Наверно, в неспокойной Нистрии такое не в первый раз. Еще немного — и запылает новый дом…
     — Ярчук!
     Венет, уже успевший надеть кольчугу и возившийся с ремешком шлема, быстро обернулся.
     — Если «катакиты» близко, селяне даже вещи не соберут. Понимаешь? Надо задержать.
     Рука «чугастра» тут же уткнулась в бороду. Послышалось задумчивое «Хм-м!».
     — Нас двое, но «катикиты» этого не знают. Если с умом…
     Венет покосился на темнеющее окошко, нахмурился:
     — Клятву дал я, что уберегу тебя, боярин молодой! Овинником клялся да тем, кто во ржи сидит. Был бы я один…
     — Двейчи не вмирати!
     Згур хотел застегнуть полушубок, да раздумал. Пусть кольчуга будет видна. Бронзовая волчья пасть скалит зубы… Хорошо!
     — Ин ладно! — Ярчук махнул ручищей, на мрачном лице мелькнула усмешка. — Може и того… Этого!
     Оставалось прикрикнуть на Ластивку, чтобы столбом не стояла, а хватала добро и мчалась в лес. Згур окинул взглядом нехитрое убранство дома, ставшее таким привычным. Все? Все!
     Село кончалось большим выгоном, за которым торчали из земли два каменных столба, поставленных так давно, что даже Гауза не ведала, кем и почему. А от столбов начиналась дорога, сначала валившаяся вниз, с холма, а затем уходящая к горизонту, до самого Тириса. Еще одна дорога — поменьше да поуже, по которой сельчане к соседям заречным ездили, пересекала шлях как раз у столбов, образуя перекресток. Згур быстро осмотрелся. Место — в самый раз. С холма далеко видать, и мимо не пройдешь. Снег глубок, а где не глубок, там воды по колено.
     Подоспел Ярчук. Венет дышал тяжело — хворь еще не отстала, но вид имел боевой. Бородища — дыбом, секира в руке, лук — за спиной. Згур усмехнулся — силен!
     Он осторожно выглянул из-за столба. Дорога идет вниз, слева — маленькое озеро, справа — колья из земли торчат. Где же?.. Вот!
     Издалека вражий отряд походил на змею или скорее на толстого черно-серебристого червя. Червь неспешно спускался с дальнего холма прямо к озеру. Закатное солнце блеснуло, отражаясь от начищенной стали…
     — Латные, однако, — вздохнул Ярчук. — Сотни полторы.
     — Две, — прикинул Згур. — Даже больше.
     Впрочем, невелика разница: что две, что полторы! Згур усмехнулся, представив, что он на занятиях в Учельне. «Противник движется по шляху числом в две сотни. У тебя один боец, сотник Згур. Твои действия? Правильно, сотник! Беги, не оглядываясь, только сапоги не потеряй!»
     Что-то заворчал Ярчук, но Згур отмахнулся. Итак, с соотношением сил ясность полная. Но это для него ясность, а вот для «червяка»… «Катакиты» устали, напуганы, за ними наверняка гонятся кметы Кей-Сара. Они шли весь день, дорога — дрянь, уже вечер, и вот впереди холм, такой, что не обойти, а на холме… Что они подумают? Правильно!
     Между тем венет, осмотревшись, мрачно вздохнул:
     — Прячься, молодой боярин. За камнем место укромное — не видать. А я уже встречу! Ближе подойдут — выскочу да секирой! Порубаю десять на десять, кубыть кутят! А уж меня положат — ты вступай!
     Згур поморщился. Порубает он! Тоже мне, Зайчище-альбирище!
     — Высказался?
     Венет недоуменно кивнул. Згур расправил плечи, одернул спадающий полушубок. Как это говаривал дядя Бар-сак? Хуже всего, когда в твоей сотне заведется герой. Вот уж точно!
     — А теперь слушай! Камень ты верно приметил. Укроешься за ним, лук будешь держать наготове. А дальше — как в Хоромине. Я говорю, ты шорох наводишь. Вопросы?
     Венет поглядел на приближающегося «червяка», покрутил головой:
     — Так то не чаклуны…
     — Это не вопрос. Все! Выполнять!
     Венет что-то пробурчал, шевельнул костистыми плечами и нехотя подчинился. Згур вновь выглянул из-за камня. Идут, уже возле озера! Он ощутил знакомое нетерпение. Приказы отданы, противник впереди. Теперь бы поскорее! « Жаль, он румские слова подзабыл. Ничего, поймут!
     Внезапно вспомнилось: меч у перекрестка. Не хватайся за меч! Мысль показалась нелепой. Ну ее, эту Костяную Девку! Напридумывала!
     «Катакиты» неторопливо поднимались на холм. Теперь уже стало ясно — не отряд, не войско — ватага. Шли без строя, толпой, даже не шли — брели. Усталые, мокрые, в
     заляпанных грязью доспехах. Оружие — короткие копья, широкие румские мечи — не несли, тащили. Многие сняли шлемы, и почти ни у кого не было видно красных перьев — неизменного отличия румских вояк.
     Згур понял, что не ошибся — не «тыща», но и не сотня. Две сотни с излишком, да еще несколько телег, запряженных волами. А это и вовсе глупо — с волами быстро не уйдешь, да еще по раскисшей дороге. Тоже мне, войско! Странная мысль внезапно пришла на ум. Ни один командир, ни один воевода, даже самый бестолковый, не допустит такого беспорядка. Когда отступаешь, порядок особенно требуется, это и первогодок знает. Значит…
     Теперь можно было разглядеть и лица. Молодые и старые, бородатые и безбородые. Румы? Наверно, не они одни. Под рукой Кея-Сара живут многие племена. Но это и не важно. Сейчас! Пусть подойдут немного ближе…
     Слева послышалось бурчание Ярчука. Згур нетерпеливо махнул рукой: вижу, не мешай! Впереди ватаги трое — одноглазый без шлема, худой в шлеме без перьев и… черный. Черный?
     Удивляться не было времени. Трое передовых уже совсем рядом, тот, что в шлеме, обернулся, махнул рукой. Заметил?
     Полушубок упал на снег. Згур глубоко вздохнул, помянул Мать Болот… Ну, вперед!
     — Аригэ!
     От волнения собственный голос показался слабым, каким-то детским. Но его услышали. Услышали — и увидели. Згур стоял прямо посреди перекрестка, рука на рукояти меча, другая поднята вверх…
     — Стойте! Ни с места!
     Румские слова звучали коряво. Может, так и лучше, пусть удивятся! Лишь бы не стали стрелять — сразу, не подумав.
     Тот, что махнул рукой — худощавый, с разрубленной, плохо зашитой щекой, что-то крикнул. Згур не расслышал, но тут же стало ясно. Ватага останавливалась, неохотно, с глухим ворчанием. Згур облегченно вздохнул — получилось!
     — Кто такие? Куда идете?
     Он думал, что ответит худощавый, но заговорил другой, с одним глазом. Згур успел заметить порванную кольчугу на крепком плече…
     — Катакитой полемо! Этой ну? «Войско Катакита. А ты кто?» А кто он?
     — Спрашиваю я! Куда идете?
     — Уйди, парень! — одноглазый устало вздохнул. — По-хорошему уйди!
     — Да о чем с ним болтать, уродом? — кто-то в синем порванном плаще выбежал вперед, взмахнул копьем…
     Вж-ж-жиг!
     Стрела ткнулась у самых ног кричащего. Он отпрянул, поскользнулся на мокром снегу и бухнулся прямо в придорожную грязь. Впереди, в густой толпе, послышался чей-то смех.
     Вж-ж-жиг!
     Еще одна стрела вонзилась в снег прямо у ног одноглазого. Згур усмехнулся — молодец, Ярчук!
     — Вы не пройдете! Поворачивайте!
     Голоса стали громче. Послышалось чье-то отчаянное:
     «Окружили! Засада!» Згур вновь улыбнулся. Правильно, засада!
     — Стоять!
     Черный — огромного роста парень с редкой бородой, повернулся, выхватил короткий меч:
     — Ты моя и наша пропускай, парень! Моя и наша твою Кей-Сару не боится! Моя и наша терять нечего!
     Ватага начала приходить в себя. «Червяк» рассыпался, -воины в грязных доспехах подступили, окружили широким полукольцом. Згур понял — все! И четверти часа не выиграли!
     — Я не из войска Кей-Сара! Мы охраняем село…
     — Не от тех охраняешь, компаро! — худощавый шагнул вперед. — За нами идут каратели — вот этих и вправду бояться стоит. Мы не разбойники! Мы воины Катакита! Скажи своим друзьям, что мы хотим переночевать в тепле и взять немного хлеба. Завтра утром мы уйдем.
     Немного хлеба? Это на двести-то человек! В селе всего пять домов. Згур покачал головой.
     — Поворачивайте! Или сначала убейте нас.
     — Это сколько угодно! Да за милую душу!
     Тот, что свалился в грязь, подскочил, выхватил меч.
     — Оставьте его мне, парни! Он, кажись, вент! Страсть люблю этих уродов резать!
     Згур сжал рукоять. Вот и для меча час настал! «Синий плащ», сообразив, откуда долетела стрела, отскочил, стал боком к камню:
     — Люблю вентские кишки на клинок мотать! Ну, давай, урод! Сейчас я тебе надеру задницу!
     Франкский меч блеснул в неярком вечернем свете. Згур поморщился. Этот, вываленный в грязи, не опасен. Но он один, а остальных — две сотни.
     — П-погоди! — вперед протолкался какой-то длинноволосый, без шлема. — М-меч! П-пусть покажет м-меч!
     Ответом была недоуменная тишина, но вот крик подхватили, сначала двое, затем десяток.
     — Меч! Меч! Парень, покажи меч!
     Згур растерянно оглянулся. Теперь кричали все. «Ката-киты» подступили ближе, задние проталкивались в первый ряд.
     — Меч! Перекресток! Меч! Пусть покажет меч! Одноглазый взмахнул рукой. Крики стихли.
     — Покажи нам свой меч, парень! Подраться еще успеем, совершен-понятно.
     Згур даже растерялся. Чего они хотят? И почему кричат о перекрестке? Костяная Девка тоже говорила…
     — Глядите! Не деревянный!
     Одноглазый и черный осторожно подступили, взялись за лезвие…
     — Монокорн!
     Черный отшатнулся, рука в кожаной перчатке коснулась лба:
     — Монокорн! Монокорн!
     Згур ничего не понимал. Странное слово! «Моно», кажется, «один»…
     — Монокорн!
     Палец в перчатке указывал теперь на клинок. Знакомый клинок с полустершимся клеймом: гривастый конь с рогом на голове… Единорог! Монокорн!
     Згура окружили. Руки тянулись к мечу, но никто не решался прикоснуться. Смотрели, негромко переговаривались, увидевшие отходили в сторону, их сменяли другие.
     — Это твой меч, парень?
     Голос одноглазого теперь звучал иначе — уважительно, даже испуганно. Згур вновь удивился.
     — Мой, конечно!
     «Катакит» повернулся к товарищам, взмахнул рукой:
     Вождь встретит войско у камней, где перевязь дорог… И десятки голосов прокричали в ответ, дружно, слитно:
     И к славе вновь откроет путь клинок-Единорог!
     Кричали по-румски, и Згур понял не сразу, когда же понял, поразился еще пуще. Они что, тоже «верши» любят?
     — Кто ты, компаро?
     Худощавый смотрел сурово, старый шрам на щеке покраснел.
     — Згур, кмет Вейска Края.
     Про сотника лучше было не говорить, мало ли…
     — Комит? Ты комит, компаро? — худощавый недоверчиво оглянулся. — Он говорит…
     — Комит! Комит Згур! — тут же отозвались остальные. — «Вождь встретит войско у камней»! Комит с нами!
     И тут только Згур сообразил, что похожие слова иногда вовсе не сходны. «Кмет» — это просто кмет. А вот по-румски «комит» — чуть не тысячник. Нет, больше! «Тысячник» — «хилиарх», выходит, «комит» — не иначе как «глав-ч ный воевода». Интересно, что значит «компаро»? Кажется, «товарищ». Или «друг»?
     — Не удивляйся, комита, однако! — На лице черного сияла белозубая улыбка. — Мы и наша растерялась. Мы и наша уже и верить перестала!
     — Ясно…
     Ясного, признаться, было мало. Единорог, странные «верши», «комит». Зато понятно другое — ватага все еще на дороге и сворачивать не собирается.
     — Хорошо! Кто у вас старший? Худощавый переглянулся с одноглазым, тот — с черным.
     — Старший? Нет у нас старшего, компаро…
     — Как — нет? — крикнул кто-то, и десятки голосов вновь завопили:
     — Единорог! Единорог! Комит Згур!
     — Комит!
     Одноглазый выпрямился, правая рука взлетела вверх.
     — Хайра, комит! Осмелюсь сообщить! Третья, пятая и седьмая сотни Орлиного лохга совершают переход. В наличии двести двадцать два человека. Раненых девятеро, больных — трое. Сообщал фрактарий Гусак!
     Гусак? Странные имена у румских фрактариев!
     — Вольно! — Згур сделал привычную отмашку правой, словно перед ним стоял боец его сотни. Происходило что-то непонятное, но этим непонятным можно воспользоваться. Самое время.
     — Почему вы сожгли село?
     — Сожгли? — худощавый шагнул вперед, по изуродованному лицу скользнула злая усмешка. — Тебя обманули, компаро комит! Тебя — и всех остальных. Мы не жжем сел! Это делают каратели Кей-Сара, чтобы лишить нас поддержки. Мы — воины Катакита!
     Сказано это было так, словно имя вождя мятежников все объясняло. Переспрашивать Згур не стал. Может, так оно и есть. Способ не новый.
     — Мы и наша села не тронем, комита, — вступил в разговор черный. — Но мы и наша устали шибко, однако. Мы и наша три ночи в снегу ночевала…
     Згур кивнул. Стало ясно — ватагу не остановить. Пока эти люди готовы его слушать. Но назад они не повернут. Значит, все зря? А что, если…
     — В селе всего пять домов. Но за ним есть усадьба. Дедич уехал еще прошлой весной, там пусто. Места хватит для всех.
     …О пустой усадьбе он подумал сразу, как только услыхал о приближении ватаги. Наверно, в богатом хозяйстве и припас найдется. А дедич — Дий с ним, с дедичем, нечего убегать было!
     «Катакиты» переглянулись, одноглазый Гусак одобрительно крякнул:
     — Вот это дело, совершен-понятно! Разреши выступать?
     Згур оглядел взволнованную толпу. Все смотрели на него, «синий плащ» стоял, раззявив щербатый рот, начисто — забыв о желании «надрать задницу» столь нелюбимому им «венту». Они удивлены, поражены, обрадованы — но назад не повернут. Запретить им он не сможет. Разве что немного
     задержать — ненадолго, чтобы односельчане бабки Гаузы сумели уйти подальше.
     — Не разрешаю. Не вижу войска, фрактарий! С такой шайкой стыдно входить даже в коровник!
     — Виноват!
     Гусак резко повернулся, взмахнул рукой:
     — Третья сотня! Становись!
     — Пятая сотня!.. Седьмая сотня!.. — эхом отозвались в толпе.
     Миг — и толпа исчезла. На грязном истоптанном снегу стояло войско — ровные ряды бойцов, усталых, заляпанных грязью. Но это было все-таки войско, и Згур облегченно вздохнул. Кажется, что-то удалось. Теперь бы вспомнить, как будет по-румски…
     — Поправить оружие! Смирно! Равнение на середину!
     — Вольно!
     Згур обернулся. Все! Больше ничего не сделаешь. Даже если это все — нелепая игра. Но все-таки, что происходит?
     — Третья сотня — шагом вперед! Пятая… Седьмая… Гусак, немного отстав, нерешительно поглядел на Згура:
     — Комит! Нам надо поговорить, совершен-понятно. Наверно, мы должны тебе объяснить…
     — Неплохо бы! — Згур впервые улыбнулся. — Вечером приходите в село, крайний дом от реки. Приходите втроем — ты, тот, что со шрамом…
     — Так точно! — перебил Гусак. — Фрактарий Чудик и Сажа. Мы у ребят вроде как главные. То есть не главные, главных-то, совершен-понятно, и нет…
     — Приходите, — кивнул Згур, — Поговорим. Совершен-понятно.
     Гусак вытянулся, вновь вскинул руку в румском приветствии, а Згур вновь отметил, что у фрактариев Катакита уж больно странные имена.
     — …Катакит обещал освободить рабов, простить долги беднякам, раздать землю, — неторопливо рассказывал Чудик. — Он хотел уравнять в правах все народы и племена…
     — Даже моя! — вставил Сажа, улыбнувшись белоснежными зубами. — Моя румы собака называла, плохо называла…
     — Поэтому мы пошли за Катакитом. Ты не думай, компаро комит, мы не верили ему до конца. Многие говорили, что Катакит просто хочет стать Кей-Саром. Но если бы мы взяли столицу, то заставили бы его выполнить обещанное…
     В очаге горел огонь, за окном стояла волглая глухая тьма. В пустом доме бабки Гаузы (хозяйка, как и все сельчане, благоразумно оставалась где-то в лесном укрывище) собрались пятеро. Згур и трое фрактариев сидели у огня. Ярчук пристроился в углу, держа наготове секиру. Венет явно не верил в добрые намерения «катакитов». Згур был с ним вполне согласен, но от разговора отказаться не мог. Ватагу удалось спровадить в усадьбу, но мало ли что взбредет им на ум поутру?
     — Нас бунтовщиками называют, — обиженно прогудел Гусак. — Ну, совершен-понятно, бунтовщики! А Кей-Сар нынешний? Он прежнего вообще живьем в могилу положил!
     — Как? — поразился Згур, думая, что ослышался. По-румски он понимал далеко не все, фрактарии же коверкали язык почем зря. «Совершен-понятно» — еще ничего, а уж если Сажа заговорит!..
     — Положила, положила! — подтвердил черный. — Старая Кей-Сара много пила. Новая Кей-Сара его шибко поила, каменный ящик клала. Старая Кей-Сара много кричала, камень стучала, плакала. Долго умирала, однако!
     Згур поежился. Ну и дела! В косноязычном исполнении Сажи мрачная история выглядела еще более зловещей.
     …Конечно, Сажа был вовсе не Сажа, и у остальных когда-то имелись обычные имена. Но Згуру уже объяснили, что каждый фрактарии обязательно берет себе прозвище попроще, чтоб легче запоминалось. Задира в синем плаще, столь не любивший вентов, звался Крюк, а длинноволосого заику, первым спросившего о мече, товарищи называли Пилой.
     — …Нас разбили, — продолжал Чудик. — Катакит оказался плохим полководцем. Когда он погиб, Кей-Сар предложил переговоры. Мы поверили и послали всех старших — тысячников, сотников…
     — Дураки были, совершен-понятно, — зло усмехнулся Гусак. — Банг нас предупреждал, да мы растерялись боль-
     но. Кей-Сар обещал, что возьмет нас на службу и даст каждому немного земли. Вот и поверили!
     — Банга умная была! — вновь вмешался Сажа. — Банга
     звезды смотрела, кость палила — трещины смотрела, сны мало-мало шибко толковала…
     Згур кивнул. Еще один кобник! Румы вентов дикарями-считают. А сами?.. — В это можно не верить, компаро комит, — понял его Чудик. — Но Банг действительно никогда не ошибался. Он говорил Катакиту, что нельзя сейчас нападать на столицу. Он и каждому из нас предсказывал. Когда Кей-Сар позвал наших старших на переговоры, Банг предупреждал, что
     — это — ловушка. Мы не поверили, тогда он пошел вместе с : остальными. Пошел — и погиб…
     — Кей-Сара их хватала, — вздохнул Сажа. — Кей-Сара их шибко мучила. Кей-Сара их колья сажала, кресты прибивала, олово в глотку заливала…
     — Перед тем как уйти с остальными, Банг сказал, что нам теперь не будет места в державе румов. Он велел уходить на закат. Там мы должны встретить нового вождя, и он выведет уцелевших.
     — Что? — растерялся Згур. — Вождя?
     — Вождя! — важно кивнул Гусак. — Вождь нас у камней встретить должен, там, где перекресток, совершен-понятно. А узнаем мы его по Единорогу на мече.
     — «Вождь встретит войско у камней, где перевязь дорог. И к славе вновь откроет путь клинок-Единорог», — негромко повторил Чудик уже слышанные Згуром слова. — В твоей земле, компаро комит, не верят в пророчества? Згур невольно задумался. Что тут скажешь? Кто верит, кто не верит. А ведь Костяная Девка не велела ему на перекрестке меч обнажать! Как в воду глядела!
     — Даже если не верить, — усмехнулся худощавый. — Мы встретили тебя очень вовремя, компаро комит. Мы разбиты. Наши товарищи устали, пали духом, каратели идут за нами по пятам. Ты — наша надежда. Последняя…
     — Уходить нам надо, совершен-понятно, — подхватил Гусак. — На восход да на полдень некуда, Кей-Сарово войско сторожит. На полночи войска Кея Войчемира, там нас не пропустят.
     — Банга велела заката идти! — вставил Сажа. — Банга верить надо!
     — А почему вам просто по домам не разойтись? — удивился Згур.
     На это ему в три голоса пояснили, что Кей-Сар всех их считает бунтовщиками и уже заготовил для вернувшихся что положено: и колья, и кресты, и горячее олово. К тому же большинство уже много лет служит в войске. Куда деваться бывшему фрактарию? Только нищенствовать или на дорогах грабить.
     Згур слушал, кивал, соглашаясь. Влезать в чужие дела не хотелось, но было ясно — не отстанут. Похоже, Чудик не очень доверяет предсказанию загадочного Банга, но остальные верят. А главное, фрактариям действительно некуда деваться. Без старших, с погоней за плечами. Тут не только в Единорога поверишь!
     — Хорошо! — вздохнул он. — Давайте мапу! Поглядим! С этим вышла заминка. Мапы (румы называли ее, как и Ярчук, «картой») в отряде не оказалось. Но выход был тут же найден. Чудик попросил восковку или кусок холста. Холст был тут же найден вкупе с угольком, и худощавый принялся уверенно наносить на белое полотно точные красивые линии. Згур уже понял: парень с разодранной щекой — не из простых. Складная речь, неглупый взгляд, мапу рисовать умеет…
     — Нистрия, — Чудик кивнул на рисунок. — Мы где-то здесь, у Нистра. На закате — горы. Они не очень высокие, но сейчас зима, снег еще не сошел. К сожалению, иного пути на закат нет.
     — Померзнем, совершен-понятно, — вздохнул Гусак. — И половина не дойдет.
     — Но почему обязательно на закат? — удивился Згур.
     — Банга велела… — тут же вставил Сажа и невесело вздохнул, явно не радуясь пути по заснеженным перевалам.
     — Не только поэтому, компарос, — покачал головой Чудик. — Это простая целесообразность. За горами — Сурь. Сейчас там война, наш отряд легко найдет службу. Говорят, на вентов напали сканды. А потом там можно и поселиться. Кей-Сар не сможет нас достать, к тому же из Сури можно легко уехать к алеманам или лехитам…
     Точно! Згур покосился на мрачного насупленного Ярчука. «Чугастр» мечтает попасть домой! А ведь это и в самом деле выход! Если Сурь граничит с лехитами…
     — И сколько туда добираться? Фрактарии переглянулись.
     — Недели четыре, если идти летом, посуху, — сообщил Гусак. — Но сейчас зима, снег, совершен-понятно. И еще горы…
     Згур вновь поглядел на мапу, на которую уверенная рука Чудика уже нанесла две извилистые линии и несколько маленьких домиков.
     — Это Нистр, он течет между закатом и полночью. Здесь граница Нистрии, город Выстр, он стоит на реке. Чуть дальше на полдень — Донай, это широкая река, не замерзает даже зимой. По Донаю проходит полуденная граница Сури. Вот город Лучес, там пристань…
     — Лучев, — донеслось из угла. Ярчук не спеша встал, подошел к мапе. — Лучев это. А через горы идти ни к чему. Между Нистром и Донаем волок есть. Лодьи за день перетянуть можно. Оттуда на веслах до Лучева неделя. Да только не пустят вас. На Сури чужаков не привечают…
     Згур поразился — «чугастр» говорил по-румски. Не гладко, но получше, чем он сам. А главное — волок! Зачем идти через горы, когда можно просто сесть на лодьи!
     Теперь самодельную мапу обступили все пятеро. Чудик долго водил по ней пальцем, затем удовлетворенно улыбнулся:
     — Вот это дело, компарос! На Донае нас никто не догонит! Лодьи бы достать. А лучше — галеры…
     Он поглядел на Згура, словно тот мог вытащить черную румскую галеру прямо из-за пояса.
     — Зря на Сурь идете! — хмуро проговорил Ярчук. — Говорю, не привечают там заброд…
     — Ерунда! — Чудик дернул плечом. — Не пустят там, поплывем дальше — к алеманам, к франкам. Только бы к Донаю добраться…
     — Комита молодец! удовлетворенно заметил Сажа. — Комита все сразу понимай! Комита мало думай, она сразу говори!
     — Это не я придумал, — попытался возразить Згур, но его не стали слушать. Настроение «катакитов» явно улучшилось. Гусак даже начал шутить, но на таком путаном наречии, что Згур понял лишь непременное «совершен-понятно».
     Перед тем как распрощаться, Згур строго-настрого велел «катакитам» молчать о разговоре. Обещание было дано, после чего каблуки разбитых сапог щелкнули, прозвучало уставное «Хайра!», и Згур с венетом наконец остались одни.
     Згур вновь подошел к мапе. Черные неровные линии влекли, манили. Опасно! Но не опаснее, чем вдвоем пробираться мимо Тириса, идти степями к Денору. К тому же не надо ждать весны…
     — Пошли, однако!
     Згур удивленно оглянулся. Ярчук стоял у двери, нагруженный двумя мешками — своим и «боярина».
     — Куда? — удивился Згур.
     — Как это куда? — Серые глаза удивленно моргнули. — Аль совсем забылся, боярин молодой? В лес, вестимо! Знатно ты их провел, да вернуться могут.
     — В лес? А разве ты не хочешь домой? Венет положил вещи на неровный глиняный пол, рука потянулась к бороде.
     — Домой? Оно, конечно, звесно дело… Ждут меня, боярин! Шибко ждут! Тока ведь…
     Ярчук вздохнул, покрутил головой:
     — Наемники это! А наемники — людь худая! Знаю их! С ними водиться, ровно как в стае волков бегать! То сегодни на них дурь, вишь, напала с этим Монокорном. А за-втрева, глядишь, иной чаклун чего скажет…
     Згур пожал плечами. Все может быть. Но как удачно выходит! Может, это сама Мать Болот вспомнила о нем?
     — Пошли, боярин! Неча тута дожидать!
     — Погоди!
     Згур задумался, вновь взглянул на мапу. Бежать в глухой лес, петлять, словно заяц, пряча следы? А может, рискнуть? «Катакитов» две сотни, не так и много для того, кто провел семь лет в Учельне. Он справится! А захотят ли беглецы искать нового комита, это уже будет зависеть только от него.
     Ярчук мрачно сопел, явно недовольный промедлением. Но с каждым новым мгновением Згуру все меньше хотелось убегать. Конечно, «чугастру» проще! Разве ему понять, что такое вызов? Настоящий вызов для двадцатилетнего парня! Стая волков? Тем лучше! Волчья пасть на его кольчуге как раз будет к месту! А главное — к свежей траве он уже будет дома, в Коростене. Вот будет что рассказать ребятам! Румское войско — это вам не Меховые Личины!
     Стук в дверь — осторожный, робкий. Рука, схватившая меч, тут же опустилась. Фрактарии стучат иначе. А задумали зарезать — и без стука обошлись бы!
     Дверь скрипнула, медленно отворилась…
     — Их нет? Они ушли?
     Ластивка!
     Згур улыбнулся, махнул рукой:
     — Ушли! Заходи, стрекоза!
     — Я не стрекоза! — девочка надула губки, быстро оглядела дом. — И не пограбили?
     — Оно и не пограбили, — солидно кивнул Ярчук. — Боярину спасибо скажи!
     — Згур! — девочка подбежала, худые руки ухватили его за шею…
     — Спасибо скажи да опосля не забудь за руку взять да в лес увести. А то твой боярин, видать, с глузду съехать решил.
     — Ты его не слушай! — Згур улыбнулся, погладил Ластивку по голове. — Дядя Ярчук шутит!
     — Не уходи с ними! Останься!
     Згур вздохнул. Скоро рассвет, бедняга Ярчук уже второй час у двери топчется, мешать не хочет.
     — Но почему, Ластивка? Мы и так загостились! Дяде Ярчуку надо домой…
     — А тебе? — девочка шмыгнула носом, обиженно отвернулась. — Ты ведь слово давал! Говорил, вернешься! Ну что тут ответить?
     — Через три года, помнишь? Осталось два с половиной, даже меньше…
     — Меньше… — Ластивка вздохнула. — Ничего ты не понимаешь, Згур! Я думала, вырасту, ты вернешься…
     Згур отвернулся, чтобы не видеть ее лица. Девчонка, конечно. Да не такая уж и маленькая…
     — Бабка на тебя гадала. Она хитрая, бабка моя. Помнишь, руку ты поранил, когда доски строгал? Так она тряпицу кровью намочила, после с пеплом смешала…
     Згур невольно поежился. Хороша бабка! Да, не зря шлях Кобницким зовут!
     — Потом на чистый рушник пепел высыпала, свечу ставила, чтобы тень угадать. Она говорит…
     Девочка нерешительно потупилась. I
     — Говорит, нельзя мне от тебя ребенка рожать. И здоровым будет он, и смелым, и сильным. Да только зло в мир принесет, да такое, что уже сотни лет не бывало. И будто ты сам…
     Ластивка вновь замялась, не решаясь договорить. Наверно, надо было просто отшутиться, но внезапно вспомнилось: деревянная личина, звериные когти на прочном шнуре… «Ты назвался Смертью, парень…»
     — А ты не верь! — Згур все-таки улыбнулся, погладил девочку по щеке. — Сказки все это, Ластивка! Пугает бабка! Подрастешь, выйдешь замуж…
     — Я же говорила! — Маленькая ножка топнула о пол. — Мне нельзя замуж! А бабка меня нарочно какому-нибудь старику отдаст. Найдет кобника, кривого да горбатого! Не хочу от такого рожать! Не хочу! Хочу от тебя!
     Згур не выдержал — отошел к окну, отвернулся. Заговорили его, что ли? Надо бы бороду отрастить да умываться бросить. К Ярчуку-то девки не липнут! Повезло же «чугастру»!
     — Я вернусь через два с половиной года. Если хочешь, дождись. А там поглядим…
     — Не вернешься…
     Слова прозвучали тихо, безнадежно.
     — Ты не вернешься, Згур! Я тоже гадать умею. Остался бы, побыл до весны, может, тогда… Если с ними уйдешь — не вернешься. Никогда…
     — Хоронишь?
     Задели не слова. Поразил голос — недетский, совсем взрослый. Ластивка не пугала, не грозила — знала…
     — Нет. Ты не погибнешь, Згур. Просто станешь другим. И тебе не нужна буду я. И земля твоя тоже не будет нужна. Понимаешь?
     — Нет…
     Он не понимал. Не хотел понимать.
     — Я не могу объяснить! Не могу! — в голосе девочки теперь звенело отчаяние. — С тобой что-то сделали, понимаешь? Что-то плохое! Если ты уедешь, то все забудешь! Тебе никто уже не будет нужен — кроме тебя самого…Не будет нужен… Вспомнились странные голоса, доносившиеся из темноты. «Душу свободной можно сделать, вольной сделать… Поболит, поболит — и затянется. И тогда душа вольной станет…» Значит, не сон? Значит, Ивор не зря советовал не спешить! И Костяная тоже говорила…Згур с силой провел рукой по лицу, мотнул головой. Чушь! Кобники, наузники — Косматый бы их всех побрал! Все просто…
     — Все просто, Ластивка! — повторил он вслух. — Я должен вернуться домой — и я вернусь. А если останусь жив, приеду к тебе. Договорились?
     Он улыбнулся, протянул руку, но девочка молчала. Ластивка не плакала, но глаза смотрели так, словно перед нею стоял не человек, а страшная мара, призрак, не нашедший дорогу в светлый Ирий…
     …Рыжие усища, казалось, вот-вот вспыхнут огнем, солнце горело на гладкой стали, и сам наставник Отжимайло был словно пламя. Ни дать ни взять Агни, дух огня, зачем-то соизволивший спуститься с Пятых Небес прямиком на учебное поле. Во всяком случае, Згуру жарко — и не ему одному. Беда, коль Агни гневен…
     — Ухи прочистить да сюда слухать, жабы болотные! Первое: бегаете хреново. Второе: деретесь еще хреновее. Третье: завтра же к Велге пойду да скажу, чтоб баб в войско набрала, потому как с вас, недомерков, толку не будет…
     Учебный бой проигран — и они стыдливо прячут глаза.
     — А хужей того, жабы, что дух у вас слабше, чем у баб. Для бойца главное чего? Главное — службу любить, да не просто так любить. Службу надо и мозгой разуметь и задницей прочувствовать! Что смотришь, боец Згур? Шаг упе-ред! Смирно! Глаза на меня! А ну отвечай, чучело, что есть война!
     Ладони покрылись потом. Дух Агни совсем рядом, вот-вот пыхнет пламенем.
     — Боец третьей учебной сотни Згур! Война есть организованное и целенаправленное ведение боевых действий…
     — Отставить! — Отжимайло хмурится, морщится брезгливо: — Заучил, мозгляк! А ни хрена тебе! Для кмета война — это когда двойную пайку выдают, раз! Вина да браги залейся, два! И все бабы твои, три! Войну надо любить, боец Згур! Иначе ни хрена не получится! Война для тебя — самая лучшая жизнь, ты должен ее ждать, как девку ждешь, понял?Слова кажутся дикими. Еще в первый год им, желторо-тикам, объяснили: Вейско Края существует, чтобы не допустить новой войны. Они — стражи мира… — Не понял? — Жар схлынул, рыжие усы словно потухли. — Плохо, волотич — башка куриная! Ладно, опосля сообразишь — если жив останешься. Ну, чего стоишь? Двадцать отжиманий! Пошел!..
     Згур улыбнулся. Да, он не понимал. Они все не понимали, как можно любить войну. Конечно, добрый мастер свое ремесло любит, что кравец, что швец, что бронник. Но война? Кровь, смерть, сожженные села… Как-то, не выдержав, он спросил об этом дядю Барсака. Глава Варты покачал головой, потрепал по плечу и коротко бросил: «Поймешь!»
     Понял ли он? Наверно, нет. Разве что научился чувствовать легкий, щекочущий холодок перед тем, как надо отдавать приказ — не деревянным фигуркам на деревянной доске, а живым людям. Десяткам, сотням… Кто-то сказал:
     искусство войны — искусство богов. Боги тоже повелевают людьми…
     — Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! Одноглазый шагнул вперед, правая рука взлетела вверх.
     — Хайра комит! Третья, пятая и седьмая сотни Орлиного лохга для похода построены. Сообщал фрактарий Гусак!
     Згур поморщился — плохо! Строй и на строй не походит, не строй — хоровод. А оружие! Об одеже и говорить не стоит. Ладно, потом. Как это по-румски?..
     — Хайра, фрактариэ!
     — Хайра!!!
     Отвечали дружно — и Згур невольно улыбнулся. Интересно, как они запоют, когда он возьмется за них по-настоящему? А ведь придется…
     От него ждали речи, но Згур не спешил. Пусть пока все идет по-прежнему. Начинать надо с мелочи, неприметной, вроде бы ненужной…
     — Фрактарий Гусак! Почему на шлемах нет перьев? Единственный глаз недоуменно моргнул.
     — Виноват! Сняли. Потому как…
     Згур еле удержался от усмешки. Сюда бы Отжимайло!..
     — Завтра хочу видеть всех похожими на бойцов, а не на бродяг в доспехах! Все, вперед!
     — Есть!
     Згур взмахнул рукой, отвечая на приветствие, и быстро оглянулся. Кажется, все сделано. Ластивка предупредит остальных, чтобы не спешили возвращаться — пока не пройдут вояки Кей-Сара. В усадьбе все привели в порядок, даже подмели…
     — Третья сотня нале-во!… Пятая сотня… Седьмая сотня…
     Наконец он заметил Ярчука. Венет стоял в стороне — хмурый, мрачный. «Чугастру» все это явно не по душе. Да, это ему не в харчевнях «лад блюсти»!
     Сотни выходили на шлях. Фрактарий шли весело — отоспались в тепле, поели вволю, опустошив запасы пугливого дедича. А вот сегодня придется вновь ночевать в снегу. И, возможно, завтра тоже…
     Згур оглянулся. Село осталось вдалеке — маленькие домики посреди белого снега. Вернется ли он сюда? Ведь обещал! Забрать Ластивку, отвезти домой, в Бусел. Только не говорить маме, чем старая Гауза промышляет, да и Ластивке заказать. Жила бы девчонка, его со службы ждала…
     Нет, все! О девчонках потом, сотник! Дорога домой начинается здесь. На грязном, истоптанном сапогами снегу.
     — Третья сотня, шагом вперед… Пятая… Седьмая… Згур ускорил шаг, решив идти впереди. Вообще-то впереди положено находиться сотнику. Полутысячник или тысячник должен ехать верхом, сбоку, для того ему и конь верховой положен. Сбоку все видно, можно вовремя сообразить, приказать, одернуть. Но коня не было, да и хотелось самому почувствовать дорогу под ногами. Вести войско непросто. Это только кажется: прикажи и пойдут. Первое дело — разобраться с повозками…
     Ярчук как-то незаметно пристроился рядом. Згур покосился на мрачного венета. О чем, интересно, «чугастр» задумался? Ведь домой идет!
     — Служить приходилось, Ярчук? Венет покрутил головой, задумался:
     — Приходилось… Да тока не так.
     — Села охранял? Или у скандов? — улыбнулся Згур.
     — И села охранял. И у скандов? И в войске. Да только войско не такое, боярин! Наемник — он за серебро служит.Когда насмерть стоять, наемник слаб. Вот когда племя войско собирает, когда родич с родичем рядом идет, батька с сыном да брат с братом…
     Згур кивнул — и это было. Под Коростенем волотичи тоже выходили на бой целыми селами. И также гибли. После Коростеня и было решено создавать Вейско — настоящее, обученное, страшное не числом, не толпой, заступающей поле, а каждым бойцом. Впрочем, поговаривали, что причиной всему был даже не Коростень, а все тот же Зайчище-альбирище. Заехал на вороном коне прямиком к шатрам, размахнулся мечом-кладенцом да разогнал целую сотню по кустам и оврагам. Вот тогда и призадумались. Вспоминать такое было обидно, потому и придумали байку, будто навстречу Зайчищу выехал на коне белом сам Навко Месник, и ударила сталь о сталь…
     — Неужто на Сурь поведешь их, боярин? Венет был явно озабочен. Згур усмехнулся:
     — Боишься, всю твою Сурь по камешку разнесут?
     — Кого б и разнести надобно, — неожиданно согласился Ярчук. — По камешку, а то и по косточке. Да тока не так. Чужаков ведем!
     Згур пожал плечами. Дойдем — разберемся. Как говорится, в бой ввяжемся — видно будет.
     Ввязаться пришлось быстрее, чем думалось. Солнце — Небесный Всадник — только перевалило через полдень, когда по колонне пронеслось негромкое: «Сзади! Едут! Ко-миту! Комиту скажите!»
     — Комит! Компаро комит!
     Чудик был бледен, даже старый шрам на щеке казался незаметен.
     — Сзади конница! Близко! Нагоняют!
     Згур быстро взбежал на невысокий, покрытый подтаявшим снегом холмик. Вот они! Не близко, но и не далеко. Полсотни, не меньше. Латная конница! Таки догнали!
     Вокруг уже кричали — испуганно, во всю пересохшую от страха глотку.
     — В лес! В лес! Скажите комиту! Окружают! В лес надо! Они еще не бежали, но Згур видел — побегут. Еще немного. Где одноглазый? Рядом же был!
     — Гусак! Приведи их в чувство! Руби каждого, кто побежит! Понял? Побегут — зарублю тебя!
     Фрактарий на миг растерялся, затем хмыкнул:
     — Ну, совершен-понятно! Это мигом! Он взмахнул рукой, сбежал вниз, к дороге:
     — Стоять! Кто побегит — кишки выну! Куда глядишь, засранец! На врага гляди! Назад! Назад, говорю!
     Кажется, подействовало. Крик стих, фрактарии быстро приходили в себя.
     — Шлемы надеть! Оружие! Луки достать! Стрелы на тетиву!
     Згур кивнул — правильно! Жаль, луков мало, десяток всего. Так, теперь Чудик…
     — Ты! Третью сотню поперек дороги! В три ряда, копья воткнуть в землю!
     — Я? — Чудик недоуменно оглянулся. — Я не…
     — Выполнять! Построишь людей — возвращайся! Згур быстро оглянулся. Плохо! Он никого не успел узнать! Как зовут этого любителя вентов? Крюк, кажется?
     — Крюка ко мне! И Сажу!
     Третья сотня уже выстраивалась, как и было приказано — от опушки до опушки. Згур поморщился — выходило бестолково, жалко. Хорошо еще, копья не бросили!..
     — Фрактарий Крюк… Фрактарий Сажа… Эти не были напуганы. Напротив, в глазах светился злой азарт, Сажа даже ухмылялся — белозубо, весело. Згур не выдержал и тоже усмехнулся. Такие войну любят!
     — Берете седьмую сотню, делите пополам… Конница была уже близко, спускаясь с холма. Сейчас они потеряют отряд из виду. Ненадолго, но этого хватит. Теперь пятая сотня…
     Згур махнул рукой Гусаку, который нетерпеливо топтался сзади:
     — Сюда! Пятую сотню — поперек дороги. Расстояние от третьей — сто шагов…
     Кажется, все правильно. Згур оглянулся: седьмая сотня уже исчезала в лесу — слева и справа, как приказано. Ничего особенного, обычный бой. «Боец Згур! Сзади полсотни латников! Время года — зима, оттепель, снег глубокий, мокрый. Твои действия?»
     Раздумывать не приходилось. Полсотни румских латников — сила. Но они устали — и люди, и кони. К тому же воины Кей-Сара уверены, что легко изрубят; беглецов. Иначе бы не гнали во весь опор…
     — Боярин!
     Згур лишь дернул плечом. Сейчас не до «чугастра».
     — Боярин! Надень!
     Ярчук держал в руках шлем — блестящий, с красными перьями. С кого только снять успел?
     — Спасибо!
     Шапка упала прямо на снег. Шлем пришелся впору, как на заказ. Где же Чудик, Косматый его дери? Ах вот он!
     — Компаро комит!..
     — Отставить! — Згур вновь поглядел на дорогу. Конница еще за холмом, но времени мало. Как раз, чтобы… — Выровнять строй! Не сотня, а тараканы! Появятся латники, сделаешь так…
     Из-за холма уже слышалось конское ржание. Спешат, коней подгоняют! Згур спустился с холма и встал впереди пятой сотни. Самое место — и видно, и слышно. Ну, давай!
     Солнце блеснуло на стальных доспехах. Передовые уже выезжали из-за холма. Впереди мчался всадник в позолоченном шлеме с высоким гребнем, не иначе — старшой. Ехали строем, по три в ряд. Неужели так и нападут, не перестраиваясь? Похоже на то…
     Латники не стали ждать. Редкий строй, перегородивший дорогу, только раззадорил. Резкая команда — и передовые перешли в галоп. Десяток стрел ударил навстречу, кто-то рухнул с седла, но остальные, держа копья наперевес, уже неслись прямо на сотню Чудика. Згур затаил дыхание. Ну!
     Удары копий пришлись в пустоту. Строй распался — но не бегущей толпой, а четко посередине. «Катакиты» отбегали в сторону и вновь выстраивались живым коридором, пропуская конницу. Згур замер. Поймут? Нет, не поймут! Слишком уверены в себе. Те, кто остался сзади, для латников — уже беглецы, на которых жаль тратить время. Теперь они спешат смять остальных…
     Конный строй распадался, превращаясь в лаву. Даже не в лаву — в кучу. Каратели Кей-Сара не ждали сопротивления. Привычка к победе — полезная вещь, но может сыграть скверную шутку…
     Хрипящие конские морды были уже рядом. Згур отступил назад, за ощетинившийся копьями строй. Краем глаза
     он заметил, как слева и справа, из-за заснеженной опушки, сверкнула сталь. Пора!
     Крик ударил, как гром — дружный, в две сотни глоток. Кричали со всех сторон — с опушки, сзади, где вновь сомкнула ряды сотня Чудика, слева и справа.
     — Ферра! Ферра!
     Страшный румский клич, которого боялись все — от моря Змеиного до моря Зеленого. «Ферра! Ферра!» — «Убей! Убей!»
     Остановиться латники не успели. Лава грузно ударилась о строй, о ровный ряд копий, направленных навстречу врагу. Это бы не остановило, но страшный натиск быстро иссяк. Слева и справа уже бежали те, кто прятался за опушкой. Згур заметил Сажу — черный ловко кинул копье, сбив ближайшего всадника, схватил за ногу другого. А сзади слышался ответный крик — фрактарии Чудика, развернувшись, тоже ударили в копья…
     Згур спрятал бесполезный меч, оглянулся. Рядом на снегу лежал убитый — ловкий удар рассек парню горло. Згур схватил копье, протиснулся ближе. Горячий конский бок отбросил его назад, но Згур все же не упал и, уклонившись от удара, резко ткнул копьем прямо в чье-то бородатое лицо. Еще один всадник развернулся, взмахнул мечом, но тут же бессильно завалился на бок. Ярчук опустил копье и угрюмо хмыкнул.
     Теперь резались молча, слышались лишь лошадиный храп и надсадное людское дыхание. Врагов было много, но драться могли лишь те, кто находился с краю. Остальные, сбившись в кучу, вынуждены были ждать, пока товарищ упадет с седла. Может, они все же прорвались бы, ударив всей массой на врага, но не нашлось того, кто бы отдал приказ. Всадник в позолоченном шлеме упал на землю одним из первых…
     Раненых отнесли к опушке. Там же положили убитых — и своих, и чужих. Испуганно ржали кони, пленники — полтора десятка крепких парней, уже без доспехов и сапог, угрюмо переминались босыми ногами, ожидая своей участи.
     Следовало поспешить. За первым отрядом мог появиться второй, но Згур понимал — людям надо дать отдышаться. Двенадцать убитых, столько же раненых — победа обошлась дорого. Но все же они победили. Первый бой, первая победа…
     Згур вновь осмотрелся. Кони! Им досталось три десятка лошадей. Это многое меняло. Среди «катакитов» наверняка найдутся те, кто способен сидеть в седле…
     Приходилось все решать на ходу. Прежде всего — обувь, сапоги у многих «катакитов» давно уже просят каши. Затем — луки, у каждого латника оказался при седле сагайдак. Шлемы… Да, а Ярчук-то где?
     Венет оказался поблизости. «Чугастр» был занят — деловито расплетал косички. Згур не выдержал — улыбнулся. Борода ты, предорогая!
     Выступили где-то через час. Пленные, привязанные к деревьям, провожали отряд удивленными взглядами, то ли до сих пор не веря случившемуся, то ли дивясь, что в живых оставили. Это удалось не без труда. Кое-кто из «катакитов» уже был готов закинуть веревку на ближайший сук, но Згур был тверд. Пусть лучше своим расскажут! Такая слава не помешает.
     Теперь шли веселее. Люди подтянулись, лица у многих сияли усмешками. Згур, подумав, выбрал себе серого в яблоках коня и пристроился как раз за передовой сотней. Сотник — одноглазый Чудик, весело скалящий белые зубы, Сажа и Крюк в своем синем плаще тоже ехали верхами. Чудика Згур решил оставить при себе, вроде как заместителем. Со стороны это уже походило на настоящее войско, но Згур не спешил радоваться. Самое трудное — впереди…
    

    

     

      Глава 12. ВОЛОК
     

     — До Быстра три перехода, так?
     Згур оглядел собравшихся. У старого, сбитого из не-струганых досок стола собрались его командиры. Неярко, чуть потрескивая, горел светильник. Пахло горячим маслом и мокрой кожей.
     — Если быстро идти, совершен-понятно, — Гусак взглянул на расстеленную по столу мапу, покрутил головой. — Дорога плохая, комит!
     — Моя думай, тепло будет, — вставил Сажа. — Моя думай — снег таять будет. Моя и наша быстро не идти…
     Ночевали в селе — пустом, брошенном. Згур, запретив трогать нехитрый скарб селян, устроился в маленькой землянке, очень похожей на ту, в которой когда-то жила Лас-тивка. Здесь и собрались. Все — кроме Ярчука. Мрачный венет предпочел уйти ночевать в соседний сарай — не иначе к приходу мертвяков готовился.
     Згур задумался. Верно! Оттепель затянулась, скоро дорогу совсем развезет.
     — Телеги бросим. Вещи — во вьюки, раненых — на конные ноши.
     «Катакиты» недоуменно переглянулись. Пришлось объяснять свой нехитрый замысел, вспоминая, как будет по-румски «вьюк». Спорить не стали, но Чудик, бросив на мапу беглый взгляд, остался явно недоволен:
     — Дело не в телегах, компарос. Даже если мы пойдем быстрее, у Быстра нас встретят. Вы заметили — село пустое!
     — Ну, совершен-понятно, — начал было Гусак, но худощавый махнул рукой:
     — Погоди, компаро! Весь день на дороге мы никого не видели, но жители все равно ушли. Значит, о нас знают. Когда мы подойдем к Выстру, то ткнемся лбом в ворота.
     — Вынесем к хренам собачьим! — криво усмехнулся Крюк.
     — А если нет? Там каменные стены в двадцать локтей высоты. И главное, компарос, нам нужны галеры или хотя бы несколько лодей. Как только мы начнем приступ, они снимутся с якоря…
     — Совершен-понятно, — подумав, кивнул Гусак. — Чего же делать-то, а, комит?
     Згуру стало не по себе — все глаза смотрели на него. Вот тебе и задачка, сотник! Как это называл дядя Барсак? «Достижение внезапности»? Какая уж тут внезапность! Новости от села к селу передаются побыстрее, чем голубиной почтой. В Выстре наверняка уже знают…
     — В Выстре уже знают, — повторил он вслух. — Знают, что несколько сот мятежников отступают на закат. Чего они делать будут?
     — То самое. В штаны, — предположил Крюк.
     — Совершен-понятно, — улыбнулся Згур. — Они будут просить подмоги. Как думаете, им пришлют помощь? Все удивленно переглянулись. Чудик взглянул на мапу.
     — Едва ли, компаро комит. Разве что рекой. Но Кей-Сару сейчас не до какого-то там городишки… Згур кивнул:
     — Допустим. А теперь представим, что где-то через пару дней в Выстру подъезжает отряд в… скажем, двадцать конных латников — из войска Кей-Сара. Пустят они его?
     — Пустят, — согласился Крюк. — Опять же в штаны, уроды. От радости. Но нам-то что за радость, комит?
     — Постой-постой! — Чудик привстал, хлопнул себя по лбу. — У нас есть кони, есть доспехи!..
     На мгновение за столом настала тишина.
     — Ух ты! — наконец вымолвил Гусак, Сажа же, не удержавшись, завопил, подпрыгнул:
     — Комита! Комита! Комита придумала! Комита все
     знай!
     — Отставить! — Згур улыбнулся. — Итак, подберете двадцать человек. Проберетесь в город и откроете ворота, когда мы подойдем. Старшим пойдет…
     — Я пойду! — заявил Крюк. — Я в коннице три года лямку тянул. Ну и надеру же я им задницы!..
     Когда все разошлись, Згур решил проведать венета, рассудив, что бедняге Ярчуку в его сарае и скучно, и грустно, и, наверняка, некому руку пожать, разве что крысам — и мертвякам, когда они изволят явиться. Так и оказалось. Грустный «чугастр» сидел прямо на охапке старого, подгнившего сена и беззвучно шептал заклинания. На «боярина» он даже не взглянул. Згур подумал и пристроился рядом.
     — Ждешь? — поинтересовался он, дав венету время от-шевелить губами. Тот только вздохнул. — Можно кощуну спеть, — воодушевился Згур. — Или песню-оберег.
     — Котору? — вскинулся венет. — Ты скажи, молодой боярин! А то я здешних мертвяков не знаю. На них особа песня нужна!
     Згур еле сдержал улыбку. Что бы спеть? Да любая подойдет, если слова чуток поправить…
     —Да вот есть одна…
     Згур оглянулся — не услышит ли кто?
     Мертвяки, мертвяки! Не тревожьте вояк. Пусть вояки немного поспят, ай, ай, ай!
     Ярчук пошевелил губами, запоминая. Наконец тряхнул
     головой:
     — На третью ночь спою! Да и ты приходи, боярин! Вдвоем мы мертвяков враз одолеем! Кубыть кутят!
     — Всенепременно…
     Стало немного стыдно. Легко смеяться над доверчивым «дикуном»! Хотя одни боги знают, что у этого лохматого на уме. Может, он и сам сейчас над «молодым боярином» посмеивается, только виду не кажет.
     — А я вот с людью говорил, — внезапно сообщил Ярчук. — Интересна людь, однако! Выходит, они не просто за серебро служат. Они супротив бояр воюют!
     — Злых бояр, — поспешил уточнить Згур, сразу же вспомнив Чудика. Венет серьезно кивнул.
     — Злых бояр. Вот и кумекаю, а не боги ли их на Сурь нашу послали?
     Вот даже как! Ай да «чугастр»!
     — Злы у нас бояре, боярин молодой! Шибко злы! Был один… Род наш под корень извел, меня еле живого оставил. А отец его…
     Венет тяжело вздохнул, отвернулся. Смеяться Згуру сразу же расхотелось. А ведь и вправду! Не добром «чугастр» свою Сурь покинул. Вернется — и прямиком «злым боярам» в лапы!
     — Мы на них Крюка напустим. Скажем, что твой боярин — вент. Знаешь, что он с его задницей сделает?
     Ярчук вновь погрузился в раздумья. Наконец покачал головой:
     — С ним-то я и сам переведался! Да вот беда — людь наша покорствует дюже. Перед кожным боярином на брюхо падает, сапоги целует. Може, если ты им про свой Край расскажешь, как вы бояр извели, да «катакиты» эти поведают…
     — И покажут, как это делается, — Згур не выдержал, улыбнулся. — А что? Неплохо!
     Ярчук почесал седоватую бороду, тоже усмехнулся:
     — А ты совсем другим стал, боярин! Дивно даже!
     — Я? — поразился Згур.
     — Ты, вестимо. Как мы с тобой спознались, в тебе злости полным-полно было. Меня живьем проглотить хотел.
     С большим боярином Ивором говорил — аж зубами скрипел. И не на него была злость, и не на меня даже. Вроде бы ты на себя злился, да на остальных душу срывал. Будто забрали у тебя что-то, без чего и жизни нет…
     Згур не ответил. Наверно, прав «чугастр». Его, как щенка, выкинули с родной земли. Или… Улада! Все эти недели он старался забыть, не думать…
     — Знаешь, Ярчук, песня есть. Сполотская. Там такое
     начало:
     В тереме гуляет подпитой народ, А он свою любимую замуж выдает…
     Братины мы сдвинем — чай не дураки! Парню удалому жениться не с руки…
     Сердце сжалось болью. Что за ерунда? Глупая песня и не про него, Згура, вовсе! Разве Улада — его любимая?
     — Ишь, складно! — вздохнул венет. — «А он свою любимую замуж выдает»! Извини, молодой боярин, в душу к тебе лезть не хотел. О другом я. В Валине-городе, да и опосля ты вроде как сам себя утерял…
     Згур пожал плечами. Может, и так…
     — А сейчас что, нашел?
     — Пожалуй, и нашел. Как людь эту переметную встретил, так и сам переменился весь. И злоба сгинула, веселость откуда-ниоткуда взялась. Ведь попервах ты зарезать меня готов был! А теперь — и помочь рад. Да не потому,
     что полюбился я тебе…
     Вот ведь как завернул, «чугастр»! Згур улыбнулся:
     — А может, я домой собрался? Отвезу тебя в твой Лу-
     чев, асам…
     — Нет! — Ярчук упрямо мотнул головой. — Это ты, боярин, сам себе говоришь. Не домой тебя тянет! Да чего уж
     там! После сам поймешь.
     Венет ссутулился, вновь беззвучно зашевелил губами.
     Стало ясно — разговор окончен. Нелепый разговор, ненужный. Згур даже не обиделся на пустые слова. Не иначе венета совсем тоска загрызла, что он, на соломе сидючи,
     мудрствовать начал!
     …Конный отряд ушел еще затемно. А с рассветом остальные выстроились за селом, у покрытого подтаявшим снегом шляха. На этот раз фрактарии постарались — ряды стояли ровно, словно на Кеевом смотре, сверкали начи-
     ценные до солнечного блеска латы, грязь, казалось, наведи въевшаяся в одежду и сапоги, исчезла без следа. Згур махнул рукой, разрешая поход. Передовая сотня дружно Одарила сапогами в мокрый снег. Кто-то присвистнул, рвист подхватили, и грянула песня — громкая, отчаянная:
     Вперед!
     Нам не дожить до блеваной победы!
     Вперед!
     Нам не восстать под барабанный бой!
     Хвост трубой!
     А гиена и шакал
     Все сожрут, что бог послал,
     И воякам не прийти уже домой!
     Сотня, в бой!
     Коршунье и воронье
     Налетят урвать свое,
     И воякам не прийти уже домой!
     Сотня, в бой!
     Стая хищных птиц
     Вместо божьих голубиц -
     И воякам не прийти уже домой!
     Несмотря на мрачные слова, пели весело, улыбаясь и пересмеиваясь. Трудно сказать, стал ли другим Згур, но и катакиты менялись на глазах. Что-то задержало внимание. Згур присмотрелся — точно! У каждого фрактария над шлемом гордо развевались красные перья.Згур улыбнулся.
     Город взяли с налета, в предрассветных сумерках. Боя не было. Фрактариям Крюка, предусмотрительно напросившимся этой ночью в охрану ворот, даже не пришлось снимать часовых. Местная стража только начала протирать глаза, когда «катакиты», взяв в надежное кольцо дом местного архона, уже занимали гавань. Сонные, ничего не понимающие корабельщики не решились даже пискнуть и покорно дали себя связать.
     Згур уже видел такое — этим летом, когда «коловратыо Ивора легко, играючи, захватили Тирис. Выходит, и он кое-чему научился у отца! Странно, но эта мысль почему-то порадовала…
     Он опасался, что фрактарии, обозленные гибелью вождя, возьмутся за мечи, но этого не случилось. Оказывается, бойцы Катакита имели немалый опыт в подобных делах.
     Крюк не зря пробыл в Выстре эти дни. Его бойцы не только оказались в нужную ночь у ворот, но и составили длинный список тех, кто особо рьяно служил Кей-Сару, а заодно-и всех горожан побогаче. Наутро, когда изумленные жители Быстра обнаружили, что город взят, их вежливо пригласили на главную площадь. Чудик, надевший по этому поводу новый плащ, доходчиво разъяснил, что «катаки-ты» — не враги простым людям, а вот богачам доведется изрядно тряхнуть мошной. Треть собранного предназначалась на нужды городских бедняков. Из дома архона была вынесена гора свитков с долговыми обязательствами и судебными решениями. Под веселое потрескивание костра занялись самим архоном. Толпа, узнавшая, что с долгами отныне покончено, а часть серебра достанется им самим, проявила редкое благодушие, и городской голова был отпущен с миром — правда, в одном исподнем.
     Згур между тем занялся гаванью. Удалось захватить десять лодей — чернобоких, недавно осмоленных. Румские лодьи были на загляденье — куда лучше сполотских, что плавают по Денору. В каждой можно без хлопот разместить сорок человек и еще оставалось место для припаса. Захватили и галеру — огромную, с тремя рядами весел. Лед на Нистре почти сошел, только у берегов еще оставались ноздреватые льдины. Путь был свободен. Згур наметил семь лодей покрепче и поновее, остальные же велел сжечь, чтобы преследователи не пустились вдогон. Пришлось, хоть и жалко было, сжечь и галеру — тяжелый корабль не протянуть через волок.
     Пора было отправляться, но Згур решил остаться в городе на ночь. Серебро было собрано, благодарная толпа отправилась бить слюдяные окошки в домах местных богачей, а довольные «катакиты» прочно осели в городских харчевнях. Згур решил — пусть оклемаются. Тем более ни грабежей, ни прочих безобразий никто не творил, и к «господину комиту» уже подходили горожане — поодиночке и целыми толпами, прося задержаться в Выстре подольше. Згур посоветовал им самим разобраться с властями, бога-теями и прочими супостатами, благо начало положено, после чего подумал и велел собрать всех городских кравцов вкупе с торговцами сукном. Когда те узнали от «господина комита», каков будет заказ, то изрядно переполошились. Однако Згур был тверд. Тряхнув серебром, он напомнил о том, что фрактарии — народ нетерпеливый и обидчивый, после чего получил заверения, что все пожелания «господина комита» будут исполнены точно и в срок.
     Наутро, когда фрактарии выстраивались у пристани, отряд было не узнать. Вместо старой потрепанной одежды на «катакитах» были новые плащи. Каждая сотня имела свой цвет. Бойцы Гусака оделись в серое, Крюка — в память о его прежнем наряде — в синее, а Сажа узрел своих подчиненных в черном. Обновка пришлась по душе. «Катакиты» весело улыбались, перемигивались, щупали добротную ткань.
     Плащей пришлось шить не двести, а побольше. Три десятка молодых парней попросились в отряд, заявив, что при нынешнем Кей-Саре им все равно здесь не жить. Подумав, Згур согласился — и кравцы получили дополнительный заработок.
     Самому Згуру довольные щедрой оплатой мастера преподнесли алый плащ с тяжелым золотым шитьем. Он вначале хотел отказаться, но потом решил, что так будет лучше. Комиту и положено носить алое. Его должны видеть и узнавать — ив походе, и в горячке боя.
     …Згур знал: голодный боец — плохой боец. Раздетый или в рванье обряженный — и того хуже. Но плащи — только полдела. И вот, когда настал час садиться на лодьи, ударил барабан. Згур махнул рукой — и над кормой медленно, словно нехотя, развернулся тяжелый стяг. Он был малиновым, как это принято у румов, и на темном, словно пропитанном кровью, полотне грозно смотрелся вставший на дыбы единорог.
     Фрактарии замерли в изумлении, а затем по рядам пробежало:
     — Хайра! Хайра! Хайра!
     Глаза «катакитов» горели восторгом, в дружном крике слышалось торжество. Да, так и должно быть! Без стяга войско — не войско, даже самое малое.
     — Хайра! Хайра! Комит Згур! Комит Згур! На миг он почувствовал стыд. Его славят — и за что? Эти ребята и сами бы разобрались, без всяких подсказок. Велика доблесть — стычку выиграть да глупую стражу провести! Но стыд быстро исчез, сменившись совсем другим чувством. Единорог на его клинке — просто случай. Но
     ведь он справился! Эти вояки, прослужившие не один год в лучшем войске мира, признали его вождем!
     Внезапно вспомнились нелепые слова венета, но Згур поспешил отогнать сомнения. Невелика его заслуга, но таков уж нрав у тех, кто военные плащи носит. Пусть кричат! Главное, чтобы голова трезвой осталась. Да и недолго фрактариям комита Згура славить. Только до Сури, до города Лучева. А там — другого сыщут. Дядя Барсак правильно говаривал: «Незаменимых у нас нет. Был один — и того заменили!»
     Темная холодная вода плескалась у самого борта. Слышался мерный плеск — весла раз за разом погружались в неровную речную гладь. Згур взглянул на близкий берег. Одно и то же: пятна серого снега, черные крыши вдали…
     — Продолжай, — кивнул он молодому фрактарию, пристроившемуся тут же, на дощатом возвышении у самой кормы. Парня звали Сова, хоть на сову он никак не походил — белокурый, голубоглазый, с маленькими ямочками на румяных щеках. Сова был неглуп, много повидал, а главное, был родом из Сури.
     Они плыли уже третий день — семь лодей, одна за другой. Первое время Згур ждал погони, но сидевшие на корме часовые, менявшиеся, как и положено, каждые два часа, молчали. То ли Кей-Сар забыл о беглецах, то ли отпускал с миром, то ли сработала нехитрая Згурова уловка, и лодей для преследователей попросту не нашлось. Берега были пустынны, разве что село покажется или одинокая изба. Лес кончился, и вокруг лежала степь — холодная, еще не оттаявшая от зимних морозов.
     Сова разгладил самодельную мапу, палец указал на маленькую вежу.
     — Белый Кром. Это столица, я там жил несколько лет. Город большой, тысяч двадцать будет. Очень сильные укрепления — из белого камня, потому и зовут город так. Но их давно не подновляли, некоторые башни совсем ветхие…
     Следовало привыкать. Венеты называли вежу «башней», дом — «избой», дедича — «боярином». Обо всем этом и многом другом можно было, конечно, расспросить Ярчу-ка, но из венета плохой рассказчик. Сова — иное дело. Сразу видно, в настоящем войске служил.
     — Теперь дороги, комит. От Лучева до столицы их две, обе проходимы только летом и зимой, когда снег ляжет. Сейчас, если развезет, конница пройти не сможет…
     Все эти важные подробности Згур решил выяснить просто так, на всякий случай. На Сури задерживаться он не собирался. Но времени было предостаточно, а лишних знаний не бывает. Итак, дороги плохи. Много лесов, села (то есть «деревни») встречаются нечасто…
     — Реки… Их много, комит, но лодьи ходят только по Донаю, это на полдне, и Лаге. Лага вот, течет с полудня на полночь до Скандского моря…
     Згур вновь кивнул, показывая, что понял. Удобные реки — по Донаю до края света доплыть можно, до франков и бретов, а Лага до полуночных морей лодьи донесет. И для торговли хорошо. И для войны. Вот по этим рекам сканды на Сурь и жалуют…
     О скандах за эти дни Згур уже наслушался всякого. Слушал — и поражался. Скандов в Ории знали — как не знать. Торговцы с далекой полуночи, что рыбий зуб и ножи белого железа привозят, да наемники — краса савматской стражи. Только не тем они в иных землях, как оказалось, известны. Всем странам Заката, от бретов до Сури, горше самой смерти казались низкобортные скандские лодьи с деревянным Змеем на носу. И творили молитвы в лесных капищах, в многокаменных храминах, прося разных богов да в единый голос: «Боги! Спасите от ужаса скандского!»
     Стало даже обидно. Згура учили крепко — и как огр-скую конницу в чистом поле останавливать, и как румские галеры у берега встречать, и даже (негромко, вполголоса) как бить надменных сполотов, что слишком быстро Великую Войну забыли. А вот о скандах даже не вспоминали. Разве что за бой ручной хвалили да за лихость. А вот как этой лихости окорот делать, никто будущих десятников и сотников не учил. Ни к чему было.
     Згур понял, что на сегодня достаточно. Поблагодарив белокурого Сову, он отпустил парня и вновь взглянул на близкий берег. Пусто, скучно. И хорошо, что так! Веселье впереди.
     Самое время было заняться тем, до чего за суетой походной руки не доходили. Хотя бы Ярчуком. И в первую очередь Ярчуком.
     Оказавшись на борту чернобокой румской лодьи, венет
     забился в самый дальний закуток и словно в спячку впал. Згур видел — «чугастру» не по себе. Он единственный отказался надеть новый плащ и остался в своем мохнатом полушубке, походя в нем на заблудившегося медведя-шатуна. С «катакитами» речей не вел, разве что с Чудиком, и то изредка. Фрактариям венет тоже не полюбился. Для всех он был «комитов слуга», чье имя быстро переиначили в «ярта-ка». Вначале Згур думал, что румы просто не могут выговорить венетское слово, но вскоре узнал: «яртак» означало «упырь». Згур даже обиделся за своего бородатого спутника. Странен, конечно. Но не упырь же!
     Венета он нашел на его обычном месте — в самой глубине, у небольшой железной печурки. Ярчук сидел нахохлившись и даже шапку не сняв, хотя от дров шел жар, хоть без рубахи ходи. На Згура «дикун» даже не взглянул, только чуть подвинулся, словно приглашая. Згур подумал, присел рядом, помолчал.
     — Скучаешь? — поинтересовался он наконец, сразу же сообразив, что не так начинать надо. Венет еле заметно повел плечами:
     — Этого, боярин, сроду не умел. Мозгую, чуток… В самый раз было посмеяться над лохматым «мозгляком», но Згур, конечно, сдержался.
     — О жизни?
     — О ней. Плохо, когда от стаи отбился…
     Сказано было так, что Згуру на миг показалось, будто рядом с ним сидит волк — или косматый одичалый пес. Ярчук.
     — Но ведь люди не стаями живут!
     — Стаями, боярин, — Ярчук вздохнул, поскреб бороду. — Назови, как хошь, а все одно стая выходит. И в каждой стае — свой лад. Всего-то и надо — обычаи знать да лад блюсти. Вот ты, боярин, горазд надо мной смеяться…
     Згур хотел возразить, но не решился. Ведь и вправду…
     — И фрактарии эти на меня косятся. Али, думаешь, не вижу? И одежа не та, и борода с власами, и молюсь по-иному, каждой коряге поклоны бью, и мертвяков третье-нощных привечаю. Ровно леший какой…
     Странно, в голосе венета не слышалось обиды. Скорее Ярчук был удивлен, словно родитель выходками своих чад малых да неразумных.
     — А ведь отчего так? Оттого, что я по обычаю своей
     стаи жить тщусь. Так мы, венеты, испокон лад блюли. Вот ты, боярин, зашел бы в деревню нашу в своей одеже, да с бородой скобленой, сказал бы «Чолом!». Смеху б было! Да смех-то ладно! А вот огню б не поклонился, пса ногой пнул, так и обида бы вышла…
     Згур задумался. Все верно, в каждой стае свой лад.
     — Ну, извини, Ярчук! Ничего, скоро домой вернешься, а там и стаю разыщешь…
     — Не разыщу! — голос венета прозвучал сурово, плечи сгорбились. — Сгинул род наш! До останней люди сгинул. И остання людь — то я и есть. Потому и блюду все, что некому боле. Пока я ладу давнему верен, то и род не погас. А смеяться хочешь, боярин, так смейся. Мое дело простое — тебя беречь год да еще год. А там…
     Ярчук не договорил, откинулся назад, с трудом сдерживая подступавший кашель. Хворь не ушла, лишь слегка разжала когти.
     — Да и я вроде как не в стае, — примирительно заметил Згур. — Ведь я с детства кметом стать хотел, как отец когда-то. Думал в Вейске служить, Край наш беречь. Больше-то у меня ничего и нет!..
     Об этом думалось часто. И в самом деле, не осталось у Згура ничего — ни Края, ни товарищей, ни главной заботы, которой рад был жизнь посвятить. Потому и домой рвался — в стаю.
     — Ты, боярин, не обессудь! — Ярчук, с трудом справившись с кашлем, вздохнул поглубже, вытер губы рукавом. — Не таков ты. Про Край свой да про службу ты сейчас говоришь. Мне говоришь, да и себе. Убеждаешь словно. А сам уже стаю новую нашел. Ты ровно вьюн — вокруг кожного плетня обернешься. Да только вьюн древо задушит и сам засохнет. Вот тебе и правда, боярин молодой! Не обессудь, от души сказал…
     Самое время было обидеться — и недаром. Горазд судить «людь» этот «чугастр»! Да как он может? Что он знает о нем, о Згуре? Пока этот «дикун» вшивые деревни сторожил да со скандами грабил, он вместе с друзьями защищал родную землю, выходил на Четыре Поля…
     Но обида отступила. Ярчук не прав, но Згур помнил, как бросил «стаю» тот, кем до сих пор гордился Край. Навко Месник, Мститель за родную землю, ставший Пала-тином Валинским. Сын за отца не отвечает, но все же…
     Или отвечает? А может, и хуже того. Он, Згур, уверен, что ищет путь домой. Когда-то и Навко считал, что спасает из плена Алану…
     Ярчук молчал, да и Згуру стало не до речей. А ведь он хотел расспросить венета о Сури, о Лучеве, о многом ином. Выходит, не сложилось. Не беда, еще поговорят!
     Но на следующий день стало не до разговоров. Приближался волок. О нем Згуру уже все рассказали: пологий берег, два холма, а между холмами — путь к Донаю. Легкую лодью, ежели взять дружно, можно перетащить за пару часов. Всем нужным: и веревками, и гладкими досками — озаботились еще в Выстре. Но не в веревках трудность. Волок стерегли — надежно, неусыпно. Кей-Сар понимал, что значит прямой путь к великой реке.
     Поэтому Згур не спешил. Лодьи то и дело приставали к берегу, фрактарии оглядывали редкие рощи и прибрежные кусты, но тщетно. Если их и заметили, то виду не казали. А главное, никто не мог толком вспомнить, как волок стерегут. Одно дело, засада за холмами, совсем другое — цепь поперек реки…
     Ближе к вечеру встретилась рыбацкая лодка. Перепуганные парни были взяты прямо с сетями на борт лодьи, поспешив рассказать, что волок совсем рядом — за мысом. Стерегут же его и на земле, и на воде. На земле — фрактарии в красноперых шлемах («цела тыща!»), на воде же лодья преогромная («ровно город целый!»).
     Згур приказал поворачивать к берегу. «Тыща» его не смутила, он уже знал, сколько в такой «тыще» бывает. А вот лодья…
     Пока фрактарии разводили костры да ужин варили, Згур собрал своих сотников. Рыбак, окончательно очумелый от ужаса, повторил свой рассказ и даже попытался нарисовать прямо на песке виденную им лодью. Сразу же стало ясно — галера. Крупная, из тех, что полторы сотни вмещает.
     Горячий Крюк предложил не медлить и с темнотой дви-~ гаться прямиком к волоку. Половина — берегом, половина — на лодьях. Галера его не пугала. Главное — подойти поближе да крючья на борт закинуть. И — задницы драть.
     Гусак и Сажа тут же согласились, причем одноглазый
     заметил, что на таких галерах, совершен-понятно, плавают толстобрюхие бездельники, которые настоящей службы и не нюхали. Резать этаких олухов даже не весело — скучно. А не захочется резать — и подпалить можно. Паклю на сосновую ветку, да в смолу, да огнивом чиркануть…
     Згур был уже готов дать добро — и на ночной бросок по берегу, и на факелы, но что-то удержало. Даже не что-то — кто-то. Чудик молчал. Не просто молчал — мрачно. Когда же спросили прямо, то головой покачал и посоветовал компарос в чистое одеться. А еще лучше — сразу у лодей днища продырявить: хлопот меньше.
     Стало ясно — немногословный фрактарии что-то знает. Згур подумал и предложил, как стемнеет, и в самом деле за мыс сплавать. Только не всем и не на лодьях, а на рыбацкой лодке. Вдвоем — он и Чудик. А там и видно будет.
     Ночь выдалась безлунной, хмурой. Тяжелые тучи шли низко, почти над самой водой. Сырость пробирала до костей, спасали только весла. Лодка шла быстро, и вскоре мыс остался позади. Чудик, не сказавший за всю дорогу ни слова, кивнул, указывая на берег. Вскоре нос лодки мягко ткнулся в песок.
     — Поднимемся, — фрактарии указал на невысокий холм. — Сейчас сам увидишь, кампаро комит!
     …За эти дни Згур так и не удосужился узнать, почему Чудик обращается к нему именно так. Да и не только к нему. Странный парень! Не нравится слово «господин», говори, как все прочие, «парень» или «эй, ты!». Почему «ком-паро»? Впрочем, никто не удивлялся. Привыкли, похоже.
     Порыв холодного ветра ударил в лицо. Згур поежился, запахнул тяжелый плащ. Река… Волок должен быть совсем рядом…
     Вначале он увидел костры — неровную цепочку, протянувшуюся вдоль берега. Згур начал считать — десять, пятнадцать. Если у каждого трое или четверо… Впрочем, костры часто с умыслом жгут. Мало народу — костров побольше. Много — совсем наоборот. Хитрость давняя..,
     — Вот она!
     Чудик, незаметно оказавшийся рядом, осторожно тронул за плечо, указывая куда-то в сырой сумрак. Згур всмотрелся. Сквозь темноту еле заметно проступало что-то более черное — большое, недвижное.
     — Галера…
     Таких больших лодей Згур еще не видел. Та, что они сожгли в Выстре, казалась рыбацкой лодчонкой по сравнению с молчаливым чудищем, застывшим посреди реки. Такому и реки мало…
     — Это самая крупная галера, — негромко заговорил Чудик. — Их называют «драгос» — «драконы». У Кей-Сара их не больше двух десятков. В ней можно разместить больше двухсот фрактариев. Нос обшит медью, пять рядов весел…
     — Ты что, плавал на такой? — не утерпел Згур. Послышался негромкий смех.
     — Нет, компаро! Не плавал. Командовал. У меня таких было целых три. Когда-то я был наместником области Сира. Это далеко отсюда, за Зеленым морем…
     Чудик замолчал, а Згур не решился расспрашивать дальше. Странный путь привел бывшего наместника в ряды бойцов Катакита…
     — Я так и думал, что здесь они поставят «дракона». Компаро Гусак прав — в открытом бою мы с ними справимся. К тому же я уверен, что на галере сейчас не больше полусотни. Остальные на берегу. Так всегда делается. Но…
     Договорить он не успел. Яркая вспышка разорвала черный сумрак. Язык пламени, длинный, слегка дрожащий, ударил в воду, огонь побежал по волнам, достиг берега. На миг стала видна галера — ясно, словно днем. Высокие черные борта, две мачты со свернутыми парусами, деревянная вежа с ровными зубцами на самой корме…
     Згур замер. Он уже видел такое. Огненные Змеи! Бескрылые осы, способные плавить камень…
     — Пирас Танатой, — Чудик всмотрелся в темноту, покачал головой. — Какая мерзость!
     «Пирас Танатой»… Згур попытался сообразить. «Пирас» — «пламя». «Танатой»… «Танатос», кажется, «смерть». «Пламя Смерти»!
     — Страшно! — фрактарий зябко передернул плечами. — Горит даже вода. Потушить нельзя, песок или земля только сбивают огонь. А всего-навсего земляной жир…
     — Земляной жир?
     Чудик удивленно повернул голову:
     334
     — Разве не слыхал, компаро комит? Черная жидкость, ее много на Восходе, особенно на границе с Великой Пустыней. Вязкая, резко пахнет. Ею иногда заправляют светильники. Но наши умельцы научились изготавливать из нее ЭТО. Как — не знаю. И, признаться, знать не хочу.
     Згур все еще не мог поверить. Жир тоже горит, горит масло. Но чтобы так!
     — А зачем они ее жгут? Ведь река пуста!
     — Дураки! — коротко рассмеялся Чудик. — Дураки и трусы. Им страшно, вот и поднимают дух. За такие вещи головы снимают…
     Да, те, кто был на галере, дали промашку. Згур представил, как лодьи подходят к черному борту, как вспыхивает шипящее жирное пламя…
     — Днем не пройти, — решил он. — А если на рассвете, когда туман? Весла обмотаем тряпьем…
     Чудик пожал плечами и проговорил что-то непонятное. Усмехнувшись, пояснил:
     — Это на одном древнем наречии. «Мы поем славу храбрым безумцам». Но ты прав, компаро комит. Выхода у нас нет. Придется стать храбрыми безумцами. Хотя бы на эту ночь…
     Згур застыл, сжимая рукой твердое просмоленное дерево мачты. Лодья неслышно скользила по воде. Белесый туман скрывал берег, и лишь с немалым трудом можно было различить неясные тени, двигавшиеся слева и справа. Три лодьи плыли к волоку. Згур взял с собой только добровольцев. Остальные вместе с Гусаком уже шли вдоль берега, чтобы напасть на врагов со стороны холмов.
     — Разреши, комита! — Сажа нетерпеливо скалился, вглядываясь в туман. — Моя эту галеру знай! Моя по веревка поднимайся! Моя этот Пирас находи…
     Згур не ответил. Что может один человек против «дра-госа», вооруженного Пламенем?
     — Твоя и ваша к галере подходи и мало-немного стой. Моя к галере плыви. Разреши, комита!
     Згур представил, каково окунуться в ледяную зимнюю воду, и вздрогнул. И десяти локтей не проплывешь — не рука отнимется, так нога.
     — Моя жиром мазаться! — настаивал Сажа. — Моя нож брать…
     Рисковать парнем не хотелось, но Згур понимал, что будет, если их обнаружат. Схватка на борту отвлечет внимание — пусть ненадолго, на самую чуть.
     — Ты сотник, Сажа! Найди нескольких ребят… Черный фрактарий покачал головой:
     — Не надо — найди! Один — тихо плывет, тихо взбирается. Двое — шуметь, трое — сильно шуметь. Разреши, комита!
     Згур отвернулся, взглянул в сторону невидимого во мгле берега. Туман — это удача. Еще бы погуще… А ведь еще совсем недавно он думал, что труднее всего — рисковать самому. Оказалось, это проще, чем посылать на смерть других.
     — Хорошо! Давай! Скажешь, когда остановиться.
     Сажа радостно улыбнулся — белые зубы блеснули во тьме, и пропал. Згур вновь оглянулся. Туман стлался над водой, гася звуки. Хорошо бы подойти вплотную незамеченными и сразу — на борт. Нет, едва ли подпустят так близко. Заметят — у страха большие глаза.
     …Чудик был на левой лодье, Крюк — на правой. Рисковать Чудиком особенно не хотелось, но бывший наместник был тверд, заявив, что пойдет вместе с «компарос». Згур уже знал, что, если оба они уцелеют, именно Чудику следует передать отряд. Вот только причалят к лучевской пристани, и он узнает самую короткую дорогу домой… Но до этого дня следовало еще дожить.
     Впереди показалось что-то темное, густое. Згур всмотрелся. Галера? Нет, показалось! Просто туман…
     Рядом послышалось сопение. Згур усмехнулся — Ярчук! Не усидел возле печки!
     — Нравится?
     Сопение усилилось, наконец послышалось негромкое:
     — Отож! Кубыть кобыле волчьи зубы. Я, боярин, и плавать-то не умелец. Людь, как по мне, на три части делится:
     котора жива, котора мертвяки и котора на лодьях ходит…
     Згур еле удержался от смеха. Эка завернул!
     — Ты вот чего, боярин! Храбр ты, да себя не блюдешь. Я же клятву давал большому боярину. Так что на лодью ту не спеши забираться. Сперва я, а уж опосля — ты.
     Вспомнилось пламя, бегущее по темной воде. Эх, Ярчук, простая душа! Что тут, что там — нагонит. На галере, может, и уцелеешь…
     — Комита! Комита! Стой! Галера вижу!
     Громкий шепот Сажи застал врасплох. Згур быстро поглядел вперед. Вот она! Черная тень, еле заметная за белесой завесой.
     Лодья медленно остановилась. Тихий свист — слева и справа. Там заметили и тоже сбавили ход. Сажа был уже без плаща и рубахи, в одних коротких портках.
     — Жди, комита! Десять раз по сто посчитай и тогда плыви шибко-шибко! Верь Саже! Моя не подвести!
     Згур хотел ответить, но фрактарий махнул рукой и беззвучно прыгнул в черную, подернутую дымкой тумана воду. Згур вздохнул. Десять раз по сто… Итак, один, два, три…
     Время тянулось невыносимо медленно, капля за каплей. Черная тень «дракона» недвижно качалась на волнах. Стояла мертвая стылая тишина, но Згур знал — каждый миг может стать последним. Шипение, яркая вспышка — и дымящийся язык Пламени. Смерти. Даже если промахнутся вначале — лодьи слишком далеко, будет время взять верный прицел. Он уже жалел, что послушался Сажу. В голове звенящим молоточком стучало: «Пять сотен и сорок три, пять сотен и сорок четыре…»
     Внезапно тишину разорвал крик. Негромкий, далекий, он ударил словно колокол. Згур резко повернулся. Галера? Нет, кажется, берег! Заметили! Сквозь туман начало проступать яркое неровное пятно. Згур понял — костер! И не маленький, возле которого хорошо греться, а громадный, сигнальный. И словно в ответ, ярко вспыхнули огни на галере.
     — Весла на воду! Вперед!
     Таиться поздно. Успел Сажа или нет — ждать нельзя. От черных бортов слышались крики, огни стали ярче, на вершине мачты желтым пламенем запылал факел…
     Лодьи уже мчались. Згур застыл у мачты, считая мгновения. «Восемь сотен и два, восемь сотен и три…»
     И тут ударило Пламя. Не с шипением — с грохотом, гулко разнесшимся по сонной реке. Огненный язык лизнул воду далеко в стороне от них, но хватило и этого. Яркая желтая вспышка высветила все — и далекий берег, и покрытые кустами холмы, и три лодьи, бесшумно скользив-
     шие к черному «дракону». Теперь уже сомнений не было. Их видели. Видели — и Смерть готовила удар.
     Пламя не медлило. Вода вспыхнула прямо перед носом правой лодьи. Згур успел заметить, как черный нос попытался вильнуть в сторону, но было поздно. Следующий удар обрушился прямо в центр, на острый силуэт мачты. Лодья загорелась сразу — вся, от носа до кормы. Згур заметил, как черные фигурки падают в черную воду…
     Вокруг уже кричали — громко, отчаянно. Згур и сам еле удержался, чтобы не завопить от бессилия и страха. Хотелось забыть обо всем, прыгнуть в ледяную воду и плыть, плыть, плыть… Лучше пучина, лучше илистое дно, чем всепожирающее Пламя. В висках билось: «Тысяча и двадцать одно, тысяча и двадцать два…» Поздно, поздно!
     Мгновения шли, но Смерть медлила. И вдруг Згур сообразил, что черный высокий борт закрывает белесое предрассветное небо, галера уже совсем рядом, а Пламя словно забыло о них. Радости не было — только растерянность. Неужели!..
     — К бою! Крюки! Веревки! Вперед!
     Голос прозвучал словно со стороны, и Згур не сразу понял, что кричит он сам, причем не по-румски, а на родном наречии. Перевода не потребовалось. Крик усилился, но теперь в нем слышалась ненависть и жажда мести. Нос лодьи с силой ударил о черный борт, и Згур понял — пленных не будет.
     Схватка была недолгой и кончилась как-то сразу, в единый миг. Згур еще только успел подняться по прочной веревке на заваленную трупами палубу, а со всех сторон уже доносилось победное «Ферра!». Ни ему, ни Ярчуку, оказавшемуся на палубе мгновением раньше, не нашлось работы. Лишь позже он сообразил, что врагов на борту оказалось не больше двух десятков, да и те почти все без доспехов и щитов. Воины Кей-Сара слишком понадеялись на Пламя — и на бдительность сонных часовых.
     Сажа встретил «господина комита» на самом носу захваченного «дракона». На фрактарии был небрежно накинут чей-то окровавленный плащ, а рядом лежали трупы. Згур даже не стал считать, но понял — не меньше десятка.
     Сажа ухмылялся во весь белозубый рот, не обращая внимания на залитую кровью шею.
     — Хайра, комита! Сажа дело сделала! Згур схватил фрактария за мокрые плечи, прижал, слегка тряхнул:
     — Молодец! Показывай!
     Вблизи Пламя Смерти напоминало огромный сосуд для вина, каким издавна пользуются румы: приземистый, ши-рокобокий. Из покатого бока торчала широкая трубка, а рядом высилось что-то, напоминающее огромный мех. Впрочем, разглядывать мудреное устройство не было времени. Згур помнил — бой не кончен. Там, на берегу, все в самом разгаре.
     — Пользоваться умеешь?
     Сажа хмыкнул, гулко ударил кулаком по широкой груди:
     — Моя умей, комита! Моя показать!
     Он кликнул двух фрактариев, и те принялись деловито качать мех. Еще двое не без труда развернули тяжелый «горшок». Сажа повозился с какими-то креплениями, щелкнул искрящим кремнем:
     — Иа-а-а-а!
     Пламя с гулом рванулось к темной воде. Згур невольно отшатнулся. Как просто! Черный парень, смешно говорящий по-румски, выпустил на волю пленную Смерть. Выходит, Пламя теперь в их власти?
     Подошел мрачный Чудик, скороговоркой сообщивший, что на галере убиты все, «катакиты» при штурме отделались тремя ранеными, но с лодьи Крюка удалось поднять лишь семерых. Сам сотник уцелел и даже умудрился не обгореть, но был зол, как демон. Пламя Смерти сожрало тридцать пять его парней, не успевших даже прыгнуть в горящую воду.
     Пора было подумать о береге. Згур перешел на правый борт, пытаясь хоть что-нибудь увидеть в сизой предрассветной дымке. Издалека доносились неясные голоса, кажется, кричали «Ферра!», но понять, кто кричит, было совершенно невозможно. Згур прикинул: на галере могло. быть до двух сотен, почти все они — на берегу, а с Гусаком ушло всего девять десятков…
     Еще не совсем понимая, что делает, Згур приказал развернуть галеру носом к волоку. «Катакиты» бросились к веслам, но громадный «дракон» повиновался с трудом, словно не желая отдаваться на волю мятежников. Наконец, после нескольких попыток, черная туша дрогнула и начала медленно поворачиваться. И тут сквозь редеющий туман Згур заметил несколько темных пятен. Они росли, приближались. Згур всмотрелся. Лодьи? Нет, просто лодки, чуть побольше рыбачьих. Свои? Но он не приказывал Гусаку нападать на галеру!
     — Сажа! Подсвети!
     Черный понял, заулыбался, кивнул своим подручным. Те налегли на мехи. Жидкое гудящее пламя рванулось вперед. И сразу стало ясно: перед ними — враги. Лодок было много — больше десятка, каждая переполнена, борта едва не черпали воду. Згур понял — воины Кей-Сара, спасаясь от нежданных гостей, спешат на галеру. Их оставалось слишком много, не менее полутора сотен. Если они ворвутся на палубу, «катакитам» не устоять.
     Сзади послышался знакомый кашель. Згур поморщился. Почему-то ему не хотелось, чтобы Ярчук видел то, что сейчас произойдет. А впрочем, пусть смотрит! Этот венет ему, Згуру, не судья. Думать и рассуждать поздно. Они на войне. И боги простят его!
     — Сажа! Ты их видишь?
     Фрактарий нетерпеливо кивнул, сверкнув белками выпуклых глаз. Все, отступать поздно!
     —Жги!
     Он отвернулся, зная, что сейчас услышит. Знакомый гул, шипение горящего «жира» и крики — отчаянные крики сотен обреченных. Внезапно вспомнилась черная ледяная равнина, коленопреклоненные люди в страшных меховых личинах. Сколько раз Згур пытался забыть, не вспоминать. Тогда ему приказали. Теперь он сам отдает приказ. Ивор прав — этому нетрудно научиться.
     …Ты назвался Смертью, парень! Станешь Смертью ты теперь!
    

   

   

    

     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЕЛИКАЯ СУРЬ
    

    

     Скалы вырастали медленно, неторопливо. Даже издалека можно было понять, сколь они огромны. Серые каменные громады напоминали многоглавых зверей, покрытых густой темно-зеленой шерстью соснового леса. Словно боги в незапамятные времена поставили их сторожить покой Доная — великой реки, неспешно катившей свои серые воды с далекого Заката до самого Змеиного моря.
     — Там, за ними… — Ярчук не выдержал, судорожно вздохнул. — Сурь!..
     Лодьи плыли по Донаю вторую неделю. Згур уже успел привыкнуть к неспешной речной жизни. Вода была спокойной, теплое, совсем уже весеннее солнце с каждым днем грело все сильнее, и хотелось просто плыть и плыть, не думая, куда и зачем.
     Здесь, на Донае, никто не тревожил беглецов. На правом берегу лежали земли мадов, на левом правил каан За-вагар Черная Звезда, о котором Згур услыхал впервые в жизни, река же оставалась как бы ничьей. Встречные лодьи держались мирно, рыбаки размахивали свежевыловленными сазанами и лещами, подзывая покупателей, а в прибрежных селах смуглые коренастые мады охотно продавали хлеб и вино, приглашая на ломаном румском приплывать почаще. Их не боялись. Всезнающий Чудик пояснил, что держава мадов крепка, и многие годы никто, даже Кей-Сар, не решается посягнуть на ее пределы. От левого же берега держались подальше. О каане Завагаре говаривали всякое, называли людоедом и даже оборотнем. Впрочем, оборотень Завагар — еще полбеды. На левом берегу Доная встречалось еще и не такое.
     Згур вспомнил, как однажды они все-таки решились — подошли поближе. И — тут же повернули назад. Сотни голых людей толпились вокруг огромных, в три роста, каменных грибов. Время от времени из неровных бурых «шляпок» начинало бить белое искрящееся пламя, и тогда вся толпа принималась дружно вопить. Дальше — того пуще. За мысом открылось ровное поле, посреди которого прямо в воздухе парили три огромных круглых шара. Ветер донес резкий, терпкий дух свежего лука. Згур махнул рукой и велел грести на стремнину. Последнее, что он успел заметить, были всадники в лохматых шапках, окружавшие парящее в воздухе диво.
     Згур невольно вздохнул. Велик Род-Сокол! Чего только не сотворил! Жалко, что и половины не увидишь.
     Скалы выросли, заслонили небо. Згур заметил, что на вершине той, что была слева, вьется небольшой сизый дымок.
     — Там что, стража?
     Ярчук подумал, почесал бороду:
     — Не слыхивал. Може, из-за скандов… Говорят, они уже возле самого Лучева сживаются.
     Об этом они услыхали от мадов. Те и сами начинали не на шутку тревожиться. Давно уже сканды не «сживались» на Донае.
     Венет озабоченно покачал головой, бросил взгляд на каменные громады и внезапно нахмурился:
     — Оно бы спеть надо, боярин. Домой возвертаюсь, стало быть, Возвратную Песнь сложить самое время…
     …Домой! Сколько раз за эти дни Згур мысленно торопил гребцов. Добраться до Лучева, затем — двуоконь по весенним дорогам к лехитам, а там и Валин. Может, Улада еще в городе…
     — Спеть бы, — нерешительно повторил Ярчук. — Дозволь! Згур быстро оглянулся. Не напугать бы кого!
     — Давай! Только негромко!
     Ярчук вновь погрузил пальцы в бороду, задумался:
     — Чегой-то не идет! Я-то почну, а ты, боярин, подсоби! Круто у тебя выходит!
     Похвала озадачила. Спеть-то можно, да вот беда — услыхать могут. Добро б посмеялись, а то свяжут да водой отливать начнут!
     Между тем венет вздыбил брови, прокашлялсз? и завел густым басом:
     Яко сладко же мене домой возвертати, Бо не можу я теперь в чужбине страдати. Та чужбина, яко тать об острием ноже, И душа родимый край забыта не може! Ге-гей!
     Тут вдохновение, похоже, покинуло венета, и он с надеждой взглянул на Згура. Тот обреченно вздохнул. Ладно, чего уж! «Вершом» больше, «вершом» меньше!..
     Рвался к дому я вельми, и паки, и паки, Яко рвутся до хлебов голодны собаки. Не пускали мя в пути и люди, и зверы, И сколь счастлив я, бо дом увидел теперы! Ге-гей!
     Кажется, он ничего не перепутал. Во всяком случае, Ярчук удовлетворенно кивнул и повел дальше:
     Сколь преславна ты, земля, обильна и ладна! Без тебя жилося мне пресильно досадна. И теперы помолюсь богам преизрядно, Что до дому привели меня дорогой отрадной! Ге-гей!
     Последнее «Ге-гей!» прозвучало с особенным чувством. Згур поспешил отвернуться, пытаясь сдержать хохот. Между тем венет удовлетворенно крякнул:
     — Отож! Вот, почитай, и дома!
     — До Лучева далеко? — поинтересовался Згур, стараясь, чтобы голос-предатель не выдал.
     — К завтрему вечеру будем. А ты, боярин, и впрямь мастак «верши» складать!
     Згур вдохнул побольше воздуха, пождал, выдохнул:
     — Мастак, однако. Ге-гей!
    

    

     

      Глава 13. ЦВЕТАСТЫЕ ПАРУСА
     

     Первую странность заметили почти сразу, как только скалы остались позади. Донай опустел. Ни рыбацких лодок, ни лодей, ни галер. Только чайки беззаботно носились над серой водой, но их резкие крики внушали теперь тревогу. От такого отвыкли. Неужели местные обитатели рыбу не любят? Згур, не выдержав, обратился к Сове. Тот был тоже встревожен, пояснив, что рыба в этих местах — лучше не найдешь, а главное — самое время торговым людям по Донаю лодьи пускать, В прежние годы за час можно было встретить целый караван, и то мало б показалось. Ярчук, которого Згур тоже привлек к совету, мрачно взглянул на безлюдный простор и, ничего не сказав, дернул плечами.
     Наконец, уже ближе к вечеру, одну лодку все-таки встретили — пустую. Весла, сети и даже краюха хлеба в берестяном коробе — все оказалось на месте. Кроме людей. Рыбаки сгинули, только на дне лодки осталась обломанная стрела да чья-то окровавленная шапка.
     Не радовал и берег. Первое же село, небольшое, на дюжину домов, стояло пустое, брошенное. Сорванные двери бревенчатых, крытых дранкой изб висели косо, а посреди выгона вороны расклевывали мертвую собаку. И снова стрелы — на этот раз застрявшие в бревенчатых срубах.
     От второго села осталась только гарь. Горело недавно, дым еще стлался по ветру, разнося вокруг тяжкий дух паленой плоти. Сюда и приставать не стали. Згур приказал выставить дополнительную стражу, а всем, свободным от весел, держать оружие наготове.
     Уже в сумерках вдали показалась лодья. Она шла под большим четырехугольным парусом непривычной пестрой расцветки. Вначале Згур принял ее за обычного «торговца», но опытный фрактарий, несший в этот час стражу, поспешил уточнить: не «торговец». Слишком низко сидят борта, слишком выгнут нос, и не таран ли торчит под деревянным Змеем?
     Стало ясно — сканды! Лодью опознали еще несколько «катакитов», когда-то видавших гостей с полуночи. Згур приказал бить тревогу, но лодья с деревянным Змеем на носу поспешила повернуть назад. Гнаться не стали — приближалась ночь.
     Чудик советовал остаться в лодьях, но Згур все же решил рискнуть и велел причаливать к широкой песчаной косе. Ближайший лес был далеко — на выстрел стрелы, и подобраться к лагерю незамеченным никому бы не удалось. После ужина костры сразу же погасили, и Згур приказал спать по сменам.
     Разбудили его перед рассветом. Встревоженная стража
     сообщила, что к погасшим кострам вышли трое. Даже не вышли — выбежали из лесу, словно за ними с собаками гнались. А может, и гнались — вдали и вправду лай слышен.
     Вокруг нежданных гостей собрались все, кто не стоял в дозоре. Згур махнул рукой, приказывая расходиться. Принесли факел, и Згур невольно вздрогнул. Дети! Девочка лет двенадцати — не старше Ластивки, мальчонка лет десяти и совсем малышка — лет пяти, не больше. На всех были только рубахи, длиннополые, грубой серой ткани. На той, что постарше, рубаха висела лохмотьями, на голых ногах запеклась кровь.
     Увидев Згура, девочка что-то испуганно залопотала, упала на колени, завыла. Та, что помладше, и мальчик стояли молча, в широко открытых глазах светился ужас.
     Згур попытался заговорить, но из этого ничего не вышло. Младшие молчали, а старшая, бросившись вперед, обхватила Згура за колени и вновь что-то быстро заговорила, умоляюще, жалко. Згур хотел кликнуть Ярчука, но раздумал. Лучше — Сову. С ним проще.
     Белокурый венет долго успокаивал девочку, гладил ее по щеке, что-то говорил на непонятном, странном наречии, наконец отозвал комита в сторону. В неровном свете факела обычно румяное лицо парня казалось серым.
     — Она просит, чтобы мы не убивали ее брата и не насиловали сестру…
     — Что?! — Згуру показалось, будто он ослышался.
     — Это совены, комит. У них другое наречие, даже я понимаю с трудом. Их село за этим лесом, большое, домов на тридцать. Ночью на них напали. Кто, она не знает. Говорит, бородатые, в рогатых шлемах. Как я понял, все в селе погибли. Эту девочку изнасиловали, но она сумела убежать. Она говорит, что всем мужчинам отрубили головы и насадили на колья…
     — Ясно…
     Все действительно стало ясно. Так было с его родным Буселом, когда сполоты Рыжего Волка ворвались в поселок. И то же делали они сами, когда Меховые Личины бросили на снег свои каменные секиры.
     — Бородатые в рогатых шлемах — это сканды?
     — Она не знает. Но сканды часто носят рогатые шлемы… Згур кивнул, пытаясь сообразить, что можно сделать.
     Послать сотню или даже весь отряд вдогон? Нет, опасно. Ночь, незнакомые места. Они даже не знают, сколько этих, рогатых…
     Подбежал Ярчук, и Згур велел ему вместе с Совой успокоить и накормить детей. Итак, война. Он слишком рано успокоился,
     Все выяснилось на следующий день, когда лодьи подошли к большому, окруженному тыном поселку. На этот раз их встретили. На берегу собралась большая толпа с кольями и дубинами во главе с толстым перепуганным стариком в полной румской броне. Старик оказался местным деди-чем, а точнее, «боярином», который был готов «людно и оружно» встретить врага. Он долго не мог понять, кто его странные гости, когда же понял — обрадовался, позвал всех обедать и долго упрашивал Згура остаться в поселке хотя бы на несколько дней. Толком рассказать боярин ничего не смог, но за это время Сова, Ярчук и остальные, знавшие венетское наречие, смогли поговорить с местной «людью». Прямо у лодей Згур собрал своих сотников. На песок легла мапа. И каждый рассказал то, что сумел узнать. Згур смотрел на неровные линии и маленькие домики, запоминая. Итак, скандские лодьи появились на Лаге два месяца назад. Великий кнес, что правил в Белом Кроме, слишком долго выжидал, а когда наконец двинул войско, было поздно. В сражении под стенами столицы венеты были разбиты, погиб сам кнес и почти все его кметы. Белый Кром закрыл ворота, но сканды не стали нападать на столицу, а рассыпались по стране, грабя, сжигая беззащитные села и небольшие города. Теперь их лодьи были уже на Донае.
     — Что мы знаем о скандах? — Згур отложил мапу и обвел взглядом фрактариев. — Кто с ними воевал? Сотники переглянулись.
     — Моя не воевала, — сообщил Сажа. — Моя со сканда-ми в Рум-городе служила. Сканда хитрая. Сканда со спины нападай. Сканда хороша рубится…
     — Совершен-понятно, — согласился Гусак. — В том их и сила, комит. Нападают внезапно, бьют врага по частям. И дерутся отлично. Один на один никому из нас против сканда не выстоять. Они, гады, мухоморы жрут перед боем.
     Нажрутся — ни боли, ни страха не чувствуют. Я б с таким сцепиться не хотел.
     Згур ждал, что одноглазому возразят, но все молчали — даже горячий Крюк. Хотелось позвать Ярчука, ходившего в походы с «рогатыми» разбойниками, чтобы тот дал совет, но Згур решил не спешить. Какой уж тут совет? Рубиться по-скандски за неделю не научишься. И за месяц тоже.
     Згур взглянул на Чудика. Тот пожал плечами:
     — В боевых наставлениях написано, что со скандами нельзя вступать в ближний бой. Особенно когда они на лодьях. Войско Кей-Сара нападало на них, только если превосходило числом. Лучше всего, компарос, бросить на них латную конницу с длинными копьями…
     Згур понял — «катакиты» опасаются воинственных гостей с полуночи. Если уж Гусак и Крюк не хотят сходиться с любителями мухоморов лицом к лицу, то, значит, дела и вправду плохи. И неудивительно! Ежели каждый «рогатый» дерется не хуже Ярчука или хотя бы вполовину… Латная конница? Коней в отряде оставалось всего три десятка — невелика сила против целого войска.
     Решено было плыть до Лучева, который был совсем рядом — в двух часах ходу. Уже на берегу, перед посадкой на лодьи, Чудик отозвал Згура в сторону и посоветовал держать наготове Пламя.
     …"Пирас Танатой» вместе с запасом «земляного жира» они захватили с собой. Правда, запас оказался невелик — на пять-шесть выстрелов. Згур хотел придержать страшное оружие до последней крайности, но, подумав, согласился с Чудиком. Огромный «горшок» вместе с мехами был установлен на носу комитовой лодьи, и возле него пристроился довольный Сажа, пообещавший, что ни одна капля «жира» не пропадет зазря.
     Можно было плыть. Згур еще раз оглядел свое маленькое войско и велел спускать лодьи на воду. Странная мысль поразила его. Он спешит домой. Вернее, думает, что рвется домой, в Коростень, сам же готовится к войне. Хуже! Он уже воюет!
     — За мысом тем! — Ярчук кивнул вправо и вздохнул. — Там он, Лучев! Эх, скорей бы, боярин!
     Город был совсем рядом. Лодьи огибали песчаную косу.
     В этом месте Донай разливался особенно широко. Противоположный берег исчез в серой дымке, словно они плыли по морю. Впервые за много дней задул сильный попутный ветер, гоня барашки по серой водной ряби, и Згур приказал поставить паруса. Лодьи не шли — летели, будто радуясь близкой пристани.
     — Жаль, весточку послать нельзя, — заметил Згур, взглянув на взволнованного венета. — Встретили б тебя, ковшик браги поднесли!
     — Отож! — Ярчук насупился. — Коли б не ты, боярин, то я бы прямо с пристани к ним побег!
     — Беги! — Згур улыбнулся, но венет покачал косматой головой:
     — Не можно! Аль забыл, боярин молодой? Беречь я тебя должон! Крепко беречь! А таперя дела вишь как обернулись?
     Как обернулись дела, стало ясно, лишь только мыс остался позади. Город лежал как на ладони, большой, белокаменный, с крепкостенным детинцем на высоком холме. Но разглядывать долгожданный Лучев не было времени. Перед ними была гавань, в гавани — сбившиеся в кучу лодьи и галеры, а напротив ровной цепью стояли знакомые многоцветные паруса. Вернее, не стояли — двигались. Скандские лодьи замыкали полукруг, словно волки, загнавшие в угол беззащитную отару. Двенадцать лодей — низкобортных, украшенных черными Змеями, переполненных воинами в рогатых шлемах. Еще немного — и волки бросятся на добычу.
     Згур приказал ускорить ход. Отступать поздно — быстроходные лодьи с цветными парусами легко нагонят, вцепятся смертельной хваткой. Только вперед! Их не ждут, значит, можно попытаться, рискнуть…
     Издалека донесся дружный крик. Сканды заметили нового врага. Весла ударили по воде. Шесть лодей быстро развернулись и помчались навстречу. Волки знали свое дело — цветные паруса шли широким полукругом, стремясь отсечь головную лодью от остальных. Згур быстро обернулся — не успеть! Лодьи идут одна за другой, разворачивать строй поздно. Да и не умеют его «катакиты» воевать на воде. Их уничтожат поодиночке — и бросятся на беззащитный город.
     Страха не было. Згур ощутил знакомый азарт — и злость. Эти рогатые уже празднуют победу. Рано! Мухоморами войну не выиграешь! Это вам не девочек насиловать!
     Сажа, возившийся у «горшка», нетерпеливо поглядывал на комита, но Згур не спешил. Полукруг сжимался, две крайние лодьи заходили слева и справа. Крик стал сильнее, «рогатые» размахивали топорами, в воздухе свистнула первая стрела…
     — Левую! Как только подойдут!
     Сажа белозубо ухмыльнулся, что-то крикнул подручным, возившимся с мехами. Стрелы со свистом впивались в борт, одна легко толкнула в плечо, скользнув по кольчуге. Ближайшая лодья была уже рядом, «рогатые» свешивались за борт, возбужденно кричали, предчувствуя легкую победу. Бородатые рожи скалились..
     — Йа-а-а-а-а!
     Пламя плеснуло в упор — прямо в гущу орущих врагов. Миг — и шипящий вязкий огонь накрыл лодью черно-желтым покрывалом. Победный крик сменился отчаянным воплем, в ноздри ударил смрад горящей плоти…
     — Правую!
     — Йа-а-а-а-а!
     Сажа быстро повернул короткое железное «рыло». Сканды уже поняли. На лодье отчаянно заработали веслами, но Пламя оказалось проворней. Отчаянные крики, треск просмоленного дерева, сладковатый смрад…
     Згур зло улыбнулся. Тогда, у волока, страшное оружие вызывало омерзение. Теперь же он ощущал радость. Война — не игры в честь Небесного Всадника. Пусть «рогатые» чувствуют, каково это — умирать!
     Остальные уже поворачивали назад. Ушли не все. Точный выстрел Сажи поджег еще одну лодью. Воины в рогатых шлемах прыгали в воду, некоторые в отчаянии пытались вцепиться в борт, подняться на палубу, но «катакиты» были наготове. Двоих — обгоревших, рычащих от бессильной злобы, удалось схватить живьем. Згур немного подумал, кивнул на мачту и велел принести веревки. Сканды выли, бешено вращали глазами, пытались вцепиться зубами в державшие их руки. Когда петли уже захлестнули шеи, Згур, вспомнив девочку из погибшей деревни, велел позвать Сову. Услыхав приказ, белокурый венет невозмутимо кивнул и вынул меч из ножен. Со скандов содрали-широ-кие штаны. В небо ударил дикий нечеловеческий вопль -
     и стих. Оскопленные трупы подтянули к перекладине мачты.
     Лодьи под цветными парусами уходили. Волки поняли — легкой победы не будет. Деревянные Змеи смотрели теперь на закат, весла взмах за взмахом рассекали воду, на которой еще догорали неровные пятна «земляного жира». Путь был свободен, и Згур приказал поворачивать к пристани.
     Он ждал встречи. Если не с цветами и улыбками, то хотя бы с копьями наперевес, но пристань оказалась пуста. Пусты были палубы галер, неподвижно застывших посреди гавани. В мертвой тишине носы лодей ткнулись в серый песок. Згур первым спрыгнул с борта прямо в холодную стылую воду, выбежал на берег, оглянулся. Никого! Неужели все бежали?
     «Катакиты» быстро строились у лодей. Оружие держали наготове, не зная, чего ждать дальше. Одни боги ведают, за кого их приняли добрые горожане! С берега хорошо видно, как горят скандские лодьи…
     Згур хотел было позвать Ярчука, чтоб тот подсказал, как быть дальше, но внезапно понял, что на пристани они не одни. От ближайшего дома к лодьям шел человек — невысокий, широкоплечий, в коротком военном плаще. Згур, велев остальным оставаться на месте, поспешил навстречу.
     — Исполать! — широкоплечий взмахнул рукой, заговорил по-румски. — Десятник Щегол, городская стража, охрана пристани. Кто такие будете?
     Он говорил так уверенно, словно за его плечами стояло целое войско. Згур невольно улыбнулся. Молодец, десятник!
     — Комит Згур. Шесть лодей, двести человек… Щегол внимательно оглядел строй «катакитов», покачал головой:
     — Значится, так! Пристань не покидать. Ты пойдешь со мной к кнесне. Можешь еще двоих взять, но не больше. И чтобы без шуток! Разберемся!
     — Хорошо! — охотно согласился Згур. — Оружие можно взять? '
     Он ничуть бы не удивился, если бы храбрый Щегол запретил и это. Но десятник, впервые усмехнувшись, покачал головой:
     — Меч можешь оставить, комит. А ту дрянь, что огнем плюется, брать не надо. Здорово же вы этим гадам врезали! У нас уже кое-кто в штаны наложил!
     — Кое-кто? — хмыкнул Згур. — Они что, в засаде сидят?
     — В засаде? — Щегол выразительно обвел взглядом пустую пристань и сплюнул сквозь зубы. — В нужнике они сидят! Ладно, комит, пошли к кнесне. Разбираться будем!
     — А кто такая кнесна?
     — Как это кто? — удивился Щегол. — Кнесна Горяйна, правительница наша! Она вас всех живо разъяснит!
     Згур подозвал Сажу и Ярчука, и они отправились в город — «разъясняться».
     С «разъяснением» дело затянулось. До детинца, который здесь именовали «кромом», добрались быстро, но дальше дело не пошло. Ворота крома оказались заперты, а перепуганная стража, знать ничего не желая, не хотела даже разговаривать с нежданными гостями. При этом с особой опаской поглядывали на Сажу, который с невозмутимым видом обозревал окрестности.
     Згура происходящее уже не удивляло. Он все понял, поглядев на пустые улицы, на плотно закрытые ставни узких окон, на брошенное прямо посреди мостовой оружие. Их боялись. Хуже — в городе началось самое страшное — «паника». Это румское слово он запомнил еще с Учельни. Грозный демон Пан насылает ужас, необоримый, всесильный…
     Выручил Ярчук, которому явно надоело топтаться у ворот. Он гаркнул на стражу, потребовав позвать какого-то боярина Вертя. Того на месте не оказалось, зато узнали самого венета. Как выяснилось, «чугастр» в прежние годы был сюда вхож. Один из стражников поспешил к старшому, и наконец ворота приоткрылись. Внутрь пустили одного Згура. Меч отбирать не стали, но запечатали ножны свинцовой печатью на прочном шнурке и вдобавок ко всему потребовали приложить ладонь к серебряной тарелке. Згур не стал спорить — оборотней здесь явно боялись не меньше, чем скандов.
     Створка высоких дверей медленно растворилась. Згур шагнул за порог и невольно остановился. В горнице было темно, темно — и душно. Пахло горящим маслом и чем-то терпким, приторным…
     — Кто тебя пустил в город, чужеземец?
     Невысокая женщина в темном платье стояла у закрытого плотной ставней окна. Из-под черного платка настороженно глядели светлые большие глаза. Трудно было даже сказать, сколько лет хозяйке Лучева. По виду — лет двадцать пять. По голосу — много больше.
     — Хайра, кнесна! Твоя стража была очень любезна и ре-. шила нам не мешать. Но я не стал злоупотреблять твоим гостеприимством и оставил своих людей у пристани.
     — Сколько вас?
     Оставалось представиться и повторить то же, что и храброму Щеглу. Кнесна выслушала, кивнула:
     — Теперь ясно. Мне сказали, что тысячи румов на галерах напали на скандов, а затем ворвались в город…
     Згур чуть не рассмеялся. Опять «тыща»! Плохо же у них со счетом!
     — Среди нас есть румы, кнесна. Но мы — не из войска Кей-Сара. Мы вольные люди…
     — Разбойники?
     Светлые глаза глядели в упор. Згур вдруг понял, что этой маленькой женщине очень тяжело. Только сейчас он сообразил, что означает черный платок. Вдова — и, похоже, муж погиб совсем недавно…
     — Мы просто наемники, кнесна. Ищем службу. Погостим здесь пару дней, прикупим харчей и поплывем дальше…
     Женщина долго молчала, затем вздохнула:
     — Хорошо! Я разрешаю вам остановиться в городе. Но с оружием можешь ходить только ты, комит. Твои люди должны платить за все, что берут в лавках, и подчиняться страже. Можешь идти!
     Згур хотел поклониться, но раздумал и поднял руку в румском приветствии. Он был слегка обижен. Могла бы и спасибо сказать! Все-таки подпалили хвост «рогатым»!
     — Погоди! — кнесна шагнула ближе, бледные губы еле заметно улыбнулись: — Твои фрактарии сегодня спасли
     город, комит! Жаль, мне нечем тебя наградить. Все, что
     было, мы уже потратили на войско. Увы, это не помогло… Ладонь скользнула по черному платку, голос дрогнул:
     — Наше войско не вернулась из-под Белого Крома.
     Никто — ни один человек. Мой муж тоже не вернулся…
     Так что у нас не осталось ни воинов, ни серебра. Впрочем,
     проси, чего хочешь.
     Згур покачал головой и молча поклонился. Ему нечего
     просить — разве что подробную мапу с дорогой до Корос-
     теня.
     У ворот заскучавший Сажа тут же поинтересовался у «комиты», какую они получат награду за удачный бой. Згур отшутился и подозвал Ярчука. Венет взглянул угрюмо, явно желая что-то спросить. Но Згур не спешил.
     — Ты, кажется, хотел вернуться домой? Венет взглянул недоуменно. Згур улыбнулся.
     — Вот ты и дома! Можешь идти. Теперь ты вольна людь!
     — Так ведь… — «чугастр» явно растерялся. — Оно, конечно, звестно дело, боярин! Но я же большому боярину слово давал…
     Згур покачал головой:
     — Все! Иди домой, Ярчук! Или ты хочешь ехать дальше, к алеманам? Кнесне Горяйне не нужны наемники. Дня через два поплывем дальше.
     Про алеманов Згур сказал не зря. Так и будет. Только поведет «катакитов» уже не он. Ничего, Чудик справится! Его, Згура, дорога иная — на восход, к лехитам, а там — прямиком в Коростень. Нет, не в Коростень! Сначала он должен попасть в Валин! Если Улада еще там, не в Савма-те… А если в Савмате, то он поедет прямиком в столицу!
     Ярчук между тем задумался, засопел, пальцы вцепились в густую бороду. Наконец послышалось неуверенное «Хм-м».
     — Вот чего, боярин молодой! И вправду, зайду я к своим, проведаю. А к завтрему жди. Я, боярин, слово давал!
     Венет кивнул, неловко поклонился и тяжело зашагал прочь.
     — Зачем комите такая слуга? — поинтересовался Сажа. — Такая слуга к врагам посылать шибко надо. Такая слуга врагов до смерти пугать.
     Згур только рукой махнул.
     — Ладно! Как думаешь, Сажа, вино в этом городишке есть?
     Ответом была белозубая улыбка. Слова не понадобились.
     …Глаза упорно не хотели открываться. Вокруг слышались голоса, звенел металл и остро пахло подгоревшей кашей. Згур попытался сообразить, завтрак ли варят или все-таки обед, но думать было лень. Хотелось лежать, чувствуя, как припекает горячее, уже совсем весеннее солнце, и ни о чем не думать — ни о дне завтрашнем, ни даже о сегодняшнем, давно наступившем.
     Вино в славном городе Лучеве, конечно же, нашлось. Для этого даже не пришлось искать харчевню. Вернувшись на пристань, Згур с изумлением обнаружил, что вокруг вытащенных на берег лодей шумит немалая толпа. Горожане, наконец-то сообразив, что смерть в рогатых шлемах на этот раз прошла мимо, сбежались, дабы выразить несколько запоздалую благодарность. Выражали они ее бурно, причем не только словами. Вскоре Згур, да и все остальные смогли наглядно оценить все достоинства местной хлебной браги, конечно, уступавшей по вкусу румскому вину, зато по крепости далеко его превосходившей. Брага ли была тому виной, или просто сказалась усталость, но Згур даже не услыхал побудки. И теперь, лежа с закрытыми глазами, он оценил все достоинства своего комитства. Сам бы он такого безобразия ввек не потерпел. Кмет, дремлющий посреди лагеря ясным днем! Ужас! Ужас, три дежурства вне очереди и двадцать отжиманий — для начала.
     — И не буди! Неча! За каждой мелочью комита будить? Потерпят, совершен-понятно!
     Згур узнал голос Гусака и ощутил нечто, напоминающее стыд. Нет, пора вставать! Вспомнилось, как вчера одноглазый хриплым басом пел какую-то песню, остальные подпевали. Как бишь там? «Возле храмины старинной, в чужедальней стороне…»
     — Я не сплю!
     Згур вскочил, открыл глаза и тут же зажмурился. Солнце! Какое оно здесь яркое! Чему удивляться — полдень! У них, в Коростене, еще снег лежит…
     — Хайра, комит! — Гусак тут же вытянулся, прищелкнул каблуками новеньких сапог. — Обед готовится. Происшествий, стало быть, не было!
     — Никаких? — Згур плеснул в лицо водой, накинул плащ. — Что в городе?
     — Да ничего в городе, — в голосе одноглазого слышалось презрение. — Оклемались, совершен-понятно, радуются. К нам стража приходила…
     — Щегол? — Згур невольно улыбнулся, вспомнив храброго парня.
     — Не-а! Того и не было. Говорят, выгнали его. За то, что нас в город пропустил. Главный приходил, жирный такой — свинья свиньей. Требовал, чтобы мы за место заплатили, за груз да за каждое весло…
     Згур только головой покрутил. Ну и город! Единственный храбрый человек нашелся — и того выгнали! Герои!
     — …Оно, понятно, обиделись мы. Бить не стали, просто одежу посрывали да в деготь. Ну и пуха, совершен-понятно — нам местные принесли… Хорошо вышло! Душевно!
     Одноглазый даже языком прицокнул от удовольствия. Згур только рукой махнул. Если старшой стражи позволяет себя в дегте вывалять, то туда ему и дорога. И тут же вспомнил о неугомонном Ярчуке.
     — Бородатый приходил?
     — Яртак? Не-а! Дома он, совершен-понятно. А к тебе, комит, баба пришла. То есть, в смысле, девка…
     — Кто? — поразился Згур.
     — Девка, — повторил Гусак и вздохнул. — Желтая.
     — Сильно желтая?
     Згур спросил, не думая, и тут же ужаснулся. Все, приплыли! Желтые девки приходить начали… Одноглазый задумался, поскреб затылок.
     — Сильно. Как есть желтая. И косая. А с ней мужик один, у него глаз каменный.
     — Каменный? — безнадежно переспросил Згур.
     — Точно. Каменный — и блестит.
     …Желтая девка и мужик с каменным глазом ждали его за лагерем. Згур не без страха поглядел на гостей, но издалека они смотрелись вполне безобидно. «Мужик» оказался парнем лет двадцати пяти, высоким, сутуловатым, с заметной лысиной, по которой гуляли солнечные зайчики. «Девка» же — попросту девчонкой, едва старше Ластивки, в обычном для венетов белом платье с разноцветными бусами. Разве что волосы смотрелись странно — черные, короткие, какие только у огров увидишь.
     Она и была из огров — или из пайсенаков. Наверно, Гусак давно не видел степняков, иначе не удивился бы желтоватой смуглой коже и острому разрезу темных глаз.
     — Чолом! — улыбнулся Згур. — Эгро но гас атамыш? Челюсть у лысого начала отвисать, и тут в его глазу что-то блеснуло. Згур оторопел — поверх глаза у парня был пристроен полированный прозрачный камень. Камень не падал — не иначе рыбным клеем намазан.Девчонка явно изумилась и тоже заговорила по-орг-
     ски — неуверенно, подбирая слова: Чолом! Я… Мы… пришли…
     — Исполать! — тонким высоким голосом перебил лысый. — О благородный вьюнош! Зрим ли мы в облике твоем славного комита Згура, сих воинов предводителя?
     — Зрите, — согласился Згур. В голове мелькнула смутная догадка. — А не зрю ли я в облике твоем славного складателя вершев и тако же звезд изрядного счетчика?
     — Нас дядя Ярчук прислал! — быстро заговорила девчонка. — Я — Вешенка, а это…
     — Гунус я, — лысый с достоинством поклонился. — Друг я славному воителю Ярчуку, оттого и в похвалах он мне преизбыточен. Однако же, о благородный вьюнош, не скрою, что ведаю я штуки многие, и не токмо верши, но и диссертаты сочинять горазд!
     Про «диссертаты» Згур решил не переспрашивать — от греха подальше. Все и так ясно. Девчонка — Ярчукова воспитанница, да не сама, а при женихе.
     — Нас дядя Ярчук прислал, — затараторила Вешенка. — Он занят сейчас, очень занят, но как только освободится, то сразу к тебе вернется. Он говорит, беречь тебя, боярин, надо, потому что ты молодой еще…
     Згур только вздохнул. Соплюхе и четырнадцати не будет. И этот, каменноглазый, тоже хорош! Нашел «вьюно-ша»!
     — Так ты из Огрии, Вешенка? , ,
     — Из Огрии, боярин! — девчонка вздохнула. — Меня в полон взяли да к злому боярину продали. Давно продали, я и речь нашу почти позабыла. А дядя Ярчук меня выручил, дядя Ярчук очень добрый, он тому боярину глаза выдавил, да кишки на копье намотал, да шкуру содрал и на дуб повесил!
     — Это точно — добрый! — охотно согласился Згур. — А ты, Гунус, как с Ярчуком знакомство свел?
     Прозрачный камешек блеснул. Лысый нахмурил брови.
     — Истинно скажу, что тако же спас меня сей храбрый воин от злокозненного супостата, что держал мя на чепи железной, дабы моими штуками свое злое могущество зело преумножить…
     — А как? — Мрачный тон лысого почему-то рассмешил. — Хотел, чтобы ты верши сложил пострашнее?
     — Ведай же, о вьюнош! Ибо я духов вызывать могу из бездны!
     — И я могу, — вновь согласился Згур. — И каждый это может. Вот только явятся ли они на зов — не знаю!
     Згур хотел пригласить гостей к обеду, но те уже собрались уходить. Как выяснилось, неуемный Ярчук, едва успев обнять своих знакомцев, убежал в город, к какому-то Долбиле, который всем местным кузнецам голова. А уж с Долбилой они направились в гончарный посад, после — к кожемякам, затем — к мясникам…
     Стало ясно — венет нашел себе дело. Згур порадовался за «чугастра» и рассудил, что пора и самому собираться, пока венету вновь не взбредет в голову его оберегать. Уйти можно будет завтра поутру. Надо лишь с «катакитами» попрощаться да с Чудиком дела обговорить. Впрочем, бывший наместник и сам разберется. Все было ясно, но Згур внезапно почувствовал странную неуверенность. Словно не домой возвращается, а от службы бежит. Будто он не сотник Вейска, а вожак бродячей ватаги, у которого ни дома, ни родной земли, а только франкский меч с Единорогом да верные друзья, готовые идти на смерть за горсть серебра.
     Чудика в лагере не оказалось. Згуру доложили, что «компаро» в городе, не иначе по румскому вину соскучился. И действительно, прошлым вечером Чудик даже не приложился к браге, а был серьезен и вел бесконечные беседы с гостями, расспрашивая о Лучеве, о кнесне Горяйне и почему-то о прошлом урожае. Фрактарии рассудили, что наутро «компаро» одумался и побежал наверстывать упущенное. Згур удивился — Чудик был не из тех, кто покидает лагерь не спросясь, но потом решил, что не одному ему надо иногда потешить душу; А вдруг Чудику брага поперек
     горла стала?
     Между тем пристань вновь опустела, хотя еще утром была полна любопытствующего народу. Згур, вспомнив о старшом стражи, что с дегтем знакомство свел, приказал поставить дополнительных дозорных и глаз не смыкать. Лучев ему не нравился. Слишком быстро здесь пугались и слишком быстро забывали страх.
     Фрактарии, побывавшие в городе, спешили поделиться увиденным. Крюк с презрительной миной сообщил, что стены Лучева годны лишь для скотьего загона, а ворота можно вышибить сапогом. О городской страже он и говорить не стал, заметив, что венты — и есть венты. К тому же эти венты души не чают в своей кнесне, причем считают ее великим воителем и верят, что она одной левой разнесет рогатых скандов. Последнее насмешило парня более всего, и он был готов долго рассуждать о том, на что годятся бабы на войне.
     Згур вспомнил темную комнату, бледное лицо под черным платком. «У нас не осталось ни воинов, ни серебра…» Что будет, если сканды ворвутся в город? Может, кнесна действительно возьмет меч, чтобы погибнуть у ворот кро-ма? Згуру стало не по себе. Даже в дни Великой Войны, когда закованные в железо сполоты шли на Коростень, во-лотичи не сдавались так легко. Нет серебра, погибли воины — но есть еще люди, здоровые, с руками и ногами. Главное, чтобы сердца не были заячьи…
     Чудик появился в лагере уже ближе к вечеру. Не отвечая на вопросы, он быстро прошел к лодье, над которой развевался Стяг. Згур поспешил навстречу. Он уже понял — бывший наместник задержался не из-за лишнего глотка румского.
     — Хайра! Компаро комит, нам надо идти! Срочно! Згур не стал переспрашивать, застегнул фибулу, поправил меч.
     — Пошли! Вдвоем пойдем? Чудик на миг задумался, кивнул:
     — Да. Там не протолкнуться…
     Город был вновь пуст. Но это была не вчерашняя мертвая пустота. На улицах стояла стража, а из открытых окон выглядывали любопытные лица. Женские — мужчины куда-то исчезли. Згур подумал, что они идут в Кром, но Чудик кивнул на улицу, ведущую с горы:
     — Туда! Там главная площадь.
     И, отвечая на немой вопрос Згура, добавил:
     — Они собрали эклезию. Хотят видеть тебя, компаро комит.
     Згур хотел переспросить, но вспомнил, что значит это румское слово. «Эклезия» — «сонмище». У сполотов это называется вечем, у сиверов — толковищем, а у волоти-чей — попросту сходом.
     Большая, сплошь заполненная народом площадь не шумела — ревела, словно Змеиное море в осенний шторм. В первый миг Згур даже растерялся. Почему-то показалось, что толковище уже идет стенка на стенку, кулаки врезаются в скулы, крушат ребра, пальцы выхватывают припасенный засапожник…
     Но вскоре стало ясно — до драки не дошло. Зато орали от души — истово, заходясь. Трудно было даже разобраться, о чем спор. Посреди толпы возвышался дощатый, крытый белым сукном помост, на котором стояли двое — огромный бородатый мужик, сам себя в плечах шире, и худой, словно жердь, старикашка в богатой алеманской ферязи.
     Згур, ведомый Чудиком, пробрался поближе к помосту. Оглядевшись, он заметил неподалеку еще одно возвышение — побольше. Там сбилась в кучу дюжина бородачей в богатых шубах с высокими посохами в руках. Згур невольно усмехнулся — не бояре ли? Видать, они и есть.
     Наконец вопли поутихли. Бородатый взмахнул ручищей, в воздухе мелькнул громадный кулак.
     — Бросили! Бросили город наш бояре! Кубыть портки старые! На поталу бросили, сукины дети! Под скандски мечи!
     Дружный рев был ответом. Згур начал понимать. Добрые горожане наконец-то взялись за ум.
     — Аль стража у нас не кормлена? — вел далее здоровяк. — Ишь, ряхи наели, кубыть хомяки!
     — Верно! Верно речешь, Долбило!
     Ах вот он, Ярчуков знакомец! Несмотря на нелепое имя, кузнец Згуру сразу понравился.
     — Погинул кнес наш! Погинули вой! Но город не поги-нул! Да тока без защиты он, кубыть девка без рубахи…
     — Боярин Верть обещал… — встрял было старик в фе-рязи, но Долбило вновь махнул кулаком:
     — Нишкни! Нет веры боярам. За зброю браться надобно!
     — За зброю! За зброю! — прокатилось по площади. — Не отдадим Лучев!
     Згур улыбнулся — молодцы!
     — Ах ты, мурло неумытое, голова пустая! — срывая голос, завопила ферязь. — Мечом рубить — не молотом махать. Не твое это дело! Вой перебиты, казна пуста, а вы, кузнецы да горшечники, кожемяки да бронники, в собачий корм пойдете опосля первого же боя!
     — Верно! Верно! — завопил кто-то. Площадь откликнулась недовольным гулом.
     — Аль забыли, что у соседей сталось, в Зелен-Озере? Вышли таки горлохваты против скандов, и где теперь Зелен-Озеро? Горлохваты под землей лежат, а женки их — под скандами пыхтят. А потому к мадам идти должно да в ноги падать, чтоб город наш под крепку руку взяли! А не к мадам — так к алеманам!..
     Его прервал дружный крик:
     — Не любо! Не любо! Не предадим кнесну нашу! Нам иных не надобно!
     — К мадам не пойдем! — рыкнул Долбило. — И к алеманам идти неча. Не помогут! Их самих сканды, кубыть поросят, потрошат. А что воев нет — не беда. Вот войско прибыло — его и наймем! Чай, найдем серебришко!
     Згур наконец понял. Вот почему Ярчук по знакомцам побежал! Но ведь их всего две сотни…
     — Видали, людь добра, как они скандов-то в окорот взяли? У них огонь горючий румский есть. А что мало их — не беда. Мы сами в их войско пойдем — научат!
     — Любо! Любо! — откликнулась площадь. — К кнесне идтить надобно! К кнесне!
     — Очумели, што ль? — воззвала всеми забытая ферязь. — Людь сурьская! Богов побойтесь! Иноземцы они, иноверцы! С иноземцами и хлеб делить неможно, и щи хлебать! А вожак их — скоблено рыло, он город наш в пояс завяжет да женок ваших на потеху возьмет!
     Згур провел рукой по подбородку. Побриться он не успел, а посему чувствовал себя неловко. Интересно, сколько «женок» в славном Лучеве? Этак на всю жизнь застрянешь с подобной «потехой»!
     — Мы своих женок сами охроним! — Долбило оттолкнул плечом старика, шагнул вперед. — Иноземцы, говоришь? Иноверцы? А мады твои кто? Алеманы? Не скоблены рыла? А вожак ихний из Ории будет, из Коросте ня-города. Там они своих бояр вконец извели…
     Площадь вновь зашлась криком, а Згуру стало не по себе. Косматый дернул его брагу пробовать! Уходить надо было вчера, сразу, сегодня бы уже за сто верст коня поил!
     — Я решил позвать тебя, компаро комит, — шепнул Чудик. — Думаю, мы сможем уговорить ребят…
     — А фрактарии эти, что из румской земли выбегли, — вновь повысил голос кузнец. — Они тож с Катакитом своим тамошних бояр по головке не гладили. Ну, чего, любо?
     — Любо! Любо! — эхом прокатилось по площади. — К кнесне пойдем! К кнесне!
     — А пущай ен скажет! Комит который ихний! — в последней надежде завопила ферязь. — Може ему нашего серебра и мало будет? На што ему вы, сермяжники?
     …Згур не помнил, как очутился на возвышении. Толпа стихла. На него смотрели тысячи глаз. Горло пересохло, и внезапно пришла последняя ясность — он никуда не уедет. Поздно. Он уже здесь…
     — Почему я должна верить тебе, комит?
     На кнесне вместо черного платья был короткий военный плащ, голову украшала маленькая, шитая серебром шапочка с красным верхом. Может, из-за этого, а может, из-за солнечного света, падавшего из отворенного окна, лицо женщины внезапно помолодело. Згур понял — кнесне нет и двадцати. Другим стал и голос — решительный, резкий.
     — Ты обещал людям, что сумеешь защитить город. Кто ты, чтобы говорить такое? Вожак битых наемников?
     Беседа велась, как и в прошлый раз, по-румски, и чужая речь в ее устах звучала с особым презрением.
     — Люди напуганы, растеряны. Они готовы поверить во что угодно. Испуганный человек страшен. А ты смел еще натравливать толпу на моих слуг!
     — На твоих бояр? — сообразил Згур. — Да их и без меня в Лучеве любят. И всех вместе, и порознь. Особенно за храбрость.
     — А ты сам кто? Из холопов?
     Светлые глаза женщины взглянули в упор. Гнев не мог скрыть растерянности. Згур не обиделся. Здесь не Корос-тень и даже не Валин. Холопы да мужики — не воины, просто стадо.
     — Ты угадала, кнесна. Мой отец — бывший холоп. Я и сам коней с детства пас. Ну так как, берешь нас на службу?
     Кнесна Горяйна молчала. Згур чуть было не пожалел о своих словах, но тут же вспомнил о «скобленом рыле». Иноверец? Холоп? Ничего, полюби нас черненькими, беленькими всякий полюбит!
     — И сколько ты хочешь?
     Кнесна отвернулась, и Згур с трудом сдержал усмешку. Сейчас бы поторговаться — то-то б весело было. Но люди на площади ждут помощи.
     — Мало не возьмем, кнесна. Но не это главное. У меня есть условия. Пока их три…
     Он успел обдумать это по пути в кром. Начинать нужно немедленно. И эта женщина должна помочь. Ведь это ее город!
     — Первое. Я буду набирать войско. Это будет мое войско. Пока я на службе, никто не смеет вмешиваться в военные дела. Ни ты, ни твои бояре…
     — Не много ли хочешь? — не оборачиваясь, проговорила кнесна.
     — В самый раз. Лучше один плохой полководец, чем пять хороших. Второе: город будет тоже под моим управлением. Я поставлю свою стражу…
     Он ждал возражений, но кнесна-молчала.
     — И третье. Сейчас твои горожане собирают серебро — кто сколько^ может. Заведовать скарбницей станут их выборные, но все расходы будут только с моего дозволения.
     —Ясно…
     Кнесна медленно обернулась, по бледному лицу скользнула усмешка.
     — Ты отбираешь у меня войско, город и серебро. А что останется мне, комит?
     Згур не стал отвечать. Если умная — поймет.
     — Хорошо. Я согласна. Ты прав, на твоем месте я потребовала бы того же. Но ведь ты неЗнаешь Лучев!
     — Людь поможет, — охотно откликнулся Згур. — Во главе стражи я поставлю одного парня — его зовут Щегол. Ну а с остальным…
     Он вспомнил храброго десятника. Этот не подкачает!
     — Разберемся!
     Кнесна подошла к окну, медленно провела рукой по лицу, словно снимая усталость.
     — У меня нет выхода, сын холопа. Бояре хотят сдать Лучев мадам, но это не спасет город. Лучше я поверю тебе. Хотя верить такому, как ты, трудно…
     Она не скрывала презрения. Но Згуру было все равно. Будь здесь Улада, он бы, может, и возмутился. Но эта чужая женщина его не интересовала. Тут, в Лучеве, он действительно просто наемник.
     — Обычно в таких случаях подписывают договор, комит. Чтобы потом не ссориться при оплате… Згур кивнул. Дело есть дело.
     — Поговорю с моими людьми. Итак, я на службе? Кнесна пожала плечами:
     — Ты на службе, комит. Сейчас я соберу думу и объявлю, что согласна. Как зовут твоего отца? Я не могу брать на службу бродягу без отчества.
     — Ивор…
     Имя вырвалось само собой. Згур даже растерялся, но пришел в себя и упрямо повторил:
     — Ивор. Его зовут Ивор. Стыдиться нечего. Он — сын Ивора.
     — Двойную плату против обычной! И тока в серебре! И харчи — от пуза!
     — Ну, совершен-понятно! И добычи — третью долю!
     — П-почему т-третью? П-половину!
     — Твоя сотники забывала! Сотника втройне получала! А комита — вшестеро, однако!
     Условия обсуждали шумно, с превеликим азартом. У костра собрались не только сотники, но и многие из простых фрактариев. Згур слушал, но не вмешивался. Этим храбрым людям виднее, сколько стоит их кровь.
     — И половину вперед. Знаю я вентов! Потом и прошлогоднего снега не дождешься!
     Они были довольны. — На Згура поглядывали с неприкрытым восторгом. Комит нашел им службу. Теперь «ката-киты» — не бездомные бродяги. Они снова — войско.
     Чудик был тут же, у костра, но молчал, словно будущая служба его не интересовала. Згуру даже показалось, что бывший наместник вовсе не рад. Подумав, он встал и отозвал Чудика в сторону, к самому берегу, где было тихо и спокойно, только негромко шуршала легкая речная волна.
     — Они не понимают. И ты тоже пока не понимаешь, компаро комит…
     Згур не удивился. Чудик действительно разбирается лучше его. И лучше всех прочих.
     — Тогда объясни!
     Бывший наместник задумался, а затем заговорил медленно, словно рассуждал вслух:
     — Им кажется, что это — обычная война. Тебе тоже. Но этот не так, компаро! Ты думаешь, что Сурь воюет со скан-дами?
     Згур ждал всякого, но не этого. Чудик что, шутит?
     — Не удивляйся, компаро комит. Один мудрец как-то сказал, что видимость не есть сущность. Я поговорил кое с кем в городе. Здесь есть очень неглупые люди… Дело не в скандах. На Сури идет борьба за власть, и сканды — только топор в чьих-то руках…
     Чудик поглядел на темную реку, над которой стелился белесый вечерний туман. По изуродованному шрамом лицу скользнула невеселая усмешка.
     — Это не ново. Боярам и местным кнесам надоела власть великого кнеса. Как видишь, от него уже избавились. Сканды грабят села и города, но не трогают боярских владений. Не слыхал? А дальше скорее всего будет так: на полночи местные кнесы создадут свою державу. А сюда придут мады — бояре уже с ними договорились. А сканды — обычные наемники…
     Згур не поверил. Разве так может быть? Но ведь там, на площади, разговор действительно шел о мадах!
     — Но ведь это измена, Чудик!
     Бывший наместник вновь усмехнулся — на этот раз зло, презрительно.
     — Измена? У бояр свое понятие о верности. Бывший великий кнес имел твердую руку. А чужеземцам легче будет править, опираясь на знать. Поговаривают, что на полночи великим кнесом выберут сканда. Есть такой — Халы Олавсон. Его — илиего родича Мислабури. Чужак не будет ссориться с теми, кто его пригласил. А мадский регус давно уже смотрит на Лучев…
     — И тут появляемся мы, — понял Згур.
     — Да, и тут появляемся мы, компаро. Кости брошены на доску, игра в разгаре, и наша кость — лишняя…
     — Что же делать?
     Чудик вновь замолчал, затем пожал плечами:
     — Ребятам нужна служба. Мы наемники, наше дело — воевать…
     — Ты не похож на наемника! — не выдержал Згур.
     — Неужели? — Чудик покачал головой. — Нет, компаро комит, теперь я такой же наемник, как они. И как ты сам. Но ты — комит, ты должен думать об остальных. И для начала постарайся понять — мы будем воевать не только со скандами. И, может, не столько с ними…
     Згур поглядел на темную реку. Странно, ему казалось, что быть наемником просто. Может, он и согласился уйти с «катакитами», чтобы не думать ни о чем лишнем, не играть в «Смерть Царя» живыми фигурками. Интересно, что бы сделал на его месте отец?
     — Чудик, а почему ты всех называешь «компаро»? В твоей земле так принято?
     — В моей земле? — послышался негромкий смех. — Пожалуй, и так. Я десять лет рубил мрамор в каменоломнях. Красивый камень, компаро! Очень красивый… Там, под землей, все называют друг друга «компаро» — «товарищ». Когда на ногах и руках цепи, когда тебя бьют бичом, то забываешь о пышных титулах…
     Тут же вспомнился бедолага «чугастр». «Клятые огнища!»
     — Тот парень… Вы его зовете Яртак…
     — Знаю, — кивнул Чудик. — Я сразу понял. Мы друг друга узнаем с одного взгляда. Я слыхал, ему повезло еще меньше. У нас все-таки не отправляют в огнища детей… Ты не спросишь, почему я там оказался?
     — Здесь, кажется, не спрашивают… компаро. Чудик кивнул: Да, не принято. Но ребята знают, кем я был до того, как стал фрактарием. Они почему-то думают, что я попал под землю за то, что хотел освободить рабов… Он вновь рассмеялся — горько, зло. Наверно, потому, что я первым призвал признать Катакита и помочь ему. Нет, компаро, я не освобождал рабов, не снижал подати и не прощал долги. Я был наместником, ты знаешь. Но я не говорил, каким я был наместником…
     Чудик помолчал, вздохнул.
     — Там, под землей, когда каменная пыль лезет в горло, когда глаза слепнут от темноты, когда сходишь с ума от вони… Там хорошо думается, компаро! Есть такая притча про судью неправедного. Я был таким… Самое страшное, под землей я встречал тех, кого сам отправил в каменоломни. Они меня не узнавали — к счастью. Вначале я просто ненавидел — всех. И тех, кого обидел, и тех, кто обидел меня. Мечтал только о мести. А потом начал понимать…
     — Но ведь ты пошел воевать против Кей-Сара! — удивился Згур. — Значит, все-таки решил мстить!
     — Тот Кей-Сар, что отправил меня под землю, давно умер. Ему отомстили без меня — похоронили заживо, в каменном гробу…
     Вспомнился жутковатый рассказ Сажи. Выходит, так и было?
     — Когда я услыхал о том, как он кричал, бился, пытался вырваться, мне стало страшно. Ведь я уже знал, что такое, когда вокруг камень — и темнота. Новый Кей-Сар не сделал мне ничего плохого, но я все же пошел с Катакитом. Хотелось, чтобы в стране больше не было таких наместников, как я. И чтобы никого не запирали в подземных норах…
     Чудик покачал головой, задумался.
     — Извини, компаро, что я говорю о своем. Просто давно не с кем было поделиться… Но это сейчас не важно. Твой бородач — Яртак — знает в городе тех, кому можно доверять?
     — И я знаю, — улыбнулся Згур. — Десятник Щегол, например.
     — Тот храбрый парень? Помню. И еще…
     — К-комит! М-можно тебя?
     Згур удивленно оглянулся. Фрактарий Пила, тот, что когда-то первым спросил о мече, неуверенно переминался с ноги на ногу.
     — Извини, к-комит, но дело срочное, а я м-могу забыть. У м-меня п-память плохая, по голове уд-дарили год назад, все заб-бываю…
     …Пилунескладного рябого заику, товарищи не просто уважали — любили. Он действительно все забывал — то надеть перевязь с мечом, то подтянуть ремень на щите, но странным образом умудрялся успевать вовремя. В бою Пила всегда оказывался в первом ряду, но еще ни разу не был ранен. Згур давно уже хотел сделать его полусотником, но парень решительно отказывался, предпочитая оставаться простым фрактарием. Вскоре стало ясно, что Пилу многие считают чаклуном, которого не берут ни меч, ни стрела, хотя он сам, будучи спрошен, мотал рыжей головой, уверяя, что ни о чем подобном знать не знает и ведать не ведает.
     — Еще раз п-прошу п-прощения, к-комит. Сегодня был в городе и случайно, с-совершенно случайно, п-по-знакомился с одним человеком. Он — иерей к-какого-то м-местного д-демона. Мне п-почему-то кажется, что с тобой хотят п-поговорить…
     Близорукие глаза наивно моргали, но Згур уже понял — случайность тут ни при чем.
     — Когда и где?
     — Откуда м-мне знать, к-комит? — крайне удивился Пила. — М-может быть, тебе стоит подойти на Курью г-гору? Это за г-городом, полчаса ходу на п-полночь. Т-туда иногда п-приходят интересные люди. Ручаться, к-конечно, не могу, я вообще в местных д-делах не разбираюсь…
     — Я тоже, — охотно согласился Згур. — А как тебе кажется, кто меня хочет видеть?
     На этот раз Пила даже руками развел.
     — Ну откуда мне знать, к-комит? Какие-то д-демоны, идолы, ист-туканы… Но если ты в-веришь в Вознесенного, то тебе лучше на в-время об этом забыть. То есть я не уверен, но мне почему-то к-кажется…
     Пила взмахнул рукой, щелкнул каблуками и был таков. Згур переглянулся с Чудиком. Тот только усмехнулся:
     — Игроков стало больше, компаро. Признаться, об этом я даже не подумал. Подойти стоит. Как я слыхал, в Вознесенного на Сури верят многие, особенно на полночи. А вот здесь его не жалуют. Говорят, покойный великий кнес хо-. тел признать Вознесенного главным богом. Но не успел — как раз сканды пожаловали…
     Стало ясно — от приглашения отказываться опасно. Значит, ко всему еще Курья гора. Згур покачал головой — ну и название!
     — Перва сотня — струнко! Друга — струнко! Третя… Четверта…
     Слова были похожи. Можно было закрыть глаза и представить, что он снова в Учельне, на большом смотре, когда учебные сотни выстраиваются на Моцной площади перед золотым ликом Матери Болот. Сейчас загремят трубы, на помост поднимется седая женщина в простом белом платье, и в небо ударит знакомый клич «Велга! Велга!»…
     Згур улыбнулся. Слова похожи, но стоит лишь раскрыть глаза… Толпа на площади, даже разбитая на сотни, ничуть не походила на войско. Не строй — куча. Мальчишки с худыми шеями, пожилые пузатые дядьки, старики с седыми бородами. Каждый захватил оружие, но прадедовские секиры и короткие мечи-скрамасаксы смотрелись жалко. А уж кольчуги! Згур представил, как он натягивает подобное железное страшилище на плечи, и вздрогнул. И с этим они хотят воевать?
     — Так что, господин комит, людь построена! — Долбило лихо взмахнул рукой, оступился, чуть не упал. — До бою готовы!..
     — Вольно…
     Это все, что мог выставить город. Шесть сотен — от стариков до мальчишек. Где-то там — Ярчук, его друзья и даже Гунус с его каменным глазом. Згур уже знал, что только неполная сотня умеет владеть оружием. Еще полсотни — мордатая городская стража и три десятка настоящих кметов — все, что уцелело от погибшего войска. Негусто…
     — Что скажешь, Гусак? — Згур обернулся к сотнику, стоявшему тут же, по левую руку. Одноглазый скривился и только вздохнул.
     — С этими уродами воевать? — Крюк, стоявший справа, сплюнул, растер плевок сапогом. — Да нам в первом же бою задницу надерут! Одно слово — венты!
     — Моя таких не надо! — подхватил Сажа. — Моя с наша воевать, моя таких бояться шибко!
     Згур вздохнул. Все верно, но двухсот «катакитов» не хватит даже для того, чтобы оборонять городские стены. Да и нельзя ждать приступа! Даже первогодок знает — любую оборону можно сломить.' Была бы конница, хотя бы сотня…
     — Отберете по три десятка — из тех, кто уже служил. Городских стражников — в первую очередь. Они хотя бы знают, как меч держать…
     Сотники поворчали, но спорить не стали. Згур задумался. Итак, у него будут три полные сотни. Три сотни и конный отряд — двадцать восемь всадников. Полсотни тех, кто постарше, — в новую городскую стражу под начальство Щегла. Тот с ними сам возиться будет.
     …Невольно вспомнилось, как Щегол, услыхав от кнес-ны о том, что он отныне — старшой стражи, совсем не удивился и первым же делом потребовал всех стражников разогнать да набрать новых — по своему выбору. Кнесна спорить не стала, а Щегол поклонился и, мрачно усмехнувшись, пообещал свое обычное: «Разберемся!»
     Еще три сотни придется учить. Этих в бой пока не пошлешь…
     В стороне толпилось полтора десятка бородачей в шубах и богатых плащах. Их не звали, но лучевские бояре пришли сами, без приглашения. Похоже, они ждали, что к ним подойдут с поклоном. Виданное ли дело — войско без бояр? Кое-кого из них Згур уже знал. Вчера кнесна лишила их должностей — всех, кто бросил город, когда скандские лодьи ворвались в гавань. Згур вспомнил, как эти бородачи смотрели на него — безродного выскочку, посмевшего обойти (здесь это почему-то называли «пересесть») первых людей Лучева. Згура это лишь посмешило. Что они скажут, когда к ним придут за серебром! Придется толстобрюхим мошной тряхнуть. Не все же кожемякам да гончарам последние медяки сосчитывать! А не захотят — всего добра лишатся. Время военное, тут не до споров…
     Сотники отправились отбирать людей. Площадь зашумела, каждый хотел, чтобы выбрали именно его. Оставалось назначить трех новых сотников и подобрать к ним знающих людей, чтобы уже с вечера начать обучение.
     Сколько нужно, чтобы из гончара сделать кмета? Месяц? Два? Наверно, и полугода не хватит…
     Згур решил не спешить. Пусть пока кузнец Долбило старшим считается да других старших подберет. А уж для боя надо будет найти настоящих сотников. И хорошо бы из местных. Должен же кто-то здесь уметь воевать!
     Фрактарии, покрикивая, уже разводили своих новых подчиненных по сотням, Долбило неумело перестраивал остальных, чтобы вести за город на ровное поле — разбивать на десятки да учить, с какой ноги двигаться. Згур оглянулся, собираясь уходить. Вроде бы все сделано…
     — Господин комит!
     Густой бас под самым ухом заставил вздрогнуть. Совсем рядом, оглаживая пышные бороды и хмуря брови, толпились позыбытые всеми бояре. Он и не заметил, как они сумели подобраться. По спине пробежал холодок. Этак в следующий раз жди ножа между лопаток…
     — Так что, господин комит, мы здеся! • — Вижу, — согласился Згур. — И что?
     На миг бородатые явно растерялись. Затем кто-то, с выпирающим из-под шубы брюхом, недовольно проскрипел:
     — То есть как? Здеся мы! Войско готово, так что могешь старших назначать. Большим полком я воротить буду…
     — Пошто ты? — недовольно откликнулся бас. — Большим полком мне воротить, мне и за столом выше тебя сидеть…
     — Нишкни! — скрипение обернулось сипом.. — Коли стыда нет, в разрядны записи бородищу сунь. Мне большим полком воротить, тебе — полком руки левой, а Мерите-правой…
     — Мерите — правым полком? — взвился бас, но Згур поспешил поднять руку:
     — Отставить!
     Бородачи, поворчав, умолкли. Згур был не прочь порасспросить, что это за порядок такой, когда место за столом военный чин определяет, но времени не было. Пусть сами разбираются.
     — В войско взять могу каждого — простым фрактари-ем. Выслужитесь — дальше пойдете. Вопросы?
     Смотреть на бояр стало прямо-таки приятно. Брюха да бороды заколыхались, задергались резные посохи — и толпа начала быстро расползаться. Вскоре перед Згуром остались четверо — седобородый старик в богатой шубе,
     двое голубоглазых вихрастых мальчишек, похожих друг на друга, словно дождевые капли, и высокий широкоплечий середович в румском военном плаще.
     — Простыми фрактариями пойдете? — не поверил своим глазам Згур.
     — Коли возьмешь, комит, — негромко откликнулся старик. — Верть я, старшой стражи бывый. А то — внуки мои: Сом да Лещок.
     Згур не знал, чему больше удивляться — рыбьим именам близнецов или тому, что Верть, которого только что со старших сняли, в войско попросился. Отказать? Но ведь не в сотники просится!
     — Сколько вам лет? — обернулся он к близнецам. — Не рано ли в войско?
     — Тринадцать! — обиженные голоса слились воедино. — И вовсе не рано!..
     Згур невольно улыбнулся. Сам он в Вейске с двенадцати…
     — Батька их с кнесом нашим голову сложил, — вздохнул Верть. — Не обидь, комит!
     — Хорошо! — решился Згур. — Найдите кузнеца Дол-билу, скажите, я разрешил.
     Сом и Лещок радостно переглянулись. Верть коротко поклонился. Згур кивнул и повернулся к четвертому, молча стоявшему в стороне. Он уже заметил, что этот не походит на прочих. И одет по-румски, и борода, черная, словно смоль, слегка тронутая сединой, подстрижена коротко, и взгляд… Бородачи возмущались и гневались. Этому же было просто смешно.
     — Значит, простым фрактарием?
     Темные глаза блеснули. Внезапно показалось, что неведомый боярин разглядывает его, Згура, словно редкого зверя. Будто на площадь привели белого медведя с кольцом в носу.
     — Как твоя воля будет, Згур Иворович. Мы — людь маленькая…
     Его уже не впервые называли так. Странный обычай у венетов — отцово имя с «ичем» ставить.
     — И кто же ты, маленькая людь?
     Тонкие губы дернулись в усмешке. Згур невольно залюбовался. Незнакомец был красив, строен, силен. Но это была красота хищного зверя. Волка. Волк улыбался, но тело уже собралось для прыжка…
     — АсмутЛутович я, холопишкатвой. Повели, господин комит, мя в полк зачислить на какую ни есть службишку…
     Улыбка исчезла. Темные глаза глядели в упор. Згуру стало не по себе. Он уже слыхал об этом человеке. Асмут Лутович, хозяин половины земель в округе. Он был даже не боярин, а «боярин велик». Уж его-то Згур не ожидал увидеть так скоро. Ну что ж…
     — Если с конем, в конницу зачислю. Только бронь свою иметь надо.
     — Бронь, хочь и стара, да есть. Да конишка-то худой, — вздохнул Асмут. — Тока на передни ноги кован, узда моча-лова, а чепрака и вовсе нет… Ин, постараюсь, Згур Иворо-вич, сослужу службу. Могу и за коньми ходить, навоз выносить…
     Теперь в глазах великого боярина горел гнев. Згур понял — с этим ссориться опасно.
     — Чего ты хочешь, Асмут Лутович?
     — Поговорить. Вечером приходи ко мне, мой дом здесь всякий знает. Приходи один. Теперь Асмут говорил по-румски — гладко и четко, словно настоящий румиец. Не просто говорил — повелевал.
     Згур нахмурился. Да, этот просить не станет!
     — Приходить? А может, на брюхе приползти?
     Их взгляды встретились. Асмут выждал, усмехнулся:
     — Я, кажется, плохо говорю по-румски. Забыл одно слово. Приходи, пожалуйста.
     Отказаться? Но Згур уже понимал — нельзя. Ссориться, даже не поговорив, ни к чему.
     — Спасибо. Буду.
     Стол был накрыт прямо во дворе. Вешенка суетилась, расставляя скромное угощение: вареную репу, жареную, под хрустящей корочкой рыбу и, конечно, блины — золотистые, румяные.
     — Масляны дни починаются, — тараторила она, расставляя по столу миски и блюда. — Как без блинов-то! Вот счастья-то боги послали! Дядя Ярчук вернулся, и как раз на масляну! То боги не зря так сделали! Зиме конец, весна идет, а с весной и счастье!
     Сам Ярчук был тут же. Таким Згур его никогда не видел. Венет жмурился, счастливо улыбался, поглаживая пышную, заплетенную в косички бороду, на груди белела новая сорочка, а на плечах ладно сидел пестрый алеман-ский кафтан. Згур невольно улыбнулся — что значит дома! Теперь уже Ярчук никак не походил на лесного чугастра. Даже взгляд помолодел, и, если бы не бородища, венет бы вполне тянул на свои двадцать четыре.
     Рядом пристроился Гунус, сверкая каменным глазом. Згуру уже объяснили, что камень сей не простой, особенный. Через тот камень глаз дальше видит. Дальше — и четче. Згур даже попытался сам взглянуть через чудо-камень, но ничего не разобрал, кроме серой мути. Видать, не для его глаз чудо!
     — А соседи наши тоже в полк пошли, — продолжала девочка, раскладывая по столу резные деревянные ложки. — Все пошли, даже дедушка Золуй пошел! Жаль, в полк женок не берут! А ты, дядя Ярчук, говорил, что женка — завсегда первая!
     Венет ухмыльнулся, вновь огладил бороду:
     — Первая, само собой. А ты вот дядю Згура спроси, отчего это он женок в войско не берет? То его воля!
     Вешенка требовательно взглянула на Згура, но тот лишь развел руками. Этого еще не хватало! Будто для женщин иных забот нет!
     — А дядю Ярчука полусотником выбрали! — девочка с вызовом поглядела на Згура. — Раньше тока бояр ставили, а теперь — и дядю Ярчука!
     Згур только улыбнулся. По сравнению с гончарами да кожемяками лохматый венет — и впрямь воевода.
     — Сие суть справедливо зело! — внезапно заговорил Гунус. — Ибо людь от богов равной сотворена. В годы давни, баснословны, не водилось того, чтоб одна людь по рождению от иной отлична была. Про то в ведомом верше сказывается…
     Услыхав слово «верш», Згур чуть не подпрыгнул .на лавке, но вмешаться не успел. Лысый поднял вверх худой палец, откашлялся и загнусил, то и дело подвывая:
     Ведайте, что было в дни далеки, бренны,
     Яко же живали люди сотворенны!
     За древесным ралом чоловик ходиху,
     Женка же из шерсти ем наряд прядиху.
     И трудися вдвое, истиво и яро.
     Кто же, вопрошаю, був тоди бояром?
     Згур сглотнул, переваривая услышанное. Остальные же внимали, не скрывая восторга. Вешенка даже рот раскрыла, а Ярчук, насупив брови, мерно кивал косматой головой.
     — А дядя Гунус не только верши складает! — поспешила сообщить девочка. — Он ведает, как скандов перемогти можно! Скажи дяде Згуру!
     — А я и так знаю, — обрадовал ее Згур. — Надо духов вызвать из бездны.
     Лысый при этих словах несколько смутился, но ненадолго. Палец вновь поднялся, указуя прямиком в весеннее яркое небо, по которому лениво ползли перистые облака.
     — Отсель! С небес разить зловредных скандов должно!
     — Точно! — согласился Згур. — Вот только Кея Кавада кликну, ему боги орла подарили…
     — То баснословие! — снисходительно ответствовал Гунус. — Ведай же, вьюнош! За морем, за акияном стоит камень бел-горюч! А на камне том — женка из сребного железа громоздится, смолоскип литого злата держит. За нею лежит земля Адалай. И в той земле людь, кубыть птахи небесные, по окоему шныряют. Да не просто шныряют. Повадился кнес их с соседом своим воевать, так посадил воев на птиц железных да каждому шар железный дал, а в шаре том — молния…
     И вновь Вешенка открыла рот от изумления, Ярчук же весь напрягся, словно готовясь бежать к кузнецу Долбиле, дабы тот птицу железную ковать принимался. Згур только вздохнул. Хорошо бы этакий шар с молнией заиметь! Да не один, а сотню. И духов из бездны выкликнуть, авось пособят.
     — Да только прячут они тайну птицы железной. Но проведал я тайну иную. Раз птицу не можно, то вели, вьюнош, пупырь летучий взгромоздить. А в том пупыре шустрость немалая, летит он по небу, яко же лодья по реке плывет…
     Згур охотно пообещал завтра же начать «громоздить» указанный «пупырь», отчего скандам и конец вскорости настанет. Пора было уходить. Приближался вечер, а дел оставалось невпроворот.
     — Погодь, боярин! — Ярчук, начисто забыв и о «вершах», и о дивной стране Адалай, отвел Згура в сторону, быстро оглянулся. — При них говорить не хотел… Помнишь ли, говорил я тебе про злого боярина? Того, чей сын меня
     погубить хотел, род мой перебил, Вешенку-малолетку в постелю утянул…
     — Помню…
     Венет глядел хмуро, и Згур понял, что дома того ждали не только радости.
     — Зол сын его был, да отец сына покруче. Берегись его, боярин молодой!
     — О ком ты? — удивился Згур и вдруг понял: — Асмут Лутович?
     Ярчук засопел, сжал кулачищи:
     — Проклято имя его, и род проклят! Змеин язык его, а душа черна. Не верь ему! Ни в чем не верь! Чашу поднесет — вылей, блюдо на стол поставит — не касайся…
     Во рту пересохло. Представилось, как чернобородый протягивает ему чашу, по тонким губам змеится улыбка…
     — Спасибо, Ярчук! — Згур заставил себя улыбнуться. — Остерегусь! И ты тоже… Поосторожней будь!
     — Без меня по городу не ходи. Слышь, боярин! Меня дожидайся, вместе ходить будем
     Згур кивнул, но ждать венета, конечно, не собирался. Хороший совет всегда нужен, а вот нянька — нет. Да и у самого Ярчука забот хватает.
    

    

     

      Глава 14. ХОЛОПИЙ ВОЕВОДА
     

     Возле лодей поставили охрану, лагерь же перенесли к городским воротам, на большой выгон, где в ярмарочные дни добрые горожане торговали скот. Вскоре на Скотьем Выгоне забелело полотно шатров. Для Згура же поставили красный, с золотым верхом, под стать комитову плащу. Рядом врыли в землю Стяг с Единорогом, возле которого недвижно несла дозор стража.
     Всем распоряжался Чудик. Сотники были заняты пополнением, Згур же, увидев, что дело пошло, сел у шатра и расстелил прямо на подсохшей земле большую мапу. Мапу эту, по-здешнему, конечно, «карту», ему дала кнесна. Такой «карты» не было ни у кого в Лучеве. Большая, не на бересте — на тонкой коже, с подробным рисунком всех окрестностей. Вот Лучев, вот Донай, вот села, что здесь «деревнями» зовутся, а вот и реки, малые и чуток побольше…
     …В Учельне это называлось «задачей на защиту». Им тоже выдавали малы, но, конечно, не Лучева, а родного Коростеня, чтобы будущие сотники и тысяцкие научились хитрому искусству обороны. Дело было знакомым. Силы противника, возможные пути подхода, боевые линии… Згур вглядывался в хитрые узоры мапы, начиная понимать, что «задача на защиту» выходит непростая. Не задача даже — каверза.
     Леса — густые, почти непроходимые. Они тянулись от дальней реки со странным названием Певуша почти до самого города. В этих лесах, как в болоте, тонули села — ни подойти, ни весть передать. Сканды за Певушей. Река широкая, но мелкая, значит, граница открыта. Згур уже знал, что скандам служит немало местных. Проводники легко обойдут посты, да и не хватит людей, чтобы расставить их по всему речному берегу. Значит, реку не прикроешь. Оставался город, но тогда все, кто живет в округе, обречены. Сканды уже переходили Певушу, оставляя после себя черную гарь. А ведь был еще Донай, по которому легко пройдут лодьи. Врываться в гавань не обязательно, можно высадить «рогатых» где-нибудь вблизи и ночью напасть на город…
     …Згур представил, как он выходит перед строем, как разворачивает мапу. «Твое решение, боец Згур?» Что ответить? Что для защиты необходимо не менее двух тысяч кметов и хотя бы три сотни легкой конницы, чтобы по здешним дорогам прошла? Дядя Барсак только усмехнется, а Отжимайло, будь он жив, рыкнул бы, шевельнул рыжим усом: «Я тебе пополнение не рожу, боец Згур! Дадено тебе войско — защищай, коли в башке мозги, а не дерьмо! Усе понял?»
     Да, он понял… Згур свернул мапу, огляделся. Вот и вечер, пахнет кашей, скоро вернутся сотники вместе с пополнением — на полусогнутых, с языками на плече. Пора и в гости собираться. Как это сказал Ярчук? «Змеин язык его»? Значит, сходим в змеюшник…
     «Змеюшник» был недалеко, совсем рядом с кромом. Згур, бывавший и в Савмате, и в Валине, немало удивлялся здешним обычаям. Сполоты, улебы, да и волотичи, что побогаче, норовят дом лицом к улице поставить, чтобы себя
     потешить, да и город украсить. Не то — венеты. На улицу выходил лишь тын, а что за тыном, оставалось лишь гадать. Богат ли хозяин, понять можно только по воротам. Ежели дубовые, в железе, то богат, а ежели стража по бокам скучает — то ко всему еще и знатен.
     Стражи у подворья Асмута Лутовича не оказалось, но ворота были хороши — с резным верхом, медной обивкой и стальной полосой, идущей понизу. Згур залюбовался хитрой работой и нерешительно поднял руку. Постучать? У некоторых ворот висели особые молоточки, иногда — целые била, тут же гостей явно не ждали. Згур поправил пояс, чтобы пряжка вперед смотрела, огладил складки плаща и примерился. Но ударить не успел — заскрипела калитка, врезанная слева. Молчаливый пышноусый слуга низко поклонился, уступая путь. Згур вздохнул, вновь представив себе чашу, полную яда, и шагнул во двор.
     Хозяин встречал его на крыльце — не деревянном, каменном. По широким ступеням скалили зубы невиданные звери, изваянные умелой рукой резчика. Зубатые пасти словно пытались вцепиться в ногу гостю. Камень был бел и гладок, и Згур тут же вспомнил Чудика. Не из его ли каменоломни прислан?
     — Хайра! — Асмут Лутович поздоровался по-румски, легко взмахнув правой рукой. Згур ответил, но подниматься по зубастым ступеням не спешил. Один Косматый ведает, что там, в этих хоромах…
     — Ты хотел поговорить, великий боярин? Говори, я здесь!
     — Заходи, Згур Иворович! Поговорим в покоях. В ногах правды нет!
     Губы дернулись легкой усмешкой, но темные глаза смотрели серьезно, не мигая.
     — Я долго не мог понять, почему в ногах нет правды. Мне объяснил отец. Вернее, показал. На здешнем скотском наречии это называется «правеж». Холопа или мужика бьют палками по пяткам, пока не сознается — или не заплатит. Вот они и выдумали — насчет правды. Эта собачья порода умнеет на глазах, когда начинаешь их сечь!
     Асмут не шутил. Он словно на что-то намекал, давал понять. Згур вспомнил — он назвался сыном холопа, когда говорил с кнесной. Не в этом ли дело?
     — Не знаю даже… — Згур обвел взглядом высокие хоромы, ткнул сапогом о резное крыльцо. — По чину ли мне в твоих покоях полы пачкать? Боярин дернул щекой:
     — Всякому заброде здесь делать нечего. Но я люблю хорошую шутку, Згур Иворрвич. Давеча кнесна чуть в обморок не упала, когда ты ей представился. Каково холопьего сына главным воеводой назначать! И мне то дивно. А я вот знавал одного Ивора. Правда, холопом он не был, а вот наместником Валинским — доводилось…
     Знает! Кровь ударила в голову. Откуда? Здесь, в Лучеве, многие даже об Ории не слыхали!..
     Чернобородый усмехнулся, покачал головой:
     — Те, кто веруют в Вознесенного, советуют прийти на пир и сесть на загоновое место. Пусть лучше тебя пересадят поближе к хозяину, чем наоборот. Ты хорошо пошутил, комит! Пойдем!
     Згур не стал спорить. Вдвоем они поднялись по ступеням, вошли в высокие двери. Обе створки оказались распахнуты, и Згур невольно хмыкнул. Честь! Словно Кея встречают!
     Мягкий ворс ковра скрадывал звук шагов. Молчаливые слуги низко кланялись, не решаясь поднять глаза. Еще одна дверь — и снова обе створки нараспашку. Яркий свет бронзовых румских светильников заливал небольшую горницу. Згур быстро огляделся: всюду ковры — на полу, на стенах, стол на гнутых ножках, глубокие кресла…
     Асмут, не глядя, протянул руку к висевшему возле двери шнуру. Где-то в глубине дома негромко зазвонил колокольчик. Боярин прошел к креслу, кивнул:
     — Прошу! Сюда можно садиться. Это для гостей, не для врагов.
     — А какое для врагов? — Згур с опаской взглянул на кресло.
     Боярин коротко рассмеялся, но сам садиться не стал.
     — Кресла бывают разные, Згур Иворович. Какие — с ядовитым шипом или иглой. А какие — и вовсе с хитростью. Присаживается некий невежа, а кресло под пол уходит. Хватают там того невежу, портки прочь — и в батоги. Просто смотреть приятно! Голова наружу торчит, глаза, словно у жабы, а уж крика-то! В Валине такого не встретишь?
     Отвечать Згур не стал. Как и садиться. Он уже жалел,
     что принял приглашение. Послать бы сюда полсотни «ка-такитов» во главе с Сажей! А еще лучше — с Крюком. Он вентов сердцем чует!
     Дверь, чуть заскрипев, медленно растворилась. Асмут обернулся:
     — Принесла? Ставь на стол да разлей по кубкам! В дверях стояла девушка с большим подносом в руках. Вначале Згур ничего не заметил, кроме серебряного обруча в рыжих волосах и яркого золота тяжелых бус. Но вот она подняла взгляд…
     Дыхание замерло. Згур еле удержался, чтобы не отшатнуться, не прикрыть рукой глаза. Он видел красивых женщин. Он встречал очень красивых. Но та, что стояла в дверях…
     — Скорей! — поторопил хозяин. Девушка медленно наклонила голову и не прошла — проплыла к столу, мягкими, кошачьими движениями сняла с подноса кувшин. Красное вино полилось в кубки. Внезапно Згур почувствовал, как пересохло горло. Вспомнилось предупреждение Ярчука. Так, наверно, и гибнут. Из подобных рук и яд сладок…
     — Прошу! — Асмут Лутович резко шагнул к столу, рука сжала кубок. — Хорошее вино — перед хорошим разговором…
     Згур нерешительно подошел, протянул руку. Девушка стояла, не двигаясь, потупя глаза, но ему показалось, что из-под длинных ресниц блеснул любопытный взгляд.
     — Что не пьешь, Згур Иворович? Вино не по душе?, Ивица, попроси гостя!
     Девушка, уже не скрываясь, взглянула прямо в глаза, вздохнула высокой грудью, большие яркие губы улыбнулись.
     — Отведай, Згур свет Иворович! Не побрезгуй! Голос был хрипловатый, негромкий. Дыхание вновь
     перехватило. Сколько ей лет? Восемнадцать, не больше…'
     Откуда здесь такая?
     — Спасибо, хозяюшка!
     Сладкое вино ударило в голову. Мелькнула и вновь пропала мысль о яде. Косматый с ним! Не худшая смерть — принять кубок от этой рыжей…
     —Иди!
     Ивица вновь поклонилась, и снова взгляд из-под длинных ресниц обжег, заставил кровь молоточками забиться в
     висках. Згур глубоко вздохнул, отвернулся. Этого еще не хватало! Вот уж верно говорят: не тот яд, что в чаще, а тот, что в глазах…
     Они остались одни. Асмут допил вино, вновь плеснул из высокогорлого серебряного кувшина, прихлебнул, присел на кресло.
     — Прошу! Не знаю, как насчет правды в ногах, но стоя лучше драться, разговаривать же — сидя.
     Он подождал, пока гость присядет, снова поднес кубок к губам, но пить не стал.
     — Так вот, Згур Иворович. Разговор надо уметь начать. Отец говорил, что в этом — половина успеха. Сейчас ты мне не веришь, комит. Но вера в таких делах только мешает…
     Згур уже пришел в себя. Красное вино да красны девицы — это все потом. Волк заманил его в свое логово. Не поддаваться, сотник!
     — Как же ты начнешь разговор, великий боярин? Асмут помолчал, затем проговорил медленно, выделяя каждое слово:
     — Я не хочу, чтобы в Лучев пришли мады. Мне это не выгодно.
     Ослышался ли он? Мады? Не сканды? Темные глаза глядели в упор, и стало ясно — не ослышался. Вот, значит, как? Згур подобрался, подался вперед:
     — Отчего же великому боярину Асмуту не выгодно то, чего хотят другие бояре?
     Асмут Лутович кивнул, словно одобряя вопрос:
     — Я слишком богат. И слишком силен. Если мады будут править в Лучеве, мне придется многое уступить. Слишком многое, Згур Иворович! Остальные — шавки. Они только выиграют, когда придет новый хозяин. Но я не из тех, кто трется о чужой сапог!
     Поверить? Згур задумался. Каким бы змеиным ни был язык великого боярина, его слова походили на правду. Чужеземцам не нужны соперники.
     — Почему же твои вой не защищают город?
     Вновь одобрительный кивок. Асмут зло усмехнулся:
     — Меня не любит быдло. Слишком помнят моего отца, а у половины здешних скотов на заднице до сих пор отметины от моей плети. Они готовы скорее сдохнуть, чем стать под мой Стяг. Кнесна… Она тоже меня не жалует. Признаться, сиятельная Горяйна не жалует никого. Даже своего покойного мужа. Но это — другой разговор. Итак…
     — Итак? — Згур откинулся на спинку кресла, усмехнулся. — Ты же сам сказал, Асмут Лутович. Тебя здесь не любят, за тобой не пойдут…
     — Зато пойдут за тобой! — великий боярин встал, неторопливо прошелся по горнице. — Быдло выбрало тебя воеводой, Згур Иворович. Но у тебя мало воинов. Толпа, которую ты набрал, битву не выиграет. Поэтому мы заключим договор…
     Згур остался сидеть. Он вдруг понял, что всесильный Асмут волнуется. Договор? А надо ли? Не лучше ли притащить этого чернобородого на веревке да тряхнуть как следует?..
     — Тебе будут советовать иное, — Асмут словно читал его мысли. — Но даже если вы сожжете меня заживо, то не получите ни моего серебра, ни людей. Так вот. Ты не обязан мне верить. Я тоже не могу верить тебе. Поэтому будем договариваться о каждом шаге…
     — И куда шагнем вначале?
     Асмут метнул на него быстрый взгляд, задумался.
     — Первый шаг — маленький, Згур Иворович. Ты не тронешь меня, мои владения и моих людей. Ты не будешь отбирать земли у других бояр. И кнесна Горяйна должна по-прежнему править в Лучеве. Это то, чего хочу я. Взамен же… Я дам серебра — его хватит надолго. И двести всадников « — латных, в полном вооружении. Но эти всадники останутся под моей рукой. Я сам буду водить их в бой…
     Двести всадников? Звучало заманчиво, но Згур вспомнил разговор с Чудиком. Этакая сила — под чужой рукой? Нож между лопаток — и то безопаснее.
     — Мало? — боярин резко обернулся, щека дернулась. — Тогда я подарю тебе одного человечка. Всего одного. Но он стоит тысячи. Я сумел подкупить слугу конуга Лайва Торунсона. Теперь я буду знать о каждом его шаге…
     — Что?!
     Згур не выдержал — вскочил. Лайв Торунсон — его ватаги захватили почти весь полдень Сури. Если Асмут говорит правду…
     — Сейчас мы слепы, Згур Иворович. Мы похожи на кулачного бойца, которому завязали глаза. Но если мы будем знать их планы…
     381
     Договаривать Асмут не стал, но этого и не требовалось. Сканды нападают небольшими ватагами, значит;, их можно будет бить по частям…
     — Послезавтра сотня скандов нападет на село Пятнати Вылки. Это на самой границе, у Певуши. Надеюсь, мы их не тронем…
     — Как? — поразился Згур. — Не тронем? Но ведь там люди!
     — Там быдло! — чернобородый поморщился. — Грязное быдло, которое никому не интересно. Пусть сканды немного потешатся с их женками. Зато Лайв Торунсон будет уверен, что мы не ждем нападения. И в следующий раз ударит не сотней, а всеми силами. И вот тогда…
     Згур встал. План был хорош, но можно ли верить великому боярину? Не сам ли он послал весточку конугу Лайву?
     — Хорошо. Я подумаю, Асмут Лутович.
     — Подумаешь? И только? — боярин был явно удивлен. — Признаться, ждал другого! Згур покачал головой, усмехнулся:
     — Подумаю. И в любом случае твоей коннице запрещено появляться в городе. Я дам приказ на заставы.
     Лицо Асмута оставалось невозмутимым, но глаза выдали. Боярин ожидал иного, и Згур еле сдержал довольную усмешку. Куда спешить? Не будь он сыном Ивора, то, может быть, и попался бы на манок. Но играть в «Смерть Царя» на чужой доске с завязанными глазами? Згур уже пробовал. Хватит!
     Вокруг стояла ночь, от близкой реки несло холодом и свежестью. Воздух дышал весенней прелью, но зима еще не сдавалась. Темное небо клубилось блестками последних снежинок, медленно опускавшихся на теплую землю и тут же исчезавших в черной грязи. Отблеск огня падал на белые пологи шатров, вдали негромко перекликались часовые. Згур подбросил в огонь несколько щепок и устало потер лицо. Надо было поспать, но сон не шел. Как хорошо быть простым фрактарием! Всего-то и нужно — проснуться, когда затрубит рожок…
     Он уже нашел на мапе Пятнати Вылки — маленький домик у широкой речной излучины. Сколько там людей? Наверно, немного, десятка три. Немного? Быстро же он
     научился считать на десятки! Три десятка обреченных. Маленькие живые фигурки на деревянной доске…
     Згур несколько раз хотел послать за Чудиком, а лучше — заДолбилой-кузнецом, чтобы отрядить гонца в обреченное село. Еще не поздно. Дороги плохи, но за день можно обернуться. Но что-то мешало. И это «что-то» было слишком очевидным. Сейчас он может спасти три десятка-и остаться слепым. Асмут прав — кулачный боец с завязанными глазами не победит…
     Згур не выдержал и вновь развернул мапу. Вот она — Певуша! За рекой — ватаги Лайва Торунсона. Говорят, у скандского конуга под рукой полторы тысячи «рогатых». — Много! Но у Хальга Олавсона, что воюет на полночи, втрое больше. И это против пяти лучевских сотен! Одна надежда — напугать, сбить с толку. Сканды — не альбиры, они нападают только на слабых. От Денора их пока отвадили. Если удастся как следует проучить «рогатых» где-нибудь у Певуши…
     Згур попытался представить, что творится сейчас в неведомых ему Пятнати Вылках. Наверно, ничего. Ночь, усталые люди спят, чтобы завтра уйти в лес за диким медом или звериными шкурами. Матери укачивают детей, влюбленные улыбаются, во сне… Из такого села родом Ярчук. Но его «деревни» уже нет. Она погибла — как погибнут Пятнати Вылки. Только род Бешеной Ласки погубили н& сканды, а латники великого боярина Лута, отца Асмута. «Грязное быдло, которое никому не интересно!»…
     Перед глазами вновь, в который раз, возникла тяжелая чаша, полная красного, густого, словно кровь, румского вина. Бедняга Ярчук боится, что его «боярина» отравят! Зачем это Асмуту? Куда разумнее заманить «катакитов» в глухой лес под скандские клинки. А еще умнее — использовать комита Згура и его сотни для иного. Великому боярину не нужны мады, не нужны сканды. Зачем ему уступать чужакам Лучев?
     Згур свернул мапу, отбросил полог шатра, упал на расстеленный плащ. Асмут… Чернобородое лицо стояло перед глазами, тонкие губы кривились усмешкой. Нельзя заключать договор с Косматым! Обманет, обведет вокруг пальца-и утащит душу в свою черную берлогу! Но ведь ему нужны воины, серебро, а главное — «человечек» в скандском стане. И платить придется не своей — чужими жизнями. Згур даже не знает никого в этих Вылках!
     Чернобородое лицо исчезло, а вместо него проступило другое — неясное, словно в тумане. Только глаза — и рыжие волосы под серебряным обручем. Как ее звали? Иви-ца? Наверно, дочь… Или просто холопка, которая сейчас ласкает Асмута где-нибудь в темном покое, на мягком ложе… Згур задохнулся, с трудом перевел дыхание. Увидеть бы ее! Увидеть — хотя бы на миг, услышать негромкий хрипловатый голос. Подойти, взять за плечи, скользнуть губами по лицу… Мать Болот, зачем ты показала ему эту рыжую?
     Сторожевой фрактарий уже трижды пытался натужно кашлять у порога, прежде чем Згур очнулся. Напали? Но тогда бы дозорный не кашлял. Згур набросил плащ, выглянул. Несмотря на темноту, было заметно, что парень явно растерян. Он даже ничего не сказал, лишь кивнул куда-то в сторону. Згур удивленно оглянулся: кто-то невысокий, тяжелый плащ до пят…
     — Гостя примешь ли, Згур Иворович?
     Знакомый хрипловатый голос обжег, словно в горло плеснули кипятку. Она? Нет, не может быть! Это просто сон! Или… Или Мать Болот услыхала его слова?
     Не понимая, что делает, Згур отступил, распахнул полог. Девушка не медлила. Миг — и возле палатки не осталась никого, кроме удивленного парня в шлеме с перьями. Згур был готов протереть глаза. Неужели не почудилось? Неужели эта девушка у него в шатре? Страшно было войти, зажечь светильник…
     Язычок желтоватого огня вырос, разогнал тьму. Девушка стояла недвижно, словно окаменев. Наконец складки тяжелого плаща упали на землю. Лицо Ивицы казалось белым, неживым. Даже губы, совсем недавно яркие, побледнели, словно сжались.
     — Тебя… Тебя прислал Асмут?
     Волшебство исчезало. Она здесь, но вовсе не по воле Матери Болот. Просто великий боярин оказался весьма наблюдателен…
     Ивица устало вздохнула, покачала головой:
     — Нет, Згур Иворович. Если бы он знал, где я сейчас, мне бы не дожить до утра…
     Ее голос чаровал, обволакивал, но Згур уже знал — верить нельзя. Косматый горазд шутить…
     — Хочешь доказательств, комит? Я их захватила с собой. Ты ведь умеешь читать?
     Она наклонилась, легко дернула за узорчатый поясок. Цветастое платье медленно сползло на землю. Ивица осталась в одной рубахе. Згур только вздохнул. Тонкое льняное полотно не скрывало — подчеркивало…
     — Ты подумал не о том, Згур Иворович, т — девушка покачала головой. — Впрочем, ты мужчина, для тебя все просто… Но ты хотел доказательств. Смотри!
     Она резко повернулась, рывком приспустила рубаху. Еще не понимая, Згур шагнул вперед — и ахнул.
     Белую кожу покрывали рубцы — синие, в пятнышках запекшейся крови. Их было много — на плечах, на спине. Местами кожа лопнула, вздулась неровными ранами…
     — Прочитал, комит? — ее голос звучал по-прежнему спокойно, в нем слышалась только усталость. — Могу помочь. Это плеть — сыромятная, какой гоняют лошадей. Обычно он приказывает сечь меня розгами — бережет кожу, но сегодня великий боярин был не в духе…
     Девушка накинула рубаху, повернулась, долго надевала платье.
     — Он приказал пороть меня своим конюхам. Им можно все — кроме того, что великий боярин оставляет себе. Наверно, я никогда не отмоюсь от их лап… Ну что, поверил?
     Отвечать не было сил. Згур вытер вспотевший лоб, с трудом глотнул воздух:
     — Как… Как он смеет? Ты должна… Я скажу кнесне…
     — Ты еще не понимаешь, — девушка невесело улыбнулась, присела на покрывало. — Великому боярину не может приказать никто. Даже кнесна. А я ведь не холопка, комит! Мой отец — боярин. Но несколько лет назад через нашу деревню проезжал старый Луг — отец Асмута. Мне тогда не было и четырнадцати… Отец пытался вступиться — его зарубили и запретили хоронить. А я ублажала старого Лута, пока не надоела ему, и он подарил меня сыну. Вот так… Сегодня Асмут был сердит, к тому же ему показалось, что я посмела поднять на тебя глаза. Плеть — еще не самое страшное. Два года назад я пыталась бежать. Меня поймали, и Асмут отдал меня своим стражникам. Я смогла вставать только через полгода…
     Згур слушал, не замечая боли в закушенной до крови губе. А он еще смеялся над «чугастром», когда тот рассказывал о «злом боярине»! Двадцать лет назад Край восстал, чтобы навсегда покончить с такими, какАсмут…
     — Я… Я могу тебе чем-то помочь, Ивица? Если ты холопка, я могу тебя выкупить…
     Девушка задумалась, покачала головой:
     — Нет… Я даже не холопка. Холопов записывают в кабалу, обычай запрещает их убивать… Я — никто, Асмутова игрушка. Он никогда не отпустит меня сам. Зачем ему серебро? Если он узнает, что ты… Он просто закопает меня живьем в землю. Я видела, как это бывает… Нет, это я могу помочь тебе, комит. Я подслушала твой разговор с Асму-том. Не удивляйся, неволя отучает от благородства… Ты не поверил ему. Но Асмут сказал правду. У него действительно есть лазутчик в стане Лайва. И он не хочет отдавать Лучев — ни скандам, ни мадам…
     — Хочет сам стать кнесом? — усмехнулся Згур.
     — Кнесом? Да, но не в Лучеве. Ему нужна вся Сурь. Лучев — только подножка для его сапог. И пока сканды за Певушей, он будет помогать тебе. Будет помогать и дальше — до самых стен Белого Крома. Вчера Асмут сказал, что тебя и твоих румов послали боги. Асмуту не верят, за ним не пойдут. Ты — другое дело…
     Вот, значит, как! Лучев — подножка, а он, Згур, плечо, о которое можно опереться! До поры до времени…
     — Мне нужно уходить, — Ивица подняла плащ, нерешительно оглянулась. — У него повсюду свои люди. У дома было пусто, но иногда кажется, что Асмуту служат призраки…
     — Погоди!
     Згур подошел ближе, осторожно погладил ее по холодной щеке. Девушка не отстранилась. Бледные губы еле заметно дрогнули.
     — Что ты хочешь, комит?
     — Помочь! Асмут понимает только силу…
     — …И ты станешь сильнее Асмута? — Она вздохнула, покачала головой. — Нет, Згур Иворович! Ты просто хочешь того же, что и он. Я видела, как ты смотрел на меня! И тебе не противно будет любить… сеченую?
     — Прекрати! — Згур сжал ее за плечи, но тут же опомнился, отпустил.
     Ивица негромко застонала:
     — Больно… Погоди… Я сама… Огонь… Потуши огонь. Не хочу, чтобы ты смотрел на меня… такую…
     В темноте послышался шорох одежд. Згур почувствовал, как его обнимают горячие руки, губы касаются щеки, глаз, уголка рта. В ноздри ударил дурманящий запах молодой мягкой кожи…
     — Мне снилось… Уже три ночи снилось… — девушка шептала тихо, еле слышно. — Будто я свободна, а он мертв, его едят жирные черные черви… Помоги мне Згур, помоги! Помоги…
     Его ладонь прикоснулась к рубцу на спине, и Згур почувствовал на пальцах что-то мокрое. Кровь… Внезапно Ивица рассмеялась.
     — Он думает, что я сейчас лежу у себя в каморке и вою от боли! Пусть думает! Я не могу лечь на спину, ложись ты…
     Он подчинился. Ее тело оказалось совсем рядом, острые набухшие груди скользнули по лицу…
     — Вот так… Ты поможешь мне, Згур? Поможешь? Он хотел сказать «да», но губы прильнули к губам, и слова стали не нужны.
     — Ведомо всем, что тяжкое время переживает ныне моя земля! По выбору народному назначила я тебя, Згур Иворович, комит вольных людей, что зовутся «катакитами», большим воеводой нашего войска. Ныне я утверждаю сотников и полусотников, тобой представленных, дабы защитили они и землю мою, и людей моих…
     Кнесна Горяйна кивнула и медленно поднялась с высокого раззолоченного кресла. Згур подошел ближе, склонил голову, протянул руку. В его ладонь лег пергаментный свиток.
     — Хоть и дивно мне, что просишь назначить ты сотниками и полусотниками людей неведомых, но не стану я спорить, дабы не разгорелась ненужная распря…
     В голосе женщины слышалась обида. Згур улыбнулся, не поднимая головы. Новыми сотниками стали Долбило и Вересай-кожемяка, полусотниками же — их друзья. Прежде чем вызвать его в кром, кнесна целый день совещалась со своими боярами. Можно лишь представить, как шумели бородачи, как трясли обильными животами! Даже сейчас, когда первые мужи Лучева, закутавшись в шубы и надвинув на самые брови высокие шапки, безмолвно восседали на лавках, Згур чувствовал их ненавидящие взгляды. Это не волновало — только смешило. Выбора ни у кнесны, ни у ее советников не оставалось. Разве что лично отворить ворота убийцам в рогатых шлемах…
     …Асмута Лутовича в горнице не было, и Згур невольно почувствовал облегчение. Без великого боярина дышалось свободнее.
     — Тако же дивно мне, Згур Иворович, что просишь ты особой грамоты с моей печатью для бывого слуги моего, именуемого Ярчуком, а для чего — объяснить не желаешь. Напомнить хочу, что ты в городе моем и в земле моей, и нет тут ничего, мне неведомого…
     Голос Горяйны странно дрогнул — то ли от гнева, то ли от чего иного. Згур невольно удивился, но тут же вспомнил: для кнесны каждый лучевец — «слуга». Ничего, потерпит!
     — Полусотник Ярчук будет там, где это требуется. Тебе же скажу о том лично, с глазу на глаз, поскольку веры твоим боярам у меня нет!
     По лавкам пробежал ропот. Згур порадовался, что не стал брать с собой венета. Тогда бы точно без «ненужной распри» не обошлось!
     Глаза кнесны сверкнули гневом. Згур вдруг понял, что Горяйна не только молода, но и красива. Но красота эта была странной, неживой. Почему-то подумалось, что ее кожа ничем не пахнет. Нелепая мысль на миг смутила. Какое ему дело до этой ледяной куклы!
     — Негоже глаголишь, воевода! Разве мало того, что доверила я тебе и город, и себя самое? Зачем оскорблять тех, что советовали и отцу моему, и мужу, да будет им тепло в Ирии? И тебе их совет не без пользы.
     Спорить Згур не стал. Будь его воля, Щегол давно бы отправил бородачей за надежный засов. Те, кто хотел ему помочь, уже помогали. Верть, хоть и стар годами, с утра до ночи новиков учит, и внуки от деда не отстают — стараются. С этих же — какая польза?
     Кнесна махнула рукой, и мохнатые шубы неохотно зашевелились, направляясь к выходу. Згур проводил их взглядом, улыбнулся:
     — Теперь проветрить бы, кнесна!
     Ему показалось, что Горяйна не выдержит — вспылит, но женщина только покачала головой:
     — Тебя уже и так зовут холопьим воеводой. Но мы здесь не для того, чтобы лаяться, как мужики на торгу. Ты хотел мне что-то рассказать? Слушаю тебя, Згур Иворович…
     Згур подошел к высокому креслу, хотел присесть прямо на ступени, но передумал. С кнесной так нельзя. Она привыкла к вежеству, да не простому — дворцовому. Поклоном меньше — уже обида.
     — Говорят, что ты знаешься в делах войска? Горяйна еле заметно повела плечом.
     — Отец учил меня. Он умел воевать.
     — Хорошо. Я у тебя на службе, кнесна, и поэтому ты должна знать, как я думаю защищать город. Ты — и больше никто.
     Кнесна задумалась, кивнула.
     — Хорошо. Тебе нужна карта?
     — Пока нет. Достаточно простой паутины. По неподвижному лицу промелькнуло что-то, похожее на улыбку. Горяйна покачала головой.
     — В моих палатах чисто метут, воевода. Но я видела паутину, и не раз. Можешь говорить.
     — Что ж… Если отец тебя учил, то ты должна понимать, что Лучев не выдержит приступа. Чтобы его захватить, понадобится всего четыре сотни. Много — пять. Стены старые, в трех местах кладка сильно расшатана, вежи невысоки…
     …Згур потратил целый день, чтобы облазить вежи, пройтись по стенам, заглянуть в каждый ров. Ходил не сам, но все, кто был с ним — и Гусак, и Крюк, и старый Верть, были согласны в главном. Город не удержать…
     — Поэтому мы не должны допускать скандов к стенам. Гавань открыта, но туда они не сунутся. Пока…
     …Пока — пока в страшном «горшке» еще оставалось немного «земляного жира». Лодья с обученными Сажей фрактариями бессменно дежурила у входа в гавань…
     — Ты хочешь встретить скандов в поле? — в голосе Горяйны звучало удивление. — С пятью сотнями?
     — С тремя, — улыбнулся Згур. — Две сотни будут готовы еще не скоро. Да, кнесна, я хочу их встретить. Но не в поле — в лесу. Сканды не любят открытого боя. Обычно они посылают небольшие отряды, чтобы нападать на села
     и маленькие города. Часто они захватывают лошадей, чтобы двигаться быстрее, но сейчас весна, дороги развезло…
     — Знаю, — перебила кнесна. — Со скандами воевал еще мой отец. Но если так, они смогут грабить мою землю. Граница через Певушу открыта. Позавчера они уже сожгли одну деревню…
     — Да, кнесна. Они сожгли Пятнатые Вылки… …О набеге Згур узнал вчера после полудня. Не выдержал — и приказал седлать коня. До сих пор ему чудился запах гари, а в ушах звенел отчаянный крик обезумевшей женщины — единственной, кого сканды оставили в живых. Оставили на муки — несчастной отрезали нос, выкололи глаза, отрубили груди. «Рогатые» словно предупреждали — так будет со всеми…
     Згур сжал зубы, мотнул головой. Если Асмут солгал, если Асмута обманули, он отвезет великого боярина на пепелище и повесит на самой высокой осине.
     — У них есть проводники, а мы пока слепы. Поэтому я попросил у тебя грамоту для Ярчука. Он и соткет паутину…
     — Ярчук? Ты опять говоришь о нем, воевода? Згур только вздохнул. Ну чем ей не угодил венет?
     — Ярчук — лесовик, у него есть друзья. На полночи живут остатки его племени. Он сможет создать отряд, сотню или даже больше. Они пока не будут вступать в бой. Их дело — следить за каждой тропинкой и вовремя сообщать в Лучев. И тогда паук не опоздает…
     …О том, что рассказал ему Асмут, Згур умолчал. Рано — «человечек» в стане Лайва пока молчит. Но и без него теперь сканды не смогут ударить внезапно.
     — Это опасно?
     — Опасно? — Згур удивился, даже руками развел. — Война без риска не бывает, кнесна! Но если посты разместить скрытно, а на главных направлениях — удвоить…
     — Я не о том…
     Кнесна замялась, тонкая рука скомкала платок.
     — Ярчук… Проведала я, что он твой телохранитель. Гоже ли?..
     Гоже? Еще и с этой объясняться? Хватит и того, что Згур целый день уговаривал «чугастра» заняться «паутиной». Венет соглашался с задумкой, охотно давал советы, но каждый раз упирался, напоминая, что должен «блюсти» «молодого боярина».
     — Полусотник Ярчук дал согласие, кнесна. Если хочешь, поговори с ним сама.
     Рука вновь сжала ни в чем не повинный платок. Женщина вздохнула:
     — Хорошо… Я прикажу составить грамоту и привесить мою печать. И… Хочу тебя спросить, комит… Горяйна нерешительно замялась.
     — Люди всякое говорят о тебе… Где это холопов учат на воевод? В какой земле?
     Ах вот оно что! Гордая кнесна никак не может смириться с тем, что ей служит «холопий воевода». Згур улыбнулся, вспомнив сурового венета:
     — Так что в охранниках служил, кнесна! По обычаю нашему, по холопскому! Шибко людь охранял, однако! Там словечко, там другое, вот и выучился!
     Ее лицо дрогнуло, дернулись тонкие губы.
     — Можешь идти, Згур Иворович! Не держу тебя доле… Згур поклонился, на этот раз низко, со всем должным вежеством. Кнесна еле кивнула, и Згур пожалел о своих словах…
     …У входа в кром Згура ждали. Молчаливый усатый холоп с поклоном протянул свернутый свиток. На тяжелой печати распростер свои крылья летящий коршун. Згур быстро развернул мягкую кожу. Он ждал письма, но на свитке было лишь одно слово: «Завтра». И линии, аккуратные узнаваемые линии — Певуша, лесные дороги, маленькие домики на месте сел. Мапа была исполнена синим, поверх же ее расползлись три черные стрелы, идущие от Певуши прямо к Лучеву. Сердце дрогнуло — вот оно! Конуг Лайв ухватил крючок!
     Сотни покидали город за полночь. Пришлось брать всех, даже необученных кожемяк и горшечников. Выбора не оставалось — на размытых лесных дорогах решалась судьба Лучева.
     Сканды шли тремя отрядами — по две сотни в каждом. Шесть сотен головорезов в стальных кольчугах с наточенными секирами. Сам Лайв возглавлял войско. Свой отряд он посадил на захваченных коней, чтобы прибыть к городу первым. Остальные должны подойти чуть позже. Если не удастся с ходу ворваться в ворота, на приступ пойдут все шесть сотен — и Лучеву не устоять.
     Згур знал, что рискует всем. Страшили даже не рогатые сканды. Асмут! Его латники тоже шли в бой. Что, если великий боярин договорился с Лайвом? Об этом лучше было не думать…
     Договорились просто. Асмут Лутович вел своих конников против Лайва, который двигался к городу напрямую, по самой короткой дороге. Згур вместе с сотней Сажи и двумя сотнями лучевцев должен был встретить правый отряд, Чудик с остальными двумя сотнями — левый. В лучев-ском войске было на две сотни воинов больше, но каждый сканд мог легко одолеть пятерых необученных горожан. Надежда была лишь на «катакитов» — и на латников Асмута.
     В последний момент подоспел Ярчук во главе полусотни мрачных, заросших лесовиков. На них не было ни кольчуг, ни шлемов, зато каждый захватил с собой большой ростовой лук и тяжелую секиру. Згур решил взять «чу-гастра» с собой. Фрактарии Сажи и горшечники с кожемяками — невелика сила против двух сотен бойцов Лайва.
     Ночной лес был холоден и тих. Шли быстро, насколько позволяла узкая размытая дорога. При каждом шорохе Згур чувствовал холодок под сердцем, ожидая свиста стрелы. Сажа — и тот перестал улыбаться. Но сканды были еще далеко. Лесовики неслышно сопровождали отряд, следя за окрестными тропами. Хмурый Ярчук долго что-то подсчитывал, загибая пальцы, и наконец рассудил, что «рогатых» они встретят после полудня. Это немного успокоило — но ненадолго. Страх не исчез, он лишь затаился, готовясь выпрыгнуть, словно зверь из засады. Вспоминался другой лес — заснеженный, скованный морозом, по которому они шли к Четырем Полям. Но тогда войско вел сам Велегост, великий воитель Железное Сердце. Кей шел впереди — пешком, и лишь перед самой битвой к нему подвели серого в яблоках коня. Десятнику Згуру не нужно было думать о дороге, о лесных завалах, за которыми притаились Меховые Личины, о редких привалах посреди звенящей тишиной чащи. За него думал Кей. Теперь же… Теперь же Згур начинал понимать, почему горбились широкие плечи Ве-легоста. Страшная, неимоверная тяжесть, еще незнакомая, а потому особо неподъемная, с каждым мигом чувствовалась все сильнее. Куда он ведет этих людей? Разве он знает, что делать? Как поступить, если сейчас тишину разорвет рев трубы, и за деревьями мелькнут рогатые шлемы? Простой кмет должен быть готов умереть, но тот, кто ведет войско, не имеет права думать о смерти. Это слишком просто — выхватить франкский меч и шагнуть вперед, прямо на щетину копий. Он погибнет — и уведет за собой в Ирий остальных, тех, кто поверил самозваному «комиту»…
     На рассвете отряд сделал короткий привал. Усталые люди падали прямо на холодную землю и засыпали, словно чувствуя, как понадобятся силы через несколько часов. Згуру не спалось. Черные деревья, казалось, подступали все ближе, в лесных шорохах слышалось чавканье сыромятных сапог… Выручал Ярчук. Венет хмурился, но казался совершенно спокойным, и это спокойствие придавало сил, заставляло улыбаться, даже шутить. Згур вдруг представил себя со стороны — и удивился. Наверно, «катаки-там» думается, что их комит собрался на обычную прогулку по весеннему лесу. Но ведь и Велегост в те страшные недели казался выкованным из железа! Как они, ребята из Учель-ни, завидовали этому спокойствию, этим немудреным шуткам, негромкому легкому смеху. Девятнадцатилетний парень со страшной маской вместо лица виделся им древним героем, духом войны, ведущим их через холодный си-верский лес к неизбежной победе. Только теперь Згур начинал понимать, что было на душе у того, кого они называли Железным Сердцем…
     Солнце — Небесный Всадник — уже прошло почти половину своей извечной дороги, когда к Згуру подбежал бородатый лесовик в меховой накидке и, неумело поклонившись, проговорил несколько непонятных слов. Парень был из севанов, и Згур понял лишь одно: «Йдуть!» Толмач не потребовался. «Йдуть!» Идут!
     День выдался не по-весеннему теплым. Теплой была и земля, покрытая влажными сырыми листьями. Згур чуть приподнял голову — пусто. Дорога лежала совсем близко, в нескольких шагах. Там, за деревьями — его кметы. Лучники залегли вдоль дороги, чуть в глубине — фрактарии Сажи, а дальше на полдень сотни Долбилы и Вересая. Каждый из них знает, что делать. Сигнальщик рядом — вот он, с рожком под рукой. Кажется, все продумано. Кажется…
     — Не боись, молодой боярин! — Ярчук неслыщно подполз ближе, утонувшие в густой бороде губы непривычно улыбались. — Порубаем рогатых!
     — Кубыть кутят? — усмехнулся Згур.
     — Кубыть…
     «Чугастр» любовно огладил длинный тяжелый лук, долго выбирал стрелу, наконец нашел подходящую, скользнул пальцем по наконечнику.
     — Лучников бы тебе в войско поболе. Твои-то только мечами да копьями горазды…
     Венет был прав, но луку за месяц не научишь. Одна надежда на лесовиков. Эти белку в глаз бьют…
     Згур вновь приподнялся, взглянул на пустую дорогу. Где же они? Ничего нет страшнее такого ожидания…
     — А я девушку встретил, — проговорил он неожиданно. — Рыжую…
     — Бона!..
     Ярчук завозился, пальцы скользнули к завитой косичками бороде.
     — Не во грех спрошу, боярин. Та, что провожала нас… Выходит, ты — Иворович, она — Иворовна…
     — Выходит…
     Сердце отозвалось болью. Все эти месяцы Згур пытался забыть, не вспоминать. «В тереме гуляет пропитой народ, а он свою любимую…»
     — А я, дурак, мыслил, что ты ей не ровня. Оттого и… Згур невесело усмехнулся. Каждый меряет по себе.
     — Отож… Рыжая-то хоть… по сердцу?
     Згур улыбнулся, на миг закрыл глаза. Как сказать о таком? Да еще этому хмурому парню с его «отож». Знал бы Ярчук, из чьего дома Ивица!..
     Тихий свист заставил вздрогнуть, рука привычно дернулась к рукояти меча. Вот они!
     «Рогатые» шли без строя, толпой. Впереди на невысоком сером коне ехал широкоплечий бородач в сверкающих франкских латах. Остальные шли сзади — густым железным ручьем, ощетинившимся остриями длинных копий. Сканды двигались молча, неторопливо, и в этом неспешном ходе ощущалась страшная, готовая выплеснуться сила. Они не боялись, твердо и мощно ступая по чужой земле. Бородатые лица казались одинаковыми, не лица — личины. Згур замер, закусил губу. На миг вернулся страх. Этих
     не прогнать, не повернуть назад. Убивать придется каждого, и за каждого платить кровью…
     — Не замай, боярин! — еле слышно прошептал Ярчук. — Не замай, дай подойти!
     Слова венета пришлись вовремя. Страх исчез, сменившись знакомым злым азартом. Меховые Личины тоже казались злыми духами — непобедимыми, бессмертными. И галера, страшный «дракон», изрыгавший пламя. Разве в ту ночь им было легче?
     — Не замай! — повторил Ярчук, медленно прилаживая стрелу к тетиве. — Не замай, боярин!
     Згур кивнул, вновь и вновь пытаясь понять, что еще не сделано. Сейчас первые стрелы ударят по врагу. Но сканды умеют воевать. Этот, на сером коне, сообразит сразу…
     — Ярчук! Того, что верхом… Видишь?
     Венет еле заметно дернул щекой. Рука уже сжимала лук, но Ярчук не двигался, словно прирос к теплой, пахнущей прелью земле.
     Мгновения тянулись, долгие, страшные. Железный ручей тек дальше, еще немного — и враги окажутся между за — • мерших в ожидании «катакитов». Згур повернулся, толкнул рукой сигнальщика, поднял ладонь…
     — Ярчук! Скажи «отож»!
     Венет улыбнулся, покачал головой:
     — Отож!
     —Бей!
     Згур даже не успел взмахнуть ладонью. Каким-то чудом венет сумел вскочить, стать на одно колено, рвануть тугую тетиву…
     Вж-ж-жиг!
     И в тот же миг громко пропел рожок. Згур оторвал вспотевшую ладонь от рукояти бесполезного меча, привстал. Ну, Мать Болот, помоги!
     Стрелы били из-за деревьев — на выбор, почти в упор. «Рогатые» со стуком поднимали тяжелые щиты, но успели не все. Серый конь со стрелою в боку катался по земле возле недвижного седока. А стрелы все били, пробивая щиты, пронзая кольчуги, в ответ же слышалось лишь громкое хрипение. Сканды не кричали, даже умирая.
     Растерянность длилась недолго. Вожак был мертв, но опытные бойцы быстро пришли в себя. Беспорядочная толпа сомкнулась, «рогатые» становились спина к спине.
     Громкий крик — и две шеренги рванулись вперед, прямо на летевшие из лесу стрелы.
     Згур вскочил, толкнул рукой сигнальщика. Рожок пропел дважды. Лесовики-лучники серыми тенями начали отступать, не прекращая стрельбы. Сканды ускорили шаг, кто-то крикнул, крик сменился ревом. «Рогатые» видели врага, они спешили вперед, чтобы сойтись на удар копья с теми, кто посмел заступить им путь. Они не боялись — воин в тяжелой кольчуге легко одолеет одетого в плащ из шкур лучника.
     Згур пятился, считая шаги. Это было лишним, те, кто ждал сзади, прекрасно видели и его, и бородатых скандов, с криками и руганью продирающихся через невысокий можжевельник. Но кровь в висках сама собой стучала: «Двадцать три, двадцать четыре…»
     »…Боец Згур! Лесная засада, две линии. Расстояние между стрелками и латниками? Правильно, боец, тридцать шагов! А теперь отмеряй! А ну, пошел, раз…»
     Сканды перешли на бег. Неуловимый враг был рядом, но никак не давался, ускользая из-под самого носа. Несколько копий со свистом рассекли воздух. Кровь в висках продолжала стучать: «Двадцать восемь… двадцать девять…»
     И тут, совсем рядом, громко запела труба. Ей ответил рожок. Послышался громкий стук — копья ударили о щиты. «Катакиты» вставали, неторопливо поправляли оружие…
     — Комит! Сюда! Сюда!
     Чьи-то руки потянули за плечи. Звякнуло железо, послышался громкий смех. Лучники отступили назад, в лесную глубину, а перед скандами вырос ровный строй одетых в железо фрактариев.
     Вновь запела труба. Словно в ответ, послышался свист и чей-то голос громко затянул:
     — Возле храмины старинной…
     — …в чужедальней стороне… — откликнулись вокруг. Песня крепла, катилась по лесу, отзывалась за дорогой, где также строилась, готовясь к схватке, вторая полусотня.
     …Смотрит на море девчонка и мечтает обо мне. Ветер клонит колокольцы, те трезвонят, то и знай:
     Ждем фрактария-румийца, ждем руминца в Синий Край.
     Ждем румийца в Синий Край,
     Где суда стоят у свай,
     Слышишь, бьют по волнам весла по дороге в Синий Край!
     396
     По дороге в Синий Край,
     Где летучим рыбам рай,
     И зарю раскатом грома шлет безумный бог Апай!
     Зазвенела сталь. Но сканды уже отступали. Они тоже знали, что такое лесная засада в две линии. Згур усмехнулся — поздно! Лучевские сотни уже заступили дорогу с полночи и полудня — намертво, в десять рядов. Кузнецам и горшечникам не сладить с опытными убийцами, но прорвать живую стену будет нелегко. Да и не останется у «рогатых» времени! Шеренги «катакитов» уже сходились у дороги, лучники продолжали посылать смертоносные стрелы, а песня гремела, эхом отзываясь в гулком весеннем лесу:
     Там, за дальними морями, злу с добром — одна цена.
     Духи Смерти будут с нами, и кто жаждет — пьет до дна.
     Слышу — кличут колокольцы, и привольно будет мне
     Лишь у храмины старинной, в полуденной стороне.
     По дороге в Синий Край,
     Где суда стоят у свай,
     Мы кладем больных на ноши — и вперед, на Синий Край!
     О, дорога в Синий Край,
     Где летучим рыбам рай,
     И зарю раскатом грома шлет безумный бог Апай!
     Сканды не хотели умирать. Опытные воины, они уже поняли, что уйдут не все, но продолжали бой. Бойцы в рогатых шлемах отошли на середину дороги. Строй сжался, покрылся неровной коркой щитов. Стрелы увязали в толстом дереве. Згур махнул рукой, приказывая лучникам обождать. На миг вернулась тишина, было слышно лишь дыхание — надсадное дыхание десятков усталых людей.
     Тяжелые щиты не двигались, словно приглашая броситься вперед, добить, залить землю кровью. Но Згур не верил этой предсмертной покорности. Что бы сделал он, окажись его сотня в кольце? Да, уйдут не все, но если рискнуть…
     — Сажа! Сажу сюда!
     — Здеся! Моя здеся!
     Для объяснений не оставалось времени. Згур указал рукой направо. Там полночь, там обратная дорога за Певу-шу. Если «рогатые» бросятся на неопытных горожан…
     Сажа понял, кивнул. Труба пропела дважды, фрактарии молча рванулись вперед, преграждая дорогу. Вовремя! Деревянные щиты дрогнули, тишину разорвал дикий рев. Сканды бросились на врагов — во все стороны, не разбирая. Но большая часть, не сговариваясь, ударила на полдень, прямо на строившихся вдоль дороги «катакитов». Кто-то крикнул: «Ферра!», боевой клич подхватили все — и ру-мийцы, и венеты.
     — Ферра! Ферра!
     Згур выхватил меч и шагнул навстречу ревущей, обезумевшей стае…
     …Вначале заболело плечо. Он так и не понял, что случилось. Думать было некогда, некогда даже оглянуться, посмотреть, что творится рядом. Надо было рубить, отбивать удары, уклоняться от сверкающей острой сталью смерти и снова бить, целя прямо в перекошенные безумием бородатые рожи. Плечо болело, в ушах стоял глухой гул, сквозь который еле слышно доносилось лязганье металла. Потом по лицу полилась кровь. Згур успел удивиться — боли он не почувствовал и даже подумал, что эта кровь — чужая. А бородатые рожи продолжали скалиться, рука, сжимавшая меч, начинала неметь, и Згуру показалось, что прошло уже много часов, целая вечность. Странно, он еще жив. Живы и другие — и друзья, и враги. Неужели Смерть так нерасторопна? Во рту стало солоно, кровь заливала глаза, но отступать было некуда, и Згур продолжал рубить, уклоняться, снова бить, пытаясь поднырнуть под деревянные щиты, и все происходящее стало казаться бесконечным нелепым сном…
     Внезапно все кончилось — как-то сразу, мгновенно. В ушах еще звенело, застывшая кровь толстой коркой покрывала лицо, не давая даже улыбнуться, но вокруг все опустело. Осталась лишь дорога, кровавая грязь под ногами и боль в разрубленном плече. Ему что-то говорили, кто-то пытался разжать впившуюся в рукоять меча руку, но Згур только качал головой и пытался понять, в каком из миров ему довелось очнуться. Ведь говорят, в Ирии погибшим воинам тоже кажется, что их последний бой длится вечно.
    

    

     

      Глава 15. КУРЬЯ ГОРА
     

     Каменный лик равнодушно улыбался, тонкая, словно детская, рука сжимала изогнутый рог, глаза же были пустыми и мертвыми, как у слепого. Идол был не один, но остальные тонули во тьме еле заметными черными глыбами.
     Огромный серый пес, заснувший тут же, у огня, тоже казался каменным, лишь острые уши время от времени еле заметно подрагивали. Он слышал. Слышал и был готов в любой миг вскочить, чтобы преградить незваным гостям вход на утонувшую во тьме Курью гору.
     Згур не был незваным, но здешние хозяева не спешили встретить комита. Словно в отместку за то, что и сам Згур добирался сюда целый месяц. Бедняга Пила уже трижды подходил к нему, рассказывая об очередной «случайной» встрече и не менее «случайном» приглашении. Но только сейчас, когда деревья уже покрылись молодыми клейкими листьями, Згур пришел сюда, к молчаливым идолам и сонному остроухому псу.
     Прежде всего, Згуру было не до богов. Боги Сури молчали, предоставив людям самим искать путь в кровавом болоте. Войне не было конца, и даже победы, казалось, еще более разжигали ее страшный костер.
     …Да, победы ничего не изменили. Здесь, на полдне, скандов удалось сдержать, не пустить к широкой глади Доная. Но за Певушей воины в рогатых шлемах по-прежнему были всесильны. За реку они уже не переходили, зато земли и на восходе, и на закате признали власть великого конуга Лайва.
     Згур взглянул в пустые глазницы идола и невесело усмехнулся. Как хотелось к первой траве быть дома, в Коростене! Но дорога на закат закрыта, «рогатые» вышли к лехитской границе, и гордые кнежи Лехии поспешили заплатить им дань. Не сдавался только Лучев да еще три прибрежных города. Восемьсот кметов против полутора тысяч.
     Тогда, после первой победы, казалось, что Лайв отступит. Из шестисот «рогатых» ушла едва сотня, сам конуг был ранен, его еле сумели вынести по узким лесным тропам к Певуше. Злые языки поговаривали, что Асмут Лутович не без умысла остановил бросившуюся вдогон конницу, чтобы дать Лайву спастись. И вот конуг оправился от ран, а из далекой Скандии к нему подошли еще пять сотен бойцов. Все приходилось начинать сначала.
     Правда, теперь стало легче. Соседние города поспешили заключить союз с Лучевым. Итак, восемьсот кметов — и столько же необученных горожан. Да полторы сотни лесовиков Ярчука, стерегущих дороги и тропинки от Певуши до Доная. Немало — но с таким войском Лайва не разбить. Прямо как в игре «Смерть Царя», когда силы равны и любой ход бесполезен.
     Негромкое рычание заставило очнуться. Згур быстро оглянулся, но никого, кроме уродливых каменных идолов и все того же серого пса, рядом не было. Правда, пес уже не спал. Острые уши нетерпеливо подергивались, зубы скалились, словно в усмешке, глаза смотрели прямо на гостя.
     — Скучно? — улыбнулся Згур, и вдруг ему показалось, что собака покачала головой. Он хотел протереть глаза, но не успел. Пес вскочил, бросился к еле заметной в темноте тропинке, оглянулся. Вновь послышалось негромкое рычание.
     — Туда? Мне туда?
     Звук собственного голоса напугал. С кем он говорит? Собаке просто надоело лежать у огня…
     Но пес не отставал. Он вновь отбежал назад, к тропинке, вернулся, оскалил зубы. Темные круглые глаза смотрели с легкой насмешкой. Остроухий словно дивился непонятливости человека.
     Оборотень? Згур отступил на шаг, сложил пальцы знаком оберега. Ярчука бы сюда! Этот бы с любым псом разобрался, будь он трижды перевертыш! Впрочем, что жалеть? У Ярчука своих дел по горло, а сюда выпало идти ему, Згуру…
     — Ладно, пошли! -
     Пес мгновенно успокоился и пристроился рядом, неслышно перебирая лапами. Тропа ползла наверх, узкая, неровная. Почему-то Згуру казалось, что к святилищу должна вести широкая дорога — как на холм Дия, что на окраине Савмата. Но он уже знал: на Курью гору люди поднимаются редко. Только если позовут. А звали не каждого.
     Местных богов было много, и Згур не особо пытался их различать. Ни к чему! Чужим богам нет дела до волотича из-под Коростеня. Главное, чтобы Маташ — Мать Болот — не забывала своего сына. Тем более, боги Сури никак не могли разобраться между собой. По этой причине, не только из-за войны, Згур не торопился на Курью гору. Он ничего не имел против Вознесенного, с которым боги венетов и севанов сцепились в смертельной схватке. На небесах шла война, такая же кровавая и жестокая, как и на земле. Одной войны Згуру вполне хватало.
     Тропинка стала круче, острые камни так и норовили попасть под ногу, вдобавок налетел ветер — — неожиданно холодный, сырой. Згур дернул плечами, остановился, чтобы запахнуть плащ, — и тут же услышал нетерпеливое рычание. Серый пес торопил, не отставал. Згур негромко помянул Мать Болот. Пусть поможет, не оставит наедине с Чужими!
     Тропинка выровнялась, стала шире. Впереди показалось что-то большое, еще более черное, чем эта безлунная ночь. Згур ускорил шаг, но вскоре пришлось остановиться. Тропинка упиралась в камень. Даже не в камень — в громадную черную скалу. Згур растерянно оглянулся. Обойти? Но слева обрыв, а справа — такая же скала, только повыше.
     Собака нетерпеливо взвизгнула, остроухая морда ткнулась в колено. Згур вопросительно взглянул на странного проводника и обомлел. Пес подбежал прямо к неровной каменной стене, широкая лапа коснулась скалы… И пес исчез. Исчез, вновь появился, зарычал…
     Згур осторожно подобрался ближе — и облегченно вздохнул. Проход! Узкий проход в толще камня, незаметный с тропы. Правда, он был готов поклясться, что мгновение назад его не было, но… Но собака уже была там, из черного прохода слышалось недовольное ворчание…
     В лицо ударил порыв ветра. Скала осталась позади, а перед Згуром лежала ровная каменная площадка. Почему-то казалось, что он увидит здесь каменного истукана, а то и не одного, но вершина Курьей горы была пуста. Только желтый огонь костра — и смутная фигура, еле заметная в густой темноте, которую не в силах было разогнать невысокое пламя.
     Згур оглянулся, пытаясь разыскать своего серого проводника, но пес исчез, словно провалился сквозь неровный серый камень. Згур вновь помянул Маташ, а заодно и сполотского Дия. Да поможет могучий Громовик волотичу! Ведь не чужие они — соседи!
     Костер горел как-то странно. Згур шагнул ближе — и только вздохнул. Костра не было. Языки желтого света вырывались из каменной щели. Легкие белые искры взмывали к черному небу и тут же гасли. Камень дышал холодом, и столь же холоден был идущий из неведомых глубин свет.
     Тот, кто сидел рядом с колдовским огнем, медленна поднял голову. На Згура в упор взглянули недвижные пустые глаза. Слепой! Тут же вспомнился идол у подножия. Только тот был бородат, в немалых годах, а у костра сидел совсем мальчишка, лет двенадцати, не старше.
     — Чолом! — от растерянности Згур даже забыл, что на Сури огрское приветствие никто не знает. — Я… Я пришел…
     Невидящие глаза равнодушно скользнули по его лицу. Чуть дрогнули бесцветные тонкие губы.
     — Поздно пришел ты, волотич, к богам моим. Сури владык не спешишь ты волю узнать…
     В странных словах был упрек. Но удивило не это. Мальчик говорил по-волотичски, словно всю жизнь прожил в Коростене.
     — Я не чаклун, — Згур замялся, подбирая верные слова. — Я кмет, мое дело — война…
     — То, что на небе, важнее земных побед. Сурь прогневила старых богов своих. Выполни волю тех, кто тебя нашел! Франкским мечом черный низвергни крест! Все, что захочешь, боги дадут тебе… .
     Мальчик медленно поднес маленькую ладонь к огню. Свет потянулся к руке, загустел, искры закружились белой метелью. Згур еле сдержал усмешку. Страх прошел. Он ждал этого. Уже давно ему намекали, что черный крест бога Вознесенного принес беды племенам Великой Сури. И сканды — это кара забывшим старых богов. Боги ли тому причиной или люди, но главный удар «рогатых» пришелся
     по полночи, где Вознесенного особенно полюбили в последние годы.
     — Все, что захочу? А что я захочу?
     Ответ пришел не сразу. Мальчик задумался, словно прислушиваясь к неведомому голосу, наконец негромко проговорил:
     — Рыжую девушку и половину Венца. Детям твоим боги подарят Сурь…
     Взгляд слепых глаз заставил отшатнуться. Удивило даже не то, что на Курьей горе знают об Ивице. Поразил голос — холодный, властный, словно заговорил каменный идол. Впрочем, обещать легко — и половину Венца, и всю Сурь.
     — Твои боги ошиблись. Мне не нужна ваша Сурь. Я хочу домой!
     На бледном недвижном лице мелькнула улыбка, легкая, снисходительная. Но вот она исчезла. Пустые глаза смотрели сурово, страшно.
     — Пламенем алым скоро Денору гореть! Жизнь или смерть — это решишь ты сам. Лучше не помнить горечь родных костров! Лучше забыть, как пахнет у дома полынь!
     — Нет. Замолчи!..
     Грозные слова не испугали. Чаклуны могут многое, даже читать мысли, даже заглядывать в чужие сны. Кажется, здесь уже все за него решили. Нет, не выйдет!
     Згур еле сдержал усмешку, коротко поклонился.
     — Боги разрешают мне уйти?
     Узкие плечи слегка дрогнули. Маленькая ладонь вновь потянулась к желтому огню, и тот послушно притих, съежился, забившись в узкую каменную щель.
     — Спорить с богами в силах лишь только бог. Завтра узнаешь, правду ли молвят они. Тот, кто смешон, даст тебе огненный меч. Кто ненавистен, скажет, куда им бить!
     Переспрашивать Згур не стал. Он уже привык — чаклу-ны, да и сами боги любят темную речь. Он хотел попрощаться, но понял — прощаться не с кем. Мальчик исчез, сгинул желтый огонь. Вершина была пуста, только неровный камень стоял там, откуда только что прозвучали странные слова. В лицо ударил порыв холодного ветра, словно хозяева Курьей горы спешили проводить не угодившего им человека.
     Часовой у шатра шагнул вперед, правая рука взлетела вверх.
     — Хайра, комит!
     — Хайра! Что случилось?
     Парень не ответил, только моргнул да улыбнулся, еле заметно, уголками губ. Згур понял. Сердце дрогнуло, желтый холодный огонь исчез из памяти, сгинул. Рука рванула тяжелый полог…
     — Ты не спешил, Згур свет Иворович! Другую нашел? Ивица сидела прямо на толстом войлоке, неровное пламя светильника падало на раскрытую фолию.
     — Извини!
     Ее рыжие волосы пахли мятой. Згур ткнулся лицом, зажмурился, словно боясь, что девушка исчезнет, превратится в холодный камень.
     — Извини, боги задержали!
     — Боги? Все мужчины говорят о богах… Погоди! Свет! Потуши свет!
     Згур, не глядя, толкнул рукой бронзовый светильник. Ивица не любила света. Они ни разу не встречались днем. Даже ночью она не позволяла Згуру взглянуть на себя. Может, из-за рубцов, покрывающих спину и плечи. Раны зажили, но девушка каждый раз вздрагивала, когда его пальцы касались следов плети.
     — Не спеши, Згур! Я сама… Сама… Ложись… Странно, с нею Згур чувствовал себя мальчишкой, грубым и ничего не умеющим. Порой он стыдился самого себя. Все время чудилось, что он причиняет йвице боль. Руки, привыкшие к мечу, казались недостойны касаться ее тела…
     — …Так что тебе сказали боги?
     Згур вздохнул, улыбнулся, не открывая глаз. Девушка не говорила — шептала, слегка касаясь губами его волос. Теперь тело Ивицы не пахло мятой. От нее шел резкий, сводящий с ума звериный дух, заставляющий забыть обо всем, кроме той, что лежала рядом.
     — Боги сказали, что отдадут тебя мне…
     — Правда? — Ивица горько усмехнулась. — Ты им не верь, Згур Иворович! Боги обманывают… Знаешь, когда ты впервые пожелал меня, мне казалось, что я просто хочу отомстить Асмуту. Мне нельзя никого любить! Невольница должна думать только о свободе, иначе ей остаться рабыней навеки. Но боги шутят… Я полюбила тебя, Згур! Мне плохо, когда ты встречаешься с другими женщинами. Даже с кнесной…
     — С кнесной? — от неожиданности он рассмеялся, но девушка не шутила.
     — Почему бы и нет? Горяйна красива. Говорят, она холодна, как ледышка, но она — правительница, и любому мужчине будет лестно увидеть ее на своем ложе. Великий боярин Асмут когда-то думал посвататься к ней, но сейчас он задумал иное. Теперь ему нужен ты, а не она. Как быстро вы сговорились! Иногда мне кажется, Згур, что ты такой, как Асмут…
     — Почему? — Ее слова болью резанули по сердцу. Разве он похож на чернобородого убийцу?
     — Он тоже умен, его слушаются люди. Ты моложе, Згур, ты просто еще не ведаешь, чего хочешь. Но меня ты заметил! Тогда, в ту ночь, ты был готов повалить меня на землю и взять силой. Разве нет? Такую, как я, не обмануть. Меня слишком часто брали силой, Згур! Если бы ты знал, что такое, когда дышат вонью в лицо, сопят, давят на горло локтем… И все-таки я тебя полюбила! Сегодня ты опять набросился на меня, как голодный волк, а я хотела показать тебе одну старую фолию. Она о богах, но там есть и о любви. Свиток не нужен, я помню и так…
     Ивица помолчала, вздохнула и заговорила медленно, словно прислушиваясь к каждому слову:
     — Положи меня, как перстень, на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь;
     люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные… Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Ибо ласки твои слаще вина…
     — Как перстень на сердце твое… — тихо повторил Згур. — Я не умею так говорить, Ивица! Я вообще ничего не умею! Только воевать…
     — И я нужна тебе как лазутчица у Асмута… Девушка резко приподнялась, накинула рубаху.
     — Он приезжает завтра. Сначала встретится с тобой, а вечером позовет меня. Сперва прикажет вымыть ему ноги, затем — зажечь светильники и раздеться… Ненавижу светильники! Он говорит, что любит смотреть на меня…
     Згур сцепил зубы. «Люта, как преисподняя, ревность…» Раньше он и не знал, что это такое.
     — Ты похож на него, Згур Иворович! Скоро ты поймешь, чего хочешь, и тогда забудешь рыжую наложницу. Наверно, я зря пришла к тебе. Прощай!
     — Погоди!
     Згур вскочил, но девушка уже уходила. Он знал — Ивицу не удержать. На душе было горько. Что он мог сделать? Чернобородый убийца — его союзник. Без латников Асмута, без его серебра войну не выиграешь. И с кнесами соседних городов договорился тоже он! А без лазутчика в скандском стане они были бы просто слепы.
     Згур долго искал светильник, возился с непослушным огнивом. Отсвет огня упал на забытую фолию. Згур развернул мягкую кожу, но маленькие незнакомые литеры не желали открывать свои тайну. «Ибо крепка, как смерть, любовь…»
     Ни в чем не повинный свиток отлетел в угол. Згур накинул плащ, долго застегивал фибулу. Скорее бы кончилась эта ночь! Он всегда боялся ночи. Днем проще, самые трудные дела становятся простыми — протяни руку. Достаточно расставить их по порядку, словно кметов на смотре. Утром он зайдет к кнесне, затем надо будет поговорить с кузнецами, а потом… Ну конечно, он же обещал заглянуть к «чугастру»! Ярчук вернулся вчера, а они так и не поговорили.
     Скромное подворье венета еле вместило гостей. Пришла, наверно, вся улица. Многих Згур узнавал. Был, конечно, могучий Долбило и все десятники его сотни — один другого крепче и бородатей. Пришел и кое-кто из «катаки-тов». За последние недели фрактарии стали относиться к Яртаку совсем по-другому. И немудрено! Лохматый «ди-кун» был теперь не слугой — сотником, да не простым, а Воеводой Леса. Никто уже не смеялся над заплетенной в косички бородой и грубой курткой мехом наружу. Воеводе Леса и положено быть таким. Да и смеяться над «чугаст-ром» было небезопасно. Лучевцы же, не считая, конечно, позабытых всеми бояр, только что не боготворили венета. Ярчук же…
     Ярчук же немало смущался такой славой. За обильным столом он всячески отвергал здравицы в свою честь, постоянно кивая на «боярина». Гости охотно начинали славить «большого воеводу Иворовича», заставляя в свою очередь смущаться Згура. К счастью, любое застолье когда-нибудь кончается, и гости, выпив отходную, начали мало-помалу расходиться. Наконец настало время поговорить. Но Згур не спешил. Он уже заметил, как переглядывались за столом хозяин, черноволосая Вешенка и Гунус, который даже пытался подмигивать, несмотря на каменный глаз. Что-то затевалось. Уж не свадьба ли?
     Но до свадьбы дело пока не дошло. Ярчук кивнул Ве-шенке, та — Гунусу. Мудрец не спеша встал, поднял худую руку:
     — Грядем!
     В этот миг солнце позолотило его обширную лысину, что придало Гунусу поистине величественный вид. Згур не спорил. Куда это они «грясти» собрались?
     Оказалось — недалеко, на соседний выгон у самой городской стены. Там их уже ждали. Дюжина мальчишек деловито разводила костер. Рядом возвышался небольшой железный котелок на треноге и грубо сколоченный помост, на котором лежало нечто, напомнившее Згуру поваленный шатер.
     — Зрите! — провозгласил Гунус, дав вволю полюбоваться дивными приготовлениями. — Истину возглаголю! Мы рождены суть, дабы сказку сотворить былью! Преодолеть пространство и простор! Дасть нам разум стальные руки-крылья, вместо сердца же — хитрую махинию! И бысть так! Пока же крылья куются, взлетим и без оных! Вот он, пупырь!
     Згур, пораженный услышанным, с трудом вспомнил. Мудрец с каменным глазом обещал построить какой-то «пупырь»… Неужто сдюжил?
     Выходило, что так. Гунус кивнул мальчишкам. Миг — и котел был водружен на огонь. Затем настала очередь шатра — его растянули на слегах как раз над котлом. Двое босоногих помощников под чутким наблюдением Гунуса принялись привязывать котел толстыми веревками, свисавшими по краям шатра. Убедившись, что все идет правильно, Гунус поправил сползший на щеку прозрачный камешек и наконец соизволил пояснить:
     — Добрый вьюнош! Зришь ты не чудо, но штуку муд-рецкую, по диссертатам давним исполненную. Ведомо ли тебе, что воздухи, теплом наполнены, не на месте обретаются, но вверх сугубя стремятся? А ежели так, то должно силу сию, естеством порожденную, в должный объем поместить, яко же ветер в лодьях, что парусом ловлем…
     Он величественно махнул рукой, и мальчишки принялись возиться с тем, что Згур принял за шатер, растягивая прикрепленные к нему веревки. Прочная ткань заколыхалась, начала медленно приподниматься.
     — Идут воздухи! — возгласил Гунус. — Идут! Идут и тщатся пупырь оный к самим небесам сугубо направить. Разумеешь ли, вьюнош? А вы, разумеете ли?
     Ярчук и Вешенка согласно кивали, внимая каждому услышанному слову. Згур же только затылок почесал. «Разуметь» нечего. Теплый воздух полотно колеблет. Ну и что?
     Однако вскоре заинтересовался и он. «Пупырь» рос,
     толстел на глазах, округлялся. Полотно дрогнуло, встало шаром, натянуло веревки…
     — Сим взлетихом! — Каменный глаз Гунуса победно блеснул. — Но не в том штука, добрый вьюнош! Ибо вскорости охладятся воздухи, и не будет оному пупырю пути дальнего. А посему приспособил я бунзен славный, дабы гореть там огню и воздухи должным чином прогревать…
     Худой палец указал на котелок. Згур присмотрелся -
     «бунзен» был наполнен до краев чем-то черным, блестящим.
     — В том и штука. Поместил я в бунзен жир земляной, но не простой, что горит чадно, но в скляницах хитрых перегнанный. А чтоб пупырю не сгореть, пропитал я полотно иной хитрой микстурией. Огнь бунзенный и повлечет пупырь в сугубые небеса! О, превеликий миг! Истинно написано в давних вершах…
     Гунус приосанился, сверкнул лысиной. Згур чуть не попятился — ко всему еще и «верши»!
     Худой палец взметнулся к небу. Гунус нахмурил брови и завел заунывным распевом:
     Ведайте сугубо, кто того не знае:
     Людь по поднебесью, яко птах, летае! До небес до самых достае рукою, И громам, и тучам не дае покою!
     Мальчишки между тем уже привязывали к веревкам большое блестящее седло. Згур не знал, что и думать. Неужто полетит? Но куда больше его заинтересовал земляной жир. Именно он нужен для Пирас Танатой. Но не простой. Интересно, что за «хитрые скляницы» у этого каменноглазого?
     — Откуда земляной жир? — поинтересовался он у Яр-чука, не отрывавшего восхищенного взгляда от рвущегося к небу «пупыря». Венет не удивился:
     — В Сирковой пади берем, однако. Твои-то — Сажа да Чудик — тож смотрели, но для огня негодным нашли.
     Оказывается, Ярчук подумал о том же. Згур вздохнул. В «горшке», что на лодье стоит, страшной смеси всего на один выстрел…
     Гунус, убедившись, что «пупырь» готов к полету, неторопливо подошел к седлу, потрогал рукой жесткую кожу.
     — Зрите! В сей миг подожжем мы бунзен… Он кивнул мальчишкам. Те, быстро отвязав веревки, стали кругом, придерживая висевший над землей «пу-
     пырь». Один из них поднес к котелку горящую щепу. Гунус вновь кивнул…
     Воздух дрогнул. Горячий ветер ударил в лицо. Громадный столб пламени с ревом вырвался из «бунзена». С криком разбежались мальчишки, взвизгнула от ужаса Вешен-ка. «Пупырь» рванулся вверх, увлекая за собой вцепившегося в седло Гунуса. Згур даже не успел рта раскрыть. Откуда-то из поднебесья донеслось громкое «0-о-о-й!» — и великий мудрец жабой рухнул на землю. Згур поглядел вверх — «пупырь» исчезал в ясном безоблачном небе.
     Пока плачущая Вешенка и изрядно растерянный Ярчук возились возле недвижного тела Гунуса, Згур подошел к помосту. Капли земляного жира, вылившиеся из «бунзена», с шипением горели прямо на сырой от недавнего дождя земле. Одна из капель упала на помост, и дерево уже начинало дымиться. Одни боги ведают, что задумал лысый мудрец. Наверно, хотел, чтобы земляной жир горел ровно, без копоти. Но вот получилось совсем иное — и очень знакомое.
     — Треть класть должно… — послышалось сзади. Гунус, почесывая огромную шишку на лбу, с трудом ковылял к помосту. Шишкой да ушибом дело не обошлось. Пропал каменный глаз — не иначе в небесах затерялся.
     — Треть серки, а не половина! И камня зеленильного поменьше… Эх, пошто заране не опробовал!
     Ярчук и Вешенка принялись в два голоса утешать изрядно помятого мудреца. Згур, в свою очередь, посочувствовал бедняге, отметив, что «пупырь» все-таки взлетел, а значит, и «штука» удалась. Несколько успокоенный Гунус пообещал через пару недель повторить попытку. На просьбу поделиться тайной горючего состава он лишь пожал плечами и достал из-за пазухи маленький берестяной свиток. Згур вновь взглянул на горящий след, оставленный «бунзеном». Итак, земляной жир в Лучеве есть. Если то, что придумал Гунус, подойдет… Внезапно вспомнились странные слова, услышанные на Курьей горе. «Тот, кто смешон, даст тебе огненный меч…» Вот он, меч!
     В очаге синими огоньками догорали дрова. Невысокое пламя с трудом расталкивало черные тени, затопившие горницу. Асмут Лутович не спеша отхлебнул из тяжелого кубка, откинулся на спинку кресла:
     — Красиво горит! Я приказал покупать старые лодьи — те, что ходят из Доная в Змеиное море. Соль красит огонь…
     Згур кивнул — огонь был и в самом деле красив. Наверно, только Асмуту может прийти в голову такое — топить очаг старыми лодьями. Этот человек пугал и одновременно вызывал восхищение. Згур уже несколько раз замечал, что великий боярин чем-то напоминает Ивора. Неужели Иви-ца права и они действительно похожи?
     Девушки в горнице не было. Наверно, она у себя, в маленькой каморке. Скоро гость уйдет, великий боярин позовет Ивицу в свою опочивальню, прикажет зажечь светильники…
     Згур отвернулся, сцепил зубы. Не сейчас! Он еще успеет подумать, как выручить девушку! Сейчас — дело…
     — Время обороны прошло, Згур Иворович!
     Голос великого боярина звучал спокойно. Он не приказывал — размышлял.
     — Оборона нужна не сама по себе. Она — лишь подготовка к наступлению. Пора…
     Згур задумался. Да, пора! Но у них по-прежнему всего восемьсот кметов против полутора тысяч. Негусто! Правда, Чемер, сын Кошика Румийца, говорил, что дело не только , в численности…
     — Нам рассказывали… — Згур замялся, пытаясь точнее передать мысль по-румски. — Есть такое правило — правило непрямого удара. Для того, чтобы заставить врага отступить, не обязательно сходиться лицом к лицу…
     Асмут усмехнулся, вновь отхлебнул из кубка:
     — Верно. Когда за спиной у врага дом, лучше этот дом поджечь. Завтра я прикажу двум своим конным сотням пройтись по заполью Лайва…
     — Но это еще не дом…
     — Верно! — Великий боярин привстал, кубок со стуком опустился на резную крышку столика. — Сканды знают, что до их дома нам не добраться! Слишком далеко — за Скандским морем…
     Да, «рогатые» могли воевать спокойно. Их дом далеко — в холодной Скандии, на берегах узких заливов, уходящих в глубь скалистой земли…
     — Лага впадает в Скандское море, — Згур вспомнил много раз виденную им мапу. — Несколько лодей легко перетащить волоком…
     — Верно! — Асмут резко обернулся, темные глаза сверкнули. — Жаль, у нас воев мало! Они там, в Скандии, думают, что могут отсидеться! Поселки маленькие, на каждый хватит и сотни воев! У меня есть двое холопов — они бывали там, знают путь. Эх, людей бы поболе!
     Да, людей мало. Несколько лодей легко перехватить еще на реке. Да и на море ежечасно можно наткнуться на цветастый парус. Людей мало… Но зачем тысячи кметов, когда есть…
     — Пирас Танатой! — проговорил он вслух. — На каждую лодью поставить один «чан»…
     …Глиняный «чан» да меха — это несложно. Труднее с земляным жиром, но теперь, когда за пазухой лежит берестяной свиток…
     Тонкие губы Асмута дернулись, расплылись в злой усмешке.
     — Те, кто верит в Вознесенного, говорят, что после смерти грешники отправляются в огонь. Придумано славно… Говорят, Пламя Смерти нельзя потушить?
     Згур кивнул, усмехнулся в ответ и вдруг почувствовал ужас. Кого будут жечь его кметы? Детей, женщин, стариков? Но тут же пришел ответ — враги не имеют возраста. Враги — не женщины, не дети, не старики. Они — враги! Велегост, Кей Железное Сердце, знал это, приказывая не оставлять в живых никого из Меховых Личин. Всех, кто выше тележной чеки! Боги разберутся!
     — И еще… — Асмут задумался, постучал крепкими пальцами по резной крышке. — Я прикажу своим всадникам не трогать воинов Хальга Олавсона. И в Скандии мы тоже не тронем его поселков. А потом распустим слух, что у нас есть договор с Олавсоном. Лайв и Хальг никогда не верили друг другу…
     Згур вновь кивнул — придумано неплохо. Сканды не могут поделить Сурь. Когда же Лайв узнает об «измене» ко-нуга Хальга…
     — Теперь вот что… — Улыбка исчезла, лицо Асмута посуровело, в уголках рта обозначились резкие складки. — Я не зря упомянул Вознесенного, Згур Иворович! Вчера мне сообщили, что его жрецы признали Лайва правителем Полуденной Сури…
     На миг Згур растерялся. Если скандов признают боги…
     — Но почему? Лайв не щадит никого!
     — Кроме жрецов Вознесенного, — Асмут зло скривился. — Лайв неглуп! Теперь все, кто поклоняется кресту, должны считать Лайва посланцем Небес. Им запретили сражаться со скандами!
     Ответить было нечего. Вновь вспомнился ночной разговор. Слепой мальчишка требовал покончить с теми, кто верит в Вознесенного. Знал? Наверно, знал. Но ведь в чужеземного бога верят тысячи! Даже здесь, в Лучеве!
     — Надо будет подумать, — Асмут встал, неторопливо подошел к очагу, бросил в умирающий огонь несколько поленьев. — Мы слишком долго терпели Чужого Бога в нашей земле…
     Он замолчал, наблюдая, как медленно, с легким треском поднимается синеватое пламя.
     — Згур Иворович! Обычно напоследок приберегают хорошие вести. К сожалению, сейчас будет по-другому…
     — Что? — Згур еле удержался, чтобы не вскочить, настолько странным стал голос боярина. Почему-то сразу подумалось об Ивице. Неужели узнал?
     — Мои люди беседовали с одним торговцем. Он приехал отлехитов…
     Згур облегченно вздохнул. Не знает! Остальное — не так важно. Лехиты далеко…
     — У тебя дома, Згур Иворович, неладно…
     — Коростень? — Згур почувствовал, как холодеют руки. Неужели?..
     — Коростень? — Асмут явно удивился. — Нет, об этом городе мне ничего не говорили. Неладно в Ории. Местные кнесы поднялись против великого кнеса Кия. Они требуют, чтобы наследником был назначен младший сын в обход старшего…
     Згур облегченно вздохнул. Весть, пройдя долгий путь, стала непохожей на саму себя. А потом это запишут на свиток, и будут потомки гадать, что за «кнес Кий» правил в Ории? Пока же все понятно — Ивор и Государыня Велга предъявили счет Савмату.
     — Говорят, что Лыбедь, сестра кнеса Кия, решила позвать на помощь его старшему сыну обров, что живут за Де-нором. Но дочь Кия пригрозила зажечь воду в реке. И огненные волны остановили степняков. Лыбедь бежала к обрам…
     «Пламенем алым скоро Денору гореть!» Страшный сон, приснившийся когда-то в далеком Валине. Неужели прав
     да? Но ведь у Светлого Кея Войчемира нет сестры Лыбеди! Его сестру зовут Велга! «Обры» — это, конечно, огры, но все остальное…
     — Это что-то меняет? — негромко поинтересовался Асмут.
     Згур пожал плечами. Что он мог сделать? Да и правду ли сказал неведомый торговец? Звучит, как сказка: кнес Кий, сестра его Лыбедь, огненная река… Внезапно вспомнилось: Челеди! По-огрски это значит… Лебедь! Все сходится, разве что Светлую Кейну посчитали сестрой Войчемира. Значит, снова война! Наверно, Железное Сердце вновь собирает войско, теперь уже против родного брата. А как же Улада? Ведь она — Кейна, жена Велегоста! Или нет? Светлый запретил сыну жениться…
     — Я должен был вернуться, — тихо проговорил Згур. — Мать Болот, почему я не вернулся?
     Он заметил недоуменный взгляд Асмута и понял, что говорит на родном наречии. Повторять не стал — ни к чему. Какое дело чернобородому до огненных волн, захлестнувших Денор? Но ведь он, Згур, делал, что мог! Он спешил домой, просто так получилось…
     Молчаливый холоп уже трижды выглядывал из-за двери. Асмут нетерпеливо махнул рукой, но слуга, вновь поклонившись, кивнул в сторону комита. Великий боярин подошел к двери, послышался хриплый шепот…
     — Згур Иворович!
     —Да…
     Згур с силой провел ладонью по лицу, встал. Все — потом! Разговор еще не кончен…
     — Мне жаль, что в твоей земле беда. Но, боюсь, это не последняя плохая новость на сегодня…
     …"Катакиты» собрались возле ворот. Тут были все — и одноглазый Гусак, и Сажа, и Крюк, и даже Пила. Никто не сказал ни слова, но Згур уже понял: случилось. Черное лицо Сажи стало пепельным, никто не смотрел в глаза…
     Напали? Но если так, незачем приходить всем. Достаточно послать гонца — и строить сотни, не дожидаясь приказа. Згур хотел спросить «Что?», но в последний миг понял:
     —Кто?
     Крюк переглянулся с Гусаком. Одноглазый отвернулся, резко выдохнул:
     — Чудик…
     Згур глядел, все еще не понимая. Чудик? Но ведь он тут, в городе!
     — В спину! — Крюк скривился, махнул рукой. — Эти собаки убили его в спину! Слышишь, комит? Эти вентские собаки…
     У городской стены уже собралась толпа. Тревожный свет факелов отражался в начищенных до блеска латах. «Катакиты» оцепили большой квадрат, в центре которого несколько человек в серых плащах возились вокруг чего-то непонятного, темного, недвижно застывшего в луже крови.
     Згур не выдержал — подбежал, оттолкнул одного из «серых»…
     …Чудик лежал на боку. На посиневшем мертвом лице застыла мучительная гримаса. Кинжал — тяжелый, с украшенной цветными камнями рукоятью, торчал из спины.
     — Кто? — Во рту пересохло, и Згур с трудом повторил: — Кто… Кто его?..
     — Разберемся!
     Один из «серых» повернулся, и Згур узнал Щегла. Начальник стражи недовольно покачал головой:
     — Значится так, комит! Следы не затаптывать, и без тебя наворотили… Шорох, пиши: кинжал румский, рукоять с каменьями цветными, тонкой работы, ширина лезвия — три пальца. Били, стало быть, сзади, прямиком в сердце, следов сопротивления не видать…
     Шорох — невысокий парнишка с испуганным лицом быстро водил по куску бересты острым стилом. Еще один «серый» подсвечивал факелом.
     — Погодите! — Згур, все еще не веря, склонился над недвижным телом. — Может… он еще жив? Щегол покачал головой:
     — Умер почти сразу, тут бы и чаклун не помог. Ты, комит, не мешай, я свою справу добре знаю! А пока что скажи: не было ли у убиенного какой зазнобы в городе? Аль ворога, что на такое отважиться мог?
     — Нет…
     Чудика в Лучеве успели полюбить. Особенно в посадах, где бывший наместник бывал почти каждый день. Згур знал, что Чудик помогает ведать «людской казной», советует, как разобраться в мудреных делах городского управления. Долбило и Ярчук часто виделись с фрактарием. Венет его уважал, а бородатый кузнец часто повторял, что после войны быть Чудику над всеми посадами старшим. Вот только имя поменять следует — хотя бы на Чудислава…
     — Ну, про зазнобу мы, понятно, еще поспрошаем, — Щегол нахмурился. — Но мыслю так: убиенный не в ладах с боярами был…
     Згур горько усмехнулся — это уж точно! Бывший наместник немало рассказывал о том, за что поднял свой стяг покойный Катакит…
     — Теперь кинжал. Вещь приметная, дорогая. По такому кинжалу мы убивца враз отыщем! И вот еще… Взгляни, комит!
     Щегол отступил назад и кивнул, указывая на окровавленную землю. Згур подошел, наклонился. В черной грязи четко проступали контуры креста.
     — Знак тож приметный, комит! Да только сумнения есть. Такой крест в укор рисуют тем, кто Вознесенному верен. А бывает иначе — вроде тавра ставят, чтоб знали: за Вознесенного мстят…
     — Он не верил в Вознесенного…
     Это Згур знал точно. Чудик часто посмеивался над теми, кто поклонился Богу на Кресте. И между своими, и в разговорах с лучевцами.
     — Тогда искать будем. Стало быть, убивец кинжал с каменьями носит да Вознесенному поклоны бьет…
     Лицо кнесны Горяйны было бело, как мел, и холодом дышала ее речь. На недвижном лице жили лишь глаза, и только тот, кто мог поймать ее взгляд, понял бы, что молодой женщине страшно.
     — Известно всем, сколь много славного сотворил на службе нашей фрактарий Чудик Румиец. За то и почтен был благоволением нашим и любовью добрых горожан. Я скорблю вместе с иными, и рука моя будет тверда, когда настанет час покарать злодея…
     Згур поглядел в узкое слюдяное окошко. Там, за стенами крома, шумела площадь. Народ не расходился с самого утра, требуя найти убийцу. Чудика любили…
     — …Однако же злодейство это уже породило немало иных. Бояр, верных слуг наших, беззаконно лают, оскорбляют ручно и даже грозят смертоубийством. В том есть и твоя вина, воевода Згур Иворович, ибо твои люди суть того зачинщики и заводчики. Сотники твои. Долбило да Вере-сай, да полусотники, да прочие меж народа ходят и поносные речи глаголят изрядно…
     Глаза всех, кто был в горнице, обратились на Згура. Тот лишь пожал плечами. «Поносные речи» кузнецов да кожемяк — еще полбеды. Хвала Матери Болот, он смог сдержать «катакитов». Всю ночь Згур провел в лагере, уговаривая фрактариев не спешить с местью. Удержать горячего Крюка и его товарищей оказалось мудрено. Лишь боги знают, чем бы это кончилось, но час назад посланец пригласил комита в кром, сообщив, что убийца найден.
     — Надо наказать убийцу, — наконец проговорил он. — Иначе я не отвечаю за город, кнесна!
     Страх в глазах Горяйны сменился гневом. Голос дрогнул:
     — Не забывайся, воевода! Не потребны мне твои вой, дабы город мой в порядке соблюдать! Однако же согласна я, что доле ждать не след. Старшой, говори!
     Щегол, стоявший в углу, не спеша поклонился кнесне, вышел вперед. Згур уже знал, что убийцу нашли благодаря кинжалу и что виновный — какой-то холоп. Впрочем, важно не какой, важно — чей…
     — Исполать! — Щегол вновь поклонился, на этот раз всем присутствующим, достал из-за пояса свиток, развернул: — Значится, так… Убивец — холоп Бабурка. Оного холопа опознал оружейник Рожик, что кинжал ему сторговал, да и следки приметные — набойка на левом сапоге отстает. Оный Бабурка взят под стражу и допрошен. Вот его сказка…
     — Верно ли, что убивец Вознесенному поклоняется? — перебила Горяйна.
     — Верно, кнесна. В том видоками уличен, да и сам не отпирается.
     По горнице пробежал ропот. Большие бороды, собравшиеся здесь, облегченно вздыхали. Убивец Чужого Бога чтит, с единоверцев его и спрос. Нынче ночью боярам спать будет спокойнее.
     — Чей же холоп сей Бабурка? — Маленькая рука ударила по широкому подлокотнику. — И ведал ли хозяин, что его человек задумал?
     По лицу старшого пробежала короткая усмешка.
     — Про то и скажу, кнесна! Бабурка сей о прошлом годе записался в холопы к боярину Вертю. Об том и запись кабальная имеется, и видоки подтверждают…
     И вновь горница зашумела, Згур же не поверил своим ушам. Боярин Верть? Мать Болот, но почему? С того самого дня, как старик попросился в войско, у сотника Долби-лы не было лучшего помощника. Верть стал полусотником, и Згур уже подумывал дать под его начало сотню новиков.
     — …О злодействе же боярин ведал. Про то Бабурка показал, да и иные улики имеются…
     — Слыхано ли дело! — Горяйна встала, вслед за ней поспешно начали приподниматься и бородачи в шубах. — Боярин Верть и батюшке моему, и мужу, и мне самой служил! Не сканды ли Бабурку-злодея подослали да на хозяина его поклеп возвести удумали?
     Щегол покачал головой, рука скользнула за пазуху. Второй свиток — побольше, потолще…
     — Нет, кнесна! Осмотрели мы дом боярский и в ларце его, что в месте потаенном хранился, нашли мы письмо. Писано боярину Вертю от Галида, что при боге Вознесенном иереем высшим служит. И велит сей Галид боярину, как верному бога Вознесенного сыну, совершить злодейство да большого воеводу Згура Иворовича извести вконец. А ежели не удастся, то кого из его помощников. Печать на письме верная, да и руку узнать можно. Сравнивал я с иными Галида посланиями и в том твердость имею…
     — А боярин? Что он говорит? — не выдержал Згур.
     — Боярин под стражу взят, однако же запирается во всем. Вели его, кнесна, с пристрастием поспрошать да и прочих домашних его…
     Шум стих. Все понимали, что значит «поспрошать». Згур не знал, что делать. Вмешаться, запретить? Но Чудик убит, а те, что веруют в Вознесенного, уже признали своим владыкой конуга Лайва. И с чистым ли сердцем пошел Верть в его войско?
     — Поспрошать! — крикнул кто-то, и ему ответил дружный хор:
     — Поспрошать! На дыбу! Да клещами! Все гнездо извести!
     В выпученных глазах плавал ужас. Большие бороды и высокие шапки были рады откупиться чужой головой. Згур отвернулся. Его бы воля, то «поспрошали» бы всех, кто сейчас кричал о клещах. Больно гладко все выходило. Вспомнилась ночь на Курьей горе, жестокая речь слепого мальчишки. «Франкским мечом черный низвергни крест!» Згур не хотел начинать эту войну. Не хотел — да, выходит, подтолкнули.
     Крик стих, бояре, задыхаясь, медленно оседали на лавки. Один из них, быстро оглянувшись, неуверенно проговорил:
     — Тех, кто в Вознесенного… Их тоже!
     — Верно! — взвизгнул кто-то, и тут же дружный крик вновь ударил в расписные своды:
     — Чужаков! Тех, кто кресту кланяется! На дыбу! На дыбу!
     — Не сметь! — кнесна взмахнула рукой, подалась вперед. — Не бывало такого в Лучеве, чтобы людей невинных за их веру гнать! Опомнитесь, бояре! Кого пытать решили? Не у каждого ли из вас родич есть, что кресту кланяется? И в посаде, считай, каждый десятый Вознесенного чтит! Войну начать решили? На скандов меч поднять — рука коротка, так против народа ополчиться вздумали? Первого, кто на брата встанет, сама мечом разрублю, не побрезгую!
     Крик стих. Бородачи прятали глаза, отворачивались. Згур невольно залюбовался кнесной. Хороша! Словно из железа кована! Наверно, такой была Велга, когда много лет назад поднимала народ против Рыжего Волка. Тогда Правительница еще не была седой…
     — Тебе же, воевода, — Горяйна обернулась к Згуру, — велю за воями смотреть, дабы насильства не учинили! Розыск же продолжить, пока правда явлена не будет! Ясно ли говорю?
     По горнице неуверенно пробежало: «Ясно… ясно…» Горяйна вновь повернулась к Згуру:
     — К тебе же, Згур Иворович, особый разговор есть. Ты и останься!
     Бояре, пятясь и кланяясь, поспешили к выходу. Кнесна, подождав, пока последняя борода не исчезла в дверях, быстро спустилась по ступеням.
     — Подойди, воевода! Негоже нам громко беседу вести… Згур повиновался. Кнесна задумалась, пальцы сжали вышитый платок…
     — Ведомо ли тебе, Згур Иворович, что кнес наш великий уже полгод, как мертв, что в державе нашей — нестроение и разор…
     Она помолчала, словно не решаясь продолжить. Наконец вздохнула:
     — Скажу… Хоть и чужак ты, но за Сурь воюешь честно, потому и знать тебе должно. Пишут мне кнесы городов ближних, что время, настало единого правителя избрать, пока вся Сурь нового хозяина не нашла. Боги лишь ведают, когда войдем мы в Белый Кром, пока же державе негоже
     вдовствовать…
     Згур кивнул. Об этом он как раз совсем недавно говорил с Чудиком. Бывший наместник называл имена. Вернее, одно имя…
     — Есть человек, тебе известный. Богат он и знатен, и кнесу прежнему родич ближний. В Белом Кроме у него друзей много…
     Догадаться было просто. Згур усмехнулся:
     — О том ли человеке я подумал, кнесна? Борода у него черна, и душа не белее… Горяйна кивнула:
     — Асмут Лутович давно о Венце мечтает. О том еще отец его, старый Луг, крепкую мысль имел. Не любят их семью, боятся — и не зря. Думаешь, не ведаю, что он с холопами творит? И не только с холопами…
     — Не только, — согласился Згур. — Есть один человек. Весь его род слуги Луга вырезали, а его под землю, в цепи… Рука кнесны дрогнула, губы побледнели.
     — Да… И я его знаю…
     Горяйна отвернулась, помолчала. Згур изумился. Неужели она ведает о Ярчуке? Впрочем, переспрашивать он не стал.
     — Асмуту Лутовичу кнесом быть негоже, — тихо, но твердо проговорила кнесна. — Согласен ли, воевода?
     — Негоже…
     — То я и узнать хотела…
     Оставалось откланяться, но кнесна внезапно улыбнулась:
     — А что ты мне баял, будто отец твой — из холопей? Можно было отшутиться, но Згур ответил серьезно:
     — Он был холопом, кнесна!
     — Странно… — Женщина задумалась, помолчала. — В вашей земле холоп… может стать кнесом? Теперь уже улыбнулся Згур.
     …Ее тело пахло мятой, и Згур, не удержавшись, ткнулся лицом в пышные рыжие волосы. Ивица засмеялась, рука легко скользнула по спине, губы коснулись шеи — там, где в набухшей жилке отчаянно билась кровь…
     — Мне пора…
     — Погоди! — Згур привстал, но руки поймали пустоту. Ивица вновь засмеялась:
     — Хочешь еще? Хочешь? Это потому, что ты сегодня говорил с кнесной! Ты лежишь со мной и думаешь, что я — это она…
     — Прекрати!
     Он наконец сумел схватить ее за руку, прижать к себе.
     — Пусти! Мне действительно пора. Асмут велел ехать в Жирицы, он говорит, что в городе сейчас опасно…
     — Опасно…
     Великий боярин уехал в ту же ночь, когда убили Чудика. С дороги он написал Згуру, что направляется к своему отряду, который стоял у самой Певуши. Дивного в том и не было ничего, но уж очень все совпало. Оставалось лишь гадать, ведал ли боярин о случившемся — или просто поостерегся. Впрочем, в присутствии Ивицы думать о таком не хотелось.
     — Асмут еще сказал, что через два месяца в Белом Кроме будут выбирать нового великого кнеса. И что к этому времени мы должны разбить Лайва…
     Згур кивнул — разговор с кнесной не забылся. Наверно, и ему осталось жить два месяца — до Белого Крома.
     — И ты ему позволишь?
     Мягкие ладони коснулись его щек. Згур глубоко вдохнул знакомый аромат мяты.
     — Нет…
     Она негромко рассмеялась:
     — Ты сейчас не думаешь о нем. Ты думаешь обо мне. Ты решаешь, как бы меня оставить здесь до утра.
     — Конечно!
     — Конечно… — девушка вздохнула. — Ты еще совсем мальчишка, Згур! Если Асмут победит, у тебя не останется ничего — ни меня, ни жизни… Ты должен сам стать кнесом!
     — Что?! — от неожиданности он даже отступил на шаг,
     нога зацепилась за брошенный на землю плащ, Згур пошатнулся, едва не упал. Вновь послышался смех.
     — Я говорила тебе — ты просто не знаешь, чего хочешь. Асмут давно понял. Он боится тебя, Згур! Боится, что его опередишь. Если ты разобьешь Лайва, то править Сурью будешь либо ты, либо Хальг Олавсон.
     Згур не знал, что и сказать. Единственно, о чем он мечтал, — закончить войну и поскорее вернуться. Он уже и так
     слишком задержался.
     — Я чужак, Ивица! В каждом городе правит свой кнес…
     — …И ни один из них не согласится уступить другому. Проще пригласить чужака — не так обидно. А если у чужака будет с собой тысяча воев… Асмут понимает, поэтому ты нужен ему только до Белого Крома…
     Спорить не хотелось. Да и прежде, чем спорить с Иви-цей, нужно сначала убедить самого себя. Что ему обещали там, на Курьей горе? «Рыжую девушку и половину Венца»? Згур невольно усмехнулся. Половину! Все-таки полегче…
     — Комита! Комита!
     Полог палатки резко распахнулся. В глаза ударил свет факела, испуганно вскрикнула Ивица.
     — Сажа?
     Сотник взмахнул рукой, выпрямился:
     — Моя просить прощения! Моя не хотеть мешать…
     — Говори! — перебил Згур, понимая — зря не потревожат.
     — Беда, комита! Город шибко горит! Режут… Всех, кто с
     крестом, режут, однако! Из города людь прибегай, я тревогу поднимай…
     Згур закрыл глаза, вдохнул, помедлил, резко выдохнул:
     — Выводи сотни! Всех выводи!
     Сажа подбросил руку к шлему, исчез. Згур повернулся к
     Ивице:
     — Останешься здесь! И носу не кажи…
     — Но… — растерялась девушка. — Мне в Жирицы надо!
     — Поздно!
     Згур мгновение помедлил, не решаясь идти туда, в горящую пожарами ночь. Мать Болот! Как же ты допустила такое? Или Боги Сури сошли с ума?
     Он вздохнул, поднял лежавший на полу пояс с мечом, накинул плащ и повторил:
     — Поздно…
     Посад горел. Запылало как-то сразу, с полуденной стороны, хотя ветра не было и воздух стоял недвижно, словно вода в старом болоте. Не иначе, чьи-то руки озаботились отворить дорогу огню. Сквозь пламя слышались отчаянные крики — там шла резня. Трудно было даже понять, что именно творится на гибнущих улицах. Огонь слепил глаза, а вокруг стояла черная ночь. Звезды — дочери пылающего Агни — скрылись за тяжелыми тучами, не желая смотреть на людское безумие.
     Сотню Крюка пришлось оставить около крома. С остальными Згур двинулся к центру посада, через узкие улочки, полные полуголых, растерянных людей, пытавшихся спасти свое добро. Но были и другие — с ножами, секирами, некоторые — в полной броне. Увидев фрактариев, они спешили исчезнуть в темных переулках, и на земле оставались только недвижные, еще теплые тела.
     Вначале Згуру показалось, что убивают и грабят всех, но вскоре он понял, что в безумии есть свой строгий порядок. Часть домов была отмечена белыми крестами — туда и врывались убийцы. Огонь подпустили тоже с умыслом. В полуденной части посада дома с белыми крестами встречались чаще, а посреди стояла высокая храмина с черным крестом на крыше. Теперь она пылала, а на пороге неподвижно застыли окровавленные раздетые тела. На обнаженных спинах чьи-то руки уже успели оставить кровавую крестовую метку.
     Из темноты в «катакитов» полетели стрелы. Згур приказал выстроиться возле горящей храмины и сомкнуть щиты. Несколько десятков очумелых от ужаса людей поспешили спрятаться за линией фрактариев. Это было все, что мог сделать Згур. Оставалось надеяться, что не все в Лучеве сошли с ума.
     Вскоре подоспела подмога. Сотни Долбилы и Вересая ворвались в посад и рассыпались по улицам, обратив в бегство сразу же потерявших всякую смелость убийц. В толпе Згур сразу же заметил Ярчука. Венет с огромной секирой в руке гнал перед собой целый десяток погромщиков. Другие не отставали, и Згур приказал трубить наступление. Фрак-тарии быстрым шагом двинулись вперед, гоня убийц к берегу реки. Сзади послышался топот — дюжина всадников мчалась со стороны крома. Впереди на сером коне ехала кнесна — светлые волосы развевались на ветру, маленькая рука крепко сжимала крыж меча…
     Уйти довелось только с рассветом. Отогнать громил оказалось лишь полдела. Грабеж продолжался — грабили свои же, соседи и родичи. Нескольких довелось зарубить на месте. К изумлению подоспевшей стражи, среди убитых оказалось и несколько тех, кто веровал в Вознесенного. Жажда неправой наживы оказалась сильнее страха, сильнее жалости к единоверцам.
     Наутро, когда огонь сгинул, обернувшись едким черным дымом, на площадь начали сносить убитых. Их оказалось больше сотни, раненых же и покалеченных даже не считали. Погорели дома и лавки, черным остовом торчала обратившаяся в угли храмина с крестом. Но беды на том не кончились. Мрачный Щегол сообщил, что ночью, воспользовавшись шумом и суматохой, убийцы ворвались в помещение стражи. Двери и замки не ломали, не иначе, кто-то из стражников помог. Труп боярина Вертя с выколотыми глазами и отрезанной кистью правой руки был брошен посреди двора. Бабурка же пропал, то ли бежав, то ли отправившись прямиком на речное дно.
     Три дня над посадом стоял плач и вой. — уцелевшие хоронили погибших. Плакали не все. Схваченные громилы держались угрюмо, но каяться не спешили, заявляя, что «крестова людь» сама во всем виновата. Она, «людь», издавна богов истинных не почитает и над верой старой насмешки строит. Теперь «людь крестова» и вовсе стыд потеряла: скандов привечает да славным героям, что с «рогатыми» насмерть бьются, ножи в спину тычет. Жрец же Вознесенного, что в сгоревшей храмине служил, привсе-людно возглашать стал, что Чужой Бог открыть скандам городские ворота велит, а воеводу Згура указывает вервием повязать да конугу Лайву выдать. А уж того они, добрые лу-чевцы, стерпеть никак не могли.
     Убийц осуждали, но, странное дело, осуждали и жертвы. Даже Долбило не без смущения твердил, что лучше бы «крестова людь» к истинной вере вернулась, тогда бы и соблазна не было. Так думал не он один. Вскоре Згур узнал, что многие из тех, кто верил в Вознесенного, не выдержав страха и угроз, привселюдно срывали с шеи кресты и отправлялись в ближайшее капище — петуха резать да муку с вином смешивать. «Крестову людь» начали выживать из городских сотен, кого из-за хвори, кого — по лености. Згур пробовал говорить с Долбилой и Вересаем, но те лишь разводили руками и чесали затылки.
     «Катакиты» молчали, но глядели хмуро. Згур знал — многие из фрактариев верны Вознесенному. В румской земле черному кресту поклонялись уже много веков. Наемнику не пристало судить хозяев, и парни с перьями на шлемах могли лишь угрюмо ворчать, видя, как травят их единоверцев. Но однажды не выдержали и они. Растерянный Пила, заикаясь больше обычного, попросил комита срочно прийти на площадь, где кузнец Долбило собрал свою сотню. Згур, занятый чем-то иным, хотел отговориться, но Пила кликнул Гусака, тот — Сажу, а затем фрактарии подступили целой тучей. Згур понял — надо идти.
     На площади у высокого помоста столпились лучевцы — и воины, и просто любопытствующая «людь». На помосте, возвышаясь над толпой, стоял могучий Долбило, рядом с ним — чаклун в дырявом плаще с кривым деревянным посохом, а перед ними, у толстых неструганых столбов, застыли двое худых, узкоплечих. Згур протиснулся вперед — и понял. Сом и Лещок, внуки Вертя.
     Чаклун что-то сказал Долбиле, тот важно кивнул и повернулся к мальчишкам, рука указала куда-то вниз…
     — Топтайте!
     — Топтайте!!! — взревела толпа. Згур взбежал на помост. Прямо посередине лежал черный бронзовый крест.
     — Топтайте! — повторил кузнец, и толпа вновь откликнулась дружным ревом.
     Мальчики молчали. В глазах блестели слезы, но никто не двигался с места.
     — Топтайте, ино зрадниками станете! Згур с трудом вспомнил. «Зрадники» — «предатели». Вот что здесь затеяли!
     Он повернулся к толпе, но дружный крик ударил в уши:
     — То наше дело, воевода!
     — Зрадники они! Унуки зрадника!
     — Пущай топтают! Ино запалим! Живцем запалим! Стало ясно, зачем на помосте столбы. Чаклун в дырявом плаще щерил редкие зубы. Долбило хмурился, а толпа
     продолжала неистовствовать:
     — Топтайте! Топтайте! Ино запалим! Долбило махнул рукой, и крик стих. Кузнец грузно шагнул вперед, прямо к внукам погибшего Вертя:
     — В остатний раз говорю! Топтайте крест, ино смерть
     примете, яко зрадники!
     — Мы не зрадники! — отчаянно крикнул Лещок. -
     И деда наш не зрадник! Мы земле верны!
     — Мы земле верны! — подхватил его брат. — Но крест топтать не станем! В том вера наша, а веры не порушим! Чаклун зашипел, посох метнулся прямо к лицу одного
     из мальчишек.
     — Пали! Пали их!
     — Стойте!
     Згур выхватил меч, но его не слушали. На площадью стоял уже не рев — вой. В глазах горело безумие, руки сжимались в кулаки, кто-то уже тащил связки заранее припасенной соломы…
     Згур уже примеривался, как ловчее разрубить чаклуна пополам, но тут где-то совсем рядом грозно пропела труба. Сверкнула начищенная сталь. «Катакиты» с копьями на-перевес окружали площадь. Над красными перьями бился развернутый Стяг с белым Единорогом.
     Крик стих, кулаки разжались. Згур облегченно вздохнул. Кажется, безумие, охватившее лучевцев, отступило. Он обернулся, но чаклуна на помосте не было, лишь рядом с бронзовым крестом сиротливо лежал забытый при поспешном бегстве посох.
     На помост быстро взбежали Гусак и.Сажа. Згур улыбнулся заплаканным мальчишкам, вспомнил мудреные ве-
     нетские слова, поднял руку:
     — В остатний раз! Ежели кто почнет воев моих трогать, сам того к столбу привяжу и солому запалю. Ясно?
     Люди молчали, но вот толпа колыхнулась, зашумела.
     — Зрадники они! Дед их зрадник!
     — То бой решит. Хлопцев этих перевожу к сотнику Саже под начало…
     На черном лице расцвела довольная усмешка. Фракта-рий расправил плечи, рука легла на рукоять меча. Кто-то попытался крикнуть, но тут же замолчал — не иначе, соседи под ребра дали.
     — А сейчас — все прочь! Долбило, уводи своих! Вскоре площадь опустела. Згур приказал отвести растерянных, еще не успевших опомниться мальчишек в лагерь и усилить посты. Да, безумие отступило, но могло вернуться в любой час.
    

    

     

      Глава 16. ПОЛОВИНА ВЕНЦА
     

     Но самое страшное стало известно чуть погодя. Весть о лучевской резне подозрительно быстро разнеслась по всей Сури. На полночи, где в Вознесенного верил почти каждый второй, толпы на площадях проклинали Кровавого Згура, Згура Убийцу. Иереи Вознесенного призывали к отмщению, переворачивая свечи в знак проклятия Врагу Бога. Говорили и иное. Прошел верный слух, будто великий боярин Асмут Лутович повелел в своих владениях капища Вознесенного отнюдь не трогать, беглецов же, за веру изгнанных, привечать и оделять добром.
     Все стало понятнее. Теперь на полночи Згура боялись больше, чем рогатых скандов. Асмут же Лутович стал славен, его имя произносилось с надеждой не только боярами, но и многими из посадских, особенно в Белом Кроме, где Вознесенного почитали уже много лет.
     Не то было на полдне. Здесь, особенно в ближних городах, люди славили Мстителя за Богов, жрецы же вещали, что Боги Сури призвали Згура спасти землю — не только от скандов, но и от всякой нечисти, что добрым людям жить не дает. «Крестову людь» силой принуждали отречься от веры, непокорных же гнали за ворота, забирая все добро и кидая камни вслед. Наконец из дальнего святилища, где среди старых дубов возвышался какой-то особо почитаемый истукан, пришла весть, что отныне Боги Сури более не гневаются на своих чад и войску Згура Мстителя будет дарована скорая победа.
     Разбираться со всем этим не оставалось времени. Скан-ды вновь зашевелились за Певушей, вдобавок надо было подгонять мастеров, которые в чаду и дыме перегоняли по хитрым «скляницам» земляной жир. Другие ладили чаны и меха. Вскоре за городом, в глубоком овраге, ударило шипящее пламя. Невольная выдумка лысого мудреца, мечтавшего отправиться на «пупыре» в небеса, обратилась в необоримое Пламя Смерти. В это же время лесовики из Ярчуко-вой сотни изыскивали лучший путь, чтобы перетащить лодьи с Доная на Лагу. Сотня Крюка с полусотней добро-вольцев-лучевцев тайно готовилась к походу в далекую Скандию.
     …Возвращаясь в Лучев из частых поездок по лесной глухомани, Згур расспрашивал редких торговцев, решившихся заехать в город, о делах на родине. Новостей было мало, купцы больше знали о том, что творится у алеманов и мадов и, конечно, в державе Кей-Сара, откуда почти все они были родом. Ория была слишком далеко. Наконец один мадский торговец вспомнил, что слыхал от лехитско-го купчины, будто «кнес Кий» скликает в своем «Киеве-городе», что наДеноре стоит, большой Сабор — собрание нарочитых мужей со всей земли, дабы миром решить спор о том, кому наследовать Железный Венец. «Обры» за широким Донором обретаются мирно, реку же переходить более не решаются — «убоялись зело».
     Згур понемногу успокоился. Кажется, дело не дошло до самого страшного. Значит, можно не спешить, не оглядываться каждый день, не горит ли родной дом. Знать бы еще, кактамУлада…
     После очередной короткой схватки с сотней «рогатых», пытавшихся перебраться через Певушу, Згур решил рискнуть и двинуться вслед за отступавшим врагом. В последние недели «рогатым» не везло. Лесная «паутина» работала исправно. Ярчуку удалось найти друзей и за Певушей. Не молчал и «человечек» Асмута. Теперь конуг Лайв не мог даже скрытно подобраться к пограничной реке. Самое время было пройтись по его заполью. Сотни великого боярина уже вторую неделю страшным гребнем прочесывали скандские тылы, доходя до самого Белого Крома. Пора было пускать в дело фрактариев.
     Сотня Гусака уже готовилась к переправе, когда гонец из Лучева привез короткое послание. Кнесна Горяйна звала воеводу Згура Иворовича в город для срочной беседы. Подумав немного, Згур решил ехать, поручив Гусаку самому пройтись с сотней «катакитов» по заречью. Получив заверения одноглазого, что тому все «совершен-понятно», Згур приказал седлать коня. С собой он решил взять Ярчу-ка — повод был, и повод важный.
     Кнесна приняла их не в большой горнице, где обычно собирался боярский совет, а в малой — той самой, где когда-то они впервые встретились со Згуром. Стража поначалу косилась на одетого в мохнатый плащ венета, твердя, что велено пускать одного комита, но Згур был тверд. «Большому воеводе» виднее, с кем идти к кнесне.
     — Я ждала тебя одного, Згур Иворович!
     Голос Горяйны был, как обычно, холоден и даже суров, но пальцы уже комкали ни в чем не повинный платок. На Ярчука она старалась не смотреть, венет же, нахмурясь, и вовсе разглядывал носки своих не чищенных с дороги сапог.
     — На то причина имеется, кнесна! — отчеканил Згур, стараясь не улыбнуться. — Причина же наиважнейшая!
     — Вот как… — Горяйна бросила быстрый взгляд на венета, отвернулась. — Тогда… Тогда говори, воевода! У меня тоже к тебе дело…
     Згур откашлялся, вспоминая мудреную венетскую речь. Язык бы не сломать!
     — А ведомо ли тебе, преславная кнесна, повелительница Лучева и всех земель окрестных, сколь тяжки труды мои ратные, сколь сил трачу я, дабы людь вольну лучевску защитить и на поталу супостатам отнюдь не дать?
     — Ведомо, Згур Иворович. Ты… Пришел награду просить?
     Кнесна явно не ожидала такого. Згур, не без труда сохраняя серьезность, насупил брови.
     — В трудах я обильных и денно, и нощно, роздыха же отнюдь не имею. И от того многие дела наиважнейшие вовсе не решаются, особливо же в городе Лучеве, где избытка в них отнюдь нет. Должно сотни новы учить, казной войсковой ведать и прочим многим, чего и сосчитать
     тяжко. Посему и впрямь прошу я награды за службишку свою. Повели, кнесна, товарища мне назначить — второго воеводу, дабы труды со мной разделил, тако же и славу, ежели доведется оную заслужить в трудах тяжких ратных…
     Кнесна ответила не сразу — не иначе, перевод потребовался. Згур помогать не стал. Сами виноваты, накрутили словес!
     — Нужность в том и я вижу, — наконец неуверенно проговорила Горяйна. — Но кого назначить, Згур Иворович? Кого-то из твоих? Но этот человек должен знать город…
     — Мудрость, тобой, кнесна, изреченная, неоспорима суть! — отчеканил Згур. — Людь оная из лучевских нарочитых мужей должна род вести да славу иметь добру. Твои же бояре во многих изменах винны, да в трусости, да в дурости. И тому поводов тож отнюдь не мало!
     — Кого же поставить? Асмута Лутовича? Голос кнесны прозвучал сухо, словно у Горяйны перехватило голос. Згур заметил, как вздрогнул Ярчук.
     — То не можно, кнесна! Велик боярин Асмут Лутович тож в трудах ратных пребывает. Ныне он в заполье воро-жем шарит жестоко. Иной в Лучеве нужен. Ежели по недосмотру сущему людь нужная чину боярского не имеет, то ты уж, кнесна, соблаговоли исправить сие и немедля боярство той люди даровать…
     — Згур Иворович! — кнесна наконец улыбнулась, облегченно вздохнула. — Да что с тобой сегодня?
     Но Згур лишь подбирался к самому главному. К сожалению, запас витиеватых венетских слов подходил к концу, повторяться же не хотелось. Посему приходилось быть кратким:
     — Тож, ответствуй мне, сиятельная кнесна, согласишься ли ты с выбором моим и почтишь ли оную людь боярством, ежели то потребуется?
     — Воевода! — в ясных глазах Горяйны блеснул гнев. — К чему многоречие? Иль в моем слове ты когда сомнение имел? Приводи своего человека…
     Тут уж Згур не выдержал — ухмыльнулся от души. Горяйна замерла на полуслове, ее растерянный взгляд упал на застывшего камнем Ярчука…
     — Ты… Разве…
     Растерянность исчезла, Горяйна медленно встала, на
     миг закрыла глаза…
     — Будь по-твоему, воевода! Ярчук роду Бешеной Ласки, мой верный слуга! Подойти ко мне!
     Венет бросил на Згура затравленный взгляд, но тот сделал вид, что смотрит в слюдяное окошко. Медленно, неуклюже, словно потревоженный среди зимы медведь-шатун, Ярчук приподнялся, шагнул вперед.
     — Преклони колено! Дай мне свой меч, воевода! Франкский клинок синей молнией вылетел из ножен. Згур поклонился, протянул меч крыжем вперед. Венет открыл было рот, но слова явно не шли. Обреченно вздохнув, он опустился на колено. Тяжелое лезвие легко ударило по широкому плечу.
     — Властью, данною богами земли моей, возвожу тебя, Ярчук роду Бешеной Ласки, со всем потомством твоим в чин боярский. Служи мне и далее, как прежде служил! Пока же будь вторым воеводой в Лучеве, великого воеводы Згура верным товарищем и помощником.
     — Оно, конечно… — В глазах венета плавала мука. — Кнесна… Как же?
     И тут Згур почувствовал, как его челюсть начинает отвисать. Чего это с «чугастром»? Да и с кнесной! И когда же это они успели?
     — Или служба не по плечу? — На губах Горяйны уже была улыбка. — Давно сделать то должно было. Спасибо, комит, надоумил! Иди, Ярчук! После спасибо скажешь…
     Кнесна пыталась говорить, как обычно, сурово и холодно, но выходило это у нее не особо удачно. Венет хотел что-то сказать, но не смог. Мотнув лохматой головой, он неуклюже поклонился и шагнул к выходу.
     — Возьми меч, воевода, — Горяйна устало вздохнула, протянула Згуру клинок. — Тамга у тебя с Единорогом. Оттого и на Стяге так?
     — Оттого…
     — А правда ли, Згур Иворович, что отец твой Ярчука на волю выпустил? И что ты за него слово замолвил?
     Згур не нашелся, что сказать. Правду? Но где она — правда? Кто ведает, может, и проснулся на мгновение во всесильном Иворе бывший холоп Навко.
     Кнесна отошла к окну, задумалась, затем вздохнула:
     — Извини, комит! Не о том говорить с тобой хотела. Вызвала я тебя по причине важной и тайной. Вот…
     В ее руках появился небольшой свиток темной грубой кожи.
     — Два дня назад гонец послание привез. Хочешь, зачту? Згур кивнул, не особо удивившись. Мало ли правительнице Лучева пишут?
     Горяйна кивнула Згуру на скамью, сама присела в невысокое кресло поближе к окну.
     — Подивилась я вначале. Словно ты сам, воевода, мне пишешь. Вот, слушай… «О кнесна Горяйна, красой и мудростью славная! Весть о твоей дивной прелести разнеслась до самых дальних земель и острым мечом поразила мое сердце. О, если бы не годы, не седая голова, да не шестеро внуков, то пал бы я тебе в ноги в безумной надежде заслужить твою любовь…»
     Згур невольно усмехнулся. А хорошо! Особенно насчет шести внуков.
     — «…Но не заслужить мне твоей любви, о прекраснейшая! Так даруй мне хотя бы свою милость и дай защиту твоему верному риттеру. Смилуйся! Пребываю я в ужасе и денно, и нощно, ибо страшен мне воевода твой Згури Иворсон…»
     — Что?! — от неожиданности Згур даже привстал. Что за странный старикашка? Добро б только боялся, так ко всему еще имена путает!
     — «Просыпаюсь я средь ночи и шепчу, словно молитву:
     «Кнесна! Защити меня от страшного Згури, что недаром прозывается Згури-Смерть». И от того страха все войско мое духом пало, мечи опустило, и льет горькие слезы, сокрушаясь и оплакивая нашу тяжкую долю…»
     Кнесна отложила свиток в сторону. Згур уже не улыбался. Он словно слышал глуховатый насмешливый голос неведомого шутника. Впрочем, не такого уж неведомого. Згури Иворсон — так зовут его по-скандски. Згур лишь не знал, каким прозвищем наградили его враги…
     — Догадался, воевода? Письмо от Хальга Олавсона. Он хочет встретиться с тобой…
     —Ясно…
     Удивление прошло. Так и должно было случиться. Латники Асмута, громящие скандское заполье, не трогают воинов Хальга. Да и шептуны во вражьем стане стараются не зря. '
     — Не ведаю, Згур Иворович, разумно ли тебе ехать. Сканды коварны, а Халы не добрее Лайва.
     Згур задумался. Не добрее. Но куда умнее. Воины Олав-сона не жгут и не убивают. Халы устраивается на Сури надолго, словно в своем доме. Пока ему мешает Лайв. Лайв — и, конечно, он, Згури Иворсон…
     — Поеду, кнесна. Где встреча?
     — У села Дорыни, это на закат от Белого Крома, у ле-хитской границы. Халы будет ждать тебя за селом возле перевоза через восемь дней…
     Восемь дней — немного. Дороги только начинали подсыхать, к тому же шла война…
     — Поеду завтра на рассвете.
     — Хорошо…
     Кнесна кивнула, хотела что-то сказать, и тут из ее руки выпал платок — тот самый, так часто Згуром виденный. Он быстро наклонился, поднял.
     — Не отдавай, — Горяйна улыбнулась. — У алеманов есть обычай. Дамы дарят риттерам платки — на счастье. Их носят на шлемах и вызывают на бой тех, кто посмеет сказать об этой даме плохо… Прикрепи его к шлему, риттер Згур!
     Поспать не удалось. Ночь ушла на сборы да на дела, которых оставалось слишком много. Надо было проверить, как установлены страшные «чаны» на новых лодьях, поговорить с Крюком, готовившим своих парней к дальнему походу, зайти к Новобранцам из лучевских сотен. И, конечно, долго объясняться с Ярчуком. Венета редко приходилось видеть растерянным, но нынче это слово казалось слишком слабым. Ко всему еще Вешенка и Гунус, узнав, что «дядя Ярчук» отныне — лучевский воевода и боярин, учинили такой шум, что бедный венет только мычал и мотал головой. Если Вешенка только повизгивала от восторга и пыталась плясать, то ее лысый жених возгорелся душой и принялся за «верши». Лишь ближе к рассвету, когда Вешенка отплясала, а Гунус охрип, удалось поговорить. В конце концов Ярчук махнул рукой и обещал «присмотреть за людью», относительно же нежданного боярст-
     ва рассудил, что пусть называют хоть горшком, только бы в печь не ставили. На том и порешили.
     …Порешили — но не все. С Асмутом венет общаться отказался. Згур не настаивал, знал: Ярчук и великий боярин даже на людях не молвят друг другу ни слова. Объяснения не требовались. Згур помнил венетский обычай — кровники, ждущие смерти врага, не разговаривают. Оставалось уповать на то, что Асмут Лутович в последние недели бывал в Лучеве нечасто.
     В лагере Згура уже ждал десяток фрактариев во главе с Совой. Белокурый венет переодел своих парней в венет-ское платье и обрядил в кольчуги вместо румских лат. В довершение всего со шлемов сняли красные перья, и теперь маленький отряд вполне мог сойти за дружину местного кнеса. Дорогу Сова знал. В прежние годы он часто бывал в Белом Кроме, а один из «катакитов» оказался родом из небольшого севанского села, что прилепилось точно к берегу речки Горсклы, на котором стояла неведомая Згуру До-рынь. Можно было ехать. Згур был уже готов дать приказ «Эн ипой!» — «По коням!», когда сторожевой фрактарий отозвал его в сторону. Возле шатра, почти незаметная в серой предрассветной мгле, стояла девушка, закутанная в тяжелый черный плащ. Сердце дрогнуло, Згур бросился к ней — и остановился. Это была не Ивица. Не Ивица, не Вешенка и, конечно, не кнесна. Растерянное, почти детское лицо, пришепетывающий тихий голосок…
     — Госпожа… Прийти просит… Просит… Очень просит…
     …Ивица лежала .ничком на низком ложе, укрытая серым покрывалом. В полумраке видны были лишь знакомые рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам. Но от них не пахло мятой. В маленькой горнице стоял тяжелый кровавый дух — запах израненной гниющей плоти.
     — Не смотри… Не смотри на меня, Згур Иворович… Хриплый голос казался незнакомым. Ивица с трудом подняла голову:
     — Если умру… Не забудь… Отомсти… Ему отомсти… Сердце сжалось. Згур неуверенно шагнул ближе. Случилось что-то страшное. Он даже боялся подумать — что…
     — Он узнал… О нас с тобой… Он был здесь два дня назад. Не смотри на меня, Згур! Он приказал бить меня кнутом. Бить, пока горит свеча. Лучше бы мне умереть сразу…
     Згур почувствовал, как хрустнули костяшки намертво сжавшихся пальцев. Еще недавно, на коротких лесных привалах, он думал, действительно ли любит эту рыжую или просто скучает по ее ласкам, по ее пахнущему мятой телу. Теперь сомнения сгинули. Сердце сжалось болью — и ненавистью. Чернобородый палач посмел бить кнутом беззащитную девушку, ту, что подарила ему свою любовь. «Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою…»
     — Я убью его, Ивица!
     Смех — горький, сквозь слезы:
     — Он сказал то же самое. В день, когда он наденет Венец в Белом Кроме, тебя будут уже клевать вороны. И твоего холопа тоже…
     Холопа? Удивление длилось недолго. Згур понял-великий боярин не забыл о Ярчуке.
     Смех оборвался, сменившись долгим стоном. Голос звучал тихо, еле слышно…
     — Когда умру… Не забудь. Три месяца к женкам не подходи, иначе по ночам приходить стану…
     Сердце дрогнуло болью. «…Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее — стрелы огненные…»
     — Ты не умрешь, Ивица! Он не наденет Венец. Клянусь тебе…
     Клятва вырвалась сама собой. Пришла последняя, окончательная ясность. Им с чернобородым тесно на этой земле.
     — Я скоро вернусь. И он больше не посмеет тронуть тебя…
     Ивица с трудом приподнялась, на Згура взглянули измученные заплаканные глаза.
     — Я буду ждать. Здесь — или в Ирии. Возвращайся, Згур!
     Он наклонился, осторожно коснулся губами ее рыжих волос. Вспомнилось бледное, застывшее лицо кнесны. Да, чужую беду легко и руками развести! Он уже потерял Уладу… — Мы будем вместе, Ивица! Навсегда! И даже смерть не разлучит нас…
     Ехали быстро, обходя города и большие села. Ночевали прямо в лесу, у костра, либо в маленьких придорожных деревеньках. Здесь, за Певушей, война, доносившаяся до Лучева лишь далекими отзвуками, оставила свои страшные следы на каждом шагу. То и дело встречались пепелища — и старые, уже начавшие зарастать молодой весенней крапивой, и свежие, еще дымящиеся горькой гарью. В селах, увидев вооруженных всадников, люди пытались бежать или просто застывали на месте, покорно склоняя головы перед неизбежным. В то, что маленький конный отряд желает просто провести ночь под крышей, не верили. Грабили и насильничали все — и сканды, и дружины местных кнесов. Осмелев, селяне начинали проклинать «рогатых», наезжавших, что ни день, за хлебом и девушками, а заодно с ними и Згура-Убийцу, Згури-Смерть, посланного на погибель уцелевшим. Здесь не верили никому. Згур уже не удивлялся, что за Певушей его самого считают скандом. Кровь и страх лишали людей рассудка, и не их винить в этом.
     Пару раз отряд сталкивался с небольшими ватагами «рогатых». Обходилось без боя. Сканды недобро косились на неведомых латников, но уступали дорогу, то ли из страха, то ли принимая фрактариев за дружину кого-то из местных бояр, что давно столковались с «рогатыми». Згур с трудом сдерживался, чтобы не выхватить из ножен франкский меч. Да, проклятый Асмут прав, они слишком долго отсиживались за Певушей. И пусть его, Згура, считают кем угодно — скандом, даже самой Смертью, но он останется на этой земле, пока последний «рогатый» не испустит предсмертный вопль в луже собственной крови. Все чаще Згур задумывался о том, что через несколько лет обнаглевшие сканды могут поднять свои цветастые паруса уже не на Лаге, а на Деноре. Значит, он, сотник Вейска, альбир Кее-вой Гривны, защищает не только эту несчастную разоренную страну.
     Но дня через три, когда опаленные войной приречные земли остались позади, вокруг все стало меняться. Чем дальше на полночь, тем спокойнее становилась страна. Тут к скандам успели привыкнуть. Згур не без удивления узнал, что многие молодые парни из венетов и севанов давно уже надели рогатые шлемы, вступив в разбойничьи ватаги. Иными стали села — люди не боялись, напротив, радостно встречали отряд, интересуясь, нет ли у гостей награбленной «рухлядишки» на продажу. Низко не кланялись, зато за все требовали серебро.
     Иными стали люди, другой становилась и земля. Полуденная Сурь мало чем отличалась от Ории, разве что говор у людей был иным. Здесь же, ближе к Белому Крому, Згуру начинало казаться, что он попал в совсем другую страну. Да так оно и было — Полуночная Сурь издавна жила отдельно, и лишь полвека назад вой великого кнеса присоединили полуденные земли.
     Вначале Згура поразили лапти. Здесь их носили все, даже те, кто жил не в жалких полуземлянках, а в добротных бревенчатых избах. Избы тоже стали другими — большими, с ладными срубами, зато неимоверно грязными. Грязь была всюду — под лавками и на лавках, на столах и даже на лапках шустрых тараканов, которые дружными стаями бегали по стенам и земляным полам. Тараканов не трогали, почему-то считая, что они приносят счастье.
     Счастье приносили не только тараканы. Мыться здесь не любили, зато охотно опрокидывали полные братины, причем не только крепкие мужики, но и «женки» и даже сопляки-мальчишки. Пили не мед, не пиво и не вино, а нечто напоминающее грязную воду. Пойло издавало чудовищную вонь, зато валило на землю с трех глотков. Именовалась оно «курилкой» или «самобулькой». Пробовать «самобульку» Згур не стал и другим заказал — уж больно мерзко пахла. Венеты же пили с радостью и охотно брали ее в уплату вместо серебра.
     Под «самобульку» хозяева становились разговорчивы — пока не падали с лавок. Згур слушал и поражался. О войне, конечно, помнили, но как-то вскользь. Война была на полдне, здесь же интересовались другим. Впрочем, понимать, чем именно, было затруднительно. Вначале Згуру казалось, что и венетская речь стала совсем иной, не такой, как в Лу-чеве. Помог Сова, объяснивший, что речь в Полуночной Сури та же, разве что выговор немного другой, но через
     каждое слово местные венеты вставляли ругательство — покруче и позабористей. Оттого и понять трудно. Згур подивился, но рассудил, что в здешних землях, вероятно, нежити избыток. Вот ее и отпугивают от порога.
     Слушать же местных было странно. Чаще всего говорили о «женках», да так, что не только Згур, но и видавшие виды фрактарии начинали краснеть до ушей. Бедняга Яр-чук, наверно, сошел бы в этих местах с ума — или кидался бы в драку после каждой услышанной фразы. Кроме «женок» и «самобульки», почти ни о чем не говорили, а когда все же начинали, то Згур поражался еще больше.
     Ругали — смертно «лаяли» — скоморохов. Повинны оказались несчастные певцы да плясуны в том, что не угодили иереям Вознесенного. Тут, на полночи, в Чужого Бога верили многие, и его жрецы, столь тихие в Лучеве, каждый день наставляли народ в храминах под черным крестом. Но их самих тоже ругали. Почему-то встреча с иереем считалась дурной приметой, и оборониться от этого можно было лишь «кукишем». Что это такое, Згур так и не взял в толк. Доставалось и грамотеям, что умели разбирать «литеры». Таких особенно не любили, называя странным словом «ти-луген». Згур вспомнил маленький «литерник» Ярчука и вновь подумал, что венет бы в этих местах не прижился.
     Ругали и прочих. Постепенно Згур с изумлением понял, что обитатели этих мест считают свое племя самым сильным и мудрым, остальную же «людь» не ставят ни во что. Особенно доставалось каким-то «земитам». Ни одного «зе-мита» Згуру встретить не довелось, да и местные их не видели — но лаяли люто, с пеной у рта. Именно «земиты», а не сканды и не местные бояре считались виновными во всех бедах Сури. И при всем при том Сурь (здесь ее называли «Сурь-Матушка») воспринималась как самая могучая держава под солнцем. Соседи же должны были оную Сурь-Матушку страшиться и дань платить, потому как иначе сурьские рати всех их сокрушат, пожгут и в полон возьмут.
     Особенно часто заговаривали о Стополье. Вначале Згур подумал, что речь идет о городе, где сканды особенно безобразничают, но вскоре выяснилось, что «рогатые» тут вовсе ни при чем. Стополье находилось за тридевять земель, в стране окров, на Скандском море. Но каждый венет, хлебнув «самобульки», начинал кричать, что Стополье — город исконно сурьский, и должно его под сурьскую
     руку всенепременно поять. Один знаток, перед тем как свалиться с лавки, досконально пояснил, что Стополье давно бы уже к Сури присоединили, да защищает его воевода Шмальк, а тот Шмальк зело лют и несговорчив. Но скоро Шмальку конец придет, и о том юродивый Лужок поведал, а какие-то Перум с Лукьяном верное письмо написали.
     Згур понял — здесь, в Сури Полуночной, его войско не ждут. Лайва тут тоже не любили, зато с надеждой глядели на Хальга Олавсона, который и храмины Вознесенного не рушил, и «самобульку» пить разрешал, а главное, обещал соседей приструнить и Стополье от злобного Шмалька забрать. И впервые стали понятны странные слова, услышанные на Курьей горе. «Половина Венца». Полуденная Сурь с ее старыми богами готова признать того, кто выгонит насильников-скандов и наведет в земле лад. Сурь Полуночная жила иной жизнью.
     Чем ближе к столице, тем богаче и грязнее становились села. Местная стража начинала коситься на маленький отряд, и Згур приказал не останавливаться на ночлег, опасаясь внезапной засады. Впрочем, Белый Кром оставался в стороне. Отряд повернул на закат, где за густыми лесами лежала земля усатых лехитов. К вечеру седьмого дня пути вдали показалась неширокая, заросшая густым камышом речка. Сова, ехавший впереди, сверился с мапой и молча указал вперед. Згур понял — Горскла. Там, за рекой, его ждет Хальг.
     У перевоза, давно брошенного и пустого, никого не оказалось. На сером песке догнивал старый паром, пахло сыростью и тухлой рыбой. Фрактарии, спешившись, быстро осмотрели берег — пусто. Згур был уже готов приказать готовиться к ночлегу, когда над рекой пронесся резкий переливчатый свист. Фрактарии схватили копья, окружая комита, подняли обитые бронзой щиты.
     —  — Эй, венеты! Вы привезли с собой вашего маленького Згури?
     Кричали с противоположного берега — по-венетски, с уже знакомым полуночным выговором. Згур всмотрелся, но вечерний сумрак не позволял увидеть ничего — кроме серой береговой полоски и зарослей камыша. Он подумал,
     кивнул Сове. Парень вышел вперед, приложил ладони ко рту:
     — А вы не забыли старенького Хальга? В ответ ударил хохот.
     — Скажи своему Згури, чтобы ехал сюда! Один, без вас! Здесь мелко, он даже не промочит ножек!
     Фрактарии недовольно заворчали. Згуру и самому стало не по себе. Сканды коварны, им нельзя верить ни в чем. Но Олавсон неглуп. Убить лучевского воеводу можно куда проще, не приглашая в такую даль.
     — Страшно? — За рекой вновь захохотали. — Трусишка Згури наделал в штанишки?
     Это был вызов. Згур криво усмехнулся и вскочил в р седло. Будь что будет!
     Горскла и вправду оказалась мелкой — вода не достигала до стремян. Стена камыша быстро приблизилась, в ней зачернел узкий проход. Вдали мелькнул огонек костра.
     — Сюда! Не свались с лошадки, маленький Згури! Згур усмехнулся. На такие насмешки не обижаются. Сильный отвечает на смех смехом.
     — Эй, где там ваш Хальг? Еще не убежал?
     — О, нет, нет! — откликнулись совсем рядом. — Мне очень страшно есть, маленький ужасный Згури, но я тут!
     Голос был иной. Тот, кто отозвался, был старше и ве-нетские слова выговаривал совсем по-другому: жестко, коверкая звуки. Хальг?!
     Згур ударил коня каблуком и через мгновение оказался на берегу. Стена камыша была позади, прямо перед ним темнела лесная опушка. Костер горел чуть в стороне, а возле него столпились люди в знакомых рогатых шлемах. Згур придержал коня.
     — Сюда! Маленький Згури все-таки промок! Пусть подсушит ножки!
     «Рогатые» расступились. Вперед вышли двое — высокие, плечистые. На них не было шлемов. Отблеск костра осветил седые волосы того, кто шел первым. Второй был черен, как воронье крыло, длинные кудри падали на плечи, борода закрывала грудь.
     Згур спрыгнул с коня, потрепал гнедого по крутой шее и, не торопясь, пошел навстречу. Седой, похоже, Хальг. Черный, наверно, родич, иначе не шел бы рядом с кону-гом…
     Не доходя нескольких шагов, все трое остановились. Костер светил скандам в спину, но Згур уже мог разглядеть их лица. Седой, тот, что шел справа, был гладко выбрит, костистые скулы грозили порвать кожу, в небольших светлых глазах светилась насмешка. Второй, словно утонувший в черной бороде, смотрел угрюмо, набычась. Рука лежала на крыже меча — франкского, такого же, как у Згура.
     — Чолом!
     Згур взмахнул правой рукой, запоздало сообразив, что поздоровался по-огрски, словно перед Кеевыми кметами. Он хотел исправиться, повторив то же по-венетски, но этого не потребовалось. Седой внезапно захохотал.
     — Чолом! — Рука в кольчужной чешуе взметнулась вверх. — Боги! Быть не может так! Ты что, есть сполот, парень?
     Згур обомлел, но растерянность длилась всего мгновение. Почему бы бродягам-скандам не знать о сполотах?
     — Я не сполот, — Згур проговорил это на родном наречии. — Тепло, но не горячо! Может, снова попробуешь?
     — Ты волотич, — голос того, кто был моложе, внезапно дрогнул. — Хальг, он волотич! Великий Дий!
     Згур вновь изумился — «черный» говорил по-сполотски, чисто, словно в Кей-городе родился.
     — Так-так! — седой покачал головой, на худом бритом лице мелькнула усмешка. — А мы с тобой, Мислабури, понять не могли все, кто есть страшный маленький Згури-Смерть!
     Мислабури? Вспомнилось — у Хальга есть родич. Кажется, его зовут Мислабури Рацимирсон…
     — Хорошо есть! — седой сложил на груди длинные руки, окинул гостя внимательным взглядом. — Значит, это ты, маленький Згури Иворсон? А я есть старенький дряхлый Хальг, что очень-очень боится тебя!
     Светлые глаза смеялись. Сканд вовсе не выглядел дряхлым, несмотря на седину и глубокие морщины, избороздившие лоб. Можно было лишь гадать, сколько им прожито — шесть десятков? семь?
     — Я Мислабури… Мислобор, — черный нерешительно протянул вперед огромную тяжелую ладонь. — Чолом, Згур! Как там… у нас?
     У нас?! Теперь уже сомнений не оставалось. Мислобор! Имя сполотское, хотя и редкое…
     — Пошли к огню, — седой сканд оглянулся, повел плечами. — Мы сегодня долго-долго ехали. Надо погреть мои очень старые кости…
     У костра они остались втроем. Воины в рогатых шлемах отошли подальше, к самой опушке. Згур присел на сухую прошлогоднюю траву, протянул ладони к огню.
     — «У нас»? Это где, Мислабури? В Савмате? В Коростене?
     — В Ории, — Мислобор грустно улыбнулся. — У нас… Говорят, для изгнанника и дым отечества сладок…
     На миг Згуру стало не по себе. Он вдруг представил, как сам расспрашивает случайного знакомца о доме. Но о чем сказать? О горящих волнах Денора? О новой смуте?
     — Ты видел дядю Войчу?
     — Кого? — поразился Згур. — Какого Войчу?
     — Есть такой маленький-маленький Войча, — усмехнулся седой сканд. — Теперь он стал большой-большой Светлый Ксй. Наверно, он уже совсем забыть о свой маленький племяш и обо мне, старом Хальге. Но мы его помним.
     И тут словно молния блеснула. Мислабури Рацимирсон — Мислобор, сын… Рацимира! Светлого Рацимира…
     — Кей?!
     Згур еле удержался, чтобы не вскочить, не замереть, подняв вверх подбородок и бросив руки на бедра, словно на большом смотре в Савмате, когда перед строем выносят алый Стяг с когтистым Орлом.
     — Я был Кеем, Згур! — Темные глаза конуга блеснули затаенной болью. — Я был сыном Светлого… Но к чему вспоминать? Этого уже нет… Как там у нас, расскажи!
     Говорить было трудно. Мысли перескакивали — Ко-ростень, Учельня, страшная Ночь Солнцеворота, сполоты и волотичи под Стягом Железного Сердца — и новая рознь, резня в харпийской земле, спор о Железном Венце, огры за широким Денором, хэйкан Сварг, чаклунья Танэла и всесильная Челеди…
     Мислобор слушал, не перебивая, яркие губы сжались, нахмурились черные брови. На бритом костистом лице Хальга нельзя было заметить ничего — кроме легкой усмешки.
     — Так-так, — проговорил он, когда Згур, выговорившись, умолк. — Бедному маленькому Войче тоже несладко есть. Бедный маленький Войча совсем забыть. Бедный маленький Войча никак не вспомнить, кто есть наследник Венца…
     Наследник? Почему наследник? Згур попытался сообразить. По сполотскому обычаю наследовать должен младший. Потому и готовы многие в Савмате поддержать Веле-госта — согласно давнему праву. Но есть еще какой-то Кеев закон. Им в Учельне рассказывали… Лествица! Наследует старший в семье. После Войчемира старшим будет… сын Светлого Рацимира!
     — Не надо, Хальг! — Мислобор выпрямился, губы дернулись злой усмешкой. — Ты хочешь, чтобы туда пришли еще и мы? Нет, хватит! Я не подниму меч на родичей!
     — Ты, Мислобор, добрый-добрый есть! — Хальг покачал седой головой, повернулся к Згуру: — Жаль, что ты не увидишь маленького Войчу! Ты бы передал ему привет от старого злого Хальга. Я очень скучать по нему…
     — Я передам. Я скоро поеду домой… — вырвалось у Згура, но слова застыли на языке. Домой? Поэтому он и здесь?
     — О, да-да! — Хальг засмеялся. — Я тоже очень-очень хотеть домой, маленький страшный Згури! Мы все хотим домой, но остаемся здесь! Мы очень любим Великую-Великую Сурь! Какую половину ты любишь больше, Згури? Полночь? Полдень? На полночи девицы ленивы, но купцы жирны. На полдне, говорят, все наоборот. Был бы я молод, то предпочел бы шустрых-шустрых девиц. Но старый Хальг очень-очень стар, он любит жирных купцов…
     Седой сканд шутил, но Згур понимал — шутки кончились. Для этого его и пригласили сюда. «Старый Хальг» тоже догадался, что Венец распадается пополам.
     — А Лайва Торунсона очень-очень старый Хальг тоже любит? — поинтересовался он.
     Ответом была довольная усмешка:
     — Старый Хальг всех вас очень-очень любит. Мой самый лучший друг Лайв Торунсон очень-очень добрый есть! Он согласен подарить мне полночь, а сам хочет править в Белом Кроме. Но он совсем немножечко жадный, мой лучший друг! Ну почему бы ему не уступить мне Белый Кром? Я так много-много плакать!
     Перевода не требовалось. Сканды не поделили Сурь. И теперь Хальг готов договориться-с ним, Згуром, если тот уступит ему столицу. На миг Згур почувствовал омерзение. Ему предлагают резать на куски несчастную, разоренную страну — словно отрез богатой ткани, взятой при грабеже. Но возмущаться легко. А вот справиться с Лайвом, имея в заполье пять тысяч воинов Хальга, даже не трудно — невозможно.
     — На полночи тебя все равно не поддержат, Згур, — негромко проговорил Мислобор. — Здесь верят в Вознесенного. Тебя боятся.
     И это было правдой. Старые боги сплотили Полуденную Сурь, но они же оттолкнули полуночных венетов. Выбора не было, но Згур молчал. Это не его земля. Он просто наемник, за которого схватились в миг отчаяния, как за соломинку. Разве может он решать такое?
     Вдали, за стеной высоких деревьев, послышался громкий, протяжный крик. Ночная птица — сыч или неясыть — -спешила за добычей. Но Згуру показалось, что это голос тех, кто говорил с ним на Курьей горе. Его торопили. Чьи-то всесильные руки уже разломили Венец пополам.
     — Решаю не один я, — Згур отвернулся, чтобы не видеть хитрой усмешки седого конуга. — Если Лайв будет разбит, в Белый Кром может войти… кто-то другой.
     Имени называть не стал — ни к чему. Хальг, наверно, знает — должен знать. Згура не примут в столице. Но великий боярин Асмут — свой, его любит «крестова людь». Сына Луга охотнее признают великим кнесом, чем сканд-ского заброду. И тогда чернобородый вспомнит обо всем — и о лохматом венете, и об огрской девушке по имени Ве-шенка, и об Ивице. Да и Згуру с его «катакитами» едва ли позволят уйти, унося заработанное серебро.
     — Кто-то, — задумчиво повторил Хальг. — Ай-ай-ай! Этот глюпий кто-то тоже очень жадный есть! Но пусть маленький страшный Згури не бояться! Пусть этот кто-то идет в Белый Кром! Один! Совсем один!
     — С двумя сотнями латников, — усмехнулся Згур.
     — Ай-ай-ай! Нам с Мислабури очень страшно есть! Две сотни латников! Но ничего, у старого-старого Хальга очень много ушей и очень много глаз. Если этот глюпий кто-то подойдет к столице, я успею убежать далеко-далеко! Я хорошо спрячусь, маленький Згури! Я стану мышкой и нырну в очень-очень глубокую норку!
     Светлые глаза смеялись. Згур понял. Конечно, у Хальга много ушей и много глаз. Асмута не пустят в столицу. Ни одного, ни с его конницей.
     — Наверно, маленький Згури хочет, чтобы этому кто-то не причинили зла? О да, мы не причиним ему зла. Нет-нет! Мы пришлем тебе его голову, и она скажет, что мы были с ним очень-очень добры…
     И вновь Згур почувствовал, как в душе закипает гнев. Ему предлагали предательство. Пусть он ненавидит Асмута, пусть великий боярин — враг всех, кого он любит, но они — союзники. Асмут не предавал его…
     Вновь закричала птица, и в ее крике слышался хохот — злой, торжествующий. Пути назад не было. Старое правило, известное всем, кто играет в «Смерть Царя». Взялся за деревянную фигурку — ходи! Великого боярина подставляли «под бой».
     — Сначала — его! — Згур взглянул на умирающие угли костра, покачал головой. — Потом меня… Седой и черный переглянулись.
     — О, да-да! — кивнул Хальг. — Разве можно верить злым коварным скандам? Ты не верь, маленький Згури! Ты просто немножечко вспомни, что есть еще мады, есть алеманы. Если я возьму Лучев, они перейдут границу. Я не жадный есть, мне хватит и этой войны. Жадный не я, жадный — Лайв Торунсон. К тому же нам с Мислабури спешить некуда есть. Если не я, а мои внуки когда-нибудь будут править всей Сурью, старый Хальг порадуется за них в Золотом Чертоге. У тебя нет дочки, маленький Згури? Если нет, то поторопись. Мой внук, твоя дочь — почему бы не отдать им Сурь, когда придет наш час?
     Згур покачал головой. Когда это еще будет? Да и не нужна ему Сурь — ни вся, ни Полуденная. Его место в Ко-ростене. Вот только кончится война…
     — А чтоб старый Хальг не забыл об этом кто-то, пришли мне весть, когда кто-то пойдет на Белый Кром…
     Згур сцепил зубы, чтобы не ответить черным словом. Асмут — враг, но они сражаются плечом к плечу. Это даже не измена, это хуже!
     Седой конуг словно читал его мысли:
     — О, да-да! Тебе не жалко этого кто-то, но жалко себя, маленький Згури! Мне тоже жалко себя, старого злого
     Хальга. Я ведь знаю моего друга Лайва Торунсона много-много лет. И скоро он попросит подмоги — против тебя, маленький Згури-Смерть! И я буду ему обещать… Убить врага легко есть. Погубить того, кого знаешь, — трудно. Так и хочется предупредить, намекнуть… Каждый должен свое ремесло знать. Ремесло наше — война есть. Не всякому оно по плечу есть! Знаешь ли ты, маленький Згури, лохматого венета с собачьим именем?
     — Собачьим? — поразился Згур, но тут же вспомнил: — Ярчук?
     Ну конечно! «Чугастр» сам рассказывал!
     — О, да-да! Страшный воин Ярчук! В бою он очень-очень страшный есть! Но потом он совсем не страшный! Когда мы брали село или гардар, он все нас просить, чтобы мы не трогали чужие женки! Он очень просить и очень ругаться! И драться тоже!
     Мислобор хмыкнул, вспоминая. Згур тоже улыбнулся. Все верно, «женки», как известно, святы! Молодец, «чу-гастр»!
     — Вот такие мы добрые есть, маленький Згури! Даже когда надо убить врага. Или друга, ставшего врагом. У нас есть песня про конуга Ингвара. Жаль, ты не знаешь сканд-ского, это хорошая песня. Мне ее не пересказать на спо-лотский…
     — Я могу перевести, — негромко проговорил Мислобор. — Я тоже знаю эту песню. Ее сложили много лет назад про Ингвара Могучего. А поется в ней вот что…
     Мислобор откинулся на локоть, мгновение помолчал и заговорил мерно, распевно, словно в такт неслышной мелодии:
     — Две вести пришли к конугу Ингвару. Одну, вместе с богатыми дарами, прислал сват его Магнус. Другая же пришла из сурской земли, от жены его верной, что гостила у отца. Не стал Магнус присылать харатью с письменами, прислал он певца сладкоголосого, чтобы позвал тот Ингвара в город Роскильду на семейный пир…
     Мислобор на миг умолк, и тут же закричала птица, совсем близко, рядом. Теперь в этом крике слышался страх, словно ночной гость знал, о чем идет речь у гаснущего костра.
     — …Супруга же Ингвара Могучего написала ему письмо на кожаном свитке. Велел прочесть письмо конуг и
     узнал, что видела его супруга сон. И в том сне, словно наяву, привиделось ей, будто едет Ингвар в гости к родичу. Но стал багрец его мантии кровью в чужом терему. И молила супруга Ингвара не ездить, остаться дома. И заклинала его всеми богами. Но посмеялся могучий Ингвар, верил он другу своему Магнусу. И поехал он морским берегом, не взяв даже щита и брони, с одним мечом у шитого серебром пояса. Певец же, что послан был за ним, ехал рядом, и тяжко было на его сердце…
     Згур прикрыл глаза и словно наяву увидел пустынный песчаный берег. Но вместо синей морской глади на песок обрушивались огненные волны — неслышные, еле заметные в ярких лучах Небесного Всадника.
     — …И решил тогда певец предупредить могучего Ингвара. Но давал он страшную клятву и не мог вести прямые речи. Поэтому запел он песню про молодого конуга, которого зовут в гости теща и тесть, зовут, чтобы погубить злой смертью. И не слышит молодой конуг, как предупреждают его шумные волны, как свистит в ушах ветер, как тревожно ржет его вороной конь. Едет конуг на верную смерть — и улыбается в ожидании веселого пира…
     Мислобор вновь ненадолго умолк, а Згуру представилось чернобородое лицо с тонкими красивыми губами. Согласился бы Ярчук вот так, спокойно, с улыбкой, отдать своего кровника в руки врагов? Наверно, нет. Но ведь Асмут не кровник комиту Згуру! А если надо защитить Ивицу, то должно сходиться с обидчиком лицом к лицу, как и надлежит альбиру…
     — …Слушает Ингвар песню, подпевает, улыбается яркому солнцу. Невдомек ему, что песня эта — о нем самом. Срывает он листья клена, украшает ими сбрую своего коня, утыкивает цветами конский очелок. И понимает певец, что не спасти ему Ингвара, суждена ему смерть, влечет его темная сила к бесславной гибели. Наверно, завистливые боги послали Ингвару этот ясный весенний день, чтобы опьянить его разум. Едет могучий Ингвар, не чуя близкой гибели, а вдали уже показались черные вежи Роскильды, и громко поет соловей, и пятнами крови алеет пахучий шиповник…
     Негромкий голос умолк, и холодом повеяло от угасшего костра. Згур потер разом похолодевшие руки. Да, сейчас
     весна, скоро запоют соловьи, а там и шиповнику цвести. Только здесь, в Сури, он, говорят, не красный, а белый…
     — Моего отца зарубили во сне, — вновь заговорил сын Рацимира. — Дядю убили отравленной стрелой. Другие родичи погибли так же — не в честном бою. Вначале я ненавидел убийц, но потом понял — это и есть власть. Ее добиваются только так — изменой и подлостью. Поэтому я не вернусь в Савмат. Никогда!
     — Ну-ну! — Хальг громко рассмеялся, хлопнул чернобородого по плечу. — Маленький Мислобор еще передумает! Маленький Мислобор еще захочет надеть Железный Венец! Жаль, я узнаю об этом только в Золотом Чертоге! Ты не поможешь ему, маленький страшный Згури? /
     Трудно сказать, шутил ли седой конуг. Згуру стало не по себе. Кей Рацимир погиб, убитый давней изменой. В Ории забыли о нем, но сын не забыл, и кто знает, не поднимется ли над Савматом скандский меч? Когда-то он сам мечтал отомстить за отца. За Навко, погубленного Ивором, сыном Ивора…
     — О, старый Хальг совсем забыть! — сканд огорченно вздохнул. — И ты, маленький Мислабури, не напомнить глюпому старому Хальгу! Мы не кормим гостя! Страшный Згури обидится и проглотит нас вместе с костями. О, да-да, я уже слышать, как скрипят его страшные острые зубы!
     Конуг махнул рукой. Один из «рогатых» неслышно приблизился, положил возле костра тяжелый кожаный мешок. За мешком последовал румский кувшин с острым дном и витыми ручками.
     — Мы выпьем вино и съедим лепешка! Тогда страшный Згури не съест нас!
     Есть Згуру совсем не хотелось — как и пить. Но отказываться нельзя. Таков обычай, с обычаем не спорят.
     Седой конуг извлек из мешка большую плоскую лепешку, протянул Згуру:
     — Это Сурь, конуг Згури! Старый Хальг держит свою часть — держит крепко, не отпустит. Мне полночь, тебе полдень. Ломай!
     Хотелось сказать «нет», но рука сама потянулась вперед. Свежий, хрустящий хлеб надломился легко, словно разрубленный невидимым мечом.
    

    

     

      Глава 17. ДВА ХОЛМА
     

     Черные лодейные носы с легким шорохом врезались в желтый песок. Десятки рук тут же подхватывали тяжелые, пахнущие смолой корпуса, и лодьи, словно сами собой, въезжали на залитый бешеным летним солнцем берег. Стоял крик сотен глоток — почти половина Лучева собралась здесь, на обычно безлюдном берегу Лаги. Встречали победителей. Отряд Крюка возвращался из Скандии.
     Сам сотник был уже на берегу. Лицо под рогатым шлемом радостно скалилось, в руках плясала тяжелая сканд-ская секира, словно неугомонный фрактарий был готов рубиться с каждым, кто встречал его у речного плеса. Белые неровные зубы блеснули, правая рука взлетела вверх.
     — Комит! Мы их всех, всех! Всех уродов до единого! Згур знал — это правда. Поход Мести, как уже успели окрестить этот набег, стал самым страшным, что видела Скандия за сотни лет.
     С лодей скидывали добычу — прямо в кулях, не разбирая. По песку рассыпались серебряные гривны, кубки, тяжелые блюда, связки ножен с цветными каменьями, меха, золотые женские прикрасы. Фрактарий, посмеиваясь, примеривали бесценные песцовые и горностаевые шубы и гордо бродили в них по берегу, не обращая внимания на лютую жару.
     — Комит! Комит! Слава комиту! Единорог! Единорог!
     Они были счастливы. Тяжелая война наконец-то обернулась верной добычей, и теперь каждый с довольной усмешкой вспоминал встречу на перекрестке у двух камней. Они не ошиблись, признав неведомого бродягу своим вождем.
     Крюк, не утерпев, махнул рукой и бросился к одной из лодей — выгружать очередной особо тяжелый куль. Згур так и не успел спросить, чей шлем и чью секиру прихватил с собой сотник. Секира была хороша — с серебряными львами, гордо ступавшими по серой стали, а шлем и того приметнее — из темной бронзы, покрытой обильной золотой насечкой.
     А крик все рос, поднимаясь к белесому жаркому небу. Лучевцы радовались не меньше «катакитов». Им тоже достанется немало из привезенного добра, а главное — Поход
     Мести впервые изменил извечный ход войны с жестокими пришельцами. Теперь не венетские, а скандские поселки дымились черной гарью, и не венетским, а скандским девушкам предстояло оплакивать свою горькую участь в бесконечном плену. Пленниц было много — их, нагих или в одних полотняных рубахах, сгоняли с лодей на берег, подталкивая древками копий, словно стадо. Стоял хохот, фрактарий жадно тянулись к испуганным, онемевшим от стыда и горя белокурым красавицам, успевшим уже за долгие дни похода испытать все ужасы неволи. На обнаженных телах темнели синяки, мочки ушей, потерявших серьги, запеклись кровью. Згур еле заставил себя смотреть, не отворачиваться. Хорошо, что второй воевода Ярчук не видит этого! Венет был за Певушей, где среди густых лесов ткалась новая «паутина»…
     …Уже месяц они наступали. Больших боев не было. Отряды лучевского ополчения вместе с фрактариями вытесняли «рогатых» из сел и поселков, постепенно подходя к кромке леса. Лайв отступал, стягивая свои ватаги к Уро-му — большому городу, стоявшему на полдороге от Белого Крома. Воевали не одни лучевцы. Восемь городов Полуденной Сури признали комита Згура верховным воеводой. Силы стали равны — полутора тысячам скандов противостояло восемь сотен обученных бойцов и еще столько же ополченцев. Но «рогатые» не спешили принимать бой. Поговаривали, что Лайв Торунсон шлет гонца за гонцом к верному другу конугу Хальгу. Однако тот стоял далеко, на полночь от Белого Крома, и не торопился выступать…
     Из полутора сотен, отплывших в Скандию, вернулось девять десятков. Вернулись не одни. Кроме пленниц, на лодьях оказалось немало бывших невольников, когда-то увезенных скандами на берега угрюмых фиордов. Теперь они возвращались, вдоволь вкусив вражеской крови. В толпе то и дело слышались радостные крики — матери узнавали сыновей, жены — мужей. На берегу уже раскидывались скатерти, в кубки лилась пенная брага. Да, все изменилось. Теперь другим предстояло оплакивать сожженные дома и уведенные в полон семьи.
     Пир начался почти сразу и тянулся до глубокой ночи. Гуляли все — и лучевцы, и «катакиты», и обезумевшие от радости бывшие рабы. Костры горели прямо между куч
     сваленного на берег добра, а у брошенных на песок пленниц толпились гогочущие воины. Згур понимал — победителей не остановить. Он уже видел такое — в черную Ночь Солнцеворота, когда пали последние защитники вражеского табора. Страшный обычай войны, превращавший людей в обезумевшее зверье.
     Крюку Згур пить не дал. Да тот и не спешил, успев, вероятно, принять свое на обратном пути. На песок легла мапа, и сотник с азартом принялся рассказывать о том невероятном, что удалось совершить. Згур слушал, не перебивая. Он мог гордиться — такого еще не было никогда. Никто еще не решался тревожить «рогатых» в их холодном полуночном логове — ни венеты, ни алеманы, ни отважные франки. Слишком велик был страх перед «ужасом скандским».
     Заморских грабителей защищал не только страх. Опытные воины, сканды, уходя в очередной набег, оставляли у родных берегов надежное прикрытие. Десятки лодей под цветастыми парусами бороздили холодное неприветливое море, скрывались за поросшими седым мхом утесами, поджидая врагов в горловинах узких фиордов. Хозяева моря могли не беспокоиться за берег — ни один корабль не мог безнаказанно пристать к этой бесплодной скалистой земле. И когда навстречу скандским лодьям ударяли шипящие струи Пламени Смерти, воины в рогатых шлемах даже не успевали понять, что происходит. Высокие горы отделяли один залив от другого, и гибнущие селения не успевали подать весть соседям. И вновь скандские лодьи мчались навстречу дерзким врагам, и вновь работали мехи, подавая земляной жир в смертоносные раструбы. Черные лодьи мчались к беззащитным селениям, и удивленные сканды выходили на берег, не ожидая, что им навстречу плывет сама Смерть.
     Двадцать три поселка лежали теперь в черном пепле. Сгорел и дом самого Лайва — вместе со всеми, кто пытался защитить семью конуга. Крюк не стал жертвовать воинами, приказав перетащить с лодьи страшный «чан». Старое сухое дерево загорелось сразу, и вскоре из-под дымящихся руин «катакиты» уже выкапывали спекшиеся слитки награбленного за давние годы серебра. Шлем, который когда-то носил отец Лайва, уцелел чудом — и теперь красовался на голове сотника. Там же нашлась и секира, с которой ходил в бой прадед конуга.
     Згур взглянул на мапу. Двадцать три поселка, почти все, чем владел Лайв Торунсон. Немногие уцелевшие, успевшие спрятаться среди скал и утесов, обречены на скорую гибель. Фрактарии резали скот, превращали в пепел запасы зерна. Горе, которое сеяли сканды по всему свету, теперь вернулось к ним самим.
     Владений Хальга не трогали. Крюк с усмешкой рассказал, что вначале воины Олавсона пытались помогать соседям, но вскоре, что-то сообразив, предпочли отсиживаться за высоким частоколом. Слух о том, что Згури-Смерть договорился с Хальгом, добрался и до Скандии. Поговаривали даже, что «рогатые» Олавсона сами под шумок разграбили и сожгли несколько поселков, надеясь свалить вину на непобедимых воинов Згури Иворсона. Дело сделано — дружбе конугов не быть. Даже если Хальг решится помочь Торунсону, тот уже не поверит бывшему товарищу.
     — Ну я тебе скажу, комит! — кулак фрактария ударил по берестяной мапе. — Ну, надрали мы задницы уродам рогатым! Да теперь и войне конец!
     Згур усмехнулся, не став спорить с горячим румийцем. Войне не конец. Напротив, именно сейчас Лайв должен ударить — всеми силами, не глядя. Слишком страшные вести придут из Скандии. На это и был расчет. Обезумевшие от злобы сканды забудут обо всем, кроме мести. И тогда все решится в одном бою…
     Совсем рядом послышались веселые крики. Несколько «катакитов» тащили за руку перепуганную девчушку. Белокурые волосы падали на обнаженные плечи, в светлых глазах застыл безнадежный ужас. Увидев Згура, она рванулась вперед, упала на колени, что-то залопотала. А фрактарии уже тянули ее назад, крепкие пальцы впивались в худое тело, кто-то накрутил на руку длинную прядь, дернул, что есть сил. Девушка отчаянно закричала…
     Згур отвернулся. Внезапно представилось, что он среди сполотских шатров и кметы Рыжего Волка вот так же празднуют победу. Двадцать лет назад Кеевы латники тоже плыли от поселка к поселку на своих черных лодьях, приближаясь к мятежному Коростеню…
     Крик стих, сменившись довольным хохотом веселящихся «катакитов». Згур сцепил зубы — нет, ничего сдедать нельзя. Он сам вмешался в чужую войну. И теперь отступать поздно.
     Крюк, не выдержав, потянулся к тяжелому меху, в котором плескалось красное алеманское вино. Згур поднял кубок, но лишь омочил губы. Вино горчило, как горчила сама победа. На истоптанном, политом кровью снегу Четырех Полей он знал, что защищает Край. А что он делает здесь? Спасает беззащитную Сурь — или цепляется за Венец, обещанный на Курьей горе?
     Каменный глаз вновь вызывающе сверкал, и столь же ярко блестела гладкая лысина. Великий мудрец Гунус был занят — да так, что даже не мог ответить на Згурово «Испо-лать!». А вот чем занят — сказать оказалось мудрено. На высоком помосте громоздилось нечто непонятное, издали напоминающее небольшую ветряную мельницу. Лысина то склонялась к самым крыльям, то вновь возносилась вверх…
     — Вареники-то, дядя Згур! — Вешенка улыбнулась, кивнула в сторону накрытого стола. — Простынут, чай! А я старалась, с утра печь топила…
     Згур усмехнулся. Здесь, на Ярчуковом подворье, все было по-прежнему. Разве что вишни зацвели и пробились сквозь траву желтые горячие одуванчики.
     — Ешьте, дядя Згур! Дядя Гунус потом поснидает.
     — Садись, боярин! — Ярчук тоже улыбнулся, кивнул на лавку. — Оно и вправду — простынет…
     Второй воевода Ярчук этим утром вернулся из-за Певу-ши. Згур хотел было вызвать его в кром, но передумал и сам напросился в гости. Здесь, вне каменных стен, говорить было проще.
     Вареники оказались хороши. Даже венет, забыв о своей обычной хмурости, весело усмехался, вовсю работая большой резной ложкой. Згур уже не раз замечал, что Ярчук изменился, да так, что порой и узнать трудно. Разве что длинные волосы да бородища напоминали о страшном «чуга-стре», который когда-то накинулся на Згура посреди заснеженного двора Палатиновых Палат.
     — Отож, — венет удовлетворенно отложил ложку, неспешно вытер усы. — Кваску хлебнешь, боярин? Али бояре квас не пьют?
     — От боярина слышу, — не преминул откликнуться Згур, не без удовольствия приметив смущение на обычно невозмутимом лице Ярчука. К своему боярству венет привыкал с трудом. — Бояре — они кто? — Згур отхлебнул густого лилового квасу. — Бояре — они просту людь зобижа-ют, подати немереные гребут, на перинах мягких прозябают…
     — Оно б и по шее можно, — ни к кому не обращаясь, заметил Ярчук и прищурился, глядя на стоявшее в самом полудне солнце. — Бояре — они людь обидчива, кубыть чего — и по сусалам. А иные и до сих пор руками, кубыть граблями, машут, отпору дать не могут…
     Венет скосил на Згура смеющийся глаз — и оба захохотали. Да, не тот стал Ярчук! Словно помолодел, сбросив сразу два десятка тяжелых лет. Если б не бородища в знакомых косичках, то как раз на свои двадцать четыре тянул.
     — Я вот чего вспомнил, боярин. Костяну Девку, что нам ворожила. Не забыл? Згур кивнул:
     — Которая тебе бороду обрить велела и в баню сходить? Широкая ладонь вцепилась в косички, словно защищаясь от невидимой бритвы.
     — Баня, это понятно. Как без бани-то! А борода она того… Этого… Не в ней суть. Ведь чего вышло? Не повернули мы с тобой, боярин, назад, вот и сталось, кубыть обещалось. И шорох прошуршал, и гром прогремел…
     Спорить не приходилось. Не схватись Згур за меч с Единорогом, кто ведает, как бы все обернулось? Права, права Девка!
     — Вот только в толк не возьму, боярин, чего это Костяная про хотение наше говорила. Кубыть одного хотим, да не всем достанется?
     Голос Ярчука звучал как-то странно. Згур удивился, но тут же смекнул. Уж не о кнесне ли речь? Ведь давно уже в Лучеве поговаривают, что должно Горяйне мужа подыскать, да не простого — воеводу славного, чтобы землю берег да охранял. И если то, что Згур заметил, правда… Бедняга «чугастр»! Нашел себе зазнобу — снегурку ледяную!
     — А я так мыслю, — Згур задумался, усмехнулся невесело. — Оба мы домой хотели. Ты дома, Ярчук. Я — сам видишь…
     453
     Венет нахмурился, пальцы вновь скользнули к густой
     бороде. ;
     — Отож, боярин молодой. Так ведь не можно тебе домой! Большой боярин мне тебя оберегать повелел…
     Привычные слова прозвучали как-то неуверенно. Кажется, Ярчук и сам в сомнение вошел, должно ли «молодого боярина» домой не пускать. Згур только головой покачал, не желая спорить. Недолго осталось — до последней битвы с Лайвом.
     — Вечером в кром придешь, кнесне расскажешь, что видел.
     — Кнесне? — Ярчук насупился, сдвинул мохнатые брови. — Оно, конечно… Да только лучше я тебе, боярин, об-скажу…
     Згур еле сдержал улыбку. Воевода Ярчук в последнее время старался не попадаться Горяйне на глаза. Видать, боярская шапка оказалась слишком тяжела для венета.
     — Мне можешь сейчас. А кнесне — вечером. Венет почесал буйные кудри, тяжко вздохнул:
     — Ин ладно… А тебе вот что скажу, боярин: быть битве. Лайв окаянный села жжет, пашни коньми топчет. Да к Урому своих скликает. Слухача его словили, он возле наших постов ошивался. Говорит, супостат, ведено узнать ему было, сколько наших за Певушей и где броды получше, абы комонные пройти смогли.
     О том же сообщал и «человечек» Асмута. Сканды разоряли страну, понимая, что придется уходить. Но напоследок Лайв готовил удар. Броды на Певуше, значит?
     — Ты вот что, Ярчук…
     Договорить Згур не успел. Рев — страшный, нечеловеческий, ударил по ушам. Как будто дюжина медведей, рассвирепев, кинулась к дощатому столу доедать вареники из глиняной, покрытой блестящей поливой миски. Згур сам не понял, как успел вскочить на ноги, как в руке очутился меч…
     — Мать Болот!
     Поминать Заступницу было самое время. Рев шел от деревянного помоста, над которым сверкала знакомая лысина. В первый миг Згуру почудилось, будто ревет сам Гунус, не иначе, палец прищемив или кувалду уронив на самое чувствительное место. Но, конечно же, ревел не он — ревело то странное, что возвышалось на помосте. Мельничные крылья отчаянно крутились, к небу вздымался густой черный дым. В ноздри ударила резкая острая вонь…
     — Отож! — Ярчук скрестил пальцы знаком оберега и даже на шаг отступил. — Никак махиния евойная загуркала?
     Згур попытался понять, что происходит на помосте, но сделать это оказалось мудрено. Гунус, похожий в своей черной хламиде на огромного нетопыря, приплясывал у какой-то уродливой бочки, из которой торчали несколько широких раструбов. С бочкой был соединен толстый штырь, на котором и вращались мельничные крылья. Все это «гуркало» и воняло. Запах был знаком. Згур хлопнул себя по лбу. Ну конечно, земляной жир!
     — Махиния! — с уважением повторил Ярчук. — Гуркает!
     Внезапно рев сменился шипением. Из бочки ударил столб белого пара. С громким визгом Гунус отскочил — и брякнулся с помоста прямо на цветущий клевер. «Махиния» подпрыгнула, выпустила еще одну струю пара, на этот раз серого — и умолкла. Мельничные крылья, поскрипев, медленно остановились.
     — О горькая судьбина! — мудрец с трудом приподнялся, почесывая ушибленное место, на которое довелось упасть. — Не тягнеть махиния! О дух Сопром-Атум, пошто шкодишь в трудах штучных!
     Отряхнувшись и отстранив Вешенку, пытавшуюся привести в порядок его изрядно помятую хламиду, Гунус глубоко вздохнул и повернулся к Згуру:
     — О вьюнош! Не строй насмешки над катакастрой моей, но отнесись с должной сердечностью…
     Згуру ничего не оставалось, как пообещать ни в коем случае не строить насмешки над загадочной «катакастрой» и заверить ушибленного мудреца в своем самом сердечном отношении — и к нему, и к его «махинии».
     Подбодренный этим Гунус погладил лысину, поправил сползший на щеку каменный глаз и улыбнулся:
     — Истинно глаголят, что работа и труд все перетереть могут. Хоть и гласят невежды, что неможно махинию пер-петную изготовить, однако же ведаю я путь борзый, которым и пройду до последней дефиниции. Ибо написано в вершах…
     Згур понял, что пора прощаться. В последнее время при упоминаниях о «вершах» у него начинали ныть зубы.
     Короткий рассказ Ярчука только прибавил уверенности. Решающий бой близок. Уже много раз Згур разворачивал мапу, пытаясь поставить себя на место врага. Что бы он сделал? Лайв неглуп, он опытный воин, его сканды не разучились воевать…
     То и дело вспоминался разговор на берегу тихой Горс-клы. Хальг Олавсон — мастак шутить, но шутки его не столь просты. Седой конуг считает Лайва жадным. Почему? Только ли потому, что Торунсон не желает отдавать Белый Кром? Но это не жадность, а трезвый расчет. Кто владеет столицей — владеет страной.
     Но все же Хальг прав — Торунсон жаден. Згур помнил, какой стала Полуденная Сурь, попавшая под власть скан-дов Лайва. Торунсон грабил, безжалостно забирал последнее — и теперь ему нелегко будет найти даже хлеб: разоренные, испуганные селяне не сеяли озимых. Не то Хальг — Олавсон быстро поладил не только с боярами и «крестовой людью», но и почти со всеми, кто живет на полночи. Значит, Лайву остается выбор — либо уходить, заключив непрочный мир, либо броситься на Лучев, чтобы прокормить своих «рогатых».
     Но была еще месть. Не сумев защитить свою землю, конуг потерял лицо. Его проклянут уцелевшие — и навеки ославят его род. Торунсону осталось одно — смыть кровь кровью. Итак, никакого мира! Только битва — быстрая, победная, чтобы на развалинах Лучева справить тризну по убитым родичам и друзьям.
     Сейчас Лайв отступал, но этот отход напоминал движения зверя, готовящегося к последнему прыжку. Как только полторы тысячи «рогатых» соберутся возле Урома — зверь прыгнет, чтобы вцепиться в горло врагу стальными клыками.
     Сотни Гусака и Сажи стояли за Певушей, там же притаились в засадах и секретах Ярчуковы лучники. Лучевские сотни — Долбилы, Вересая и третья, недавно собранная из молодых добровольцев, сторожили броды. Еще три сотни, присланные соседями, стояли у самого города. А в лесах, чуть дальше на закат, притаились латники Асмута Лутови-ча, вернувшиеся из дальнего набега. Это было все, что мог собрать Згур, не считая необученных посадских, от которых в бою толку мало. Эти покуда охраняли свои города и ближние поселки.
     Оборона была построена так, как объясняли наставники в Учельне: в три полосы, с опорой на каменные городские стены. Но Згур понимал — этого мало. Стальной скандский кулак — полторы тысячи опытных воинов — прорвет тонкую линию «катакитов», разгонит неопытных горожан и расшибет старые лучевские вежи.
     Да, Лайв ударит! Должен ударить! Обязан! И если он еще не сделал этого, то только потому, что ждет помощи от
     своего друга конуга Хальга!..
     Згур понял — ждать нельзя. Хотелось поговорить, посоветоваться. Но с кем? Кнесна, любившая надевать кольчугу и выезжать перед строем, в жизни не командовала и десятком. Ее бояре? Смешно и думать! Гусак и Сажа — просто хорошие рубаки, а Чудика уже нет…
     Оставался один человек, без которого Згур не мог обойтись, хотя менее всего ему хотелось слушать его советы. Асмут Лутович уже два дня как вернулся в Лучев. Он даже прислал коротенькое письмецо, на которое Згур не стал отвечать…
     — Согласен, — великий боярин кивнул, отхлебнул из тяжелого кубка. — Ждать Лайва нельзя, Згур Иворович!
     Надо бить самим!
     В знакомом очаге, несмотря на теплую погоду, по-прежнему горели дрова, но теперь пламя играло темпо-баг-ровыми отсветами. От углей тянуло резким пряным духом. Згур даже не решился спросить, чем на этот раз решил развести огонь чернобородый.
     — Если он ударит, нам придется укрыться за стенами. Их полторы тысячи, и город не удержать. Даже если отобьемся, сканды уничтожат все в округе: села, посевы…
     — Значит, вперед?
     Згур старался не смотреть в лицо Асмуту. Все время казалось, что боярин знает — и о беседе на берегу Горсклы, и
     об Ивице…
     …Девушки в городе не было. Асмут отправил ее в Жи-
     рицы — маленькое село на закат от Лучева. Только однаж-457
     ды Згур сумел тайком съездить туда. Ивица поправлялась медленно, даже вставала с трудом. При воспоминании об этом руки сами сжимались в кулаки…
     — Да, Згур Иворович, вперед. И сейчас же. Честно говоря, я думал, ты уже отдал приказ…
     Отдать приказ было просто. Но для такого боя нужны все силы, а часть сотен еще стоит по городам…
     Боярин поставил кубок на резную крышку маленького столика, откинулся на спинку кресла.
     — Мои латники будут ждать. И я тоже. Но прежде мы должны договориться…
     Он помедлил, словно подчеркивая весомость того, что будет сказано.
     — Мы сделали первый шаг, Згур Иворович. Затем второй. Настало время для третьего. Но все имеет свою цену…
     Великий боярин не спеша встал, подошел к слюдяному окошку, за которым неярко светило закатное солнце.
     — Я был в Белом Кроме. Тайно…
     Згур чуть было не присвистнул. Вот как! Асмут тоже не терял времени даром. Только чернобородый оказался откровеннее, чем он. Или просто казался?
     — Я договорился — нам откроют ворота. Конечно, если мы сможем разбить Лайва. Лучше всего идти на столицу сразу после битвы, пока не узнает Хальг. Думаю, мы сможем это сделать…
     Чернобородый говорил «мы», но в этом слове отчетливо угадывалось гордое «я».
     — Многие в Белом Кроме готовы признать Олавсона, поэтому нам следует поспешить. Кое-кого придется повесить сразу, а еще лучше — толкнуть на небольшой мятеж. Несколько сотен трупов — хорошая основа твердой власти. Но это — потом, сначала мы должны войти в столицу…
     — «Мы», — не утерпел Згур.
     Асмут замолчал. Тишина была вязкой, тяжелой, только дрова продолжали чуть слышно потрескивать, и этот привычный звук почему-то казался зловещим.
     — Это и будет третий шаг, Згур Иворович. Мы должны договориться…
     Он вновь умолк. Згур тоже не спешил. Странно, но мысль рассказать о разговоре с Хальгом даже не приходила ему в голову. Быть может, лепешка, разорванная у гаснущего костра, оказалась слишком по вкусу.
     — Ты — хороший воевода, Згур Иворович. У тебя хорошее войско. Но этого недостаточно, чтобы править всей Сурью…
     Згур хотел возразить, что ни о чем подобном и не думал, но почему-то смолчал. Кого уверять? Этого убийцу, уже считавшего трупы, по которым он войдет в Белый Кром?
     — Война на полночи будет совсем другой. Там будет нужен не только меч. На полночи бояре сильнее, богаче города. Там нужно договариваться. И делать это должен кто-то свой…
     «Кто-то»! Згур невольно усмехнулся. Хальг тоже любит это слово.
     Асмут заметил. Темные глаза блеснули.
     — Пора сбросить личины, воевода! Я хочу править в Белом Кроме! И я буду там! Великий кнес погиб, погибли его родичи. Я — самый близкий. А мои латники быстро убедят тугодумов!
     Згур молчал. Вспомнился первый разговор с бедной девушкой. Да, Ивица была права. Все в Лучеве мечтали только о спасении, а чернобородый уже думал о Венце.
     — Ты умный человек, Згур Иворович. А умный должен видеть, что он может, а что — нет. Ты не станешь великим кнесом. Если хочешь, объясню почему.
     — Я чужак, — Згур пожал плечами. — Не чту Вознесенного…
     — И это тоже. Но главное — тебя не захотят бояре. А без них нам не освободить полночь. Итак — ты не должен думать о Венце…
     — АО чем мне думать? — вновь не утерпел Згур. Слишком самоуверенно говорил чернобородый.
     — Ты, кажется, хотел вернуться домой? — Асмут впервые улыбнулся. — Тебе, как воеводе, полагается награда, ну и, конечно, подарки от благодарного быдла. Девочки с цветочками, народные гулянья… Но поговорим серьезно…
     Улыбка исчезла, превратившись в оскал.
     — Ты слишком умен, чтобы просто так уйти, Згур Иворович! Поэтому договоримся так: мне — Белый Кром, тебе — Лучев. Можешь прихватить еще пару соседних городишек — не жалко. Здешнее быдло готово перед тобой ползать на брюхе — пусть ползает. Стоит лишь намекнуть, что кнесне Горяйне нужен супруг, и ты опомниться не успеешь, как станешь кнесом… — -
     Намекнуть? Вот, значит, как? Кажется, уже намекнули…
     — Горяйна — не та женщина, с которой сладко на ложе. Она, даже лежа под мужем, будет думать о державных делах. Но Горяйна — не единственная девка в городе…
     Теперь в словах чернобородого слышалось презрение. Згур вспомнил платок, прикрепленный к шлему, и сцепил зубы. Кажется, Асмут действительно принимает его за обычного наемника! Зря! Хальг думает иначе…
     — Такова цена, воевода. Что скажешь? Ответить? Темные глаза глядели в упор, и Згуру внезапно показалось…
     — Что сказать, Асмут Лутович? Ты ведь и сам не все сказал!
     —Да…
     Чернобородый отвернулся, отошел к стене, бросил взгляд в гаснущее окно.
     — Не все… Не хотелось обсуждать это с чужаком, но раз речь идет о Лучеве… У меня есть еще одно условие. В городе живет человек, который мне много должен. И есть девка, которая мне нужна. Ты мне их отдашь…
     Негромкий голос боярина постепенно окреп, налился тяжелой ненавистью.
     — Твой воевода — Ярчук… Этот беглый холоп убил моего сына. Единственного… Убил предательски — в спину. Я хочу содрать с него кожу — медленно, кусок за куском. Он — мой. И его девка — эта огринка — тоже моя. Она наложница сына…
     Згур отвернулся, чтобы Асмут не увидел его лица. Чернобородый помнил обо всем — даже о Вешенке.
     — Я думал, что сучонка давно сдохла, но она оказалась живучей. Мне сообщили, что эта девка здесь, в Лучеве. Я не собираюсь спать с нею. Но эта дрянь предала мою кровь, я отдам ее своим стражникам на недельку-другую. Пусть почувствует, что такое измена! А потом, если не сдохнет, — сожгу в срубе. Это мое право, Згур Иворович, и мой долг перед сыном. И ты не станешь мне перечить…
     Згур вспомнил улыбающуюся Вешенку, зовущую его попробовать вареников, — и понял, что седой сканд прав. «Кто-то» не доберется до Белого Крома! Но внезапно перед глазами встало лицо отца, такое, каким он видел его во сне. Еще совсем недавно он, сын Навко Волотича, тоже мечтал о мести! И это тоже казалось его правом и его долгом…
     — Думаешь, я слишком жесток, Згур Иворович? Хвала богам, если твои близкие живы и здоровы…
     Згур понял — он не судья Асмуту. Никогда он не отдаст венета и его приемную дочь этому холодному жестокому человеку, но судить великого боярина он, Згур, не вправе. Как не вправе судить Ярчука, мстившего за свой погубленный род.
     — Жесток? — Згур знал, что лучше не отвечать, но понял, что отмолчаться не сможет. — Не знаю… Но мстить женщине…
     — Не женщине! — Асмут резко шагнул вперед. — Твари! Суке, укусившей кормившую ее руку! Таких нельзя жалеть!
     — Нельзя жалеть… — повторил Згур, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. — Нельзя жалеть, зато можно бить плетью, кнутом, насиловать…
     — О ком ты? — чернобородый отшатнулся. — Я к этой огрской сучонке даже не притрагивался!..
     — Ты сказал «таких», великий боярин. К Вешенке «притрагивался» твой сын. У тебя есть другая…
     — Что?!
     В темных глазах теперь был не гнев, а лишь удивление. На миг Згур растерялся, но тут же зло хмыкнул. Выходит, коротка у чернобородого память!
     — Ивица! Или забыл, боярин?
     И тут случилось то, что Згур менее всего ожидал. Могло статься все: Асмут схватится за меч, кликнет стражу, просто вспыхнет гневом. Но великий боярин молчал, и в этом молчании было что-то другое. Наконец стало ясно: Асмут поражен, сбит с толку…
     — Згур Иворович! Насколько мне ведомо… Ивица — твоя девушка…
     И тут настало время онеметь Згуру. Асмут пожал широкими плечами, присел на кресло.
     — Ты бы мог мне и сказать, воевода! Все-таки она — моя родственница. Но Ивица — уже взрослая, ей виднее, как поступать… Кнут? Не хочу тебя обидеть, но кто-то из нас сошел с ума. Да я к ней и пальцем не притронулся! Ни я, ни отец, ни ее покойный муж…
     Згуру почудилось, что он и вправду сходит с ума. И самое страшное — он понял: великий боярин не лжет.
     — Отец Ивицы погиб, мы взяли ее в дом. Два года назад она вышла замуж за моего племянника. Он тоже погиб -
     под Белым Кромом, в войске великого кнеса. У нее сын, ему чуть больше года. Она отвезла ребенка в Жирйцы, там сейчас безопаснее…
     Згур не знал, что и думать. Перед глазами стояло лицо Ивицы — заплаканное, полное боли. Хриплый голос вновь повторял: «Если умру… Не забудь… Отомсти…» В ту первую ночь девушка сама пришла к нему, сама поведала о том, что задумал Асмут! Но ведь он видел страшные рубцы на ее теле, пальцы помнили их неровные края… Выходит, у нее ребенок! Вот почему Ивица так часто бывает в этом селе! Но почему она не сказала? Побоялась, что он не поймет?..
     — Не знаю, что она тебе наговорила, — Асмут недоуменно покачал головой, усмехнулся. — Вообще-то говоря, это не мое дело, но… Когда погиб ее муж, Ивица хотела выйти за меня. Я ведь вдовец. Но я отказался. Кажется, она была не очень рада…
     Згур не стал отвечать. Хотелось одного — бросить все и скакать во весь опор в Жирйцы, чтобы увидеть ее. Увидеть — и спросить. Неужели лгала? И когда говорила о любви — тоже? «Положи меня, как печать на сердце твое…» Згур прикрыл глаза. Нет! Нет! Кому он верит? Этому убийце?
     — Думаю, ты разберешься сам, Згур Иворович. А я разберусь с этим грязным дикарем и его девкой. Тебе понравится Лучев. Говорят, Валин больше, но лучше быть кне-сом, чем сыном наместника.
     Асмут уже все решил — и за него, и за себя. Згур не стал спорить — он тоже решил. Чернобородый слишком рано начал примерять Венец.
     Ветер развевал знамена — красное с белым Единорогом и небесно-голубое с узорной плетеной тамгой — Стяг Лу-чева. Другие знамена — восьми городов, что примкнули к союзу, везли чуть позади, за передовой сотней. Солнце — Небесный Всадник — только начинало свой извечный путь над землей. Жара еще не наступила, и люди, и кони споро двигались вперед по узкой, разбитой дороге. Недавно прошел дождь, прибив белесую пыль. Воздух был свеж, пахло конским потом и близкой рекой.
     Певуша осталась позади. Все первые дни похода Згур боялся не успеть. С тревогой он ждал возвращения передовых дозорных, ожидая услыхать о том, что Лайв перешел
     реку. Но конуг не спешил. Лазутчики сообщали, что он по-прежнему стоит возле Урома, хотя все его ватаги уже собрались, а разоренная округа не могла снабдить скандов припасом. Оставалось гадать, что задумал Торунсон. Через верных людей Згур пустил слух, что в его войске не менее трех тысяч латников, а из мадской земли уже спешит подмога. Трудно сказать, поверил ли конуг. Но Згур знал — перед битвой силы врага всегда кажутся больше. А может, Лайв по-прежнему ждет помощи от седого Хальга?
     Лазутчики сообщали и о нем. Войска Олавсона стояли на полночь от Белого Крома, но к столице не приближались. Хальг словно приглашал: путь свободен, дорога широка. Один из отрядов Асмута даже сумел пробиться к воротам Белого Крома. Увидев значок великого боярина, развевавшийся над строем, горожане высыпали на стены, а стража поспешила открыть ворота.
     Но до столицы было еще далеко. Впереди был Лайв — и сотни его «рогатых», озверелых от ненависти и жажды мести. По пути к Урому сканды уничтожали все — и села, и людей, и скот — даже садовые деревья. Надо было спешить, не дать превратить землю в черную пустыню.
     Кнесна Горяйна ехала рядом — на белой тонконогой кобыле, покрытой малиновым чепраком. Ветер развевал полы синего плаща, надетого поверх легкой кольчуги. Небольшой, отделанный серебром шлем скрывал светлые волосы. Маленькая женщина выглядела сущей поленкой, альбиршей-воительницей, подобной тем, что вместе с войском Велегоста вышли на Четыре Поля. Згур поглядывал на кнесну, с трудом скрывая усмешку. Сам он не спешил надевать бронь. Успеется! Враг далеко, а дни стоят жаркие. Да и не тот воевода, кто первым рвется на вражий строй.
     Ярчук был где-то впереди, с дозорами. Второй воевода по-прежнему не стремился показываться кнесне на глаза. В последние дни похода, в суматохе сборов, Згур краем уха услыхал, что лучевские бояре уже подходили к Горяйне с просьбой найти себе супруга, дабы земля не вдовствовала. При этом они вспоминали, что и батюшка кнесны был простым воеводой, к тому же чужаком и даже не венетом. Одни боги знают, что ответила кнесна, но о разговоре узнали, и какая-то болтливая сорока явно поспешила принести его на хвосте Ярчуку. Уж не с того ли венет заскучал?
     Згур выехал из строя и, ударив коня каблуком, поднял-
     ся на невысокий холм. Отсюда была видна вся дорога — и стальная змея, ползущая от синей ленты реки. Издалека войско казалось большим, многолюдным, но Згур знал, что только половина обучена держать строй и сносно владеть зброей. За конным отрядом краснели высокие перья — три сотни фрактариев дружно чеканили шаг. На них и была вся надежда, однако из тех, кто когда-то встретил Згура у перекрестка, уцелело чуть больше половины. Остальные были добровольцами из Лучева, и лишь немногим из них приходилось служить в настоящем войске. Кто знает, выстоят ли новобранцы, когда сканды попытаются прорвать их строй?
     Комита заметили. «Катакиты» из сотни Гусака, шедшей первой, дружно взмахнули руками:
     — Хайра! Хайра! Хайра!
     Згур поднял вверх ладонь, отвечая на приветствие, и невольно подумал о том, что мало кто из этих ребят вернется домой. Да и некуда им возвращаться. Поистине, хлеб наемника горек…
     Он спустился с холма и вернулся к плещущим по ветру Стягам. Кнесна обернулась, губы еле заметно улыбнулись.
     — В порядке ли войско, воевода?
     Проще всего было ответить «да», тем более шли дружно, отставших не было, а припаса пока хватало. Но Згур не торопился.
     — Отвечу после битвы, кнесна.
     — Вот как… Как же ты собираешься победить Лайва, скажи?
     Лучше всего отшутиться, ответить, как говаривали великие полководцы в давних байках. Хотя бы…
     — Победить не смогу, кнесна. А вот обмануть попытаюсь.
     — И как же ты думаешь его обмануть? Она не приняла шутки. Голубые глаза смотрели требовательно и строго.
     — Я не боюсь погибнуть, комит! Но если нас разобьют, погибнет и Лучев. Я отвечаю за него перед богами и душами моих предков. Но войском командуешь ты!
     Это был упрек. Ему вновь кидали в лицо знакомое:
     «Наемник!» И обижаться нелепо.
     — Сканды дерутся лучше, кнесна. Один «рогатый» легко справится с тремя ополченцами. Можно задавить их числом — выставить в поле толпу в двадцать рядов с длинными копьями. Но нас слишком мало…
     Горяйна слушала, не перебивая, маленькие губы сжались, глаза, не отрываясь, смотрели вперед — на Стяг.
     — Зато у нас есть конница. Немного — всего три сотни, но это латная конница, кнесна.
     — У них тоже есть конница, — возразила Горяйна. Згур усмехнулся:
     — Нет. Сканды сажают своих воинов на коней, чтобы быстрее передвигаться, но сражаются пешими. Против ватной конницы они ничего не сделают.
     — Нашей конницей командует Асмут Лутович, — негромко, без всякого выражения, проговорила кнесна.
     Згур только пожал плечами. Из трехсот всадников почти двести привел великий боярин. Но не с руки ему предавать, пока Торунсон не разбит.
     Горяйна задумалась, наконец недоуменно поглядела на
     Згура:
     — Не пойму тебя, комит! Если мы нападем на скандов в лесу, наша конница бесполезна. Если в чистом поле — то они сумеют разбить нашу пехоту. Так?
     — У вьючной лошади спросили, что ей больше нравится — подъем или спуск, — улыбнулся Згур. — Лошадь подумала и ответила: «Есть еще и третья мерзость — трясина!» В лесу и в чистом поле нам с Лайвом не справиться. Но и он боится леса — помнит наши засады. И поля боится -
     остерегается конницы.
     — Не пойму! — кнесна вздохнула. — Объясни, воевода! На этот раз задумался Згур. Странное дело, не только в любви, но и на войне не все можно выразить словами.
     — Холмы, кнесна. Здесь, за Певушей, лесов мало, зато много холмов. Скорее всего Лайв будет искать удобную позицию на холме. Это и не поле, и не лес. На холме легко обороняться — и оттуда удобно бить. Вот этого я и жду…
     Да, скорее всего так и будет. Сканды — мастера строить окруженные частоколом таборы. Такой табор всегда хорошо иметь за спиной, когда атакуешь врага.
     — Мне нужно небольшое поле, кнесна, — узкое, защищенное холмами. Там я смогу построить пехоту и послать в бой конницу. Вот и весь секрет.
     — А Лайв этот секрет знает?
     Згур усмехнулся, глубоко вдохнул горячий, накаленный в лучах солнца воздух. Ну и жаркий денек впереди!
     — Знает, кнесна! Он знает много секретов. Но ему трудно угадать, что именно нужно мне. Поэтому я и сказал, что попытаюсь его обмануть.
     — Обмануть…Горяйна тоже усмехнулась, но невесело. — Сколько тебе лет, воевода?
     Намек был понятен. Лайв — опытный воин. Конуг провел в походах больше, чем Згур прожил на свете.
     — Мне двадцать лет, кнесна. Но я попытаюсь…
     — Значит, ты веришь в победу?
     В ее голосе слышалась затаенная тревога. Згур вновь хотел ответить шуткой, но передумал. Кнесна хочет знать правду — и она должна ее знать.
     — Верю. Не имею права не верить. Но это будет тяжелая победа.
     Первый скандский отряд встретился ближе к вечеру. Сотня «рогатых» занимала небольшое полусожженное село, стоявшее возле шляха. Боя не приняли. Завидев дозорных, сканды тут же ушли, запалив то, что еще уцелело. Ночью дважды трубили тревогу — сканды подходили к самому табору, но вновь не решились напасть.
     Так продолжалось еще два дня. Войско двигалось вперед, «рогатые» были поблизости, но в бой не вступали. Зато теперь приходилось идти по пустыне — ни одного уцелевшего села, ни одного колодца. К счастью, по дороге встречалось немало небольших речушек, что спасало от жажды. «Рогатые» даже пытались поджечь лес, но недавние дожди не дали огню разгореться.
     К полудню третьего дня вдалеке показались деревянные стены Урома. Згур приказал остановиться, выслав вперед конницу, но вскоре стало ясно — город пуст. Да и не было больше города. Над неровными крышами поднимались клубы черного дыма. Сканды ушли, оставив пожарище и десятки отрубленных голов, сложенных в кучу возле городских ворот. Удушливый запах гари и горящей плоти не давал подойти близко. Згур приказал провести сотни мимо страшной памятки и лишь потом похоронить то, что осталось от горожан. Сомнений больше не оставалось — сканды будут драться до конца. Они не ждали пощады — и не собирались никого щадить.
     За Уромом начинались холмы, тянувшиеся к полночи на много дней пути.Згур понял — здесь и быть сражению.
     Вскоре вернулась разведка, сообщив, что скандский табор находится неподалеку, на вершине невысокой горы. Ночью Згур с десятком всадников подъехал почти к самому частоколу, за которым горели костры и слышалась чужая речь. Все стало ясно. Сканды словно приглашали подойти ближе, к крутым неровным склонам. Когда рассвело, Згур начал выдвигать сотни поближе к врагу, но вскоре дозорные сообщили, что Лайв ушел. Теперь его табор был на другом холме, в нескольких часах пути к закату.
     Згур долго сидел у расстеленной прямо на траве мапы. Замысел конуга становился ясен. «Кошки-мышки», старая детская игра, которую знал каждый мальчишка в Буселе. Лайв станет двигаться от холма к холму, ожидая неосторожной атаки. Но это не будет длиться вечно. Стоит Згуру увлечься, отойти чуть в сторону — и Лайв бросит своих «рогатых» на полночь к Певуше. К тому же припасов оставалось в обрез, а среди холмов трудно найти воду. Наверно, сканды заранее осмотрели местность, каждый холм, каждую ложбину, и теперь уверенно чувствовали себя на неровной «игральной доске».
     На следующий день повторилось то же. Сканды перебрались на другой холм, еще дальше на закат, словно заманивая врага подальше от лучевской дороги. На этот раз конуг разбил табор возле небольшого села со странным названием Два Холма. Село прилепилось на самой вершине холма, а за ним темнела роща, густая, так и просившаяся, чтобы спрятать в ней войско.
     Згур долго лежал в высокой траве, глядя на светившийся огнями скандский табор. Лайв уже успел поставить частокол и теперь чувствовал себя в безопасности. К тому же — село. В домах удобно держать оборону, их можно зажечь, когда начнется атака…
     Вставала луна — узкий острый серп, еще бессильный перед ярким светом звезд. Враг расположился впереди, на холме, сзади тоже был холм — пониже, с пологими склонами. Наверно, потому и село так назвали. Между холмами оставалось пустое ровное пространство — шагов пятьсот, не больше. Войска не развернешь, не пустишь в бой конницу. Холм придется атаковать всей массой, подставляясь под скандский кулак.
     Згур осторожно привстал, огляделся. Да, Лайв учел все. Завтра он ускользнет, чтобы уйти еще дальше, ожидая, пока неосторожная «мышка» подойдет слишком близко. Выходило скверно — хуже некуда. Конуг сумел навязать свою игру. А тот, кто делает первый ход, всегда имеет больше шансов.
     Итак, холм, частокол, черные домики на самой вершине, роща. Чуть ближе — крутые склоны. Сзади не подойдешь — обрыв. Настоящая крепость. Внизу долина, за спиной еще один холм… Лайв хочет, чтобы неосторожная «мышка» попыталась взобраться прямо в кошачью берлогу… А что, если мышка поступит наоборот?
     Згур вновь привстал, оглянулся. Сзади холм, не такой высокий, но все же коннице не пройти. И пехоте придется подниматься медленным шагом. Голая вершина, какие-то камни, три высоких дерева…
     Згур усмехнулся, сорвал травинку, повертел в пальцах. «Кошки-мышки», значит? До рассвета еще несколько часов, он успеет. Сначала — конницу, потом — сотни Крюка и Сажи…
     — Сотня Гусака — слева. Сажи — справа. Остальные — на склоне, в десять рядов…
     Одноглазый кивнул, черный усмехнулся. Все остальные были тоже тут. У вкопанных в землю Стягов стояла кнесна, чуть ближе — Долбило с Вересаем, рядом — старшие остальных городских сотен. Асмут Лутович пристроился поодаль, глядя куда-то в пустое горячее небо, словно все происходящее его не интересовало.
     Ярчук стоял за спиной. В это утро венет решительно заявил, что намерен быть вместе с «молодым боярином». Спорить не было времени, и Згур махнул рукой: пусть его!
     — Сотня Крюка тут, на вершине. Ясно?
     — Ясно…
     Мала была не нужна. С вершины холма скандский табор был виден, словно на ладони. Теперь, в ярких лучах утреннего солнца, можно было разглядеть каждый дом — маленькие, беспорядочно стоявшие избы и каменную двухэтажную хоромину, не иначе обиталище местного боярина. Вокруг темнел частокол, а за ним суетились сотни
     черных муравьев. Сканды тоже видели врага. «Кошка» встретилась с «мышкой».
     — Конницу — в долину, двумя отрядами, слева и справа. Асмут Лутович?
     Чернобородый, не оглядываясь, кивнул. Пояснений не требовалось. Опытный воин понимал, что задумал воевода. Пока латники бесполезны, но как только сканды окажутся в долине…
     — Я буду здесь…
     Здесь — на вершине холма, у трех деревьев, возле наскоро врытого в землю частокола. Даже не частокола — изгороди, наспех поставленной между повозок. Повозки пришлось втаскивать на руках — последние уже засветло.-Такой табор задержит врага ненадолго, но все же сумеет помешать.
     — Со мною — сотня Крюка и лучники. Вопросы?
     Вопросы, конечно, были.Его командиры явно ждали куда более подробных наставлений.
     — Так ведь… — могучий Долбило неуверенно оглянулся. — Ты, чего делать, скажи! Оно понятно: придут — встретим, дык…
     — Вот и хорошо, что понятно, — перебил Згур. — Придут — встретите. Или ты боишься не услышать, как трубят в наступление? Напоминаю: два сигнала — готовность, три — вперед.
     Долбило почесал затылок, но переспрашивать не решился. Згур невольно усмехнулся. Если о замысле воеводы узнает его собственная рубашка, эту рубашку требуется немедленно сжечь — и пепел развеять. Старая мудрость, не им придумано…
     — Теперь вот что. Всем фрактариям обменяться плащами и шлемами с воинами городских сотен.
     На этот раз удивились «катакиты». Даже не удивились — онемели.
     — Комита! — Сажа с трудом обрел дар речи. — Наша шлема снимать не можна! Наша плаща сканда знает, сканда боится…
     — Ну, совершен-понятно… — поддержал его Гусак, и тут же осекся — понял. Крюк догадался еще раньше и теперь довольно скалился.
     Красные перья на шлемах были теперь известны всей Сури. Как и разноцветные плащи. Скоро Лайв сумеет вновь увидеть их-в самом центре, в первых рядах. Когда же поймет, в чем дело, будет поздно.
     — Все! Разводите сотни!
     — Погоди! — кнесна шагнула вперед, подняла руку. — Скажите воинам, что я буду с ними, в первых рядах. Мой Стяг поставьте на склоне, в самой сердцевине…
     Она не просила — приказывала, и Згур не решился спорить.
     Издалека, от неровной линии скандского частокола, донеслись громкие крики. Черные муравьи собирались в кучи, из рощи выходили новые толпы, строясь возле опушки. Конуг Лайв что-то решил. Но теперь не он определял правила страшной игры. «Мышка» успела первой передвинуть фигурки на неровной, холмистой доске.
     Сотники, негромко переговариваясь, поспешили вниз, к своим отрядам. Асмут Лутович остался на месте. Згур хотел подозвать его, но великий боярин сам повернулся и неторопливо подошел к комиту.
     — Мне тоже ждать, пока затрубит труба?
     В темных глазах светилась насмешка, но Згур не принял шутки:
     — Конница должна ударить вовремя, Асмут Лутович!
     — Мы не опоздаем. — Глаза чернобородого стали серьезны. — Надеюсь, воевода, ты не собираешься рубиться в первых рядах?
     Кажется, Згура вновь упрекали — на этот раз в трусости. Или Асмут просто проверял его?
     — Отчего бы и нет? Тогда тебе не придется отдавать Лучев!
     Чернобородый покачал головой:
     — Я хочу сначала завалить медведя, а потом уже делить шкуру. Не пускай кнесну в бой, Згур Иворович! Пусть ее Стяг будет внизу, а сама она — с тобой. И береги Ярчука — он мне нужен…
     На лице Асмута была уже не усмешка — волчий оскал.
     — Тебе — женщину, мне — мужчину! Счастливо, воевода!
     Ответить Згур не успел. Асмут махнул рукой и быстро зашагал вниз, где ждали его латники. Згур обернулся и увидел, как побледнела Горяйна. Она слышала. Слышал и Ярчук, но лицо венета оставалось невозмутимым, разве что губы еле заметно дрогнули.
     Згур поглядел вниз. Сотни быстро занимали позиции. А на противоположном склоне суета продолжалась. Сканды пока не строились — сбивались в огромную кучу. Очевидно, Лайв все еще думает, пытается понять…
     — Значит, ты нашел свое поле, воевода? Голос Горяйны звучал холодно и сухо. Згур подумал, кивнул:
     — Да, кнесна…
     — И ты поставил моих лучевцев под удар, как хотел — толпой? В двадцать рядов?
     — Только в десять. К сожалению… Губы женщины дернулись, но кнесна все же сдержалась и проговорила тихо, еле слышно:
     — Тогда я умру вместе с ними…
     Сзади послышался тяжелый вздох. Можно было только догадываться, что чувствует сейчас венет.
     Згур даже растерялся. Вновь Горяйна упрекала его — наемника, не жалеющего чужую кровь.
     — Иначе нельзя, кнесна! — быстро заговорил он. — Мы заперли Лайва на холме…
     — Не надо! — Горяйна медленно покачала головой. — Ты — воевода. Твое дело — посылать моих людей на смерть, а мое — быть с ними! Прощай!
     — Погоди! — заторопился Згур. — Ты должна надеть другой плащ! И шлем…
     Женщина бледно улыбнулась:
     — Чтобы спрятаться за чужие спины? Нет, Згур Иворович, меня должны видеть все — и друзья, и враги. Да будут милостивы к нам боги — мои и твои…
     Кнесна отвернулась, подошла к нетерпеливо бившей ногой кобыле, погладила ее по крутой шее, вскочила в седло…
     — Ярчук! — Згур быстро оглянулся. — За ней! Быстро! Головой отвечаешь!..
     — Нет…
     — Что?!
     Ярчук мотнул косматой головой, в глазах мелькнула боль.
     — Нет, боярин молодой. Моя справа — тут оставаться… Згур поглядел вниз, на склон. Там уже строились воины в цветных плащах и с красными перьями на сверкающих полированной сталью румских шлемах. Переодетые горожане готовились встретить врага. Ярко-голубой Стяг Горяйны вился в первом ряду. Мелькнул знакомый синий плащ — кнесна была уже там, среди своих лучевцев.
     — Спятил! — Згур вновь повернулся к мрачному, насупленному венету. — Из тех, кто там, не вернется и треть! Ее убьют!..
     — Молчи, боярин… Венет ссутулился, могучие руки бессильно повисли.
     — Али не вижу? Приманку ты из нас сделал, чтобы Лайва на холм зазвать. Да только без тебя вся кровь понапрасну прольется. Там все начнется, да не там кончится. Ты здесь, значит, и мне здесь быть, разом с лесовиками моими. Не уберегу тебя — с кого боги спрошать будут? А случись чего, ты ведь сам меня вторым воеводой назначил…
     Згур на миг закрыл глаза, глубоко вздохнул. Все верно. Городские сотни внизу — приманка. Как и все его войско. Лайв перестарался, выбирая холм с обрывистыми склонами. Теперь у скандов остался единственный путь — вниз, в долину, где их уже ждут. Единственный путь — и единственный выход: ударить всеми силами, чтобы взять вражеское войско в стальное кольцо. А если не выйдет — рассечь пополам и по частям — вырезать. Потому и нужны верные сотни на флангах и латники Асмута в долине. Поэтому и должен он, набольший воевода, оставаться на вершине, куда будет направлен главный удар. Ярчук — второй воевода, ему тоже место тут. Да и недолго им стоять в покое. Внизу битва начнется, да не внизу кончится. Меч с Единорогом не заскучает в ножнах…
     Долг кнесны — разделить судьбу с лучевским войском. Его долг — победить. Згур вновь вздохнул, помотал головой, отгоняя черные мысли, и подозвал Крюка. Игра началась, фигурки движутся. Живые маленькие фигурки…
    

    

     

      Глава 18. БЕЗУМИЕ ЧУЖБИНЫ
     

     Сканды не торопились. Крики на холме стихли, толпа начала медленно, неспешно строиться, превращаясь в три ровных четырехугольника. Еще один отряд — поменьше — окружил каменную хоромину посреди села. В этих неторопливых приготовлениях чувствовались сила и многолетний опыт. Если Лайв и растерялся, то очень ненадолго.
     Згур присел прямо в высокую душистую траву, всматриваясь в суету на холме и пытаясь понять, что задумал конуг. У хоромины осталось немного — сотни две. Значит, в каждом отряде по четыре сотни с лишком. Много — но все же не полторы тысячи. Кулак распадался на «пальцы»…
     — Спеть бы надо, — неуверенно прозвучало над ухом. Ярчук присел рядом, почесал бороду:
     — Оно перед боем всегда поют…
     Згур чуть не рассмеялся от неожиданности. Да, поют. Так и в сказках сказывается, и в старинах повествуется. Правда, в Ночь Солнцеворота не пели. Сначала спешили, увязая в глубоком, по колено, снегу, чтобы успеть построиться посреди поля, а потом стало и вовсе не до песен.
     — Так спой!
     Венет неуверенно прокашлялся, вздохнул, махнул широкой лапищей:
     — Ну тебя, боярин! На тебя глянешь, всяка песня в горле застрянет!
     — Лучше бы «верши» застревали! — не утерпел Згур. В ответ послышалось обиженное сопение. Згур улыбнулся и вновь поглядел на холм. Сканды были уже за частоколом. Черные четырехугольники двигались неторопливо, мерно.Все верно, в бой не бегут…
     — Верши… — Ярчук тоже поглядел на готового к бою врага, покачал головой. — Горазд ты, боярин, над простой людью смеяться!
     Они говорили о ерунде, словно забыв о том, что им предстоит. Згур мельком подумал, что так, наверно, и надо. Все уже сделано, ничего не изменишь. Разве что договорить. Ведь есть о чем…
     — Ярчук! Асмут говорил о кнесне. Так я хочу сказать…
     — Не надь, боярин! — Тяжелая ладонь на миг коснулась плеча. — Все вижу! Да тока прав он, проклятый! Не она тебе нужна, а Венец Сурский. А за-ради такого…
     Ярчук не верил ему — и это было обидно. Не верила и Горяйна. Может, потому и рвалась в безнадежный бой.
     …Черные четырехугольники медленно спускались с холма. Тот, что был в центре, двигался прямо на голубой лучевский Стяг. Левый и правый постепенно поворачивали. Стало ясно, что задумал конуг. Склоны холма пологие, подняться легко…
     — Окружить тщатся! — Ярчук тоже понял, кустистые брови сдвинулись к переносице. — Ох, много их, боярин!
     — Много…
     Скандов было много, но все же кулак разжался. На девять городских сотен, густо прикрывавших подножие холма, двигалось не более полутысячи. И это немало против необвыкших к бою посадских, но все же защитников вдвое больше, а значит, есть надежда. К тому же Лайв уверен, что его встретят «катакиты» — недаром первые ряды в красных перьях красуются. Значит, главный удар не здесь. Пока еще — не здесь…
     — Оно, конечно, в душу лезть — распоследнее дело, — Ярчук неуверенно почесал длинные растрепанные волосы. — Сам таков. Сунется кто — кувырком полетит, кубыть русак от лисовина. Да тока ты, боярин молодой, как есть странный. Одного хочешь — другое делаешь. Домой хотел — а где оказался? Службой своей гордился — наемником стал…
     Згур не выдержал — повернулся:
     — Договаривай!
     — Ту, что в Валине по тебе убивалась, забыть не можешь, а с рыжей любишься. Вот и гляжу — не околдовали ли? Ровно кто другой за тебя решает.
     Наверно, следовало обидеться, но Згур лишь удивился. Острый глаз у венета! Но ведь колдовство тут ни при чем! Просто так вышло. Правда, Ластивка тоже говорила…
     Згур на миг прикрыл глаза. Нет, ерунда! Он просто чуть задержался в пути. Как только они победят Лайва… Если только победят…
     Скандский отряд, двигавшийся в центре, был уже в долине. Остальные спускались уступом — береглись внезапного удара. Згур невольно привстал, пытаясь увидеть спрятанные за склоном конные сотни. Только бы не подвел Асмут! И тут впервые пришел страх. Асмуту стоит лишь помедлить, подождать, пока «рогатые» превратят пехоту в кровавое месиво. А потом уже бить — и гнать конницу к Белому Крому…
     — Не боись… — негромко проговорил Ярчук. — Не боись, боярин. Боги за правых стоят!Згур только вздохнул. Боги! Поможет ли Мать Болот своему сыну? Сыну, забывшему, как пахнет полынь у родного порога…
     — А сам-то?
     Ярчук вновь нахмурился, засопел:
     — Знамо, боюсь. Да тока не за себя…
     Згур поглядел вперед, где над густым строем развевалось лучевское знамя. Кнесна где-то там. Вспомнился белый платок, прикрепленный к шлему. Она назвала его рит-тером. «Риттер Згур»! Разве риттер позволил бы своей даме идти на смерть?
     — Бона! Сейчас! — тревожно шепнули под ухом. Четырехугольник превратился в тупой клин, направленный прямо в центр лучевских сотен. Послышался крик — слитный, густой. Клин уже не полз — сканды перешли на бег, чтобы со всей силой врубиться во вражеский строй. В ответ послышалось нестройное «Лучев! Лучев! Сурь!».
     — Ярчук! Скажи «отож».
     — Отож…
     Громыхнул металл — строй ударился о строй. В первый миг показалось, что клин легко пробьет стальную стену. Ряды лучевцев поддались, отступили — на шаг, на два, на десять. Згур закусил губу, считая мгновения. Еще, еще немного! Первый натиск вот-вот ослабнет!..
     Отсюда, издалека, он мог лишь представлять себе, что происходит внизу. Копья уже брошены, сканды взялись за мечи. За мечи — и за страшные боевые секиры, легко пробивающие венетский доспех. Такого рубаку не остановит и десяток храбрых неумех. Згур потому и не спешил посылать горожан в бой. Все думал — не доведется. Довелось… И теперь у тех, внизу, выход один — стоять густой толпой, отмахиваясь копьями да мечами и прикрываясь трупами погибших. Так было когда-то под Коростенем. Отец был на правом фланге, и его сотня тоже пыталась вот так, толпой, остановить закованных в железо сполотов…
     — Хвала богам! Сдюжили!
     Ярчук заметил первым — движение страшного клина остановилось. Лучевский строй начал медленно распрямляться. На миг небесно-голубой Стяг дрогнул, накренился — но тут же вновь взвился вверх.
     — Лучев! Лучев! Сурь! Сурь!
     Дружный крик ударил в уши. Згуру показалось, что он видит синий плащ кнесны. Скандский клин отступил, начал растекаться в стороны, превращаясь в бесформенную кучу…
     — Боярин! Бона!
     Згур быстро оглянулся. Засмотревшись на то, что происходило перед глазами, он забыл о флангах. А там все менялось. Оба отряда были уже в долине. Передовые подходили к подножию холма. Теперь сомнений не оставалось. Удар в центре — не главный. Скандов не обманули цветные плащи и красные перья. Четыре сотни «рогатых» взбирались на левый склон, еще столько же — на правый, чтобы сойтись на вершине, у наскоро сбитого табора.
     — Лучники… — Ярчук озабоченно покрутил головой. — Може, вперед послать?
     Згур с трудом разлепил сжатые от напряжения губы:
     — Рано…
     Полторы сотни лучников с легкой зброей да сотня Крюка — все, что оставалось у них тут, на вершине. Против восьми скандских сотен — пустяк. Но Лайв не должен так просто добраться до табора! Рука сорвала травинку, сжала, пальцы сами собой стали рвать зеленую беззащитную плоть. Глаза не отрывались от левого склона. Сканды уже начали подниматься. Теперь они спешили, ровный четырехугольник стал растекаться вширь. Згур считал мгновения. Еще немного, еще…
     — Ферра! Ферра!
     Знакомый клич ударил справа. Згур дернулся, быстро взглянул. Есть! Прямо перед скандами вырос ровный сверкающий четырехугольник. Сотня Гусака, лежавшая в густой траве, преградила «рогатым» путь.
     — Ферра! Ферра!
     Ответный крик донесся слева. Там строилась сотня Сажи. Згур бросил изорванную в клочья травинку, встал. Не ожидали?
     На какое-то время сканды и в самом деле растерялись. Слева, у Сажи, они даже не успели остановиться. Нестройная толпа с ходу налетела на «катакитов» — и отпрянула, покатилась вниз…
     — Ферра! Ферра!
     Справа скандский вожак оказался поумнее. «Рогатые» начали отходить, перестраиваться. Згур затаил дыхание. Сейчас! Сейчас! Самое время — скандские отряды в долине, их вожаки сбиты с толку, они даже не успели сообразить, что фрактариев всего две сотни…
     И тут вновь послышался крик — совсем близко, в центре. Сканды вновь обрушились на лучевцев. На этот раз били не клином, а всей массой, навалом. Удар был страшен — густой лучевский строй поддался, начал медленно пятиться. Небесно-голубой Стяг вновь пошатнулся, упал…
     А на флангах «рогатые» уже пришли в себя. Быстро, уверенно они начали взбираться вверх. Згур знал — «ката-китам» не выдержать удара. Один против четырех — так побеждают только в сказках. Где же конница?!
     Словно воочию он увидел усмехающееся лицо Асмута. Великий боярин тоже считает мгновения. Что он решит? Выполнить приказ — или промедлить, дать «рогатым» пройтись по трупам?
     — Боярин! Поддаются! Поддаются!
     В голосе венета слышалась тревога. Згур оглянулся — тут, в центре, сканды уже прошли половину пути. Лучевцы еще дрались, но их строй распадался, становился все тоньше, выгибаясь, как лук. Еще немного — и «рогатые» про-, рвутся. Згур почувствовал, как воздух начинает застревать в горле. Все вокруг внезапно показалось нереальным, происходящим не с ним. Вот и все… Он не смог победить Лайва. Перехитрить тоже не смог — сканд легко обошел все ловушки. Отступать поздно — стальные клещи вот-вот сомкнутся. Оставалось одно — защищать до последнего табор. Две с половиной сотни против тысячи с лишком. В лучшем случае на час боя…
     Звук труб донесся словно с края света — далекий, негромкий. Еще не веря, без всякой надежды, Згур поглядел налево…
     Конница мчалась по долине. Ярко сверкала сталь. Мерный конский топот сливался с криком сотен глоток. Згур обернулся — там тоже все изменилось. Всадники разворачивались лавой, обтекая скандский отряд. «Рогатые» разбегались, черный четырехугольник, уже изготовившийся к атаке, дрогнул…
     Згур почувствовал, как отпускает сердце. Кажется, он успел поддаться страшным чарам демона Пана. Он быстро взглянул на Ярчука — не заметил ли тот? Но венет, не отрываясь, глядел на то, что творилось совсем рядом. Там лу-чевцы из последних сил держали удар…
     — Ферра! Ферра!
     «Катакиты» тоже увидели подмогу. Сотни Гусака и Сажи бросились вперед, врезались прямо в черную, шевелящуюся толпу. А всадники уже рубили тех, кто стоял в до-
     лине. Згур усмехнулся: чернобородый рассчитал точно. На склон успело подняться не больше половины, остальные были внизу, беззащитные против удара латников. Сверху наступали фрактарии, тесня уцелевших под копья и мечи всадников Асмута…
     — Никак отбились?
     Теперь в голосе Ярчука слышалось облегчение. Згур поглядел на склон — и понял. Скандский отряд отходил. Похоже, появление конницы изрядно напугало тех, кто уже почти прорвал лучевский строй. Сканды ослабили натиск, затем стали пятиться. Небесно-голубой Стяг вновь взвился над стальными шлемами.
     — Еще нет…
     Згур перевел дух, пытаясь понять, что происходит у врага. Отряды на флангах отступают, бегут, те, что в центре, отходят вниз, к подножию. Неужели повернут назад, на холм? Но это безумие, конница вырубит тех, кто сзади, а там и пехота навалится… Нет, радоваться рано…
     Да, радоваться было рано. Отступление замедлилось. На флангах сканды уже не бежали — пятились, пытаясь отбиться от наседавшей конницы. В центре отряд вновь перестраивался, превращаясь в уже знакомый клин. Тем временем латники продолжали теснить «рогатых», но те отступали не на холм…
     — Ярчук! Лучников — вперед!
     Венет взглянул удивленно, но спорить не стал. Махнув рукой — военное приветствие вышло на диво неуклюжим, он поспешил к табору, где собрались его лесовики. Кажется, он еще не понял. Згур устало повел плечами, вздохнул. Вот и для них нашлась работенка…
     Внизу, в долине, уже рос огромный черный квадрат, Скандские отряды соединились. Теперь все, что оставалось от войска Лайва, собралось перед лучевским строем. Да, сканды умели воевать. Обход не получился, и «рогатые» сделали единственно возможное — собрали силы в кулак, чтобы ударить в лоб, рассекая вражеское войско пополам…
     Лучники быстро спускались вниз, занимая заранее присмотренные места. А сканды уже шли вперед — молча, без крика. Они спешили оставить опасную долину. На холме конница бессильна, зато опытные рубаки легко проложат дорогу наверх.
     Лучевцы тоже готовились. Первые ряды ощетинились длинными копьями, строй сгустился, утолщаясь там, куда был направлен удар. Згур только головой покачал — бесполезно. Скандов больше почти вдвое, а городские сотни и так поредели…
     Все произошло так быстро, что Згур даже не успел заметить, когда началась атака. Черная масса одним рывком достигла склона. Клин заострился, глубоко вонзаясь в ряды лучевцев. Там еще дрались, но сканды уже обтекали отряд слева и справа. Сотни «катакитов» тоже вступили в бой, но смогли лишь ненадолго задержать удар. Там, где только что вился лучевский Стяг, теперь кипел страшный водоворот. Стало ясно — строй прорван. На миг Згур прикрыл глаза, представляя, что происходит внизу. «Рогатые» наконец-то смогли сойтись с врагами врукопашную. Страшные секиры крушат всех, кто пытается закрыть путь. А у половины горожан нет даже мечей…
     Тишину разорвал рев — победный, торжествующий. Сканды прорвались, отбросив уцелевших с дороги. На флангах лучевцы и «катакиты» еще сдерживали врага, но в центре лавина уже катилась наверх. «Рогатые» приближались быстро, уже можно было различить бородатые рожи, солнце сверкало на поднятых к небу клинках. Згуру показалось, что на него мчится стадо — сотни разъяренных, взбесившихся от жары быков. Однажды в Буселе один такой целый день носился по поселку, пока чья-то меткая стрела не остановила чудовище…
     Згур поправил пояс с мечом, одернул плащ и неторопливо направился к табору. Фрактарии Крюка уже были на месте, нетерпеливо скалясь в ожидании боя. Внезапно Згур почувствовал облегчение. Он сделал, что мог. Страшная игра на холмистой доске идет именно так, как задумывалось. И теперь победа зависит только от него. От него и от тех, кто еще способен драться.
     Сканды были уже совсем близко. Строй распался. Наиболее рьяные вырвались вперед, бородатые рожи под рогатыми шлемами налились густой кровью. Теперь Згур мог видеть их глаза — безумные, горящие неистовой ненавистью. Они уже победили. Оставался пустяк — разметать табор, ворваться — и резать последних, кто еще стоял на пути…
     Стрелы ударили разом, кучно. Лесовики не промахнулись — первый ряд «рогатых» рухнул сразу — длинные тяжелые стрелы без труда пробили доспехи. Но упавших даже не заметили. Стальная лавина прокатилась пр трупам, крик рос, достигал самых небес.
     — Комит! — Крюк дышал в самое ухо, рука сжимала крыж тяжелого меча. — Ребята… Они готовы. Врезать уродам?
     Згур помотал головой. Рано! Как это сказал Ярчук? «Не замай»? Да, не замай, дай подойти!..
     Новый залп — на этот раз почти в упор. Сотня стрел ударила разом, торжествующий рев сменился отчаянными воплями. «Рогатые» падали, корчились среди притоптанной травы, пытаясь вырвать зазубренные жала. Прозвучала резкая команда, и отряд с грохотом сомкнул тяжелые щиты. Стрелы со стуком ударили в дерево, на этот раз залп пропал даром. «Рогатые» помедлили какой-то миг — и бросились вперед, прямо на окруженный телегами табор.
     — Комит! — Крюк зло оскалился. — Они же!.. Згур ждал. Сканды в полусотне шагов. Ближе, еще ближе..Хрипящее стадо уже миновало серые камни, сейчас оно поравняется с деревьями…
     — Давай!
     Крюк оглянулся, резко махнул рукой. В тот же миг с телег слетело полотно. Тупые раструбы смотрели в сторону врага. Резкий свист, сменившийся глухим шипением, — и два огненных языка ударили прямо по наступающей лавине. Пирас Танатой — Пламя Смерти начало свою страшную работу.
     В лицо пахнуло жаром. Резкий запах земляного жира смешался с вонью горевшей плоти. «Рогатые» падали, живые факелы с воплями катились вниз по склону. Задние не сразу поняли, что происходит, — и пламя находило новые жертвы. Теперь, в яростных лучах горячего летнего солнца, огонь казался неярким, темным. Пылала земля, черные стебли травы дрожали в раскаленном воздухе. А огненные струи били, сжигая все, что оказывалось на пути. Лавина уже останавливалась, уцелевшие отбегали назад…
     Згур оглянулся. Неужели все? Нет, не все! Сканды не уходили, перестраиваясь на флангах, куда не доставало Пламя. Громкий крик — и сотни «рогатых» вновь бросились на табор, заходя с боков. Передовые уже перемахнули через невысокий частокол, другие растаскивали телеги.
     Згур вздохнул и не спеша положил руку на крестовину меча. Пора!
     Он вновь поглядел на холм. «Катакиты» Крюка уже вступили в бой. Сканды рубились отчаянно, забыв обо всем. Им некогда было оглянуться и увидеть то, что происходило за их спинами. Сотни Сажи и Гусака разворачивались для броска. Лучевцы уже бежали вверх по склону, готовясь зайти скандам в тыл. Згур быстро осмотрелся, подозвал сигнальщика:
     — Давай! Два раза, потом три. Атака!
     Резкий голос трубы ударил в уши. Меч был уже в руке. Згур поудобнее перехватил костяную рукоять и бросился вперед, прямо на несущиеся навстречу озверелые лица.
     Село горело. Дрались возле пылающих домов, у дымящихся плетней. Сканды рубились отчаянно, но это было уже отчаяние обреченных. Слишком мало их сумело вырваться из кольца. Большинство осталось там, у табора, где еще дымилась сожженная земля. Уцелевшие отступали к хоромине, вокруг которой недвижно застыл ровный строй в рогатых шлемах. Бурый, с темно-красными полосами Стяг окружали десяток воинов с высокими ростовыми щитами. Лайв Торунсон не собирался бежать, готовясь к последнему бою.
     У края площади, посреди которой собрались последние бойцы конуга, Згур остановил «катакитов». Люди выбились из сил. Слишком тяжело дался каждый шаг. Солнце — Небесный Всадник — уже поворачивало на закат. Згур попытался прикинуть, сколько же шел бой. Четыре часа? Больше? Сначала на холме возле табора, потом на склоне, затем в долине, где конники Асмута вновь ударили по отступавшему врагу, затем снова склон, горящее село…
     Сова быстро перестраивал фрактариев в черных плащах. Теперь он командовал бывшей седьмой сотней. Фрак-тарий Сажа погиб еще у табора, в самом начале атаки. Не было и Гусака — одноглазый был ранен лихим ударом секиры, когда его сотня первой ворвалась в село. Только Крюк по-прежнему усмехался, подгоняя усталых бойцов. Згур уже знал — до вершины дошла едва половина. О том, сколько уцелело из лучевцев, он старался даже не думать. Потом, все потом! Сначала — Лайв!
     Згур повернулся к сигнальщику, но тут на плечо легла тяжелая ладонь.
     — Не поспешай, боярин! Али меня забыл? — Ярчук!
     Венет усмехался, хотя по бороде ползли темные пятна свежей крови.
     — Отож! Не поспешай! Видал, изготовились! Згур кивнул. Те, что собрались вокруг большого, сложенного из серых каменных глыб дома, будут драться до
     последнего.
     — Оно бы выкурить. Кубыть пчел из борти! Ярчук обернулся, махнул рукой. Лучники быстро заняли позицию, доставая обмотанные паклей стрелы.
     — Дом-то каменный, да крыша из теса… Згур быстро прикинул. Да, крыша тесовая, в доме наверняка полно дерева…
     — Давай!
     Первые стрелы отскочили от камня и яркими искрами упали на землю — Но затем лучники взяли верный прицел, и крыша занялась сразу, со всех сторон. Лучники продолжали стрелять, теперь уже по деревянным скандским щитам. «Рогатые» пытались отступить к каменным стенам, но дом уже пылал, и смерть была всюду.
     — Сейчас кинутся! — Ярчук отложил в сторону лук, крутанул в руках тяжелую секиру. — Ты вот чего, боярин!' Хочь сейчас вперед-то не суйся!
     Згур хотел отшутиться, но не успел. Буро-красный стяг дрогнул, громко пропела труба. Один из «рогатых» махнул рукой, вышел вперед. В тишине резко, словно удары бича, прозвучали короткие незнакомые слова.
     Сова, о чем-то переговорив с одним из фрактариев, повернулся к Згуру:
     — Лайв зовет тебя, комит. Предлагает скрестить мечи. Остальных просит отпустить. Он обещает, что его сканды больше не придут на Сурь.
     Згур пожал плечами, рука потянулась к застежке плаща.
     — А нечего! — подоспевший Крюк решительно заступил дорогу. — Чести много для урода! Комит, я сам с ним разберусь!
     — Комит, позволь мне! Мне! Мне! Фрактарии окружили Згура, глаза горели злым нетерпением.
     — А ну, нишкни! — Ярчук повел крепкими плечами, расталкивая «катакитов». — Боярин, ты их не слухай. Ну, ровно дитенки малые! Не придут, вишь! Нечего «рогатым» передышки давать. Раньше надо было поединщиков кликать!
     Згур опомнился. Все верно, о поединках и прочем, о чем в песнях поется, следовало думать прежде. Теперь крыс загнали в угол. Остается одно — раздавить.
     — Трубите атаку! — Згур шагнул вперед, франкский клинок тускло сверкнул в лучах уходящего солнца. — Там их много, на всех хватит!
     Глухо загремела сталь. Фрактарии становились плечо к плечу, копья смотрели на врага. Кто-то свистнул, свист перекатился по рядам.
     — Даешь Лайва!
     — Даешь! Даешь! Ферра!
     «Катакиты» отозвались дружным криком. Запела труба, сапоги тяжело ударили по пыльной земле. Згур шагал в общем строю, глядя, как приближаются высокие деревянные щиты с бронзовыми умбонами. Хотелось одного — чтобы этот страшный день побыстрее кончился. Как и война. Как и все, что началось у перекрестка, когда он обнажил меч с Единорогом. Его прозвали Згури-Смерть. Наверно, таким прозвищем надо гордиться. Не каждый может стать Смертью…
     Раненых сносили к подножию холма. Там суетились знахари, но их было слишком мало, и Згур приказал собрать всех, кому приходилось перевязывать раны. Мертвым же помочь было нечем. Стало ясно, что понадобится не один день, чтобы похоронить всех. Всех своих — скан-дов по давнему жестокому обычаю оставляли воронью.
     — Может, знахаря кликнуть, Згур Иворович? В голосе Горяйны звучало беспокойство. Згур коснулся рассеченной переносицы, осторожно отнял руку, поморщился. Кружилась голова, в глазах все еще горело пламя. Он все еще был там, в горящем доме, где среди удушливого дыма умирали последние бойцы Лайва.
     — Потом. Ты-то как, кнесна?
     Светлые глаза потемнели, дрогнули тонкие губы.
     — Даже не ранена. Они… Они все время прикрывали меня. Все время…
     Голос стих, оборвался. Кнесна отвернулась, плечи судорожно дернулись.
     Згур не стал переспрашивать. Ему уже рассказали, что осталось от лучевских сотен. Погиб Вересай и двое других старших, маленький Лещок плакал над телом зарубленного брата — оба внука старого Вертя дрались в первых рядах. От «катакитов» же осталось меньше половины. На холме, возле полусожженного табора лежал укрытый черным плащом Сажа, а совсем рядом умирал Гусак — знахари ничем не могли помочь одноглазому. Згур закрыл глаза. Выходит, это и есть победа? Невольно вспомнилось недвижное, страшное лицо Велегоста, когда наутро после боя Кей собирал уцелевших. Наверно, Железное Сердце тоже не мог радоваться. Это только в песнях победители весело пируют на вражьих костях.
     Мокрая тряпица коснулась раны. Згур невольно дернулся, но чья-то рука придержала голову.
     — Терпи, воевода! — Горяйна улыбалась сквозь слезы. — У знахаря взяла. Кровь остановить надобно.
     Тряпица, пропитанная неведомым едким отваром, жгла неимоверно. Згур поморщился, сдерживая стон.
     — Терпи! — кнесна покачала головой. — Что воины скажут? Воевода, ровно дите малое, лечения боится?
     Приходилось терпеть. Мысли путались, свинцовая усталость сковывала тело, но Згур понимал — сделано еще не все. Не все сделано — и не все сказано.
     — Кнесна, — Згур глубоко вздохнул, постарался улыбнуться. — Ты ведать должна. Второй воевода Ярчук… Рука, державшая тряпицу, дрогнула.
     — Жив?!
     — Жив…
     Кнесна отняла руку, ладонь закрыла лицо.
     — Ранен? Я… Я его искала, мне сказали…
     — Умывается…
     Из горевшего дома они все вышли черными, словно покойный Сажа. Венету досталось — горящая балка скользнула по шлему, и его, несмотря на яростные протесты, довелось уводить под руки. В дыму и пламени трудно было даже разобрать, кто нанес Лайву смертельный удар. Да и распознать конуга не смогли — охваченная пламенем крыша рухнула, погребая убитых. Згур обжег левую руку, а в горле до сих пор ощущалась душная горечь, мешавшая вдохнуть полной грудью.
     — Платок-то твой, — Згур мягко отстранил руку Горяй-ны, с трудом встал. — Что на шлеме у меня был… Сгорел! Новый подари, кнесна!
     — Подарю! — женщина уже улыбалась. — Пойду, погляжу, чем еще помочь можно. Тряпицу-то не отнимай, кровью изойдешь!
     Згур кивнул, хотя рана не была серьезной. Разве что шрам останется — как раз поперек переносицы. Но думать об этом не ко времени. Битва кончилась, но не кончилась война. Надо послать сторожи на полночь, сообщить во все города, чтобы слали подмогу, сколько могут. И еще Асмут. Згуру уже сообщили, что великий боярин отвел латников к дороге, не иначе к походу готовит…
     Рядом раздалось нерешительное покашливание. Згур оглянулся. Незнакомый парень в синем плаще фрактария, гладко бритый и стриженный в «скобку», неуверенно переступал с ноги на ногу.
     — Боярин! Так это… Ну…
     — Что?!
     Все еще не веря, Згур шагнул ближе. Красивое, чуть скуластое лицо, яркие молодые губы. Ввек бы не узнать, если бы не шрам на переносице…
     — Ярчук?!
     — Ох…
     Неузнаваемый венет стыдливо провел широкой ладонью по щекам:
     — Сгорела бородища-то. И власы погорели. Вот, довелось… И что теперь преблагая Авонемес скажет?
     Згур почувствовал, что его разбирает хохот, такой неуместный на этом страшном поле.
     — Да-а-а… Теперь тебе придется не одну — две секиры носить. И денно, и нощно — от девиц отбиваться! , Венет потупился, печально вздохнул:
     — Горазд ты, боярин молодой, над простой людью шутки строить! Все-то вы, бояре… Внезапно он улыбнулся, хмыкнул:
     — Меня-то чуть за тебя не приняли! Говорят, похож! Похож? Згур внимательно взглянул на незнакомое молодое лицо и вдруг понял — правда. Они действительно похожи. Если бы не разрубленная переносица… Рука коснулась раны, и Згур только вздохнул. Теперь точно путать начнут!
     — Как та, Костяная-то, сказала, помнишь? Похожи, мол, спутать можно… Бритву подаришь, боярин?
     Оставалось пообещать растерянному Ярчуку румскую бритву лучшей стали и отправить венета на холм — проверить, не забыли ли подобрать кого из раненых да посты вокруг выставить, дабы окрестная «людь» мертвых грабить не почала. Самому Згуру надо было спешить. Если он успеет…
     Он успел вовремя. Конница уже строилась возле дороги, ведущей на полночь. Ветер развевал знакомый стяг Ас-мута Лутовича. И люди, и кони устали, но опытные бойцы были готовы идти дальше — к далекому Белому Крому…
     — Пожелаешь удачи, Згур Иворович?
     Великий боярин словно слился со своим черным конем. Яркие губы усмехались, но темные глаза смотрели серьезно, неулыбчиво.
     Удачи? За тем Згур и приехал — пожелать удачи, поглядеть вслед, а после — отправить гонца к Хальгу. «Кто-то» собрался идти на столицу. Переломленная лепешка, расколотый пополам Венец…
     — А не боишься, Асмут Лутович? У Белого Крома — Халы!
     Чернобородый не обиделся, покачал головой:
     — Не боюсь! Они еще не знают. Я успею войти в город и закрыть ворота. На следующий день я подниму всю Сурь… Великий боярин рассчитал точно. Он учел все. Кроме одного — того, о чем шла речь на берегу Горсклы. Хальг знает…
     Згур взглянул прямо в лицо врагу. Наверно, он видит Асмута в последний раз. И нечего жалеть этого убийцу!
     Сейчас он пожелает ему удачи, кликнет Сову и пошлет парня к седому конугу…
     — Хочешь, боярин, песню спою?
     Собственные слова прозвучали странно — словно заговорил кто-то другой. Темные глаза Асмута удивленно блеснули.
     — Песню? Никогда не слыхал, как ты поешь, воевода! Згур хотел отшутиться, замолчать, но вновь услыхал собственный голос:
     — Напев забыл. И слова путаю. Но песня хороша! Про храброго риттера…
     Асмут уже не удивлялся. Тонкие губы сжались. Згур не понимал, что делает. Все уже сговорено! Все так просто, ему даже не придется марать руки кровью!..
     Он медленно слез с коня, пошатнулся (голова все еще слегка кружилась), опустился на траву. Асмут бросил поводья слуге, присел рядом.
     — Песня такая, Асмут Лутович. Жил-был храбрый риттер в дальней земле. И хотел тот риттер захватить соседнее село — больно богатое было, да и девицы там хороши, одна другой краше…
     Он помолчал, отвернулся. Вспомнилось, как пересказывал скандскую песню Мислобор. Нет, неспроста Кей-изгнанник поведал ему о доверчивом Ингваре!..
     — Собирает храбрый риттер войско, спешит и вдруг слышит, как пеночка на дереве поет…
     Наверно, не зря Ярчук советовал ему складывать «верши». Згур усмехнулся, проговорил распевно:
     Стынет кровь на Венце
     В опустевшем дворце,
     Мертвым светом каменья горят.
     Это — Смерти манок.
     Скоро сбудется рок.
     Знает враг! Не вернешься назад!
     — И чем кончилась песня? — негромко спросил боярин.
     — Не помню, — Згур не выдержал, отвернулся. — Кажется… Кажется, там.поется, что другой риттер послал гонца к врагам, и те устроили засаду. Или даже не посылал. Просто враг оказался хитрее… Это грустная песня, Асмут . Лутович!
     — А эта… пеночка… — голос чернобородого внезапно дрогнул. — Она не пела, почему предупредила риттера… так поздно?
     Почему? Згур невесело усмехнулся. Этак и вправду песню сложить придется!
     — Пела…
     Под покровом могил
     Те, кого ты убил,
     Долгой муки не в силах снести.
     Их, убитых, не счесть.
     Не измена, а месть
     Ждет тебя на неправом пути!
     — Вот как… — Асмут дернул щекой. — Месть? А я подумал, что другие просто захотели поделить… это село.
     Хотелось сказать «нет». Какое ему, Згуру, дело до неведомого риттера?
     — Решай сам, Асмут Лутович… Лучеву не нужна новая война. Оставь Белый Кром в покое! Если нет — сообщу Хальгу. И пусть нас рассудят боги!
     Великий боярин задумался, рука сорвала травинку, смяла, отбросила в сторону…
     — Но почему, Згур Иворович? Тебе мало Лучева? Згур усмехнулся. Мало?
     — Да, мне мало Лучева, великий боярин! Мне нужны еще две головы — те, что ты хочешь взять себе. Забудь о Ярчуке и девушке-огринке! Ты хочешь Венец Сури — и мечтаешь о кровной мести, словно лесной разбойник! Ярчук убил твоего сына, а твой сын перебил весь его род. Так что, будете резаться до седьмого колена? А Хальг и дальше станет стравливать нас. Меня не будет — найдется иной!
     — Что же предлагаешь, воевода? Голос Асмута звучал странно, в нем слышалась столь незнакомая Згуру неуверенность.
     — Белый Кром достанется Хальгу. Пока. У нас нет сил для новой войны. Ее нужно готовить долго — не один год. И Лучеву будут нужны все — и я, и ты, и Ярчук. А если мы начнем резать друг друга, то на наших костях станут пировать сканды.
     И вновь Згуру показалось, что вместо него говорит кто-то другой. Он вдруг понял, что из Сури ему уже не уйти. Слишком поздно…
     — Ты сказал «мы»… — тихо, еле слышно проговорил Асмут. — Значит, Полуденной Сурью хочешь править ты сам. Ты — чужак, вожак наемников… Мои предки властвовали здесь еще тысячу лет назад…
     — Решай сам, — повторил Згур. — Можешь договориться с Хальгом — и прислать ему мою голову. Думаешь, поможет?..
     Асмут медленно встал, расправил плечи:
     — Нет, не поможет… Спасибо, что спел мне песню, воевода. Ты прав, новую войну сразу не начнешь. А так хотелось!.. Что ж, через несколько лет я разобью Хальга и тогда посмотрим, кому достанется Кром. Но… Я не смогу простить этого дикаря — Ярчука. И он никогда не простит мне.
     — Не прощай, — Згур почувствовал, как с плеч спадает
     тяжкая ноша. — Этого не прошу…
     Он вдруг понял, что выиграл еще одну битву. Может,
     еще более трудную…
     Пора было уходить, но Асмут внезапно поднял руку:
     — Погоди… Прошлый раз ты обвинил меня в том, что я
     бью кнутом беззащитных женщин…
     Згур замер — боярин говорил об Ивице.
     — Тогда я думал о Белом Кроме и не хотел копаться в этой грязи. Но сейчас нам придется жить вместе — и не один год. Ты должен извиниться, Згур Иворович!
     Извиниться? Перед Асмутом? Но ведь он сам видел!..
     — Мне все-таки пришлось взяться за кнут. Правда, я никого не бил. Просто припугнул ее служанку. Тебе интересно, что она рассказала?
     Згур покачал головой. Он уже догадывался — но слушать такое не хотел. Особенно от чернобородого.
     — Ивица — моя единственная наследница — имени, титула и всего, что к этому прилагается. Она — и ее сын. Но это пока у меня самого не родятся дети. Давно уже подумываю о новой женитьбе, да все не с руки…
     Все верно. Асмут не захотел брать в жены молодую вдову…
     — Можешь поговорить с Ивицей сам… Згур не выдержал — прикрыл глаза. Хрипловатый голос, говоривший о любви. О любви — и о мести. Рыжая
     рассчитала все точно…
     — Поговорю… И если… И тогда — извинюсь. Асмут кивнул, по лицу скользнула злая усмешка.
     — Не только с ней! Сходи на Курью гору, она часто бывает там. Ее мать была жрицей Слепого Бога. Слыхал о таком? Год назад Ивица сошлась с каким-то чаклуном. Говорят, он хорошо варит любовное зелье…
     «Отведай, Згур свет Иворович! Не побрезгуй!» Згур отвернулся. Чему верить — хриплому голосу той, что клялась в любви на строках древнего свитка, или «змеиному языку» чернобородого? Но в глубине души он уже понимал: сомнение — и есть ответ. А он еще удивлялся, откуда Слепой знает об Ивице!..
     — Поговорю, — повторил он, убеждая самого себя. Как только вернусь…
     …Усталость валила с ног, глаза сами собой закрывались, и Згур с трудом мог понять, чего хочет от него десят-ник-фрактарий, возглавлявший вечернюю стражу. Все, что можно, уже сделано: перевязаны раненые, расставлены посты, посланы гонцы во все полуденные города. К тому же рана на переносице начала ныть, и Згуру более всего на свете хотелось остаться одному. Но десятник был настойчив. Вернее, настойчивым оказался человек, пришедший в лагерь совсем недавно. Комита Згура требовали по срочному и тайному делу.
     Сразу же вспомнился Хальг. Не с поздравлениями ли прибыл гонец? Или нетерпеливый сканд интересуется, когда таинственный «кто-то» собирается пожаловать в столицу?
     Но посланец не походил на сканда. И на венета тоже. Скорее напоминал лехита — такой же усатый, да и одет сходно. Згур нетерпеливо кивнул на расстеленный поверх травы ковер, но неизвестный не спешил садиться. Оглянувшись, он усмехнулся в густые усы, покачал головой:
     — Полторы тысячи скандов в одном бою! Неплохо, сотник!
     Згур замер. Неизвестный говорил по-вояотичски.
     — Кто… Кто ты?
     — Я? — усач явно удивился. — Это не так важно, сотник Згур!
     — А что… Что важно?
     Стало ясно — это не гонец, принесший послание. Во всяком случае — не просто гонец.
     — Тебе просили напомнить… О судье с мечом. Не забыл?
     Згур почувствовал, как холодеют руки. Этого он не ожидал. Судья с мечом… Смешные слова, которые так легко запомнить… '
     — «Я иду с мечем, судия»…
     «Я иду с мечем, судия»… С какого конца не произноси — все едино. Смешные слова-оборотни — знак, по которому узнают друг друга оборотни, не любящие смех.
     Усатый кивнул, усмешка исчезла.
     — Я — посланец Варты Крайовой.Меня прислал тысячник Барсак…
     Знакомое имя на миг заставило забыть обо всем. Руки скользнули на бедра, сомкнулись каблуки.
     — Слава Велге!
     — Слава! — незнакомец выбросил правую руку вперед. — Не знаю, кто кого должен приглашать сесть, сотник. Мой чин старше, но здесь — ты хозяин.
     Он вновь улыбался — посланец всесильной тайной службы. Згур знал, что Варта имеет своих людей всюду.Выходит, и здесь, в Сури, тоже…
     Они присели одновременно. Усатый вновь стал серьезен.
     — Я служу у лехитов, но неделю назад получил новый приказ. Тысячник Барсак велел найти тебя, сын Месника. Он хочет, чтобы ты выслушал его слова. Если, конечно, ты еще не забыл о Крае…
     — Нет… — От волнения Згур заговорил быстро, словно
     боясь, что ему не поверят: — Я не забыл! Я служу Краю…
     — Хорошо! — усатый вновь одобрительно кивнул. — Слушай! Тысячник Барсак знает, где ты и что делаешь. Он считает, что ты поступаешь правильно. Правительница Велгатоже знает и желает тебе удачи. Считай, что ты продолжаешь служить Краю. Твоей матери мы сообщили, что ты жив и здоров, но вернешься не скоро…
     — Как? — Згур мог ожидать всего, но не этого. — Разве я не должен… вернуться? Усатый покачал головой:
     — Здесь ты нужнее, сотник. Сурь граничит с лехитами, и для Края очень важно, кто будет править по эту сторону границы. Для Края также важно, чтобы сканды или мады не напали на лехитскую землю. Поэтому считай, что ты получил особое задание. Как твой отец когда-то…
     Отец… Навко Месник служил Рыжему Волчонку, чтобы помочь Краю. Об этом знал каждый волотич. Но никто не ведал, что случилось дальше…
     — К тому же тебе нельзя возвращаться. Ты вне закона.
     Савмат требует твоей выдачи…
     Да, конечно… Он нарушил волю Светлого. И Велга не хочет ссориться с братом из-за простого сотника…
     — Я… Я понял. Скажешь Барсаку, что я понял…А что у нас?
     — У нас? — усатый явно удивился. — В Коростене все спокойно, осенью ожидают хороший урожай…Вспомнился разговор с Мислобором. «Где это-„у нас“?»
     — В Ории… Что там?
     — А-а! — усатый понимающе кивнул. — Конечно, сотник, ты должен знать. Думаю… Думаю, большой войны не будет…
     — Хорошо… — начал было Згур — и осекся. Большой войны?!
     — Сабор в Савмате решил отложить вопрос о наследовании Венца. Согласно Кееву праву он должен достаться Кею Мислобору, но того уже много лет нет в Ории. Светлый Кей Войчемир решил не спешить…
     Вот даже как? Вспомнились насмешливые речи Хальга. Неужели седой конуг угадал?
     — Решено также, что Великий Хэйкан Сварг не будет желать править в Савмате. Кей Велегост помирился с отцом…
     Згур облегченно вздохнул. Хвала Матери Болот! Это то, чего хотела Велга. То, ради чего год назад его самого направили в Валин…
     — Скажи, правда, что Денор… горел? Усатый ответил не сразу.
     — Говорят… Сам не видел… Кейна Танэла пригрозила, что зажжет реку, если огры попытаются перейти на правый берег. Это и остановило войну. Говорят, она владеет страшной чаклунской силой, ей ведом какой-то древний секрет… Так ли это — не знает даже Варта. И еще рассказывают, будто Кейна… сошла с ума.
     Вновь вспомнился давний сон. Значит, правда! Безумная кудесница насылает алое пламя… Но ведь ее безумие все-таки остановило войну!
     — И еще. Тысячник Барсак считает, что ты должен знать. Предатель Ивор мертв…
     Черная тьма сгустилась, ударила в глаза. Сердце замерло, ледяные иголки вонзились в пальцы. А холодный, равнодушный голос повторял вновь и вновь: «Предатель Ивор мертв… Предатель Ивор мертв…»
     — Он возвращался из Савмата и был убит из засады вместе с женой. Решено считать, что это были разбойники…
     На миг тьма отступила, разжались ледяные тиски, и Згур вновь смог думать. Как сказал этот усатый? Решено считать? Решено?!
     — Барсак напоминает, что это именно Ивор виновен в гибели твоего отца. Ты отмщен, Згур! Ты — и все те, кто погиб по вине этого предателя…
     Предатель Ивор… Ивор, погубивший славного Навко Волотича…
     — Это… вы?
     Усатый довольно улыбнулся:
     — Конечно, не мы, сотник! Разбойники! Просто случай! Но случай очень удачный. Теперь Ивор и его семья не смогут претендовать на Венец. И Велегост будет искать по-мощи у Велги, а не в Валине…
     Все верно. Ивор помог избавиться от Огрина Сварга. Помог — и стал не нужен. Варта исполнила давний приговор…
     — К тому же Краю невыгоден слишком сильный Валин. Ты, наверно, знаешь, сотник, что всю торговлю с лехитами и алеманами держат улебские купцы. Но мы это исправим…
     В голосе усатого слышалось торжество. Он явно радовался, сообщая верному сыну Края столь хорошие новости.
     — Когда Ивор погиб, Войчемир решил разделить Валинское Палатинство на три удела. Это хорошо. А еще лучше то, что дочь Ивора подняла мятеж…
     — Что?!
     Згур не выдержал — вскочил.
     — Улада?
     — Ну да! — усатый явно растерялся. — Кейна Улада, дочь предателя. Та, из-за которой все твои неприятности. Она, видишь ли, решила мстить за родителей! Пусть мстит! Кей Велегост уже двинул войска на Валин!.. Да что с тобой, сотник?
     Згур с трудом глотнул воздух, провел холодной ладонью по лицу…
     — Так что передать Барсаку?
     Отвечать не было сил. Что передать? Благодарность за смерть отца?
     — Ничего…
     — Ничего? — усатый покачал головой. — Ты, наверно, слишком устал сегодня, сотник! Понимаю, выиграть такой бой! Передам тысячнику, что ты все понял и готов, как и прежде, служить Краю…Згур не ответил. Ему было все равно…
     Холодный лик Серебряного Валадара равнодушно взирал на оскверненную людской кровью землю. Вдали слышался волчий вой — звери чуяли поживу. Живые ушли от
     мертвых — лагерь был разбит в стороне, на противоположном склоне холма. Над шатрами и еле тлевшими углями костров стояла тишина — те, кто хотел выпить за победу, уже выпили, плакавшие — отплакали.
     Згур лежал на спине, глядя на неяркие, исчезающие в лунных лучах звезды. Странно, он не мог спать. В изголовье лежал пузатый румский кувшин, принесенный «ката-китами», но Згур не выпил и глотка. Ни за победу, ни за упокой человека, который был его отцом…
     Он несколько раз пытался вспомнить лицо Ивора, но каждый раз перед глазами вставал отец — такой, каким приходил к нему в снах. Зато вспоминалась Милена — холодное красивое лицо, тяжелые перстни на тонких пальцах. Он вдруг понял, кого ему все время напоминала кнес-на. Наверно, такой станет Горяйна лет через двадцать — застывшей в холодном спокойном величии, ледяной, невозмутимой. А ведь она тоже плакала, дочь великого де-дича Бовчерода! Так же, как плакала мама. Две женщины, которых сделал несчастными Ивор…
     Растерянность уходила, исчезал гнев, осталась лишь усталость. На кого гневаться, кому мстить? Разве не сам он мечтал покарать предателя Ивора? Что из того, кем был Ивор раньше? Навко Месника, его отца, давно уже нет. Згур простился с ним много лет назад, когда впервые понял, почему плачет мама. Ивор сам выбрал свою судьбу. Мать Болот была терпелива, но даже она не смогла помочь, когда Палатин Валинский протянул руку к Железному Венцу…
     Обижаться не на кого. Он — слуга Края. И если Велга считает, что его место здесь, значит, так надо. Да и разве может он бросить Сурь? Ему верят, за ним идут…
     Об Уладе он старался не думать. Теперь она — чужая жена, она — Кейна, поднявшая меч против своей новой семьи. Говорят, над родом Кавада висит давнее проклятие. В каждом поколении брат поднимает меч на брата. Все повторилось: Сварг Огрин поссорился с Велегостом Железное Сердце, а Кейна Улада взбунтовалась против Светлого Войчемира. Это не его война. Тем более Край не поддержал мятеж. Кто знает, может быть, Вейско уже там, около Валина, чтобы под Кеевым Стягом покарать заносчивых улебов?
     Там ему делать нечего. В далекой Ории разберутся без него. Разве что мама… Но ведь она знает, что он жив! Разве вдова Навко Волотича будет рада, если ее сына казнят как изменника?
     Згур заставил себя забыть, не думать. Его дела здесь. Только сейчас он начал понимать, что сделано. Он разбил «рогатых»! Полуденная Сурь свободна — его Сурь! Пусть пока в руках только половина страны! Он молод, и еще все успеет. Как удачно, что он не послал Асмута на смерть! Великий боярин, зачарованный сиянием Венца, будет помогать ему и дальше — до самого Белого Крома. А там — поглядим…
     Згур вспомнил Ярчука, такого, каким тот был раньше — лохматого, с густой седоватой бородищей, и грустно усмехнулся. Бедняга «чугастр»! Костяная Девка не ошиблась, им обоим нужно одно и то же. Теперь, когда Лучев и Полуденная Сурь принадлежат ему, Згуру, новому кнесу придется взять в жены Горяйну. Ему уже намекали, скоро об этом начнут кричать на площадях. Згур покачал головой — жаль Ярчука, да и кнесну жаль! Но любовь и жалость — ничто, когда впереди сверкает Венец…
     Згур вздохнул, вновь бросил взгляд на черную недвижную твердь небосклона. В глаза ударил лунный свет. Внезапно показалось, что Серебряный Валадар смеется, хохочет во весь свой мертвый оскал. Неслышный смех ударил в уши, болью прокатился по сердцу. Ты славно все решил, маленький Згури, Згури-Смерть! Ты всегда все решаешь правильно! Те, кто ошибся, уже мертвы, а ты жив и счастлив, и будешь счастлив дальше, еще много лет, тебя будут любить женщины, на твоей голове засверкает Венец, а другие станут умирать за тебя — маленькие живые фигурки на окровавленной, покрытой черной горелой травой доске!..
     Згур закрыл глаза, прижал ладони к лицу, но лунный лик продолжал скалиться, страшный хохот гремел, не смолкая. Згур ткнулся лицом в мягкую пахучую траву и сцепил зубы, чтобы не завыть от бессилия и боли. Хотелось врасти в эту землю, стать ее частью, но холодная твердь отталкивала, не принимала…
     …Серый туман скрывал знакомый холм. Бусел исчез, сгинула река. Серая стена окружила его со всех сторон, и даже лицо отца казалось неясным пятном.
     — Нам больше не увидеться, Згур…
     Туман надвигался, белые клочья плавали перед глазами, и Згуру вспомнилась Черная Река, куда уходили души. Теперь настал черед отца. Как хорошо, что они встретились — пусть и во сне…
     — Ты не сможешь больше покидать Ирий? Почему? Отец покачал головой, и Згуру почудилось, что на плечах молодого сотника не знакомый алый плащ, а старые гнилые лохмотья. Истлела одежда, густой ржавчиной покрылась кольчуга. Згур понял — Навко Месник, Мститель за Край, мертв уже много лет. Он погиб еще там, на страшном поле под Коростенем, безвестным, вместе с тысячами других, вставших под Стяг Седой Велги…
     — То, что держало меня здесь, исчезло. И тебе больше не нужны мои советы. Ты стал взрослым, Згур!
     Да, все верно. Предатель Ивор мертв, и отец может уйти в светлый Ирий…
     — Погоди! — Згур заспешил, шагнул вперед, но туман сгустился, отталкивая, не пуская. — Отец! Говорят, мертвые все знают…
     — Все? — послышался негромкий смех, серый туман дрогнул. — Ну что ты, сынок!
     Згур упрямо сжал губы. Отец должен знать!
     — Скажи, что со мной сделали? Почему я стал таким?
     — Каким? — в далеком голосе слышалось удивление. — Ты просто стал взрослым. Ты выиграл первую битву — и свою первую войну…
     — Нет! Я вспомнил! В Валине, когда я спал, Ивор привел какого-то чаклуна… кобника. Они что-то сделали со мной! Кобник говорил про печать на сердце…
     Печать на сердце… Вот почему слова Ивицы показались знакомыми! «Положи меня, как перстень, на сердце твое…» Перстень на сердце… Оттиск перстня — печать…
     Туман сгустился, превратив отца в неясный серый призрак. Холодная мертвая влага коснулась губ, горечью заполнила рот…
     — Я хотел спасти тебя, Згур! Просто спасти. Ты мне был нужен, как обручник Улады, но дело зашло слишком далеко. Разве я мог допустить, чтобы ты погиб?
     Голос стал другим, и Згур понял: с ним говорит Ивор.
     — Печать! — повторил он сквозь зубы. — Твой кобник поставил печать…
     — Это только слово. Чаклуны любят скрывать свои
     дела за красивыми словами. Дело в другом. Ты бы погиб, если б вернулся домой. А ведь ты бы вернулся, правда?
     Згур вспомнил холодный морозный день, толпы у высокого крыльца, бледное, неживое лицо Улады. «Поям в жены дойчу твою…»
     — Да….
     — Вернулся бы — и погиб. А ведь ты умен, молод, хочешь жить. Значит, есть нечто сильнее этого! Сильнее желания жить! Муравьи не могут покинуть муравейник, Згур! Они умирают, оставшись в одиночестве. Человек не лучше муравья. Особенно тот, кто с детства привык жить в стае…
     …Вспомнился давний разговор с Ярчуком. Да, люди живут в своей стае. Венет еще удивлялся…
     — Когда человек покидает свою землю, его настигает болезнь. Ее называют Безумие Чужбины. Человек еще жив, но уже не может быть прежним. Солнце чужбины не греет, Згур!..Да, чужое солнце не греет. Вспомнился бедняга Ярчук. Только смерть могла помешать венету вернуться в родную Сурь…
     — Ты бы погиб в чужой земле. Просто не смог бы вовремя выхватить меч или улыбнуться врагу. Безумие Чужбины мутит разум, и человек становится беззащитнее муравья. Кобник запечатал твое сердце, чтобы не пустить болезнь. И ты смог остаться самим собой — остаться свободным. Свободный человек думает о главном — о себе самом. Он редко ошибается, потому что душа его спокойна. Ему незачем думать о других, они для него — чужие. И ты выжил, думая о себе. Теперь ты свободен…
     — Как ты? — не выдержал Згур.
     — Да, как я…
     Голос вновь стал другим — с ним говорил отец.
     — Я был свободен, Згур, когда взял оружие и пошел за Велгой. И я умер свободным. Ивор… Он тоже стал свободным, но эта свобода — другая. Он сам запечатал свое сердце…
     — Что же мне делать? Отец, скажи! Что мне теперь делать?
     Ответа не было. Туман стал плотным, словно вода в Черной Реке, перед глазами закружили темные тени… И вдруг все исчезло. Перед глазами было поле — огромное, бескрайнее — поле Смерти. Тысячи людей лежали среди окровавленной высокой травы. Воронье кружило над трупами, вдали слышался волчий вой. Это уже было — только что, у Двух Холмов, было и раньше, на Четырех Полях. Но Згур знал, что видит совсем иное. Там, вдали, Короетень. Здесь — те, кто не побоялся выйти против сполотских клинков. Вольные люди, оставшиеся свободными даже в смерти.
     Отец лежал совсем рядом, сжимая в застывшей руке окровавленный клевец. Лицо молодого сотника было спокойно. Ему не нужна была проклятая печать на молодом горячем сердце. Он выбрал свободу — но не ту, что через много лет погубит всесильного Ивора. И вдруг Згуру показалось, что он видит себя, убитого в давние годы за самое святое — свободу родной земли и свободу той, что любил больше жизни. Разве он поступил бы иначе? Разве он смог бы думать о чем-то другом?
     Згур понял — он знает ответ.
     Тризну справляли на третью ночь. Только под вечер насыпали последний курган — седьмой. Могилы растянулись по всей долине, между двумя холмами, на которых бойцы встретили смерть.
     Все эти дни Згур вместе с остальными копал глубокие ямы и помогал опускать туда холодные, недвижные тела. Рядом с погибшими клали их оружие, а сверху, на укрепленную камнями насыпь, бросали скандские секиры и рогатые шлемы. Врагов не хоронили — не хватало сил. Пусть боги скандов вместе с окрестным зверьем позаботятся о тех, кто принес на Сурь огонь и смерть!
     Пора было уходить. Над Двумя Холмами стоял тяжелый дух сотен гниющих тел. Даже в лагере становилось трудно дышать. Наутро предстоял поход, но сейчас уцелевшие спали — усталые, обессилевшие от страшных дней бесконечного прощания с погибшими друзьями…
     Згур нашел Ярчука возле одного из костров. Венет был не один. Рядом с ним сидела кнесна. Они о чем-то говорили — тихо, еле слышно. Лицо Горяйны тонуло в черной тени, венет хмурился, глядел в сторону.
     Увидев его, оба встали. Згур улыбнулся, привычно взмахнул рукой:
     — Хайра! Я вас искал. Надо поговорить.
     Лицо Горяйны казалось высеченным из холодного камня.
     — Исполать, кнес…
     Ярчук что-то буркнул под нос, неловко поклонился.
     Згур вновь усмехнулся. Его уже не раз называли так. Для тех, кто победил у Двух Холмов, вопрос о Венце был ясен. Как и для него самого. Значит, пора решать…
     — Война кончается, когда похоронен последний боец, кнесна. Сегодня она кончилась… Горяйна задумалась, кивнула:
     — Да, кнес Згур Иворович. Война кончилась… Згур помолчал. Хотелось сказать все сразу, но с чего начать? Да, война кончилась…
     — Чтобы отбить Белый Кром, понадобится еще несколько лет. Полуденная Сурь должна заключить мир с Хальгом Олавсоном. Надо залечить раны, собрать новое войско — настоящее, большое…
     Кнесна вновь кивнула:
     — Ты прав, кнес. Но об этом мы поговорим с тобой в Лучеве…
     Згур вздохнул. Бедная женщина! Можно только представить, о чем они говорили с венетом! Не иначе, прощались.
     — Нет, поговорим сейчас. Ты наградишь «катакитов» и предложишь тем, кто хочет, поселиться здесь. Их немного, но они сумеют подготовить новых бойцов…
     Кажется, все сказано… Нет, не все!
     — Следи за Асмутом. Он будет тебе нужен, но если посмотрит в сторону — бей без жалости. И не верь Хальгу. Он мастер говорить сладкие речи. И еще… Вели узнать, кто оговорил боярина Вертя. Узнай — и накажи. Пусть это даже будут боги… И еще у меня к тебе просьба… У Асмута есть родственница, ее зовут Ивица. Помоги ей, если станет нужно!
     — Погоди! — кнесна подалась вперед, глаза ожили, удивленно блеснули. — Почему ты говоришь это мне, Згур Иворович? Теперь это — и твоя забота!
     — Нет…
     Згур поднял глаза к темному, затянутому тучами небу. Где-то там, за облаками, — Серебряный Валадар. Но в эту ночь ему не придется скалиться.
     — Я заключил договор, кнесна Горяйна. Я обещал спасти Лучев и разбить скандов. Договор выполнен — и я уезжаю. Ты справишься сама. А если понадобится человек, с которым захочешь разделить Венец, то ты его найдешь. Думаю, искать долго не придется.
     Горяйна растерянно переглянулась с венетом. Ярчук привычно дотронулся до подбородка, отдернул руку… Згур невольно хмыкнул — прощай, косички! Эх, борода предо-рогая!
     — Боярин! — венет первым пришел в себя. — Куда ж тебе уезжать-то? Не можна! Большой боярин велел…
     — Отец погиб, — Згур отвернулся, стараясь говорить спокойно. — Моя девушка в беде. Чего еще мне ждать?
     У костра повисло молчание — тяжелое, немое. Наконец Ярчук тяжело вздохнул:
     — Отож… Доведется и мне с тобой… Звиняй, кнесна! Згур покачал головой:
     — Не доведется! Ты — дома. Я тоже хочу домой. У каждого — своя судьба.
     — Тогда возьми войско! — Горяйна подошла ближе, маленькая ладонь коснулась его руки. — Я дам тебе серебра!..
     — Нет, кнесна. Мне не с кем там воевать… Згур знал, что говорит неправду. «Катакиты» пригодились бы, чтобы защитить Валин. Но вести чужое войско в Орию он не имел права. Если будет война — то это его война.
     И вновь молчание. Ярчук хмурился, наконец мотнул головой:
     — Негоже, боярин! Ой, негоже… Хочь веревками тебя вяжи!
     Горяйна улыбнулась — впервые за весь разговор:
     — Тебя ведь не удержат веревки, Згур Иворович? Веревки? Згур усмехнулся в ответ:
     — Я вольна людь, кнесна! Не роб!
     — Возьми! На шлем повяжешь! Рука протянула платок. Згур поклонился, тронул губами холодные пальцы.
     — Погоди!
     Ее руки легли на плечи, губы коснулись губ.
     — Спасибо, риттер! За все — спасибо! Да пребудут с тобой боги…
     — Боги! — Ярчук отвернулся, засопел. — Боги — оно конечно. Да сотни три воев вернее будет! Згур обнял венета, хлопнул по плечу:
     — Двейчи не вмирати! Не пропаду!
     Уходя, он не выдержал — оглянулся. Маленькая рука Горяйны сжимала широкую лапищу венета. Кажется, эти двое уже нашли свою судьбу. Оставался пустяк — встретить свою. Встретить — и не побояться взглянуть в глаза. Он успеет. Должен успеть…
    

   

   

    

     ЗАНАВЕС
    

    От трухлявого дерева несло гнилью, под ногами хлюпала затхлая вода. Згур брезгливо поморщился, провел пальцем по неровной деревянной обшивке. Ну и мерзость! В этаком месте — и умирать!
    Но умирать придется завтра. Неведомо где — то ли на Червоной площади, среди орущей толпы, то ли здесь, в глухом подвале. Разницы никакой, разве что не хотелось проводить последнюю ночь среди сырости и гнили. Одно слово — Савмат!
    Яма называлась «поруб». Ее выкопали прямо в подвале Кеевых Палат, накрыли старой рассохшейся крышкой и бросили вниз румский кувшин с надтреснутым горлом. В кувшине оказалась вода, такая же затхлая, как и все остальное. Згур пить не стал. Может, перед казнью поднесут братину. Говорят, положено…
    Он поглядел наверх — и ничего не увидел. Темно! Окон в подвале нет, на дворе ночь, и сквозь щели не заметить ни единого лучика. Это немного удивляло. Там, наверху, стража. С чего ей в потемках куковать? Впрочем, Згура это уже не интересовало. Как и все остальное.
    В последний раз в душе что-то проснулось, когда ему не позволили увидеться с Уладой. Згур даже не знал, где она сейчас — в Валине или здесь, в Савмате. Он мог лишь молить богов, чтобы ей не достался такой же поруб. Не звери же они тут! Тем более он уже осужден, а Кейне Уладе суд только предстоит. Он — изменник, она — мятежница. Неизвестно, что хуже.
    Во встрече ему отказали. Бывшему сотнику Вейска Края, а ныне смертнику, не полагалось ничего — кроме последней ночи в порубе, кувшина с затхлой водой и плахи на следующее утро. Даже плаха была милостью. Изменников вешают, но на суде вспомнили о Кеевой Гривне. Потомственный дедич имел право на плаху…
    Згур поскреб пальцем по трухлявому дереву, чуть потянул — и бревно легко поддалось. Он невольно усмехнулся. Тоже мне, сторожа! По этакому бревну и наверх влезть можно, ежели к стене прислонить да ухватиться руками за край люка. Интересно, сама эта рухлядь отстала или какой-то давний сиделец постарался?
    Теперь, в эту последнюю ночь, Згур был даже рад, что так и не смог повидать Уладу. О чем говорить, чем хвалиться? Он опять опоздал, теперь уже — навсегда.
    …Валин сдался Кею Велегосту за день то того, как Згур прискакал к Лехитским воротам. Приступа не было. Испуганные дедичи поспешили впустить в город страшного Кея Железное Сердце. Откупились легко — головой Кейны Улады, дочери бывшего наместника, которого уже никто не называл Великим Палатином.
    Згур даже не сумел узнать, кто и почему толкнул валин-цев на этот безумный мятеж. Обида ли Улады, страх перед переменами — или шустрые шептуны с чужеземным серебром. Толкнули на верную гибель — «коловраты» и лехит-ские гурсары предпочли стать под знамена Велегоста. А остальным хватило и дня осады…
    Згур вновь поглядел наверх. Все-таки странно! Заснула стража, что ли? Ну и порядки здесь, в Кеевом Детинце!
    Ему не повезло дважды. Первый раз, когда он опоздал, и второй, когда сполотский дозор привел подозрительного волотича к старшому. Тысячник Рух сразу узнал обручника Улады. От намыленной веревки спасло то, что Згура узнали и другие. Альбир Кеевой Гривны имел право на суд Светлого…
    Вспомнилось незнакомое лицо — недвижное, с красивыми, но странно пустыми глазами. Он не узнал Велегоста. Исчезли страшные шрамы, разгладилась кожа, выпрямилась перебитая переносица. Кей Железное Сердце стал другим, и этот другой человек мертвым холодным голосом зачитал приговор бывшему сотнику Згуру, виновному дважды — в измене и в преступном намерении примкнуть к мятежу. Об этом на суде он сказал сам — врать было противно. Он спешил, чтобы помочь Уладе, — и готов ответить за это.
    Згур вновь вспомнил Кея, каким он был год назад. Почему-то подумалось, что тот, прежний, со страшной маской вместо лица, не решился бы судить своего обручника. Странное чудо свершилось с тем, кого называли Железное Сердце! Впрочем, и это уже не удивляло.
    Згур улыбнулся. Странно, только теперь, в сыром пору-бе, он ощутил наконец покой. Он сделал, что должен. А не вышло — что ж. Победа и поражение — судьба воина. Он победил у Двух Холмов — и проиграл здесь. Так тому и быть. Вот только Улада… Узнать бы, что с ней все в порядке! Не посмеют же они казнить Кейну!
    Наверху было по-прежнему тихо. Згур с трудом удержался от того, чтобы не попытаться подняться к люку, не выглянуть наружу. Что толку? Даже если болваны стражники спят, куда ему бежать? В Коростене он тоже вне закона. Велга не станет заступаться за ослушника, самовольно покинувшего Вейско. Идти некуда — и незачем…
    Почему-то представилось, как наверху гремят шаги, как отлетает в сторону люк, и в свете факелов он видит суровые лица «катакитов». Как бы сказал Сажа? «Комита! Комита! Мы здеся!» А Гусак непременно прибавил бы свое «совершен-понятно». Но ни Сажи, ни Гусака уже нет, нет и Чудика, и десятков других, поверивших незнакомцу с Единорогом на клинке. А у тех, кто остался там, в далекой Сури, своя судьба — и у кнесны, и у венета, и у рыжей Ивицы. Они разберутся без него. Жаль, если он так и не узнает, что ждет Уладу…
    Вдалеке что-то заскрипело, и тут же послышались шаги — гулкие, тяжелые. Згур прислушался — двое. Один — тот, что гремит сапогами, и второй, ступающий легко, почти неслышно. Не иначе, старшой с десятником заглянули. Ну, будет сейчас соням!
    Шаги прогремели совсем близко, послышалось сопение, и вдруг заскрипел люк. Чьи-то сильные руки одним рывком сбросили крышку. Сопение стало громче…
    — Эй, изменщик! Не убег?
    Кто-то склонился над люком. Голос почему-то показался знакомым — басистый, густой. Не голос — рык. Отвечать не хотелось. Згур отвернулся…
    — Не убег, спрашиваю?
    — А ты б веревку кинул! — не утерпел Згур.
    — Веревку? — В густом рыке теперь звучало возмущение. — Слышь, Ужик? Веревку ему! Ну, карань, и молодежь пошла! Ты чего, бревно не углядел? Встал, подтянулся…
    От неожиданности Згур замер. Смеется, что ли, этот басистый? Но ведь действительно, и бревно сломано, и стражи чего-то не слыхать.
    — Я же тебе говорил, Зайча, — вступил в разговор другой, тот, кого назвали Ужиком. — Он не станет бежать…
    Згуру показалось, что он видит сон. Точнее, слышит — разглядывать в черной тьме было нечего. Зайча?! Он знал только одного Зайчу — того, про которого песни складывали. Страшный Зайчище-альбирище, что одной рукой дюжину волотичей валил…
    — Говорил… — страшный Зайчище был явно недоволен. — Возись теперь… Эй ты, бунтарь, лови веревку!
    Что-то тяжелое ударило по голове. Еще не веря, Згур схватился руками за прочную пеньку.
    — Держись! Да покрепче! Ну, молодежь, ничего сами не могут!
    Еще ничего не понимая, Згур вцепился в веревку. Мать Болот, да что же это? Зайча Сполот пришел на помощь сыну Навко Волотича, того, с кем когда-то насмерть бился, а потом побратался…
    Рывок был страшен. Згур только успел вдохнуть поглубже — а ноги уже коснулись земли. Огромная ручища тут же схватила за ворот, тряхнула.
    — Хорош, бунтарь! Зубы не болят?
    — Нет…
    Згур совсем растерялся. Зайча из песни, теперь — зубы…
    Послышался тяжелый вздох.
    — А у меня, вот, болели. Застудил… До сих пор к непогоде ноют. Ладно, держи!
    В грудь ткнулось что-то твердое. Згур нащупал знакомый крыж… Меч! Его меч! Тут же на плечи лег тяжелый плащ. Вновь послышалось сопение — на этот раз за ухом.
    — Ну чего, пойдем! Как они, Ужик, не проснутся?
    — Еще чего! Ты же меня знаешь. Они? Не стражники ли? То-то кметов не видать! И тут Згур наконец очнулся. Это не песня, не давняя старина…
    — Погодите! Я не должен уходить. Я… Рычание сменилось стоном, словно у страшного Зайчи вновь заболели зубы:
    — Ну ты смотри, Ужик! Ну, обнаглели бунтари! Сначала из поруба тащи, потом бежать уговаривай…
    — А ты ему по шее дай, — ответствовал невидимый в темноте Ужик.
    Огромная ладонь легла на плечи, скользнула по загривку.
    — Нельзя. Помрет еще! Хилые они теперь пошли! Ладно, пора!
    Згур хотел объясниться, но не пришлось. Могучая лапища схватила его за ворот и потянула вперед. Згур еле успевал переступать ногами.
    — Все-то вы, волотичи, бунтари! — гремело над ухом. — Все бы вам беспорядки наводить! А потом чего? Девки по нему плачут, мать убивается…
    — И правильно! — послышалось сбоку. — Нечего, Зайча, душегубствовать! Забыл, как сам в порубе сидел?
    — Я-то не забыл… А он чего? Говорят — нельзя, значит, нельзя! Вот, карань, чему этих сопляков учат?
    Згур сам не понял, как оказался в коридоре. Здесь было светлее. Первым делом он заметил черный плащ. Тот, кого называли Ужиком, был невысоким, узкоплечим — и седым, как лунь. Как только хватка разжалась, Згур поспешил обернуться. Зайча был огромен — как и полагалось Зайче. Просторная рубаха облегала могучие плечи, светлая борода грозно топорщилась.
    — И чего теперь? — раздумчиво поинтересовался он. — Куда его лучше?
    — Ко мне! — Ужик хохотнул. — Я его в лягушку превращу!
    — Ты слышал? — Зайча резко повернулся к Згуру. — Это кто же из нас душегуб-то? Ты, Ужик, шутки не шути! Ты мне простыми словами отвечай!
    — Во двор, — негромко проговорил седой. — Я привязал коня за воротами…
    — Постойте! — Згур растерянно оглянулся, все еще не веря. — Кто вы?..
    — Пошли, пошли! — страшный Зайча вновь взял его за ворот, толкнул в спину. — Возись тут с вами, с бунтарями!
    Похоже, Зайчище-альбирище и впрямь не жаловал бунтарей. Згура то и дело подталкивали в спину, слышалось грозное сопение. Несмотря на невероятность происходящего, Згур все же успел заметить стражников, мирно спящих прямо у дверей. Похоже, таинственный Ужик и впрямь был мастер на подобные дела. На миг из самого дальнего закоулка выглянул страх — и снова сгинул. Чего уж тут бояться?
    На заднем дворе тоже спали — и стражники, и селяне, заехавшие по всякой надобности в Детинец. Ворота были полуоткрыты, возле них недвижно застыл черный, словно смоль, конь…
    — Иди, иди! — Сильный толчок бросил Згура вперед, он с трудом устоял на ногах, обернулся…
    Зайчище-альбирище хмуро взирал на «бунтаря», скрестив на груди огромные ручищи. Внезапно Згуру почудилось, что он уже встречался с грозным сполотом. Не в ночной полутьме, а при ярком свете факелов, в Большой Грид-нице…
    — Чего смотришь, изменщик?
    Згур почувствовал, как немеют руки. Мать Болот, вот почему голос страшного Зайчи сразу показался таким знакомым!
    — Светлый!
    — Светлый, темный!.. — Кей Войчемир рыкнул, мотнул головой. — Только и заботы мне — вытаскивать вас, бунтарей, из поруба! Садись на коня да проваливай!
    Вот как? Згур сцепил зубы, усмехнулся:
    — Не хочу!
    — Ах ты! — Зайчище шагнул ближе, грозно расправляя широкие плечи: — Еще и спорить решил, бунтарь! Ты чего, еще не понял? Я тебя, сотник, даже помиловать права не имею! По закону как? Миловать можно простого кмета, а ежели старшой волю мою нарушить посмеет!.. Урс, да скажи ты ему!
    И тут Згур понял, кто такой этот узкоплечий с седой головой. И впервые стало страшно — по-настоящему, до холода в костях. Патар Урс, Отец Рахманов, чье имя боялись даже произносить вслух…
    — Уезжай, Згур! — голос седого прозвучал тихо и как-то устало. — Возвращайся в Лучев. Здесь и без тебя плохо…
    В Лучев? Згур даже не удивился, откуда Патар знает о Лучеве. Говорят, Отец Рахманов знает все. Значит, опять бежать? Снова чужбина? Нет!
    — Светлый! Патар! Я… Я не хочу уезжать! Если я виноват…
    . — Виноват?! — рыкнул Войчемир. — Еще как виноват! Ишь, бунтарь! Ну ты глянь, Ужик, что за дети пошли! И в кого это только? Моя-то старшая чего удумала? Денор, понимаешь, запалить! Да виданное ли дело — реки огнем жечь?
    Ужик даже не соизволил повернуться. Худые плечи чуть дрогнули.
    — А чего ты хотел? Я пытался отговорить — не вышло. А потом решил — правильно! Чем вас еще пронять? Не навоевались, потомки Кавада?
    — Пронять! — возмутился Войчемир. — Знаю тебя! Не послушались — ты бы и землю с места сдвинул?
    Згуру стало не по себе. Они что — боги? Да и боги не смеют сотворить такое!
    — А я уже собирался, — равнодушно бросил Ужик. — Когда твой старший войска к Денору подвел. А ты тоже хорош! Куда смотрел?
    — Я-то хорош, — Войчемир вздохнул, почесал затылок. — Вот карань! Теперь еще с дочкой мириться! С женой. И со старшим…
    — Помиришься!
    — Помирюсь…
    Светлый вновь тяжело вздохнул, повернулся к Згуру:
    — Вот чего, сынок! Наворотил ты делов — под самую завязку. Поэтому я тебя это, ну…
    — Съем… — подсказал Ужик.
    — А иди ты! — Войчемир огорченно махнул рукой. — В общем, я тебя прошу — уезжай покуда… , Згур покачал головой:
    — Не уеду, Светлый! Я был обручником твоего сына. Если ты винишь его — накажи и меня.
    — Чего? — Войчемир явно оторопел. — Да кто же его наказывал, Велегоста-то? Хорош воевода! Его сотника — под суд, а он… Говорю, не хочешь судить, начальство над войском сдавай, как и положено. Так ведь не захотел! Да и не обручник ты ему. Сам знаешь — свадьбу я запретил, а без ведома моего…
    Все верно! Светлый волен в своих сыновьях. Но если так… Згур взглянул Войчемиру в лицо, усмехнулся:
    — Ты знаешь обычай, Светлый. Если твой сын отказался, мужем Улады становится обручник.
    Он ждал возражений, гнева, но Войчемир только вздохнул — тяжко, невесело.
    — Патар! — Згур повернулся к седому. — Подтверди! Такой обычай есть!
    Урс переглянулся с Войчемиром, пожал узкими плечами:
    — Такой обычай действительно есть… Уезжай, Згур!
    — Уезжать? — Згур улыбнулся, чувствуя, как легче становится на душе. — Я уеду вместе с Уладой! С моей женой!
    — Женой? — голос Светлого прозвучал как-то странно. — Ты, сотник, вот чего…
    — Она — моя жена! — упрямо повторил Згур. — Я хочу…
    — Жена? — в голосе Патара теперь звенел лед. — Так что же ты бросил ее, парень?
    — Я? — Згур растерялся. — Я ее не бросил! Я… Я вернулся!..
    Повисло молчание — тяжелое, густое. Оно длилось невыносимо долго, целую вечность. Наконец Урс покачал головой:
    — Ты опоздал, сотник! Улады больше нет… Темнота сгустилась, оделась глухим камнем, рухнула, сбивая с ног, вбивая в теплую сухую землю.
    — Две недели назад дочь бывшего Великого Палатина казнена в Валине. Так решил Кей Велегост…
    Слова доносились глухо, словно из неведомой дали. Кей Велегост имел тамгу Светлого, дающую власть над жизнью и смертью. Железное Сердце осудил мятежницу.
    …Перед глазами встало холодное заледенелое поле, черные тела на окровавленном истоптанном снегу — и высокий широкоплечий парень со страшной личиной вместо лица. «Всех! Всех, кто выше тележной чеки!..»
    Згур поднял глаза к темному, затянутому тучами небу. Хотелось завыть — отчаянно, как воет смертельно раненный пес, но горло стянуло болью. Он бросил ее… Он воевал, одерживал победы, правил. Ему было хорошо. Проклятое сердце билось ровно…
    — Убейте…
    Слово выговорилось с трудом. Згур вдохнул воздух, пытаясь справиться с нахлынувшей болью:
    — Убейте меня! Убейте! Я вас прошу! Я не хочу жить! Убейте! Убейте!
    Он упал на колени, ткнулся лицом в пахнущую пылью траву.
    — Убейте! Я не должен жить! Не имею права! Я вас прошу…
    Он молил о смерти, как не молил еще ни о чем за свою короткую жизнь. Но Смерть медлила…
    1997-1998 гг.
   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Овернский клирик
   

   

    

     Авентюра первая.
     О том, чем кончилась рыбная ловля в Нотр-Дам-де-Шан
    

    

     

      1
     

     Крючок не выдержал. Карп – здоровенный, не менее двух фунтов весом – сорвался и, победно блеснув серебристой чешуей, плюхнулся в воду. Пьер охнул и застыл, сжимая в кулаке бесполезную удочку. В довершение всего рыба, прежде чем бесследно сгинуть в темной воде, на мгновенье выглянула и, как мне показалось, бросила на неудачливого рыбака полный ехидства взгляд. Этого Пьер, и без того сраженный случившимся, уже не выдержал:
     – У, дьявол! Ах, чтоб его!.. Кровь Христова, вернусь в Сен-Дени, я этому отцу Иегудиилу ноги вырву! Говорил я ему – железо хреновое, а он…
     Отец Иегудиил – наш монастырский кузнец – действительно в последнее время стал портачить, но это обстоятельство никак не оправдывало ни содержания, ни формы сказанного.
     – Брат Петр, – негромко позвал я, чувствуя, что Пьер готов отмочить следующий пассаж по поводу карпа, удочки, крючка и отца Иегудиила. – Брат Петр…
     Пьер в сердцах швырнул удочку оземь, вобрал побольше воздуха, раскрыл рот, и тут до него наконец начало доходить. Я мельком оглянулся – брат Ансельм стоял с невозмутимым видом, но в глазах его определенно бегали чертики. Впрочем, с первого взгляда и не заметишь – держать себя этот мальчик умеет.
     – От-тец Гильом… – запинаясь, начал Пьер. – Я… ну…
     – По-латыни, пожалуйста, – все с тем же спокойствием попросил я, чем вверг Пьера в окончательное смущение. Ибо, кроме строжайше запрещенной божбы и поминания нечистого, он умудрился выговорить все это на «ланг д’уи»[195] с диким нормандским произношением.
     – Я… ну… Рыба…
     – Дальше, – подбодрил я, наблюдая, как покрасневший и разом вспотевший Пьер с неимоверным усилием подбирает непослушные латинские слова.
     – Я ловить, я ловил… – Пьер вздохнул и потер громадной пятерней свою веснушчатую физиономию.
     – Мы ловили, – согласился я.
     Я вновь обернулся – брат Ансельм смеялся, но незаметно – одними уголками губ. Уже не в первый раз подумалось о том, где мальчик так научился себя держать. Все-таки ему еле-еле восемнадцать, и то по документам, которые не у одного меня вызывали сомнения.
     – Мы ловили, – обреченно повторил Пьер. – Отец Иегудиил – в аббатстве святого Дионисия кузнец есть. Он плохой кузнец есть. Он сделать… сделал плохой…
     Похоже, слово «крючок» забылось, и Пьер мучительно подыскивал подходящий эквивалент.
     – Он сделал плохое орудие… Орудие удить… Отец Гильом!
     – Так…
     Я отложил в сторону удочку и смерил Пьера выразительным взглядом. Детина сжался и заморгал.
     – Брат Петр плохая память иметь, – вздохнул я. – Брат Петр забыть, как мы договариваться…
     – Отец Гильом! – вновь воззвал несчастный, взмахнув ручищами, от чего в неподвижном вечернем воздухе повеяло свежим ветром.
     – Вы – будущий священник, брат Петр. В вашей практике будет немало эпизодов, по сравнению с которыми этот несчастный карп – сущая мелочь. Вы должны сохранять спокойствие и не сбиваться на простонародную тарабарщину, из которой, к вашему счастью, я не понял ни слова… Дюжину «Отче наш» и дюжину «Верую» перед сном. Вы, кажется, улыбаетесь, брат Ансельм?
     Все-таки я застал парня врасплох. Но лишь на миг. Девяносто девять из сотни сказали бы в таком случае:
     «Нет!» – но Ансельм дерзко сверкнул глазами и покорно ответил: «Да, отец Гильом».
     Я хотел поинтересоваться, что именно брат Ансельм услыхал смешного, но посчитал, что это будет излишним занудством.
     – Две вязанки хвороста, брат Ансельм. И мытье посуды после ужина.
     – Да, отец Гильом.
     Парень вновь улыбнулся, и я вдруг сообразил, что сегодня и так его очередь мыть посуду.
     – Ладно, – резюмировал я, – как там у нас с уловом?
     Несмотря на эпизод с разогнувшимся крючком, улов был неплох. Впрочем, пруды у Нотр-Дам-де-Шан всегда славились отменной рыбой.
     Ужин варили тут же – идти в старую заброшенную кухню, где не готовили уже два десятка лет, с тех пор как старый граф де Корбей разорил здешний монастырь, не хотелось. Ребята разложили костер, и Пьер уже привычно достал нож, дабы приняться за рыбу, но я остановил его:
     – Уху сегодня приготовит брат Ансельм. А вы, брат Петр, надеюсь, не забыли, что должны мне басню?
     – Какую басню? – моргнул Пьер, успевший уже успокоиться и предвкушавший ужин.
     – Басню «Лисица и отражение луны» из сборника «Робертов Ромул». Вы должны были выучить ее еще вчера, но вчера у вас, кажется, был насморк…
     – Не насморк… – вздохнул бедняга. – У меня… это… голова болела.
     – Сочувствую, брат Петр. Надеюсь, сейчас все неприятности позади и мы имеем возможность послушать наконец басню.
     – Сейчас… Я… ну… повторю.
     Я не стал спорить и принялся наблюдать за Ансельмом. Вечерняя уха – маленький реванш за ошибку с посудой. К тому же мне было очень любопытно, как парень поведет себя. До этого я ни разу не видел Ансельма на кухне. В Сен-Дени его туда и близко не подпускали. Похоже, и там, где он жил прежде, его маленькие аккуратные руки не знали черной работы.
     Впрочем, если это было и так, Ансельм не подал и виду. Он быстро принес воды и направился в келью за припасами, после чего, достав лук, чеснок, сельдерей и морковку, занялся рыбой. Получалось у него неплохо – нож резал ровно и быстро. Видимо, я все-таки ошибся, готовить мальчику уже приходилось. Краем глаза я заметил, что Пьер тоже следит за Ансельмом, причем не без затаенной ревности. Уха – коронное блюдо нормандца, который, как я уже убедился, и без того превосходно готовит.
     – Итак, брат Петр, – напомнил я, – мы вас слушаем.
     – Басня, – начал Пьер самым бодрым тоном. – Из сборника…
     Последовала пауза, но я не торопил. Вспомнилось, что еще два года назад Пьер, проучившийся в монастырской школе чуть ли не десять лет, не мог связать по-латыни и нескольких слов. Все-таки парень молодец, хотя, видит святой Дионисий, я тоже очень старался.
     – Из сборника. Называется «Лиса и отражение луны»…
     На губах Ансельма вновь мелькнула улыбка, и я в который раз подумал, откуда пришел в Сен-Дени этот мальчишка? Латынь он знал превосходно, лучше меня. Такое еще можно объяснить, но Ансельм знал греческий и, как я недавно сумел узнать, арабский…
     – Некая лисица шла ночью возле реки и увидела в оной реке отражение луны. Увидев оное отражение, решить… решила она, что это суть сыр…
     Я вдруг сообразил, что за весь день Пьер ни разу не открывал книги. Да, память у парня превосходная, и надо было здорово постараться, чтобы за несколько лет ничему не выучить этого нормандского увальня. Пьер не был лентяем – он искренне хотел закончить школу и стать священником где-нибудь в деревне. Но до недавнего времени эта мечта была от него далека, как стены Иерусалима.
     – …Стала оная лисица лакать воду. Мнила она, что выпить… выпьет реку, после чего дно высохнет и упомянутый сыр достанется ей…
     Между тем в котелке уже что-то начинало закипать. Я принюхался и остался доволен – ужин явно нам обеспечен. Правда, запах был несколько необычен. Пахло чем-то незнакомым – не сельдереем и тем более не луком.
     – …Лакала оная лисица воду без перерыва, пока не захлебнулась…
     Пьер довольно вздохнул, предчувствуя окончание пытки, и выпалил:
     – А мораль этой басни такова: человек алчный рвется к наживе с таким усилием, что сам себя раньше времени в темную могилу сводить!
     Вслед за этой нравоучительной фразой на физиономии Пьера расцвела совершенно неподходящая ухмылка. Я не выдержал и улыбнулся в ответ.
     – А теперь пусть брат Ансельм рассказать, – окончательно расхрабрился Пьер. – А то, отец Гильом, вы его басня учить не заставляете!
     Не хотелось пояснять, что «Робертов Ромул» Ансельм читал лет в семь, если не раньше, но наш сегодняшний повар тут же откликнулся.
     – Басня «Человек, который молился».
     Я почувствовал внезапное смятение. Дело не в том, что эту басню обычно не рекомендуют читать ученикам. Поразил тон – Ансельм отозвался на предложение Пьера как-то излишне серьезно.
     – Один человек имел обычай приходить в церковь поздно, склонять колени и молиться всегда одними и теми же словами: «Господи Боже, будь милостив ко мне, и к жене моей, и к детям моим, а больше ни к кому»…
     Ансельм на миг замолк, тонкие губы сжались, побелели, в темных глазах блеснул недобрый огонек.
     – Услыхал это однажды его сосед и тоже стал молиться: «Господи, Господи, Боже всемогущий, разрази ты его, и жену его, и детей его, а больше никого»…
     – А… а мораль? – недоуменно вопросил Пьер, не дождавшись пояснения.
     – Там нет морали. – Ансельм отвернулся и занялся котелком. Пьер почесал затылок и стал неторопливо нарезать хлеб.
     …Брат Ансельм появился в Сен-Дени год назад.
     Пришел поздним вечером, босой, в оборванной ризе. Отец Сугерий велел накормить путника и уложить спать, но паренек настоял на встрече, после которой наш аббат заперся с отцом Эрве и беседовал с ним чуть ли не до утра. А на следующий день в Сен-Дени появился новый монах, которого было велено ни о чем не расспрашивать. Почти сразу же Ансельм стал ходить ко мне в школу, но заниматься с ним пришлось по особой программе. Все премудрости, которые я втолковывал братьям-бенедиктинцам, были Ансельму уже ведомы, и я, следуя ясному намеку аббата, готовил парня в университет. Я догадывался, что направят его в Болонью, причем на богословский факультет. А вот откуда брат Ансельм появился, мог лишь предполагать. Впрочем, его короткие темные волосы, черные глаза и смуглая кожа кое-что подсказывали…
     Уха вызвала одобрение всех, включая недоверчивого Пьера. Ансельм оставался невозмутим, но было заметно, что похвалы ему по душе. Я не удержался и спросил о запахе.
     – Точно, – поддержал меня Пьер. – Ты, брат Ансельм, не скрывать. Я ведь, когда готовлю, ничего не скрывать!
     – Не обижайся, брат Петр, – Ансельм улыбнулся и достал из мешка нечто сухое и сморщенное. – Этот корень у меня на родине называется «Пастушка». Здесь он не растет. У меня оставалось немного…
     – А где это – у тебя на родине? – ляпнул нормандец, позабыв настоятельный совет аббата.
     Ансельм на мгновенье сжал губы, затем вновь улыбнулся:
     – В Италии, брат Петр. Эта трава растет на юге, в Калабрии.
     – Так ты оттуда?
     – Нет. Я родился в Риме, а жил в Тоскане, затем в Неаполе.
     Нечто подобное я и предполагал. Для кастильца или грека Ансельм слишком правильно говорит по-латыни. А для окситанца[196] слишком смуглый.
     – Ну вот! А то молчать все! – Пьера окончательно понесло, но я почему-то не вмешался. – А то как получается? Мы ж ничего не скрывать, живем вместе, из одной миски едим. А тебя и спросить ничего нельзя!
     Интересно, что ответит Ансельм?
     – А может, я великий грешник, брат Петр, – на губах у паренька по-прежнему была улыбка, но глаза смотрели серьезно.
     – Ты? – Пьер взмахнул рукавом ризы, чуть не опрокинув котелок. – Ну, Ансельм, ты и сказать…
     – Брат Ансельм, – негромко поправил я, и Пьер, наконец-то сообразив, что заговорился, умолк.
     Может, Ансельм и был великим грешником, но знать это никому не дано. Исповедовался он лично аббату. Даже когда отец Сугерий уезжал – а случалось это часто, – никто не имел права принимать у парня исповедь.
     – Ты и сам не обо всем рассказываешь, брат Петр. – Ансельм ловко вернул удар.
     Нормандец чуть не уронил ложку.
     – Я?!
     – Ты, конечно, – Ансельм невозмутимо хлебал уху, но в глазах его плясали чертики. – Из-за чего ты из деревни бежал?
     – Я? Бежал? – Пьер перевел дух и уныло закончил: – Ну, бежал. Это… Надо быть… было…
     Я-то знал, в чем дело, – парень вот уже год, как мне исповедовался. Впрочем, особых грехов у Пьера, как в его прежней, крестьянской, так и в нынешней, монашеской, жизни не водилось. Правда, чревоугодие считается смертным грехом, но обильная кухня Сен-Дени давно уже заставляет исповедников мягко подходить к этому щекотливому вопросу.
     После ужина я заставил Пьера прочитать вслух благодарственную молитву, причем проделать это три раза, пока тот не удосужился произнести ее без ошибок, и в довершение всего отправил его за дровами. Недоуменный кивок в сторону Ансельма я проигнорировал, рассудив, что духовное начальство просто обязано порой проявлять самодурство – иначе уважать перестанут. Ансельм потянулся к котелку, но я отстранил его, сам наполнил котелок водой и поставил на огонь.
     – Присядь, брат Ансельм.
     Он кивнул и послушно присел на одно из бревен. С озера подул вечерний ветерок, а где-то вдали, за лесом, глухо ударил колокол. Я машинально перекрестился, сообразив, что за все эти дни мы ни разу не отслужили вечерню.
     – Брат Ансельм… – Я хотел спросить совсем о другом, но в последний миг не решился. – Ты прочел третий раздел Ареопагита?
     – Да, отец Гильом.
     – Готов побеседовать об этом?
     – Да, отец Гильом…
     Ансельм отвечал спокойно, словно мы сидели в нашем старом классе, но мне показалось, что он, как и я, думает совсем о другом. И вдруг я понял, что совсем не хочу говорить об Ареопагите.
     – Сделаем так, брат Ансельм. Ты прочитаешь книгу до конца, а затем мы устроим диспут. Ты будешь защищать Ареопагита, а я попытаюсь тебя опровергнуть.
     – Как отец Бернар?
     Я вздрогнул. Мальчик преподносил сюрприз за сюрпризом.
     – Отец Бернар не против святого Дионисия Ареопагита, – осторожно начал я. – Он сомневается в некоторых… практических выводах из его трудов.
     – Да.
     Я не без опаски взглянул на Ансельма. Это «да» могло означать что угодно, но, похоже, в данном случае парень просто надо мной смеется.
     Мне вдруг вспомнилось красивое, но холодное, словно изваянное из голубоватого гипса, лицо отца Бернара. «Дело не в этом, брат Гильом…»
     – Дело не в этом, – повторил я вслух. – Отец Бернар, конечно, не одобряет, когда церковный алтарь украшают золотом и драгоценными камнями и при этом ссылаются на святого Дионисия, но дело все же не в этом…
     Ансельм ждал, что я продолжу, но договаривать я не стал. Умному достаточно – все вокруг понимали, что спор идет не об украшениях нового алтаря Сен-Дени и не о каноничности взглядов Ареопагита, а о том, какое из аббатств – Клерво или Сен-Дени – будет направлять жизнь Королевства Французского. Тогда, несколько лет назад, моя миссия в Клерво была удачной. Отцы аббаты договорились…
     – А я не понимаю…
     Я невольно вздрогнул. Брат Петр умудрился подобраться незаметно, и даже куча хвороста в его могучих ручищах ни разу не хрустнула.
     – Не понимаю, – повторил он. – Что есть плохое…
     – Что плохого, – поправил я.
     – Что плохого, если нашу церковь перестроили и украсили? Ведь церковь она… это… Дом Божий на земле есть!
     Я поглядел на Ансельма, переадресовывая вопрос. Парень принял вызов.
     – Плохого тут ничего нет, брат Петр, но отец Бернар считает, что покрывать золотом гробницу Святых Мучеников – все же не лучший способ их почтить.
     – Ну, нет!
     Пьер швырнул на землю хворост и нахмурился, собирая воедино весь свой запас латыни.
     – Слыхать я это уже, брат Ансельм. В церкви не делать скульптур, картин, не украшать золото…
     Брата Петра давно пора было остановить и заставить повторить все то же, но правильно, однако я не стал этого делать. Не так часто наш нормандец вступает в богословские споры.
     – И тогда не Дом Божий, а сарай быть. Ты, брат Ансельм, не из крестьян быть. Ты не понимаешь. Когда крестьянин приходит в храм, он что видит? Он видит Дом Божий…
     По лицу Ансельма промелькнула легкая гримаса. Конечно, он уже слыхал подобное, только в куда более изысканных выражениях. Наш аббат любит высказываться на эту тему.
     – Мир вам, братья, – остановил я бесплодный спор. – Брат Петр, раз вы столь заинтересовались данной темой, мы с вами прочитаем «Апологию Виллельма, аббата Святого Феодора», которую написал отец Бернар, и вместе обсудим ее.
     – Я… это… лучше за хворостом ходить, – упоминание об очередной книге подействовало на Пьера отрезвляюще, и через мгновенье мы остались с Ансельмом наедине.
     – Итак, мы с тобой договорились, брат Ансельм? Устроим диспут?
     Он кивнул, думая явно не об этом.
     – Отец Гильом, говорят, отец Сугерий поссорился с Абеляром именно из-за Святого Дионисия?
     Есть! А я все ждал, когда он заговорит со мной об Абеляре? Вот уже полгода его добросовестные соседи докладывали отцу Сугерию, что в келье молодого монаха хранится рукопись великого еретика. Аббат решил не вмешиваться, я – тоже. В конце концов, слава Абеляра столь велика, что Сен-Дени уже начинает потихоньку гордиться, что этот великий грешник когда-то пребывал в наших стенах.
     – Это отчасти так. – Я невольно улыбнулся, вспомнив то, на что намекал Ансельм. Господи, как давно это было! Тогда я только осваивался здесь и отец Сугерий казался грозным и недоступным…
     – Рискну напомнить тебе, брат Ансельм, что Сен-Дени основано в память Святого Дионисия. Считается, что наш патрон – тот самый первый епископ афинский, которого Апостол Павел встретил на ареопаге после своей проповеди.
     Я взглянул на Ансельма и заметил легкую, еле заметную усмешку. Парню было весело. Он знал! Он знал это и многое другое, и сейчас, похоже, просто экзаменовал меня. То ли на искренность. То ли на что-то еще…
     – Но Абеляр… Не рискую называть его «брат Абеляр», ибо наш орден отверг его…
     Усмешка Ансельма стала заметнее.
     – Абеляр нашел в трудах Беды Достопочтенного пассаж о том, что покровитель Сен-Дени – не епископ афинский, а всего лишь какой-то Дионисий Коринфский, который, признаться, ничем особым не знаменит…
     – И что «Ареопагитика» написана не Дионисием, а каким-то сирийским монахом пять веков спустя, – негромко закончил Ансельм – Извините, отец Гильом, но это здесь столь трогательно скрывается…
     – В Риме над этим смеются? – решился я.
     Ансельм кивнул, и на мгновенье меня посетила не самая удачная мысль. Нет, молодой итальянец не мог быть соглядатаем Курии. Соглядатаи не приходят среди ночи и не требуют свидания с аббатом. Соглядатаи не будут откровенничать с такими, как я…
     На этот раз приближение Пьера можно было угадать без особых трудов. Парень продирался сквозь кусты с изрядным шумом. И я, уже не в первый раз за этот идиллически спокойный вечер, почувствовал тревогу.
     – Там… Отец Гильом!
     Вид у Пьера был не просто растерянный – парень казался чуть ли не вне себя. Итак, не разбойники – тут нормандца не испугать. И не посланец из Сен-Дени. Я вздохнул и встал. Кажется, то, чего боялся отец Сугерий и чего я сам был не прочь избежать, все-таки случилось.
     – Этот… Мул. С колокольчиками…
     Пьеру явно не хватало слов, но он героически пытался говорить на латыни. Итак, мул с колокольчиками. А на муле…
     – В шляпе! Отец Гильом! В шляпе!
     Ансельм тоже встал, на его смуглом лице не было и подобия улыбки. Он тоже понял. Да, не зря отец аббат отправил нас троих подальше от Сен-Дени, в забытую Богом часовню Божьей Матери на Полях. Отправил от греха подальше – и, выходит, напрасно. Не пронесло.
     – В шляпе! – с ужасом повторил Пьер. – Его… Его Святейшество![197]
     Тон парня был столь искренним, что в первое мгновение я представил себе невозможную картину – Наместник Христа верхом на муле у ворот Нотр-Дам-де-Шан. Но затем опомнился – Папа Римский, конечно, пребывал там, где ему и положено, – в Риме, а в гости к нам пожаловал кое-кто другой. Правда, в этой ситуации я предпочел бы, пожалуй, встретиться с Его Святейшеством. Говорят, он тоже рыбак…
    

    

     

      2
     

     Перед глазами тускло блеснул перстень. Я приложился с большому темно-красному рубину и выпрямился. Джованни Орсини, Его Высокопреосвященство, Кардинал Курии и легат Его Святейшества в диоцезах Галлии, то есть в Королевстве Французском, глядел на меня с доброй, благожелательной улыбкой. Он был молод – моложе меня лет на семь – и неожиданно красив. Почему-то я представлял его злым согбенным старцем с потухшим взором.
     – А вот и вы, брат Гильом! Надеюсь, рыбалка была удачной?
     Тонкие красные губы по-прежнему улыбались, темные глаза светились добротой, и на миг мне стало по-настоящему страшно. Плохо, когда во Францию внезапно присылают из Рима легата с чрезвычайными полномочиями. Плохо, когда этот легат направляется прямиком в Сен-Дени. Но совсем плохо, когда легатом оказывается тот, с кем я давно знаком, хотя и заочно. С того самого дня, когда рукопись моей книги о Святом Иринее Лионском попала в Рим.
     – Так-так. Ужинать мы не будем, но на завтрак обязательно отведаем ваших карпов… Кто сии юноши, брат Гильом? Познакомьте нас.
     Пока я представлял кардиналу ополоумевшего при виде красной шляпы Пьера и внешне невозмутимого Ансельма, растерянность постепенно уходила. Ведь я знал, что так и будет. Джованни Орсини обязательно захочет повидать меня. Правда, я не мог и предположить, что легат Святого Престола вместо того, чтобы вызвать меня обратно в аббатство, решит сам поехать в Нотр-Дам-де-Шан. Впрочем, Орсини молод и любопытен, а значит – нетерпелив. А может, есть и другая причина.
     Кардинальская свита – пятеро крепких парней в темных ризах из дорогой материи – уже деловито наводила порядок. Из келий выбрасывали накопившийся там за долгие годы хлам, дабы устроить Его Высокопреосвященству достойный ночлег.
     – Итак, брат Гильом, рад вас наконец увидеть. Дабы не ввергать вас в гордыню, скажу сразу, что поехал в сии места не только ради вас, но и ради здешних вод, кои, по уверениям отца Сугерия и отца Эрве, целебны… А они действительно целебны, брат Гильом?
     – Воистину так, Ваше Высокопреосвященство. Это придумал наш приор – отец Эрве. Старику полегчало в этих местах, и он уверовал в целебность здешних родников. Никто не стал спорить. Отец Сугерий, всегда зревший в корень, распорядился широко распространить слух об этом чуде, а заодно привести старую часовню в порядок в ожидании паломников.
     – К вечерне мы несколько запоздали, но, думаю, ее все-таки следует отслужить… Однако сперва давайте побеседуем.
     Кардинальская свита уже заняла часовню, деловито осматривая все углы. Интересно, что они там ищут? Затаившегося ассасина с кривым кинжалом или припасенную ради подобного случая гадюку в алтаре?
     Кардинал благожелательно кивнул мне, приглашая стать по левую руку. По правую пристроился огромного роста детина с мрачной физиономией. Мне вдруг показалось, что под ризой у него спрятан кинжал. Этого не могло быть, но кинжал почему-то представился мне так, словно я увидел его воочию, – в темных ножнах, из лучшей дамасской стали, с небольшим золотым кольцом на рукояти…
     Мы неторопливо направились по тропинке, ведущей к разрушенным еще в давние годы воротам. Старый граф де Корбей потрудился основательно – от них остались лишь фундаменты каменных столбов.
     – Вы получили мой ответ, брат Гильом? Я послал его еще три месяца назад.
     – Получил, Ваше Высокопреосвященство. И прочитал со всем вниманием и почтительностью.
     Мы переписывались уже несколько лет. Прочитав мою книгу, Орсини тут же обвинил меня во всех смертных грехах, а заодно – в «покушении на ересь». Я не удержался – и ответил. Тогда он написал мне лично…
     – Очень хотелось бы побеседовать. Боюсь, на пергаменте я не всегда высказываюсь точно… Кстати, брат Гильом, вы сами решили спрятаться здесь или это идея отца Сугерия?
     – Спрятаться? – Я изобразил на лице наивозможнейшее удивление и даже остановился, разведя руками. – Ваше Высокопреосвященство! Я лишь скромный монах, посланный нашим высокоученым и высокочтимым аббатом для рыбной ловли.
     – Так…
     Улыбка исчезла, темные глаза блеснули.
     – Брат Гильом! Мне бы очень хотелось, чтобы вы были со мной столь же откровенны, как и я с вами. Или по крайней мере, так, как вы откровенны в своей полемике.
     Я молчал и старался глядеть в сторону – туда, где над дальним лесом неторопливо опускалось еле заметное облачко ночного тумана. Сырость – пожалуй, единственный недостаток этих мест…
     – Вы – не скромный монах, брат Гильом. Я не говорю о том, что вы защитили диссертацию в Болонье, написали известный всему христианскому миру трактат и являетесь правой рукой высокочтимого отца Сугерия. Если не ошибаюсь, он прочит вас в приоры.
     Орсини не ошибался. Месяц назад, когда отец Эрве в очередной раз серьезно захворал, аббат говорил со мной об этом. Видимо, наша негромкая беседа была услышана далеко за стенами Сен-Дени.
     – У нас много общего, брат Гильом. Я – княжеского рода, потомок римских патрициев. Вы когда-то носили имя графа Андре де Ту… Вы – крестоносец, вас посвятили в рыцари возле Гроба Господня…
     – Это было давно, – не выдержал я. – С тех пор многое изменилось. Если вы хотите беседу на равных – наденьте на меня красную шляпу!..
     В ответ послышался смех – веселый, искренний.
     – Так-то лучше! Бояться меня не имеет смысла – ведь на этой земле, в Королевстве Французском, ныне я – голос Его Святейшества и Его воля. Я могу закрыть Сен-Дени, наложить интердикт на все Галльские диоцезы…
     – И поэтому вас не нужно бояться, – вновь не выдержал я.
     – Конечно! – на этот раз он не смеялся. – Мне ничего не стоит отправить на костер моего давнего оппонента, обвинив его в скотоложстве или соглядатайстве в пользу Египетского султана. Но, брат Гильом, вы же умный человек…
     Договаривать он не стал, но я понял. Его Высокопреосвященство намекал на свою объективность. Между нами уже много лет тянется ученый спор – не более.
     – И все-таки вы обвинили меня в ереси.
     – Можете добавить «Ваше Высокопреосвященство», – на его лице вновь была улыбка. – Прозвучит страшнее. Брат Гильом! Я никогда не обвинял вас в ереси! Я лишь отметил, что некоторые взгляды, которые вы приводите в вашем труде… Не ваши собственные! Речь идет о некоторых толкователях Святого Иринея, на которых вы ссылаетесь… Так вот, эти взгляды действительно могут быть трактованы как покушение на ересь. Улавливаете разницу?
     – Улавливаю, – согласился я. – Но кое у кого плохо со слухом. Иногда достаточно одного слова «ересь».
     Он вздохнул:
     – Дикая Галлия!.. Похоже, я действительно погорячился. Видит Всевышний, мне не хотелось доставлять вам неприятности, брат Гильом. Иное дело, я категорически не согласен со многими положениями, которые вы с упорством, достойным лучшего применения, продолжаете защищать…
     Я испугался, что сейчас он пустится в рассуждения о толкованиях некоторых наиболее любопытных высказываний Иринея Лионского, но Орсини и сам понял, что говорить об этом не ко времени. Он вновь улыбнулся:
     – Итак, вы решили спрятаться…
     – Не я. – Моя усмешка вышла, кажется, не менее искренней. – Отец Сугерий в своей неизреченной мудрости решил отправить меня на время поудить рыбу. Но я не возражал…
     Орсини кивнул:
     – Отец Сугерий мудр… Кстати, эти юноши – Пьер и Ансельм – кто они?
     Я пожал плечами:
     – Пьер – из Нормандии. В Сен-Дени уже лет десять, мечтает стать священником. Я помогаю ему с латынью. Брат Ансельм – из Италии, в Сен-Дени недавно. О нем я знаю мало…
     Кардинал задумался.
     – Худший и лучший ученики вашей школы? Я не ошибся?
     Он не ошибся. Если ему не сообщили все заранее, то мой оппонент весьма наблюдателен.
     – Теперь понимаю. Отец Сугерий решил отправить порыбачить всех, кто несколько выделяется из общего ряда. Ох, эта провинциальная мудрость! И вы знаете, брат Гильом, ваш аббат почти достиг своей цели. Я спешу, у меня дела в Париже, и я не собирался задерживаться в Сен-Дени. Но вчера я получил письмо…
     Он вновь не стал договаривать. Привычка не из лучших – мессиры в красных шляпах не желают зря расходовать слова. Впрочем, и на этот раз все было понятно. Что-то в полученном им письме потребовало немедленной встречи с автором «Жития Святого Иринея».
     Я ждал продолжения, но его не последовало. Орсини неторопливо дошел до разрушенных ворот, бросил беглый взгляд на темнеющий вдалеке лес и, зябко поежившись, повернул обратно. Монах-телохранитель неслышно скользил рядом, то и дело бросая на меня выразительные взгляды. Итак, разговор откладывается. Его Высокопреосвященство решил слегка потомить меня ожиданием. Напрасно – лет двадцать назад такое могло бы подействовать. Теперь – уже нет. За эти годы я научился многому, в том числе и терпению.
     На полпути назад Орсини, казалось, полностью ушедший в известные лишь ему мысли, внезапно встрепенулся:
     – Ну конечно! А я все думаю, что не сделал из того, что должен! Извините, брат Гильом, я должен был сказать об этом раньше. Вы помните графа Карачиолли?
     Я вздрогнул. Орсини умел удивлять.
     – Лодовико? – Я все еще не верил. – Он жив?
     Кардинал улыбнулся.
     – Жив и здоров. Недавно приехал из Святой Земли. Мы виделись с ним по одному достаточно щекотливому делу… Впрочем, это не важно. В данном случае важно, что он вас помнит и шлет самые наилучшие пожелания, а также просит не забывать, как он выразился, старого друга в своих молитвах.
     – Лодовико…
     Я заставил себя не вспоминать. Это ушло навсегда. Это было не со мной… Но я понял – не забуду. Даже если пройдет еще двадцать лет. Или целых сто.
     – Он по-прежнему такой же черноволосый красавец? – брякнул я и тут же прикусил язык. Орсини, искоса взглянув на меня, покачал головой:
     – Увы. Сейчас его зовут Седой Карачиолли.
     – Седой?
     Мне все еще не верилось. Лодовико – тот, по которому вздыхала половина иерусалимских дам, кого пуще чумы боялись папаши, имевшие дочек на выданье, гуляка и лучший меч во всем королевстве!..
     – Седой, – кивнул Орсини. – И очень набожный. Мы с ним долго беседовали. В том числе о вас, брат Гильом.
     – Зачем? – не сдержался я.
     Очарование исчезло. Его Высокопреосвященство ничего не делал зря. И этот разговор – тоже не зря. Я рано успокоился.
     – Ну… – Орсини мило улыбнулся. – Мы с вами все эти годы знакомы лишь заочно. Два клирика, спорящие о Святом Иринее. Хотелось узнать о вас побольше. Знаете, брат Гильом, я очень удивился, узнав, кем вы были в миру. Граф де Ту, крестоносец, герой обороны Аскалона и, кажется, даже поэт.
     Я никак не реагировал. Все это можно узнать и без беседы с графом Карачиолли.
     – Я, как вы знаете, тоже из знатного рода и, признаться, очень горжусь, что я Орсини. Но я – младший брат, и сутана мне была обещана с самого рождения. А, признаться, так хотелось побывать там, где вы!.. Увы, мы не любим покидать нашу римскую берлогу[198], – он тихо засмеялся. – Остается надеяться, что мое следующее легатство будет в Святой Земле… Вы – старший сын в семье, брат Гильом. Наследник.
     …Я молчал. Его Высокопреосвященство все-таки не так и премудр. Шахматный этюд, причем не из самых сложных. Ему что-то от меня надо. И для этого строптивому брату Гильому следует кое о чем напомнить.
     – Я долго не понимал – отчего вы ушли из мира? То, что случилось двадцать лет назад, – поистине ужасно, но далеко не все даже после такого испытания оставляют путь, который перед вами открывался. Гибель вашей жены и сына – трагедия, но еще не повод, чтобы уходить из мира.
     – По-вашему, этого недостаточно? – как можно спокойнее поинтересовался я.
     – Нет. Человек в вашем возрасте… Вам тогда было двадцать один, я не ошибаюсь? Человек в вашем возрасте и с вашим происхождением скорее будет стремиться отомстить, залить кровью врагов всю Палестину. Когда вы выразили желание уйти из мира, Гуго Пайенский предлагал вам вступить в орден Святого Иоанна и продолжать войну с неверными как рыцарь-монах. Вы же уехали. Впрочем, после беседы с вашим старым другом я кое-что понял. Граф Карачиолли был достаточно откровенен.
     Увы, Лодовико всегда был простоват. Похоже, годы не научили его держать язык за зубами. Впрочем, Орсини умеет разговаривать по душам и не с такими, как Карачиолли.
     – Уезжая из Святой Земли, вы достаточно громко и, как мне кажется, неосторожно, заявили, что разочаровались в деле, которому служили. Более того, вы привселюдно сорвали с одежды знак Святого Креста…
     Я поморщился:
     – И многое вы еще сумели узнать, Ваше Высокопреосвященство?
     Его улыбка стала поистине ангельской:
     – Еще кое-что, брат Гильом. Ваша супруга, которую вы называли Инесса, не была крещена. И вы не венчались с нею, хотя утверждали обратное. Следовательно, вы были женаты на мусульманке. Говорят, ее прежний поклонник, какой-то бедуинский царек, решил отомстить, и когда вы были в отсутствии, напал на замок.
     Я глубоко вздохнул. Спокойнее, брат Гильом, спокойнее!..
     – Вы правы, Ваше Высокопреосвященство. Мой замок сжег Касим абу Ирман. Но если вы были последовательны в своих расспросах, то должны знать, что помог ему в этом достойный христианин Альфред де Буа, который враждовал с моим сюзереном – королем Балдуином.
     – И вы посчитали, что дело Святого Креста превратилось в обычную свару баронов, ничуть не лучше той, что уже не первый век длится на землях Италии или Королевства Французского?
     Странно, тон Его Высокопреосвященства был более чем серьезен. Я пожал плечами:
     – Я понял нечто большее. Грызня в Палестине обрекает христиан в Святой Земле на верную гибель. Только немедленный мир между ними и сарацинами может спасти Крест над Иерусалимом.
     – Поэтому вы выступали за замирение с атабеком Имадеддином?
     Я невольно улыбнулся. В битве под Мосулом мы схлестнулись с атабеком один на один. Он разнес мне шлем, я продырявил ему плечо. Потом, когда мы вели переговоры, было что вспомнить.
     – И мы подписали этот мир, Ваше Высокопреосвященство. Не моя вина, что позже он был нарушен.
     Орсини покачал головой.
     – А мы в Риме удивляемся, отчего это аббаты Сен-Дени, Клерво, а заодно и Клюни столь ревностно выступают против нового Крестового похода? Причем приводят такие любопытные подробности…
     Я развел руками:
     – Если в этом есть доля моей вины, то, значит, я не зря прожил здесь эти годы.
     – Да… – Орсини вздохнул. – Признаться, такая позиция Галльских диоцезов нас поначалу даже шокировала. Когда достойный отец Сугерий выступает против Крестового похода, это еще можно понять – он слишком близко к сердцу принимает интересы короля Людовика, забывая о нуждах Вселенской Церкви. Но когда против похода высказывается сам Бернар из Клерво… Как вы его убедили?
     Отвечать я не стал, хотя тут есть чем гордиться. Гипсовую статую переубедить невозможно, но когда я несколько вечеров подряд рассказывал о соблазнах, поджидающих наивных христиан на развратном Востоке, о том, во что превращаются ордена Святого Иоанна и Святого Храма, о роскоши палестинских монастырей… Гипс чуть не треснул, а на следующий день отец Бернар разразился своим первым посланием по поводу Крестового похода. Высказался он, как и всегда, весьма убедительно.
     – И самое странное, брат Гильом, что в этом вопросе Курия с вами солидарна…
     – Как?!
     – Выходит, и я могу вас чем-то поразить… Невероятного в этом ничего нет. В последние годы Королевство Иерусалимское далеко не во всем поддерживает Святой Престол, да и положение в Европе не самое благоприятное для очередного похода. Кроме того, есть еще одна причина… Но об этом мы поговорим с вами в свое время.
     Этой ночью я впервые за долгое время почти не спал. Когда под утро я наконец забылся, то увидел давний сон, многие годы уже не посещавший меня: пустыня, легкий ветер сдувает с серых барханов скрипящий на зубах песок, низкое зимнее небо – и темные всадники на горизонте. Они приближаются безмолвно, неотвратимо, я пытаюсь крикнуть, но язык не слушается, и я лишь удивляюсь, отчего молчит часовой. И вот наконец слышится крик:
     «Тревога!» – но… Это всего лишь ударил старый, надтреснутый колокол часовни Нотр-Дам-де-Шан.
    

    

     

      3
     

     Разговор с Его Высокопреосвященством состоялся под вечер следующего дня. Весь день Орсини был занят – или делал вид, что занят. Он добросовестно осмотрел источник, столь полюбившийся отцу Эрве, выпил воды, напоил свою свиту, а затем лично вытащил из воды трех карпов. После этого он сумел как-то незаметно побеседовать с моими учениками, подзывая их к себе одного за другим. После разговора Пьер едва стоял на ногах, вытирая со лба обильный пот и не в силах связать два слова не только по-латыни, но и на родном «ланг д’уи». Брат Ансельм, напротив, был спокойнее, чем обычно, и даже улыбался. Странно, но мне показалось, что Его Высокопреосвященство выглядел после беседы с ним несколько смущенным. Похоже, у двух итальянцев нашлась какая-то общая и весьма интересная тема.
     Я делал вид, что все это меня не касается, стараясь думать о вещах приятных. Хотя бы о том, что визит легата Святого Престола в Нотр-Дам-де-Шан сразу же обеспечит наплыв паломников, и отец Сугерий должен быть мне за это признателен. И что он не даст меня в обиду, даже если Джованни Орсини возжаждет моей крови. Конечно, легат Его Святейшества может все – даже закрыть Сен-Дени, но делать этого, конечно, не станет. Более того, у аббата Сен-Дени достаточно влияния, чтобы защитить свою паству, пусть даже такого грешника, как я. И что следует обязательно поговорить с Пьером, на которого красная шляпа Орсини подействовала излишне сильно.
     Его Высокопреосвященство удалился в свою келью, дабы, как он объяснил, разобраться с некоторыми документами, а я отправился на поиски нормандца. Далеко ходить не пришлось – Пьер обнаружился на том самом месте, где вчера мы ловили рыбу. На этот раз он даже не взял с собой удочки – просто сидел на бревне, о чем-то сосредоточенно размышляя. Я остановился, не решаясь приблизиться. Размышляющий Пьер – зрелище редкое.
     – Отец Гильом! – он все-таки услышал, как я подошел. Я улыбнулся и присел рядом.
     – О чем ваши мысли, брат Петр?
     – Мысли? – похоже, это слово его озадачило. – А, мысли… Я не думать… Не думаю.
     Я был несколько разочарован, но затем сообразил, что «мыслями» Пьер, очевидно, считает нечто серьезное. Свои собственные размышления он к этому разряду не относит.
     – Надеюсь, беседа прошла успешно?
     – А? – парень задумался. – Беседа? Мы не беседовать… Не беседовали. Его Святейшество…
     – Его Высокопреосвященство, – усмехнулся я. – Брат Петр, будьте внимательнее.
     – Высоко… преосвященство, – сосредоточенно повторил он. – Он хвалить… хвалил, как я разговаривать на латыни.
     Я представил себе, как Орсини воздает хвалу моему нормандцу, и еле сдержал улыбку. Но я был благодарен Его Высокопреосвященству – поддержка Пьеру очень пригодится.
     – И еще он рассказывать… рассказывал, как хорошо быть священником в деревне. Как его – священника – все уважают, как дарят подарки… Он спрашивать… спрашивал, не нужно ли поговорить с отцом Сугерием, чтобы меня скорее высвятили… посвятили.
     «А о чем еще он спрашивал?» – хотел поинтересоваться я, но сдержался. Пьер и сам скажет.
     – Он спрашивал про брата Ансельма. Он хвалил брата Ансельма. Он хвалил вас, отец Гильом. Он называть… называл вас очень ученым и очень умным.
     Ну конечно!
     – Он, наверное, хотеть… хотел, чтобы я рассказал о вас что-то. Но я не рассказывал что-то. Я молчал. Он очень хитрый, Его Высоко… преосвященчество…
     – Высокопреосвященство, – механически поправил я.
     – Высоко-прео-священс-тво, – с немалым трудом выговорил Пьер. – Он решил, что я – совсем глупый.
     На физиономии Пьера внезапно расцвела усмешка. Орсини явно недооценил моего нормандца.
     – А я вспомнить басня… Басню. Про то, как лиса хотела обмануть зайца.
     Никогда не думал, что изучение басен будет столь полезно. Впрочем, Пьер и без чтения «Робертова Ромула», похоже, не из тех простаков, которые позволяют себя дурить. Даже тем, кто в красных шляпах.
     – Он хотел узнать что-то, – повторил нормандец. – Про вас что-то, отец Гильом. И про брата Ансельма что-то. Он думать… думал, что я не заметить, как он хвалил брата Ансельма, но еще даже не разговаривать с ним.
     – Не будем судить Его Высокопреосвященство, – примирительно заметил я.
     Брат Петр внезапно хмыкнул и проговорил что-то на «ланг д’уи». На этот раз его нормандский выговор был поистине чудовищным.
     – Так говорят у нас в деревне, – повторил Пьер. – «Наша хитрость в рогоже, да при поганой роже… А ничего тоже!»
     – Как-как? – Я невольно рассмеялся, и Пьер с удовольствием повторил еще раз.
     Орсини вызвал меня под вечер. Его Высокопреосвященство сидел, обложившись свитками и делая записи в небольшой книжечке.
     – Садитесь, брат Гильом, – начал он, не отрываясь от работы. – По вашей милости пришлось тащить весь этот груз с собой. Кое-что перепуталось, и я, грешен, уже несколько раз поминал вас не лучшим образом.
     – Прошу меня простить, – смиренно ответствовал я. – Если б я знал, что так нужен Вашему Высокопреосвященству…
     – То спрятались бы куда-нибудь подальше, – коротко рассмеялся он. – Брат Гильом, завтра утром мы возвращаемся в Сен-Дени. Как вы уже, наверное, догадались, мне нужна ваша помощь. Я специально приехал сам, а не послал своих людей, чтобы вы часом не решили отложить нашу встречу на неопределенное время. Для начала – прочтите.
     Холеная белая рука метнула в мою сторону небольшой свиток. Я еле успел перехватить его.
     – Читайте! – нетерпеливо бросил Орсини. Я пожал плечами и развернул пергамент. Епископ округа Памье извещал Его Высокопреосвященство о том, что некий Умберто Лючини исчез после поездки в село Артигат и все попытки найти его оказались безуспешными.
     – Это был ваш человек, Ваше Высокопреосвященство? – поинтересовался я, начиная кое-что понимать.
     – Один из лучших моих людей! – Орсини дернул щекой. – Его, конечно, не найдут. Я догадываюсь, кто его убрал и за что. Но дело не в этом…
     Кардинал замолчал, давая мне возможность справиться с удивлением. Памье – это, кажется, неподалеку от Тулузы. Места, конечно, неспокойные. Вальденсы, а в последние годы – катары[199]. Неудивительно, что кардинальского посланца «убрали», как изволил выразиться Его Высокопреосвященство. Но я-то тут при чем?
     – Полгода назад Курия получила сведения, что в округе Памье творятся странные дела, – кардинал заговорил спокойно, негромким, чуть глуховатым голосом. – Епископ – монсеньор Арно де Лоз – лихоимец и прелюбодей, здешний сеньор – Гуго д’Эконсбеф – катар и, возможно, сатанист, церкви пустуют, крестьяне справляют шабаши и поклоняются козлу с кривыми рогами. А над всем этим стоит его светлость граф Тулузский, который делает все, чтобы оградить своих достойных подданных от нашего вмешательства…
     – Ну и что? – достаточно невежливо поинтересовался я. – «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных…»
     – Не богохульствуйте, брат Гильом! – Его Высокопреосвященство вновь скривился, но я видел, что он вполне меня понимает. То, что творилось в округе Памье – обычная картина для всей Окситании. Конечно, такие рассказы, точнее, россказни, следовало сразу же делить пополам, а еще лучше – на четыре, и только после этого обсуждать. Но то, что южнее Луары неспокойно, а графы Тулузские менее всего жаждут допускать в свои владения представителей Рима, – дело ясное. – Обычно мы решаем такие вопросы без особых трудностей, хотя и не так быстро, как хотелось, – продолжал Орсини, – Граф Тулузский тоже не желает открытого скандала, так что в принципе можно отрешить епископа от должности и посоветовать сеньору д’Эконсбефу иногда появляться в церкви, дабы не смущать подданных. Это мы сделаем. Но в округе Памье произошло кое-что еще…
     Он постучал пальцами по столу и развернул следующий свиток – побольше, но читать его не стал. Было заметно, что Его Высокопреосвященство колеблется.
     – Некоторое время назад в округе Памье произошло… точнее, было совершено нечто подпадающее как под уголовный, так и под церковный суд, – на этот раз слова подбирались очень тщательно. – Дело громкое, и в Курии сочли, что местные власти излишне затягивают его решение. Более того, мы посчитали, что дело расследуют неверно, пытаясь спрятать некоторые важные улики…
     Я все еще не понимал. Что ж, и такое случается…
     – Да, дело громкое, неприятное, но все же мелкое, поэтому я решил не ехать сам, а отправить туда брата Умберто. Он человек опытный и имеет крепкую руку…
     – Имел, – не удержался я. Орсини невесело улыбнулся.
     – Имел… Вполне вероятно, что кто-то из уже упомянутых – монсеньор епископ или сеньор д’Эконсбеф – позаботился об этом… Я перечитал отчет брата Умберто и обнаружил там нечто мною ранее не замеченное. Это случилось как раз в день моего приезда в Сен-Дени. Я тут же вспомнил о вас, брат Гильом. По-моему, такое совпадение – указание свыше…
     – Совпадение? – Пора было объясниться. – Ваше Высокопреосвященство, если вы ищете замену брату Умберто, то я – наихудшая из кандидатур!
     – Вы прочитаете отчет. – Кардинал нетерпеливо мотнул головой. – Прочитаете внимательно, не пропуская ни одной буквы. На полях имеются мои пометки, они вам помогут. Это вы сделаете до утра. Утром, по дороге в Сен-Дени, мы продолжим разговор.
     Белая холеная рука нетерпеливо дернулась, но я не спешил уходить.
     – Ваше Высокопреосвященство, уже темнеет…
     – Ну и что? – резко бросил Орсини. – Ведь работаю же я по ночам!
     – Для этого нужен свет, – как можно спокойнее пояснил я. – Отец Сугерий отправил нас ловить рыбу, а не переписывать книги. У нас нет ни одной свечки.
     На самом деле запасливый Пьер захватил их с полдюжины, но мне захотелось немного позлить итальянца. Желание, конечно, грешное…
     – Зажжете лучину! – лицо Орсини вновь дернулось, и я еле сдержал улыбку.
     – Увы, Ваше Высокопреосвященство, мое зрение…
     Уста посланца Курии отверзлись, и я услышал нечто, в иных обстоятельствах стоившее бы Его Высокопреосвященству суровой епитимьи. Самым невинным выражением было упоминание крови Вакха[200]. Белая рука вновь дернулась и принялась рыться в одном из ящиков. Миг – и в мою сторону полетела связка свечей. Свечи были на загляденье – розовые, витые, с тонкими золочеными ободками. Я поклонился, оставив Его Высокопреосвященство наедине с его проблемами. Кажется, я его разозлил, и это доставило мне некоторое удовлетворение.
     …Округ Памье находится в предгорьях Пиренеев и входит в графство Фуа. Но вот уже полстолетия, как он перешел под крепкую руку графов Тулузских, которые присылают туда своих представителей. Сейчас там правит Гуго д’Эконсбеф, получивший эти земли в ленное владение двадцать лет назад. Его замок стоит неподалеку от Памье – небольшого городка, где проживают несколько сот обывателей. Окрестные крестьяне сеют просо, ловят рыбу в реке Лезе, но главным образом разводят овец. Говорят в округе Памье на «ланг д’ок», но в предгорьях встречаются села, где господствует наречие басков…
     Все эти подробности, приводимые добросовестным братом Умберто, я прочел с некоторым недоумением. Обычный окситанский округ, более того, вполне благополучный, ибо брат Умберто особо отметил, что ни вальденсы, ни катары в этом округе себя никак не проявили, с чем я мысленно поздравил нашу Святую Католическую Церковь. В иных местах, особенно ближе к Тулузе, положение дел не в пример хуже. Фраза Его Высокопреосвященства о пустующих храмах показалась явным преувеличением.
     Абзацы, где говорилось о грехах и грешках местного епископа, а также о слухах, связанных с сеньором д’Эконсбефом, я пропустил, почти не читая. Это могло быть правдой, но столь же вероятно, что папского посланца вводят в заблуждение те, кому упомянутые сеньоры не по душе. Такое тоже встречается, причем сплошь и рядом. В подобных случаях надлежит договориться с графом Тулузским и прислать специальную комиссию, на что намекнул и сам Орсини. И незачем тревожить этими делами брата Гильома из Сен-Дени, который менее всего мечтает заниматься ревизией зарвавшихся церковных и светских иерархов.
     Наконец в начале очередного абзаца я увидел знакомое название «Артигат». Небольшое село на берегу Лезы, несколько десятков домов, где живут в основном рыбаки и овцеводы. Именно туда собрался брат Умберто, и именно там он бесследно сгинул. Я вздохнул и стал читать внимательнее.
     Поначалу я ничего не понял. Добросовестный брат Умберто излагал историю некоего Санкси де Гарра, приехавшего в Артигат из Басконии, супруга Бертранды де Ро. Обвенчались они двадцать один год назад, от коего брака имеют единственную дочь Жанну, которой в этом году должно исполниться двадцать…
     Глаз зацепился за странную деталь – крестьяне почему-то писались с приставкой «де», словно Куси или Роганы. Впрочем, брат Умберто объяснил и это. «Де» – всего лишь местная традиция. Де Гарр мог владеть хутором Гарр, мельницей Гарр или одноименным сараем, а также быть потомком какого-то Гарра, то есть из его рода. Ну, с традицией не поспоришь.
     Я хотел уже читать дальше, надеясь добраться до сути, но тут заметил на полях мелкие аккуратные буквы. Его Высокопреосвященство говорил о каких-то пометках… «Смотри выше». Это же перо подчеркнуло дату – год переезда семьи Гарров в Артигат. А выше…
     Искал я недолго. Гарры переехали в Артигат в тот же год, когда сеньор д’Эконсбеф получил в свое ленное владение данный округ. И Орсини не счел это случайным совпадением.
     Я ожидал, что речь пойдет о Санкси де Гарре, но ошибся. Брат Умберто писал о его дочери. Итак, Жанна де Гарр, «ликом миловидна, нравом резва, местным наречием владеет плохо, ибо в детстве изъяснялась по-басконски…».
     Я невольно усмехнулся. Устав Святого Бенедикта, определявший последние двадцать лет мою жизнь, достаточно терпим даже к таким заблудшим овцам, как я. Когда мне начинает до смерти надоедать рыба, отец Сугерий хмурится и наставительно предписывает употреблять мясо «здравия для». Я и употребляю, причем без особых угрызений совести. О напитках горячительных и говорить не приходится, ибо, как говорится, «славься сок вина священный, порожденный гроздью пенной; стол, тобой благословенный, полон благодатию». Все так, но по поводу дочерей Евы компромиссов не предусматривалось. Их надлежит избегать в любом случае, а ежели таковое невозможно, беседовать, потупив очи и только о предметах духовных. Любопытно, а читать о них дозволено? Вероятно, да, иначе Его Высокопреосвященство не стал бы подвергать меня такому искушению.
     …Итак, Жанна де Гарр – миловидная резвушка, болтавшая с подругами на смеси басконского и «ланг д’ок», до четырнадцати лет росла в отцовском доме, училась прясть и шить, чистила рыбу и ходила за коровами. Но в четырнадцать лет…
     Я невольно вздрогнул. В четырнадцать лет Жанну де Гарр направили прислуживать в замок д’Эконсбефа. Напротив этого абзаца стояла пометка, сделанная рукой Орсини, но этого и не требовалось. Еще одно совпадение?
     Теперь я читал внимательно, действительно не пропуская ни единой буквы. Два года Жанна прислуживала в замке, за что ее родители получали столько-то ливров в год. Жалоб ни с чьей стороны не имелось. Через два года, когда Жанне исполнилось шестнадцать, отец забрал дочь из замка, ибо «приспело ей выходить замуж». Жениха звали Арманом де Пуаньяком, он был из Артигата, причем из весьма зажиточной семьи. Свадьбу должны были сыграть осенью, после стрижки овец и уборки проса, но за неделю до этого важного события упомянутая Жанна исчезла из деревни…
     Есть! Как изволил выразиться Его Высокопреосвященство, «нечто подпадающее как под уголовный, так и под церковный суд». Под уголовный – если девицу де Гарр зарезали разбойники, и под церковный – если вышеозначенная девица, нарушив брачное обязательство, сбежала с каким-нибудь цыганом…
     Как я понял, эти и подобные им версии были разработаны весьма тщательно. Девицу де Гарр искали долго, но безуспешно. Родители пропавшей уже заказали поминальную службу, но через четыре месяца, ранней весной, Жанна де Гарр вернулась…
     К сожалению, именно в этом месте брат Умберто был немногословен. Девица де Гарр была подвергнута церковному покаянию, помирилась с родителями, с женихом, но… Но ничего не сообщила о том, где изволила пребывать все эти месяцы!
     На полях, рукою Орсини, было выведено: «Д’Эконсбеф?» Что ж, очень может быть. Правда, ниже сказано, что девственность означенной Жанны была подтверждена, но знаем мы эти деревенские хитрости! По-видимому, обе семьи – и де Гарров, и Пуаньяков – хотели замять скандал. А может, некто – не д’Эконсбеф ли? – позаботился выплатить им несколько полновесных ливров…
     Итак, свадьба. В положенное время – через девять месяцев – Жанна, теперь уже де Пуаньяк, родила ребенка мужского пола, крещенного в местной церкви и получившего имя Пелегрен. Три года прошли без особых происшествий, но ранней весной – опять весной! – в город Памье к монсеньору епископу приехали три монахини из монастыря Святой Агнессы, что неподалеку от славного города Милана. Среди них была сестра Цецилия, которая заявила епископу, что она и есть… Жанна де Гарр!
     Я перевел дыхание и еще раз внимательно прочитал это место. «Которая и заявила епископу, что она и есть Жанна де Гарр». Да-а, очень впечатляет. Но позвольте, как же так?
     …Означенные монахини привезли с собой послание от архиепископа Миланского, где подтверждалась личность сестры Цецилии, в миру – Жанны де Гарр. Сестра Цецилия, не желая выходить замуж за Армана де Пуаньяка, предпочла бежать и, добравшись до Милана, обратилась в обитель Святой Агнессы, прося принять ее в сонм невест Христовых. При этом сестра Цецилия утверждала, что замуж ее хотели выдать насильно, более того, Арман де Пуаньяк уже был женат. Мать-аббатиса сочла сие объяснение достаточным. Три года сестра Цецилия мирно пребывала в монастыре, пока случайно не узнала о том, что происходит у нее на родине. Тогда она обратилась к аббатисе, та – к архиепископу…
     …На полях Орсини пометил: «Почему Милан?» и «Доказательства двоеженства?» С доказательствами было туго. Арман де Пуаньяк, как пояснял брат Умберто, был не женат, а помолвлен, но его невеста утонула в озере незадолго до свадьбы. Да, не везет этому Арману с невестами, но это еще ничего не доказывает. Что касаемо Милана, то объяснений не последовало. Остается предположить, что девица де Гарр стремилась уехать подальше от дома, оказавшись вне юрисдикции как графа Тулузского, так и Его Величества Людовика Французского. Предосторожность нелишняя.
     Дальше – больше. Сестру Цецилию немедленно опознали все – родители, соседи, бывший жених, приходской священник. Да-а, теперь понятно!.. Что сказал бы в этом случае досточтимый Петр Ломбардский[201], с которым мы дискутируем уже лет десять? «Ищи ведьму!» И не только сказал, но и изложил все сие в опусе, который назвал «Сентенциями». Я бы переименовал его труд в «Бреденции», но, увы, отца Петра слушают, причем весьма внимательно…
     Итак, местный суд посчитал, что жители Артигата были околдованы и совершили это… Стоп! «Местный суд»? Почему не епископ, не сеньор д’Эконсбеф?
     Я быстро перечитал начальные абзацы донесения Умберто Лючини – и понял. Жители Артигата и соседних сел имеют древнюю привилегию – судиться собственным судом. Епископ и сеньор могут вмешиваться лишь в случаях, когда суд покажет свою полную некомпетентность. К данному делу это, похоже, не относится…
     Итак, местный суд привлек к дознанию некую вдову де Пио, жительницу означенного села, подозреваемую в ведовстве. Оная вдова, будучи в сговоре с… А действительно, с кем? С женихом? С родителями Жанны? Итак, будучи в сговоре с кем-то, применила свои колдовские способности, придав неизвестной облик пропавшей девицы де Гарр. Возможности вдовы де Пио оказались достаточны для того, чтобы обман длился три года и закончился лишь с появлением подлинной Жанны.
     Запахло горящим хворостом. Бедная вдова де Пио! Очевидно, кто-то хотел побыстрее закрыть это странное дело. Наверное, она лечила коров и выводила бородавки у детей. Ясное дело – ведьма! Говорил я отцу Петру, что такие книги, как его «Сентенции», ведут лишь к разжиганию инстинктов темного мужичья, но увы!.. Даже отец Бернар, пусть он и гипсовый, тоже понял, к чему ведут подобные теоретические изыски. Но отец Петр по-прежнему заготавливает хворост, и кому-то это очень нужно…
     Вдове Пио было посвящено несколько объемных абзацев, украшенных тщательно выполненными рисунками. Брат Умберто постарался, перечисляя найденные у ведьмы неоспоримые доказательства ее злодейств. Ну конечно! Семь связок с грибами, старый веник и веник новый, горшок с неким зельем… Я вновь помянул отца Петра Ломбардского, как вдруг глаза скользнули по одному из рисунков. Табличка, вернее, осколок того, что когда-то было овальной табличкой. Странные, неровные значки… Я всмотрелся и покачал головой. Для провинциальных ведьмоловов это, конечно, доказательство. А вообще-то обычный полуунициал[202], причем старый, нынешним грамотеям почти недоступный. Интересно, откуда это у почтенной вдовы?
     Первая попытка прочесть оказалась неудачной. Я уже подумал, что брат Умберто – тоже из числа грамотеев, еле освоивших буквы, как вдруг в памяти стало всплывать нечто знакомое. Вначале показалось, что я брежу. Нет, не может быть! Я прочел еще раз, затем еще – и только тут увидел на полях знакомый почерк Его Высокопреосвященства. Он тоже заметил. Пометка гласила: «Овернский Клирик! Почему?»
     …«Овернский Клирик» – именно так я подписал свою книгу «Житие Святого Иринея Лионского». Впрочем, в Риме быстро узнали имя автора, да я и не надеялся сохранить инкогнито. Орсини, поминая «покушение на ересь» назвал меня полным именем: брат Гильом из Сен-Дени, именовавшийся прежде Андре де Ту из Оверни. Графский титул он не упомянул, и я – о, суета сует! – в первый миг ощутил нечто вроде уязвленной гордости.
     Я еще раз проглядел надпись и стал, не торопясь, читать дальше. Да, интересно. Особенно интересно, что сказала по этому поводу вдова Пио.
     Оказывается, она ничего не сказала, оказавшись женщиной тертой. Вдова тут же потребовала сеньориального суда, сославшись на один из старинных кутюмов[203] Тулузского графства. К тому же добавила, что она – женщина благочестивая, чья преданность католической вере доказывается ее многолетней службой сеньору д’Эконсбефу. И незачем ее, почтенную вдову, обвинять в грехах дэргов…
     Я перечитал еще раз: «обвинять в грехах дэргов…». Его Высокопреосвященство тоже заинтересовался этой деталью, поскольку на полях стояло уже знакомое: «Овернский Клирик!»
     Так… Из всей этой путаницы становилось ясным одно важное обстоятельство. Вдова Пио была знакома с д’Эконсбефом еще до того, как он переехал в округ Памье. Возможно, табличка тоже как-то связана с этим знакомством. И вдова, ощущая, что запахло хворостом, поспешила дать сигнал. Иначе… Иначе она не отвечает за грехи дэргов!
     Брат Умберто, составлявший отчет, тоже это уловил, ибо заметил, что одновременно арестованная Жанна, точнее, та, что себя за нее выдавала, потребовала сеньориального суда, опять-таки ссылаясь на старинный кутюм.
     А еще говорят, что чудес больше не встречается! Две неграмотные крестьянки, едва ли знающие вообще, что такое кутюм, делают сильный и почти беспроигрышный ход, надеясь если не избежать, то отсрочить суд. Конечно, им это подсказали. Но кто?
     Его Высокопреосвященство уже решил для себя эту задачу, ибо на полях стояло: «Д’Эконсбеф!» Может быть… Во всяком случае, логично. Обе женщины взывали к тому, кто был в этом замешан, иначе они не станут молчать.
     И тут наконец вмешался епископ. Его легисты[204] легко доказали, что кутюмы графства Тулузского никак не относятся к округу Памье, ибо тот находится в графстве Фуа, хотя и подчинен Тулузе. Но, очевидно, у арестованных все же хватило времени, чтобы обдумать защиту. Ибо как только обе они были вызваны в Памье к епископу, то вдова Пио решительно заявила, что ее оговорили, причем назвала соседей, с которыми у нее были какие-то свары из-за имущества, а та, что называла себя Жанной де Гарр, обвинила в самозванстве… сестру Цецилию! Кто-то очень умный и наблюдательный подсказал ей, что письмо от архиепископа Миланского снабжено несколько странной печатью…
     Именно в этот момент брат Умберто прибыл в Памье. Вначале он пытался разобраться, вновь опросив свидетелей. Результат оказался двояким – показания менялись, и чаша весов склонялась на этот раз не в пользу сестры Цецилии. И тогда посланец Орсини рассудил, как он считал, здраво: арестовать не только сестру Цецилию, но и прибывших вместе с нею монахинь и вместе со всеми остальными отправить в Тулузу, чтобы получить в дальнейшем разрешение от графа Тулузского перенести разбирательства в Рим. Арест состоялся, но отправка почему-то задерживалась.
     Сопоставив даты, я понял, что брат Умберто узнал что-то важное и решил вновь съездить в Артигат. Он отправил отчет и уехал.
     Больше кардинальского посланца никто не видел…
     Я еще раз перечитал подробности этого любопытного дела и пожалел, что отец Сугерий не отправил меня ловить рыбу куда-нибудь за Рейн, а еще лучше – за Эльбу. Совершенно очевидно, что за всем этим сумбуром крылось что-то вполне земное. И сие земное весьма вероятно имело местопребывание в замке сеньора Гуго д’Эконсбефа. Заниматься этим делом чрезвычайно не хотелось, вместе с тем я понял, почему Его Высокопреосвященство вспомнил обо мне. Оставалось узнать, чего он от меня хочет…
    

    

     

      4
     

     Отец Сугерий редко сидит на месте. Или стоит – меня всегда поражало, как он умудряется выстаивать литургию, особенно праздничную. Мы все привыкли, что отец аббат бегает, причем в буквальном смысле. Если предстоит беседа один на один, он приглашает гостя – или кого-то из братии – в свою келью, усаживает на знаменитое цветное одеяло, застилающее его ложе, и начинает бегать от окна к двери, разговаривая на ходу. Он как-то обмолвился, что если перестанет бегать, то мы можем заказывать ему мраморную плиту вместе с эпитафией.
     Итак, отец Сугерий совершал свою обычную пробежку, а я сидел на том самом знаменитом одеяле. Знаменитым оно стало еще много лет назад, еще до того, как я попал в Сен-Дени. Братья-бенедиктинцы шепотом передавали друг другу, что новый аббат знаменитого монастыря накрывает свое ложе цветным – цветным, представляете! – одеялом. Конечно, устав Святого Бенедикта – вовсе не образец суровости, но цветное одеяло у аббата Сен-Дени! Велик соблазн для малых сих!
     Отец Бернар в нашу первую встречу сразу же потребовал подробно описать келью отца Сугерия. Слушал он молча, и голубоватый гипс его лица дышал ледяным холодом. Я не мог умолчать об одеяле, но уже знал, что грозный голос из Клерво не прогремит, ибо привез от отца Сугерия согласие на отрешение от должности королевского сенешаля Этьенна де Гарланда – давнего недруга отца Бернара. Ради этого гипсовый истукан был согласен стерпеть многое – даже цветное одеяло…
     То ли по забывчивости, то ли по другой причине, но Орсини не обязал меня хранить все слышанное от него в тайне. Поэтому мне было что рассказать отцу Сугерию, который вызвал меня сразу же по возвращении из Нотр-Дам-де-Шан, отправив предварительно Его Высокопреосвященство с визитом к молодому графу Корбею. Наследник под стать папаше – первым не нанесет визит даже кардиналу.
     – Печально, печально, брат Гильом… – Отец Сугерий подбежал к окну и покачал головой. – Как не вовремя!..
     – Да, отче, – согласно кивнул я.
     – Мы как раз собирались ехать на заготовку леса для ремонта, – донеслось уже от двери.
     – И смотреть эскизы нового алтаря, – подлил я масла в огонь.
     – Алтаря! – Аббат на миг остановился и схватился за голову. – Ах, брат Гильом, я, конечно, уважаю желание Его Высокопреосвященства, но почему именно вас? Ах, говорил я вам, что вашу книгу!.. Ваша книга!..
     Отец Сугерий сразу же уловил, в чем суть. Он действительно не советовал обнародовать «Житие Святого Иринея». Бог весть, может, он и был прав.
     – В округе Памье происходит нечто, по мнению Его Высокопреосвященства, не совсем обычное, – осторожно начал я. – По его высокоученому мнению, тут дело рук не только человеческих…
     – Но почему туда надо посылать именно вас? – воскликнул отец Сугерий, вновь оказываясь у двери, и совершенно нелогично закончил: – Ах, брат Гильом, это все ваша книга!..
     – В моем скромном труде я обратил внимание на мысль, высказанную Святым Иринеем в его знаменитом трактате «Пять книг против ересей» о том, что Церковь недооценивает мощь и влияние Врага рода человеческого. Что волею Творца тому, кого именовать здесь не будем, дано на земле больше власти, чем нам кажется. Святой Ириней писал о ведовстве, оборотнях, ламиях…
     – Ламии! – отец Сугерий даже подпрыгнул. – Брат Гильом! Брат Гильом! Что вы говорите? Вся эта мерзкая нечисть, вами поминаемая, есть лишь следствие темных суеверий, как и сказано в каноне «Епископы»![205]
     Я невольно улыбнулся. В догматике отец Сугерий не особо силен. Вернее, силен как раз настолько, сколько требуется аббату, управляющему не только монастырем, но зачастую – всем Королевством Французским.
     – Именно это я и решился написать в своей книге. Увы, Его Высокопреосвященство рассудил несколько иначе, не только восприняв, но и, так сказать, углубив мысли Святого Иринея. Он считает, что мы просто слепы и Враг рода человеческого уже открыто вышел на бой. Положениям канона «Епископы» он противопоставляет не только слова Иринея, но и мысли Оригена, Григория Низианина, Иоанна Дамаскина и ныне здравствующего отца Петра Ломбардского.
     Аббат фыркнул – в оценке отца Петра и его творений мы с ним не расходились.
     – Но тогда… – Отец Сугерий на миг остановился и недоуменно заморгал. – Зачем же посылать в этот, как его, прости господи, Памье вас, брат Гильом, если вы не разделяете его взглядов?
     – Вероятно, чтобы меня разубедить, – я невольно усмехнулся. – К тому же, если я не справлюсь…
     – Не говорите так! – Аббат взмахнул руками. – Его Высокопреосвященство – дворянин, он на такое не способен!
     Отец Сугерий, по слухам – сын сапожника, все еще сохраняет какие-то иллюзии по отношению к сословию, к которому я когда-то принадлежал.
     – Есть еще одно обстоятельство, – нерешительно заговорил я, думая, стоит ли сообщать об этом аббату. – В деле двух Жанн де Гарр есть нечто напоминающее некоторые эпизоды жития Иринея…
     Отец Сугерий вновь моргнул и на мгновенье замедлил ход, поравнявшись со мною:
     – Помилуйте, добрый брат Гильом, неужели из-за сходства с историей сына купца из Массилии?
     Вот уж не думал, что наш славный аббат настолько помнит мою книгу! Тем более история с сыном Авла Росция, купеческого сына из Массилии, была помещена в «Дополнениях», как явно апокрифическая.
     – Истинно так, отче, – кивнул я. – Сходство имеется, хотя там речь шла об обмане еще более злокозненном, ибо в роли лже-Авла выступал сам Нечистый. Но дело не только в этом. В «Деяниях Иринея», кои я использовал, хотя и осудил за многие явные вымыслы, рассказана история об Иринее и колдунах-дэргах. Там приводятся их заклинания, которые автор «Деяний» не постыдился переписать…
     – Дэрги, которые суть логры[206], – край ризы отца Сугерия прошелестел рядом со мною, но голос донесся уже от окна. Я, не удержавшись, улыбнулся.
     – Лограми славного короля Артура посчитали дэргов жонглеры из Окситании. Скорее всего дэрги – один из друидских орденов, с которыми действительно сталкивался Святой Ириней. Но важно другое. У женщины, которую заподозрили в колдовстве, найдена небольшая каменная табличка с надписями. Это заклинания – те самые, что считаются дэргскими. Она и упомянула дэргов…
     – Ах, зачем вам было переписывать такое! – воззвал отец аббат уже от двери. Я невольно пожал плечами.
     – Я и не думал переписывать эту чертовщину…
     Отец Сугерий на бегу перекрестился и погрозил мне пальцем.
     – …Но «Деяния Иринея» упомянул, а Его Высокопреосвященство оказался внимательным читателем. Эти «Деяния» имеются в библиотеке Болонского университета, где я работал. И вы верите, брат Гильом, что в округе Памье действует та же нечисть, с которой боролся Святой Ириней?
     – Я верю, отче, что в округе Памье столкнулись дикие суеверия местных овцеводов с хитрыми замыслами кое-кого из числа людей весьма грамотных и просвещенных. Но Его Высокопреосвященство верит в иное. Он желает, чтобы я доказал присутствие в округе Памье самого Врага и подготовил показательный процесс.
     Отец Сугерий замедлил ход, и я сообщил ему то, что услыхал в завершение нашей беседы с Орсини, когда мы уже подъезжали к Сен-Дени.
     – Пример Памье должен показать всей Церкви опасность происков Врага и послужить поводом к организации особой службы, подчиненной непосредственно Риму. Эта служба будет производить самостоятельное расследование случаев ведовства и ереси.
     – Самостоятельная служба? – Аббат проговорил это медленно, но таким тоном, что я поспешил встать.
     – Да, отче. Самостоятельная служба, которую в Риме хотят назвать Святейшим Обвинением[207]. Она будет выше местных церковных и… королевских властей.
     – Королевских?
     Отец Сугерий испуганно моргнул, но тут же его лицо изменилось. Глаза засветились недоброй усмешкой, губы скривились, щеки начали наливаться краской. Таким нашего добрейшего аббата мы видели редко, разве что в тех случаях, когда он получал послание из Парижа об очередной глупой затее нашего Христианнейшего Короля.
     – Рим желает создать самостоятельную судебную систему на территории Королевства Французского!
     – Не только во Франции, – попытался вставить я, – но и во всех католических…
     – Королевства Французского! – упрямо повторил аббат, и глаза его блеснули молодым задором. – Этот итальянец, этот потомок горлорезов из Кампаньи…
     Я решил выждать и просто полюбоваться отцом аббатом. Меня, да и всех остальных, всегда удивляло, как мог отец Сугерий, казалось, по уши увязший в перестройке главного Храма Сен-Дени, в склоках по поводу окрестных лесов, в ссорах с бравыми рубаками де Корбей, в собирании с миру по нитке жемчуга для Большой Дароносицы, управлять Королевством Французским. В Париже он бывал нечасто, даже письма посылал туда не каждую неделю…
     – И это перед Крестовым походом, когда Его Величеству придется покинуть Францию, когда Ее Высочество, забыв о своем долге, готова предать интересы королевства[208], когда этот безбожный англичанин…
     Аббат шумно вздохнул и сделал быстрый жест. Я не поверил своим глазам – такое могла показать торговка рыбой своей соседке в пылу ссоры. Очевидно, зрение начало подводить.
     – Вот ему! – вновь показал аббат незримому Орсини, и я успокоился по поводу своих глаз. – Выкуси, итальяшка!
     Я попытался сдержать улыбку – уже в который раз, – и вновь безуспешно. Отец Сугерий перевел дух и вновь пустился в бег.
     – Сегодня же напишу в Клюни… и отцу Бернару в Клерво… И, конечно, в Париж… Нет, в Париж я лучше поеду… Брат Гильом!
     Аббат остановился и посмотрел мне прямо в глаза:
     – Вы, конечно, помните, мой возлюбленный брат, что вы не только сын Святой Католической Церкви, но и верный подданный Его Величества.
     Я кивнул, на этот раз без всякой улыбки:
     – Да, отче. Я подданный толстяка Людовика и не забываю об этом. И я не для того оставил меч, чтобы сжигать людей на кострах.
     – Истинно так, истинно так, брат Гильом! – бесконечный бег возобновился. – Такие, как этот итальяшка, предпочитают убивать больных, вместо того чтобы бороться с болезнью!
     Отец Сугерий продолжал совершать пробежку, а я невольно вспомнил письмо, которое он послал гипсовой статуе из Клерво. «Вы помните все заповеди Христовы, брат Бернар, кроме главной – возлюби ближнего своего». А ведь речь шла о том же Абеляре, которого любить у отца Сугерия нет особых причин…
     – Но это вовсе не означает, – аббат, не прекращая бега, ткнул в мою сторону пухлым пальцем, – что вы должны проявлять мягкость или нерешительность при выполнении миссии, порученной вам Его Высокопреосвященством. Ежели непорядки в округе Памье действительно имеют место, то вы окажетесь достойным звания верного сына Сен-Дени!
     Я вновь кивнул.
     – Да-да! Будет очень важно, что непотребства в графстве Тулузском пресечет именно посланец Сен-Дени. Его Высокопреосвященство обещал наделить вас всеми полномочиями, я же в свою очередь напишу его светлости графу Тулузскому… Кроме того, вам понадобятся деньги…
     – Монаху-бенедиктинцу достаточно чаши для подаяний, – не преминул ввернуть я.
     – …И, возможно, немалые деньги, – пухлый пальчик вновь погрозил мне. – Я дам вам письмо одному ломбардцу. У него контора в Тулузе, и он мне кое-чем обязан. Кстати…
     Аббат остановился, и тон его из делового стал несколько озабоченным:
     – Его Высокопреосвященство намекнул, что поездка может быть несколько опасна. Мог, конечно, и не намекать! Ехать в это катарское логово!.. Отец Гильом, вы свято чтите и выполняете устав Святого Бенедикта, вы – образец для молодых братьев, но… Но ваша кольчуга и ваш меч по-прежнему хранятся в нашей часовне.
     Свое оружие я отдал именно туда, не желая передавать его моему недостойному младшему брату. Отец Сугерий не возражал, чтобы меч, кольчуга и щит, побывавшие в Святой Земле, хранились в часовне. Иногда, не удержавшись, я приходил взглянуть на них, а пару раз даже притрагивался к знакомой рукояти…
     – Думаю, грех не будет столь страшен. Если вас, брат Гильом, это волнует, то я приму этот грех на себя.
     Соблазн был велик. Видят Господь и Святой Бенедикт, сколь он был велик! Но я сдержал себя:
     – Нет, отче. Я клялся, что никогда не возьму в руки меч. Когда-то я не вступил в орден Святого Иоанна, потому что не хотел быть монахом с мечом в руках…
     – Похвально, похвально, брат мой… – в голосе аббата прозвучало явное разочарование. – Меч – понятно, но, может, кольчуга? И кинжал… Небольшой… Ну, совсем маленький…
     Я не выдержал и рассмеялся. Аббат вздохнул и на миг остановился у окна.
     – Его Высокопреосвященство справедливо решил, что вам не следует ехать одному. Он высказал мудрое пожелание, чтобы вас сопровождал брат Петр из Нормандии, ибо заметил, сколь он предан и почтителен, а также сколь наделен от Господа разнообразными способностями.
     Я задумался на мгновенье и решил, что Орсини на этот раз рассудил здраво.
     – Я, без сомнения, выполню пожелание Его Высокопреосвященства. Для брата Петра поездка будет небесполезна, ибо южнее Луары ему придется говорить исключительно на латыни.
     Отец Сугерий хмыкнул – он до сих пор не мог поверить, что Пьер когда-нибудь научится изъясняться на каком-либо ином языке, кроме «ланг д’уи».
     – Мы зачтем ему поездку как последний семестр в школе, брат Гильом. Более того, Его Высокопреосвященство намекнул, что в Окситании для нашего брата Петра вполне может найтись вдовствующий приход. Священник из Сен-Дени – это всегда хорошо.
     – Истинно так, отче, – меня всегда поражало умение отца Сугерия извлекать выгоды из любой ситуации. – Мне почему-то кажется, что относительно брата Ансельма у Его Высокопреосвященства были несколько иные пожелания.
     Аббат метнул на меня настороженный взгляд, но я не сдавался:
     – Брат Петр щедро наделен от Господа способностями, которые пригодятся нам в путешествии. Но у брата Ансельма тоже имеются способности, хотя и иного рода. Мне понадобится грамотный помощник… И кроме того, мне кажется, что, пока Его Высокопреосвященство находится здесь, мальчику лучше быть от него подальше.
     Отец Сугерий остановился и забарабанил пальцами по стене, что означало высшую степень неуверенности.
     – Но, брат Гильом! Его Высокопреосвященство высказал ясное пожелание, чтобы брат Ансельм не покидал Сен-Дени…
     – Тем больше оснований ему уехать, отче.
     На лице аббата медленно проступила усмешка:
     – Да будет так… Кстати, отец Гильом, если похвальное рвение к правилам нашего ордена не позволяет вам взять даже кинжал, то, может быть, вы все-таки наденете кольчугу?
    

    

     

      5
     

     С Орсини мне пришлось разговаривать еще дважды. Первый раз – вместе с отцом Сугерием, где я уже вполне официально получил распоряжение выехать в округ Памье как представитель Его Высокопреосвященства, и второй раз, один на один. Кардинал был немногословен и держался на удивление сухо. Впрочем, я вовсе не жаждал лицезреть его улыбку. Орсини, еще раз коротко объяснив суть моей миссии, вручил мне небольшой пергаментный свиток. Годы в Сен-Дени научили выдержке, но когда ладони коснулись пергамента, я вздрогнул. Его Высокопреосвященство наделял меня своей властью в округе Памье и в графствах Фуа и Тулузском. Теперь я мог все – наложить покаяние на весь округ, отправить на костер епископа, сровнять с землей главный храм Тулузы. Все – вплоть до интердикта[209]. Я становился не просто монахом из Сен-Дени и посланцем кардинала Орсини, а голосом и волей Его Святейшества. Конечно, я не собирался накладывать интердикт на Окситанию, но сознание того, что и такое в моей власти, в первый миг оглушило. Орсини, кажется, понял, и по его холеному лицу впервые промелькнула усмешка. Наверное, чтобы дать мне время прийти в себя, он бегло пересказал свои возражения по поводу моего последнего письма, пообещав к моему возвращению подготовить небольшой трактат, посвященный нашему многолетнему спору о Святом Иринее. И вдруг мне показалось, что Его Высокопреосвященство твердо знает, что эта наша встреча – последняя и ему незачем изыскивать аргументы для продолжения нашего ученого спора. На миг стало страшно, но я переборол себя. В моей жизни бывали и более опасные поездки, чем эта. Так, во всяком случае, думалось в тот день…
     Брата Петра я нашел на заднем дворе. Нормандец стоял рядом со штабелем заготовленных на зиму дров и лихо орудовал топором, закатав рукава ризы. Несколько братьев постарше с опаской глядели, как топор, словно живой, раз за разом обрушивается на толстое полено.
     – Отец Гильом! – Пьер, на миг прекратив работу, повернулся ко мне. Могучая грудь дышала ровно и спокойно, словно он не тесал полено, а предавался послеобеденному отдыху.
     – Брат Петр! Что вы делаете с этим ни в чем не повинным древом? – вопросил я, ибо сразу же увидел, что к колке дров это занятие не имеет ни малейшего отношения.
     Нормандец взглянул на меня невинными глазами, мигнул и расплылся в усмешке.
     – Посох, отец Гильом!
     – Как? – искомый «посох» обещал быть ростом с самого брата Петра.
     – Посох, – Пьер вновь моргнул. – Отец аббат велеть… велел мне иттить…
     – Идти… – вздохнул я.
     – Идти с вами и братом Ансельмом. Дорога длинная есть. Дорога неровная есть… Дорога опасная есть, – добавил он, чуть подумав.
     Спорить я не стал – меч монаху не положен, но этакий «посох», да еще в ручищах Пьера, вполне может пригодиться. Да смилуется Господь над теми, кто угодит под изделие брата Петра!
     – Отец Гильом! – Нормандец быстро огляделся и заговорил шепотом: – Утром я в деревне быть…
     – Брат Петр! – не выдержал я. – Повнимательнее, пожалуйста!
     Лоб нормандца зазмеился морщинами.
     – Утром я… был в деревне. Там я… встретил человека некоего. Человек сей большой проходимец есть. Он предложить… предложил разное-всякое купить-продать…
     Я взглянул на Пьера со всей возможной выразительностью – и тот окончательно смутился:
     – Ну, отец Гильом! Ну, можно, я просто сказать?
     – Дюжину «Радуйся» перед сном, – вздохнул я. – Вслух и без ошибок. Приду лично и проверю. Итак, некий проходимец предложил продать…
     – Меч, отец Гильом! – глаза нормандца блеснули. – И кольчугу. И два кинжала. Совсем недорого!
     Я прищурился, принявшись наблюдать, как Пьер вначале побледнел, затем начал краснеть. Мысленно я уже составил подходящую к случаю сентенцию – о правилах братьев-бенедиктинцев, о разнице между монахом и разбойником с большой дороги, а также об обязанностях будущего священника. Но в последний момент передумал – за благие, хотя и глупые, намерения грех судить строго.
     – Дорога действительно опасная, – как можно мягче заметил я. – Но меч не поможет. Владеть им вы не умеете, а брат Ансельм – и подавно. Защитой нам будут наши ризы и звание брата-бенедиктинца. Впрочем, если хотите, кольчугу я вам достану.
     Физиономия Пьера медленно приобретала обычный вид. Наконец он улыбнулся:
     – Спасибо, отец Гильом… Только тут еще одно есть… имеется…
     Он замялся, затем с явной неохотой продолжил:
     – Отец аббат говорить… говорил, что в округе Памьеусе…
     – Памье, – улыбнулся я, – «ус» не надо.
     – Памье… Нечисть всякая имеет есть… быть… Это нехорошо есть. Моя матушка говорила…
     – Брат Петр! – воззвал я не без суровости. – Вспомните Святого Бенедикта, в орден которого вы вступили. Разве боялся он всяких бабок-ворожей? Вы – монах Сен-Дени!
     – Так-то оно так, – неуверенно согласился Пьер. – Да только нечисть тамошняя… Из Памье… Она, говорят, нас не боится…
     Я покачал головой. Такое приходилось уже слышать – святость действует лишь в ближней округе, а дальняя нечисть не обращает на гостей никакого внимания, если не хуже.
     – Монаха Сен-Дени нечисть боится даже в земле серов[210], брат Петр!
     – Ну да, ну да, – поспешно кивнул нормандец. – Только тут, в деревне, одна бабка имеется. У нее я амулет один присмотреть… присмотрел. Говорит, что против любого беса…
     – Лягушачьи лапки? – поинтересовался я. – Или когти ее черного кота? Брат Петр!
     Он вновь сник. Я хотел уже добавить к дюжине «Радуйся» еще столько же «Верую», но пожалел парня. Все, что видел он в жизни, – грязная деревня в Нормандии и суровые стены Сен-Дени. Окситания для Пьера – дальше, чем земля серов. Подумав, я посоветовал ему обратиться к кому-нибудь из братьев и одолжить ради такого случая что-нибудь подходящее – кипарисовые четки из Святой Земли или иконку, освященную в Риме. Пьер несколько успокоился, и я оставил его наедине с «посохом». Не грех поучить моего нормандца уму-разуму, но я вовремя вспомнил о брате Ансельме. Этот, конечно, «посох» вырубать не станет и в деревню за лягушачьими лапками не пойдет, но, как известно, в тихом омуте…
     При моем появлении брат Ансельм сделал неуловимое движение, что-то пряча под одеялом. Больше прятать некуда – келья была, как и полагается, больше похожа на средних размеров склеп. Правда, некоторые братья умудрялись оборудовать превосходные тайники в стенах, но брат Ансельм еще зело молод и неопытен.
     – Что там у вас, брат мой? – поинтересовался я самым невинным тоном.
     – Н-ничего, отец Гильом, – твердо ответил паренек и моргнул, точь-в-точь как брат Петр. Я задумался.
     – После нашего разговора, брат Ансельм, вы отправитесь на задний двор и найдете брата Петра. Под его наблюдением до обеда будете колоть дрова. После обеда под его же наблюдением лично вырубите себе дорожный посох – он вам объяснит, что к чему. Затем принесете десять ведер воды. А теперь покажите то, что прячете.
     Кинжал – прекрасная дамасская работа, золоченая рукоять, герб из цветной эмали. Я потрогал острие и едва не поранился – тот, кто точил оружие, знал свое дело.
     – Это ваш герб, брат Ансельм? – поинтересовался я, разглядывая изображение аиста и непривычный девиз: «Мои крылья белы, как снег».
     – Моего деда по матери. – Ансельм сжал губы. – Он подарил мне кинжал перед тем, как… Ну, в общем…
     – У меня нет слов, брат Ансельм, – заметил я, хотя сказать было что. Хранение оружия в келье – тут десятью ведрами воды не отделаться! По всем правилам Ансельму светит монастырская тюрьма, причем надолго.
     – Отец Гильом! – лицо парня побелело. – Этот кинжал освящен на Гробе Господнем! Мой дед брал Иерусалим вместе с Готфридом Бульонским!
     – И тем не менее, брат Ансельм…
     Мой меч, лежавший в часовне Сен-Дени, тоже освящен в Храме Гроба Господнего, где меня посвящали в рыцари, и у меня куда больше оснований не расставаться с ним. Но в тайнике, который я оборудовал в первый же год пребывания в Сен-Дени, хранятся совсем иные вещи…
     – Между прочим, крылья аиста, по-моему, черные, – заметил я, разглядывая оружие. Ансельм еле заметно пожал плечами:
     – Герб моего деда пожалован его предку еще во времена короля Лотаря[211].
     – Едва ли. Насколько я помню, в те времена гербы имели несколько иной вид… Брат Ансельм, стоит ли объяснять вам, что мы не принадлежим к рыцарскому ордену? Мы всего лишь братья-бенедиктинцы.
     – Ехать в Памье опасно, отец Гильом. Я уверен – там нам пригодится не только кинжал. Я бы не отказался от эскорта из полусотни латников.
     – А вы не преувеличиваете, брат Ансельм?
     Трусости за парнем раньше не замечалось, да и в его голосе не было страха. Итальянец не боялся – он знал, что говорит.
     – Джованни Орсини любит посылать людей в западню. Он мастер по части мерзостей.
     – По части мерзостей… – механически повторил я. – Брат Ансельм, вынужден заметить, что впервые услыхал от вас неверное, более того, совершенно вульгарное выражение. Будьте сдержанней, прошу вас. Не судите Его Высокопреосвященство, и да не судимы будете. Даже если ваше прежнее с ним знакомство было не особо приятным.
     Смуглое лицо Ансельма вспыхнуло, но он молча кивнул, не став возражать. Это не имело смысла – то, что они с Орсини знакомы, я сообразил еще в Нотр-Дам-де-Шан.
     – К тому же вы мне нужны не как боец на кинжалах, а в другом качестве, брат Ансельм. После того как закончите носить воду, направляйтесь в библиотеку и прочитайте то, что я оставил для вас. Там свод кутюмов графства Тулузского и все, что отец-библиотекарь смог подобрать по округу Памье и графству Фуа. Кроме того, прошу ознакомиться с некоторыми другими документами – они вас тоже ждут. Главное выпишите на пергамент – вам оставят чистый свиток. Имейте в виду – у меня нет времени читать все это, и я рассчитываю исключительно на вашу молодую память.
     Все документы я уже, конечно, прочел, более того, кое-что постарался запомнить дословно, но подобные невинные хитрости порой бывают полезны. Хотя бы для того, чтобы горячий парень из Италии на время забыл о колющих и режущих предметах.
     – Работать придется ночью. Свечи вам выдадут. Утром побеседуем.
     Ансельм на миг задумался, затем вновь кивнул:
     – Да, отец Гильом. Вы… Вы рассчитываете раскрыть это дело?
     Такого вопроса я не ожидал и чуть не ляпнул: «А как же!» – но вовремя сдержался. Лгать парню не стоит.
     – Думаю, брат Ансельм, те, кто способствовал исчезновению брата Умберто, делали это, чтобы выиграть время. К нашему приезду они постараются замести все следы. Но мы сделаем все, что сможем… Кстати, возьмите с собой книгу – ее вам уже приготовили в библиотеке.
     – «Ареопагитику»? – оживился Ансельм. – Вы хотели устроить диспут…
     Я улыбнулся:
     – Дионисием, епископом Афинским, мы с вами займемся по возвращении. С собой же вы возьмете «Светильник» Гонория Августодунского, книгу весьма поучительную, которую вам предстоит изучать вместе с братом Петром.
     Физиономия Ансельма вытянулась, и я еле сдержался, чтобы не рассмеяться. «Светильник» предназначался для чтения в младших классах. Обычно его рекомендовали для закрепления навыков в латинском языке.
     – Вы поможете брату Петру освоить эту душеполезную книгу. Надеюсь, она вам придется более по душе, чем писания грешного брата Абеляра.
     Метнув эту парфянскую стрелу, я оставил Ансельма размышлять о философском смысле колки дров и таскания воды из колодца. Уже за дверью я с некоторым запозданием сообразил, что прямо не запретил парню брать с собой оружие. Но возвращаться не стал – пусть Ансельм поступает по своему разумению. В конце концов, отец аббат обещал взять грех на себя.
    

    

     

      6
     

     Отъезд был назначен на утро, и я, отстояв вечерню и получив разрешение не быть на всенощной, отправил Пьера и Ансельма спать. Этому меня научили еще в бытность оруженосцем – перед походом необходимо как следует выспаться. Уже командуя отрядом, я строго соблюдал правило – воины должны вовремя отдыхать. Порой это было нелегко. Молодые ребята, особенно из числа только что прибывших в Святую Землю, заводили долгие разговоры, вспоминая дом, а еще более – мечтая о завтрашних подвигах. Но я это пресекал, справедливо заслужив репутацию человека сурового и нелюдимого. Годы в Сен-Дени не прибавили веселости, зато еще более научили ценить редкие минуты отдыха. Монаху не положено отдыхать, но перед дальней и опасной дорогой я просто обязан заставить моих ребят выспаться.
     К сожалению, самому мне заснуть не удалось, хотя за последние годы я научился спать в любом месте и в любое время – как и положено монаху. Вначале хотелось еще раз продумать все, касающееся путешествия, вспомнить мелочи, которые обычно забываешь перед дорогой, восстановить в памяти некоторые важные подробности об округе Памье. Затем вспомнился – не к месту и не вовремя – Его Высокопреосвященство, его бредовая идея о Святейшем Обвинении, которое зажжет костры по всей Европе. Вероятно, его рвение вызвано не только соображениями, мною слышанными, но и тем, что он видит на посту Главного Обвинителя не кого-нибудь, а свою собственную скромную персону. О семье Орсини уже давно говорили всякое. Его Высокопреосвященство был, похоже, ее достойным представителем.
     А затем, забывшись, начал вспоминать то, что было давно, что я запретил себе помнить, и это опасное путешествие увело меня далеко – слишком далеко…
     Стук в дверь заставил вздрогнуть, затем вскочить. Перед поездкой меня не должны тревожить – отец Сугерий обещал лично позаботиться.
     Стук – негромкий, но настойчивый – повторился. Я провел рукой по лицу и накинул ризу. Вообще-то в Сен-Дени входят без стука, но для некоторых братьев делают исключение. Я перекрестился, помянул Святого Бенедикта и открыл дверь. На меня взглянула сонная физиономия молоденького послушника.
     – От-тец Гильом! – ко всему бедняга еще и заикался. – В-вас…
     – Кто? – первым делом я подумал об аббате, затем – об Орсини.
     – От-тец Эльфрик. Он… в-вас…
     Вначале я подумал, что ослышался или мальчишка перепутал спросонья. Отец Эльфрик? А почему не мраморная статуя Святого Дионисия в главном Храме?
     – 3-з-зовет! – выдавил из себя послушник, и я наконец понял, что все-таки не ослышался.
     …После приезда Его Высокопреосвященства я мог ожидать чего угодно, но все же не этого. Хотя бы потому, что отцу Эльфрику уже много лет нет никакого дела до суеты, которая, несмотря на все старания, заполняет Сен-Дени. Отцу Эльфрику вообще ни до чего нет дела – если, конечно, не считать главного, зачем мы и пришли в обитель.
     Об отце Эльфрике я услышал еще до того, как переступил порог Сен-Дени. Рассказы – вернее, легенды – о великом затворнике ходили по всем монастырям Королевства Французского. Отец Эльфрик бросил вызов миру, но в отличие от большинства братьев сумел выстоять. Его не интересовали монастырские дела – и монастырские дрязги, он не писал ученых трудов, не дегустировал знаменитые бенедиктинские вина. Рассказывали, что он, приняв постриг, сразу же закрылся в келье, проводя время в молитвах и суровом посте. И это продолжается не год, и не два, а уже сорок лет!
     В отличие от большинства подобных легенд история отца Эльфрика оказалась полностью правдивой. Уже в Сен-Дени я узнал, что сорок лет назад в ворота обители постучался немолодой путник, пришедший неизвестно откуда. Его впустили, и он остался, чтобы стать живой легендой, одной из тех, на которых стоит наш орден. Затворник покидал келью лишь в великие праздники, и тогда все, кто был в храме, с почтением взирали на высокую, чуть сутулую фигуру в темной ризе с глубоким капюшоном, закрывавшим лицо. Отец Сугерий втайне уже распорядился записывать все рассказы о праведнике, ходившие среди братьев. Бог весть, не придется ли вскоре составлять жизнеописание нового святого?..
     В келье отца Эльфрика я ни разу не бывал. Туда вообще никто не заходил, кроме аббата и отца Эрве. Поэтому я переступил порог не без смущения и некоторой опаски. Я совсем не знал затворника – и никто его не знал, – но чувствовал, что старый монах чем-то отличается от всех нас, суетящихся за стенами Сен-Дени.
     – Я потревожил вас, брат Гильом, но вы, если не ошибаюсь, не спали.
     Еще до того, как разглядеть темный силуэт, застывший возле узкого окошка, сквозь которое сочился ночной сумрак, я успел испытать некоторое удивление. Поразила речь – совершенно правильная, даже изысканная латынь. Почему-то думалось, что будущий святой изъясняется несколько иначе.
     – Садитесь, брат Гильом, слева – ложе. Я неплохо вижу в темноте, но если хотите – зажгу лучину.
     – Нет, не надо. – Я наконец-то оправился от смущения. – Я тоже вижу, но мне надо немного привыкнуть.
     Темный силуэт качнулся – отец Эльфрик отошел от окна и оказался рядом.
     – Вот как? Это редкий дар… У вас болит голова, брат Гильом?
     – Что? – Я невольно поднес руку к ноющему с вечера виску.
     Внезапно я почувствовал, как боль исчезает без следа. Захотелось немедленно перекреститься, но я сдержался, чтобы не обидеть старика. Казалось, он понял – в темноте послышался такой неожиданный в этих суровых стенах смех.
     – Полно, брат Гильом! Извините, иногда забываю…
     Что именно он забывает, отец Эльфрик уточнять не стал, а я не решился переспрашивать.
     – Брат Гильом, вам предстоит трудный и опасный путь…
     Отец Эльфрик сделал паузу, а меня посетила грешная мысль. Отец аббат обещал никому не рассказывать о нашей миссии…
     – Не судите строго отца Сугерия. – Я вздрогнул, настолько слова затворника пришлись к месту. – Он очень беспокоится о вас. К сожалению, то, о чем он просит, выше моих скромных сил.
     Просит? Наверное, отец аббат и сам начал верить в рассказы, ходившие об отце Эльфрике. Я почувствовал внезапное раздражение. Сейчас старик предложит мне какой-нибудь амулет с коренным зубом Святой Екатерины…
     – Теперь вы сердитесь на меня. – Отец Эльфрик покачал головой, и мне стало не по себе. – Понимаю! Предстоит разбираться в кознях епископа Памье и сеньора д’Эконсбефа, а тут среди ночи вам навязывает свое общество выживший из ума старикашка, сорок лет не выходивший за монастырскую ограду!
     Глаза привыкли к темноте, и я уже мог разглядеть его. На этот раз он был не в ризе, а в простой рубахе, и лицо было открыто – худое, с резкими острыми чертами. Странным блеском светились глубоко посаженные, большие глаза. Затворник вовсе не выглядел старикашкой – а ведь ему должно быть не менее восьмидесяти.
     – Отец Эльфрик, я…
     – Не надо, – длинная худая рука нетерпеливо дернулась. – Не называйте меня так. Я – брат Эльфрик, такой же смиренный сын Сен-Дени, как и мы все. И я просил вас прийти вовсе не для того, чтобы вручить вервие, которым опоясывался Святой Ашель, дабы оно хранило вас от козней окситанской нечисти.
     – Я бы не отказался, – мысль показалась забавной, но в глубине души все мы верим, что подобные детские чудеса случаются.
     – Увы… Я не такой ученый человек, как вы, отец Гильом, но давно понял, что лишь Сила Божья может защитить от Врага. Но эту Силу не сохранишь в реликварии. Да пребудут с вами Господь и Святой Бенедикт!
     Он осенил себя крестом, и я последовал его примеру. Наступила тишина. Мне показалось, что отец Эльфрик хочет сказать что-то важное. Хочет – но не решается.
     – Брат Гильом, в беседе с отцом Сугерием вы упомянули дэргов.
     – Да… – этого я уж совсем не ожидал. Какое дело затворнику из Сен-Дени до моих ученых штудий?
     – Вы считаете, что дэрги – это тайная секта, сохранившаяся с давних времен?
     – Сохранившаяся? – Я удивился еще более. – Брат Эльфрик, я не утверждал такого! Мне кажется, что дэрги – тайный орден, существовавший в первые века после Рождества Спасителя. От них сохранились предания, документы, надписи, но они сами…
     – Дэрги существуют, – голос прозвучал тихо, и в первый миг мне почудилось, что я ослышался. – Они существуют, брат Гильом.
     Конечно, следовало просто согласиться и не спорить со стариком, но привычка взяла верх:
     – Простите, брат Эльфрик, но такое мне уже приходилось слышать. К сожалению, никаких доказательств не существует. Дэрги – это легенда, основанная на каких-то реальных, но уже забытых фактах.
     – Забытых? – голос старика прозвучал печально. – Это верно, брат Гильом. Дэргов забыли, но они еще существуют. Это не секта и не орден. Это племя.
     Я пожал плечами. Подобное тоже приходилось читать.
     – Да, это племя – или народ, не знаю, как выразиться точнее. У этого племени странные обычаи и странные легенды, но они такие же – или почти такие же – люди, как и все прочие.
     – Сами дэрги считали иначе. – Я вспомнил один старинный манускрипт, который нашел в скриптории Клюни. – В споре со Святым Иринеем один дэрг утверждал, что он – демон. Или даже бог. Будто он и другие дэрги повздорили с Юпитером и тот отправил их на Землю…
     – Надеюсь, вы не придаете значения языческим бредням? – голос отца Эльфрика прозвучал сурово и резко. – Дэрги – обычные люди и в большинстве своем – добрые христиане. Их… нас крестил Святой Патрик, тот, кто принес свет Истины в Бретань и Ирландию.
     – Нас?!
     – Нас. Я – дэрг, брат Гильом.
     Почему-то я поверил сразу. Может, причиной был голос – так не лгут. А может, о чем-то подобном я начал догадываться, как только старик упомянул дэргов.
     – Сейчас нас осталось немного, но когда-то – еще до галлов – дэрги жили по всей Франции. Есть легенды, что они пришли из-за моря. Говорят, часть нашего народа отделилась и теперь обитает где-то далеко на Востоке. Всякое говорят, брат Гильом… Но я решил вам рассказать, что знаю и в чем уверен. Может, это сослужит вам службу.
     – Спасибо, брат Эльфрик. – Я встал, но повелительный жест старика заставил вновь опуститься на жесткое деревянное ложе.
     – Дэрги – обычный народ, но среди них действительно встречаются опасные колдуны. Очень опасные. Это не жалкие деревенские старухи, которые не страшны даже полуграмотному священнику. Может, это вообще не колдовство, а какое-то древнее знание. Будьте настороже, брат Гильом! Это действительно опасно. Настолько опасно, что иногда стоит замуровать себя в келье на всю жизнь, чтобы не причинить зла невинным людям…
     – Вы… – Я оборвал себя, но брат Эльфрик, конечно, понял.
     – Умному – достаточно, брат мой… Увы, я не могу вручить вам волшебный талисман или хотя бы непробиваемую рубашку, дабы защитить от удара ножом в спину. Но я когда-то был лекарем… У вас в последнее время стали уставать глаза.
     Я кивнул. Годы, проведенные над рукописями, не прошли даром.
     – Вот, – рядом со мною оказалась небольшая глиняная чаша. – Это настой из трав. Мне принес их отец Сугерий – он очень заботлив. Промойте глаза, брат Гильом.
     – Сейчас? – удивился я. – Я признателен вам, брат Эльфрик, но…
     – Уважьте старика.
     Обижать затворника не хотелось, и я послушно обмакнул пальцы в холодную, пахнущую чем-то острым и незнакомым, воду. Отец Эльфрик протянул мне чистое полотенце.
     – Это, конечно, не чудодейственная вода из грота в Лурде, но настой мне хорошо помогает. Вам сразу же станет легче. Прикройте веки и посидите несколько минут.
     Я повиновался. Ощущение в самом деле было приятным – ни боли, ни жжения. Мне показалось, что по всему телу расходится легкое, еле заметное тепло. Внезапно пальцы старика коснулись моего лица, затем – еще раз. Я удивился, но тут же понял – его рука начертила крест. Потом пальцы коснулись груди.
     – Сейчас я прочитаю молитву, брат Гильом. – Это молитва Святого Патрика – она на языке дэргов. С этой молитвой он пришел к нам…
     Слова прозвучали странно, но я тут же уловил что-то знакомое. Да, в древних рукописях я встречал нечто похожее – немногие фразы, что сохранились от дэргского наречия, столь не похожего ни на латынь, ни на греческий, ни на знакомый с детства овернский говор…
     Пальцы старика начертили еще один крест – на моей груди. Внезапно почудилось, что сквозь закрытые веки я ощущаю свет – крест на моей груди светился. Нет, не крест – странная фигура, напоминающая неровное колесо. В этом тоже было что-то знакомое, уже виденное…
     – Откройте глаза, брат Гильом.
     Наверное, я уже освоился в темноте, а может, подействовал настой, но показалось, что в тесной келье посветлело. Отец Эльфрик сидел рядом, на его худом костистом лице была улыбка.
     – Не буду вас больше задерживать, брат мой. Спасибо, что зашли к старику. Теперь вам надо поспать до утра.
     – Едва ли я засну, брат Эльфрик, – возразил я, вставая. – К тому же скоро рассвет…
     – Поспите, – голос отца Эльфрика вновь стал строгим. – И малый сон полезен. Впереди у вас трудное путешествие. Я плохо вижу будущее, но одно знаю твердо – в Сен-Дени вы уже не вернетесь прежним.
     – Жаль, что вы не пророк, брат Эльфрик, – невольно усмехнулся я. – Хорошее пророчество мне бы не помешало.
     – Жаль…
     Старик отвернулся к окну. Я осторожно попятился к двери, но внезапно вновь услыхал его голос – такой же строгий и даже суровый:
     – Сейчас вы уснете и проснетесь бодрым и здоровым, брат Гильом. Если же Господь пошлет вам сон – постарайтесь его запомнить. Не все сны лгут…
     Может, слова отца Эльфрика все-таки подействовали, а скорее всего я просто здорово устал за бессонную ночь. Во всяком случае, уснул я мгновенно и сразу же увидел серый песок и всадников в черных бурнусах…
     Часовой вновь молчал, а я не мог крикнуть и молча смотрел, как враги приближаются к лагерю. И вот тишину разорвало знакомое: «Иллала-а-а!» – блеснули клинки – и тишина в ответ. Я один – вокруг лишь пустые панцири и брошенные на песок щиты. А всадники уже в лагере, кровные жеребцы легко преодолевают заслон из телег, а я все еще не могу крикнуть. Рука ищет меч, но вместо него хватает серый холодный песок. И вот прямо перед глазами в землю ударяют золоченые копыта. Имадеддин ибн Хаккаб, атабек Мосульский, поигрывает саблей, и на его мальчишеском лице я замечаю удивление и что-то похожее на плохо скрываемый страх.
     – Андре де Ту! Я пришел убить тебя, ибо твои друзья нарушили договор, который мы подписали. Ты клялся своей жизнью…
     Отвечать нечего – атабек прав. Но почему он испуган?
     – Я пришел убить тебя, рыцарь, но нашел старика в белой хламиде. Какие демоны побывали здесь?
     Я начинаю понимать – на мне вместо доспехов белая риза бенедиктинца.
     – Это время, – слова наконец-то приходят на язык. – Время никого не щадит. Оно беспощадней, чем ты, атабек…
     Смех – юное лицо Имадеддина совсем близко, он спрыгивает с коня и отбрасывает в сторону кривую саблю.
     – Выходит, ты еще раз обманул меня, рыцарь! Ты даже не дал мне отомстить – что толку рубить бессильного монаха? Когда-то мы клялись друг другу, что забудем вражду, и ради своей клятвы я пришлю к тебе Белого Рыцаря…
     Лицо атабека внезапно исчезает, и вместо него я вижу другое – такое же юное, незнакомое, но почему-то напоминающее о чем-то давнем, забытом, казалось, навсегда. Я вглядываюсь – но вокруг нет ничего, кроме серого песка и темных силуэтов, исчезающих на горизонте…
    

   

   

    

     Авентюра вторая.
     О том, кого можно встретить по пути из Тулузы в Памье
    

    

     

      1
     

     Я послал брата Петра на рынок за припасами и сразу же понял, что допустил ошибку. Конечно, в зелени и рыбе он разбирается, но еще при въезде в Тулузу мы решили купить кувшин хорошего вина, чтобы, как скромно выражаются в Сен-Дени, прочистить горло от дорожной пыли. В рвении Пьера я не сомневался, равно как и в том, что на тулузском рынке можно купить вино лучших виноградников Окситании. Но откуда нормандцу знать, какое вино хорошее, а какое – нет? Представляю, что они там пьют возле Руана! Здешним торговцам дай только почувствовать слабину – мигом обдурят, будь ты хоть самим архиепископом.
     Мы с братом Ансельмом расположились неподалеку от рынка, где местные крестьяне выгружали подводы, и, присев на какие-то мраморные обломки, уже успевшие врасти в землю, с нетерпением ожидали Пьера. Конечно, можно было завернуть в ближайшую харчевню, но отпугнула грязь и запах лука, который преследовал нас от самой Луары. Без лука в Окситании не готовят, по-моему, даже знаменитый медовый напиток. Иногда к запаху лука добавляется аромат чеснока – и тогда воздух Окситании становится поистине целебным.
     – Эх! – наконец не выдержал я. – Надо было самому идти!
     – Помилуйте, отец Гильом, – отозвался Ансельм самым невинным голосом. – Брат Петр прекрасно разбирается в луке…
     Я чуть не подавился, поскольку на лук уже смотреть не мог, а вдыхать его аромат – тем более.
     – Если он принесет лук, брат Ансельм, и если вино окажется скверным, я наложу на вас епитимью – семь луковиц в день вперемежку с чтением «Светильника».
     – А меня-то за что? – невинно моргнул парень, и я мысленно увеличил число луковиц до дюжины.
     Пьер появился вовремя, ибо я уже собирался начать экзекуцию над Ансельмом, заставив его читать вслух очередной раздел из Гонория Августодунского. На эту душеполезную книгу итальянец уже не мог смотреть без содрогания. Конечно, «Светильник» в больших дозах невыносим, но я твердо знал, что брату Ансельму следует научиться смирять гордыню, а брату Петру – подтянуть латынь. Для обеих этих целей книга вполне годилась.
     Брат Петр довольно ухмылялся, а я не без содрогания ждал, что он выложит на старую холстину, заменявшую нам скатерть. Жареная рыба, сыр, хлеб, кажется свежий, зеленые листья салата… Лука, хвала Святому Бенедикту, нет. И вот, наконец, кувшин. Я вздохнул:
     – Брат Петр, пробовали ли вы вино, прежде чем купить?
     – Да, отец Гильом.
     Прозвучало не особо уверенно. Я вновь не смог удержать вздоха:
     – И… как вам оно?
     – Лишь аббат с приором, двое, пьют винцо – и недурное, – печально отозвался нормандец, – но иное, но худое грустно тянет братия…
     – Как?!
     Успехи в латинском языке были очевидны. И раньше Пьер любил всякие присказки, но теперь отмачивал их не на нормандском наречии, а на языке Вергилия.
     – Языку и чреву благо, где твоя излита влага…
     Не выдержав, я схватил кувшин и осторожно нюхнул. Затем попробовал. Потом еще раз попробовал…
     – А мне можно, отец Гильом?
     Ансельм, вероятно, уже почувствовав что-то, нетерпеливо подсел поближе.
     – Да… – сказать было нечего. Нормандец продолжал удивлять. Но если латынь и латинские присказки еще можно отнести на счет брата Ансельма, то такое вино…
     – Землячку встретил, – лапища Пьера уже тянулась к рыбе. – Она тут все знает. Ейный отец…
     – Ее отец, – механически поправил я, и тут до меня наконец дошло: – И сколь юна эта ваша землячка, брат Петр?
     Нормандец отдернул руку и застыл, сообразив, что сказал лишку:
     – Она… Девица… Юница сия… С отцом… Она вино показать… Ее отец торговать скот…
     – Паствой резвою своей правила пастушка, и покорно шли за ней козлик да телушка, – вполголоса прокомментировал Ансельм. – У пастушки, как пожар, на лице румянец… Вдруг навстречу ей школяр…
     – О Святой Бенедикт! – воззвал я. – Ну что мне с вами делать, братья?
     А что было делать? Наверное, и сам Святой Бенедикт растерялся бы…
     – Благословите трапезу, отец Гильом, – как ни в чем не бывало предложил Ансельм, и я, вздохнув в третий раз, последовал его совету.
     В славном городе Тулузе мы оказались даже быстрее, чем я предполагал. Признаться, дороги Королевства Французского не располагают к быстрому путешествию. Они вообще не располагают к путешествию, если, конечно, вы не сеньор, который может себе позволить портшез и сотню латников конвоя, или не скромный монах, знающий, что такое «клюнийская тропа».
     Земля французская с давних веков богата монастырями, но после того, как два века назад братья из Клюни начали основывать обитель за обителью, пожалуй, трудно найти район, кроме диких пустошей Бретани, где один монастырь отстоит от другого дальше чем на дневной переход. После этого смиренным братьям не требуются больше столбовые дороги. «Клюнийская тропа» охватывает практически все Королевство Французское, и бенедиктинцы, клюниийцы, равно как и братья иных орденов, получили возможность путешествовать со всеми удобствами, причем с гарантированным ночлегом, ужином и, если требуется, соблюдением тайны. По «клюнийской тропе» легко обойти большие города или замки, где поджидают нежелательные знакомства. Более того! Наши уставы, включая и устав Святого Бенедикта, не рекомендуют братьям ездить верхом. Им положено следовать примеру Апостолов, что мы и делаем, но… Но почти всегда, когда выходишь поутру из ворот монастыря, встречаешь повозку, идущую в нужном направлении, хозяин которой никогда не откажется подвезти путешествующих братьев. Кто-то окрестил этот способ путешествия «стой-телега». Название, несмотря на жуткий вульгаризм, быстро прижилось.
     Так, пешком, а чаще «стой-телегой», мы быстро и без проблем добрались до Осера, затем до Везеле, Ла Шарите и Совиньи. В Клюни заходить не стали – место слишком людное, а мне не хотелось вызывать лишние пересуды.
     От Совиньи путь вел к обители в Муассаке, но меня все время тянуло свернуть налево. Там, всего в паре переходов, начиналась Овернь, моя Овернь, где знакома каждая тропинка, где небо кажется более голубым, а вода из горных ручейков – сладкой, как мед. Но я сдержался. В замке Ту давно хозяйничает мой младший брат, с которым мы никогда не ладили, да и что делать под родным кровом? Я не был там слишком долго, и стены фамильного замка покажутся мне сводами склепа. Меня забыли – и жаль, что я ничего не забыл…
     И вот Тулуза, откуда рукой подать до Памье. Но прежде чем ехать к предгорьям Пиренеев, предстояло кое-что выяснить в столице графства. Кто знает, не отсюда ли тянется паутина, в которой запутались мирные обыватели из Артигата?
     Чтобы брату Петру жизнь не показалась слишком легкой, я заставил его после трапезы прочитать благодарственную молитву, причем вслух и с выражением. Заметив ошибку – прямо скажем, не особо существенную, – я велел прочитать молитву еще трижды, а затем – также вслух – просклонять никак не удававшееся ему слово. Несколько удовлетворив свое чувство справедливости, я решил заняться братом Ансельмом, дабы тот не обучал наивного нормандца тому, чему не велено, но нахальный парень опередил меня, поинтересовавшись нашими дальнейшими планами.
     – Брат мой! – ответствовал я, соображая, чем бы озадачить излишне жизнерадостного Ансельма. – План ваш состоит в том, чтобы смиренно – слышите! – смиренно исполнять приказы отцов ваших духовных.
     – Истинно так, отец Гильом. – Парень лицемерно вздохнул. – И да будет воспитуемый, словно труп, в руках воспитателя…[212]
     Меня передернуло.
     – Брат Ансельм, где вы слыхали подобную мерзость?
     На его лице появилась кривая усмешка:
     – В Риме, отец Гильом. От одного испанского кардинала. Он был весьма недоволен недостатком почтительности к отцам духовным… Кстати, графа нет в Тулузе.
     Наверное, вид у меня стал весьма ошеломленный, поскольку негодник Ансельм вновь улыбнулся, на этот раз своей обычной улыбкой, и пояснил:
     – Я услыхал это у ворот, пока мы ждали, когда откроют. Один стражник сказал другому… Граф два дня как уехал на охоту, его ждут не скоро.
     У парня оказался острый слух и вдобавок умение вовремя вставить нужное слово. А вообще-то мог сказать и сразу, умник!
     – Точно нет, – поддержал Ансельма нормандец. – Я на рынке узнать… узнал. Мне это сказала… торговец скотом…
     – Сказал торговец скотом, – поправил я, сделав вид, что ничего не заметил. – Итак, Его Светлости нет в городе.
     – Вы пойдете к архиепископу? – негромко поинтересовался Ансельм.
     Отец Сугерий, человек предусмотрительный, снабдил меня письмом не только к графу, но и к Его Преосвященству, но я невольно задумался.
     – Архиепископ Рене – не тот человек, к которому стоит…
     – Брат Ансельм! – Я предостерегающе поднял руку. – Я, кажется, уже просил вас не высказывать подобные суждения о князьях Церкви…
     – Грешен, отец Гильом… Вы, конечно, правы – монсеньор Рене – пастырь, ведомый всему миру своей неподкупностью, нежеланием приближать своих родичей к управлению епархией и, главное, любовью к ближнему своему.
     – Ну и хорошо! – удивился Пьер, уловивший какое-то несоответствие в словах и тоне, которым они произнесены. – А то я слыхал, что он с этими… отроковицами…
     Я еле удержался, чтобы не ухватить их обоих за уши. Впрочем, мне самому приходилось слышать о монсеньоре Рене и нечто похуже.
     – Неподкупность Его Преосвященства, – осторожно начал я, – увы, мало чем отличается от неподкупности иных, весьма достойных иереев. Его родичи… К сожалению, и это встречается часто…
     – А! – понимающе кивнул Пьер. – Эта, как ее? Содомия!
     Ансельм моргнул и, не удержавшись, рухнул на траву, задыхаясь от смеха. Пьер недоумевающе уставился на корчившегося в конвульсиях итальянца и повернулся ко мне.
     – Не содомия, а симония, брат Петр, – пояснил я как можно спокойнее. – От имени Симона Мага, который пытался купить у Апостолов Духа Святого. А содомия – от названия города…
     – Ну, да… – растерялся нормандец. – Я думать… думал, что они в Содоме этим и занимались…
     – Не надо! – выдавил из себя Ансельм, тщетно пытаясь встать. – Умру!
     Новый приступ смеха опрокинул его на траву.
     – А чем они в Содоме занимались? – начал было Пьер, но мне пришлось пресечь его законное любопытство, дабы не погубить достойного брата Ансельма всеконечно. Отсмеявшись, тот наконец вновь принял вертикальное положение и долго вытирал слезы.
     – Так вот, о Его Преосвященстве, – продолжил. я. – К сожалению, его… гм-гм… любовь к ближним действительно хорошо известна. Более того, известно и другое…
     – Что он тайный катар, – уже без всякого смеха заметил Ансельм.
     Пьер широко открыл рот, затем нахмурился и придвинул ближе свой «посох», до этого мирно лежавший в стороне. Я покачал головой:
     – Скажем осторожнее – он не особо радеет о борьбе с этой богопротивной ересью. Но церковная субординация требует, чтобы мы представились монсеньору Рене. Кроме того, у нас в Тулузе есть и другие дела. Надо получить деньги у ломбардца и выяснить, где сейчас находятся арестованные. Они давно должны быть здесь.
     – Для этого незачем ходить к архиепископу, – возразил Ансельм. – Деньги получить надо, а все остальное я могу узнать сам.
     – Точно, – поддержал его Пьер. – Я тоже сходить… схожу на рынок и поспрашивать…
     – У торговца скотом, – кивнул итальянец. Брат Петр вновь смутился и принялся сосредоточенно приглаживать свою отросшую за последние недели рыжеватую шевелюру.
     – Итак, идем к архиепископу, – заключил я. – Отец Сугерий просит его в письме ознакомить нас с обстановкой в графстве. Округ Памье до недавнего времени считался спокойным, там даже катары никак себя не проявили.
     – Так чего к архиепископу идти? – удивился простодушный Пьер. – Надо у этих катаров и спросить!
     Я поглядел на брата Петра, после чего тот покраснел, затем начал бледнеть. Уже собираясь высказаться, я вдруг поймал себя на мысли, что нормандец в чем-то прав.
     – Я бы не отказался, брат Петр. Но едва ли их вожди захотят со мной встретиться.
     Нормандец при этих словах облегченно вздохнул, и его физиономия постепенно приобрела естественный цвет.
     – Ну, а мы их попросить! – бодро заявил он и погладил свой «посох».
     …Это незатейливое изделие уже сослужило нам неплохую службу. На дороге из Везеле в Ла Шарите к повозке, на которой мы ехали, подошли четверо мрачного вида оборванцев, поджидавших своего часа в дорожной канаве. Хозяин повозки уже собирался убегать в лес, спасая свое бренное тело, но брат Петр достал «посох» и несколько раз покрутил им над головой. Этого хватило – поднялся ветер, мгновенно сдувший незваных гостей с дороги…
     – Отец Гильом, вы в самом деле хотите поговорить с руководством катаров? – негромко поинтересовался Ансельм. Спрашивал он столь серьезным тоном, что я невольно помедлил, стараясь правильно подобрать слова.
     – Пожалуй, да. Я уверен, что катары – не разбойники и не убийцы. Они не захотят, чтобы в округе Памье и во всей Окситании запылали костры. Но едва ли они пожелают говорить с посланцем кардинала Орсини…
    

    

     

      2
     

     Архиепископский дворец находился на главной площади Тулузы, буквально кишевшей разнообразной публикой. Монсеньор Рене еще не принимал, и двери его обиталища оказались запертыми. Довольно быстро я выяснил, что желающих попасть туда немало и мне придется ждать своей очереди до вечера, если не до завтрашнего утра. Конечно, со мной был пергаментный свиток, открывавший любые двери, но я не спешил показывать документ, врученный Его Высокопреосвященством. Дабы братья Петр и Ансельм не изнывали от скуки, я отправил их прогуляться, посоветовав зайти в знаменитый собор Святого Константа, известный своими прекрасными мраморными статуями. Пьер охотно согласился, но направился почему-то в сторону рынка. Куда пошел брат Ансельм, я так и не сумел заметить – парень мгновенно растворился в шумной толпе.
     Время шло медленно. Я держался поближе ко входу во дворец, прислушиваясь к певучей окситанской речи. Иногда так можно узнать немало любопытного, но на этот раз мне не повезло. Те, кто ожидал приема у монсеньора Рене, толковали о разных мелких делишках, а также о том, сколько придется заплатить секретарю за встречу с Его Преосвященством. Как я понял, в последнее время цены выросли. Слушать такое неприятно, но в этом отношении секретарь архиепископа поступает вполне в духе традиции, и хорошо, если берет лишь за прием, а не за что-то более существенное. В общем, становилось скучно, и я начал жалеть, что отослал молодых людей. Самое время проверить, как они усвоили очередную главу из «Светильника»…
     Внезапно толпа зашумела. Вдалеке послышался резкий звук охотничьего рога. Застучали копыта, люди начали быстро подаваться в стороны, освобождая проход. Над толпой мелькнули перья – несколько всадников рысью мчали к ступеням дворца. Меня оттеснили в сторону, я смог заметить лишь цветные шапки и загорелые бородатые лица.
     По толпе прошелестел вздох удивления, затем посыпались громкие фразы на «ланг д’ок». Уже через минуту я понял, что всадники в шапках – ловчие графа Тулузского, которые привезли от Его Светлости подарок Его Преосвященству. Еще через минуту я узнал причину всеобщего любопытства. Подарок оказался необычным – здоровенный волк, которого охотники изловили живьем и теперь волокли на цепях пред светлы очи монсеньора Рене. В последние недели, несмотря на то, что стояло лето, окрестные волки изрядно обнаглели, и охотничий успех графа вызвал всеобщий энтузиазм.
     Поскольку иных развлечений не намечалось, я, ведомый греховным любопытством, принялся пробираться поближе, дабы взглянуть на трофей. В нашей Оверни полно серых разбойников, и мой отец неоднократно брал меня на охоту. Одну волчью шкуру – огромную, необычного черного цвета – я захватил с собой в Палестину, а после подарил атабеку Имадеддину, чем вызвал у него настоящий восторг. Атабек – заядлый охотник, но черные волки водятся только в Оверни.
     Пробираться через толпу пришлось долго, но наконец я оказался во втором ряду и осторожно заглянул через плечо здоровенного верзилы, что-то громко говорившего своему соседу. Кажется, он жаловался на все тех же волков, утащивших прошлой зимой его овец.
     Вначале я заметил всадников. Их было четверо, они красовались на своих крепких жеребцах, переговариваясь с толпой. Ловчие расположились квадратом, к центру которого вели тонкие железные цепи. Очевидно, там и находился пленник. Я вытянул шею, привстал на цыпочки – и отшатнулся.
     Это был не волк. То, что стояло на четвереньках в железном ошейнике, к которому тянулись цепи, выглядело страшно, жутко – но это существо никогда не было зверем. Спутанные волосы, разорванная ударами бича кожа, безумный взгляд остановившихся глаз, пена на искусанных губах… Человек! Вернее, это существо когда-то было человеком. Теперь «это», чему я не мог подобрать имени, стояло на четвереньках и тихо выло, поматывая головой. Я заметил на глазах у несчастного слезы, но не слезы боли или обиды – так мог плакать только безумец…
     Я перекрестился, провел ладонью по лицу и вновь взглянул. Нет, не привиделось. «Это» стояло совсем близко, и я заметил на его шее почти скрытый длинными спутанными волосами нательный крест.
     Толпа вокруг шумела, меня несколько раз крепко пихнули желающие протиснуться поближе, но я не реагировал, пытаясь понять, что происходит. Кто-то безумен – или я, или все окружающие. Я вижу несчастного в ошейнике, они…
     – Простите, добрый человек, – я наконец-то обрел дар речи и тронул за плечо стоявшего передо мной верзилу.
     – Чего? – буркнул он весьма недружелюбно, обернулся – и тут заметил мою ризу. – Простите, отец…
     – У вас часто встречаются такие… звери?..
     – А? – парень мгновенье раздумывал. – А чего! Они того… И встречаются. Вот давеча…
     Он повернулся в сторону всадников и внезапно замер. Я услыхал сдавленное: «А-а-а-а…»
     – Что случилось?.. – начал я, но верзила тыкнул рукой вперед и выдохнул:
     – Кровь Христова! Оборотень!
     Я вздрогнул, но тут же почувствовал нечто похожее на облегчение. Я не сошел с ума. Во всяком случае, не я один. Я убрал руку с плеча верзилы, собираясь вновь перекреститься, как вдруг тот отшатнулся, чуть не сбив меня с ног:
     – Волк! Снова волк! Святой отец, защитите!
     Я положил руку ему на плечо, надеясь успокоить, но детина уже орал:
     – Снова оборотень! Кровь Христова! Оборотень!
     И тут я начал что-то понимать. Я вижу человека, остальные – волка. Но как только я касаюсь кого-то…
     На всякий случай я отодвинулся подальше, оставив очумевшего верзилу объясняться с ничего не понимающими соседями. Оборотень? Конечно, приходилось слыхать о таком – подобные сказки вам расскажут в любой деревне, но увидеть своими глазами!.. Но тут же я вспомнил – крестик! Даже отец Петр Ломбардский никогда не поверит в оборотня с крестом на груди!
     Я беспомощно оглянулся, проклиная себя за то, что отпустил Пьера и особенно Ансельма. Хладнокровие этого паренька пришлось бы очень к месту. Толпа продолжала шуметь, и я понял, что меня попросту не услышат. Да и что я смогу сделать? Подходить к каждому, объяснять, класть руки на плечо?
     Мелькнула мысль немедленно идти к архиепископу. Я уже начал пробираться через толпу, нащупывая под ризой свиток, открывающий все двери, но вовремя остановился. «Волка» прислали в подарок – в подарок монсеньору Рене. И прислал Его Светлость – власть светская власти духовной…
     Я вновь оглянулся, надеясь, что кто-то из моих ребят уже возвращается, и тут взгляд зацепился за знакомый белый цвет. Белая риза! Я сделал шаг вперед и понял: это не Ансельм, не Пьер – незнакомый монах, уже пожилой, с большим наперсным крестом на груди. Подумав несколько мгновений, я решился и поспешил к нему:
     – Приветствую тебя, брат!..
     Он тоже заметил меня. У монаха оказался типичный окситанский выговор и характерное для южан «ты» – так они обращаются даже к епископам.
     – Рад вас видеть, – я замешкался, подбирая слова на «ланг д’ок». – Я – брат Гильом из Сен-Дени.
     – Брат Джауфре… Что-то случилось?
     – Мне… – на миг я вновь ощутил неуверенность. – Мне нужна ваша помощь. Вы здешний, брат Джауфре?
     – Да, – в голосе окситанца звучало удивление. – Я из монастыря Святого Креста.
     Я кивнул – обитель Святого Креста находилась в самом городе.
     – Извините, брат Джауфре, вы… Вас здесь знают?
     Он улыбнулся:
     – Я лишь смиренный раб Божий, как и все мы… Но, надеюсь, кое-кому известен. Я приор нашей обители.
     Я скользнул взглядом по наперсному кресту и обругал себя за недогадливость.
     – Извините, отче… Наверное, только вы можете мне помочь. Прошу вас, пойдемте…
     Окситанец кивнул и, ничего не спрашивая, направился вслед за мною к архиепископским дверям. Перед нами расступались, некоторые склоняли головы, и я понял, что приора Джауфре здесь действительно знают.
     Знакомого верзилы на месте не оказалось – вероятно, вид «оборотня» подействовал на него излишне сильно. Нас пропустили в первый ряд. Я быстро взглянул вперед – нет, мне не привиделось. Несчастный был на месте, но уже не стоял, а лежал на мостовой. Нательный крестик валялся в пыли, чуть прикрытый распущенными волосами. По избитому телу пробегала дрожь, в тихом вое слышались какие-то непонятные, странные слова.
     – Вы… Отче, вы видите этого волка?
     Наверное, мой вопрос прозвучал необычно, поскольку брат Джауфре несколько раз внимательно поглядел на охотничью добычу графа, прежде чем утвердительно кивнуть.
     – А теперь… Да поможет нам Святой Бенедикт!
     Я легко коснулся его плеча. Послышался сдавленный вздох, рука окситанца дернулась ко лбу, глаза блеснули.
     – Вы видите? Вы видите, отче?
     – О, Господи… Фирмен Мори!
     Я отнял руку, и перст брата Джауфре застыл у груди. Тонкие губы сжались и побелели.
     – Волк… Брат Гильом, что это значит?
     Я вновь коснулся его плеча.
     – Я увидел… Если я дотронусь до вас, вы тоже можете увидеть… Фирмен Мори – кто это?
     Окситанец минуту помолчал, затем рука вновь поднялась в крестном знамении. Наконец губы дрогнули:
     – Фирмен Мори, сын городского старшины… Он давно в ссоре с Его Преосвященством. Тот обвинил его в ереси, а Фирмен заявил, что монсеньор требовал от него мзды, дабы замять дело. Неделю назад этот юноша исчез, его до сих пор ищут…
     – Нашли. – Я отпустил его плечо, и брат Джауфре медленно закрыл глаза.
     – Спасибо вам, брат Гильом… Говорят, в любом городе всегда найдется несколько праведников. Но в Тулузе их, похоже, не осталось, и хвала Господу, что вы покинули стены Сен-Дени.
     – Но что делать? – поторопил я. – Сейчас этого несчастного отведут в зверинец.
     – Не отведут. – Глаза окситанца были вновь открыты, во взгляде блеснула сила и уверенность. Рука неторопливо сняла с шеи наперсный крест.
     – Брат Гильом, будьте рядом…
     Я кивнул, пытаясь догадаться, что он задумал. Брат Джауфре мгновенье помедлил, затем шагнул вперед, поднимая крест.
     – Дети мои!
     Голос прозвучал неожиданно громко, и на мгновенье настала мертвая тишина. Окситанец обвел взглядом толпу и уверенно продолжил:
     – Дети мои! Я – смиренный брат Джауфре из обители Святого Креста За Стенами. Вы узнаете меня?
     Толпа зашумела, люди удивленно переглядывались.
     – Отец приор! Отец приор! Приор из Святого Креста!
     Окситанец удовлетворенно улыбнулся, но тут же лицо его вновь стало суровым.
     – Дети мои! Слушайте меня и делайте, как я велю! Положите руки на плечи друг другу или возьмитесь за руки…
     Я начал понимать. Тулузцы, не подозревавшие ни о чем, стали удивленно переглядываться, послышались смешки, но авторитет приора из обители Святого Креста был велик – люди повиновались. Через минуту толпа стала походить на танцоров, готовых начать весенний хоровод. Наверное, эта мысль пришла в голову не только мне.
     – Отец приор! – крикнул кто-то. – Музыкантов звать?
     – Музыкантов! – послышался хохот. – Спляшем волчью пляску!
     – Не спешите! – брат Джауфре взмахнул крестом. – Не время для плясок! Дети мои, взгляните на того, кого вы считаете зверем!
     Окситанец взял за руку стоявшего рядом с ним горожанина, а я, окончательно сообразив, что он задумал, коснулся его плеча. Теперь оставалось узнать, не ошибся ли я и не ошибся ли он. Несколько мгновений стояла мертвая тишина, и вдруг послышался сдавленный женский крик. Еще миг – и всеобщий вопль покрыл все вокруг:
     – Оборотень! Оборотень! Святой Альбин, спаси нас! Оборотень!
     Кто-то бросился назад, упал, над ним колыхнулась толпа.
     – Стойте! – Брат Джауфре вновь поднял вверх крест, и люди мгновенно стихли. – Свершилось злое дело! Вы узнаете Фирмена Мори, сына досточтимого Барнабе Мори?
     – Да! Да! – эхом откликнулись люди. – Фирмен Мори! Проклятый оборотень! Оборотень!
     – У него на шее крест! – крикнул окситанец, и голоса недоуменно стихли. Ловчие, непонимающе глядевшие на толпу, слезли с коней и, сообразив, в чем дело, тоже взялись за руки. Через мгновенье один из них, самый молодой, закрыл глаза руками и с криком упал на мостовую.
     – Мы отведем несчастного в монастырь, – продолжал брат Джауфре. – Наши братья смогут ему помочь и провести экзорцизм, дабы вернуть ему людской облик. А потом мы накажем виновных!
     – Вот они! Вот они! Колдуны!
     Вокруг испуганных ловчих сомкнулась живая стена, но резкий крик монаха остановил самосуд.
     – Не карайте слуг! Они не ведали, что творили! Делайте так, как я велю. Пусть они сами отведут несчастного в обитель!
     Толпа подчинилась. Охотники, испуганно переглядываясь, взялись за цепи. Старший – пожилой ловчий в богатом кафтане, снял шапку:
     – Святой отец! Добрые люди! Не вините нас, ибо этот оборотень не только видом волк, но и вел себя по-волчьи. На наших глазах вцепился он в горло коня и разорвал руку молодому Альберту, пажу Его Светлости…
     – Свершилось злое дело! – повторил брат Джауфре. – Святая Церковь накажет виновных и поможет тем, кто пострадал!
     – Слава отцу Джауфре! – крикнул кто-то. – Чудо! Он совершил чудо! В монастырь! В монастырь!
     – Дети мои! – воззвал окситанец, но толпа уже валила с площади, окружая ловчих, волочивших на цепи несчастного «волка». Брат Джауфре повернулся ко мне:
     – Извините этих людей, брат! Как только мы придем в монастырь, я привселюдно объявлю о том, кто спас беднягу. Вы действительно совершили чудо!
     Я хотел ответить, но в висках шумело, и все вокруг начало казаться чем-то нереальным, происходящим не со мной. Я не совершал чуда, это неправда!
     – Отче! – наконец выговорил я. – Во имя Святого Бенедикта, никому не говорите обо мне! Пусть слава достанется Святой Церкви и вашей обители.
     – Но почему? – брови окситанца удивленно взлетели вверх. – Ваш подвиг прославит Сен-Дени…
     – Нет! – сознание уже работало, и я знал, что надо делать. – Никто не должен знать, что меня видели в Тулузе, брат Джауфре. Никто! Молчите обо мне во имя славы нашего ордена и… – я перевел дух, – безопасности Королевства Французского!
     Глаза окситанца потемнели, он на мгновенье задумался.
     – Да будет так, брат мой. Но знайте – наша обитель и я, грешный, всегда готовы помочь.
     Я хотел поблагодарить, но окситанец уже смешался с толпой, покидавшей площадь. Я вытер со лба холодный пот. Надо успокоиться. Еще ничего не кончилось, все только начинается…
     – Отец Гильом! – Пьер спешил ко мне сквозь поредевшую толпу, сжимая в одной руке «посох», а в другой – надкушенный калач. – Отец Гильом, что тут происходить?
     – Происходит, – привычно поправил я. – Ничего не происходит, брат Петр. Волка привезли, вот люди и собрались.
     – А-а-а!– задумался парень. – А кричали: оборотень!
     – Оборотней не бывает, – вздохнул я. – А где брат Ансельм?
     – Тут! – итальянец появился, словно из-под земли, тоже с калачом в руке.
     – Мир вам, братья! – Пора было перехватывать инициативу. – А с чем это у вас калачи? Не с мясом ли?
     – Э-э-э-э, – в один голос протянули молодые люди. Я многозначительно кашлянул и, взяв их под локотки, отвел в сторону. Здесь народу было поменьше, и нам никто не мог помешать. Пока мы шли, калачи умудрились каким-то образом исчезнуть, оставив меня без того, что в Кодексе Юстиниана называется «корпусом улик».
     – Ну, брат Петр, – начал я, сделав вид, что ничего не заметил, – видели ли вы скульптуры в храме Святого Константа? Понравились ли они вам?
     – Ум-м-м… – нормандец, судорожно проглотив последние остатки «корпуса улик», быстро вытер рукавом ризы лоснящиеся губы. – Скульптуры… Они понравились… Они красивые!
     – Хорошо, – кивнул я, соображая, сколько «Верую» и «Радуйся» придется прочесть парню перед сном.
     – Только я их не видел! – возопил Пьер. – Я не быть… не был в соборе! Я был на…
     Слово «рынок» никак не вспоминалось, и нормандец наконец выдохнул:
     – Торжище!
     – «И войдя в храм, начал выгонять продающих в нем и покупающих, – бесстрастно прокомментировал Ансельм, – говоря им: написано: “Дом Мой есть дом молитвы…”»
     – Брат Ансельм, – предостерегающе заметил я. – Я вас предупреждал: не судите! Ибо и у вас могу спросить, понравились ли вам изваяния в храме Святого Константа?
     По лицу итальянца мелькнула пренебрежительная усмешка:
     – По-моему, скульптор работал исключительно зубилом. Богоматерь слева от алтаря еще ничего, а вот Святого Петра он ваял, похоже, со своего соседа-мясника. Я уже не говорю о Святом Луке в нише справа…
     Я вздохнул. Брат Ансельм неисправим, но в соборе явно побывал.
     – Ладно, братья, – подытожил я. – Да воздается вам за грехи вольные и невольные, причем в ближайшее же время. Что слышали?
     – Ну, это… – Пьер, видимо, окончательно успокоился. – Говорят, в Памье нечисть это… гулять. Разгуляться…
     – Очень глубокое наблюдение, – согласился я. – А что еще?
     – Ну, ловят этого… жинглера.
     – Жонглера, брат Петр, – поправил Ансельм. – Какого-то Тино Миланца, который обокрал ризницу в соседней деревне. Только не ловят, а уже поймали. Ищут его дочку Анжелу…
     – Знаю я этих жонглеров, – Пьер махнул ручищей. – Первые воры! Вот в нашу деревню пришел как-то раз один…
     – Помолчи! – перебил разговорившегося нормандца Ансельм, и тот послушно умолк, не досказав своей поучительной истории.
     Я уже давно заметил, что итальянец уверенно взял командный тон в разговорах с Пьером. А ведь добродушный северянин старше его лет на десять! Но в брате Петре до сих пор жив крестьянин, привыкший безропотно сносить обиды от господ. А вот брат Ансельм…
     – Отец Гильом! – начал он, быстро оглянувшись, словно опасаясь неведомого соглядатая. – Арестованных из Памье в Тулузу не привозили. По слухам, монахини из Милана все еще гостят у епископа, а Жанна де Гарр…
     – Первая? – уточнил я.
     – Да. Она вернулась в Артигат.
     – Так…
     Происходящее начинало нравиться все меньше и меньше. В Памье и не думают подчиняться распоряжениям папского легата. А в самой Тулузе Его Светлость посылает монсеньеру Рене странные подарки…
     – Идем в Памье, – решил я. – В Тулузу вернемся после, тогда и побеседуем с графом и Его Преосвященством. Будет о чем…
     – Деньги у ломбардца, – напомнил Ансельм, но я покачал головой:
     – Нет. Уходим сейчас. И держим языки за зубами.
     Ансельм взглянул мне в глаза и кивнул. Мы поняли друг друга – у ломбардца трех братьев из Сен-Дени могут поджидать. Наверняка могут. Должны.
     – Как же так, отец Гильом? – воззвал простодушный Пьер. – Без денег?
     – Будем поститься, – усмехнулся я. – Калача вам должно хватить, брат Петр, минимум на неделю. А после перейдете на репу. Она в этих краях, говорят, очень вкусная.
     – Надо достать чашу для подаяний, – деловито заметил Ансельм. – Брат Петр, вы умеете петь «Воскресшего Лазаря»?[213]
     Нормандец окончательно сник. Я взял дорожный мешок и кивнул в сторону улицы, ведущей к городским воротам. Уже выходя с площади, мы услыхали громкий голос глашатая. Жители славного города Тулузы извещались о том, что властями духовными и светскими разыскивается Анжела Миланка, дочь жонглера Тино Миланца, обокравшая церковь Святого Фомы. За поимку означенной Анжелы полагалась награда в десять полновесных солидов с необрезанными краями, а также полное прощение грехов…
    

    

     

      3
     

     От Тулузы дорога вела на юг, вдоль берегов красавицы Гаронны до Бычьей Переправы, находившейся возле того места, где в Гаронну впадает Леза. Дальше начинались невысокие горы, за которыми и спрятался городишко Памье. Заблудиться сложно, но зато дороги, и без того разбитые, становились все хуже, чтобы у подножия гор исчезнуть, превратившись в тропинки, по которым с трудом мог пробраться мул с поклажей. Конечно, и тут можно путешествовать «стой-телегой», но я решил не рисковать. Лишний день в пути – не беда. Хуже, если остановишь не ту повозку. Наверное, бедолага Фирмен Мори пропал именно в этих местах…
     Про то, что случилось на площади, я не стал рассказывать. Делать этого не стоило: брат Петр того и гляди испугается и пожалеет, что не купил предложенный ему талисман с лягушачьими лапками, а брат Ансельм, конечно, попросит пояснений. С этим было туго. Конечно, помрачить разум жителей славного города Тулузы возможно, но, выходит, монах из Сен-Дени оказался недоступным для колдовских чар? Нет, ерунда! Не праведнее же я брата Джауфре! Но все же я увидел, а он – нет…
     Оставалось уповать на то, что братья из обители Святого Креста разберутся в этом деле без меня, и думать о ближайшем будущем. В Памье нам не будут рады. Более того, кое-кто вовсе не огорчится, если трое братьев-бенедиктинцев так и не доберутся туда…
     У переправы скопились полдюжины повозок, возле которых разлеглись на траве крестьяне-возчики. Кое-кто уже дремал, остальные лениво переговаривались, поругивая паромщика, который отсутствовал уже третий час. Похоже, в этих местах никуда не спешили.
     Ждать не хотелось, но и возмущаться не стоило. Я велел расположиться в сторонке и выдал каждому из братьев по ржаному сухарю, посоветовав запить водой из Гаронны. Брат Петр, тяжело вздохнув, принялся грызть сухарь, Ансельм усмехнулся и сунул его обратно в мешок. Я предостерегающе кашлянул:
     – Брат Ансельм, прошу вас, отриньте гордыню!
     – Вы имеете в виду сухарь, отец Гильом? – поинтересовался тот.
     – Именно. Монах, как известно, обязан умерщвлять свою грешную плоть…
     Ансельм ухмыльнулся самым наглым образом, и я решил заняться им всерьез:
     – Брат мой, извлеките из вашей сумы труд Гонория Августодунского.
     – Нет! – Парень побледнел. – Отец Гильом, только не это!
     – Повинуйтесь, брат мой!
     Ансельм судорожно вздохнул и подчинился. Брат Петр, решив, что его на этот раз миновала чаша сия, довольно ухмыльнулся и с хрустом разгрыз сухарь, но я поспешил вывести его из приятного заблуждения:
     – Заканчивайте трапезу, брат Петр, и присоединяйтесь к нам… Итак, брат Ансельм, посмотрим, как вы усвоили четвертую главу этого достославного труда.
     Ансельм затравленно взглянул на меня и зашуршал страницами. Я ждал.
     – А теперь поясните, в каком обличье ангелы являются людям?
     Послышался смешок Пьера, который явно недооценил ситуацию. Я немедленно повернулся:
     – Вы желаете ответить, брат Петр?
     Прошу вас. Бедняга застыл с открытым ртом, затем покорно вздохнул и начал:
     – Они… которые ангелы суть… являются людям в человечье обличье…
     – В человеческом обличье, – мягко поправил я. – А почему, брат Ансельм?
     – Потому что так написал этот придурок Гонорий! – не выдержал тот. – На самом деле…
     – Не тщитесь показать свою ученость, – вздохнул я, – ибо сказано: «блаженны нищие духом».
     – И ничего не сказано! – Ансельм возбужденно вскочил и махнул рукой. – И вы туда же, отец Гильом! Вы же прекрасно знаете, что в Евангелии от Матфея это место неверно переведено из-за того, что Святой Иероним не удосужился как следует изучить койне. В подлиннике сказано: «блаженны добровольно нищие». А у Иеронима получается, что блаженны недоумки!
     – Да ну? – поразился брат Петр, слабо знакомый с проблемами перевода Святого Письма.
     – Так-так,– подзадорил я. – Между прочим, познание умножает скорбь… Так все-таки, брат Ансельм, почему ангелы являются людям в человеческом обличье? И, пожалуйста, ближе к тексту.
     – Так – как – телесный – человек – не может – видеть – духов, – то – они – принимают – вид – воздушного – тела, – каковое – человек – может – видеть – и – слышать, – отчеканил Ансельм.
     Я заглянул в книгу – текст был воспроизведен дословно.
     – Отец Гильом! – Итальянец воздел длани к небу. – Помилуйте! Я понимаю, что у Гонория неплохая латынь, но объясните, почему нельзя было взять с собой что-нибудь менее…
     – Благочестивое? – невинно поинтересовался я. – Все-то вам Аристотеля читать, брат Ансельм! А между прочим, Гонорий Августодунский – муж, известный своей праведной жизнью, и его книга нам, поверьте, очень пригодится в трудный час.
     Гримаса, которую не преминул скорчить Ансельм, наглядно показывала, насколько он мне поверил.
     – Хоть бы она полегче была, – буркнул он и, не выдержав, вытащил из мешка сухарь.
     Спорить не приходилось. «Светильник» – книга, невеликая по объему, по странной фантазии переплетчика оказалась заключенной в деревянные створки, обшитые толстой кожей и запирающиеся на миниатюрный замок.
     – К тому же, – добавил я, – книгу сию благословил лично отец Сугерий, дабы она помогала нам в пути. А посему…
     Я оглянулся – Пьер, решив, что мы с Ансельмом вступили в долгий спор, блаженствовал на солнышке, надвинув на нос капюшон ризы.
     – А посему, брат Петр, поведай нам, сколько Адам и Ева пребывали в раю?
     – А?! – бедняга дернулся, из-под капюшона донесся тоскливый вздох. Я терпеливо ждал.
     – Ад-дам и Ева… пребывать… пребывали в раю… Они… Семь часов!
     – А почему?
     Пьер застонал:
     – П-потому, что медленно… немедленно… после…
     – Потому что немедленно после того, как женщина была создана, она предала…
     От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Невысокий паренек в длинной, не по росту, бенедиктинской ризе умудрился незаметно подойти и теперь стоял рядом, сочувственно глядя на беднягу Пьера.
     – …В третий час по своему сотворению мужчина дал имена животным, в шестой час только что созданная женщина вкусила от запретного плода и предложила его мужчине, который съел его из любви к ней, и вскоре, в девятом часу, Господь изгнал их из рая… Мир вам, братья! В нашей монастырской школе мы тоже учили латынь по «Светильнику». Я – брат Октавий из Неаполя.
     – Мир вам, брат Октавий. – Я поспешил встать. – Мы – смиренные братья из Сен-Дени. Я, грешный, терзающий этих юношей, – их наставник, брат Гильом.
     – Здравствуйте, отец Гильом.
     «Отец» – обычная вежливость, которой часто пренебрегают молодые братья, особенно из дальних монастырей. Я почувствовал нечто вроде незаслуженной гордости.
     – А это – достойные высокоученые братья Петр и Ансельм.
     Пока наш гость обменивался любезностями с моими подопечными, я невольно присматривался к брату Октавию. Он был молод – пожалуй, еще моложе Ансельма, но наброшенный на голову глубокий капюшон не давал разглядеть лица. Разве что сразу запоминались глаза – большие, темные и очень выразительные – типичные для кастильца или итальянца. Полы длинной ризы волочились в пыли, ноги были босы, что меня несколько удивило – большинство братьев явно пренебрегают этой важной для монаха подробностью.
     Между тем брат Октавий сообщил, что направляется в Фуа. Пьер уже растворил рот, дабы изложить цель нашего путешествия, но Ансельм вовремя толкнул его локтем и поспешно ввернул, что нам, вероятно, по дороге.
     «Вероятно» оставляло возможность распрощаться с неожиданным спутником прямо у переправы. Но я не стал этого делать. Бенедиктинцы – дружная семья. Оставлять брата одного на пустынной дороге негоже.
     – Мой аббат направил меня в монастырь Святого Евстафия, что неподалеку от Фуа, – пояснил брат Октавий. – Велено мне, грешному, удалиться из родной обители…
     – И за что это тебя так? – сразу же посочувствовал добряк Пьер.
     Брат Октавий вздохнул:
     – Отец аббат рассудил, что я, грешный, не всегда смотрю туда, куда надлежит… И на тех, на кого надлежит. Увы, мои братья! Потому и велено идти мне всю дорогу босиком, с надвинутым капюшоном и вдобавок ничем не питаясь ниже хлеба, молока и овощей.
     Нормандец хмыкнул – на этот раз понимающе, но сказать ничего не успел. Послышались возбужденные голоса – паромщик наконец-то появился, и ожидающие стали быстро собираться.
     – Ну что ж, – решил я. – Да будет так. Поспешим, братья.
    

    

     

      4
     

     От переправы мы свернули направо и пошли по узкой пыльной дороге вдоль берега небольшой, но глубокой речки, которая чуть ниже по течению впадала в Гаронну. Речка называлась Арьеж и, если верить сообщению брата Умберто, славилась своими линями и окунями. Как-то так получилось, что Пьер вместе с нашим новым спутником оказались впереди, мы же с Ансельмом шли сзади. Я сразу же заметил, что итальянец стал неожиданно молчалив и задумчив.
     – Отбрось грешные мысли, брат, – негромко посоветовал я. – Брат Октавий не похож на соглядатая.
     Парень бросил на меня странный взгляд и вновь задумался.
     – У него ни мешка, ни сумки, – наконец проговорил он.
     Это я тоже заметил, но всякое бывает. Может, строгий аббат велел грешному брату Октавию питаться лишь доброхотными дарами?
     – Я с ним поговорю, – решил Ансельм. – Только вы, отец Гильом, не вмешивайтесь.
     Я вздохнул и укоризненно покачал головой:
     – Брат Ансельм! Брат Ансельм! Вы столь молоды и уже столь недоверчивы! Ну, поступайте как знаете… Пока же не будем тратить время зря и побеседуем. Поскольку «Светильник» трудно дается вам, побеседуем об «Ареопагитике». По-гречески, разумеется.
     Темные глаза итальянца задорно блеснули – Ансельм принял вызов.
     Дорога, которой мы шли, была совершенно пустынной. Как я понял, местные жители чаще добирались в Памье вдоль берега Лезы, которая текла немного западнее почти параллельно Арьежу, отделенная от него невысоким горным хребтом. Но та дорога вела через несколько деревень, а заходить туда не хотелось. Наш визит в Памье должен стать сюрпризом, поэтому я даже радовался, что по дороге не встречаются путники, а ночевать придется под открытым небом. Главное – не заснуть сладко, а пробудиться живым.
     Когда начало темнеть, мы поднялись чуть выше по склону подступавшей к самой дороге горы и разложили костер. Ансельм был по-прежнему молчалив, а Пьер и наш новый спутник продолжали беседу, начатую в пути. Как выяснилось, речь шла об обучении латыни.
     – Нам легче, – пояснил брат Октавий. – Я рассказывал брату Петру, что наш язык «си»[214] очень близок к латинскому и будущему священнику достаточно заучить десятка два слов для мессы. Кроме того, совсем не обязательно зубрить латынь по «Светильнику» или «Деяниям»…
     Я кивнул.
     – По-моему, наш брат Ансельм думает сходно. Он тоже не желает читать «Светильник», зато заставляет брата Петра запоминать недостойные вирши.
     Ансельм никак не отреагировал на эти слова, Пьер смутился, а брат Октавий, похоже, был весьма удивлен.
     – Но это – обычный способ, отец Гильом! Конечно, вирши, то есть стихи, должны быть достойными. Хотя бы Овидий…
     – Овидий хуже запоминается, – равнодушно бросил итальянец. – Нынешняя поэзия основана на рифме, да и содержание ее может заинтересовать обучаемого.
     – Это про пастушку и школяра? – не выдержал я. – Или про игру в зернь?
     Ансельм пожал плечами:
     – Можно что-нибудь более благочестивое. Про город Рим, например. Знаете такой вирш, отец Гильом?
     Я догадался, что он имеет в виду, но помешать не успел. Ансельм подмигнул Пьеру и негромко начал:
     – «Рим и всех и каждого грабит безобразно; пресвятая курия – это рынок грязный! Там права сенаторов продают открыто, там всего добьешься ты при мошне набитой…»
     – Брат Ансельм! – Я предостерегающе поднял руку, но он лишь усмехнулся:
     – «Лишь подарком вскроется путь твоим прошеньям. Если хочешь действовать – действуй подношением. В этом наступление, в этом оборона. Деньги ведь речистее даже Цицерона…»
     – И эти дикие варварские рифмы, – не выдержал я, – вы, брат Ансельм, решаетесь произнести вслух! Это вы называете поэзией?
     – Нет, это я называю Римом! – отрезал итальянец, и я понял, что лучше не усугублять. Ибо далее в этом известном мне стихотворении шла речь о самом Его Святейшестве.
     – Слышь, брат Октавий, – Пьер внезапно пришел мне на помощь. – Ты лучше расскажи, как там у вас в Неаполе? Строго?
     – Не «слышь», а «слушай», – вмешался я, довольный, что спор о современной поэзии закончен. – А еще лучше – «скажи».
     – Мы тоже говорим «слушай», – заступился брат Октавий. – Порядки у нас строги, брат Петр. Слыхал я, что в Королевстве Французском такие строгости есть только в славном Клерво у отца Бернара.
     – В самом деле? – заинтересовался Ансельм. – Это в Неаполе-то? В обители Святого Роха? Да быть не может!
     – Истинно так, брат Ансельм, – вздохнул наш спутник.
     – У отца Джеронимо? – Итальянец развел руками. – Ну, удивили, брат Октавий! Или отец Джеронимо уже не аббат в обители Святого Роха?
     Октавий принялся рассказывать о строгостях этой славной обители, а я стал внимательно наблюдать за ним, а заодно и за Ансельмом. Ибо если брат Октавий удивил его, то сам брат Ансельм удивил меня еще больше. Хотя бы тем, что впервые за все наше знакомство заговорил на «ланго си». Вскоре и наш спутник перешел на этот красивый язык, и я начал терять нить их оживленной беседы. Впрочем, она меня уже не очень интересовала. Появилось нечто сразу же сделавшее нюансы жизни братьев-бенедиктинцев в далеком Неаполе не столь существенными.
     …Ночью, когда возле погасшего костра слышался мощный храп брата Петра, я неслышно встал и подошел к Ансельму. Тот тоже не спал и тут же вскочил.
     Я бросил беглый взгляд на брата Октавия, мирно почивавшего, уткнувшись головой в мощное плечо нормандца, и поманил Ансельма в сторону. Мы отошли на край поляны.
     – Что не дает вам заснуть, любезный брат? – поинтересовался я. – Не ваши ли филологические штудии?
     Ансельм хмыкнул:
     – Не надо быть филологом, чтобы понять: брат Октавий говорит, как северянин. В Неаполе «ланго си» совсем другой.
     – И там нет никакой обители Святого Роха, – усмехнулся я.
     – Равно как и строгого аббата Джеронимо. И вообще, отец Гильом, этот брат Октавий… По-моему, он ни одного дня не был бенедиктинцем.
     – Она, – негромко уточнил я.
     Итальянец замер, а затем согнулся, задыхаясь от хохота. Вперемежку с приступами смеха слышалось нечто напоминающее выражения, однажды употребленные в моем присутствии Его Высокопреосвященством кардиналом Орсини. Я покачал головой.
     – Брат Ансельм! Брат Ансельм! Над кем вы смеетесь?
     – Над тремя лопоухими из Сен-Дени! Ну, надо же!
     – Ну, не такие мы лопоухие… Кстати, достойный брат Октавий говорит как северянин? В Милане говорят так же?
     – В Милане? – Ансельм мгновенье раздумывал, а затем присвистнул: – В Милане? Тино Миланец, жонглер! И его дочь!..
     – …которую разыскивают по всему графству Тулузскому. И что мы будем делать, брат Ансельм? Как мы поступим с грешной рабой Божьей Анжелой?
     Ансельм пожал плечами. Похоже, этот вопрос был ему малоприятен. Мне, признаться, тоже.
     – Она воровка, – напомнил я. – К тому же обокрала храм.
     – Велика беда! – пробормотал итальянец. – Подумаешь!..
     Я хотел было достойно высказаться по этому поводу, но вспомнил о подарке, который Его Светлость прислал монсеньору Рене. Да, ризница деревенского храма по сравнению с этим – мелочь.
     – Пошли, – решил я, – поговорим. Наш спутник спал чутко. Как только Ансельм легко коснулся руки «собрата» из Неаполя, тот – точнее, та – мгновенно открыла глаза.
     – Брат Октавий! – негромко позвал я, стараясь не разбудить Пьера. – Надо поговорить.
     В темных глазах на миг блеснул испуг, но затем «брат Октавий» спокойно встал и, надвинув поглубже капюшон, проследовал за нами к краю поляны. Ансельм предусмотрительно держался сбоку, загораживая. путь к бегству. Впрочем, «собрат» и не собирался бежать. Мы присели на траву, и я, оглянувшись на храпящего нормандца, начал:
     – Брат Октавий! Как говорится, трое составляют коллегию. Мы с братом Ансельмом никак не смогли прийти к единому мнению по одному важному вопросу, а посему решились потревожить вас. Вопрос чисто теоретический, можно сказать, догматический. Мы рассчитываем на те глубокие знания, которые вы, мой брат, приобрели в обители Святого Роха под эгидой достойного аббата Джеронимо.
     Последовал кивок – «брат Октавий» оставался невозмутим.
     – Представим себе совершенно невероятную ситуацию. Трое братьев мирно путешествуют по своим делам и внезапно встречают на своем пути великую грешницу, которую разыскивают власти предержащие… Ну, скажем, некую Анжелу, дочь жонглера Тино Миланца. Как поступить им? Они – не судьи и не стражники, но не хотят нарушать закон и укрывать преступницу. С другой стороны, им не будет приятно, когда оную грешницу будут публично бичевать на главной площади Тулузы, а затем заклеймят и отправят в подземелье до конца дней.
     – Это сложный вопрос, – мне показалось, что «брат Октавий» горько усмехнулся. – Может, эти трое братьев захотят получить выкуп от грешницы? Деньги… или еще что-то – что обычно надо честным братьям от грешниц.
     Я невольно вздрогнул – в ее голосе была не ирония, а неприкрытая ненависть. Мы с братом Ансельмом переглянулись.
     – Мы говорим совсем о других братьях, – спокойно заметил я. – Эти три брата просто попали в затруднительное положение. И, брат наш во Христе Октавий, прошу вас, помните, не судите, да не судимы будете.
     – Тогда, может, и этим братьям, прежде чем судить грешницу, стоит узнать, действительно ли она столь грешна, – «брат Октавий» отвернулся, и мы услыхали легкий смешок. – Брат Ансельм, вы думаете, что сможете преградить мне путь в лес?
     – Нет… – медленно ответил итальянец, и я поразился серьезности его тона. – Наверное, нет. Я давал обет и не прикоснусь к женщине.
     Он встал и, отойдя в сторону, вновь опустился на траву, демонстративно отвернувшись. Та, что называла себя «братом Октавием», вздохнула и сбросила с головы капюшон. Я опустил глаза – сработала многолетняя привычка.
     – И вы тоже столь лицемерны, отец Гильом? – девушка рассмеялась. – До чего же вы все ханжи! Весь вечер вы оба пялились на меня… А еще смеете в своих проповедях вспоминать слова Христа о лицемерах! Просите не судить, а сами поверили, что я воровка.
     – Вас, дочь моя, обвиняет власть светская и власть церковная. – Я пожал плечами. – К сожалению, порой приходится доказывать не только вину, но и невиновность.
     Она задумалась – всего на миг, затем резко тряхнула головой.
     – Эти собаки схватили отца, – в голосе девушки вновь звенела ненависть. – Вся Ломбардия знает, что Тино-жонглер не возьмет и чужого сухаря – даже если будет голодать не он, а я! Кому нужно их поганое золото?.. Раньше нам запрещали выступать, а теперь ваши божьи дудки…
     Не договорив, она резко встала. Я не двинулся с места, думая, что еще несколько лет назад скорее всего поверил бы этой девушке. Увы, жизнь приучила к другому.
     – Давайте разберемся, – предложил я, сообразив, что убегать она не собирается. – Допустим, вы не грабили ризницу…
     – Допустим? – ее голос дрогнул от возмущения.
     – Допустим, – невозмутимо продолжал я. – Брат Ансельм, вы недавно штудировали «Логику» великого Аристотеля. Что вам подсказывает воображение? Из-за чего это власти графства Тулузского ополчились на жонглера Тино Миланца?
     – Для того, чтобы расправиться с нами и не дать другим жонглерам выступать в Тулузе, – прервала меня Анжела.
     Ансельм помолчал, затем, не оборачиваясь, пожал плечами:
     – Едва ли. Зачем такие сложности? В Лиможе епископ просто пригрозил отлучением всем, кто ходит на представления. Значит, дело в другом. Первое: отвести внимание от истинных преступников. Второе и самое вероятное: они виноваты в чем-то другом.
     – Конечно! – девушка зло засмеялась. – Для вас, отец Ансельм, любой жонглер – преступник!
     «Отец Ансельм» в ее исполнении прозвучало бесподобно. Итальянец оставался невозмутим.
     – Отец Гильом, если упомянутый Тино и его дочь просто приехали в Тулузу, чтобы выступать на рыночной площади, почему упомянутая Анжела бежит не в Италию, а в графство Фуа?
     «Упомянутая Анжела» – маленькая месть за «отца Ансельма». Впрочем, парень рассуждал вполне в духе «Логики» и даже в полном соответствии с уставом ордена Святого Бенедикта, обращаясь не к девушке, а ко мне. И тут я заметил, что Анжела растерялась.
     – Но в Фуа девицу Анжелу наверняка уже ждут, – невозмутимо продолжал Ансельм. – Значит, оная Анжела идет не в Фуа, а в другое место, дабы найти там защиту, естественно, не у властей, а у кого-то из сеньоров.
     А единственное такое место – округ Памье.
     Вначале я не очень поверил – слишком много в рассуждениях итальянца было натяжек. Но девушка молчала, и я вдруг понял, что Ансельм в чем-то прав.
     – Идти одной по дороге опасно, а посему оная Анжела достает ризу бенедиктинца и пытается пристать к трем смиренным братьям, дабы в их компании пробраться к цели, – закончил Ансельм. – Отец Гильом, как вам мои силлогизмы?
     Я не ответил, украдкой взглянув на «оную Анжелу».
     Девушка несколько мгновений молчала, а затем вздохнула и вновь опустилась на траву.
     – Ты догадлив, юный попик! – теперь ее голос звенел горечью. – Только мы с отцом – не воры и не разбойники. Отца просили выполнить одно поручение. Передать… Впрочем, это не важно. Только в округе Памье могут защитить меня и помочь отцу. Я бежала, но возле Тулузы меня чуть не схватили.
     О чем-то подобном я уже догадывался. Хотя я старался, как и велит устав, не разглядывать ее лицо, но сразу же заметил глубокую царапину на щеке и внушительный синяк под глазом.
     – Эти трое ублюдков думали, что легко справятся со мной… Я убежала, но поняла, что одной идти нельзя. Я украла ризу…
     Последняя фраза была произнесена с явным вызовом, но ни я, ни Ансельм не отреагировали.
     – Да, я ее украла, и это первая кража в моей жизни. На дорогах сейчас опасно, объявились какие-то разбойники… У переправы я испугалась, увидев вас, но решила подойти первой. Когда-то я изображала монаха в одной жесте[215] – и вот решила попробовать вновь.
     – Закончим наш теоретический спор. – Я встал. – Брат Октавий, никто не помешает нам добраться до Памье, и да послужит риза нам общей защитой. Однако же, брат Октавий, возбраняю вам на дальнейшее общаться с братом Петром, дабы не искушать его без нужды.
     Девушка рассмеялась:
     – Это понимать как комплимент, отец Гильом? Или это ваша обычная шутка?
     – Обычная шутка? – Я развел руками. – Брат Ансельм, разве я когда-нибудь шучу?
     Ансельм не ответил, но до меня донеслось нечто вроде ироничного покашливания.
     – А ты, Ансельм… простите, отец Ансельм. – Анжела вновь рассмеялась, но смех был полон злости. – Почему ты не хочешь взглянуть на меня? Тебе страшно? Или… противно?
     Ее волосы, когда-то наверняка спускавшиеся ниже плеч, как обычно носят за рекой По, теперь были коротко и грубо острижены. Странно, но это почти ее не портило.
     Ансельм медленно повернулся и встал. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.
     – Вы очень красивы, донна, – негромко, но очень серьезно проговорил итальянец. – Кто скажет иное, поистине будет лжецом перед лицом Господа и людей. Однако у каждого свой обет. Ваш отец никогда не воровал. Я принял обет бенедиктинца и обязан его выполнять, иначе буду ничем не лучше вора. Прошу меня понять, дочь моя.
     Да, мальчик иногда умеет говорить убедительно. Анжела помолчала, затем опустила голову и тихо проговорила: «Простите, отец…»
     Ансельм кивнул и направился к погасшему костру, даже не оглянувшись.
     – Я его обидела? – Анжела вздохнула. – Извините, отец Гильом, но я всегда считала, что монахи – обжоры, распутники, ханжи…
     – …И лицемеры, – кивнул я. – А монахи считают жонглеров ворами, разбойниками и еретиками. Да простится нам всем… Пора спать, брат Октавий.
     …Я долго не мог заснуть – быть может, мешал мощный храп Пьера, беззаботно видевшего седьмой сон. Оглянувшись, я заметил, что Ансельм тоже не спит.
     – Брат Ансельм, – шепотом позвал я. – Что вас тревожит? Вы считаете, что мы поступили не так, как должно?
     – Нет, – немного помолчав, ответил он. – Меня тревожат совсем другие вещи.
     – Какие?
     – Сеньор д’Эконсбеф и пустая дорога.
    

    

     

      5
     

     Наутро мы продолжили путь, но уже в другом порядке. Брат Ансельм пристроился к Пьеру, дабы, как пояснил он, позаниматься с ним латынью. Я догадывался, что наивного нормандца будут обучать очередной песенке, но возражать не стал. Мы с «братом Октавием» шли сзади. Анжела пару раз пыталась заговорить, но я отвечал односложно, и в конце концов она замолчала, решив, вероятно, что я все-таки ханжа и лицемер.
     Меня заботило другое. Наше путешествие начинало нравиться все меньше и меньше. Не надо читать «Логику» Стагирита[216], чтобы понять: в Памье происходит нечто очень серьезное, и мы – незваные гости, которым никто не будет рад. Ни епископ, ни сеньор, к которому вез послание жонглер Тино Миланец, ни все остальные. Ансельм прав – следовало опасаться сеньора д’Эконсбефа и пустых дорог. А дорога действительно была пуста.
     После полудня мы свернули в невысокий горный лес. Дорога превратилась в широкую тропу, повеяло прохладой, и крики птиц внезапно стали казаться зловещими. На нашем пути мы уже много раз шли лесными тропами, и леса были погуще и повыше, но именно здесь я почувствовал давнее, уже забытое ощущение опасности. Похоже, все остальные ощущали что-то подобное. Я ничуть не удивился, когда на привале Пьер, казалось, безвозвратно нырнувший в омут спряжения неправильных глаголов, вдруг, хмуро оглянувшись, предложил надеть кольчуги. Я хотел возразить, но внезапно согласился.
     …Кольчуги мы получили лично от отца Сугерия – новые, легкие, облегающие тело, как перчатка. Меня так и подмывало узнать, где их взял наш добрейший аббат. Слухи о том, что в подземельях Сен-Дени имеется настоящий арсенал, уже не казались мне невероятными. И то, иметь таких соседей, как граф де Корбей…
     Анжела невозмутимо наблюдала, как мирные братья превращаются в слуг Церкви Воинствующей. Впрочем, кольчуги – полдела, а из прочего у нас имелись лишь посохи: поменьше и потоньше – у брата Ансельма и размером с оглоблю – у брата Петра. Для того чтобы пугнуть пару разбойников – в самый раз, но для чего-либо более серьезного – явно недостаточно. И тут я поймал себя на том, что вновь рассуждаю как воин. О чем это я? Мы – монахи, мы мирные братья из Сен-Дени…
     Ночевать в лесу не хотелось, и мы продолжали путь, даже когда начало темнеть, надеясь выйти на открытое пространство. Но лес все тянулся, становясь гуще и непролазней. Тропинка сузилась, по ней стало трудно идти даже вдвоем. Поэтому, увидев небольшую поляну, я махнул рукой, велев остановиться на ночлег. Ансельм уже начал собирать хворост, но Пьер, став внезапно очень серьезным, жестом остановил его.
     – Что с тобой, брат? – начал я, но нормандец приложил палец к губам.
     – Т-с-с… Это… слышу… Ходить…
     В подобных случаях Пьер редко ошибается. Я хотел было разрешить ему ввиду особых обстоятельств заговорить на «ланг д’уи», но нормандец все-таки не зря потратил время, штудируя «Светильник».
     – Давно слышу… Сзади… Сбоку… Ходить… Много.
     Ансельм прищурился и коснулся пояса. Я прикинул, что у него там может быть, с запоздалым сожалением подумав, что был слишком строг, разговаривая с ним об оружии. Или он все-таки меня не послушался?
     Пьер крутанул головой и поднял с земли свой «посох». Ансельм последовал его примеру.
     – Вы, отец Гильом, в центре стоять, – велел нормандец. – Мы – слева, справа, сзади.
     Диспозиция была изложена не особо грамотно, но вполне понятно. Анжела чуть заметно пожала плечами, и в руках ее появился узкий стилет. Я вздохнул – на нее, как и на Ансельма, надежды мало.
     Вечернюю тишину прорезал лихой переливчатый свист. В то же мгновенье послышался треск ломаемых веток, и со всех сторон на поляну вывалила толпа оборванных бородатых детин, сжимавших в руках внушительного вида дубины. Впрочем, у двоих или троих я заметил мечи. Вот это уже похуже.
     Незваные гости на миг замешкались, глядя на ставших спина к спине мирных иноков. Затем послышался хохот, вперед выступил широкоплечий парень в новом, но явно с чужого плеча, кафтане и шапке с пером:
     – Ну вы, толстобрюхие! Хватит нас смешить, а то мои мальчики уже едва на ногах стоят. Я – Роберто де Гарай, и этот лес – мой. Хотите жить – отдавайте золото!
     Брат Петр недобро хмыкнул и качнул «посохом». Детина расхохотался:
     – Вот так всегда! Вы – поганые святоши, готовы удавиться за жалкий медяк! Ну, да мы вас научим, что бедность есть благо. Кажется, так вы объясняете в своих проповедях?
     Пока он болтал, я внимательно присматривался к одному из детин, который стоял всего в трех шагах. У него был меч – очень хороший меч. Тем временем Пьер не спеша поднял «посох» и крутанул его над головой. Над поляной пронесся ветер. Роберто де Гарай нахмурился:
     – Ладно, хватит! Отдавайте золото, поганые попы! Не бойтесь, оно пойдет на богоугодное дело – мы раздадим его нищим и вдовам, которых вы ограбили.
     – Мы согласны! Только не убивай нас, достославный де Гарай!
     Ансельм быстро сунул мне в руку свой посох и, низко склонившись, шагнул вперед. Рука лежала на поясе.
     – Вот так бы сразу! – де Гарай довольно хмыкнул и ударил себя кулачищем в грудь. – Я – благородный разбойник! Я защищаю народ от всякой знатной сволочи и от жадных попов. Я… Ладно, кидай кошель, поп!
     Ансельм кивнул, и его рука на миг исчезла под ризой. В то же мгновенье Пьер оглянулся и шепнул: «Сейчас!»
     Что значит «сейчас», я догадался сразу. Ансельм выпрямился, рука резко дернулась, и вокруг шеи благородного разбойника обвился тонкий кожаный ремень. Рывок – и де Гарай уже лежал на траве, а брат Ансельм стоял над ним, держа в руке кинжал – тот самый, с белокрылым аистом.
     – Назад, сволочи! Иначе зарежу вашего вожака!
     Над поляной вновь пронесся ветер – брат Петр сшиб с ног двух ближайших разбойников. Начало оказалось неплохим, и я покрепче сжал в руке посох. Детина, которого я облюбовал, успел поднять меч, но удар по запястью заставил его выронить оружие. Миг – и в моей руке оказалась еще теплая рукоять. Сердце дрогнуло – меч! Я поднырнул под взметнувшуюся над моей головой дубину и ударил что есть силы… плашмя. Следующий удар попал по чьей-то лапе, затем я взмахнул оружием над самой головой какого-то верзилы, заставляя его присесть, и тут же двинул его башмаком в зубы.
     Над поляной стоял вопль. «Посох» брата Петра летал над головами – и по головам. Между тем брат Ансельм стоял над поверженным де Гараем, со свистом вращая в воздухе кнутом. Я заметил, что еще один разбойник с мечом подбирается к нему сбоку, и поспешил оказаться между ними. Меч у негодяя оказался подлиннее моего, но пользовался он им приблизительно так же, как дубиной. Увидев меня, он решил как следует размахнуться. Мысленно похвалив его за столь своевременное желание, я двумя быстрыми ударами – под коленку и по руке – заставил его с визгом покатиться по земле, выронив оружие, которым тут же завладел Ансельм.
     Этого хватило. Разбойники с воплями разбежались, оставляя нам благородные трофеи – два меча, полдюжины дубин и своего храброго вожака. Кое-кому досталось крепче, им пришлось не убегать, а уползать, но преследовать мы никого не стали. Наконец шум стих, и я, тяжело вздохнув, бросил меч на землю.
     – Брат Ансельм, положите оружие!
     Итальянец сверкнул белоснежными зубами – похоже, схватка доставила ему немалое удовольствие – и с сожалением положил меч. Кинжал он умудрился спрятать еще раньше.
     – Мир вам, братья. – Я оглядел поляну и удовлетворенно вздохнул. – Восславим Господа и Святого Бенедикта за то, что удержали наши грешные руки от убийства.
     – Аминь! – Пьер отбросил ногой чью-то дубину. – А жидковаты тут они есть!
     – Вы… не ранены, братья? – оглянулась Анжела, все это время неподвижно простоявшая на месте со своим игрушечным стилетом. – Я… я просто не успела… не успел…
     – Да чего там, брат Октавий! – достойный брат Петр явно принял «не успела» за обычную оговорку, на которые и сам был мастер. – Всего и делов-то! И вы, отец Гильом, напрасно рисковать! Напрасно меч брать.
     – Да, напрасно. – Я почувствовал страшную слабость. Двадцать лет я не держал в руках оружие и думал, что этого уже не случится никогда. Конечно, для Андре де Ту такая стычка – просто крысиная возня, разминка перед ужином, но для брата Гильома это слишком. Даже очень слишком…
     – «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, – удовлетворенно проговорил Ансельм, сворачивая кнут, – и овец, и волов; и деньги у меновщиков рассыпал…»
     – Брат Ансельм, – вздохнул я. – Нам нечем гордиться. Драка с мужичьем – не доблесть для бенедиктинца. К тому же вы все-таки взяли с собой кинжал.
     – «…а столы их опрокинул…» Отец Гильом, вы справедливо осудили мое грешное пристрастие к оружию, но все-таки не запретили брать его.
     Я вновь вздохнул. Паршивец точно уловил нюанс.
     – Я отправлю вас к отцу Бернару, брат Ансельм. Он поставит вас главным чистильщиком корыт в свинарнике. В Клерво просто обожают молодых нахалов, начитавшихся Ареопагита.
     – «И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему», – невозмутимо отреагировал итальянец. – Интересно бы побеседовать с отцом Бернаром…
     Я представил себе Ансельма пред светлыми очами гипсового истукана и хмыкнул. Между тем Пьер уже принялся как ни в чем не бывало собирать хворост.
     – Они не вернутся, – походя заметил он, легко пнув нашего пленника башмаком. – Я знать этих мужиков! А хорошо вы, отец Гильом, мечом махать… махнуть… размахнуть…
     При этом он вновь врезал благородному разбойнику между ребер. Послышался испуганный писк.
     – Именно что «размахнуть», – я на миг забылся. – Брат Петр, чтобы работать мечом, нужно каждый день тренироваться – и побольше, чем мы молимся! Встать с рассветом, пробежаться, облиться водой – и за дело. Если бы на нас напали не эти обормоты, меня уложили бы с ходу… И не бейте пленного – это не полагается.
     – Враги – это те, кто объявил нам войну или кому мы объявили войну по всем правилам и обычаям, – вставил Ансельм. – Остальные же суть воры и разбойники, на которых закон не распространяется. Так, кажется, в кодексе Феодосия?
     – А может, отпустим его, братья? – внезапно предложила Анжела, молча слушавшая нашу беседу.
     Пьер даже засопел от возмущения, но де Гарай, вдохновленный этим предложением, дернулся и приподнял голову – большее не позволяли сделать веревки, которыми опутал его Ансельм.
     – Да, да! Отпустите меня, святые отцы! Не отдадите же вы меня стражникам. Это не по-христиански!
     Ансельм скривился, но я был уже готов согласиться. В самом деле, не тащить же этого заступника вдов и сирот в Памье!
     – Отпустите меня, святые отцы! Отпустите! Я прикажу своим парням никогда не трогать монахов из Сен-Дени…
     – Что?! – мы с Ансельмом разом переглянулись. Болвана подвел язык – в его присутствии мы ни разу не упомянули наше аббатство.
     – Сын мой, – вздохнул итальянец, подходя поближе к благородному разбойнику. – Исповедайся нам, отцам твоим духовным. Поведай, какая сволочь натравила тебя на трех мирных братьев из обители Святого Дионисия?
     Пьер, сообразивший наконец, в чем дело, нахмурился и сжал кулачищи. Это не укрылось от нашего пленника.
     – Всечестные отцы! – возопил он. – Видит Господь, ничего не знал, не ведал! Случайно встретил вас на тропе, клянусь Святым Христофором и Святым Бонифацием, и святым Рохом!
     – Богохульствует, собака, – вздохнул Ансельм. – Отец Гильом, вы бы…
     Я понял. В иное время, конечно, я бы не стал потакать подобному, но теперь речь шла не только о моей голове.
     – Брат Октавий. – Я повернулся к Анжеле. – Не пройдетесь ли вы со мной для небольшой ученой беседы?
     – Но… – Девушка настороженно перевела взгляд с ухмыляющегося Пьера на невозмутимого Ансельма, который уже успел выломать пару длинных гибких прутьев. – Братья… Что вы…
     – Муки телесные, – наставительно начал итальянец, – не менее мук душевных ведут грешника к просветлению.
     – Ага, – подтвердил довольный Пьер. – Кому-то сейчас надлежит просветиться!
     Я порадовался грамотно составленной фразе и отвел «брата Октавия» подальше от поляны. В спину нам ударил вопль – просветление грешника началось.
     – И все-таки вы такие… – Девушка дернула плечами и отвернулась. – Добрые!
     – Я отвечаю за этих двух ребят, – я вздохнул и поморщился – новый вопль просветляемого резанул уши. – Мне надо вернуть их в Сен-Дени живыми. На войне – как на войне. Не хочу напоминать, дочь моя, что было бы, попади вы к этим защитникам бедняков.
     Теперь вопли следовали один за другим – видимо, просветление пошло в две руки.
     – Наверное, это то же самое, что попасть в руки стражников. – Девушка резко повернулась и сбросила капюшон. – Не отводите глаз, отец Гильом! Могу снять ризу, и показать – меня ударили ножом. К счастью, я все-таки дочь жонглера и смогла увернуться, осталась лишь царапина. Эти стражники…
     – …Ничуть не лучше разбойников, – кивнул я. – Увы, и так бывает.
     – Ничем не лучше вас! – отрезала девушка. – Вы и этот барич много говорили о том, что положено монаху. Но я видела его с кинжалом, а вас с мечом.
     «Баричем» она окрестила Ансельма. В наблюдательности ей не откажешь.
     – Мне жалко лишь Пьетро, – помолчав, добавила она. – Вы сделаете из него такого же бездушного лицемера…
     Я вздохнул:
     – Да будет ваша жалость, дочь моя, проявлена лишь на известном расстоянии.
     Вопли слились в один, и я подумывал отойти подальше, дабы окончательно не расстраивать Анжелу, но внезапно наступила тишина.
     – Отец Гильом! – послышался голос Пьера. – Он просветился!
     На поляне мы застали горящий костер, возле которого сидели Пьер и Ансельм. Сломанные прутья валялись в сторонке, а бесстрашный разбойник, всхлипывая, поправлял штаны.
     – Говори, сын мой, – велел итальянец. – Поведай о грехах своих.
     – Они… – начал де Гарай и вновь всхлипнул. – Они сказали, что трое толстопузых… то есть братьев из Сен-Дени несут с собой мешок золота. А взамен мне велели убить одного. Только одного, клянусь!
     Я мельком взглянул на Анжелу. Та сжала губы и отвернулась.
     – Только одного! Который самый старший!
     – И кто тебе велел, сын мой? – подбодрил разбойника Ансельм.
     – Н-не знаю.
     Итальянец вздохнул и потянулся к пруту.
     – Знаю! Знаю! Жеанар де Юр! Он – викарий епископа. Мы платим ему за помощь… Святые отцы, пожалейте!
     С минуту я раздумывал. Конечно, показаний храброго защитника сирот хватит, чтобы начать следствие против викария. Но этот де Юр наверняка будет отпираться, а епископ заявит, что он ничего знать не знал.
     – Пусть идет. Развяжите его, брат Ансельм!
     Итальянец удивленно взглянул на меня, но повиновался. Разбойник вскочил, накинул кафтан, но уходить не спешил.
     – Святые отцы, – вздохнул он, испуганно оглянувшись на темную стену леса. – Будьте добрыми до конца! Разрешите побыть с вами до утра. Клянусь, мои ребята вас больше никогда не тронут. Но не прогоняйте меня в лес!
     – Ты чего, темноты боишься? – невозмутимо поинтересовался нормандец.
     Вопрос был составлен абсолютно верно, но де Гарай, по-видимому, плохо знал латынь. Ансельм хмыкнул и повторил вопрос на «ланг д’ок».
     – Да! Да! – разбойник внезапно рассмеялся. – Я очень боюсь темноты! И если вы не убийцы, не прогоняйте меня сейчас!
     Тон его мне не понравился. Де Гарай действительно чего-то боялся – не темноты, но того, что в ней скрывалось.
    

    

     

      6
     

     Я приказал дежурить по очереди. Отважного де Гарая мы решили связать и уложить подальше. Несколько раз я пытался узнать у разбойника, что может нам грозить, но в ответ слышал лишь странный, нервный смех. Все это не настраивало на благостный лад, а кроме того, меня по-прежнему не покидало чувство опасности. Что-то здесь было не так. Разбойник не должен бояться ночного леса!
     Я решил дежурить первым и присел к огню, время от времени подкидывая мелкие сухие ветки. Меч лежал под рукой, хотя я молил Творца, чтобы оружие больше не понадобилось. Этим вечером случилось страшное – брат Гильом на несколько минут исчез, а из мертвого мрака забытья воскрес граф де Ту – задира и весельчак, который просто удовольствия ради перерубил бы всех этих придурковатых увальней. Перерубил – а потом долго чистил бы меч, оскверненный кровью мужланов. Я вовремя загнал мертвеца в небытие, но он был готов вернуться…
     – Святой отец! – чей-то негромкий голос вовремя оторвал меня от мрачных мыслей. – Святой отец!
     Отважный защитник сирот, оказывается, не спал. Более того, он умудрился принять сидячее положение, правда, опираясь не на то место, что обычно, а на бок.
     – Что тебе, сын мой? – поинтересовался я. – Желаешь исповедаться в грехах своих?
     – В грехах? – разбойник неожиданно хмыкнул. – Да ладно вам, отец! Это кто еще грешник? Монахи, а девку с собой тащите!
     – Все мы грешны, – согласился я. – Любопытство, особенно излишнее, тоже грех.
     – А чего мне! Дело ваше… Да только хочу вам сказать, что лучше бы вы обратно оглобли поворачивали. Похоже, епископу вы поперек горла. У меня не вышло, у других получится.
     Разбойник был не только наблюдателен, но и неглуп. Но я не люблю, когда меня пугают.
     – Слова твои, сын мой, свидетельствуют о том, сколь ты милосерд и сострадателен. Но ежели и остальные наемники монсеньора Арно де Лоза столь же отважны, как ты, опасаться нам нечего.
     – Нечего? – разбойник хихикнул. – А как ты думаешь, поп, чего это я в лес идти побоялся?
     – Кто вас знает, отважных разбойников? – невозмутимо заметил я. – Может, вы и вправду боитесь темноты?
     – Темноты? Да моли Бога, поп, чтобы…
     Внезапно он замолчал, к чему-то прислушиваясь, затем его небритая физиономия перекосилась, губы дернулись:
     – Накликал! Господи, помилуй, накликал! Спасите, святой отец!
     – Спокойно! – в руках у меня уже был меч. Я встал и прислушался. Легкое потрескивание горящих веток, похрапывание Пьера, шум ветра в кронах подступивших к поляне деревьев… Я уже начал успокаиваться, как вдруг услыхал вдалеке глухой тяжелый удар, затем – еще один. Кто-то шел – мерно, неторопливо, продираясь через заросли. Шел прямо к нам.
     – Он! Он! – шептал разбойник. – Развяжите меня! Развяжите!
     Шаги становились все громче. Было ясно – это не человек и не зверь. Кто-то шел сюда на двух лапах – или ногах, огромный, тяжелый, сокрушающий все на своем пути…
     – Братья! Проснитесь!
     Ансельм вскочил мгновенно, даже не открывая глаз. Меч был в руке, вторая шарила по поясу. Пьер недоуменно раскрыл глаза, но тоже встал. Анжела приподняла голову.
     – Кто-то идет. – Я старался говорить спокойно. – Большой. Возможно, не человек. Зажгите факелы.
     – А-а-а… – Пьер оглянулся, схватил ветку и сунул ее в костер. Ансельм взглянул на меня и внезапно перекрестился, что случалось с ним нечасто.
     – Брат Октавий, уходите! – Я кивнул в сторону, противоположную той, откуда шел ночной гость. – Быстро!
     Анжела неторопливо встала и медленно покачала головой.
     – Развяжите! – вновь возопил разбойник. – Это он! Он! Он никого не щадит! Никого!
     Я кивнул, и Ансельм перерезал веревки. С диким визгом де Гарай скрылся в кустах. Я мысленно помянул Святого Бенедикта и повернулся туда, откуда уже слышался треск веток и тяжелое хриплое дыхание. Земля дрогнула – гость уже близко. Ветка высокого дерева на краю поляны колыхнулась.
     – Святой Бенедикт! – Пьер уронил «посох» и отшатнулся. – Да что же это?
     Я тоже увидел – «это» выходило на поляну. В первый миг показалось, что перед нами все-таки человек – только очень высокий. Но тут же понял – нет. Люди не бывают такого роста. У людей не увидишь подобных плеч, таких длинных, ниже колен, рук – и огромной, низко сидящей головы. И люди не покрыты шерстью.
     Послышался смех – Ансельм сжал меч двумя руками и покачал головой:
     – А я не верил в демонов! Отец Гильом, уходите. Он – за мной!
     Чудище услышало. Огромная голова медленно повернулась. До нас донесся низкий, утробный рык.
     Я быстро оглянулся – Пьер стоял на коленях и шептал молитву, быстро крестясь. Внезапно я заметил, что Анжела, не сводившая глаз с ночного гостя, медленно потянулась к горящей ветке.
     Огромная фигура колыхнулась – чудище сделало шаг. Оно не спешило – добыча была рядом. Мелькнула и исчезла мысль последовать примеру храброго де Гарая, но стало ясно – не уйти.
     Я вытер вспотевшую ладонь и сжал рукоять меча. Конечно, это бессмысленно. Косматая лапа длиннее моей руки раза в два…
     Внезапно вспыхнул огонь. Анжела, сжимая в руке горящую ветку, бросилась вперед. Я не успел даже крикнуть – девушка подбежала к чудищу. На миг свет упал на косматую морду, отразился в огромных черных глазах, стала видна ощеренная пасть с огромными желтыми клыками. «Это» не испугалось огня – огромная лапа с быстротой молнии метнулась вперед, перехватила ветку, другая ударила девушку прямо в грудь. Анжела успела отскочить, новый удар – девушка прыгнула, в воздухе мелькнули полы белой ризы, и косматая лапа поймала воздух. Но чудище было проворно. Миг – и оно оказалось рядом с Анжелой, едва успевшей стать на ноги. Удар – девушка попыталась пригнуться, но все же ее задело – Анжела упала, быстро перекатилась и попыталась встать. Чудище заревело и бросилось вперед, пытаясь настичь жонглерку. Когтистые, похожие на медвежьи, лапы потянулись вперед…
     И наткнулись на мой меч. Пока чудище смотрело на Анжелу, я успел подбежать и стать между ними. Горящая ветка оказалась за спиной твари, и я видел только огромный черный силуэт. «Это» отдернуло лапу, по которой попал удар, и недоуменно остановилось. Я засмеялся:
     – Овернь и де Ту! – наш старый девиз сам собой вырвался из уст. – Иди сюда, нелюдь!
     В ответ я услышал негромкое ворчание. Я готов был поклясться, что это – смех. Черный силуэт чуть наклонился, я попытался пригнуться…
     Что случилось дальше, я так и не заметил. Удар – и в моих руках осталась одна рукоять. Тварь сломала лезвие, словно оно было из тростника. Я отшатнулся, но понял – бесполезно. Мохнатая когтистая лапа взметнулась вверх…
     Я ждал. Мгновенья, долгие как годы, тянулись одно за другим, но удара не было. Нелюдь медлил, лапа, поднятая для удара, нерешительно подрагивала. Наконец я очнулся. Тварь не боится огня, не боится меча…
     – Изыди! – Я сорвал с шеи крест. – Во имя Господа и Святого Дионисия! Изыди!
     …Старый крест – темный, из ливанского кипариса. Когда-то его мне дал отец, провожая в Палестину. Отцу он достался от деда, а тот освятил его в жаркий июльский день, когда тысячи рыцарей стали на колени возле Гроба Господня, славя Христа в освобожденном от сарацин Иерусалиме.
     Когтистая лапа опустилась. Тварь колебалась, и я внезапно почувствовал уверенность. Осторожно, не отрывая глаз от готовой вновь взметнуться лапы, я сделал шаг вперед.
     – Изыди! – Я понял, что говорю еле слышно, почти шепчу, но голос пропал. В ответ – ворчание. Чудище недовольно повело широченными плечами и неохотно отступило. Я перевел дыхание. Неужели?..
     – Господи, прости мне неверие мое!
     Снова рычание – на этот раз испуганное. Тварь махнула лапой. Мне почудилось, что в жутком рыке я различаю странные, непонятные слова, будто ночной гость пытается объясниться. Внезапно стало весело.
     – Ладно, ладно! Убирайся – и не будем ссориться!
     Я вновь поднял крест, и вдруг показалось, что по поляне пронесся вихрь. В следующий миг тварь исчезла. Не треснула ветка, не зашелестела трава. Там, где только что стояло мохнатое чудище, было пусто.
     Медленно, очень медленно я опустил руку. Не было сил даже прочитать «Отче наш». Почему-то хотелось смеяться, но я не мог даже улыбнуться. Я жив…
     – Отец Гильом! – Ансельм был уже рядом, по-прежнему сжимая меч. – Отец Гильом…
     – Анжела. – Я прокашлялся, пытаясь прочистить охрипшее горло. – Что с ней?
     – Я здесь, – девушка подошла, потирая рукой плечо. Удар разорвал ризу, но крови я не заметил. – Не увернулась, – жонглерка усмехнулась и покачала головой. – Отец бы мне надавал подзатыльников за такую работу! Я думала, это зверь. Когда-то мы огнем отпугивали медведей… А вы – очень храбрый человек, отец Гильом!
     Последняя фраза прозвучала странно – девушка то ли удивлялась, то ли укоряла в чем-то.
     – Жаль, здесь нет вашего отца, дочь моя! – Голос наконец стал обычным. – Поскольку подзатыльники, вами упомянутые, вы вполне заслужили. Эта тварь сломала меч одним щелчком!
     – Мы все оказались маловерами! – внезапно заговорил Ансельм. – Даже вы, отец! Вы взяли меч, не поверив в силу креста. А я… я не верил в то, что демоны существуют. Не верил, что они могут прийти за грешником.
     Он замолк, и мы медленно направились к костру. Трудно сказать, что имел в виду итальянец, но я вспомнил его смех и странные слова: «Он – за мной!» Ансельм не верил в демонов, но теперь наконец уверовал. Чем же согрешил черноглазый? Не за каждым грешником ад присылает демона.
     …Брат Петр по-прежнему стоял на коленях, но уже не молился, а изумленно глядел на нас. И тут я сообразил, что на Анжеле нет капюшона и даже слабого света костра достаточно, чтобы сообразить, кто таков «брат Октавий». Но нормандцу, похоже, было не до этого.
     – Братья! – радостно возопил он, вставая. – Святой Бенедикт и Святая Дева Мария услышали нас!
     Ансельм коротко рассмеялся.
     – Вот кто истинно верующий, отец Гильом! Спасибо, брат Петр! Твои молитвы и крест отца Гильома…
     – Испугаться я… – Пьер вздохнул, но затем улыбнулся. – Но вспомнил, что если семь раз прочитать «Радуйся», то любой демон, это, низринуться…
     Анжела поверила в зверя, мои ребята – в демона. Но я уже знал – то, что чуть не убило нас, – не демон. Не зверь и не демон. И не человек…
     – Аминь. – Я прилег на траву, накинув на голову капюшон. – А теперь, брат Петр, прочитайте молитву – и спать. Вы, брат Ансельм, – дежурный, потом разбудите меня.
     Я уже засыпал, когда ко мне неслышно подсел итальянец. Несколько мгновений он молчал, не решаясь заговорить.
     – Вы что-то хотите спросить, брат Ансельм? – подбодрил я.
     – Многое. Например, почему вы мне больше не говорите «ты»?
     Странно, я этого не заметил. Оставалось отшутиться:
     – Брат мой! Поелику вы теперь стали наставником, обучая славного брата Петра латыни, то и обращаюсь к вам соответственно… Что тебя мучает, брат мой?
     – Отец Гильом… – Ансельм вздохнул, – если кто-то… Если я страшно согрешил. Мне… мне еще можно спастись? Мне обещали, что, когда я уйду из мира, Христос меня простит. Мне отпустил грехи Его Святейшество…
     – Вы думаете, брат мой, что этот демон приходил за вами?
     – Да. Я – опасный спутник, отец Гильом. Но я думал… Папа обещал мне…
     Я не знал, что ответить. Объяснить парню, что к нам наведался не посланец ада, а нечто вполне земное, хотя и опасное? Но тварь испугалась креста… Не поможет – демон брата Ансельма находится в его душе. Что мог совершить этот мальчик?
     Не дождавшись ответа, Ансельм тихо отошел в сторону и присел у огня. Почти сразу же послышался шорох – рядом со мною оказался Пьер.
     – Отец Гильом… – Достойный нормандец явно пребывал в нерешительности. – Отец Гильом, мне чудится начало…
     – Перекреститесь, – посоветовал я. – И полдюжины «Верую».
     – Читал, – послышался тяжелый вздох. – Все равно чудится. Будто брат Октавий превратился в некую юницу…
     – Да быть не может! – пробормотал я, вновь накидывая капюшон. – Еще дюжину «Радуйся» – только без ошибок. И три раза «Отче наш».
     Ночью мне вновь приснился серый песок, пустой брошенный лагерь и темные всадники, уходящие к близкому горизонту. Я бегу за ними, но знаю – не догнать. Я выбиваюсь из сил, падаю, в ноздри забиваются холодные влажные песчинки. Издалека доносится хохот, и знакомый голос атабека Имадеддина звучит снисходительно, с легким презрением:
     – Куда бежишь, старик? Ты упустил время, Андре де Ту! Молись своему Исе и жди!
     – Смерти? – Я оглядываюсь, но вокруг пусто. Голос звучит словно ниоткуда, хотя каждое слово слышится ясно и четко.
     – Смерти? Да разве ты живешь? Разве так должен жить воин? Почему ты не умер от моей руки?
     – Ты слишком уверен в себе, атабек! – в душе просыпается давняя гордость. – Скажи, плечо до сих пор ноет к непогоде?
     Снова хохот:
     – Ноет! Но ты не убил меня, а я – тебя. Теперь тебе некуда бежать. Жди! Белый Рыцарь придет…
     Утром, в лучах яркого летнего солнца, поляна показалась уютной и спокойной. Молитвы брата Петра помогли вновь – Анжела исчезла. Она ушла на рассвете, когда нормандец, дежуривший у погасшего костра, ненадолго задремал.
    

   

   

    

     Авентюра третья.
     О чем вещал колокол в Артигане
    

    

     

      1
     

     Епископский дворец оказался на поверку обыкновенным домом, правда, большим и двухэтажным. В остальном он мало чем отличался от остальных домов славного городишки Памье – узкие окна, закрытые массивными ставнями, желтоватые известняковые блоки неровной кладки, красная плоская черепица на крыше и высокое крыльцо, над которым нависал фигурный металлический козырек. Наверное, в зимние месяцы, когда с близких Пиренеев сползают тучи, он должен защищать от дождя и снега, но и сейчас, в жару, оказался полезен. Минуты текли за минутами, а на стук (тяжелый черный молоток висел на бронзовой цепочке рядом с дверью) никто и не думал открывать.
     – Я слыхать… слышать, что у них днем этот… – Пьер наморщил лоб, припоминая нужное слово. – Сиестум.
     – Сиеста. – Ансельм еще раз окинул взглядом закрытые ставнями окна. – Это кастильское слово, брат Петр. Боюсь, монсеньора мы не увидим.
     – Ну, это мы еще поглядеть… поглядим! – Пьер со вздохом поднял «посох». – Эй, люди добрые, отворите!
     Я не успел вмешаться – от первого же удара дверь треснула. Внутри послышались возбужденные голоса, шаги, наконец заскрипел засов.
     – Чего надо? – голос был сердитым и одновременно испуганным.
     – Сиеста кончилась, – резюмировал Ансельм.
     – Мы, смиренные братья-бенедиктинцы, – начал я. – Нам нужно повидать монсеньора…
     В ответ послышалась витиеватая фраза на басконском, в которой упоминалась сломанная дверь и многое другое, в доме епископа обычно не произносимое. Тяжелая створка захлопнулась.
     – Полегче! – успел крикнуть я, прежде чем «посох» Пьера врезался в дверь.
     На этот раз открыли мгновенно. На пороге стояли двое – крепкий мордатый парень, вероятно, привратник, и невысокий полный человечек в темной ризе.
     – Мы, смиренные братья… – вновь начал я.
     – Пройдите на задний двор, – человечек весь кипел от возмущения, но вид «посоха», похоже, заставлял его сдерживаться. – Вас покормят. Можете переночевать в сарае.
     – Благодарим от всего сердца, – ответствовал я. – Особенно за сарай. Но нам надо поговорить с монсеньором Арно де Лозом.
     – Убирайтесь! – Человечек бросил взгляд на хмурого нормандца и добавил немного повежливее: – Его Преосвященства нет дома. Он уехал в Фуа.
     Мы с Ансельмом переглянулись. О чем-то подобном я догадывался – Арно де Лоз явно не расположен беседовать с нами.
     – Я – Жеанар де Юр, викарий Его Преосвященства, – человечек покачал головой. – Только то, что вы пришли издалека, может извинить подобное поведение.
     – Ага! – Пьер, после определенных усилий, наконец-то вспомнил, где он слыхал имя викария. «Посох» угрожающе качнулся. Жеанар де Юр побледнел.
     – Я не намерен… – начал он, но мне уже надоела перепалка.
     – Прочтите, брат Жеанар.
     Свиток – страшный свиток, врученный мне Орсини. Доставать его не хотелось, но я понял – иначе разговора не получится.
     Де Юр пробежал глазами первые строчки, побледнел, затем принялся судорожно ловить золотую печать, свисавшую на шнурке. Поймав, он быстро приложился к ней губами и протянул мне документ.
     – М-монсеньор Гильом… Мы… Мы не ждали вас… Так скоро.
     «Так скоро» было явно лишним. Видимо, благородный защитник вдов и сирот де Гарай не спешил сообщать о своих успехах и нас уже успели похоронить.
     – Я – брат Гильом, – уточнил я. – Куда прикажете пройти?
     Покои монсеньора де Лоза оказались не чета скромной келье отца Сугерия. Бархат, бронза, серебряное распятие над золоченым аналоем… А ведь Сен-Дени – жемчужина в венце Церкви – богаче этой дикой епархии раз в десять, если не больше. Не ценим мы нашего аббата!
     Брат Ансельм вошел вместе со мной, а Пьер остался за дверями, буркнув, что ему и там будет хорошо. Предосторожность в таком доме не лишняя.
     Кресло, которое мне предложил де Юр, было высоким, полированного дерева, но очень неудобным – идеальное кресло для посетителей. Ансельм присел на табурет и тут же выпрямился, скрестив руки на груди. Да, держаться он умеет. Похоже, мальчику приходилось сидеть не на табуретах, и не в таких покоях.
     Жеанар де Юр тоже сел в кресло – пошире и поудобнее, но тут же вскочил, затем подумал и снова сел.
     – Когда монсеньор уехал в Фуа? – осведомился я, прикидывая, не стоит ли сразу спросить о де Гарае. – И зачем?
     – Пять дней назад. Его пригласили… Там… Какой-то праздник.
     Какой именно – де Юр выдумать не успел. Итак, пять дней назад. Мы как раз подходили к Тулузе.
     – Доложите, как идет расследование дела. Насколько я понял, вы не спешите выполнить приказ Его Высокопреосвященства.
     – Но… – Глаза викария забегали. – Монсеньора Орсини ввели в заблуждение! Следствие уже вполне закончено. Вот! Вот!
     Из ящика появился свиток, затем другой, третий…
     – Вот! Здесь все! Мы все закончили. Монсеньор де Лоз написал Его Высокопреосвященству. Наверное, письмо опоздало…
     Я кивнул, и Ансельм забрал свитки. Я не ошибся – к нашему приезду подготовились. Но в таком случае затея с благородным разбойником – явно лишняя. Или не все концы успели спрятать?
     – Мы прочтем. А теперь, брат Жеанар, пожалуйста, своими словами. И не очень пространно.
     Человечек кивнул, затем заговорил – быстро, привычной канцелярской скороговоркой:
     – Следствие, проведенное по приказу Его Преосвященства Арно де Лоза, епископа округа Памье, при содействии благородного сеньора д’Эконсбефа и местного суда общины Артигат показало…
     Он перевел дух. Вдалеке ударил колокол – полдень. Церковь мы уже видели – старую, давно не ремонтированную, убогую даже по здешним меркам. Покои епископа выглядели куда богаче.
     – Все события, случившиеся в общине Артигат и ее окрестностях, вызваны исключительно злыми чарами ведьмы и колдуньи, известной как вдова де Пио. Означенная де Пио из злобы к роду человеческому, а также поссорившись с семьями де Гарров и де Пуаньяков из-за участка пастбища, известного как Косой Клин, вступила в сговор с неведомыми сообщниками из Милана. Означенные сообщники…
     Милан? Ну, конечно – из Милана приехала сестра Цецилия. Но из Милана ехал также Тино-жонглер!
     – Означенные сообщники ввели в заблуждение и соблазн сестру Цецилию, которая при надлежащем рассмотрении оказалась слаба главою и рассудком, убедив ее, что она и есть Жанна де Гарр. После чего означенная ведьма своими чарами ввела в заблуждение и жителей общины Артигат, заставив их признать сей обман. В чем сия ведьма была уличена…
     – Стойте! – скороговорка викария уже успела надоесть. – Что значит – уличена?
     – Единодушными показаниями соседей, – де Юр вздохнул. – А также «корпусом улик», найденных при обыске в жилище означенной вдовы.
     Веники, сушеные грибы, ягоды – и табличка с дэргскими заклинаниями. Интересно, что сказала сама вдова?
     – Будучи в сговоре с Врагом рода человеческого, вдова де Пио проявила неразумное упорство, не желая давать показания даже после настойчивых увещеваний.
     Однако имеющихся доказательств оказалось вполне достаточно, чтобы признать…
     – Погодите! – Я заметил некую странность в бойком рассказе викария. – Значит, она так и не призналась?
     – Но… – удивился Жеанар де Юр. – Показания соседей… Улики…
     – Значит, не призналась! Даже после пыток?
     – Ее не пытали! – де Юр развел руками. – Монсеньор надеялся, что отеческие увещевания помогут заблудшей нашей дочери…
     – Где она сейчас? – вмешался Ансельм, но я уже знал ответ. Арестованная не собиралась сама складывать себе костер, а пытать ее не решились. Иначе вдова могла бы и заговорить…
     – Суд Божий… – негромко произнес де Юр и перекрестился. – Свершился Суд Божий, братья мои…
    

    

     

      2
     

     О Суде Божьем и всем прочем, связанном с этим странным делом, мы прочитали в свитках, переданных викарием. Дело было оформлено тщательно – куда тщательнее, чем оформляются подобные документы в глухой провинции. Показания свидетелей, гладкие и полностью совпадающие, были заверены и даже подписаны – аккуратными маленькими крестиками, якобы собственноручно проставленными обитателями Артигата. Столь же подробно были описаны улики – веники, связки грибов, чучело совы и даже «клюка старая, подозрительного вида». Упоминалась и табличка с заклинаниями, но, разумеется, без рисунка.
     Все это уже не имело смысла, ибо над вдовой де Пио свершился Суд Божий. Она просидела в тюрьме славного городишки Памье достаточно долго, так ничего и не сказав. Затем, дабы помочь ей отречься от власти Врага, ее отвели в церковь на воскресную службу. Во время литургии означенную вдову начали бить корчи, ее окропили святой водой, но это лишь ускорило дело. К вечеру вдова де Пио скончалась в мучениях, «ибо тот, кто овладел ею, уже не мог сопротивляться власти Святой Церкви и, не в силах господствовать над душой грешницы, погубил ее…».
     Это случилось две недели назад. Тело умершей торжественно сожгли, пепел развеяли, а заодно кинули в огонь и «корпус улик», дабы не «осквернять землю». Дом вдовы в Артигате также был сожжен, после чего была проведена торжественная служба, а обитателям деревни назначено трехдневное покаяние. Среди каявшихся была и Жанна де Гарр, признанная невиновной и вернувшаяся к мужу.
     Гибель ведьмы самым положительным образом подействовала на рассудок сестры Цецилии, которая привселюдно объявила, что она – не Жанна де Гарр, что и было засвидетельствовано по всем правилам.
     – Ну как вам, брат Ансельм? – поинтересовался я, когда последний свиток был прочитан. Итальянец долго молчал, затем пожал плечами:
     – Один мой зануда-учитель… Я не имею в виду вас, отец Гильом…
     – Другой зануда, – понимающе кивнул я.
     – Другой зануда. Он говорил, что не так важен Гомер, как комментарии к Гомеру.
     – И какие будут комментарии к Гомеру?
     Ансельм взвесил в руке свиток и, поморщившись, покатил его по столу, затем ловко поймал и положил на место.
     – Оформлено по всем правилам. Когда в Тулузе или даже в Риме такое прочтут, подкопаться будет трудно. Епископ не выполнил приказ Орсини и не отправил арестованных в Тулузу, но он может сослаться на то, что действовал в пределах своих полномочий. В крайнем случае ему скажут «ай-яй-яй!».
     – Не скажут. – Я еще раз просмотрел соответствующий раздел дела. – Монсеньор Орсини не давал письменного приказа. Брат Умберто передал его устно, а пока пришло подтверждение… Но я не слышу комментариев к Гомеру.
     Ансельм щелкнул пальцами:
     – Отец Гильом, вам не кажется, что монсеньор де Лоз немного перестарался? Если дело закрыто, зачем натравливать на нас де Гарая? Не логично ли принять нас со всеми почестями, напоить, накормить и вручить эти свитки?
     – А почему убрали брата Умберто? – усмехнулся я. – Могу добавить комментариев, брат Ансельм. Если бы все было закончено, Его Преосвященство не уезжал бы в Фуа на несуществующий праздник. Мы приехали поздно, но что-то еще они не успели спрятать. Значит…
     – Едем в Артигат, – понял Ансельм.
     – Да! Завтра же.
     …Достойный брат Жеанар долго уговаривал нас остановиться в епископском доме, но я рассудил, что не стоит злоупотреблять подобным гостеприимством. Местный постоялый двор тоже не вызывал доверия, но Пьер, покрутившийся по Памье, пока мы с Ансельмом изучали дело, договорился с хозяином одного пустующего дома на окраине. Дом этот не имел крыши, зато сохранил прочную дверь с мощным засовом.
     – Я все смотреть, – сообщил нормандец, когда мы, поужинав в ближайшей харчевне, принялись устраиваться на ночь. – Я все слушать… Слушал.
     – И как тебе басконский язык? – осведомился Ансельм.
     Пьер хитро улыбнулся:
     – А ничего! «То, что он сказать не может, то написано на роже…»
     Я вздохнул и укоризненно поглядел на Ансельма. Тот отвел глаза.
     – И что же там написано, брат Петр?
     – Ну… – нормандец замялся. – Епископ большая скотина есть.
     – Брат Петр! – возопил я. – Не берите дурной пример с брата Ансельма! Чтите отцов наших духовных!
     Пьер вздохнул.
     – Епископ… Как в той песенке, брат Ансельм? «Кто у них в судилище защищает дело, тот одну лишь истину пусть запомнит смело: хочешь дело выиграть – выложи монету. Нету справедливости, коли денег нету».
     Поистине, успехи в латинском языке налицо. Кто бы мог надеяться еще год назад, что Пьер, еле склонявший «армо, армэ…», будет без ошибок цитировать Вальтера из Шатильона! Я вновь поглядел на Ансельма, но тот сделал вид, что изучает один из свитков.
     – Живет он с женщина, – продолжал ободренный успехом Пьер. – То есть с женщиной. Она есть его служанка. Живет он с мужчина. Он есть…
     – Брат Петр! – Я вздохнул. – Хватит!
     – Но вы же спрашивали, отец Гильом! – удивился нормандец. – Я узнавать… узнавал. А хозяйство он вести не уметь… Не умеет. Все отдавать на откуп брату Жеанару.
     – Да какое тут хозяйство? – удивился Ансельм. – Пустоши, овцы грязные…
     – Не скажи, брат Ансельм! Земля тут есть. Пастбища тут есть. Я смотрел. Если пшеницу сеять вместо проса…
     – Как у вас в деревне, – ввернул итальянец.
     – И не как у нас! – похоже, Пьер слегка обиделся. – Тут земля хорошая. Тут пастбища хорошие. Тут каждый год ярмарка есть…
     – Только тебя тут не хватает, – хмыкнул Ансельм, и Пьер обиделся – на этот раз всерьез.
     – Мир вам, братья! – вмешался я. – Брат Ансельм, нехорошо!
     Итальянец взглянул на насупившегося Пьера и развел руками:
     – Ну, извини, брат Петр! Я это в том смысле, что ты бы тут порядок навел.
     – А чего? – буркнул нормандец. – И навел! Церковь бы, по крайней мере, как сарай не стоять… Епископ…
     – С монсеньером де Лозом все ясно, – резюмировал я. – Однако же в дальнейшем, братья, прошу высказываться о нем с большей почтительностью. Что вы еще слыхали, брат Петр?
     – А нехорошо тут, – сообщил нормандец и вновь насупился.
     – Как же так? – не удержался Ансельм. – Тут же каждый год ярмарка есть!
     – Люди ночью на улицу не выходить. Демона боятся. Демон в лесу ходит.
     – Что?!
     Мы с Ансельмом переглянулись.
     – Большой демон. Как медведь, только больше. Он людей пугать.
     Явно нашего ночного гостя видели не только мы. Да, в Памье действительно нехорошо.
     – А что говорят о сеньоре д’Эконсбефе? – внезапно спросил Ансельм.
     – Ничего не говорят. – Пьер пожал плечами. – Они его редко видят. Из замка в Памье редко приходят.
     Мы с Ансельмом вновь переглянулись. Во всех трех свитках, врученных нам Жеанаром де Юром, о д’Эконсбефе не было сказано ни слова – кроме того, что благородный сеньор оказал следствию содействие. Но в чем оно проявилось, понять было нельзя. Замок оставался в стороне – словно д’Эконсбеф не имел к этому делу никакого отношения.
     …Я проснулся среди ночи и тут же увидел Ансельма. Парень приложил палец к губам.
     – Вы чутко спите, отец Гильом.
     – Привычка, – прошептал я в ответ. – Еще с Палестины… Что случилось?
     Он вновь приложил палец к губам и поманил меня к двери. Я оглянулся – достойный брат Петр, похрапывая, мирно почивал на куче старой соломы, заменявшей нам ложе. Накинув ризу, я последовал за итальянцем. Когда он положил руку на засов, я не удержался и показал глазами на дверь.
     – С вами желает поговорить один… человек, – тихо пояснил Ансельм. – Его зовут брат Пайс.
     Я отметил про себя редкое имя, похожее на басконское, и почувствовал внезапную тревогу. Брат Пайс… Интересно, чей он брат?
     Я взглянул на Ансельма – мальчик был серьезен. Значит, что-то случилось. Что-то важное.
     За дверью было темно. Я огляделся и, ничего не заметив, хотел позвать Ансельма, но внезапно услыхал негромкое:
     – Мир вам, брат Гильом!
     Кто-то неслышно подошел сзади. Наверное, он стоял за дверью – старый прием для тех, кто ждет в засаде.
     – Тут есть скамейка, – продолжал неизвестный. – Сделайте два шага в сторону.
     Я повиновался.
     – Сейчас мы присядем и поговорим, брат Гильом. Вы можете обещать, что не будете пытаться меня рассмотреть?
     – Обещаю.
     Краем глаза я уже успел заметить темную ризу и глубоко надвинутый на глаза капюшон. Монах, моего роста и приблизительно моих лет – если слух не обманывал.
     Я сел на скамейку, мой собеседник неслышно опустился рядом.
     – Вы – брат Пайс? – поинтересовался я. – Клюниец?
     Послышался тихий смех.
     – Да, когда-то я был клюнийцем… Брат Гильом, вы хотели поговорить с кем-то из «чистых»[217]?
     Я почувствовал холод, словно внезапно ударил мороз. На миг стало страшно, но тут же страх сменился любопытством.
     – Насколько я понимаю, брат Пайс…
     – Я – один из старших братьев графства Тулузского. Надеюсь, вы поверите мне на слово.
     – Поверю, – я покачал головой. – Много слыхал о катарах, но не думал, что они столь безжалостны.
     – Мы? – кажется, брат Пайс этого не ожидал. – И это говорите вы – посланец Орсини?
     – Именно я. Вы, брат Пайс, ради беседы со мной решили пожертвовать братом Ансельмом. Знаете, это все-таки жестоко.
     – Ах, вот вы о чем! – «старший брат» помолчал. – Брат Гильом, прежде чем согласиться на эту встречу, мы постарались узнать о вас побольше. Вы не выдадите этого мальчика. Ведь он только выполнил вашу просьбу.
     Я не ответил. Ансельм – катар! Господи помилуй, но почему?
     – К тому же брат Ансельм – не совсем наш. Он не принимал посвящения. Другое дело, мы ему верим. Надеюсь, вы тоже.
     Брат из Сен-Дени – катар! Что будет, если я скажу это на исповеди? Я ведь не имею права промолчать…
     – Надеюсь, вы отнесетесь к этому спокойно. Теперь о деле, вас интересующем. Я пришел на эту встречу, чтобы сообщить: к тому, что творится в округе Памье, мы не имеем никакого отношения. Ни малейшего! Может, это поможет вам разобраться – если, конечно, у вас есть такая цель.
     – Вы же сказали, что постарались узнать обо мне побольше, – усмехнулся я.
     – Совершенно верно. Но вы – посланец Орсини, а кардинал собирается зажечь костры по всей Окситании. То, что происходит в Памье, – неплохой предлог.
     – Брата Умберто Лючини убрали вы? – не сдержался я.
     – Нет. Признаться, руки чесались, но кто-то опередил. Поверьте, я говорю правду. В Памье «чистых» очень мало. Люди еще не готовы, чтобы увидеть свет.
     – И д’Эконсбеф? Он тоже… не готов?
     Брат Пайс ответил не сразу, и я понял, что попал в цель.
     – Сеньор д’Эконсбеф изгнан из нашего сонма. Да, он был среди нас, но братья отвергли его, ибо он служит Тьме.
     Слова прозвучали серьезно и веско, но я не отставал.
     – Если следовать вашей логике, брат Пайс, то д’Эконсбеф – верный сын Святой Католической Церкви. Ведь именно ее вы считаете Тьмой!
     – Это так, брат Гильом, – послышался короткий смешок. – И очень жаль, что вы это еще не поняли. Но д’Эконсбеф – не из ваших. Он – служитель Тьмы, и мы стараемся держаться от него подальше. От него – и от его проклятого замка.
     – А можно уточнить?
     Услышанное не убедило. Не очень верю высокопарным словам, за которыми часто ничего нет.
     – Я сказал достаточно. Не ищите «чистых» в Памье – мы тут ни при чем. Хотя это дело тревожит и нас. И не только потому, что Орсини и ему подобные могут использовать его как предлог для расправы с невинными…
     Брат Пайс замолчал, и я вдруг понял, что он волнуется.
     – Брат Гильом, вы – человек весьма образованный для монаха. Вы – автор книги об Иринее, вы спорите с Петром Ломбардским… Неужели вы не видите, что мы правы?
     – То есть? – поразился я. – С какой это стати?
     – Вы, конечно, знаете, что «чистые» видят в мире два равновеликих начала – Свет и Тьму. Вся наша жизнь, вся история людей – борьба между этими началами.
     – Это говорили манихеи, – вставил я, а также богумилы и прочие еретики, проклятые на Соборах.
     – Совершенно верно. А ваши католики разве говорят что-то иное? Разве Ириней Лионский не считал, что в мире идет война с Дьяволом? Разве Петр Ломбардский…
     – Стойте! – Я невольно поморщился. – Дьявол творит зло лишь по попущению Господню для пущего испытания нашей веры.
     – Так считаете вы, – вновь послышался смех. – А такие, как Орсини, готовы бить во все колокола и скликать воинство.
     Я вновь поморщился – брат Пайс любит красивые слова.
     – Я слыхал, что кое-кто в Курии выступает против Крестового похода, опасаясь, что Дьявол только и ждет, чтобы ударить в спину.
     Вспомнились слова Орсини: «Есть еще одна причина…»
     – Похоже, ваш первосвященник скоро открыто призовет к всеобщей борьбе против Тьмы. В чем же разница? Только в том, что мы считаем Тьмой вас.
     В чем-то этот катар был прав, но признавать такое не хотелось.
     – Борясь с манихейством, мы сами подхватили заразу, – осторожно начал я. – Борясь с суевериями паствы, мы начали смотреть на мир ее глазами. Это может стать опасным. Но вы делаете то же самое!
     – Нет, – кажется, брат Пайс невесело усмехнулся. – Мы пытаемся просветить людей, отвести их взгляд от Тьмы. А вы будете убивать. Уже сейчас людей сжигают. Помните, что сделал этот астуриец[218]?
     – За что ему пришлось отвечать, – ввернул я.
     – Но погибших это не вернуло. А скоро вы призовете крестоносцев, но уже не против сарацин, а против Лангедока или Оверни!
     – Нет… – на миг стало страшно. Я представил себе родную Овернь – и лихих воинов мессира Альфреда де Буа, сжигающих деревни…
     – Не верите? Дай-то Бог, чтобы я оказался не прав! Подумайте над моими словами, брат Гильом. И постарайтесь не ошибиться, когда будете докладывать монсеньору Орсини. Прощайте…
     Я повернулся, но скамейка была пуста, словно со мною говорил призрак.
     Ансельм не спал, сидя на корточках у двери. При моем появлении он вскочил.
     – Вы… поговорили, отец Гильом?
     Я не ответил. Не хотелось затевать разговор, который в любом случае ничем хорошим не кончится. Но парень не отводил взгляда:
     – Отец Гильом, вы сами хотели встретиться с кем-то из них.
     – За это – спасибо. – Я поглядел на его серьезное, сразу же повзрослевшее лицо и не выдержал: – Брат Ансельм! Вы – сын Святой Католической Церкви. Как вы могли? Они… Они хуже, чем еретики. Вспомните, сколько зла принесли в мир манихеи с их проповедью! А эти – еще хуже!
     – Почему? – тихо спросил он, и я вдруг понял, что спорить не имеет смысла. – Я – не катар, отец Гильом. Но я знаком с некоторыми из них и вижу, что они действительно чище, чем то, что угнездилось на Латеране[219]. Я хочу разобраться сам… Ради Бога, давайте не будем сейчас начинать теологический диспут!
     «Ради какого бога?» – хотел спросить я, но сдержался. Настроение и так было испорчено.
    

    

     

      3
     

     Колокол был слышен издалека. Мы только успели выбраться из лесу и подняться на высокий бугор, откуда были видны красные черепичные крыши Артигата, как услышали мерный заунывный звон. Я перекрестился, и братья тут же последовали моему примеру – звон был погребальный. Невесело встречала нас деревня, о которой и так известно мало радостного.
     Мы ненадолго остановились у перекрестка, чтобы передохнуть, прежде чем входить в Артигат. Шли мы с самого утра, шли быстро, неровными лесными тропами, и успели изрядно притомиться. Впрочем, мы были у цели. Оставалось немного – спуститься с холма.
     Я уже хотел идти дальше, когда внезапно к мерному звону колокола присоединился другой звук – громкий топот копыт. Я оглянулся – несколько всадников мчали рысью, выехав из дальнего леса, куда вела одна из дорог. Их было трое, и ехали они наверняка не из Памье. Мы с Ансельмом переглянулись.
     – Дорога на север, – заметил итальянец. – Где-то там замок д’Эконсбефа.
     Я кивнул, решив подождать, пока всадники поравняются с нами. Брат Петр нахмурился и взял «посох» поудобнее.
     Верховые были уже близко. Первый – явно сеньор, в дорогом кафтане и высокой шляпе с пером, на кровном сером в яблоках скакуне. За ним, на конях поплоше, слуги. Ни лат, ни оружия я не заметил.
     Нас увидели. Первый из всадников что-то сказал одному из слуг, пришпорил своего серого в яблоках и через минуту лихо осадил скакуна в нескольких шагах от перекрестка.
     – Мир вам, святые отцы!
     Первое впечатление не обмануло – незнакомец был явно не из вилланов или горожан. Так держаться в седле умеет лишь тот, кто садится на коня в раннем детстве. Богатый, украшенный шитьем пояс, кинжал в золоченых ножнах, перстень с красным камнем на тонкой сильной руке…
     Подъехали слуги. Господин ловко соскочил с седла и, небрежно кинув поводья одному из сопровождающих, подошел ко мне:
     – Благословите, отец!
     Вел он себя вежливо – куда вежливее, чем обычно ведут себя сеньоры при встрече с монахами. И выглядел располагающе – красивое загорелое лицо, короткая черная бородка, яркие, выразительные глаза. Ему было за тридцать, но смотрелся незнакомец значительно моложе.
     Я благословил его и решил, что надо представиться.
     – Брат Гильом? – на загорелом лице мелькнуло удивление. – Брат Гильом из Сен-Дени? Простите, я имею честь беседовать с графом де Ту из Оверни? Так это вы напугали до смерти нашего епископа?
     – В таком случае вы – сеньор д’Эконсбеф, сын мой, – заметил я, решив также проявить некоторую догадливость.
     – Младший, – улыбнулся он. – Доминик д’Эконсбеф, к вашим услугам, граф.
     – Здесь нет графа, – напомнил я. – Перед вами смиренный брат Гильом, а это братья Пьер и Ансельм.
     Д’Эконсбеф окинул взглядом внушительную фигуру нормандца, опиравшегося на «посох», вновь улыбнулся и кивнул. На Ансельма он посмотрел куда внимательнее и тоже кивнул, но уже без улыбки.
     – Похоже, вести в этом округе разносятся птицами, – вскользь заметил я, когда знакомство состоялось.
     – А-а-а! – понял он. – А как вы думали? Народу у нас мало, каждый путник – уже повод для разговора. А тут трое бенедиктинцев приходят прямо в дом монсеньора, доводят чуть не до обморока этого прохиндея де Юра…
     – И епископа, – напомнил я.
     – Да. Неделю назад он получил письмо и тут же уехал. Монсеньор, конечно, не спешил делиться новостями, но Памье – городишко маленький. Уже на следующий день все знали, что Его Высокопреосвященство Орсини шлет к нам высокоученого брата Гильома из Сен-Дени, когда-то лихо рубившего мечом под Аскалоном и Мосулом…
     Монсеньор де Лоз был вовремя предупрежден. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался.
     – Так вы тоже на похороны, отец Гильом?
     – На похороны? – Я невольно оглянулся в сторону деревни, откуда по-прежнему слышался звон.
     – Увы, повод для визита не самый веселый. Впрочем, вы ее не знали.
     – Кого? – Я внезапно почувствовал тревогу.
     – Как – кого? – д’Эконсбеф пожал плечами. – Разве вам не сообщили? Два дня назад умерла Жанна де Гарр.
     – Что?! – вырвалось у меня, и тут же послышался короткий злой смешок – смеялся Ансельм.
     – Увы, – повторил д’Эконсбеф. – Печальный случай. Надо поторопиться, а то опоздаем. Впрочем…
     Он обернулся к одному из слуг:
     – Жан! Гони прямо на кладбище и скажи, чтобы без меня не зарывали. Пошел!
     Меня невольно передернуло – в тоне сеньора менее всего чувствовалось почтение к умершей.
     Д’Эконсбеф знаком велел второму слуге сойти с коня и, кивнув нам, стал спускаться с холма.
     – Мне поздно сообщили, – продолжал он, слегка скривившись. – Здешние вилланы весьма глупы… Жалко бедняжку, я ведь ее неплохо знал. Она служила у нас и была весьма прилежна. Отец хотел выдать ее замуж за одного из псарей, но этот дурень – ее отец – предпочел взять в зятья де Пуаньяка. Что из этого вышло – сами знаете.
     – Как она умерла?
     – Плохо, – д’Эконсбеф вновь скривился. – После всех этих неприятностей бедняжка была немного не в себе, часто уходила в лес. Ушла и на этот раз… Искать стали только вечером. Когда нашли – узнали только по волосам и платью.
     – Волки? – спросил я первое, что пришло на ум. Д’Эконсбеф покачал головой:
     – Сейчас лето, отец Гильом. Да и волков здесь мало. Медведь! В последний год их стало очень много – спустились с Пиренеев. Правда, возле Артигата они попадались редко, но Жанне не повезло. Говорят, череп полностью разбит, из тела вырваны куски…
     Меня вновь передернуло от его тона.
     – Вначале дурак-староста грешил на разбойников, но потом осмотрели место, увидели следы. Медведь! Причем, говорят, огромный.
     – Медведь… – повторил я и взглянул на Ансельма, молчаливо шагавшего рядом. Ответом была мрачная усмешка. Перевода не требовалось. Парень не верил в подобное совпадение: из всех жителей деревни не повезло именно несчастной Жанне – причем как раз к нашему приезду.
     – Догадываюсь, о чем вы думаете, брат Ансельм. – Мой собеседник оказался весьма наблюдателен. – Но у монсеньора де Лоза нет ручного медведя. Остается верить в Суд Божий.
     …Об этом мы уже слыхали, причем совсем недавно. Суд Божий свершился над вдовой де Пио. Теперь настала очередь Жанны.
     На кладбище мы застали десятка два крестьян, окруживших свежевырытую могилу. Простой деревянный гроб, уже заколоченный, стоял на небольшом возвышении. Я заметил некую странность – обычно на похороны сходится вся деревня. Здесь было явно не так.
     К нам уже спешили двое – пожилой полный крестьянин, поторопившийся отдать низкий поклон д’Эконсбефу, и священник, при виде которого я немного растерялся, впервые увидев католического священника с большой седой бородой. Бородатых попов я часто встречал в Палестине, но это были схизматики, над которыми мы дружно посмеивались. Вероятно, здесь, на границе с Басконией, обычаи другие.
     Священника звали отец Жеак. Он оказался настоятелем здешней церкви, единственной в Артигате. Пожилой крестьянин был старостой, чье имя я не расслышал. Мы пришли вовремя – гроб как раз собирались опускать в могилу.
     Наше появление не вызвало вопросов. Я заметил несколько пристальных взглядов, брошенных в нашу сторону, но не удивился – чужаки в этих местах действительно бывали редко. Удивило другое – ни у кого на лице я не увидел слез. Обычно на деревенских похоронах плачут, даже когда хоронят одиноких, никем не любимых старух. Среди тех, кто стоял у могилы, я заметил высокого широкоплечего парня, державшего за руку маленького мальчика лет четырех. Арман де Пуаньяк и Пелегрен – муж и сын. Лицо мальчика казалось испуганным и растерянным, а Пуаньяк-старший с трудом мог скрыть столь неожиданное в таком месте чувство облегчения.
     Мы подошли к гробу. Толпа, не проронив ни звука, потеснилась. Несколько мгновений мы стояли молча, и вдруг резко прозвучали слова д’Эконсбефа:
     – Откройте!
     Один из крестьян в старой, покрытой комьями земли одежде, очевидно, могильщик, начал что-то говорить по-басконски, но подскочивший староста повысил голос, и тот кивнул своим подручным. Принесли топор, и крышка со скрипом открылась. Я перекрестился и подошел ближе.
     Первое, что я увидел, – прядь черных волос, выбившаяся из-под обвивавшей голову косынки. Больше ничего заметить не смог – на лицо и грудь было наброшено белое полотно.
     – Снимите! – д’Эконсбеф махнул перчаткой. Могильщик испуганно взглянул на сеньора и повиновался.
     Белое полотно упало на землю.
     – О Господи!
     Пьер, шумно дышавший у меня над ухом, отшатнулся, Ансельм закусил губу, а я еле смог сдержаться, чтобы не закрыть глаза. Лишь д’Эконсбеф остался невозмутим и лишь слегка побледнел.
     Лица не было. Страшное кровавое месиво, уже успевшее почернеть, походило на кусок выветрившегося на воздухе мяса. Сквозь разодранную плоть выпирали белые кости разбитого черепа. Страшные порезы тянулись к шее…
     Пьер негромко читал молитву, губы Ансельма тоже шевелились, но беззвучно, а мне молитва не шла на ум. Случилась беда. Мы снова опоздали, и та, из-за которой мы спешили в Артигат, уже не нуждалась в оправдании и не боялась кары. И эта беда не была случайностью – Жанну убили. Все это казалось слишком очевидным, но была еще одна деталь – небольшая, совсем маленькая. И я никак не мог понять – что именно здесь не так…
     Вспомнилось описание, составленное дотошным братом Умберто. Жанна де Гарр, росту среднего, плечи достаточно широки, бедра узковаты, кисти рук небольшие, лицом миловидна… Да, все сходилось, насколько можно было понять, рассматривая закоченевший труп.
     Кроме лица, конечно… Лицом миловидна, по всему лицу веснушки, каковые часто встречаются у рыжих…
     На миг показалось, что мне изменяет память. Перед глазами было страшное кровавое месиво, белая косынка – и черный локон!
     – Брат Ансельм, – негромко заговорил я по-латыни. – Вспомните, какие у нее были волосы?
     – Все совпадает, – в такой же манере, чуть нараспев, ответил итальянец. – Рыжие…
     Со стороны могло показаться, что мы молимся, и я подумал, что это весьма походит на кощунство.
     – Посмотрите, брат мой, еще раз.
     – Рыжие. Повязка мешает, но одна прядь…
     Я заметил, что крестьяне и священник уже смотрят на нас, и поспешил перекреститься. Ансельм последовал моему примеру.
     Рыжие! Ансельм видит рыжую прядь. Я зажмурил глаза, вновь открыл – прядь была черной.
     – Брат Петр!
     Шумное дыхание у меня над ухом на миг стихло, наконец прозвучало:
     – Она рыжая есть… Рыжую прядь вижу.
     Оказывается, нормандец все слышал. Итак, оставалось верить либо своим глазам, либо молодым глазам трезвых и неглупых парней. Начиналось что-то нелепое, странное…
     Начиналось? Перед глазами мелькнула залитая солнцем площадь, мраморные ступени архиепископского дворца и страшный избитый человек в цепях, которые держат ловчие.
     Я осторожно коснулся плеча Ансельма, затем взял Пьера за руку.
     – Смотрите, братья. Смотрите – и молчите.
     Я подождал немного и отнял руки. Последовал удивленный вздох Пьера:
     – Была рыжий, стала черный. Потом – снова рыжий!
     – Да, – голос Ансельма звучал спокойно. – Подтверждаю, отец Гильом.
     – Вы готовы поклясться в этом на суде?
     – Да, отец, – твердо ответили оба. Я облегченно вздохнул. Нам троим поверят. А главное, я окончательно поверил себе.
     – Значит, она… – шепнул Ансельм, но я покачал головой, и он умолк.
     Д’Эконсбеф кивнул могильщикам, и на мертвое тело вновь легла белая ткань. Глухо стукнула крышка, ударил молоток, заколачивая гвозди. Я отошел назад и наконец нашел в себе силы прочитать отходную.
     …Когда над могилой вырос неровный холм рыжеватой земли, люди стали медленно расходиться. Д’Эконсбеф задержался возле небольшой группы крестьян, среди которых я заметил Армана де Пуаньяка с сыном. Остальные, вероятно, были родственниками Жанны. Немного поговорив, сеньор небрежным жестом снял с пояса кошелек и передал Арману, после чего потрепал маленького Пелегрена по щеке и направился к нам.
     – Глупые вилланы! – По его красивому лицу скользнула презрительная гримаса. – Представляете, им ее совсем не жалко! Кажется, они даже рады, что Жанны не стало. Меньше неприятностей.
     Его тон вновь – уже в который раз – покоробил, но я чувствовал, что в чем-то этот неглупый сеньор прав. Похоже, погибшую не очень жалели.
     – И вдобавок вбили себе в голову, что ее покарал Бог. Вот недоумки!
     Мы с Ансельмом переглянулись – слова д’Эконсбефа прозвучали странно. Чернобородый не был возмущен – он радовался.
     – Оказывается, уже весь Артигат болтает, что бедняжку погубил демон. Бродит, понимаете, по округе медведь-оборотень и душит красных девиц! Надо сказать отцу Жеаку – эти вилланы стали слишком суеверны.
     Мы вновь переглянулись. Простосердечный Пьер открыл было рот, но Ансельм вовремя дернул его за рукав ризы.
     – Ну, мне пора, – сеньор бросил быстрый взгляд в сторону свежей могилы. – Мой вам совет – не говорите, что вас прислал папский легат. Здешнее быдло просто не знает, кто это. Скажите, что вас прислал епископ – этого хватит. Кстати, я уже велел старосте помогать вам. Сказал, что иначе запрещу рубить лес в наших владениях.
     Оставалось поблагодарить, но д’Эконсбеф лишь махнул перчаткой:
     – Пустое, отцы! Как я понимаю, вы намерены посетить наш замок?
     – Вероятно, – осторожно согласился я. – У нас могут возникнуть некоторые вопросы.
     – Конечно! Мы – я и отец – будем очень рады… Брат Петр, вы, если я не ошибаюсь, из Нормандии?
     – Д-да, – от неожиданности Пьер вздрогнул.
     – Ну конечно! – по загорелому лицу сеньора скользнула улыбка, на этот раз самая доброжелательная. – Нормандский выговор ни с чем не спутаешь. К тому же такие молодцы могут вырасти только на земле викингов!
     Пьер смутился, но я понял, что он весьма польщен.
     – Отец Ансельм! Отец Гильом! – теперь его лицо стало серьезным. – Рад буду видеть вас у себя дома. Отец Гильом, мой отец воевал в Святой Земле, вам будет о чем с ним поговорить. До встречи!
     Д’Эконсбеф махнул перчаткой слугам, ловко вскочил на коня, и через минуту топот копыт замер вдали.
     – Петух! – с неожиданной злостью прокомментировал Ансельм.
     – Он вежливый! – тут же возразил Пьер и, помолчав, добавил: – Не то что ты! Ты, наверное, в свой замок монахов дальше порога не пускать!
     – А такие, как ты, на монахов спускают собак! – глаза итальянца зло блеснули. – Недаром говорится: «Какого рода мужик?» – «Ослиного!»
     – Братья! – поспешил вмешаться я. – Побойтесь Бога! Вы же на кладбище!
     Пьер и Ансельм обменялись красноречивыми взглядами, но больше не проронили ни слова.
     Мы вышли за ворота, где нас уже поджидали староста и бородатый отец Жеак. Я жестом попросил их обождать и повернулся к своим подопечным:
     – Брат Ансельм! Брат Петр! Надеюсь, ничего подобного от вас я больше не услышу. Вы – братья. Среди сыновей Сен-Дени нет ни сеньоров, ни вилланов. А вам должно быть стыдно, брат Ансельм! Брат Петр в монастыре уже больше десяти лет. А вы!..
     Не люблю повышать голос, но иногда приходится. Кажется, итальянец понял. На смуглом лице обозначилось явное смущение.
     – Брат Петр! Я…
     Он поморщился и наконец выдавил:
     – Извини! Мне, честное слово… стыдно.
     – Да чего там! – Добряк-нормандец махнул ручищей. – Это я первый задираться начал!
     – Ну, а если мы попадем в мой замок, брат Петр, то сначала направимся в винный подвал, а потом я подарю тебе дубину вдвое больше твоей и сделаю управляющим.
     Пьер ухмыльнулся:
     – Ага! А когда ты приходить ко мне в деревню, мы сначала выпить пшеничного вина, а затем зайдем к моей куме…
     Я вовремя вставил «гм-м», и нормандец, смутившись, замолчал. Кажется, мир был восстановлен.
     – А теперь, братья, – резюмировал я, – пора за дело. О том, что видели, – молчите. И да поможет нам Господь!
     Я зажег несколько дрянных сальных свечей, позаимствованных у отца Жеака, и потер уставшие за день глаза. К сожалению, настой, обычно помогавший в таких случаях, остался в моей келье в Сен-Дени. Ансельм, свежий и бодрый, водил стилосом по восковой табличке, заканчивая черновик допроса. Поработали мы на совесть – за два дня удалось опросить практически всех, кто имел отношение к Жанне де Гарр и к странным событиям, которые происходили в Артигате. Таких набралось несколько десятков, начиная от Армана де Пуаньяка и стариков де Гарр и кончая соседями и просто любопытными. К счастью, мы не вели официальное расследование и могли не фиксировать каждое показание. Впрочем, записей все равно набралось несколько свитков и еще с полдюжины табличек, позаимствованных все у того же отца Жеака.
     – Устал, – сообщил я, решив, что о деле покойной де Гарр я сегодня не скажу больше ни слова. – Интересно, где сейчас брат Петр?
     Нормандца, плохо знакомого с латинской грамотой, я в первый же день отпустил бродить по Артигату, что он с великим прилежанием и выполнял.
     – Днем видел его возле церкви, – отозвался Ансельм, откладывая табличку.
     – Это хорошо…
     – Он беседовал с одной духовной дочерью. Весьма милой.
     – А это – нехорошо, – рассудил я. – Особенно нехорошо, брат Ансельм, что вы не смогли сохранить сие в тайне от меня.
     – А меня учили, что доносить – первая обязанность монаха, – хмыкнул итальянец. – К тому же вид у брата Петра был самый благочестивый, и смотрел он не на ее румяные щечки, а на носки собственных башмаков, как и надлежит брату-бенедиктинцу.
     Я еле удержался, чтобы не запустить в Ансельма свитком. Паршивец взял за правило глумиться – и добро бы еще только надо мной, смиренным братом.
     – Я тоже устал, – итальянец принялся массировать кисть. – В этой лачуге даже днем темно. Как они живут в таких норах?
     Дом, который выделил нам староста, вовсе не считался в Артигате норой, но у Ансельма было свое мнение на этот счет.
     – А еще больше, отец Гильом, меня утомили эти вилланы. С тем же успехом мы могли расспрашивать их овец!
     – Меньше гордыни, мессир белокрылый аист, – не выдержал я. – Они – такие же создания Божьи…
     – Коих создал Творец на пятый день[220], – кивнул Ансельм.
     – Брат мой, – вздохнул я. – Надеюсь, вы имели в виду овец.
     Парень был не прав. Точнее, прав лишь частично. Обитатели Артигата не спешили с нами откровенничать. Но дело, конечно, не в их умственных способностях, на что намекал зазнайка-итальянец. Я понимал этих людей – следствие тянулось несколько месяцев, и они уже устали отвечать на бесконечные расспросы. Впрочем, иного я не ждал. Не удивило и то, что показания почти дословно совпадали с тем, что я нашел в свитках, переданных викарием. Жители Артигата обладали разумной осторожностью. Правда, я имел возможность задать те вопросы, которые следствие почему-то обходило…
     – Пора бы брату Петру вернуться, – заметил Ансельм. – А то без ужина останемся.
     – Брат мой, – ласково улыбнулся я. – Ужин сегодня приготовите вы. Котелок стоит около двери, могу также показать, где находится печь.
     – Как? – возмутился он. – Я же вчера…
     – Смирение, смирение, брат бой! Иначе нам придется вкушать сухари, окропляя их слезами раскаяния.
     Ансельм негромко произнес нечто весьма выразительное на «ланго си» и поплелся за котелком. Я сделал вид, что не услышал, решив, что наутро отправлю его колоть дрова.
     Пока Ансельм с мрачным видом чистил овощи, я еще раз просмотрел свои заметки. Да, нам постарались не сказать ничего нового. Но даже когда повторяешь свой рассказ с точностью до слова, все равно всплывает что-то неожиданное.
     – А вы заметили, отец Гильом, как они стараются ничего не говорить о д’Эконсбефе? – внезапно спросил Ансельм, бросая в котелок огромную луковицу.
     – Заметил, – согласился я. – Но, ей-богу, давайте не сейчас!
     Итальянец кивнул и направился за водой. Я решил, что был уже достаточно суров, и принялся разводить огонь. Вскоре котелок водрузили на печку, и я занялся хлебом.
     Припасы нам выдавал староста. К сожалению, кроме овощей и мяса, в Артигате ничего не оказалось. Рыба, о которой писал добросовестный брат Умберто, в последние недели отчего-то упорно не желала попадать в сети. Увы, мясо вкушать мы не могли, а посему ограничивались овощной похлебкой, успевшей за два дня смертельно надоесть. Впрочем, мы тоже явно надоели местным овцеводам. Они, конечно, не возмущались, но понять их чувства было легко.
     – Кого они так боятся? – не выдержал я. – Епископа? Д’Эконсбефа?
     – А может, они просто боятся, – пожал плечами итальянец. – Эти крестьяне ненавидят всех – и всех боятся, от священника до стражника.
     – И не без оснований, брат Ансельм. Ладно… – Я понял, что поговорить все равно придется. – Пока идет творение похлебки…
     – А кто-то кого-то когда-то упрекал в богохульстве, – ввернул итальянец.
     – Дрова, – вздохнул я. – Та поленница, что у порога, и вторая – у сарая… Так вот, пока идет… гм-м… пока похлебка варится, давай-ка подумаем, что мы узнали нового.
     – То, что в гробу лежит не Жанна де Гарр. Значит, это была действительно самозванка. И вдова де Пио, как ни странно, в самом деле ведьма.
     – По поводу первого согласен, – кивнул я. – Это – не Жанна де Гарр, и подмена произошла именно тогда, когда некая девица пришла в Артигат под видом исчезнувшей дочери достойного поселянина Санкси де Гарра.
     – Некая черноволосая, – уточнил Ансельм.
     – Некая черноволосая. А по поводу ведьмы… Брат Ансельм, мы, кажется, с тобой оба не очень верим в ведьм!
     – Как и написано в каноне «Епископы».
     – Да. Но если они и существуют… Над самозванкой много раз совершались церковные таинства, она исповедовалась, причащалась, над нею был проведен обряд очищения… Плохого же вы мнения о нашей Святой Католической Церкви! Какая-то деревенская ведьма оказалась сильнее церковных таинств.
     – Но не сильнее добродетельного отца Гильома из Сен-Дени.
     Я поглядел на парня – он был серьезен.
     – Не знаю, – честно признался я. – Не знаю и объяснить не могу. Амулетов не ношу, цветки папоротника не собираю и порой пропускаю как всенощные, так и утрени. К тому же вкушаю мясо. Иногда.
     – Святых в родне не было? – невинно поинтересовался Ансельм.
     – Не было. Брат Ансельм, а если серьезно?
     – Серьезно? – итальянец пожал плечами. – Если серьезно, то последуем совету Секста Эмпирика и воздержимся от суждения. Примем как данность – вам удалось увидеть то, что недоступно остальным.
     Меня так и тянуло рассказать о том, что случилось возле дворца архиепископа Тулузского, но что-то сдерживало. Пусть Ансельм пока думает, что это какая-то случайность.
     – Теперь второе, – продолжал он. – Вежливый сеньор д’Эконсбеф изволил подшутить над суеверными вилланами. Однако мы этого демона имели счастье лицезреть.
     Я кивнул.
     – Значит, логично предположить, что и в тот раз сей демон выполнял приказ тех, кому не по душе наш приезд. Признаться, раньше я думал иначе…
     Вспомнился странный, нервный смех, меч в его руке… «Он за мной!»
     – У епископа Памье нет ручного медведя, – напомнил я слова д’Эконсбефа.– Зато у кого-то имеется ручной демон.
     – Который, однако, испугался вас… Или вашего креста, – задумчиво проговорил Ансельм.
     – Или молитв брата Петра, что столь же логично. Ну, а по поводу того, что нам рассказали?
     Итальянец задумался:
     – Ну… Все подтверждают, что после своего возвращения Жанна вела себя странно, перестала общаться с подругами, не любила вспоминать прошлое… Но мы уже знаем, в чем дело.
     – Да, – согласился я. – Знаем. И теперь, брат Ансельм, меня интересует не черноволосая самозванка, а сестра Цецилия из Милана.
     Поймав удивленный взгляд Ансельма, я попытался сформулировать то, что уже давно приходило на ум.
     – Если верить материалам следствия, взор жителей Памье помутила вдова де Пио, и они признали сестру Цецилию за настоящую Жанну. Эта же злокозненная вдова помутила разум самой сестры Цецилии. Но вспомните, брат Ансельм! Сестра Цецилия в Артигат не приезжала. В Памье были родители Жанны, де Пуаньяк и несколько соседей. Со всеми ними мы встречались. И что они нам сказали?
     – То же, что и на следствии, – пожал плечами Ансельм.
     – Не совсем. Я даже кое-что записал. Все – вернее, почти все – говорили, что сестра Цецилия действительно похожа на Жанну, какой та была до замужества. После рождения ребенка женщины часто меняются, а сестра Цецилия напоминала им прежнюю де Гарр. Напоминала! Рыжие волосы, веснушки… Единственным человеком, который сразу же признал сестру Цецилию, был…
     – Де Пуаньяк, – кивнул итальянец. – Поэтому сестре Цецилии и поверили. Уж он-то должен знать! Муж – то есть в данном случае бывший жених – подтвердил, остальные сказали, что похожа.
     – Да. Любопытно, правда? После де Пуаньяк от своих показаний отказался, объяснив, естественно, все это ведьмиными кознями. Но тогда-то он ее признал! Причем единственный! Отец Жанны сомневался, мать тоже, а он…
     – По-моему, похлебка готова, – задумчиво проговорил Ансельм. – И видит Святой Бенедикт, я не намерен ждать брата Петра…
     Подумав, я рассудил, что он прав. Наш нормандец в этот вечер гулял излишне долго. Мы достали ложки и уже намеревались приступить с молитвой к нашей скромной трапезе, как за дверью послышались шаги. Скрипнули несмазанные петли.
     – А чего? Уже ужинать? – Пьер недоуменно поглядел на котелок, затем на нас и вздохнул. – А я думать…
     – Ты, брат Петр, не думать, – Ансельм зачерпнул похлебку, попробовал и хмыкнул. – Могло быть хуже… Ты, брат Петр, иди дрова рубить. Чтобы больше не опаздывать.
     – Брат Ансельм, не лишайте себя удовольствия, – возразил я. – Дровами займетесь сами, а брат Петр сейчас прочитает нам «Верую» – вслух и без ошибок.
     Нормандец вздохнул и подчинился. Впрочем, «Верую» он знал теперь твердо, и вскоре мы вовсю работали ложками. Но, странное дело, Пьер почти не ел и вообще выглядел как-то странно. Наконец, когда в котелке оставалась еще половина, он отложил ложку в сторону.
     – Брат Петр, что-нибудь случилось? – встревожился я.
     – Ну… – нормандец почесал затылок. – Я ходил… Я разговаривал…
     – По-басконски, – не преминул ввернуть Ансельм.
     – Да по-всякому… Слушать… Они мне вначале не верить… не верили. Боялись. Они чужаков боятся. Но я про деревню с ними говорить, про овец говорить…
     Ансельм хмыкнул, а я одобрительно кивнул. Конечно, хитрость брата Петра в рогоже, но… ничего тоже.
     – Они Жанну жалеть. Мальчонку жалеть. Де Пуаньяка ругать. Сильно ругать. Он виноват, считать.
     – Брат Петр! – не выдержал я. – Повнимательнее!
     – Они… считают… его… виноватым, – сосредоточился он. – Вдову Пио не очень ругают. Я был, где ее дом стоять.
     Мы с Ансельмом тоже сходили на пепелище. Борцы с нечистью сожгли не только дом, но и все дворовые постройки и даже забор. В центре огромного черного пятна был вбит грубо сколоченный крест.
     – Демона боятся. Они его видеть… видели. Такого, как мы видели. В горах ходит. В лесу ходит. Возле деревни ходит.
     – Давно? – осведомился Ансельм. Пьер задумался:
     – Я спрашивать. Отвечать так: давно-давно демоны здесь жили-были. Потом пропали. А лет… Двадцать… Нет, больше… В тот год, когда большая саранча быть, он снова появился. Сперва маленький. Потом вырасти…
     – Первый раз слышу, чтобы демоны росли. – Ансельм удивленно покачал головой. – Хотя должны же они когда-нибудь быть, гм-м, демонятами.
     Трудно сказать, говорил ли он всерьез. Меня заинтересовало другое.
     – Саранча… Постойте! Мы тогда были в Аскалоне, к нам приехал один священник из Кастилии… Двадцать два года назад!
     – Ого! – Ансельм тоже сообразил. – В тот год, когда в Артигат приехал Санкси де Гарр и…
     – …И д’Эконсбеф, очевидно, батюшка нашего знакомого, получил Памье в ленное владение, – закончил я. – Итак, в один и тот же год в округе появляются крестьянин из Басконии, сеньор и демон…
     – Малолетний демон, – уточнил итальянец. – Который рос-рос, вырос и начал безобразничать.
     Я отложил ложку – есть расхотелось. Брат Петр, сам того не желая, ухватил главное. Следствие, равно как и сгинувший брат Умберто, допустили одну и ту же ошибку – вели расследование с исчезновения Жанны де Гарр. А эта история началась значительно раньше – с приезда в Артигат ее отца. А может, и еще раньше. Вдова Пио заявила, что много лет служила д’Эконсбефу. Где? Когда? Во всяком случае, не здесь.
     – Отец Гильом!
     Я оторвался от размышлений и поглядел на Пьера не без удивления, – до того у нормандца был необычный вид.
     – Отец Гильом, нам надо выходить… Нам надо поговорить.
     Его лицо дернулось, и я внезапно сообразил, что Пьер мне подмигивает. Вернее, пытается. Многое же должно случиться, чтобы Пьер начал подмигивать! Поэтому я не стал спорить, и мы с нормандцем вышли во двор.
     Там было темно – ночь в этих местах наступает быстро. Пьер оглянулся, затем еще раз и поманил меня к сараю.
     – Я ходить… – зашептал он. – Я гулять… Я овцы смотреть… Я в лес заходить, где люди демона…
     – Видели, – поспешно вставил я. – Видели, брат Петр.
     – Видели. И там я встретить… Встретил…
     – Демона? – этому бы я особо не удивился, но нормандец помотал головой и показал на дверь сарая.
     – Он что, там?
     Пьер не успел ответить. Старая рассохшаяся дверь скрипнула, и из темноты появился кто-то очень знакомый в плаще до пят и надвинутой на ухо шляпе.
     – Добрый вечер, отец Гильом! – Анжела улыбнулась и сочувственно поглядела на Пьера, поспешившего опустить глаза. – Отец Петр, наверное, предпочел бы встретить нашего ночного знакомого.
     – Теперь вы не брат Октавий, – констатировал я.
     – Да. И этот плащ вместе с шляпой я тоже, увы, украла, но у чучела, что несколько смягчает мою вину.
     – Это я украл, – вздохнув, признался нормандец. – Брат Октавий… То есть юница Анжела…
     – …Была без плаща, – бодро закончила девушка. – На мне было трико, в котором я и убежала. Отец Гильом, я переночую здесь, в сарае.
     – Я приносить юнице Анжеле похлебку, – заявил Пьер. – Я ей оставлять…
     Вот чем объясняется отсутствие аппетита у парня!
     – Брат Петр! – вздохнул я. – Во-первых, не поднимайте своих грешных глаз от башмаков. Во-вторых, ступайте в дом. В-третьих, не споткнитесь. Боюсь, перед сном вам придется основательно изучить «Светильник».
     Понаблюдав, как нормандец, приняв сокрушенный вид, идет по направлению к столь полюбившейся ему книге Гонория Августодунского, я повернулся к Анжеле:
     – Дочь моя…
     – У меня не было выхода, отец Гильом, – на этот раз в ее голосе не было и тени смеха. – Там, куда я пришла, меня встретили скверно. Очень скверно… У меня нет ни одного медяка, я плохо знаю эти места. Вы один раз уже помогли мне…
     Я задумался. Похоже, дочь Тино-жонглера считает меня очень добрым. Очень добрым и не очень умным.
     – Я дам тебе немного денег, дочь моя. Этой ночью можешь остаться здесь, а наутро…
     – Нет! – воскликнула она. – Отец Гильом, я ведь не знаю, куда идти!
     Она не знает, куда идти! Однако той памятной ночью, после встречи с нашим мохнатым приятелем, она ушла – явно неплохо зная дорогу. Затем столь же безошибочно оказалась в Артигате и встретила Пьера. Или это тоже случайность?
     – Хорошо, завтра подумаем, – я выглянул во двор. Послышался стук – кто-то захлопнул дверь дома. Я мысленно помянул царя Давида и всю кротость его, решив, что завтра же всерьез займусь воспитанием моих подопечных.
     Как известно, дорога в ад вымощена подобными намерениями.
    

    

     

      4
     

     Ночью мне вновь приснилась пустыня, но на этот раз солнце было в зените, над барханами плавала сизая, колышущаяся дымка, а я мчался на своем верном Пепле, догоняя бегущих в панике воинов в пестрых чалмах. На душе было легко и спокойно. Я снова молод, в моей руке – отцовский меч, сзади мчатся воины в развевающихся белых плащах с малиновыми крестами, а дома ждут Инесса и наш малыш. Ждут с победой – гвардия атабека удирает, и сейчас главное – не дать им укрыться за стенами Мосула. Их кони устали, копыта вязнут в песке, еще немного – и мы нагоним трусов…
     Внезапно все меняется. Всадники в чалмах резко поворачивают. Полуденное солнце блестит на поднятых к зениту клинках. Звучит знакомое: «Ильялла-а-а!» Они не бежали – они лишь заманивали нас подальше от лагеря.
     Ну, что ж…
     Мы пришпориваем коней. «Овернь и де Ту!» – ору я что есть силы, и мой клич подхватывают воины в белых плащах. В уши ударяет конское ржание, звон клинков – мы схлестнулись, и сразу же все исчезает, кроме блеска кривых сабель. Я уклоняюсь, рублю наотмашь, снова уклоняюсь, кто-то падает с коня, снова слышится: «Ильялла-а-а!» – и вдруг в глаза ударяет слепящее золото. Атабек все-таки нашел меня, и на его мальчишеском лице я вижу улыбку. Мерзавец смеется надо мной. Нет, он хохочет, и я слышу его дерзкий гортанный голос:
     – Де Ту! Ты проиграл мне три партии в шахматы. Посмотрим, как ты будешь убегать! Говорят, у твоего Пепла на задней бабке белое пятно. Сейчас я его увижу!
     Все это правда – про Пепла, а главное, я действительно проиграл ему три партии подряд, и этот мальчишка смеет издеваться надо мной, рыцарем, посвященным в Храме Гроба Господня!
     Я молча ухмыляюсь в ответ, поудобнее перехватывая рукоять отцовского меча. Сейчас я разрублю его позолоченный шлем и вгоню смех глубоко в его сарацинскую глотку. Я поднимаю глаза – и меч замирает в руке. Имадеддин исчез. Вместо него я вижу другого мальчишку – в тех же богатых латах, в том же шлеме. Лицо незнакомое и, одновременно, очень похожее на кого-то хорошо мне известного. Рука опускает меч. Мальчишка смотрит на меня знакомыми – очень знакомыми – глазами, и я понимаю…
     Я понимаю, что проснулся в полной тишине. Ансельм спит тихо, но храп достойного брата Петра слышен издалека. Прежде чем встать, я несколько мгновений лежал, прислушиваясь. В доме пусто. Это подтвердила свеча, которую я не без труда нашел на столе. Итак, достойные братья решили воспользоваться сном своего строгого наставника. Как именно, я уже догадался.
     Дверь сарая оказалась приоткрытой, и я сразу же услышал чей-то голос. В первый миг я никак не мог сообразить, но затем понял. Брат Ансельм! Но говорил он – точнее, читал – не на привычной мягкой латыни, а на безупречном «ланг д’ок», слегка грассируя и налегая, как это делают провансальцы, на звук «а»:
     
      
       – Боярышник листвой в саду поник,

       Где донна с другом ловят каждый миг:

       Вот-вот рожка раздастся первый клик!

       Увы, рассвет, ты слишком поспешил…

      

     
     – Ах, если б ночь Господь навеки дал, – тут же вступил звенящий голос Анжелы, – и милый мой меня не покидал. И страж забыл свой утренний сигнал. Увы, рассвет, ты слишком поспешил…
     Подслушивать, что бы ни говорил паршивец Ансельм, грех, но жаль прерывать такое. Тем временем девушка замолчала и вновь послышался голос итальянца:
     – Красавица прелестна и мила и нежною любовью расцвела, но бедная, она невесела, – увы, рассвет, ты слишком поспешил!
     Молчание… Я решил, что пора наводить порядок, но тут вновь заговорил Ансельм, на этот раз на привычной латыни:
     – Эта альба не из лучших, но вы хорошо читали, дочь моя.
     – Вы тоже, отец, – теперь в голосе Анжелы слышалась насмешка. – Вы бы вполне могли выступать вместе с жонглерами.
     – Ну конечно! Видишь, брат Петр, до чего мы дожили? Благородные альбы читаются оборванцами на площадях!
     – А вам не кажется, отец, что вы меня оскорбляете? – на этот раз девушка не шутила.
     – Я уже говорил как-то: вы очень красивы, донна, – столь же серьезно ответил итальянец. – Ваш голос чист и благозвучен, сами вы смелы и отважны. Но вы – жонглерка. Я не судья вам, но если б имел право судить…
     – То отправили бы меня в монастырь до Страшного Суда!
     – Брат! Дочь моя! – послышался растерянный голос Пьера. – Ну что вы ссорить!..
     Я мысленно призвал на помощь Святого Бенедикта и переступил порог. Огонь свечи сделал тайное явным: пустой котелок посредине, три фигуры – две в белых плащах, одна – в темном. Лицо Анжелы все еще хранило следы обиды, Ансельм казался невозмутимым, а нормандец – слегка испуганным,
     – Мир вам, дети мои, – вздохнул я. – Сейчас отлучить вас от Святой Католической Церкви или чуть погодя?
     – И ввергнуть в геенну огненную, – печально отозвался Пьер. – Где быть крик, вопль и скрежет зубный…
     – Зубовный, – я покачал головой. – Вы безнадежны, брат Петр! Итак, не слышу мольбы о пощаде.
     – Пощадите, отец Гильом! – тут же забубнил Пьер. – Ибо не делать я ничего грешного, а лишь относить сей юнице ужин, дабы не помереть ей с голода.
     – Пощадите, пречестной отче! – в тон ему загнусил Ансельм. – Ибо пришел я в хлев сей, дабы не оставлять брата Петра наедине с юницей, как и велит устав Святого Бенедикта. И не возжигали мы огня, дабы не видеть ее лика, – как опять же велит наш устав!
     – А меня и щадить не надо, – достаточно нагло заметила юница. – Если монахам нельзя общаться с девицами, то девицам общаться с монахами никто не запрещает.
     – Отлучу, – решил я. – Отторгну негодные члены от тела церковного…
     – …Как паршивых овец от стада, – подхватил Ансельм. – А что, отец Гильом, вы можете.
     Я присел рядом с молчаливо сопящим Пьером, в очередной раз прикидывая, как бы на моем месте поступил Святой Бенедикт. Ничего путного в голову не приходило.
     – А речи мы вели невинные, – продолжал наглец Ансельм, – даже душеполезные, ибо говорили о преимуществах любви духовной над любовью плотской. И как пример злопагубности последней, читали альбу, которую вы, отец Гильом, вероятно, слышали, стоя за дверью.
     – Ага, – подхватил Нормандец. – Мы это… душеполезно разговаривать!
     – Кыш! – не выдержал я. – Бегом! И смотрите – кого поймаю, ей-богу, придушу!
     Братьев как ветром сдуло. Анжела улыбнулась и, как ни в чем не бывало, пожелала спокойной ночи.
     …Брат Петр уже вовсю похрапывал. Я отозвал Ансельма в сторону и кивнул на скамью. Итальянец пожал плечами:
     – Не надо, отец Гильом. Сейчас вы скажете, что я – человек еще молодой, а в моем возрасте мирские соблазны особенно пагубны. И что я не должен потакать не только своим слабостям, но и слабостям таких смиренных братьев, как наш брат Петр. И что чтение стихов о любви – недостойное занятие для брата-бенедиктинца…
     – Ну-ну, – вставил я. – Продолжай.
     – Продолжаю, – Ансельм помолчал мгновенье. – А если серьезно, то я действительно не хотел отпускать брата Петра одного к этой юнице. И не потому, что они могли предаться блуду прямо в стойле…
     – Постыдитесь, брат! – не выдержал я.
     – Стыжусь… Я опасался иного. Знаете, о чем она начала расспрашивать, не успев даже отведать похлебки?
     Он замолчал, предвкушая эффект, но я понял, что знаю ответ.
     – О деле Жанны де Гарр.
     – Да! Ее весьма интересовало, что мы здесь делаем, – притворяться сия юница не слишком умеет. Ей, конечно, известно, зачем мы пришли в Артигат.
     – И она сама оказалась здесь не случайно.
     – Конечно! И встретила первым именно смиренного брата Петра. Надеюсь, он не успел ей рассказать что-нибудь важное. Пришлось заговорить о трубадурах и альбах… Какая она все-таки дрянь!
     – Брат Ансельм! – не выдержал я.
     – А как это еще можно назвать? Она просит помощи, просит защиты, а сама…
     – Лазутчица, – подсказал я. – Да, похоже на то… Знаешь, брат Ансельм, ты сейчас почему-то напомнил мне Его Высокопреосвященство Джованни Орсини. Он такой же горячий.
     Парня передернуло. Лицо исказилось гримасой, губы скривились:
     – Нет! То есть… Почему?
     – Мы с ним были знакомы заочно, но меня сразу же поразили его горячность и безапелляционность. Ведь он, по-моему, не такой уж и злой человек – бывают кардиналы и похуже. Но когда его понесет… Знаешь, брат Ансельм, Сен-Дени научил меня многому, в том числе ставить себя на место другого – даже злейшего врага. Ты считаешь эту девушку лазутчицей, которая ест наш хлеб и предает нас. А кто-то, вероятно, считает нас соглядатаями, которые пришли отбирать жертвы для костра. Может, Анжела думает, что обманывает палачей.
     – Но вы же…
     – Я? Я – нет. Да и ты, кажется, не жаждешь подкладывать хворост. Но нас послал Его Высокопреосвященство, а его как раз понесло… Что о нас думают эти крестьяне? Кем нас считает д’Эконсбеф? И, кстати, «чистые» братья тоже.
     После моей встречи с братом Пайсом мы ни разу не заговаривали с Ансельмом о катарах. Я все не решался – и, наверное, зря.
     – «Чистые» братья, – медленно проговорил Ансельм, – хорошо знают, кто такой отец Гильом. Они читали его книгу. Они следят за его спором с монсеньором Орсини и отцом Петром Ломбардским. Они знают, что он не собирается подкладывать хворост. Они готовы помочь, но не знают – как. Дело де Гарр для них – такая же загадка.
     – О чем я уже слыхал от уважаемого брата Пайса, – кивнул я. – В любом случае не будем судить строго… Правда, это не значит, что мы обязаны рассказывать Анжеле о наших успехах…
     – …И неудачах, – Ансельм задумался. – Тогда… Отец Гильом, мы не говорили брату Петру о наших выводах. Не будем говорить и дальше.
     Плохо. Очень плохо! Хуже нет, когда братья начинают подозревать друг друга. В предательстве, в глупости – все равно.
     – Брат Ансельм! Хочу сообщить вам, что знаю брата Петра много лет. Более того, верю ему. Могу даже сказать, что в любой момент доверю ему свою жизнь…
     – Я тоже, – Ансельм оставался невозмутим. – Вы доверите ему свою жизнь, но не дадите читать Абеляра. Вы ведь знаете, у меня в келье хранится Абеляр! Вам, конечно, донесли, и отцу Сугерию тоже. Но мне его читать можно. Почему?
     – Потому что ты умный мальчик, брат Ансельм.
     – Пусть так, – «мальчика» он проглотил на удивление спокойно. – Но представляю, что будет, когда Абеляра начнет читать брат Петр!
     Я тоже представил, и мне стало дурно.
     – Дело Жанны де Гарр – не просто история о деревенской ведьме и пропавшей девушке.
     В чем-то парень был прав. И пока я сам не разобрался, брату Петру лучше не знать кое-каких деталей. Анжеле – тем более.
     – Тогда завтра ему опять придется изучать местных овец, – решил я. – И да не искусит его некая совсем не смиренная овца, приблудившаяся к нашему стаду. Мы же, брат Ансельм, направим свои стопы туда, где нам следовало побывать в первый же день.
     – В церковь? – с явно неуместной насмешкой поинтересовался итальянец.
     – Нет. В дом Санкси де Гарра.
    

    

     

      5
     

     Я совсем не знаю басконского. Это прискорбно и весьма неудобно, поскольку Санкси де Гарр так и не выучил как следует «ланг д’ок». Правда, его достойная супруга была из Артигата, но в нашем присутствии она старалась не проронить лишнего слова. А хозяин дома, имея свою хитрость в рогоже, словно нарочно говорил на такой дикой смеси местного наречия с басконским, что приходилось все время переспрашивать. Впрочем, знай он даже латынь, едва ли мы могли бы рассчитывать на особую откровенность.
     Мы трое – хозяин, Ансельм и я – сидели за большим, чисто выскобленным столом, хозяйка стояла неподалеку, в углу блеял ягненок, и все это выглядело весьма идиллически. Но только выглядело. Де Гарр – крепкий еще мужчина с рыжеватой бородой и темными, живыми глазами – только и ждал момента, чтобы попрощаться с незваными гостями.
     …Нет, он больше ничего не может сказать. Да, конечно, в последнее время его несчастная дочь вела себя несколько странно, но все это из-за той безумной монахини, прости ее Господь! Да, конечно, проклятая ведьма тоже виновата, и гореть ей в аду! Да, с вдовой Пио они действительно спорили из-за Косого Клина…
     Басконец твердо держал оборону. Интересно, знал ли он, что рядом с ним все эти годы была не его дочь? Конечно, она жила с мужем, но они наверняка встречались каждый день. Но о таком не спросишь, и я перевел разговор совсем на другое.
     Санкси де Гарр был удивлен. Более того, был готов вспыхнуть и возмутиться. Такие вопросы, по его мнению, совершенно излишни и к делу не относятся.
     …Да, он приехал в Артигат двадцать два года назад, как раз после великого нашествия саранчи. Нет, не издалека. Он вырос неподалеку, в Лабруа, и настоящее его прозвище Дагарр. Нет, из Лабруа он уехал еще мальчишкой – ушел в море, плавал с рыбаками. Где? Да везде, вплоть до Туниса, да покарает Господь его безбожного султана. А переехал потому, что поссорился с родственниками из-за имущества, а они подкупили суд. Почему в Артигат? Да так получилось, переехал и переехал!..
     Оставалось задать давно интересовавший меня вопрос. Ответ был быстрым и четким. Нет, с сеньором д’Эконсбефом, ни со старшим, ни тем более с младшим, до переезда он не был знаком. А Жанну, вечная ей память, взяли в замок по рекомендации старосты за добронравие и трудолюбие. Нет, не нынешнего, а дядюшки Пьера. Нет, с дядюшкой Пьером поговорить нельзя, ибо он, царствие ему небесное, уже год как помер…
     Пора было уходить – в этот день я собирался зайти еще к де Пуаньяку, – но что-то задерживало в этом неприветливом доме. Еще не зная, чего ищу, я попросил показать вещи Жанны. Да, все, какие остались. Конечно, они у мужа, но, может, что-то сохранилось и здесь? Одежда? Конечно. Украшения? Тем более!
     Хмурый хозяин вполголоса поговорил о чем-то с супругой, та принесла огромный медный ключ и долго возилась с замком сундука, стоявшего у окна. Я терпеливо ждал. Ансельм, о чем-то задумавшись, смотрел в сторону. Внезапно по его лицу скользнула усмешка.
     – Он не баск!
     Ансельм говорил по-гречески. Я не успел даже удивиться, как итальянец вновь усмехнулся и еле заметно кивнул в сторону хозяина:
     – Рыжий! Рыжих в Басконии мало.
     Мысль была проста и очевидна, но я все же засомневался:
     – Туда могли переехать его предки.
     Итальянец постучал пальцем по столу и качнул головой:
     – Басконский он знает, но это не его родной язык. Встречаются слова…
     Наш диалог был прерван хозяином, пригласившим подойти поближе. Нам было продемонстрировано платье, еще одно платье, передник, башмаки, еще одни башмаки – маленькие, детские. Все, что осталось…
     Я кивнул, бегло осмотрев вещи, которые когда-то носила маленькая Жанна. Обычная крестьянская одежда.
     – А почему перешитая? – внезапно спросил Ансельм.
     Я мысленно похвалил парня, выругав себя за невнимательность. Да, одежду перешивали, платья узили. Для кого? Ведь это одежда Жанны?
     Супруги де Гарр переглянулись, Бертранда что-то буркнула мужу, тот вздохнул, пожал плечами и неохотно согласился. Да, одежда перешитая. Ее перешивали для их младшей дочери – Розы де Гарр, сестры Жанны. Так обычно делается, ведь они люди небогатые…
     Вот, значит, как! Несколько месяцев идет следствие, исписаны целые манускрипты, делом заинтересовался Рим, а никто даже не удосужился узнать, что в семье де Гарров есть еще одна дочь – Роза де Гарр, носившая те же платья и те же башмаки!
     Хозяин вновь пожал плечами, пояснив, что бедная Роза к делу не имеет никакого отношения, потому о ней и речи не было. А не имеет потому, что Роза умерла четыре года назад, когда ей было всего четырнадцать. Да, Господь тяжко карает их несчастную семью, ибо больше детей у них нет.
     Из дому мы вышли молча и присели на скамейку, стоявшую неподалеку от ворот. Улица, как это обычно бывает днем, казалась совсем пустой, лишь откуда-то издали доносились громкие голоса. На это мы не обратили внимания, как позже выяснилось – напрасно.
     – Роза де Гарр, – задумчиво проговорил Ансельм. – Почему о ней ни разу нигде не упомянули?
     – Роза Дагарр, – уточнил я. – Интересно, она была тоже рыжей? Рыжей басконкой?..
     – Вспомнил! – внезапно вскинулся Ансельм. – Ну конечно! Отец Гильом, вспомните брата Христофора. Он очень странно растягивает гласные!
     – И говорит вместо «уи» – «ye», – кивнул я.
     – Разве вы не заметили? – лицо итальянца горело от возбуждения. – Этот Санкси говорит точно так же! Если не обращать внимания на его басконские словечки…
     Сделать это было не очень просто, но я все же попытался. Да, мальчик прав! Я и сам должен был догадаться – речь Санкси де Гарра понималась с трудом по той простой причине, что на половину басконских слов приходилась четверть на «ланг д’ок», а еще четверть… на «ланг д’уи»! Но не на привычном мне наречии, что встречается в Иль-де-Франсе, а как раз на том, на котором разговаривает наш достойный собрат отец Христофор!
     – Отец Христофор пришел в Сен-Дени десять лет назад. – Я не спешил, желая продлить удовольствие от нашего небольшого открытия. – Он принял сан в обители Святого Бонифация неподалеку от Ванна…
     – Бретань! – Ансельм щелкнул пальцами. – Санкси де Гарр из Бретани! Теперь понятно, почему он рыжий.
     – Но он жил в Басконии, брат Ансельм. Уверен, что у него действительно есть родственники в Лабруа. Он, конечно, сказал правду о своих плаваниях.
     – Конечно! Это легко проверить – Лабруа рядом, – нетерпеливо перебил итальянец. – Но он что-то скрывает! Иначе зачем ему выдавать себя за басконца? И эта Роза…
     Наверное, мы бы еще долго обменивались впечатлениями, но внезапно крики усилились, дико завизжала женщина, и тут же ударил колокол. Артигат встречал нас похоронным звоном, теперь же на звоннице били в набат.
     Я вскочил, осматриваясь по сторонам в поисках клубов дыма – обычно в набат бьют при пожаре. Но черепичные крыши деревни выглядели совершенно безмятежно. Значит, что-то другое.
     – А вот и брат Петр! – Ансельм хмыкнул, указывая в сторону домов, стоявших неподалеку от леса.
     Достойный нормандец спешил, путаясь в длинной ризе. За все годы в Сен-Дени я еще ни разу не видел Пьера спешащим – даже на обед. Оставалось удивиться и подождать, дабы наш собрат разъяснил все сам.
     Подбежав к скамейке, Пьер не без труда остановился, подняв целую тучу пыли, затем взмахнул рукой:
     – Демон! На опушке! Страшный!
     Я вновь оглянулся. Набат гремел, по улице уже бежали обитатели славной общины Артигата, вооруженные кольями и дубинами.
     – Храбрые вилланы! – пробормотал Ансельм, вставая. – Вроде наших тосканцев.
     – Отец Жеак брать крест, – сообщил Пьер. – Брать святую воду…
     – Ну, держись, злая сила! – итальянец потянулся. – Отец Гильом, не сходить ли нам?
     Я кивнул, и мы быстро направились к опушке. Там уже собралась толпа, посреди которой находился отважный отец Жеак с большим медным крестом в руке. Увидев нас, он явно обрадовался и махнул рукой, призывая на военный совет.
     Как тут же выяснилось, демона обнаружил мальчишка, искавший в лесу орехи. Сорванец поднял дикий крик и пустился наутек. Получив от родителей несколько увесистых подзатыльников, он все же уговорил их зайти в лес, после чего вопили уже вчетвером – он, его младшая сестра и отец с матерью. Затем завопили подбежавшие соседи, кто-то позвал священника, который и объявил крестовый поход.
     Я предположил, что под впечатлением криков и, конечно, набата демон скорее всего уже ударился в бега или вообще растворился на месте, но меня уверили, что проклятая нечисть не собирается никуда уходить, заняв надежную позицию за ближайшими деревьями.
     – Ладно, – решил я. – Пойду посмотрю.
     Отец Жеак и Пьер тут же предложили составить мне компанию, нормандец с большим пылом, бородач же – явно с меньшим. Но я вспомнил ночь на поляне, когтистую лапу, сломавшую меч, как щепку, и велел всем оставаться на местах. Храбрые дураки опасны – прежде всего для самих себя.
     …Я ждал, что мой косматый знакомый прячется за первым же деревом, но в лесу было тихо. Пройдя немного вглубь, я невольно остановился, почувствовав себя не лучшим образом. На что я надеялся? На кипарисовый крест, который остановил нелюдя той ночью? Или… Или на что-то другое, что я начал чувствовать в себе после случившегося у архиепископского дворца?
     Рядом хрустнула ветка. Я резко обернулся, рука дернулась к поясу, где когда-то – очень давно – был пристегнут меч. И тут же я еле сдержался, чтобы не согрешить, высказавшись на родном овернском наречии.
     – Отец Гильом! Что случилось?
     Анжела стояла под высоким деревом, держа в руках шапку, наполненную орехами. Плащ, снятый с чучела, смотрелся на ней весьма нелепо. В таком наряде, да еще с остриженной головой, жонглерка куда более напоминала мальчишку, чем прежде, в монашеской ризе. Худой нескладный мальчишка с испуганными глазами…
     – Вы зря покинули свое убежище, дочь моя, – негромко, дабы не накликать косматого гостя, начал я. – Сейчас здесь будет вся деревня.
     – Орехи… – девушка поглядела вверх, на дерево, возле которого стояла. Это действительно был орех, причем гигантский.
     – Орехи, – повторил я. – Один юный следопыт тоже пошел за орехами и встретил демона.
     – Демона?
     – Да, дочь моя. Худой такой демон в краденом плаще и с очень симпатичной рожицей, которому я с удовольствием надрал бы уши.
     Анжела покраснела до кончиков только что упомянутых ушей.
     – Я… Я сейчас уйду! Я незаметно…
     – Стой здесь! – теперь уже было не до шуток. – Наш ночной гость, кажется, решил проведать Артигат. Дошло?
     – Но… Этот…
     Кажется, дошло. Я кивнул ей, показывая, что лучше спрятаться за дерево, и, уже не оглядываясь, пошел дальше. Лес казался пустым, даже птицы умолкли, лишь сзади доносились голоса перепуганных обитателей Артигата. Еще шаг, еще… Внезапно я замер – сзади послышался легкий шорох. Кажется, охотник подобрался к дичи. Правда, трудно определить, кто из нас кто.
     Я медленно обернулся. Сердце екнуло – мой косматый знакомый был рядом. При свете дня он действительно походил на медведя – громадный зверь, покрытый черной шерстью с рыжеватыми подпалинами. Только голова была не медвежья, не по-звериному смотрели большие круглые глаза, да и не на каждом медведе можно увидеть богатый, расшитый золотом пояс с фигурной пряжкой в форме Феникса!
     С минуту мы смотрели друг на друга, не двигаясь. Нелюдь был в двух шагах, и ему ничего не стоило достать меня громадной лапой с кривыми черными когтями. Но он не двигался, и в темных глазах читалось такое знакомое мне чувство. Знакомое – потому что я испытывал то же самое – страх. Мы оба боялись. Я – удара когтистой лапы, он…
     – Ну что? – звук собственного голоса немного подбодрил. – Со свиданьицем?
     В ответ послышалось негромкое ворчанье. Чудище покрутило страшной ушастой головой и внезапно начало медленно отступать. Я усмехнулся и положил руку на грудь, где висел отцовский крест. И тут случилось неожиданное – нелюдь зарычал, отступил на шаг, и в его лапе – или руке? – оказался странный предмет. Две небольшие ровные ветки, грубо сплетенные обрывком веревки. Оружие? Но чудище не нападало. Оно отступало, держа это странное изделие перед собой, словно щит. Амулет? Но эти две нелепые палки похожи… Я почувствовал, что ноги начинают прирастать к земле.
     Крест! Оборотень защищался от меня крестом!
     – Давай разберемся! – Я отошел немного назад, чувствуя, что начинаю сходить с ума. – Я – брат-бенедиктинец, я – верный сын Церкви…
     Нелюдь наклонил голову, вслушиваясь в мою речь, и внезапно рыкнул. Лапа с крестом метнулась в мою сторону, затем чудище ударило себя по груди и указало на меня. Странный, нелепый жест – мохнатая лапа прикоснулась ко лбу, затем к левому плечу…
     – Ты это брось!
     До сих пор никто еще не защищался от меня крестным знамением. Стало не по себе. Я принимаю его за оборотня, а он меня…
     Лапа протянулась ко мне. Я наконец понял – чудище указывало на мою грудь.
     – Крест, – кивнул я. – А чего ты ждал?
     Ушастая голова качнулась из стороны в сторону – чудище понимало. Понимало – и хотело что-то объяснить.
     – Вот что, – устало проговорил я. – Уходи отсюда, ладно? Людей напугал, меня в соблазн вводишь… Уходи, а?
     Рычание – на этот раз злое и обиженное. Лапа вновь указала на меня, темные глаза недобро сверкнули. Легкий шорох, хруст потревоженных веток – и нелюдь сгинул. Я осмотрелся – вокруг было пусто, только на траве лежали две ветки, сплетенные веревкой.
     …На полпути назад я встретил целое войско, ведомое отцом Жеаком. Рядом с бородатым священником шагал хмурый Пьер, держа в руках громадную дубину, наверняка только что выломанную на опушке. Ансельм держался чуть сзади, на его лице играла брезгливая, немного снисходительная улыбка. Мое появление вызвало радостный вопль. Храбрые жители Артигата горели желанием разделаться с супостатом и долго не могли поверить, что опасность миновала. Наконец отец Жеак прочитал благодарственную молитву, и крестьяне начали расходиться. Мы трое, не торопясь, пошли следом, составляя арьергард.
     – Зачем без меня ходить? – возмущался нормандец. – Я молитву вспомнить! Я икону брать… брал… взял…
     Я покосился на дубину, которая оказалась чуть ли не вдвое больше его «посоха», но смолчал.
     – Зря вы, – поддержал его Ансельм. – Я думал, вы просто решили поглядеть…
     Отвечать не хотелось, рассказывать – тем более. Нелюдь защищается крестом… И еще одно никак не выходило из головы – Анжела с шапкой, наполненной орехами. Что ей здесь делать? Снова совпадение?
     Волнение улеглось неожиданно быстро. Крестьяне разошлись по своим делам, никто даже не поблагодарил, кроме отца Жеака, пригласившего меня на вечернюю службу. Я вежливо отказался – настроение было явно неподходящее. Кроме того, многое еще предстояло сделать.
     После обеда я направил Пьера к Арману де Пуаньяку, чтобы попросить молодого вдовца задержаться дома. Пора было поговорить с мужем Жанны де Гарр. У меня появились вопросы – много вопросов.
     Ансельм попытался расспросить меня о встрече с демоном, но я не стал откровенничать. Итальянец покачал головой:
     – Странный демон… Интересно, к кому он приходил?
     – Что? – поразился я.
     – Иначе не выходит. – Ансельм пожал плечами. – Если он и вправду послан на погибель Артигата, то не прятался бы в лесу. А то, что он пришел днем, говорит…
     – …о спешке, – закончил я. – Остается узнать, чем все это кончится.
     Узнали мы даже раньше, чем думалось. Появился удивленный и несколько даже растерянный Пьер, сообщивший, что Арман де Пуаньяк бежал. Бежал при первом известии о появлении демона, захватив с собой плащ, новую шапку и все деньги, что имелись в доме. Маленький Пелегрен с плачем искал отца, к поискам подключились соседи, но с каждой минутой становилось ясно – муж Жанны де Гарр не вернется. Демон приходил не зря…
     Я понял, что опоздал. С Пуаньяком следовало говорить сразу и пожестче, но в нашу первую встречу я лишь присматривался. Выходит, муж Жанны оказался сообразительнее. Я помянул царя Давида и всю кротость его и направился к отцу Жеаку.
     Бородач не спешил откровенничать, но я ткнул ему под нос свиток, полученный от Орсини. Священник сдался, и я наконец смог задавать вопросы. Отец Жеак вздыхал, теребил бороду и нехотя отвечал.
     Да, он знал Жанну с детства, именно ему она исповедовалась – ведь в деревне нет другого священника. Конечно, он обратил внимание, что после возвращения Жанна стала другой. Нет, он не может подтвердить, что это была не она. Вернее сказать, не имеет права.
     Я понял – тайна исповеди. Та, что заняла место Жанны, тоже ходила на исповедь. Даже если она лгала, священник, конечно, понял, что перед ним – другой человек.
     Итак, он не имеет права подтвердить, что с де Пуаньяком обвенчалась самозванка, но может вспомнить некоторые мелочи. Например, девушка, вернувшись в Артигат, вела себя в церкви в первое время весьма странно, словно до этого никогда здесь не бывала. А ведь Жанна слыла усердной прихожанкой. И крестилась она немного по-другому – это легко было заметить. Да, он сообщил об этом епископу, когда ездил в Памье. Нет, он точно не уверен, ведь всем свойственно ошибаться, но о своих наблюдениях, конечно же, доложил суду. Да, ему велели молчать, ибо монсеньор Арно де Лоз хотел избежать ненужных слухов.
     Отца Жеака припугнули, и он молчал. Впрочем, теперь меня интересовало совсем другое. Следствие упорно занималось самой Жанной, но ведь был еще ее достойный супруг…
     Теперь отец Жеак с трудом выдавливал фразу за фразой. Да, ходили слухи, что Арман был помолвлен. Слухи ходили, но он может лишь сообщить, что официального оглашения не было. Ни в Артигате, ни в соседних селах. Да, история очень плохая, но большего сказать он не имеет права.
     Оставалось выяснить еще одно, и отец Жеак неохотно удовлетворил мое любопытство. Да, он видел сестру Цецилию. Конечно, она похожа на Жанну. Трудно сказать насколько. Она была в ризе, вдобавок голова закрыта капюшоном – она сняла его всего на минуту.
     Конечно, за три года человек может измениться… Нет, нет, де Пуаньяку виднее, он же признал ее! Да, он, конечно, потом отказался, но ведь это все козни…
     Бородач лгал – теперь это уже не вызывало сомнений. Я понял, что спрашивать больше не имеет смысла. А так хотелось узнать побольше и о Пуаньяке, и о вдове Пио, и о сеньоре д’Эконсбефе, и, конечно, о Санкси де Гарре. Но отец Жеак лгал – лгал и боялся. Больше мне здесь нечего делать. Пока, по крайней мере…
     Вечером я осмотрел дом Армана де Пуаньяка. Пелегрена увели к себе соседи, и я мог внимательно оглядеть каждый угол, каждую вещь. И прежде всего, конечно, вещи Жанны. Нельзя сказать, что осмотр ничего не дал. Некоторые платья были не просто перешиты, а немного укорочены. Жанна могла перешивать одежду, но укорачивать собственные платья не имело смысла. Это лишь подтверждало то, что мне и так известно. На гребне я обнаружил несколько женских волос – черных, как та прядь, что выбивалась из-под косынки.
     В небольшой деревянной шкатулке я нашел несколько ниток стеклянных бус, медные колечки, серебряную нагрудную иконку – обычные украшения крестьянок. С запоздалым сожалением вспомнилось, что в доме де Гарров тоже были какие-то украшения, до которых у меня не дошли руки. Я подумал, что надо вновь заглянуть к старому Санкси, и тут на дне шкатулки заметил что-то небольшое, круглое, похожее на амулет. Я поднес свечу поближе – да, амулет весьма грубой работы. По-видимому, отец Жеак не особо ретив в разоблачении суеверий перед своей паствой. На лицевой стороне круглого маленького диска сплелись змейки – подобное мне уже приходилось встречать. А на обратной…
     Вначале я не поверил – настолько это показалось неожиданным. Странные знаки, идущие по окружности, не похожие ни на латынь, ни на греческий. Дэргские письмена! Необычный амулет для молодой крестьянки! Но тут же вспомнилось – каменная пластинка из дома вдовы де Пио. «Грехи дэргов»! Вдова говорила, что служила у д’Эконсбефа. Но ведь и Жанна…
     Я взял амулет с собою, решив еще раз сравнить знаки с теми, которые перерисовал брат Умберто. Диск лежал на дне шкатулки, очевидно, им давно не интересовались. Что ж, и это можно понять – амулет принадлежал настоящей Жанне, а самозванке был не нужен и неинтересен – обычная бронзовая безделушка, о значении которой она могла просто не знать.
     На улице уже было темно, и я пробирался во двор, стараясь не шуметь. Братья должны уже были приготовить ужин, иначе я устрою им всенощное чтение «Светильника»! Внезапно я услыхал негромкие голоса. Говорили на «ланго си», и вначале я просто слушал, как звонкий голос Анжелы, дочери Тино-жонглера, сменяется негромким, глуховатым голосом смиренного брата Ансельма. На душе сразу же стало скверно. Не люблю подслушивать, но не поворачивать же назад на темную улицу! Эх, брат Ансельм!..
     – Не надо, дочь моя, – итальянец говорил спокойно, даже как-то тускло. – Мы оба понимаем, что это…
     – Грех! Ну, конечно, святой отец! – Анжела горько засмеялась. – Послушай, красивый злой мальчишка! Я ведь не прошу тебя бросить монастырь. Я не прошу писать в мою честь канцоны…
     – Монахи не пишут канцон.
     – Зато монахи не отталкивают духовных дочерей!
     – Это лжебратья.
     – Что они с тобой сделали, дурачок? – девушка вздохнула. – Ну, дотронься до меня!.. Или тебе, сеньору, противно иметь дело с простолюдинкой? Успокойся, в такие минуты даже самые знатные сеньоры забывают, кто они.
     – Я не могу забыть, донна… – голос парня стал совсем тихим. – Я принял обет… Извини, мне нужно идти.
     – Иди! – мне показалось, что я слышу плач. – У тебя, наверное, много грехов, святой отец! То, что ты сегодня оттолкнул меня – тоже грех. Будь ты проклят!
     – Прости, дочь моя.
     Я кашлянул. Тени замерли, затем та, что пониже – Анжела, – метнулась в сторону. Я подошел ближе.
     – Ужин готов, брат Ансельм?
     – Да, отец Гильом.
     – Пойдем.
     Я дотронулся до его плеча и слегка подтолкнул к порогу. Он не сопротивлялся.
     – Долго ты ходить за дровами! – воззвал Пьер, увидев итальянца. – Похлебка стынуть.
     – Ничего. – Ансельм присел на скамью и отвернулся.
     – Все готово, отец Гильом! – Пьер поставил на стол деревянное блюдо с хлебом. – Сегодня я сам варить…
     – Суп с неопределенной формой глагола, – вяло прокомментировал итальянец и внезапно повернулся ко мне:
     – Отец Гильом! В обители о таком не спрашивают, так что можете сразу посадить меня за «Светильник»…
     – О чем вы хотели спросить, брат мой? – поинтересовался я, жалея, что в присутствии простодушного нормандца нам не удастся поговорить откровенно.
     – Вы ведь были женаты, отец Гильом?
     – Брат Ансельм! – тут же вмешался Пьер. – Не надо об этом! Ты что, не знать?
     – Все в порядке, брат Петр…
     В Сен-Дени старались не бередить старых ран. О моей истории все знали – но ни разу даже не намекнули, за что я был им очень благодарен.
     – Все в порядке, брат Петр, – повторил я – Да, брат Ансельм, я был женат. Когда я женился, мне было почти столько же, сколько тебе сейчас.
     – Извините, что спрашиваю, но для меня это важно. Если бы ваша жена и сын не погибли, вы бы стали монахом?
     – Брат Ансельм! – воззвал Пьер безнадежным голосом.
     Да, о таком обычно не спрашивают. Но если спрашивают, я отвечаю честно.
     – Нет, брат Ансельм. Их смерть – не единственная причина, но если бы Инесса была жива, я бы не стал бенедиктинцем.
     Странная вещь! Я много лет запрещал себе вспоминать прежнюю жизнь – слишком болело, – но сейчас говорил совершенно спокойно, словно рассказывал о ком-то другом.
     – Ее звали Лейла, но я называл ее Инессой. Ей нравилось это имя.
     …Это имя она должна была получить при крещении, но не успела. Я слишком часто покидал ее, торопясь в бой во имя моего сюзерена, вероломного Балдуина Иерусалимского.
     – Я увидел ее в небольшом селении около Мосула. Мы вели переговоры с Касимом абу Ирманом. За неделю до этого он захватил какой-то караван. Инесса была дочерью купца, и он взял ее в свой гарем. Ей было четырнадцать лет… В тот день – вернее, в тот вечер – мы разговаривали всего несколько минут. Я успел передать ей кинжал и несколько золотых, чтобы она подкупила стражу. Она бежала, и я встретил ее в пустыне.
     …Это случилось ранним утром возле серой скалы, за которой начиналось русло сухой реки. Именно там она велела ждать. За ней мчалась погоня, но наши кони оказались быстрее.
     – Так, наверное, не бывает, – медленно проговорил Ансельм. – Или бывает только в сказке.
     – Наверное, – согласился я. – Теперь мне самому это кажется сказкой… Я догадываюсь, о чем ты хочешь спросить, брат Ансельм. Мы знали, что абу Ирман отомстит. Я несколько раз предлагал ей уехать в Овернь, но Инесса не хотела расставаться.
     – Вам надо было уехать! – резко бросил Ансельм. Его тон удивил, но лишь в первое мгновенье. Я понял – итальянец сравнивает мою историю с чем-то своим, знакомым.
     – Я был рыцарем, брат Ансельм. К тому времени я уже понял, что король Балдуин – не тот государь, которому служат с радостью, но я давал присягу. Рыцарь не может нарушить клятвы, как монах не может отступить от обета. Моя жена знала, что грозит нам. Как-то она сказала, что жизнь – не очень большая цена за несколько дней счастья…
     – Значит… – парень замялся. – Вы ушли в монастырь не потому, что считали себя виновным…
     – Ансельм! – рявкнул Пьер, позабыв даже про «брата».
     – Нет. Она была женой рыцаря, который защищал священный град Иерусалим. Мы все рисковали жизнью – я, она, наш сын. И лишь Господь ведает, кому из нас больше повезло.
     Ансельм молча кивнул, и по его лицу пробежала судорога. Я уже догадывался, что мучает парня. Но что мог сделать молодой итальянец? Хотя в семнадцать лет в монастырь уходят даже из-за ссоры с возлюбленной. Уходят – и вскоре риза начинает казаться свинцовой.
     – Это… Ну… – Пьер явно спешил перевести разговор на что-то другое. – Отец Гильом, а почему священникам нельзя жениться?
     – Что?!
     Нормандец смутился, но сдаваться не собирался:
     – Монах – он от мира уходить… ушед… ушел. Священник в миру жить. В деревне жить. Он обет не давать… не дает. Раньше священник жену мог поиметь… иметь… держать…
     Сообразив, что глаголы и на этот раз его подвели, Пьер умолк. Я взглянул на Ансельма.
     – Знаешь, брат Петр, я как-то спросил об этом у Папы, – самым спокойным тоном отозвался итальянец.
     – У к-кого? – глаза Пьера округлились.
     – У Его Святейшества. Мне тогда было лет десять, и я был очень любопытен. Старик меня выслушал, прищурился и спросил, что я сам об этом думаю.
     Мне стало интересно. Похоже, парень уже успел кое-что увидеть в этой жизни. Мне приходилось беседовать с Папой, но, конечно, не о проблемах целибата.
     – Я начал что-то говорить о высоком предназначении, о том, что священник все силы должен направить на службу Господу… Не смейтесь, отец Гильом, мне было всего десять лет. Его Святейшество изволил усмехнуться и назвать меня «ступато бамбино».
     Нормандец слушал с раскрытым ртом. Нет, Папа не прав – глупым мальчиком Ансельма называть не стоило. Мальчик умен – даже слишком умен.
     – А потом он мне объяснил, что решение принималось прежде всего для того, чтобы не дробились церковные имущества, особенно в сельских приходах. У любого священника всегда будет кухарка или экономка, но их дети не являются законными и не могут унаследовать его добро. Так сохраняется собственность.
     Нормандец напряженно думал:
     – А я слыхать, что эти… химатики могут жениться.
     – Схизматики, – постаравшись не улыбнуться, уточнил я. – Потому они и схизматики. Впрочем, в Англии до сих пор священники женятся. Правда, сейчас за это взялись…
     – Про это есть песенка. – Ансельм бросил на меня лукавый взгляд. – Про то, как в Англии узнали, что священникам нельзя иметь жен. Отец Гильом, разрешите воспроизвести? Она написана неплохой латынью.
     
     
      
       – Слух прошел по Англии, ведомый и гласный,

      

     
     – с выражением начал итальянец,
     
      
       – всполошив пресвитеров области Прекрасной.

       Всех, кто благоденствовал в жизни сладострастной,

       призывал к смирению Папы голос властный…

       Тягостно предчувствуя оную утрату,

       зыблются в доверии к римскому прелату.

       И решают клирики, рвением объяты,

       всем собором рассудить, можно ль быть женату…

      

     
     Я знал эту песню – она имелась в библиотеке Сен-Дени в сборничке, который не всем давали в руки. Знал и то, что, не будь здесь Пьера, которого искушать поистине грех, я бы поговорил с Ансельмом совсем по-другому.
     
      
       – Первый воздвигается иерей из круга,

       движимый тревогою общего испуга:

       «Не желаю, – он гласит, – отпускать подругу.

       С ней в законе мы живем, словно два супруга».

       Был вторым во прении глас, звучавший тихо,

       мужа молчаливого и с повадкой мниха:

       «Будет мне, о братия, тягостно и лихо,

       коль со мной не станет спать наша повариха»…

      

     
     Насколько я помнил, всего в песне должно высказаться не менее двух десятков возмущенных иереев. Вдруг представилось, что четвертым в нашей компании находится сам отец Сугерий, и я невольно усмехнулся. Хорошо бы обо мне подумал наш славный аббат! Но он тоже понимает, хотя и не бывал на войне, что перед боем надо дать воинам расслабиться. Тем, кому поутру идти ухаживать за знаменитыми сен-денийскими коровами, подобное слушать ни к чему. Но завтра я поведу их не в коровник, не на виноградник и не в монастырский скрипторий.
     
      
       – Третий тверже держит речь и бесповоротней:

       «В годы давние имел женщин я до сотни,

       а теперь держу одну, с нею беззаботней,

       – с целым складом золота я прощусь охотней!»

       Вот четвертый восстает, гневом полыхая:

       «Требует недолжного курия святая»…

      

     
     Дверь неслышно отворилась, и в комнату вошла Анжела. Даже не взглянув на Ансельма, она кивнула мне и села рядом с Пьером, заставив его, уже не в первый раз за вечер, покраснеть. Я вновь сделал вид, что ничего особенного не происходит. Хорошо, если эта странная девушка не исчезнет до утра. Завтра нам очень понадобится проводник.
    

   

   

    

     Авентюра четвертая.
     О лограх, иначе именуемых дэргами
    

    

     

      1
     

     – Замок прямо. – Анжела кивнула на одну из дорог, ведущих от перекрестка. – Налево Старая Пустошь, там когда-то была деревня. Говорят, ее сожгли из-за чумы,
     – А направо? – поинтересовался я. Лес в этих местах поредел, но идти стало нелегко – дорога то и дело ныряла в заросшие кустарником овраги, чтобы потом вновь ползти вверх по склону. Сеньор д’Эконсбеф явно старался держаться подальше от людей. Обычно вокруг замков кипит жизнь, сеньоры, как я знал по собственному опыту, стараются поселить вилланов поближе. Мой отец долго уговаривал крестьян одной из дальних деревень переселиться на свободные земли у нашего замка, другие обходятся без уговоров. Но д’Эконсбеф явно думал иначе. Вся дорога от Памье до его замка была совершенно пустынной. Ее и дорогой трудно назвать – просто широкая лесная тропа, местами заросшая или заваленная старыми сучьями.
     – Направо? – девушка задумалась. – Там… Нет, не знаю. Там я не бывала.
     Я не поверил, но спорить не стал. Когда утром я неожиданно предложил Анжеле провести нас в замок д’Эконсбефа, она на миг растерялась, но затем подумала и молча кивнула. Да, притворяться ей не стоило. Наверное, даже брат Петр уже сообразил, что к чему.
     Дорогой я несколько раз пытался расспросить девушку о замке и его обитателях, но ответом было молчание. Жонглерка шла молча, и выражение ее лица мне начинало нравиться все меньше и меньше. Вначале она волновалась, но потом лицо ее окаменело, став холодным и тоскливым, как на похоронах.
     – Значит, не знаешь, дочь моя, – я взглянул на Ансельма, тот криво усмехнулся в ответ.
     – Отец Гильом! – Пьер хмуро поглядел на пустую дорогу. – Здесь опасно ходить… иттить…
     Мне и самому не нравился наш поход в этот спрятанный в лесных предгорьях замок, но я знал – только там я могу узнать ответы на многие вопросы. Если, конечно, мне захотят ответить.
     – Отец Гильом! – Ансельм, переглянувшись с Пьером, отозвал меня в сторону. – Я… Мы… Так не годится. Я уверен – брат Умберто тоже решил зайти к д’Эконсбефу.
     Я тоже был в этом уверен. Похоже, мы шли след в след с добросовестным посланцем Орсини.
     – Если мы пропадем, все скажут, что нас похитил демон.
     – Или разбойнички славного де Гарая. Что ты предлагаешь, брат Ансельм?
     Итальянец пожал плечами:
     – Тут и предлагать нечего. Пойдем мы с братом Петром. Вы вернетесь в Артигат и подождете. Постараюсь узнать все, что можно… Отец Гильом, они не решатся нас тронуть, потому что тогда вмешаетесь вы. У вас полномочия легата.
     – И я объявлю крестовый поход… Брат Ансельм, в Артигате нет каменных стен, да и стены, боюсь, не будут защитой. Мы поступим по-другому.
     Я подозвал Анжелу и Пьера.
     – Дети мои! Кажется, пора кое в чем разобраться. Анжела, что тебе приказали в замке? Доставить нас туда?
     Жонглерка не отвечала, но я понял, что прав.
     – Дочь моя, не так сложно догадаться, что ты и твой отец шли к д’Эконсбефу. Именно у д’Эконсбефа ты надеялась найти помощь. Он обещал выручить отца?
     Анжела кивнула.
     – И тебе велели найти нас в Артигате и постараться побыстрее привести в замок. Кто велел – сеньор Доминик? Его отец?
     Она не отвечала, но этого и требовалось.
     – Она нас предала, отец Гильом. – Ансельм скривился и отвернулся, чтобы не глядеть на девушку. – Я ведь говорил вам…
     – Ансельм! Ты не понимаешь! – в ее голосе слышалось отчаяние. – Моему отцу грозит смерть! Сеньор Доминик сказал, что хочет только поговорить с вами.
     Поговорить… С братом Умберто уже поговорили.
     – Они не убийцы! – Анжела повернулась к итальянцу, затем – ко мне. – Они обещали…
     – Отец Гильом! – Ансельм взял меня под руку и отвел в сторону. – Мы должны заставить ее рассказать. Она что-то знает!
     – Похоже, – согласился я. – Но она не захочет.
     – Не захочет? – смуглое лицо побелело. – В таком случае… В таком случае есть средство…
     – Что?
     Мне показалось, что я ослышался. Дворянин, брат-бенедиктинец, молодой симпатичный парень, предлагает пытать девушку, которая совсем недавно призналась, что он ей небезразличен!
     – У вас есть все полномочия, отец Гильом! Вы – представитель легата. Вы имеете право. Она – беглая преступница и предательница!
     Нет, я не ослышался. Все верно, полномочий у меня хватает не только для среднего и низшего, но и для высшего суда.
     – Хорошо, – кивнул я. – Костер разложим прямо здесь. Ты раскалишь кинжал и будешь прикладывать к ее руке. С какой начнем? С правой? С левой? Что стоишь, иди за хворостом!
     Он отшатнулся, и я заставил себя замолчать. Господь не велит судить даже таких, как Анжела. Даже таких, как Ансельм.
     – Отпустите меня, – тихо проговорила девушка. – Я уйду… Я не вернусь в замок…
     Я ей не верил – она не уйдет. Она будет пытаться спасти отца. Ей обещали… Надо что-то решать. Впрочем, я уже решил, но, видят Господь и Святой Бенедикт, как мне не хотелось впутывать в эту историю еще и Пьера.
     – Брат Петр!
     Нормандец, все это время хмуро стоявший в стороне, закинул «посох» на плечо и не торопясь подошел к нам.
     – Брат Петр, мы с братом Ансельмом пойдем в замок. Ты останешься здесь, в лесу, вместе с этой девушкой. Делай что хочешь, но не дай ей уйти. Завтра днем, когда солнце – я взглянул на небо, – когда солнце будет над верхушками тех деревьев, придешь сюда вместе с нею. В деревню не возвращайся. Если нас здесь не будет, значит, мы попали в беду. Тогда – действуй. Я дам тебе свиток, покажешь его отцу Жеаку. Если он не подчинится – можешь отлучить от церкви и его, и весь Артигат.
     Нормандец слушал, не перебивая, наконец кивнул:
     – Я все сделать, отец Гильом. Если вы не вернуться… не вернетесь, я разбирать замок по камешку.
     С глаголами вновь вышла неувязка, но я поверил – разберет. И еще яму выроет.
     – Только имей в виду, Анжела – жонглерка.
     – Не убежит! – Пьер бросил на девушку оценивающий взгляд, и я поверил ему и в этом.
     – Брат Петр! – Ансельм уже успел прийти в себя. – Дорога направо! Погляди!
     Нормандец согласно кивнул и поманил Анжелу. Та пожала плечами и подошла ближе.
     – Дочь моя! Ты слышать. Ты не убегать.
     – Да, святой отец, – неожиданно покорно ответила она. – Я не убегу.
     Перекресток уже давно остался позади, дорога продолжала то взбираться вверх, то нырять в овраги, а мы с Ансельмом не сказали друг другу ни слова. Наконец, после очередного подъема, итальянец остановился и дотронулся до моего рукава:
     – Отец Гильом… Мы должны объясниться. Мы не поняли друг друга.
     – «Отсюда произошло огорчение, так что они разлучились друг с другом», – кивнул я. – Брат Ансельм, я вас вполне понял. Более того, кое-кто из моих знакомых оценил бы ваш порыв. Отец Бернар, например. Или отец Петр из Ломбардии.
     – Мы расследуем сложное дело, – Ансельм махнул рукой. – Нет, страшное дело! Поэтому…
     – Поэтому мы тоже должны стать страшными. Брат мой, грешная сестра Анжела как-то назвала монахов лицемерами. Не подтверждай ее правоту. Ты думал не столько о Жанне де Гарр, сколько об обиде.
     – На нее? На Анжелу? – кажется, парень был искренне возмущен.
     – Нет. На самого себя. А то, что она хотела предать нас… Если действительно хотела… Вспомни: «любите врагов ваших…»
     – Она не враг. Она…
     Ансельм не договорил, а я не стал переспрашивать. Пусть подумает. Иногда это полезно даже для таких знатоков Ареопагита, как этот мальчик.
    

    

     

      2
     

     Замок появился неожиданно. Точнее, вначале мы увидели гору – высокий серый склон, поросший кустарником. Дорога вывела нас из леса прямо к подножию. Небольшая пересохшая речушка, деревянный мостик, за ним – обрушившийся частокол. Когда-то гору охраняли лучше, но и сейчас подняться можно было лишь по неширокой дороге, начинавшейся у подножия. Путь вел наверх, где на самой вершине темнели высокие зубчатые стены, сложенные из крупных, грубо околотых блоков. Ровно и грозно возвышались угловые башни. Я невольно остановился, любуясь молчаливой твердыней, ее мрачной совершенной красотой.
     – Такие замки я видел в Ломбардии, – негромко проговорил Ансельм. – Но этот взять, по-моему, несложно. Ни рва, ни вала…
     Я покосился на парня, но решил не комментировать. Взять можно любую крепость, но с этой возиться пришлось бы долго. Даже без вала.
     – Высокий шпиль! – Итальянец кивнул на замок. – Даже отсюда видно.
     Вначале я не понял. Ничего похожего заметить было нельзя. Или уже начинает шалить зрение?
     – Крест! Отец Гильом, разве вы не видите? – Ансельм взял меня за руку и вдруг охнул.
     – Исчез! Когда я дотронулся до вас.
     Он взял меня за руку… Я начал понимать – волк на площади, черная прядь, выбивающаяся из-под косынки…
     – Брат Ансельм, расскажите, что вы видите?
     – Церковный шпиль… Левее крайней башни. Крест горит на солнце. Но когда я прикоснулся к вашей руке…
     Я кивнул, начиная догадываться. По-видимому, мы добрались до логова.
     – Брат Ансельм, сейчас мы поднимемся наверх. Ничему не удивляйтесь и время от времени поддерживайте меня под руку. Это будет выглядеть вполне уместно. И ничего не говорите.
     Итальянец покачал головой:
     – Интересно, что скажут эти умники в Риме? А еще говорят, что чудеса встречаются только на Востоке!
     – Это не чудо, брат Ансельм. Пошли. Подниматься пришлось долго, и я еще раз убедился, что взять замок непросто. Единственная дорога, прекрасно обстреливаемая со стен, проходила через искусственный каменный коридор, заботливо устроенный на полпути. Сейчас он не охранялся, но в случае штурма через него не пройдет никто – пока все пространство не завалят трупами. По пути я не увидел ни одного стражника, но это совсем не значило, что за нами не следят. Напротив…
     Возле ворот – старых, обшитых толстым железом, – никого не было, но одна из створок оказалась приоткрытой. Ансельм в очередной раз прикоснулся к моему локтю и не удержался от вздоха:
     – Икона! Над воротами…
     – Потом.
     Иконы над воротами я не увидел. Не увидел и стражи – мы прошли пустым коридором надвратной башни и оказались во дворе. Под ногами гулко отзывались серые камни вымостки, между которых росла высокая зеленая трава. Справа стояли запертые сараи, слева – небольшой домик с заколоченными окнами, а впереди возвышалась громада донжона.
     – Отец Гильом?
     Человек возник словно ниоткуда. Я сразу же узнал его – одного из слуг, сопровождавших д’Эконсбефа. Поклон – и нас повели дальше, к донжону. Ансельм заботливо поддерживал меня под руку, время от времени оглядываясь и покачивая головой. Похоже, он еле сдерживался. Я же не видел ничего особенного, разве что слева от донжона заметил полуразрушенный шпиль храма – тот, который для Ансельма сиял золотым крестом.
     Второй слуга встретил нас в воротах донжона. Мы прошли в низкий полутемный зал, где горели факелы, и остановились.
     – Темновато, – проговорил итальянец, оглядываясь по сторонам.
     – И сыро, – согласился я. – Обычно здесь нет прохода. Перед осадой вход в донжон замуровывают, а если есть время – закладывают каменными блоками.
     – А если надо выйти?
     Я не удержался от улыбки – мальчик ни разу не осаждал крепости. Ну и слава Богу.
     – Для этого есть другой вход, но его гостям не показывают.
     – Вы правы, отец Гильом. Но если хотите – могу показать.
     Доминик д’Эконсбеф появился из темноты, держа в руке факел. На загорелом лице странно смотрелись большие темные глаза, в которых отражалось неровное трепещущее пламя.
     – Мир вам, святые отцы! Рад видеть вас в этих стенах. Прошу за мною – отец ждет.
     Винтовая лестница – первый пролет, второй, десятый… Стало светлее – время от времени начали попадаться узкие бойницы, пропускавшие солнце. Д’Эконсбеф остановился и отдал факел слуге, молча сопровождавшему нас в некотором отдалении.
     – Сколько вам понадобится воинов, отец Гильом, чтобы защищать этот донжон?
     Странный вопрос… Откуда мирному брату-бенедиктинцу знать такое? Но мысль уже работала.
     – Три смены по пятнадцать, сын мой. Если, конечно, будут штурмовать постоянно.
     – И еще семеро для катапульт – у нас их две на верхней площадке. Вижу, еще не забыли, как это делается, святой отец?
     Тон мне не понравился – похоже, Доминик д’Эконсбеф принимал нас за лазутчиков. Хотя в чем-то он был прав.
     Наконец мы поднялись на небольшую площадку и остановились перед высокой дубовой дверью.
     – Мы с братом живем внизу, – пояснил Доминик. – А отец любит свежий воздух. Он извиняется, что не встретил вас, но, увы, ноги его уже не слушаются… Прошу.
     Короткий темный коридор, снова дверь… Итак, хозяев трое – отец, Доминик и его брат, о котором я еще ничего не слыхал.
     За дверью было светло. Большая комната с высокими окнами, гобелены на стенах, яркий рисунок ковра под ногами…
     – Отец! Мы пришли.
     Старик сидел в глубоком кресле, укрытый пестрым одеялом. Бледное худое лицо, яркие голубые глаза, так не похожие на глаза Доминика. Бледные губы улыбались:
     – Мир вам! Благословите, святые отцы!
     Я поднял руку, благословляя склоненную седую голову. Старший д’Эконсбеф был стар – слишком стар для отца тридцатилетнего сына. Голубоватые вены проступали под сморщенной кожей больших и когда-то очень сильных рук. Рост угадать было трудно, но мне показалось, что старик выше меня и Доминика на целую голову.
     Для меня нашлось кресло, для Ансельма и Доминика – табуреты. Хозяин подождал, пока мы устроимся, и кивнул сыну:
     – Доминик! Надеюсь, обед не опоздает? Прошу вас, сходите проверьте. Эти слуги столь нерасторопны…
     Доминик удивленно поглядел на отца, но послушно встал и вышел из комнаты. Объяснений не требовалось – старик отсылал молодого сеньора, желая поговорить с нами наедине. Стало любопытно.
     – Итак… – начал старший д’Эконсбеф, когда мы остались в комнате втроем. – Рад вас видеть, святые отцы. Насколько я понимаю, вы – отец Гильом, а вы…
     – Брат Ансельм, – быть «отцом» рядом с этим старцем было для молодого парня чересчур.
     – Очень рад. Надеюсь, с вашим третьим собратом – его зовут, если не ошибаюсь, отец Петр – все в порядке?
     – Отец Петр занят расследованием в Артигате. – Я еле удержался от усмешки. Нас тут явно ждали втроем. Что ж, приятно иногда обмануть ожидания.
     – Я – Гуго д’Эконсбеф. С моим старшим внуком Домиником вы уже знакомы…
     – Внуком?
     Старик улыбнулся.
     – Доминик и Филипп – дети моего единственного сына, Жеана. Он погиб, когда Филипп – младший – еще не успел родиться. Мать умерла через год, и я стал для моих мальчиков отцом.
     Сколько же ему лет? Не меньше восьмидесяти – редкий возраст даже для монаха, не говоря уже о рыцаре.
     – Доминик очень похож на отца – и на меня тоже. – Сеньор Гуго вновь улыбнулся. – Только глаза карие – как у матери. А Филипп… Его мать очень тяжело перенесла смерть мужа. Мальчик родился больным. Ему почти тридцать, но он так и не научился разговаривать… Да поможет ему Господь!
     Мы с Ансельмом перекрестились. Стало ясно, почему о младшем внуке сеньора Гуго мало кто знает. Больного не показывают гостям и не пускают в гости.
     – Увы, мы – последние оставшиеся из нашего рода. Вы ведь разбираетесь в гербах, святые отцы?
     Сеньор Гуго кивнул в сторону камина, над которым эмалью и золотом был выложен герб. Странный герб…
     – Лазоревое поле, крест Святого Грааля… – удивленно проговорил Ансельм. – А это что? Я не знаю этой фигуры!
     Я тоже не знал. Посреди герба, над граалевым крестом, находилось что-то напоминающее венец. Но его зубья ничем не соединялись – корона, у которой стерли обруч…
     – Герб новый, – пояснил хозяин. – Мы получили его от деда нынешнего государя. Но эти зубцы – древний знак нашего рода, который король приказал запечатлеть на гербе.
     – Рода д’Эконсбефов?
     – Мы не всегда носили это прозвище. Д’Эконсбефом стал мой отец, когда купил замок Эконсбеф на Луаре. Когда-то нас звали иначе. Теперь наше имя стало девизом.
     Ансельм, не удержавшись, вскочил и подошел к гербу.
     – «Ко Пэндра гэну»… Это… Это на греческом?
     Я уже понял – не на греческом. Что-то знакомое почудилось в странных словах.
     – «Гэн» означает «король» на одном древнем языке, – спокойно пояснил сеньор Гуго. – «Ко» – «за». «За короля Пэндру».
     Ансельм растерянно поглядел на меня. Неудивительно – в летописях и хрониках ничего не сказано о короле Пэндру. Но все же в девизе было что-то знакомое. Пэндра-гэну… Пэндра-гэну…
     – Пендрагон! – выдохнул я и в изумлении поглядел на хозяина. – Вы… Вы потомки Пендрагонов?
     – Что? Сеньор Гуго, вы – потомок короля Артура? – от удивления Ансельм напрочь забыл, что наш хозяин для него не «сеньор», а «сын». Похоже, это позабавило старика.
     – Да, святые отцы. Мы – последние из Пендрагонов. Только, отец Ансельм, не думайте, что родство с Артуром делает нам честь. В нашем роду не любят этого бастарда, этого Медведя-Волопаса…
     Пока Ансельм приходил в себя, я смог оценить игру слов. Действительно, Медведь, а заодно – и Волопас[221]. Странно, что это никому не приходило в голову. Хотя чего удивляться? Артур! Великий Артур!
     – Но… Сеньор… Сын мой… – бедняга Ансельм совсем растерялся. – Король Артур – лучший рыцарь мира! Он создал Круглый Стол. Он – образец для каждого дворянина…
     Сеньор Гуго с улыбкой глядел на взволнованного итальянца. Пора было приходить на выручку:
     – Брат Ансельм! Вы, конечно, правы. Тот Артур, о котором ходят легенды, – действительно образец для каждого рыцаря.
     Я перевел взгляд на хозяина. Пора намекнуть, что и этим нас не удивишь. А если и удивишь – то не чрезмерно.
     – Однако, глубокоуважаемый сеньор д’Эконсбеф имеет в виду, очевидно, другие предания. Вспомните, сын мой! Артур – незаконный сын короля Утера.
     – Если он вообще был его сыном, – кивнул хозяин. – Обыкновенный разбойник, который в юности действительно пас коров. Всего-то и было у него, что сила и коварство. И его так называемый Круглый Стол – лишь насмешка над орденом логров.
     Тут уж и я обратился в слух. Логры! Конечно! Утер и Артур правили лограми.
     – Вы правы, святые отцы. Преданий о лограх много, и они разные. В нашем роду рассказывали так. Логры пришли из-за моря очень много веков назад. Когда-то они правили землей, которую поглотило море. Их потомки были владыками запада – тех стран, которыми позже владел император Карл[222]. Ко временам Утера владычество логров ослабло, они правили лишь Бретанью и частью Англии. Но Утер погиб, а Артур, назвавшийся его сыном, перебил законную династию. Но ему была недоступна мудрость логров. Недаром он искал Грааль. Искал и не нашел…
     Я вспомнил крест Святого Грааля на гербе. Вот даже как!
     – Грааль хранили истинные потомки Великого Владыки Пэндру – Анфортас и его сыновья. Артуру там нечего было делать. Он собрал всяких разбойников и попытался подражать логрским королям. Как вы помните, кончилось это плохо. Артур погиб, но междуусобица погубила логров. В Англии стали править саксы, а Бретань распалась на мелкие феоды. Сейчас логров почти не осталось…
     Семейное предание оказалось не таким уж далеким от того, что написано в хрониках. Вспомнилось кое-что из прочитанного.
     – В самых ранних британских летописях нигде не говорится, что Артур был королем. Кроме того, он постоянно ссорился с Церковью.
     – Вот видите! – д’Эконсбеф усмехнулся. – Впрочем, я излишне отвлекся, святые отцы. Вы пришли сюда по делу…
     Мы с Ансельмом переглянулись. Сеньор Гуго менее всего походил на выжившего из ума старика. Разговор о лограх был затеян неспроста.
     – Итак, вы расследуете странные события в Артигате. Это могло бы показаться смешным – ведьмины козни! Но, к сожалению, из-за диких суеверий уже погибли люди… Я расскажу, что знаю.
     Старик на мгновенье прикрыл глаза, и его лицо показалось мне неживым, слепленным из желтого воска. Внезапно оно напомнило что-то знакомое, уже виденное. Но я никак не мог вспомнить – что…
     – Много лет назад наша семья жила далеко отсюда – в Бретани. У нас в замке служил конюхом наш серв[223] – Жеак Дагарр. Вы, наверное, уже догадались – отец того, которого сейчас называют де Гарром. Его предки много поколений служили нам – и в Бретани, и на Луаре, в Эконсбефе. Однажды в деревне, что находилась недалеко от замка, случилось страшное происшествие – вилланы убили одну женщину. Ее считали ведьмой – и да простит Бог этих темных мужиков! У нее осталась дочка, и мы взяли ее в замок, чтобы бедняжка не пропала…
     – Вдова де Пио! – воскликнул я.
     – Вы догадались. Да, позже она вышла замуж за местного красавца Анри Дапио, который вскоре погиб. Погиб, как и многие другие. Началась война. Герцог Жан осадил наш замок и поклялся истребить всех д’Эконсбефов. Погиб мой сын, погибли наши люди… Мне удалось вырваться вместе с уцелевшими. Нас преследовали, как диких собак. Мы не могли помочь нашим людям. Жеак Дагарр вместе с сыном Санкси уехали за море – в Басконию, Лизетта – та, кого вы называете вдовой де Пио, – в Окситанию. Я с внуками сумел добраться до Бургундии.
     Выходит, я не ошибся. Де Гарр, вдова Пио и д’Эконсбеф были знакомы еще до приезда в Памье. Кое-что стало проясняться.
     – Потом нас пригласил граф Тулузский. Он наш родственник – очень дальний. Он предложил нам поселиться в этом замке. Конечно, Артигат и его окрестности – владение небогатое, но мы рады и ему. Когда об этом узнал Санкси Дагарр, он тоже переехал, чтобы быть поближе к нам. А Лизетта Дапио жила в Артигате уже несколько лет. У Дагарра-младшего была семья, и он не захотел переезжать в замок, но когда нам понадобилась служанка, мы пригласили его дочь – Жанну. Она была очень хорошей девушкой. Вот, пожалуй, и все.
     – Все? – поразился я. – А что было дальше?
     Старик развел руками:
     – Дальше? Об этом вы знаете, наверное, больше, чем я. Жанна была обручена с Арманом де Пуаньяком, но перед свадьбой бежала, затем вернулась. Потом, через три года, началась эта нелепая история…
     – Вы знаете выводы следствия?
     Сеньор Гуго кивнул:
     – Да, монсеньор де Лоз прислал мне копию. Конечно, не все убеждает, но, по-моему, это лучший исход.
     – Лучший? – не выдержал я. – Лучший, чем найти истину?
     – Это очень сложное дело. Сложное прежде всего потому, что в нем переплелись интересы разных людей, и знатных, и незнатных. У этой истории много этапов, и каждый раз следует задавать себе вопрос: «Кому это нужно?»
     – Давайте начнем, сын мой, – согласился я. – Представим себе, что следствие ошиблось и в Артигат вернулась не Жанна де Гарр, а некая… черноволосая самозванка, которую все принимали за Жанну.
     – Из-за ведьминых козней, – бледно улыбнулся сеньор Гуго. – Бедная Лизетта Дапио! Она верила, что ее мать была ведьмой, и сама хотела научиться этой мерзости. Кто-то сказал ей, что в подвале нашего замка в Бретани спрятаны какие-то древние амулеты, и она пропадала там целыми неделями…
     Я вспомнил отчет брата Умберто – табличка с непонятными письменами. «Грехи дэргов»!
     – …Но поверьте мне, святой отец, Лизетта не была ведьмой. Во всяком случае, ей не под силу было три года отводить глаза целой деревне.
     Я не стал спорить – ему виднее. Крест над разрушенной церковью наколдовала явно не вдова де Пио.
     – Но все же допустим, сын мой, что в деревню вернулась не Жанна. Кому это было выгодно?
     Старик развел руками:
     – Если Жанну убили… Я говорю «если», святой отец. Тогда – ее убийцам, чтобы замести следы. Но кое-кто выиграл куда больше. В последнее время де Гарры смогли скопить немало – во всяком случае, для Артигата. Обе дочери получили бы немалое приданое, кроме того, у Санкси нет сыновей…
     Намек был ясен – сеньор Гуго указывал на того, кто бежал, не дожидаясь нашей с ним беседы. Арман де Пуаньяк.
     – Этот человек по-своему последователен. Вначале он сватался к младшей сестре. Потом – к старшей…
     – Что? – Ансельм, не выдержав, вскочил. – Сеньор, вы хотите сказать, что де Пуаньяк был помолвлен с Розой де Гарр? Сестрой Жанны?
     – Она была очень красивой – Роза Дагарр. Куда красивее своей сестры. Говорят, она действительно полюбила этого парня…
     – Итак, они были помолвлены, – я перевел дух. – Роза де Гарр была невестой де Пуаньяка…
     – Нет. Женой.
     Я заставил себя сдержаться и прочитать «Отче наш» по-гречески. Не помогло, и я перешел на арабский. Наконец я почувствовал, что могу говорить.
     – Сын мой… Вы напрасно скрыли это от следствия.
     – Я? – старик крайне удивился. – Я и не думал скрывать. Разве этого нет в протоколе?
     В протоколе этого не было. Монсеньор де Лоз имел свою точку зрения на то, что следует приобщать к делу. Вспомнился отец Жеак: «Да, история очень плохая…»
     – Странно… Я думал, вы об этом знаете. Они обвенчались тайно, в дальней часовне у Ле-Мас-д’Азиля – это полдня пути от Артигата. Венчал их какой-то бродячий монах. Де Пуаньяк хотел заставить Санкси признать этот брак, но тот отказался и обещал проклясть дочь. Ну, это еще полбеды, но он сказал, что не даст приданого и не оставит ничего по завещанию. Тогда… Тогда что-то случилось, и Роза бросилась в озеро. Нашли ее одежду – и больше ничего.
     – Ну а как же Жанна?! – воскликнул Ансельм. – После того, как погибла сестра?
     – Жанна не винила де Пуаньяка. Она винила отца. А тот и вправду чувствовал себя виноватым. В общем, муж Жанны должен унаследовать все добро де Гарров. Поэтому можете сами решить, кто был заинтересован, чтобы свадьба состоялась – даже с самозванкой.
     «А также в том, чтобы эта черноволосая вовремя погибла, – мысленно добавил я. – Похоже на правду. Но не на всю правду…»
     – Это ответ на вопрос «кому выгодно».
     – На первый вопрос, – усмехнулся я. – Есть другие. Кому выгодно появление сестры Цецилии из Милана? Кому выгодно было ее признать? Кому выгодно уговорить всех изменить показания и свалить все на вдову Пио, которую так вовремя настиг Божий Суд?
     Старик усмехнулся – на этот раз холодно и жестко:
     – И еще вопрос – кому выгодно направлять сюда посланцев Рима с чрезвычайными полномочиями? Может, в этом вопросе – ответ на предыдущий?
     Ответ я знал – его мне дал Орсини еще в Нотр-Дам-де-Шан. А замять дело выгодно монсеньеру де Лозу, погрязшему в грязных делишках, возможно, графу Тулузскому и почти наверняка – обитателям этого странного замка.
     – Ищите, святой отец! Вы ведь знаете пословицу…
     Пословицу я не знал – хотя бы потому, что произнес ее сеньор Гуго на совершенно неизвестном мне языке. Увидев мое недоумение, он пояснил:
     – Это по-басконски. Если перевести на латынь, то будет так: «Мертвые не остаются одинокими. А если остаются – они не мертвы».
     Пословица показалась странной, но басконцев в этом винить не стоило. Хотя бы потому, что язык, на котором она прозвучала, был каким угодно, но не басконским.
     – Я читал один манускрипт, – внезапно заговорил Ансельм. – Это редкая версия жития Святого Патрика. Там сказано, что перед отплытием в Ирландию он крестил логров, которых автор называет также дэргами или дарами.
     Сеньор Гуго кивнул:
     – Да, святой отец. Логров иногда называют дэргами. Но, ради Бога, не путайте нас с теми страшилищами, о которых рассказывают разные байки.
     – Байки? Святому Патрику говорили, что дэргов нельзя крестить, потому что они не люди, а оборотни!
     – Но он не поверил. Да, я слыхал об этом. Логры – обычные люди, а в оборотней я, признаться, не верю. По-моему, отцы Церкви тоже так считают. Оборотни – либо выдумка мужичья, либо результат хитрого колдовства, когда человеку просто отводят глаза.
     Ансельм покосился на меня, я же постарался никак не реагировать. Д’Эконсбеф прав, конечно. Но как быть с нашим косматым знакомым?
     – Все эти россказни – выдумка дэргских колдунов. Их называли «гармэ», и, говорят, они были весьма зловредны. Гармэ утверждали, что логры – потомки ангелов, спустившихся на землю. И даже имели наглость ссылаться на Святое Писание.
     – Постойте! – Ансельм на миг задумался. – Ну конечно! «В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божий стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди».
     – Но не поверим мы им, как не поверил Святой Патрик, – улыбнулся сеньор Гуго. – Я слышу шаги. Надеюсь, обед уже готов…
    

    

     

      3
     

     Обед был действительно готов, в чем мы убедились, спустившись пролетом ниже. Мне приходилось бывать во многих замках, и во Франции, и в Святой Земле, поэтому меня не могли поразить ни золотая посуда, ни редкое в этих местах кипрское вино, ни остроумные приспособления, которые в последнее время стали называть «маленькими вилами» или просто «вилками». Удивило другое. Как правило, на пирах – или на обычных обедах – многолюдно. За стол сажают всех, кто того заслуживает, остальные толпятся рядом. Здесь же в зале нас оказалось на удивление мало – сеньоры Гуго и Доминик, мы с Ансельмом и двое слуг – тех самых, что сопровождали молодого хозяина. У меня мелькнула странная мысль, что больше слуг в замке нет.
     Обед был уже в самом разгаре, сеньор Доминик вовсю потчевал Ансельма подогретым вином с пряностями, когда дверь отворилась и в зал вошел некто нам еще неизвестный. Вначале показалось, что это кто-то из слуг, настолько странно и неуверенно держался этот парень. Но затем я понял – нет, не слуга. Богатый кафтан, башмаки с длинными носами, перстень на руке и пояс. Шитый золотом, очень приметный пояс…
     Разговор тут же стих. Сеньор Доминик неуверенно поглядел на нас, затем на вошедшего.
     – Святые отцы! Это мой младший брат, Филипп.
     Они были действительно похожи, но Филипп явно покрепче и пошире в плечах. Глаза, как у брата, – темно-карие, но их взгляд ничем не напоминал взгляд Доминика. Казалось, перед нами ребенок – испуганный, растерянный ребенок.
     – Филипп, это наши гости. Они хорошие… Короткий неуверенный поклон. Парень потоптался на месте и осторожно подошел к столу. Ансельм встал и поспешил придвинуть стул. В ответ послышалось невнятное бормотание.
     – Не давайте ему вина, – быстро шепнул старик. – Ему нельзя.
     Рука Филиппа уже тянулась к кувшину, но один из слуг ловко отодвинул его и налил парню сладкой малиновой воды. Филипп улыбнулся, что-то проворчал и погрузил руку в поставленное перед ним блюдо с жарким.
     Постепенно беседа возобновилась. Мы с Ансельмом старались делать вид, что не замечаем странного соседа. Филипп поглощал жаркое, громко чавкая и вытирая здоровенные ручищи о скатерть, пил малиновую воду, и, казалось, тоже не обращал на нас внимания. Но несколько раз я чувствовал на себе его взгляд – испуганный и недоверчивый.
     После обеда один из слуг увел Филиппа, а мы отправились осматривать замок. Признаться, ничего особенно увидеть не удалось, разве что я лишний раз убедился в двух важных вещах: замок почти неприступен, однако защищать его некому – кроме двух слуг и хозяев, я не заметил ни единой живой души.
     Поговорить с Ансельмом так и не удалось. Даже вечером, оставшись вдвоем в небольшой комнатке на одном из пролетов донжона, мы не решались разговаривать вслух. Наконец Ансельм не выдержал и обратился ко мне по-гречески:
     – Отец Гильом… Вы заметили?..
     – Не заметил, – прервал я его. – Потом.
     Парень усмехнулся и с трудом проговорил:
     – Не знать… они все языки. Я – ты понимаешь?
     Первый раз я услыхал такое от красноречивого итальянца, но подобный слог был вполне простителен – парень говорил по-арабски.
     – Понимаю, – я улыбнулся в ответ. – Но вложи меч своего нетерпения в ножны ожидания, сын мой! Да пошлет нам Аллах увидеть золотые латы всадника утренней зари, и да откроем мы тогда уста красноречия!
     Ансельм несколько мгновений соображал, затем со вздохом кивнул. Похоже, его так и подмывало поделиться тем, что он видел.
     – «Наступление часа – как мгновение ока или еще ближе»[224], – наставительно заметил я, прикидывая, что нам делать, если среди ночи в комнату ворвутся убийцы. Оставалось уповать на Того, о ком в той же нечестивой книге сказано «Прибегаю к Господу людей, царю людей, Богу людей, от зла наущателя скрывающего, который наущает груди людей от джиннов…»[225]
     Провожал нас сеньор Доминик. К старику мы не стали подниматься, попросив передать благодарность за гостеприимство. Когда створки ворот остались позади, я еле удержался, чтобы не побежать вниз. Нет ничего страшнее, чем ждать стрелы в спину. Я помнил Палестину и странный обычай сарацин – принимать гостей, как родных братьев, – и тут же убивать за порогом, дабы не осквернять святой закон гостеприимства. Конечно, сеньор Гуго и его внуки – не сарацины, но я бы предпочел, чтобы за моей спиной оказался в этот момент замок Имадеддина Мосульского…
     Только внизу, когда мы пересекли скрипящий мостик, я перевел дух. Ансельм с тревогой поглядел на меня.
     – Ничего… – Я попытался усмехнуться. – Просто испугался.
     – Вы?!
     Я покосился на итальянца – этот паршивец ко всему еще и льстец!
     – Нас не должны были выпустить, брат Ансельм. Понимаешь? Я сообразил это, когда мы поговорили со стариком.
     – Но почему? – парень действительно не понимал. Я же не мог прийти в себя – и от невиданного чувства облегчения, и от удивления.
     – Сеньор Гуго не зря заговорил о лограх. Он понял – я что-то знаю. Пословица о мертвых – он произнес ее на языке логров.
     – Ну и что?
     Объяснять было слишком долго. Но почему нас выпустили живыми? Даже после того, как мы увидели Филиппа?
     – Потом, – решил я. – Давай-ка рассказывай!
     Мы ускорили шаг, стараясь побыстрее оставить замок позади. Ансельм некоторое время молчал, собираясь с мыслями, затем начал:
     – Если коротко… Крест над церковью. Стражники на башнях. Слуги за обедом. Слуги в коридорах. Много слуг – и много воинов.
     – А на самом деле? – усмехнулся я.
     – А на самом деле замок пустой! И еще – нам наливали вино, бедняге Филиппу – малиновую воду. А сами пили что-то другое.
     Этого я не заметил. Острый глаз у Ансельма!
     – И еще. Филипп держал левую руку то за спиной, то под кафтаном. Но когда он полез за жарким, я заметил – на ней перчатка.
     – Да, – я это тоже увидел, но не придал особого значения.
     – Либо перчатка очень плотная, либо его левая кисть раза в два больше правой.
     – И еще пояс, – кивнул я.
     – Пояс? – итальянец задумался. – Да, помню. Но в нем нет ничего необычного. Разве что очень широкий. Филипп затянул его на последнюю дырку, а ведь он – крупный парень… Но, отец Гильом, при чем здесь логры?
     – Потом, – повторил я. Теперь я уже не сомневался, кого напомнило мне лицо старого сеньора. «Дэрги существуют. Они существуют, брат Гильом…» Брат Эльфрик! «Будьте настороже, брат Гильом! Это действительно опасно! Настолько опасно, что иногда стоит замуровать себя в келье на всю жизнь…» В келье… Или в заброшенном среди гор старом замке.
     …У перекрестка мы оказались вовремя – солнце вот-вот должно было коснуться верхушек старых деревьев. Я огляделся – вокруг пусто. Где же Пьер? Ансельм выразительно поглядел по сторонам и предложил пройтись по дороге, ведущей вправо. Но я решил подождать. Нормандец должен появиться! Не такой он парень, чтобы нарушить слово или дать себя погубить.
     – Надеюсь, он ее связал, – неожиданно заявил Ансельм, поудобнее устраиваясь на траве.
     – Кого?! – не сообразил я.
     – Анжелу. Я понимаю, почему вы не хотели оставлять ее со мной.
     Я покосился на него, решив было заняться душеспасительной беседой, но тут итальянец хмыкнул и вскочил, указывая на дорогу. Я облегченно вздохнул – брат Петр, опираясь на свой «посох», величественно шествовал к нам. Анжела шла рядом, естественно, не связанная.
     – Мир вам, святые отцы! – усмехнулась она, подойдя поближе. – Возвращаю вам добродетельного отца Петра в целости и сохранности.
     Я взглянул на Пьера. Тот был спокоен и сосредоточен.
     – Отец Гильом!
     Я приходить вовремя? Он пришел вовремя – солнце как раз коснулось верхушки самого высокого дерева.
     – На брата Петра следует наложить епитимью, – тут же вмешался Ансельм. – Все-таки брат-бенедиктинец и некая донна проводят вместе ночь…
     Нормандец растерянно моргнул, и я уже собрался прийти к нему на помощь, когда вмешалась Анжела:
     – Не слушайте его, отец Гильом! Поистине отец Петр поступил, как славный рыцарь Тристан, ибо положил между нами посох взамен меча.
     – Да чего ты говорить! – наконец возмутился Пьер. – Мы вообще не спать… не спали. Я очаг… костер зажег. Демон ходил. Я молился. А потом два демона приходить…
     – Что?!
     Это уже слишком. Хотя если вокруг Артигата ходит один демон, почему бы не появиться целой дюжине?
     – Там плохое место, отец Гильом. Очень плохое.
     – Ага! – вновь вмешался Ансельм. – Дорога направо. Я же говорил! Она нас обманывала, отец Гильом. Она все здесь знает!
     Я вздохнул:
     – Брат Ансельм! Когда говоришь о присутствующих, нельзя называть их «он» или «она».
     Итальянец криво улыбнулся.
     – Пусть! – Анжела выразительно взглянула на парня, и тот поспешил отвернуться. – Вы поистине воплощение любви к ближнему, отец Гильом! Да, каюсь, я неплохо знаю эти места. Вы, наверное, уже поняли это, отец Гильом. И направо нам ходить не стоит.
     – Плохое место там, – подтвердил нормандец. – Демоны…
     Я задумался, не зная, на что решиться. Конечно, можно вернуться в Артигат, радуясь, что нам повезло больше, чем брату Умберто. Меня не посылали ловить – или изгонять – косматых демонов. Но все это как-то связано с Жанной де Гарр. Этими дорогами ходила она, когда служила в замке. Видимо, именно сюда она бежала перед свадьбой.
     – И все-таки посмотрим, – я встал и кивнул Пьеру. – Веди нас, брат Тристан!
     «Плохое место» может быть разным. Наш добрый брат Христофор, например, считает «плохим местом» кабак, где разбавляют вино. Отец Сугерий считает «плохим местом» королевский двор, особенно апартаменты принцессы Алеоноры. А вот отец Бернар уверен, что «плохое место» – это наше Сен-Дени. Особенно его раздражает новый собор – ему больше по душе старая руина, ибо Господу, как считает аббат Клерво, надлежит служить в строгости… «Плохое место» брата Петра вначале не показалось таким уж плохим. Где-то через час дорога вывела нас в небольшую долину, по дну которой бежал узкий ручеек. Здесь дорога заканчивалась и начиналась тропинка, по которой едва мог пройти один человек.
     – Сюда, – кивнул Пьер. – Только лучше не ходить.
     – Ладно, – я поглядел вперед, но ничего подозрительного не заметил. – Что там?
     – Там… Там большой дыра в горе есть. Ночью там демоны ходить-греметь. А наверх привидения жить…
     – Брат Петр! – возмутился я. – Еще один раз неверно употребите глагол, клянусь Святым Бенедиктом, не сойду с места, пока не заставлю вас выучить «Светильник» наизусть! Теперь прочитайте «Отче наш» и еще раз повторите то, что пытались сказать.
     …Наверное, я излишне строг с этим славным нормандцем, но каждый раз представляю его себе на амвоне, произносящим: «Идти сюда дети мои, я вас мало-мало благословить!»
     Пьер побледнел – страшная тень «Светильника» в этот миг показалась ему ужасней любых призраков. Жилы на лбу вздулись, он пробормотал молитву, затем нерешительно начал:
     – Дорога ведет к горе. Гора большая. Внизу гора… горы есть вельми широкое отверстие. Этой ночью два демона приходи… приходили и шумели чем-то… Отец Гильом, сил нет!
     – Продолжай, брат мой, – удовлетворенно кивнул я.
     – Наверху гора… горы живут привидения. Местные аборигены туда не ходили… не ходят…
     – И не будут ходить, – не выдержал Ансельм, с жалостью поглядывавший на муки своего собрата.
     – Отменно, брат мой, – констатировал я. – Однако же «аборигены» и без того означает «местные жители». Учтите это на дальнейшее… Итак, привидения?
     Я взглянул на Анжелу. Та пожала плечами:
     – Я слыхала о них. Местные сюда вообще не ходят. Я была один раз.
     – И какие они – привидения? – поинтересовался Ансельм. – Белые, костями гремят?
     – Темные. Почти черные.
     Внезапно я поверил. Такое не выдумаешь.
     – Хорошо. Посмотрим.
    

    

     

      4
     

     Гора, вопреки уверениям Пьера, показалась мне не очень высокой. Таких немало здесь, в предгорьях Пиренеев. Пологие склоны, редкий лес, сменяющийся ближе к вершине кустарником. Точнее, гора была когда-то обычной, но в давние годы чьи-то руки – много рук – срезали часть склона, образовав ровную каменную стену, в которой темнело широкое отверстие с аккуратно вырубленным полукруглым сводом. Площадка возле входа, когда-то ровная, покрытая серыми гладкими плитами, была завалена грубыми обломками, упавшими с вершины. Над входом можно было заметить следы зубила – кто-то уничтожил то, что в давние годы находилось здесь: надпись или рисунок.
     – Я, кажется, такое видел, – заметил Ансельм. – В Калабрии. Но там вход был небольшим.
     – Да, что-то знакомое, – согласился я. – В Калабрии, правда, не бывал, но вот в Сирии и в горах Ливана… Пещерные храмы! Их строили еще при римлянах. Но они, конечно, меньше.
     – Непохоже, чтобы здесь славили Христа. – Итальянец покачал головой, указав на вход. – Что бы здесь раньше ни было, но ручаюсь – это не крест… Брат Петр, так это тут демоны озоровали?
     – Демоны тут были, – нормандец покосился на меня и вздохнул. – Демоны тут шумели. Демоны таскали камни.
     – Точно! – Ансельм хмыкнул. – Отец Гильом, я, кажется, понял!
     Он отдал дорожный мешок насупленному Пьеру и быстро подбежал ко входу. Заглянув туда, он помахал рукой:
     – Сюда! Смотрите!
     Мы подошли ближе. Я заметил – Анжеле не по себе. Конечно, она уже бывала тут. И, возможно, не только снаружи.
     – Они заваливали вход! Отец Гильом, кажется, здешняя нечисть догадывалась, что мы собираемся к ним в гости.
     Парень оказался прав. Огромные камни загромождали проход. Они были положены недавно – совсем недавно. Демонам пришлось изрядно потрудиться. Вблизи вход казался огромным – не менее трех человеческих ростов в высоту. Ансельм потрогал нижние камни, перекрестился и начал осторожно взбираться наверх.
     – Ансельм, не надо! – крикнула Анжела, но итальянец лишь рассмеялся и скрылся в тени. Мы молча ждали, прислушиваясь к шороху и легкому стуку камней. Наконец Ансельм вынырнул наружу, и вид у него был весьма удовлетворенный.
     – Брат Петр! Долго эта нежить здесь орудовала?
     – Мы у костра сидеть… сидели. Мы шум слышали… – осторожно начал Пьер.
     – Недолго, – вмешалась Анжела. – Мы услышали шум, и отец Петр решил посмотреть. Я его уговаривала…
     – Ого! – восхитился Ансельм. – Ты, брат Петр, герой!
     Спорить не приходилось.
     – Я молитву прочитал, – солидно заметил нормандец. – Я помню… помнил… как отец Гильом демона крестом гнать… гнал.
     – И будет гнать! Так вот, отец Гильом, наш скромный демоноборец их, похоже, спугнул. Камней накидано порядком, но пролезть можно.
     Тут уж и я заинтересовался. В демонских логовах бывать еще не приходилось, к тому же нелюди не зря пытались забросать вход.
     – Не надо! – внезапно произнесла Анжела. – Святые отцы! Ради Господа! Не ходите туда! Там смерть.
     – Это какая? – итальянец подмигнул Пьеру. – С косой? Дочь моя, этого мало, чтобы слопать трех братьев из Сен-Дени! Не правда ли, отец Гильом?!
     Я лишь вздохнул – доблестному отцу Ансельму еле-еле восемнадцать. Еще совсем недавно он скакал на деревянной лошадке…
     Итальянец спрыгнул вниз и принялся снимать пояс, после чего кивнул Пьеру. Устав Святого Бенедикта, предписывающий нам подпоясываться веревкой, оказался очень к месту. Сняв свой пояс, я подошел к Анжеле:
     – Дочь моя! Разумнее тебе рассказать все сейчас.
     – Разумнее? – ее глаза сверкнули. – Вы так говорите всем, кого тащите на костер?
     – На костер? Дочь моя, за ограбление ризницы никого не сжигают. Или… ты имеешь в виду что-то другое? Ведь тебе часто приходилось бывать в замке д’Эконсбефов?
     Она отвернулась, не отвечая.
     – Демон, которого я встретил возле Артигата, приходил из замка? Он приходил к тебе, дочь моя? Костер не грозит тем, кто не сделал ничего злого. Но Жанна де Гарр убита!
     – Это была не Жанна де Гарр, – девушка резко повернулась, лицо побелело, губы сжались. – И вы это знаете! Потому что вы сами – демон!
     – Ты чего сказать-говорить? – Пьер услыхал последние слова и угрожающе двинулся прямо на девушку, закатывая рукава. – Еретица безбожная! Да я тебя…
     Я жестом остановил разъяренного нормандца. Уже второй раз меня считали нечистой силой. Эта девушка и…
     – Тебе сказал это твой приятель? Косматый такой, с поясом?
     – С каким? – Анжела оглянулась и отступила на шаг. – Я не знаю…
     – Очень красивый пояс. С пряжкой в виде Феникса. Тот самый, который демон одолжил сеньору Филиппу д’Эконсбефу.
     Девушка вновь оглянулась и внезапно бросилась бежать. Я остался на месте. Не только потому, что негоже монаху гнаться за юницей. Ее слова о костре начинали походить на правду.
     Наверное, она неплохо бегала, но длинный нелепый плащ, который Анжела не догадалась скинуть, мешал. Послышался свист – Ансельм, в мгновенье скинув ризу, бросился вслед. Девушка была уже возле опушки, еще миг – и она скроется за деревьями, но край плаща зацепился за ветку. Анжела покачнулась, упала, попыталась вскочить – но Ансельм был уже рядом. Толчок – девушка вновь оказалась на земле, итальянец схватил ее за руку…
     – Сволочь! Дьяволица!
     Крик. Я поспешил к ним, заметив, как парень, прижимая ее голову к земле, другой рукой выворачивает кисть. Я знал этот прием – еще с тех пор, как мальчишкой дрался во дворе нашего замка.
     – Говори, дрянь! Что вы задумали?
     – Ансельм!
     Девушка снова вскрикнула, но я успел схватить итальянца за руку.
     – Брат Петр!
     Нормандец, с невиданной сноровкой оказавшийся рядом, поспешил оттащить Ансельма в сторону. Я наклонился над девушкой. Анжела медленно приподнялась и застонала.
     – Встань, дочь моя, – я убедился, что с ней ничего страшного не случилось, и повернулся к итальянцу: – Брат Петр, отпустите брата Ансельма.
     Парень тяжело дышал. В его глазах горела ненависть. Вспомнилось то, что я слышал ночью: «Красивый злой мальчишка». Очень красивый мальчик. И очень злой.
     – Брат мой, – я попытался говорить спокойно, понимая, что крик он просто не услышит. – Как-то вы сказали, что вы – великий грешник. Не знаю, что было с вами раньше, но сейчас вижу – это правда.
     Я взглянул в его глаза – гнев уходил. Он слышал меня. Слышал – и мог думать.
     – Вы – брат-бенедиктинец. Вы – сын Сен-Дени. Но я хочу напомнить о другом. Вы – дворянин, брат Ансельм. За то, что вы сделали, ваш герб полагается перевернуть, а вас – не пускать на собрания сеньоров.
     Он слышал. Он понимал. В глазах мелькнула боль.
     – А теперь все-таки вспомните, что вы монах. Она – ваша сестра во Христе. Вы хотели ее пытать. Просто дворянину я сказал бы, что на ее месте могла быть его сестра. Вам этого говорить не надо – она и есть ваша сестра. Понимаете?
     – Отец Гильом, – тихо проговорила Анжела. – Не надо… Он не хотел…
     – Нет, – Ансельм закусил губу, помотал головой и внезапно опустился на колени. – Я хотел этого. Я хотел тебя убить. И не потому, что ты – пособница демонов.
     Он закрыл лицо руками, затем резко выпрямился:
     – Отец Гильом! Брат Петр! Я желал зла этой девушке, потому что хотел ее саму. Это мой грех, и грех этот ввел меня в еще больший…
     – Брат Ансельм! – растерянно прогудел Пьер. – Да как же…
     – Простите меня… Простите меня, донна!
     Наступила тишина, нарушаемая лишь шумными вздохами нормандца. Наконец Анжела грустно улыбнулась:
     – Я прощаю вас, сеньор. Простите и вы меня.
     Кажется, лишь достойный брат Петр не понял смысла последней фразы.
     Три наших вервия, связанные вместе, оказались вполне пригодными для того, чтобы помочь перебраться через завал не только мне и Анжеле, но и не особо ловкому в таких делах нормандцу. Перед тем как пуститься в этот опасный путь, предусмотрительный Пьер наломал сухих сосновых веток, дабы не плутать в темноте. Сразу же за завалом, куда еще, проникал слабый дневной свет, мы вновь перепоясались и зажгли факел. Ансельм пошел впереди, мы с Анжелой – за ним, а Пьер составил арьергард. Перед тем как выступить, нормандец настоял на том, чтобы прочитать молитву Святого Бенедикта. Прочитал он ее сам – вслух и без ошибок.
     …Широкий, ровный коридор. Колеблющийся свет факела падал на гладкие, словно полированные стены. Не удержавшись, я дотронулся рукой. Да, стены когда-то полировали. Я прикинул размеры прохода и покачал головой. Даже демонам довелось поработать не одну неделю.
     Дважды слева и справа попадались боковые проходы, но своды их были значительно ниже – очевидно, мы шли главной дорогой. Пол казался чистым, но несколько раз я замечал небольшие камни, явно принесенные с поверхности. Постепенно проход стал пологим – мы начали спускаться вглубь, в недра горы.
     – Что там? – шепнул я Анжеле, но девушка лишь помотала головой. Я понял – ей страшно. Мне самому было не по себе, но в моей жизни встречались походы и поопаснее. Хотя бы ущелье под Мосулом, где нас встретила засада из удальцов атабека. Вот там можно было и испугаться…
     Спуск становился все круче. Слева встретился еще один боковой коридор. Внезапно Ансельм остановился:
     – Шум! Вы слышите?
     Слух у парня отменный – через несколько шагов я и сам начал различать неясные звуки, доносившиеся откуда-то из темноты. Я вновь повернулся к Анжеле:
     – Вода, – тихо проговорила она. – Всего лишь вода.
     Вскоре я понял – она права. Где-то впереди шумел поток. Подземные речки часто встречаются в пещерах, но эта пещера сотворена не Богом…
     Внезапно Ансельм вскрикнул и помянул нечто, монахами обычно не поминаемое. Свет факела дрогнул.
     – Ступеньки! Здесь, кажется…
     Он не договорил, но я уже понял. Коридор кончился. Впереди была широкая лестница, ведущая вниз.
     – Ого! – итальянец быстро сбежал по ступеням и присвистнул: – Вот это да!
     «Это» оказалось действительно достойно внимания. Своды круто уходили вверх, стены расступились, исчезая во мраке. Зал – огромный, круглый, вымощенный ровными четырехугольными плитами. Шум воды стал громче.
     – Факелы!
     Брат Петр старался не зря. Четыре факела заставили тьму отступить, и удивление наше еще более возросло.
     Зал был действительно огромен – во много раз больше нового собора Сен-Дени. Слева, у противоположной стены, из камня выбивался мощный поток, с шумом уходивший в большой круглый колодец. Над водостоком когда-то находилось вырезанное в камне изображение, но чьи-то руки постарались и здесь, уничтожив все. Эти же руки прошлись по стенам, оставив всюду следы зубила.
     Зал оказался совершенно пуст, если не считать того, что находилось в центре. Вначале я никак не мог понять, что это. Большое, круглое, из цельного камня…
     – Стол! – сообразил Ансельм. – Кровь Христова, стол!
     Мы подошли ближе. Парень не ошибся. Это был действительно стол – ровный, полированный, с широкими креслами по бокам, тоже из цельного камня. Посреди стола чьи-то руки выбили крест – неровный, непривычной формы.
     – Одно, два… четыре, – итальянец принялся обходить вокруг странного сооружения. – Десять… Отец Гильом! Двенадцать кресел! Это же…
     – Круглый Стол, – усмехнулся я. – Остается подождать мессира Артура.
     – Но ведь… Логры! Отец Гильом, помните?
     Я, конечно, помнил.
     – Брат Ансельм! Восхищаюсь вашей фантазией. Загляните под стол, там часом не лежит Эскалибур?
     – А кто такие эти… логры? – поинтересовался Пьер. – Они чего, гномы?
     – Судя по креслам, нет, – итальянец никак не реагировал на мои слова, но под стол все же заглянул. – Логры, брат Петр, это те, которыми правил Артур.
     – А кто такой Артур?
     Все это время Анжела стояла молча, и я никак не мог понять, чего она боится. В зале ничего страшного нет, и даже Его Высокопреосвященство Джованни Орсини не нашел бы здесь ничего достойного осуждения. Крест – и тот имелся.
     – Здесь когда-то тоже жили логры, – возбужденно заговорил Ансельм, наскоро объяснив брату Петру, кто таков Артур. – Наверное, у каждого логрского короля был свой Круглый Стол. Помните, отец Гильом, сеньор Гуго упомянул какой-то орден Логров?
     Я кивнул – фантазии итальянца внезапно показались не такими уж невозможными.
     – И ты думаешь, брат Ансельм, что д’Эконсбефы не зря переехали сюда?
     – Ну конечно! Тут должно быть еще что-то…
     Ансельм еще раз обошел стол, затем направился к ближайшей стене.
     – Надо обойти зал кругом! Надо… Ого, здесь проход!
     – Здесь тоже коридор есть, – сообщил нормандец, обследуя другую стену. – Но его кто-то завалить.
     Всего в зале оказалось четыре входа. Два были завалены. Свободными остались тот, которым мы пришли, и другой, слева от источника. Ансельм нетерпеливо заглянул в темноту.
     – Стойте! – внезапно вскрикнула Анжела. – Не надо туда! Пожалуйста!
     – Но почему? – итальянец притопнул ногой от нетерпения. – Анжела… То есть дочь моя. Объясни!
     – Там… мертвые. Мертвые! – слова прозвучали глухо и жутковато.
    

    

     

      5
     

     Теперь мы шли медленно, стараясь не отставать друг от друга. Анжела взяла меня за руку, и я почувствовал, как ее бьет дрожь. Пьер громко сопел, держа наготове верный «посох», но вначале ничего особенного не происходило. Коридор казался ровным, чистым, с такими же, как и раньше, полированными стенами.
     – Есть! – голос Ансельма прозвучал неожиданно и резко. – Смотрите!
     Факелы осветили низкую продолговатую нишу. Анжела охнула, Пьер насупил брови и перекрестился. Мертвец. Оскаленный череп, желтые, распавшиеся кости. Он лежал здесь давно – очень давно.
     – А креста-то нет, – внезапно хмыкнул Ансельм. – Ай-яй-яй!
     Да, креста не было. Ни здесь, ни в соседних нишах, которые тянулись теперь по обеим сторонам коридора. Мертвецы… Рассыпавшиеся в прах остовы.
     – Я видел такое, отец Гильом, – страшный коридор, похоже, лишь взволновал итальянца. – В римских катакомбах! Там есть места, где похоронены язычники. Там тоже нет крестов.
     Коридор вел дальше – длинные ряды ниш, заполненные тленом. Кое-где не сохранилось даже костей – лишь груды бесформенного праха.
     – Очень старые, – бормотал Ансельм. – Но это люди, отец Гильом. Люди, а не демоны!
     Вскоре глаза уже перестали реагировать на то, что находилось в нишах. Наверное, здесь хоронили много столетий. Старое забытое кладбище. Я почувствовал невольное облегчение и одновременно – разочарование. В логове демонов все оказалось слишком привычным.
     Внезапно рука Анжелы дернулась. Я невольно остановился и тут же услышал удивленный голос итальянца:
     – Отец Гильом! Сюда!
     Ниша – такая же, как и все остальные. Но на гладкой стене чьи-то руки начертали крест. Краска еще не успела осыпаться. Ансельм поднес факел ближе и вновь удивленно вскрикнул – над нишей была надпись. Неровные черные буквы – обычные, латинские.
     – «По-кой-ся в ми-ре…» – прочитал Пьер и перекрестился. Мы последовали его примеру. Я посмотрел на Анжелу – она стояла, отвернувшись.
     – Кто это, дочь моя?
     – Нет… Не знаю… Не спрашивайте!
     Девушку била дрожь. Я понял – она не скажет. Наверняка знает – но будет молчать.
     Факелы осветили нишу. Да, могила не была старой. На костях еще сохранились черные клочья того, что когда-то было кожей. Обрывки ткани, длинные рыжеватые волосы. Женщина.
     – Т-а-ак, – Ансельм уже пришел в себя и, наклонившись, принялся рассматривать страшную находку. – Иконка… Оловянная, такие в каждом селе купить можно. Отец Гильом, а креста-то нет!
     Вначале я не понял, но затем сообразил. На покойнице я не увидел нательного крестика. Иконка – грубое изображение какого-то святого – лежала возле головы, на правой руке – что-то похожее на браслет. Крестика не было.
     – Рыжая… – бормотал Ансельм. – Рыжая! Отец Гильом, да это же…
     – Жанна де Гарр.
     Несколько минут мы молчали, медленно приходя в себя. Итак, пропавшая девушка мертва. Мертва уже несколько лет. Кто-то спрятал ее труп в этом подземелье, позаботившись о том, чтобы в село вернулась самозванка.
     Ансельм вновь принялся разглядывать нишу. Анжела отошла подальше и замерла, отвернувшись к стене. Хотелось расспросить ее, но что-то удерживало. Теперь я понимал, почему ей не хотелось спускаться в подземелье.
     – Не вижу… – Ансельм склонился над черепом, затем начал рассматривать кости. – По-моему, повреждений нет. Череп целый.
     – Так ничего не скажешь, – возразил я. – Ее могли ударить ножом в сердце.
     – Да, конечно… – итальянец выпрямился и протянул мне какую-то вещь. – Вот, браслет!
     – Брат Ансельм! – Пьер испуганно отодвинулся. – Грех это!
     – Сейчас положим на место! – отмахнулся тот. – Смотрите, отец Гильом!
     Стеклянный браслет, темно-синий, с рисунком, выполненным белой краской. Какие-то нелепые цветочки…
     – Я запомнил. Положите.
     Ансельм еще раз поглядел на находку и не без сожаления вернул ее мертвой хозяйке.
     – Итак… – начал я.
     – Итак, – подхватил итальянец, – Жанна де Гарр – настоящая – мертва. Наверное, было так – перед свадьбой она бежала в замок, и там…
     – С нею что-то случилось, – перебил я.
     – Была убита. Ее похоронили тут, но потом почему-то прислали в деревню черноволосую. Зачем?
     – А чтобы ее в замке не искать, – внезапно заявил Пьер.
     – Точно! – итальянец щелкнул пальцами. – Сеньоры очень не хотят, чтобы туда лишний раз кто-то заглядывал!
     Я кивнул – все складывалось. Поссорившись с де Пуаньяком, Жанна поспешила туда, где могла найти защиту. Но нашла смерть. Однако ее продолжали искать. Хотя бы Арман, мечтавший о богатом приданом.
     – А почему… почему вы думаете, что это Жанна? – тихо спросила девушка. Мы переглянулись.
     – Ну… Если следовать логике, – несколько снисходительно начал итальянец, – это может быть кто угодно. Любая рыжая женщина, носившая синий браслет. Но она погибла несколько лет назад – и несколько лет назад исчезла Жанна. Рыжие больше в округе не пропадали. И еще крестик. Его нет – почему?
     Ансельм немного выждал и наставительно закончил:
     – А вот почему! Самозванка вернулась в деревню – точнее, пришла – с крестиком Жанны! Ведь ее родные, а возможно, и Арман, помнили, какой крестик был у девушки.
     – И все же, – тихо, но упрямо повторила Анжела. – Это может быть и не она.
     – Теоретически, – согласился я. – Но есть еще одна примета. Проверим, когда вернемся в Артигат. А сейчас – пойдемте. Брат Петр, прочитайте молитву за упокой души.
     Коридор вел дальше, слева и справа темнели ниши, но мы уже не заглядывали туда. Царство смерти… Внезапно я подумал, что где-нибудь здесь может лежать брат Умберто Лючини, посланец Его Высокопреосвященства, Но ни креста, ни надписи мы больше не увидели.
     Внезапно факелы высветили черный провал в одной из стен. Проход – высокий, неровный. Над ним – остатки надписи, но буквы оказались тщательно заглажены. Ансельм нахмурился и осторожно шагнул в темноту. Мы с Пьером последовали за ним, держа факелы повыше.
     Ступенька, вторая… Небольшая лестница вела в пещеру, похожую на полое яйцо. Высокий свод уходил куда-то вверх, на ровных стенах – уже привычные следы зубила, а внизу…
     – Господи! – Пьер отшатнулся. – Кровь Христова! Да что же это?
     Бедняга произнес это на «ланг д’уи» с диким нормандским произношением, но винить его за это не стоило. Я и сам еле удержался, чтобы не высказаться по-овернски.
     Кости – озеро, море костей… Неровные желтые груды тянулись сколько хватало глаз. Сколько здесь их? Сотни? Тысячи?
     «Их» – нелюдей.
     – Ого… – Ансельм наклонился, разглядывая громадный, вдвое больше человеческого, череп. – Вот это уже пахнет костром.
     Череп и вправду выглядел страшновато – гигантские клыки, огромные глазницы, низкий скошенный лоб. А рядом то, что осталось от рук и ног – вернее – лап. Демоны – родственники того, что свел знакомство с нами.
     – А хороши! – итальянец нервно рассмеялся. – И что теперь, отец Гильом?
     Я не ответил – просто не знал, что сказать. Повисло молчание, нарушаемое лишь бормотанием Пьера – нормандец читал молитву. Я оглянулся – Анжела стояла на пороге и, не отрывая глаз, глядела на страшную картину.
     – Аминь, – я перекрестился. – Кто бы вы ни были, покойтесь с миром. Пойдемте.
     Теперь мы шли молча, даже не заметив, как исчезли ниши по бокам коридора, как спуск сменился подъемом, а откуда-то сверху потянуло свежим воздухом. Наконец я остановился.
     – Анжела, что там впереди?
     Девушка дернула плечами:
     – Еще один зал. И выход на поверхность.
     – Так ты здесь бывать… бывала? – до Пьера что-то начало доходить. Анжела не ответила, и мы продолжили путь. Подъем стал заметнее, и вот под ногами вместо ровного пола появились ступеньки.
     – Стойте! – Ансельм махнул рукой и быстро поднялся наверх. Через минуту в темноте блеснул свет факела:
     – Поднимайтесь! Здесь тихо.
     Наверху действительно было тихо. Небольшой зал, пол которого был засыпан камнями – старыми, покрытыми пылью, и другими, принесенными сюда совсем недавно. Больше ничего тут не оказалось. Факелы почти догорели, и я приказал оставить лишь один. Искать здесь нечего – проход темнел прямо перед нами. Правда, справа я заметил какую-то нишу, но туда заглядывать явно не имело смысла.
     – Отдохнем, – решил я. – Брат Петр, доставайте сухари.
     Разговаривать не хотелось, даже неугомонный Ансельм приутих. Увиденное уже не казалось чем-то страшным, удивление сменилось совсем иным чувством – печалью и сосредоточенностью, как это обычно бывает, когда возвращаешься с кладбища. Да, дэрги были. Нелепые косматые чудища, способные превращаться в людей. Долго – может, сотни лет, они жили здесь, чтобы исчезнуть навсегда. А потом тут появились их далекие потомки, искавшие места, где можно укрыться от нас – людей.
     – Артур, – внезапно проговорил Ансельм, – Арктурос… Теперь вы понимаете, отец Гильом, почему он – Медведь?
     Я представил себе Круглый Стол, благородных рыцарей – и чудище, восседающее среди них.
     – А ведь мы об этом читали, отец Гильом! Недаром его рыцари многие годы проводили в лесу! Его сестра Моргана – колдунья…
     – Брат Ансельм! – вздохнул я. – Это же легенды!
     – Легенды? Помните, что говорил сеньор Гуго? Артур – не чистый логр, может, даже – не Пендрагон. Грааль был ему недоступен. А кто нашел Грааль? Кто-то из рыцарей Стола? Нет! Анжела, вы помните?
     – О чем вы, отец Ансельм? – устало вздохнула девушка. – Кажется, его нашел Персиваль.
     – Верно! А он родился и жил в лесу. Дикарь! Как это?.. «А королевский мальчик рос в своем глухом уединении, вдали от рыцарских забав. Из королевских игр одна была ему разрешена: к лесным прислушиваться звукам, бродил он с самодельным луком и, натянувши тетиву, пускал он стрелы в синеву…» И в то же время при первой же схватке он убивает Красного Итера, причем без оружия!
     – Брат Ансельм! – воззвал я. – Если вы вспомнили легенду, вспомните и то, что Персиваль был очень красив.
     – В человеческом обличье! А в бою наводил ужас! А почему он был допущен к Граалю? Он же не праведник! За три года – две жены, не считая просто… Его допустили к Граалю потому, что он был родным племянником Анфортаса, Короля-Рыболова. Грааль должны были хранить истинные логры!
     – Грааль – священная реликвия есть, – внезапно заговорил Пьер. – Отец Сугерий нам все рассказывать. Грааль – чаша, из которой Господь на Тайной Вечере пил. Как могут оборотни Грааль хранить? Побойся Бога, брат!
     Ансельм, похоже, порывался возразить, но аргументы нормандца оказались слишком весомыми. Да, фантазии завели парня слишком далеко. Нелюди хранят Грааль! Если, конечно, Грааль – действительно чаша Христа, а не что-то другое. Ведь говорят же, что это был волшебный котел из хрусталя…
     Было о чем подумать. Я прикрыл глаза – и вдруг заметил, что сквозь веки пробивается слабый свет. Да, в зале уже не было темно, хотя факел почти догорел. Я немного вижу в темноте, но теперь не приходилось вглядываться в черный мрак. Воздух светился, и я уже мог разглядеть весь зал – неровные стены, камни на полу. Свет шел откуда-то сзади. Я оглянулся.
     Черная ниша исчезла. Вместо нее я увидел светящуюся дверь – высокую, куда выше человеческого роста. Свет был странный – белый, но не холодный, непохожий на мертвое свечение болота или кладбища.
     – Брат Ансельм, – я повернулся и указал на дверь. – Видите?
     Парень несколько мгновений вглядывался, затем удивленно пожал плечами.
     – Нет. Темно, факел сейчас погаснет…
     На миг стало страшно. Он не видит. Ни он, ни другие. Снова я сумел заметить нечто, доступное лишь…
     Кому? Нечисти?
     Я поманил Ансельма и прикоснулся к его руке.
     – О Господи!
     Ансельм перекрестился. Я поспешил убрать руку и услышал облегченный вздох.
     – Предупредили бы, отец Гильом! А красиво!
     – Чего красиво? – поинтересовался Пьер. Мы переглянулись. Я покачал головой – посвящать простодушного нормандца в нашу тайну не стоит. По крайней мере, пока.
     – Там ниша, – я встал. – Мы с братом Ансельмом посмотрим.
     Вблизи свет не казался таким ярким. На миг подумалось, что в потолке просто пробит колодец, выводящий наверх. Но тут же понял – нет, это не дневной свет. Да и ниша оказалась не нишей, а узким коридором, кончавшимся глухой стеной. Короткий коридор, шагов десять, не больше.
     – Надо посмотреть, – я кивнул Ансельму и осторожно переступил порог…
     Ничего не произошло. Слева и справа – гладкие стены, пол, покрытый толстым слоем пыли. Я огляделся, пытаясь найти источник света, но тщетно. Казалось, светится воздух. Вздохнув поглубже, я почувствовал необычную свежесть, словно где-то рядом только что отгремела гроза.
     Я сделал еще шаг и вдруг замер, еле удержавшись, чтобы не броситься назад. Я был не один – у стены, в конце коридора, медленно проступал темный силуэт.
     Руки сразу же стали ледяными, в висках застучала кровь, сердце замерло. Медленно, медленно, стараясь не сделать лишнего движения, я снял с груди крест.
     – Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Изыди!
     Ничего не изменилось – темный силуэт остался на месте. Я уже видел – это не демон. Человек – или нечто в человеческом подобии. Я перекрестился, шагнул вперед, и в тот же миг он пошел мне навстречу.
     …Шаг, еще шаг… Мы шли, двигаясь одновременно, и на мгновенье показалось, что передо мной – зеркало. Но, конечно, это не так. Тот, кто шел мне навстречу, был не я, хотя что-то знакомое я уже мог разглядеть. Блестящая кольчуга, золоченый шлем, сабля на боку… Сарацин! Страх исчез, в душе проснулся старый, забытый азарт. Значит, и сюда добрались! У меня не было меча, не было даже кинжала, но я не боялся. Давай, парень, кем бы ты ни был! Не страшился я вас живых, не испугаюсь и призраков!
     Мы прошли уже половину расстояния, и я смог разглядеть его лицо. Молодой парень – не старше Ансельма. Что-то знакомое было в этих чертах, что-то уже виденное. Призрак был похож на того, кто так часто мне снился – на проклятого Имадеддина, – такого, каким я увидел его впервые под Мосулом. С ним бы я охотно повидался – даже без оружия, даже с призраком. Но это был не он. И в то же время я уже видел это лицо, эти знакомые глаза…
     Еще шаг, еще – и мы уже стояли лицом к лицу. Теперь ясно – передо мной не человек, не оборотень – призрак. Сквозь кольчугу неясно проступала каменная стена коридора. Я улыбнулся, он тоже, и тут наши глаза встретились…
     Да, я уже видел его. Во сне – когда я гнался за вертким атабеком, но настиг совсем другого – того, кто стоял теперь передо мной. Значит, сон… Но внезапно я почувствовал, что рука, сжимавшая крест, дрогнула.
     Я вспомнил. Наконец-то вспомнил!
     Конечно, он приходил ко мне во сне. Но я видел это лицо и раньше, так же ясно, как и сейчас. Видел в зеркале – в дорогом багдадском зеркале, куда заставляло меня заглядывать молодое тщеславие. Лицо – мое лицо.
     Мы стояли, глядя друг другу в глаза. Я, смиренный сын Сен-Дени, чья жизнь плохо ли, хорошо, но уже прожита, и я же – молодой, еще не знающий сомнений, не ведающий, что такое боль. Правда, вместо белого плаща с малиновым крестом на мне были поганые сарацинские доспехи, и на левой щеке почему-то отсутствовал шрам – память о ране, полученной еще в детстве, на первой моей охоте…
     – Кто ты?
     Призрак молчал, начиная постепенно бледнеть. Я – другой, исчезал, растворяясь в золотистом свечении.
     – Отец Гильом!
     Голос Ансельма заставил очнуться. Я бросил последний взгляд на опустевший коридор и повернул назад.
     – Что там было? Вы с кем-то разговаривали?
     – Да. Пойдем, брат Ансельм!
     – Что там у вас быть? – воззвал Пьер. – Мне идти к туда?
     Мы в два голоса поспешили остановить порыв достойного нормандца. Я заметил, что Ансельм явно не желает уходить.
     – Вы видели призрак? Да? Я читал в одной книге о пещере, где можно встретиться с чем-то самым важным в твоей жизни. Там описывался золотистый свет… Отец Гильом, я тоже хочу попробовать!
     – Ты же ничего не увидишь, брат Ансельм!
     – Я – нет, – усмехнулся он. – Зато вы увидите!
     Менее всего хотелось впутывать в такое дело Ансельма, но я решил не спорить, иначе наша перепалка привлечет внимание остальных. Итальянец перекрестился, пробормотал короткую молитву и шагнул в светящуюся дверь. Я стал у входа.
     Темный силуэт возник почти мгновенно. Я сразу же понял – это не двойник Ансельма. Призрак был выше ростом, шире в плечах, его лицо – немолодое, с глубокими морщинами на лбу – обрамляла темная борода. Но все же чем-то они были схожи. Итальянец шел медленно, на ощупь, и так же медленно приближался тот, другой. И тут я заметил то, что, хвала Господу, не мог увидеть Ансельм. Лицо, руки, грудь призрака покрывала черная, засохшая кровь. Скрюченные пальцы с желтыми ногтями впились в ладони. Навстречу Ансельму шел мертвец!
     Шаг, еще один… Теперь они стояли лицом к лицу посредине коридора, и я поспешил крикнуть: «Стой!» Кто знает, что будет, если переступить невидимую черту? Я слышал неровное дыхание парня – он что-то чувствовал, хотя и не мог видеть. Несколько мгновений они стояли друг против друга, и вдруг рука призрака начала медленно подниматься. Желтые пальцы распрямились. Странный, неуверенный жест – призрак перекрестил парня, затем окровавленное лицо оскалилось и видение начало таять.
     Ансельм все еще стоял у невидимой черты, а я, не решаясь позвать его, пытался сообразить, что делать дальше. Сказать правду? Но я уже знал – нельзя. Молодой парень не зря надел ризу, уйдя от своего прошлого. А теперь прошлое пришло за ним. Кто этот чернобородый? Друг, покровитель? Или враг, простивший его перед смертью? В любом случае следовало молчать. Нет, хуже, следовало солгать. И солгать умно – иначе он поймет.
     – Возвращайся, сын мой!
     И тут я заметил, что впервые назвал Ансельма «сыном».
     – Ну, что там было, отец Гильом? – по тону, нетерпеливому, даже азартному, я с облегчением сообразил, что он ничего не видел и не понял. И слава Богу.
     – Я немного испугался. Особенно вначале…
     – И не зря, – хмыкнул я. – А ты великий грешник, брат Ансельм! Мне даже негоже говорить, что ты мог увидеть! Ай-яй-яй!
     «Ай-яй-яй!» – которое так часто произносил итальянец, заставило его смутиться.
     – Не знаю, прошлое или будущее приходило за тобой, но бенедиктинцу негоже иметь такое прошлое, а тем более – такое будущее.
     – Женщина?
     Я облегченно вздохнул – он клюнул. Оставалось довести дело до конца.
     – Твоя догадливость подтверждает, что ты действительно великий грешник. И хватит об этом.
     Я неторопливо направился к поджидавшим нас Анжеле и Пьеру. Ансельм заспешил:
     – А какая она? Молодая?
     – Брат мой! – я перешел на шепот. – Не забыл ли ты устав Святого Бенедикта? Даже если я осмелился взглянуть на нее, то и не подумаю описывать ее прелести. И вообще, отбились вы от рук!
     Итальянец смутился и погрузился в раздумья. Нехорошо, когда молодой монах думает о призраке некой прекрасной донны. Но это лучше, чем напоминать ему об окровавленном мертвеце, поднимающем мертвую длань для благословения.
     – И чего там быть? – нетерпеливо поинтересовался Пьер. – Чего вы меня не пускать?
     – Там в камне проход быть, – хмыкнул Ансельм. – Проход очень узкий быть. Мы по нему туда-сюда иттить. В оном проходе мы никого не встречать.
     Нормандец обиженно отвернулся, а я еле удержался, чтобы не дать Ансельму подзатыльник.
     – Ну что, пора? – поинтересовался итальянец. – Отец Гильом, кажется, мы недалеко от выхода. Чувствуете – воздух?
     Из прохода, темневшего перед нами, действительно веяло свежим ветром. Я велел зажечь оставшиеся факелы.
     – Пора.
     Брат Петр неторопливо поднялся, но Анжела осталась на месте.
     – Дочь моя, – сказал я. – Надо идти.
     – Нет… Отец Гильом, давайте вернемся! Мы уже знаем дорогу…
     Я удивился – совсем недавно она боялась спуститься в подземелье, где лежат стылые остовы. А теперь…
     – А что там впереди? – тут же поинтересовался Ансельм. – Анжела, да не темни!
     – Нет! Нет! – в ее голосе вновь слышался страх. – Лучше назад!
     – Это ты из-за призраков? – Пьер внушительно качнул «посохом». – Дочь моя, их не надо боять… бояться. С нами отец Гильом есть.
     – Вы не понимаете! Это не призраки людей.
     Мы переглянулись. Братьям-бенедиктинцам не страшны привидения, но что-то в ее словах заставляло насторожиться.
     – А, ты про этих… черных? – вспомнил Ансельм. – Отец Гильом, как думаете?
     Что было думать? Там, за толщей камня, уже вечерело. Значит, возвращаться через подземелье мертвецов придется в такое время, когда и на деревенское кладбище заходить не стоит. Под звездным небом как-то спокойнее.
     – Пойдем вперед, – решил я. – И да поможет нам Святой Бенедикт!
     Анжела больше не спорила, но я чувствовал – ей не по себе. Мне самому хотелось поскорее покинуть мрачное подземелье, и я в который раз пожалел, что девушка не желает ничего рассказывать. Она бывала здесь – и, похоже, не раз. Выходит, Тино-жонглер был постоянным гостем в этих местах?..
    

    

     

      6
     

     Проход вел круто вверх. Неровный пол то и дело сменялся ступеньками. По сторонам вновь были ниши, но на этот раз пустые. С каждым шагом воздух становился свежее и чище – мы явно приближались к поверхности. Несколько раз на стенах попадались странные знаки, нанесенные чем-то темным, вероятно, копотью, – то ли буквы неведомого алфавита, то ли грубо выполненные рисунки. По всему было заметно, что этим проходом пользуются чаще, чем тем, что вел в подземелье мертвецов.
     – Эге! – Ансельм поднял с пола свечной огарок. – Свежий! Даже пылью не покрылся!
     Я взглянул на Анжелу, но та никак не реагировала.
     В который раз я подумал, что может связывать дочь Тино-жонглера с обитателями замка. Вначале мне казалось, что Миланец и его дочь – лишь посланцы, доставляющие письма, но теперь начал понимать, что дело не в этом.
     – Свет! – Ансельм, шедший первым, не удержался и бросился вперед. Через мгновенье послышался удивленный свист. Мы ускорили шаг, и вскоре стало ясно, что удивило темпераментного итальянца.
     Огромная арка – немногим меньше, чем та, что мы уже прошли. Когда-то сюда можно было въехать четверней, но теперь от пола до самого верха проход был заложен аккуратными каменными блоками. Неизвестные постарались на славу – между камней не вогнать даже острие ножа. Но справа предусмотрительные строители оставили небольшую калитку, которую закрывала тяжелая дубовая дверь. Нетерпеливый Ансельм дернул за ручку, затем попытался толкнуть в другую сторону, но дверь даже не шелохнулась. Очевидно, ее заперли снаружи, причем на совесть.
     – А вот еще одна! – Ансельм указал влево, где в неярких лучах, пробивающихся через ее щели, темнела вторая дверь – такая же тяжелая и запертая.
     Пьер осторожно потрогал дверь, ведущую наружу, затем слегка приналег плечом. На лице его отразилось легкое презрение.
     – Это не есть… – начал он, затем подумал и закончил: – Сломануть?
     – Сломанем, – согласился Ансельм. – Но сначала… Можно, отец Гильом? – Он кивнул на вторую дверь.
     Замка не было – лишь огромный засов. Пьер нажал двумя руками, затем тяжело вздохнул и приналег всем телом. Послышался легкий скрип, массивная щеколда отъехала в сторону. Дверь медленно приоткрылась.
     Нормандец осторожно заглянул, почесал затылок и повернулся к нам:
     – Никак не демоны?
     Странный вопрос вскоре разрешился. Уже с порога стало ясно, что здесь бывают «никак не демоны», а такие же, как и мы, добрые католики. Иконы в углу, небольшое деревянное распятие… Я с облегчением перекрестился – после того, что было в подземелье, увидеть такое просто приятно. Итак, здесь бывают добрые католики, о чем говорили не только иконы, но и молитвенник в толстой кожаной обложке, лежавший на столе.
     Я огляделся: стол, два грубо сколоченных табурета, лавка, небольшое окошко, пробитое в сплошном камне. На столе застыл огромный глиняный кувшин, а рядом – словно для пущего контраста – два серебряных кубка. На лавке лежала крестьянская куртка и тут же – дорогие, шитые золотом штаны.
     Ансельм, не удержавшись, заглянул в кувшин, затем понюхал, отлил содержимое в один из кубков и удивленно проговорил:
     – Вода! Вина им, что ли, жалко?
     – Не уподобляйтесь обитателям безбожного града Сибариса, – наставительно заметил я. – Вода и сухари – яства истинного бенедиктинца.
     – А что, сухари доставать? – осведомился наивный Пьер, и я не без удовольствия отметил, как Ансельма передернуло.
     – Ладно, – решил я. – Присядем. Надо подумать.
     Мы расселись вокруг стола. Пьер, не удержавшись, захрустел сухарем. Я подождал, пока хруст прекратится, и поинтересовался:
     – Итак?
     – Итак, дело раскрыто! – Ансельм усмехнулся и вновь – уже в который раз – щелкнул пальцами. – Сейчас брат Петр сломает дверь, и можно возвращаться.
     – Анжела? – я поглядел на девушку. Та пожала плечами:
     – Меня не посылали вести расследование. Я скорее подозреваемая. Но вы ошибаетесь. Вы все…
     – Брат Петр?
     Нормандец развел руками:
     – Ну, если мы Жанну найтить… нашли… Но все равно не понимаю…
     Ансельм хмыкнул, и Пьер обиженно засопел.
     – И я тоже не понимаю, – оптимизм Ансельма пришелся мне не по душе. – Первое – мы еще не уверены, что в подземелье похоронена действительно Жанна, а не какая-нибудь рыжая бродяжка, которую загрызли в лесу волки. Второе – кто убил ее и самозванку?..
     – Об этом надо спросить в замке, – не удержался Ансельм.
     – А также у де Пуаньяка – что столь же логично. И третье… Если вам все ясно, брат Ансельм, то кто такая сестра Цецилия?
     На лице итальянца выразилось легкое замешательство:
     – Ну… кто-то решил разоблачить обман и…
     – Прислать еще одну самозванку, – внезапно заговорила Анжела.
     Ансельм скривился, но ответить было нечего.
     – Вот так, – подытожил я. – Пока у нас есть отдельные кирпичи, но собор строить рано. Анжела, вам нечего добавить?
     Девушка задумалась:
     – Я… я немного знаю тех, кто живет в замке. Они не преступники. Они никого не убивали. А ваше расследование может принести много зла.
     – А кто же убил ту, черную? Которую нашли в лесу? – не удержался Ансельм.
     – Черную? – Анжела грустно усмехнулась. – Не знаю.
     – Зато я знаю! – резко перебил итальянец. – И очень хочу узнать, чья это нора. А заодно – что там за внешней дверью.
     – Они здесь бывать… бывают, – заметил Пьер. – Подождать можно. Они приходят. Они открывают…
     – Мы их хватают и веревками вязают… Брат Петр, а что, если «они» решат забросать и этот выход? Ведь ясно – демоны пытаются скрыть вход в подземелье!
     – Молитвенник, – нормандец кивнул на стол. – Кубки. Забрать надо. Придут.
     – Вы… Вы не понимаете, с чем имеете дело! – Анжела встала, ее лицо побледнело. – Вы даже не представляете!
     – Почему не представляем, дочь моя? – итальянец хитро улыбнулся. – Мы имеем дело с неглупыми оборотнями, которые умеют лихо отводить глаза. Например, представить некую черноволосую Жанной де Гарр, наколдовать крест над церковью или заполнить весь замок призраками…
     – Брат Ансельм! – воскликнул я, но было поздно. Анжела вздрогнула и медленно опустилась на табурет.
     – Вы… Вы видели?
     – Ха! – итальянца понесло. – Еще бы! Анжела, посуди сама. Ты же католичка, дочь Святой Церкви! Ты покрываешь нечисть! Разве можно допустить, чтобы эти твари разгуливали между людьми?
     – Твари? – девушка покачала головой. – А разве можно допустить, чтобы людей… Людей, отец Ансельм! Чтобы их травили, как бешеных собак, только за то, что они другие – не такие, как мы? Чтобы попы натравливали на них испуганное стадо…
     – Ого! – Ансельм предостерегающе поднял палец. – Дочь моя, осторожнее!
     – Ну конечно! Они нелюди и колдуны! А кто вы, способные увидеть то, что не может заметить даже епископ? Кто дал вам такие глаза? Вы же не святые? Или ты святой, отец Ансельм?
     – Ну-у-у… – парень растерянно поглядел на меня. – Мы – монахи из Сен-Дени! Нам эти колдовские чары…
     Я предоставил Ансельму самому выпутываться из нелепого положения. Вспомнился связанный из веток крест, испуганное бормотание косматого демона и когтистая лапа, пытающаяся сотворить крестное знамение. Кто же из нас колдун?
     – Мир вам, – наконец вздохнул я. – Мы не святые, дочь моя. Но очень надеюсь – и не колдуны. Остальное попытаемся узнать. Если сможем.
     Разговор затих, и я вновь пожалел, что Анжела не доверяет нам до конца. Она знает больше – много больше, чем говорит. Впрочем, кое-что мы сможем скоро увидеть. Достаточно лишь подождать.
     …Ждать пришлось долго – не час и не два. За дубовой дверью уже сгустились сумерки, но никто не спешил заглянуть к нам. Ансельм пытался продолжить обсуждение того, что мы видели, но я не без тайного – и, без сомнения, грешного – злорадства велел извлечь на свет Божий «Светильник» отца Гонория. По тому, как вытянулась физиономия итальянца, я понял, что уязвил его гордыню не в пяту, но в самое сердце. Пьер также загрустил, но я был тверд, и вскоре мы пустились в плавание по волнам благочестия и смирения. Анжела, вероятно, из сострадания, несколько раз принималась подсказывать, причем каждый раз удачно. Пока Ансельм со скрежетом зубовным объяснял мне, в чем состоит добродетель ангелов, я пытался понять, откуда дочь жонглера знает эти достохвальные премудрости. В том, что уроженке Милана ведома латынь, ничего странного нет, но добровольно штудировать «Светильник» едва ли станет даже самый мрачный из жонглеров. Хотя кто знает, может, им тоже необходимо смирять гордыню?
     За окошком стемнело, мы зажгли найденные в комнате свечи, когда Пьер, прервав рассуждения о грехопадении Адама, замолчал и быстро поднес палец к губам. Мы вскочили. Анжела бросилась к двери, но Ансельм схватил ее за руку и усадил на лавку. Снаружи – из коридора – послышался скрежет и стук – кто-то открывал внешнюю дверь. Я жестом велел всем отойти и снял с груди крест. Оборотня я не боялся, но как поведет себя демон на этот раз, предугадать трудно.
     …Шаги – легкие, быстрые, ничем не похожие на тяжкую поступь нелюдя. Дверь в комнату заскрипела, на пороге вырос высокий силуэт в черном плаще.
     – Мир вам, святые отцы!
     Доминик д’Эконсбеф невесело улыбнулся и склонил голову. Я привычно пробормотал слова благословения, но поднятая ладонь замерла. На кого я призываю благодать Христову?
     – Вы ждали не меня? – сеньор Доминик присел на лавку, странно ссутулившись, словно постарел на много лет. – Филипп побоялся прийти.
     Мы молчали. Д’Эконсбеф окинул нас быстрым взглядом и покачал головой:
     – Я говорил отцу… Нам надо было уезжать еще три года назад, когда все это началось. Впрочем, вам не понять.
     – Из Бретани вас изгнали не из-за разногласий с герцогом? – негромко спросил Ансельм.
     – Да. Из Эконсбефа – тоже… Мы дважды прокляты – и никто не в силах нам помочь. Прокляты вместе со всем народом логров.
     – Погодите, сын мой, – не выдержал я. – Христос принял на себя грехи всего мира! Святая Церковь получила от него право прощать…
     – Так почему же никто не может помочь нам? – сеньор Доминик резко взмахнул рукой. – Почему? Мы – добрые христиане! Мы не виноваты, что наших предков за гордыню превратили в демонов!
     Пьер испуганно поглядел на нашего гостя и перекрестился. Тот вновь невесело усмехнулся:
     – Вот-вот! Впрочем, некоторые сразу же берутся за колья… Другим лограм легче – они могут скрывать это проклятие. От нас зависит, кем быть – демоном или человеком. Но наша семья проклята дважды.
     – Филипп? – понял я.
     – Да. Мой брат болен и не может владеть собою. Иногда он уходит из дому, и тогда… Впрочем, что я говорю? Вы ведь все знали, отец Гильом! С самого начала!
     – Нет, сын мой. Только с той минуты, когда увидел на вашем брате пояс – тот же, что и на демоне.
     Сеньор Доминик покачал головой, что-то проговорив на непонятном языке. Непонятном – но не таком уж незнакомом. Именно на этом языке пытался заговорить со мной сеньор Гуго.
     – Я не понимаю.
     – Понимаете, – сеньор Доминик встал и поглядел мне прямо в глаза. – Я не смею спорить с посланцем гармэ. Но прошу – дайте нам уехать! Передайте тому, кто вас послал, что мы… Впрочем, нет, просто расскажите, что видели.
     Мы не понимали друг друга. Он принимал меня за посланца каких-то гармэ – уж не дэргских ли чародеев? Но почему? Почему его брат пытался защититься от меня крестом?
     – Сеньор Доминик, – подумав, начал я. – Не будем сейчас об этом. Я прибыл сюда по поручению Его Высокопреосвященства, дабы выяснить правду о Жанне де Гарр. Я хочу знать, кто убил ее, кто убил самозванку…
     По его лицу промелькнуло странное выражение – Доминик был явно удивлен. Даже изумлен.
     – Но… – его глаза остановились на Анжеле. – Разве она…
     – Я ничего им не сказала, – быстро проговорила девушка. – И не скажу. И да рассудит вас Господь, сеньор Доминик!
     Ансельм, не удержавшись, хмыкнул. Пьер укоризненно поглядел на Анжелу. Д’Эконсбеф пожал плечами:
     – Тебе виднее… Отец Гильом, еще раз прошу вас – дайте нам уехать. Нам нужно недели две – отец не может ходить.
     – Я не заставляю вас уезжать! – удивился я. – Но мне надо, чтобы вы сказали правду.
     – Вы… Вы думаете, что я убил Жанну? И ту женщину?
     – Они убиты, – как можно спокойнее ответил я. – Возможно, вы невиновны. Но это мог сделать Филипп – ведь он болен. Он уже пытался напасть на нас!
     – Напасть? – похоже, Доминик был поражен.
     – Представьте себе, сын мой. Он мог встретить Жанну… Или столкнуться в лесу с той черноволосой, которую вы послали в Артигат.
     Д’Эконсбеф медленно покачал головой:
     – Нет… Вы не понимаете… Филипп не виновен. И никто из нас не виновен. Если вы натравите на нас чернь, то вам придется отвечать. И перед Христом, и перед Высоким Небом…
     – Что? – Ансельм, не удержавшись, вскочил, но я жестом остановил его.
     – Считайте, что я не слышал ваших последних слов, сын мой. Итак, вы невиновны. Но почему епископ пытается скрыть правду? Не по вашей ли просьбе?
     – Просьбе? – д’Эконсбеф презрительно хмыкнул. – Этот негодяй получил от нас немало полновесных аргументов. Но что нам было делать? Впрочем, монсеньор де Лоз и сам завяз по уши… Мне нечего больше сказать, святые отцы. Поступайте как знаете. Если вы все же христиане, пощадите эту девушку. Прощайте.
     – Сеньор… Сын мой! – Ансельм шагнул к двери, но наш гость уже переступил порог. Мы переглянулись.
     – Он вас убедил? – итальянец был растерян и одновременно изрядно зол. – Они же еретики! Хуже – язычники! «Высокое Небо»!
     – Да, – согласился я. – Жаль, что нам не хотят помочь.
     – Помочь? – резко бросила Анжела. – Сложить костер?
     – Дочь моя, – воззвал Пьер. – Мы пытаться понять… разобрать… Мы не хотим никого… Чтобы костер…
     – Ладно, – я встал и устало потер глаза. – Пора. Больше нам ничего не скажут.
    

    

     

      7
     

     Дверь, ведущая наружу, осталась открытой, и достойному нормандцу не пришлось ее «сломануть». За дверью оказался узкий проход – вся внешняя части арки была завалена землей. По-видимому, заметить этот вход снаружи нелегко. Я шел первым, с удовольствием вдыхая свежий ночной воздух. И тут я заметил впереди что-то необычное. Проход вывел нас на ровную площадку, окруженную скалами.
     …Вершина горы – царство черных призраков. Я сделал шаг, остановился и начал читать молитву. Нет, мне не чудилось…
     – Ансельм, – я повернулся к итальянцу, который шел вслед за мной. – Что вы видите?
     – А что? – Ансельм внимательно оглядел окрестности, затем тихо охнул: – Мадонна! Значит, и это правда!
     – Святой Бенедикт! – Пьер, шедший за итальянцем, замер на месте и поспешил перекреститься.
     – Я же говорила, – Анжела выглянула из-за могучего плеча Нормандца и тут же вновь спряталась. – Я же…
     – Брат Ансельм, что вы видите? – повторил я.
     – Я? – до него начало доходить. – Я… Я вижу…
     Он задумался, затем усмехнулся:
     – Я вижу… Плоская вершина, вокруг скалы. Посредине два каменных столба… Или плиты, точно сказать трудно. Между ними что-то похожее на черное клубящееся облако.
     Я невольно оглянулся. Господи, но почему? Что с нами происходит?
     – Такие же облака по краям. В общем, страшновато.
     – Ага, – вмешался Пьер. – Черные призраки! А что, вы их не видеть, отец Гильом?
     – Анжела, а вы? – поинтересовался я.
     – Да… – девушка вновь выглянула из-за плеча нормандца. – Сегодня они – как облако. Но иногда они бывают похожи… Нет, не могу…
     Я поглядел на залитую звездным светом вершину. Черные призраки, вот, значит, как?..
     – Брат Ансельм, возьмите меня за руку.
     – О Господи!
     Он увидел – увидел то, что я заметил сразу. Тьма исчезла. Там, где мои спутники видели клубящуюся черноту, колыхался белый огонь. Огромный купол накрывал вершину, свет переливался, искрился, образуя огромные колышущиеся колонны. Посреди, под огненным сводом, застыли семь ровных белых зубцов, отливающих холодным синеватым светом.
     …Храм. Непонятный, страшный – и неописуемо красивый.
     – Матушка родная! – Пьер поднял руку ко лбу, но перекреститься забыл. – А-а… Куда…
     Я заметил, что итальянец крепко держит брата Петра за руку.
     – Что?.. – Анжела, не понимая, подошла ближе. Ансельм, усмехнувшись, оставил нормандца в покое и коснулся ее плеча. Девушка вскрикнула и упала на колени, закрыв лицо руками.
     Огонь пульсировал. От купола к вершинам зубцов проскальзывали короткие белые молнии. Мне показалось, что я слышу ровный низкий гул, идущий откуда-то из недр горы.
     – Что же это? – Ансельм, не отпуская моей руки, оглянулся, затем внезапно вскрикнул: – Понял! Понял! Отец Гильом!
     – Да воскреснет Господь и да расточатся врази его, – пробормотал Пьер и осторожно коснулся моего локтя. – Опять! Святой Бенедикт!
     – Не шуми! – Ансельм нетерпеливо дернул плечом. – Отец Гильом, зубцы! Видите, их семь! Корона! Корона без обруча! Герб – странный герб д’Эконсбефов! Зубцы на лазоревом фоне, и под ними – граалевский крест. «Ко Пэндра гэну»…
     – Храм логров! Отец Гильом, теперь все понятно! Здесь – храм, в подземелье – склепы. Здесь их капище!..
     – Было, – я осторожно освободил свой локоть. – Было, брат Ансельм. Теперь – это лишь призрак…
    

   

   

    

     Авентюра пятая.
     О том, как в округе Памье началась война
    

    

     

      1
     

     – Вы напрасно не подождали меня, сын мой! – тон монсеньора Арно де Лоза не обещал ничего хорошего. – Ваши действия… Я даже не знаю, как их называть!
     Монсеньор де Лоз смотрелся величественно. Или почти величественно. Во всяком случае, он был хорош, восседая в уже знакомом мне кресле. Правда, не будь мантии, митры и посоха, украшенного сверкающими камнями, я бы сказал, что епископ весьма смахивает на мясника: огромный, плечистый, с грубым, слегка красноватым лицом. Рядом с ним мессир Жеанар де Юр смотрелся жалко. Он и не пытался как-то выделиться, скромно примостившись в углу на низеньком табурете. Хозяин вернулся, и служка сразу же вспомнил свое место.
     – Не знаю, – повторил монсеньор. – Как это назвать…
     – Я вам помогу, Ваше Преосвященство, – не выдержал я. – Это можно назвать выполнением долга. Или выполнением повеления легата Святого Престола – что вам более по душе.
     – Долга? – последнюю мою фразу он предпочел не услышать. – Вы приезжаете в мою епархию, поднимаете все вверх дном, ведете допросы, тревожите людей…
     – Мне очень понятна ваша забота о душевном покое паствы.
     Наверное, последние слова были все же лишними. Епископский кулак грянул о крышку стола. Брат Жеанар испуганно подпрыгнул.
     – Не забывайтесь, сын мой! Вы – в моей епархии. Никто не позволит вам мутить умы и подрывать доверие к Святой Церкви! Ваше расследование излишне. Нет, оно просто опасно! Вы заставляете людей думать, что мое следствие велось недобросовестно! И это в тот час, когда проклятые катары начинают протягивать свои клешни к Памье!
     Я оценил и пассаж о «клешнях», и искреннюю заботу о спокойствии славного города Памье.
     – Но, Ваше Преосвященство, следствие действительно…
     – Помолчите!
     Монсеньор де Лоз не был склонен обсуждать подробности. Жаль, у меня имелось что сказать…
     – Зачем вы ездили в Артигат? Вы знаете, что теперь там творится?
     …Когда мы уезжали оттуда, ничего особенного в славном селении не происходило. Даже маленький Пелегрен, успев немного успокоиться, весело играл с соседскими ребятами в «волка» – любимую игру всех мальчишек от Нормандии до Пиренеев. Жанну и все с ней связанное уже начали забывать.
     – У меня имеются жалобы почтенных людей! Самых почтенных людей Артигата! Зачем вам понадобилось туда приезжать?
     – Чтобы поглядеть на могилу Жанны де Гарр, Ваше Преосвященство.
     …Да, мы видели могилу несчастной девушки. В этом я смог убедиться по возвращении в Артигат, когда вновь заглянул в неприветливый дом Санкси де Гарра. Там я сделал то, что упустил раньше, – попросил показать небольшую шкатулку, где хранились украшения. И почти сразу же увидел браслет – синий, стеклянный, с нелепыми цветочками, нарисованными белой краской. Точно такой же, как тот, что лежал в подземелье.
     Санкси де Гарр был весьма неразговорчив, но все же пояснил, что браслет купил много лет назад на ярмарке в Тулузе. Браслетов было два – один носила Жанна, другой – ее младшая сестра…
     Епископ окинул меня мрачным взглядом, затем его глаза скользнули по свитку, лежавшему на столе. Не будь его, монсеньор скорее всего не стал бы даже разговаривать со мною. Но полномочия, полученные от Орсини, заставляли его сдерживаться. Я знал таких людей: сначала крик, удары кулаком по столу, потом начинается настоящий разговор.
     – Ладно… Сын мой, что вы хотите? Тон был иным, да и голос стал тише и глуше, словно Арно де Лоз слегка простудился.
     – Сначала ответов на несколько вопросов, монсеньор. Если желаете, мы попросим брата Жеанара проследить за…
     – Обедом, – кивнул епископ. – Брат Жеанар…
     Коротышка вскочил, смерил меня взглядом, полным искренней братской любви, и вышел, осторожно притворив дверь.
     – Слушаю вас, сын мой.
     Правильнее всего спросить его сразу, зачем понадобилось ложное следствие, но такое он мог и не простить. Лучше начать с другого.
     – Где сестра Цецилия, монсеньор? Я бы хотел с ней поговорить.
     Красноватое, налитое кровью, лицо де Лоза скривилось.
     – Вот как? Я бы тоже не прочь поговорить с этой самозванкой! Увы, брат Гильом, сейчас это несколько затруднительно. Эта дрянь сбежала!
     Я еле удержался, чтобы не поморщиться. А еще считают, что монахи – худшие сквернословы! Или это только в моем присутствии Его Преосвященство не церемонится?
     – Давно надо было ее попросту арестовать и подвесить на дыбу. Не хотелось ссориться с Миланом… Вырвать бы пару ноготков из ее белых ручек, сразу бы запела! Просто бестия!
     Пассаж о «белых ручках» прозвучал не просто убедительно, а с явным чувством. Чем-то неизвестная мне сестра из Милана успела сильно задеть монсеньора. Не в этих ли белых ручках дело?
     – Представьте себе, сын мой! Где-то за две недели до вашего приезда сестры Агнесса и Перепетуя – те, что приехали с этой мошенницей из Милана, – попросились обратно в монастырь. Я не стал противиться, но, естественно, потребовал, чтобы сестра Цецилия осталась.
     – Но зачем, Ваше Преосвященство?! – не выдержал я. – Следствие закончено. Насколько я понял, во всех злодействах виновна вдова Пио, которую и постиг Суд Божий!
     Ухмылка – хитрая и одновременно снисходительная:
     – Мы же с вами умные люди, брат Гильом!
     «Мы с вами»! Монсеньор изволил снизойти к скромному монаху из Сен-Дени. Наверное, самое время возгордиться.
     – Следствие, сын мой, занималось историей Жанны де Гарр и было проведено полностью в соответствии с интересами Святой Католической Церкви и нашей епархии…
     Надеюсь, при этих словах у меня был достаточно серьезный вид.
     – …Но кое-что осталось за пределами расследования. И прежде всего какой дьявол принес эту…
     Я поспешил перекреститься, он – тоже. Наверное, Его Преосвященство сообразил, что его кости выкинули «тринадцать», а посему закашлялся, побагровел и наконец выдохнул:
     – Прости, Господи! Когда я подумаю об этой ханже, об этой тихоне…
     – Печально узнать, что сестры из обители Святой Агнессы отличаются столь неблаговидными качествами.
     Он вновь начал багроветь – на этот раз страшно, до черноты. На мгновенье я искренне испугался за епархию, которой грозила опасность овдоветь. Наконец монсеньор резко выдохнул и хлопнул по столу широкой ладонью:
     – Брат Гильом! Давайте договоримся. Вы проводите годы в своей келье и ведете елейную болтовню, от которой, признаться, мало пользы. Я защищаю интересы Святой Церкви в этих горах, где часто нужен воин, а не богослов. А посему относитесь с почтением ко мне и к моему сану! Видит Бог, я порой несдержан… Я имею в виду, несдержан в речах. Но все это к вящей славе Господней!
     Надеюсь, я воспринял выговор с должным смирением. Лицо Его Преосвященства постепенно сменило багровый оттенок на светло-морковный. Последовало легкое покашливание, затем де Лоз вздохнул:
     – Думаю, вы меня поняли… Так вот, я хотел узнать, зачем сестра Цецилия приехала в Памье. Конечно, всему виной эта проклятая ведьма, которую действительно постиг Суд Божий, над чем вы, кажется, посмели иронизировать. Но зачем ей сюда ехать? Может, у нее был сговор с вдовой де Пио?
     Я отвернулся, дабы не заработать еще нотацию. Очень складно – монахиня из Милана сговаривается с ведьмой из Артигата, дабы приехать в Памье и там подвергнуться ее злодейским чарам! Неудивительно, что это даже не решились записать в документы следствия.
     – Итак, эти две сестры благополучно отбыли в Милан. Я собрался в Фуа, сестра Цецилия выразила желание поехать со мной, дабы посетить знаменитый собор Святого Иннокентия. Мы выехали, и на следующий день она сбежала.
     Итак, сестра Цецилия сбежала. Несколько раньше где-то в горах заблудился брат Умберто, а немного позже самозванка де Гарр повстречала разъяренного медведя. А еще позже…
     – Монсеньор, – заметил я. – Когда будете посылать своих людей на розыски сестры Цецилии, пусть заодно поищут Армана де Пуаньяка. Это второй человек, с которым хотелось бы поговорить.
     Темные брови удивленно вздернулись:
     – С этим вилланом? Но зачем? Пусть им занимается староста Артигата! Я уже с ним говорил, причем не один раз.
     Я кивнул. Итак, де Пуаньяка искать не будут. Может, и к лучшему, иначе ему тоже грозит встреча с медведем.
     Разговор явно подходил к концу. Я уже хотел откланяться, но де Лоз остановил меня движением широкой ладони:
     – Не спешите, брат Гильом. Как вы уже поняли, Его Высокопреосвященство был введен в заблуждение. Следствие закончено, и закончено в полном соответствии с законом. Но все же присутствие его посланца небесполезно. Да, небесполезно!
     Он покрутил толстыми пальцами, затем бросил на меня быстрый внимательный взгляд:
     – Брат Гильом! Вы… действительно видели демона?
     Говорить правду не хотелось, врать – тоже. Я пожал плечами:
     – Я видел некое существо, весьма схожее с медведем. Но демон ли это…
     – Видели! – указательный палец взметнулся вверх. – И видели его неподалеку от замка сеньора Гуго д’Эконсбефа.
     – Да, Ваше Преосвященство.
     Он был доволен. Более того, монсеньор Арно де Лоз был в восторге.
     – Итак, вы его видели! Это уже не россказни глупых вилланов, которым чудится демон за каждым кустом! Надеюсь, вы и ваши спутники смогут это подтвердить перед Его Высокопреосвященством?
     Он куда-то клонил, чего-то добивался. Ведь «демоны» обитают в замке, о котором Его Преосвященство только что упомянул!
     – Теперь вы понимаете, сын мой, сколь ответственен мой сан и сколь тяжка ноша. Округ Памье – это не Иль-де-Франс! Итак, сын мой, я смело смогу ссылаться на вас…
     – Погодите! – Я вскочил, чувствуя, что происходит что-то странное. – Ваше Преосвященство! Я совсем не уверен, что это существо – истинный демон. Может, это творение Господа…
     – Предоставьте Святой Церкви судить об этом! – Епископ тоже встал, маленькие глазки блеснули, ладонь вновь ударила по столу. – Святая Церковь все ведает и все сумеет взвесить! Жду вас на завтрашней мессе, я сам буду служить. Идите, и да благословит вас Господь.
     Толстые пальцы нехотя поднялись. Я склонил голову, размышляя, не стоит ли после этого благословения трижды прочитать «Отче наш»?
     В нашем скромном жилище – мы разместились там же, где и в первый приезд в Памье, – меня уже ждал ужин. Довольный брат Петр раскладывал на столе свежие овощи, которые должны были служить обрамлением трем огромным жареным карпам. Ансельм, не обращая внимания на это грешное изобилие, забился в угол, где при свете сального огарка изучал небольшую книжку в простой деревянной обложке. Пока я воздавал хвалу усердию славного нормандца, Ансельм успел переместиться к столу, причем книга словно по волшебству испарилась.
     – Завтра идем к мессе, – сообщил я, когда карпам было воздано должное. – Не хмурьтесь, брат Петр, иначе я подумаю, что ваше недовольство имеет отношение к будущей проповеди монсеньора де Лоза.
     – Епископ стражу собирать… собирал, – сообщил Пьер, пропуская мои слова мимо ушей. – Зачем?
     – Вы… Вы не забудете надеть кольчугу, отец Гильом? – тут же вставил Ансельм.
     Отвечать я не стал. Наверное, брат Умберто тоже не забывал надевать кольчугу. А по поводу стражи стоило подумать.
     – И что вам поведал монсеньор де Лоз? – поинтересовался итальянец, когда с ужином было покончено. Я поглядел на него – надеюсь, достаточно выразительно. Парень смутился. Я выждал паузу, затем обратился к Пьеру:
     – Брат Петр! Его Преосвященство может спросить вас, видели ли вы демона. Надеюсь, ваш ответ будет точен и на хорошей латыни… Вас это тоже касается, брат Ансельм, – я повернулся к итальянцу. – И помните: «да будет речь ваша “да-да” и “нет-нет”, а что свыше, то от лукавого». Впрочем, если вы, брат Ансельм, желаете побеседовать с монсеньором де Лозом по душам…
     – И даже мечтаю, отец Гильом, – кивнул он, но я заметил, что парень думает совсем о другом. – Может… Мы погуляем немного. Я…
     Пьер укоризненно взглянул на своего собрата, и Ансельм окончательно смутился.
     – Отец Гильом… Мне надо с вами поговорить! Брат Петр, не обижайся!
     Я хотел продолжить воспитание строптивого юнца, но внезапно понял – действительно надо. Что-то случилось – или может случиться.
    

    

     

      2
     

     Памье – городишко не из великих, к тому же обитали мы на окраине, поэтому вскоре дорога вывела нас за полуразрушенную городскую стену, которую не чинили, вероятно, с времен нашествия арабов. Вокруг тянулись сады, чуть дальше темнел лес.
     Ансельм шел молча. Я терпеливо ждал. Почему-то подумалось, что речь пойдет о дочери жонглера. С Анжелой мы расстались по дороге в Артигат, и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Но итальянец молчал.
     – Вас что-то смущает, брат мой? – поинтересовался я, пытаясь завязать разговор. Ансельм дернул плечом.
     – Да! Многое. Я… Я поступил нехорошо… Наверное, я должен исповедаться, но я еще не готов! Не могу…
     – Истинно так, брат мой, – кивнул я, понимая, что торопить парня нельзя. – Ты, как сказал бы брат Петр, великий грешник есть. Я заметил, что уже три вечера подряд он готовит ужин. Я не говорю уже о том, кто ходит на рынок…
     Ансельм виновато развел руками.
     – Но эти грехи ничто по сравнению с тем, что ты, брат мой, прячешь под спудом некую книгу в деревянной обложке, не показывая ее нам, твоим собратьям!
     – А-а! – вокруг было темно, но мне показалось, что итальянец улыбается.
     – Воистину грешен я, отец Гильом, ибо читал я не что иное, как письма великого грешника брата Абеляра.
     Вот это да! Еще недавно эти письма ходили на обрывках старых свитков, теперь же кто-то позаботился переписать их в книгу. Интересно, откуда такая книга в славном городе Памье?
     – Вы ведь учились вместе с ним?
     – С братом Абеляром? – удивился я. – Нет, конечно. Я и видел его раз в жизни. И могу сказать, что эта встреча не произвела на меня особого впечатления. Абеляр мельче, чем его грехи.
     – А я думал, что вы вместе были в Болонье! – разочарованно протянул парень.
     Он явно собирался говорить со мной не об Абеляре и не о Болонье, но я сделал вид, что ничего не понимаю. Почему бы не побеседовать о Болонье?
     – Видишь ли, брат Ансельм, когда я приехал в Болонью, Абеляр был уже достаточно знаменит. Для него университет был просто неинтересен. Кстати, он мне так и сказал. Он о себе весьма высокого мнения, этот еретик.
     – Ересиарх, – негромко поправил Ансельм, и я не стал возражать.
     Между тем сады остались позади. Мы вступили в лес, и я ощутил легкую тревогу. Гулять в лесу после захода солнца – занятие не из самых веселых. Но виду решил не подавать.
     – К тому же в Болонье тогда все только начиналось. Университета еще не было. Мы собирались, читали книги, пытались что-то понять. Говорят, там сейчас все чинно и скучно…
     Ансельм кивнул:
     – Да, я был там. Сейчас там очень похоже на монастырь… А почему вы поехали туда?
     Я задумался. Ответить не так-то просто.
     – Если честно, то я не собирался. Я принял постриг в Лионе, в обители Святого Якоба. Настоятелем был отец Мартин, хороший знакомый отца. Тогда я только вернулся из Палестины и хотел одного – укрыться в келье и забыть обо всем. Но отец Мартин рассудил иначе.
     …В лесу было тихо, но я продолжал держаться настороже. Из-за чего Ансельму вздумалось идти сюда на ночь глядя? Впрочем, спешить некуда.
     – Он считал, что я еще слишком молод, чтобы жить в монастыре. Мне ведь было всего двадцать два. И он послал меня в Болонью.
     – А почему вы решили написать книгу об Иринее?
     Дорога вела прямо, но я заметил, что мы подходим к перекрестку. Ансельм замедлил шаг.
     – О Святом Иринее? Скорее всего из чувства противоречия. Мне не понравился его страх.
     – Как?
     – Страх, – я усмехнулся. – И святые могут испугаться, брат Ансельм. А Ириней испугался. Он жил в страшное время – время гонений, войн, бунтов. И он решил, что Враг рода человеческого слишком силен.
     – А вы считаете иначе?
     Ансельм остановился – точь-в-точь на перекрестке.
     – Мы много об этом спорили в Болонье. Даже устроили диспут с самим Петром из Ломбардии. Признаться, Врагу мы не оставили ни одного шанса…
     – То есть вы считаете, что в мире есть только одна Сила?
     – Конечно, – кивнул я. – И эта Сила – Господь. Отцу Петру пришлось туго, и будь его воля, нас бы вразумили не только словесно. Но тогда он еще не мог собирать хворост…
     Внезапно я рассмеялся. Ансельм поглядел на меня в немалом изумлении.
     – Ничего… Просто вспомнил… В Болонье со мной учились двое клириков – оба с самого края света. Один – Диметрий Фульминат, схизматик, откуда-то из Сарматии, второй – из Норвегии, кажется, его звали Хельг. Они додумались до того, что поелику Христос обещал спасение всем, то это касается и Врага!
     – Что?! – парень окончательно обомлел.
     – Представь себе. Написали трактат о спасении Князя Тьмы и бухнули прямо на стол Петру Ломбардскому! Каково?
     – Наверное, костер горел долго, – понимающе вздохнул итальянец. – А на чем их жгли – на мокрой соломе?
     Я покачал головой – вспоминать об этом было приятно.
     – Обошлось. Для них обошлось. А отцу Петру довелось пускать кровь. Говорят, в Сарматии этот трактат не менее популярен, чем у нас писания Абеляра… Кстати, куда нам идти – налево или направо?
     Ансельм отшатнулся – вопрос попал в точку.
     – Мы забыли еще об одном твоем грехе, брат. Кто велел привести меня сюда? Надеюсь, не наш друг де Гарай?
     – Нет.
     Он помолчал, собираясь с силами, затем резко поднял голову:
     – Отец Гильом, прошу вас – пойдемте со мной. Меня просили показать вам… кое-что.
     – Кто? Те, кто дал тебе письма Абеляра? «Чистые» братья?
     – Да! – В его голосе слышался вызов. – И вы скоро поймете, что у них есть право судить нас!
     Опять – судить… Монсеньор Орсини готов уже сейчас собирать хворост для катаров. Но и они, выходит, считают себя судьями.
     – Пошли, – бросил я, не желая спорить. Ансельм помедлил минуту, затем быстро зашагал по узкой тропинке, ведущей через лес.
     В этих местах я не бывал. До недавнего времени казалось, что округ Памье – обыкновенный глухой закуток, каких полно в Королевстве Французском. Теперь кое-что удалось увидеть, еще больше – узнать. Что еще нового можно встретить в этом лесу?
     Шли долго. Пару раз приходилось окликать Ансельма, чтобы он подождал – бить ноги о корни, так и норовившие попасть под башмаки, не хотелось. Мы поднимались на невысокий пологий склон. Лес становился все гуще, и я вновь подумал о де Гарае, и заодно – о мессире Филиппе. Впрочем, известное зло – не самое страшное…
     Впереди обозначился просвет – тропинка выводила куда-то на открытое пространство. Ансельм поднял руку, и я послушно замер. Подождав немного, итальянец повернулся, приложил палец к губам и кивнул в сторону обступивших тропу деревьев. Рвать ризу не хотелось, но отступать было поздно. Я накинул капюшон, чтобы шальная ветка не угодила в лицо, и стал осторожно пробираться сквозь чащобу. Ансельм несколько раз останавливался, прислушиваясь, затем вновь кивал, и мы шли дальше. Наконец он повернулся:
     – Здесь! Отец Гильом, за этими деревьями – поляна. Мы сейчас выглянем…
     Почему-то вспомнилась охота на тетеревов – любимая отцовская забава. Подкрасться, выглянуть из-за кустов…
     – Это не смешно! – резко бросил Ансельм, заметив мою улыбку. – И, Бога ради, отец Гильом, не шумите!
     В его руке неярко блеснул знакомый кинжал. Парень повернулся и принялся осторожно протискиваться вперед.
     …Вначале я увидел костер – он горел совсем близко, в нескольких шагах от опушки. Поляна – небольшая, окруженная со всех сторон высокими старыми деревьями. Рядом с костром я заметил странное каменное сооружение, напоминающее полуразрушенный алтарь. И люди – немало, человек тридцать.
     Они не шумели. Темные фигуры окружили огонь, сидя на корточках. Что-то странное было в них, но вначале я никак не мог сообразить, что именно. Я еще раз оглядел поляну: костер, молчаливые люди, похожие на каменные изваяния, полуразрушенный алтарь. Они ждали – сейчас что-то должно произойти…
     – Видите? – нетерпеливо шепнул Ансельм, пристроившийся сбоку. Я хотел уточнить, что он имеет в виду, но тут в глаза ударила яркая вспышка – костер, до этого мирно потрескивавший, выплюнул в небо столб зеленого огня. Я невольно прикрыл веки и внезапно услыхал глухое и слитное: «Ах-ха-а-а!»
     – Есть! – Ансельм придвинулся ближе. – Пришел!
     Я открыл глаза, но в первое мгновение ничего не заметил, кроме высокого, переливающегося пламени. Затем, когда глаза привыкли, я понял – на поляне все изменилось. Те, что сидели, теперь стояли, подняв руки вверх и глядя в сторону огня.
     – Ах-ха-а-а!
     Руки опустились. Низкий поклон – кому-то, чей силуэт я наконец смог разглядеть на фоне пламени.
     Широкий темный плащ, странная большая голова… И во всех остальных было что-то странное…
     – Ах-ха-а-а!
     Руки вновь взметнулись вверх, и я наконец понял: на всех, кроме большеголового, нет одежды. Мужчины, женщины, дети – все нагие, лишь на некоторых короткие набедренные повязки.
     Большеголовый шагнул ближе, и тут я разглядел, что голова у него вполне обычная, но на ней – маска. Странная маска с большими вырезами для глаз и высокими кривыми рогами.
     – Хорош? – Ансельм кивнул в сторону рогатого. Отвечать я не стал, наконец-то сообразив, куда и зачем привел меня итальянец.
     Рогатый что-то резко крикнул, в ответ раздался дружный вой. Один за другим люди падали ниц, затем вставали и подползали ближе к ряженому. Вначале я не понял зачем, но потом догадался – они целовали колено, которое рогатый предусмотрительно выставил вперед. Это длилось долго, и я начал постепенно приходить в себя. Такого я еще не видел, хотя слыхать приходилось.
     – Дети тьмы! – раздался громкий знакомый голос. – Восславим Владыку! Восславим того, кому мы отдаем наши души и наши тела!
     В ответ – дружный хор, выкрикивающий странные непонятные слова. Вслушиваться я не стал – все и так ясно. Черная месса! Самая страшная мерзость, какая существует под солнцем, – точнее, под луной, которая как раз начинала неторопливо всходить над высокими кронами.
     – Узнали? Вы его узнали? – шептал Ансельм, но я предостерегающе поднял руку. Шуметь не стоило – заметь они нас, кинжал едва ли поможет. Того, кто появился при свете зеленого пламени, я, конечно, узнал.
     …Трудная епархия досталась монсеньору Арно де Лозу!..
     – Сейчас… Сейчас они… – вновь начал итальянец, но я взял его за руку и потянул назад, в лесную чащу. Что будет дальше, я догадывался, но не имел ни малейшего желания лицезреть подобное. Да и парню это ни к чему.
     Пока мы пробирались между старых, покрытых мхом стволов, я прикидывал, что сказать Ансельму. Умберто Лючани, посланец Его Высокопреосвященства, оказался прав. Только он искал сатанистов в замке д’Эконсбефа, они же оказались совсем рядом.
     – Что тебе еще сказали «чистые»? – поинтересовался я, когда мы наконец выбрались на тропу.
     – Сказали, чтобы я подумал. Просто подумал, – негромко откликнулся Ансельм.
     Мы пошли обратно, а я все еще не представлял, что мне говорить парню. «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок». Горе епархии, где епископ – сатанист! Но все же…
     – Брат мой, – наконец начал я. – Думаю, мы одинаково относимся к тому, что видели.
     Короткий злой смешок.
     – Нет, отец Гильом. Сейчас вы скажете, что не все епископы поклоняются Вельзевулу. Что есть хорошие епископы. И хорошие архиепископы…
     Вспомнилась площадь в центре Тулузы – и скованный цепями человек. Фирмен Мори, посмевший перечить архиепископу Тулузскому…
     – Вы скажете, что есть даже хорошие кардиналы… И что Святая Католическая Церковь – вовсе не синагога Сатаны, как говорят заблудшие братья-катары.
     Конечно, следовало возразить, но я вдруг представил, как докладываю о виденном Его Высокопреосвященству. Мне показалось, что я вижу усмешку на молодом надменном лице, слышу его снисходительный голос: «Теперь вы убедились, брат Гильом? Вы же сами видели!»
     Да, я видел. Видел и то, что пока не мог увидеть Ансельм. Костры – десятки, сотни костров, на которых горят нечестивцы, – подлинные и мнимые, все, на кого укажет Святейшее Обвинение. А в ответ – другие костры, возле которых шуты в рогатых масках будут призывать свою паству к отмщению. И внимательные глаза «чистых» братьев, следящих за этим безумием, чтобы дождаться своего часа…
     – Завтра мы наденем кольчуги, – решил я. – И отныне – ни шагу без моего разрешения.
    

    

     

      3
     

     Собор был полон. Точнее, переполнен. Люди теснились между громоздкими серыми колоннами, толпились в проходе, заглядывали в широко распахнутые двери. Месса заканчивалась. Монсеньор – на этот раз не в рогатой маске, а в роскошной митре, – священнодействовал под мелодичный перезвон колокольчика, который держал служка. Мне показалось, что я видел паренька вчера ночью на поляне. Ну что ж, значит, мельничный жернов на шее епископа будет еще тяжелее…
     Ансельм, Пьер и я сидели неподалеку – слева от алтаря. С куда большим удовольствием я бы устроился где-нибудь подальше, а то и вообще постоял в дверях, но перед мессой брат Жеанар лично проводил нас на почетные места. Нельзя сказать, что это внимание вызвало ответный отзвук в моей душе. Монсеньор что-то задумал, и все это – неспроста.
     В последний раз прозвенел колокольчик, под высокими сводами прогремели голоса певчих, и в соборе наступила тишина. Его Преосвященство вышел к амвону. Левая рука резко взметнулась вверх:
     – «Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана!»
     По храму прошелестел легкий вздох. Мы с Ансельмом переглянулись – неплохую тему для проповеди избрал Его Преосвященство! Не иначе очень близкую его христианской душе!
     – Дети мои! Христиане Памье! Верные сыны нашей Святой Католической Церкви! Пришло время покаяния, ибо тот, кто ходит, аки лев рыкающий, уже близко!
     Снова шелест – на этот раз громче. Я заметил, что люди начинают удивленно перешептываться.
     – Да не отнесетесь вы легкомысленно к словам моим, братья! Да не успокоитесь в постыдной слепоте. Враг близко, он рыщет возле нашего славного города, и следы его видны повсюду!
     – Еще бы! – не выдержал Ансельм. Пьер недоумевающе поглядел на меня, и я поспешил успокоить горячего итальянца.
     – Вспомните! Не остыл еще пепел проклятой ведьмы – Лизетты де Пио, – творившей свои пагубные козни в Артигате. Длань Церкви покарала нечестивицу, и кое-кто посмел успокоиться. Но вспомните: «Когда нечистый выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя и не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел, и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там – и бывает для человека того последнее хуже первого». Воистину справедливы эти слова, братья мои! Ибо злой дух, коего мы изгнали, вновь вернулся в Памье и привел с собою иных, еще хуже…
     – Не о нас ли он? – негромко произнес Ансельм, и я невольно вздрогнул. Идея неплоха – вполне в духе монсеньора.
     – Не раз, и не два слышали мы о зловредном демоне, бродящем окрест. Слышали – но не слушали. Ибо мало осталось веры и не спешим мы на пожар, хотя дом уже горит и рушатся стропила…
     Я невольно оглянулся – люди слушали внимательно. Кажется, о демоне уже знали все. И я наконец начал понимать.
     – Дошло до меня и такое: о демоне болтают, де, темные вилланы, не могущие отличить левой руки от правой. Горе вам, маловеры! Ибо многие уже глаза зрели нечисть. Вот перед вами три брата из славной обители Сен-Дени, кои могут засвидетельствовать – это правда! Дьявол пришел в Памье. Дьявол послал своих слуг, дабы погубить вас и детей ваших!
     Собор взорвался громкими голосами. Люди вскакивали, глядя на нас. Удивленный Пьер встал, чем вызвал новую волну криков и восклицаний. Ансельм о чем-то шептал мне на ухо, но я не слышал. Надо что-то делать. Быстро – иначе будет поздно. Но что?
     – Дети мои! – громовой голос епископа заставил людей замолчать. В наступившей тишине слышалось лишь истеричное рыдание – какая-то женщина не выдержала.
     – Дети мои! Святая Церковь бдит над вами! Но самое страшное еще не сказано. Ибо что может быть страшнее, когда гибнут отцы наши? Знайте же, что проклятые демоны, присланные Князем Тьмы, погубили тех, кому Король и Его Светлость граф Тулузский поручили опеку над вами – наших добрых господ д’Эконсбефов. Оплачьте люди, ибо сеньор Гуго и его дети убиты!
     Рев – нечеловеческий рев потряс своды. Руки сжимались в кулаки, глаза наполнялись слезами жалости и гнева. Я прикрыл веки, не желая смотреть. Если бы еще можно залить воском уши…
     – Да, наши добрые сеньоры убиты! Их место заняли проклятые демоны, принявшие их подобие. Но святая Церковь раскрыла сатанинский обман! Простим ли мы? Побоимся ли отомстить?!
     – Нет! Нет! – гремело вокруг. – Отомстим за нашего доброго сеньора! Отомстим!
     – Да будет так, дети мои! И как пастыри в Святой Земле благословляют рыцарей, идущих в бой против нечестивых сарацин, я благословляю вас! В поход, дети мои! На замок! На замок!
     – На замок! Отомстим! Смерть погани!
     Я понял, что опоздал. Они уже не услышат. Но что я мог сказать? Я видел демонов. Я говорил с ними. Я видел даже то, о чем проклятый сатанист и не догадывается…
     – Завтра с рассветом все взрослые мужчины выступают в поход. Да возьмет каждый оружие, какое сможет! Да возьмет с собою припас, дабы укрепить тело! Да очистит свою душу перед святой бранью! Собирайтесь по приходам, ваши священники поведут вас!
     Дальше можно было не слушать. Его Преосвященство больше не желал мелочиться. Для самозванки нашелся медведь, для брата Умберто и сестры Цецилии – безвестная яма где-то в лесу. На тех, кто живет в замке, монсеньор де Лоз обрушивал гнев запуганных до смерти людей. И не останется никого, кто знает и помнит…
     Толпа вынесла нас на улицу, и мы поспешили нырнуть в первый же проход между домами. Мимо нас бежали обезумевшие жители Памье – собирать оружие, молиться и убивать, убивать, убивать…
     – Отец Гильом! – ничего не понимающий Пьер с испугом взглянул на меня. – Что он сказать? Почему? Разве сеньор д’Эконсбеф – демон?
     Я уже хотел ответить «нет», но вспомнил подземелье, страшные кости, призрак исчезнувшего храма. Грехи дэргов… Дорого же за них придется заплатить последним из рода Пендрагонов!
     – Ловко это он! – зло хмыкнул Ансельм. – Д’Эконсбефы, конечно, знали о его делах. И он решил одним ударом…
     Знали! Вспомнились слова сеньора Доминика: «Он и сам завяз по уши!» Наверное, это знание помогало д’Эконсбефам добиваться от монсеньора многого – в том числе и в деле де Гарр. Но теперь, когда делом заинтересовался Рим, де Лоз решил поспешить.
     – А чем вы недовольны, брат Ансельм? – не выдержал я. – Помнится, вы считали д’Эконсбефов еретиками и язычниками!
     Парень хотел ответить что-то резкое, но сдержался, затем задумался, наконец, покачал головой:
     – Я не хотел, чтобы так… Нельзя изгонять Сатану силой Вельзевула, князя бесовского! Надо разобраться…
     – И отправить д’Эконсбефов на костер с полным соблюдением закона?
     Ансельм не ответил. Я понял – он и сам не знает. Не знал и я. Что хуже – демоны, спрятавшиеся от людей в далеком замке, или толпа обезумевших вилланов под предводительством епископа-сатаниста?
     – Не надо нам туда иттить, – внезапно сказал нормандец. – Плохо это есть.
     Мы с Ансельмом переглянулись.
     – «…и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови…»
     – Да, – кивнул я. – Придется идти. Видит Бог, братья, лучше бы вы остались ловить рыбу в Нотр-Дам-де-Шан!..
    

    

     

      4
     

     Толпа запрудила всю дорогу – огромная, похожая на гигантскую змею, хвост которой еще не выполз из Памье, а голова уже скрылась в лесу. Я и не подозревал, что в округе столько народу. Правда, монсеньор де Лоз позаботился заранее послать повеление в каждый из приходов, и теперь к тем, кто вышел из города, присоединялись все новые и новые отряды. Мы шли в самой гуще, окруженные бородатыми пастухами в пахнущих дымом и козьим навозом куртках, вывернутых мехом наружу. Каждый нес дубину или пику – издалека толпа напоминала сборище косматых демонов. Люди шагали молча – они уже накричались до хрипоты, и теперь над толпой повисло угрюмое молчание, нарушаемое лишь топотом множества ног, обутых в грубые башмаки, скрипом телег и лошадиным ржанием. На наши белые ризы поглядывали с уважением и несколько раз предлагали подсесть на одну из телег, везущих припасы. Вначале я отказывался, но затем согласился – бить ноги в этом лжекрестовом походе не хотелось. Мы пристроились на повозке, груженной какими-то пыльными, мешками. Неунывающий брат Петр тут же достал из сумки сухарь, вопросительно поглядев в нашу сторону. Мы с Ансельмом отказались – аппетита не было, к тому же пыль, висевшая над дорогой, уже начинала скрипеть на зубах.
     – Наверное, это не похоже на войну, – внезапно заметил итальянец. – На настоящую.
     – Это на какую? – Я невольно улыбнулся. – Когда блестящие рыцари в золоченых латах и алых плащах движутся ровным строем, распевая песни?
     – Ну-у… А разве не так, отец Гильом?
     – Бывает. Особенно когда в поход идут новички. Их хватает до первого же привала. Потом плащи становятся серыми от пыли, а доспехи приходится снимать, особенно в жару. На палестинском солнце в полном доспехе трудно выдержать больше часа. Впрочем, когда приходится пробираться по овернской грязи, красоты еще меньше.
     – Наверное. – Ансельм вздохнул. – А трубадуры пишут о красоте битвы! О том, как великолепны рыцари, когда они возвращаются с победой.
     – А прекрасные дамы машут им платками с верхушки башни, – кивнул я. – Кто спорит? Помню, однажды мы ввязались в осаду какой-то маленькой крепости неподалеку от Мосула. Мы так и не узнали, как называется этот сарай, да и не до того было. На третий день к сарацинам пришла подмога во главе с самим Имадеддином. И началось! А колодец был один – как раз посредине…
     – И вы сражались за этот колодец? – Глаза паренька сверкнули.
     – Вначале пытались. А потом попросту договорились с атабеком устраивать каждое утро перемирие. Напоим коней, умоемся – и вперед. Пылища там была!..
     – Война – это плохо есть, – вмешался Пьер. – Наш сеньор с соседним сеньором ссорились. Наш сеньор с соседним сеньором сильно воевали. Их воины в нашу деревню приходили. Мы девушек прятать, коров прятать. Они дома жгли…
     – Извини, брат, но ты рассуждаешь, как виллан! – пожал плечами итальянец.
     – А ты – как кто? – буркнул Пьер и отвернулся.
     – Мир вам! – Я понял, что пора вмешаться. – На войне плохо приходится всем. И не дай вам Господь, брат Ансельм, увидеть поле самой победоносной битвы, особенно ночью, когда туда сбегаются шакалы.
     Мимо нас проскакал латник в темном плаще – один из епископских стражников. Я уже обратил внимание, что эти молодцы выглядят браво – совсем неплохо для такой глуши, как Памье. Их было немного – человек тридцать, но для этих мест тридцать латников – целая армия.
     – Отец Гильом, а вы можете останавливать их? – внезапно спросил нормандец.
     – Остановить, – машинально поправил я. – Остановить, брат Петр…
     Свиток, полученный от Орсини, позволял мне сделать это. Я мог запретить поход. Я мог сместить епископа, мог даже сжечь его на главной площади Памье. Теоретически.
     – Это не так легко. Такое сонмище – не армия, хотя и армию не так легко остановить. Это – толпа. Масса людей, которые верят своим священникам и своему епископу. Никто из них не умеет читать, мои полномочия для них – пустой звук. Если я попытаюсь задержать их теперь, нас скорее всего разорвут на куски. Это – лавина. Пока лавина не замедлит ход сама, ее не остановишь. Я попытаюсь – но не сейчас.
     – Хорошо, что на нас кольчуги, – хмыкнул Ансельм. – Иначе можно получить стрелу в спину. Монсеньор де Лоз тоже все понимает… Отец Гильом, а они возьмут замок?
     Я вспомнил неприступную гору, грозные башни, стены с высокими зубцами. Сотня воинов задержала бы этот сброд на десять лет…
     – В замке пятеро мужчин, брат Ансельм, в том числе больной старик и мессир Филипп, из которого никудышный воин. Крепость сильна не столько стенами, сколько защитниками.
     – Но они увидят другое! – горячо зашептал итальянец. – Они увидят десятки воинов – то, что видел я. И, кроме того, в замке не пятеро людей. Там двое слуг и… три демона!
     Впереди возникла какая-то заминка. Люди останавливались, над лесом повисла густая ругань. Кажется, сцепились две повозки. Да, армия… Имадеддину хватило бы полусотни всадников!
     Нетерпеливый Ансельм соскочил с повозки и побежал вперед. Вернувшись, он сообщил, что сцепились не две повозки, а целых четыре, вдобавок чуть дальше мостик через речку недостаточно укреплен, и сейчас его пытаются привести в порядок. По-видимому, намечался привал.
     Я поглядел на солнце. Мы выступили рано утром и к полудню едва сумели пройти дюжину миль от Памье. Д’Эконсбефы имеют время уйти – если, конечно, они узнали.
     Пыль осела, нормандец вновь извлек из сумы наш запас сухарей, но отведать сего, столь соответствующего нашему сану яства, не довелось. Крестьяне, окружившие повозку, поспешили наделить нас целой хлебиной, кувшином вина и, конечно, десятком луковиц. Трапеза затянулась. Ансельм извлек из мешка зловредную книжицу с письмами Абеляра, а я принялся наблюдать, как Пьер пытается вести беседу с козопасами, говорившими исключительно по-басконски. К моему изумлению, разговор все-таки наладился, причем нормандец с помощью жестов, мимики и десятка известных ему местных выражений пытался уточнить какие-то важные подробности по поводу весеннего выпаса и цен на шерсть. Басконцы внимали Пьеру весьма почтительно, на пальцах разъясняя премудрости здешней экономики. Кажется, нормандец остался доволен.
     – Хозяйство тут богатое есть, – резюмировал он. – Епископ хозяйство вести не уметь. Он только подати собирать… собирает.
     – Тебе бы эту епархию, – подначил Ансельм, на мгновенье отрываясь от писаний грешного брата Абеляра. – Ты бы тут развернулся! Ходил бы с посохом и приговаривал: «Не грешить, дети мои, не то я вас поучать!»
     – А чего? – невозмутимо согласился Пьер. – Епископ – он пастырь есть. Паству пасти надлежит. Ты бы, брат Ансельм, с ними только по-гречески разговаривать. О философии.
     Я изумился – оказывается, достойный нормандец научился подначивать не хуже брата Ансельма. Похоже, итальянец тоже оценил его ответ.
     – Истинно так, брат! Два дня я говорил бы с этими двуногими овцами о Платоне, а на третий – умер бы в страшных мучениях от скуки и запаха здешнего сыра. Отец Гильом, надо сделать нашего брата Петра аббатом! Ей-богу! Вот вернемся в Сен-Дени, я напишу…
     Он не договорил и закусил губу. Но я понял – это правда. Ансельм вполне может сделать так, чтобы Пьеру дали аббатство. И, наверное, не только это. Что же занесло парня в Сен-Дени?
     – Нет, – Пьер грустно покачал головой. – Не пиши, брат Ансельм. Аббат должен быть такой, как отец Сугерий. Или как отец Бернар. Мне бы священником стать. В некоей деревне…
     Солнце уже изрядно припекало, а наша грозная рать все еще стояла на месте. Как я понял из разговоров, мостик наконец привели в порядок, но Его Преосвященство вкушает второй завтрак – или первый обед.
     Да, монсеньор де Лоз явно не походил на Александра Македонского.
     Крик раздался почти одновременно – спереди, сбоку, сзади. В тот же миг на повозку навалилась бегущая толпа. Испуганно заржали лошади, им вторил разноголосый вопль сотен глоток. Мне показалось, что, еще немного – и мы опрокинемся под ноги бегущим, но, к счастью, повозка все же устояла. Мы оказались на маленьком островке среди шумного людского стада.
     …Они бежали – козопасы в косматых куртках, горожане в зеленых плащах, священники с начищенными медными крестами. Кто-то уже бросил заботливо подобранную по руке дубину, кто-то отшвырнул в сторону самодельную пику. Упавшие пытались встать, но на них тут же наступали башмаки – и кожаные, и деревянные.
     Паника.
     Дорога была узка, и многие спешили в лес. Постепенно крик начал стихать. Наша повозка оказалась в пустом пространстве – впереди и сзади не было ничего, кроме валявшегося в пыли оружия, пожитков и нескольких телег, брошенных хозяевами. Беглецы со всех ног мчались в Памье, но некоторые, наиболее смелые или любопытные, выглядывали из-за деревьев. Наступила тишина.
     – А вот и он! – негромко произнес Ансельм, спрыгивая с повозки и доставая кинжал. Пьер нахмурился и покрепче ухватил верный «посох».
     «Он» шел по дороге, только что заполненной людьми, а теперь пустой – огромный, косматый, с обломанным у корня деревом, зажатым в левой руке, – вернее, в когтистой лапе. Белые клыки скалились, шерсть на загривке стояла торчком, и странно смотрелся на темно-бурой шерсти богатый малиновый плащ, застегнутый у горла.
     Демон.
     – Старый знакомый, а, брат Петр? – итальянец осклабился, поудобнее пристраивая кинжал в руке. Пьер не ответил, его губы неслышно шевелились – парень молился.
     – Это не он, – заметил я, всматриваясь в того, кто разогнал армию епископа. – Хотя мы с ним тоже встречались.
     Да, чудище чем-то отличалось от того, кто завернул к нашему ночному костру, а после прогуливался возле Артигата. Нелюдь был выше, суше, крепче в кости, и походка казалась другой – упругой, быстрой.
     – Святой Бенедикт! – протянул Ансельм. – Уж не сеньор ли Доминик? Отец Гильом, а не пора ли нам куда-нибудь за кусты?
     Итальянец был прав. Такого не остановишь крестом из кипариса! Вспомнились темные, живые глаза Доминика д’Эконсбефа. Этот не испугается.
     Нелюдь шел быстро, и я уже хотел скомандовать отступление, но внезапно все изменилось. Послышался резкий гортанный клич, в воздухе пропел рожок. Из-за деревьев – слева и справа – выбежали воины в темных плащах и сверкающих доспехах, держа в руках длинные пики.
     Латники епископа.
     – Ого! – Ансельм, забыв о бегстве, рванулся вперед. – А молодцы!
     Воинов было около полутора десятка, но каждый еле достигал до плеча чудищу. Удара когтистой лапы хватит, чтобы разорвать врага пополам, а тут еще дубина – целое дерево! – готовое обрушиться на головы в блестящих шлемах. Но латники не ждали, пока нелюдь, бывший уже совсем рядом, схватит первого из них. Резкая команда – и они стали плечом к плечу, выставив вперед пики. Демон взревел, бросился вперед, но тут же остановился, увидев перед собой полтора десятка сверкающих жал.
     – Молодцы! – шептал Ансельм, не отводивший глаз от того, что происходило на дороге. – Так его!
     Но нелюдь и не думал отступать. Резкое движение, рывок – и крайний из воинов упал. Загремели доспехи, дернулась в конвульсиях рука… Но в тот же миг вновь послышался рев – несколько пик вонзились в чудище. Казалось, сейчас его проткнут насквозь, но нелюдь взмахнул лапой, и послышался треск. Два копья сломаны, еще одно упало на дорогу…
     Латники перестраивались, становясь в две шеренги. Первая опустилась на колени, упираясь древками пик в пыльную землю. Вторая держала оружие наперевес. Перед чудищем вновь выросла стальная стена.
     Еще раз протрубил рожок. Из-за деревьев выбегали новые воины – еще десяток латников с пиками и столько же лучников в коротких синих плащах. Короткая команда – и стрелы легли на тетиву. Нелюдь замер, поводя огромной ушастой головой, и внезапно сделал шаг назад.
     – Есть! – крикнул Ансельм. Послышался свист, стрелы вонзились в чудище. Три впились в голову, еще одна торчала в лапе, две попали в бок. Я думал, что нелюдь зарычит или даже взвоет, но он молчал. Быстрое движение лапы – вырванные из ран стрелы упали на дорогу. Прыжок – и перед изготовившимися к бою воинами была пустота. Враг исчез.
     – Ушел… – растерянно констатировал Пьер, и словно в ответ послышался многоголосый крик. Десятки, сотни людей выбегали из-за деревьев, размахивая самодельным оружием. В солнечных лучах сверкали поднятые к небу кресты.
     – Смерть демонам! Смерть! Да восславится Господь!
     Воинов окружили, обнимали, кто-то уже подносил вино. Над упавшим латником склонился священник. Крик не стихал. Те, кто только что прятался, не смея показать головы, чувствовали себя победителями.
     – Они не испугались, – внезапно сказал Ансельм, став очень серьезным. – Эти воины… Вы заметили, отец Гильом?
     Я пожал плечами. Что ж, и такое бывает.
     – Одного я узнал. Он был вчера на поляне! Вы понимаете?
     – То есть… – Я действительно начал понимать. – Ты хочешь сказать, что воины епископа…
     Я покосился на нормандца и не стал договаривать. Мы с Ансельмом поняли друг друга. Среди латников есть те, кто не боится ни Бога, ни демонов. У них свой Хозяин.
     – Неглупо, – усмехнулся Ансельм. – Такие и Латеран сожгут – не поморщатся.
     На дороге царила суета. Люди подбирали оружие, расходились по отрядам, и вскоре колонна вновь двинулась вперед. Люди повеселели – выигранная стычка сразу же подняла настроение.
     – Привычка к победе, – Ансельм тоже понял это. – Мой отец… – он внезапно умолк, затем вздохнул и повторил: – Мой отец… Он был опытным воином. Он сказал как-то, что самое важное – выиграть первую схватку, пусть даже пустяковую. Появляется привычка к победе.
     – Ага, – поддержал его Пьер. – Я это с детства помнить. Когда драка, главное – первым в обличье попасть. Чтобы кровь из носа…
     – О, мои кровожадные братья! – вздохнул я. – Как-то, это был мой первый год в Святой Земле, мне дали двадцать всадников и приказали проиграть семь боев – один за другим. Я должен был отступать, бежать, изображать панику…
     – Изображать! – понял итальянец. – Горации и Куриации![226]
     – Нечто вроде. Гораций с малиновым крестом проиграл семь схваток и вместе с тремя уцелевшими воинами с воплями ужаса влетел в ущелье. Куриации в тюрбанах с кривыми саблями уже хватали чепрак моего коня. Меня успели даже как следует ткнуть копьем в спину, но тут ловушка захлопнулась…
     – И что? – Ансельм нетерпеливо вздохнул. – Всех? Никто не ушел?
     Я кивнул. В тот день мы вырезали всех, а наутро уже наступали на Мосул. Но победа дала немного – под стенами города нас встретил Имадеддин. Тогда-то мы с ним и познакомились…
     – Отец Гильом! – недоумевающе вопросил нормандец. – А чего – Куриации – это сарацины есть?
    

    

     

      5
     

     Ночевать пришлось прямо в лесу. Я заранее представлял себе табор, пахнущий луком и плохо выделанными кожами. Этакое сонное царство можно вырезать одним кинжалом! Однако вскоре убедился, что монсеньор де Лоз кое-что понимает в военном деле. Телеги были поставлены кругом, перед ними горели костры, а каждый отряд выставил часовых. Конечно, все это не очень походило на военный лагерь, но справиться с нашей ордой теперь стало мудрено. Между телегами то и дело появлялись воины епископской стражи. Так что ночью сюрпризов не будет.
     Мы расположились возле одного из костров. Ансельм выглядел возбужденным. Даже в неровном свете пламени был заметен румянец, проступивший на его смуглом лице. Я понял, в чем дело, – парень впервые попал на войну, пусть даже на такую, как эта. Пьер казался невозмутимым, хотя воевать ему тоже не доводилось. Я же чувствовал себя скверно – затея епископа ничем хорошим не кончится. Что б ни случилось у стен замка, результат будет один: довольная улыбка на тонких губах Его Высокопреосвященства Джованни Орсини. «Вы же видели! Вы же сами видели, брат Гильом!»
     – Мир вам, святые отцы! – Невысокий паренек в темном плаще и большой шляпе с широкими полями подсел к нашему костру. Голос внезапно показался знакомым. Впрочем, удивляться пришлось недолго.
     – Не осталось ли у вас хотя бы луковицы, отец Ансельм? – Анжела выглянула из-под широкополой шляпы, и я заметил на ее лице довольную улыбку.
     – Д-дочь моя… – такого парень явно не ожидал. Румянец исчез, по лицу пробежала судорога. – Ты… Зачем?
     – Луковица есть, – простодушный Пьер воспринял случившееся куда спокойнее. – Возьми, дочь моя. В наличии хлеб еще есть…
     – Спасибо, отец!
     Анжела, как ни в чем не бывало, разгрызла луковицу и – не почудилось ли мне? – подмигнула Ансельму. Тот вздрогнул и отвернулся.
     – Не слишком ли ты рискуешь, дочь моя? – поинтересовался я, стараясь не смотреть, как она уплетает лук, – от подобного зрелища сводило скулы.
     Девушка помотала головой:
     – Ничуть. Многие добродетельные… и не очень добродетельные девицы и матроны славного города Памье поступили так же. Разве можно отпускать мужчин одних, да еще надолго?
     – Значит, те, в замке думают продержаться долго? – резко бросил Ансельм. – Ты… Ты…
     – Лазутчица, – спокойно кивнула она. – Пытаюсь помочь нескольким невинным людям спастись от этого бешеного стада. Отец Ансельм, почему я не видела вас с крестом в руках рядом с монсеньером де Лозом?
     Итальянец вскочил, затем медленно опустился на место.
     – На вашей повозке что-то нагружено. Уж не хворост ли, отец Ансельм? Кстати, кому собирается служить мессу Его Преосвященство, когда возьмет замок? Господу? Или кому-то другому?
     Она знала и об этом. Похоже, хозяева замка очень откровенны с дочерью жонглера.
     Ансельм отвернулся, и я решил, что надо бы вмешаться. Грешно доводить парня.
     – Мы… Мы не хотели, – итальянец выговорил это с трудом, еле слышным голосом. – Мы пошли потому… Потому, что… Их надо остановить!
     – Тогда остановите! – резко бросила девушка. – Поднимите свой крест и скажите правду! Или Христос желает крови? Сегодня сеньор Доминик случайно задел лишь одного – он не хотел. Но если они начнут драться за свою жизнь, вы понимаете, что будет?
     Я понимал. Вернее, догадывался. Когтистые лапы, без сомнения, не самое страшное, что ждет пасомых де Лоза.
     – Правду? – Ансельм горько усмехнулся. – Какую правду? В замке живут демоны, но они добрые католики и лишь иногда справляют шабаши в древнем капище? Они не хотят зла, но сеньор Филипп по ошибке может придушить дюжину прохожих? Они нелюди, Анжела, нелюди! Нечисть, понимаешь?
     Глаза девушки блеснули – гневом и обидой. Кажется, она хотела что-то сказать, но не решилась.
     – Мир вам! – вздохнул я. – Сколько бы ни было правды в ваших словах, брат Ансельм, вспомните завет: не судите! А вам, Анжела, лучше вернуться в замок и передать сеньору Гуго, чтобы он и все остальные уходили. Епископ не остановится. Если надо, он уложит всех под стенами.
     – Им некуда уходить, – тихо и устало ответила девушка. – Они хотели уйти, но потом решили – хватит. Всю жизнь, уже многие века, дэрги вынуждены скрываться, убегать, прятаться. Почему? Разве они не люди?
     – Они – не люди! – отрезал итальянец, глядя в сторону.
     – Пусть так. Но они – создания Божьи. Господь наделил их разумом и душой. Они – добрые христиане. Почему вы так ненавидите их, отец Ансельм?
     Парень дернул плечом, но отвечать не стал. Внезапно вмешался Пьер, до этого, казалось, не обращавший внимания на спор:
     – Сеньор Гуго – хороший сеньор есть. Люди его жалеть. Люди думать, что его убил демон. Сеньор Гуго никого не обижать… не обижал. Он помогал. Он давал хлеб. Он прощать долги. Сеньор Доминик – вежливый сеньор. Его любят. Его любили. Теперь его тоже жалеть. Они не демоны, брат Ансельм! В нашей деревне хороший крестьянин быть. Жеаном Шестипалым его звать. У него на рука, на нога шесть пальцев и все лицо в шерсти быть. Мы его всегда защищать! И священник наш его защищать.
     – Тебя бы, брат Петр, в курию! – Ансельм хлопнул нормандца по плечу и усмехнулся. – Вы тоже думаете, отец Гильом, что я не прав?
     Проще всего ответить «да» или «нет», но это не будет правдой. Я задумался.
     – Если они ни в чем не виновны, то, по мне, пусть живут как хотят. Господу виднее, кого творить. Но в любом случае натравливать толпу – грех. Даже на виновных, ибо кровь на руках – хуже яда.
     – Если не виновны? – вспыхнула девушка. – Филипп никого не убивал! Никого! В ту ночь, когда мы впервые его встретили, он, бедняга, выпил и себя не помнил, но даже тогда он никого не тронул! Он боится крови! Или вы думаете, что он убил Жанну де Гарр?
     – Мы видели скелет в подземелье. И ты видела, дочь моя.
     Она покачала головой:
     – Видит Господь, отец Гильом, как вы заблуждаетесь!
     – Дай-то Бог. Но в любом случае – пусть уходят. Сейчас, немедленно!
     Девушка грустно усмехнулась:
     – Сеньор Гуго говорит, что от судьбы не уйти. Ему надоело убегать.
     – От судьбы… – повторил Ансельм. – Мы завтра должны встретиться в Милане… Знаешь такую басню, брат Петр?
     Нормандец задумался, затем покачал головой. Я тоже не знал и с интересом поглядел на итальянца.
     – Ну да! – усмехнулся он. – В «Робертовом Ромуле» ее нет. А басня такая. В городе Падуе жил некий сеньор, и был у него слуга. Однажды слуга вернулся с рынка весь белый, с трясущимися от страха руками. Сеньор спросил его о причине, и слуга ответил: «О господин! На рынке я встретил Смерть, и она угрожала мне!» Сеньор пожалел слугу, дал ему денег и коня, велев что есть духу скакать в Милан и там спрятаться. Сам же он пошел на рынок, встретил Смерть и спросил, отчего та угрожала его слуге. Смерть ответила: «Я и не думала угрожать твоему слуге! Я лишь крайне удивилась, почему он здесь. Ведь завтра мы с ним должны встретиться в Милане!»
     У костра повисло молчание. Я уже замечал, что брат Ансельм запоминает весьма странные басни. Почему бы не рассказать о вороне и лисице? Или хотя бы о волке, попавшем на псарню?..
     – Анжела, – наконец начал я. – Завтра эта орда доползет до замка. Ты успеешь обернуться за ночь туда и обратно. Уходи! Не оставайся с ними! Даже если ты им чем-то обязана.
     Девушка не ответила, и я понял – она не уйдет. Она будет с ними до конца. С демонами. С косматыми чудищами.
     – Ну, не понимаю! – не выдержал я. – Ты надеялась, что д’Эконсбефы помогут твоему отцу. Но сейчас они ничего не смогут сделать! Не лучше ли попытаться иначе? Почему ты должна быть с ними?
     Анжела улыбнулась, покачала головой и встала:
     – Прощайте, святые отцы. Может, вы не худшие из стада, которое носит ризы… Ансельм, если меня будут сжигать, не подноси факел. Мне будет больно.
     Итальянец открыл рот, но так и не решился ответить. Девушка поклонилась мне и Пьеру, затем кивнула Ансельму и внезапно, быстро наклонившись, поцеловала его в губы. Парень дернулся, но Анжела уже запахнула плащ и шагнула в темноту.
     – А ты, брат Ансельм, большой грешник есть, – задумчиво проговорил нормандец. В ответ прозвучало:
     «Заткнись!» – причем не на латыни, а на прекрасном «ланго си». Я решил не вмешиваться, ибо богат и могуч великий итальянский язык.
    

    

     

      6
     

     Где-то около полудня мы услыхали крики. Они доносились спереди, от головы колонны. Дорога, по которой мы двигались, была незнакома, но я прикинул расстояние и понял – авангард достиг замка.
     Я не ошибся. Вскоре повозка выехала на опушку, и мы тут же узнали знакомые места. Гора, мрачные стены, зубцы могучих башен, пересохший ручей, слева – дорога, которой мы шли из Артигата. Правда, кое-что изменилось. Теперь все подножие горы было заполнено сотнями доблестных епископских ратников. Толпа запрудила долину, некоторые уже перебрались через ручей, хотя мостик оказался предусмотрительно разобран. Итак, началось.
     Издалека было трудно разглядеть подробности, но глазастый Ансельм приложил руку ко лбу, защищаясь от яркого летнего солнца, вгляделся и хмыкнул:
     – На стенах воины. Много.
     Пьер всмотрелся и согласно кивнул:
     – Воинов немало есть.
     Глаза у меня уже не те, и я решил воспользоваться чужими. Оглянувшись, я незаметно взял братьев за руки. Последовал удовлетворенный смешок итальянца:
     – Ну конечно! Брат Петр, твой земляк с шестью пальцами мог такое?
     Нормандец лишь вздохнул. Ансельм осторожно освободился от моей руки, всмотрелся и снова прикоснулся к моим пальцам:
     – На стенах никого нет, – зашептал он. – И ограда… Она кажется новой.
     Я вспомнил старый, развалившийся частокол и понимающе кивнул.
     Между тем к замку подходили все новые толпы. Наверное, на зов епископа собрались все взрослые мужчины округа Памье, не считая упомянутых Анжелой девиц и матрон.
     – Ого! – Итальянец тоже внимательно осматривал округу. – Целая армия! Тысяч пять… Нет, больше!
     – Разве дело в числе? – Я невольно пожал плечами. – Брат Ансельм, из всей этой толпы для д’Эконсбефов опасны только тридцать латников монсеньера де Лоза! И еще лучники – если, конечно, они умеют попадать не только с трех шагов.
     – Толпой повалиться… навалиться, – заметил Пьер. – Ворота нести… вынести.
     – Как скажешь, Зу-Карнайн, – согласился Ансельм. – Ты у нас стратег.
     – Ты это… – нормандец, похоже, обиделся. – Плохие слова не очень говори. Я тоже плохие слова знать! Меня матушка в детстве за слова по губам шлепать!
     Ну что с ними делать? Мальчишки! А ведь брату Петру все двадцать семь будет.
     – Брат Ансельм! – вздохнул я.
     – А что? – невинно моргнул тот. – Стратег – это, брат Петр, значит – полководец. А Зу-Карнайн – великий герой, правда, сарацин.
     – Сам ты сарацин быть, – буркнул ничуть не успокоенный Пьер.
     – Зу-Карнайн – арабское прозвище Александра Македонского, – терпеливо пояснил я. – А вам, брат Ансельм, я уши надеру.
     – Александр Македонский? – Пьер, кажется, не очень поверил.
     – Совершенно верно. Так что можешь особо не обижаться. О нем рассказано в Коране.
     Я прикрыл глаза и начал медленно вспоминать, по ходу переводя полузабытую арабскую речь:
     – Кажется, так… «Они спрашивают о Зу-Карнайне. Скажи: “Я прочитаю о нем воспоминания”… Мы укрепили его на земле и дали ему ко всему путь, и пошел он по одному пути. А когда он дошел до заката солнца, то увидел, что оно закатывается в источник зловонный»[227].
     Пьер опасливо перекрестился, и я решил не искушать больше наивного нормандца. В свое время мы здорово поспорили с Имадеддином, который тыкал мне в нос старый свиток, уверяя, что Двурогий[228] – вовсе не Великий Александр, а какой-то царек племени химаритов из Йемена…
     – А наш Александр Памьенский, как видно, что-то задумал. – Ансельм кивнул в сторону замка. Я не успел даже взглянуть. Послышался вопль сотен глоток, и огромная толпа бросилась вверх по склону. Люди перепрыгивали через ручей, многие падали, на них наваливались те, кто бежал сзади, и уже по упавшим следующие ряды перебегали лощину. Первые из атакующих достигли частокола и на мгновение задержались. Я понял – они видят перед собой не покосившиеся колья, многие из которых сгнили, другие же давно лежат на земле, а неприступную преграду. Но вот первый, опираясь на плечи товарищей, подтянулся, упал, на смену ему полезли другие. Вскоре авангард был уже за частоколом. Десятки рук вцепились в бревна, растаскивая их и освобождая проход.
     Постепенно толпа редела. Основная масса все еще переходила ручей и возилась у бревен. Лишь полсотни наиболее быстроногих, возможно, те самые пастухи в меховых куртках, привыкшие к горам, упорно карабкались вверх. Я прикинул направление и покачал головой. Сгоряча чуть ли не половина поднималась явно не туда – прямиком к подножию неприступных стен. Не больше двух десятков направлялось к воротам. Но до них еще следовало дойти. Впереди – ловушка, каменный коридор, приготовленный специально для подобного случая.
     – Ансельм! – Я обернулся к итальянцу. – Что в проходе?
     – Пусто. Там никого нет. – Ансельм прикоснулся к моей руке, затем вновь вгляделся и пожал плечами. – Как ни погляди… На стенах воины. То есть кажется, что на стенах воины. А там…
     Я кивнул. Это явно неспроста. Очевидно, штурмующие тоже заподозрили неладное, поскольку замедлили ход и начали останавливаться. И вдруг издалека донесся крик, его подхватили десятки голосов…
     – Бревна! – Ансельм схватил меня за руку и резко выдохнул: – Ну, дают…
     – Что там? – торопил я, жалея, что даже на миг не могу увидеть то же, что остальные.
     – Бревна катятся сверху. Много бревен. Я не понял, откуда они могли взяться. Вернее, понял, но…
     Тем, кто на склоне, было не до рассуждений. Я представил себя на их месте – крутая гора, подъем, с каждым шагом все более трудный, и внезапно – огромные бревна, с грохотом катящиеся вниз. Страшно – даже если знаешь, что глаза лгут.
     Теперь уже вопили сотни голосов. Люди в долине, не отрываясь, следили за происходящим на склоне. А там штурм определенно подходил к концу. Авангард отступал – вернее, бежал, падая и цепляясь за колючие кусты. Кто-то, не удержавшись, покатился вниз, за ним другой, третий… Толпа у частокола начала пятиться. Я понял – первый порыв прошел. Теперь любой опытный вояка поймет, что людей надо уводить, успокаивать и лишь потом…
     Похоже, монсеньор де Лоз тоже знал эту нехитрую премудрость. Склон быстро очищался – толпа вновь переходила ручей, возвращалась в долину. Не вышло – и не могло выйти. Даже без бревен.
     – Отец Гильом! – воззвал Пьер, молча наблюдавший происходящее. – А как надо? Чтобы правильно?
     Видимо, сравнение с Зу-Карнайном все же оставило свой след.
     – Сначала посылается разведка, – начал я, соображая, что учу парня вовсе не тому, что требуется сельскому священнику. – Все вокруг следует осмотреть, а уж потом действовать. В любом случае с этой толпой штурм невозможен, особенно без подготовки. Я на месте монсеньора де Лоза разбил бы лагерь и приказал варить обед.
     – Осада? – глаза Ансельма блеснули.
     – Такой замок придется осаждать очень долго. Через три дня люди начнут разбегаться. Это не армия.
     – А я слыхать, что надо большую башню строить, – подумав, заметил нормандец. – Большую башню к стене подводить…
     Ансельм, пораженный подобной эрудицией, пробормотал: «Полиоркет!» – и покосился на меня. Увы, пришлось разочаровать Пьера, а заодно поумерить пыл горячего итальянца.
     – Такая башня называется «гелипола». Мы как-то строили ее, когда брали замок Крак. Но здесь гора, стены слишком высоки. Нет, этого сброда д’Эконсбефам бояться нечего. Если бы не латники и не сам епископ…
     Второй штурм – если, конечно, для такого безобразия применимы военные термины – состоялся часа через три. За это время в долине вырос целый городок. Кое-где белели палатки, возле повозок кипела жизнь, бродячие торговцы громко предлагали свой товар, а прямо возле разрушенного мостика какие-то жонглеры устроили представление. Казалось, вблизи замка открылась большая ярмарка, посетители которой, поторговав, выпив и повеселившись, к вечеру разъедутся по домам. Однако люди пришли сюда воевать, и пыл еще не угас. Пока жонглеры ходили по проволоке, а цирюльники предлагали постричь-побрить, кто-то – сам ли де Лоз или его подручные – готовил атаку.
     Она началась внезапно. Несколько десятков молодых парней без криков и шума пересекли ручей и начали подниматься по склону. За ними, не торопясь, последовали другие. Вначале казалось, что они решили повторить то, что не удалось раньше, но вскоре я понял – замысел стал иным. Те, что двигались первыми, ловко обошли каменную западню стороной. Подниматься было трудно, и кое-где смельчаки использовали заранее припасенные веревки. Вскоре авангард оказался выше каменного заслона. К нескольким веревкам прибавилась целая дюжина, и те, что следовали за смельчаками, принялись неторопливо взбираться вверх.
     Замысел стал ясен. Монсеньор решил собрать наиболее смелых и решительных у самых ворот и затем бросить их на приступ. Правда, на отвесном склоне едва ли удастся разместить больше сотни, но для замка, который защищают четверо мужчин, калека и девушка, этого вполне хватит. Бревен – настоящих или колдовских – не боялись. Каменная западня позади, а со стен и башен много скинуть не удастся. Да и неровный склон позволял укрыться – и от камня, и от бревен.
     Пока штурмующие подтягивались поближе к воротам, внизу тоже не теряли времени. Из-за ближайших деревьев показались крепкие парни, волокущие большой свежесрубленный дуб. Огромная тяжесть не позволяла идти быстро, но к ним уже спешила подмога. Громадный ствол нехотя переполз через ручей, пролез в проход между бревен частокола. Сверху кто-то уже спускал веревку, точнее, целый канат. Затем, другой, третий… Срубленное дерево задрожало, дернулось и медленно-медленно поползло вверх. Тем, кто тянул его, приходилось несладко, но по склону уже лезли новые добровольцы. Пару раз казалось, что руки, державшие канаты, не выдержат и громадина покатится вниз, но в последний момент ствол выравнивали и вновь начинали подтаскивать ближе к вершине.
     Мы молча глядели на эти грозные приготовления. Пьер хмурился, очевидно, представляя всю тяжесть подобной работы, поистине достойной древних циклопов. Ансельм зло скалился, а я старался понять, на чьей он стороне. Похоже, ему просто нравилось происходящее, и я в который раз подумал, что заставило этого мальчика надеть ризу. Ему бы в оруженосцы к такому, как я!.. Вернее, к такому, каким был бы я, не надень сам ризу бенедиктинца.
     Наконец ствол оказался наверху, и тут же его подхватили десятки рук. Предстояло подняться на сотню шагов, но это уже не было столь сложно. Я смотрел за этой муравьиной возней, гадая, отчего молчит замок. Даже пара лучников способна в такой момент изрядно испортить нервы штурмующим. Но, может, у д’Эконсбефов нет даже лука? На что они надеются?
     Ствол был уже возле самых ворот, точнее, у подножия надвратной башни. И тут я впервые почувствовал, что замок может не устоять. Конечно, эти пахари и козопасы побегут от десятка рыцарей, но трудно удержать крепость, когда ее не защищают.
     Выше, выше… Толпа уже преодолела последние неровности склона и вывалила на ровную площадку перед воротами. Ствол тяжело опустился на землю. Люди суетились, опасливо поглядывая вверх, но замок по-прежнему молчал. Наконец огромное дерево вновь приподнялось над землей. Его обрубленный конец смотрел прямо на окованные железом створки. Я знал – дюжину ударов ворота выдержат. Дюжину – но не больше.
     Правда, за воротами – узкое пространство надвратной башни, но за бойницами нет лучников, способных перестрелять штурмующих. Даже если д’Эконсбефы озаботились населить башню призраками, козопасы рано или поздно разберутся. Значит, все? Конец?
     Ствол дрогнул и пополз вперед – медленно, затем быстрее, быстрее… Я ждал удара – первого, от которого ворота вздрогнут. Еще мгновение…
     Крик – тысячеголосый, отчаянный. Ансельм побледнел и схватил меня за руку.
     – Слава Богу!
     – А-а-а! – изрядно испуганный нормандец тоже прикоснулся к моему локтю. – Это… Ну… Это!!!
     «Это» я так и не увидел. Зато увидели другие. Ствол дрогнул, покачнулся и внезапно рухнул на землю. Люди-муравьи разбегались, падая, катясь вниз по склону. Следом за ними двинулся и страшный таран. Вначале медленно, покачиваясь на ухабах, затем все быстрее, подпрыгивая, сметая невысокие кусты. Вот он догнал одного из бегущих, смял, прокатился по упавшему телу и помчался дальше. Упали еще двое, затем еще…
     Долина ревела. Людское море ходило волнами, и тут я заметил, что от моря отделяются первые, пока еще маленькие, ручейки, устремившиеся в сторону леса. Бегут. Пока еще десятки, но это лишь начало.
     – Брат Ансельм! – не выдержал я. – Что вы видите?
     – Вы не поверите! – на лице итальянца снова была улыбка, больше похожая на гримасу. – Ну, фокусники!
     – Огонь, – вздохнул Пьер. – У ворот стена огня быть. Огонь высокий есть. Огонь вниз спускаться… Сейчас огонь у ручья ходить…
     Я попытался представить – прямо перед носом тех, кто волок таран, внезапно вспыхивает пламя. Наверное, д’Эконсбефы позаботились, чтобы «фокус» впечатлял. Треск, запах гари, жар… Да, тут не до рассуждений, тут любой побежит!
     Ствол был уже у ручья. За ним тянулся страшный след – выломанные кусты, сорванные с места камни и люди, люди, люди… Наверное, треть тех, кто шел на приступ, осталась на склоне. Что сейчас видят уцелевшие? Горящий ручей? Пламя, подбирающееся к первым палаткам?
     – Смотрите! – крикнул Ансельм, указывая куда-то вперед.
     Вначале я не понял, заметив лишь несколько маленьких фигурок у разрушенного моста. Затем солнце отразилось на стальных доспехах. Латники де Лоза! А впереди…
     – Кажется, он, – возбужденно проговорил итальянец. – Епископ!
     – Он с крестом стоять, – прокомментировал Пьер. – Огонь к нему подходить.
     Я кивнул. Значит, монсеньор Арно де Лоз не так прост. Он знал, что воюет с призраками. И теперь решил наконец-то вмешаться. Неглупо!
     – Огонь рядом есть! – продолжал нормандец. – Монсеньор с крестом стоять! Он не гореть. Его воины тоже не гореть!
     Это увидели не только мы. Долину вновь огласил крик, но на этот раз в голосе сотен людей слышались удивление и радость. Я вновь представил: бушующее пламя, запах гари, удушливый жар – и Его Преосвященство в золоченой ризе с поднятым к небу крестом. Аллилуйя!..
     – Огонь спадать, – спокойно констатировал Пьер. – Огонь гаснуть, огонь уходить.
     – А брат Петр читать «Светильник» и правильно спрягать глаголы, – добавил итальянец. – А знаете, отец Гильом, все-таки страшновато. Даже если понимаешь, что все это – обман.
     Я оглянулся. Людей в долине стало явно меньше. Очевидно, часть воинства, наиболее пугливая и благоразумная, уже на полдороге к дому. Но осталось немало. Похоже, поступок епископа произвел впечатление.
     – Теперь монсеньор скажет, что огонь не тронет истинных христиан. – Ансельм подумал о том же. – Глядишь, вилланы снова осмелеют.
     Еще бы! Если бревна – обычная неприятность при осаде, то стена огня – это уже из арсенала демонов. Но теперь все увидят, что огонь – ненастоящий. Де Лоз рассчитал верно.
     – Хватит! – я еще раз оглянулся, убедившись, что еще ничего не кончилось. – Пойду к нему! Это надо остановить.
     – А-а-а! – протянул нормандец и подбросил в крепкой ручище «посох». – Можно!
     Ансельм взглянул на меня с некоторым недоумением, пожал плечами, но ничего не сказал.
     Я еще раз обдумал то, что предстоит. Не будь здесь де Лоза, дело не представлялось сложным. Угар прошел. На склоне уже лежат трупы, а замок продолжает преподносить неожиданность за неожиданностью. Пока еще это относительные невинные шутки – бревна, не сбивающие с ног, огонь, не способный сжечь. Но это лишь начало. Люди задумались и уже способны слушать. Все просто – если бы не де Лоз…
     – Братья! – начал я. – Сейчас вы сделаете то, что я скажу…
     Ответом были удивленные взгляды, затем удивление сменилось настороженностью. Парни что-то почувствовали.
     – Я иду к епископу и попытаюсь его остановить. Вы тоже идете за мной, но не приближаясь, и наблюдаете за происходящим издалека. Если он меня не послушает…
     Я еле сдержался, чтобы не добавить: «А скорее всего так и будет». Надежда есть. У сатаниста нет жалости, нет совести и сострадания. Но он боится. Очень боится, иначе не затеял бы такое.
     – Если он меня не послушает, вы уходите. Уходите быстро. Будут преследовать – разрешаю применять все. Это понятно?
     – «Они сказали: Господи! Вот здесь два меча. Он сказал им: довольно», – пробормотал Ансельм, а нормандец нахмурился и вновь качнул своим грозным оружием.
     – В Памье не заходите, Тулузу тоже обойдите стороной. Идите «клюнийской тропой» прямо в Сен-Дени. Там все расскажете отцу Сугерию, и только ему. Понятно?
     Пьер и Ансельм молчали, наконец Ансельм покачал головой.
     – Что? – не понял я.
     – «Тогда, оставив Его, все бежали…» Отец Гильом, да за кого вы нас принимаете?
     – Уж во всяком случае, не за Апостолов! – разозлился я. – Сделаете, как велено! Интересно, где это в уставе Святого Бенедикта сказано, что можно не подчиняться приказу старшего?
     – Отец Гильом… – прогудел нормандец, но Ансельм резким движением оборвал его: – Да плевал я на устав вместе со Святым Бенедиктом! Этого Бенедикта в Сен-Дени на дух не переносили с его скотской дуростью! Вы – рыцарь, дворянин. Я – тоже. Я не уйду!
     Мальчику надо было дать выговориться. Я часто видел таких в Палестине – с горящими глазами, в которых светился страх – страх, что их посчитают трусами. Пусть покричит еще немного.
     – Если б я был рыцарем, – спокойно ответил я, когда разгоряченный итальянец наконец умолк, – и если бы сейчас шел бой, я бы зарубил тебя, брат Ансельм, на месте за невыполнение приказа. Приказ не обсуждают, брат Ансельм!
     Он что-то понял. Кажется, понял.
     – Итак, вам все ясно. Брат Петр, дайте мне «Светильник».
     – Что?! – обомлел нормандец.
     – «Светильник», написанный благочестивым отцом Гонорием. Ибо ничто так не помогает, как душеспасительное чтение.
     Пока пораженный Пьер извлекал из недр своего мешка искомый труд, я вдруг понял, что могу никогда больше не увидеть этих ребят. Не увидеть Сен-Дени, родной Оверни – ничего. Это был не страх – просто та последняя ясность, которую иногда ощущаешь перед боем.
     «Светильник» весил немало, и я искренне посочувствовал Пьеру, таскавшему творение отца Гонория за плечами. Мой мешок сразу же оттянуло вниз, но на это уже можно было не обращать внимания. И тут я вспомнил. Ну конечно! Я порылся в мешке.
     – Братья, этот свиток дал мне кардинал Орсини. Здесь написано мое имя, но это не так важно – главное, печать легата. Если что – это самое лучшее оружие.
     Ансельм кивнул и быстро взял документ. Теперь все. Если мне не повезет, ребята уйдут. Смогут. Должны…
     – Все поняли, братья?
     – Если с вами что-нибудь случится, – медленно проговорил Ансельм, – я их сожгу – всех. От епископа до последнего виллана. Я буду жечь их на мокрой соломе – по три часа каждого.
     Пьер испуганно перекрестился, но я лишь покачал головой.
     – Нет, брат Ансельм. Это слова. Ты никогда не станешь жечь. Ни сейчас, ни через двадцать лет. И если я не вернусь, пусть это станет моим завещанием.
     Итальянец хотел возразить, но я повернулся и быстро направился вниз, где шумела толпа.
    

    

     

      7
     

     Перед лицом со стуком скрестились копья. Латники монсеньора равнодушно глядели на меня, явно не собираясь подпускать ближе. Предусмотрительный пастырь позаботился о надежной охране.
     – Именем Господа! – я поднял руку, и на лицах стражников отразилось что-то, похожее на сомнение. Наконец один из них, очевидно, старший, неохотно повернулся и направился к большому шатру, где разместился де Лоз.
     Я терпеливо ждал. Конечно, удобнее всего разговаривать с Его Преосвященством не здесь, а среди народа. Латники не станут меня слушать, особенно те, что помнят монсеньора в рогатой маске. Но выбирать не приходилось.
     Полог приподнялся, из шатра вынырнул брат Жеанар. Испуганно взглянув на меня, он махнул рукой воинам и поспешил вновь скрыться. Латники неохотно отодвинули копья, и я подошел к шатру. И тут же увидел де Лоза – епископ шел мне навстречу, на его красном лице играла усмешка.
     – Мир вам, сын мой! Отрадно зреть вас в святом воинстве!
     Он был доволен собой. Трупы на склоне не смущали монсеньора.
     – Вечером я буду служить прямо здесь. Надеюсь увидеть вас в сослужении.
     Я еле удержался, чтобы не скривиться. Великая честь для монаха из Сен-Дени – служить мессу вместе с монсеньором-сатанистом! Впрочем, это уже не важно.
     – Ваше Преосвященство! Властью, предоставленной мне легатом Святого Престола, именем Его Святейшества, приказываю вам немедленно распустить людей и вернуться в Памье!
     Все сказано. Большего сделать нельзя. Выползший вновь из шатра Жеанар де Юр побледнел как полотно и застыл на месте. Епископ остался невозмутим.
     – Вы превышаете свои полномочия, брат Гильом. Вы посланы для расследования дела де Гарр – и не более.
     Я уже понял – он не послушается. Но оставался еще один шанс.
     – Если вы не подчинитесь, я наложу интердикт на Памье.
     – Дурак! – красное мясницкое лицо осклабилось. – Об этом следовало думать раньше! Свяжите его и заткните рот, чтобы меньше болтал!
     – Но, Ваше Преосвященство! – не выдержал брат Жеанар. – Вы…
     – Я смещаю вас с должности и лишаю сана, – как можно громче произнес я, рассчитывая, что латники услышат и сделают выводы. – Каждый, кто дотронется до меня, будет проклят!
     – Дурак! – де Лоз пожал плечами и отвернулся. В тот же миг кто-то крепко схватил меня за локти. Я понял – этих проклятьем не напугаешь.
     – Итак, я лишен сана, – задумчиво проговорил монсеньор. – Вам остается отлучить меня от церкви.
     – В этом нет необходимости, – усмехнулся я. Наши глаза встретились, и мы поняли друг друга.
     – Я бы тебя сжег, монашек! – де Лоз широко осклабился, показав огромные желтые клыки. – В назиданье Джованни Орсини и всем, кто пожелает совать нос в мои дела. Для начала подкинул бы тебе в мешок восковую фигурку с короной на голове и булавкой в сердце, а остальное ты рассказал бы сам – на допросе. Мне недавно привезли из Кастилии неплохое устройство, называется «сапожок»…
     Он махнул рукой, и один из стражников принялся скручивать мне руки за спиной.
     – Но ты мне неинтересен. Что толку сжечь обыкновенного монашка из Сен-Дени? Ты просто сгинешь, а с Орсини я поквитаюсь иначе.
     Де Лоз вновь махнул широкой крепкой ладонью, и на мои губы легла плотная повязка. Два латника оттащили меня в сторону, усадив около шатра. Нельзя сказать, что я был удивлен или тем более возмущен. У меня было пятьдесят шансов из ста. Я проиграл, а Его Преосвященство выиграл. Разве что удивила фраза об Орсини. Чем этот провинциальный Симон Маг мог уязвить кардинала Курии?
     Де Лоз что-то приказал брату Жеанару, и тот поспешно нырнул в шатер. Я огляделся – вокруг стояли латники, никто из толпы, запрудившей долину, не обратил на случившееся никакого внимания. Среди темных курток и зеленых плащей я не увидел никого в белой бенедиктинской ризе. Значит, ребята послушались. На душе немного полегчало.
     Его Преосвященство по-прежнему стоял у входа в шатер, время от времени нетерпеливо притоптывая и поглядывая на замок. Он ждал – интересно, чего? Капитуляции?
     Я попытался сесть поудобнее и ослабить веревки на руках. К сожалению, стражники свое дело знали, кроме того, двое из них находились совсем рядом. Нет, уйти не дадут. Разве что защитники замка устроят вылазку.
     Словно отвечая моим мыслям, где-то неподалеку громко пропел рожок. Де Лоз вздрогнул и поглядел наверх, в сторону замка. Я тоже взглянул туда – и не поверил своим глазам. Ворота медленно открывались.
     Вылазка? Я представил себе демона – или даже двух, – несущихся с горы прямо на воинство епископа. А почему бы и нет? Если бы не латники…
     Рожок пропел вновь, и в воротах появились люди. Солнце отразилось на сверкающих стальных доспехах. Латники де Лоза! Откуда?
     Красное лицо монсеньора растянулось в довольной ухмылке, и я наконец понял. Случилось невероятное – замок взят!
     Вокруг уже кричали – радостно, с чувством невероятного, запредельного облегчения. В воздухе летали шапки и колпаки, кто-то, не сдержавшись, прошелся на руках прямо перед шатром епископа.
     – Победа! Победа! Смерть демонам!
     Я переводил взгляд с бушующего людского моря на ухмыляющуюся физиономию Его Преосвященства и старался понять – как? Впрочем, ждать осталось недолго. Латники – их оказалось человек восемь – быстро спускались с горы. Они были не одни. Впереди вприпрыжку бежал кто-то в серой крестьянской одежде, а посреди сверкающих лат, почти незаметный со стороны, шел еще некто. Точнее, не шел – его тащили, подгоняя копьями. Другие копья горделиво смотрели в небо, и на двух из них я заметил что-то странное, как будто воины де Лоза решили пошутить, наколов на острия две большие тыквы. Тыквы? Сарацины тоже любили так шутить, особенно после удачного боя, накалывая «тыквы» на копья или водружая на зубцы стен. Значит, двое убитых и один пленный. Я подумал об Анжеле, и на душе стало скверно. Брату Ансельму не придется поджигать костер, но это – единственная радость, которую ей оставят.
     – Все очень просто, брат Гильом! – епископ соизволил обратить на меня внимание. – Вы ведь когда-то воевали? Осел, груженный золотом, возьмет любую крепость.
     Повязка мешала ответить, да и говорить было нечего. Я уже понял – измена. Вполне подходящее оружие для Его Преосвященства. Пока сотни вилланов лезли по отвесному склону, самое главное происходило где-то в тиши.
     Латники были уже неподалеку от ручья. Крестьянин в серой одежде по-прежнему бежал впереди, и внезапно показалось, что я вижу его не впервые. Я присмотрелся, ругая свои близорукие глаза, и наконец понял. Святой Бенедикт, мне следовало догадаться! Де Пуаньяк! Арман де Пуаньяк, муж лже-Жанны, папаша брошенного без присмотра маленького Пелегрена. Выходит, монсеньору незачем было его искать. Сам нашелся!
     Латники перебрались через ручей. Теперь их строй разомкнулся, и я смог увидеть пленного. Вначале я не узнал его – человек был наполовину гол, босиком, в странных широких штанах, весь обвязанный толстыми веревками. И лишь когда воины были уже совсем близко, я признал беднягу. «Демон»! Бедолага Филипп д’Эконсбеф.
     Толпа окружила победителей, но латники, отталкивая любопытных древками копий, направились прямо к шатру. Люди бежали следом, но стража сомкнула строй, пропуская лишь тех, кто вышел из замка. Первым к Его Преосвященству подбежал де Пуаньяк. Он был весел – и одновременно испуган. Упав на колени, Арман быстро проговорил что-то по-басконски. Епископ усмехнулся и протянул ему унизанную перстнями руку.
     Стражники, ударив копьями о землю, застыли перед шатром. Двое толкнули Филиппа, и парень упал на колени. На его лице я заметил следы крови. Младший д’Эконсбеф защищался – но явно не в шкуре «демона».
     Арно де Лоз нетерпеливо махнул рукой, и двое латников опустили перед ним копья со страшными трофеями. Первую голову я узнал сразу – слуга, тот, что постарше. Лицо второго заливала кровь, и лишь присмотревшись, я понял, кто передо мной. Плохой жребий выпал старому сеньору Гуго!.. «Логры – потомки ангелов, спустившихся на землю…» Если и так, то Высокое Небо оставило их.
     Командир стражи принялся докладывать – тоже по-басконски, точнее, на дикой смеси басконского и «ланг д’ок». Кое-что удалось понять. Подземный ход! Пуаньяк провел им латников, они ворвались в донжон… Стражник не без удовольствия рассказал о том, как удалось захватить одного из «демонов» живым. Кажется, и здесь не обошлось без Пуаньяка.
     Теперь кое-что стало яснее. Де Пуаньяк хорошо знал сестер де Гарр, бывавших в замке, и одна из них, очевидно, показала ему подземный ход. А потом епископ предложил Арману повод того самого осла, груженного наиболее мощным оружием. Впрочем, особо грузить осла не пришлось. Де Пуаньяк давно попался на крючок, ведь он наверняка знал, что его жена – самозванка, и легко мог быть притянут к справедливому епископскому суду. А может, за ним водились и другие грехи.
     Епископ выслушал стражника и поднял вверх руку с крестом. Шум начал медленно стихать.
     – Дети мои! – загремел над долиной мощный густой голос. – Добрые христиане города Памье и всей нашей благочестивой епархии! Волею Господа мы поразили проклятых демонов в их логове. Да воскреснет Господь и да расточатся врази его!
     – Да воскреснет! Смерть… Смерть демонам! – ответило тысячеголосое эхо.
     – Велика власть ада, но она – ничто перед силой Господней. Ничто не спасет слуг Врага! Сейчас вы увидите, как оружие, освященное во имя Господа нашего, поразит нелюдя!
     Я взглянул на Филиппа – парень застыл, медленно поводя головой. Похоже, он даже не соображал, что происходит. И я вдруг поверил: д’Эконсбеф-младший – не убийца. Все, что он мог учудить, – это выйти к костру, возле которого отдыхают путники, и взмахом когтистой лапы отмахнуться от меча, словно от надоевшей осы.
     Шестеро стражников склонили копья, и епископ, не торопясь, окропил острия святой водой. Вокруг стояла мертвая, страшная тишина. Люди ждали. Сейчас на их глазах произойдет невероятное – то, что расскажут внукам, а те передадут дальше, далеким потомкам. Казнь демона! Великая победа Христа над Врагом и слугами его.
     Воины подняли копья. Те, что стояли, окружая Филиппа, поспешили отойти в сторону. Я хотел отвернуться, но все же заставил себя смотреть. Я должен увидеть. Даже если некому будет рассказать…
     – Стойте! – голос прозвучал, словно ниоткуда. Казалось, говоривший находится рядом, но слова доносились сверху, будто заговорило небо.
     – Стойте! Во имя Господа, не трогайте его!
     – Вот он! Вот! Демон! – Сотни голосов, перебивая друг друга, загремели над долиной, сотни рук протянулись в сторону замка. Я оглянулся – между зубцами одной из башен темнели два силуэта.
     – Демон! Демон! С ним баба! Эта… демоница!
     Гадать не приходилось – Анжела и сеньор Доминик. Латники де Лоза поленились как следует осмотреть замок.
     – Не трогайте его! – Голос вновь затопил долину. – Если вы его тронете, то погибнете! Погибнете все!
     Крики стихли. Люди недоуменно оглядывались – голос, доносившийся с небес, заставлял задуматься.
     – Мы – добрые христиане. Отпустите моего брата, иначе, клянусь кровью Христовой, немногие из вас вернутся домой!
     – Дети мои! – Его Преосвященство наконец опомнился. – Велика сила Врага. Но не поддадимся ей. На колени, дети мои! Восславим Господа!
     По толпе прошло движение, и вот вся долина уже стояла на коленях. Неровно, вразнобой, но грозно зазвучало: «Тебя, Господи, хвалим…»
     Епископ стоял недвижно, держа руку с крестом над головой. Он не боялся. Он знал, что делает.
     Как только стихли последние слова гимна, де Лоз кивнул латникам. Шесть копий одновременно вонзились в тело Филиппа. Раздался жалобный крик, как будто плакал ребенок.
     – Поднимите его!
     Латники налегли на копья, и тело д’Эконсбефа медленно поднялось над землей.
     – Смерть демону! – прогремел голос епископа. – Да восславится Господь!
     – Смерть! Смерть! – откликнулась долина. – В замок! Сожжем дьявольское логово! Смерть демонам!
     Арно де Лоз махнул рукой, и тело Филиппа рухнуло на землю. И словно в ответ послышался грохот. Долина дрогнула, с шумом покатились по склону каменные глыбы…
     – Не поддадимся! – де Лоз поднял руку с крестом повыше. – Помолимся, дети мои!
     Наверное, в иное время половина ратников епископа уже бросилась бы наутек. Но в этот момент самый последний трус захотел стать героем. Люди вновь опускались на колени, поднимая сложенные руки к небу.
     – Мы возьмем замок! – прогремел голос епископа. – Мы разрушим это дьявольское капище!
     И тут в глаза ударил свет – невыносимо яркий, ярче солнца, ярче всего, что доводилось видеть. На миг замок исчез, окутавшись белым, жарким сиянием. Это продолжалось недолго, белый огонь начал тускнеть, превращаясь в малиновое пламя. Огненная стена выросла на склоне, ее языки потянулись ниже, свечками вспыхнули растущие возле подножия стен кусты…
     Мне захотелось протереть глаза, но руки были связаны, и я мог лишь покрепче зажмуриться и вновь открыть веки. Огонь не исчез. Колышущаяся малиновая стена медленно сползала по склону, оставляя после себя черные проплешины гари.
     – Не верьте дьявольскому обману! – прокричал епископ. – Молитесь, дети мои! Я с вами!
     Его слова тут же повторили сотни уст. Кое-кто, не выдержав, вскочил и бросился бежать, но большинство осталось на месте. Люди верили. Молились – и верили.
     Дьявольский обман? Выходит, на этот раз и я смог увидеть его! На миг я почувствовал что-то похожее на облегчение. Теперь я такой, как все, мне не нужен поводырь. Наверное, этот фантом – последнее, что может сотворить сеньор Доминик.
     Огонь спускался все ниже, от горы уже веяло жаром, но никто не двигался с места. Люди не боялись демонских козней, на поверку оказавшихся обычными фокусами, достойными бродяг-жонглеров. К тому же Его Преосвященство сам показывал пример стойкости.
     И тут я заметил, что монсеньор де Лоз неспокоен. Он несколько раз внимательно поглядел вперед, откуда приближалась огненная стена, затем оглянулся на застывших в ожидании людей и вдруг что-то прошептал на ухо командиру латников. Тот, кивнув, принялся быстро отводить своих людей в сторону. Рядом с епископом остались шестеро, включая вездесущего брата Жеанара. Латник вновь кивнул епископу и внезапно принялся чертить по земле острием копья. Круг? Я постарался привстать. Да, круг! Латник очертил круг, в котором оказались его товарищи и сам де Лоз. А епископ…
     А Его Преосвященство внезапно спрятал крест и достал из складок ризы нечто совсем с ним не сходное – плоский жезл с массивным навершием, на котором я успел разглядеть золотое изображение черепахи. Резкий жест – де Лоз обвел жезлом себя и тех, кто стоял рядом. Толстые губы зашевелились – Его Преосвященство читал молитву.
     Молитву? В лицо пахнуло жаром – огненная стена подползала к подножию холма. Догадка – невероятная, но одновременно такая простая, заставила похолодеть. Я видел пламя. Видел, потому что оно – настоящее.
     Малиновая волна хлынула в долину. Ее край задел одного из крестьян, застывшего в молитвенном молчании, и тут же послышался вопль – громкий, нечеловеческий, Вспыхнули одежда, волосы, пламя опрокинуло несчастного, и он покатился по земле, чернея и распадаясь на большие темные клочья. Огонь добрался до второго, третьего…
     Епископ молился. Молился – но не Тому, Чью помощь обещал своей обреченной пастве. Черный жезл с золотой черепахой застыл недвижно, а красные губы призывали Иного – того, в кого де Лоз действительно верил.
     Жар близкого огня дышал запахом горелого мяса. Пламя было уже в десяти шагах, и я попытался встать. Значит, вот о чем вещали сны! Я не дождусь Белого Рыцаря, или он уже приходил – но я не зажег вовремя светильник…
     Я встал, повернувшись лицом к огню. Передо мной упал один из латников, его доспехи начали медленно краснеть. Пламя охватило замершего на корточках Армана де Пуаньяка, и он с воплем покатился вниз по склону. Кое-кто, уже догадываясь, уже понимая, бросился бежать, но малиновая волна догоняла, сбивая с ног, превращая людей в маленькие черные свечи.
     В лицо ударил белый жар. Я закрыл глаза и начал медленно читать молитву. Сейчас вспыхнет риза, затем волосы, ресницы, боль вопьется в глаза… Где-то рядом кричали, кто-то надрывно выл, слышались испуганные вопли, а я ждал неизбежного. Но шли мгновенья, все вокруг дышало ровным сухим теплом, но я был жив. Еще не веря, я прошептал имя Господа и открыл глаза.
     Огонь шел по долине, убивая тех, кто остался, и догоняя бежавших. Языки пламени уже достигли леса, деревья одно за другим чернели, небо заволакивалось грязным дымом. Вокруг стоял смрад – страшный смрад сгоревшей плоти. А над всем этим молча, недвижно возвышался замок. Прибежище демонов… Логово… Капище.
     Земля на холме почернела. Вокруг застыли трупы в искореженных огнем доспехах, и лишь возле сгоревшего шатра по-прежнему недвижно стоял монсеньор де Лоз в окружении черных латников. Наши глаза встретились. Его Преосвященство хрипло рассмеялся и опустил жезл:
     – Вижу, мы с вами одного поля ягоды, брат Гильом! Но не надейтесь – это вас не спасет.
    

   

   

    

     Авентюра шестая и последняя.
     О том, как трем братьям не довелось вернуться в обитель
    

    

     

      1
     

     Повозка скрипела, шумел лес, беззаботно пели птицы, воздух был прозрачен и свеж. Все это можно слышать, можно свободно дышать, даже разговаривать, но не видеть – теперь повязка лежала на глазах. Правда, сейчас этого и не требовалось. Можно было просто лежать на спине, ощущая под собой мягкое сено, а под боком – острый уголок деревянной обложки. «Светильник», выпавший из сгоревшего мешка и тоже изрядно обгорелый, везли вместе со мной. Я попросил – и мне не отказали. Итак, я снова ехал «стой-телегой», но уже не по доброй воле.
     Рядом находились трое, говорившие по-басконски. Это были не стражники де Лоза. Те стерегли меня до вечера, затем завязали глаза и передали кому-то другому. Повозка ехала медленно, то взбираясь на невысокий подъем, то спускаясь с горок, и оставалось лишь гадать, где мы и куда направляемся. Я жив и буду жив еще какое-то время. Расправа с излишне любопытным братом-бенедиктинцем откладывалась, иначе незачем было увозить меня из покрытой пеплом и усыпанной обгорелыми трупами долины.
     Я жив. Это немного удивляло, хотя особых надежд я не питал. Его Преосвященство изволил намекать на какую-то гадость, которую он готовит монсеньеру Орсини. Возможно, это тоже было частью плана.
     – Эй, по-о-оп! – голос был грубый, с диким басконским произношением. – Не спи-ишь?
     Отвечать я не стал, но этого и не ждали. Послышался хохот – моим спутникам стало весело.
     – Люблю попо-ов душить! Страсть как люблю! Они на-арод обманывают! Что попы-ы, что дворяне!
     Все сие излагалось на чудовищном «ланг д’ок» и предназначалось, без сомнения, для меня.
     – Ниче, по-о-оп! И тебя придушим! А когда-нибудь кишкой последнего попа-а задушим последнего сеньо-ра-а! И тогда все будут, как есть, равны-ы! Все будет общее-е, чтоб по справедливости!
     Где-то я уже слыхал эти глубокие философские суждения. Причем совсем недавно.
     – Слышь, по-о-оп, а у тебя книжка с картинками? Снова хохот. Очевидно, подобная возможность очень забавляла моих спутников.
     – Я бы всех грамотных утопил! Потому как от грамоты все беды простому народу-у. Последнюю корову у бедняка сводите-е, сжираете-е ее, а шкуру – на книжки свои проклятые-е. Без них мы бы каждый день мясо ели-и!
     Я оценил тонкость силлогизма, а заодно понял, к кому попал. Народные защитнички, лучшие друзья главного сатаниста Памье!
     Очевидно, философия утомила моего собеседника, поскольку он решил перейти к другому из семи свободных искусств – к музыке. Хриплый голос завел песню, причем тоже предназначенную явно для моих ушей. К сожалению, эти старания оказались напрасны, поскольку слова представляли собой настолько дикую смесь всех возможных наречий, что я смог понять лишь основной смысл: бродяги всех стран, проклятые и заклейменные, должны восстать и пойти в смертный бой, сжечь церкви, выпустить колодников и перебить всех, кто носит чистую одежду, после чего род людской воспрянет и поделит по справедливости все, что не успело сгореть. Дивная песня! Наверное, Ансельм, любитель подобного вздора, сумел бы оценить.
     …Ансельм! Брат Петр! Уже в который раз я пытался угадать, успели ли они уйти из проклятой долины. Если оба точно выполнили мой приказ, то должны были. Должны! Увы, ребят могло потянуть на подвиги…
     Впереди зазвучали голоса. Кто-то из моих спутников откликнулся, в ответ послышался свист. Кажется, приехали. Повозка мягко остановилась.
     Я ждал. Рядом несколько голосов переговаривались по-басконски. Несколько раз я уловил слово: «Памье». Наконец меня встряхнули, вытащили из повозки и поставили на ноги. Кто-то разрезал веревки.
     – Шагай, по-о-оп! Шевели ножками!
     В спину ткнулось что-то острое. Я осторожно сделал шаг и уперся лицом в стену. Послышался хохот.
     – А он не види-ит! Слепеньки-ий!
     Меня дернули за плечи и втолкнули в дверь. Я споткнулся о порог, но все же сумел удержаться на ногах. Снова толчок, на этот раз посильнее. Плечо зацепилось за стену. Меня вновь развернули и потащили дальше. Наконец кто-то крикнул: «Стой!»
     – Скинем? – вопросил чей-то голос. – Пущай кости разомнет!
     – Не велено-о! – ответили ему. – Сказано: в це-лости-и.
     – Ладно… Эй, поп, прямо перед тобой – лестница. Не свалишься – твое счастье!
     Спускаться вниз по узким деревянным ступенькам со связанными руками и ничего не видя – не самое веселое занятие. Все-таки я умудрился не упасть и вскоре сумел нащупать ногой твердую поверхность пола.
     – Шагай, шагай! Два шага вперед!
     Я повиновался.
     – Стой! Не дергайся, а то белы ручки порежешь!
     Веревки на запястьях ослабли. Чья-то рука сдернула повязку с глаз.
     – Ишь, моргает! Что, по-о-оп, хороши хоромы? Вначале я увидел кучу соломы – старой, прелой. Каменный пол, стены, покрытые цемянкой, маленькое зарешеченное окошко, люк в потолке… Подвал – или просто погреб, какие бывают в богатых крестьянских домах. Правда, цепи, ввинченные в стену, свидетельствовали, что сей подвал использовался несколько иначе.
     – Гостиница для попов и дворян! Сколько тут вашего брата перебывало!
     Бородатые рожи весело скалились. Кажется, мы уже знакомы. Я оглянулся, но самого Роберто де Гарая, благородного защитника вдов и сирот, не обнаружил. Зато тут были трое крепких заросших детин в невообразимо грязных куртках, от которых несло луком и перегаром. Народные герои!
     – Эй, Выбейглаз! Тащи свою задницу! Его милость заждались!
     Призыв был услышан. В люк протиснулась чья-то громоздкая фигура.
     – Живо! А то возимся тут…
     Выбейглаз – огромный бородатый мужик с черной повязкой на лице – волок с собой нечто дымящееся, исходящее чадом. Жаровня…
     Тут же появился молоток, меня толкнули к стене.
     – Примерь-ка браслеты, по-о-оп! В самую пору буду-ут!
     Горячее железо обожгло. К счастью, Выбейглаз подзабыл кузнечную науку, и «браслеты» жали не особо сильно. Однако сковали меня на совесть – руки, ноги, вдобавок тяжелая цепь, тянущаяся к стене.
     – Ну, бывай, поп! Может, какие просьбы имеются?
     Вопрос сопровождался хохотом, но я предпочел воспринять его серьезно:
     – Книгу дайте!
     – Чего-о?! – бородачи возмущенно переглянулись. Наконец один пожал плечами:
     – Хрен с ним! Потом вместе с ним и закопаем! Эй! Книгу его милости!
     Наверху протопали тяжелые башмаки, и в люк упал многострадальный «Светильник».
     – Грамотный! Тот поп, что перед тобой был, все исповедаться хотел! Знаешь такого? Умберто его звали.
     Бородачи деловито проверили цепи и начали подниматься наверх. Затем лестницу убрали, хлопнула крышка. Я остался один, если не считать, конечно, творения отца Гонория…
     Того, кто обживал подвал до меня, звали Умберто. Вот, значит, как закончил свои дни посланец Его Высокопреосвященства!
     На полу я нашел глиняный кувшин с водой и оловянную миску – пустую. Впрочем, ни есть, ни пить не хотелось. Меня интересовали лишь два обстоятельства – через сколько дней меня собираются закопать и насколько эти друзья народа бдительны.
    

    

     

      2
     

     Ночь пришла быстро. Меня никто не беспокоил, и я успел, как и надлежит узнику, обстоятельно обследовать свою тюрьму. Правда, я мог двигаться лишь в пределах двух шагов, насколько позволяли цепи. Но этого хватило. Итак, подвал – самый обыкновенный, зато прочный и весьма сырой. Цепи успели покрыться обильной ржавчиной, цемянка на стенах начала отставать, обнажая грубый камень. Окошко оказалось очень узким, да и находилось слишком высоко. Камень, железо, цемянка… Только люк в потолке был деревянным, но дотянуться до него не представлялось возможным.
     Да и зачем? Наверху то и дело бухали ножищи – стража на месте.
     Мною не интересовались, но, присмотревшись, я сумел заметить большую щель в люке как раз над моей головой. Итак, за мной можно наблюдать. Другое дело, насколько их интересует моя персона…
     Когда за окошком уже начало темнеть, люк отъехал в сторону, и в проеме показалась бородатая рожа, вопросившая, не требуется ли его милости свечка, дабы почитать перед сном. Перегар, заполнивший подвал, засвидетельствовал, что охрана отдала дань «соку вина священному». Конечно, они не падали с ног, но и это хорошо. Ночью в подвале темно, а пьяный глаз не особо внимателен.
     Я лежал на соломе, положив скованные руки на грудь, и делал вид, что сплю. На самом деле сон не шел – перед глазами стояло малиновое пламя, черные фигурки, корчившиеся в огне. Геенна огненная… В детстве я как-то спросил отца Константина, нашего духовника, что означает это странное слово. Священник немного растерялся, но пообещал узнать – и действительно узнал. Оказалось, что геенна – всего лишь печь, где пекли лепешки. Впрочем, позже я прочитал, что Геенной называли также овраг возле Иерусалима, в котором сжигали мусор. Доминик д’Эконсбеф решил сжечь мусор – точнее, крыс, напавших на его замок. Я не мог судить его, потерявшего отца и брата, но ужас не отпускал. Страшным было не только увиденное. Куда чудовищней то, что кто-то – человек или логр – может управлять этим адом. Выходит дэргов не зря проклинали, не зря гнали и травили? Но ведь д’Эконсбефы жили мирно, и если бы не безумная затея Его Преосвященства… Хотя не такая уж безумная – теперь никто не вспомнит епископу его давних грехов и все беды можно огулом списать на «демонов» из замка. Но я тут же поправил себя: Арно де Лоз все же просчитался – сеньор Доминик уцелел, жива Анжела… Интересно все же, какую роль во всем этом играла дочь Тино-жонглера? Да, они живы; живы и на свободе – я молил Господа об этом – Пьер и Ансельм, жив и я. Пока, во всяком случае.
     Наверху все стихло. Я открыл глаза и осторожно приподнялся. Люк молчал, и я понадеялся, что бравые разбойнички мирно дремлют. И в самом деле, чего им опасаться? Ненавистный поп надежно скован, стены не пробить, пол не прокопать…
     Рука потянулась к «Светильнику». Вспомнились полные искреннего возмущения речи Ансельма, скорбное молчание нормандца… Бедные ребята, намучились они с творением отца Гонория! Тащить подобный бред от Сен-Дени до Памье!
     Я взвесил книгу на руке и невольно усмехнулся. Тяжеловат томик! Слишком тяжел для обычной книги из библиотеки Сен-Дени. Хорошо, что латники де Лоза и народные заступники де Гарая не обратили на это внимания. Первые – по горячке, вторые – из праведной ненависти к проклятым грамотеям. А может, помогло благословение отца Сугерия, вручившего мне эту книгу.
     Рука легла на обгорелую твердую обложку. Ну, с Богом!
     Деревянная створка поддалась легко. Так и задумано – нащупать еле заметную щель, слегка потянуть… Да поможет высокоученый брат Гонорий своему скоромному собрату! Двойные стенки разошлись, и я нетерпеливо сунул руку в тайник. Веревка! Тонкая, зато крепкая, с множеством узлов. Незаменимая вещь для узника, особенно если придется спускаться с какой-нибудь башни или стены. Увы, я находился в подвале, а посему отложил веревку в сторону. Нож! Хитрое изобретение отца Иегудиила, который так не потрафил брату Петру с крючком. Да, крючки у нашего кузнеца не самые лучшие, зато ножи… Я потрогал удобную маленькую рукоять и осторожно нажал на бугорок у основания. Лезвие выскочило бесшумно – длинное, обоюдоострое. Жало!
     Если бы не цепи! Впрочем, и для них в тайнике имелось нечто – и для цепей, и для решеток. Напильничек – маленький, удобный – и пилка. Отец Иегудиил уверял, что и то и другое ему привезли прямо из Дамаска, а там сии столь тонкие изделия получили из тайной мастерской ассасинов. Люди Горного Старца понимают толк в подобных вещах!
     Вторую створку обложки я вскрывать не стал. Не к спеху.
     Наверху было тихо, и я осторожно провел напильником по ржавому металлу. Ржавчина – это хорошо. Это просто превосходно! Утром можно прекрасно замаскировать ночную работу. Я прикрыл глаза, прочитал про себя «Отче наш» и «Верую» и принялся за дело. Креститься не стал, чтобы лишний раз не звякнули цепи.
     Когда настало утро, я спал настолько крепко, что не услыхал, как мои ангелы-хранители открыли люк. Проснулся я от толчка в бок.
     – Вставай, поп! Кто рано встает, тому бог дает! Потом догоняет и добавляет!
     Хохот… Я тут же вспомнил о ноже, но он был надежно спрятан у пояса. Все прочее вновь покоилось в недрах поистине бездонного творения отца Гонория…
     – Жрать будешь, по-о-оп?
     «Жрать» – сильный глагол, особенно для тех, кто уже два дня не обедал. Правда, кусок ячменного хлеба, брошенный прямо на солому, никак не соответствовал ассоциациям, которые вызывает это слово. Мои тюремщики, однако, нашли данное обстоятельство забавным.
     – Тебе, поп, велено поститься. Попил народной кровушки, будя!
     Спорить я не стал, не желая продлевать их пребывание в опасной близости от «Светильника». Только бы не вздумали поглядеть на «картинки» или вновь проверить цепи! К счастью, их интересовало другое.
     – А правда, поп, что у вас в Сен-Дени всем кой-чего отрезают? Потому вы и такие праведные?
     Вновь бесшабашное: «Га-га-га!» – и бесстрашные разбойники полезли наверх. Я пожелал им счастливого пути, постаравшись принять самый безнадежный вид. Я сломан, мне страшно, мне стыдно за бочки выпитой мною народной крови…
     Наверху долго не унимались – похоже, возлияние продолжилось. Вскоре хриплые голоса затянули песню, начало которой я уже слышал. Итак, род людской воспрянет и поделит все по справедливости. Весь мир угнетения и насилья будет разрушен до основанья, а затем каторжники и бродяги построят истинный Град Божий. Для этого всем нужно собираться для последнего и решительного боя, чтобы перерезать попов, господ, грамотеев и всех, у кого нет мозолей…
     Пели долго, и под этот аккомпанемент я рискнул вновь раскрыть «Светильник», точнее, его хитрую обложку. Времени мало, следовало рискнуть. Ночью я сделал не все, хотя столь милые сердцу моих тюремщиков мозоли – даже кровавые водянки – успел заработать.
     И все-таки я не успел. «Браслет» на левой лодыжке еще не поддавался, когда люк заскрипел и начал отъезжать в сторону. Я быстро спрятал напильник за спину.
     – Тут о-он!
     В проеме мелькнула знакомая бородатая физиономия. Затем появилась другая – тоже уже виденная. Со стуком упала лестница, по ступеням протопали кожаные башмаки.
     – Мир вам, отец Гильом! Как вам у нас?
     Бесстрашный де Гарай был трезв, что мне очень не понравилось. Пьяным он устраивал меня куда больше.
     – Не смог вас вчера лично встретить, но вы, надеюсь, не в обиде.
     Почему бы ему не прийти часом позже? Почему бы не выпить вместе со своими дружками?
     Разбойник, не торопясь, прошелся по подвалу и присел на солому, правда, держась от меня на некотором удалении.
     – Нам надо спешить, но хотелось бы сперва поговорить с вами, отец Гильом.
     В прошлый раз он обращался ко мне на «ты». Вероятно, прутья, которыми его угостили Пьер и Ансельм, научили де Гарая вежливости.
     – Вы – монах, а значит – враг трудового народа. Но я не хотел, чтобы вы унесли на тот свет неверное представление о нас.
     – О вас? – не выдержал я. – Помилуйте, сын мой, ваше благородство и человеколюбие не нуждаются в доказательствах!
     Де Гарай поморщился, и я вдруг понял, что разбойник ощущает некоторую неловкость.
     – Вы отпустили меня в тот раз. К тому же вы – храбрые ребята, а я таких уважаю. Вы, наверное, принимаете меня за наемника…
     – Принимаю? – восхитился я. – Да не может быть!
     – Мы служим народу! – де Гарай повысил голос. – Народу, которому вы, попы и дворяне, уже много веков не даете вздохнуть. В борьбе с вами все средства хороши, поэтому я и сошелся с этим мерзавцем и душегубом де Лозом, который ничуть не лучше вас.
     – Хуже, сын мой. Он ко всему еще и сатанист. Вам не жалко своей души?
     Он вздрогнул – мои слова попали в цель.
     – Ну-у-у… Я слыхал, что вы, попы, все врете. Сатана – он тоже за народ. Он восстал против этих… поработителей.
     На этот раз поморщился я. Слушать подобный бред было противно.
     – Сын мой! У вас что, в обычае беседовать по душам с теми, кого собираетесь прикончить?
     – Нет! Мы – за народ. Мы никого не убиваем напрасно! Но вы прибыли в Памье, чтобы арестовывать и сжигать невинных. Вашего предшественника мы уже покарали…
     – Сжигать невинных! – не выдержал я. – А сколько погибло у замка по милости де Лоза?!
     – Да… Епископ тоже заслужил кару. Но покуда он нужен. Пусть его злодейства переполнят чашу терпения, и тогда народ восстанет. А пока мы будем обрубать щупальца, которые тянет к нам проклятый Рим. Нас не застанешь врасплох!
     Все стало ясно. Благородный разбойник думает, что использует монсеньора де Лоза. Тот считает несколько иначе. И вдруг я понял, что трезвый де Гарай лучше пьяного. Ведь народный заступник не просто душегуб, готовый зарезать за медный денье, – он еще и рассуждает. Значит, хорошо, что он сейчас трезв. Все равно я не смог бы вонзить ему в горло осиное жало ножа…
     – Значит, вы мечтаете, сын мой, что народ, возмущенный злодействами де Лоза, восстанет? И Памье станет Градом Божиим?
     – Да! – глаза де Гарая блеснули. – Но не только Памье! По всему Королевству Французскому, по всей земле! Все угнетенные соединятся…
     – Угу.
     Я помолчал, собираясь с мыслями. Трудно говорить с недоумком, особенно подверженным горячечному бреду. Но попытаться стоит.
     – Епископ думает иначе. Он просто использует ваших головорезов…
     – Мы не головорезы! – де Гарай даже подпрыгнул от возмущения. – Мы – благородные разбойники!
     – Он просто использует ваших благородных разбойников, чтобы покрыть свои злодейства. Он зол и хитер, монсеньор де Лоз, но не слишком умен. Он думает, что убийство посланцев кардинала Орсини заметет следы, а то, что случилось у замка, позволит свалить все на демонов. Сам же он останется при своих.
     Я помолчал, давая возможность де Гараю переварить услышанное. Да, все так и есть. Как дико и страшно кончилось то, что началось с исчезновения простой крестьянской девушки из Артигата!
     – Но Его Преосвященство ошибается, впрочем, как и вы, сын мой. Курии все равно, кто виноват в случившемся. Демоны – даже лучше, убедительней. Рим не будет мелочиться. То, что происходит в Памье, станет поводом для введения нового порядка. И тогда народом, о котором вы так печетесь, займутся уже не пьяницы-священники и не воры-епископы, а Святейшее Обвинение. И этих щупальцев вам уже не отрубить.
     Я мельком взглянул на де Гарая – разбойник слушал. Кажется, он даже задумался, хотя в последнем можно было усомниться. То, что бродит в этой башке, трудно назвать мыслями.
     – Святейшее Обвинение, – медленно проговорил он. – А что это?
     Объяснять пришлось долго. Для борца за народное дело Святая Католическая Церковь представлялась немногим больше епископства. Он еще имел некоторое понятие об архиепископе Тулузском, но дальше уже была тьма. Значит, следовало объяснить: папа, конклав, всемогущие монастыри, гипсовая статуя в Клерво, отец Петр Ломбардский с готовой связкой хвороста. И, конечно, Его Высокопреосвященство Джованни Орсини. Наконец де Гарай кивнул:
     – Понял…
     Последовало молчание, и я понадеялся, что хоть какой-то здравый смысл в этом черепе все же сохранился. Думал разбойник долго, затем криво усмехнулся:
     – Ишь, сволочи! Да как после этого вас, попов, щадить? Ничего, если вы такое сделаете, весь народ поднимется! Да мы вас в колья возьмем!
     Я вздохнул – выходит, зря старался! Здравого смысла в этой башке еще меньше, чем я думал.
     – Мы, это, объединимся! Все, которые за народ! Мы всех попов и рыцарей перевешаем. Да! Мы объединимся…
     – С сарацинами? – не выдержал я. – Или с маврами? Сын мой, а вам ведомо, что такое интердикт? Если Его Святейшество шевельнет пальцем, вас начнут травить, как бешеных псов, – причем те самые вилланы, которых вы решили защищать. А вы знаете, что такое армия? Настоящая, а не ваш сброд?
     – Ну-у… – де Гарай вновь задумался. – Я служил в наемниках… Все равно, поп, не напугаешь! Таких, как я, много!
     – Мало, – усмехнулся я. – К счастью, таких недоумков…
     – Я – народный герой! – Разбойник вскочил и ударил себя кулачищем в грудь. – Я не недоумок! Я доумок!
     Сообразив, что сморозил что-то лишнее, разбойник немного скис и вновь опустился на солому.
     – …К счастью, таких доумков не так много. Часть перевешают, а часть переманят на службу. Например, на должность начальника епископской стражи. Харчи, жилье – и власть, конечно.
     Он принялся чесать затылок. Я понял – клюнуло. Наконец де Гарай недобро хмыкнул:
     – Ладно… Тогда объясните мне, отец Гильом, почему я вас должен отпустить? Вы ведь к этому ведете, правда? Вы – посланец Орсини, вы – монах самого богатого монастыря королевства…
     – Потому что я не хочу жечь людей. Я попытаюсь помешать Его Высокопреосвященству. Как – еще не знаю. Но вы ничего не теряете, доблестный сеньор де Гарай. Если не выйдет, меня скорее всего прикончат без всякого вашего вмешательства. Не епископ, так Орсини.
     Похоже, идея ему понравилась. Разбойник вновь хмыкнул:
     – Говорите, ваш аббат – отец Сугерий – тоже против Орсини? Ладно… А если я вас отпущу, де Лоз получит свое?
     Я хотел ответить нечто неопределенное, но с изумлением услышал свои слова:
     – Я эту скотину сожгу!
     – Вот так-то лучше! – де Гарай захохотал. – А то – «не хочу жечь!» Ладно, поп, может, и столкуемся. Мне самому вся эта затея не шибко по душе. Только вот чего…
     Он замялся, затем покосился наверх, в сторону люка.
     – Де Лоз обещал моим ребятам кой-чего, когда вас прикончат. Не очень много, конечно. Вы не подумайте, мы, конечно, за народ… И как вас выпустить? Мои ребята, они… Ну, не совсем доумки… Вы же закованы!
     Выходит, я не зря старался! А может, и зря – стоило сразу же предложить этому заступнику за народ пригоршню золотых.
     Я усмехнулся и отогнул подпиленный «браслет» на левой руке. Затем освободил правую.
     – Это для начала, сын мой. Сейчас вы подниметесь и поставите своим доумкам еще бочку вина, чтобы выпить за победу над попами и сеньорами. А это вам на похмелье.
     Я пододвинул к себе «Светильник» и открыл второй тайник. Пальцы уткнулись в туго свернутый пергамент. Нет, не это. То, что мне надо, под ним.
     – Здесь двадцать византийских солидов. Хватит?
     Глаза де Гарая полезли на лоб. Их выражение мне не очень понравилось, а посему я достал из-за пояса изделие отца Иегудиила.
     – А это для тех, кто будет слишком жаден. Я нажал на бугорок – и лезвие, чуть дрогнув, застыло перед самым носом разбойника. Он клацнул челюстью, затем сглотнул:
     – Двадцать солидов… – он переводил взгляд с золота на острие ножа, и я понял, что разбойник колеблется. Деньги перед ним, а мой нож – слабая защита. Значит, надо выбросить еще одну кость.
     – А это, – я достал пергамент, – доверенность на дом Барди в Тулузе. По этому документу я могу получить любую сумму под поручительство Сен-Дени. Но получить могу лишь я – и никто другой.
     Челюсть защитника угнетенных вновь клацнула, затем начала отвисать. Наконец он перевел дух:
     – Ну, поп! Цепи-то… Ну, хитер! Покажи доверенность!
     Он долго, со знанием дела, разглядывал пергамент, затем вернул и покачал головой:
     – Все точно! А я-то думал, чего вы тогда нас дубинами угостили? Ну, ясно – за золото свое боялись. Все-то вы попы таковы, за медяк удавитесь! Простого человека готовы со свету сжить за денье. Вон, неделю назад в Тулузе – страшно вспомнить!
     – В Тулузе? – Я неторопливо спрятал золото в пояс, сунул пергамент в рукав и, достав напильник, занялся последним «браслетом». – И что было в Тулузе, сын мой?
     Он был согласен, и я решил не обращать внимания на болтовню.
     – Вот как? – Он покосился на напильник. – Вам бы, отец Гильом, в разбойники, а не в попы! А в Тулузе ваши схватили одного жонглера и его дочку за то, что те ризницу обчистили. Он-то ладно, но она совсем девчонка. Так им руки отрубили, сволочи. Да еще заперли в тюрьме до конца дней!
     Я чуть не уронил напильник. Анжела? Но что он говорит? Неделю назад?
     – Кого схватили? Жонглера? – как можно равнодушнее поинтересовался я.
     – Ну да. Из Милана. Ризницу они обчистили лихо, что и говорить…
     Итак, Тино Миланец и дочь его Анжела сидят в тулузской тюрьме. Да, интересно… Видит Святой Бенедикт, как интересно!
     – Пойду! – де Гарай встал и вновь покосился на люк. – Поставлю ребятам еще бочонок. Только, поп, чтоб без обмана!
     Я мог бы пожелать ему того же, но сдержался. Не обманет! Разговор о планах Его Высокопреосвященства небесполезен, но главное – вексель на дом Барди. Отец Сугерий знал, какую книгу брать нам в дорогу…
     Он не обманул. Уже начало смеркаться, когда шум наверху постепенно стих. Заскрипел люк, в отверстии появилась озабоченная физиономия де Гарая.
     – Эй, отец Гильом! Скорее!
     Я отогнул последний «браслет» и шагнул к лестнице, которую разбойник поспешил опустить. Взгляд упал на обгорелую обложку «Светильника», и мне на миг стало жаль творение отца Гонория. Да Бог с ним! Пусть благородные разбойники оставят себе на память. Может, латынь выучат…
     В доме все спали – с храпом, всхлипами, пьяным бормотанием. В воздухе стоял мощный винный дух. Мы вышли на улицу – точнее, на небольшую поляну в лесу. Де Гарай огляделся.
     – Скоро стемнеет. Я проведу вас поближе к Памье, святой отец.
     Наверное, он хотел сказать «поближе к Тулузе».
     – Золото… Которое ребятам…
     – У Памье и получите, сын мой.
     Возле крыльца я заметил забытую кем-то дубину. Конечно, это не «посох» брата Петра, но вещь по-своему полезная. Я взвесил дубину в руке и поглядел на разбойника. Тот покорно кивнул:
     – Хорошо. Только надо поспешить. Ночью в лесу – сами знаете…
    

    

     

      3
     

     Темнота застала нас в пути. К счастью, де Гарай хорошо знал местность и уверенно вел меня узкими лесными тропами. Мы почти не разговаривали. Он, вероятно, видел в мечтах всемирный бунт оборванцев – или порог дома Барди в Тулузе. Я же лихорадочно пытался сообразить, что делать. Надо ли идти в Памье? Может, действительно сразу в Тулузу? Но к кому? К Его Преосвященству архиепископу? К Его Светлости? Нет, лучше уж в Памье.
     Чем дальше, тем неувереннее выглядел де Гарай. Наконец он остановился. Послышался тяжелый вздох:
     – Отец Гильом!
     Я тоже остановился, стараясь понять, что смутило народного героя.
     – Чего дальше-то, отец Гильом?
     – Ну, доведете меня до Памье, я дам вам деньги…
     – Да не о том я…
     Снова – тяжелый вздох.
     – Растревожили душу! Выходит, нам попов и дворян не победить? А чего делать-то?
     – Вы меня спрашиваете? – поразился я. – Попа и дворянина?
     – Так вы же священник! Посоветуйте!
     Вспомнил! Интересно, какого совета он от меня ждет?
     – Надо идти, – напомнил я. – Поговорим на ходу.
     Он кивнул, и мы пошли дальше. Я задумался – надо отвечать.
     – Сын мой, этот мир несправедлив. Но он никогда и не был справедливым, с тех пор, как наш праотец Адам согрешил, а Каин пролил первую кровь. Он и не будет справедливым – еще долго, пока Господь вновь не спустится на землю.
     – Слыхал, – отозвался разбойник. – Вам легко говорить!
     – Мне не легко это говорить. Проще сказать, что мир легко исправить. Если есть богатые и бедные, достаточно перебить богатых, и тогда бедных не будет. Так? Разрушить власть светскую, унизить власть духовную и построить нечто справедливое. И чтоб побыстрее.
     – Думал я об этом! – голос де Гарая прозвучал как-то неуверенно. – Мы с ребятами как выпьем – так и начинаем про это самое справедливое общество толковать. Но что выходит? Без власти людям нельзя – это ясно. Значит, надо графа прикончить, а другого, хорошего, вместо него поставить. Вот парень у нас есть – Жан Сжуйбарана…
     – Как?!
     – Ну-у-у, – несколько смутился разбойник. – Он вообще-то Жан Косорыл, а раньше его называли Жан Ублюдок. Но ему не нравилось… Так он все графом стать желает. Вот я и думаю, какой из него будет граф? А если его графом не поставить, он того и гляди меня зарежет.
     – Вы сами ответили, сын мой, – кивнул я. – В той книжке, что оказалась столь богата содержанием, много глупостей, но в одном месте ее автор – отец Гонорий – пишет, что общество – как человеческое тело. Кулак может взбунтоваться против глаза или носа, но ничем хорошим это не кончится. А что делать – это уж вам виднее. Вы же народный герой!
     Внезапно де Гарай остановился и прошептал: «Тс-сс…» – после чего осторожно прошел вперед.
     – Все тихо! Пошли.
     Тропа, вильнув между деревьями, вывела на поляну. Весьма знакомую поляну…
     – Святой Бенедикт! – прошептал я и перекрестился. …Груда темных камней – остатки каменного алтаря. Я был здесь совсем недавно, когда Его Преосвященство изволил лицедействовать в рогатой маске.
     – Зачем мы сюда пришли?
     – Но так – самый короткий путь! – удивился де Гарай. – Отсюда до Памье доберетесь?
     – Да… – я не мог отвести взгляд от страшного места. Странно, я представлял себе прибежище Врага иначе…
     – Тогда, – разбойник кашлянул, – насчет денег…
     Я сунул ему пригоршню золотых, запоздало подумав, что стоило оставить пару монет себе. Разбойник взвесил в руке солиды и нерешительно заметил:
     – Это… Ну, насчет векселя… На дом Барди который.
     Я невольно рассмеялся:
     – Сын мой, разве я вам что-нибудь обещал? Я просто показал вам документ.
     Он покосился на мою дубину, ничего не возразил и вновь принялся чесать затылок.
     – Отец Гильом, эти деньги мои ребята враз растащат… Мне бы… Сиротам помочь.
     Я взглянул на него, и благородный разбойник осекся.
     – Ну, хоть немного… У меня дочка на выданье, а приданого нет. Не выдам замуж – загуляет, она у меня такая…
     – Так у вас есть семья?
     Я удивился, но не слишком. Все мы люди, даже народные герои.
     – Ну-у… С ее мамашей я не то чтобы венчан… Но я им помогаю. Отец Гильом, а если я вам еще кое-что расскажу? Я знаю, где скрывается ваш монах. Такой крепкий, говорит по-северному. У него еще дубина…
     – Что? – вздрогнул я. – Брат Петр?
     – Да, кажется, его зовут Педро. Он в Памье. Епископ велел мне его найти. Обещал за него двадцать ливров… Я вас к нему приведу!
     Значит, я недаром возвращался в Памье! Пьер тут, где же Ансельм? Впрочем, об этом я еще узнаю.
     – Нет, сын мой. В Памье я не пойду – дабы вам не соблазниться. Вы приведете брата Петра сюда. Я буду ждать где-нибудь на опушке. Чтобы он вам поверил, скажите, что ему уже не придется читать «Светильник». «Светильник» – запомнили?
     Разбойник кивнул.
     – Вернетесь до утра – тогда и поговорим. Поспешите, сын мой!
     Де Гарай задумался, хотел что-то сказать, затем махнул рукой и буркнул: «Ладно!»
     – Буду ждать здесь, – повторил я. – Выйдете на поляну, я вас увижу.
     Все складывалось не так плохо, если бы не место, где предстояло провести ночь.
    

    

     

      4
     

     Лунный свет заливал поляну, на высокой траве лежали острые тени, а ночная прохлада заставляла то и дело поплотнее запахивать ризу. Алтарь был совсем близко. Мертвенный свет позволял разглядеть каждый камень, даже травинки, росшие из разрушенной кладки. Казалось, алтарь светится, и я то и дело начинал читать молитву.
     Вспомнились рассказы отца Константина о праведниках, которых искушал Враг. Кто-то даже умудрился спуститься в ад, дабы посрамить Противостоящего в его логове. Хорошо слушать об этом в уютной детской, когда за соседней стеной спит отец, на замковых башнях – надежные стражники, а отец Константин ободряюще улыбается и желает спокойной ночи. Кто бы сейчас пожелал!.. Несколько раз я уже успел пожалеть, что не пошел вместе с заступником угнетенных в Памье, но в конце концов рассудил, что здесь безопаснее. Кто их знает, народных героев? Получит от меня золото, затем выдаст меня и Пьера, вновь получит золото, потом сговорится с де Лозом и попытается реализовать вексель… Нет, в Памье идти нельзя.
     И вдруг я понял, что страшные камни, застывшие в безмолвном свечении луны, притягивают. Что, если подойти ближе? Ведь я не должен бояться, я монах Сен-Дени!
     …Я монах Сен-Дени, которого испугались даже демоны. Бедняга Филипп размахивал самодельным крестом, а малиновое пламя, пощадившее де Лоза, не тронуло и меня. «Вижу, мы с вами одного поля ягоды, брат Гильом…» Какого поля ягоды?
     Я приблизился – алтарь был по-прежнему безмолвен. Я сцепил зубы и начал читать «Верую». «Верую во единого Бога отца… видимым же всем и невидимым… распятого же за нас при Понтийском Пилате…»
     Нога ступила на камень, я перекрестился и перевел дух. Ничего не случилось. Алтарь был рядом, совсем не страшный, просто груда старых камней, покрытых высокой травой. Я всмотрелся, узнавая что-то знакомое в очертаниях проступающих из-под земли руин. Где-то я уже видел такое. Базилика! Ну конечно!
     Я быстро обошел то, что когда-то было храмом. От стен уцелел лишь скрытый травой фундамент, зато алтарная часть возвышалась над землей. Именно здесь творила свои шабаши нечисть. Я заметил на камнях грубо намалеванные знаки – символы Врага.
     Испаскудили!..
     Я присел на один из камней, показавшийся неожиданно теплым, и усмехнулся. Старый храм – наверное, еще тех времен, когда здесь правил Рим. Вначале показалось, что базилика – христианская, какие я видел в Марселе, Лионе и, конечно, в Вечном Городе. Но затем я обратил внимание на алтарь – он был другим. В христианской базилике ни к чему такое возвышение, да и форма совсем иная…
     Забыв о мерзавцах, осквернивших древний храм, я подошел поближе и принялся внимательно разглядывать старые камни. Среди серого, неровного известняка голубовато блеснула полированная поверхность. Мрамор… Когда-то эта плита украшала алтарь, теперь же, сброшенная и расколотая, она лежала в густой траве. Я осторожно сбросил мелкие камни, счистил землю… На меня смотрело чье-то лицо – спокойное, каменное, с ровными, чуть улыбающимися губами. Юноша, почти мальчик, годами не старше Ансельма. Сбоку надпись. Резкий свет луны сделал буквы четкими и понятными: «Феликс посвятил…» Какому богу? Кто изображен тут – сам Феликс, давно уже обратившийся во прах, или тот, у кого он искал защиты?
     Я смотрел на молодое мраморное лицо, и мне казалось, что этот улыбающийся юноша знает нечто важное, ныне уже забытое навсегда, нами, беспамятными потомками. Но к месту вспомнился премудрый отец Петр Ломбардский, уверявший, что древние боги – суть бесы, кумиры которых надлежит неукоснительно разбивать в труху. Кого же могли почитать наши предки до того, как пришел Спаситель? Ведь даже Моисей повелел воздвигнуть медный кумир Змия…
     – Это Эскулап, бог врачевания, – произнес тихий старческий голос. Я замер, не отводя глаз от мраморного лица, но страха почему-то не было. Голос казался знакомым, хотя менее всего я ожидал услышать его здесь, на развалинах древнего храма.
     – Надеюсь, вы не очень испугались, брат мой.
     Я медленно перевел взгляд налево, откуда шел голос. Свет луны упал на белую бенедиктинскую ризу. Капюшон был опущен на лицо, но я уже узнал этого человека.
     – Хорошо, что вы здесь, брат Гильом. Тут вы сможете не только слышать меня, но и видеть. Как и я вас.
     – Отец Эльфрик! Но как вы здесь…
     – Я не здесь. Я сейчас в своей келье, и отец Сугерий скоро придет ко мне со Святыми дарами.
     Я уже понял это. Белый силуэт чуть заметно колыхался, словно от ветра, а голос слышался глухо, будто шел из колодца.
     – Я умираю, брат Гильом. Вот, зашел попрощаться. Извините, если помешал.
     – Вы… – Я совсем растерялся. – Надо позвать лекаря!
     – Мне много лет, – белый капюшон еле заметно дрогнул. – Очень много. Так долго не живут даже дэрги. Мне не страшно, хотя я был грешником – великим грешником, брат мой. Недавно я получил письмо от Его Святейшества. Он очень добр и слишком высоко ценит меня. В письме Его Святейшество уверяет, что все мои грехи прощены. Но не это главное. Я чувствую, что Высокое Небо сжалилось надо мною.
     Высокое Небо! Я уже слыхал эти слова.
     – Брат Эльфрик! Вы грешны потому, что были логрским… дэргским колдуном?
     – Да, – белый капюшон вновь колыхнулся. – Я был гармэ – верховным жрецом всех дэргов. Но Христос вовремя остановил меня. Жаль, что не все дэрги слушают Его.
     – Отец Эльфрик, – заторопился я. – Здесь, в Памье, жила семья логров… дэргов… Они…
     – Не надо… – призрачная ладонь, сквозь которую просвечивал лунный свет, поднялась вверх. – Я уже окончил счеты с этим миром. Уверен, вы разберетесь во всем сами, брат. Я сделал что мог.
     – Сделали?
     Вспомнилась наша последняя встреча, его пальцы, касавшиеся моих век. Господи, как же я не догадался!
     – Я открыл вам глаза. Теперь вы видите так, как дэрг, и вам не страшны призраки. Я начертал на вашей груди знак высшей власти – он невидим, но любой дэрг почувствует его.
     – Меня… – я с трудом перевел дух. – Они меня боятся! Даже защищаются крестом! Смех – тихий, еле слышный.
     – Конечно! Представьте, что на вашем пути повстречался некий монах со сверкающим нимбом. Даже нет! Многие дэрги – добрые христиане, и вы им видитесь несколько иначе.
     – С рогами и копытами? – Я невольно вздрогнул, вспомнив рогатую маску де Лоза. «Одного поля ягоды…»
     – Не совсем так, брат Гильом. Скорее это то же самое, как если б вам встретился Аполлон или даже Юпитер с его молниями. Извините за стариковскую шутку, но, надеюсь, она вам помогла… Мне пора, я слышу шаги отца Сугерия.
     – Погодите! – я вскочил, чувствуя, как много еще надо узнать. – Дэрги владеют страшными заклинаниями! Они вызывают огонь…
     – Да. Но не все. Скоро уйдут последние.
     Голос начал медленно стихать, белый силуэт дрогнул.
     – Прощайте…
     – Отец Эльфрик!
     Я вздрогнул от собственного голоса – вокруг было пусто, лишь равнодушный лунный свет заливал мертвые камни. Я перекрестился и начал негромко читать молитву. Господи, прости мне неверие мое! Я не верил в праведников, я не верил даже в чудеса, хотя Тот, Кто пришел на землю, Сам засвидетельствовал это…
     Мраморный лик Эскулапа равнодушно улыбался, и мне вдруг представилось другое лицо, столь же красивое, но покрытое густым южным загаром, а усмешка на нем была ироничной и немного презрительной. «Вы же сами видели, брат Гильом! Ну, признайтесь, Овернский Клирик, вы были не правы…»
     Да, Ваше Высокопреосвященство, я был не прав, когда спорил с вами. Не прав, когда писал об Иринее. Легко скрывать за вежливыми и почтительными оборотами насмешку над Святым, который испугался. А ведь Ириней знал! Знал – и предупреждал, что не все творящееся в мире от Бога! Есть другие Силы, могущие творить чудеса и диктовать людям свою волю. Ириней спорил с дэргами, он писал об их заклинаниях, способных разрушать горы и сотрясать землю. Писал об оборотнях, о нелюдях… Я не верил и посмеивался над Святым, видевшим всюду козни Врага. Мы не оставляли Дьяволу шанса. Для нас, тех, кто собирался в Болонье много лет назад, Враг был в крайнем случае небесным инквизитором, выполняющим Высшую волю. Все прочее – лишь суеверия, выдумки темного мужичья…
     Но я видел! Чьею волей творят чудеса дэрги? Кто они? А если все это не от Бога, что делать? Орсини опасается удара в спину, когда крестоносцы уйдут в Святую Землю. Значит, костры?..
     Наверное, я просидел долго, очень долго среди высокой травы и старых обветренных камней. Луна успела подняться в зенит и теперь начинала нехотя ползти к горизонту. Я не чувствовал холода. В висках гулко отдавался пульс, и в такт ему кто-то невидимый повторял раз за разом: «Дэрги… дэрги… дэрги…»
     …Резкий свист. Еще не понимая, не успев сообразить, я вскочил, рука привычно ухватила нехитрое разбойничье оружие. Как же я забыл? А если это латники?
     Я обернулся и понял – гости.
     Первым шел де Гарай. Вид у народного заступника был весьма странный. Шел он как-то неуверенно, держа руки отчего-то за спиной. А сзади…
     Брат Петр шествовал, величественно опираясь на свой «посох». Вид у него был важный, почти торжественный. Рядом шел некто в темном плаще с капюшоном – невысокий, тоже знакомый. Алсельм? Но я уже понял – кто-то другой, хотя тоже известный.
     – Отец Гильом! Отец Гильом! – голос разбойника звучал растерянно, почти жалобно. Я присмотрелся и невольно хмыкнул.
     Руки де Гарая были связаны, а сам он шел, как мул на привязи, причем веревку держала крепкая длань нормандца.
     – Вы все в порядке? – озабоченно поинтересовался Пьер, подходя и толкая незадачливого народного героя на ближайший камень. – Я себя волновать… А ты сидеть!
     Последнее явно относилось к де Гараю. Тот покорно кивнул и присел на камень, испуганно поглядывая на своих спутников.
     – Не «вы», а «у вас». Не «себя волновать», а «волноваться», – вздохнул я. – Здравствуй, брат Петр! У меня все в порядке.
     – А чего он говорить, что мы с вами больше не читать «Светильник»? – «посох» угрожающе дрогнул. – Чего-почему не читать? Я ему показать!
     – Мир вам, святой отец! – Анжела – Анжела?! – сбросила с головы капюшон и тоже присела на камень. – Какое странное место!
     – Мир вам, брат Октавий, – кивнул я. – Место действительно странное. А теперь рассказывайте.
     – Я нашел брата Педро, – зачастил разбойник. – Но он напал на меня, он связал…
     Ручища нормандца бесцеремонно схватила народного героя за воротник, и тот испуганно умолк.
     – Отец Гильом! Я молить, чтобы вы нашлись. Я искать вас. Меня ловить, но я все равно искать. Вы должны сказать, что мне делать.
     – Они схватили Ансельма, – тихо проговорила девушка. – Завтра его хотят казнить.
     – Что?!
     Еще не веря, я опустился на холодный камень. Нет, не может быть! Почему-то казалось, что Ансельм им не по зубам…
     – Когда вас схватить, мы с братом Ансельмом уходить, как вы и велеть. Потом огонь гореть… горел, мы видеть… брат Ансельм меня не слушать, он близко подходить к де Лозу. Он подходить к его дому…
     – Сегодня в Памье объявлено, что Ансельм признался, будто он – пособник демонов, – добавила Анжела. – Завтра в полдень его должны сжечь на рыночной площади. Это у вас, кажется, называется Акт Веры…
     «У вас» прозвучало недвусмысленно, но не время выяснять нюансы. Вот, значит, что задумал де Лоз! Вот почему меня не убили сразу. Они ждали, признается ли Ансельм!
     – Его пытали, – совсем тихо сказала девушка. – Его очень сильно пытали, отец Гильом. Поэтому он и признался.
     – Да, конечно…
     Парень не выдержал – как и любой на его месте. Утром де Лоз узнал об этом и велел прикончить меня. Непонятно лишь, почему им нужен именно Ансельм. Хотя со мной Его Преосвященству пришлось бы повозиться, а он спешит. Наверное, половина Памье надела траур. Нужна жертва, нужен козел отпущения.
     – Брата Ансельма много людей охранять, – вздохнул нормандец. – Мне их не побить. Брат Ансельм мне грамоту важную передавать, но чего с ней делать, я не знать… не знаю.
     Я тоже не знал. Свиток, полученный от Орсини, сейчас бесполезен. В том-то и затея – объявить посланцев кардинала слугами Врага. Де Лоз хитер…
     – Развяжите меня, святые отцы! – воззвал забытый всеми де Гарай. – Отец Гильом, мы так с вами не договаривались!
     – А ну молчать, душегуб! – цыкнул Пьер, и защитник сирот немедленно умолк.
     – Развяжите его, брат Петр, – велел я. – Он не убежит.
     Разбойник долго растирал руки, жалуясь, что узел слишком тугой. Я терпеливо ждал. Кажется, де Гарай вполне созрел.
     – Сын мой, вы честно выполнили обещанное. Вам положена награда.
     – А?! – народный заступник дернулся, затем облегченно вздохнул: – Да-да! Я все сделал, как велели.
     – Здесь, – я достал из рукава доверенность, – золото. Очень много золота. Я могу получить сто ливров. Или тысячу. Или больше.
     Рот де Гарая открылся, глаза с вожделением глядели на пергамент.
     – Кое-что из этого перепадет вам, сын мой, ибо поистине вы печальник за народ, заступник за вдов и сирот, друг всех угнетенных…
     – Да мошенник он есть! – не выдержал простая душа Пьер. – Его пороть на площади надо!
     Де Гарай дернулся, вероятно, вспомнив внушение, полученное не без помощи свежих прутьев, но глаза его по-прежнему глядели на пергамент.
     – Завтра, за час до полудня, вы, сын мой, приведете своих храбрых доумков на рыночную площадь. С оружием. Смешаетесь с толпой. Я тоже буду там, и вы, сын мой, меня найдете. Это ясно?
     Разбойник сглотнул, затем покосился на Пьера.
     – Да, конечно… Но… Отец Гильом, там будут стражники. У них тоже оружие!
     Трудно говорить с народными героями! Трудно – но все же возможно. Если разгадать их героическую душу.
     – Золото, – я пошевелил пергаментом. – Очень много золота!
     – Я не наемник! – запоздало пискнул де Гарай. – Я – защитник народа!
     – И весь народ будет слагать песни о вольном стрелке Роберто де Гарае и его отважных парнях, которые спасли невинного человека от костра и покарали жадного и жестокого епископа… А чья-то дочка получит приданое.
     – Гм-м… – разбойник вновь покосился на Пьера и встал. – Вы правы, отец Гильом! Мы защитим невинного. Мы покараем врага трудового народа де Лоза. Мы всех попов и дворян перережем!
     – Последнее можно и отложить, – успокоил я его. – Чтобы не надрываться. Ну, что вы стоите, сын мой? Бегите, и быстро!
     Бежать де Гарай не стал, но удалился все же с немалой скоростью. Мы проводили его взглядом, затем Пьер вздохнул:
     – Я ему не верить… не верю. Больно на золото жадный. Такой за золото чего угодно сделать.
     – На это и надеюсь, брат Петр. Хотя ты не совсем прав, он не только жадный, у него еще идеи имеются.
     – Как всех попов и господ перебить, – хмыкнул нормандец. – К нам в деревню такие заходить. Мяса требовать… требовали масла, хлеба. Говорили, что они за народ всех грабят.
     – И вы их выдали властям? – резко бросила Анжела.
     – Зачем? – искренне удивился парень. – Мы им штаны снимать, мало-немного разуму учить. Потом в деготь окунать, перьями украшать, праздник устраивать… Они очень благодарить!
     Я представил себе это зрелище, и мне стало жаль неведомых борцов за народное дело. Впрочем, сейчас не до них.
     – Нужно переодеться. Мне и тебе, брат Петр. Ризы снимать не будем, нужны длинные плащи с капюшонами, как…
     Я покосился на девушку.
     – Как у брата Октавия.
     Нормандец удивленно моргнул и задумался.
     – А-а-а! Вы это шутить, отец Гильом! Я не всегда понимаю, когда вы шутить… Плащи такие есть. Они на рынке есть. Их пастухи носят. Утром купить можно.
     – Ах ты! – Я вспомнил о золоте, которое отдал разбойнику. – Деньги нужны, брат Петр!
     – Деньги? – удивился тот. – Деньги у нас есть. Они у меня есть много. Я ваши деньги у разбойника забрать…
     – И он очень благодарить, – вставила девушка.
     Ах вот оно что! То-то у народного героя такой пришибленный вид!
     – Пошли! – я встал. – Поговорим дорогой…
     Об Ансельме я старался не думать. Потом. Мы не дадим де Лозу сжечь парня! Как – я еще точно не знал. Ничего, как говаривал граф Лодовико Карачиолли: «Ввяжемся в бой – будет видно!»
     Воспользовавшись тем, что быстроногий нормандец оказался впереди, я повернулся к девушке.
     – Почему вы здесь, дочь моя? Почему не…
     – С сеньором Домиником? А как вы думаете, святой отец?
     – Из-за брата Ансельма?
     – Из-за отца Ансельма.
     Слово «отец» прозвучало с неповторимым сарказмом, но я сделал вид, что не заметил. У итальянца сейчас появились куда более серьезные проблемы, чем отношения с этой странной девушкой. А вот с ней самой не мешает поговорить – хотя бы о Тино-жонглере. Но начал я с иного.
     – Дочь моя, вы знали, что д’Эконсбефы могут вызывать огонь? Настоящий?
     Девушка ответила не сразу. Казалось, ее больше занимает тропа, по которой мы шли. Наконец она дернула плечами.
     – Наверное, знала. Мне говорили, я не верила… Но я не жалею тех мерзавцев, что убили Филиппа и сеньора Гуго! Жаль, не сгорел де Лоз! Вот его бы я…
     – Не надо. Те, кто погиб, не ведали, что творили.
     – Не ведали? – девушка резко остановилась; даже в темноте я заметил, как блеснули ее глаза. – Не ведали? Вы, попы, сначала обманываете народ, ведете его на бойню, а потом начинаете жалеть! Все вы такие!
     – И брат Петр? – Я старался говорить спокойно. – И брат Ансельм?
     – Отец Пьетро…
     – А? – послышался голос нормандца. – Вы чего стоять? Идти надо!
     – Сейчас! – девушка нетерпеливо махнула рукой, но заговорила тише: – Отца Пьетро мне жаль. Он еще не такой. Но станет, увы. Ансельм же… Вы же помните, как он обещал мне костер?
     – И ты хочешь его спасти? – поразился я.
     – А это уже мое дело! – в ее голосе звенел вызов. – Поспешим, отец Гильом.
     Я кивнул, и мы пошли дальше. Тропа вывела на знакомую пригородную дорогу, а я все еще не знал, стоит ли расспрашивать девушку о Тино Миланце. Наверное, нет. Не сейчас. Внезапно вспомнилось то, что я не успел спросить у отца Эльфрика. Может, наша странная спутница знает?
     – Дочь моя, – осторожно начал я. – Дэрги… Логры умеют вызывать вещие сны?
     – Что? – теперь в ее голосе слышалось удивление. – Как – вызывать?
     Ответить было нелегко, но я попытался:
     – Ну, представим, что логрский кудесник, их называют гармэ…
     – Гармэ? – она удивилась еще больше. – Сеньор Гуго говорил, что в Королевстве Французском не осталось больше гармэ. Он очень удивлялся, откуда у вас на груди Знак Власти. Последний гармэ ушел в монастырь много лет назад.
     – Но все же представим себе. Логрский кудесник пообещал кому-то, что тот увидит сон. Вещий сон.
     – Это может любой дэрг, – подумав, ответила девушка. – Есть очень простое заклинание…
     Она не стала продолжать, но я и не настаивал. Значит, отец Эльфрик не зря посоветовал мне запомнить сон! Но почему мне снится Имадеддин? Почему снюсь я сам? Что означает странное видение в пещере?
     Хотелось еще о многом расспросить ту, что называла себя Анжелой, но дорога вывела из лесу, и мы увидели перед собой застывшие в неверном лунном свете неказистые домики славного города Памье.
    

    

     

      5
     

     Полдень приближался, и толпа уже начала заполнять рыночную площадь. Торговцы складывали свой товар в ящики и корзины и присоединялись к любопытным. Здесь были не только горожане – всюду мелькали серые кафтаны крестьян из окрестных деревень. Многие женщины были в черном – наверное, еще не всех сгоревших у замка успели похоронить.
     Епископ был в соборе, но я решил не показываться лишний раз на глаза Его Преосвященству. Плащ, накинутый поверх ризы, не привлекал внимания зевак, но острый глаз монсеньора де Лоза мог приметить троих странных пастухов, надевших в этот жаркий день плащи, да еще и надвинувших капюшоны до самого носа. Все равно нам с Его Преосвященством не разминуться. Он придет сюда, на площадь, где вкопан высокий столб, вокруг которого уже складывали хворост. Кемадеро… Кажется, именно так это место называется у наших соседей за Пиренеями.
     Я оглядывал шумную толпу, надеясь приметить де Гарая. Разбойника не было, и я начал беспокоиться. В такой толпе он может нас просто не найти, хотя золото, конечно же, заставит его быть очень внимательным. Только бы он привел своих борцов за всеобщую справедливость! Хотя бы пару дюжин! Многие епископские латники не вернулись из похода, а заменявшие их увальни из числа ретивых горожан не опасны…
     Пару раз я ловил себя на мысли, что затеваю нечто недостойное. Все-таки я брат-бенедиктинец, чей удел – молитва за грехи мира! Но каждый раз одергивал себя. Де Лоз – преступник. Из-за него погибли сотни невинных, и я уже лишил его должности и сана. Он – не епископ, не клирик и не христианин. Значит, я прав.
     Рядом шумно дышал Пьер. Достойный нормандец сжимал в руке свой непременный «посох» и хмуро глядел по сторонам. За него я почему-то не опасался. На парне кольчуга, да и хлипки здешние вояки против брата Петра! А вот Анжела… Вернее, та, что себя так называет…
     Девушка стояла молча, не отводя глаз от кучи хвороста. Как странно и страшно распорядилась судьба!
     Брат Ансельм хотел пытать ее, грозил костром – она же пришла спасти парня от того, что он обещал ей самой. Еще утром я пытался отправить ее из города, но каждый раз ответом был холодный, даже презрительный взгляд. Я понял – спорить бесполезно, она останется, как осталась в обреченном замке д’Эконсбефов.
     Ударил колокол. Я невольно вздрогнул и обернулся – из отворенных соборных врат медленно выступила процессия. Полдень. Я чуть было не помянул Нечистого разом с народным героем де Гараем, и тут услыхал негромкое:
     – Мир вам, брат Гильом!
     Почему-то подумалось, что разбойник все-таки пришел, но, даже не обернувшись, я понял – это не он. Кто-то другой, тоже знакомый.
     – Решили поприсутствовать на Акте Веры?
     На брате Пайсе был серый крестьянский кафтан и широкополая шляпа. Загорелое лицо покрывала пыль.
     – Я тоже решил поглядеть. Такое редко случается. Пока…
     Равнодушный, невозмутимый тон покоробил, но в душе вспыхнула надежда. Ведь Ансельм – друг «чистых»!
     – Брат Пайс, вы… вы пришли, чтобы помочь?
     – Кому? – Серые бесцветные глаза удивленно взглянули сначала на меня, затем на кучу хвороста. – Этому бедному мальчику? Нет, конечно. Мертвый он будет полезнее. Завтра же все братья лишний раз убедятся, что ваша Церковь – поистине синагога Сатаны. Чаша гнева полнится…
     Я почувствовал, как меня охватывает холод. Де Лоз – мерзавец и убийца, но чем лучше эти? Затаились, как змеи в траве, ждут…
     Похоже, брат Пайс что-то прочел на моем лице, поскольку поспешил улыбнуться:
     – Но у вас свои планы, отец Гильом. Не буду мешать. Кажется, вас ищут.
     Он кивнул в сторону. Я невольно поглядел туда, ничего не заметив, а когда вновь обернулся, брат Пайс исчез.
     – Отец Гильом! – на мое плечо легла чья-то рука. – Еле нашел вас. Такая толпа!
     Рядом со мной стоял некто в странном шерстяном колпаке, с густой окладистой бородищей. Только как следует присмотревшись, я сообразил, что сегодня поистине день маскарада. Но если брата Пайса я все же узнал, то Роберто де Гарай выглядел поистине неописуемо.
     – Пришлось слегка принарядиться, – пояснил разбойник. – Здесь же меня каждая собака знает! Ну, вот, я пришел.
     – Вовремя.
     Процессия была уже на площади. Его Преосвященство шествовал в окружении латников – их осталось не более десятка. Рядом с ним семенил Жеанар де Юр, а следом валили горожане в праздничных нарядах. Высоко вздымались кресты, люди пели гимн – недружно, неумело, но истово. Шли на праздник.
     Ансельма я вначале не заметил, но потом увидел, как двое латников волокут кого-то в сером грязном рубище. Я невольно отвел глаза – лицо итальянца было белым как мел, даже губы потеряли цвет, голова бессильно склонилась набок, правую ногу охватывала грубая повязка. Очевидно, сам идти он уже не мог.
     – Отделали парня, – кивнул де Гарай. Я поглядел на Пьера – нормандец тоже побледнел, рука сжала «посох», голубые глаза горели гневом. Анжела… Но та, что называла себя дочерью Тино Миланца, смотрела в сторону.
     – Хорошо, – я вновь обернулся к де Гараю. – Сколько людей вы привели?
     Он медлил с ответом, затем неуверенно пожал плечами:
     – Ну-у… Если со мной считать… Шестеро.
     – Что?!
     Шестеро! Я рассчитывал на две дюжины.
     – Они… Ну, в общем-то, не то чтобы струсили…
     Я еле удержался, чтобы не двинуть этого заступника за сирот по шее. Он, кажется, догадался, поспешив отойти на шаг.
     Латники и вооруженные горожане образовали круг, на невысокий помост, сооруженный рядом с костром, втащили Ансельма. Следом за ним шагнули де Лоз и брат Жеанар. Сейчас начнется…
     – Зачем же вы пришли? – не выдержал я. – За золотом?
     – Да иди ты со своим золотом, поп! – разбойник скривился. – Совсем меня за суку держишь? Давай лучше мозгуй, как парня выручить!
     Как тут выручишь? Латники, толпа… Я обернулся к Пьеру.
     – Я сейчас туда ходить, – задумчиво проговорил нормандец. – Я епископа немного бить. А вы брата Ансельма спасать.
     – Не выйдет! – резко бросила девушка, не оборачиваясь. – Их слишком много!
     – А чего не выйдет? – вмешался разбойник. – Только бить его не надо – сразу схватят. Отвлечь бы…
     Отвлечь? Я вновь поглядел на толпу, замершую в ожидании, на неровный строй вооруженных горожан… Почему бы и нет?
     – Брат Петр, давайте сюда грамоту.
     Пока нормандец рылся в мешке в поисках документа, полученного от Орсини, я представил, как выхожу прямо к костру, как красная рожа епископа расплывается в презрительной усмешке… На миг стало страшно.
     – Вот! – Пьер сунул мне грамоту. Я повернулся к де Гараю:
     – Сейчас им будет не до брата Ансельма. Действуйте!
     – Ага! – в глазах разбойника вспыхнул веселый огонек, и я подумал, что, пожалуй, отнесся к нему слишком строго. Может, он не такой уж трус. Может, дело не только в деньгах.
     – Отец Гильом! – услыхал я испуганный голос девушки, но оборачиваться не стал. Впереди много народу, а значит, надо поспешить, чтобы успеть к помосту. Уже на ходу я сообразил, что плащ надо скинуть, а говорить следует на «ланг д’ок». Жаль, что я совсем не знаю басконского.
     Когда я наконец оказался в первом ряду, брат Жеанар уже развернул длинный свиток. Что там написано, я догадывался. Сейчас начнет читать…
     – Стойте! – я сообразил, что кричу по-латыни, и повторил на «ланг д’ок»: – Стойте! Именем Святейшего Престола!
     По толпе пронесся легкий шорох. Стражники переглянулись, Жеанар де Юр вздрогнул и уронил пергамент. Я сбросил свою хламиду и шагнул на помост:
     – Я, брат Гильом из Сен-Дени, полномочный представитель легата Святейшего Престола, приказываю вам отпустить этого человека!
     Невольно поглядев на Ансельма, я с облегчением заметил рядом с ним накладную бородищу де Гарая. Отлично!
     – Брат Гильом!.. – растерянно произнес Жеанар де Юр, мелкими шажками отходя в сторону. Я усмехнулся и повернулся к епископу.
     – Дети мои! Именем Его Святейшества я смещаю Арно де Лоза, называвшего себя епископом Памье, и лишаю его сана. Арестуйте его!
     Толпа зашумела, стражники угрожающе зашевелились, но Его Преосвященство молчал. Вот даже как? Я поглядел на него – и удивился еще больше. Арно де Лоз не усмехался, его лицо побледнело, губы беззвучно шевелились. Испугался? Я понял – ему наверняка сообщили, что я мертв. Очень хорошо, Ваше Преосвященство!
     – Тот, кто называл себя епископом Памье, на самом деле гнусный преступник и враг нашей Святой Католической Церкви!..
     Ответом был гневный крик – толпа опомнилась. Это придало новые силы де Лозу. Лицо налилось краской, побагровело.
     – Убейте его! – толстый палец ткнул в мою сторону. Иного я не ожидал. Только бы не подвел де Гарай!
     – Стойте! – я поднял вверх грамоту Орсини. – Этот документ дает право…
     Но меня уже не слушали. Латники вскинули копья, из толпы ко мне тянулись здоровенные ручищи, пытаясь ухватить за край ризы. На лице епископа медленно проступила усмешка. Все…
     Копье ударило в плечо, скользнув по кольчуге. Я удержался на ногах, но следующий удар – прямо в бок – отбросил меня на доски помоста.
     – Демон! Демон! – вопил кто-то. – Крест! Крест сюда!
     Они уже знали, как убивать демонов… Я перекатился в сторону, спасаясь от очередного удара, и запоздало пожалел, что в руках ничего нет, кроме бесполезного пергамента. Хотя к чему жалеть? Никто не помешает мне прошептать напоследок «Овернь и де Ту!».
     Прости им, Господи, ибо не ведают…
     В ушах звенела кровь, и я не сразу услышал то, что заставило замолчать толпу, остановив занесенные для последнего удара копья. Гром! Оглушительный гром, обрушившийся прямо с безоблачного летнего неба!
     – Еретики и грешники! – нечеловеческой силы голос загремел над площадью. – Вы, посмевшие поднять руку на своих сеньоров и своих пастырей! Остановитесь!
     Тишина, повисшая над толпой, вновь сменилась криком, но на этот раз в нем слышался не гнев, а ужас.
     – Вот он! Вот он! Смотрите!
     Сотни рук протянулись, указывая на высокое двухэтажное здание, стоявшее как раз напротив помоста. Я приподнялся и увидел на крыше высокий темный силуэт в широком плаще.
     – Я, Доминик д’Эконсбеф, ваш законный господин, пришел покарать виновных в бунте и насилии!
     – Демон… – неуверенно отозвался кто-то, но остальные молчали. Д’Эконсбеф медленно поднял правую руку. В солнечном свете ярко блеснуло червонное золото.
     – У меня в руках крест! Я – добрый христианин и верный слуга короля. А вы – бунтовщики и слуги Дьявола!
     – Нет… Нет… Помилуйте нас, сеньор! – толпа начала отодвигаться подальше от дома, откуда гремел голос. Кое-кто опустился на колени.
     – Вы убили моего отца и брата. Вы разорили мой дом. Чего заслуживаете вы?
     – Сеньор! Сеньор! Нас обманули… Помилуйте!
     Я медленно поднялся, соображая, что самое время исчезнуть среди этого перепуганного стада. Но что-то остановило. Что задумал последний из Пендрагонов? Обрушить малиновое пламя на Памье?
     – Отец Гильом! – нормандец был уже рядом с помостом. – Отец Гильом, скорей бежать!
     Я отстранил его руку и повернулся к де Лозу. Но тот не видел меня, глядя в сторону недвижной темной фигуры.
     – Вы, собаки, укусившие руку, которая кормила вас, заслуживаете смерти! Но есть среди вас тот, кто виновен трижды. Де Лоз, ты натравил этих людей на мой замок!
     Хриплый хохот – епископ дрожащей рукой доставал из складок одеяния знакомый жезл с золотой черепахой.
     – Гнусный демон! Я не боюсь твоего огня. Хочешь – сожги еще сотню дураков!
     Рядом со мной неслышно появилась Анжела. За ней мелькнула черная бородища де Гарая.
     – Ансельм свободен! – шепнула девушка. – Отец Гильом, надо уходить! Сеньор Доминик…
     Но я не стал слушать. Я тоже не страшился малинового огня, но уже было ясно – д’Эконсбеф не сделает самого страшного. А вот что касается Его Преосвященства…
     – Эй, вы! – де Лоз, похоже, окончательно пришел в себя. – У кого есть луки – стреляйте! Остальные – вперед! Я беру на себя ваши грехи!
     – У тебя их и так достаточно! – громовой голос д’Эконсбефа заставил людей замереть на месте. – Ты не боишься огня, потому что украл дэргский амулет. Ты ко всему еще и вор, де Лоз! Но это не спасет. Тебя не тронет пламя, но погубят твои же грехи. Перед теми, кто верил тебе, повелеваю: да будет каждое твое слово – правдой.
     Де Лоз замер, затем облегченно вздохнул – крыша опустела. Темный силуэт исчез так же внезапно, как появился.
     – Дети мои! – хриплый голос епископа разнесся над площадью. – Да не поверите вы демону в человеческом обличье, нелюдю, который думает, что этот дурацкий Христос спасет его от ада!
     – А! – испуганно крикнул кто-то. Над толпой повисла страшная, мертвая тишина. И в этой тишине послышался хриплый хохот.
     – Бараны! – де Лоз побагровел, на глазах его блеснули слезы. – Глупые бараны! Да сгорите в аду вы все, ибо никто из вас не достоин моего Великого Господина!
     Он вновь согнулся от хохота, толстая рука сорвала наперсный крест.
     – Что?! Видели? Так я смеюсь после каждой мессы! Да восславится Сатана, к которому я отправлю ваши ничтожные душонки!
     Металл звякнул о помост, нога в башмаке из дорогой кожи наступила на крест.
     – Вот! Вот! Видите! Вот что я делаю с вашим боженькой!
     «Да будет каждое твое слово – правдой.» От этого заклинания украденный амулет не смог защитить.
     – Вот! Вот! – де Лоз, забыв обо всем, продолжал топтать распятие, но люди уже приходили в себя. Кто-то вспрыгнул на помост, кто-то медленно вынул кинжал из ножен…
     – Что? Испугались? – де Лоз с вызовом поглядел на толпу, но те, кто еще недавно верил лжепастырю, уже знали, что делать. Люди шли медленно, тихо. Меня отодвинули в сторону. Миг – и десятки людей молча кинулись на епископа. Сдавленный вопль… Толпа колыхнулась, вверх взлетела позолоченная митра, сломанный посох упал под ноги…
     – Костер! – разорвал тишину чей-то звонкий голос, и тут же десятки других откликнулись:
     – Костер! Костер! Несите факелы!
     Толпа расступилась, образуя живой коридор, и по нему проволокли что-то страшное, бесформенное, покрытое пятнами крови и грязи. Останки де Лоза швырнули на хворост, и тут же несколько факелов ткнулись в подножие костра. Треск… Высокое пламя, почти прозрачное, незаметное в горячем летнем воздухе, взметнулось вверх. И словно в ответ сотни голосов одновременно затянули: «Тебя, Боже, хвалим…» Люди пели, подняв лица к равнодушному небу, надеясь, что Тот, перед Кем мы все так грешны, смилуется над ними…
     – Брат Гильом! Брат Гильом! – чья-то рука нетерпеливо теребила мое плечо. Я обернулся – на меня глядело искаженное ужасом лицо де Юра.
     – Брат Гильом! Я не виноват! Не виноват…
     Я не стал отвечать. Может, этот взяточник и в самом деле не виноват. Во всяком случае, не так, как покойный де Лоз.
     – Вы скажете? Вы подтвердите? – коротышка никак не решался отпустить мое плечо. – Что же теперь будет?
     – А что такого будет? – удивился я. – Добрые христиане Памье покарали злодея, которого я именем Его Святейшества лишил кафедры и сана.
     – А-а… Ага! – глаза викария блеснули. – Конечно, конечно! Вы возглавите епархию, брат… извините, отец Гильом?
     Да, конечно… Пока архиепископ разберется, пока Его Светлость скажет свое слово, пройдет немало времени. Епархия не должна вдовствовать.
     – Брат Петр! – позвал я нормандца, хмуро созерцавшего, как пламя уничтожает останки главного сатаниста Памье. – Брат Петр, идите сюда!
     – Вы, кажется, знакомы? – я повернулся к де Юру. – Брат Петр – весьма достойный пастырь, и, главное, уже успел неплохо разобраться в овцеводстве.
     Пьер все еще не понимал, переводя взгляд то на костер, то на растерянного викария, но тот уже что-то сообразил:
     – Ага… Отец Петр, вы уже приняли сан? Впрочем, не важно, это потом… Но… Надо скорей навести порядок! Люди…
     Тут что-то стало доходить и до нормандца. Он покосился на бросивших оружие стражников и качнул «посохом».
     – Позови де Гарая! – шепнул я, но разбойник уже был рядом. Накладная борода исчезла вместе с колпаком, неровные зубы скалились:
     – Вы все-таки спалили его, отец Гильом! Ну чего, как там с этим?
     Похоже, народный герой спешил получить «это» и сгинуть. Но крепкая рука нормандца уже держала его за шкирку.
     – Сын мой! – наставительно начал я. – Народ страдает…
     Де Гарай дернулся, но хватка Пьера не ослабла.
     – Страдают вдовы и сироты, вилланы стонут на пашне, работая на сеньора, а дома плачут голодные дети…
     – А-а… это?.. – вздохнул благородный разбойник. – Отец Гильом, вы же обещали!
     – Юных дев волокут на потеху развратным дворянам…
     – Понял! Понял! – взвыл герой. – Только отпустите!
     – Смирно стой! – посоветовал нормандец. – С тобой отец Гильом говорить!
     – Короче! – подытожил я. – Жилье, харч, жалованье и сто ливров на свадьбу дочери! С этого мгновения ты – начальник стражи округа Памье. Чтоб через полчаса в городе был порядок!
     – Я вам не слуга! – в глазах народного заступника сверкнул праведный гнев. – Я против попов и дворян. Я за это… справедливое общество!
     – Сын мой! – Пьер дернул рукой, и подошвы де Гарая оторвались от земли.
     – С-согласен! Только… сто двадцать ливров!
     – Благо тебе, чадо! – вздохнул я. – Будь по-твоему! Отец Петр, проследите, чтобы повенчали мессира де Гарая с его сожительницей. Нехорошо жить в грехе. И не вздумайте, мессир начальник стражи, брать кого-то из своих доумков на службу. Кроме тех, кто сегодня пришел сюда, конечно.
     – Ну, это я и сам понимаю, – почувствовав почву под ногами, бывший разбойник явно успокоился. – Только… Стражник – хреновая должность…
     – Будешь плохо служить, сын мой, я тебя вразумить телесно, – пообещал Пьер, и де Гарая как ветром сдуло.
     – Брат Жеанар введет тебя, брат Петр, в курс дела, – подытожил я. – Если что, вразумляй его. Можно телесно… Иногда.
     – Ага… – нормандец наморщил лоб. – Надо бы до завтра казну проверять. А то растащить, мошенники!
     Убедившись, что епархия в надежных руках, я обернулся, надеясь увидеть ту, что называла себя Анжелой. Но девушки поблизости не оказалось. Между тем очумелые от всего происходящего стражники, повинуясь приказам де Юра, принялись за наведение порядка, пытаясь предотвратить давку. Дело шло скверно, но вдруг послышалась резкая команда, и стражники, словно очнувшись, резво взялись за дело. Я узнал голос де Гарая и успокоился. Наверное, в другой ситуации латникам пришлось бы долго объяснять случившееся, но теперь они охотно подчинялись первому, кто повысил голос. И хорошо, что так.
     Анжелу я нашел в соседнем переулке. Здесь народу было поменьше. На брошенной прямо на мостовую соломе лежал Ансельм. Несколько доброхотов, начисто забыв, что пришли сюда поглазеть, как этого парня будут сжигать, собрались вокруг, давая бестолковые советы.
     – Послали за лекарем, – девушка устало вытерла лицо, и я заметил на ее щеке глубокий порез.
     – Случайно, – она уловила мой взгляд. – Подрались со стражником, пока де Гарай и его ребята уносили Ансельма. Ничего, заживет… Отец Гильом, что они с ним…
     Она не договорила, но все было ясно без слов. Я присел у изголовья. Ансельм медленно открыл глаза.
     – Отец Гильом!..
     – Не надо! – я предостерегающе поднял руку. – Потом… Все потом.
     – Нет! – серые губы дернулись, и я заметил, что у парня нет передних зубов. – Я признался… Во всем… Я хотел молчать, но…
     – Успокойся, брат мой, – я успокаивающе погладил его по холодной руке. – Никто бы не выдержал. Ни я. Ни отец Сугерий. Ни Его Святейшество…
     – Нога… – итальянец застонал. – Они называли это «сапожок»…
     Грязные тряпки покрывали рану, но я понял – дело плохо. Ходить парень сможет не скоро. Если вообще сможет.
     Появился лекарь – старичок в непременном длинном балахоне – и резким жестом отогнал нас в сторону.
     – Нам надо поговорить, дочь моя, – я взглянул девушке прямо в глаза. Она грустно усмехнулась и пожала плечами.
     – Зачем? Неужели вам интересна дочь Тино-жонглера?
     – Дочь Тино-жонглера в тулузской тюрьме. Ей отсекли руку за воровство. Кстати, ризницу они действительно обчистили.
     – Вот как? – в ее голосе не было и следа удивления. – И что же дальше, о проницательный отец Гильом?
     – Брат Гильом! Брат Гильом! – Жеанар де Юр возник словно из-под земли. Коротышка тяжело дышал, но вид имел довольный. – Мы успокоили народ. Надо сказать… Вы должны объявить… Вас ждут!
     – Сейчас, – кивнул я, понимая, что дел еще много. Надо объявить о назначении Пьера управляющим епархией. Надо позаботиться, чтобы вовремя известили все села округа, составить донесение в Тулузу и, конечно, написать Его Высокопреосвященству. Надо проследить, чтобы лекарь не вздумал лечить Ансельма свежим крысиным мясом…
     – Поговорим позже, дочь моя.
     – Если хотите.
     Тут Жеанар де Юр, до этого занятый своими мыслями, поднял глаза и заметил девушку. Послышалось удивленное «А-а-а!».
     – Вы что, знакомы? – поинтересовался я. Викарий сглотнул, развел руками и наконец с трудом выговорил:
     – С-сестра Цецилия?!
    

    

     

      6
     

     Сквозь приоткрытую дверь доносились голоса: резкий, нервный – Жеанара де Юра – и спокойный, рассудительный – брата Петра. Разговор шел серьезный – новый управляющий епархией знакомился с расходными книгами. Моя помощь не требовалась. Как я уже убедился, нормандец, с грехом пополам выводящий латинские буквицы, прекрасно умел считать. Я понадеялся, что ревизия книг обойдется без «вразумления телесного», и спустился со второго этажа епископского дома на первый. Здесь, в небольшой пустующей комнате для прислуги, мы договорились встретиться с сестрой Цецилией.
     Девушка уже ждала меня. Ее лицо, освещенное небольшой восковой свечкой, прилепившейся к подоконнику, казалось-грустным и очень усталым.
     – Я была у брата Ансельма, – сообщила она, кивнув в ответ на мое приветствие. – Ему лучше, но лекарь говорит, что выздоравливать придется долго. И еще нога…
     Я присел на высокий сундук, заменявший тому, кто жил здесь раньше, кровать, и вопросительно поглядел на девушку.
     – Вы ждете исповеди, отец Гильом? – улыбнулась она. – Я не готова. Хотя, признаюсь, грешна. Очень грешна.
     – Поистине так, сестра, – не хотелось начинать с этого, но не я выбрал тему. – Вы – монахиня, вы – невеста Христова…
     – Хожу в мужской одежде, выдаю себя за совсем другого человека и вдобавок смотрю на некоторых мужчин не так, как надлежит смотреть сестре, – подхватила она. – Грешна, отец Гильом!
     Сказано это было легко – очень легко. Слишком легко.
     – Не в этом дело, – медленно проговорил я. – Вы помогали д’Эконсбефам. Кому вы помогали, сестра? Невинным людям? Демонам? Вы знаете ответ?
     – А вы?
     – Нет. Не знаю. Но я должен знать! От этого многое зависит, сестра Цецилия! Но давайте начнем с другого. Почему вы приехали в Памье? Почему выдавали себя за Жанну де Гарр?
     – Выдавала? – на ее лице вновь была улыбка. – Отец Гильом, вы, наверное, уже все знаете. Или почти все. Кто я, по-вашему?
     В ее глазах плясали чертики, и я вдруг почувствовал себя полным ослом. Как же я не сообразил! Святой Бенедикт, как же я мог так оплошать? Браслет был не один…
     – Браслетов было два. Два одинаковых синих браслета, которые Санкси де Гарр купил в Тулузе!
     – О чем вы? – Она, похоже удивилась, но я не в силах был сдержаться.
     – Сестра Цецилия! Вы здорово водили меня за нос, но я это вполне заслужил! Я увидел браслет, который лежал в подземелье рядом с телом рыжей девушки, и решил, что это Жанна. Жанна де Гарр! Но такой точно браслет был у ее сестры. У… У вашей сестры, Жанна.
     – Да, – улыбка исчезла, лицо стало грустным и строгим. – Там, в подземелье, лежит Роза – моя сестра. Теперь вы понимаете, почему я не хотела спускаться… Ее тело нашли в озере через неделю после того, как она… как ее убил Арман де Пуаньяк.
     Я кивнул – о чем-то подобном можно было догадаться. И не только об этом. Стоило лишь внимательно поглядеть на стриженную голову «брата Октавия». Рыжую голову. Правда, она сняла капюшон лишь однажды, и то в темноте. Но все-таки…
     – Расскажите мне все, сестра Цецилия. Если хотите, я буду считать это исповедью и ничего не сообщу кардиналу.
     – Мне все равно, – девушка покачала головой. – Уже все равно… Отец и мать от меня отказались, сестра мертва, погиб даже Пуаньяк, которого я когда-то любила. И мой несчастный брат…
     – Брат?!
     – Неужели не поняли? – Жанна де Гарр невесело усмехнулась. – Все-таки не догадались, святой отец? Филипп д’Эконсбеф – мой двоюродный брат. Мы с ним дружили с детства.
     Она откинулась назад и заговорила медленно, тихим, почти равнодушным голосом, словно речь шла о ком-то совсем постороннем.
     – Вы уже знаете, отец Гильом, что когда-то д’Эконсбефы жили в Бретани. В их замке служила семья Дагарров – давно, уже несколько поколений. У одного из них была очень красивая жена. А сеньор Гуго был тогда молод и, говорят, красив, кроме того, он – господин, а господам не отказывают. Так родился мой отец – Санкси Дагарр. Все знали, чей он сын, но сеньор Гуго, конечно, не мог признать его. Ведь он дворянин, кроме того, давний закон запрещает дэргам смешанные браки. Когда-то за это карали смертью…
     Она помолчала, тонкие сильные пальцы сцепились узлом.
     – Потом толпа напала на замок. Мой отец уехал в Басконию – подальше от тех, кто искал нашей смерти. Через много лет д’Эконсбефы поселились в замке близ Памье. Вы уже знаете – когда-то здесь было дэргское капище. Но, клянусь вам, святой отец, д’Эконсбефы – добрые христиане!
     – Верю, – кивнул я. – Скорее они считали демоном меня.
     – Так считал бедняга Филипп… Лизетта Дапио тоже приехала сюда, поближе к прежним хозяевам. Она была скверной женщиной, грозила донести на д’Эконсбефов, постоянно требовала денег… Я не жалею, что старуха получила свое. Отец не любил сеньора Гуго, моего деда, но не возражал, чтобы я пожила в замке. Я не была прислугой, отец Гильом! Дед очень любил меня, мы дружили с Филиппом. Я училась…
     – А я еще удивлялся, откуда дочери акробата знать латынь? – вставил я. – Еще и «Светильник»!
     – Ну, «Светильником» меня закармливали уже в монастыре, – усмехнулась девушка. – Дед не давал мне подобных книг. Он был очень образованный и умный человек. Был…
     Она замолчала, но я не торопил. Теперь уже не требовалось объяснять ее преданность д’Эконсбефам. Наверное, будь Жанна законной наследницей Пендрагонов, поэты прославляли бы ее. Девушка на стене осажденного замка…
     – Мне хорошо жилось с дедом. Мы дружили с Филиппом, сеньор Гуго многое мне рассказывал… Но все же пришлось уйти – из-за сеньора Доминика. Мы с ним не ладим… Нет, не так – это я с ним в ладах, он же просто не считает меня сестрой. Для сеньора Доминика я – дочь виллана, с которой можно не церемониться. В общем, дед велел мне возвращаться в Артигат. Когда я вернулась домой, де Пуаньяк уже договорился с Розой о свадьбе.
     Было заметно, что с каждой фразой ей становится все тяжелее рассказывать.
     – Роза была очень красива. Она любила Армана, но отец хотел вначале выдать замуж меня, как и полагается в крестьянских семьях. Де Пуаньяк предложил Розе тайно обвенчаться, она согласилась, но из этого ничего не вышло…
     – Отец пообещал лишить дочь наследства, – кивнул я.
     – Да. И даже подать в суд на Армана. Это вы знаете. Но ко всему Роза ждала ребенка. Арман понял, что его могут изгнать из Артигата, если не хуже. И вот однажды он прибежал в деревню и сказал, что Роза исчезла. Ее искали, нашли одежду возле озера…
     – …И сочли утонувшей, – добавил я. – Сестра, если вам тяжело об этом говорить…
     – Тяжело. Я ведь любила Розу… и Армана. Потом… Потом я узнала, что он задушил ее и бросил тело в воду. Розу нашел Филипп. Мы похоронили ее в дэргском подземелье, ведь она все-таки внучка сеньора Гуго.
     Я вспомнил скелет в нише, остатки рыжих волос, синий стеклянный браслет… А я еще жалел Пуаньяка, когда малиновое пламя охватило этого мерзавца, превратив в черный свечной огарок!
     – А потом у нас с Арманом была помолвка. Я ведь ничего не знала! Но однажды мы поссорились, он был пьян, проговорился, и вот тогда я узнала… Что было делать? Я рассказала отцу, но тот заявил, что Роза сама виновата. Отец не хотел, чтобы наша свадьба с Арманом расстроилась. Де Пуаньяки – богатая семья. Вы же видели Артигат, отец Гильом. Там готовы убить за охапку сена!
     Может, она и преувеличивала, но я знал вилланов. Вдова Пио ненавидела половину Артигата из-за какого-то Косого Клина…
     – Я бежала в замок, но оставаться там долго не могла. Арман требовал моего возвращения, грозил донести на д’Эконсбефов – ведь мы с Розой ему очень много рассказали! К тому же была еще одна причина…
     – Доминик, – понял я.
     – Да, увы… Тогда дед посоветовал уехать в Милан. Я так и сделала. Добиралась я туда долго – целых полгода, пристала к жонглерам. Кстати, познакомилась с Тино Миланцем…
     На ее лице вновь промелькнула улыбка, на этот раз весьма озорная.
     – И с Анжелой – она приблизительно моих лет… Мне было трудно одной в чужой стране, и я решила пойти в обитель. Мне казалось, что жизнь кончена – человек, которого я любила, убил мою сестру, отец и мать от меня отреклись… В Милане было спокойно, и я, наверное, жила бы там и сейчас, но через два года случайно узнала, что Пуаньяк женат на…
     – Жанне де Гарр, – закончил я. – А как это получилось?
     – Из-за Пуаньяка. Он не хотел упускать приданого, а в дальнейшем думал стать наследником моего отца. Арман грозился донести на д’Эконсбефов, обвинить их в чародействе… Сеньор Доминик уже тогда предлагал уехать, но дед решил иначе. В замке жила девушка. Мы звали ее Эльза, она родом из Германии, но на самом деле – обычная цыганка. Ее за что-то выгнали из табора, и она поселилась у нас. Де Пуаньяк ей нравился, и когда дед предложил ей стать мною…
     – И она согласилась. Но неужели де Пуаньяк не понял, кто идет с ним под венец?
     Жанна удивленно пожала плечами:
     – Конечно, понял! Но его это вполне устраивало – в приданое он получил хороший участок земли. Ему было так даже лучше – ведь я, настоящая, знала, как погибла Роза. Отец тоже знал – и молчал…
     – И священник… – подсказал я, вспомнив бородатого отца Жеака…
     – И священник тоже. Всех все устраивало, но тут приехала я. Можете догадаться, что началось!
     – Немного представляю, – улыбнулся я. – Де Пуаньяк, наверное, испугался!
     – Не то слово! – улыбка стала злой. – Он сразу меня признал, молил о прощении. Но отец и другие… Они заявили, что я лишь похожа на Жанну – не больше. А потом я начала понимать, что происходит.
     – Тогда д’Эконсбефы решили замять дело и подкупили де Лоза, – вставил я. – И за все оказалась ответственна вдова де Пио.
     Девушка кивнула.
     – А я согласилась стать жертвой «колдовских чар». Не хотелось подводить деда, кроме того, де Лоз мог не выпустить меня живой. Но тут приехал брат Умберто Лючини, а затем де Лоз узнал, что кардинал шлет сюда трех братьев из Сен-Дени…
     – Тебе надо было уехать, – заметил я.
     – Уехать? – щека дернулась. – А де Лоз рассудил иначе. Он увез меня в Фуа, а по дороге приказал своим стражникам просто перерезать мне горло. К счастью, эти головорезы оказались не только жестоки, но и похотливы. Они решили слегка позабавиться с молоденькой монахиней… Ну, драться я умела еще с детства, к тому же у меня был нож. Вы помните, я рассказывала.
     Да, это она рассказывала. Правда, тогда речь шла о дочери жонглера, которую ловили за кражу.
     – В Памье мне делать было нечего, в Артигате тоже. Надо было вернуться в замок, но я решила вначале узнать, кого это присылает к нам Орсини. Я нашла вас в Тулузе, а потом решилась подойти. Я и не думала выдавать себя за дочь Тино-жонглера, но когда вы назвали меня так, отказываться не стала.
     – А почему Филипп напал на нас в лесу?
     – Напал? – Она вновь удивилась. – Нет, он просто гулял. В тот день он выпил, а пить ему нельзя – совсем нельзя. Я взяла факел, чтобы он узнал меня, но на него словно что-то нашло. Вы ударили его мечом, это его разозлило…
     – А потом он заметил на моей груди Знак Власти.
     – Да. Он мгновенно протрезвел и побежал в замок, чтобы сообщить о приходе посланцев гармэ. Все стало ясно. Или почти все.
     – Самозванка, – напомнил я. – Цыганка Эльза. Кто ее убил?
     – Кто угодно, но не Филипп, – твердо ответила девушка. – Мы уже заметили, что в последние месяцы стали пропадать люди, – и тут же кто-то распускал слухи о демонах.
     – Это мог сделать де Лоз, – предположил я. – Или сам Пуаньяк. Ведь мы собирались в Артигат, и все выплыло бы наружу.
     Жанна промолчала, а я не стал развивать эту тему. Кто бы ни сделал это – он уже получил свое. И не это теперь важно.
     – Сестра Цецилия, – осторожно начал я. – Если бы вы не были монахиней, я просто пожелал бы вам счастья и посоветовал помириться с отцом. Но вы, как и я, – чадо нашей Святой Католической Церкви, вы – невеста Христова. То, что случилось в Памье, может кончиться очень плохо. Я должен вам объяснить…
     – Не надо, – девушка покачала головой. – Ансельм… Брат Ансельм мне рассказал. Монсеньер Орсини желает организовать что-то страшное…
     – Святейшее Обвинение, – подсказал я.
     – Да. Знаете, отец Гильом, когда я говорила вам о попах и монахах, я не лукавила. Наверное, вы сейчас скажете, что монахи бывают разные…
     – Они бывают разные, сестра. Я надеюсь как-то замять это дело. Вполне вероятно, что мне помогут.
     – Вы еще плохо знаете Орсини! – резко бросила она.
     – Я? Наверное. Но вы говорите о Его Высокопреосвященстве столь уверенно…
     – Ансельм рассказывал. – Жанна поглядела мне прямо в глаза. – Он-то хорошо знает своего дядю!
     – Что?!
     Все-таки она напрасно назвала меня «проницательным». Я должен был догадаться сам. Вот кого мне постоянно напоминал Ансельм! Вот почему им так интересовался Орсини. Вот почему де Лоз хотел сжечь его, а не меня! Племянник Джованни Орсини, кардинала Курии! Это не какой-то брат Гильом…
     – Он не говорил мне…
     Наверное, в моих словах прозвучала горечь, поскольку девушка заторопилась:
     – Отец Гильом, он вас очень уважает! Очень, поверьте! Но он знает, в каких вы отношениях с его дядей. Кроме того, Ансельм для того и ушел в Сен-Дени, чтобы никто не знал, кто он.
     Да, наверное. Для того и уходят в обитель. Для того и уезжают в чужую страну.
     – Дядя не хочет, чтобы Ансельм возвращался в Сен-Дени. Он вообще жалеет, что его племянник стал монахом.
     Вспомнился разговор с Его Преосвященством, расспросы обо мне, о том, почему я надел ризу. Тогда казалось, что монсеньор просто желает намекнуть на свое всезнание…
     – Постойте! – я даже замер от догадки. – Орсини? Чезаре Орсини? Два года назад!.. Ну, конечно, об этом говорили в Сен-Дени…
     И не только в Сен-Дени. Об этой истории толковала, наверное, вся Европа.
     …Всесильный род Орсини уже не первый век боролся со столь же всесильным родом Колонна. В ход шло все – убийства, доносы, обман. Два года назад Колонна подкинули главе рода Орсини подметное письмо, извещавшее об измене его супруги. Это была ложь, но старый Чезаре Орсини был горяч и несдержан. Он взялся за меч…
     – Чезаре Орсини убил свою жену, – тихо проговорила девушка. – Убил на глазах сына. И тогда Ансельм схватил кинжал…
     Да, я тоже вспомнил. Только звали мальчика не Ансельм, а Гвидо. Гвидо Орсини, единственный наследник всемогущего Чезаре.
     – Я слыхала об этой истории еще в Милане, отец Гильом. Ансельма оправдали, ведь он не помнил, что совершил. Его простил Папа…
     Его простил Папа, но мальчик себя не простил. Я вспомнил странное видение в логрском подземелье – старика в окровавленном одеянии, благословляющего своего убийцу. Может, я зря солгал тогда Ансельму?
     – Не говорите ему о том, что знаете, отец Гильом. Ансельм сам вам расскажет.
     – Не буду, – согласился я. – Гвидо Орсини уже нет, а брату Ансельму еще долго жить. Сестра Цецилия! Ваше участие в судьбе несчастного парня трогает, но… Боюсь, вы относитесь к нему не только как к брату.
     – А это… Это не должно вас касаться, святой отец!
     Девушка отвернулась, глядя в темное окно, но я был настойчив.
     – Он – монах. Вы – монахиня. Не мне судить, насколько вы были правы, уйдя из мира, но брат Ансельм искренне принял обеты. Не будем говорить о законах церковных, хотя они не помилуют вас. Но вы просто можете испортить ему жизнь…
     Она молчала, и я понял – бесполезно. Даже если я немедленно вышлю ее из Памье, велю запереть в обители, отошлю Ансельма к дяде… Не поможет.
     – Да рассудит вас Господь, сестра. Не будем об этом. Сейчас вы должны рассказать мне о дэргах. Все, что знаете, о чем слышали. Надеюсь, это поможет мне.
     – Вы обещаете не преследовать сеньора Доминика? – быстро спросила она. – Я не люблю его, но он – мой брат.
     – Обещаю, сестра. Если Доминик д’Эконсбеф – не посланец Ада, то он делал лишь то, на что имел право.
     Девушка задумалась, затем кивнула стриженой головой:
     – Хорошо. Я расскажу, отец Гильом. Логры… Дэрги – не посланцы Ада…
    

    

     

      7
     

     – Он ждет вас, – озабоченно заметил отец Джауфре.
     – Да, – согласился я. – Сейчас иду. Извините, немного устал…
     Меня ждал посланец Орсини, но я действительно устал. Этот день – первый день, проведенный в Тулузе, куда мы приехали все трое, оказался на диво хлопотным.
     Отец Джауфре, приор обители Святого Креста за Стенами, приютил Пьера и Ансельма в монастыре, а я, еле успев перекусить с дороги, направился к архиепископу. Его Преосвященство Рене Тулузский ждал меня с нетерпением. Наверное, не поспеши я к нему, монсеньор приказал бы привести меня на цепях, как несчастного Фирмена Мори.
     Я сразу понял, о чем пойдет речь. Архиепископ во что бы то ни стало хотел скрыть случившееся в Памье. О Тулузе давно шла дурная слава, и монсеньор Рене спешил подстелить соломы. Отчет для Орсини – подробный и абсолютно лживый – его канцелярия уже успела составить. Ничего нового Его Преосвященство не выдумал. К выводам следствия, которое столь успешно запутал де Лоз, был добавлен рассказ о «бунте» неблагодарных жителей Памье против своих добрых сеньоров и о скоропостижной кончине епископа «от удара». Ход был умный. Бунт – дело властей светских, а поскольку Доминик д’Эконсбеф исчез, граф легко оставит дело без последствий.
     Итак, все оказалось предусмотрено. Более того, благоразумный монсеньор Рене изъял из результатов следствия все, что касалось вдовы Пио. Даже «ведьма» могла стать в этом раскладе слишком опасной. Сестра Цецилия объявлялась обыкновенной самозванкой, которая призналась, покаялась – и была прощена. Интересно, знает ли Жанна об этом?
     Трудно сказать, какие сведения собрал архиепископ обо мне, но, похоже, его лазутчики перестарались. Его Преосвященство был уверен, что я буду всеми силами выполнять приказ монсеньора Орсини. Поэтому в архиепископском дворце для меня заранее приготовили все, что положено, – и кнут, и, естественно, пряник.
     Увы, я не дал монсеньору Рене проявить свои немалые дипломатические способности. Прочитав отчет, я, не говоря ни слова, подписал его и попросил разрешения удалиться. После этого мне пришлось стать свидетелем редкого зрелища – Его Преосвященства архиепископа Тулузского, застывшего в своем роскошном кресле с широко открытым ртом. Хорошо еще, что в комнате не было мух!
     …Отчет, подписанный не только мной, но и архиепископом, а заодно и графом Тулузским, становился для меня главным козырем в будущем объяснении с Орсини. Брата Гильома можно объявить посланцем демонов или трусом, получившим взятку. Но даже Курия трижды подумает, прежде чем пойдет против графства Тулузского.
     Когда монсеньор наконец сообразил, что рот можно закрыть, он на радостях поспешил извлечь пряник – не пропадать же добру! Это был документ, куда следовало вписать имя будущего епископа Памье – мое имя. Когда я отказался, епископ, наверное, счел, что в Сен-Дени собирают со всех концов Христианского мира блаженных – вместе с юродивыми.
     Я счел момент подходящим, намекнув, что нужная кандидатура уже имеется в распоряжении Его Преосвященства. Некий брат из Сен-Дени вполне пришелся ко двору в Памье, успел освоиться и даже начал разбираться в овцеводстве…
     Так брат Петр стал епископом. Конечно, еще предстояло согласовать это с графом, написать в Рим, но монсеньор Рене заверил, что трудностей не предвидится. Он прямо сиял – его лазутчики, конечно, уже узнали все об отце Петре Нормандце, управляющем епархией Памье. Пьер устраивал монсеньора Рене во всех отношениях, и прежде всего тем, что ничего не понимал в хитрых интригах, которые, словно паутина, оплетали всю Окситанию.
     Итак, пришлось посылать за Пьером, и пораженный парень выслушал длинную речь на высокой латыни об обязанностях пастыря. Надеюсь, хотя бы половину он понял. Во всяком случае, держался мой нормандец с превеликим достоинством.
     А вечером, когда настало время отдохнуть, в монастырь прибыл посланец монсеньора Орсини. Не простой гонец – кто-то из Рима, желающий поговорить со мною. Короткое письмо я уже прочел. Его Высокопреосвященство вызывал меня во Флоренцию для доклада.
     – Почему не в Рим? – поинтересовался отец Джауфре, которому я показал кардинальское послание. – Ведь если монсеньор считает дело важным, вам, возможно, следует поговорить с Его Святейшеством.
     – Вот этого он и не хочет.
     Я вновь представил себе холодное улыбающееся лицо Орсини. «Овернский клирик! Овернский клирик! Вы же все видели. Ну, признайтесь, что вы ошибались, а я был прав!»
     Он не смирится с отчетом монсеньора Рене. Он будет искать правду – и найдет. Он уже собрал хворост – много хвороста. По всей Европе, по всему Миру Христианскому…
     Что я мог ответить? Что логры – последние из них – не опасны? Что они не демоны, а такие же Божьи создания, как и мы? Это лишь слова. Даже если он поверит, остаются еще те, кто поклоняется шутам в рогатых масках, остается вездесущий брат Пайс с его «чистыми», да и сам архиепископ Рене Тулузский вместе с Его Светлостью.
     Все это так, но лекарство будет горше болезни. Святейшее Обвинение попадет в руки таких, как де Лоз, и таких, как монсеньор Рене. Для кого припасен хворост?
     – Я попытаюсь объяснить, – проговорил я вслух. – Если надо, буду требовать встречи с Его Святейшеством. Должен же кто-то понять!
     Отец Джауфре кивнул, но без особой уверенности. Он-то понимал – и то, какая опасность грозит Церкви, и то, как трудно ее предотвратить.
     – Пойду, – я встал и устало расправил плечи. – Интересно, что нужно этому посланцу?
     Отец приор развел руками, и мы молча вышли в темный и пустой в этот час коридор. Почему-то вспомнилось подземелье, ровные гладкие своды, долгий ряд ниш…
     Возле двери, за которой ждал меня посланец кардинала, я немного подождал, чтобы успокоиться. Волноваться не стоит. Это еще не Орсини, силы следует поберечь…
     В келье ярко горели свечи. Первое, что я заметил, – богатый алый плащ, небрежно брошенный на ложе. Значит, это не клирик.
     У окна стоял высокий седой старик в расшитом серебром камзоле. Услыхав, что дверь открылась, он медленно обернулся. На меня смотрело морщинистое, дочерна загорелое лицо. Под седыми бровями блестели молодые живые глаза.
     – Вы хотели видеть меня, мессир?
     Он отшатнулся, рука дернулась, словно посланец грозного кардинала увидел призрак. Резкий тяжелый вздох:
     – Нет! Я хотел видеть не вас…
     Оставалось удивиться.
     – Я – брат Гильом из Сен-Дени. Вы хотели…
     – Да на кой черт мне какой-то там брат Гильом! – голос, привыкший командовать сотнями латников, загремел, заполнил всю келью. – Андре! Андре де Ту! Это что – ты?
     Я почувствовал, что ноги подкашиваются. Не помня себя, опустился на табурет. Горло перехватило.
     – Нет… Это не я, Лодовико. Это уже не я…
     – Ах ты дьяволеныш! – Лодовико Карачиолли одним прыжком оказался рядом. Я почувствовал, как меня хватают, трясут, угощают тумаками. О, мои бедные кости! В конце концов я двинул его в грудь, и Лодовико рухнул на ложе.
     – Ха! – загорелое лицо усмехнулось. – Теперь узнаю! Ну чего, малявка, не ожидал?
     «Малявкой» я был в свой первый год в Палестине. Мне только что исполнилось семнадцать, а Карачиолли – Грозе Сарацинов – целых двадцать пять.
     – Не ожидал! – честно признался я. – Думал, какой-то смиренный брат…
     – Еще чего!
     Лодовико пружинисто вскочил, загорелая морщинистая рука обхватила мою шею:
     – А я ехал, ехал и все думал, какой ты сейчас… Господи, Андре, двадцать лет!.. Нет, больше!
     – Больше, – вздохнул я. – Больше, дружище.
     Мы долго сидели, болтая о какой-то ерунде, затем оба сообразили, что плачем, и принялись укорять друг друга в старческом слабоумии. Наконец Лодовико извлек на свет Божий внушительного вида кувшин, уверяя, что это самое лучшее вино, которое он смог найти в Тулузе. Времени на это у него было мало, но Карачиолли всегда отличался замечательным нюхом на все грешное.
     Тягучий красный напиток ударил в голову, и Лодовико начал рассказывать, что узнал от Орсини («этого наглого прыща»), что я буду в Тулузе, и решил ехать туда сам («а то спрячешься в келье, с собаками тебя искать, что ли?»). И вообще грех все эти годы не подавать о себе вестей («ну, совсем ты стал Божьей дудкой, Андре!»).
     Я кивал, соглашаясь. Спорить не хотелось, хотя краешком сознания я понимал, что «наглый прыщ» направил Карачиолли в Тулузу не зря, и главное еще не сказано. Но как не хотелось об этом думать!
     – Ну, каким ты стал! – как следует разглядев меня (для чего потребовалось долго вертеть мою скромную персону перед свечами), вздохнул наконец Лодовико. – Серый, худой, скучный!
     – Сам хорош, – отозвался я. – Белый как лунь! Седой Карачиолли!
     – Точно. Седой. Меня так и зовут теперь – Белый Рыцарь.
     – Как?!
     Я вдруг почувствовал, что холодею. «Я пришлю к тебе Белого Рыцаря…» «Белого Рыцаря…» «Белого…».
     – Ну, я же белые доспехи ношу, – принялся пояснять Лодовико. – И башка белая. Как в детских сказках – Белый Рыцарь.
     Я кивнул, пытаясь успокоиться. Совпадение! Просто совпадение! Или это во сне я подумал о Лодовико, о его седой бестолковой башке…
     – Кстати, чего вы с Орсини не поделили? Он тебя, кажется, готов без соли проглотить.
     – А? – очнулся я. – Мы с ним Дьявола не поделили.
     Я с удовольствием понаблюдал за растерянной физиономией Карачиолли, затем попробовал пояснить:
     – Понимаешь, я считаю, что Врага не следует бояться. А он паникует. Представляешь, мы идем в атаку, а он на полдороге готов повернуть назад и начать рубить собственный обоз!
     Лодовико долго чесал затылок, затем обозвал Его Преосвященство не самым пристойным образом и, наконец, махнул загорелой ладонью:
     – Пес с ним, с Орсини! Главное, я его уломал.
     – Ты? Уломал?
     О простодушный Лодовико! Во что же втравил он тебя, а заодно и меня?
     – Это все из-за проклятой сарацинской собаки – Имадеддина. Не забыл еще?
     – Нет… – еле выговорил я. В висках вновь застучало – «Белый Рыцарь»… «Белый Рыцарь»…
     Я с трудом понимал, что рассказывает Лодовико. Словно я был не здесь, не в тихой келье обители Святого Креста за Стенами. Серый песок, пустой брошенный лагерь, темные всадники на горизонте… Наконец я заставил себя очнуться. О чем это говорит Карачиолли? Ах да, скоро Крестовый Поход. Собака Имадеддин («какая же он собака, Андре!») сообразил, что ему могут отрубить хвост, и начал переговоры о мире. Иерусалим тоже не прочь помириться с Мосулом, но…
     – Он, собака, никому не верит! Говорит, что мы все клятвопреступники и лжецы. Представляешь? Встретились мы с ним, сидит – жирный, морда – хоть крыс бей…
     – Имадеддин?!
     Я вспомнил худого мальчишку в золоченых латах, наглую усмешку на красивом, почти женском, лице. Жирный? Морда?
     – Ах да! – сообразил Лодовико. – Ты же его столько лет не видел! Он теперь как боров. Хуже! Как слон!
     Как слон? Не хотелось верить. Во что же мы все превратились?..
     – Так вот. Говорит мне эта собака – подпишу, если будет представитель от Святейшего Престола. И не кто-нибудь, а святой человек Андре де Ту, который теперь в славной обители Сен-Дени. Все знает, собака! Всем, говорит, не верю, а ему поверю. Пускай Папа ему полномочия даст, с ним и подпишу. Понял?
     – Понял.
     Атабек не забыл, как мы с ним пытались установить мир. Вспомнил! Сердце дрогнуло. Значит, не зря…
     – Когда я Орсини рассказал, тот чуть не лопнул. Кричит…
     – Кто?! Орсини – кричит?
     – Ну, пищит, – поправился Лодовико. – Нечего, мол. Мы вам кардинала пришлем! А я говорю, он, Имадеддин-собака, вашего кардинала на кол посадит и стихи об этом напишет. Я уже думал к Папе Римскому подкатиться, но неделю назад Орсини все-таки сдался. Ладно, говорит, назначим брата Гильома епископом-посланником при Патриархе Иерусалимском и пусть с собакой Имадеддином договаривается. Забирай, мол, его, только сначала во Флоренцию отвези, разговор есть.
     – Во Флоренцию?
     Теперь все стало ясно. Его Высокопреосвященство здраво рассудил, что меня надо услать подальше. Во Флоренции он узнает от меня, что случилось в Памье, затем я уеду в Святую Землю, а монсеньор направится в Рим, чтобы поджигать хворост. Брат Гильом в Риме не нужен.
     – Я не могу сразу уехать, Лодовико. Как тебе объяснить?..
     – Ты Имадеддину объясни, – хмыкнул Карачиолли. – Пойми, Андре, другого шанса помириться с этой мосульской собакой может не быть. Скоро война, если он соединится с египтянами…
     Я кивнул, понимая, что ехать придется. Но надо успеть попасть в Рим. Обязательно! Иначе за моей спиной запылают костры.
     – Ах да! – широкая ладонь хлопнула по лбу. – Эта собака тебе письмо написал. Куда ж я его дел? Вот, держи!
     – О чем там? – поинтересовался я, вертя в руках небольшой желтоватый свиток. Что это? Дань вежливости?
     – Я почем знаю? – искренне удивился Лодовико. – Я их собачьих букв так и не выучил.
     Я невольно улыбнулся. По-латыни Карачиолли тоже писал весьма своеобразно.
     – Ты читай, – подытожил он. – А я пока налью.
     Сорвав печать, я поднес свиток поближе к свече. В глазах заплясали причудливые значки, похожие на сплетенную траву. Ну конечно! Первые строчки, как полагается, написаны изводом джери. Каллиграфы, прости Господи, чтобы не сказать хуже! Я всмотрелся:
     

     
      «Высокоученому и велемудрому брату Гилъому из обители, что именуется Сен-Дени, в миру же – храброму рыцарю Андре – алмазу бесстрашия среди цвета франкского воинства…»
     
     

     Несколько мгновений я переваривал написанное. К счастью, дальше письмо было написано обычным куфическим шрифтом, и дело пошло легче.
     

     
      «Мой благородный враг и дорогой друг! Да восславится имя Аллаха, великого и милосердного, за то, что даровал он мне дорогу учености, которая вновь приведет на камни прошлого, столь сладостного тому, кто уже несет одежды своей жизни к вратам Вечности. Мир тебе, Андре! Хоть и не умеешь ты играть в благороднейшую из игр, именуемую Смерть Царя[229], но истину не скроешь – твой отъезд ранил меня не меньше, чем твой клинок, пронзивший мое плечо в нашу первую встречу у ворот благородного города Мосула, где правлю я ныне на радость правоверным и на страх вам, франкским собакам, и где будут править мои дети и дети моих детей…»
     
     

     Карачиолли сунул мне кубок, и я отхлебнул глоток, не чувствуя вкуса. Это еще кто не умеет играть в шахматы!
     

     
      «Знай же, Андре, что без тебя не подпишу я мир с нынешним владыкой Святого Града Иерусалима, ибо не верю никому из лживых франков, кроме тебя и твоего благородного друга Лодовико, прозываемого Белым Рыцарем, которого и направляю ныне к тебе с этим посланием…»
     
     

     Все сбылось. «Я пришлю к тебе Белого Рыцаря…»
     

     
      «Но о мире мы поговорим в Мосуле, где жду я тебя у шахматной доски, дабы еще раз покарать за твою франкскую гордыню. Без тебя же мне с франками говорить не о чем, ибо помню то, что было много лет назад, когда мы еще не состарились. Я узнал, кто виновен в том, что мир, подписанный нами, был нарушен. Узнал и о том, кто помог проклятому предателю Абу Ирману, который нанес тебе удар в спину. Ведай, Андре! Я отомстил за тебя, и ныне желтые черепа Абу Ирмана и Альфреда де Буа скалят свои зубы с мосульских стен…»
     
     

     Я закрыл глаза, пытаясь сдержать волнение. Имадеддин отомстил – за меня, за Инессу, за моего сына. Сделал то, чего не смог сделать я.
     

     
      «Кровь врага – лучший бальзам для раны, но есть у меня бальзам еще целебней, еще сладостней. Да укрепит тебя Аллах, великий и милосердный, друг мой! Ибо сын твой, Андре, Александр де Ту, не погиб в тот день, когда предатель Абу Ирман напал на твой замок…»
     
     

     Я почувствовал, как все вокруг расплывается, становится нереальным, прозрачным. Мой сын…
     

     
      «Поистине следует сочинить еще одну “Тысячу и одну ночь”, чтобы поведать о его жизни – сначала раба, затем беглеца, потом воина и вождя. Он вырос в пустыне, и сейчас нет клинка острей, чем клинок славного Искандера ибн Фаренги. Он не забыл тебя, друг мой, хотя все эти годы считал погибшим. Волею Аллаха, великого и милосердного, я смог открыть ему истину. Надо ли еще что-нибудь объяснять, Андре? То, что я пишу, правда, и ты убедишься в этом сам, когда увидишь его. Ибо в чертах его лица я вижу тебя, каким был ты много лет назад, в славный день нашей первой встречи, когда разбил я своей саблей твой шлем с малиновым крестом…»
     
     

     Читать дальше не было сил. Молодой воин в золоченых сарацинских доспехах, так похожий на меня… Тот, кто шел мне навстречу в дэргском подземелье… Второй я, похожий, но в чем-то другой…
     – Да что с тобой? – Карачиолли уже несколько раз пытался меня окликнуть и наконец принялся трясти за плечо. – Эй, Андре! Очнись!
     – Лодовико… – я проглотил горькую слюну и попытался поймать непослушные слова. – Ты… Ты знаешь… Ты слыхал об Искандере ибн Фаренги?
     – Ха! – рука разрубила воздух, словно Белый Рыцарь наносил удар невидимым мечом. – Еще бы! Вот с кем бы я поквитался! Молодой, но похуже Имадеддина. Его называют Владыкой Пустыни.
     Владыка Пустыни… Я все еще не мог осознать случившееся. Сколько же лет должно быть маленькому Андре? Двадцать два, если бы он был жив. Но… Он жив! Господи, дай мне это понять! Дай мне сообразить хоть что-нибудь!
     Я поглядел на недоумевающего Карачиолли – Седого Карачиолли.
     – Лодовико… Понимаешь, я думал, что жизнь кончена. Кончена – давно, еще тогда… Я думал…
     – Ну и укатали тебя твои монахи! – широкая ладонь вновь хлопнула меня по плечу. – Чего ты мелешь, старый пень?
     – Не знаю, – я попытался улыбнуться. – Сам не знаю, Лодовико… Что же мне делать?
     Ответом был выразительный жест.
     – Совсем спятил, Андре? Завтра же мы с тобой на коней – и во Флоренцию. Там ты пошлешь своего Орсини подальше и сядешь на корабль. Закис ты тут, малявка!
     Карачиолли всегда все было ясно. Но он прав – завтра же мы поскачем в Италию, но не во Флоренцию, а в Рим. Я должен увидеть Его Святейшество! Я должен убедить, объяснить, напугать – что угодно! К хворосту, собранному монсеньером Орсини, не должны поднести факел! А потом… Но я боялся думать про «потом». Еще успею. Обязательно успею! Жизнь не кончена, она оказалась такой длинной!
     …Перед сном – странно, в эту ночь мне все-таки захотелось спать, – я решил зайти к моим ребятам. Наверное, они тоже не спят.
     Я не ошибся. Сквозь приоткрытую дверь доносился уверенный голос Пьера:
     – Я этого брата Жеанара учить! Я его учить-воспитывать телесно! Он все записи путать…
     – Да гони ты его в три шеи! – отозвался Ансельм. – Разберешься с делами – и пошли подальше. Тебе нужен настоящий викарий.
     Я улыбнулся – нормандец быстро входил в образ. Надо будет найти хорошего лекаря для Ансельма – с ногой у парня совсем плохо.
     – А я тебя взять, брат Ансельм, – послышалось довольное хмыканье. – Ты моим вилланам про Платона говорить-рассказывать!
     Этого я уже выдержать не мог.
     – Брат Петр! – воззвал я, открывая дверь. – Во имя Святого Бенедикта, не забывайте о глаголах! Вы же теперь епископ!
    

   

  

  

   

    Андрей Валентинов
    Дезертир
   

   
    Вполне справедливо утверждение, что в этом мире нет ничего мертвого и то, что мы называем мертвым, лишь изменилось…
    История сделает только одно: она пожалеет людей, всех людей, ибо всех постигла горькая доля.
    Томас Карлейль. История Французской революции.
   
   

    

     Действие 1
     Некий шевалье пытается найти «Синий циферблат», или Париж в 1793 году
    

    Небо было серым и плоским. Оно находилось совсем рядом – только протяни руку. Но я знал – это мне не по силам. Я не мог двинуться, не мог даже закрыть глаза, чтобы очутиться в спасительной темноте. Все потеряло смысл перед беспощадной истиной, близкой и безликой, как эта неровная, шершавая небесная твердь.
    Я умер.
    Я умер, и умер давно.
    Голоса возникли внезапно – неясные и приглушенные, хотя говорили, как мне почудилось, совсем рядом. Вначале я не мог разобрать ни слова, но затем смысл стал доходить, словно кто-то, сжалившись, вновь даровал способность понимать уже ненужную мне человеческую речь. Те, что никак не хотели оставить меня в покое, были чем-то недовольны, голоса звучали раздраженно и зло.
    – Еще один!
    – Да пошли отсюда! Он же мертвый!
    На миг я испытал облегчение. Да, я мертв, и пусть меня оставят в покое – одного, под серым холодным небом. Но голоса не стихали, они звучали все ближе, и вот небо дрогнуло. Вначале я не понял, но затем кто-то далекий и невидимый подсказал: меня приподняли, мне повернули голову…
    – Хорош!
    – Брось его, сержант! Вон их сколько!
    Надо мной склонились тени – неясные, размытые контуры, в первый миг показавшиеся громадными, неправдоподобно высокими. Небо исчезло, мою голову вновь повернули, темная тень коснулась шеи…
    Удивленный свист. Призрак, склонившийся надо мной, распрямился.
    – Живой! Гражданин лейтенант, этот жив!
    Жив? Я хотел тут же возразить, но не смог даже шевельнуть губами. Наверное, этот, кто подошел ко мне, на войне совсем недавно, если путает такие очевидные вещи…
    …На войне! Я вспомнил! Меня убили на войне. Но не в бою, а как-то иначе. Впрочем, это уже все равно. Сейчас тот, кого назвали лейтенантом, подойдет и велит оставить меня в покое. Я мертвый, все, что со мной хотели сделать, уже сделано…
    Второй призрак – такой же неясный, еле различимый на фоне серого неба, на миг оказался совсем рядом.
    – Да, живой… Странно, он же весь в крови!
    На миг я ощутил обиду и злость. Что они там, ослепли? Почему меня не хотят оставить в покое? Что им нужно?
    – Приколоть, гражданин лейтенант?
    Если бы я мог усмехнуться, то, конечно, сделал бы это. Нашли чем напугать! Меня, мертвого!..
    – Погоди, гражданин Посье. Посмотри документы…
    Меня вновь приподняли, темное пятно оказалось у самого лица. Кажется, обшаривают карманы… И вновь я ощутил злость – за такие вещи расстреливают! Мародеры! Был бы я жив…
    Снова свист – удивленный, даже растерянный.
    – Деньги! Ого! Гражданин лейтенант!
    – Фальшивые?
    На мгновение мне захотелось, чтобы деньги, которые они вытащили у меня из карманов, оказались непременно фальшивые. Из олова. Или даже из свинца, еле покрытого серебром…
    – Настоящие вроде… Гражданин лейтенант! Вот! Вот!
    – Что это?
    Заминка. Тени были по-прежнему рядом. Что-то их заинтересовало, что-то необычное. Я уже понимал – не деньги. Что-то лежало у меня во внутреннем кармане, и это «что-то» сейчас внимательно разглядывается теми двумя, которые никак не хотят оставить меня в покое.
    – Гражданин… Гражданин Шалье…
    Голос звучал совсем по-другому – негромко, виновато. Тень склонилась совсем близко…
    – Гражданин Шалье! Вы меня слышите?
    И вновь хотелось объясниться. Я не Шалье! У меня была фамилия, было имя – когда-то, когда я был жив. Но эта фамилия звучала совсем иначе! Наверно, меня спутали с каким-то другим человеком – с гражданином Шалье, который действительно жив, которому, конечно же, надо помочь…
    – Да…
    Вначале я не понял, откуда донесся голос, но затем с изумлением сообразил, что это мои губы шевельнулись и это я попытался ответить – негромко, еле слышно…
    – Гражданин Шалье! – Теперь в голосе лейтенанта звучала радость. – Все в порядке! Вы среди своих! Я – лейтенант Дюкло из роты Лепелетье![230] Сейчас позовем врача…
    – Не надо, лейтенант. Я не ранен…
    Я ответил, не думая, хотя и не солгал. Врач мне не нужен, и я не ранен. Но откуда-то издалека, словно с края света, донеслась странная мысль. Солгал не я, солгал он. Я, кем бы я ни был когда-то, не среди своих. Свои не называют друг друга нелепым словом «гражданин». И в той армии, где я когда-то служил, не было и не могло быть никакой роты Лепелетье. Роты должны иметь номера…
    И вдруг я понял, что призраки исчезли. Вместо неясных расплывчатых силуэтов передо мной были люди – обычные молодые парни в синих шинелях с белыми ремнями. Тот, что слева, наверно, лейтенант – на его треуголке я заметил большую трехцветную кокарду…
    Трехцветную? Я ощутил какую-то странность. Кокарда не должна быть трехцветной! Она должна быть белой! И шинели не могут быть синими! Синее носят враги…
    Все стало на свои места. «Синие»! Мы так и называли их – «синие»! Каратели… Убийцы… Рота Лепелетье – кажется, тот, кем я был раньше, слыхал о такой!
    – Вы – из Внутренней армии?
    – Так точно, гражданин национальный агент![231] Только вы не разговаривайте. Нельзя вам! Эй, где там врач?
    Национальный агент? Эти слова мне ничего не сказали, но теперь я уже понимал, что случилось. Меня приняли за другого – за национального агента Шалье, который в отличие от меня жив и даже не ранен. И виной этому документ – тот, что вытащили из внутреннего кармана моего камзола. И вдруг я вспомнил, как выглядит этот документ – большая, плотная, чуть желтоватая бумага, сложенная вчетверо, с загнутым уголком. Да, эту бумагу я помнил, как и то, что я не имел к ней никакого отношения. Мне ее дали – перед самым концом, перед тем, как я увидел склонившееся надо мною серое небо…
    – Где тебя носит, гражданин? Скорее!
    Эти слова относились явно не ко мне. Рядом были по-прежнему двое, но вместо молодого парня в треуголке – того, кого лейтенант называл гражданином Посье, оказался кто-то другой – средних лет толстячок с небритым подбородком и в совершенно штатского вида шляпе.
    – Где тебя носит, гражданин Леруа? Скорее!
    Сейчас все выяснится! Этот Леруа (неужели нельзя сказать «господин Леруа»?) явно врач. И каким бы он ни был скверным врачом, он, конечно же, определит, что я мертв. И тогда меня оставят в покое. В покое… Большего мне не хотелось, да и невозможно мечтать о чем-либо другом такому, как я. Ведь мне уже ничего не надо…
    И тут я вновь ощутил беспокойство. Нет, я ошибался! Что-то мною не сделано! Что-то важное! Да, в этом-то все и дело! Они принимают меня за живого, потому что я сам не могу отпустить себя! Серое небо совсем рядом, но туда дорога закрыта, потому что не сделано нечто важное – настолько, что я готов притвориться живым, как бы нелепо это ни звучало…
    Я ощутил холод. Кажется, кто-то – наверно, все тот же гражданин Посье, нескладный рябой парень в косо сидящей шинели, – принес воду, много – целое ведро, и сейчас этот, с небритым подбородком, пытается что-то сделать с моим лицом. Они что, решили меня умыть? Я чуть не рассмеялся, но затем сообразил. Кровь! Ведь я весь в крови – лицо, рубашка, камзол, плащ. Я истек кровью – и незачем отмывать ее. Впрочем, сейчас все выяснится…
    – Что с ним?
    Голос лейтенанта – резкий, нетерпеливый. Гражданин Леруа почему-то медлит с ответом. Экий бестолковый! А может, мне попросить этих, в синем, сделать то, из-за чего я не могу успокоиться? Конечно, они враги. Внутренняя армия – шайка озверевших от крови санкюлотов,[232] убийцы и грабители. Я воевал с ними, пока был жив. Но я мертв, у мертвых не бывает врагов! Я попрошу, и они сделают. Но для этого надо вспомнить, что именно мною не исполнено. Я должен приехать… Нет, я должен найти… Но ничего не вспоминалось, а тот, кто подсказывал мне откуда-то с края света, замолчал.
    – Странно, не могу найти рану… По-моему, он не ранен, гражданин лейтенант!
    – То есть как? А кровь?
    Я чуть не фыркнул от возмущения, слушая этот вздор, но решил пока не вмешиваться. Разница между живым и мертвым слишком очевидна, ее заметит даже гражданин Леруа, пусть он и трижды шарлатан. Жаль, я ничего не могу вспомнить! Сейчас они уйдут…
    – Наверно, контузия, гражданин лейтенант. Это, похоже, не его кровь…
    Меня вновь приподняли, осторожно сняли плащ, чьи-то пальцы расстегнули рубашку…
    – Да… – лейтенант изумленно покачал головой. – Странно… Гражданин Шалье!
    Стало ясно – от меня не отстанут. Я кажусь им живым. Но, может, воспользоваться этим?
    – Я не ранен… гражданин лейтенант…
    Слово «гражданин» далось с немалым трудом, но дальше пошло легче. Даже голос окреп, и я вдруг понял, что могу двигать руками, могу приподняться…
    – Я не ранен. Меня контузило…
    – Ясно! – Лейтенант резко встал. – Носилки! Живо!
    – Погодите!
    Я попытался подняться, меня тут же подхватили и помогли присесть. Небо исчезло. Я увидел поле, голые черные деревья и дорогу – узкую, неровную, ведущую куда-то за дальний лес.
    – Число… Какое сегодня число?
    – Первое фримера,[233] гражданин Шалье. Первое фримера Второго года…
    Я даже не удивился, хотя прекрасно помнил, что месяцы в году называются иначе. Пусть будет фример. Пусть будет Второй год. Не это сейчас важно…
    – Где мы?
    – В трех лье от Лиона, гражданин Шалье. Мы получили приказ вернуться в Париж…
    Лион…[234] Слово упало в пустоту. Мне ничего не говорило это название. Хотя нет, что-то вспомнилось, и это «что-то» было слишком очевидным. Я умер в Лионе. Бротто! Конечно! Моя смерть называлась именно так! Бротто! Но что это? Имя? Кличка?
    – Если вам нужно в Лион, гражданин Шалье, мы…
    – Нет.
    В Лионе мне делать нечего. Незачем вновь глядеть в глаза собственной смерти. Но мне не нужен и Париж. Мне нужен… Мне нужен…
    «Синий циферблат»!
    Странное название на миг удивило, но затем я понял. Тот, кто подсказывает мне откуда-то с края земли, наконец сжалился. «Синий циферблат»! Я должен добраться туда! Добраться как можно скорее, иначе будет поздно! Я и так потратил слишком много времени, пока лежал здесь, возле голого черного поля, рядом с такими же мертвецами, как я сам…
    – Хорошо!
    Я отстранил руку сержанта, попытавшегося поддержать мой локоть, и медленно встал. Теперь я уже мог видеть все – поле, лес, красные черепичные крыши деревни на горизонте и толпу небритых парней в плохо сшитых синих шинелях. Рота Лепелетье – те, кого мы не брали в плен. Каратели из Внутренней армии, месяц назад переброшенные из Бретани. Там они входили в состав Третьей Адской колонны генерала Россиньоля… Да, тот, кем я был раньше, помнил все это – и многое другое. Но теперь это не имело значения. Эти голодранцы, не умеющие даже правильно подогнать шинели, неспособные отличить мертвеца от живого, отвезут меня в Париж. Теперь я был уверен: «Синий циферблат» – что бы ни означали эти странные слова – находится именно там. Я постараюсь успеть. Я должен успеть: живой ли, мертвый – не имело теперь никакого значения.
    Небо вновь стало далеким и тусклым. Тяжелые тучи закрывали солнце. Так и должно быть – ведь сейчас уже фример. Фример – последний осенний месяц Второго года Республики. Французской Республики, Единой и Неделимой, основанной на вечных и священных принципах Свободы, Равенства и Братства. Свободы – от Бога и совести, Равенства – перед ножом гильотины и Братства – в безымянных братских могилах, присыпанных негашеной известью… Пока я был жив, я делал все, чтобы уничтожить Чудовище. Жаль, не хватило жизни. Жаль, что даже сейчас, мертвому, мне приходится быть среди врагов. Рота Лепелетье – именная, отборная, из последних подонков предместья Сен-Марсо. Теперь я помнил и это. Странно, но ненависть исчезла, словно оставшись где-то там, в ушедшей жизни. Теперь мне было все равно. Я мог откликаться на прежде ненавистное слово «гражданин», говорить с этими парнями в синих шинелях, даже улыбаться. Теперь это уже не имело значения…
    Итак, я смотрел в тусклое, покрытое тяжелыми тучами небо и слушал, как скрипит несмазанными колесами телега. Мы ехали медленно, останавливаясь в каждой деревне, и мне то и дело хотелось поторопить лейтенанта Дюкло, чтобы он не медлил. Мне надо найти «Синий циферблат»! Он был где-то впереди, я чувствовал это! Чувствовал – но каждый раз заставлял себя сдерживаться. Да, я спешу, но торопить этих парней нельзя. Идти быстрее они не могут – обувь плоха, у большинства ноги разбиты в кровь, и любой нормальный командир остановился бы в ближайшей деревне минимум на неделю. Лейтенант Дюкло делает, что может. Мне даже начал нравиться этот нескладный парень, из которого в настоящей армии вышел бы неплохой сержант. К сожалению, сын мебельщика из Сен-Марсо выбрал другую дорогу. И очень жаль, что он слишком любит поговорить. В каждом селе лейтенант непременно выступает перед испуганной толпой крестьян, разъясняя им суровую мудрость Конвента, решившего сровнять с землей город Лион и основать на его месте Свободную Коммуну. И сейчас, в дороге, он, не имея слушателей, то и дело подходит к моей телеге, пытаясь завести беседу. Хорошо еще, гражданин Леруа каждый раз объясняет ему, что национальный агент Шалье нуждается в покое и отдыхе…
    Гражданин Леруа не оставлял меня своей опекой. Я уже успел наслушаться о контузиях, черепно-мозговых травмах и всем прочем, имеющем, по мнению ротного эскулапа, ко мне самое прямое и непосредственное отношение. Спасало одно – лекарств в саквояже этого медицинского светила давно не водилось, а посему мне рекомендовался лишь полный покой, что меня вполне устраивало. Вначале я посчитал небритого лекаря полным олухом, но потом понял – гражданин Леруа не виноват. Со стороны я действительно похож на контуженого. Я решил не спорить – пусть все идет своим чередом…
    – Гражданин Шалье, вы не спите?
    Проще всего было ответить: «Сплю», а еще лучше – промолчать, но, похоже, нечистый решил дернуть меня за язык.
    – Нет. Наверно, на всю жизнь выспался.
    Это чистая правда. Спать совершенно не тянуло. Хотелось просто лежать, глядя в небо и ни о чем не думая. Но поговорить стоило, ведь лейтенант может что-нибудь знать о «Синем циферблате»…
    – Я хотел у вас спросить. Мы тут с ребятами… то есть с гражданами, разговаривали…
    Я уже давно приметил любопытную подробность. «Синие» называли друг друга исключительно на «ты», как и положено истинным голодранцам-санкюлотам. Мне же все, включая лейтенанта, говорили «вы». Похоже, тут не обошлось без той бумаги, что ныне, вновь сложенная вчетверо, лежит в кармане моего камзола.
    Толстая желтоватая бумага с отогнутым краем. Большие неровные буквы. «Французская Республика, Единая и Неделимая… Комитет общественной безопасности… Именем Республики… Всем военным и гражданским властям… Предъявитель сего, гражданин Жан Франсуа Шалье…»
    – Так они меня спрашивают… Только поймите меня правильно, гражданин Шалье…
    В голосе лейтенанта слышалась неуверенность, и я его хорошо понимал. Ибо Жан Франсуа Шалье, национальный агент, посланный от имени Республики, Единой и Неделимой, с важным и секретным поручением и имеющий право пользоваться всеми видами транспорта, равно как изымать в свою пользу любые суммы из гражданских и военных казначейств, мог понять лейтенанта и неправильно, а в этом случае сына мебельщика не защитит и вся его рота. Порукой тому подписи, стоящие под последней строчкой удостоверения. Страшные подписи, способные лишить дара речи даже лейтенанта из Сен-Марсо: Робеспьер… Вадье… Шовелен… Амару… Бийо-Варенн…
    – Разговоры у нас идут, гражданин Шалье… Давно идут, еще с лета. Будто в самом Конвенте… Ну плохо, в общем…
    – Плохо? – Я чуть не рассмеялся. С чего это в сатанинском логове будет хорошо?
    – Будто измена там. И не просто в Конвенте. Говорят, в каком-то из комитетов…
    Я даже привстал от неожиданности. Плохи, похоже, дела у Единой и Неделимой, если о таком болтают лейтенанты!
    – Ведь что получается, гражданин Шалье! Мы уже восьмой месяц воюем, сначала в Бретани, потом у Лиона. Считай, десятки деревень прошли, если не сотни. Хлеба-то везде – завались! Урожай в этом году – девать некуда! А в Париже хлеба нет. Вот отец пишет – очередь с вечера занимают, и то не каждому хватает. И разве это хлеб – серый, с отрубями…
    Я чуть было не ляпнул, что гражданам санкюлотам отруби в самый раз, но вовремя прикусил язык. А действительно, почему?
    – Париж – большой город, – начал я осторожно. – Крестьяне напуганы, не спешат везти хлеб. Кроме того, не все хотят продавать хлеб по «максимуму»…[235]
    Лейтенант помотал головой:
    – Я с крестьянами говорил… Многие хлеб в Париж везут, а он – как сквозь землю. Это первое… Потом осел этот…
    – Осел?!
    Мне показалось, что я ослышался, но Дюкло тут же повторил:
    – Осел, гражданин Шалье. Когда мы из Нанта уходили, местный представитель – гражданин Каррье – праздник устроил. Ну процессия, песни – все как обычно. А потом смотрим – впереди осел идет. Гражданин Каррье приказал на осла епископскую митру надеть, а к хвосту Библию привязать…
    Я прикрыл веки, чтобы этот парень не заметил мой взгляд. Жаль, что я мертвый…
    – Там же все верующие, гражданин Шалье! Как же так можно? Потом гражданин Каррье приказал на площади иконы сжигать и книги священные. В Нанте церкви все закрыли… Вы бы видели, как женщины плакали!
    – А мужчины уходили в отряды Шаретта и Рошжаклена,[236] – не сдержался я и понял, что когда-то уже слыхал об этом. И об осле, и о закрытых церквах, и об арестах священников…
    – Мы хотели в Париж написать, в Конвент. Ведь это провокация, хуже не придумаешь! А потом пришел «Монитор» из Парижа… Так там такое же гражданин Шометт[237] устроил. И совсем недавно – в Лионе. Я даже к гражданину представителю Фуше[238] ходил, а он мне сказал, что это борьба с фанатизмом. Какая же это борьба?!
    Я с интересом покосился на лейтенанта. А парень неглуп!
    – Гражданин Фуше приказал все часовни и церкви при кладбищах закрыть. А потом собрать Библии, требники – книги, в общем, – и на могиле Шалье[239] сжечь…
    Наши глаза встретились, и рот лейтенанта удивленно открылся. Я поспешил усмехнуться:
    – Не родственник. Однофамилец.
    Гражданин Дюкло, тут же успокоенный, кивнул, но я знал, что солгал этому парню. Точнее, сказал лишь часть правды. Я, конечно, не имел никакого отношения к безумному Шалье, вождю лионских якобинцев, которому отрубили голову двенадцатью ударами тупого топора. Но тот Шалье, чей документ спрятан у меня в кармане, был его двоюродным братом. Подумалось и о другом: такое «родство» может пригодиться…
    Тут лейтенанта отвлекли – что-то случилось с одной из повозок, – и я был избавлен от необходимости отвечать на его скользкие вопросы. Хотя для себя я уже давно дал ответ. Конечно, никакой измены в Конвенте нет. Если не считать того, что все эти «граждане представители» – цареубийцы и преступники, чье место – рядом с гражданином Шалье Лионским, которого добрые горожане отправили на плаху. И чем больше Единая и Неделимая будет совершать подобное, тем лучше. Глаза откроются. Они уже открываются…
    Эти дни, проведенные в повозке на старом колючем сене, позволили привыкнуть к нелепому ощущению – мертвеца среди живых. Я уже знал, что со стороны кажусь вполне обычным человеком. Я сменил залитую кровью рубашку и попытался очистить плащ и камзол. Те, кто нашел меня, после некоторого раздумья пришли к выводу, что я был контужен в бою у дороги, где какой-то «синий» отряд столкнулся с бойцами армии Святого Сердца. Меня попытались вынести из боя, но те, кто меня нес, были убиты – или ранены, – и кровь их залила меня с ног до головы. Такая версия всех устроила, и я, конечно, не спорил, хотя знал, что эта кровь – моя. Носить покрытый засохшей кровью камзол было неприятно, но я не спешил расставаться с ним. Камзол был частью меня – прежнего, настоящего, того, кем я был. А тот, кем я был прежде, похоже, отличался предусмотрительностью.
    Это я понял в первый же день, когда постарался незаметно осмотреть свою одежду. Итак, во внутреннем кармане лежало сложенное вчетверо удостоверение национального агента, в боковом – толстая пачка ассигнатов, которая столь удивила сержанта, решившего обшарить покойника. Деньги – более восьмисот ливров – оказались настоящие, хотя цена этим бумажкам была невысока. Но под подкладкой камзола я нащупал нечто более интересное – тяжелые кружочки, размером (память не подвела и на этот раз) как раз с гинею, которую чеканил двор Его Величества Георга Английского. Двадцать гиней и еще одна монета, какая-то странная. Не удержавшись, я попросил нож и аккуратно достал монету из тайника.
    …Три ливра – новенькие, сверкающие хорошим серебром. На одной стороне – крылатый Гений со стилосом, пишущий на большой грифельной доске, возле которой пристроился маленький галльский петух. Нелепая надпись «Царство Разума», и год – не Второй, а истинный – 1793-й. На другой – номинал, непонятная буква «А» и, конечно же, надпись «Французская Республика». В общем, обычная монета, на которую можно прожить целый день, а то и два (благо не ассигнат, а настоящее серебро), если бы не одна странность. Край был испорчен – слева от крылатого Гения чьи-то руки аккуратно вырезали небольшой треугольник. Конечно, деньги обрезают, особенно высокопробные, но здесь дело было в чем-то другом. Я спрятал монету и решил пока ее никому не показывать.
    Итак, тот, кем я был раньше, предусмотрел если не все, то многое. За эти дни мне уже не раз приходилось задумываться над непростым вопросом – кем я был? Вначале думалось, что невозможность вспомнить собственное имя будет не давать покоя, даже сводить с ума. Но вышло иначе. Я почему-то совсем не волновался. Просто ко многим загадкам прибавилась еще и эта. Впрочем, кое-что я понял сразу. Тот, кого нашли возле вспаханного поля, воевал за Родину и Короля, защищая Лион от орд Кутона и Колло д'Эрбуа. Но смерть встретила его не там, он погиб в самом Лионе, и имя его смерти – Бротто. Я чуть было не спросил у лейтенанта Дюкло, что означает это странное имя, но что-то удержало. Лишь потом я понял, в чем дело. Мне – нынешнему – незачем знать, кем был я раньше. Жизнь прожита, и мне осталось одно – добраться до Парижа и найти «Синий циферблат». А дальше все устроится само собой, ведь мне, мертвому, абсолютно нечего опасаться. Если я и волновался, то не за себя, а за то, что оставил в «Синем циферблате». Но и об этом я старался пока не думать. Успею – Париж совсем близко.
    В ближайшей деревне, где отряд намеревался остановиться на ночлег, нас ждал сюрприз. Деревня оказалась битком набита солдатами, но не из Внутренней армии, а почему-то из Западной. Вскоре все разъяснилось. Один из отрядов армии Святого Сердца, прорывавшийся из Лиона на север, столкнулся с батальоном Внутренней армии и был вынужден свернуть прямо на парижскую дорогу. Неудивительно, что в Париже началась паника, и две сотни драгун, которые ждали отправки куда-то на границу с Бельгией, были брошены в сторону Лиона. Здесь, возле этой деревни, и произошла встреча. Кто-то из беглецов сумел уйти, но большая часть – около полусотни – была изрублена возле самой околицы. И теперь победители весело праздновали успех. На деревенской площади местные «патриоты» накрыли столы, Дерево Свободы – неказистый тополек с высохшей кроной – было украшено трехцветными лентами, а хор, состоявший все из тех же «патриотов», пел «Марсельезу» и «*!*З*!*a ira» до полной хрипоты.
    Рота лейтенанта Дюкло, пришедшая к шапочному разбору, была встречена тем не менее весьма приветливо, и на площади принялись устанавливать новые столы. Не желая участвовать в подобном сонмище, я сослался на строгие рекомендации гражданина Леруа и пристроился в сторонке – в совершенно пустом деревенском кабачке, завсегдатаи которого присоединились к толпе «патриотов». Хозяйка – дама чудовищной толщины, с тройным подбородком – была рада закормить своего единственного клиента до смерти, но обедать я не стал и внезапно понял, что очень хочу курить. То, что я прежний не брезговал табаком, стало ясно почти сразу, как только я обследовал карманы камзола. Странно, но трубки я не нашел ни там, ни в карманах плаща, более того, крошки табака показались какими-то необычными. Не трубочный табак – но и не нюхательный. И я ощутил суетное любопытство. И сейчас, пользуясь удобным моментом, я попросил у хозяйки табаку.
    Как я и думал, она выложила на стойку несколько пачек трубочного – очень неплохого, виргинского, но я покачал головой и попросил чего-нибудь другого. Почтенная дама пожала необъятными плечами и заметила, что если у «гражданина» куры денег не клюют…
    На стойке оказалась деревянная коробка, обклеенная золотистой бумагой. Я чуть не хлопнул себя по лбу. Конечно! Именно это мне и нужно. «Папелито»,[240] а попросту говоря, папелитки – маленькие, на дюжину затяжек каждая. Испанский табак, но не темный, а легкий, ароматный, не чета грубому трубочному.
    На радостях я купил всю коробку и с удовольствием сделал первую затяжку. Выходит, такому, как я, все-таки кое-что может доставить удовольствие. Похоже, привычки не умирают вместе с человеком. Мне даже показалось, что табачный дым напоминает мне о чем-то давнем. Я пристрастился к папелиткам не здесь, во Франции, но и не в Испании. Там, где я впервые закурил, было полно трубочного табака, самого лучшего, виргинского, но я стал курить именно папелитки. Кажется, я даже спорил на эту тему с моим другом… Нет, с моим бывшим другом, с которым мы потом почему-то поссорились. Я говорил ему, что здесь, в Виргинии, курят даже барышни, а он усмехался и пытался доказывать дикую нелепицу, будто курение вредно для здоровья. Эту чушь ему поведал некий докторишка из Бреста, где мой друг когда-то командовал полком. Да, он усмехался и уверял меня… «Через пять лет вы пожелтеете, как китаец, Франсуа! И не жалко вам легких!..»
    Я вспомнил! Франсуа. Мое имя! Не Жан Франсуа, как написано в сложенной вчетверо бумаге, а просто Франсуа! Нет, не просто! За Франсуа должен был следовать долгий шлейф имен – второе, третье, четвертое, даже, кажется, пятое. Как у моего друга, которого звали Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер дю Матье де Ла Файет. Маркиз де Ла Файет, с которым мы вместе пили дрянное виски в штате Виргиния, недалеко от деревни Маунт-Вернон…
    Да, я вспомнил. Мой бывший друг Мари Жильбер де Ла Файет четыре года назад предал Родину и Короля, перейдя на сторону мятежников и убийц. Наверно, я ненавидел его, но теперь ненависть ушла, и я горько пожалел, что его сейчас нет рядом. Он бы помог – ведь там, в Америке, мы помогали друг другу во всем. Под Йорктауном, где мы обложили лорда Корнуэллиса, Мари Жильбер командовал дивизией, а я…
    Но тут источник памяти, столь щедро напоивший меня в этот вечер, иссяк. Наверно, это к лучшему, поскольку и того, что я вспомнил, было более чем достаточно. Меня звали Франсуа. Франсуа… Именно так должен был позвать меня Всевышний после того, как я встретился со смертью по имени Бротто. Но меня не позвали. Тот, кто носил когда-то имя Франсуа, не сделал того, что должен, в чем поклялся…
    Да, поклялся! Даже странно, что я понял это только сейчас. Там, в оставшейся позади жизни, я в чем-то поклялся, и эта клятва не исполнена до сих пор. Но я не могу ее нарушить, хотя и не помню, какой я дал обет. Ясно одно – это как-то связано с «Синим циферблатом». Клятва не отпускает меня, она сильнее смерти, важнее вечного блаженства…
    Я попытался успокоиться. Может, это все было именно так. А может, это всего лишь догадка, такая же смутная, как тени, что обступили меня, загораживая близкое – такое близкое! – небо.
    На площади, куда я все-таки завернул, произошли немалые перемены. Столы исчезли, толпа потеснилась в стороны, а в центре, неподалеку от Дерева Свободы, собралась небольшая группа людей, весьма несходных друг с другом.
    В центре стоял толстяк в распахнутой офицерской шинели – командир эскадрона. Рядом с ним терся блеклого вида худощавый субъект в черном английском пальто и криво сидевшей шляпе. А за ними трое здоровяков с палашами наголо охраняли двоих – связанных, с черными повязками на глазах. Подсказки не требовалось. Я уже успел услыхать, что в скоротечном бою удалось взять двоих пленных. Очевидно, славные драгуны Западной армии решили завершить праздник достойно, по-якобински.
    Поискав глазами, я нашел лейтенанта Дюкло, стоявшего в первом ряду, и поспешил отойти подальше. Того и гляди, этот сын мебельщика не вовремя вспомнит, что я национальный агент, и предложит стать поближе. И тут я впервые по-настоящему пожалел, что мертв. Будь я жив, будь я не один, будь у меня хотя бы пистолет! Но пистолет, конечно, не поможет. Мне скрутят за спиной руки и поставят рядом с этими двумя. Конечно, убить меня не смогут, но смерть, которая сейчас навестит эту площадь, – не моя смерть. Ее не зовут Бротто…
    Худощавый субъект махнул рукой. Постепенно толпа стихла, и тип в английском пальто, достав из-за пазухи внушительного вида бумагу, принялся что-то выкрикивать. Я не стал вслушиваться. Все и так ясно: Республика Единая и Неделимая… Враги нации, схваченные с оружием в руках… Впрочем, что-то в этой страшной сцене было не так. Да, я видел такое – совсем недавно, когда был еще жив, но видел не совсем то или не совсем так. Обычно эти разбойники используют гильотину. Ее даже таскают с собой – «бритва», как я помнил, полагается каждому полку, а то и батальону. Но сейчас ее не оказалась, и на этих пленных ребят придется тратить свинец… Да, гильотины не было, но мне показалось, что я видел и такое – но как-то иначе. Сейчас этот мерзавец дочитает свою бумагу, кивнет толстяку в шинели…
    Толстяк что-то приказал – впрочем, что именно, я понял, хотя и не слышал слов. Конвоиры отошли в сторону, и шеренга солдат с мушкетами шагнула вперед. Да, что-то в этой сцене было не так. Конечно! Драгунам мушкеты не полагаются, и те, что сейчас будут стрелять, вовсе не драгуны, а знакомые ребята из роты Лепелетье. Похоже, победители решили сделать небольшой подарок лейтенанту Дюкло. Они разбили врага, но честь расстрелять безоружных предоставлена их братьям-патриотам из Внутренней армии. А может, этот толстяк-капитан и его люди просто не хотят пачкать руки. В конце концов, они солдаты, а не каратели…
    Те двое стояли неподвижно, и на груди у одного я разглядел небольшое пятнышко, похожее на кровь. Но это не кровь. Даже издалека я догадался – вырезанное из красного шелка изображение сердца с королевским вензелем в центре. Когда-то и я носил такое. Святое Сердце, знак армии, оборонявшей Лион…
    Я затаил дыхание. Да, все так и было! На моей груди – знак Святого Сердца, я стою перед шеренгой солдат, правда, глаза мои не завязаны, и я вижу красные от водки лица с безумными вытаращенными глазами. Офицер в синей шинели командует: «Огонь!»…
    Тот, что стоял слева, внезапно поднял голову. Его крик: «Да здравствует Король!» слился с воплем толстяка. В уши ударил грохот…
    Я закрыл глаза. Нет, мне нельзя видеть такое. Я вновь пережил свою смерть, только прежде видел ее совсем по-другому. Не со стороны, не из безопасного далека, а лицом к лицу, и вспышки выстрелов ослепили меня, бросив на землю. Да, так я встретил смерть. Смерть по имени Бротто…
    – Гражданин Шалье! Гражданин Шалье!
    Я открыл глаза и понял, что лежу на знакомой повозке, укрытый двумя синими шинелями, а рядом со мной – кому же еще быть? – лейтенант Дюкло.
    – Вы слышите меня? Гражданин Шалье!
    – Слышу…
    Я приподнялся и обнаружил, что уже утро и мы вновь не торопясь двигаемся по дороге. Оставалось поинтересоваться, что со мной приключилось, но лейтенант поспешил внести ясность:
    – Вы всю ночь без сознания пролежали. И весь вечер. Мы уже не знали, что делать…
    Весь вечер? Значит, меня не было на площади? Я пошарил рукой и нащупал знакомую деревянную коробку. По крайней мере, испанские папелитки мне не привиделись…
    – А что было вчера?
    – Праздник, – Дюкло пожал плечами. – Погуляли с гражданами драгунами! Жаль, вас не было, гражданин Шалье!
    Вчера был праздник… Значит, расстрел мне привиделся? Или для этого санкюлота праздника без казни не бывает?
    – Они… Драгуны разбили… какой-то отряд, – неуверенно начал я, и лейтенант согласно закивал:
    – Да! Этих – из Святого Сердца. Но они уже не опасны! С тех пор, как мы Руаньяка «побрили»…
    Фамилия внезапно показалась знакомой. Или это тот, кто подсказывает мне, поспешил внести ясность?
    – Маркиз де Руаньяк, генерал-майор армии Его Величества, был гильотинирован в Лионе…
    – Точно! – Дюкло рассмеялся. – Жаль, что увидеть не пришлось! Мы как раз его шайку добивали! «Побрили» маркиза! Теперь его армии конец! Говорят, гордый был – страх! На эшафоте чуть ли не целую речь произнес! Ну ничего, теперь пусть сколько хочет болтает со святым Петром!
    – Нет… – Я помолчал и вдруг понял, что знаю об этом. – Маркиз де Руаньяк ничего не говорил на эшафоте. На нем был белый солдатский мундир и знак Святого Сердца. Говорил его друг, виконт Пелисье…
    Слова замерли на языке. Почему-то вдруг стало страшно, хотя я ничего не помнил – ни эшафота, ни красного знака на белом мундире. Тот, оставшийся вдалеке, в очередной раз подсказал мне, но от этой подсказки стало не по себе. Наверно, я знал маркиза. Или по крайней мере видел его – на мне ведь тоже когда-то был знак Святого Сердца…
    – А-а-а! – охотно подхватил Дюкло. – Вы, наверно, гражданин Шалье, тогда в Лионе были! Вам ведь по должности положено!
    Я не очень помнил, что положено по должности национальному агенту, но на всякий случай кивнул.
    – Хотел бы я посмотреть, как этого белоручку «брили»! – Лейтенант вздохнул. – Мы же с ним два месяца воевали! Ни дня покоя! Пресси[241] – тот в городе отсиживался, а Руаньяк – то здесь, то там! Все в спину ударить норовил! Сколько раз за ним гонялись, а он – словно привидение! Ночью здесь, а наутро – в двадцати лье! Наши уже шутить начали, что он не человек, а призрак. Его так и звали – Оборотень!
    Я постарался усмехнуться. Это, похоже, задело гражданина Дюкло, и он обиженно хмыкнул:
    – А как еще сказать? Я ведь сам видел! Прижали мы его однажды к самой Луаре. У Понт-де-Веля это было, в начале октября…
    Похоже, в горячке спора гражданин Дюкло внезапно вспомнил, как правильно называть месяцы.
    – Два дня с ним возились, а он таки прорвался, мерзавец! Мы в Лион вернулись… Ну не в Лион, там еще «белые» были, а к Тарантану, это в двух лье… Так в ту самую ночь, когда мы под Понт-де-Велем дрались, Руаньяк лично наших под Лионом атаковал! Его все узнали – он без шляпы был… Оборотень! Говорят, один патриот его выследил и святым крестом припечатал, а то бы ушел…
    Я мысленно пожалел, что, пока был жив, не добрался до этого, столь догадливого «патриота». Впрочем, заинтересовало другое.
    – Гражданин Дюкло, честно говоря, странно слышать! Оборотни, привидения, святой крест…
    – Оборотень! – упрямо повторил лейтенант. – Это уж точно!
    И вдруг мне стало не по себе. Этот молодой парень с кашей в бестолковой башке не так и ошибается. Я не встречал оборотней, но знал, что по земле бродит неупокоенный мертвец. Мертвец, которому почему-то очень надо найти какой-то «Синий циферблат»…
    – Я и не скрываю, что верующий, – продолжал Дюкло, немного сбавив тон. – Да разве я один? В каждой деревне все верят, и даже в нашей роте, считай, половина! А как же иначе? Вот гражданин Робеспьер правильно говорит: атеизм дворяне придумали, чтобы распутству предаваться и народ обманывать!
    Робеспьер… Четкая, ясная подпись на сложенном вчетверо документе… Я понял, что когда-то ненавидел этого человека. Но не просто ненавидел. Почему-то он меня очень интересовал. Нет, не так! Тому, кем я был раньше, этот якобинец был нужен, даже очень нужен!
    – Если священник присягу принял, то пусть служит. – Похоже, эта тема явно волновала лейтенанта. – Все зло от тех попов, что присягать не хотят. Недаром гражданин Робеспьер говорит, что надо принять закон о свободе совести…
    И тут я понял, почему интересовался тем, кто первый расписался на моем документе. Робеспьер – самый умный и самый опасный из всей шайки, захватившей власть во Франции. Этот осла с митрой между ушами по улице водить не будет! Он прекрасно понимает, как дорог Бог простым людям – и вандейским крестьянам, и лионским мастеровым, и даже лейтенанту Дюкло из Сен-Марсо…
    – Ну вот, – подытожил мой собеседник, – ежели выходит, что Бог есть, значит, и Дьявол имеется. И такие, как Руаньяк, с Дьяволом спутались, потому что иначе им Республику не победить. Ну да теперь уже все в порядке! Тому патриоту, что маркиза этого на эшафот притащил, надо памятник из золота ставить!
    Развивать эту тему дальше я не стал, а лейтенанта отвлек кто-то из его орлов, в очередной раз обнаруживший, что колесо у одной из телег вот-вот слетит. Жалко лишь, что не удалось повернуть этот странный разговор в столь нужном мне направлении – к «Синему циферблату»…
    Ближе к вечеру рота внезапно остановилась. Где-то впереди послышались громкие голоса, крики, и тут грянул выстрел. Я даже не открыл глаза, привычно отметив, что стреляли не из пистолета, но и не из мушкета, а из чего-то другого, не иначе охотничьего ружья. Крик повторился, затем голоса, пошумев, постепенно стихли. И тут все-таки глаза пришлось открыть. Подоспевший сержант передал мне просьбу гражданина Дюкло – лейтенант просил подойти в голову колонны.
    Вначале я ничего не понял. Колонна уперлась в небольшой мостик, который оказался перегорожен двумя опрокинутыми телегами. За телегами толпились странного вида личности, которых я вначале принял за разбойников. Причем не нынешних, а за тех, что описываются в детских книжках. Бородатые, в чем-то напоминающем черные трико, в жутких красных колпаках, которые обычно носят каторжники. Солдаты роты Лепелетье по сравнению с ними смотрелись истинными гвардейцами.
    Дюкло был тут же, наскоро объяснив ситуацию. Оказывается, я не очень ошибся. Перед нами были все-таки разбойники, правда не книжные, а самые обыкновенные – отряд из предместья Сент-Антуан в полной санкюлотской амуниции. Приглядевшись, я понял, что уже видел подобные чучела. Трико назывались «карманьолой», а красный каторжный колпак – «колпаком Свободы». Перегороженная же телегами дорога объяснялась совсем просто. Два дня назад в одной из газет (лейтенант Дюкло тут же уточнил – в «Отце Дюшене», издававшемся гражданином Эбером[242]) кто-то, чуть ли не сам гражданин Эбер, тиснул статью о том, что отряд роялистов из армии Святого Сердца переоделся в «синюю» форму и идет прямо на Париж. Прочитав сие откровение, в Сент-Антуане ударили в набат, поспешив послать несколько отрядов в красных колпаках наперехват. Попытки объясниться с красными колпаками оказались на редкость неудачны. В том же номере газеты было напечатано, что рота Лепелетье – краса и гордость санкюлотов из Сен-Марсо – возвращается в Нант, дабы добить проклятых шуанов. Посему вождь красных колпаков решил проявить бдительность, и дело дошло, как я и слышал, до пальбы – правда, покуда в воздух.
    История меня позабавила, и я мысленно поздравил гражданина Эбера. Хорошая вышла статья! Жаль, что все рано или поздно разъяснится. Для разъяснения меня и пригласили – лейтенант вовремя вспомнил о бумаге со страшными подписями.
    Менее всего хотелось вмешиваться, но стало ясно – деваться некуда. Тем более гражданин Дюкло уже успел оповестить вождя красных колпаков, что с ротой следует «сам» национальный агент Шалье. Я вздохнул и достал из внутреннего кармана бумагу.
    Меня подвели к Главному Колпаку: краснорожему верзиле, по виду – типичному мяснику. Вождь смерил меня крайне подозрительным взглядом, скривился и с явным недоверием уткнулся в документ. Шли секунды, и я не без злорадства подумал, что грамотностью Главный Колпак не отличается. Наконец красная рожа вновь скривилась.
    – Не так составлено…
    Этого я не ожидал, как, впрочем, и гражданин Дюкло. Он попытался было возмутиться, но краснорожий вождь покачал головой:
    – Не так, говорю! Ежели гражданин Шалье от Комитета безопасности послан, то первым должен гражданин Вадье расписаться, потому как он председатель, а не гражданин Робеспьер.
    Я не испугался – пугаться мне нечего. Напротив, такая бдительность позабавила, тем более я понял – Красный Колпак прав. Документ составлен не совсем по форме. Но в то же время тот, кем я был прежде, твердо знал – бумага настоящая. А подпись гражданина Робеспьера оказалась первой по какой-то важной причине.
    – Вот чего, – рассудил вождь. – Я сам с гражданином национальным агентом поговорю. Наедине.
    И вновь лейтенант пытался возразить, но я тут же согласился. Мне все равно – почему бы и не поговорить с мясником из Сент-Антуана?
    Синие шинели и красные колпаки отошли на несколько шагов. Мы остались вдвоем. Вождь оглянулся и неожиданно подмигнул:
    – Так что, отряд в твоем распоряжении, гражданин Шалье. Какие приказания будут?
    Похоже, я все-таки растерялся, но вовремя вспомнил, что молчание – золото.
    – Ищут тебя, гражданин Шалье. Мне гражданин Шометт так и передал: встретишь, мол, гражданина национального агента – в его распоряжение переходишь. Так сам гражданин Робеспьер приказал.
    – А переодетые роялисты? – не удержался я.
    Красная рожа расплылась в усмешке:
    – Ну то гражданину Эберу виднее! А тебе, гражданин Шалье, в Париж возвращаться надо. Ищут тебя. Волнуются сильно.
    Наконец все стало ясно. Тот, чье удостоверение оказалось у меня в кармане, – важная персона. Настолько важная, что кое у кого не хватило терпения дождаться его возвращения…
    – Ежели надо, мы с тобой в Париж вернемся, – заключил Главный Колпак. – А нет – дальше пойдем. Тут неподалеку целое кубло «белых» – добрые патриоты рассказали. Мы уже одного попа взяли, как раз неподалеку…
    Мяснику явно не хотелось возвращаться в Париж. Его ждала охота – и куда более интересная, чем травля зайцев. Конечно, можно было вернуть этих каторжников в Париж, но тогда придется возвращаться вместе…
    – Можете идти дальше, – решил я. – Попа передадите лейтенанту Дюкло…
    – Ага! – Красная рожа понимающе кивнула. – Только вы его – попа этого – прежде чем «брить», поспрошайте. Он не из простых, чего-то явно знает. Будет упираться – двиньте пару раз…
    Дальше слушать я не стал и повернулся, чтобы подозвать гражданина Дюкло.
    Окончание этой истории можно было не смотреть. Я вернулся к повозке, решив на привале поговорить с лейтенантом о пленном священнике. В конце концов, этот сын мебельщика – верующий…
    Все оказалось даже проще, чем я думал. Как только солдаты начали раскладывать костры – на этот раз рота заночевала прямо в поле, – Дюкло отозвал меня в сторону.
    – Не знаю, чего и делать, гражданин Шалье. Священник этот…
    – А что священник? – самым равнодушным тоном поинтересовался я.
    – Странный он какой-то… Вы бы с ним сами поговорили.
    Признаться, этого я не хотел. Не знаю почему, но разговаривать с несчастным не тянуло. Однако отказываться было нельзя.
    – Хорошо. Так, говорите, странный?..
    Священник сидел у костра, обхватив руками худые колени. Он и на священника был не очень похож. В мохнатой пастушеской куртке, деревянных башмаках, в странной войлочной шапке. Только волосы подстрижены не по-крестьянски. Наверно, на этом бедняга и попался. Красные колпаки – народ внимательный.
    Я подошел поближе, не решаясь начать разговор. Почему-то меня охватила странная робость. Мне уже нечего бояться – тем более этого несчастного. Но что-то останавливало, не давало заговорить.
    Сидящий у огня поднял голову, и наши глаза встретились. Не больше мгновения мы смотрели друг на друга – и вдруг случилось то, чего я никак не ожидал. Священник отшатнулся, вскочил, рука поднялась вверх.
    – Изыди!
    – Святой отец! – растерялся я. – Мне надо с вами…
    – Изыди! – Большие темные глаза блеснули. – Изыди, откуда пришел, посланец ада!
    Я облегченно вздохнул. Бояться нечего. Кем, кроме посланца ада, может быть для неприсягнувшего священника национальный агент Шалье?
    – Святой отец, – повторил я, – мы должны разобраться. Может… Вероятно, вы арестованы незаконно…
    – Я не верил… – священник медленно провел ладонью по лицу. – Прости мне неверие мое, Господи… Ты, мертвец, притворившийся живым, ты, посланец Сатаны, уйди! Vade retro!
    Я похолодел. На миг темная фигура у костра исчезла, превратившись в неясный колышущийся силуэт. И вдруг мне почудилось, что это я стою у костра, на мне косматая пастушеская куртка, а передо мною в неясном свете огня – жуткая нелепая фигура, словно сошедшая с фрески Страшного суда. Вздутое посиневшее лицо, покрытое трупными пятнами, скрюченные руки с искривленными отросшими ногтями, лопнувшая на груди рубашка, покрытая почерневшей кровью. Ноздри ощутили омерзительный запах разложения. «Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе…»[243]
    Ничего не соображая, я зажмурил глаза и быстро перекрестился. Когда я вновь осмелился взглянуть, все вернулось на свои места. Костер, испуганный человек в пастушеской куртке…
    – Ты не обманешь меня крестным знамением, нелюдь! – голос священника звучал хрипло и тихо. – Уйди прочь! Вернись к тому, кто прислал тебя…
    Странно, я досадовал, что бравые ребята из роты Лепелетье никак не могут понять, кого они нашли возле лионской дороги. Но теперь, когда передо мною наконец был зрячий, меня объял ужас.
    – Отче! – в отчаянии воскликнул я. – Я добрый католик! Я… я был добрым католиком! Я не виноват! Я сам не знаю, что происходит!
    Священник упрямо потряс головой. Я рванул рубашку, чтобы показать крест, который, как я хорошо помнил, должен висеть на груди, – серебряный крестик с чернью на тонкой цепочке, – но пальцы поймали пустоту. Креста не было. И тут я сообразил, что его не было и прежде – с того момента, как меня окликнул лейтенант Дюкло. Этот крестик принадлежал тому, кем я был раньше…
    – Святой отец! – Я с трудом перевел дыхание. – Кем бы я ни был, я хочу вам помочь. Я хочу помочь…
    Но ответа я не дождался. Священник медленно опустился на колени и закрыл глаза. Я понял – он беседует с Тем, Кто не пустил меня на такое близкое небо…
    – Что с вами? – озадаченно поинтересовался лейтенант Дюкло. – Вы, гражданин Шалье, извиняюсь, белый весь!
    – Белый? – грустно усмехнулся я. – Не синий?
    – Все мы «синие»! – рассмеялся лейтенант. – Мне этот поп так и сказал – мертвец ты, мол, лицо у тебя синее… Или черное, уже не помню. Я потому вас и позвал…
    – Так он… И вам такое говорил?
    – Ну да! – Гражданин Дюкло покачал головой. – Я представился, а он: мертвец ты, и рота твоя – мертвецы. Уйди, мол, в ад, откуда пришел…
    Внезапно я почувствовал облегчение – невиданное, невероятное. Несчастный просто сошел с ума! Он ничего не понял! В его глазах я обычный «синий», которых его больной разум посчитал – всех, скопом – синерожими упырями.
    – Наверно, те, из Сент-Антуана, с ним переусердствовали, – осторожно заметил я.
    – Они могут! – охотно согласился лейтенант. – Так чего с попом делать будем? Его в Биссетр[244] надо – там таких и держат!
    – Если он действительно неприсягнувший, – напомнил я, – его отправят не в Биссетр, а на гильотину.
    – Да всем им, неприсягнувшим, туда дорога, – неуверенно начал лейтенант. – Хотя жалко – он ведь больной, за себя не отвечает… Но я ведь не могу его отпустить!
    Да, отпустить пленного гражданин Дюкло не имел права. Расстрелять – мог, а вот отпустить – нет. Лейтенант задумался, а потом махнул рукой:
    – А, чего мы все о такой ерунде! Гражданин Шалье, бледный вы какой-то… Выпить бы вам!
    – Лекарства? – начал было я, но по усмешке гражданина Дюкло понял, что речь идет не о лекарстве. Точнее, не о том, что мог бы прописать ротный лекарь гражданин Леруа.
    Лекарство оказалось в огромной бутыли из темно-синего стекла. Сержант Посье, которому была доверена борьба с пробкой, возился подозрительно долго, но наконец одержал-таки победу над непокорным сургучом. Гражданин Дюкло нетерпеливо хмыкнул, подставил кружку и протянул мне:
    – Вы первый, гражданин национальный агент! Пять ливров против одного, что не угадаете…
    – Состав лекарства? – уточнил я, покосившись на гражданина Леруа, нетерпеливо поглядывавшего то на кружку, то на бутыль. Я решил никого не томить и поднес кружку ко рту.
    – Осторожней! – запоздало предупредил доктор. – Это не вино, это…
    – Овернский грапп! – Я выдохнул воздух и несколько секунд ждал, пока успокоится огонь, вспыхнувший у меня в желудке.
    – Угадали, – разочарованно вздохнул лейтенант. – Видать, повидали вы свет, гражданин Шалье! Эх, пропали пять ливров!
    Я только хмыкнул, сообразив, что действительно знаю, что это – овернский грапп, причем не самый лучший, поскольку настоящий грапп никогда не дерет так горло. Значит, этот скорее всего не из южной Оверни, а с севера, да и виноград не самого удачного урожая.
    Тем временем кружка пошла по кругу, причем гражданин Леруа так и не решился выпить полную, заявив, будто медицина давно установила, что вина если и полезны для здоровья, то только в небольших дозах, а грапп – даже не вино, а просто издевательство над виноградом. Он же предпочитает помар, в крайнем случае кло-де-вужо, но исключительно из Бургундии. Тут уж не выдержал сержант Посье, с возмущением заявивший, что помар пусть пьют монашки в обители Святой Цецилии, а кло-де-вужо из Бургундии годится исключительно в качестве уксуса. Кло-де-вужо можно пить лишь то, что изготовлено на западе Шампани, а лучше и его не пить, а пить светлое воллене из той же Шампани. Если же употреблять что-нибудь из бургундских, то исключительно нюи, но не всякого урожая, а лучше всего 1779 и 1783 годов.
    Этот выпад привел гражданина Леруа в изрядное волнение, и он решил прибегнуть к авторитету науки, сославшись на мнение какого-то Себастьяна Мерсье,[245] а уж Себастьян Мерсье лучше знает, какие вина во Франции стоит пить, а какие – нет…
    Увидев, что дело дошло до Себастьяна Мерсье, лейтенант Дюкло подмигнул мне и заявил, что этот Мерсье – явный аристократ, а патриоты должны пить исключительно грапп, после чего предложил выпить по второй, причем по полной.
    Вторая кружка граппа разом сняла все вопросы. Доктор, изрядно покраснев лицом, прикрыл глаза, вероятно, уйдя в размышления о науке, а лейтенант с гражданином Посье внезапно заговорили о театре. Похоже, это было продолжением давнего спора, начатого не сегодня и не вчера. Предмет дискуссии поначалу меня удивил, но затем я понял: санкюлоты из Внутренней армии верны себе – сержант решительно заявил, что гражданин Шометт, прокурор Парижа, должен наконец озаботиться и закрыть большинство этих вертепов, а еще лучше – все. Актеров же, предварительно изъяв из их среды явных контрреволюционеров, должно направить на изготовление селитры и рытье братских могил на Блошином кладбище.
    Такой максимализм не пришелся по душе лейтенанту. Он считал, что театр – надежное подспорье в деле патриотического воспитания всех добрых французов, а посему надлежит лишь запретить ненужные и вредные произведения слуг деспотизма – всяких там Корнелей, Расинов и прочих Мольеров (что, впрочем, гражданином Шометтом уже сделано), изъять из прочих пьес старорежимные обращения «сударь» и «господин», заменив понятными и близкими каждому патриоту словами «гражданин» и «товарищ» (что тоже сделано, хотя и не всюду), и следить, чтобы не ставились такие контрреволюционные пьесы, как «Друг законов». Впрочем, лейтенант был полностью согласен с необходимостью революционной чистки театров. По его мнению, следовало первым делом отправить под «бритву» весь бывший Королевский театр в полном составе, что, впрочем, тоже делается, ибо большая часть актеров-контрреволюционеров уже арестована.
    Придя к частичному согласию, гражданин Дюкло и сержант предложили выпить за друга санкюлотов гражданина Шометта, а заодно и за гражданина Ру.[246] Я не стал спорить и походя поинтересовался, не знают ли уважаемые граждане улицу Синий Циферблат. Или площадь. Или переулок. Там, как я пояснил, находится какой-то театр, весьма патриотический по духу, который мне очень советовали посетить.
    Патриоты глубоко задумались, а затем покачали головами. Увы, такой улицы, равно как площади или переулка, они не знали. Название же сочли хотя и не контрреволюционным, но весьма странным. Во всяком случае, ни в предместье Сен-Марсо, ни в Сент-Антуане, ни в центре Парижа подобного названия они не встречали. Сходить же мне лучше всего в театр имени Марата, где ставят такие патриотические пьесы, как «Проводы добровольцев в Северную армию» и «Дерево Свободы».
    Третья кружка граппа, да еще без закуски – вещь серьезная. В гражданина Леруа ее пришлось попросту вливать, после чего ротный лекарь стал из красного пунцовым и медленно осел на расстеленный на земле плащ. Остальные остались сидеть, но речь их начала немного походить на наречие ирокезов. Я почти перестал вслушиваться, отвернулся, вдохнул холодный осенний воздух и вдруг понял, что совершенно трезв, словно пил не всесокрушающий огненный грапп, а упомянутое доктором кло-де-вужо.
    Да, я был трезв, и страх, ненадолго отступивший куда-то в темноту, никуда не делся. Он вернулся и сейчас был вновь рядом. Только теперь я начинал понимать весь ужас случившегося.
    Все эти дни, лежа на повозке, укрытый двумя шинелями, я как-то не задумывался о простой и очевидной вещи. Мертвые не возвращаются. А если возвращаются – то не по божьей воле. Странно, я даже ни разу не вспомнил о Творце! А ведь когда-то я был добрым католиком! И теперь этот священник…
    Да, порою я веду себя почти так же, как любой нормальный человек. Но потерявший ногу тоже чувствует боль в несуществующем колене! Фантомная боль! Я – такой фантом, помнящий свои привычки и слабости, но не помнящий самого себя. Священник что-то увидел. И я увидел тоже – его глазами. А если так, то чья воля лишила меня покоя? Моя собственная? Или чья-то еще? Тогда кто Он? Во всяком случае, не Тот, в Кого я когда-то верил и Кому служил несчастный пленник…
    Наутро, когда рота не торопясь собиралась в путь (похоже, в тот вечер дегустация граппа происходила не только возле нашего костра), гражданин Дюкло виновато доложил, что священник бежал. Точнее, попросту ушел, ибо он, лейтенант Дюкло, поставил часового слишком далеко, а тот задремал, поскольку овернский грапп, как известно, не чета всякому кло-де-вужо или тем более помару.
    Мы взглянули друг другу в глаза, я молча кивнул, увидел ответную усмешку и вдруг вспомнил чьи-то слова, сказанные очень давно. Да, тогда был какой-то спор, и кто-то сказал… И я сказал, что мы выиграли эту войну еще 27 декабря 1790 года, когда был принят декрет о неприсягнувших священниках. Добрые французы могут отвернуться от Короля, но никогда не предадут своего кюре. Значит, остается ждать, пока ослы в митрах заставят задуматься даже таких, как лейтенант Дюкло. Вандея и Бретань – только начало. Ведь и Шалье Лионский, чью голову никак не мог отрубить тупой топор, тоже начал с разгрома церкви Святого Сульпиция…
    Больше о священнике мы не говорили, тем более предстоял короткий, но важный переход. К полудню мы должны миновать Севр, а значит, к вечеру рота будет в Париже. В Париже, где мне нужно найти «Синий циферблат»…
    Гражданин Дюкло принялся приводить своих бойцов в вид, достойный истинных патриотов, я же вернулся на свою повозку, решив не суетиться зря. Скоро я буду в Париже и смогу наконец все выяснить…
    Нет, не смогу! Все не так просто! Все совсем не просто!
    В сказках и легендах призраки могут возникать ниоткуда и так же незаметно исчезать. Но я – кем бы ни был – не призрак. Для всех я – обычный человек, пусть несколько странный, потерявший память, забывший, кто он. Даже не так! Я – солдат армии Святого Сердца с чужими документами, совершенно не знающий – не помнящий – великий город, куда мне предстоит попасть. Я наверняка бывал в Париже и не раз, может, даже жил там, но надеяться, что тот, кто иногда подсказывает мне, будет выручать и дальше, слишком наивно. Тот Париж, где я когда-то бывал, уже не существует. Есть санкюлотский Париж, сердце трижды проклятой Республики, город, убивший своего Короля, растерзавший Королеву…
    И в этом городе мне не поможет чужой документ. Прежде всего, национального агента Шалье будут искать. Его уже ищут. Значит, мне следует исчезнуть. Но исчезнуть в Париже трудно. Из слов гражданина Дюкло я уже знал, что граждане якобинцы позаботились об этом. Город разделен на секции, каждая из которых отвечает за порядок на своей территории. Ни одна гостиница, ни один домовладелец не примет постояльца без гражданского свидетельства, выданного секцией. Более того, он обязан тут же заявить о «подозрительном». Ко всему еще – патрули, облавы и просто бдительные прохожие. И – Революционный Трибунал, быстро «разъяснявший» каждого, кто вызвал сомнения. Мне нечего бояться смерти, но до «Синего цифеблата» добраться не дадут…
    Отряд не спеша двигался вперед, вдоль дороги по-прежнему темнели голые, в черной влажной коре, деревья, а небо было все то же – серое, низкое. Небо, куда мне не было пути. Как жалко, что меня не оставили возле черного вспаханного поля!..
    …Итак, мне требуется другой документ – обычное гражданское свидетельство, выданное одной из секций. Я должен раствориться, исчезнуть… что не так и сложно. Достаточно подстеречь в глухом переулке неосторожного «патриота», предъявить свой пропуск и потребовать его гражданское свидетельство. После чего одним «патриотом» станет меньше…
    Нет, не станет. Я вдруг понял, что мне, нынешнему, запрещено убивать. Кем, почему, я не знал, но этот запрет был столь ясный, столь очевидный, что я тут же отбросил мысль о чужом документе. Да и это не поможет. Из слов лейтенанта я знал, что гражданское свидетельство нужно регулярно регистрировать. Значит, требуется что-то другое…
    Вдали показались красные крыши Севра, и я вдруг понял, что уже бывал здесь. Севр, чуть дальше – Сен-Клу. Но ничего более не вспоминалось. Просто тот, кем я был когда-то, приоткрыл еще один краешек ушедшей жизни. Я уже почти добрался. Остается миновать заставу, а затем…
    «Затем» наступило не сразу. Возле заставы Сент-Антуан нам пришлось задержаться, причем надолго. Оказывается, байка, пущенная в лихой газетенке гражданина Эбера, отозвалась сильным эхом. Роту Лепелетье не ждали, более того, появление полутора сотен вооруженных молодцов вызвало настоящую тревогу. Напрасно лейтенант Дюкло тыкал под нос стражам в уже знакомых красных колпаках и карманьолах свой мандат, напрасно солдаты, чуя близкий дом, драли глотки. Стража выставила вперед стволы мушкетов и даже выкатила две пушки. Пушки были, правда, времен Бертрана Дюгесклена, но даже с такими, когда они смотрят тебе в лицо, лучше не связываться. Рота поутихла и принялась ждать.
    Похоже, лейтенант Дюкло надеялся, что я предъявлю свой документ, дабы внести ясность в ситуацию, однако именно этого делать явно не следовало. Лейтенанту я пояснил, что мои полномочия действительны лишь вне Парижа и, кроме того, порядок есть порядок. В конце концов добрые патриоты разберутся, что перед ними не переодетые шуаны, а краса и гордость парижских санкюлотов.
    Разбирались уже в полной темноте. Появился какой-то юркий субъект в шляпе с перьями и в чем-то, напоминающем грязное полотенце, натянутое поверх шинели. Чуть позже стало ясно, что это не полотенце, а трехцветная перевязь, правда, изрядно потерявшая свой вид. Субъект оказался кем-то из депутатов Конвента, специально посланный разобраться. Оказывается, якобинский ареопаг уже два часа дискутирует, что делать с ротой Лепелетье – пустить в Париж или не просто пустить, а устроить празднество с торжественным маршем к Манежу и пушечной пальбой.
    Тут уж даже самые заядлые санкюлоты не выдержали, заявив гражданину депутату, что они больше полугода не были дома и пусть он со своими коллегами сам марширует на площади у Манежа, если им всем в Конвенте больше нечего делать. А насчет пушечной и прочей пальбы, то рота Лепелетье охотно эту пальбу устроит, причем в самое ближайшее время, если ее не пустят в город. Депутат махнул рукой, вполне человеческим голосом пожаловался на обилие идиотов и приказал нас пропустить – под свою ответственность.
    Мы шли гулкими пустыми улицами, распугивая патрули, а я все глядел по сторонам, пытаясь угадать, где мы и куда двигаемся. Я не узнавал город. Все казалось чужим, непонятным. Нет, одному мне не разобраться. Значит, спешить нельзя, надо дождаться утра…
    Дожидаться пришлось в каком-то подобии сарая, куда рота свалила оружие перед тем, как разбежаться по домам. Лейтенант Дюкло решил проявить истинный героизм и остаться на месте, дабы оное оружие не растащили. Меня это вполне устраивало, поскольку деваться было некуда, а отпускать гражданина Дюкло не хотелось – наутро он был мне нужен. А посему мы легли прямо на шинелях у двери, которую для верности заложили оглоблей, лейтенант уснул, а я долго лежал с закрытыми глазами, вновь и вновь продумывая свой замысел. Конечно, ничего хитрого изобрести нельзя, но иногда и самые простые задумки срабатывают.
    Наутро нас сменили, и мы поспешили в секцию. Грозный оплот санкюлотизма разместился на втором этаже грязной старой харчевни. Там в это утро было людно – готовился праздник по поводу возвращения славных бойцов из победоносного похода. Этим было занято и руководство секции, вероятно, сочинявшее подходящие к случаю речи – в прозе и стихах. Но для нас сделали исключение. Меня и лейтенанта тут же приветствовал желтолицый, худой, словно жердь, тип, оказавшийся председателем секции 10 Августа, фамилию которого я не запомнил, да и запоминать не собирался.
    Пока председатель сжимал в братских объятиях гражданина Дюкло (они были не только соседями, но и дальними родственниками), я бегло осмотрелся. Помещение секции имело истинно революционный вид, то есть выглядело донельзя убого. Поверх давно не штукатуренных стен красовался лозунг «Свобода, Равенство, Братство или Смерть», напротив помещалась криво исполненная надпись «Смерть – тиранам!», а в углу стоял гипсовый монстр в красном колпаке – бюст, изображающий то ли кого-то из якобинских вождей, то ли просто местного домового. Стены были оклеены афишками с декретами, причем некоторые из них умудрились прикрепить вверх ногами.
    Объятия окончились, и лейтенант Дюкло повернулся, дабы представить меня гражданину председателю, но я решил, что пора брать дело в свои руки. А посему, не дожидаясь представления, я самым решительным образом потребовал разговора наедине. Председатель только моргнул и поспешил согласиться. Как выяснилось, ко всему прочему он еще и заикался. Не д-дожидаясь п-приглашения п-пройти к ст-толу, я присел на табурет, милостиво кивнул столпу местного якобинства и поинтересовался, не слыхал ли он случайно о таком ведомстве, как Комитет общественной безопасности.
    Лицо председателя начало менять свой цвет, становясь из желтого зеленоватым. Не дослушав до конца уверения в том, что сей орган рев-в-волюционной в-власти ему, п-председателю, хорошо и-известен, я вновь милостиво кивнул и задал следующий вопрос: не знает ли он – тоже абсолютно случайно – некоего гражданина по имени Максимилиан Робеспьер.
    Слушать п-подробный от-твет я не стал. Достав удостоверение, я вручил его председателю, посоветовав прочесть – и лучше не один раз, а дважды. А трижды – еще лучше.
    Похоже, гражданин председатель в полной мере воспользовался моим советом, причем по мере чтения лик его все более зеленел, заодно покрываясь обильным потом. Это был хороший знак – больной явно дозрел. К месту вспомнилось, что коллеги гражданина Леруа имеют обыкновение бить пациентов колотушкой по лбу, дабы те погружались в спасительное забвение перед операцией. Оставалось достать колотушку.
    Услыхав наконец, что он в-все п-понял и п-полностью уразумел, с к-кем имеет д-дело, я поинтересовался, известно ли гражданину председателю, для чего служит «национальная бритва». На этот раз ответ п-последовал нез-замедлительно, но никоим образом меня не удовлетворил. Пришлось пояснить, что «национальная бритва» бреет не только аристократов и заговорщиков, но и спекулянтов, а также, и не в последнюю очередь, расхитителей народного добра. А заодно тех, кто им потворствует. Например…
    В тот вечер у костра, когда мои собеседники перешли на ирокезский язык, я все-таки кое-что услыхал, а услыхав, запомнил. Не то чтобы в секции 10 Августа творились особо большие безобразия. Но кошка знает, чье мясо съела, особенно когда приходится иметь дело с людьми и комитетами, охотно пускающими в ход «бритву».
    Ж-жалкие оп-правдания я выслушивал приблизительно с п-полчаса. Затем мне надоело, и я, зевнув, спросил, куда делись средства, полагавшиеся славной роте Лепелетье. Ведь мундиры большинству пришлось справлять за свой счет, а Коммуна, как известно, такие средства выделила. Лицо председателя из зеленого стало черным, словно он прибыл из Санто-Доминго. Руки заскользили по столу, схватили толстую тетрадь, начали лихорадочно листать страницы. Я покачал головой, посоветовав оставить это для Революционного Трибунала и лично для гражданина Фукье-Тенвиля.[247] Меня же сейчас интересуют не столько эти мелочи, сколько простое и весьма любопытное обстоятельство: кто и почему организовал в секции 10 Августа торговлю гражданскими свидетельствами.
    Я только начал развивать эту тему, но понял, что этак можно и перебрать. Смотреть на гражданина председателя стало неприятно. В конце концов, пытки отменил еще Его Величество Людовик XVI, а сидящий передо мною якобинец – не самый страшный из злодеев. Поэтому я заверил гражданина председателя, что в его личной честности Комитет не сомневается, однако дело есть дело, а посему я уполномочен для начала получить два чистых бланка оных свидетельств, дабы сравнить с теми, что изъяты у задержанных врагов Республики. Бланки должны быть с подписями, дабы сравнить и оные.
    В заключение я заверил, что все, по-видимому, скоро разъяснится, однако посоветовал не особо разглашать наш разговор. Ведь если к торговле столь важными документами секция не имеет отношения, то по поводу прочего дело может обернуться несколько иначе. Более того, наш разговор лучше всего немедленно забыть, дабы не портить радостный праздник по поводу возвращения героев из роты Лепелетье, разгромивших в кровавых боях бесчисленные полчища врагов Республики, Единой и Неделимой…
    Итак, у меня на руках были два бланка гражданских свидетельств. Начало понравилось. Мне даже показалось, что я далеко не впервые беседую по душам с гражданами «патриотами». Дело оказалось нетрудным, хотя и достаточно противным. Оставалось надеяться, что к намечаемому празднику лик гражданина председателя вновь приобретет нормальный желтый цвет.
    Прощаться со своими спутниками из понятного благоразумия я не стал. Следовало уходить из Сен-Марсо. Но уходить не просто так. Национального агента Шалье вполне могли проследить от заставы до секции 10 Августа. Но дальше его след должен потеряться.
    На соседней улице я зашел в более или менее пристойную лавку и купил длинный теплый плащ. Мой старый, покрытый пятнами крови, уже никуда не годился. Его я выбросил в ближайшей подворотне, а в соседней лавке приобрел большой саквояж и уже немодную, но достаточно респектабельную шляпу с узкими полями. Кажется, такую носили в Англии лет пять назад. Я невольно усмехнулся: скорее всего, тот, кем я был когда-то, мог считаться изрядным снобом в одежде. В нагрузку к шляпе мне была вручена трехцветная кокарда. Я не стал спорить и нацепил ее на самый верх.
    Новый вид меня вполне устраивал – если бы не плохо выбритый подбородок, тот, кто глядел на меня из зеркала, мог вполне сойти за солидного буржуа. С подбородком все решилось в ближайшей цирюльне, после чего можно было покидать Сен-Марсо, но я чувствовал, что в моем новом облике чего-то не хватает. Подумав, я прошел еще пару кварталов и уткнулся в лавку старьевщика. Лохматый еврей долго не мог понять, в чем дело, но, когда я пошелестел ассигнатами, наконец хмыкнул и, порывшись в груде хлама, вручил мне очки. Очень симпатичные очки с толстыми стеклами, здорово менявшие мое лицо. Конечно, стекла в очках были самые обыкновенные – прием старый, но очень эффективный.
    В фиакр, который мне удалось поймать у оживленного в это утро Птичьего рынка, садилась уже не сомнительная личность, которую бы задержал первый же встречный патруль, а достойный гражданин, который – если судить по внешнему виду – платит налог никак не меньше марки серебра.[248] Оставалось довершить остальное, и я велел ехать прямо в центр, к Ситэ.
    Фиакр неторопливо катил по улицам – то широким, то узким, мелькали дома, площади, переулки, и я понял, что совершенно не узнаю город. Почему-то думалось, что при свете дня я все-таки что-то сумею вспомнить – или тот, кто подсказывал мне, решит помочь. Но Париж оставался чужим, и стало ясно, что мне суждено утонуть в этом каменном море. В незнакомом городе трудно что-то найти – зато легко найдут тебя.
    К счастью, кучер, сообразив, что имеет дело с приезжим, охотно взял на себя роль чичероне. Что ж, я ничего не помнил, зато вполне был способен запоминать. К сожалению, мой первый вопрос остался без ответа. Гражданин кучер никогда не слыхал о «Синем циферблате». Или слыхал, но забыл. Во всяком случае, это не в центре, не у Пале-Рояля и не у Старого рынка. А вот эти места гражданин кучер знал отменно и охотно оными знаниями делился. Итак, улица Сен-Жак, когда-то знаменитая своими коллежами. Вот они, все три: Людовика Великого, Дю Плесси и Королевский. Конечно же, все – «бывшие», как не преминул уточнить кучер. Над коллежем Людовика Великого развевалось трехцветное знамя, а над Королевским и того хуже – черное. Дальше, хотя и с другой стороны, пошли монастыри, тоже, конечно, «бывшие»: огромный – Святого Бенедикта и совсем маленький – Матюринцев. Кучер со знанием дела добавил, что монахов из обители Святого Бенедикта перебили еще в сентябре 1792-го, а вот «попы-матюринцы» умудрились улизнуть, только аббата удалось схватить и отправить «под бритву».
    Я слушал, не перебивая, хотя больше всего на свете хотелось двинуть всезнайку по шее и велеть замолчать. Нет, я должен слушать – и запоминать. Итак, улица Сен-Жак, с которой мы свернули налево – к Термам Юлиана и еще одному монастырю – Премонтре. Чуть дальше, как пояснил кучер, находится знаменитая улица Кордельеров и еще более известный монастырь, где собираются истинные патриоты – друзья гражданина Дантона.
    Туда мы не поехали, а свернули направо. Район мне неожиданно понравился – тихий, всюду узкие переулки, проходные дворы. Внезапно я понял, что надо будет остановиться где-нибудь поблизости. Это почти что центр: чуть дальше – Ситэ и Дворец Правосудия, а сразу же за рекой – Лувр. Итак, я отпустил разговорчивого кучера и осмотрелся.
    Да, район оказался неплох. В ближайшей же лавке на углу я купил то, чего мне еще недоставало, – несколько рубашек, неплохой темный камзол и под цвет его – кюлоты, там же переоделся, выбросив все старье, кроме камзола. Камзол я спрятал в саквояж, решив подробно исследовать его чуть погодя.
    Оставалась одна мелочь. В ближайшей кофейне, полупустой в этот утренний час, я попросил перо и чернила, после чего уселся в дальний угол и достал бланк гражданского свидетельства. Итак, я уже не национальный агент Жан Франсуа Шалье. Я просто Франсуа. Франсуа… Фамилия должна быть простой – но не слишком, я ведь не Жак Боном[249] в красном колпаке! Что-нибудь обычное, лучше всего название какого-нибудь небольшого городишки. Что-нибудь вроде Памье, Нанси, Ренна или Люсона… А почему бы и нет? Я усмехнулся и тщательно, стараясь, чтобы скверное перо не оставило кляксы, вывел: «Гражданин Франсуа Люсон». Неплохо! Люсон – обычный город, хотя и древний. Помнится, сам Ришелье был там епископом.
    Итак, теперь гражданин Франсуа Люсон должен найти себе временное пристанище. С этим проблем тоже не было. Стоило мне свернуть на небольшую, покрытую неровным старым булыжником улочку, как в глаза бросилась огромная яркая вывеска – «Гостиница «Друг патриота». На всякий случай я остановил молочницу, деловито спешившую по своим важным делам, и поинтересовался по поводу цен и тараканов. Молочница охотно сообщила, что «Друг патриота», который, вообще-то говоря, все называют по-старому – «Вязаный кошелек», – гостиница из вполне приличных, а мамаша Грилье, которая содержит ее после смерти супруга, – гражданка строгая и к тараканам, и к постояльцам. Так что в «Кошельке» всегда порядок, буйство и непотребство пресекаются безоговорочно, а вот сидр там пить не надо. Сидр лучше всего пить чуть дальше, в кабачке «Третий сапог», который сейчас называется «Герои-марсельцы». Улица же эта именуется Серпант, а дальше идет улица Пуатевэн, а дальше – Кладбищенская, где кладбище Дез-Ар…
    Молочница явно настроилась рассказать мне всю здешнюю историю с географией. Я понял, что не пропаду. Похоже, каждый парижанин готов часами вести беседы на подобные темы. Но мне пока вполне хватило, и я направил свои стопы к гостинице «Друг патриота».
    Мамаша Грилье, совершенно квадратная особа неопределенных лет в огромном белом чепце и с вязаньем в руках, изучала мое удостоверение не меньше пяти минут, после чего, продолжая вязать, неопределенно хмыкнула и наморщила лоб:
    – Секция 10 Августа, значит?.. Знаю, там граждане сознательные. А почему вы остановились не в Сен-Марсо, гражданин Люсон?
    Здесь явно не теряли бдительности, но к этому я был готов, сообщив, что прибыл в славный город Париж по заданию нашего (место благоразумно уточнять не стал) якобинского клуба, значит, и дела мне предстоят здесь, в центре. А из Сен-Марсо каждый день не наездишься, потому как мы – патриоты, а не какие-нибудь там аристократы, у которых гинеи под подкладкой зашиты.
    – Это верно, гражданин, – мамаша Грилье одобрительно кивнула и бросила взгляд на вязанье. – «Аристо» я и на порог не пущу! Ну что ж, лишнего с вас, гражданин, не возьму, потому как вы с виду как есть патриот. Настоящий, не из тех, что рванье носят и в колпаках красуются!
    Эге! Похоже, красные колпаки на улице Серпант не в чести! Впрочем, удивлялся я недолго – колпаки носит голытьба из Сент-Антуана и Сен-Марсо, а мамаша Грилье как-никак – хозяйка гостиницы.
    – Расписывайтесь, гражданин! – Вязанье было отложено в сторону, и передо мной возникла громадная тетрадь в черной обложке. – Поскорее, гражданин, скоро «связку» привезут…
    – Как? – на всякий случай поинтересовался я, подумав, что речь идет о дровах или в крайнем случае постельном белье.
    Ответом был взгляд, полный недоумения.
    – А у вас как это называется? Или вы своих аристократов по одному «брить» возите? Ну так, наверно, у вас городишко, гражданин, маленький!
    Я начал понимать. «Связка» – людей связывают и везут «брить»…
    – Я, гражданин, ни одной «связки» не пропустила! Мне там место добрые люди всегда занимают – у самого эшафота, чтоб ничего не пропустить. А сегодня «связка» знатная – герцогиня… Страсть люблю, гражданин, когда этих дамочек-аристократок «бреют»… Герцогиня, два ее прелестных щенка, трое бриссотинцев[250] проклятых… Всего двадцать четыре! Маловато, конечно, ну да скоро побольше будет! Так что расписывайтесь, пора мне. Сейчас позову гражданина коридорного, он вам поможет…
    Хорошо, что вязание требует определенного внимания, и мамаша Грилье не удосужилась взглянуть в лицо своего нового постояльца. Нет, я почувствовал не страх и даже не гнев. Бессилие – бессилие хотя бы на день, хотя бы на час уйти от Смерти. Еще одна Смерть сидела передо мной в деревянном кресле с высокой спинкой. Смерть ловко орудовала спицами и спешила на свой праздник, где головы отрубают уже не людям, а «связкам». Да, мне никуда не деться от Смерти – я прибыл в Ее заповедник, в Ее царство.
    Я долго лежал на широкой низкой кровати, глядя в белый, в тонких трещинах, потолок. Сил не было. Странно, что я вообще способен двигаться, разговаривать, даже улыбаться. У меня не осталось сил даже на ненависть, а ведь когда-то я ненавидел этих мерзавцев, этих людоедов, бросивших Францию – мою Францию! – под нож «национальной бритвы». Господи, как я их ненавидел! Но сейчас я чувствовал лишь боль – фантомную боль, которая не может убить, но от которой нет спасения.
    Наконец я пересилил себя, встал и, наскоро разложив свой нехитрый скарб, занялся камзолом. Сперва я вынул из-под подкладки гинеи – новенькие, тяжелые, сверкающие, после чего начал аккуратно, пядь за пядью, исследовать плотную ткань. Усилия оказались не напрасны. У самого воротника пальцы нащупали что-то странное. Вскоре передо мною лежала сложенная вчетверо тонкая пергаментная бумага. Сердце замерло – удача! Я прежний, похоже, предусмотрел почти все. Может, сейчас я увижу адрес «Синего циферблата»…
    Увы, там были только цифры. Несколько аккуратных строчек – и ни одной буквы. Увы, я прежний оказался слишком предусмотрительным. 1, 23, 11, 12, 19… Это мне ничего не говорило. Конечно, шифр и, конечно, не очень сложный. Такие записи следует расшифровывать быстро. В то же время это едва ли что-нибудь примитивное. Цифры не просто заменяют буквы – такое разгадывается за час. Нужен ключ – но этот ключ мне уже не принадлежал…
    Я вновь упал на кровать, закинул руки за голову и прикрыл веки. Разгадка была рядом, совсем близко. Если удастся вспомнить хоть что-нибудь! Ведь это зашифровывал я сам – на крайний случай, самый крайний, подобный нынешнему! Что же я мог придумать?
    Вновь поднеся бумагу к самым глазам, я принялся всматриваться в ровные строчки. Пять записей, очень небольших. Скорее всего адреса и фамилии – что еще можно прятать? Но тогда у меня должна быть с собой книга, причем самая невинная и обычная, какую можно купить в каждой лавке. А еще лучше – две или три книжки, одна из которых – настоящая. Но листать на сон грядущий надлежит все, иначе опытный глаз заметит, какую из книг брали в руки чаще. А остальное – просто. Буквы заменяются цифрами согласно тексту, причем номер берется каждый раз иной. Например, сначала «а» будет, скажем, «3», а потом – «21»…
    Это я помнил. Когда-то приходилось пользоваться подобным нехитрым приемом наряду с иными, куда более сложными. Например, эту бумагу можно прогладить утюгом… Нет, еще раз поглядев на странную записку, я сообразил, что на такой бумаге тайнопись не проявится. Зато пергаментная бумага не размокнет в воде – и не впитает кровь.
    Я вновь пробежал глазами по шифру. Какая жалость! Вот уж действительно, давно мне ведом терпкий вкус греха…
    Я замер. Что за чушь? Почему…
    …Давно мне ведом терпкий вкус греха…
    Ах, вот оно что! Все-таки я вспомнил… Вспомнил…
    
     
      Давно мне ведом терпкий вкус греха,

      И пропасть черную уж зрю издалека,

      Черны грехи мои, но злато облаченья

      Меня слепит и гасит все сомненья…

     

    
    Конечно, это могло быть случайностью. Несколько строчек, заблудившихся в памяти. Но могло быть и иначе. Тот, оставшийся вдалеке, подсказал. Ведь не обязательно иметь с собой книгу! Достаточно помнить наизусть десятка три строк…
    Я бросился к столу, положил перед собой записку… и через несколько минут разочарованно вздохнул. Нет, ничего не получалось. Может, просто в памяти всплыла какая-то ненужная чушь. А может, я вспомнил не с самого начала – и, конечно, не все. Жаль. Поистине, черны грехи мои…
    Я выписал строчки на отдельном листке и попытался вспомнить, откуда сие. Не Мольер, конечно, не Корнель. Что-то определенно поновее, причем автор явно нечасто беседует с музами. Впрочем, дорога оставалась открытой. В Париже немало любителей поэзии…
    Стук в дверь прервал невеселые мысли. Решив, что это коридорный, точнее «гражданин коридорный», я быстро спрятал бумаги и хотел крикнуть «Да!», но решил проявить революционную вежливость и подошел к двери.
    – Гражданин Люсон?
    Девушка… Или молодая женщина, но никак не старше тридцати. В углах губ змеились морщинки, но глаза светились молодо, ярко. Дорогая накидка, на голове странная круглая шляпка…
    – К вашим услугам… гражданка.
    Говорить даме «гражданка» – поистине преступление перед французским языком. Но мало ли кто бывает в заведении мамаши Грилье?
    – Чем могу служить?
    Поначалу мелькнула мысль о скучающей соседке по этажу. Но я тут же сообразил – соседке ни к чему надевать теплую накидку.
    – Разрешите ваше удостоверение?
    Я чуть было не ляпнул: «А ваше?», но прикусил язык. Шутки кончились. Взгляд гостьи был холоден и суров.
    Бумагу из Сен-Марсо она изучала долго, хотя и не так, как мадам Вязальщица. Наконец гостья кивнула и слегка улыбнулась.
    – Извините. Здравствуйте, гражданин Люсон!
    – Здравствуйте, гражданка… – начал я, пряча бумагу. Намек был понят. Девушка вновь улыбнулась и покачала головой:
    – Это неважно. Вам просили напомнить… «Некогда против трехсот мириад здесь сражалось четыре…»
    На миг я оторопел, а затем улыбнулся в ответ. Похоже, без знания поэзии в Париже не сделаешь и шага. Например, без стихов Симонида Кеосского в переводе Ракана.
    – «…Тысячи ратных мужей Пелопоннесской земли. Путник, пойди, возвести нашим гражданам в Лакедемоне…»
    – Благодарю вас… – Улыбка исчезла, лицо вновь стало суровым. – Ваш друг просил передать… «Гражданин! Твой подвиг во имя Республики, Единой и Неделимой, высоко оценен. Но враги нации не дремлют. Они куют смертельное оружие, чтобы поразить Революцию…»
    Странно слушать такое, тем более не в дурной пьесе, а в жизни. Да и в дурной пьесе этакая дичь воспринималась бы плохо. Но внезапно показалось, что я слышу совсем другой голос – мужской. Негромкий, холодный, как лед…
    – «Ты будешь нужен, гражданин! Пока же советую тебе добродетельно отдохнуть, но вспомни наш спор и не пей шампанское, ибо шампанское – яд свободы. Прощай и до скорой встречи!»
    Вам повторить? – девушка вновь улыбнулась, заговорив своим нормальным голосом. Я покачал головой, почувствовав горькую обиду. Стоило путать следы, пугать до полусмерти достойного патриота в Сен-Марсо, цеплять дурацкие очки! Нашли! Вернее, нашли не меня, а национального агента Шалье, который, оказывается, любил шампанское…
    – Нет, спасибо, я запомнил. Может, зайдете?
    – Надо идти, – девушка вздохнула. – Много поручений, он сейчас очень занят, даже ночами не спит…
    – Погодите! – Я попытался собраться с мыслями. – Я… Я давно не был в Париже. Не посоветуете ли, как здесь… гм-м, добродетельно отдохнуть?
    – Театр Оперы. Сегодня. Для вас будет билет в третьей ложе на фамилию Люсон…
    Вот даже как? Кажется, моя гостья восприняла вопрос излишне серьезно.
    – И что там дают?
    Она на миг задумалась.
    – Кажется… Да, сегодня патриотическая опера граждан Гийара и Лемуана «Мильтиад при Марафоне». Стоит послушать, гражданин Люсон. Очень хорош второй акт, особенно хоры… И вам просили передать, что билет будет оставляться вам каждый вечер… Мне надо спешить. До свидания.
    Попрощаться я не успел. Гостья исчезла, а я остался стоять у двери если не в полной растерянности, то в состоянии весьма близком к этому. Наконец я вздохнул, достал коробку с папелитками и закурил, пытаясь осмыслить случившееся.
    Впрочем, осмысливать было нечего. Меня, вернее национального агента Шалье, нашли – быстро и безошибочно. Мои уловки оказались поистине дилетантскими. Очки с простыми стеклами! Впрочем, тот, кто назывался «другом», похоже, вполне одобрял мое поведение. Более того, советовал скрываться и дальше. А место в третьей ложе Оперы – на крайний случай, если понадобится экстренная встреча.
    И еще. Пароль – Симонид в переводе Ракана – был мне, похоже, известен. Очевидно, гражданин Шалье поделился не только сложенной вчетверо бумагой.
    Я лежал на кровати, докуривая уже вторую папелитку подряд, и с тоской думал, что влезаю в какую-то скверную и абсолютно ненужную мне историю. Правда, бояться нечего – в случае чего я просто посмеюсь этим «друзьям» в лицо и предложу отправить меня на гильотину. Но от меня не отстанут. Говорят, колдуны способны ловить призраки и прятать их в бутылки, чтобы демонстрировать гостям. Нет, попадать в бутылку нельзя!
    Вечер наступил быстро – хмурый ноябрьский вечер, точнее, вечер месяца фримера Второго года Республики. Увы, время потрачено зря. Цифры на пергаментной бумаге оставались всего лишь цифрами, и никто – ни «гражданин коридорный», ни соседи-постояльцы знать не знали никакого «Синего циферблата». Кто-то вспомнил, что так назывался кабачок в Марселе, но циферблат там был не синий, а желтый.
    Можно было расспросить почтенную мамашу Грилье, но мадам Вязальщица почему-то наводила на меня ужас. Слушать рассказ об очередной «связке» совершенно не тянуло.
    Оставалось последнее – сходить в Оперу. Дорогу мне уже объяснили – прямо по улице, затем направо, потом по мосту через Сену… Лучше, конечно, взять фиакр, хотя вечером «граждане кучера» требуют двойную плату. А еще лучше не ходить ни в какую Оперу, поскольку, как ни крути, а Опера ничуть не лучше Королевского театра, который в полном составе отправлен, к радости всех истинных патриотов, в тюрьму Маделонет. Мне же советовали посмотреть что-нибудь истинно патриотическое – «Триумф Республики» в театре Марата, что на улице Сен-Виктор, или «Границу» в театре на улице Турнон. А еще лучше посмотреть и послушать хороший патриотический водевиль, благо их ставят везде – хотя бы «Еще один кюре» граждан Радэ и Дефонтена, где паразиты священники представлены так, что обхохотаться можно.
    Напутствуемый подобным образом, я пообещал подумать и направил свои стопы по безлюдной в этот поздний час улице Серпант.
    Честно говоря, я не знал, что и делать. Конечно, смотреть «Еще одного кюре» я не собирался, равно как искать театр Марата. Меня вообще не тянуло в театр, но не пойти сегодня в Оперу означало, что я почему-то пренебрег настоятельным приглашением «друга». Возможно, «друг», хотя и занятый, если верить моей гостье, многими важными делами, не забудет разузнать – пустовало ли место в третьей ложе. А может, даже пришлет кого-нибудь, знавшего гражданина Шалье в лицо. Или заглянет в театр сам – на минутку, чтобы поздороваться и поинтересоваться, не совратился ли национальный агент Шалье на шампанское…
    В этом случае следовало, конечно, не выходить на улицу и завтра же поискать другую гостиницу, использовав второй – чистый – бланк. Но, подумав, я отбросил эту мысль. Меня нашли сегодня, найдут и завтра. Если «друг» хотел бы незаметно взглянуть на меня, то не приглашал бы в Оперу – это можно сделать куда проще. Возможно, национальный агент Шалье действительно приятельствовал с неведомым «другом». Обыкновенному агенту не станут передавать пожелание не пить шампанское. Может, Шалье любил оперу, и «друг» решил сделать ему подарок, абонировав ложу?
    Возле Оперы было людно. Глядя на фиакры, с трудом пробирающиеся через толпу, на оживленных людей, одетых отнюдь не в колпаки и карманьолы, я вначале не поверил своим глазам. Выходит, в Париже – царстве Смерти – еще осталось что-то, напоминающее обычную нормальную жизнь? Люди модно одеваются, ходят в Оперу, у них хорошее настроение… Выходило, что так. Внезапно я почувствовал зависть и нечто похожее на смущение. Для Оперы мой наряд – весьма респектабельный, если смотреть с улицы Серпант, – совершенно не годился. Вместо плаща и камзола следовало надеть редингот и повязать не шарф, а галстук… Похоже, когда-то я очень следил за такими вещами. Нелепые очки внезапно стали давить на переносицу, и я еле удержался, чтобы не снять их тут же и не выбросить прямо на булыжник. Очки в Опере! Засмеют! Одно дело – лорнировать дам, другое – пялиться на них через стеклышки в роговой оправе…
    Суета сует! Я опомнился и нерешительно поглядел на ярко освещенный портал. Что делать? Не идти – опасно, пойти… Но ведь девушка не передала мне приказ! Это лишь совет, которым я могу и не воспользоваться. Может же национальный агент Шалье, равно как добрый республиканец Франсуа Люсон, устать с дороги! Ведь я приехал не с Форжских вод!
    Еще не зная, на что решиться, я вновь оглядел площадь, заметив как раз напротив сияющей огнями Оперы нечто, напоминающее ее уменьшенную копию. Первый этаж большого дома был ярко иллюминирован, возле входа теснились люди, на мостовой стояло несколько колясок и фиакров. И вдруг мне показалось, что я припоминаю. Нет, не припоминаю, просто пришла очередная подсказка. Здесь, как раз напротив театра, находится знаменитая лавка. Нет, не лавка! Кафе! Оно называется весьма странно, каким-то именем, причем иностранным…
    Кафе именовалось «Прокоп». У самого входа красовалась изрядно исполненная мраморная доска, извещавшая, что сие заведение основано в 1681 году от Рождества Христова (слова «Рождества Христова» оказались закрашены) добрым парижанином Франческо Прокопом Куто родом из Сицилии. Больше ста лет назад! Похоже, у сицилийского парижанина оказалась легкая рука!
    Толпиться не хотелось, но вскоре я заметил, что публика большей частью не заходит, а совсем наоборот. Очевидно, это были зрители, спешившие на представление. Решившись, я пропустил какого-то щеголя, резво выскочившего из дверей, и прошел внутрь.
    Господин Франческо Прокоп Куто, равно как его наследники, оказались на высоте. Минут пять я разглядывал роскошное убранство – зеркала (настоящие венецианские), ковры (издалека могущие сойти за персидские), хрустальные люстры. На стенах темнели портреты. Не без удивления я узнал д'Аламбера, Гольбаха, Бюффона. Здесь что, отделение Академии наук?
    Столики пустели на глазах. Очевидно, для заведения Прокопа наступал мертвый час. Я решил не ждать официанта, а подошел прямо к стойке, мраморной, украшенной затейливой резьбой – змеящимися виноградными лозами. За стойкой возвышался солидного вида щекастый гражданин с трубкой в зубах. Увидев меня, он мгновение-другое оценивающе приглядывался, затем величественно кивнул:
    – Добрый вечер, гражданин! Решили не идти на первый акт?
    – А что, стоит опоздать? – Я присел напротив и вновь с интересом огляделся. Да, солидное заведение!
    Мой собеседеник подумал, выпустил изо рта устрашающего вида синеватое облако и с достоинством резюмировал:
    – Первый акт можно пропустить. Это точно! – Он подумал и заключил: – Впрочем, и второй тоже. Безобразная опера!
    Мысль мне понравилась. Лучше посидеть тут, выпить кофе. Интересно, а какой здесь кофе?
    Я поглядел в угол, где обычно находится жестяная колонка с краном и жаровней, но ничего похожего не заметил. Хозяин, явно отличавшийся проницательностью, вновь выпустил целую тучу дыма и покачал головой:
    – И не ищите, гражданин! Кофе в бочке не варим! У нас кофе по-стамбульски, на песке. Вам крепкий? С сахаром?
    – Крепкий, без сахара, – не думая, ответил я.
    – Тогда вы – добрый патриот, – удовлетворенно заметил хозяин и, достав джезву, принялся священнодействовать.
    Хотелось спросить почему, но я сдержался. Впрочем, мне тут же пояснили:
    – Доброго патриота всегда узнать можно. Добрые патриоты сахар не употребляют, потому как сахара в Республике не хватает. Зато кофе пьют самый крепкий, дабы самим крепче стать.
    Я несколько удивился, и вдруг в словах хозяина мне послышалось что-то знакомое. Добрые патриоты…
    – Добрые патриоты не пьют чай, Франсуа! Добрые патриоты пьют кофе! Привыкайте!
    Мари Жильбер де Ла Файет протягивает мне большую дымящуюся кружку, и я осторожно отхлебываю крепкий горький напиток. Мой друг смеется и качает головой:
    – Но мадам Марта кофе варить так и не научилась. Увы!
    Да, мадам Марта, в доме которой, именуемом Маунт-Вернон, мы только что были в гостях, варит кофе в большом чугунном котле. Однако ее супруг – высокий, чуть сутуловатый человек с яркими голубыми глазами – находил сей кофе превосходным. Впрочем, разговаривая с ним, я менее всего думал о вкусе темного напитка. Я называл этого человека «господин генерал», и в разговоре – очень важном, секретном – речь шла…
    – Прошу вас, гражданин! Самый крепкий!
    Я очнулся, кивнул и осторожно взял большую фаянсовую чашку. Воспоминание не отпускало. Высокий, чуть сутуловатый человек… Бросив взгляд в дальний угол, я вздрогнул – на меня смотрело его лицо – гипсовое, холодное. В жизни этот человек совсем другой, хотя ныне именуется совершенно чудовищным титулом – Его Высочество Мощь и Сила, Президент Соединенных Штатов Америки и Протектор их Свобод. Впрочем, обычно его зовут, как и прежде – просто «генерал»…
    – А это – знаменитости, – хозяин вновь верно оценил мой взгляд. – Которые из гипса, те – просто из уважения. А портреты – это, стало быть, посетители.
    Гипсовых знаменитостей, включая того, у кого я пил сваренный в котле кофе, оказалось четверо. На остальных я и глядеть не стал. А вот портреты…
    – Они что, здесь все бывали? Бюффон, Гольбах…
    – И Вольтер тоже бывал, – хозяин довольно ухмыльнулся. – Только портрет его сняли пока – уж больно мухи гражданина философа засидели. Подновим – снова повесим! А чего удивляться? Покойный господин Прокоп, земля ему пухом, за-ради этого заведения целых три дома купил, да перестроил, да зеркала повесил. А кофе? Такой раньше только в «Синем циферблате» варили. В «Синем циферблате» – и у нас…
    – Что?!
    Кофе внезапно потерял вкус. «Синий циферблат»! Оказывается, там варили очень хороший кофе…
    – Ну, это когда было! – махнул рукой хозяин и вновь с достоинством выпустил облако сизого табачного дыма. – Лет тридцать тому! А потом тамошний хозяин помер, а наследник вместо кофе стал сидр подавать. Сидр, прости господи! Ровно в деревне!
    Я вытащил папелитку, закурил и стал глядеть в сторону, боясь бросить лишний взгляд на хозяина. Не спугнуть! Достойный гражданин разговорился, сейчас главное – не мешать…
    – А, «папелито» курите! – в голосе прозвучало явное неодобрение. – И совершенно напрасно, гражданин! Я вам так скажу – испанцы только табак переводят! Трубка – это дело правильное! И кофе мы варим правильно! Честно говоря, гражданин, покойный господин Прокоп кофе варить не очень-то умел. Он вначале у одного грека служил. Или армянина, уже не упомню. Того звали как-то странно. Хатарюн, что ли? Ну, дело там не пошло. А потом господин Прокоп изловчился и переманил одного парня аккурат из этого самого «Синего циферблата». Тот кофе варил, я вам скажу! Мой дедушка рассказывал, что ложка в кофе стояла! Больше одной кружки в день такого не выпьешь! Вот с того времени и…
    – А «Синему циферблату» не повезло, – равнодушно бросил я, по-прежнему глядя в сторону.
    – А сами виноваты! Место у них неплохое, клиентов хватало. Нечего было на сидр переходить! Было кафе, стал кабак, прости господи! А так бы конкурировать пришлось, ведь это рядом совсем. Три квартала…
    – К северу? – Я вовремя вспомнил, что на юге – Сена.
    – А, бывали там! – хмыкнул хозяин. – К северу, понятно. Три квартала, да налево, площадь Роз. Да какие там розы, гражданин! Сами небось видели – ни деревца, ни кустика…
    Я уже не слушал. Все оказалось очень просто! Три квартала, несколько минут ходьбы. Хотелось вскочить, броситься к двери…
    Но я вовремя сдержался. Сейчас поздний вечер. Такие кабачки, где наливают сидр, обычно в это время уже закрыты. А я ведь даже не знаю, кого там искать! Хозяина, слугу, служанку? А может, искать никого не надо, мне там могли просто оставить письмо… Нет, надо ждать. Завтра утром…
    Хозяин продолжал что-то рассказывать, я кивал, кажется, даже отвечал, не думая, вернее, думая совсем о другом. Кажется, все скоро кончится. Плохо ли, хорошо, но кончится. Я у цели, я почти у цели…
    Обратно я решил идти пешком, благо дорога запомнилась. Улицы были пусты, если не считать патрулей, неторопливо бродивших по ночному городу. Пару раз меня останавливали, но придираться к доброму гражданину Люсону, возвращавшемуся в гостиницу «Друг патриота», никто не стал. Я отвечал, почти не соображая, что говорю. Все вокруг стало казаться нереальным, странным: ночные улицы, дома с плотно закрытыми ставнями, усатые физиономии патрульных. Внезапно я ощутил, насколько устал. Весь день я притворялся живым – и, похоже, притворялся неплохо. Но как это тяжело! Господи, как это было тяжело! Мне ведь уже ничего не нужно – и никто не нужен! Скорее бы настало утро – утро, несущее покой…
    Я шел около часа и вдруг сообразил, что заблудился. Похоже, память все-таки подвела. Этого еще не хватало! Я оглянулся – незнакомая узкая улица, впереди – низкий серый забор… Да, где-то я ошибся. Наверно, перейдя мост через Сену, я свернул направо, а надо было…
    Я вновь осмотрелся, но вокруг никого не было. Добрые патриоты мирно спали, а граждане патрульные отчего-то не почтили эту улицу своим неусыпным вниманием. Спросить дорогу оказалось не у кого, и я неторопливо пошел вперед вдоль серого забора, сложенного из грубого рваного камня. Под ногами тоже был камень, и внезапно показалось, что я уже в могиле – в каменном склепе, откуда нет выхода. Я резко выдохнул, взглянул наверх, но на небе, покрытом тяжелыми тучами, нельзя было разглядеть даже самой маленькой звезды. Могила… Сырая, холодная могила.
    Я закусил губу – до боли, до солоноватого привкуса крови. Да, все так. Но разве я мог надеяться на что-то иное? Еще немного, совсем немного! Добраться до гостиницы, упасть на кровать, дождаться утра, взять первый встречный фиакр… Но сначала надо найти дорогу.
    И тут я услыхал стон. Негромкий, еле слышный. Я быстро оглянулся, но никого не заметил. Почудилось? Я вновь осмотрелся и тут заметил у самого забора что-то похожее на темную груду тряпья. Мгновение-другое я стоял, не зная, что делать, а затем решительно шагнул вперед.
    Пока я шел, стон повторился. Я ускорил шаг – и через минуту сомнения исчезли. То, что издалека казалось бесформенным темным пятном, на самом деле было человеческой фигурой. Кто-то сидел у стены, у холодной сырой стены, опираясь спиной на рваный камень.
    – Что с вами? Вам помочь?
    Ответа долго не было. Наконец послышалось негромкое:
    – Оставьте меня.
    Я вздрогнул – голос был женский. Молодая женщина в странном рубище, похожем на темное покрывало… Нищенка? Но что ей тут делать в холодную осеннюю ночь?
    – Вы больны? Я позову врача…
    – Нет. Я не больна.
    Она подняла голову, и наши глаза встретились. В ее взгляде я не уловил ничего – только странную пустоту. Мелькнула догадка, что передо мной – слепая. Но я тут же понял – нет, дело в другом…
    – Оставьте меня, сударь. Я не больная. Я… Я мертвая.
    Слова ударили, словно обухом. Я умер! Я умер давно… Мертвец встретил мертвеца!
    – Так не бывает, сударыня! – На миг я закрыл глаза, пытаясь собрать остатки воли. Я мертв, но эта несчастная – жива. Ей надо помочь…
    Ее рука оказалась неожиданно теплой. Пульс бился ровно и четко. Я облегченно вздохнул.
    – Сейчас кого-нибудь позову… Кто вы, сударыня? Где вы живете? Вас надо отвезти домой.
    В пустых недвижных глазах внезапно мелькнула боль.
    – Я – никто. Оставьте меня, сударь! Меня… Я должна… Я обязательно должна… Я не помню!
    Я окончательно пришел в себя. Бедняжка просто больна. Красивая молодая женщина, очень приметное лицо, небольшая родинка на левой щеке, пряди светлых волос, выбивающиеся из-под покрывала. Похоже, с нею случилось то же, что и с несчастным священником, попавшим в руки красных колпаков…
    – Подождите!
    Я огляделся и с облегчением заметил вдали, в неярком свете фонаря троих парней в синих шинелях. Патруль! Наверно, впервые в жизни я обрадовался патрулю «синих».
    – Подождите минуту, – повторил я. – Сейчас мы вам поможем…
    К сожалению, граждане патрульные не отличались толковостью. У меня потребовали гражданское свидетельство, долго его изучали, затем решили, что здесь не хватает света, а посему надо подойти ближе к фонарю… Когда вопрос со мной разъяснился, меня наконец соизволили выслушать. Увы, когда мы подошли, у стены уже никого не было. Несчастная женщина исчезла, и я мысленно выругал бестолочей санкюлотов, а заодно и себя самого. Как можно было оставлять ее одну? Ищи ее теперь по холодному ночному городу!
    Я попытался объяснить, что следует организовать поиски, поскольку ночь ожидалась холодная, да и лихих людей в этаком безлюдье встретить совсем немудрено. На это мне было категорически заявлено, что «меры» будут приняты, а мне следует отбыть по месту жительства, ибо нечего «доброму патриоту» бродить ночью по улицам. На физиономиях граждан санкюлотов при этом читалось явное желание спровадить меня подальше, дабы не путался под ногами. Моя просьба разрешить мне остаться и поискать пропавшую самому была пресечена самым решительным образом, и один из парней взялся проводить меня до угла улицы Серпант. Она оказалась совсем рядом – я действительно сделал лишний поворот и теперь был вынужден пройти по улице Л'Эпереон до ближайшего перекрестка. Напоследок я спросил, что это за место, и равнодушный ответ парня в синей шинели заставил вздрогнуть. Кладбищенская улица… Там, за серой каменной стеной, кладбище Дез-Ар. Неудивительно, что бедная, потерявшая разум женщина бродила по этим мрачным местам. И я еще раз пожалел, что оказался столь нерасторопен.
    Ночью ударил мороз. Утро выдалось холодное, а уличную брусчатку и красные черепичные крыши покрыл тонкий слой свежего хрустящего снега. Удивительно, но спал я крепко, без сновидений. На душе было странное спокойствие, словно все главное уже сделано. Наверно, такое чувство бывает перед похоронами, когда дроги поданы, факельщики выстроены в ряд, священники читают молитву, и осталось лишь спокойно идти за катафалком до близкого погоста. Фиакр, который я поймал сразу за углом, оказался под стать дрогам – старый, скрипящий, да и кучер попался мрачный и неразговорчивый, словно и в самом деле собирался везти меня на кладбище, а не на площадь Роз. Впрочем, мне было не до разговоров. Я глядел на красивый и чужой город, покрытый первым осенним снегом, и думал, что все случившееся похоже на сон. Сейчас эти улицы, дома, река, покрытая у берегов тонким неверным льдом, исчезнут, и я вновь увижу серое, такое близкое небо, а вокруг будет старая пожелтевшая трава и черные деревья, стерегущие лионскую дорогу. Зачем я здесь? Скорее бы все кончилось…
    Я не сразу услыхал голос кучера. Очнувшись, я понял, что мы стоим, вокруг – невысокие двухэтажные дома, окружавшие маленький, мощенный старым булыжником пятачок. Площадь Роз была подозрительно безлюдна, лишь над трубами клубился дым, а у входа в хлебную лавку толпилась небольшая очередь совершенно безнадежного вида.
    В первый миг я растерялся. Почему-то казалось, что я узнаю это место сразу. Нет, ничего не вспоминалось, а тот, кто иногда подсказывал мне, на этот раз молчал. Я не спеша обошел всю площадь, заметив несколько подозрительных взглядов, брошенных на меня из очереди, и в растерянности остановился. Нет, я представлял это место совершенно иначе…
    – Кукареку, гражданин! Чего ищете?
    От неожиданности я вздрогнул, оглянулся, но никого не увидел.
    – Кукареку! Не туда смотришь, дылда!
    Я действительно смотрел не туда. Следовало нагнуться, чтобы заметить того, кто так оригинально меня приветствовал. Мальчишка – маленький, в рваной куртке, еще более рваных штанах и огромных деревянных башмаках. Чумазая рожица ухмылялась, и эту ухмылку ничуть не портило отсутствие переднего зуба. В довершение всего голову огольца украшала огромная шляпа, налезавшая ему на самые брови. На шляпе красовалась большая трехцветная кокарда.
    – Кукареку, – вздохнул я. – Чего надо, малыш?
    – Я вам не малыш! – Рожица внезапно приобрела суровый вид. – Меня Огрызком кличут, а вообще-то я – гражданин Тардье, вольный санкюлот секции Обсерватории. А вы, гражданин, выкладывайте, чего ищете, а не то я патруль кликну…
    – Действительно кликнешь? – поинтересовался я, в который раз оглядывая площадь. Ничего похожего ни на кафе, ни на кабачок. Ни вывески, ни открытых дверей, ждущих посетителей…
    Малец задумался, наконец хмыкнул:
    – Не, не кликну. Потому как у вас вид, гражданин, вполне патриотический. И кокарду вы носите! А вы говорите, чего надо, может, и найдете – с моей помощью!
    – «Синий циферблат», – решился я. – Это кабачок, там сидр подают…
    Внезапно глаза гражданина Огрызка стали очень внимательны, он оглядел меня с головы до ног и наконец решительно заявил:
    – Три ливра, гражданин! Как раз мне на «петрушечницу» будет.
    – На что? – удивился я, доставая пару ассигнатов.
    – Сразу видно, деревня! – Оголец сплюнул, растер плевок деревянной подошвой и снисходительно пояснил: – «Петрушечница», гражданин, это агромадный ломоть говядины с петрушкой, да с маслом, да с уксусом. Полное объедение для тех, кто понимает! Только… вы мне не то дали. Я три ливра просил! А вы мне бумажки даете.
    – А ты точно здешний? – полюбопытствовал я. – «Петрушечницу» заслужить надо!
    В ответ послышался свист.
    – Здешний! Да я здесь каждый булыжник по имени знаю! И меня все знают! Я летом обычно прямо тут, на площади, и ночую. Навес здесь летом ставят, очень удобно. А зимой больше по чердакам. Холодно, правда…
    Я вновь взглянул на санкюлота из секции Обсерватории, хотел спросить, где же его родители или хотя бы родственники, но понял, что такой вопрос ни к чему. Парень живет на улице, носит деревянные башмаки на босу ногу и хочет заработать на кусок хлеба с говядиной.
    Я достал гинею и показал ее гражданину Огрызку.
    – Проведешь – твоя! Знаешь, что это?
    Вновь послышался свист, на этот раз изумленный.
    – Золото Питта! С портретом злодея и тирана Георга III!
    – Держи!
    Гинея тут же оказалась в его грязной лапке, оголец подпрыгнул, отчего шляпа съехала на ухо, и внезапно завопил что есть силы:
    
     
      Король Георг хотит напасть

      На Францию – ха-ха!

      За это мы в его дворец

      Подпустим петуха!

     

    
    После чего, спрятав гинею за щеку, совершенно нелогично закончил:
    – А лучше бы вы мне, гражданин, три ливра дали!
    Подобная щепетильность показалась мне странной, малец же, потоптавшись немного на месте, поглядел на меня как-то нерешительно и наконец вздохнул:
    – Ну чего, пошли, гражданин Деревня!
    Идти оказалось совсем недолго – не больше десятка шагов. Обычный дом, мимо которого я уже прошел не меньше двух раз, – старый, двухэтажный, под красной, припорошенной снежком черепичной крышей. Только двери и окна первого этажа оказались заколоченными крест-накрест, а на одной из дверных створок красовался цветной бумажный плакат.
    – Вот он, – гражданин Огрызок кивнул на закрытые двери и снова сплюнул. – Был «Циферблат», да весь вышел. Закрыто именем Революции! Папашу Молье, что заведение держал, с «бритвой» повенчали, а кабачку, понятно, – каюк!
    Все еще не веря, я зачем-то потрогал дверь, взглянул на плакат, на котором красовалась знакомая надпись «Республика, Единая и Неделимая…», и вдруг почувствовал, что все вокруг исчезает, покрывается серым плотным туманом, проваливается в никуда. Вот и пришел… И эта дверь оказалась закрытой. Зря, все зря! Господи, все зря! Надо было остаться там, у лионской дороги, где небо казалось таким близким…
    – Да чего с вами, гражданин? – детский голос донесся откуда-то из невероятного далека. Я с трудом открыл глаза и вновь увидел шершавые доски, закрывшие вход. – Чего с вами? – мальчишка дергал меня за руку, и в его голосе уже слышалась тревога. – Да вы ж сейчас на землю брякнетесь! Захворали, что ли?
    Я покачал головой и вдруг понял, что в самом деле сейчас упаду. Оставалось сесть у холодной стены, закрыть глаза и больше ни о чем не думать. И вдруг мне вспомнилась женщина на пустой ночной улице. «Оставьте меня! Я не больная… Я мертвая…»
    Все-таки я не упал и остался стоять, правда, для этого пришлось уцепиться рукой за твердое сырое дерево. Я даже нашел в себе силы улыбнуться:
    – Все в порядке, гражданин Тардье! Скажи, кроме хозяина, здесь кто-нибудь еще жил? Кто-нибудь остался?
    Малец задумался.
    – Не-а, – наконец изрек он. – Тетка Анна-Мари, супруга ихняя, еще в прошлом году померла, и служанка померла. Двое слуг еще было, они наверху жили, так, когда старого в Консьержери потащили, они со страху небось до самой Мартиники сбежали. А вы кого ищете?
    – Никого, – вздохнул я. – Уже никого…
   

   

    

     Действие 2
     Некий шевалье занят не своими делами, или Кладбище Дез-Ар
    

    Тьма была вязкой, густой, она была всюду, перед глазами плавала чернота, и я исчез, растворился в этой тьме, став ее бессильной частью. Время пропало, исчезли мысли, сгинула боль. Только какое-то странное чувство легким эхом еще отзывалось в меркнущем сознании. Тоска? Разочарование? Думать не хотелось. Тьма скрывала мир, и это приносило облегчение. Долго, долго, почти вечность я оставался наедине с бесконечной ночью, и менее всего хотелось возвращаться обратно – в отвергнувший меня мир, чужой и жестокий…
    Этот мир не исчез. Самым краешком, каким-то маленьким уцелевшим обрывком сознания я понимал, что лежу на кровати, на жестком плотном покрывале, рядом – прямо на полу – черной грудой сброшен плащ, в окно струится неяркий солнечный свет, но все это было очень далеко, за темнотой. Уже утро, я пролежал так весь день и всю ночь, не сняв камзола, даже не сбросив туфли. Впрочем, ни эта комната, ни это холодное утро уже не имели ко мне никакого отношения.
    Я слышал и голоса. В коридоре шумели, кто-то громко спорил возле самой двери, затем, кажется, послышался легкий скрип. Сознание – тот жалкий обрывок, что еще оставался у меня, – фиксировало происходящее спокойно и равнодушно. Да, дверь скрипнула, кто-то стал на пороге, кто-то вошел и остановился у моей кровати…
    Меня позвали, но это было не мое имя. Звали другого – того, к которому я не имел отношения. Не имел. Не хотел иметь…
    – Гражданин Шалье! Гражданин!
    Кто-то потряс меня за плечо – и внезапно тьма исчезла. Я ощутил боль – и страх. Снова… Снова меня не хотят оставить в покое…
    – Гражданин Шалье!
    Того, кто стоял надо мной, я никогда не встречал. Крепкий чернявый парень в модном сюртуке, глаза внимательные, настороженные… Он не один – кто-то сидит в кресле в дальнем углу.
    – Вы что, с открытыми глазами спите?
    Тон был спокойным, но в этом спокойствии проблескивали искры нетерпения. Я вздохнул. Что ж, национального агента Шалье все-таки нашли. Сейчас лучше всего признаться – и тогда все кончится по-настоящему. Дважды не умирают, но эти двое найдут способ избавить меня от необходимости оставаться в этом мире. Они мастера – мастера Смерти…
    Я невольно улыбнулся – и внезапно замер. Нет, я напрасно роптал! Я не смог узнать, что ждало меня в «Синем циферблате», но оставался еще один путь. Я попытаюсь понять, кем я был! И тогда дорога обязательно приведет к тому, что еще держало меня на земле! Они ищут Шалье – а я буду искать…
    – Доброе утро, граждане!
    Я не спеша встал, поправил камзол, провел руками по волосам. Да, в комнате двое, дверь плотно закрыта, плащи гостей брошены на спинки стульев, а тот, второй, что обосновался в дальнем углу, сидит, почему-то отвернувшись.
    Я подошел к тазу, плеснул в лицо воды и долго вытирался толстым льняным полотенцем. Наконец вновь поправил волосы и присел на кровать.
    – Я, кажется, не приглашал вас, граждане!
    Чернявый, похоже, слегка растерялся, но тут послышался голос того, второго, – негромкий, чуть дребезжащий:
    – И были абсолютно правы, гражданин Шалье. Но, к сожалению, гражданин Шовелен, которого вы ждали, не сможет прийти. Он в Западной армии, и, боюсь, надолго. Отныне вы будете работать с нами.
    – Амару, – чернявый подал широкую короткую ладонь. – А это – гражданин Вадье.
    Гражданин Вадье медленно встал – и я чуть не присвистнул, не хуже юного санкюлота Тардье. Мой второй гость был копией Вольтера – по крайней мере, копией его портрета работы Гудона. Длинный нос, глубоко посаженные маленькие глаза, ехидная усмешка. Правда, этот Вольтер был слегка потолще и помоложе, вдобавок носил большой темный парик, но сходство все же поражало.
    Было еще одно существенное различие. Философ не сотрудничал с Комитетом общественной безопасности, а тем более не был его председателем. Вадье, Амару, Шовелен – подписи, стоящие на удостоверении национального агента Шалье.
    – Как вы меня нашли?
    Гости переглянулись, а я между тем прикинул, что, вероятно, с Шалье сотрудничал отсутствующий здесь гражданин Шовелен. Эти двое с Шалье никогда не встречались. И кроме того, моя вчерашняя гостья, похоже, никак с ними не связана. О «друге» они не догадываются…
    – Это было нетрудно, – гражданин Вадье снисходительно усмехнулся. – О вас доложили с Сент-Антуанской заставы. Остальное, как вы понимаете…
    – Мы знали, что вы – человек очень осторожный, – быстро заговорил чернявый Амару. – Значит, вы постараетесь достать новые документы. Легче всего вам это сделать в Сен-Марсо…
    – Поэтому мы отдали приказ проверить все гостиницы и пансионы, дабы установить, кто из новых постояльцев предъявил гражданское свидетельство, выданное секцией 10 Августа. – Вадье покачал головой. – К сожалению, эта работа заняла чуть больше времени, чем я думал. Наши люди, увы, не всегда расторопны…
    Я кивнул, еле удержавшись от ответной усмешки. Всесильный и всевидящий Комитет Вольтера в черном парике искал меня больше двух суток. «Друг» справился с этим за пару часов.
    – Итак, гражданин Шалье… – Амару выжидательно поглядел на меня, затем на гражданина Вадье, но оба мы молчали. Поэтому чернявый заговорил сам: – Мы понимаем, вы хотели бы отдохнуть. Вы это, конечно, заслужили, гражданин Шалье. Работа, которую вы вели в Лондоне и Кобленце, а особенно в Лионе, выше всяких похвал. То, что вы сумели уничтожить Руаньяка, – это настоящий подвиг…
    – И если гражданин Шалье пожелает, в его честь будет устроено празднество с общественным обедом и шествием к храму Разума, – гражданин Вадье хихикнул и потер руки. – Если хотите – увенчаем вас лавровым венком. Можно – пальмовым…
    – А дубовым? – охотно отозвался я. – Как в Древнем Риме?
    В ответ – довольное хихиканье. Гражданин Вадье почесал кончик длинного носа и откинулся на спинку стула:
    – В Древнем Риме, гражданин Шалье, дубовым венком награждали за спасение товарища в бою. Вы же отправили Руаньяка, который считал вас своим товарищем, аккурат на эшафот.
    Я вздрогнул. Шкура национального агента Шалье показалась мне внезапно свинцовой.
    – Эшафот был построен напротив Лионской биржи. Над нею повесили трехцветный флаг, а рядом – черный…
    Слова вырвались сами собой. Я видел это! Нет, не я! Видел тот, кем я был прежде. Красивое двухэтажное здание, построенное совсем недавно, с лионским гербом над крышей. Герб, впрочем, был тоже завешен черным…
    – Помню! – Вадье кивнул. – Я ведь тоже жил когда-то в Лионе, гражданин Шалье. Но этого здания уже нет. Гражданин Кутон приказал снести его в первую очередь.
    Снести? Что за глупость! Зачем? Но я тут же вспомнил. Французская Республика, Единая и Неделимая, постановила: город Лион будет уничтожен до основания!
    – Кстати, вы были правы, – в разговор вновь вступил гражданин Амару. – Помните, в последнем докладе вы предсказали, что армия Святого Сердца постарается скрыть смерть Руаньяка? Поэтому мы и решили казнить его привселюдно, но… Но сейчас этой шайкой снова командует какой-то Руаньяк!
    Я вспомнил рассказы, слышанные от славных бойцов роты Лепелетье. Маркиз де Руаньяк умел появляться в двух местах одновременно, уходить из любых ловушек. Теперь, похоже, он решил обмануть саму Смерть!
    – Но это ничуть не умаляет вашей заслуги, – подхватил Вадье. – Настоящий Руаньяк мертв – и это главное. Мы избавились от очень опасного врага. Вы сами писали гражданину Шовелену, что Руаньяк – страшнее Вандеи, страшнее даже Кобленца. Лион показал, что вы правы.
    Я старался смотреть в сторону, чтобы проницательный старик не перехватил мой взгляд. Успокаивало лишь то, что настоящий Шалье, скорее всего, мертв, как и преданный им Руаньяк. Как и я сам…
    – Надеюсь, мы вам достаточно воздали хвалу? – гражданин Вадье сцепил на колене длинные узловатые пальцы и вновь усмехнулся. – Или продолжить?
    Я покачал головой. Этот разговор пора заканчивать. Ведь меня могут спросить о том, что знал настоящий Шалье!
    – Мы хотели бы узнать… – Амару встал, прошелся по комнате. – Вы ведь были рядом с Руаньяком почти до самого конца, он вам верил… Как он оценивал то, что случилось в Лионе? Я имею в виду, неудачу восстания…
    – Почему – неудачу? – Слова вновь вырвались сами собой, и я сообразил, что знаю ответ. Я помнил! Неизвестно откуда, как, но помнил!
    Внезапно захотелось курить. Я подошел к столу, раскрыл коробку с папелитками и тут же заметил удивленный взгляд старика. Похоже, гражданин Шалье курил что-то другое. Или вообще не курил. Впрочем, привычки могут меняться. Я с удовольствием затянулся, присел и, помолчав, начал. Слова рождались одно за другим – не приходилось даже задумываться.
    – Лион – не поражение. Это блестящий успех антиякобинских сил. Впервые удалось объединить всех, от бриссотинцев до роялистов, под единым – белым – знаменем. Это – первое…
    Амару осторожно присел на стул и замер. Я едва сдержался, чтобы не усмехнуться ему в лицо.
    – Хочу напомнить, лионское восстание никто не готовил. Оно вспыхнуло само собой, из-за нелепых выходок местных якобинцев – таких, как Шалье Лионский. И армию Святого Сердца позвали на помощь только через месяц. И все же удалось почти на полгода задержать у Лиона целую республиканскую армию. Под влиянием Лиона восстали Марсель и Тулон. Тулон, по-моему, до сих пор не капитулировал…
    Меня слушали затаив дыхание. Странно, ни о чем подобном я не думал – и не вспоминал. Сейчас вместо меня говорил кто-то другой…
    – Это – второе. Восстания в Лионе, на юге и, конечно, в Вандее на целый год лишили Республику возможности вести наступательные операции на внешнем фронте. Это – третье. Третье, но не главное…
    Наверно, следовало замолчать – говорить такое гражданам инквизиторам было опасно. Но мне не хотелось останавливать того, другого. Он говорил из могилы – и пусть эти двое, считающие себя победителями, послушают!
    – Лион – это опыт! Удачный опыт единого антиякобинского фронта. И этот опыт будет применен в ближайшее время, но уже не в Лионе, не в Нанте, а непосредственно в Париже. Если армия Святого Сердца сумела объединиться с добрыми лионцами, то почему бы не сделать этого же с добрыми парижанами?..
    Я перевел дыхание и на миг прикрыл глаза. Тот, кто подсказывал мне из-за черной пелены, мог быть доволен. Я стал его голосом. И, кажется, этот голос здорово напугал моих незваных гостей!
    – Мы догадывались… – Вадье сжал тонкие бесцветные губы и покачал головой. – Я говорил еще в сентябре… Но в Париже не осталось сторонников Бриссо – об этом Комитет позаботился.
    – Но есть другие, – я вновь еле удержался от усмешки. – Кто такие бриссотинцы? Болтуны, краснобаи – и трусы. А вот если против якобинцев выступит голытьба Сент-Антуана… И совсем не обязательно, чтобы знамя было белым. В Лионе тоже вначале подняли красное. Не так давно якобинцы сумели натравить голытьбу на бриссотинцев. А ведь те были виновны лишь в том, что стояли у власти. У власти, которая не могла снабдить народ хлебом. Хлеба, кажется, по-прежнему не хватает…
    – Санкюлотский бунт, – тихо проговорил Амару. – Санкюлоты под белым флагом… Какой ужас!
    – Вы правы, – Вадье вздохнул. – Беднота уже сейчас готова разорвать любого, кто чисто одет и ездит в экипажах. Вчера толпа напала на одного молодого человека. Бедняга только что сшил себе новый редингот. Ему оторвали руки. Не отрезали, не отрубили – оторвали! О гражданке Мерикур[251] вы, наверно, уже знаете… А впереди – зима, хлеба уже сейчас не хватает…
    – А кое-кто из наших товарищей спешит подлить масла в огонь! – резко бросил Амару. – Эбер в каждом номере предлагает резать богатых, этот сумасшедший Ру даже из тюрьмы призывает к восстанию, и даже гражданин Шометт… А ведь он – прокурор Коммуны! Мы не можем заставить его замолчать!
    – Руаньяк прав, – перебил Вадье. – Его агентуре есть чем заниматься в Париже. Но мы примем меры, обязательно примем! Второго Лиона не будет!
    Теперь мы, все трое, молчали. Стало слышно, как скрипят повозки за окнами, как мамаша Грилье распекает кого-то из «граждан коридорных». Я тоже молчал, не зная, что делать. Почему-то думалось, что удастся узнать нечто важное о себе самом. Не о Руаньяке, погибшем на гильотине, не об исчезнувшем шпионе Шалье, а о том, кто встретил смерть по имени Бротто. Но надежда обманула…
    – Поэтому вы останетесь на нелегальном положении, – Вадье грустно усмехнулся. – Мы ведь действительно хотели рассекретить вас и ввести в состав Комитета. Так что насчет праздника в вашу честь я почти что и не шутил. Но сейчас началось что-то странное в самом Комитете. Вы нам понадобитесь в ином качестве… Гражданин Амару, расскажите.
    Амару кивнул, на минуту задумался и затем заговорил – быстро, но четко, словно актер, хорошо выучивший роль. В его речи прорезался странный акцент. Я на миг задумался и понял – пикардийский. Чернявый откуда-то с запада…
    – Это связано с ликвидацией Ост-Индской компании, гражданин Шалье. Вы, наверно, знаете, в октябре Конвент принял декрет…
    Внезапно я потерял всякий интерес к разговору. Какое мне дело до интриг, заговоров, всей этой бесполезной суеты? Все, что можно узнать у этих двоих, я уже узнал. Кажется, я не просто защищал Лион в рядах армии Святого Сердца. Я знал маркиза де Руаньяка, слышал его голос, он доверял мне. И я видел его гибель на гильотине – на площади у Лионской биржи. Перед тем, как сам встретился со смертью по имени Бротто…
    Однако приходилось слушать. Может, рассказ чернявого натолкнет на какую-то ниточку, на еле приметный следок. Но имена были незнакомы, а вся история напоминала дешевый авантюрный роман.
    Еще в октябре – Амару, к счастью, называл месяцы по-старому, без всяких нивозов и брюмеров, – Конвент принял решение ликвидировать знаменитую Ост-Индскую компанию, причем на самых выгодных условиях. Дело прошло почти незамеченным, но 14 ноября, то есть совсем недавно, депутат Шабо выступил в Конвенте, заявив, что ликвидация компании – это афера, на которой нажились не только ее хозяева, но и многие депутаты, получившие немалые взятки. Шабо обвинил многих – и «левых», соратников Эбера, и «правых» – друзей Дантона – Делоне и Фабра д'Эглантина. А главное, он сообщил, что за всем этим стоят роялистские заговорщики барон де Батц и банкир Бенуа. Особо досталось Комитету общественной безопасности, который якобы все знал, но ничего не предпринял…
    – А вы действительно знали? – поинтересовался я, глядя на взволнованного гражданина Амару. Тот пожал плечами:
    – Шабо приходил ко мне накануне. Я велел ему молчать. А что мне было еще делать? Этот дурак… Если он, конечно, дурак…
    Я понял и усмехнулся.
    – Так это была ваша операция?
    – Ну конечно! – чернявый махнул рукой. – Такое проделывалось не в первый раз! Нам нужны были деньги на специальные операции. Дантон нам помог – он впервые провернул нечто подобное еще год назад. Де Батц через этого банкира должен был реализовать фонды компании в Англии и Швейцарии. Де Батц, конечно, негодяй, но не признаваться же в Конвенте, что он наш сотрудник! Ну а в результате…
    – А в результате, – неторопливо заговорил гражданин Вадье, недобро кривя узкие губы, – в результате операция сорвана, скомпрометирована масса народу, де Батц перепугался и ударился в бега. Наш Комитет под ударом… Кто выиграл?
    – Тот, кто остался чистым, – предположил я.
    Амару хмыкнул:
    – Таких мало. Правда, есть один человек… Именно к нему побежал Шабо, когда я отказался арестовать де Батца. Именно этот человек велел ему выступить в Конвенте. И сейчас он… этот человек… требует провести самое тщательное расследование. Скорее всего, арестуют Делоне, возможно – д'Эглантина. Эбер ходит белый и пытается оправдываться. Эбер! Никогда его таким не видел. А этот…
    – Не он один, – негромко добавил Вадье. – Никто из его Комитета не затронут. Очень красиво получилось…
    Меня не тянуло разгадывать ребусы, но тот, кто подсказывал мне, решил эту несложную задачку и продиктовал ответ. Ответ был прост. «Чистым» оказался Комитет общественного спасения и его председатель. Тот, чья подпись стояла первой на документе национального агента Шалье. Гражданин Максимилиан Робеспьер, давно уже невзлюбивший как Эбера, так и Дантона, а заодно и своих «братьев» из конкурирующего Комитета безопасности. Да, действительно красиво получилось! Но я-то тут при чем?
    – Выход один, – продолжал Амару. – Найти де Батца и уговорить его дать показания перед Конвентом. Ни мне, ни другим не поверят – мы ведь в списке гражданина Шабо. Но де Батц боится. Ведь если в этом случае он выполнял наш приказ, то за иные грехи ему не оправдаться. Он слишком замаран…
    – Агент-двойник, – понял я, и Амару согласно кивнул:
    – Даже хуже. Де Батц – авантюрист, он торговал информацией налево и направо. Говорят, барон связан даже с организацией д'Антрега. Но нам он бывал очень полезен…
    – Найдите де Батца! – Черный парик гражданина Вадье дрогнул. – Вы же знаете его еще по Лондону! Найдите – и уговорите дать показания…
    – Обещайте ему безопасность! – подхватил Амару. – И деньги – сколько он хочет. Впрочем, что ему обещать, вы сами знаете.
    Я знал этого барона? Нет, его знал не я, его знал национальный агент Шалье! Но фамилия показалась почему-то памятной. Может, и я прежний был знаком с этим авантюристом? И он тоже знал меня – настоящего?
    – Он прячется, но, скорее всего, появляется иногда в «Фарфоровой голубке» – это неподалеку, секция Пик, – продолжал Амару. – Барону некуда деваться из Парижа, его приметы известны всем заставам. Постарайтесь управиться побыстрее…
    – И соблюдайте осторожность, – заключил Вольтер в черном парике. – Лучше всего днем не выходить из гостиницы.
    – А в Оперу сходить можно? – самым невинным тоном поинтересовался я.
    Гости переглянулись, и на губах гражданина Вадье я заметил знакомую усмешку.
    – Ну конечно, вы же любитель оперы! Гражданин Шовелен рассказывал… Нет, в Оперу лучше не ходить. По крайней мере, пока. Никто, кроме нас, не должен знать, что вы в Париже.
    Я покорно кивнул, окончательно убедившись в любопытном обстоятельстве. Эти двое не знали о «друге», не знали о третьей ложе в Опере, не знали о приглашении…
    Гости уже откланивались, причем гражданин Амару вновь попросил поторопиться с розысками де Батца, обещая заглянуть через пару дней. С трудом дождавшись, пока дверь закроется, я извлек из коробки новую папелитку и закурил, пытаясь привести мысли в порядок. Все не так уж и плохо. Занятые своими интригами, граждане из Комитета общественной безопасности сами подсказали, по какой дороге идти. Дороге, которая оборвалась у «Синего циферблата»…
    Спешить я все же не стал. Даже если я найду де Батца… Интересно, почему они уверены, что мне это по силам? Наверно, национальный агент Шалье неплохо знал не только барона, но и его укрытия в Париже. Но я ведь не Шалье! Если де Батц знает меня прежнего, то, возможно, постарается любой ценой избежать этой встречи…
    Так ничего и не решив, я спустился вниз – и столкнулся нос к носу с мамашей Грилье. Деваться было некуда. Пришлось выслушивать упреки за то, что я ее изрядно напугал, ибо целый день не выходил из комнаты и даже на стук не отзывался. И если бы не добрые граждане, сумевшие таки до меня достучаться, пришлось бы ломать дверь, поскольку ее долг, как хозяйки, бдить, дабы с гражданами жильцами ничего скверного не сотворилось, а равно чтобы упомянутые граждане сами не сотворили чего во вред Революции. При этом мадам Вязальщица поглядывала на мою скромную персону с явным недоверием. Спасло лишь то, что приближалось время очередной «связки» и мамаша Грилье спешила на площадь Революции, где ее почтенные товарки уже заняли ей место у самого эшафота.
    Нам было не по дороге. Немного подумав, я покинул «патриотическую» гостиницу и, поймав фиакр, попросил отвезти себя туда, где добрые парижане могут приодеться. Как выяснилось, лучше всего это сделать в Пале-Рояле, то есть, конечно, не в Пале-Рояле, а во Дворце Равенства, где модные лавки по-прежнему к услугам тех, у кого в кармане имеются не только бесполезные бумажные ассигнаты.
    Я подобрал себе новенький редингот, галстук и темную шляпу. Заодно купил трость и монокль, который смотрелся все же приличнее, чем очки. Добродетельный буржуа из провинции исчез, а вместо него на меня из тусклого зеркала глядел пресыщенный жизнью щеголь, брезгливо щурившийся через круглое стеклышко монокля. Что ж, в этаком виде вполне можно и заглянуть в Оперу. Сделать это надо, ибо я не был там уже два вечера. Пустующая ложа может вызвать у моего «друга» вопросы, а объясняться еще и с ним никак не хотелось. Хотя бы потому, что «друг» наверняка знает настоящего Шалье. Правда, он мог не утерпеть и лично заглянуть в Оперу. Оставалось надеяться, что тот, кто не советовал мне пить «яд свободы», по-прежнему очень занят.
    В этот вечер давали «Ипполита и Арисию» Рамо, и народу у ярко освещенного здания Оперы оказалось куда больше, чем два дня назад. Я с трудом пробился в роскошное, отделанное золотом фойе – и тут же понял, что уже бывал здесь. Когда, с кем – память молчала, но я помнил эти стены, расписной потолок, широкие марши ярко освещенной мраморной лестницы. На душе стало горько, и я еле сдержался, чтобы не уйти обратно, на темную площадь. Я был, я радовался жизни, я ходил в Оперу…
    Конечно, я бывал не совсем в этой Опере. Очевидно, в прежние времена фойе не портили огромные лупоглазые бюсты Марата и Лепелетье, равно как трехцветная тряпка над лестницей. Такие же бюсты я заметил в зале, который был прекрасно виден из третьей ложи. Ложа, как мне и было обещано, оказалась записанной на имя гражданина Франсуа Люсона, причем, несмотря на переполненный зал, три места из четырех пустовали.
    Я ждал увертюры, но оркестр внезапно заиграл «Марсельезу». Очевидно, без этого в столице Республики не обходились даже в Опере. Зал встал, но тут же послышались шиканье и свистки. Похоже, далеко не вся публика восхищалась творением артиллерийского капитана Руже ле Лиля. Но оркестр доиграл «Марсельезу» до конца и только после этого взялся за Рамо.
    Музыку я тоже помнил. Вернее, узнавал. Я слышал эту оперу и даже мог припомнить сюжет. В Афинах правит престарелый Тезей. Его жена, развратная Федра, хочет погубить своего пасынка Ипполита, но у того есть невеста – верная Арисия…
    Постепенно все исчезло. Музыка захватила, унесла с собой, и я уже не видел и не слышал ничего, кроме того, что происходило на близкой сцене. Нет, сцена тоже исчезла, я был там, в далеких Афинах, где безумный Тезей проклинает своего невиновного сына и ничто – даже любовь Арисии – не может спасти юношу…
    На сцене вновь была Федра – торжествующая, уверенная в себе. Федра – воплощенное зло, ее ярко нарумяненное лицо – словно лик Смерти… Я прикрыл глаза – и вдруг понял, что в ложе я не один. Кто-то сидел рядом. Я осторожно повернулся – и увидел веер. Яркий веер, которым та, что сидела рядом, прикрывала лицо. Затем веер исчез, и на меня взглянула бархатная маска. На незнакомке было роскошное, хотя и несколько старомодное платье, но, странное дело, ни на шее, ни на пальцах я не заметил украшений.
    Я хотел что-то сказать, но тонкий палец прикоснулся к губам. Я кивнул – очевидно, Бархатной Маске хотелось дослушать первый акт до конца.
    А конец уже близко. На сцене гонец, принесший весть, которую с нетерпением ожидает Федра. Колесница Ипполита опрокинулась – царевич мертв. Проклятье отца сбылось…
    В зале уже горел свет, а я все медлил, не решаясь повернуться. Сейчас вновь придется играть чужую роль. Зачем я это делаю? Мертвец играет мертвеца – такого не увидишь даже в Опере!
    Когда я наконец повернулся, ложа оказалась пуста. Удивившись, я вышел в фойе, но женщина в маске исчезла. Похоже, она и не собиралась говорить со мной. Достаточно и того, что «друг» узнает о моем появлении. Конечно, богатое платье и маска меняют человека, но не узнать ту, что навестила меня в гостинице, было трудно. Я вспомнил, что на женщине не было украшений, и невольно усмехнулся. Похоже, «друг» верен себе. Если шампанское – «яд свободы», то браслеты – не иначе как «кандалы».
    Начало второго акта я помнил. Мертвый Ипполит недвижно застыл на смертном ложе, и так же недвижна фигура Арисии, припавшей к груди мертвеца. Слезы уже выплаканы, девушка замерла, не в силах вымолвить ни слова…
    И вот снова Федра. Царице мало смерти Ипполита. Ее ненависть не угасла. Еще жива Арисия – из-за любви к ней молодой юноша отверг домогательства мачехи. И теперь Федра собирается рассказать ей все. Рассказ длится долго, но Арисия молчит. Царица удивлена, она начинается злиться, но девушка не произносит ни слова…
    Внезапно я подметил одну странность. В первом акте я почти не прислушивался к словам, но теперь убедился, что текст, явно мне знакомый, стал каким-то другим. Наконец я понял. «Цари» и «царицы» исчезли. Вместо этого на сцене появились «градоправитель» и «градоправительница». Выходит, Республика, Единая и Неделимая, позаботилась обо всем, даже о «чистоте» либретто. Впрочем, опера не стала от этого хуже. Великое творение Рамо осталось таким же прекрасным. Прекрасным – и страшным.
    …Федра уходит – и Арисия встает. Руки воздеты к Небу, молчаливому Небу, допустившему преступление. Голос девушки звенит, моля о справедливости. Этого не должно быть! Это не должно было случиться…
    Мне подумалось, что на этом лучше бы все и закончить. Все и так ясно – справедливости нет на земле, и едва ли она есть даже на Небе. Еврипид и Корнель написали о безвинной гибели одного молодого парня. Республика, Единая и Неделимая, губит таких парней «связками» – и Небо молчит…
    Впрочем, Небо не молчит. Гремит гром, молнии прорезают сцену, и Великий Зевс изъясняет свою волю. Злодейка Федра будет покарана, а несчастный Ипполит – безвинная жертва преступной страсти – вновь возвращен к жизни. Появляется Deus ex machinae – Зевсов сын Асклепий – и волшебным жезлом прикасается к груди бездыханного Ипполита…
    Музыка гремела, преступную Федру волокли в темницу, Тезей прозревал, а Арисия обнимала воскрешенного Ипполита. Хор пел о справедливости, о каре, которая неизбежно постигнет злодеев, а мне внезапно стало скучно. Так не бывает! Погибшие не возвращаются. Даже если они вновь появляются среди живых, они остаются мертвыми, и им ни к чему уже любовь и преданность. Да и не спешат боги восстанавливать справедливость. Греки знали это, в давнем мифе говорилось совсем о другом – Асклепий воскресил царевича против воли Зевса. И молния сожгла того, кто преступил закон Неба. Ипполит – живой ли, мертвый – исчез, погибла Федра, погиб Тезей. А несчастная Арисия – была ли она вообще?
    На этот раз в кофейне «Прокоп» было людно. За столиками не оказалось свободных мест, и я с трудом протолкался к стойке. Хозяин, рассылавший «мальчиков» налево и направо, тут же заметил меня и ухмыльнулся:
    – Рамо слушали, гражданин? Вам крепкий? Без сахара?
    Память у него была неплохая.
    – Без сахара, – согласился я. – Очень крепкий.
    Наследник достойного Прокопа кивнул, что-то шепнул очередному «мальчику» и вновь повернулся ко мне:
    – Ну и как вам постановка?
    – Градоправительница Федра хороша, – усмехнулся я. – А «Марсельеза» еще лучше.
    – Сильно свистели?
    – Не очень. Больше шикали.
    – Ну, это ничего, – подытожил хозяин. – Да вы садитесь, гражданин! Вон, место освободилось!
    Действительно, одно место за маленьким столиком у окна было свободно. Я поблагодарил и хотел последовать его совету, но хозяин предостерегающе поднял руку:
    – Только вы с тем парнем… что за столиком… поосторожнее. Не в себе он.
    Странно, тот, кто сидел у окна, никак не производил такого впечатления. Статный черноволосый парень в прекрасно сшитом сюртуке, пышный галстук завязан по последней моде.
    – Шарль Вильбоа, – шепнул хозяин. – Журналист. Вы с ним не разговаривайте! У него три дня назад погибла невеста. Так что вы лучше…
    Я кивнул. На душе было скверно. Еще одна смерть. Бедный гражданин Вильбоа!
    Кофе оказался еще крепче, чем в прошлый раз, вдобавок настолько горячий, что приходилось пить мелкими глотками. Внезапно захотелось курить. Я достал папелитку и нерешительно поглядел на соседа:
    – Разрешите?
    Последовал кивок, и я с удовольствием закурил, стараясь не смотреть в сторону черноволосого парня.
    – Вас тоже предупредили?
    Голос гражданина Вильбоа был совершенно спокойным, но это спокойствие сразу же показалось каким-то ненастоящим, словно стеклянным.
    Я не стал переспрашивать.
    – Предупредили.
    – Да, наш хозяин – чуткий человек, – по неподвижному бледному лицу мелькнула горькая усмешка. – Лучше бы молчал! Мы бы тогда могли побеседовать с вами о том, что граждане актеры сотворили с Рамо и почему плох второй акт. Вы бы не чувствовали неловкости, а я… Я мог бы просто поговорить.
    Он хотел ненадолго забыться. Нет, не забыться – просто отвлечься.
    – А вы говорите, сударь! Если хотите, можно и о Рамо…
    Он покачал головой, явно пропустив мимо ушей контрреволюционное «сударь».
    – Рамо солгал. Вернее, не он, а господин Корнель. Мертвых не вернешь…
    Оставалось согласиться, но я ограничился коротким кивком.
    – Впрочем, в нынешнем Париже даже Асклепий не смог бы помочь. Она погибла на гильотине…
    Я понял. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался с самого начала.
    – А ведь она была просто актрисой!
    – А Мария-Антуанетта была просто Королевой Франции! – не выдержал я.
    Гражданин Вильбоа чуть заметно прищурился, его большие, глубоко посаженные глаза потемнели, став совсем черными.
    – Вы правы… Мария-Антуанетта была просто Королевой. А Мишель – просто актрисой Королевского театра, не пожелавшей перейти на сторону гражданина Тальма. Вы знаете, что такое «черная эскадра»?
    Этого я не знал, но гражданин Вильбоа не стал пояснять. Впрочем, я и так помнил. Актеры бывшего Королевского театра отправлены в тюрьму Маделонет. Актрисе, которую звали Мишель, повезло еще меньше.
    – Вот, – на стол лег небольшой медальон. – Ее портрет. Извините, всем показываю. Не знаю почему…
    Я нерешительно взял медальон в руки. Почему-то мне очень не хотелось его открывать. Но я понимал этого несчастного парня.
    …Актриса по имени Мишель улыбалась мне с маленькой, прекрасно выписанной миниатюры. Высокая прическа украшена трехцветной лентой – очевидно, портрет выполнен совсем недавно. Я взглянул на молодое, беззаботное лицо, и вдруг мне почудилось – с портретом что-то не так. Да, определенно не так! Художник о чем-то забыл…
    – У нее на лице была родинка, – вырвалось у меня. – На левой щеке!
    Шарль Вильбоа равнодушно кивнул:
    – Да. Родинка ее ничуть не портила, но художник рассудил иначе… Вы видели ее спектакли?
    Почему я не сказал «да»? Господи, почему я не сказал «да»?
    – Нет, – выдохнул я, понимая, что не должен этого делать. – Я видел ее не там…
    «Оставьте меня, сударь! Я не больная… Я… Я мертвая».
    Лицо на портрете было совсем иным. Та, что я встретил у серой кладбищенской стены, не улыбалась, у нее не было трехцветной ленты в волосах, но это была, без сомнения, она. Актриса бывшего Королевского театра по имени Мишель.
    – Простите, господин Вильбоа, за такой вопрос… У вашей невесты есть сестра? Или близкая родственница, очень на нее похожая?
    Молодой человек покачал головой, и я решился. Вдруг – чудо? Вдруг – девушка жива? Значит, ей нужна помощь, а кто же поможет ей, приговоренной Революционным Трибуналом?
    – Господин Вильбоа, два дня назад я видел девушку, очень похожую на вашу невесту. Я встретил ее около десяти вечера на Кладбищенской улице…
    – Там, где кладбище Дез-Ар… – тихо проговорил Вильбоа.
    – Да.
    Лицо парня оставалось прежним, но я догадывался, чего стоит ему это спокойствие. Наконец он поднял голову:
    – Мишель… Ее отвезли на это кладбище. Родители уговорили выдать тело. Там, на кладбище, кажется, мертвецкая… Завтра должны быть похороны.
    Я молчал – говорить было нечего. Кажется, мне уже приходилось слыхать о мнимо умерших, похороненных заживо, тех, кто просыпается в душной могильной темноте. Но всем им не рубили голову «национальной бритвой».
    – Понимаю, что вы можете думать, – наконец заметил я. – Солгать о таком способен лишь последний негодяй. Но я сказал правду. Я пытался помочь этой девушке, но она исчезла. Готов поклясться чем угодно, что два дня назад она была жива. Жива, но очень больна…
    Наши глаза вновь встретились, и мне показалось, что я чувствую его боль. Боль, которую невозможно вынести, нельзя выкричать…
    – Я вам благодарен, сударь, – голос Шарля был ровен и спокоен. – Я вам верю. Вероятно, какая-то несчастная заблудилась ночью…
    – Да, конечно, – я поспешил встать. – Извините, что так не вовремя заговорил.
    Не став ждать ответа, я поклонился и поспешил покинуть шумное кафе. На душе было скверно, словно я и вправду солгал несчастному парню…
    За окном стоял сырой холодный туман, сквозь который еле заметно светили неяркие фонари, а я все не мог заснуть. Папелитки в деревянной коробке быстро подходили к концу. Завтра – еще один день. Трое суток я уже в Париже, но так и не смог даже приблизиться к разгадке. А все казалось так просто – найти «Синий циферблат», поговорить с хозяином…
    Впрочем, возможно, и это ничего бы не решило. Вполне вероятно, покойный папаша Молье просто не узнал бы меня. В этом кабачке могло быть место встречи – не больше. Да, иначе не получалось. Кабачок – не гостиница, там не спрячешься. А может, все было совсем по-другому?
    Гадать не имело смысла. Эта страница перевернута, осталось прочитать следующую. А что на ней написано, подсказали почтенные граждане из Комитета общественной безопасности. Де Батц! Двойной агент, авантюрист, торговец чужими тайнами, специалист по грязной работе. Да, я знал его! Что-то связывало нас, и уж, конечно, этот штукарь сможет многое вспомнить. Возможно, я бывал в Париже, встречался с ним, о чем-то беседовал…
    Но пасьянс складывался плохо. Де Батцу незачем откровенничать со мной. Он и встречаться не станет – ведь по его неглупой голове плачет «национальная бритва»! Надо быть полным дураком, чтобы поверить обещаниям гражданина Вадье. Итак, де Батц скрывается и ни на какой разговор не пойдет.
    Я подошел к окну и долго смотрел в туманную серую мглу. Наверно, я все-таки великий грешник. Что же я сделал такого, что меня не отпускают с отвергнувшей меня земли? Праведникам обещан рай, грешникам – ад… Что обещано мне? Еще недавно я думал, что это встреча в «Синем циферблате». Но, выходит, придется пачкать руки о господина де Батца? Какое мне дело до всей это возни? Зачем я здесь?
    Туман, клубившийся за окном, внезапно подступил к самым стеклам, затем мягко, беззвучно начал заполнять темную комнату, неся с собой промозглый холод. Исчезли стены, оконные переплеты, исчез я сам. Остались лишь тени – как тогда, у дороги, но теперь я знал: выхода нет, сейчас подует ветер – такой же холодный, зимний, – и меня унесет куда-то прочь, в вечное путешествие без смысла и цели. Тень, не нашедшую покоя…
    Я зажмурился, схватился за холодную стену, стараясь не упасть. Нет, нет, нет! Кем бы я ни был, кем бы ни стал теперь – сдаваться нельзя. Иначе я действительно навек потеряю себя – как та несчастная девушка у серой кладбищенской стены…
    Я сел к столу, зажег свечу и нашарил на дне коробки очередную папелитку. Спорить не с кем, и некуда жаловаться. Мне надо найти де Батца. Значит, я его найду!
    Слабость отступила, и я вновь, фраза за фразой, принялся вспоминать разговор с двумя почтенными якобинцами. Итак, де Батц скрывается. В «Фарфоровой голубке» его, скорее всего, не будет, но там есть некто, всегда готовый передать барону весточку. Но как уговорить де Батца встретиться? Никакой человек в его положении не решится…
    И тут меня осенило. Ну конечно! Барон не станет рисковать и встречаться с национальным агентом Шалье! Но ведь если мы с ним были знакомы, то он знал меня…
    Я еле удержался, чтобы не ударить кулаком по столу и не расхохотаться. Господи, как все просто! Если бы и все прочее было этому под стать!
    Вполне довольный собой, я принялся расстегивать рубашку, желая как следует выспаться перед завтрашним днем, но внезапно остановился. Что-то не так. Я что-то не сделал. Или что-то сделал неправильно…
    Что? Я начал быстро вспоминать. «Друг», граждане Амару и Вадье, мадам Вязальщица, поход в Оперу… Да, Опера! Я в чем-то ошибся! Может, следовало заговорить с Бархатной Маской? Нет, нет, тут все правильно… Значит, что-то другое? Кафе «Прокоп», чашка горячего горького кофе…
    Да, чашка горячего кофе, красивая фаянсовая чашка с изображением морских корабликов. Я ошибся. Я не должен был рассказывать этому парню… Но ведь он не поверил мне!
    Я горько усмехнулся. Конечно, не поверил! В такое не поверишь… Но он все равно пойдет туда! Пойдет в безумной надежде, которая сильнее разума, сильнее логики…
    Еще не обдумав ничего до конца, я начал быстро одеваться. Редингот ни к чему, значит, плащ, шляпа с трехцветной кокардой… И бумаги – все, что у меня есть. Ночью фиакр не поймаешь, но до Дез-Ар меньше получаса ходьбы.
    Кладбищенская была пуста, даже фонари не горели, отдав улицу во власть холодной сырой мглы. Тучи стали ниже, и в воздухе вновь закружились снежинки. Я быстро огляделся, никого не заметив, и пошел вдоль серой стены. Вот место, где я встретил несчастную. Сегодня здесь было пусто, тонкий слой снега лежал нетронутый, и я понял, что тут за последние часа два никто не проходил. Может, я зря волнуюсь? Даже если Шарль Вильбоа решил прийти сюда…
    Нет, он придет не сюда! Кладбище Дез-Ар! Там, в мертвецкой, лежит та, чей портрет он мне показывал.
    Я вновь оглянулся, прикидывая, где могут быть кладбищенские ворота. Стена тянулась вправо и влево, теряясь в снежной дымке, и я понял, что искать придется долго. Оставалась ограда.
    Я попытался подпрыгнуть, но каменщики постарались на совесть. Ограда была высока – куда выше моего роста. Поймать руками край стены не удалось. Я чертыхнулся, попробовал снова – без толку. Решив, что все-таки придется искать ворота, я быстро двинулся вниз по улице и вдруг увидел дерево. Высокое, старое, стоявшее почти впритык к ограде.
    Остальное оказалось несложным. Вскоре я был уже наверху. Сев на холодный камень, я заглянул за стену. Там тоже был камень – долгие ряды старых надгробий, саркофагов, крестов, мраморных ангелов, воздевающих глаза к темному небу. Все это покрывал снег, словно мать-природа набросила саван на этот уголок Смерти.
    Я спрыгнул вниз – и понял, что совершил ошибку. Все исчезло. Остались лишь несколько высоких надгробий, окруживших меня со всех сторон. Пройти между ними было почти невозможно, разве что протиснуться. Но за ними были новые кресты, новые равнодушные ангелы. Все это тонуло в густом сумраке, а снег падал все гуще, словно я действительно оказался в густом лесу, где не сыщешь ни дорог, ни тропинок.
    Я пробирался долго, чертыхаясь на каждом шагу и поминая недобрым словом тех, кого гордыня подвигла на возведение этих каменных лабиринтов. Внезапно я поймал себя на мысли, что нормальный человек в этаком месте да в такое время давно бы вопил во всю глотку от страха. Я поглядел на очередного мраморного идола и горько усмехнулся. Нормальный человек… Интересно, чем можно напугать меня? Если это Царство Мертвых, то я – вполне желанный гость. Даже не гость – подданный. Так сказать, гражданин…
    Наконец мне повезло. За очередным саркофагом, на этот раз гранитным, открылась аллея – узкая, покрытая нетронутым белым снегом. Я поглядел по сторонам. Слева – долгий ряд памятников, исчезающий в серой мгле, но справа я заметил какое-то высокое строение. Это мог быть склеп, но я решил рискнуть. Вскоре я понял, что не ошибся. Часовня – старая, с отбитым крестом над острой крышей и изуродованными изваяниями святых слева и справа от входа.
    Я ожидал, что на дверях будет замок, но внезапно заметил слабый свет, идущий из глубины. Тут же вспомнились давние байки про нечисть, собиравшуюся ночами в разрушенных храмах. Я еле удержался от смеха, вовремя вспомнив, где нахожусь. Смеяться в таком месте – грех, но рассказы про клыкастых вампиров и ламий с осиными ногами почему-то показались в этот миг неимоверно глупыми.
    Дверь скрипнула. Я заглянул в темный проход – свет шел из глубины. Прикрыв створку, чтобы не напустить снега, я шагнул вперед, когда внезапно услыхал какой-то шум. Кто-то стоял совсем близко, сбоку от входа, где тень была особенно густа.
    – Добрый вечер! – проговорил я как можно вежливее. – Мне нужен сторож…
    – Он спит, гражданин. И предупреждаю – у меня в руке пистолет. Вы стоите на свету, так что постараюсь не промахнуться!
    Голос был женский. В нем не слышалось страха, скорее в нем звенел азарт. На миг я почувствовал себя дичью.
    – Франсуа Люсон, – отрекомендовался я, решив не делать резких движений. – Стрелять в меня не стоит – это едва ли имеет смысл. Мне нужна помощь, сударыня.
    – Меня зовут Юлия Тома, и я буду защищать мои трупы до последнего. А имеет ли смысл в вас стрелять, покажет опыт. До сих пор результаты были положительные. Так что на мою помощь можете не рассчитывать.
    Выражение «мои трупы» показалось забавным, если, конечно, в таком месте может быть что-либо забавное. Внезапно до меня дошло – здесь же мертвецкая!
    – Мадемуазель, если вы думаете, что я покушаюсь на тела достойных граждан, пребывающих в этом месте, то налицо явная ошибка…
    – Подойдите к свету.
    Я сделал еще шаг и увидел в глубине часовни несколько высоких столов, на которых мирно пребывали чьи-то останки, прикрытые простынями. Чуть дальше стояло нечто странное, похожее издали на огромные винные бутыли.
    – Теперь повернитесь, гражданин.
    Я развел руками и повиновался. Осмотр длился недолго. Послышался глубокий вздох.
    – Кажется, перепутала… Вы не похожи на гробозора. Но, между прочим, гражданин, можно было и постучать! У входа висит молоток, так что незачем было пугать меня до полусмерти!
    – Поверьте, сударыня, это менее всего заметно! – ободряюще заметил я, пытаясь догадаться, кто передо мной. Внезапно меня осенило. – Так, вероятно, вы врач, мадемуазель Тома?
    – Только не «мадемуазель». Когда я слышу это слово, то так и кажется, что далее последует какая-нибудь пошлость. Да, я врач, работаю здесь с разрешения медицинского отдела Коммуны, и эти трупы – мои. Итак, чем могу служить?
    Гражданка Тома шагнула вперед, и я наконец мог рассмотреть ту, чей покой так бесцеремонно нарушил. Сначала я увидел пистолет – огромный, старинный, странно смотревшийся в маленькой, словно детской, руке. Да и сама гражданка Тома едва доставала мне до плеча, однако вид имела решительный, серые глаза под стеклами очков смотрели с явным вызовом, вздернутый нос, покрытый веснушками, довершал общую картину. Лохматая меховая шапка, какую можно встретить разве что в Лапландии, странно сочеталась с дорогим английским пальто, поверх которого был надет ослепительно белый фартук.
    – Рассматривать меня излишне, – гражданка Тома вздохнула и спрятала пистолет. – Лживые комплименты по поводу своей внешности могу выслушивать только от моего жениха, а все прочее обсуждать не собираюсь. Итак?
    – Итак, – я принял вызов. – Поскольку, как человек воспитанный, обойтись без комплимента все же не могу, то прежде всего спешу уверить, что только очень мужественный человек решится работать с гражданами покойниками в таком месте, да еще ночью. А потревожил я вас, гражданка, по очень простой причине. На этом кладбище сейчас могут находиться некий молодой человек и некая дама. Очень вероятно, им понадобится помощь.
    Стекла очков блеснули.
    – Во-впервых, мужество, гражданин Люсон, здесь совершенно ни при чем. Днем кладбище работает, и мне для исследований остается лишь вечер. Сегодня, как видите, заработалась допоздна. Вынуждена вас разочаровать: тех, кто нуждается в помощи, я ни сегодня, ни вчера не видела, зато за последний месяц у меня уже пропало два трупа, так что в помощи нуждаюсь именно я, однако гражданин Деларю, наш сторож, имеет обыкновение спать в любое время суток, прежде всего ночью… Не смею вас задерживать, гражданин Люсон!
    – Еще раз извините, гражданка, – я поклонился как можно вежливее и шагнул к двери. Значит, ни Шарль Вильбоа, ни та, что была так похожа на его несчастную невесту, сюда не заходили.
    – Погодите! – внезапно услыхал я. – Вы что, намереваетесь их искать? Сейчас?!
    – Ждать нельзя, – откликнулся я. – Боюсь, уже и так поздно.
    Повернувшись, я заметил, что гражданка Тома пребывает в явной нерешительности. Наконец она вздохнула:
    – Ладно. Пойду с вами, а то вы обязательно сломаете ногу в этих лабиринтах. Погодите, возьму саквояж…
    Она исчезла, но вскоре вернулась, уже без фартука, неся в одной руке черный докторский саквояж, а в другой – огромный замок.
    С замком, изрядно старым и ржавым, пришлось возиться вдвоем. Наконец часовня была надежно заперта, и мы быстро пошли по уже знакомой мне аллее.
    – Боюсь, придется бродить до утра, – гражданка Тома на миг остановилась и озабоченно поглядела вперед. – Кладбище большое и чудовищно беспорядочное…
    – Снег, – подсказал я. – Он засыпал дневные следы, и если кто-то пройдет…
    Ответом был удивленный взгляд.
    – Странно видеть человека, способного мыслить логически. Точнее, не странно, а очень приятно. Считайте, что мы обменялись комплиментами, гражданин Люсон.
    Мы прошли немного вперед, затем вновь остановились.
    – Туда, – рука в темной перчатке решительно указала на небольшую поперечную аллею. – Выйдем к центру. Там старые склепы, и если кто-то пожелает спрятаться, то лучшего места не найти.
    Аллея была узкой, и мы шли, почти касаясь плечами. Точнее, ее плечо было как раз на уровне моего локтя.
    – А зачем трупы воровать? – поинтересовался я.
    В ответ гражданка Тома прямо-таки фыркнула от возмущения:
    – Естественно, для черной мессы! Мы, ведьмы, прямо-таки обожаем потрошить трупы, особенно на шабаше! Неужели не понятно?
    – Вы имете в виду врачей-конкурентов? – сообразил я.
    – И их тоже. Но главным образом это студенты бывшего Королевского медицинского коллежа. Раньше они платили гробозорам, но теперь денег ни у кого нет, зато появилась возможность украсть чужой труп.
    – В смысле – ваш? – наивно уточнил я.
    – В смысле – мой! Эти бездельники крадут мою работу! А между прочим, добиться разрешения на проведение опытов было не легче, чем взять Бастилию…
    – Погодите!
    Внезапно мне показалось, что слева, за очередным мраморным саркофагом на высоких гнутых ножках, мелькнуло что-то темное. Я подождал – но тщетно.
    – Показалось? – Девушка протерла очки и кивнула. – Пойдемте. Мне вначале тоже мерещилось бог весть что. Но это поистине мелочь по сравнению с первым посещением анатомического театра. Кошмары снились больше недели, а в темную комнату меня нельзя было загнать даже штыками!
    Аллея стала слегка расширяться, из серого сумрака проступила уродливая громада старого склепа.
    – Там главная аллея, – девушка указала рукой куда-то вперед. – В этих склепах летом ночуют граждане бездомные, но сейчас слишком холодно… Вы не из полиции?
    – Нет, – отверг я эту возможность. – А что, похож?
    – Не похожи. На грабителя могил тоже не тянете. Скорее вы смахиваете на очень воспитанный призрак какого-нибудь шевалье времен Регентства.
    Я невольно вздрогнул. Она, конечно, шутила…
    Мы обошли склеп и сразу же увидели главную аллею. Ее покрывал тонкий ровный слой снега, на котором четко были видны свежие следы.
    – Мужчина, – определила гражданка Тома. – Судя по ширине шагов – где-то вашего роста. Во всяком случае, это не гражданин Деларю.
    Мы пошли по следам, которые вели вдоль аллеи. Слева и справа темнели склепы, один другого выше и мрачнее.
    – Безобразие! – девушка наморщила носик. – Потратить столько денег, столько сил на такое уродство! Вот уж поистине Старый Режим!
    Я только моргнул, не зная, что ответить. Наконец поинтересовался:
    – А при Республике граждан покойников будут выбрасывать собакам? Или… Так сказать, учитывая трудности снабжения продовольствием…
    – Не смешно! – гражданка Тома даже топнула ногой от возмущения. – Республика научится воздавать должное умершим без этой помпы! Мой отец еще десять лет назад предлагал построить специальные печи для кремации…
    – Стойте!
    След свернул на узкую боковую аллею, тянущуюся между склепами. Похоже, тот, кто прошел перед нами, здесь останавливался и чего-то ждал. Или просто стоял в нерешительности.
    – Эти двое, которым вы так трогательно стремитесь помочь, надеюсь, не очень опасны? – осведомилась девушка. – Я взяла пистолет, но, боюсь, порох в запале подмок…
    Я не ответил – просто не знал. К тому же след вновь стал ровным, тот, кто шел, явно ускорил шаги…
    – Здесь!
    Перед нами была дверь склепа – полуоткрытая, перекошенная, чудом держащаяся на одной петле. След поднимался по засыпанным снегом ступенькам и исчезал за порогом.
    – Я захватила фонарь, – девушка деловито расстегнула саквояж, но я покачал головой:
    – Не сейчас. И разговаривайте шепотом.
    Недоуменный взгляд из-за очков я проигнорировал. То, что уцелело от моей памяти, уже подсказало: такая дверь опасна. Из-за дверей стреляют. Из-за дверей могут ударить стилетом. Похоже, не первый раз – и не второй – приходилось стоять на таком пороге.
    Я поднимался по ступенькам медленно, стараясь ступать след в след. Из-за двери пахнуло сыростью и гнилью. Я прислушался. Тихо, очень тихо. Но эта тишина мне почему-то очень не понравилась, и я решил ждать. Прошла минута, другая…
    – Гражданин Люсон! – девушка дисциплинированно перешла на шепот, но я предостерегающе поднял руку. Ждать, ждать… Что-то там, в мертвой темноте старого склепа, не так!
    И вот наконец я услышал… Легкий шорох, словно кто-то поскреб пальцами по камню. Стон – негромкий, полный боли… И я понял, что опоздал.
    – Эй! – крикнул я, на всякий случай отодвигаясь от двери. – Гражданин Вильбоа!
    Ответа не было, но затем вновь послышался стон – такой же тихий, безнадежный…
    – Фонарь! – я резко обернулся, ругая себя, что так поздно спохватился. – Я вхожу первым! Пошли!
    Но вскоре стало ясно, что предосторожности излишни. Все, что могло случиться за этими мрачными стенами, уже случилось.
    Два надгробия, старые, из темного камня, с уродливыми ангелочками по углам. Огромное распятие на противоположной стене. Разбитые цветные стекла в узких стрельчатых окошках. Этот дом мертвых давно не приводили в порядок. Свет фонаря скользнул по полустертой латинской надписи. «Anno Domini…» Но разбираться, в какое лето Господне упокоились хозяева склепа, не было времени. Смерть снова посетила эти стены.
    Тело той, которую я встретил у кладбищенской стены, – обнаженное, со скрюченными пальцами широко раскинутых рук – лежало возле дальнего надгробия. Тело – но не голова. Голова пристроилась поодаль, свет фонаря отразился в широко раскрытых глазах…
    Мне не солгали. Актриса по имени Мишель погибла на гильотине три дня назад.
    Но не все в склепе были мертвы. Гражданин Шарль Вильбоа лежал на пороге, прижимая руку к груди. Темная лужа крови медленно растекалась по полу, исчезая в щелях между каменными плитами.
    – Отойдите!
    Голос гражданки Тома звучал настолько решительно, что я и не подумал возражать. Осторожно переступив через кровавое пятно, я подошел к мертвой женщине. Да, это она. Мертвый рот скалился, кончик почерневшего языка выглядывал из-за белоснежных зубов, словно отрубленной голове стало отчего-то весело. Я мельком отметил, что страшная рана на шее давно почернела и засохла. Да, все верно. Та, которую звали Мишель, погибла не здесь – и не сейчас.
    На обнаженном теле ничего не было, кроме маленького серебряного крестика. Я взглянул на ступни – снег, облепивший ноги, еще не успел растаять…
    – Помогите его поднять!
    Я поспешил ко входу. Гражданка Тома героически пыталась приподнять раненого. Вдвоем дело пошло быстрее. Я хотел спросить, что с ним, но тут неровный свет фонаря осветил резную рукоять. В груди парня торчал нож – слева, где сердце…
    Девушка уже возилась в саквояже, доставая корпию, сверкающие сталью хирургические принадлежности и какие-то стеклянные баночки. Я принялся осторожно расстегивать промокшую кровью рубашку.
    – Не вздумайте трогать нож! – резко бросила гражданка Тома. – И вообще, лучше подумайте, как нам достать экипаж. Его нужно доставить в больницу.
    Я решил было не спорить, но взглянул на белое, как мел, лицо Вильбоа, на посиневшие веки и бесцветные губы и покачал головой:
    – Нож надо вынуть сейчас. Вынуть – и немедленно наложить тугую повязку. Иначе он истечет кровью…
    Внезапно я понял, что действительно знаю, как накладывать такие повязки. Да, похоже, я не только воевал. Глаза уже искали что-нибудь подходящее. Корпия у нас есть, а затянуть можно обрывком рубашки. И – тепло. Надо его обязательно чем-то укрыть…
    – Он и так уже истек кровью, – гражданка Тома устало вздохнула и поправила очки. – Как он еще жив, не понимаю! Впрочем, терять нам нечего. Берите лампу и светите!
    Мне понравился ее тон. У девушки было главное, что необходимо врачу. Она не терялась – даже в таких ситуациях, как эта.
    С ножом мы провозились долго, и я все время боялся, что перевязывать нам придется уже труп. Но Вильбоа был жив – грудь еле слышно вздымалась, в горле хрипело…
    Я уже рвал на части то, что осталось от его рубашки, когда послышался скрип. Я был слишком занят, чтобы оборачиваться, но сразу понял – кто-то поднялся по ступенькам, заглянул в дверь…
    – Смерть Христова! Убивають… Убивають!!!
    Первые три слова были сказаны шепотом, последние же слышали наверняка не только в Сен-Клу, но и в Версале. Что-то тяжело скатилось с крыльца.
    – Убивають! Господа-граждане! На помощь! Злодеи! Как есть злодеи!
    – Проснулся, – равнодушно бросила девушка, осторожно поворачивая раненого. Я понял – речь шла о стороже, достойном гражданине Деларю.
    Крики не стихали. Сторож вопил столь истово, что я бы не удивился, если б следом зазвучал набат. Но обошлось без набата. Впрочем, кому надо, тот слышал, и когда мы наконец завершили перевязку, в двери уже ломились знакомые фигуры в карманьолах и красных колпаках.
    Бог весть какое чудо случилось этой ночью, но сержант, начальник караула, сразу же сообразил, в чем дело. Один из граждан санкюлотов тут же помчался на улицу за фиакром, а остальные расстелили шинель, чтобы переложить раненого и отнести его к воротам. Я отозвал начальника караула в сторону и коротко рассказал о случившемся. Тот внимательно проглядел мое гражданское свидетельство, кивнул и попросил зайти днем в ближайший полицейский участок на улице Сент-Андре, чтобы помочь составить протокол.
    Я понял, что больше мне делать здесь нечего, разве что ловить по темным аллеям гражданина Деларю. Бедняга Вильбоа теперь в руках бога и эскулапа, а та, что считала себя мертвой, – умерла навеки. Что-то жуткое свершилось в старом склепе. Странно, но меня совсем не тянуло узнать, что именно. Я чувствовал страшную усталость – Смерть, царившая в этом городе, не отпускала меня ни на час.
    Гражданка Тома была слишком занята, наблюдая, как бедного парня пытаются осторожно поднять на шинелях, и только огрызнулась, когда я попытался попрощаться. На всякий случай я дважды повторил адрес гостиницы мамаши Грилье, после чего откланялся и неторопливо пошел прямо по свежим следам к воротам.
    Утром выглянуло солнце, и улица Серпант сразу же показалась уютной, даже праздничной. Спешить было некуда. Спустившись вниз, я выслушал подробный рассказ мамаши Грилье о том, сколько усилий требуется, дабы граждане постояльцы чувствовали себя как дома, а также ее соображения, что именно следует делать с проклятыми спекулянтами, из-за которых не купишь ни хлеба, ни сахара. Соображения оказались весьма продуманными, включая установку «национальных бритв» напротив каждой булочной и конфискацию всего имущества, движимого и недвижимого, у тех, кто посмеет завысить цены хотя бы на один денье. При этом достойная хозяйка орудовала спицами особенно истово, а я все пытался понять, что именно она вяжет. Спросить, однако же, так и не решился, а мадам Вязальщица, очевидно, почуяв во мне родственную душу, поделилась своим соображением на весьма важную и щекотливую тему. Оказывается, в последнее время мамаша Грилье начала постепенно разочаровываться в «национальной бритве». По ее мнению, «бритье связками» теряло свой воспитательный характер, превращаясь в обыкновенную рутину. Вздохнув, мадам Вязальщица припомнила славные деньки, когда гильотины еще не было и врагов нации просто вешали на фонарях. Преимущество фонаря перед «бритвой» состояло, по ее мнению, в том, что в первом случае граждане сами принимают участие в расправе над аристократом или спекулянтом, превращая казнь в настоящий народный праздник. В августе 1789-го она, гражданка Грилье, лично воткнула в рот какому-то откупщику, которого уже поднимали на фонарь, целую охапку сена. Дергавшийся в петле откупщик с сеном в зубах стал поистине украшением улицы.
    Достойная хозяйка даже раскраснелась при этих воспоминаниях. Похоже, она была готова беседовать на столь близкую ее душе тему бесконечно, но я, воспользовавшись секундной паузой, поинтересовался у гражданки Грилье, далеко ли отсюда кафе «Фарфоровая голубка».
    Цвет лица гражданки Грилье из просто красного тут же стал сине-бело-красным. Оказывается, «Фарфоровую голубку» в Париже знает каждый патриот. В этом кафе собираются истинные друзья народа – якобинцы, а находится сие заведение аккурат в секции Пик, которая выдвинула в Конвент самого гражданина Робеспьера. Мое желание выпить кофе в таком месте, похоже, окончательно убедило ее в моей полной благонадежности.
    «Фарфоровая голубка» заметно отличалась от «Прокопа». На стенах вместо портретов Гольбаха и Бюффона красовались яркие плакаты с изображением дюжих санкюлотов, поражающих гидру контрреволюции. Свободное пространство украшали надписи, выполненные от руки, весьма различного содержания. Самым невинным было обещание некоего Жака свернуть шею «поганому уроду» гражданину Люлье. Часть надписей оказалась закрашенной, но поверх уже ползли новые руны.
    Народу, несмотря на ранний час, было немало. Публика, сидевшая за столиками, ожесточенно дымила трубками и громко обменивалась репликами. Вначале показалось, будто в славном заведении происходит какая-то грандиозная ссора, но я быстро понял, что это попросту привычная среди истинных якобинцев манера разговора.
    У стойки, за которой бледно светился луноподобный лик хозяина (лунная поверхность вблизи оказалась, как и говорит астрономия, изрыта изрядными кратерами и бороздами), толпилось с полдюжины «патриотов». Один из них держал в руках газету и что-то читал вслух. Бросив беглый взгляд, я заметил, что газета именуется «Отец Дюшен». Невольно подумалось, что поклонники листка гражданина Эбера случайно обнаружили в своей компании грамотного и теперь спешат узнать свежие новости.
    Я заказал кофе, мельком отметив, что сей благородный напиток истинных патриотов готовится здесь в огромной кастрюле, и с сожалением вспомнил заведение Прокопа. Впрочем, кофе меня не интересовал. Зато сам я сразу же привлек всеобщее внимание. Похоже, в подобном месте собиралась лишь «своя» публика.
    Чтение «Отца Дюшена» продолжалось, но я то и дело ловил на себе косые взгляды. Случайно оглянувшись, я заметил, что и луноликий хозяин разглядывает мою скромную персону самым беспардонным образом. Впрочем, уловив мой взгляд, он поспешил отвернуться.
    Я решил, что пора. Отхлебнув того, что здесь именовалось кофе, я встал и прокашлялся, словно актер перед ответственным монологом. Чтец замолк, и вся публика воззрилась на меня.
    – Граждане патриоты! – воззвал я. – А известно ли вам, что сие заведение, посещаемое истинными якобинцами, – тут я сделал легкий полупоклон в сторону слушателей, – этот оплот патриотов из секции Пик, время от времени навещает враг Нации и Республики, шпион, авантюрист и провокатор барон де Батц?
    Ответом мне было глухое молчание. Шум за столиками стал заметно тише, а рот хозяина раскрылся подобно гигантскому кратеру.
    – Так пусть ведает сей де Батц, что его разыскивает добрый республиканец Франсуа Люсон, который проживает в гостинице «Друг патриота», что на улице Серпант. Прошу передать ему это при первой возможности.
    С минуту стояла поистине мертвая тишина, а затем поднялся шум, куда пуще прежнего. «Патриоты» переглядывались, кое-кто усмехался, но в основном в глазах светилось любопытство.
    Расчет был прост. Никакой сыщик не станет делать подобного заявления. Меня запомнят и, без сомнения, расскажут остальным. И уж, конечно, найдется добрая душа, которая передаст все барону. Ему опишут мою внешность, а у матерого шпиона должна быть неплохая память на лица…
    – К сожалению, гражданин, такой возможности мы пока лишены, – якобинец, читавший «Отца Дюшена», ухмыльнулся не без злорадства. – Однако же обещаем, что, как только де Батц будет арестован, мы передадим ему ваши слова. Кстати, где вы квартируете?
    Тон не вызывал сомнений, но я наивно моргнул и повторил адрес. Якобинец вновь ухмыльнулся:
    – Можете не сомневаться, гражданин, мы не забудем.
    Я ожидал, что эта публика тут же кликнет патруль, но почему-то этого не случилось. Чтение листка гражданина Эбера продолжилось, а я, сочтя свой долг выполненным, допил кофе и не торопясь пошел к выходу. У самых дверей я обернулся – и заметил растерянный, полный недоумения взгляд хозяина. Похоже, я старался не зря.
    По пути в гостиницу я вспомнил, что обещал заехать в полицейский участок. Объясняться не хотелось, но появление стражей порядка в заведении мамаши Грилье меня совершенно не устраивало. Итак, я велел кучеру ехать на улицу Сент-Андре. По дороге я пытался составить более или менее убедительное объяснение случившегося на кладбище Дез-Ар, но ничего путного в голову не лезло.
    В комиссариате всем было явно не до меня. Только что стражи порядка притащили двоих карманников, которые громко орали, утверждая, что они брали Бастилию, а посему невинны и неподсудны. Изрядно потолкавшись в небольшой приемной, я наконец поймал за фалды какого-то чиновника, пробиравшегося к выходу с изрядной кипой бумаг под мышкой. Говорить со мной ему очень не хотелось, но я не ослаблял хватки и вскоре узнал, что «кладбищенским делом» занимается комиссар Сименон.
    Комиссара удалось обнаружить в маленькой комнате на втором этаже, половину которой занимал огромный стол, заваленный бумагами. Гражданин Сименон оказался под стать столу – столь же огромен и квадратен. На загорелом лице грозно топорщились прокуренные до желтизны усы. Громадная лапища сжимала неправдоподобно маленькое перо, которым комиссар водил по бумаге. Рядом высилось громоздкое чугунное пресс-папье, способное напугать самого отъявленного злодея.
    Мое появление никак не обрадовало хозяина кабинета. Послышалось рычание, после чего мне было велено убираться ко всем чертям и не мешать занятым людям работать. Но я не убрался и поспешил представиться. Гражданин Сименон произнес нечто вроде «гм-м» или «хм-м» и начал медленно приподниматься.
    Зрелище комиссара полиции во весь рост способно напугать и не такого человека, как я, но я собрался с силами и остался на месте. Наконец гражданин Сименон вздохнул, вновь присел и кивнул на табурет, сиротливо стоявший посреди комнаты.
    – Странно получается, сударь, – заявил он, пощипывая левый ус. – Я, видите ли, только что выписывал ордер на ваш арест. Любопытно выходит, а?
    Я немедленно согласился, присовокупив, что рад избавить его от лишней писанины. Внезапно вид усача стал сердитым, даже грозным.
    – А известно ли вам, сударь, что ваша личность нуждается в востребовании для изъяснения обстоятельств дела, связанного с покушением на убийство, равно как с нарушением имущественных прав?
    Что все сие значило, я и не пытался понять, всем видом изобразив полную покорность и готовность к «изъяснению». Комиссар мне понравился, его усы – тоже, а обращение «сударь» – в особенности.
    – Готов дать показания, – подтвердил я. – Однако же жажду узнать о предъявленном обвинении.
    Усы гражданина Сименона стали дыбом.
    – Изволите шутки шутить, сударь? Я – закон, со мной не шутят! Суть же обвинения состоит в том, что вы совместно с девицей Тома…
    – Гражданкой Тома, – мягко поправил я. В ответ вновь послышалось рычание.
    – …С девицей Тома злодейски покушались на жизнь госпо… э-э-э… гражданина Вильбоа, и сие покушение не увенчалось полным успехом по причинам, от вас никак не зависящим. Кроме того, вы совместно с вышеизложенной девицей преступно торговали телами законно умерших госпо… э-э-э… граждан, с разрешения муниципалитета имевших временное пребывание в мертвецкой кладбища Дез-Ар.
    Я с облегчением вздохнул – бедняга Вильбоа жив. Но остальное мне никак не понравилось. Похоже, дела «девицы Тома» плохи.
    – Однако же, сударь, – начал я, пытаясь попасть в тон, – смею обратить ваше внимание на нижеследующее пояснение, которое прошу всенепременно занести в протокол…
    «Нижеследующее пояснение» почти не расходилось с фактами. Я лишь кое-что упростил. С гражданином Вильбоа мы встретились в кафе «Прокоп», где «вышеизложенный Вильбоа», находясь в состоянии глубокой меланхолии, якобы сообщил, что намерен посетить «вышеозначенное» кладбище, поскольку от кого-то слышал о призраке своей невесты, который якобы был замечен на примыкающей к «вышеозначенному» кладбищу улице. Опасаясь за жизнь и рассудок «вышеизложенного Вильбоа», я поспешил на кладбище и вместе с тоже «вышеизложенной» гражданкой Тома попытался предотвратить несчастье. Увы, все, что мы могли, это оказать бедняге первую помощь.
    Комиссар поставил точку, нахмурился, перечитал протокол, после чего извлек из груды бумаг какой-то листок и долго сверял его с моими показаниями.
    – Должен заметить, сударь, – молвил он наконец, – что показания ваши изрядно совпадают с показаниями девицы Тома, равно как с показаниями госпо… гражданина Гара, сержанта Национальной гвардии. Однако же они никак не поясняют и не проясняют таких важных обстоятельств, как нахождение в склепе трупа, э-э-э, гражданки Мишель Араужо, невесты вышеозначенного… гм-м… гражданина Вильбоа, равно как ваше нахождение в подозрительной близости от тела все того же гражданина, равно как многое другое. А посему, сударь, ваши показания никак не изъясняют сие дело.
    Я мысленно согласился с усачом, но решил, что пора переходить в наступление.
    – Насколько я понял, гражданин комиссар, вышеозначенная гражданка Тома арестована?
    – А известно ли вам, сударь, что вопросы в этом месте и за этим столом задаю я? – грозным тоном воззвал гражданин Сименон, но я покачал головой:
    – Нет. Уже не вы.
    Страшный документ, извлеченный мною из внутреннего кармана камзола, изучался не менее пяти минут. Лицо комиссара побурело, а рука вцепилась в пресс-папье. Я невольно поежился: чугунное пресс-папье в этаких лапищах – смертоносное оружие…
    – Но это незаконно, сударь! – с трудом проговорил гражданин Сименон, причем голос его подозрительно дрогнул. – Это вмешательство в криминальное расследование! Мой дед, сударь, самого Картуша ловил! Я, сударь вы мой, лично графиню де ла Мотт арестовывал![252]
    – «Всем властям, гражданским и военным», – напомнил я. – Именем Республики, Единой и Неделимой, гражданин Сименон! Первое: гражданку Тома немедленно освободить. Второе: советую забыть вашу прежнюю версию и придумать что-нибудь более правдоподобное.
    – Придумать! – комиссар чуть не всхлипнул от огорчения. – Вы думаете, господин… э-э-э… гражданин Шалье, мы тут сказки сочиняем?
    Комиссар походил теперь на охотничьего пса, которого оттаскивают от законной добычи. Впрочем, огорчение длилось недолго. Рыжеватые усы шевельнулись.
    – При зрелом размышлении… Исходя из вышеизложенного и учитывая нижеследующее… Выходит, сударь, что перед нами не иначе как самоубийство!
    – Попытка! – усмехнулся я, мысленно пожелав гражданину Вильбоа всяческого здравия.
    – Находясь в черной меланхолии, го… гражданин Вильбоа проникает на территорию указанного кладбища, совершает похищение трупа законноумершей гражданки Араужо, имеющего временное пребывание в мертвецкой оного кладбища, после чего…
    – Гражданка Тома, – напомнил я. – Подписывайте ордер.
    – А я, представьте, забыла ваш адрес! – гражданка Тома развела руками и растерянно улыбнулась. – Помню, вы говорили про какую-то гостиницу…
    Вид у достойного доктора был изрядно встрепанный, словно у попавшего в бурю воробья. Лапландская шапка окончательно сползла на ухо, а вместо двух пуговиц на пальто торчали лишь обрывки ниток.
    Я поймал фиакр. Девушка, решительно отведя мою руку, легко взобралась на сиденье и знакомо фыркнула:
    – Ну почему даже такие, как вы, все время пытаются намекнуть на женскую неполноценность? Я еще, гражданин Люсон, не инвалид!
    Проглотив этот суровый выговор, я пристроился рядом и вопросительно взглянул на гражданку Тома. Та устало вздохнула:
    – Улица Старого Жака… Господи, когда же я домой доберусь?
    Для гражданки Тома я по-прежнему был Франсуа Люсоном. Причину ее освобождения я объяснил просто: мои показания подтвердили то, в чем девушка напрасно старалась уверить служащих комиссариата.
    Фиакр медленно катил по направлению к Сене, и я заметил, что мою спутницу явно клонит в сон.
    – Ну и ночь! – она потерла ладонью лицо и наморщила нос. – А все из-за вас, гражданин Люсон!
    – Да, мне следовало остаться… – начал я, но девушка покачала головой:
    – И ничего вам не следовало! Это мне надо было внимательнее слушать. Мне, между прочим, вначале почти поверили, но потом, естественно, поинтересовались вашим адресом. А я… К сожалению, тот санкюлот, с которым вы говорили, тоже не отличался хорошей памятью. Ну и меня сочли преступницей, а вас – сообщником. Пришлось обживать общую камеру в компании с гражданками воровками и гражданками проститутками. Правда, не без пользы – некоторые их разговоры представляют немалый интерес для медицины…
    Она бодрилась, но я видел, что девушка смертельно устала. И немудрено! Фиакр еле-еле полз, а на мои просьбы ехать быстрее гражданин извозчик отвечал что-то невразумительное о ценах на овес. Только через полчаса мы переехали Сену.
    – Еще долго! – вздохнула гражданка Тома. – Страшно неудобно, если нет своего экипажа! У моего покойного батюшки была коляска, но по нынешним временам такая роскошь по карману лишь военным поставщикам… Или депутатам Конвента.
    Она бросила на меня любопытный взгляд, но я сделал вид, что не расслышал.
    – Как я понимаю, ваш отец тоже был врачом?
    Она кивнула:
    – Александр де Тома, врач Королевской академии. Ну а я просто Тома… К счастью, Республика, избавив меня от приставки «де», дала возможность продолжить то, что делал отец.
    – Это вы насчет трупов? – невинно поинтересовался я.
    Очки воинственно блеснули.
    – Да! Именно насчет трупов, гражданин Люсон! Господи, стоит поговорить с такими, как вы, и я начинаю думать, что во Франции до сих пор действует инквизиция! И вы, наверно, считаете себя образованным человеком?
    Я несколько смутился, но атака только началась.
    – Великий Везалий умер из-за таких, как вы! Но разве дело в нас, медиках? Из-за дикости и невежества личностей, подобных вам, гражданин Люсон, людей не только неправильно лечат или не лечат вообще, но и хоронят заживо! Отец считал, что каждый пятый покойник становится таковым уже под землей! Если бы вы видели то, что видела я…
    Вновь вспомнились жуткие байки, которых я, похоже, в свое время наслушался.
    – Некий почтенный горожанин в Марселе, – замогильным голосом начал я, – похоронил супругу в семейном склепе. Через год в склеп вошли, чтобы установить серебряную табличку на гроб, и узрели оный гроб отверстым, а покойницу – лежащей у дверей. Долго, долго мучилась старушка… У вас что, в часовне гальваническая батарея?
    Только сейчас я сообразил, что могли означать странные емкости, замеченные мною в глубине мертвецкой.
    – Странно, – задумчиво молвила девушка, – а вы, оказывается, что-то понимаете… Да, там гальваническая батарея, очень мощная. Ее соорудил еще отец. Когда я чувствую, что с моим, так сказать, пациентом не все в порядке, я прибегаю к помощи электричества. Кстати, за последний год мне удалось спасти троих. Двое до сих пор живы…
    – Постойте! – В памяти мелькнуло что-то, давно слышанное. – Кажется, несколько лет назад какой-то врач предложил построить при каждом кладбище специальную лабораторию с лейденскими банками… И еще он предлагал распылять в воздухе уксус.
    – Мой отец, – кивнула гражданка Тома. – К сожалению, к нему мало кто прислушался. Вас не шокирует подобная тема?
    Я покачал головой. Интересно, что сказала бы гражданка доктор, узнав, кто я на самом деле? Нет, она слепа – как и все остальные. Тот, кто не пустил меня на серое небо, позаботился об этом…
    Наконец фиакр остановился. Девушка вздохнула, выглянула из-под шапки. Послышался облегченный вздох.
    – Приехали! Гражданин Люсон, приглашаю вас выпить кофе в моей скромной компании. Или вы, как истинный ретроград, не пьете кофе?
    – Пью, – тут же откликнулся я. – Хотя и ретроград.
    Напрашиваться в гости не хотелось, но я понимал, что после всего случившегося гражданке Тома не хочется оставаться одной. Все-таки для двадцатилетней девушки подобные приключения – это чересчур. Даже для дочери доктора Александра де Тома.
    В небольшой квартирке, разместившейся на втором этаже старого особняка, царил полный беспорядок. Мне было велено не смущаться и не удивляться. Гражданка Тома жила без прислуги – по той же причине, что и без экипажа, а времени на домашние дела не оставалось. Меня разместили в кабинете на продавленном диване, для чего пришлось скинуть прямо на пол дюжину толстых фолиантов и несколько вываренных добела берцовых костей. Пока гражданка Тома приводила себя в порядок, я перелистал пару книг, убедившись, что имею дело с анатомическими атласами. Наскучив бездельем, я предложил свои услуги в важном и серьезном деле – растопке печи на кухне, не топленной уже не менее трех дней. Печь была огромной и очень красивой, выложенной голландским кафелем по моде начала века, но тянула из рук вон плохо. Вдобавок ее давно не чистили, так что пришлось взяться за дело всерьез. Сняв камзол, я закатал рукава и принялся орудовать кочергой. Дело уже дошло до дров, когда в кухне появилась гражданка Тома – на этот раз без очков и лапландской шапки.
    – Убедительно, – заметила она. – С печью сражаться вы умеете. А также, если судить по вашим движениям, неплохо танцуете. Не спорьте, такое легко заметить… Итак, гражданин Люсон, не притворяйтесь санкюлотом. Вы типичный «аристо», как сейчас модно говорить.
    – Я и не спорю, мадемуазель де Тома.
    Она топнула ногой:
    – Прекратите! Я же вас просила! «Мадемуазель»! Знаете, отец хотел приучить меня к «свету». Наслушалась! «М-мадемуазель! Я м-мечтаю стать б-бабочкой и кр-ружить вокруг вашей шляпки! Ах, суда-р-р-рыня, я ощущаю стр-р-расть!»
    Я покосился на нее и стыдливо промолчал.
    – Ладно! На сей раз вам прощается, гражданин де Люсон. Мойте руки, а я займусь кофе…
    – Дю Люсон, – внезапно вырвалось у меня. Девушка не обратила внимания, а я изрядно растерялся. Моя выдуманная фамилия должна звучать именно так – я был абсолютно уверен. Но почему? Когда я заполнял гражданское свидетельство, мне просто пришло на ум название маленького городка…
    Оставалось вымыть руки. Когда я вернулся на кухню, гражданка Тома уже колдовала со странным устройством, напоминающим ведерко, но почему-то с двумя носиками. Похоже, кофе в Париже варили по-всякому.
    В воздухе струился пряный аромат, и я уже предвкушал первый глоток, когда из глубины квартиры послышался негромкий звук. Девушка удивленно обернулась:
    – Это в дверь. Странно…
    Теперь и я понял – стучал молоточек, подвешенный у входной двери. Тут же вспомнились моржовые усы комиссара Сименона.
    – Я открою. Не выходите из кухни.
    Пока я возился с засовом, в дверь продолжали колотить – гости были настойчивы. Я порадовался, что согласился зайти к девушке. Если это из комиссариата…
    Но я ошибся. Дверь отворилась, и на пороге возник некто, при виде кого мои опасения исчезли. Такие не служат в полиции.
    Невысокий, слегка склонный к полноте молодой человек, одетый в безупречный редингот, растерянно взглянул на меня и изумленно произнес:
    – Нет! О, нет! О Небо! Нет, нет!
    – В каком смысле? – поинтересовался я, замечая некоторую странность. Модный наряд гостя никак не сочетался с буйной черной шевелюрой, явно не знакомой с ножницами куафера. Черные волосы дыбились, спадали с плеч, словно сей молодой человек прибыл прямиком из прерий. Индейская прическа плохо сочеталась с очками в дорогой золотой оправе.
    – О, нет! – повторил незнакомец. – Небо, ты не допустишь!
    – Входите, – вздохнул я. – Гражданка Тома как раз варит кофе.
    Глаза за стеклами очков моргнули, но спорить гость не стал и покорно проследовал на кухню. При виде гражданки Тома, расставлявшей по столу чашки, он вновь окаменел.
    – О Юлия! О-о!
    Я начал догадываться. Кажется, мне уже приходилось слышать об этом молодом человеке.
    – О Юлия! О-о! Ты не в узилище! Твои прекрасные руки не закованы в глухое железо! О Небо, ты караешь, но ты и исцеляешь!
    Теперь уже моргнул я. Гражданка Тома отнеслась к этой тираде значительно спокойнее:
    – Добрый день, Альфонс! Гражданин Люсон, это мой жених.
    Все стало на свои места.
    – Знакомьтесь сами, я занята.
    Я представился. На меня поглядели несколько недоуменно.
    – Альфонс д'Энваль, – наконец выдавил из себя молодой человек. – Смею спросить вас, сударь, в чем причина…
    – Моего пребывания в обиталище гражданки Тома? – понял я. – Увы, сударь, причину эту никак нельзя назвать случайной…
    – Юлия! – Лицо индейца вспыхнуло. – Я услыхал черную весть, но, боюсь, истина… О, истина еще чернее!
    – Садитесь, граждане, – невозмутимо предложила девушка. – Кофе надлежит пить горячим. Сахара, к сожалению, нет…
    Я с удовольствием последовал этому указанию. Гражданин д'Энваль также присел к столу, но даже не притронулся к чашке.
    – Юлия! О Юлия! – наконец вымолвил он. – Мне передали, что вы арестованы, что вас ввергли в темное узилище, а вы… О-о!
    Девушка пожала плечами:
    – Ну что тут странного, Альфонс? Мы с гражданином Люсоном провели вместе часть ночи. А теперь, прежде чем он покинет меня, должна же я напоить его кофе!
    На индейца стало жалко смотреть. Я понял – пора вмешаться.
    – Гражданин д'Энваль! – торжественно провозгласил я. – Я сорву покров с этой страшной тайны…
    – Не надо! – гражданка Тома поморщилась. – Альфонс, гражданин Люсон этой ночью помог мне спасти жизнь одному бедняге. Точнее, наоборот, это я ему помогла. А потом он позаботился, чтобы меня выпустили из полиции. Кстати, я ждала вас!
    Молодой человек снял очки и растерянно заморгал. Затем попытался что-то сказать, но без особого успеха.
    – Я ведь послала вам записку еще утром, Альфонс! В комиссариате спросили, кто бы мог за меня поручиться… Знаете, Альфонс, сидеть в обществе проституток не очень приятно!
    – Я не мог… – молодой человек вздохнул и прикрыл глаза. – Когда я узнал… О-о! Весь мир словно покрылся тьмой! Я видел лишь ваше лицо, ваше прекрасное лицо, Юлия! Мне казалось, что мое сердце уже перестает биться! О, простите меня!
    Девушка вновь пожала плечами:
    – Да ерунда, в общем! Однако это не повод появиться у меня в доме и начать ревновать с порога.
    – О, я виноват! Но разум мой помутился. И когда увидел я мужчину в вашем обиталище… О-о!..
    – Прекратите ревновать! – девушка поморщилась. – Гражданин Люсон, по-моему, самое время вам рассказать, что вчера произошло. Для Альфонса это будет полезно – он обожает подобные сюжеты. Может, его следующая пьеса вызовет больший интерес у публики.
    Бедолага д'Энваль вновь попытался что-то сказать, но снова безуспешно. Я мысленно пожалел его. Быть женихом гражданки Тома – не сахар.
    – Ладно, – решил я. – Расскажу все, что видел. А вы уж сами думайте, как все это объяснить…
    И я рассказал все, точнее, почти все. О национальном агенте Шалье этим двоим знать ни к чему.
    Выслушав меня, Альфонс д'Энваль ограничился тем, что вновь произнес: «О-о!» На этот раз «О-о!» прозвучало особенно выразительно. Гражданка Тома отреагировала не сразу, и в голосе ее звучало явное сомнение:
    – На месте этого усатого комиссара я бы вам не поверила. И на своем месте – тоже… Дело в том, гражданин Люсон, что тело этой актрисы привезли в нашу мертвецкую четыре дня назад. На следующий день оно пропало. Поверьте мне, эта несчастная была мертва. Ergo…
    – Ergo, – подхватил я, – та, что встретилась мне у кладбища, была не Мишель Араужо. Но это была она.
    Гражданка Тома покачала головой:
    – Ерунда! Ночью я успела еще раз взглянуть на тело. Извините за подобные подробности, особенно за столом, но такие признаки, как трупные пятна… Ладно, не буду, но и вы мне поверьте. Она погибла несколько дней назад. А что касается гражданина Вильбоа, то вы, похоже, правы – он сам ударил себя ножом в грудь. Впрочем, на рану еще стоит взглянуть… К счастью, бедняга плохо знал анатомию. Наверно, он поверил вашему рассказу, примчался на кладбище, никого не встретил, зато нашел тело своей невесты…
    – Ив Добино, – внезапно произнес индеец.
    – Прекратите, Альфонс! – возмутилась девушка, но тот упрямо покачал головой:
    – Вы не верили, Юлия! Вы говорили, что один случай ничего не доказывает. И вот судьба…
    – При чем тут судьба! – гражданка Тома покачала головой. – Альфонс! Да повзрослейте вы наконец!
    – Я вам верю, гражданин Люсон. – Индеец протер очки и внимательно поглядел на меня сквозь толстые стекла. – Выслушайте же историю, столь сходную с этой и столь же покрытую мраком великой тайны, тайны Вечности. О Вечность, о-о!..
    – Не надо! – девушка помрачнела. – В вашем исполнении, Альфонс, все это будет выглядеть слишком инфернально. А история, увы, простая. У меня был пациент, Ив Добино. Его нашли без сознания в собственной постели. Рядом с ним лежал труп. Очень похоже на то, что было вчера, только та несчастная – не его невеста, а просто некая дама, с которой он был знаком. Ее казнили за два дня до этого. Добино утверждал – да и сейчас утверждает, что встретил ее на улице вечером и, во всяком случае, к нему в квартиру она поднялась своими ногами. Труп я осматривала – как и самого Добино. Сейчас он в Биссетре и, боюсь, никогда не выйдет оттуда. Обычный, хотя и тяжелый случай помешательства…
    Я не стал спорить. Говорить на эту тему не хотелось, но д'Энваль не сдавался:
    – Вы не верите в Тайну, Юлия! Ваша профессия… О-о, ваша ужасная профессия!
    Девушка фыркнула, и молодой индеец понял, что продолжать не стоит.
    – Гражданка Тома, – решился я. – Представим невозможное – мертвец ходит среди людей. Как вы его сумеете отличить от живого?
    – Роговица глаза, – последовал мгновенный ответ. – Гражданин Люсон, не поддавайтесь Альфонсу! Он верит в колдунов, ламий, оборотней и призраки погубленных невест, поэтому публика разбегается в ужасе, когда его пьесу все-таки решаются поставить.
    Я пожалел беднягу драматурга. Однако уверенность девушки заставила задуматься. Она – врач. Она, похоже, очень хороший врач. Она видит меня – и ничего не замечает…
    – Наверно, мне пора, – я встал. – Благодарю за кофе, гражданка Тома! Оставляю вас вдвоем…
    – И ничего не оставляйте! – отрезала девушка. – Я чертовски устала, хочу спать, а вечером мне снова работать! Так что, гражданин Люсон, забирайте Альфонса и отправляйтесь по своим делам!
    Индеец попытался возразить, но тщетно. Я вновь подумал о трудной судьбе того, кто решился стать женихом доктора Тома.
    Мы уже прощались, когда девушка, прервав на полуслове излияния Альфонса, повернулась ко мне:
    – Гражданин Люсон! Прежде чем я вас выпровожу, позвольте сказать спасибо. Этой ночью вы спасли беднягу Вильбоа от смерти, а сегодня днем – одну особу от прелестей каталажки. Знакомство с вами бывает полезным…
    Пожатие маленькой руки было твердым и решительным.
    – Кстати, можете проявить благородство до конца и навестить гражданина Вильбоа. Он в лечебнице Урсулинок, это на Монпарнасе. Врачи там неплохие, но все остальное…
    – Я сам… – начал было гражданин д'Энваль, но дверь со стуком закрылась перед нашими носами.
    – Итак, вы драматург, – констатировал я, когда мы вышли на улицу. – Пишете пьесы про ламий и вурдалаков.
    Молодой индеец усмехнулся:
    – Юлия попросила вас не подпадать под мое влияние, друг мой. Зато под ее влияние вы уже подпали. Она – необыкновенная девушка, ее красота ослепляет… О-о, ее красота! Но не все дано понять даже самым прекрасным!
    Он не шутил. Курносая физиономия гражданки Тома для него сверкала солнцем.
    – Я не считаю себя драматургом. Я – революционер. Я тот, кто служит Великому Духу Перемен, кто несет Бурю в вековечное болото!
    Это понравилось мне значительно меньше. На служителей оного «духа» и прочих «буреносцев» я уже насмотрелся.
    – Я не беру Бастилий, – понял меня д'Энваль. – Моя Бастилия не из камня. Но сокрушить ее куда труднее…
    Вдали показался фиакр. Мы переглянулись.
    – Вы собрались пройти тропой Милосердия и навестить несчастного, сломленного Злой Судьбой… – неуверенно начал молодой человек.
    С минуту я переводил, затем кивнул:
    – Да, но я не знаю, где эта больница.
    – Я провожу вас. Мой долг велит споспешествовать вам, гражданин Люсон.
    Я покосился на него, но спорить не стал. Кажется, этот индеец – не такой плохой парень.
    На этот раз мы ехали быстрее, очевидно, с овсом у гражданина кучера было все в порядке. До лечебницы оказалось неблизко, но гражданин д'Энваль не дал мне скучать. Похоже, ему очень хотелось объясниться. Вскоре я узнал, что он все-таки драматург, написавший уже с дюжину пьес, три из которых были поставлены небольшим театром, что приютился возле бывшего Пале-Рояля. Впрочем, свою миссию индеец воспринимал значительно шире.
    – Разве вы не видите, о друг мой, что перемены в обществе – ничто по сравнению с переменами в Царстве Духа, – увлеченно повествовал он. – Дух! О-о, Дух! Вот что главное! Дух Старого Порядка – вот наша Бастилия!
    – Осел в митре с Библией, привязанной к хвосту, – не выдержал я. – Уже наслышан!
    – Нет! Нет! То, что вы имеете в виду, – чудовищно! Я чту Творца! Но не того, о котором вещают полуграмотные кюре! Я верю в Творца, явившегося в огне и буре! Творца, пробудившего народ от вековой спячки! Народ – вот наша Библия! Его голос – это голос истинного Писания!
    Признаться, мелькнувшая у меня мысль оказалась не самой удачной. Хотя почему бы гражданину д'Энвалю не быть из числа пациентов доктора Тома?
    – Непонятно? – грустно улыбнулся молодой человек. – Увы, я чувствую в вас человека, далекого от Царствия Духа! Если говорить низменным языком газет, я… Нет, мы! Мы создаем новую литературу! Нет, новую культуру!
    – «Вперед, сыны отчизны милой! – без всякого энтузиазма откликнулся я. – Мгновенье славы настает!»
    – Нет! Гражданин Руже де Лиль сочиняет так, как писали еще сто лет назад… Гражданин Люсон, почему Гомера считают великим?
    Я немного растерялся. Впрочем, моего ответа, кажется, не ждали.
    – Гомер велик, потому что воплотил в себе силу греческой нации. Он лишь Гефест, но сталь, из которой выкованы его поэмы, создал народ.
    – И что тут нового? – удивился я, оглядываясь по сторонам и пытаясь на всякий случай запомнить дорогу. – Гомера, по-моему, чтят уже сотни лет!
    – Чтят грека Гомера, – усмехнулся индеец. – Но ничего не хотят слышать о французских и немецких Гомерах, которые ничуть не ниже, ничуть не слабее! О-о! Каждый народ велик! Если мы отдернем завесу, наброшенную «классиками», то за нею найдем великие сокровища, созданные народами Европы! И не только Европы!
    – Ирокезы, например, – не выдержал я, но гражданин д'Энваль меня, кажется, не услышал.
    – Каждый народ создавал «Илиады»! Каждый! И мы говорим… Нет, мы действуем! Великий Макферсон[253] уже доказал, что даже в дикой Шотландии создавались великие шедевры. А Франция! Мы найдем! О-о, мы найдем! Мы достанем из-под спуда…
    Похоже, у моего нового знакомого не хватило дыхания.
    – Ну, а ведьмы и ламии, – уже более спокойным тоном продолжал он, – это то, о чем рассказывал народ. Немцы называют сие «фольклор». Даже сказки, даже темные предания – это тоже сокровища. Братья Гримм в Германии уже собирают народные сказки и легенды. Они знают, они ведают, где искать великие творения…
    Тут фиакр остановился, и гражданин д'Энваль был вынужден прерваться.
    Лечебница Урсулинок была огромна. Понадобилось не менее получаса, прежде чем нам удалось найти палату, где лежал несчастный Вильбоа. Гражданка Тома не ошиблась. Лечебница явно знала лучшие времена. Больные лежали прямо в коридорах, на матрацах, набитых соломой, воздух был затхл и тяжел. Шарлю Вильбоа изрядно повезло – ему досталась небольшая светлая палата с кроватью возле самого окна. Но оценить это бедный парень не мог – он был без сознания. Взглянув на белое, словно высеченное из мрамора, лицо, на синюшные пятна под глазами, на бесцветные губы, я понял – дела его плохи.
    С врачом – молодым, рыжим и очень озабоченным, удалось поговорить буквально на ходу. Доктор пожаловался на то, что в больнице не хватает врачей, лекарств тоже недостает, а у гражданина Вильбоа сильнейшая потеря крови, что само по себе опасно, но не исключено также заражение…
    Врач убежал в соседнюю палату, а к нам подошла немолодая женщина в скромном сером платье и чепце, оказавшаяся старшей сиделкой. Одежда не обманула, я сразу понял, что передо мной – монахиня.
    Сестра Тереза работала в лечебнице уже больше тридцати лет. Когда полгода назад монастырь Урсулинок закрыли, она осталась в больнице. Добрые «патриоты» не возражали, но категорически потребовали носить «гражданский» наряд.
    Увы, сестра Тереза ничем нас не порадовала. Вильбоа был плох, и единственная надежда оставалась не столько на лекарства, сколько на заботливый уход и питание. Но сиделок в больнице было немногим больше, чем врачей, а якобинская Коммуна уже второй месяц не отпускала деньги на питание больных. Сама сестра Тереза присматривала сразу за тремя палатами.
    Гражданин д'Энваль долго рылся в карманах своего редингота и наконец извлек оттуда несколько ассигнатов и два серебряных ливра. Я окончательно убедился, что молодой индеец, несмотря на близость к Духу Перемен, не такой уж плохой парень. Конечно, его ассигнатов не хватило бы надолго, поэтому я добавил полдюжины гиней.
    Сестра Тереза, ничего не спросив, спрятала золото и твердо обещала сегодня же нанять для больного сиделку, а также позаботиться о приличной еде. Мы уже уходили, когда монахиня внезапно посмотрела мне прямо в глаза и попросила задержаться. Мы отошли в угол, где нас, кроме бесчувственного Вильбоа, никто не мог услыхать.
    – Сын мой, я хочу сказать – вам и вашему другу, – нерешительно начала она. – Вы поступили, как…
    – Не стоит, сестра, – перебил я. – Вы ведь хотели говорить не об этом.
    Она кивнула, нерешительно помолчала и наконец вновь поглядела мне в глаза:
    – Да, сын мой. Не об этом.
    Внезапно я почувствовал страх. Не об этом… Я уже догадался – о чем.
    – Я не врач, сын мой, но я долгие годы хожу за больными. Не только несчастному, что лежит рядом с нами, нужна помощь. Я имею в виду вас.
    Да, она что-то увидела. О чем-то догадалась.
    – Если вы не врач, – голос мой внезапно стал хриплым, – то почему…
    – Глаза. Глаза, сын мой. Мне не нужно пробовать пульс или исследовать жизненные соки, как это делают те, кто учился медицине. Глаза – они не лгут… Вам надо срочно к врачу, сын мой!
    «Роговица глаза»! Доктор Тома говорила о том же.
    – Если я болен, сестра, – нерешительно начал я, – то чем именно?
    Монахиня покачала головой:
    – Это лучше узнать у врача. Но узнать надо как можно скорее.
    – Один священник, – решился я. – Он посчитал меня мертвецом.
    – Господь с вами, сын мой! – Худая натруженная рука поднялась в крестном знамении. – Тот, кто сказал это, – преступник или безумец! Гоните прочь такие мысли, сын мой! Но вам нужен врач – и срочно. А за то, что вы сделали, – спасибо. Если вы верующий, я благословлю вас. Впрочем, – она впервые улыбнулась, – если нет – все равно, да пребудет с вами Господь!
    Я склонил голову и быстро вышел из палаты. Недоумевающий гражданин д'Энваль последовал за мной.
    Кажется, он что-то спрашивал, но мысли мои были далеко. Сестра Тереза – она тоже слепа? Или… Или слеп я сам? Что было бы, попроси я гражданку Тома взглянуть мне в глаза?
    Лишь на улице я очнулся и передал молодому индейцу благодарность сестры Терезы. Альфонс начал что-то говорить о Духе Милосердия, но не довел свою мысль до конца, заметив идущий в нашу сторону фиакр.
    – Мой долг велит мне покинуть вас, друг мой, – произнес он нерешительно. – Однако же спор наш, начатый по дороге сюда, нуждается в завершении. В следующий раз напомните мне, чтобы я поведал вам о своем дяде…
    Я обещал, прибавив, что ежели доведется в ближайшее время встретить кого-нибудь из местных Гомеров, то я непременно сообщу об этом достойному служителю Духа Перемен гражданину д'Энвалю.
    Зал Оперы сверкал огнями, гипсовые болваны в красных колпаках пялили слепые глаза, актеры, выряженные в знакомую синюю форму, уже в третий раз выходили на поклон, и я понял, что мне пора. Вечер прошел впустую. Патриотическое действо «Праздник Федерации, или Торжество Республики» оказалось необычайно долгим и скучным. Я честно высидел до конца, жалея бедолаг актеров, вынужденных петь куплеты о Дереве Свободы и танцевать санкюлотскую пляску «Деревянные башмаки». «Действо» наводило тоску, и я понял, что зря потратил вечер. В ложе номер три я был совершенно один, и нигде, ни в зале, ни в фойе, я не заметил Бархатную Маску. Наверно, и ей сегодня нет дела до национального агента Шалье.
    Было поздно, и я решил не заходить в знакомое кафе, тем более оно навевало невеселые воспоминания. Памятливый хозяин вполне мог спросить, не ведаю ли я, что сталось с добрым патриотом гражданином Вильбоа, а на эту тему беседовать совершенно не тянуло. Итак, я поспешил, сел в вовремя подвернувшийся фиакр и велел ехать на улицу Серпант.
    Добродетельные обитатели «Друга патриота» уже предавались Морфею, и пришлось минуты две колотить молотком в дверь, прежде чем мне догадались открыть. Сонная гражданка Грилье долго ворчала, что негоже истинным патриотам возвращаться столь поздно, да еще в таком виде. Редингот вкупе с моноклем и тростью пришелся ей определенно не по душе. Заверив мадам Вязальщицу, что в следующий раз непременно надену карманьолу и красный колпак, я прошел на второй этаж – и внезапно понял, что вечер еще не кончился. Полутемный коридор был пуст, за тонкой стеной слышался чей-то мощный храп, но я уже знал – меня ждет сюрприз.
    Приоткрытая дверь подтвердила мои догадки. Свет не горел, и я сразу же почувствовал себя неуютно. Мой силуэт на фоне освещенного коридора – слишком хорошая мишень. Мелькнула мысль поднять переполох и запустить в комнату гражданку Грилье со спицами наперевес, но я тут же понял – это лишнее. Бояться поздно. Все, что со мною могло случиться, – уже случилось. Смерть по имени Бротто осталась позади, и никакой поздний гость уже не способен меня напугать.
    Я беззаботно ввалился в комнату, наугад швырнул в угол трость и уже повернулся, чтобы зажечь свечу, когда услыхал негромкое:
    – Не надо!
    Я обернулся. Кто-то сидел в углу, занимая стул, облюбованный гражданином Вадье. Но это был не Вадье и не Амару, хотя голос – негромкий, испуганный – сразу показался мне знакомым.
    – Не надо! – повторил гость. – Садитесь, дю Люсон, и не делайте лишних движений. Не буду объяснять, почему.
    – Во-первых, «гражданин дю Люсон», – мягко поправил я. – А во-вторых, гражданин де Батц, если вы поднимете пальбу, то можете считать себя покойником.
    С минуту он раздумывал, а я имел время сообразить, что не ошибся. Мой поздний гость, нацеливший на меня пистолеты, – это разыскиваемый по всему Парижу шпион и авантюрист де Батц, когда-то знавший меня как дю Люсона.
    – Вы правы… гражданин дю Люсон, – послышался нервный смех. – Мне отсюда не выйти, но предупреждаю – я и так одной ногой в могиле. Мне нечего терять!
    – Кроме жизни, – спокойно отозвался я, присаживаясь на кровать и скидывая редингот. – С вашего разрешения, барон, я закурю.
    Горящий трут на миг высветил сжавшуюся в углу нескладную фигуру в черном плаще до пят и старинной шляпе с широкими полями. Папелитка оказалась последней, и я подумал, что завтра придется покупать новую коробку.
    – На этот раз вы влипли крупно, – продолжал я самым беззаботным тоном. – Комитет общественной безопасности мечтает вытащить вас к решетке Конвента…
    – Наслышан! – де Батц вновь рассмеялся. – Еще бы! Теперь все они замараны по уши! Согласитесь, проделано ловко…
    – …Но глупо, – подхватил я. – Для вас – глупо. Теперь без вашей головы им не обойтись.
    – Прекратите пугать! – его голос сорвался на крик. – Хватит и тех проповедей, что мне приходилось слышать от вас в Лондоне!
    Итак, мы действительно знакомы. Значит, де Батц может знать не только мое имя…
    – Вы приходили в «Фарфоровую голубку». Зачем? Разве я вам что-то должен… гражданин дю Люсон?
    – А разве нет?
    Я спрашивал наобум, но не ошибся. Тень в углу беспокойно заворочалась.
    – Сейчас для меня наступили плохие времена. Боюсь, я ничем не смогу помочь Святому Сердцу. Передайте де Руаньяку, если он жив, что я выполнил все – все, что обещал вам и ему. Теперь я жду, что и вы поможете мне. Помните, вы обещали!
    Итак, я не ошибся. Де Батца загнали в угол, и он пришел за помощью. Интересно, что я ему обещал?
    – Когда мы с вами встречались в Лондоне, гражданин барон, ни я, ни маркиз де Руаньяк еще не знали, сколь близко вы знакомы с Комитетом общественной безопасности. С какой стати теперь я должен вам помогать?
    Послышалось возмущенное сопение.
    – Ерунда! Вы прекрасно знали, как и на кого я работаю! Я был вам нужен – и вы использовали меня! Имейте в виду, я действовал честно! Я не выдал никого из людей д'Антрега! Никого! Я не выдал Поммеле! Я не выдал Николя Сурда! Но если меня арестуют…
    Я почувствовал омерзение. Предатель был жалок и отвратителен, но все еще грозил, пытался торговаться. Конечно, если его поймают, он выдаст всех.
    – Не поможет! – заметил я как можно спокойнее. – Вам даже спасибо не скажут. Картуш на эшафоте выдал всех своих подельщиков, но это не спасло его от колеса!
    На этот поучительный пример меня натолкнули семейные воспоминания славного комиссара Сименона. Похоже, мои слова подействовали.
    – Вы… Вы не так меня поняли, господин дю Люсон! – голос барона теперь звучал жалко и просяще. – Я не это имел в виду! Помогите мне! Я передам вам одного агента… Нет, я передам вам троих! Один из них имеет отношение к проекту «Лепелетье»!
    Я сразу же вспомнил славную роту лейтенанта Дюкло. Но барон, очевидно, имел в виду нечто иное.
    – Мне нужны документы. Но не фальшивые, а настоящие, на мое имя. Меня должны выпустить из Парижа! Помните, вы обещали! Сейчас именно тот случай!
    – С этим вам лучше обратиться к гражданину Робеспьеру, – предложил я. – По-моему, только он способен вам помочь. Имейте в виду, у гражданина Вадье и у половины Конвента на вас несколько иные виды!
    – Но вы же обещали!
    Он был в отчаянии. Я молчал, прикидывая, что лучше всего оставить все как есть. Ищейки гражданина Вадье выкурят этого мерзавца из его норы, затем барона заставят выложить все в Конвенте, а потом отправят «бриться» на радость гражданке Грилье и прочим «вязальщицам». По крайней мере, один смертный приговор Революционного Трибунала окажется справедливым. Но я уже знал – так поступить нельзя. Спасая свою шкуру, мерзавец выдаст всех – и тех, кого он назвал, и других, мне неизвестных.
    – Хорошо, господин де Батц. Я попытаюсь вам помочь…
    Он вскочил, но я поднял руку:
    – Погодите! Я еще не закончил. Я попытаюсь помочь, но хочу, чтобы вы мне ответили на некоторые вопросы.
    – Да! Да! Конечно! Я готов!
    Судя по голосу, он и вправду был согласен на все. Оставалось правильно спросить…
    – Кого из моих людей в Париже вы знаете?
    Я чуть было не упомянул «Синий циферблат», но вовремя прикусил язык.
    Де Батц вздохнул:
    – Понимаю… Вы никогда мне не верили, господин дю Люсон! Нет, никого из ваших людей я не выдал. Хотя бы потому, что не знал – и не пытался узнать. Я ведь человек осторожный и не желаю наживать себе такого врага, как армия Святого Сердца. Знаю лишь то, что можно прочитать в «Мониторе», и то, что рассказывали вы…
    – Напомните! – велел я, чувствуя, что на этот раз де Батц и вправду весьма разоткровенничался.
    Смех – хриплый, злой.
    – А вы, гражданин дю Люсон, рассказывали приблизительно то же, что и «Монитор». Я тоже люблю пускать такие байки – про сотню шпионов во всех комитетах и клубах. Иногда помогает. Но безопасность вы мне обещали! И даже, если помните, дали слово!
    Я невольно поморщился. Связывать себя словом в подобном деле, да еще с такой личностью! Впрочем, де Батц не лгал, и это было самым важным.
    – Допустим, барон… А что вы узнали обо мне лично? И не говорите, что не пытались узнать!
    – Полно! – Из угла послышался тяжелый вздох. – Я никому о вас не рассказывал! К тому же узнать что-либо о вас в Лондоне было сложно, а в Париже – и того сложнее. Вы изволили появляться в самый неожиданный момент, словно хромой бес у господина Лесажа…
    Я почувствовал, что смертельно устал. Несколько минут разговора с этим негодяем стоили скачки в десяток лье. И все зря! Господи, все зря!
    – Я, конечно, человек наблюдательный, – из угла послышался смешок. – Совершенно ясно, что вы не парижанин, что в прошлом не привыкли считать деньги, кроме того, вы всегда следите за модой и предпочитаете лондонские моды парижским…
    Я грустно улыбнулся. Увы, наблюдательность гражданина шпиона ничем не могла мне помочь.
    – Кроме того, из одной вашей обмолвки стало ясно, что в прошлом вы были полковником Королевской армии и что Его Величество направил вас в Америку для тайных переговоров с Вашингтоном. Там вы были вместе с Ла Файетом, которого ненавидите лютой ненавистью. Подозреваю, что именно с вашей подачи де Руаньяк вынес бедняге маркизу смертный приговор…
    «Патриоты пьют кофе, Франсуа! Привыкайте!» Мари Жильбер дю Матье, маркиз де Ла Файет… Смертный приговор? Я вдруг ощутил ужас. Нет, не может быть! Мы же друзья! Как я мог, Господи, как же я мог!.. На миг я почувствовал к себе – прежнему – почти то же, что сейчас ощущал, разговаривая с де Батцем.
    – Хорошо! – я встал. – Мое настоящее имя?
    Де Батц не шевельнулся. Затем вновь послышался смешок:
    – Боитесь? Все-таки боитесь? А хорошо бы почитать вам мораль, как вы читали мне! Нет, имени – настоящего – вы мне сообщить не изволили, а я, признаться, не был особо любопытен. Могу лишь заключить, господин дю Люсон, что вас зовут Ксавье. Во всяком случае, в одном нашем разговоре – помните? – вы упомянули святого Ксаверия именно в этом смысле.
    Ксавье? Не Франсуа? Впрочем, это уже не важно. Все бесполезно. Все зря!.. Как жаль, что нельзя просто прогнать этого мерзавца – прямиком на площадь Революции.
    – В ближайшие дни я зайду в «Фарфоровую голубку», господин де Батц. Просто выпью кофе и уйду. Поверьте, это великая жертва, ибо кофе там премерзкий. Это будет означать, что я достал нужные документы. Приходите сюда поздно вечером, как сейчас…
    – Господин дю Люсон! – барон вскочил, бросился ко мне, но я отшатнулся:
    – Уходите! И быстро, пока я не передумал!
    Черный плащ на миг замер, а затем бесшумно устремился к двери. Я подождал, пока он выйдет, закрыл засов и медленно опустился на стул. В комнате было темно, но я чувствовал, как подступает истинная Тьма, за которой бездна – неведомая, бездонная… Я ничего не узнал! Ничего!
    Я вздохнул, пошарил в деревянной коробке, но вспомнил, что папелитки кончились. Еще и это! Я заставил себя встать и зажечь свечу. Тьма не исчезла, она лишь отступила к углам, все еще готовая броситься вперед, затопить, лишить разума. Господи, что я делаю на этой земле, в этом чужом страшном городе?
    Я вновь присел к столу, сцепил зубы и положил перед собой чистый лист бумаги. Все против тебя, Франсуа Ксавье…
    И вдруг мне стало легче. Барон не солгал! Святой Ксаверий и вправду имел ко мне прямое отношение! Франсуа Ксавье – мои имена! Наверно, и маленький городишко Люсон, стоящий посреди унылых пустошей, по которым бродят худые грязные овцы, вспомнился неспроста. Недаром и тогда, и сейчас я выбрал такой псевдоним.
    Итак, мне, Франсуа Ксавье дю Люсону, пока не очень-то везет в славном городе Париже. Что ж, значит, мой путь оказался еще труднее, еще дольше. Но я не могу исчезнуть, раствориться без следа, словно призрак в лучах рассветного солнца. Не могу – и не хочу! Первое, что я должен сделать…
    Перо вывело на бумаге большую цифру «1». Бедняга Шарль Вильбоа не должен умереть! Это мой грех, и мне его искупать. Но этого мало, надо проследить, чтобы желтоусый гражданин Сименон в приступе служебного рвения не испортил жизнь симпатичной очкастой девушке, которая так вовремя встретилась мне в ту ночь.
    Теперь – «2». Подлец де Батц должен уехать из Парижа! Иначе пострадают многие – трус поспешит всех выдать, даже ведая, что это его не спасет. Де Батц почему-то уверен, что я могу ему помочь. Значит… Значит, я ему помогу!
    И, наконец, «3»… Я развернул знакомый листок с рядами цифр. Почему я не начал именно с этого? Тот, кем я был, не зря зашил этот листок за подкладку камзола. Что там сказано о грехе?
    
     
      Давно мне ведом терпкий вкус греха,

      И пропасть черную уж зрю издалека…

     

    
    Внезапно я чуть не рассмеялся. Уже не гражданин ли д'Энваль изваял сии вирши? Ну, а если не он, то кто-то, ему наверняка известный…
    Я аккуратно подчеркнул тройку и внезапно понял, что Тьма, окружавшая меня, исчезла. Остались обычные тени, которые не в силах разогнать грошовая свечка. Комната стала уютной и спокойной, словно я жил здесь уже много лет. Я вновь поглядел на листок. 1,2,3… Нет, я ошибся. Первым делом следует купить новую коробку папелиток. Жаль, что лавки закрыты и придется мучиться до утра…
   

   

    

     Действие 3
     Некий шевалье ведет расследование, или Кто такие «дезертиры»
    

    – Тем не менее это было так, гражданин комиссар, – Шарль Вильбоа устало прикрыл глаза. – О чем я свидетельствую и требую занести мои слова в протокол с наивозможнейшей точностью.
    Его голос звучал тихо, но твердо. Гражданин Сименон засопел и неуверенно поглядел на исписанный лист.
    – Итак, вы утверждаете, госпо… э-э-э… гражданин Вильбоа, что после вышеозначенной встречи с неизвестной личностью в вышепоименованном заведении, известном как «Прокоп», вы взяли фиакр и направились на упомянутое вами кладбище Дез-Ар…
    Шарль Вильбоа очнулся вчера, на третий день после случившегося. И вот сегодня его навестила весьма представительная делегация. Кроме усатого комиссара и моей скромной персоны, в палате присутствовала гражданка Тома, невозмутимо пристроившаяся в углу. Гражданин д'Энваль, сюда не допущенный, в эти минуты мерил шагами больничный коридор.
    – …На оном кладбище вы заметили следы на снегу, проследив которые вы попали в склеп семейства д'Арманвилей. В упомянутом склепе внимание ваше привлек обнаженный труп особы, в которой вы узнали…
    Бледные губы дернулись.
    – Мне тяжело еще раз вспоминать это, гражданин комиссар. Давайте я подпишу…
    Вновь послышалось сопение. Гражданин Сименон медленно поднялся и протянул протокол вкупе с пером. Мы помогли Шарлю приподняться, и под бумагой появилась его аккуратная подпись.
    – В этом случае…
    Гражданин Сименон бросил хмурый взгляд в мою сторону. Я сочувственно вздохнул.
    – В этом случае, – желтые прокуренные усы стали торчком, – да, я вынужден прекратить это дело, черт меня дери!
    – Не надо повышать голос! – Очки гражданки Тома сверкнули. – Здесь больной, гражданин комиссар!
    Очевидно, гражданин Сименон учел это обстоятельство, поскольку рык, им изданный, звучал еле слышно.
    – Да! Я вынужден закрыть это дело по причинам, никак не связанным с объективным ходом вышеизложенного расследования…
    Я стоически выдержал новый выразительный взгляд, брошенный в мою сторону.
    – Однако же, госпо… граждане, как лицо частное, вынужден заявить, что ваши показания есть не что иное, как ложь, направленная на сокрытие имевших место быть фактов. Вы лгали, дамы и господа!
    – Даже я? – невинно осведомилась гражданка Тома.
    Гражданин комиссар вновь обиженно засопел:
    – Сударыня… То есть гражданка! Смею вам напомнить, что на допросе девятого фримера, то есть вчера, вы изволили показать, что характер ранения вышепоименованного гражданина Вильбоа допускает возможность нанесения оного ранения самим присутствующим тут господи… Тьфу ты, прости господи, гражданином. Однако же вызванные для обследования имевшего быть ранения граждане Адаль и д'Асси, члены Коро… тьфу! – бывшей Королевской медицинской академии, показали обратное. Эту рану гражданину Вильбоа нанес кто-то иной, о чем имеется соответствующее заключение.
    Гражданка Тома невозмутимо сняла очки и принялась их тщательно протирать. Комиссар вновь вздохнул – на этот раз уныло – и грузно приподнялся.
    – Граждане! – жалобно произнес он. – Но так ведь нельзя! Взываю к вашим чувствам верноподданных Его… О господи, я хотел сказать, к гражданским чувствам! Вы покрываете преступников, кои…
    – Карать уже некого, – тихо проговорил Вильбоа. – Пусть будет все как есть, гражданин Сименон…
    Комиссар помотал головой и, тяжело ступая, направился к выходу. У двери он внезапно остановился.
    – Вы думаете, что горазды полицию обманывать, молодые люди? – произнес он, не оборачиваясь. – Я в полиции, дамы и господа, уже третий десяток лет! Думаете, я крестик не заметил?
    Пустив эту парфянскую стрелу, он с тяжелым вздохом вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
    – Не понимаю! – гражданка Тома пожала плечами. – Какой еще крестик?
    Мы с Вильбоа переглянулись.
    – На шее бедной мадемуазель Араужо был крестик, – негромко напомнил я. – Если бы тело переносили…
    Я хотел добавить об отрубленной голове, но не решился. Бледные губы больного на миг искривились гримасой. Девушка вновь пожала плечами:
    – Все равно не понимаю… И вообще вести подобные разговоры в присутствии больного считаю совершенно излишним! Так что, гражданин Люсон, пожелайте гражданину Вильбоа скорейшего выздоровления – и прошу на улицу!
    Решив не спорить, я наклонился над кроватью. Вильбоа улыбнулся краешком губ:
    – Спасибо… Вы зайдете ко мне?
    Я кивнул – нам было о чем поговорить. Сегодня я успел в лечебницу за полчаса до комиссара и сумел изложить Шарлю нашу версию случившегося. Но мы оба знали, что желтоусый гражданин Сименон не так уж далек от истины…
    В коридоре ко мне тут же бросился истомившийся ожиданием гражданин д'Энваль. Я улыбнулся:
    – Ведайте истину, друг мой! Отныне ржавые цепи не грозят гражданке Тома! Ее не ввергнут в сырую темницу…
    – Шутите? – Взгляд индейца был полон укоризны. – Разве можно смеяться над любовью, которая… О-о, сколь горьки ваши насмешки!.. Значит, следствие окончено?
    Я кивнул, и гражданин д'Энваль облегченно вздохнул.
    – Друг мой! – торжественным тоном проговорил он, но я предостерегающе поднял руку:
    – Следствие окончено, и не будем больше об этом. Гражданка Тома сейчас у больного. Лучше, если мы подождем ее на улице.
    Гражданин д'Энваль не возражал, и мы покинули больницу. Я был не прочь кое-что узнать у индейца, но ему, похоже, было не до меня. Я даже позавидовал – хорошо, когда чье-то лицо для тебя сияет, словно солнце…
    Гражданка Тома не вышла, а буквально выбежала на улицу, поправляя шляпку, которую она сегодня надела вместо своего лапландского чудовища. Гражданин д'Энваль бросился навстречу, но девушка махнула рукой:
    – Альфонс! Мне некогда вас выслушивать! У меня важный консилиум, я опаздываю, а вы даже не догадались поймать фиакр! Ага, кажется, вот он!
    Она бросилась вперед, оставив бедного Альфонса с широко открытым ртом. Я покачал головой, но решил не усугублять ситуацию. Проводив глазами экипаж, молодой человек вздохнул:
    – Мне в Тюильри, гражданин Люсон. Но в отличие от Юлии я совершенно не спешу. Мы могли бы с вами прогуляться до Нового Моста.
    Это полностью совпадало с моими планами. Однако гражданин д'Энваль был явно не расположен к беседе, и, чтобы отвлечь его от меланхолии, я напомнил о нашем последнем разговоре.
    – А! – вспомнил он. – Я обещал вам рассказать о моем дяде! Извольте, хотя мысли мои сейчас, признаться, далеко… Однако же…
    Мне было, честно говоря, тоже не до его семейных воспоминаний, но я решил дать индейцу выговориться. Спросить о нужном я еще успею.
    – В тот день, друг мой, мы вели беседу о народных преданиях, кои суть истинное сокровище, завещанное нам предками. Сколь велико это сокровище, о-о! Вы, как понял я, человек скептический, далекий от истинного восторга…
    Я не очень понял, что есть упомянутый «восторг», но был вынужден согласиться. Далек – и весьма.
    – Вы не верите… Знаете, друг мой, неверие – один из страшных плодов, выросших на древе Старого Порядка. Грех аристократии не только в гордыне. Они виновны и в том, что лишили народ истинной Веры…
    – В домовых? – не удержался я.
    Ответом была горькая усмешка.
    – Знаете, друг мой, вы рассуждаете так же, как моя Юлия. О-о, как трудно, как тягостно бывает мне иногда! Сколь нелегко нам понять друг друга! Неверие ничуть не лучше суеверия!
    – Дядя, – напомнил я.
    – Дядя… Да, то, что я вам расскажу, поведал мне он. Но истинным героем той давней и поистине удивительной истории был мой дед, Огюст д'Энваль. В те годы он служил королевским егермейстером в Нормандии…
    День десятого фримера выдался солнечный и неожиданно теплый. Идти по тихой, залитой солнцем улице было приятно, и я впервые подумал, что этот город можно полюбить. То спокойный, то похожий на карнавал, красивый, не сходный ни с одним городом в мире… Жаль, что я попал в него слишком поздно…
    Я слушал своего спутника вполуха, а он, увлекшись, рассказывал о своем деде – великом охотнике, знатоке тайных троп и звериных повадок. Дядя моего индейца – Николя д'Энваль – пошел по стопам отца, и они вместе проводили целые месяцы на диких пустошах у Руана. Но двадцать лет назад им пришлось покинуть Нормандию. Его Величество Людовик XV повелел своим егермейстерам отправиться в далекую Овернь…
    – Вы, наверно, уже поняли, друг мой, – тихо проговорил д'Энваль. – Я хочу рассказать вам о Жеводанском Волке. Или о Звере – как называл его дед. Наверно, вы уже слыхали досужие сплетни об этой истории. Но мне ведома истина!
    Я еле удержался, чтобы не пожать плечами. Жеводанский Зверь… Да, что-то такое я слыхал. Кажется, какой-то волк нападал на людей…
    Слушать охотничьи байки не хотелось, но я не перебивал. Все равно, гражданин индеец ответит мне сегодня на некий вопрос. А пока можно послушать и о Звере…
    Мои предположения оправдались. Отец и сын д'Энвали отправились в Овернь, чтобы убить гигантского волка, который уже успел погубить более сотни крестьян. За чудище была обещана огромная награда, его выслеживали, посылали против людоеда целую драгунскую роту, но жертвы множились, а Зверь оставался неуловим…
    – Мой дед был опытным охотником, гражданин Люсон. Он первый догадался, что у Зверя есть постоянное логово. Три месяца они с дядей обходили овернские леса, и наконец следы привели их к маленькой деревеньке Бессейр недалеко от Жеводана… И там они встретили его…
    – Волка? – поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
    – Нет. Антуана Шастеля.
    Сказано это было таким тоном, будто речь шла о самом Враге рода человеческого. Впрочем, Антуана Шастеля, лесничего и смотрителя охотничьих угодий, за глаза так и называли – Дьяволом. По слухам, в прошлом Дьявол был пиратом. Поговаривали также, будто смотритель много лет прожил у берберов, которые посвятили его в колдовские тайны. Странный, нелюдимый, он целыми неделями пропадал в Теназейрском лесу. И как только странный лесничий уходил в очередной обход, возле Жеводана появлялся Зверь.
    Огюст д'Энваль почуял неладное, но Дьявол не пожелал встречаться с королевским егермейстером. Он исчез в лесной глуши, а на следующий день Зверь убил двух женщин, которые спешили на ярмарку…
    Вдали показался Новый мост, блеснула под солнцем серая гладь Сены, и я понял, что следует поторопить гражданина д'Энваля-младшего.
    – Итак, сей Антуан Шастель был оборотнем?
    – Не верите? – усмехнулся индеец. – Король тоже не поверил. Он отозвал деда и прислал взамен де Ботерна, полковника артиллерии. Он бросил против Зверя целую армию. С пушками…
    – Ну и? – История наконец меня заинтересовала.
    – Де Ботерн убил большого волка и даже получил награду. Но Зверь продолжал нападать. Это длилось еще два года. Тогда мой дед вместе с дядей вновь приехали в Бессейр. Они уговорили крестьян устроить облаву. Зверь был убит…
    – Аминь, – присовокупил я.
    – …Его убил Шастель-старший, отец смотрителя. Убил серебряной пулей. Зверь погиб, и с тех пор никто не видел Антуана Шастеля по прозвищу Дьявол.
    Я улыбнулся. Понравилась не столько сама байка, сколько тон, которым она рассказана. Парень верил – и это было забавно.
    Д'Энваль внимательно поглядел на меня и покачал головой:
    – Странно, гражданин Люсон. Вы мне не поверили…
    – Не вам, – вновь улыбнулся я. – Вашему дяде. Наверно, он был изрядный шутник.
    – Значит, вы тоже шутили, когда рассказывали о Мишель Араужо?
    От неожиданности я остановился. Гражданин д'Энваль взглянул мне прямо в глаза:
    – В ту ночь, у кладбищенской стены, вы встретили девушку, которая была уже три дня мертва. Это правда?
    Я медлил. В конце концов, было темно, я мог обознаться…
    – Да. Это правда.
    – Юлия верит только в науку. О-о, сколь она заблуждается! Я знаю – наука не может объяснить все. Она не может объяснить даже то, что люди видят своими глазами.
    Я не нашелся, что ответить. Индеец был прав. Я видел погибшую девушку, и она казалась мне живой. Он видел меня – живого…
    – Вы больше ничего не хотите рассказать мне, гражданин Люсон?
    Парень не отводил взгляда. На мгновение я заколебался, но тут же понял – не стоит. Возможно, молодой индеец – единственный, кто поверит мне. Но это ничем не может помочь. Скорее напротив…
    Я заставил себя усмехнуться и не торопясь направился дальше. Д'Энваль мгновение помедлил, а затем молча последовал за мной. Мы перешли мост и вновь остановились.
    – Мне сейчас прямо, – индеец кивнул в сторону широкого бульвара. – Вам направо… Кстати, будет время, заезжайте в гости. Я живу на улице Вооруженного Человека. Очень современное название, правда? Найти меня легко, там есть единственный четырехэтажный дом, его называют Дом советника Клюше… Приятно было побеседовать, гражданин Люсон!
    – Взаимно, – кивнул я. – Кстати, никак не могу припомнить… Откуда это? «Давно мне ведом терпкий вкус греха…»
    – Как? – удивился он.
    Я улыбнулся как можно беззаботнее:
    – Какой-то монолог. «Давно мне ведом терпкий вкус греха, и пропасть черную уж зрю издалека…»
    – «Черны грехи мои, но злато облаченья меня слепит и гонит прочь сомненья», – кивнул д'Энваль. – Монолог кардинала Лотарингского. «Карл IX», акт первый. Сочинение гражданина Мари Шенье.[254] Из-за этого все и случилось…
    Я вопросительно поглядел на него. Молодой человек пожал плечами:
    – Неужели не слыхали? Четыре года назад гражданин Шенье представил эту пьесу в Королевский театр. Смею заметить, пьеса слабая, и часть актеров отказалась играть. Тогда гражданин Тальма обвинил их в измене народу и Революции. Этих бедняг назвали «черной эскадрой»…
    – Да, помню…
    Я ничего не знал об истории с пьесой Шенье, но о «черной эскадре» упомянул бедняга Вильбоа. «Черная эскадра», брошенная в тюрьму Маделонет…
    – Гражданин Тальма добился постановки и доказал свой истинный патриотизм. О-о, сей гражданин – настоящий патриот!..
    Теперь, когда речь не шла о Духе Перемен и о ненайденных «Илиадах», гражданин д'Энваль разговаривал почти как обычный человек. Симпатичный парень, начитавшийся какой-то ерунды…
    – Говорят, именно Шенье и Тальма потребовали от Конвента арестовать этих бедняг, – тихо проговорил индеец. – Не знаю… Я знаком с Шенье, он и его брат – очень честные люди, но Мари мнит себя новым Корнелем… Ну а Тальма… Бог ему судья!
    Мы расстались, и я долго бродил по набережной, бездумно глядя на спокойную речную гладь, по которой неслышно скользили низкобортные черные баржи. Возвращаться в гостиницу под неусыпный надзор мадам Вязальщицы не тянуло. Впрочем, достойная гражданка, скорее всего, еще не вернулась с площади Революции, куда привезли очередную «связку». Людей считают «связками» – аристократов, лионских горожан, крестьян Вандеи, актеров Королевского театра… Что я мог сделать? Пока был жив, я пытался…
    Холодный ветер внезапно ударил в лицо. Я остановился, посмотрел вверх на голубое безоблачное небо и горько усмехнулся. Обман! И тут обман! Неверная лазурь скрывает истинное Небо – серую неровную твердь, куда мне не было доступа…
    Оставалось найти ближайшую книжную лавку, купить патриотическую пьесу гражданина Шенье и разобраться с цифрами на пергаментной бумаге. Да, это надо было сделать, но что-то не давало покоя, как тогда, после встречи с несчастным Шарлем Вильбоа.
    Я медленно шел по набережной и перебирал события последних дней. Нет, ничего особенного не произошло. Правда, беспокоило молчание моих добрых «друзей» Амару и Вадье. Да и с де Батцем следовало что-то придумать… Но не это смущало. В конце концов, не поздно исчезнуть, вписать новое имя в пустом бланке гражданского свидетельства…
    Я горько усмехнулся. Одно фальшивое имя вместо другого!.. Нет, не это главное. Главным были слова старой монахини, которые все эти дни не давали покоя. Сестра Тереза поняла, что со мною что-то не так. Через ее руки прошли тысячи больных, ее трудно, невозможно обмануть. «Вам надо к врачу, сын мой!» Она поняла, что я болен. Болен – но не мертв!
    Я вновь остановился, почувствовав, как бешено забилось сердце. А если она права? Почему я так уверен, что там, у лионской дороги, глаза открыл мертвец, которого не пустили на Небо? Мне кажется… Нет, я это чувствую! Но ведь чувствам не всегда можно верить, люди сходят с ума, теряют рассудок, и тогда им мнится такое, что не привидится в самом жутком кошмаре!
    Сестра Тереза права. Кто бы я ни был, мне нужно знать правду. К врачу? Почему бы и нет? Конечно, не к такому коновалу, как гражданин Леруа из роты Лепелетье. Но ведь есть другие! Например, курносая девушка в очках, которая не боится проводить ночи на старом кладбище…
    Гражданка Тома долго всматривалась, затем сняла очки и покачала головой:
    – Только не говорите, что вам опять надо искать кого-то на нашем любимом кладбище! С меня вполне хватит и одного раза!
    Я ждал ее у старой часовни не менее часа. Девушка появилась, когда вокруг уже стояли ранние синие сумерки.
    – Вы почти угадали, – улыбнулся я. – Некий страждущий опять нуждается в вашей помощи, Юлия.
    Взгляд, брошенный в мою сторону, способен был испепелить.
    – Если вы ждете, что в ответ я буду называть вас Франсуа, то напрасно! И если вы вздумаете вручить мне букет, который прячете за спиной…
    Я подал ей лиловые астры и развел руками. Несколько секунд я ждал, что цветы полетят мне прямо в лицо, но гражданка Тома ограничилась новым, не менее выразительным взглядом.
    – А теперь объясните, как все это следует понимать, гражданин Люсон?
    «Мадемуазель!» – хотел начать я, но вовремя прикусил язык.
    – Гражданка Тома! Эти астры считайте своеобразным извинением за доставленные вам неприятности. А также за те, которые я могу доставить впредь.
    – Уже доставили. – Девушка повертела в руках букет и покачала головой: – Гражданин «аристо»! У меня нет времени на подобные любезности. Я пришла работать… Впрочем, за цветы – спасибо. Хотите зайти… Франсуа?
    Приглашение в мертвецкую было сделано самым светским тоном. Не подав и виду, я поклонился, после чего Юлия достала ключи, и мы занялись замком. Наконец ржавый металл поддался, и мы оказались в знакомом полумраке.
    – Сейчас зажгу свет…
    Девушка долго возилась с лампой, после чего мы прошли внутрь. Знакомые столы, тела под белыми простынями, еще один стол – на этот раз пустой. И – огромные лейденские банки, соединенные толстыми проводами. Смотреть лишний раз на покойников, «имеющих временное пребывание», не тянуло, и я занялся гальванической батареей. Между тем девушка зажгла еще две лампы, и в мрачном помещении стало немного светлее.
    – Ну вот! – Юлия развела руками. – Мой персональный Аид. Мертвецкая там, за дверью, а здесь пребываю я и те, с кем мне интересно. Сегодня двое новеньких… А посему, гражданин Люсон…
    – Франсуа, – напомнил я.
    Она поморщилась:
    – Сначала цветы, потом этакая фамильярность… Нет, мне не нравится!
    – Тогда – Франсуа Ксавье, – предложил я.
    Она пожала плечами:
    – Хорошо. Итак, Франсуа Ксавье, свое любопытство, которое, похоже, и привело вас сюда, вы уже удовлетворили, а посему…
    – Еще минуту! – я поднял руку. – Гражданка доктор, некий страждущий действительно нуждается в помощи. Или по крайней мере во врачебном совете.
    – Я принимаю по вторникам, средам и пятницам с десяти утра в клинике бывшей Королевской академии. Скажите своему страждущему…
    – Он перед вами.
    Очки блеснули.
    – Если за этим последует очередная пошлость…
    – Мадемуазель! – подхватил я. – Мое сердце, э-э-э, стр-р-радает и р-р-разрывается… Нет, Юлия, к сожалению, я не шучу.
    Девушка быстро подошла ко мне, крепкие пальцы обхватили запястье, рука легла на лоб.
    – Не выдумывайте! Пульс нормальный, температуры нет. Если вас мучит ревматизм…
    – Глаза, – подсказал я. – Помните, вы говорили?
    – У вас что-то со зрением? Помнится, сегодня утром вы были в очках…
    Собираясь в лечебницу Урсулинок, я действительно надел фальшивые очки. Конечно, предназначались они не для Юлии, а исключительно для гражданина Сименона.
    – Роговица глаза, Юлия. Посмотрите!
    – Боитесь катаракты? Ладно, идите к свету…
    Осмотр длился долго. Я терпеливо ждал, стараясь не моргать. Странно, я не волновался. Обычный врачебный осмотр. Почему-то вспомнился пустой стол у меня за спиной…
    – Травмы были?
    – Что? – растерялся я.
    – Травмы, – нетерпеливо повторила она. – Черепные… Вам не понятно?
    Я замер. Значит, старая монахиня права! Или…
    – Контузия, – я вспомнил лионскую дорогу и растерянных парней в синей форме. – Кажется…
    – Головные боли? Потеря памяти?
    Внезапно все вокруг начало расплываться. Знакомая серая пелена окутала часовню, свет ламп померк, превратившись в странное желтоватое пятно…
    – Сядьте! Да садитесь же!
    Я открыл глаза и сообразил, что сижу на неудобном деревянном табурете. Юлия стояла рядом, протирая очки.
    – Часто бывает такое?
    – Н-нет! Дело не…
    – Позвольте об этом судить специалисту!
    Девушка надела очки, пододвинула другой табурет – на этот раз трехногий – и аккуратно присела на краешек.
    – Давайте так, Франсуа. Мы встретимся завтра, и вы мне подробно все расскажете. Наверно, вам придется обратиться к кому-нибудь более сведущему, чем я…
    Теперь она говорила совсем иначе – мягко, спокойно. Я понял – она говорила с больным. С больным?
    Лампы вновь горели ярко, серая пелена исчезла, пропала слабость. Я встал:
    – Дело не в этом, Юлия. Скажите, я – жив?
    – Идите к черту!
    Девушка вскочила, опрокинув табурет.
    – Вы – истинный мужчина! Гордыни, претензий – на миллион, а как что-то заболит… Можете успокоиться, умрете вы весьма не скоро! Завтра приходите в больницу академии к десяти, а сейчас убирайтесь и не мешайте работать!
    Я не обиделся. Стало ясно – она тоже слепа. Напрасно я затеял все это! Ей не увидеть! Даже сестре Терезе – и той не дано понять все до конца. Несчастный безумный священник – вот кто разгадал меня. Ему не мешал разум – наш горделивый разум, пытающийся все объяснить, свести к очевидным причинам…
    – Извините, Юлия! – я постарался улыбнуться как можно более виновато. – Но я предупреждал заранее о неприятностях…
    Девушка быстро взглянула на часы и покачала головой:
    – Все! У меня нет больше времени! Можете уходить, можете оставаться, но я буду работать!
    Она решительным шагом направилась к ближайшему телу, укрытому белой простыней. Миг – и простыня взлетела в воздух. Гражданка Тома быстро оглянулась, схватила лежавший на табурете фартук и, накинув его, осторожно прикоснулась к голове мертвеца.
    – Вы еще здесь? – бросила она немного насмешливым тоном. – Убирайтесь, гражданин Люсон, а то ненароком в обморок упадете!
    Это был вызов. Впрочем, принять его было просто. Я не боялся. Перед ней лежал мертвец. Мертвый человек, такой же, как я…
    – Один раз я сдуру притащила сюда Альфонса. Он хотел писать какую-то пьесу – чуть ли не про вампиров. Хорошо, что у меня была здесь нюхательная соль! Больше подобных опытов я не провожу.
    – А какие проводите?
    Я подошел ближе. На деревянном, обитом цинком столе лежал старик – худой, желтый, с пальцами, изуродованными ревматизмом.
    Доктор Тома вздохнула:
    – Все-таки решили мне мешать! Прежде всего я произвожу вскрытие. Естественно, не всех, а тех, кого мне позволяют. На этом кладбище хоронят бедняков – за счет Коммуны, и эти граждане в полном моем распоряжении. А вообще-то я изучаю посмертные изменения. Эту работу начал отец… Вы как, еще стоите на ногах?
    Она быстро осмотрела мертвеца и вновь накрыла его простыней.
    – Ну, здесь ничего интересного… Альфонс, бедняга, хотел набраться впечатлений. Я предложила ему ассистировать при вскрытии…
    Она засмеялась, и я пожалел бедного индейца.
    – Ладно, посмотрим, что тут…
    Белая простыня вновь взлетела вверх. Девочка – лет десяти. Синеватые губы чуть раскрыты, на лице застыла гримаса боли. Я вздохнул. Похоже, мой вздох был услышан.
    – Что, уже? Это вам не сказки сочинять об отрубленных головах, разговаривающих в корзине гражданина Сансона! Стойте!
    Я замер. Девушка схватила зеркальце, приложила к губам несчастной, затем долго держала руку на запястье.
    – Нет… Но что-то тут не так!
    Она подняла худую ручонку той, что лежала на страшном столе, подержала, затем осторожно опустила.
    – Окоченения нет! Франсуа!
    Я понял – и шагнул к ней. Юлия закусила губу, несколько мгновений размышляла, затем решительно кивнула:
    – На стол! На тот, где батарея! Помогите!
    Я не колебался. Вдвоем мы подняли несчастную и осторожно перенесли в глубь часовни, уложив на большой деревянный стол, возле которого я заметил многочисленные провода и какие-то стальные предметы, похожие на большие гвозди.
    – Вы сможете привести в действие батарею?
    Вопрос застал меня врасплох. Я покачал головой.
    – Ну вас к черту! – Юлия застонала от нетерпения. – Какая от вас польза? Я что здесь, единственный мужчина?
    – Сейчас – да, – согласился я. – Поэтому прежде всего сохраняйте спокойствие.
    – И это вы мне говорите?!
    Яростно блеснув стеклами очков, она направилась к батарее темных стеклянных сосудов и принялась быстро откручивать какие-то краны, подключать провода.
    – Не понимаю! – она отступила на шаг, плечо дернулось. – Какого дьявола?!
    – Не волнуйтесь, – повторил я. – Сейчас заработает…
    Ее рука схватила лежавшие возле стола плоскогубцы, и мне показалась, что ими сейчас запустят прямо мне в голову. Но Юлия ограничилась тем, что топнула ногой и принялась возиться с каким-то хитрым переплетением проводов. Внезапно послышался негромкий низкий гул. Ударила искра – и в воздухе резко запахло озоном.
    – А вот теперь действительно надо успокоиться.
    Она повернулась ко мне и внезапно улыбнулась:
    – Нужно несколько минут… Хотите, расскажу, как все началось?
    Я кивнул. Юлия оглянулась, взяла толстые резиновые перчатки и принялась неторопливо надевать.
    – Отец хотел быть детским врачом. Но однажды – он тогда только начинал учиться в Королевской академии – ему пришлось нанести визит своему дядюшке. Тот был, представьте себе, епископом в Мо. Не бывали? Маленький такой городишко… В тамошнем соборе хранятся мощи святого Адильберта. Дядюшка, естественно, не утерпел и сводил туда моего отца. И представьте себе…
    Батарея уже искрила вовсю. В воздухе стоял низкий ровный гул. Юлия быстро оглянулась:
    – Уже скоро… Так вот, сей святой при жизни был величайшим грешником. Однако когда наконец упокоился в грехах и его принялись отпевать, то грешник внезапно поднялся во гробе и начал повторять слова литургии. Потом лег во гроб и оставался нетленен еще двадцать дней, пока его не похоронили в крипте собора…
    – Беднягу похоронили заживо, – понял я.
    – …И причислили к святым. Типичная каталепсия! Отец заинтересовался, ну и… Так что я имею полное право считать святого Адильберта своим покровителем… Ну, пора!
    Она осторожно поправила какие-то проводки, затем взяла в руки то, что я принял за гвоздь, – острый стальной штырь, соединенный проводом с одной из лейденских банок. Внезапно я вспомнил то, что совсем недавно видел на сцене. Асклепий, сын Громовержца, воскрешает Ипполита. Тогда тоже сверкали молнии…
    Юлия поднесла стальное острие к груди той, что неподвижно распростерлась на деревянном столе. Удар! Из стального жала полыхнула белая искра, и в тот же миг тело вздрогнуло, словно марионетка, которую дернули сразу за все веревочки. Спина прогнулась, задрожали руки…
    Юлия бросилась к телу, наклонилась…
    – Нет… Еще!
    Снова удар. Страшная нескладная марионетка, казалось, пытается подняться, встать. Но как только стальное жало оторвалось от груди, тело вновь замерло.
    – Но почему? – Юлия поглядела на меня, словно надеясь найти помощь. Я заметил в ее глазах растерянность, даже отчаяние.
    – Еще раз, – предложил я.
    Она кивнула и вновь взялась за Асклепиев жезл.
    Удар! Голова девочки мотнулась в сторону, и внезапно синие губы дрогнули…
    – Есть!
    Юлия наклонилась над телом, затем облегченно вздохнула:
    – Сердце… Кажется, получилось!
    Она вновь склонилась над девочкой и принялась резкими движениями массировать грудь. Губы лежавшей на столе вновь шевельнулись, послышался тихий стон. Дрогнули веки…
    Я стоял, не решаясь двинуться. То, что совсем недавно казалось нелепой сказкой, теперь происходило наяву. Курносая девушка в нелепых очках бросила вызов Смерти. Бросила – и… победила?..
    – Помогите! – Юлия вытерла вспотевший лоб. – Надо продолжать массировать сердце.
    Я сбросил оцепенение и подошел к столу. Когда я прикоснулся к груди той, что совсем недавно казалась трупом, то ощутил легкое тепло. Девочка жила!
    – Сильнее! – Юлия нетерпеливо притопнула ногой. – Сильнее и резче! Вот так!
    Через минуту девочка вновь застонала. Юлия провела рукой по ее лицу, приподняла веко…
    – Что-то не так… Отойдите!
    В ее голосе теперь слышалась тревога. Я повиновался, и девушка вновь склонилась над той, которую пыталась вырвать у Смерти. Прошла минута, другая…
    – Нет… – Юлия растерянно взглянула на меня. – Сердце остановилось…
    – Батарея! – напомнил я. – Скорее!
    Она кивнула и вновь взялась за свой волшебный жезл. Удар! Еще! Белые искры били в недвижное тело, заставляя его дергаться на холодных деревянных досках, но я уже понял – чудо не свершилось. Смерть, на миг отпустившая свою жертву, вновь явилась, чтобы взять свое. Наконец Юлия отложила бесполезный жезл, долго слушала пульс и вдруг тихо застонала.
    – Но почему? Почему! Я все делала правильно!
    Внезапно я понял, что она плачет. На миг это поразило меня даже больше, чем все виденное, но я тут же опомнился.
    – Юлия, успокойтесь!
    Я обнял ее, девушка вновь застонала, всхлипнула:
    – Я все делала правильно! Почему? Господи, почему?!
    Ответить было нечего. Вернее, у меня было что сказать, но едва ли бы это помогло. Гальваническая батарея и стальной стержень – слабое орудие против Силы, которой Юлия попыталась бросить вызов.
    – Вы сделали все, что могли… – начал я, но девушка резко мотнула головой:
    – Нет. Я в чем-то ошиблась! Эта девочка могла бы жить! Понимаете? Жить!
    – Понимаю.
    – Ни черта вы не понимаете! – Юлия рванулась, подбежала к батерее и резким движеним дернула какой-то рычаг. Гул стих, мелькнула последняя искра, и в часовне наступила тяжелая, вязкая тишина. Я подошел к мертвой девочке и укрыл тело простыней.
    – Вы курите? – резко бросила Юлия. – Конечно, курите! Дайте одну папелитку и убирайтесь. Мне нужно работать!
    Я достал из кармана коробочку с папелитками и вдруг понял – гражданке Тома нельзя оставаться здесь. Какой бы железной ни казалась мадемуазель доктор, она всего лишь двадцатилетняя девушка, которая может изображать бесстрастного ученого перед гражданином Альфонсом д'Энвалем, но не передо мной. Сейчас я уйду, и Юлия останется одна наедине с телом той, которую не удалось спасти…
    – Гражданка Тома, у вас есть часы?
    Часами я так и не обзавелся. Девушка порылась в кармане пальто и сунула мне серебряный брегет.
    – Собирайтесь! Как раз успеем на второй акт…
    Она не поняла, но я уже направился к ближайшей лампе.
    – Что вы делаете?
    Я погасил фитиль.
    – Снимайте фартук, и поехали. Саквояж можете оставить здесь. Где замок?
    – Но…
    Погасив лампы, я вытащил Юлию наружу и занялся замком.
    – Куда… Что вы себе позволяете? – возмутилась наконец девушка, но я крепко взял гражданку Тома за руку и потащил к выходу.
    – Пустите! – рванулась она. – Вы… Я…
    – Мы едем в Оперу, мадемуазель! И не вздумайте спорить!
    – Какую еще Оперу? Никуда я не поеду!
    На полутемной сцене недвижно застыли шеренги закованных в латы афинян. Завтра – бой. Горстка эллинов бросает вызов полчищам Дария. Позади – родной город. Нельзя потерпеть поражение, нельзя погибнуть – надо только победить…
    Хор пел негромко, но постепенно голоса крепли, и музыка заполняла зал. В слова я не вслушивался, да они были и не важны. Те, кто завтра выйдет на Марафонское поле, бросают вызов не просто персидским полчищам. Они бросают вызов самой Смерти – безнадежный, отчаянный, но они верят в победу, поскольку верить больше не во что…
    Патриотическая опера граждан Гийара и Лемуана «Мильтиад при Марафоне», проигнорированная мною несколькими днями ранее, оказалась не так и плоха. Отсутствие сюжета и барабанная риторика с обязательным упоминанием «Республики» и «Свободы» почти не замечались благодаря чудесам, творимым актерами. Да и музыка была хороша – неожиданно сильная, сдержанная, она впечатляла, заставляя сопереживать тем, кто был на сцене. Наверно, почтенные авторы думали восславить нынешних «Мильтиадов», просиживающих кресла в Конвенте. Но я думал о вандейских крестьянах, сражавшихся, чтобы не пустить «адские колонны» генерала Россиньоля к родным очагам, о мальчиках из армии Конде, умиравших под белым знаменем с золотыми лилиями, и о Лионе. Сколько же мы дрались? Четыре месяца? Больше? Без боеприпасов, без провизии, без надежды…
    Юлия застыла в кресле, молча глядя на сцену. Я не был уверен, что она обращает внимание на нюансы творения граждан Гийара и Лемуана. Наверно, у нее перед глазами стояло лицо бедной девочки, успевшей вздохнуть, может быть, даже увидеть неяркий свет ламп в старой часовне – и вновь уснувшей, уже навеки. Я понимал, что Юлии сейчас больно, но пусть лучше она переживет эту боль здесь, в странном фантастическом мире Оперы, чем среди обитых цинком столов. Вряд ли я заслужу благодарность… но это не так и важно.
    Хор уже гремел, огни горели ярче, отражаясь в стальных латах, над горизонтом медленно разгоралась заря. Скоро утро – утро последнего боя…
    И тут я почувствовал легкое прикосновение. Вначале я подумал о гражданке Тома, но та по-прежнему глядела на сцену, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я скосил глаза и заметил сложенный веер. Кто-то незаметно вошел в ложу и теперь стоял сзади – тихо, стараясь не дышать. Впрочем, я уже догадывался – кто. Встав, я осторожно повернулся. Бархатная Маска приложила палец к губам и кивнула на дверь.
    В широком коридоре было пусто. Моя таинственная знакомая быстрым движением сняла маску, улыбнулась и протянула руку:
    – Добрый вечер, гражданин!
    На ней было все то же роскошное платье – и по-прежнему ни одного украшения. Я улыбнулся:
    – Добрый вечер, гражданка! Я сегодня не один…
    – Не страшно.
    Она оглянулась, затем заговорила быстро и тихо, почти шепотом:
    – Вы должны увидеться с де Батцем и уговорить его покинуть Париж. Его показания в Конвенте повредят Республике.
    Я еле удержался, чтобы не хмыкнуть. Почему-то я так и думал. Только вместо «Республика» следовало назвать вполне конкретное имя.
    – Вот документы. Его пропустят до границы.
    В мою руку лег конверт из плотной бумаги. Я молча кивнул.
    – И еще… Ваш друг просил передать…
    Лицо ее изменилось, другим стал голос. Мне вновь показалось, что со мной говорит кто-то иной.
    – «Гражданин! Не верь ложным друзьям Свободы! Предатели ищут предателя – не стань же предателем сам! Прощай!»
    На этот раз «друг» перестарался. Шарада вышла слишком затейливой. Я хотел переспросить, но незнакомка улыбнулась и протянула руку:
    – Удачи, гражданин Шалье!
    Не успел я поинтересоваться, в чем именно, как она уже исчезла.
    – Вероятно, вы собирались в Оперу с той дамой?
    Оказывается, гражданка Тома оказалась куда более наблюдательной, чем мне думалось. И теперь, когда мы покидали огромное, сияющее огнями здание, не преминула поинтересоваться. Не став переспрашивать: «С какой именно?», я вовремя вспомнил гражданина индейца.
    – Темная страсть соединила нас, – сообщил я замогильным голосом. – И она же развела нас по обе стороны зияющей пропасти, имя которой… О-о, это имя!..
    – Не паясничайте! – Юлия оттолкнула руку, которую я необдуманно попытался ей предложить, и топнула ногой: – Вы невозможны, гражданин Люсон! Вы настоящий «аристо»!
    – Увы, мадемуазель де Тома, – вздохнул я.
    Ответом был огненный взгляд, который едва не испепелил меня на месте. Девушка нетерпеливо повернулась:
    – Здесь где-то стоянка фиакров… И не вздумайте меня провожать, из-за вас у меня пропал весь вечер! Если вы еще раз придете ко мне на работу, то мигом вылетите за дверь.
    Я молча поклонился.
    – Да! Я вас непременно выставлю, потому что вы… Потому что вы… В общем, спасибо, Франсуа Ксавье!
    Я удивленно поднял глаза. Она улыбалась.
    – И не забудьте зайти в больницу академии! Я покажу вас кое-кому из специалистов. Не ухмыляйтесь, когда вы ухмыляетесь, у вас совершенно невозможный вид.
    Я и не думал ухмыляться, но спорить, конечно, не стал. «В общем, спасибо…» Признаться, я не рассчитывал и на это…
    
     
      Давно мне ведом терпкий вкус греха,

      И пропасть черную уж зрю издалека.

      Черны грехи мои, но злато облаченья

      Меня слепит и гонит прочь сомненья…

     

    
    Кардинал Лотарингский был поистине отвратителен – не столько из-за упомянутых грехов, сколько благодаря многословию, которым обильно наделил его драматург-патриот гражданин Шенье. Монолог, в котором перечислялись злодейства уже осуществленные и еще более – задуманные, длился целых три страницы. Дальше читать не стоило. Я отложил книжку и задумался.
    Книжек было две. Первая издана в октябре 1789-го, вторая вышла в свет на год позже. В обеих была помещена знаменитая пьеса. Как удалось выяснить в книжной лавке, куда я зашел еще вчера, больше опус Мари Шенье не издавался. Итак, можно было попытаться.
    Правда, то, что книжек оказалось две, смущало. В обеих имелись предисловия. Я бегло ознакомился с первым, подписанным «Патриот Красной Эскадры». В нем обличались происки граждан Нодэ и Дазенкура, мешавших постановке революционной пьесы по смехотворным, с точки зрения «Патриота», причинам – из-за ее «якобы» низкого художественного уровня. Как объяснял «красноэскадровец», художественный уровень творения Шенье вообще не имеет особого значения. Сие утверждение подкреплялось фразой самого Камилла Демулена о том, что «Карл IX» двинул «наше дело» больше, чем штурм Бастилии. Итак, «дело» торжествовало, а граждане Нодэ и Дазенкур теперь обживали тюрьму Маделонет.
    Второе предисловие написал лично гражданин Мари Жозеф Шенье. Ознакомившись с ним, я узнал, что «в прошлые времена» народ являлся рабом «деспотизма» и несчастные поэты были вынуждены заниматься «лестью и курением фимиама». Зато теперь… Зато теперь автор-патриот, по собственному признанию, «задумал и написал трагедию, которую только Революция могла осуществить постановкой на сцене». Гражданин Шенье скромничал. Чтобы поставить пьесу, понадобилось посадить почти всю труппу Королевского театра!
    Я развернул листок пергаментной бумаги. Цифры… Тот, кем я был раньше, скорее всего, воспользовался одним из этих изданий. Вероятнее всего, первым. Впрочем, монолог кардинала Лотарингского не претерпел особых изменений. Итак, если 3 – это «в»…
    Через десять минут я вытер вспотевший лоб и разорвал в клочья лист ни в чем не повинной бумаги. Ничего не получалось! Буквы толпились бессмысленным немым строем. Нет, монолог главного советника Карла IX явно не подходил. Тогда что?
    Я попытался представить себя на месте того, кем был раньше. Зачем вообще записывать эти несколько строчек? Ничего не стоило выучить их наизусть. Едва ли я, прежний, мог предвидеть, что стану призраком – без памяти, без имени. Значит, я писал не для себя. Предположим, в Париже я мог рассчитывать на чью-то помощь. В таком случае я мог бы передать кому-то этот листок хотя бы для того, чтобы мне организовали встречу. Тот, для кого он предназначался, знает шифр. Скорее всего, такие же книги стоят у него в шкафу. Этим шифром может быть написана не только сия бумага, значит, тому, неизвестному, придется думать, как сохранить тайну. А это нелегко. Допустим, обыск. Агенты гражданина Вадье переворачивают все вверх дном, находят шифрованные записи. Дальнейшее понятно – они попытаются искать ключ во всех найденных книгах. Работа долгая, но агентов у гражданина Вадье хватает. Очередь доходит до опуса гражданина Шенье. Агент, уже усталый и раздраженный, открывает начало пьесы, пытается подставить цифры… И отбрасывает книжку в сторону! Впрочем, если он – человек дотошный, он берется за предисловие…
    Оба предисловия – и «Патриота», и самого гражданина Шенье – ничего не дали. Я невольно хмыкнул. Теперь даже самый старательный агент отложит книгу в сторону, чтобы взяться за другую. А между тем…
    Я взял первую из книжек и взглянул на обложку. Виньетки, гирлянды, крылатые гении, отчего-то с мечами… А вот и текст! Итак: «Свобода. Равенство. Братство. Мари Жозеф Шенье. Карл IX, или Варфоломеевская ночь. Трагедия в пяти актах и девяти явлениях, поставленная на сцене Королевского театра…»
    Перо вновь забегало по бумаге, но на этот раз буквы стали складываться в нечто хорошо знакомое: «Поль Молье, Си…»
    Я перевел дыхание, заставив себя успокоиться. Радоваться рано. Еще рано! Возможно, радоваться вообще не придется…
    «Поль Молье. «Синий циферблат». Площадь Роз».
    Я закурил, ощутив нежданную горечь во рту и невесело усмехнулся. Да, «Синий циферблат». Запись шла первой, значит, была самой важной. Увы, эта дорога закрыта навсегда…
    Вторая строчка была короткой и тоже заставила усмехнуться:
    «Де Батц. «Фарфоровая голубка».
    Сегодня утром я вновь навестил знаменитое кафе и честно просидел там с полчаса, ловя на себе любопытные взгляды. Похоже, мой первый визит не был забыт. Но мерзавец де Батц ничем мне не поможет. Бог ему судья…
    Третья строчка. Теперь я спешил, надеясь, что эта дорога мною еще не испробована. Но прочитанное не обрадовало, скорее удивило:
    «Пьер Леметр. Альбер Поммеле. Николя Сурда».
    Два имени были знакомы – их называл де Батц. Кажется, он упомянул, что Поммеле и Сурда – люди из организации д'Антрега. Но это ничего мне не говорило. Пьер Леметр шел первым, значит, именно к нему мне следовало обратиться вначале. Но я не помнил этих имен. Увы, адреса я – прежний – предпочел не записывать. Возможно, мой предполагаемый помощник знал, как их найти. Нет, этот путь пока закрыт…
    Четвертая строчка также удивила. Вначале даже показалось, что я попросту перепутал. Пришлось свериться, убедившись, что никакой ошибки нет:
    «Депутат Жак Ножан. Сен-Марсо».
    Сен-Марсо! Выходит, прочитай я эту запись еще в дороге, мне не надо было бы покупать нелепые очки, подделывать документы, тратить время на ненужные разговоры и встречи. Достаточно было спросить у лейтенанта Дюкло адрес гражданина депутата…
    Папелитка догорела, и я поспешил закурить новую. Нет, не все так просто! То, что неизвестный мне гражданин Ножан оказался в списке, еще не значит, что я найду там помощь. Этот человек был мне нужен, но нужен ли ему я? Нет, спешить нельзя…
    Последняя строчка. Я медлил, надеясь, что именно там я найду таинственный «сезам». Несколько букв, скорее всего, фамилия. Свеча уже догорала, когда я наконец вывел первую букву – «Д»…
    Нет, сезам не отворился. Фамилия – неизвестная, ничего мне не говорящая – Дюпле. Просто Дюпле – без имени и адреса…
    Свеча догорела. Я не стал зажигать новую, хотя следовало еще раз прочесть записи и, запомнив, превратить их в пепел. И эта надежда не оправдалась. Странно, я почему-то не расстроился, словно знал все заранее. Наверно, потому, что давно понял: путь на серое небо не будет легким. Идти придется долго, а я уже устал. Господи, как я устал!..
    Ночью дверь бесшумно отворилась – и тень, черная с головы до пят, проскользнула в комнату. Я был готов и, не зажигая света, передал призраку запечатанный пакет. Кажется, он пытался что-то сказать, но мне не о чем было говорить с бароном де Батцем. Дождавшись, пока тень исчезнет, я запер дверь – и забыл о нем навеки…
    В этот день Шарль Вильбоа выглядел значительно бодрее. Увидев меня, он весело усмехнулся и отложил толстую книгу in octavo, которую перед этим штудировал.
    – Читаете? – Я присел на койку. – Значит, дело пошло?
    Его рукопожатие было теплым и твердым. Я окончательно убедился – дело действительно идет на лад.
    – Утром принесли, – Вильбоа кивнул на книгу. – Сегодня ко мне начали пускать, и, представьте себе, гражданин Люсон, обнаружилось, что у меня целая толпа друзей…
    – Журналисты – люди дружные, – кивнул я.
    – Ну… – Шарль развел руками. – То, что забежал Демулен,[255] это еще понятно. Мы с ним действительно приятели. Но Эбер! Впрочем, гражданин Эбер собирается тиснуть статью о том, что я стал жертвой злодейского покушения аристократов…
    Тон его мне понравился. Та страшная отчужденность, которую я заметил при нашей первой встрече, исчезла. Шарль, конечно, бодрился, но уже не походил на человека, потерявшего душу.
    – Кстати, – глаза парня стали серьезными, – мои друзья собрали денег. Как я понял, кто-то из вашей компании заплатил за мое лечение…
    – И эти деньги, – подхватил я, – вы отдадите сестре Терезе для другого больного, у которого с друзьями хуже.
    Он на миг задумался, затем кивнул. Я между тем с интересом раскрыл книгу. Она сразу же показалась необычной. Увидев заголовок на латыни и дату издания, я едва удержался, чтобы не присвистнуть.
    – Редкая, – понял меня Вильбоа, – 1625 год, издание отцов-иезуитов. Вчера я написал записку приятелю, у него дядя книготорговец…
    – «Житие и деяния благочестивых отцов Гильома, епископа Мосульского, и Петра, епископа Памье», – с трудом разобрал я. – Помилуйте, гражданин Вильбоа, что это?
    – Ага! Заинтересовались? – журналист приподнялся на подушках и неуверенно оглянулся. – А знаете, гражданин Люсон, я бы попытался встать и прогуляться. Хотя бы по коридору…
    Я хотел было возразить, но решил, что парень прав. Он жив – и хочет чувствовать себя живым.
    Мы выбрались в коридор и медленно прошли к большому окну, выходящему во двор. Вильбоа остановился и вздохнул:
    – Все. Постоим. Так вот, о книге. Я ее когда-то читал… Нет, не читал, просматривал, а сейчас решил изучить основательнее. Написана в начале XIII века достаточно любопытной личностью – кардиналом Ансельмом Орсини, одним из отпрысков этого разбойничьего рода. Отец Гильом – его учитель, а Петр, как я понимаю, близкий друг…
    – Гильом – епископ Мосульский? – вспомнил я.
    – Интересно, правда? Да, под конец жизни он возглавлял епархию в Мосуле при потомках знаменитого атабека Имадеддина. А вообще сей Гильом – весьма ученая личность, богослов и автор знаменитой в свое время книги о святом Иринее. Но мне куда любопытнее не он, а отец Петр…
    Признаться, меня не очень интересовали жития почтенных епископов. Я надеялся узнать у гражданина Вильбоа нечто, касающееся современности, но решил не торопиться. Всегда полезно выслушать собеседника.
    – Отец Петр, иначе Петр Нормандец, принял трудную епархию. Памье – это рядом с Тулузой, в те годы – катарское гнездо… Впрочем, меня заинтересовали не катары.
    Вильбоа умолк, а я вдруг понял, что разговор этот неслучаен. Шарль куда-то клонит, все это неспроста.
    – Кардинал Орсини пишет, что в Памье была смута. Некие демоны нападали на людей, в результате пейзане озверели и взяли замок, где оные оборотни имели место пребывания. Одно из чудищ закололи на месте, после чего голову, как пишет Орсини, «видом ужасную», водрузили на пику…
    – И? – не выдержал я.
    – И через пару дней сей демон снова явился во плоти! Ну отец Петр провел крестный ход, силы Врага расточились…
    Я понял. Шарль Вильбоа и не пытался уйти в седую старину. Демон явился во плоти…
    – Там есть объяснение? – вновь не выдержал я.
    Шарль покачал головой и усмехнулся:
    – Задело? Да, объяснение есть – и прелюбопытное. Но об этом поговорим в следующий раз. А сейчас…
    Он взглянул мне прямо в глаза.
    – Мы – я, вы и симпатичная девушка в очках – дружно ввели следствие в заблуждение. Признаться, менее всего хотелось изображать самоубийцу. Я – неверующий, гражданин Люсон, но в этом вопросе полностью солидарен с церковью. Впрочем, вы уже догадываетесь…
    – Вы не кончали с собой, – кивнул я. – Вас ударили ножом. Кто?
    Он метнул на меня быстрый взгляд, губы внезапно сжались и побелели.
    – Вы знаете.
    Да, я знал. Догадаться было несложно, особенно когда я взглянул на рану. Не только комиссар Сименон и почтенные доктора из бывшей Королевской академии разбираются в подобных вещах.
    – Итак, вас пыталась убить Мишель Араужо.
    Вильбоа не ответил, затем бросил взгляд в окно и медленно повернулся.
    – Пойдемте. Я, пожалуй, прилягу…
    Я помог ему – сил у парня еще было в обрез, и мы медленно двинулись по коридору. У двери палаты он остановился.
    – Вы догадались, гражданин Люсон. Я хочу понять – что это было? Я не верю в Творца, в Дьявола и бесов. Но я не склонен верить и гражданам ученым с их «не может быть». Это – было. И я хочу найти объяснение… Вы мне поможете?
    – Да.
    Это было то, на что я надеялся. Если мы поймем, кем была несчастная Мишель, то станет ясно, кто такой я сам. И уже потом можно думать о дальнейшем…
    Шарль кивнул и уже взялся за ручку двери, когда я спохватился:
    – Погодите!
    Оглянувшись и не заметив ничего опасного, я мгновение молчал, не решаясь, и наконец поглядел ему в лицо:
    – Сейчас я назову несколько имен. Вы журналист, вы многих знаете…
    Во взгляде Вильбоа мелькнуло удивление, но затем он пожал плечами и кивнул.
    – Пьер Леметр, – начал я. – Николя Сурда. Альбер Поммеле…
    – Альбер Поммеле – помощник Тальена,[256] комиссара в Бордо, – немного подумав, сообщил Вильбоа. – Остальных не знаю.
    – Жак Ножан…
    – А-а! – Шарль усмехнулся. – Личность более чем известная! Вождь санкюлотов из Сен-Марсо. Говорят, его боится сам Робеспьер.
    Вот даже как? Впрочем, подумать об этом можно было и позже. Оставалось спросить о Дюпле, но что-то удержало. Может, тот, кто иногда подсказывал мне, в последний момент толкнул под локоть. С этой короткой фамилией что-то не так. Во всяком случае, спрашивать об этом нельзя…
    Мадам Вязальщица прямо-таки излучала недовольство:
    – Нет, вы только подумайте, гражданин Люсон! Разве добродетельные граждане так себя ведут?
    – Как? – изумился я, прикинув, что речь может пойти о курении в комнате.
    – Добродетельные граждане, должна вам сказать, не ставят других в неловкое положение! Добродетельные граждане всегда должны сообщать, когда они вернутся, чтобы мне было что сказать вашим гостям!
    Ах, вот оно что! Спицы в крепких руках гражданки Грилье сверкали, как молнии, а я решал несложную задачку. Вряд ли де Батц решится вновь заглянуть ко мне. Значит, либо Бархатная Маска, либо…
    Гражданин Амару удобно пристроился у окна, читая газету. Увидев меня, он поднял руку и усмехнулся:
    – Salve, гражданин!
    – Давно ждете? – самым светским тоном поинтересовался я, прикидывая, что визит несколько запоздал. Появись сей гражданин днем раньше, кто знает, может, и судьба мерзавца де Батца решилась бы не так легко.
    – С полчаса, – Амару сложил газету и спрятал ее в карман сюртука. – Воспользовался временем, дабы почитать «Монитор». Странно, под пером граждан журналистов хаос в Конвенте начинает напоминать дебаты в Палате общин…
    Я столь же безмятежно кивнул, присел к столу и достал папелитку. Хотелось поторопить чернявого, но делать этого не стоило. Хотя бы потому, что он сам явно затруднялся начать разговор. Значит, дела не так и хороши…
    – Кстати, вам письмо, – кивнул он. – Смею предположить, от дамы.
    Белый конвертик на столе заставил лишь на мгновение удивиться. Размашистая надпись «Гражданину Франсуа Ксавье Люсону» тут же все объяснила.
    – Вы разрешите?
    Амару всплеснул руками и вновь достал «Монитор». Я сломал печать.
    «Гражданин Люсон! – гласило послание. – То, что вы не изволили явиться в больницу, еще раз разоблачает вас как истинного мужчину – хвастуна и труса, боящегося даже взглянуть на ланцет или зонд. Желаю приятно провести время в Опере!» Вместо подписи стояла большая Т и размашистая закорючка.
    – Надеюсь, ваши дела сердечные… – медовым тоном начал чернявый, и я решил, что пора ставить его на место.
    – Гражданин Амару! – отрезал я. – Данное письмо написано врачом, к которому я обратился по поводу контузии. Кстати, из-за наших с вами дел я так и не попал на прием.
    – Извините! – Амару растерянно моргнул. – Клянусь, не знал! Кстати, вы не правы, к врачу следовало пойти, тем более наши дела…
    Фраза зависла, но то, что дальше должно следовать «плохи», сомнений не вызывало.
    – Де Батца придется отпустить. Сказал бы «с богом!», но в данном случае больше подходит «ко всем чертям!».
    Итак, оправдываться не придется. Более того, чернявый сам напрашивается.
    – Почему? – как можно суше поинтересовался я. – Комитет изменил свои планы?
    – Комитет… – Гражданин Амару заерзал на месте, словно в табурете обнаружился трехдюймовый гвоздь. – Комитет общественной безопасности счел более полезным для Республики не усугублять ссору между товарищами…
    Хотелось сказать что-нибудь вроде «Ага!», но обошлось и без этого. Не доведя свою поучительную мысль до конца, Амару резко взмахнул рукой:
    – К черту! Пусть гражданин Вадье сам повторяет эту чушь! Наверно, вы уже поняли, гражданин Шалье. Нас приперли к стенке. Приперли – и продиктовали условия капитуляции. Мы прекращаем расследование в обмен на неприкосновенность членов комитета.
    – Эбер и д'Эглантин под амнистию не подпадают, – понял я.
    Чернявый кивнул.
    – И многие другие тоже. К тому же на нашем Комитете все равно остается пятно. Да, переиграли вчистую! Точнее, переиграл…
    Имя не было названо, но этого и не требовалось. Мы хорошо поняли друг друга.
    – Поэтому… – Амару улыбнулся, причем тон его вновь стал совершенно безмятежным. – Поэтому Комитет общественной безопасности решил не усугублять ссоры между товарищами и заняться истинными врагами нации. Ввиду этого…
    Из внутреннего кармана появился небольшой конверт.
    – Одно письмо вы уже прочли. Теперь прочтите другое. Предупреждаю, его содержание – государственная тайна. Впрочем, вы сейчас сами убедитесь.
    Убеждаться в этом не тянуло. Какое мне дело до волчьих выводков, сцепившихся в смертельной схватке? Чума на них всех! Менее всего хотелось продолжать ненужную игру…
    Впрочем, письмо вначале позабавило. Некий гражданин Энин (вероятно, в недавнем прошлом д'Энин) многословно распинался в верности Французской Республике, Единой и Неделимой, причем особенно упирал на то, что слухи о его продажности, обсуждавшиеся в начале сентября на заседании Комитета общественного спасения, есть вымысел злодеев, злоумышляющих на вышепоименованную Республику. Гражданин Энин подробно перечислял тех, у кого он не брал взятки, причем список выходил внушительный…
    Хотелось спросить «Ну и что?», но я решил вновь прочитать письмо. Похоже, гражданина Энина поймали на горячем, он пытается оправдаться, причем самым нелепым образом. Но почему сие государственная тайна?
    – Я бы этому не поверил, гражданин Амару!
    – Я тоже, – согласился чернявый. – Но беда даже не в том, что бывший граф д'Энин – наш посол в Османской империи. Соль в том, что Энин узнал об обсуждении его дела на Комитете от испанского посла в Венеции Симона де Лас Казаса. Не буду напоминать, что с Испанией мы находимся в состоянии войны…
    – Сговор с врагом, – вздохнул я. – Злодейский сговор.
    Амару резко встал. Я поглядел на чернявого и тоже поднялся.
    – Не делайте вид, что не понимаете, гражданин Шалье! Заседание Комитета общественного спасения от 2 сентября, где речь шла об Энине, было совершенно секретным! Надеюсь, вам не надо пояснять, что такое Комитет общественного спасения? И вот мы узнаем, что сведения об этом заседании распространились до Венеции!
    И вдруг мне стало весело. Вспомнился разговор с лейтенантом Дюкло. Как бишь говорил этот малый? «Измена в комитетах»? Вот это да!
    – Намекаете на шпиона, гражданин Амару?
    – Не намекаю! – Лицо чернявого дернулось. – В Комитете общественного спасения действует вражеский агент. Хочу напомнить, что Комитет обсуждает такие вопросы без секретарей. Значит, шпион – кто-то из членов Комитета!
    Его тон меня не обманул. Несмотря на пафос, достойный самого гражданина Тальма, сквозь патетику проглядывало хорошо скрытое злорадство. Еще бы! Граждане патриоты из Комитета спасения обвинили подельщиков из Комитета безопасности в продажности. Но это поистине мелочь перед обвинением в шпионаже. Как говорят пруссаки, «реванш». Да еще какой «реванш»!
    – Это все? – невинным тоном поинтересовался я.
    – Нет, конечно! – чернявый не выдержал и победно ухмыльнулся. – Наши товарищи в Кобленце и Лондоне перехватили несколько донесений от агентов д'Антрега. А там уже не сплетни о моральном облике гражданина Энина! Там сведения о наших военных планах!
    Теперь уже гражданин Амару и не думал скрывать торжества:
    – Таким образом, шпион в Комитете связан с организацией д'Антрега, а та продает сведения эмиграции. Ну, что скажете, гражданин Шалье?
    Я решил поддержать игру.
    – В такой ситации лучше всего арестовать весь Комитет общественного спасения!
    Чернявый мечтательно улыбнулся – идея явно понравилась. Но затем последовал тяжелый вздох.
    – Увы! Не сейчас…
    Наверно, он уже видел, как граждан Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста везут в единой «связке» на площадь Революции – в красных косынках, с оторванными воротниками и наскоро остриженными волосами на затылке…
    – Сейчас надо найти этого человека!
    Я глядел на этого голодного волка и начинал понимать, что тот, кем я был раньше, много отдал бы за такой разговор. Волчьи стаи сцепились – значит, это шанс для тех, кто остался верен Белому знамени. Очень хороший шанс! Но мне это уже не нужно. Моя война кончилась в Лионе, где я встретил Смерть по имени Бротто…
    – Итак, мы бросаем все силы на это дело. Д'Антрег, конечно, не де Батц, он серьезный враг. Поэтому надо сделать все возможное – и невозможное тоже!
    Он выжидательно поглядел на меня. Менее всего хотелось давать советы, но молчать нельзя. Поэтому я начал совсем не с того, чем бы занялся на его месте:
    – Курьеры. Я бы…
    Амару покачал головой:
    – Не получается! Еще в августе мы перехватили трех курьеров д'Антрега. С сентября – ни одного! Мы перекрыли границу, усилили контроль на заставах… Но не это самое странное…
    Он нерешительно оглянулся, словно в комнате мог прятаться агент вездесущего д'Антрега.
    – Самое странное, гражданин Шалье, в том, что сведения из Парижа попадают в Лондон и Кобленц на второй-третий день!
    – Как? – Мне показалось, что я ослышался.
    Амару криво усмехнулся:
    – Интересно, да? Но это еще как-то можно допустить. Чисто теоретически, конечно… Но в двух случаях между принятием решения на Комитете и поступлением бюллетеня к принцу Конде прошло максимум двенадцать часов. А вот это уже…
    – Голубиная почта, – предположил я. – Или монгольфьеры…
    Чернявый достал из кармана очередную бумагу:
    – Я только что из обсерватории. Взял сводку погоды за сентябрь, октябрь и ноябрь. В те дни, когда агенты д'Антрега должны были запустить монгольфьер… Или голубя, что более вероятно… Ветер должен был им здорово помешать. Все может быть, конечно…
    Я еле удержался от дальнейшего обсуждения голубей-буревестников и всепогодных монгольфьеров. Ребята д'Антрега славно обставили этих всезнаек! А как – не так уж важно.
    – Есть куда более простой путь, гражданин Шалье. Комитет спасения, в общем, невелик. Двенадцать человек. Многие из них постоянно в разъездах. Таким образом, достаточно выяснить, кто присутствовал на тех заседаниях, которые стали известны врагу…
    Он достал очередную бумагу и положил на стол.
    – Жанбон и Приер-старший отпадают, их не было в Париже. Бийо-Варенн, Ленде и Колло д'Эрбуа тоже…
    Знакомое имя заставило вздрогнуть. Колло – неудавшийся актер, краснолицый, с дергающейся правой щекой. Именно ему поручили уничтожить Лион.
    – А на других заседаниях, более поздних, не было Сен-Жюста и Приера-младшего. Итак, остаются…
    – Робеспьер, – подсказал я.
    Амару вздохнул.
    – Я серьезно, гражданин Шалье! Робеспьер и Кутон… Нет, это невозможно. К тому же Кутон тоже отсутствовал на одном из заседаний. Зато остальные… Карно[257] – бывший королевский полковник. Барер – этот вообще, между нами говоря, сволочь. И Эро де Сешель…
    Сейчас Амару и вправду походил на волка – февральского волка, взявшего верный след.
    – Таким образом, Комитет общественной безопасности поручает вам, гражданин Шалье, заняться этими тремя. Способы, методы – на ваше усмотрение. Но нужен результат!
    Его темные глаза сузились, на губах появилась мечтательная улыбка. Он уже видел «результат» – громогласный скандал в Конвенте, арест «роялистского шпиона» – и полный триумф ведомства гражданина Вадье. А там можно готовить и «связку».
    Мне стало противно. Предатели ищут предателя… Стоп, а ведь я это уже слыхал!
    – Вы знали кое-кого из людей де Батца, – Амару встал, собираясь уходить. – Нажмите на них. Возможно, они связаны с д'Антрегом. Впрочем, вы человек опытный, не буду вас учить… Удачи!
    Я поблагодарил с самым серьезным видом, но, когда дверь закрылась, едва удержался от смеха. Удачи! Этот чернявый, похоже, уверен, что я начну рыть землю ради амбиций пыточного ведомства гражданина Вадье! Разуверять его я не собирался, но куда забавнее то, что удачи мне желали уже не в первый раз. Правда, мой таинственный «друг» имел в виду нечто иное. «Предатели ищут предателя. Не стань же предателем сам!» Хороши же нравы в этом якобинском клубе!
    Выходило и вправду забавно!
    Потолок – давно не метенный, с легкими клочьями паутины по углам, покрытый тонкими причудливыми трещинами, казался далекой таинственной страной, которую я наблюдаю с монгольфьера – всепогодного монгольфьера, способного за несколько часов долететь через все заставы и посты до тихого Кобленца. Нет, сейчас Кобленц, в котором я, похоже, бывал до войны, совсем другой. Там армия – последняя армия Королевства Французского. Кажется, я не захотел там служить… Почему? Почему я поехал в Лион?
    На это ответить было нечего. Ответы знал тот, другой, который остался в городе Лионе. Мне уже ни к чему его заботы, его планы…
    Я не спешил. И не только потому, что не очень представлял свой следующий шаг. Просто я уже начинал понимать – мой путь может вести в никуда. Возможно, никто так и не поможет мне узнать то, ради чего я здесь. И что тогда? Что делать призраку, который так и не нашел покоя?
    Потолок начал медленно отдаляться, клочья паутины превратились в серый промозглый туман, знакомая комната исчезла, став огромным бескрайним полем, и я вновь ощутил себя лежащим на холодной осенней земле. Окровавленная рубашка прилипла к груди, неподвижные глаза, не отрываясь, смотрели вверх, пытаясь увидеть небо. Но небо исчезло, вокруг был только серый сумрак, становившийся с каждой минутой все гуще…
    Я отогнал наваждение и заставил себя встать. Нет, довольно! Поддаваться нельзя! Еще немного, и серое безумие обрушится на меня, и я стану таким же, как несчастная Мишель Араужо. А безумцу все равно, жив он или мертв.
    За окнами уже синели ранние сумерки, и я понял, что в этих четырех стенах оставаться нельзя. Ехать на очередную барщину в Оперу не тянуло, равно как посещать мертвецкую на кладбище Дез-Ар. Можно заглянуть в какой-нибудь театр, ведь не одна же Опера в Париже! Но слушать «Марсельезу» и смотреть очередной «Триумф Республики» не хотелось. Посидеть в кафе? Но в «Прокопе» я и так бываю слишком часто…
    Внезапно вспомнилось – улица Вооруженного Человека, дом советника Клюшо. А почему бы и нет? Почему бы не послушать историю про очередного Жеводанского Волка?
    – Вы? – гражданин д'Энваль удивленно моргнул. – Что-нибудь слу… Что-то с Юлией?!
    Вид у индейца был весьма забавный, и я поспешил успокоить бедного парня:
    – Я не всегда несу несчастья. На этот раз просто зашел в гости. Приглашали?
    Гражданин д'Энваль моргнул еще раз, после чего надел на нос очки и облегченно вздохнул:
    – О друг мой! О-о! Несчастия последних дней слишком тяжким грузом легли на мою израненную душу! Простите меня! Простите – и прошу в мою скромную обитель.
    Услыхав знакомый тон, я понял, что с израненной душой молодого человека все в полном порядке, и охотно проследовал в «обитель», где, впрочем, скромностью и не пахло. Это я понял сразу, поскольку дверь мне отворил лакей в богатой ливрее, что в наше время по карману далеко не всем драматургам.
    Да, гражданин д'Энваль определенно не бедствовал. В комнате, куда мы попали, я первым делом заметил огромный кофейник чистого серебра, так непохожий на ведерко, в котором варила кофе гражданка Тома. Кофейник окружали чашки китайского фарфора с затейливыми драконами. На большом фарфоровом же блюде красовались пирожные.
    Я оказался не единственным гостем. В большом вольтеровском кресле восседал крепкого вида мужчина с густой шевелюрой странного черно-рыжего оттенка и с такой же бородой. В одной руке он держал пирожное, в другой – огромное павлинье перо, которым время от времени делал пометки на лежавшем прямо между чашек листке бумаги.
    – Вижу, скромная трапеза в разгаре? – заметил я, присаживаясь рядом.
    – Э-э-э, – явно растерялся индеец. – Ну такое у меня не каждый день, конечно… Просто сегодня… В общем, прошу знакомиться… Это мой друг, шевалье… э-э-э… гражданин Люсон, а это…
    – Д'Иол, – широкая лапища взметнулась над столом. – Что пишете, гражданин? Комедии, драмы, трагедии?
    – А что лучше? – осторожно поинтересовался я.
    – Только не трагедии, – бородач вновь уткнулся в бумаги. – Трагедии сейчас не смотрят. Комедии смотрят, но комедию труднее продать…
    – Гражданин д'Иол – известный… – нерешительно начал индеец, но здоровяк махнул рукой:
    – Альфонс, не отвлекайся! А вы, гражданин Люсон, ознакомьтесь…
    Сказано это было таким тоном, словно мне предстояло ознакомиться с ордером на арест. Но дело ограничилось всего лишь визитной карточкой упомянутого гражданина д'Иола, оказавшегося драматургом и владельцем литературного агентства со странным названием «Второй клин». Вслед за визитной карточкой последовал пустой бланк договора, отпечатанный в типографии.
    – Напишете – приносите! – сурово добавил д'Иол. – А ты, Альфонс, смотри! Срок ставим полугодовой с расторжением договора в случае отказа в постановке. А этот пункт вообще не годится. Что значит: «Администрация вправе вносить изменения в пьесу»? Они тебе такое там внесут! Значит, добавляем: «С письменного согласия автора»…
    Я решил не мешать. Похоже, бородач свое дело знал. Вскоре я убедился, что под пером д'Иола договор начинает приобретать совершенно непробиваемый вид.
    – И в следующий раз ничего без меня не подписывай! – мрачно добавил бородач. – Понял?
    Индеец покорно кивнул.
    – А твою последнюю вещь пристроим в «Фейдо»… Нет, сделаем лучше – предложим одновременно в «Фейдо» и в Театр Нации и поглядим, кто заплатит больше. Та-а-ак, надо будет организовать пару рецензий в «Театральной газете»… Гражданин Люсон, а вы бы не взялись за драму?
    Сраженный его напором, я со стыдом признал, что не имею должного таланта, равно как и опыта.
    – При чем здесь талант? – поразился д'Иол. – Это у Корнеля талант! Нужна драма в трех действиях, лучше всего без всякой политики. Театр Дорианкура с руками оторвет. Они недавно открылись, сидят без репертуара… Ладно, подумайте, но не очень долго. Все, Альфонс, я пошел, мне еще работать… Гражданин Люсон, мой адрес на карточке, заходите. Кстати, можете написать комедию, но не очень большую, акта на два. Пристроим в театр Ладзари.
    Гость с шумом исчез, индеец поспешил следом, а я решил проявить инициативу и, найдя чистую чашку, занялся кофейником. За этим важным занятием меня и застал гражданин д'Энваль.
    – О, друг мой! О-о! – воскликнул он, всплеснув руками. – Я даже не догадался предложить вам кофе…
    – Но вы были заняты, – улыбнулся я.
    – Да! Меня хотели здорово провести с договором в Театре Юных Патриотов, но гражданин д'Иол вовремя разоблачил их умысел…
    – Гнусный умысел, – не удержался я – Гнусный и преступный!
    – О-о, да! Но благодаря гражданину д'Иолу… Ах, что за человек! Поверите ли, друг мой, без него я бы пропал!
    – А он и сам пишет? – поинтересовался я.
    Ответом был изумленный взгляд.
    – Помилуйте! Кто же не знает д'Иола! За последний год он написал одиннадцать… нет, двенадцать пьес! Вы разве не смотрели «Двух Геркулесов»?
    Пришлось признаться в полном своем невежестве. Индеец принялся горячо рассказывать о новой драме плодовитого драматурга со странным названием «Моисей учиняет иск», а я еле удержался, чтобы не улыбнуться. Странно, совсем близко идет война, «адские колонны» Россиньоля жгут деревни, «синие» и «белые» сцепились в смертельной схватке на полях Шампани, горит непокорный Тулон. А еще ближе – тут, прямо под окнами, людей целыми «связками» волокут на площадь Революции. И в то же время… А может, так и должно быть? Может, и хорошо, что в этом безумии все еще пишутся пьесы, авторы спорят с издателями…
    – А что вы сейчас пишете? – поинтересовался я.
    – Увы… – индеец вздохнул, – то, что я пишу, даже гражданин д'Иол не пристроит… Я пишу пьесу «Сен-Дени».
    Знакомое название удивило. Сен-Дени – королевское аббатство, усыпальница владык Франции!
    – Вы, наверно, знаете, гражданин Люсон, что два месяца назад Конвент постановил уничтожить все памятники деспотизма. В том числе и королевские могилы.
    Я кивнул. Да, это я помнил…
    – В Сен-Дени приехал гражданин Жавог, собрал рабочих… А дальше…
    Он оглянулся, словно под столом мог прятаться сам гражданин Вадье.
    – Я не выдумал это! О-о! Мне рассказывали… Когда вскрыли могилу Генриха IV и вытащили его тело, один негодяй ударил Короля по лицу. И ночью Король встал, дабы покарать нечестивца!
    Внезапно я поверил. Мертвый Король, тот, кто когда-то спас Францию, встает, чтобы отомстить за поруганную страну…
    – Это, конечно, не поставят… – вновь вздохнул индеец, – но…
    – Поставят! – не выдержал я. – Обязательно поставят! И, надеюсь, очень скоро…
    Наши глаза встретились, и д'Энваль виновато улыбнулся:
    – Нет-нет! Я не это имел в виду! Я вовсе не хотел писать о политике. Меня привлек сюжет – Сила, неведомая, но грозная…
    Парень испугался. Знай, какой документ спрятан у меня в кармане, он испугался бы еще не так. Похоже, и драматургам не удавалось забыть, в каком городе и в какой стране они живут.
    – Не будем об этом, – заявил я самым непринужденным тоном. – Лучше расскажите о своих штудиях. Как там французские Гомеры?
    Индеец встрепенулся, глаза под толстыми линзами вспыхнули.
    – Вы не поверите, друг мой! На следующий день после нашего разговора мне удалось найти… Вернее, мне просто повезло. О-о, великий случай! Один мой приятель вернулся из Бретани, где нашел удивительную вещь. Вот…
    Из ящика стола был извлечен толстый лист бумаги. Нет, не бумаги – пергамента. Красная киноварь буквиц, цветные заставки, странные непривычные литеры, идущие слитно, без разрывов…
    – Из какой-то книги? – предположил я.
    – Рукопись! Рукопись, друг мой! Не позже двенадцатого века! Представляете?
    Я вспомнил Шарля Вильбоа. Тот занялся житиями блаженных отцов. А о чем пойдет речь тут?
    – Вот… – индеец прокашлялся. – Я разбирал всю ночь, это на старофранцузском… Слушайте!
    Он помолчал, закрыв глаза, а затем принялся читать – негромко, но быстро и четко:
    
     
      Безжалостно Роланд разит врага,

      Но он в поту, в жару и жив едва.

      От боли у него темно в глазах:

      Трубя, виски с натуги он порвал.

      Он хочет знать, вернется ль Карл назад,

      Трубит из сил последних в Олифан.

      Король услышал, скакуна сдержал

      И говорит: «В горах беда стряслась.

      Племянник мой покинет нынче нас.

      Трубит он слабо – значит, смерть пришла.

      Коней пришпорьте, чтоб не опоздать.

      Пусть затрубят все наши трубы враз».

      Труб у французов тысяч шестьдесят,

      Им вторит дол, и отзвук шлет гора,

      Смолкает смех у мавров на устах.

      «Подходит Карл!» – язычники вопят.[258]

     

    
    Д'Энваль умолк, переводя дыхание. Наконец с сожалением вздохнул:
    – Увы, это все. На обратной стороне ничего не сохранилось… Но даже это! О-о! Понимаете?
    – Французская «Илиада»? – улыбнулся я.
    – Возможно! Какая-то древняя поэма. Наверно, Карл – это Карл Великий. Или, может быть, Карл Мартелл. А Роланд…
    – Роланду, похоже, не повезло, – констатировал я. – Желаю вам отыскать остальное!
    – К сожалению, даже это сейчас не издашь, – вздохнул индеец. – Король…
    – Замените на «градоправителя», – не утерпел я. – И будет «Песнь о гражданине Роланде и градоправителе Карле»…
    Парень окончательно смутился, и я решил, что пора прощаться.
    – Погодите! – встрепенулся индеец, когда я попытался откланяться. – Вы же пришли по делу…
    Я развел руками, но Альфонс упрямо покачал головой:
    – Друг мой! Сколь обидно сознавать, что богиня Доверия не благословила наш разговор! О-о, поверьте мне, я поистине достоин того, что вы не решаетесь мне поведать!
    С минуту я переваривал его тираду, после чего попытался возразить, но гражданин д'Энваль оставался непреклонен:
    – Чувствительное сердце, друг мой, трудно обмануть! Вам ведома Тайна! Тайна, которой вы хотите поделиться со мной, но не решаетесь.
    Я горько усмехнулся. Тайна? Да сколько угодно! Например, во всесильном Комитете общественного спасения завелся шпион…
    – Мои тайны вам не понравятся, гражданин д'Энваль.
    – Нет! – Глаза за стеклами очков блеснули. – Мы оба верим! О-о! Мы оба верим в силы, недоступные пониманию суетного ума!
    Да, парень что-то чувствовал. Несмотря на толстые линзы, он оказался куда более зрячим, чем глубокоуважаемая доктор Тома. Но молодой индеец ничем не сможет помочь…
    – Если… Если вам понадобится помощь, дорогой друг! – парень словно читал мои мысли. – Не отталкивайте мою руку! Дорога, которой вы идете, трудна…
    – Хорошо, – я заставил себя улыбнуться. – Обещаю.
    Вечер выдался сырым и неожиданно холодным, и набережная Сены, днем шумная и оживленная, была теперь совершенно пуста. Фиакр медленно тащился прочь от Нового моста, и я имел вдоволь времени, чтобы обдумать случившееся. День выдался нелегкий, но вспоминать его не хотелось. Все складывалось не так. Чем мне помогут интриги чернявого Амару или восторженная вера Альфонса д'Энваля? Вильбоа… Пожалуй, только он мог как-то продвинуть мое безнадежное дело. Но даже если мы поймем, что случилось с несчастной мадемуазель Араужо, поможет ли это мне? С тем же успехом можно лечь под скальпель гражданки Тома…
    Внезапно впереди в сером вечернем сумраке обозначилось нечто, весьма мне знакомое. Издалека это нечто напоминало ветряную мельницу. Мельница была небольшой, но весьма бойкой – крылья неустанно вращались, издавая при этом веселый свист. На мельнице косо сидело чудовищного вида рубище, а сверху красовалась помятая шляпа с высокой тульей. Мельница бежала вприпрыжку, причем с такой скоростью, что тихоходному фиакру понадобилось не менее пяти минут, дабы поравняться с ней.
    Я велел кучеру остановиться и выглянул наружу:
    – Гражданин Тардье? Не поздно ли гуляете?
    Мельница еще раз подпрыгнула, пронзительно свистнула и волшебным образом обернулась нахального вида мальцом с площади Роз.
    – Кукареку, гражданин Деревня! Гуляю, когда хочу! Для того и Бастилию брали!
    – Подвезти? – предложил я.
    Снова свист – на этот раз полный презрения.
    – Вот еще! Пусть в колясках «аристо» катаются!
    – «Аристо», гражданин Огрызок, катаются в каретах, – поучительно заметил я. – А это фиакр.
    Малец смерил меня долгим взглядом и скривился:
    – Что фиакр, что карета! Катите себе, гражданин Деревня, раз вы решили в «марочники» записаться!
    – Ладно! – решил я. – Давай прогуляемся.
    Фиакр неспешно покатил дальше, а мы остались на темной набережной. Мальчонка втянул голову в плечи и поежился:
    – Ну? Мы гуляем или как? А то стоять холодно!
    Я покосился на его одеяние, ставшее со времени нашей последней встречи еще более живописным, и покачал головой:
    – Хоть бы ты себе куртку купил! Ну, пошли!
    Мы двинулись по набережной. На этот раз гражданин Огрызок уже не размахивал руками, а шел тихо, засунув руки в то, что когда-то было карманами.
    – Купил! – буркнул он после долгого молчания. – Я не «марочник», чтобы куртки покупать!
    – Давай по порядку, – предложил я. – Во-первых, кто такие «марочники»? А во-вторых, куртку можно было купить на ту гинею, что я тебе дал.
    – Не дали, а заплатили, гражданин! – огрызнулся малец. – Я не попрошайка! А «марочников» гражданин Мирабо[259] выдумал. Не знаете, что ли? Это те, кто марку серебра в год платит! Ну, мы им показали!
    – Оно и видно! – я поглядел на санкюлота из секции Обсерватории и понял, что парень замерз до костей.
    – Держи! – я снял плащ, но гражданин Тардье оскалился и отскочил в сторону:
    – Не лезьте вы со своим тряпьем, гражданин! Нам чужого не надо!
    Я понял, что этим вечером мой юный знакомый явно не в настроении.
    – Небось не ужинал?
    Ответом было вполне внятное пожатие плеч. Я задумался.
    – Я тоже не ужинал. Здесь можно где-нибудь перекусить, гражданин Тардье?
    На этот раз ответ был дан не сразу. Наконец Огрызок печально вздохнул:
    – Есть тут одна дыра. Для лодочников… Там супец подают. С потрохами…
    В «дыре» было полутемно и очень грязно, но суп, невообразимо горячий и остро пахнущий, действительно подавали. Ломаться гражданин Тардье не стал и тут же схватился за ложку. Ел он жадно, но от второй миски отказался, а краюху хлеба, ни разу не укусив, спрятал за пазуху.
    – Для сопляков, – пояснил он. – Жрать хотят, а ничего не умеют…
    Мы вновь вернулись на набережную. Заметив, что мой спутник немного оттаял, я решил все-таки разобраться:
    – Вот что, гражданин Тардье! Выкладывай, да по порядку!
    – Да чего выкладывать? – Малец с явным сомнением воззрился на меня, но затем вздохнул: – Да, в общем, так себе. С площади Роз турнули, я сейчас тут ночую, на старых баржах. И двое сопляков привязались, корми их! Дать бы им по шее, так жалко – малые еще…
    – А где же ваша Коммуна? – не выдержал я. – Какого черта!
    Он не ответил, и я понял, что дела действительно «так себе». Зима на носу. Одна морозная ночь, и этим ребятам уже не проснуться.
    – Тебя нужно отправить в приют. И твоих сопляков тоже.
    – Вот еще! – Глазенки гражданина Тардье блеснули. – Держи карман шире, гражданин Деревня! Знаю я эти приюты! Кормят, как воробьев, а сторожат, словно каторжников! Не, я лучше работать пойду…
    – Грузчиком? – поинтересовался я.
    – Сами вы грузчик! – вновь окрысился мальчонка. – Я, между прочим, три месяца в типографии работал. Чтоб вы знали, я грамотный. Хотите, любую афишу прочту? Я даже стихи знаю!
    – «Король Георг хотит напасть…» – вспомнил я.
    – Не, настоящие! Вы небось такие в деревне своей и не слыхали!
    Внезапно он остановился, широко расставил ноги и начал вещать, то и дело срываясь на петушиный фальцет:
    
     
      Нет, этих рабских стран отныне я не житель!

      Уйду, уйду я вдаль искать себе обитель!

      Приют, где жизнь моя смирит свой буйный бег,

      Могилу, где мой прах найдет себе ночлег,

      Где золото господ с душой убийц холодных

      Не впитывает кровь страданий всенародных,

      Где с подлым хохотом оно нам не поет,

      Что чересчур плаксив и слишком сыт народ;

      Где без насильников рукой животворящей

      Снимаем мы дары земли плодоносящей!

     

    
    Последние слова он проорал во все горло, после чего глубоко вздохнул и покосился на меня.
    – И ты такое выучил? – невольно восхитился я. – Я бы язык сломал!
    – Хе! – малец победно усмехнулся. – Долго учил. Особенно это слово, как его… А, «плодоносящей»! Это, гражданин Деревня, сам Андре Шенье написал! Мы его набирали. Ну а потом типография ахнула… А сейчас – плохи дела. Которые постарше, и те без работы. Эх, надо в Сен-Марсо перебираться!
    – Вот как? – удивился я. – У меня там знакомые есть.
    – Правда?! – гражданин Тардье даже подпрыгнул от восторга. – Может, вы самого гражданина Ножана знаете?
    Фамилия показалась знакомой. Даже очень знакомой. Жак Ножан, вождь санкюлотов Сен-Марсо. Тот, кого боится сам Робеспьер…
    – А почему ты думаешь, что в Сен-Марсо будет лучше?
    – Ха! Известно почему! – гражданин Огрызок бросил на меня очередной снисходительный взгляд. – Жак Ножан никому пропасть не даст! Он так и сказал – в Сен-Марсо не будет бездомных! И голодных не будет! Хоть по краюхе хлеба, а каждый получит. Там всяким «марочникам» – не жизнь, зато нашему брату… А скоро гражданин Ножан и с Конвентом разберется!
    Он не шутил, и мне тоже стало не до шуток. Жак Ножан собирается разобраться с Конвентом. Санкюлоты Сен-Марсо хотят предъявить счет гражданам якобинцам…
    – Ну и буча там будет!
    – Как?! – поразился я.
    – Буча! Вы чего, гражданин, простых слов не знаете? Гражданин Ножан своих ребят к Тюильри приведет. Пустят кой-кому леща за пазуху! Так что приходите! Если вы, конечно, гражданин, настоящий патриот…
    – Наверно, настоящий, – предположил я.
    – Да кто вас знает, гражданин Деревня? Вы-то мне не доверяете!
    – Почему? – я даже остановился от удивления. – Я – тебе?
    – А то я не вижу! – Его давно не мытая физиономия внезапно нахмурилась. – Доверяли бы – дали три ливра… Ладно, чего с вами болтать? Вон моя баржа! Кукареку, Деревня! Я тебе за похлебку должен…
    Гражданин Огрызок махнул рукой и сгинул в темноте. Я растерянно оглянулся, но понял, что остался один.
    Шарля Вильбоа в палате не оказалось. Не оказалось его и в коридоре. Пришлось выйти во двор, где я наконец-то обнаружил нашего больного, причем не одного. Шарль прогуливался в компании с темноволосым молодым человеком, чем-то похожим на гражданина Амару, но куда более приятного вида. Темноволосый поддерживал Шарля под руку, при этом оба весьма оживленно беседовали. Увидев меня, Вильбоа махнул рукой:
    – Гражданин Люсон! Присоединяйтесь!
    Парень улыбался – дела его явно шли на поправку.
    – Не рано еще бродить? – поинтересовался я, подойдя поближе.
    – Я ему и г-говорю, – темноволосый укоризненно покачал головой. – В-вечно он не слушается!
    Странно, но даже заикался он как-то приятно. Во всяком случае, не в пример приятнее, чем председатель секции 10 Августа.
    – Д-демулен, – черноволосый улыбнулся. – Лучше просто Камилл.
    – Люсон.
    Я пожал тонкую сильную ладонь, и тут только до меня дошло.
    – Камилл Демулен? Вы…
    – Н-нет, нет! – парень замахал руками. – Если вы спросите, зачем я б-брал Бастилию, то сразу говорю – брать я ее не собирался! Я только в-влез на столик в кафе и п-предложил всем честным патриотам спасаться б-бегством. Я не в-виноват, что они побежали именно к Бастилии!
    Камилл Демулен… Прокурор Фонаря… Правая рука Дантона… Странно, я не чувствовал ненависти к этому темноволосому. Обаятельный парень, и улыбка приятная, давно такой не видел…
    – Кстати, Т-тюильри я тоже не штурмовал. Я даже спрятался у себя в т-типографии, и Жорж меня д-долго искал, чтобы всучить пистолет. Он з-забыл, что я с детства боюсь оружия… Поэтому оставим эти страшные м-материи и поговорим о гражданине Вильбоа. Гражданин Люсон, взываю к вашему здравомыслию и прошу объяснить этому свихнувшемуся на м-мистике индивиду…
    Я понял. Похоже, Шарль не терял времени даром.
    – Гражданин Люсон в курсе, – кивнул Вильбоа. – Рассказывай дальше!
    – Н-нет, но посудите сами! – Демулен вздохнул и покачал головой. – Вчера по м-милости Шарля я выглядел полным идиотом, когда говорил с г-городским комиссаром. Представляю, что он обо мне подумал…
    Он вновь вздохнул и заговорил совсем тихо, хотя вокруг не было ни души:
    – В комиссариате зарегистрированы двадцать девять д-дезертиров…
    – Простите? – удивился я. – Каких дезертиров?
    – Я просил Камилла узнать, были ли случаи, когда погибшие на гильотине возвращались, – негромко пояснил Вильбоа.
    И тут до меня начало доходить.
    – Двадцать девять!
    – Д-да. Точнее, двадцать девять сообщений д-добропорядочных граждан, узревших своих б-ближних и дальних с головой, п-почему-то находящейся на плечах!
    – Выходит, Камилл, вы вовсе не выглядели идиотом, – как можно спокойнее заметил я. – Похоже, не мы первые обратили на это внимание.
    – Об-братили! – Демулен взмахнул рукой. – В двадцати двух случаях добропорядочные г-граждане попросту обознались, в трех случаях стражам п-порядка пришлось иметь дело с сумасшедшими…
    Подсчет оказался несложен. Мы с Вильбоа переглянулись.
    – П-поэтому, Шарль, не вздумай писать на эту тему, иначе г-гражданин Эбер сочтет г-гильотину слишком слабым средством и предложит заменить ее т-торжественным сжиганием врагов народа заживо, причем устроит аутодафе прямо на п-площади Революции. С н-него станется…
    – Но почему – дезертиры? – не удержался я.
    Демулен развел руками:
    – Сей п-полицейский юмор нам, смертным, понять м-мудрено. Вероятно, речь идет о том, что указанных г-граждан направили по вполне конкретному адресу, а они решили слегка изменить м-маршрут. Все, я п-побежал громить гражданина Эбера в ст-тихах и п-прозе. Шарль, выздоравливай и б-бросай глупости! Гражданин Люсон, можно вас?..
    Мы отошли в сторону. Гражданин Демулен быстро оглянулся:
    – У него очередной сд-двиг, а это плохо… Гражданин Люсон, хочу вам сказать сп-пасибо – за Шарля. М-мы, его, так сказать, д-друзья, оказались последними свиньями. Спасали Отечество, к-которому от этого, п-подозреваю, ни тепло ни холодно, а н-надо было спасать его. Я узнал только на т-третий день, но это меня никак не извиняет… В общем, спасибо и от меня, и от Жоржа. Т-толку от нас мало, но если что-то понадобится… И даже если не п-понадобится – все равно, б-берите нас за шкирку и т-трясите…
    О ком это он? Переспрашивать было неловко, но внезапно до меня дошло. Жорж! Жорж Дантон! Тот, кто опрокинул трон и поднял руку на Короля!
    – Я читал предисловие к «Карлу IX», – заметил я, стараясь, чтобы наши взгляды не встретились. – Там вас цитируют…
    – Не н-напоминайте! – Демулен замахал на меня руками. – Гражданин Шенье п-пришел ко мне с саблей, п-причем очень острой…
    Он улыбнулся и протянул руку. Я помедлил какой-то миг, но все-таки не смог не поддаться его обаянию. Цареубийца… Тот, кому никогда не будет пощады – ни в этом мире, ни в мире ином. Но я подал ему руку… Господи, что же это со мной?
    – Вот… – Вильбоа выровнял стопку бумаг и криво усмехнулся. – Как говорит Камилл, граждане дезертиры…
    Мы перебрались в палату, и я не без труда уговорил Шарля вернуться в койку. Я понимал, что парню надоело лежать, но не мог забыть, каким он был всего несколько дней назад. С этим шутить не стоило.
    – Те самые четыре дела, гражданин Люсон…
    Я кивнул, но внезапно почувствовал, что меня совсем не тянет читать документы, написанные ровным писарским почерком. Дезертиры. Вернувшиеся ниоткуда и ушедшие в никуда…
    – Ваш случай – пятый, – как можно спокойнее заметил я.
    – Да. Сделаем так. Берите два дела, читайте, а завтра обменяемся… Кстати, я обещал вам рассказать о версии Его Высокопреосвященства Ансельма Орсини.
    Вначале я не понял, но потом память подсказала. Толстая книжица in octavo, изданная братьями-иезуитами. Житие блаженных отцов-епископов.
    – Вероятно, не обошлось без нечистой силы, – предположил я без особого интереса.
    Вильбоа усмехнулся:
    – Я тоже так думал. Тринадцатый век, в разгаре Альбигойская резня, святой Доминик только что организовал святейшую инквизицию. Что еще можно придумать? А между тем…
    Порывшись в бумагах, он извлек небольшой листок:
    – «Простота объяснения есть не меньший соблазн, чем его отсутствие. Простое объяснение зачастую означает лишь еще большее удаление от истины, которая никогда не бывает общепонятной и доступной обычному сознанию…» Это из рассуждений монсеньора Орсини. Специально выписал. У него неплохая латынь, почти без вульгаризмов, но, что самое любопытное, он действительно не ищет простых ответов. Случай с оборотнем он объясняет вовсе не тем, что сей несчастный был связан с Вельзевулом. По мнению отца Ансельма, мы имеем дело с другой расой людей.
    – Что? – поразился я. – Расой? Он так и пишет?
    – Нет, конечно. – Похоже, мое изумление позабавило гражданина Вильбоа. – Он пишет «genus» – род. Другой род людей, отличающийся от нас многим, в том числе и, так сказать, реакцией на смерть…
    Пришлось задуматься, причем надолго. Но ничего толкового в голову не приходило. Другой род людей… Почему? А главное…
    – Но, гражданин Вильбоа, даже если допустить такое, то все равно все мы смертны! Что люди, что собаки…
    – «…Которая никогда не бывает общепонятной и доступной обычному сознанию…» – негромко повторил Вильбоа. – Странно, тринадцатый век! Гражданин Люсон, с точки зрения упомянутого «обычного сознания», вы правы. Но как быть с амебой?
    – Простите? – не понял я.
    – Лет сорок назад господин Левенгук открыл мельчайших тварей, которых полно в каждой капле воды. Амеба – что-то похожее на прозрачный мешочек с жидкой кашей. Так вот, она не умирает. Она делится пополам. Раз, потом еще раз… Так что, все мы смертны?
    Пример не убедил. Мало ли что творится в капле грязной воды! Но слушал я уже внимательнее.
    – Итак, Орсини пишет, что ему вместе с его учителем, отцом Гильомом, довелось познакомиться с людьми, которые сами себя людьми не считали. Они звались дэрги или логры. Последнее название нам, кстати, хорошо известно из легенд о короле Артуре. Так вот, отец Ансельм считает, что логры имеют две сущности…
    – Две души? – удивился я.
    Шарль покачал головой:
    – Нет, он пишет именно «сущность». Конечно, такое понять действительно трудно. Но он приводит такой любопытный пример. Сросшиеся младенцы – два туловища, две головы… Не бывали в Музее академии? Так вот, у логров эти две «сущности» срослись. Но одну – обычную, человеческую – мы видим, а вот вторую – нет…
    Я честно пытался понять, но рассуждения монсеньора Орсини все равно казались слишком мудреными.
    – Погодите, гражданин Вильбоа… Откуда он это взял?
    – Видел, – спокойно сообщил Шарль. – Своими глазами. Как и мы с вами. И если мы решили верить самим себе, поверим на минутку и ему. Так вот, если убить человеческую сущность логра, его невидимый «близнец» погибает не сразу. Он как бы борется за жизнь – и создает на время видимость жизни. Но ненадолго, ведь один «близнец» уже мертв…
    Я невольно поежился – сравнение вышло страшноватым.
    – Позвольте, Шарль, но как же эти бедняги вообще умирают?
    Вильбоа кивнул:
    – Орсини пишет и об этом. Когда смерть естественная, то она, так сказать, поражает обоих «близнецов» одновременно. А человеческое оружие способно убить лишь человека. Кстати, вспомните – всяких оборотней и даже колдунов полагалось убивать с особым ритуалом. Не для того ли, чтобы погубить обе «половинки»?
    – Допустим, – решил я. – Но только допустим! В таком случае откуда эти логры взялись?
    По лицу гражданина Вильбоа промелькнула усмешка.
    – Понятия не имею! И Орсини тоже не представлял. Впрочем, мы с вами тоже весьма слабо знаем, откуда взялись люди. Если, конечно, не повторять первую главу Книги Бытия… Орсини пишет, что Господу виднее, кого творить. Впрочем, одну версию он приводит. Помните? Из той же первой Книги Моисеевой? «В то время были на Земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди».[260] Чем вам не логры?
    – Дети ангелов, – усмехнулся я. – Заблудившиеся, потерявшие память ангелята…
    – Другой версии у нас пока нет, – пожал плечами Вильбоа. – Признаться, несколько напоминает творения господина Перро…
    – Скорее господина Казотта,[261] – вырвалось у меня.
    – Пожалуй… Но, знаете, перечитав книгу Орсини, я стал вспоминать все, что мы знаем о лограх. И ведь что получается? Сплошные колдуны, оборотни, чародеи. То исчезают, то появляются неведомо откуда, живут то в озере, то где-то под озером…
    Невольно вспомнился индеец д'Энваль со своим Жеводанским Зверем.
    – Я к вам приведу одного молодого человека, гражданин Вильбоа. Он, правда, не логр, зато чистокровный ирокез. Вот ему ваша версия придется определенно по душе.
    – А вам? – Шарль помолчал, затем вздохнул. – Вижу, не убедил…
    – Дело не в этом, – я невольно задумался. – Вы меня, конечно, не убедили, да и сами едва ли в такое поверили. Ладно, пусть будет версия. Но чем это нам поможет? Извините за такой вопрос, Шарль, но у мадемуазель Араужо в предках числились логры?
    – Нет, – парень отвернулся. – Дед у нее – португалец, отсюда и фамилия… Я понимаю, версия странная, но другой у нас нет. Кроме того, после прочтения этих залежей, как выразился бы Камилл, полицейской мудрости…
    Он кивнул на бумаги, а затем принялся не торопясь их разбирать. Я не стал спорить, хотя древние предания как-то слабо вязались с якобинским Парижем. Предки несчастной невесты гражданина Вильбоа были португальцами. Мои предки… Я впервые по-настоящему пожалел, что не могу вспомнить свою фамилию. Но и это не поможет. Даже если тысячу лет назад мои пращуры породнились с таинственными лограми, этого уже не упомнит ни один герольдмейстер. Разве что у меня в предках сам Ланцелот Озерный… Хотя он, кажется, не логр, а ирландец…
    – Вот… – Шарль протянул мне стопку бумаг. – Дело о какой-то Мари дю Бретон и выдержки из дела об убийстве Лепелетье…
    – Как? – поразился я. – Лепелетье де Сен-Фаржо? Цареубийца?
    Поистине, призрак зловещего якобинца не давал мне покоя!
    – Он самый, – согласился Вильбоа. – Дело было громкое. Помню, сам немало писал об этом. Ну, остальное мне… Кстати, о каком это ирокезе вы говорили?
    – Жених гражданки Тома, – улыбнулся я. – Его индейского имени не знаю, а пишет он под фамилией д'Энваль.
    – Альфонс д'Энваль? Я его неплохо знаю. Он ко мне заходил, кажется, позавчера… Очень неосторожный молодой человек!
    Сразу же вспомнился наш разговор. «Сен-Дени», пьеса о мертвом Короле…
    – Неосторожный? – удивился я как можно естественнее. – Вы имеете в виду его… творчество?
    – Да при чем тут творчество? – махнул рукой Вильбоа. – Он ведь бриссотинец! Дружил с Барбару, бывал у Петиона. Если не врут, пользовался благосклонностью самой мадам Ролан.[262] Кстати, навещал ее в тюрьме… Его хотели арестовать еще в июне, но мы с Камиллом заступились. Кстати, был слушок, что Шарлотта Корде перед тем, как зайти в гости к гражданину Марату, навестила своего давнего знакомого д'Энваля…
    Я не нашелся, что ответить. Альфонс, любитель старинных манускриптов и собиратель народных баек, – знакомый Корде! Хотя почему бы и нет? Что я о нем знаю? Хорошо, что я не стал с ним откровенничать!
    – Я его не осуждаю, – продолжал Вильбоа. – Тогда, года два назад, трудно было еще разобраться. Помню, в мае 92-го к Жоржу зашел Пьер Верньо, так они до утра спорили, что лучше – республика или монархия. Жорж вдвоем с Камиллом защищали Его Величество буквально с пеной у рта. А с Барбару я и сам дружил. Да и кто с ним не дружил! Вот Андре Шенье…
    Невольно вспомнился разговор с гражданином Огрызком. Я усмехнулся.
    – «Уйду, уйду я вдаль искать себе обитель! Приют, где жизнь моя смирит свой буйный бег…»
    – «…Могилу, где мой прах найдет себе ночлег», – негромко закончил Шарль. – Звучит страшновато – особенно теперь. Прямо-таки о наших с вами делах…
    Я молча кивнул, не желая развивать эту тему. Да, не всем дано даже это. Не всех пускают на серое близкое небо…
    – Я вас расстроил? – удивился Вильбоа. – Помилуйте, гражданин Люсон, сейчас Альфонсу ничего не грозит. По крайней мере, пока.
    Я вновь кивнул, собрал бумаги и молча встал. Вильбоа проводил меня внимательным взглядом, но ничего больше не сказал. И мне вдруг показалось, что этот парень о чем-то догадывается. Почему бы и нет? Если даже отставной бриссотинец д'Энваль смог что-то разглядеть своими близорукими глазами…
    Уже уходя, я внезапно обернулся и задал вопрос, который давно не давал мне покоя.
    – Гражданин Вильбоа, – начал я, пытаясь найти правильные слова, – вы – человек достаточно влиятельный…
    – Я? – Темные глаза удивленно мигнули. – Помилуйте…
    – Не все дружат с Демуленом. Не все называют гражданина Дантона Жоржем. Могу предположить, что вы – член Якобинского клуба…
    – С момента основания, – парень горько усмехнулся. – Кажется, понял, можете не договаривать… Вы хотите спросить, почему я не смог спасти Мишель?
    Да, я хотел узнать именно это. Получалось что-то страшное, поистине невозможное – Вильбоа дружил с теми, кто убил его любовь!
    – Вы, похоже, не очень разбираетесь в здешней кухне, гражданин Люсон…
    – Пожалуй, – не выдержал я. – Зато могу сказать, что это кухня – адова!
    – Можете не декларировать свои политические симпатии, – вздохнул он. – Я – человек наблюдательный и давно заметил, какого вы цвета… Мишель поступила очень неосторожно. Она играла главную роль в «Памеле» Невшато. Именно за эту постановку Театр Нации…
    – Королевский театр, – вновь не сдержался я.
    – Да, бывший Королевский театр был закрыт решением Комитета общественного спасения. Это же решение предусматривало арест всей труппы. Освободить Мишель, даже временно, до суда, мог тоже только Комитет гражданина Робеспьера. Ни Камилл, ни Жорж… гражданин Дантон… в этот Комитет не входят. Более того, у гражданина Дантона сейчас скверные отношения с… Не буду уточнять.
    Я кивнул, вспомнив задушевные беседы с гражданами Вадье и Амару.
    – Жоржа обвиняют в «снисходительности». Жоржа! Того, кто взял Тюильри! Поэтому мы решили подождать – суд должен быть не скоро. Но при обыске у Мишель нашли письма ее брата, он сейчас в Лондоне. Письма были, признаться, очень откровенными. А дальше – просто. Следователь доложил в Комитет, тот проголосовал за немедленный суд. Все случилось быстро – за несколько часов, мы просто не успели вмешаться. Ну, а из конторы гражданина Фукье де Тенвиля вырваться сложнее, чем из упомянутого вами ада… Камилл бросился к Робеспьеру, они ведь друзья детства. Но даже Робеспьер не может отменить приговор…
    – Даже он? – поразился я. – Да что же за порядки в вашей преисподней?
    – Знаете, гражданин Люсон, – усмехнулся Шарль, – я рассказал о вас Камиллу – несколько дней назад. Просто рассказал. А он мне и говорит: «Ск-кажи своему спасителю, чтобы уносил н-ноги! Д-добрые патриоты уже след в-взяли…» Признаться, не знал, как вам и рассказать…
    – Ноги уносить? – хмыкнул я. – Не дождутся! Итак, подписи Робеспьера мало…
    – Мало даже решения Комитета спасения. Нужны подписи Вадье, Робеспьера и прокурора Шометта. А с Шометтом столковаться не легче, чем с Эбером, будь он трижды неладен!.. Имей я хотя бы дня два, то просто попытался бы устроить ей побег. Но приговоры приводятся в исполнение в течение двенадцати часов… Поэтому отнеситесь к предупреждению Камилла серьезнее…
    – За предупреждение – спасибо, – кивнул я. – Только гражданину Демулену тоже стоит подумать. Помните сказку про ученика чародея?
    – Камилл употребил другое сравнение, – Шарль зло усмехнулся. – Месяц назад он сказал Жоржу: «Мы с тобой вырастили свинью. Свинью, жрущую своих детей…»
    Я развел руками – поистине, лучше не скажешь.
    – Гражданин Люсон!
    В голосе звенел металл. Услыхав такое, хотелось замереть на месте с поднятыми руками. Но я лишь хмыкнул и не спеша обернулся.
    Гражданка Тома была бела от гнева. Стекла очков сверкали, как зеркала, которыми Архимед сжег римский флот.
    – Между прочим, я сплю по шесть часов в сутки. Утром я занимаюсь больными, а вечером – покойниками. И если вы не хотите, чтобы я занялась вами утром, придется перенести это занятие на вечер!
    Меня подстерегли аккурат у входа в заведение гражданки Грилье. Доктор Тома сидела на козлах небольшой коляски, сжимая в руке длинный кнут. В первый миг показалось, что кнут предназначен исключительно для моей скромной персоны.
    – Я жду вас целый час, гражданин Люсон! За этот час я могла бы принять пятерых больных! Все, поехали – и только посмейте спорить!
    Конечно, спорить я не решился. В таких условиях самый строгий военный устав рекомендует безоговорочную капитуляцию.
    Мы ехали долго, но все мои попытки завести разговор игнорировались, если не считать ответом посвистывание кнута над головой бедной лошади.
    Наконец слева показалось огромное здание с белыми коринфскими колоннами и широкой мраморной лестницей. Гражданка Тома дернула вожжи, изрекла: «Стой!» и, пока я рассуждал, кому это сказано – мне или лошади, быстро спрыгнула вниз.
    – Вам что, Франсуа Ксавье, особое приглашение требуется?
    Я не стал ждать упомянутого приглашения и без ропота проследовал вверх по лестнице, после чего был отведен на второй этаж. У двери я хотел поинтересоваться, куда мы попали, но гражданка Тома ограничилась тем, что подтолкнула меня в спину. Толчок вышел изрядный.
    Я очутился в комнате, где меня первым делом приветствовал улыбающийся скелет, греющий свои кости у окна. Другой скелет, правда, обтянутый кожей и одетый в черный костюм, сидел за невысоким столом, заваленным бумагами и человеческими костями. Увидев меня, скелет в черном встал. Я не удивился, если бы последовало радостное замечание о вовремя прибывшем обеде, но вместо этого услыхал негромкий, слегка дребезжащий голос:
    – Вы га-асподин Люса-ан? Пра-аходите, па-ажалуйста. Здесь кушетка, присаживайтесь…
    Мы познакомились. Скелет в черном оказался доктором д'Аллоном («д'Алла-ан, ма-ая фамилия, ма-ала-а-дой чела-авек»), а скелет у окна – обычным учебным пособием для студентов.
    – Мадемуазель де Та-ама меня предупредила, – доктор д'Аллон вздохнул и стал не торопясь водружать очки на худой длинный нос. – Итак, сударь, у ва-ас все признаки тяжела-ай ка-антузии – обма-ароки, неадекватная реакция…
    – Вскрывать будете? – не выдержал я.
    Последовал тяжелый вздох, маленькие глазки оценивающе смерили меня с ног до головы.
    – Па-ака ва-аздержимся, ма-ала-адой человек, а-аднако в дальнейшем… Снимите, па-ажалуйста, плащ…
    За плащом последовали камзол, жилет и рубашка. Меня осматривали долго, наверно, не меньше, чем раба на аукционе в Санто-Доминго. Затем снова послышался глубокий вздох.
    – Галлюцинациями стра-адаете?
    – Страдаю, – согласился я. – Сейчас мне кажется, что я в каком-то странном месте, вокруг скелеты…
    – А-астраумно, а-астраумно, ма-аладой чела-авек! Ну, можете а-адеваться…
    Я повиновался, после чего был выставлен за дверь, и в кабинет ворвалась гражданка Тома. Пробыла она там не меньше получаса. За это время я успел как следует изучить местность, узнать, что заведение, куда меня отконвоировали, – бывшая Королевская медицинская академия, и принять целый парад несчастных в повязках и с костылями, бродивших взад-вперед по коридору. Наконец гражданка Тома вышла из дверей, причем вид у нее был весьма озабоченный.
    – Ну что? – усмехнулся я. – Поехали на вскрытие?
    – Подойдите, пожалуйста, к свету, – каким-то странным тоном попросила она.
    Мы отошли к окну, и Юлия осторожно повернула мою голову:
    – Нагнитесь, будьте добры…
    И тут я понял – глаза! Кажется, я напрасно веселился…
    – Не понимаю…
    Юлия сняла очки и устало провела ладонью по лицу.
    – Первый раз со мной такое. Тогда, в часовне, я заметила… Вернее, мне показалось, что ваши глаза… Нет, не буду; такое вслух лучше не произносить. К счастью, я ошиблась. Наверно, свет…
    – А что ска-азал доктор? – я заставил себя усмехнуться.
    – Именно это. Я ошиблась, у вас обычная контузия, последствия которой малоприятны, но вполне излечимы. Сон, хорошая еда…
    Я не спорил. Тогда, в часовне, она и в самом деле что-то увидела. Сейчас же, при ярком живом свете, девушка вновь ослепла.
    – Извините, что применила к вам форменное насилие, – по ее лицу промелькнула виноватая улыбка. – Надеюсь, вы не станете особо надо мной изгаляться?
    – Подумаю, – нахмурился я. – А может, вам сначала на лягушках потренироваться?
    – Вы! – Ее глаза знакомо блеснули. – Вы… Вы… Вы – симулянт, Франсуа!
    Внезапно мне захотелось ее погладить – как гладят маленького обиженного ребенка.
    – Я не симулянт, Юлия, – слова вырвались сами собой. – Я просто дезертир.
   

   

    

     Действие 4
     Некий шевалье отправляется в весьма странное путешествие, или Часовня Святого Патрика
    

    В этот вечер в комнате было как-то особенно темно, возможно, из-за туч, с полудня нависших над парижскими крышами. Пришлось зажечь еще пару свечей. Вглядываясь в мелкие аккуратные строчки, я начинал понимать, отчего почти все мои знакомые щеголяют в очках. Читать после заката, да еще при здешних узких окнах – верный способ испортить зрение. Там, где я жил, окна совсем другие – широкие, почти во всю стену, да и свет казался иным, куда более ярким, даже в глухую осеннюю пору. Там, где я жил… Интересно, где? В Лионе? Нет, в Лионе дома такие же, как в Париже. Широких окон во всю стену я там не видел…
    Я закурил очередную папелитку и отложил в сторону прочитанные бумаги. Их было немного – всего три. Дело гражданки Мари дю Бретон, уроженки города Ванна, осужденной Революционным Трибуналом 5 июня сего года, 1793-го от Рождества Христова, от провозглашения же Французской Республики, Единой и Неделимой, Первого.
    Если бы не последний листок, история несчастной мадам дю Бретон показалась бы совершенно обычной и даже скучной. Рядовой эпизод из жизни якобинской преисподней. Наверно, такое случается каждый день. В очереди возникла ссора…
    Итак, 2 июня упомянутого года в очереди за хлебом возникла ссора. Некая неизвестная особа обвинила «якобинских разбойников» в том, что хлеба нет уже больше полугода, а за теми крохами, что иногда все-таки подвозятся, приходится занимать очередь еще с вечера. Часть очереди данную особу поддержала, другие же проявили сознательность и кликнули караул Национальной гвардии. В результате трое «зачинщиц» оказались под арестом. Поскольку «неизвестная особа» благополучно скрылась, под суд попали именно они. Двоих вскоре выпустили, а вот третьей здорово не повезло.
    Не повезло, как нетрудно было догадаться, упомянутой Мари дю Бретон. Несмотря на частичку «дю», данная особа имела происхождение отнюдь не дворянское. Зато ее муж, к этому времени уже покойный, в свое время служил сержантом гвардии Его Величества…
    Какая-то странность заставила остановиться и вновь просмотреть записи, сделанные аккуратным писарским почерком. Мадам дю Бретон из Ванна. Насколько я помнил, этот порт находится именно в Бретани. Многие простолюдины, приезжая в Париж, берут себе подобные фамилии, на слух напоминающие дворянские. Но дю Бретон – фамилия, которую Мари получила от мужа. Остается предположить, что сержант дю Бретон (или его предки) – тоже из Бретани.
    Впрочем, к «делу» гражданки дю Бретон это не относилось, поскольку упомянутый супруг скончался в 1787 году, оставив вдову с тремя детьми. На следствии Мари дю Бретон сообщила, что после того, как она перестала получать полагавшуюся ей королевскую пенсию, семья бедствовала, и очень часто дети ложились спать голодными.
    Я невольно покачал головой. Трое детей! Пенсию отменили, очевидно, осенью 1792-го, когда гвардия была ликвидирована. Да, вдове пришлось тяжко…
    Свидетели дружно указали, что «упомянутая вдова Бретон» активно желала смерти «якобинской шайке», в том числе самому гражданину Неподкупному, называя его «ублюдком» и «кровопийцей». Вину несчастной женщины усугубило и то, что на ней, единственной из арестованных, не было трехцветной кокарды.
    Утром пятого июня гражданка дю Бретон предстала перед Трибуналом и вместе с другими, как указывалось в документе, двадцатью тремя «контрреволюционерами» была приговорена к смерти. В тот же вечер вся «связка» была отправлена на площадь Революции, где ее, вероятно, имела возможность наблюдать гражданка Грилье. Приговор был приведен в исполнение, о чем составлен надлежащий акт, выписка из которого прилагалась.
    Да, дело выглядело буднично – если бы не последний листок. Бесстрастным, истинно полицейским языком неизвестный мне чиновник комиссариата извещал, что утром следующего дня, то есть 6 июня все того же Первого года Республики, «вышеупомянутую вдову Бретон» заметили возле ее дома. Ошибка исключалась, ее опознали соседи, булочник и даже патрульный Национальной гвардии. Правда, выглядела «вышеупомянутая» весьма странно, на вопросы не отвечала, более того, не узнавала даже своих соседей. Из ее речей, «весьма бессвязных», можно было лишь понять, что Мари дю Бретон желает увидеть своих детей, которым, как следовало из ее слов, вот уже три дня нечего было есть.
    Задержать гражданку дю Бретон не решились, но сообщили в местную секцию. Когда прибыл патруль, выяснилось, что «вдова Бретон» направилась к себе домой, «дабы повидать вышеупомянутых детей, якобы лишенных присмотра». «Якобы» – ибо дети после ареста матери были направлены в местный приют (бывший приют монастыря Святого Лазаря). Это и пытались втолковать несчастной соседи, но та, судя по всему, ничего не поняла.
    Мари дю Бретон нашли на пороге дома. Она была мертва. Прибывший полицейский врач установил, что несчастная погибла «по причине отсечения головы» не менее полусуток назад, как и гласил «вышеприведенный» акт о казни…
    Я прикрыл глаза – читать такое было трудно. Вспомнился старый сырой склеп, обнаженное тело с серебряным крестиком – и страшный обрубок шеи с торчащей желтой костью…
    Я так и не понял, что решила всезнающая парижская полиция вместе со своими коллегами из ведомства гражданина Вадье. Расследовать дело не стали, но и закрыть, похоже, не решились. «Дезертирство» вдовы дю Бретон, двадцати девяти лет, из третьего сословия города Ванна, постарались особо не афишировать, однако же копия упомянутого дела была передана лично гражданину Амару.
    Выходит, чернявый тоже в курсе этой странной – и страшной – истории! Правда, трудно сказать, воспринял ли он ее всерьез. У гражданина Амару полно дел поважнее…
    Я закурил новую папелитку и покосился на внушительного вида бутыль, стоявшую на подоконнике. По уверению того, кто мне ее всучил, в бутыли был настоящий грапп, причем даже не овернский, а марсельский. Но пить не хотелось. Собственно, емкость предназначалась для гостей. Гражданин Вильбоа завтра собирался выписаться из больницы и заглянуть ко мне с визитом, а молодой индеец, оказавшийся ко всему прочему знакомцем Шарлотты Корде, прислал записку, также обещая нагрянуть в гости. Приходилось быть во всеоружии…
    Вторая стопка бумаг оказалась куда более внушительной. Неудивительно, ибо речь в ней шла не о скромной сержантской вдове, а о самом гражданине Лепелетье де Сен-Фаржо, чей гипсовый бюст, увенчанный красным каторжным колпаком, стоял справа от входа в зал Оперы.
    Биографию якобинского апостола я читать не стал. Достаточно и того, что я помнил. Цареубийца был вовсе не мебельщиком из Сент-Антуана и не медником из Сен-Марсо. Гражданин Лепелетье, владевший дюжиной мануфактур, успел неплохо обогатиться еще при Старом порядке, щедро используя привилегии, предоставлявшиеся Его Величеством французским предпринимателям. Но Сен-Фаржо оказался из тех, кто кусает кормящую его руку.
    15 января все того же Первого года Республики гражданин Лепелетье зашел пообедать в ресторацию Феврье, что в Пале-Рояле (в то время уже «бывшем»). Достойного якобинца можно понять – он выполнил тяжкую, но столь нужную Революции работу. Только что гражданин мануфактурщик, вместе с большинством Конвента, проголосовал за казнь «изменника и врага народа» Луи Капета. Неудивительно, что гражданин Лепелетье, приложивший немало усилий, чтобы и остальные обагрили руки в крови Короля, решил утолить голод, правда, не краюхой хлеба с солью, а изысканным раковым супом и мясом по-бургундски.
    С супом было покончено быстро, но до десерта дело не дошло. Некий, как было указано в протоколе, «коренастый гражданин с черными волосами и синим лицом…».
    Мне показалось, что зрение начинает шалить. Синим лицом? Я протер глаза – все верно. «Синим лицом, небритым подбородком, одетый в широкий камзол…»
    Выходила какая-то чушь. Добро, если бы сей документ составил гражданин д'Энваль из племени ирокезов. Но это писал не он, а сотрудник городского комиссариата! Уж там служат люди, знающие цену каждому слову!
    Приходилось верить. Итак, «коренастый с синим лицом» спросил у гражданина Лепелетье… Нет, не так. Дотошный чиновник воспроизвел весь разговор – краткий, но поучительный:
    «– Вы Лепелетье? Вы голосовали по делу Его Величества?
    – Я подал голос за смерть.
    – Негодяй! Ты мне и нужен!»
    Для чего именно, стало ясно буквально в тот же миг. «Коренастый с синим лицом» выхватил саблю «из-под широкого камзола» и проткнул так и не съевшего десерт Лепелетье насквозь. Случившийся тут же хозяин ресторана гражданин Феврье попытался проявить патриотический пыл и задержать коренастого, но получил сильный удар рукоятью сабли по носу, после чего уже ничто не мешало владельцу широкого камзола беспрепятственно скрыться.
    Пока граждане якобинцы волочили хладный труп мануфактурщика прямиком в Пантеон, полиция не теряла времени даром. Убийцу опознали – и Феврье, и четверо иных «добропорядочных граждан». Его хорошо знали – Антуана Пари, бывшего королевского гвардейца. Правда, видеть его здесь никак не ожидали, хотя бы потому…
    Хотя бы потому, что Антуан Пари, как показали иные «добродетельные граждане», был убит при штурме Тюильри 10 августа прошлого – 1792 – года. Его фамилия была напечатана в газетах, а прах похоронен на Блошином кладбище вместе с остальными защитниками дворца.
    Тот, кто составлял бумагу, похоже, испытывал противоречивые чувства. Во всяком случае, я вновь встретил знакомое слово «якобы». Якобы убит, якобы тело выставили в окне второго этажа, где оно пробыло до 13 августа…
    А 15 августа Антуан Пари был арестован на набережной Сены патрулем Национальной гвардии. При аресте он оказал сопротивление, более того, грозил, что «еще не все сделал, что должен». Патруль, очевидно газет не читавший, счел задержанного обычным «контрреволюционером» и направил в тюрьму Аббатства, где содержались несколько десятков гвардейцев, уцелевших после резни.
    Итак, тюрьма Аббатства. Пари пробыл в ней всего две недели. Допросить его не успели, а потом было поздно, ибо в воскресенье 2 сентября бывший гвардеец встретил свою вторую смерть.
    Похоже, тот, кто составлял документ, уже перестал удивляться. Факты, только факты… Вечером 2 сентября толпа осадила конвой, доставлявший в тюрьму три десятка арестованных священников. Сопротивления конвой не оказал, и двадцать девять несчастных были убиты на месте. Сумел скрыться лишь один. В тоне, которым об этом писалось, явно слышалось сожаление. Итак, двадцать девять убиты, один бежал – а толпа, почуяв кровь, бросилась к тюремным воротам.
    Далее шла выписка из показаний некоего Станисласа Майара. Сей гражданин, в свое время, оказывается, лично зарубивший коменданта Бастилии, теперь возглавил революционную «тройку», решившую разобраться с заключенными в тюрьму Аббатства «аристократами». Судьба сорока двух гвардейцев была решена сразу. На жаргоне гражданина Майара это называлось «отправить в Лафорс». «Лафорс» находился тут же – обреченных закалывали заранее припасенными пиками. Впрочем, некоторым пик не досталось, их добивали топорами.
    …Внезапно вспомнилось – секция Пик, оплот гражданина Робеспьера. Выходит, название дано не зря!
    Гвардейцы встретили гибель по-разному. Но среди просьб о пощаде, проклятий, предсмертных криков гражданин Майар все-таки запомнил ледяное спокойствие Антуана Пари. Со словами «Плевал я на вашу смерть!» он шагнул прямо в толпу – и через минуту его голова уже красовалась на пике…
    Так… Я вновь прикрыл глаза и откинулся на спинку стула, приводя мысли в порядок. Гражданин Пари явно прибавил хлопот славным якобинцам. Гвардеец плевал на смерть – и это не было бравадой. Хотя бы потому, что через четыре месяца «коренастый с синим лицом» человек вошел в ресторацию Феврье…
    Последняя бумага оказалась совсем свежей, недельной давности. Уже после первых строчек стало ясно – Смерть, два раза промахнувшись, все-таки взяла свое. Труп находившегося в розыске Антуана Пари был обнаружен в одной из деревенских гостиниц Пикардии. К изумлению местных национальных гвардейцев, взломавших дверь запертого номера, тело не только не подавало признаков жизни, но и было покрыто многочисленными ранами, причем кровь давно запеклась, а в воздухе явно слышался запах разложения. При этом, судя по показаниям хозяйки, Антуан Пари прибыл в гостиницу накануне, находясь в добром здравии. Правда, хозяйку смутил странный цвет лица постояльца – синий, словно тот был с перепоя…
    Еще раз просмотрев документы, я сообразил, что пропустил нечто важное, и вновь вернулся к началу. Антуан Пари, дворянин, зачислен в Королевскую гвардию в 1784 году… Стоп, откуда он родом? Ответ я нашел тут же – будущий гвардеец родился в Бриньогане. Название мне ничего не говорило, и я пожалел, что не догадался купить карту.
    Одна из свечей предательски мигнула и погасла. Я хотел зажечь новую, но передумал. Читать больше не стоит, да и главное я уже понял. И это главное…
    Глоток граппа обжег горло. Я с трудом перевел дыхание. Меня не обманули – в бутылке оказалось именно то, что обещано. И вновь, как когда-то у костра, я понял, что огненный напиток не пьянит. А ведь кружка граппа способна свалить с ног королевского гвардейца! Такого, как покойный Антуан Пари…
    Амару ждал меня в центре Вандомской площади возле полуразрушенного пьедестала, где когда-то поднимал копыта бронзовый конь Короля-Солнца. Я не помнил этих мест, но говорливый кучер успел подробно поведать и о разрушенном монументе, и о Клубе якобинцев, выходящем окнами на площадь, и даже о подземном ходе, когда-то прорытом под площадью: некий шевалье пожелал быть похороненным аккурат под копытами королевского коня. Очевидно, именно его кости, если, конечно, склеп уцелел, попирал сейчас башмаками гражданин Амару, кутавшийся в теплый длинный плащ. Утро действительно выдалось на диво холодным.
    – Я получил вашу записку, – начал я. – Мы же договаривались…
    Амару кивнул и поморщился:
    – Все к черту! Сегодня чуть не подал прошение об отставке. К счастью, вовремя вспомнил, что с моей должности уходят только на площадь Революции…
    Сама площадь Революции находилась в пяти минутах ходьбы, но я специально попросил кучера, чтобы тот объехал ее стороной. Смотреть на хитрое изделие доктора Гильотена не хотелось даже издали.
    Чернявый нерешительно оглянулся.
    – У нас на первом этаже кофейня, но вам там показываться не стоит. Мы и так нарушаем правила…
    «У нас», очевидно, означало в Якобинском клубе, здание которого стояло совсем рядом. Спорить я не стал – пить кофе в подобном месте не тянуло.
    Мы свернули налево и оказались на широкой улице, почти пустой, несмотря на то, что утро уже вступило в свои права.
    – Давно тут не были? – усмехнулся Амару, заметив, как я оглядываюсь. – Да-да, та самая. Улица Сент-Оноре. Самый короткий путь из Консьержери до площади Революции. Через час здесь будет не протолкнуться.
    Я понял – именно по этой улице возят смертников. «Связками», как скотину на убой. Где-то здесь проводит долгие часы мадам Вязальщица. Впрочем, она занимает место поближе к площади.
    – Дом впереди видите?
    Я пожал плечами. Дом казался совершенно обыкновенным, разве что излишне скромным для этих мест.
    – Если это дорога на тот свет, то здесь, вероятно, проживает Цербер?
    Амару бросил на меня быстрый взгляд.
    – Действительно не знаете? Или…
    Оставалось удивиться как можно естественнее.
    – Здесь действительно квартирует Цербер. Друзья обычно зовут его Максимилианом Робеспьером. Вон, второй этаж – его окна…
    Окна второго этажа оказались закрыты ставнями. Внезапно представилось, как гражданин Неподкупный выглядывает в щелку в ожидании первой телеги с обреченными. Оттуда, со второго этажа, превосходный обзор…
    Мы завернули в небольшое кафе. Амару здесь явно знали. Хозяин махнул полотенцем, и один из «мальчиков» принес нам полный дымящийся кофейник.
    Я ждал начала разговора, но чернявый не спешил – цедил кофе, время от времени настороженно поглядывая по сторонам. Наконец он оставил чашку, наклонился через стол и впервые улыбнулся.
    – У меня уже мания преследования, гражданин Шалье. Все кажется, что за соседним столиком сидит какой-нибудь дружок Шометта или Эбера, не к ночи будь помянут! Итак…
    Он держал паузу, и я воспользовался этим, чтобы закурить. Амару хмыкнул:
    – Вот видите! Смотрю и думаю, почему вы бросили трубку и перешли на «папелито». Гражданин Шовелен рассказывал, что подарил вам в Лондоне какую-то особую трубку из турецкой вишни…
    Я не ошибся – тот, чей документ лежал у меня во внутреннем кармане, действительно курил трубку. Амару наблюдателен. Возможно, он заметил не только это.
    – Меня подменили, – сообщил я, пуская кольцо дыма. – Я не агент Шалье. Я страшный роялистский шпион!
    – К сожалению, нет, – Амару даже не улыбнулся. – Много бы я дал, чтобы вы были шпионом! Черт! Они что там, у д'Антрега, невидимки? Даже де Батц не смог до них добраться!
    Спорить я не стал, но порадовался, что барон – из страха или из жадности – не был достаточно откровенен с чернявым.
    – Я попросил вас прийти, гражданин Шалье, потому что дело зашло слишком далеко. Мы были согласны потерпеть месяц-другой, чтобы закончить операцию красиво. Но сейчас не до красоты. Сегодня утром я узнал, что в Кобленце получили сведения о проекте «Лепелетье»…
    Поистине, гражданин де Сен-Фаржо не давал мне проходу! Впрочем, то, о чем узнали в Кобленце и на что намекал де Батц, едва ли прямо связано с мануфактурщиком-цареубийцей.
    – Если шпион сидит к Комитете общественного спасения, – я развел руками, – следовало ожидать…
    Амару как-то странно посмотрел на меня и мрачно усмехнулся:
    – О проекте «Лепелетье» ни разу не докладывали на Комитете общественного спасения. Он вообще не проходит по бумагам Конвента. Его финансирование ведется из фонда «Вальми»…
    Чернявый вновь сделал паузу, очевидно, давая мне возможность оценить сказанное. Я кивнул, хотя, конечно, ничего не понял. Вальми – возле этого городишки «синий» генерал Келлерман слегка потрепал маршала Брауншвейга…
    – Весь проект состоит из трех отдельных программ. Даже если среди исполнителей имеется предатель, весь проект он «засветить» не сможет. Карно – и тот знает только о двух программах из трех. И вот, пожалуйста…
    – Но кто-то же знает обо всем, – осторожно заметил я.
    Амару кивнул:
    – Да, конечно. Знает гражданин Робеспьер. Но у него нет технической документации. Во всяком случае, не должно быть. А именно она попала в Кобленц.
    Я отвернулся, чтобы случайный взгляд не выдал моих чувств. Да, похоже, осиное гнездо зашевелилось! Кто-то изрядно ткнул туда палкой…
    – Кроме Робеспьера, проектом занимается кто-то из членов Комитета. Но кто – мне не говорят, гражданину Вадье, впрочем, тоже. Но этот неизвестный – не обязательно предатель. Проект «Лепелетье» – масса документов. Не исключено, что в этом случае шпион сумел завербовать кого-то из помощников своего коллеги. Выход один – выйти на группу д'Антрега. Вчера и сегодня я встретился со всеми нашими, кто сейчас в Париже. Вы – самый опытный, гражданин Шалье. Только вы работали с подпольем…
    Обнадеживать чернявого не хотелось, но молчать было нельзя. К тому же появился удобный повод узнать нечто новое.
    – Что вы можете мне сообщить сверх этого, гражданин Амару?
    – Спрашивайте… Но ничего не обещаю.
    – Суть проекта? Назначение?
    Чернявый молча покачал головой. Я задумался.
    – Тот, кто помогает Робеспьеру. Кто это может быть?
    Амару усмехнулся:
    – Сен-Жюст, Приер-старший и Эро де Сешель. Все трое подходят.
    Из этой троицы я кое-что слышал только о Сен-Жюсте. Этот недоросток на каждом углу хвастался, что еще за несколько лет до Смуты публично оскорбил Королеву. Тогда Ее Величество простила наглеца. Два месяца назад гражданин Сен-Жюст лично руководил судом, отправившим Королеву на эшафот…
    – И последнее, гражданин Амару. Вы думаете, что шпион и помощник Робеспьера – разные лица?
    Чернявый пожал плечами:
    – Так думает гражданин Вадье. Но лучше вам поговорить с ним лично. А пока – спешите! Они взяли нас за глотку, еще немного, и…
    Я с удовольствием допил кофе, пожалев, что не могу слегка пооткровенничать с чернявым. Я представил, как вытянется его физиономия, когда гражданин «комитетчик» узнает, кто перед ним, и еле сдержал улыбку. Хорошо, когда можно бросить в лицо таким, как он: «Плевал я на вашу смерть!» Ничего, еще успею. Пока же не грех кое-что узнать…
    – Мои полномочия, гражданин Амару? Я давно не работал в Париже…
    Чернявый пожал плечами:
    – Формально – не меньшие, чем у Шометта или Реаля.[263] Но вы правы, здесь, в Париже, все не так просто. Любое ваше решение могут немедленно оспорить. Впрочем, право ареста за вами остается. Кроме делегатов Конвента, конечно…
    – Ареста? – я невольно хмыкнул, вспомнив разговор с Вильбоа. – А освобождения?
    – В каком смысле? – Амару был явно удивлен. – Вас самого не тронут, вы неприкосновенны. А освобождать… Если что, обратитесь ко мне, но и я не всемогущ. Здесь, увы, Париж. Без санкции Шометта и визы гражданина Робеспьера нельзя освободить даже уличного воришку. Кто у вас расписался на пропуске от Комитета спасения? Бийо-Варенн? Его подписи мало…
    Я кивнул, стараясь глядеть в сторону. То, что с удостоверением национального агента Шалье что-то не так, я понял давно. Выходит, чернявый не знает, что первым на документе расписался именно Неподкупный! Он, а не гражданин Вадье! Да, интересно получается…
    – Пойду, – Амару встал и поморщился. – У нас новая напасть. Гражданин Ножан из Сен-Марсо собирается брать приступом Конвент. Робеспьер по этому поводу срочно простудился, а гражданина Вадье скрутила подагра. Разбираться, естественно, мне!..
    Ножан из Сен-Марсо! Тот, кто стоял в моем списке предпоследним и о ком с таким пылом повествовал гражданин Огрызок. Если он и вправду приведет своих санкюлотов в Тюильри, то такое зрелище пропустить поистине грех!
    Шарль Вильбоа закашлялся и судорожно глотнул воздух.
    – И вы… И вы это пьете, гражданин Люсон?
    – Грапп, – самым наивным тоном пояснил я. – Марсельский. Слабо вам, парижанам?
    Полкружки граппа – первое, чем я встретил своего гостя. Вильбоа, выписавшийся утром из больницы, уже успел обегать, по его словам, весь город и теперь завернул ко мне, в «Друг патриота».
    Шарль вытер выступившие на глазах слезы и осторожно поставил кружку на стол.
    – Ужас… Как такое можно пить? Судя по вашему фанфаронству, гражданин Люсон, вы родом как минимум из Гаскони!
    Я лишь развел руками. Край, где даже осенью светит солнце, где широкие окна постоянно открыты свежему морскому ветру…
    – Во всяком случае, это полезнее, чем ваше северное пойло, – невозмутимо парировал я. – Патриоты не пьют кло-де-вужо!..
    – Так говорил бедняга Барбару, – Шарль грустно улыбнулся. – Он тоже южанин, как и вы… Бог мой, когда он привел сюда марсельцев,[264] на него смотрели, как на святого! Робеспьер даже предлагал поставить его бюст в Законодательном собрании…
    – Теперь он предпочитает ограничиться лишь головой гражданина святого, – кивнул я. – Что там наш друг Камилл говорил о свинье?
    Вильбоа не ответил, затем не спеша выложил на стол стопку бумаг. Моя часть уже лежала наготове, но я не спешил.
    – Можно пару вопросов, гражданин Вильбоа?
    Пожатие плеч. Взгляд – странный, какой-то нерешительный.
    – Гражданин Люсон… Франсуа… Я обязан вам жизнью и не собираюсь забывать этого. Но на вопросы военного… и иного характера отвечать не буду. Не имею права.
    Я не ошибся. Шарль давно понял, какого я цвета. Не хотелось смущать парня, но я решил все же попытаться.
    – Всего один шпионский вопрос. Фонд «Вальми».
    Вильбоа, похоже, колебался. Наконец вздохнул:
    – Ладно! Это уже, собственно, не тайна. О фонде писали не только у нас, но даже в лондонских газетах. Фонд «Вальми» – бывшие королевские ценности, ранее хранившиеся в Гард-Мебле. В сентябре 1792 года их собирались конфисковать, но по приказу Дантона они были тайно изъяты. В газетах напечатали о похищении, даже арестовали каких-то воришек. Теперь это главный секретный фонд Республики. Вначале он составлял 26 миллионов ливров в золоте и драгоценностях. Теперь там значительно больше. Из этих денег была куплена победа при Вальми – маршал Брауншвейг получил знаменитый «Голубой бриллиант» весом в 120 карат. Сейчас фонд финансирует все наши секретные операции. Говорят, именно из-за этих денег поссорились Бриссо и Робеспьер…
    – Забавно, – согласился я. – Вожди Революции не могут поделить дамские колье. Интересно, сколько хлеба для добрых санкюлотов можно было приобрести за «Голубой бриллиант»?
    Вильбоа пожал плечами. Впрочем, развивать тему я не стал.
    – А теперь по-настоящему шпионский вопрос, Шарль. Город Бриньоган, где это?
    – Бретань. Маленький городишко, живут в основном рыбаки. Поблизости знаменитая церковь Святого Иринея, которую недавно сжег гражданин Россиньоль. Я там бывал до войны. А что?
    Я чуть не присвистнул от удивления. Недаром я запомнил это название. Бретань!
    – Бретань! – повторил я вслух. – Любопытно получается, гражданин Вильбоа! Дело в том, что оба мои «дезертира», – я кивнул на бумаги, – родом из Бретани. А ваши?
    – Один, – последовал быстрый ответ. – Некто граф Элоа, уверявший, что он потомок герцогов Бретонских. Никакой он не граф и не потомок, но действительно родом из Ванна…
    – Как и несчастная Мари дю Бретон, забывшая надеть трехцветную кокарду! Ладно, Шарль, кажется, пора обменяться впечатлениями.
    Он слушал внимательно, время от времени делая быстрые пометки свинцовым карандашом на обрывке бумаги. Я старался не увлекаться, но все же не удержался, чтобы не обратить внимание на совпадения – странные, пугающие…
    – Так, – наконец подытожил Вильбоа, проглядывая записи, – что из всего этого следует?
    – Что мы не сошли с ума, – медленно, убеждая самого себя, проговорил я. – Это было.
    – Да… – помолчав, согласился Вильбоа. – Это было, и мы не сошли с ума. В Париже много безумцев, но никто бы не смог выдумать такие подробности.
    – Все совпадает, – кивнул я. – Дезертиры почти ничего не помнят. И всем им надо что-то сделать.
    …Нет, не им – нам. Я прикрыл глаза и вновь увидел небо – серое, неровное. Оно было так близко – только протяни руку. Но нас не пустили, бросив назад, на отвергнувшую нас землю – потерявших память, забывших обо всем. Отпустили назад – завершить несделанное. Мари дю Бретон хотела накормить детей, Антуан Пари – отомстить, несчастная мадемуазель Араужо – встретить своего жениха, а я… А я пытался найти «Синий циферблат», чтобы исполнить клятву – клятву, которую я забыл вместе со своим именем.
    – Что с вами, Франсуа?
    Я очнулся и в первый миг никак не мог понять, где нахожусь. Почему-то казалось, что вокруг – черное вспаханное поле, такие же черные деревья – и синие мундиры из славной роты Лепелетье, добивающие раненых. Нет, это уже было… Или мне все чудится и подо мной по-прежнему холодная земля?..
    – Ничего, – проговорил я как можно спокойнее. – Пройдет.
    Голос прозвучал странно – хрипло, точно чужой. Вильбоа покачал головой:
    – Гражданка Тома мне на вас целый час жаловалась! И лечиться вы не желаете, и ее чуть ли не третируете. Я грешным делом уже подумывал… А вы, похоже, действительно больны, Франсуа!
    – Легкая контузия, – я наконец-то смог улыбнуться. – Защищал Республику, Единую и Неделимую, от внешних и внутренних врагов. И перестаньте намекать, Шарль! У гражданки Тома имеется жених.
    Вильбоа произнес нечто вроде «ум-гу», и я решил, что все-таки заставлю его выпить еще полкружки граппа. Будет знать!
    – Ладно, поглядим мою «связку», – Шарль разложил бумаги и взял в руки первую стопку. – Начнем с простого…
    – Погодите, Шарль, – я помедлил, не решаясь продолжить. – Извините за вопрос, но следует разобраться во всем до конца. Когда я встретил Мишель Араужо, она повторяла одно и то же: «Я должна…» Как и все прочие. А потом мы находим вас. Что все-таки случилось? Почему?
    Лицо его дернулось – и вдруг застыло, как тогда, за столиком в «Прокопе».
    – Я нашел Мишель в склепе. Просто шел по кладбищу – и вдруг услыхал ее голос. Сейчас бы я, наверно, сошел с ума от страха, но тогда даже не особенно удивился. Когда я вошел, она бросилась ко мне. Было темно, но мне почему-то показалось, что на ней нет одежды. Она говорила очень быстро, невнятно, но я все-таки понял. Она говорила о моей клятве…
    Шарль на миг умолк, а затем продолжил – все с тем же ледяным спокойствием:
    – Полгода назад, когда мы… В общем, мы поклялись, что будем вместе жить – и вместе умрем. Конечно, ни я, ни она не думали о смерти. Знаете, тогда, ночью, я сразу понял, что с Мишель что-то не так. Словно это уже не она… Мишель все твердила, что не хочет оставаться одна, потом обняла меня. На поясе я всегда ношу нож… Вот и все, Франсуа.
    – Извините, – повторил я. – Вы правы, это была уже не она. Оттуда не возвращаются прежними.
    Шарль кивнул, а я подумал, что не меня одного держала на этой земле клятва. Клятва, не пустившая на серое небо… Господи, не дай стать таким, как несчастная Мишель!..
    – Все в порядке. – Лицо парня вновь стало прежним, он даже улыбнулся. – Будем считать это случаем номер три… Итак, продолжим. Случай, чем-то подобный вашему. Некий бродяга, именем Жан, родства не помнящий, по прозвищу Полтора Куска…
    Бродягу арестовали на рынке 15 мая, когда он пытался разменять фальшивый ассигнат. Несмотря на уверения Жана, родства не помнящего, что этот ассигнат он попросту вытащил из чьего-то кармана, трибунал признал его участником заговора фальшивомонетчиков и отправил на площадь Революции. Телега с «фальшивомонетчиками» проследовала мимо окон гражданина Робеспьера, а вечером следующего дня Полтора Куска вновь появился на рынке. Его арестовали только через неделю. В камере он, по свидетельству соузников, плакал и просился на волю, где у него имелось какое-то «дельце». А наутро на соломе нашли труп – безгласный и безголовый. Тюремный врач констатировал, что Полтора Куска умер не менее шести дней назад.
    – И у него было какое-то дело, – подытожил Вильбоа. – Все как и раньше. Но вот последний случай… Вы Калиостро помните?
    – Кого?! – поразился я.
    – Джузеппе Бальзамо. Проходимца, что выдавал себя за восточного мага. Дело об ожерелье Королевы!
    Странно, но это я помнил. Более того, кажется, был знаком с этим странным человеком…
    – Бальзамо арестовали, и он просидел пару месяцев в Бастилии. Это все знают. Но менее известно, что по этому делу арестовали одного его знакомого, который тоже уверял, будто он маг и заодно египетский масон. Они сидели в соседних камерах. Так вот, это и был граф Элоа…
    …Калиостро вскоре выпустили, его соседу повезло меньше. Ибо самозваный «граф Элоа» оказался запутан не только в дело воровки де Ла Мотт. К знакомцу Калиостро имела серьезные претензии Святая Католическая Церковь…
    – Секта граалитов. Не слыхали? Вот, это нечто вроде их визитной карточки, – Вильбоа протянул мне очередной листок бумаги. – Секта очень старая, возникла веке в четырнадцатом. Основатель – какой-то брат Алоизиус из миноритов. Их прокляли еще на Феррарском соборе…
    На листке я заметил несколько строчек на непонятном языке – и герб, странный герб с графской короной, лишенной обруча, и непривычного вида крестом.
    – Я писал о них когда-то, – продолжал Вильбоа. – Странные люди, признаться! Они уверены, будто знают, где хранится Святой Грааль. Между прочим, в этом уверены не они одни; Калиостро, если помните, тоже говорил нечто подобное. Но граф Элоа не забывал прибавлять, что они, граалиты, – истинные христиане, а вот Католическая Церковь – синагога Сатаны. Даже в те либеральные времена такое не прощалось!
    …Отсидев в Бастилии, граф Элоа вышел на свободу за год до начала Смуты, после чего исчез и объявился в Париже осенью 1792 года. Он пытался подать прошение в Законодательное собрание о регистрации «Истинной Церкви Святого Грааля», но добился лишь того, что сам был арестован как контрреволюционер и эмигрант. В апреле 1793-го беднягу граалита потащили в Революционный Трибунал…
    – А вот тут уже интересно, – Шарль взял в руки очередной лист, исписанный аккуратным полицейским почерком. – В отличие от остальных он оказался очень разговорчив. Настолько, что его чуть не признали невменяемым. Вот, пожалуйста… «Обвиняемый утверждает, что состоит в непосредственном общении с Высоким Небом…»
    – Как? – удивился я.
    – Высоким Небом – так записано. Далее… «Обвиняемый неоднократно заявлял, что случилось явное недоразумение, поскольку он, как истинный логр, не подлежит никакому человеческому суду, ни светскому, ни церковному…» Итак, снова логры!
    – Наверно, он тоже читал книгу монсеньора Орсини, – предположил я.
    – И еще добавьте – спятил. Присяжные, между прочим, так и подумали, но граждане медики признали графа полностью вменяемым. Последствия очевидны…
    Я вспомнил пустынную улицу, ведущую к площади Революции. Поистине дорога в ад широка! Дорога, идущая мимо закрытых ставнями окон…
    – Остальное понятно, – предположил я, – граф Элоа попал в очередную «связку»…
    – И был направлен на свидание с гражданином Сансоном.[265] А через два дня…
    Графа нашли на ступенях церкви Святого Роха. Теперь уже никто бы не признал его здоровым – несчастный плакал, никого не узнавая, и бормотал нечто совершенно непонятное. Священник, пытавшийся ему помочь, рассказал, что Элоа каялся в ереси и молил Всевышнего даровать ему смерть. Национальные гвардейцы уже спешили к церкви, чтобы исполнить желание несчастного, но в последний момент Элоа исчез. Священник сообщил прибывшему патрулю, что бедняга пошел искать святого Патрика, который якобы может ему помочь. Поиски ничего не дали, но на следующий день графа заметили возле кладбища Невинноубиенных Младенцев. Больше о графе Элоа никто ничего не слыхал.
    – А теперь смотрите, Франсуа! – Шарль Вильбоа разложил документы четырьмя стопками. – Двое родом из Бретани. Совпадение?
    Я пожал плечами. Если и совпадение, то странное.
    – Ну, гражданин Полтора Куска и сам, наверно, не знал, откуда родом, но вот граф… Смею вам напомнить, родина логров – именно Бретань.
    – Король Артур правил в Камелоте, – вздохнул я. – Это вы прочтете в любой детской книжке. А Камелот, как известно…
    Вильбоа хмыкнул:
    – Под боком у гражданина Питта Младшего. Да, в детских книжках и у Мэллори написано именно так. Но это выдумали уже в Новое время. А вот в средневековых текстах сказано, что логры, они же дэрги, обитали прежде всего во Франции, а их столица находилась где-то неподалеку от нынешнего Ванна. Мэллори же, как истинный британский патриот, перенес Артура вместе со всем его королевством в туманный Альбион.
    Я тут же вспомнил гражданина индейца. Уж он-то, наверно, знает!
    – Итак, пока все сходится, – заключил Вильбоа. – Бретань, логры…
    – Король Артур и Ланцелот Озерный, – я покачал головой. – Шарль, ничего не сходится! Я, конечно, не столь опытен, как гражданин Сименон, но будь я на его месте…
    Я вспомнил желтые прокуренные усы достойного комиссара и невольно улыбнулся.
    – Смотрите, Шарль! То, что трое бедняг – из Бретани, вовсе не означает, что они потомки рыцарей Круглого стола. Да, странновато, конечно, но в Париже живут тысячи бретонцев. Бог весть, что все сие может значить! Теперь ваш Элоа…
    Я представил, что мог чувствовать этот человек, и пожалел бедолагу.
    – Он сектант и, что бы там ни говорили медики, человек не вполне нормальный. Вероятно, он верил, будто знает, где Грааль, и вполне искренне считал себя логром. И вот этот несчастный приходит в себя. Он ничего не помнит и не понимает, кроме одного – он должен был умереть, но почему-то жив. Наверно, бедняга решил, что Высокое Небо, которому он поклонялся, почему-то отвергло своего сына. В ужасе он бросается к ближайшему храму…
    – Святой Патрик, – негромко напомнил Вильбоа.
    – Ну, не знаю… – растерялся я. – В его состоянии…
    – Святой Патрик крестил не только ирландцев. По некоторым преданиям, именно он – креститель логров. Так что в своем безумии граф Элоа был удивительно последователен.
    – Остается найти его самого, – заключил я. – Знать бы, где обитает Святой Патрик…
    Этого знать нам было не дано, но я уже твердо решил, что заставлю гражданина д'Энваля прояснить некоторые подробности. Зря, что ли, я слушал байки про Жеводанского Волка?!
    – Значит, логры вас не устраивают, гражданин Люсон? – Вильбоа сложил бумаги и спрятал их в большой кожаный портфель. – Другой версии у меня для вас нет.
    – Кроме Всевышнего, – вырвалось у меня.
    Ответом был недоуменный взгляд. Пришлось пояснить, хотя менее всего хотелось говорить на эту тему с якобинцем.
    – Господь почему-то рассудил именно так. Эти несчастные остались на земле по Его воле. Может, это кара, может – награда…
    Вильбоа долго молчал, затем покачал головой.
    – Я уважаю ваши убеждения, Франсуа. Но я – атеист. Перефразируя Лапласа, могу сказать: для моих рассуждений не требуется бог. Даже если он есть, какое ему дело до гражданки дю Бретон или до нас с вами?
    – И до всей Франции, – вновь не выдержал я. – Франции, убившей Короля и растоптавшей Церковь!
    Наши глаза встретились, и Вильбоа первым отвел взгляд.
    – Я не стану спорить с вами, Франсуа. Вы – «белый», я – республиканец. Мы ничего не докажем друг другу. Странно, правда? При других обстоятельствах мы бы вцепились друг другу в горло…
    – Уже нет, – негромко проговорил я. – Уже нет, Шарль. Моя война закончилась.
    Да, моя война закончилась – в тот миг, когда я повстречался со Смертью по имени Бротто. Или даже раньше? Не тогда ли, когда на моих глазах тяжелый треугольный нож из темной стали обезглавил де Руаньяка? Я стоял совсем рядом и мог даже видеть, как неслышно шевелятся побелевшие губы, читая молитву, как они брезгливо дернулись, когда палач прикоснулся к плечу командующего армии Святого Сердца…
    – Я мог бы спросить, кто вы? – вновь заговорил Вильбоа. – Я мог бы спросить, чем вам помочь?
    «Это не так сложно, – хотел сказать я. – Мне нужно совсем немного: «Синий циферблат» – и клятва, которую я не в силах выполнить». Но якобинец Шарль Вильбоа, друг Камилла Демулена и Жоржа Дантона, не в силах мне помочь – как не могу этого я сам и, возможно, не сможет никто в этом заповеднике Смерти, именуемом славным городом Парижем.
    – А гражданин Давид предлагает все это снести! – Альфонс д'Энваль широко раскинул руки, словно пытаясь стать на пути указанного гражданина. – Все! Собор, эти дома, улицы. О, человеческая глупость! О-о!
    Позади остались тихие улочки Латинского квартала, а впереди, закрывая небо, высилась темная громада собора Богоматери. Именно сюда затянул нас индеец после небольшой прогулки по закоулкам Старого Ситэ.
    Оказались мы здесь, в общем-то, случайно. Утром, перекусив в небольшом трактире на углу, я вернулся в «Друг патриота», обдумывая некий визит, который представлялся мне все более и более полезным. Однако не успел я выкурить первую папелитку, как в двери постучали и на пороге появился молодой ирокез собственной персоной. За ним, в полутьме коридора, грозно поблескивая стеклышками очков, обозначился призрак гражданки Тома – в шляпке и мужском широкополом плаще.
    Вначале я решил, что меня намерены отвезти на вскрытие к гражданину д'Аллону. Но гости вели себя мирно, и мне оставалось предположить, что гражданку доктора просто выгнали с работы. Все оказалось проще. День, который я по наивности принял за вторник, оказался «днем Декады». Французская Республика, Единая и Неделимая, милостиво разрешила в этот день всем добрым патриотам предаваться отдыху – вместо отмененного воскресенья. Неугомонный д'Энваль решил пригласить меня на прогулку. Я без особых колебаний согласился – думать можно и прогуливаясь.
    Индеец хотел проплыть по Сене на небольшой барке, возившей влюбленные парочки и просто любопытных по воскресным (то есть «декадным») дням с запада на восток и обратно. Но день выдался еще прохладней, чем предыдущий, вдобавок дул сильный ветер, гонявший белые барашки на обычно спокойной реке, и гражданка Тома решительно заявила, что конечным пунктом нашего плавания непременно станет больница академии, а то и мертвецкая на кладбище Дез-Ар. Индеец попытался спорить, но после первой же фразы чихнул, что вызвало зловещую ухмылку его невесты. Наконец был найден компромисс. Через реку мы все-таки перебрались, правда по мосту, и решили пройтись по тихому в этот «декадный» день Латинскому кварталу, где ветер не в силах проникнуть за вековые стены старых домов, сгрудившихся вдоль узких улочек, помнивших еще Абеляра и святого Сугерия.
    Гражданин д'Энваль воспрял и более часа рассказывал нам какие-то давние байки об отчаянных школярах средневековой Сорбонны и о забытом поэте по имени Франсуа Виллон, воспевшем здесь каждый кабачок, а впоследствии угодившем на Монфоконскую виселицу. Под этот веселый рассказ мы прошли весь университет, миновали маленькую, устланную брусчаткой площадь и оказались у собора.
    – Разрушить это! – индеец вновь воздел руки к покрытому облаками небу. – О, слепота!
    – А зачем разрушать? – деловито осведомилась гражданка Тома, оглядывая собор так, словно перед ней был очередной пациент из числа безнадежных. – Хотя… С точки зрения современного градостроительства…
    – О господи, Юлия! О-о!
    От волнения Альфонс даже помянул Творца, что случалось с ним нечасто.
    – Очевидно, гражданин Давид желает воздвигнуть здесь бронзовую статую Свободы-Равенства-Братства высотой в четверть лье, дабы ее было видно даже из Лондона, – предположил я. – Причем сия статуя будет вращаться и петь «Марсельезу»…
    – Вы почти угадали, друг мой, – вздохнул индеец. – Гражданин Давид желает построить тут Дворец Республики. Но почему здесь? Собор Богоматери не просто красив, он уникален! Такого больше нет!
    – Вы ошибаетесь, гражданин д'Энваль, – поспешил уточнить я. – Это уже не собор Богоматери, а храм Разума с гражданином Шометтом в качестве верховного шамана.
    Об этом мне рассказала лично гражданка Грилье. Мадам Вязальщица приняла активное участие в разгроме храма. Средь оскверненных стен граждане якобинцы устроили шабаш с актрисой Кандейль в качестве воплощения упомянутого Разума. Якобинский Разум был гол, зато обильно напудрен.
    – Чушь! – поморщилась гражданка Тома. – Все это, конечно, чушь и мумба-юмба, но я читала, что собор не представляет особой ценности. Варварская средневековая архитектура, полное отсутствие гармонии…
    Похоже, она напрочь забыла клятву Гиппократа, поскольку д'Энваля едва не хватил удар. Глотнув воздуха, он едва удержался на ногах, отчаянно замахал руками и наконец выдохнул:
    – Юлия! О, что вы говорите! О-о! Как можно повторять бредни господ классиков! Это же готика! Великая французская готика!
    – Архитектура готов, – отрезала гражданка Тома. – Очень впечатляет!
    Слушать этих молодых людей было забавно. Влюбленные спорят об архитектуре. Вероятно, по остальным вопросам у них полное единство взглядов.
    – Готика! О-о! – Индеец раскраснелся, очки сползли на нос, грозя упасть прямо на булыжники мостовой. – Это самое великое, что создали французы! Посмотрите! Здесь нет ни одной прямой линии, как у этих скучных римлян, чьи храмы больше походят на казармы! Надо быть слепым…
    Говорил он долго и столь же горячо. Я поймал насмешливый взгляд гражданки Тома и поспешил отвернуться. Да, собор прекрасен, и поистине надо быть гражданином Давидом, чтобы поднять руку на этого древнего Голиафа. Готика, классика – разве в этом дело? Это все равно что вонзить секиру в тысячелетний дуб – и посадить на его месте нелепый саженец под названием Дерево Свободы…
    – Нет, нет! – Д'Энваль с неожиданной ловкостью подхватил падающие очки. – Этого не будет! Нет, не будет, о-о! Мы устроим здесь музей, Музей Франции, Музей Средневековья…
    Индеец вздохнул, переводя дыхание, а затем принялся тщательно протирать очки.
    – У вас, похоже, иная точка зрения, гражданин Люсон? – Юлия повернулась ко мне, и голос ее прозвучал неожиданно серьезно.
    Я улыбнулся и развел руками – не хуже молодого ирокеза.
    – О гражданка Тома, о-о! Ваша проницательность…
    – Моя проницательность, как сказал бы Альфонс, бродит в потемках. Такой «аристо», как вы…
    – Мой друг! – поспешил вмешаться ирокез. – Не слушайте ее! А вы, Юлия, поистине ничем не лучше гражданина Давида! Гражданин Люсон – не «аристо»! Он – единственный, кто понимает, что такое истинная культура, истинная красота…
    Я весьма удивился, девушка же покачала головой:
    – Альфонс, можете не волноваться. Я не собираюсь отправлять нашего Франсуа Ксавье к гражданину Тенвилю…
    – Спасибо, – не преминул вставить я.
    – …Просто не могу забыть, как вы вместе с гражданином Давидом всего год назад…
    Она не стала договаривать, но этого хватило. Индеец явно скис. Похоже, бриссотинское прошлое гражданина д'Энваля было не особо безоблачным.
    – Я ошибался, – Альфонс улыбнулся достаточно жалко. – О, как мы все ошибались, о-о! И вы, Юлия…
    – Но я не предлагала устанавливать гильотины в каждом квартале! – отрезала девушка. – Я врач, а не убийца!
    Пора было вмешаться. Беднягу индейца было жаль. Драматург в золотых очках никак не походил на кровожадного санкюлота. Очевидно, Альфонс из тех людей, что постоянно увлекаются чем-то новым. Сегодня – средневековыми рукописями, вчера – изделием доктора Гильотена.
    – Мир вам! – изрек я. – Гражданка Тома, не становитесь фурией! А вы, гражданин д'Энваль, забудьте о депутате Давиде и аггелах его и просветите меня в вопросе о лограх и святом Патрике.
    Именно это я хотел узнать у любителя манускриптов. Индеец моргнул, отчего очки вновь чуть не упали с носа.
    – Логры? О, логры! Ну-у…
    – Пора домой, – решительно заявила гражданка Тома. – Холодно! Если вас, граждане, интересует всякий хлам, то поговорите по дороге.
    Индеец не нашелся, что ответить, и покорно поплелся за девушкой. Я мог лишь в очередной раз посочувствовать Альфонсу. Удивительно, что он еще не начал заикаться, подобно гражданину Демулену. Интересно, как у того с личной жизнью?
    – Логры жили во времена короля Артура, – сообщил д'Энваль, когда мы вновь углубились в узкие улочки Латинского квартала, направляясь к набережной. – А король Артур правил в Камелоте, и у него был меч под названием Эскалибур… Но, честно говоря, вам лучше почитать Мэллори, друг мой. Меня сейчас интересует древняя Франция. Логры – это Англия…
    Я понял, что надеялся напрасно. Вильбоа оказался куда больше подкован в логрском вопросе.
    – Ну, а святого Патрика во Франции почти не знают, – продолжал Альфонс. – Единственную церковь его имени в Париже закрыли еще в прошлом веке…
    – Здесь была церковь Святого Патрика? – насторожился я. – Где?
    Несчастный граф Элоа не смог найти помощи у святого Роха. И тогда он пошел искать защиту у крестителя логров…
    – Кладбищенская церковь, – пожал плечами индеец. – Вернее, катакомбная. Где-то под кладбищем Невинноубиенных Младенцев. Ее основала ирландская община… Или даже не ирландская, точно, признаться, не помню… При Людовике Солнце церковь закрыли.
    Я замер. Кладбище Невинноубиенных! Графа Элоа в последний раз видели именно там! Катакомбы!
    – На кладбище есть вход в подземелье, – внезапно заявила гражданка Тома, казалось, не обращавшая внимания на наш разговор. – Я видела эту церковь.
    – Вы?! – Мы с Альфонсом изумленно переглянулись.
    – А что тут такого? – девушка недоуменно пожала плечами. – Пять лет назад ратуша создала комиссию по переносу старых клабищ. Отец был товарищем председателя. Кто-то предложил перенести останки с центральных кладбищ города в катакомбы. Там еще в Средневековье были какие-то захоронения… В общем, когда комиссия собралась осмотреть подземелье, я к ним, так сказать, примкнула. Из научного любопытства.
    – И церковь Святого Патрика… – напомнил я.
    – Обычная часовня, несколько захоронений, костница. Где-то в получасе ходьбы, если спускаться от кладбища Невинноубиенных… Вы что, туда собрались, Франсуа Ксавье?
    – Ну-у… – немного растерялся я.
    – И не думайте! Хотя бы потому, что сейчас все входы в катакомбы под охраной Национальной гвардии. Требуется специальный пропуск – уж не знаю, за чьей подписью. Да и вообще, там сыро и холодно, живо подхватите горячку…
    Я и не думал спорить. Конечно, сейчас в катакомбах и холодно, и сыро, входы под охраной бдительных граждан в синих шинелях… Интересно, кому они подчиняются? Не гражданину ли Демулену? А если не ему…
    – Друг мой! – Горячий шепот д'Энваля прервал мои размышления. – Если вы и вправду собрались туда, в мир мрака…
    – И не думайте, Альфонс! – отрезала Юлия. – Никуда я вас не пущу! И вас, Франсуа Ксавье, тоже! Объектов для вскрытия мне вполне хватает!
    Ирокез сник, а я не удержался от улыбки, прикидывая, что лучше: найти Вильбоа или ехать сразу к его заикающемуся приятелю?
    – Шарль зд-десь! – Демулен улыбнулся, и я вновь подумал, насколько обаятелен этот якобинец. – П-прошу в гости! У н-нас нечто вроде мальчишника по поводу д-дня Декады и отъезда моей супруги.
    – Если это из Конвента, гони к свинячьим чертям! – прогремел из глубины квартиры густой бас. – Надоели эти засранцы, мать их! А если это Робеспьер или кто-нибудь из его говенного Комитета – спусти его с лестницы!
    Я почувствовал, как моя челюсть начинает отвисать.
    – Н-не удивляйтесь, – шепнул Демулен. – Это Жорж, он всегда т-такой. Проходите.
    Я едва успел снять плащ и отдать невозмутимому лакею шляпу, как дверь отворилась и в прихожую выглянул Вильбоа.
    – Вы? – Похоже, мое появление его изрядно удивило. – Что-нибудь случилось?
    – Заезжал к вам, – пояснил я. – Но мне сказали, что вы у Камилла.
    – И п-правильно, – заключил Демулен. – Прошу, з-заходите. Мы как раз собирались ужинать…
    – Да кого там черти на хрен принесли? – вновь прогудел бас. – Выпить не дают, мать их!.. Камилл, Шарль, куда вы пропали, черт вас раздери?!
    Не успел я войти в комнату, как на меня надвинулось что-то огромное, широкоплечее…
    – А это еще кто?! – прогремело над ухом. – Вандейцы что, уже Париж взяли?
    – Именем Короля! – охотно отозвался я. – Руки вверх, гражданин Дантон!
    Великан на миг оторопел, но тут же громыхнул хохот, от которого мелко зазвенела люстра.
    – Правильно! Смелость, смелость и еще раз смелость! Если б я был на месте говнюка Шаретта, то давно уже превратил бы засранцев этого скотоложца Россиньоля в итальянскую вермишель! Да хрен там, в вермишель! В говно! Будем знакомы, гражданин! Я – Жорж Дантон, меня боятся все, кроме Камилла, но он тоже меня боится, иначе не бегал бы к этому евнуху Робеспьеру каждую неделю, чтобы плакаться в жилетку…
    – Это г-гражданин Люсон, – поспешил вставить Демулен, – к-который…
    – А-а! Спаситель нашего Шарля! – Широкая лапа по-медвежьи сжала мою кисть. – Очень рад, хотя, говорят, вы истинный «аристо»…
    – Жорж! – попытался вмешаться Демулен, но гигант резко взмахнул рукой, отчего по комнате пронесся не ветер, а целый ураган.
    – Лучше, мать его, быть настоящим «аристо», чем валять дурака с красными колпаками и карманьолой! Вы бы видели, гражданин Люсон, этого говнюка из говнюков Филиппа, прости господи, Эгалите,[266] когда он переодевался сапожником и пытался изображать из себя санкюлота! Какого хрена! Если ты аристократ – то будь аристократом…
    – И не п-превращайся из Дантона в д'Антона, – самым невинным тоном добавил Камилл.
    Послышалось грозное сопение, сменившееся, однако, добродушным смехом.
    – Уел! Что было, то было! Когда ты приезжаешь в Париж из такой навозной дыры, как мой Арси-сюр-Об, приходится привлекать к себе внимание. Кстати, Камилл, разве не в моей конторе ты изрядно зарабатывал на дворянских титулах?
    – А ты нам не рассказывал, Жорж! – вставил Вильбоа, похоже, давно привыкший к подобным эскападам гражданина Титана.
    – И сейчас не буду! Сначала мы выпьем, иначе на кой хрен я сюда, спрашивается, приперся? Вы чего пьете, гражданин Люсон?
    – Грапп, – сообщил я, заметив в глубине комнаты стол, густо уставленный бутылками.
    – Ка-ак? – Титан обомлел. – А-а! Понял! Вы южанин, не иначе из проклятой Жиронды, где все пьют грапп и любят Бриссо. Нет, грапп мы пить не будем, мы будем пить шампанское, хотя один мой знакомый недоносок считает, что оно – яд свободы!
    Яд свободы? В этом было что-то знакомое!
    – П-прошу к столу, – вставил Демулен. – Все готово.
    – И не проси, сами догадаемся, – рявкнул исполин и круто развернулся по направлению к батарее бутылок. – Шарль, разливаешь ты, а то Камилл зальет нас, как обычно, с ног до головы.
    Первая бутылка была выпита в мгновение ока, затем открыли вторую, после чего по требованию Титана – и третью, которую он осушил уже сам, без нашей помощи.
    – Лучше! – подумав, констатировал гражданин Дантон. – Денек был говенный, но кончается не так плохо… Так вот, о титулах, господа и граждане. Первые два года я в этом вонючем Париже ни хрена не мог заработать. А потом догадался – стал вести дела тех ублюдков, что мечтали получить дворянство. Ну, мы с них и лупили, правда, Камилл?
    Демулен улыбнулся. Похоже, это воспоминание доставило ему немалое удовольствие.
    – Представляете, гражданин Люсон, последнее дело я выиграл за день до штурма Тюильри! До сих пор помню – какой-то Эссон хотел стать д'Эссоном. Он побыл им часа четыре – пока я не свистнул Барбару с его волками-марсельцами и мы все разом не кинули корону вместе с дворянством и прочей херней в нужник. Ну, марсельцы! Помнишь, Шарль, как мы с ними чуть не подрались? Эти говнюки, гражданин Люсон, только приперлись в Париж, стали требовать девок и водки. Представляете? Толпа в пятьсот голодных вонючих парней, забывших, что такое бритва и полотенце, зато злых, как бесы! Водки я им поставил, а с девками вышла целая история…
    Грубое, иссеченное шрамами лицо довольно ухмылялось. Ему было что вспомнить – Титану, свергнувшему тысячелетнюю монархию. Я вдруг подумал, что таким и должен быть Дьявол. Не мелкий бес господина Лесажа, а истинный Дьявол, сумевший искусить Францию и бросить страну против Короля. Огромный, грубый, страшный – и дьявольски обаятельный. Нет, не обаятельный! Это слово казалось слишком слабым. В Титане ощущалась сила, невероятная мощь, способная увлечь любого – и друга, и врага…
    Воспользовавшись тем, что гражданин Дантон стал язвить гражданина Демулена, называя его «робеспьеровской рептилией», я подмигнул Шарлю.
    – Есть новости? – понял он.
    – Святой Патрик. Церковь в катакомбах возле кладбища Невинноубиенных.
    – Кой хрен вы там шепчетесь? – грянул Дантон. – Опять заговоры против, мать ее, Республики, Единой и Неделимой? Поскольку эта зеленая свинья Робеспьер уверен, что я главный заговорщик, мне тоже хочется поучаствовать! Или вы просто по девкам собрались?
    Мы с Вильбоа переглянулись. В конце концов, помощь нам понадобится, хотя бы чтоб попасть в катакомбы.
    – Я хочу написать о парижских подземельях, – начал Шарль. – Там есть…
    – …ревматизм! – буркнул Титан. – Черт побери! Почему я не позакрывал к свиньям собачьим все газетенки, пока был министром! Это все ты, Камилл! Свобода слова, свобода слова, мать ее! Писаки хреновы!
    Шарль с невозмутимым видом выслушал сию грозную тираду, а затем поднял руку, словно ученик в классе.
    – Слова сказать не дадут! – рыкнул исполин. – Да понял я, понял! Вы чего, вампиров искать собрались? Полгода назад является ко мне один говнюк, англичанишка гребаный. Кинг, кажись, его звали… Нет, не Кинг. Стокер, что ли? И давай молоть, что, мол, гражданин Дантон, давайте изведем вампиров, которые из трудового народа кровь пьют. Я, мол, все вампирские места знаю, и в катакомбах самое их гребаное кубло!
    – А-а! П-помню! – Демулен усмехнулся. – Он н-не Стокер и не англичанин. Мак-Каммон, шотландец из Глазго…
    – Один хрен! Думал его с лестницы спустить, а потом пожалел и говорю – приведи ко мне одного вампира, тогда поглядим…
    Внезапно мне показалось, что Титан рассказывает эти байки не зря. Небольшие глаза смотрели из-под густых бровей трезво и внимательно. Титан был непрост. Впрочем, в ином случае он и не стал бы Титаном.
    – Приходит он через неделю, язык на плече, словно за ним с борзыми гнались. Выследил, кричит. Живет один, совсем рядом, днем спит, ночью по крышам лазит, а на вид – чудище чудищем. Плюнул я, говорю – веди! Привел…
    Тут уже засмеялся Вильбоа. Похоже, эту историю знали все.
    – И кто же это оказался? – поинтересовался я.
    – Байи, наш бывший мэр. Худой, как смерть, глаза красные, одевается в черное, днем спит, а ночью на звезды смотрит – астроном, мать его! И рожа жуткая, испугаться можно с непривычки. Ну, я захожу – и в лоб: ты, гражданин Байи, вампир и кровь людскую пьешь! А он: гражданин Дантон, наши политические разногласия я в таком тоне обсуждать не собираюсь!
    Когда мы отсмеялись, гигант махнул рукой:
    – Ладно, Шарль, пропуск я тебе сделаю, только ты там не увлекайся. Мы катакомбы не зря стережем. Вампиров там нет, зато швали разной полно. И недорезанные всякие прячутся. Там, говорят, пара ходов есть – за город ведут. Смекаете?
    Объяснений не требовалось. Городские заставы надежно охранялись, и такой ход мог спасти жизнь не одному десятку «недорезанных». Не зря «синие» стерегут входы! Пропуск мне, собственно, и не нужен, но я буду не один, а предъявлять удостоверение национального агента в присутствии Шарля не хотелось.
    – Мы и сами там ходили, – хмыкнул Титан. – В прошлом августе. Зараза де Манд, которого я потом приказал шлепнуть, перекрыл весь центр. Пушки, говнюк, поставил! Ну, жалко стало ребят на распыл посылать, я и тряхнул одного субчика, что в старой Ратуше штаны протирал. Он мне карту принес – древнюю, еще с ришельевских времен. Так мы по катакомбам до самого Тюильри два батальона перебросили. У швейцарцев дворцовых мозги из ушей полезли, когда наши ребята, как черти из преисподней, выползли на свет божий перед самыми воротами. Ну, мы им мозги эти и вправили! А сейчас подумаешь – для кого старались?! Эти ублюдки тогда под лавками отсиживались, из сортиров не вылазили! Робеспьер, Рожа Зеленая, целую неделю неизвестно где прятался, потом приходит, парик поправляет и давай, засранец, учить про добродетель! Я ему говорю: в Париже хлеба на два дня, в Северной армии – измена, в Вандее резня, а он: главное, мать ее, добродетель, а посему, гражданин Дантон, уступи место тем, кто в отличие от тебя не пьет, не курит и не ругается. Давай, говорю, мы кабинет формируем, возглавляй министерство внутренних дел. Вы бы эту Рожу Зеленую видели! Перепугался и снова – прыг в сортир! Только в сентябре и появился – на готовенькое!.. А ну его на хрен! Шарль, открывай следующую!
    Шампанское несколько подняло настроение, и Титан принялся вновь посмеиваться над Демуленом, обвиняя того в прирожденном роялизме. Оказывается, в коллеже именно Камиллу поручали писать стихи к приезду Его Величества. Читал же оные вирши приятель и одноклассник Демулена, которому и доставались все лавры. Правда, однажды королевская карета прибыла в проливной дождь, и вместо лавров Камиллов приятель заработал не менее ведра грязи. Гражданин Дантон видел в этом некую аллегорию, ибо оного одноклассника звали Максимилианом де Робеспьером. Демулен отшучивался, а мне невольно подумалось, что неспроста Титан постоянно поминает Зеленую Рожу. Видать, припекло!
    Под этот веселый разговор мы смогли обменяться с Шарлем несколькими фразами. Я предложил не терять времени и завтра же заглянуть в таинственную церковь. А поскольку вдвоем идти скучно, взять с собой гражданина ирокеза. Толку, понятно, с него немного, но будет кому нести фонарь. Кроме того, я ему почти что обещал.
    Вильбоа поморщился, но не возражал, добавив, что постарается взять у Жоржа карту – ту самую, времен Ришелье. А поскольку в катакомбах нет ни дня, ни ночи, идти лучше всего под вечер, когда на кладбище Невинноубиенных будет безлюдно.
    Пора было уходить, но что-то мешало. Я внезапно понял – Титан. Возможно, я уже не увижу этого человека. Страшного человека, воплощавшего все то, против чего я дрался под белым знаменем армии Святого Сердца.
    Воспользовавшись тем, что Вильбоа в дуэте с Камиллом принялись крыть почем зря гражданина Эбера, который, по их словам, являлся истинным позором для журналистского племени, я незаметно подошел к Дантону, пристально разглядывавшему полупустую бутылку, словно в надежде, что оттуда выскочит джинн. Заметив меня, гигант покосился в мою сторону, но ничего не сказал.
    – Господин Дантон, – негромко произнес я. – Можно вас?..
    Титан бросил быстрый взгляд на Демулена и Вильбоа, домывавших до полной белизны кости издателя «Отца Дюшена», и медленно встал.
    – Давайте поговорим, сударь. Хотя, видит бог, это бесполезно…
    И он, и я понимали друг друга. Конечно, Титан давно уже догадался, с каким трудом я выговариваю «гражданин». И наш разговор действительно бесполезен, но все-таки…
    Мы отошли к окну, Дантон быстро оглянулся и вздохнул:
    – Какого черта, господин Люсон! Разве Камилл вас не предупреждал? Ублюдки гражданина Шометта уже готовы растащить вас по косточкам! Бегите из Парижа!
    Я покачал головой. Да, похоже, мое мирное пребывание в «Друге патриота» заканчивается. Впрочем, это меня мало беспокоило.
    – У меня к вам вопрос, господин Дантон.
    Лицо Титана потемнело, отчего старые шрамы стали особенно заметны. Когда-то нос исполина был сломан, и кости срослись плохо…
    – Я уже все сказал вашим эмиссарам. Я могу взять миллион ливров – но не продаюсь за миллион. После того, как этот ублюдок Питт отказался спасти Людовика – когда это еще было можно, – мне не о чем говорить с вами.
    – У меня личный вопрос, – повторил я.
    – Личный, личный… – буркнул Титан. – Если насчет моих женщин, то я уже отчитывался в этом гребаном Конвенте. Всем интересно, с кем я сплю…
    Я невольно улыбнулся.
    – Не об этом. Наверно, мы видимся в последний раз, господин Дантон. Скажите, зачем вам все это? Вы свергли Короля, уничтожили Церковь, разрушили монархию. Зачем это было вам, Жоржу Дантону?
    Маленькие глаза блеснули – гигант принял вызов.
    – Зачем? А вы спросите у вулкана, зачем он извергается! Спросите ураган! Или вы думаете, что я это все придумал? Захотел – и взял Тюильри, захотел – сверг Короля…
    – Это сделала чернь, – перебил я. – Толпа, для которой просто пожалели картечи! Но вы были вождем! Вы – а не кто-то другой!
    Титан шумно вздохнул:
    – Ничего-то вы не поняли, господа «белые»! Десять столетий вы дразнили народ, доводили его до бешенства, а когда наконец вулкан проснулся и рванул к гребаной матери, бросились к потокам лавы со своими шпажонками. Я… Мы смогли хотя бы ненадолго обуздать вулкан, чтобы Франция не превратилась в груду пепла. В августе Париж мог стать пустыней – и мы спасли город. В октябре пустыней могла стать вся Франция – и мы спасли Францию. Кто мог сделать больше? Кто, скажите? А потом я просто ушел и теперь хочу одного – чтобы вся эта сволочь оставила меня в покое. Или вы тоже думаете, что Жорж Дантон хотел стать тираном?
    Я покачал головой:
    – Нет! Вы не хотели стать тираном. Но почему так? Ведь народу, вашему народу, теперь живется в сто раз хуже, чем при Короле! Вы же умный человек…
    Он ответил не сразу; наконец по его грубому, словно высеченному из темного камня лицу промелькнула усмешка.
    – Где вы все были весной 89-го? Тогда все можно было устроить без крови. Как мы все тогда надеялись! А теперь – поздно. У всего есть свои законы, гражданин «аристо». У Революции – тоже. Волна дойдет до конца – и лишь потом начнется откат. Надо сделать так, чтобы уцелело хоть что-нибудь. Неужели вы думаете, что сможете вернуть старый порядок? Его уже нет, есть новая страна и новые люди…
    – И эти «новые люди», господин Дантон, скоро захотят прикончить вас, – перебил я. – И вам придется бежать без оглядки из этой вашей «новой страны»!
    – Францию не унесешь на подошвах сапог! – Титан выпрямился, и мне стало не по себе от его взгляда. – Я останусь, черт побери! Меня можно убить только вместе с Революцией! Я – Жорж Дантон, сударь! Эти шакалы не посмеют…
    Мне было что возразить, но я внезапно заметил – Демулен и Вильбоа стоят рядом, вслушиваясь в каждое наше слово. Камилл был бледен, губы Шарля беззвучно шевелились, словно он хотел что-то сказать, но не решался.
    Титан улыбнулся, грузно шагнул вперед, обнял друзей за плечи:
    – Смелее, смелее, старые кордельеры![267] Мы еще повоюем! Мы покажем этому господину, что такое люди 92-го года! А если придется подохнуть, то умрем не хуже, чем добрый санкюлот Иисус! Мне ведь как раз тридцать три, правда, Камилл?
    Странно, но в этот миг он не показался мне святотатцем. Словно этот адвокат из Арси-сюр-Об имел право сравнивать себя с Тем, Кто когда-то пришел к людям, чтобы спасти всех Своей кровью…
    Чтобы не опоздать, я прибыл к кладбищу Невинноубиенных Младенцев заранее и теперь неторопливо прогуливался возле ворот, радуясь, что догадался купить теплый шарф. Очередной день месяца фримера выдался поистине зимним. Под ногами потрескивал лед, покрывавший замерзшие лужи, а из низких туч неспешно падали колючие снежинки. Да, рано начинается зима в этом году – от Рождества Христова 1793-м, от основания же Республики, Единой и Неделимой, – Втором…
    Шарль появился внезапно. Почему-то думалось, что он подъедет в фиакре, но Вильбоа просто вынырнул из-за ближайшего угла, причем так быстро, что я даже вздрогнул от неожиданности.
    – Заходил в местный Наблюдательный комитет, – пояснил он, когда мы обменялись приветствиями. – Надо было зарегистрировать пропуск. Граждане попались весьма бдительные, но подпись Жоржа их успокоила… Вы уверены, что мы поступаем верно?
    Я пожал плечами:
    – Если мы решили распутать это дело, то пока другого пути нет. В конце концов, наберетесь впечатлений для очередной статьи… Кстати, что это у вас?
    «Это» висело у пояса. Шпага – короткая, в темных кожаных ножнах. Вильбоа несколько смутился:
    – Я подумал… Наверно, смешно выгляжу?
    – Отнюдь! – я невольно улыбнулся. – У вас очень воинственный вид. Так и хочется назвать вас «де Вильбоа». Разрешите?
    Эфес пришелся как раз по руке. Внезапно я понял, что соскучился по тонкому стальному жалу. Рука дрогнула, и я еле удержался, чтобы не сделать выпад – быстрый, неотвратимый, как меня когда-то учили. Да, я умел фехтовать! Я очень хорошо фехтовал когда-то, и теперь тело само напоминало об этом…
    – Испанская, – сообщил я, возвращая шпагу. – Похоже, середина прошлого века. Хороша в ближнем бою, но против настоящей итальянской слабовата.
    – Вас ничем не удивишь, Франсуа, – развел руками Шарль. – Действительно испанская, еще моего прадеда… Мы что, ждем кого-то?
    – Нашего друга из прерий, – напомнил я. – И если я не ошибаюсь, этот фиакр…
    Фиакр неспешно вынырнул из-за угла. Послышалось громкое «Тпру-у!», коляска остановилась…
    – Или у меня что-то со зрением, – невозмутимо заметил Вильбоа, – или это не гражданин д'Энваль.
    «Скорее всего, второе», – хотел ответить я, но ограничился лишь неопределенным «Н-да!». Ибо тот, кто приехал… Вернее, та, что приехала…
    – Мерзнете? – Очки гражданки Тома блеснули. – Так вам и надо! В дальнейшем обещаю вам горячку и скоротечную чахотку, а также…
    – Мадемуазель! – восхитился я. – Вас ли мы имеем счастье лицезреть?
    – Меня! – Очки вновь блеснули. – Прежде всего хочу сказать, что Альфонса я с вами не пущу! У него насморк, и вообще не с его здоровьем заниматься подобными глупостями! А вы…
    Мы с Шарлем переглянулись.
    – Мадемуазель! – повторил я. – Надо ли понимать, что вы связали беднягу Альфонса…
    – Всего лишь заперла! А вы… Хороша парочка – один только что с того света, по второму больница плачет! Как врач, я строжайше запрещаю вам даже думать о каком-то там подземелье…
    Мы учтиво поклонились, Вильбоа даже шаркнул ногой.
    – В общем, я приехала забрать вас отсюда…
    Я поймал ее руку с грозно воздетым кулачком и поднес к губам. Гражданка Тома резко отшатнулась, и внезапно я заметил в ее глазах слезы.
    – Ну почему меня никто не хочет слушать?! Если б я была мужчиной, вы бы не смели так себя вести! Вы… Вы… Вы издеваетесь!
    Внезапно мне вновь захотелось погладить ее по коротко стриженным волосам – как тогда, в часовне. Маленькая девочка, которая играет в доктора и обижается на взрослых, не принимающих ее игру всерьез.
    – Юлия, мы все равно туда направимся, – как можно спокойнее заметил я. – Это такая же данность, как эпидемия чумы…
    – Вы хуже, Франсуа Ксавье! – огрызнулась девушка. – А от вас, гражданин Вильбоа, я такого, признаться, не ожидала! Ну что вы там забыли?
    Мы вновь переглянулись.
    – Пару недель назад гражданин Люсон зашел к вам в часовню и сказал, что требуется помощь, – негромко проговорил Шарль. – Считайте, что история повторяется.
    – Вы серьезно? – Похоже, она растерялась, но быстро пришла в себя. Очки вновь вызывающе блеснули. – Я вам верю, граждане, поскольку у вас обоих удивительная способность нарываться на неприятности. А посему иду с вами, и посмейте только со мною спорить!
    – Хорошо! – решил я. – Врач может понадобиться, и кроме того, вы сможете показать нам часовню. Надеюсь, мадемуазель, вам не надо намекать, что впредь мои приказы следует выполнять беспрекословно?
    Она фыркнула и топнула ногой:
    – Мужлан! Я куда охотнее буду слушать приказы гражданина Вильбоа!
    Шарль улыбнулся, чем подлил масла в огонь.
    – Вы оба – больные! Вы обязаны слушаться врача, и… и… Хорошо, я согласна, но отныне буду думать о вас еще хуже, хотя это почти что невозможно! Жаль, что я не мужчина и не могу вызвать вас на дуэль! Ну, чего вы стоите? Решили схватить горячку прямо здесь?
    Впереди, сколько хватал глаз, тянулись долгие ряды серых надгробий. Ни деревца, ни кустика – только камни, старые, покрытые трещинами и полустертыми надписями, и совсем новые. Некрополь. Город мертвых.
    – Сюда! – осмотревшись, определил Вильбоа, когда мы миновали ворота.
    «Сюда» относилось к невысокому строению, несколько напоминавшему сторожку. Однако двери оказались обиты толстым железом, а у порога скучал небритый парень в знакомой синей форме.
    – Назад! – буркнул он, не поднимая глаз. – Запрещено, граждане!
    – У нас пропуск… – начал было Вильбоа, но «синий» не желал слушать:
    – Я сказал – назад! – Старое, плохо чищенное ружье дернулось, черный зрачок ствола смотрел в нашу сторону. – Ходят всякие! Приказ Коммуны…
    Дверь приоткрылась, и оттуда выглянул другой гвардеец, держа мушкет наперевес.
    – Смирно! – негромко скомандовал я, чувствуя омерзение при виде этого сброда, смевшего надеть форму. Пусть вражескую – все равно.
    – Чего «смирно»?! – возмутился было первый. – Не старый режим!..
    – Молчать! – Внезапно меня охватило холодное бешенство. – Оружие к ноге! Руки по швам, негодяи! Вздохнете – пристрелю!
    У меня не было пистолета, не было даже ножа, да и не желал я пачкать руки об этих недомерков. Просто на миг я стал прежним, словно тот, ушедший навсегда, проснулся, чтобы защитить самое святое для тех, кто носит форму, – порядок. Порядок, начинающийся с выбритых щек и кончающийся у подножия престола. Ради этого я жил, ради этого – умер…
    Какой-то миг они колебались, но затем в глазах блеснул страх – привычный вековой страх Жака Простака перед разгневанным барином. Я еле удержался от усмешки. Тот, кто вышел из-за двери, наскоро застегивал шинель, первый уже стоял, неуклюже прижимая мушкет к правой ноге.
    – Осмелюсь доложить! – Второй гвардеец наконец-то застегнулся и неуверенно прокашлялся. – Так что, мы караул от пятой роты Национальной гвардии секции Гравилье. Старший наряда сержант Бомоль. За время несения службы…
    – Вольно! – вздохнул я. Собственная выходка показалась верхом нелепости. Учить дисциплине этих обормотов! Все равно что муштровать баранов…
    – Гражданин Вильбоа, предъявите пропуск!
    Сержант Бомоль, похоже, не на шутку растерялся и только через пару минут сообразил, что держит бумагу вверх ногами. Наконец последовал облегченный вздох.
    – А-а! Все понятно, граждане! Прошу, заходите!
    Внутри не было ничего, кроме грубо сколоченного стола, двух табуретов и еще одной двери в глубине. На столе возышались несколько пустых бутылок и два масляных фонаря.
    – Вход за той дверью, – негромко подсказал Шарль. – И фонари…
    Я кивнул и подошел к столу. К счастью, оба фонаря оказались полностью заправлены.
    Сержант уже возился с замком. Наконец дверь подалась. Пахнуло сыростью.
    – Вот карты у нас нет, – виновато заметил второй гвардеец. – Отобрали. По приказу гражданина Шометта…
    Я поглядел на Вильбоа. Тот понял и похлопал себя по груди. Очевидно, старинный план времен великого кардинала был им не забыт.
    – Вы там, граждане, осторожнее, – напутствовал нас сержант. – А то мне отвечать придется перед гражданином Дантоном…
    – Это уж точно, – пообещал я. – А за то, что не бреетесь, он с вас нашивки живо сорвет! Растяпы!
    Внезапно я представил, как Титан с рычанием сдирает с ополоумевшего гвардейца сержантские нашивки, и еле удержался, чтобы не расхохотаться. Увидев гражданина Дантона, этот горе-вояка просто помрет на месте – от страха. Или впадет в каталепсию, на радость гражданке Тома…
    Лестница, за нею – тьма. Из подземелья несло теплой сыростью. Ступеньки были скользкими, и я пару раз еле удержался на ногах, пока не освоился с неровным камнем, то и дело норовившим вырваться из-под башмаков. За моей спиной громко дышала доктор Тома. Шарль шел сзади, высоко держа фонарь. Нога не без труда нащупала ровную площадку. Я поднял светильник и огляделся.
    – Прихожая, – негромко заметил Вильбоа, водя фонарем из стороны в сторону.
    На прихожую это, однако, ничуть не походило. Небольшой зал, белые неровные стены, три широких прохода. Над одним из них черной краской была нарисована стрела. Под ногами зачавкала грязь, огни фонарей отразились в неглубоких лужах…
    – Куда-то пришли, – констатировал я. – Шарль, давайте карту!
    – Не надо. – Юлия кивнула в сторону центрального прохода: – Туда, где стрела. Специально нарисовали для самых непонятливых.
    Я невольно улыбнулся. Девушка пыталась сохранять прежний задор, но голос ее звучал уже не так решительно. И немудрено!
    – Все-таки посмотрим, – Вильбоа развернул карту и поднес ближе к фонарю. – По-моему, мы здесь…
    Вход на плане мы нашли сразу, но далее начиналось хитрое переплетение извилистых коридоров, пересекавшихся несколькими более или менее прямыми проходами. А главное, ничего похожего на часовню на карте не оказалось.
    – Где-то тут, – палец гражданки Тома указал на одно из ответвлений. – Думаю, не собьюсь. Там как раз кончается гипс.
    Гипс? Я оглянулся и тут же понял. Белые стены!
    – Здесь добывали гипс, – подвердил Вильбоа. – Ничего загадочного, обычные штольни. А дальше – сланец или что-то в этом роде.
    – Совершенно верно, – девушка, похоже, вновь обрела уверенность. – Ни привидений, ни ламий, так что моему Альфонсу тут совершенно нечего делать. Как и вам тоже, граждане!
    Проигнорировав последние слова, я подошел к проходу под черной стрелой.
    – Я иду первый, вы, Юлия, за мной…
    – Так точно, мой генерал! – Маленькая ладошка взлетела к шляпке. – Или мне вначале побриться?
    Я только вздохнул, не желая в очередной раз вступать в словесную драчку, но в последний миг не сдержался:
    – Цените свое место в строю, мадемуазель! Великий Конде приказывал лекарям идти исключительно в хвосте колонны, дабы вида не портить.
    После таких слов следовало ожидать любых последствий, но девушка внезапно рассмеялась:
    – Ценю, мой генерал! И вообще вы превосходно поставили на место этих болванов, Франсуа Ксавье. Я чуть сама не стала по стойке «смирно»… Ну, мы идем?
    – Погодите! – Вильбоа расстегнул плащ и вытащил из-за пояса небольшой пистолет. – Возьмите, гражданин Люсон.
    Я протянул руку – и внезапно отдернул, словно рукоять была из раскаленного железа. Нет, не могу, не имею права!..
    – Не стоит, – самым спокойным тоном заметил я. – Стрелять тут, похоже, не в кого…
    – Но… – Парень явно удивился. – Может, вы, гражданка?
    – Уберите эту пакость! – послышалось возмущенное фырканье. – Я вам не мушкетер! Поразительно! Двое взрослых мужчин боятся пройти четверть лье!
    – Пошли! – скомандовал я и первым шагнул под черную стрелу.
    Под ногами скрипела галька, занесенная сюда в давние времена беспокойными водами Сены, свет фонарей отражался в ослепительно белых стенах, а впереди была сырая тьма, уходящая вдаль сколько хватал глаз. Проход вел прямо, время от времени слегка уклоняясь то в одну, то в другую сторону. То и дело попадались поперечные штольни – низкие, едва в человеческий рост. Изредка фонари высвечивали темные пятна, оставленные свечами, и надписи, большей частью цифры. Невольно подумалось, что в прежние времена катакомбы были разбиты на участки, во всяком случае, после тройки на стене появилось «4», затем «5»…
    После семерки проход расширился, выводя в небольшой зал. Свет упал на что-то четырехугольное, странной формы…
    – Стойте! – скомандовала Юлия. – Здесь два прохода…
    Пока она с помощью взятого у Шарля фонаря изучала обстановку, я, не удержавшись, подошел к странному предмету. Ящик – но какой-то перекошенный, почему-то с колесами…
    – Тачка, – подсказал Вильбоа, незаметно подошедший сзади. – Кто-то гипс ковырял.
    Я чуть не рассмеялся. Ну конечно! Обычная тачка, только перевернутая. А вот и заступ, небольшая кирка…
    – Что вы там нашли, граждане? – послышался голос Юлии. – Надеюсь, что-то стоящее?
    – Вам на это лучше не смотреть, мадемуазель! – замогильным тоном отозвался я. – Такое не для ваших глаз. О-о! Да не узрят они того, что навеки скрыла тьма!..
    – Что?! В таком случае…
    – Нет! Нет! Юлия, не надо! – заспешил Шарль. – Вам такое и вправду… Это страшно!
    Свет фонаря стал быстро приближаться.
    – Не ходите сюда! – трагическим шепотом воскликнул я, преграждая путь. – Там… Там это… Это!
    – Да отойдите же!
    Девушка рванулась вперед, чуть не сбив меня с ног. Я благоразумно отступил в самый темный угол, заметив, что Вильбоа тоже последовал моему примеру.
    – Это тачка! – железным голосом констатировала девушка. – Как вас прикажете понимать, граждане?
    – Ну-у… – начал было Шарль, но не выдержал и захохотал. Я сдержался, но это стоило немалых усилий.
    Из темноты послышалось что-то, напоминающее шипение разгневанной кошки. Я невольно поежился.
    – Шутим, значит, – отозвалась наконец гражданка Тома. – Очень смешно, граждане! Франсуа Ксавье, от вас я иного и не ожидала, но вы, гражданин Вильбоа…
    – А что я сказал?.. – невинно заметил Шарль, но вновь не удержался от смеха.
    – Я с вами больше не разговариваю, граждане! С обоими! Все, пошли, но имейте в виду, больше с вами встречаться я не собираюсь!
    Похоже, Юлия все-таки обиделась. Не дожидаясь нас, она свернула в левый проход и быстро пошла вперед. Нам с Вильбоа пришлось прибавить шагу, чтобы не потерять из виду огонь ее фонаря. Мельком я успел заметить очередную цифру у пересечения штолен. Но вместо ожидаемой восьмерки там стояло почему-то «79»…
    – Итак, здесь по-прежнему добывают гипс, – заметил я.
    – В основном скульпторы, – согласился Вильбоа. – Из компании гражданина Давида.
    Я вспомнил гипсовых болванов в красных колпаках, пялящих слепые глаза, и невольно усмехнулся.
    – В общем, тихие места, – продолжал Шарль. – Даже обитатели Двора Чудес[268] здесь не любили бывать, разве что забегали ненадолго. Слишком все на виду. Конечно, здесь прятались – во времена Лиги, например, но это не катакомбы Святого Себастьяна…
    Я хотел переспросить, но внезапно вспомнил. Длинные ряды ниш, костницы, полные желтых остовов, странной формы кресты – и рыбы, всюду изображения рыб. Катакомбы Святого Себастьяна в Риме! Выходит, и там приходилось бывать…
    – Вот наша клоака – дело другое. Там и вправду можно встретить что угодно – и кого угодно…
    – Клоака – это водосборники? – поинтересовался я, поглядывая на очередную черную цифру. За «79» шло почему-то «93».
    – Да, средневековая канализация Парижа. Я когда-то писал об этом. Пришлось пару раз заглянуть. Вот там, я вам скажу!..
    – Погодите! – я замер, прислушиваясь. Вокруг стояла вязкая тишина, чуть впереди негромко отдавались шаги гражданки Тома, но мне все-таки показалось…
    – Думаете, сзади? – понял меня Вильбоа. – Но откуда?
    – Наверно, почудилось, – решил я. – Так что там с клоакой?
    Свет фонаря вновь осветил очередной перекресток, и я не без удивления обнаружил новую цифру – «104». Внезапно это перестало мне нравиться.
    – Там целый город, – начал мой спутник, похоже, не обративший внимания на странности местной арифметики. – Еще в Средние века в клоаку отвели несколько рек…
    – Стойте! – не выдержал я. – Юлия! Гражданка Тома!
    Ответа я не дождался, но шаги стихли, затем начали приближаться.
    – Шарль, давайте карту!
    – Но… – удивился он. – Почему?..
    – На всякий случай!
    Вильбоа извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист, развернул его, поднес к свету. Я подсветил фонарем.
    – Что, кто-то уже ногу сломал? – Юлия вынырнула из темноты, словно настоящее привидение. – Я, между прочим, предупреждала…
    – Мы, кажется, здесь, – Вильбоа указал на один из проходов.
    – Цифры, – напомнил я. – Там есть цифры?
    – Какие цифры? – соизволила удивиться гражданка Тома, подходя ближе. – Не надо нам никаких цифр! Я дорогу помню…
    Цифры были. От входа вел прямой проход, пересекаемый штольнями. В районе пересечений я увидел знакомое «4», «5», «6». Вот и небольшой зал, где стоит зловещая тачка…
    – Два прохода, – констатировал Шарль. – Один начинается с девятки…
    Да, один из проходов продолжал привычный отсчет. «10», «11». Другой тоже имел обозначение. У первого перекрестка я заметил номер «32». «32»! Не «79»!
    – Последняя цифра – «104», – напомнил я. – Где же это мы?
    Увы, карта молчала. Самый дальний перекресток был обозначен номером «62», далее проходы становились безымянными.
    – Карта старая, – с некоторым сомнением в голосе предположил Вильбоа. – За последний век могло все измениться…
    – Мы теряем время! – напомнила гражданка Тома. – Я взялась вас отвести на место, так что будьте добры…
    – Сланец, – внезапно заметил Шарль. – Здесь уже должен быть сланец!
    Действительно, на карте почти сразу же после перекрестка Зловещей Тачки тянулась неровная линия, за которой пространство карты покрывала легкая штриховка.
    – Может, мы еще не пришли? – Вильбоа спрятал карту и неуверенно огляделся. – Хотя…
    – Перестаньте! – девушка топнула ногой и нетерпеливо вздохнула. – Так мы вообще никуда не придем! Все, пошли, и учтите, я с вами по-прежнему не разговариваю!
    Всюду был гипс – белый, чистый, под ногами по-прежнему хлюпали лужицы и поскрипывала мелкая галька. Вокруг стояла тишина, лишь изредка слышались удары капель, срывавшихся с сырых сводов. Цифры исчезли, последняя, которую я сумел заметить, была «167». Зато появились кресты – небольшие, странной формы, они пауками проступали на белой поверхности.
    Шли мы уже больше часа. Гипсовые штольни тянулись все дальше, и я начинал понимать, что легкой прогулкой перед ужином дело, похоже, не ограничится. Четверть лье, которые обещала гражданка Тома, давно уже позади.
    Это явно понял не только я. Вильбоа несколько раз останавливался, доставал карту и недоуменно оглядывался. Даже гражданка Тома держалась уже не столь уверенно. Во всяком случае, теперь, сменив гнев на милость, она перешла из авангарда к основным силам. Втроем и вправду стало веселее. Свет двух фонарей разгонял черноту, и можно было подумать, что мы просто гуляем по ночной парижской улице.
    Шарль некоторое время тешил нас байками про ужасы парижской клоаки, рассказав жуткую историю «рыжего дьявола», несколько недель наводившего ужас на весь Монпарнас. Дьявол, имевший логово в самом глухом закутке сырого подземелья, на поверку оказался орангутаном, сбежавшим из королевского зверинца. Гражданин Вильбоа лично изловил чудище, впрочем, и не пытавшееся оказать сопротивление. Более того, Шарль едва смог вызволиться из могучих объятий голодного и насмерть перепуганного зверя, который бросился к нему и не отпускал, пока не очутился в родной клетке. Очевидно, житье в клоаке показалось бедному «дьяволу» куда горше неволи.
    Я посмеялся, Юлия отделалась неопределенным хмыканьем, Вильбоа же присовокупил, что орангутан был сущим ангелом по сравнению с шайкой бродяг, от которых пришлось отстреливаться в течение целого часа. Такого добра в клоаке, как выяснилось, более чем достаточно.
    Наконец проход вновь расширился. Белые стены отступили, откуда-то подул легкий ветерок. Гражданка Тома удовлетворенно вздохнула и остановилась:
    – Кажется, пришли! Почему-то казалось, что это ближе, но… Сейчас поворот, за ним – зал…
    Проход резко свернул влево. Внезапно на белой стене я заметил крест – наверно, уже сотый по счету. Внизу темнела надпись.
    – Ого! – Вильбоа подошел ближе. – Кому-то очень не повезло!
    Черная свечная копоть складывалась в страшные слова…
    – «Все убиты. Умираю последним. Боже, храни короля Генриха!» – голос Юлии дрогнул. – Что это?
    – Год! – Вильбоа забрал у меня фонарь и осветил нижнюю часть стены. – «1572 Anno Domini»… Господи, год Варфоломеевской ночи!
    – Кто-то из гугенотов, – предположил я. – Пытался здесь спастись…
    Я оглянулся, словно надеясь увидеть скелет в простреленной насквозь кирасе. Но от того, кто молил Творца за своего Короля, не осталось ничего – даже тени…
    – А Генрих Наваррский в этот час уже перешел в католичество, – горько усмехнулся Шарль. – Юлия, вы видели раньше эту надпись?
    – Нет, – немного растерялась девушка. – Но… Мы тогда шли целой толпой, разговаривали… Я помню этот поворот!
    – Остается убедиться, – я взял фонарь у Вильбоа и шагнул вперед. – Да, тут что-то есть…
    Вначале мы увидели только тьму. Она окружила нас со всех сторон – теплая, сырая, пахнущая известью. Стены исчезли. Я поднял лампу повыше – свет упал на неровный потолок, на котором были заметны следы ударов, в давние годы сокрушавших хрупкий гипс.
    – Зал, – констатировал Вильбоа. – И куда теперь?
    – Кажется… – Юлия на миг задумалась. – Туда!
    Она решительно шагнула во тьму, держа фонарь в вытянутой руке. Я поспешил следом. И вот свет отразился на знакомой белой поверхности. Юлия остановилась, быстро оглянулась…
    – Вот!
    Арка – грубо вырубленная, неровная, украшенная голгофским крестом. Над нею – небольшая икона. Я посветил ниже и заметил ступеньки, ведущие вверх.
    – Что я вам говорила!.. – торжествующим тоном начала гражданка Тома, но внезапно осеклась: – Ступеньки… Почему здесь ступеньки?
    – Не иначе, выросли, – предположил я. – Кстати, кто там на иконе?
    Мы подошли поближе. Икона была старой, из потемневшего серебра. Трудно сказать, кого имел в виду мастер, но, во всяком случае…
    – По-моему, это дама, – заметил Вильбоа самым светским тоном. – По крайней мере, я представлял святого Патрика несколько иначе.
    – Юлия, что скажете? – осведомился я.
    На девушку было жалко смотреть. Она втянула голову в плечи, несколько раз с совершенно безнадежным видом взглянула на равнодушный серебряный лик и внезапно всхлипнула.
    – Франсуа… Шарль… Я… Мы…
    – Нашли не ту часовню, – кивнул я. – Сейчас будем кому-то отрывать голову. Начнем с ушей…
    Бедная девушка отшатнулась, словно и вправду опасаясь за свои ни в чем не повинные уши.
    – Франсуа, не надо, – осторожно начал Вильбоа. – В конце концов, у нас есть карта…
    – И фонари, которые погаснут через полчаса, – охотно согласился я. – Ну, раз уже пришли, давайте поглядим.
    Ступенек было семь, за ними оказалось небольшое круглое помещение – и еще одна арка, на этот раз украшенная надписью.
    – «Святая Клотильда, помилуй нас», – разобрал Вильбоа. – Кажется, с дамой вопрос разъяснился. А это что?
    Прямо в проходе лежало нечто темное, странной формы. От деревянной рукояти остался лишь прах, ржавчина проела железо…
    – Алебарда, – рассудил Шарль. – Чем дальше, тем интереснее!
    Он оказался провидцем. В большом темном помещении ничего, кроме остатков алтаря, когда-то сложенного из неровных гипсовых плит, не напоминало о святой Клотильде. Зато в углу темнела огромная груда ржавого железа. Старые кирасы, высокие островерхие каски, рассыпавшиеся при первом прикосновении наконечники копий…
    – Кажется, аркебуза, – Шарль поднял с пола нечто бесформенное с огромным широким раструбом. – Впрочем, ручаться не могу… Ага, смотрите!
    На белой стене темнела огромная надпись, выполненная ярко-красной краской.
    – «Святая Лига! Боже, убей всех гугенотских собак!» – прочитал я. – Кажется, христианским всепрощением здесь и не пахло! Шарль, можете написать статью. По-моему, весьма поучительно.
    – Тайное убежище Католической Лиги, – Вильбоа пнул ногой одну из касок, превратив ее в труху. – Да, поучительно. Что, однако, не облегчает нашего положения. Давайте-ка поглядим на карту!
    Мы расстелили план поверх какой-то кирасы, я поднес фонарь.
    – Юлия! – позвал Вильбоа. – Присоединяйтесь!
    Ответа не было. Похоже, гражданка доктор все еще опасалась за целостность своих ушей.
    – Не понимаю, – наконец заметил Шарль, несколько минут тщательно водивший пальцем по карте. – Правда, здесь какой-то крестик…
    – От перекрестка Тачки вели два прохода, – рассудил я. – Но тот, по которому мы пошли, очевидно, свернул в сторону. Вернее, свернули мы. А на карте его попросту нет, наверно, пробили позже…
    – Граждане! Вы меня не растерзаете? – послышался дрожащий голос, и из темноты появилась несчастная заплаканная гражданка Тома. – Я… не знаю, как это получилось!.. Я не хотела…
    – Кто вас знает, Юлия? – обреченно вздохнул я, хотя и понимал, что добивать бедную девушку грешно. – Но поскольку всем нам грозит долгая и мучительная смерть…
    – Франсуа, прекратите! – не выдержал Вильбоа. – Юлия, нам ничего не грозит!..
    – Если мы погасим один фонарь, – закончил я. – Масла осталось немного, будем экономить. Ну какие предложения? Вернемся?
    Ответом было унылое молчание. Мне и самому не хотелось возвращаться, но блуждать среди сырого гипса, да еще в полной темноте!..
    – Дорогу я помню, – вздохнул наконец Вильбоа. – Кресты, потом эти цифры…
    – Да, – я встал. – Пошли!
    Уходя, я обернулся. Груда ржавого оружия, красная краска на белом гипсе, развалины алтаря… Два века назад здесь шла война. Лигисты резали гугенотов, гугеноты убивали лигистов – и за что? Месса или обедня? Какая чушь! Страшно подумать, но века через два и наша война, того и гляди, покажется потомкам дикой нелепостью. Нет, не может быть! Мы дрались за Францию, за Короля, за Церковь! Но ведь и герцог Гиз думал, что спасает отечество…
    Уже на ступеньках я остановился. Точнее, что-то остановило – то ли легкий шорох, не походивший на звон очередной неосторожной капли, то ли тьма впереди, показавшаяся особенно густой… Я замер. Сзади о чем-то переговаривались мои спутники, в руке чуть слышно потрескивал фонарь, но я уже знал: мы не одни. Кто-то был впереди, за черным пологом, и этот кто-то тоже всматривался в темноту. Впрочем, мой фонарь упрощал ему задачу.
    Медленно, стараясь не делать резких движений, я повернул голову:
    – Шарль! Девчонку за стену! Оружие!
    Больше всего я боялся, что Вильбоа начнет, как и всякий штатский, многословно требовать объяснений, а то и появится в проходе – со вторым фонарем, чтобы неизвестный ни в коем случае не промахнулся. Но сзади молчали, затем до меня донеслось негромкое: «Есть!», и почти тут же – возмущенный голос гражданки Тома, протестовавший против насилия. Впрочем, протестовала Юлия, следует отдать ей должное, все-таки шепотом.
    Я не двигался, затем стал медленно поднимать фонарь, надеясь отогнать тьму еще на несколько шагов – что оказалось ошибкой. Я понял это почти сразу, но сделать ничего не успел. Из темноты донесся грохот, в глаза ударила вспышка – и фонарь плеснул во все стороны стеклом и горящим маслом.
    Да, я ошибся, но тот, кто стрелял, – тоже. Если он думал ослепить меня, то это удалось лишь наполовину. Через миг я уже был внизу, вжимаясь в мокрую гальку, покрывавшую пол. Пламя уже гасло, но света вполне хватило, чтобы разглядеть черный силуэт у противоположной стены. Я невольно хмыкнул. Будь у меня пистолет, разбитый фонарь стоил бы этому Вильгельму Теллю простреленной головы. Впрочем, незачем быть столь кровожадным. Все-таки он стрелял по фонарю…
    – Франсуа! Где вы? – послышался растерянный голос Вильбоа, но я не стал отвечать. Вдруг Вильгельм Телль хорошо стреляет на звук?
    Внезапно впереди, совсем близко, послышался шорох. Неизвестный был рядом, он двигался тихо, почти бесшумно, и лишь скрип гальки выдавал его. Я быстро обернулся. Только бы Шарль не вздумал высунуться…
    – Бросай оружие, синяя сволочь! – молодой задорный голос прозвучал буквально над ухом. – Выходи по одному, а не то…
    Вначале я не поверил своим ушам, затем все-таки понял и едва удержался от смеха. Вот так встреча!
    – А не то – что? – я повернулся к неизвестному, надеясь на его здравый смысл. Если уж он решил вступить в переговоры…
    Тишина молчала, затем тот же голос, но уже растерянный и даже робкий, повторил:
    – Бросай оружие, синяя… Смерть Христова! Господин дю Люсон, это вы?
    Нельзя сказать, что последняя фраза привела меня в восторг. Слишком часто меня стали узнавать в славном городе Париже! Но это все же лучше, чем начинать боевые действия с сомнительным исходом.
    – К вашим услугам, – я встал и принялся приводить в порядок плащ. – Если вы еще будете так любезны и зажжете фонарь…
    – Конечно! Сию минуту, господин дю Люсон!
    Я оглянулся и заметил в проходе темный силуэт. Похоже, Вильбоа решил прийти мне на помощь. Я не стал его прогонять – стрельба явно откладывалась.
    Фонарь вспыхнул. Невысокий молодой человек с военной выправкой, которую не могла скрыть нелепая санкюлотская одежда, шагнул ко мне, но, не доходя двух шагов, остановился, став по стойке «смирно».
    – Господин полковник! Лейтенант армии Его Величества Сурда к вашим услугам!..
    Лейтенант Сурда! Ну, конечно, Николя Сурда! Имя в списке!
    – Что за церемонии? – Я пожал широкую крепкую ладонь, начиная понимать, что когда-то хорошо знал этого человека. Молодое, чуть скуластое лицо – и глубокий шрам, пересекающий его наискось. Похоже, лейтенант Сурда – задира не только на словах. Конечно, я знал его не в санкюлотском тряпье. И он тоже помнил меня другим…
    – Извините, господин дю Люсон, – парень вновь смутился. – Я, так сказать, проштрафился. Фонарь вам разбил… Но, смерть Христова, менее всего ожидал встретить вас здесь!
    Кое-что прояснилось. Де Батц не ошибся относительно моего прежнего звания. Впрочем, не это интересно. Сурда, скорее всего, из организации д'Антрега, он хорошо знал меня – прежнего…
    – Шарль! Юлия! – позвал я. – Выходите, война отменяется.
    Из прохода появился мрачный Вильбоа с двумя пистолетами наготове. Из-за его плеча выглядывала любопытная физиономия гражданки Тома.
    – Николя Сурда! – лейтенант коротко поклонился и внезапно широко раскрыл глаза: – Мадемуазель де Тома? Бог мой, вот так встреча! Вы меня не помните?
    Да, мир оказался тесен. Впрочем, Юлия явно не спешила признавать прежнее знакомство.
    – Помилуйте, мадемуазель! – заволновался лейтенант. – Я ведь знаком с вашим батюшкой, бывал у вас… Конечно, еще без этого, – рука на миг коснулась страшного шрама. – Я сын Антуана Сурда, мой отец…
    – Помню, – без всякого энтузиазма откликнулась девушка. – Вы были почему-то уверены, что хорошо танцуете котильон. И, между прочим, все время наступали мне на ноги.
    Сурда растерянно поглядел на меня, словно ожидая помощи. Но не в моих силах было защитить его от гражданки Тома. Впрочем, пора было овладевать инициативой, иначе лейтенанта могло потянуть на расспросы.
    – Итак, господин Сурда, что вы тут делаете?
    – Но… – парень удивленно оглянулся в сторону темного зала. – Вероятно, то же, что и вы. Только что проводил «Анжуйской дорогой» нескольких бедолаг, теперь возвращаюсь…
    – «Анжуйская дорога»! – поразился Вильбоа, до этого молчавший и поглядывавший на бравого лейтенанта с явным подозрением. – Подземный ход, по которому анжуйцы проникли в Париж? Но ведь это легенда!
    Сурда улыбнулся, и я тут же вспомнил разговор с Титаном. Да, «синие» не зря стерегли катакомбы!
    – Мы ищем часовню Святого Патрика, – пояснил я. – Но, похоже, сбились с дороги.
    Николя кивнул:
    – Так точно. Это совсем не здесь. Честно говоря, вы здорово промахнулись.
    Я покосился на гражданку Тома, и та поспешила отвести взгляд.
    – Если желаете, я вас провожу. Я в общем-то спешу, но… Отсюда идти минут сорок.
    Я поглядел на своих спутников и кивнул. В конце концов, наше знакомство со святой Клотильдой завершилось не так уж плохо.
    Гипсовые штольни кончились. Теперь мы шли среди черных ровных стен. Свет фонарей отражался в тысячах мелких блесток, покрывавших камень. На этот раз мы не следовали каким-то определенным проходом. Сурда вел напрямик – через переплетение штолен, с удивительным искусством находя дорогу в черном хаосе. Можно было догадаться, что бывший королевский лейтенант проводит в катакомбах немало времени.
    Вильбоа и Юлия шли чуть сзади, явно давая нам с Николя возможность поговорить. Но я решил не спешить с вопросами. Сурда молод, разговорчив, а значит, и сам подскажет, о чем спрашивать.
    – Признаться, мы уже не ожидали увидеть вас живым, – начал он, как только мы покинули зал. – О гибели армии Святого Сердца «синие» твердят на каждом перекрестке… Маркиз де Руаньяк жив?
    – Он погиб. Гильотинирован в Лионе.
    Я вновь увидел огромную площадь, залитую мягким осенним солнцем. Помост, высокий широкоплечий человек в белом солдатском мундире с ярко-красным пятнышком на груди – знаком Сердца Христова…
    – Сволочи! – парень скрипнул зубами. – А Жан? Виконт Пелисье?
    – Тоже…
    Отвечать было тяжело. И не только потому, что я видел, как погибли эти храбрые люди. Где-то там, совсем близко, притаилась и моя смерть – смерть по имени Бротто.
    – Это ужасно! – вздохнул Сурда. – Господи, ну почему так вышло? Смерть Христова! Мы все так верили, что Лион сумеет продержаться до прихода войск Конде! А главное – без Руаньяка будет в сто раз труднее. Без него – как без знамени…
    Я вспомнил разговор с гражданами из Комитета общественной безопасности. Похоже, они того же мнения. Недаром армия Святого Сердца пытается скрыть смерть командующего.
    – Такого, как он, уже не найти, – с горечью продолжал лейтенант. – Преданного Королю, смелого – и жестокого…
    Внезапно я почувствовал боль – прямо в сердце.
    – По-вашему, жестокость – достоинство?
    Сурда покачал головой:
    – Понимаю. Сам такой! Представьте, не могу заставить себя выстрелить в безоружного. А в нашей войне надо быть беспощадным, как Руаньяк. На кровь отвечать кровью! Смерть Христова, только так! То, что он расстреливал не только «синих», но и всех, кто им помогал, вешал комиссаров, убивал тех мерзавцев, что предали Церковь и присягнули Конвенту, – это правильно. Предатель Ла Файет был его другом – но он приговорил негодяя к смерти! Только так можно победить!
    «Патриоты пьют кофе, Франсуа!» Мари Жильбер дю Матье маркиз де Ла Файет… Выходит, Руаньяк был тоже с ним знаком? И, похоже, не просто знаком…
    – Жаль, Ла Файет не попал к вам в руки. А то чертовы австрийцы никак не решатся сунуть этого предателя в петлю…[269]
    – Погодите! – не выдержал я. Слушать такое я не мог. Мальчишка слишком легко говорил о смерти. Конечно, он ведь знаком с ней только понаслышке! Неужели Руаньяк и вправду был таким? Но я уже знал – да, именно таким. А что же делал я? Я – прежний, каким я был до того солнечного дня в Лионе?
    Вокруг был по-прежнему черный камень, и оставалось лишь удивляться, как лейтенант находит дорогу. Перекресток, еще один, поворот… Я мельком оглянулся – Вильбоа вел Юлию под руку, а та испуганно поглядывала по сторонам. Немудрено! В этом каменном чреве неуютно даже таким, как я!
    – Постойте! – Вовремя вспомнился список на пергаментной бумаге. – Мне нужно встретиться с Поммеле…
    – Конечно! – ничуть не удивился Сурда. – Он скоро вернется из Бордо. Смерть Христова! Вот нервы у человека! Я бы на его месте придушил это подлеца Тальена, как только увидел…
    Поммеле – помощник Тальена, Вильбоа, кажется, упоминал об этом. Похоже, именно Поммеле здесь главный. Лейтенант – птица мелкая, исполнитель…
    – И еще… – я перешел на шепот. – Все мои связи исчезли. Вы… вы не могли бы помочь?
    – Охотно, – также шепотом откликнулся Сурда. – Назовите имя, адрес…
    – «Синий циферблат», – решился я. – Кабачок на площади Роз. Там…
    Уточнять я не стал. Вдруг этот смелый парень знает? Ведь кто-то же помогал мне в Париже!
    Сурда помолчал, припоминая, затем вздохнул:
    – Нет. Никогда там не был. Поммеле тоже ничего мне не говорил. Но я съезжу, узнаю…
    Сердце вновь ударило болью, и я невольно удивился. Странно, я, мертвый, чувствую это. Впрочем, и такое бывает. Фантомная боль – как в ампутированной ноге, в оторванном пальце. Призракам тоже бывает больно…
    – Не надо, – с трудом выговорил я. – Там уже никого нет.
    Я прикрыл глаза. Напрасно, все напрасно! Я почувствовал, что свет фонарей начинает гаснуть, тьма густеет, становится вязкой, горячей…
    – Господин дю Люсон! Смерть Христова, что с вами?
    Очнувшись, я сообразил, что стою, прислонившись к сырой холодной стене, а все остальные окружили меня, растерянно переглядываясь.
    – Ничего, – с трудом выговорил я. – Пошли.
    – Тоже мне, ничего! – возмутилась Юлия. – Вам надо срочно в больницу! Господин Сурда, если вы имеете на этого самоубийцу хоть какое-то влияние…
    Вильбоа молчал, но внезапно я уловил его взгляд – странный, настороженный…
    – Отставить! – выдохнул я. – Мадемуазель! С завтрашнего дня я в вашем полном распоряжении. Может быть…
    Возмущенное фырканье было ответом. Но я уже пришел в себя. Надо идти. Уже близко.
    Стены вновь посветлели, но это был уже не гипс, а известняк. Слева и справа стали попадаться ниши, а над проходом снова появились номера. Проход вильнул, и тут же послышался радостный вопль гражданки Тома:
    – Ага! А вы не верили! Все, как я говорила!
    Спорить не стоило, тем более что мы действительно пришли.
    …Ни ступенек, ни арки. Черное неровное отверстие, низкое, едва в человеческий рост. Наверху – странный рельеф, почти полностью стесанный еще в давние годы. Почему-то показалось, что когда-то это была птица – огромный орел, распластавший широкие крылья.
    – Прошу! – лейтенант Сурда улыбнулся. – Часовня Святого Патрика! Признаться, не понимаю, что тут интересного…
    – А это дорога назад! – весьма невежливо перебила гражданка Тома, подбегая к одному из проходов. – Я вспомнила! Вспомнила!
    Николя вновь усмехнулся:
    – Совершенно верно, мадемуазель! Заблудиться здесь, признаться, мудрено… Сударыня! Господа! С вашего разрешения… Мне надо срочно вернуться…
    – Конечно, – кивнул я. – Большое спасибо, лейтенант! Как мне вас найти?
    – Как обычно, – крайне удивился Сурда. – Адрес надежный… На крайний случай, – он оглянулся и перешел на шепот, – здание бывшего Морского министерства. Сторож – Жиль Беко. Спросите меня или Пьера Леметра…
    Мы обменялись поклонами, и лейтенант исчез в одном из проходов.
    – У вас очень полезные знакомые, гражданин Люсон, – заметил Вильбоа, до этого внимательно разглядывавший рельеф над входом.
    – Зазнайка и хлыщ! – возмущенно бросила Юлия. – В свое время он еще смел за мной ухаживать! Мой батюшка перестал пускать его в наш дом…
    Я вспомнил беднягу индейца, рассудив, что лейтенанту еще повезло.
    – А теперь господина Сурда разыскивают все секции Парижа, – прибавил Вильбоа. – Между прочим, он вне закона. Вначале я сомневался, но, когда заметил шрам… Знаете, Франсуа, мне показалось, что сей господин – какой-нибудь лигист, заблудившийся здесь два века назад… Впрочем, к месту он нас доставил. Вы не находите, что это не очень похоже на часовню?
    Спорить не приходилось. Орел над входом – странная визитная карточка даже для святого Патрика.
    – Остается войти, – рассудил я. – Шарль, на всякий случай держите пистолеты под рукой.
    Но оружие не понадобилось. Узкий неровный проход был пуст, под ногами скрипел битый известняк, а на стенах я заметил странные надписи – не по-французски, но и не на латыни. Впрочем, останавливаться мы не стали. Проход резко расширился…
    – Однако, – растерянно заметил Вильбоа. – Если это часовня…
    Длинный зал, высокие своды, сходящиеся под самым потолком. Серые стены с жалкими остатками побелки. Всюду битый камень…
    Фонари отогнали тьму, и она забилась в дальний угол, туда, где должен быть алтарь. Мы не спешили. Вильбоа медленно осматривал стены, поднося фонарь вплотную к неровному камню. Наконец он хмыкнул:
    – Смотрите!
    Мраморная плита, врезанная в серый известняк. Здесь уже работали не зубилом, а тонким резцом. Лик святого был спокоен и строг. Благословляющий жест руки, контур нимба над непокрытой головой…
    – Здесь надпись… – Вильбоа осторожно провел пальцами по мрамору. – Латынь… Какая-то странная латынь. «В лето Господне 1425-е освящен сей храм…»
    – «…именем святого Патрика, крестителя Бретани, Ирландии и народа дэргского, – нетерпеливо перебила Юлия, заглядывая через его плечо. – Да будет сие бывшее капище служить Христу, святому Патрику и…» Не понимаю…
    – «…высокому Небу», – негромко закончил Вильбоа, поворачиваясь ко мне. – Помните, Франсуа?
    Я кивнул. Высокое Небо, которое чтили дэрги. Дэрги, обычно именуемые лограми…
    – Это я поняла! – Юлия сняла очки и принялась их тщательно протирать. – Остается узнать, граждане, причину, по которой вы потащили меня через все катакомбы в эту дыру!
    – Мы? Вас? Потащили? – как можно вежливее отозвался я.
    – Да! – Очки уже были на месте, стекла сверкали вызовом. – Вы изволили намекнуть, что здесь требуется врач…
    Мы с Вильбоа переглянулись.
    – Это безобразие! Мы…
    – …Еще не все осмотрели, – я кивнул в сторону алтаря. – Шарль, посветите.
    Сначала мы увидели крест. Огромный, черный, глубоко врезанный в мягкий известняк, он поднимался к тонущим во мгле сводам. Под ним темнел четырехугольник двери. Ни икон, ни распятия…
    – Узнаете? – кивнул Вильбоа.
    – Постойте! – Крест действительно показался знакомым. – На том документе, что вы мне показывали…
    – Крест Святого Грааля. Святая Католическая церковь не очень его привечала.
    – Я ошиблась, – решительно заявила гражданка Тома. – Сюда надо было действительно отправить Альфонса, предварительно повязав ему теплый шарф. Мое присутствие…
    Я шагнул в черный проем. Вильбоа, держащий фонарь, чуть отстал, но даже в темноте я сразу же понял, что мы опоздали. Привычный запах сырого камня исчез, сменившись другим, тоже знакомым – сладковатым, приторным до горечи. Луч света упал на серый неровный пол…
    – Господи! – Вильбоа замер в проходе и внезапно перекрестился.
    Трупы лежали всюду – мужские, женские, в одежде и без. Некоторые уже превратились во прах, другие еще сопротивлялись натиску разрушения. Тщетно! Оскаленные в страшной гримасе лица, черные глазницы, уже не способные увидеть свет…
    Сзади тихо вскрикнула Юлия. Внезапно я пожалел, что позволил девушке пойти с нами. Ей незачем видеть такое…
    – Головы! Вы видите, Франсуа?..
    Даже в свете фонаря было заметно, как побелело лицо Вильбоа. Он словно вновь пережил то, что случилось с ним на кладбище Дез-Ар.
    – Да, странно… – гражданка Тома уже пришла в себя. – Головы почему-то отделены от тел.
    Она наклонилась над ближайшим трупом. Тление уже вступило в свои права, но можно было догадаться – старик, богато одетый, с массивным золотым перстнем на узловатом пальце…
    – Уже не меньше месяца… Голова отделена от тела каким-то острым предметом…
    – Этот предмет обычно называют «национальной бритвой», – негромко подсказал я. – Его действие вы можете увидеть на площади Революции.
    – Вы думаете?.. – Юлия растерянно оглянулась. – Но зачем? Тайное кладбище?
    – Нет. Они…
    Я поглядел на Шарля и не стал договаривать. Вильбоа вымученно улыбнулся, с силой проведя рукой по лицу.
    – Все в порядке. Уже прошло… Нет, Юлия, эти несчастные пришли сюда сами. Как моя Мишель. Пришли, чтобы умереть…
    – Чепуха! Быть такого… – Девушка не договорила и вновь наклонилась над одним из тел. Я отвернулся – смотреть не было сил. Они уже нашли покой под сенью креста Святого Грааля. Мне не дано даже это…
    – Вот! Смотрите!
    Вильбоа с трудом протиснулся по-над стенкой, стараясь не наступать на тела. Он первым заметил надпись, сделанную совсем низко, над самым полом. Я поспешил следом.
    – Как будто писали лежа, – Шарль наклонился и покачал головой. – Это не краска! Неужели?..
    – Кровь, – закончил я. – К сожалению, очень похоже.
    – «Господи! Святой Патрик и Высокое Небо! – голос парня дрогнул. – Помилуй своих проклятых детей!»
    Я закрыл глаза. Высокое Небо – серое, словно высеченное из влажного известняка. Такое близкое – и такое недоступное. Господи, помилуй своих проклятых детей!..
   

   

    

     Действие 5
     Некий шевалье и его друзья переживают удары злой Судьбы, или Революционная Инквизиция
    

    – Гнусные негодяи – Питт, премьер британский, и Казалес, посланец злокозненного Кобленца, в полном от-чаянии. Все их мерзкие интриги против Французской Республики, Единой и Неделимой, терпят фиаско. Об этом Питт превосходным драматическим баритоном сообщает понурому Казалесу, отвечающему слуге деспотизма великолепным тенором. Наконец, спевшись, оба решают направиться к главному тирану – королю Георгу, который, как известно, «хотит напасть» на указанную Республику, да все как-то не решается…
    Героико-комическая опера «Народы и короли, или Трибунал Разума» граждан Тосса и Сизо-Дюплесси шла при переполненном зале. На этот раз никто не шикал при исполнении «Марсельезы». Более того, по требованию публики творение Руже де Лиля исполнили дважды, причем партер пытался подпевать хору, отчего стены Оперы, непривычные к подобному кошачьему концерту, начали мелко подрагивать. Сами актеры, впрочем, пели превосходно, да и играли неплохо. Гнусный негодяй Питт – с огромным брюхом, в широкополой черной шляпе со страусиным пером и с непременной недопитой бутылкой портвейна в руке – мне чрезвычайно понравился.
    …Дуэт между тем превращается в трио. Король Георг – тоже баритон – обещает возглавить интервенцию двунадесяти держав против Французской Республики. Увы, к ужасу драматического баритона и тенора, монархом-злодеем внезапно овладевает припадок безумия, и он пускается в пляс, горланя комические куплеты.
    А в это время отважный британский санкюлот Джон ползет по сцене, дабы выследить и разоблачить заговор коварного врага…
    В Оперу я идти не собирался. Впечатлений и так хватало, к тому же хотелось просто посидеть за чашкой кофе и как следует все обдумать. Но как только ранние сумерки накрыли город, я почувствовал страх. Такого со мною не было уже давно. Я боялся закрыть глаза – мертвые лица с пустыми глазницами скалили желтые зубы, скрюченные пальцы ловили воздух…
    Я выкурил три папелитки подряд и, не выдержав, стал быстро собираться. Редингот, бесполезный монокль, трость. Мягкое золото лож, бархат огромного занавеса, крылатые Гении, летящие по расписному потолку, – все это могло отвлечь, хотя бы ненадолго, всего на пару часов. И не так важно, что происходит на сцене. Пусть даже это горячечный бред граждан Тосса и Сизо-Дюплесси.
    …Действие между тем перемещается в Палату общин. На сцене страдает лирический тенор – депутат Грей. Он тоже злодей, но тайный: на словах прославляет Республику, Единую и Неделимую, но на деле более всего на свете боится высадки доблестных парижских санкюлотов на берегах Темзы. Не меньшими злодеями оказываются баритон и бас – депутаты Фокс и Шеридан, предлагающие коварный план: приветствовать французов-освободителей, но втайне подготовить их полное избиение, а заодно отравить праздничный пирог, который будет выставлен у Лондонского моста. Злодеи, увлекшись составлением оного плана, не замечают отважного британского санкюлота Джона, который ползет по сцене, дабы разоблачить и этот коварный замысел…
    Вернувшись из нашего странного путешествия, мы ненадолго заехали к гражданину Вильбоа, но разговора не получилось. Шарль был бледен и холодно-спокоен – как тогда, у «Прокопа». Похоже, он держался из последних сил. Мне и самому было не по себе, да и гражданка Тома изрядно скисла, перестав даже огрызаться. Итак, разговор решили отложить, тем более что ничего путного в голову не приходило, а спорить с гражданином Вильбоа по поводу дэргов и секты граалитов не тянуло.
    …А в это время истинные дети трудовой Британии – лондонские санкюлоты – собираются на «митинг», то есть попросту потолковать. Хор, разбившись на несколько частей, подробно исчисляет злодейства британских лордов вкупе с тираном-безумцем Георгом. И вот в самый распев, когда хор уже гремит в полную мощь, появляется отважный британский санкюлот Джон. У бесстрашного героя оказывается превосходный бас, и этот бас уверенно разоблачает вражеские козни, призывая санкюлотов Лондона к восстанию. Хор охотно отзывается, и под сводами оперы звучит: «К оружию, кокни! Джентльменов – на фонарь!»
    Бархатный занавес опустился под восторженный рев зрителей, обозначая конец первого акта, и я окончательно успокоился относительно судьбы братского британского народа. Республика вкупе с гильотиной ему обеспечена.
    Из ложи, где я по-прежнему пребывал в гордом одиночестве, уходить не хотелось. Я уже сообразил, в чем дело. Сегодняшнее представление было бесплатным и предназначалось для активистов санкюлотских секций. Встречаться с подобной публикой не тянуло. Мой редингот, рассчитанный на «старую» Оперу, мог вызвать немало вопросов. Оставалось сидеть в ложе, разглядывая лупоглазые бюсты в красных колпаках, и гадать, какие еще козни изобретет негодяй Питт вкупе с иными врагами трудовой Британии.
    Свет уже начал гаснуть, когда я услыхал за левым ухом чье-то легкое дыхание. Итак, мое одиночество нарушено. Я уже мог догадаться, кем именно. Только Бархатная Маска способна появляться столь бесшумно…
    Занавес пополз вверх, открывая декорацию, изображавшую набережную Темзы, но проблемы революции в Британском Королевстве внезапно перестали меня интересовать. Итак, меня вновь нашли. Честно говоря, я и рассчитывал на что-то подобное. Похоже, национальный агент Шалье пользовался нынче немалым спросом.
    Бархатная Маска застыла в кресле, даже не глядя в мою сторону. Рука сжимала веер, тонкие губы слегка улыбались. Я вдруг подумал, что при иных обстоятельствах эта дама могла пользоваться немалым успехом. Но шпионки не бывают красивыми. По крайней мере для меня.
    …Доблестные французские войска уже высаживаются у причалов. Народ хватает короля Георга и вяжет его толстыми канатами. У злодея Питта вырывают бутылку с портвейном и сбивают с головы шляпу. Однако гнусный негодяй Грей, надев красный колпак, уже приступает к выполнению своего зловещего плана. Из-за кулис вновь выползает отважный британский санкюлот Джон…
    – Добрый вечер, гражданин, – голос был тихий, да и говорила Маска странно, не оборачиваясь, словно меня и не было рядом. – Вашему другу нужен совет…
    – Добрый вечер, гражданка, – таким же шепотом откликнулся я. – Думаете, нас подслушивает санкюлот Джон?
    Внезапно она улыбнулась. Тонкая рука сорвала маску.
    – Вы правы. Просто учусь говорить шепотом. Он считает, что это необходимо для моей работы. Говорить, одеваться и двигаться – это самое главное…
    Точно то же мог бы сказать о себе любой актер. Впрочем, шпионское ремесло чем-то сродни сценическому.
    – Итак, совет, гражданин Шалье… Друг хочет узнать, можно ли остановить гражданина Вадье. А если можно, то как?
    Пояснений не требовалось. «Предатели ищут предателя». Большие комитеты вцепились друг другу в глотку.
    – Лучше всего арестовать, – с самым серьезным видом предложил я. – Но не только одного гражданина Вадье, а и весь Комитет безопасности.
    Маска на миг задумалась – точь-в-точь как гражданин Амару.
    – Рано, – послышался вздох. – Он считает, что сначала Вадье должен разобраться с Эбером и Дантоном. Но, может, стоит договориться?
    Я еле удержался от улыбки. Выходит, «друг» забеспокоился? Похоже, комитетчики взялись за дело всерьез!
    – Не выйдет, – не без тайного злорадства заметил я. – Во-первых, Вадье решил послать мяч обратно – после дела с Ост-Индской компанией. А во-вторых, они напуганы. Шпион начал передавать в Кобленц слишком важные сведения.
    Она вновь задумалась, слегка постукивая веером по бархатной обивке ложи. Я поглядел на сцену – там негодяй Грей вкупе с Шериданом и Фоксом заправляли ядом огромный пирог с трехцветным кремом. Отважный британский санкюлот Джон выглядывал из-под стола и подмигивал зрителям…
    – Сделаем так, – Маска развернула веер и вновь с легким треском сложила его. – Вы встречались с людьми д'Антрега?
    Я хотел сказать: «Нет», но внезапно ответил: «Да».
    Она удовлетворенно кивнула:
    – Поговорите с Пьером Леметром. Потом мы с вами встретимся. До свидания, гражданин!
    Я не успел даже попрощаться. Легкое дуновение ветерка – и ложа опустела. Похоже, Маска добилась немалых успехов в умении двигаться.
    …А между тем британский народ радостно встречает французскую армию-освободительницу, не ведая о начиненном ядом пироге и притаившихся в кустах заговорщиках с большой пушкой наготове. Представитель Конвента в деревянных башмаках, карманьоле и огромном каторжном колпаке торжественно разрезает пирог, лондонский люд готов вонзить свои трудовые челюсти в отраву. Я даже вздохнул от нетерпения. Где же отважный британский санкюлот Джон? И вот наконец он, собственной персоной, причем не один, а с негодяем Греем, которого он волочит за шкирку. Гремит бас – добрые лондонцы узнают о заговоре. Кусок пирога подносят мерзавцу Грею для дегустации…
    Пока вождь английских вигов ползал по сцене (не хуже самого санкюлота Джона), моля о прощении и каясь в грехах, я, перебрав в памяти недавний разговор, отметил один любопытный поворот. Маска советовала мне увидеться с Леметром. Допустим… Но! «Потом мы с вами встретимся». Что значит «потом»? Откуда ей знать, когда я увижусь с неуловимым подпольщиком? Или Маска просто неудачно выразилась?
    …Гнусные негодяи Фокс и Шеридан в бессильной злобе против трудового народа наводят пушку прямо на мирный «митинг». Ничего не подозревающие граждане танцуют карманьолу, а между тем фитиль уже подносят к запалу. Где же Джон, черт побери?! А вот и он! Оказывается, отважный санкюлот уже успел подмочить порох. Интересно, чем и как? Однако негодяям Фоксу и Шеридану не до подобных размышлений. Трудовой народ бросается к мерзавцам…
    Зал вскипел аплодисментами. Они не смолкали до самого конца, пока на сцене не была торжественно водружена гильотина, а отважный британский санкюлот Джон, ставший главой Революционного Трибунала, не пообещал немедленно отправить «бриться» всех врагов народа – от тирана Георга до «лицемеров и предателей» из числа паршивых либералов. Грянул хор, прославляя будущую Мировую Коммуну. На миг мне показалось, что гипсовые монстры в красных колпаках зловеще усмехнулись. Слева от сцены корчил свою обезьянью рожу Марат, а справа ухмылялся некто длинноносый, с пухлыми берберийскими губами. Всмотревшись, я невольно покачал головой. Мой старый знакомец Лепелетье де Сен-Фаржо с голой грудью и в непременном красном колпаке! Тут же вспомнились слова чернявого Амару. Проект «Лепелетье» – что задумали наследники этого длинноносого? Может, нелепая история, только что представленная на сцене, не так уж и нелепа? Может, длинноносый ухмыляется не зря?
    

    Альфонс д'Энваль из племени ирокезов надрывно кашлял, но наотрез отказывался выпить теплого молока, густо приправленного зловещего вида микстурой, приготовленной лично гражданкой Тома. Он предпочитал кашлять, всем своим видом показывая, что недоволен жизнью вообще, а нашими скромными персонами в особенности.
    К гражданину индейцу я попал совершенно случайно. Мы договорились встретиться у Вильбоа, но в назначенный час гражданка Тома не прибыла, прислав записку с извинениями. Оказывается, хрупкое здоровье ее впечатлительного жениха потребовало особой заботы. Я предложил Шарлю навестить болящего, но Вильбоа отказался. Его вид мне нравился все меньше и меньше. Парень молчал, не отвечал на вопросы и явно хотел остаться один. Уже в который раз я ругал себя последними словами за то, что согласился помочь ему в этом странном расследовании. Да, мы что-то узнали – и еще больше увидели. Но разве Шарлю стало от этого легче? Он хотел знать правду – но не всякую правду можно вынести.
    У гражданина д'Энваля оказались иные заботы. Индеец был обижен – на меня, на Юлию, а заодно и на себя самого. Уже в который раз он, давясь кашлем, возмущался «ложными друзьями», не взявшими его в подземные странствия. Положение усугублялось тем, что гражданка Тома категорически отказывалась что-либо поведать о нашем путешествии, вероятно, из желания не волновать больного. Это благое намерение имело совершенно противоположные последствия. Альфонс отставил в сторону молоко и разразился таким приступом кашля, что даже мне стало не по себе.
    – О, неблагодарные друзья! О-о! – доносилось сквозь кашель. – О вы, бросившие меня в тяжкой беде!
    – Давайте расскажем, – не выдержал я. – В конце концов, лишнее мнение не помешает.
    Кашель гражданина д'Энваля немедленно стих, но Юлия только фыркнула:
    – Не вижу необходимости, гражданин Люсон! Подобные рассказы не для больных!
    Бедняга Альфонс закатил глаза, и я понял, что дела плохи.
    – Беру ответственность на себя, – заявил я, стараясь не замечать яростного блеска очков гражданки Тома. – А вы, друг мой, сначала выпейте молоко…
    И я рассказал все – с того момента, когда на Кладбищенской улице я встретил несчастную, потерявшую разум девушку.
    Д'Энваль слушал, не проронив ни слова, причем кашель его куда-то исчез. Затем индеец глубоко вздохнул, причем лицо его приняло самое скорбное выражение.
    – Значит, вы мне не доверяли? О-о! Я ведь знал! Я догадывался…
    – Альфонс, не мелите ерунду! – не выдержала Юлия. – Рассказ гражданина Люсона об этих, с позволения сказать, «дезертирах» лишен и логики, и научного смысла!..
    – А я вам верю! – Глаза индейца горели, словно он уже видел всю эту историю, воплощенную в очередной пьесе. – Я ведь говорил вам, Юлия! Вспомните Добино!..
    – Чушь, чушь, чушь! – гражданка доктор оставалась непреклонной. – Во-первых, все это можно – и должно – объяснить без всякой чертовщины. Гражданин Люсон встретил у кладбища девушку, чем-то похожую на Мишель Араужо, а в подземелье мы просто нашли тайное кладбище – хотя бы той же секты граалитов. Ну, а во-вторых…
    Юлия задумалась, затем решительно сверкнула очками:
    – Логрская теория гражданина Вильбоа не выдерживает ни малейшей критики. Слишком много натяжек! Даже если все это правда…
    Мы с индейцем невольно переглянулись. Оказывается, Юлия могла допустить и такое!..
    – Я говорю «если»! Но пусть это правда. Зачем искать так далеко? Самое простое – самое верное…
    – Вы находите эту историю простой? – не выдержал я.
    – Она сложна не сама по себе. Трудность в нашем незнании. Что такое смерть? Не в философском, а в конкретном значении?
    Я вздрогнул. Да, смерть вполне конкретна. Моя даже имела имя…
    – Это сложнейший физиологический процесс, пока совершенно не изученный. Мы все привыкли, что определенные изменения в организме несовместимы с жизнью и приводят к необратимым последствиям…
    – Это вы о гильотине? – вновь не выдержал я.
    – К примеру, гильотина, – кивнула девушка. – Отделение головы от туловища приводит к известному итогу. Однако в любом правиле бывают исключения. В тысяче случаев механизм срабатывает, а в тысяча первом дает сбой. Сейчас в Париже ежедневно погибает более сотни человек, по всей Франции – больше тысячи. Это настоящая пандемия – пандемия смерти. А между прочим, механизм массовой гибели людей еще никто не изучал. Я читала некоторые книги о средневековых эпидемиях. Тогда гибли тысячи, но порою встречались совершенно невероятные случаи исцеления. Я бы сравнила это, – она на миг задумалась, – с массовой бойней. Рука мясника устает и порою бьет неточно. Смерть все равно наступает, но не так и не в тот момент. И чисто теоретически можно предположить…
    – О чем вы, Юлия! О-о! – растерянно перебил д'Энваль. – Смерть – это таинство, это темное покрывало…
    – Помолчите, Альфонс! – отмахнулась девушка. – Я хорошо помню, как вы вели себя на вскрытии! Так вот, можно предположить, что в некоторых случаях механизм не срабатывает. Точнее, срабатывает неточно. Отсюда – феномен ваших «дезертиров». Повторяю, все это чисто теоретически…
    От ее спокойных слов веяло холодом. Смерть – мясник… Нет, скорее усталый палач, неточно наносящий удар. Как тот молодой доброволец, который двенадцать раз бил топором по шее Шалье Лионского…
    – Значит, просто случай, – проговорил я вслух. – Один из тысячи…
    Один из тысячи, которого не отпустили на серое небо, такое близкое, такое доступное – протяни руку. Просто лотерея, страшная лотерея, в которую играют добрые французы в лето от Рождества Христова 1793-е. И никаких тайн…
    – Нет, не все так просто, Юлия! Ваша теория…
    – Это не теория! – резко возразила девушка. – Я совершенно не уверена в самом посыле. Но если принять его за аксиому…
    – Вы считаете без хозяина, – перебил я, вспомнив наш спор с Вильбоа. – Без Того, Кто взвесил все судьбы…
    Очки блеснули, но я поднял руку:
    – Погодите! Все или почти все «дезертиры» не успели сделать что-то важное.
    Мари дю Бретон не успела покормить детей, неистовый Антуан Пари – отомстить. У каждого – свое, у каждого – свой «Синий циферблат»…
    – По-вашему, желание одного человека сильнее законов природы? – Юлия возмущенно пожала плечами. – Это уже чересчур!
    – Не желание, – поправил я. – Воля.
    – Поповщина и клерикализм! – Девушка резко встала. – Стыдно слышать от такого образованного человека…
    – А я согласен с вами, друг мой! – быстро заговорил д'Энваль. – Воля – о, наша воля, она сильнее смерти, сильнее…
    Девушка фыркнула, и молодой индеец смущенно умолк.
    – На этом дискуссию прекращаю! – Юлия резко прошлась по комнате. – А вам, Франсуа Ксавье, следует завтра же направиться в лечебницу…
    – У вас нет сердца, Юлия…
    Девушка резко обернулась и замерла. Д'Энваль медленно встал.
    – Увы, это так! О-о! Сколь скорбно сознавать это, но истина пронзает меня, словно отравленный кинжал! Да, у вас нет сердца! Вы не верите в Бога, вам смешны человеческие чувства, вам недоступно то святое, что дорого каждому человеку… И вы не любите меня!
    – Что?!
    И тут я понял – слова гражданина д'Энваля, больше похожие на горячечный бред, достигли цели. Девушка побледнела, в глазах мелькнула растерянность.
    – Альфонс! Вы понимате, что говорите?
    – Да! – Похоже, индейца понесло. – Вы не любите меня! О-о! Я верил вам, почитал вас, словно богиню, а вы… Вы забываете меня ради своих низменных увлечений, ради других мужчин, с которыми…
    «Заткнись!» – чуть было не сказал я, но понял – поздно. Лицо девушки странно дернулось, дрогнула закушенная губа…
    – Франсуа Ксавье, – ее голос дрогнул, – убедительно прошу вас проводить меня домой. Здесь мне больше незачем находиться.
    – О-о! – Альфонс сжал голову руками и рухнул на диван. – Вы решили добить меня, вы, лишенная сердца!.. Уходите! Уходите с ним! Уходите к нему! Уходите, дабы предаться с ним…
    Внезапно мне показалось, что я нахожусь в каком-то нелепом провинциальном балагане. Пьеро обвиняет в неверности Коломбину. Что за ерунда?! Он что, спятил?
    – Прекратите! – возмутился я. – Альфонс! Немедленно извинитесь перед Юлией…
    Вместо ответа я услыхал что-то напоминающее мычание. Д'Энваль раскачивался из стороны в сторону, закрыв уши руками. Внезапно мне захотелось поднять его за ворот рубашки и как следует встряхнуть, а если не поможет…
    – Я ухожу, – послышался негромкий и внешне спокойный голос девушки. – Вы остаетесь?
    На улице я долго не решался заговорить. Юлия упорно молчала, глядя в сторону.
    – Послушайте, – наконец начал я. – То, что произошло, нелепо…
    Она резко обернулась и выдернула руку, которую, вероятно по забывчивости, подала мне, когда мы выходили из подъезда.
    – Я могла бы сказать, Франсуа Ксавье, что это – не ваше дело. Но я так не скажу. В данном случае вашей вины, как ни странно, нет. Альфонс иногда бывает невозможен… Кстати, пусть его слова не тешат ваше самолюбие. Альфонс готов ревновать меня даже к памятнику Генриху IV…
    – Я просто хотел извиниться…
    – Незачем! – она резко дернула плечом. – Хотя не могу не признать, что вы приносите одни неприятности!
    Спорить я не стал. Странно, но получалось именно так. Бедняга Вильбоа, теперь эти симпатичные влюбленные…
    – Вы правы, гражданка Тома. Сейчас я провожу вас домой, и мы больше не увидимся.
    Честно говоря, я надеялся, что Юлия возразит, но девушка так и не сказала ни слова.
    

    На стук в дверь я вначале не обратил внимания. Я никого не ждал и менее всего был рад незваным гостям. Но те, что стояли в коридоре, оказались настойчивы. Снова стук – на этот раз лупили кулаком, затем на дверь обрушилось что-то тяжелое, железное. Я встал и, уже догадываясь, кто заглянул ко мне на огонек, отодвинул засов.
    В дверной проем заглянула щекастая физиономия, увенчанная засаленной треуголкой с трехцветной кокардой. Послышалось удовлетворенное «Ага!», и на пороге появился первый гость. Он был изрядно толст, в старом поношенном сюртуке, зато с широкой перевязью (тоже трехцветной) через все брюхо. За поясом у трехцветного торчали два дуэльных пистолета.
    Вторым вошло странное создание в балахоне и чепце, небритое и с большим, изрядно ржавым мушкетом. Присмотревшись, я сообразил, что это все-таки женщина, а кажущаяся небритость объясняется слабым знакомством с полотенцем и мылом. Вслед за мушкетером в чепце появился желтолицый санкюлот в полной карманьоле и красном колпаке, который волок нечто, напоминающее оглоблю. Оглобля никак не желала пролазить в двери, и красноколпачнику пришлось изрядно повозиться, дабы втащить ее в команту. Когда это наконец удалось, стало ясно, что это не оглобля, а пика, увенчанная кривым наконечником с трехцветной лентой.
    Я принял этот внушительный парад стоя. Теперь кое-что стало ясно – и присутствие мадам Вязальщицы в неурочный час, и любопытные взгляды коридорных…
    – Мы к вам, гражданин Люсон, – с достоинством проговорил толстяк. – И вот по какому делу…
    Да, Вильбоа и Демулен не зря предупреждали! Дальнейшее можно было и не объяснять, но отказать себе в беседе со столь колоритными личностями просто грешно.
    – А кто это «мы»? – самым невинным тоном осведомился я.
    Гости переглянулись.
    – Мы – это Наблюдательный комитет секции Нового моста, – соизволил пояснить толстяк. – Моя фамилия Шондер, я отвечаю за всех подозрительных на территории нашей секции.
    – За всех? – восхитился я.
    – За всех, – немного подумав, сообщил гражданин Шондер. – Так что мы к вам, гражданин Люсон. И вот по какому делу…
    – Заарестованный ты! – перебил санкюлот в красном колпаке. – Так что собирай вещички, «аристо»!
    – Но за что? – воскликнул я, прикидывая, что удостоверение национального агента здесь может не помочь. Едва ли эта публика вообще умеет читать.
    – А потому как ты, гражданин Люсон, контра недорезанная! – охотно пояснил санкюлот. – По тебе «бритва» плачет!
    Оставалось узнать, что такое загадочная «контра». Вопрос явно застал красноколпачника врасплох. Он задумался, но тут вмешалась Небритая Женщина:
    – Ты, гражданин, контрреволюционер. А значит, контра! Так что собирай вещички!
    Выражение мне понравилось, но стало ясно – шутки кончились.
    – Предъявите ордер! – велел я, все больше убеждаясь – объясняться с гражданами из Наблюдательного комитета бесполезно. Значит, следует поступить иначе.
    – Ордер? – толстяк явно обиделся. – Есть у нас ордер! Самим гражданином Шометтом подписанный! Мы, гражданин, порядок знаем!
    Я повертел в руках залапанную грязными пальцами бумагу с грифом «Единая, Неделимая» и пожал плечами:
    – Но за что?
    – А за то, контра, – вновь вмешался санкюлот, – что у тебя гражданское свидетельство не зарегистрировано и не продлено, и гости к тебе ходят подозрительные, и шутки ты над Республикой горазд шутить…
    – Исчерпывающе, – согласился я, надевая плащ и пряча в карман папелитки и огниво. – Кстати, кому мне за все это спасибо сказать?
    – Спасибо ты, гражданин, в Революционном Трибунале скажешь, – прогудела Небритая Женщина. – А сообщили о тебе сознательные граждане – гражданка Грилье и гражданин Олив, старший коридорный. Все, «аристо», двигай!
    Редингот, трость и шляпу я брать не стал. В местах, куда я направлялся, театральный наряд ни к чему.
    В коридоре и на улице уже собралась изрядная толпа, дабы полюбоваться арестованной «контрой». Мне желали всего доброго, а также скорейшей встречи с гражданином Тенвилем и гражданкой Луизеттой.[270] На улице нас ждал фиакр, что сразу улучшило настроение. Идти в тюрьму пешком не тянуло.
    Ехали долго. Я смог вволю полюбоваться славным городом Парижем и выслушать от своих спутников весьма продуманные и яркие суждения о Старом порядке, аристократии, священниках, а заодно и о бриссотинцах вкупе с фейанами.[271] Беседа была столь интересна, что я даже пожалел, когда мы наконец прибыли. Заведение, куда меня доставили, имело крепкие стены, решетки на окнах и забор, охраняемый парнями в синих мундирах. Мне любезно пояснили, что все это называется тюрьмой Сен-Пелажи и отсюда для таких, как я, путь один – на площадь Революции.
    В тюремной канцелярии мною занялся подслеповатый чинуша, которому приходилось водить носом по бумаге, чтобы попасть пером в нужную графу. Однако играть уже надоело. На вопрос о фамилии я заявил, что намерен разговаривать только с вышестоящим начальством. Я уже был готов подкрепить свое требование бумагой, лежавшей во внутреннем кармане камзола, но чинуша оказался весьма сговорчивым. Подумав, он заметил, что такого матерого заговорщика, как я, охотно выслушает сам гражданин Леба, член Комитета общественной безопасности.
    Меня провели в кабинет, где за облезлым дубовым столом восседала личность в белом парике и больших очках. Разглядывать внешность гражданина Леба я не стал. Убедившись, что мы остались одни, я достал страшную бумагу и с любезным поклоном передал ее комитетчику. Белый парик склонился над столом…
    – О господи!
    Из-под парика выглянули ошалелые глаза. Гражданин Леба глотнул воздуха, снял очки и моргнул.
    – Г-гражданин Шалье? Но… Как же так?!
    – Бывает, – сочувственно заметил я. – И что будем делать?
    Он вновь уткнулся в бумагу. Послышался тяжелый вздох.
    – Недоумки! Господи, какие недоумки!
    Спорить я не стал. Между тем гражданин Леба вновь надел очки и достал чистый лист бумаги.
    – Прошу извинить, гражданин! Сейчас я оформлю ваше освобождение…
    Я невольно задумался. Проще всего поступить именно так, но проще – не всегда значит правильнее…
    – Погодите, гражданин Леба! Вы, наверно, уже догадались, что я и есть – контрреволюционер и заговорщик Люсон.
    – Мне о вас рассказывал гражданин Шовелен, – улыбнулся комитетчик. – Я догадывался, что вы в Париже, но…
    – А теперь представьте, – перебил я, – вы арестовали контрреволюционера и заговорщика Люсона. Это видела половина Парижа. Заговорщика привозят в тюрьму – и отпускают. Что скажут другие заговорщики, с которыми этот «аристо» знаком? Мне предстоит встреча с людьми д'Антрега…
    Да, лишние вопросы мне не нужны. А они, конечно, будут – и у лейтенанта Сурда, и у других. Из тюрем Республики, Единой и Неделимой, просто так не выходят.
    Леба помянул черта, чертову мать и все их потомство. Было заметно, что комитетчик изрядно расстроился.
    – Но… Что же делать, гражданин Шалье?
    Я вновь задумался. Можно, конечно, тихо исчезнуть, но тогда вопросы возникнут у других. Например, у моего чернявого знакомого…
    – Вот что, – решил я. – Отправьте меня в одиночку. И позовите гражданина Амару. Пусть придет завтра утром…
    

    Одиночка оказалась размером со средней величины гроб, однако большего мне и не требовалось. Я постелил плащ на твердый лежак и устроился со всеми удобствами. Странно, но вид узилища неожиданно взбодрил. Может, потому, что попавшему сюда легко на время забыть обо всех проблемах, кроме одной – как выбраться. Задерживаться здесь я не собирался, но следовало продумать, как использовать этот нелепый арест с наибольшей пользой. В конце концов, говорят, даже змеиный яд целебен. Значит, из пребывания в Сен-Пелажи тоже можно извлечь выгоду. Пусть и небольшую.
    Днем меня не тревожили, зато ночью я услыхал стук. Стучали в стену – удар, короткий промежуток, затем еще, еще. Вначале я удивился, а потом вспомнил – арестантская азбука! Тот, кто взывал ко мне, оказался настойчив, и я, дабы не прослыть невежей, ответил: удар, пауза, еще удар, еще. Похоже, там, за стеной, обрадовались, поскольку стук возобновился с утроенной силой. Увы, этим языком я не владел, поэтому не без сожаления отказал себе в дальнейшем общении с соседями. Остаток ночи ушел на иных соседей – крыс, решивших освидетельствовать нового жильца. К утру я окончательно убедился, что разговоры про тюремную скуку – не что иное, как злостная ложь. Скучать здесь явно не приходится.
    Амару появился не утром, а ближе к полудню. Я уже начал скучать, но вот наконец двери отворились, и небритый надзиратель, позвякивая связкой ключей, повел меня в канцелярию, где уже ждал чернявый.
    – Республика, Единая и Неделимая! – воскликнул я, с удовлетворением заметив, что вид у комитетчика весьма удрученный.
    Гражданин Амару скривился, словно я помянул по меньшей мере черта.
    – Шутите? Самое время!
    – Отчего же? – возразил я, присаживаясь на колченогий табурет. – Сколь славно пострадать за отечество!
    – Я бы этому Шометту башку оторвал! – Кулак чернявого врезался в стол. – Мы же его, ублюдка, предупреждали! Ни одного ареста без нашей санкции!
    – Наверно, я был чересчур подозрителен. Во всяком случае, Сурда мне поверил…
    – Что?! – чернявый даже подскочил. – Вы встретились с Николя Сурда?
    Я пожал плечами с самым невозмутимым видом.
    – Теперь это уже бесполезно. Меня «засветили». Так это, кажется, называется? Кто из людей д'Антрега мне поверит? Шпион роялистов угодил прямиком в Сен-Пелажи, затем перед ним извинились…
    Я умолк, предоставив гражданину Амару додумать остальное. А вывод был очевиден – операция сорвана. Так что гражданам из Комитета безопасности следует поискать другого национального агента. Пусть он и берет след…
    – Более того, – добавил я, дабы все стало ясно, – на месте гражданина Сурда я бы выстрелил такому счастливчику в затылок – на всякий случай.
    Амару пробормотал: «Еще бы!» – и вновь умолк. Теперь следовало выждать.
    – Давайте так, – наконец заговорил он. – Все, что можно, мы сделаем. Все! Вы – один из самых опытных агентов, гражданин Шалье. Придумайте! Если надо, можно организовать побег…
    Я представил, как перепиливаю решетку, как спускаюсь по шелковому шнуру с пятого этажа. Впрочем, можно еще вырыть подкоп…
    – Спасибо, гражданин Амару. Кстати, много побегов было из Сен-Пелажи?
    – За последний год – один…
    – Вот именно, – кивнул я. – Очень достоверно! А если кто-то из людей д'Антрега служит в вашем ведомстве?
    Полюбовавшись вволю его растерянной физиономией, я решил, что пора его утешить. А то чернявый, того и гляди, оставит меня за решеткой – для моего же блага.
    – Дайте чернил.
    Пока Амару пододвигал чернильницу и суетливо искал перо, я достал пустой бланк гражданского свидетельства. К счастью, в этой суете меня не догадались обыскать.
    – Его надо заверить.
    Чернявый взглянул на бумагу, кивнул и быстро поставил свою подпись. Я взял перо и, чуть подумав, вписал в пустую графу: «гражданин Франсуа…» Запоминать еще одну фамилию не хотелось, и я, не мудрствуя, добавил: «Ксавье». Итак, гражданин Франсуа Ксавье. Сойдет!
    – Мы выйдем сейчас вместе, и вы проводите меня до ворот. А гражданин Люсон должен вернуться в камеру. Надеюсь, вы понимаете, что его должны содержать строго и в полной изоляции?
    Амару изумленно раскрыл глаза, но тут же понял и усмехнулся:
    – И в железной маске! Будет сделано, гражданин…
    Он выжидательно поглядел на меня, но я отмолчался. Называть свою новую фамилию не хотелось.
    – И учтите, ничего не могу обещать. Ничего! Вы понимаете? Мне придется все начать сначала.
    – Да, да, конечно! – в голосе чернявого звучало облегчение. – Но мы верим вам, гражданин Шалье! Только вы…
    Дальше можно было не слушать. Теперь, что бы ни случилось, торопить меня не станут. Выходит, и от тюрьмы бывает польза!
    

    Мы расстались за воротами, договорившись, что я сам навещу чернявого по одному из двух названных им адресов. В крайнем случае я могу пойти прямо к гражданину Вадье. В этом тоже был резон – искать меня не станут – по крайней мере несколько дней. А это меня тоже вполне устраивало. Напоследок Амару пообещал как следует разобраться со всеми «ублюдками», приложившими руку к моему аресту. Это не обещало ничего доброго ни гражданке Грилье, ни гражданину старшему коридорному, ни толстяку с трехцветной повязкой через брюхо. Наверно, следовало бы за них заступиться, но почему-то я этого не сделал. Возможно, не нашел нужных слов.
    Я уже принялся оглядываться по сторонам в поисках фиакра, когда внезапно почувствовал на своем плече чью-то руку.
    – Т-только не говорите, что это не вы. Иначе моя в-вера в человечество будет окончательно подорвана!
    Я не спеша обернулся. Камилл Демулен улыбался, но вид имел крайне растерянный.
    – Н-надеюсь, вы не п-перестреляли всю охрану, г-гражданин Люсон, п-поскольку в моей коляске вот-вот слетит колесо и п-погони она не выдержит…
    – Если всех уже перестреляли, то и гнаться некому, – рассудил я. – Слава Республике, гражданин Демулен!
    – В-вовеки аминь! Вопросы п-потом, уходим!
    Он схватил меня за локоть и потащил куда-то за угол.
    – Погодите, Камилл! – я попытался вырваться, но безуспешно. – Знаете, в моей компании сейчас может быть опасно.
    – Д-да? – Синие глаза блеснули. – П-правда? Знаете, Б-бастилию тоже было опасно брать, но я ее все-таки в-взял. Скорее, т-там коляска. Хорошо, что я – человек б-богатый. Иногда это может помочь…
    За углом действительно обнаружилась коляска. Демулен подтолкнул меня, вскочил сам и кивнул кучеру.
    – П-поедем к Шарлю. Там расскажете про свой анабазис. Признаться, п-поражен. Как раз шел в-вас проведать в узилище…
    – Так вы приехали из-за меня? – поразился я.
    Демулен лишь улыбнулся, и я почувствовал нечто вроде стыда. А если бы за решетку упрятали не меня, а этого симпатичного заику, смог бы я поступить так же? Он ведь знает, кто я!..
    – Шарль хотел идти к Жоржу, – продолжал Камилл, похоже, не пришедший еще в себя от неожиданности. – Но Жорж сейчас даже не член этого д-дурацкого Комитета. Слушайте, Франсуа, вы что, б-бежали?
    – Меня выгнали, – сообщил я не без гордости. – За дурное поведение. Поэтому мне сейчас нужно найти место тихое – и желательно очень спокойное…
    – Устроим! – Демулен махнул рукой. – Это как раз не п-проблема. К сожалению, проблема в д-другом…
    Его тон мне внезапно не понравился. Что-то случилось – и не со мной.
    Дверь нам открыл Вильбоа. Увидев меня, он растерянно моргнул и, кажется, хотел перекреститься, но раздумал.
    – Вы? – На бледном лице мелькнула улыбка. – Впрочем, вопрос дурацкий, можете не отвечать… Камилл, как тебе удалось?
    – Мне?! – Демулен хмыкнул. – Я встретил нашего г-гражданина «аристо» мирно гуляющим в-возле Сен-Пелажи, к-как будто так и должно б-быть!
    – Хорошо! – Лицо Вильбоа сразу же стало серьезным. – Проходите.
    Да, что-то случилось. И не со мной. Вернее, не только со мной. Я окончательно убедился в этом, когда дверь в комнату отворилась, и в полутьме коридора блеснули знакомые очки.
    – Добрый день, гражданка Тома! – произнес я как можно веселее. – Каким ветром?
    Девушка не ответила, лишь лицо ее странно дрогнуло. Да, похоже, дело плохо!..
    Когда мы разместились в креслах, я достал из кармана последнюю папелитку и повернулся к Вильбоа:
    – Кто?
    – Ну, прежде всего, вы, – невесело усмехнулся он. – Вас арестовали вчера днем, а вечером…
    – Они взяли Альфонса, – тихо проговорила Юлия. – Он в Консьержери. Я узнала только два часа назад.
    Я чуть было не спросил, за что, но вовремя сдержался. За что – ясно. Вопрос в другом…
    – В чем его обвиняют? Официально?
    – Еще н-не знаем, – так же тихо ответил Демулен. – К сожалению, в Консьержери просто так не п-пускают. Это даже не Сен-Пелажи.
    Я кивнул. Объяснения были излишни. Консьержери – прихожая. Прихожая, ведущая прямо на площадь Революции.
    – Сделаем т-так, – продолжал Камилл. – Вы, Франсуа, останетесь здесь и не к-кажете носа, пока я не вернусь. А мы с Юлией поедем к Жоржу. Н-надо получить пропуск в этот ад.
    Никто не спорил. Демулен улыбнулся и кивнул Юлии. Девушка встала, но у дверей внезапно обернулась:
    – Я рада, что вы живы, Франсуа Ксавье! В прошлый раз мы плохо с вами поговорили. Простите…
    Я не успел даже ответить – Юлия исчезла. Демулен коротко поклонился и последовал за ней. Хлопнула дверь в коридоре.
    – Вот так, – негромко произнес Вильбоа. – А теперь пусть мне кто-нибудь объяснит – хотя бы вы, – что происходит?
    – Почему аристократ дю Люсон не в Революционном Трибунале? – понял я. – Шарль, не могу – пока не могу. Рискну лишь заявить, что за свободу я не платил чужими головами. Очень надеюсь, вы мне поверите…
    Вильбоа ответил не сразу.
    – Пожалуй, поверю. Скажите, Франсуа, тот ангел, что отверз вам врата темницы, не может проделать то же для д'Энваля? Я не очень люблю этого молодого человека, но сейчас не до подобных сантиментов. Кроме того, он жених Юлии, а ей, как вы знаете, я обязан такой безделицей, как жизнь.
    Оставалось задуматься. Мой чернявый ангел из Комитета общественной безопасности не из тех, кто без особой нужды совершает добрые дела. Но, с другой стороны…
    – Я попытаюсь, Шарль. Мне нужно пару дней. Надеюсь, в Революционном Трибунале накопилось достаточно дел…
    Вильбоа кивнул:
    – Обычно гражданин Тенвиль не спешит, так что время у нас есть. Признаться, я куда больше боялся за вас, Франсуа… Кстати, не успел поблагодарить. Спасибо!
    – За что? – удивился я. – Пока за мною добрых дел не замечалось.
    Он покачал головой, затем отвернулся.
    – Кроме одного, Франсуа. Этим утром вы вновь спасли мне жизнь. Правда, вполне возможно, без всякого на то желания…
    Я хотел вновь удивиться, но что-то удержало. Кажется, я начал понимать.
    Вильбоа медленно встал и прошел к стоявшей в углу конторке.
    – Это письмо, – в его руке оказался большой, густо исписанный лист бумаги. – Я почти закончил. Точнее, это завещание. Оставалось поставить точку…
    Я уже понял какую – свинцовую. Это было именно то, чего я опасался с того самого часа, когда мы вернулись из катакомб.
    – Но тут появился Камилл, и я решил, что у меня еще остались кое-какие дела… Понимаю, что вы думаете, Франсуа. Я ведь говорил, что не признаю самоубийства. Но мне действительно незачем жить. По крайней мере, так мне казалось еще сутки назад.
    – Шарль, послушайте… – начал было я, но Вильбоа покачал головой:
    – Я и сам могу привести все возможные доводы. Но попытайтесь понять и вы. Дело не только в Мишель. Все мы живем из-за чего-то – или благодаря чему-то. С Мишель я познакомился летом 1789-го, как раз через два дня после взятия Бастилии. Я ведь был тогда вместе с Камиллом. И вот Мишель погибла, а то, ради чего мы жили…
    – Бросьте! – не выдержал я. – Вы хотите сказать, что поняли, какому богу служили? Только сейчас заметили рога и копыта?
    Вильбоа ответил не сразу, его голос звучал тихо, еле слышно.
    – Мы хотели, чтобы люди были свободны. Чтобы их не бросали в тюрьмы одним росчерком пера. Мы хотели, чтобы Франция не голодала, чтобы народ не оскорбляли на каждом шагу. Что в этом плохого, Франсуа? Весной 89-го мы надеялись, что Людовик нас поймет – ведь он тоже любил Францию! А потом… Недавно Жорж сказал страшную фразу: «Революция сошла с ума!» Да, это так. Революция убила мою Мишель. Моя Революция! И если я виноват… Я написал… Это не только мои мысли, так думает Камилл – и не он один. Может, еще не поздно. Если сейчас остановить террор, ввести в действие конституцию, провести выборы, объявить амнистию… Может быть, еще есть шанс…
    – Конституция, выборы, амнистия, – повторил я. – Может быть. Впрочем, ни Вандея, ни армия Святого Сердца не сложат оружия. И кто сделает это? Не Робеспьер же! Не Вадье, не Фукье-Тенвиль!
    – Это мог бы сделать Жорж.
    Я вспомнил грубое, покрытое шрамами лицо Титана. Да, этот человек может почти все. Почти – потому что спасти несчастную Францию способен только Тот, в Кого не верит ни Шарль, ни сам гражданин Дантон.
    – Через пару месяцев будет уже поздно, – закончил Вильбоа. – Робеспьер натравит Жоржа на Эбера, а потом прикончит и его. Но и гражданину Неподкупному не спастись, когда поднимутся санкюлотские секции… Вы ведь знаете Жака Ножана?
    – Санкюлотский вожак из Сен-Марсо? – удивился я. – Кажется, он собирается штурмовать Конвент?
    Жак Ножан – еще одно имя в моем списке. Тот, кем так восхищался гражданин Огрызок.
    – Ну, думаю, до штурма дело не дойдет – пока, во всяком случае. Но кое-кому придется туго. Это будет завтра, ближе к вечеру. Если хотите, я достану вам пропуск в Тюильри. Я и сам там буду – Жорж просил написать статью…
    – Согласен, – кивнул я. – Вы достаете пропуск, пишете статью, а все мы вместе будем выручать нашего друга ирокеза. Вот вам программа жизни – конкретная и очень нужная.
    – Убедили, – Шарль наконец-то улыбнулся. – Вы хорошо умеете убеждать, Франсуа. Я уже как-то хотел спросить, не смогу ли я помочь непосредственно вам…
    – Пропуск в Тюильри, – усмехнулся я. – И – забыть все глупости, что вы наговорили. Если Революция сошла с ума, то кто-то должен сохранить холодную голову. Иначе Франция превратится в Биссетр. Кстати, где находится Морское министерство?
    

    Огромное четырехэтажное здание на улице Шарлеруа зияло пустыми окнами, массивные дубовые двери были забиты крест-накрест, а от каштанов, когда-то росших у входа, остались одни уродливые пеньки. Несмотря на запустение, место внезапно показалось знакомым. Да, я тут бывал – давно, когда каштаны еще вздымали свои кроны, а над входом красовался огромный герб с золотыми лилиями. Странно, я почти не узнавал Париж, но это место вспомнил сразу. Когда-то я приходил сюда…
    «…Жалеете, что не уплыли с Лаперузом,[272] Франсуа? Ничего, я вам покажу настоящих индейцев! Кстати, я вам не говорил? Они избрали меня вождем. Представляете? Так что теперь я дю Матье де Кайевла. Хотите тоже стать вождем, Франсуа? Перья вам пойдут!»
    На маркизе де Ла Файете белая форма полевого маршала. Вчера мы обмывали его новые эполеты, а сегодня наш путь лежит сюда, в Морское министерство, где надо договориться о посылке фрегата. Америка ждет – Его Величество решил напомнить проклятым англичанам о славе Рокруа. Флот Рошамбо и де Грасса отплывет еще не скоро, и наше оружие, которое мы привезем в Бостон, придется в самый раз.
    Ла Файет весел, он смеется и обещает познакомить меня с индейской красавицей по имени Белая Сова. Оказывается, маркиза, ставшего великим вождем Кайевла, хотели женить на дочери какого-то местного шамана, и бедняга Мари Жильбер едва сумел отбиться от этой чести. Правда, головной убор с перьями он надел все же не зря – Союз шести племен поднял томагавки против англичан.
    Мы смеемся и поднимаемся по белым мраморным ступеням. Двери открыты, привратник склоняется в поклоне…
    Я прикоснулся к холодному влажному дереву. Нет, сегодня мне здесь не откроют. Когда же это было? Лаперуз – почему мой друг вспомнил о нем? Выходит, я хотел уплыть на его фрегатах куда-то в Тихий океан? Говорят, Его Величество уже на эшафоте спросил палача, что слышно о Лаперузе. Но отважный капитан исчез, и спасательная экспедиция д'Антркасто вернулась ни с чем…
    Я стоял у забитого досками входа, не решаясь отойти, словно могло произойти чудо. Двери откроются, и мы с моим другом поднимемся по высокой лестнице – вместе, как вместе служили в полку черных мушкетеров, а позже месили грязь под Йорктауном, где Рошамбо так славно помог генералу Вашингтону. А потом мы, тоже вместе, собрались в Маунт-Вернон, где я впервые закурил испанские «папелито». «Через пять лет вы пожелтеете, как китаец, Франсуа! И не жалко вам легких?» Ла Файет улыбался – беспечно, весело, война подходила к концу, а впереди была целая жизнь. Якобинцы приговорили его к смерти. И то же сделал Руаньяк! Почему я молчал? Почему не заступился за друга? Что я вообще делал среди бойцов армии Святого Сердца?
    Я горько усмехнулся и медленно побрел вдоль огромного облупившегося фасада. Что за вопросы? Я делал то, что и другие, – убивал, убивал, убивал. Пока не убили меня самого. Мы квиты, и мстить некому…
    За особняком темнели голые зябнущие деревья. Кажется, здесь был парк. Если пройти сквозь него, то можно обойти здание. Где-то там черный ход…
    Чугунные ворота исчезли, от решетки остались жалкие обломки, а половина деревьев лишилась веток или превратилась в уродливые пни. Было холодно, и я вспомнил, что месяц фример уже перевалил за середину. Впереди нивоз, мерзлая парижская зима – и отмененный Новый год. Год от Рождества Христова 1794-й. Тридцать пять лет… Вначале я не понял, почему эта странная цифра всплыла в памяти, но затем невольно покачал головой. Тридцать пять лет, Франсуа Ксавье! 2 января, день рождения. Мне исполнится тридцать пять. Исполнилось бы…
    У черного хода были заметны признаки жизни. Дверь оказалась полуоткрыта, а слева от крыльца дымилось что-то, напоминающее самодельную печурку. Я оглянулся, но, никого не увидев, поднялся по ступеням и постучал.
    Вначале за дверью было тихо, но затем послышались шаркающие шаги. Я еще раз вспомнил то, что сказал на прощание лейтенант Сурда. Жиль Беко, сторож. Назваться, спросить Сурда или Пьера Леметра…
    – Чего надобно, гражданин?
    Из полутьмы на меня смотрело морщинистое лицо под невообразимого вида шапкой. Выцветшие глаза были равнодушны и пусты.
    – Вы Жиль Беко?
    – А? – Ладонь сложилась рупором возле оттопыренного уха, выглядывавшего из-под шапки. – Не слышу ничего! Совсем, понимаете, оглох!
    Я чуть было не поверил, но вовремя вспомнил, что стучал в дверь – и он меня услыхал. А стук был совсем негромкий…
    – Я Франсуа дю Люсон, сударь…
    – А?! Ой, не слышу, сынок!
    Он слышал. Выцветшие глаза скользили по моему лицу. Внезапно взгляд старика стал острым, внимательным.
    – Вроде и вы, господин дю Люсон. А вроде и нет.
    Голос был тихий – и очень интеллигентный. Стало ясно – Жиль Беко такой же сторож, как я – национальный агент.
    – Не похож? – усмехнулся я. – Глаза другие?
    – И глаза другие, – старик покачал головой. – И весь вы другой. Но голос ваш, не спутаешь… Проходите, сударь!
    Я вновь оглянулся. В старом парке было пусто, но долго стоять здесь все равно не стоило.
    – Нет, – заторопился я. – Господин Беко, мне нужен Пьер Леметр…
    Николя Сурда ничем не мог мне помочь. Оставались двое, но Поммеле не было в Париже.
    Сторож задумался, затем вздохнул.
    – По правде, не должен был вам говорить… Но я вас знаю, господин дю Люсон, вы зря не спросите. Господин Леметр сюда редко заходит – опасно стало. Поищите его в церкви Святого Евстафия. Это на Монмарате, знаете?
    – Где? – кажется, я ослышался. – Простите, как?
    – Давно у нас не были? – По хмурому лицу промелькнула улыбка. – Господа санкюлоты переименовали. Был Монмартр, стал Монмарат. Господин Леметр там почти каждый вечер бывает. Только вы осторожнее, сударь…
    – Обещаю.
    Я попрощался и быстро пошел обратно, к разбитым воротам. Итак, Монмарат, церковь Святого Евстафия…
    

    Вечером пошел снег, и узкие улочки Монмартра сразу же побелели. На чистом сверкающем покрывале почти не было следов. Холод и снег прогнали добрых парижан с улиц под ненадежные крыши. Я отпустил фиакр в начале улицы Маленького Жана, ведущей на самый верх Монмартрского холма. Где-то там, если верить разговорчивому кучеру, и находилась бывшая церковь Святого Евстафия.
    Остаток дня ушел на обустройство. Квартира, куда отвез меня Камилл, оказалась очень маленькой, из тех, что зовут «кавалерками», зато необыкновенно удобной. Она имела целых три выхода, причем один – по скрипящей деревянной лестнице – вел во двор, а еще один – на крышу. Я невольно поразился такой предусмотрительности, но Демулен лишь хмыкнул, пояснив, что квартира эта – не простая. Два года назад ее подыскал лично гражданин Дантон, дабы спрятать от бравых полицейских комиссаров одного своего сварливого приятеля, имевшего счастливое свойство постоянно цапаться с властями. Упомянутый приятель жил в ней около двух месяцев и в конце концов воспользовался ходом, ведущим на крышу. Мир оказался тесен – сварливого знакомца звали Жаном Полем Маратом, по чьей милости Монмартр потерял свое имя, а бедняга д'Энваль угодил в Консьержери. После бегства Друга Народа по хрустящей черепице гражданин Дантон сохранил за собой столь удобное убежище – на всякий случай.
    Новости не порадовали. Демулену удалось узнать, что при обыске у д'Энваля нашли письмо Шарлотты Корде. Наверно, только ирокез мог хранить такое! Да, нашему Роланду пришлось туго! «Трубит он слабо – значит, смерть пришла. Коней пришпорьте, чтоб не опоздать!..»
    Дабы отогнать невеселые мысли вкупе с призраком Марата, я зашел в ближайшую лавку, где, к своей радости, обнаружил пару бутылок граппа. Не овернского, не марсельского – лиможского. Лиможский грапп поистине страшен, особенно для человека непривычного, зато вполне годится, чтобы прогонять злых духов.
    

    Я медленно поднимался по узкой улице, больше похожей на горное ущелье, и не торопясь прикидывал, что мне искать в бывшей церкви. Если Пьер Леметр действительно там, можно будет спросить… Нет, спрашивать сразу нельзя, Леметр может что-то почуять, насторожиться. Я бы на его месте отослал странного гостя подальше – и сам бы постарался исчезнуть. Но иного выхода нет. Он – последний, кто может знать о «Синем циферблате». Он – и еще Поммеле. Больше надеяться не на кого.
    Ближе к вершине холма стал чувствоваться ветер. Внизу, в скопище улочек, он терял силу, но здесь задул вовсю, с завыванием, словно демоны преисподней вырвались на волю и обрушились на утонувший во тьме город. Окна старых двуэтажных домов были плотно закрыты ставнями, на заснеженной улице исчезли последние прохожие, и мне показалось, что город вымер. Великий город, столица великой страны, – холодный, темный, засыпаемый снегом, продуваемый ледяным ветром. Париж, город Смерти, которая имеет здесь тысячи лиц, тысячи дорог…
    Я чуть не прошел мимо. Церковь, точнее, небольшая, хотя и высокая церквушка с изящным шпилем, оказалась зажатой между двумя домами. Она даже отступила в глубину на несколько шагов, словно надеясь спрятаться от неблагодарных людей, забывших Творца. Но я знал – бесполезно. Граждане санкюлоты, переименовавшие древний Монмартр, добрались и сюда. Интересно, что здесь? Склад? Очередной Театр Юных Патриотов? Или просто мерзость запустения?
    Уже с улицы я заметил над входом, где когда-то висела икона, знакомую белую вывеску с огромными черными буквами. Такого я уже насмотрелся. «Французская Республика, Единая и Неделимая. Свобода, Равенство, Братство – или Смерть». Небогатый выбор предоставляет Республика своим гражданам! Куда больше меня интересовала надпись, скромно приютившаяся сбоку. Буквы были поменьше, зато содержание – не в пример любопытнее. Я взбежал по заснеженным ступенькам и всмотрелся.
    «Французская Республика. Академия наук. Лаборатория электричества».
    Вначале я не поверил своим глазам. Лейденские банки, стержни, бьющие белыми искрами, – здесь? И что тут делать Пьеру Леметру?
    Мелькнула и пропала мысль о странной шутке гражданина Жиля Беко. Нет, старик не шутил. Церковь на месте, граждане санкюлоты ее действительно закрыли, и оставалось узнать, что из этого всего следует.
    Высокая черная дверь была полуоткрыта, поэтому я не стал стучать и осторожно потянул на себя тяжелую створку. В глаза ударил свет – невиданный, яркий, и сразу же остро запахло озоном. Я невольно зажмурился, а когда наконец решился открыть глаза, то застыл в немом изумлении. Прямо в лицо мне светило солнце – маленькое, ярко-желтое, издающее легкое, едва различимое шипение. Солнце находилось на высоком металлическом шесте, а вокруг…
    Треск, ослепительная вспышка, резкий запах озона – и все исчезло. Солнце погасло, остался лишь почерневший шест, огромные лейденские банки, стоявшие по углам небольшого нефа, – и несколько молодых людей, застывших в почтительном удалении от отгоревшего светила.
    – Есть! Есть! – в уши ударил громкий крик. – Сколько секунд?
    – Двадцать одна! – ответил другой голос. – На две больше!
    – Двадцать две! – поправил кто-то. – Граждане, ура!
    Когда «ура» отгремело, молодые люди принялись деловито разбирать стальной шест и откручивать многочисленные проводки, тянувшиеся к гальванической батарее. Разговор стал тише, и я уловил лишь малопонятные рассуждения о влиянии воздуха на процесс окисления.
    Стало ясно – молодым людям явно не до меня. Мешать не хотелось, и я, пройдя чуть вбок, принялся осматриваться. Да, кое-что оказалось знакомым. Гальваническую батарею я уже лицезрел – причем тоже под церковными сводами; стальной шест явно предназначался для искусственного солнца, горевшего целых двадцать две секунды, а столы, заваленные бумагами и незнакомыми приборами, особой загадки не представляли.
    Наконец один из молодых людей соизволил обернуться. На меня глянули удивленные, ничего не понимающие глаза. Я поспешил снять шляпу и отвесить самый любезный поклон.
    – Поздравляю! Двадцать две секунды!
    – А-а! – парень улыбнулся. – Спасибо! По две секунды в день!
    Я невольно прикинул: сегодня их солнце горит менее полуминуты, но через год…
    – Вы что, решили разорить торговцев свечами?
    – И маслом тоже, – охотно откликнулся другой парень, возившийся возле одной из лейденских банок. – Через пару лет в Париже ночью на улицах можно будет читать газету! Вы, наверно, из отдела благоустройства Коммуны? Гражданин Леметр вас ждет.
    Гражданин Леметр? Я постарался сохранить на лице непринужденную улыбку, но невольно вздрогнул. Леметр здесь? Почему-то мне казалось, что этот человек скрывается где-нибудь в темном подвале, в развалинах, а то и в черных штольнях катакомб. Что делать ему тут, где светит солнце, стальное солнце, рожденное из лейденской банки?
    – Пойдемте! – Тот, кто первым заговорил со мной, вытер тряпкой руки и, кивнув мне, направился в глубь нефа, туда, где когда-то был алтарь. Теперь там стояли высокие ширмы, на которых висели какие-то таблицы, графики, диаграммы. В центре находилась небольшая дверца.
    Не успели мы подойти, как она растворилась и на пороге появился высокий широкоплечий человек – седой, с загорелым лицом, на котором странно смотрелись яркие голубые глаза. Человек стоял как-то странно, и, только когда я заметил прижатый к боку костыль, все стало ясно. Вместо правой ноги у голубоглазого чернела толстая деревяшка.
    – Добрый вечер, гражданин! – голос оказался гулкий, низкий – и чрезвычайно добродушный. Совсем иначе смотрели глаза. В них было изумление – и страх. Голубоглазый явно не ожидал этой встречи.
    – Вы от гражданина Реаля? Прошу, хе-хе, прошу! Как вам наши чудеса?
    Страх исчез, взгляд стал добродушным, под стать голосу, и чуть-чуть ироничным.
    – Отменно! – отозвался я. – Только, чтобы освещать улицы, понадобится слишком много лейденских банок.
    – Это вы, хе-хе, справедливо! – Огромная мускулистая рука сжала мою кисть. – Это вы верно подметили, гражданин…
    – Ксавье, – поспешил я. – Франсуа Ксавье.
    – Леметр. Очень, хе-хе, приятно!
    Голубые глаза на миг потемнели, но тут же стали прежними.
    – Спасибо, граждане! – одноногий повернулся к молодым людям. – Завтра в девять. Все, все, коллеги, по домам, а не то нас закроют, хе-хе, за нарушение Декларации прав человека!
    Послышались огорченные голоса. Похоже, эти ребята были не прочь продолжать работу всю ночь. Но Леметр покачал головой:
    – По домам, граждане! Я сам все выключу… Гражданин, э-э-э, Ксавье, прошу!
    Я проследовал за ширму. Там меня встретила еще одна лейденская банка – поменьше, и большой стол, ломившийся от приборов. Разглядывать их я не стал. Пока меня интересовал деревянный табурет, на котором я и устроился.
    Леметр долго стоял в дверях, затем задвинул щеколду и грузно опустился на небольшую скамью. Голубые глаза смотрели в упор, и мне стало не по себе. Наконец одноногий вздохнул.
    – Признаться, поражен. Если бы о вашей смерти сообщили только господа «синие», я бы отнес это на счет их распаленного республиканского воображения. Но меня известили те, кому я обязан верить…
    Он знал все: кто я, кем был раньше. Достаточно спросить… Но я вдруг понял, что не хочу знать правду. Не хочу! Возможно, Тот, Кто не пустил меня на серое небо, не зря лишил памяти Своего раба…
    – Примем все как есть, – с трудом выговорил я, стараясь не глядеть ему в глаза. – Я здесь. Будем считать это научным фактом.
    Леметр долго молчал, затем вновь встал и, тяжело опираясь на костыль, подошел к двери. Он долго возился со щеколдой, наконец открыл ее, выглянул наружу…
    – Ушли… Видели их? Приятно работать с этакими! Ни бога, ни черта не боятся! Еще лет двадцать назад такие, как они, думали только о дуэлях и дамочках. Вот он, наш будущий, девятнадцатый век! Сохранить бы их в этом аду! К сожалению, даже академия не в силах надежно защитить. Недавно эти сволочи арестовали Лавуазье…
    Фамилия показалась знакомой.
    – Лавуазье? Откупщика налогов при Калонне?
    Леметр покачал седой головой.
    – Помилуйте, Франсуа! Откупщика! Лавуазье – великий химик, наша гордость! Это чудовищно! Я не утерпел, плюнул на конспирацию, пошел к господину де Робеспьеру. Он на меня смотрит, Рожа Зеленая, и цедит сквозь зубы: «Гражданин Леметр, Революции не нужны химики! Да и сами вы весьма подозрительны, гражданин академик!» Ну конечно! Их Революции нужен исключительно гражданин Сансон… Впрочем, – по лицу его вновь промелькнула усмешка, – вам, военным, химики тоже нужны исключительно, хе-хе, для приготовления пороха. К тому же вы, Франсуа, конечно, пришли по делу. Вы всегда отличались, хе-хе, деловитостью…
    Это был упрек. Похоже, в прежнее время мы не всегда ладили. Но это уже не имело никакого значения.
    – Да, по делу.
    Страх исчез. Не так важно, за кого он принимает меня – за живого или за воскресшего мертвеца. Леметр что-то знает, это – главное.
    – Дело касается и меня, и вас. С чего начнем?
    Пожатие широких плеч, взгляд, полный иронии.
    – Как всегда – с вас. Вы – гость, кроме того, ваши дела по традиции, хе-хе, на первом месте.
    На мгновение я почувствовал, как перехватывает дыхание. Всего один вопрос, короткий вопрос. Кто я? Кто? Но я уже знал – об этом спрашивать нельзя. И не потому, что Леметр может не ответить…
    – Я давно не был в Париже. К сожалению, мои люди куда-то исчезли…
    – «Синий циферблат», – нетерпеливо перебил он. – Знаю, знаю, Сурда говорил. Увы, рад бы помочь, да нечем. Я узнавал – хозяина арестовали за какую-то мелочь, кажется, донес сосед… Увы, в наше время хватает и мелочи… Я не был знаком с вашим человеком – как и со всеми прочими агентами Святого Сердца. Рискну напомнить, Франсуа, что вы никогда не рассказывали мне о своих связях в городе. И не без вашей подачи Кобленц не очень-то доверял нам. Уже тогда я вам намекал, что это неразумно. Впрочем, скоро приедет Поммеле, поговорите с ним. Вы, кажется, ему верили чуть-чуть побольше, чем мне, хе-хе, грешному. Как же, вы с ним военная косточка, куда мне, штафирке!..
    Вспомнился де Батц. По-видимому, тот, кем я был прежде, и в самом деле не отличался доверчивостью. Значит, и здесь ничего не вышло. Зря! Все зря… Правда, оставался еще Поммеле. Последний шанс…
    – Спрошу, – кивнул я. – Похоже, вы были правы. Что ж, давайте о вашем деле… Мне удалось выяснить, что Комитет гражданина Вадье ищет шпиона в Комитете общественного спасения. Они узнали…
    Его лицо дрогнуло, рука, сжимавшая костыль, побелела.
    – Убедительно бы просил… повторить…
    Я понимал, что может чувствовать этот смелый человек, но порадовать его было нечем.
    – Они знают, господин Леметр. Вадье ищет шпиона в Комитете общественного спасения. И он догадывается, что это дело организации д'Антрега.
    – Что? – Огромные ладони сжались в кулаки, глаза блеснули. – Вы уверены? Вы понимаете, что говорите?
    – Увы, да…
    Леметр потер рукой лоб:
    – Невозможно! Помилуйте, это действительно невозможно! Никто из моих людей – ни Сурда, ни даже Поммеле – не знает этого человека! Я и сам не знаю его! Связной? Нет, отпадает…
    Я вспомнил рассказ чернявого. Испанский посол!
    – Сведения пришли из Венеции…
    – Венеция! Д'Антрег! Ну конечно! – Кулак ударил по столешнице. – Он всегда любил хвастаться! Пыль в глаза пускать! Господи, как я этого боялся! Мало того, что он попросту торгует нашими бюллетенями…
    Леметр не договорил, крепкие пальцы шарили по столу, и я понял – д'Антрегу, буде им доведется встретиться, придется туго.
    – Ладно, – наконец вздохнул он. – Когда-то это должно было случиться. Остается подумать о последствиях.
    – Вашему человеку лучше всего затаиться, – заметил я. – А может, вообще исчезнуть.
    – Ну нет! – Леметр уже пришел в себя и даже нашел в себе силы улыбнуться. – С какой стати? Вы понимаете, чего стоит такой агент? Это ключ к победе! Нет, поступим иначе… Им нужен шпион? Они его получат! Скажите, – толстый указательный палец смотрел в мою сторону, – будь вы Вадье, на кого подумали бы в первую очередь?
    Я напряг память. Амару уже успел просчитать. Двенадцать членов Комитета, но под подозрением всего четверо: Робеспьер, Барер, Карно и Эро де Сешель. Но я знал и другое. Чернявый говорил о проекте «Лепелетье». С ним могли быть знакомы всего трое. Да! Всего трое – Сен-Жюст, Приер и… Эро де Сешель!
    – Если вашего человека зовут Эро де Сешелем, господин Леметр, то я бы ему не позавидовал.
    – Де Сешель, – голубоглазый нахмурился. – Любопытно получается, Франсуа! Четыре месяца назад я стал получать письма. И в каждом – отчет об очередном заседании Комитета спасения…
    – Как? – поразился я. – Просто письма?
    Леметр хмыкнул и почесал подбородок.
    – Удивлены? Я вначале решил, что все – конец! Вычислили, пронюхали – и подкидывают улики, чтобы сразу – на площадь Революции. Но, как видите… Я жив, никто из моих людей не арестован, а информация подлинная.
    – Можете показать письма?
    Он пожал плечами, встал и долго рылся в бумагах, заваливших стол. Наконец протянул мне несколько листков бумаги.
    – Последнее. Не успел сжечь.
    Красивый женский почерк. Таким пишут любовные послания и списки белья для прачечной. Но, прочитав первые строчки, я вдруг услышал голос, мужской голос – холодный, полный равнодушного презрения. Казалось, неизвестный брезгливо морщится, выдавая тайны господ якобинцев.
    – Он делает это не из-за денег, – не выдержал я. – Но тогда почему?
    – Не потому, что он наш друг, – вздохнул Леметр. – Эта сволочь играет в свою игру. Хотел бы я знать, в какую именно. Но я тоже теряюсь в догадках – как и гражданин Вадье.
    Друг? Это сразу же напомнило о чем-то знакомом. Друзья бывают всякие. Предатели ищут предателя…
    – Предупредите связного. Приносит же кто-то письма!
    Леметр развел руками.
    – Увы! У меня нет десятка агентов, чтобы дежурить круглые сутки возле дома. С утра я ухожу, возвращаюсь ночью. И кроме того, я не рискну доверить такую тайну даже Сурда. Он, как вы знаете, горяч, а это, увы… Конечно, этого, извините за выражение, сукина сына следует предупредить. Все-таки заработал – честно… Но главное – вправить мозги д'Антрегу. Ну этим я займусь прямо сейчас!
    Я задумался. Моя война кончилась – в тот день, когда я встретил смерть, которую звали Бротто. Но дело, оставшееся от того, кем я был раньше, оказалось слишком сложным. К тому же был еще бедняга ирокез, попавший в плен к «синелицым». И лишняя зацепка…
    – Вы предупредите д'Антрега. Я – вашего человека. Дайте письмо!
    Леметр не ответил. Я представил себя на его месте. Агент, стоящий целой армии. Тайна, за которую жертвуют жизнью – и своей, и чужой…
    – Если бы я не знал, кто вы, – голос прозвучал глухо, еле слышно. – Франсуа, ведь оттуда, куда вы попали, обычно не возвращаются! Но вы вернулись.
    Я молчал – сказать было нечего.
    – Если бы я не знал, кто вы, – повторил Леметр и, вздохнув, передал мне письмо. – Держите! Будь вы предателем, все мы давно прокатились бы мимо окон господина де Робеспьера. Найдите этого человека – и велите ему быть осторожнее. Надеюсь, это все же не Сешель…
    – Почему? – удивился я. – Не все ли равно?
    – Я знаю Сешеля. Давно знаю. Большего негодяя видеть, признаться, не доводилось. Он ведь чистых кровей – из бургундских Сешелей, потомок Лотаря. Хуже его разве что подлец Эгалите. Не хотелось бы заступаться за такого перед Трибуналом… Ничего не хотите передать д'Антрегу?
    – Передать? – удивился я. – Разве что пусть держит язык за зубами.
    Внезапно Леметр расхохотался:
    – Представляю его физиономию! Узнать, что вы живы, в Париже и вдобавок намекаете на его язык! Как бы он не проглотил его, хе-хе, на радостях! Ну, кажется, пора…
    Он вытащил часы из жилетного кармана, щелкнул крышкой и неторопливо поднялся.
    – Желаете взглянуть? Помнится, я обещал, хе-хе, продемонстрировать…
    И тут до меня начало доходить. Леметр собирается разговаривать с д'Антрегом… сейчас?! Но ведь д'Антрег в Венеции! Что там рассказывал чернявый? Монгольфьеры, голубиная почта…
    Леметр уже хозяйничал у стола. Бумаги были отодвинуты в сторону, приборы – непонятные железки, почему-то обмотанные медной проволокой, – сдвинуты к краю…
    – Вот, прошу…
    Я встал и нерешительно шагнул вперед. Что это, господи?
    Деревянная доска, толстая, покрытая темным лаком. На ней два стальных цилиндра, какая-то коробочка, кажется, медная, провода – и маленький колокольчик. Сбоку – высокая колба, заполненная чем-то серым, похожим на стальные опилки. От нее к окну – толстый провод…
    – Позвольте… Но… каким образом?
    – Нравится, хе-хе? – Леметр явно был доволен моей реакцией. – А ведь простейшая вещь! Даже удивительно, что до нее додумались только сейчас! Еще год, два – и подобное начнут применять всюду. Но пока…
    Он поколдовал с проводами, и тут же послышалось легкое шипение. Сверкнула белая искра – заработала стоявшая в углу гальваническая батарея. Леметр положил широкую ладонь на рычажок, укрепленный сбоку от одного из цилиндров, вновь взглянул на часы…
    – Еще пять минут… Объяснить? Или и так все ясно, господин, хе-хе, черный мушкетер?
    – Химики придумывают порох, господин академик, – невольно усмехнулся я. – Мушкетеры стреляют. Объясните!
    Он удовлетворенно потер руки.
    – А ведь все так просто! Особенно после того, как великий Декарт допустил существование эфира, а Ньютон всерьез занялся передвижением электрических разрядов в атмосфере. Когда идет гроза, в эфире появляются волны – электрические. Эти волны легко уловить…
    Ладонь прикоснулась к колокольчику.
    – Это грозоотметчик. Когда приближается электрический разряд, он звенит. Эту игрушку изобрели еще пять лет назад. Ну что, хе-хе, догадались?
    Загорелое лицо улыбалось. Похоже, Леметру было весело ставить в тупик бывшего черного мушкетера. Да, все верно. Мушкетеры стреляют. Химики изобретают порох. Колокольчик звенит при грозе… Я представил, как за высоким стрельчатым окном сгущаются тучи, где-то далеко, у самого горизонта, уже сверкают молнии…
    – Этот прибор может предупредить о приближении грозы, – неуверенно проговорил я. – И… И можно узнать, насколько гроза сильна…
    – Неплохо, хе-хе, неплохо, – одобрил Леметр. – С этого мы и начинали. Ну что, подсказать? Вот если бы вы, Франсуа, отсидели год-другой в Бастилии, то догадаться было бы легче!
    В Бастилии? Похоже, мой собеседеник – мастер загадывать загадки! Но я уже чувствовал азарт. Тюрьма – и эта старая церковь. Узник Бастилии – и академик Леметр. Нет, не так! Узник Бастилии – и подпольщик Леметр, которому надо срочно «вправить мозги» неосторожному графу д'Антрегу… Темная камера, ночь, невидимые соседи за стеной…
    Догадка поначалу ошарашила, но затем я внезапно почувствовал уверенность. Как бишь он изволил выразиться? Простейшая вещь? Ну, не такая и простейшая…
    Я подошел к столу, покосился на ухмылявшегося академика и легко ударил костяшками пальцев по дереву. Стук! Стук! Стук! Короткая пауза… Стук! Стук!
    – Арестантская азбука, господин Леметр! Если сигналы можно было бы не только принимать, но и посылать…
    Усмешка исчезла, голубые глаза взглянули пристально, в упор. Губы сжались.
    – Браво, Франсуа! Браво! Неужели сами догадались?
    Я развел руками. Леметр покачал седой головой:
    – Да… Признаюсь, посрамлен в своем, хе-хе, неверии! Ну, значит, остальное объяснять не нужно.
    – Это? – я кивнул на колбу с серыми опилками.
    – Да. Когерер. Провод идет на крышу, там мы установили, хе-хе, громоотвод. Изобретение друга Французской Республики гражданина Франклина. Так, во всяком случае, считается. Монмартр… Простите, хе-хе, Монмарат – самая высокая точка в Париже, волнам ничто не мешает…
    – Неужели до самой Венеции? – поразился я, кивая на странный прибор. Все еще не верилось – гальваническая банка, пара цилиндров, колокольчик, колба с опилками под названием когерер…
    – До Венеции, Лондона и Кобленца. Пока… Через несколько лет можно будет посылать привет прямиком друзьям Франклина в Филадельфию. Верите?
    – Нет. Пока еще – нет.
    Я представил себе океан – тысячи лье без единого клочка суши, темно-серые волны, уходящие за горизонт, неизведанные глубины, откуда нет возврата. Если бы на фрегатах Лаперуза был такой когерер, д'Антркасто успел бы вовремя…
    – Воля ваша, сударь! Ну, пора…
    Он вновь взглянул на часы, достал из кармана камзола листок бумаги, развернул, положил перед собой. Не удержавшись, я подался вперед. На листке не было букв, только точки, выстроившиеся в долгий ряд. Леметр уловил мой взгляд, подмигнул, щелкнул переключателем на одном из цилиндров. Широкая ладонь легла на рычажок. Дзинь! Колокольчик ожил. Дзинь, дзинь, дзинь…
    Я застыл на месте, не решаясь пошевелиться. Как просто! Арестантская азбука, посланная в эфир. Неуловимая, неслышная… Гражданин Вадье может окружить Париж целым легионом санкюлотов, перекрыть все дороги, отменить пропуска, может повеситься от злости – или сунуть голову в черном парике под «национальную бритву». Дзинь, дзинь, дзинь – позвякивал колокольчик. Увы, господа якобинцы, увы… Вам придется сначала выдумать такую же «простейшую вещь». А ваши мозги сейчас заняты совсем другим…
    Не знаю, сколько я простоял, глядя, как загорелая рука нажимает на рычажок, слушая, как негромко позвякивает колокольчик. Наконец Леметр шумно вздохнул и, достав огромный платок с кружевами, вытер вспотевший лоб.
    – Пока все… Ну, будем ждать ответа. Впрочем, ему никуда не деться.
    – Д'Антрегу? – понял я, все еще не веря. Неужели в эти минуты в далекой Венеции граф уже читает невидимое послание? Нет, не читает, наверно, перед ним тоже – долгие ряды точек, их еще следует расшифровать…
    – Я посоветовал срочно подготовить пару ложных бюллетеней и обязательно указать фамилию нашего, хе-хе, шпиона.
    – Какую? – удивился я.
    – Это я подскажу ему в следующий раз – когда вы назовете мне подлинную. Лучше всего, чтобы гражданин Вадье занялся де Сешелем. Отличная кандидатура! Признаться, не верится, что этот негодяй нам помогает. Зато для гражданина Вадье сей господин всем, хе-хе, хорош. Бывший аристократ, дружил с Бриссо… А потом мы кое-что подкинем и сами – чтоб, хе-хе, понадежней было. И еще денег попросим. Иначе гражданин Вадье, того и гляди, хе-хе, не поверит!
    Я кивнул – расчет был точен. Эро де Сешель отправится на эшафот за чужие грехи. Внезапно в душе шевельнулось странное чувство. Жалость? Негодование? Или просто омерзение? Убить врага в бою – одно, а ударить из-за угла…
    – Пойду! – я отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с этим странным человеком. Казалось, его не в чем упрекнуть. Потом, когда Франция воскреснет, одноногий, наверно, станет пэром. И Руаньяк тоже не остался бы без награды! Руаньяк, сжигавший деревни, убивавший пленных и – приговоривший к смерти моего друга. И меня бы тоже наградили. Еще бы! Все вместе мы убивали врагов – свинцом, шпагой, картечью – или невидимыми волнами в эфире…
    Оставалось узнать у голубоглазого его адрес. Комитет гражданина Робеспьера заседает каждый день, и, вполне возможно, уже завтра…
    

    За окнами была ночь, неярко горели свечи, и тени обступили нас со всех сторон. Лицо Демулена, сидевшего рядом со мной, казалось в сумеречном свете старым, словно Прокурор Фонаря уже перешагнул седьмой десяток. Вильбоа черным силуэтом застыл у окна, Юлия сжалась в комок в огромном кресле, утонув во тьме.
    – Н-ничего, – вздохнув, повторил Камилл. – Жорж сказал, что н-ничего не поделаешь. Надежда одна, сейчас б-бриссотинцев почему-то не т-трогают, семьдесят два депутата с-сидят в Аббатстве уже полгода…
    – Д'Энваль – не депутат, – негромко возразил Вильбоа. – И еще это письмо…
    Да, наш ирокез угодил в западню. То, что удалось узнать за день, не обещало ничего хорошего.
    – Неужели они не понимают? – голос Юлии звучал глухо, еле слышно. – Альфонс – не политик, он просто…
    – П-просто дружил с Барбару, – Демулен покачал головой. – Просто навещал мадам Ролан. И п-просто переписывался с К-корде…
    Никто не ответил – Камилл был прав. Пусть в гости к бывшему министру Ролану и его знаменитой супруге ходило пол-Парижа, пусть перед отважным марсельцем преклонялся сам Робеспьер, пусть злосчастное письмо так и не было прочитано бедолагой Альфонсом – в тот день он вообще уехал из Парижа. Мене, такел, фарес! Республика, Единая и Неделимая, постановляет…
    – Когда суд? – как можно спокойнее поинтересовался я. Растравлять рану не хотелось, но вопрос не был праздным. Если у нас будет еще дня три…
    – Через четыре дня, – негромко проговорил Вильбоа. – Гражданин Тенвиль готовит амальгаму.
    Странное слово удивило, но переспрашивать я не стал. Бог с ним, с их людоедским языком!
    – Почему… – Юлия не договорила, послышался резкий вздох. – Почему так называется?
    Похоже, гражданка доктор за делами тоже не удосужилась выучиться якобинскому арго.
    – К-как в химии, – отозвался Демулен, – соединяем т-трудносоединимое. Берем од-дного фальшивомонетчика, д-двух воровок, шпиона и двадцать невиновных. Получаем к-коварный заговор шпионов, воров и фальшивомонетчиков. Изобретение г-гражданина Фукье-Т-тенвиля… Извините, Юлия…
    А еще говорят, что революции не нужны химики! В эту минуту я был готов извиниться перед Пьером Леметром. Нет, сантименты излишни, с этими негодяями все средства хороши!
    – Пойду! – гражданка Тома встала. – Спасибо вам, граждане! Завтра попытаюсь поговорить с одним человеком. Может быть… Не провожайте меня.
    Мы переглянулись. Я сделал знак остальным и поспешил вслед за девушкой. Заметив меня, она удивленно повернулась:
    – Вы что, Франсуа Ксавье, не слышали? Я не нуждаюсь в вашей помощи!
    – Юлия… – начал я, но девушка махнула кулачком:
    – Идите к черту, Франсуа, с вашим рыцарством! Вы что, думаете, я не знаю, кто вы? Вы – жалкий «аристо», к тому же совершенно больной и ко всему еще – трус! А если у вас все-таки хватит смелости, идите завтра же к доктору д'Аллону, я договорилась… Что вы делаете?! Прекратите немедленно!
    Я отпустил ее руку, которую умудрился сжать слишком сильно. Обижаться было нельзя – Юлия едва держалась. Другая на ее месте давно уже билась бы в истерике – или просто лежала без чувств.
    – Никуда не ходите, Юлия. Ни с кем говорить не надо.
    – Что? – В ее близоруких глазах мелькнула боль. – Как смеете вы, вы… Вам все равно, что с ним случится…
    – Смею, гражданка Тома. И мне не все равно, что станется с господином д'Энвалем. Говорить ни с кем не надо, потому что это очень опасно – для вас. Альфонс не обрадуется, увидев вас на эшафоте.
    – И вы еще притворяетесь рыцарем! – девушка фыркнула и отвернулась. – Не желаю вас больше слушать…
    Хлопнула входная дверь. Я обернулся – Демулен и Вильбоа стояли возле дверей.
    – Вы правы, Франсуа, – негромко проговорил Вильбоа. – Но она вас все равно не послушает. Я ей уже объяснял, что, если дело попало в Трибунал, спасти человека почти невозможно. Разве что заступятся Робеспьер или Вадье…
    – Жорж не сможет п-помочь, – помолчав, добавил Камилл. – Ему сейчас надо спасать Фабра д-д'Эглантина, и д-дай бог, если он и вправду существует, чтобы это уд-далось. Юлии лучше в-всего уехать из П-парижа, вам, кстати, тоже…
    – Всенепременно, – кивнул я, думая совсем о другом. – Шарль, как там с пропуском в Тюильри?
    

    Белые, неряшливо покрашенные стены стыдливо прятались под трехцветными драпировками. Долгие ряды скамеек амфитеатром спускались вниз, где в окружении знакомых лупоглазых бюстов стояла высокая черная трибуна. Из-под побелки потолка стыдливо проглядывали силуэты полуобнаженных нимф. И над всем этим чернели громадные буквы, казалось, готовые обрушиться на переполненный зал. «Французская Республика, Единая и Неделимая. Свобода, Равенство, Братство – или Смерть». И здесь, в зале Конвента, в сердце Революции, выбор для собравшихся был тоже весьма невелик…
    Места для публики были устроены сзади, в некотором удалении от последнего ряда. Под сводами зала стоял легкий гул, и приходилось прилагать усилия, чтобы расслышать очередного оратора. Но делать этого явно не стоило. Худой маленький человечек в черном камзоле с большой трехцветной перевязью уже с полчаса обещал «сорвать покрывало» с некоего заговора, грозившего самому существованию «Единой, Неделимой». Поскольку покрывало никак не хотело срываться, оратор дважды доставал кривой турецкий кинжал и приставлял его к груди, обещая «полить кровью истину». Собравшиеся, однако, никак не реагировали на это предложение, и я решил, что подобные заявления здесь в порядке вещей. Похоже, остальные думали сходно. Не только публика на галерке, но и граждане депутаты переговаривались, писали записки, а то и просто читали газеты. Человечек дернул шеей, вновь выхватил кинжал… Я отвернулся.
    – У вас совершенно замерзший вид, – заметил Вильбоа, деловито водивший свинцовым карандашом по бумаге. – Вам надо было выпить кофе. Или, гм-м, граппа…
    Я мечтательно вздохнул. Глоток граппа… Или даже два…
    – Увы, не успел! Боялся опоздать. Вы правы, замерз изрядно. Это доказывает, Шарль, что ремесло шпиона не только гнусно до невозможности, но и опасно для здоровья.
    Вильбоа хмыкнул и вновь уткнулся в бумагу. Похоже, журналист счел все сказанное шуткой. Я, конечно, шутил. Отчасти…
    Напротив огромного дома на улице д'Орсе, где проживал гражданин академик, кто-то установил нелепую чугунную скамейку, сидеть на которой не рекомендовалось даже в хорошую погоду. Но выбирать было не из чего, и я, купив по дороге роскошный букет бледно-лиловых хризантем, с самым безмятежным видом просидел на ледяном чугуне целое утро и часть дня, лишь иногда позволяя себе пройтись, дабы слегка размять ноги. Прохожие, очевидно, принимали меня за ненормального влюбленного, что имело свои преимущества. Во всяком случае, ни патрули, ни привратник не заинтересовались моей скромной персоной…
    Человечка сменил на трибуне некто необъятных размеров, в большом рыжем парике. Под сводами прогремел вопль «Отечество в опасности!». Я понял – дальше можно не слушать. Сейчас появится кинжал…
    На прощание Леметр уточнил, что письма на его имя передают привратнику. Разумнее было, конечно, устроиться в самом доме, предварительно сунув под нос гражданину консьержу удостоверение национального агента. Разумнее – и куда теплее. Но меня очень тянуло проверить одну догадку. Если я окажусь прав, то чугунная скамейка – лучшее место. Особенно если поднять воротник и надвинуть шляпу на самый нос…
    А на трибуне были уже двое. Какой-то верзила в высокой черной шляпе с белыми перьями, вцепившись в толстяка, пытался стянуть его вниз, а тот отчаянно сопротивлялся, при этом дико вопя, словно с него сдирали скальп. Я услышал звон колокольчика за председательским столом – и тут же вспомнил церковь Святого Евстафия. Звоните, граждане якобинцы! Вот уж истинно – сотрясение воздухов!
    – Не впечатляет? – поинтересовался Вильбоа, на миг оторвавшись от своих записей. – Действительно, сегодня они какие-то снулые. Ничего, скоро зашевелятся!
    Я пожал плечами, вспомнив отзыв Титана об этом сонмище. Да, отсюда, с галерки, грозный Конвент и вправду напоминал сборище шутов. Но обманываться нельзя. Эти нелепые арлекины залили кровью всю Францию – и не собираются останавливаться. Отважный британский санкюлот Джон уже ползет по Ковент-Гарден…
    Букет я вручил первой встречной девчушке – маленькой, остроносой, в коротком пальто и миниатюрной шляпке. Ответом был изумленный взгляд, затем – растерянная улыбка. Я поклонился и поспешил к ближайшей стоянке фиакров. День прошел не зря, и я не напрасно мерз на холодном чугуне. Все вышло удачно – удачнее, чем я думал…
    Теперь трибуну осаждала целая толпа. Мелькали кулаки, в неярком свете масляных ламп сверкнула шпага. Кто-то истошно вопил, беспрерывно звенел колокольчик председателя…
    – И ради этого вы свергали Короля? – не выдержав, прошептал я. – Какого черта, господин якобинец!
    – А что, очень мило! – Шарль невозмутимо покосился на бушевавших арлекинов. – Понимаете, Франсуа, сейчас – безвременье. Когда на трибуне был Жорж, все они превращались в кроликов. Сейчас он ушел, и кролики резвятся. Но это ненадолго. Скоро Максимилиан приучит их прыгать через трость!
    Я представил себе кроликов, прыгающих через трость, – и вздохнул. И это стадо думает, что управляет Францией!
    – Эти уже спеклись, – понял меня Вильбоа. – Год назад здесь были совсем другие люди. Кое-кто сейчас на фронте, кое-кого уже засыпали известью… Болото!
    Я не стал спорить. Эти полчаса, которые мы с Шарлем провели под сводами Тюильри, прошли все-таки недаром. Я окончательно убедился, что все вершат не болтуны, собравшиеся в бывшем Зале Больших Приемов. Хозяева не здесь, они в тиши кабинетов. Хозяева заняты, очень заняты, им нет дела до этих крикунов…
    – Кукареку, гражданин Деревня!
    На этот раз петушок пропел почти что шепотом. Вначале я решил, что юный патриот гражданин Огрызок испытывает глубочайшее почтение к этим стенам, но, услыхав громкое «Ап-чхи!», сообразил, что дело совсем в другом.
    – Простудился, гражданин Тардье?
    – Простудишься тут, – хриплым басом прошептал мальчонка. – Да вам-то чего? Жалеть будете? Нужна мне ваша жалость!
    Его рожица, украшенная внушительными синяками, была почти черной – то ли от копоти, то ли от пыли. Но глазенки сверкали непримиримой яростью. В жалости юный санкюлот не нуждался.
    Я поспешил познакомить гражданина Огрызка с «другом гражданина Дантона» и столпом якобинской прессы, не забыв добавить, что они – коллеги. Как-никак юный санкюлот тоже имел отношение к печатному слову. Вильбоа с самым серьезным видом пожал худую грязную лапку, затем снял плащ и укутал огольца. К моему удивлению, гражданин Тардье не стал сопротивляться. Похоже, имя Дантона заставило его на время онеметь.
    Я пристроил мальца рядом, между собой и Вильбоа, попросив подвинуться красноносую ведьму с вязаньем – не иначе, родную сестру мамаши Грилье. Воспользовавшись этим, гражданин Тардье грозным шепотом принялся что-то рассказывать Шарлю о печатных станках и свинцовом наборе. Тот слушал, кивал, а затем, к моему изумлению, вручил мальчонке свою визитную карточку. Тот с важным видом кивнул и спрятал ее за пазуху.
    Между тем в зале стало тише. Драчуны разошлись, а председатель беседовал с каким-то типом в синей форме.
    – Идут! – прохрипел Огрызок, выглядывая из складок плаща. – Ну, будет буча!
    – Сен-Марсо? – усмехнулся я.
    – Ну! Ведь чего я пришел-то! Вы же мне, гражданин Деревня, обещали! Небось забыли уже!
    – Три ливра? – вспомнилась его странная просьба.
    На меня взглянули серьезные, совершенно взрослые глаза.
    – Ошибочка, значит, гражданин Деревня! Не просил я у вас ничего! Так и запишите!
    Я не стал спорить. Ошибочка – так ошибочка. Странный паренек…
    – Сказали вы, гражданин, что с ребятами из Сен-Марсо знакомы. Помните? А то мне моих сопляков пристроить надо! Совсем охляли, того и гляди, окочурятся. А у них в Сен-Марсо таких подбирают…
    Ах, вон оно что! Мне стало стыдно. Голодный раздетый мальчонка заботится о других мальцах, а я даже не вспомнил.
    – Обязательно, – улыбнулся я. – Пристроим!
    Между тем в зале ветер крепчал. Возле председателя уже собралась целая толпа, депутаты вставали, переглядывались, кто-то бросился к окну, кто-то (я глазам своим не поверил) скользнул за портьеру. Председатель замахал руками, зазвонил в бесполезный колокольчик… И тут где-то совсем рядом загремели барабаны.
    На миг наступила мертвая, страшная тишина, но вот под сводами раздался истошный вопль: «Идут! Идут!», и болото превратилось в разбушевавшееся море. Граждане депутаты бегали по проходам, кто-то рвал бумаги, разбрасывая белые клочья во все стороны, в зале стоял гул – а барабаны гремели уже совсем близко, заглушая крики, стенания, звон колокольчика. Двери дрогнули, высокие белые створки разлетелись, словно крылья…
    – Ух ты! – только и мог выговорить гражданин Тардье, выглядывая из глубин плаща. – Сила!
    Сила входила в зал. Впереди шли барабанщики – мальчишки в карманьолах и красных колпаках, выглядевшие ничуть не старше моего кукарекающего соседа. Худые лица казались суровыми и сосредоточенными, руки мерно двигались, выбивая дробь, огромные деревянные башмаки с грохотом врезались в наборный паркет. Я невольно хмыкнул: здорово же пуганула граждан якобинцев эта мелюзга! За строем мальчишек рослые парни в синей форме несли знамена – трехцветные, с названиями секций, и непривычные – красные, словно пропитанные густой венозной кровью. А дальше ряд за рядом шли люди – старые и молодые, в форме и карманьолах, в серых плащах и рабочих блузах. Немало было и женщин, но не в привычных чепцах, а в платках и красных косынках. Пик, которых я уже успел насмотреться, не было, зато у каждого за плечом висел мушкет. Эти люди не играли в войну. Они были войной.
    Это понял не только я. Зал застыл, смолкли голоса, граждане депутаты разом потеряли всякий запал. Теперь они действительно казались кроликами – кроликами, угодившими прямиком в волчью стаю.
    Гости быстро и деловито заняли проходы. Короткая команда – и позади председательского места выросла молчаливая шеренга с мушкетами в руках. По краям стали знаменосцы. Внезапно один из парней в синей форме и треуголке с трехцветной кокардой показался мне знакомым. Я всмотрелся – и покачал головой. Да, тесен мир! Бравый лейтенант Дюкло стоял в окружении славных бойцов роты Лепелетье. Я обрадовался – по крайней мере с гражданином Огрызком и его «сопляками» проблем не будет.
    Председатель тем временем растерянно оглядывался. Наконец, на что-то решившись, он встал и звякнул колокольчиком. В зале наступила мертвая тишина. Внезапно я представил, что знамена за трибуной не трехцветные, не красные – белые, с золотыми лилиями. Сердце замерло. Еще недавно, еще совсем недавно я был готов отдать все ради этого…
    – Гра-аждане! – послышался неровный шатающийся голос. – Нас при-ишли, а-а-а-а, приветствова-ать секции, а-а-а, Сен-Марсо…
    Похоже, председатель и сам не был уверен в том, что сказал. Зал ответил легким гулом. Председатель взмахнул руками, словно отгоняя призрак; легко зазвенел колкольчик.
    – Наш, а-а-а, коллега депута-ат, а-а-а, Ножан… Прошу тебя, а-а-а, гражданин…
    Зал вновь зашумел – на этот раз погромче. По проходу, мимо расступившихся парней в синем, быстро шел высокий широкоплечий человек, одетый в старый потертый сюртук. Ни парика, ни шляпы – большая лобастая голова уверенно сидела на короткой шее, коротко подстриженные волосы уже тронула ранняя седина. Человек подошел к трибуне, оглянулся и легко ударил широкой ладонью по темному дереву. Это подействовало лучше любого колокольчика – зал мгновенно стих.
    – Он слесарь, – шепнул Вильбоа. – Четверо детей, двое – приемные. Жена умерла год назад…
    Журналист не отрывал взгляда от трибуны, сжимая в руке свинцовый карандаш, на коленях лежал чистый лист бумаги. Похоже, начиналось самое главное.
    – Да здравствует Республика, граждане! – сильный, густой голос, в котором слышалась откровенная насмешка, заполнил зал. – Разрешите сразу же исправить ошибку. Приветствовать вас мы не собирались.
    Председатель дернулся, по залу прокатилось негромкое эхо. Ножан развел руками:
    – Но поскольку объявлено, то делать нечего. Итак, приветствую вас, граждане депутаты, от имени секций Сен-Марсо…
    Аплодисменты были робкими, какими-то стыдливыми. Ножан склонил голову набок, словно прислушиваясь.
    – Рабочему человеку, признаться, с этой трибуны выступать страшновато. Мы и говорить-то правильно не умеем. Речь должна состоять из экспозиции, констатации, аргументации… Дальше не помню, подскажите, граждане!
    Зал молчал, и лобастый вновь развел руками.
    – Я и говорю – трудно. Знаете, когда на Вормском рейхстаге Мартина Лютера хотели арестовать и сжечь, на дверях собора появилась листовка. Там было написано примерно так: «Я не могу красиво говорить в защиту доктора Лютера, но у меня под рукой десять тысяч вооруженных парней». Нас в Сен-Марсо несколько больше…
    На миг зал словно проснулся. Шум хлестнул в окна, достиг высокого потолка – и снова стих. Ножан спокойно ждал, скрестив руки на груди.
    – Будем считать это экспозицией, граждане. Теперь к делу. Мы здесь, чтобы внести некоторую ясность. Нас, рабочих, почему-то считают, во-первых, попрошайками, каждый день просящими хлеба, а во-вторых, людоедами, которым надо ежечасно швырять отрубленные головы…
    Зал молчал. Я мельком взглянул на Вильбоа. Тот быстро водил карандашом по бумаге, не сводя глаз с трибуны. Гражданин Тардье высунулся из своего кокона и прилип к барьеру, вцепившись ручонками в плюшевое покрытие.
    – Тут явное недоразумение, граждане! Хлеба мы не просим. Хлеб и все прочее мы покупаем за собственные деньги, которые честно зарабатываем. Просим же мы – или, ежели хотите, требуем, – чтобы хлеб этот в Париж регулярно привозили и продавали по справедливой цене. В октябре 89-го мы уже приходили к вам по этому поводу. Тогда нам посоветовали штурмовать Версаль, чтобы потребовать хлеб у Короля. Мы так и сделали. Но теперь Короля нет, так что придется разбираться на месте…
    – Роялист! – послышался чей-то отчаянный вопль.
    Ножан покачал головой:
    – Вот-вот! Кстати, Король тогда был совершенно ни при чем, поскольку снабжением города занимался муниципалитет. Ну, это к слову… Теперь второе. Мы вовсе не в восторге от изобретения доктора Гильотена, тем более уже сейчас больше половины всех казненных – не аристократы, а беднота. А что будет завтра? Между прочим, когда вы тащите на эшафот женщин и детей за то, что они, видите ли, аристократы, это и в самом деле похоже на людоедство…
    На этот раз кричали долго. Лобастый спокойно ждал, наконец легко хлопнул широкой ладонью по трибуне.
    – Полгода назад бедняга Жак Ру уже пытался вам это объяснить. Теперь он в тюрьме…
    – Не за это! – проорал кто-то, вскакивая с места. – Ру – изменник!
    – Еще бы! Он был настолько откровенен, чтобы признать очевидную вещь: при Старом порядке рабочим жилось лучше…
    В ответ послышался даже не крик – рев. Кролики, забыв страх, вскакивали, размахивали руками, в толпе мелькнул уже виденный мною турецкий кинжал…
    – Вы бросили его за решетку, вместо того чтобы спросить: а, собственно, почему? Почему в Париже безработица, почему за ассигнаты нечего купить, почему рабочие голодают? Может, мы просто лодыри?
    – Это временные трудности! – с места вскочил некто, высокий и худой, как жердь. – Нельзя падать духом, гражданин Ножан!
    – Да мы и не падаем, – лобастый, похоже, весьма удивился. – Достаточно подсчитать, сколько добровольцев выставили мы, а сколько – буржуазные секции. Кто воюет в Вандее? Кто сейчас штурмует Тулон? Гражданин Карно, вы здесь? Подтвердите!
    Шум постепенно стих. То ли у кроликов проснулась совесть, то ли они догадались взглянуть на ряды молчаливых парней с мушкетами, застывших в проходах.
    – Да, мы не умеем красиво говорить. Зато считать научились. Давайте посчитаем…
    В руках Ножана появился листок бумаги.
    – Итак, пять лет назад Париж производил следующее…
    Это было уже непонятно, по крайней мере для меня. Структура производства, объемы экспорта, масштабы товарооборота, Льежские ярмарки, поставки в Англию и Голландию… Ножан говорил легко, почти не заглядывая в бумагу, и я понял, что он хорошо подготовился. Странное дело, его слушали. Более того, кое-кто пытался поправлять, подсказывать. В конце концов даже я начал понимать – Сен-Марсо и Сент-Антуан работали на экспорт: мебель, тонкое полотно, дорогие безделушки, даже перчатки для лондонских денди. Теперь война, Франция отрезана блокадой, а Республика, Единая и Неделимая, не спешит с новыми заказами. Рабочие готовы выпускать все, что требуется, но правительство предпочитает платить втридорога за контрабанду и товары из далекой Америки.
    – Выходит, мы вам не нужны? – Ножан спрятал бумагу и обвел глазами зал. – Будь здесь гражданин Тюрго, он бы подсказал, какую часть дохода мы приносили бюджету Королевства Французского!
    – Это временно! – вновь вскочил длинный. – Поймите, гражданин Ножан, нужно немного потерпеть…
    – Да! Да! – подхватили голоса. – Нам всем трудно…
    Похоже, так думали все же не все. По залу пронесся смешок. Ножан тоже улыбнулся.
    – Сочувствую, граждане! Но вам все же платят по восемнадцать ливров в день. Немного, конечно, но дожить до лучших времен все-таки можно… Знаете, обычно говорят: когда нечего дать, дают свободу. Так вы когда-то и сказали Королю. Но почему вы не хотите дать свободу нам? Вы отправили на гильотину Ле Шапелье,[273] но его закон живехонек…
    Теперь слова падали тяжело и мерно. Запрет стачек, запрет рабочих союзов, максимум заработной платы, полицейский контроль над секциями, Конституция, которую приняли, но забыли ввести в действие. И – аресты, аресты, аресты…
    Я затаил дыхание. Все верно! В этих словах было что-то знакомое, уже слышанное…
    – После того, как вы арестовали беднягу Ру, у меня была интересная встреча. С одним роялистом…
    Ножан спокойно переждал яростные крики зала. Похоже, слесарь лукавил – оратор он был превосходный.
    – Этот роялист – очень смелый и очень умный человек. Он сказал мне приблизительно то же, что вы слышали. И предложил подумать. Догадываетесь, о чем?
    Догадаться было несложно. И прежде всего мне. Имя в списке! Мечта маркиза Руаньяка – санкюлоты под белым флагом! Похоже, мы уже были знакомы с гражданином Ножаном…
    – Он добавил еще кое-что. Вы, Третье сословие, каждый раз бросаете в бой нас, рабочих. Мы, Четвертое сословие, брали Бастилию и Тюильри, мы изгнали бриссотинцев, мы воюем на фронтах, льем пушки, делаем порох. А что взамен? Как вы думаете, он прав или нет?
    В этот миг мне показалось, что Ножан смотрит прямо на меня. Конечно, такого не могло быть, слишком далеко трибуна, но я невольно отвел глаза.
    – Долой! Долой! С трибуны! – депутаты вскочили с мест. – Вне закона! Вне закона! Долой красное знамя!
    – Вот я и говорю, – невозмутимо кивнул Ножан. – Позавчера вне закона Марат, вчера – Ру, сегодня – я. Не нравится красное знамя? Почему?
    – Это бунт! – крикнули из зала. – Мятеж!
    – Да ну? – лобастый резко повернулся. – А чем мы с вами занимаемся последние четыре года? Когда мы защищаем вас – это революция, когда себя – мятеж. Знаете, поневоле задумаешься: а не разнести ли к чертовой матери вашу бакалейную лавочку? Помните, как в мае мы окружили Манеж и взяли вас за жабры? Понравилось?
    В зале стоял рев, некоторые, особо рьяные, уже рвались к трибуне. И тут вновь ударили барабаны – мерно, грозно. Граждане кролики замерли на месте, кое-кто стал пятиться…
    – Не будем ссориться! – Ножан взмахнул рукой, и в зале наступила тишина. – Просто давайте начнем сначала. Гражданин Сиейес,[274] где вы?
    Призыв остался без ответа. В зале послышался смех, кто-то крикнул: «За портьерой!» Я невольно поглядел на трехцветную драпировку. Похоже, там действительно кто-то прятался. Я покосился на Шарля, тот уловил мой взгляд и кивнул в сторону портьеры. Я усмехнулся – мы поняли друг друга.
    – Когда-то вы хорошо написали, гражданин Сиейес. Давайте вспомним! Что такое Третье сословие?
    – Ничто! – хором ответил зал.
    – А чем оно хочет стать?
    – Чем-то![275]
    – Вот видите! Гражданин Сиейес, вы еще за портьерой?
    В зале уже стоял хохот. Я невольно поразился – этому лобастому ничего не стоило управлять стадом, именуемым Конвент. Не зря имя депутата Ножана оказалось в моем списке! Если бы он только захотел…
    – Мы тоже были ничем. И тоже хотим стать чем-то. Это законно?
    Ему не ответили. Ножан немного подождал и вновь развел руками:
    – А по-моему, законно! Успокойтесь, граждане Третье сословие! Сен-Марсо никогда не поднимет белый флаг. И не потому, что мы вас любим. Просто реставрация не даст нам ничего. Вы-то не пропадете, адвокаты всегда нужны…
    Кто-то вновь вскочил, послышались крики, но лобастый только махнул рукой:
    – Бросьте! Даже при Старом режиме вы были чем-то! Вас приглашали на Генеральные Штаты, вы платили свою марку серебра и голосовали в парламентах. А мы были действительно ничем. И теперь никогда и никому не уступим наше право считаться людьми! Ни вам, ни принцу Конде. Вы – не Революция. Вы только примазались к ней. Революция – это мы!
    – Гражда-анин Ножан! – председатель наконец вспомнил о колокольчике. – Ва-аше время…
    Лобастый слегка повернул голову:
    – Вы правы! Наше время еще не наступило. Но оно придет, граждане адвокаты и мануфактурщики! Так что давайте считаться друг с другом! Секции Сен-Марсо требуют: хлеба и Конституции! Долой террор! Долой грызню в Конвенте! Кончайте войну! Республика для всех!
    Зал молчал, но через мгновение разразился криками. Ножан, уже сошедший с трибуны, резко повернулся:
    – Что-то не так? Ах да, забыл! Вы, кажется, привыкли, что вас приветствуют песнями и танцами. Извините, поем мы плохо, но можем сыграть. А спляшете вы сами…
    Барабаны вновь ожили, и молчаливые ряды рабочих колыхнулись и двинулись к выходу. Кто-то поднял повыше красный флаг и взмахнул им прямо над головой вросшего в кресло председателя.
    – Жорж их предупреждал! – Шарль вскочил, возбужденно глядя на гудящий зал. – Если бы не Ножан, они просто всем оторвали бы головы!
    – Сила! – удовлетворенно прохрипел гражданин Тардье и громко чихнул. – Оторвали б – лучше было! Ну, чего я вам говорил? Вот это – наши!
    – Кукареку! – согласился я. – Пошли!
    – Куда это, гражданин Деревня? – возмутился было Огрызок. – Я еще с гражданином Вильбоа…
    – Сопляков пристраивать. Забыл, оглоед?
    – Сами вы оглоед, – тут же отреагировал малец. – А на вас, гражданин Вильбоа, вся надежда…
    

    Бравого лейтенанта Дюкло я нашел на площади возле сквера, где он строил свою роту. Заметив нас, он махнул треуголкой:
    – Да здравствует Республика, гражданин Шалье! Я сейчас!
    Через минуту он уже был рядом, мои пальцы стиснула крепкая рука.
    – А я вас сразу заметил, еще в зале! Как здоровье-то? Оклемались?
    – Лучше не придумаешь, – кивнул я. – Лейтенант, познакомьтесь с гражданином Тардье…
    Огрызок не без опаски взглянул на гражданина Дюкло, немного подумал и протянул ручонку:
    – Слава Республике, гражданин! А вы настоящий или буржуа?
    Получив заверение, что он, Дюкло, хотя и в синей форме, но самый настоящий потомственный санкюлот, гражданин Огрызок несколько оттаял. Между тем я шепнул лейтенанту, чтобы он провел нас к Ножану. Дюкло немного подумал, кивнул и начал протискиваться через толпу. Мы последовали за ним.
    – А помните наш разговор, гражданин Шалье? – Дюкло повернулся и кивнул на громаду Тюильри. – Все-таки мы их дожали!
    – В каком смысле? – удивился я.
    – О священниках, помните? Все-таки приняли Декрет о свободе совести! Сам гражданин Робеспьер настоял! Мы у себя сразу две церкви открыли…
    Ответа моего он ждать не стал и вновь нырнул в толпу. И вновь, как когда-то, я не знал, что и думать. Они свергли Короля, но жалеют священников. Уничтожили страну, но жалеют женщин, которых «синие» посылают на гильотину. Четвертое сословие, люди, которых мы совсем не знаем. Впрочем, гражданин Робеспьер отреагировал удивительно быстро. Неглуп, Зеленая Рожа!
    Наконец мы не без туда пробились в самую гущу толпы. Ножан стоял в окружении нескольких женщин в красных косынках, которые чего-то возбужденно требовали. Лобастый негромко отвечал, то и дело кивая в сторону дворца. Я подошел поближе, Ножан оглянулся – и наши взгляды встретились.
    – Вы? – В серых глазах мелькнуло удивление. – Разве я не дал ответ?
    – Исчерпывающе, – согласился я. – И дай-то бог вам не ошибиться.
    Вблизи он выглядел значительно старше, молоды были глаза – и яркие губы, странно смотревшиеся на худом костистом лице.
    – Не будем спорить. – Я вытащил из толпы Огрызка, прятавшегося за чьими-то спинами, и поставил его перед собой. – Вот привел к вам одного гражданина. У него на попечении двое других граждан, и все они очень хотят есть. Надеюсь, вы не дадите им пропасть…
    Малец с минуту глядел на лобастого, широко раскрыв рот, затем опомнился и сердито взглянул на меня:
    – И ничего мне давать не надо! Вы его не слушайте, гражданин Ножан! Вот сопляков моих и вправду пристроить требуется, а то уже пухнуть начали. А я и сам не пропаду, не маленький! Так что не путай, Деревня!
   

   

    

     Действие 6
     Некий шевалье получает ответы на свои вопросы, или Смерть по имени «Лепелетье»
    

    Ночь уходила, над неровными черепичными крышами одиноко горела белая поздняя звезда. Тучи ушли, и над замершим городом раскинулось темное небо – холодное, как и эта декабрьская ночь. Ночь месяца фримера…
    Папелитка догорела, но я не двигался, глядя в приоткрытое окно. Белая звезда не отпускала, манила, она казалась единственной реальностью среди черного молчаливого города, похожего на сбывшийся ночной кошмар. Да и не было ли все это сном? Резкие контуры крыш медленно теряли очертания, таяли, покрывались серым туманом. Все исчезало, оставалось лишь заснеженное поле, холодная земля – и белая звезда надо мной. Предрассветные сумерки срывали нестойкий колдовской покров, оставляя лишь холодную спокойную истину. Нет Парижа, нет черных крыш, нет холодной комнаты и погасшей свечи на столе. Есть только поле, лионская дорога, голые тополя, идущие куда-то за горизонт. Я вернулся. Я никуда не уходил с этого страшного места. Мне просто пригрезилось…
    Я заставил себя встать, закрыть окно и зажечь свечу. Серый туман отступил, исчез за окном, за темными шторами. Все может быть. Я, призрак, попал в царство призраков. Но даже если так, любое дело следует доводить до конца. А остальное уже не в моей власти.
    На стол лег чистый лист бумаги, и я, взяв перо, стал быстро записывать. Первое – «Синий циферблат». Второе – «Фарфоровая голубка», барон де Батц, третье – Николя Сурда…
    Уже не в первый раз меня посещала странная мысль. Мертвый, лишенный памяти, я делаю именно то, что должен был, останься я живым. Я шел по собственному следу, словно призрак, не решающийся покинуть знакомые места. Но я уже не был прежним, и мои метания по чужому страшному городу, городу Смерти, становились все более бесполезными. «Синий циферблат»… Может, там ничего и нет? Может, и это фантомная боль, ненужные обрывки исчезнувшей памяти? Впрочем, круг замыкался, и я чувствовал – скоро развязка. Так ли, иначе, но все для меня кончится. Серое небо было близко – только протяни руку…
    

    Рассвет пришел как-то незаметно. Спать не тянуло, хотя я всю ночь не сомкнул глаз. Сквозь ставни нехотя сочился бледный утренний свет, и ночные призраки на время оставили меня. То, что я делаю, бесполезно, но иначе поступить просто нельзя.
    …Шаги я услыхал издалека – легкие, быстрые, но неровные, словно человек то и дело оступался. Кто-то вошел в ворота, остановился под моими окнами…
    Я застегнул камзол и, не особо торопясь, превратил листок с адресами и фамилиями в серый пепел. В том, что ранний гость спешил ко мне, сомнений не было, но я не собирался следовать примеру прежнего квартиранта. Наверно, гражданин Марат был мастак лазить по неровным черепичным крышам. Впрочем, и это его не спасло. Мне же опасаться нечего.
    Шаги уже были на лестнице, на миг они замерли перед дверью, и я представил, как гость ищет молоточек, висевший на медной цепочке слева от входа. Когда послышался первый, неуверенный удар, я шагнул к двери.
    – Вы?!
    Странно, я еще не потерял способность удивляться. Впрочем, отвечать гражданка Тома не стала. Она даже не подняла головы, и стекла ее очков внезапно показались мне погасшими и мертвыми.
    – Ваш адрес дал мне Шарль… Мне можно войти?
    Даже голос стал другим – тусклым и безнадежным. Я вдруг представил, как говорю «нет», и девушка безмолвно поворачивается…
    – Заходите! Правда, у меня ни чая, ни кофе… – произнес я как можно веселее, хотя уже понимал, что мой наигранный оптимизм бесполезен, даже хуже.
    – У вас есть водка…
    Она глядела куда-то в сторону, старательно пряча взгляд. Разыгрывать роль весельчака не имело смысла, и я посторонился, пропуская Юлию в комнату. Шляпка полетела прямо на пол, рука дернула верхнюю пуговицу пальто. Я попытался помочь, но она резко рванулась, словно я прикоснулся к ране:
    – Не смейте! Не смейте меня трогать.
    – Юлия! – растерялся я. – Помилуйте…
    – Вы что, не видите – я грязная! Грязная!
    Мелькнула и пропала нелепая мысль, что девушка явилась прямиком из мертвецкой, забыв вымыть руки. Юлия сбросила пальто и опустилась на стул.
    – Франсуа, я же просила…
    – Ах, да!
    Я плеснул граппа в глиняную кружку – иной посудой обзавестись не удалось. Девушка выхватила ее из моих рук, резко выдохнула воздух, отпила – и зашлась в кашле…
    – Ну и дрянь! Что вы там курите, дайте! Скорее!
    Я открыл коробку с папелитками, Юлия наугад выхватила одну, повертела в руке…
    – Нет! Что за мерзость! Не буду… Франсуа Ксавье, не смейте на меня смотреть!
    Хотелось спросить: «Что с вами?», но я уже понимал – такой вопрос ничего не даст.
    – Юлия, – осторожно начал я. – Альфонс… Он жив?
    Она быстро кивнула.
    – Да… Процесс через три дня. Франсуа, я догадываюсь, на что похоже мое поведение…
    – Помилуйте, – попытался вставить я, но девушка резко мотнула головой:
    – Дайте сказать! Я веду себя как ненормальная… Но я и есть ненормальная, мне некуда идти и…
    – Еще граппа?
    Молодой ирокез жив, значит, в любом случае не все потеряно. Немного успокоившись, я налил еще полкружки, и Юлия, выпив залпом, откинулась на спинку, сняв бесполезные очки.
    – Ну и гадость! Нет, не поможет… Мне надо искупаться в спирте… Нет, и это не поможет… Простите, ради бога! Только не прогоняйте! Не могу никого видеть, кажется, все уже все знают, тыкают в спину пальцами… Господи, как это омерзительно!..
    Я закурил и отошел в сторону. Что бы ни случилось, ей следует выговориться. Иначе будет еще хуже. Было ясно – она на пределе, еще немного, и нервы не выдержат…
    Внезапно Юлия рассмеялась – нервно, хрипло:
    – Никогда не думала, что все это так мерзко! Мне казалось, что профессия врача все же делает людей более… Не знаю, циничными, что ли? А я – как горничная из хорошего семейства…
    Смех оборвался, девушка застонала и внезапно закрыла лицо ладонями.
    – Наверно, это называется истерика… Франсуа, пожалуйста, не смотрите на меня! Я, конечно, зря сюда пришла, но мне стало страшно, я не могла…
    Она резко встала, подошла к окну и, рванув ставню, глубоко вздохнула.
    – Душно… Вы что, никогда не проветриваете? Что вы за человек, Франсуа Ксавье! Иногда вы так можете разозлить…
    Я не сдержал усмешки, благо девушка стояла ко мне спиной. Пусть говорит!
    – Ладно, слушайте! – Она вновь присела и, схватив ни в чем не повинную папелитку, бросила ее обратно в коробку. – Все равно я должна кому-то рассказать, можете, если хотите, смеяться – только потом, не при мне. Наверно, со стороны это действительно смешно. Горничная впала в истерику…
    Она помолчала, затем резко мотнула головой:
    – Ладно, слушайте исповедь горничной! Альфонс мне как-то читал одну пьесу, немецкую, кажется. Очень похоже! Только я не умею произносить монологов… В общем, так. Я говорила с Дантоном, говорила с Шометтом… Знаете такого?
    – Прокурор Коммуны, – кивнул я. – Кажется, он не любит гражданина Дантона.
    – Не любит… Но сказал то же самое, только не так вежливо. У Альфонса нет ни малейших шансов. Никаких! Понимаете?
    Она перевела дыхание, схватила кружку, но тут же отставила ее в сторону.
    – Нет, пока не буду. Слушать исповедь пьяной горничной будет совсем омерзительно… Тогда я спросила, что можно сделать. Странно, но гражданин Шометт был очень откровенен. Он сказал, что единственный шанс – отложить процесс. Если Альфонса не будут судить вместе с остальными, то пройдет еще несколько дней, может, недель. О нем могут попросту забыть. Многие бриссотинцы сидят уже полгода, их не трогают…
    Я вновь кивнул: кажется, Вильбоа упоминал об этом. Но не все из друзей Бриссо были знакомы с убийцей Марата…
    – К сожалению, список уже утвержден. Чтобы его изменить, нужно решение какого-то из комитетов…
    И это было известно. Более того, на это я и делал расчет.
    – Тогда я вспомнила. У отца был знакомый, его сын сейчас – довольно известный политик. Он… Нет, не буду! Кто он, не так важно, но это в его силах. Я пошла к нему…
    – Он требует денег? – понял я. – И много?
    Она улыбнулась – жалко, растерянно.
    – Денег? О чем вы, Франсуа? У вас плохо с воображением! Деньги ему не нужны, он человек очень богатый, хотя и якобинец. И, между прочим, дворянин… Не понимаете?
    Я понял, все понял. Богатый, преуспевающий, ему не нужны деньги… Да и какие деньги у доктора Тома?
    – Горничная пришла к графу просить пощады для своего жениха… Кажется, в той пьесе было именно так. Ну, а граф… Нет, граф, по крайней мере в той пьесе, все-таки удостаивает горничную целого монолога, а этот… Этот не стал зря тратить времени. Он засмеялся и просто приказал мне раздеваться…
    – Хватит, – не выдержал я. – Юлия, не надо!
    – Нет! Я должна… Я не могу держать это в себе… Надеюсь, вы все забудете, Франсуа, – и меня, и то, что я говорю, но я должна… В общем, горничная не решилась спорить с графом. Граф обещал… Твердо обещал, если она будет покорной. Что ж, горничная была покорной – очень покорной, а граф оказался чрезвычайно изобретателен. А потом к графу зашли друзья…
    Она резко наклонила бутыль, грапп полился на стол. Я поспешил подойти, но Юлия дернула рукой:
    – Не надо… Потом. Я не очень понимаю, что делаю… Знаете, я лечила одну проститутку из Пале-Рояля, она любила откровенничать, так что могу сравнить. Я хуже проститутки, они не позволяют такое. Во всяком случае, не все и не всегда… Этот… Этот тип живет на пятом этаже; когда они сделали, так сказать, перерыв, я подошла к окну и хотела броситься вниз – голой, как была. Но я надеялась, что он все-таки поможет. Я не могла даже умереть! Вы понимаете, Франсуа, что такое, когда нельзя даже умереть?
    – Да, – вырвалось у меня. – Понимаю!
    – Нет… Не понимаете, Франсуа Ксавье! А кончилось все не как в трагедии, а как в водевиле. Когда их фантазии иссякли, мне надавали пощечин и выкинули за дверь, а вслед кинули одежду. Вот и все. На прощание этот молодой человек посоветовал мне отдаться Сансону. Сказал, что у меня теперь есть некоторый опыт. Ну, а если я пожалуюсь, то он для начала сдаст меня в полицию, и там меня высекут. За проституцию. А если не уймусь – отправят в Консьержери…
    – Как его зовут? – Я встал и подошел к вешалке, где висел плащ. – Его имя?
    – Вы его убьете? – На лице Юлии мелькнула горькая улыбка.
    – Да, – кивнул я. – Убью…
    Странно, еще совсем недавно казалось, что моя рука уже никогда не сожмет эфес шпаги. Таким, как я, убивать нельзя. Но сейчас я понимал Антуана Пари.
    – Хотите отомстить за поруганную невинность? – Юлия с трудом встала и шагнула ко мне. – Бросьте, Франсуа Ксавье! Сейчас не времена Генриха III, вас просто отправят на гильотину. И я не для того пришла к вам. Просто мне надо было с кем-то поговорить и… Час назад я стояла на берегу Сены и думала, стоит ли жить. Один шаг – и все кончится, не надо будет помнить, чувствовать – каждый миг, каждую секунду… Но ведь Альфонса это не спасет! Франсуа, сделайте что-нибудь! Мне все равно, кто вы – тайный роялист, агент Комитета безопасности, рыцарь, который поехал за Граалем и заблудился… Помогите! Ради бога! Ведь вы верите в Бога, я знаю…
    Она замолчала, но я не спешил с ответом. Обнадежить легко, но тем страшнее будет разочарование. Она готова схватиться за соломинку. Но я – плохая соломинка.
    – Почему вы думаете, что я из ведомства гражданина Вадье? – поинтересовался я самым спокойным тоном. – По-моему, я не давал повода…
    Она усмехнулась – сквозь слезы.
    – Я виновата… Когда Альфонса арестовали, я почему-то подумала, что вы… И потом, когда вы так быстро вернулись из Сен-Пелажи… Извините, Франсуа! Демулен сумел узнать – на Альфонса донесли его знакомые из театра «Фейдо». На вас тоже донесли, хозяйка гостиницы, кажется. Вот такая я плохая, гражданин Люсон! Теперь я сказала все.
    – Спасибо, – кивнул я. – Менее всего хотелось быть в ваших глазах секретным осведомителем.
    Бумага, лежавшая во внутреннем кармане, внезапно стала жечь грудь. Нет, я не шпион, не национальный агент Шалье, предавший и убивший Руаньяка. Но всей правды я тоже сказать не мог. Слишком страшна и невероятна эта правда…
    – Сейчас вы выпьете еще пару глотков и ляжете спать. Я запру вас, сидите тихо и никому не открывайте. Потом я вернусь и отвезу вас домой. Вопросы?
    Юлия покачала головой:
    – Нет. Сейчас вы поможете мне найти фиакр, я сама поеду домой и буду долго мыться. А потом буду реветь – пока не засну. И не вздумайте спорить, Франсуа Ксавье! Из вас получается хорошая нянька, но сейчас мне нянька не нужна. Вы не ответили мне…
    Я вздохнул – лгать не хотелось.
    – Хорошо, Юлия, слушайте. Сейчас я поеду к одному очень большому якобинцу и попытаюсь обменять голову на голову. Мне могут не поверить, могут даже арестовать. Но я сделаю, что смогу…
    – Голову на голову? – вскинулась она. – Что вы такое говорите? Чью голову?
    – Еще не знаю, – я заставил себя усмехнуться. – Может, мне просто удастся их обмануть. Как паршивому купцу на большой ярмарке…
    

    Молчаливый лакей в богатой ливрее по-хозяйски оглядел стол, смахнул салфеткой невидимые пылинки и бесшумно удалился.
    – Начнем с бисквитов, – гражданин Вадье заговорщически усмехнулся. – Контрабандные – и совсем свежие. Бисквиты предпочтительно макать в вино. Любите подогретое вино?
    На этот раз на председателе Комитета общественной безопасности не было парика, и короткие седые волосы делали его еще более похожим на Вольтера. Не знаю, любил ли Вольтер вино и испанские бисквиты. Но, во всяком случае, и дом его, и стол были куда поскромнее. Гражданин Вадье явно питал склонность и к старому серебру, и хрусталю, и к китайскому фарфору. Граждане якобинцы не переставали удивлять.
    – Очень хорошо, что зашли, гражданин Шалье! – Тонкая рука подняла крышку одного из блюд, ноздри жадно втянули воздух. – Отменно, отменно! Жан сегодня постарался. Очень скучно завтракать одному…
    Завтракать я совсем не собирался, но с порога был схвачен и усажен за стол. Спорить не хотелось. Повод еще найдется.
    – Итак, начнем! Предлагаю куропатку, а потом… Смелее, смелее, гражданин Шалье! Кстати, вы деньги получили?
    – Какие? – удивился я, присматриваясь к куропатке. Да, неизвестный мне Жан, не иначе – повар гражданина председателя, свое дело знал.
    – То есть? – Седые брови удивленно дрогнули. – Ваши деньги! Ну, я устрою этому Амару! Сначала прошляпил ваш арест, теперь и это…
    – Фонд «Вальми»? – не удержался я. Получать иудино серебро – нет, хуже, каиново золото – не тянуло, но будет странно, если национальный агент откажется от денег. К тому же они действительно могут пригодиться.
    – «Вальми»? – Серебряная вилка, нацеленная на несчастную куропатку, дрогнула. – Вы шутите?
    На всякий случай я улыбнулся и отхлебнул вина. Оно действительно оказалось подогретым, причем с корицей и чем-то незнакомым, пряным.
    – Если вам потребуются деньги из секретного фонда, то задержек не будет, поверьте! Но… Давайте не будем пока о делах! За завтраком положено сплетничать – легко, ненавязчиво… Чем вы меня потешите?
    В эту минуту он и в самом деле напоминал скучающего барина. Этакий Пококуранте из романа господина Вольтера.[276]
    – Вчера Жак Ножан чуть не разнес весь Конвент, – самым светским тоном сообщил я. – Гражданин Сиейес спрятался за портьерой, а гражданин председатель к концу начал заикаться.
    – Отменно, отменно, – повторил Вадье и причмокнул. – А хорошо он сказал, а? Насчет бакалейной лавочки? Впрочем, белый флаг они не поднимут, а это главное. Помните наш первый разговор? Руаньяк все же ошибся… Ну, а моя сплетня тоже хороша. Вчера запретили один спектакль – «Празднество Разума», сочинения гражданина Сильвана Марешаля. И знаете за что?
    – Скрытый роялизм, – предположил я. – Фейанство, бриссотизм…
    – Холодно, холодно, – Вадье вновь причмокнул. – Напрягите воображение!
    – Господи, как его? – Я вспомнил вчерашний «Монитор»: – Модерантизм?
    – Увы, не угадали. Пьеса гражданина Марешаля запрещена за пропаганду зловредного атеизма!..
    – Что?!
    – Атеизм, – Вадье мило улыбался. – Гнусное богомерзкое учение, столь противное духу нашей Святой Католической церкви.
    – Аминь, – заключил я. – Неужели правда?
    Улыбка исчезла, маленькие, глубоко посаженные глаза сверкнули.
    – Дожили! Между прочим, кое-кто уже готовит показательный процесс. Против, так сказать, осквернителей. Понимаете, гражданин Шалье, к чему идем?
    – Постойте! – я невольно заинтересовался. – Недавно принят Декрет о свободе совести, в Сен-Марсо открывают церкви…
    Вадье кивнул:
    – И не только там. Только что принято секретное решение – будем праздновать Рождество. Судя по всему, Пасху тоже. Кому-то хочется возродить старый добрый католицизм – на радость нашим пейзанам. А идиоты вроде Шометта и Фуше с их антирелигиозными карнавалами и сожжением икон сему весьма способствуют… Ну, а если будет религия – наша, якобинская, – значит, будет и якобинский Папа…
    Он помолчал и, поморщившись, отодвинул тарелку. Похоже, наш разговор отбил у гражданина председателя всякий аппетит. Интересно, кого он имеет в виду? Не того ли, кто так трогательно заботится о свободе совести?
    – Ладно, не обращайте внимания! Просто я помню времена, когда протестантов сжигали – на кострах. Не приходилось видеть? А я вот застал. И теперь, кажется, вновь запахло гарью.
    В Республике, Единой и Неделимой, давно уже пахло гарью, но я не стал уточнять.
    – Итак, ваши дела, гражданин Шалье. Насколько я понял, вы пришли с хорошими новостями.
    Темные глаза смотрели в упор. Я невольно вздрогнул. Теперь этот человек ничем не напоминал ни вольтеровского героя, ни самого Фернейского Старца. Передо мной был Великий Инквизитор Революции.
    – Человек из подполья согласен выдать шпиона в Комитете спасения.
    Его лицо не дрогнуло, лишь в глазах вспыхнуло что-то бесовское. Вспыхнуло – и погасло.
    – Сколько?
    С ответом я не спешил. Наверно, запроси я сейчас миллион, он выдал бы, не колеблясь. Золота – краденого, награбленного, конфискованного – они не считали.
    – Не все так просто, гражданин Вадье.
    Торопиться не следовало. Пусть предложит сам.
    – Личная амнистия? Право возвращения во Францию?
    – Это тоже… Но проблема в том, что он, этот человек, не поверит на слово. Нужны гарантии. И не бумажки – бумажкам он не поверит…
    – Разумно, – Вадье задумался. – Но все остальное сложнее. Шпионов не награждают орденами, к тому же ордена мы отменили. Но если речь пойдет о политических уступках…
    – Все проще, – перебил я, вспомнив слова одноногого. – Нужны будут, конечно, деньги. Но, кроме этого, вы должны освободить нескольких заключенных.
    Вадье поморщился. Я понял – из пасти Великого Инквизитора вырывали добычу, а это куда неприятнее, чем раздавать краденые миллионы.
    – Кого? – наконец без всякой охоты поинтересовался он. – Надеюсь, этот ваш человек понимает, что мои возможности не безграничны?
    Пора было ставить точки над «i».
    – Это он как раз понимает, гражданин Вадье! Впрочем, как и то, что возможности шпиона в Комитете спасения поистине не имеют границ!
    Лицо Вадье вновь дернулось, и я понял, что стою на верном пути.
    – Люди д'Антрега тоже читают газеты. И не только «Монитор», но и «Отца Дюшена», равно как «Старого кордельера». Скандал с Ост-Индской компанией привел их в восторг. Говорят, д'Антрег сказал, что скоро он лично спляшет карманьолу на вашей могиле. А на могиле гражданина Робеспьера споет «*!*З*!*a ira»!
    Едва ли граф д'Антрег обладает столь развитым воображением. Но меня вдохновили вчерашние слова лобастого из Сен-Марсо.
    Великий Инквизитор начал бледнеть. Затем лицо залилось краской.
    – Сволочи! Они доиграются! Я прикажу удвоить караулы у застав, прикажу обыскать каждый закоулок! Ни один их проклятый курьер не проскочит!
    Я отвернулся, сделав вид, что рассматриваю бронзового Пегаса, стоявшего на изящном маленьком столике. Вадье мог поставить по целой дивизии у каждой заставы. С тем же успехом можно ловить граблями ветер или обыскивать черную тьму парижских катакомб.
    – Ваше мнение? – голос Великого Инквизитора прозвучал хрипло, словно карканье. Я еле удержался от улыбки.
    – Хочу напомнить, гражданин Вадье, что начал переговоры с подпольем по вашему приказу. Мое мнение: заговорщиков следует истреблять, а не подкупать. То, что мы делаем, – на грани измены. Я по-прежнему считаю, что вы обязаны обнародовать все данные в Конвенте и добиться роспуска Комитета общественного спасения.
    Лицо Вадье из красного стало малиновым. Губы дрогнули.
    – Это… Это государственный переворот, гражданин Шалье!
    – Да ну? – удивился я. – Совсем недавно один высокопоставленный деятель государства тоже был уличен в переписке с врагами. Его звали Людовик XVI.
    – Не в этом дело. Вы правы – переворотом больше, переворотом меньше…
    Великий Инквизитор уже успел успокоиться. Лицо вновь стало обычным, на тонких губах даже появилась улыбка.
    – И мы это сделаем! Котерия гражданина Робеспьера получит свое! Но… Не сейчас! Пусть сначала задушат Эбера и Дантона. Кроме того, мы еще не готовы…
    Он не стал договаривать, да этого и не требовалось. Волчья стая, правившая Единой и Неделимой, готовилась к очередной кровавой схватке. Наверно, Великий Инквизитор уже видел себя на месте Зеленой Рожи. Но руки были коротки – пока что…
    – Хорошо, убедили! Кого надо освободить?
    Я замер. Слова так и рвались с языка, но спешить не следовало. Ради этой минуты и затеяна вся игра. Ради глупого ирокеза в золотых очках – и тех, кто мог ждать меня в «Синем циферблате». Ждать – и не дождаться. Нет, спешить нельзя!
    – Речь идет о нескольких людях. Пока мне назвали одно имя – Альфонс д'Энваль, драматург.
    Вадье на миг задумался.
    – Давайте расположимся поудобнее. Не могу размышлять над тарелками…
    Мы вышли из-за стола, на котором остывала забытая куропатка, и пересели в кресла, стоявшие у высокого стрельчатого окна. Кресла оказались под стать гражданину Вадье – вольтеровские. Усевшись поудобнее, он легко дотронулся до маленького колокольчика.
    Лакей вынырнул словно из-под земли. Вадье, не удостоив его даже словом, пошевелил в воздухе тонкими изящными пальцами. Слуга исчез, через минуту появившись с большим черным портфелем. Великий Инквизитор движением брови отослал лакея, после чего с несколько брезгливым видом принялся извлекать из недр портфеля какие-то бумаги.
    – Так, д'Энваль, – наконец проговорил он. – Альфонс д'Энваль, драматург… Странно…
    Быстро проглядев несколько документов, он повернулся ко мне.
    – Вы представляете, о ком идет речь?
    «О благородном воине из племени ирокезов», – чуть было не ответил я.
    – Понятия не имею, гражданин Вадье. Возможно, д'Энваль сам по себе и не нужен тому человеку…
    – Проверка на искренность, – кивнул Великий Инквизитор. – Разумно, разумно… Дело вот в чем, гражданин Шалье. Мы вполне можем освободить д'Энваля. Через три дня. Ваш, гм-м, контрагент согласится?
    Через три дня – процесс! Внезапно я ощутил страх. Вадье слишком быстро согласился! Так не должно быть!
    – Трудно сказать. Но, как я понял, д'Энвалю грозит гильотина…
    – Грозила, – кивнул Инквизитор. – До вчерашнего дня. Видите ли, гражданин Шалье… Смею напомнить, что Людовик XVI, о котором вы только что упомянули, в свое время запретил пытки. С точки зрения революционного правосудия, это не всегда разумно, особенно на публичных процессах. Подсудимые порой бывают необыкновенно упорны. Гражданин Фукье-Тенвиль уже дважды предлагал вернуться к доброй старой дыбе, но его пока не послушали.
    Он вновь причмокнул губами, то ли посмеиваясь над кровожадным Тенвилем, то ли действительно сожалея о палаче с ременным кнутом в руке.
    – Поэтому на каждом процессе нам нужен свидетель. И лучше всего – из числа подсудимых. Тогда все идет достаточно гладко и даже красиво. Ну, а взамен этот свидетель получает редчайшую возможность сохранить голову на плечах. Революционное правосудие, гм-м, необыкновенно гуманно. В некоторых, конечно, случаях…
    Я не поверил. Не мог поверить. Не хотел…
    – Так вот, гражданин д'Энваль проявил редкое благоразумие. Мы согласились – особой вины за этим молодым человеком и нет, одна болтовня, а на письмо Корде мы, так и быть, закроем глаза. После процесса д'Энваль получит свободу. Ну, может, и не сразу, через денек, через два…
    Я вспомнил Юлию и понял, что граждане атеисты правы. Господь не творил людей. Этим занимался кто-то другой. Жить среди этих кадавров не имело смысла.
    – Таких сознательных граждан сейчас называют «наседками». Или «баранами». Такое, признаться, забавное слово…
    «Наседка»? Нет, сказано слабо! Д'Энваль – не наседка. Благородный Роланд превратился в людоеда. В Жеводанского Зверя…
    – Жеводанский Зверь, – произнес я вслух. – Знаете о таком?
    – Как? – Маленькие глаза удивленно блеснули. – Волк-каннибал? Позвольте, позволье! Д'Энваль! Родственник егермейстера! А знаете, остроумно! Правда, волк съел не менее трех сотен, а этот молодой человек отправит на эшафот всего два десятка, но вы правы, сравнение – хоть куда!
    Я встал – сидеть рядом с этим остроумцем не было сил. Каким же идиотом я был! Странствующий рыцарь спасает попавшего в беду благородного юношу. Спас…
    – Уже уходите? – Вадье явно растерялся. – А… Кофе? С пирожными!
    Я с трудом перевел дыхание – во рту было сухо, словно я целый час глотал раскаленный песок.
    – Надо спешить. Меня торопят…
    Инквизитор сокрушенно вздохнул.
    – Тогда приходите завтра – лучше к обеду. Будет индейка и… И тогда уж без кофе я вас точно не отпущу. Разве что в Консьержери!
    Великий Инквизитор улыбался – тонкой, истинно вольтеровской улыбкой. У гражданина Вадье было превосходное настроение.
    

    Слежку я заметил сразу, как только привратник в ливрее открыл дверь подъезда. В двух шагах, возле старого каштана, стоял скучающий молодой человек в штатском, еще один прогуливался чуть поодаль. Первой мыслью было вернуться к гражданину Вадье и потребовать, чтобы он урезонил излишне ретивых шпионов, но что-то удержало. Молодые люди в штатском вели себя слишком открыто. Так не следят. Просто мне давали понять, что моя скромная персона – в надежных руках.
    Я, не особо торопясь, направился к стоянке фиакров. Молодые люди побрели следом, бросая рассеянные взгляды на крыши окрестных домов. Через несколько минут я окончательно убедился – Комитет общественной безопасности тут ни при чем. У моих спутников военная выправка – и они совершенно не умеют шпионить. К тому же походка – странная, непривычная. Это не легкий шаг пехотинца, не кавалерийская «раскорячка». Они ступали твердо, словно земля не держала, шаталась под ногами.
    Возле стоянки я специально замедлил шаг, чтобы дать им возможность проявить инициативу. Так и случилось. Один, тот, что стоял у каштана, поспешил загородить мне путь:
    – Здравия желаю, гражданин дю Люсон!
    Небольшой шрам на щеке, загорелое лицо. Такой загар не получишь под парижским небом. Запахло тропиками, далеким теплым морем… Вот почему у парней такая походка, словно они ступают по палубе!
    Можно было, конечно, объяснить, что гражданин дю Люсон надежно заперт в Сен-Пелажи, а я – всего лишь Франсуа Касавье. Но зачем?
    – Слушаю вас.
    Он на миг задумался, затем четко и раздельно проговорил:
    – Флагманский корвет Лаперуза назывался «Астролябия»…
    Что ж, бывает! Бархатная Маска цитировала Симонида в переводе Ракана. Но стихи я помнил, а вот по поводу маркиза де Лаперуза… Впрочем, выбирать не приходилось.
    – Лаперуз держал свой флаг на фрегате «Буссоль». Кстати, «Астролябия» – тоже фрегат, а не корвет.
    – Так точно. Двадцатидвухпушечный! – парень широко улыбнулся. – Прошу, гражданин дю Люсон…
    Все-таки пароли надо придумывать пооригинальнее. Что-нибудь насчет мебели, например. «У вас продается венецианский шкаф?»
    Меня провели к коляске. Второй моряк – тоже загорелый, с большим синим якорем на запястье, вскочил на козлы. Знаток фрегатов устроился рядом со мной.
    – Здесь близко, гражданин дю Люсон. Извините, если нарушили ваши планы, но – приказ…
    – Давно из тропиков? – не утерпел я.
    Большие голубые глаза удивленно блеснули.
    – Полгода… Но, извините, откуда?..
    – Просто угадал, – мне стало весело. – В следующий раз вам надо будет припудрить лицо.
    Моряк сокрушенно вздохнул. Да, шпион из него явно не получился.
    Ехали мы действительно недолго. Широкая улица, большое четырехэтажное здание, часовые в знакомой синей форме…
    – Пропуск на вас зарегистрирован, – негромко пояснил моряк. – У нас тут строго.
    Где именно «у нас», я уже догадался, хотя никогда тут не бывал. Ведомство гражданина Ипполита Карно. Из логова Великого Инквизитора я попал прямиком в шатер Агамемнона.
    Мы прошли на третий этаж. В приемной меня встретил адъютант, на этот раз в полной форме – морской. Теперь уже можно не сомневаться, кому я обязан всем этим. Адъютант обменялся быстрым взглядом с моими сопровождающими, на мгновенье исчез за высокой дверью…
    – Проходите! Командор Поммеле вас ждет.
    Я улыбнулся. А еще говорят – конспирация! Хотя – совсем неглупо. Гражданину Вадье и в голову не придет…
    Альбер Поммеле был высок, широкоплеч, красив и загорел, словно гвинейский негр. Я невольно поразился – он что, из Полинезии?
    – Вы явно вернулись с Таити, – заявил я вместо «Здравия желаю!». – Где вы умудрились?
    – Это? – Поммеле провел рукой по подбородку. – В прошлый раз, Франсуа, вы спросили то же самое. Увы, дальше Бордо не был. Старый загар не сходит. Восемь лет в Карибском море, я же вам рассказывал…
    Франсуа? Значит, он для меня – просто Альбер…
    – Альбер, как понять этот абордаж? Вы бы еще бриг на колесах за мной прислали!
    Поммеле засмеялся. Его рукопожатие было твердым, словно я прикоснулся к корабельной доске. Взгляд зацепился за что-то странное. На правой руке у командора не хватало мизинца…
    – За абордаж – извините, но в Морское министерство сейчас лучше не ходить, Сурда уехал на пару дней, а с Леметром… В общем, нам надо поговорить не в его присутствии. Как там Вадье? Клюнул?
    – Акула готова заглотнуть крючок, – улыбнулся я. – Вопрос в наживке…
    Менее всего хотелось заниматься сейчас этим делом. Но Поммеле рассчитывает на меня. Вернее, не на меня – на того, кем я был раньше. Кого он, похоже, неплохо знал…
    – Наживка… – командор задумался. – Да, конечно… Кстати, вы не заметили, что Леметр стал каким-то странным? Представьте, его чуть удар не хватил, когда вы появились. Он почему-то был уверен, что вы погибли.
    Я развел руками, хотя знал ответ. Для моряка я был, похоже, просто «дю Люсоном». Академик же знал правду.
    – Как там в Бордо? – поспешил я, дабы не усугублять ситуацию. – Что поделывает гражданин Тальен?
    Лицо Поммеле сразу же стало суровым. Глаза блеснули.
    – Знаете, еле удержался! Если б он был чуть меньшей сволочью, чем на самом деле…
    – Как?! – удивился я.
    – Гражданин Тальен – изрядный мошенник. За деньги – очень хорошие деньги – он готов на все. Даже на добрые дела. Кое-кого удалось спасти – прямо из-под ножа. Иногда пороки бывают небесполезны… Ну, давайте займемся нашим любителем добрых дел. Узнали?
    – Почти…
    Это было правдой – отчасти. Я не видел этого человека, не слыхал его имени, но часы, проведенные на холодной скамейке, позволили сделать вполне определенный вывод. Очень определенный…
    Поммеле задумался:
    – В общем, можете не спешить. Наживку для гражданина Вадье мы уже приготовили.
    – Де Сешель?
    Нет, я не жалел неизвестного мне якобинца. Но то, что готовилось, ничем не лучше убийства из-за угла…
    – Совершенно верно. Сешель – редкая сволочь, с ним они провозятся долго, и у нашего человека будет передышка. А главное – мы не ошибемся. Это не Сешель. И не Барер. Вот…
    Листок бумаги, знакомый женский почерк. Тот, которым следовало писать любовные письма и списки белья. Но на этот раз речь шла об артиллерийском орудии. Калибр, вес заряда, скорострельность. Тут же – аккуратный чертеж.
    – Именно это Леметр уже начал передавать д'Антрегу. Проект «Лепелетье».
    – Пушка? – удивился я.
    – Сразу видно, что вы, Франсуа, вдыхали морскую соль только одной ноздрей, – усмехнулся командор. – Это коронада. Так называемая Большая коронада Греноваля.[277] Последний и самый удачный его проект. Лучшее морское орудие в мире, насколько мне известно. Именно такие коронады будут установлены на этом корабле…
    – «Лепелетье»?
    – Совершенно верно. Проект «Лепелетье» – это строительство военного корабля совершенно нового типа. Такие корабли в перспективе должны полностью сокрушить флот Великобритании и обеспечить наше полное господство на море. Если, конечно, эксперимент удастся. Работы начались с благословения Гаспара Монжа[278] два года назад. Строительство ведется на верфях Бреста, там сейчас совершенно закрытый район…
    – Значит, вам все известно? – я повертел в руках листок и положил его на стол. – Наш человек зря старался?
    Поммеле покачал головой.
    – Толком я ничего не знаю. Ни я, ни Тальен, ни даже Карно. Военное ведомство фактически отстранено от работ. Мы послали специалистов – и все. Это проект Робеспьера, а курирует его кто-то из Комитета спасения…
    Я кивнул – нечто подобное рассказывал Амару.
    – Весь проект состоит из трех программ. Первая – непосредственно корабль. Его строят те, кто спускал на воду «Город Париж» и «Марсельскую Коммерцию». Вы знаете – таких кораблей нет даже у англичан. Вторая – «Арсенал». Насколько я понимаю, это строительство мастерских по обслуживанию и ремонту. И наконец – вооружение. Пятнадцать Больших коронад Греноваля. Так вот, мы не просили у нашего человека в Комитете эти сведения. Он стал передавать их сам. Признаться, было очень интересно…
    Командор взял в руки листок и легко подбросил его на ладони.
    – Очень интересно, Франсуа! Особенно после того, как в Бордо совершенно случайно удалось узнать – это не те пушки!
    Наверно, мой вид ему понравился. Поммеле засмеялся и откинулся на спинку кресла.
    – Здорово, правда? Суть в том, Франсуа, что на «Лепелетье» будут действительно установлены коронады Греноваля, но… в два раза мощнее, чем эти! Что-то страшное, невиданное!
    Удивление прошло быстро. Я пожал плечами:
    – Либо нашему человеку подсунули неверные данные. Либо…
    – Либо он сделал это сам! – подхватил командор. – Тысяча чертей! Вот это игра! Англичане будут ждать морское чудище, а им навстречу выплывет сам Вельзевул!
    – Остальные сведения подлинные? – поинтересовался я, заранее зная ответ.
    – Конечно! Все, что касается политики, передвижений войск, планирования сухопутных операций, – все верно. Но ради такого сюрприза можно заплатить и дороже! Это же решит судьбу войны!
    Я не стал спорить. Возможно, командор прав, и это умная игра «синей» разведки. Но что-то шептало – истина еще сложнее. Особенно если я не ошибся и все-таки угадал.
    – Так вот, это, конечно, не Эро де Сешель. В Комитете его используют, как мясника. Его, Тальена, Колло д'Эрбуа…
    Колло д'Эрбуа… Огромная площадь, толпа, высокий эшафот – и треугольный нож, залитый кровью. Колло д'Эрбуа – палач Лиона.
    – Это не фигуры. Так что мы с чистой совестью можем нанизывать наживку для акул из Комитета безопасности.
    Я вновь пожал плечами. Наверно, месяцем раньше я бы смог оценить эту операцию – красивую операцию смелых людей из группы д'Антрега. Но сейчас Поммеле говорил совсем с другим человеком. «Синие» посылают на гильотину. «Белые» – жалят из-за угла.
    – А сам корабль? – поинтересовался я, чтобы не говорить больше об обреченном Эро де Сешеле.
    Поммеле улыбнулся – хитро, по-заговорщически. На стол лег новый лист бумаги – чуть побольше.
    – Это стоило приблизительно столько же, сколько моя голова, если меня все-таки раскроют. Прошу…
    Свинцовый карандаш. Быстрые, легкие линии. Тот, кто рисовал это, знал свое дело. Волны, несколько чаек, вдали – узкая полоска берега. Корабль…
    – К сожалению, эскиз, – негромко пояснил командор. – Зато подлинный. Таким будет «Лепелетье»…
    Таким? Длинный корпус, низкие, странно скошенные борта, короткие толстые огрызки вместо гордых мачт и что-то, напоминающее толстые цилиндры, растущие прямо из-под палубы. Вот и пушки – чудовищные коронады Греноваля, – но не установленные вдоль борта, а собранные в батареи, каждая – в большой круглой башне. И всюду – на бортах, на палубе, на стенках башен – тонкий свинцовый карандаш нанес странную штриховку, еле заметные миниатюрные точки. Корабль не стоял на месте, он двигался, оставляя за собой вспененный бурун…
    – Сдаюсь, – наконец вздохнул я. – Объясните!
    – Увы, – Поммеле развел руками. – Еще недавно мне казалось, будто я знаю о кораблях все. Могу лишь предположить, что весь корпус бронированный. Заметили штриховку? Причем броня не медная, как на «Городе Париже», а стальная. Более того… Более того, у меня есть невероятная догадка, что весь корпус тоже стальной. Коронады размещены в башнях, очевидно, эти башни можно разворачивать…
    – Но ведь такое чудище не сдвинуть с места! – невольно вырвалось у меня. – Никакие паруса…
    – А их и нет. Как и весел. Ну что? Впечатляет? Могу добавить, что для проекта удалось контрабандой доставить из Англии станки Вилкинсона[279] и несколько новейших паровых машин Уатта.
    – А это? – я указал на странные цилиндры.
    Поммеле усмехнулся:
    – Похоже на дымовые трубы. А вот зачем – понятия не имею. Вот так, Франсуа! Через несколько месяцев этот монстр выйдет в море.
    – Если у него нет парусов, – прикинул я, – если ему не нужен ветер… Господи, да ведь в безветренную погоду он без преград войдет в Темзу!
    – Плюс коронады Греноваля, – кивнул командор. – А теперь, Франсуа, посоветуйте, что мне делать. Я могу попытаться достать чертежи. А дальше? Передать в Кобленц?
    «Конечно!» – хотел ответить я, но что-то удержало. В Кобленц – значит принцу Конде. А принц Конде тут же передаст это…
    – У англичан нет ничего похожего, – понял я. – Для Франции – это шанс…
    – Наконец-то добиться господства на морях, – подхватил Поммеле. – Этот корабль – наше будущее. Его нельзя оставлять «синим», но отдавать англичанам тоже нельзя. Вот почему я приказал ничего не передавать д'Антрегу. Надо что-то решить. Если б я был уверен, что через полгода над Парижем будет развеваться флаг с лилиями…
    Я покачал головой. Нет, за полгода не успеть. Господа якобинцы вооружили четырнадцать армий. Вандея и Тулон блокированы, Марсель и Лион пали…
    Как бы поступил на моем месте тот, прежний? Я осторожно взял в руки рисунок. Жуткий стальной монстр, ощетинившийся коронадами, рассекал волны, подталкиваемый неведомой мощью. Дьявол! Морской Дьявол! Гражданин Лепелетье может спать спокойно в своем гробу – его имя поистине станет бессмертным!
    Внезапно я усмехнулся. Загадка проста – «синим» не оставлять, англичанам не отдавать…
    – Я бы его угнал, Альбер! Угнал и спрятал. А в нужный час вывел бы в море под белым флагом.
    – Что?! – командор даже привстал от неожиданности. – Угнать корабль! Но ведь это… Это…
    Я только усмехнулся. Корабль! Подумаешь, железная лохань с каминными трубами! Мы четыре месяца не сдавали Лион – почти без пушек, без пороха, без хлеба.
    – Угнать… Угнать и спрятать… – бормотал Поммеле, что-то прикидывая. – Экипаж подобрать нетрудно… Корсика… Или Балеары… Нет, Корсика, там сейчас Паоли,[280] с ним у нас контакты. Есть гавани на западном побережье…
    Внезапно он щелкнул пальцами:
    – Эх, пропадай, голова! Тысяча чертей! Франсуа, надеюсь, мы будем на капитанском мостике вместе?
    Я чуть не сказал «да», но тут же опомнился. Это не моя война. Моя закончилась – давно, еще в Лионе. В тот яркий солнечный день…
    – Я не моряк, Альбер. Я даже не попал к Лаперузу. Вы справитесь сами.
    Надо было уходить. Командор Поммеле ничем не мог мне помочь. Ни он, ни одноногий академик, ни отважный лейтенант Сурда…
    – Погодите, Франсуа! – моряк явно растерялся. – Мы же с вами еще ничего не обсудили! Я даже не отчитался о тех деньгах…
    Деньги? Я пожал плечами. Сегодня все говорят о деньгах…
    – Нет, нет! – Командор тоже встал и решительно указал мне на стул. – Извольте присесть, Франсуа! Я обязан отчитаться! Сорок тысяч ливров – это… Ведь это деньги армии Святого Сердца! Помните? Вы же сами дали мне адрес – площадь Роз, «Синий циферблат»…
    Дыхание перехватило, замерло сердце – и я без сил опустился на стул. Да, все верно – «Синий циферблат», площадь Роз… Но почему – деньги? Разве их я искал? Разве из-за денег…
    – Итак, сорок тысяч ливров. Мне передал их господин Молье, – Поммеле заглянул в какую-то бумажку, – двадцатого августа. К сожалению, через неделю он был арестован. Насколько мне известно, на следствии Молье никого не выдал… Эти деньги подполье распределило следующим образом…
    Его голос стал еле слышен, затем вообще сгинул, и меня охватила странная звенящая тишина. Все оказалось так просто! Я прежний отвечал за секретный фонд подполья. Папаша Молье, хозяин «Синего циферблата», где когда-то наливали прекрасный сидр, хранил это золото. Сорок тысяч – деньги немалые, это оружие, это спасенные жизни. Наверно, я был человеком очень ответственным…
    – Франсуа! Что с вами? Франсуа!
    Похоже, меня спрашивали об этом не в первый раз. Не знаю, откуда взялись силы, но я все-таки смог открыть глаза.
    – Вы… Вы больны? – Поммеле стоял рядом, в руке – стакан с водой…
    – Да… Я… – Слова рождались мучительно, с неимоверным трудом. – Альбер, бога ради… В «Синем циферблате»… Что там было?
    – Там? Насколько я знаю, ваша конспиративная квартира… Выпейте, Франсуа! – командор протянул мне стакан, но я покачал головой. – Выпейте, на вас же лица нет!
    Я хлебнул воды, и мне почудилось, что она пахнет серой…
    – Мы там с вами пару раз встречались, и вы мне сказали, что хозяин – господин Молье – хранит деньги Руаньяка. Но Руаньяк разрешил нам ими воспользоваться, я и осмелился… Да что случилось?
    – Н-ничего.
    Я медленно встал, с трудом удержавшись, чтобы не рвануть ворот камзола. Белый галстук внезапно показался удавкой.
    – Спасибо, Альбер. Надеюсь, вы угоните это чудище. И… не ищите больше меня!
    – Но почему? – Поммеле растерянно вертел стакан в руке, затем резко поставил его на стол, расплескав воду по зеленому сукну. – Франсуа, если вам нужна наша помощь… Понимаете, мы очень рассчитываем на вас…
    Я покачал головой.
    – Поздно… Считайте, что я погиб…
    – Господин дю Люсон! – Глаза командора блеснули. – Напомню вам ваши же слова. Мы, те, кто поклялся защищать Короля и Отечество, будем сражаться до конца. Живыми – а если понадобится, то и мертвыми!
    – Ну, если так… – я горько усмехнулся. – Можете считать меня дезертиром.
    

    Вокруг была серая тьма, плотная, непроницаемая, дышавшая холодом и безнадежностью. Странные тени скользили мимо, исчезая без следа и вновь рождаясь, чтобы беззвучно сгинуть в сером сумраке. Я исчез, меня больше не было, но проклятое сознание не желало умирать вместе со мной. Почему я еще здесь? Что им надо от меня? И кому это – «им»?
    Тени сгущались, мертвые лица скалились, в ушах звучал далекий хохот. Призракам было весело, они смеялись – или это тоже чудилось? Неужели это смерть? Неужели мне не осталось ничего, кроме этого серого тумана? В чем я провинился перед Тем, Кто судит и карает? Или Он тоже ни при чем и прав Вильбоа со своими древними сказками? Может, древняя логрская кровь, о которой я забыл, как забыл и обо всем прочем, привязывает меня к этому проклятому миру? Неубитый близнец, цепляющийся за ненужную жизнь… Или все проще – Смерть, усталый палач, неловко нанесла удар? Смерть, которую звали Бротто… Бротто… Бротто… Черная равнина, продуваемая холодным осенним ветром…
    Черная равнина, продуваемая холодным осенним ветром. Под ногами – неровная земля, за спиной Рона, несущая свои серые воды на далекий юг, где в домах – широкие окна, где люди не боятся сквозняков и пьют терпкий грапп. Но я не дома, мне никогда не вернуться. Лион – прекрасный Лион, окровавленный, в черных клубах дыма, – за рекой. Мой последний город, последний рубеж. Там, за рекою, – площадь, окруженная старинными домами, высокий эшафот, на котором еще не остыла кровь. Там, у эшафота, я все решил. В тот миг, когда треугольный нож обрушился вниз, и я понял, что должен уйти…
    Мы, обреченные, только что перешли мост, нас много, длинная шеренга связанных по двое бредет к огромному рву, возле которого уже стоят убийцы в синих шинелях. Другие – в такой же синей форме – подгоняют нас, словно стадо. Мясникам некогда, бойня в самом разгаре…
    – Господи, господи, господи… – шепчет кто-то совсем близко. Я не оборачиваюсь, не гляжу вперед, где на белом коне гарцует краснорожий детина в шляпе с трехцветной кокардой. Я хорошо его знаю – бывшего актера, бездарного, завистливого – и необыкновенно жестокого. Вот он, Колло д'Эрбуа, якобинский проконсул, – пьяный, с саблей наголо. Он тоже спешит, торопит убийц, в воздухе висит ругань. Скорее, скорее! Третий день здесь, на черной плеши, именуемой Бротто, Республика, Единая и Неделимая, подводит черту под лионским мятежом. Гильотина не справляется, не хватает даже веревок – но есть еще пушки, есть картечь. Пленные копают рвы – несколько уже засыпано, но чуть дальше роют новые, еще шире, еще глубже…
    Крик – кто-то вырывается, падает под ударами прикладов. Его подхватывают, ставят на ноги – и гонят дальше. И вот мы уже стоим у рва. Колло кричит, бьет нерасторопных палачей эфесом длинной сабли. Кто-то начинает нас считать, сбивается, начинает снова. Но Колло машет рукой – ни к чему! Скорее, скорее, пушки уже готовы, черные жерла целят в лицо…
    – Господи, господи, господи… – хриплый надрывный голос бьет в уши. Крик – отчаянный крик сотен обреченных – растет, ударяет в равнодушное небо и эхом рушится на землю, превращаясь в пушечный гром. Дым окутывает нас, словно серый осенний туман, но мы еще живы, пьяные канониры взяли неверный прицел…
    – Господи, господи, господи…
    Голос стихает до шепота, и тут небо вновь обрушивается на нас, засыпая черными комьями холодной осенней земли. Крик становится тише, но Смерть все еще медлит – и палачи в синем бросаются ко рву. Патроны кончились, в ход идут штыки, но я еще жив, хотя лицо, грудь, руки – все залито кровью. Колло не спеша слезает с коня, его шатает, сабля волочится по земле, он тоже подходит ко рву, красное лицо морщится, сабля нехотя, дрожа поднимается вверх. Мимо! Пьяный палач вновь морщится, вырывает из-за пояса пистолет…
    Смерть по имени Бротто не спешит, медлит, словно смакуя каждый миг нескончаемой кровавой агонии. Но вот наконец неверная голубизна исчезла, пропала черная плешь проклятой равнины, и я увидел серое небо – такое близкое, доступное – протяни руку…
    

    Сначала вернулась боль – боль в давно переставшем биться сердце. Я открыл глаза и понял, что ничего не кончилось. Я, расстрелянный на равнине Бротто, упавший в кровавое месиво мертвых тел и засыпанный комьями холодной земли, все еще здесь, в отвергнувшем меня мире. Я не ушел, не смог…
    Рука уткнулась в резную стойку кровати. Значит, я сумел добраться сюда, в маленькую комнату, которую делит со мною призрак доктора Марата. Сумел добраться, скинуть камзол, упасть на покрывало… За окном неярко светило солнце, пробиваясь сквозь низкие снеговые тучи. Полдень… Сколько я пролежал здесь? Сутки? Больше?
    Я встал, нашел на столе недокуренную папелитку и долго чиркал огнивом. Первая же затяжка заставила закашляться, и я усмехнулся, вспомнив предупреждение Ла Файета. Он прав, даже такому, как я, курево в конце концов начинает раздирать горло. Интересно, где сейчас Ла Файет? Год назад, спасаясь от гильотины, мой друг пытался бежать в Голландию, но был задержан австрийским разъездом. Может, ему даже повезло. Якобинцы не простили бы ему, как не простил Руаньяк. Маркиз де Руаньяк, командующий армией Святого Сердца, не щадивший никого и ничего не прощавший… А что, если бы именно мне приказали расстрелять Ла Файета? Чем я лучше Жеводанского Волка?
    На столе стояла глиняная кружка. Я пригубил и поморщился. Грапп! Тот, что не допила Юлия. Наверно, она уже узнала, что ирокеза д'Энваля смерть обошла стороной. Впрочем, откуда? Сам Альфонс едва ли признается в том, что согласился стать палачом. Пока это тайна – грязная тайна Великого Инквизитора, – и бедная девушка, наверно, сходит с ума…
    Я плеснул воды из глиняного кувшина, вытер лицо полотенцем и принялся не спеша одеваться. Рука уткнулась в колючий подбородок, я заставил себя достать бритву. Холодная вода помогала плохо, сталь больно скребла щеки, но я вытерпел до конца. Теперь камзол, белый галстук… Можно идти, искать фиакр в ближайшем переулке и ехать к Юлии. Она должна узнать, что д'Энваль не погибнет. Только это – остальное потом. Надо посоветовать ей не идти на процесс, а лучше – предупредить Вильбоа. Да, именно так! Потом… Но у меня будет еще время на «потом»…
    

    Еще у подъезда я заподозрил неладное. Окна гражданки Тома оказались закрыты ставнями. Я знал этот странный парижский обычай – прятаться от ночи, но сейчас был день. Если она не открыла окна…
    Я взбежал по лестнице и только на первой площадке сообразил, что в подъезде нет привратника. Это тоже никак не походило на Париж, пекущийся о чистоте и порядке. Подъезд открыт, у входа никого нет…
    Дверь знакомой квартиры на втором этаже оказалась полуоткрыта. Я взялся за черный молоточек и замер в нерешительности. Будь я по-прежнему дю Люсоном, эмиссаром подполья, то давно бы уже ушел, бежал, исчез. В такие двери стучать опасно.
    – Заходите, гражданин!
    Мне открыли без стука. На пороге стоял плечистый молодец в штатском. На круглом жирном лице сияла улыбка.
    Я отступил на шаг, но из двери уже выбегали крепкие ребята в одинаковых коротких фраках. Меня отбросили к стене, к горлу прижалось холодное дуло пистолета…
    – Не двигаться, сволочь!
    Привычные к подобной работе руки шарили по карманам. Кто-то развернул гражданское свидетельство, поднес к свету. Послышался удивленный свист:
    – Та-ак… Секция 10 Августа, Франсуа Ксавье… Гляди, сам Амару расписался! Ну, ловкачи!
    – Ищите дальше, – посоветовал я. – Во внутреннем кармане.
    Растерянность прошла. Только теперь я начал понимать, что так и должно было случиться. Если бы я догадался раньше!..
    На этот раз обошлось без свиста. Руки, державшие меня, разжались.
    – Мы… Мы извиняемся, гражданин Шалье! Нас не предупредили!..
    Теперь на их сытых физиономиях был страх. Шакалы посмели схватить волка. Ну что ж…
    – Я от Вадье. Докладывайте!
    Парни переглянулись. Тот, кто встретил меня в дверях, почесал затылок.
    – Ну… Мы все уже написали. В квартире устроена «мышеловка», за весь день никого не было. Вы – первый…
    Пояснений не требовалось. Я кивнул:
    – Гражданин Вадье недоволен. Почему арестованная не в Сен-Пелажи? Что за самодеятельность?!
    Сен-Пелажи – первое, что пришло в голову. В Париже сейчас два десятка тюрем.
    – Но… – щекастый совсем растерялся. – Был приказ! Только в Консьержери! Как особо опасную! Я… Я покажу…
    Консьержери – Прихожая Смерти. Сердце дрогнуло…
    – Не надо… Мне фиакр – быстро!
    Можно было заехать к Вильбоа, к Камиллу, даже к Титану. Но я понимал – бесполезно. Из Прихожей не выпускают.
    

    Огромный коридор, шириной с целую улицу. Большую улицу, куда трудно попасть, но еще труднее – выбраться. Даже мое удостоверение помогло не сразу. Пришлось звать начальника караула, писать заявление. К счастью, Юлия была не в секретной камере, куда доступ закрыт даже людям из Комитета безопасности, не имеющим отношения к расследованию. Арестованную за контрреволюционную деятельность бывшую дворянку Юлию Тома определили в общую камеру. Как мне объяснили – прямо по коридору, затем налево…
    Вокруг были решетки – толстые, с человеческую руку, за ними – еще один коридор. Гуманные революционные законы позволяли гулять между стеной камеры и решеткой. Редкие посетители могли пообщаться через стальные прутья, даже пожать руку. Впрочем, такое едва ли позволялось – тюремщики стояли у каждой камеры.
    Я шел, не оглядываясь. Вокруг негромко переговаривались люди – много людей: мужчины, женщины, дети. На миг показалось, что я – в огромном сыром склепе, а вокруг – призраки, несчастные души, не нашедшие покоя…
    – Франсуа?
    Я вздрогнул – Юлия стояла у решетки. Оказывается, я уже прошел почти весь коридор.
    Ее лицо было белым как мел. Как те, другие, лица, которые я видел в старой часовне.
    – Нет, вы все-таки сумасшедший, Франсуа Ксавье! – Бледные губы на миг сложились в подобие усмешки. – Вы что, в самом деле вообразили себя Дон Кихотом?
    Хотелось спросить о чем-то обычном, может, даже поговорить о Рыцаре печального образа, но я понимал – времени мало.
    – Юлия, в чем вас обвиняют? Если можно, поточнее…
    – Теперь вы напоминаете прозектора, гражданин Люсон! – Юлия сняла очки и устало провела рукой по лицу. – Диагноз отвратительный – тюремный заговор. Попытка организовать побег группе особо опасных врагов народа…
    – Но почему? – не выдержал я. – Какое отношение…
    – Еще не поняли? – Ее лицо помертвело. – Я ходила сюда на свидания с гражданином д'Энвалем. Он дал показания…
    – Нет… – Мне показалось, что я вижу сон – жуткий, невероятный. – Д'Энваль дал показания… на вас?!
    – Все как в той пьесе, Франсуа Ксавье! Над бедной горничной надругались, а потом решили повесить… Знаете, я не могу обвинять Альфонса – даже сейчас. Я его видела – это какой-то другой человек. Наверно, его пытали…
    Я вспомнил сожаления Великого Инквизитора о дыбе, но не стал ничего говорить. Пусть бедная девочка думает, что ее жениха сломала боль, а не обыкновенный страх. Страх, превращающий рыцаря в каннибала…
    – Хорошо, что вы пришли, Франсуа! Боюсь, Альфонс рассказал не только обо мне. Надо предупредить Шарля. А вы… Спасибо за все – и прощайте! Жаль, что я не успела затащить вас к доктору д'Аллону, но к нему вы пойдете сами. Это мое завещание, Франсуа Ксавье.
    Она улыбалась, и я постарался улыбнуться в ответ.
    – Завещание? Сходить к врачу?
    – Да, – кивнула она уже безо всякой улыбки. – И жить долго – за меня, за всех, кто попал сюда. Переживите этих убийц, Франсуа! Кто-то же должен выжить!
    Слова показались внезапно знакомыми. «Кто-то из нас должен выжить, Франсуа! Назло им! Назло этим убийцам…»
    – Юлия… – Я помолчал, пытаясь найти верные слова. – Они не всесильны! Есть Тот, перед Кем их могущество – ничто! Он оставил меня и, наверно, был прав. Но вы… Я сделаю, что смогу. Надейтесь!
    – Бога нет, Франсуа Ксавье, – девушка устало вздохнула. – Я не могу надеяться даже на вас, хотя вы и вправду похожи на заблудившегося Дон Кихота. Здесь, в Консьержери, ни для кого нет надежды. И прошу вас, не говорите ни с кем из этих негодяев. Особенно с ним…
    Я понял. С ним – с тем, кто обещал спасти ее жениха.
    – Мне незачем их просить, Юлия. Просто кое-кого я возьму за глотку. Во всяком случае, попытаюсь.
    Она покачала головой:
    – Не вздумайте! Я не хотела называть его имя, но… Дайте слово, что не вызовете его на дуэль. Поверьте, этот мерзавец не оценит вашего благородства.
    – Даю, – охотно согласился я. – Я убью его как-нибудь иначе.
    – Нет, ни в коем случае! Просто предупредите Шарля. И гражданина Демулена тоже. Его зовут Эро де Сешель, он член Комитета общественного спасения.
    Эро де Сешель, потомок Лотаря, предавший свой славный род… Эро де Сешель! А я еще сомневался!..
    – Бог есть, Юлия! И вы это только что доказали. Теперь мне будет легче… Не буду прощаться.
    – Нет! – Девушка на миг закрыла глаза, затем медленно подняла голову. Наши взгляды встретились. – Прощайте, Франсуа! Если вы верите в своего Бога, помолитесь за меня. За меня… и за Альфонса. Да поможет вам Он, как вы пытались помочь мне! И не смейте больше приходить сюда, камеры и так переполнены… Постойте! Глаза! Господи, что у вас с глазами?!
    Она увидела! Здесь, на пороге смерти, она все-таки увидела…
    Я поклонился и, не отвечая, пошел обратно по широкому гулкому коридору. Кажется, Юлия звала меня, но я не стал оборачиваться. Ни к чему! Зачем ей еще и мои заботы, тем более ни она, ни Шарль со своими древними преданиями не смогут мне помочь. Как и я сам. Как и Тот, Кто не пустил меня на близкое серое небо…
    Я шел мимо стальных решеток, слышал тихие голоса, и мне вновь показалось, что я – в Царстве Мертвых, в Дантовом аду, где души погибших ждут последнего Суда. Разве что от хвостатого Миноса легче дождаться пощады, чем от гражданина Фукье-Тенвиля…
    Уже возле самого выхода пришлось остановиться. Двое тюремщиков оттеснили меня в сторону, жестом велев обождать. Кого-то вели по коридору. Двое с мушкетами впереди, еще двое – сзади. Я невольно обернулся. Женщина – высокая, худая, на бледном лице – большие темные глаза. Усталый равнодушный взгляд скользнул по мне – легко, не узнавая. Но этот взгляд швырнул меня назад, на стальные решетки, я закрыл глаза, сцепив зубы, чтобы не закричать. Я знал ее! Я помнил! Помнил!..
    «…Прошу знакомиться, Франсуа! Андриена – мой лучший друг, жена, а также – великомученица». Жильбер де Ла Файет усмехается, я тоже улыбаюсь, женщина качает головой и протягивает тонкую руку в белой перчатке. «Не кощунствуйте, Жильбер! Я просто ваша жена… Рада с вами познакомиться, маркиз!» Позади – Америка, долгое плавание на фрегате «Альянс», мы с Жильбером в его замке Шаваньяк в самом сердце Оверни, где в домах широкие окна, где веселые смелые люди не боятся сквозняков и пьют терпкий грапп…
    Я отвернулся. Стыд жег горло. Андриена де Ноайль маркиза де Ла Файет прошла мимо, не узнав того, кого принимала в своем доме, кому жала руку, – меня, Франсуа Ксавье Оноре Жана Пьера Батиста дю Люсона, двенадцатого маркиза де Руаньяк, главнокомандующего армии Святого Сердца. Безжалостного мстителя, убийцу и – неправедного судью, приговорившего своего друга к смерти. Друга, с которым мы вместе окружали проклятых англичан под Йорктауном, пили ром на флагманском корабле адмирала де Грасса, а потом вели переговоры с высоким широкоплечим человеком, неловко носившим старый полковничий мундир времен Семилетней войны. Генерал Вашингтон, еще не ставший Его Высочеством Мощью и Силой, Президентом США и протектором их свобод, был очень заинтересован в военной помощи Королевства Французского…
    Я догадывался! Я почти догадался, когда увидел страх в глазах Пьера Леметра. Поэтому так и не решился спросить о себе…
    

    Приближался вечер, и я понял, что не застану Великого Инквизитора дома. Впрочем, найти его было просто. Всесильные комитеты гнездились в правом крыле Тюильри, и окна кабинета гражданина Вадье выходили как раз на сквер, возле которого лейтенант Дюкло строил свою роту.
    Меня пропустили сразу. На якобинском Вольтере был знакомый черный парик, смотревшийся вкупе с темной мантией несколько странно. Всесильный глава Комитета безопасности внезапно напомнил мне провинциального нотариуса.
    Вадье был не один. В углу верхом на стуле пристроился чернявый Амару, а возле окна стоял кривоногий коротышка в густо напудренном парике. Увидев меня, он дернул длинным носом, широко раскрыл рот и внезапно попятился.
    – Слава Республике, граждане! – сообщил я, без спросу усаживаясь в кресло как раз напротив Великого Инквизитора.
    – Слава! – вздохнул Вадье. – Прошу знакомиться…
    – Да мы, кажется, знакомы, – я смерил взглядом коротышку, поспешившего захлопнуть рот и нахмуриться. – Гражданин… Шовелен, если я не ошибаюсь?
    – Это он! Он! Он!!! – коротышка подпрыгнул и внезапно ухватил себя за нос – не иначе от избытка чувств. – Стража! Скорее зовите стражу!
    – Помилуйте, зачем? – Вадье переглянулся с чернявым, тот пожал плечами. – Мы с маркизом де Руаньяком прекрасно потолкуем без всякой стражи.
    – Охотно! – улыбнулся я. – Господин Вадье, мне нужны четыре приказа на освобождение из Консьержери. Со всеми подписями, но чистые – без имен.
    Великий Инквизитор кивнул.
    – Взамен, дорогой маркиз?
    – Имя. В течение трех дней. С вами свяжутся…
    – Он… Он! Не верьте! – вновь возопил гражданин Шовелен. – У него кинжал… Пистолет… Мушкет…
    Великий Инквизитор бросил беглый взгляд на Амару. Чернявый понял все без слов. Минута – и схваченный за шиворот гражданин Шовелен с воплями вылетел в коридор.
    – Отменно. – На губах Инквизитора мелькнула истинно вольтеровская улыбка. – Дорогой маркиз! Назовите хотя бы одну причину, почему мы обязаны вам поверить…
    – Две, – тут же отозвался я. – Шпион передал нам фальшивые сведения. Коронады Греноваля на самом деле вдвое мощнее, чем он сообщил. Мы – народ мстительный, господин Вадье. И кроме того, ваши разборки доставляют нам, верным слугам Его Величества, истинное наслаждение. Надеюсь скоро увидеть оба ваши комитета на площади Людовика XV. Простите, на площади Революции.
    Комитетчики вновь переглянулись.
    – Коронады Греноваля… – медленно проговорил Вадье. – Господин де Руаньяк, как вы думаете, «Лепелетье»… Это чудище… поплывет?
    Он не шутил. Похоже, Вольтера в черном парике действительно интересовало мое мнение.
    – Если этим занимался сам Гаспар Монж, – осторожно начал я, – то почему бы и нет?
    Вадье покачал головой:
    – Увы, я скептик. Машины Уатта… Не знаю, не знаю. Впрочем, мы это обсудим с вами за обедом. Надеюсь, вы не забыли об индейке?
    Он порылся в монблане бумаг, заваливших стол, достал небольшую серую папку.
    – Вот бланки. По всей форме, с номерами. С подписями хуже. Должны расписаться Шометт, Робеспьер и я. За мной задержки не будет…
    – Вы не поняли, господин Вадье, – перебил я как можно мягче. – Мне нужны четыре бланка. Со всеми подписями. Со всеми! Понимаете?
    Великий Инквизитор вздохнул, словно мольеровский Гарпагон, и протянул мне несколько листков со знакомым грифом «Единая, Неделимая».
    – Здесь подписи Шометта и моя. Гражданин Робеспьер не подписывает пустые бланки. Можете, конечно, попытаться…
    Спорить я не стал. Похоже, Вольтер говорил правду. Ну что ж, значит, для меня еще осталась работа…
    – Удостоверение сдайте. – На губах Великого Инквизитора сияла самая очаровательная улыбка. – А то, знаете, неудобно как-то. Да и не выпустят вас отсюда…
    Я достал страшный документ и положил на стол.
    – Чудесно, чудесно… Кстати, мой коллега Шовелен очень беспокоится о здоровье национального агента Шалье…
    – Пусть не беспокоится, – уверенно заявил я. – Этому мерзавцу здоровье уже ни к чему.
    – Которому? – хмыкнул Амару, и мы дружно рассмеялись. Да, приятная собралась компания! Душевные люди граждане инквизиторы!
    …Я не помнил, что именно случилось с Шалье. Но тот, кто иногда подсказывал мне, был уверен – предатель мертв. И убил его я – маркиз де Руаньяк. В тот яркий солнечный день, когда толпа собиралась на площадь и палачи уже пробовали на беззащитных овцах собранную с вечера гильотину…
    – Думаю, горевать вы не будете, – добавил я, когда мы отсмеялись. – Шалье был двойным агентом. Похоже, деньги он получал не только в вашем Комитете.
    Об этом я начал догадываться еще в дороге, когда изучил удостоверение. Лишняя, агенту его ранга не полагающаяся подпись, конечно, могла быть случайностью. Но появление Бархатной Маски поставило все на свои места.
    – И еще одна мелочь, – заметил я самым наглым тоном. – По поводу денег. Мне их, кажется, обещали. Во всяком случае, жалованье национального агента я отработал честно.
    Вадье кивнул чернявому, и тот протянул мне тяжелый сверток. Я взял каиново золото не колеблясь. Мне оно ни к чему, но если Юлию удастся выручить…
    – Не забудьте про индейку, – услыхал я уже в дверях. – Приятно, знаете, побеседовать с умным человеком…
    

    Я шел по улице – широкой красивой улице Сент-Оноре. Шел страшной дорогой, не имевшей конца. Консьержери, Сент-Оноре, площадь Революции, Вечность… В этот час улица уже опустела – сестры и братья мадам Вязальщицы разошлись по домам, обсуждая очередную «связку». Город Смерти, самое место для такого, как я. Я тоже не жалел пота на ее кровавой ниве. Маркиз де Руаньяк не щадил врагов. «Белые» убивали «синих», «синие» убивали «белых» – страшное колесо катилось дальше. До тех пор, пока в яркий солнечный день я не понял, что надо уйти…
    Привратник приоткрыл дверь, но пускать меня не собирался. В этом доме не любили посторонних. Впрочем, маркиз де Руаньяк не был тут посторонним. Дом Дюпле – адрес, стоявший последним в моем списке. Я не стал ждать, пока плечистый парень достанет пистолет, оттягивавший карман ливреи, и попросил позвать гражданку Элизабет Дюпле.
    – Вы? – Бархатная Маска растерянно улыбнулась. – Но… Мы же не договаривались!..
    – Обстоятельства, мадемуазель, – улыбнулся я. – Доложите обо мне.
    Сейчас на ней не было ни маски, ни роскошного наряда. Скромное серое платье, белоснежный чепец, передник. Такой и должна быть девушка из народа. Скромная девушка, достойная невеста Вождя Революции гражданина Максимилиана Робеспьера. Сам зеленолицый тоже присутствовал здесь – в виде мраморного бюста, презрительно щурившегося на незваного гостя. Я поглядел на каменную личину и, не удержавшись, подмигнул.
    Второй этаж, широкая прихожая, и вновь гражданин Робеспьер – на этот раз в виде портрета. Над Неподкупным витала богиня Свободы с колосьями в руке, а под ногами корчился презренный Деспотизм в виде огромного рака. Вождь попирал рака желтым башмаком и пучил глаза.
    – Сейчас доложу, – Элизабет мельком взглянула на огромные настенные часы. – Он, правда, работает. Завтра большая речь в Якобинском клубе…
    Я развел руками, заранее сожалея о своей бесцеремонности. Мадемуазель Дюпле вздохнула и направилась к высокой белой двери, над которой висела ветка лавра. Вероятно, в этом доме любили остро приправленный суп. Вернувшись через минуту, она взяла из моих рук плащ, внимательно оглядела камзол, стряхнув невидимые пылинки, и одобрительно кивнула:
    – Хорошо… Он не любит неопрятности. Имейте в виду, в кабинете только один стул – для него.
    Я даже не улыбнулся. В этом доме не шутили. Здесь священнодействовали.
    Несколько мгновений я постоял под лавром, затем усмехнулся, спрятал ненужные очки и толкнул дверь…
    

    – Вы не находите, маркиз, что есть нечто страшное в священной любви к Отечеству?
    Он стоял у огромного стола – маленький, в оливковом камзоле и кремовых кюлотах. Пышный белый галстук почти закрывал подбородок. Недвижное желто-зеленое лицо под густо напудренными волосами напоминало восковую маску.
    Я не глядел на него. Мой взгляд не отрывался от окон – высоких, чисто вымытых. Там, за ними, была улица Сент-Оноре – дорога в Вечность…
    – Ради Отечества мы готовы на все. На все, понимаете? Думаю, вы должны меня понять…
    – Репетируете завтрашнюю речь, господин де Робеспьер? – хмыкнул я. Притворяться не было нужды. Он узнал меня, я – его.
    Напудренная голова слегка дрогнула.
    – Нет… С тех пор, как мне доложили, кто вы на самом деле, я постоянно думаю о любви к Отечеству. Здесь нет парадокса. Вы – один из самых страшных врагов Республики, маркиз. Но вы любите Отечество. Да, в этом есть что-то страшное…
    – Разрешите присесть, – самым прозаическим тоном заметил я. – Не люблю говорить стоя.
    Узкие плечи слегка дрогнули. Вождь Революции небрежным движением кивнул на стул – действительно, единственный в этом огромном кабинете.
    – Прошу…
    Я с удовольствием присел, закинул ногу на ногу и быстро осмотрелся. В углу стоял бюст – почти такой же, как внизу, но с трехцветной лентой. На стене три портрета – один другого крупнее и ярче. Зеленолицый был всюду – самодовольный, уверенный в себе. Лишь у дальней стены приютилось знакомое гипсовое изваяние с длинным носом. Лепелетье де Сен-Фаржо! Ну привязался!
    – Час назад мне сообщили – генерал Дюгомье взял Тулон, – негромкий скрипучий голос звучал ровно и спокойно. – Все, что вы затеяли на юге, маркиз, провалилось. Тем не менее я выполнил, что обещал…
    Да, выполнил. Иногда и Сатана держит слово. Полгода назад мы беседовали в этой же комнате…
    – Я пропустил ваши отряды к Лиону, маркиз. Мы квиты.
    – Еще бы! – усмехнулся я. – Этим вы отвлекли армию Святого Сердца от Парижа, а заодно сумели поставить вне закона бриссотинцев. Союз Бриссо и принца Конде! Хороший подарок для истинных якобинцев!
    – У каждого – своя цель. – Узкие плечи дрогнули. – Вы думали, что удержите Лион. Я рассуждал по-другому. Как видите, вы проиграли. Или вам кажется, что парижские санкюлоты поднимут белый флаг?
    Я не стал спорить. Жак Ножан все еще надеется на благоразумие Зеленой Рожи. Очевидно, напрасно…
    – Итак, маркиз, прежде чем я отдам приказ о вашем аресте, позвольте узнать, чему обязан?
    – У нас остались кое-какие дела, – охотно сообщил я. – Даже не дела. Так, делишки…
    – Правда? – Восковая маска дрогнула. – Кстати, удовлетворите мое любопытство, маркиз. То, что Шалье мертв, я уж понял. А почему живы вы?
    Жив? Что бы он сказал, сообщи я правду? Но зеленолицый имел в виду другое.
    – В Лионе, на площади Биржи, был казнен мой брат – виконт Александр де Руаньяк. Мы были очень похожи…
    «…Кто-то из нас должен выжить, Франсуа! Назло им! Назло этим убийцам!» Мы уходили разными дорогами, но Шалье, предатель Шалье, сумел предупредить «синих». Александр и виконт Пелисье, мой верный адъютант, попали в засаду…
    – Неуловимый Руаньяк… – На неподвижном лице мелькнуло что-то, напоминающее улыбку. – Шалье мне сообщал. Неплохо придумано! Один Руаньяк атакует «синих» у Понт-де-Вель, другой защищает Старый Бастион у Роны. Впрочем, это уже неважно… Что вам надо?
    – Мне? – удивился я. – Мне надо, чтобы во Франции воцарился Его Величество Людовик XVII. Ну и естественно, чтобы все убийцы и разбойники получили по заслугам.
    Он невозмутимо кивнул.
    – Боюсь, ничем не могу помочь, маркиз!
    – Да ну? – удивился я. – В самом деле? Полгода назад вы открыли фронт для моих отрядов. Почему бы не попробовать снова?
    – Не вижу смысла.
    Внешне он был абсолютно спокоен – как восковая фигура, как мраморный бюст. Но я чувствовал – зеленолицый волнуется. Воскресший из мертвых де Руаньяк не придет с пустыми руками.
    – Смысл есть, господин де Робеспьер. Армия Святого Сердца разбита, Вандея блокирована, Тулон взят, а заодно уничтожены все друзья господина Бриссо. Но в банке еще много пауков. Есть Эбер, есть Дантон, есть Шометт. Есть предместья Сент-Антуан и Сен-Марсо…
    – Ложные друзья Отечества погибнут! – Тонкие губы улыбались. – Добродетель восторжествует на их гробах!
    Я вздохнул, вспомнив Титана. Да, без добродетели здесь не делают и шага!
    – Вероятнее всего, погибнут, господин де Робеспьер. Но при условии, что вы останетесь у власти. А для этого нужно отложить введение новой конституции, усилить террор, передушить всех несогласных…
    Восковая маска вновь казалась неподвижной. Было даже непонятно, слушает ли он. Но я знал – слушает. И очень внимательно.
    – Беда лишь в том, что ваши войска слишком быстро наступают. Скоро все – даже истинные якобинцы – перестанут понимать, зачем Франции такое правительство. Поверьте, «национальная бритва» пугает не только роялистов…
    – К чему вы ведете? – хриплый голос дрогнул.
    Я вновь улыбнулся:
    – Да к тому, что в ваших интересах, господин де Робеспьер, чтобы «синие» наступали чуток помедленнее. Побед поменьше, трудностей побольше. А за это время вы разберетесь со всем вашим зверинцем. Какой срок вы наметили? Полгода? Год?
    Я полез в карман, не без удовольствия заметив, как Вождь Революции начал быстро смещаться к ближайшей портьере. Наверно, Зеленая Рожа решил, что его ждет судьба гражданина Марата.
    – Прошу…
    Листок, исписанный аккуратным женским почерком – тем, которым следует писать любовные эпистолы, а не переписывать секретные протоколы…
    Его рука скользнула в карман. На этот раз вздрогнул я – по привычке. Загнанный в угол скорпион жалит. Но из кармана были извлечены очки в простой железной оправе. Очки долго водружались на нос, затем рука нерешительно взяла бумагу…
    – Ну и что?
    Внезапно мне стало весело.
    – Именно это и спросит у вас гражданин Вадье. Предатели ищут предателя – не забыли, надеюсь? Признаться, пришлось померзнуть, прежде чем я встретил мадемуазель Дюпле у дома Леметра. Кстати, из нее может получиться очень хороший агент. Ваша невеста не виновата, что вместо Шалье ей пришлось общаться со мной. Итак, этот листок… Думаю, почерк вашей невесты достаточно известен в Комитете общественной безопасности…
    Он молчал, и я внезапно понял – зеленолицый что-то задумал. Он боится Вадье. Но ворон ворону глаз не выклюет. Мало ли что можно предложить Великому Инквизитору?
    – Но этот листок не один, господин де Робеспьер! Его я с удовольствием оставляю вам. Есть еще два. Если мы не договоримся, один передадут Вадье, а второй…
    Я специально затянул паузу. Бледные губы дрогнули.
    – Дантону?
    Ему было смешно. Титан слишком велик, чтобы копаться в этой мерзости.
    – Нет! Эберу. Вы его почти уже загнали на эшафот, так что терять «Отцу Дюшену» нечего. Думаю, он тут же напечатает все это в газете, а заодно сообщит Шометту.
    Я никому ничего не передавал. Оба листка лежали в кармане, но я не особо рисковал. Зеленая Рожа – слишком прожженный игрок, чтобы допустить такое.
    Зеленоватые веки дрогнули. На какой-то миг исчезла маска, и на меня глянули горящие бешенством глаза.
    – Вы не только убийца, маркиз де Руаньяк! Вы еще и мелкий шантажист!
    – Поистине есть что-то страшное в священной любви к Отечеству, – согласился я. – По крайней мере, это честнее, чем посылать собственных солдат на смерть ради победы над Эбером. Увы, боюсь, добродетель под галльским небом восторжествует еще не скоро.
    Мы смотрели друг на друга, понимая, что вопрос решен. Лицо вновь стало маской. Наконец узкие плечи дернулись.
    – Кого вы отдадите Вадье? Барера или Эро де Сешеля?
    Этот человек умел считать. Зеленый король получил шах, и теперь надо жертвовать фигуру.
    – Скоро узнаете, – пообещал я, чувствуя омерзение. Леметр и Поммеле приговорили Сешеля к смерти, но для них он – предатель и негодяй. Этот же смотрит на человека, как на деревяшку, которую подставляют под вражеского ферзя.
    – Хорошо. Чего вы хотите?
    – Всего лишь ваш автограф, – улыбнулся я. – На память…
    – Давайте бумаги.
    Он подошел к невысокой конторке и долго разглядывал бланки. Внезапно я почувствовал беспокойство. Приказы номерные, четыре цифры ничего не стоит запомнить…
    Маленькая холеная рука небрежно взялась за перо.
    – Кого вы думаете освободить?
    Отвечать я не собирался, но понял – скрывать не имеет смысла. Он все равно узнает.
    – Андриену де Ноайль маркизу де Ла Файет…
    Это все, что я мог сделать для Жильбера. Для моего друга, приговоренного к смерти и «белыми», и «синими», брошенного в каземат австрийской крепости, преданного и обреченного.
    Рука, державшая перо, остановилась.
    – Этого не могу даже я. Освободить маркизу Ла Файет не может даже Конвент. Это все равно что освободить Марию-Антуанетту. Ла Файет – враг номер один. Мне жаль эту женщину, но…
    Он говорил правду. В его силах сотворить любое зло – но не добро. Добро в Дантовом аду не может творить даже Сатана.
    Я молчал, чувствуя непреодолимое искушение – повернуться, уйти – и бросить эту напудренную зеленолицую куклу под нож гильотины. Когда этого карлика повезут мимо чисто вымытых окон дома Дюпле, ему тоже никто не сможет помочь. Ни его проклятый Конвент, ни даже Господь Бог…
    Кажется, он понял. На миг я заметил в его взгляде что-то человеческое.
    – Могу пообещать только одно – маркиза де Ла Файет не погибнет. И дело не в ваших угрозах, маркиз. Она – гражданка США, за нее просит Джордж Вашингтон. Америка – наш единственный союзник в мире. Я договорился с Вадье – мы постараемся не отдавать ее Тенвилю…
    Я вспомнил высокого сутуловатого человека в старом полковничьем мундире. Президент Вашингтон не бросил друзей в беде…
    – Хорошо, – вздохнул я. – Как только мадам Андриена будет отдана под Трибунал, наше соглашение теряет силу. Вы умрете вместе…
    Зеленоватый воск на миг ожил. Глаза яростно сверкнули.
    – Я презираю ваши угрозы, господин маркиз! Если я иду на уступки, то не ради жизни, а ради Франции! Я нужен моей стране. То, что делается, – делается ради Отечества!
    Кажется, он и сам верил этому. По крайней мере, сейчас. Спорить я не стал – к чему?
    – Подпишите приказ на освобождение гражданки Юлии Тома…
    Перо скользнуло по бумаге. Зеленолицый склонил голову, перечитывая написанное.
    – Тома… Ваша любовница?
    Теперь в его голосе звучало презрение. Я хмыкнул:
    – Юлия Тома – мой лучший агент. И не дай господь, вы ее еще раз попробуете тронуть!
    Зеленолицый не ответил, но стало ясно – он понял. По крайней мере несколько дней Юлии ничего не будет грозить…
    – Остальные приказы – тоже. Имена я впишу сам.
    Рука с пером помедлила, а затем быстро заскользила по бумаге. Радоваться было рано – он, конечно, запомнил номера приказов. Но все-таки это какой-то шанс…
    – Приятно было потолковать, господин де Робеспьер! – я спрятал бумаги и усмехнулся. – Обожаю беседовать о любви к Отечеству!
    Он не ответил и отвернулся. Впрочем, я не собирался злоупотреблять гостеприимством.
    – Слава Республике, гражданин! Желаю удачно выступить на вашем синедрионе!
    Я был уже в дверях, когда из угла послышалось негромкое:
    – Я думал, вы спросите о своей семье, маркиз…
    Я замер, еще не понимая, и вдруг почувствовал, как пол уходит из-под ног. Семья? Моя семья? Господи! «Синий циферблат»! «Вы поклялись, Франсуа! Помните, вы поклялись!..»
    Все-таки я удержался и даже смог повернуться, но вместо комнаты передо мной плавали клочья серого тумана.
    – Вы очень неблагодарный человек, маркиз де Руаньяк, – хриплый каркающий голос звучал глухо, с трудом пробиваясь сквозь серую мглу. – Я мог бы отправить вашу жену и ваших дочерей на гильотину. Вы, я вижу, не оценили…
    «…Вы поклялись, Франсуа! Помните, вы поклялись! Вы не бросите меня в этом проклятом городе…»
    Отвечать не было сил. «Синий циферблат»… «Синий циферблат»…
    «…Вам нечего бояться, Жанна. Господин Молье – наш друг. Поверьте, вы в полной безопасности!»
    «А вы, Франсуа? Девочкам нужен отец! Живой отец – а не мертвый герой!»
    «Я вернусь, Жанна! Я поклялся. Вы знаете – я никогда не нарушу клятвы…»
    – Вы ждете благодарности? – крикнул я серому туману. – За что? За то, что не убили их?
    – Хотя бы за это, маркиз, – голос прозвучал совсем тихо, еле слышно. – На Комитете уже рассматривали вопрос об их аресте…
    Туман исчез. Маленький человек с неподвижным желто-зеленым лицом стоял совсем близко. Я глубоко вздохнул и заставил себя взглянуть ему прямо в глаза.
    – Ну что же, господин де Робеспьер, спасибо! Спасибо, что не убили их. Наверно, удержаться было очень трудно…
    Я поклонился и закрыл за собой высокую белую дверь. Теперь надо было пройти коридором, спуститься по лестнице, выйти из проклятого дома… Не упасть, не дать серому туману вернуться…
    Я забыл их лица. Я не помнил имена дочерей. Клятва! Все, что осталось у меня. Я поклялся, что вернусь, не брошу их! «Синий циферблат», папаша Молье… Когда это было? Полгода назад? Год? В тот миг, на шумной площади в Лионе, когда треугольный нож обрушился вниз, убив моего брата, я забыл обо всем и решил уйти – на голую плешь равнины Бротто, безымянным, неузнанным. Надо было остановить проклятое колесо. Маркиз де Руаньяк, главнокомандующий армии Святого Сердца, стал дезертиром – дезертиром, который уже не мог убивать.
    Но клятва не пустила меня на близкое серое небо, бросив вниз, на холодную землю. Лионская дорога, ряды черных деревьев, «синие» каратели, добивающие раненых… Я не смог уйти, и мой призрак унесло осенним ветром в этот страшный город, в Дантов ад, где я не могу найти покоя…
    Странно, но я все еще жил – непонятной жизнью, дарованной таким, как я. Под ногами были серые камни тротуара, и улица Сент-Оноре, дорога в Вечность, несла меня вперед, по вечернему Парижу, мимо домов с закрытыми ставнями, мимо патрулей в синих шинелях. Я жил. Я оставался здесь, на проклятой земле, где меня все еще ждали дела. Надо найти фиакр, вспомнить адрес Вильбоа – и не забыть сделать лишний круг, чтобы не привести за собой вездесущих ищеек. Мне нечего бояться, но я не один. В этом мире все еще оставались люди, которым я мог доверять и которые доверяли мне…
    

    Вильбоа, ничего не спрашивая, отвел меня в комнату, усадил в кресло. Я не слышал его голоса и, только когда возле моих губ появилась кружка с водой, нашел в себе силы расцепить зубы.
    – Сейчас… Еще минуту…
    Наконец все вернулось. Знакомая комната, встревоженное лицо Шарля, вечерний свет за окнами. Кажется, Вильбоа что-то говорит о враче…
    – Не стоит, – я наконец-то смог улыбнуться. – Вот, читайте…
    Рука, которой я доставал бумагу, не дрожала, и я окончательно пришел в себя. По крайней мере это дело я довел до конца.
    – Господи! Как же… – Изумленный взгляд быстро скользнул по страшным подписям. – Как… Как вам удалось?
    – Вовремя вспомнил заклятье, Шарль! Оказывается, Сатана тоже не всемогущ… Шарль, Юлию надо освободить сейчас же. И немедленно спрятать. Я дам вам адрес одного человека, его зовут Пьер Леметр. Вот деньги…
    Тяжелый сверток – каиново золото. Жаль, что я не потребовал целый мешок. Каждый луидор – чей-то лишний шанс спастить в этом аду…
    Вильбоа долго молчал, затем кивнул и решительно встал.
    – Еду. Вы останетесь здесь. Вас ищут?
    Я вспомнил желто-зеленую личину. Нет, этот меня искать не станет. Но есть еще Великий Инквизитор, мечтающий угостить меня индейкой…
    – Вы правы, Шарль. Меня ищут. Поэтому я дождусь вас с Юлией, отвезу ее к Леметру и уйду.
    Леметру я отдам оставшиеся бланки. Три приказа – еще три жизни..
    Вильбоа покачал головой.
    – Сначала я уложу вас в постель. И не вздумайте спорить! С вашим видом…
    Он хотел еще что-то добавить, вероятно, о том, что с моим видом мне требуется уже не врач, а прозектор, но тут дверь в соседнюю комнату приоткрылась. Юный джентльмен в аккуратном костюмчике, коротко стриженный и вымытый до ослепительной белизны, стоял на пороге, удивленно глядя на нас.
    – Гражданин Люсон? Да чего это с вами?
    На миг я потерял дар речи, затем хмыкнул:
    – Кукареку, гражданин Огрызок! По-моему, меня зовут «гражданин Деревня»!
    – Филипп, побудьте с ним! – Вильбоа озабоченно покачал головой. – В шкафчике на кухне есть английская соль, а если что, бегите на второй этаж. Там живет доктор Мариньяк…
    Юный джентльмен кивнул и решительно направился ко мне. На лоб легла маленькая теплая ладошка.
    – Не, не горячка! Вы езжайте, гражданин Вильбоа. Я присмотрю…
    Шарль кивнул, быстро огляделся и вышел из комнаты. Хлопнула дверь.
    – Это от погоды, – авторитетно заявил господин Филипп дю Огрызок де Тардье. – Сейчас как раз «еретик» дует. Самая погода, чтобы хворать. Да не двигайтесь вы, гражданин Деревня, вечно вы бегаете, словно за вами собаки гонятся!
    Я виновато развел руками.
    – И грабалками не машите! Не мельница!
    – Сам ты мельница! – я вспомнил ночную набережную и юного оборванца, размахивавшего руками. – Ну что, орел? Устроился на работу?
    – Сами вы орел! Орел, гражданин Деревня, птица вредная, потому как хищная. При типографии я – гражданин Вильбоа пристроил. А вам за моих сопляков спасибо. Был я вчера в Сен-Марсо. Ничего, живые! Бегают даже…
    – Ну и хорошо, – решил я и почувствовал, как замирает сердце. «Девочкам нужен отец! Живой отец – а не мертвый герой!» Мои дочери… Я даже не помнил их имен, не помнил лиц…
    – Эй, эй! Вы чего? – донеслось до меня. – Такой здоровый дылда, и в обморок падать! Вы, гражданин Деревня, это бросьте! Лучше скажите наконец, даете мне три ливра – или нет!
    Мальчонка не шутил. Его глаза смотрели серьезно, он ждал. Чего? Три ливра? Но почему именно три ливра?
    Рука скользнула в карман. От моих гиней вкупе с ассигнатами не осталось почти ничего. Несколько денье, две бумажки по десять ливров. И – монета, знакомая монета, которую я никак не мог сбыть с рук.
    …Новенькое блестящее серебро. «Республика Единая и Неделимая». Крылатый Гений со стилосом, маленький галльский петух, буква «А», год – «1793», и ровные четкие буквы – «Три ливра». Несколько раз я пытался расплатиться, но даже уличные торговки не брали ее – край был испорчен, чьи-то руки вырезали в серебре аккуратный треугольник. Кому-то понадобилось превратить новенькую монету в нечто бесполезное. Или наоборот! Три ливра! Господи! О чем же я думал!
    – Эти? – Моя ладонь дрогнула, и маленькая лапка ловко подхватила серебряный кружок. Послышался удовлетворенный свист.
    – Они, понятно! Вспомнили-таки, гражданин Деревня! Я-то вас сразу признал, как только вы про «Синий циферблат» спросили. А вы чего, не верили мне, что ли?
    – Извини, малыш, – вздохнул я. – Даже не знаю…
    – Оно и видно! И нечего меня малышом называть! Небось папаша Молье мне верил! Как раз перед арестом он мне все рассказал – и про монету, и про вас. Мол, придете, покажете три ливра…
    – Погоди! – изумился я. – Да за кого ты, в конце концов? За «синих» или за «белых»?
    Паренек мрачно насупился:
    – Вечно вы глупые вопросы задаете, гражданин Деревня! Я, если вам так интересно, не за «белых» и не за «синих». «Синие», гражданин Деревня, только вначале хорошими были. А теперь они нас на гильотину таскать стали. Папаша Молье мне как отец был! Он чего, «аристо», что ли? Так что я, чтоб вы знали, за «красных». За таких, как гражданин Ножан. Вот с «аристо» разберемся и возьмем буржуев за жабры! Всех их, гадов, – под корень!..
    Можно было посмеяться, глядя на свирепого санкюлота, но я вдруг понял – на меня смотрит будущее. Маленькое худое будущее с выбитым передним зубом. Мальчик вырастет, вырастут его «сопляки», и колесо покатится дальше. Они не забудут и не простят – ни голода, ни холодных ночей под осенним небом, ни раннего сиротства. И над Парижем, над городом Смерти, поднимется красное знамя – кровавый флаг всеобщей мести…
    – Под корень, – повторил я. – И Шарля тоже? И Демулена? И Дантона? Всех, кто носит камзолы и кюлоты, так?
    – Глупости говорите! – отрезал Огрызок. – Это у вас, гражданин Деревня, от болезни! Ничего-то вы в классовой борьбе не понимаете!
    – В чем? – поразился я. – Где ты слов-то таких нахватался?
    Ответить мне не соизволили. Худая лапка долго рылась в кармане курточки.
    – Вот здоровья наберетесь, тогда я вас к гражданину Ножану сведу. Он вам, гражданин Деревня, все как есть пояснит. А пока вот вам! Читайте…
    Я недоуменно поглядел на нечто, бывшее когда-то конвертом. Грязные пятна растеклись по бумаге, наползая друг на друга, край оборван…
    – В куртку зашил, – несколько смущенно пояснил гражданин Тардье. – Ну вы мою куртку помните? Так что извините. Измялось чуток…
    – Кто? – с трудом выговорил я, боясь прикоснуться к письму. – Передал… кто?
    – Как – кто? Понятно, папаша Молье. Увидишь, говорит, его, то есть вас, три ливра получишь, с дыркой которые…
    Я уже не слушал. Пальцы разорвали конверт. К счастью, писали свинцовым карандашом. От чернил давно осталось бы лишь грязное пятно…
    …Все исчезло. Я видел лишь серую бумагу и неровные строчки, еле заметные, словно исчезающие. «Франсуа! Бог защитит вас, Франсуа…»
    

    «Франсуа! Бог защитит вас, Франсуа! Сегодня в газете я прочла, что вы убиты. Не знаю, кому пишу – живому или мертвому, и кто я – ваша жена или вдова. Вы поклялись, что не бросите меня – меня и наших девочек. Они уже все понимают! Сегодня Луиза спросила: «Правда, что папа не вернется? Папа умер?» Что я ей могу ответить? Что?! Я уже устала молиться, Франсуа! Как Господь может вам помочь, если вы сами не хотите этого? Вы думаете о Франции, о Короле – но кто подумает о нас? Я знаю, вы сдержите клятву – даже если вас уже нет в живых. Но я не могу больше ждать. Вчера к нам приходили с обыском. Господин Молье советует немедленно уехать. Куда? В этом проклятом городе нет убежища для семьи маркиза де Руаньяка…»
    Я закрыл глаза. Я слышал ее голос, ее крик. Ответить нечего – я бросил их, бросил средь Дантова ада. Что толку, если я все же вернулся? Поздно, поздно…
    «Мой долг – остаться здесь и дождаться вас. Дождаться или погибнуть, ибо я поклялась быть с вами в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас. Один Господь знает, не случилось ли это. Но я не верю, не смею верить в вашу смерть, муж мой, и знаю, что должна остаться. Но есть еще наши дочери. Вы знаете – «синие» не щадят даже детей…»
    Да, я знал. «Синие» не щадят детей. Но кого щадили мы, солдаты Святого Сердца? Мы мстили врагу, они – защищали Единую и Неделимую. Классовая борьба, как выразился гражданин Тардье…
    «…Поэтому я решила жить. Не ради себя – ради наших дочерей. Сегодня я получила американский паспорт и уезжаю в Бордо, чтобы отплыть в Бостон. Почему мы не сделали это вместе? Ведь вы кавалер ордена Цинцината, вас знает господин Вашингтон, мы могли уехать еще год назад! Но сейчас – поздно. Прощайте…»
    Вот и все… Вот и все… То, что не давало сгинуть, исчезнуть навсегда, раствориться в сером тумане… Но письмо еще не дочитано…
    «…Прощайте, и да пребудет с вами Господь, муж мой! Я никогда не лгала вам и не лгу сейчас. Одинокой женщине с детьми трудно уцелеть среди этого ужаса. Там, за океаном, мне не на кого будет опереться, и ради наших детей я согласилась сделать то, за что вы никогда меня не простите, и сама я тоже никогда себе не прощу. Я согласилась развестись с вами и принять предложение мистера Гарриса, негоцианта из Виргинии. Он сам взялся оформить нужные бумаги. Увы, законы нашей страны теперь позволяют даже это! Больше писать не могу. Прокляните меня, Франсуа, и, если вы живы, – живите долго! А если эти негодяи все-таки убили вас – найдите покой на Небесах, которого так не хватало нам с вами на этой проклятой земле. Люблю вас! Ваша Жанна де Руаньяк…»
    Грязный измятый листок выскользнул из рук. Моей жене не в чем упрекнуть себя. И мистер Гаррис из Пенсильвании мог не трудиться, оформляя развод «гражданки Руаньяк». Она писала мертвецу – и мертвец получил письмо. Мы клялись быть вместе, пока смерть не разлучит нас. И нас разлучила смерть – смерть по имени Бротто. Но Жанна ошиблась – даже теперь я не могу найти покоя…
    – Ну я пошел за доктором, – донесся откуда-то издалека детский голос. – Только вы, гражданин Деревня, без меня часом не помрите!.. Эй, эй! Бросьте! Вы чего?!
    Я смог открыть глаза. Смог встать. Хватило сил щелкнуть перепуганного мальчишку по стриженому затылку.
    – Пойду. Скажешь Шарлю, чтобы нашел Пьера Леметра. Он академик, живет на улице д'Орсе…
    Я оглядел расплывавшуюся в глазах комнату и аккуратно положил на стол бланки приказов.
    – Это – тоже Леметру. Улица д'Орсе, не забудь…
    – Стойте! Стойте! – Худые ручонки вцепились, не отпуская, и мне пришлось найти силы, чтобы разжать их и погладить мальчишку по голове. Хорошо бы, чтоб он выжил. Выжил – и никогда не брал в руки мушкета. Ни под белым знаменем, ни под красным…
    Полутьма подъезда внезапно сменилась угольной чернотой. Ничего не видя, я брел вниз по ступеням, спускаясь все ниже, и с каждой минутой сердце билось спокойнее, холод отпускал, легче становилось на душе. Мой путь подходил к концу. Там, за дверью…
    Там, за дверью, вместо вечернего сумрака, прорезаемого тусклым светом масляных фонарей, в лицо мне ударил свет – безжалостный дневной свет, сорвавший последние покровы, милосердно наброшенные кем-то на мою окровавленную память. Я увидел огромную площадь, окруженную старинными домами. Черная толпа обступает высокий эшафот…
    Черная толпа обступает высокий эшафот. Брат стоит у самого края в белом солдатском мундире, на котором алеет знак Святого Сердца. Он – последний, все остальные – и Жан Пелисье, и малыш Ри Шенон, и старый рубака капитан Гронемаль – уже мертвы. Толпа ревет, громко бьют барабаны, а кто-то в первом ряду что есть силы размахивает проклятым трехцветным флагом. Звери ликуют, воют от восторга. Еще бы! Сейчас на глазах у взбешенных нелюдей погибнет Руаньяк – тот, кто четыре месяца не пускал убийц в Лион, кто осмелился бросить вызов трехцветной чуме, кто грозил санкюлотскому Парижу…
    Брат не смотрит по сторонам. Его глаза устремлены ввысь, в безоблачное небо. Александр спокоен, бледные губы еле заметно шевелятся – он верит, что Тот, Чье Сердце пламенеет на его мундире, не оставит раба Своего в страшный час. Он спокоен и потому, что знает – я жив, меня нет на эшафоте, и вскоре вся Франция – и друзья, и враги – услышат, что маркиз Руаньяк жив, жива армия Святого Сердца, и борьба, наша борьба, продолжается. «Кто-то из нас должен выжить, Франсуа! Назло им! Назло этим убийцам!» Точно так же полгода назад на эшафоте погибли наши отец и мать – не покорившиеся, не пожелавшие ползать на брюхе перед убийцами. Я смотрю на брата, и глаза мои сухи. Уже десять веков Руаньяки служат Франции. Наш пращур погиб при Азенкуре, дед сложил голову под Росбахом. Прощай, Александр! Я отомщу! За тебя. За всех…
    Косой нож – серый, в темных пятнах крови – падает вниз. Над площадью стоит рев, но я не слышу ничего, ничего не вижу – кроме эшафота и пятен крови на темной стали. Вот и все… Надо уходить, благо во внутреннем кармане камзола лежит страшный документ, который я только что забрал у предателя и негодяя Шалье. Шалье тоже мертв, как и его безумный кузен, как мой брат, как Жан Пелисье, как тысячи и тысячи других. Но сотни тысяч, те, что еще не погибли, – разве их минует эта участь? Ведь я жив, сейчас я покину обреченный город, чтобы мстить – убивать, убивать, убивать, пока не будет брошен в канаву труп последнего «синего». И только тогда…
    И только тогда… И вдруг я понимаю – конца не будет. Вырастут дети – те, кто не умрет с голоду, кого не убьем мы и не убьют они. Дети вырастут – и все начнется сначала. Кровавая волна поднимется до самых Небес, и те, последние, кому доведется погибнуть, проклянут нас, начавших это. И в этот миг, страшный миг прозрения, я понимаю, что должен уйти…
    Еще не стихли вопли, толпа еще гудит, с трудом приходя в себя от радости, еще мечется над площадью трехцветный штандарт, когда я срываю треуголку с ненавистной кокардой и кричу – громко, чтобы слышали все – и живые, и мертвые: «Да здравствует Король! Да здравствует Король!..» Это – пароль, пропуск в Никуда, на черную плешь равнины Бротто, где Смерть откроет мне свое имя…
    …Небо было серым и плоским. Оно находилось совсем рядом – только протяни руку. Но я знал – это мне не по силам. Я не мог двинуться, не мог даже закрыть глаза, чтобы очутиться в спасительной темноте. Все потеряло смысл перед беспощадной истиной, близкой и безликой, как эта неровная, шершавая небесная твердь.
    Я умер.
    Я умер давно и лежал на холодной осенней земле, пытаясь понять, чем согрешил перед Тем, Кто закрыл мне путь к покою – к тому, что заслужили мы все, и правые, и виноватые. Что не сделал я, Господи? Я выполнил все – и живой, и мертвый. И теперь мне нечего делать на этой проклятой земле! Остальное сделают те, кто остался. Шарль Вильбоа вырвет Юлию из Консьержери, Жак Ножан не даст пропасть «соплякам», и, может, Титан с изуродованным лицом все-таки спасет нашу несчастную страну. Даст бог, «синие», еще не потерявшие разум, сумеют найти общий язык с Поммеле и Леметром, чтобы не пустить в сердце Франции чужие войска и безумных мстителей из Кобленца. Но это они сделают без меня. Что я могу, мертвый?! Что же Тебе еще надо от меня, Господи?..
    И тут серое небо дало трещину, и сквозь клубящуюся багровую мглу медленно, беззвучно проступил гипсовый лупоглазый лик в красном каторжном колпаке. Лепелетье де Сен-Фаржо скалился белым узким ртом, словно Сатана, выпущенный из самых глубин ада. Он был весел, мануфактурщик-цареубийца, он что-то знал, что-то видел. Мертвые глаза взглянули в упор – и небо померкло, сменившись дымящейся морской пучиной. Свинцовые волны уходили за горизонт…
    Свинцовые волны уходили за горизонт. Белая пена почти касалась низких туч, мчавшихся над неспокойной хлябью, и черные силуэты кораблей, стоявших на мертвых якорях, казались отчаянным вызовом этой нечеловеческой мощи. Порывы ветра раздували флаги с двойным крестом. Человеческая стойкость, помноженная на опыт десятков поколений, была сильнее бури, сильнее волн, сильнее свинцовой пучины. Корабли словно презирали шторм, как презирали бессильного врага, которого они сторожили, словно охотничьи псы, обложившие берлогу.
    Но вот пучина дрогнула. Замерли волны, в черные неподвижные точки превратились стаи чаек. Даже ветер стих, ужаснувшись тому, что медленно проступало на фоне серого сумрака. Тупорылый стальной нос рассекал волны. Глухие башни щетинились могучими коронадами, над нелепыми каминными трубами, словно над адскими котлами, стлался черный дым. «Лепелетье», чудовищное детище Единой и Неделимой, надвигался неотвратимо, словно сама Смерть. Беззвучно дрогнули стволы коронад – и над черными обреченными кораблями вспыхнуло низкое желтое пламя. Там гибли люди, смелые люди, бессильные противостоять стальному Вельзевулу. Корабли пылали, горело море, а коронады делали свою страшную работу – во имя Революции, во имя Республики, Единой и Неделимой. Левиафан шел вперед, непобедимый, не ведающий преград…
    Но вот вновь содрогнулась пучина. Горизонт потемнел, по притихшему морю пробежала бессильная рябь. Громадная черная туша, покрытая сталью, ощетинившаяся чем-то, напоминающим толстые короткие стрелы, поднималась из самых глубин. Сила встретила силу. Смерть по имени «Лепелетье» породила другую Смерть, неведомую, но еще более грозную, еще более неотвратимую. И уже не так важно, чей флаг развевался на короткой уродливой мачте. Толстые стрелы дрогнули, готовясь к полету, и тут откуда-то сверху, из поднебесья, словно падающий Люцифер, рванулась к самой воде крылатая стальная тварь, оставляющая за собой белый шлейф адского пламени. Послышался резкий пронзительный свист, сменившийся утробным ревом…
    Но вот все стихло – ненадолго, на какой-то миг. Мир словно замер в предчувствии чего-то невероятного, чему нет названия, нет имени. И вот над горизонтом, над серой гладью моря, беззвучно вспыхнуло Солнце – ослепительно-белое, холодное – Солнце Последнего Дня…
    Я застонал, бессильный и беспомощный пред стальным ликом Армагеддона. Почему мы не остановили это? Неужели у Смерти мало дорог? Неужели то, чему мы свидетели, только начало, лишь слабая заря Часа Гибели?..
    

    – Лежите, Франсуа! – Чья-то рука властно придавила мое плечо. – Лежите, вам говорят! Франсуа Ксавье, если вы не будете слушаться…
    Я открыл глаза, и меня встретил яростный блеск знакомых стеклышек.
    – В жизни не встречала более непослушных пациентов! Вы что, не понимаете? Вам категорически нельзя двигаться, вам…
    – Юлия, – вздохнул я, еще не понимая, в каком из миров мы с ней встретились. – Юлия, оставьте меня! Я же умер! Неужели вы до сих пор не поняли?
    – Так… – Девушка помолчала, затем решительно качнула головой. – В таком случае… В таком случае вы идиот, Франсуа Ксавье! Более того, вы клинический идиот, и я лично придушу вас, уничтожив собственную работу, если вы еще раз ляпнете такое!..
    Ее кулачок оказался под самым моим носом, и я, ловко поймав его, поднес к губам.
    – Не вздумайте! – Рука тут же вырвалась. – Вы… Недорезанный «аристо» с черепно-мозговой травмой…
    Внезапно она всхлипнула, очки съехали на нос, и девушка отвернулась. Ее плечи дрожали, она плакала, словно обиженный ребенок, и я действительно почувствовал себя последним дураком. Они слепы, они все слепы! Только безумный священник да сестра Тереза смогли что-то увидеть. Господи, почему я еще здесь, почему меня не оставили в покое?..
    Похоже, последние слова я произнес вслух. Гражданка Тома резко повернулась. Ее лицо в этот миг и в самом деле напоминало лицо ребенка – смертельно усталого, почти разуверившегося в том, что в мире есть хоть что-то хорошее.
    – Да ну вас к черту, Франсуа! Стоило мне тратить на вас силы, стоило…
    Она снова заплакала, и я наконец понял, что девушка все-таки жива, и мы оба по-прежнему на этой проклятой земле.
    – Юлия, – прошептал я. – Спасибо…
    Она вздрогнула, быстро наклонилась и, поцеловав меня в щеку, исчезла. Хлопнула дверь. Я привстал и огляделся – маленькая комнатка, низкий белый потолок, черное распятие в углу…
    – С Новым годом, Франсуа!
    Шарль Вильбоа сидел у моей кровати и улыбался. Я недоуменно взглянул в сторону окна – в глаза ударила снежная белизна.
    – Как? – поразился я. – Когда?
    – Позавчера. Сегодня третье января…
    Я закрыл глаза, пытаясь понять. Третье января… Шарль мог бы заодно поздравить меня с днем рождения. Тридцать пять…
    Что ж, и этот год кончился. Страшный год, от Рождества Христова 1793-й, от начала же Республики, Единой и Неделимой, Второй. Кончился фример, серые туманы сменились белыми снегами нивоза…
    Я хотел спросить, где я и что со мной, но решил, что в мире есть кое-что более важное.
    – Шарль, скажите… Все… Все живы?
    Он ответил не сразу. Темные глаза стали серьезными.
    – Я жив, Юлия, Камилл и Жорж тоже. И гражданин Робеспьер… И вы…[281]
    Он не назвал д'Энваля, но я не решился переспрашивать.
    – Честно говоря, Франсуа, мы уже не надеялись. Бедняжка Юлия просто с ума сходила…
    – Надеялись? На что?! – не выдержал я. – Шарль, неужели вы не поняли? Я такой же, как те, что лежат там, в катакомбах! Неужели вам не ясно?..
    Его лицо внезапно помертвело, как в тот вечер, когда мы впервые встретились.
    – Не знаю, Франсуа. Я первым нашел вас… Вернее, не вас. Тот, кто лежал на улице у подъезда…
    Он покачал головой, и я вновь не решился переспрашивать. Все и так слишком ясно…
    – А потом, когда подошли другие, вы стали таким, как сейчас. И я не знаю, чему верить, Франсуа. Может, мне все привиделось?
    Я не стал спорить. Мы понимали друг друга.
    – Потом, пока вы были без сознания и Юлия пыталась вас вытащить с того света, я все время думал… И знаете, Франсуа, мне кажется, вы правы. Те, кого мы называем «дезертирами»… Все равно, кто они – потомки дэргов или просто люди… Это не случайность. Я не имею в виду вас…
    Я улыбнулся, но Шарль вновь покачал головой.
    – Юлия права – вы должны жить. Хотя бы для нее. Ведь если бы не вы… Если бы вас не пришлось буквально воскрешать, она бы не выдержала. И неудивительно! После всего… Д'Энваль… Я вам потом расскажу… Первые дни ей тоже казалось, что жить незачем – как и мне когда-то. Так что вот вам ответ по крайней мере на один вопрос – «зачем?». Все мы что-то еще не успели сделать.
    – Нет! – не выдержал я. – Неправда! Я уже все сделал. Все!
    – В самом деле? – Вильбоа усмехнулся. – В бреду вы все время говорили о каком-то корабле. Кажется, вы собирались его захватить. Вот уж не думал, что вы, Франсуа, флибустьер!
    Я вздрогнул и невольно закрыл глаза. Серые волны, низкое свинцовое небо – и стальная Смерть, неотвратимо плывущая в клубах адского дыма. «Лепелетье» – корабль Армагеддона…
    – Захватить? – неуверенно проговорил я. – Но это невозможно! Вы даже не представляете, что это такое! Даже если очень повезет…
    Нет, в таком деле надеяться на везение не стоит. Смерть по имени «Лепелетье» не так просто обмануть. Хорошо бы для начала…
    – Шарль, узнайте, пожалуйста, для чего применяются паровые машины Уатта.
    Его глаза удивленно раскрылись, и я заспешил:
    – На этом корабле очень странные трубы. Мне пришла в голову совершенно дикая мысль. Что, если…
   

  

 
  

   

    1
   

   Последнего поэта русской деревни (франц.).
  

  

   

    2
   

   Господин Ричард Грай (турецк.).
  

  

   

    3
   

   Здесь и далее. В ряде случаев «мсье», «мадемуазель» и «мадам» оставлены без перевода.
  

  

   

    4
   

   Полицейский, сыщик (франц.) — жаргонное выражение.
  

  

   

    5
   

   «Весь чешский народ — банда симулянтов». И дураков тоже, да (нем.).
  

  

   

    6
   

   Все в порядке. Свои (португ.).
  

  

   

    7
   

   Понял, сеньор (португ.).
  

  

   

    8
   

   Добей эту сволочь, Ганс! (нем.)
  

  

   

    9
   

   Живучий! (нем.)
  

  

   

    10
   

   Собственности (франц.).
  

  

   

    11
   

   Недвижимости (франц.).
  

  

   

    12
   

   Частной собственностью (франц.).
  

  

   

    13
   

   К сожалению, нам пора (франц.).
  

  

   

    14
   

   Всего наилучшего, господин Грай! (франц.)
  

  

   

    15
   

   Хью Эверетт — американский физик, создавший науку эвереттику.
  

  

   

    16
   

   Эвереттика — область духовной деятельности, направленной на осознание и описание Многомирия как фундаментальной характеристики Бытия. Получила свое название по фамилии американского физика Хью Эверетта III, в 1954—1957 гг. предложившего революционную трактовку квантовой механики, в соответствии с которой Многомирие (Мультиверс или Мультиверсум) является полноправной физической реальностью (определение П. Амнуэля).
  

  

   

    17
   

   Говорит по-итальянски (здесь и ниже). Оставлено без перевода ради сохранения colore locale.
  

  

   

    18
   

   Ответьте, пожалуйста, на следующие вопросы (англ.).
  

  

   

    19
   

   Язык общения (англ.).
  

  

   

    20
   

   Режим: активный или щадящий (англ.).
  

  

   

    21
   

   Имя и фамилия Джимми-Джона (англ.).
  

  

   

    22
   

   Что такое Кристалл Менского? (англ.)
  

  

   

    23
   

   
    
     «Пришла пора

     Подумать о делах:

     О башмаках и сургуче,

     Капусте, королях,

     И почему, как суп в котле,

     Кипит вода в морях».

    

   
   

   Пер. Д. Орловской.
  

  

   

    24
   

   Закон — есть закон (франц.). Для тех, кто родился после 1991-го: название замечательной комедии с Фернанделем и Тото.
  

  

   

    25
   

   Немецкий головной убор, очень любимый карикатуристами.
  

  

   

    26
   

   Русский народный вариант немецкой солдатской песни «Wenn die Soldaten».
  

  

   

    27
   

   Гамбургский вокзал в Берлине (нем.).
  

  

   

    28
   

   В атаку — марш! (нем.)
  

  

   

    29
   

   Боже мой! Мой милостивый Боже! (нем.)
  

  

   

    30
   

   Водка, водка и водка, да! (нем.)
  

  

   

    31
   

   Мерзкие и подлые наемники (франц.).
  

  

   

    32
   

   «Крысакам» (франц.) — неполиткорректное прозвище арабов.
  

  

   

    33
   

   Добрый вечер, господин! (арабск.)
  

  

   

    34
   

   Q-реальность — искусственная реальность, создаваемая в человеческом сознании, практически неотличимая от настоящей. Открыта «Группой исследования физики сознания» под руководством Дж. Сарфати в 1978 г.
  

  

   

    35
   

   Наилучшие пожелания — Любовь и поцелуй (Сигнальный код).
  

  

   

    36
   

   Сицилийская радость. Лучшая итальянская пицца в Нью-Йорке (англ.).
  

  

   

    37
   

   «Веселые игры!» (франц.)
  

  

   

    38
   

   Слушай, Израиль! Господь — Б-г наш и Он, Господь, — Един! (иврит.) — первые слова еврейской молитвы — литургического текста, состоящего из 4 цитат из Пятикнижия.
  

  

   

    39
   

   «Превосходнейший орден Британской империи» (англ.) — рыцарский орден, созданный британским королём Георгом V.
  

  

   

    40
   

   Свято-Николаевский Собор в Вашингтоне, кафедральный Собор Православной Церкви в Америке.
  

  

   

    41
   

   Священнику (англ.)
  

  

   

    42
   

   Грубое немецкое ругательство.
  

  

   

    43
   

   «Июльское утро» (англ.)
  

  

   

    44
   

   
    
     На палубу, товарищи, все на палубу!

     Наверх для последнего парада!

     Гордый «Варяг» не сдаётся,

     Нам не нужна пощада!

    

    
     На мачтах пёстрые вымпелы кверху,

     Звенящие якоря подняты,

     В бурной спешке к бою готовы

     Блестящие орудия! (нем.)

    

   
  

  

   

    45
   

   Боже мой! (нем.)
  

  

   

    46
   

   О, да! (нем.)
  

  

   

    47
   

   Грубое немецкое ругательство.
  

  

   

    48
   

   Dream of the Past — «Сон о Прошлом» (англ). Вид наркомании. Благодаря использованию сильнодействующих препаратов человеку кажется, что он «погрузился» в собственное прошлое. «DP-stop» — препарат, субъективно «замедляющий» время. Подробнее см. роман «Омега».
  

  

   

    49
   

   «Быть иль не быть, — вопрос весь в том: что благороднее. Переносить ли….» В. Шекспир. Монолог Гамлета (перевод Н. Маклакова).
  

  

   

    50
   

   Здесь и далее. Бессмысленный набор слов с «турецким акцентом». Для знатоков: «Ананасана» — любимое выражение полковника Хаджет Лаше.
  

  

   

    51
   

   Грубое турецкое ругательство.
  

  

   

    52
   

   Комедия окончена (итал.).
  

  

   

    53
   

   Пожалуйста, говорите со мной по-турецки. Отвечать на вопросы буду только в присутствии консула (турецк.).
  

  

   

    54
   

   Генеральный штаб Сухопутных войск (нем.).
  

  

   

    55
   

   «Вот они, ваши кровавые деньги, господин Грай!» (португ.)
  

  

   

    56
   

   Не могу (нем.).
  

  

   

    57
   

   Уходим! (нем.)
  

  

   

    58
   

   Хорошо, да (нем.).
  

  

   

    59
   

   Ад (нем.).
  

  

   

    60
   

   Сыграй это снова, Сэм! (англ.)
  

  

   

    61
   

   Старший лейтенант (нем.).
  

  

   

    62
   

   Мобилизованным (нем.).
  

  

   

    63
   

   Времени (нем.).
  

  

   

    64
   

   Ад (нем.).
  

  

   

    65
   

   Русских военнопленных (нем.).
  

  

   

    66
   

   Мушкенум – царский служащий в Вавилоне.
  

  

   

    67
   

   Ванакт – титул правителя в микенской Греции, условно аналогичный царскому или императорскому.
  

  

   

    68
   

   Название разделов – согласно буквам финикийского алфавита.
  

  

   

    69
   

   Хаттусили – хеттская держава. Вилюса – Илион.
  

  

   

    70
   

   Адад – один из богов Вавилона. Далее упоминаются также боги Аннуаки, Бел-Мардук, богиня Иштар и чудище Тиамат.
  

  

   

    71
   

   Нин – Ниневия, столица Ассирии (Ассура). Баб-Или – «Врата бога» – Вавилон.
  

  

   

    72
   

   Фарос – плащ.
  

  

   

    73
   

   Лугаль – правитель, царь.
  

  

   

    74
   

   Лиловое море – Эгейское море.
  

  

   

    75
   

   Ахиява (Ахайя) – в широком смысле – Греция, в узком – Микенское царство; далее упоминается Микаса (Микены) и Аргуса (Аргос).
  

  

   

    76
   

   Базилей – обычно переводится как «царь». В описываемое время – царский наместник.
  

  

   

    77
   

   Тамкар – купец на царской службе в Вавилоне. Выполнял различные поручения, в том числе выкупал пленных.
  

  

   

    78
   

   Толос – подземная гробница.
  

  

   

    79
   

   Троаса – Троя. Вилюса (Илион) и Троаса (Троя) – разные города, позже слившиеся в легендарную «Трою» Гомера.
  

  

   

    80
   

   Энси – правитель города в Вавилоне.
  

  

   

    81
   

   Лавагет – военачальник, верховный главнокомандующий.
  

  

   

    82
   

   Гиппеты – «всадники», высшее сословие Микен.
  

  

   

    83
   

   Таршиш – финикийский порт в Испании.
  

  

   

    84
   

   Легендарный остров в Красном море, где обитало чудище Хумбаба. Убито героем Гильгамешем.
  

  

   

    85
   

   Та-Кем (Черная земля) – Египет.
  

  

   

    86
   

   Хлена – женская накидка.
  

  

   

    87
   

   Ушебти – статуэтка, изображающая умершего (в Древнем Египте).
  

  

   

    88
   

   Геквет – командир (или заместитель командира) отдельного отряда.
  

  

   

    89
   

   Шардана – древний народ, живший на побережье Черного Моря. Шардана служили наемниками в странах Средиземноморья, в том числе в Микенах.
  

  

   

    90
   

   Туски – предки этрусков, жили в Малой Азии.
  

  

   

    91
   

   «Тогу богу» – «пусто-пустынно», «безвидно» (древнееврейск.). Название бездны, существовавшей до Творения.
  

  

   

    92
   

   Комавент – младший командир, сержант или унтер-офицер.
  

  

   

    93
   

   Дамат – в данном случае – староста, в широком смысле – чиновник, а также – придворный.
  

  

   

    94
   

   Орх – воинское подразделение, чуть больше батальона.
  

  

   

    95
   

   Перевод В. А. Афанасьевой.
  

  

   

    96
   

   Перевод В. Потаповой.
  

  

   

    97
   

   Ларнак – гроб (глиняный или каменный).
  

  

   

    98
   

   Перевод И. Дьяконова.
  

  

   

    99
   

   Апия – полуостров Пелопоннес.
  

  

   

    100
   

   Кифаредический ном – повествование, сопровождаемое игрой на кифаре.
  

  

   

    101
   

   Ванакт (досл. – господин, владыка) – титул, условно аналогичный императорскому.
  

  

   

    102
   

   Гетайр – дословно «друг», в данном случае -телохранитель.
  

  

   

    103
   

   Атрид – сын Атрея, отчество (Атреевич). Соотвественно: Диомед Тидид (сын Тидея).
  

  

   

    104
   

   Гадес – Аид; Психопомп (а также Киллений, Гермий) – Гермес.
  

  

   

    105
   

   Ахайя (земля ахейцев) – в описываемое время юг Греции (Эллады), полуостров Пелопоннес.
  

  

   

    106
   

   Пентеконтера – пятидесятивесельный двухмачтовый корабль.
  

  

   

    107
   

   Загрей – Дионис.
  

  

   

    108
   

   Геквет – командир.
  

  

   

    109
   

   Песнь делилась на СТРОФЫ и АНТИСТРОФЫ (отдельные повествования), чередующиеся между собой. Завершалась песнь заключением – ЭПОДОМ.
  

  

   

    110
   

   Пеласги – древнейшие обитатели Греции, по преданиям жили в Золотом Веке.
  

  

   

    111
   

   Египт (Эгипт)– брат Данаи, дядя Персея.
  

  

   

    112
   

   Кеми (Черная Земля) – Египет.
  

  

   

    113
   

   Басилей – обычно переводится, как «царь». Правильнее – вождь, иногда – наместник. Может быть сравним со средневековым графом или герцогом.
  

  

   

    114
   

   На Флеграх была битва между богами и гигантами, в которой участвовал Геракл.
  

  

   

    115
   

   Баб-Или (Врата Бога) – Вавилон.
  

  

   

    116
   

   Тюрайос – Аполлон.
  

  

   

    117
   

   Гекатомба – жертва ста голов, обычно имелось в виду – скота.
  

  

   

    118
   

   Килик – небольшой сосуд для вина.
  

  

   

    119
   

   Бромий – прозвище Диониса. Ойней, басилей калидонский, получил в дар от Диониса виноградную лозу, что привело к повальному пьянству во всей Этолии.
  

  

   

    120
   

   Иеродулы – храмовые рабы и рабыни. Иеродулы Афродиты занимались священной проституцией.
  

  

   

    121
   

   Анаксагорид – потомок Анаксагора. Знатных ахейцев называли не только по отчеству, но и по имени предка, то есть по родовому прозвищу (фамилии). Соответственно: Сфенел Анаксагорид (полностью: Сфенел Капанид Анаксогорид). Диомед, Амфиарай, Амфилох и Алкмеон – Амифаониды, потомки героя Амифаона, отца Мелампода и Бианта. Анаксагориды и Амифаониды правили в Аргосе.
  

  

   

    122
   

   Спартак – злобный пес из свиты Артемиды.
  

  

   

    123
   

   Гиппет – богатый землевладелец, очень условно – боярин.
  

  

   

    124
   

   Киприда (а также Пеннорожденная) – Афродита.
  

  

   

    125
   

   Дамат – придворный, чиновник.
  

  

   

    126
   

   Эгисф был сыном Фиеста, но воспитывался в семье Атрея.
  

  

   

    127
   

   Полемодицея – оправдание войны.
  

  

   

    128
   

   Волоокая – Гера.
  

  

   

    129
   

   Троянские корабли были окрашены в синий цвет, ахейские – в черный.
  

  

   

    130
   

   Хабирру – иудеи.
  

  

   

    131
   

   Терет – чиновник, чаще всего – военный.
  

  

   

    132
   

   Горит – футляр для лука.
  

  

   

    133
   

   Просодий – гимн, исполняемый в дороге.
  

  

   

    134
   

   Диомедовы острова – три небольших острова около западного побережья Италии.
  

  

   

    135
   

   Кеосский ном – песня, исполнявшаяся в кругу друзей перед добровольным уходом из жизни (согласно обычаю жителей острова Кеос, отсюда и название).
  

  

   

    136
   

   Уранид – сын Неба-Урана, в данном случае – Крон-Время.
  

  

   

    137
   

   Аргос Гиппион (в наши дни – Сипонт) – город, основанный Диомедом на Адриатическом побережье. Возможно, древнейший город Италии из ныне существующих.
  

  

   

    138
   

   Хлебоеды – согласно греческой мифологии, так называли людей боги-Олимпийцы. Слово имело уничижительный смысл.
  

  

   

    139
   

   Расположение звезд и планет соответствует весне 1119 года до Р.Х.
  

  

   

    140
   

   Собачья Звезда – Сириус.
  

  

   

    141
   

   По преданию жители Фтии произошли от муравьев, отсюда и название (мирмекс (греч.) – муравей).
  

  

   

    142
   

   Шардана – народ, участовавший в так называемом походе Народов Моря против царства хеттов (хеттийцев) и Египта (Кеми). Вероятнее всего, выходцы из Причерноморья.
  

  

   

    143
   

   Туски – обитатели запада Малой Азии (совр. Турции), предполагаемые предки этрусков.
  

  

   

    144
   

   Каска и урарты – жили на востоке Малой Азии, постоянные враги хеттов.
  

  

   

    145
   

   Эмбаты – боевые сапоги на толстой, подбитой гвоздями подошве, с массивным и низким каблуком.
  

  

   

    146
   

   Сакарья (ныне – Сангарий) – река на западе современной Турции, впадает в Черное море.
  

  

   

    147
   

   По представлениям греков, Афодита была косоглазой.
  

  

   

    148
   

   Марасантия (ныне – Кызыл-Ирмак) – река на территории современной Турции, делит ее на западную и восточную части. Впадает в Черное море.
  

  

   

    149
   

   Курос (греч.) – юноша, молодой мужчина.
  

  

   

    150
   

   Киликия (Киццувадна) – область на юго-западе современной Турции, на побережье Средиземного моря.
  

  

   

    151
   

   Игра слов. «Бромий» – прозвище Диониса, бога вина. «Бром» (греч.) – «вонь». Греки пиво не любили!
  

  

   

    152
   

   «Скорпион» – палка с шипами, использовалась погонщиками скота.
  

  

   

    153
   

   Ездралеон – Палестина.
  

  

   

    154
   

   Камарра – низкобортный гребной корабль для прибрежного плавания.
  

  

   

    155
   

   К имени царя Египта (Великого Дома, фараона) требовалось обязательно добавлять «жизнь, здоровье и сила».
  

  

   

    156
   

   Осирис и Сет. – в египетской мифологии – боги-братья. Сет из зависти убил Осириса. Поля Иалу – царство мертвых.
  

  

   

    157
   

   Армия Египта (Кеми) была разделена на три войска (корпуса): Ра, Амона и Птаха.
  

  

   

    158
   

   Пословица, смысл которой: еще ничего не решено.
  

  

   

    159
   

   Клепсидра – водяные часы.
  

  

   

    160
   

   Кинотеомахия (греч.) – борьба собаки с богами.
  

  

   

    161
   

   Миртойское море – западная часть Эгейского моря.
  

  

   

    162
   

   Имя «Полидор» можно перевести как «Великий Дар».
  

  

   

    163
   

   Амнистия – греч. «прощение, забвение».
  

  

   

    164
   

   Анацефал – греч. Безголовый.
  

  

   

    165
   

   Гигиея – дочь Асклепия, богиня здоровья. От ее имени происходит слово «гигиена».
  

  

   

    166
   

   Пословица, смысл которой – непостоянство военной удачи.
  

  

   

    167
   

   Петушок – Парис имел прозвище Александр, которое можно перевести как «Петух Мужей».
  

  

   

    168
   

   Декат – десятый; гекатост – сотый.
  

  

   

    169
   

   Стихи из романа Лайоша Мештерхази «Загадка Прометея».
  

  

   

    170
   

   «Илиада», песнь пятая.
  

  

   

    171
   

   Пальмовая ветвь – символ величия, кленовая – мира, дубовая – славы.
  

  

   

    172
   

   «Малая Илиада» – греческая эпическая поэма, в которой излагались события, случившиеся после гибели Гектора.
  

  

   

    173
   

   Махайра, иначе «лакедемонский серп» – кривой меч с заточкой по внутренней стороне изгиба клинка, который был удобен не только для колющих, но также для рубящих и режущих ударов.
  

  

   

    174
   

   Брахиомиомахия (греч.) – война лягушек с мышами. Парадокс истории в том, что на Востоке не осталось никаких упоминаний о Троянской войне. А греки «не заметили» гибель государства хеттов и походы Народов Моря.
  

  

   

    175
   

   Электр – естственный сплав золота и серебра.
  

  

   

    176
   

   Подробный рассказ о военной службе Моисея (Моше) в египетской армии содержится у Иосифа Флавия («Иудейские древности», книга II, глава 10). Ка и Ба – по египетским представлениям, две души человека, которые не найдут покоя, если погребение не состоится согласно определенным обрядам и обязательно в земле Египта.
  

  

   

    177
   

   Сведения об эмбатерии заимствованы автором из романа Льва Вершинина «Время царей».
  

  

   

    178
   

   Титаны Океан-Ограничитель и Крон-Временщик – родные братья, сыновья Урана-Неба и Геи-Земли – были разделены изначально. Поэтому для Времени нет ограничений, а в Океане царит безвременье.
  

  

   

    179
   

   Перипл – подробное описание берегов, прообраз лоции.
  

  

   

    180
   

   Тринакрия («Трехгранная», «Трехконечная») – греческое название острова Сицилии, находящегося на западном краю света, в непосредственной близости к Океану.
  

  

   

    181
   

   Сикульский – язык сикулов, древнейшего населения Сицилии.
  

  

   

    182
   

   Ликантропия – по представлениям древних греков, болезнь, из-за которой люди превращаются в волков.
  

  

   

    183
   

   Пандемия – массовая эпидемия.
  

  

   

    184
   

   В дальнейшем Палладий Трои хранился в Риме, в семье Навтов.
  

  

   

    185
   

   От кого и по какой причине получил город Рим свое великое имя – суждения писателей различны... Есть и такое мнение, что город основал Ром, сын Эматиона, присланный Диомедом» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Ромул, 1).
   Римский патриотизм отвергал предания о греческом происхождении основателей Великого Города. При императоре Августе Юл Антоний написал поэму «Диомед», где этот миф был подробно изложен. По приказу Августа поэт был казнен, а его творение уничтожено. После этого Вергилий Марон получил правительственный заказ на написании «Энеиды», в которой должна быть обнародована официальная версия о троянских корнях римлян.
  

  

   

    186
   

   Эперетма – гребное судно без парусов.
  

  

   

    187
   

   Древние итальянцы (италийцы), а затем и римляне называли эллинов «graeculi» – «гречишки». Слово имело пренебрежительный оттенок.
  

  

   

    188
   

   «Запоздалое возвращение эллинов из-под Трои вызвало много перемен и междоусобных распрей... На восьмидесятом году после взятия Трои дорийцы вместе с Гераклидами захватили Пелопоннес» (Фукидид. «История»). Последствия дорийского нашествия могут быть вполне сравнимыми с приходом монголо-татар на Русь. Эллинская цивилизация смогла возродиться только через шесть веков.
  

  

   

    189
   

   «Ювентус» (лат.) – «Молодость»
  

  

   

    190
   

   Dixi (лат.) – «Сказано».
  

  

   

    191
   

   Кора (греч.) – девушка, молодая женщина.
  

  

   

    192
   

   Гиссарлык – холм и одноименный турецкий поселок на месте Трои, где вел раскопки Генрих Шлиман.
  

  

   

    193
   

   Крутой – непереводимое выражение. Рэп – музыка черных людей, живущих за Океаном.
  

  

   

    194
   

   Самые последние раскопки на холме Гиссарлык подтверждают, что Шлиман нашел именно Трою, погибшую в XII веке до Р.Х. в результате разрушительной войны (так называемый слой «Троя VIIа»). Но сомневающихся очень много.
  

  

   

    195
   

   «Ланг д’уи» – (язык «да») – наречие, на котором говорили в Северной Франции. Южнее Луары господствовал «ланг д’ок».
  

  

   

    196
   

   Окситания – средневековое название Южной Франции.
  

  

   

    197
   

   Титул Папы Римского.
  

  

   

    198
   

   Фамилию «Орсини» можно перевести как «Медведев».
  

  

   

    199
   

   Вальденсы – антицерковная ересь XII – XIII вв.
   Катары – тайная секта, исповедовавшая дуалистичность мира. Разгромлена в первой половине XIII в.
  

  

   

    200
   

   «Per Bacco» – грубое итальянское ругательство.
  

  

   

    201
   

   Петр Ломбардский – богослов XII века. Его книга «Сентенции» способствовала усилению «охоты на ведьм».
  

  

   

    202
   

   Полуунициал – шрифт, употреблявшийся в эпоху Римской империи и раннего Средневековья.
  

  

   

    203
   

   Кутюм – закон, точнее, раздел (параграф) закона.
  

  

   

    204
   

   Легисты – юристы, знатоки законов.
  

  

   

    205
   

   Канон (постановление) «Епископы» осуждал веру в нечистую силу. Вера в нечисть признавалась обычным суеверием. Преследование ведьм запрещалось.
  

  

   

    206
   

   Логры – легендарный народ, живший в Камелоте, где правил король Артур.
  

  

   

    207
   

   «Обвинение» – «Inquisitio» (лат.). Иные значения – «следствие», «разыскание».
  

  

   

    208
   

   Король Людовик Толстый был в ссоре со своей невесткой Алеонорой Аквитанской.
  

  

   

    209
   

   Интердикт – отлучение от Церкви.
  

  

   

    210
   

   Земля серов – Китай.
  

  

   

    211
   

   Король Лотарь – внук Карла Великого, правил в IX веке.
  

  

   

    212
   

   В дальнейшем – одно из правил иезуитов.
  

  

   

    213
   

   Песня, популярная среди нищих.
  

  

   

    214
   

   Язык «си» (ланго «си») – итальянский.
  

  

   

    215
   

   Жеста – пьеса, исполнявшаяся жонглерами.
  

  

   

    216
   

   Стагирит – Аристотель.
  

  

   

    217
   

   «Чистые» – катары.
  

  

   

    218
   

   Рамиро, король Астурии (X век) «прославился» охотой на ведьм, что вызвало резкое осуждение Рима.
  

  

   

    219
   

   Латеран – район в Риме, где была одна из резиденций Папы Римского.
  

  

   

    220
   

   На пятый день Господь создал животных.
  

  

   

    221
   

   «Arcturus» – «Медвежий» и одновременно название созвездия Волопаса.
  

  

   

    222
   

   Карл Великий (768–814) – император с 800 г.
  

  

   

    223
   

   Серв – «раб», фактически крепостной.
  

  

   

    224
   

   Коран. Сура 16. Пчелы, 79.
  

  

   

    225
   

   Коран. Сура 114. Люди, 1–6.
  

  

   

    226
   

   По римской легенде, братья Горации дрались в поединке с братьями Куриациями. Последний из Горациев победил, обратившись в притворное бегство.
  

  

   

    227
   

   Коран. Сура 18. Пещера. 8284.
  

  

   

    228
   

   Двурогий (Зу-Карнайн) – легендарный герой-полководец в восточном фольклоре. Обычно ассоциируется с Александром Македонским. Возможное происхождение прозвища связано с портретом на монетах, где Александр изображен в рогатом шлеме, атрибуте бога Аммона.
  

  

   

    229
   

   «Смерть Царя» – шахматы.
  

  

   

    230
   

   Рота названа именем Лепелетье де Сен-Фаржо, видного якобинца, убитого в январе 1793 года.
  

  

   

    231
   

   Национальный агент – специальный уполномоченный Революционного правительства.
  

  

   

    232
   

   Санкюлоты – не носящие кюлотов (штанов), голодранцы – революционеры из предместий, рабочие, а чаще – люмпены.
  

  

   

    233
   

   Первое фримера. – В октябре 1793 года во Франции был введен новый, «революционный» календарь. Первое фримера – 21 ноября. Второй год Республики – сентябрь 1793 – сентябрь 1794 гг.
  

  

   

    234
   

   В июне 1793 года в Лионе началось антиякобинское восстание, поддержанное отрядами роялистов («белых»). Восстание было подавлено в конце октября, после чего Конвент принял решение об уничтожении города Лиона. В ходе репрессий погибли тысячи людей.
  

  

   

    235
   

   В 1793 году Революционное правительство установило «максимум» – максимальные цены на основные продукты питания.
  

  

   

    236
   

   Шаретт и Рошжаклен – вожди шуанов, вандейских повстанцев.
  

  

   

    237
   

   Шометт – прокурор Парижской Коммуны, якобинец, из студентов-недоучек.
  

  

   

    238
   

   Фуше – якобинец, палач Лиона. В дальнейшем – министр Наполеона Бонапарта.
  

  

   

    239
   

   Шалье – Мари Шалье, вождь лионских якобинцев. Казнен благодарными земляками. Вместе с Маратом и Лепелетье считался «мучеником Революции».
  

  

   

    240
   

   Папелито – нечто среднее между сигарой и папиросой.
  

  

   

    241
   

   Пресси – полковник, один из руководителей обороны Лиона.
  

  

   

    242
   

   Эбер – журналист, якобинец, крайний «левак», руководитель Клуба кордельеров.
  

  

   

    243
   

   Ин. 13,39.
  

  

   

    244
   

   Биссетр – тюрьма в Париже, где содержали душевнобольных преступников.
  

  

   

    245
   

   Себастьян Мерсье – ученый, составил подробное описание Франции.
  

  

   

    246
   

   Ру – священник, вождь парижских рабочих. Арестован якобинцами, впоследствии покончил с собой в тюрьме.
  

  

   

    247
   

   Фукье-Тенвиль – обвинитель Революционного трибунала, организатор политических процессов.
  

  

   

    248
   

   Марка серебра – 50 ливров. Платившие налог не менее марки серебра имели право участвовать в выборах.
  

  

   

    249
   

   Жак Боном – «Яшка Простак», то же самое, что Иванушка-дурачок или «простой советский человек».
  

  

   

    250
   

   Бриссотинцы – более известны как жирондисты. Одна из революционных партий. В июне 1793 года бриссотинцы были отстранены от власти и объявлены «врагами народа». Их вожди, в том числе Бриссо, по имени которого названа партия, погибли на гильотине.
  

  

   

    251
   

   Мерикур – дама «полусвета», известная революционерка. Была избита толпой санкюлотов, сошла с ума.
  

  

   

    252
   

   Картуш – знаменитый французский разбойник. Де ла Мотт – авантюристка, участница дела о похищении ожерелья королевы.
  

  

   

    253
   

   Макферсон – поэт, «нашел» рукописи средневекового барда Оссиана, оказавшиеся подделкой.
  

  

   

    254
   

   Мари Шенье – поэт и драматург, брат знаменитого Андре Шенье.
  

  

   

    255
   

   Демулен – якобинец, друг Дантона и Робеспьера, один из руководителей штурма Бастилии, известный журналист, имевший прозвище Прокурор Фонаря. В жизни – мягкий и добрый человек, чем-то похожий на Николая Бухарина.
  

  

   

    256
   

   Тальен – якобинец, террорист, взяточник и редкий негодяй.
  

  

   

    257
   

   Карно – великий математик, якобинец. В Комитете общественного спасения отвечал за военные вопросы. Имел прозвище Организатор Побед.
  

  

   

    258
   

   Перевод Ю. Корнеева.
  

  

   

    259
   

   Мирабо – видный революционер, оратор, публицист. «Марочников» не выдумывал, но действительно выступал за сохранение избирательного ценза.
  

  

   

    260
   

   Быт. 6, 4.
  

  

   

    261
   

   Казотт – писатель, автор готических романов, в том числе знаменитого «Влюбленного дьявола». Погиб на гильотине.
  

  

   

    262
   

   Барбару, Петион, Ролан – лидеры бриссотинцев.
  

  

   

    263
   

   Реаль – якобинец, заместитель прокурора Коммуны. В дальнейшем успешно сажал якобинцев при Наполеоне.
  

  

   

    264
   

   Барбару командовал отрядом марсельских «федератов», участвовавших в августе 1792 года в штурме Тюильри.
  

  

   

    265
   

   Сансон – парижский палач.
  

  

   

    266
   

   Филипп Эгалите – принц Филипп Бурбон, герцог Орлеанский, брат Людовика XVI. Стал якобинцем, приняв фамилию Эгалите (Равенство). Голосовал за казнь брата. Впоследствии отправлен на гильотину.
  

  

   

    267
   

   Старые кордельеры – так стали называть друзей Дантона после того, как Эбер возглавил «новый» Клуб кордельеров.
  

  

   

    268
   

   Двор Чудес – район в Париже, где обитали люмпены, нечто вроде Марьиной Рощи.
  

  

   

    269
   

   Маркиз Ла Файет был в плену у австрийцев.
  

  

   

    270
   

   Луизетта – то же, что и «национальная бритва».
  

  

   

    271
   

   Фейаны – сторонники конституционной монархии. Фейанами были Ла Файет, Мирабо, Байи.
  

  

   

    272
   

   Лаперуз – маркиз, мореплаватель. В 1786 году отправился в кругосветное путешествие и пропал в Тихом океане.
  

  

   

    273
   

   Закон Ле Шапелье запрещал рабочие организации и стачки.
  

  

   

    274
   

   Сиейес – аббат, автор нашумевшей брошюры «Что такое Третье сословие?». Феноменальный трус, сумел пережить всех и умереть в своей постели в 1836 году.
  

  

   

    275
   

   Первые слова брошюры «Что такое Третье сословие?».
  

  

   

    276
   

   Пококуранте – Пресыщенный, персонаж романа Вольтера «Принцесса Вавилонская».
  

  

   

    277
   

   Греноваль – генерал-артиллерист, известный конструктор.
  

  

   

    278
   

   Гаспар Монж – математик, конструктор артиллерийских систем. В 1792–1793 гг. был морским министром.
  

  

   

    279
   

   Вилкинсон – английский машиностроитель, создатель расточного станка, благодаря которому удалось значительно усовершенствовать паровую машину.
  

  

   

    280
   

   Паоли – лидер корсиканских сепаратистов.
  

  

   

    281
   

   Дантон и Демулен будут казнены в апреле 1794 года. Еще ранее, в марте, погибнут Эбер и Шометт. Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон будут гильотинированы в конце июля. Вадье умрет в изгнании столетним стариком. Эро де Сешеля осудят за «измену», имя же подлинного предателя в Комитете общественного спасения неизвестно и по сей день.
  

 


          See more books in http://www.e-reading-lib.com